Библиотека / История / Друцэ Ион : " Белая Церковь Мосты " - читать онлайн

Сохранить .
Белая церковь. Мосты Ион Пантелеевич Друцэ
        Ион Чобану
        Настоящий том "Библиотеки советского романа" объединяет произведения двух известных современных молдавских прозаиков: "Белую церковь" (1981) Иона Друцэ - историческое повествование о Молдавии времен русско-турецкой воины второй половины XVIII в и роман Иона Чобану "Мосты" (1966) - о жизни молдавской деревни в Великую Отечественную войну и первые послевоенные месяцы.
        Ион Друцэ, Ион Чобану
        Белая церковь. Мосты
        Ион Друцэ
        Белая церковь
        Глава первая
        Ничего святого
        Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям.
        Екатерина II
        Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои.
        Давид
        Время было выбрано удачно. Яссы издавна славились бесконечными осенними дождями. С середины октября молдавская столица, расположенная, подобно Риму, на семи холмах, вымирала совершенно. И вот однажды дождливой осенней ночью несколько всадников появились в городе. Неслись они, должно быть, издалека, ибо грязь залепила их так, что ни масти лошадей, ни лиц всадников было не разобрать. Проскакав по главной и единственной площади города, они свернули в переулок, спускавшийся по холму, вдоль речки, и скрылись за высокими воротами большого каменного дома, в котором располагалась резиденция капуджи, официального представителя султана при молдавском господаре.
        Через какие-нибудь полчаса ворота снова открылись, выпустив всадников, и они с той же поспешностью покинули город, скрывшись в сторону Соколы, где размещался отряд янычар, ведавших охраной представительства. И снова над семью холмами опустилась бесконечность длинной осенней ночи, и над городом по-прежнему канючил мелкий, моросящий дождь. Это нудное море влаги, стекая по соломенным, по дранковым, по черепичным крышам, нагоняло такую глубокую дремоту, что никакое событие в мире, казалось, не в состоянии было поднять с постели православного христианина и заставить подойти к окну.
        Но нашлось-таки в этом городе окошечко, мимо которого всадники не смогли проскочить незамеченными. Хотя и оно, подобно многим другим окнам города, об эту пору уже не светилось, из-за занавесочки пара глаз держала на примете всю обозреваемую из окна тьму. Как всегда во время осенней сырости, господина Зарзаряна донимали приступы подагры. При острых болях он предпочитал сидячее положение лежачему, поэтому по вечерам ему подвигали плетеное кресло к окну, укутывали теплыми одеялами, и он целые ночи просиживал за белой занавеской в ожидании чего-нибудь смешного, что хоть как-то скрасило бы его маету.
        Поначалу налет всадников глубокой ночью показался ему чрезвычайно забавным. Все это обещало обернуться любопытным анекдотом, который можно будет рассказать зимой в кругу семьи, но чем больше он в эту историю вникал, тем менее смешной она ему казалась. Во-первых, турки не любят так поздно хаживать друг к другу в гости. Это раз. Во-вторых, странным было то, что всадников впустили без обычных стуков, расспросов, осмотров. Похоже, их там дожидались. Но в таком случае, почему дом погружен в такую темень?! Обычно по вечерам сквозь закрытые ставни тут и там просачивались косые полоски света, а в ту ночь ни единого светлого пятнышка ни до приезда всадников, ни во время их пребывания там, ни после отъезда. И наконец, что за безумные скачки! Они не столько въехали, сколько влетели в те ворота, и оттуда их не то что выпустили, а выбросили. Неужели вся эта безумная спешка придумана только для того, чтобы скрыть, сколько всадников въехало и сколько выехало оттуда?
        На улице идет дождь, старый армянин, сидя у окна, тихо молится про себя, а благодаря таким вот мелочам иной раз получает гласность Великая История. Ибо, в самом деле, события той далекой ночи, несомненно, канули бы в вечность следом за другими важными событиями, о которых мы так никогда ничего и не узнаем, если бы осень не была такой дождливой и если бы скромный торговец мануфактурой в Яссах господин Зарзарян, арендовавший лавку неподалеку от турецкого представительства, не страдал бы такими тяжелыми приступами подагры.
        Особенно в том году ему доставалось. С томиком великого Нарекаци на коленях, песни которого, по преданию, помогали при недомоганиях, он целые ночи просиживал у окна, тихо повторяя про себя слова древнего поэта-монаха, приглядываясь при этом к ночной жизни улицы в надежде увидеть что-нибудь смешное, ибо без улыбки, по мнению господина Зарзаряна, человек не столько живет, сколько доживает.
        По совершенной случайности из окна спальни, расположенной на втором этаже, над лавкой, ему были на редкость хорошо видны дом, двор и все службы турецкого представительства, размещенные во дворе. Родившись в Константинополе и прожив там добрую половину жизни, господин Зарзарян, хоть и не питал особых симпатий к туркам, тем не менее сжился с ними и был настолько знаком с их языком, обычаями, ходом мышления, что ему доставляло неизъяснимое удовольствие следить за этим оттоманским гнездом, истолковывая про себя каждое происшествие, чтобы угадать возможный ход дальнейших событий.
        Ночные гости озадачили его. Он готов был поклясться на томике великого Нарека, что въехало пятеро всадников, а выехало только четверо. Судя по всему, турки тайно забрасывали какое-то важное лицо в это маленькое, разоренное бесконечными войнами государство. Кого именно они закинули и с какой целью — вот истинно достойная загадка для истинно армянской головы.
        «Так, так, так», — сказал сам себе господин Зарзарян. Это происшествие увлекло его настолько, что утром он даже не встал за прилавок своей маленькой лавки. Передав торговлю мануфактурой в руки зятя, он двое суток проторчал у окна в том же плетеном кресле и только к полудню третьего дня тихо, в ужасе, воскликнул про себя: «Пресвятая дева, да у них ничего святого!»
        Он узнал среди бесконечно сновавшей по двору прислуги того пятого всадника, который, въехав во двор, так там и остался. То был Махмуд знаменитый палач султана Абдул Хамида, гроза многих правящих династий, отуреченный грек по кличке Слезливый Орел. Высокого роста, он отличался такой худобой, что казалось, это не человек, а дерево, над которым уже тысячи лет не пролилось ни единой капли влаги. Смуглый, с горбатым орлиным носом, он тем не менее вопреки своему жестокому нраву славился добрым, умиленным выражением лица, откуда и прозвище пошло — Слезливый Орел.
        Его приезд означал наступление тяжелых времен для молдавской столицы, хотя, казалось, дальше было уже некуда. В самом начале столетия господарь Молдавии, писатель и ученый Дмитрий Кантемир, почуяв начало распада Оттоманской империи, предпринял отчаянную попытку освободить свою страну из-под вассального ига Константинополя. Войдя в тайные сношения с Петром Великим, он согласился предоставить свободный проход русским войскам через свою страну и присоединиться к ним со своей армией, с тем чтобы вместе напасть на главные турецкие силы, расположенные на Дунае.
        Как известно, этому плану не суждено было осуществиться. Предупрежденные кем-то, турки вышли навстречу. Православные армии потерпели тяжелое поражение у Станилешт, на Пруте, и сам Петр чудом избежал пленения. Для России это обернулось горьким уроком, для Дмитрия Кантемира пожизненными скитаниями, ибо страну свою он так больше и не увидел, а для Молдавии это означало наступление самого жестокого периода во всей ее истории — так называемой «эпохи фанариотов».
        Фанар — это квартал Константинополя, в котором тогда проживали золотых дел мастера, торговцы, ростовщики, по преимуществу греки. Коварные, жадные, жестокие, эти жители Фанара, шнырявшие в поисках поживы по всему свету, знали много языков, и власти Константинополя нередко прибегали к их услугам в качестве переводчиков и информаторов о состоянии дел в тех или иных краях. Со временем оттоманы стали пестовать из жителей Фанара чиновников среднего класса, а, обогатив их, турецкие визири, жадные до золота, начали продавать фанариотам должности собирателей налогов в вассальных землях. И наступали черные дни для края, куда опускалась саранча из константинопольского квартала. В Молдавии фанариоты обессмертили себя налогом на дым. Когда в обнищавшей стране облагать налогами было уже нечего, они додумались при наступлении холодов облагать налогом каждую дымящуюся печную трубу.
        Петр Великий строил новую державу в на все просьбы своего сенатора и советника Кантемира идти войной против турок откупался наградами и милостями, потому что интересы державы переместились и война с Турцией, хоть и неминуемая, все время откладывалась. Прошло более полувека, прежде чем русские полки снова появились на Днестре. На этот раз генералу Румянцеву, по слухам, незаконнорожденному сыну Петра, удалось одержать блистательные победы при Кагуле и Ларги, где он сокрушил в десять раз превосходившие силы противника. В конечном счете ему удалось вытеснить турецкую армию за Дунай, за что он и получил фельдмаршальский жезл и титул — Задунайский.
        По заключенному в деревне Кючук-Кайнарджи миру Россия закрепляла за собой Азов и Кинбурн. Крым и Кубань становились независимыми от Порты, и, что было самым главным, русские корабли получали право свободного плавания в Черном море. Для Дунайских господарств Молдавии и Валахии, еще продолжавших оставаться в вассальной зависимости от Порты, был выторгован ряд весьма существенных льгот и привилегий. Казалось, судьба улыбнулась, можно бы и передохнуть чуток, но вдруг поздней дождливой ночью в Яссы залетает Слезливый Орел.
        Проторчав еще некоторое время у окна, чтобы убедиться, что это был именно он, старый армянин при помощи дочери и зятя оделся, ибо подагра все еще не отпускала, и, взяв под мышку рулон голубого шелка, вооружившись палкой, поскольку в молдавской столице той поры бродячих собак было полным-полно, направился во дворец господаря. Идти было недолго, но попасть к господарю оказалось затруднительно, потому что толпы нищих, голодных монахов осаждали дворец со всех сторон.
        - Откуда вас пригнало, отцы святые?
        - С Буковины, братец, с Буковины…
        Турция, хоть и потерпела поражение на Дунае, оставалась достаточно сильной, чтобы быть верной себе. Для турок самыми унизительными в Кючук-Кайнарджийском мире были пункты, предписывавшие определенные ограничения по отношению к вассальным землям Молдавии и Валахии. Несомненно, Молдавия как возможный союзник России на Балканах беспокоила Константинополь, и, чтобы как-то ослабить этот край, турки поддались настоятельным уговорам Венского двора и под предлогом уточнения границ уступили Австрии всю верхнюю часть Молдавии, так называемую Буковину, край, который особенно славился буковыми лесами.
        Тысячи и тысячи беженцев шли из Буковины, чтобы поставить себя под защиту своего государства. Укрыть на зиму такую уйму народа было делом нелегким, но еще труднее оказалось приютить монахов. Почти все православные монастыри Буковины, не желая подвергаться преследованиям со стороны униатов, снялись со своих обжитых мест, и теперь, накануне зимы, молдавская столица была наводнена бесприютными монахами. Разместить беженцев — одно дело, но куда деть монахов, которые по своему уставу должны иметь совместное житие хоть при каком-нибудь да храме?
        Проникнув внутрь дворца и пользуясь рулоном голубой ткани как пропуском, господин Зарзарян в конце концов вошел в кабинет господаря Григория Гики. Помимо господаря, в кабинете находились еще митрополит Молдавии Гавриил и болезненный на вид старец отошедшего к Австрии монастыря Драгомирны отец Паисий Величковский. Разговор между ними, судя по всему, был нелегкий, потому что, когда господин Зарзарян вошел, они молча все трое прогуливались по кабинету. У каждого из них была своя тропка, свои мысли, которые совершенно не соприкасались с тропками и мыслями других.
        - Что там у тебя? — спросил наконец господарь, заметив в дверях господина Зарзаряна.
        - Голубой шелк.
        - А если подробнее?
        Лицо у господаря было крупное, одутловатое, сплошь покрытое черной полусвалявшейся щетиной. Правя Дунайскими господарствами в третьем или даже в четвертом поколении, эти Гики настолько усвоили искусство дипломатии, что западные консулы, аккредитованные в Яссах, называли их сфинксами. И в самом деле, подумал господин Зарзарян, ну совершенное каменное изваяние у гробницы фараона.
        - Если подробнее, — сообщил он более тихим голосом, — то новости у меня плохие, ваше величество. Тому три дня в дом капуджи ночью прибыл гость из Константинополя.
        - Что за гость?
        - Кровавый Махмуд, ваше величество. Палач султана по кличке Слезливый Орел.
        Старик митрополит, туговатый на ухо, воспользовался разговором с армянином, чтобы отдохнуть в ореховом кресле у окна, но Паисий Величковский, слышавший разговор, в ужасе осенил себя крестным знамением. Лицо господаря по-прежнему оставалось спокойным и бесстрастным.
        - Ты полагаешь, — спросил он, — что это для меня плохая новость?
        - Слезливый Орел, — сказал армянин, — залетел сюда не случайно. Он за чьей-нибудь головой да прилетел.
        - За чьей же? — спросил все так же безучастно Гика.
        - Боюсь, что за вашей.
        - Зачем султану моя голова?
        - Она слишком громко возмущалась захватом Буковины.
        Гика рассмеялся. Смеялся он вкусно, широко, от всей души, как смеются обычно люди с чрезвычайно развитым чувством юмора, которые по разным причинам не всегда могут себе позволить эту роскошь. Засмеялся вместе с ним и господин Зарзарян. Ему нравился господарь именно из-за его пристрастия к юмору, и если бы не эта его слабость, кто знает, где бы сегодня господин Зарзарян торговал мануфактурой.
        - Передай казначею, — сказал господарь, отсмеявшись, — пусть купит у тебя этот шелк по назначенной тобой цене и впредь пусть покупает все, что ты найдешь достойным для меня и всего моего дома…
        Зарзарян стоял навострив уши, но больше ничего не последовало, и тогда он вынужден был уточнить:
        - Вы имеете в виду опять же шелк или можно и шерсть, и английское плотное сукно?..
        - Любую ткань, какую ты найдешь нужным, в любое время суток.
        Искусство дипломатии само по себе родственно балансированию на туго натянутом канате, но то. что происходило в последней четверти XVIII века в Молдавии, напоминало уже не хождение по канату, а танец на краю пропасти. Вступившему на престол с согласия Петербурга и Константинополя Григорию Гике предстояло что ни день испытывать на прочность Кючук-Кайнарджийский мир, а мир этот был шаток, потому что время было смутное и воевали едва ли не все державы мира.
        Турки видели в этом договоре обыкновенный клочок бумаги, смысл которого — выиграть время, необходимое для сбора новой армии, и потому ждали от своего вассала, к тому же служившего в свое время при султане драгоманом, то есть переводчиком, такого же понимания ситуации и соблюдения интересов своих хозяев.
        Россия, получившая наконец право свободного плавания в Черном море, ждала от православного господаря самого широкого толкования полученных от турок льгот, с тем чтобы сделать Молдавию в будущем прочным своим союзником при неминуемых столкновениях на Балканах.
        Втянутый в соперничество двух великих держав, умело балансируя между Константинополем и Петербургом, господарь вдруг спохватился, что Австрия отсекла всю Буковину. Вместе с ней отходили не только богатые плодородные земли, древние села, но и много прославленных монастырей, среди которых был и самый маленький, но, пожалуй, самый знаменитый из них, Путна. Потерю Путны особенно тяжело переживала страна. В этом небольшом монастыре покоились останки Штефана Великого, с именем которого был связан золотой век молдавского государства. Уход в другую державу этой маленькой Путны с мраморным гробиком, с вечно горящей над ним лампадой глубоко оскорблял не только национальные, но и религиозные чувства народа, ибо Штефана Великого уже тогда почитали святым. И что это за страна, о великий боже, от которой в любое время может быть отсечена любая ее часть, и что это за вера, при которой даже святые не ведают покоя под вечными лампадами!..
        С молчаливого согласия Петербурга Гика выразил энергичный протест против захвата Буковины. Австрия была крайне шокирована этим протестом. Озабоченная проникновением России на Балканы, она поручила своему посланнику в Константинополе втолковать султану, что молдавский господарь никогда бы не осмелился возвысить голос против Порты, если бы не Петербург; по дорогам из Ясс на север, в русскую столицу, все время носятся курьеры, в то время как пути из Ясс на юг, в Константинополь, остаются в полном запустении.
        У султана Абдул Хамида было достаточно проблем, помимо могилы Штефана Великого. Звезда оттоманов была на редкость стремительной и недолгой. Завоевав в середине XV века столицу Византии Константинополь и наскоро заглотав руины Римской империи, Порта теперь тратила массу энергии и средств, чтобы удержаться в своих границах, а развал между тем надвигался как рок. Восстаниям греков не было конца. Багдадский наместник Ахмед-паша, видя слабость султана, объявил себя независимым от Порты. Восстала северная Албания. Правитель Египта Мохамед-бей отказался платить дань. В этих условиях сообщение о том, что молдавский господарь счел возможным возмутиться фирманом своего повелителя, уточнявшего границы небольшого вассального княжества, привело султана в такой гнев, что решено было немедленно отправить в Яссы Слезливого Орла.
        В самом начале октября во дворец господаря явился сонный каймакам турецкого представителя и бесцветным, скучным голосом сообщил, что Мустафа-бей, посол самого блистательного, солнцеподобного, вовеки немеркнущего и тому подобное султана, имеет честь нижайше просить господаря пожаловать к нему на чашку кофе. Когда? О, когда ему будет угодно! После чего, низко поклонившись, каймакам покинул дворец в сопровождении двух секретарей, даже не удосужившись узнать, принято приглашение или нет.
        «Наш Водэ донашивает последнюю рубашку», — говорили промеж себя бояре, с содроганием представляя, чем это приглашение может кончиться. Весь высший свет во главе с митрополитом советовал господарю не принимать приглашения. Русский консул тоже считал, что разумнее всего обойтись без этого кофе. Даже старец Паисий Величковский, не успев толком устроиться со своими последователями в запущенном Секульском монастыре, прислал монаха с письмам, в котором сообщал господарю, что видел — ну сон не сон, поскольку истинного покоя старец уже давно не ведает, так, подремлет за ночь часок-другой, и то хорошо, — так вот, во время одной такой дремы виделась ему жуткая картина, а именно отсеченная голова, и он просит господаря ни в коем случае, ни под каким предлогом…
        Здраво рассудив, Гика решил отклонить приглашение капуджи и занялся делами, благо их было полно. В обнищавшей, раздетой стране он надумал основать ткацкую фабрику, а это требовало и энергии и средств. Увы, шло время, и с каждым днем господарю становилось все более и более очевидным, что этой чашки кофе ему не миновать. Единовластный правитель не может, ссылаясь на соображения безопасности, отклонить приглашение на чашку кофе в своей собственной столице. Править под висящим над тобой топором невозможно, и вот однажды, возвращаясь с удачной охоты на лисиц, он, минуя дворец, подъехал к дому капуджи.
        - Вы останетесь здесь, — сказал он арнаутам, составлявшим его личную охрану. — Если через два часа я оттуда не выйду, входите в дом силой и рубите всех подряд…
        - Вай, вай, вай, — говорил между тем Мустафа-бей, стоя на крыльце своего каменного дома. — А где же пехота? Артиллерия ваша где? Кто в наше время ходит на чашку кофе всего с одной сотней арнаутов?
        Гике было в высшей степени присуще чувство юмора. Он знал, что он вассал, что для него это непростительная роскошь, но таким он уродился, и тут уж ничего нельзя было сделать. Стоя перед турком, он вдруг увидел смешную сторону этой затеи — идти на чашку кофе с вооруженным до зубов отрядом! Отпустив охрану, за исключением двух-трех конвойных, он вошел в гостеприимный дом, уселся на мягкие подушки. Хозяин и гость долго пили кофе, курили чубуки, обсуждали тонкости охоты на лисиц и сложности при постройке ткацких фабрик. Поздно ночью разомлевшему от кофе, сладостей и чубука господарю вдруг почудилась какая-то возня у ворот представительства. Похоже, кто-то вскрикнул, потом послышался гулкий стук копыт.
        - Позвольте, ваша светлость, поблагодарить вас за гостеприимство.
        Мустафа-бей удалился ненадолго в соседнюю комнату и, вернувшись, перекинул гостю через плечо большой белый шарф.
        - Подарок нашего султана.
        - О, для меня это такая честь, выше которой…
        - Мой повелитель дарит его для того, чтобы вам было в чем нести свою голову, когда выйдете отсюда…
        В ту же секунду Гика услышал тихие, вкрадчивые шаги за спиной. Смуглый горбатый нос, взмах кривым кинжалом, смертельный холодок меж лопатками, и в последнее мгновение успелось подумать — ну ничего святого…
        В полночь дежуривший у своего окна господин Зарзарян увидел, как было выброшено с крыльца чье-то тело. К утру во дворе представительства был вкопан шест, и долго, около трех недель, провисел на том шесте обезглавленный господарь. Просоленная голова по обычаям тогдашнего времени была отправлена в Константинополь султану.
        Екатерина Вторая пришла в великое негодование при известии об убийстве молдавского господаря. Единственно достойным ответом на это злодеяние могла быть война, причем немедленная, но, связанная по рукам и ногам различными обстоятельствами, Россия не могла начать военные действия. Москву лихорадило. С Болотной площади дожди еще не успели смыть кровь казненного Емельяна Пугачева. Страна с трудом приходила в себя после великого потрясения, имя которому было — пугачевщина. А ветер тем временем доносил из-за границы искры новых смут. Парламент, духовенство и французская знать разрывали меж собой нерешительного Людовика XVI. Заморские колонии Англии, нанеся поражение британской короне, объявили какую-то Декларацию, и из-за Атлантического океана выявляла свое чело новая держава. Шведские корабли не спускали глаз с русского флота в Северном море. Безумство, казалось, охватило весь мир, и первейшей заботой всадника было удержаться на коне. Любимец и правая рука государыни, наместник и губернатор Новороссийского края Потемкин трудился в поте лица. Заселение отнятых у турок земель было в самом разгаре, и
затевать в этих условиях новую войну казалось совершенно невозможным.
        Тем не менее война с Турцией была неизбежной, и на одном из совещаний с губернаторами и наместниками Екатерина распорядилась, чтобы в месячный срок ей были представлены самые полные сведения о численности мужчин, которые могли бы в случае надобности взять в руки оружие.
        - Ваше величество, с какого примерно возраста изволите распорядиться вести счет?
        - Ну, думаю, лет с десяти-двенадцати.
        - Разве отрок в десять лет способен поднять оружие да еще вскочить с ним на коня?!
        - Сегодня он еще не может, но настанет день, когда судьбу державы решат именно эти десяти- и двенадцатилетние.
        Вечером того же дня военный министр и воспитатель будущих царей фельдмаршал Салтыков, сидя за карточным столиком, произнес в задумчивости:
        - В рассуждении о грядущих временах, ваше величество, мне хотелось бы предостеречь вас от излишне поспешных решений.
        - А именно?
        - Мне кажется, нам должно избегать столкновений на Балканах, пока не заручимся союзом с европейскими державами.
        - О нет! Нам пришлось бы слишком долго ждать. Европа бедна на союзников как никогда.
        - Да почему же?!
        - Англия слишком многое потеряла, для того чтобы на нее можно было положиться; ошалевшая французская колесница с переломленной осью несется бог весть куда. Пруссия без конца будет высчитывать возможный выигрыш против возможного проигрыша. Остается Вена.
        - Ну хотя бы Вена!
        - Пока она обещает нейтралитет, но, сдается мне, если подружиться с Иосифом, мы могли бы рассчитывать и на его союз.
        - Это самое малое, что нам нужно для того, чтобы начать выяснять отношения с турками. Самое малое! — повторил еще раз фельдмаршал, прощаясь с хозяйкой дома.
        А время между тем поджимало. Нота протеста императрицы по поводу убийства молдавского господаря в Яссах была воспринята Константинополем как признак слабости России. Собрав свежую стотысячную армию и снабдив свой неповоротливый флот легкими судами, султан в ультимативной форме потребовал от Петербурга признания вассальной зависимости Грузии от Турции. Екатерина отвергла это наглое требование. В ответ на отклонение ультиматума турецкий флот напал на русскую эскадру в Черном море, вынудив ее укрыться в Кинбурнском порту.
        - Mon Dieu! — в гневе воскликнула Екатерина при получении сего сообщения. — Да у этих турок в самом деле ничего святого!
        При таких обстоятельствах началась в августе 1787 года вторая русско-турецкая война.
        Глава вторая
        Чac умного безмолвия
        Я очищу нашим монахам путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином.
        Петр I
        Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением.
        Пушкин
        Высоко в Карпатах еще стоят холода, а предгорья уже дышат оттепелью. Ночами на низины накатывает туман, и увлажненные леса задумчиво роняют капель на залежалый снег. В полночь, когда все сущее замирает, глубоко под снегом воркуют ручейки. Эти робкие голоса оживающей влаги, которым со временем суждено стать грозным половодьем, согревают душу новыми надеждами. И хотя темень за окном по-прежнему стоит стеной, часы ночного бдения становятся короче, задумчивей, добрей. Земля выплывает из ночи осененная, благословенная, и, когда под утро одинокий пастух, зимующий в горах, разводит костер, прозрачный дымок его заветных раздумий долго стелется по низинам, будоража дух людской.
        - О господи…
        Отец Паисий размашисто крестится, низко опускает седую грешную голову. Все-таки, что там ни толкуй, идет весна… И еще одно волнение, и еще один грех. Как же не грех, когда пожары воспоминаний снова опустошают его усталую, измученную душу. И снова бежит на тебя босоногое детство Полтавщины, безвинные забавы в коридорах Киевской духовной академии. Дальше следуют странствия по монастырям и скитам, долгие годы нищенства и постижения путей господних на святой горе Афон. Прожить заново в его-то годы еще одну жизнь — труд нелегкий, ибо дикий табун былого начисто уничтожил ту каплю энергии, которая согревала старца в тот поздний час, и теперь груда всевозможных немощей, как отец Паисий представлял сам себя, маялась в кресле, охваченная унынием.
        Ибо, если вдуматься, до чего красива и божественно величава поступь весны! Какое море духа людского она вдруг выпускает на солнечные просторы из плена зимней скованности! Какое обилие семян, залежавшихся в мерзлой земле, обретет себя в новом поколении! Какое множество живых тварей, преодолев зимнюю спячку, возрадуются земной суете! Но, едва встав на ноги, они тут же почувствуют тяжкое бремя собственного бытия, ибо мир не так уж прекрасен, как был задуман господом, и не так уж справедлив, каким он мог бы быть.
        Скупые старческие слезы, блеснув на худых скулах, тут же гаснут в огромной седой бороде. Две белые свечи тихо догорают над большим столом, заваленным книгами и рукописями. По предгорьям долго перекатывается хриплый лай одинокой собаки, ночная тьма глядит в окно недобрыми глазами, и на сердце старика начинают давить невеселые думы.
        Возрадуйтесь, сказал господь, отпущенным вам благам. Благо тепла, может быть, величайшее из дарованных нам благ, но как часто мы теряем и истинные пути господни, и пожалованные нам блага! Около семидесяти чудес весеннего раскрепощения выпадало на долю отца Паисия, но всегда оно почему-то проходило стороной. А он всю жизнь терпел холод. В долгие зимние ночи, полные трудов и молитв, он мечтал о встрече с этим расчудесным миром тепла, но мелочность, ничтожность жизни всегда уводили его в сторону. Глядь, а кругом все уже расцвело, весна в полном разгаре, вот-вот лето нагрянет. Теперь, кажется, он впервые в жизни подкараулил этот великий час, ему впору бы выйти, открыть ворота, да что толку, когда дух устал и тело немощно…
        «Господи, не суди нас по грехам нашим, а единственно по великой доброте своей…»
        Еще раз перекрестившись, отец Паисий вернул себя к длинной, им самим сочиненной молитве. Как всегда в минуту большого волнения, его разговор с богом, начатый громко, постепенно переходил на шепот по причине слабеющего на старости голоса, а затем и шепот утихал, и только ритмическое качание головы выдавало нелегкий труд сотворения молитвы.
        Наконец старик совсем затих, окаменел, углубленный в себя, созерцающий самого себя. Увидеть себя изнутри — труд немалый, осмыслить себя нелегко. Стояла темень за окном, пахло туманом, в тишине ночи дозревала весна, но старик оставался неподвижным, как изваяние, и от продолжающейся работы духа его нарастало такое напряжение, что казалось, вот-вот, с минуты на минуту, случится землетрясение. Постепенно ощущение возможной катастрофы уступило место покою, но старец по-прежнему сидел неподвижно, низко, смиренно опустив голову. Это и был знаменитый час умного безмолвия, который Паисий Величковский принес в христианскую церковь. Упадок веры, охвативший XVIII век, объяснялся, по мнению отца Паисия, все увеличивающейся мирской суетой. В этих условиях молитва не приносила молящемуся должного успокоения. Поток мелких забот не выпускал из своих цепких лап душу верующего, и для обретения полного душевного покоя, по мнению отца Паисия, после свершения молитвы должен был непременно последовать еще и час умного безмолвия.
        Увы… Мирская суета и непрощенные грехи заводили в такие топи, что, случалось, уже ни молитва, ни час умного безмолвия не возвращали старику душевного покоя. А без душевного покоя продолжать труд над святыми книгами грех тяжелый. Догорали свечи, на столе лежали странички несравненного Иоанна Дамаскина «Об образе божьем в человеке». Множество раз в своей жизни отец Паисий принимался перекладывать эту поэму с греческого на славянский, теперь он уже был близок к завершению труда, но вот опять не рождается нужное слово. Душевный покой был утерян, потому что с гор скатились пахнущие хвоей туманы и ночь за окном стала мягче, задумчивей, добрей.
        - О, грехи наши тяжкие…
        Когда бессонная ночь и одиночество начинали смущать дух, тогда наступала очередь пречистой девы Марии — чудотворной иконы, хранившейся в главном храме монастыря и подаренной, по преданиям, византийскими императорами. Преодолевая постоянную ноющую боль, отец Паисий поставил себя на ноги. Ему не то что идти куда-то, ему просто так стоять и то казалось не под силу, а между тем непременно нужно было идти. Приближалось время полуношницы — службы, совершаемой глубокой ночью, а в возглавляемом им монастыре вся братия, отощав от великого поста и старческих своих недомоганий, спала беспробудно.
        О, как надоели ему эти старики, сколько раз он зарекался не воспринимать более на себя старшинство ни над одним из монастырей, если в нем не будет хотя бы одной трети молодых монахов. А и то сказать, где ты тех молодых монахов наберешь, когда в мире царит безумство и молодого юнца, у которого еще материнское молоко на губах не обсохло, уже обучают размахивать саблей и стрелять из пистоли.
        - Так где же моя псалтирь?
        Даниил, монах, которому поручено было дежурить по ночам у покоев работавшего над святыми книгами старца, храпел в соседней приемной. Печь, в которую он должен был изредка подбрасывать поленья, остыла. То-то, подумал старец, у меня всю ночь дробился почерк и буквы в слове качались.
        - Сын мой!
        У отца Паисия была старенькая псалтирь, переписанная им когда-то на святой горе. В те далекие годы нищенства на Афоне он летом жил главным образом на подаяниях, а зимой, когда паломников становилось меньше и на одни подаяния не проживешь, он, чтобы как-то свести концы с концами, переписывал псалмы. Почерк у него тогда был красивый, некоторые навыки, приобретенные в типографии Киевской духовной академии, тоже шли в дело, и его псалтири расхватывали как свежевыпеченный хлеб.
        Основав скит пророка Ильи, он уже, разумеется, псалмы не переписывал, но книги его голодной молодости разошлись по всему православному миру. Со временем, перебравшись в Молдавию, отец Паисий часто скучал по службам на Афоне, по паломникам тех святых мест, по тем «голодным» псалтирям, которые он переписывал когда-то. Афонский Пантократиевский монастырь, в котором отец Паисий не раз служил литургии, подарил ему в день его шестидесятилетия выкупленную за большие деньги одну такую «голодную» псалтирь.
        Отец Паисий обрадовался потрепанным страничкам, точно молодость веры вернулась к нему. Обтянув томик кожей, он не ходил более ни в храм, ни в трапезную иначе как со своей псалтирью. И вот поди ж ты… Перебрав все на столе, он наконец вспомнил, что накануне пели допоздна псалмы в трапезной. Должно быть, там на столике и оставил. Что ж, если память становится дырявой, ноги за это должны платить. Эту поговорку он недавно услышал от трансильванского послушника, и она ему очень понравилась. Народная мудрость — вот истинно божья благодать.
        Отец Паисий взял свой сучковатый посох, которым обычно ощупывал каменный пол внутренних галерей монастыря, и, выйдя из своих покоев, направился в трапезную. От бесконечных трудов над святыми книгами зрение его настолько ослабло, что ему и днем все предметы виделись как бы в тумане, а уж о ночах и говорить нечего. Медленно продвигаясь в кромешной тьме, старец все время молился, благодаря бога каждый раз, когда удавалось найти ступеньку, угадать поворот, нащупать ручку.
        В трапезной, сразу у входа, с правой стороны, горела свеча. Отец Паисий вынул ее, теплую, заплывшую, из подсвечника и, светя себе под ноги, долго шел вдоль длинного братского стола. Справа едва угадывались в темноте очертания высоких окон, слева чуть светились несколько иконок в серебряных оправах. Вдруг, когда он уже ощупью нашел свой столик, стоявший во главе большого стола, из темного зева ночи донеслось:
        - Благословите, отче.
        От неожиданности отец Паисий чуть не уронил свечу, но потом, спохватившись, подумал, что положение второго после митрополита духовного лица Молдавии не позволяет ему так уж поддаваться чувству страха. Только отодвинув стул, сев и ощупью обнаружив на столе псалтирь, спросил:
        - Кто ты есть, сын мой?
        - Послушник Иоан.
        - Это тот, которого Горным Стрелком зовут?
        - Тот самый.
        Отец Паисий вздохнул — вот тебе и молодые… А ведь он связывал немалые надежды с этим трансильванским пареньком. Прибился он к ним года два назад, когда они еще ютились в скромном соседнем монастыре Секуль. Обитель та была бедная, народу собралось сверх всякой меры — ни еды, ни жилья не хватало… А из-за гор, из Австрии, шел поток беженцев. После подавления крестьянского восстания в Трансильвании все ущелья, все переходы в Карпатах были битком набиты народом. И, конечно, где бедным христианам искать защиты, хлеба и крова, как не в своем же монастыре?..
        В Секуле от тесноты все наружные ограды были облеплены самодельными кельями, но все равно приходилось по два монаха на одну койку, так что решили никого более не принимать. Для этого юноши было сделано исключение. У него было чистое лицо и гордое, чуть откинутое назад тело, точно он все время во что-то целился, отчего и прозвище ему монахи придумали. Времена были тяжелые, уныние стояло повсюду великое, но этот юноша, сотворенный трансильванскими крестьянами во дни какого-то веселого языческого празднества, похоже, и не собирался падать духом. Решили оставить — пусть хоть одно светлое чело на все это море беспросветного уныния…
        Правда, мучились они с ним несказанно. Веселый свист баловня сельских красавиц и свободный нрав человека из народа буквально захлестнули монастырь. Полутысячной братии с трудом удавалось управлять этой стихией. Отец Паисий любил его за острый язык, за всегда свежее и неожиданное направление мысли, он почитал для себя святым делом за него заступиться, но вот поди ж ты…
        - Сын мой! Тебя, сколько помню, нарядили на дальнюю овчарню. Неужто и там, среди послушных божьих тварей, ты не смог преодолеть искушение плоти? Стыдно сказать — не прошло еще и половины великого поста, а я уже в третий раз застигаю тут наших братьев, блуждающих в поисках завалявшейся корки…
        Послушник обиженно засопел в темном углу.
        - Святой отец, я не ради корки сюда пришел. Раз в неделю нас меняют, чтобы мы смогли поклониться Пречистой Деве, и я, спустившись к вечерне…
        - Так ведь вечерня-то когда кончилась! Обитель спит, наглухо заперты ворота. Я вон зашел за псалтирью, чтобы отслужить полуношницу, а ты все еще здесь!
        - Простите, святой отец, но у меня нынче так тяжело на душе, что с этой тоской не под силу стало подниматься в горы.
        - Разве спасение от тоски лежит в трапезной?
        - Где же еще?
        Отец Паисий улыбнулся — он вдруг вспомнил, что было время, когда они всю зиму, ночь за ночью, сиживали с братьями в трапезной, но это же было совсем другое время!
        - Сын мой, то было от великой бедности нашей! Чтобы не дать впасть во грехи тем, кому негде было главу преклонить, мы их собирали в трапезную и до утра пели и толковали псалмы. Это, однако, вовсе не означает, что, как только у кого затоскует дух, надо непременно бежать в трапезную! Теперь мы, слава богу, живем по-человечески, и во дворе нашего монастыря два великолепных храма…
        - Простите меня, святой отец, но, думая о боге, я чаще вижу перед собой секульскую трапезную, чем эти два богатых храма.
        - Отчего так?
        - Не знаю… Должно быть, при той бедности мы духом были богаче и истинной веры в нас было больше.
        «Гм», — удивился про себя старец и призадумался.
        Он и сам знал, что вера в возглавляемой им обители поослабла. Что поделаешь! За все в мире надо платить, и за крышу над головой тоже. Почему-то именно с крышами ему не везло, и всю жизнь, сколько себя помнил, какой-то рок гнал его с места на место. Основанный им скит пророка Ильи на Афоне разросся настолько, что сам патриарх Константинопольский не в состоянии был помочь, и тогда молдавский господарь Калимах предложил им пустовавшую на Буковине Драгомирну. Едва устроились, едва обжили, и вот уже захват Буковины Австрией и новые скитания. В конце концов остановились на крошечном, запущенном Секуле у подножия Карпат, и думал отец Паисий, что это уже надолго, до конца дней, но его слава как православного подвижника была так велика, что она никак не вязалась с обликом бедного монастыря, в котором он пребывал с монахами. Теснота и бедность Секуля задевала престиж государства, и потому ему предложили переехать в расположенный по соседству Нямецкий монастырь.
        Отец Паисий всячески сопротивлялся этому переезду. Во-первых, ему приходилось смещать действовавшего в Нямеце настоятеля. Во-вторых, в первопрестольном монастыре всегда слишком много гордости, богатства, парада. По большим праздникам в Нямец на службы приезжали сами господари со всей своей челядью. После каждой службы поздравления и угощения. За чаркой монастырского вина, как известно, дела духовные кончаются и начинаются мирские. А в это время по монастырю снуют разодетые дамы в поисках молодого монаха, чтобы сделать его своим духовным наставником. Найдут они себе подходящего наставника или нет, а все-таки возникала неустойчивость и угроза падению нравов среди монашеской братии. Какое уж там умное безмолвие…
        - А отчего душа твоя затосковала, сын мой?
        - Австрийская конница, святой отец, переходит Карпаты.
        - Разве она может покинуть свои пределы и войти в чужую державу?!
        - Если война, может.
        - Как война?! Кто против кого?!
        - На этот раз, говорят, Россия с Австрией против турок.
        Отец Паисий, опустив на глаза воспаленные веки, прошептал: «Господи, да не покинет нас милость твоя в этот час». Прикрыл желтое, в рябых пятнах лицо такими же желтыми и тоже в рябых пятнах руками, но вдруг послушнику показалось, что за скрюченными пальцами творится радость и даже как будто донеслось слабое, ело уловимое; «Наконец…»
        - Святой отец, разве не сказано, что поднимающий меч…
        - Грешен, сын мой, прости, что согрешил, но истинный пастырь не может не радеть о своем стаде. Ты вон в горах печешься о своих овечках, а у меня тут свои живые души. Отчего гибнут овечки, ты, полагаю, знаешь, а отчего гибнут народы?
        - Ну, от голода, от болезней всяких…
        - Нет, сын мой, народы гибнут, когда слишком долго остаются неотомщенными. И потому в этом краю каждая травинка, каждый росток только тем и живет, что вот-вот придут единоверцы с востока и принесут избавление. И в самом деле, как там ни толкуй, а прошедшая война принесла-таки некоторое облегчение балканским христианам. Может, на этот раз две великие державы одолеют кривую оттоманскую саблю.
        - Одолеют они ее или нет, это еще неизвестно, но война будет идти на наших землях, и страданиям народа воистину не будет конца.
        - Что ты можешь знать, сын мой, в свои двадцать с небольшим о страданиях народных?
        - О, я знаю больше, чем вы думаете, святой отец… Я ведь поначалу прибился к вашему монастырю не ради спасения души — я из острога бежал…
        Отец Паисий удивленно вскинул брови на высоком лбу. Прожив почти всю жизнь на Балканах, занятых Оттоманской империей, он научился быть крайне осторожным в дедах политических и не только себе, но и своим собеседникам не позволял излишней откровенности. Увы, этой отчаянной рыжей голове, кажется, все было нипочем.
        - За что тебя в острог заточили?
        Гордый послушник, выйдя из своего угла, стал посреди трапезной, чуть откинув назад свое мускулистое тело, точно и в самом деле во что-то целился.
        - Я из восставших.
        - Вот как! Кем же ты там у них был?
        - Поначалу певчим, потом в охране.
        - Зачем повстанцам певчие? Разве им еще и службы правили?
        - Как же без служб! У нас были свои священники. По воскресеньям в лесах на открытом воздухе служили литургии… Перед пасхой исповедовались и святое причастие принимали.
        - А в охране был при ком?
        - При нашем предводителе, Хории.
        Тяжелые времена накатывают, подумал старец. Половина монастыря беженцы из-за гор, видевшие в Австрии своего главного притеснителя. Теперь вот Австрия вступает в пределы Молдавии как освободительница, но эти бедные люди, они слишком хорошо знают в лицо этого освободителя…
        - Плохо вы защищали своего вожака, — сказал старец.
        Послушнику показались эти слова обидными. Подойдя к столику старца, он опустился на колени и сказал дрогнувшим от слез голосом:
        - Нет, мы хорошо его защищали, но нас была горсточка, а их была тьма. Я по меньшей мере четыре раза спасал Хорию от гибели и, только когда его четвертовали, решился бежать через горы. Но если вы считаете, что я вел себя там недостойно, я приведу людей, которые видели мой меч: обнаженным, и они оправдают меня…
        Старец улыбнулся.
        - Я догадывался о твоем прошлом, — неожиданно для самого себя сознался он, — но решил оставить при монастыре, потому что мне обличье твое понравилось.
        Протянув к нему руки, он кончиками пальцев очертил лик юноши, почти не касаясь его.
        - Спасибо, святой отец.
        - За лик, сын мой, благодарить не полагается. Это не твоя заслуга.
        - Чья же?
        - Лик — это символ рода, из которого человек происходит. Еще, пожалуй, на нем лежит печать всевышнего благословения, когда, конечно, эта печать на нем лежит.
        Откуда-то из самой сердцевины ночи прорвался горластый петух. Спохватившись, что время позднее, отец Паисий взял псалтирь, свечу и направился к выходу. Он шел, но что-то его удерживало, какая-то негласная христианская заповедь не позволяла ему покидать помещение, в котором продолжал оставаться на коленях его духовный сын. Оплывшая свеча на его столе ни за что не хотела возвращаться в подсвечник, на свое старое место, и отец Паисий долго провозился с ней.
        - Сын мой, а почему тебя все еще не представляют к монашескому чину? Уж скоро два года, как ты у нас послушничаешь, а отец Игнат все не заводит о тебе речь…
        Перемена разговора позволяла послушнику покинуть свой угол, не теряя при этом достоинства, но упрямый трансильванец продолжал оставаться на коленях.
        - Рано мне в монахи, святой отец. При виде любой несправедливости моя правая рука ищет меч на левом бедре. Нужно время, чтобы я смог успокоить дух в себе и, не думая более о мирских делах, направить свои помыслы к богу.
        Это рвение Горного Стрелка несколько озадачило отца Паисия.
        - Быть христианином, — сказал он задумчиво, — еще не значит быть безответной овечкой. Мне обличье твое именно потому понравилось, что при всем благообразии ты готов за себя постоять. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете, сказано у него.
        Послушник медленно, долго вникал в эти неизвестные ему слова, после чего, поднявшись с пола, попросил:
        - Святой отец, побудьте эту ночь со мной и в память о нашем бедном старом Секуле растолкуйте хотя бы один псалм.
        Внутренний дворик монастыря ожил. Слабый свет лампадок замелькал в окошках келий, добрая сотня дверей запела на разные лады. Разбуженная духовниками монастырская братия уныло поплелась на полунощную молитву.
        - Признаться, сын мой, и во мне тоскует дух, и если тебя прислало проведение, то да сбудется воля господня.
        Вернувшись к столу, отец Паисий положил перед собой псалтирь. Осенив себя крестным знамением, сказал:
        - Приготовь стол к беседе.
        Достав в углу тяжелую корзину со свечами, послушник прошел с ней вдоль длинного стола, расставляя их, затем обошел стол еще раз, зажигая. Когда напротив каждого пустого стула загорелась свеча, он вернулся в угол и замер в почтительном ожидании. После небольшой паузы, наполненной треском свечей и мягким шелестом страничек, отец Паисий сказал, обращаясь через весь стол к одиноко стоявшему послушнику:
        - Братья мои… Не по праву игумена монастыря, отвечающего перед миром за эту обитель, и не по праву священнослужителя, отвечающего перед богом за вверенное мне братство, а как последний грешник на этой грешной земле прихожу я к вам в этот поздний час, чтобы покаяться в грехах и вместе с вами еще и еще раз приобщиться к немеркнущему свету мудрости слова Его.
        - Аминь, — прошептал, крестясь, послушник.
        - Аминь, — ответил ему старец и замер.
        На главной монастырской башне начали бить к полуношнице. Деревянные молотки, разбежавшись по деревянной же доске, вязали удивительно стройную дробь. Разбуженный деревянными молотками, ахнул из больших своих глубин главный колокол монастыря. И треснула ночь пополам, и дрогнул первородный грех, заключенный во плоти живой, и замер меч, занесенный над жертвой.
        - Галилейские рыбаки, — сказал отец Паисий, — наши первые христиане, чтобы не потерять бога в себе, вставали глубокими ночами и, закрывшись в своих лачугах, молились. То были тяжелые времена. Свет учения Христова, казалось, угасал, но эту угасающую каплю удалось спасти. Ее спасли не полководцы, не золоченые храмы, не мудрые толкователи древних заветов, а одинокие рыбаки, встававшие по ночам молиться. Наша церковь многим обязана этим рыбакам и, чтобы увековечить их подвиг, постановила в своих канонах навсегда сохранить полуношницу, то есть обязательную службу, которую мы должны совершать глубокой ночной порой.
        На монастырской башне, разбуженные главным колоколом, подали голос средние колокола. Не успев вникнуть в суть, средние тем не менее были на редкость верны своему владыке и, добившись нужного меж собой согласия, принялись споро помогать главному в создании того таинственного моста, по которому издавна все временное и земное тяготеет к вечному, небесному.
        - Сирийские пастухи, — продолжал отец Паисий, — наши первые христиане, грамоты не знали, церквей своих не имели. Храмами им служили выжженные солнцем небеса, а молитвами для них были песни царя Давида, которые они заучивали наизусть. Они могли прожить в горах год, а то и более года с одной-единственной песней. Потом, выменяв ее у других пастухов на другую песню, опять уходили в горы, и опять на целые годы. В память об этих сирийских пастухах во время полуношниц мы обычно не читаем псалтирь в узаконенной последовательности, а, открыв книгу, остаемся на протяжении всей службы с той единственной песней, которая явится очам нашим на случайно открытой странице.
        На монастырской башне наступила тишина, и та тишина, должно быть, разбудила маленькие колокола. Они мелко, серебристо, тревожно защебетали, и, чтобы успокоить их и вернуть под свою отеческую власть, снова подал голос главный колокол.
        Отец Паисий взял потрепанный томик, открыл его наугад и, отыскав начало псалма, прочел:
        - «Тридцать восьмая песнь царя Давида. Я сказал — буду я наблюдать за путями своими, чтобы не согрешить мне языком моим, буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый стоит предо мною…»
        Положив на столик открытую книгу, отец Паисий поднял седую голову, воинственно выставив ее навстречу наступавшей со всех сторон темноте.
        - Братья мои! Отложим пока начало песни и постоим, призадумаемся над сущностью нашего бренного мира. С чего мы начали свою молитву? Пав ниц перед всевышним, мы признались ему в том, что, достаточно пожив в этой жизни, мы вдруг опомнились и сказали себе — все, будем отныне следить за путями своими, будем обуздывать уста свои, доколе нечестивый стоит пред нами. О многострадальный род человеческий! Как несовершенен этот мир и как древне его несовершенство! Эта песня была сложена за тысячу лет до прихода Спасителя. Притом был сын божий среди нас, было распятие, и вот уже скоро две тысячи лет после его вознесения, а мы по-прежнему просыпаемся по ночам и говорим себе — довольно. Отныне надо следить за путями своими и обуздывать уста свои…
        Тяжело, глухо застонал главный колокол. Это был даже не звон, это был вопль горя народного, и, втянутый в каменные ущелья, раздробленный на мелкие куски, он разошелся далеко по низовьям и верховьям. Стон могучего владыки заставил средние колокола броситься ему на помощь; за ними полетели, сами не ведая куда, их младшие братья. Эти малютки летели долго-долго, а там, далеко внизу, обозначив им место падения, глухо трещали деревянные молотки.
        Старец вернулся к начатому псалму.
        - «Я сказал — буду я наблюдать за путями своими, чтобы не согрешить мне языком моим, буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый стоит предо мною. Я был нем и безгласен и молчал даже о добром, и скорбь моя подвиглась…»
        - «Подвиглась», — спросил послушник, — это значит, сколько было, столько и осталось?
        - Нет, сын мой. «Подвиглась» — это значит скорби стало много больше, чем было.
        - Каким образом?
        - О сын мой, в том и суть. Хлебнув горя сполна, мы заставили умолкнуть в себе то, что даровано нам было свыше. Умолк небесный глас, оборвалась связь с окружающим нас миром. И что же, много мы на этом выиграли? Да вряд ли, потому что, перестав видеть зло, которое нас окружает, мы перестали видеть и то доброе, что у нас было. А приучив свой глаз не видеть более ни злое, ни доброе, мы потушили огонь сознания в себе, мы стали наравне с травой, с песком, с морем, наравне со всем тем, что хотя и было создано ботом, но не было одухотворено им. Великая потеря порождает великую печаль, и потому, осознав свое падение, мы сознаемся богу, что «скорбь наша подвиглась…».
        Вдруг оборвался срезанный на лету монастырский перезвон. Какое-то время еще блуждали по ущельям отголоски недавних слез и стенаний, но вот утихли и они. Осталась одна только темнота за окном, да долгая ночь, да длинный ряд догорающих свечей.
        - Крещеные македонянки, — продолжал отец Паисий, — наши первые христианки, пуще всего боялись недопонятых слов. После толкования каждого неясного слова они начинали молитву сначала. Не будем и мы преувеличивать свои слабые возможности запоминать великие истины и начнем сначала свой тридцать восьмой псалом…
        Долго, и долго, и долго молчали колокола на монастырской башне, и только когда немота ночи стала им совсем невмоготу, только тогда подал голос главный колокол. Это даже нельзя было назвать звоном — просто так в темноте, охваченный порывом ветра, колокол тихо, про себя, о чем-то вздохнул.
        - Подумаем, — сказал отец Паисий, — как мудро создал всевышний человека, как глубоко поместил оп в нас свой небесный дар, если мы при всей низости, при всей подлости своей не смогли тот дар погубить. Правда, поначалу мы свой внутренний голос сокрушили, но и в то время, когда нам жилось покойнее, лучше, богаче, и тогда под нашим благополучием тлел заглушенный нами божий дар. Небо не дало нам погибнуть, и настал день, великий день, когда воспламенилось сердце, в мыслях возгорелся огонь. Мы стали опять самими собой, но, господи, сколько драгоценного из того небольшого количества времени, отпущенного нам, мы отдали своей немоте и глухоте! И потому, обретя заново самих себя, мы снова пришли к всевышнему, чтобы спросить про число дней наших и про век наш.
        И снова, как уже было тысячу и тысячу раз на этой грешной земле, из ничего, из темноты, из угасающего по ущельям смутного гула, из пахнущих хвоей туманов, из одиночества пастушьего костра, из мягкой задумчивости весенней капели вознеслись голоса деревянных молотков. Заливаясь и перегоняя друг друга, они побежали по деревянным ступенькам все выше и выше, и вот рука пошла шарить в темноте, нашла веревку, рванула к себе. Могуче, вечно засветился благовестный перезвон, и праздник его разошелся на все четыре стороны света. Нет, что ни говорите, пока жив Дух и живо Слово, с нами ничего непоправимого случиться не может.
        - Нищим иудеям с римских окраин, промышлявшим сбором битого стекла, сказал отец Паисий, — нашим первым христианам, встававшим по ночам в своих бедных кварталах за Тибром, чтобы молиться, приходилось дорого платить за свое общение с богом. Иногда это стоило им жизни, но они верили в свое спасение, верили в царствие небесное, и потому, когда по ночам гонители слова господня стучали в двери их лачуг…
        Вдруг послушник перестал внимать словам настоятеля. Выйдя из своего угла, он направился к отцу Паисию, но шел почему-то на цыпочках, мелкими шажками, все время к чему-то прислушиваясь. Наконец и отец Паисий услышал гул наступающей конницы. Грохот армады все нарастал, нарастал, пока вдруг не умолк, срезанный каменными стенами монастыря. Несколько секунд переводили дух люди и кони, после чего, крикнув что-то по-турецки, властно постучали в железные ворота.
        - Святой отец, — сказал послушник, дрожа от возбуждения. — У нас есть одна большая выгода — высота! Я соберу молодых монахов, мы выйдем на гребень стены прямо над воротами и опрокинем им на голову…
        - Сын мой, — сказал растроганный старец, — ты забыл, что ты в монастыре, а не на поле брани. У нас действительно есть выгода, но наша выгода — молитва, а не высота. Смирись, сын мой, и давай воспользуемся своим истинным преимуществом…
        Удивительно, подумал послушник, тяжелые времена всегда действуют на старца успокаивающе. И чем невозможнее положение, тем глубже и совершеннее покой, который его охватывает. Вот и на этот раз, просветленный, освобожденный от тревог этой бесконечной ночи, отец Паисий направился к отсвечивавшим в серебряных окладах иконкам, опустился на колени. Он уже не молился, не крестился, не клал поклоны, но такое озарение на него снизошло, что, глядя на него, можно было подумать — вот истинно счастливый человек, проживший истинно счастливую жизнь.
        Вдруг, приоткрыв глаза, он увидел все еще стоявшего рядом послушника.
        - Сын мой, разве ты не хочешь вкусить от того великого блага, имя которому — час умного безмолвия?
        - Какое безмолвие, святой отец, когда вот-вот монастырь снесут!
        - Сын мой, не суетись, когда в душе твоей слагается молитва.
        - А если они сломают ворота и ворвутся в монастырь?
        - И ничего без воли всевышнего не произойдет.
        Подумав, послушник подошел, опустился на колени. Беспрерывный гул сводил его с ума, он вздрагивал от каждого удара в железные ворота, а тем временем уста его принялись творить «Отче наш». Тысячелетиями освещенное чередование простых слов, выстроенных в простую речь, обращенную к богу, медленно смывало с него царящую вокруг тревогу. Он мало-помалу успокоился, после чего и в самом деле от этих обычных, с детства выученных слов повеяло тем незыблемым покоем, по которому так тоскует наше земное начало и без которого дух не в силах воспрянуть и обрести себя.
        Глава третья
        Две Екатерины
        За мной стоят 16 тысяч верст пространства и 20 миллионов верноподданных россиян.
        Екатерина II
        Мчатся тучи, вьются тучи…
        Пушкин
        Огромное облако пыли, распластавшись над выгоревшими от засухи пустырями, медленно ползло с востока на запад. В полуденном пекле, проклиная судьбину и глотая пыль, шли гренадерские и мушкетерские полки. За пехотой на усталых, взмокших от длинных переходов лошадях шли эскадроны кирасир, драгун, гусар. По флангам, прикрывая армию, тащились в невообразимом беспорядке, упиваясь вольницей, донские, уральские, запорожские казаки.
        За первым валом, не давая поднятой пыли улечься, катил второй вал. Медленно двигались на воловой и конской тяге тяжелые орудия для осады крепостей. За артиллерией следовали магазины — на длинных фурах покачивались мешки с провизией для солдат, фураж для лошадей и множество всякого другого груза, сопутствующего армии во время наступления.
        За пищей телесной на некотором расстоянии следовала пища духовная в виде огромных палаток, наваленных кое-как на телеги и предназначенных для свершения походных молебнов. За ними шли, опять же на почтительном расстоянии, груженные хмельным своим товаром маркитанты, а уж за маркитантами пешочком плелись, замыкая шествие, те, кого обычно называют солдатскими подружками в военное время и более грубым, но более точным словом во времена мира.
        - С богом! — сказала императрица в своем манифесте о начале военных действий против Турции, и вот Украинская армия, разбившись на четыре колонны, шла через Подолию, чтобы, переправившись через Днестр, стать лагерем в ожидании встречи с главными силами неприятеля.
        Дорога была адова. Между Бугом и Днестром лежала заросшая бурьяном степь. На этой принадлежавшей Турции земле в мирное время кочевали крымские татары, но с тех пор, как Крым отошел к России, эта территория, все еще принадлежа Турции, оказалась зажатой в клещи русскими владениями, почему и пустовала. Идти по полуодичалой земле было тягостно и тоскливо. Ни дымка человеческого жилища, ни петушиного крика, ни собачьего лая. Ковыль, да пырей, да полынь, сгоревшая от засухи в пору своего первого цветения. Дымятся потные спины, пыль скрипит на зубах, а солнце знай себе припекает. С утра оно бьет солдата в затылок, в полдень прожигает темя, а от полудня и до последнего отблеска за холмами слепит глаза.
        - Добьет, паскуда, ни за грош, — жаловались друг другу солдаты, перекидывая с плеча на плечо мешок с сухарями, десятидневный запас которых должны были нести на себе. Это был бывалый крепостной люд, тот самый, про который полковники говорили своим капитанам: вот тебе три рекрута, сделай мне из них одного доброго солдата. Теперь эти собранные из троих солдаты еле плелись в густом облаке пыли, потому что пустынная степь, солнце и жажда измучили вконец.
        Только на третьи сутки, после полудня, колонны наконец увидели у кромки длинного покатого холма блестевший на солнце пояс живительной влаги. «Хлопцы, Днистр!!!» — завопили на флангах казаки, и гигантская туча пыли, замершая было от удивления на гребне холма, стала дробиться, растекаясь, словно выбежавшее тесто, по склону, и все накатывала раз за разом, пока не уткнулась в самую воду.
        - Ну, ну, — произнес ворчливо фельдмаршал Румянцев-Задунайский и, выбравшись из коляски, повел своим мясистым носом, как бы к чему принюхиваясь. Это был врожденный полководец, и интуиция была главной картой, по которой двигалась его армия. Заметив неподалеку от готовившейся переправы пустой бочонок, он подошел, водрузил на него свое грузное тело и потребовал у адъютантов подзорную трубу. Хотя его первоначальным намерением было осмотреть готовившийся к переправе мост, что-то ему там, на том берегу, показалось подозрительным, и, вооружившись подзорной трубой, он принялся изучать правый берег. Там, на том берегу, начиналась Молдавия, но, поскольку страна эта находилась в вассальной зависимости от Порты, для каждого солдата там, на том берегу, начиналась война.
        - Что-нибудь любопытное, ваше сиятельство?
        Фельдмаршал не ответил. Он вообще мало говорил и часто, занявшись каким-нибудь пустячным делом, ставил в тупик окружение своим бесконечно долгим молчанием. К тому же в жару какие разговоры…
        Тем временем пыль на берегу улеглась, и окружавший фельдмаршала штаб пришел в волнение, потому что ничего не осталось от сорокатысячной армии. По всему левому берегу, сколько хватало глаз, до самых низовьев реки валялись разбросанные в беспорядке, как после тяжелого боя, пушки, телеги, амуниция, а из воды торчали в неземном блаженстве головы солдат и лошадей.
        - Этак, ваше сиятельство, при неожиданном нападении мы могли бы понести самое конфузливое поражение, — предположил кто-то из адъютантов.
        - Пускай их купаются, — разрешил фельдмаршал, и видно было, что, пока он сидит на пустом бочонке и смотрит в подзорную трубу, никто напасть на его армию не посмеет. Тело, правда, заныло от неподвижности. Грузный полководец сполз с бочонка, долго его исследовал, чтобы выяснить, отчего ему нехорошо на нем сидится. Перекатил чуть поодаль, перевернул другим дном кверху, взобрался на него и снова принялся обозревать правый берег.
        Штабные офицеры молча сопели рядом под нещадно палящим солнцем. Они понимали, что все это неспроста. Что-то, должно быть, встревожило командующего, но, сколько они ни всматривались, решительно ничего достойного внимания не могли обнаружить на том берегу. В отличие от левого, пологого, правый берег был высокий и крутой. Громады из ракушечника и мела стояли, выстроившись в ряд, точно стадо загадочных доисторических животных, сбежавшихся на водопой. Обросшие тут и там рыжеватым мхом, с белесыми расщелинами, размытыми дождями, эти громады без конца пили воду. Черневшие у основания гор пещерки, едва выделяясь над водой, чем-то напоминали ноздри громадин и создавали ощущение неутолимой жажды.
        - Можете выкупаться, если кому охота, — разрешил вдруг князь.
        Северяне трудно переносят жару, но стоять в этом пекле в состоянии беспрекословного подчинения — вещь почти что непосильная. Конечно, на то он и фельдмаршал, чтобы смотреть в подзорную трубу, в то время как вокруг люди изнывают от зноя, по вот, однако, позволено было… И хотя никто не рискнул воспользоваться полученным разрешением, слова командующего приободрили начавший было скисать штабной мир, после чего все эти секунд- и премьер-майоры принялись с новым усердием помогать фельдмаршалу в обозревании правого берега.
        А был он по-прежнему пуст и безлюден. На верху тех громад чахли от зноя невысокие вишенки. Тут и там из-за одиноких деревьев выглядывали побеленные известью, крытые соломой домики. Местами, где кромка высокого берега, скашиваясь, спускалась к реке, просматривались запущенные поля, темные, покрытые дубовыми лесами дали.
        - Никак красотку какую заприметили? — спросил веселым голосом генерал Эльмпт, командир третьей дивизии, которой предстояло первой переправиться на тот берег.
        - Судьбу высматриваю, Иван Карлович. Цыганка как-то нагадала, что суждено мне дожить свой век в глинобитной молдавской хате, и вот ищу, где она, та хатка…
        Штабные офицеры молча переглянулись. Губернатор Малороссии фельдмаршал Румянцев-Задунайский был одним из богатейших людей своего времени. Поговаривали даже, что частично эту сорокатысячную армию он содержит на свои средства, делая императрицу своей должницей, и решительно было невозможно представить себе этого богача доживающим свой век в глинобитной хатенке, крытой соломой.
        Генерал Эльмпт, однако, иначе посмотрел на это дело.
        - А что вы думаете, ваше сиятельство! При таком пекле посидеть на завалинке где-нибудь в тенечке с кружкой прохладного винца…
        - Посидим, даст бог, за Прутом, — буркнул Петр Александрович. — Там и дома попросторнее, и завалинки пошире, и вино получше будет.
        Все-таки он явно был не в духе. Десять лет назад, во время первой русско-турецкой войны, ему суждено было стать главным воином России, карающим ее мечом. Ему первому удалось поставить турецкую империю на колени. Гром его побед был настолько оглушителен, что государыня предложила встретить его в столице триумфальными арками, как встречал некогда Рим своих полководцев-победителей. Румянцев отказался от пышных почестей и удалился в свои малороссийские имения в ожидании, когда его снова позовут на поле брани и отечество вручит ему в руки свою судьбу, но, увы, ничто не вечно под луной…
        Екатерина была молодой государыней. Она любила пышные балы, роскошь, театральные представления, питала особую слабость к военным мундирам, а за все эти удовольствия, конечно же, приходилось платить. Еще в ту войну она часто посылала Румянцеву молодых своих фаворитов, деликатно намекая, что для нее было бы чрезвычайно приятно, если старания ее подопечных окажутся полезными России.
        Румянцев относился с отеческим пониманием к этим просьбам государыни и, причислив к своему штабу того или иного любимца, вспоминал о нем, когда появлялось не особо трудное дело, и после выполнения задания не забывал представить его к награде, чтобы сделать государыне приятное. Один из ее любимцев, правда, его несколько озадачил. Молодой генерал Григорий Потемкин был на голову выше всех остальных фаворитов, но отличался при этом такой жадностью к славе и наградам, что просто ставил в тупик командующего. Кто бы мог подумать, что через десять лет он вытеснит Румянцева совершенно, и именно его, Потемкина, государыня предназначит в главные герои начавшейся кампании!
        Правда, вытеснить знаменитого фельдмаршала оказалось не так-то просто. Когда новое столкновение с Турцией стало очевидным и был срочно заключен союз с Австрией, Военная коллегия, которой было поручено составить план будущей кампании, создала две армии: одну под началом Потемкина, другой назначен был командовать Румянцев-Задунайский. Но если армия Потемкина насчитывала около ста тысяч человек, армия Румянцева едва достигала сорока; если австрийцы осаждали знаменитый Хотин, а Потемкину было приказано взять очаковскую твердыню, то армия Румянцева сразу была отодвинута в резерв. Перейдя Днестр, фельдмаршал должен был разбить лагерь на речке Куболте и ждать развертывания дальнейших событий. Его действия были поставлены в зависимость от успехов или неуспехов осады двух крепостей. В рескрипте Военной коллегии, правда, говорилось, что Украинская армия, стоя на Куболте, будет сковывать главные турецкие силы, расположенные на Дунае, но это было вставлено явно для того, чтобы пощадить достоинство героя минувшей войны, ибо какое там, к черту, сковывание! Где Куболта, где Дунай! Другой, может, и не принял бы
этого назначения, но Румянцев-Задунайский был еще и крупным государственным деятелем, считавшим себя в ответе за судьбы державы, почему и сидел в эту жару на пустой бочке и обозревал правый берег.
        - Бегут, однако, — тихо удивился кто-то.
        Офицеры из окружения фельдмаршала уже давно присматривались к странной возне, начавшейся на правом берегу. На окраинах деревушек начали вспыхивать гривки пыли, которые затем, медленно растягиваясь, уходили на запад длинными лисьими хвостами.
        - Оно и правда разумнее, — сказал вдруг фельдмаршал. — Пускай уходят в свои кодры. Подальше от греха.
        - Странно, однако, — заметил Эльмпт. — Мы несем им освобождение, а они от нас бегут.
        - Бегут они не от нас, а от турок.
        - Да где же турки-то?!
        - Перед нами, Иван Карлович, народ-мученик, народ-заложник. Наша переправа через Днестр дает повод туркам обнажить меч, а уж он у них долго без дела не останется.
        - Что же, в таком случае давайте смотреть переправу.
        - Давайте, — соглашается фельдмаршал, а сам сидит на том же бочонке и не спускает глаз с правого берега. Тем временем сорокатысячная армия, выбравшись из воды, расположилась лагерем. Мирно пасутся лошадки, дымятся кухни. Казаки, увлеченные стиркой, с гоготом ловят готовые вот-вот уплыть по Днестру портки. Солдаты из инженерного корпуса приготовили понтон к спуску на воду. Было самое время произвести осмотр будущей переправы, а грузный фельдмаршал все сидит на своем бочонке. Уже и лисьих хвостов не видать, и деревни опустели вчистую, а он все смотрит в трубу. Причем изучает уже не сам берег, а его основание, вернее, те ноздреватые пещерки, что выступают над кромкой воды. С некоторых пор эти пещерки стали дымиться, и создавалось впечатление, что эти доисторические гиганты выходят из себя.
        - Разрешите, ваше сиятельство, выяснить…
        - Ну извольте.
        Четверть часа спустя двое офицеров в сопровождении небольшого казачьего конвоя уже выбирались из воды на том берегу. Правый берег, по сути, был двойным. Поначалу шел низкий, так называемый малый берег, за ним простиралась узкая, заросшая лопухами и лебедой полоска шагов в сто, и только за ней уже поднималась на дыбы громада доисторических чудовищ. На узкой полосе земли паслись чьи-то козочки, и даже кому-то удалось тут, в низине, слепить хижинку. Так, дом не дом, а все-таки жилище, родные стены и крыша над головой.
        - Ну что там? — спросил адъютант, которому была поручена операция.
        Двое казаков, выбравшись из крайней, густо дымившейся пещерки, стояли в глубокой растерянности.
        - Ничего нету, ваше благородие… Глубокая яма, заваленная гнилыми пнями, сверху зачем-то камни сложены… Дымиться эта холера будет дня три, не меньше…
        - Потушить.
        Едва казаки принялись засыпать песком тлевшие пни, как из другой пещерки вышла женщина с крупными чертами лица. И на лбу, и на щеках у нее красовались темные разводы сажи. Платок, сбитый набок, при воинственной спешке делал ее очень смешной, но добрые, приветливые, умные глаза не допускали снисходительного к себе отношения.
        - Кто такая?
        - Так… Женщина…
        - Ну ясное дело… Зовут-то как?
        - Екатерина.
        Голос низкий, густой, волнующий. Воины помрачнели. Когда твою государыню зовут Екатериной и ты, молодой офицер, мечтающий о славе, встречаешь в чужой стране этакое чучело, которое, с позволения сказать…
        - Да ты хоть знаешь, как зовут нашу императрицу?
        - Знаю. Екатеринам повезло.
        Улыбнулась широко, от души, но, поскольку воины совсем не собирались разделить ее великую радость по поводу своего везения, она тут же скрылась в одну из пещер. Немного погодя вышла. На этот раз сажи и в помине не было. Волосы подобраны, платочек аккуратно повязан, а кроме того, она вынесла большой кусок белого камня, который протянула одному из офицеров.
        - Известь, — сказала она, как бы оправдываясь.
        - Зачем тебе известь?
        - Побелить.
        - Что белить?
        - Храм.
        - Какой храм?
        - Там, наверху…
        Запрокинув голову, Екатерина указала на крайний домик, крытый соломой, который стоял так близко к кромке обрыва, что казалось, вот-вот сорвется оттуда. Это был самый обыкновенный деревенский домик, и только если внимательно к нему приглядеться, можно было заметить висевший на шесте небольшой деревянный крест.
        - Церковь ваша, что ли?
        - Храм спасителя.
        Казаки рассмеялись. Офицеры же, помня наказ государыни, что они вступают в дружественную православную страну, сдержала себя. Собственно, Екатерину мало занимало, кто как относится к ее храму. Не спуская глаз с крошечного, крытого соломой домика, она, широко перекрестившись, отвесила лачуге, ютившейся над их головами, глубокий поясной поклон.
        - Зачем опустевшему селу побеленный храм?
        - Почему опустевшему?..
        Встревоженная, замерла, прислушиваясь. В самом деле, оттуда, с горы, доносился сухой треск — били деревом по дереву, и этот треск привел женщину в глубокое волнение.
        - И-и-ра! — всплеснула она руками и, забежав в тот единственный стоявший в низине домик, тут же выбежала. Перевязываясь на ходу уже другим, совершенно чистым платочком, побежала вверх по крутой тропке. Козаки глотали слюну, глядя, как движется под выгоревшей на солнце ситцевой юбкой молодое и крепкое женское тело.
        - Ишь как чешет! Молодуха, в самый раз!
        - Молода-то она молода, а глянь, сколько их натаскала!
        Из-за высокого лопуха выглядывала целая шеренга перепуганных головок.
        - Ну, если смолоду поставить себе домик в низине, подальше от села, можно и побольше прижить.
        - Голосистые, они до любви охочи.
        - Жаль, что часу нету, а то меня тоже бог голосом не обидел.
        Взбежав на гору, Екатерина замерла в глубокой растерянности. Оказалось, по подвешенной в церковном дворе доске, служившей вместо колокола, лупила тяжелой палкой женщина, причем била она в нее, сидя на груженной всяким скарбом телеге. Ввиду чрезвычайной поспешности она прямо на телеге подъехала к акации, на которой висела доска, благо ни ворот, ни забора, ничего вокруг той церквушки не было. С лицом окаменелым, безучастным женщина поднимала нескончаемую тревогу на всю округу, и видно было, что, если ее не остановить, она будет колотить до второго пришествия.
        - Матушка, вы мне, что ли, стучите?
        - Как же, — сказала женщина на телеге, не оборачиваясь, — стала бы я из-за тебя руки отбивать… Батюшку вон никак из храма не вытащу… Уже и казаки в Днестр полезли, а он все копошится, старая курица…
        Фамилия священника была Гэинэ, то есть курица, и селяне его в самом деле за глаза звали старой курицей, но чтобы сама матушка… Екатерина стояла, не зная, что и думать, а двери храма меж тем, настежь открытые, как будто звали на помощь. Какой-то тревогой, какой-то бедой несло оттуда, и, перекрестившись, Екатерина смиренно вошла в храм.
        Собственно, какой там храм! Глиняный пол, три покосившихся окошечка, пропускавшие так мало света, что нужно было долго привыкать к царящей внутри полутьме. В центре несколько вытянутого в длину помещения красовался столб, подпиравший прогнувшийся потолок, но у крестьян ничего не может пропасть даром, и к верхней части столба была приделана поперечина, так что это был одновременно столб, подпиравший потолок, и крест, которому можно молиться.
        В глубине помещения небольшой, в человеческий рост, алтарик, собранный из обыкновенных досок, побеленных известью и покрашенных синькой. Временами из-за перегородки выглядывала голова крайне озабоченного старца. Он все кряхтел, суетился и тяжело дышал, что-то там собирая. С улицы сидевшая на телеге матушка торопила его поминутно. Когда треск становился невыносимым, страдавший одышкой отец Гэинэ выглядывал из-за перегородки и кричал в сторону открытых дверей:
        - Да иду же, сию минуту иду!
        Едва переступив порог, Екатерина направилась в заветный угол поклониться святому Николе-угоднику, покровителю крестьянок, но, дойдя до заветного места, ахнула. Серое, пыльное, затянутое паутиной пятно вместо защитника земных тружениц!
        - Да вы, батюшка, с ума сошли! Вы обобрали храм как липку! Пусть бог простит мне мои слова, но даже турки, даже татары во время своих набегов…
        Старый, измученный спешкой священник подошел и обнял крест-подпорку, ибо, видит бог, этого ему только недоставало! Там, на улице, одна сводит его с ума, тут появилась другая…
        - Глупая твоя голова, — сказал он как можно спокойнее, — разве не видишь, сколько войск спустилось к Днестру и готовится к переправе? А грозные янычары, думаешь, сидят на Дунае и чубук курят? Да завтра-послезавтра огненный смерч будет гулять над всем этим краем! И во дни тяжких испытаний что остается маленькому народу, кроме горных тропок да густых лесов?..
        Екатерина стояла нахмурившись и думала о той великой северной императрице, имя которой по воле случая носила и она.
        - А вот русская царица, сказывают, молится тому же богу, что и мы! Теперь что же получается — они, православные, идут к нам на помощь, а мы, тоже православные, улепетываем? Да это же все равно, что пригласить к себе человека в гости, а самому, заперев дом, сделать вид, что идешь на ярмарку!
        С улицы растрещалась подвешенная к акации доска, и этот треск святой отец совершенно не в силах был перенести.
        - Да иду же, сию минуту иду!
        Вспомнил, что еще что-то важное нужно взять. Вернулся через боковую дверь алтаря, но, пока шел, забыл, за чем шел.
        - Вот, — пожаловался он Екатерине, вытянув голову через край перегородки, — к ты меня ругаешь, и матушка торопит. А между тем село снялось с места, люди подались в леса, ж я как пастырь не могу не последовать за своим стадом. Иконы и утварь вынужден взять, потому что война может затянуться до осени, и там, в лесу, всякое может случиться — и роды, и панихиды, и похороны. Чем же справлять церковную требу, если не взять все это с собой?
        Екатерина стояла посреди храма, и ее карие глаза медленно, как степные родники, наполнялись влагой.
        - Теперь что же? — спросила она. — Все лето, до наступления холодов, на дверях храма будет висеть замок?
        - А что, и повисит. Может, даст бог, не украдут.
        Широкое лицо Екатерины, ее тяжелый мужской лоб медленно стали наливаться упрямством, и это не предвещало старику ничего хорошего.
        - А разве в священном писании сказано, что, когда прихожане бегут в лес, священник непременно должен бросить свой храм и бежать за ними?
        - Птичьи твои мозги, сама подумай, что для господа важнее — сотня живых душ или эта хибара, крытая соломой?
        - А вот монахи из соседнего монастыря никуда не бегут.
        - Фасолевое твое соображение, каменные монастыри нарочно для того в виде крепости и построены. В случае чего они могут наглухо запереть ворота и занять круговую оборону, а что мы можем на макушке этого холмика?
        - Ну, во-первых, — сказала Екатерина, — это не холмик, а круча, высокая круча над рекой. Монастырям пыхтеть да пыхтеть, чтобы этакую себе стену поставить. Во-вторых, с запада село укрыто лесистыми холмами, и, хотя особых укреплений нету, я думаю, в случае чего мы смогли бы…
        Отец Гэинэ рассмеялся, но это был не смех, а некий вид нервной разрядки, вызванной тупостью человеческой. Потом, осознав свой грех, перекрестился, попросив у бога прощения, и, запутавшись вконец, изрек тоном, не допускающим возражений:
        - Закинь своих птенчиков на мою телегу и айда — времени в обрез.
        - Как хотите, отец, а я останусь защищать свой храм.
        - Дура ты длинноволосая, не смей больше при мне называть эту хибару храмом! Бедность нас унизила, оглупила, но вера в нас еще жива! Неужели ты никогда не видала, в каких прекрасных храмах с золочеными куполами обитает истинный господь? Что же от нашего бога останется, если мы его вечно будем держать в такой хибаре?
        Перекрестившись, чтобы замолить свой несомненный грех, Екатерина начала медленно отступать.
        - Ну не спорю, — созналась она, — наш храм давно пора обмазать глиной и побелить. Этими днями я как раз собиралась браться за побелку, для того и заложила новую печь, чтобы хорошую известь выжечь…
        - Воробьиные твои мозги! Сколько эту лачугу ни бели, потолок не выровняется и дырявая кровля не перестанет протекать!
        Екатерина стояла смущенная, виноватая, но верующая.
        - Толкуйте как хотите, а это все-таки храм. Тут мы венчаемся, тут крестим своих ребятишек, тут отпеваем своих близких и не можем, ей-ей, не можем бросать его на произвол судьбы! Бог нам этого не простит.
        Отец Гэинэ вдруг понял, что потратил массу времени впустую.
        - Ребятишки твои в низине или тут, на горе? Матушка меня еще с вечера за тобой посылала — как-никак ты моя единственная певчая, и без тебя ни литургии, на вечерни. Собери свою ораву и давай, пока я не уехал.
        С тяжелым узлом в одной руке, с железным замком в другой он направился к выходу. Екатерина помогла дотащить мешок до дверей, но перед выходом, отдав священнику мешок, взяла у него замок и заявила:
        - Если у вас так мало веры, что вы, чуть что, даете деру, так вот назло вам останусь…
        - Сорока ты дремучая, — прошептал в ужасе священник, — а ты подумала, что ждет тебя, единственную в селе женщину, к тому же молодую, после того как вся эта армада переправится через Днестр?
        - Ничего, у меня шестеро ребятишек. Они меня защитят.
        - Да чем тебя те малолетки защитят?
        - Чистотой и непорочностью.
        - А если не смогут?
        - Если не смогут, меня защитит этот храм.
        - Если ты еще раз назовешь эту хибару храмом, я уеду, даже не дав тебе своего отеческого благословения…
        Ее глаза, чистые степные родники, переполнились влагой.
        - Да как не называть мне его храмом, когда вон сколько раз в зимнюю стужу тут на наших глазах рождался младенец! Сколько раз с этого амвончика доносилось слово господне! Сколько раз мы плакали, когда наступал час распятия, и содрогались от счастья, когда Иисус, воскреснув из мертвых и смертью смерть поправ, выходил оттуда в белом одеянии…
        - Откуда выходил?
        - Да вон из той боковой дверки…
        Отец Гэинэ стоял над мешком, разинув рот, — такого с ним еще не бывало. Чтобы его прихожанка утверждала, что видела своими собственными глазами…
        - Дочь моя возлюбленная… В трудные времена судьбу нашего народа решала не голова, а ноги.
        - Вы думаете, мы бегством спасали себя?
        - Чем же?
        - Тем, что держались за эту глину и за этот крест.
        Матушка на улице уже не стучала — она вопила в полный голос.
        - Да иду же, вон он я, в дверях стою! Не знаю, — добавил священник, несколько понизив голос, — не знаю, дочь моя, может, я и не совсем прав, выбрав паству, а не храм, но выбор уже сделан, так что прощай, глупое мое дитя. Пусть в эту лихую годину бог хранит тебя, и твой очаг, и твою землю, и эту бедную…
        - И этот храм.
        - Ну хорошо. И этот храм.
        Тяжелое, крупное лицо Екатерины озарилось счастьем.
        - А если это храм и вы нас покидаете на столь долгое время, почему бы вам не вернуть хотя бы часть церковной утвари?
        - Милая моя ягодка, что я могу вернуть, когда тут всего полмешка добра!
        - Хоть бы Евангелие оставили. Какой это храм без слова господня!
        - А то ты не знаешь, что у нас всего одно Евангелие, за которое я еще в позапрошлом году отдал кобылу с жеребенком и с тех пор на одной кляче езжу. Стыд и срам.
        - А псалтирь?
        - Псалтири у нас сроду не было.
        - А вон там лежало несколько листочков?
        - Там лежали всего три псалма, переписанные мной в молодости, когда еще рука не дрожала. Я их храню как свидетельство своей грамотности, вдруг проверка какая будет, но, если ты уж так просишь, я их тебе, пожалуй, оставлю. Только смотри, береги от огня, от влаги и не давай ребятишкам ими играть.
        Завладев листочками, женщина положила их там, где они всегда лежали, и, вернувшись, встала в дверях, загородив собой выход.
        - А… светить?
        - Что светить?
        - По вечерам, говорю, когда мы соберемся на вечерню и народ опустится перед алтарем на колени, а я выйду петь на клиросе…
        - Да какое тут может быть пение?!
        - Самое обыкновенное. Крещеные, как-никак, и, когда солнце пойдет к закату, а со стороны монастыря позвонят к вечерне, мы соберемся, оставшиеся в селе прихожане, я раскрою перед собой те листочки, и как мне тогда без свечки?
        - Воска у меня нету, — сознался отец Гэинэ.
        - Зачем тогда листочки подарили? Как я их в темноте читать буду?
        - Дочь моя, какая свеча поможет тому, кто грамоты не ведает!
        - Как не ведаю? Да сколько раз я тут, на клиросе, читала Часослов?
        - Это потому, что, будучи от природы смышленой, ты выучила все наизусть и шпаришь по памяти.
        - А вдруг в один прекрасный день бог смилуется, и буквы передо мной откроют свои тайны? Как я в ту тайну проникну, если в церкви будет темно!
        Отец Гэинэ перекрестился и, запрокинув голову, признался всевышнему:
        - Господи, какие у меня муки с этой дурой, какие муки!
        Подумав, покопался в мешке, достал оттуда несколько огарков, завернутых в тряпочку.
        - Воску тебе в жизни не видать, его у меня всего одна капля, и теперь, с этой засухой, неизвестно, насоберут ли его пчелы или нет. Вот возьми эти огарки. Дома скатаешь из них свечу. Да не надо мне руки целовать, они у меня в пыли да в грехах…
        - Мы будем молиться за вас.
        - Прощай, глупое дитя, и да пребудет с вами господь…
        Проводив священника, Екатерина спустилась к одиноко стоявшему в низине домику. Развела огонь в печи, собрала свою ораву, быстро всех перемыла, причесала, обстирала. Пока она приводила своих птенчиков в божеский вид, воск тихо плавился перед огнем в глиняном черепке. Нарядив ребят, Екатерина смастерила из растопленного воска одну-единственную свечку и, молча кивнув ораве, двинулась вверх по тропке. Она шла впереди, дети цепочкой семенили за ней, а замыкала это шествие шустрая и верная собака Ружка.
        В каждом уважающем себя селе есть место для отрады души человеческой. Околина гордилась красивым видом, открывавшимся с обрыва, на котором стоял храм. Придя в церковь, прихожане, как правило, выгадывали минутку-другую, чтобы постоять, полюбоваться оттуда, сверху, на реку, на заречье, на то далекие голубые дали, которые, кажется, родственны душе твоей, отчего и ты по ним тоскуешь, и они без тебя измаялись…
        Екатерина была толковой матерью. Она заботилась о том, чтобы ее дети не голодали, но и без причастия к миру прекрасного она их не оставляла. Почти не было случая, чтобы она с ними проскочила в храм, не постояв над обрывом, не полюбовавшись Днестром. Обычно перед вечерней тут было не протолкнуться, но теперь они были совсем одни. Оставленные пастырем и односельчанами, они стояли и долго завороженно глядели на левый берег, туда, где в лучах заходящего солнца в большой спешке спускали мост на воду.
        Собранная из понтонов, бочек и связанных вместе плотов, гигантская ящерица долго и неохотно к воде привыкала. Солдаты, пушки, лошади. Крики, вопли, ор. Затем вдруг все умолкло. Мост поплыл наискосок по реке и, зацепившись носом за правый берег, стал выравниваться. Все шло хорошо, мост уже был готов, уже первую пушку начали по нему переправлять, когда вдруг, неизвестно с чего, гигантская ящерица закапризничала. То выгибает спину, как разъяренная кошка, то, наоборот, исходит лаской, уводя середину моста под воду. В конце концов все это сооружение не выдержало напора воды. Несколько сорванных понтонов вместе с бочками, кувыркаясь, понеслись вниз, к морю. Зычный голос завопил во всю мощь:
        - Ло-о-ови-и!
        За поворотом понтоны были выловлены и вытащены на сушу. Запрягли лошадей и поволокли обратно, чтобы начать все сначала. А времени было в обрез. Фельдмаршал, угрюмый и недовольный, осматривал остатки моста и распекал инженерную службу. Разведка донесла, что со стороны Оргеева движется вверх по правому берегу турецкая конница, направлявшаяся, вероятно, на выручку осажденной Хотинской крепости. Откладывать переправу было нельзя, и Румянцев приказал, построив третью дивизию, свершить молебен.
        - И-и-р-ра! — всплеснула руками Екатерина, когда полковые священники при последних лучах заката вышли в золоченых ризах перед своими полками. Вечерня была уже на исходе; они засиделись, очарованные заречьем, а между тем за спиной давно ожидал опустевший храм.
        Едва переступив порог, дети кинулись по углам, куда они обычно прятались, чтобы не быть другим помехой, но то было при переполненном храме! Теперь, слава богу, места было полно. Более того, незаполненное пространство нагоняло тоску, и, поскольку эти шестеро ребятишек были единственными прихожанами, оставшимися вместе с ней верными храму, Екатерина собрала их из углов, вывела к алтарю, поставила на коленки рядышком.
        Теперь наступил черед свечки, ибо без нее какая вечерня! Подумав, Екатерина прилепила свечку к подоконнику. Зажгла, с минуту постояла над ней, следя завороженными глазами, как крошечная капля света плавит воск, слизывая его по краям и тут же роняя горячие капли. Пахло ульями, весной, лесами и той неземной благодатью, которая витает над сотворенным миром.
        Перекрестившись, Екатерина вернулась к своим ребятишкам, стала за их спинками на колени, опустила им на плечи теплые руки и запела:
        Святый Боже,
        Святый Крепкий,
        Святый Бессмертный,
        Помилуй нас.
        Сначала испуганно, робко, а затем все слаженнее и слаженнее дети принялись ей подпевать и вот наконец запели в лад. Свечка, слово, голос, живая святая душа и, стало быть, чем не храм, чем не вечерня?..
        А на Днестре тем временем переправлялась дивизия генерала Эльмпта. В густой тьме огромная лавина бросилась в воду и поплыла наперерез быстрой волге. Плыли лошади, солдаты, какие-то грузы на плотах. Глотали воду, ругались, тонули, прощаясь с жизнью, и выныривали, заново обретя ее.
        Из темноты, белея размытыми ущельями, медленно двигался им навстречу правый, высокий берег. Он был весь в тумане, и только на самой макушке мигал огонек. Эта крошечная капля света то вздрогнет, то вот-вот потухнет, то, глядишь, опять дышит во мгле.
        Огромная живая масса плыла по бурной реке, и слабый огонек церковной свечки представлялся каждому счастливой звездой. А увидев свою звезду, кто не содрогнется от счастья и не поплывет ей навстречу?
        Глава четвертая
        Запретный плод
        Naturalia nоn sunt turpia{ Естественное не может быть постыдным (лат.). }.
        История оценит влияние ее царствования на нравы…
        Пушкин
        В феврале 1790 года Петербург праздновал взятие Очакова. Героя этого сражения, державшего в железном кольце турецкий гарнизон почти полтора года, князя Потемкина встречали с почестями, подобающими его фельдмаршальскому чину. Два морских батальона и кирасирский полк, носивший его имя, вышли далеко за городскую черту, чтобы встретить светлейшего. Гремели колокола на соборах и храмах, палили пушки кораблей, стоявших в устье Невы, и весь Невский, до самого Зимнего, был празднично убран.
        Государыня была счастлива. Она сумела поставить дело так, что люди умирали с ее именем на устах, но уж зато, когда наступал черед чествования, она и это умела устроить как никакой другой монарх. Теперь, стоя у окна и глядя на несметную толпу, заполонившую Дворцовую площадь, она спросила своего камердинера Захара Зотова, услугами которого изредка пользовалась, чтобы узнать, что думают ее верноподданные.
        - Что, Захар, сильно любят князя в народе?
        - Нет, ваше величество, — спокойно ответил Захар. — Никто его не любит.
        - Как так? — удивилась государыня. — Да ты подойди к окну, посмотри, что на площади творится!!!
        - Пустое, ваше величество. Это все от скуки, от желания какого-нибудь праздничка себе, а на самом деле любят его только вы да бог.
        - Что ж, — сказала Екатерина после некоторого раздумия, — бог да я это не так уж мало.
        Вечером в Зимнем был дан бал в честь победы русского оружия. У западных послов разбегались глаза. Екатерининский двор блистал как никогда, и, по правде говоря, он действительно был одним из самых изысканных в Европе. Государыня тратила на его содержание примерно столько же, сколько уходило на русско-турецкие войны. Прекрасно осведомленная о внутреннем положении державы, императрица не прочь была пустить пыль в глаза, причем чем сложнее было состояние дел империи, тем больше пыли она пускала. А двор был в этом деле первым ее помощником. Потому-то Екатерина всю жизнь строила для него дворцы, награждала, обогащала, увлекала.
        Созданный руками императрицы, воспитанный в ее духе, екатерининский двор, конечно же, был верен себе. Он прекрасно понимал, на чьи деньги, для чего и как он существует. Не зря Суворов, всегда державшийся в стороне от шумной придворной суеты, писал к концу своей жизни, что он шесть раз был ранен на войне и двадцать раз — при дворе. Безнравственность буквально разъедала этот блистательный двор, и Екатерина, всячески его опекая, несомненно, догадывалась, что за овощи росли в ее огороде.
        Собственно, в дни больших празднеств, да еще в присутствии западных послов екатерининский двор вел себя безукоризненно, и императрица была воистину счастлива. В те холодные февральские дни она праздновала двойную победу — и над турками, и над своим двором, вернее сказать, над завистливыми противниками Потемкина. Почти три года, с тех пор как она поставила светлейшего во главе стотысячной армии, при дворе шли бесконечные споры и неудовольствия по поводу ведения войны. Сам военный министр фельдмаршал Салтыков и вся его Военная коллегия считали, что главный воин России Румянцев-Задунайский. Ему, собственно, и должны быть переданы все войска и предоставлена вся свобода действий.
        Екатерина не могла согласиться с их доводами, потому что она любила Потемкина. Она обязана была ему доброй половиной своей славы, она наметила его в главные герои той войны и никакие резоны не хотела принимать в расчет. С короной на голове нетрудно быть правой, ибо наступает день, когда все факты так или иначе работают на тебя.
        Теперь государыня торжествовала. Она готова была простить фельдмаршалу Салтыкову и его окружению все их заблуждения, все неудовольствия и мелкие уколы в свой адрес, и единственное, что ее расстраивало, был сам Потемкин. Светлейший что ни день появлялся каким-то неприкаянным, грустным, задумчивым. В день кульминации праздничных торжеств в придворном театре, где давали премьеру по пьесе государыни «Горе-Богатырь», светлейший так раскис, что просидел полвечера с опущенной головой.
        - Mon cher, — тихо спросила сидевшая рядом императрица, — что с вами происходит?
        - Кровь… — прошептал Потемкин, тяжко вздыхая…
        - Что кровь?
        - Слишком много было ее пролито при взятии Очакова…
        «Поразительный человек, — подумала Екатерина. — Берет крепости, сокрушает целые вражеские армии, а обыкновенную человеческую кровь видеть спокойно не может…»
        На пятый или шестой день после прибытия Потемкина решено было отслужить в соборе Николы Морского торжественную панихиду по воинам, павшим при взятии Очакова. Императрица сама пожелала присутствовать, а это означало, что должен был присутствовать и весь двор. Служил митрополит Серебрянников, главный священник армии Потемкина — новая должность, выхлопотанная князем у государыни.
        В соборе было холодно и мрачно. В ту зиму весь Петербург был простужен, и густой кашель то и дело нарушал красоту и величавость богослужения. Екатерина, будучи тоже простуженной, краешком глаза следила за лагерем противников светлейшего, смотрела просто так, чтобы доставить себе удовольствие. Вот там, в углу, стоит, делая вид, что молится, вечно брюзжащий Салтыков. Ничего, пусть молится. Замаливать ему есть что. Рядом с ним этот самый, как там его, но что такое!!! Подле Салтыкова государыня вдруг заметила у крайней колонны справа красивого молодого ротмистра. Он обращал на себя внимание тем, что, будучи хорошего среднего роста, был еще и по-девичьи строен. Нежная кожа тоже как-то по-девичьи отсвечивала, но волос был крутой, вороной, так что на фоне серой мраморной колонны его облик в какие-то мгновения казался флорентийской иконой, изображавшей ангела-хранителя.
        «Ах!» — воскликнула про себя страстная почитательница французских романов, потому что слабость к сладким прегрешениям даже теперь, в шестьдесят, не давала ей покоя. Кто знает, может, о таком вот ангелочке ей и мечталось в длинные сырые ночи престольного одиночества, да где уж там…
        Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, она мигом выпустила из поля зрения тот искусительный лик. Некоторое время слушала панихиду, потом взгляд ее снова вернулся к красивому юноше. Интересно, подумала она, кто повесил перед моими глазами этот вкусный запретный плод и какова может быть его цена? То, что красавец ротмистр стоял рядом с Салтыковым, как будто указывало на вероятное попечительство фельдмаршала, но возможно ли, чтобы этот примерный семьянин, воспитатель ее внуков, человек, нравственность которого никогда, никак и никем…
        И все-таки… С точки зрения искусства было что-то поразительное в том, как живая кожа гармонировала с мрамором. Это было так красиво, что государыня с риском оказаться в плену собственной слабости снова и снова возвращалась к этому ангельскому ротмистру. Слов пет, хорош собой. Пожалуй, он смог бы произвести фурор в любой европейской столице, при любом дворе, но, увы, он был не в ее вкусе, совсем не в ее вкусе…
        Поскольку это происшествие занимало ее больше, чем могла себе позволить императрица, чтобы освободить себя, Екатерина в тот же вечер спросила свою старую приятельницу Нарышкину, не был ли кто из посторонних, помимо протокола, приглашен на заупокойную в соборе. Нарышкина, державшая в руках почти все любовные интриги двора, уклончиво ответила, что, по ее мнению, никого из посторонних не было, но, если это важно, она может тотчас узнать у князя Барятинского, гофмаршала двора, ответственного за протокол.
        - И никакой надобности, душа моя!
        Тем не менее этот юный красавец имел наглость той же ночью присниться государыне. Он стоял вместе с соборной мраморной колонной на высокой крепостной стене. Со всех сторон наседали турки, а он был один, и так его государыня жалела, так ей хотелось его защитить! На следующий день после долгого совещания с Потемкиным по внешним делам державы она села за новую комедию, но действие не набирало занимательности, потому что государыня опять думала о нем. Ее занимали две вещи — чья это была идея и что за этим скрывалось. За время своего долгого пребывания на престоле она утвердилась в том, что случайно попадаются государям на глаза одни курицы да облака — все остальное есть не что иное, как результат тонко организованных нечаянностей.
        Она заботилась о своем дворе, а двор заботился о ней. За четверть века пребывания на русском престоле она уже свыклась с тем, что, когда ее очередное увлечение начинало сходить на нет, тут же в ее поле зрения появлялся новый человек, способный увлечь государыню. Но Екатерина была по-своему нравственна, и она бы никогда не простила своему двору, если бы он надумал просто так, забавы ради, подзадорить ее любопытство.
        Появление этого красивого ротмистра в ее поле зрения могло означать окончание еще одной главы в ее жизни, а начать новую ей уже было не под силу. В шестьдесят никто не жаждет перемен. Она любила своего тихого и ласкового Сашу Мамонова, или Мамона, как его называли при дворе, и, какие бы интриги ни плелись против него или против светлейшего, она и думать ни о чем не хотела. Но этот юнец возле мраморной колонны — нет, как хотите, это было неспроста. Тут была какая-то тайна, какой-то намек провидения.
        Между тем приближение летней кампании требовало возвращения светлейшего в действующую армию. Проводив его в начале мая, государыня тут же, через несколько дней, переехала в Царское Село. Хотя было еще холодновато, она знала, что на природе легче преодолеть тоску, которая ее всегда охватывала после отъезда князя. К тому же, хоть она и государыня и самодержица всея Руси, Екатерина отлично знала цену мелким хлопотам, связанным с переездом. Поначалу кажется, что ты утонул в них и больше никогда не выплывешь, но наступает день, когда они тебя отпускают и, к своему удивлению, обнаруживаешь, что за мелкими хлопотами ты и сам успокоился и многое из того, что представлялось неразрешимым, очень даже просто может быть улажено.
        К середине мая вдруг потеплело. В течение одной недели набухли почки, начали зеленеть газоны в дворцовом парке, и однажды в полдень, гуляя со своей любимой болонкой по аллеям, государыня опять оказалась лицом к лицу с тем красавцем ротмистром. На этот раз непохоже было, что встреча была кем-то подстроена. Ротмистр куда-то бежал по делам службы и в спешке чуть не сбил ее с ног.
        Растерявшись, он отдал честь, после чего раскраснелся так, что казалось, его вот-вот хватит удар.
        - Простите, ваше вели…
        - Ничего, пустое, — сказала государыня, спокойно продолжая свой путь, успев, правда, при этом удивиться его ресницам. Ну зачем ему, боевому офицеру, такие большие, как метелки, ресницы! Ну мужское ли это дело, могут ли они украсить истинного воина?! Спору нет, может, где-нибудь при других дворах такие ресницы и имели бы успех, но это не в ее вкусе. Увы…
        Возвращаясь с прогулки, государыня свернула к дому Нарышкиной, которая только накануне переехала в Царское. Заглянула на минутку, чтобы посмотреть, как устроилась ее старая приятельница. Анна Никитична, совершенно осчастливленная посещением, тут же подала Екатерине чаю и, угадав нюхом старой придворной интриганки, чего от нее ждут, начала издалека:
        - Уж что творится вокруг, ваше величество, что творится! Поначалу я ушам своим не поверила! Причем ведь мало сказать — молодо-зелено, она же совсем еще ребенок! Мы, признаться, даже удивились про себя, когда вы, по своей доброте, в столь юном возрасте пожаловали ее фрейлиной. Кто бы мог тогда подумать, что эта бабочка с глазами горной косули…
        - Да вы о ком, душа моя, поете-то?
        - О княжне Щербатовой.
        - Разве за ней было замечено что-нибудь предосудительное? — спросила государыня спокойно, но ее напудренные ноздри начали воинственно хватать воздух. Длинные заходы, которые Нарышкина заготовила, мигом улетучились, и, ссутулившись, точно ей предстояло ступать по очень тонкому и хрупкому льду, Анна Никитична пролепетала как можно слаще:
        - Я, правда, сама не видела, но говорят, они с вашим воспитанником в дальних аллеях парка с утра до вечера… Говорят, — добавила Нарышкина совсем тихо, — она от него без ума!
        Екатерина вдруг расхохоталась, причем смеялась она так заразительно и громко, как это могут себе позволить только государи в своих столицах, да еще, пожалуй, пастухи в глухих горах.
        - Ну, — сказала Екатерина, — рассмешила ты меня, право, рассмешила…
        - Но, ваше величество, — стояла на своем Нарышкина, — говорят, и сам воспитанник небезразличен…
        - К чему небезразличен? — строго спросила государыня.
        - Ну не знаю, во всяком случае, так говорят…
        - Для того чтобы быть небезразличным, — внушительно сказала государыня, — сначала нужен предмет, к которому можно будет свое небезразличие афишировать.
        Допив свой чай и пригрозив хозяйке отдать ее в руки Шешковскому за роспуск сплетен о ее дворе, государыня попрощалась и ушла. И хотя вышла она в прекрасном расположении духа и идти было недалеко, к себе она вернулась усталой, задумчивой. Сашу Мамонова, еще недавно никому не известного майора, раскопал в армии сам Потемкин. Он выбрал его главным образом за привлекательность и добрый, покладистый характер. Государыня полюбила его всем сердцем, чуть ли не на второй после сближения день сделала генералом, хотя что-то он быстро начал к ней остывать. Какие-то подозрения и у нее самой были, временами ей казалось, что она с кем-то делит его добрую натуру, но нет, нет и тысячу раз нет. Если во всем копаться, если всему верить, настанет день, когда и жить не захочешь. В конце концов, мужчина есть мужчина. Сама природа предоставила ему большую, чем женщине, свободу действия.
        На следующее утро, вызвав князя Барятинского, государыня распорядилась по случаю переезда в летнюю резиденцию отпустить на трое суток всю мужскую часть двора, выдав им внеочередное жалованье в виде наградных. Трудно описать восторг, вызванный этим распоряжением. Хорошо ли, плохо ли, но почти вся знать тогдашнего Петербурга была одолеваема страстью к кабакам.
        Как правило, по субботам, как только освобождались от дел, все, начиная с самых маленьких канцелярских крыс и до самых влиятельных вельмож, пускались в загул. Даже такие столпы общества, как Безбородько или тот же Потемкин, по субботам, переодевшись в простое платье обывателя, покидали свои дворцы и со ста рублями в кармане отправлялись до понедельника в самые низкие притоны. Там они пили, играли в карты, развратничали, дрались, а в понедельник, чуть свет вернувшись домой и приняв ванну, надевали золоченые мундиры и шли исполнять свои важные должности.
        Случалось, что и приближенные к государыне люди, ее камердинеры, помощники, секретари, не лишены были этой слабости. О Храповицком, секретаре Екатерины, рассказывали, что однажды в каком-то кабаке он подрался за картами с шулером, причем оказался пострадавшей стороной и покинул кабак с огромным синяком под правым глазом. Волей-неволей пришлось в понедельник идти на службу в таком неприличном виде. Каково же было его удивление, когда в числе первых к нему явился на прием один из губернаторов Поволжья, в котором Храповицким признал своего вчерашнего обидчика. Ночные гуляки посмеялись над своими приключениями, и, к чести Храповицкого, он решил удовлетворительно дело губернатора, не придав никакого значения понесенному урону.
        На второй же день после предоставленного государыней внеочередного отпуска Царское Село опустело. Из мужчин остались одни дежурные по штабу офицеры, камердинеры, срочные курьеры и солдаты караульной роты. Заволновались придворные красавицы — глазки мечутся, слова летят невпопад. Это ужасно смешило государыню, но после обеда прибежала та же Нарышкина, чтобы сообщить, что не все мужчины воспользовались полученным отпуском. Воспитанник государыни предпочел никуда не уезжать — он и теперь гуляет в отдаленной аллее в обществе той же бабочки с глазами горной косули…
        - Так, — сказала государыня и, изменившись в лице, молча ушла в свои покои.
        Через несколько дней присматривавший за состоянием ее здоровья врач Роджерс обратил внимание государыни на то обстоятельство, что период коликов, от которых она страдала, может повториться, и, чтобы избежать его, прописал ежедневные моционы.
        Однажды перед обедом во время продолжительной прогулки по парку со своей приятельницей Нарышкиной государыня опять наткнулась на того красавца ротмистра. На этот раз он уже не растерялся и никуда не спешил. Кем-то вымуштрованный, он делал невероятные усилия, чтобы казаться хладнокровным, но в конце концов растерялся и, отдав честь, тут же опустился на одно колено.
        - Простите мне мою неловкость, ваше величество…
        - Ничего, пустое…
        Едва они отошли, как Нарышкина принялась петь:
        - Ах, ваше величество, как он вас любит, знали бы вы, как он вас любит! Он буквально боготворит вас!
        - Да скажите мне наконец, кто этот ротмистр?
        - Платон Зубов, ваше величество. Командир караульной роты дворца. Не правда ли, писаный ангел!
        - Не знаю… Странный он какой-то, этот ротмистр…
        - Что же в нем странного, ваше величество?
        - Эта девичья стройность, эти реснички… В самом деле, не мужчина, а херувим какой-то…
        - О, не спешите, ваше величество. Иногда из этих херувимчиков такие дьяволы вылупливаются, такие дьяволы, что не приведи господи…
        - Ах ты старая греховодница, — пожурила ее государыня. — Вот возьмусь я за вашу сестру и выведу на сцену перед всей публикой в новой комедии…
        - О нет, ваше величество! Все, что угодно, только не это!
        Согласившись отложить публичное высмеивание сплетниц, государыня вернулась в свой рабочий кабинет и распорядилась вызвать к себе генерала Дмитриева-Мамонова и фрейлину Щербатову. Двор замер. Надвигалась гроза.
        Они вошли перепуганные, пали перед ней на колени и молвили в один голос:
        - Пощадите, ваше величество.
        Екатерина встретила их стоя. Дав им постоять на коленях, она прошла в дальний угол кабинета, взяла с круглого мраморного столика табакерку с портретом Петра Великого. Понюхала табачку, мельком взглянув на ставший для нее родным облик Петра. Чихнула. Прошлась медленно, задумчиво из конца в конец кабинета, и вместе с ней нескончаемая вереница русских цариц задумчиво прошествовала в огромных венецианских зеркалах, украшавших стены кабинета.
        - Милая княжна, — спокойно, доброжелательно начала государыня, — около года тому назад ваш батюшка, известный историк и литератор, обратился к нам с нижайшей просьбой определить его единственную дочь при нашем дворе с тем, чтобы она на наших глазах получила должное завершение своего воспитания. Скажите, мой друг, было ли в той просьбе только естественное в таких случаях радение родителей о своих чадах, или это в какой-то мере совпадало и с вашими собственными желаниями?
        Бедная княжна — сам факт обращения к ней государыни привел ее в такой трепет, что, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Стоя на коленях, она беспомощно озиралась, потому что от волнения никак не могла вникнуть в смысл заданного ей государыней вопроса. Александру Дмитриеву-Мамонову потребовалось немало времени, чтобы успокоить свою подругу и помочь ей понять, о чем ее спрашивали.
        - О нет, ваше величество! — ответила наконец княжна. — Прежде родительского было мое собственное желание, и у меня до сих пор нету слов, чтобы выразить то счастье, которое меня охватило, когда я в первый раз…
        - Если счастье было в самом деле столь велико, как вы о том толкуете, то чем объяснить, что, не прослужив и года при дворе, вы уже стоите передо мной на коленях?
        - А это потому, что мы любим друг друга, ваше величество.
        Екатерина подумала, что и в самом деле ее черные, чуть раскосые глаза чем-то напоминают глаза дикой косули. Еще раз прошлась из конца в конец зала. Заприметив вереницу шествовавших вместе с ней по зеркалам императриц, вспомнила, что французский посол уговаривал ее на днях переменить прическу. Высокий кок, утверждал он, утяжеляет лицо, подчеркивая мужские черты ее характера, в то время как опущенные волосы прибавили бы женственности. Слов нет, Сегюр прав, но он при этом упускает из виду, что, переменив прическу, она потеряла бы в росте. Из двух альтернатив — красота или рост — женщина бы выбрала красоту. Государыня обязана выбирать рост.
        - Граф, — спросила она вдруг, не дойдя до угла и резко обернувшись через плечо, — за три года пребывания при моем дворе вам был обеспечен голос при разборе всех важных государственных вопросов. Вы выказали при этом незаурядные способности, за что получили, кажется, почти все награды и знаки отличия, какие были в нашем распоряжении, но скажите, граф… Может быть, вы чем-то обижены, но не решаетесь, по причине мягкости своего характера…
        - О ваше величество, как вы могли об этом подумать! Ваша доброта и ваша щедрость по сравнению с моими скромными заслугами воистину не знали границ. Более того, говоря по совести, я чувствовал себя недостойным тех чрезвычайных милостей, которыми был вами осыпан, и стал было подумывать, не попроситься ли в действующую армию, дабы там, на поле брани, хотя бы отчасти искупить те звания и награды…
        - Если вы собирались на юг, чтобы участвовать в деле и тем доказать свою преданность мне, то почему вы стоите предо мной на коленях рядом с этой зеленой дурой?
        - Потому что мы любим друг друга, ваше величество.
        Это он нарочно подхватил ее слова, подумала государыня. Хочет прикрыть своим громким голосом первозданную глупость этого лепета. Должно быть, страх, что я могу сгноить в Сибири, ожесточил их и они стали проявлять стойкость, на которую еще вчера вряд ли были способны. Надо бы сначала их успокоить, иначе мне этого дела не решить.
        - Милая княжна, — сказала государыня как можно ласковее, — считаете ли вы, что благодарность есть великое чувство, возвышающее человека над всеми прочими тварями, или вы думаете, что это пустое сочетание звуков?
        - О ваше величество, это великое, святое, вечное слово…
        - В таком случае, почему же…
        - Потому что мы любим друг друга, ваше величество.
        Гуляя по кабинету, Екатерина подумала, что капли, которые ей вчера прописал Роджерс, вряд ли полезны. Даже, может статься, противопоказаны. От них пошла какая-то странная ломота во всем теле и отяжелели ноги — такое ощущение, что вот-вот начнутся колики. Дай бог дотянуть до конца эту дурацкую историю — и сразу в постель.
        - Александр Матвеевич, — сказала она с чувством бесконечной грусти, известно ли вам, что государи — самые одинокие люди на свете?
        - О ваше величество, кому, как не мне…
        - Так, — сказала Екатерина более энергично, более густо, чем говорила до сих пор, и после этого восклицания ее голос с каждым шагом наливался крутой царской властью. — А известно ли тебе, Саша, как трудно мне в этом году, когда я вынуждена вести две войны сразу, при постоянной угрозе внутренних смут, при полном запустении хозяйства, при том положении дел, когда чуть ли не я сама должна набирать рекрутов, отливать пушки и собирать фураж для армии?
        - Мне известно все, ваше величество.
        - А коль тебе известно все, то почему, позволь спросить, в этот трудный час ты валяешься у меня в ногах вместо того, чтобы стоять рядом со мной и помогать мне?!
        - Потому что мы любим друг друга, ваше величество.
        Длинный ряд венецианских зеркал на миг потускнел, и государыне показалось, что ей делается дурно. Слава богу, миновало. Больше всего в жизни она ненавидела смелость простых истин и напористость честных людей. Она была уверена, что все люди думают одно, а говорят другое. Ей это даже представлялось талантом, отпущенным всевышним, она восхищалась теми, кто этот дар довел до совершенства, и, когда при ней вдруг кто-нибудь говорил твердым голосом то, что думал на самом деле, это ставило ее в тупик, потому что она вдруг оказывалась вне игры. Для Екатерины, чтобы сказать то, что она думает, нужно было бы заново на белый свет родиться.
        Коленки, однако, дают о себе знать. Оглянулась, на что бы присесть. Рядом была любимая голубая софа, на которую она обычно забиралась с ногами, укрывалась теплой шалью, и, зажмурившись, сочиняла реплики для своих будущих комедий. В какой-то миг она подумала: а что, если выгнать их вон, забраться на софу, укрыться шалью… Увы, могущество питается волей. Сев на самый краешек голубой софы и прямо, как в юности, держа спину, она призадумалась. Конечно, в шестьдесят трудно держать спину, точно тебе шестнадцать, но ее соперница следила за ней во все свои раскосые глаза, и Екатерина обязана была давить на нее не только могуществом, но и статью.
        - Милая княжна… Вам, должно быть, известно, что мне приходится почти все время воевать. Мы вынуждены отдавать ратному делу лучших своих сыновей, ибо, как мудро говорил Петр Великий, через ратные дела мы вышли в люди и с нами, с которыми раньше в Европе и знаться не хотели, теперь почитают за честь за один стол садиться.
        - Известно, ваше величество.
        - К сожалению, войны имеют и свою дурную сторону — они почти всегда ведут к падению нравов. И не только в пределах государства или самой армии. Даже в столицах среди знати, даже при моем дворе можно наблюдать это чрезвычайное падение нравов.
        - Мне и это известно, ваше величество.
        - Вы также, должно быть, знаете, что я, будучи занята важными государственными делами, мало обращаю внимания на эти флирты. Что ж, люди молодые, это так естественно. Влюбляются, строят интриги, ссорятся, мирятся. Не беда, если какой-нибудь пылкий драгун и переночует у какой-нибудь не в меру горячей фрейлины, лишь бы об этом не слишком много сплетен пошло. Что ж, и согрешат, и покаются потом — стоит ли мне в это вникать?
        - Мне известно о таком вашем отношении, ваше величество.
        - А если и это вам известно, то почему, позвольте спросить…
        - Потому что мы любим друг друга.
        Екатерина поднялась с голубой софы, подошла к рабочему столику, и ее рука потянулась было за белым колокольчиком, которого все до смерти боялись. Белый колокольчик означал вызов Шешковского, домашнего палача государыни, под кнутом которого не раз содрогалось и корчилось от боли достоинство России. У Екатерины была минута слабости, ей захотелось, чтобы тут же, на ее глазах, их били бы кнутом до полного бесчувствия, но потом рассудок взял верх. Это было слишком малой местью за то оскорбление, которое они ей наносили.
        - Саша, — сказала она тихо, — скажи, есть хоть какая-нибудь возможность вернуть все в прежнее состояние дел?
        - Невозможно, ваше величество.
        - Да почему невозможно-то?!
        - Потому что мы любим друг друга.
        - Что ж, — сказала государыня, — на этом давайте и кончим. Идите оба и оставайтесь на своих должностях вплоть до получения высочайшего решения по вашему вопросу…
        В воскресенье после литургии государыня дала большой обед, на котором объявила о предстоящей свадьбе генерала Дмитриева-Мамонова с княжной Щербатовой. Еще через неделю сыграли свадьбу. Подарки государыни были воистину царские — две с половиной тысячи душ и сто тысяч рублей с непременным, однако, условием, чтобы после свадьбы, причем сразу же после свадьбы, молодые навсегда покинули столицу и уехали в Москву, где им было определено место постоянного жительства.
        Почти все лето государыня прожила одна, как говорили при дворе, холостячкой, но в течение того лета она много работала, и дела империи как будто пошли на лад. С юга поступили наконец добрые вести. В сентябре Суворов, бросившись со своим корпусом на помощь австрийцам, вырвал две блистательные победы. Фокшаны и Рымник переломили ход войны в пользу России, и только рано наступившие осенние дожди спасли турок от полного поражения. Как известно, в те времена войны велись кампаниями, с весны до осени.
        В течение всего того лета государыня чаще, чем обычно, иногда два раза в неделю, писала на юг Потемкину. Печать какой-то тревоги лежит на всех ее письмах. Женив своего фаворита Мамонова, она, хоть и не по своей воле, ослабила позицию Потемкина при дворе, потому что в том хрупком состоянии политической устойчивости державы очень важно было, чей человек фаворит и к какой партии он примыкает.
        Светлейшего это мало беспокоило, он сообщал в письмах, что как раз занят поисками нового воспитанника для государыни. Он не знал, что воспитанник уже найден и умная Екатерина, наученная за четверть века пребывания на русском престоле ничего не брать из чужих рук, пока эти руки не станут своими, просто дожидалась своего часа.
        И он настал. Однажды под вечер, представляя списки офицеров к присуждению очередных званий, фельдмаршал Салтыков вдруг замолвил слово за скромного ротмистра, командира караульной роты дворца.
        - Я и сама успела заметить его старание, — сказала императрица, — но если не возражаете, поговорим об этом завтра, после заседания Совета.
        На Совете, состоявшемся на следующий день, Екатерина достала давно заготовленный прожект о слиянии двух южных армий в одну под командованием Потемкина. Это означало отставку для главного воина минувшей войны Румянцева-Задунайского и утверждение в этом звании князя Потемкина. Долгие годы Салтыков и слышать не хотел об этом, но теперь государыня предлагала сделку. Отдать Потемкину всю армию на юге, чтобы самой иметь возможность получить из рук Салтыкова этого херувима. Военному министру цена показалась разумной, и план был утвержден.
        В конце сентября, перед возвращением в Зимний, как никогда довольная собой Екатерина предприняла длинную прогулку по парку в обществе той же старой приятельницы Нарышкиной. Во время этой прогулки они опять наткнулись на молодого красавца. Теперь он уже не краснел так безбожно. За лето похорошел, возмужал и, не теряясь более, молча отдал честь.
        - Ваше величество, простите мне мою нескромность, — вдруг произнес он, когда женщины прошли было уже мимо.
        - Да в чем же вы усмотрели эту свою нескромность?
        - В непростительно долгом лицезрения той, что сияет подобну, подобно…
        «Ба, да он у нас еще и поэт!»
        Тем временем красавец снова плюхнулся на одно колено, опустив свою грешную головушку, не до конца освоившую правила построения поэтических метафор. А волосы у него были и вправду хороши — с этаким вороным блеском, прямо так и хочется потрогать их рукой… Екатерина с трудом заставила себя перебороть это искушение, она уже отходила прочь, но Нарышкина, попридержав ее за локоть, прошептала:
        - Пощадите его, ваше величество… Видите, в каком он состоянии. Еще, чего доброго, скончается на наших глазах…
        - Да отчего он может так вдруг, на наших глазах скончаться?
        - От любви, ваше величество! Неужели вы не видите, как он измучен томлениями так и не находящего выхода великого чувства своего?!
        - Да что ты говоришь?!
        Сделав несколько шагов по направлению ко все еще стоявшему на колене Зубову, Екатерина правой руке, обтянутой белой перчаткой, взяла его за подбородок, как обычно берут малых детей, и, запрокинув его лицо перед своими уже выцветшими голубыми глазами, долго в него всматривалась. Лицо было красивое, точеное, нервное, чуть-чуть женственное, но черные, с цыганским блеском глаза смотрели смело, по-мужски и, кажется, уже были посвящены во многие земные прегрешения.
        - Дозвольте, ваше величество, в знак вашего прощения хотя бы прикоснуться…
        Зубов впился губами в кончики ее пальцев, и, почувствовав сквозь ткань перчатки его горячее дыхание, Екатерина поняла, что это судьба, а от судьбы, как известно, не уйдешь.
        - О, да вы в какой-то горячке, ротмистр… По-моему, вы больны. Я непременно сегодня же пришлю к вам своего доктора…
        - Да я совершенно, ваше величество, то есть совершенно…
        - И слушать не хочу! Это вам только кажется по молодости лет, а Роджерсу виднее…
        Они разошлись. Зубов летел в свое караульное помещение как на крыльях. От Нарышкиной, также хлопотавшей за него, он знал, что посещение врача государыни было началом приближения к ее величеству. После Роджерса кандидат в фавориты переходил в распоряжение статс-дам — они обучали его манерам, придворному этикету. Завершала подготовительный период некая Перекусихина, известное при дворе лицо под кличкой Проб-дама.
        Продвижение Платона Зубова в фавориты проходило крайне успешно. На всех этапах он выказывал незаурядные способности, и почти сразу же после возвращения двора в столицу произошло сближение. Увлечение государыни было столь велико, что ее глаза постоянно сияли, хорошее настроение искало выхода, отчего она что ни день приглашала гостей и устраивала вечеринки. После шумных представлений и роскошных ужинов садились играть в карты, но уставшая за день государыня часам к одиннадцати — никак не позже — прощалась со своими гостями. К великому удовольствию присутствующих, молодой двадцатилетний Зубов, поднявшись следом за государыней, храбро следовал за ней в ее внутренние покои.
        А что же та влюбленная пара, улетевшая на крыльях любви во вторую столицу? Была ли она счастлива, прожила ли она долгую, счастливую жизнь? Увы, нет, потому что месть государыни была воистину ужасающей. Одурманенные взаимным влечением, они казались себе первозданно чистыми, но государыня прекрасно знала, что, пожив при дворе, они уже достаточно вкусили там райских яблок, а если сами не вкушали, то слышали их хруст на каждом шагу…
        В Москве юная Щербатова заскучала — оказалось, Саша совершенно не способен заменить собой блеск и пышность двора. И никаких тебе балов, театральных представлений, сплетен. Молодая супруга начала запираться в своей комнате, плакала целыми днями. Раздосадованный ее поведением супруг тоже стал подумывать — а не свалял ли он дурака с этой свадьбой? Ведь было же время, причем совсем недавно, когда он мог оказывать решающее влияние на ход государственных дел! Его расположения домогались послы иностранных держав, его заваливали подарками, его остроты обходили Петербург. Кланялись в пояс губернаторы, поэты сочиняли оды ко дню рождения, и на что же он все это променял? На длинный домашний халат, на мятые туфли и на бесконечные пререкания с этой и в самом деле зеленой дурой!
        Всего через несколько месяцев после свадьбы пошли слухи, что молодые живут плохо, ругаются и даже дерутся. Потом стали поговаривать, что бывший фаворит написал государыне письмо, слезно прося вернуть его к прежним милостям. Екатерина не ответила, и он, выждав какое-то время, снова написал, позаботившись через своих людей, которые все еще оставались при дворе, чтобы это письмо дошло до адресата в самый для него приемлемый день, когда ее величество будет пребывать в наиболее приятном расположении духа…
        Увы, все было напрасно. Государыня бросала его письма в камин, не читая. У нее было много хлопот по управлению страной, она была увлечена сочинением новых комедий. Все свободное время она посвящала Платону Зубову, который оказался умным, задушевным, мужественным и, конечно же, конечно же, конечно же…
        Глава пятая
        Вифлеемская звезда
        Страна моей печали, страна моей любви…
        Эминеску
        Не заграждай рта у вола молотящаго.
        Второзаконие
        Лес ты мой зеленый, отыскать бы путь-дорожку и тропинку для себя… Едва ли не половина молдавской народной поэзии посвящена кодрам, густым дубовым лесам, укрывавшим в лихую годину этот народ и не раз спасавшим его от полного уничтожения. Признательность простого сердца не ведает границ ах, лист зеленый, лес густой, как живешь ты, милый мой!
        Кодры — что им сделается? Живут могуче, прочно, вечно, но увы… Наступает день, и час, и мгновение, и пожелтевший зубчатый лист, мягко отделяясь от матери-ветки, долго кружит в голубом прозрачно-осеннем воздухе. Устав в этом парении, он покорно стелется, хороня сам себя. И лежит он, сердечный, плашмя, лежит беспомощный, бездыханный, и пройдет по нему кто угодно, когда угодно, куда угодно…
        Опавшая листва вместе с прохладой осенних ночей приводит в движение гигантский мир беженцев. Теперь стоянки раскрыты, и видно за много верст, кто где коротал лето. Весь этот покатый склон, например, занимали Петрешты. В низине, над ручьем, жили Штефанешты, а на той стороне обосновались Варзарешты. О эти бедные, эти многострадальные наши села… У нас еще не было и, кажется, уже никогда не будет полной хроники хотя бы одного села, чтобы проследить, через какие муки пришлось пройти этим карпатским горцам, ассимилированным римлянам, объединенным деревянным крестом над своей церквушкой и многочисленными горестями и бедами, захороненными в названии самой деревушки.
        И снова кликнула судьба, и снова запрягаем… Провозившись со своими скудными пожитками всю ночь, чуть соснув только под самое утро, деревни прощаются с код-рами ранней-ранней зорькой. Длинные колонны безропотной бедноты растекаются ручейками по склонам, по пустырям и, прощаясь на ходу село с селом, человек с человеком, уходят — кто на восток, кто на запад, кто на телеге, кто пешком. Небо затянуто тучами, солнца совсем не видать, и, прикидывая время больше по наитию, люди спешат. За годы бесконечных смут поля заросли сорняками, стали чужими и колючими. Ни дорог, ни колодцев, ни памятки никакой — только одинокие могучие орешины высятся над заросшими пыреем полями, напоминая пароду о его прошлом, да покосившиеся распятия над высохшими родниками, напоминая народу о его вере.
        Пронзительно скрипят давно не смазанные, никуда и ни за чем не ездившие колеса. На телеге, груженной всяким скарбом, покачиваются вместе с многочисленными узлами четверо ребятишек. Поначалу, пока выезжали из леса, они сладко спали вповалку, но затем простор открытых полей прорвался сквозь их детский сон, разбудил, и они, не в силах по-настоящему проснуться, без конца оглядываются и, бледные, переболевшие за лето всем на свете, мигают и не могут взять в толк, то ли они в самом деле возвращаются, то ли им это долгожданное возвращение домой только снится.
        Рядом с лошадкой плетется с кнутом под мышкой задумчивый глава семейства, господарь, как он сам себя называет. Идет этот господарь медленно, удрученно, потому что вспашка, сев и уборка — это единственное, что он в жизни умеет, единственное, ради чего живет. А между тем уже три года он не пашет, не сеет и не собирает урожай. Семья живет впроголодь, запущенная земля одичала под ногами, а войне ни конца ни края. И оттого, что его воля как человека ни на что более не влияет, ни на чем более не сказывается, он начинает тупеть на глазах. Бесконечно несчастный, неумелый и невезучий, опротивевший сам себе, плетется господарь рядом со своей лошадкой, вместе составляя библейски печальное целое.
        К задку телеги привязана коза — единственное, что у них, помимо лошадки, осталось. За козой идет, подгоняя ее хворостинкой, господина. Она шепчет про себя какую-то молитву, часто оглядывается на уплывающие вдаль леса, следит, чтобы из телеги что не выпало, и кажется, вот-вот заплачет. Для деревенских женщин отъезды и приезды — сущая мука. Господь их знает — то ли все дело в том, что женщины обычно прикипают к любому месту, где они пробыли более суток, то ли гложет эту бедную господину, что на телеге всего четверо ребятишек, а весной, когда убегали в лес, было шестеро… Две могилки так и остались там, в укромном месте, под старым дубом, и, покидая лес, она, должно быть, клянется, что каждый год в день поминовения навестит своих кровинок.
        Но, может статься, расстроил ее истошный собачий вой, доносившийся с лесной опушки. В той нескончаемой собачьей печали, конечно же, слышится и голос того самого Гривея, который весной семенил за их телегой. За лето собаки в лесу одичали, зажили стаями, перестали отзываться на свои клички, перестали своих узнавать. Теперь вот воют. Должно быть, спохватились, что их бросают. Вспомнили, что уходящие вдаль люди как-никак не чужие. Было время, эти люди делили с ними последние крохи. Теперь вот уходят, а они остаются. Хоть и одичали, трагедии этого подлунного мира доходят и до них, и, сев на опушку леса, задрав мордочки к небу, собаки воют пронзительно, истошно, неземно, словно судьба, словно рок какой-нибудь.
        Осенний день короток, а путь долог. Колонны идут днем, идут ночью, потом начинают дробиться на ходу, и, измотанный бездорожьем, каждый ищет свой путь, полагаясь главным образом на свою клячу и на бога. Еще верста, еще перелесок, еще ночь, и вот родные холмы начинают ранним утром выплывать из тумана. Еще один спуск, еще один, последний подъем, и вдруг из-за пригорка вместо крыши родного дома медленно выплывает обугленный дымоход. Сердце останавливается, замирает дух. Не скрипят более колеса. Тяжело, с натугой дышит лошадь, замерла чем-то удивленная коза, и дети на телеге напряженно вытянули тонкие шейки.
        - О арс? Сгорел? — с дрожью в голосе спрашивает господина, ибо, будучи женщиной, она не решается поднять глаза, чтобы не умереть тут же, на обочине дороги…
        - О арс… — с досадой роняет господарь и, похлопав по загривку свою лошадку, продолжает путь.
        О эти наши бесхитростные, глинобитные, побеленные известью домики! Через какие только испытания, через какие только муки они не прошли! Слепленные крестьянами по своему образу и подобию: на побеленном фасаде двери вместо носа, два окошка вместо глаз, соломенная крыша вместо шапки, этим двойникам тружеников земли тоже доставалось в те годы. Когда подкатывала смута, хозяева подавались в кодры, а их домики-слепки оставались. Мертвые, пустующие деревни раздражали и отступающих, раздражали и наступающих. Защитить свои деревни было некому, да и практически невозможно, поскольку фронтов тогда не было. Главные воюющие силы концентрировались в крепостях, а между этими крепостями круглое лето шныряли отряды янычар, и круглое лето языки пожаров пылали над молдавскими холмами.
        Представим теперь, как выглядел он тогда, тот отчий дом, поздней осенью, когда наши предки возвращались из своих дальних скитаний. Сгорела соломенная крыша, тушить было некому, и сгорели окна, двери, сгорело все, что было в доме. А тушить по-прежнему было некому, и сгорел хлев, припасенные на зиму дрова, кизяк, обрезки виноградной лозы с прошлых лет. А тушить по-прежнему было некому, и сгорел плетеный забор, калитка, сгорели две вишенки и черешня. Потом, когда уже и гореть было нечему, над теплым еще пеплом прошли сильные летние дожди. Под напором обильной влаги размок и провалился потолок, так что теперь, в полдень, когда солнце стоит в зените, оно светит через сгоревшую крышу, через провалившийся потолок прямо в дом.
        После дождя наступили теплые, благостные дни прорастания. Распаренная земля задымилась, и ожили чудом уцелевшие после пожара семена. Теперь поди ты угадай, что где уцелеет, что где прорастет. Подорожник, одуванчики — им нипочем ни война, ни турки, ни пожары. Бузиной и лопухом заросли дорожки вокруг дома, чертополохом заершились завалинки, а одинокий куст овечьей полыни, поднявшись на цыпочки, пытается заглянуть через оконный проем в дом. А чего туда заглядывать, когда и так все открыто, и у порога стоит в качестве хозяина дома красивый, стройный, поздно взошедший и потому поздно расцветший подсолнух.
        Вот так вот. В сенцах каким-то чудом уцелело семечко, после дождя взошло, и теперь подсолнух радушно улыбается вернувшемуся господарю, господине, всем чадам их улыбается, потому что хоть и скупо, но все-таки светит солнце. А приехавшие из дальних далей хозяева стоят перед расцветшим подсолнухом окаменевшие, и, кажется, пройдут тысячи лет, прежде чем они смогут сделать шаг или проронить хотя бы слово.
        О эти наши предки, эти наши герои, эти наши мученики… Мы так и не узнаем, как успевали они за считанные дни, когда зима была уже на носу, и потолок заново застелить, и дом перекрыть, и обмазать его, и побелить. Не узнаем мы, откуда вдруг появились двери, чем было заменено окно, из каких тайников были добыты эти запасы кукурузных зерен, но вот загудели жернова, задымились крыши над деревней. Сноровистые хозяйки в вечерних сумерках сварили мамалыжку, собрали вокруг нее, как вокруг солнца, всю семью, и этим паром земного бытия, и добрым словом, и улыбкой возвращали своим близким веру в благость мира и надежду на лучшие времена.
        Казалось невероятным, немыслимым казалось, чтобы эта дотла сгоревшая деревня когда-нибудь ожила, но вот не прошло еще и недели, а по утрам поет кем-то сохраненный петух, брешет где-то щенок, оставшись верным своим хозяевам, и выбежавшие поутру к колодцу хозяйки на миг замерли, навострив уши, потому что в воздухе повисло что-то, похожее на деревенскую сплетню.
        К полудню начинают собираться в укромные, прогретые солнцем затишки сельские ребята. Поиграв немного, они становятся кружочком, долго о чем-то шепчутся меж собой, составляют какие-то планы. Тайны, тайны и снова тайны, затем, как только в воздухе закружатся первые снежинки и наступит заветный день, они заполоняют своими ватагами всю деревню.
        Войдя в чей-нибудь двор и спросив у хозяина позволения, они становятся кружочками под окна и тонкими голосками начинают рассказывать о трех великих магах, из дальних далей пришедших поклониться младенцу, родившемуся в яслях.
        Потому что их водила
        Вифлеемская звезда…
        Отец Паисий, сам колядовавший в детстве, на старости лет писал: а задумался ли ты, любезный читатель, почему это праздник рождества Христова приходится на начало зимы и мы его празднуем при первых зимних холодах? Думал ли ты, почему это всевышний, сотворивший такую бесподобно красивую землю, с таким множеством красок, запахов и благодатью, выбрал для прихода к нам своего единственного возлюбленного сына именно то время года, когда земля лежит мертвой, и все сущее придавлено холодом, и человеческий дух мечется в поисках сути своей? Думал ли ты, человече, почему народный здравый смысл выбрал именно ребятишек, чтобы они колядками своими возвестили миру о наступлении этого великого празднества?
        В сущности, пение детей — это и в самом деле величайшее чудо мира. Вот их дружная колядка идет, поднимается по сильно заснеженному западному холму, но тут же, сорвавшись, скатывается обратно. Такой подъем ей не под силу, но сдаваться будущим мужчинам тоже не к лицу. Переведя дух, они несутся дальше и опять становятся под чьими-нибудь окнами. Окрепшая их колядка воинственно возносится на вершину уже другого, восточного холма, откуда, говорят, весь мир увидеть можно.
        Холмы, о которых идет речь, и в самом деле были трудны для подъема. В сущности, это была пара слонов-гигантов, лежавших рядом с незапамятных времен. В этом своем долгом лежании они, преисполненные нежности, вдруг прильнули мордами друг к дружке и своим неосторожным движением чуть не полностью закрыли уютно расположенную меж ними долинку. Все-таки небольшие воротца после их любезничанья оставались — ровно столько, сколько нужно для маленькой речки, чтобы выйти на простор, и сколько нужно для разумной дороги, по которой могли бы две телеги свободно разъехаться, сохраняя при этом взаимное уважение и чувство собственного достоинства.
        Эту незыблемую для любой нации первооснову — взаимное уважение и чувство достоинства — нужно упомянуть, потому что в той чаще стояла, растянувшись вдоль речки, деревушка с нежным названием Салкуца. Должно быть, когда-то в этой долине росли плакучие ивы. Потом они ушли, как уходит все в этом мире. Их место заняли дома, но сами ивы тоже не исчезли насовсем, подарив свое имя деревне. Укрытая влюбленными слонами, Салкуца жила себе припеваючи. Холмы были на редкость плодородны, а кроме того, они благотворно влияли и на сам дух селян, всемерно расширяя их горизонты, ибо с восточного холма видно было до Днестра, а с западного в ясный погожий день из-за других холмов выглядывали припрутские поймы.
        Высота и месторасположение этих холмов не прошли, разумеется, мимо внимания воюющих сторон, и не было ничего удивительного в том, что при заключении соглашения о зимнем перемирии было решено над Салкуцей поставить два дозора: на восточном холме — русский, на западном — турецкий.
        Поначалу все шло тихо и гладко. В положенные часы дозоры менялись, деревушка в низине жила своей жизнью. Казалось, росшие тут на берегу плакучие ивы передали деревне, помимо имени, еще и некоторые черты своего характера, ибо трудно было сыскать на всем белом свете другую такую тихую деревню. Под утро чуть подымят крыши, поскрипят колодцы, полает чей-то щенок, и уже тихо. Под вечер опять же чуть подымят крыши, полает щенок, и снова тихо, теперь уже до самого утра. В праздничные дни зазвенит колокол в церквушке, расположенной по ту сторону речки, за мостом, на небольшом выступе. В ответ на его зов дружно по мостику пройдут прихожане. Поднимутся по тропкам к своему храму, помолятся, тут же побегут обратно, и опять тихо.
        Но вот, наступило рождество, а праздник рождества, как известно, тихо пройти не может. Крыши дымятся без конца, колодцы скрипят, собачка лает. В церкви двери открыты с утра до вечера, и по деревне снуют ватаги ребятишек, которые, став под чужими окнами, начинают ведать миру о трех удивительных магах. Их колядка, как уже говорилось, карабкается вверх то по склону восточного, то западного холма, а дозоры слушают, наматывают на ус.
        - Плачут, — предположил турецкий дозор, — кого-то хоронят.
        - Колядуют!!! — завопили казаки на восточном холме. — Братцы, стало быть, рождество и, стало быть, с рождеством Христовым вас, братцы!
        Проторчать полсуток на ветру, обозревая белую пустыню, дело скучное, зябкое и одинокое. Тем более если ты христианин и в расположенной в низине деревушке справляют рождество. Завет этого светлого дня наводит озябшего воина на мысль спуститься в долину и поздравить народ с праздничком. При этом можно будет и погреться, и покурить, и, кто знает… Говорят, из лесных ягод, если взяться за это дело умеючи, можно сготовить такую холеру, что одна только чарка, и уже все хорошо…
        Турецкие янычары были крайне озадачены поведением русского дозора, который вдруг спустился с холма, разошелся по домам и неслыханно долго, возмутительно долго, преступно долго не возвращался на свой пост. Турки мерзли на ветру и обзывали весь мир свинячьим корытом, потому что, если вдуматься, какой из двух дозоров имел больше прав спуститься в деревню и погреться? Русские, хоть и православные, все-таки тут чужаки, в то время как турки находятся на своих вассальных землях, другими словами, у себя дома. И вот, поди же ты, хозяева мерзнут, а гости гуляют. Да неужели, если они решат спуститься с холма, им откажут в хлебе и в тепле?!
        Желание выяснить истинное положение вещей, а заодно и погреться стало подталкивать турецкий дозор испытать свое счастье. И вот в сумерках в деревню, в которой уже гуляли казаки, спустились турки. К их величайшему удивлению, они тоже были хорошо приняты, потому что было рождество, праздновали приход в мир учителя смирения и доброты.
        После этого дозорная служба пришла в полный упадок. То есть днями она кое-как еще велась, а по ночам оба холма пустовали. Бывало, в одном доме сидят русские, в другом — турки. Бывало, в одном и том же доме сегодня греются русские, завтра — турки. Принимая и тех и других, люди угощали чем бог послал, приглашая при случае еще заглянуть, потому что праздник рождества тянется долго, до самого крещения. Бедным салкучанам и в голову не приходило, какой смертельной опасности они подвергают себя своим гостеприимством. Да и самих воинов, казалось, мало заботили последствия. Солдату что — поел, погрелся — и был таков. А между тем рок уже витал над Салкуцей…
        В первую же рождественскую неделю, когда над холмами завыли метели и мороз придавил так, что дыханье схватывало, в двери крайней в селе избушки постучали. В доме как раз грелись янычары. Хозяин, добрая христианская душа, открыл. Вошли четверо подвыпивших казаков, которые, преисполненные веселого настроения, решили обойти с поздравлениями всю деревню, дом за домом. Не успели они толком переступить порог, рта раскрыть не успели, как янычары повисли на них, перевязали, выволокли из дому, перебросили поперек своих седел и поскакали через холм в Бендерскую крепость, находившуюся в то время в их руках.
        Генерал Каменский, стоявший гарнизоном в Кишиневе и отвечавший за соблюдение перемирия, пришел в ярость от этого сообщения. Человек он был суровый, деспотически относившийся к собственным сыновьям, не говоря уже о подчиненных. Вызвав к себе полковника Головатого, казаки которого вели дежурство над Салкуцей, он долго распекал его за это упущение, после чего приказал устроить засаду и увезти в плен ровно столько турок, сколько было взято казаков.
        - Слухаю, вельможный пане.
        Головатый взялся сам возглавить эту операцию, и, когда он выехал со своей сотней из Кишинева, метели кружили вовсю. Валивший сверху снег подхватывали шнырявшие над самой землей ветряные ведьмы. Они долго гоняли его по низинам, по оврагам, после чего, устав, принимались складывать в сугробы. Но, как и у всех старых людей, настроение у ведьм быстро портилось, и, не успев толком намести сугробы, они тут же раскидывали их по всему полю и снова принимались гонять снег с места на место. В этой снежной карусели потонуло решительно все, и трудно было разобрать, где земля, где небо, когда утро, когда вечер.
        - За мной, бисовы диты!!
        Захватив пленных, турки почему-то не спешили возобновлять дозорную службу. Прождав двое суток, Головатый решил оставить Салкуцу и подойти поближе к крепости. Покидая село под покровом ночи, его сотня растянулась длинной цепочкой по склону, но долго еще кружила внутри чаши, все не покидая ее. Неожиданно утихла метель. На темно-синем небе выплыла огромная луна, залив сказочным светом все это вдруг утихшее на полуслове гигантское белое море. Какое-то чутье подсказывало Головатому не торопиться. Он все кружил и кружил со своей сотней внутри чаши, пока одна из разведок не донесла, что со стороны Бендер движется конный отряд. Похоже, идет дозор под прикрытием конвоя.
        - Хлопцы, слухай сюда!
        У Головатого давно был разработан план — все зависело от того, сколько их появится и с какой стороны. То, что их было не больше двух десятков, его устраивало; то, что они двигались со стороны Бендер, тоже входило в его расчеты. Мигом разбив сотню на три отряда, выскочив через горловину, обогнули западный холм и устроили засаду, с тем чтобы ударить турок с тыла и с флангов, одновременно отрезав им путь к отступлению. Важно было только одно — проскочить незамеченными по этому лунному свету под самым носом у турок.
        Турки шли беспечные и самодовольные на остатках крепостной сытости и тепла. Могуче похрапывали в морозной ночи чистокровные арабские скакуны, грозно качались на поясах кривые сабли-ятаганы, да и сами турки, должно быть, чувствовали себя молодцами из молодцов. Заняв пост, они обнаружили, что Салкуца полностью занесена снегом, и увидели в этом справедливую кару небес.
        Чтобы отвлечь внимание от засады, русский дозор на противоположном холме развел костер. Солдаты шумно грелись у огня, и турки пустились злословить по этому поводу — что, дескать, вояки, приходится самим себя согревать? Не с руки стало больше скатываться по склону холма с рождественскими поздравлениями? Ни тебе винца, ни грецких орешков. О, давно бы так! Другой раз будете башкой шевелить, прежде чем на задницах сползать в долину, поросячьи хвосты в сметане, и, пока турки зубоскалили, вдруг увидели, как с тыла и с флангов несутся на них во весь опор казаки Головатого.
        - О аллах! О аллах! О аллах!
        То ли сдуру, то ли с перепугу турки, вместо того чтобы пытаться прорваться к своей крепости, стали, наоборот, спускаться но склону холма к занесенной снегом деревне. Этого только и нужно было Головатому, чтобы по ходу коней опрокинуть их в котловину и там подмять под себя. Однако янычары на середине спуска как будто сообразили, что делают не то. Остановившись у каких-то хилых кустиков, едва высовывавшихся из белого моря снега, они выстроились замкнутым кольцом и как будто собирались дать бой.
        - Руби их, неверных! — вопил Головатый на полном скаку.
        Янычары молча ждали. Вихрастыми клубами пара отдувались лошади, сталь обнаженных мечей слепила бликами при ярком лунном свете. Казаки неслись единым духом — еще пятнадцать, десять, пять секунд, и вспыхнет бой. Но вдруг в последнюю секунду, о великий боже, сотня Головатого исчезла, точно земля ее проглотила. Гигантское облако вскипевшей белизны, и со дна этой лавины одни шапки казаков да морды фыркающих лошадей выглядывают.
        Увы, этот бой они проиграли. Занесенный снегом склон холма скрывал в себе глубокие скаты и провалы. Сообразительные турки сумели использовать эту ситуацию. Ориентируясь по одиноким чахлым кустикам, они остановились там, где у лошадей была еще твердая почва под копытами, в расчете на то, что казаки рано или поздно провалятся.
        И они таки провалились. Огромные вихри снежной пыли заполонили собой поле несостоявшегося сражения. Сбитые с боевого настроя, люди и лошади с трудом выбирались из этого месива. Трудно было разобраться, где чей конь, где чья шапка и что, собственно, произошло? Получив столь нужную передышку, турки осторожно начали спускаться по склону холма, как бы все еще не изменив своему первоначальному намерению войти в деревню, но вдруг у окраины села свернули, проскочили через узкую горловину и понеслись в сторону Бендерской крепости.
        - Догнать их, душу мать!!
        Эти грозные крики Головатого мало чем могли помочь, потому что время было упущено. Пока вытащили коней, пока успокоили, пока поправляли сбрую, пока прыгнули в седла, турки уже едва чернели точками на гребне соседнего холма. Догнать по следу было немыслимо, решили идти наперерез, но плохо сосчитали угол встречи, и вот они опять, в который раз, уходят.
        Смирившись с неудачей, сотня Головатого попридержала коней в ожидании команды повернуть обратно. Один только старый чудак по кличке Кресало, безудержный и неуемный казак, в одиночку все еще преследовал неприятеля. Вот турки скрылись за соседним холмом, но он, отчаянная голова, ни секунды не колеблясь, кидается следом за ними. Какое-то время о нем ни слуху ни духу. Кажется, погиб, уже, кажется, самое время панихиду по нему справлять, но вдруг его кобылка взлетает на гребне холма и старик кричит тоненьким фальцетом:
        - По-то-ну-у-ли-и-и!
        - За мной, бисовы диты!!
        На той стороне холма янычары плавали в такой же гигантской чаше, из какой недавно выбрались казаки Головатого. Окружив янычар, казаки, наученные горьким опытом, не спешили уходить с твердого пласта, на котором лошадь копытом чувствовала землю. Турки, видя свою гибель, успокоили коней, собрались в середку поглотившего их обрыва и молча ждали развязки.
        Головатый скомандовал бой, но его команда повисла в воздухе, потому что лошади ни за что не хотели во второй раз влезать в это крошево. А время работало на турок, время близилось к утру. Рядом, за холмом, была крепость. Видя, что конвой не возвращается, турки наверняка отправят отряд ему на выручку. Вдруг тому же неуемному Кресалу пришла мысль. Спешившись, взяв свою кобылку левой рукой за поводок, правой занес саблю и так шаг за шагом вместе со своей лошадкой пошел в наступление.
        - Руби басурмана!!
        Казаки мигом спешились, взяли лошадей за поводки, обнажили сабли. Янычары приняли бой. Это был тяжелый, кровавый, неслыханный по своей жестокости бой. Под огромным куполом тихого ночного неба, на девственно белом, залитом лунным светом снегу люди и лошади, сцепившись, грызли, рубили, душили друг друга, при этом все время продолжая плавать в снежном крошеве. Земля то появлялась, то опять уплывала из-под ног. Звенела сталь, вопили воины, ослепленные снежной пылью ржали кони и рвались вон.
        Ярость, похожая на безумие. Раненых никто не видел, никто не слышал и, ступая по трупам, по окровавленному снегу, по дымящимся лошадиным внутренностям, рубили, рубили, рубили. Где свои, где чужие, кто кем сражен и кто кого одолевает — все это выяснится потом, а теперь нужно было одно рубить. Рубить, чтобы выжить, рубить, чтобы победить, и, плавая по пояс в снегу, солдаты снова и снова шли на неверных, размахивая окровавленной саблей и неся в левой руке поводок давно затоптанной в снегу лошади.
        Турки начали отступать, но было уже поздно. Да, собственно, и отступать-то особенно уже было некому. Из двух десятков их осталось всего пятеро. Расколов эту пятерку, казаки повалили четверых в снег, перевязали, потому что приказано было их живыми взять. Оставался еще один, и вот тот, пятый, ну насмерть стоит, паскуда.
        К удивлению казаков, тот, последний, был на редкость храбр. Один против целой сотни, он и не думал сдаваться. Ловкий, с повадками дикой кошки, вооруженный ятаганом и кинжалом, он то наскочит, то отступит, и невозможно было угадать, каково будет его следующее движение. В какое-то мгновение казаки им залюбовались — ну до чего силен, до чего храбр, подлюга! И тогда самолюбивый полковник возымел желание взять его в одиночку.
        - Не трожь! — крикнул он казакам. — О-то я его визьму. О-то мий буде турок.
        Вывел своего коня на твердый пласт, разогнал, так чтобы конем молниеносно сбить его с ног, по, пока он это проделывал, детина вдруг с чего-то вырос на две головы, и казаки ошарашенно оглядывались — с чего он вдруг стал таким длинным? Оказывается, все наскакивая и отступая, турок не переставал при этом выбираться из чаши. И таки выбрался. Теперь ему доброго коня, и поминай как звали. Покинувшие поле боя лошади стояли рядом, в ожидании седоков. Турок поздней почувствовал возможность свободы. Всего один бросок, лишь бы ухватиться за гриву…
        Но нет, пожалуй, не спасется. Головатый, разогнав своего жеребца, уже летит на него. Крик, вопль, удар, и на секунду турок исчез под копытами головатовского жеребца. Он, несомненно, погиб бы, если бы попытался уклониться от удара, но храбрый и ловкий турок, наоборот, нырнул коню под брюхо. Жеребец полковника, дико заржав, вдруг стал беспомощно оседать на задние копыта.
        - Ах ты, антихрист… Моего верного друга…
        Выпрыгнув из седла, Головатый ухватил турка и почему-то непременно хотел его удушить. А турок был сильный, не давался, и, пока руки Головатого добирались до его кадыка, полковник уже сам лежал в снегу, и турок замахнулся кинжалом. Три шага было до них, но эти три шага сделать дольше, чем ударить кинжалом. И когда казакам показалось, что уже ничто не спасет сотника, рядом как из-под земли вырос все тот же Кресало с поднятой саблей, а сабля, как известно, бьет точнее и быстрее, чем кинжал.
        - Не убивай!!! — крикнули пленные. — Он сын хана! Лучше нас убивай!
        Кресало, говорят, был туговат на ухо, а к тому же у него было правило, в силу которого в бою он не слушал никого, кроме бога и своей руки. И лежит молодой турок в снегу с расколотым черепом. Пленные в один голос оплакивают его, а Кресало, выбравшись из снега, по-хозяйски поправляет седло на своей кобылке, потому что до утра еще далеко, ехать долго.
        В этот великий миг победы, в этот горький час поражения почему-то вдруг всех охватило уныние. Умолкли пленные, утихли лошади, замерли казаки. Реквием великой печали взмыл над полем брани. Оставался один только запах остывающей на морозе крови да трупы воинов и лошадей, выглядывавших тут и там из перемолотого снега. Вечная слава и вечный покой подавали друг другу руку, а над миром по-прежнему светит луна, переливаясь синевой, играют в лунном сиянье засыпанные снегом поля. Небо чуть потемнело, вот-вот луна уйдет за далекие холмы, а из низины медленно поднималась по склону холма сложенная из детских голосков тысячелетней давности песенка о трех магах, которые пришли из дальних далей поклониться младенцу.
        Потому что их пленила
        Вифлеемская звезда…
        В тех же рождественских заметках нямецкий старец вопрошал: а задумался ли ты, любезный читатель, почему это младенец родился зимой, в дороге, при полной неприкаянности беженской жизни? Думал ли ты над тем, что этих зимних беженцев никто приютить не хотел? К тому же в те дни как раз шла перепись населения в царстве Иудейском. Вифлеемские гостиницы и дома для приезжих были переполнены. С трудом нашлась добрая душа, согласившаяся принять Иосифа и Марию, но, поскольку места в доме уже не было, поместили их на ночь в хлеву. Мыслимое ли дело, чтобы господь, благословивший постройку стольких великолепных храмов, предназначил своему единственному сыну обрести земное обличье в хлеву?!
        Генерал Каменский, выслушав сообщение о ночном бое, пожелал лично взглянуть на сына каушанского хана, привезенного Головатым с поля боя. Двадцатилетний юноша лежал на деревенских розвальнях, застеленных соломой, и юное прекрасное лицо было все еще озарено решимостью вести битву до конца.
        Вернувшись в штаб-квартиру, генерал взял листок и написал несколько строк, которые стали украшением всей той четырехлетней войны. «Не как российский генерал, — писал он каушанскому хану, — а как отец, имеющий двоих сыновей на этой войне, я возвращаю вам, светлейший хан, тело вашего сына и склоняю свою седую голову пред мужеством его».
        В тот же день в сопровождении полкового священника тело юноши было переправлено в Бендерскую крепость. Через день священник вернулся с ответом: «Велико горе человека, потерявшего единственного сына. Утешаюсь только тем, что мой сын погиб достойно, защищая себя и своих товарищей…»
        После этого обмена письмами, хотя особого уговора не было, обе стороны во избежание дальнейших недоразумений убрали свои дозоры с холмов, стоявших над Салкуцей. Но, увы, было уже поздно. Жребий был брошен, и судьба этой деревушки была предрешена.
        Оттоманская империя описана достаточно, и трудно что-либо добавить к существующему в мировой литературе ее портрету. Потеряв отряд в двадцать человек, похоронив с почестями сына каушанского хана, еще раз перечитав письмо генерала Каменского, турки наконец сообразили. Русские, сказали они себе, хорошо зимуют на своих квартирах, им и в голову не пришло бы нарушить перемирие, если бы не гнусные интриги той маленькой Салкуцы. Что значит, о великий Магомет, они и тех принимают хорошо, и этих принимают неплохо! Ну, допустим, православные, рождество и все такое, но праздник кончается, а поздравления продолжаются? Уж, кажется, время бы понять, что там, где греется турок, русскому делать нечего, так же как и турку делать нечего там, где принимают русского. А если кто строит козни и сеет семена раздора, то пусть меч возмездия падет на их голову!
        Бедные салкучане, они долго после той катастрофы не могли прийти в себя, и, передавая шепотом из поколения в поколение сказание о постигшем их бедствии, они всякий раз намекали на то, что этого могло бы и не случиться, будь у них настоящий пастырь.
        Что и говорить, со священниками им в самом деле не везло. Отец Никандру, прослуживший всю жизнь в этой долине, был прозван за свое пристрастие к виноградному хмелю отцом Канэ, ибо к старости опустился до того, что стал уже ходить по селу с пустой жестяной кружкой, привязанной к поясу. Бывало, другой и хотел бы угостить, да лить было не во что, один кувшин в доме, и в подобных случаях отец Никандру доставал свою привязанную к поясу кружечку-кану…
        Его любили в селе, он был добрейшей души человек и обладал притом таким могучим басом, что по праздникам приходили из соседних сел нарочно, чтобы послушать его службы. Спору нет, к старости он уже совсем спился, и было бы, может, лучше, если бы его сместили, но салкучане привыкли к нему. Так все шло и шло, пока однажды заезжий епископ не попал в храм на службу, когда отец Никандру, будучи в нетрезвом виде, пытался произнести проповедь.
        Тут же на глазах своей паствы он был лишен сана священника. С него даже сняли большой медный крест, символ пастырского призвания, но прихожане, присутствовавшие при этом, заступились, настаивая на том, что крест, мол, личная собственность самого священника. Заполучив обратно крест, который он всю жизнь проносил на груди, обернув в белый платочек, старик брел по деревне и плакал горькими слезами, потому что ему шел уже восьмой десяток и он был не в силах расстаться со своим храмом и со своей паствой.
        Новый священник, присланный епископом, был молодой валах из монахов. Не обладая особым голосом, он был на редкость хваток и, кажется, умел все на свете. Службы он справлял на церковнославянском языке, и, хотя салкучане мало понимали в тех службах, они полюбили молодого священника за молчаливость, за хозяйственность. В течение нескольких лет они перестроили храм, подняв его крышу на три аршина, перекрыли, достали небольшой колокол, и по воскресным и праздничным дням любо было слушать, как клокотала вся долина от его бойкого звона.
        Одно было плохо — священник был родом из Валахии, и, как только наступали времена смуты, он прощался с паствой и уходил в свой монастырь. Салкучан, когда нагрянула эта война, охватил ужас — остаться в такое время с закрытым храмом! Посоветовавшись, они пошли всем миром на окраину села к низенькому домику, обвитому виноградной лозой, ибо только лоза росла во дворе отца Никандру, только она и задерживала его еще в этом мире.
        Выйдя к своим односельчанам, отец Никандру отказался возглавить паству, ибо, будучи лишенным сана, он даже не имел права входить в алтарь, а без алтаря какая там служба! На что миряне ему отвечали: бог с ним, с алтарем! Оставим его до лучших времен. Мы вас нанимаем для того, чтобы петь. Как то есть петь? Да вот так. Вы станете на краю амвончика, мы все будем перед вами. Вы скажете: дети мои, пойте вместе со мной. И мы будем вместе с вами петь, и отблагодарим вас за эти ваши труды кто чем сможет.
        Старик сдался. Повесил на шею медный крест, благо это была его личная собственность, и в сопровождении своей паствы направился через мостик в храм, в котором прошла вся его жизнь.
        Был праздник крещения, когда грянуло это великое бедствие. Для отца Никандру водосвятие было одним из любимейших праздников. Посреди службы, увлекшись собственным пением, он забылся до того, что вошел в алтарь, облачил себя в золоченую ризу и в той ризе прошествовал во главе своей паствы до самой речки. Там, у выдолбленных во льду воронок, он отслужил еще одну литургию, благословил паству, покропил ее святой водицей, налил каждому в посуду кто сколько пожелает, и только по свершении всех этих обрядов он вдруг опомнился и увидел себя в золоченой ризе… Господи, прости нас и помилуй! Отпустив паству, он вернулся в храм, аккуратно положил ризу на место и, став на колени перед алтарем, долго, со слезами на глазах молил бога о прошении сего тяжкого греха…
        Салкуца то ли потому, что был ясный, морозный день и она намерзлась там, на речке, то ли потому, что после крещения время так или иначе, а уже идет к весне и пахарю нужно копить силу, но она несколько раньше обычного затопила печи, поужинала и улеглась. Когда над селом опустились сумерки, село уже спало глубоким сном, и только в церквушке за мостом все еще горела свеча и бесконечно грешный священник плакал перед алтарем и клал поклоны.
        Вдруг он умолк. Какой-то гул ему померещился, какой-то необъяснимой тревогой повеяло со всех сторон. Поднявшись с пола, он подошел к окошку и замер — на той стороне, за речкой, село было в огне. А конные янычары меж тем неслись по селу с горящими факелами, поджигая все, к чему огонь не успел еще сам дойти. Отец Никандру вышел в сени, нащупал в темноте веревку, ведущую наверх, к колокольне, и принялся что было сил звонить.
        Те, кому удалось пережить эту трагедию, потом вспоминали, что их достал сквозь сон не топот копыт, не дым, не треск огня, а единственно набат, доносившийся из-за речки. Ополоумевшие от ужаса люди повыскакивали на улицу кто в чем был. Босые, раздетые, они неслись по морозу, по скрипучему снегу на этот звон, как несутся бабочки на свет костра. В считанные минуты в церкви набилось народу столько, что дохнуть было невозможно, а отец Никандру все звонил, звонил, звонил.
        К полуночи огонь пошел на убыль. Снег, начавший было таять вокруг горящих домов, снова покрылся коркой льда. Тут и там дымились свалившиеся на дорогу крестовины, остатки плетеной калитки, а из прозрачной дымки уныло глядели на свет божий обугленные коробки домов. Теперь уже не белые дома, а одни нелепые дымоходы шли гуськом вдоль речки, повторяя все ее изгибы. Господи, во что этим плакучим ивам суждено было превратиться!
        Когда село выгорело дотла, янычары ленивой цепочкой перешли мост и направились к стоявшей на выступе церквушке.
        - Дети мои, — стараясь перекричать всех, грохотал с амвона отец Никандру, — дети мои! Не дайте себе впасть в отчаяние, не забывайте всевышнего, ни на минуту не забывайте всевышнего и пойте за мной: господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас! Господи, услышь нас и помилуй!
        От страха, от ужаса, от отчаяния переполненная церквушка взывала единым воплем к небесам. Дребезжало стекло в окошке. Сотрясались стены от вопля, а отцы семейств, их кровные, родимые, упрятав женщин и детей под защиту храма, остались, полураздетые, снаружи, у его стен, и, окруженные конными янычарами, синели, корчились от холода и отходили в мир праведных.
        О, как им не хотелось умирать, как плакали эти мужи, как скрежетали зубами в святой ярости! Потом вдруг какая-то странная сонливость начала на них накатывать. Они с чего-то вдруг начинали добреть, зевать и, сгорбившись под стенкой, засыпали друг возле дружки вечным сном.
        Сомкнув строй вокруг этих несчастных людей, одетые в теплые тулупы янычары, сидя на сытых лошадях, лениво переговаривались, споря меж собой, кто из крестьян сколько протянет — кто умрет раньше, кто позже, а кто может дотянуть и до утра. Земля взывала к небесам, христианская церквушка вопила о помощи, но не было ни милости, ни пощады, ни спасения…
        На следующий день казаки Семенова, возвращаясь из ночной вылазки, обнаружили около ста трупов мужчин, окоченевших у стен храма. Женщины и дети все еще продолжали выть в церкви, а на той стороне, за речкой, чернели развалины деревни. Натаскав хворосту, казаки развели большой костер во дворе храма, разморозили кусок земли, вырыли большую братскую могилу.
        - Дети мои, — сказал отец Никандру после того, как казаки уехали. Сегодня крыша нашего храма — единственная уцелевшая крыша села. Я думаю, бог простит нас и примет под своим кровом, пока мы не воспрянем духом и не обретем себя. Устраивайтесь, живите здесь и берегите только алтарь — в него ни за что не входите. Выберите из своей среды несколько наиболее крепких женщин, снимите со стен иконы и отправьте их в соседние села просить милостыню. Берите все, что вам ни дадут, и, какую бы малость ни собрали, возвращайтесь и делитесь с оставшимися в храме во имя Христа.
        - Да неужели вы нас покидаете? — завопила какая-то старушенция. — Да мы без вас пропадем!!!
        - Даст бог, не пропадете, — сказал отец Никандру и после некоторого раздумья добавил: — Я должен хоть ненадолго вас покинуть, потому что мы не сосульки, свисающие с застрехи, не куст плакучей ивы, не холм пустой и бесплодной глины. Мы народ, и, помимо бога, у нас есть еще и Водэ. Мы хоть и бедная, но держава, и я пойду к нашему владыке, к нашему господарю, поклонюсь ему в ноги и скажу: «Ваше величество! Погибшая деревня взывает к отмщению…»
        Он шел четверо суток днем и ночью, по заснеженным полям, по лесам, по оврагам. Он шел один и, чтобы преодолеть страх и одиночество, распевал во всю широту заснеженных полей отрывки из церковных служб, псалмы, акафисты. На пятый день к полудню, когда его нагнали дворовые помещика Мовилэ, это был уже не человек, а привидение. Весь заиндевевший, оборванный, обезумевший, он едва переступал ногами и старался, любой ценой старался допеть хриплым голосом детскую колядку:
        Потому что им светила,
        Потому что их пленила…
        Дальше колядка не шла — то ли он слов не помнил, то ли они были неподвластны его обмороженным губам. Мужики перевозили солому из дальних поместий к главной барской усадьбе. Шесть фур, запряженных волами, медленно ползли по заснеженному полю, когда вдруг перед ними возникло это странное привидение.
        - По-моему, это поп, — сказал один из мужиков, разглядев сквозь лохмотья большой крест на его груди.
        - Какой же это поп, когда он помешанный!
        - Да при чем тут помешанный, когда он весь в лихорадке! Еле стоит на ногах!
        Остановили волов, собрались вокруг него.
        - Отец, откуда идешь и куда путь держишь?
        Странник долго на них смотрел, но все они двоились в его глазах, и, не сумев их толком разглядеть, не сумев осмыслить, о чем они его спрашивали, он снова и снова возвращался к той недопетой колядке:
        Потому что их пленила,
        Потому что их водила…
        - Помрет, — сказал старик, поставленный старшим над остальными погонщиками. — Если оставим его тут, в поле, погибнет, и большой грех будет на нас…
        В последней фуре под соломой перевозили мешки с картошкой для нужд хозяйства. Поскольку соломы там было меньше и взобраться на воз было проще, они залезли, вырыли воронку в соломе и в ту воронку упрятали найденного в поле попа. Согревшись, он тут же на их глазах стал засыпать, и встревоженные мужики подумали — а что, если он так и не проснется? Нужно было как-то не дать ему уснуть, но чем отвлечь его от этой погибели?
        - Мош Гицэ, — сказал молодой погонщик, — ты поройся там в торбочке, может, чего и наскребешь…
        Неделю назад, когда их отправили в путь, по случаю холода и дальней дороги им был выдан из барских подвалов кувшин вина. Пока выезжали, вино замерзло и кувшин лопнул. Посовещавшись, погонщики отдали фиолетовый лед на хранение прижимистому мош Гицэ, который тут же упрятал его в свою торбу, и стоило больших трудов уговорить его достать осколочек льда, чтобы разморозить его во рту.
        Увы, все это баловство довольно быстро кончилось. Вот уже третий день они получали решительные отказы, хотя мош Гицэ все еще не соглашался на глазах у всех вывернуть торбу наизнанку. Теперь ввиду чрезвычайного обстоятельства мош Гицэ снова принялся рыться в той пустой торбе, и путем неимоверных усилий ему таки удалось наскрести там пригоршню фиолетового снежка. О, эта наша легендарная скупость…
        Отец Никандру уже похрапывал и ни за что не хотел принять угощение. Посовещавшись, погонщики насильно открыли ему рот и набили его винным крошевом. Какие-то силы, видимо, еще теплились в старом священнике, потому что это крошево немного погодя стало таять у него во рту. Струйка красного вина начала медленно стекать по опухшей посиневшей нижней губе, и — чу! что-то в той нижней губе дрогнуло.
        Она еще помнила вкус этого божественного напитка, та нижняя губа. Теперь она была бессильна удержать эту ценность, но нет, такое добро не должно пропасть, и вот уже верхняя губа пошла ей на выручку. И хотя вино еще не совсем растаяло во рту, эти посиневшие, опухшие губы властно и неукротимо пошли навстречу друг другу. Еще рывок, еще усилие, и вот они наконец сомкнулись.
        - А пил он лихо, этот поп, — сказал не без зависти мош Гицэ.
        На этой глубоко оскорбительной для него фразе отец Никандру очнулся. Оглянулся, пришел в себя и все понял. Ему захотелось как-то поблагодарить этих добрых людей, но рот был полон ценнейшей влаги, которую он ни проглотить, ни выпустить не мог. Глаза наполнились слезами. Старик мигнул благодарно, но почему-то из двух глаз выкатилась всего одна слезинка, и та тут же исчезла неведомо куда.
        - Ну и на здоровье, — сказал мош Гицэ.
        Накинув на него сверху еще немного соломы, погонщики спустились с воза и погнали своих волов дальше, здраво рассудив меж собой, что, если бог даст, поп, несомненно, выживет. Ну а если ему суждено умереть, все-таки лучше умереть в соломе, чем в пустом, заснеженном поле.
        Дальше они уже шли молча, изредка ласковым словом подгоняя волов, и все время прислушивались к глубокой тишине полей, потому что, странное дело: напетая простуженным голосом, в какой-то лихорадке, колядка ожила в их душах, и из далекого поля, из далекого детства кто-то принялся им напевать:
        Потому что их водила,
        Потому что их пленила,
        Потому что им светила
        Вифлеемская звезда…
        Много перевидевший на своем веку отец Паисий спрашивал в тех рождественских заметках: а задумался ли ты, любезный читатель, над тем, что в ту далекую холодную зиму рожденного в холодном хлеву младенца согревали своим дыханием буйволы? Столько прекрасных, холеных, изящных зверей создано всевышним! Какими прекрасными, дорогими мехами наградила их природа, но, когда было зябко спасителю, не красота и совершенство, а эти добрые, глупые, терпеливые, неповоротливые буйволы пришли его согревать…
        Запряженные волы, низко опустив головы под тяжестью ярма, шумно дышат, волоча за собой свой пожизненный груз. Погонщики, призадумавшись, медленно плетутся за своими фурами, и как-то грустно у них на душе, потому что ни в поле, ни в воспоминаниях уже никто не колядует. Да и то сказать — рождество когда прошло! На носу уже великий пост, и он в самом деле так велик, что из-за шести недель еле-еле виднеется страстная неделя, за которой грядет светлое воскресение.
        Глава шестая
        Начальник хора
        Если он командовал полком, а теперь, на старости, нуждается, то, стало быть, он был плохим полковником.
        Екатерина II
        От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно.
        Пушкин
        Императрица любила по вечерам проводить часок-другой за картами, которые были, по ее словам, незаменимы для отдохновения от державных дел. Играла не спеша, тщательно контролируя свои эмоции, не рвалась к выигрышу любой ценой, но брала каждую копейку, которую можно было выжать при ее картах. Старые придворные шельмы, промотавшие за игорным столом не одно состояние, склонны были видеть в государыне врожденного игрока и очень жалели, что не удается вывести ее на крупную игру с большими ставками. Екатерина, однако, выше рубля в банк не ставила, а настаивать на увеличении взноса считалось нарушением этикета.
        Красота золота не в его количестве, а в его блеске, говаривала Екатерина, но ее верноподданные были явно другого мнения, и за годы ее правления погоня за лучезарным металлом лихорадила Россию как никогда. Круглый год вечер за вечером тот, у кого водился хотя бы грош в кармане, шел испытывать свое счастье. Играли дома, играли в гостях, играли в дороге. От бар стали заражаться этой страстью слуги, от слуг — крепостные. Играли в трактирах, на почтовых станциях, в казармах, на кораблях, в острогах. Крупнейшие западноевропейские типографии не успевали выполнять заказы русских купцов на изготовление красочных игральных карт; когда власти попытались ограничить их ввоз через таможенный контроль, их стали ввозить контрабандным путем в еще большем количестве.
        И настал день, когда государыне открылось, что эта невинная забава не так уж невинна. Хозяйство страны пришло в полный упадок. Голодали Север и Поволжье. Вечно не хватало провианта для армии, приходилось закупать его за границей, а плодороднейшие земли пустовали, потому что, в самом деле, кому о них печься, если баре сидели за игорными столами, а поместья не успевали переходить из рук в руки. Армии угрожал полный разброд, ибо, когда начальник садится играть за одним столом с подчиненными, действие устава прекращается и вступают в силу законы карточной игры. Каторжники играли со своими конвоирами, чиновники сделали вечеринки с картами одной из главных статей дохода, ибо на вечеринке трудно проследить, кто кому проиграл, а кто дал взятку.
        В конце концов Екатерина вынуждена была издать свой знаменитый манифест, запрещавший азартные игры, в том числе игру в карты. Во избежание искушения полиция конфисковала около ста тысяч колод, публично сожгла их, но ни сам манифест, ни публичное сожжение разжалованных дам и валетов не дали желаемого результата. Строгости строгостями, а между тем всей державе было известно, что вечерами государыня любит проводить часок-другой за картами. У России тоже были свои слабости, она тоже нуждалась в разрядке, и потому, как только наступали сумерки, зажигались свечи, завешивались окна и начиналась раздача. Для везунчиков и шулеров наступали счастливые минуты, но для огромного большинства часы отстукивали приближение неминуемой катастрофы…
        Поручик Барятинский добрался до Ясс только к полуночи. Отпустив сопровождавшую его команду, он направился через дорогу к дому своего полковника, чтобы доложить о прибытии. С этим нелегким докладом можно бы, конечно, и повременить, но нервы у бедного поручика были на пределе, и он решил бросить судьбе вызов: да — так да, нет — так нет.
        У крыльца полковничьего дома, сметая снег с сапог, он услышал доносившийся из дому капризный, истерический фальцет, и этот голос полковника лишал поручика последней надежды. Благоразумно обогнув дом, он вышел на главную улицу уютного, расположенного на семи холмах, сладкого, как говорят молдаване, города.
        «Ну что за невезение, бог ты мой, что за дикое невезение!»
        Мятый, небритый, Барятинский в свои двадцать два года чувствовал себя совершенно раздавленным судьбой. При таких обстоятельствах, рассуждал он, боевому офицеру разумнее всего пустить себе пулю в лоб, но невозможно покинуть этот свет и явиться на тот, по крайней мере предварительно не помолившись, желательно в каком-нибудь храме.
        Поплутав по окраинам города, подергав ручки многих запертых на ночь церквей, он вдруг вспомнил рассказ какого-то солдата, заядлого курильщика, который говорил, что как-то ночью в поисках огонька он добрел до монастыря Голии — в соборном храме, дескать, служба идет беспрерывно… Поручик сомневался в правдивости этого рассказа, но на всякий случай, пробравшись через узкую калитку внутрь двора, двинул плечом огромную тяжелую дверь…
        Храм был открыт. Тускло горели лампады, скудное пламя свечей едва дотягивалось до ликов святых, а посреди храма высился на носилках гроб. Кругом ни души. Проходя вдоль стен, старательно приглядываясь к святым, Барятинский вдруг обнаружил, что не может молиться по той простой причине, что не помнит молитв. Ни «Отче наш», ни «Царю небесный», ни «Верую», ну ни единого святого слова… Господи, подумал он, если бы бабушка увидела, до какой жизни я дошел, она бы умерла с горя…
        Вдруг ему почудилось какое-то движение в алтаре. Осторожно покашлял два раза. Немного погодя открылась одна из боковых створок алтаря, и вышел оттуда монах низенького роста, сутулый, страдающий одышкой.
        - Слушаю вас, сын мой…
        «Да он что, смеется?!» — подумал Барятинский. Никогда, ни под каким видом он не смог бы признать свое родство с этим убогим человеком.
        - Мне нужен молитвенник, — сухо сказал поручик.
        - У вас горе?
        - Я не исповедоваться сюда пришел.
        - Молитву-то вам по какому случаю?
        - То есть как по какому случаю?
        - Ну, бывают молитвы человека больного, одинокого, отчаявшегося…
        Поручик задумался.
        - Мне бы молитву человека обреченного…
        Монах внимательно посмотрел на него и чуть заметно улыбнулся, потому что был тот Барятинский до того юн и лицо его было до того прекрасно своей первозданной чистотой, что с него иконы бы писать, а он возжаждал молитвы обреченного. Тем не менее, подавив улыбку, монах сделал ему знак следовать за собой. С правой стороны алтаря, рядом с клиросом для певчих, стояло в уголке распятие. Это древнее деревянное распятие было сделано, может, и не очень умелой, но истинно верующей рукой. На кресте висел пригвожденный такой печальный, такой измученный спаситель, что рядом с его страданиями все другие беды казались сущими пустяками. Около распятия стояла конторка, на конторке, слабо освещенной одной-единственной свечой, лежал раскрытый молитвенник, сплошь закапанный воском. Поручик наклонился над книгой и, отметив пальцем выбранную строчку, прочел: «Начальнику хора. Не погуби. Писание Давида».
        «Нет, — сказал себе Барятинский, — помолиться мне сегодня не суждено». Страдания распятого спасителя сводили на нет все его горести. Покойник посреди храма тоже угнетающе на него действовал. К тому же это странное место в молитвеннике: «Начальнику хора. Не погуби…» Это таинственное «не погуби» как будто что-то обещало…
        «Если хорошенько подумать, — стоя перед алтарем, размышлял про себя поручик, — то непременно должен какой-нибудь выход сыскаться! Ну, положим, полковник — каналья. Полковник тут же отдаст под суд, но есть же, на наше счастье, „хоровое начальство“ и повыше! Любой офицер знает, что, в чем бы он ни провинился, если пройти во дворец Маврокордата, в котором расположена главная штаб-квартира, и пасть ниц перед всесильным князем, рассказав ему все как на духу, светлейший может и простить. У Потемкина все зависит от настроения, от таинственного расположения созвездий, я если угадать хорошо время, то самое что ни на есть скверное дело может в один миг получить благоприятное разрешение».
        Оставив храм, поручик опять пошел бродить по ночному городу. Выход как будто бы найден, но добраться до главнокомандующего — вот задача. Поручику всегда нелегко дойти до фельдмаршала, особенно когда он кругом виноват и сам сознает свою вину. Морозно скрипевший под ногами снег далеко и остро отзванивал в глубине темных кривых переулков. Вид унылого, задавленного ночной теменью и холодом города нагонял жуткую тоску.
        Тут что-то не так, подумал Барятинский. Должно быть, в его отсутствие произошли какие-то чрезвычайный события. Мыслимое ли дело, чтобы в столь ранний час город уже спал? Две недели тому назад об эту пору в Яссах только-только начиналась жизнь. Сани и кареты, запряженные цугом, неслись во всех направлениях, предстоящие балы и вечеринки придавали всему азарт и красоту. Празднично сверкали окнами каменные особняки на всех семи холмах, артиллеристы пускали фейерверки, толпы живописнейших зевак наводняли улицы. Теперь всего только первый час ночи, а дороги пусты, сани и кареты окоченели во дворах, заваленные снегом, и редко где мелькнет отражение горящей печки в темном пространстве окна.
        Штаб-квартира главнокомандующего, этот вечно распираемый весельем двухэтажный дворец, на сей раз тоже как-то затих, замер, потонул вместе со своими неиссякаемыми затеями в холодном мраке ночи. Всего четыре окна светились — два на первом, два на втором этаже. На первом свет горел у дежурного адъютанта, а на втором, подумал поручик, должно быть, спальня главнокомандующего.
        «Никак опять хандра?»
        За свою недолгую службу поручик уже свыкся с тем, что временами на Потемкина находила хандра. Недели две или три фельдмаршал валялся на кожаном диване, никого не принимая, ничего не желая слушать, ничем решительно не интересуясь, и тогда такая тоска опускалась на армию, на молдавскую столицу, что хоть волком вой. Главное, решительно было невозможно предугадать заранее причины, по которым у светлейшего возникали приступы хандры. Какая-нибудь пустячная новость, каприз какой-то дуры, далекое, ничего не значащее воспоминание детства — все могло в одну минуту произвести глубочайший переворот в настроениях этого гиганта.
        «А не сходить ли к грекам, разнюхать, в чем дело?..»
        Сразу за монастырем по склону холма тянулся длинный ряд погребков, в которых ночи напролет лилось вино, жарилось мясо и пели цыганки. Содержали эти погребки греки, тоже по преимуществу константинопольские. Эти носатые бестии, думал поручик, сдирают шкуру с посетителя, но к ним охотно идут, потому что там можно хорошо выпить, хорошо закусить и далее, смотря по средствам, все, что душа пожелает.
        Как ни странно, атмосфера всеобщего уныния, царившего в городе, докатилась и до греков. И хотя под прокопченными каменными сводами по-прежнему горели свечи, звучно лилось вино из глиняных кувшинов, всюду пахло фриптурикой, жареным мясом с отличной острой подливкой, народу было мало, а знакомых так просто никого. Только в третьем или даже в четвертом погребке Барятинский откопал сидевшего в уголке прыщавого интенданта своего полка.
        Охмелевший малый, усевшись за отдельным столиком, следил как завороженный за движениями молодой цыганки, разносившей вино и угощение. Когда цыганка подходила совсем близко, к соседнему столику, за которым шумно гуляла компания драгун, переполненный эмоциями интендант становился совсем невменяемым.
        - Что, гуляем, капитан? — спросил Барятинский, без особых церемоний присаживаясь к его столу.
        - Размышляем, — уклончиво ответил интендант, раздосадованный тем, что гость мешает свободному процессу созерцания.
        - Послушай, — вспомнил вдруг Барятинский, — ты же не вернул мне карточный долг. С тебя сто рублей причитается!
        Интендант на миг прищурился, припоминая, когда и по каким делам поручика командировали. Усмехнулся каким-то своим догадкам, точно хотел сказать: разве я не говорил, что этим дело и кончится?! После чего ответил несколько высокомерно, поучительно:
        - К грекам ходят не для того, чтобы долги возвращать.
        - Да я его с тебя и не требую. Хотя, знаешь что? Десять золотых — и черт с тобой.
        - Нуждаешься? — спросил интендант.
        - Очень.
        - Золотой возьмешь?
        - Рубль вместо ста рублей?
        - Рубль вместо ста.
        Поручик отметил место на этой распохабной роже, по которой следовало двинуть кулаком, но, увы, карта не шла больше к нему в руки. Делать было нечего.
        - Давай сюда.
        Получив новенькую золотую монетку с профилем Екатерины, отчеканенную в честь вступления русских войск в пределы Молдавии, Барятинский заказал кувшин «Монастырской полыни», фриптуру и калач, великодушно отказавшись как от сдачи, так и от возможности совсем близко поглазеть на роскошные формы молодой цыганки.
        О, как давно он не пил вина, как давно не ел мяса! С каждым глотком, с каждым куском он медленно, виновато возвращался откуда-то из немыслимой дали. Он вкушал эти земные блага, точно это была первая трапеза в его жизни. Новизна возвращения была для него так неповторима, так дорога, что он, дабы не заглушить в себе эту праздничность, и мясо не доел, и вино не допил.
        Барятинский собирался уже покинуть погребок, когда шумная компания драгун за соседним столом привлекла его внимание. Сквозь бурный поток солдафонских непристойностей начала вырисовываться какая-то странная история, о которой поручик ничего не знал, но которая, судя по всему, владела умами молдавской столицы. Речь шла о невероятном любовном приключении какой-то красавицы. Поручик подумал было, что это проделки графини Софии Витт, красивой, гречанки, державшей Яссы в напряжении вот уже второй год, но вдруг над шумным драгунским застольем взлетел молодой майор с повязкой на лбу.
        - Господа, — завопил он на весь погребок, — все они шлюхи! Они отдаются кому попало, но, господа! Среди этой дикой вакханалии нашлась-таки одна, которая не согласилась отдаться без любви. Удивления достойно, господа, что женщина эта — красивейшая дочь России, а мужчина, которому она отказала, могущественнейший и богатейший из сильных мира сего. Так выпьем же, господа, за женщину, достоинство которой не уступает ее красоте!
        - О ком речь? — спросил Барятинский у прыщавого интенданта.
        - Отстань, — огрызнулся тот, не спуская глаз с молодой цыганки.
        Драгуны за соседним столом кричали «ура!», потом спели «Многая лета». Окрыленный успехом драгунский майор стал оглядывать погребок, чтобы выяснить, как воспринята окружающим миром его здравица. Заметив за соседним столом двух скучных офицеров, которые как будто вовсе не разделяли его восторга, он немедленно вышел из-за стола и направился к ним.
        - Разве вы, господа, не цените достоинство красивых дам?
        - Извините, — сказал Барятинский, — я не знаю, о ком речь.
        - О княгине Екатерине Долгоруковой.
        - О, за княгиню-то я выпью!
        И, вскочив на ноги, заявил:
        - Многие ей лета, господа!
        Прыщавый интендант, ополоумевший, должно, от долгого томления, сидел сонный за столом, не проявляя никакого интереса ни к майору, ни к последним событиям ясской придворной жизни.
        - А вы, господин капитан?
        - Я не поддерживаю здравиц, которые прямо или косвенно могут быть истолкованы как свидетельство неуважения к моему вышестоящему…
        - Ах ты мельничная крыса!..
        Поручик Барятинский не стал ввязываться в драку — с него было достаточно и того, что на нем уже висело, и потому, выбравшись из погребка, тут же направился в главную штаб-квартиру. Сгореть, так по крайней мере на большом костре, а не в дохлой печке старого, выжившего из ума полковника.
        У подъезда стояли чьи-то роскошные сани. Тройка лошадей дожидалась, видимо, так давно, что кучер укрыл коней попонами, уже и попоны все в снегу, а сани все ждут у подъезда. Несколько конных курьеров дремлют на лошадях в ожидании срочных распоряжений, и светятся все те же четыре окошка — два на первом, два на втором этаже.
        Что ж, сказал себе поручик, трус в карты не играет. Ввалившись в дежурку, не видя перед собой от волнения ни лица, ни чина дежурившего адъютанта, он вытянулся по уставу и выкрикнул каким-то чужим голосом:
        - Господин адъютант! Прошу немедленно доложить светлейшему, что по чрезвычайному, личному и срочному делу, от которого зависит, можно сказать…
        К величайшему своему удивлению, вместо обычного сухого, казенного: «В чем дело, поручик?» — он вдруг услышал:
        - Алеша, голубчик, да что с тобой?!
        Голос, о бог ты мой, голос далекого друга, но, однако, откуда тут мог взяться Чижиков, и в самом ли деле это он? Сделав несколько шагов в глубь слабо освещенной комнаты, он увидел друга и однокашника по конногвардейскому полку.
        - Вольдемар, — сказал он тихо, и подбородок его обиженно, по-детски задрожал, — я погиб, Вольдемар. Будучи командированным в Подолию для закупки лошадей и фуража, я проиграл все отпущенные мне суммы.
        - О господи… Что ж не попробовал отыграться?!
        - Много раз. Я проиграл все, что на мне было, все, что было у сопровождавших меня солдат. Уже возвращаясь, столкнулся на Днестре с турецким конвоем, пленил его, продал пленных, вернулся в Подолию и опять же проиграл. Мне дико не везет, Вольдемар, две недели подряд набираю карты, и все мимо!
        - Мало ему казенных растрат, он еще и пленными торгует! Кому же ты их загнал, отчаянная твоя голова? Где нашел покупателей на этом собачьем холоде?
        - Какой-то архиерей в монастыре тут, под Яссами, купил…
        Дежурный адъютант стоял растерянный. Потемкин терпеть не мог ходатайств. Девиз фельдмаршала был — каждый должен стоять сам за себя; чуть только кто-нибудь о ком-нибудь попросит…
        - Алеша, друг, ты попал в самое неудачное время. Послушай, что у нас тут творится…
        Со второго этажа, словно далекий гул, доносилось усталое ворчание. Светлейший в самом деле стонал, лежа в своем кабинете на диване. Собственно, он не то что стонал, а постанывал, как бы убаюкивая свое горе, но при могучем телосложении Потемкина и при его густом басе эти постанывания превращались в мрачный рык, наводящий ужас на весь дворец.
        Шумный обычно кабинет теперь был сиротлив и пуст. У изголовья в тяжелых золоченых подсвечниках горели две свечи, отбрасывая на противоположную стену изящный силуэт красавицы, сидевшей в ногах князя в качестве сиделки. То была знаменитая графиня Софья Витт, la Belle Phanariote, как ее называли всюду. О ней ходили легенды, и действительно, ее жизнь была замешена на самых невероятных приключениях.
        Гречанка по происхождению, она родилась и выросла на окраине Константинополя, в том же Фанаре. В тринадцать лет она отличалась такой удивительной красотой, что ее невозможно было выпускать одну на улицу, а поскольку ее мамаша была занята своими делами, она сочла за благо продать дочь польскому посланнику в Константинополе, который коллекционировал юных красавиц для своего короля, Станислава Понятовского.
        Но, однако, в тот безумный, не признававший ничего святого восемнадцатый век оказалось невозможным довезти это прелестное создание из Константинополя до Варшавы. По дороге ее перекупил за тысячу рублей золотом сын каменец-подольского коменданта, Иосиф Витт. Женившись на ней, он тут же вывез ее в Париж, где красивая фанариотка, отличавшаяся, помимо красоты, еще и умом, стала любимицей высшего света. По возвращении из Парижа она изъявила желание быть представленной Потемкину. В результате этого знакомства Иосиф Витт получил должность коменданта Харькова, но его красивая супруга не пожелала последовать за мужем к месту его новой службы и была оставлена Потемкиным при своем дворе.
        Пресыщенный женской красотой, Потемкин быстро остыл к графине, но продолжал держать при себе, пользуясь ее услугами для проникновения в европейские дворы. Кстати, в окружение Потоцкого, за которого она впоследствии вышла замуж, графиня проникла тоже по поручению Потемкина; это ему она обязана тем, что вошла в историю как графиня Софья Потоцкая.
        В свободное от тайных поручений время графиня поражала Яссы своими необычными любовными похождениями, своими выдумками, своим веселым характером и здравым умом. Ценя эти ее качества, Потемкин при тяжелых приступах хандры посылал за ней.
        - Не надо, ваша светлость, — говорила гречанка низким, грудным голосом, когда стоны светлейшего становились невыносимыми. — Не стоит она ваших страданий…
        - Слов нет, не стоит, но, однако, как посмела?! Она же мне обязана всем! Ей не было еще двенадцати, когда я заприметил этого бесенка, резвившегося в аллеях Царского Села. Я тут же предсказал ей славу первой красавицы России. Я настоял на том, чтобы ее отец, гофмаршал двора, человек пустой и недалекий, отправил эту козочку на два года в Париж, к своему дяде, нашему посланнику Барятинскому, дабы этот алмаз там отшлифовали и придали ему неповторимый блеск…
        - Париж ее испортил.
        - Да нет, конечно, нет! То, что мы получили из Парижа, не поддавалось описанию! Когда ей исполнилось шестнадцать, для того чтобы достойно вывезти такую красавицу в свет, я устроил в Аничковом дворце гигантский бал-маскарад. Он обошелся мне в полмиллиона. Я собрал весь цвет столицы, иностранных послов, я предоставил ей неповторимый шанс…
        - Моя мама говорила: начинать с высокой цены — значит испортить самому себе торговлю.
        - Ну, не скажите. Она свой шанс не упустила. Будучи тут же пожалована фрейлиной, она вышла замуж за генерала Долгорукова, но мне уже было тяжело с ней расстаться. Я повсюду таскал за собой этого олуха, так как не мог отказаться от общества юной красавицы. Я отдал этому пустозвону лучшую из своих дивизий, вношу его во все наградные листы, саму княгиню не устаю одаривать, и что же она в ответ на все мои заботы?..
        - Цену себе набивает.
        - Да о какой цене может идти речь, душа моя! Под видом празднования именин императрицы я каждый год праздную именины княгини Долгоруковой! В этом году я ложками отсыпал бриллианты дамам из бокала; ей как имениннице высыпал все, что осталось в бокале, там было тысяч на триста, не меньше. И что же? Дрогнуло сердце, воспылала плоть? Да ничуть. Когда я пригласил ее осмотреть мои покои, она отказалась, сказав, что если когда и согрешит, то не иначе как в обыкновенной солдатской землянке…
        - Завезли бы в землянку какую-нибудь…
        - Ну нет, до землянки я ни за что не опущусь! Как можно, чтобы главнокомандующий, фельдмаршал, граф священной Римской империи…
        Вдруг неожиданно взметнулось пламя обеих свечей. Фельдмаршал, оторвав голову от подушки, выжидательно посмотрел в сторону чуть приоткрытых дверей. Дежурный адъютант Чижиков едва успел просунуть голову и пролепетать:
        - Ваша светлость, по очень срочному, чрезвычайному…
        - Во-он!
        И поскольку адъютант замешкался, Потемкин, нагнувшись, нащупал на полу комнатную туфлю и запустил ею в дежурного. Туфля была еще в воздухе, когда створки дверей сомкнулись, и она, шлепнувшись, осталась лежать у порога. Графиня Витт, гибкая и грациозная, поднялась и пошла за ней. Растроганный Потемкин поцеловал ее обнаженную ручку.
        - О моя красавица, стоила ли эта туфля вашего внимания…
        - Стоила, потому что на ваших комнатных туфлях бриллиантовые застежки…
        - Черт с ними, с бриллиантами. У меня их много.
        - Сколько бы их ни было, вам не следовало бы ими швыряться, не выяснив истинных аппетитов своей избранницы.
        - Вы думаете, все еще возможно? Думаете, она вернется?
        - Отчего же ей не вернуться? Дубоссары по сравнению с Яссами — дыра. К тому же это почти рядом, сутки езды.
        - Да, но сутки — это долго, а у меня все нутро горит, понимаешь, горит…
        - Не волнуйте себя понапрасну. Настанет день, и она вернется. Женская красота без богатства — это алмаз без оправы, и о каких бы землянках она ни лепетала, ей вечно будет сниться золотая оправа, и она непременно к вам вернется, потому что алмаз у нее, а оправа у вас.
        - Когда? — спросил князь.
        - Что — когда?
        - Мне нужно точно знать день и час ее возвращения. На мне огромная армия, на мне же неоконченная война, на мне вся держава, и я не могу, я попросту не имею права оставаться долго в неведении. От этого дело может пострадать!
        Около полуночи, успокоив светлейшего, графиня покидала дворец. Спускаясь со второго этажа по широким мраморным лестницам, она наметанным глазом светской тигрицы заметила у входа стройную фигуру прапорщика, его продолговатое, нервное, тонкой лепки лицо. Подойдя ближе, она заметила, что прапорщик небрит, и тут же потеряла к нему интерес. Небритые мужчины вызывали в ней отвращение. Но сам прапорщик, похоже, дожидался именно ее. Открыв ей тяжелые входные двери, перед тем как выпустить ее, он тихо прошептал:
        - Графиня, вы когда-то пообещали мне свою любовь…
        Чернобровая гречанка гордо пронесла мимо него свою соболью шубу. Поручик, однако, не отставал. На улице, уже садясь в сани и еще раз мельком взглянув на точеный профиль поручика, графиня так же тихо спросила:
        - Когда я тебе обещала?
        - О, это было, разумеется, шуткой, но было сказано на самом деле два года тому назад, в Петербурге, на Разъезжей, в доме моей двоюродной сестры…
        - Княгини Долгоруковой, что ли?
        Поручик едва заметно кивнул, но этого было достаточно для острых глаз пронырливой фанариотки. Отодвинувшись, она освободила место рядом с собой, приглашая юношу сесть. Они долго катились по спящему городу. Проникшись сочувствием к молодому поручику, графиня повезла его к себе, заставила побриться, накормила, усадила перед горящим камином, после чего сказала:
        - Есть только один выход. Напиши княгине, чтобы она немедленно, сию же минуту, вернулась в Яссы.
        - Вы хотите, — спросил поручик, содрогаясь от низости, на которую его, по-видимому, толкали, — вы хотите, чтобы я свою двоюродную сестру затащил своими руками в постель к этому сатрапу?! Да я лучше застрелюсь!
        - Не будь глупцом, — сказала графиня. — Чего ее туда затаскивать, когда она еще в детстве сиживала у него на коленях! Просто ей хочется сначала помучить своего будущего любовника. Есть у нашей сестры такой каприз помучить человека, довести его до белого каления… Так стоит ли из-за того, что у нее такой каприз, пускать себе пулю в лоб?
        - Нет, — сказал поручик. — Уступит она или нет — это ее дело. Я в это вмешиваться не буду.
        - Подожди, — сказала графиня после некоторого раздумья, — если ты так уж заупрямился, я сама позабочусь о ее возвращении. Но, по крайней мере, несколько слов можешь ей написать?
        - О чем?
        - Ну, о том, что ты жив, что любишь ее, гордишься ею…
        - О, это сколько угодно…
        Получив от поручика ничего не значащую записку, она ушла в соседнюю комнату и там под его строчками дописала по-французски: «Княгиня! Над Алешей нависла смертельная угроза. Только мы с вами можем его спасти. Приезжай поскорее». Запечатав письмо, написала на пакете — срочно, курьером, в Дубоссары, генералу Долгорукову, для его супруги, княгини Екатерины Федоровны.
        Отправив пакет, она вернулась в каминную, подошла к разомлевшему у огня поручику и сказала воркующим голосом:
        - Что до давних моих обещаний, то я никогда от своих слов не отказываюсь…
        Всю ночь до утра, а затем еще день курьеры скакали в Дубоссары. В полночь письмо уже было в руках княгини, а еще через сутки в Яссы въезжали голубые крытые сани княгини Долгоруковой. Целый божий день ушел на переговоры. Сани Софии Витт метались как угорелые от штаб-квартиры главнокомандующего до дома боярина Стамати, в котором обычно останавливалась княгиня Долгорукова. И снова дворец, и снова дом Стамати.
        К концу дня соглашение было достигнуто, и вздохнула наконец полной грудью молдавская столица. И снова достаем вино из подвалов и варим голубцы. Улицы полны народа, в церквах и храмах идет служба, празднично светятся окна домов на всех семи холмах, и звон бубенцов сыплется изо всех переулков.
        Через несколько дней причисленный к штабу главнокомандующего поручик Барятинский, выходя из дворца Маврокордата, увидел в сером ночном небе огромный купол соборного храма Голии и почему-то смутился. Была некая тайна между ним и этим храмом. Там, возле клироса, в уголке стояло деревянное распятие, которое знало, чего никто в мире не знал. Не навестить, не отблагодарить, не помолиться было не по-христиански, и, не откладывая этого дела, благо храм бывал открыт постоянно, поручик направился к узкой калитке меж двумя каменными столбами…
        На этот раз в храме было полно народу. Прихожане пели псалмы, и, протискиваясь сквозь толпу, поющую на непонятном для него языке, Барятинский в конце концов добрался до древнего распятия. Увековеченный в минуты высших страданий спаситель так и продолжал висеть, пригвожденный чужими грехами ко кресту. Увы, тут уж никакой начальник хора помочь был не в силах. Потухший взор, печальный лоб, скулы, обостренные последними земными страданиями, и этот миг запечатлен человечеством на века, чтобы напоминать людям, что ничего нету вечного в мире, все суета сует.
        В состоянии крайнего замешательства Барятинский осенил себя крестным знамением, склонился над лежавшим на той же конторке молитвенником и принялся подбирать святые слова с закапанных воском страничек. Тяжелым глаголом выстраданных судеб псалмы ведали о страданиях человеческих, а тем временем юная душа поручика продолжала резвиться, ликовать, и кто-то, поднявшись на цыпочки, из-за тех закапанных воском страничек его же голосом повторял без конца: «Слава богу, пошла карта! Наконец-то очко!»
        Глава седьмая
        Мера за меру
        Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество вам перечить, кто предпочитает ваше доброе имя вашим милостям.
        Екатерина II
        …в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.
        Пушкин
        Дворец князя Маврокордата весь сиял от предчувствия предстоящего празднества. Юные, только что завезенные из Парижа танцовщицы спешат по высоким мраморным лестницам на последнюю репетицию, но у них слетают туфельки. Присев, они их аккуратно надевают, но туфельки снова слетают, и присутствующие при этом штабные офицеры исходят истомой:
        - Позвольте, мадемуазель, предоставьте такую редкую возможность…
        - Ах, сделайте одолжение, мсье…
        На втором этаже светлейший полулежит на том же кожаном диване в своем знаменитом вишневом халате, обшитом золотом. Человек пять прислуги одновременно ухаживают за ним — массируют, укладывают, подпиливают, пудрят, примеривают. Попов, помощник светлейшего, явившись для ежедневного доклада, перелистывает у окна последние донесения штаба, а в дверях стоит, понуря голову, худенький монах из Палермо.
        - Нет, каков мерзавец! — воскликнул вдруг Потемкин, орлом взглянув на своего помощника. — Он, видишь ли, не расположен, он, видишь ли, хотел бы откланяться.
        И вдруг свирепо, уже обращаясь прямо к монаху:
        - Да я тебя, подлеца, с самого начала спросил — готов ли ты вести со мной ученый диспут о догме триединства — Отце, Сыне и Духе святом? О том, как его понимают католики и как его следует понимать в духе учения православной церкви?
        - Какая диспут, какая триединство, когда я вас ожидает два месяца! Я не могу отсутствует свои паства такое долгое некоторое время!
        Ответ Потемкину понравился. В этом был резон. Но, однако, какой нахал! Как он смеет так разговаривать с главнокомандующим?
        - А чего бы ты хотел? Чтобы я бросил воевать с турками и засел бы тут с тобой разбирать догмы церковные? Ты хоть и монах, должен иметь соображение, должен по крайней мере понимать, что я человек занятой. На мне огромная сухопутная армия, на мне Черноморский флот, весь Южнороссийский край, оборона Кавказа, и на мне еще и эта печень, будь она неладна.
        - Когда вы говорите о своя печень, у меня есть смех.
        - То есть как у тебя есть смех? Что же я, по-твоему, жаловаться на свое здоровье не могу?
        - У вас бил хандра, и я не могу оттого, что у вас хандра, ожидает все свое жизнья.
        Князь поднял огромную, взлохмаченную голову, не знавшую, кроме пятерни, другой расчески, и долго, удивленно смотрел на монаха.
        - А это уж не твое собачье дело, чем и как я болел. Твое дело — ждать при штабе моего вызова. Или, может, тебя плохо содержали?
        - Моя пища есть только бог и слово его.
        - Бог богом, но, как мне сказывали, эти два месяца ты жрал за двоих и даже, говорят, винцом баловался.
        - Один раз я биль простужайт и попросил немного вина.
        - Ну, неважно для чего, важно, что попросил. И, стало быть, хлеб мой ел, вино пил, а когда я наконец пожелал вступить с тобой в ученый диспут, ты входишь ко мне в кабинет и говоришь в лицо такие гадости, за которые тебя, подлеца, повесить и то мало!
        Оскорбленный монах вдруг выпрямился как свеча. Теперь не только нос с горбинкой и идеально округлый череп, теперь весь он с головы до ног был гордым римлянином.
        - Обязанность христианина, — сказал он, — есть говорить правду и никого, кроме бога, не бояться. Ви можете мне за те слова прощайт, ви можете меня казнить. В любом случае позвольте откланяться.
        - Но, — грозно закричал Потемкин, — как воспитанный человек ты, конечно, понимаешь, что после сказанных тобою слов ты не можешь так запросто откланяться и уйти?
        - Как же мне в таком случае ретироваться?
        - Ретироваться ты можешь только будучи вышвырнутым вон. Поди сядь в тот дальний угол.
        - Зачем?
        - Как зачем? Вот чудак. Что мне за удовольствие вышвыривать тебя вон, когда ты и так стоишь у дверей? Не успел за шиворот сцапать, а тебя уже и след простыл. Нет, ты сядь вон туда, в дальний угол, чтобы я тебя через всю эту залу поволок…
        Став пунцовым от нанесенного ему оскорбления, монах тем не менее гордо прошествовал в указанное место и сел.
        «А он, между прочим, ничего, — подумал Потемкин. — По крайней мере, не трус».
        - Василий Степанович, — сказал он вслух своему помощнику, — поди и выбрось вон. Неохота с утра руки марать.
        Положив приготовленные для доклада бумаги на стол, Попов грубо схватил монаха за ворот, поволок его через всю залу, но в дверях, груженный неудобной ношей, столкнулся с штабс-капитаном Чижиковым.
        - Боярин Мовилэ, ваша светлость, просит срочного приема.
        - Как?! — возмутился Потемкин. — Этот наглец, этот предатель посмел явиться да еще и требует срочного приема?!
        Попов мигом вытолкнул монаха за дверь.
        - Григорий Александрович, — сказал он как можно примирительней, Мовилэ был и остается одним из самых верных наших союзников. К тому же он фигура чрезвычайно влиятельная среди молдавских бояр.
        - Да я и сам люблю его, — сказал Потемкин, — но что толку, раз он меня предал! Надо же быть таким ослом — именно когда матушка-государыня слила обе армии в одну, назначив меня единым главнокомандующим, именно тогда этот Мовилэ не нашел ничего лучшего, как предложить смещенному Румянцеву дом под Яссами, посадив мне, таким образом, этого старого мерина под бок.
        - И все-таки, ваша светлость, его надо бы принять. Грибовский располагает секретными данными, что в Петербурге депутация молдавских бояр ищет возможности приема у государыни.
        - На какой предмет?
        - Просить императрицу о скорейшем заключении мира с турками.
        - Что-что-что? Да это же удар в спину! Передайте им, что мира не будет, пока на развалинах Оттоманской империи не будет провозглашена возрожденная Византия!
        - Весьма возможно, — продолжал Попов, пропустив мимо ушей ораторскую патетику своего главнокомандующего, — весьма возможно, что депутация была благословлена в этот путь фельдмаршалом Румянцевым.
        - Жареных голубей он ему готовит, — вдруг вспомнил Потемкин. — Нет! Гнать Мовилэ в шею, и дело с концом.
        - Ваша светлость, — сказал Попов, — боюсь, что у меня не поднимется рука выталкивать боярина как обыкновенного монаха.
        - Это почему же?
        - Да уж по одной той причине, что из этого корня вышел пресвятейший Петр Могила, основатель Киевской духовной академии…
        - Да разве тот Могила и этот Мовилэ…
        - …один и тот же господарский род.
        - Вон!!! — завопил вдруг фельдмаршал и, скинув с себя всю когорту прихорашивающих его слуг, поправил халат, надел на босу ногу туфли с бриллиантовыми застежками и сказал дежурному адъютанту: — Проси.
        Основательный, грузный, добропорядочный Мовилэ, едва переступив порог, поклонился в пояс и начал длинное, цветистое приветствие, от которого фельдмаршал уклонился. Поднявшись с дивана, разведя свои огромные лапы, пошел навстречу своему гостю, обнял его и облобызал.
        - Рад видеть тебя, мэрия та. Так, кажется, у вас величают. Извини, что мое изучение молдавского языка остановилось на этих двух словах, что поделаешь — война! Вот сокрушим турок, твоя боярыня, даст бог, в очередной раз разрешится от бремени, ты позовешь меня в кумовья, я посажу всех твоих чад на колени, и побей бог, если не заговорю с ними на самом что ни на есть вашем языке!
        - До того дня еще нужно дожить, — сказал Мовилэ, и голос его дрогнул.
        - Ты пришел ко мне с плохими новостями?
        - Никаких новостей, кроме той, что погибла Салкуца.
        - Салкуца — это княжна ваша какая-нибудь?
        - Салкуца — это деревня.
        - И что с той деревней стряслось?
        - Ее больше нету. Она сметена с лица земли.
        Потемкин склонил набок огромную нечесаную голову и долго, как произведение искусства, изучал опечаленного боярина. Вот уж действительно некстати — впереди бал, впереди первая красавица России, мечта его жизни, а тут опять эти распроклятые дела…
        - По существующему соглашению, — сказал он, — ее императорское величество гарантирует возмещение всех понесенных убытков.
        Мовилэ грустно улыбнулся.
        - Речь не об этом, ваша светлость. Возвращают копейку к рублю, возвращают слово к песне, возвращают ребенка к матери при условии, что есть к чему возвращать. А если порушен корень, если сама основа порушена…
        - Друг мой, деревни продаются и покупаются наравне со всем прочим товаром, разве это не так?
        - Продаются и покупаются — это так, но отправленные на тот свет деревни обратно не возвращают.
        - Запросите штаб, — сказал главнокомандующий, несколько понизив голос, Попову.
        - Нет надобности, Григорий Александрович. Я только что на ваших глазах знакомился с донесением об этом деле.
        - Почему не доложили по разряду «чрезвычайное»?
        - Ничего чрезвычайного в этом не усмотрел. Турки пленили один наш дозор. Генерал Каменский их наказал, разбив целый конвой. Поскольку обе операции произошли неподалеку от деревни Салкуца, турки заподозрили ее в кознях против них. Напав ночью, они сожгли ее, уничтожив при этом мужское население, которое, впрочем, было не так уж велико.
        - О, если бы все было так кратко, если бы все было так просто, вздохнул Мовилэ.
        - Тогда расскажите подлиннее и посложнее, — предложил Потемкин.
        Мовилэ начал с другого конца. Он рассказывал, как его люди нашли в поле полуобмороженного попа, как, отогрев, отпоив его, они узнали, что, собственно, с тех самых колядок все и началось… Потемкин слушал, откинув назад огромное туловище, слушал не мигая, не дыша, и только его единственный зрячий глаз метался в каком-то отчаянном прыжке, пытаясь настигнуть уже происшедшие события и повлиять на них. Увы, сто человек так и гибли, прижатые холодом и янычарами к стенам своего храма, и одинокий поп долгую неделю блуждал по заснеженным полям…
        - Что ж, — сказал фельдмаршал, — я дал клятву сокрушить эту империю, и я не уйду из жизни, не сокрушив ее.
        - Это и будет вашей резолюцией? — спросил Мовилэ.
        - Тебе этого мало?
        - По сегодняшнему дню — мало.
        Это вывело Потемкина из себя — нет, каков наглец!
        - Да что может быть выше этой победы, дурья твоя голова?!
        - Выше любой победы стоит мир, ваша светлость.
        - Нет, друг мой, о мире забудьте! Слишком много крови пролито, чтобы довольствоваться ничего не значащим миром. Война до конца и великая, на всю эпоху победа!
        - Боюсь, что до той великой победы моя страна не дотянет и, может статься, разделит участь Салкуцы…
        - Забудь на минуту о Салкуце, — сказал Потемкин, — и давай посмотрим, что творится вокруг. Мороз, метель, и в такую холодину мои солдаты зимуют в палатках. Пробовали в землянках — от тесноты и испарины одни болезни. Вернули армию в палатки. Ну, занесенная снегом палатка — это еще ничего, а как ты в ней перезимуешь на пустой желудок? Союзники вон предали, не хотят больше продавать провианту. Мы не в состоянии даже раз в сутки дать теплую похлебку своим воинам. Выдаем по сухарю и по пригоршне крупы в день в надежде, что как-нибудь тот солдатик изловчится и сам себе кашу сварит. А как ты ее сваришь, когда снег метет, отовсюду дует! Вот он и стоит, мой бедный рекрутик, по пояс в снегу, с котелком, крупой и двумя хворостинками. Стоит и прикидывает, как бы так подгадать, чтобы и ветер крупу не унес, и вьюга бы искру не погасила, и хворостинки бы дружно занялись. Твои люди худо-бедно зимуют в теплых глинобитных домиках, а ты поди посмотри, как зимует моя армия!
        - Я это видел, — сказал Мовилэ…
        - Видел — и что же?
        - Содрогался.
        - Так, — сказал Потемкин, довольный направлением, которое принял их разговор. — А коли ты видел страдания моей армии и содрогался, что же ты идешь ко мне со своей болью, прежде нежели принять, как то подобает истинному христианину, сначала мою боль в свое сердце?
        - Вашу боль я давно ношу с собой.
        - Ну, тогда и я твою боль принимаю в свое сердце. — Обняв и троекратно расцеловав гостя, он пожаловался Попову: — Вот, сам не знаю за что, а люблю его. Предал он меня, а я его все равно люблю!
        Проводив боярина, Попов приблизился с приготовленными для доклада бумагами, но Потемкин вдруг отошел к затянутым толстым ледяным узором окнам, долго вслушивался в однообразный, унылый вой слабой метели за окном.
        - Вась, а что, если бросить все это к черту и уйти в монастырь? Я ведь уже был около года монахом и как хорошо вспоминаю то время…
        - Что ж, — сказал Попов, — в проигрыше не будете. Ваша стихия — сила, а монахи тоже сила, причем немалая… Они живут за своими каменными стенами, как у Христа за пазухой! Харч свой, вино преотличнейшее, свое, монашки, прелестные в своем роде, свои, золото, и притом немалое, свое…
        Потемкин нахмурился. Что-то он поручил разузнать относительно монастырского золота, что-то очень важное…
        - Выяснено, кому поручик Барятинский продал пленных?
        - Как же! Хушскому епископу Стамати.
        - Разве Стамати так богат, что может позволить себе бросать деньги на ветер?
        - Глупый старик, ваша светлость. Уже купив их, он наконец сообразил, что они ему ни к черту, и, поразмыслив, решил подарить их турецкому султану, отправив в Константинополь с особым от себя письмом.
        - Глуп-то он глуп, спору нет, но если при этом принять во внимание, что депутация молдавских бояр ищет приема у государыни, чтобы склонить ее к миру, может оказаться, что епископ не то что глуп, а умен и, может быть, даже не в меру. Чей он человек?
        - Я думаю, об этом лучше всего спросить у главного священника армии, митрополита Амвросия.
        - Послать за ним, — сказал светлейший, — и немедленно.
        Едва Попов вышел, как с первого этажа донесся глухой удар, сопровождаемый звоном разбитого стекла. Немолодой уже солдат, согнувшись в три погибели, стоял под тяжестью огромного бревна. Он внес его в дежурку и, ошалев от бремени, ничего не видя вокруг, проткнул им насквозь застекленный шкаф, в который обычно вешали одежду дежурные.
        Штабс-капитан Чижиков был в отчаянии:
        - Ну, куда ты прешь, дуб неотесанный!
        - А сказали, чтоб несть сюда.
        - Что несть сюда приказали?
        - Ну то, что вы и говорите — нетесаный дуб…
        В минуту полного взаимного непонимания в дежурку вошел грузный инженер-майор и, видя, что солдат с бревном застрял в какой-то дискуссии, спросил сурово:
        - В чем дело?
        - Он шкаф разбил, — сказал дежурный.
        - Черт с ним, со шкафом. Нам приказано — к обеду оборудовать в кабинете светлейшего солдатскую землянку в натуральную величину. Стены из дуба. Настил — дуб. На полу — высушенный в печах дерн, на дерне — сухой дубовый лист, на листе — персидские ковры. Сказано — к обеду.
        - Да вы бы хоть бревна эти обтесали, что ли!
        - Ни в коем случае! Приказано — даже двери, выходящие из кабинета в большую залу, заменить дверьми из грубо сколоченных досок, какие обычно навешиваются в солдатских землянках.
        - И все это вы будете таскать через мою дежурку?!
        - Непременно. И просьба не мешать, а всячески содействовать.
        Вдруг, увидев перед собой солдата, который все еще сопел под бревном, крикнул:
        - Ну пошел же, дубина!
        Молельня Потемкина представляла собой несколько вытянутое в длину помещение в два окна, чем-то напоминавшее монашескую келью, если бы, конечно, не обстановка. Собственно, вещей было мало. В глубине, на столике, небольшой складень из трех позолоченных икон. Отдельно от них стояла икона благословляющего Христа — это был подарок государыни в день назначения Потемкина наместником Новороссийского края, и он возил эту икону с собой всюду, уверенный в ее чудодейственности.
        В тяжелых бронзовых подсвечниках горело несколько свечей. На высоком пюпитре лежало раскрытое Евангелие. Огромный голубой ковер с белыми летящими ангелами на весь пол, атласная подушечка под колени во время молитв.
        - Благословите, — сказал Потемкин, входя к ожидавшим его пастырям.
        - Пусть бог единый…
        - Так. Теперь скажите мне, святой отец, штурмовать мне Бендерскую крепость или нет? Аккерман брать или нет? Спустить флотилию из Черного моря в устье Дуная? Начать штурм Измаила или нет?
        Митрополит Амвросий обожал своего горячего главнокомандующего. За годы войны он привык ко всем его капризам, но такое начало его совершенно огорошило.
        - Ваша светлость, будучи лицами духовного звания…
        - А я вас как лиц духовного звания и спрашиваю. И не просто как лиц духовного звания, а как главу, экзарха молдавской церкви спрашиваю — готово ли молдавское духовенство поддержать наш решительный прорыв к Дунаю?
        Недоумевающий митрополит переглянулся со своим викарием, епископом Банулеско.
        - Наше дело, — сказал он наконец, — молиться богу о победе вашего славного оружия. В молитвах мы всегда рядом с вами. Что до остального, то, я полагаю, если командование примет решение, войско и произведет движение, какое ему будет указано.
        - Это все так, спору нет, но мне как главнокомандующему, прежде нежели принять решение, крайне важно знать, что думает молдавское духовенство по этому поводу. С падением вышеозначенных крепостей я вывожу армию за Дунай. Впереди Константинополь, мечта моей жизни. Но для того чтобы овладеть Константинополем, я должен прежде укрепить тыл. А мой тыл уже не Россия, нет, я слишком далеко из нее вышел. Теперь мой тыл — Молдавия и Валахия. С целью укрепления тыла я намерен сразу после переправы армии через Дунай провозгласить на этих землях возрожденную державу, поднять над всей Европой корону этого нового государства. И не как военных, а именно как лиц духовного звания я спрашиваю — готово ли духовенство обоих государств к провозглашению себя возрожденной Дакией?
        - Война идет слишком долго, — после некоторого раздумья уклончиво сказал митрополит. — Эти маленькие страны почти полностью истощены, и не следует ожидать от них особого восторга…
        - Ну а церковь?
        - Молдавская церковь, как и весь нынешний христианский мир, переживает период глубокого упадка. Война всегда отбрасывала человечество назад, к варварству, тут уж ничего не поделаешь. Конечно, среди местного духовенства есть разные настроения…
        - Это вы называете настроениями?! — вдруг взорвался Потемкин. — Под вашим носом хушский епископ перекупает у моих кирасир пленных турок и с особым от себя письмом препровождает их турецкому султану в качестве презента, а вы это называете настроениями?!
        - Что ж, — сказал спокойно митрополит, — если епископ Стамати так понимает свой христианский долг…
        В соседней с молельней зале шла генеральная репетиция хора. Григорий Александрович, вдохновитель всех художественных представлений при своем дворе, ведя спор с митрополитом, все время прислушивался к спевке. Некоторые фрагменты, исполненные хором, его как будто удовлетворяли, другие, ничем не хуже первых, буквально выводили из себя.
        - Да зачем обрывать, зачем басы обрывать?! — кричал он кому-то через стену. — Басы должны тихо, как летний закат, гаснуть вдали! — Но, поскольку послать туда было некого, вернулся к прерванному разговору: — Христианство христианством, но меня тревожит мысль — не скрывается ли за этим христианством хитрый политический расчет? Русским, должно быть, подумал Стамати, и на этот раз не удастся сломить сопротивление турок. После заключения мира турецкий полумесяц опять повиснет над Карпатами. А если это так, то не лучше ли заранее открыть ворота с юга…
        - Это, конечно, тоже не исключено, — согласился митрополит.
        - Теперь, если идти дальше в направлении этого рассуждения, нетрудно догадаться, что сам по себе епископ никогда не решился бы на такой дерзкий поступок, не будь у него сильной поддержки.
        Митрополит вопросительно посмотрел на своего викария, трансильванца по происхождению, который, разумеется, был лучше знаком с подспудными течениями в среде молдавского духовенства. Потемкин напряженно ждал ответа.
        - Как известно, — сказал викарий, — епископ Стамати — ученик, причем любимый ученик старца Нямецкого монастыря Паисия Величковского. Поговаривают, что он не раз ездил с посланием от Паисия к константинопольскому патриарху.
        - Разве Паисий настолько близок к патриарху, что состоит с ним в переписке?! — изумился светлейший.
        - Они в большой дружбе, — сказал митрополит. — Это одна из легенд всего христианского мира. К прославившемуся своей святостью монаху пришел сам патриарх, поклонился и омыл ему ноги. Потом они часто вдвоем служили литургии в Пантократиевском монастыре на Афоне. С тех пор дня не проходит, чтобы они не молились друг о друге и не писали бы друг другу.
        - Ба, ба, ба! — воскликнул вдруг Потемкин. — А почему мне до сих пор не представили этого Паисия?
        - Невозможно, ваша светлость. По причине старости отец Паисий уже не покидает монастырь.
        - Когда идут кровопролитные бои между мирами христианским и мусульманским, каждый носящий на себе знамение креста должен сделать чрезмерное для себя напряжение. В числе прочих и монахи. Или, может, туда, в Нямец, война еще не дошла? Может, они предпочитают стоять в стороне от той великой борьбы, которую мы ведем?
        - Нет, зачем же, — ответил епископ. — В стороне они не стоят. С начала военных действий под каменными стенами монастыря круглый год, день за днем, варится в огромных котлах мамалыга и фасолевая похлебка для беженцев.
        - Мамалыга и фасолевая похлебка — это прекрасно, но не слишком ли это мало? Мы вправе были ждать от Нямецкого монастыря гораздо большей помощи, тем более что во главе монастыря стоит полтавчанин. И как бы он ни одряхлел на старости лет, думаю, в решительную минуту голос славянства, голос родины возьмет в нем верх!
        Светлейший произнес это, точно выстрелил, и, застыв в полуобороте, сверлил своим зрячим оком митрополита, что обычно означало, что он произнес главное, составляющее суть беседы, и теперь ждет ответа.
        - Видите ли, Григорий Александрович, — сказал мягко, несколько даже виновато митрополит. — Паисий Величковский вышел так далеко навстречу богу, что для него земные дела…
        - Разве монах — это человек без роду, без племени?
        - Нет, конечно. Но, как сказано, для истинного христианина не существует ни эллина, ни иудея…
        - Да, но когда идет война, и палят пушки, и льется кровь!!
        - Истинный христианин, — сказал уклончиво митрополит, — всегда должен находиться под сенью божьей благодати независимо, стоит ли мир, идут ли сражения…
        Глубоко верующий фельдмаршал долго расхаживал по молельне, стараясь привести в соответствие христианские догмы с интересами своего отечества. Нет, благодать — это свято, это трогать невозможно.
        - Ах как он мне сегодня нужен, этот старец, с его огромным авторитетом, с его умом, с его близостью к патриарху… Послушайте, — осенило Потемкина вдруг, — а может, он на нас обижен? Может, мы ему чего-то недодали? Держава мы щедрая, а у щедрых одна забота — кому-то можешь недодать…
        - Недодать ему немудрено, поскольку он вообще ничего не берет.
        - Если не берет мирское, закажите церковное. Позолоченное Евангелие, пастырский крест с крупными бриллиантами. Титул какой-нибудь… Привяжите его к моей армии так, чтобы это было навеки. У него есть Белый клобук?
        - Какой клобук! — сказал викарий. — Его пять лет уговаривали принять сан священника. Поговаривают даже, что на Афоне он оказался потому, что бежал от священнического сана. Когда его наконец уломали, он плакал как дитя… Мне, говорит, трудно перед богом за одну свою душу держать ответ, куда мне еще и чужие грехи на себя взваливать…
        - Но потом он получал милости и звания от патриарха!
        - Какие милости, какие звания, когда он до сих пор не имеет права рукоположения!
        - Он что, даже не архимандрит?
        - Да откуда у него архимандритство!
        - Попов! Немедля отправить курьера в святой Синод…
        - Ваша светлость, — встревожился митрополит, — для начала надо бы получить его согласие. Представляете, в каком положении мы окажемся, если мы ему присвоим, а он возьми да выплюнь изо рта…
        Потемкин прошелся еще раз по молельне.
        - А давайте, — сказал он, — прижмем старика в угол! У них когда престольный праздник?
        - На вознесение, — сказал викарий.
        - Прекрасно. На вознесение будем и мы участвовать в празднествах. Наша армия будет представлена вами, святой отец. Вы отслужите вместе с Паисием литургию, после чего с амвона при всем соборе объявите о присвоении старцу звания архимандрита. Старику деваться будет некуда.
        - Как вы считаете, сын мой? — спросил митрополит епископа.
        - Это может получиться, — сказал викарий, — если делать все не торопясь…
        - Торопить не будем, — сказал Потемкин, — но вас, отец викарий, как человека местного, знающего язык и обычаи, я попрошу позаботиться о том, чтобы весь цвет Молдавии, все, что еще от нее осталось, присутствовало на вознесении в Нямце. Вы что на меня так уставились? — спросил он вдруг.
        - Какая-то печаль вас гложет, ваша светлость.
        - Да вы что! Оглянитесь вокруг — все кипит во дворце, у меня сегодня гигантский бал!
        - И все-таки я вас уже третий раз на этой неделе наблюдаю, и все время какая-то печаль гложет…
        - Отец викарий, послушайте моего доброго совета, — сказал, несколько понизив голос, Потемкин. — Никогда не беритесь читать на лбу вашего начальства больше того, чем позволяет вам ваша должность.
        Дверь молельни приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить длинный артистический нос Сарти, известного итальянского композитора, украшавшего собой и своим искусством жизнь многих европейских дворов и приглашенного к концу жизни в Россию.
        - Ваша светлость, не пожелаете ли присутствовать на последней, так сказать, генеральной…
        - Да непременно, друг мой, как можно такое пропустить! Святые отцы, пойдемте с нами, право, не пожалеете…
        - Что вы, Григорий Александрович, как можно такое предложить лицам духовного звания…
        - Ну тогда благословите — и с богом!
        Не дождавшись благословения, он тут же выскочил из молельни и, подхваченный цветником готовых к выступлению танцовщиц, исчез в сумраках длинного коридора.
        На первом этаже перед вконец взмокшим от хлопот этого дня штабс-капитаном Чижиковым уселись два полковника.
        - Мне чтобы инструкция была, — сказал полковник-пехотинец.
        - Какая инструкция?
        - Я готов, — продолжал полковник сердито развивать свою мысль, — готов выстроить в каре любое количество солдат, но мне должно быть строго указано место и образец построения. Не надо думать, что многократное «ура!» может быть произведено где угодно и как угодно.
        - С вашего позволения, — подал голос более миролюбивый полковник артиллерии, — и я желал бы получить разъяснения. Уж если пехота нуждается в инструкциях, то мне, по крайней мере, нужна схема расположения орудий и система сигнализации. Двадцать шесть артиллерийских залпов — это уж как-никак малая канонада…
        - Да зачем многократное «ура!»? Кому нужна малая канонада?
        Полковники переглянулись — он что, с луны свалился?
        - Готов разъяснить, — сказал полковник артиллерии. — Количество залпов, говорят, определено возрастом той особы, в честь которой дается бал. Без точной сигнализации мы не сможем увязать канонаду с наступлением того решительного момента…
        - Да какой решительный момент может быть во время бала?
        - Он совсем еще дитя, — пожаловался полковник артиллерии полковнику пехоты.
        - Видите ли, господин штабс-капитан, — сказал более напористый, но и более щедрый на подробности пехотинец, — по существующему расписанию во время этого бала двое лиц, не будем их называть поименно, должны удалиться в некое подобие землянки. В дверях землянки будет дежурить Боур, самый посвященный из всех адъютантов фельдмаршала. При наступлении решающего момента он должен подать сигнал на улицу, и тогда последует многократное «ура!», сопровождаемое двадцатью шестью артиллерийскими залпами…
        У Чижикова лицо побелело и вытянулось. Такое неведение было равносильно смещению с должности.
        - Погодите минутку. Я сбегаю наверх и выясню.
        Едва он вышел, как в дежурку ввалился усатый капрал. Поглазев на обоих полковников, он в конце концов обратился к тому, который сидел поближе:
        - Господин полковник, разрешите доложить! Братья Кузьмины доставлены мной с Кавказа и ожидают дальнейших распоряжений.
        - Братья Кузьмины?! — переспросил полковник пехоты. — В каком они звании?
        - Рядовые оба, но прославили себя тем, что изрядно пляшут цыганочку.
        - Позвольте, как они могут плясать цыганочку, будучи оба мужескаго пола?
        - А это ничего. Один из них повязывается платочком, надевает юбочку и легко сходит за цыганочку. У них все свое — и платочек и юбочка.
        - Но позвольте, — не унимался полковник, — если вглядеться, разве не видно, что это никакая не цыганочка, а переодетый солдат?
        - Если вглядеться, оно, конечно, видно, да зачем вглядываться?
        - Интересное вы мне дело предлагаете — посмотреть цыганочку, не вглядываясь, однако, в сам предмет!!
        Более миролюбивый и потому более склонный к юмору полковник артиллерии спросил:
        - Что же, за этими двумя плясунами вы ездили на Кавказ?
        - На самый что ни на есть. Шесть недель пути — три туда, три обратно.
        - И кому они тут, в Яссах, понадобились?
        - В точности не могу доложить, но, говорят, у светлейшего есть одна красавица, обожающая цыганские пляски. Говорят, что ни покажи ей, все не то. И вот, прослышав от штабных лекарей, что на Кавказе есть такие братья Кузьмины, князь отдал приказ немедленно выехать за ними…
        А тем временем с верхнего этажа летел по мраморным лестницам штабс-капитан Чижиков. Все уладилось, он продолжал оставаться при своей должности.
        - Господа, вот схема размещения солдат, а вот выделенные места для артиллерии. О сигнализации узнаете дополнительно вечером. Слушаю тебя, капрал.
        - Господин штаб-капитан! Братья Кузьмины доставлены мной…
        - Наконец-то! — завопил Чижиков. — Наконец-то! Светлейший уже который раз о них справлялся…
        Ровно в десять в переполненную гостями залу под звуки фанфар вошел светлейший. Его встречали как коронованную особу. Гости, выстроившись вдоль стен в два ряда, замерли в глубоком поклоне, а он шел по образовавшемуся проходу, кого-то высматривая своим единственным глазом, но нет, он ошибся, если думал, что та, которую он высматривал, будет дожидаться его в толпе гостей.
        Когда он дошел до середины зала, появилась наконец княгиня Долгорукова. Она шла с противоположной стороны. Это была неслыханная наглость — войти уже после хозяина бала, но княгиня была так хороша, так грациозна, светлейшему ее так недоставало, что, даже если бы она с потолка свалилась, он бы все равно ее принял благоговейно на вытянутые руки.
        Она медленно шла, одетая на манер греческих богинь — в светло-вишневом хитоне, ниспадавшем свободно с плеч до самого пола. Точеный нос, гордый профиль римлянки, тугой узел черных волос удивительно сочетались с этой вишневой мантией. К тому же сама мантия была в некотором смысле одеянием условным, потому что при движении сквозь боковые разрезы выглядывал дымчатый костюм одалиски.
        - Бог ты мой! — воскликнул светлейший, неисправимый раб женской красоты. — Поклониться — и помереть!
        Грянул оркестр, и долгожданный праздник вырвался на волю. Более четырехсот музыкантов, находившихся на содержании князя, принялись показывать свое искусство. Венгерские скрипачи, молдавские свирели, еврейские и цыганские оркестры. Бал разворачивался во всю удаль потемкинских загулов. Сверкал хрусталь, блистали мундиры, в гипнотических разбоях упражнялись украшения придворных дам. Добротное сукно мундиров чередовалось с тончайшими восточными шелками, французская речь тут и там спотыкалась о непереводимые русские обороты, белое, розовое, красное шампанское клубилось в бокалах, труппа молодых парижских танцовщиц исполнила на редкость смелый дивертисмент, доведя винную хмель до апогея.
        Весь вечер Долгорукова танцевала только со светлейшим. Частые выступления на сцене придворного театра научили ее долго и тонко управлять всеобщим вниманием. Глаза светятся азартом, лихостью, выдумкой. Она только-только разошлась, когда вдруг сама же первая заметила, что грузному, не совсем еще поправившемуся после болезни фельдмаршалу становится все тяжелее и тяжелее выдерживать ее молодой задор.
        Славившаяся не только красотой, но и умом, княгиня, улучив минуту в разгар всеобщего веселья, спросила Потемкина громко, на весь зал:
        - Князь, не дразните нас нашим же любопытством! Скажите наконец, что там у вас за дверьми из грубо сколоченных досок?
        Она любила ошарашивать, или, как тогда говорили, фрапировать гостей. Но и Потемкин был не последним по этому делу мастером. Приняв предложенную игру, он ответил тоже громко, на весь зал:
        - Душа моя, за теми дверьми находится то, что вы пожелали увидеть в моем доме, — солдатская землянка в натуральную величину. Одна из тех, в коих проходит жизнь нашего воинства.
        - А можно мне одним глазком взглянуть?
        - Она ваша!
        Княгиня подошла к дверям, посмотрела в щелку.
        - Брр, да там страшно и темно. Горит всего одна свечка.
        - Что поделаешь, — сказал князь, — в землянках канделябры не вешают, им по уставу там не полагается быть.
        - А вдруг мне там станет скучно или страшно? — не сдавалась княгиня. Я могу туда кого-нибудь с собой пригласить?
        - Я полагаю, — сказал светлейший, тяжело дыша от нахлынувших чувств, я полагаю, тот, на кого падет ваш выбор, будет счастливейшим человеком…
        - В таком случае, возьмите это счастье себе.
        То ли выпитое шампанское подействовало, то ли кровь молодая взыграла, но княгиня решительно дернула створку дверей и скрылась за ними. Бал притих, гости замерли. События разворачивались с неимоверной быстротой. Светлейший подошел к столу, взял бокал с шампанским. Около пятисот гостей молча подняли бокалы, как бы поздравляя главнокомандующего с этой невероятной победой.
        Адъютант фельдмаршала Боур, дежуривший в дверях землянки, подал на улицу первый сигнал, и морозная ночь взорвалась мелкой дробью полковых барабанов. Глубоко вздохнув, расправив богатырские плечи, орлиным оком окинув зал с гостями, всю державу, весь мир, гордый и счастливый баловень судьбы отпил несколько глотков вина и направился в землянку.
        Когда он уже был в дверях, вдруг откуда-то выросла перед ним фигура неповоротливого Чижикова. Он стоял до того глупо, неловко, что могло создаться впечатление, будто он хочет преградить светлейшему путь в землянку.
        - Прочь, — тихо, одними губами приказал князь.
        - Ваша светлость, — пролепетал Чижиков, — очень вас прошу, всего одну минуточку, ваша светлость…
        Он говорил и все смотрел куда-то в глубь зала. Потемкин повернул туда голову и увидел семенившего к нему Попова.
        - Ваша светлость, — сказал взволнованный Попов, — срочный пакет из Петербурга.
        - Нашел, дурак, время для доклада. Вон!
        - Ваша светлость, на пакете помечено рукой государыни: «Вскрыть немедленно при получении».
        «Либо шведы напали, — подумал князь, — либо Пруссия объявила войну. В любом случае приятного мало».
        - Ну, князь, что же вы? — спросили из землянки.
        На улице мороз. Барабаны бьют, многотысячная толпа замерла в переулках, прилегающих к дворцу. Гости стоят с поднятыми бокалами, греческая богиня волнуется за дверьми из грубо сколоченных досок, а светлейший князь, склонив огромную голову набок, прищурив свой единственный зрячий глаз, размышляет.
        - Отнесите пакет в молельню. Я ознакомлюсь с его содержанием тотчас, как только освобожусь.
        - Но, — сказал Попов тихо, — это тоже невозможно сделать. Пакет все еще находится в руках курьера государыни, и он настаивает, чтобы непременно в ваши руки…
        - Кто таков?
        - Поручик Зубов.
        - И ты не можешь отобрать пакет у поручика Зубова?!
        - Затруднительно, ваша светлость, по той причине, что с некоторых пор поручик Зубов состоит среди самых доверенных лиц ее величества…
        - Да с каких это пор Зубовы стали известной фамилией на Руси?! загрохотал на весь зал Потемкин.
        - Ваша светлость, — залепетал совсем уже тихо Попов, — за время вашей болезни произошли важные события, о которых в виду вашего самочувствия не было вам своевременно доложено.
        Потемкин стоял огромный, свирепый. Он готов был вышвырнуть в окно своего помощника, но усилием воли сдержал себя. Хоть и главнокомандующий, хоть и могущественнейший вельможа, друг и, по утверждению многих, супруг государыни, Потемкин прекрасно понимал, что нету в мире ничего быстротечнее власти. И чем больше ты ее накопил, тем большая вероятность ее потерять, ибо сам процесс накопления власти сверх всякой меры есть начало ее потери.
        - Если за время моей болезни, — сказал Потемкин, чеканя каждое слово, произошли какие-то чрезвычайные события, о которых мне не было своевременно сообщено, доложите немедленно.
        - М-м-м… — начал было Попов, но Потемкин прервал его:
        - Короче.
        - Князь Дмитриев-Мамонов, друг и воспитанник государыни, как известно, получил отставку.
        - Это для меня не новость. Пустой был малый. Теперь я сам подыскиваю подходящего друга для нашей матушки.
        - Поздно, ваша светлость. Этот старой лисе, Салтыкову, удалось продвинуть своего ставленника.
        - О ком речь?
        - О командире караульной роты ротмистре Зубове.
        - Как?! Да возможно ли, чтобы ротмистр…
        - Генерал, ваша светлость, генерал-адъютант ее величества:
        - Что, уже и генерал?
        - Генеральство — это что? Ему, говорят, оказывают такое доверие, он, говорят, вошел в такой фавор, что вознамерился переменить направление всех государственных дел. Не случайно же он дошел в своей наглости до того, что направил своего родного брата с донесением к вам…
        - Поручик с пакетом его родной брат? Гм. Пакет придется принять.
        Штабс-капитан Чижиков крикнул:
        - Поручика Зубова!
        Другой адъютант, дежуривший над мраморными лестницами, повторил команду, и вот через весь зал несется розовощекий, красивый поручик, сияющий от мороза, от молодости, от предчувствия предстоящей блистательной карьеры.
        - Ваша светлость! Поручик Валериан Зубов с личным от ее величества государыни пакетом.
        Получив пакет, Потемкин тут же, не распечатывая его, передал Попову. Взялся было за створку дверей, там его ждала красивейшая женщина России, но поручик пожирал его глазами, выклянчивая хоть какое-нибудь слово в награду за долгий путь из Петербурга в Яссы. Гости следили, не дыша, за этим наглецом.
        - Скажите, — нарочито высокомерно спросил фельдмаршал, — вы родственник того самого ротмистра Зубова, который, сколько мне помнится, командовал караульной ротой дворца?
        - Так точно, ваша светлость. Родной брат генерал-адъютанта Платона Зубова.
        - Кому же он, получив генеральский чин, передал свою караульную роту?
        - С вашего позволения, командовать караульной ротой дворца поручено мне.
        Князь долго разглядывал розовощекого нахала.
        - Что ж, — спросил он наконец, — много вас, Зубовых?
        - Четыре брата, не считая отца, который еще находится на службе и тоже, вообразите себе, возымел желание быть представленным ее величеству.
        - Ну, еще бы, еще бы… При таких молодцах! Ладно, поручик, — сказал он наконец, — отдохните с дороги, а завтра чуть свет вас будет ждать ответ для государыни.
        - С вашего позволения, светлейший князь, я хотел бы остаться при вашей армии. Кстати, государыня тоже просит об этом.
        - Вот как! Вы имеете доступ к содержанию писем ее величества?
        - Государыня меня балует, — признался, краснея, поручик. — Они меня ужасно как балуют. В день моей отправки стояли на редкость сильные морозы, и государыня в знак особого ко мне расположения… Оставьте меня, князь, при своем штабе. Право, не пожалеете.
        - Хотите большой чин получить в деле?
        - До большого чина я вряд ли дослужусь, потому что, как известно, и дел-то особых тут, на юге, не предвидится.
        - Откуда вам, поручик, может быть известно, предвидятся ли тут, на юге, большие дела или нет?
        И вдруг этот юный птенец, расправив тощие крылышки, пошел на всесильного орла.
        - В своем письме, — сказал он несколько назидательно, — государыня настаивает на том, чтобы как можно скорее заключить мир с турками и вернуть армию в собственные ее пределы.
        Поскольку фельдмаршал стоял оглушенный этой наглостью, поручик, передохнув, двинулся еще дальше:
        - Государственные дела, светлейший князь, начинают принимать другое направление.
        - Уже?
        - Уже.
        С досады рука светлейшего потянулась к дверям землянки, но сам он все еще раздумывал. Нет. Предстояло многое осмыслить, прежде чем войти туда, и потому, аккуратно прикрыв двери, бледный, усталый, он прислонился к ним, потому что его вдруг качнуло. Болезнь, видать, все еще не отпускала. Надо бы выпить глоток и пожевать чего-нибудь, чтобы успокоить нервы. Полтысячи народу у него в гостях, и никому в голову не придет подать бокал, потому что всем бесконечно сладко смотреть, как всесильный Потемкин вдруг качнулся. Ах, продажные вы твари…
        Медленно, неохотно вернулся к столу. Гости встретили его возвращение с недоумением и на всякий случай высоко подняли бокалы. Потемкин подумал, что, вероятно, с той же готовностью, с которой они сегодня подняли бокалы, завтра они будут гулять на балу у Зубовых. Близится это времечко, увы, против этого ничего предпринять невозможно. Он давно предчувствовал неминуемость перемен, даже, можно сказать, способствовал их приближению, но чтобы так вдруг…
        Эпохи создаются личностями, в этом князь был уверен, потому что сам всю жизнь в поте лица созидал то, что принято было потом именовать екатерининской эпохой. Беда, однако, в том, что не только крупные личности создают эпохи. Сильные личности, как правило, опираются на то, что есть сильного в народной массе; серые впитывают в себя всю бесцветность эпохи, ну а ничтожества взлетают на гребень волны, опираясь на то ничтожное, что заключено в человеческой природе.
        Теперь вот опять смена караула… Больше всего светлейший боялся, что на русском небосклоне появится некое заведомое ничтожество, которое засучив рукава рьяно примется за дело, и полетят к дьяволу все его замыслы, все его труды. Кто бы мог подумать, что это наступит так скоро и что ими окажутся эти прохвосты Зубовы…
        - Где мои щи? — спросил вдруг князь, побродив до этого своим единственным глазом по заморским яствам своего стола.
        - Мы полагали, — пролепетал главный распорядитель, — что по случаю чрезвычайного бала…
        - Мной было велено, — грохотал князь, — чтобы в любой час дня и ночи подле моей правой руки неотлучно дежурила литровая кружка кислых щей. И я в недоумении спрашиваю…
        - Вот она, голубушка!! — докладывал между тем лакей, выросший как из-под земли с огромной фаянсовой кружкой.
        Осушив ее одним духом, вытерев рот рукавом, князь глубоко вздохнул и, обратясь к своим гостям, вдруг заговорил устало:
        - Кто из вас смог бы мне объяснить, что есть жизнь человеческая? Возьмем, к примеру, меня. Хотел славы — имею все знаки отличия, какие только существуют. Хотел власти — меня всюду встречают как государя. Хотел богатства — и нету счета моему золоту и моим имениям. Хотел, чтобы меня всегда окружали искусство и красивые женщины, и вот они, рядом, они все мои, но скажите, почему во все эти дни побед, благополучия и всяческого удовлетворения меня все время грызут черви земные, повторяя без конца, что все это суета сует и всяческая суета. Я тружусь день и ночь, я строю новый мир, в моих руках этот мир обрел черты, дыхание, а мне без конца кричат в оба уха, что все это есть суета сует и ничего более!!!
        Сказавши это, он вдруг схватил со стола гигантскую вазу с фруктами, поднял ее над головой и что было силы грохнул об пол. Осколки хрусталя разлетелись брызгами во все концы залы. Дежурный у окна, сообразив, что остальная часть программы отменяется, подал на улицу сигнал отбоя, но дежуривший на улице офицер, ожидавший совсем другого сигнала, автоматически скомандовал начало триумфа.
        В темной морозной ночи целый полк завопил многократное «ура!», после чего за монастырской стеной стали палить пушки. Растерявшиеся гости не придумали ничего лучшего, как считать вслух залпы. Их было в самом деле двадцать шесть. И когда умолкла канонада, скрипнула дверь и в залу вошла, щурясь от обилия света, виновница торжества, воистину красивейшая женщина державы.
        - Что случилось, ваша светлость? — спросила она встревоженно. — Чем объяснить столь раннее «ура!» и ничем не обоснованные залпы?
        Потемкин подошел к ней, грузно опустился на одно колено, поцеловал край вишневой мантии и ту таинственную дымчатую ткань.
        - Душа моя, это прямо рок какой-то. Меня всю жизнь обвиняли в медлительности, в нерешительности при осаде и штурме крепостей. Похоже, и на этот раз я дам пищу моим врагам оклеветать меня, но поверьте, душа моя… Отложить штурм — это еще не значит отказаться от лавров победителя.
        - Ну, это еще куда ни шло, — ответила княгиня. — А то я поначалу, услышав эти вопли, подумала: неужели светлейший но дороге ко мне нашел себе другую?
        - Любовь моя, отпусти ненадолго, дай сокрушить Оттоманскую империю, и я не то что землянку во дворце, я, наоборот, в землянке для тебя дворец построю…
        Последовала минута глубокого оцепенения. Как-то так получилось, что этот блистательный бал оборачивался началом зимней кампании, а такая перспектива решительно никому не улыбалась. Один только Боур, любимый адъютант Потемкина, лучше всех разбиравшийся в сложных переходах потемкинских настроений, подошел к нему и вытянулся в струнку.
        - Приказывайте, ваша светлость.
        - Поднять по боевой тревоге войска гарнизона. Выдать солдатам трехсуточную норму питания и по фляге водки. Оставить в Яссах один батальон для охраны магазинов и лазаретов. Легкую и тяжелую артиллерию, весь запас фуража, питания и снарядов, все немедленно погрузить и, выстроив войска в маршевые колонны…
        - Ваша светлость, — попытался было вмешаться в события Попов, — это будет равносильно нарушению заключенного на период зимы перемирия. Можем ли мы взять на себя ответственность, не согласовав…
        Потемкину только этой реплики и недоставало, чтобы выплеснуть клокотавшую в груди лаву:
        - Мы не можем предаваться удовольствиям, когда наши братья во Христе гибнут мученической смертью, прижатые к стенам своего храма! Всевышний нам этого не простит. Мера за меру, сказано в писании, и мы обнажим свой меч пред обнаженным мечом неприятеля.
        - Да, но государыня… — все еще лепетал в забытьи Попов.
        - В обращении к молдавскому народу по случаю начала войны государыня писала: «Се тот день, се тот час!» Да будет вам известно, господа, что слова эти обращены не только к молдаванам. Эти слова обращены и к нам, русским, и ко всему православному миру, и потому, принимая сегодня решение начать штурм последних турецких крепостей на Дунае, я повторяю за нашей государыней и говорю вам: «Господа! Се тот день! Се тот час!»
        После мучительно долгой паузы княгиня спросила:
        - И что же? Ратные дела в который раз задувают наши свечи?
        - Ни в коем случае! — сказал князь. — Праздник продолжается.
        - Но каким образом? Ведь назначен сбор! Мужчины уходят, а бал, состоящий из одних дам, очень быстро превращается в скучный базар, на котором всё продают и никто ничего не покупает.
        - Какая может быть скука, душа моя! Да у меня такой сюрприз приготовлен, что пальчики оближете! Дежурный, где там братья Кузьмины? Сарти, кинь этим молодцам под ноги пару огненных цыганских переплясов…
        В зимней ночи за окном трубачи играли тревогу. Ржали кони, неслись курьеры во всех направлениях, строились в маршевые колонны полки. Артиллеристы грузили на сани снаряды, огромные армейские фуры с трудом, со скрипом снимались с места. Хмурая, придавленная холодом армия, кляня судьбину, уходила куда-то в ночь, а во дворце Маврокордато двое солдат, привезенных с Кавказа, на удивление, на заглядение всем, легко и лихо плясали цыганочку.
        Глава восьмая
        Блага земные
        Всякий народ имеет свой смысл.
        Екатерина II
        Бог помочь вам, друзья мои…
        Пушкин
        Всю зиму продержались холода, а к весне екатерининская шестерка тяжело и долго болела. Особенно меньшому досталось. На страстной неделе казалось все, отдаст богу душу, тельце совсем остыло. Обливаясь слезами, Екатерина прижалась щекой к его головке и уговаривала — пусть он чего-нибудь да загадает, пусть пожелает себе чего-нибудь, а уж она постарается ему это достать. Посиневшие губы мальчика пролепетали — сладку ягодку хочу…
        Екатерина бросилась на колени перед образом пречистой девы — она с ней обращалась как с живой соседкой, с госпожой, с повелительницей. Она так любила своего меньшого, что готова была для него на все, но в том-то и беда, что, по ее представлению, просить у бога о земном не пристало. Бог есть наш отец, но отец небесный, а не земной. И все-таки… Господи, ниспошли свою благодать на наши земли, сады, виноградники…
        Времена были тяжелые, у бога просили обо всем со всех сторон, и только к концу войны судьба улыбнулась исстрадавшемуся миру сельских беженцев. После знойного, засушливого лета наступила мягкая, печально-задумчивая осень, и по дубовым лесам прошел слух о небывалом урожае на виноградниках. Бедные люди! В своих вечных скитаниях они и думать забыли, что есть такое чудо на свете — виноградная лоза, груженная сладкими гроздьями, но вот поди же ты…
        Заброшенная вместе с отчим домом, запущенная вместе с родными полями, забытая вместе с мечтой о лучшей доле, эта славная лоза в назначенный срок нашла в себе силу и выпрямилась, расцвела, завязала плод и теперь стоит счастливая, согнутая в три погибели под бременем своего сладкого, хмельного груза. Вместе с ней ожил, заулыбался мир тружеников земли. Задумчиво, любовно светятся глаза в теплых лучах заката, и грезится каждому счастливая доля, и на старых, забытых дорогах опять замаячили несбыточные мечты…
        Страна ожила. Вот уж когда воистину оправдалась народная пословица, гласившая, что, даже погибая, виноградная лоза плодоносит. Приняв этот небесный дар как подтверждение мудрости своих предков, сельские беженцы на этот раз задолго до опадания дубового листа начали возвращаться к своим очагам. Спешили, потому что виноградная ягода чуть что и уже осыпается. А еще спешили потому, что, как там ни толкуй, жизнь у каждого своя, и такая единственная, и такая недолгая, и так мало радостей на долю каждого перепадает, что если упустить и этот самим богом дарованный случай, то с чем же явиться на тот свет, чтобы предстать перед всевышним?
        Стучите, и вам откроется, просите, и вам воздастся… Околичане первыми спустились к Днестру мыть бочки, первыми начали снимать урожай, и над их селом первым взметнулся сладкий дух виноградного сока. Неповторимая, божественная пора уборки винограда! Господины, взяв себе в помощники малышню, собирают гроздья. Господари, пользуясь своим весом, закатав штаны до коленей, давят ягоду в большой дубовой кадке. Сыновья постарше несут и разливают эту размолотую массу по бочкам, и тихими лунными ночами кисло-сладкий запах только что нарождающегося вина наполняет надеждами приднестровские селения.
        Выше голову, сказали виноградники, и ожили днестровские долины. Даже праведная Екатерина, унаследовавшая от родителей домик в низине и прозванная односельчанами «полевичкой», поскольку там, у реки, виноградник не особенно идет, и то собрала со своих пяти-шести кустов около двух-трех ведер гроздьев. Накормив досыта ребятишек, чтобы они потом всю зиму помнили, как в тот день наелись сладких ягод, она раздавила оставшиеся гроздья руками и оставила на пару дней бродить. Едва только сладкий сок начал подщипывать кончик языка, она собрала свою славную шестерку и тихим голосом, точно речь шла бог знает о какой тайне, поведала им, что это и есть знаменитый «тулбурел», то есть молодое вино. Пить его много нельзя, это грешно, да и голова потом болеть будет, но если так, глоток-другой для бодрости духа, тогда можно…
        Угостив ребятишек, она подумала, что хорошо бы немного вина сохранить для нужд храма. Весной ей не раз приходилось бегать по селу. Она, бывало, выпечет просфору, а хорошего вина для причастия нету, потому что, хоть и много виноградников в селе, пьют его в три глотки, а то, что остается на дне бочки, стыдно нести в храм.
        Хорошей пшеницы у нее немного было. Еще в начале войны отец Гэинэ дал ей на хранение миски две, и она из года в год высевала ее и убирала, но притрагиваться к ней не смела, потому что считала ее «храмовой». Теперь важно запастись хорошим вином с осени. Не особенно надеясь на свои винодельческие способности, Екатерина, взяв пустую бутылку, пошла по селу, с тем чтобы выпросить для нужд храма. Бог им дал так много, неужели они на самую малость поскупятся?..
        - Да какой там храм, — отвечали ей охмелевшие селяне. — Та наша церквушка, она же совсем развалилась! Лучше знаешь что? Давай танцевать. Говорят, ты кого хочешь перетанцуешь. Но не ме-ня! А то знаешь чего? Полюби меня. Полюбишь не задаром, я человек порядочный, вот те крест…
        У виноградарей есть одна великая радость в жизни — рождение, как они говорят, молодого вина. Дожив до этого славного дня, Околина медленно погружалась в трясину сладкого хмеля, и то ли от вина, то ли от радости околичане как бы слегка ополоумели. У хмельного, как это давно замечено, язык становится неповоротливым, человек старается изъясняться как можно короче, приблизительней. В этой слабости Околина зашла так далеко, что даже, как это показалось Екатерине, стала изъясняться на каком-то странном, непонятном наречии. Во всяком случае, при всех своих стараниях они никак не могли уразуметь, о чем их эта бедная женщина просит, так же как и сама Екатерина не могла понять, что они такое несут в ответ. Потеряв половину дня, она вернулась домой удрученной и с пустой бутылкой.
        Околина была не просто селом, в котором Екатерина жила. Околина была смыслом ее жизни. Если бы ей предложили на выбор — переехать в другое село или броситься в Днестр, она, ни секунды не медля, кинулась бы в воду. Ради Околины и ее храма она оставалась с шестью ребятишками с весны до поздней осени на берегу реки. В долгие мучительные ночи одиночества, когда село пряталось в кодрах и околичане дичали там в бездомности, она чувствовала себя воином, охранявшим обжитые Околиной кручи, могилы предков, храм, наливающиеся соком гроздья. Бедная Екатерина! Никогда, даже в самые черные дни, не могла себе представить, что настанет день, когда она пройдет с детьми по селу, как по бесконечной, опустошенной хмелем пустыне…
        - Это все наша вина, — пожаловалась своей шестерке Екатерина. — Прежде чем просить отца небесного о благах земных, нам следовало хотя бы храм перекрыть. Теперь, пока не опустошат бочки, они не придут в себя, а у хмельного какая уж там забота…
        - Что же, хмельные, они совсем бога не боятся?! — спросила в ужасе Марица, старшая из ее дочерей.
        - А это мы сегодня же выясним, — заявила Екатерина и, быстро убрав дом, выкупав в Днестре ребятишек, взяла небольшую икону пречистой девы, единственное, что осталось от их сельского храма, и пошла по селу. Приливы отчаяния у нее, как правило, чередовались с приливами мужества.
        Впереди торжественно, с пониманием важности своей миссии шла сама Екатерина, неся икону, обращенную ликом ко всем встречным. Следом за ней, чуть поотстав, шла смущенная своим, как ей казалось, непомерным ростом Марица, старшая из ее дочерей, девочка светлая, разумная, молчаливая, готовая в любую секунду кинуться Екатерине на помощь. За ней брели две смугленькие, застенчивые сплетницы. Они шествовали, взявшись за руки, и все, что видели их глаза, тут же превращалось в сплетни, которые они немедленно передавали друг дружке. За сплетницами шагали два худеньких мальчика. Шли они дружно и похожи были друг на друга как две капли воды, но видно было, что они находятся в конфликте.
        Замыкал это шествие независимого вида мальчик — виновник всего этого обилия в Околине, четырехлетний карапуз, которого наряжали главным образом в то, что оставалось от старших. В соответствии с доставшимися нарядами у него менялись имена — то он числился у них как Ницэ, то его звали уже Аницей. По правде говоря, неустойчивость пола, в котором он пребывал, его совершенно не тяготила, и теперь он шел в свое удовольствие, хозяйственно разглядывая рассыпанные по склонам домики. Увлекшись каким-нибудь щенком, он часто отставал, к великой досаде девочек-сплетниц, которые должны были всякий раз, когда он исчезал из виду, прерывать на минутку-другую свои сладкие перешептывания и возвращаться за ним.
        - Я вхожу в ваш дом с ликом пречистой девы Марии, единственно сохранившимся образом нашего храма, которому молились ваши деды и прадеды…
        Околина вся была в хлопотах. Туго налитые сладостью и хмелем гроздья ложатся в корзины, тяжелые корзины качаются на умеющих носить тяжести плечах. Забрызганные розовым соком ноги давят ягоду в кадках, а из гигантской бочки, охваченной тайной брожения, мутные струйки уже переливаются через край. У хорошего хозяина, однако, эти струйки тоже даром не пропадают. Как бы они ни растекались, в конце концов попадут в желобок, выдолбленный в камне, на котором стоит бочка. По желобку они собираются в большую глиняную миску, и по старому закону виноградарей, кто бы ни проходил мимо, может зайти, поднять миску и причаститься к трудам и радостям дома сего.
        Для хозяев же эта миска с вытекшим соком — нужнейшая вещь: по ней можно составить себе более или менее точное представление о таинственных процессах, происходящих в бочке, а кроме того, вкусно ведь как! Другой раз прямо нету сил пройти мимо без того, чтобы не поднять эту липкую миску, потому что в ней, кажется, все, чего ты в жизни хотел, все, чего ты в жизни добивался…
        - Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы Марии, последней иконой, оставшейся у нашей общины, чтобы смиренно просить вас прийти завтра чуть свет помочь нашему храму подняться из руин, дабы и он, в свою очередь, помог нам встать на ноги…
        Опустив тяжелую миску, вытерев фиолетовые губы рукавом, околичане, раздобревшие, как никогда, приходили в восторг от ее посещения. Нет, вы посмотрите, какая умница, вы только послушайте, как красиво она говорит. А и вправду от той старой церкви одна только эта иконка осталась? Хорошо хоть ее сохранили. Тоже могла пропасть. Она же ее и сохранила — умница, ну прямо совсем молодчина. А то, что все это время, пока идет война, она торчит в низине со своей ребятней, думаете, даром пропало? Думаете, бог не увидел ее, не услышал ее молитвы? Думаете, свалилась бы на нас эта манна небесная, если бы она с этими вот крохами не пела бы псалмы в той полуразваленной церкви?! Екатерина, милая ты наша, положи иконку на травку, ничего с ней не сделается. Возьми вот эту кружку, зачерпни из той вон крайней бочки — ну до чего вкусно, прямо сил никаких… А отчего не хочешь? Ну, если ты фасоны при этом выказываешь, тогда вовек тебе остаться без храма. Скажи пожалуйста, мы к ней всей душой, а она фасонит! Короче говоря, выпьешь полмиски, придем завтра. Не выпьешь, сама же и меси ту проклятую глину, мало мы ее перемесили
на своем веку, вон все ноги перекалечены…
        Два раза ей все же пришлось уступить. Первую кружку она выпила в доме старого Пасере, и, видит бог, деваться было некуда. Старику Пасере, настоящая фамилия которого была Крунту, шел восьмой десяток. У него давно повыпадали зубы, нижняя челюсть подходила к кончику острого носа, но шальные глаза по-прежнему смотрели молодо и воровато, откуда и прозвище пошло Пасере, то есть птица. Человек он был коварный, разумнее всего было с ним не связываться, но у него были три здоровенных сына, живших с ним под одной кровлей. И хотя сыновья, как и их папаша, были смурными, все они славились силой и хваткой. Без их помощи и думать нечего было о восстановлении храма.
        - Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы Марии, последней иконой, оставшейся от нашего храма, и смиреннейше прошу вас…
        - Чего-чего-чего?
        У старика Пасере был лучший в Околине виноградник, и он тоже давил за домом ягоду в кадке. Почти совсем оглохнув на старости, он сохранил звериный нюх, когда дело касалось его добра, и, стоило хотя бы тени коснуться его забора, он уже был тут как тут.
        - Чего она такое говорит?
        Сыновья, сидя на завалинке, обставленные со всех сторон кружками с молодым вином, чистили свою амуницию. Совместно с русской армией в сражениях участвовало несколько полков молдавских добровольцев, так называемых арнаутов. Сыновья старика Пасере тоже были арнаутами. Кроме добытых в бою трофеев, они получали от русской царицы по рублю в месяц, харч и фураж для лошади. В зимнее время, когда воюющие стороны заключали меж собой перемирие, сыновья Крунту возвращались к отцу и всю зиму зубоскалили, попивая винцо, вплоть до наступления следующей летней кампании.
        - Чего она хочет-то?
        Будучи глухим, старик каким-то образом слышал решительно все, что говорили сыновья, и пользовался обычно их услугами, когда нужно было с кем-нибудь объясниться.
        - Народ созывает, — крикнул старший из сыновей. — Хочет церковь починить.
        - Чего ее чинить, когда она развалилась.
        - Без церкви нам нельзя, — передала ему через сыновей Екатерина.
        - Ясное дело, нельзя. Но это дело не наше. Это дело попа.
        - У нас нету священника, — ответила тем же способом Екатерина.
        - Чего она такое говорит?
        - Говорит, попа нету.
        - Ну а если попа нету, зачем нам церковь?
        - Чтобы замаливать грехи.
        - Что она сказала?
        - Говорит, грехи замаливать!!
        - Да какие могут быть грехи во время войны? — хихикнул старик. — Во время войны один капитан ответчик перед богом, а все остальные пей да гуляй!
        При этих словах старик Пасере вспомнил, что был тут где-то еще один бочонок, который он совершенно упустил из виду, а этого ни в коем случае делать не следует… Первые же глотки привели его в состояние совершенного восторга. Зачерпнув полную кружку, он направился к Екатерине.
        - Ну что вы, как можно…
        - А почему нельзя?
        - Потому что при мне дети, при мне образ пречистой девы.
        - А что такого? Вино, если хочешь знать, это самое что ни на есть чистое дело. Разве не сказал господь: пейте, это моя кровь…
        - Он сначала сказал — ешьте, это мое тело, и только потом сказал о вине.
        - Хлеба ты спроси в соседних селах, у полевиков, мы этим не занимаемся.
        - Ну так вы придете завтра помочь?
        - Выпьешь — придем.
        - Вчетвером?
        - Если до дна выпьешь, вчетвером.
        И она выпила. С трудом, давясь, захлебываясь. Дети, собравшись вокруг, в ужасе следили во все глаза, потому что кружка была огромная, и в кисловато-мутном соку плавали кожица от ягод, темные зернышки и бог знает что еще. От начавшей бродить массы человек не пьянеет, но у него слабеют ноги, они вдруг становятся совсем как ватные. Идти дальше по селу после своего грехопадения Екатерина уже не могла и, выбравшись из Околины, долго шла по днестровской круче в сторону леса.
        Вторую кружку ей пришлось выпить в доме некоего Тайки, родича старика Пасере. Его фамилия тоже была Крунту, но в селе никто фамилий не признавал, обходясь прозвищами. Этот Тайка жил в двух верстах от села у самого леса. Судьба вынудила Екатерину метаться меж этими двумя Крунтулами, ибо если у первого, по кличке Пасере, было трое крепких сыновей, да и сам старик был еще в силе, то второй Крунту, по прозвищу Тайка, был богат. Каким образом и откуда к нему пришла удача, так никто толком и не знал, и злые языки утверждали, что он потому и перебрался к самому лесу, чтобы это навсегда оставалось тайной.
        Собственно, большой тайны тут не было, ибо если у Пасере нос был острый, го у Тайки он был крупный, мясистый, всегда в работе. Этот нос, по утверждению многих, из-под земли мог разнюхать все, что угодно, и Екатерине, надумавшей хоть как-нибудь поправить храм, нужно было не столько богатство Тайки, сколько его большой мясистый нос…
        Шла она к нему долго. Во-первых, ноги были как чужие, во-вторых, дети все время отставали, в-третьих, Тайка был для нее большой загадкой. Он совершенно не почитал храма, никогда туда не показывался, даже детей своих жена крестила без него, ссылаясь на то, что муж в отъезде. Но при всем своем безбожии он по каким-то таинственным причинам глубоко уважал Екатерину, никогда не проходил мимо, не обменявшись с ней хотя бы двумя-тремя словами. Екатерина была уверена, что, о чем бы она его ни попросила, он это сделает, но, будучи верующей, считала большим грехом брать что-либо у язычников, как она обычно называла людей, не признававших бога. Она и теперь ни за что бы не пошла, если бы не та кружка вина…
        Единственное, в чем Екатерина была уверена, это что ее там не заставят пить мутную брагу, ибо у Тайки не было ни одного виноградного листочка во дворе. Весь свой двор Тайка засадил сливами. И перед домом, и за домом, и в глубине, за хозяйственными постройками — всюду, где можно было втиснуть сливовое деревце, оно было втиснуто, причем не тот распространенный всюду в Молдавии чернослив, а другие, низенькие, мясистые, завезенные им из Валахии…
        Осенью, собрав горы слив и дав им чуть подгнить, он начинал гнать из них особую водку, называемую цуйкой. Долгие недели курился дымок над хозяйственными постройками, потом полные бочки цуйки зарывались в землю, чтобы отбить запах, затем в середине зимы или ближе к весне Тайка доставал те бочки и снова принимался перегонять цуйку, и снова закапывал в землю.
        Кроме слив и цуйки, у него была еще одна страсть в жизни — интриги. Его огромная голова, похожая на спелую тыкву, распираемую собственными соками, казалось, была нарочно создана для того, чтобы прикидывать, кого на кого можно натравить. Он с малых лет знал, кто с кем не ладит, но помирится, а кто с кем хоть и дружит, но станет со временем смертельными врагами. В пятнадцать лет ему Околины уже было мало, он стал шнырять по соседним селам, а потом ему и днестровских долин было уже мало, и он, как утверждали злые языки, стал заглядывать через забор в соседние страны.
        Это было похоже на правду, он действительно по временам исчезал. То были странные, загадочные исчезновения. И хотя он с пустыми руками уходил и с пустыми руками возвращался, достаток его каким-то образом рос после каждого такого путешествия. Вероятно, именно для того, чтобы скрыть эти свои дальние исчезновения, он и построился далеко от деревни и, расположив кругом дом с постройками, соединил их меж собой высоким каменным забором, который потом обмазал глиной, отчего все это заведение подле леса и было прозвано в селе глиняной крепостью.
        Война для Тайки была самой что ни на есть горячей порой. Он ни у кого ничего не выспрашивал, ни от кого ничего не пытался узнать, но, когда его толстый, мясистый нос говорил ему, что пора отправляться в путь и именно в ту вот сторону, он грузил на телегу бочонки с цуйкой, запрягал и, кажется, за все годы войны не пропустил ни одно крупное сражение.
        Трофеи, как известно, играли в те войны большую роль, и, одолев врага, солдаты тут же, на поле брани, начинали дележ и распродажу имущества, захваченного в бою. Основной разменной монетой было крепкое вино, и Тайка, по слухам, разбогател неслыханно. Из одной очень удачной поездки он даже привез с собой молодую, красивую монашку. И хотя у Тайки жена была еще молода, здорова, бывает же, чтобы в богатых домах жили еще какие-то женщины на каких-то правах, а если это водилось в других богатых домах, почему это не может водиться и у Тайки?..
        - Я вхожу в ваш дом вместе с образом пречистой девы Марии, последней иконой, сохранившейся в нашей общине, чтобы просить вас прийти завтра помочь нашему храму подняться из руин, дабы и он, в свою очередь…
        Тайка стоял в чуть приоткрытых воротах своей глиняной крепости и, занятый сверх всякой меры, морщился оттого, что никак не мог взять в толк, чего она от него хочет. В длинном, почти до земли, грязном переднике он был похож на кузнеца, и только его огромные, волосатые, сильные руки были в сливовой жижице. Четверо отчаянных шавок пытались проскочить меж его ног и броситься на Екатерину и ее малюток. Тайка отпихивал их ногами обратно во двор, злился оттого, что тратит время впустую, но уйти, не выяснив, что нужно Екатерине, не мог, потому что какие-то смутные инстинкты требовали проявлять почтение к этой женщине.
        - Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы просить вас помочь…
        - Да ведь та церквушка совсем развалилась, — сказал Тайка.
        - В том-то и дело, что развалилась… — вздохнула Екатерина. Потому-то и ходим по домам.
        - А чего тут ходить! — сказал рассудительно Тайка. — Если что развалилось, ну, так тому и быть…
        - Но она не вся, не до конца развалилась, — возразила Екатерина. Стены еще стоят, и крыша тоже. И я подумала, если вы придете, и если братья Крунту придут, а они тоже обещались прийти, то вы все вместе обязательно придумаете, как ее починить.
        - С ними придумаешь, как же, — сказал Тайка, презиравший своих родичей до того, что отрицал всякое с ними родство. — Они только и знают, что сосать круглый год эти кислые помои… У тебя отчего губы посинели? Неужто и тебя они совратили этим пойлом?
        - Угостили.
        - Чем занимаются, олухи… Народ спаивают…. И еще намекают на то, что, мол, их род основал Околину… Они ее по миру пустили, а не основали!
        У Тайки была слабость — он до смерти хотел быть чего-нибудь да основателем. Он и с родичами ссорился из-за времени и обстоятельств основания Околины. В конце концов село прозвало его Тайка, то есть папаша, как бы признавая, что он в самом деле когда-то что-то основал. Без этого показываться сюда было нечего, и Екатерина, притащившись из села, желая всей душой отстроить церковь, вынуждена была в разговоре вскользь намекнуть, что, хотя она и дала себя угостить старику Пасере, истинные околичане прекрасно знают, что, когда и кем было основано…
        Преисполненный внутреннего удовлетворения, Тайка исчез ненадолго в глубь двора и тут же вернулся.
        - Вот, — сказал он, протянув ей жестяную кружку с какой-то теплой жидкостью, — за помин предков, основавших, так сказать…
        Бедную Екатерину мутило от одного вида, от одного запаха, но она прекрасно сознавала, что, откажись она, и порвется та таинственная ниточка, которая связывала ее с этим человеком, а жизнь впереди была еще такая долгая, и дети были такие маленькие…
        - За помин всех наших, — храбро заявила она и, взяв кружку, куда-то уплыла вместе с ней. Екатерина почти не помнила, как вернулась домой. Под утро ее начало рвать так, что казалось, все, отдает концы, но, отлежавшись на печи, встала чуть свет, вспомнив, что созвала село, быстро собралась и вместе с сонной ребятней, вместе с верной Ружкой взбежала по крутой тропке наверх. Пока за Днестром занималась заря, она натаскала воды, замочила гору глины, сложенную прямо посреди храма, заткнула край юбки за пояс и залезла ногами в эту холодную массу. Шел час за часом, она месила глину медленно, усердно, все ниже опуская голову, чтобы дети не видели ее растерянной, чтобы дети не видели ее печальной, чтобы дети не видели ее плачущей…
        Увы, плачущей, ибо солнце уже глядело из-за Днестра во все оконные проемы, а она по-прежнему трудилась в одиночку. Она месила глину и думала про себя: господи, кто бы мог знать четыре года назад, что. прощаясь с отцом Гэинэ, она видит его в последний раз! А между тем как взобрался он тогда на ту телегу, так она его больше и не видела. Тем же летом, застудив свои старые болячки, он помер где-то там, в лесах. Унесенную им утварь поделили меж собой бесприходские попы, хоронившие его в лесу. Говорилось, правда, поначалу, что они берут все это временно, как бы на хранение, а теперь поди поищи, где та утварь, где те попы.
        Евангелие, за которое в свое время отец Гэинэ отдал кобылку с жеребенком, матушка, оставшись с детьми на руках, выменяла на мешок кукурузной муки, потому что, перебираясь жить к своей сестре в соседнюю деревню, не могла же она пойти туда с пустыми руками. В конце концов от всей околинской церкви осталась одна икона пречистой девы, Екатерина забрала ее к себе домой, чтобы и та не пропала. А между тем война все шла, и сельские храмы делили участь полей, участь сел, участь народа, молившегося в них…
        Стали налетать дикие голуби из соседних лесов. Они и раньше налетали, эти дикие голуби, и покойный отец Гэинэ, царствие ему небесное, целыми днями сиживал на церковных ступеньках и гонял их, чтобы не садились на крышу храма. Кидал в них камнями не хуже сельских мальчишек, так что в деревне по этому поводу похихикивали. Сама Екатерина, грешным делом, корила его слыханное ли дело кидать камнями в голубей, когда в священном писании сказано, что дух святой снизошел над спасителем в виде голубя?!
        После смерти отца Гэинэ дикие голуби день и ночь гуляли по соломенной крыше околинского храма. Они обжили ту крышу до того, что стали пролезать в щели на чердак, вили себе там гнезда, выводили птенцов. Радости Екатерины не было конца — целые тучи сизокрылых налетали, гуляли по крыше церкви в свое удовольствие, а между тем они своими розовыми лапками размололи ту крышу в труху, и, когда пошли обильные дожди, потолок церкви провалился вместе с опустевшими гнездами диких голубей.
        Все следующее лето бедная Екатерина очищала храм от мусора. Она таскала на себе балки, куски глины, утешая себя тем, что, покуда стоят стены, алтарь и окна, все еще поправимо. Вон в соседних селах чуть ли не в каждом доме проваливались потолки, и что же? Принимаются люди из-за этого заново отстраивать дом? Даст бог, кончится война, созовут в Околине клаку, это когда весь народ кидается на выручку, чтобы сразу порешить с каким-нибудь делом. А когда Околина собирается на клаку с хорошим настроением, да еще заведет длинную старинную песню, она может за день не то что потолок — новый храм поставить может!
        А между тем война все шла. И по-прежнему поздней осенью возвращались беженцы в свои полуразрушенные, опустошенные огнем деревни. Зимовать в доме без окон и без дверей — дело невеселое. Нужно что-то придумать. Уж так устроен глаз мужика, он все берет на примету, все помнит, и, когда прижал холод, вспомнили, что в соседней, не горевшей еще ни разу Околине церковь полуразрушена, но окна и двери там сохранились.
        Он уходил в небытие, этот скромный околинский храм, а жизнь в селе, в котором нету храма, казалась Екатерине немыслимой, невозможной, непостижимой. Потребность хотя бы два раза в день опуститься перед иконой на колени, чтобы очистить свой дух покаяниями, для нее была так же органична, как потребность в хлебе и в воздухе. Каждый день она готовилась к возрождению храма. Она накопала самой лучшей глины, какой только можно было найти, она натаскала мелкой соломы и конского навоза, чтобы было с чем глину перемешать. Она рассчитала свою жизнь до того дня, когда соберется село, чтобы возродить храм, но вот этот день настал, а она месит глину в одиночку, низко опустив голову…
        Шестеро ребятишек, присмирев, сидят у стен на корточках и, наклонив шейки, стараются разглядеть снизу, как там матушка — сильно ли убивается или, может, отлегло? Чувствуя на себе их взгляды и будучи не в силах совладать со своим горем, Екатерина опускала голову все ниже, ниже и вдруг неожиданно вздрогнула, выпрямилась, и залитое слезами лицо, открыв себя, замерло от удивления.
        Ангел возвестит тебе-е-е…
        Каким-то чудом все вдруг ожило, высветилось, осмыслилось. Развален храм — ну так что же? А мы на что? Не бросилось село на помощь — ну так что же? А мы на что? Упали духом? А дух на что? Все это и еще многое другое вместил в себя удивительный по красоте, по чистоте голос, который вдруг взметнулся под съехавшей набок крышей полуразрушенной церкви. Стоя посреди глиняного замеса, Екатерина принялась быстро креститься. Ребятишки дружно пошли за ней работать правой ручкой, и только тут Екатерина увидела в проеме одного из окон, служившем теперь второй дверью, красивую молодую монашку.
        Она пела не так, как обычно поют в сельских храмах — стоя кое-как, сложив руки на животе. Она развела руки в стороны ладошками вверх, точно держала на них огромный таинственный сосуд. Держа этот сосуд, обратив свой взор к высокому небу, проглядывавшему сквозь дырявую, съехавшую набок крышу, она пела ровно, красиво, торжественно, и ее голос, возвышенный мелодией и словами, казался храмом уже сам по себе.
        С заткнутым за пояс подолом юбки, по колени в мокрой глине, Екатерина стояла с открытым ртом, потому что никогда еще божеское чудо и божеская милость не казались ей столь явными и близкими. А монашка все пела. Темная юбка и такая же кофточка скрывали крепкое молодое тело, которому это пение было в радость, и только на самых высоких нотах монашка чуть откидывала назад юное, сохранившее детские черты лицо, и на ее высокой шее показывались дрожащие в такт псалму тонкие прожилки.
        «Господи, — подумала про себя Екатерина, — да ей петь в первопрестольных соборах, а не в этой развалине… и я как дура торчу в глине во время такого божественного пения…»
        Выскочив на улицу, вымыла ноги у колодца, заново повязала платок, вернулась, готовая хоть целую вечность слушать удивительное пение, но, когда она вернулась, монашки уже и след простыл.
        - Куда же она девалась?
        Дети пожимали плечиками.
        - Стояла вот тут, а теперь и нету ее…
        В конце концов Екатерина ее отыскала. Монашка уходила высоким берегом вниз по Днестру, к той глиняной крепости возле леса. Должно быть, это и была та монашка, которую Тайка откуда-то привез и про которую в селе говорили какие-то гадости. Господи, о ком в селе гадостей не говорят! А между тем праведные околичане торчат с утра у своих бочек и носа не кажут, а именно эта монашка, хоть и чужой человек, пришла и божественным пением осветила развалины…
        От отца Гэинэ Екатерина знала, что, когда знаменитые певчие посещают храмы и поют, им за это полагается вознаграждение. Увы, храм у них был бедный, совсем разрушенный, но все-таки это был храм, и его доброе имя, его достоинство не позволяли, чтобы после такого пения человек ушел просто так, без никакой благодарности.
        - Ребятки, пошли домой…
        В том году хорошо уродила в глубине двора «храмовая» пшеница, и она имела полное право воспользоваться ею. Недолго думая, Екатерина кинула мерку в свои маленькие жернова, смолола, замесила тесто, развела огонь в печи. Поздно ночью, когда ребятишки спали, она достала из печи прелестный румяный калач, и то, что ей этот калач особенно удался, она тоже отнесла за счет всевышнего благоволения.
        Всю ночь ребятишки маялись, их тревожил сквозь сон запах свежевыпеченного хлеба, священный запах жизни земной. Чтобы не мучить их, Екатерина, пока они еще спали, завернула калач в чистое полотенце, перевязала узелком, вышла из дому и отправилась вниз по Днестру к той одинокой глиняной крепости. Чем ближе, однако, она подходила, тем больше ее охватывало какое-то странное волнение. Что-то там, около леса, происходило этим ранним утром. Не дымятся больше задворки, псарня умолкла, ворота настежь открыты…
        Какое-то чувство подсказывало не спешить, и она, прислонившись к створкам открытых ворот, выглядывала из этого укрытия, чтобы уяснить себе, что же там происходит. А там ничего особенного и не происходило. Просто-напросто мясистый нос куда-то в большой спешке собирался. Посреди двора стояла готовая в дорогу телега с крытым верхом. Кроме запряженных лошадей, другая пара запасных была привязана к задку телеги. Жена Тайки и обе его дочери стояли на завалинке, как обычно стоят жены, отправляющие в дальний путь своих близких, а голосистая монашка, стоя посреди двора, по-мальчишески посвистывала, давая выход своему хорошему настроению. Она была в той же кофточке, в той же юбочке, но, увы, ни следа от вчерашнего благочестия. Теперь она казалась этакой мясистой, глупой кобылкой, ни о чем, кроме как о пастбище и водопое, не помышлявшей.
        Стоя посреди двора, она насвистывала и при этом зазывно качала бедрами, как это делают женщины, когда хотят выяснить, не слишком ли длинна у них юбка. Это ее ритмическое раскачивание бедрами было настолько заразительно, что Тайка, несмотря на крайнюю спешку, проносясь однажды мимо, не смог удержаться, чтобы не шлепнуть кобылку по ляжке. Девица с ангельским голосом приняла шлепок как должное, и только отмеченная хозяином ляжка азартно дернулась, как бы говоря — а попробуй еще…
        «Мамочка, да это же грешница, каких мало!» — в ужасе подумала про себя Екатерина и, благо никто ее не заметил, тихо-тихо, спиной стала отходить от глиняной крепости. Когда она была уже довольно далеко, Тайка наконец выехал со двора. Рядом с ним на правах компаньонки сидела монашка. Груженная бочонками телега булькала вовсю на ухабах, но очень спешивший Тайка погнал прямо по полям, на запад, туда, куда вел его мясистый нос в поисках удачи и счастья.
        Проводив их, Екатерина возвращалась кружным путем. Она шла по деревне такая одинокая, такая растерянная, что все ей виделось как в тумане. К тому же этот на славу удавшийся калачик своим бессмертным запахом поджаренной хлебной корки добивал ее шаг за шагом.
        - Ты откуда идешь такая разнесчастная?
        Братья Крунту, сидя на завалинке, отмечали очередную чистку амуниции большим кувшином, который попеременно переходил из рук в руки. Обиженная на них Екатерина еще вчера поклялась, что в жизни с ними не заговорит, но теперь она была в таком смятении, что любое человеческое лицо, любой голос были в помощь и в радость.
        - Знали бы вы, откуда я иду…
        Братья Крунту выслушали историю испеченного калача, хохоча во все горло.
        - Дура, как ему ее не шлепать, раз он с нею живет?
        - Как живет?
        - Ну, не знаешь, как мужик с бабой живут? Ложатся оба…
        - Так он же венчанный!
        - Ну, то жена. А то содержанка.
        - Что значит — содержанка?
        - Ну, кормишь бабу, содержишь и за то живешь с ней.
        - Разве так можно?
        - Если у кого есть лишние деньги, отчего нельзя!
        - Но ведь это же грех!
        - Ничего, Тайка и на том свете не пропадет! Он взял себе монашку в расчете на то, что, перед тем как пойти по рукам, она там, в монастыре, хоть сколько-нибудь да молилась…
        - Вы сказали — перед тем как пойти по рукам?!
        От хохота братья Крунту чуть не уронили кувшин.
        - Да они оба на пару торгуют! Чуть только мясистый нос учует, что дело идет к заварухе, тут же грузятся на телегу. Он со своим товаром, она со своим, и живо, чтобы поспеть к окончанию баталии…
        - Вы думаете, что и сегодня, выезжая со двора…
        - То есть как выезжая? — навострили братья уши, — Разве он куда-нибудь собирается?
        - Собирается? Да он уже бог знает где!
        Братья замерли — сукин сын, опять надул их.
        - Ты слышал, папаша? Мясистый нос улизнул. Только что.
        Вся Околина знала, что у старика Крунту и его сыновей, помимо виноградника и походов на войну, была только одна забота — следить во все глаза за Тайкой. Приладившись к нюху своего родича, они довольно успешно устраивали свои собственные дела, но случалось, что эта бестия их надувала, сматываясь в одну секунду.
        - Что будем делать? — спросил старший.
        - По коням! — скомандовал старик. Он помог им быстро собраться в дорогу, проводил до ворот и после множества советов и наставлений крикнул вдогонку:
        - Без монашки мне не возвращаться!
        «Скажи на милость, и этот туда же! Господи, — взвыла про себя Екатерина, — отвернись от нас, когда мы придем к тебе просить о благах земных…»
        Глава девятая
        Свершение невозможного
        О, если бы вместо всех этих юбок имела бы я право природное носить штаны!
        Екатерина II
        Словесность отказывается за нею следовать, точно так же, как народ…
        Пушкин
        После четырех лет кровопролитных боев русско-турецкая война вошла в ту драматическую стадию, при которой ни войны, ни мира. За четыре года были взяты основные турецкие крепости, прикрывавшие Оттоманскую империю с севера, — Хотин, Бендеры, Аккерман, а по Днестру все еще не шли баржи со снаряжением и провиантом для армии. Согласно первоначальному плану, разработанному в Петербурге, взятие упомянутых крепостей должно было открыть снабжение стотысячной армии по воде. Выйдя через днестровский лиман в Черное море, поток грузов должен был войти в устье Дуная, чтобы обеспечить армию на территории Болгарии, а между тем все это не происходило, потому что Измаил все еще оставался у турок, а стратегическое положение крепости было таково, что, у кого Измаил, у того и Дунай.
        Турки, несомненно, подозревали, что главное сражение произойдет именно здесь, и беспрерывно закреплялись в устье Дуная. К концу войны, защищенный гигантским земляным валом, обеспеченный запасами провианта и вооружения в расчете на самую длительную осаду, насыщенный отборнейшими войсками, Измаил в конце концов превратился в железный кулак Порты на Балканах, и эта крепость стала камнем преткновения во второй русско-турецкой войне.
        На предварительных переговорах о мире, или прелиминарных переговорах, как их тогда называли, Измаил играл главенствующую роль. Хотя саму эту крепость старались не упоминать, за каждой фразой, за каждым пунктом, за каждой недоговоренностью скрывался Измаил. Измотанная четырехлетними боями, хронической нехваткой провианта и амуниции, русская армия была не в состоянии штурмовать Измаил, и турки это прекрасно знали. С другой стороны, турки, теряя эту крепость, проигрывали решительно все, ибо до самого Константинополя им не на что было рассчитывать.
        Западная Европа, чрезвычайно встревоженная неожиданным расширением русских пределов, следила за балканскими событиями во все глаза. Представители Франции, Пруссии, Великобритании и Швеции оказывали на Константинополь чрезвычайный нажим, пытаясь заставить турок ожесточить свои позиции на переговорах. Порта, раздираемая внутренними смутами и военными поражениями, заявляла, что ей нужны не советы, а конкретная помощь. В результате группа французских инженеров все лето проработала над усилением оборонных сооружений Измаильской крепости, особенно ее артиллерии, и к осени 1790 года Измаил считался одной из самых неприступных крепостей Европы.
        Петербург в лице военного министра фельдмаршала Салтыкова настаивал на штурме и взятии Измаила. Потемкин отвечал, что без серьезного пополнения сделать это невозможно. Петербург требовал свершить невозможное. Вообще если с этой точки зрения посмотреть на русскую историю, сплошь и рядом можно встретить критические ситуации, при которых свершить какое-либо дело невозможно, но крайне нужно. И тогда возникает заманчивая идея свершения невозможного.
        Потемкин отвергал эту идею как таковую. Воспитанный Екатериной в духе немецкого педантизма, он любил длительные подготовки операций, в результате чего многие историки склонны видеть в нем скорее мастера подготовки к войне, нежели полководца. Увлеченный затеями и интригами собственного двора, он всячески откладывал штурм Измаила, но в конце концов, уступив давлению из Петербурга, поручил генералу Репнину возглавить операцию. Адмиралу Дерибасу приказано было войти с кораблями в устье Дуная и отвлечь турецкую флотилию, прикрывавшую крепость, а Гудовичу тем временем начать сам штурм. Стоял ноябрь, лили сплошные дожди. Дерибас заставил турецкую флотилию отплыть вверх по Дунаю, но Гудовичу никак не удавалось преодолеть глиняные склоны гигантского вала.
        Турки, как только начался штурм, покинули стол переговоров. Петербург настаивал на привлечении к осаде Измаила всех имеющихся на юге резервов. По достоверным сведениям, полученным из Константинополя, турки готовили к новой летней кампании свежую стотысячную армию. Потемкину рассчитывать на пополнение своей армии в течение зимы не приходилось — шведские и польские дела забирали у государыни все резервы. Чем меньше было шансов его выиграть, тем неминуемей становилось это сражение. При любых условиях оставлять Измаил в руках неприятеля было недопустимо, а брать его не хватало сил. И в создавшейся ситуации волей-неволей возникала мысль о свершении невозможного.
        В южной армии была одна отчаянная голова, готовая каждую минуту идти в бой, и чем опасней, тем охотней, но Потемкину было очень непросто решиться поручить ей это дело. Взаимоотношения главнокомандующего с одним из самых одаренных своих генералов были крайне сложны и запутанны. Суворов, несомненно, любя главнокомандующего, иронично относился к его полководческим талантам. Потемкин, в свою очередь, бесконечно уважая Суворова, опасался его острого языка и безрассудства в бою. При штурме Очакова Суворов на свой страх и риск предпринял атаку под носом у Потемкина, не согласовав с ним это движение. И хотя бой был выигран и сам Суворов в том бою был ранен, Потемкин не мог простить ему этого своеволия и в качестве наказания подолгу томил его в бездеятельности, прекрасно зная, что для горячего генерала бездеятельность на войне хуже смерти.
        Блистательные победы Суворова при Рымнике и Фокшанах, в которых он совместно с австрийским принцем Кобургом сокрушил едва ли не половину турецкой армии, мало что изменили в отношении главнокомандующего к строптивому генералу. Воздав должное победителю, он снова запер его в мертвой зоне. Всю долгую осень Суворов томился со своим корпусом под Фокшанами в ожидании распоряжений. Солдаты Гудовича мокли под стенами Измаила, турки готовили свежие силы, Петербург требовал решительных действий, а из штаб-квартиры главнокомандующего все не поступало рескрипта о выступлении.
        Наконец в последних числах ноября к Суворову в Фокшаны прибыл курьер от главнокомандующего, молодой капитан с чистым, иконописным лицом. Суворов, распечатывая пакет, удивился про себя — скажи, какой красавчик! Прямо не штабной курьер, а ангел с доброй вестью. А не может ли так случиться, что судьба его послала, чтобы породниться? Дело в том, что у Суворова была любимейшая дочь, Суворочка, как он ее называл, и когда ему попадались на глаза стоящие молодые люди, он себя спрашивал — не этот ли? В данном случае — очень даже могло быть.
        Не дочитав до конца полученную реляцию, Суворов приказал поднять корпус по тревоге. Собственно, и читать там особо было нечего. В туманном письме Потемкин разрешал Суворову сняться с места и идти на Измаил. С прибытием на место он назначался командующим всеми сухопутными и морскими силами, но вопрос о том, штурмовать крепость или нет, главнокомандующий предоставлял решить самому Суворову. Крепость эту, по нашему мнению, писал Потемкин, брать невозможно, но крайне нужно.
        - Ответ будет, ваше сиятельство? — спросил курьер, пожирая Суворова влюбленными глазами.
        - Ответ только после штурма.
        - В таком случае разрешите мне, ваше сиятельство, остаться при вашем корпусе и участвовать в деле.
        - Друг мой, штурм — это не бал во дворце.
        Капитан Алексей Барятинский покраснел — должно быть, этот старик видел его где-то на балу.
        - Ваше сиятельство, я хоть и не прочь при случае потанцевать, но проходил службу и получил офицерский чин в конногвардейском полку.
        - В штыки умеете драться? — спросил Суворов.
        - Я умею все, что мне прикажут, ваше сиятельство.
        - Ну глядите. На ваше усмотрение.
        По дороге к Измаилу Суворову начали попадаться потрепанные русские части, отступающие в беспорядке после очередного штурма. Подозвав Барятинского, он приказал ему:
        - Из этих отступающих сколотите мне на ходу команду, причем имейте в виду, что дело может решить каждый лишний штык…
        Главный вал Измаильской крепости тянулся в общей сложности на шесть верст, причем местами его высота достигала четырех сажен. С юга крепость защищалась волнами Дуная, вокруг остальной части был вырыт глубокий ров, наполненный водой. В конце ноября, к прибытию Суворова под стены крепости, вода во рву начала затягиваться тонким слоем льда, но лед был хрупок и обманчив. Чуть ступил, и он трещит, сука, на всю округу, а уж оповестив турок о твоем прибытии, не отпустит, пока не провалишься.
        Приняв командование, Суворов начал разрабатывать план штурма. Оказалось, что в царившей суматохе не нашлось даже толкового плана крепости. У Дерибаса, храброго испанца, состоявшего на службе у императрицы, было около полудюжины затопленных турецких кораблей, которые он достал со дна моря и снабдил тяжелыми осадными орудиями. С них Суворов и решил начать.
        Приказав подойти как можно ближе к крепости и открыть усиленную пальбу, имитируя начало штурма, он тем временем забросил с противоположной стороны команду толковых инженеров, которые, легко взобравшись на вал, составили обстоятельнейший план крепости со всеми внутренними постройками, переходами, мостами, складами, так что со временем многие историки склонны были в этом плане усмотреть главное условие, обеспечившее Суворову самую, может быть, блистательную победу за всю его долгую солдатскую жизнь.
        Изучив доскональнейшим образом внутреннее расположение крепости, Суворов отвел войска вверх по Дунаю и в пятнадцати километрах соорудил точно такую же крепость, с таким же валом, с таким же рвом, затопленным студеной декабрьской водой. Разделив свои войска на колонны, Суворов начал репетицию штурма.
        Семь суток, с утра до ночи, суворовцы, проклиная судьбу, карабкались по мерзлым отвесным стенам, падали в ров, выплывали и снова лезли наверх, любой ценой, когтями, зубами, лишь бы добраться до того треклятого гребня, где, собственно, и должен был начаться настоящий бой.
        Впоследствии участники штурма Измаила вспоминали эту репетицию с ужасом и благодарностью. Зимнего обмундирования все не было, а легкое летнее изорвали в клочья, карабкаясь по мерзлым склонам. Тем временем сверху беспрерывно лило: то дождь, то снег. С хлебом было крайне туго. Во всем мире войны, сумятицы, революции; почти никто не пашет, никто не сеет. Интендантам приходилось закупать по неслыханным ценам зерновые отходы — перемывать уже было некогда. Словом, сняв мешки с телег, тут же мололи, месили тесто на полковых кухнях, а чуть свет уставшие солдаты собирались в ожидании горячего хлеба, потому что, если упустишь время, хлеб с песком пополам закаменеет, и его уже невозможно разгрызть, а без хлебушка как ты на тот вал полезешь?!
        Седьмого декабря, вернув тридцатитысячную армию под стены Измаила, Суворов предложил сераскиру Айдозле сдать крепость без боя. Предложение было отвергнуто с негодованием, и Александр Васильевич собрал военный совет. Он понимал, что потери будут крайне тяжелыми, и взять перед историей всю ответственность на себя ему не хотелось.
        - Брать Измаил мы не можем, — сказал он на военном совете, — а не брать не имеем права. Предоставляю вам решать. Как решите, так и будет.
        Военный совет постановил штурмовать крепость. Перецеловав всех членов совета, Суворов сказал:
        - Сегодня учиться, завтра молиться, послезавтра — победа или смерть.
        Десятого декабря шестьсот орудий начали обстрел Измаила. Турки ответили огнем. Непрерывные гулы накатывались раз за разом в течение всего дня, так что в сумерках горел уже весь город Измаил, да и сама крепость горела. С наступлением темноты начали штурм. Это было сражение, равного которому, вероятно, не знал весь восемнадцатый век.
        В дыму и грохоте солдаты перекидывали через ров заготовленные накануне фашины, но фашины не выдерживали груза, тонули, и солдатам приходилось добираться вплавь. Прислонив к стенам крепости гигантские, заготовленные заранее лестницы, они гроздьями взбирались по ним наверх, но наверху их ждали ухмыляющиеся турки. Шестами оттолкнув от вала лестницы, басурманы развлекались, следя за тем, как обвешанные воинством лестницы летят в ров с ледяной водой. Однако через минуту-другую, выплыв, солдаты снова прислоняли лестницы к валу и снова карабкались наверх.
        К утру казачьему сотнику майору Нехлюдову, командовавшему егерями, первому удалось взобраться на северный вал. Следом за ним на восточный вал взобралась колонна, которой командовал Кутузов. Сопротивление турок было столь сильным, что вторая колонна, едва взобравшись, дрогнула и, казалось, вот-вот скатится обратно в ров. Кутузов запросил срочную помощь. В ответ он получил от Суворова записку, в которой сообщалось, что он назначается комендантом крепости. Как ни странно, этот клочок бумаги помог второй колонне удержаться.
        Сразу после восхода солнца на западный вал взобрался Полоцкий полк. Стрелки сражались уже внутри крепости, когда прямым попаданием снаряда на их глазах разорвало на куски командира полка. Потрясенные этим зрелищем, солдаты, главным образом рекруты, дрогнули и в панике начали быстро спускаться обратно в ров. И тут завопил во весь свой дьяконовский бас священник Полоцкого полка:
        - Сто-о-ой!
        - Командира убило, — отвечали ему в ужасе солдаты.
        Сняв с себя крест, высоко подняв его над головой, священник крикнул:
        - Вот ваш командир! За мной!
        Связанные рукопашными сражениями внутри самой крепости, турки несколько ослабили давление на флотилию Дерибаса. Тонкий слух испанца сразу уловил эту перемену: он приказал кораблям подойти вплотную к стенам и высадить морской десант. Умолкли орудия, утихла ружейная стрельба. Оставались сабля, и штык, и зубы, и воля всевышнего, потому что никакой надежды, кроме как на бога, и никакой подмоги, кроме самого себя.
        - Штыком! — кричал Суворов, взобравшись вместе со своим штабом в крепость, как только началось сражение. — Коли штыком неверных!
        Этот нехитрый на первый взгляд маневр оправдывал себя. Суворов был уверен, что Измаил можно взять только в штыки. Турок в пешем бою не умеет драться. Ему подавай кривую саблю да еще хорошего коня, чтобы его разогнать вместе с той саблей, а перед русским воином, стоящим с ружьем наперевес, он бессилен. Важно было только своих солдат довести до ожесточения, до белого каления, до того немыслимого состояния, при котором человек действительно совершает невозможное.
        Измаил превратился в сущий ад. На небольшой в общем площадке был размещен гарнизон в сорок тысяч человек. К ним следует добавить не менее десяти тысяч гражданских лиц, искавших вместе со своим добром защиты в крепости. В разгар штурма на эти пятьдесят тысяч была брошена почти такая же армия, и эта масса народа, связанная единым узлом в смертельной схватке, вся в крови, в ярости, в пороховом дыму, металась на замкнутом пятачке.
        Бой шел с утра до полудня. Вся территория крепости была завалена трупами. Около тридцати тысяч павших, каждый третий был убит, а бой между тем все еще продолжался, и солдаты ступали в буквальном смысле по трупам, потому что иначе передвигаться было невозможно.
        Упорнейший бой шел возле подвалов с боеприпасами. Русские почти полностью ими овладели, но неожиданно один из подвалов взлетел на воздух, захоронив под своими обломками добрую половину взявших эти подвалы солдат.
        Ободренные таким поворотом дела, турки пошли в контрнаступление, и склады стали попеременно переходить из рук в руки. А между тем их нужно было удержать любой ценой, без этого и думать нечего было о победе.
        Разгоряченный зрелищем всеобщего сражения, Суворов, подобрав ружье с примкнутым штыком у умирающего солдатика, сам кинулся в бой.
        Когда склады были окончательно отбиты и Суворов уже подумывал отправить курьера с донесением об одержанной победе, вдруг ему с чего-то почудилось, что во время боя среди трупов на какую-то долю секунды он заметил удивительно знакомое, красивое, успевшее стать родным юношеское лицо. Ему почему-то понадобилось тут же вспомнить и отыскать, непременно отыскать его. Да вот же он! На гигантской насыпи свежей глины, перевороченной взрывом, угасало мертвенно-бледное лицо Барятинского.
        - Лекаря!
        - Не надо, ваше сиятельство, — тихо прошептали посеревшие губы юноши. Я ведь уже на том свете, но бог сподобил меня увидеть, как следует сражаться в штыки… Благодарю вас… — Улыбнувшись, добавил: — Погубил-таки начальник хора…
        Юный Барятинский закрыл глаза и умолк. Такое было впечатление, что там, в этой груде свежей глины, туловища вовсе не было — просто голова лежала на насыпи и каким-то чудом, собравшись с силами, произнесла последние слова, без которых живые не могут покинуть мир живых…
        «Господи, — подумал Суворов, — что за жуткая судьба командовать людьми в час их кончины…»
        Крепость была уже взята, только одна двухэтажная казарма все еще отстреливалась, не сдавалась. Около двадцати пашей вместе с отрядом отборных янычар продержались до самого вечера, но русским удалось поджечь крышу, и вот они выходят, подняв руки. Ожесточение было столь велико, что солдаты кидались на них, едва те успевали появляться в дверях.
        - Не трогать! — сказал Суворов. — Мы солдаты, а не разбойники! Мы воюем, а не убиваем.
        Их было около четырехсот, пленных, весь командный состав, штаб Измаильской крепости, и среди них сераскир Айдозла, только накануне отвергнувший предложение Суворова о сдаче. Их нужно было немедленно переправить в Яссы. За их головы можно было купить любой мир, причем немедленно, но вдруг молодой казак завопил: «Коли нехристей!»
        Их перебили до единого на глазах у потрясенного Суворова.
        - Это нужно было предвидеть, — сказал печально Александр Васильевич. Бывают состояния, при которых воин выходит из повиновения, и это тяжелое зрелище…
        Всю ночь, а потом еще один день и одну ночь очищали крепость от трупов. Турок сбрасывали прямо в Дунай, своих хоронили в братских могилах. После чего Суворов, бесконечно грустный, усталый, пошел пешком в городок, стоявший при крепости. По дороге ему попалась на глаза церквушка, наполовину снесенная прямым попаданием снаряда, так что один только алтарь выглядывал из руин. Пробравшись сквозь развалины, став на колени перед чудом уцелевшим алтариком, Суворов молился, клал поклоны, а Измаил тем временем дымился, гудел и ликовал.
        В крепости вдруг обнаружили пашские конюшни, К моменту штурма в Измаильской крепости было около шестидесяти пашей, а главный атрибут пашского могущества — великолепный конь с золоченой сбруей. Всеобщее восхищение вызвал белоснежный скакун, принадлежавший самому сераскиру Айдозле. Бело-дымчатый красавец прямо завораживал. Длинное изящное тело, казалось, было создано больше для полета, чем для бега, а тонкие высокие ноги несли его легко, почти но касаясь земли.
        Поначалу подвыпившие солдаты, чувствуя за собой некоторую вину, решили подарить жеребца Суворову, Они нашли своего командира там же, в полуразрушенной церквушке. Прервав ненадолго молитву, он поднялся, выслушал солдат, поблагодарил, но от подарка отказался, заявив, что на своей донской кобылке приехал в на ней же, даст бог, вернется.
        Посоветовавшись, солдаты решили бросить жребий. Красавец конь достался рекрутику Полоцкого полка, впервые участвовавшему в деле, и тот юнец, окосев от привалившего счастья, тут же выменял лошадь на два ведра какого-то горячего пойла и тут же принялся угощать своих дружков с тем, однако, непременным условием, чтобы пить из ведра, раз, как говорится, жеребец угощает…
        Потемкин пребывал в благостном ожидании получения рапорта о взятии Измаила. Было решено отпраздновать эту победу как никакую другую. Известно было, что поздно ночью Суворов прибыл в Яссы, и к утру следующею дня дворец Маврокордата готовился к встрече с легендарным героем. К сожалению, никто толком не знал, у кого Суворов остановился. Шел снежок, время было уже позднее, а его все не было.
        Наконец около полудня из глухого переулка показалась длинная молдавская телега — каруца. Она так безбожно скрипела и грохотала по замерзшей, запорошенной снегом грязи, что половина города повысыпала на улицу. На передке старик молдаванин, управлявший своими клячами, почему-то норовил как можно ближе подъехать к дворцу Маврокордата. Каково было изумленно гостей светлейшего князя, когда из глубины этой самой каруцы показался сидевший на кучке полуобглоданных стеблей кукурузы герой Измаила.
        Изумленный князь вышел ему навстречу. Выбравшись не без труда из этой допотопной телеги, Суворов подошел к фельдмаршалу и отрапортовал усталым и грустным голосом:
        - Ваша светлость, Измаил взят.
        Разведя свои огромные ручищи, Потемкин загрохотал:
        - Друг мой сердечный, иди, я тебя расцелую…
        Суворов стоял не двигаясь, и тогда светлейший сам сделал несколько шагов навстречу.
        - Скажи, чем мне тебя наградить?
        Получалось как-то так, что, отдав за Измаил несколько тысяч лучших своих воинов, Суворов теперь явился за наградой.
        - А наградить меня вы никак не можете, — заартачился он вдруг.
        - То есть почему не могу?
        - Потому что взятие Измаила есть дело невозможное.
        - Положим, так, но ты же свершил это невозможное дело! Почему же мне тебя в таком случае не наградить?
        - Потому что за свершение дел невозможных наградить может один только бог.
        Эта реплика стоила Суворову фельдмаршальского жезла, который он должен был получить за взятие Измаила и которого он, конечно же, не получил. Что поделаешь! Свобода человеческого духа иной раз запрашивает за вмиг рожденное хлесткое слово совершенно немыслимую цену, и тому, кто этой свободой дорожит, приходится платить.
        К новому году глухо звякнула черпалка, задев дно бочки, и сникла Околина. А какое было славное винцо, какие были славные деньки… Увы. Впереди маячила долгая, голодная, холодная зима, и как дожить до теплого лета — уму непостижимо. Во дни этих тяжких раздумий неожиданно хорошая весть взбудоражила деревню. В доме старика Пасере затевалась свадьба, а уж какое у него вино и сколько там того вина еще оставалось, это знали решительно все.
        Правда, слухи об этой свадьбе были неустойчивые и метались как пламя свечи на ветру. Это нервировало Околину. Докопавшись до сути дела, Околина, к своему изумлению, узнала, что жениться надумал сам старик. Невесту ему отыскали сыновья. Получив от старика наказ без монашки не возвращаться, они решили не гнать коней до Измаила. Пошастав по лесам, понахватав что где плохо лежало, они где-то под Бельцами подобрали какую-то глупую толстушку и прискакали с ней домой.
        По правде говоря, она была ничем не хуже той монашки. Тоже в теле, голосистая, покладистая, но водилась за ней одна странность. В минуты близости она спрашивала с придыханием: «А потом ты женишься на мне? Поклянись, гад, что женишься потом…» Сыновья старика Пасере, жившие с ней попеременно, посмеивались и не скупились на обещания, но однажды, когда их не было дома, старик тоже решил попытать счастья. Его, разумеется, в критическую минуту тоже спросили — женится ли он после или нет. Старик сказал — женюсь и по возвращении сыновей заявил, что он всегда был хозяином своего слова и верным ему останется и на этот раз.
        Сыновья потешались над ним. Они высмеивали отца перед всей деревней, но старик твердо стоял на своем. Околине до смерти хотелось побаловать себя стаканчиком хорошего вина, и Околина неожиданно приняла сторону старика. А если это любовь, а если это судьба, а если они в самом деле не могут друг без друга?!
        В конце концов назначили свадьбу.
        И надо же — был прелестный зимний день, и свадьба выдалась на славу. Играли лучшие музыканты, каких только можно было в ту пору сыскать. Околина, забив до отказа двор старика Пасере, пила отличнейшее вино и, не выпуская кружек из рук, пускалась в пляс. Это как-то не понравилось жениху. То есть то, что село, едва дождавшись веселых мелодий, чуть что пускалось в пляс, было очень даже неплохо. Хуже было то, что кружек не выпускали из рук. При таком стечении народа и при такой охоте к веселью можно было за одну ночь опустошить подвалы, а старику, как бы он ни был привязан к молодой невесте, не хотелось остаться до весны с пустыми бочками.
        Ему везло, ему всю жизнь везло, этому старику Пасере, и удача не отвернулась от него и на этот раз. Вдруг в какой-то миг пресеклось дыхание у трубачей, и замер кувшин над недолитой кружкой, повисла в воздухе нога, которой танцор собирался припечатать землю так, чтобы это было навеки. Свадьба стихла, люди, стояли, разинув рты и боясь, как бы эти тишину не вспугнуть, музыканты спрашивали друг у друга — что случилось?
        А тем временем по переулку вдоль чахлого плетня величественно плыла пара армейских волов. За ними, покачиваясь на ухабах, со скрипом плыла груженная всяким добром огромная фура. Следом за первой фурой показалась еще одна пара волов. Те волокли фуру еще побольше и тоже груженную всяким добром, а на самой ее верху полулежала уставшая от своих ратных трудов, укутанная в дорогие меха голосистая монашка. Замыкал это шествие сам Тайка. Ехал он верхом на бело-дымчатом жеребце такой удивительно сказочной масти, что замерла Околина…
        Надо отдать должное жениху — несмотря на свои преклонные годы, он первым сообразил, что к чему. «Только его цуйка может спасти мои подвалы от полного опустошения», — сказал он себе и, отложив старые счеты и обиды, схватив кувшин и глиняную кружку, вышел и стал посреди дороги так, что его можно было раздавить, но объехать было невозможно.
        - Глубокоуважаемый, высокочтимый, защитник наш и покровитель…
        Первая пара волов — ну волы, чего с них возьмешь — поперла прямо на него, и действительно, не успей он вовремя прижаться к плетню, было бы худо. Вторая пара волов выказала к жениху точно такое же пренебрежение. Но что ему эти глупые волы, когда следом за ними не едет, а плывет тот главный гость, родич и, несомненно, основатель…
        - Глубокоуважаемый, высокочтимый, отец родной и кормилец…
        Тайка величественно проехал мимо этого цветистого обращения, не видя ни жениха, ни его протянутой кружки. Сосуны несчастные. Погода им показалась ужасной, до Измаила им показалось далеко. Теперь вот будут всю зиму гнуть спины и лебезить. Он настолько презирал старика и его сыновей, что предпочитал вовсе их не замечать. Собственно, по причине такого презрения он и гостей не заметил и ехал себе своим путем, понятия не имея о том, что где-то там, в селе, справляют свадьбу.
        Волы медленно ступают по мерзлой земле, фуры поскрипывают следом за ними. Утомленная монашка полулежит в дорогих мехах, отчего она кажется этаким странным заморским зверем, высматривающим добычу. Сам Тайка, замыкая это шествие, дремлет, углубленный в себя, и в мыслях медленно распутывает то, что его мясистый нос успел за эту поездку разнюхать.
        Жених не отставал. С непокрытой головой, с кувшином и кружкой в руках он так и семенил рядом с белым жеребцом. Сыновья как будто вышли уговорить старика отказаться от такого унижения, но не догнали, и получалось, что и они идут следом за женихом приглашать знатного гостя. За сыновьями шла невеста, за невестой — гулявший на свадьбе народ, так что вмиг крунтуловский двор опустел, и все село выстроилось в гигантскую процессию. Впереди две фуры на воловьей тяге, за ними Тайка на красивом жеребце, а там жених, а там невеста, а там румяные, веселые в ожидании новых приключений свадебные гости…
        «Господи, — простонала тихо про себя Екатерина, — что же я одна у тебя такая несчастливая…»
        Она пришла в тот день с малышами счищать снег с церковных развалин. Ей все почему-то казалось, что развалины — это все-таки храм, и грешно оставлять его неубранным, заваленным снегом. Работалось им тяжело — ни лопат, ни варежек. Намерзшись за день, уже собирались домой, когда вдруг увидели выплывавшую из переулка странную процессию. Поначалу ей показалось, что весь этот разгоряченный вином народ — сытые, счастливые, облагодетельствованные богом люда, и только ее почему-то всевышний держал в горечи и нищете…
        «Господи, — взвыла она, — где же твоя хваленая справедливость?!»
        Вдруг, поравнявшись с полуразваленной церквушкой, шествие остановилось. Белый жеребец, послушный поводку, всхрапнул и встал как вкопанный. Оказавшись в центре внимания, Екатерина механически нащупала под подбородком узел платка. Неистовая в работе, она всегда увлекалась, и этот треклятый платок все время сползал набок. По этой причине Околина и прозвище ей придумала, обидное такое прозвище, и кто знает, как бы ее жизнь сложилась, если бы не это дурацкое прозвище…
        - Что же ты, Катинка, на свадьбу не пошла?
        По законам какой-то древней, таинственной общины Тайка все еще признавал в ней человека, равного себе.
        - Надо же кому-то вызволить храм из-под снега, — ответила Екатерина сухо, все еще помня ту отраву, которой он ее поил.
        - Да на кой ляд разгребать с него снег?
        - Мы народ крещеный и не можем оставаться без святой обители.
        - Да кто тебе сказал, что не можем? Вот нету больше у нас в селе святой обители, и что же? Усох Днестр? Накатила чума? Отвернулась от нас удача? Да нет же! Наоборот! Вон уродили виноградники. Люди ожили, повеселели, свадьбу справляют. Я вот после долгих трудов возвращаюсь домой, и тоже не с пустыми руками…
        - Думаете, — сказала Екатерина, тяжело дыша и сама удивляясь той твердости, которая вдруг овладела ею. — Думаете, стоял бы тут храм, посмели бы вы возвращаться по этой дороге со всем своим добром?
        - Почему бы не посмел?
        - Бога бы побоялись.
        - Почему я должен его бояться?
        - Потому что бог, хоть и не копается в чужом достатке, всегда отличает то, что добыто трудом, от того, что подкинуто лукавым.
        Тайка умолк. Это было его больным местом. Пуще всего он боялся, что начнут копаться — откуда, что да как. Бог — да, это сила, которая вмиг может заставить выпустить все из рук. И может, никакое не родство, а самый обыкновенный страх заставлял его при встрече с этой глубоко верующей женщиной останавливаться и вступать с ней в разговор. Что-то было в ней такое, чего в нем при всем его богатстве не было; что-то она такое знала, чего он при всем старании уразуметь не мог. Мясистый нос ему подсказывал, что эта женщина в конце концов может оказаться тем самым единственным и главным основателем…
        - Да что ты дуру эту слушаешь! — завопил жених, став между Тайкой и Екатериной, как бы загораживая собой одну из спорящих сторон. — Что ты связываешься с ней! Нашел кого слушать! Сотни лет стояла тут церквушка, и ничего с ней такого не происходило, но взялось за ней присматривать это пугало огородное, и за какие-нибудь пять-шесть лет храма как не бывало…
        Из всех его слов Екатерина услышала только обидное до слез прозвище свое — пугало огородное. Выпустив лопату, она обеими руками схватилась за платок — неужели он, поганец, опять съехал набок? Это ее движение развеселило Околину — ржали гости, ржал жених, смеялась невеста, в конце концов и сам Тайка, сидя на прекрасной лошади, улыбнулся.
        Искра благородного негодования всколыхнула маленького Ницэ, и, подобрав с земли камушек, он крошечными шажками пошел на обидчиков своей матери.
        - Нет, вы посмотрите на эту сосульку! — ржала деревня. — Вы на него посмотрите!
        Мальчик остановился на полпути, растерянно посмотрел на хохотавшую толпу, перевел взгляд на белое лицо матери и заплакал. Екатерина взяла его на руки.
        - Не нужно, сынок. Мы не из тех, кто поднимает камень. Бог отомстит за нас.
        «Да она еще и грозится!!!»
        И тут Тайка наконец заметил торчавшего у стремени с кувшином и кружкой престарелого жениха.
        - Глубокоуважаемый, высокочтимый основатель наш и защитник…
        - Да разве таким пойлом приглашают?
        - Угостите другим. Вовек признательны будем.
        - И угощу.
        - Меня или всю мою свадьбу?
        - И тебя, и твою свадьбу. Слава богу, есть откуда.
        Волы передней фуры, услышав решимость в голосе хозяина, двинулись в путь. За ними последовала вторая фура, следом Тайка на лошади, и вот длинная вереница свадебных гостей пошла вниз по Днестру, по направлению к глиняной крепости…
        Осмеянная и оплеванная односельчанами Екатерина, собрав свою ребятню, тихо спустилась по заледенелой тропке к одиноко стоящему домику. Ее вдруг охватила какая-то странная дрожь. Войдя в дом, она залезла на печь, забралась под старое, драное одеяло, которым по ночам укрывалась вся семья, но ее все трясло.
        Перепуганная ребятня разревелась. Старшая дочка кое-как их утихомирила, затопила печку, сварила мамалыжку, накормила всех, даже Ружке, возившейся в сенях, достались кое-какие крохи. Екатерина есть отказалась, не отвечала на вопросы и по-прежнему молчала, трясясь под лоскутным одеялом. Намерзшиеся за день дети залезли к ней на печь, забились под одеяло, согреваясь друг от друга и засыпая друг возле дружки.
        Наступила долгая зимняя ночь. Где-то вдали слышны пьяные песни возвращающихся со свадьбы гостей. В сенцах на соломенной подстилке рычит сквозь сон Ружка. За окошком веет ветер, кидая снежной крупой в окошко, но к полуночи все утихло. Замерли днестровские долины — ни ветра, ни метели. Одна нескончаемая серебристо-белая пустыня, и казалось, что минуют тысячелетия, прежде чем сойдут эти снега и задышит земля под ними.
        Из-за косогора показалась луна. Она не то что взошла — она взлетела как-то вдруг, вся разом, и, откопав в днестровской долине маленький, затерянный в сугробах домик, нашла окошко, и вот золотистый луч, нащупав в темноте припечку, медленно потянулся к уснувшему в горе и страдании семейству.
        - Мам, ты спишь? — вдруг донеслось из-под одеяла.
        - Нет. А что?
        - Мне страшно.
        - Иди ко мне.
        Сонный Ницэ, переползая через спящих братьев и сестер, добрался наконец до Екатерины, свернулся калачиком у самой ее груди. Она обняла его, согревая своим телом, и только тогда из глаз брызнули обильные, освобождающие душу слезы.
        - Не плачь, — говорил Ницэ. — Погоди, я подрасту, стану сильным, я за тебя им отплачу.
        Мягкий, задумчивый свет луны, ползая по припечке, неожиданно вздрогнул, точно обжегся, точно хотел воскликнуть — как! Пролететь сто пятьдесят миллионов километров, пронзить такую бездну пространства, и все это лишь для того, чтобы в конце концов уткнуться в это драное одеяло?
        Собственно, а почему бы и нет? Если луна несет в себе очарование богом созданного мира, если эта маленькая семья, окаменевшая в своем горе, есть тоже дело божьих рук, то когда же этим вечным началам соединиться, как не этой ночью, на берегу этой реки, под этой старой кровлей?!
        Глава десятая
        Лавры победителя
        Я люблю доставлять удовольствие своим друзьям.
        Екатерина II
        Если царствовать, значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства.
        Пушкин
        Измаил потряс до оснований клонившуюся к закату Оттоманскую империю. Отпраздновав взятие этой крепости, изнуренная, обескровленная Россия жила ожиданием предстоящего мира. Тем более что на этот раз турки сами предложили возобновить переговоры. Велись они в Галацах, маленьком Придунайском городке, причем турецкая сторона проявляла такую сговорчивость и уступчивость, что северная столица ожидала хорошие вести буквально со дня на день.
        Мир нужен был до зарезу. Миф о процветающей империи можно было еще поддерживать летом, частично весной, иногда осенью, а зима предпочитала называть вещи своими именами. Бедность смотрелась бедностью, убогость убогостью, тоска тоскою, а уж зима в том году выдалась на редкость суровая. Сразу после крещения накатили сильнейшие морозы, а если они ослабевали чуть-чуть, то не иначе как для того, чтобы открыть путь метелям и заносам. Переживших морозы и метели добивала дороговизна. Офицеры писали из Ясс, что за одну курицу приходится платить четыре пиастра, что составляло полтину золотом. Две курицы на рубль — это было неслыханно, при том что за полгода до этого за два рубля можно было целого быка купить.
        В России после двух лет засухи начался голод, особенно сильно страдали от недорода Поволжье и северные губернии. Мир нужен был немедленно, а мира все не было, и лучшие умы России гадали — отчего все эти наши громкие победы уходят как вода в песок? В чем тут тайна? В чем загвоздка?
        По занесенным снегом пустырям, по великому зимнему бездорожью, в мороз, в пургу, днем и ночью скакали срочные курьеры из Петербурга в молдавскую столицу. Письма, писанные рукой самой государыни, запросы Военной коллегии, рескрипты Коллегии по иностранным делам, меморандумы Сената и святого Синода, частные послания от друзей, от противников, от иностранных послов все это ложилось, что ни день, беспорядочной горкой на стол главнокомандующему, но Григорий Александрович к ним не прикасался. Он снова пребывал в глубокой хандре и в ответ на поступление очередной партии корреспонденции кричал со своего кожаного дивана:
        - Мира не будет, пока турки не примут все мои условия!!!
        А четких условий не было — они все еще находились в состоянии выработки. И тут наконец в России поняли, что дело вовсе не в жесткой позиции турок. Просто светлейшему по каким-то своим резонам до поры до времени не хочется заключать мира. А что такого? Не хочет человек, и все. У него был на руках главный козырь — стотысячная армия, и тут уже, как говорится, надо считаться с реальностью.
        Фельдмаршал проводил целые дни, запершись в своем кабинете, и убивал время, выкладывая из драгоценных камней карту созданного его руками Новороссийского края. Вот серыми печальными опалами обозначаем гигантскую пустошь от Днепра до Приазовья, от Полтавы до самого Черного моря. По этим одичалым, заросшим ковылем да полынью степям пробиваются обозначенные красными рубинами дороги. Днем и ночью по пыльным огненным шляхам тянутся обозы с бедными пожитками поселенцев. Идут темпераментные сербы и хмурые венгры, шумные казаки и печальные валахи, строптивые католики и неистовые раскольники — да, черт возьми, и раскольники идут, ибо не кто иной, как он же и выпросил у государыни позволения заселить эти южные края староверами, ибо хоть и внесли они смуту в пашу веру, но умеют, как никто другой, пускать корни и обживать новые земли.
        Спокойные лазуриты обозначают береговую линию Черного моря, уникальнейшая бирюза, зависть коллекционеров Европы, обозначает Крым, и это не только полуостров, нет, это венец Российской державы, опущенный в воды Черного моря красоты и сохранения своего ради. А новым трудам конца-краю не видать. Потоки грузов текут по рекам с севера на юг. Крупные изумруды обозначают закладку новых городов — Херсон, Екатеринославль, Николаев.
        Пашутся земли, пекутся хлеба, строятся храмы, люди женятся, заводят детей, и вот уже идут колонны остриженных наголо рекрутов, потому что жизнь — это сила, а сила — это войско. Гранатная россыпь обозначает пятнадцать полков, обученных для державы этим краем, стотысячная конница готова к защите новых завоеваний. Когда он принял от государыни наместничество над этим краем, оно насчитывало менее миллиона душ. Теперь население возросло в десять раз, эта новая Россия способна была сама себя кормить, обувать, одевать, и каждый год нескончаемые обозы со всяким добром, огромные баржи с хлебом шли вверх, в северную часть державы.
        Успехи были столь оглушительны, что летом 1787 года, перед самой войной, императрица в сопровождении послов Англии, Франции и Австрии пожелала познакомиться с этим вновь приобретенным краем. Потемкин был вдохновителем этой поездки, и откуда ему было знать, что капризной истории угодно будет из всех его радений увековечить один анекдот о якобы показанных государыне несуществующих деревнях.
        Но вот и добрались до главного, ибо в любом деле главного не миновать.
        Светлейший замер. В руках медленно туманится от теплоты пальцев Фортуна — алмаз, которому, по сути, не было цены. При ее появлении вмиг поблекла вся эта россыпь на атласной подушке. Фортуне надлежало обозначать столицу этого края, может быть, столицу новой державы, и вот она мечется по всему югу, по Балканам, по Кавказу, но столицы рождаются не так-то просто. Запотевшую Фортуну князь опускает в воды Черного моря до поры до времени, пока не будет найдено место для столицы. Но богиня человеческих судеб не терпит неопределенности, не терпит отлагательства!.. Догорают, гаснут драгоценные камни на черной атласной подушке, и от всех его трудов, от всех его замыслов остается разве что пригоршня разноцветных стекляшек, разбросанных по черному бархату.
        - Что за дьявол! — возмущается князь. — Неужто не судьба?! Неужто кому-то другому суждено жениться на невесте, которую я холил, ласкал и лелеял вот уже столько лет!
        Перемешав заново камни, стряхнув пыль с черного бархата, князь принимается заново застраивать юг, с каждой минутой отдаваясь власти былого. Вот она ночь, великая ночь июньского переворота, и он, молодой еще подпоручик, вместе с теми, кто возводит императрицу на престол. А вот и он поначалу покровитель, друг, потом, как водится, противник, Григорий Орлов. Никто не думал, что Потемкину удастся его свалить, но он его одолел и стал вторым человеком империи. В свое время ходил отличный анекдот по Петербургу, и он не был плодом досужего вымысла трактирных зубоскалов. Это случилось на самом деле. В дни своей бурной молодости, вытеснив из сердца и из постели государыни Орлова, Потемкин однажды явился во дворец. Поднимаясь по мраморным лестницам Зимнего на второй этаж, он встретил своего поверженного соперника, который как раз спускался со второго этажа. Сохраняя видимость дружеского расположения, Григорий Александрович первым поздоровался и спросил, что нового во дворце.
        - Что тут может быть нового! — ответил ему Орлов. — Ты вот поднимаешься, я вот спускаюсь — вот и все наши новости…
        Любишь кататься, люби и саночки возить — все это так, ну а что делать тому, кто просто не рожден, чтобы возить санки? Природа не наделила Потемкина этим в высшей степени христианским даром. Он скорее согласился бы погибнуть, чем спускаться со второго этажа, и всю свою жизнь строил с таким расчетом, чтобы никогда не изведать этого унизительного шествия. Его способности, его чрезвычайные заслуги позволили ему бесконечно долго оставаться рядом с государыней, в некотором роде супругом государыни. Появление молодого красавчика Зубова отодвигало его хоть и не намного, но все же вниз.
        Разумеется, государыня и теперь все еще горой стоит за него, но вся эта дружба немного стоит. Природа женщин имеет свои особенности. Бывают минуты, когда они примут все, сделают все, лишь бы им до конца хорошо было. У пустых натур это даже прелестно в своем роде, но Екатерина тверда и по-своему честна. Она привыкла быть хозяйкой своего слова, и это опасно, потому что любое ночное перешептывание грозит на следующий день обернуться новой государственной политикой. Ведь сказал же этот сопляк в присутствии всех его гостей — государственные дела, князь, принимают другой оборот… И сегодня, разумеется, им не столько нужен мир, сколько эта стотысячная армия нужна, чтобы показать, на что ротмистры способны. Конечно, стать генералом, не прослужив ротмистром, невозможно, но эти ротмистры, за ночь дорвавшиеся до генеральства, это же бич России!
        Екатерина прекрасно понимала тревоги светлейшего и, несомненно, догадывалась, почему так долго в Галаце не подписывается мир. На ее письмах, отправленных той зимой на юг, лежит печать осознанной вины, и она изо всех сил старается умиротворить князя, выдавая Зубовых за самых преданных его союзников. Господи, до чего же она в этой переписке не доходила! Сначала мельком, как бы между прочим похвалит своего Платошу, потом заставит его писать светлейшему, но по слогу видно, что письма эти писались под ее диктовку. А то ей еще взбредет в голову фантазия: на одной стороне листа пишет она, на другой — Платон.
        «Утоли печаль мою», — отвечает ей Потемкин с юга, и это библейское выражение звучало в его письмах как крик души. Ему хотелось как можно скорее привезти свою тоску в столицу в надежде, что государыня избавит от нее.
        Ясские послания ставили Екатерину в крайне затруднительное положение. Ее всю жизнь обвиняли в том, что она попустительствует Потемкину. Теперь, если он вернется посреди зимы, не заключив мира с турками, разразится скандал. Кроме того, нужно было подумать и о своем покое. Всем был известен крутой нрав Потемкина. При появлении одних его курьеров замирала жизнь при дворе и братья Зубовы мельчали, усыхали у нее на глазах, пока не становилось известным содержание потемкинских депеш.
        Собственно, умная Екатерина не запрещала Потемкину приехать в столицу, неоднократно повторяя, что приезд или неприезд фельдмаршала — это его дело. При этом, правда, государыня присовокупляла, что теперь, как она полагает, время работает на турок и вряд ли стоит оставлять блистательные победы нереализованными, дать туркам возможность собрать новое войско, вместо того чтобы форсировать столь необходимый России мир. Это были просто милые советы, не более того, но она прекрасно понимала их вес и потому была уверена, что Потемкин не осмелится ее ослушаться. За всю долгую жизнь у него одно было свято — государыня, которой он служил. Никогда он не сделал шага, слова не произнес, которые могли бы идти вразрез с ее волей.
        Увы, то, чего не случалось прежде, произошло теперь. Поздно ночью, когда она, доиграв партию в фараон, возвращалась в свои покои, один из ее тайных агентов, которых она держала повсюду, где у нее были особые интересы, донес через камердинера Захара Зотова, что поезд светлейшего князя покинул Яссы и мчится по направлению к Петербургу. В слабо освещенной проходной зале, где ей сообщили эту новость, Екатерина сначала вздрогнула, но потом нашла в себе силы собраться с духом и даже улыбнулась.
        - Что ж, — сказала она как можно любезнее, — я очень рада. Мы встретим светлейшего как истинного героя…
        Надо отдать ей должное — она любой проигрыш умела оборачивать в свою пользу. Создав особую команду, которая должна была следить за передвижением княжеского поезда, чтобы не упустить время его приближения к столице, она засучив рукава принялась за дело. У въезда в Петербург выросла как из-под земли гигантская арка, украшенная стихами в честь победителя, стихами, которые подобрала сама государыня. Рапорты, парады, фейерверки, колокольный перезвон — все это, несомненно, произведет должное впечатление на мнительного фельдмаршала.
        У Потемкина было несколько собственных дворцов в Петербурге, но он по обыкновению предпочел остановиться в покоях, сохраненных за ним пожизненно в Зимнем. О восточном крыле Зимнего — Эрмитаже, занятом Потемкиным и обставленном им с неслыханной роскошью, говаривали как о восьмом чуде света. Картины, скульптуры, редчайшие образцы мебели, ковры, вазы — все это вызывало у екатерининского двора черную зависть. Утверждали даже, что по ночам сюда хаживал Платон Зубов, чтобы повздыхать в окружении этого богатства.
        Почести и милости, которыми Петербург встретил фельдмаршала, превзошли все его ожидания. Ему было пожаловано звание генерал-фельдцейхмейстера, лично от императрицы был пожаловал фельдмаршальский мундир, украшенный по шитью алмазами и другими драгоценными камнями, общей стоимостью в двести тысяч рублей. Сверх того была вручена копия указа императрицы, в котором государыня поручала Сенату построить светлейшему за государственный счет дворец, будь то и столице или в другом месте, где он пожелает, и воздвигнуть перед тем дворцом монумент — памятник фельдмаршалу Потемкину.
        - Чего еще возиться с этими бумагами? — сказал Потемкин при вручении ему копии с указа. — Подарите мне, ваше величество, Таврический, да и дело с концом.
        Екатерина улыбнулась — он все еще оставался дьяволом, и как она его любила за то, что он был и оставался дьяволом!
        - Быть сему.
        В столице известие об этом подарке вызвало множество кривотолков. Дело в том, что государыня однажды уже дарила этот дворец князю по случаю присоединения им Крыма к России. Как-то, нуждаясь в деньгах при строительстве полотняных заводов, светлейший продал государыне этот дворец за полмиллиона, но расстаться с ним ему не хотелось, потому что очень уж место было красивое там, за Конногвардейскими казармами.
        Столица, никогда особенно не жаловавшая светлейшего князя, называвшая его за глаза князем Тьмы, на этот раз держалась дружелюбно. Экипаж светлейшего петербуржцы встречали приветствиями, и все ждали от князя решительных действий, ибо он один мог освободить их от деспотизма Зубовых. Конечно, у Екатерины всегда были фавориты, но эти Зубовы оказались настолько ничтожными и алчными, что все трепетали за свой завтрашний день.
        У Потемкина, старого придворного волка, не было никакого резона сразу же идти войной против Платона Зубова. Наоборот, тактика борьбы требовала хотя бы поначалу создать видимость взаимного предрасположения, но беда была в том, что князь его совершенно не выносил. Мало того, наперекор здравому смыслу он совершенно не скрывал своих чувств. Потемкина, например, бесило, что этот желторотый юнец успел усвоить замашки всесильного вельможи. Особенно скандальным этот Зубов бывал по утрам. По тогдашнему придворному этикету в приемные значительных особ часам к одиннадцати собирался цвет общества, чтобы поздравить с добрым утром и попытаться хоть чем-нибудь обратить на себя милостивое внимание.
        Потемкин как истинный воин, привыкший к неудобствам походной жизни, не любил эти толпы подхалимов, собиравшихся в приемных по утрам. К тому же у него был свой прочный распорядок дня. Проснувшись, он на час залезал в холодную ванну, после чего шел в молельню, потом завтракал, потом принимал помощников и адъютантов — ему некогда было с утра отвечать на поклоны и раздавать милости.
        Зато Платон Зубов обожал понежиться в постели и искренне считал, что значение, вес того или иного лица в обществе определяются толпой, собирающейся по утрам в его приемной. Именно поэтому Зубов сам составлял список лиц, имевших право дожидаться его пробуждения, причем время от времени эти списки подвергались чистке — исчезали одни имена, не заслуживавшие более такой чести, на их месте появлялись другие.
        По утрам приемная Платона Зубова была битком набита генералами, губернаторами, князьями, иностранными послами. Даже старик Державин тратил тут драгоценные утренние часы, потому что время шло, а Платона Александровича все не было. Только к двенадцати еще не совсем выспавшегося молодого генерала начинали умывать, одевать, кормить. Пока вокруг сновали слуги, во внутренние покои допускались по два-три человека из приемной. Он принимал поздравления и пожелания доброго утра, совершенно не глядя на тех, кто его поздравлял, отпускал, не прощаясь с ними, и, кажется, весь этот парад утренних гостей был нужен только для того, чтобы помочь его светлости окончательно проснуться.
        Потемкин высмеивал фаворита на весь Петербург. Партия Зубовых, оскорбленная в своих лучших чувствах, жаловалась императрице. Измученная этим трудным соперничеством, государыня предприняла на страстной неделе еще одну попытку примирить враждующие стороны. Зная глубокую набожность Потемкина, она уговорила братьев Зубовых, Платона и Валериана, воспылать хотя бы раз в жизни истинно христианскими чувствами. Замысел императрицы состоял в том, чтобы обоим Зубовым говеть, исповедаться и принять причастие совместно с князем в небольшой дворцовой церкви. Не может быть, подумала она, чтобы зрелище этих двух примерных прихожан не повлияло хоть в какой-то степени на настроение светлейшего…
        Скандал разразился перед самой пасхой. Народу в церкви было много, человек сорок, присутствовала и сама государыня. Служба была редкостная по красоте и торжественности. Пели монахи, приглашенные из Невской лавры, обители, в которой в свое время сам светлейший монашествовал. После службы архиепископ, выйдя с золотым сосудом на край амвона, поклонился и замер в ожидании.
        Причащавшихся было трое — светлейший, Платон и Валериан Зубовы. Светлейший стоял в середине, Зубовы по правую и по левую руку. Между этой тройкой и архиепископом не более двух-трех шагов, но нужно было кому-то первым подойти и принять причастие. Разумеется, первенство светлейшего никто не собирался оспаривать, но у Потемкина была одна странность — он считал себя лицом духовным. Перед тем как принять причастие, он выжидал долгую паузу, чтобы дать священнику время проникнуться сознанием того, кто перед ним стоит.
        Платон Зубов, будучи человеком недалекого ума, решил, что Потемкин хочет уступить ему право первому принять причастие, имея в виду то особое положение, которое он теперь занимает. Собственно, он этого давно ожидал, это и было бы, по его представлению, истинно христианским поступком. Говорят, Платон Зубов не только наклонял туловище вперед, чтобы сделать шаг, он, говорят, даже ногу было занес, чтобы ступить. В последнюю секунду, заметив краешком глаза побагровевшего фельдмаршала, он успел отдернуть ногу, не коснувшись ею пола. Увы, было уже поздно. Уловив сделанное движение, Потемкин широким жестом пригласил:
        - Пожалуйста, я с удовольствием приму причастие после вас.
        Но Зубов, поняв, какого он дал маху, стоял намертво.
        - Нет, только после вас.
        Хор умолк, пауза в службе становилась конфузливо долгой.
        - Тело и кровь Христовы ждут, — тихо, но твердо проговорил архиепископ.
        И вдруг бойкий Валериан, любимец государыни и баловень петербургских красавиц, решив, что заминка связана с тем, что хлеб с вином не особенно привлекательны на вкус, заявил громко, на всю церковь:
        - А я вот это дело люблю…
        И первым пошел причащаться. Через несколько минут они вышли из церкви непримиримыми врагами, врагами дожили свой век и врагами покинули этот мир.
        Время шло, а Потемкин и не собирался возвращаться на юг. Свалить Зубовых с первого налета ему не удалось, но в том-то и дело, что фельдмаршал был мастером неспешного затяжного боя, и, если он не собирается на юг, значит, вся борьба еще впереди. Петербург слишком хорошо знал этого великана и следил за ним во все глаза.
        Видимо, чтобы дать северной столице отвести душу, светлейший решил закатить праздник. Бал, какого еще не видывали! Приготовления начались с того, что был снесен целый квартал, мешавший виду из окон Таврического на окрестности. Внутри подковообразного дворца тоже вовсю шла работа. Кажется, одни наружные стены да крыша остались нетронутыми. Вокруг был расширен английский парк, в большой спешке был создан зимний сад, превосходивший по размерам и великолепию сад Зимнего дворца.
        Лучшие умельцы столицы, мастера по дереву, камню, стеклу, металлу, были собраны в Таврическом. Несколько сот художников и скульпторов трудились с утра до ночи. По эскизам и рисункам, разработанным самим князем, украшали зал за залом. Перебрали все лавки, скупали прямо со складов хрустальные люстры, китайские вазы, а если чего не хватало, брали в долг у тех, кто славился вкусом и богатством. Со стекольных заводов самого князя были завезены большие, во всю стену, зеркала.
        К пасхе приготовления были окончены. Перед обновленным дворцом на площади были построены гигантские качели для простого народа. За качелями полукругом стояли игрушечные разноцветные лавки. В этих лавках во время празднества бедный люд должен был получать не только еду и угощение, но также и обувь, одежку — словом, все, что по тем временам могло облегчить жизнь человеческую.
        В день праздника стояла великолепная солнечная погода. Большие события, как известно, порождают множество слухов, и, хотя съезд гостей ожидался только к шести, уже рано утром девятого мая гигантская толпа собралась на площади перед Таврическим дворцом. Целый день провел этот люд в долгом, томительном ожидании, лишь бы в минуту раздачи оказаться поближе к лавкам.
        Согласно заранее разработанному расписанию бесплатная раздача в лавках должна была начаться, как только карета государыни подъедет к крыльцу дворца. Появление первых экипажей с гостями вызвало сильное волнение в толпе. Ожидание было столь велико, что в потоке подъезжавших экипажей кто-то принял карету одного из вельмож за карету государыни. Завопив многоголосое «ура!», толпа кинулась к лавкам, но лавки еще не получили распоряжение открыться. Сутолока и давка приняли такие угрожающие размеры, что, когда наконец карета государыни, запряженная шестеркой белых лошадей, появилась в переулке, она не смогла подъехать к дворцу и вынуждена была с четверть часа прождать, пока успокоят толпу.
        Таврический поразил Екатерину роскошью и изяществом. Из довольно скромного, тесноватого вестибюля раскрытые двери вели в огромную, вытянутую в длину залу. Главным украшением залы были выстроенные вдоль стен в два ряда мраморные колонны. Между каждой парой колонн — ниша, в глубине которой гигантское, во всю стену, зеркало, благодаря чему эти ниши превращались в сказочные беседки. В каждой из этих беседок была своя мебель, свой стиль, свое изящество.
        Следующее помещение было предоставлено театру. Места для зрителей были расположены полукругом. Едва государыня и ее приближенные заняли места, как опустились шторы, погас свет и началось представление. На огромном черном фоне взошло гигантское зарево, в центре которого сияли вензеля «Е» и «В», что, конечно же, означало Екатерина Великая. Представители всех народов, которым, по мнению устроителя празднества, государыня принесла свободу и счастье, выходили в национальных костюмах и с песнями и танцами поклонялись этому солнцу.
        По возвращении гостей в колонной зале была устроена искуснейшая иллюминация. Сотни лампад из разноцветного стекла вдруг осветились, гирляндами ниспадая с потолка, причем каждая из этих лампад представляла собой особый цветок. Вся эта масса разноцветного огня, отражаясь в доброй полусотне огромных зеркал, преломлялась в люстрах, и каждый хрусталик, впитав в себя каплю света, устраивал сказочное цветовое пиршество. Впечатление было столь сильное, что сама Екатерина, никогда ничему не удивлявшаяся, спросила светлейшего:
        - Разве тут мы уже бывали?!
        Празднество началось знаменитым маршем «Гром победы раздавайся». Пушечные выстрелы, фейерверки, вопль ликующей толпы на площади. Двенадцать пар гостей, среди которых были и внуки Екатерины, великие князья Александр и Константин, показали на сцене заранее разученную кадриль — уму непостижимо, как это Потемкину удалось уговорить будущего царя России, Александра Первого, ходить к нему в Таврический на репетиции кадрили…
        Екатерина была уверена, что никто в мире не смог бы превзойти светлейшего вкусом, размахом, гостеприимством. За ужином она все оглядывалась, с кем бы поделиться, и вдруг заметила рядом человека совершенно сникшего, растерянного. Увы, то был ее любимец, ее воспитанник, Платон Зубов. Он сидел одинокий, подавленный. О нем, казалось, никто больше не помнил, никто не нуждался в нем.
        «Ах, вот оно что!» — сообразила вдруг государыня, и все ее хорошее настроение вмиг улетучилось.
        Оказывается, война между светлейшим и Зубовым продолжалась. Оказывается, это была просто видимость бала. На самом деле светлейший продолжал наступать на ее любимцев. Теперь он давил их богатством, размахом, артистизмом. Он их почти раздавил, и если они еще живы, то не ее ли святая обязанность первой кинуться им на помощь?
        В разгар пиршества государыня вдруг спросила громко, через весь стол:
        - А что, светлейший, нашли покупателей для своего Могилевского имения?
        У Потемкина было одно из крупнейших в России, самой же государыней подаренное имение. Двенадцать тысяч душ, более сотни деревень и хуторов. Управлять таким громадным имением по тем временам было невозможно, не раздробив его на ряд более мелких поместий. Потемкину некогда было возиться с Могилевом, он все искал, кому бы его продать. Найти покупателя было нелегко, потому что оценивалось оно приблизительно в миллион рублей.
        Государыня временами посмеивалась над светлейшим, говоря, что она нарочно повесила ему на шею этот Могилев, чтобы ему некогда было бегать за красавицами. Но вот императрицу осенила какая-то мысль, и замерла гигантская зала. Утихли разговоры, не слышен больше звон бокалов. Озадаченный хозяин дворца принялся своим единственным глазом сверлить мраморную колонну в глубине, потому что нужно было быстро, в одну секунду, угадать, что скрывается за этим вопросом государыни.
        - Позвольте, ваше величество, сначала полюбопытствовать — с чего это вы вдруг вспомнили о Могилевском имении?
        - Хочу купить его у вас.
        О, эти сильные мира сего… Как могут они в одну секунду возвеличить человека, и как вдруг они, опять же в одну секунду, могут разрушить все, чем он жил. Цвет северной столицы замер и не дыша следил за этим поединком. Юное, по-женски красивое лицо Платона Зубова начало изнутри светиться ощущением надвигающегося счастья. По мере того как оживало лицо Платона Зубова, мрачнело лицо светлейшего. Государыня сохраняла беспристрастное выражение, и только начавшие выцветать голубые глаза засветились былым озорством. Играть так играть.
        - К сожалению, ваше величество, Могилевское уже продано.
        Полторы тысячи гостей ахнули, ибо государыне, даже когда имение и продано, не говорят об этом, если царица заявляет о своем желании его купить. От неожиданности Екатерина дернула своей высокой, седой, украшенной красной лентой и крупными бриллиантами прической.
        - Кому же вам удалось сбыть это огромное имение?!
        Потемкин в отчаянии стал оглядываться. Совершенно случайно ему попался на глаза камер-юнкер Голынский.
        - Да вот ему и продал.
        Екатерина улыбнулась. Как блефует, подлец, как блефует! Она слишком хорошо знала этого скромного юношу, совсем недавно пожалованного ко двору. Знала о заложенных имениях и бесконечных долгах его родителей, известны ей были и воздыхания этого юнца по поводу одной из фрейлин. Правда, и сама фрейлина была к нему неравнодушна, но жениться они не могли, потому что нельзя же в самом деле начать строить жизнь ни на чем. Государыне как-то намекали, что небогатый свадебный подарок мог бы составить счастье этой пары, и она начала было над этим подумывать, но чтобы такой поворот…
        Екатерина улыбнулась Голынскому улыбкой матери родной и спросила:
        - Сознайтесь, юнкер, что светлейший шутит?
        Голынский размышлял. Конечно, ответив, что это не более чем шутка, можно было рассчитывать на хороший свадебный подарок со стороны государыни. Но, с другой стороны, каков бы ни был этот подарок, одна мысль, что при некоторой удаче он мог бы стать хозяином Могилевского имения…
        Дитя своей эпохи, самой же государыней взращенное, Голынский, к великому разочарованию своей повелительницы, заявил:
        - Увы, ваше величество, не хотелось бы мне вас огорчать, но имение действительно куплено мной.
        - Что ж, — сказала государыня, — поздравляю вас с хорошим приобретением.
        Когда Екатерина покидала дворец, светлейшего охватила паника. Какое-то чутье говорило ему, что никогда в жизни он уже не сможет избавиться от тоски, от печали, пожиравшей его душу. Государыня была единственным человеком, который мог поддерживать в нем величие духа, но она его покидала…
        Проводив государыню до коляски, он опустился перед ней на колени, целовал ей руки, плакал, как дитя, и видно было: что-то рухнуло в этом гигантском исполине. Возвращаться к гостям ему не хотелось. С отъездом государыни все теряло смысл. Он презирал всю эту праздную толпу, да и что ему в ней, если среди них не найдется ни одной души, готовой протянуть ему руку, чтобы вытащить его из трясины бесконечной печали… Хотя нет, погоди… В ту секунду, когда государыня спросила про Могилевское, он мельком заметил за одним из столов ту очаровательную древнегреческую богиню, которая так долго светила и манила его издалека…
        - Попова ко мне!!!
        Помощник прибежал запыхавшись, ибо поручено ему было в тот день носить за светлейшим его шляпу. Праздничная шляпа Потемкина была украшена таким количеством бриллиантов и драгоценностей, что надевать ее не было никакой возможности — она весила около десяти фунтов, и потому поручено было носить ее следом за фельдмаршалом. Прибежав, Попов тут же протянул свою ношу, но Потемкин оттолкнул это дурацкое сооружение:
        - Где она?
        - Уехала, ваша светлость. Тут же, следом за государыней отбыть изволили.
        - Карету!!!
        В третьем часу утра по залитому удивительным сиянием белых ночей Петербургу несся во весь дух экипаж светлейшего. Остановились у белокаменного дома на Разъезжей, у Пяти Углов. Там и только там он сможет перевести дух, там и только там он сбросит с себя оковы этой черной тоски.
        В огромном дворце гофмаршала двора, князя Барятинского, в котором жила и его дочь, похоже, уже спали. На окнах были опущены шторы, как всюду в Петербурге во время белых ночей, но эти шторы нисколько не смутили светлейшего, привыкшего, что все в жизни начинается с него. Растолкав сонных слуг, он с неожиданной для своей комплекции живостью взбежал на второй этаж, дернул одну дверь, вторую, третью…
        И вдруг перед ним встал в смешном халате, в чепчике гофмаршал двора. Он не любил Потемкина, но боялся его. Теперь, кажется, он его и не любил и не боялся.
        - Сожалею, князь, но в доме у меня все уже почивают…
        - Это не беда. Почивающему встать недолго.
        - Да, но еще проще не ко времени заглянувшему гостю…
        Оскорбленный до глубины души Потемкин выпрямился как струна — неужели эта придворная крыса осмелится? Все его состояние, и состояние его дочери-красавицы, и сам этот каменный дом, и халат, и чепчик — все было нажито при прямой или косвенной поддержке князя. Увы… в ту секунду, когда государыня покидала дворец, вместе с ней покидал его весь высший свет.
        - Неужели вы осмеливаетесь мне указывать?..
        - О нет, ваша светлость, как вы могли такое подумать! Я единственно хотел обратить ваше внимание на то, что, поскольку время позднее…
        Потемкин спустился вниз. Выйдя на улицу, он не стал садиться в дожидавшийся экипаж, а пошел пешком. Он шел грузно, медленно и думал, что, несмотря на огромные затраты, празднество ничего не дало, потому что в России испокон веку битвы выигрываются и проигрываются по воле государей. Остальное неважно. Экипаж следовал на некотором расстоянии за ним: вдруг князь устанет и сделает знак подъехать, но он его не замечал. Один раз, за Мойкой, чуть не разминулись — экипаж, думая, что князь идет к себе, в Зимний, свернул на Невский, но князь пересек Невский и направился в Таврический.
        С той ночи он никогда более не возвращался в свои покои при Зимнем дворце. Отныне Таврический становился его домом. Хотя, если по правде, и этот дом был ему уже ни к чему, ибо, добравшись до дворца, он не пошел к гостям, которые все еще гуляли, а остался на площади с тем забытым богом людом, который догуливал на жалких крохах, доставшихся ему от того славного праздника.
        Подсев, князь вместе с ними пил, плясал, пел грустные песни, рыдал на чьих-то плечах. Ему вспомнилась Смоленщина, бедный обветшалый двор, никогда не унывавший дух юности, и, странное дело, за этой скудной трапезой, за старинными песнями эти люди каким-то образом умудрились снять с его души часть той неутолимой печали, которая пожирала его.
        Вздохнув наконец полной грудью, расцеловав всех на прощание, Потемкин вернулся в свой опустевший к тому времени дворец. Сел в глубокое кресло, в котором еще недавно, играя в карты, сидела государыня, и, положив огромную нечесаную голову на зеленое сукно игорного стола, уснул мертвецким сном.
        Часа через два проснулся от какого-то толчка. Подняв голову, увидел перед собой озадаченного поручика Голынского.
        - А, покупатель пришел, — сказал Потемкин, зябко поеживаясь. — Давай выворачивай карманы, что там у тебя…
        - Две деревеньки в шестьсот душ и одна тысяча рублей, при условии, конечно, что папенька и маменька…
        - Хорош покупатель… Долго искал.
        - Что поделаешь, ваша светлость. Обстоятельства… — сообщнически ухмыльнулся юнкер.
        Потемкин измерил его острым глазом.
        - Да неужто ты шуток не понимаешь?!
        - Я… шу… по… — только и смог выговорить Голынский.
        Потемкину вдруг стало его жалко — господи, до чего слаб человек! Как мало нужно, чтобы сделать его счастливым, и как мало нужно, чтобы уничтожить его.
        - Вот что, — сказал он после некоторого раздумья, — поезжай в казенную палату, возьми ссуду под Могилевское имение. Тысяч сто они должны тебе под это имение отпустить. Вот эти деньги принесешь, а там пользуйся, раз фортуна улыбнулась…
        Голынский стоял ни жив ни мертв. Потом, кинувшись на колени, схватил руки князя, но сонному Потемкину были ни к чему его благодарения.
        - А отпустят они мне, ваша светлость, такую сумму?
        Порывшись в карманах, князь обнаружил лоскуток какой-то бумаги и, расправив его на своем колене, вывел простым карандашом: «Сему Голынскому выдать сто тысяч в залог под Могилевское имение».
        Отдав записку, тут же уснул. Спал сладко, как никогда. Снилось ему, будто дает он новый бал для своих вчерашних гостей, но уже не в Таврическом, а на огромном корабле в водах Черного моря. Пока гости гуляли, светлейший, подозвав адмирала Ушакова, приказал незаметно вывести корабль с гостями далеко в море. В самый разгар бала он, спустившись с Ушаковым в шлюпку, приказал ударить прямой наводкой со всех батарей по этому разгулу человеческого отребья, но что такое? С обреченного корабля высунулись две крысиные мордочки и самыми что ни на есть человеческими голосами принялись его усовещевать… Мол, где это видано, чтобы изо всех пушек, да еще прямой наводкой, да еще по своим же гостям…
        - Что-что-что?! — взревел Потемкин и проснулся.
        Майское солнце купалось в зеркальных стенах Таврического дворца, и это обилие света, преломляясь в люстрах, расплывалось бесчисленными радугами. И сквозь все это великолепие Потемкин опять разглядел все того же растерянного Голынского, стоявшего с запиской в руке.
        - Они отказали, ваша светлость, — сообщил он упавшим голосом. — Сказано было — такая крупная сумма не может быть выдана без соответствующего формуляра, скрепленного подписями.
        - Разве там моей подписи нету?
        - Есть, но, сказали, мало.
        - Сукины сыны!!! — завопил вдруг Потемкин. — Да знают ли те канцелярские крысы, что моя подпись сегодня все еще означает мир или войну, жизнь или смерть для целых народов! Как смеют они из-за каких-то паршивых ста тысяч…
        Взяв у Голынского записку, расправив ее на том же колене, он тем же карандашом вывел на обратной ее стороне: «Денег дать… вашу мать».
        Весной, сразу после переезда в Царское Село, государыня запросила последние донесения о положении армии на юге. Оказалось, что от Репнина, заменявшего князя, давно никаких известий нет. Стали выяснять, в чем дело. Доложили, что в конюшнях кирасирского полка скопилось множество курьеров с юга. Не имея более под рукой курьеров, Репнин был не в состоянии поддерживать связь со своим главнокомандующим, загулявшим в столице.
        Это уже меняло дело. Там, где интересы державы затрагивались в самой основе, Екатерина переставала быть женщиной, союзницей, любовницей, становясь грозной императрицей, столпом государства. В полночь из Петербурга был вызван в Царское начальник канцелярии Потемкина Попов. Этот вызов был скорее похож на арест — никто не знал, кто зовет, и почему среди ночи, и по какому вопросу.
        Екатерина приняла Попова в шестом часу утра, и по всему видно было, что не ложилась в ту ночь.
        - Верно ли, — спросила она Попова, — что целый эскадрон курьеров с юга задерживается вами в столице?
        Плутоватый полковник быстро соображал. Продавать своего главнокомандующего он не смел и не хотел, однако же надо было и о себе подумать.
        - До десяти, пожалуй, наберется.
        - Зачем не отправляете их?
        - Нет приказания.
        Екатерина прошлась по кабинету, взяла с мраморного столика золотую табакерку с портретом своего великого предшественника. Нет, подумала она, удержать власть, полагаясь в основном на пряники, невозможно. Прянику должен вечно и неизменно сопутствовать кнут. В этом, так же как и во всем остальном, Петр Алексеевич был, безусловно, прав.
        - Передайте своему князю, — сказала она, — чтобы сегодня, и непременно сегодня, он ответил что понужнее Репнину. Как только будет исполнено, немедленно известите меня запиской, сообщив, в каком часу и каким числом курьеры отправлены на юг.
        Попов поклонился и вышел. Его экипаж летел птицей в сторону Петербурга. Гуляя по пустынному парку, государыня долго еще слышала удалой перезвон поповских колокольчиков. Поначалу это ее как-то успокоило, но расторопность Попова оказалась обманчивой. Прождав целый день и так и не получив ожидаемой записки, государыня созвала Совет с участием всех коллегий и Сената. Бурное заседание длилось почти всю ночь, и под утро Екатерина зачитала ею самой составленное постановление, в котором светлейшему князю в самых категорических выражениях предписывалось немедленно вернуться на юг в действующую армию, завершить мирные переговоры с турками и вернуть армию в собственные пределы.
        У Потемкина так же, как и у государыни, повсюду были свои люди. Узнав о заседании Совета, он незамедлительно сел в экипаж и покатил в Царское. По иронии судьбы именно когда Екатерина зачитывала постановление, карета светлейшего подъезжала к занимаемой им части дворца. Зная буйный нрав Потемкина, все ожидали, что он с минуты на минуту ворвется на заседание. Ужас сковывал высокопоставленных вельмож, когда им предложили высказаться в пользу или против зачитанного постановления. Государыня, однако, была непреклонна. Она не допускала никаких двойственностей, никаких увиливаний и тем самым заставила Совет принять постановление. Когда оно было принято, императрица предложила, чтобы кто-нибудь из сановников прошел в покои князя и ознакомил его с содержанием принятого решения.
        Как будто это было так просто сделать — взять постановление и пойти. Конечно, пока государыня рвет и мечет, а сам светлейший не в себе, это дело верное. А ну как завтра они помирятся и все пойдет опять как по маслу? Да ведь тогда тому, кто сегодня войдет с этим постановлением, наверняка головы не снести!
        В конце концов императрица, поставив свою подпись под постановлением, поднялась и сама направилась в покои светлейшего. Она шла медленно, кружным путем, через Зимний сад, и все время старалась припомнить того подпоручика, который, участвуя в заговоре ночью 28 июня, почти тридцать лет назад, подъехал к ней на лошади и предложил свой темляк. Государыня была в ту ночь одета в форму офицера, по в суматохе ей забыли надеть темляк на саблю. Немка по происхождению, Екатерина чувствовала себя неуютно, если порядок бывал хоть в чем-то нарушен. Заметив, что государыня проявляет беспокойство, Потемкин подъехал и, узнав, в чем дело, снял со своей сабли темляк и надел на эфес императорской сабли…
        Господи, целая вечность прошла с тех пор! Кто бы мог подумать, что младший офицер, протянувший свой темляк молодой взбунтовавшейся царице, со временем наберет такую силу, такую власть, что будет в состоянии угрожать самим основам…
        - Извольте ознакомиться, светлейший князь, — начала Екатерина и осеклась. Хотя давно уже рассвело, в кабинете светлейшего были опущены шторы, и она не сразу увидела хозяина. Он лежал на тахте с перевязанной полотенцем головой — очевидно, никак не мог выбраться из очередного перепоя. С трудом преодолевая боль, он поднялся с тахты, кое-как доплелся до государыни, опустился перед ней на колени, стал ловить ее руки, чтобы поцеловать, а тем временем слезы градом текли по его крупным, мясистым щекам.
        Оставив князю постановление, государыня, одинокая, задумчивая, провела весь день в бильярдной, гоняя шары. Она не была уверена, что поступила правильно, вынуждая, в сущности, тяжело больного человека ехать на юг, но, с другой стороны, иного выхода не было и, стало быть, что сделано, то сделано. Если интересы державы того требуют, то и толковать не о чем.
        Вечером, чтобы как-то успокоиться, она пригласила нескольких приближенных сыграть партию-другую в карты. Вечеринка, как это всегда бывает с этими наспех импровизированными вечеринками, выдалась на славу. Камин пылал, буйное пламя гуляло по зеркалам, а за игорным столиком бушевали страсти. Хотя ставки были небольшие, государыне удалось выиграть около десяти рублей. Уже решилась судьба третьей партии, а у нее, похоже, опять была сильная карта в руках.
        - Не мучьте, ваше величество. Покажите, что у вас.
        - Два туза.
        Старик Салтыков только руками развел.
        - Как, однако, везет нашей матушке!
        Екатерина воинственно тряхнула седыми локонами.
        - Богу небось ведомо, кому деньги до крайности нужны. На Северном море вот-вот появится неприятельский флот. На Дунае застряла целая армия. Для того чтобы выкрутиться из всех этих передряг, мне нужна пропасть денег, а вам они зачем?
        Гофмаршал Барятинский, не устававший угождать своей повелительнице, тем не менее осмелился заявить:
        - Все-таки, ваше величество, выигрывать приятнее, чем проигрывать.
        - В таком случае не садитесь с государями за один стол.
        Острота имела чрезвычайный успех. Гостям было так хорошо и весело, что жалко было их отпускать, и хозяйка предложила:
        - А что, если сыграть еще партию? Давайте еще одну. Напоследок.
        Едва карты были розданы, как в кабинет ворвался в своем вишневом халате светлейший князь Тавриды. Отоспавшись за день, он наконец расправил на коленке постановление, принялся читать, и первые же строчки привели его в неистовство.
        - Ваше величество, как следует понимать это оскорбительное для меня решение?.. Как понимать, что лично вы, своей рукой…
        Платон Зубов, сидевший тоже за игорным столом, поднялся и на правах хозяина спросил:
        - А как понимать, светлейший, ваше неурочное появление в кабинете ее величества?
        - Что-о-о?! — взревел Потемкин.
        - Друзья мои, — сказала Екатерина, поднявшись из-за стола, — давайте ненадолго прервем игру. Платон Александрович, покажите гостям коллекцию, только что доставленную мне из Голландии. Я, правда, собиралась представить эти работы при дневном освещении, но, думаю, при свечах они будут выглядеть романтичнее. Тем временем мы со светлейшим обговорим наиболее спешные дела. Приятной вам прогулки и передайте Захару, пусть неотлучно дежурит у моих покоев.
        Оставшись наедине, светлейший опустился перед своей повелительницей на колени, поцеловал ей руки и сказал:
        - Ты стала бояться меня, матушка. Раньше, когда у нас бывали разлады, ты никогда не оставляла дежурить слуг. Даже в самые худшие времена, когда мы желали остаться наедине, мы действительно бывали одни.
        Екатерина мягко высвободила руки, прошла в дальний угол кабинета и, бледная, взволнованная, села в кресло.
        - Ты сильно постарела за этот год, матушка.
        - В седине есть свое очарование.
        - Пожалуй, — сказал князь, — но наступают времена, когда седина уже печально выглядит рядом с вихрастой шевелюрой на одной и той же подушке.
        Этого шестидесятилетняя Екатерина перенести не могла. Любое, даже косвенное осуждение последней любви приводило ее в негодование.
        - Я всю себя, без остатка, — прокричала она, чеканя каждое слово, отдала служению моей державе! А что до моей частной жизни, то это никого не должно касаться!
        - Заблуждаешься, матушка, считая, что частная жизнь монарха к делам управляемой им державы некасаема! Это побеги единого древа! И с того самого вечера, когда молодой ротмистр стал провожать тебя в твои внутренние покои, совершенно по другим ценам стали продавать овес в Тамбове.
        - Да при чем тут цены на овес?!
        - А очень просто. Обыватель — он как рассуждает? Рядом с государыней ротмистр стоять не может, ему придется дать генерала, а за генеральский мундир должно хоть какое-нибудь да сражение выиграть. Пешему на войне побеждать долго, на войне нужен конь, а без овса на том коне далеко не уедешь.
        - Вас-то почему повышение цен на овес так занимает?
        - Да потому, что моя армия сидит на тощих, плохо зимовавших лошадях. Без дополнительного фуража перейти Дунай мы еще можем, но нанести решающий удар по Константинополю и овладеть им — уже не в силах.
        - Разве кто-нибудь требует от вас, чтобы вы непременно овладели Константинополем?
        «Господи, — подумал Потемкин, — до чего запоздалая любовь может довести шестидесятилетнюю женщину! С ней положительно стало невозможно говорить!»
        - Матушка, — сказал он как можно мягче и ласковее, — в нашей с тобой совместной жизни был день, великий день, вернее, была ночь, великая ночь, когда мы поставили себе сразить Оттоманскую империю и возродить на ее развалинах древнюю Византию. Это было нашей мечтой. Я всю жизнь обживал юг, строил корабли, налаживал торговлю и производства, чтобы обеспечить себя тылами, я даже проложил дорогу из Харькова на Балканы. И ты ведь не случайно нарекла своего новорожденного внука Константином. Теперь великий князь Константин танцует у меня на балу, он вполне способен носить корону нового государства. Стотысячная армия стоит у Дуная, до Константинополя рукой подать, а ты требуешь от меня незамедлительного заключения мира и возвращения армии в пределы! Это ли не предательство!
        Екатерина улыбнулась. Все-таки она его любила. Был полет, была удаль, был размах во всем, что говорил и предпринимал светлейший. Но, с другой стороны, бог ты мой, до чего временами нелепыми оказывались и эта удаль, и этот размах…
        - Князь, не мне вам говорить, что время берег свое, интересы державы перемещаются то в ту, то в другую сторону. Не может страна, если она не безумна, все время гнуть одно и то же. Еще древние говорили, что все в мире течет, все изменяется.
        - Но существуют же особые ценности, никаким колебаниям не подвластные!
        - Таких вещей в природе нет.
        - А бог?
        - И боги меняются и перемещаются в той степени, в которой меняются и перемещаются верующие в них люди.
        - Но душа, по крайней мере, моя бедная душа, которая то ликует, то плачет, она, я полагаю, все та же?!
        Екатерина подошла, виновато прислонила свой лоб к его могучему плечу.
        - Я соскучилась по тебе, — сказала она тихо.
        - Вели Захару идти спать, — предложил князь.
        - Я его задержала единственно с тем, чтобы созвать гостей. Мы же перед твоим приходом только что роздали карты.
        - Как? И после всего этого ты будешь еще в карты играть?!
        - Но, — сказала Екатерина растерянно, — игра не может быть брошена! На столе лежат розданные карты, в банке деньги собраны…
        Потемкин, глядя куда-то в пространство, долго и обреченно качал своей огромной, лохматой головой.
        - Матушка, иногда я узнаю в тебе немку, и меня оторопь берет.
        - Оторопь вас берет совершенно по другому поводу, — сказала Екатерина. — Вы боитесь, что я умру раньше вас и что вы останетесь наедине с моим сыном, который вас ненавидит, так же, впрочем, как и вы его. Вам кажется, что, когда вы останетесь с ним наедине, вас не спасут ни заслуги, ни богатства. Вот вы и ищете, за что бы спрятаться. То вы хотите византийской короной себя защитить, то в мантию духовника себя облечь. Так вот что я вам скажу, князь. Успокойтесь. Я даю вам слово, что раньше вас из этой жизни не уйду. На этом давайте и порешим.
        Сочтя разговор исчерпанным, она подошла к игорному столу, заняла свое место и крикнула Захару:
        - Ну, где там мои гости?
        Встревоженные этой неожиданной прогулкой, гости вернулись, но игра уже не клеилась. Неудовлетворение продолжало висеть в воздухе кабинета ее величества и давило на гостей как предгрозовая духота. К тому же фельдмаршал стоял посреди кабинета, занимая собой все пространство. Видно было, что он не в духе и это надолго. Карты тихо ложились на стол. Выиграла опять государыня. Поздравив ее с необыкновенным везением, гости стали прощаться.
        И вот они остались втроем — Он, Она и еще один Он. Знаменитый треугольник, обошедшийся человечеству дороже любой другой геометрической фигуры. Собственно, треугольником это называется просто из человеколюбия. На самом деле острота его в том и состоит, что один из трех должен избавить остальных двух от своего присутствия. Потемкину и в самом деле пора было уйти вслед за гостями, но он все стоял посреди кабинета, и трудно было предположить, что он когда-нибудь сдвинется с места. Должно быть, ему хотелось посмотреть своими глазами, как шестидесятилетняя женщина удалится в свои покои в сопровождении молодого фаворита. Екатерина, с ее чувством такта, прекрасно понимала щекотливость положения и не спешила прощаться.
        - А что, если выпить по капельке рома? — предложила она вдруг. Помнится, в юности, живя на острове, где мой отец служил комендантом, в длинные холодные вечера мы, сидя у камина, баловали себя капелькой рома, и, право, это очень скрашивало нам жизнь! Захар!
        Ром был принесен, но не имел успеха. Екатерине он показался слишком крепким, и она не допила рюмку. Потемкин не стал себя растравлять такой малостью. Один Платоша опрокинул в себя то, что ему было предложено, после чего молодцевато повел плечами и неожиданно для самого себя обратился к Потемкину:
        - Вы совершенно напрасно, светлейший князь, пренебрегли проявленным к вам расположением. И дело вовсе не в том, что это может кого-то обидеть. Беда в том, что из-за этого может пострадать ход государственных дел.
        - Не вижу, — сказал князь, вернувшись опять к догорающему камину и грызя ногти, отчего его речь, пущенная сквозь пальцы, становилась глуховатой и невнятной. — Не вижу, каким образом наша взаимная неприязнь может отразиться на государственных делах.
        - Очень даже просто. Мы втроем на сегодняшний день представляем мозг и волю державы. У каждого из нас свои виды, свои прожекты, но мы не можем начать их осуществление, не согласовав их.
        - Мои прожекты, — прорычал Потемкин, — суть победы русского оружия последних двадцати лет на суше и на море. Если у вас тоже есть какие-нибудь прожекты, рад буду с ними ознакомиться.
        - Могу поделиться. Впрочем, я готов даже кое-что прочесть. Из своего, разумеется…
        Государыня, видя, как далеко заходит дело, поспешила подготовить светлейшего:
        - А знаете, князь, у нашего Платоши открылся прелестный литературный стиль! Он, правда, отлынивает, но я его заставляю работать, и теперь по утрам мы оба садимся за работу — он за своим столиком, я за своим.
        - Что ж, — сказал Потемкин, прекрасно знавший, когда и при каких обстоятельствах просыпается Зубов, — ничего удивительного. Дворцы и роскошь всегда располагали к сочинительству.
        Достав нужные бумаги, картинно встав перед своими слушателями, Платон Зубов набрал полные легкие воздуха. Хотя, гм, небольшая заминка.
        - Вступление тут у меня на французском, оно еще недостаточно отшлифовано. Начнем с пункта первого. Общих исторических мест рассуждение относительно устройства столиц, династий и дворов. По завершении всех наших побед в мире мусульманском, католическом и лютеранском преобразованная Россией Европа должна иметь суть следующие столицы — Москва, Астрахань, Вена, Константинополь, Берлин, Стокгольм, Копенгаген и Варшава. Хотя каждая из этих столиц будет иметь свой особый двор, сами эти дворы, однако, будут оставаться под началом главного петербургского двора. Что касается армии, финансов и таможенного контроля…
        - Но позвольте! — вскричал князь. — Вы называете в качестве вассалов столицы ныне здравствующих держав! Куда, по-вашему, эти державы денутся?
        Это был тяжелый удар для самолюбивого фаворита. Из всех существовавших тогда правительственных учреждений ему почему-то особенно приглянулась Коллегия по внешним сношениям. Он подчинил ее себе полностью, но, плохо разбираясь в межгосударственных отношениях, слабо владея языками, совершенно запутался во внешней политике России. На заседаниях Совета его укоряли в том, что у него нету единой концепции в ведения иностранных дел. Провозглашаемые теперь идеи должны были стать основой его иностранной политики, и вдруг такой удар в самом начале! Куда эти страны денутся…
        - Для могущественной державы, — сказал вызывающе Платон Зубов, — какой является наша, это не может составить проблемы.
        - Спору нет, для могущественной державы это не может составить проблемы, но для державы христианской, притом что и остальные державы христианские, это очень даже может составить проблему. Причем гигантскую, неразрешимую проблему!
        - Христианство есть религия, — сказал, подумав, фаворит. — А религия к делам политическим некасаема.
        - Нет, друг мой! Христианство есть формула нравственности, а уж нравственность составляет фундамент любого цивилизованного государства.
        - Христианство есть религия, и только, — заявила вдруг Екатерина.
        - Не соглашусь, матушка! Христианство есть такое состояние нравов, при котором вот оно — как будто и можно, но на самом деле нельзя!
        - Если можно, то почему нельзя? — спросил в недоумении фаворит.
        - Потому что над нами бог. Призывая его в судью и вершителя всех наших земных дел, мы тем самым как бы признаем относительность всех наших деяний. Человек предполагает, а бог располагает. Это речение витает не только над церковными нищими, но и над сильными мира сего. Перед богом все равны. И не зря в народе про человека, не признающего духа всевышнего, говорят с ужасом — креста на нем нету…
        - Если об этом все время помнить, то невозможно будет даже роту солдат поставить во фрунт, — усмехнулся Зубов.
        - А если забыть об этом, — вскричал князь, — то можно родную мать поставить по стойке «смирно» и забыть о ней на добрую сотню лет!
        У Зубовых были какие-то нелады в семье, особенно в отношениях сыновей к матери. Собственно, и сам Потемкин был в ссоре со своей матерью, так что обе стороны на миг ослабили давление друг на друга.
        - Ах, мужчины-мужчины, — вмешалась вдруг императрица. — Вам бы все саблями размахивать да о боге спорить. А мне вот завтра нужно пшеницу смолоть и выпечь пять тысяч мешков сухарей для моих солдатиков. Пшеницу достала — смолоть негде. Смелешь — выпечь негде. Выпечешь — высушить негде. Прямо рок какой-то на этой державе — никогда не бывает так, чтобы все было и чтобы все сразу получилось.
        Несколько раздосадованный тем, что ему не удалось представить свое сочинение должным образом, фаворит упрятал листы обратно в стол и, чтобы как-то замять конфузность ситуации, сказал примирительно:
        - Передышка нужна. Мир нужен. Вот что сегодня главное.
        Императрица с жаром его поддержала:
        - Право, князь, заключите скорее мир с турками и возвращайтесь. Помимо всего прочего, я просто соскучилась без вас.
        - Я, со своей стороны, тоже очень просил бы вас об этом, — неожиданно заявил фаворит.
        - Вам-то что за радость в моем возвращении?
        - Радость для меня, конечно, относительная, но мне нужна армия. Согласно принятому постановлению войска, бывшие под вашим началом, поступают в мое распоряжение.
        - Помилуйте, — завопил светлейший, пораженный этой новостью, так как он никогда ни один документ не дочитывал до конца, — зачем вам, в ваши двадцать пять лет, стотысячное войско?
        - Вы думаете, — ехидно спросил фаворит, — без стотысячного войска возможен выход через Персию к теплому Индийскому океану?
        - Да зачем вам Индийский океан?!
        - Вы забываете, светлейший, что выход через Персию к Индийскому океану — естественное устремление России. Правда, персидский поход Петра окончился неудачей, но наша великая государыня, завершив почти все великие предначертания своего предшественника, не может оставить без внимания прожект выхода к Индийскому океану. И не исключено, что его выполнение будет поручено мне.
        - Друг мой, — сказал Потемкин, изобразив на своем лице улыбку, — лень и неспособность заняться каким-либо полезным делом привели тебя к тому, что ты стал бредить неосуществимыми, химерическими планами…
        - Уж коль скоро зашла речь о химерах, — задиристо заявил фаворит, — то это скорее ваша Византия и все эти ваши дела на юге.
        - Юг — это будущее России.
        - Не будем спорить. История нас рассудит.
        Как-то так получалось, что все у них было на равных. Обоих в свое время государыня допустила к себе и возвысила, обоих обогатила, дала власть, армии, а что до разности их планов…
        - Да как ты смеешь, сопляк, равнять себя со мной?! Я присоединил южный край и Крым к России, я вывел державу к Черному морю, я четыре года сражаюсь против турок, я поставил на колени эту империю! А что ты придумал в свои двадцать пять лет, кроме того, что спишь до полудня, и пока ты в постели нежишься, твоя обезьяна в приемной скачет по головам посетителей, грызет парики и мочится на них? И эти олухи вместо того, чтобы схватить за задние лапы это чудовище…
        Побелевший Зубов подошел к столу, достал из выдвижного ящика массивный английский пистолет.
        - Что-о-о? — завопил Потемкин. — Ротмистр поднимает оружие против фельдмаршала? Да я тебя голыми руками…
        В ярости, не помня себя, он схватил тяжелое ореховое кресло и высоко поднял над головой. В какую-то секунду оба замерли — один с поднятым креслом, другой с наведенным пистолетом. Дело в том, что, помимо них, в кабинете находилось еще одно лицо, и, при несомненном могуществе сцепившихся сторон, абсолютной властью обладало именно то третье лицо, и от его поведения многое зависело в этой схватке. А третье лицо тем временем спокойно сидело в углу за отдельным столиком и кушало яблоко. Екатерина с юных лет завела себе привычку начинать и заканчивать день яблоком, и она его аккуратно, с удовольствием вкушала.
        Доев, бросила сердцевину с зернышками в изящную, нарочно для этого поставленную хрустальную вазочку, пошла в другой конец кабинета, взяла золотую табакерку с нюхательным табаком. Петр с миниатюрного овального портрета смотрел на нее весело и дерзко. Взяв привычную порцию табака и отправив в напудренный нос, государыня чихнула, закрыла табакерку, еще раз посмотрела на своего великого предшественника. А как бы поступил ты на моем месте? Петр нервно дернул усиками и усмехнулся. Было бы о чем говорить! И то правда, подумала Екатерина, — было бы о чем говорить!
        - Ну, — сказала она, опустив табакерку на стол, — поболтали о всяких пустяках, теперь пора и на покой. Спокойной ночи, князь.
        Она медленно, величественно стала удаляться в свои апартаменты. Платон Зубов, мигом спрятав оружие, незамедлительно последовал за государыней.
        Оставшись один, светлейший вернулся к потухающему камину, сел на пол и заплакал.
        Глава одиннадцатая
        Возвышение в сан
        У нас чудотворные иконы на каждом шагу.
        Екатерина II
        В России… духовенство всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством.
        Пушкин
        Построенный в виде четырехугольной каменной крепости, с высокими стенами, с бойницами для стрелков, Нямецкий монастырь в случае необходимости становился неприступным для врагов, но эти его достоинства в дни больших праздников оборачивались недостатками. Небольшой внутренний дворик почти полностью был занят двумя храмами. С трех сторон в этот сумрачный дворик подслеповато глядели расположенные на двух этажах монашеские кельи. Обращенный на юг главный корпус с двойными железными воротами, с тремя большими колокольнями использовался в основном для общих монастырских нужд трапезная, библиотека, гостиница для приезжих. Свободного пространства внутри монастыря оставалось только для монашеских тропок, чтобы пройти в храм на службу и вернуться обратно. И то в праздники, чтобы не создавать излишней толкотни, наказано было монахам двигаться главным образом по коридорам своих этажей и спускаться во двор лишь перед самым входом в храм.
        Монахи — народ разумный, спокойный, терпеливый. В обычные и даже воскресные дни им как-то удавалось скрыть отсутствие свободного пространства внутри монастыря, зато по большим праздникам ноге ступить там было негде. Пройти в храм и выйти из него стоило таких трудов, что от праздничной службы и от самих молитв мало что оставалось.
        В тот год на вознесение приехал сам митрополит Амвросий Серебряников. Поскольку митрополит занимал должность экзарха, то есть главы местного духовенства, он, по обычаям православной церкви, был встречен всем собором, вышедшим ему навстречу далеко в поле с Евангелием и чудотворными иконами. От самого городка Нямец и до монастыря, верст пятнадцать, по обеим сторонам дороги толпился народ.
        Погода была на редкость. У подножия Карпат стояли те волшебные дни, когда ранние деревья в садах уже отцвели, уже и плоды завязались, а поздние все еще никак не отцветут. С высоких гор медленно скатывалась голубизна огромного, необъятного, божественно величавого неба. Уж тут ее, этой прозрачной голубизны, полно, а она все катит и катит сверху. Солнце светило празднично, согревая всех и каждого, и те, что так долго недоедали, мерзли и страдали в зимнюю стужу, вдруг ожили, заулыбались.
        Нямецкий монастырь задыхался от наплыва мирян. Внутри обоих храмов теснота была такая, что гасли свечи и лампады. Все, что было еще живо в Молдавии, все, что еще дышало, собралось с силами и приползло сюда, потому что Нямец был не просто монастырь — это был символ нации, единственная святыня, оставшаяся нетронутой. И к каким бы партиям бояре себя ни причисляли, в какой бы столице мира они ни свили себе гнездышко на черный день, каждый год на вознесение они вместе со своей челядью приезжали в Нямец. Из своих разоренных поместий, из долгих скитаний по свету, из Львова, Киева, Москвы, Вены, Константинополя и еще бог весть из каких далей слетались они, чтобы хоть раз в году почувствовать себя народом, воспрянуть духом и спокойно посмотреть в глаза завтрашнему дню.
        Времена были тяжелые, монастырь был старый, и теснота образовалась такая, что не только сами храмы, но все проходы внутри монастыря, все лесенки, приступочки — все было забито народом. Престарелые священники, голоса которых уже не звучали в алтарях, справляли тут, на воздухе, службы, пели псалмы для тех, кто опоздал или не смог попасть внутрь храма, потому что вознесение для всех должно быть вознесением.
        Но это была только малая часть гостей. Основная масса народа, та, которая даже в монастырь не смогла протиснуться, стояла на площади перед обителью, в прилегающих к монастырю садах, и дальше по склонам гор, сколько видел глаз, стояли люди. Они стояли с горящими свечами, слушали праздничный перезвон, крестились и тайно ждали угощения, которым по большим праздникам эта обитель их баловала.
        В главном храме, построенном Штефаном Великим, служили двенадцать священников, по числу апостолов, причем шесть из них пели на молдавском, шесть на славянском языке, и это придавало литургии особое очарование. Но конечно же, как всегда на вознесении, украшением празднества были хоры, знаменитые мужские хоры Нямецкой обители. Разделенные на две части, они пели в обоих храмах, но, поскольку это все-таки был один хор, временами, когда мелодика литургии совпадала, эти хоры взрывались таким могучим единым пением, что, по утверждению многих, перекрывали колокольный перезвон.
        Отец Паисий, служивший вместе с митрополитом в главном соборе, выглядел в этой массе народа маленьким, жалким, растерянным. Он всю жизнь страдал бессонницей, а теперь к ней прибавились еще и хлопоты, связанные с вознесением. В конце концов вся эта суета привела к тому, что старец потерял молитву. Для отца Паисия это было трагедией. Тысячи томов священных книг, горы великих истин, моря поэзии, крылатых слов и изречений — все это теперь проносилось мимо, ибо душа, как выжженная солнцем пустыня, не принимала в себя ни единого зернышка, а если оно случайно туда попадало, все равно толку никакого.
        Шутка сказать — за две недели ни разу не соснуть. Помимо чисто хозяйственных забот, ему не давали обрести покой толпы народа, начавшие стекаться к монастырю задолго до праздника. Не имея другого пристанища, они оставались на ночь там, на площади перед монастырем, куда выводили окна покоев старца. Всю ночь отец Паисий помимо воли своей слушал их молитвы, их пересуды, их жалобы, и уснуть посреди этого моря великих горестей народных было совершенно невозможно. Утром в день вознесения он еле-еле протиснулся в храм, и это его тоже расстроило. Отец Паисий был уверен, что большое скопление народа противно жизни человеческого духа. Когда царит теснота и жмут со всех сторон, тогда о душе никто не помышляет, все думают о теле. И как бы ни пел хор, о чем бы ни говорилось с амвона, прихожанин, стоя в битком набитом храме, только и будет думать о том, что вот кто-то теснит его и, чтобы не оказаться в убытке, ему бы и самому кого-нибудь потеснить надо, а уж при таких мыслях куда как далеко до бога!
        Божественная литургия на какое-то время увлекла старика. Из всех церковных служб Паисий особенно любил праздничную литургию. Это ритмическое раскрепощение духа его совершенно зачаровывало. Бог, которого он славил и благодарил в эти минуты, не был для него где-то там, на небесах, а тут, рядом, и, может быть, поэтому во время литургии отец Паисий достигал такой глубины и искренности, что слезы градом катились по его щекам. На его литургиях собирались огромные толпы народа, ибо отец Паисий умел, как говорили, приблизить бога. Этому его дару удивлялся даже константинопольский патриарх, и, пока отец Паисий был на Афоне, паломники буквально высаживали двери храмов, в которых он служил.
        Теперь, увы, годы не те. Немощное тело еле передвигается, голос сел, дух ослаб. Службу в храме правил сам митрополит. Он же как экзарх молдавской церкви должен был обратиться с проповедью к прихожанам. Епископ Банулеско, тоже участвовавший в службе, вопреки своему серьезному, ученому виду, выказывал какую-то озабоченность. Кому-то что-то сообщалось, с кем-то о чем-то советовались, и все их окружение находилось в несколько суетном состоянии, из чего отец Паисий заключил, что митрополит, должно быть, выступит с проповедью чрезвычайной важности.
        - Братья во Христе! — возвестил по окончании литургии митрополит. — Я благодарен богу, что сподобился сегодня служить в этом храме вместе с истинным апостолом, гордостью нашей церкви, земляком нашим, отцом Паисием Величковским. Наша императрица Екатерина Великая, священный Синод совместно с командованием русской армии передали через меня слова отеческого любвеобилия отцу Паисию за его долгую и верную службу православию, за сподвижничество и верность христианскому духу. Как экзарху молдавской церкви мне доставляет особую радость наградить отца Паисия золотым крестом и вместе с божьей благодатью возвысить его в сан архимандрита.
        Нямец воссиял — вот она, наша вера, вот оно, наше достоинство! Под неумолкавший гул колоколов в обоих храмах единым дыханием взорвалось «Верую». Пели хоры, пели прихожане и монахи, стиснутые тесным двориком, пели нищие и богомольцы на площади, пели кучера, оставленные при каретах, пели пастухи на склонах холмов, пели из той дальней дали, откуда Нямецкий монастырь был еле виден, а колокола его еле слышны, и единственный, кто не пел, был сам отец Паисий.
        Он не пел по той простой причине, что его уже не было в храме. С быстротой и проворством, какого вряд ли можно было от него ожидать, он покинул службу и, выйдя через боковую дверь, низко опустив седую грешную голову, с трудом протискивался сквозь поющую толпу. Ему помогали золоченые ризы, в которых он покинул храм, лысый череп и огромная седая борода, единственная такая на весь православный мир. Люди из последних сил ужимались, чтобы пропустить его. Вот они, ступеньки, а там коридор, а там уже недолго добраться до своего жилья.
        Состоявшие из двух комнат покои старика были пусты. В первой, просторной комнате, так называемой приемной, висела всего одна икона и горела перед ней вечная лампада. Любимые отцом Паисием лики святых были в его келье, но он был так потрясен происшедшим, что ему не хватило сил дойти до них. Пав ниц перед иконкой в приемной, он вознес руки к небу и зарыдал:
        - Господи! Они хотят отнять у меня все мои страдания, все мои долгие поиски путей к тебе, всю радость общения с тобой, опорочив все это шумным вознаграждением. Господи, дай мне крепость духа, изначальную твою чистоту, освети меня разумом вечного покоя…
        После «Верую» внутри храмов, так же как и внутри самого монастыря, наступила долгая, загадочная пауза. По лицам блуждало удивление: всем было ясно, что произошла какая-то заминка, а какая именно — никто не знал. Пошептались в алтарях, обменялись удивленными взглядами, и вот по коридору и галереям расходятся торопливые шаги монашеской братии. Прервав молитву на полуслове, отец Паисий поднялся с пола, вошел в келью и запер за собой дверь.
        Тем временем депутация монахов громыхает по деревянному настилу коридора, вот она все ближе и ближе. Постояли в растерянности в приемной, потом осторожно потянули ручку двери.
        - Ну, чего стали? — сердито спросил страдавший одышкой и потому шедший сзади боярин Мовилэ.
        - Заперто, — ответил белый как лунь монах и, приладившись к щелке дверей, долго и подслеповато вглядывался в келью старца.
        - Ну, чего он там?
        - Молится. Чистая, святая душа! — умиленно сообщил белоголовый монах, не отходя от замочной скважины.
        Боярин был вне себя от возмущения.
        - Святые отцы, да вы в своем уме? Обалдели тут на мамалыге и постном супе. Наша бедная Молдавия раздавлена, она разорена, она не в силах без посторонней помощи оторвать голову от земли! И тут такая удача! Великая держава, спасительница наша, протягивает нам руку. Она находит возможным наградить и возвысить старца нашей обители, тем самым как бы оказывая честь нашему монастырю, нашей вере, нашей стране. И что же мы? Как дикари убегаем из храма прямо в золотых ризах? Не поклонившись, не приняв дара, не поцеловав руку дарующего?!
        Белоголовый отец Онуфрий, сидевший на полу у замочной скважины, ведал делами монастырской больницы. Он славился своим милосердием, но мог быть и твердым, если того требовали обстоятельства. Оскорбленный обвинениями боярина, он поднялся с пола, прислонился спиной к дверям кельи, точно приготовился жизнью защитить своего духовного отца. И, не переставая при этом улыбаться, как и полагалось во дни вознесения, сказал боярину:
        - Простите меня, но эти дела так не делаются. Отец Паисий — старый и больной человек. Он мой духовный наставник, он знает всю смуту духа моего, но я его лекарь, я знаю всю немощь тела его. Всю прошлую ночь мы омывали старца ромашковым настоем и готовили к сегодняшней службе. Мы собирали его для божественной литургии, а не для того, чтобы вешать на нем награды…
        - Глупые вы люди, когда же еще награждать духовных лиц, как не на праздничных службах?
        - На праздничных, но предуведомив, испросив заранее позволения.
        - Да что отцу Паисию это архимандритство — камень на шее, что ли? Ну получил и забыл. И с той же ноги топай себе дальше.
        - С той ноги уже не получится.
        - Почему?
        - Потому что предметы отличия гнут нас к земле, к ее богатствам, к ее славе, а мы дали обет служить небесам.
        Полный, похожий на бочку с вином боярин только руками развел:
        - Послушать вас, так вы единственные христиане в этом мире. А наградивший старца митрополит, думаете, не такой же христианин, как и вы? Думаете, он не давал обета служить небесам?
        В храмах завершились службы. Стихли под высокими сводами звуки псалмов, умолкли колокола, догорают свечи и лампады. Под тихие, редкие вздохи главного колокола праздничная литургия выпустила из-под своей власти эту огромную массу народа. Наступила недолгая, похожая на растерянность пауза, после которой послышался гул толпы, покидающей храмы. Людское море медленно текло через настежь открытые ворота на волю, на воздух, на солнце, и монахи, ведавшие праздником, поднялись, встревоженные, к своему старцу. Наступало время угощения, бесед, проводов, каждую минуту возникали тысячи проблем, и именно в это время монастырь остался без твердой руки старца, без его светлой головы.
        Отец Ипатий, главный распределитель на вознесении, был так озабочен, что попытался силой оттеснить от дверей белоголового брата Онуфрия, но Онуфрий оказался сильнее.
        - Молится, — сказано было Ипатию в качестве утешения.
        - По важному, по срочному, по не терпящему отлагательства делу!!! взмолился Ипатий.
        - Важнее молитвы у монаха дела нет.
        Уступив, однако, всеобщему давлению, отец Онуфрий посмотрел в замочную скважину.
        - Молится и плачет, — сообщил он радостно. — Отец наш сердечный…
        - Глупые вы старики, — сказал Мовилэ, — совсем одичали тут у подножия Карпат. Посмотрите, сколько народу собралось в этом году на вознесение, посмотрите, с чем этот народ пришел к вам! Да знаете ли вы, что все эти люди собираются из года в год в Нямец не просто для того, чтобы участвовать в службах ваших храмов…
        - Боюсь, что угощения на всех не хватит, — поразмыслил вслух отец Ипатий. — Придется открывать подвалы и кладовые.
        - Ну и открывайте, если считаете нужным, — сказал Онуфрий.
        - Без позволения старца не имею права трогать запасы, а делить один орех на двух паломников унизительно для такой обители.
        - А может, клистир, — предложил кто-то из гостей.
        Отец Онуфрий изобразил на лице мученическую улыбку.
        - Какой клистир может помочь человеку, у которого с молодости гниет и кровоточит правая половина тела! Ромашковый настой и чистые полотенца — вот единственное, что его еще держит в этом мире.
        - Что же, ромашки у вас нету?! — загрохотал Мовилэ.
        В этом пункте отец Онуфрий уступил, наказав своим помощникам, толпившимся в приемной, принести на больницы пару ведер ромашкового настоя и стопку чистых полотенец. Увлеченный этими распоряжениями, он чуть отошел от дверей, и тут же его место занял отец Ипатий. Постучав сильно, тревожно, он спросил громко, так что не услышать его было невозможно:
        - Святой отец, прием для гостей устраиваем или нет? Паломников угощаем или нет?
        Увы, ответа не последовало, и судьба главного престольного праздника повисла на волоске. Воистину положение было отчаянное. Позор висел над главной обителью Молдавии, над всей страной, и в этом смятении боярину пришла мысль.
        - Послушайте, а нет ли у вас в монастыре этакой святой души, которая в любое время имела бы доступ к старцу?
        Ипатий сказал:
        - Вот Онуфрий. Лекарь и друг. Ближе у старца никого нету.
        Но сам Онуфрий был несколько иного мнения.
        - Есть тут один послушник при скотном дворе. Он родом из-за гор, из Трансильвании. Не припомню сейчас, как его мирское имя, но старец прямо светится весь, когда видит его, и долго потом мне пересказывает, о чем они меж собой говорили…
        - Это Горный Стрелок, что ли? Да он только что во втором храме пел рядом со мной…
        - Так пошлите же за ним!
        Мовилэ метался, не зная, как сдвинуть с места эту колымагу. Пока разыскивали послушника, он подошел к окну, выходившему на площадь перед монастырем, долго следил за людской толчеей, потом сказал убитым голосом:
        - Кучера его преосвященства запрягают.
        Отец Ипатий, постучав еще раз, ввернул-таки несколько соображений в замочную скважину.
        - Святой отец, есть дела, которые не терпят отлагательства, и, поскольку вы не отзываетесь, я данной мне властью вынужден единолично принять ряд решений, о чем и ставлю вас в известность. Во-первых, из-за наплыва важных гостей прием из трапезной переношу на открытый воздух, в сад монастыря. Во-вторых, по случаю возвышения вас в сан архимандрита полагается самое праздничное угощение паломникам и мирянам. Я вынесу из подвалов еще десять бочек вина, пять бочек брынзы, две бочки меда и двадцать мешков орехов. Если в чем нарушил вашу волю, пусть бог меня простит, но времени у меня в обрез!
        Поспешность, с которой этот монах уходил, несколько успокоила боярина.
        - Ну, при хорошем угощении, если к тому же достанут драгашанского вина, дело еще может быть поправимо… Но, братцы мои, когда же вы раскопаете того послушника?
        - Да вот он в дверях стоит. Брат Иоан, о тебе речь.
        Иоан, молодой, рыжеватый деревенский парень со следами не до конца сошедших веснушек, прошел в приемную, по ходу дела переставив ведра с ромашковым настоем, которые, по его мнению, не там стояли. Было в нем что-то лихое, веселое, и, увидев его, невозможно было не улыбнуться.
        - Сын мой, — обратился к нему Онуфрий, — помоги нам. Вот старец наш то ли расстроился, то ли занемог — закрылся и никого не впускает. А нам крайне важно уладить с ним несколько дел, связанных с празднеством. Постучись, может, он тебе откроет.
        - А с чего это я к нему постучусь? — заартачился послушник. — У меня к нему дел никаких.
        - Во деревенщина! — возмутился Мовилэ. — Ты постучись, пусть старец откроет, а там уж не твоя забота.
        Подойдя к дверям, Иоан постучал ноготком раза два, после чего позвал голосом вялым, явно носившим на себе печать неохоты:
        - Святой отец! А святой отец!
        Это возмутило даже Онуфрия.
        - Что ты скучным таким голосом зовешь! Веселей, а если что и соврешь, не беда! Отец любит твою перченую домашнюю речь…
        - Боюсь, — сказал Иоан, — что сегодня ни на что веселое я не способен. На душе погано как-то…
        Вдруг за дверьми старца послышался шорох, потом голос, откашлявшись, спросил:
        - Тебе-то почему нынче тяжело на душе?
        - А что хорошего, когда вон в главном храме женщину задавило…
        - Да будет тебе сплетни разносить! — возмутился Онуфрий. — Не могут отличить обморок от кончины!
        - Разве та женщина жива?!
        - Да конечно же!
        - И где она теперь?
        - У нас в больнице. Видать, шла издалека. К тому же, как полагается идущим на богомолье, постилась. Конечно, не успела толком протиснуться в храм, как тут же свалилась в обморок. Мы ее отпоили, отогрели, накормили. Теперь она молится в отдельной келье и плачет.
        - Отчего плачет? — спросил из-за запертых дверей старец.
        Онуфрий был счастлив — слава богу, оживает. Разговорился.
        - Я думаю, — сказал он, — от радости великой плачет. Шутка ли сказать деревенская женщина, ничего в своей жизни не видевшая, и вдруг такая обитель, такое стечение народа, такое празднество!..
        За запертыми дверьми долго молчали. Потом вздохнули.
        - А я думаю, она не потому плачет. Попросите ту женщину прийти ко мне. Я хочу с ней поговорить.
        - Вы позволите, святой отец, присутствовать и нам. при этом?
        - Нет, я хочу поговорить с ней наедине. Пусть послушник, раз он здесь, остается.
        Она стояла в дверях растерянная, усталая, сникшая и все переминалась с ноги на ногу, потому что никак не решалась войти. Опущенные плечи, проседь в волосах, и перед каждым словом заминка, порожденная сомнением в справедливости этого прекрасного, богом сотворенного мира. Она была из той горемычной бедноты, у которой новых нарядов сроду не бывает, а то, что на ней было, совсем поизносилось в пути. Один только платочек, недавно выстиранный в соседней Озане, был без заплат. Большие крестьянские ступни опухли от ходьбы. Стояла она на них неуверенно, постоянно переминаясь с ноги на ногу.
        - Входи же, дочь моя…
        Екатерина слабо качнулась, как былинка на ветру, удивилась сама тому, как она качается, но продолжала стоять.
        - Я не могу к вам войти, святой отец. Не смею.
        - Отчего же не смеешь, дочь моя?
        Женщина раздумывала, как бы ей получше ответить; она соображала с той же опрятностью, с которой носила свое белые платки.
        - Потому что я бедная, духом павшая грешница… Меня вот даже односельчане прозвали «пугалом огородным»…
        Послушник улыбнулся меткости народного глаза, потому что и в самом деле было что-то от пугала в этой женщине, но отец Паисий посмотрел на послушника с укоризной. Уловив эту игру взглядов, Екатерина добавила миролюбиво:
        - Нет, я на свое прозвище не обижаюсь. Кто знает, может, они и правы. Я и в самом деле несуразная какая-то… Все, что со мной происходит, почти всегда смешно. Мне больно, а они смеются. Вот и теперь, чтобы увидеть ваш храм, шла пешком две недели. В дороге так поотбивала ноги, что они у меня все время кровоточат. Там, где я стою, остаются следы. Но если сказать об этом вслух, засмеют.
        - Что же, у тебя никакой обувки?
        Екатерина вздохнула, опустила голову и ничего не ответила.
        - Войди, дочь моя, не смущайся. Скрывать свою боль недостойно верующего, а если от твоих ног останутся следы в моих покоях, я сам уберу за тобой, и это будет лучшим днем в моей жизни.
        Екатерина робко, с опаской переступила порог. Послушник поставил два стула друг против друга — для старца и для его гостьи. Отец Паисий долго устраивал свою больное тело на стуле, а женщина все стояла, никак не решаясь сесть. Послушник энергичным кивком хозяина показал ей на стул, и Екатерина подумала, что эти рыжие всегда с сумасшедшинкой. С ними лучше не связываться. Села на самый краешек, облегченно вздохнула, радуясь тому, что ноги получили небольшую передышку.
        - Как тебя зовут, дочь моя?
        - Екатерина. В селе иногда прибавляют — Маленькая.
        - Маленькая — почему?
        - В насмешку. Есть же еще одна Екатерина. Великая.
        - Я вижу, народ у вас смешливый.
        - Виноградников много. А там, где вино, там и смех.
        - Уж это так.
        Старческими, обесцвеченными, потерявшими зоркость при переписке святых книг глазами отец Паисий принялся внимательно и долго ее разглядывать. Он не любил толпу, она была ему противна. Он часто повторял, что бог не создавал толпы, он создал всего двух человек — Адама и Еву. Это уж потом они сами, расплодившись, стали расами, народами, государствами, толпами. Именно поэтому, говорил отец Паисий, если хочешь найти след божеского замысла, никогда не ищи его в толпе. Только в отдельно взятом человеке его еще удается найти, конечно, когда удается.
        - Откуда ты родом, дочь моя?
        - Из Околины. Село есть такое на Днестре, чуть выше Сорок.
        - Бог ты мой, да оттуда ближе будет до Киева, чем до нас!
        Екатерина благодарно улыбнулась — люди, хотя бы отдаленно слышавшие что-либо о ее родине, казались ей добрыми, умными и воспитанными.
        - Раньше и вправду наши чаще ходили на богомолье в Печерскую лавру, но теперь война. Такое опустошение и безбожие кругом, что я с чего-то подумала — надо бы куда-нибудь подальше.
        - Зачем дальше-то?
        - Ну как же… Сказано ведь — ищите да обрящете.
        - Воистину так, дочь моя, ищите да обрящете. Но, однако, сколько же ты к нам шла?
        - Вчера исполнилось две недели.
        - Две недели, и все пешочком? Не было попутных? Не попадались?
        - Не полагается, идя на богомолье, ездить на попутных.
        - Ну, это когда у человека есть силы, но если у него ноги изранены… Или стыдно было проситься в чужую телегу?
        - Дважды, святой отец, поддалась искушению и напросилась.
        - Не взяли?
        - Один взял, подвез версты три, другой проехал мимо.
        - Есть у тебя дети?
        - Шестеро.
        - Кто твой муж?
        - У меня нет мужа.
        - Погиб на войне или в миру затерялся?
        - У меня его никогда не было.
        - Но, дочь моя, шестеро ребятишек?!
        - То сиротки, святой отец. Не знаю, как тут у вас, а у нас была страшная чума. В какие-то две недели скосила больше половины села. Моих близких всех бог прибрал. Я их похоронила, поплакала над их могилками, все ждала, когда и меня бог приберет, но время шло, а смерти нет и нет, хоть плачь. Когда мор совсем утих, я наконец поняла, что это была божеская милость, проявленная ко мне. В благодарность решила постричься в монашки. Пока искала монастырь, пока сговаривалась, оставшимся после чумы сироткам куда деваться? Известное дело — бедность к бедности пристает, сирота к сироте. Потом из монастыря меня уже стали звать, а куда мне девать сироток? Пошла советоваться с нашим священником, отцом Гэинэ. Выслушал он меня и сказал: «Дочь моя! Если хочешь истинно служить господу нашему, Иисусу Христу, расти этих малюток и никуда не ходи». Что делать! Кого усыновила, кого удочерила, благо от родителей остался домик на берегу Днестра. Место там красивое, но хлопотное — весной по две-три недели не спим.
        - Отчего не спите?
        - Воду караулим. Вдруг разольется река! Тогда хватай пожитки и беги наверх, просись к чужим людям, пока вода не стихнет и не войдет опять в русло. А так живем хорошо. Дружно живем.
        - Чем же вы кормитесь?
        - Известью.
        - То есть как известью?!
        - Отец покойный был хорошим каменщиком и к тому же умел обжигать известь. Я ему с малых лет помогала и при нем научилась этому ремеслу. Там, рядом с нашим домом, глубокие пещеры, и в тех пещерах у меня все свое — и камень, и печка для обжига. Натаскаю гнилых пней, возьму молот, а через два дня выхожу оттуда с готовой известью.
        - Что же, твою известь хорошо покупают?
        - Раньше она была нарасхват, но теперь, поскольку война… приходится самой ходить по селам. В два-три дня любой дом обмажу глиной и побелю. Руки, правда, страдают. Иной раз кажется — еще немного, и они у меня так же, как и ноги вот, начнут кровоточить. Ну да что же делать?
        - Теперь, отправившись к нам, ребятишек на кого оставила?
        - Сами остались. С Ружкой.
        - Ружка — это кто?
        - Собачка наша.
        - Но, дочь моя… Оставить шестерых ребятишек на одну глупую собачку?
        - Не говорите так, святой отец, потому что недолго и согрешить… Ружка у нас умница, она все понимает, одно только что словами выразить не может. Если хотите знать, и меня сюда на богомолье Ружка отправила…
        Послушник вдруг захохотал молодым, здоровым смехом. Екатерина вздрогнула от неожиданности. Вот уж никак не думала, что это может быть смешно. Хотя, кто знает, может, и смешно. Потом ей стало стыдно за свою оплошность — лицо пошло пятнами, голова сникла. Господи, подумала она, и тут надо мной смеются. Так уж, видно, на роду написано.
        - Не обращайте внимания, — сказал отец Паисий. — Он еще молод, и бог ему простит излишнюю смешливость, хотя, с другой стороны, дочь моя… Проведя почти всю жизнь по монастырям и скитам, приняв и исповедав великое множество народа, я, признаться, впервые встречаю христианку, которую домашняя собачка послала на богомолье…
        - Я не то хотела сказать. Вернее, не так сказала.
        - Скажи иначе. Мы охотно послушаем.
        - Да, но… Я собиралась было об этом своему духовнику поведать.
        - Так расскажи нам теперь, и пусть это будет твоей исповедью сим святым местам.
        Некоторое время Екатерина смотрела на них поочередно — то на старца, то на молодого послушника.
        - А разве для исповеди необязательно, чтобы в храме и чтобы наедине со священником?
        Отец Паисий улыбнулся.
        - Дочь моя, исповедаться можно всюду и везде, если только есть у тебя потребность в исповеди и ты нашел душу, готовую принять на себя твои грехи.
        - Ну, если это у вас так… — сказала задумчиво Екатерина. Видно было, что она не совсем одобряет такой порядок вещей, ну да что делать. В чужой монастырь, как говорится, со своим уставом не ходят. Отдохнув немного, она начала издалека, как все крестьянки:
        - Великий грех лежит на мне, святой отец… Этой весной, как только спала вода в Днестре, просыпаюсь я как-то от тяжелого духа. Ну прямо, извините, вонь какая-то стоит в доме. В сенцах, слышу, Ружка что-то грызет. Выхожу, вырываю у нее ту падалину и кидаю через забор, в помойную яму. До утра, однако, так и не смогла соснуть. Все кошмары какие-то накатывали, все похороны какие-то снились. Утром встаю сама не своя. Все валится из рук. Тяжелый дух так и стоит в доме. Вспомнила про Ружку и с чего-то подумала дай-ка посмотрю, что она там ночью приволокла и грызла. Заглядываю через забор и глазам своим не верю — рука человеческая от локтя до самых пальцев.
        Отец Паисий, вздрогнув, осенил себя крестным знамением.
        - О господи… Откуда собака могла ее утащить?
        - С поля боя.
        - Разве павших не хоронят?
        - Хоронят, когда дето и легко землю копать, а если случится бой зимой, тогда, говорят, чуть засыплют сверху мерзлой землей… Весной талая вода вымывает из могил эти трупы, и они плывут по разлившимся рекам. Голодные волки вместе с одичавшими собаками выволакивают трупы из воды, растаскивают по лесам, рвут на части…
        Послушник стал часто осенять себя крестным знамением, но старец продолжал оставаться в болезненной, окаменелой неподвижности.
        - То-то, весной какой-то тяжелый дух докатывается даже до нас. Но, дочь моя, как я полагаю, то были турки!
        - Ну так что же?
        - Как что же?
        - А вы знаете, святой отец, говорят, еще недавно турки взимали дань живой кровью. Из подвластных им православных земель они вывозили в плетеных корзинах тысячи мальчишек до двух лет. Сижу я так и думаю — а вдруг это наши братья, перекрещенные турками, наученные ими военному делу, пришли в наши края, пали в сражении, всю зиму пролежали захороненные кое-как, а потом, когда их стали волки растаскивать по лесам, захотели хотя бы одной рукой дотянуться до отчего дома… А я, дура, спросонья бросила ту руку в помойную яму. Если это в самом деле так, то, святой отец, прощения мне не будет!
        - Господи, пусть милость твоя пребудет с нами, — произнес, перекрестившись, отец Паисий. Потом, после некоторого раздумья, спросил: Ты поведала об этом священнику?
        - У нас нету священника. Когда села подались по лесам, он пошел за своим селом и там, застудив свои болячки, скончался.
        - Что же, на его место никого не нашли?
        - Не нашли, потому что храм у нас развален. То есть если бы село захотело, его еще кое-как можно починить, но люди не хотят.
        - Отчего же?
        - Они не веруют больше в бога, святой отец. Мне это горько говорить, но это так.
        - Что же, — спросил Паисий, — без молитв, без отпущения грехов, без светлых праздников так и живете?
        - Так и живем, — созналась женщина, и голос ее дрогнул. — Так и живем, — повторила она. — И уже не всем селом, а так, каждый сам по себе. Сегодня каждый сам по себе, и завтра каждый сам по себе, и послезавтра каждый сам по себе. Иной раз кажется, что уже ничто — ни храм господень, ни имя его — ничто и никогда не смогут нас объединить… А в одиночестве что за жизнь…
        И она заплакала. Плакала долго, безутешно, как дети в раннем детстве плачут. Потом так же неожиданно умолкла.
        - Если правду сказать, село наше совсем одичало, святой отец. И, живя среди этих опустившихся людей, иной раз подумаешь — а что! Пройдет год, и два, и три, и мы, ей-же-ей, впадем в варварство! И опять будем идти друг против друга, и опять будем ступать по живому и не видеть ничего, кроме своей выгоды, точно никогда и не было сына божьего среди нас.
        Помолившись иконке в приемной, отец Паисий стал засучивать рукава.
        - Сын мой, поставь эту лохань сюда, налей в нее ромашкового настоя и помоги мне опуститься на пол…
        С чувством крайнего удивления Екатерина следила за тем, как рядом с ее ногами ставится лохань, как льется в нее теплая, пахнущая лугами желтоватая настойка, как святой отец, кряхтя, опускается на пол.
        - Дочь моя, дозволь мне омыть твои ноги. Дозволь прикоснуться к страданиям твоим, дабы вернуть своему духу его христианское достоинство.
        - Что вы, святой отец! Да ни за что! Да я лучше умру!
        - В этом нет ничего постыдного, дочь моя… Наш спаситель на тайной вечере омыл ноги своим ученикам, сказав при этом — раб не должен быть выше своего господина, а что есть пастырь, как не раб своей паствы?
        Видя, что эта канитель грозит затянуться надолго, послушник пододвинул лохань ближе к Екатерине и без особых церемоний сунул поочередно ее ноги в теплый ромашковый настой. Екатерину трясло как в лихорадке.
        - Господи, святой отец, посмотрите, что он делает?!
        - А что?
        - Да ведь меня еще не касалась мужская рука, я дала себе зарок, что покуда те малютки не подрастут…
        - Мое прикосновение не опорочит твою невинность, дочь моя.
        - Тогда, — сказала Екатерина, — если у вас так уж полагается, пусть лучше тот молодой монах…
        - Дочь моя, он не священник, он даже не монах в полном смысле слова. Он послушник.
        - Что же он тут торчит?!
        - Потому что его любит бог. И еще потому, что я без его помощи не в силах ни опуститься на пол, ни подняться.
        - Ну, если вы ему позволите и он вам помогает…
        Отец Паисий долго, с любовью и состраданием мыл ее натруженные в пути ноги. При этом он вспоминал свое детство, родную мать и рассказывал обо всем этом Екатерине с болью, потому что чувствовал себя виноватым перед своими родными. Особенно перед покойной матерью. О, сколько он ей принес горя и страдания, убегая в монастыри, — она его так долго искала, что в конце концов сама постриглась в монашки. Екатерина, забыв все на свете, сидела не шелохнувшись и слушала, стараясь слова не пропустить, потому что исповедь духовника — вещь редчайшая и ради нее действительно стоило две недели идти пешком. Кончив мыть ноги Екатерине, старец окутал их сухими полотенцами, дав им отпариться вволю, и наконец, закончив все, с помощью послушника поднялся с пола.
        Екатерина низко ему поклонилась, поцеловала обе его руки, затем поцеловала руки послушника. Пора было уже прощаться. Но она все не уходила. Она ждала. Сказано ведь было — ищите да обрящете. Она проделала такой длинный, такой трудный путь, что отпустить ее ни с чем значило изменить тому богу, которому они все трое поклонялись.
        - Святой отец, — сказал наконец послушник, — позвольте мне покинуть монастырь и уйти с этой женщиной в мир. Мы не можем отпустить ее, не попытавшись помочь ей и ее народу обрести себя.
        Старческие глаза Паисия наполнились слезами. Подойдя к юноше, он наклонил к себе рыжую молодую отчаянную голову и поцеловал ее.
        - Сын мой, не скрою от тебя, что ты один из самых возлюбленных мною чад в этой обители. Из-за своей старческой немощи я часто падаю духом и нуждаюсь, как никто другой, в светлом слове, в хорошем настроении. Но, как говорит преславный отец Дамаскин, чего бы стоила наша вера, если бы мы отдавали только то, что нам не надобно. Иди, любимый мой сын, я отпускаю тебя. Обитель наша богата. Расспроси эту женщину про их бедности, обойди все наши службы, именем моим возьми все, что им надобно и сколько им надобно. От себя же вместе с отеческим благословением я дарую эту старую псалтирь, переписанную мной когда-то в юности на святой горе Афон…
        Иоан долго прощался со старцем. Он было растрогался, губы от волнения дрожали, но его рыжая голова уже врастала в эту новую, нелегкую для него жизнь. Уже перед тем как покинуть покои старца, он как-то нехотя обронил:
        - Что до нужд той деревни, то, как я полагаю, туда либо нужно брать очень много, либо ничего не брать.
        - Ты-то сам к чему склоняешься?
        - К тому, чтобы ничего не брать.
        - О сын мой, не зря я тебя полюбил. На своем веку я много раз убеждался, что золото, употребленное для облегчения жизни человеческого духа, в конце концов порабощает то, что должно было спасти. Только сам дух может освободить и возродить себя. И потому возьми вот эту книгу древних песен царя Давида, мое благословение и иди к тем грешникам. Дели с ними крышу и хлеб, опустись во все их низости, во все их прегрешения и вместе с ними сгинь или возродись вместе с ними.
        Еще раз поцеловав их обоих, отец Паисий наконец подошел к открытому окну. Тысячи и тысячи глаз уже давно были нацелены на его окна, и появление старца было встречено воплем ликующей толпы.
        - Мир вам! — сказал отец Паисий и, выйдя из своих покоев, стал медленно спускаться к гостям и мирянам, чтобы принять поздравления по случаю своего возвышения в сан архимандрита.
        Глава двенадцатая
        Риск
        Мужику незачем мыть тело, которое ему не принадлежит.
        Екатерина II
        Чего тебе надобно, старче?..
        Пушкин
        Днестровские долины издавна славились своими конокрадами. Злые языки объясняли это тем, что римский император Траян, завоевав низовья Дуная, заселил их латинскими головорезами, которых к тому времени в римских тюрьмах было предостаточно. Дело, я думаю, вовсе не в этом. Лошадей в днестровских долинах угоняли задолго до появления римлян, а возможно, и до всемирного потопа.
        О древности этого занятия говорит совершенство, до которого оно было доведено, ибо кража лошадей — это не такое простое дело, как может показаться на первый взгляд. Пришел, увидел чужую клячу, оседлал и был таков. Воровали, конечно, и так, но истинный конокрад никогда до этого не опускался. Воровство лошадей, как и любая другая осмысленная человеческая деятельность, имеет свои правила, свою этику и, разумеется, свои сферы влияния.
        Конечно, беспрерывные войны, нанося ущерб всем мирным занятиям, приводили к некоторому застою и в конокрадстве. Пока шли бои в низовьях Дуная, и штурмовались крепости, и делились богатые трофеи, на Днестре царило относительное спокойствие, ибо охотники до чужих скакунов гонялись за более лакомыми кусочками. Разграбленный Измаил был апофеозом сладкой жизни. С падением этой крепости военные операции пошли на убыль, золота в карманах противника резко поубавилось, и в долинах Днестра опять наступили тревожные ночи, когда умный человек без крайней надобности из дому не высунется.
        Таинственный свист, топот копыт, выстрел — и вот уже по темным волнам уплывает в ночь чужая жизнь. Увы, без человеческих жертв не обходилось, ибо для настоящего конокрада угон лошадей есть дело второстепенное. Главным же их занятием было сведение личных счетов. Характеры любителей чужого скота крепли и мужали в бесконечных внутренних распрях. О левом, турецком, береге разговору не было, на него никто и не посягал, а вот за правый, обжитый берег шла яростнейшая борьба.
        Как и ожидалось, к окончанию русско-турецкой войны борьба за сферы влияния пошла по новому кругу. Старый, так сказать, довоенный раздел был всеми отвергнут. За годы войны некоторые шайки понесли тяжелые потери и теперь очутились на грани распада, другие, наоборот, из ничего входили в силу и нагоняли страх. Борьба шла за каждое селение, за каждый перелесок, за каждую тропку, по которой можно было угнать уворованное, за каждого запоздалого путника, с которого хоть и взять особо было нечего, зато припугнуть можно было.
        Огромным и разномастным был мир этих конокрадов, шнырявших по днестровским долинам от Польши до самого Черного моря. Вынужденные спецификой профессии работать по ночам, эти головорезы знали друг друга главным образом по прозвищам, по нраву, по стилю нападения и не изъявляли желания знакомиться ближе. Как говорится, береженого бог бережет.
        Изредка, однако, обстоятельства вынуждали их встать лицом к лицу. В дни огромных ярмарок, куда конокрады пригоняли уворованный скот, они должны были подолгу пялить глаза друг на друга. И великое разочарование охватывало их, ибо оказывалось, что Ободранный Петух вовсе не петух и вовсе не ободран; Цыганская Серьга вовсе не серьга и отнюдь не цыган; что до Нечистой Силы, то тут можно было живот надорвать, ибо эта Нечистая Сила не умела торговаться как следует и упускала покупателя, которого любой дурак не упустил бы.
        Самой удачливой считалась Могилевская ярмарка. На ее окраине стояли в ряд покосившиеся избушки корчмарей, и любая хорошая сделка оканчивалась за стаканчиком вина. Особенно любили собираться конокрады в крайней корчме, у Марицы. Собственно, корчма принадлежала какому-то хмурому греку, как говорили, бывшему монаху, а Марица была его содержанкой, подобранной на беженских дорогах военной смуты, чтобы разносить в корчме вино и угощение. Острый язычок, ямочки на щеках и всегда хорошее, ровное настроение привели к тому, что грека никто знать не хотел. Все называли корчму «Ла Марица». Сбыв с рук то, что так или иначе связывало, получив вместе с барышами столь необходимую свободу, конокрады собирались у Марицы и опять начинала выяснять отношения, опять начинали делить тот растреклятый правый берег и не уступали друг другу ни единой пяди, иначе какой же тогда смысл…
        То, что братья Крунту садились на коней и выезжали на ночь глядя со двора, а возвращались только под самое утро, никого особенно не удивляло, ибо и их папаша, когда его подбородок еще не доходил до самого носа и о прозвище Пасере не было и речи, тоже, бывало, уходил до утра и за свою долгую разбойничью жизнь оставил сыновьям в наследство прекрасный участок для грабежей — от Могилева и до самых Сорок.
        Увы, воистину ничего святого в этом мире… Четыре года войны, и весь берег от Могилева до Сорок оказался в чужих руках. С севера их прижал к самой деревне Ободранный Петух, с юга на них напирала Нечистая Сила. Дело дошло до того, что, стыдно сказать, их вообще после сумерек не выпускали из села, и любая попытка трех братьев вернуться к старой профессии оканчивалась стрельбой.
        Жизнь конокрада, если он вытеснен со своих законных владений и в дни больших ярмарок не может выйти в свет с двумя-тремя клячами, явно ему не принадлежавшими, это уже не жизнь, а жалкое коптение неба. Доведенные до отчаяния братья Крунту, чтобы хоть как-то восстановить свое доброе имя, стали гоняться по лесам за одичавшими лошадьми, благо их после четырех лет войны было великое множество. Подкараулив одичавший табун у водопоя, они без особого труда поймали двух только что ожеребившихся маток. Конечно, для потомственного конокрада прийти на ярмарку с ожеребившейся кобылой — честь невелика, но это все-таки лучше, чем ничего.
        Могилевская ярмарка собиралась по воскресным дням, а кобылки им попались в пятницу, так что нужно было думать, куда бы их на день-два припрятать. У каждого знающего толк в своем деле конокрада есть тайник, в котором он держит угнанных лошадей до наступления ярмарки. У братьев Крунту тайник был в ущелье, чуть выше Околины. Место это было завоевано в свое время еще стариком, причем уплатил он за него высокую цену. Укрытое ивовыми зарослями со стороны реки, это ущелье уходило, петляя, на запад сквозь меловые нагромождения и в глубине, когда оно, казалось, неминуемо сойдет на нет, вдруг выходило на крошечную полянку, укрытую со всех сторон высокими каменными громадами. И хотя само это место несколько походило на колодец, дно этого колодца освещалось в полдень солнцем, так что и травка тут была, и родничок был.
        Но тайник — это, конечно, не только место, куда конокрад прячет уворованное. Тайник — это его второй дом, иной раз роднее родного, и братья Крунту, которым давно пора было отделиться, сумели обжить его, приложив к нему и смекалку, и хозяйственный пыл. Был тут шалаш с сеном на случай непогоды, кувшины с вином, зарытые в землю на черный день, чугунок, кукурузная мука, а в ту пору, как известно, человека не спрашивали, где его дом, а спрашивали, где его чугунок и где его кукурузная мука.
        Увы, падение нравов в днестровских долинах дошло до того, что у братьев Крунту угнали из ущелья накануне самой ярмарки обеих кобылиц вместе с жеребятами. Мало того, эти выкормыши Ободранного Петуха учинили форменный погром в самом тайнике. Звериным нюхом выманив из-под земли запасы спрятанного на черный день вина, они его распили, а кувшины разбили, так что всюду валялись черепки. Кукурузную муку скормили лошадям, в чугунок отлили выпитое вино, и, покидая тайник, эти ублюдки не поленились повырубить ивы, укрывавшие доступ в него со стороны Днестра, так что теперь любого дурака, оказавшегося на берегу, мучила догадка — а что там, в том ущелье?!
        Чувство оскорбленного достоинства заставило братьев Крунту поскакать на Могилевскую ярмарку в поисках пропавших кобылиц. Как известно, на ожеребившихся кобылках еще никому не удавалось далеко уехать. Не успели они обойти ярмарку, как тут же напали на след. Хотя было еще далеко до полудня, их кобылки уже раза по три переходили из рук в руки и наконец были выведены с ярмарки каким-то цыганом-барышником. Это не обескуражило трех братьев, ибо, обнаружив двух перекупщиков, нетрудно было установить, кем кобылицы были приведены в торговый ряд.
        Когда ярмарка пошла на убыль, братья Крунту окружили корчму «Ла Марица», где гуляли все три шайки. Загородив выход, они достали оружие и предъявили претензии. К их величайшему удивлению, все три шайки охотно сознались в угоне ожеребившихся кобылок. Ободранный Петух дошел даже до такой наглости, что спросил:
        - А где их папаша?
        - Чей папаша?
        - Ну, малюток тех, которых вы словили.
        - Почем мы знаем, где их папаша!
        - Га!!! — завопил Ободранный Петух, распираемый чувством совершившейся несправедливости. — Они лошадиные семьи разбивают и при этом говорят — почем мы знаем! А то, что теперь бедные папаши носятся по лесам и, обливаясь слезами, ищут своих малюток, на это им наплевать! Да вы-то хоть видели в глаза плачущего жеребца?
        Марица, разносившая вино, прыснула, и это глубоко задело младшего из братьев, которому часто снился по ночам этот бесенок с ямочками на щеках.
        - Видели! — огрызнулся младший, потому что нельзя было и это еще проглотить.
        - Га! — завопили в один голос конокрады. — Так почему до сих пор жеребец Айдозлы-паши жует овес и бунтует в конюшне у вас под самым носом? Если видели плачущую лошадь, почему не освободили ее, почему опозорили наше святое ремесло?
        - Хозяин того жеребца — наш близкий родственник, — рассудительно заметил старший из братьев.
        - Ну и что? — возразил Ободранный Петух. — Кто сказал, что у родственников угонять лошадей не полагается? Да с родственников мы все и начинали!
        - К тому же дом родича стоит в поле, закрыт со всех сторон. Его прозвали в селе глиняной крепостью.
        - Дурья ты башка, откуда легче угнать коня, — спросил Цыганская Серьга, — из одиноко стоящего в поле домика или из середки большого села?
        - Есть там еще одна сложность… — подпустил было тумана младший из братьев.
        - Какая сложность?
        - Там целая псарня…
        Старая корчма «Ла Марица» тряслась от хохота. Братьев Крунту буквально выперли за дверь. Когда они, возвратившись, попытались вернуть честную компанию к разговору о двух пропавших кобылицах, им, помимо огромного морального ущерба, пришлось понести некоторый физический урон. Особенно на долю младшего, который малость зазевался, выпало много пинков, так что, выехав из Могилева, он сидел в седле совсем уж на боку.
        Они возвращались униженные, опозоренные и за всю дорогу не проронили ни слова. Подъезжая к ущелью, лошадь старшего сама свернула к разоренному тайнику. Видимо, это была умная лошадь и знала, куда везти хозяина, когда он у нее совсем уж падал духом. А может, этой неглупом лошади припомнилось, что где-то там должен был остаться еще кувшин вина, припрятанный на самый-самый черный день. Как выяснилось, лошадь оказалась права.
        Расседлав коней, собрав хворосту, братья развели костер и достали тот единственный кувшин. Сидя у огня, они пили горькое вино, оставленное на самый-самый черный день, и каждый думал свою черную думу. Наконец старший из братьев, которому на роду было написано подавать голос первым, вздохнул:
        - Жеребца у Тайки так или иначе, а угнать придется. Без этого мы не сможем встать на ноги.
        - У него угонишь, как же.
        - И все-таки, — сказал старший, — мы на это пойдем. Без денег жить тяжело, но можно. Без хлеба жить еще тяжелее, но тоже можно. А вот без того, чтобы угнать чужую лошадь, без этого, братья мои, жизнь совершенно немыслима!
        - Надо с кем-нибудь войти в пай, — заметил средний. — Втроем не одолеем.
        - Можем одолеть, — предположил младший, — если связать себя святой клятвой.
        - Давай, — согласился после некоторого раздумья старший. — Клятва поможет нам в трудный час.
        Младший, в обязанности которого входило сочинение разных клятв, перекрестился и произнес:
        - Клянемся правым берегом Днестра…
        - Нет, — сказал старший, — сначала нам нужно отвоевать свою долю, чтобы потом иметь право на такую клятву.
        - Тогда — пусть одинокая могила нашей покойной…
        - Нет, — запротестовал средний, — матушку ты не трогай. Она всегда была в стороне от наших дел. Отец, уходя на самые рискованные дела, никогда ни словом…
        - Клянемся… — опять начал было младший, мучительно при этом соображая, чем бы таким поклясться, и, пока он соображал, откуда-то сверху, с уходящей ввысь громады чуть слышно донеслось:
        - Котлами преисподней…
        - Ты что? Хочешь нас угробить?!
        - Это не я сказал! Это оттуда, сверху.
        - Ты чего городишь, дурень!.. Что значит — сверху!
        - Тсс! — цыкнул на них средний и, вскарабкавшись на выступ за их спиной, с которого виднелась вся вздыбленная громада, напряженно во что-то всматривался. Он долго изучал все наросты на высившейся перед ним стене, все трещины, складки и, вернувшись к костру, сообщил старшему:
        - Как перед богом скажу, еще в прошлый раз, когда мы приходили за кобылами, мне показалось, что оттуда, сверху, кто-то за нами следит.
        - Откуда? Из Драконовой пасти?
        - Угу. Я давно догадывался, что там кто-то живет. Как-то ночью собственными глазами видел искры — не иначе огонь высекали.
        Оставив костер, все три брата взобрались на выступ и принялись изучать то, что в Околине и во всех близлежащих селах называлось Драконовой пастью. Дело в том, что северная часть этой каменной громады, суживаясь, уходила вверх и своими очертаниями напоминала какое-то странное чудовище, поднявшееся над всеми приднестровскими холмами, чтобы осмотреть свои владения. Наросты на этой скале похожи были на скулы, узлы в каменных наслоениях шли вместо глаз, еле видневшиеся сверху чахлые деревца напоминали растительность на голове, а вот то, чего чудовищу еще не хватало, появилось с помощью человека.
        В раннем средневековье много странствующих монахов подолгу живали в днестровских долинах, облюбовав каменные громады ракушечника главным образом потому, что в них легко было вырубить себе келью, маленькую часовню, а то и небольшую церквушку. Места здесь были в ту пору совершенно пустынные, дикие, и, чтобы защитить себя от зверя или недоброго глаза, одинокие монахи долбили себе кельи в самых невероятных местах. Одному из них пришла даже в голову мысль поселиться в утробе этого дракона, и там, где, сообразно человеческому разумению, должна быть пасть этого чудовища, появилось маленькое сводчатое окошко, снизу казавшееся совсем крохотным, а на самом деле, как утверждали многие, оно было в человеческий рост.
        Много сотен лет легенды и были северной части Молдавии окутывали дымом эту Драконовую пасть, и немало сельских мудрецов пытались разгадать, каким это образом одинокому монаху удалось там, посреди скалы, вырубить себе келью. Ведь, надо думать, за что-то он держался, когда бил молотком! Каким-то образом он попадал туда к себе по вечерам и как-то по утрам оттуда уходил…
        - Эй ты. — крикнул старший из братьев на всю ту каменную громаду, покажись!
        Крикнул больше так, для острастки. Каково же было их изумление, когда в сводчатом окошке показалась такая же маленькая, как и само окошко, человеческая фигурка.
        - Мир вам! — донеслось из Драконовой пасти, и этот одинокий голос так загрохотал по ущелью, точно небеса обрушились на землю.
        - Низко кланяемся тебе, отец, — в некотором смущении ответил старший из братьев. — Спустись к нам, люди мы добрые…
        Змейкой брошенная из окошка веревка взвилась, потом повисла вдоль побуревшей скалы. Они и охнуть не успели, как рыжеватый монах дикой кошкой спустился к ним. Достав ногами землю, он поколдовал над своей веревкой, и вдруг она оттуда, сверху, отошла, точно кто-то бросил ему конец. Аккуратно намотав ее на руку, как обычно крестьяне наматывают вожжи, рыжий монах, чуть откинув назад свое крепкое, пружинистое тело, точно целился во что-то, воскликнул:
        - Матерь божья, да у вас тут пир горой! Пригласили бы, что ли, к огоньку! Может, даже винцом угостите? Правду сказать, совершенно окоченел в той каменной утробе.
        - Чего вас туда занесло?
        - А молился.
        - Тут на земле мало места для молитв?
        - Места много, да покоя мало. Сказано в святом писании: оставь суету за порогом своего жилища, закрой дверь, встань на колени и вникни в самого себя…
        Братья Крунту смотрели на него как на привидение — никто и никогда еще не видел живого монаха, вылезшего из Драконовой пасти. Что-то в этом было сверхъестественное, и старший из братьев, преодолевая смущение, вызванное столь неожиданным знакомством, спросил:
        - Отец, как вы спускаетесь оттуда, мы уже видели. А как попадаете обратно? Веревка же у вас?
        - С божьей помощью, — уклончиво ответил монах.
        Голос у него был густой, зычный, чуть-чуть с хрипотцой, как бы немного простуженный. Средний из братьев долго прислушивался к этому чуть простуженному голосу, после чего спросил:
        - Отец, вы в нашем селе, в Околине, бывали?
        - Не помню. А что?
        - Соседка наша, Иляна, рассказывала как-то на днях. Идет она к Днестру белить полотна. Когда шли мимо домика Екатерины Маленькой, услышала, как дети к ней пристают — когда придет отец, куда ты его подевала? Она им откуда я его вам возьму? А дети упрямо стоят на своем. Мы, дескать, во сне слышали, когда вы с ним вернулись из монастыря. И он вам что-то сказал, и вы ему ответили, и сидели вы оба тут под окошком, на завалинке, и голос у него был такой громкий, простуженный…
        Рыжий монах воссиял.
        - Кто бы мог подумать — сквозь сон слышали!
        Младшему из братьев чувство оскорбленного достоинства не давало покоя, и он, став на колени лицом к огню, шепотом продолжал составлять заветную клятву. Его поведение удивило монаха, и, чтобы объяснить суть дела, старший вынужден был отчасти приоткрыть свои карты.
        - Святой отец, — начал он медленно, издалека, ибо дело это было деликатное. — Раз уж тебя бог тут над нами поселил, ты небось многое про нас знаешь. Тебе, конечно же, известно, что у нас большое горе. Может, ты даже видел, как нас обокрали. Теперь вот еще и опозорили, и втягивают в такое дохлое дело, из которого, может, и не вылезем. Потому вот вынуждены, так сказать, святой клятвой…
        - А, не смешите меня! — сказал монах, вернув кувшин, из которого выпил всего несколько глотков. — Для угона какой-то клячи им еще и клятва нужна!
        - Это не кляча, — заявил обиженно старший. — На этом жеребце ездил сам Айдозла-паша.
        - Да хоть бы и сам султан на нем гарцевал! Лошадь есть лошадь. С каких это пор трое рослых мужиков перед тем, как лошадь угнать, должны себя священной клятвой связывать!
        Старший из братьев почесал затылок. Замечание о ненужности клятвы задевало его авторитет.
        - Без клятвы на это дело идти нельзя — оно может стоить человеческой жизни.
        - Тогда не ходите.
        - А не ходить тоже не можем — вот в чем штука. Тайку нужно наказать. Это нам поручили конокрады со всего правого берега Днестра, но, кроме того, есть у нас и свои с ним счеты.
        - Чем он насолил конокрадам?
        - Видите ли, отец, у каждого есть свой огород, своя коммерция. Мы промышляем лошадьми. Он сливовой водкой. Мы ему торговлю не портим, но и он за это не должен в наши дела свой нос совать. А он, хоть и держится в стороне, как только увидел в Измаиле жеребца, от которого Суворов отказался и на которого солдаты бросали жребий, хвать и сцапал его. И приводит, сука, домой, прячет под семью замками, тем самым как бы оскорбляя и нас, и нашу профессию…
        - Ну это обиды конокрадов. А у вас какие счеты с ним?
        - Он антихрист. У него за душой ничего святого.
        - Все мы в грехах, и смуту наших душ знает один господь.
        - Нет, отец, ты ни себя, ни нас с ним не сравнивай. Послушай сначала, что это за человек. Он русский лазутчик. Он не раз ходил туда к ним, в Полтаву, он на этом состояние нажил.
        - Если, помогая своему народу избавиться от иноземного ига, ему приходилось идти по пустынным землям к другой православной державе, то это никак нельзя назвать худым словом.
        - Вы погодите, не спешите, отец. Что же он делает, когда та держава идет к нам на помощь? Садится на коня и берет меч в руки? Нет, квасит сливу в бочках и гонит крепкое мутное пойло.
        - Ну, не все рождены для ратных подвигов.
        - И опять же не спешите. Увиваясь вокруг воюющей армии со своей сливовицей, этот Тайка каким-то образом вынюхал от пьяных солдат, что победы так или иначе не будет. Русские вернутся к себе, мы опять попадем под турецкий полумесяц. Что и говорить, для нас, связавших себя с русской армией, участвовавших в войне против турок, наступают тяжелые времена. Тайка меч в руки не брал, ему ничего такого не грозит, но у него другая забота: как бы сберечь накопленное богатство. А накопил он за эту войну немало. И когда Суворов отказался от коня, и солдаты бросили жребий, он вдруг сообразил, что пашский жеребец может его спасти. Выдержать его в конюшне до прихода турок и выйти к ним навстречу в знак покорности и миролюбия. Выйти с этим красавцем навстречу нашим мучителям!
        - Я понимаю ваше возмущение, — сказал после долгого раздумья рыжий монах. — Я, может, и сам в какой-то мере его разделяю, но, братья мои! Разве эти дела так делаются?
        - А как? Научите. Помогите, и мы для вас все, что захотите, сделаем.
        - Новую келью в этой скале выдолбим! — заявил младший. — А хотите, целый монастырь построим! Нас тут много, вы не думайте!
        - А что вы хотите с тем жеребцом сделать, после того как угоним?
        Лицо старшего посветлело — кажется, дело идет на лад.
        - Что хотите, то и сделаем. Хотите — вам подарим.
        - Вот что, — сказал наконец послушник, — я пойду с вами на это дело, но только при одном условии: угоним жеребца, переправим через Днестр и выпустим на волю.
        Старший из братьев посмотрел на него осоловело, точно кто-то обухом ударил его по голове.
        - Как выпустим?
        - Что значит — выпустим?
        - Да для чего его выпускать-то?!
        - Нет, — с явным огорчением сказал старший, — мы на это идти не можем. Скажут про нас, что мы губошлепы. Нас и так вон у Марицы засмеяли.
        - Ну, — более примирительно сказал послушник, — в таком случае давайте вернем его солдатам, бравшим Измаил. В сущности, это их лошадь.
        Старшему из братьев эта мысль показалась более или менее приемлемой, хотя, с другой стороны…
        - Где они теперь, те суворовские войска!
        - Ну, необязательно, чтобы суворовским — любым войскам, подчиненным русской императрице. Разве тут поблизости нету москалей?
        - Да стоит тут одна рота под Могилевом, — сказал не без иронии старший. — Обтесывают бревна, готовят переправу на случай мира.
        - Вот давайте им и подарим жеребца.
        - Что, просто так взять и отдать? Такого коня?!
        - Ну, если вам не хочется просто так отдать, садитесь с ними в карты играть. Я слышал, обыграть их невозможно.
        - Да что это будет за игра! Курам на смех. Ну мы поставим на жеребца, а они на что поставят? Это же бедные строители, у них, кроме топоров и щепок, ничего за душой.
        - Сваи еще есть, — съехидничал младший. — Сиротки-коротышки.
        - Что значит — сиротки-коротышки?
        - Видите ли, отец, — рассудительно заговорил старший, чтобы как-то смягчить легкомысленное впечатление, оставшееся от ехидства младшего брата, — они хоть и строители, но строить небольшие мастаки. Всю зиму валили дуб, готовили опоры под будущий мост, а весной Днестр возьми да подыми свои воды аршина на два, так что те опоры оказались негодными. И опять валят лес, готовят сваи подлиннее.
        - А коротышки куда подевались? — спросил послушник.
        - Да лежат там навалом. По бедности своей они, говорят, хотели их загнать, искали покупателей, да не нашли.
        - А согласились бы они, — спросил послушник, — взамен жеребца отдать их нам?
        - Да они бы нас расцеловали за такой торг, только зачем нам они?
        - Перевезем и построим церковь для Околины.
        - Гм! Да ведь на один перевоз этого леса нужна тысяча пар лошадей! А народу сколько нужно!
        - Зачем нам лошади, зачем нам люди! Сплавим лес по воде, и дело с концом. Мы ведь живем ниже по течению.
        - Ты разве умеешь править плотами?
        - Умею.
        Братья Крунту, сидя у потухающего костра, многозначительно переглянулись. Скажи на милость, и плотами умеет править. Переговоры вступали в деликатную фазу.
        - Строить церковь будет кто?
        - Мы вот вчетвером и построим.
        - Ты что же, и плотничать умеешь?
        - Что тут мудреного! Я родом из Трансильвании, а там у нас говорят, что топором так же просто орудовать, как и ложкой.
        Старший рассмеялся.
        - Нет, — сказал он, — мы степные. Мы одной ложкой.
        - А интересно бы попробовать, — размечтался младший.
        Средний из братьев, наиболее коварный, спросил:
        - Слушай, отец, а ты не будешь требовать, чтобы мы потом в той церкви еще и молились?
        - Разве вы не молитесь?
        - Мы, конечно, молимся, но изредка. Когда охота или когда совсем уж прижмет. А чтобы так, день за днем, да еще по праздникам бегать на службу это мы не любим. Не мужское это дело. К тому же за эту войну в каких только храмах мы, не побывали, но что-то не похоже, чтобы хотя бы в одном из них пребывал господь.
        - Кто вам сказал, что в храме пребывает господь?
        - Для чего же тогда храмы строят?
        - Для людей.
        - А бог в таком случае где?
        - Он внутри человека. Внутри тебя. И внутри его. И внутри меня. Человек сам по себе есть храм, сотворенный богом, и это единственный храм, в котором пребывает господь.
        - Зачем же тогда церкви строить?
        - Видите ли, — сказал, послушник, — жизнь трудна, суетлива, и в мелких заботах человек часто теряет бога в себе. Противостоять в одиночку всему трудно. Петому и создана церковь. Как вы сами понимаете, церковь — это не здание, не колокольня и не крест над ней. Церковь — это прежде всего братство людей, собравшихся вместе, чтобы помочь друг другу. Ну а когда это братство существует, тогда и храм приходится строить, ибо должны же эти люди где-то встречаться на совместных молитвах.
        Такой поворот показался братьям Крунту забавным. Поднявшись по знаку старшего, они отошли в сторону шагов на двадцать и там долго меж собой совещались. Доводы послушника их почти убедили, но у них за спиной оставалась профессия, которая со временем могла прийти в противоречие с религией, а без того, чтобы изредка не угнать какую-нибудь клячу и не выпить стакан вина у Марицы, без этого они себя не мыслили.
        - Вот что, — сказал старший из братьев, когда совещание кончилось, уговор такой: за угон жеребца мы помогаем тебе строить церковь. Но как только стены подвели под крышу, каюк. Пути-дорожки разошлись.
        - Давайте так, — предложил послушник, — угоняем жеребца и начинаем строить. Если после окончания работ вы не почувствуете себя связанными с храмом и вам самим не захочется хотя бы изредка в нем помолиться, ну тогда…
        Сделка состоялась. Оставалось только угнать жеребца. Старший, уступая монаху первенство, спросил:
        - Сколько нужно собрать народу?
        - Да никого не нужно — вот вчетвером и пойдем…
        - А вооружение какое брать?
        - Да и вооружения не надо. Пустой мешок, веревка и лопата. Веревка вот у меня есть, пустой мешок там в келье, я на нем сплю, ну а лопатку по дороге у кого-нибудь займем.
        - Отец, — спросил старший из братьев, не в силах скрыть своего разочарования, — ты когда-нибудь в жизни украл хотя бы одну клячу?
        - Нет. Но я выводил коней из осажденной крепости под носом у австрийских солдат, и можете не сомневаться, знаю, как это делается. Вот погодите минутку, я сбегаю наверх, возьму мешок, помолюсь, и двинем потихоньку…
        Братья Крунту навострили уши. Появлялась возможность увидеть, как монахи забираются в ту Драконову пасть. Поначалу, правда, все это выглядело пустым делом. Послушник взял веревку и тут же скрылся за кустами орешника, рассыпанными по склонам каменных громад. Изредка его рыжая голова мелькала в зарослях то тут, то там. Вот она выше, еще выше, вот показалась на драконовой макушке…
        - Мамочка ты моя родная…
        Привязав веревку к корням старой сливы, он бросил ее в пропасть. После чего, присев на корточки и вытянув шею, поглядел, хорошо ли она повисла. Висела она не особенно удобно, но, перекрестившись, он начал спуск. Снизу человечек, спускавшийся по веревке, которая едва доходила до середины скалы, вызывал чувство ужаса. К тому же веревку ветром относило куда-то в сторону. Монах, стараясь ее выровнять, раскачивал сам себя, а при качании металась слива наверху и казалось вот-вот…
        - Да я бы ни за какое золото… — в ужасе прошептал старший.
        - И я бы. Ни за что! — сознался средний.
        Вдруг качавшийся на веревке монах исчез. Казалось, сорвался, рухнул в пропасть, но нет, вот один конец веревки ушел туда, в Драконову пасть. И опять дрожит и вьется веревка, и снова снялась с тех старых слив, повисла книзу.
        - Ну, глазам своим не поверишь!
        О, знали бы они там, внизу, каких ему это стоило сил!
        Он был весь в поту, дрожал от пережитого ужаса, и только в глазах начинала медленно светиться радость от чуда спасенной жизни. Опустившись на колени, поставив перед собой подаренную псалтирь, служившую ему иконой, он вознес руки к небу и сказал:
        - Господи! Велико уродство, в котором пребывает созданный тобою мир. В этой темени моя душа не может найти путь к свету твоему, и, если нету других путей возвращения к тебе, иначе как через те же тяжкие прегрешения, благослови нас хотя бы на этом неверном пути.
        Угнали они жеребца той же ночью. Угнали довольно простым, но не лишенным остроумия способом. Младшему из братьев была поручена самая легкая роль. С мешком полуобглоданных костей он караулил стены глиняной крепости и, как только шавки во дворе поднимали тревогу, перекидывал через забор кость, после чего на какое-то время наступало затишье.
        Остальные два брата вместе с монахом трудились в поте лица. Под конюшней, выходившей одной стеной в поле, сделали подкоп. Разобрав каменный фундамент и подкопав под ним еще аршина на два, они в полночь вошли к лошадям. Обнаружив белого красавца, они легко повалили его, перевязали веревками, точно младенца запеленали, и в таком виде протащили через сделанный под стеной подкоп. Бедное животное! Вырвавшись из своего долгого заточения, встав на ноги, конь повел точеной ноздрей по ветру, вздохнул глубоко, и такое победное, раскатистое ржание огласило ночь, что пришли в ужас все три конокрада и сам их рыжий предводитель.
        Братья вскочили на коней, взяли за поводок жеребца и исчезли. Когда топот копыт совсем стих, послушник пошел укладывать на место камни в фундамент, после чего принялся засыпать подкоп. Приученный с детства к хозяйству, он все делал старательно, как для самого себя. Только под утро оставил он эту глиняную крепость и пошел к реке. На берегу разделся, прыгнул в воду и долго плыл против течения, предоставляя Днестру смыть с него усталость и грехи той немыслимой ночи.
        Выбравшись из воды, он подумал, что до утра еще есть время. Хорошо бы немного отдохнуть. Когда он шел купаться, заметил уютный выступ, будто нарочно созданный для того, чтобы можно было растянуться на нем и отдохнуть. Нашел его, лег на траву, прильнул усталым телом к теплой неподвижности земли.
        Из темной бездны ночи медленно выступали мягкие очертания днестровской долины. Сначала вырисовывались верхние контуры чаши, потом долго, через края, переливались сумерки, теснимые рассветом, и только когда в чаше оставалось совсем немного ночной иглы, тогда на дне ее начинал блистать серебристый пояс реки. Он выплывал из ночи с тем изумительным изгибом живого существа, при котором мгновенно рождается душевный трепет, когда ты живой и река жива…
        Днестр ты мой, Днестринушка,
        Священная вода…
        Река медленно плыла вниз, на юг, к морю. Она плыла всю ночь, она и теперь, и завтра, и всегда, во веки веков, будет плыть на юг. Крутые волны спросонья лениво облизывали друг другу загривки, играя, таяли вдали вместе с рекой, вместе с ее берегами в той утренней дымке, которую мы часто видим, но дойти до которой нам так и не суждено. С каждым шагом эта удивительная красота дали, скидывая с себя дымку, становится уже чем-то иным, поэтому остается одно из двух — либо восхищаться ею издали, либо следовать за ней, с каждым шагом разрушая ее.
        «Велик сад твой, господи, и велики чудеса твои!..»
        Вдруг отцу Иоану показалось, что кто-то следит за ним. Странно, подумал он. Такая тишина, такая пустынность вокруг! Один плеск волн в низине да шелест кустарника — откуда взялась эта тревога, это ощущение, что кто-то не мигая выслеживает его?
        Только при первых лучах солнца он увидел ту, что так долго не спускала с него глаз. Это была невысокая, сравнительно молодая вишенка. Она росла неподалеку. И до восхода он ее, конечно, видел, но она ничем не привлекла его внимания. Но вот взошло солнце, и в густой листве показались огненно-красные, тяжелые, спелые ягоды. Увенчанная главным смыслом своего бытия, вишенка стояла, охваченная печалью, потому что, как известно, во время войны дети не бегают по полям, не лазают по деревьям. Который уж год эта вишенка осыпала прямо на землю свои плоды. Вот и это лето уходит, и опять впустую, и на самом последнем сроке она вдруг увидела живого человека — могла ли она его упустить!
        - А и вправду, как давно мы вишен не ели!
        Спустившись к реке, послушник нарвал листьев лопуха, при помощи ивовых прутиков смастерил из них ведерко. Собрав урожай, поблагодарил вишенку за угощение и, аккуратно неся полное ведро, медленно пошел вверх по Днестру, к тому одинокому домику, где, как ему сказали, так давно и так долго его дожидаются.
        Хотя было раннее утро, Екатерина, как и все господины Молдавии, уже хлопотала по дому. Во дворе на летней печке варилась мамалыга. Чуть дальше, сторожа тропку к дому, лежала, растянувшись на влажной от росы травке, Ружка. Должно быть, она помнила послушника еще с того ночного прихода, потому что на его появление со стороны Днестра она слабо, один-единственный раз гавкнула, что, впрочем, можно было принять и как предупреждение хозяйке, и как приветствие гостю.
        Екатерина, увидев его, выплывающего из высокого, в человеческий рост прибрежного разнотравья, вздрогнула и чуть не уронила тыквенную мисочку, с которой куда-то шла по хозяйству. Уж никак она не ожидала его именно в тот день, да и со стороны Днестра, да и с ведерком ягод…
        Гость, не замечая ее растерянности, прошел мимо Ружки, сел на завалинку, аккуратно поставив рядом с собой ведерко, Наконец, улыбнувшись, спросил:
        - Ну, где они там, эти наши дети?
        В Молдавии, как и повсюду в мире, дети просыпаются долго и неохотно. Екатеринина семья еще спала на той же печке, под тем же драным одеялом, но, бог ты мой, как глубоко ранит детское сердечко неполнота отчего дома, как велико ожидание отца, когда его нету!
        Мигом встрепенулась сонная шестерка. Полетели с печки очертя голову, шепотом спрашивая друг у друга, чей это голос, потому что опять слышен был мужской голос во дворе. Бедная Екатерина! Стоя в сенцах, она ловила их и силой возвращала обратно, с тем чтобы вымыть, причесать и в это время шепнуть им на ушко, как следует предстать перед своим родителем. Какие слова он может тебе при этом сказать и что ты сам должен произнести в ответ…
        И вот они наконец выходят из дому. Идут друг за дружкой, целуют Иоану руку, а он, в свою очередь, гладит их по головкам, стараясь каждому сказать что-нибудь хорошее и, главное, смешное, потому что оно незаменимо при этой первой встрече — хорошее и чуть смешное слово… Тем временем Екатерина вынесла из дому маленький столик, расставила стульчики вокруг. На столик опрокинула мамалыгу, в миску из-под тыквы пересыпала вишни. И это теплое утро, и эта мамалыга, и эти вишни стали свидетелями рождения новой семьи.
        На следующий день, в воскресенье, чуть свет, вымытые и наряженные во что бог послал, они шли длинной вереницей вверх по Днестру. Впереди шла Екатерина, за ней, чуть отстав, шел отец Иоан. Дальше шли их девочки и мальчики. Замыкал шествие небезызвестный Ницэ, который на этот раз был в просторной холщовой рубашке и мог до конца лета оставаться под своим собственным мужским именем.
        Шествие этой восьмерки, да еще в такую рань, вызывало удивление. Крестьяне обычно не любят долго оставаться в неведении и, встретив их, прямо спрашивали у Екатерины, куда это они в такую рань собрались.
        - Идем в Каларашевский монастырь на службу.
        Тем же, которые, удивляясь, не решались спрашивать, отвечал сам Ницэ, причем ответы его, не в пример ответам Екатерины, были куда обстоятельнее:
        - Тата с мамой идут венчаться, нас взяли дружками, а Ружку посадили на цепь и оставили дома.
        Еще через две недели Иоан был рукоположен в том же монастыре, но он и не собирался принимать привычное в то время обличье сельских священников. В том же старом подряснике, весь в трудах, весь в заботах, он был неистов в своих начинаниях, и вот настал день, когда жители приднестровских сел высыпали на берег посмотреть, как по Днестру плывут гигантские плоты. На них стояли братья Крунту, двое москалей и рыжий — ну, монах не монах, поп не поп, но что-то в нем такое было, потому что слушали его и братья Крунту, и москали, и плоты, и даже, казалось, сама река.
        - Все это — не без бога, — говорили старики и размашисто крестились, потому что воистину неисповедимы пути господни! Иной раз дуб, которому, кажется, на роду написано стать у основания храма, чуть что — и уже в печке; другой раз лес, поваленный, чтобы лечь под колеса и копыта, на твоих же глазах спускается по воде и поднимается на гору, чтобы превратиться в храм!
        Глава тринадцатая
        Черниговский колокол
        Честь подвергает опасности частных лиц, а не государство.
        Екатерина II
        …греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер.
        Пушкин
        Черниговский храм Иоанна Богослова славился огромным, шестисотпудовым колоколом, который таинственная случайность возвысила над всеми прочими колоколами города. Десяток черниговских колоколен звонили к утрене, звонили к вечерне, но все это как-то шло мимо уха, мимо сердца прихожан, и, только когда подавал свой голос Иоанн Богослов, утреня становилась утреней, вечерня — вечерней.
        - А щоб ему лыхо…
        Существовало множество легенд относительно происхождения богословского колокола, поговаривали даже о неких переменах в его голосе, которые впоследствии оказывались пророческими. Может, поэтому, что ни день, перед закатом вокруг богословского храма собирались целые толпы, ибо согласно молве народной именно на срезе дня и ночи богословский колокол начинал вещать, и правоверные миряне, запрокинув головы и глядя в вечернее небо, откуда с вышины доносился звон, шепотом гадали, к чему бы это.
        Потемкин питал слабость ко всему странному, загадочному, таинственному. О богословском колоколе он, должно быть, наслышан был от главного священника армии, митрополита Амвросия Серебряникова, служившего некогда в черниговских храмах. Занятый, как всегда, другими делами, он удивился этому чуду и тут же забыл о нем. Легенда эта тем не менее занимала его своими намеками на провидческий дар, и изредка, охваченный хандрой или печалью, светлейший вдруг ошарашивал своих собеседников тем, что вот-де и в Чернигов никак не соберется, а ему крайне нужно там побывать.
        Очевидные знамения небес — это было именно то, чего, по мнению князя, крайне не хватало России для утверждения ее могущества, и теперь, сидя на полу в горьком одиночестве перед потухающим камином, он снова вспомнил о богословском колоколе, но на этот раз ничего откладывать не стал, приказав своим помощникам продумать путь на юг так, чтобы непременно проехать через Чернигов.
        Выехал князь рано утром, в четыре часа, ни с кем не простившись. Его власть и могущество все еще оставались незыблемыми. Его встречали у въезда в свои пределы губернаторы, духовенство, представители высшего сословия. Толпы праздничного, ликующего народа, пушечная пальба, созвездия местных красавиц. Фельдмаршал, однако, спешил на юг, ему некогда было принимать почести, и его поезд следовал мимо тщательно подготовленных встреч, приемов и проводов.
        Губернии мелькали одна за другой, поезд светлейшего летел, не останавливаясь, день и ночь, пока на четвертые сутки, подъезжая к Чернигову, князь не уловил в густом колокольном перезвоне голос того единственного, неповторимого богословского колокола. «Ах, что за диво!» — воскликнул он и, не выходя из своего дормеза, приказал ехать прямо на звон, пребывая в глубоком волнении, пока наконец экипажи не остановились на площади перед храмом.
        Прекраснейший старинный город, стоявший на высокой круче, совершенно его не интересовал. Едва ступив на землю, усталый, невыспавшийся, он вошел в сопровождении губернатора и митрополита прямо в храм. Служили как раз вечерню. Наспех были приготовлены седалища для светлейшего, но сесть он не пожелал. Постояв под куполом храма некоторое время, начал рыться в карманах. Что-то нашел, кинул в рот и принялся жевать. Почесал спину, мучительно доставая через плечо место, которое чесалось. Посмотрел вверх на все четыре оконца и сказал вслух губернатору:
        - Церковь недурна. Отчего, однако, звонить перестали?
        Выяснилось, что звонили все время, но в самый храм звон доходил приглушенным. Это озадачило Потемкина, считавшего себя, помимо прочего, и специалистом по акустике. Обойдя внутренность храма, не особенно обращая внимания на службу, он вышел обратно в притвор. Там он заметил одноглазого монаха, стоявшего за конторкой и торговавшего свечками.
        Будучи сам одноглазым, Потемкин ощущал дружеское расположение ко всем, кто по тем или иным причинам лишился половины своего зрения, и не было случая, чтобы он прошел мимо кривого, не одарив его вниманием.
        - Тебя как величают, отче?
        - Пафнутием, ваша светлость. Брат Пафнутий.
        - Каково торгуешь?
        - В храме не торгуют, ваша светлость. Так. Балуем копеечными свечками.
        - Но за деньги, я полагаю?
        - За деньги, ясно.
        - Ну так чего мудришь! Все равно торговля.
        Пока они выясняли принципы товарообмена, с колокольни опять донесся звон, но в притвор храма этот звон почему-то доходил во всей своей первозданной красоте. Монах, торговавший свечами, при каждом вздохе колокола чуть вздрагивал, прерывал себя на полуслове и осенял крестным знамением. Потемкин, считавший себя знатоком канонических служб православной церкви, спросил удивленно:
        - Разве вечерня требует того, чтобы каждое слово колокола сопровождать крестным знамением?!
        - Если речь стоит того, почему бы и нет?
        - Тебе нравится ваш колокол?
        - Больше жизни, ваша светлость.
        - И давно ты его слушаешь?
        - С тех пор как помню себя.
        - А как ты полагаешь, — спросил вдруг светлейший, — о чем он ведет речь?
        - О последнем долге христианина, ваша светлость.
        - И каков последний долг христианина?
        - По моему скромному разумению, — сказал Пафнутий, — наш последний долг — отдать земле то, что было в нас земного, и вернуть небесам то, что даровано было небом.
        - Другими словами, тело — глине, дух — небесам?
        - Именно так, ваша светлость.
        Выждав паузу в колокольном перезвоне, Потемкин спросил:
        - Но, брат Пафнутий, зачем об этом твердить так часто и с такой настойчивостью? Разве кому-нибудь удалось уклониться хотя бы на самое малое время от выполнения сего последнего долга?
        - Уклониться, это верно, никому не удалось, но откладывать исполнение этого долга пытались почти все.
        - И ты тоже?
        - Аз есмь последний из грешных, ваша светлость.
        Потемкин улыбнулся, вышел, сел в свой экипаж и уехал в отведенную для него резиденцию. В тот же день по случаю пребывания светлейшего в Чернигове было устроено празднество. Народные гуляния с показом малороссийских песен и танцев, катание по реке на лодках в сопровождении пасторальных мелодий, скачки, в которых участвовали все соседние губернии.
        Вечером был дан бал во дворце губернатора, грандиозный бал с балетными и театральными представлениями, с цыганами и заезжими иностранными знаменитостями, но князь сидел понуря голову и был так грустен, точно все печали мира вдруг обрушились на него. Ни роскошный стол, ни танцовщицы, ни скачки, ни карточная игра — ничего его более не занимало. Единственная его отрада в тот вечер был богословский колокол, и, рассматривая бокал с вином на свет или заглядываясь на какую-нибудь черноокую красавицу, он вдруг восклицал:
        - Но как можно заниматься великими деяниями, когда тебе твердят: тело глине, дух — господу!
        По распоряжению губернатора во все время пребывания Потемкина в Чернигове звонили на Богослове. Потемкин слушал колокол непрерывно, с разных точек, на разных высотах, и, если звон хоть на минуту умолкал, потому что пономари, как известно, живые люди, князь тотчас же вопросительно смотрел на губернатора, губернатор вопросительно смотрел на градоначальника, и уже летят курьеры по каменным мостовым через весь город к Иоанну Богослову, чтобы выяснить, в чем дело.
        Четыре здоровенных пономаря, поочередно сменяя друг друга, прозвонили почти сутки. В полночь встревоженные этим гулом горожане повысыпали на улицу, собрались вокруг богословского храма, глядели на колокольню и спрашивали друг у друга — что стряслось? Те, у кого было меньше веры и больше юмора, хихикали: «Должно, светлейший звонит сам по себе».
        И он прозвонил, тот богословский колокол, он прогудел всю ночь и почти весь следующий день. И даже под вечер следующего дня, когда светлейший уже отбыл из Чернигова, с Богослова, по распоряжению губернатора, все еще звонили, потому что светлейший, покидая пределы, мог пожелать еще раз, на прощание, насладиться этим таинственным чудом.
        И в самом деле! Отъезжающий князь каждые три-четыре версты останавливал поезд, выходил из дормеза и, став на обочину пыльной дороги, долго смотрел в синюю вечернюю дымку, на высокий крутой берег, откуда из-за стройной дружины туманно-сизых тополей выглядывали колокольни черниговских храмов. Потемкин стоял, большой и одинокий, на обочине проселочной дороги, слушал дальний, приглушенный полями звон, и слезы градом текли по его бледным, обвисшим щекам…
        Но что такое? На одной из остановок, когда солнце уже опустилось за тонкую линию заката, но над полями все еще горели остатки долгого летнего безоблачного дня, светлейший, стоя на обочине дороги и глядя на все еще угадывавшийся в дальней дымке Чернигов, больше не услышал голоса черниговского храма. Ни печального, ни задумчивого, ни обыкновенного, ну совершенно никакого звона не было слышно.
        - Да это же равнозначно оскорблению! — завопил он. — Разве так Потемкина провожают?!
        - Може и звонят, но мы слишком далеко отъехали, — предположил кто-то.
        - Я околдован тем звоном и не могу уже себя лишить того удовольствия… Как быть?
        - Проще простого, — заявил никогда не унывавший Попов. — Этот Чернигов — он же совсем обнаглел! Разве ему по чину такое диво!
        И вот уже летит курьер обратно в Чернигов, и снимают в большой спешке с Иоанна Богослова колокол, грузят его со всеми предосторожностями на специальную платформу и отправляют на юг, следом за поездом светлейшего князя Тавриды. Осиротел, приуныл древний Чернигов, но что поделаешь! Покой маленьких городов стоит в прямой зависимости от покоя сильных мира сего, и тут уж, как говорится, не выгадывай, а то прогадаешь.
        Над молдавской столицей висела пыльная жара середины лета, и в то раннее утро, когда коляска светлейшего остановилась у подъезда его штаб-квартиры, духота была такая, что измученный в пути фельдмаршал не смог без посторонней помощи выйти из экипажа и подняться на второй этаж. Дышать было нечем.
        - Репнина ко мне.
        Генерал Репнин явился с хорошими новостями. Накануне прибытия Потемкина, за день или за два, в Галаце был наконец подписан проект мирного договора, который представили светлейшему на утверждение. По свидетельству историка Петрова, светлейший пришел в такое негодование, что на глазах у Репнина разорвал проект, устроив генералу неслыханный разнос.
        - Прежде чем заключить мир, — кричал ему Потемкин, — вам надлежало бы выяснить общую ситуацию на театре военных действий! А между тем турки сломлены не только на суше, но и на море! Вице-адмирал Ушаков разбил полностью турецкий флот, пушки наших кораблей слышны в Константинополе! Мы должны были втрое больше вырвать у турок против того, что вы тут наторговали!
        Впрочем, он так был утомлен пребыванием в Петербурге, дорогой и душным летом, что его неистовства хватило ненадолго. Поразмыслив, он не стал полностью отвергать заключенное соглашение и лишь потребовал вернуть турок к столу переговоров. В Яссах, далеко от северной столицы, он снова обретал столь желанную свободу действий и, ощутив в своих руках всю ту мощь, которая, как ему казалось, вот-вот готова была уплыть, он почувствовал, что допустил некоторую неловкость по отношению к Репнину. Все-таки он на него оставил армию, и войска все это время сражались, побеждали… Чтобы как-то смягчить отношения, он напросился к Репнину на обед, но сидел за столом растерянный, молчаливый, угрюмый.
        - О чем закручинились, ваша светлость?
        - Не взыщите, князь. Грусть какая-то временами накатывает, ну прямо туча черная. Даже вот мыслю — не бросить ли все это к черту и податься в монахи?
        - А что, — сказал Репнин, — тоже недурное дело. При вашей умелости и везучести сегодня, глядишь, иеромонах, завтра — архимандрит, а там и до Белого клобука недалеко. Будете благословлять нас обеими руками на ратные подвиги, а мы будем целовать у вас правую.
        - Нет, — сказал Потемкин, — я хотел бы уйти в монастырь не для того, чтобы подниматься вверх, а для того, чтобы вниз сойти.
        - Для чего вниз-то?
        - Чтобы исполнить извечный христианский долг — вернуть земле то, что было в нас земного, и небесам отдать то, что было в нас небесного.
        - Ну, до этого библейского раздела, ваша светлость, вам еще жить да жить! Вы просто измаялись, устали с дороги и, как все люди, крупные не только духом, но и телом, плохо переносите жаркий южный климат. Мы здесь вот спасаемся охотой на уток. Садимся в лодки, заплываем в камыши и сидим в прохладе. Выстрелил, сам же поплыл за добычей, а там, посвежевший, опять сидишь в лодке с ружьем и караулишь небо…
        Для того чтобы сподручнее было руководить мирными переговорами, светлейший переехал на некоторое время в Галац. Поскольку пребывал он по-прежнему в подавленном настроении, решено было устроить охоту на уток. Тишина, мягкий шелест камыша на рассвете, взлет перепуганных уток под острым углом, мгновение выстрела, всплеск падающей в реку дичи, и опять тишина, покой, долгий шелест камыша… Два дня охоты как будто восстановили силы светлейшего, но они же приблизили его кончину, ибо там, в дунайских плавнях, возобновились приступы знаменитой молдавской лихорадки, которой светлейший страдал уже давно.
        Лихорадка эта трепала через день. Сутки трясла так, что зуб на зуб не попадал, сутки давала передохнуть. Когда трясла, на больного клали меховые шубы, он задыхался под ними и все кричал, что мочи нету, холодно. На следующий день больной, весь измочаленный, лежал, обливаясь потом, вспоминал кошмары прошедшего дня, но не успевал он толком дух перевести, как снова накатывала трясучка.
        Помимо всего прочего, светлейший был еще и чрезвычайно мнителен, и его мнительность получила новую пищу в Галацах. В начале августа скончался от полученных ран брат великой княгини принц Вюртембергский. Светлейший присутствовал на заупокойной в местном соборе, но, будучи сильно ослабевшим от лихорадки, не достояв службу, вышел. По какому-то недоразумению вместо кареты были поданы похоронные дроги, и светлейший по рассеянности сел в них. Он долго сидел и удивлялся, отчего не едут. В конце концов недоразумение обнаружилось. Потемкин пересел в свою карету, но скрипучие похоронные дроги продолжали его преследовать и мерещились во все дни лихорадок.
        Прошедшие накануне его приезда в окрестностях Галаца бои делали жизнь в городе невыносимой. «Место сие, — писал Потемкин Репнину из Галаца, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на кладбище, нежели на обиталище живых. Недуг меня замучил совершенно, и я теперь в крайней слабости».
        Ввиду болезни главнокомандующего была достигнута договоренность перевести переговоры из Галаца в Яссы. Лихорадка, однако, усиливалась. Теперь она давала больному передохнуть только после двух дней на третий. Перебравшись во дворец, светлейший все равно был не в состоянии заниматься делами, пришлось переехать в имение своего друга Маврокордато под Яссами. Пыльное, сухое, жаркое лето медленно перерастало в такую же пыльную, сухую, жаркую осень, и это было для страдающих малярией невыносимо.
        Императрица была крайне встревожена сообщением о тяжелой болезни Потемкина. Чувствуя за собой некоторую вину, она писала ему что ни день, а то и по два письма в день. Светлейший плакал над ее посланиями, но отвечать собственноручно был уже не в силах. Государыню совершенно не устраивали письма под диктовку, и она начала спешно искать себе надежного человека, которого следовало бы немедленно отправить на юг. Этот надежный человек должен был все время находиться при светлейшем и сообщать государыне каждый день самым подробным образом о его самочувствии. В конце концов выбор пал на Александру Васильевну Браницкую, одну из племянниц светлейшего. Поскольку Александра Васильевна, выйдя замуж, проживала в Киеве, императрица попросила ее немедленно бросить все и выехать на юг к тяжело больному дяде.
        Надо сказать, что из четырех или даже пяти племянниц-красавиц, обогащенных Потемкиным сверх всякой меры, одна Александра Васильевна, выданная замуж за богатого польского магната Франциска Браницкого, сохранила чувство искренней привязанности к своему могущественному дяде и, получив письмо государыни, немедленно отправилась в Яссы.
        Увы, приехала она слишком поздно, потому что жизнь покидала Григория Александровича. Трое врачей — Тиан, Массо и штаб-лекарь Санковский сбивались с ног, но все впустую. Против молдавской лихорадки, как, впрочем, и против любой другой, существовало тогда, да и теперь существует, только одно действенное средство — хинин. Избалованный и пресыщенный организм светлейшего яростно противился этому лекарству. Уж с чем только врачи его не мешали, чем они его не сдабривали, все было напрасно. Как только до утробы фельдмаршала добиралась горечь хинина, тут же начиналась рвота, и кризис не проходил, пока организм полностью не освобождался от этого снадобья. После приступов рвоты князь лежал неподвижный, казалось, даже бездыханный, и нужно было долго дожидаться, пока в конце концов обнаружится пульс.
        Эти три недели, проведенные светлейшим под Яссами, были, может быть, самыми тяжелыми в его жизни. Огромный, беспомощный, опустошенный, он лежал целыми днями неподвижно, ни во что больше не вникая, и единственное, что все еще его занимало, был черниговский колокол. Он все прикидывал, на какую бы из ясских колоколен его пристроить, но колокола все не было, и вот он опять вызывает Боура, которому было поручено следить за передвижением платформы.
        - Ну где же он…
        Доклады Боура, как правило, бывали оптимистичными, обстоятельными, но, выслушав его, фельдмаршал вздыхал:
        - И все-таки долго. Слишком долго они его везут.
        В конце сентября светлейшего, по его просьбе, перевезли в город. Его попытка вернуться, хотя бы частично, к делам ни к чему не привела. Он был настолько слаб физически, что не смог даже поставить свою подпись под наградными листами особо отличившихся при взятии Анапы. Эта невозможность овладеть гусиным пером вогнала князя в панический страх пред близкой кончиной. Попросил принести из молельни любимую икону, голубого благословляющего Христа, подаренного государыней при его назначении наместником Новороссийского края. Он считал эту икону чудотворной. Но, увы, человек слаб, а чувство признательности — ноша нелегкая. Тяжелые дни проходили, и голубого Христа снова отправляли в молельню к прочим иконам до наступления следующих тяжелых времен, когда без него было не обойтись.
        Теперь, лежа на кожаном диване, беспомощный и одинокий, светлейший подолгу размышлял. В самом деле, думал он, сколько народов, во скольких поколениях падали ниц пред спасителем, взывая о помощи. Выбравшись из беды, они забывали о нем до следующих тяжелых времен. А он не помнил зла, и снова ждал их, когда они придут с молитвами, и снова помогал им, и в этом, пожалуй, он был не столько сыном земли, сколько сыном небес.
        В те долгие ночи страданий светлейший сочинил двенадцать канонов, посвященных спасителю, которые в суматохе, связанной с его кончиной, затерялись. Попов, записавший их под диктовку, хотя и был сыном казанского священника, оказался не в состоянии запомнить и восстановить их.
        В начале октября, в полдень, светлейший вдруг представил себя в том же дворце лежащим в гробу, и это невесть откуда взявшееся видение привело его в неистовство. Умереть в этом пыльном городишке, в котором и дышать-то нечем? Да как он раньше не понял, что ему тут не короноваться, а испустить дух суждено, а если это так, почему он его не покинет сей же час?
        Был срочно вызван Боур.
        - Я не хочу умирать в Яссах, — сказал ему Григорий Александрович. — Я вывезу свой гроб отсюда, повезу его в свой любимый, своими руками построенный Николаев. Вели вынести меня немедля!
        - Но, ваша светлость, даже экипажи еще не готовы…
        - Пусть готовят, пока будут спускать меня по лестнице…
        Выехали через несколько часов в безумной спешке и суматохе. Для Потемкина идеально было бы вообще никогда не вылезать из экипажа. У него была страсть к путешествиям. Часто зимой в Петербурге, когда изводила бессонница, он катался два-три раза из столицы в Царское Село и обратно и все гонял лошадей, гонял, пока благостный дар отдохновения не снисходил на беспокойного седока. Кто знает, думал светлейший, может, и на этот раз, пока доедем до Николаева, в пути меня сморит хороший, крепкий сон…
        Увы, после двухмесячной лихорадки в нем вымерло и ощущение дорожного уюта. Не успели отъехать от Ясс, как верст через пятнадцать ему опять стало плохо. Лихорадка так трясла, что, казалось, вот-вот выбросит из кареты. Переехав Прут, остановились и стали совещаться. Неподалеку от дороги стоял домик. Просто так, в поле, на обочине дороги, стоял небольшой, опрятный снаружи молдавский домик. Был он совершенно пуст. Жители, видимо, еще не вернулись из своих странствий. А может, погибли или ушли, как и многие другие, просить милостыню. Быстро прибрались в доме, подмели, занесли кожаные подушки. В самой большой и просторной комнате устроили светлейшего. С наступлением темноты лихорадка как будто отпустила. Докторам даже показалось, что князь заснул, и, измотанные долгими бессонными ночами, его помощники свалились как убитые.
        Часа через два, однако, светлейший проснулся. Было душно. Попросил открыть окна, но все его окружение спало мертвым сном. Тогда он поднялся сам, чтобы отворить их. Оказалось, что открыть их невозможно. В той давней Молдавии бедный люд, которому не на что было купить дорогое тогда оконное стекло, заменял его мутноватой пленкой, представлявшей собой не что иное, как высушенный мочевой пузырь крупного рогатого скота.
        Задыхаясь от духоты, ступая через свое спящее окружение, князь кулаками протыкал те пузыри насквозь. Свежий воздух, однако, по-прежнему не поступал, и тогда он вышел на улицу. То, что и на улице стояла такая же духота, его совершенно добило. Он вдруг начал искать, к чему бы прислониться, потому что не было сил даже на ногах стоять, и в это время какая-то тень отделилась от стоявших неподалеку экипажей.
        - Прикажите, ваше сиятельство! — сказала тень хриплым старческим голосом.
        Потемкин узнал отчаянного старого казака по прозвищу Кресало. Наслышавшись от Головатого о его подвигах, он пожелал иметь его в своем конвое, и теперь, едва держась на ногах, обрадовался ему. Хоть и был Кресало старый, какая-то неуемная, неистребимая сила обитала в нем, а Потемкину, как никогда, этой силы-то как раз и не хватало.
        Опершись о его костлявое плечо, отдохнул немного. Тяжелая пыльная духота не давала вздохнуть полной грудью. Ни малейшего дуновения ветерка. Огромное звездное небо низко висело над тающими в ночи очертаниями холмов, и только где-то там, вдали, на склоне какого-то дальнего холмика, таинственный огонек то мигнет, то уйдет надолго в душную бездну ночи, то опять мигнет.
        - Вот туда, — сказал Потемкин старику Кресало, — туда, и непременно, сей же час вези меня туда!!!
        А был тот огонек обыкновенным пастушьим костром, и ничего таинственного в нем не было. Как известно, у степных пастухов хвороста мало, и, чтобы скоротать ночь, они подкидывают в огонь овечьи орешки. Огонь при этом не столько горит, сколько тлеет. Когда он совсем уже на последнем издыхании, пастухи кинут две-три хворостинки, пламя вспыхнет, на миг озарив окрестности, и костер опять начинает тлеть.
        У замеченного Потемкиным костра сидело двое пастухов — старик и его молодой помощник. Старику не спалось, и он призадумался той тяжелой, сладко-печальной думою, при которой молдаванин сливается со своим горем, и так ему от этого единения хорошо, что ничего другого в жизни не надо. Молодой, напротив, был еще колон сил и каких-то смутных замыслов. Он все к чему-то прислушивался, куда-то собирался, и вообще на месте ему не сиделось.
        - Ты, дед, сразу скажи — даешь взаймы деньгу или нет?
        Старик скинул с себя на минутку сладкую дремоту, чтобы улыбнуться молодому помощнику.
        - Несуразный ты парень! Деньга, которую я вчера нашел на обочине дороги, ее и деньгой-то по-настоящему назвать нельзя. По-русски она зовется пятак, то есть пять копеек. Вся ценность ее в том, что она круглая и ветром ее не унесет.
        Молодого пастуха эти никчемные рассуждения только выводили из себя.
        - Ты не рассказывай мне, что такое пятак, это я и без тебя знаю. Ты одолжи мне его, так чтобы эта деньга в моем поясе лежала, а уж как и на что я ее истрачу — не твоя забота.
        Старик вздохнул. Расстаться с деньгой ему не хотелось, а дать себя втянуть в длинный спор по пустячному поводу — значило растерять ту сладко-печальную дремоту, которой он так дорожил.
        - Ну положим, что это хорошая, славная деньга. И куда ты теперь среди ночи кинешься на нее курево покупать?
        - И это тоже не твоя забота, — сказал молодой. — Если у меня будут деньги, я как-нибудь курево себе раздобуду. Вон тракт в двух шагах. Вдруг проедет почта! Да у тех кучеров почти завсегда можно куревом разжиться!
        - Какая там почта в военное время! Раз в неделю покажется и то несется как очумелая, моля бога, чтобы пронесло.
        - Слушай, дед, а может, ты все это по скупости своей?..
        Старику стало невмоготу. Покопавшись в карманах, он достал свой пятак. Молодой, заполучив его, тут же упрятал в кожаный пояс, так называемый кимир, и пришел в такое волнение, что весь превратился в слух, готовый в любую секунду сорваться с места.
        - Смотрю я на тебя — смурной ты малый, — сказал старик.
        - Тсс!
        - Что, таки едут?
        Молодой стоял неподвижно, как изваяние, просеивая нескончаемую ночную тишину в поисках хоть чего-нибудь похожего на конский топот или дребезжание колес, но тишина была величественная, непочатая, первозданная.
        - Бросил бы ты эту маету, — посоветовал дружески старик. — Нам, пастухам, нельзя всяким слабостям поддаваться. На нас живые божьи твари. Другой раз кончится у тебя табак, а кругом одни пустые холмы, и что ты будешь делать? Бросишь овечек и пойдешь курево искать? Да когда ты вернешься, одни копыта останутся от твоей отары!
        - Я бы бросил, — вздохнул молодой, — да что толку, когда уже затянулся и дым в себя пустил.
        - Что, с одной затяжки пошло?
        - С одной затяжки.
        Они еще поговорили о разных пороках и страстях, караулящих бедное человеческое существо, о том, как и при каких обстоятельствах эти пороки пристают к человеку, от каких можно еще избавиться, а какие, считай, уже до гроба, но чу…
        - Что, таки едут?
        Молодой разочарованно вздохнул.
        - Главное, я уже деньгу взял в зубы, чтобы бежать на тракт…
        - Смотри, не надумай сдачу просить, — сказал старик, — а то совсем опозоришься.
        - Ты вот, дед, смеешься, а если попадется курящий человек, он сразу поймет мою тоску. Случается даже, что курящий курящему просто за так дает покурить. Если хочешь знать, я этот пятак больше для храбрости у тебя выпросил…
        - Ничего, потерпи немного. Вот, даст бог, заключат мир, отведем овец на зимовку, отпущу тебя в Яссы. Там у греков запасешься куревом на целый год.
        - Думаешь, заключат мир?
        - А непременно. Когда две державы никак не могут одолеть друг друга, тогда что остается? Мир. А будет мир, заживем и мы потихоньку.
        - Думаете, дадут?
        - Дадут, — сказал старик уверенно. — Для новых войн нужны солдаты, а чтобы бабы нарожали новую армию, нужно дать небольшое послабление народу. И пока бабы будут нянчить малышню, можно будет и самим чуток пожить.
        Молодой хотел было что-то возразить, но вдруг сорвался с места и пулей кинулся по склону холма к проходящему в низине тракту. Со стороны Прута неслось несколько экипажей в сопровождении конвоя. Достав свою деньгу, пастух стал посреди тракта, готовый скорее погибнуть, чем сойти с нею.
        Лошади переднего экипажа шарахнулись в сторону, чуть не опрокинув карету. Поддавшись, тревоге, остановился весь поезд. Старый казак Кресало, обнажив саблю, выехал галопом в голову поезда, чтобы выяснить, в чем дело.
        - Ну, что там такое? — спросил раздраженно генерал Голицын, сопровождавший светлейшего в этой поездке.
        - Глупость какая-то, ваше благородие, — ответил разочарованно казак. Пастух просит покурить.
        Выбравшись из своей кареты, генерал подошел к экипажу, в котором ехал светлейший.
        - Поедем дальше или отдохнем немного, ваша светлость?
        - Странно, — сказал Потемкин. — Очень странно. Не случилось ли чего с ним в дороге?
        - Да что с такой громадой может случиться?
        - Ну, опрокинуть могут по неосторожности или, переправляя через водные преграды…
        - Какие там водные преграды! — возразил Боур. — Через Днепр он переправлен давно, ну а что касается Днестра, то еще вчера, когда вы распорядились ехать в Николаев, мы послали курьера, чтобы и черниговский колокол направили туда.
        - Поздно, — сказал, подумав, светлейший. — Теперь уж поздно. К тому же он умолк. Я его больше не слышу, а если он для меня свое отзвонил, зачем с ним возиться? Пускай возвращают обратно в Чернигов. И непременно, сию минуту отправить курьера.
        Приподнявшись, он ждал, пока подадут нужные распоряжения, потом долго слушал, как утихает в ночи топот одинокого всадника.
        - Да и нам ехать дальше незачем, — заявил оп вдруг. — Выньте меня из коляски. Я как-никак воин и хочу подобно воину принять смерть в поле.
        Вынесли из кареты кожаные подушки, разложили неподалеку от дороги, на склоне холма, застелили ковриком. С трудом вынесли на руках огромное, холодное, почти безжизненное тело князя. Врачи попытались прощупать пульс, но он попросил оставить его в покое. Правда, племянница притащила из кареты пузырек одеколона, предложив князю еще раз попытаться самому вылечить себя. От всех болезней князь лечил себя одинаково — на макушку, прямо на взлохмаченную шевелюру, выливался флакон одеколона, который он сам же растирал по голове огромной лапой. Всю жизнь это средство помогало, но, увы, на этот раз…
        Улегся, дав себя укутать одеялом. Некоторое время спустя спросил племянницу:
        - Что тут рядом? Шумно кто-то вздыхает.
        - Отара. Овечки вздыхают во сне.
        - Костер у них там, что ли? Дымком тянет.
        - Пастухи коротают ночь.
        - А что, — спросил князь после долгой паузы, — тому пастуху, который нас остановил, дали покурить?
        Стали выяснять. Оказалось — не дали. Подозвали молодого пастуха, и старый казак насыпал ему из кисета немного табаку. Потемкин следил, как пастух неумело закуривает, потом попросил повернуть его на спину. Какое-то время лежал молча, укачанный огромным ночным небом.
        - Саш, а Саш… — позвал он тихо племянницу.
        - Что?
        - Видишь вон ту маленькую звездочку?
        - Вижу.
        - Это моя любимая звезда. Всю жизнь она меня манила, всю жизнь она была ко мне благосклонна, и кто бы мог подумать, что в самый-самый зенит…
        - Что ты, дядюшка? Еще как она нам будет светить, еще как мы заживем!
        Глаз светлейшего наполнился печалью.
        - Поди принеси мне голубого Христа.
        Племянница ушла к каретам, и, пока она там копалась, светлейший принялся разглядывать низкорослую, сутулую фигуру старого казака, стоявшего с ружьем у его ног. Было что-то бесконечно горькое и одинокое в его тяжелой думе.
        - Поди сюда, солдат.
        Казак вздрогнул, точно его застали бог весть за каким проступком, и, вытянувшись по форме, замер.
        - Ты, солдат, прости меня, — с трудом проговорил фельдмаршал.
        Кресало сухо глотнул, посмотрел куда-то в поле, затем молвил тихо:
        - Не судья я вам, ваше сиятельство. Если что и было промеж нами, пусть бог простит.
        - Я часто бывал излишне суров с тобой, солдат…
        - Так ведь служба — это не дружба…
        - Гонял тебя по всем дорогам…
        - На войне без этого не обходится…
        - Излишне часто заставлял кровь проливать…
        - Мы за бога, за веру нашу стояли, и тут уж, как говорится, потери не в счет.
        Князь облегченно вздохнул, точно свершил самое трудное из всего того, что ему предстояло.
        - По дому небось соскучился?
        - А и то сказать, ваше сиятельство. Пора поля засевать.
        - Ну и с богом, — как-то неопределенно, ни к кому особенно не обращаясь, выговорил наконец светлейший.
        Тем временем вернулась Браницкая с иконой. Потемкин целовал голубого Христа, плакал, опять целовал, после чего утих, прижав его к груди. Казалось, засыпает, но вдруг он отчего-то вздрогнул несколько раз. Графиня Браницкая, кутаясь в теплую шаль, подумала про себя, что это хворь из него так выходит, но старый казак, дежуривший у ног князя, перекрестился и сказал:
        - Отходит, слава богу…
        - То есть как отходит?
        - Ну, помирает то есть.
        - Да ты что, глупая твоя голова, как можно!!!
        Бросившись к светлейшему, она принялась его обнимать, целовать, затем, положив себе на колено его громадную голову, принялась дышать ему в рот, чтобы вернуть к жизни, и при этом истерически кричала:
        - Нет, этого быть не может, мы этого не должны допустить!
        - Оттяните ее от покойника, — сказал спокойным голосом казак. — Бабы, они при смертях бедовые…
        Конвойные стояли, не смея притронуться к графине, и тогда молодой Голицын, подняв ее на руки, понес к каретам. Браницкая вопила, вырывалась у него из рук, но Голицын был крепким, мускулистым, и его решимость подействовала на нее отрезвляюще. Через несколько минут, окончательно придя в себя, она сама вернулась к покойнику и, сев чуть поодаль, тихо, по-бабьи завыла.
        Светлейший лежал, запрокинув голову, и своим единственным, теперь тоже незрячим оком все еще вглядывался в бесконечность звездного неба. Кресало, волею обстоятельств ставший свидетелем нелегкого прощания тела с духом, подошел к покойнику, положил его голову на подушку, сказав при этом:
        - Нужна монета, чтобы глаз прикрыть, пока веко не остыло.
        Они выехали из Ясс в такой поспешности, что трудно поверить, но ни у кого не оказалось при себе золотой монеты. Стали искать хотя бы серебро или медь — ничего, ни копейки ни у кого. И тогда молодой пастух, подойдя, протянул свою деньгу. Казак взял ее, прикрыл начавшее уже остывать веко, и скромный пятак, потерянный кем-то на обочине дороги и найденный молдавскими пастухами, лег на единственный глаз богатейшего и могущественнейшего из сильных мира сего.
        Время шло, потрясенное случившимся, окружение князя пребывало в глубоком оцепенении, и единственным, сохранившим в эти минуты присутствие духа, был все тот же казак по прозвищу Кресало. Встав во фрунт у ног фельдмаршала, подождав, пока к нему пристроится остальной конвой, скомандовал:
        - Честь!
        Генерал Голицын обнажил шпагу, солдаты зарядили ружья, и два десятка выстрелов раскололи прохладное предутреннее небо. После чего казак скомандовал:
        - Молитву!
        Никого из духовенства не было, и Сарти, бесконечно любивший светлейшего, решил, что это его обязанность. Опустившись на одно колено и поцеловав икону спасителя, он театрально вознес руки к небу и принялся декламировать:
        - О всевышний, всемилостивейший, прими душу нашего главнокомандующего, фельдмаршала, светлейшего князя Тавриды, графа священной Римской империи, гетмана Великой Булавы…
        - Не надо так красиво, ваше благородие, — прервал его казак, — Сколько тут ни нагружай, все равно на тот свет приходим без чинов и наград. Перед богом все рядовые.
        Сконфуженный Сарти поднялся и отошел. Старый казак, заняв его место, сложил на груди руки и обыденным голосом простого человека, свершающего свою ежедневную молитву, произнес:
        - Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя…
        Князь лежал неподвижно и, казалось, внимательно слушал молитву старого казака. Дух отмаялся, страдания улеглись, и лик осенился покоем христианина, исполнившего свой долг до конца.
        Глава четырнадцатая
        Дань вечности
        Паши и сей — и будешь правым.
        Народное
        …красота почти равноценна добру и правде.
        Ренан
        А Днестр по-прежнему катит свои тяжелые холодные волны, точно мир еще не был отмечен тайной рождения и по нему не гуляла старуха с косой; точно дух наш не познал еще безбрежности слова, и рука не постигла радости деяния; точно мы еще не отправлялись за истиной вечной и не возвращались в который раз с пустыми руками.
        Да и то сказать — что для древней реки, век которой исчисляется тысячелетиями, наши маленькие земные дела!
        Днестр ты мой, Днестринушка,
        Священная вода!
        На берегу высоком
        Цветы да лебеда…
        Голубой пояс живительной влаги, величественно огибая древние холмы, движется как будто с нами, как будто и без нас, ибо, если вдуматься, чего только не видали эти волны, кого только не встречали и не провожали эти берега! В ущельях этих тяжелых громад прятались геты и сарматы. В водах этой холодной реки тонуло чудовищное племя гуннов. На этом высоком берегу порабощенные дакийцы, пав ниц перед своими завоевателями, просили пощады для своих кровинок, но Рим был непреклонен в своей решимости истребить мужское население этой воинственной державы, и вот легионеры отрывают малышей от материнской груди и сбрасывают с высокой кручи в реку.
        Впрочем, все в мире относительно. Относительной была и победа римского императора Траяна над вождем гето-даков Децебалом, ибо вместе с римскими легионерами под теми же шлемами и на тех же конях шел в наступление на мир язычников мир христианства. Это христиане углубили пещеры, чтобы, спрятавшись от чужого глаза, творить в темноте и одиночестве молитву тому одинокому назаретянину, которому со временем поклонятся последние правители Рима.
        Что есть истинная ценность и что есть ценность относительная, что есть вечное и что есть тлен? Увы, над этим вопросом человечество не уставало биться на протяжении своей истории, а дни шли, проходили столетия, солнце по-прежнему всходило и заходило, и с утра до вечера лежащие на берегу Днестра доисторические животные из мела и ракушечника думали свою вечную думу, лениво грея на солнце свои бока. Есть какая-то тайна в их угрюмой задумчивости, чем-то они завораживают глаз, какое-то чутье подсказывает, что там, в глубинах этих громад, куда не проникает луч солнца, бродит белая вечность, и сами эти громады покоятся, должно быть, на белой вечности, ибо не может вечное не на вечном стоять.
        Днестр ты мой, Днестринушка,
        Священная вода!
        А и правда, думала Екатерина, воистину священная. Проживешь век рядом с этой рекой, и, хотя ты идешь своей дорогой, а река своей, она твою судьбу держит на примете и в тяжелую минуту непременно бросится на помощь. Ну кто, скажите, смог бы, кроме Днестра, такую уйму леса перетащить из-под Могилева до самой деревни, причем так ладно подогнать плоты, что вот ты достаешь из воды бревно, и тут же тропка, по которой его надо тащить наверх.
        Не успели и половины перетащить, как начали строить. Околинским мужикам не терпелось испытать свою судьбу, а может, они просто не знали, что их ждет, ибо созидание — дело не столько рук, сколько духа человеческого. И поди попробуй, когда все помешаны на разрушениях, когда разрушениями клянутся и разрушениями бредят, остановить себя и начать подгонять бревно к бревну. Попробуй, когда круглый год вокруг пылают деревни, убедить себя, что созданный тобою кров будет стоять вечно, и ни огню, ни воде он неподвластен. Найди в себе силу поверить, что вначале было слово, и для того слова ты строишь храм, и это в то время, когда все вокруг тебя вопят, что вначале была сила, и потом тоже была сила, и всегда, всюду, во веки веков пребудет одна сила…
        Ничего удивительного в том, что, не успев толком начать, тут же выдохлись. Стук топоров доносился все реже, тише, глуше. Работа топором дело тяжелое, на мамалыге и постном супе много не наработаешь. День работника начинается с кормежки, эта истина стара как мир, а что кинуть в тот проклятый чугунок, когда четыре года шла война? И в этот трудный час кто бы, вы думали, пришел Екатерине на помощь? Да тот же Днестр. Собрав ребятишек со всей округи, Екатерина побродила с ними по своим заветным уголкам, набрала два ведра ракушек, и с тех пор не проходило дня, чтобы детвора чего-нибудь не натаскала строителям храма.
        По вечерам, преодолевая усталость, плотники шли к тем же водам Днестра. Скинув с себя пыльные лохмотья, войдут в воду такими клячами, что отворачивается пристыженный глаз, а через полчаса выходят из воды такими гогочущими молодцами, что все село выбегает им навстречу. И такие выдавались славные вечера в Околине, и так добрела и искрилась речь смешинками на каждой завалинке, у каждой калитки, возле каждого колодца, точно вместе с этими вытащенными из воды бревнами сам смысл жития выбрался на берег после долгих скитаний.
        Один только отец Иоан не спешил по вечерам возвращаться. Выкупавшись, он садился на старую, дырявую, перевернутую вверх дном лодку и долго смотрел туда, на запад, где остались родные Карпаты, и Трансильвания, и отчий дом… Должно быть, сама эта река, несущая в себе чистоту и прохладу Карпатских гор, казалась ему приветом той далекой малой родины.
        «Опять начинает тосковать… Господи, что я с ним буду делать? Чуть что — и уже начинает тосковать…»
        Быстро потушив огонь в печке, накрыв сготовленный ужин, Екатерина надевала чистый платочек и спешила к одиноко стоявшей на берегу старой лодке. Как она его любила, как жалела, когда бежала по вечерам к той старой лодке! Завидев его еще издали, она все шла и сокрушалась, потому что, господи, как он исхудал! Низко, печально опустилась еще недавно такая бедовая, такая рыжая голова! Да и что удивительного! Легко было спросить тем летним утром — где там наши дети? А попробуй взвали на себя заботу о них, раздобудь муку для двух мамалыг в день, одну утром, другую вечером, причем отнюдь не маленьких, потому что их шестеро, не считая Ружки, которая тоже сидит вот поодаль, не спускает с тебя глаз, и детская душа нет-нет да и встревожится — достанется ли что Ружке?
        Жить в низине и строить наверху — морока, хуже которой не придумаешь. За день намотаешься так, что уж какой там из тебя работник. Что делать? Из остатков старого храма отец Иоан довольно быстро соорудил там же, наверху, рядом со стройкой, домик о двух комнатах. Едва перекрыл, едва поставил окошки и навесил двери, как Екатерина тут же перетащила семью наверх. В одной комнате живут, другую Екатерина штукатурит. Не успела та обсохнуть, переселились и уже в той штукатурят. Глина тут, глина там. На лице, на столе, на постели — всюду глина, шагу ступить невозможно без сырой глины.
        И все это так, между прочим, потому что главным делом был храм, и там отца Иоана ждала самая большая неприятность. Оказалось, к его великому удивлению, что не все способны разумно орудовать топором. Бывают возрасты, когда человека еще можно этому обучить, а бывает — поздно. Братья Крунту принадлежали к той части человечества, которой от рождения это ремесло противопоказано. Они, правда, старались, но чем рьянее они принимались за дело, тем меньше проку было в их трудах.
        Во дворе строящегося храма валялась уже целая гора изуродованных бревен, и для отца Иоана, горца, выросшего в окружении леса, знавшего и любившего лес, этот навал искалеченной древесины был таким грехом, смириться с которым он не мог. Часто по ночам, когда выглядывала луна, он тихо вставал, шел на стройку и стучал топором часок-другой, чтобы хоть пару бревен привести в божеский вид.
        Когда работы прибавилось, так что им вчетвером было уже не под силу, стали взывать к помощи односельчан. Люди откликались слабо и шли неохотно, потому что стояла осень, у каждого свой виноградник, свои заботы. Заглядывали изредка соседи. Придут под самый обед в надежде, что Екатерина усадит за стол. Если за трапезой попадет в ложку кусочек мяса или вкусная гуща какая-нибудь, тогда ничего, а если один пустой суп, тогда к концу трапезы уже начинают косить глазом по сторонам. На следующее утро, глядишь, две-три заготовки как ветром сдуло.
        От этих пропаж у отца Иоана прямо руки опускались, ибо были они связаны с его главными плотничьими замыслами. В его голове не укладывался храм, у которого нету колокола. Он готов был идти на любую жертву, лишь бы над храмом высилась, вырастая из самой крыши, небольшая колоколенка. Он умел такие колоколенки строить, их было там, на его родине, немало, сооруженных его руками. Эта, околинская, должна была стать лучшей из них. Он не успевал подбирать и копить для нее материал, ему и в голову не приходило, что его заготовки так и просятся в печку. Большую сваю в одиночку не утащишь, а если утащишь, нужно еще топором поработать, а эту взял — и сразу в печку.
        «Опять он у меня падает духом», — сокрушалась Екатерина, сворачивая с тропки к старой лодке. Щадя его тоску, его одиночество, она подходила такими неслышными шагами, что, казалось, откуда-то сверху пушинкой, занесенной ветром, опускалась рядом с ним.
        Поначалу она молча сидела, стараясь смотреть туда, куда он смотрит, вздохнуть о том же, о чем он вздыхает, увидеть его глазами и эту реку, и эти горы, и пелену туманов за Днестром. Потом она начинала вместе с ним тосковать по его малой родине, хотя она ту Трансильванию и в глаза не видела.
        После чего она начинала тихо плести слова о том о сем и ни о чем. Рассказывала, например, то, что знала наверняка об этой реке, передавала то, что слышала от других, а то принималась излагать, чего сама не знала и от других не слышала, но о чем ей подумалось в те долгие ночи одиночества, когда жила с шестью малютками тут, на берегу реки.
        Тосковавшего по своему краю отца Иоана эти рассказы мало занимали, но, воспитанный среди простого народа, исконно уважающего слово собеседника, он, думая о своем, оставлял уши открытыми. Екатерине только того и нужно было. Завладев его ушами, она кидала в них сказки, легенды, небылицы и, одаренная от природы, в этой стихии рассказчика достигала такого мастерства, такой красоты, что наступала минута, когда созидаемый ею мир соприкасался с миром, по которому тосковал отец Иоан, становясь единым целым. Сбросив с себя тоску, отец Иоан обнимал ее за плечи, долго смеялся какому-нибудь случаю, образу или словечку.
        - Ну и рассмешила ты меня, ну и рассмешила!
        С реки хоть и шли молча, видно было, что идут не просто двое — идет семья, причем семья, благословенная взаимопониманием, а это значило, что век ее будет долгим.
        Дома, поужинав, Екатерина укладывала ребятишек, а отец Иоан в это время молился в соседней комнате. Потом они ложились на пахнущую свежим сеном постель, и, перед тем как соснуть, измотанная усталостью бесконечно долгого дня, Екатерина кидала в темноту так, на всякий случай.
        - Она у нас будет белой.
        - Кто? — спрашивал, засыпая, отец Иоан.
        - Церковь наша.
        Эта мысль о белой церкви до того его смешила, что он принимался ее усовещивать:
        - Ну как она может быть белой, если строится из дуба? Видела ты когда-нибудь белый дуб?
        Поскольку белого дуба Екатерина не видала, отец Иоан по-доброму, отечески завершал разговор:
        - Ты уж меня извини, матушка, но белой она быть никак не может.
        - Почему не может?
        - Потому что дуб по природе своей может быть серым, может быть коричневым, может быть черным, но белым он быть не может.
        Екатерина сопела, размышляя. Она была человеком степным, многие поколения ее предков рождались, проживали свои жизни и умирали в глинобитных домиках, побеленных известью. Для нее белый дом — это был честный дом, вечный дом, святой дом, а бревенчатое строение — ну бревенчатое, и ничего более.
        - А если те дубы оштукатурить и побелить?
        - Живой дуб мазать глиной и белить?!
        - А что? И обмажем и побелим.
        Добытое с таким трудом согласие грозило обернуться новой ссорой. К счастью, усталость разнимала их на полуслове, и они засыпали, так и недоговорив. Всю ночь их укачивал доносившийся из долины еле слышимый говор днестровских волн, а под утро, чуть только петухи прокричат зорьку, Екатерина, просыпаясь, заявляла:
        - Как хотите, отец, а она у меня будет белой.
        - Кто?
        - Церковь наша.
        - Да каким образом она сделается белой, если она из дуба? Ты видела когда-нибудь храм из дуба?
        - Видела.
        - И что, разве он не был красив?
        - Слов нет, красота там великая, но как перед богом сознаюсь! Когда я на него смотрела, у меня прямо руки чесались, чтобы взять лопатку, ведерко и тут же начать штукатурить и белить.
        - Да зачем красоту живого, вечного дуба мазать глиной и белить?!
        - А чтоб еще красивее было.
        После четырех лет новостей, связанных так или иначе с человеческими жертвами и разрушениями, весть о том, что где-то там, на Днестре, какая-то деревушка строит церковь, всколыхнула весь обозримый из Околины христианский мир. Господи, неужели выживем? Из-под Прута, из-под Сирета, от Подолии и от самого Черного моря шли люди поклониться этим бревенчатым стенам, ибо согласно народному поверью есть надежды и есть грехи, которых никому, кроме как возводящемуся храму, не должно доверить. На выставленный для подаяний стол с утра до вечера приносили узелочки, медные гроши, куски домотканого полотна, живых цыплят, груши, картофель, а то и просто венок пахучей лесной мяты.
        Отец Иоан, занятый на стройке, переложил весь этот странствующий люд на плечи Екатерины. Она их охотно принимала, выслушивала, делилась с ними. Долгие годы одиночества в низине, у реки, открыли ей, какое это великое счастье — сострадание, когда ты его находишь в других и другие находят его в тебе.
        - Да ведь, матушка, этот храм наверняка будет выше турка с саблей!
        Дело в том, что на своих вассальных землях турки предписали строить храмы не выше стоящего на своей лошади янычара с поднятой кривой саблей в руке. И так бедные селяне страдали от этого предписанного ограничения господи, хоть бы та сабля ровная была, можно бы крест повыше поставить, — но где там, все не как у людей!
        Отец Иоан был трансильванец, он не жил под турками, в его жилах не было ни капли страха перед янычарами. Он строил свой храм таким, каким он ему виделся, а там, что же, поживем — увидим.
        - Как бы они его не снесли!
        - Даст бог, обойдется.
        Наговорившись с гостями, Екатерина принималась дальше хлопотать по хозяйству, а паломники рассаживались на обтесанных заготовках, отдыхая после долгого пути, набираясь сил перед дальней дорогой. Она сидели задумчиво, молча, боясь шевельнуться, ибо, пока они сидели и дышали запахом свежих стружек возле этого строящегося храма, великая река по имени Время медленно вытаскивала их из трясины разрушения, приобщая к нелегкому, но святому делу созидания. И каждый стук топора наказывал им верить и жить. Жить и верить.
        К осени околинская церковь начала обретать тот облик, с которым ей предстояло прожить век. Вот они, тяжелые, прочные стены, крыша из наколотой дранки и над крышей игрушечная колоколенка, приводившая всех в восхищение. Она была восьмиугольной, с остроконечной конусной крышей, с четырьмя крохотными окошечками, по одному на каждую сторону света.
        - Ну прямо загляденье!
        Пока ее не было, этой колоколенки, о самом колоколе речи не было, но как только она появилась, пришла в волнение Околина, весь мир паломников и, конечно же, сама Екатерина. Она так полюбила ту колоколенку, что, едва раскрыв глаза, бежала к ней. Затем днем вдруг скинет с себя спешку и суматоху, чтобы посмотреть, как она там. Даже ночью, бывало, выскочит на нее полюбоваться. Теперь ей тоже казался невозможным храм без колокола, а взять его было неоткуда, и единственной надеждой был тот же отец Иоан — не может быть, чтобы, смастерив такую чудо-колоколенку, он не подумал о самом колоколе.
        О этот наш древний немилосердный бич, эта наша бедность!..
        Издавна, когда строительство храма начинало выдыхаться, священник вместе с несколькими прихожанами отправлялся собирать подаяния. Собирали на крышу, на алтарь, на колокол. У отца Иоана была небольшая лошадка, выловленная братьями Крунту, чтобы перетаскивать бревна потяжелее с места на место. Поразмыслив, отец Иоан решил, что поздней осенью, когда работать внутри храма будет уже холодно, запрягут лошадку и поедут недели на три-четыре по селам собирать на колокол. Поначалу охотников ехать набралось великое множество, но он не принимал их всерьез, потому что говорилось это в пору брожения сладкого сока, а выпивший человек чего только не наговорит!
        Когда выпал первый снег, отец Иоан смастерил небольшие санки, оделся потеплее и стал прощаться с семьей. Провожали его всемером — девочки тихо плакали в кулачок. Ницэ ревел во все горло и жаловался судьбе, что его, мужчину, не берут на такое важное дело. Ружка, добрая душа, благо ей ни одежки, ни обувки не нужно было, почти до самого леса бежала за санями.
        И начались долгие дни скитаний. Вокруг ни души. Белое заснеженное поле, белые горизонты и белая, почти невыносимая для человеческого одиночества тишина. Холод, бездорожье, запустение… Погибающие от голода и эпидемий деревни. Полуодичалый, забытый богом край… Господи, куда он только в ту зиму не попадал, куда ею только не заносило! Подъезжает, бывало, к деревне. Останавливает лошадку у крайнего домика. Никто не откликается. Полуоткрытые двери, занесенные снегом сенцы… На печи лежит вповалку вымершая семья. Кругом тиф, помогать некому! Ну что ж! Заезжает во двор. Топит печь, хоронит, закрывает домик и едет дальше.
        В одной деревне кое-как соберет полмешка какого-нибудь добра, а в соседней — опухшие от недоедания дети, и как ты можешь с ними не поделиться? А то, бывало, и тебе ничего не дают, и другим тебе дать нечего, но едешь полем и видишь — стоит человек. Стоит оборванный, посиневший, спиной к дороге, потому что глаза его не хотят больше глядеть на мир божий, дух его не верит больше ни во что. Что делать! Вылезаешь из саней, стоишь и мерзнешь рядом с ним. Ни о боге, ни о войне, ни о мире слушать он больше не хочет, но сам человеческий голос обладает даром успокоения и, отогрев отчаявшегося, усадив в сани, везешь его до первой деревни…
        Потом наступил день, когда самого отца Иоана нужно было спасать. Выследив по полозьям, что сани едут не порожняком, на него напали в низине, меж двумя деревушками. Попытки отца Иоана отстоять пожертвования своему храму привели к тому, что его зверски избили, и он, верно, погиб бы в снегу, если бы горемычная старушка, возвращавшаяся из лесу с вязанкой хвороста, не наткнулась на него. Не успел встать на ноги, выехать из села не успел, как у небольшого перелеска лошадь свалилась. Лежит на дороге, глаза красные, морда в пене. Все советуют бросить ее, но если эта божья тварь строила вместе с тобой храм и таскала тебя по всем этим белым пустыням, как ты можешь бросить ее?
        Бедная Екатерина — всю зиму ходила она на тракт, всех прохожих выспрашивала, пока, наконец, удалось получить весточку, и горькая была та весточка, как полынь в начале лета. Сообщили ей, что видели отца Иоана в Бельцах, собиравшего подаяние. Стоял он с кружкой у моста и был так худ, и лошадка была до того облезлая, что невозможно было пройти мимо, не подав, а между тем народ все шел и шел, а в той кружке ну почти что ничего…
        Там, у того моста, его и заприметил боярин Мовилэ, возвращавшийся откуда-то в расписных санях. Вернее, приметил он не столько отца Иоана, сколько его клячу, дремавшую рядом. Лошадь была без гривы и хвоста, она явно побывала уже на том свете, и боярин удивился — скажи пожалуйста, выходили!
        - Мэй, Гицэ! — крикнул он своему кучеру. — Поди и позови того, что стоит с облезлой клячей у моста…
        Отец Иоан бежал что было сил.
        - На колокол собираем, ваша светлость.
        Боярин покопался в карманах, кинул в кружку какую-никакую мелочь.
        - Твоя кляча?
        - Моя.
        - Чем болела?
        - Да прихватила где-то какой-то заразы, — сознался отец Иоан.
        - Заразу понемножку не хватают. Ее когда берут, берут сполна. Как же ты ее выходил?
        - А… молитвами.
        Тут только боярин вспомнил, что видел эту рыжую голову в Нямце на вознесении. Даже, помнится, за ним нарочно посылали. Ах, да он же помог тогда спасти праздник! А что, если он и в самом деле наделен чем-то этаким свыше?
        - Много насобирал?
        - Пока на одну только веревку для колокола.
        - Не густо. А ты бы согласился поехать в мое имение, помолиться за мой скот? Если к тому же твои молитвы помогут, я, пожалуй, нашел бы, к чему ту веревку привязать…
        Еще долгих сель недель отец Иоан провел в конюшнях боярина Мовилэ. Запущенный, зачумленный скот корчился в грязи, и стоял такой рев, что всего два раза в день удавалось произнести «Отче наш». Остальное время проходило в трудах. С утра вместе со скотниками таскали за хвост павшую скотину и сжигали в поле. Затем, вернувшись, варили травы и целый день чистили, кормили, поили, и так до следующего утра, когда опять надо было таскать за хвост и сжигать.
        С начала оттепели чума как будто стала отступать. Во всяком случае, в поле сжигали все меньше и меньше скота, а к концу апреля, когда выживший молодняк уже был выпущен на пастбище, случилась и с отцом Иоаном беда. Как-то после обеда, зайдя за конопляную перегородку в углу конюшни, где по ночам отдыхал часок-другой на старой рогожке, он вдруг рухнул. Самое поразительное было то, что, падая, он улыбнулся и в его воспаленном лихорадкой мозгу промелькнуло удивленное — скажи пожалуйста, не получилось!
        Отец Иоан, как и все натуры энергичные, деятельные, воспринимал жизнь с каким-то озорством, азартом и перед каждым начинанием в глубине души вопрошал себя — получится или не получится? Одолеет или не одолеет? Затем, сколько бы его труды и радения ни длились, тот поставленный им самим вопрос висел в воздухе, и ответом на него могло быть только завершенное дело. Что и говорить, в каком-то смысле отец Иоан был баловнем судьбы, ему удавались вещи поразительные, немыслимые, непостижимые. Может, потому он уверовал, что у него всегда все должно получиться, и кто бы мог подумать, что одно-единственное невезение в главную, критическую минуту жизни затмит все его былые удачи.
        Богобоязненный Мовилэ из опасений, как бы у него в хлеву не скончалось лицо духовное, послал срочно в Могилев за колоколом, который тут же повесили в конюшне на перекладине так, чтобы отец Иоан, когда горячка позволит, смог бы увидеть, хотя бы в тумане, честно заработанный им новенький церковный колокол.
        Его спасли барская кухарка и висевший на перекладине колокол. Он был так истощен горячкой и раздумьями о жизни, что не в силах был даже повернуться с боку на бок. Тетушка Линка ухаживала за ним, как за малым ребенком, и долгие ночи дежурила у изголовья больного с теплыми настойками, молитвами и огарком свечи — так, на всякий случай, потому что очень уж слаб он был. Тем не менее отец Иоан выжил и много лет спустя, на старости, сознавался, что истинно христианским духом он проникся не в монастыре и не во время строительства храма, а в углу старой барской конюшни, на жесткой рогожке, слушая в бредовом забытьи далекий голос матери и мычание скота вперемежку с колокольным перезвоном.
        Уже отцветали вишни, когда отец Иоан вернулся в Околину. Было раннее утро, и он не постучался в свой дом, а пошел прямо в недостроенный храм. Долго возился наверху, в колоколенке, и с первой утренней зорькой мягкий, задумчивый звон побежал по днестровским долинам. Екатерина выскочила на улицу в чем была, всплакнула от радости, обняла исхудалого, обросшего щетиной, почти чужого ей человека и с дрожью в голосе спросила:
        - Отец мой, а она будет белой?
        После целой вечности, проведенной в бессарабских степях, отец Иоан понял, что белое в этом краю — это не просто цвет. Это еще и судьба.
        - Ну конечно же, — сказал он, входя в дом и обнимая ребятишек, которых не видел добрых полгода. — Какой же ей еще и быть, если не белой?
        И околинская церковь действительно стала белой. Она белела зимой в полдень, когда падали первые снежинки; она белела в непогоду, глухими темными ночами, когда ни земли, ни неба было не видать. Она белела в весеннее время, когда над Днестром стелился мягкий густой туман; она белела поздней осенью, когда все утопало в грязи. Она белела во время засухи, во время чумы, во время грозы; она последней опускалась в ночную тьму и первой из нее выплывала.
        Она белела так долго, так ярко, так настойчиво, что в конце концов путники и странники вместо того, чтобы говорить — Околина, говорили — то село, что при Белой церкви, а то и просто Белой Церковью звали. Некоторое время село жило с двумя названиями — Околина и Белая Церковь. Но, конечно, все понимали, что победит одно из них. Околина по-молдавски означает поворот, и село действительно стояло у изгиба, у поворота реки. Теперь получалось так, что могучая река вступала в спор со скромной женщиной за право дать имя селу. Победили предки, принявшие христианство.
        Впрочем, нам предстоит еще раз туда вернуться, ибо, проследив воздвижение этого храма с начала его начал, мы не можем его покинуть, не побывав, хотя бы мельком, на службе по его освящению. Тем более что служба та состоялась в том же году, на вознесение, и была она настолько славной, что о ней долго потом рассказывали в северных селах Молдавии.
        Церковь была битком набита. Нямецкий монастырь прислал в дар очень красивый голубой алтарь, и теперь переполнившие храм околичане крестились и заглядывали в глаза привезенным из-под Карпат иконам, сообразуя свои мелкие житейские делишки со строгостью прибывших издали апостолов. Под высоким потолком плыл дым от свечей и кадил. Голос отца Иоана, вырвавшись наконец из плена земных забот, сотрясал своды церкви, и косые лучи полуденного солнца, пробившись сквозь высокие оконца, медленно плыли по макушкам, одинаково милуя и праведных и грешников.
        Хотя, раз уж зашла речь о нечестивцах, нужно сказать, что освящение храма не обошлось без курьеза, ибо, как это уже давно замечено, в Молдавии ни одно святое дело не может завершиться, оставаясь святым до конца. Весь сыр-бор разгорелся из-за Тайки, хозяина той глиняной крепости, которого мы оставили спящим, когда у него угоняли пашского жеребца.
        Он, разумеется, потом проснулся, попытался даже догнать воров и вернуть свое добро, но было уже поздно. К тому же солдаты, стоявшие под Могилевом, успели продать скакуна какому-то проезжавшему через Могилев иностранному посольству. В конце концов Тайка нашел разумный выход и передал под опеку всевышнего все свое состояние, раз обстоятельства вынудили раскошелиться на строительство храма.
        Правда, поначалу он не слишком баловал эту стройку своим вниманием и решил было даже на службу по освящению храма не ходить, дабы не придать ей излишнего веса. Потом, видя столпотворение вокруг церкви, подумал — а не может ли так случиться, что, не видя его, эти конокрады со временем забудут, кто есть истинный основатель?!
        К сожалению, пока он добирался, свободного места впереди не оказалось, и ему пришлось довольствоваться скромным местечком у окошка. Там было душно, солнце било прямо в глаза, и со всех сторон давило сознание совершающейся несправедливости. Раза два или три он попытался незаметно протиснуться в первые ряды прихожан, но каждый раз его запихивали обратно. В конце концов, выведенный из себя, он встал посреди храма, прямо напротив царских врат, и забубнил голосом, каким обычно заговаривают с соседями через забор, когда ничего хорошего им не собираются сообщить:
        - Отец Иоан! А выдь-ка сюда на пару слов!
        Певчие из соседних сел, приглашенные на освящение храма, ахнули — как, во время службы?! Отец Иоан, однако, не дал себя смутить и, сняв золоченую ризу, вышел через боковую дверку и спросил:
        - Что случилось, сын мой?
        - Отец Иоан, я вижу тут несправедливость, в которой, кажется, участвует и церковь, а церковь должна нести мир, а не раздоры.
        - Какую же ты усмотрел несправедливость, сын мой?
        - Ну, взять хотя бы этих братьев Крунту. Мало того, что они втроем ну, некоторые говорят, вчетвером, но чего не видел, про то не скажу, — так вот, мало того, что они втроем угнали у меня жеребца, за которого я выложил кучу золота! Мало того, что они выменяли его на дуб, хотя эту церковь дешевле и проще было строить из камня. Так вот, я говорю, мало им всего этого, они еще и пихаются, когда я прихожу как основатель и хочу занять подобающее мне место…
        - Если ваша обида только в том и состоит, что вам непременно хочется быть в первом ряду…
        - Не в этом дело. Просто я не могу дольше глазеть на их поганые спины! Мало того, что они у меня угнали…
        - Сын мой, — сказал отец Иоан, — стоявший в вашей конюшне жеребец возвращен русскому воинству, той самой армии, которая взяла Измаил. Лес на постройку храма мы получили от воинов, строивших мост, и их дарственная лежит под алтарем. Эти три брата работали тут со мной день и ночь, и если бы не их старания…
        - Но, отец Иоан, церковь не должна плодить несправедливости! Если я не умею работать топором, ну не дал мне бог такого таланту, это вовсе не значит, что я должен стоять у окна и печься на солнце! Не предки этих пьянчуг, а мои собственные предки основали тут, на высоком берегу…
        - Сын мой, не спорю, велики ваши заслуги и в основании самой деревни, и в основании этого храма, и если вы так уж настаиваете, я попрошу братьев Крунту потесниться, хотя лично я, будучи на вашем месте, не настаивал бы на этом.
        - Почему?
        - Потому что сказано было — тот, кто хочет быть первым там, на небесах, должен быть последним тут, на земле, и тот, кто будет первым тут, на земле, последним окажется на небесах…
        Поразмыслив, Тайка сказал более примирительно:
        - По правде говоря, мне и там, у окошка, неплохо, но меня прямо переворачивает, когда я вижу перед собой три затылка, три спины и три, извините за выражение…
        - Сын мой, у вас не должно быть недоброго чувства по отношению к своим братьям…
        - Да какие они мне братья?! Случайно носим одну и ту же фамилию, а так глаза бы мои на них не глядели.
        - Сын мой, не торопитесь грешить, не спешите бросаться тяжелыми словами, ибо настанет день, когда вам откроется, что все мы братья…
        - Ну если я сам до этого дойду, тогда другое дело, хотя сомневаюсь, очень я в этом сомневаюсь, отец…
        - Если вы, сын мой, в самом деле основатель этого храма, молитесь и верьте. Храмы воздвигают не для того, чтобы сомневаться, а для того, чтобы верить.
        По окончании литургии отец Иоан вышел на амвон со старенькой псалтирью, подаренной некогда старцем Паисием в Нямце, и сказал:
        - Братья и сестры… Мы прошли долгий и трудный путь из страны нашего отчаяния, из страны нашего одиночества, из страны наших тяжких прегрешений к сегодняшнему празднику. Мы начали, может быть, неловко и неумело, но начали, убежденные в том, что если собрать воедино всю нашу бедность, все наше отчаяние, все наше одиночество, но собрать именем бога, то получится храм.
        Жребий нам выпал нелегкий. За долгие годы бедствий одичала земля под нашими ногами, и скуден стал наш хлеб, и темен стал наш дом, и пустующие люльки заброшены на чердаки. И все же при всей нашей бедности мы нищими почитать себя не можем, потому что у нас есть храм, а храм — это прежде всего надежда.
        И подобно тому, как в весеннюю пору каждый росточек, пробившийся сквозь земной покров, кажется робким, беспомощным, обреченным, наши сегодняшние надежды тоже могут выглядеть нелепыми и смешными. Но наступит время теплых дождей, и задымится распаренная земля, и наши надежды обрастут корнями, ибо сегодня мы не просто какая-то там деревня на Днестре. Сегодня мы народ, живущий на своей земле, при своем храме и, стало быть, при своей судьбе.
        Сегодня мы уже не слепые, ибо с высоты нашего храма виден мир далекий: и не безгласные мы, ибо при нашем храме есть колокол, и в трудную минуту, когда он позовет, будет услышан, ибо от жарких стран земли господней до вечных снегов далекого севера вся земля полна такими же храмами, которые соседствуют в дружбе и согласии.
        Примите же эту церковь в сердце своем и отныне, собираясь сюда на молитвы, стряхивайте у порога пыль с ваших ног, а вместе с ней скиньте всю суету, всю маету, все то темное, что, быть может, таится в душе вашей. Входите в храм чистыми, опрятными, светлыми, как и подобает войти в дом отца своего. Аминь.
        - Аминь, — хором ответили прихожане.
        Светило высокое полуденное солнце. Тяжелыми жгутами крутых волн холодная река спешила к теплому морю. Медленно грели на солнце свои бока таинственные доисторические громады, и на верхушке одной из них, подняв крест на все четыре стороны света, белела церковь. Мягкий звон ее колокола медленно плыл по днестровским долинам, забираясь в самые глухие дали.
        Как раз в те дни русские войска после заключения мира возвращались в свои пределы. Услышав церковный перезвон, солдаты, сняв шапки, размашисто крестились. Затем, отыскав по звону в голубой дымке, на высокой круче уютную, отливающую на солнце белизной церквушку, переговаривались меж собой:
        - Гляди-ко, молдаванцы куда забрались!
        - А такова планида человеческая! Чем ниже гнет тебя судьбина, тем выше дух взлетает!
        Дальше они уже шли молча, стуча истоптанными сапогами по деревянному настилу, а над темными водами Днестра, над его залитыми солнцем долинами высоко в голубом небе медленно текли с севера на юг и с юга на север, с востока на запад и с запада на восток тысячелетия.
        1975-1981
        Ион Чобану
        Мосты
        Радуга, говорят, один край своей дуги непременно купает в воде, будь то шумная река или тихое озерцо. И еще говорят, что — если кто-нибудь сможет дойти до радуги и коснуться ее, исполнится любое его желание. Скажет: хочу быть густым лесом — Кодры — и в Кодры превратится. Скажет: хочу быть сказочным витязем Фэт-Фрумосом — так оно и будет. Любое, заветнейшее — сбудется.
        - А ты чего хочешь? — спросил меня давным-давно дедушка.
        - Счастливым хочу быть! — ответил я в простоте души.
        - Для этого, пожалуй, дороги к радуге маловато, задумчиво произнес дед. — За радугой надо пройти еще много мостов жизни…
        Они поднялись на поросший ясенем холм, который в Кукоаре и окрестных селах так и называли — Ясеневым. В былые времена крестьяне разживались здесь осями для телег, а название сохранилось до сих пор. Среди деревьев было много поросших сухим терновником полян. Кустарник засох, обглоданный кавалерией Фердинанда ранней весной 1918 года. Здесь разыгралась битва не на жизнь, а на смерть: голодные кони, за неимением лучшего корма, ощипывали колючки вместе с корой. Проглатывали давясь. Потом у коней взбухали животы, проткнутые так и не переваренными колючками. Погибли и кусты, и лошади. Среди сгнившей листвы и теперь валялись омытые дождями конские черепа, кости. Зато у сельчан вдоволь стало черепов для пугал: почти над каждым виноградником скалился конский череп, надетый на тычок.
        Но дед Тоадер не очень-то верил, что череп — именно то, что может принести удачу винограднику. А остатки терновника ему нравились. Высохшие кусты походили на красное дерево. В печи от них оставались твердые угли, похожие на антрацит. И бедная печурка чуть ли не трескалась от жары.
        За топливом и пришли на Ясеневый холм старик вместе с обоими внуками.
        Незадолго до этого бабушка Домника испекла хлеб и, как в селе заведено, сварила в той же печи огромнейший казан фасоли.
        - Ну и ну! — вскипел дед Тоадер. — Ведро фасоли! Кто столько слопает? Тьфу, коровья образина!
        - Готово уже, взъелся, — вздохнула бабушка.
        - А что, думаешь, очень тебя боюсь? Я самого батюшку на «ты» называю! Голова у тебя есть, а ума маловато… В прошлом году, когда полол фасоль, поп кричит мне из своей брички: «Зачем возишься с фасолью, ты же ее не ешь?» Подкузьмить меня, значит, хотел. Я в позапрошлом косил у него пшеницу, так он меня пробовал фасолью кормить. Коровья образина! Поставил я ту кастрюлю на солнцепек — говорю: пусть допекается…
        - Еще бы, ты у нас с фасоном.
        - Какой есть. Вынул я тогда чеснок из сумы, поел — и попробуй поспей за моей косой, батюшка. С тех пор он первый снимает передо мной шапку… И что сам ест на косьбе, тем и меня потчует…
        - Ну и на здоровье… И откуда ты только взялся на мою голову? В церковь тебя на аркане не затянешь, постов не соблюдаешь… А с попом носишься, как дурак с писаной торбой.
        - Цыц, старуха!
        Дед Тоадер выскочил во двор. Так всегда: когда бабушка Домника основательно его доведет, взовьется и удирает из дома: «Как бы чего не натворить!», и это уже лет шестьдесят, с тех пор как женился.
        Тем временем бабушка Домника кличет внуков:
        - Эй, Никэ, Тоадер!
        - Одни дураки соблюдают пост! — остывая, бросает дед через плечо и отправляется искать внуков.
        Заглядывает в сарай, за амбар — никого.
        - Куда делись, коровьи образины?.. Эй, дьяволы, бегите быстрей уплетать фасоль, не то музыкантам отдам. Вы что, сквозь землю провалились?
        Почти что так оно и было. Бабушка оставила открытой дверь погреба, и ребята спустились в «подземелье». Старший, Тоадер, доставал черпаком рассол и выливал наземь. Никэ дожидался своей очереди. Но очередь все не подходила, и он кинулся отнимать черпак у старшего брата. Тогда Тоадер так толкнул его, что Никэ отлетел к ступеням.
        - Вы что там, а? — услышал шум дед. — С каких пор кричу, а вы ни гугу. Что не поделите?..
        Дед Тоадер не по летам резво сбежал по ступенькам в погреб и, увидев, что натворили внуки, обомлел. Соленья в кадке остались без рассола! Хоть возьми да выбрось.
        Дед не любил фасоли, но обожал соленья. Они не переводились в доме круглый год. И вот на тебе — Тодерикэ, внук, который носит его имя, удружил!
        Старик был зол на язык, зато отходчив сердцем. Но тут и он не выдержал — задал Тодерикэ взбучку. И чтобы уж совсем отвести душу, выбранил заодно и всех ребятишек околицы.
        Выйдя из погреба, дед все еще ворчал. Его не охладили ни бабушкины уговоры, ни плач внуков, ни все святые, которых он помянул. Да и то сказать: остаться на зиму без соленых огурцов.
        - Что, жеребячья резвость на вас напала? Вот суну вам в рот удила…
        Внуки искоса поглядывали на старика, старались смекнуть, какие у него намеренья.
        - Хватит по сторонам глазеть, ложку к уху поднесете! — прикрикнула и бабушка Домника, затем обернулась к деду Тоадеру: — И ты оставь их в покое.
        Мальчики сидели на печи, между ними стояла миска фасоли. Никэ уплетал вовсю. Тодерикэ же ворчал, что ему, как и деду, фасоль не по вкусу, и отталкивал от себя миску. Одновременно он похвалялся, что мать сшила ему новые портки и теперь он уже не будет бегать в одной рубашке, как девчонка.
        Дед Тоадер мрачно пил капустный рассол, сдобренный хреном. Вид у него был свирепый: от озорства внуков и от хрена, такого крепкого, что хоть плачь. Да и новая мода его не устраивала: когда он был молод, мальчики надевали портки гораздо поздней, чуть ли не в канун женитьбы.
        - Эй, щенок, чего зазевался? Всю грудь залил супом.
        - Так Тоадер окунает мою ложку всю целиком.
        - А сам ты что, сосунок? Слава богу, уже в стригунках ходишь, поругала его бабушка.
        - А Тоадер…
        - Оставь детей! Хватит языком трепать.
        Дед Тоадер взял тарелку с капустным рассолом и вылил половину ребятам в фасоль.
        - Наворачивай, Тодерикэ, тебе ж хотелось борща с фасолью… Вижу, пост этот тебе поперек горла… Хе-хе… Я вас научу работать, тогда и аппетит будет. А то как зима — будто кошки мурлычете в тепле… Так тепло же само из лесу не придет…
        - Уж не надумал ли взять их с собой?
        - Надумал…
        - Может, им лучше дома посидеть?
        - Хочешь, чтоб и капуста осталась без рассола? Нет уж! Тоадера Лефтера учить уму-разуму не надо!
        - Ноги у них болеть будут, — попробовала бабушка образумить старика.
        - А целый день бегать по селу — не болят?
        Услыхав про лес, внуки мгновенно позабыли все свои нелады с дедом.
        По дороге они прыгали, словно с привязи сорвались.
        Дед Тоадер с топором за поясом остался далеко позади. И лишь на опушке леса догнал внуков. Здесь был мост и развилка — Никэ не знал, куда свернуть, а Тодерикэ безуспешно старался засучить слишком длинные портки.
        - Вот дорога, беш-майор![1] Что, башмаки уморились? — усмехнулся дед Тоадер.
        Старик и мальчики шагали друг за другом. Дед поглядывал на внуков, прикидывая: выдержат ли обратную дорогу? Как бы не стали пищать. Этого еще не хватало! Но мальчики держались молодцами. Хоть и знали, что дед словами не разбрасывается, суесловия не терпит, старались разговорить старика. Хитрили: спросит о чем-нибудь Никэ у своего братца, а тот отвечает:
        - Не знаю. Спроси у дедушки.
        Старик делал вид, будто не замечает, что его водят за нос. Ведь не мог же он не знать чего-нибудь. Дед должен знать все: какие птицы гнездятся в лесу, какая из них где обитает, сколько откладывает яиц и сколько выводит птенцов, каких птиц едят, каких нет.
        Тут дед Тоадер потрепал волосы Тодерикэ, с неожиданной ласковостью спросил:
        - Приелась фасоль? От супа живот бугром, если нету мяса в нем…
        Вдруг он нахмурился: на каждом шагу Тодерикэ то одной рукой, то другой подтягивал штаны путавшиеся у него в ногах.
        - Подойди-ка! — Дед Тоадер достал из-за пояса топор. Наклонился, смерил вершком длину Тодерикиной ноги до лодыжки. — Теперь снимай!.. И матушка твоя пошла в бабку… Ну и длина, ну и ширина!.. На вырост. Вот уж пятьдесят лет, как не расту — укорачиваюсь, в землю ухожу, а старуха мне все шьет с запасом. Сейчас мы ее проучим.
        Опять завелся дедушка Тоадер!
        Не без опаски Тодерикэ снял портки. Но дедушка не изрубил их топором, как боялся мальчик. Нет, он их тоже смерил вершком, положил на пень и отрубил, сколько нужно.
        - Теперь надевай! Ничего, я растолкую твоей мамаше, не бойся…
        Обычно дед заготавливал топливо с лета. «Зимой я как неподкованная лошадь», — говорил он. Однажды зимой вывихнул ключицу, да так, что не мог ни причесаться, ни шевельнуть рукой. Бабушка Домника уверяла, что это всевышний покарал его за безверие: перекреститься — и то ему, идолу, лень. Э, старческая блажь! Сто раз слышал! Теперь это уже на него не действует. Да и что возьмешь со старухи? Невелика беда…
        В лесу дед останавливался возле дерева почесать спину, «перегнать блоху с одного плеча на другое». Блох у деда, конечно, не было, но в пику старухе чего не скажешь. Зимой и летом дед щеголял в кацавейке, туго, по-военному перетянутой ремнем. Со времени воинской службы осталась у него привычка сворачивать перед сном ремень калачиком и класть под подушку. Ботинки тоже ставил на виду. Варежки дед обычно вязал себе крючком. У варежек тоже было свое место — на горнушке.
        …Вошли в лес. Дед Тоадер остановился посреди поляны, покрытой сухим терновником, расчистил место для работы. Послушал немного лесные голоса, потом принялся корчевать сушняк. Кусты с прогнившими корнями выдергивали из почвы, как испорченные зубы. Он их укладывал корешок к корешку, обламывал колючки, чтобы в пути не испортить кацавейки. Выдал внукам по целому кусту и после этого рассказал им историю — как змеи делают драгоценные камни, как дерутся из-за самого лучшего и как проглатывает его победительница. И если тебе доведется это заприметить и убить змею до того, как она проглотит камень, тогда…
        - Чего рты разинули?! Пора седлать коней! Поехали, а то фасоль нас ждет!
        А детям, конечно, хочется, чтобы односельчане видели, какие они помощники. Потому каждый взял свою охапку дров. Некоторое время Никэ шагал впереди. Потом подождал старшего брата. Пошли рядом, как стригунки, впервые попавшие в упряжь. Они уже не задирали друг друга. Даже ноши не замечали. Шепотом говорили о змеиных схватках, о том, как бы раздобыть драгоценный камень.
        - Наверно, если его проглотит самая сильная змея, она и превратится в дракона, — высказал догадку Никэ.
        - Дедушка доскажет, когда еще раз придем в лес…
        - Ты что, дурак — еще раз сюда приходить?
        - Интересно, тот камень и ночью светится?
        - Я сюда больше не ходок. Вечером спрошу у отца…
        - А если и он не знает?
        - Тогда придется топать еще разок…
        Спускались в долину с озером, раскинувшуюся за опушкой леса. Озерцо это им было знакомо. Отсюда до дому — рукой подать. Не раз они здесь купались минувшим летом на лошадях. Ребятам хотелось поскорей добраться домой. Они представляли себе, как спрашивают их односельчане: чьи же вы такие, молодцы? Они отвечают, и вслед им: «Подумать только, какие помощники выросли у Костаке Фрунзэ! Не боятся одни в лес ходить…» Или: «Смотри, жена, что за красивые, стройные парни у Костаке. Словно тополя! И работящие… Как годы-то летят!..»
        И чудилось ребятам, что и мать хвалит их, и бабушка. Глядишь, и отец доброе слово скажет.
        Но все их мечты рассеялись как дым, едва они очутились на берегу озерца. Даже о дровах своих позабыли, скинули вязанки с плеч и помчались смотреть, что это выуживают люди в студеной воде. Тут были и жандармы с винтовками, и отец Жику, их дружка, что жил через плетень. Видать, отец Жику был тут старший: командовал, покрикивал, проверял. Люди его называли «господин шеф», «господин плутоньер».
        Вскоре вытащили утопленника. Погиб он, видимо, давно. Волосы клочьями падали с его головы. С шеи свисала веревка.
        Когда мальчики пробивались сквозь толпу, пытаясь лучше рассмотреть утопленника, их окликнул дед:
        - Эй, чертенята, нашли, на что глаза пялить! А потом мне вас лечить заговорами от перепуга, потому что будете мочить простыни… Марш отсюда, беш-майоры!..
        - В пруде нашли…
        - Не иначе, растратил деньги, покрыть недостачу было нечем. А с армейским начальством шутки плохи.
        - Нет, поговаривают, он того… Не все дома. Его убили и ограбили. Говорят, даже камень к шее привязали. Веревка перегнила, камень ушел на дно, он и всплыл…
        - Да, греха не скроешь.
        - Шел прямиком, через лес, в Леушены. Видать, за пшеницей. А возле пруда, значит, укокошили…
        - Беда теперь нашему селу…
        - Затаскают… Допросы, следствия, суд…
        - Ужас, какой злой пошел теперь народ. Сгубить человека из-за денег!
        - Кто знает, сколько у него было. Все-таки армейский заготовитель, снабженец…
        - Все равно сгубили человека.
        - Разбойник про грех не думает. Чует мое сердце, затаскают нас по судам. Вам-то лучше…
        - Никакой у меня пшеницы не было, ничего я не продавал. Я его даже в глаза не видел.
        - Ну, говорят… А я, грехи мои тяжкие, держал пшеницу чуть ли не до весны, нагнать цену… Теперь локти кусаю.
        - Не вы один…
        - Что толку?
        - Да. Покупаешь — узнавай, у кого.
        - Теперь надо знать и кому продаешь.
        - Надо ж было такому случиться.
        - Нет, с казной лучше не связываться. Разве Флорикэ Мындакэ не обнищал на табаке? Тоже с властями имел дело. Обобрали как липку!
        - Верно. Когда беда рядом, не угадаешь, с какой стороны придет.
        Костаке Фрунзэ вернулся с пахоты. Распряг лошадей посреди двора, бросил им корму и слушал Георге Негарэ, рассказывавшего про утопленника. Их разделял плетень. Негарэ, высокий и кряжистый, положил свою заскорузлую руку на жердь так, что крохотный палец-недомерок, словно ствол пистолета, торчал прямо в грудь Костаке.
        - Так-так. Они беседуют, а Сивка уже по картошке гуляет!.. — В ворота, неся охапки терновика, вошли дед Тоадер и внуки.
        Сивкой дед называл жеребенка, который без конца резвился на огороде и вытаптывал картошку. Дед вообще не терпел при доме никакой живности — ни скота, ни птицы. Жеребенок был сущим проклятием. Мало ему картошки, так по утрам еще повадился кусать клямку двери, и дед в нижнем белье кидался посмотреть, кто возится у двери и никак не может войти. Однажды наведался батюшка, хотел попросить деда, чтобы тот ему провеял семенную пшеницу, старик был единственный решетник в селе — и замешкался, не сразу открыл дверь, так дед Тоадер в потемках огрел его кочергой: думал, опять Сивка.
        За последние месяцы жеребенок подрос, на месте совсем не стоял. Как-то на рассвете даже укусил бабушку Домнику за лодыжку, и с тех пор старушка боялась одна выйти во двор, каждый раз кочергой подымала своего благоверного с теплой постели, чтобы он ее сторожил.
        И сейчас весь свой гнев дед Тоадер обрушил на зятя, на Костаке. Это он, растяпа, каждый раз выпускает жеребенка из конюшни. А внуки, дьяволята, балуют его, учат проделкам, каких свет не видел…
        - Коровья образина!.. Чертов Сивка!
        Соседи привыкли слышать эти выкрики, с ними просыпались и с ними засыпали. Постарел дед Тоадер, но голос у него все такой же молодой. Гудит что церковная звонница на рассвете.
        - Завтра, говоришь, собираешься нарезать сечки? — спросил Негарэ.
        - Да-а, одним сеном не обойтись.
        - А мне кажется, на пахоту хватит.
        - Гляди, кум, не забудь…
        - Приду, непременно приду.
        - Чертов Сивка… — Дед Тоадер с колом наперевес бежал за жеребенком. Тот вихрем пролетал за домом и снова перекапывал весь огород. И снова старик вскидывал кол…
        Угомонился, лишь когда жеребенок оказался в конюшне, возле кобылы. Чтобы утолить досаду, дед спустился в погреб и одним духом осушил кувшин вина. Пробормотал еще что-то себе под нос. Как бы старуха не услышала. Она не признавала дедушкиных нервов и глаз не спускала с погреба. Хотела, чтобы винца до лета хватило. Может, это и удалось бы ей, если бы дед Тоадер был не так раздражителен, и если бы не жеребенок, и если бы бабушка не следила в оба за стариком, лукавым, старым лисом, который больше всего любил делать ей назло. А он как ни в чем не бывало выходил из погреба, лихо покручивая ус и оглядываясь по сторонам.
        Все в доме было вверх дном. Лавку, сундук с приданым тетушки Катинки, стулья и прочую дребедень Костаке вынес в сени, чтобы не попала известь во время побелки. Из-за этого кавардака все спали на печи. Мальчики в глубине, родители — с краю. В комнатах влажно пахло непросохшей известью.
        - Не спится? — спросила мужа Катинка.
        Костаке вернулся с пахоты такой усталый, что даже уснуть не мог. Допоздна они разговаривали о весеннем севе, прикидывали, распределяли делянки то под пшеницу, то под кукурузу.
        - До чего же люди разные, — проговорил Костаке, — одни радуются скотине во дворе, радуются, когда приближаются праздники. А у нас… — Он глубоко, протяжно вздохнул, неподвижно глядя в потолок. — Ребятишки дьяволы… Жеребенок — чертов Сивка!.. Свинья — завалящая. Лошади клячи… Идут годы, а твои родители никак не могут меня простить. Да и тебя тоже. Хоть бы перед людьми…
        - Посмотри, как мальчишки спят. Будто ягнята.
        Бадя Костаке повернулся к сыновьям. На подушке лежали не головы, а ноги.
        - Уморились. В лес ходили с дедом.
        - Да, Катинка, и они измаялись.
        - Целый день морочили голову, все какую-то сказку про змею, про драгоценный камень… Тебя ждали, что-то спросить хотели…
        - Должно быть, старик им рассказывал. Ладно, давай спать. Дед хоть и крутого нрава, а сердце у него доброе… Разве я не знаю…
        - Да…
        - Никак не могу уснуть. Из-за твоей побелки. Пока просохнет, такой едкий запах, что в носу щиплет. Не то мышами пахнет, не то засухой. Нищетой… И до чего ни дотронешься — везде известь. И на ложках, и на мисках, даже на хлебе…
        Костаке повернулся на левый бок, хрустнули суставы.
        - Завтра кончу, — пообещала Катинка.
        Муж не ответил. Уснул.
        Катинка была младшей дочерью в семье. Не думали, не гадали старики, что она окажется ослушницей — выйдет замуж против воли родителей. Про Костаке Фрунзэ отец ей прямо сказал — не пара он, ни богу свечка, ни черту кочерга. Она убежала к Костаке. Несколько месяцев провела в слезах, пока смягчились родители. Приданое получила сполна, даже дом ей уступили. Старики построили себе мазанку во дворе, чтобы не жить с дочкой. Все из-за Костаке, ее мужа. Оторвался он от земли. Еще когда был мальчишкой, полюбился он местному попу. У паренька был сильный, чистый голос и отличный слух. Его отправили в Кишинев учиться на дьячка. И на третьем году ученья его бас уже мощно гудел на хорах Кишиневского собора. Но батюшкины сыновья, обучавшиеся в семинарии, смотрели на него свысока. Быть может, из зависти. Они ябедничали отцу, что Костаке заносится и не хочет с ними знаться. При встрече старались поддеть его, уязвить: мол, если бы не батюшка, быть ему пастухом! А батюшка, их отец, из лапотника и недотепы, видите ли, решил сделать человека…
        Однажды Костаке обидели при девушках. Он тогда не сдержался, ответил, что поповичам задаваться тоже не след: подумаешь, какие родовитые. Из чесночников!
        Это напоминание для поповичей было что нож в сердце. Батюшкин дед действительно промышлял чесноком: ездил из села в село на телеге с рогожным верхом и продавал. Прознал сельский поп о неблагочестивой выходке Костаке, приехал в Кишинев и забрал его из училища: спесивцам нечего делать в храме господнем.
        Мальчику стыдно было возвращаться в село. Остался работать в городском трактире, но долго не выдержал. Вернулся он дождливой, ненастной ночью, когда людям неохота высунуть нос из дома и никто к тебе не пристанет с вопросами да расспросами. Потом… потом сдружился с самыми видными парнями села. Копейки за душой не имел, но малость набрался грамоты, повидал мир. И стоило ему выпить вина, как начинал петь. Только мирские песни. Да так пел, что дрожали листья на деревьях, и то ли из-за песен, то ли из-за учености своей стал Костаке желанным гостем у сельчан. Даже самые что ни на есть нелюдимы хотели, чтобы сыновья водились с ним: пусть Костаке хоть немного, да расшевелит их. Пусть посмеется над ними, неотесанными, авось ловчей на хоре станут. Это ведь не то, что за него дочку замуж отдавать. А уж кувшин вина, конечно, лучше распить с находчивым и умным, чем с дураком!
        Но все на свете имеет свой конец, и разные тропинки все чаще стали приводить Костаке к дому деда Тоадера Лефтера. К дому Катинки.
        Костаке сроду не брался за мотыгу, не умел отбивать косу, не держал рукоятки плуга. Ни грамотей, ни деревенщина. Или, как сказал дед Тоадер, ни богу свечка, ни черту кочерга.
        Пришлось, значит, танцевать от печки и не наступать ногой на грабли. Катинка оказалась терпеливой наставницей. В жатве, прополке и во многих других работах она знала толк. В мужских же делах учителем был дед Тоадер. Поучения его обычно начинались с «дурьей башки», «коровьей образины» и тысячи других словечек, которые разносились по полю из конца в конец. Старик уверял, что медведя и то можно обучить. И все же рытью колодцев, бондарному искусству и умению отбирать семена он так и не сумел научить своего зятя: нервы не выдержали. Сказал: «Вот умрет дед Тоадер, понадобится им питьевая вода и просеянная пшеница, тогда и научится… хе-хе». Дед был о себе высокого мнения.
        - Что, Костэкел, хочешь грабли сработать?
        - Да, собираюсь вставить зубья…
        - Нужно сверло?
        - Гм…
        Старик брал лестницу, поднимался к ящику с инструментами. Оттуда, сверху, показывал:
        - Это?
        - Оно.
        - Продается в городе. В лавке около пожарки.
        И так всякий раз… Правда, в тот же день, помучив его как следует, самолично чинил грабли или телегу. А когда зять покупал в городе, возле пожарки, какой-нибудь инструмент, старик хоть и был доволен, но все же не мог обойтись без упрека:
        - Почему не взял меня с собой, я бы выбрал… Я-то знаю: каждое железо свою песню поет…
        Потом, отложив свои дела до вечера, искал кусок сухого дерева и прилаживал ручку к инструменту. Бранить дед умел на тысячу ладов, а хвалил всегда одинаково:
        - Теперь ты ко двору…
        И вместо насмешливого «Мэй, Костэкел» называл зятя просто «Костаке» и серьезно глядел на него подернутыми слезой старческими глазами.
        Весна вступила в свои права. Иных людей весна бодрит, пробуждает от зимней спячки, гонит в поле, к трудам праведным, наводит на думы об урожае, изобилии… Но для Костаке Фрунзэ весна оставалась порой, когда приходится изо всех сил тянуться, чтобы быть вровень с другими. Он не видел ее очарования — не слышал тревожных голосов птиц, не чувствовал запаха первых цветов. С каждым годом понимал все лучше, что беднякам весна сулит лишь заботы да хлопоты и только к богатым приходит с бубликами на хвосте.
        Но жену огорчать не хотел. Она не зачитывалась книгами, не видела света белого, все ее надежды и упования на хороший год были связаны с весной.
        А весной, насколько он помнит, ни одна пасха не наступит без того, чтобы со стен не соскабливали пожелтевшую известь и не подновляли глиняный пол.
        Когда он ни вернется с пахоты, в нос бьет едкий запах гашеной извести, глины, смешанной с навозом. Казалось бы, пора привыкнуть — ни один хозяин без этого не обходится. И все же не любит он эти запахи, даже аппетит отбивают. И не потому, что он невесть какой брезгливый или привередливый. Нет, коровник он чистит безо всяких, и навоз вывозит в поле, и корчует пни, пахнущие гнилью и прелью. Но вот почему-то не выносит он этих предпраздничных дней, когда все в доме вверх тормашками, когда кувшин и кастрюли забрызганы известкой и плита испачкана глиной и даже стулья. Присесть некуда, чистой ложки не отыщешь. Хоть беги на все четыре стороны из дому, покуда не кончится эта суета, покуда мужики не начнут выходить во двор, надев фартуки, — значит, собираются стричься и бриться, точно перед сватовством.
        …Уже с утра в доме пахнет свежей сдобой. Никэ то и дело локтем толкает Тоадера: чуешь? Пока они спали без задних ног, мать всю ночь пекла, даже печь еще не остыла.
        - Мама, что сегодня есть будем?
        - Сак посмотри. Отец свежего хрена натер. Хрен с капустным рассолом. Возьми, а то у меня руки в извести.
        - И бабушка нас хреном кормила. Каждый день хрен.
        Ворчит малыш, но идет и шарит по кастрюлям. Находит рассол, в котором плавает пропущенный сквозь терку хрен. Пробует ложкой, морщится. Дедушка наверняка сказал бы, что это зелье по крепости не уступает монопольке. Тодерикэ не бог весть какой знаток спиртного, но он видел, как сельские чиновники, в том числе и агент налогового управления, с утра пораньше приходят в корчму и просят стаканчик с хрустящим бубликом. Почему-то ни один из них не просит рассола с хреном.
        Тодерикэ с трудом расчистил себе место на краю лавки и вдруг увидел в окно, что к нему идет школьный приятель Жику со своим младшим братишкой. Мальчики живут по соседству. Это сыновья начальника поста, господина Викола. Мать у них непоседа, отец возвращается домой за полночь. Так что ребятишки слоняются где попало, питаются чем придется. Долго приглашать к столу их не надо. И на этот раз, едва предложила тетушка Катинка, сразу взялись за ложки, руками стерев с них известь, и принялись за дело. Тодерикэ и Никэ ели, лишь бы заморить червячка, зато сыновья шефа уплетали так, что за ушами трещало. Едва-едва успевали вытирать ладонями слезы.
        - Сразу видно, избалованы мясом, — пробормотала тетушка Катинка, белившая стену. Женщина она богобоязненная, и в ее упреке много презрения: знает, что в доме шефа не соблюдают поста, и даже детям этого не прощает.
        Тодерикэ проглатывает еще несколько ложек, потом смотрит на школьного приятеля. Скоро он с ним расстанется: тот станет учиться дальше, а с него хватит и начальной школы.
        - Поели, так уберите со стола. А ты, парень, пойди да вскопай, что осталось. На других огородах бобы уже взошли, а я на вас понадеялась — и борщ нечем будет заправить.
        - Еще не поздно… — оправдывается Тодерикэ. — Даже осот не взошел… и кизил не расцвел!..
        - Очень уж вы у меня башковитые. Трое мужиков в доме, и у каждого свои законы и правила. Погодите, вот покормлю я вас борщом с осотом, пока крапива не зацветет! Тут руки до всего не доходят — то стирка, то побелка, то заплаты, а вы только ходите руки в брюки да рассуждаете. Ишь осот еще не взошел и кизил не расцвел!
        - Разве я рассуждаю… — попытался возразить Тодерикэ.
        Глядя на сыновей шефа, уплетавших рассол, он мысленно выдал каждому из них по лопате. Наверняка мальчишки бы не отказались помочь и охотно посостязались, кто больше вскопает. Только бы нашлись лопаты для всех. Но в сарае лежали всего две, и копать начали старшие. Когда они уставали и устраивали передышку, за лопаты хватались меньшие братья. Гости так работали, что пот с них лился в три ручья. Не только мясом были они избалованы, но и баклуши бить привыкли.
        - Ко всенощной пойдешь? — спросил Тодерикэ.
        - Да, — ответил Жику и похвастался: — Я добыл ракетный пистолет и шесть патронов. — Он вынул ракетницу из одного кармана, из другого ракеты в промасленных картонных гильзах.
        - Можно, я тоже разок бабахну? — попросил Никэ.
        - Можешь и больше, только на печи, — усмехнулся Жику. Деликатностью он не отличался — в отца пошел.
        Красное, усталое солнце, похожее на очаг, в котором жар покрылся золой, опускалось за лес. Над лужами возле колодца сновали две ласточки. Увидев их, Тодерикэ удивился. Гуси, утки, журавли прилетают стаями, а ласточки возвращаются как-то незаметно. Проснешься — они тут как тут.
        Сегодня, накануне праздника, жена шефа вернулась домой засветло. Увидев, что сыновья вскапывают огород у соседей, позвала их домой.
        Тодерикэ остался один. Работа подходила к концу. Теперь он рыхлил землю возле цветов, стараясь, как велела мать, не повредить корни.
        На ужин была протертая, остро пахнущая чесноком молодая крапива. Потрескивала керосиновая лампа. Отец сказал, что надо потерпеть до завтрашнего утра, а тогда можно и разговеться. Но тетушка Катинка возмутилась.
        - Ишь ждать до утра! Я тебя однажды послушалась, так Тоадер чуть богу душу не отдал… в пасхальный день.
        - А почему бы и не отдать? В эту пору райские калитки широко открыты…
        Костаке усмехнулся, продолжая есть протертую крапиву и краем глаза поглядывая на противень с булками, смазанными яичным желтком, вдыхая аромат пасх, что округло высились на припечке, словно высокие молдавские шапки.
        - Ты, Тоадер, все равно будешь клевать носом на всенощной. Может, лучше покараулишь наш плетень? А то у нас уже второй год крадут жерди из ограды. Особенно со стороны кладбища.
        - Нашел на кого надеяться! — сказала тетушка Катинка.
        - Я знаю, кто уволок жерди, — сказал робко меньшой и умолк, ожидая, что скажет старший брат.
        - После войны все храбры! — резко ответил тот.
        - Ты тоже хорош! — оборвала его мать. — Отнес на пасхальный костер рукоятку виноградного пресса Георге Негарэ. А Митришор, его сынок, в это время взял да и вытащил жерди из нашего плетня. Отдубасить вас как следует некому, чтоб неповадно было…
        - Вот пусть Тоадер и караулит плетень…
        - Хитер! — огрызнулся Тоадер, показывая брату кулак.
        - Плетень пусть сторожит отец. На вас надеяться — и крышу утащат… А Никэ еще мал, чтобы всю ночь не спать. Раздевайся!
        - Так тебе и надо!
        После ужина Тоадер зашел к приятелю, которому предстояло благодаря ракетнице стать героем сегодняшней ночи.
        - Глядите, даже цыплята не спят! — поддел мальчиков дед Тоадер, беседовавший со звонарем.
        Тот засмеялся и напомнил, что надо принести для костра хороших дубовых дров: уголья понадобятся для кадила. Для этого делают праздничный костер, а озорничать в ночь божьего воскресения никому не пристало. Но эти слова ребятам в одно ухо влетали, в другое вылетали. Когда стемнело, к костру стали тащить жерди из плетней, старые прессы, всякую рухлядь. То здесь, то там, в садах и на виноградниках, взлетали красные языки пламени — горели шалаши и кровли неохранявшихся строений. В этой пляске было какое-то дикое веселье человека, покорившего себе огонь.
        - Да, плохо иметь дочерей на выданье, — сказал Василе Суфлецелу, парень в самом расцвете. Он пас овец своего дяди Георге Негарэ и увидел, как его хозяин прибежал на кладбище в одном нижнем белье. Вот и подумал: наверняка с дочерьми что-то…
        Негарэ окликнул сына, стоявшего у костра. Когда Митришор вернулся к огню, бадя Василе осведомился:
        - Что случилось, Митраке?
        - Вот, черти, выкопали столбы от наших ворот и удрали. Батя их подкарауливает. Уж мы им покажем!
        - Да, глупые шутки, — покачал головой Василе. Но не успел договорить, потому что в костер полетели палки, на которых Лейба сушил орехи. Теперь бедному торговцу придется сразу после пасхи доставать новые рейки, дранку и гвозди… Его появление у костра не помогло: тонкая еловая дранка пылала, как бумага, и Лейба просил парней вернуть ему хотя бы гвозди после того, как потухнет костер. Что ж, гвозди ему пообещали. Надо только подкатиться к звонарю: за бутылку хорошего вина как миленький соберет в лукошко все гвозди.
        В глубине кладбища послышался грохот падающих бревен, и Георге Негарэ кинулся за похитителями. Побежали и сын его Митря, и бадя Василе, и Тодерикэ с Жику. Но похитители, по-видимому, догадались или их предупредили, что будет погоня, и оставили столбы в бурьяне.
        Оказалось, что это действительно столбы от ворот Георге Негарэ, отесанные, белые. Негарэ пригнал подводу и через полчаса с помощью Тоадера, Жику, сына Митри и бади Василе погрузил столбы и повез их к своим воротам, чтобы к утру все было на месте, а то не оберешься позора!
        Когда ребята вернулись к костру, там уже толпилось много народу старики, женщины, дети. У всех в руках были узелки, из которых выглядывала пасха с яичком и квадратиками брынзы и крашенки — зеленые, пунцовые, рябые. Теперь Жику предстояло удивить народ. Он извлек ракетницу, зарядил и вскинул ее, целясь в крест над колокольней. Огненная полоса, рассыпаясь, рассекла небо и осветила полсела, подлесок у опушки. Сначала женщины было испугались и отшатнулись от костра, но потом им понравилось, и они придвинулись поближе к огню. Одна ракета чуть не упала на дом звонаря. Народ закричал, и звонарь, торопливо выскочив на паперть, побежал с кадилом в руке к домику, крытому соломой. Но забавная штука ракета: когда искры, кажется, вот-вот коснутся соломы, они мгновенно гаснут, и вместо ослепительной россыпи остается в небе только черное пятно, а село и подлесок тонут в темноте, которая кажется еще непроглядней после недавней вспышки.
        Пламя костра вздымалось выше кладбищенских деревьев. Иногда к костру подходил кто-нибудь, ворошил огонь, и остальные отступали назад. Те, кто потерпел ущерб в эту ночь — лишился плетня или чего другого, — может, и не очень радовались, глядя, как пламя пожирает добро. Но никто не выказывал досады. Уж так заведено в наших местах: что попало в пасхальный костер, тому уже не миновать своей участи.
        Вдруг по толпе пронесся шепот, и все устремились на паперть, к церковным вратам. Говорили, что садами в церковь шел батюшка. Кто-то его видел. Возле костра остались лишь те, кто его разжег. Тодерикэ и Шику держались вместе. Вдруг словно из-под земли перед ними вырос Никэ. Оказывается, и он был здесь с самого начала, но держался в тени, чтобы не попасться на глаза старшим и не получить нагоняй. Мальчики не отходили от костра до самой зари.
        Из конца в конец села прокатилось петушиное пение, и в ту же минуту церковь окружили сотни людей со свечами в руках. С пением, зажигая друг у друга погасшие свечи, обошли церковь. Дочери Негарэ — Виктория и Вероника — подбежали к костру и зажгли свои свечи.
        - Жалко, что у нас нет свечек! — с огорчением произнес Тодерикэ.
        Но все равно они с Жику увязались за девушками, смешались с толпой, которая уже второй раз обходила церковь. Мальчики норовили поддержать рукой толстые свечи девушек из зажиточного двора, в котором, пожалуй, ульев полтораста. Но в этот час никто, наверно, не судил о хозяйстве по свечам.
        - Смотри, приходи к карусели, — сказал Тодерикэ Вике отчетливо, словно приказывал. Неважно, что качели в школьном дворе и можно попасться на глаза директору. Год-два назад он бы еще стеснялся. Но теперь до школы ему нету никакого дела.
        Девушка не ответила ни да, ни нет. Но по тому, как она шла, как наклонила голову, было видно, что ей приятно слышать эти слова.
        - Смотри, не придешь, я тебя вытащу из хоровода! — сказал Тодерикэ басом: голос у него был как у петушка в середине лета…
        Мост первый
        1
        Дед мой был человек крутого нрава. Если он тебя побранит, считай, что хорошо отделался. Впрочем, дед бранил всех на свете. Придет сосед одолжить что-нибудь — скажем, тесак или сверло, — старик накинется: «Сами-то вы никогда не купите!.. Одалживать горазды!..» А потом даст все, что у него просят. Соседи привыкли к его наставлениям, собственными тесаками и сверлами обзаводиться не спешили. Не все были так горды, как наш отец.
        - Долгих вам лет, дедушка Тоадер, — говорили соседи, — и пусть у вас всегда будет что одолжить.
        Был старик к тому же упрям и неуступчив. Лошадей, например, держать не захотел после того, как гнедой жеребец лягнул бабушку. Свиней не держал потому, что подкапывали завалинку, кур — потому, что копошились на грядках.
        Одна страсть была у деда — охотничья. Про охоту он мог говорить часами! Да так задушевно, с такой любовью, что собеседник глазам своим не верил: он ли это, старый ворчун? И хотя дед любил обругать всех на свете и без конца покрикивал на старуху, был один человек, с которым он отлично ладил, — его приятель дед Андрей.
        Деда Андрея я боялся пуще огня. У него были кустистые, нависшие над глазами брови. Каждый раз, бывало, как завидит меня, так трясет грозно палкой, и мохнатые брови его вовсе закрывают глаза. И я не так боялся его палки, как бровей: увижу — мурашки по спине.
        Бабушка убеждала меня не пугаться деда Андрея: он, мол, такой же добрый, как наш дед. А если и хмурится, как високосный год, то лишь потому, что терпеть не может «арештантов», то есть мальчишек вроде меня. Терпеть же он их не может с тех пор, как один из внуков подвел старика под монастырь. Пришли однажды к деду Андрею жандармы отбирать ружье. Все переворошили, даже золу в печи разгребли — ничего не отыскали. Тогда один жандарм дал мальчишке пару леденцовых рыбок. Тот живо залез под кровать, отколупал глину со стены и достал из тайника ружье.
        Я, конечно, верю, что дед Андрей добрый, но на всякий случай подхожу к нему не ближе чем на расстояние вытянутой палки. Как говорится, добрая опаска от алой напасти бережет. А мне вовсе не приспичило познакомиться с его палкой.
        Оставшись без ружья, дед Андрей стал приходить к нам каждое воскресенье. Любовно поглаживал дедушкину берданку, кричал:
        - Слышь, Тоадер, а?
        - Слышу, не глухой, — громовым голосом отвечал дедушка. Рассказывай!
        Бабушка нет-нет да и прикрикнет на них, чтоб говорили потише, да что толку… Дед Андрей был глух, а от дедушкиного голоса звенели стекла. И бабушка брала свою пряжу и уходила к соседям.
        - Ты слышишь, Тоадер?
        - Слышу.
        - Ну слушай. Эх, где мои годы молодые?.. Что же я рассказать хотел?
        - Про молодость начал…
        - Вот я и говорю — прошла молодость. Скинуть бы нам малость, годочков по двадцать, двинули бы мы с тобой на охоту. Да, когда я был парнем, ходил как-то в тайгу с настоящим охотником. В засаду. Слышишь? Ну да, слышишь, ты ведь не глухой, как я… У меня-то с непривычки сердце в пятки. А тот охотник бывалый. Вот и предлагает: «Давай заберемся на дерево». Что поделаешь? Не отказываться же… Я-то парнем был. Забрались. Не успели хорошенько притаиться, слышим, внизу рычание. Гляжу — два медведя. И что, думаешь, делают? Не поверишь… Достали по здоровенной коряге, один взобрался на кучу хвороста, полешко приложил к подбородку, еще — поперек него, вроде смычка, и давай пиликать. Наигрывает, значит, на скрипке. Другой встал на дыбы и приплясывает себе. Слышишь? Тут у меня сердце замерло… Спрашиваю бывалого охотника: «Что делать?» Тот шепчет: «Терпи».
        Ничего не поделаешь. Терплю.
        Вдруг слышу — топ-топ-топ… Медведи тут же попрятались за буреломом, а на поляну выскочило стадо диких кабанов. Рядышком было озерцо, мелкое такое. И вот все — кабаны, поросята — бултых в воду и ну резвиться. Визг подняли невозможный, будто и не собирались уходить отсюда.
        Шепчу охотнику: «Стрельнем-ка по кабану». А он в ответ: «Еще потерпи».
        Вдруг видим — стадо с визгом и топотом уходит в чащу, а в озерце остается один только жирный кабан. Лежит себе, нежится. Ну, думаю, и этого упустим, горе-охотники. Прицеливаюсь, а сосед отводит ствол.
        Тут вижу: из-за бурелома к кабану крадутся медведи. Подошли сзади, и один медведь как трахнет кабана скрипкой по темени — тот и взвизгнуть не успел. Потом оба медведя взяли кабана за ноги и подтащили к куче поленьев. Медведь-скрипач уселся на убитого кабана и опять давай пиликать, а приятель его так расплясался, что земля под ним ходуном ходила.
        Вдруг вижу: сосед мой целится и — бах! Прямо в голову скрипачу. Тот глянул свирепо на приятеля да как ударит его скрипкой по лбу. Сразу уложил, а потом и сам рухнул замертво… Слышишь, Тоадер?
        - Слышу, не оглох.
        - Эх, жаль, не молодые мы…
        - Это верно, — отвечает дедушка. — А про медведей ты складно наворочал… беш-майор!
        - А? Что ты сказал? — переспрашивает дед Андрей.
        А я сижу, раскрыв рот, и жду, когда и мой дедушка расскажет какую-нибудь историю.
        2
        Весь первый пасхальный день деревенские парни били в колокола. Это единственный день, когда им это дозволено.
        Но мне скоро надоел монотонный гулкий звон большого надтреснутого колокола. Я пошел на карусель. Мечтал, как головокружительно, до полного изнеможения буду кружиться с Викой. Сидеть рядом с ней, с дочкой Георге Негарэ! Во всей деревне только у нее да у ее сестры белокурые волосы. Всегда, даже летом, Вика носила белый платок, а зимой на ней было пальто с серым каракулевым воротником, на котором словно бы мороз нарисовал узоры.
        Мы сдружились еще в школе. Географа у нас несколько дней не было — мы танцевали. Однажды, балуясь, оборвали карту Европы, за что нас побили линейкой по ладоням. А сегодня пусть директор школы смотрит, как мы летим на карусели, как гордо поглядываем сверху на крыши домов, на все, что было и осталось позади. Но…
        Верно сказано: за большой похвалой не ходи с большим мешком… На карусели катались все кто хочешь — и малыши, что, сделав один-два круга, расплачивались парой крашеных яиц, и самоуверенные парни, что клали деньги на бочку и целыми часами катали своих зазнобушек.
        Только Вики не было у карусели. Наверно, мать не пустила: все боится, как бы чего не случилось…
        Ну что ж, нет так нет. Решил: пойду к Митре. Сестра его меня не интересует, просто хочу проведать — как он там, что делает… Что делает! А вдруг он празднует с другими парнями? Явлюсь я незваный, даже стула не найдется. Может, у человека гости, а тут я, как побирушка? Протянут и мне красное яичко да стакан вина через порог.
        Стоял я на мосту как чужой…
        Ох, этот мост! Много что мог бы он рассказать.
        Обычный бревенчатый мост, ничем не отличающийся от других. Но сколько долгих вечеров провел я здесь… По нему прошли мое детство, отрочество. Я знаю на нем каждую доску настила, каждый сучок и выбоинку, каждую царапину и надрез на перилах. Наверно, много лет ему, мне кажется, столько же, сколько нашему селу Кукоара. Когда-то у моста не было перил. Потом расшатались доски, и кони храпели, не хотели ступать на мост, но, подгоняемые кнутом, несли так, что колеса подпрыгивали. Когда я был маленький, мы со сверстниками прятались под мостом, стучали палками по настилу, когда должен был проехать балагула. Кони старого еврея вставали на дыбы, дамочки в карете поднимали визг, норовили выпрыгнуть… Да, этот мост походил на все мосты, и в то же время не сравнишь его ни с одним из них. Не каждый мост расположен точно в центре села. И не от каждого одна дорога ведет к ветряным мельницам, то есть к моему дому, а другая — в Лунку, к наделу Негарэ.
        - Сколько тебе платит Негарэ за то, что караулишь мост, а? Или ты уже за юбками бегаешь, беш-майор?
        Пусть дед говорит, что хочет, а я даже за плату не стал бы торчать у другого моста. Ведь с этого моста видно все, что делается во дворе Негарэ. Вот бадя Георге бежит с кувшином в каменный погреб за вином. Лицо у него так и пылает, — видно, в доме гости. Здоровый он, так что вынужден согнуться в три погибели, чтобы пройти в дверь погреба. У него толстая красная шея, руки словно кувалды, но он совсем не такой пузатый, как господин Викол, начальник поста, хоть тот и гораздо моложе Негарэ. Разгадка простая — Негарэ обрабатывает землю.
        Выйдя из погреба, он останавливается на подворье, осматривается кругом, как хороший хозяин, потом останавливает взгляд на мосту. И вдруг кажется, что меня зовет кто-то… Нет, не кажется… Хотя, когда очень ждешь, многое может почудиться, петушиное кукареканье и то кажется голосом знакомой девушки. Со мной такое случалось довольно часто… Но теперь я не ошибся: Негарэ помахал мне своей большой тяжелой рукой, позвал к себе.
        Много раз я бывал в этом доме. Но во время праздника — впервые. Я сел возле Митри и не смел поднять глаз от тарелки с петушиным холодцом. Боялся, как бы не заметили, что я поглядываю на Вику. Легко сказать: не робей. Правда, в этом доме народ смелый, сметану ест большими ложками… Я поднял голову, решил взять закуски подешевле — натертого хрена, подкрашенного винным уксусом. Воткнул вилку в хрен, словно рогатину в копну соломы. И сколько попало на вилку, разом сунул в рот. Поперхнулся, выступили слезы на глазах. Засмеялись гости, хозяева, я же рад был бы провалиться сквозь землю! А тут еще неугомонный мой приятель Митря, который в школе носился, как бодливый баран, и головой разбивал парты, но зато не мог за несколько лет осилить десять заповедей, подзадоривал:
        - Возьми еще, аппетиту прибавится.
        - Спасибо, — сердито ответил я, досадуя, что надо же было случиться такому как раз в их доме… Чтобы занять руки, собирал крошки со стола, будто у себя дома.
        - Видишь эту девушку? — шепнул мне на ухо Митря.
        - Ну?
        - Родичи прочат ее мне в невесты. Какая-то племянница моей тетушки. Одна у родителей.
        - Ничего, — процедил я сквозь зубы.
        - Если бы меньше сутулилась…
        - Но ведь все девушки, что работают сапой, такие.
        - Так-то оно так! — засмеялся Митря. — Понимаешь, у отца ее тьма-тьмущая овец, штук сто пятьдесят. Дом добротный, опять же волы, земля. Бок о бок с нашей делянкой.
        Я пристально, почти без смущения взглянул на приятеля — шутит он или серьезно? Митря, однако, говорил серьезно.
        У него была длинная, чуть искривленная шея, как у станционных носильщиков, всю жизнь привыкших носить тяжести на плече. Покатые плечи, густые всклокоченные волосы, как копешка сена, раздуваемая ветром. Хоть и брит, а видно, что усы и борода рыжие и каждый волосок будто растет из веснушки. И все же этот совсем некрасивый парень был очень похож на своих сестер, самых красивых девушек в селе. Вся красота его — в глазах, унаследованных от матери, глазах, в которых была какая-то неистребимая улыбчивость: пусть слезы в них, пусть плачут, а кажется, все равно смеются.
        Парень он ловкий, дерзкий, отлично воровал арбузы у липован. А красть арбузы — это не воровство, это смелость. Больше двух арбузов в наших местах никто не может утащить… Зато заряд соли в зад получить может каждый!
        В противоположность Митре я смуглый, низкорослый, с короткой шеей и оттопыренными ушами. Говорят, красная репсовая рубаха мне к лицу… Словом, как в песне: «Все к лицу добру молодцу…»
        Когда мы вышли из дома, я вздохнул всей грудью: ну, теперь нечего смущаться, хватит! Пусть видит все село, пусть видят учителя и директор, пусть видят парни и девушки: я гуляю с Викой, и нам море по колено!
        Я смело протянул монеты верзилам-распорядителям: раскручивайте карусель. Помог Вике усесться. Девушки размахивали платочками, а когда карусель вращалась особенно быстро, прижимались к нам. Я чувствовал горячее дыхание Вики. Сколько огня в крестьянской девушке пятнадцати лет! Еще в тот день, когда мы сорвали в школе карту Европы, мне показалось, что Вика словно вся из пружин, что она пахнет цветами купавы. А сегодня мое сердце билось еще сильней и от девушки пахло васильком…
        Внизу под нами толчея: понахлынули дети с крашенками, просятся на карусель. Но ею завладели мы, взрослые. И катаемся до одурения. Какие-то парни и девушки подняли шум, доказывают распорядителям, что слишком долго мы катаемся. Но что они могут поделать? Митря, поравнявшись с распорядителями, ловко бросает им две-три монеты, и карусель с новой силой мчится по кругу, вознося нас в небесную высь. И я хотел, чтобы никогда не кончилось это счастливое головокружение, чтоб продолжалось до утренней звезды, которая так часто заставала меня на мосту. Я готов полететь и сорвать ее, эту звезду, с неба и украсить ею волосы Вики… Но карусель как бы опережает мои желания, на лбу выступает холодный пот… Пусть что угодно — лишь бы возноситься вместе, кружиться без конца и краю — лишь бы не спускаться на землю, лишь бы подольше вдвоем…
        Но, как говорит дед, чего сильней боишься, того не миновать. Настала минута расставания. Вика молчала. Всегда так с этими девушками: когда тебе трудно и не находишь слов, они молчат. А мне, как на грех, ничего хорошего в голову не приходило. Надо, пожалуй, наведаться к баде Василе Суфлецелу, порасспросить, о чем говорить с девушками, как вести себя, чтобы не выглядеть букой и тугодумом. Эх, завидую парням, которые умеют наговорить с три короба. А у меня на язык будто шерстяная пряжа намотана.
        3
        У каждого в жизни есть что-то свое. Даже тот, кто живет главным образом для других, в глубине души сохраняет уголок, принадлежащий ему одному. Я, например, теперь жил только весной и Викой. Домашние дела меня не интересовали. Слышал: одежда, семена, пахота, тычки для виноградника, земля в испольщину, но все это в одно ухо влетало, в другое вылетало.
        Наведывался к нам один хлипкий, шепелявый человек, и отец, бывало, едва завидит его, посылает меня за вином, а мать начинает варить мамалыгу. Я шел неохотно — интересней было слушать, как тот человек говорит о земле. Слова его запомнились мне, помню их и сейчас, потому что менялись весны, а он нисколечко не менялся — ни внешне, ни разговором. Потирал руки, будто пришел с мороза, и шепелявил:
        - Зима не лето, пройдет и это.
        Земля, говорил он, будто камень на спине. Погода у него всегда хмурая, а дождей маловато. А весной, говорил, такая бедность, что собаки линяют, а не бродят, как в сказке, с бубликами на хвосте. То и дело приговаривал: «Зима не лето…»
        Пока судили-рядили, мать ставила на стол густую, дымящуюся мамалыжку — гостю нравилась именно такая, мама знала его вкус. Каких только хитростей я не придумывал, чтобы услышать, что же еще скажет гость. По десять раз споласкивал, вытирал кувшин, с которым надо было идти за вином. Наконец отец меня выпроваживал: «Ну, давай быстрее». Я мчался словно одержимый, чтобы поскорей вернуться. Однажды споткнулся, упал лбом на кувшин. Шрам остался на всю жизнь. Не раз я цапался с отцом, называвшим меня недотепой, болтливым, как баба. Но… данный тебе норов никаким лекарством не вылечишь. А любопытство вообще неизлечимо!..
        Когда на душе становилось муторно, я убегал из дому и целыми часами лежал в траве, глядя в небо. Или, повернувшись на бок, смотрел на село, утонувшее в белой кипени садов, на мост. В голове роились мысли — то грустные до слез, то такие потешные, что я еле сдерживал смех.
        Не знаю, как другие, но я оказался невезучим, хотя родился, как уверяет мать, под созвездием Весов, а не Рака. Не выпала мне еще такая радость, чтобы потом не сменилась бедой, от которой хоть плачь горючими слезами.
        Так случилось и нынешней весной… После нашего катания на карусели, после радужных весенних дней, одевавших Вику в пестрые, яркие шелка, я вдруг встречаю ее… с кем бы вы думали? С сыновьями шефа, с дьяковой дочкой и сыном попа. Мужицкая дочка прогуливается с сельской знатью, на меня даже глазом не ведет! А они все в форме лицеистов и, проходя мимо меня, говорят на каком-то непонятном языке, в котором Вика, даю голову на отсечение, ни бельмеса не смыслит. Потом сынок плутоньера, который тогда никак не мог у нас нахлебаться капустного рассола, удивленно глянул на меня через плечо — не узнал, видите ли!
        Да, не везет мне. В моем гороскопе не зря говорится: «Он станет большим человеком, но пусть остерегается казенных домов. Пусть не носит черной одежды. А если родится на заре, быть ему знаменитым бандитом».
        Шли годы, но я не стал ни большим человеком, ни известным бандитом… Что тут попишешь?
        Я забывал напоить коней, подбросить овцам сена… Отец клял меня почем зря, называл лоботрясом и растяпой. Дедушка собирался обучить меня то одному ремеслу, то другому, но, увидев, что я поломал сверло, не спешил давать мне пилу и только кряхтел:
        - Эх, беш-майор…
        Что касается черной одежды, по этой части мне ничто не угрожало. Я по-прежнему носил красную репсовую сорочку, которая, говорят, была мне к лицу…
        Разве сам я не хотел стать лучше? Но не все получается так, как хочет сам человек или как написано в гороскопе. Что делать? И я шел в свое любимое местечко. С тех пор, как себя помню, здесь никто не тревожил траву серпом или косой.
        Когда-то здесь стояла ветряная мельница. В нее ударила молния, и мельница сгорела. С тех пор это место обходят стороной: говорят ведь предания, что молния всегда гоняется за дьяволом.
        Даже скотина не пасется близ ветряка. Я же здесь чувствую себя отлично: вокруг бездонная тишина, густая шелковистая трава колышется надо мной…
        О чем я только не думаю! Раньше я все думал об отце и дедушке. Почему не ладят друг с другом? Сколько лет прошло, как отец украл маму. Теперь он уже выучился у дедушки землю пахать, работает так, что его чуть ли не волоком тащат с поля. И слава тебе, господи, отец поднаторел и в бондарном ремесле, и в плотницком, и в рытье колодцев. С годами все больше у него забот… И тут я вспоминаю дедушкину сказку о том, как всевышний распределял годы жизни всем земным существам. Человек опоздал, и досталось ему всего двадцать лет жизни. Сказал господь бог:
        «Но зато будешь эти двадцать лет жить во благе, будешь царем природы, всесильным хозяином земли!..»
        «Но почему только двадцать лет?» — спросил человек.
        «Ты недоволен? Кто там следующий на очереди?»
        Дальше следовали лошадь и осел.
        «Вы всю жизнь будете тянуть упряжку. Лаской и утешением будет вам хозяйский кнут. Потому отпускаю вам по пятьдесят лет жизни».
        «Слишком много, владыка. Убавь половину».
        «Отдайте ее мне!» — вмешался человек.
        «Да будет так. Кто следующий?»
        Подошла очередь собаки.
        «Ты будешь жить сорок лет. Будешь дрожать от холода, будут тебя бить и гнать отовсюду. Кормиться будешь костями и объедками со стола хозяина. Но преданность человеку сохранишь до гробовой доски…»
        «Сжалься, всеблагой! Укороти мне век наполовину».
        «Я возьму и собачью долю», — опять вмешался человек.
        Наконец пришла обезьяна. Узнала, что всю жизнь ей придется прыгать да карабкаться по деревьям, висеть на хвосте, а по уму уступать даже ребенку, огорчилась:
        «Сжалься, господи, убавь и мой век».
        «Беру и ее долю», — снова сказал человек.
        Так и получилось, что первые двадцать лет человек живет во благе, потом женится, обзаводится хозяйством, детьми, тянет свою лямку — живет лошадиный век. Но молчит — делать нечего. Подрастают дети, он их женит, караулит их дома, на каждом шагу ему чудятся злоумышленники, воры, которые хотят обидеть или ограбить его детей. Нет теперь человеку покоя: трудные годы, собачьи годы. Но зато на исходе жизни он потешает внуков, играет с ними. И все снисходительны к человеку, впавшему в детство: «Чего хотите? У него уже ум ребенка…»
        По дедовой сказке получается, что я еще живу человеческой жизнью. Но сказка — блажь, хоть в ней и много правды. А мне уже не благо лежать на траве. От чего угодно можно укрыться — от ветра, воды, огня, мороза, только не от мыслей. Бежишь — они за тобой. Обгоняют, если хорошие, догоняют, наступают на пятки, если плохие.
        В самом деле, зачем гуляла Вика под руку с барчуками? Да еще на виду у всего села. Я принялся перебирать в памяти родословную Негарэ. Ну ее! У самой земля под ногтями, а глаза — за облаками…
        4
        Ах, глаза, ясные, как небо, и пьянящие, как вино…
        Но что можешь ты прочесть в синем небе? Ничего. А раз нельзя ничего прочесть, можно многое придумать. Глаза Вики сливались с небом. А я лежал в траве и мысленно улетал далеко-далеко. Жевал сочный стебелек зеленой травы — и вот я уже спустился с небес в новой щеголеватой форме лицеиста: куртка из небесной лазури, фуражка ярче радуги. И будто на самом деле, а не в грезах, слышу, как мною восхищается все село:
        - Чему удивляться? Или вы забыли, как директор школы надел ему на голову венок, когда он кончил седьмой класс?
        - И говорят, дружит с дочкой Георге Негарэ?
        - Да и она хороша… Пятки от росы потрескались, а тоже нос задирает…
        - По мешку, кума, и заплата.
        - Брось. Этим скорей бы положить руку на мошну, а там…
        - А денежки у Негарэ, я слышала, знаешь, откуда?.. Говорят… Нагнись-ка поближе… скажу.
        …Хотелось вскочить, закричать во весь голос, положить конец этой сплетне! Но легче остановить ветер, чем стоустую молву. Иногда, как говорится, все село знает, один муж в неведенье. Но про случай с деньгами знали все. Сдается мне, кривотолки потому и пошли, что сумма была большой, а монета, как известно, — чертов глаз. К тому же утопленника с камнем на шее нашли в озере возле участка Негарэ. И еще одно. Очень уж славно шли дела у Георге, и он все больше считал себя чуть ли не умнейшим мужиком в селе. И я его совсем не считал глупым, правда, думал, меры в шутках он не знал. Однажды осенью мы с ним возили с поля кукурузу. Подводы наши, нагруженные доверху, ползли в гору. И вот нас догоняет поп на бричке, просит огонька — прикурить. Негарэ вытаскивает коробку из кармана, и чирк — погасла спичка на ветру. Вторая — тоже… Так до сельской околицы доехали. А когда уже въезжали в село, поднес горящую спичку прямо к поповской бороде… Но тот хлестнул коней, разгадал хитрость. Потом долго не давал ему благословения в церкви. Георге же, радуясь собственной шутке, хохотал во всю глотку и рассказывал анекдоты о
попах.
        А вечером того дня хорошо отбрила Георге одна баба.
        Вместе с мужем она мочила в озере коноплю и не могла найти камней, чтобы закрепить моченец. А тут мимо — Негарэ. Ни тебе здравствуй, ни бог в помощь — ржет нагло, глядя на женщину, что в реку вошла по самые ягодицы:
        - Что, напоить ее решила, кума?
        - Напоить, кум. Ты бы отведал жару, как она, — тоже потянуло бы на холодное…
        Негарэ кашлянул, не нашелся с ответом. Всю дорогу хлестал лошадей, ворчал: не любил, чтобы не за ним оставалось последнее слово.
        Сельская молва его не щадила. Ему простили зажиточность, красивую жену, хороших дочек… Но рассказывай сказки! Разве есть на свете человек, считающий себя глупей других? Конечно, у Георге на плечах голова, а не тыква. Но как ни старался он не попасться селу на язычок, не всегда это ему удавалось. Ведь и конь о четырех ногах и тот спотыкается.
        Первый раз Георге споткнулся давно, в молодости. Косили пшеницу. И росло у него на поле абрикосовое дерево — развесистое, дававшее ранние плоды. Урожай выдался на славу. Взобрался Георге на дерево и к вечеру чуть не целиком объел его. Потом выдул полведра воды и… долго бегал по врачам. И пошли по селу о нем разговоры…
        Другое происшествие забавней первого. На этот раз из-за жены. Проезжал через их мост цыганский табор во главе с атаманом Александром Македонским (почему-то многие предводители таборов носят имена завоевателей мира). Разговорилась жена Негарэ, тетушка Ирина, с этим покорителем. И подбила мужа послушаться совета атамана, купить новую делянку — Негарэ как раз собрал к тому времени семьдесят две тысячи лей. А тот Македонский возьми да скажи: спрячь деньги в коробке с соломой под лавку, и через четыре недели денег там станет втрое больше…
        Срок истек, а цыганская ворожба не помогла. «Цыплята не вылупились»: кроме соломы под лавкой не нашел Негарэ ни шиша. А атамана и след простыл!
        Пересчитал тогда Георге ребрышки своей дражайшей половине качалкой. Но о деньгах никому не рассказал. А село все же прознало: скрывай, не скрывай, шила в мешке не утаишь.
        Мост молчал. Затем гулко отозвался, когда по нему промчался цыганский табор. Но кто к нему прислушался? И кто слушает поныне его рассказы?
        Мост молчал. Но кто знает, молчал ли бадя Василе Суфлецелу…
        5
        Сиднем сидеть — счастья не видать. Надо что-то делать. И вот с понедельника до субботы я без конца хожу мимо виноградника Георге Негарэ то с сапой на плече, то коней веду на поводке, пасти.
        - Бог в помощь!
        - Спасибо… Вот подвязываем на тычки кусты, чтобы не удрали…
        Да, счастье не спешит ко мне. Вика работает на винограднике, но даже глаз не поднимет, словом не обмолвится. Будто я ради ее папаши протаптываю тропинки возле их виноградника!..
        Кажется, и домашние учуяли, что со мной творится. Теперь по воскресеньям и в праздничные дни мне разрешают оставаться в селе. С лошадьми уходит отец. С овцами стали отряжать Никэ. Каждое утро он недовольно смотрит на меня: ноги у него потрескались от росы, покрылись цыпками и похожи на туфли из крокодильей кожи. Но деваться некуда! Похнычет, поскулит, потом возьмет трайсту[2], колокольчик, на прощанье кинув на меня колючий взгляд, будто овцы — мое добро…
        Что он понимает? Ничего! Мама первая стала меня понимать. Ни с того ни с сего вдруг бросила:
        - Дай-ка брюки поглажу!
        Отутюжив их, чуть не за ус поймала отца:
        - Брюки-то отглажены, а в карманах ни гроша. Тряхни мошной, муженек, не жмись! Дай ему деньжат на расходы.
        Видно, я и правда стал парнем — ишь как со мной считаются…
        - На, держи. Но смотри — поймаю с папиросой в зубах, заставлю съесть ее вместе с мамалыгой. И насчет выпивки… Хочешь опрокинуть стаканчик, приходи домой! Хочешь музыкантам дать денег, предупреди меня! Не суйся в отруби, чтоб тебя свиньи не съели!.. Вот что я хотел сказать…
        Так благословлял меня отец… Увидев, что ковыряю соломинкой в зубах, поддел:
        - Ковыряешь?..
        - Ага…
        - Много мудрости наковыряешь…
        Эх, горькая ты моя жизнь! Если бы знал отец, как я лежу и считаю облака на небе, сказал бы:
        - Сунул кулаки под затылок, вылупил глаза на небо? Шел бы лучше с конями на луг, а там глазей сколько влезет…
        И я пошел бы, потому что и в селе сердце мое не успокаивалось. Трава у ветряной мельницы шелковистая, прохладная. Но от тоски не скроешься. Правда, нет худа без добра. По натуре своей я наблюдательный, жадный до всего нового. Нашел я как-то средство, гасившее мою горечь. С холма, на котором стоял ветряк, село было видно, как на ладони, и церковная звонница парила надо мной. Я лежал и смотрел.
        По большаку, за сельской околицей, днем и ночью скрипят тяжелые телеги, нагруженные бочками. На облучке сидят виноградари, и им нет дела, что над большаком, над околицей, плывет церковная звонница с золочеными луковками куполов! Знай себе погоняют лошадей. По этой же дороге каждое утро проходит дед Андрей — идет к своему другу, к дедушке Тоадеру повозиться с ружьем, погладить его всеми пальцами, точно скрипку. Потом дед Андрей отправляется бродить по селу. Встретив обоз виноградарей, хвалит коней:
        - Пламя из ноздрей!
        Измеряет вершком днища бочек, прикидывает на глаз высоту, толщину, подсчитывает в уме, сколько примерно ведер в каждой. И советует:
        - С вином надо, как с девушкой: не то чтобы так, да не очень…
        Виноградари смеются. Были и они когда-то парнями.
        - Тара у вас отменная. Где нашли такие толстые ободья?
        - В Подоймице, Каменце…
        - Вот это да! — восторгается старик и достает из-за пазухи толстенную бузиновую трубочку: не отведать ли винца? И тут же устроится со своим приспособлением возле бочки…
        Дома, говорят, дед Андрей и вовсе ложится на спину с таким расчетом, чтобы струя из бочки текла прямо в рот. Из погреба его выволакивает зять, он же прячет ключи от погреба в карманы своего толстого суконного жилета: такие карманы не быстро протираются.
        С тех пор как внуки оставили старика без злосчастного ружья, он места себе не находит, все тянется к стакану. Даже бабушка Домника стала запирать погреб:
        - Ничего, глотка не пересохнет.
        Возьмет прясло, веретено и уйдет, если день рабочий. А если праздник, нацедит кувшин вина мужикам, сама же накрошит мяты, рассует ее по карманам кофты и пойдет замаливать тяжкие свои грехи: время от времени лечит заговорами, конечно, бесплатно. Приходится молиться и за старого греховодника, не переступившего порога церкви с тех пор, как обвенчались.
        Но не всегда дела у деда Андрея идут так уж гладко. Вот и сегодня бегу к нему — что-то с ним случилось. Оказывается, сбросили с бочки и честят вовсю:
        - Стыдно, дедушка! Человек пожилой, а с этой дозорной трубой. Позор! У вас же в погребе полно бочек.
        Это расшумелись купчики, купившие вино у старика. Откуда им знать, что у деда Андрея такая беда: ни тебе ключей от винного погреба, ни бабы, чтобы пожалела. Ни ружья! И какие-то внуки-дьяволята, что на аршин под землей все видят.
        Старик заметил меня, опустил голову и неторопливо направился к нашему двору. Я тоже не стал мешкать: хотелось послушать, как он будет изливаться деду Тоадеру.
        Едва дед Андрей переступил порог, как увидел кувшин вина и подмигнул дружку:
        - Еще можешь, Тоадер, а?
        - Ох, будь ты неладен!
        Бабушка Домника не стала слушать старых пустомель. Надела кофту, набила карманы мятой и вышла, хлопнув дверью.
        - Земля и та вас не примет…
        Дед Тоадер глазами-буравчиками кольнул приятеля. Что-то не понравилось ему в шутке. Он криво усмехнулся, скрипнул зубами, словно провел вилкой по дну казанка. Потом вдруг вспыхнул, как спичка, и запрыгал на одной ноге к дому.
        Со стороны посмотришь — наступил человек на гвоздь! Да нет… Ни зимой, ни летом дед не снимал своей кацавейки и не позволял себе коснуться земли босой и белой, как лист бумаги, ногой. А прыгал он с досады. Ведь не сразу дошла до него шутка Андрея, и не смог он сразу на нее ответить… Да, на старости лет туговато стал он понимать намеки! Потом он как-то сказал, что это даже к лучшему:
        - Поскольку я от рождения уж очень горяч… Лучше не понимать колкостей… Не то, беш-майор, возьмешь еще грех на душу!.. А так, пока дойдет намек, злость уляжется, да и намекатель уйдет целый-невредимый!
        Цел и невредим остался и дед Андрей. Дед принес несколько охапок соломы, раскидал по полу и вдруг — хвать приятеля за кафтан; началась знатная борьба — трынта.
        Василе Суфлецелу, который пришел смолоть кукурузное зерно на ручной мельнице-крупорушке, позабыл о корме для цыплят Георге Негарэ. Без конца подталкивал меня локтем, покатывался со смеху:
        - Ну и хрычи! Солому-то подстелили, а?
        - Кхе-кхе-кхе! Ха-ха-ха!
        - Жизнь-то прожили… Кабы знать, где упадешь…
        - Кхе-кхе-кхе!
        Бадя Василе прислонился к дверному косяку, изнемогая от хохота. А я дрожал, как стебелек в степи: боялся, что победителем выйдет дед Андрей.
        Старики оба были кряжистые. Пыхтели на соломе, крякали, икали. Казалось, обнимаются, а не борются. Дед Андрей уперся подбородком в дедушкино плечо, а тот тряс его и так, и эдак, скрипел зубами, но никак не мог одолеть.
        Боролись по-братски — без подножек, без подвохов. И по-братски оба решили:
        - Закончим вничью.
        - Ты прав, а то вино в кувшине выдыхается, беш-майор.
        Медной кружкой, сработанной из снарядной гильзы времен первой империалистической, распили весь кувшин. Пришел черед и бади Василе. Его кадык, величиной с картофелину, отсчитывал глотки, словно компрессорный насос. Брови деда Андрея сошлись на переносице. Хоть старик и был туг на ухо, бульканье доходило до его слуха, и он не сводил с Василе глаз: ну и глотка, господи! А ему-то, бедняге, как приходилось трудиться, чтобы выпить свою долю вина при помощи бузиновой трубки, да носить ее все время с собой, точно пастушескую свирель — флуер.
        И все же дед Тоадер поквитался со своим старым приятелем. И по нынешний день они в полном расчете.
        Сначала он принес маленький, с кулак, глиняный ковшик, такой черный и блестящий, что в нем все отражалось, как в зеркале.
        - Помнишь эту штуку, беш-майор?
        - Нашел чем пристыдить!
        - Чем тебя стыдить? Этим-то черепком?
        - Не сумел меня положить на лопатки, теперь мстишь…
        - Пришел незваный да еще обвиняешь бог знает в чем, коровья образина!
        Дед Тоадер снова запрыгал на одной ноге.
        Брови деда Андрея нависли над глазами. Но дед Тоадер начал свой рассказ. Ночью как-то пошли они в лес, в засаду. Спрятались в засохшем кустарнике. Дедушка, подражая волкам, несколько раз завыл в глиняный кувшин. И в полночь из лесной чащобы ему откликнулись звери!
        - Ты мне об этом все уши прожужжал! Сто раз одно и то же. Нет в селе человека, которому бы ты, Тоадер, не рассказал, как пришли волки и ты выстрелил в одного… А я… остался с мокрыми, тьфу, штанами… На другой день ты отыскал убитого зверя, принес мне несколько шерстинок из его шкуры и зажаренное на угольях волчье сердце — мол, чтоб я поправился и посмелел…
        - Разве не так было? Или я все это выдумал?
        - Ты же знаешь, я был тогда простужен, сколько раз тебе повторять! Ведь это было на другой день после святого Андрея, выпил я тогда лишнего… Ну, стал похмеляться то вином, то капустным рассолом. Себе же хуже… А вы и рады надо мной посмеяться.
        - Чуть ты завидишь этот ковшик, коленки дрожат. Я же тебе говорил — у долговязых кости тонковаты!..
        - Иди-ка, наполни этот ковш вином. Иди, иди. Посмотрим, у кого раньше задрожат колени… Хе-хе.
        Вскоре кувшин и бадья, полные до краев, стояли на столе. Дед Тоадер поддерживал дружбу с сельским ковалем-цыганом, и тот делал ему запасные ключи от погреба — хоть бабушка и отбирала их, все равно какие-нибудь да оставались.
        Иди, иди… С некоторых пор за вином в погреб посылали уже меня.
        Иди, иди… Мало-помалу — и вот бадя Василе уходит домой с неразмолотыми кукурузными зернами — съедят проклятые цыплята и так. Голова у бади Василе налита хмелем, и всю дорогу он кричит и обещает и даже угрожает селу, что непременно, в ближайшее же время женится!
        Дед Андрей, пошатываясь, идет, как говорят молдаване, сразу по двум тропинкам, и смеется, и плачет… А увидев подводу, выходит ей навстречу, покачиваясь на ватных ногах, кричит, останавливая лошадей:
        - Тпру, злодей! Ты чего село обираешь?
        Таким же образом остановил он экипаж, в котором восседал господин Викол с помещиками. Не поздоровилось старику!
        Весь избитый, вошел он в корчму Лейбы-еврея отвести душу. Вынул из кармана спичечный коробок, открыл его и показал корчмарю какую-то букашку.
        - Не дашь штофчик в долг, выпущу на твою лавку этого зверя…
        - Мош Андрей, вы же и за прошлую бутылку не заплатили…
        - Ну, выпускаю зверя…
        Старик был зол как черт. Именно отсюда, из корчмы, недавно вышел начальник жандармского поста. Надо же было на него напороться!
        Но чем виноват Лейба?
        Шинкарь вернулся с бутылкой вина, вытаращив испуганные, похожие на две болгарские луковицы глаза.
        - Где справедливость, мош Андрей, скажите? Те пили — не платили. Ни гроша, бог наш свидетель… Мало этого, еще заставили меня плясать да приговаривать:
        Веселей звените, чаши,
        Посмотрите, Лейба пляшет.
        Сразу вымокла рубаха
        Хорошо плясать от страха.
        Очень я боюсь их дубинок, ха! Очень боюсь их Кузы![3] Чтоб они так жили, как я их боюсь.
        - Ты, Лейба, меня не бойся. Если бы ты знал, что было в коробке!
        - А что?
        - Виноградное семечко. Ведь не дал бы вина в долг?
        - Дал бы! Только унесите свое виноградное семечко, богом заклинаю. Зачем такие шутки?
        А дед Тоадер в это время храпит и во сне поскрипывает зубами. Повезло соседям, что окна дедовой хатки — с вершок. Не то разбудил бы детей.
        Мост второй
        1
        Летние ночи коротки. Летние ночи зелены.
        Зелено застывшее в ночи подсолнечное поле. Насколько хватает глаз, все зелено: луг, толока, кукурузные делянки.
        Летние ночи зелены. Летние ночи коротки.
        Зелены арбузы на бахче и виноградники, тяжелые от гроздьев. И тихие, теплые порывы ветра — тоже зелены.
        Пока что все это — еще трава: и подсолнухи, и виноград, и арбузы. Зеленая трава. Лишь с пшеничных полей доносится сладковатый запах поспевающего хлеба.
        Подсолнечные поля, застывшие в зеленой ночи, шелестят, поскрипывают: шляпки подсолнухов поворачиваются к солнцу, к восходу. Кукуруза потрескивает суставами — растет.
        Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.
        Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа — хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.
        Я натягиваю вожжи — и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются — с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде — в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.
        Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.
        Вдруг вижу — за озером стоит на одной ноге аист, как бы вслушиваясь в тайну утра. Мне не нравится, что аист без пары. Выковыриваю ком земли из копытного следа, швыряю в него. Аист несколько раз неуклюже подпрыгивает и взлетает, хлопая крыльями.
        Снимаю рубашку. Брюки. В исподнем хожу из конца в конец делянки, белый, словно ведун, ищущий в ночь под святого Георгия разрыв-траву, чтобы заколдовать стадо.
        Нагружаю телегу скошенной травой. Несколько охапок кидаю на колеса, чтобы не рассохлись ободья. И снова принимаюсь за косьбу. Борозда приводит меня в низину. Здесь опять натыкаюсь на аиста — он по-прежнему один-одинешенек, и я прогоняю его.
        Одновременно с восходом солнца со стороны села доносится дробь барабана, обрывки хоры — долетают через равные промежутки времени на крыльях ветра, на волнах луговой травы, отражаясь в озерной ряби. И чем отчетливей звуки, тем ожесточенней взмахи моей косы.
        По ту сторону подводы снова уселся аист. Опускаю косу.
        - Кыш, холера!
        Сгребаю большие охапки травы и укладываю в тени, под подводой. Надо поваляться в холодке, придавить комарика, покуда дышло само не попросится в дорогу. Первым делом достаю из телеги сложенную калачом веревку, разворачиваю, один конец привязываю к стреноженным коням, затем залезаю под телегу и другой конец веревки привязываю к своей ноге.
        Музыка в селе все громче.
        И снова аист! Вылезаю из-под телеги, только собираюсь прогнать его, но тут падаю, подсеченный веревкой. Аист перебирается к берегу пруда.
        - Эй, Тоадер, ты что воюешь с птицей?
        Из пшеничного поля, что возле луга, прямо ко мне идут Георге Негарэ с женой, оба в воскресных нарядах. В руке у них по снопу пшеницы, вырванной с корнем, — еще не осыпалась земля.
        Я быстро прячусь под телегу.
        - Ладно тебе… портки-то не краденые…
        - Проведали свою пшеницу?
        - Проведали.
        - Хороша?
        - Хороша, один у нее изъян…
        - Головня?
        - Нет.
        - Куколь?
        - Тоже нет.
        - Полегла?
        - Да нет. Стоит бодро.
        - Ты у отца спроси. Он этот изъян хорошо знает, — подсказывает жена Негарэ.
        - Пшеница хороша. Да только начала наливаться, а уже так и клонится к железнодорожной станции. Вот в чем изъян…
        - Да… клонятся только полные колосья.
        - А ты что хотел?
        - Ничего…
        - За птицами не гоняйся… Болтовня это, что, мол, если первый раз увидишь аиста без пары, сам без пары будешь круглый год. Вздор, Тоадер. Не верь этим выдумкам. Есть у Георге Негарэ две дочки…
        - Почему две? Ты же обещал Вику выдать за другого, — вмешалась жена.
        - Так что, если обещал?
        - Будь хозяином своего слова. Вика…
        - Вот так, фа!
        - Пусть забудет о ней думать. Вика…
        - Вот и прекрасно! Есть у Георге Негарэ дочь на выданье или нет?
        - Вероника еще маленькая, перестань языком молоть…
        - Маленькая? Выше тележного колеса!.. Замуж ее!
        - Перестань! Пошли домой.
        - Шапку в нее кидаешь — не падает? Значит, годится замуж.
        - Ты что говоришь?..
        - Что еще за музыка? Откуда эти цыгане?
        - Кто их знает…
        - И как ты здесь застрял, Тодерикэ? Разве обойдется без тебя хора?
        - Обойдется…
        - Но у сердца свои расчеты…
        - Человек не должен слушать сердце, — опять вмешалась жена.
        - Подымись-ка на гору, жена, дай нам по-мужски поговорить. Я тебя потом догоню. А ты, Тоадер, накосил травы — запрягай лошадей и поезжай.
        - Всю неделю кормил их прелой травой.
        - Погоняй коня не кнутом, а овсом…
        - У него тоже душа живая.
        - Конечно… Пришлю сюда старика Петраке, пусть попасет твоих коней. А ты возвращайся в село…
        - Хотите, чтобы я вашу Веронику вытащил на хору?
        - Почему бы нет?
        - Чтобы вывел ее в свет?
        - Почему бы нет?
        - А потом?
        - Потом… На худой конец родим тебе еще одну дочку. Слышишь, жена?
        Я выскакиваю из-под телеги, но спотыкаюсь о веревку и падаю на одно колено.
        - Видишь, шуток не понимаешь?
        Георге Негарэ бросил ком сухой земли в заводь пруда и сказал:
        - В этом селе с чернявыми цыганочками только у меня девки белые, как парное молоко. И я никогда не потчевал парней за то, что они пляшут с моими дочерьми. А вот с тобой выпил бы красного вина…
        Музыка в селе играла во всю мощь. Гулко гудел барабан, словно кто-то хлопал вальком по зеркалу пруда.
        2
        - Зачем лошадей привязал к ноге? Не мог к колесу? Испугаются, понесут — костей не соберешь!
        - Стреножил я их! Не побегут.
        - Легко сказать… Лучше привяжи веревку к колесу.
        Я не ожидал, что Негарэ пришлет деда Петраке. В этом не было никакой нужды.
        - Вас прислал Георге Негарэ?
        - Да.
        - У дедушки скверный язык, но, простите, ведь не зря он говорит…
        - Что я дурак? Он мне брат. К тому же старший… Не мне его судить.
        - И село говорит так же…
        - Пожалуй. Но с селом и подавно не сладить…
        - Как помню вас, вы ни разу не сердились.
        - А зачем сердиться?
        - Разыгрываете святого, а село смеется…
        - Никогда не разыгрывал!
        - Мне стыдно, что вы дедушкин брат.
        - Знаю… Но даже если бы я не батрачил у Негарэ, думаешь, тебя считали бы важной птицей?
        - И как вы это все терпите?
        - Ты многого еще не понимаешь…
        - Сколько помню, все время батрачите…
        - И не коплю добра…
        - Нет, вы правду скажите!
        - О добре-то?
        - Обо всем.
        - Длинная история. А смысл в ней короткий. Но молодость нетерпелива…
        - Зачем вы за мной пришли?
        - Обещал человеку.
        - Зачем обещали?
        - Попросил.
        - Пришли пожалеть меня!
        - Нет. Если бы знал, что могу уберечь тебя от того, от чего сам не уберегся, тогда бы пожалел…
        Дед Петраке отвел неожиданно повлажневшие глаза. Насколько дедушка крут, настолько кроток его брат Петраке. Добрый, мягкосердечный, он может пустить слезу, даже когда петухи дерутся!
        Чтобы больше не пререкаться, дед Петраке подхватил мешок и через межи направился к делянке Негарэ. Он то и дело наклонялся, вырывая сорняки полегшую крапиву, свиное ухо, горечавку и корм для свиней, что-то бормотал, но я не мог расслышать. Деда Петраке с трудом слышно и вблизи, а уж тем более издалека. Рассказывал дед Петраке, что потерял голос на первой империалистической. Напился из траншеи воды, отравленной газами, валялся в лазаретах, но и после лечения голос остался сиплым и глухим.
        Пытаюсь представить, как выглядел дед Петраке в молодости. Я видел его карточку, присланную с фронта: высокий, красивый, статный. Не зря запасницы, как тогда называли солдаток, провожали его с песней:
        Лист кленовый, лист резной,
        Что же ты не запасной,
        Мэй, Петраке, мэй!
        Вернулся он из окопов живой и непокалеченный: уволили в запас! Ирина за это время успела выйти замуж за Георге Негарэ и проводить мужа на фронт. Певала теперь песни с другими солдатками, а после посиделок проливала слезы: выпало их на ее долю немало. После года войны без вести пропал Иринин муж. Когда война кончилась, выяснилось, что Георге жив. Находится в плену. Но длинна дорога с чужбины. Миновало четыре года, пока вернулся с неметчины.
        Неизвестно, кто сделал первый шаг… То ли Ирина, чье хозяйство нуждалось в мужской руке, то ли безропотно любящий Петраке, способный все простить.
        Дедушка говорил, что Ирина держит его на привязи, как теленка, у своей юбки.
        - Ну и дурак!.. Прибрала она тебя к рукам. Не успел еще муж надеть военную форму, баба смекнула, что к чему… Коровья ты образина! Ишь, опять снюхалась… А ты, балда непроходимый…
        Петраке молчал. Не поднимал склоненной головы. Не вступал в пререкания.
        - Ну, скажи хоть что-нибудь! А то сердце мое шипит, как на сковородке… Скажи, не глиняный же ты… Глупец, коровья образина… Вот-вот запрыгаю от ярости… Ну!
        Дедушкин гнев не оказывал на Петраке ни малейшего воздействия.
        - Погоди, Петраке! Даже псам не за что будет тебя ухватить. Докатишься… как все дураки-однолюбы. Вот попомни мои слова…
        Однажды дедушка даже побил Петраке, пытаясь отвадить его от Ирины.
        Случилось это примерно в такую же пору, как сейчас, когда кукуруза вымахала выше человеческого роста. Дедушка косил траву на лугу, где паслись сейчас мои кони. Около полудня вдруг услышал крик и визг женщин и еле слышный, сиплый, как шипенье гусака, голос Петраке. Дедушка побежал взглянуть, что там стряслось. И… хоть стой, хоть падай: целая орава голых, в чем мать родила, запасниц гналась за Петраке. А тот улепетывал, сверкая пятками, и повторял только: «Не подходи, не то сапой зарублю!»
        Поныне любит рассказывать дедушка, как он вызволил из беды Петраке и принял «огонь» на себя. Бабы были в такой ярости, что дедушке пришлось прямо в одежде спасаться в озере. А потом долго слушать, как они поют:
        У крылечка, возле хаты,
        Запасницы бьют солдата,
        мэй, мэй!
        Пусть колотят. Поделом!
        Не ходи к замужней в дом,
        мэй, мэй!
        Лучше б завернул к вдовице,
        Подала б вина напиться,
        мэй, мэй!
        - Песня — это еще полбеды. А вот когда угрожать стали!
        - Погоди у нас, вот только выйди на берег, мы тебе загнем салазки, кричала сноха его приятеля Андрея. Хороша бабенка, ничего не скажешь!
        Другая молодка — груди, что две тыквы, — барахтаясь в воде, орала басом:
        - Давайте, бабоньки, поймаем его да извозим в коровьих блинах! Пусть помнит, старый хрыч…
        А до того, несколько месяцев назад, свекор Негарихи жаловался дедушке: «Беда, Тоадер, баб стали подпускать к давильне… Как после этого выпить кружку вина? С души воротит… Дожили — бабы ногами давят… Тьфу!..»
        Узнав такую новость, дедушка побежал к священнику: пусть прочитает в церкви проповедь. Как можно допустить такое!
        Но священник не мог помочь. Забинтованный с головы до ног, лежал, не в силах выдавить из себя ни слова. Девчушка лет восьми, подпрыгивая на одной ножке, сказала:
        - А ты не знаешь, что случилось с батюшкой?
        - Что же, барышня?
        - Пьяный возвращался из гостей и уснул в подводе… А там полно соломы… А у него цигарка… Обсмолился, как хрюшка.
        - Господи… неужели?
        - Да, так мама говорит…
        Батюшка скорчился от боли, девочку как ветром сдуло. Дедушка понимающе осмотрел верх подводы, батюшку. Только и вымолвил:
        - Понятное дело, батя. Хмель!..
        Сейчас дедушка уже жалел, что учинил расправу над Петраке. Впрочем, взбучка была не бог весть какая — Петраке в полтора раза выше деда. Попробуй дотянись, если ключица у тебя вывихнута и больно поднять руку. Причесаться, осенить тебя крестным знамением или почесать, где чешется, и то трудно…
        3
        Опускались сумерки. Казалось, на дорогах скопилась вся пыль лета: вздымали ее и всадники, мчавшиеся наперегонки, и бежавшие вслед жеребята, звякавшие шейными колокольчиками, и возвращавшиеся в село стада.
        Большое, как на току, облако пыли плыло по долине в перезвоне тронок и бубенцов, и от этого в душе моей возникала сладкая грусть. Я как бы прощался с солнцем, птицами, вольным ветром, с росой, благоуханием луговой травы и зреющей нивы.
        Дед Петраке взвалил мешок с бурьяном на телегу, сам же сесть не захотел — не помню, чтобы он когда-нибудь ехал на подводе или верхом.
        - И у скотины есть душа… А сказать не может, под силу ей тащить груз или нет. Спасибо, что мешок везет да десаги.
        Я знал это, но однажды все-таки попытался усадить его с собой может, расскажет, что-нибудь про дом, где батрачит. Слова из него приходится вытаскивать клещами. Ты ему одно, а он опять свое — про посевы, погоду, урожай.
        - А скажите, мош Петраке, Ирина хоть красива была в молодости?
        Старик недоуменно смотрит на меня: с чего это я спрашиваю? Тяжелые веки опускаются на глаза.
        - Каждый в молодости красив…
        - А правда, что дети тетушки Ирины — от вас?
        - Нет.
        На этот раз он не сдержал досады. Но я не унимался. Давно собирался спросить его…
        - А почему Негарэ говорит, что Вика — вся в вас?
        - Шутит. Дурацкая шутка.
        Дед Петраке забыл даже про мешок. Обогнал подводу. Я его окликнул:
        - А знаете, что говорит дедушка?
        Петраке не обернулся. Разумеется, он знал.
        - Хитрит Негарэ! Специально для того, чтобы ты лучше батрачил. Ведь от этих шуток краснеешь-то ты, не Ирина… коровья образина! Да, говорит дедушка, ох и бесстыжие теперь пошли бабы!..
        Нетрудно завести дедушку. Но трудно остановить. Особенно, когда вспоминает, как купались тогда в пруду голые женщины. Тут он бежит резво, как молодой, срывает несколько белых крупных цветов: стебли у них, как у укропа, а соцветия подобны раскрытому парашюту.
        - Ну, где стыд?
        Эти цветы у нас называют девичьим стыдом: посреди лепестков горит багрянцем красный кружок. Цветы растут через дорогу, за церковной оградой. Дедушка приносит букетик, показывает всем, как с каждым годом уменьшается алый кружок. И торжествующе притоптывает ногой:
        - Ну, что я говорил? До войны еще было на что смотреть. А теперь где стыд? Видали, какая мода… Юбки выше колен. В церковь невозможно пойти… Только грехов наберешься.
        Насчет Негарэ дедушка, по-моему, совершенно прав. Я сам не раз видел, как Георге толкал свою жену к деду Петраке, посмеивался:
        - Я жрал брюкву за колючей проволокой у немцев… А вы голышом резвились в кукурузе. Ну и народ же! Пока вас узнаешь, много воды утечет. А когда узнаешь, не нужны уже…
        Такие он произносил слова, не смущаясь ни детей, ни стариков, ни чужих людей.
        Теперь, став дородной, пухлой, — руки у запястья будто ниточкой перетянуты, как у младенца, — тетушка Ирина сердится, услышав подобные попреки. Она ведь не только приумножила богатство семьи, но и слывет хорошей хозяйкой. У них взрослый сын, две дочки на выданье. Как и подобает зажиточной хозяйке, тетушка Ирина зачастила в монастыри: там службу справляют сразу несколько попов, а у нее грехов много… Каждый год весной или осенью — к ней приезжала мать-экономка Речульского монастыря за шерстью.
        Но было время, руки тетушки Ирины от мозолей стали как кремень — хоть кресалом по ним бей. По воскресеньям не могла разогнуть скрюченные пальцы, привыкшие сжимать черенок мотыги. Тогда ее руки пахли молочной сывороткой, были черные от земли и, как земля, растрескавшиеся. Как она тогда любила-миловала Петраке, как смеялась в лицо мужу:
        - Пусть шушукаются кумушки. От того, что я делала, в хозяйстве не убудет…
        Въезжая на подводе в село, я думал: даже хорошо, что дед Петраке обиделся. Будет лишний повод заглянуть к Негарэ… Посмотрю, как там Митря… Принесу мешок бурьяна. Сдался мне этот бурьян да и сутулый болван с искривленной шеей!
        Но, как сказано в моем гороскопе, воображение у меня живое… Достаточно дать ему толчок — и я забываю весь мир, забываю кусок хлеба, что держу в руке.
        Так случилось и в тот воскресный день. Едва переступил порог нашего дома, обо всем забыл. К нам пришел Горя Фырнаке, односельчанин. У него много хорошей земли, садов и виноградников. Но странное дело — в селе он не пользуется никаким почетом. Может, поэтому и тараторит без умолку, как испорченная мельница, берет измором.
        Носит Горя широченные брюки цвета утиных яиц и рубашку с короткими рукавами того же цвета. Сам он долговязый, и, поскольку уселся на низеньком треногом стульчике, где мать обычно замешивала мамалыгу, колени его торчали выше головы. Руки у него тоже длинные, с тонкими пальцами и розоватыми, отточенными ногтями. Говорит он быстро, и все же можно уловить в его рассказе интересные вещи.
        Горя побывал во многих городах, состоял в самых разных политических партиях. Однажды осенью его даже избрали сельским головой — примарем. Он тотчас же издал строгий приказ — запретил девушкам ездить на велосипедах. Сей законодательный документ поссорил его с церковными чинами и другими влиятельными людьми села — только их дочки и имели велосипеды.
        Приказ вышел ему боком. К весне Горю сместили с должности примаря. Теперь он пожинал остатки былой власти: мужики по привычке ломали перед ним шапки — а вдруг опять изберут? И называли господином делегатом. Горя не сердился: ведь с политикой он не порвал. Но знал бы он, как говорят о нем в нашем доме, порога бы не переступил. Ведь не всегда смех исправляет глупость. Тем более что Горя сам себя позорит. Виноградник его рядом с нашим, и мы каждый год оказываемся невольными свидетелями того, как он колотит родного отца — дядю Ваню, хилого старичка, самозабвенно ухаживающего за виноградником. Старик вскапывал его, подвязывал, опрыскивал, а выдавалась свободная минута, еще и плел корзины из лозы. Да тут еще в колыбели, что стояла рядышком, каждую весну появлялась новая внучка, и старик за ней присматривал. Жена Гори пекла их, как блины. Что ни год — то приплод. И все девочки… Нелегко гнуть спину на винограднике да еще и нянькой служить. Но, слава богу, ни с одной внучкой еще ничего плохого не случилось.
        Осенью, придя на уборку, Горя похвалялся перед скупщиками: мол, вон как красив мой виноградник. А почему бы и не похвалиться? Кто дает все указания? Кто окончил курсы в Кокорозенах, в сельскохозяйственной школе?
        И отца Горя бьет, заботясь о винограднике. Дед Ваня нарушает агротехнические правила: то положит в опрыскиватель больше извести, чем надо, то купороса, и виноградные листья желтеют и сохнут, словно табачные. То забывает добавить в раствор мыла — тоже гиблое дело: первый же дождь смоет раствор, и через день-два, после теплых туманов, не спасешься от вредителей.
        И вот носится по селу Горя со своей политикой, но не забывает, что надо скопить добра для дочек и жены, которая, к слову сказать, такая вредная, что найти с ней общий язык трудно даже такому политику. Возьмет мужа в оборот — хоть из села беги.
        О чем же сегодня распинается Горя?
        О той же политике. Даже если бы отец перебил его и сказал: «Хватит трепаться, Горя, зря лезешь из кожи вон, ратуешь за новую партию во главе с твоим Кузой. Мало кто в нее поверит. Ты от мужиков отошел. Не может быть доверия к тебе у крестьянина: ты же не умеешь держать в руках мотыгу! Ходишь каждый день на виноградник, поигрываешь тростью, как барин. И еще одна загвоздка — будь ты самый что ни на есть трудяга, люди к тебе уважения не станут питать. Последний хам и тот понимает, что отца бить негоже. Такие у нас нравы. Не в зверинце живем».
        Даже если бы отец сказал ему это в глаза, Горя бы все равно не угомонился. Да, впервые видел я человека, одержимого политикой. А бедный отец едва сумел вставить:
        - Да, но нам-то от этой политики не легче…
        - Именно наоборот! — Горя опять распалился: встал, доставая головой до потолка. — Советы разделили помещичью землю? Разделили. И мы хотим того же. Больше некому за это бороться. Людей с нашим образованием здесь, в захолустье, днем с огнем не сыщешь… А с этими мужланами, сударь, надо уметь вести себя. Вот, посмотри! С пшеницей у нас все идет хорошо. А почему? Германия покупает. Некоторые выкорчевывают виноградники и сеют пшеницу, сою, горох. Германия покупает. Здесь тоже надо навести порядок… А для этого нужна поддержка мужланов. С Попою из Оргеева мы отлично столковались. Нам нужен незапятнанный человек, понимаешь? Ты — самый подходящий, и, честно говоря, я тебе завидую. Поверь! Вот, слушай… Приходит недавно ко мне один бедолага, запамятовал, как звать… Просит: «Напишите мне, господин делегат, прошение в вашу партию… В тысяча девятьсот двадцать четвертом роду, когда была реформа, меня пропустили в списках, и я не получил земли…» Договорился я с Попою, стал заниматься списками, а этот уже улизнул — грузить телефонные столбы: говорит, американцы лучше платят… Вот до чего мы дожили, сударь! Как тут
не воскликнешь: бедный богатый край! Кому принадлежат телефоны? Кто владеет нефтью? Кто производит спички? Вот какие дела, сударь!
        - Кто это тут? А, это ты все носишься со своей «избындэ»[4]. Лижешь зад чинушам и выскочкам! Мало тебе того, что бьешь родного отца? Верно кто-то сказал: поехал ты в Кокорозены подсвинком, вернулся свинья свиньей! вцепился в гостя дедушка.
        Ну, если Горю выберут снова примарем, деду не сносить головы. Горя выскочил, хлопнув дверью и крича, что всех стариков вообще надо стереть с лица земли: «Этот балласт эпохи мешает прогрессу и процветанию… Верно сказал господин Попою из Оргеева… Нам не нужен этот балласт!»
        Что ж, пусть кричит, пока рот до ушей не растянется! Книжных слов старик не понимает, а любое непонятное слово для него все равно что брань, проклятья, птичий язык. Уж он в долгу не останется!
        Горю дед так отшил, что едва ли он еще раз переступит наш порог. Но и мне немного не по себе. С некоторых пор старик стал со мной ласков, а это не к добру. Теперь же он схватил меня за ухо — бежать было поздно.
        - А ты чего тут развесил уши, слушаешь взрослых? Чертов Сивка вытоптал всю картошку, кони стоят распряженные, непоеные, а ты уши развесил! У Гори Фырнаке хочешь учиться хозяйствовать? Разрежу тебя на куски и кину собакам.
        Плохо дело — опять я забыл распрячь и напоить лошадей…
        - А ты, Костаке, не якшайся с этой мразью, — сказал дедушка отцу.
        - Будто шалый, носится день-деньской по селу, — вмешалась и мать. Конечно, у него дети с голоду не мрут… Один орешник дает каждый год с полмиллиона орехов…
        - Будьте спокойны! — сказал отец. — Кто обращает на него внимание? Тычет пальцем в море — хочет измерить глубину… Ладно, садитесь, батя, с нами ужинать.
        - Нет, нет, нет!
        Дед сроду не ужинал в чужом доме. Даже у своих сестер не соглашался поесть. Когда на столе вино — другое дело. Если вино у него кончалось, шел за версту к своей дочери Анисье, у нее-то вино всегда держалось до лета пить его было некому, муж не вернулся с войны.
        Но когда его пытались накормить даже там, старик взвивался и удирал. Еда, говорил он, — роскошь. А вот винцо — святое дело. Можно глотать, не разжевывая.
        4
        Когда у человека щедрая душа, взрослый сын и дочки-красавицы на выданье, те, кого он пригласил на помочь, непременно придут утром пораньше. Да и то сказать, кто придет? Конечно, парни и девушки. И если кое-где ждут, покуда хозяйка соберет охапку соломы, сухих кукурузных стеблей, чтобы разжечь огонь и сварить мамалыжку, то у Георге Негарэ людей, собравшихся на помочь, тут же непременно угостят кружкой вина, ломтем хлеба, куском брынзы.
        Я тоже был среди тех, у кого на подбородке белели крошки овечьего сыра. Явился спозаранок. В иное утро меня, бывало, мать не может оторвать от подушки, но сегодня стоило ей сказать:
        - Хватит валяться, продери глаза! Виктория Негарэ уже собирает людей на прополку…
        - Заходила и к нам? — Я встрепенулся.
        - А то с кем я только что говорила?
        Услышав такие слова, я двумя ногами сразу влез в штаны.
        День с утра выдался душноватый. Воздух был неподвижен и горяч, как стоячая вода в пруде, из которого, сколько ни пей, жажды не утолишь.
        Мы, как говорится, не спешим, но поторапливаемся.
        Георге Негарэ стоит у запряженной подводы и проворно наливает вино в кружки работягам. Чует и он, какая сегодня будет жарища, если даже с утра лист на дереве не шелохнется.
        Парни и девушки подтрунивают друг над другом. Василе Суфлецелу говорит, что охота ему посмотреть на них вечером, — будет им тогда до шуток?
        - Кто постарше, прошу в подводу! — распорядился Георге Негарэ. И повернулся к Василе: — А тебе, Василикэ, что дать? Хлеб или калач?
        - Калач. Он тоже лицо господне, — сказал Василе. Знал, что говорил: Негарэ стал опекуном Василе, когда тот был еще трехлетним малышом. Так и опекает до сих пор его выпасы и шесть гектаров добротной земли.
        Мы, меньшие, не думали ни о калачах, ни о подводе. Нам было приятно идти напрямик, через луговые кустарники, гоняться друг за другом, щипать и целовать девушек. До чего хорошо, когда весело, когда все вместе! Только бадя Василе не идет с нами на прополку. Он пасет овец и к нам присоединился ненадолго. Бадя Василе настоящий пастух. Одежда его лоснится от овечьего выпота, а от его шерстяной накидки несет сладковатым запахом овечьего сыра.
        Хотя у каждого свои сокровенные привязанности, на прополке выяснилось, что чуть ли не все парни заглядываются на одну девушку. Приходилось ей отбиваться то от одного, то от другого. Каждый норовил попасться ей на глаза, пошутить, на худой конец поставить подножку, напугать ящерицей или лягушкой, обнять словно невзначай, чтобы косточки хрустнули. Да, трудный день выдался у Вики.
        Митря идет на поле, продев черенок тяпки через ручку большого кувшина. Даже не знаю, как он будет тащить кувшин, полный воды. А в поле колодцев куда меньше, чем в селе.
        Насколько же лучше полоть у чужих, чем у себя! Можно не носить на черенке тяжелый кувшин, а бегать наперегонки с девушками, отнимать у них бусы.
        Вика Негарэ просит меня вернуть ожерелье с тех пор, как мы вышли из села. Пусть она скажет «да» — немедленно отдам. Но как я ее ни уговариваю: «Приходи в сад, буду там ждать», убегает, извивается, как змея. Глаза ее смеются и весело и маняще.
        Митря тоже хорош: любит обнять какую-нибудь из девушек и силой отнять платок. Трофеев он не возвращает, запихивает за голенище сапога. А где-нибудь на посиделках разувается напоказ, достает смятые платочки. У девушек прямо-таки душа надрывается.
        Я верну Вике ожерелье. Только дождусь ответа.
        Окажись я на прополке не под присмотром родственного глаза, я был бы на седьмом небе! Но неподалеку от меня дед Петраке. При нем надо держаться настороже.
        Хэ, дед Петраке! Грех желать чьей-то смерти. Но случаются минуты, когда впадаю в этот грех. Вот так и сегодня. Сколько шуток и двусмысленностей придется мне выслушать! О двух концах — один для деда Петраке, другой для меня. Скверная эта история — село давно потешается над дедом: даже прозвищем его не удостоили. Зато, когда кто-нибудь делает глупость, о нем говорят: ну прямо как Петраке-козел… тот, что батрачит у Негарэ.
        Дедом Петраке пугают и непослушных девушек:
        - Выдадим тебя замуж за Петраке-простака.
        Полоть целый день на делянке семьи, с которой хочешь породниться, бок о бок со своим дедом-голодранцем и одновременно мечтать о самой красивой девушке в Кукоаре… Нет большей муки на земле! Об этом я думал, пока мы бегали и озорничали по дороге на виноградник. Дурачились мы слишком долго и прибыли гораздо позже, чем Георге Негарэ. Тот, видимо, не щадил ни лошадей, ни подводы. Так называемые ветераны уже распределили ряды и принялись за дело. За ними оставалась черная взрыхленная земля, на которой и кусты выглядели красивей.
        Мы тоже кинулись к винограднику да с таким шумом, что все холмы зазвенели.
        - Эй вы, молодцы! — послышался голос Негарэ. — Слышите, как стонет бурьян? Плачет, слезы текут в три ручья. Вы его не увечьте — режьте под корень. Чтобы завтра не пришлось снова полоть.
        Старшие полольщики долго еще насмешничали: мод, эта молодежь больше смыслит в других вещах… Они, мол, загребут тяпкой немного землицы под кусты, чуть разрыхлят — и готово, хватит.
        Мы огрызались, как могли. Больше налегали на тяпки, а то еще скажут, что мы, краса и гордость деревни, отстаем от этих старых развалин… Теперь никому бы и в голову не пришло, что они приехали на подводе на полчаса раньше нас, ничуть не умаявшись в пути.
        Из старших полольщиков, пожалуй, самым ловким оказался сам Негарэ. Нынешней весной он купил новую тяпку, огромную, как дугообразная заслонка печи. Приладил к ней белый черенок из явора — любо смотреть.
        - Сама идет, как плуг царя Соломона, — не мог нахвалиться Негарэ.
        - Идет, идет… начал уже хвастать! — проворчала его жена.
        - А почему и не похвастать? — Он взмахнул широко, задел и ряд тетушки Ирины.
        - Идет, идет жена! С такой тяпкой даже без еды целый день проработаешь.
        - Ну, хвастай, хвастай. Посмотрела бы я на тебя без еды!
        Об инструменте Негарэ переговаривались и полольщики-ветераны.
        - Да, кум, ваша тяпка и в самом деле… ну, как сказать получше… как плуг Соломона мудрого. Если вовремя будет дождь, цены ей нет. А черенок-то каков! Прямо как ручка из примарии… писать с ней, и только!
        Трудно, что ли, чтобы тебя хвалили! Дай только понять, что любишь похвалу. После двух выпитых дома кружек вина кровь у Негарэ заиграла. Было утро. Были свежие силы. Все похваливали его. И он так работал, что оторвался от других и ушел далеко вперед.
        Но и молчаливый дед Петраке не слишком отставал. Некоторое время, как говорится, наступал Негарэ на пятки, потом догнал его. Тяпку старику сработал цыган, сельский коваль. Весила она несколько килограммов, была так тяжела, что можно было даже не нажимать на черенок: тяпка отваливала пласты земли, как лемех плуга.
        Подобно маленьким детям, дед Петраке не любил ни похвал, ни хулы. Но и не мог позволить, чтобы кто-то обогнал его на прополке или косьбе. Во время работы ни с кем не переговаривался. Да и не смог бы, даже если бы захотел. Кто услышит сиплый голос, похожий на шипение гусака? Злые языки говорили, что дед Петраке пострадал вовсе не от немецких газов. Он, дескать, пил купоросный раствор, серную кислоту, чтоб увильнуть от войны. Другие пришли же с войны с неповрежденным голосом, а он не довоевал до конца, вернулся с галушкой в глотке. Спешил домой, чтоб застать Ирину незамужней? Или попросту испугался шальной пули? Есть же разные дезертиры. Что только про них не рассказывают! То одного расстреляли — прикладывал к ноге волчьи ягоды, то другого — напился керосина…
        Что привязывает деда Петраке к хозяйству Негарэ? Работает на него круглый год, никогда не требует мзды. Село недоумевало: как это может быть? Потом решило: старик — простак из простаков. Дурак дураком!..
        Негарэ не очень прислушивается к пересудам кумушек. Старик — тем более. Своего хозяйства у него нет. Ни земли, ни детей, ни теплого очага. Все лето не покладая рук работает у Негарэ. Зимой же носа не показывает, как медведь. Изредка, по праздникам, я приношу ему кое-какую снедь, одежду, чтобы мог согреть свои старые кости.
        И вот теперь дед Петраке со своим цыганским плугом догнал Негарэ. Тот его спрашивает о чем-то, старик не отвечает, знай делает свое дело…
        Мы тоже не ударяем в грязь лицом. Вот из-за виноградных кустов показываются еще две тяпки — моя и Митрина. Слева, на несколько кустиков позади, идет Вика. Время от времени я своей тяпкой ударяю несколько раз по ее ряду, Митря, работающий с другой стороны, тоже — и Вика держится почти вровень с нами.
        Теперь полольщики рассеялись по всему винограднику. На гребне холма мы нагоняем Георге Негарэ, и только дед Петраке прямо-таки непобедим. Конечно, обрабатывает только свой ряд — нет возле него девушек, которым надо помочь. Да если бы и были…
        Изо всех сил орудует сапой Петраке. А когда наклоняется, только кусты его и спасают от людских взглядов.
        Когда он выходит из тени и, склонившись, полет вручную бурьян у виноградной лозы, Митря кричит мне:
        - Взгляни-ка, Тоадер, на старика! Два дела одновременно делает: и полет, и взвешивает гроздья на полушариях. Ну и безмен же у него!
        Смотрю и заливаюсь краской от стыда. Вика берет горстку земли и швыряет в брата — бесстыдник! У старика треснули брюки сзади, а он шутит…
        Иногда его шутки долетали до ушей деда Петраке. Случалось, после этого он не выходил на работу, а Митря получал от папаши свою порцию трепки, и старик снова возвращался в ярмо.
        Сегодня он не слышал — Митря работал слишком далеко.
        Чтобы как-то задобрить меня, Митря надумал Вот что: повесил свою шляпу на виноградный тычок и сказал тихонько:
        - Давай сбегаем покурим!..
        - А я знаю, куда вы удираете! — вдогонку крикнула Вика.
        - Знаешь, так не каркай.
        Митря показал Вике жестом, как откручивают голову кудахчущей курице, и мы вдоль ряда побежали в низину. Ах, как далеко тянется виноградник Негарэ! Мы долго брели, пока добрались до рубашки, накинутой на куст у края виноградника. Стали жадно затягиваться одной сигаретой. Чтобы она не слишком быстро горела, Митря смачивал ее слюной, и огонек полз медленно, ровно. Мы растягивали удовольствие, если так можно назвать вдыхание влажного едкого дыма в этот жаркий день, когда даже виноградные листья сворачивались трубкой.
        Выпустив из носа последние остатки дыма, вернулись мы на свои места.
        - Кажется, нас уже перегнали… Как думаешь?
        - Откуда мне знать! Может, и перегнали.
        - Эх, Тоадер, да не будь ты таким мямлей!..
        - Что же мне делать? Хватать людей за горло?
        - Нет… хватать девушек в объятья! Хе-хе. На твоем месте я бы в лепешку расшибся, а Вика бегала бы за мной. Давай похитим ее… как-нибудь ночью! Заткну ей рот паклей и притащу в мешке к тебе. Сам черт не узнает.
        От Митри всего можно ожидать. Я пошел на попятную: то-се, и возрастом не вышел, и вообще не след…
        - Продли, господи, мою болезнь, пока не созреет виноград! усмехнулся Митря. — Но девушки-то созревают раньше, им ждать неохота… Я нынешней осенью женюсь. Всем чертям назло. Надоело гнуть спину у отца. Лучше гнуть спину на самого себя.
        Митря рассуждал здраво. К тому же на него был записан громадный дом, построенный родителями. Всю зиму они воровали бревна из казенного леса, постелили полы, обшили потолочные перекрытия.
        Мы кончили свои ряды. Натерли руки зеленым виноградом, чтобы смыть запах папиросного дыма.
        На многое способны парни. Говорят, они даже черта изгнали из кувшина, висевшего на жерди. Маленький чертик Микидуцэ подсматривал оттуда за хороводом, и парни стали швырять камнями в кувшин. Разбили дьявольское веселье. Я не раз слышал эту сказку и, честно говоря, понимал, что она с намеком. Но если б мне кто-то сказал, что этот кувшин разбил именно Митря, я бы спросил, не задумываясь:
        - А отец его знает?
        И неспроста спросил бы: Георге Негарэ бил своего отпрыска смертным боем. И чем сильней становилась расправа, тем озорней — Митря.
        Теперь он подтолкнул меня локтем и, приложив палец к губам, зашептал:
        - Тише, чтобы не учуяла… сейчас увидишь.
        Он шел на цыпочках, мягко, словно рысь. Добравшись до конца ряда, наклонился, словно собираясь выполоть сорняк возле виноградной лозы.
        - Ну, что скажешь, Тоадер?
        А что тут скажешь? Вон до чего додумался: вставил карманное зеркальце между пальцами правой ноги и толкал меня — посмотри! Вике и в голову не приходило, что она работает как раз над зеркалом.
        - Ну, отвели душу? Дым над вами висел, как облако.
        - Потише, как бы отец не услышал.
        - Все полольщики смеялись.
        - Нас засекли?
        - Разумеется.
        - Беда!
        - Надо было побежать в другой виноградник.
        - Эх, горе-курцы.
        - Хоть ты не сыпь соль на рану.
        - Повезло вам. Отца позвали в село.
        - Как?
        - Да так. Вместе с дедом Петраке. Опять следствие.
        - Когда-нибудь оно закончится?
        - Да, совсем затаскали деда Петраке. Скорей бы кончилось дознание! А ведь старик, пожалуй, готов пойти на двадцать лет в соляные копи, на каторжные работы, лишь бы Ирина была в добром настроении. Ведь стоит ей только захворать, как дед Петраке мгновенно теряет покой, места себе не находит. Если это зимой, весь день топит у нее печи, да так, что чуть не трескаются. Если летом, бродит по всем пустырям и залежам, выискивая татарник, анемон, полынь.
        Хоть бы раз в ответ на такую заботу Ирина с дочками побелила хату Петраке! Хоть бы наняла — за вино, муку, соленья. Ведь каждый вечер дед Петраке последним уходит со двора Негарэ и уставший идет отдохнуть в своих четырех стенах.
        Дом он себе поставил сам, своими руками, на участке, унаследованном от родителей. На своих плечах приволок балки и доски. Годами подряд собирал жердочку к жердочке, а сам жил в землянке. Знаток, пожалуй, заметил бы, что стены оштукатурены не очень-то умелой мужской рукой. И завалинки женщины отделывают лучше, а эта — с кривыми гранями, отглаженная заскорузлыми пальцами. Снаружи дом помазан только глиной, замешанной на полове и исхлестанной прутьями, чтобы лучше забила все щели. Изнутри же помазан глиной, смешанной с навозом, нигде не побелено. В комнате темно, как в цыганской халупе, зимой и летом одинаково: войдя с улицы, ничего не разглядишь. Печку дед Петраке тоже сложил неуклюжую, бугристую, похожую на лошадь, взвившуюся на дыбы, ни одной такой печи в селе нет. Но дед Петраке уверяет, что не променял бы ее ни на какую другую: очень она теплая. На склоне лет старик все больше ценит тепло. Лет на десять, по меньшей мере, заготовлены у него дрова.
        Вторую комнату своего домика он не стал отделывать изнутри и набил чем попало: досками, корягами, пнями, стволами засохших деревьев, обломками тычек. Откуда ни шел старик — с покоса, с виноградника, с лесоповала, — отовсюду приносил топливо, как муравей, что целое лето готовится к зиме. Запасы переходили из года в год, заполнили не только комнату, но и сени до самого потолка, оставив хозяину узкий клочок, напоминающий ход в барсучью нору, так что входил к себе Петраке, согнувшись в три погибели.
        Дымоход над печкой высился прямой. Понятно, когда шел дождь, вода натекала в мамалыгу. А другой раз приходилось иметь дело с озорующими парнями, которыми часто верховодил Митря. Они собирались возле дома старика и вытворяли черт знает что: бросали в мамалыгу то чьи-то старые постолы, то вороненка, а то и дохлую кошку. Петраке при всей его кротости приходилось хватать дубинку и гнаться за негодниками. Однажды он бежал за ними напрямик через сад, омытый дождем. Те поскользнулись в темноте на опавших листьях и попали в яму, где раньше была землянка и где теперь старик держал иногда одного или нескольких поросят. Попавшие в западню получили изрядную трепку — жердью, той самой, которой дед сбивал орехи. После этого Петраке ушел не оглядываясь. Когда на другой день подошел к яме, чуть за голову не схватился: парни барахтались в грязи вместе со свиньями — черные, как черти.
        Сквозь густой, как лес, сад, стареющий вместе с хозяином, еле пробиваются алые лучи утреннего солнца. В саду щелкают соловьи, пахнет весной, распускающимися почками… Сюда еще сроду не заезжала телега, скотина сюда не забредала. Цветы, посаженные стариком много лет назад, рано осыпаются и сами по себе прорастают: когда тает снег, на дне землянки скапливается вода, и старик точно на болоте слушает кваканье лягушек.
        Раз в несколько лет в этот пустынный двор заглядывают жандармы и перчептор. Жандарм — чтобы напомнить о предстоящих выборах. Перчептор чтобы потребовать налог за участок, на котором построен дом, а также за двадцать соток сада. Последнее время жандармы стали наведываться чаще. Без конца делают обыск, переворошили дрова, перерыли все на чердаке. Вызывают старика то в примарию, то в жандармский пост.
        Вот и сегодня пришли и забрали его прямо с виноградника. По селу провели почти как преступника, — позади шли конвоиры с винтовками наперевес. Пополудни, правда, отпустили назад, на прополку. Любопытные и испуганные взгляды провожали деда Петраке.
        Темная история с убийством и ограблением интенданта румынской королевской армии несколько месяцев тихо тлела, потом снова вспыхнула. Наверно, в селе нашем не осталось ни одного недопрошенного человека. Начали с Негарэ. Потом взялись за Василе и деда Петраке… При них ведь военный интендант покупал пшеницу у Негарэ.
        При них, верно. А что они еще могут знать? Что интендант вынимал из кармана бумажник, набитый деньгами? Почему не вынуть? Надо же было расплатиться. А как смотрел на бумажник Негарэ? Обыкновенно. Как человек смотрит на деньги. А сколько денег выпало Александру Македонскому? Кто их считал! Об этом должен знать тот, кто их потерял.
        На допросах пытались всячески запутать свидетелей. Правда, Василе Суфлецелу оставили в покое. А деда Петраке так и вызывали без конца.
        Негарэ и дед Петраке вернулись с дознания, но хорошее настроение уже не вернулось. Допалывали свои ряды молча, сосредоточенно, угрюмо…
        Мост третий
        1
        - Слушай, Никэ, почему чахнет этот баран? — спросила мать.
        - Может, из-за жары? — пожал плечами отец.
        Мой братец Никэ смотрит родителям в рот. Уж он-то мог бы знать, почему баран чахнет, — ведь Никэ пасет овец. Но малыш настороженно молчит, сидя на низком стульчике, и парит в лохани ноги, покрытые цыпками.
        Увидев, что от сына толку не добьешься, мать оставила его в покое. Правда, немного побранила за то, что оставил носки на пастбище. Теперь по тем носкам можно справлять поминки… Огорчается мать не только потому, что жаль пропажи. Ей кажется, что рассеянный Никэ плохо присматривает за овцами. У малого каждый год та же история. Промочит ноги, наберет пуд грязи, — так сразу снимает носки и бросает на пастбище…
        Мы знаем это его обыкновение. Оттого Никэ и поглядывает с опаской на родителей, пытаясь понять, что ему угрожает. Мамино наказание перенести не трудно, ударит веником — и делу конец. Случается, в ход идет скалка или какой-нибудь прутик, но это редко. Отец вроде не бил его ни разу, но стоит ему снять ремень, и бедный Никэ подымает ужасный визг.
        - Почему чахнет баран? Говори, Никэ.
        Рука отца опустилась на плечо Никэ. Тот испуганно смотрел, как отец подносит вторую руку к поясу. Его обгоревший на солнце нос стал еще краснее. Вдруг Никэ так заплакал, что рубаха на нем затрещала, стал целовать руки отцу, умолять:
        - Прости… Больше не буду ездить верхом на баране.
        В конце концов отец простил. Но от матери Никэ получил все-таки несколько ударов веником. По тому месту, которое сидело на спине барана.
        Недавно Василе Суфлецелу поведал мне за стаканом вина, что Никэ, едва выйдет из села, садится верхом на барана. Вынимает из-за пояса флуер и наигрывает всю дорогу. И на лугу, все так же верхом, гоняется за овцами, забредшими в кукурузу.
        Подумать только — недавно еще мать учила Никэ, втолковывала, когда утро, когда полдень и когда вечер. Хорошо помню, как однажды Никэ, еле переводя дух, пригнал овец домой… Мать схватилась за голову.
        - Ты что, Никэ? Зачем привел овец с пастбища?
        - Ведь уже вечер! Не видишь, солнце спряталось?
        - Экий ты непонятливый! Солнце спряталось за тучей, а ты…
        Не успела мать толком вразумить сына, как солнце проглянуло из-за облаков. Никэ смотрел на него, как на чудо. А потом взял колокольчик, трайсту с малаем и повел стадо на пастбище. Но ненадолго. Через часок-другой снова вернулся домой, решив что уже полдень — пора доить овец.
        Изрядно намучилась бедная мама! Ставила колокольчик на землю, объясняла, какой длины должна быть тень от его рукоятки в полдень — только тогда и надо приводить стадо домой. Но поучения не шли впрок. Да и какой спрос с глупого малыша, который зимой приносил в комнату лед и клал сушить его на печку!
        Мы тогда нарезали сечку для лошадей возле гумна и наткнулись на толстый слой льда. Георге Негарэ для смеха предложил:
        - Слушай, Никэ, возьми пару кусков да посуши на печи. Где ты потом, летом, найдешь такой хороший лед?
        И сейчас словно вижу: грязная вода кривыми струйками сбегает с печи. Хохочут мужики, резавшие сечку. Хнычет Никэ, мама сердится… Никэ тогда сильно обиделся на Георге Негарэ.
        Бывало, раньше, только завидит его, сразу хватается за винную бадейку, тянет отцу: «Э-э-э…» До пяти лет только это и умел произнести!
        Однажды Никэ увидел, что отец беседует с Негарэ, держа в руке бадейку для вина. Отец, видно, заговорился, перекладывал бадейку из руки в руку, не спешил в погреб. И думаете, что сделал малыш? Поднялся на лавку, взял жестяную форму, в которой мать только что пекла калачи, и надел отцу на голову: «Э-э-э». Наверно, показалось, что отец не может найти шапку, потому и не идет за вином.
        Но после происшествия со льдом Никэ охладел к Негарэ. Когда тот приходил к нам, смотрел на него недоверчиво, а то и просто прятался за печь.
        Понятное дело, теперь подрос. Это заметно и по брюкам, купленным ему перед пасхой: за лето им стало не хватать вершка до полной длины, и по тому, как он болезненно переживал, когда мама ходила беременной.
        - Ну, что ты скажешь? Опять набухла, будто копна… И лицо блестит и шелушится!
        Чего греха таить, мне тоже не очень приятно было видеть мать с седыми висками и животом до подбородка. Дочери, наверно, переживают это гораздо меньше. Бывает, мать и дочь почти одновременно рожают, выкармливают младенца, заменяя друг друга во время болезни.
        А я и Никэ со стыда готовы были провалиться сквозь землю. Ни за что не хотели ходить по селу рядом с матерью. Я вырывался вперед, стараясь никому не попадаться на глаза. И почему так? Вон, Ирина Негарэ вроде тех же лет, что наша мать, а с животом не ходит. Везет же мне как утопленнику!
        Мы росли — и росли холмики на погосте против нашего дома: наши родственники, братья и сестры.
        - О чем задумался? О воробьях на стрехе? Ступай, посмотри, на кого там собака лает! — сказал отец Никэ.
        Тот вынул из лохани ноги и побежал смотреть, кого бог принес. Вернулся быстро, запыхавшись:
        - Дядя Афтене пришел.
        - Ну, угомони собак. А ты, — отец повернулся ко мне, — принеси кувшин вина.
        Я помчался как угорелый: как бы не пропустить умное слово косноязычного Афтене.
        Когда я вернулся с вином, маленький хилый человек мямлил что-то под нос, повторяя без конца: «Зима не лето, пройдет и это». Он так вытянул шею, что на ней набухли синие жилы. Казалось, сейчас отдаст богу душу. Был, видно, очень рад чему-то, взволнован и оттого говорил еще невнятней, чем обычно. Возбуждение его улеглось, когда увидел, как мать насыпает кукурузную муку в казанок и варит твердую и круглую мамалыгу — хоть перекатывай ее, как мяч. После этого заговорил разборчиво, правда, все так же повторяя: «Зима не лето…»
        - Уф, избавился! Гора с плеч! Все на меня показывали пальцем — земля у тебя есть, а даже собак не прокормишь. Наконец-то перестанут глумиться, пройдет и это… Прости меня, Костаке, но продал я свою землю. Думаю: господь бог надоумит тебя, возьмешь в аренду землю у кого-нибудь, село большое, не расстраивайся. А я отмучился. Будто мельничный жернов скинул с сердца.
        Отец молчал. Земля Афтене едва начала давать хорошие урожаи. Поначалу, когда мы только вскопали пустошь, рожала она плохо.
        - Твоя воля, Афтене, — проговорил отец. — Земля твоя, и правда твоя… Пусть будет все в добром согласии.
        - Потому я и пришел, чтобы в мире и согласии… Кажется, кто-то идет! Зима не лето…
        Во дворе надрывались собаки. Цыган Илие исступленно играл на скрипке такое, что ноги сами рвались в пляс. Сынишка Илие, школьник, что есть силы бил в барабан, словно хотел разорвать его на куски.
        Все они вертелись вокруг буренки, смотревшей испуганно и слезливо. Корову держала за поводок Ирина Негарэ. В другой руке у нее был пузатый штоф искристого красного вина.
        Георге Негарэ и жена косноязычного Афтене, сжимая в руке по бутылке такого же вина, приплясывали, держась за хвост буренки. Конечно, они были во хмелю. Лица горели, как пионы.
        - Я так люблю детей… от собственного рта отрываю! — кричал Негарэ. — Будь свидетелем, сосед… Ты человек грамотный, толковый. — Он протянул отцу бутылку. — У детей своих отнял корову. И не жалею. Пусть, в добрый час…
        - Святые ваши слова! — похвалила Негарэ жена Афтене.
        Но не успел договорить Негарэ, наш двор заполнила толпа. Люди как раз вышли из церкви и шли домой: кто кладбищем, кто другими тропинками. А тут на тебе, пожалуйста, вино! Без гостей разве его разопьешь? Тем более что речь идет о купле-продаже. Говорят, одна бабка продала черту кочергу и то выпила в счет задатка. А тут Негарэ, покупавший целую делянку земли! Хоть вдоль ее измерь, хоть поперек — пять гектаров!
        На пожелтевшей, тронутой осенней засухой траве кладбища из всей благочестивой паствы остались одни допризывники. Они тоже вышли с молитвы во главе с шефом поста, господином Виколом, и его помощником Горей Фырнаке. Наконец-то и Фырнаке нашел себе достойное занятие. Теперь у него было кем командовать, кому подчиняться и кому отдавать честь.
        - Здравия желаю, господин сержант-инструктор! Допризывник… поминай как звали… Брат Беглеца, сват Огольца, из села Кукоара, коммуна — рукой подать, уезда — ни дать ни взять! — примерно так сказал бы дедушка, если бы не последовали события, о которых сейчас расскажу.
        Фырнаке Горя два месяца учился в Оргееве на курсах при призывном пункте. Теперь он обучал военному искусству наших сельских парней. Каждое воскресенье — после того как батюшка отслужит молебен.
        От полноты ощущений Фырнаке Горя словно помолодел, не узнаешь его. Бывают же люди: хлебом их не корми, дай только покомандовать. Вот и Горя такой. Расстался бы он со своей политикой — жил бы да поживал во благе. А так — одни неприятности.
        Засушливая осень пришла в село, осень с крепким и пьянящим недобродом — тулбурелом. Много разных происшествий случается осенью, когда выпитое вино ударяет в голову и каждый стакан требует: ну-ка, ты, разум, подвинься, уступи мне местечко. И так до тех пор, пока разуму вовсе места не остается в голове и вино делается там полным хозяином и начинает такую пляску, что чертям тошно.
        После того как врачи перевязали голову Горе, можно было с полным правом утверждать, что в Кукоару пришла осень, богатая и изобильная. Честно говоря, не она виновата, что у Гори голова перевязана. Попросту ездил человек на освящение партийных флагов в церковь села Кышля, и передрались там все двадцать с лишним политических партий между собой — не на живот, а на смерть. Вот и досталось Горе Фырнаке, он был самый высокий член партии кузистов во всем Оргеевском уезде, и все камни с майдана летели ему в голову.
        Теперь Горе трудно командовать допризывниками. Стоит ему раскрыть рот и выкрикнуть команду — тут же хватается за виски. Должно быть, у него жар: каждый раз к нам заходит и просит напиться.
        Разумеется, не стал он уклоняться и от стакана вина, предложенного Георге Негарэ в счет задатка.
        Что касается шефа жандармского поста господина Викола, не могло быть и речи, чтобы он не пришел. Такое скопление народа, — сейчас, когда в Бессарабии введено военное положение, когда строятся оборонительные валы вдоль Днестра. Худо-бедно, а он, шеф, отвечает за общественный порядок и состояние умов в Кукоаре.
        И надо же было случиться беде в самый разгар веселья. Грянул ружейный выстрел, и всех баб с нашего двора словно ветром сдуло. Забыв обо всем, они визжали и, задрав юбки, лезли через забор во все четыре стороны.
        Допризывники без приказа Гори Фырнаке рухнули в мягкую траву кладбища и ошалело слушали, как сыплется дробь и опадают желтые листья орешника.
        Зато Никэ, мой младший братишка, назло отцу и матери бегал туда-сюда. Наконец остановился на кладбище и стал глазеть на допризывников. Церковная звонница, словно эхо, повторила звук выстрела, и Никэ, видно, подумал, что это допризывники занимаются стрельбой.
        - Ни с места! — кричал тем временем господин Викол. И бежал на цыпочках, сжимая в руке деревянную рукоятку пистолета-автомата.
        Но бежать шефу поста и Горе Фырнаке нужно было не слишком далеко. Добравшись до дедушкиной хатки, остановились у выбитого окна и подняли из кустов оконную крестовину. Непрошеные, вошли в дом.
        Мать крестилась и благодарила бога, что дедушкино ружье никого не убило. Двор был ведь полон… Да и на кладбище столько допризывников!
        - Велико счастье… — сердито проронил отец. — Теперь затаскают по судам… Время-то военное, черт побери… осадное положение!
        Отец тоже побежал в дедушкину хату. Я не отставал ни на шаг. У деда творилось бог знает что. Во все горло ругался господин плутоньер, дед подпрыгивал на одной ноге и что-то громко кричал, да так, что дрожали уцелевшие стекла. Дед Андрей испуганно и виновато мигал, пытался оправдаться: он, мол, не нарочно, выронил ружье из рук, они у него дрожат от старости… Выронил проклятое, будь оно неладно. Ударилось о край лавки, курок сорвался. Ржавое ведь ружье.
        Что ж, и так могло быть. Старик уже, как говорится, ждал повестки, чтобы переселиться поближе к дедушкиной хате — через дорогу, на кладбище. Это видно было не только по тому, что руки дрожали, — они-то могли дрожать и от страха. Я заметил, что в последнее время дед Андрей постоянно остегивался и, когда дед Тоадер упрекал его, с горем пополам пристегивал пуговицу от брюк к петле кацавейки.
        Да, одной ногой в могиле старик, а оставил деда без ружья! И без окна. Окно, правда, можно вставить, да и ружье найдется. Но вот с плутоньером шутки плохи: сидит и строчит акт, длинный-длинный, в два локтя. Измеряет сантиметром лавку, окно. Чертыхается, никак не разберет, какой системы ружье у деда. А в акт записать надо. Дед без конца повторяет:
        - Ружье николаевское, беш-майор!
        - Что за Николай?
        - Император Николай… беш-майор!
        - Надоумил… Теперь подпиши!
        Отец прочитал бумаги плутоньера и подписал за деда.
        - А вы чего уставились? Марш отсюда, чертово семя! — накричал на нас дедушка. — Что вы тут не видели?
        Таким образом, сегодня отмечались два знаменательных события в летописи села — продажа участка и конфискация последнего ружья в Кукоаре.
        Но дедушка был не из тех, кто покорно склоняет голову. Подошел к отцу и, поскольку не умел просить и угодничать, сказал, глядя в землю:
        - Костаке, скажи ты ему, беш-майор… может, отдаст все-таки ружье! А то нашли над кем издеваться…
        2
        Ночью выпадала роса, и утром было пронзительно свежо. Не наденешь кацавейку — мелкой дрожью будешь дрожать. Но днем приходилось снимать кожухи — земля накалялась, как в разгаре лета. А мужик, понятное дело, предпочитает утром слегка позябнуть, чем тащить с собой лишнюю одежку и целый день заботиться о ней, как бы не потерять. Да и в работе мешает. Но те же самые мужики, если идут сторожами или пастухами, непременно носят с собой кожухи и кафтаны. Они-то спят вволю, а во сне от холода не спасешься.
        Василе Суфлецелу тоже пас овец. Его кожух висел близ него на плетне, а сам Василе, повязанный фартуком тетушки Ирины, дрожал, как тополиный лист. Он стригся, и красоту на него наводил не кто иной, как мой отец. О том, какие науки отец изучал в Кишиневе, село знало гораздо меньше, чем о его мастерстве брадобрея.
        Солнце всходило холодное и алое, как ломоть осеннего арбуза. Неудивительно, что в такую рань и наш цирюльник то и дело дышал на кончики пальцев и запахивал пиджак.
        - Брит, не брит — путь вперед лежит! Бритье и стрижка лучше, чем коврижка. В добрый час, беш-майор!
        Подошел дедушка и поздравил Василе. Правда, не без укора. Другой бы на месте Василе, может быть, обиделся: один ведь раз в жизни человек женится…
        - Хе-хе, порезвился, беш-майор, но и тебя к рукам прибрали. Кто же эта счастливица, Василикэ?
        - Племянница Негарэ, дед Тоадер, живет в Чулуке, за холмом.
        - А как же поповская дочка, беш-майор?
        - Господь бог наставит и ее на праведный путь, дед Тодерикэ.
        Была у Василе слабость: заложив за воротник, непременно угрожал селу, что женится. И если находилось несколько, что слушали развесив уши, Василе мог наговорить с три короба. Одно время уверял, что старшая дочь попа так изнемогает от любви к нему, что придется лечить ее заговорами, не иначе.
        А когда его спрашивали, как же зародилась эта редкостная любовь, Василе, не задумываясь, рассказывал такую историю. Пас он как-то овец в долине, а попова дочка сторожила бахчу.
        - И поймал я в люцерне у батюшки зайца. Пошел в шалаш, отдать дочке: пусть позабавится. Сначала она его боялась, как бы не укусил. Потом стала гладить по спинке. И когда нечаянно дотронулась до моей руки, вздрогнула… Ну, что я вам буду морочить голову, сами хорошо знаете: с этого все начинается…
        После того как попова дочь вышла замуж за директора школы, Василе переметнулся на дочь дьякона. И не моргнув, рассказывал другую историю о не менее пылкой любви, зародившейся столь же случайно однажды зимой, когда он в санях Негарэ доставил дьяконову дочку до станции.
        - Дьякон, как вам известно, скота не держит. Он человек городской. Подводы у него нет. А дочку должен же кто-то привезти со станции… На каникулы приехала, с учения. А если тебе суждено и на роду написано… Все дороги замело. Метель… Сугробами занесло овраги, мосты. И как мы ни остерегались, угодили все-таки в колодец на обочине дороги. Наше счастье, что оказался не глубокий, а то бы пришел нам конец. Зато вымокли мы здорово… Что вам еще сказать? Добралась домой горожанка в моем тулупе: даже мокрый мех греет. Сидели мы, значит, рядом с девушкой и до самого дома уже не обращали внимания на колодцы. Так уж устроен человек. Хоть час, да мой. А если подумать, куда чаще любовь начинается с бед и несчастий, чем с радости и цветущих васильков.
        Этими словами Василе сразил нас наповал. Потому взял свой пастушеский посох, взвалил на спину котомку с припасами и пошел, сопровождаемый собаками, к загону. А мы проводили его до моста Негарэ. Пели, орали, гикали, рассказывали друг другу всякие небылицы.
        В тот же вечер услышал я от Василе и притчу, как Каин убил Авеля и был осужден вечно держать ведро под головой брата, чтобы в него стекала кровь. Хорошо помню: пропели полуночные петухи, косноязычный Афтене, который, продав свою землю, стал церковным сторожем, бил в колотушку, а я все стоял, не двигаясь, на мосту Негарэ и всматривался в луну: там Каин держал ведро под головой своего убиенного брата.
        Конечно, я жалел, что Василе женится. Из-за того, что он был пастухом, я и так редко видел его. Но чем реже встречаешься с приятным тебе человеком, тем радостней встреча. А женится — пиши пропало. Кто будет передавать Вике мои письма, кто будет тут же приносить ответ, кто будет бегать со мной по сугробам, гоняясь за зайцами, кто будет учить меня ставить силки в лесу? Кто расскажет, как светятся и горят ночами клады? Золотые монеты излучают красноватый жар, серебро — белое, как день, пламя. Медь, покрытую кровавым туманом, пожирают оборотни.
        А ведь в нашем селе кладов хоть отбавляй. Золотые монеты, серебряные, торопливо насыпанные в глиняные горшки и закопанные в землю беглыми татарами, вспыльчивыми ляхами. Много их в гайдуцких тайниках, а еще больше — в легендах! Когда Василе сторожил овчарню по ночам, чуть ли не каждый год видел, как светятся клады, но никому не рассказывал где. Ведь если расскажешь — клад уходит под землю.
        Сколько раз Василе бегал за лопатой, чтобы вырыть клад. Но известно по мере того, как углубляешься в землю, клад, охраняемый духами, прячется все глубже. Из ямы доносится человеческий голос, предлагающий пожертвовать квочку с цыплятами, то есть жену и детей, тогда, мол, клад дастся в руки. А откуда у Василе жена и дети?
        Теперь он женится. Раз уж дедушка пришел его поздравить, затея не шуточная. Дед подарил Василе ящик с разными инструментами, в хозяйстве пригодятся. Дед любил собирать всякие винты, гайки, сверла, потом отдавал их кому-нибудь. На свадебный пир старик обычно не ходил, и, наверно, потому Негарэ с женой так обрадовались, выбежали ему навстречу, стали угощать. Василе они женили, как родного сына.
        - Пожалуйте к нам на свадьбу, дед Тоадер! — поклонился Негарэ и поцеловал ему руку.
        - Мне и дома неплохо, беш-майор.
        Гости суетились во дворе Негарэ. Женщины сновали туда-сюда с глиняными горшками, оплетенными проволокой, с казанами капусты для голубцов, повязывали полотенцами ближайших родственников, прилаживали ленты и цветочки к уздечкам коней. Дружки получали от них белые платки, разноцветные ленты, мяту.
        - Давай быстрей, Василикэ, стряхни волосы, умойся, переоденься. Народ уже собирается.
        - Я мигом, тетушка Ирина.
        - Знаешь, Василикэ, ранняя женитьба — что завтрак на заре. Еда не идет в глотку, беш-майор… Сыт не будешь. Но раз уж ты встрял в этот хоровод — пляши до конца… Ну, держи инструменты. Начнешь хозяйствовать пригодятся. А все же лучше бы отслужить в армии, потом бы женился… коровья образина!
        - Дед Тоадер, окажите честь, войдите в дом, закусите. Доброе слово и стакан вина… Мы же соседи.
        - Никакие мы не соседи, — вдруг взъерепенился старик. И накинулся на Ирину Негарэ: — Ты зачем свела с ума Петраке? Охмурила, привязала к своей юбке! Говори!
        Отец не знал, как замять ссору. Во дворе собралась толпа — не протолкнешься. Негарэ зачем-то — зачем, он только один знал — пригласил на свадьбу все село, и теперь оно смотрело, как скандалят дед и посаженая мать. Хорошо, что поблизости оказался Горя Фырнаке. Он тоже пришел на свадьбу и обратился к гостям с речью, взобравшись на колодезный сруб возле завалинки.
        - Братья и друзья! Господа! Это невозможно! — жестикулируя, начал долговязый Горя. — Требуются радикальные перемены. Я как инструктор допризывников получил указание приготовить к параду… трех девушек… И доставить их в национальной форме… то есть в национальных костюмах, на парад в Бухарест. Но вся работа пошла насмарку. Комиссия отвергла ваших дочек. По причине того, что они неизящные, то есть толстые. Поэтому для парада они не имеют ценности. Им подавай стройненьких, будто сквозь кольцо протянутых! А откуда их взять, почему у крестьянок фигуры плохие — это их не интересует. «Исторические»[5] партии, власти держат пахаря на мамалыге с рассолом, на борще с крапивой! Откуда тут взяться девушкам с нежной грудью, холеным, как кони, вскормленные на овсе. Да, нужны радикальные перемены.
        Ума не приложу, как пробился дед сквозь этот муравейник. Одно знаю, завидев, как митингует Горя, дед перестал объясняться с Ириной, подпрыгнул на одной ноге и засеменил в сторону колодца.
        - Ты что, девушек хочешь кормить овсом? Сначала ты им запретил ездить на велосипеде, теперь хочешь сунуть их мордой в мешок! Ты забрал у меня ружье! А ну слазь, не погань колодец! Чужак… Лизоблюд паршивый!..
        Нет, наверно, худшего оскорбления, чем обозвать чужаком местного человека. Да еще лизоблюдом!
        Горя часто замигал глазами, потерял равновесие, замахал руками, словно пытался зацепиться за воздух. Но дедушка напал так неожиданно, что Горе не оставалось ничего иного, как прыгнуть в галдящую толпу. Дедушка, невзрачный, ссохшийся от старости, искал его глазами, но видел только макушку, да еще долетали обрывки непонятных слов:
        - Балласт эпохи… Тормоз прогресса…
        Митря вывел на веранду музыкантов, не успевших вытряхнуть крошки из бород.
        - Быстрей сыграйте что-нибудь, свадьба расклеивается! — небрежно усмехнулся он.
        Митря был рад скандалу. Отец отложил его, Митрину, свадьбу до следующей осени: чем тратить деньги на пир, лучше купить землю. Но вот прошло немного времени, и для Василе нашлись деньги! Митря был обижен не на шутку. Я-то знал это: он мне излил душу и пытался сделать меня своим сторонником. Предлагал устроить такую шутку. Когда батюшка начнет благословлять: «Венчается раб божий Василе с рабой божьей Аникой…» ударить в колокола, как на панихиде. Я ему посоветовал не брать греха на душу. Ведь не вынесет Георге Негарэ такого позора! Митря как будто согласился. Негарэ драл его нещадно. Но дурную кожу сколько ни дуби толку не будет!
        Теперь, когда музыка смолкла, слышен был только голос деда. Старик напомнил Горе обо всем: как тот выбил окна у корчмаря Лейбы, как издевается над собственным отцом, вырастившим его.
        - Да уж, из собачьего хвоста не сплести шелкового сита!
        В конце концов дедушка рассердился и на отца Гори.
        - По его милости я теперь не могу взять кусочек хлеба в его доме.
        Гости покатывались с хохота. Не смеяться было невозможно.
        - Да будет земля пухом жене бади Вани… Как замесит опару, чтобы испечь хлеб, так потом неделю ходит по селу и хвастает: «Гляньте, какие у меня белые руки! И мыть их не надо!..» Тьфу!.. Меня хоть режьте — кусочка в рот не положу. Стакан вина и доброе слово — это еще можно, беш-майор! Что ж, пусть старого волка съедят овечки!
        3
        Да, Василе расставался с холостой жизнью.
        Женился он на Аникуце, которую я видел как-то на пасху у Георге Негарэ. Так и случилось — как говорится, не сам ковал, какую бог дал.
        Когда у родичей из Чулука было много овец, в доме Негарэ только слышно было — кум Арвинте, кума Зоица, Аникуца. Но с тех пор как судебные тяжбы поглотили стада и начались у кума Арвинте неприятности, имя его стали упоминать все реже. Теперь это родство могло только напортить, кума вспоминали втихомолку, с опаской. Его, говорят, поймали — изготовлял фальшивые монеты. А ведь лучший был гончар во всем Чулуке! Целые дни торчал он у гончарного круга, лепил, делал горшки, вазы, миски, кувшины.
        Теперь, как сказал дед, от самого Арвинте останутся одни черепки. Упекли его в соляные копи на каторгу на двенадцать лет.
        Бадю Василе, насколько я знаю, привлекало не имущество: то, что уцелело после суда, имуществом не назовешь. Верно сказано: озеро, возникшее от дождя, быстро испаряется.
        Сама Аникуца как будто не так уж привлекала его, хотя ножки у нее с подходом, руки с подносом, сердце с покором. А главное, завидовали ей все пьющие в Кукоаре: самые закоренелые пьяницы валились с ног — Аникуца же, выпив не меньше всех их, оставалась бодренькой — как ни в чем не бывало. Ничто не могло замутить ее маленькую точеную головку — ни вино, ни выморозок — винное сердце, ни водка. Говорили мужики: как же ей захмелеть, если голова у нее с орех? Там, поди, и мозги не помещаются!
        А бадю Василе, если вы хотите знать, покорила глиняная амфора.
        Наведываясь довольно часто к невесте, Василе приметил громадную амфору — ведер на десять, стал отчаянно ее нахваливать, гладить. Действительно, это была отличная амфора, сработанная отцом невесты еще в молодости. Уж если он умел отливать монеты с головой короля, которые можно было отличить от настоящих только по звону, то уж амфору, конечно, изготовил прекрасную. Делал для себя — ни труда не жалел, ни материала.
        - Сумеешь ты ее унести, Василикэ? — усмехнулась будущая теща.
        - Отчего же нет!
        В тот вечер ему подарили амфору. Да еще на четверть налили белого вина. Что оставалось делать? Из-за этой амфоры Василе едва не позабыл жениховские обязанности — больше ее ласкал и холил, чем невесту!
        Теперь амфора стояла где-то на овчарне, наполненная до краев засоленной на зиму брынзой. А бадя Василе, наверно, удивлялся: «Что же будет? Женюсь? Не женюсь?» Привык он, чтобы опекун командовал им на каждом шагу: когда идти есть, когда на работу. Сегодня на вопрос Негарэ: «Что хочешь, Василикэ, хлеба или калача?» — он не ответил, как всегда, шутливо: «Можно калач… Он тоже лицо господне» — не до этого было. Дергали его со всех сторон, особенно Негарэ, все напоминал: смотри, чтоб в карманах была мелочь — молодых будут кропить водой, поздравлять, надо дать бакшиш.
        Тетушка Ирина снимала с его пиджака пушинки и нашептывала на ухо:
        - Когда сядешь в подводу, не забудь перекреститься на все четыре стороны.
        Что ж, так принято на свадьбах: родственники должны поучать и советовать, жених — внимать и слушаться:
        - Караул! Помогите!
        - Горе мне!
        Никто ничего не понимал. С криком бежали бабы, мужики вопили: «Забегай вперед! Держи!»
        Гости кинулись со двора, хотели посмотреть хоть одним глазом, что стряслось. А визг и крик — будто волки напали.
        - Чистый лизион! — смеялся мужик с усами, похожими на пшеничные колосья.
        - Вот так происшествие!
        - Что случилось, дед Петраке?
        - Все уже кончилось. Было да сплыло…
        Мы с Митрей надевали уздечки лошадям, подоспели с опозданием.
        - Раз вы не хотите рассказать… — начал Митря.
        - Все из-за шефа поста. Пошел в овчарню по нужде. Знаете, какой он обжора. И не заметил, что там же, на соломе, дрыхнет громадный хряк… На все село один такой. Испугалась чертова тварь и ну из-под него… Рылом уткнулась в галифе, тут оказался шеф верхом на хряке! Катается по двору с голой задницей!.. Вот и все происшествие.
        Катание шефа поста на свинье, а также обилие доброго вина развеселили гостей. Хохотали даже нелюдимы, беззубые старики, прикрывавшие рот платком.
        Удалое гиканье позвало дружков в дорогу. Жених, вылощенный, нарядный, восседал на самой красивой подводе. Хоть он и не был глух и слеп, смеяться ему не полагалось. Глазами он все же искал шефа жандармского поста. Впрочем, того и след простыл. Да разве останешься на свадьбе после такого срама?
        Выехав верхом из ворот, я был на седьмом небе от радости. Мне впервые довелось быть дружкой.
        Вырлан, парень моих лет, но уже лысый, в отца, был превосходный наездник. И коней превосходно обучал. Я тоже был на коне, объезженном Вырланом. А он умел, сидя в седле, держать на голове полный до краев стакан вина и не расплескать ни капли. Вырлан спросил меня:
        - Знаешь, зачем кум созвал столько народу?
        - Зачем?
        - Так ведь чулукчане потребуют выкуп за лисицу… Иначе не отпустят… Они, черти, упрямые…
        - В каждом монастыре свой устав.
        Мне было мало дела до выкупа. Ну что ж, придется дать парням из Чулука две-три сотни лей, чтобы пошли в корчму и выпили за здоровье девушки, покидающей их село: ведь они столько раз водили ее на хоровод, столько раз отплясывали вместе, что не грех и выпить на прощанье.
        4
        Да, расставался с холостой жизнью бадя Василе…
        И меня пригласили на свадьбу в чужое село. Откровенно говоря, я думал об одном: как бы дождь не подпортил свадьбу. У нас были все основания опасаться ненастья. Стояла поздняя осень, а Чулук расположен в долине дождя капля, грязи воз. К тому же есть примета: если жених ел из котелка или из горшка, быть на свадьбе дождю! А бадя Василе — пастух, всю жизнь только из котелка и кормился.
        А пока что Чулук встретил нас тихой погодой и блеянием овец. Навстречу вышли тамошние гости в нарядных постолах, повязанных до колен шнурками из разноцветной шерсти. Я смотрел на их ноги, пытаясь отличить баб от мужиков. Но это было невозможно. У всех постолы одинаковые, красивые.
        Всего четыре километра лесом отделяли наши села. Но если подумать, мы жили будто в другом мире. В селе нашем много зелени, кругом кодры. В округе нас прозвали корчевателями и цибульниками, потому что в нашем селе мужики корчевали пни и на этой земле сеяли лук. Чулукчан же величали дымарями — село их, расположенное в низине, в непогоду тонуло в дыме и тумане.
        Иначе одевались они, иначе вели хозяйство. У нас обычно держали лошадей и коров. В Чулуке — овец и волов, особенно овец. Казалось, само село стоит на овечьем руне. Топнешь ногой по земле — и под тобой словно шерстяная пряжа. Под слоем навоза и перегнившей соломы почва топкая, хлипкая, пружинистая.
        Чулукчан не очень жаловали у нас в селе. Ничем они не выделялись в округе, если не брать в расчет истории с фальшивыми деньгами, нагнавшей страху на все скотные базары и тем прославившей Чулук на всю Бессарабию.
        Но зато к чулукчанкам у нас относились куда лучше. Приданым у них была хорошая чистая шерсть и плодородная тучная земля. И еще славились они: наденут после замужества свои двенадцать пестрых юбок одна на другую, так и до самой старости не заглядываются на чужих мужиков. Впрочем, мужики на них тоже не обращали особого внимания. Были, однако, они бережливые, хозяйственные. А из шерсти каких только чудес не делают — И ковры, и дорожки, и юбки, и кофты, и настенные украшения. Соткут ошейный поводок для коровы — будто живой цветок горит. Правда, скуповаты: от них не выйдешь с крошками на подбородке. Даже сегодня, на свадьбе бади Василе, чувствовалось это. Веселье быстро притухло, разжечь его было нечем. У входа в погреб сидел какой-то старик из невестиной родни и считал бутылки с вином. Мы со своими флягами выходили во двор за овчарню, не с пустыми руками приехали, жажду водой утолять не стали, тем более что в колодцах дымарей вода солона и мутна. К вечеру, когда родичи невесты танцевали с вещами из ее приданого, мы почувствовали, что здешнее вино разбавлено водой. Не видно было ни одного
раскрасневшегося, разгулявшегося мужика, и пели жидковато, подгоняемые больше музыкой и чувством долга. Тоже мне свадьба!
        Только Митря ходил гоголем: учуял, что запахло дракой. Шепнул мне по секрету: что-то затевается. Чулукские парни улизнули со свадьбы, прихватили дубинки и устроили засаду. Ждут, когда выедем из села. Этого только не хватало! Целый день пили разбавленное вино, в котором, как сказал дедушка, купались лягушки, да еще возвращаться с разбитой головой! Но Митря подбадривал гостей, подмигивал приятелям и орал во всю глотку:
        Подошла к концу гульба!
        Спешит замуж голытьба.
        Невеста, как принято, притворно плакала, приникнув к матери.
        Вырлан танцевал с подушками из приданого, держа их на лысине. Запряженные кони ржали на дороге и нетерпеливо били землю копытами.
        От гиканья звенели стекла, вот-вот крыша сорвется. И после пронырливый шепот:
        - Перекрыли все выезды из села!
        - Все цепи с колодцев пообрывали, дороги перевязали, ни на телеге не проедешь, ни верхом!
        - Мы же люди, — успокаивал гостей Георге Негарэ. — Договоримся. Надо дать выкуп — дадим.
        Когда подъехали к длинному столу, перекрывавшему дорогу у сельской околицы, Негарэ спросил весело:
        - Во сколько оцениваете свою лисичку, ребята?
        - Вы без лисьей хитрости…
        - У нас с невестой свои счеты!
        - Мы ее в люди вывели, на хороводах плясали.
        - Мы берегли ее честь!..
        - Сколько же хотите? — допытывался Негарэ.
        - Дорога загорожена — стол стоит поперек: гоните смушку серого каракуля и тысячу лей.
        - Заломили!
        Георге Негарэ натянул поводья. Но вдруг из-за плетней, из ложбины, выскочила засада.
        - Меньше не возьмем!
        - Митря, как ты думаешь? Дадим им пятьсот? Отвяжем коня от забора по-хорошему?
        - Пятьсот много.
        Чулукские парни не на шутку рассердились, загомонили:
        - Мы честь ее сберегли…
        - Вырастили ее!
        - Митря, отвяжи-ка цепь от плетня.
        Митря только этого и ждал. Галопом подлетел на своей кобыле к плетню, попытался откинуть цепь. На него накинулись чулукчане. Тогда Митря защекотал брюхо своей клячи, и она стала отчаянно лягаться. Теперь уж мира не жди. Брань, удары дубинок. Цепь сорвали, жениховский поезд с гиканьем выскочил из села. Может, чулукчане и пустились бы вдогонку, но на лесной опушке патрулировали шеф и два жандарма.
        Нас распирало от гордости: натянули дымарям нос.
        На исходе дня похолодало, стало ветрено. Красное солнце клонилось к облачному закату. Наверно, пойдет снег.
        Молодой Вырлан ехал, держа на замерзшей лысине стакан вина…
        По правде говоря, нам бы радоваться, что возвращаемся в свое село, к своему вину, но веселья как не бывало. Дед Тоадер уже «подковывал» свадьбу, принес баде Василе в подарок здоровенную подкову, прибил на пороге, бормоча:
        - Женился, беш-майор!.. Кому для этого ума недоставало? А вот подкова на пороге принесет счастье!..
        Смерил меня взглядом с головы до ног, как чужого (я уже сообразил: дома что-то случилось), и ласково сказал:
        - Тебе еще не приелось на свадьбе, Тодерикэ? Отец твой дома с разбитой головой, а ты веселишься. Я, что ли, буду поить скотину? Я — за жеребенком гоняться? А он ведь сорвал с веревки все белье и топчет…
        Я во весь дух помчался домой. Что случилось с отцом? Уж я-то знал, на что он способен. Другие мужики никогда не вмешиваются, когда кто-то бьет свою жену. А отец не промолчит, не пройдет мимо. Кинется, вызволит бабу из мужниных рук, а та уже, пожалуйста, защищает своего благоверного, только что пересчитавшего ее косточки, и кричит отцу: «Что тебе нужно в моем дворе, кто тебя звал? Убирайся — кто меня лупит, тот и ласкает!»
        Сколько раз он обещал, клялся матери, что не будет встревать в такие истории, но только услышит: «Караул! Спасите!» — и бежит, забывает все на свете. Дедушка говорит, что какая-нибудь бабенка наверняка проломит ему череп кочергой, если он не забудет свои городские штучки да привычки!
        Сегодня отец пошел напоить коней после свадьбы и через минуту вернулся с разбитой головой. Серый воротник пальто был залит кровью. Что случилось, не рассказывает. Как ни упрашивали мы с матерью, молчит. Лишь когда мы меняем на ране вату, смазанную йодом, стонет тихо.
        Когда Георге Негарэ пришел его проведать, отец только пожалел, что не может быть на свадьбе, — как бы не застудить рану, а ведро вина, обещанное в подарок баде Василе, конечно, даст.
        Потом я опять же от Митри узнал, как отцу разбили голову. Митре мужики рассказывали все, даже папиросами угощали и ругались при нем, как при взрослом.
        Был у нас сосед, которого в Кукоаре называли не иначе как Антон Селедка. Прозвище его перешло к нему от отца, который, везя с купеческих складов селедку, в дороге открывал бочки, вынимал несколько рядов рыбы и вместо нее бухал пуд соли и пару ведер воды. Потом закупоривал бочку, заливал воском как ни в чем не бывало. Но однажды забыл про воск, ну и опозорился. Антон унаследовал отцовское ремесло: извоз. Была у него пара худых, но кряжистых мускулистых лошаденок. Кормил он их зерном. Зимой и летом Антон пропадал на дорогах. Доставлял лавочникам рыбу, соль, керосин, свечи, сигареты, мыло — все, что ни поручали привезти с отдаленных станций. А к поезду отвозил мешки орехов, чернослив, вальцовую муку, подсолнечник, свиней. На том и держалось его хозяйство. Оторвался этот мужик от земли, потому с горя часто напивался и кони сами доставляли его домой. Сколько раз и я открывал им ворота!
        В то воскресенье, когда была свадьба бади Василе, Антон Селедка вернулся с дороги пьяный. В доме было полно соседок. Какая-то баба держала свечу у изголовья его умирающей жены. Спьяну Антон разогнал женщин и захотел прилечь рядом с женой — две недели был в дороге, обходился без бабы! На крик соседок прибежал отец, тут ему и раскровенили голову. Антон Селедка был сухощав, жилист, как и его лошади, но силен и вынослив каждый день ворочал пудами.
        Может, и не поверил бы я Митре, если бы Селедка не наведывался к нам каждый день, упрашивая отца не губить его, не подавать в суд. Он остался вдовцом, полон дом детей! У отца и в мыслях не было подавать в суд. Как-никак сосед. Дети его чуть не каждый день приходили к нам то за капустой, то за огурцами, то за рассолом, то за винными дрожжами. Говорят же: босота идет окольным путем, голод прет напрямик.
        Мост четвертый
        1
        Смена времен года для меня всегда чудо. И в то утро я проснулся раньше, чем обычно, и не мог понять почему. Разбудил меня топот у порога, на крыльце, но это я сообразил потом. Оказывается, ночью выпал снег. Как хорошей доброй зимой, лег пушистым ровным слоем на деревья, плетни, крыши…
        Все село проснулось сегодня на час раньше. Свежий снег нарушил утренний сон. Призрачная белизна струилась отовсюду — с соседних крыш, со скирд кукурузных стеблей, даже от жердей плетня.
        Вероятно, тот же снежный свет поднял с постели спозаранку и лавочника Лейбу. Он пререкался у дверей с бабушкой Домникой. Спорили насчет базара. У бабушки Домники было обыкновение каждую среду относить на рынок то гирлянду чеснока, то айву, то котомку фасоли или сушеных слив: всегда на чердаке у старушки что-нибудь да найдется! Перекидывала через плечо десагу — и топ-топ, неся на себе, кроме поклажи, и груз своих восьмидесяти лет.
        Теперь бабушка ссорилась с Лейбой, который не уступал ей ни годами, ни умением торговаться. К тому же причуд у него было еще больше. С бабушкой Домникой Лейба не очень ладил: бабушка якобы не могла взять в толк, почему по субботам Лейба не разжигает огня в очаге, дрожит от холода, хотя дрова возле печи, а спички на горнушке. И есть ли резон держать корчму и лавку, чтобы после каждого посетителя протирать тряпкой клямку двери. И что это за обыкновение: кого покормит из своего судка, тому и судок отдает на память.
        Дедушка смотрел сквозь пальцы на причуды корчмаря. Не превозносил свою веру, чтобы его веру принизить, и особенно ценил его за то, что тот понимал в винах и строго придерживался обычаев кодрян. Дедушка убедился корчмарь не разбавлял вина водой. Боже упаси!
        Как-то много лет назад Лейба отправился на подводе моего отца в Бельцы и на облучке сидел дед (отец был «на кончентраре» — на сборах в армии). Еще тогда старик убедился — Лейба свой человек. Ехал он на свадьбу младшей дочери и был заметно навеселе. Жена честила Лейбу: «мешигенер»[6] хватил сверх меры, упал, нос ободрал, позорит родное дитя. Дед Тоадер заступился за него, уж очень понравилось ему, как оправдывался Лейба: «Я же вино пил, не воду».
        Теперь дедушка чистил снег большой деревянной лопатой и не вмешивался в разговор, а только лукаво усмехался, прислушиваясь к словам Лейбы. Ему явно нравилось, что корчмарь потешается над бабушкой Домникой. Что и говорить, прав Лейба — отправляться из дому по такой погоде! Еще окоченеет в дороге. В утренней снежной тишине разносилось сердитое:
        - Куда, глупая баба?
        - На рынок… в город.
        - Иди, иди, может, одно место отморозишь.
        - Бога не боишься, греховодник!
        Топот у порога стих. Умолкли и разговоры. Бабушка торопливо вошла в дом, дала нам по два ореха — сегодня она несла орехи на базар — и пошла своей дорогой. А Лейба, заглянув к нам, передразнивал бабушку, повторял то, что сказал на улице. Потом опустился на лавку, спросил отца:
        - Ваши кони пьют вино? Жаль, что кони не пьют вина! Нам, грешным, дано это благо. А вот коням… Как мне их жаль! Ай-ай-ай, почему кони не пьют вина?
        Ясно: Лейба пришел договориться с отцом — вместе съездить за вином в Кобылку. Там жил Лейбин зять. У него всегда было хорошее и дешевое вино.
        - Когда хотите ехать? — осведомился отец.
        - Дорога бы не раскисла… — сказал корчмарь.
        - Вот как установится дорога, денька через два-три отправимся.
        Долговязый Лейба поднялся и, остановившись за спиной отца, посмотрел на его макушку.
        - Ладно. Как бы дорога не испортилась… да и голова твоя…
        - Зажила уже. У меня кровь хорошая, — сказал отец и потрогал пальцами макушку.
        - Ладно… ладно. Пусть установится погода. А все-таки жаль, что кони не пьют вина.
        Последние лет десять Лейба без конца повторял это. Раньше он торговал обувью, два сына и три еще незамужние дочери день и ночь шили сапоги. Лейба усаживался в задке подводы на громадный сундук, набитый обувью, и вместе с моим отцом странствовал по селам. Старик тогда пристрастился к вину, и жена его обычно посылала вместе с ним мизинную дочь ангела-хранителя. Оба сына в один прекрасный день подались в Америку, в надежде стать миллионерами.
        А когда вышла замуж в Бельцах и младшая дочь, Лейбе пришлось колесить одному, без стражи. Перед поездкой его жена всеми святыми заклинала моего отца присматривать за ее «мешигенером», как бы где не напился, не замерз.
        А Лейба знай повторял одно:
        - Жаль, что кони не пьют вина.
        Когда их коробейная подвода попадала в непролазную грязь, торговлишка обувью шла оживленней, особенно в канун пасхи. Но почему кони все-таки не пьют вина?
        Однажды в лесу Цибирика отцовские кони чудом спасли Лейбу от банды Кукоша. Натерпевшись страху, Лейба с вершины речульского холма слетел на санях в Изворул Рошу и — заплакал. Обнимал за шею коней, целовал их в гриву, бормоча: «Господь бог был мешигенер — сделал, чтобы кони не пили вина. Такой грешник, как я, сподобился благодати, а святым животным, которые выручают человека, не дано пить вина! Ну и осел наш всемогущий!»
        Всю дорогу обычно Лейба ворчал недовольно, перебирал обиды. Говорил он гулко, словно из бочки, — много вина выпил на своем веку. К тому же он был высоченный, как гора, и я дивился: как такой здоровенный дядька может быть боягузом?
        Отец погонял коней и курил, а я на все смотрел разинув рот. Только на это и хватало ребячьего ума! Интересно мне было, что любая мелочь на этом свете имеет свой смысл, свою пору, свой цвет. Спрашивал себя: почему дым отцовской цигарки зимой синей, чем летом? Почему так отчетливы голубые дымные струи на фоне снежной белизны? И стелются по снегу, и снег словно курится — даже самому закурить хочется!
        Я думал о тайнах, скрывающихся под белым покрывалом. Мне чудился заяц в норе, логово… Прижав уши к спине, заяц ждет, когда кончится снегопад. Не нравится косому — снежинки тают прямо в глазах!
        Красива земля, укутанная белым руном. Насколько хватает глаз белоснежное покрывало: ни тебе колдобин, ни оврагов. А если набраться сил и сорвать это безбрежное покрывало? Земля утратила бы свою красу. Снова бы постарела… Так мне казалось.
        Отец беседовал с Лейбой про Америку. Примерно раз в полгода прибывали весточки от сыновей Лейбы. Ни один из них пока не стал миллионером. Но старый Лейба не отчаивался, не терял надежды. Сегодня он хвалился отцу новым костюмом, полученным из той земли обетованной. Я слушал старика и одновременно считал ворон на старых скрипучих акациях, растущих вдоль бравического тракта. Наступила оттепель, снег потрескивал под санными полозьями, лошади бежали легко. Я держался за спинку, как бы не вылететь в сугроб заодно со своими мечтами! Сани лукавы, как и сама зимушка-зима: вдруг возьмут и выкинут носом в снег, когда жизнь всего милей!
        Мила ли мне жизнь? Еще бы! Радость заполнила сердце, и я почувствовал себя легким, как снежинка. И мысли светлые, чистые, как снег.
        Мы помирились с Викой Негарэ, поклялись в верности навек. Недавно сидели у них в ночь под святого Андрея. Вместе с Митрей и лысым Вырланом. Вывернули кожухи шерстью наружу, спрятались среди овец и баранов. Смеркалось. Подружки Виктории и Вероники вышли, натерли чесноком каменные ступени крыльца, порог, окна и двери. А когда темнота сгустилась, пошли повязывать баранов красными шерстяными нитками, чтобы поскорей да поудачней выйти замуж. Мы, ребята, знали, что плачинты уже испечены и, когда девушки повяжут баранов, нас ждет гулянка в духе Ивана Турбинки[7]: с вином, табачком, с красивыми девушками. А пока — молчок: имеющий уши да слышит!
        Стояли мы «на четырех лапах» и слушали девичьи секреты. Каждая поверяла овцам, кто ей мил, потом бормотала ворожбу… Я расслышал свое имя. Митря ткнул меня кулаком в бок: понял? Я ловил слова на лету… Вырлан поскучнел — его не упоминали, рассердился. Чуть не расстроил всю затею. Но вот и его произнесла Вероника Негарэ. Она торопливо шептала, что любит его за хорошую игру на скрипке. Хотя Вырлан полысел еще в школе, девушки души в нем не чаяли из-за скрипки. Поэтому он и был непременным гостем всех вечеринок…
        Передо мной как раз мелькали прелестные картины той незабываемой ночи под святого Андрея… Вика мне велела внимательно следить за их плетнем: если к нему будет прислонен кукурузный стебель, значит, она меня ждет в каса маре или в саду… И как раз в этот миг…
        - Тпру! Стоп! Руки вверх!
        В Цыганештском лесу нас остановили грабители. Со своими двустволками они походили на озябнувших охотников, вышедших к лесной дороге в надежде погреться глотком вина.
        - Слезай, пархатый! — крикнул Лейбе один из них и ткнул его прикладом. У корчмаря отнялся язык, он вертелся, поднимал и опускал голову — немой, как пень. Грабители обыскали все — и бочку, и сани, даже упряжь. Меня с отцом они ощупали наспех.
        - Где еврей прячет деньги? — подступил к отцу грабитель. Он мучительно напоминал мне кого-то из односельчан, но, видно, со страху я никак не мог вспомнить имя, вертевшееся на кончике языка. Грабитель поднял подбородок отца дулом ружья и ждал ответа. Движением руки отец спокойно отстранил ружье:
        - Человек едет за вином к своему зятю в Кобылку. Откуда мне знать, при деньгах он или нет? Может, он вино в долг берет, а может, заплатил зятю заранее…
        - Молчать! — рявкнул тот. — Найдется у вас хоть сигарета?
        Отец вынул табакерку, открыл, но грабитель отнял ее.
        - А мне что курить в дороге?
        Грабитель усмехнулся, словно был давним приятелем отца.
        - Кобылка за холмом. Держи! — Он кинул три сигареты. Не иначе, думал, мы все трое курим.
        - На обратном пути остановите сани, попробуем ваше вино! А если кому хоть слово скажете, смотрите у меня…
        Банда исчезла так же неожиданно, как появилась, грабители словно растаяли в белой тишине кодр. Ни одна ветка не хрустнула, снег под ногой не скрипнул. Отец недовольно ворчал, что у него отняли курево. Старый Лейба бормотал молитву всевышнему. Я же силился вспомнить, кого из мужиков нашего села напоминает мне грабитель. От напряжения голова кружилась…
        - Держи свою табакерку, только не брюзжи, как баба.
        Тот же грабитель вышел, посмеиваясь, к дороге за поворотом, видно, услышал, как ворчит отец. В зимнем запорошенном лесу далеко разносится даже негромкий разговор — как по воде на речке.
        Колокола Цыганештского монастыря звонили к вечерне.
        В Кобылку мы поспели, когда уже зажигали свечи и лампы. Зять Лейбы вскипятил извар, мы согрелись с дороги. Языки развязались. Отец начал рассказывать про встречу с грабителями. Но старый корчмарь не дал докончить, зашипел «тсс» так, что отец осекся на полуслове.
        - Назад найму балагулу[8], - сказал Лейба. Потом задумался: — А хорошо, Костя, что язык мой испугался. Я хотел им дать деньги, но язык не хотел… молчал!
        Лейба сунул руку в задний карман, не переставая нахваливать американских портных. Мы с отцом удивились: впервые увидали карманы сзади, на деликатном месте. Лейба вынул пять купюр по тысяче лей и три — по пятьсот. Одну пятисотенную протянул отцу:
        - Не плачу за твою честь, хочу поделиться нашей удачей!
        - Удача твоя! Хорошо, что так обошлось!.. — Денег отец не взял. Он жил по правилам, вычитанным в молодости из городских книг, — так говорил дедушка.
        Правда, на обратном пути наши сани были полны подарков. Мешок орехов, мешок чернослива, кульки с инжиром, коробки конфет, ящик сигарет «Плугарь» для отца и бочонок брынзы с чабером…
        - Не езжай другой дорогой, Костя.
        - Нет, конечно! — успокоил корчмаря отец.
        - Пусть попьют винца! Сколько они там вылакают — ведро, два. Чтоб мы были здоровы!.. А жаль все-таки, что кони вина не пьют.
        На обратной дороге грабители не появились. Да, поредели банды в кодрах. С тех пор как был убит Кукош, промышляла там лишь трусоватая мелкота.
        …Когда мы вернулись в Кукоару, Лейба, опередив нас на балагуле, был уже там. Судачил о чем-то с дедом Андреем. Хотя тот стоял одной ногой в могиле, но к осени оживился, помолодел. С вином у него была особая дружба. Что парное молоко для младенцев, то для него — молодое вино. Теперь он стоял в корчме и лукаво посмеивался:
        - Слушай, Лейба, дашь ты мне галлон[9] вина или нет? А то выпущу здесь этого зверя…
        - Ишь пугать меня надумал! Видел я разбойников пострашней тебя и то не испугался. Не так ли, Костя? Скажи, пусть услышит и моя хозяйка.
        - Так, так, — подтвердил отец.
        - Вэй з мир! — ломала руки старуха и вертелась вокруг своего «мешигенера», не зная, как ему лучше угодить.
        - Выпускаю зверя, Лейба… Раз ты такой упрямый…
        Дед Андрей искал за пазухой спичечный коробок.
        - Выпущу, потом будешь упрашивать, чтобы я его поймал. Дорого тебе обойдется!..
        - Ладно. Дам оку вина, спасусь еще от одного грабителя… Только проваливай со своим зверем, богом заклинаю!
        На том и кончилась распря. Началось веселье.
        2
        На солнечной стороне капало со стрех. Из-под снега выглянуло черное пятно — то место, где Негарэ обсмолил свинью перед рождеством. Зима еще в разгаре, но погода уже весенняя.
        Обе дочки Негарэ стояли в легких платьицах, с голыми ногами, на курящейся паром завалинке. Никогда не казались они мне такими красивыми. Вика словно была сама весна, глаза улыбались солнцу, как васильки в поле, руки нежно скрещены на груди, колени обнажены. Вспомнились слова деда: «Бабьи ноги повергают мужиков в грех. Один грек даже продал все корабли…»
        Я вскарабкался на вершину старой сучковатой акации, росшей у ворот Негарэ. Митря и бадя Василе Суфлецелу находились несколько ниже меня, а дед Петраке, Иосуб Вырлан и Георге Негарэ возились внизу, у ствола. Все вместе мы пытались взгромоздить на старую акацию ствол молодого ясеня с проволокой на верхушке: сооружали антенну для первого в Кукоаре радиоприемника.
        Не стоит много говорить о зависти людской и кривотолках. Скажу только, что из-за этого радио попадья выгнала дочек Негарэ из церкви перед проповедью.
        - Вы что наряжаетесь, как барышни? Здесь храм божий! Мать ваша ездит по монастырям, а прелюбодействует с батраком! Подумаешь, купили радио теперь можно и платья выше колен носить?..
        Долго я не мог успокоить дочек Негарэ в то воскресенье. Так рыдали, что платьица дрожали на них, и оттого, что рыдали, становились еще красивей. У чужого и то кольнуло бы сердце, а у меня?..
        Задиристая попадья и меня поддела. Взглянула презрительно на мои ботинки, начищенные сажей с казанка, ткнула пальцем при людях:
        - Такая лаковая пара сожрала кукурузу из амбара!
        Это был намек: весной мы иногда прикупали кукурузу…
        Теперь я стоял на самой верхушке акации и думал: не лучше было Георге Негарэ купить еще делянку земли, чем дразнить этой проволокой всех сельских завистников?
        Приладив шест к акации, мы спустились — спрыснуть покупку. Отец нашего лысого приятеля, Иосуб Вырлан, то и дело хлопал себя ладонями по коленям:
        - Как же ты решился отдать за крашеную коробку целую делянку?
        Не укладывалось это у него в голове. Вырлан был один из самых каверзных мужиков в Кукоаре, но до такого и он бы не додумался. Иные считали его воплощением зла. Когда дедушка говорил, что человек — и бог, и дьявол на земле, я неизменно вспоминал Иосуба Вырлана. Сегодня же он искренне, от всей души удивлялся, что с ним редко случалось, и, как всегда, в такие минуты хлопал себя по коленям, шевелил ушами и двигал кожей головы.
        Хозяин он был рачительный: и земля своя, и сад. Вероятно, его бы уважали в селе, если бы не пакостный характер. Все отлично знали, что, если над кем-то подшутили в Кукоаре, это дело рук Вырлана. Останется осенью где-нибудь на винограднике без присмотра бочка вина, Вырлан непременно разыщет ее и дольет ведро керосина. Пройдет мимо его двора какой-нибудь чужой, совсем незнакомый человек, Вырлан зацепит его из-за забора и будет переругиваться, потом незаметно спустит цепных шавок — уж такой мужик, как Вырлан, не держал добродушных лаек!
        Даже сельскому батюшке пришлось пострадать от Вырлана.
        Иосуб остановил его у перелаза и стал что-то говорить, а потом длинной хворостиной разворошил хорошенько осиное гнездо в заборе, и осы вскоре запутались в поповской бороде… Еле поп спасся.
        - Вот это да! Три пары волов за крашеную коробку! Но, как говорится, мы деньгами владеем, а не они нами. Купил — и на здоровье!
        Сказав эти слова, Вырлан шевельнул ушами. Что-то он был сегодня не в меру искренним.
        Вино разгорячило беседу. Все пили за Негарэ и за эту необычную штуковину с человеческим голосом.
        Дед Петраке искоса поглядывал на Иосуба и спрашивал:
        - А был у вас сын Ион?
        - Умер, дед Петраке. Шестерня на мельнице захватила его рукав, втянула… Да простит его бог.
        - Ладно. А был у вас сын Василе?
        - Тоже мертв, Петраке. Женился в Цибирике, но и его поглотила земля, — сказал Иосуб.
        - И то верно! — ободрил дед Петраке. — А Трифан?
        - И Трифан мертв. Парнем умер… Красивые похороны были. — Уши Вырлана не двигались. Теперь он врал, но не краснел.
        - Ладно, — повторил дед Петраке.
        - А что ладного, Козел?! — накинулся на старика Иосуб.
        Но дед Петраке не объяснил, что тут ладного. А нам с Митрей и не надо было объяснений. Верно сказано: яблоки падают недалеко от яблони. А дураков не сеют, и так их немало. Легко представить, что происходит, когда их сеют и холят… получается такой, как Вырлан! Кто, как не сынки Вырлана, бросали старику Петраке в трубу всякую падаль, оскверняли его бедную и святую мамалыгу!
        К концу гулянки дед Петраке чуть не подрался с Вырланом. Еще когда работали возле деревьев, Иосуб незаметно воткнул в шапку старика колючку с акации. Стал старик прощаться, и достаточно было Иосубу слегка погладить его по шапке, как старик подскочил, словно ягненок на заклании. Но не так он был кроток и безответен: стал хватать Иосуба за горло. Их с трудом разняли. А не то несдобровать бы Вырлану!
        К ночи поднялся ветер. Застыла вода, стекавшая по веткам и стволам деревьев. Деревья жалобно скрипели в зимних дымных сумерках. Полдневной оттепели и в помине не осталось. Мела колючая поземка, вдоль заборов росли сугробы. Нигде не видел я Викиного условного знака: прислоненного к плетню кукурузного стебля. И на другой день его не нашел. Снег замел кукурузные стебли. Вика забыла клятву. Высоко надо мной пели телеграфные провода. Ветер завывал, ударяясь о холодную медь антенны.
        Митря тоже не заходил. Скрепя сердце решился я сам пойти к Негарэ.
        В доме у них дед Петраке разводил огонь. По его печальному взгляду я сразу догадался — что-то случилось. Ведь он самый наивный и открытый человек и во всем доме Негарэ, и во всей Кукоаре!
        Тетушка Ирина и дочки, заплаканные, втроем сидели на печи. Митря чистил свеклу, собираясь положить в чугунок, кипевший на плите. Посмотрел на меня серьезно, что редко с ним случалось. Потом сказал без околичностей:
        - Арестовали ночью. Перевернули весь дом вверх дном. У нас, у деда Петраке. Хотя ничего не нашли, но все-таки арестовали.
        Я рассеянно думал: зачем ему понадобилось радио? Стоило ли дразнить гусей!
        Домой я вернулся мрачный, не мог найти себе места.
        Услышав весть об аресте, отец совсем не удивился.
        - Ложись спать, — сказал он. — Завтра надо рано вставать. Бабушка захворала. У матери забот по горло… Надо съездить на мельницу смолоть немного пшеницы… Не ровен час, кто знает…
        Да, подумал я, у каждого свои радости, свое лихо.
        3
        В нашей семье, как, наверно, и во всех других, бабушка была второй матерью. Мать целыми днями пропадала в поле. Бабушка же стирала нам, кормила. Мать больше любила беспомощных, крохотных младенцев; подрастая, мы переходили под бабушкино крыло. Нам это нравилось, и вот почему: мать с отцом заготавливали на зиму пшеницу, кукурузу, подсолнух, фасоль, картошку, а у бабушки на чердаке про запас всегда был виноград, разложенный на ореховых листьях, чтобы сохранился на зиму; сладкий чернослив, орехи, яблоки в ящике с песком, айва в горке пшеницы: дед тоже зарабатывал немного зерна своим ремеслом решетника. В бочонке стояли бобы, зимой мы их жарили на плите. На чердаке можно было найти паклю, из которой мы плели кнуты, делали пыжи для бузинных ружей и много еще другого всякой всячины!
        Когда дед Тоадер уходил куда-нибудь, я снимал с чердака его лук, изо всех сил натягивал и стрелял в цель. С тех пор как шеф поста отобрал у старика ружье, он смастерил вязовый лук, с десяток стрел и, вооруженный им, охранял виноградник возле церкви. Прямо как во времена турок.
        Теперь бабушка слегла, и мать взяла ее к нам в дом. Дед не захотел переселиться.
        - Ишь надумали, коровьи образины! Оставить свой дом и прийти к ним бобом-залеткой! — сердито сказал он маме, подпрыгивая на одной ноге.
        Отец в такие разговоры не вмешивался. Мы с ним снимали пшеницу с чердака, укладывали мешки. Отец решил взять на мельницу и немного дедушкиного зерна, и мы зашли к старику. Он пригласил нас в дом на несколько слов с глазу на глаз.
        - Вот что, беш-майор… Я позвал тебя, Костаке, чтобы сказать свою волю: виноградник, что возле мельницы и церкви, оставляю Тодерикэ. Так мы порешили со старухой, — сообщил дедушка, сильно взял меня за ухо и усадил за трехногий столик. — А делянку в долине — Никэ. Так и знайте. Я ж с того света не приду к вам с поучениями. Ну, чего ждете, калачей? Садитесь за стол!
        На круглом столике лежало два поломанных калача и высился кувшин вина, перекипяченного с сахаром. Недавно дед просеивал пшеницу у попа, за что и удостоился нескольких черствых калачей. Все-таки они были очень вкусные. Мы макали ломти в горячее вино, и они набухали, словно губки. Когда бабушка заболевала, кипяченое вино и сухари были единственной пищей старика. Хоть жги его свечой, в чужом доме есть не станет, разве что изредка зайдет одолжить хлеба, нарежет ломтями, высушит, пока не зарумянится на плите. Но теперь, получив поповские калачи, даже хлеба у нас не берет.
        Придет проведать старуху и почти каждый раз ужас как сердится на нее за ее сны — тут же убегает, семеня и прихрамывая, потом целый день чистит снег, чтобы остыть. Скучно ему не было. Дед Андрей заходил в гости чуть не каждый день, иногда и я приходил к нему ночевать. Правда, какой уж это был сон. Только засну, тут же просыпаюсь от скрипа лавки и стариковского бормотанья и не могу понять, то ли он наяву сам с собой говорит, то ли спросонья. Проклинал дед свои старые кости, просил у бога смерти. Потом вздыхал все тише и тише и наконец засыпал, поскрипывая стариковскими, с оскоминой от терпкого вина зубами. Зато храпел он так, что, казалось, рядом кипит кастрюля с голубцами…
        Просыпался дед ни свет ни заря. Приносил кувшин вина и переливал в горшок, разжигал плиту несколькими ветками калины, отсчитывал кусочки сахара, бросал их в вино. И не отходил ни на шаг, караулил, чтобы не убежало. У него вино всегда хорошее, не разбавленное «святой водицей», то и дело воспламенялась от огня красная пена, и надо было зорко наблюдать.
        В тот день, когда мы отправлялись на мельницу, старик был жутко зол. Надо же было такому случиться: у него, знатного охотника, во дворе зайцы за ночь обгрызли кору на яблонях. Прямо издевательство!
        Что с того, что деревца молодые? Кому-нибудь да доведется отведать их плоды. Глядишь, помянут добрым словом старика, когда деревья станут гнуться от яблок.
        Пришел дед Андрей с увязавшейся за ним лохматой собакой. Старик все еще бранил белый свет, шефа поста и законы, которые велят отбирать ружья у мужиков.
        - Ха, а зайцы будут меня заживо обгладывать! Я, охотник, сиди сложа руки, беш-майор. Тьфу! Коровья образина!
        Быть может вспоминая молодые годы, кричал бабушке:
        - Эй, Домника! Поставь казанок и приготовь кукурузную крупу… Если увидишь, что возвращаюсь без зайца, бросай ее в казанок.
        Как знать, произносил он в молодости эти слова или просто Кукоара их приписывает ему.
        Во всяком случае, у сельчан появился новый повод подшучивать над дедом Тоадером. Горе-охотник! Зайцы шастают под носом…
        - Слушай, Костаке, ты все равно едешь на мельницу, узнай, может, у кого удастся купить хоть завалящее ружьишко. Так и скажи, завалящее. Если нет, потолкуй, беш-майор, с немцем: вдруг возьмется смастерить. У него башка работает, одно слово: немец! Передай ему: отблагодарю… Сволочь!..
        Дедушка умел изъясняться и по секрету, хотя голос у него был, как иерихонская труба. С таким голосом сзывать бы мужиков в примарию, объявлять сходы. Правда, шепот ему тоже удавался.
        В такие минуты дед Андрей так и лез в душу. Без конца прикладывал ладонь к уху:
        - Ась? Ты что-то сказал?
        - Сказал, коровья образина. Были когда-то и мы рысаками…
        - Ась?
        - Глухая тетеря, говорю. Вино стынет в кувшине, не слышишь?
        - Слышу. Что ж, не дадим ему остыть…
        - А ты, Костаке, обрати внимание. Слышишь, как в облаках погромыхивает?
        Отец насторожился. Действительно, где-то в небесных высях, неприютных и стеклянно-холодных, прокатывался сдавленно-отдаленный гул. Словно подводы, нагруженные льдинами, никак не могли спуститься…
        - Заяц зря не станет наведываться в сад. Зверь — он чувствует… Человек черта с два, а у него, у зайца, чутье. Ты, Костаке, поезжай лесом. Лес бережет человека. И не раздумывай: зимой окольный путь — самый близкий, беш-майор!
        Мы послушались старика, двинули лесом. Долиной не пробились бы ни за что: сугробы тянулись один за другим, перекрывая дорогу.
        В лесу и ветер нас не хлестал. Лишь завывал в верхушках деревьев, и время от времени срывался снег, сбитый его крылом.
        В памяти моей запечатлелась поездка с Лейбой. Но никогда не забуду и дорогу с мельницы. Выехали в долину — и день смешался с ночью. Ветер спустился с неба на землю такой сильный, такой пронизывающий, что мы ослепли, задыхались, словно попали в ад. Кони ржали и не хотели идти, норовя стать крупом к ветру.
        Тогда-то я понял, что такое зимняя дорога и настоящий отец. Я заплакал, и отец так выругался, что я даже удивился, откуда он знает столько святых. Впрочем, не зря он учился на дьякона… Но много времени на брань терять не стал, вытащил из саней охапку подсолнечных стеблей и с ловкостью старого курильщика разжег костер. Близ его призрачного тепла мы с отцом дрожали, как и наши кони: стужа выходила из нас.
        Небольшой кусок низовой дороги отделял нас от мельницы. И вдруг во мгле жуткими огоньками сверкнули две пары волчьих глаз.
        - Как раз на нашем пути.
        - Теперь они не злые, не то что в пору свадеб. А сегодняшняя метель им тоже не по душе. Ветер спугнул их из камышей. В лесу им теперь не спрятаться — люди приезжают за дровами. А в камышах спокойно. Вот только пурга их порой оттуда выгоняет.
        Отец говорил спокойно и грел над пламенем костра то один сапог, то другой.
        - Ну, прыгай в сани! Спрячься среди мешков! Мука горячая, будешь как на печи.
        Мы ехали к лесу.
        Дома дед ждал нас с нетерпением. Увидев, что отец распорол голенище не мог вытащить отмороженную ногу, даже не стал спрашивать о ружье.
        4
        - О, горе мне! Катинка, где мои ключи?
        Мы все захохотали. Бабушка поправлялась. Никэ сбегал и принес ей из дому ключи. Старуха спрятала их в одном из своих бездонных карманов. Бывало, сколько раз ни придет к нам дед и увидит бабушка, как он вытирает усы тыльной стороной ладони, — так все вздыхает, рвется домой. Мать ее не отпускала. Заставляла Никэ топить плиту, чтобы быстрей выгнать из старухи простуду. А Никэ только этого и ждал. Новые обязанности избавляли его от надоевшего занятия. Лучше целыми днями топить печку, чем поить коней и овец. Теперь Никэ пек картошку, высыпал кукурузные зерна на плиту и жарил кукоши[10], калил семечки, бобы. А вечером, у гумна, точно кот, подкарауливал и ловил в силок воробья, сам разделывал и жарил на угольях, в плите. Словом, день-деньской Никэ занимался делом, и уж что-что, а на скуку ему не приходилось жаловаться. Да и бабушка вечно рассказывала ему какие-то сны, предания. Держала в голове она уйму сказок и притч, потому что была неграмотная. И так ведь, заметил я, многие люди. Не зная грамоты, они руководствуются, как наукой, поучительными воспоминаниями, житейскими происшествиями, даже погодой.
Вот и бабушка посмотрит, бывало, в окно, увидит, как стонет и беснуется поземка, и расскажет Никэ случай про новенький, с иголочки, шерстяной бурнус, насмехавшийся над драным кожухом.
        - Здравствуй, рваная шуба!
        - Здравствуй, глупый бурнус!
        В другой раз старушка рассказывала, как баба Докия трясет двенадцать своих тулупов.
        Дед с нетерпением ждал, когда бабушка вернется домой. Дело в том, что с нашей лежанки она отлично видела двери погреба, и старику вовсе не хотелось попадаться с поличным. Хотя ключи покоились в поповском кармане бабушки, двери погреба то и дело распахивались. Надо же погреть у бочки старые кости…
        Дед Андрей наставлял нашего деда:
        - Эй, Тоадер, слышишь?
        - Слышу, коровья образина. Не глухой, тебе не чета!
        - Слушай, разлей тарелку вина возле бочки, ступай к своей Еве и скажи, что протекает. Я так и делал, пока моя Ева жила.
        У деда Андрея все женщины звались Евами. Гордость, однако, не позволяла деду Тоадеру размениваться на мелкие подлоги.
        - Э, Андрей, как ты был дураком, так и остался. А я покамест ни у кого не под пятой — ни у бабы, ни у затя. Чем разливать вино, лучше его выпить, беш-майор!
        И, разозлившись, брал стрелы, лук, деда Андрея — и на охоту. Вместе бродили по зимним виноградникам, устраивали на исходе дня засаду где-нибудь у межи. Первым делом горячее вино, сало с чесноком. Потом слезы: в старости жалко и зайцев… А может, просто слепил снег? И начиналась охота… за воспоминаниями!
        - А помнишь, Тоадер, когда зайцы уже не умещались в санях? И ты еще рассердился… Я тогда подстрелил в садах, возле околицы, косого — с теленка!
        - А скажи, Андрей, где отсиживается заяц в такую пору, как сейчас?
        - В такую пору он жмется поближе к селу.
        - Почему?
        - Боится лис.
        - А с какой стороны прячется?
        - Конечно, с солнечной.
        - Все-таки и ты охотник, беш-майор. Хотя и старый дурак!
        - А помнишь, как мы учились стрелять в цель? Убивали ворон на ветряных мельницах.
        - Поныне не пойму тайны птичьих троп. Видит же ворона, что ее убьют, а не сворачивает… Летят и летят караваны… День, второй, третий. Журавли, дикие гуси, это я еще понимаю, но ворона? Утром — за пищей и вечером в гнездо — точно по той же дороге… Да-а… Говорят, пошел в армию быком, вернулся коровой. Так и мы, дураками были, дураками и в землю ляжем… Хе-хе!..
        Дед Андрей быстро хмелел даже от кипяченого вина с сахаром. У него розовели скулы, мочки ушей. Начинал петь. Слова мудрено было разобрать, лишь в припеве отчетливо слышалось:
        Эге-ге! Как поехал в гости он в Гирова…
        Жители Гирова нынешней зимой убили второго шефа поста, и дед Андрей на свой лад воспевал их.
        Я, унаследовавший имя деда и добрую долю его хозяйства, обычно знал, где он охотился. Наскоро вычищал навоз из конюшни, стелил коням свежую солому, подбрасывал корма овцам и, если не было иных занятий, извлекал из-под стрехи жердь с большой гайкой на конце и шел охотиться… за небылицами. Правда, иногда и от меня был кое-какой толк. Однажды я своей жердью с гайкой убил зайца. Дедушка крестился, и друг его Андрей восхищался, до чего я меткий. Но, признаться, охотничьи истории мне приедались. Уж очень они напоминали одна другую. К тому же я вырос уже, чтобы сказки слушать. У меня пробивались усики, и я их тайно сбривал отцовской бритвой. А когда по субботам приходилось менять белье, я забирался на чердак даже в самый лютый холод. Теперь же на дворе стало теплеть и дни пошли в рост.
        - Опять куда-то собрался? — спрашивал отец.
        - Загляну к Митре.
        - К Митре?
        - Да.
        - Соскучился!
        Днем я не заходил к Вике. Будь я девушкой, ходил бы к ней с веретеном. А так нет повода. Что днем искать парню у девушки? Помогать ей расчесывать пряжу? Для этого вдоволь времени на посиделках. Там я никогда не давал веретену раскрутиться до отказа в моей руке. Это примета разлуки. А разлука мне ни к чему.
        Незаметно дни увеличились на целый час. По подсчету деда, на страстной неделе, в феврале, конь должен напиться из собственного копыта. И поскольку это было неизбежно, день увеличился еще на час, снег тоньшал, съедаемый солнцем и землей. Зазеленели макушки холмиков, и Иосуб Вырлан позвал как-то бадю Василе Суфлецелу и указал вдаль:
        - Видишь, Василе?
        - Что, бадя?
        - Посмотри подальше, на поля.
        - Холмы зеленеют…
        - И тропки зазеленели, и дураки в цене поднялись, — усмехнулся Иосуб, шутливо ударив его по затылку.
        Бадя Василе почесал затылок, обдумывая, как бы расплатиться с Иосубом…
        Зеленые пастбища холмов уже не звали Василе. Ирина Негарэ, дождавшись, когда овцы окотятся, продавала их по одной, чтобы вызволить мужа из тюрьмы. Но даже если бы стадо осталось в целости, бадя Василе все равно бы уже не пастушествовал. Он ухитрился получить у Негарэ свою долю земли, накопил после свадьбы деньжат и обзавелся лошадьми, буренкой. Словом, сколотил хозяйство.
        Аника, женушка его из Чулука, оказалась толковой хозяйкой и держала бадю Василе в узде. Теперь он уже не бродил по полям и лесам с капканами на зайцев, как раньше. Присматривал за хозяйством.
        Но никто не чувствует так остро приближения весны, как пастухи! Достаточно было баде Василе выйти из дома и пройти к нам напрямик, через плетень, и он до самого вечера ходил, ошалев от запаха набухающих вишневых почек. Раз десять на день выходил он из дома и, раздувая ноздри, вдыхал парок пробудившейся земли. Каждое утро сердце его надрывалось от серебряного звона бубенцов, блеяния осиротевших ягнят и овец. Потом целый день жалобно стонали овцы, оставшиеся без ягнят. Ноги их были залиты молоком из набухшего вымени… А тут еще чертяка Иосуб показал на зеленые холмы! Бадя Василе так расстроился, что, вернись сейчас Негарэ и спроси: «Что дать тебе, Василикэ, хлеба или калача?», он, не колеблясь и не советуясь с Аникой, мигом ответил бы: «Можно калач, он тоже лицо Христово!» — и погнал бы поредевшее стадо на пастбище.
        Но Георге Негарэ маялся в эту пору где-то у жандармов, а бадя Василе томился. Вот вешнее солнце погнало по улицам ручьи. Вишни угрелись, наполняя село тревожным и свежим запахом. Бадя Василе попросту не мог найти себе места — и наконец нашел. Но не на зеленых холмах, а в погребе Вырлана: широко он раскрыл двери, чтобы впустить и туда весну. Каждый день спускался Василе в полутьму погреба — иначе не мог. Так овцы, коровы весной не обходятся без кровопускания…
        Но не одного бадю Василе весна выбила из колеи. Я нетерпеливо ждал воскресных дней, отсчитывая их по пальцам.
        Некоторое время Вика придерживалась материнского совета и не выходила со двора. Но весна расшевелила и ее. Кровь кипела в жилах, как осенью вино в бочках. Просохла лужайка возле церкви, и мы каждое воскресенье играли в лапту, в ловитки, в ручейки. Я нарочно бегал так, чтобы Вика побыстрее меня поймала. Потом, держа ее за руку, проходил с ней под поднятыми руками других пар. Я чувствовал, как бьется ее сердце, вдыхал вешнее благоухание лопающихся почек, свежих трав, смешанное с дыханием девушки, — и голова моя шла кругом.
        Должен сознаться, не так уж дурно жилось мне и в будние дни без Вики. Митря верно заметил, что если глупая лошадь должна напиться из собственного следа, почему бы и нам не напиться… по примеру бади Василе. И не воды, а вина. На Митрю надеяться можно — у него подход к Вырлану особый.
        Однажды Митря взял кукурузного зерна, позвал меня в помощники, и мы пошли с ним молоть крупу для цыплят. Я забыл сказать, что тетушка Ирина, как любая толковая хозяйка, по весне выносила во двор пушистых желтых цыплят в сите, с таким расчетом, чтобы к первой прополке из них можно было варить замэ[11]. В другой раз Митря взял пшеницу, и мы пошли делать крупу для голубцов. Потом мы ходили к Вырлану очищать в ступке пшеницу для кутьи. Иногда, наоборот, Митря помогал мне возиться с пшеницей и кукурузой. Пока эти хитрости нам удавались, но не зря сказано, что хитрость не всегда умна. Хоть Вырлан и был самым большим пройдохой в селе, проницательностью он не отличался.
        Мы с Митрей прокручивали в ручной мельнице горстку пшеницы или кукурузы и прислушивались, о чем толкуют в погребе. Слышимость была превосходной: возле ручной мельницы была отдушина из погреба. По очереди то я, то Митря — приникали мы к отдушине.
        - Да, бадя Иосуб, — говорил бадя Василе, — так она и сказала: мне нравится парень Вырлана. Он у родителей один, хозяйского роду и на скрипке здорово играет.
        - Так и сказала, Василикэ?
        - Чтоб мне окосеть. Спроси сына.
        - Верно? Ты хорошо расслышал? Голова у тебя вроде не набита ватой…
        - Слышал, в ночь под святого Андрея.
        - Добро… Ну, если так, твое здоровье, Василикэ.
        Некоторое время молчали. Кружка переходила из рук в руки. Потом снова раздавался голос Иосуба.
        - Один у меня сын, Василикэ, и если ты верно все говоришь, не грех выпить стакан доброго вина. Будь здоров! А если подвернется повод, замолви и ты словечко.
        - Договорились. Пусть кончится пост. Доставлю вам ее во двор, как на ладони.
        - Дай-ка кружку, что побольше… Мне бы, Василикэ, женить парня, сам бы после этого женился.
        - И в этой бочке вино славное, — похваливал Василе.
        - Для свадьбы берегу, так и передай куме, Василикэ. Никому не продам, хоть озолоти… Дьякон набивался в покупатели. Нет. Мое слово свято. Лейба хотел. Нет. У меня откуда слово, оттуда и душа.
        Почти после каждой кружки бадя Василе выскакивал из погреба — узнать, не кличет ли его жена, не ищет ли. Вся эта игра в прятки кончилась, когда Аника вошла однажды в погреб, выволокла оттуда Василе, а заодно увела и нас со двора Вырлана. Для виду мы противились. А Иосуб Вырлан утешал нас маслеными речами:
        - Не к чужим зашел, Митришор… От стакана вина и доброго слова Вырланы не оскудеют! — Он обнимал Митрю и чуть не на руках носил. Подкатывался к нему и так и эдак. А вино текло рекой. Бедной Веронике Негарэ, наверно, икалось почти каждый день.
        - Что нового, Василикэ?
        - Две помехи у нас на пути! — философски отвечал Василе, когда пост приближался к концу. — Тетушка Ирина — благочестивая женщина, не может устроить свадьбу, покуда муж не вернется.
        - Но ведь говорили, что свадьба будет сразу после пасхи… Как же это получается, Василикэ? И Георге должны были выпустить со дня на день.
        - Должны… Но вы же знаете адвокатов… Как учуют, что деньги не все еще иссякли, затягивают дело… Пока не выдоят до последнего гроша. Теперь у моего хозяина новый адвокат. Заявил тетушке Ирине: «Не возьму ни одной леи, пока не чокнетесь со своим мужем крашенками!»
        - Ну, а вторая помеха?
        - Тетушка Ирина говорит: «Пока старшая не выйдет замуж, не отдам и младшую».
        Хитер бадя Василе! Соврал и глазом не моргнул. Все получилось довольно складно, и Митря покорно поддакивал, кивал, как мерин, гоняющий мух. Хоть и еле сдерживал хохот. Вырлан, должно быть, учуял какой-то подвох. Или, может, вино уже кончалось, а от нас спасу не было. В один прекрасный день он сам устроил «шутку»: протопил в доме сливовыми дровами, да еще «нечаянно» закрыл заслонку. Мы тогда так угорели, что целую неделю тошнило. И мы еще раз подивились на Анику, жену бади Василе. Ну и головка! Не только ни разу не захмелела в эту весну, даже угар ее не взял. А ведь вдобавок была беременна. Вот это женщина!..
        Мост пятый
        1
        Год обещал быть добрым. Еще долго до дня святого Георгия, а из подтянувшейся озими вороны не увидишь. И остальные всходы дружно пошли в рост. Морщинистые лица мужиков поразгладились. Дед Тоадер ходил осанистый, словно вступил в жениховский возраст. Не четырехлистники фасоли, не кусты картофеля, вымахавшие, что твоя мята, даже не виноградник, хорошо подвязанный и сулящий обилие гроздьев, — не это все так радовало его. Нет, другое: родники. Годами струилась вода, углублялось ложе источников. А нынешней весной дедушка нашел ростки индюшачьего носа чуть не во всех закоулках села. Повсюду буйно пробивалась сочная трава. Значит, так и есть: родниковые воды, сполна напоив землю, возвращались к своей сердцевине — сплетению водоносных жил. Земля походила на бочку с молодым вином: чуть пробуравишь — так и хлынет. А нужда в колодцах была немалая на окраине непобеленные дома, обмазанные смесью глины с половой, стояли со слепыми окнами каса маре, заложенными досками и соломой.
        - Эй, Костаке, эй, Тодерикэ! Идите-ка сюда, беш-майоры!..
        Отец не слишком торопился, дед мог его прихватить с собой — копать колодцы. У меня были свои причины не спешить на зов: дедушка с тех пор, как распогодилось, без конца спаивает меня вином с полынью, чтобы вызвать аппетит и избавить от весенних немочей и недомоганий.
        - Эй, не слышите, что ли?! Вы там что, ступицы смазываете?.. Или мне показалось?..
        Деваться некуда — надо идти. Дед как раз заканчивал перебирать гирлянды чеснока в кладовке и пошел бы нас искать.
        - Не затем я вас звал, чтобы поставить к плугу, — ощетинился старик. — Вот, коровья образина… Думаю, вино хорошо настоялось. Никакое зелье не сравнится с весенней полынью! Я полынь приношу эге-ге откуда!.. И Макар туда телят не гонял. Не стану же совать в бутыль ту, которую собаки поливали. Вот потому и ни одна хворь меня не берет. Да, так и знайте. Полынное прочь гонит слабость и недомогание. И лихорадку и глистов никакая мразь не прилипнет к нутру.
        При этих словах дед благочестиво извлекал из-за чесночных гирлянд глиняный бурлуй и прикладывался. До хороших дожили мы дней, ничего не скажешь: будто в полынном царстве обитаем — пьем полынь, полынь едим, на полыни ночью спим!.. А что мне делать? Так наглотался этого винища, что горек стал мне белый свет и даже небо над головой. А попробуй деда ослушаться! Прознает все село — при его-то голосочке. И, как нарочно, из года в год виноградники родили все лучше. Цены на вино почти равнялись стоимости акциза — разрешения на его продажу. В селе поговаривали:
        - Чем отдавать задарма, лучше себе на корма. Сам обрабатывал, сам и пить стану.
        Правда, и до закона об акцизах дедушка не продал скупщикам ни стакана вина. Живую копейку ему давало ремесло решетника. Но не только в этом загвоздка. Дед вечно опасался, что купленное вино, может статься, бабы давили ногами… Даже Лейба, дедов приятель, посмеивался:
        - А ведь ты, Тоадер… хе-хе… кошерней меня.
        После кружки полынного вина у меня начинало ныть под ложечкой, казалось, и гвозди мог бы есть. Однако лекарство есть лекарство некоторое время после него нельзя ничего брать в рот. А мне уже казалось, что живот вот-вот прилипнет к спине, в жилах играли искры — как говорил дед, кровь прибавлялась, в конце концов я срывался с дедовой завалинки и, точно одержимый, летел за краюшкой сухого хлеба. Теперь отец не называл меня заморышем или щепкой, не корил за разборчивость в еде. Какая там разборчивость? Подавай мне свежий каравай!
        И корм, как говорится, был в коня. Раньше я, бывало, борону волоком волочил к телеге, а теперь на вытянутых руках поднимал над головой сам, нес и укладывал в телегу.
        На завалинке рычит пес. Смотрю на ворота: к нам идет дед Петраке, размашисто шагает в своих выложенных соломой, обмотанных проволокой штиблетах. Собака, может, и не стала бы рычать — знает дедова брата. Но с некоторых пор старик Петраке носит палку, сучковатую и тяжелую, как палица.
        - А-а, воскресла божья коровка! Сползла с юбки Иринуки Негарэ? Что, явился поглазеть, как я поживаю? Чего торчишь, как столб? Места на завалинке мало, что ли? Ну ладно, молодчина, что наведался. На, держи кружку полынного вина… И чтоб ноги твоей не было в моем дворе, если сунешься еще хоть раз целовать мне руку. Кто я тебе — поп или дьякон?
        Соседи, конечно, услышали, что к деду пришел брат Петраке. Хоть слова гостя и не долетали до их ушей, но зато дедушка кричал достаточно громко.
        Дед Петраке не был говоруном. Когда бы ни наведался к нам — вечером, с утра, в полдень, — одно только говорил:
        - Доброго времени!
        Поставив в угол сучковатую тяжелую палку, подходил, если это случалось в дедовом доме, целовал руку бабушке, а потом волей-неволей брал и дедову. Даже брань не спасала от этого обряда. Петраке был молчалив и медлителен, но упрям и постоянен в почтении к старшему брату. Дед со злости подпрыгивал на одной ноге, потом выскакивал во двор прохладиться и почти всегда возвращался с бадейкой, в которую успевал нацедить вино, тут и бабка ничего не говорила: ведь Петраке и ей руку лобызал.
        Теперь дед Петраке выпил всю кружку полынного вина и молчал. Приутих и дедушка настороженно. Сощуренные глаза светились щелками, острыми как бритва.
        Так я их оставил на завалинке. И так же застал вечером, когда вернулся с отцом с боронования кукурузы.
        - Ну, скажи хоть ты что-нибудь, Костаке! Пришел с покаянием, просит отпущения грехов. Будто на войну собрался, где шрапнели землю пашут! Спрашиваю, что случилось… Ха… Не хочет говорить. Вот! Коровья образина!.. Пусть я не буду Тоадер Лефтер, если я его не разгадал. Дуралей, хочешь попасть на каторгу? В соляные копи? Лишь бы выгородить Негарэ… Суешь голову в петлю?! Только бы увидеть Иринуцу веселой да игривой. И чтобы бедрами вихляла!
        Дед Петраке оперся подбородком на сучковатую палку и непроницаемо молчал, словно его и не было тут.
        - И ты его, Костаке, спроси: есть у него в сусеке зерно, все у него шарики на месте? Не забывай: ты хоть и мой брат, но потакать я тебе не стану. Ты в жизни своей мухи не убил, а тут стать лжесвидетелем… Нет, я тебя по шерстке не поглажу. Пусть ты мне брат… И если Ирина не перестанет наседать на тебя, скажи ей, что будет иметь дело со мной. Живо окроплю керосином и подпалю. Пусть в другой раз знает! Вот! Вот!
        Легче легкого было завести деда и ох как трудно остановить!
        - Дурак, хоть святой водой его окропи… Таким же и останется. Ну, скажи что-нибудь! А то сердце мое шипит, будто на сковороде!
        - Доброго времени, бадица, — тяжко и неуклюже выпрямляясь, встал дед Петраке и пошел своей дорогой, широко расставляя ноги, шлепая штиблетами. Чем-то он походил на старого слона, которого мы однажды видели в оргеевском «иллюзионе».
        Прошел мимо нас. Попрощался с моей матерью, отцом. Мне и Никэ дал с десяток орехов — сколько поместилось в его широкой, как черпак ладони. Орехи у деда Петраке ядреные, будто свинцом налитые, и холодные, как лед, хоть он их и вынул из-за пазухи. Как говорят, зипун новый, да со старыми дырами: ветер в одну залетает, в другую вылетает.
        Все, что делал дед Петраке, было непостижимым. Село решило разгадать тайну, и слово было сказано:
        - Петраке — дурень.
        Так говорили о дедовом брате, и для чужих с тайной было покончено без особой мороки. Впрочем, петушиных мозгов хватило бы на то, чтобы разобраться в загадочной истории, если бы знать, что старик хоть в молодости питал надежду!
        Четыре года кряду Ирина Негарэ ни весточки не получала от мужа. А между дедом Петраке и Ириной в молодости была большая любовь.
        Сколько лет прошло, как вернулся Георге Негарэ из плена. Вырос у него парень-жених, девушки на выданье. Менялись в селе не только люди, но и сама земля. Однажды вьюжной зимой холм сполз в низину. Сады, виноградники, ощетинившиеся тычками, переместились вместе с почвой. И только дедов брат не менялся. Стоило ему прикорнуть, как уже вскакивал с криком «Ура!» рвался в атаку. Двадцать с лишним лет прошло, но дед Петраке так ни за что и не соглашался заночевать у чужих. Даже днем во время прополки у Георге Негарэ не спал. Боялся насмешек.
        За двадцать лет село не удосужилось подобрать ему прозвище. И не потому, что скупилось. Кукоара, как и многие молдавские села, щедро наделяло людей своих меткими прозвищами, переходившими от отца к сыну. Деда, например, нарекли Решетником, бабушку — Зеленщицей, потому что по весне она носила в город петрушку, укроп, щавель, спаржу и прочую зелень для борща. Георге Негарэ почему-то прозвали Рогожиной, сельский батюшка и тот не остался без клички — отец Чеснок. Ее придумал мой отец, и из-за этой дерзости не довелось ему стать дьячком, его выгнали из семинарии за тихие успехи и громкое поведение!
        И нас, «дьяковых детей», не пощадили — прилипло к нам прозвище, которое годами не мог отодрать от нас даже отец, обучавшийся в городе. Нас называли Кожухами. У матери была отличная память — она помнила весь дедушкин зодиак, календарь на две тысячи лет, всех святых, вплоть до Кирикэ-хромца, но и она не могла взять в толк, откуда взялся этот самый Кожух, который на нас нацепили.
        И один, значит, дед Петраке жил без прозвища. На склоне лет его, правда, нарекли Петраке Козел, потому что у старика была редкая длинная бородка, скрученная веретеном.
        Теперь старик приходил, как сказал дед, кинуть еще один камень в речку… да такой, что потом десять умных его не вытащат.
        - Глядишь, ему поверят! И пойдет, дурень, в тюрьму вместо Негарэ. Да, поверят! Только те, кто причастен к убийству, всю жизнь пытаются замаливать грехи. Петраке не пошел в монастырь на покаяние… а ходит, как юродивый… Вот! Вот! Коровья образина! Ступайте, посмотрите, что он делает.
        Дважды в день — вечером и утром — меня посылали посмотреть, что делает дед Петраке. Он ничего не делал, сидел прикорнув в тепле. Почти не выходил из дому старик. Дров хватало. А еды… По словам дедушки, он сосал лапу, как медведь, зачем ему еда? Когда мука кончалась, кормился ореховыми ядрышками. Осенью собирал много орехов, в своем же дворе — не меньше пяти-шести мешков.
        Однажды пришел к нам бадя Василе, таинственно спросил деда:
        - Святой Арвинте, неужто правду говорят?..
        - А что говорят, Василе?
        - Вроде дядюшку в доме…
        - Что?
        - Боже упаси. Говорят, дядюшку Петраке крысы заживо сожрали… захворал, не мог выйти. Защищаться не смог.
        - Поделом ему! — взвился дед. Никак не мог найти клюшку, накинулся на братца моего Никэ — куда девал?
        Потом, наткнувшись на меня взглядом, улыбнулся, как только умел:
        - Тодерикэ! Гм… Пошли со мной. Пойдем, милый…
        Смеркалось. Что делать? Надо идти. Но я был спокоен. Утром видел деда Петраке в добром здравии. Он был в добротной домотканой одежде, и я не удивился: раз в несколько лет одарял его Негарэ то толстыми шерстяными брюками, то какой-нибудь курткой со своего плеча…
        Кто не знал двора Петраке, вряд ли бы отыскал вход, если хозяин не вышел бы во двор. Я же находил лазейку и с закрытыми глазами. Отодвигал шелестящий стебель терна, вот и перелаз, низенький, так что его мог бы перешагнуть и ребенок, и дед.
        Попадешь в этот двор — и тебя уже никто не увидит, даже в ясный полдень. Хозяин по доброте душевной не рубил под корень никакое дерево, ни единого саженца. Проклюнулся орех, уроненный вороной, — пусть растет. Прорезалась шелковица, брошенная грачом, — пусть. Акации, что по краям ограды, разрослись и заполнили двор, будто лес. В сумерках там пели соловьи, ухали совы и филины. С ума сойдешь!
        - Вот! Вот! Голову даю наотрез. Живой души не видно… Коровья образина… — кипел дедушка.
        Я шел вперед, угадывая тропку среди кустарников и придерживая деда за руку, пытаясь разглядеть за деревьями хатенку, проклиная заглохшую тропу. Неожиданно мы натолкнулись на большой замок, висевший на двух хлипких кольцах. Хозяина не было, и плита была холодная, и лежанка тоже.
        2
        Весной мужик всегда что-то ищет. В лесу присматривает дышло, черенок для сапы, балку для погреба. На дороге подбирает лошадиную подкову, гайку тележного колеса. В поле — комок земли, охапку травы. Даже в своем дворе то ищет веточку дрока, чтобы вставить в грабли недостающий зуб, то роется на чердаке — авось найдется крюк для бороны. Всего не перечислишь!
        Я в эту весну все время искал следы у ограды Георге Негарэ. Приходилось нелегко: весной крестьяне сгребают с дворов и задворков, из-под заборов весь хлам, переживший зиму, и поджигают его. Небо свидетель, сколько «меток» сгорело в кучах мусора во дворе Негарэ!
        Бадя Василе почти месяц искал сапу. Раньше, когда был пастухом, как-то обходился без нее. А желание иметь ее было так неодолимо, что он все откладывал удовольствие искать.
        Семейство Иосуба Вырлана без конца искало половину окорока. Окорок извлекли из дымохода на пасху, но потом у него отросли ноги — исчез. Подозрение пало на сына. Тот клялся, божился — не брал. Парню не верили. Его однажды застукали: спрятав яйцо во рту, шел в лавку за табаком.
        И вот наконец дознались, что уже недели две, как пропал кот у Негарэ.
        Кота нашли на чердаке, спал возле огрызков окорока. Ну и поднялся переполох! Не было в селе человека, которому бы Иосуб не пожаловался: сколько черного перца и корицы, сколько цикория и прочих пряностей ухлопал он на этот окорок!
        Но тут все разговоры заглушил голос деда. Пропал Петраке. Не шуточное дело… Пошли всякие пересуды. Каждый день — иные догадки. Бабы, мужики вечером садились устало за стол, толковали.
        - Слыхали? Поговаривают, Петраке Козел… принял постриг в Хырбовецком монастыре. Кибирь его недавно видел. В монашеском одеянии, с клобуком. Работал на монастырской мельнице…
        - Мало ли что мелют… Вздор.
        - А еще говорят, видели его в Оргееве.
        - Другие — в Кишиневе!
        - Жил, как нелюдь, и пропал не по-людски.
        - Будь я не я, кума… кто в бегстве поспешен, тот и грешен.
        - Что ж это выходит?
        - Говорят, Фырнаке видел его в лесу…
        - Знаете, у Козла несколько соток сада.
        - Разве ему впервой прятаться в лесном шалаше?
        - Сколько раз — обидится на село, убегает туда.
        - Иринука Негарэ тоже хороша…
        Лясы точить не трудно: чужую беду руками разведу. А у деда внутри все кипело. Петраке ему родной брат, не пятая вода на киселе.
        - Вот… Вот! Винтовки забирать им ума хватает, коровья образина, а узнать, где Петраке, — кишка тонка… Не могут найти!
        Потом ворвался к нам в дом встревоженный.
        - Скорей все во двор! Счастье свое проспите! Смотрите! Бегут, как зайцы! Навострили лыжи…
        - Кто? — спросила мать.
        - Поп драпает.
        Отец мой вышел во двор. Мы с Никэ тоже выскочили. Действительно, оборотистый люд уже свозил добро помещицы, а мы дрыхли без задних ног.
        По нашему саду летали во все стороны бумажные голуби: залетали из-за ограды бади Натоле. Архивами жандармского поста теперь завладели его дети. Уже погасили огонь и ворошили палками в костре.
        Отец быстро запряг лошадей. У ворот встретил бадю Натоле, возвращавшегося с трофеями.
        - Поздновато, поздновато. Пожалуй, к шапочному разбору.
        Баде Натоле хорошо смеяться. Жандармский шеф жил у него на квартире, он и узнал первый о его бегстве.
        Я хлестнул лошадей. Время не ждало. Вдали на фоне синеющего неба легким пунктиром возникли самолеты. Потом разрослись, стали громадными птицами, пугающими росную тишину утра. Их рев и гул был неведомой музыкой, и притягивающей и страшной.
        Бадя Василе с двумя глиняными ковшами солений остановился у выхода из помещичьего погреба и ждал, покуда скроются самолеты. Отец приблизился. Взял в рот соленый огурчик и сказал, думая о другом:
        - И ты опоздал, Василе?
        - Да, рябая удача наша…
        - Поехали к стогам!
        - Верно говоришь, бадя. Хоть для лошадей что-нибудь возьмем.
        Госпожа Вера, помещица, сидела в обитом кожей и несколько обшарпанном фаэтоне, куря одну сигарету за другой. Она не отрывала глаз от самолетов.
        Говорят, не сразу, нелегко решилась она удрать за Прут. Она была исконной россиянкой, очень красивой в молодости. Генеральская дочь, и замуж вышла за генерала. В наши края попала по случайности: генерал проиграл ее в карты. Взамен крупной суммы отдал ее и должен был получить именьице в Кукоаре. Вскоре бывшая генеральша родила двух детей: мальчика с заячьей губой и девочку, прекрасней зорьки ясной и благоуханней цветов. Подобно матери, дочь курила, и в деревне у нас ее не очень жаловали. Удачливый картежник не хотел сдержать слова. Он предпочитал платить генералу, лишь бы не отдавать имения. Рассказывали: генерал учинил самосуд. Выпустил в грудь обидчика полную пистолетную обойму, потом удрал из-под стражи. Помещица осталась одинокой.
        Никого госпожа Вера так сильно не боялась, как первого мужа. Она полагала, что он удрал за Днестр и там ждал часа возмездия.
        Можно было ее понять. С верхушки стога сена я смотрел на нее и мысленно говорил:
        «Уматывай, уматывай, госпожа Вера! Дорожка скатертью. А то опустится самолет с вашим генералом, Павлом Сергеевичем, тогда не сносить нам головы. Мне с отцом — за то, что сено берем без спроса, вам — сами знаете за что, хе-хе!»
        И диво дивное! Она будто услышала мои мысли, подалась вперед, легкая и черная, как ворона. Стрелой промчалась мимо — кони были добрые. И правильно сделала. Ибо не успели мы толком нагрузить сено, а уже тут как тут Георге Негарэ. Подскочил верхом. Палил из винтовки по окнам помещичьего дома, кричал людям, что надо его поджечь.
        - Свобода! Наши идут!
        Днем и ночью возвращались сельчане с лагерных сборов. Почти все в военной форме, с оружием. Дедушка от радости забыл, что картошка не окучена. Теперь он был как рыба в воде: в селе стало полным-полно винтовок.
        - Эй, люди добрые! Несите винтовки в примарию… Эй, люди!
        Но что за чертовщина!.. Опять старик остался без ружья. Бегал к деревенскому цыгану, чтобы тот ему пересверлил немецкую винтовку в охотничье ружьишко. Цыган тоже был в приподнятом настроении.
        - Наши идут, дядя Тоадер!
        - Идут, Давид!
        У цыгана все имущество: наковальня, клещи, молот, мехи, жена. И красный петух размером с индюка. День-деньской сидел у него этот петух то на одном плече, то на другом, как на насесте. Коваль кормил его теплой мамалыжкой с ладони.
        - Посмотри-ка эту штуку, беш-майор! Можешь просверлить?
        - Давид все может, дядюшка Тоадер.
        - Ну, молодчина, молодчина, дело говоришь.
        - Семь жен у меня было… но ни одну из них так не любил, как этого петуха.
        - Ну ладно, ты скажи: сегодня просверлишь, нет? Или только петухом и будешь заниматься все лето?
        - За кого вы меня принимаете, Тоадер?
        - Ты мне скажи: да или нет?
        - Нет… Нечем сверлить, дядюшка.
        - Прозвали тебя в селе простоквашей, простоквашей и останешься! взвился дедушка.
        С петухом на плече Давид побежал к воротам:
        - Вы со мной потише! Теперь все люди — товарищи…
        По моей прикидке, старик доживал свой век. Брел по улице разговаривал сам с собой. Вспомнит что-нибудь досадное, остановится посреди дороги и давай прыгать на одной ноге. Потом, чертыхаясь и фыркая, возвращался домой — верхняя челюсть до неба, нижняя — до земли. Забывал, куда собрался пойти, и вспомнить никак не мог. В подобные минуты лучше не попадаться ему под руку!
        Теперь дед возвращался от цыгана, клокоча от гнева. Бранил его, проклинал. В кои-то веки попалось в руки ружье — и своими руками отнести его в примарию!.. Дед страдал не на шутку. Целую неделю толок липовую головешку, смешивая угольную пыль с порохом из военных боеприпасов.
        Я не ждал от него ласки в такие мгновенья. Знал: если рябой кот взлетает на чердак по лестнице тремя прыжками, — значит, надо бежать подальше с дедушкиных глаз. Никто не чуял его гнева раньше, чем кот.
        Только деду Петраке некуда было укрыться. Он сидел на завалинке и ждал кары. Сидел с виновато опущенной головой, неведомо что писал на земле своей тяжелой сучковатой палицей. Дедушка увидел брата, когда тот входил в ворота, и даже дышать перестал.
        Тихо приблизился, словно боясь спугнуть птицу, которую хотел поймать. А когда подошел — хоп, схватил обеими руками за уши и дергал до тех пор, покуда гнев не прошел. Ко всему привычные уши деда Петраке даже не покраснели. А сам он улыбался добродушно, словно сделал одолжение старшему брату, позволив потрепать себя.
        Никэ, мой младший братишка, который получал трепку ото всех и потому пытался всегда найти справедливость, приблизился и сказал деду:
        - Теперь нельзя драть!
        - Подойди-ка сюда, беш-майор.
        - Нам в школе говорили!..
        - Подойди-ка, Никэ… Дедушка хочет сказать тебе пару слов. Подойди, мы же теперь товарищи.
        Мальчик потрогал свои уши: пожалуй, полное равенство в мире еще не наступило.
        Никэ не пропускал ни одного собрания. Дома каждый день рассказывал, что в школе теперь запрещено бить учеников. И если мать вздумает схватиться за кочережку, он пойдет жаловаться в сельсовет.
        - Ты веди себя лучше! — говорила мать.
        - Как бы ты заработок не получил, — смеялся отец.
        Слово «заработок» вошло в обиход у нас в доме вместе с девятнадцатью рублями, полученными отцом в школе за работу, которую он проводил на нашей околице с неграмотными. Из сельсовета мы получили три помещичьи лампы и оплетенную бутыль керосина.
        Освещение в нашем доме было как в клубе! Отец учил сельчан выводить буквы, читать. Поначалу они отнеслись к этой затее шутя, но к нам стали наведываться учителя, инспектора. Люди поняли, что шутки плохи. Целый вечер, покрываясь испариной, высовывали языки от усердия. Но не сдавались — вымучивали буквы. На занятия приходила и мать. Она знала печатную азбуку еще с детства, даже читать по слогам умела. Но ей не верилось, что сумеет научиться и писать. Она оказалась прилежной и старательной ученицей. Особенно после того, как разделили помещичью землю и нам досталось полгектара овса и гектар уже прополотой кукурузы.
        - Теперь дел по горло! — говорил дед.
        Он готовил зубцы для граблей, отбивал косу, твердя, что уберет наш овес. У отца голова пухла от разных дедовых советов. Но он не поддавался, сам тоже был не из плохих косарей.
        Однажды наведался к нам товарищ из района и стал уговаривать отца пойти секретарем в сельсовет. Тогда вмешался дед — очень решительно и сердито — и сразу пригрозил:
        - Знай, не уберу тогда твоего овса. Пусть его зайцы слопают.
        Дедовы страхи разделяла и мать. После почти двадцати пяти лет хлебопашества отцу предстояло пройти второе испытание: его опять хотели оторвать от земли.
        3
        Нежданно-негаданно мне начинает казаться, что в Кукоаре куда больше людей, чем я думал. Ничего себе открытие! Будто я не жил в этом селе! И хотите — верьте, хотите — нет, красивых девушек тоже больше!.. Нарядные и смущенные, они прогуливаются… но под присмотром родителей. Так уж повелось у кукоарцев: видят, что в клубе красиво, весело, светло, а все же за молодыми смотрят в оба. И странное дело — парней тоже порядочно. Созвал нас однажды председатель в сельсовет, так мы во дворе не уместились.
        - Вот что, ребята, — сказал дядя Штефэнаке. Долго почесывал затылок, потом выдавил: — Значит, кто живет выше моста Негарэ — в одну сторону. А кто, значит, живет ниже моста — в другую сторону!
        Я жил рядом с Негарэ — у самого моста и остался на месте. Рядом со мной Митря, больше ни души.
        - Зачем, значит, я вас созвал?.. Мы с секретарем вас собрали затем, чтобы отныне, значит, по закону… чтоб мы больше не слышали о ваших неладах. Никаких драк и потасовок. Все вы односельчане — и баста. Никаких границ на мосту. Будьте дружны, товарищи, как следует! Я вам двух музык добывать не стану и двух клубов строить не буду, ясно? А кто затеет драку — того на отсидку в погреб при сельсовете!
        Секретарь сельсовета, он же сельский дьячок, чуть смущенно усмехнулся при этих словах дяди Штефэнаке, но мы, парни, знали, с кем имеем дело, поэтому возражений не последовало никаких.
        После наших обещаний впредь жить в братстве дядя Штефэнаке оторвал тяжелые кулаки от резных деревянных перил веранды.
        - Насчет допризывной службы теперь… Кто, значит, из вас допризывники, кто нуждается в одном, в другом, так знайте: по вечерам с первого сентября будете ходить в школу, научитесь чертыхаться по-русски. А по воскресеньям в двенадцать часов собираться на площади, возле церкви, для строевой подготовки. Ну, всего хорошего!
        Впервые очутился я среди допризывников. Значит, осенью и мне предстояло до одури заниматься шагистикой. А сейчас я ломал голову над тем, почему товарищи избрали председателем именно дядю Штефэнаке. Лошадей у него не было, были волы… Ну и ну. Это у нас не считалось похвальным делом…
        Правда, были у этого человека настоящие заслуги. Вырастил четырех парней для армии, и вся четверка в него — здоровяки с большими руками и доброй, отходчивой душой. Ребята что надо. Складывали плачинту вчетверо, раз-два — и ее как не бывало… Но и когда брались за работу — только держись!
        Дядя Штефэнаке отчаянно много курил, а сыновья его в рот папиросы не брали, стеснялись даже своей тени.
        Теперь, когда их отец стал председателем, они вчетвером приходили в клуб, сидели до конца, словно приросшие к скамейке. В их роду мужчины не танцевали с тех пор, как их знает Кукоара.
        Ясно, что село теперь помноголюдело. Ведь раньше я сыновей дяди Штефэнаке месяцами не видел. Да и не только их. Теперь все вылезли на улицу. Одни стали культармейцами, обучали азбуке и конституции, другие, помоложе, никак не могли дождаться субботы и воскресенья, чтобы пойти в клуб. К тому же очереди за калошами, материей в кооперативе — такого сроду не видели в нашем селе. Бабы стали подыматься до петухов, толпились у магазина — покуда все товары, вплоть до халвы, с полок не подметут, не уйдут.
        И курильщиков стало полным-полно. Одним очень нравились папиросы с картонным мундштуком, другие вновь начинали курить после двадцатилетнего перерыва — не курили с первой империалистической… Иосуб Вырлан задумал совратить даже дедушку, старого человека… Рано утром, до завтрака, приходил, зажав папиросу в зубах; нахваливал чертову траву. От таких похвал аж слюнки текли. Дедушка, набычившись, бросал:
        - Дымишь?
        - Дымлю, — отвечал Иосуб.
        - В твои годы я и через глаза умел дым пускать!
        - Я еще не научился, — смеялся Иосуб.
        - Браво! И ты стал молодцом, не хуже людей… Из пасти у тебя разит, как из потрохов арапа.
        Да. Вдруг, вместе с землей, люди словно обрели и свободное время, и поводы для разговоров. Ходили, суетились — кто на рынок за новыми рублями, кто к городским портным. Теперь за одну несушку многое можно было купить. Но и несушку не просто вырастить!
        Одна из дочерей Кибиря приходила в клуб с розовой мыльной пеной на лбу — пусть видят парни, что умывается барским мылом! Танцевать с ней было просто невозможно, так она благоухала.
        Только дьячку не нравилась жизнь. Он обивал пороги, хлопотал оформлял документы на выезд за Прут. Сыновья и две дочки еще раньше выехали за границу, с лицеем.
        Село лишалось секретаря и церковного дьячка. Никогда еще отца моего не ценили так, как в ту пору! Приходил к нам дядя Штефэнаке с разными начальниками, уговаривали секретарствовать в сельсовете. И не успевали они уйти, как в калитку входили члены церковного совета: как оставить храм божий без дьячка? Ото всех отец отбояривался, показывая на Никэ — у моего младшего брата рука была в гипсе.
        - Оставьте меня в покое, люди добрые, хочу растить детей!
        - А что случилось? — спрашивали «люди добрые».
        - Сделал крылья из дранки, взобрался на амбар и слетел головой вниз, в конские ясли…
        - Ужас!
        - Хорошо, что шею не сломал.
        - Все из-за этого кино… Чего там не насмотрятся!
        Никэ, лежавший с перевязанной ногой, с рукой в гипсе, притворялся, что болен куда сильнее, чем на самом деле: мать уж и лучший кусочек даст ему, и утруждать не станет. Таким рос Никэ: хитрости жизни уразумел сызмальства.
        После ухода гостей мать полдня ходила расстроенная. Сколько она намучилась, пока приучила отца к хлебопашеству. И ведь сумела! Теперь вот-вот, и все ее труды пойдут коту под хвост. Уж очень слабо сопротивлялся отец… Вдруг он снова скажет, что поясница болит от жатвы… что не умеет отбивать косу… Господи боже, что ей надо? Покоя и добрых урожайных лет. Так думала она, глядя на нас, подросших, пригодных для работы. И на отца, умело ведущего хозяйство. И на деда с бабушкой, как-то утихомирившихся и примирившихся со своим зятем.
        А я был не прочь, чтоб отец стал секретарем! Про себя думал так: если дядя Штефэнаке, ни разу не надевший иных штанов, кроме домотканых, из шерсти своих овец, если дядя Штефэнаке, который даже теперь, когда подешевели спички и папиросная бумага, крутит свои цигарки из кукурузного листа, прикуривая от фитиля и кресала, — если он может быть председателем, почему же мой отец не годится в секретари?!
        - Не твое дело придираться к Штефэнаке, — обрывал меня отец. Нетороплив? Ну и что! Люди, которые при законе, не должны торопиться… Дядя Штефэнаке как раз подходящий человек…
        - Страшно подходящий! Не дай бог, трут у него намокнет!
        - Слушай, Тоадер, у тебя, кажется, спина чешется.
        - Теперь драть запрещено! — вмешивался Никэ.
        - А ты все ищешь справедливости, Никэ! Но не след соваться в разговор старших. Хотя бы потому…
        - Потому, что не можешь… фью-и-ить! — Я засмеялся, раскинув руки подобно крыльям самолета.
        - Хватит вам… — осадил нас отец. — Займитесь делом.
        Насчет дяди Штефэнаке я был все-таки прав. Он не отличался ни торопливостью, ни сноровкой. Так было еще в пору, когда дети его были малы. Так же и теперь, когда они уже взрослые. Идет по полю с плугом, вдруг захочет курить — свернет на обочину дороги, залезет под телегу и начнет стучать кресалом, пока его не догонит жена с обедом в полдень. Чтоб у мужа работа спорилась, бедная женщина старалась дома получше высушить трут и заботливо насыпала табак в кисет. Тогда лучше работника, чем Штефэнаке, трудно было отыскать на земле!
        4
        Не знаю, куда повернулась земная ось, но село наше только и думало о веселье. Ждали — не могли дождаться вечера, чтобы услышать чарующий зов скрипки Вырлана и, поужинав ли, нет ли, мчаться в клуб. Ноги мои не касались земли, сердце раздувалось, как хлеб на дрожжах. Оттого, может, что мне страсть как везло в делах сердечных, или оттого, что в селе был нескончаемый праздник — с ярким светом, сеявшимся сквозь зелень деревьев из домов, где люди, наморщив лбы, корпели над книжками, или от множества новостей на каждом шагу… Ведь об одних только кожаных перчатках дяди Гори Фырнаке и шерстяной шали тетушки Анисьи у нас судачили недели три. Как-то даже отца моего проняло: отправился в город и вернулся с ворохом новостей. Понимающе посмотрел на меня, прокашлялся:
        - Вот какая штука… Принес тебе учебников… в Теленештах открывается молдавская школа с интернатом. Что, если тебе туда податься? Ты как считаешь?
        - А как с допризывной подготовкой?
        - Это уж моя забота!.. Поговорил с дядей Штефэнаке. Ради такого дела, когда у сельского парня рвение к наукам, не грех сделать скидку и записать его в сельсовете на год-другой моложе… «Только пусть учится. Теперь большая нужда в кадрах!» Так он сказал.
        Как в поговорке: было бы озеро, лягушки найдутся.
        Вдруг оказалось, что мне в школу пора, да еще рвение у меня замечено особое!
        Отец силился объяснить матери, что означают слова «интернат» и «кадры». А я, шевеля губами, пытался читать принесенные из города учебники — привыкал к ярму. Не без страха думал: вдруг отец начнет проверять, как читаю? Дела обстояли худо. «Свадьба княжны Руксанды» Михаила Садовяну с церковной печатью на титульном листе так и лежала с неразрезанными страницами. Не знаю, как другим, но мне трудно было приохотиться к чтению. А ведь добрый пример, слава богу, был под боком. Отец проглатывал книги, как говорится, с мамалыгой. Каждую зиму у нас в семье возникали из-за этого раздоры: матери жалко было керосину: пишут всякую брехню, а ты жги керосин по ночам!..
        В клуб я пришел в растрепанных чувствах. Вика сразу почуяла неладное. А я вспоминал слова, вычитанные из городских учебников. Сопоставлял один алфавит и другой, путал все буквы на свете.
        - Вот что, будешь меня ждать?
        - Господь с тобой, а куда ты денешься?
        - Ты, Вика, скажи: будешь ждать меня — хорошо, не будешь… Хочу знать… Я уезжаю в интернат!
        - Надолго?
        - Понимаешь, сейчас большая нужда в кадрах…
        Вика еще не успела услышать про «интернат» и «кадры», как и моя мама. Она прислонилась головой к моему плечу и начала вздыхать.
        Молодой Вырлан наигрывал страстную мелодию. Парни и девушки так отплясывали, что стекла звенели. А нам предстояло расстаться…
        - Ты мне будешь писать, Тоадер?
        - Буду…
        - Ты красиво пишешь…
        - Тебе кажется.
        - Нет, не кажется!
        И чтобы доказать мне свою искренность, принялась читать наизусть все «мои» душераздирающие альбомные стихи, «составленные» директором школы, господином Хандрабуром в молодости, в лицейские годы. Несмотря на то что на душе скребли кошки, я как-то сразу приободрился.
        Я знал, что директор давно уехал за Прут и мы веселимся в его доме, где теперь клуб, но из-за привычки к почтительности чувствовал себя так, словно у стен были глаза и уши и они могли услышать тайну давней любви, сейчас произнесенную с новым жаром. И где?! На веранде того же дома, где состарилась и угасла эта давняя любовь, где она осталась только в альбоме, завалявшемся на чердаке!
        Все лето парни приходили ко мне, чтобы я сочинял им любовные стихи и письма к девушкам. Мне нравилось, что они меня просят, ищут моей благосклонности, даже дружбы. Я помог бы им от всего сердца — у всех у нас одна тоска, не дающая ни спать, ни есть. Но в конце концов что я мог сделать? Братец мой Никэ раз десять переворошил хлам на чердаке директора, но не нашел больше ни одной тетради со стихами и письмами. Альбом, которым я когда-то завладел, был единственным. Чтобы заполучить его, я тогда три воскресенья подряд пас коней вместо Никэ; он не хотел отдавать. Как говорится, брат братом, а табачок врозь.
        Забрезжил рассвет над мостом Негарэ, а я все еще искал ласковые слова для Вики. Пусть не думает, и в интернатах люди живут! Ничего страшного…
        Чего только не скажешь в пылу! Но только на другое утро я, поднявшись на холм, сразу почувствовал, что сердце разрывается. Нелегко расставаться с садами и виноградниками, со знакомыми с детства людьми! Меня словно провожало все село, с причудливыми воспоминаниями, печальными и забавными происшествиями, с оборванными, так и не завершенными историями.
        Я шагал молча и сосредоточенно. Молчал и отец, он у меня был не из говорливых.
        У опушки леса нас догнал долговязый Горя Фырнаке. Он шел уже не так быстро: а крутые горки, как известно, любого укатают. Опустился на изгородь овечьего загона, под навесом, снял перчатки, о которых было столько пересудов, выдохнул усталость из груди.
        - Осень у нас будет долгая! Как жарко, сударь, а? Смотрите, как плывут паутинки… А вы по какой оказии?
        Отец сказал ему, по какой причине торим дорогу, и Горя одобрил нас, хлопнув перчатками по голенищу сапога.
        - Разумеется, сударь, позарез нужны кадры. Вот, к примеру, я. С допризывниками занимаюсь, спортивные соревнования провожу. Да, вы знаете, сын Георге Лунгу метнул молот на рекордное расстояние! В вечерней школе опять же… директором хотели назначить. Нет, я решил остаться рядовым педагогическим кадром… Сил моих нет, сударь. Большая нехватка кадров. Огромная страна, колосс. Кадры и опять кадры! И вот приходится терять целый день из-за какого-то дурацкого происшествия.
        - А что случилось?
        - Приходит, понимаете, Василе Суфлецелу в сельсовет за актом о владении землей. И я как раз туда заглянул, понимаете. Входит он во двор, снимает шапку с головы, и вдруг все как захохочут, прямо-таки надрывают животы. Столпились вокруг этого Василе… Идиотская ситуация! Председатель отрывается от дел, идет посмотреть, что случилось. Иду и я.
        «Что, Василикэ, — спрашивает председатель, — Иосуб тебя стриг?»
        «Да, говорит, как догадались?»
        «За версту же видно, Василикэ».
        «Что видно?»
        «Поглумились над тобой, Василикэ».
        «Не может быть! За всю жизнь я ему зла не сделал!»
        «Оказывается, может, Василикэ. Послушай меня… Сходи, пусть кто-нибудь исправит… А то ты мне собрание сорвешь!»
        Да, выстригли Василе крест на макушке! Осталось ему только снять волосы наголо, под нулевку! А машинка есть только у меня и у Иосуба, этой арестантской морды! Что дальше было, сами знаете. Василе чистил навоз во дворе и отряхивал лопату, ударяя по жерди плетня. И нарочно или нечаянно, но расплатился с обидчиком… Отряхнул лопату об его лысину. Целую лопату навоза высыпал ему на голову! Уверяет, что нечаянно. А тот тоже хорош подставил свою дурацкую лысину как раз под лопату… Теперь мне приходится терять время, быть свидетелем.
        Горя поднялся и стряхнул с себя пыль. Он был всегда чрезмерно опрятен.
        - Иосубу так и надо! — сказал отец. — Всегда у него какие-то проделки. Потому, наверно, боится ходить открыто, посреди дороги, как честные люди. Вечно жмется к заборам… И все равно проходит год-два и кто-то обязательно проламывает ему башку!
        - Не говорю «нет». Защищать его не стану, сударь.
        Мы с отцом не могли угнаться за нашим собеседником. Тот одним шагом переступал тень двух дубов. Потом ждал нас, перекидывался парой слов и снова вырывался вперед.
        Горя полагал, что Василе могут оштрафовать на целый рубль за то, что высыпал лопату навоза на лысину Вырлана. Уж очень строгие советские законы! А я даже обрадовался, подсчитав: продаст Василе десяток яиц, погуляет в заведении у водокачки, и у него еще останется рубль на оплату штрафа.
        - Хорошо бы так. Но теперь штраф легкий, а наказание суровое. Оштрафуют тебя, скажем, на рубль, а заставят носить по копейке в Оргеев… Километров сорок пять. Но ничего, я загляну в органы, к Гончаруку… Просил меня занести список кузистов… Мы с ним и потолкуем! — понимающе усмехнулся Горя. — Мы не первый день знакомы, кое-что удастся провернуть. Каждый базарный день, как захочется хорошей папироски, наведываюсь к товарищу… Он любит с голубями возиться… С супругой меня познакомил… Культурная женщина!
        Сказав это, Горя помахал нам рукой и мгновенно скрылся среди лавчонок, как иголка в стоге сена.
        5
        Верно сказано: человек свыкается с лихом, как цыган-коваль с искрами. Большого хлеба и арбуза, такого, что еле дотащишь с рынка, мне вполне хватало на целый день. Школьные дела шли как по маслу. Какие-то цынцаренские девушки даже делали мне комплименты на оргеевско-французском наречии… лишь бы дал им списать решение задач.
        Трех рублей на арбузы и лакомства хватало на неделю. При интернате открылась столовая. Каждый из нас принес туда по десаге фасоли и столько же — картофеля, немного лука, подсолнечного масла, а воду мы приносили бадьями из придорожных колодцев близ интерната. Спали с открытыми окнами. Закрывали их только на заре, потому что назойливая буренка повадилась просовывать морду в окно и мычать: просила, чтоб подоили.
        Правда, поначалу были кое-какие передряги. Но мы быстренько от них освободились: некий поповский сын выудил в тарелке с фасолью кусок портянки и в сердцах покинул интернат. Перевелся в школу в Оргеев: это, мол, гораздо ближе к его селу.
        От сына чулукского дьячка мы тоже быстро и легко избавились: раза три сделали ему «почту» — всунули полоски бумаги между пальцами ног, когда спал, и подожгли. И он убрался восвояси — перешел на частную квартиру. Теперь мы могли спокойно делать уроки: остальные поповы и дьяковы сынки не имели склонности писать ноты и реветь во все горло, пробуя голос. Остался, правда, еще один, очень забавный парень. Он получал от папаши из Донбасса по два-три раза в месяц полпуда сахара и не успокаивался, покуда не выпивал его с чаем. А потом держись: так гремел по ночам, что чихали даже мы, привыкшие чистить коровники и конюшни! Пришлось выставить его кровать в коридор, ближе к девушкам. Может, постесняется и не будет дуть столько чаю!
        При всем интернатском веселье меня нередко охватывала тоска по дому. Повстречаю кого-нибудь из сельчан, и кажется, будто это своего брата Никэ увидел.
        Однажды наведался в гости бадя Василе. Привязал лошадей к столбу, зашел ко мне. Не с пустыми руками. Я очень обрадовался гостинцу матери.
        - Здесь, значит, прячетесь от сапы?
        - Здесь… А вы в город?
        - Еще дальше…
        - Из-за суда с Вырланом?
        - С судом давно покончено. Помирились. Объяснили нам, что, если не кончим тяжбу, обоих заставят по неделе возить камень…
        - Куда же вы теперь?
        - Возить камень.
        - Не пойму…
        - А что тут понимать? Мобилизовали меня возить камень, только и всего. Дают человеку норму, а ты ее выполни хоть за один день, хотя на месяц растяни… Лишь бы норма!
        - Отцу тоже норму дали?
        - Конечно. Он еще на прошлой неделе поехал. Поэтому тетя Катинка попросила навестить тебя, передать угощение.
        - Хорошо, что урожай собрали. Теперь можете и ехать… Мы со школой тоже каждое воскресенье помогаем строить шоссе.
        - У нас теперь всякие разнарядки и нормы. Да, чтоб не забыть. Тебе письмецо от… знаешь от кого? — прервал себя бадя Василе, заметив, что ребята навострили уши. Вынул письмо из нагрудного кармана, засмеялся по-пастушески громко.
        Мои приятели, «апостолы Петр и Павел», так я называл этих двух саратенских ребят, вскочили в одних трусах и подбежали взглянуть на послание. Хорошо, бадя Василе догадался выручить меня:
        - Может, хочешь повидать Митрю и Вырлана? Пошли со мной, наши телеги рядом.
        В эту минуту раздалось оглушительное мычание коровы. Опять забыли закрыть окно, скотина просунула голову и стала жевать брюки одного из наших ребят.
        Я воспользовался заминкой, вышел проводить бадю Василе до Соборного сквера. Там я мог не спеша прочесть письмо.
        Не знаю, сколько вечеров кряду писала его Вика. Но уверен, если нынешней осенью она напишет еще одно такое послание, у тетушки Ирины не останется, пожалуй, в доме ни клочка гладкой белой бумаги.
        «Написано письмо 27 октября…
        В первых строках могу сообщить, что люблю тебя и целую… Пусть мое маленькое письмецо застанет тебя в добром настроении и в здоровье!..
        У нас осень на исходе, в селе много свадеб — скоро рождественский пост. Митря кланяется тебе и желает здоровья, оно всего дороже.
        Работы в поле поубавилось. Клуб теперь открыт почти каждый вечер.
        Почему не приезжаешь, Тоадер?
        Ты говорил, что должен был приехать в прошлую субботу, я ждала, а ты не появился. Аника говорит, что зря я тебя жду. Ты пошел по другой дороге… И жизнь есть жизнь! Сроду так было: по мешку и заплата. Но я не верю Анике. Только дразнить меня умеет. Сколько раз ни справляют свадьбу в селе, приходит и настраивает меня — не жди… Мол, кто сиднем сидит, к тому счастье не спешит. Видела я недавно деда Тоадера. Угощал Лейбу своим вином. Боюсь, прощались они навсегда. Лейба, говорят, перебирается в Бельцы, к своей дочери.
        Не знаю, интересны ли тебе эти новости. Может, скучно? Я их опишу на отдельном листке. Теперь новости у нас каждый день…
        Начали в селе устраивать колхоз. Прибыло два трактора, вспахивают зябь.
        Знаешь, как мы прозвали тех, кто не поступил еще в колхоз? Прохвостиками.
        Дня три назад взбеленился жеребец Гори Фырнаке. Пробовали его поймать, но никто не мог подступиться. Так и ходит со двора во двор, ищет хозяина. Нюхает одежду на плетнях и ржет.
        Помнишь, бадя Фырнаке не расставался с этим жеребцом? У кооператива кормил его кусками сахара с ладони… Вот теперь он никому и не дается в руки.
        Село даже не знало о высылке Гори Фырнаке. Конь всех оповестил.
        Никому его не жалко. Жалко коня. И еще жалеют деда Ваню… Стар он стал, жизнь прожил горькую. Теперь вот умирать собрался, а кто ему свечку в руки даст?
        Помнишь Мариуцу Лесничиху? Натерпелся с нею Митря. Вытребовали его в сельсовет, отец намылил ему шею и рассудил, что он должен жениться. Зачем обидел девушку? Ты же Митрю знаешь — повеса! А Мариуца хлопает себя ладонями по большому животу…
        А в прошлое воскресенье пригласил Митря Мариуцу плясать хору. И вдруг все село захохотало: оказывается, Мариуца привязала к животу подушку из гусиного пуха, чтобы казаться беременной!
        Бесовка, не стыдно было ей с подушкой под юбкой к нам приходить и ссориться с моей матерью у нас во дворе! Вот такую, как Мариуца, тебе бы».
        Здесь две строки были вымараны карандашом, и я не мог их разобрать, как ни старался. Разве они значили больше, чем все письмо? Но так уж устроен человек: в упрямстве своем полагает, что чуть ли не схватил бога за бороду. А что схватил всего-то лишь черта за ягодицу, ему и невдомек.
        Когда дочитал Викино письмо, тоска по дому охватила меня еще сильнее. Из-за этого не мог ей ответить. А тут еще и голод, и жажда, и нерешенные задачки.
        К тому же солнце палило беспощадно. Жаркие его лучи слепяще играли на маковках собора, пытались совсем иссушить чахнущую парковую зелень. По городку бродили головокружительные запахи осени. Из открытых погребов несло спелыми дынями, арбузами. Дворы, где без устали дымили летние печурки и жужжали примусы, окутывали пряные облака, поднимающиеся над жареными баклажанами и сладкими перцами — гогошарами.
        Нигде от этого не укроешься! Нехотя вышел я из парка. Тенистые тропки, отороченные хмелем и сиренью, вели меня от тишины к многолюдью. Надо было заглянуть в какую-нибудь лавчонку, взять сахару к чаю, а если еще что останется от трех рублей, привезенных мне из дому бадей Василе, тогда и халвы купить.
        По дороге встретился мне коротышка, сын донбасского шахтера.
        - Куда путь держишь, Гномик?
        - На почту.
        - Ужас! Опять посылка с сахаром из Донбасса?
        - Угадал.
        Он шел, довольный, впереди меня, то и дело подтягивая штаны: столько сладкого чаю выпил бедняга, что живот его стал похож на арбуз — ремешок на нем не держался.
        - Хочешь помочь дотащить?..
        - Вообще-то не прочь…
        - А я тебе за это — головку сахара…
        - Нужен мне твой сахар!
        - Сахар как сахар…
        - Свекольником от него несет!
        - В Донбассе его делают из сахарной свеклы… Совсем не такой, какой вы покупаете, из лошадиных костей… — Он усмехнулся своей шутке все-таки поддел меня! — и вдруг исчез, как и правда гном в сказке.
        Я вернулся в интернат. Сделка с пузатым дружком не состоялась. Саратенские ребята вышли мне навстречу. Были довольны, привязали веревку поперек окон и приладили к ней школьный звонок.
        - Пусть теперь корова попробует сунуться!
        - Молодцы, апостолы! — похвалил их я.
        Тетушка Мария как раз сняла деревянную заслонку с кухонного окошка, и вкусный запах еды вызвал оживление. Мы уселись со своими мисками и ждали очереди. Все забыли про мое письмо, но помнили, что мне привезли продукты. И тормошили:
        - Эй, Фрунзэ, поди развяжи десаги!
        - Нет вкусней жратвы, чем сало с овечьей брынзой и чесноком.
        - И с плетеным калачом! — ухмыльнулся поповский сын.
        Что было делать? Я хорошо знал, что от гостинцев мало что останется. Но так принято в интернате. Я и сам тоже не был праведником. Лакомился у других, когда перепадало.
        Я принес мамины связки, и мы все поделили поровну. Даря подаренное, обретаешь рай. Но сколько надо пройти мостов, покуда попадешь туда!
        Мост шестой
        1
        Когда-то я сторожил арбузы на бахче, и это занятие научило меня счету. Можно сказать, под стол еще пешком гулять ходил, а уже полюбил арифметику. День-деньской, заложив руки за спину, бродил я среди арбузов, как барин, и считал их, пока не сбивался. Если кто и прерывал меня, то это, конечно, Лейба. Он был моим постоянным клиентом. Виноград с кустов он обычно срезал собственной рукой, арбузы — тоже. Я же должен был подобрать ему спелые арбузы и сказать, сколько стоит товар. Определял я зрелость щелчком. Если звук гулкий, как щелчок по голенищу, значит, арбуз поспел, и я его показывал корчмарю. Ни разу не ошибался: гулкий арбуз непременно красен и сладок. Правда, у него бывает высохшая сердцевина…
        Словом, я был отличный сторож и непревзойденный мастер счета. Такой, что мама даже собиралась не отдавать меня в школу. Но однажды она похвастала перед корчмарем, какой у нее чудесный сынок. Лейба устроил экзамен — задавал вопросы на сложение и вычитание, умножение и деление. Согнал с меня семь потов. В довершение вдруг спросил:
        - А скажи, Тодерикэ, дяде, что тяжелей — пуд перьев или пуд железа?
        Я, слава богу, родился в Кукоаре и долго размышлять не стал.
        - Пуд железа тяжелей, потому что он железный.
        Лейба, лавочник и корчмарь, скорбно покачал головой. Отец сказал:
        - Промолчал бы, сошел за умного…
        Взрослые судили-рядили и решили:
        - Осенью отдадим в школу… Хоть бахчу и некому сторожить.
        Много лет прошло с той осени. Лейба закрыл свою лавочку, переселился к младшей дочери в Бельцы, я живу на городских хлебах. Забыл о сапе! Еле хватает сил, чтобы унести на плечах десагу, набитую книгами. Не зря говорят: тяжелей, чем наука, едва ли что сыщется на свете. А началось все с бахчи…
        Весна — на каждом клочке земли, в каждом живом существе. Ее тепло разморило меня так, что ноги заплетаются. Только глаза не могут наглядеться. Сколько свежести и отрады в долине возле леса! Ягнят отделили от стада — резвятся, прыгают. Овцы, остриженные, уродливые, бегают от одного кустика травы к другому. Жуют и тут же сзывают своих малышей.
        Тропинка пересекает долину, ныряет в лес, затем взбегает на холм. Растущие на нем деревья верхушками уходят в небесную синь. А там, за ними, наше село — пять километров пути. Когда меня мучает голод, расстояние кажется невыносимо большим.
        Сегодня мы с ребятами, забыв про голод, смотрели во все глаза на самолеты, севшие в долине неподалеку от нашего интерната. Это были югославские военные самолеты.
        Несмотря на угрозы директора школы и начальника милиции, мы были первыми, кто их обследовал. Пересчитали моторы, присмотрелись к вооружению, узнали, что они только из боя, а запасы горючего кончились… Что Германия огнем и мечом опустошает югославскую страну…
        В конце концов и директор школы, и товарищ Гончарук успокоились. Даже попросили нас помочь раскладывать на зеленой траве долины посадочные буквы «Т» из белого полотна. А когда прилетели советские самолеты, нас поблагодарили и отправили восвояси в интернат.
        Теперь я топал домой и раздумывал: а не заглянуть ли в шалаш деда Петраке, где можно отведать сладкого овечьего сыра? Недурно бы сжевать и краюху ржаного хлеба. Рассказать о самолетах? Они интересуют старика, как прошлогодний снег. Дед Петраке стал колхозным чабаном, пасет овец и в ус не дует. Правда, говорят, когда он впервые схватил овцу за ногу перед тем, как выдоить ее, на глазах у него появились слезы. То ли от новой заботы, то ли от счастья! Едва ли можно найти лучшего пастуха в наших краях. Пчелы и овцы так и льнут к кротким людям.
        Шел я, значит, и размышлял об овечьем сыре и ломте хлеба, а счастье само бежало мне навстречу в овечьем руне. Одна из наших серых овец, привыкшая лакомиться из моих карманов, кинулась ко мне. А у меня — ни крошки. Жаль! И все-таки обрадовался я несказанно. Теперь уже нельзя было не заглянуть в шалаш деда Петраке. Но он встретил меня около шалаша, выставив руки вперед и загораживая вход.
        - Мне показалось, к вам в шалаш вошла женщина… — промямлил я.
        - Кажутся черти во сне… показалось! Зрение у тебя портится?
        - Вроде нет…
        - Сбегай-ка лучше, выгони овец из пшеницы. Потом угощу тебя сладким сыром. Помнишь, как поется в пастушеской песне: сыр я уплетал, аж лук стонал. И сыворотку пил, и про воду не забыл…
        Я выгнал овец с пшеничного поля и мигом вернулся к шалашу, чтобы все-таки разнюхать, какие там секреты у деда Петраке. Но опоздал: женщина была уже далеко. Ее походка показалась мне знакомой.
        - Уж не Ирина ли Негарэ?
        - Кто?! — спросил дед Петраке и залился румянцем.
        Но в конце концов, какое мне дело? Может, Ирина Негарэ принесла старику еду… или чистую смену белья, принято же носить пастухам… Вот если бы то была дочь Негарэ — другая штука. Тогда бы стоило отказаться от сладкого сыра.
        Что творится весной с сердцем крестьянской девушки!.. Я покормил бы Вику сладким сыром, чтобы резвилась, как козочка. Вешней порой девушки, словно вода, утекают сквозь пальцы и мимолетны, как сновидения…
        Я напоил бы ее цельным молоком, заворожил бы всеми любовными заговорами. Вы когда-нибудь видели девушек с улыбкой, прячущейся в уголках глаз? Весной девичьи глаза мечтательны, как никогда, чисты, как слеза, и неиссякаемы, как горловины родников. Их груди упруги под тонкими блузками, как ростки молодой травы…
        Эти мысли вконец вывели меня из равновесия. Так уж устроен человек все у него вроде есть, а еще большего хочется. Резвятся ягнята на толоке и ему охота резвиться. Пчелы жужжат, перелетая с цветка на цветок… Поет соловей на рассвете, изливая свою тоску… Благоухают цветущие липовые рощи… И душа человека трепещет от радости. И он раскидывает руки, словно хочет взлететь.
        В такую пору девушкам следует опасаться и цветов, и соловьев, и звездного неба. Ведь весною звезды подмигивают, точно парни.
        2
        У деда Петраке я заморил червячка. Теперь уже можно слушать и его стариковские наставления. Дед Петраке не упускал случая, когда бы ни делил со мной свою пастушью трапезу, то повоспитывать меня, то поговорить о вреде скупости и о пользе щедрости. И я внимал его речам, впадая в сон, как змея боа из учебника географии, лежавшего у меня под головой. Я вытянулся на траве и следил за муравьем, тащившим в свое хозяйство крошку сыра. Не знал, бедняга, за какой уголок ухватиться…
        Дед Петраке тем временем помешивал в сыроварном котле, стоявшем на огне, и рассказывал старую, как мир, притчу:
        - Идут они, идут… и настигла их ночь в поле. Тогда остановились отдохнуть. Как цыган, легший спать, чтобы забыть о голоде…
        «Хочешь есть, святой Петр?» — спросил господь.
        «Хочу».
        А разве уснешь голодный? Будь ты даже всевышним или апостолом…
        Тогда всемогущий изрек:
        «Здесь поблизости водяная мельница. Пойдем, апостол, может, мельник сварит нам мамалыжку».
        «Да будет воля твоя», — поспешил согласиться святой Петр, не ожидая повторного приглашения.
        Но мельник их принял холодно. И оттого, что не узнал их, сказал правду:
        «Не могу оказать вам гостеприимства. Нечем мне вас угостить. Мельница моя мелет днем и ночью, а я едва спасаюсь от голода».
        Пошли наши паломники дальше не солоно хлебавши. Остановились в овчарне. Чабаны постелили путникам два кожуха, со дна мешка наскребли кукурузной муки на мамалыжку и — о, чудо! Сели пастухи во главе с главным чабаном и гостями вокруг мамалыжки, ели, сколько душе угодно. А мамалыги наварилось так много, что осталось и сторожевым псам, и хворым овцам.
        Вот почему говорят, что, в каких бы краях ни находились пастухи, у них на дне мешка всегда наскребется муки на мамалыгу…
        - Что ж, бывайте здоровы, дед Петраке! Я еще к вам загляну.
        - Доброго времени, счастливого пути!
        Домой пошел лесом, знакомыми местами, исхоженными вдоль и поперек. Здесь на каждой полянке воспоминания. Там я собирал подснежники, колдовал над ними, приговаривая: «Новый плод в старый рот!» Тут я срывал барбарис и гикал так, что отдавалось во всей долине. А в той стороне увидел однажды зимой змею на снегу. Никогда не забуду, как пробивалась она сквозь наст и не могла никак пробиться.
        - Так она, пожалуй, замерзнет, — сказал отец. — Ужалила человека, теперь земля ее не принимает.
        С полей, простиравшихся за опушкой леса, доносилась песня.
        Сойди к нам, тихий вечер,
        На мирные поля.
        Пели колхозницы, окучивавшие картофель.
        - Великое дело колхозы! Делянки сводят воедино, перепахивают межи. Даже не знаешь, где была твоя земля, а где чужая, — говорила мать.
        - А чем засеяна теперь ваша земля? — спросила Негариха у мамы.
        - Кок-сагызом, — ответила мать.
        В поле работают одни женщины: мужика хоть днем с огнем ищи. А тут я бобом-залеткой, как сказал бы дедушка. И стали они надо мной трунить, подшучивать. Разыграли целую комедию.
        Первым делом раскидали мои книги среди картофельных холмиков. Потом наполнили мою сумку бурьяном и привязали к шее. Наконец надели мне на голову венок из репейников.
        Но и этого им показалось мало. К черенку сапы привязали букет из цветущей крапивы, саму сапу закутали в белый платок и с поклонами, с хлебом-солью вручили мне, бывшему хлеборобу.
        Мать чуть не плакала от жалости. Не будет пощады от деревенских баб, разгоряченных работой, если в руки им попадется какой-нибудь городской книгочей. А я, как говорится, угодил словно кур в ощип.
        - Ключи у отца, — сказала мать. От радости, что я прибыл на каникулы и в конце концов благополучно вырвался из рук женщин, мать оставила работу и тоже пошла со мной.
        В дороге мы попали под слепой дождь. Солнце словно распустило свои золотые волосы, чтобы вымыть их… Мать верила во множество примет — не зря же она дочь бабушки Домники.
        - Наверное, много беременных девушек… Еще бы, в клубе-то свобода…
        Мать по-крестьянски поджала губы, сетовала:
        - Да, так у нас говорят старики. Слепой дождь — значит, есть беременные девушки… Слава богу, вы у меня родились мальчиками, можно не дрожать за вас…
        Пройдя мимо дома, я даже не вошел во двор. Направился прямо к отцу за ключами. Очень хотелось послушать, о чем толкуют пожилые люди. Да хотя бы дядя Штефэнаке, бывалый человек, у него всегда есть о чем рассказать. Долго пришлось бы бедной маме ждать моего возвращения! Затаив дыхание, прислушивался я к разговору деда с одним мужиком, как вдруг из трубы паровичка высунулась голова дяди Штефэнаке… Только глаза и зубы сверкали на его лице, черном, как дно казанка. Отец и сыновья председателя были такие же чумазые.
        Ну и работу выбрал себе мой отец! Отказался от места секретаря сельсовета, церковного дьякона — стал бригадиром сельской строительной бригады. Чинил мосты, возводил колхозные амбары, ограды, загоны для овец, словом, был мастер на все руки — мастер-ломастер, как шутил дедушка. Да и сам дед тоже числился в этой бригаде и весьма гордился, что зять его стал начальником.
        - А ты, беш-майор, думал, что уже избавился от этой рухляди?
        - Да вот, полагал…
        - Тут и полагать-то нечего. Человек полагает, а колхоз располагает!
        Дядя Штефэнаке и раньше успел намучиться с этим проклятым паровиком. И вот теперь его снова ремонтируют у него во дворе. Наверное, с тех пор как существует Кукоара, жители ее жалуются, что этот паровик сжигает всю солому и оставляет на зиму скот без кормов. Возрастом, пожалуй, махина эта не уступала деду и то и дело лопалась, когда ее разогревали, отпаривая.
        Большая куча глины, смешанной с соломой, всегда была наготове, и дядя Штефэнаке и его четверо парней отчаянно замазывали трубы, когда из них шипя вырывались струи пара и кипятка.
        - Брось ты эту рухлядь, Штефэнаке! — советовал дед.
        - Я бы ее бросил, да она меня не бросает.
        - Хитер ты, беш-майор! С худом — худо, а без худа — хуже.
        - Нет мочи… Паровик я отдал колхозу. Мне в Теленештах, в исполкоме, ясно сказали: либо добровольно откажешься от паровика, либо занесем тебя в список кулаков. А давеча приехали ко мне из исполкома: «Передайте печать секретарю и ступайте чинить паровик. Скоро обмолот…» Хорошо еще, что я не выбросил все инструменты на помойку.
        Дядя Штефэнаке еще немного высунулся из трубы и тяжело вздохнул. Потом взялся за кремень и кресало, собираясь раскурить цигарку.
        Бедный дядя Штефэнаке! Не простая задача — накормить прожорливую черную машину, у которой протекают все внутренности и лишь одна деталь в полной исправности — сирена. Гудит она в двух случаях — когда нет воды и когда нет соломы. Гудит день-деньской!
        Отец дал мне ключ и улыбнулся:
        - Ничего, Тоадер, из этой черной сажи выходит белый хлеб.
        Что он мог еще сказать? Теперь отец был должностным лицом…
        Дядя Штефэнаке зажег свою «сигару» и после нескольких глубоких затяжек продолжал рассказывать какую-то историю.
        - Я, значит, говорю своей жене: «Не суйся, Агафья, к тому быку!» — не послушалась, подошла с хвоста, а он все-таки изловчился и как наддал! Отлетела аж к ограде. «Караул!» — кричит. А дело такое: с часу на час Агафья должна была разродиться. Вот и вернулась с пахоты с младенцем на руках… Удивительный бык был этот Флориан. Теперь я в скотном загоне посеял лук. Не пропадать же зря месту… Но, я должен сказать, плохо растет лук на навозе… Да-а. Заглянул я как-то туда, посмотреть на лук. Тогда показалось — ничего, новые тесаные жерди приладил к плетню. А баба, будь она неладна, каждое утро поливает огород, и плетень подгнивает…
        - Эх, Штефэнаке, беш-майор… Из всего отцовского наследства сберег кресало да ограду загона. А вдруг твои волы вернутся из колхозного хлева, а?
        Но отец понимал дядю Штефэнаке. Такой человек, никогда не садившийся на подводу — ни в гору, ни под гору, понукавший волов только лаской, подгонявший их бережно шерстяным кнутом, такой человек, как дядя Штефэнаке, конечно, долго еще будет беречь загон бывших своих волов…
        - Ты, парень, скажи, как там у тебя занятия? — взялся дедушка за меня.
        - Хорошо…
        - Добро! Но смотри, беш-майор! Ты у нас и птенец, и орел! Первый ученый… на деревню!..
        При этих словах мне почудилось, что уши у меня растут, как у зайца. Верно сказано: от похвалы еще никто не умирал. Любят ее все — и простаки, и умники…
        - Тебя, Тоадер, только за смертью посылать! — сказала мать, когда я вернулся с ключами. Вообще-то она меня редко укоряет, знает, что такого ротозея, как я, поискать во всей Кукоаре. Слава богу, родился я под созвездием Весов, и, как сказано в гороскопе, суждено мне стать известным разбойником или большим человеком, но я должен не носить черной одежды и держаться подальше от казенных домов. Как же это получается: большой человек, который сторонится казенных домов? Ну и жулики составители гороскопов.
        3
        Ветер шевелил оконную занавеску, и бахрома щекотала мне лицо. Воображение разыгралось… Чудилось, что бужор[12], росший под нашим окном, расцвел огромный-преогромный, на весь двор. А я, опершись на локоть, лежу в сердцевине цветка, и лепестки ласкают меня…
        Чередой проходили передо мной школьные приятельницы, «француженки» из Цынцарен — Мариуца Лесничиха, дочь Кибиря с мыльной пеной на лице, дочь Грумана, вечно пачкавшая мне тетради своими пирожными… Я ее терпеть не мог. Что же она приходит в мои мечты?
        Только Вики нет как нет. Словно она и не жила на свете.
        - Красный бужор, размером не меньше двора?
        У мамы дрожали губы, как всегда, когда она что-то подсчитывала в уме или напряженно думала.
        - Будет погожий, солнечный день… Если приснится огонь или красные цветы… Хорошо!..
        - Эй, выйдите кто-нибудь во двор! Аника давно дерет горло, никак не докличется.
        - Пусть войдет в дом…
        - Она Тоадера зовет.
        Я наспех сполоснул лицо, чтобы согнать сон, не кошкам же меня облизывать, как говорит дед. Во весь дух побежал к воротам.
        Аника щурила глаза и поджимала губы, всем видом показывая, что должна сообщить важный секрет.
        - Тебя приглашает Вика. Хочет быть с тобой… Сегодня праздник Ивана Купалы… Девушки остаются наедине с парнями.
        Ну и ну! Недаром говорят, молдаванин задним умом крепок… Все на свете я знал — сколько весит яйцо страуса, как извлекать квадратный корень, каков возраст Земли, мог перечислить всех египетских фараонов… Но вот остаться наедине с девушкой… И у кого спросить, что в таких случаях делают? Да разве спросишь?
        - Придешь, нет? Что передать?
        - Времена переменились, бабы ловят мужиков! — неуклюже попытался я пошутить, чтобы показать: не такой я уж простак!
        - Тогда передам, что придешь.
        - А что же еще?
        - Да-а… город портит человека! — Аника снова поджала губы и неторопливо ушла. Ей не понравился мой тон. Женщины из Чулука не любят шуток и вольностей.
        Но не следовало забывать и о Митре. Этот сорвиголова мог придумать для меня какой-нибудь розыгрыш.
        Это пришло мне в голову, когда Аника снаружи заперла двери на замок и ушла на хоровод. Хорошенькое дельце! В доме — ни души. Лишь сверчок стрекочет в запечье… Я — за главного в чужом доме. Из-за садов доносится музыка, обжигающая сердце печалью. Неужели Митря решил водить меня за нос?
        Только я собрался обшарить углы комнаты, прикидывая, где спрятался мой приятель, припасший бутылку вина, вдруг с печи спускается невеста. Идет ко мне мягкой походкой, точно дедушкин кот, когда утащит со сковородки мясо. Не то что шагов не слышно — дыхания. Вика поеживалась, скрестив руки на груди, словно с моим приходом в доме стало холодней. Вся ее фигура выражала покорность и мольбу, просила пощады, снисхождения. И лишь в зрачках таился таинственный огонь. И не обычная улыбка на лице, к которой я привык, а какое-то затаенно-лукавое выражение…
        - Сиди смирно! Не подходи ко мне!
        - Да что с тобой?
        - Не подходи, кричать буду!
        - Разве ты не звала?
        Я и не собирался приблизиться к Вике. Только шало смотрел, как она мечется из угла в угол, не находя себе места.
        - Тише! Кто-то идет.
        - Никто, тебе показалось…
        - Шаги за домом…
        - Так тебе и надо! Зачем настропалила Анику, чтобы заперла нас?
        - Аника сказала, такой обычай.
        - Что ж, давай по обычаю!
        - Нет, не хочу!
        - Я ж тебя не съем.
        - Вот что, сиди на лежанке, я буду на лавке…
        - Ну, если такой обычай…
        - Нет, обычай не такой.
        - Тогда давай, как полагается!
        - Нет, лучше так — ты на лежанке, я на лавке.
        - Ну, раз тебе хочется…
        - Ты первый раз так сидишь?
        - Первый.
        - Я тоже.
        - Ну?..
        - Потом пойдешь на жок?
        - А почему бы нет?
        - Хочешь, пойдем вместе?
        - Я подумаю.
        - Сердишься, что не хочу сидеть рядом с тобой?
        - Ужас как сержусь.
        - А вдруг потом обманешь меня?
        - В этом-то и весь обычай?
        Сердце екнуло — вспомнилось, как говорили парни, что в девушках больше чертей, чем на мельнице мешков, и повадка у них схожая. Почти все говорят: «Ступай туда… иди сюда… сиди смирно… Нет, мне скучно…» И если будешь с ними нерешителен, из тебя же сделают посмешище.
        После того как сельские молодки вручили мне на прополке картофеля тяпку, завернутую в платочек, не хватает еще, чтобы обо мне разнеслась молва, будто я недотепа. Не знаю, как я тогда выглядел. Подобно тигру, я прыгнул, и лишь сердцебиение девушки образумило меня на мгновенье. В груди у нее стучало — тук-хук-тук. Хорошо, что я опомнился. Тут как раз послышался скрежет открываемого замка, в дверях появилась Аника с широкой всепонимающей улыбкой.
        Мы с Викой вылетели во двор. Я — в одну сторону, она — в другую. Точно чета Кибирей: на прополке он всегда работал в одном углу делянки, жена — в противоположном.
        Мозг мой сверлила мысль: неужто из-за какого-то вздорного обычая я больше не смогу ходить в этот дом?
        Вдруг Вика положила мне руку на плечо, захохотала.
        - Пошли на жок. Что твое, то твое, не убудет, не прибавится.
        - Смотри, пошлю тебя в сад… И ты от меня не увильнешь.
        - Какой нашелся!
        - Не веришь?
        - Конечно, нет!
        Вика так дернула платок, которым я вытирал вспотевший лоб, что он чуть не порвался. Но я не выпустил его… Так мы и шли по селу, держась за платочек, будто помолвленные.
        Музыканты, завидев нас издалека, заиграли марш Кукоша. Вика понятия не имела, чем знаменит этот марш, начинавшийся тревожным пением трубы: «Будь готов, атаман, лес оцепляют жандармы! Нагружай свои подводушки, покидай своих зазнобушек!»
        Я и в самом деле пыжился, как молодой петушок. Ведь у меня в гороскопе записано: если не преуспею в науках, стану известным разбойником в кодрах. Как знать, может, переплюну самого Кукоша из Деренеу! Может, и в мою честь музыканты станут слагать песни, играть их от всей души. А я отводить душу с красавицами…
        Пока что я отвел Вику к подружкам и вернулся в круг парней. Мимоходом ко мне подошла Мариуца Лесничиха, сорвала шляпу с моей головы и приладила ландыш. Парни засмеялись. Как бы не поплатился я, подобно Митре: снова спрячет Мариуца подушку под юбкой, запросто придет к моей матери…
        Дочь Кибиря, та, что не смывает с лица мыльную пену, попросила поучить ее танцевать по-городскому. Теленешты были для нее самым большим на свете городом!
        Дед Петраке тоже пришел на хоровод. Стоит, опершись на свою клюку, и кротко смотрит, как веселится молодежь.
        Музыка умолкла, и барабанщик, вооруженный барабанной палочкой, погнался за ватагой детишек, согнал их с забора, кинулся следом. Вижу, драпает и мой братишка Никэ, только пятки сверкают. Я хотел было вмешаться, но Митря меня удержал за локоть:
        - Пусть их! Так им и надо.
        - Что натворили?
        - Спроси своего братца. Поймал змею, воткнул в пасть ей полу армячка, дернул и вырвал зубы. И сунул в тромбон Евлампия. Чуть не загубили хоровод… Цыгане испугались змеи и не захотели больше играть.
        - Ох, этот Никэ… Отец узнает, шкуру с него спустит.
        - Пока до этого не дошло, скажи ему сам, пусть не валяет дурака. А то поймаю, голого привяжу к дереву в кодрах да там и оставлю ночевать… Пусть им полакомятся комары, оводы, муравьи, все кому ни лень. Быстро станет шелковым. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю!
        - Что у тебя все время кодры на уме?
        - С тех пор как связался с Мариуцей Лесничихой! — усмехнулся лысый Вырлан.
        - Раз уж зашла речь о лесе, знаете что?.. Сегодня день Ивана Купалы. Пошлем девчат в лес! — сказал Митря.
        - Давай! Отведем музыкантов поесть…
        - Выпьем по четвертинке для храбрости и докажем девчатам, что хрен все-таки слаще редьки!
        Голова у Митри была твердокаменная. В школе, бывало, разбежится, по-бараньи боднет парту — и поломает. Но с годами умнеет любой. Как говорится, медведя и то можно научить танцевать, тем более такого двужильного парня.
        Митря подозвал Вику и сказал ей:
        - Слушай… как музыканты отправятся уплетать, прихвати Мариуцу Лесничиху и уматывайте отсюда. Чтоб я вас нашел в липовой роще, возле землянки лесника.
        - А если Мариуца не захочет?
        - Хе-хе, Мариуца только этого и ждет!
        - Прямо-таки сохнет по тебе!
        - Сохнет, не сохнет… делай, как я велел.
        И поскольку Митря не любил толочь воду в ступе, он гоголем прошелся внутри круга танцующих, вырвал платок из руки Мариуцы. Потом снял кольцо с ее пальца. Скрутил руки еще нескольким девушкам, отнял и у них платки и кольца, весело смеясь, разинув рот до ушей. В тот день он договорился со многими девушками — несколько воскресений хватило бы, чтобы посылать их в сады и в лес.
        Но вышло не совсем так, как думал Митря. Примерно в полдень на хоровод пришли кукоарские парни-призывники. Стали веселиться вовсю. Танцевали, пели, плакали — небо смешалось с землей.
        По тропинкам, по сугробам
        Все спешат к своим зазнобам,
        Мэй, мэй!
        Полосатые шерстяные торбы… Торбы из белого льна… Полдень кружил этих парней, кружил девушек. Бутылки вина переходили из рук в руки.
        Мы встревожились. Цыгане напьются — весь жок пойдет кубарем.
        Перепелка-перепелушка,
        Ты гнездо свое смени.
        Бадя с плугом уж вблизи,
        оф, оф!
        - Давай, Ион, а то тебя обнесли!
        - Оставьте его, дядя Григоре… Играй, Ион!
        Перепелка-перепелушка,
        Ты смени родимый дом.
        Я иду с косою острой,
        оф, оф!
        - Слушай, Трифон! Это… Как бы тебе сказать… от военной службы и от смерти никуда не денешься… Такое дело!
        По садам, что биты градом,
        Ходит, стонет мама Раду.
        Эх, сломан тонкий черенок.
        - Где ты, Раду, мой сынок?
        - Нет, ты не тревожься…
        - Я тебе брат или не брат?
        Таков обычай: когда кукоарянин расстается с родным селом, вспоминает все песни, какие знает. И шагу не шагнет со своего двора, покуда вина не пригубит. Но как сделает эти два дела — готов! Остается дать кое-какие наставления жене — и в путь-дорогу! Правда, при одном условии: если в селе в тот день не справляют жок. Но если же хоровод в разгаре — другая петрушка. У каждого кукоарянина про запас столько замысловатых и жарких плясок, так и недоплясанных из-за пахоты, посевов, жатвы, из-за осени, когда надо и убирать кукурузу, и собирать виноград, и сбивать орехи.
        Да и чего греха таить: знает человек, когда уходит, но не ведает, когда вернется.
        Бедный дядя Штефэнаке! К вечеру призывники должны быть в военкомате, и председатель начеку: как бы не набрались до положения риз. Как тогда доедут до Теленешт?
        С сельских улиц и улочек один за другим собираются старики. Проводить призывников, сказать напутственное слово. Так заведено в селе.
        Среди стариков, конечно, и мой дедушка. Выделяется он среди них. Злые языки возводят на деда напраслину. Говорят, хорошо сохранился, потому что не очень-то утруждал себя в поле: всю жизнь держал в одном кармане армяка селедку, испеченную на углях, в другом — чекушку водки. И когда мужиков наделяли землей в двадцать четвертом году, он отказался от делянки. Тоже, говорят, чтобы не перетрудиться.
        Так или иначе, напраслина на вороту не висла: дед и правда работал как молодой, выглядел моложаво. Время было милостиво к нему. Во рту сохранились все зубы — еще бы, как он ухаживал за ними, каждую весну счищал с них камень плотницким рашпилем.
        И поскольку дед один был со всеми зубами, ему предстояло сказать во всеуслышанье прощальное слово.
        Начал он свою речь так:
        - Наводить тень на плетень я не буду, беш-майоры!.. Выслушайте-ка меня, коровьи образины!
        - Валяй, дед Тоадер!
        - Что ж, да хранит вас господь… Так уж человек устроен. Уходит, чтоб было откуда возвращаться. Я был еще щенком, когда меня на арбе с волами отправили в пехоту. Русские тогда наступали за Дунаем… А мы переправлялись с провиантом…
        Дедушка увлекся воспоминаниями, хотя всегда любил пожаловаться на дырявую, слабеющую память.
        Речь его явно затягивалась. Он перечислял всех генералов, отличившихся в дунайской кампании, разгромивших турок под Плевной.
        Бедняга Гончарук, начальник милиции, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Каждый раз, когда дед упоминал Киселева, Скобелева, Куропаткина, он передергивался и просил Штефэнаке поторопить призывников. Дело в том, что вина в селе полным-полно, но и стариков не меньше… И под Плевной отличилось много генералов. И если каждый старикан станет их вспоминать, конца не будет! Тем временем дедушка перешел к новейшим событиям:
        - Я вам рассказываю о старых русских, что разрешали людям держать дома ружья… А про нынешних русских… пусть расскажет Штефэнаке. Он теперь, беш-майор, пошел к Негарэ, отнял ту самую говорящую коробку, радио, или как ее, коровья образина! Нет позволенья, говорит… А почему нет позволенья? Потому что яйцо хочет курицу учить!
        - Товарищи! — Гончарук поднялся на ступеньки клубного крыльца. Он говорил отчетливо и каждую фразу повторял дважды: — Товарищи! Не беспокойтесь, ваши сыновья будут служить в несокрушимой армии, которая даст отпор любому врагу. Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
        Все люди, собравшиеся на хороводе, без призывов и понуканий вдруг закричали «ура!». Эхом отозвались окрестные долины. Не знаю, что еще хотел сказать дед, — слова застряли у него в горле. Призывники целовали ему руки, а он от гнева подпрыгивал на одной ноге, готовый и вовсе уйти из хоровода.
        Митря облегченно вздохнул, когда будущие солдаты тронулись с места. Закричал в пространство:
        Братья-воины, ура!
        В путь далекий вам пора…
        А хора летит ко всем чертям!..
        Солнце клонилось к закату. И мы погрустнели, еще бы! Поначалу ждали, когда солнце подымется над головой. Теперь оно катится под уклон, без подпруги, словно мяч. Вот-вот коснется гребня холма.
        «Оф» и снова «оф»! Самые короткие ночи в году — самые богатые музыкой и хороводами. В такой день хорошо бы забить кол в небо, стреножить солнце, привязать, чтобы не закатывалось подольше.
        Совсем иного мнения придерживались музыканты. Евлампий неотступно ходил за Митрей, кривя припухшие губы.
        - Больше не могу, господин товарищ… Нам тоже надо поесть. От кислого вина в кишках музыка. Не хватает больше духу дуть в трубу.
        - Что за чертовщина! С утра только и делаете что жуете.
        - Лопни мои глаза…
        - Растак вашу мать!..
        - Сразу видно, вы из хорошей семьи.
        - Ладно, пошли есть! И чтоб вы тут больше не каркали… Не нравится мне такое.
        - Мы же свои люди, господин товарищ…
        - Эй, Вырлан, пойди покорми цыган!
        - Не называйте нас так. Мы теперь все равны!
        - Слушай, Евлампий…
        Подбежал дед Петраке. Этот Митря такой баламут, сколько раз ни договорится с музыкантами — накормит их, напоит, а потом изобьет! Чтоб помнили его!
        Зато все музыканты соседних сел носят Митрин армяк, Митрину каракулевую шапку. Изловят его в укромном местечке, пересчитают косточки, потом отнимут одежду: за то, что играли на хоре бесплатно!
        Дома Митря получал свою порцию от отца. Каждый хоровод обходится ему в две взбучки и в один нагоняй.
        - Вырлан вам заплатит, мать вашу за ногу! Пошли, Фрунзэ!
        Митря так меня дернул, что чуть не оторвал рукав вместе с рукой.
        За клубом, в глубине двора, стояли стайкой ребята. Они принесли Митре две бутылки водки, кулек конфет, связку бубликов и две пачки папирос «Норд».
        - Конфеты отнесем девчатам. Водку разопьем здесь… Будь здоров, Фрунзэ! И если уломаешь Вику, не давай ей стареть. Смотри, чтоб у нее были мозоли на том месте. Люби, как душу, и тряси, как грушу! Если хочешь, чтоб она тебя не трясла. Бабы — такой народ, не ты их, так они тебя!
        Солнце спряталось за деревьями. Призывники поднимались по лесистому холму, пели и гикали, будто шли на свадьбу.
        Мы с Митрей пошли напрямик.
        Пряное благоухание доносилось от виноградных кустов. Легкий ветер дышал лесной прохладой. Пахло зеленой коноплей.
        Пчелиный рой, летевший из глубины леса, замельтешил над нами, как дождевое облачко. Мы стали кидать землей в пчел, пока они не сели на кизиловый куст, у самой опушки леса.
        Счастливый день! Прекрасный день!
        А где-то содрогалась земля. И люди проклинали жизнь. И парни забыли о девушках, и девушки забыли о парнях.
        Война надвигалась. Ее тени подкрадывались все ближе, как тени сумерек.
        - Не верьте клеветникам! Разоблачайте провокаторов!
        А мы, молодые, — молоко, как говорится, на губах не обсохло, — верили в цветы, в первые поцелуи. Были, наверно, в нас и порыв и жестокость.
        Митря, схватив за руку дочь Кибиря, уволок ее в кусты, чуть поодаль от нас.
        - Митря… Мне тяжело!
        - Помолчи! Нынче всем тяжело… Терпи.
        Вика заплакала. По щекам ее потекли прозрачно-чистые слезы. Беда! Я не знал, как ее унять.
        Будь он неладен, этот обычай, — посылать девушек в лес! Скрываешься со своей любовью от стоустой молвы — натыкаешься на стоголосое лесное эхо. Еле слышный шепот, легкий шелест, оброненное слово доносятся за версту. Словно под каждым кустом притаился голос, подобный Викиному.
        Обняв меня за шею, она безутешно, взахлеб плакала. А до меня доносились со всех сторон всхлипы, шелест…
        - Знаю… потом не женишься на мне…
        - …а-ю, знаю… не женишься…
        - Ты потише… Успокойся!
        - Ш-ш-ш… тише…..ойся… успокойся…
        - Тебе-то что!
        - Тебе-то что!
        - Тебе-то что!
        Гудело в ушах. Эхо клубилось на влажных лесных полянах, ныряло в овраги и возвращалось ко мне, отраженное зелеными холмами.
        - Вика, ты видишь звезды?
        Шепот, похохатыванье Митриной девушки журчали поблизости. Но через минуту смеялся уже весь лес. Необузданно, бесстыдно, вожделенно.
        - Вика… Видишь звезды… звезды… звезды…
        - Вика… Видишь звезды… звезды… звезды…
        В древних сумрачных лесах, когда смотришь сквозь верхушки деревьев, звезды на небе видны и в полдень. Как со дна колодца. И тут над нами грозно закачалась клюка деда Петраке. Он почернел от гнева, запыхался, говорил сдавленно:
        - Поганцы… Негодники!
        И лес повторял:
        - Поганцы… Негодники!
        - Поганцы… Негодники!
        Митря удирал, не успев натянуть брюки. Девушка его осмелела, хотя и стояла перед дедом Петраке на четвереньках:
        - Ну и что, если расскажете отцу? Митря хотел только испытать меня… А вам не стыдно — выслеживать?.. Человек в летах, слава богу.
        Я оцепенел, не сводя взгляда со звезд. Я видел деда Петраке, нависшего надо мной с посохом. Вздор! Дед Петраке с посохом кружился где-то высоко-высоко в небе, как крылья ветряной мельницы, а вместе с ним кружился весь мир: и кроны деревьев… и звезды на вечереющем небе… и мы с Викой.
        Кружились… кружились… как в вихре.
        Что вы знаете?..
        Мост седьмой
        1
        - Неколебимы наши ряды! Мы будем сражаться геройски. Не видать немцам нашей священной земли!
        Мы, ребята, верили каждому слову Гончарука. Довелось нам видеть, как он плавает в Красношенском озере. Не то что переплывал его от берега к берегу — переныривал, словно дельфин. Не зря говорят: не спрашивай говоруна, спрашивай бывалого.
        Ровесники отца озабоченно почесывали затылки, молчали и слушали, что люди говорят друг другу. Потом шли домой и давали лошадям еще порцию овса. И снова смазывали телеги.
        Наш отец снял всю муку с чердака, мать пекла по три печи хлебов в день. Потом ломтями нарезала свежие караваи и снова ставила в печь сушить.
        Белый хлеб! Всю жизнь мы кормились черным, но мечтали о нем. Теперь корыта полнились опарой. Но что пользы! Кусок не шел в горло, мякиш прилипал к нёбу. Мать и бабушка голосили… На кого останется дом?
        Отец с дедушкой чертыхались и снова смазывали телегу. Когда пришел приказ скосить зеленый хлеб и кукурузу, отчаявшаяся мать обняла столб ворот.
        - Здесь родилась, здесь и смерть принять хочу… О, господи!
        Говорят, страх удесятеряет силы: отец никак не мог оторвать маму от ворот, на помощь засеменил дедушка.
        - Цыц! Не голоси, коровья образина! Я еще не умер! А церковной кротости во мне маловато. Сейчас получишь пару горячих!..
        Кстати подоспел дед Петраке. Еле успокоили рыдавшую мать.
        - И ты уходишь, Петраке? — буркнул дед.
        - Ухожу, бадя… Овцы плетутся медленно, дороги забиты машинами…
        - Значит… уходишь? Ну, вот что… ты там смотри! Я, кажется, никуда не тронусь… Пожил вволю, съел свою фасоль. Теперь у меня одно лекарство — березовый тулуп. На этом кладбище. А ты береги себя… Ты же вырос без родителей. Некому за тобой присмотреть!
        Дедушка принес бадейку вина, позвал нас всех к себе. Поставил столик перед домом:
        - Посидим вместе! Жизнь готовит нам испытания. Разлучает нас… Кто знает… — Он отворачивался, хлопотал у стола. Ничто его так не бесило, как слезы. Зимой они иногда текли из-за ослепительного белого снега или просто от холода. Теперь же катились — горестные, тоскливые…
        - Простите, ради бога, постарели мои глаза, — оправдывался дедушка. Оттого и говорю, что с места не тронусь. Человек — что дерево. Покуда молод, переселяй куда угодно. Приживется, пустит корни. А постареет — не надо трогать: засохнет, помрет.
        Дедушка снова засуетился вокруг стола. Слезы текли по морщинистым щекам, и он тер глаза кулаком. Потом спустился в погреб, наполнил вином пастушескую флягу Петраке. В дороге пригодится… Потом обнял его по-братски:
        - Ну, Петраке, что было — было… Ты мне брат, и сердце у меня болит… Ну, чего тебе? Знаешь ведь, я не умею извиняться. Ну вот, коровья образина… Ты там присматривай за собой. Я-то не смогу… Ругаться — это я могу. А вот просить прощения… Сердце во мне шипит, как на сковородке… Ну вот, теперь ты… ну…
        - Бадица, прости меня…
        - Бог простит.
        Дедушка обнял голову Петраке, заплакал сдержанно, по-мужски.
        - И ты меня прости.
        - Да простит тебя бог, бадица.
        Потом дед Петраке сказал:
        - Доброго времени! — и размеренно тяжелым шагом направился к толоке, с силой взмахивая клюкой так, что комья земли взлетали с утрамбованной до кремневого блеска проселочной дороги.
        Плакать старик не плакал. Теперь он был крепче деда. Но хватало в Кукоаре рыданий и без него.
        Мариуца Лесничиха голосила на всех перекрестках. Группа красноармейцев принесла ее убитого отца. Пуля попала в голову, пробила череп.
        Солдаты были в разведке. А тут лесник в охотничьей шляпе с павлиньим пером. Окликнули: стой! Лесник не понимал по-русски. Не остановился. Решив, что перед ними парашютист в форме горного стрелка, солдаты выстрелили.
        Теперь они оправдывались перед Лесничихой.
        Нелепая смерть! И надо было ему в такую тревожную пору обходить, осматривать лес! Да еще в егерской шляпе…
        Да что говорить! Знал бы человек, где упадет, подстелил бы воз соломы. Теперь на все был один ответ — война. Война в небе… война на воде… Война в лесах.
        Лесник словно улыбался. Лицо его казалось живым: будто прикорнул на несколько минут.
        Новая, с иголочки, шляпа с радужным павлиньим пером лежала рядом, как бы торопила: вставай, пошли на службу.
        - Как она была ему к лицу!
        - Боже мой, кума, да он как живой!
        - Тише, бога вы не боитесь… Человек умер, а вы…
        Невольно мне тоже подумалось: «Как она ему шла…»
        Человек и на смертном ложе хочет быть красивым. Не смерти он боится. Боится вечности ее, необратимости.
        Все, что я знал, это что жизнь коротка, смерть вечна. Об этом только и думал я, когда на столе лежал покойник…
        Шли дни. Из райцентра поступали разные, порой совсем несуразные вести, от которых хлеб застревал в горле. Белый хлеб! Благословенный хлеб, который крестьянин ест, держа ладонь под подбородком, чтобы крошка не упала.
        Было ли когда-нибудь, чтоб пахари покидали свои поля?!
        Я видел птиц, когда разоряли их гнезда. Сызмальства, согласно поверью, втыкал нож в землю, чтобы у нас остановились на привал треугольники журавлей. Я любил смотреть, как они кружат над селом. Курлычет вожак, советуясь со стаей. И кружат птицы в вышине, отыскивая в небе свои дороги. Была во всем этом неизъяснимая тайна. Я любил слушать, как курлычут, перекликаются журавли… Люди же часто переживают свои беды молча. Но когда рушатся их гнезда, их устои, они порой беспомощней птиц. Я это видел по своим односельчанам. Они заходили к нам посидеть на лавке. Говорили о пустяках, уходили так же неожиданно, как пришли. Мать с отцом переглядывались: с чего бы?
        - Пойди, Тоадер, в свой интернат, забери школьные документы, — велела мать.
        Отец меня не отпускал. В таком препирательстве прошло несколько дней.
        Наконец я отправился. Но школа уже эвакуировалась. Документов не у кого было спросить. Только яма в школьном дворе, где раньше гасили известь, была доверху полна радиоприемниками. Поломанными, изувеченными. Думал, найду хоть один более или менее исправный. Черта с два!
        Ветром несло во все стороны смятые бумаги. Хлопали окна и двери покинутых домов. Городок был пустынен и безжизнен. Лишь еврейское кладбище со стороны Михалаша было полным-полно стариков и старух. Наверно, и они, как дед, решили не трогаться с места.
        «Старое дерево не приживается в чужом краю… Засохнет в странствиях, не успев пустить корней в неведомую почву…»
        Кому могло прийти в голову, что еще до захода солнца городок будет оккупирован! И старики, старухи с кладбища, где белеют каменные могильные плиты, будут брошены на дно оврага, рассекающего помещичий виноградник, и заживо засыпаны землей…
        В церковь, что возле нашей школы, доставили убитых немецких офицеров. Справили по ним панихиду. Играли два военных оркестра — немецкий и итальянский. Ухали орудия. Отпевали три священника.
        А в яме, на краю питарского виноградника, в пятистах метрах от церковной паперти, земля подымалась и опускалась, ходила ходуном. Умирали похороненные заживо. Заживо!.. Старики и старухи. Их рты были забиты кукурузными початками.
        - Файн! Файн!
        Над засыпанным оврагом торчали широко раскинутые в стороны руки старика… Голова с седой, всклокоченной бородой, запутавшейся в комьях земли. Ему заткнули рот полотнищем красного флага.
        2
        Дядю Штефэнаке забрали прямо с работы. Делал последние приготовления к обмолоту. Залез в паровик и помелом сметал сажу. Потом попробовал, не текут ли трубы.
        Всего в саже, его привели на школьный двор.
        Четверо рыжих толстомордых фашистов принуждали его преклонить колени перед односельчанами и попросить прощения. Вместо этого председатель вынул кисет, трут и кресало. В кукурузный лист щедро насыпал табачку — экономить не было никакого смысла — и стал высекать огонь. Немцы наперебой принялись его фотографировать. И тогда председатель рассердился: так чиркнул кресалом, что фитиль затлел в трех местах.
        - Файн! Файн! — тараторили немцы.
        Черные мундиры, засученные по локоть рукава, автомат на груди, фотокамера на боку. И черная эмблема смерти — череп, под ним две скрещенные кости…
        Дядя Штефэнаке не позволил завязать себе глаза. Широкой спиной повернулся к убийцам, чуть втянув голову в плечи, словно за шиворот ему капала холодная вода…
        Его похоронили в школьном саду.
        Никто не плакал. Фашисты недоумевали. Несколько часов назад они убили секретаря сельсовета в Гирова. Его нашли в поле — полол кукурузу. Вместе со всей семьей. Жена, семеро детей. Детвору заставили вырыть отцу яму. Ему завязали глаза распашонкой младенца, который гулил в ивовом корытце среди кукурузных стеблей. Там от плача дрожало поле, долина. Семеро детей и женщина — и каждый плакал на свой лад. А здесь, в Кукоаре, — молчание. Сыновья председателя были на фронте. Жена работала дояркой и эвакуировалась вместе с колхозной фермой.
        - Возьми замок, пойди повесь на его дом… Чтобы никто не вошел.
        - А зачем вешать теперь замок? Замок — он для добрых людей. Какой с его прок нынче? — Фашисты срывали с петель запертые двери. Грабили кооперативы, магазины, склады.
        - Хорошо, что ты не пошел на службу… — говорила мать отцу.
        - Неизвестно, кому хорошо, кому плохо! — отвечал отец. — Может быть, лучше всего мертвым.
        Нажимать на отца начали месяца два спустя. Духовенство и чиновники вернулись из-за Прута. Батюшка Устурой повадился к нам.
        - Костя… Транснистрия[13] очень нуждается в священнослужителях. Там пусто, хоть шаром покати… Наш братский долг — вернуть людей в лоно веры…
        - Не поеду, батюшка.
        - Подумай, посоветуйся с женой.
        На восток днем и ночью тянулись войска разноязычных армий.
        Проходили немцы, и мальчишки с крохотными телятами убегали в глубь леса. Немцы очень любили мясо таких, еще с молочными зубами, сосунков.
        Когда проходили итальянцы, женщины прятали кошек в духовках и дымоходах. Война принесла нищету, голод, а с ними — тьму мышей. Поэтому в Кукоаре кошками дорожили. Итальянец же как услышит, что кошка мяукает, прямо-таки шалеет…
        - Костя… Церковный совет. Все зажиточные сельчане говорят, что вел ты себя достойно, не принимал должностей и почестей от большевиков… Но… настало время хорошо подумать. Кто не с нами — тот против нас. А тебя спросят в примарии: с кем ты?
        - С Кукоарой он, батюшка! Все беш-майоры с Кукоарой!
        - Добрый день, дед Тоадер! Как живете-можете?
        - Воюю со старостью.
        - Решето еще вертится?
        - Вертится, святой отец!
        - Фасоль еще сажаешь?
        - Сажаю, батюшка… Но вымениваю на мясо.
        - Ты совсем не изменился.
        - Мои кости для этого слишком старые.
        При деде поп не хотел говорить с отцом о государственных интересах. Толковал о мелочах. Рассказывал, как справлял пасху в Олтении[14]. Но когда старик удалился, продолжал свои уговоры:
        - Забудем былые раздоры, Костя… Мы же были детьми. А дети — они безжалостные, беспощадные… Ты обзывал нас чесночниками, мы жаловались отцу… А старик был крутого нрава…
        - Что было, то сплыло, батюшка. Сколько воды утекло… Мне уже поздно начинать все сначала.
        - На праведный путь никогда не поздно вступить…
        - И заблудшая овца, которая возвращается в стадо, особенно в цене…
        - Костя! — Батюшка поднял руки. — Где-то мы были неправы. Сознаю… Несправедливо поступили с вами…
        - Нет, все было как надо. И теперь вы не ошиблись. Во имя неба хотите, чтобы я верой и правдой служил земле. Тому же, чему служат и кресты на самолетах!
        - Костя!
        - Нет, отец, вы меня выслушайте…
        - Скажи лучше, где бы мне раздобыть овса для лошадей? — Под левым глазом у попа затрепетала жилка.
        С тех пор ни священник, ни члены церковного совета больше не тревожили отца.
        Пришла зима в Кукоару. Деревья трещали от стужи. Толковали, что война распахнула ворота русской зимы, и она показала зубы… Итальянцы возвращались с передовой с отмороженными пальцами. Немцы затыкали оголенные участки фронта венграми и румынами. Воинственный маршал Антонеску, дабы преподать итальянцам урок хорошего тона, приказал зашить карманы шинелей у румынских солдат. Румынский воин призван сражаться с противником, а не держать руки в карманах, покуда вши не отгрызут ногтей.
        Жены кукоарянских чиновников и духовных лиц, во главе с попадьей, собирали шерсть, старые носки, поношенные шарфики, рукавицы, устраивали посиделки, где женщины вязали варежки для фронтовиков.
        В ту зиму хлебнули лиха мужики. Те, чьи делянки были под кок-сагызом, помирали с голоду. Приходилось батрачить. Ну и кок-сагыз… Вовек его не забудут!
        Наше семейство трудилось на копке картофеля у Георге Негарэ. Ну и везучий же он! Все четыре гектара земли, окруженные лесом, угодили под картошку и уродили отменно. Буковинская картошка! Каждый клубень не меньше головы Аники.
        Отец вместе с Георге Негарэ изо дня в день возил картошку на железнодорожную станцию в Калараш.
        - На редкость удачливый Георге Негарэ. У него и петух несется, — так говорили люди.
        Они знали, что говорили. Негарэ богател с каждым днем. Ни примарь, ни шеф поста не смели им помыкать.
        - После того как господин Негарэ соберет картошфель, может, пойдешь к нам на службу? — искушал примарь отца.
        - А детей кормить кок-сагызом?
        - Заработок у нас лучше, чем у Негарэ. Мы даем время на размышление. Подбери, что тебе по душе. Хочешь торговать пшеницей — пожалуйста! Банк выдаст ссуду. Камера агриколэ[15] — тоже. Хочешь собирать коноплю, шерсть, сою, — изволь…
        Мать засомневалась: что лучше — стоять у плуга или попытать счастья в торговле? Никак не могла решить. И в торговле свой соблазн. Недаром мать похожа на бабушку. Но с другой стороны, она боялась оторвать отца от дома. Плохо, когда хозяйка на пороге, а хозяин в дороге. И еще мать понимала своим бабьим умом: ничто не портит человека так сильно, как деньги, заработанные легко.
        3
        Дед был нарасхват.
        Камера агриколэ выписывала из Германии всевозможные веялки и триеры триеры у нас называли цилиндрами. Но никакая техника не могла выловить весь плевел и куколь из пшеницы. Выручало только дедушкино решето.
        - Охота вам, беш-майоры, батрачить у Негарэ? Лучше бы переняли мое ремесло.
        Старел дедушка. В молодости мог пропустить через решето десять тонн зерна подряд, теперь едва справлялся с тремя. По вечерам не мог разогнуть спину. Но при всем этом кукоарские скупщики хлеба и торговцы из других сел приезжали за дедом, словно за доктором. Его увозили на подводе, сулили отборные яства. Не говоря о том, что стопка водки и хвост селедки у любого скупщика всегда под рукой. Без этого старик о работе и слушать не хотел.
        - У меня щенки не подыхают с голоду, а вам жалко глотка водки да ржавой селедки! Тогда сами очищайте свою пшеницу, коровьи образины!
        Потребности старика устраивали всех — у чужих он не признавал никакой пищи, кроме «фабричной»: хлеб, маслины, хвост селедки!
        Работал он и на морозе.
        От холода перехватывало дыхание. Ветер и тот словно оцепенел. Морозный воздух дрожал, переливался, словно марево в летний зной. От стужи всю ночь трещали деревья. Когда мать открывала оконце на печи, чтобы проветрить комнату, в первый миг ни тепло не могло вырваться наружу, ни свежесть пробиться в дом. Лишь потом врывался холод. Когда я выходил на улицу, от мороза на глазах выступали слезы, словно хлебнул неразведенного спирта.
        - Рассердил немец русского. А москаль как обозлится, беш-майор, он такой… Я еще был щенком, когда русские перешли Дунай. Четыре тысячи телег с волами, груженных провиантом! По льду, как по мосту! Русскому устроишь кровопускание, он потом цацкаться не станет. Так и знай, батюшка!
        Я, развесив уши, слушал разговор деда с попом.
        - Неблагодарность — страшный грех. Когда еще людям жилось так хорошо? Вот вы, дед Тоадер, пожилой человек, — помните время, чтоб цены на пшеницу были высокие, как теперь?
        - Да-а, батюшка, а на что они, деньги? Нет хуже, чем когда ты, как монета, переходишь из рук в руки… Монета — глаз дьявола, уподобишься ей — протянешь ноги. А что немец делает? Обмолачивает нашу пшеницу, печет караваи, а нам посылает пачки денег, чтобы мы, прости господи, подтирались… Купил я недавно бабе юбку… решил порадовать на старости лет. А тут дождь…
        - Эрзац не выносит дождя…
        - Так на кой леший мне деньги? Отдаю их мануфактурщику, а потом прошумел дождь — и гуляй с голым задом.
        - Верно говоришь, дед Тоадер. Но ничего не поделаешь, война.
        - Поделаешь! Не надо продавать пшеницу немцам.
        - Придут и даром заберут.
        - Все равно даром получается.
        - Ты, дед, не разбрасывайся словами…
        - Ничего, батюшка, пусть чины опасаются. А мое дело решено. Из меня теперь ни праведника, ни злодея… Боюсь я их! Одной ногой в могиле, да еще не говорить то, что думаю? Они меня обобрали, баба моя опозорилась, а я — молчи. С голой задницей шла всю дорогу из города. И мне еще молчать? Терпеть?!
        - Потише, дед Тоадер, накличешь беду.
        - Прости, батюшка… Нет моего терпенья. Стыдно за всех нас. И особливо за вас!..
        - Немцы тоже поджали хвост.
        - Что, не сладко им?
        - Погнали их… Из-под Москвы…
        - Похоже, батюшка, просыпается москаль. И нравится мне, что ты, хоть и драпанул за Прут, все же не забыл, что русский…
        - Тише, Тоадер, как бы матушка не услышала.
        - Не бойся, батя, никто не услышит — могила.
        Дедушка взглянул на меня и сделал выразительный жест: так откручивают голову курице, чтобы не кудахтала. Я понял без слов: много слушай, да мало помни!
        - Есть все-таки прок и от этой проволоки! — усмехнулся дед, кивнув на радиоантенну. — Прости, батюшка, не думал дожить до этого времени. В молодости мы с твоим отцом вместе за девушками ухаживали. Тогда разница между попом и мирянином была не такая, беш-майор! Я твоему отцу, Федору, много услуг оказывал, да будет земля ему пухом. Человек он был не хуже меня. Любил вино, и попадья не раз отнимала у него ключи от погреба, чисто моя баба. То-то были времена! Ведрами пили вино. Пили, разливали, а еще оставалось. Стояли полные бочки прямо на винограднике. Сегодня ты пройдешь мимо моей бочки — пей на здоровье, сколько душе угодно. Завтра я мимо твоей, отведаю глоток, другой. И корчмы были — не теперешние. Уплатишь, сколько надо, и пей, сколько выпьешь, никто не отмеривает. Теперь старуха запирает на замок погреб, а мне что делать — хоть прыгай с досады, ей дела нет, коровья образина!..
        По дедушкиным словам выходило, что некогда рай помещался на земле, и было это в годы его молодости. Но сдается мне, что не из-за чудодейственного вина край наш казался ему землей обетованной. Попросту так уж человек устроен: у каждого своя молодость, когда он ничем не болеет и любая еда на пользу, когда он не считает оставшиеся дни, живет вольготно, без оглядки. Ведь и в дедушкином раю случались засушливые годы, и мужики вспахивали и засевали проселочные дороги, чтоб хоть к будущему году наскрести семена. И в том же раю солнце тонуло в тучах саранчи. Стар и млад поднимались на битву: жгли костры, копали канавы на ее пути. Но зеленые тучи наплывали, затмевая солнце. Скот подыхал с голоду. Умирали люди. Бурьяна — и то не увидишь, все будто выгорело. Высохли леса. Только рыбам посчастливилось: они одни и выжили.
        А потом хлынул ливень. Настоящий потоп. Виноградники и поля захлебывались, каждая долина превратилась в озеро, и на его поверхности, слоем толщиной в вершок, плавала саранча. Бурлящие ручьи уносили ее в море, на прокорм рыбам.
        Вспоминая молодость, дедушка забывал о многом. И о нашествии саранчи, и о тифозных эпидемиях в годы войн. В памяти оставались только бочки первача, кусты «рара-нягрэ», «муската», «изабеллы». Бочки были такие огромные, что впритирку к ним могла развернуться телега с волами.
        Я бы напомнил дедушке кое-что о том рае, но дедушка задирист и горяч. Еще придерется:
        - Ты, дьявольское семя, будешь меня вруном делать! Ты меня станешь учить?!
        И кинется за мной, вооруженный палкой от решета. Тогда держись! Придется драпать самым постыдным образом, хотя на губе у меня уже пушок, а по вечерам я ухаживаю за девушками.
        В тот вечер я привел деда, изрядно подвыпившего у попа. Батюшка Устурой явил свою щедрость. Я боялся, что вообще не смогу вытащить дедушку домой. Много лет назад, здесь же, у попа, дед провеивал пшеницу и вернулся домой с поврежденной ключицей. Выпили на славу, и дед оступился на завалинке. С тех пор он не мог причесаться, не мог поднять руку и поднести к затылку, не мог перекреститься…
        4
        - Что тебе дать, Василе, хлеба или калача?
        - Можно и калач… Он тоже лицо Христово.
        - Хорошо, Василикэ.
        Искорки шипучего белого вина прыгали и гасли на заскорузлой руке Негарэ.
        Бадя Василе что-то долго держал стакан в руке. Отец снял суман, ловко накинул на обеих лошадей. Поторопил:
        - Ну, давай, Василе, пей! Не держи долго монаха в гостях. Пей! Жевать будем в дороге.
        - О-ха-ха! — раскатисто, по-пастушески хохотал Василе.
        - Будем здоровы, сосед! — поклонился Негарэ и отцу. — Сколько жить будем, чтобы слышали друг о друге только хорошее.
        Куда уж лучше, чем теперь! Негарэ и не снилось, что он так разживется. Даже тогда, когда цыгане предсказали ему богатство и обобрали. Но человек и от добра ищет добра… как ненасытная коза!
        Тяжелые, окутанные паром поезда мчались на восток. На платформах стояли пушки, танки. Солдаты ехали даже на крышах вагонов.
        Назад поезда привозили раненых и убитых. Поля вдоль железнодорожной колеи долго еще пахли после этого камфорой и гноем. Было когда-то и другое время, поезда пахли пшеницей… советской пшеницей, которую везли в Германию.
        Теперь картошка Негарэ была в чести. Ее покупали, как свежий хлеб. Известное дело, картошка не даст умереть с голодухи.
        В разгар зимней стужи Негарэ открывал яму с картофелем, нагружал сани, вез на базар и драл втридорога. Мы с Митрей помогали нагружать. Отбирали картошку. Приносили солому, чтобы укутать мешки.
        - Слушай, Митря, кто лазил в эту яму? Так-то ты караулишь картошку?
        - Никто не лазил, тебе показалось.
        - Смотри у меня, Митря, поплатишься.
        Сани уехали. Мы с Митрей шли в землянку.
        Вокруг стоял немой заиндевелый лес. А в землянке тепло, уютно.
        - Посмотрел бы ты, как прибегают зайцы из леса. Чуть смеркнется, ветер уляжется, они уже тут как тут. За картошкой! Я им специально оставляю несколько штук. Погрызут, потом лапками ковыряют в зубах. Умора! Думают, что никто их не видит. Подбегают почти к самой землянке. И милуются с зайчихами. А в феврале у них приплод. Самые прыткие зайцы рождаются в феврале.
        - Значит, подкармливаешь зайцев картошкой? Отец догадался, что лазишь в яму…
        - Ты, Фрунзэ, умеешь беречь секреты? — Митря пристально посмотрел мне в глаза.
        - Очень.
        - Видишь этот пистолет? Угадай: откуда?
        - Откуда?
        - От партизан.
        - Что, что?
        - Глухому семь раз обедню не служат.
        - Не валяй дурака.
        - Смотри у меня, проговоришься…
        - А если отец застукает?
        - Застукает, тогда плохо. А вдруг обойдется… Видел я троих русских в белых полушубках… И несколько комсомольцев из Бравичей. Девушка одна была с ними. Лицом белей городского неба.
        В девушках Митря знал толк. По этой части глаз у него наметан. Такого бабьего угодника поискать! Никогда не пройдет мимо девушки, чтобы не задеть, не ущипнуть, не обнять. Митре и умывать лицо незачем было: в него плевали девушки.
        От такого повесы всего можно было ждать. Он мог продать налево несколько мешков картошки. Нанять на эти деньги музыкантов. Растранжирить на папиросы. Мог выдумать, что отдал партизанам, а на самом деле отнести какой-нибудь вдове, чтобы там погреться.
        В новогоднюю ночь партизаны подожгли банковские склады, камеру агриколэ. Одновременно с нескольких сторон. Горела конопля, горели камышовые кровли. И никто не мог подступиться: пшеница и соя стреляли, подобно пушечной картечи, во все стороны.
        На следующий день Митря зашел ко мне. Он покачивался и тараторил колядку:
        - Живите, цветите… как яблони, как груши…
        В согласии с обычаем посыпал нас пшеницей, пожелал хорошего года, потом сделал мне знак следовать за ним.
        - Что скажешь? Красивый был костер?
        Митря смеялся над шефом жандармского поста. Нагнали на него страху партизаны. Теперь господин Викол боялся двух вещей: что попадет в руки партизан или что его переведут на Украину, а это все равно что смертная казнь. От партизан шеф надежно забаррикадировался: еженощно караульную службу возле жандармского поста несли шестнадцать мужиков и три подводы с хорошими конями. Сельчане обязаны были являться с железными вилами и сидеть в засаде, где им будет приказано. Трое жандармов, составлявшие гарнизон поста, тоже дежурили всю ночь. На кухне. Все пошло шиворот-навыворот. Ночи стали днями, дни — ночами. Много лиха хлебнули люди. Не спали в своих постелях. Словно много навоюешь железными вилами в потемках!
        После Нового года в Кукоару прибыл странный взвод. Майор, несколько младших офицеров, все остальные — капралы и сержанты.
        Шеф поста был на седьмом небе от радости. Армия остается армией. Следом за взводом прибыло снаряжение. Два трофейных русских пулемета. Три подводы, нагруженные советскими винтовками и множеством патронов.
        - Эй, Шкварка! — рявкнул майор на шефа поста.
        - Слушаюсь, господин майор!
        - Расквартируй мне этих ребят в хороших домах. А то получишь чертей… Ну, живо!
        - Слушаюсь, господин майор!
        Майор был из фронтовиков. Трижды ранен, судя по желтым нашивкам на рукаве. И по явной хромоте. Настоящий герой. Уж он-то понюхал пороху. Плутоньер знал: иначе чем Шкваркой и Губошлепом его величать не будут. Ни в какой армии, наверно, не благоволят к жандармерии. Для всех жандарм остается жандармом.
        - Слушай-ка, шеф, ты грамотный?
        - Так точно, господин майор. Окончил школу младших офицеров.
        - К черту школу. Я сюда прибыл муштровать мужиков. Ты должен помогать мне. С должным рвением.
        После этих слов майор даже не ответил на приветствие шефа. На дороге ждал выстроенный взвод. Офицеры стояли во главе строя и ждали команды.
        - Взвод, смирно! — распорядился майор. — С песней шагом марш!
        Они направились к церкви. Там как раз освящали воду.
        Плутоньер Викол рысцой побежал вслед за взводом, тряся огромным животом. Не зря майор обозвал его Шкваркой. Если бы Викола вздумали растопить, много натекло бы жира.
        Мы с Митрей шли за колонной, подпевая. То была немецкая песня:
        Мы — Европы слава,
        Мы — Европы щит!
        Возле Сталинграда
        Фронт врага трещит.
        Во всех газетах писали о сражениях в донских степях. Согласно сообщениям большевики кидали в пекло войны даже школьников. Молодых и старых связывали цепями, за ними в траншеях стояли пулеметы, заставлявшие сражаться не на жизнь, а на смерть…
        И вот узнаем: оказывается, щит Европы уже на берегах Волги!..
        Обстоятельные разговоры о Сталинграде начались несколько поздней. Когда чиновники Кукоары приладили к рукавам черные ленточки. Когда были запрещены хороводы и свадьбы, когда батюшка Устурой служил панихиду в церкви и молил господа отверзнуть райские врата для «героев Сталинграда».
        5
        Бахский луг, еще недавно искрившийся чистым снегом, изрезали черные траншеи. С утра до вечера не смолкали военные команды, брань, и даже все воскресенье трещали пулеметы, автоматы, бухали пушки.
        На посиделки к женщинам заглядывали сам примарь и шеф поста. Каждой бабе выдавали шерсть — по килограмму, — и в срок надо было сдать носки и варежки для фронтовиков.
        Село, затерянное в лесах, забытое богом и людьми, зажило на военный лад. На каждом шагу — муштра.
        Бадя Василе Суфлецелу, признанный советскими врачами негодным к строевой, теперь стал бравым воякой. Бедняга! Василе готов был спрятаться хоть к волку в пасть, только не оказаться в лапах военного фельдшера. Целый месяц его поили хиной. Только увидит издалека белый халат, уже начинается горькая отрыжка.
        Бадя Василе основательно забил затычкой бочку вина, чтобы сохранилось до пасхи. Но разве убережешь? Сначала надо было задобрить санитара, чтобы спастись от хины, потом — офицера, чтобы освободил от строевой. Надо же человеку отлучиться на денек-два! Жена разродилась и теперь замерзала вместе с младенцем. Некому было принести полешко в дом.
        Никогда я не думал, что в селе у нас столько мужиков. Каждому сержанту выделили по отделению. Были среди вояк и близорукие, и косоглазые. Но из пулеметов так косили, что лес стонал. Румынская армия оснастилась. В былое время, если, случалось, у рекрута украдут винтовку, от тюрьмы можно было спастись, заплатив не меньше, чем стоимость делянки земли. За лишний выстрел тоже взымали. И вдобавок еще выбивали зубы. Теперь в каждом взводе были станковый и два ручных пулемета, четыре противотанковых ружья. Каждый кукоарский мужик с утра до вечера был при винтовке, номер которой должен был помнить назубок. Кроме того, он был обязан в случае тревоги быстро найти ее в пирамиде. Но домой никому не разрешали брать оружие.
        - Что, господин сержант, не доверяете винтовку? — поинтересовался Митря ехидно. — А ведь мужик понес бы ее домой, высушил на печи, в тепле, протер бы…
        - И нос нам утер бы! Улизнул бы в лес к партизанам…
        И я и Митря ходили на строевую подготовку раз в неделю.
        Призывной пункт продал каждому из допризывников по деревянной винтовке. Ее мы имели право носить домой и даже дразнить ею собак по дороге. Но Митре хотелось узнать, не собираются ли выдать парням постарше настоящее оружие. А то, глядишь, останемся со своими дубинками. Девушки засмеют.
        Но нам ничто не угрожало. Сколько раз ни заходил разговор о фронте, о настоящих винтовках, сержанты открыто говорили:
        - Везет вам: большевики вы, потому не берут вас на фронт… К русским перебегаете, черт бы вас побрал! Жрете здесь хлеб с салом, понятия не имеете о карточной системе. Вам еще винтовки домой подавай! Половина бессарабцев перебежала к большевикам. А те, что остались, тоже в лес смотрят…
        Во время перекура мы все были вместе, как добрые односельчане. Верно сказал один сержант на теоретическом занятии: «Армия — это сборище дураков, помноженное на единицу потерянного времени». Майору как-то взбрело вызвать бадю Василе перед строем и заставить его тут же приспустить штаны.
        - Что вы… У меня дети дома!
        - Лоботряс, приказ не подлежит обсуждению!
        Какой-то капрал любил наигрывать на гребешке. Мы стояли вокруг него, удивлялись, как ловко и складно у него получается.
        Но больше всего на этих сборах говорили о фронте. Все наши инструкторы побывали на передовой, не раз ходили в атаку. У каждого было о чем рассказать. И все, что они рассказывали, было войной. Но совсем не такой, как она выглядела в газетах.
        Самым большим несчастьем для них была поправка после ранения. Это означало — предписание в зубы и снова на фронт. А вместо них прибывали другие раненые… Другие инструкторы.
        Миновала весна. Все лето нас тоже муштровали. Раненых становилось все больше. Двухэтажная теленештская больница была битком набита одними только фронтовиками. Донской плацдарм! Крым! Искалеченные благодарили бога, что остались в живых. Но не всем хватало сил для благодарности. Иных переносили через дорогу: в церковный двор, на погост, где им предстояло спать сном праведных, под вечной сенью сосен. В лучший мир иногда отправлялись и уцелевшие, выздоровевшие наши инструкторы: их бросали против партизан. И многие не возвращались. Помню, однажды протрубили тревогу. Допризывников погнали окружать лес — вели, как скот на бойню. С деревянными винтовками наперевес шли к Германештскому лесу. Правда, мы были вооружены теорией: вражеских парашютистов следует атаковать без страха; пока парашютист в воздухе, он не способен оказывать сопротивление. Но лишь после боя выяснилось, как плохо была связана эта теория с практикой. Половину наших инструкторов доставили домой завернутыми в брезент. Не на Дону и не в Крыму легли костьми — в гуще леса, где трава так усеяна цветами, что некуда ногу поставить…
        Три парашюта лежали на кустах, как три белых мотылька, отдыхающих на цветах после долгого полета.
        Парашютистов было всего трое. Казалось, они спали крепким предутренним сном. Но они уже не слышали, как жужжат пчелы в чашечках лепестков. Уже не понимали, что голос кукушки кому-то отсчитывает долгие годы.
        Когда похолодало и начались первые заморозки, стали молоть пшеницу, и не только на теленештской мельнице, а везде, во всем крае. Поступил приказ: молоть только темную муку. И на фронте тоже все перемалывалось.
        Раненые и контуженые выходили на балкон теленештской больницы, пели печальную песню с простыми словами:
        Полон боли, полон стонов,
        Едет поезд, семь вагонов.
        Семь вагонов раненых,
        В Сталинграде раненных…
        И потом ее пели уже не только солдаты. Пели ее парни на прополке, и у девушек бежали слезы из глаз. Песня была и сентиментальная и жестокая и звучала, как старинная дойна:
        Голосит один из них:
        - Помогите же, куда вы!
        Или дайте мне отравы,
        Чтобы я навек утих.
        В другую пору песню запретили бы, как запретили хороводы и свадьбы. Но теперь деваться некуда: во всех церквах пели вечную память павшим под Сталинградом. Армия и чиновники были в трауре, повесили носы: пусть поют что хотят.
        Посмотри на звезды, мама,
        И увидишь дни мои…
        Посмотри на месяц, мама,
        И поймешь, что я погиб.
        У стен Сталинграда погибли десятки тысяч человек. Были среди них и мирные крестьяне, привыкшие делиться своими горестями с небом и звездами, когда других собеседников не было. От них и дошла эта песня домой.
        Прижилась эта песня и в Кукоаре. Пели ее при расставании те, кто уходил на фронт. Ясно понимали: их везут на погибель. Многие больше не вернутся. И лишь слабая надежда: вдруг пуля найдет кого-нибудь другого в бескрайних степях?..
        На исходе 1943 года почтальон обошел семь дворов, принес слезы… Появились первые сироты и вдовы войны и у нас в Кукоаре. С каждой неделей их становилось все больше.
        Пропавших без вести — засыпанных в окопах, утонувших в Черном море, сгинувших в топях крымских болот — местные власти причисляли к перебежчикам. Над ними долго висело проклятие войны и забвения…
        Линию фронта постоянно «сокращали» и «выравнивали». Даже дураки понимали, что это значит — отступление.
        В один прекрасный день, подобно саранче, налетели на нас нескончаемые стада. То были коровы бурой масти, совсем не знакомой нам породы. Изможденные, изголодавшиеся, они ломали загоны, перепрыгивали через ограды и пожирали сено, солому, давясь от жадности.
        Подслеповатые хромые немцы, укутанные женскими платками, сидели верхом на коровах. Немцы гнали стада на запад, обшарпанные, грязные; двумя пальцами они показывали, как по ним бегают вши.
        Но помочь им было нечем: три года Кукоара в глаза не видела мыла. И слово «найн» снова поворачивало немцев лицом к западу… На недолгом привале они выворачивали наизнанку белье. Вид у них был такой жалкий, что даже Иосуб Вырлан, этот дьявол, расчувствовался, пошел домой и принес на церковный двор большой бурлуй вина, три хлеба, овечью брынзу. Угостил немцев, и тут черт дернул его вспомнить о скрипке. К нему кинулся пожилой немец, затараторил что-то. Иосуб принес скрипку. Поиграл немного сам, потом скрипку взял немец. Мать честная! Солдаты перестали копошиться в своих рубахах, взялись за руки и давай танцевать.
        Сбежались дети со всей околицы. Даже дедушка Тоадер подошел. Смотрел, крестился. Немцы танцевали почти нагишом.
        - Война капут! — сказал пожилой немец и пощелкал по бурлую Вырлана. Пустая посудина отозвалась гулко.
        Тогда Иосуб принес еще бурлуй вина. И сам виноват, вспомнил, что вырос в Теленештах, где мать служила поденщицей — прачкой у лавочника-еврея. И вдруг заговорил на ломаном еврейском… С детства не говорил, помнил ровно столько, сколько нужно было, чтобы торговцы его не обвешивали, когда осенью продавал пшеницу: плуту везде мерещатся мошенники.
        Немцы онемели. Немец, наигрывавший фокстрот, скрипнул смычком и схватил Вырлана за лацкан пиджака:
        - Иуде? Иуде?
        Тут повскакивали со своих мест все немцы, окружили Иосуба.
        - Какой еще… Иуда?
        У Вырлана дрожали колени.
        - Откуда Иуда? — Иосуб стал креститься, чтобы убедить немцев в своей непричастности к евреям. Но немцы не выпускали его из круга.
        Хорошо, подоспел вовремя Георге Негарэ: как раз шел к дедушкиному колодцу за водой. Георге встрял в разговор. Он четыре года прожил в немецком плену и запросто изъяснялся по-немецки.
        - Верно сказано: не лезь поперед батьки в пекло… Иосуб принес им вина, и он же виноват. — И накинулся на соседа: — Мотай домой! И держи язык за зубами… Благодари бога, что спасся! — Потом обратился к дедушке: — А вы что скажете, дед Тоадер?
        - Что тут скажешь? Дураков не сеют и не жнут… Смотрю на тебя, Иосуб, и думаю: хорошо, что тебя, дьявола, не укокошили. Им некогда вшей вытряхивать из своих шинелей, а тебе музыки захотелось, коровья образина!
        Бабушка Домника взяла свежие калачи и пошла навстречу мужчинам к церкви.
        - Пальнул бы в тебя немец во имя отца… и сына, и не стало бы твоего святого духа, а был бы тебе горячий калач! — проворчал дедушка.
        Тут немцы поинтересовались у Негарэ, почему в кодрах калачи пекут в форме восьмерки. Негарэ пояснил, что так у них принято плести священное тесто: в память о сорока святых…
        - Зер гут! Файн!..
        - Зажги и дай им по свечке, Домника!
        Похищенные коровы уже подкрепились чем бог послал, бродили по селу. Видимо опасаясь, как бы животные не заблудились, немцы стали выгонять стадо из Кукоары. Им помогали женщины, дети. Только бы скорей избавиться от коров! Эта голодная скотина способна сожрать не только соломенные кровли, но и волосы с головы. А пока еще доживем до зеленой травки, до первого хлеба… Эхе-хей!
        - Сыграй-ка ты им марш, Домника! Сыграй на скрипке Иосуба, подзадоривал дед Тоадер бабушку.
        - Ах ты, старый хрыч! — огрызнулась старушка.
        Она неторопливо перешла дорогу, сутулая, несущая на плечах бремя старости, и вошла в наш двор.
        Мост восьмой
        1
        Весна благоволила к беднякам. И к бедной скотине, той, что еще уцелела.
        Распогоживалось. Подсыхали тропинки.
        Мужики ждали, когда наконец пройдет фронт.
        Пора выходить сеять. Земля местами прогрелась на солнышке, задышала паром и прелью.
        Весной и нам немного счастья привалило: раскисли проселочные дороги. Минуя села, утекал поток армий фюрера, скатываясь с холма возле Кукоары.
        Немцы наведывались в село поживиться в овинах и коровниках. Налегке, без машин. Но скотину им в ту пору не так-то легко было найти: люди попрятали ее в самой глухомани кодр. А немцы, наученные горьким опытом, уважали леса: не было опушки или малейшей рощицы, откуда нельзя ждать гостинцев. Кодры им живо прострочивали портки… чтобы ум поднялся в голову, как говорил дедушка…
        Да и армия была не та, что в сорок первом. Тогда сапоги сверкали, как зеркало. Тряпичные обезьянки и попугаи раскачивались в лимузинах. Белокурые немки сидели на коленях офицеров.
        Но и теперь немцы любили комфорт: солдаты выламывали окна, двери у сельчан, свозили в Кулин лог, за околицу. Досками из крестьянских полов, балками из-под стрех обшивали и мостили блиндажи. Окна вставляли в землянки. Ради того же комфорта свезли даже школьные парты. Рассовали по траншеям, чтобы не сидеть на простудно-стылой земле.
        Едва дорога подсохла, они приехали и сорвали крышу с церкви. Стояли мужики и бабы, смотрели, еле сдерживая гнев. А те нагружали стропила, зубоскалили. Рыжий немец наигрывал на гармонике, остальные — целая ватага — топтались с бревном, покуда укладывали в фургон ладно, пригнанно, с немецкой аккуратностью. Бревна нагружали на подводы, запряженные диковинными лошадьми, крупными, сильными что твои слоны! А ноги будто бадьи!
        И это тоже была погоня за комфортом… как бы понадежнее зарыться в землю.
        За несколько дней уйма пришлого люда промелькнула в нашем селе, обойденном дорогами и господом богом. Кто только не перебывал: австрияки, итальянцы, венгры. Не останавливались даже отведать, какая в колодцах вода. Отступали. Повстречав румынского солдата, ласково окликали:
        - Камарад… Камарад!..
        Но камарадам было не до них. Они были большие специалисты по части добывания лошадей, а если это не удавалось, улепетывали на своих двоих, оставляя австрияков и итальянцев с протянутыми руками и разинутыми ртами. Да еще успевали обложить отборной бранью.
        Мы были рады донельзя, что уберегли лошадей. Забаррикадировали их в дедушкиной хате. Двери заложили тычками с виноградника, поверх навалили весь накопившийся за зиму навоз. И все же держали ухо востро — днем и ночью. Боялись, как бы кони со скуки не заржали: они у нас были молодые и глупые.
        Каждую ночь мы им подбрасывали корм, поили. Через дыру в чердаке. И без конца поучали: будьте смирными, не балуйте. Потом по лестнице спускались внутрь, убирали и шепотом всю ночь разговаривали с ними, чтобы было им не так скучно. По-человечески упрашивали — не выдавайте нас!
        Дед помогал нам во всем. Но и день-деньской ругался. Помер друг его Андрей. И дедушка ворчал:
        - Ну вот… коровья образина! Не мог подождать… покуда фронт пройдет.
        - Вы тоже… право! Как же подождать, если час пробил?
        - Ты, Катинка, в мой борщ не дуй, — кричал старик на маму. — Не вздумай меня учить! Я знаю, что говорю. Кто его неволил пить холодное вино? И помер как раз, когда немец уматывает…
        - Смерть всегда найдет причину… чтобы не оказаться виноватой.
        - Ты что, меня будешь определять в школу? Кто здесь кукарекает курица или петух?
        - Ладно, помолчи. Зачем тебе свара? — старался отец унять страсти. Он красиво выводил на длинных белых листках: «Сыпной тиф». Потом наклеивал их у входа в село, на воротах деда Андрея. Пуще всего боялись немцы партизан и сыпняка. Эти «лозунги» немного оберегали нас от немецкой саранчи. Но ненадолго.
        Странная была армия. Входила в село, расквартировывалась. А когда солнце опускалось за деревья, двое верховых солдат, похожих на свадебных дружек, скакали по селу и гикали:
        - Авек!.. Авек!.. Авек!..[16]
        Тогда солдаты вскакивали, начинали суетиться, бренчать флягами, котелками — будто овечья отара, позванивая тронками, направлялась в долину.
        В доме Вырлана обосновался штаб. Иосуб целый день слонялся по двору: вечером его выгоняли из дому. Спал где случится. И чертыхался неимоверно:
        - Прижечь бы попу язык каленым железом. Это он мне привел этих постояльцев!
        - Ты, беш-майор, поговорил бы с ними по-еврейски.
        - Не приведи господь! Тоже мне, чистые! Дом смердит, как логово хорька. По нужде не выходят во двор!
        - А ты еще завидовал Георге Негарэ, говорил, что везучий он человек… вся колхозная картошка оказалась на его делянке. Вот и тебе повезло. Ты же мелким бесом извивался, все хотел попасться на глаза начальству, выбиться в примари… Попу лизал пятки!..
        Каждый вечер, когда немцы уходили на ужин, Вырлан облегченно осенял себя крестным знамением. И едва успевал убрать в доме, прилечь, как уже возвращались постояльцы, поднимали его с постели, выпроваживали за ворота и запирали за ним калитку. Потом начинали пьянствовать.
        Дедушка смеялся, глядя в землю: как мог отомстить Вырлан батюшке Устурою? Пригрозить еще раз каленым железом? Батюшки давно и след простыл.
        - Ищи ветра в поле! Иди спали ему пахоту, коровья образина!
        Едва ли стоило в такую лихую пору смеяться над чужой бедой. В нашу калитку то и дело заглядывали кавалеристы. Говорили по-русски. Спешили, были возбуждены. Однажды, увидев отца, кавалеристы защелкали затворами пистолетов. Приказали подать вина. То были власовцы. Что оставалось отцу? Пошел, принес. Офицер велел налить в стаканы. Отец повиновался. Потом офицер опять подставил свой стакан. И так раз за разом. Пока отец наливал, офицер, хоть его и не тянули за язык, рассказывал, что против него воюют двое братьев и отец. К тому же он клял немцев, размахивал пистолетом: бегут владыки мира. Бегут, как зайцы. На опушке леса, возле Михалаша, немцы оставили в арьергарде их эскадрон. Завязался кровавый бой. От эскадрона уцелело несколько конников. И под теми лошади пали. Пусть отец достанет им коней. Коней и табака, если ему жить не надоело.
        Я мгновенно кинулся за табаком, чтобы вызволить отца из беды. Прихватил кувшин жирного овечьего молока и помчался к дому попа. Батюшка Устурой покинул родное жилье, снова убежал за Прут. Теперь в его доме расположилась семья с Украины. Женщина, больная чахоткой, не могла дальше ехать из-за кровохарканья. Она работала переводчицей у немцев, а теперь ей суждено было встретить свой смертный час в покинутом поповском доме. На полу, без свечки умирала она…
        Однажды я уже брал у них махорку. Тоже в обмен на молоко. Отец переводчицы, молчаливый старичок, имел целых полмешка.
        Когда я вернулся домой и показал махорку, власовцы так обрадовались, что забыли о конях. Отец отделался легким испугом.
        Вино развеселило офицера, он ударился в воспоминания. Рассказывал о том, как окончил военное училище, в звании лейтенанта попал на фронт. Дальше он в подробности не вдавался, но чувствовалось: одна мысль о немцах вызывает у него бешенство. Он дико хохотал и болтал без умолку о делах на фронте… Пил вино, смеялся:
        - Русских ждете?
        - Ничуть мы их не ждем… К тому же они далеко, наверно! — говорила мама с чисто крестьянской дипломатией: хотела выгородить отца.
        - Хе-хе, очень далеко… Километрах в трех, за лесом.
        Он не скрывал, сколько кавалеристов потерял эскадрон, сколько коней пало в бою на опушке леса.
        Во всем виноваты немцы! Отступают — и не предупреждают союзников. Вообще немец нынче пошел не тот. Из стойкого и храброго солдата превратился в трусливую бабу!
        2
        Уже обозначились тропинки, подсохли поля. Проклюнулись бобы, расцвел кизил.
        И вдруг — снегопад! Крупные и пушистые, словно вата, хлопья.
        - Я, беш-майор, еще когда поглядел на свиную селезенку, предсказал, что зима будет долгая. А вы-то думали, что ее волки съели! Нет, зимушку им не съесть. Не забывайте приметы: ежели селезенка продолговатая и жирная у края, быть долгой зиме… Опять же по ласке можно судить. Если зверек этот в белоснежной шубке, зима будет добрая. Ну, а я не сегодня-завтра отправлюсь к Андрею… Сложу руки на груди. Вам-то, беш-майоры, жить да жить!..
        Мать что-то считала на пальцах и бормотала себе под нос, потом сказала:
        - Сегодня у нас восемнадцатое марта. До пасхи осталось…
        - Ш-ш, слышите? Ветер поднялся, как бы пасха у нас не оказалась со снегом. На моем веку случалось…
        Злобно и тоскливо завывал на дворе ветер. К вечеру все село потонуло в белой метели. За два шага не разглядеть человека. Земля смешалась с небом. Но крестьяне были довольны: может, в такое ненастье немцам не захочется ходить по селу.
        Ночью, с полей, казалось, доносился крик, плач, сдавленные рыдания…
        Мело почти до конца недели.
        Утром из-за заносов невозможно было открыть дверь. Мы с отцом выбирались через чердачное оконце. Первым делом высвобождали из снежного плена дедушку. Без нашей помощи он бы не выбрался: окна у него зарешечены, чердак заложен, а лезть в дымоход — не тот возраст.
        Старик нетерпеливо ждал нашего прихода у окна. Деревянную лопату держал наготове. На ночь он ее всегда вносил в дом — посушить.
        Потом мы втроем прокладывали дорожки среди сугробов. Первым делом к конюшне — напоить лошадей. Потом тропинка к курятнику — накормить птицу. Наконец, к овечьему загону. Овцы всегда оставались напоследок. Холод им нипочем. Лягут в своих шубах на снег, и никакой мороз их не проймет. И уже потом расчищали вход в погреб. Тут дед веселел и начинал лихо покручивать усы.
        Но все, что имеет начало, имеет и конец: и метель улеглась.
        Теперь мир показался мне еще прекрасней. Войны словно не было. И люди, и дома, и солнце — все выглядело обновленным, сказочным, затерянным среди снегов.
        Шел я тогда к колодцу. Тропинка пролегла словно по дну ущелья двухметровой глубины. По бокам отвесные белые стены, выше моей головы.
        Или выходил покормить коней… Солнце заглядывало мне в глаза из-за белых курганов.
        В наших местах редко выпадает такой обильный снег. Поэтому дети очень любят бегать по сугробам, воображая, что они воины в белой крепости, где множество всяких таинственных ходов и переходов. Братишка мой, Никэ, не отставал от других ребят. Когда наступало время обеда, я искал его до одури в снежной пучине.
        Однажды Никэ вернулся домой с парой немецких брюк. Не шуточное дело!
        Отец круто взялся за него: откуда штаны?
        - Из машины, в снегу застряла…
        - Пошли, покажешь! — отец схватил его и потащил где волоком, где приподымая. Я увязался следом. Но лучше бы я остался дома.
        То, что я увидел, болью отозвалось в сердце. Немцы поливали бензином машины и поджигали. Вместе с нагруженным добром: новой форменной одеждой, трикотажным бельем, хромовыми сапогами, рулонами мануфактуры.
        Слава богу, я уже был не маленький. А что я видел? В начале войны мне еще семнадцати не стукнуло, сапоги носить время не подоспело. А когда подоспело, была война. И не носил я другой одежды, кроме домотканой, сработанной матерью, покрашенной бузиной и ореховыми выжимками. За три года войны я видел сапоги только у майора, который муштровал призывников. Больше знал крестьянскую обувку — постолы. Будь они благословенны — опора, спасенье мужика!
        А теперь горели хромовые сапоги. Мягкие, шелковистые, из настоящей кожи. Носки, прочные что твое железо. А у меня вода хлюпала в постолах.
        Ночью мне приснились хромовые сапоги. Они мне были тесны, жали. И дедушка ругал немцев, зачем они сшили такие тесные сапоги. У меня пощипывало глаза: немцы смазали сапоги чем-то едким. Вдруг я стал задыхаться… чувствовал, что погибаю… И открыл глаза.
        В доме было светло. Митря двумя пальцами держал меня за нос. И заливался дурацким смехом.
        Кроме него в комнате было четверо солдат. Называли отца папашей, мать — мамашей.
        Я на них уставился спросонья, ничего не понимая. Солдаты стояли в полном снаряжении: у каждого за ремень заткнуты две противотанковые гранаты. Так дед затыкал ложку, когда отправлялся на прополку. Или топор, когда мы ходили в казенный лес воровать сухой терновник.
        - Никак не разберусь, Катинка, наши или нет?.. Но деваться некуда. Они требуют, чтобы я показал им, где немецкий штаб…
        - Не пущу! — вскочила мать. И мигом побежала за дедом. Привела.
        - Катинка права, беш-майор… Я пойду! И никаких разговоров. Когда вам останется жить с мое, делайте что хотите, ваше дело, я вмешиваться не стану. Не знаете, что ли, — старость хуже смерти.
        Зря старик ерепенился. Солдатам тоже сподручней было с ним. И они отправились, отпустив деда шагов на пятьдесят вперед.
        В штабе немцев и в помине не было. Вырлан уже убирал сени. Дед поздоровался с ним, усмехнулся:
        - Опять навоз выгребаешь?
        - Ох, дед Тоадер, опаскудили они мне дом!
        - Дело такое — чем вкусней жратва, тем зловонней… потроха.
        Дед как нельзя лучше подходил для разведывательных операций. Голос его гудел, как удар колокола. Вся околица слушала его беседу с Вырланом. В конце концов теперь некого бояться…
        - Подожгли амуницию… Уматывают ко всем чертям. И почему они не остановились в доме, где есть баба? Было бы кому постирать…
        - Им нужна была квартира не с земляными полами… И на краю села. С твоего двора им легче драпать: между деревьями, кладбищем, прямо в Кулу… Там, говорят, они укреплялись.
        Когда дедушка вернулся домой, стол уже был накрыт. Солдаты отведали несколько ложек брынзы со сметаной и почти мгновенно уснули, все четверо. Отец оберегал их сон, держа в руке стакан вина. Митря рассказывал, что привел их с сельской околицы. Заглянул, говорит, к Мариуце Лесничихе. И они туда. Митря никак не мог понять, что они хотят.
        - А что ты в такую пору искал у Лесничихи?
        - Хотел залатать ботинок у брата Мариуцы.
        - Ну, ври дальше, — усмехнулся отец.
        - Вдруг слышу: стучат в маленькое оконце, что на печи… Тут я вскочил как ужаленный…
        - Тебе, значит, чинили ботинок на печи?
        Дедушка что-то перестал понимать нынешнюю молодежь. Но тут Никэ не выдержал:
        - Митря любовь крутит с Лесничихой!
        - Что же ты, коровья образина? Там лижешься, а тут помалкиваешь…
        - Ну, стало быть, пошел я открывать. Занавесил окна, засветил лампу. А слов их не понимаю. Тогда они вырвали из газеты портрет Ленина, приладили к стенке. Ага, сообразил я, наши. Но лучше все-таки повести к человеку, который их понимает… Пусть разберется, кто они, чего хотят.
        - Трое суток глаз не смыкали, — сказал отец.
        - Чего на них уставился? Если смотреть на спящего, проснется, беш-майор!
        Я отвел глаза. Разведчики постанывали во сне. То ли от усталости, то ли от тесноты — все четверо уснули на одном топчане.
        Когда я был маленький, мать меня иногда спрашивала:
        - Что всего на свете слаще? С чем даже самый сильный человек не сладит?
        Я тогда думал о всякой всячине: и о тепле, излучаемом печью, и о зимнем солнце, что тускло светит на дворе. И очень удивился, когда мать сказала:
        - Сон, дурачок, сон слаще всего и сильней.
        Теперь я стоял и смотрел, как спали разведчики, забыв про еду и вино. Только оружие лежало под рукой. Ручной пулемет, словно ставшая на задние лапы собака, упирался двумя металлическими ножками в подоконник. Смотрел во двор, оберегал его. Автоматы лежали возле посудной полки, в углу под тремя иконами.
        Сон у человека на войне — заячий. Разведчики проснулись на заре. Вскочили, будто пшеница у них на поле осыпается, будто надо спешить на покос.
        День еще не наступил, а гости наши встали, сняли ремни, ватники, гимнастерки и вышли в белых рубахах во двор умываться. Теперь они выглядели, как наши сельчане. Но случилось чудо! Вечером вошли к нам четверо солдат, а утром умываться вышли трое парней и девушка. Я смущался и морщился, когда сливал ей воду на руки и видел ее шею, грудь… Моет, чертяка, иерусалимские колокола!
        Дедушка тоже опешил, смотрел слезящимися глазами, как девушка чистит зубы снегом. Женщина — она и на войне женщина.
        - Вот и пришли русские!
        Не успел дедушка произнести эти слова, как показались немцы. Крались вдоль забора, что-то показывая друг другу на краю села. Отодвинули старика с тропинки, указали на погреб, посоветовали — знаками — спрятаться там.
        - Рус… Рус… пиф-паф! — объяснили они дедушке, мне, а также трем парням и девушке, умывавшимся возле завалинки.
        Мы вбежали в дом. Солдаты мигом оделись, затянули пояса, приготовились к бою.
        Один разведчик с ручным пулеметом перебрался в каса маре. Пробил отверстие под подоконником с таким расчетом, чтобы держать под обстрелом дорогу между нашим двором и кладбищем. Два полных диска, похожие на плачинты, стояли, прислоненные к стене. Солдат досадливо морщился как от зубной боли: нельзя было открыть огонь преждевременно.
        Я выглянул в окно. Кладбище кишело убегавшими немцами. За каждым старым деревом, могильным холмиком пряталось их по два, по три.
        - Ну вот, вернулись назад, гусаки проклятые. Подожгут они твой дом, Костаке… А я уже думал, что убрались восвояси.
        Мать и Никэ спрятались в дедушкином погребе. Отец сел на завалинку, близ погреба, и караулил. Когда приближался какой-нибудь немец с автоматом, отец кричал:
        - Киндер… Киндер!
        Беда всему научит! Даже тому, чего сам от себя не ждешь. Вот и наш отец стал изъясняться по-немецки. Лихое было время. Всего несколько дней назад немцы расстреляли дядю Афтене. Вышел подбросить корове охапку кукурузных стеблей. И толкнула его нелегкая надеть серую бурку, похожую на шинель. Оттого и погиб. Упал прямо в коровьи ясли, на охапку стеблей…
        Дедушка совсем не остерегался. Видимо, наступает время, когда каждый человек доходит до рубежа и ему все едино. И он уже не боится смерти. Ведь жизнь должна быть наслаждением, не мукой, — говорил дед.
        Честно говоря, старик еще потому не прятался, что был на редкость любопытен. Сидел на глиняной завалинке, всматривался: что дальше? По этой же причине и я без конца искал себе работу во дворе. Носил сено лошадям, рубил дрова. Пока отец не схватил меня за руку:
        - Я, кажется, проучу тебя, щенок! Не видишь? Не слышишь?
        За дедушкиной хаткой гремело «ура», стрекотали пулеметы. Казалось, тысяча дятлов стучат своими острыми клювами по крыше.
        В ответ затрещали автоматы из нашего дома. Немцы побежали по садам, сгибаясь под деревьями. Оттуда — в поле. В сторону Хожинешт, Гырбовца.
        - Ура! — не помня себя, воскликнул я. В село пришло освобождение! Солдаты, спавшие у нас, выскочили во двор. Вместе с другими стали преследовать немцев.
        - Вот коровьи образины. Потому и тянется три года война… Винтовки-то стреляют мимо.
        Дедушка остановился возле убитого немца, чрезвычайно гордый, что ему досталась пара войлочных сапог на меху, отороченных кожей и на добротной подошве.
        - Пойду я в засаду… А ты, Костаке, скажи им, пусть целятся, когда стреляют. А то смотри, сколько отбили веток и всего трех подстрелили гусаков. Знаешь, Костаке, плохой охотник, бывает, тоже бабахнет в целую стаю куропаток и ни одну не подобьет… А когда выберешь одну, хорошенько прицелишься — упадет к твоим ногам, беш-майор!.. Да грех жаловаться, валенки мне достались хорошие.
        Дядя Ион Мустяцэ шел по воду с двумя ведрами, с ног до головы одетый во все немецкое. Дедушка вытаращил на него глаза. В эту форму могли бы уместиться два таких Иона.
        - Ухитрился же ты…
        - А что делать? Пришли ночью. Я и сам не знал. Спали у меня в сарае на сене. Немцы в одном углу, русские — в другом. На рассвете как сцепились, думал, конец моему сараю.
        - Так уж повелось на свете… Дуракам всегда везет, беш-майор…
        …Теплело. Солнце съедало пятна снега. Журчали ручьи. Наступишь на нетронуто-белый снег, и нога погружается по колено в ледяную жижу.
        Хлюп, хлюп. Снежная каша брызгает в глаза, слепит лошадей, седоков.
        У Митри в доме обосновался штаб — множество офицеров и один генерал. К этому дому шли провода, протянутые вдоль заборов, по деревьям, прямо по земле.
        На большой белой стене Вырлана кто-то изобразил Гитлера, которого ломаная стрела молнии ударила по загривку. Под карикатурой написано: «Гитлер капут!»
        Незадолго до этого близ наших ворот увязли несколько военных повозок. Отец, всегда готовый кинуться на помощь, выбежал с лопатой, стал подчищать снег, подталкивать задок, засыпать ездовых советами. Кто мог знать, что именно в этих повозках находился и комендант нашего села! Капитан спрыгнул на землю и вошел к нам в дом. Велел отцу выходить на службу. Командование назначило его председателем сельсовета. Первый вопрос, с которым к нему обратились в штабе дивизии, был такой: откуда взялось море возле деревни Баху? Ни на одной карте оно не значилось.
        Бедный отец! Домой вернулся сумрачный.
        - Сам Сталин интересуется… Откуда море между Сесенами и Баху.
        - Так ты ему объясни, беш-майор: дождевое озеро недолго держится. Хлынули талые воды, вот тебе и море.
        - Но лужа эта задерживает наступление… Под вечер пойду с мужиками копать окопы. Ты, Тоадер, заложи виноградными тычками и навозом погреб. Таков приказ штаба — заложить все погреба. Чтобы никто не выменивал вино на обмундирование… В кодровых селах, где много вина, раненых вдвое больше!
        - Конечно… кровь господня мутит разум человеческий. Что же они, коровьи образины, пьют не в меру?
        Отец был рачительный хозяин. Когда ему предстояла важная работа, на меня не полагался.
        Не стал ждать моей помощи и на этот раз. Сам взялся за дело. Перенес целую гору деревянных тычек, уложил на двери погреба. Поверх тычек почти до вечера наваливал вилами навоз, пока не вырос целый холм высотой с наш дом. Потом поел и наскоро прилег отдохнуть. Как стемнеет, надо идти рыть окопы.
        Тревожное время совсем выбило нас из колеи. Парни отлынивали от работы. Поговаривали, что нас возьмут в армию. Не зря дед сетовал, что столько пуль летит мимо. Недобитых врагов хватало и на мою долю. Это я видел своими глазами. Стрекотали сотни автоматов, пулеметы лаяли три часа, а убито всего три фашиста. Четвертый спрятался за срубом дедушкиного колодца, прождал, пока схлынула атака, и вышел с поднятыми руками.
        В штабе писарь-кагульчанин сказал нам, что немцы дешево отделались. Из-за проклятой распутицы.
        А Негарэ снова повезло.
        Разбогатев на продаже колхозной картошки, он теперь вскрывал остальные ямы и сдавал сотни пудов картофеля в фонд Красной Армии. В доме стены под иконами сплошь оклеены военными благодарностями. Шли слухи, что его наградят орденом. Этого недоставало! Так задерет нос, что перестанет узнавать односельчан.
        Я не упускал Вику из виду, потому что и кагульский писарь увивался за ней. Легче, пожалуй, пасти сто зайцев, чем уберечь одну восемнадцатилетнюю девушку!
        С писарем все же следовало вести себя осмотрительней. Не задираться. А то однажды вечером, когда отец уехал с подводой за ранеными и некому было за меня вступиться, писарь отправил меня в наряд. Я должен был показать нескольким офицерам-связистам дорогу в Валя Майчий. Деваться некуда. Двинулись мы в сторону хожинештских мостов. Возле них сердце мое так сжалось, что стало, кажется, не больше блохи. В этом месте несколько дней назад немцы расстреляли Тоадера, сына Василе Апостола. Я боялся вдруг выскочат из-под моста какие-нибудь уцелевшие фрицы и возьмутся за меня? Не случайно ведь я тоже Тоадер. Не случайно хожу по тем же тропам. Свернули мы чуть правей мостов: осторожность в таких делах никогда не помешает.
        Показался дом одного из гиришенских мужиков. Думал: мы там погреемся. Я был в «униформе Антонеску», с ног до головы одна ветошь. От холода зуб на зуб не попадал.
        Двор нашего гиришенского хозяина был запружен до невозможности подводами и лошадьми. Крики, ржанье. И в доме, и в летней кухне русская речь. Почти все солдаты были в немецких прорезиненных плащах. Этого не хватало — попасться в лапы власовцам!
        Да будет благословенна минута, когда я узнал, что это советские артиллеристы. Раздобыли где-то огромный медный котел, наполнили кодровым вином, высыпали в него мешок сахара, и получился великолепный извар. Сроду такого не пил!
        Потом с меня сняли униформу румынского королевства и принесли две пары солдатского белья. Заставили надеть одну на другую. Брюки для меня нашлись странные: немецкие, кавалерийские. Поверх теплых рубашек надели лохматый полушубок. Теперь никакой мороз не проймет. Все шло неплохо, покуда не добрались до обуви. Сапог никак не могли подыскать для меня. И засмеялись солдаты: нога в просторных постолах растет дьявольски. Выдали лишь метр бумазеи на портянки. Жалко было совать такую материю в лаптишки. Будь ее немножко больше, вполне можно бы рубашку сшить. Но делать нечего… Пора в дорогу. Здоровье дороже любой бумазеи.
        Валя Майчий… Здесь пролегала передовая линия. Не стихали тяжелые бои. В течение недели монастырские угодья трижды переходили из рук в руки. Немцам пришлись по вкусу опрятные и теплые кельи монашек, их выдержанное старое вино, вальцовая мельница, дававшая белую муку, скирды сена и особенно откормленные индюки. А если еще добавить, что на монастырских угодьях работали совсем молоденькие послушницы, станет понятно: такой комфорт редко встречается на фронте.
        Теперь мне оставалось узнать, кто окопался на монастырской мельнице. На мое счастье, по монастырским угодьям бегали наши солдаты. Я показал штабным связистам дом игуменьи и хотел вернуться домой. Меня не отпустили. Погоди, говорят, мы тебе документ напишем, а то патрули могут задержать. Я попросил товарищей записать в документ всю одежду, что на мне. Чтобы никто не обвинил в воровстве. Чтобы никто не подкопался.
        Они смеялись и качали головами. Наконец раздобыли мне пару немецких сапог. Молодец!.. Это слово я быстро выучился понимать. И домой вышагивал чрезвычайно гордый. На мне была военная форма, в кармане документ на нее. Рот мой в улыбке расплылся до ушей. И солнце, показавшее свой лик из-за гребня холма, тоже улыбалось.
        Когда мужик обзаводится обновой, солнце всегда смеется от радости.
        3
        Когда я проснулся, село все было в воде и мокром снеге. Растаяла тонкая ледяная корка на лужах. Офицерам и солдатам пришлось заткнуть полы шинелей за пояс.
        Я узнал, что среди штатских, прибывших вместе с армейскими частями, находится и второй секретарь Теленештского райкома партии, и секретарь Бравичского райкома.
        Бравичский секретарь!.. Это он настоял, чтобы именно отец непременно сопровождал его по району. Сначала мы пошли мимо церковной ограды. Близ ветряных мельниц, на вершине холма, отец остановился и сказал:
        - Вот видите, Николай Трофимович, там онишканские мельницы… Слева Цибирика и Мелешены. А в двух километрах отсюда — Бравичи… Ваш райцентр.
        Николай Трофимович сказал тогда твердо:
        - Изгоним и добьем мы немца! Дюже добре будет!..
        - Пусть только схлынут весенние воды, — добавил отец.
        Долина, где пролегала бравичская дорога, разбухла от воды. Со всех холмов поток талых вод устремился в Кулин лог.
        На обратном пути зашли к нам в дом — выпить вина, закусить. Натерпелись мы тогда стыда!
        - Слоняешься где-то без дела!
        - Замолчи, жена!
        - Лучше возьмись за ум, занимайся своим хозяйством… Как порядочные люди!
        Оказывается, два солдата натворили дел у нас во дворе. Расчистили вход в погреб, откинули навоз, тычки. И оба напились. А потом стали придираться к матери: почему написано, что вино отравлено? Может, она не любит советскую власть? Или Красную Армию?
        Дело в том, что отец, пытаясь уберечь вино, крупными буквами вывел на стене сарая, у входа в погреб: «Отравлено!»
        Этим он лишь больше привлек внимание к вину. Где это слыхано, чтобы отравленное вино прятали под тычками!
        Так и бывает, когда человек перестарается. Солдат сразу же спровадили в штаб, посадили на гауптвахту. Не знаю, что потом с ними сталось. Меня послали с ранеными в Бельцы. Два дня я был в дороге.
        Когда вернулся домой, шли уже совсем иные разговоры. Люди ждали весны, сева. А фронт застрял на месте. Все прифронтовые села должны были эвакуироваться.
        Немцы беспрерывно вели разведку с воздуха. Каждый день посылали двухвостого коршуна: так у нас называли «раму». Повисит над селом, потом жди бомбардировщиков, лежи, уткнувшись носом в землю.
        В начале апреля сельчан созвали в клуб и велели готовиться в дорогу. Без паники, без излишней торопливости. Пусть каждый вывезет все свои вещи: одежду, запасы еды, скот. Если не удастся вывезти все за один раз, можно в две ходки.
        - А у кого нет подводы? — спросил кто-то из мужиков.
        - У кого нет подводы, тому поможет армейский транспорт.
        Пояснения давал секретарь райкома партии. Он же зачитал список, какое село куда эвакуировать.
        - Гирова — в Вадулеку, Гиришены — в Брынзены!
        Дошла очередь и до нашего села.
        - Кукоара — в Ордашей! В нашем селе останется только председатель сельсовета, Костаке Фрунзэ.
        - А как нам быть? У нас повестки.
        - Не беспокойтесь… Эвакуируйте сначала свои семьи. В армию тогда пойдете со спокойной душой.
        После собрания отец обнял меня. Так мы и пошли молча домой.
        - И мне повестка?
        - Да.
        - Что же не сказал?
        - Такую весть… Какой отец поспешит…
        - На когда?
        - Холостым… прибыть через три дня.
        - Мать уже знает?
        - Нет… Ты ей не говори.
        - Я вас послушался… и глупо сделал!
        - Почему?
        - Надо было поехать с тем майором!
        - С майором?
        - А что? С ним что-то случилось?
        - Майор убит…
        Отец умолк, покусывал ожившую вишневую веточку.
        - Остался один… Хотел усыновить Никэ. Не отдал я ему мальчика. Тогда хотел взять тебя с собой на фронт. Чтобы хоть тебя оберегать от смерти. Свою семью уберечь не удалось…
        Страшнее войны, наверно, нет ничего на свете. И в первую очередь гибнут лучшие.
        Услышав об эвакуации, дед так и взвился.
        - Это вместо того, чтобы выдать каждому по винтовке — держи, стреляй в басурмана… Никуда не уйду из Кукоары! Так и передай… Петраке ушел и больше не вернулся. Знаю я, как это бывает.
        Да, значит, достается война и на мою долю. Каждый день прибывали группы мобилизованных с Украины. Среди них много молдаван.
        Осточертела война мужикам! Скорей бы закончилась! Некоторые батальоны почти до передовой ехали в штатском. Военное обмундирование, амуниция двигались следом.
        Хорошо одетые и вооруженные солдаты сменяли тех, кто промок, озяб в окопах. На переформировании можно было выкупаться в баньке, переодеться в чистое, отдохнуть денек-два.
        Я подружился с парнем из Сибири, моим погодком. Он уже успел побывать на передовой. И в вине понимал толк. За него почти все с себя отдал. Дурашливо смеясь, показывал, что под гимнастеркой у него ни рубашки, ни майки. Собственно, и показывать не надо было: в метель, в дождь он всегда ходил с расстегнутым воротом, сдвинув шапку набекрень. Глядя на него, дедушка усмехался.
        - Шапка съехала на ухо и вином налито брюхо… У этого парня закалка… Холод ему нипочем!
        Митря частенько заходил ко мне. Уговаривал выпить. Кто знает, что нас ждет. Митря пел:
        Эх, мама, еду я впервой
        Не на пахоту — на бой.
        С поля к дому — близкий путь,
        Путь с войны — длиннее чуть.
        И опрокидывал еще кружку вина. Потом мы снова возвращались к своим секретам, к своим планам. И вдруг Митря предложил:
        - Слушай, Фрунзэ, давай умотаем в Сороки. Там создаются новые партизанские отряды. Все равно война… Чему бывать, того не миновать!
        За три недели Митря успел вступить в комсомол. Теперь он готовился уйти в партизаны, которые действовали в еще не освобожденных районах. Целыми днями Митря с другими ребятами околачивался в Теленештах. Когда райцентр эвакуировался в Кицканы, и он туда перекочевал.
        Старинное присловье: и год того не принесет, что час порой приносит, — подтверждалось на каждом шагу. Только мы эвакуировались — меня вызывают в Ордашейский сельсовет.
        - Вот тебе подвода… Поезжай в Кицканы!
        - А зачем?
        - По телефону вызвали…
        В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.
        Наши недавно сбили немецкую «щуку», и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.
        В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?
        С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.
        Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.
        - Норок![17]
        - Доброго пути, товарищи!
        - Счастливого возвращения!
        - Возвращайтесь невредимыми…
        Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.
        - Он в Игнацей, на суде! — сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. — Его вызвали свидетелем…
        - Меня тоже зовут в Игнацей…
        - Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..
        - Нет, это не в нашем… В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.
        - Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей… Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.
        - А кто этот гад?
        Какой-то заморыш из Германешт…
        В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.
        - Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! — сердился Митря. — Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.
        А я все не мог опомниться. Закрывал глаза — и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком…
        Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.
        - В свидетелях и нужды не было, — говорил Митря. — Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали… Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали… Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, — самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом… Из охотничьего ружья убил партизана!
        Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками… Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков — сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.
        Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:
        - Вот какая история… Тебе выдана бронь!
        - Это еще что за штука?
        - С чем ее едят? Сейчас скажу…
        Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.
        - Значит, так… Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт… Военкомат выдал тебе бронь… Бумага так называется.
        - И что я должен делать?
        - Поедешь на «фабрику учителей». В Алчедар… У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.
        Алексей Иосифович Шеремет — это я знал — был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.
        - Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть…
        - Хорошенькое дело… Легче пасти табун кобылиц!
        - Ничего не поделаешь… Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься… А я уж вряд ли.
        4
        Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал — столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!
        С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу «кукурузник», атаковали два «мессершмитта», которых у нас называли «щуки». Этот непритязательный «кукурузник» отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами… Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:
        «Ауфвидерзейн, гутэ нахт!»
        Немцы сатанели от злости.
        На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. «Щуки» атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А «кукурузник» скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна «щука» была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.
        А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было…
        - Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет… Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня…
        - Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми…
        Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти…
        Тем не менее я знал: слово деда — закон. Сказано — сделано.
        На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:
        - Катинка, не пора нам еще завтракать?
        - Да мы ведь только что из-за стола…
        - Горе мне, до чего забывчива стала…
        Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.
        Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.
        - Ну и пастух… будто тигров на веревке тянет! — посмеивались ордашейские старики.
        Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу… зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек — насквозь пропитались они этим запахом.
        - Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?
        - Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт… тогда…
        - Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?
        - Как же вас называть?
        - Барышнями…
        - Долго он будет тут командовать?
        - Налетай на бригадира!
        - Вали! Штаны с него долой!
        - Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка…
        - Ну вас к лешему…
        Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы — и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:
        - Эй, бригадир, сколько времени?
        - Работайте… Хватит болтать!
        - Нам есть охота… Скажи солдату, пусть накормит… А то не будем работать.
        - Вы же только что пришли… Какого вам рожна!
        - Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?
        - И уши…
        - А остальное не растет…
        - Хи-хи-хи!
        - Катитесь вы к чертовой матери!
        - А ты покажи дорогу.
        Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.
        Много в мире неурядиц и передряг. Война. Тяжелая война. Но здесь благоухал май. Теплый, ласковый. И весна упругими толчками гнала кровь по жилам. И девушки сплетали веночки из одуванчиков. И забывали, что на фронте погиб у кого отец, у кого брат, муж, жених. Эх, жизнь военная, вся из кусков. А девушки смеялись, болтали.
        Я пытался одернуть их.
        - Посмотрит на вас чужой человек и скажет: вот шалые! Успокойтесь же! Не то подумают о вас бог знает что…
        - Болтливая баба не всегда слаба на передок.
        - Не бойся. Кошка с бубенчиками мышей не ловит.
        Вероятно, не было счастливей меня человека, когда однажды вечером я узнал, что должен приготовиться. Наутро поеду на курсы. В Алчедар.
        Я пошел поделиться радостью с Викой. Всю ночь просидели с ней рядом на скале, возле Реута. Молчали, слушали, как струится вода.
        Со стороны Флорешт донесся далекий перестук колес. Эшелоны мчались на фронт.
        И снова тишина. Давящая, тяжелая. Тьма — хоть глаз выколи. Самолеты, подобно гигантским птицам, отрывались от земли и уходили на задание. На запад. Где-то у горизонта они казались темными черточками среди звезд… Шестерки. Девятки. Дюжины. И даже по двадцать четыре… Треугольниками по три… Звено за звеном…
        - Тоадер, интересно, куда они летят?
        - На Яссы… наверное…
        - А утром опять надо их мыть! Ты видел, как плакала та летчица? Рвала ворот гимнастерки…
        - Нашла о чем вспоминать! Была в одном экипаже с мужем… После воздушного боя привезли его убитым.
        Мне хотелось забыть эти ужасы. Не знаю, как другие, но я запретил бы жениться на фронте. Нет большего горя, чем видеть, как гибнет на твоих руках любимый человек. Мгновенно, как будто задувают свечу…
        - Тоадер… знаешь, что сказал Митря?
        - Что?
        - Велел не встречаться с тобой.
        - Ты разве не знаешь Митрю…
        - Нет… он серьезно…
        - С чего бы?
        - Наверно, мать ему рассказала… Он бы такого не выдумал.
        - Что она могла ему рассказать?
        - Ты не поверишь…
        - Поверю, скажи наконец.
        - Мать родила меня от… Нет, не могу.
        - Я уже слышал эту басню… давно!
        - Разве неправда?
        - Вздор! Я спрашивал деда Петраке… Он на меня чуть не кинулся с косой!
        - Что вы, мужики, понимаете!..
        Сонно мерцал Реут у наших ног. Гнал свои волны по знаменитым пойменным лугам, меж двух пажитей — пиструенской и казанештской. Да что проку! Вода убегала в низины, не оставляя изобилия на своем пути. Не слышно было ни скрипения поливальных колес, ни голосов рачительных огородников.
        В луговом разнотравье, по обе стороны реки, дремали под полной луной самолеты, словно некие доисторические ящеры.
        Голос далекой гармоники встревожил тишину полей — щемящий, как плач ребенка. И снова сон окутал синие ночные луга.
        - Я здесь одна… боялась бы…
        - Чего?
        - Степной темноты…
        - Притерпелась бы… Человек привыкает к любому месту.
        - Особенно женщина…
        - Почему?..
        - Женщины вроде кошек: свыкаются…
        - Поехали на курсы! Куда лучше…
        - Не пускают меня. Хватит того, что Митря подался…
        - Не пишет?
        - Пока нет. Должно быть, писать еще нечего. Ты тоже — спрашиваешь, как Мариуца Лесничиха. Та каждый вечер прибегает с расспросами…
        Вика усмехнулась, резко поднялась с камня.
        - Может, она вслед за ним хотела бы в партизаны… — пришло мне в голову.
        - Как знать… Наверно, и тебе нужна такая, как Мариуца…
        Мост девятый
        1
        В Распопенском лесу я остановился посмотреть на танки. Они направлялись к передовой. В сторону моей Кукоары. А теперь, подобно большим усталым животным, отдыхали на лесной поляне.
        Я двигался в противоположном направлении: я все больше удалялся от Кукоары. И она от меня… Переложив десаги с одного плеча на другое, я пошел напрямик в Олишканы.
        Крестьяне пололи кукурузу: земля уже основательно прогрелась.
        Немцы бомбили мост через Днестр, у Резины. Белые облачка зенитных разрывов мелькали возле самолетов. Попадали редко. И самолеты, казалось, висели высоко-высоко, на белых куполах парашютов.
        Я шел босиком по мягкой пашне и бормотал одну-единственную молитву:
        - Дай нам бог скорей побить немцев!
        На меня неожиданно напал страх. Я был один-одинешенек среди чужих. В голову лезла всякая чепуха. Тот человек, которому я носил молоко в обмен на махорку, — жена его умирала от чахотки в заброшенном поповском доме, говорил, что у немцев вот-вот появится новое секретное оружие. В его карих глазах мелькали холодные и острые, как сталь, огоньки.
        Каково же было мое удивление, когда я в Алчедаре сразу наткнулся на знакомого! Директором курсов оказался тот самый Николай Трофимович, который вместе с нами ходил мимо церковной ограды к ветряным мельницам, осматривать Бравичский район. Его район был пока еще оккупирован немцами, и он из секретаря райкома стал директором учительских курсов.
        - Здравствуйте, Николай Трофимович! Не узнаете?.. Вы к нам заходили с моим отцом… И товарищем Шереметом. Помните?
        - Здорово… Пешком притопал? Без телеги?
        - Без… Мы привычные!
        - Займитесь зараз и побачьте, чтобы устроить ребят, которые приходят… — обратился он к коменданту.
        Я обрадовался, словно встретил отца. Мне все нравилось — гимнастерка из шерсти защитного цвета, детские ямочки на щеках.
        - Почему он меня не вспомнил?
        - Брось… вас сотни, он один… Разве всех упомнишь?
        - Оно-то, конечно, верно…
        - Я тебя отведу на квартиру… Век благодарить будешь… — сказал комендант курсов.
        Ко мне присоединились двое ребят, тоже уставших с дороги. Они были родные или двоюродные братья — толком я не мог понять из их разговора. Один из них много лет был сыном полка, потом даже успел отслужить несколько месяцев в королевской гвардии. Фронт застал его в кодрах, когда он находился в отпуску, у родственников. Он все еще хранил свои проездные документы. Если что, вскочит в поезд и махнет в Бухарест. Отпуск у него на излете.
        «Славных дружков я себе нашел! — подумал я. — Если и квартира окажется им под стать, скверно!»
        - Вот, мальчики… Здесь жил алчедарский помещик… По дороге сюда видели каменный забор вокруг поместья?
        - Покорно благодарим… Э-э-э! А с кем имею честь? — осведомился сын полка.
        - Да ты отличный парень, отставной козы барабанщик… Честь у тебя есть, а деньги? Я — училищный сторож… комендант, значит, по-теперешнему.
        - Вы мне нравитесь.
        - Теперь слушайте все. Кормят здесь раз в день. Но жить будете припеваючи… В саду полно яблок, абрикосов.
        Мать моя мамочка! Мы стали хозяевами самого прекрасного сада, какой только приходилось видеть на своем веку.
        - Любопытно, сколько тут гектаров? — поинтересовался все тот же парень.
        - Около десяти…
        - Не меньше пятидесяти.
        - Может, чуть меньше, — смущенно сказал сторож. Мужик, привыкший к превратностям жизни, склонен все преуменьшать. — Однако вам троим фруктов хватит да еще останется…
        - Ста гектаров не наберется. Но держу пари — пятьдесят точно будет! вызывающе заявил бывший сын полка.
        Такого болтуна поискать надо.
        Он надевал свою униформу, надвигал на брови кепи с кокардой и день-деньской прогуливался по саду. Изучать педагогику ему хотелось не больше, чем собаке лизать соль.
        Я советовал ему припрятать свою одежонку: у нас в Кукоаре из-за егерской шляпы погиб лесник, еще в начале войны.
        - А в чем же мне щеголять, сударь? У вас — родители… Есть кому позаботиться… А я безотцовщина, меня в цветах нашли. Сын полка. Вскормлен ротным котлом. Другого обмундирования мне не сыскать. Оставьте меня в покое, сударь.
        Дельные советы отскакивали от него, как горох от стенки.
        По вечерам он наряжался все в ту же форму, наводил блеск на ботинки и шел на танцы. У девушек он пользовался невероятным успехом. Ходили за ним хвостом. Раздобыв патефон, приходили к нему в гости. Это спасало его от голодухи.
        Я и другие ребята целыми днями ели кислые яблоки. Да еще радовались, что их вдоволь. На четыреста граммов хлеба в сутки жить можно, если под боком целый боярский сад.
        Спали мы на кухне. В другие помещичьи комнаты не заходили, чтобы не натаскать грязи.
        Армейских привычек из человека не выбьешь, хоть кол на голове теши. Наш бедный приятель привык просыпаться ни свет ни заря и чего только не делал, чтобы спать безмятежно, как мы… Но военная дисциплина висела над ним как проклятье.
        Около полуночи он иногда переносил свою койку в полутемный чулан с единственным окном. Окно занавешивал наглухо. Брюки складывал под матрацем: утром будут как выглаженные. И все же на рассвете бывший солдат королевской гвардии опять гремел посудой на кухне.
        - Эй, вы, сони, что так долго дрыхнете!
        Мы поворачивались лицом к стене, а он удалялся в сторону Днестра. Помещичий сад тянулся почти на целый километр, а за ним — заросли глухого парка с редкостными деревьями. Их купы зеленели на обрывистом высоком берегу Днестра.
        Он купался, плавал. Потом смотрел, как курэтурские мужики ловят рыбу.
        И лишь когда солнце подымалось сажени на три над рекой, мы продирали глаза. Заложив руки за спину, он прогуливался по саду.
        - А еще хвастаетесь, что мужики! Спите, как бухарестские пижоны. Так вы никогда не увидите восхода солнца.
        Недели две мы пожили вольготной жизнью, пока однажды утром я не застал его в саду, разговаривающим сам с собой. Мне почудилось, что он рехнулся.
        Но ничего подобного не произошло.
        Дело в том, что накануне мы встретились с группой журналистов из сорокских газет. Наш «сударь» обещал представить им несколько стихотворений. И вот теперь, по утренней прохладе, он муштровал свое вдохновение. Выпевалось пока только начало: «Я тракторист!» Дальше дело не шло. Зато всяческие ругательства в неимоверном количестве слетали с его уст.
        - Что, сударь, красивый сад?
        - Красивый.
        - Шаль мне с ним расставаться.
        - А что случилось?
        - Кажется, переберусь в Сороки… в газету… Понимаешь, даже на папиросы денег не хватает.
        - Но прости…
        - Что тебе угодно?
        - Познакомимся наконец…
        - Честь имею… Гылкэ.
        - Э-э-э…
        - Что, не слышал такой фамилии?
        - А я — Фрунзэ…
        - Слушай, хочешь купить мой китель?
        - Гм…
        - И у тебя денег нет, черт побери!
        В Алчедаре много голодранцев. Ни в одном другом селе не было раньше столько политиканов и богачей. Все они удрали, оставив превосходные, крытые жестью дома, сады с отборными яблоками. На месте остались сущие бедняки, обитатели лачуг, которые, конечно, не могли купить у Гылкэ китель.
        - Слушай, Фэникэ! — подбежал к Гылкэ его двоюродный брат. — Иди скорей, отец приехал.
        - Ну и что с того… У тебя, Фрунзэ, право на какую долю земли?
        - У меня? Точно не скажу…
        - А сколько у вас детей?
        - Два брата…
        - Стало быть, тебе пятьдесят процентов. Мне только двадцать пять.
        - Почему так?
        - Видишь ли, мой дядюшка убил мою мать…
        - За что?
        - За то, что родила меня вне брака… По закону о наследстве меня приравнивают к брату дядюшки… Поэтому мне всего двадцать пять процентов… Ничего не пойму, сударь, сплошная бестолковщина. Двоюродный мой братец не может решить задачи для четвертого класса. Будет калечить детей… Будь моя воля, я бы сжег Алчедар.
        - Чем же село виновато?
        - Виновато! Даже очень. Кроме всех этих чиновников и кулаков, почти в каждой семье был учитель. А в некоторых по два… Село считалось состоятельным. Не одни здесь плевелы были, пшеница — тоже… Зачем же удрали педагоги? Чтобы мой двоюродный братец и другие, ему подобные, калечили деревенских детей? Да, конечно. Тут есть свой смысл… Село, что за все прошлые годы дало сто учителей, теперь готовит целую тысячу… и так далее!..
        Фэникэ Гылкэ вошел в дом, вынул из сундучка сапожную щетку и стал чистить ботинки.
        - На, почисть! Чтоб ни пылинки! А то какие из вас учителя!
        Он протянул щетку двоюродному брату. Но, конечно, и меня имел в виду.
        - Знаешь, Фэникэ, наша буренка отелилась.
        - В добрый час… Поздравляю тебя с наследником.
        - Теленок со звездочкой на лбу…
        - Слушай, если не достанешь у отца немного денег, пусть сам приезжает и решает тебе задачи! Ифтоди как закатит тебе двойку в журнал, запоешь Лазаря… Живо отправишься домой пасти своего теленка. А я уберусь в Сороки, в газету… Разве это жизнь? Даже на папиросы денег нет.
        Обстоятельства складывались скверно. Волей-неволей двоюродному брату королевского лейб-гвардейца пришлось топать домой и клянчить рубли. Одному ему ведомо, чего это стоило… Во всяком случае, вернулся он с деньгами.
        - Что, отец твой спал?
        - Нет, не спал.
        - Странно, как же он расщедрился?
        - Я сказал, что в училище надо…
        - За находчивость ты заслужил комнату в помещичьих покоях.
        - Не надо…
        - Нет, надо. Сколько вы будете валяться в кухне? В этом селе полно пустых домов.
        - Ночью выпадет роса… А утром мы ходим в сад за яблоками… Ноги пачкаем. В росе… в грязи…
        - Экий ты ушлый… Ничего… Я из тебя наставника сделаю!
        Я догадывался, почему Фэникэ непременно хотел перевести меня и своего братца в помещичьи покои. Сам он в гвардии его величества отработал немало нарядов, начистил офицерам не одну пару сапог. Теперь ему хотелось помуштровать родственника и меня. Заставить нас мыть полы. Что ж, интересно, как это у него получится!
        2
        Фэникэ открыл свой военный ранец и смотрел в зеркало. Напудрился, поправил узел галстука, военное кепи. Потом стал начищать кокарду, пуговицы кителя. Вскоре они ослепительно засияли.
        - Ну, теперь можно идти.
        - Фуражку тоже берешь?
        - Забыл я, Фрунзэ! Все машинально делаю. С пяти лет одни и те же движения… В один и тот же час… Черт бы побрал такую жизнь!
        Он снял кепи, снова сел к зеркалу, пригладил волосы. Кому-то Фэникэ хотел понравиться.
        Кончиком языка он нащупывал щербатый зуб, сломанный во время путча в королевском дворце. Фэникэ был тогда сброшен со второго этажа и поплатился всего лишь клыком.
        Поводив языком по зубам, он начал ругаться — многоэтажно, как умеют только военные, сызмальства евшие кашу из армейского котелка. По брани можно было понять, что ему обещали вставить золотой зуб и не сдержали слова.
        Отведя душу, Фэникэ вынул военные документы и стал их разглаживать ладонью на колене.
        - Прощай, военная карьера. Будь ты неладна! Фэникэ Гылкэ рвет на части проездной лист и едет в Резину за комсомольским билетом!
        Обрывки разлетелись по помещичьему дому, как мотыльки. И Фэникэ кружился среди них в сумасшедшем танце. Кружился, кружился… пока не столкнулся с двоюродным братом. Из глаз посыпались искры. Фэникэ снова стал ругаться.
        - Забавно: чем тупей человек, тем тверже у него голова!
        - Прости, Фэникэ, я же не виноват…
        - Ладно, пошли. Наша комсомольская секретарша, наверно, уже заждалась.
        Сдается мне, ради нее так щеголевато наряжался Фэникэ. Армейская служба сделала его довольно наглым. Подкатывался он со своими галантными комплиментами, солдатскими анекдотами и бесконечными «целую ручку, сударыня» даже к нашим преподавательницам. И, как ни странно, пользовался у них симпатией. Он был высокий, хорошо сложен. Одевался всегда опрятно. В танцах никто из нас не мог с ним сравниться.
        Когда мы пришли в училище, народ уже был в сборе. Ребята восхищались гимнастическим искусством одного из наших преподавателей — математика из группы Фэникэ, коренастого парня с толстой шеей, тонкой талией и плечами атлета.
        Фэникэ улучил момент и тоже подошел к турнику. Начал крутить «солнце». При этом почти все время не сводил глаз с нашей вожатой. Наконец та не выдержала, подошла ко мне и взяла из моих рук китель Фэникэ. Да, у этого парня к девушкам был великолепный подход. Как у цыгана к лошадям.
        Даже Захария, один из главных соперников Фэникэ, кончивший семь с половиной классов румынского лицея, слывший эрудитом и на всех переменах беседовавший с преподавателями о международном положении, сник, как цветок тыквы под градом, увидев, что Фэникэ выделывает на турнике. Бедный эрудит удалился с достоинством: не иначе пошел обсуждать с преподавателем международное положение.
        А Фэникэ перестал крутиться, мягко и плавно соскочил. Потом вынул из кармана белоснежный платок и вытер слезы восторга у нашей преподавательницы, которая по совместительству была секретарем училищного комсомола. Потом стал обмахиваться тем же платком.
        Вероятно, нам уже можно было отправляться в Резину. Захария как раз поймал за пуговицу коренастого математика и стал ему обрисовывать положение в Скандинавских странах. До Резины километров пятнадцать. Думаю, этого расстояния хватит, чтобы Захария успел развить все свои основные тезисы. Что касается меня, то, пройдя железнодорожный тоннель (впервые увидел такое сооружение), я почувствовал, что невероятно устал.
        Паразиты «юнкерсы» снова бомбили железнодорожный мост через Днестр. Наши зенитки стреляли, но облачка разрывов стояли над самолетами как зонтики, защищающие их от солнца. Все же мост через Днестр хорошо охранялся зенитчиками, и немцам не удалось ни разу попасть в него. Хотя бомбили довольно часто, особенно на рассвете. Теперь весь груз «юнкерсы» высыпали на каменную гору за селом Чорна. Нам приказали спрятаться в посевах и ждать конца налета.
        Мы с другими парнями оказались на винограднике. Поели вдоволь зеленого горошка, посеянного между рядами… Если на обратном пути нас настигнет еще одна бомбежка, бедному крестьянину придется на будущий год покупать горох на базаре.
        В комсомол мы готовились месяца полтора. Но приняли нас одного за другим, без заминки.
        Только Захарию немного помучили. Затеял он разговор о международном положении стран Черноморского бассейна и совсем увяз в балканской политике. Секретарь по пропаганде товарищ Томуш объяснил Захарии, чего он недопонимает…
        Мы бережно дышали на непросохшую тушь собственных подписей, рассматривали подпись секретаря уездного комитета комсомола. Два красивых алых ордена смотрели на нас из открытого билета.
        Только Фэникэ был зол. Что за люди собрались в укоме… Первый секретарь хромой, второй хромой, наконец третий тоже хромой.
        - Но, понимаешь, у них, наверно, заслуги…
        - Это я и сам знаю. Ты, сударь, скажи, зачем они подтверждают пропаганду, которую мне все время вдалбливали в казарме? На антисоветских плакатах большевиков изображали с рогами и хвостом. Хромцы, калеки целуются с самим дьяволом!
        - Они же комсомольцы-фронтовики, раненые, чего ты хочешь? Тут тебе не королевская гвардия! — накинулся Захария на Фэникэ.
        В заключение нас пригласили в длинный-длинный кабинет первого секретаря и поздравили с приемом в комсомол.
        - Где должен хранить свой комсомольский билет член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи? — спросил товарищ Томуш.
        - В нагрудном кармане, у сердца.
        - Имеет ли право комсомолец оставлять свой билет?
        - Ни в коем случае. Если дом загорится, и билет сгорит! — выпалил двоюродный брат Фэникэ. За этот чисто крестьянский ответ он получил исподтишка несколько тумаков. Несмотря на них, братец посмеивался глуповато и незлобиво, ожидая похвалы за находчивость. Но никто не обратил на него внимания. И, как всякий недалекий человек, он сначала простодушно удивился этому, а потом потускнел, как солнечный день, подпорченный туманом. Умора…
        Поздравив и пожелав успехов, нас направили в уездный отдел народного образования — записаться в педучилище, где мы будем учиться заочно.
        Выйдя из укома, двоюродный брат Фэникэ уселся на камень. Чего другого, а камней в Резине достаточно. Уселся, вынул из подкладки своей шляпы иголку с ниткой, зашил намертво комсомольский билет в нагрудном кармане.
        - Так надежней.
        - Не пойдешь с нами? — окликнул Фэникэ брата.
        - Погоди, Фэникэ. Я хотел тебя спросить…
        - Шагай быстрей! Что такое?
        - Стоит и мне подавать документы?.. В эту, как ее…
        - В педучилище? Нет, не стоит. Ни за что. Такой глупарь, как ты, и окончит училище?! Это же настоящее бедствие для села!.. Для крестьян, для их детей… Родители надеются вывести их в люди.
        - Ежели так говоришь, вот пойду и запишусь в эту, как ее там… ну!..
        Он потопал следом за нами, на ходу пряча иголку в подкладку шляпы.
        Не помню, в какой газете я вычитал, что в эти дни наша армия наступала, продвигалась иногда на шестьдесят километров в сутки. С песней вперед, шагом марш! Левой! Левой!
        С песней возвращались и мы из Резины. Нас радовала новая ответственность — мы стали комсомольцами!
        У всех, правда, ноги подкашивались от усталости. Едва вошли в наш сад, как я рухнул наземь, точь-в-точь как полный мешок, упавший с подводы. Самым стойким оказался Фэникэ.
        - Подъем, Фрунзэ!.. К тебе родители приехали.
        Подобная весть подняла бы меня даже из гроба.
        - С утра дожидаемся, — увидев меня, сказал отец.
        Прибыв из Кукоары, он привез матери «в эвакуацию» полную машину душистых яблок. Прихватил маму и решил на той же машине привезти яблок и мне. Откуда было знать отцу, что в нашем распоряжении целый помещичий сад. «Вот если бы в саду рос хлеб, — сказал я отцу. — Разве на четыреста граммов проживешь?»
        Тогда отец не стал терять времени и пошел искать квартиру, где бы я мог столоваться. Но все приличные места заняли более расторопные люди…
        - Я тебя устрою, Тоадер, у украинца в Курэтурах. Село недалеко… Всего три километра… с гаком. Хорошая будет для тебя прогулка перед уроками. Как думаешь?
        - Опять же языку поучишься… — обрадовалась мать, что тоже может одарить меня полезным советом.
        Видимо, осунулся я крепко за два месяца. Отец не пожалел усилий, добился — по вечерам меня усаживали за круглый столик в семье курэтурского рыбака-украинца. На столике дымилась горячая мамалыга. От жареной рыбы исходил такой запах, что слюнки текли. Было у нас тогда присловье: «Рыба да мамалыги глыба».
        Я макал кусок мамалыги в сковородку с жареной рыбой и в эту минуту понимал, что жить все-таки можно.
        3
        Вставал я рано, едва восток начинал алеть. По росистой прохладе бежал к Днестру. И долго, долго плавал…
        Потом гулял вдоль бесконечных рядов старых деревьев, вдыхая утреннюю радость. Так в иных местах вдыхают целебный воздух соснового бора или йодистый морской озон.
        Взрослые, степенные люди сдерживают свои чувства. А мы, молодые, резвились, точно жеребята. Скатывались в овраги, прыгали через ручьи, скакали по валунам…
        - Ты догоняешь! — весело крикнул я. — Чур не я.
        - Пардон, коллега… мы вместе с вами свиней не пасли.
        Я покраснел как рак. Двое мужчин средних лет усмехались тонко и снисходительно. Размеренная походка, дорогие костюмы, аккуратные узлы галстуков и элегантные запонки на манжетах… Я не мог понять, кто они. Корил себя: какого дьявола распрыгался, как мальчишка?
        - Что, Фрунзэ, поддели тебя? Им-то, черт побери, жалованье идет!
        - Один — Штирбей… Работает директором средней школы в Пояне, в моем селе. Раньше хвастал, что состоит в родстве с графом Штирбеем… Окончил Нормальное училище в Яссах. Трепач, каких свет не видел… Графское охвостье… Такой же родственник графа, как я — раввина из Бухуша.
        - А второй?
        - Учитель… Где-то в Кицканах работает… Ишь как ходят под руку… Ничего не поделаешь. Из всех старых учителей в районе только они остались. Оттого и заносятся. Им жалованье все лето идет.
        Да, Штирбей подпортил мне настроение. С утра пораньше! Мне чудилось, что мои товарищи слышали его ехидную фразу: «Пардон, коллега… мы с вами вместе свиней не пасли…»
        Слова эти, не переставая, звучали у меня в ушах, и со стыда я спрятался в гуще училищного сада. Стал размышлять. Жил я себе, жил, так какого рожна полез в учителя? Будешь потом у всего села на виду, будешь взвешивать каждое слово! Огромный колокол алчедарских педагогических курсов вывел меня из раздумья, властно позвал в класс.
        Из учительской выходил Николай Трофимович, заведующий отделом народного образования, и еще трое незнакомых. У входа показался товарищ Шеремет. С цветком в руке задумчиво шагал в нашу сторону. Обычно он выглядел чуточку сонным и усталым, но стоило ему вынуть блокнот и сказать несколько слов, как люди раскрывали рты, восхищались его наблюдательностью. Глаза у него узкие, по-монгольски раскосые… Говорят, Шеремет работал редактором газеты в автономной республике, отличался метким глазом и острым пером.
        Не стану воспроизводить речи директора курсов. Он поздравил нас с новой профессией, говорил, что нам по существу предстоит работать с сырьем, с тестом… И все зависит от нас: какой удастся сделать замес, что вылепить и испечь.
        Поздравления, одно лучше другого, сыпались как из рога изобилия! Это был настоящий праздник. Отныне мы педагоги. Нам выдали удостоверения. Большая ответственность теперь на наших плечах!
        Заведующий районо, мужчина, у которого черные волосы торчали так, словно он был напуган чем-то, вышел к трибуне и стал читать, кто куда получил назначение. Некоторые фамилии звучали куда потешней, чем прозвища, что давали у нас в Кукоаре. Абабий… Амбросий… Ангел… и вдруг:
        - Гылкэ Фэникэ… директором семилетней школы села Мерешены.
        Фэникэ подскочил как ужаленный и побежал за назначением.
        - Гылкэ Прокопий… Учителем в село Кукоара!
        Беда! Прикоки, много с тобой мороки. Повезло же моей Кукоаре… Надо предупредить отца.
        - Ликуй и радуйся, Фрунзэ.
        - Ни мне сегодня не везет, ни Кукоаре.
        - Подожди, до вечера еще далеко.
        - А ты почему не в духе?
        - Посмотрел бы я на тебя… Всех называют по имени и отчеству. А меня Фэникэ Гылкэ. Хотел бы я тебя спросить: как станут обращаться ко мне ученики? Я ведь безотцовщина, дитя любви…
        - Будут называть: товарищ директор.
        - А учителя?
        - Об этом я не подумал…
        - Святая простота! Пойду лучше в газету… Не то придется краснеть перед учениками, мямлить: зовут, мол, меня так-то и так… Нет, шут с ней, со школой.
        - Фрунзэ Федор Константинович…
        - Тебя вызывают!
        - Фрунзэ!
        - Здесь!
        - Директором семилетки в село Кукоара…
        - Поздравляю… А говорил — не везет, — хлопнул меня Фэникэ по спине так, что чуть не треснула рубашка. — В родное село угодил. Чего еще хочешь?
        - Угодил… Вместе с твоим Прикоки.
        - Голову даю на отсечение, нет лучшего учителя для первоклассников, чем такой глупец… как Прикоки… Послушай. У умника терпения гораздо меньше, чем у глупца… А что нужно учителю первоклашек? Знать азбуку и быть дьявольски терпеливым… А Прикоки, если даже школа загорится, спокойно будет вести урок, покуда головешки не станут падать на голову.
        - Первый класс самый трудный…
        - Ты, Фрунзэ, не думай, что если я не конспектировал, то и не знаю, что в учебниках написано…
        - Бума Моисеевич, у нас вопрос!
        - Прошу!
        - Как быть?.. Наши школы на переднем крае… В прямом и переносном смысле… Села эвакуированы!
        В зале стояло около двадцати директоров… Гирова… Гиришены, Будей… Краснашены… Богзешты… Баху… Гетлово… Германешты… Исаково… Леушены… Васиены… Инешты… Вережены… Заиканы… Коробчаны… Сухулучены… Саратены… Чеколтены… Клишова… Бравичи… Чишмя…
        Выступал Захария, окончивший семь с половиной классов лицея. Он назначен директором в Оргеев. А «международное положение» Оргеева было из рук вон плохим.
        - Директора школ получат в военных органах соответствующий пропуск. Безо всяких препятствий проследуют на место работы.
        - Разве за десять дней успеем отремонтировать школы?
        - А где достать известь и бревна?
        - Кто нам поможет сделать побелку?
        - Как собрать детей? Они же в эвакуации.
        - Без гвоздей и оконных стекол я, например, как без рук! Пять месяцев «катюши» стреляют из школьного сада.
        - Надоела мне эта музыка, сударь. Всем разжуй да в рот положи.
        Фэникэ потянул меня за рукав, усадил. Пусть остальные задают вопросы.
        - Помнишь слова нашего историка? Один дурак может задать столько вопросов, что тысяча мудрецов не смогут на них ответить. Правда, у меня впечатление, что Бума Моисеевич любит отвечать на вопросы гладко, как из учебника грамматики. Он учился на адвоката в ту пору, когда преподавали риторику… Теперь у него уйма должностей и поручений. Завуч средней школы… Заведующий районо, директор районного радиоузла… Переводчик райкомовских решении на молдавский язык… И еще куча дел, которые он, беспартийный, выполняет, как настоящий большевик.
        Что за парень этот Фэникэ! То терзался, что дети не смогут называть его по имени-отчеству. Теперь иронизирует над почтенными людьми… Жаль мне расставаться с Фэникэ. Думаю, и ему тоже.
        Вечером он неожиданно пришел ко мне. С шумом вошел во двор моего украинца, будто жандарм с поста, что пришел сделать обыск, хлопнул калиткой, потом дверьми.
        - Я за тобой… Укладывай манатки. Через два часа попадешь в объятия к мамочке.
        У ворот стояла бричка, запряженная парой вороных. Отличные кони: копытом землю бьют, удила грызут. Боярские кони! Царский выезд, как говаривал дед.
        - Ты не дождался отца Прикоки?
        - Может, ты хочешь?.. Если тебе охота бежать… следом за его подводой…
        - Что ты сердишься из-за любого пустяка?
        - Не люблю глупостей с продолжением.
        - А откуда бричка?
        - Из Пепен… Меня пригласили на бал пепенские учителя. Я спешу, поторапливайся.
        Все мое имущество было на мне. От смущения перед девушкой, сидевшей в бричке, я забыл свои десаги в каса маре у хозяина. Но он был так любезен, что до самой околицы бежал следом за нами, покуда не догнал. Правда, дочка ему помогала.
        Ловкач Фэникэ поцеловал дочке моего хозяина кончики пальцев, и та долго махала нам вслед платочком, словно Фэникэ был ее давним другом.
        - Познакомьтесь! — предложил Фэникэ, пока я рассеянно держал в руках свою суму, боясь испачкать сиденье.
        - Тамара! — прозвучал над моим ухом мелодичный голос.
        Мы с Тамарой обменялись рукопожатием. И тут я разочаровался. Рука у нее оказалась холодная и потная. Господи, такая красивая девушка и с рыбьей кровью!
        Тамарин отец взмахнул кнутом, бричка покатилась, подрагивая на рессорах…
        - По-моему, стоит быть директором школы!
        - Ты что-то спросил? — осведомился Фэникэ.
        - Не так уж плохо, говорю, быть директором школы.
        - Да, кто мог подумать, что у Советов так легко стать большим человеком. Ложишься спать темным мужиком… безотцовщиной, просыпаешься директором.
        Из брички я выпрыгнул на краю села. Пожелал Фэникэ веселого бала. Поблагодарил возницу и повернул к большому, крытому жестью дому, стоявшему вдалеке, туда, в Ордашей, мы были эвакуированы.
        Бричка скрылась в клубах пыли, за поворотом проселка. Вот мы и расстались с Фэникэ. В Пепенах бы ему, конечно, лучше жилось, чем в Алчедаре. Если верить его словам, родители хотели выдать Тамару, свою единственную дочь, свое сокровище, именно за него. Всеми правдами и неправдами добились они назначения Тамары в ту же школу. Не думаю, что это обстоятельство доставило особое удовольствие бывшему королевскому гвардейцу. Его больше пленял Тамарин патефон. Каждый вечер на квартире у нее устраивали танцы, развлекались. На другое утро Фэникэ ходил мрачный, невыспавшийся и клял себя за то, что связался с Тамарой. К тому же у нее была привычка: перед тем как лечь в постель, плакать… «чтобы казаться невинной, безгрешной, целомудренной».
        Фэникэ был закаленный солдат, притворная слезливость претила ему. В такие минуты он не знал, как избавиться от Тамары.
        - Прощай, Фэникэ!
        Перед одним из домов стрекотал движок. Из помещения доносились выстрелы, крики «ура». Сразу вспомнилось: здесь клуб летчиков. Каждый вечер им тут читают лекции, бесплатно крутят фильмы. Если бы я хотел, запросто мог войти. Ведь бригада наша более двух недель мыла самолеты, и мы считали себя авиаперсоналом. Многие любят прихвастнуть, что служили в авиации… Покуда не спросишь, сколько у них на счету боевых вылетов.
        Возле клуба летчиков повстречались мы с Мариуцей Лесничихой. Прогуливались под руку с белокурым летчиком. Сердце у меня екнуло, будто я увидел Вику. Как приятно встретить человека из родного села! Три месяца не видел никого из Кукоары, кроме родителей.
        - Добрый вечер, Мариуца!
        - Что? — по-русски переспросила она.
        - Говорю: добрый вечер.
        - Добрый вечер…
        - Слушай, Мариуца, ты когда по-русски изъясняешься, куда деваешь молдавский язык?
        - Иди к чертям!
        - Я сперва засомневался… Теперь вижу — это ты.
        - В самом деле не узнал меня сначала?
        - Еще бы!
        - Сильно изменилась?
        - Не очень.
        - Записалась я, Тоадер… на фронт пойду!..
        - С этим белесым?
        - Нет. С ним у нас просто… дружба.
        - Ну, я тоже пошел — спешу. Еще увидимся.
        - Спеши, спеши. Очень тебя ждет твоя… Троим сразу сумела вскружить голову. Письма ей пишут.
        - Каким еще троим? Откуда трое, что ты мелешь?
        - Что мужчины находят в этой Вике Негарэ? Задается фифочка. Теперь белокурых девушек полно во всей России… Ага!
        - Что болтаешь? От кого она получает письма?
        - От сына Дорофтея… с фронта.
        - И еще?
        - От писателя из Кагула.
        - От писаря?
        - Да. Теперь только из Кагула приходят послания… Сын Дорофтея погиб, извещение пришло… И медаль…
        - Так ты на фронт отправляешься?
        - Да, хочу мир посмотреть…
        - Когда отправка?
        - Жду ответа… Попросилась в отряд Митри.
        - Так и говори. Одно дело — фронт, другое — партизанский отряд…
        - Ну, я не такая грамотная, как ты.
        - Вижу, и здесь пока не теряешься.
        - Нет, это просто дружба.
        - А думаешь все время о Митре?
        - Никуда он от меня не увильнет… Подумаешь, скрывает, где отряд… Ничего, разыщу.
        Вот она какая — Мариуца! Ни на одном языке ее не переспоришь, не собьешь с панталыку.
        - А знаешь, семья Негарэ съехала из Ордашей…
        - Куда?
        - Где земли побольше. Вечно им земли мало.
        - В каком же они селе?
        - В Проданештах… Там эвакуированных нет… Покинутой земли сколько угодно.
        Мариуца взяла под руку своего летуна с бровями, как пшеничные колосья, и они пошли на танцы.
        Субботний вечер — только сейчас сообразил я.
        4
        Дома горячих объятий, вопреки прогнозу Фэникэ, не было, хотя мать, конечно, очень обрадовалась моему возвращению. Простой крестьянской радостью. Без поцелуев и слез.
        Дедушка Тоадер стиснул меня так, что кости хрустнули.
        - Повернись-ка, дай на тебя лучше посмотреть, беш-майор. Что ты скажешь, Лейба?
        - Одно скажу: не сглазить бы… И новых успехов. И еще дай ему бог, пусть будет задним умом крепок, как говорят евреи…
        В Ордашей вместо стульев служили камни, принесенные со скалистых берегов Реута. У нашего ордашейского хозяина была собственная молотилка, весь двор был усеян железными деталями и здоровыми камнями, которые подкладывали под колеса молотилки во время ремонта.
        Лейба с дочкой сидели на большом, с теленка, валуне возле кухни. Хозяева наши были бездетны. И когда муж уходил на ток или отправлялся со своей машиной в соседние села, толстуха жена следовала за ним. По-видимому, из-за чрезмерной ее тучности род ордашейских мастеров и остался без потомства. А у мужа ее были, что называется, золотые руки и горло — серебряная лейка.
        Я поздоровался за руку с Лейбой, его дочерью и тоже сел на камень.
        - А почему с дедом Петраке не здороваешься? — спросила мать.
        Деда Петраке я даже не приметил сразу: он сидел на отшибе, а тусклая, подслеповатая керосиновая лампа — лампа военного времени — светила плохо.
        Если бы не отголоски артиллерийской канонады из гущи кодр, если бы бомбардировщики, надсадно гудя, не отправлялись в свои ночные полеты, можно было подумать, что в мире царит тишина и спокойствие. Люди, сидевшие во дворе, ждавшие горячей мамалыжки, пришли с поля, с работы. Дед Петраке, мать и Никэ трудились на току. Лейба с дочерью собирали табак.
        Говорят, в молодости, Лейба слыл известным табаководом. Потом власти обжулили его. Обанкротился Лейба и вместе с сыновьями и дочерьми занялся сапожным ремеслом, а потом сменил и это ремесло на торговлю в лавке и корчме.
        Ремесло, торговля — это понятно. Человек пытался прожить, устоять перед бедами… Но разводить табак, когда после каждого курильщика протираешь клямку двери, как упрямый старовер-липованин, — этого не мог уразуметь даже дедушка. Теперь, на закате жизни, Лейба снова занялся табаком — тем, с чего начал.
        В эвакуации он вместе с дочкой работал на табачных плантациях. Зятя взяли на фронт. Старуха умерла где-то в дороге.
        С дедом Петраке они встретились в Алма-Ате совершенно случайно. Один прибыл получить премию за табак, другой — за то, что перевыполнил норму настрига шерсти, вырастил много ягнят. Лейба и Петраке больше не разлучались. Говорят, друг познается в беде. А бед хватало с лихвой. Буханка хлеба стоила триста рублей. И еще говорят, что односельчане в десяти километрах от дома уже братья. А если до родного дома семь тысяч километров!
        Дед Петраке молчал, как всегда, опустив руки на колени. Ладони его были такие, что еще целых полчаса после рукопожатия я чувствовал «ласковость» их прикосновения.
        В казахстанских степях старик все время пастушествовал. Директор совхоза разрешал ему доить овец, варить сыры, солить брынзу. От деда Петраке зависело, будут ли сыты изголодавшиеся рабочие совхоза. Его приглашали в другие села, на инструктаж, как лучше доить овец, как заквашивать молоко… Обо всем этом дед Петраке дома не рассказал ни полслова. Дедушке Тоадеру пришлось выпытывать у Лейбы.
        - Чего молчишь, Петраке? Что ты там делал — ничуть не зазорно. А то вон Лейбу приходится тянуть за язык!
        - Ха, его отпускать не хотели, чтоб я так жил! Приехал директор, люди из военкомата, с винтовками… Вылезай, говорят, из вагона. Мобилизован… И директор, и жена его, и дочь плакали, когда поезд тронулся. И мы плакали… Все плакали. Моя дочка тоже… овечье молоко текло по щекам!
        - Ну, Петраке — понятное дело… А ты, Лейба, почему вернулся?
        - Откуда мне знать?
        - Родные места! Ты не обижайся, но был у нас кот… Удрал он от этих камней, вернулся в Кукоару. Вот и весь сказ. Кот глуп и непонятлив. А ты ведь беш-майор!..
        Дедушка умолк. На стол опрокинули казанок с мамалыгой. А во время еды старик не любил точить лясы. Однажды перечное семя попало ему не в то горло — чуть не отдал богу душу.
        Теперь он вынул из кармана горсть маленьких, как куриное сердце, стручковых перцев и по одному начал крошить в миску с борщом.
        - Вэйз мир! — вырвалось у дочери Лейбы.
        - Не бойся, дочка, я всегда ем из своего корыта…
        К общей миске протянулось много натруженных, хорошо поработавших сегодня рук. Много ртов отхлебнули горячего борща. Мы поглощали комья мамалыги, как ломти пасхального кулича. Посмотрел бы отец, как жадно уплетает Никэ, то-то обрадовался бы! И странное дело, какая ни тусклая была лампа, никто не перепутал миску, никто не сунул нечаянно свою ложку в дедушкин борщ. Не дай бог, обожжешь рот на неделю!
        У каждого свои причуды. Лысый Вырлан, например, получив письмо от девушки, целый день держал его за пазухой. Вечером мыл руки, спокойно садился ужинать, тщательно резал хлеб. Лишь после еды вынимал письмо, перечитывал несколько раз, потом, отдуваясь, предавался размышлениям. На фронте, пожалуй, отвыкнет от этих барских замашек!
        На другой день я, бесхарактерный и нетерпеливый, вместо того чтобы идти своей дорогой в кодры, где находилась моя школа, завернул в Проданешты. Первым делом потребовал отчета у Вики:
        - Значит, так… Получаешь письма?
        - Тебе сердиться нечего…
        - Да… Старо, как мир. Вы всегда на стороне сильных. Победителю лавры.
        - Ты лучше спроси деда Петраке, кто мы?..
        - Это меня не интересует.
        Она так швырнула пачку писем, что они разлетелись по комнате. Хорошо еще, хозяева и родители Вики отправились на рынок в Капрешты. Не то опозорился бы навеки перед ними.
        - Я не хотел читать писем.
        - Разве можно запретить, если кто-то желает писать?!
        - А беречь письма обязательно?
        - Ты сначала прочти. Или тебя не интересует, что сейчас происходит в Кукоаре?
        - Завтра сам буду в Кукоаре. Надо начинать ремонт школы.
        - Так сразу и начнешь! В нашей школе теперь военный госпиталь. Возьми, прочитай.
        «Сады ваши в нынешнем году уродили, как никогда, — писал штабной писарь. — Под вашей шелковицей кипит котел сатаны… Днем и ночью течет самогон — шелковичная водка, что слаще и крепче, чем сливовая цуйка. Перезревшие ягоды шелковицы опали и лежат на земле, хоть сгребай лопатой.
        В вашей школе военный госпиталь. Из старожилов — ни души. Я все молюсь небу и земле, чтобы выбраться отсюда подобру-поздорову. Лишь с той потерей, которая выпала мне…»
        - Какая у него потеря? Ты, что ли?
        - С чего бы? Вы — петухи, так и нас считаете курами.
        Вика усмехнулась вполне доброжелательно и протянула поднятый с пола треугольник.
        - Посмотри, что тут сказано.
        «С Мыньоая до Сесен фронт держат немцы. От Сесен до монастыря в Курках — румыны. И меня как раз вызвали в переводчики: ночью в Сесенах к нам перебежал взвод солдат и несколько офицеров. Они не знали ни слова по-русски. Забавная штука: к нам они пришли в подштанниках и рубахах. И когда наш генерал спросил, почему они в таком виде, сказали, что не хотят иметь осложнений с казной. За хищение военного имущества карают строго. Так пусть униформа останется маршалу Антонеску.
        Конечно, все наши хохотали. Но в конце концов посочувствовали румынам. Большая часть из них неграмотные крестьяне. Да и офицеры недалеко ушли от солдат: сельские учителя, от сохи, но чуточку образованные».
        В конце письма я нашел ответ на вопрос, мучивший меня. «Первый допрос им устроили в Баху. Там их одели в нашу одежду и отправили в штаб дивизии. Но нас заметили. Заметили румыны из траншей, выкопанных в помещичьем винограднике. И пришлось уткнуться носом в землю, приникнуть к ней всем телом. Меня обстрел застал посреди проселка, я не мог хорошо укрыться. Пуля попала в носок сапога и, словно бритвой, отчикала мизинец правой ноги… Отделаться бы только этим до самого Берлина!»
        - Знаешь, некрасиво читать чужие письма! — сказала Вика и вырвала листок из моих рук.
        - Постой, дай дочитать.
        - Много будешь знать, скоро состаришься.
        - Тогда прочти сама…
        - Лучше передай ему привет от меня.
        - Может, записку?
        - Я парням не пишу…
        - А мне?
        - Тебе — другое дело… Но тебе мне нечего писать… Раньше и ты посылал мне стихи, но с некоторых пор… рифму потерял…
        - Из-за тех стихов я сколько воскресений подряд пас коней вместо Никэ… Слушай, ты не могла бы мне отдать эту тетрадку?
        - Не видать тебе ее как своих ушей.
        - Ты же прочитала… На что она тебе?
        - Хочешь другим послать те же стишки?
        - Нет. Просто хочу, чтобы остались на память.
        - Обойдешься… Нужны будут стихи, напишешь новые. Я забыла тетрадку в Кукоаре.
        - Ври больше!
        Расстались мы примиренные — до будущей стычки. Вика проводила меня до околицы. Жаловалась, что скучно, что нет подруг из родного села. Перед расставанием спросила:
        - Знаешь что, Тоадер? Хочешь, будем друзьями?
        - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! До сих пор не дружили?
        - Дружили. А теперь давай будем как родные…
        - Валяй дальше…
        - Скажи, но только правду… Может так быть, солдат не погиб, а по ошибке зачислен в погибшие?
        - Кого ты имеешь в виду?
        - Дорофтеиху… Ходит и плачет. Получила похоронку на Михаила. А ко мне все еще приходят письма от него.
        - И ты отвечаешь?
        - Да.
        - Письма не возвращаются?
        - Нет, что ты!
        - Тогда не знаю… Фронт есть фронт.
        - Сердишься?
        - С чего бы?
        - Что я ему пишу?
        - Дело хозяйское…
        5
        Если хочешь, чтобы дорога не казалась слишком длинной, не думай о ней и не считай километры. Может, потому степные путники и поют так отрешенно и самозабвенно. Увидят в пути бурьян — и его вставят в свою нескончаемую, словно степь, песню. Увидят птицу — и о ней запоют. Человек среди людей всегда сдерживает себя. Одинокий путник раскован, свободен.
        О чем мне думалось по дороге из Ордашей в Теленешты, даже под пыткой не мог бы вспомнить. В памяти запечатлелось одно: при встрече с любым военным я ощупывал нагрудный карман — не потребуется ли пропуск?
        Зато в Теленештах голова заработала с утроенной силой. Впервые довелось мне увидеть совершенно опустошенный город. Дворы поросли репьем, лопухом, крапивой, сновали одичавшие кошки и бездомные пугливые псы. Стаи диких голубей клевали осыпавшийся подсолнух.
        Конечно, веселого тут было мало, но я вдруг так захохотал, что вспугнул голубей: весь двор райисполкома был до отказа завален военными моторными лодками. Они лежали одна поверх другой, днищами вверх, как огромные корыта, просмоленные и проконопаченные…
        Вспомнил я тогда, как спросили отца в штабе дивизии, откуда взялось море в долине Кулы, между Баху и Сесенами, если его не было на карте.
        Думаю, теперь речушка Кула в самом глубоком месте лягушке по колено. Лодки преспокойно отдыхают. А в долине между Баху и Сесенами вовсю резвятся кузнечики, снуют божьи коровки, солдатики, всякие букашки свищут, свиристят, стрекочут. Август такой знойный, что даже капельки росы редкость.
        Чем ближе к Кукоаре, тем чаще встречаются военные. И окрики один за другим:
        - Стой! Документы!
        Или:
        - Пропуск!
        Бедная Кукоара! И она опустела, и ее захлестнули сорняки, бурьян. Лебеда в скотных загонах вымахала выше плетней: затяжная весна и жаркое лето пошли ей на пользу.
        Если бы кто захотел узнать, что сеял человек последние десять двадцать лет, достаточно было бы внимательно осмотреть двор. Почва вокруг дома взрастила все семена, прошедшие через руки хозяина: кто же не обронил по нескольку зерен?..
        Бадя Натоле перед войной судился со своим шурином из-за мешка фасоли. Суд не вынес приговора из-за отсутствия доказательств. Теперь злополучная фасоль проросла из навозной ямы бади Натоле. Виноградник деда Саши не был очищен и подрезан и теперь пополз вверх по деревьям, зацепился за крышу дома и сарая. Кусты, росшие под забором Мустяцэ, перебросили тяжелые от гроздьев лозы в соседний двор. У вдовы Наки дожди размыли крышу и повредили дымоход. На чердаке у нее выросли большие белые тыквы, хоть плачинты пеки. Некоторые свисали с крыши курятника, другие опустились на изгородь палисадника.
        Солдат в Кукоаре, несомненно, было больше, чем местных жителей. Но поскольку солдаты занимались своими военными делами, сорняки везде росли бесстыдно и нагло. Теперь я, штатский человек, брел по тропам войны и изумлялся, глазам своим не верил: где месяцев пять назад солдаты проклинали распутицу и местные крестьяне помогали чуть не в десагах перетаскивать снаряжение для пулеметов и ПТР, теперь раскинулись райские кущи. Деревья уродили будто наперекор кровопролитию. Сливовые деревья стояли черные, словно плоды на них насыпали лопатой. И когда только успели созреть яблоки, груши?
        К каждому дереву вела тропинка, проложенная в крапиве и лопухах. С нижних веток плоды были оборваны. Но урожай выдался такой, что, сколько ни срывай, еще останется.
        Сад отлично сохранился: армия — хороший хозяин. Нигде не видно обломанных веток, надкушенных и брошенных плодов.
        Долго слонялся я по селу. В ушах звенела тишина заброшенных крестьянских дворов, сиротливого родного дома. Кончилось тем, что возле колодца бабушки Кицаны мне скрутили руки за спину и отвели в штаб дивизии. Ну и радовался же кагульский писарь! Может, меня отвели бы к самому генералу. Но он беседовал с какими-то сесенскими крестьянами, перешедшими линию фронта вместе со скотиной. Жаловались мужики, что другого выхода не оставалось. Немцы бросают в котел поголовно весь скот…
        - Слушай, где тебя задержали?
        - Возле колодца бабушки Кицаны.
        - Что, засмотрелся на «катюши»?
        - Нет, я их даже не заметил.
        - Татарин, что привел тебя, врать не станет.
        - Скажи лучше, где отец?
        - Военная тайна…
        - Тебе привет от Вики… Она мне показывала письмо, где ты описываешь, как лишился мизинца.
        - Спасибо за привет. Ты уже посмотрел свою школу?
        - Когда же я мог? Мне ведь скрутили руки.
        - Надо было пройти прямо в комендатуру. Отметиться, как положено.
        - Я не знал, — искренне сознался я.
        Из кабинета генерала вышел капитан Шкурятов, улыбнулся мне, как старому знакомому. Одна его нога была в гипсе. Нынче он хромал уже не так сильно, как в тот день, когда пришел назначать отца председателем сельсовета.
        - Директор? Молодец!
        - А батька где? — по-украински спросил я. Мать оказалась права: у своего курэтурского хозяина я чуток поднаторел в том языке.
        - Батька на току.
        - Он сказал, что твой отец на току, — перевел мне штабной писарь.
        - Хорошо. Поможем! — сказал капитан Шкурятов и вернул мне пропуск.
        - Они тебе помогут… Без армейской помощи школу не поставить на ноги, не отремонтировать. Побудь еще здесь. Константин Георгиевич тоже столуется у нас. И спит. На току — строгая охрана. Туда никому не дозволено ходить, кроме солдат, что помогают на обмолоте… Брысь, холера! — кагульчанин шикнул на кота Негарэ. — Такого вора поискать… Недавно утащил портфель генерала. Еле нашли на чердаке, за дымоходом! Чуть не погорели, часовых отправили на губу. Не шуточное дело!
        Капитан Шкурятов снова проковылял к генералу в кабинет. Вскоре вышел и протянул удостоверение. Сделал мне знак следовать за ним.
        Мы сели в военные дроги, запряженные двумя добрыми конями, и отправились на ток. Ездовой, пожилой солдат, подложил капитану под ногу подушечку. Но на ухабах и выбоинах он все равно морщился, стискивал зубы от боли.
        Увидев меня, отец совсем не удивился. За пять месяцев, проведенных на передовой, он ко всему привык, все воспринимал как должное. Даже не стал меня тискать и тузить, как дедушка.
        - Видишь… директор школы!
        - Молодец!
        Все хвалили меня. Только отец молча изучал мои документы.
        - Ну что ж, давай руку! — наконец проговорил он. Но вместо того, чтобы пожать ее и поздравить меня, просунул и свою руку под тяжелый мешок пшеницы, и мы вдвоем понесли его на весы…
        Капитан Шкурятов вынул из кармана кителя пачку квитанций, протянул отцу. Показал: все подписаны, печати проставлены. Это были документы на пшеницу, сданную в фонд армии.
        - Хорошо, что ты приехал, — сказал отец. Он совсем не изменился. Только носил военную форму, правда, без погон. А на голове — шляпа.
        Заночевали мы на току. Военные машины приезжали за пшеницей круглые сутки. За Гиришенским холмом дрожали зарницы: фронт. С Цибирического нагорья немцы днем видели наше село как на ладони. Людей не обстреливали, но по машинам открывали артиллерийский огонь. Пока я привык к вою немецких минометов, во рту у меня пересохло. Терпеть их не мог: воют где-то в стороне, а взрываются — рядом. Осколки — веером во все стороны.
        Капитан Шкурятов рассказал мне в утешение, что солдаты окрестили эти немецкие минометы «ванюшами». Ласковое это имя куда как мало им подходило: мне все чудилось, что летит огромный, тяжелый, как пушечный ствол, флуер с тысячами дырочек. Отец же был совсем спокоен. Привык. Чтобы придать и мне отваги, небрежно махал рукой.
        - Немцы — они такие… Пуляют куда попало… Перед отходом ко сну…
        Самой страшной войной отец и сейчас считал ту, что была в годы его молодости. Пехотинцы шли в атаку не с автоматами — со штыками наперевес. У австрияков лезвия штыков были зубчатые, как у пилы. Проткнет брюхо — не выживешь.
        - Пуля — дура… Она и мимо просвистит. А штык, ежели напорешься, беда… Правда, наши винтовки в ту пору были длинней австрийских, на это и была вся надежда…
        На току у нас хорошо, противником не просматривается, прикрыт холмом. Слегка тревожило, что возле тока заняли огневые позиции несколько наших тяжелых пушек, они могли привлечь внимание немецкой артиллерии. Об этом, полагаю, думали и другие, не я один. Не зря же некоторые солдаты брали пустые мешки — подстилки — и уходили на ночь подальше от орудий.
        Мост десятый
        1
        Генерал смерил меня взглядом, словно прикидывая: брать меня в армию или не брать?
        - Будем кушать галушки! — сказал он и лихо хлопнул меня по плечу.
        - Говорит, что будешь есть галушки, — засмеялся и мой кагульский «приятель».
        В армии на каждом шагу субординация. Засмеется в штабе генерал смеются и писаря, и посыльные.
        Между тем три девушки сновали по дому, словно перед пиром. Давали дрозда, как сказал бы дедушка. Раздавали поручения налево и направо. Один солдат принес дрова для плиты. Другой повернулся на каблуках — помчался на склад за свежим мясом. Курносенькая девушка с закатанными до локтя рукавами месила в корыте тесто. Все шло как по маслу. У меня чуть слюнки не текли.
        - Ты думал, тебя пирогами встретят?
        - С меня и галушек достаточно.
        - Здесь галушками называют не голубцы, а клецки из теста. Генерал родом с Украины, обожает мучное.
        Когда тесто было замешено и котел с мясом клокотал, смазливая девушка стала отрезать кусочки теста — ровно на один зуб — и в котел. Вот почему отец ночевал и кормился при штабе, а не потому, что дома скучно одному, как он говорил.
        На вкусный запах изо всех дверей дома Негарэ стали выходить офицеры. Прежде чем сесть за стол, пожимали руку отцу, кивая на меня и не жалея похвал. Такое чрезмерное внимание могло, пожалуй, мне даже навредить.
        После обеда генерал еще раза два хлопнул меня по плечу и протянул кагульчанину какую-то бумагу, с которой мы пошли в поповский дом.
        Там размещались армейские мастерские. В коровнике — оружейники, чинившие пистолеты, винтовки, стрелковое оружие. В летней кухне сапожники стучали молотками по колодкам. А в светлых покоях попадьи стрекотали швейными машинами примерно десять портных. Остальные десять ходили по комнате с кружками воды в руке, с утюгами, с наперстками на пальцах, в передниках, утыканных на груди иголками. Они засиливали нитки, гладили, обметывали петли. Едва кагульчанин показал им бумагу, они принялись крутить меня во все стороны, ощупывать, точно куклу. Подробнейшим образом обмерили мои конечности. Причем все дружески похлопывали меня по спине. Я опасался, как бы и со мной не случилось то, что с нашим односельчанином Ионом Малаем. Пригласил он однажды родичей на день ангела. Подвыпив, те стали так горячо поздравлять именинника и так яростно подбрасывать его, что чуть не раскроили ему череп о потолок. От такого поздравления не поздоровится.
        Расставшись с портными, мы понесли свою бумагу сапожникам. И там то же самое. Они окидывали меня взглядом с ног до головы: мол, ростом не ахти, а лапы — как грехи.
        Вероятно, раз в жизни я все-таки был великим человеком: все армейские мастерские работали на меня. Вот какая сила таится в генеральском распоряжении — клочке бумаги, подписанном доброй и властной рукой.
        Став директором школы, я снова вспомнил о гороскопе. Там, кажется, предсказывалось, что самые счастливые для меня месяцы сентябрь и октябрь. А я еще в августе оказался в новых сапогах, новом кителе, галифе и шинели. Верь после этого гороскопам. Велено остерегаться казенной службы и влиятельных людей. А кто меня сейчас одел с иголочки?
        - Надо будет отблагодарить портных, — сказал кагульчанин. — Они все сшили тебе из английского сукна… Чистая шерсть.
        - Я бы их угостил, да нечем… Где теперь раздобудешь кружку вина?
        - Добудешь, не беспокойся. Поискать надо…
        - Кроме шуток, где?
        - У твоего отца. У председателя… — усмехнулся писарь.
        - Вздор!
        - Никакой не вздор… все бочки с вином стоят в сарае Негарэ. А ключи у Константина Георгиевича. Правда, отец у тебя тот еще скопидом. Стакана вина не даст, хоть кол у него на голове теши.
        Я рассматривал свои пальцы. Кагульчанин, вероятно, подумал, что мне стало стыдно за отца, и принялся расхваливать его что есть мочи. А я просто считал на ногтях светлые пятнышки — приметы обнов. Одна белянка шинель, другая — китель, третья — брюки, четвертая — сапоги. А белых пятнышек сколько угодно. Меня еще ждут обновы. Какие же?
        Пока мы ходили, присматривались к работе портных, сапожников, оружейников, мастера успели сшить мне и одежду и обувь. Вот что значат коллективные усилия!
        Теперь меня можно было хлопать сколько угодно. Я щеголевато поворачивался, скрипел новыми сапогами. Мастера восхищались собственной работой. Шинель сидела на мне, будто влитая. Голенища плотно облегали ноги. А запах сукна! Что по сравнению с ним благоухание любого одеколона!
        - Хватит фасонить! Надо пойти доложить генералу…
        - Что доложить?
        - Штатская серость! В армии обо всем надо докладывать старшим. Даже если сапог натрет ногу…
        - Здорово меня обмундировали.
        - У нас все делается на совесть. Армия!
        - Износу не будет… Если бережно обращаться.
        - Нафталином пересыпать… И сохранится, пока тебя с директоров снимут.
        - А как же!
        Когда мы с писарем вернулись в штаб, там было оживленно: офицеры сновали, суетились возле генерала. Во всех комнатах беспрерывно трещали телефоны.
        - Пошли домой, Тоадер.
        Кому довелось изведать хоть одну тихую фронтовую ночь, тот знает, что такое война. Мирный покой, в обычное время клонящий ко сну, близ передовой гонит сон прочь. Тишина рождает в душе солдата страшные предчувствия, ожидание, неизвестность.
        - Не спишь? — спрашивает дома отец.
        - Нет.
        - Готовятся наши.
        За полночь земля задрожала.
        - Тяжелые машины проходят…
        - Да.
        - До чего много стало грачей, жаворонков, скворцов…
        - Много.
        - На рассвете в нашем дворе пели соловьи. Завтра покажу, где гнездо свили.
        - В этом году я еще не слышал кукушки.
        - А я слыхал!.. Прилетала к нам в сад. Садилась на верхушку яблони и широко разевала клюв, красный такой… И куковала, куковала. Солдаты, офицеры останавливались, ждали, сколько накукует.
        - Говорят, после того как наклюется кукушка спелого ячменя, у нее пропадает голос.
        - Да, старики рассказывают…
        - В этом году никто в Кукоаре не сеял ячмень.
        - Кукурузу тоже.
        - Нашла кукушка в других местах ячмень.
        - В других…
        - А пшеница нынче хорошая?
        - Очень… И виноград будет хороший.
        - «Мадлена» и «жемчуг» поспели?
        - Уже. Но горькие.
        - Почему?
        - Виноградники не обработаны. Ветром нанесло полыни, лебеды, всякой горечи. Мотается куст на ветру, трется о полынь… горчится…
        И снова давящее молчание. Лишь изредка пролает немецкий пулемет. Такая у немца привычка: всю ночь старается показать свою неусыпную бдительность.
        - Когда фронт удалится, надо будет навести порядок, — вздыхает отец. — Тоадера, сына Василе, похоронить на кладбище, возле родителей…
        - Разве его не привезли?
        - Нет.
        Уснули мы на заре свинцово тяжелым сном. Когда я открыл глаза, отца уже рядом не было. Вскоре он вернулся с двумя котелками солдатской каши такой густой, что ложка в ней стояла торчком.
        У наших ворот остановились трое ездовых — усатые сверхсрочники, которым совершенно не шла военная форма. Капитан Шкурятов понемногу ступал уже на свою раненую ногу и очень радовался этому.
        - Натощак или как? Все равно пошли, подводы ждут.
        - Куда?
        - За партами.
        - Что так смотришь, будто с луны свалился? Немцы удрали, наши обошли их с фланга… Теперь их выбивают из камышей.
        - Солоновата эта каша.
        - Дареному коню в зубы не смотрят, товарищ директор!
        Мы поехали в сторону Кулы. При нынешней нехватке рабочих рук я был очень доволен, что армия помогает нам даже свозить парты.
        Навстречу нам шляхом ползла большая колонна пленных немцев. Они брели понурив головы. Смотрели в сторону, как побитые собаки. Лица их были серы, как и запыленные, измятые мышиные кители. Незадачливых покорителей мира конвоировал взвод румын. Лишь в хвосте колонны ехали верхом два советских солдата с автоматами на груди.
        Проверяя себя, автоматчики спросили дорогу на Бельцы. Отец показал им.
        Снова и снова слава коллективным усилиям! Мы мигом нагрузили парты. Прихватили еще три черных полированных столика, взятых немцами неизвестно у какого помещика.
        - Хорошо бы взять и эти бревна! — сказал отец, показывая на груду балок. — Блиндажную обшивку распилим моторной пилой… Знаешь, школа осталась без ограды…
        - Вы правы… товарищ председатель. Должен сказать, в райкоме нам разъяснили, что сельсовет обязан оказывать школе всемерную помощь. Надо, чтобы занятия начались вовремя. Так что вы нам помогите с транспортом. И квартиры подыщите для учителей…
        - Увидеть бы хоть одну рубашку, сохнущую на плетне. Услышать скрип калитки… Без петушиного крика и собачьего лая рехнуться можно…
        Раненых, помещавшихся в школе, постепенно вывозили в бельцкий госпиталь. Освобождавшиеся классы убирали, белили, чистили, превращали госпиталь снова в школу. Все работы осуществлялись с фронтовой оперативностью. Я даже не успевал уследить, как все делалось.
        Лишь два события отвлекли меня от дел. В село вернулась семья Негарэ.
        И на этот раз Георге Негарэ оказался проворней других односельчан, руководствуясь, видимо, старой поговоркой: кто рано встает, тому бог подает. Не с пустыми руками вернулся из странствий Негарэ. Длинная его телега, укрытая домотканым половиком, была полна пшеницы.
        - В добрый час, кум! — крикнул он отцу.
        - Благодарствуйте. Живы-здоровы?
        - В порядке.
        - Насовсем?
        - У нас еще осталось неубранное поле.
        - Жена там?
        - Пусть побудет… пока дочек привезу.
        - Я хотел тебя предупредить: сарай твой заперт, ключи у меня.
        - Какое-нибудь военное имущество?
        - Нет, вино сельчан. Военные власти распорядились временно держать под замком. Потом вернем людям… Вот и весь сказ.
        - Пока еще уберем, очистим кукурузу… Сарай все равно пустовал бы… Пользуйтесь.
        - Что ж, хорошо, что все здоровы…
        Второе событие было связано с появлением в Кукоаре моего однокашника Прокопия Гылкэ. Я так обрадовался встрече, что забыл его отчество. И как ни старался, никак не мог выведать у него имя отца. Прокопий был чрезвычайно занят. Снял со спины большой деревянный ранец, — видно, из-за уборочной страды отец не мог привезти его на подводе, — и стал присматривать себе класс для жилья. Я пояснил, что сельсовет подыщет ему квартиру, пусть не беспокоится.
        - М-да, жаль! Я бы сложил печь, отец обещал привезти мешок муки… Я ведь умею печь и хлеб, и плачинты лучше всякой женщины.
        - В хозяйстве пригодится.
        - У нас в семье девушек не было…
        - Присядь, ты же с дороги, Прокопий… Э-э-э… Что возишься с этим ящиком?
        - Это не ящик, Федор Константинович… Патефон! Пригодится…
        - В клубе — вполне…
        - Нет, знаете, со мной… У меня другой опыт… Я при помощи патефона преподаю в вечерней школе.
        - Это как же?
        - Молодежь по вечерам не очень-то любит заниматься. Ходит веселиться в клуб. Тут я включаю патефон. Потанцуйте немного в школе, ребята, а потом немного позанимаемся. Своя методика. На меня в районо писали… Кляузничали, когда работал в своей деревне. Ну, приехала проверка. Ничего не могли поделать: самая лучшая посещаемость — у меня. А посещаемость тоже не шутка. В вечерней школе посещаемость — это все!
        - Вот как раз то, что я искал.
        Прокопий не выпускал патефона из рук. Ходил с ним из угла в угол.
        - Что ты искал, Прокопий?..
        - Гвозди!
        Но если и это метод или методика, беда мне с ним! Прокопий Гылкэ стал отколупывать замазку и вытаскивать из рамы гвоздики, державшие стекла. Складывал гвоздики в свою шляпу. Отец удивленно уставился на него.
        - Сапоги у меня каши просят… Война… Гвоздей не найдешь.
        - Что же вы делаете, товарищ?!
        - Что делаю? Учитель должен приходить в школу опрятным… Дети берут с него пример!
        - Да, а если ветер?
        - Об этом я не подумал! Кажется, вы правы…
        2
        Кукоара оживала. Ядовитые соцветья бурьянов согнулись под колесами телег и арб. Мужики возвращались домой. Впрягали скотину в упряжь, в ярмо, отправлялись за урожаем в чужие места, где были в эвакуации, на берега Реута, политые их потом.
        По утренней прохладе во дворах пели косы. Падала густая трава, сорняки, умудрившиеся вырасти даже на завалинках домов, в сенях, в загонах и колодцах.
        Бадя Василе вернулся с фронта домой с пустым рукавом, заткнутым за пояс. Со дня разлуки не написал Анике ни одной строчки: бесконечно перебрасывали с места на место. А после ранения, контузии, у него отшибло память. В Кукоару прибыл в сопровождении санитара, у которого то и дело спрашивал:
        - Как думаешь, Аника не продала коней? Плохо дело… Одной рукой прокормить четверо душ…
        - Не продала, Василе, — успокаивал его отец. — Ты скажи спасибо, что домой вернулся… Подрастут сыновья, заживут раны.
        - Новая рука не отрастет. Прилажу ремешок к плечу… Чтоб держался черенок сапы. Сыновья у меня… ведь малыши. — Лицо бади Василе стало добрей, просветлело. — В Бобруйске, где нас обучали перед фронтом, я видел, как работал один однорукий. Правда, доить овец, наверно, уже не смогу…
        - Мальчишки подрастут, — повторил отец.
        - Если кони не проданы…
        - Нет, Аника — баба хозяйственная…
        После ухода бади Василе отец начал наводить порядок на столе, разбирать военную корреспонденцию. Накопилась целая пачка треугольников с разных фронтов. Письма каждый день прибывали с теленештской почты. Многие писали перед возвращением из эвакуации.
        - Теперь Василе будет долго жить, — сказал отец, перебирая бумаги.
        - Сколько отпущено…
        - Нет, ты посмотри сюда.
        Я посмотрел. На клочке бумаги величиной с ладонь жидкими чернилами было написано: «Суфлецелу Василий Петрович». Дальше текст, набранный типографским способом: «В боях за Родину… пал смертью храбрых…»
        - Почему не отдал ему?
        - Из головы совеем вылетело…
        - Давай отнесу.
        - Возьми. И скажи, что никто еще не знает про это извещение.
        Я прыгнул через перелаз. Летел, как на крыльях, словно нес невесть какую радость.
        Бадя Василе возился, пытаясь прикрепить к плечу черенок косы. Хотел навести порядок во дворе. И у него бурьян вымахал выше человеческого роста. Увидев меня, виновато улыбнулся, смущенный собственной беспомощностью.
        - Не хочет слушаться коса… — И тут же начал свою хитрую присказку: — Говорят, шел однажды лугом святой Петр. И наткнулся на пастуха, занятого косьбой. Как говорится, сила пастушеская, ум бараний. Широко размахивался чабан, старался захватить как можно больше, но трава только клонилась под косой… Была та коса не отбитая, не заточенная. С фабрики. Взялся тогда святой Петр и привел ему косу в порядок: отбил молотком, наточил оселком… И как взмахнул пастух, развернулся вокруг себя, чуть голова не закружилась. А трава стоит как ни в чем не бывало. Накинулся тогда глупый пастух на апостола: «Зачем испортил косу?»
        Солдат-санитар, приехавший с бадей Василе, тяпкой полол сорняки в углу двора. Смотрел на нас удивленно: как быстро мы говорим на непонятном ему языке да еще понимаем друг друга.
        - Первый раз видит виноградный куст. Если бы не война, говорит, так бы, наверно, всю жизнь считал, что виноград растет в земле, как картошка.
        Слово за слово, я протянул баде Василе извещение. Сразу предупредил, что жена ничего не знает.
        Бадя Василе отнесся к нему довольно спокойно. Правой рукой разгладил на колене и добродушно рассмеялся:
        - Пусть теперь говорят, что у человека одна жизнь и одна смерть. Я им этим документом сразу заткну рот. Эх, Тоадер, Тоадер, сейчас бы стакан нашенского вина…
        - Найдем, бадя.
        - Не может быть.
        - Слово.
        - Действуй! Ты же принес весть…
        - Ради такого случая… — улыбнулся отец, показавшись из зарослей бурьяна с кувшином вина.
        - Я как раз об этом говорил!.. Пусть запомнит меня этот таежный охотник. Пусть не называет кваском наше вино.
        - Твой двоюродный брат Андрей погиб… Только что пришла почта, отец опустился на глиняную завалинку.
        - Бедная тетушка Анисья… Одни дочки… Единственный сын у нее был…
        - И того убили.
        - Служил я с одним мужиком из Леово. С Прута. Тому еще горше доля выпала. Был военным шофером всю войну… Пришлось ему собственного сына в госпиталь отвозить. Около четырех лет не виделись. Отец всю войну в окопах. А мальчишке восемнадцать лет. Только что привезли да сразу в атаку. И — готов… И отец все время поправлял на нем шинель перед похоронами. Шинель у парня была длинная-длинная, прикрывала ему ноги…
        - Да будет им земля пухом! — Отец, как заведено, сам выпил первый стакан. Ладонью вытер усы, вздохнул. — Многие сложили головы и у нас… Сколько буду жить, не забуду.
        Так, стакан за стаканом, завязался разговор. Текли воспоминания, как вино из кувшина.
        На миг забыл и я, сколько дел на мне висит. Забыл, что мне двадцать первый год и пора впрягаться, тянуть телегу. Моя телега — школа — изрядный груз!
        Почти каждые два дня поступали телефонограммы из районо. Чего только не писали! Принять меры к обеспечению школ топливом на зиму. Срочно прибыть в райцентр за лампами и керосином для вечерней школы. Организовать сбор и сушку фруктов силами детей и молодежи: для маленьких ленинградцев, пострадавших во время блокады. Собирать айву и орехи. Тоже для ленинградских детей. Вместе с сельсоветом оказывать всяческую помощь инвалидам, сиротам, многодетным вдовам, а также семьям фронтовиков. Всем нужна подмога. А я сам разве не нуждаюсь в ней?
        В Кукоару прибыло два учителя. Высокий молодой человек в кожаном картузе, похожий на механика монастырской мельницы в Валя Майчий, и стройная девушка с остреньким носиком и сверкающими черными, точно бусинки, глазами.
        Оба неотступно ходили за мной и отцом, требуя квартиры.
        «Механик» в своем картузе высился надо мной, как жираф, сердито смотрел свысока, потом уходил в учительскую составлять учебные планы. Особенно он любил линовать. Под рукой у него было несколько разноцветных карандашей — красный, синий, черный, и он очень ловко чертил ими в тетрадях с утра до вечера. Девушка же, требовавшая, чтобы я именовал ее Ниной Андреевной, топала на меня ножкой, хмурила тонкие темные брови и во что бы то ни стало хотела поселиться у хозяев с коровой.
        Боже мой! Люди еще в дороге. Через недельку-две каждому учителю можно будет подыскать десяток квартир. Только не надо капризничать и крутить носом. Неприхотливый Прокопий устроился, как у бога за пазухой, в доме Иосуба Вырлана. Оба по-холостяцки пекли хлеб, мыли полы, посуду, наводили порядок во дворе. Теперь Вырлану и хозяйка не нужна была…
        Хотел я поселить у Вырлана и Нину Андреевну. Комнаты у него с полом, в хозяйстве несколько овец, корова с телком. Но девушка вовремя узнала биографию Вырлана. Сама она родом из Ордашей, из зажиточной семьи. Вырлан, живший в этом селе в эвакуации, и там прославил свое имя. На стене дома повесил объявление, написанное буквами с вершок:
        «Собираюсь жениться. Ищу жену. Годится любая — кодрянка иль из степных мест. Только чтобы зубы все были на месте и чтобы имела землю и скотину. Но не детей.
        Не толпитесь, приходите по одной».
        Слышал Вырлан, что в чужих краях брачные объявления даже принято печатать в газетах. Вот и выставил Кукоару на посмешище! Объявление Вырлана прочитали в Ордашей и жители соседних сел. Я тогда учился на курсах и потому вовремя не узнал об этом происшествии. А теперь я предложил жить у него Нине Андреевне! Конечно, отношения между ними сразу стали натянутыми.
        3
        Школу мы открыли вовремя. На работу пришли ни свет ни заря. Без конца выглядывали в окна: интересно было, сколько пришло детей. Минуты текли в тягостном ожидании. В висках будто молоточки стучали. Блаженны те, кого не колотят эти молоточки. У них мозги заплывают жиром.
        - Соберутся, товарищ директор… Сами не рады будете такому сборищу! — успокаивал меня школьный сторож. Он ходил следом за мной, хвалил учителей и вообще старался мне угодить. — В классе Нины Андреевны так пахнет, что голова кружится! Видно, девушка из хорошего дома…
        Сторож был прав. На подоконниках и на маленьком полированном столике в классе Нины Андреевны стояли цветы. Из яркой бумаги она искусно вырезала салфетки, лежавшие теперь под цветочными горшками. Чувствовалось, что девушка хорошо окончила наше Оргеевское педучилище. Если бы еще она и во французском языке разбиралась так же хорошо, как в салфетках.
        - А у товарища Прикоки… красиво, как в церкви!
        - Что?
        - Красиво, говорю…
        Я тут же вошел в класс Прокопия Ивановича — и схватился за голову! Пошла прахом работа маляров. Стены класса были оклеены всевозможными облигациями — разных выпусков, достоинства и раскраски, военных и мирных. Все это действительно походило на церковный иконостас. А Прокопий Иванович — с досады я даже вспомнил его отчество — облизывался от удовольствия.
        - Посмотрю я на нее… на эту… хвалится своими салфетками, бумажными кружевами! — сказал Прокопий Иванович. И чтобы окончательно покорить меня, по-крестьянски взял меня двумя пальцами за локоть: Посмотрите, что у меня в партах, Федор Константинович.
        Я, конечно, посмотрел. А то потом, может, будет слишком поздно. На этот раз я облегченно вздохнул. В каждой парте лежали счетные палочки для первоклассников.
        - Целую неделю трудился… Хорошо, что вы мне дали первый класс! Заменил я однажды учителя в дневном третьем, — ударился он в воспоминания. — Я-то работал в вечерней. И вот убедился — третий класс не по мне. Как раз приехал инспектор… Ну, спросил у школьников, почему летом дни длинные, ночи короткие, а зимой — наоборот. Никто из ребят не мог ответить. И так и этак пытаюсь расшевелить. Задаю наводящие вопросы. Чем люди занимаются летом, когда дни долгие? И чем зимой, когда ночи длинные? Вдруг одна девчушка поднимает два пальца, как при румынах, и тараторит: «Летом дни бывают больше, чтобы люди успели обработать поля и собрать хлеб на зиму. А зимой ночи длинные, чтобы люди могли выспаться, отдохнуть до следующего лета». Я тогда промолчал, не поправил девочку. Из-за этого на меня акт составили. Чуть не уволили из вечерней школы. Патефон выручил. У меня была лучшая в районе посещаемость. А в вечерней школе — это главное… Не шуточное дело!..
        Стали сходиться сельчане, ведя за руку наряженных детей. Одобрительно смотрели на дорожки, посыпанные свежим песком.
        Дети тут же смешались, забегали, стали играть в ловитки, цурку. Иные хвастали новой одеждой, пеналами, коробками с карандашами. Кое-кто уже выменивал перышки, краски, те, кто половчее, повисли на турнике, спортивной лестнице.
        Мужики, сняв шляпы, приглаживали волосы, смазанные ради торжественного случая керосином или подсолнечным маслом.
        По дорожке от ворот шли отец и капитан Шкурятов.
        - Что, Федор Константинович… из всех бревен и досок, нарезанных на мельнице, получился только такой заборчик?
        - Доски ведь взяли у нас для теленештской десятилетки… Из районо приезжали, нагрузили… Им тоже нужны стройматериалы. Вы, говорят, живете в лесах, бревен у вас много. Пила с моторчиком на мельнице работает…
        - Не дело, товарищ директор! — нахмурился отец. Усы его досадливо шевелились. Смотрел на меня так, будто перед ним стоял чужой.
        Отец сердился неспроста. Все мы намучились, пока достали транспорт, привезли из окопов бревна, пока завели движок на мельнице, трудились даже по ночам. Не обошлось без помощи коменданта и одного пленного немца. И пока еще оружейники приладили пилу к моторчику!..
        Комендант села капитан Шкурятов передал все полномочия отцу и теперь торопился вслед за уходившими частями. То ли из-за спешки, то ли из-за контузии у него дрожали пальцы, не мог скрутить папиросу. Несмотря на то, что времени было в обрез, Шкурятов приказал обозу армейских мастерских свернуть к могилам павших воинов. Следом за обозом шли школьники, учителя, сельские активисты. Многие держали в руках букеты осенних цветов хризантемы, астры.
        Возле кладбища подводы остановились. Солдаты сняли пилотки, подошли к могилам и стали прощаться с товарищами, навек оставшимися в этой земле.
        Стояла глубокая тишина. Пытливо и чисто смотрели детские глаза. Взрослые глотали слезы. К горлу подступал ком.
        Никто не произнес ни слова. Все молча разошлись: в такие минуты слова излишни.
        Отец брел хмуро. Никэ не отходил от него ни на шаг. Надеялся выцыганить еще что-нибудь. Ручные часы успел уже выклянчить и теперь щеголял ими и в теленештской десятилетке, и в клубе на танцах.
        У Никэ отросла шевелюра, и он ее зачесывал назад. Говорил ломким хрипловатым голосом, напоминавшим кукареканье молодого петушка. Рвался Никэ в Ленинград, в мореходку. Но поступление в мореходное училище пришлось отложить. Туда принимали только после восьми классов. Хотя ростом Никэ и вышел, его после освобождения с горем пополам приняли в пятый класс. Ребята прозвали его Чацким. Никэ сердился. Я его спрашивал:
        - Почему тебя так окрестили?
        - Чтобы дураки удивлялись! — задиристо ответил он.
        Позже я узнал, каким образом к нему пристало это прозвище. Никэ нередко изумлял даже учителей: будь на сельских улицах грязь по колено, он все равно умудрялся прийти в школу в сверкающе чистых ботинках. Вот, пожалуй, и все сходство с Чацким! В остальном же Никэ был верен себе. Как все мизинные, балованные дети, отличался своеволием и привередливостью. Лодырничал, болтался по селу, засучив рукава рубашки, щеголял ручными часами. Убегал с уроков. Вечером ему запрещали ходить в клуб, поэтому он приходил на уроки Прокопия Ивановича послушать патефон. Прокопий Иванович своим патефоном завлек всех кукоарских парней, даже Вавира, пасшего сельское стадо. Три вечера подряд ходил Вавир в школу! Может, и вышел бы из него ученик, если бы, глядя на патефон, Вавир вдруг не спросил озадаченно:
        - Откуда же вытекает мука?
        Патефон он принял за ручную мельницу. Его осмеяли, он обозлился и больше не хотел ходить в школу.
        Правда, потом из любопытства пришел еще несколько раз: хотел посмотреть на Митрю Негарэ. Митря был единственный в нашем селе партизан. По вечерам в школу и в воскресенье в клуб приходил с немецким автоматом. Нередко вместе с парнями спускался в погреб и всех по очереди учил стрелять в цель: в глубинную стену, к которой прибивали бумагу. Патроны не жалели: все кодры были усеяны патронами, как дубовыми желудями.
        - Товарищ директор… за магарыч я готов вам кое-что показать.
        - Не дури, ну, что хочешь показать?
        Автомат он держал на плече, как черенок сапы. В глазах его прыгали солнечные зайчики: лукавые они все, эти Негарэ.
        - Ну, будет магарыч?
        - Показывай!
        - Нет, сначала скажи…
        - Будет, только ты потише.
        - Понимаю…
        - Здесь учительская…
        - Ты прав, товарищ директор, извини.
        - Катись к черту.
        - Пожалуйста!
        Он протянул мне тетрадь с альбомными стихами, которые я дарил Вике. Стихи принадлежали мне не больше, чем зарницы в небе!
        Теперь я не испытал ни капли смущения, что тетрадь попалась на глаза Митре. Он знал мое отношение к Вике. И хорошо помнил прелестную учительницу, в которую был влюблен тогдашний директор Хандрабур, сочинявший для нее эти стихи. Митря сам одно время вздыхал по ней. Говорил, что собирается устроиться у нее кучером. Барыни, мол, нередко крутят любовь с кучерами!
        Но в карету Митря тогда не сел. И светский любовник из него не получился. Учительница заметила, как он шпионит за ней с пресловутым зеркальцем на ноге, и устроила ему трепку, чуть все волосы не выдрала.
        - Нет, ты посмотри, что здесь написано.
        Я взглянул и замер. Почерк отца. На одной странице — пошловатые альбомные стишки, а на обороте, поверх аляповатых рисунков, отец записывал день, месяц, имя и фамилию солдат, погибших за освобождение Кукоары… И каждая новая страница начиналась словами: «Не забыть! Не забыть! Не забыть!»
        4
        - Добрый день, дед Тоадер.
        - А если добрый, ты его таким сделал?
        - Куда идешь?
        - Чтобы было откуда возвращаться.
        Каждое утро дедушка навещал Анисью. Уговаривал ее не голосить: слезами делу не поможешь. Поглотила земля Андрея.
        - Ну, будешь умываться слезами целый день, крылышки у него отрастут? Прилетит к тебе?
        Старик подпрыгивал с досады, шикал на дочек Анисьи, притаившихся в саду.
        - Вы почему разрешаете ей реветь белугой?
        От Анисьи возвращался в ярости. Брал тесак, которым рубят камыш, и шел на виноградник воевать с бурьяном. Целый день работал молча.
        Вечерами он иногда веселел. Особенно при встрече с Лейбой. Они садились на завалинку, выливали в память о преставившихся и за здоровье отца. Дедушка был особенно признателен отцу за то, что он сберег вино и вернул ему все запасы — до последнего ведра. И Лейба был благодарен: отец дал ему подводу, и он привез из Ордашей свою пшеницу и кукурузу. На склоне лет Лейба тряхнул молодостью, снова вернулся к земле. Поселился он в пустующем доме Гори Фырнаке. Помещение ему не очень нравилось: это ведь был дом того, кто не раз бил стекла Лейбиной лавки. Но выбора не было. Остальные помещения были заняты. Иногда Лейба смущенно признавался отцу:
        - Не боюсь дубинки этого мешигенера. Ха, испугался я его Кузы… Но слишком многие идут по этому же пути. Немцы, немцы… С утра до вечера… В базарный день хоть удирай из дому.
        Колонны пленных давно прошли. Фронт перекочевал в Югославию, Венгрию, Чехословакию, Польшу… Там шли теперь тяжелые бои. У нас же остались следы войны. Мины в садах и на виноградниках. Их обезвреживали саперы из военкомата. Время от времени случались несчастья.
        Как-то рыбак задел неводом в пруде бомбу или мину. Вместе с рыбой взлетел в воздух. В другой раз машина, груженная сеном, наехала на мину и взорвалась, разлетевшись надвое: кабина с шофером в одну сторону, кузов с сеном — в другую.
        Бывало, услышишь:
        - Такой-то задел лемехом плуга мину с усиками возле межи. Даже кусочков не осталось.
        - Хорошо, хоть волы уцелели.
        Или с пастбища возвращаются мальчишки в слезах. Один из них нашел бомбу, швырнул в костер:
        - Пусть печется вместе с картошкой…
        - Пока не станет мягкой и горячей…
        - Пока не треснет.
        После взрыва нашли ботинок на верхушке дуба. А тесьма пастушеской сумки повисла на другом дереве.
        Немцев давно не было, только одежда немецкая осталась — много и надолго. Даже хожинештские и цыганештские гончары целыми днями ходили мимо глиняной завалинки Лейбы в немецкой форме. Весь деревенский люд облачился в мышиные мундиры. Глядишь, пашет деревянной сохой, в ярмо впрягает корову, а на самом генеральская шинель.
        Великое дело привычка. Кукоара постепенно оживала и хотела уже веселиться. Клуб работал почти ежедневно. В школе тоже светло и чисто.
        За высушенные фрукты, посланные нами ленинградским школьникам, тамошние ребята подарили нам вагон книг. Теперь мы собирали для них айву и орехи. Втайне надеялись, что ленинградские пионеры помогут нам тетрадями: планы уроков и то приходилось писать на газетных полях.
        По следам разрушений шагала жизнь. Яркие огни в клубе… Свет в школе. Каждый день — новые освобожденные города и села. Задушевные письма ленинградских пионеров. Вести с фронта.
        Довелось мне с отцом попасть в комиссию по расследованию фашистских зверств.
        Первым выкопали дядю Штефэнаке. В школьном дворе. Был совсем как живой. В трех местах на груди зияли пулевые отверстия, как три коричнево-красных цветка.
        В школьном дворе грунтовые воды залегали близко к поверхности, в глинистой почве. Дядя Штефэнаке сохранился, точно набальзамированный.
        Медицинская комиссия быстро сделала необходимое обследование. Беспощадное сентябрьское солнце уродовало труп: чернел на глазах.
        Капитан, финн по национальности, чрезвычайно гордый, что работает в органах госбезопасности, быстро составил акт и направил нас в Теленешты. Близ райцентра, в питарском винограднике и глиняных карьерах, покоились десятки жертв — расстрелянные, похороненные заживо.
        Шли слухи, что сюда доставят шефа поста жандармов и некоторых немецких карателей, дабы на месте их преступления совершить суд.
        В других местах так и было. Палачам показали детей, вцепившихся в своих матерей так, что никто не смог разлучить их даже мертвых.
        Вечером в кооперативе наскоро приготовили ужин для членов комиссии. Сварили яички, отец принес галлон вина.
        Но никто не мог есть. Свежие яйца отдавали тлением. Мы молча пили вино. Оно казалось маслянистым и тоже пахло смертью. Тишина. Перед глазами покойники, обнявшиеся друг с другом. И на другой день и на третий то же самое. Аппетит не возвращался. Мы едва не валились с ног.
        Из райцентра прибыл инспектор — инструктор райкома комсомола, статный, красивый парень с кудрявыми волосами. Олару его звали. Отец принял его по всем правилам, пусть не думает, что в Кукоаре живут скопидомы.
        Кольцо на пальце Олару подсказывало мне, что он из местных, не приезжий, каким хочет выставить себя. Но я не подавал виду и ждал, что будет дальше.
        Известное дело, любого инспектора первым делом надо покормить. Прокопий Иванович вызвался сварить Олару боярский ужин. Он разжился в сельсовете двумя пудами бесхозной или, как у нас еще говорили, бросовой фасоли — из запасов попа и дьякона. Мешок пшеницы наскреб на чердаках.
        Мы все пошли в дом Вырлана, где жил Прокопий Иванович. Он, конечно, сразу завел патефон. Потом накрыл стол, налил каждому по миске супа, и мы принялись уплетать.
        Первым выхлебал суп инструктор. Вынул перочинный нож и стал разрезать мясо. Резал-резал — никак!
        - Да что это такое?! — вдруг воскликнул инструктор.
        - А что случилось? О, горе! — подскочил Иосуб Вырлан. На вилке инструктора повисла тряпочка, которой мыли посуду. Она отлично выварилась в фасолевом супе.
        - Безобразие! — произнес инструктор.
        Прокопий Иванович был ни жив ни мертв. Нина Андреевна стрелой вылетела из дома Вырлана. На завалинке стоял математик в кожаном картузе. Собака Вырлана радостно и нетерпеливо виляла хвостом.
        - Откуда эта штука?
        Рука инструктора была редкой белизны. Лицо его стало такого же цвета.
        Нам повезло: прибежал Илие Унгуряну, один из наших комсомольцев. Позвал всех ловить дезертира. Но и на этот раз побежали мы напрасно. В хате нашли только его необсохшую ложку на столе. Дезертира и след простыл: убежал обратно в лес. Будто сквозь землю провалился. Сам инструктор не мог выжать ни слова из его жены. Выставив большое брюхо, она кричала нам:
        - Ловите его! За это вам деньги платят!.. Гоняйтесь, как легавые!
        По дороге в школу Унгуряну спросил инструктора:
        - Скажите, товарищ, когда нам выдадут форму? Мы же бегаем, треплем свою одежду… Кулаки над нами смеяться станут!
        …В тот вечер меня выбрали секретарем комсомольской организации.
        5
        Любопытно, в какой мере наделен человек даром предчувствия…
        Кошка чует близость морозов: за день-два до них прячется в духовку, в камин. Свинья перед стужей хрюкает, сгребает рылом солому. Перепелка точно знает, когда ей улететь. Нет на свете твари, существа, которое не предугадывало бы приближение зноя или стужи. А человек? Что он предчувствует?
        Я задал себе этот вопрос и рассеянно смотрел на моего старого друга. Митря стоял с немецким автоматом на плече, прислонившись к грушевому дереву. Позвал меня вместе пойти на могилы солдат, похороненных в нашем селе.
        - Знаешь, вдруг почему-то захотелось… Наверно, потому, что воскресенье. А завтра я уезжаю…
        - Куда тебя теперь пошлют?
        - В армию. Может, снова забросят в немецкий тыл.
        Это был уже совсем не тот повеса с облупленным носом, ходивший когда-то на прополку. Уже не светились озорством лукавые глаза. Тяжело-тяжело опускались веки. Гусиные лапки морщин обозначились в уголках глаз.
        - Что с тобой?
        - Шут знает…
        Словно стараясь объяснить мне, что он и сам не понимает своего настроения, Митря начал рассказывать о гибели Узуна, комсомольского секретаря из Богзешт:
        - Не хотел прыгать с самолета. А когда прыгнул — полетел камнем. Парашют не раскрылся. Упал на виноградник возле колодца. Там и похоронили. Наша первая потеря… Хорошие автоматы у немцев… — переменил он разговор. — Хочешь посмотреть?
        Он снял автомат с плеча, откинул приклад, устойчиво расставил ноги. Раздался выстрел. С орехового дерева слетела троица орехов, словно срезанная ножом.
        - Точно бьет.
        Прижав к плечу приклад, метко сбил еще одну троицу.
        - Попробуй! — протянул он мне автомат.
        Я тоже выстрелил раза три. Нет на свете человека, который не испытал удовольствия от меткого выстрела.
        Спелые орехи падали, вышелушиваясь из треснувшей скорлупы. Я собрал их. Мы стали их колоть, есть. Орехи пахли гнилью. Тлением, показалось мне. Старое дерево больше века росло на кладбище среди могил. Под его густолиственной сенью выросло много свежих холмиков. Здесь похоронены павшие солдаты. По четыре могилы в ряд.
        Митря прислонился к стволу ореха, вздохнул.
        - Вот тебе и справедливость… Попробуй теперь узнай, кто из них был удалым гармонистом… Кто испортил немцам обедню.
        Бравичская вальцовая мельница тогда оказалась рядом с немецкими окопами. Как ни странно, она уцелела и работала.
        Чтобы испортить фашистам пасхальную обедню, наши решили неожиданно выбить их с мельницы. Замысел удался. Немцы отступили, бросив запасы муки. Остались им на праздник сухари да консервы. Об этой вылазке Митря узнал у моего отца: в штабе об этом много говорили. Солдаты действовали на свой страх и риск.
        - Во всяком случае, чувство юмора у них было, — сказал Митря. Но настроение у него не улучшилось. Мне казалось, что он страдает. Я предложил:
        - Пошли домой, ты что-то не в себе…
        - Ничего, пройдет.
        Отец говорил, как на опушке леса во Флорине немцы во время косьбы убили солдата Алексея Машкова. Он рухнул рядом с косой. Кровь, хлынувшая из носа и рта, пролилась на золотую ниву.
        Теперь Митря стоял у изголовья его могилы. Таинственно шелестел осенний лес. Ветер раскачивал три заблудившихся колоса у могилы солдата.
        Чертовски грустная история. Кажется, зимой легче умирать. Но летом! Пшеница пахнет свежим хлебом… Птицы поют.
        - Война на исходе.
        - Верно, война кончается…
        Мы свернули к немецким окопам. Митря хотел непременно посмотреть, где погиб наш односельчанин Тоадер, сын Василе Апостола. Отец подробно описал место:
        «Не забыть! Март, 1944 год. Сегодня освободили село. Вечером гр-н Апостол Тоадер пошел показать дорогу войскам. Их неожиданно атаковали немцы, спрятавшиеся под мостом. Советские солдаты крикнули: „Ложись!“ Владимир Богдан, человек пожилой, знавший русский язык, рухнул наземь и уцелел. Уцелели и остальные солдаты… Да будет тебе земля пухом, Тоадер. Погиб возле ив, у трех мостов, ведущих в Хожинешты…»
        - Помнишь, как гудели эти мосты?
        - Конечно!
        - Мы шли нанимать музыкантов…
        - Тоадер любил ходить с нами…
        - Однажды ему выпало их кормить.
        - Мать его рассердилась, не приготовила обеда.
        - А они набросились, сожрали зеленые бобы, росшие на огороде.
        Мы разошлись, договорившись встретиться вечером в клубе.
        После долгого хождения по полям я проголодался. Дома нашел медовое печенье. Накинулся на него, но в печенье наползли муравьи. Я все старался выдуть их…
        Вероятно, я даже не успел откусить ни кусочка. В комнату вбежал Никэ, запыхавшийся, бледный.
        - Бадица! Митря застрелился.
        Я не помню, как выбежал во двор…
        Свернувшись калачиком, Митря лежал у дверей погреба, возле клуба. Парни и девушки тесно толпились вокруг. Все что-то кричали наперебой. Я ничего не понимал.
        Голося, брела к сыну поддерживаемая за локти тетушка Ирина. Георге Негарэ остановил телегу на дороге. Но дед Петраке всех опередил. Кинулся, подобно коршуну, поднял Митрю на руки. Потом медленно пошел к больнице. Следом за Петраке вел под уздцы своих коней Негарэ. А за подводой, ломая руки, тащилась тетушка Ирина. Слышался только сдавленный стон Митри. Время от времени тихий девичий голос упрашивал:
        - Успокойся, мама. Замолчи.
        Вечером прибыл из Теленешт Гончарук.
        - Как было дело? — официально осведомился он.
        Нина Андреевна, вызванная первой на допрос, заплакала, и Гончарук слегка изменил властно-строгий тон.
        - Что вы имеете сообщить? Выкладывайте обстоятельства дела…
        - Ну как было… — снова зарыдала Нина Андреевна.
        - Кто видел происшествие?
        - Я! — подскочил Никэ.
        - Рассказывай.
        - Митря откуда-то пришел… Как появился во дворе клуба, Нина Андреевна сказала: «Дай и мне разок выстрелить из автомата». Тогда Митря: «Пожалуйста! С удовольствием». И протянул ей автомат. Показал, как держать, как прицеливаться. Но пуля не хотела войти… Попался ржавый патрон — ни вперед, ни назад. Разозлился Митря… Как пнет ногой крючок… Что называется затвор… Что-то щелкнуло. Выстрел… Митря схватился за живот. Вот… Доверил оружие в женские руки!
        Поздним вечером Гончарук прикурил от керосиновой лампы и взглянул на меня почти испуганно.
        - Он не говорил, что фронт ему надоел?..
        - Нет, не говорил.
        - М-да-а!.. Загадочка!..
        Мост одиннадцатый
        1
        После первого месяца занятий я убедился, что Прокопий Иванович любит свою работу, своих первоклашек и дети отвечают ему взаимностью. Он устраивал с ними экскурсии в поле, где они ловили мотыльков, стрекоз. Был с ребятами прост. Подвернет какой-нибудь малыш ногу, Прокопий Иванович берет его на руки, веселит шуткой-прибауткой — тот невольно засмеется сквозь слезы.
        Особенно умел Прокопий Иванович ладить с родителями. Садился на завалинку, пил с хозяином кислое, неотстоявшееся винцо. Толковал о том о сем: у крестьянина всегда найдется про запас тема для задушевной беседы. Все думы свои он поверяет земле в поле и приятелю за стаканом вина, где-нибудь на завалинке.
        По правде говоря, мне даже стало казаться, что дружба Прокопия Ивановича с моими односельчанами зашла слишком далеко. С некоторых пор его ученики — сегодня один, завтра другой — стали приносить ему в школу то кувшин вина, то кувшин молока, то несколько горячих плачинт, только что вынутых из печи.
        - Прокопий Иванович!
        - Ну… а что мне делать?
        - Над вами же смеяться станут! — вспыхивала Нина Андреевна.
        - Подумаешь, барыня.
        - Вы превратили школу в корчму.
        Только математик не встревал в дискуссии. Сидел в углу стола и отчерчивал поля в тетрадях. Когда Нина Андреевна, хлопнув дверью, выскакивала из учительской, математик начинал хохотать, вставал и неторопливо приближался к плачинтам Прокопия Ивановича и кувшину вина.
        - Барской гордостью сыт не будешь! — огрызался Прокопий Иванович. Он высматривал учительницу во все окна. Слегка остыв, тоже принимался за гостинцы. А как же жить? Выкобениваться перед сельчанами?
        После всех размолвок он шел домой, составлял планы на завтрашний день. Смазывал дегтем сапоги, наряжался — и в клуб. Там он сутуло танцевал весь вечер…
        А вечером Нина Андреевна снова прибегала ко мне и топала своим остреньким каблучком:
        - Федор Константинович! Какой вы после этого директор? Этот неотесанный тип позорит нас всех!
        - Как позорит?
        - Вы же, слава богу, здешний…
        - Да, я из Кукоары… Но…
        - И вы не слышали, что этот мужлан ходит на посиделки? Водится с девушками… Целыми ночами вместе со своими приятелями гикает у моих ворот.
        - Не слышал, Нина Андреевна. Честное слово…
        - Я прошу относиться ко мне с уважением.
        - Разумеется.
        Мало того что дома дедушка топал на меня, теперь добавилась еще Нина Андреевна. Понятно, моего крестьянского долготерпения хватило бы и не на такое. Но что меня окончательно выводило из равновесия, так это слезы Нины Андреевны. Как начнет реветь, ничем не уймешь. Ну что за характер, прости господи!
        Достаточно было парню из клубного хора сфальшивить, Нина Андреевна тут же выскакивала и летела ко мне. Размахивала над головой своими крохотными, как орешки, кулачками, безутешно рыдала. Губы дрожали, как у маленьких капризных детей.
        Видно, в каждом человеке есть какое-то равновесие. Вся жизнь Нины Андреевны была поделена надвое: половину она пела, половину плакала.
        А что на моих весах? Я, согласно притче, вступил в годы, одолженные моими предками у кроткого трудолюбивого животного. С некоторых пор я уже сбивался со счета: во сколько упряжей запрягался, сколько телег перетащил. Связки тетрадей целыми пудами носил на своем горбу из Теленешт. Керосин и лампы тоже.
        В воскресенье, когда все отдыхали, я вместе с комсомольцами пахал и сеял солдаткам пшеницу. Сам товарищ Фесенко, первый секретарь комсомола Молдавии, застал меня однажды в воскресенье на пахоте. И похвалил, назвал молодцом. Честно говоря, секретарь был совершенно прав. Чего греха таить! Учителем и директором школы стал я с бухты-барахты. Пахать же и сеять учился исподволь, годами, не на двухмесячных курсах!
        Возможно, я слишком увлекся плугами и сеялками. Однажды в понедельник утром учителя посмотрели на меня весьма хмуро. Ответили на приветствие и уткнулись носами в свои тетрадки.
        - Что случилось, товарищи?
        - Случилось…
        - Попали мы в эту дикую глушь!
        - И сами одичаем!
        - Везде директора и досуг организуют!.. — ударил кулаком по столу Прокопий Иванович. Он мрачнел и веселел мгновенно, без подготовительного настроя, что присуще более тонким натурам.
        - Что организуют, Прокопий Иванович?
        - Как его… Это…
        - Бал!
        Математик провел последнюю линию на тетрадном листе и торжественно поднялся.
        - Называется это бал, Прокопий Иванович!
        - Бал так бал. Разве я против? Надо пойти договориться с цыганами…
        - Хе-хе, — засмеялся математик.
        - Не хихикай, Яцку.
        - Ты же видишь, наш директор понятия не имеет, что такое учительский бал…
        - А ты объясни ему. Язык у тебя есть?.. — приструнил его Прокопий Иванович.
        - Садись за стол и запиши. Во-первых, пригласительные билеты, математик загнул палец. — Во-вторых, буфет: питье, закуски… Потом уборка помещения. Кто будет ответственным за это? А чтобы получился хороший зал для танцев, надо раздвинуть дощатые стены, перегородки между классами. Вся школа превратится в один зал. Кто обеспечит цветы? Кто займется распространением билетов? Приглашения будут стоить дорого, девушки не платят. Кому поручим пригласить учителей из соседних сел?
        Когда математик дошел до семян конопли, пальцев ему не хватило.
        - Зачем конопля? — возмутился Прокопий Иванович. — Лучше нажарим семечек… Кто захочет, будет щелкать…
        - Конопля не для щелкания, Прокопий Иванович. Коноплю надо посыпать на пол. Танцующие ее разотрут — ни пылинки не подымется.
        - Куча забот, Яцку. Фантазия у тебя, ей-богу!
        - Зато настоящий учительский бал.
        - В селах, что эвакуировались, хоть шаром покати, нигде конопли не найдешь, — вставил я.
        - Может, ореховые ядрышки, Яцку?
        Не годятся. Не так трещат под ногами, не так пахнут, как конопля. Она же благоухает: духи! А на ореховых ядрышках поскользнешься и шею сломаешь.
        - Ну и морока! — ворчал Прокопий Иванович.
        Думал-думал, потом снова трахнул кулаком по столу:
        - Ладно… Пойду домой, притащу из своего села торбу конопли. Будет здорово, ох и натанцуюсь!
        Нина Андреевна хлопала глазами, точно кукла, и только вздрагивала каждый раз, когда Прокопий Иванович ударял кулаком по столу.
        - Поставлю Илие Ингуряну у дверей, ни один черт без билета не пройдет! — попытался я закруглить разговор: учителя уже опаздывали на урок.
        Но на перемене Нина Андреевна снова затопала острым каблуком по полу.
        - Видеть не могу этого хулигана!
        - Но мы не можем отгородиться от сельской молодежи…
        - Видеть не могу. Я выставлю его!.. Каждую ночь вместе с Прокопием Ивановичем гикает у моих ворот… Как вам не стыдно, Прокопий Иванович… А еще комсомолец!
        - А что, комсомольцы не имеют права гикать, когда хотят и где хотят?
        - Учитель же, слава богу!
        - Ну и что? Учителю нельзя гикать?
        - Хотела бы я знать, с кем вы придете на бал!
        - Не беспокойтесь, девушек хватает. И даже чересчур. Не буду цепляться за ваш хлястик…
        - Еще бы! Ходите на посиделки, как деревенский парень!
        - Что же мне, водиться с женатыми?
        - Ведите себя с достоинством, подобающим учителю.
        - Учителю на посиделки ходить нельзя?
        - Учителю нельзя ковырять в носу, нельзя увиваться за девушками.
        - Хе-хе, что же вы хотите? За кем мне увиваться?
        - Святой Сысой! Святой Сысой!.. — Нина Андреевна, залившись румянцем, выскочила из учительской, забыв классный журнал.
        От возмущения даже не заплакала.
        - А что она ко мне пристает?
        - Может, влюбилась? — усмехнулся математик. Заложил тетрадь линейкой и пошел на урок.
        - Неужто?! — удивился Прокопий Иванович.
        Никто не отозвался, и он ушел к своим первоклашкам. Я остался один: пожалуй, надо задержаться в учительской. С минуты на минуту может вернуться плачущая Нина Андреевна со своими обидами. И некому будет утешить ее.
        2
        Лишь на другой день я понял, что затеял наш математик. Он принес в учительскую целый тюк расчерченных, разукрашенных в три цвета приглашений. Вероятно, бедняга не спал целую неделю. Теперь дело стало за немногим: организовать все остальное! Чертежный шрифт математика это, конечно, очень красиво, но…
        - Из дохода расплатимся с музыкантами, рассчитаемся за мясо, вино, муку… а прибыль сдадим в фонд сирот. Купим на зиму обувь, одежду… Так делали я в других селах!
        - Да, да, — механически одобрил я.
        Говорят, вступил в хору, пляши, хоть тресни. Пляска оказалась не из легких. Легко сказать, мука. Но как раздобыть ее в селе, проведшем чуть ли не все лето в эвакуации? Осенью Кукоара вместо пшеницы собрала урожай квитанций. Рассчитались с государством. Рассчитались с поставками… Но рассчитались и с пшеницей. Мяса тоже небогато в селе. Зато энтузиазма через край.
        Нина Андреевна из старых тетрадных обложек вместе со школьниками сделала гирлянду, развесила под потолком бумажные цепи. Чистоту везде навели необычайную.
        По случаю бала Прокопий Иванович привез из своего села шляпу первого парня на деревне. Чудесную шляпу из рисовой соломки, с китайскими иероглифами на широкой черной ленте. Да вот несколько дней как захандрил Прокопий! Математик сообщил ему, что на балах танцуют без головного убора.
        - Почему бы мне не танцевать в шляпе?
        - В помещении положено снимать…
        - Это я знаю.
        В учительской оборудовали буфет. Филуцэ Мокану, мужик хромой и плутоватый, как многие, меченные дьяволом, хлопотал, потирая руки от удовольствия: предвкушал, что и ему перепадет что-нибудь на учительском балу…
        Прокопий Иванович спросил у Мокану насчет шляпы. Но тот не привык прямо отвечать на вопрос. Начал издалека:
        - День святой Марии прошел?
        - Прошел. Давненько.
        - Тогда… в свою шляпу, и дело в шляпе!..
        С тех пор как Мокану заделался продавцом в кооперативе, всякий стыд потерял.
        Как и на любое торжество, музыканты пришли почти сразу за устроителями. Чтобы живее собрался народ, грянули медные трубы. Задребезжали стекла просторных окон, гулко отозвался, словно прокатился гром, вместительный зал. Музыканты соскучились по музыке. Но еще больше истосковались по табачку. Прижимая к груди трубы, ходили по школе, приставали то к одному, то к другому:
        - Не найдется закурить?
        Евлампий, капельмейстер, такой смуглый, что даже кажется зеленоватым, подходит ко мне:
        - Я всегда знал, что вы станете большим человеком…
        Скручивает Евлампий цигарку из моего табачка, закладывает за ухо и снова протягивает мне клочок газеты. Поет, как соловушка.
        - Еще на самокруточку, товарищ директор… Потом мое дело — труба. Вы же знаете нашу работу… Свой человек.
        Запах мяты окутывал школу. Я не думал, что наберется столько людей. Даже бадя Натоле пришел потанцевать со своей женой на нашем балу.
        - Веселье будет несуточное! — гордо прошепелявил Евлампий. Подошел к отцу, попросил и у него закурить.
        Музыкант был прав. Едва грянул оркестр, все ожило, заискрилось. Наша музыка затопила все село. Мне мерещилось, что во дворах приплясывают большие винные бочки. И люди, которые давят гроздья. А вино течет ручьями, гордое собственной, накопленной за лето крепостью. И само ищет слабака. Хочет позабавиться, поглумиться над его рассудком.
        Учителя из соседних сел прибывали на бал на подводах. Мужчины надели одолженные ради такого случая галстуки. Из нехитрого своего гардероба умудрились выбрать самое лучшее. Что касается меня, я был в белоснежной накрахмаленной рубахе, одолженной у бади Василе. Этот американский подарок он получил вскоре после того, как потерял руку. Одолжив сорочку на вечер, я втайне надеялся купить ее.
        Нина Андреевна сердито вошла в зал. Без кавалера: сама оплатила входной билет. Она сверлила меня глазами и сверху донизу вся так и сверкала пуговицами, застежками. Надо будет непременно привести Вику, чтобы не вызвать у моей коллеги ложных надежд.
        Прокопий Иванович пришел с дочкой мельника. Люди сторонились этой парочки: на мельнице Прокопий Иванович весьма обильно смазал дегтем сапожищи.
        Он был очень доволен, что помирился с девушкой. Вообще настроение было хорошее, веселились все искренне. Говорили и о сражениях на вражеской территории. Наша армия теперь громила фашистов на всех фронтах.
        Филуцэ со своим буфетом, естественно, подогревал веселье. Буфетную стойку брали штурмом. Музыканты превзошли самих себя. И только один человек грустил. Парень, который раньше не знал, что это такое, — Митря.
        Он сидел, заложив руку за пояс, желтый как воск. Недавно вышел из больницы. Вина ему пить нельзя. Танцевать тоже. Как говорится, веселись одними глазами, если можешь!
        Я был в ответе за то, чтобы все чувствовали себя непринужденно и весело, забыли о бедах и заботах. Подошел к Митре:
        - Все пройдет, Митря… И твоя рана… Ну ее!..
        Он вымученно улыбнулся. Старики потеснились, уступили ему место на лавке. Стали расспрашивать в сотый раз, как было дело. Митря, морщась, сотый раз рассказывал. Очень просто… пулю заело в затворе автомата. Она слегка заржавела. Толкнул, не вошла. Хотел вытащить, не выходит. Тогда пнул ногой. Выстрел. Что было потом, не помнит. Очнулся в госпитале.
        - Да-а, — вздыхали мужики.
        - Суждено было такое…
        Стало душно. Посреди зала остановился высокий, торжественный математик.
        - Почтенное собрание, дорогие гости! Ощупайте свои карманы, прикиньте возможности. Сейчас выберем королеву бала.
        - Кто больше заплатит, тот и выберет. Устроим аукцион…
        - Деньги на бочку!
        Оглядываюсь, встречаю взгляд Мокану. У меня ни гроша за душой.
        - Что-нибудь наторговали?
        - Будьте спокойны, товарищ директор! — шмыгнул Филуцэ своим острым носом. Азарт распалил его, сделал похожим на хищную птицу. — Товарищ директор… Мы их всех купим с потрохами.
        Да, за ним надо смотреть в оба. Как бы мне не пришлось всю зиму отрабатывать за сегодняшнюю королеву бала! Сумма стремительно росла. Я мог рассчитывать на немногое. В качестве премии ЦК комсомола мне предоставили право выбора — поездку по стране или тысячу двести рублей наличными. Пожалуй, эти деньги можно пожертвовать. Будь что будет. Зато в кассе станет больше денег — на одежду и обувь для сирот. В конце концов я тоже получил премию благодаря школьникам и комсомольцам, занявшим первенство в районе: они собирали орехи и фрукты для ленинградских детей, переживших блокаду.
        Но сумма продолжала расти. Значительно превзошла мою премию. Накрылась и зарплата следующего месяца. Нелегко мне было тягаться с теленештскими математиками: зарабатывают они — будь здоров!
        Когда я увидел, что на королеву бала израсходована и ноябрьская зарплата, стало как-то все равно. На чашу весов Филуцэ я бросил все, что мог и не мог. Мгновенно вспыхнули шумные аплодисменты. Меня стали качать, подбрасывать… Потом поставили на ноги в центре зала.
        - Танец с королевой! С королевой!
        Я стоял в растерянности. Где же все-таки раздобуду такую уйму денег?.. Но было поздно.
        - Выбирайте королеву! Народу не терпится… Королеву!
        Нина Андреевна переминалась с ноги на ногу. Вздохнула. Она знала, кого я выберу.
        Зато как беззаботна была Вика! Но когда я остановился перед ней с поклоном, залилась румянцем.
        Митря пожал мне руку выше локтя. Одобрил.
        Со всех сторон нас забрасывали разноцветными, мелко нарезанными бумажками. Прокопий Иванович посыпал нас семенами конопли.
        Евлампий, предвидевший, что я стану большим человеком, вместе со своими оркестрантами лез из кожи вон. И после каждого танца не забывал затянуться.
        - Во сколько обошлось? — шепотом спросила Вика.
        - Тысячи три… не больше.
        - Дорого… Не надо было…
        На заре танцоры устали. Сонливость, как горький лук, пощипывала глаза. Народу поубавилось. Мы, местные учителя, разрывались на части. Уезжали друзья, коллеги, знакомые. Их следовало проводить. Над школой всходило утро. Сквозь открытое окно учительской слышалось, как бродит вино в бочке Михаила Пинтяка. Ветром доносило кисловато-хмельной запах.
        - Товарищ директор, попробуем?
        - В буфете кончилось?
        - Выпили… Если бы…
        Филуцэ, припадая на одну ногу — «сажая чеснок», по выражению деда, подошел к окну, выпрыгнул. Через минуту мы уже видели, как он перемахивает через забор к Михаилу. Туманная дымка предзимнего рассвета размыла очертания его лица с профилем хищной птицы. Но что он делает, видно было хорошо. Заглянул в летнюю кухню соседа и вот уже приближается к бочке. В руках держит два кувшина. Несколько минут его не видно. Вдруг он неожиданно вырастает с кувшинами у подоконника.
        - Отменное вино у этого Пинтяка.
        - Распробовал? — удивился Прокопий Иванович.
        - Кто же покупает, не пробуя?
        - Это верно.
        Клубится поздняя осень. На рассвете выпадает иней. Холодно. Школьный двор плавает в клубах молочно-белого тумана.
        - Хороший был вечер… Давайте, товарищи, выпьем по стакану! — сказал Филуцэ. Подкрутил фитиль лампы. — Если сами о себе не позаботимся, кто же это сделает?
        - Будем здоровы, и пусть в лихое время нам будет не хуже, чем сегодня! — сказал Прокопий Иванович.
        Стаканы сошлись в круге, потом придвинулись ко мне.
        - За короля бала! — провозгласил Филуцэ.
        - И за королеву!.. — прибавил Прокопий Иванович.
        - И за девушку с мельницы! — сказал я.
        - Которая не жалеет дегтя… — Филуцэ локтем подтолкнул Прокопия Ивановича.
        - Что же, подведем итог… Хотя я с ног валюсь от усталости, потянулся математик. Он был высок, худощав, быстро уставал.
        Филуцэ разложил на столе пачки денег. Больше всего было красных тридцатирублевок. Тридцатка — стоимость литра вина.
        - Доброго вам подсчета! Меня примете в долю?
        Мы оцепенели. На подоконнике учительской, подтянувшись на руках, появился Гица Могылдя.
        - Спасибо за приглашение… Как видите, я сдержал слово… пришел!.. — Он легко спрыгнул на пол, держа автомат наизготове.
        - Вы дурно шутите, почтенный.
        - С кем имею честь?
        - С нашим математиком! — подскочил Прокопий Иванович.
        - Математики спят в такую пору.
        - Издеваться можете над своими знакомыми.
        - Хорошая у тебя школа, Фрунзэ.
        - Хорошая…
        - Высокая!
        - Ничего…
        - Отец твой здесь председателем?
        - Здесь.
        - Передай, что ненароком и его могу осенить крестным знамением.
        Он шагнул к столу с деньгами и стал рассовывать купюры по карманам.
        3
        Война просеивает людей, как дедово решето — пшеницу.
        Трусы, уклоняющиеся от фронта, ударились в бега. Чахли в своих укрытиях — даже барсучий жир не помогал. Высыхали, желтели, словно выжатые, высосанные влажной холодной землей. Поскольку исход войны уже был предрешен, за ними не очень гонялись. Но зато с особым старанием вылавливали военных преступников, бывших убийц, как у нас называют предателей. Кто бы мог подумать, что одним из них станет сын чулукского мельника Гица Могылдя, чернявый, как навозный жук, невзрачный парнишка. В 1941 году Гица убивал комсомольцев дубинкой. В Чулуке работы для оккупантов не осталось: Гица добровольно, сам перебил всех советских активистов.
        Теперь он скрывался, грабил кооперативы. Временами уводил телка, разделывал его в лесу и жарил на углях. Гица же прихватил и наши деньги, вырученные за бал.
        Стояли прозрачно-светлые дни с пушистой изморозью по утрам и паутиной, повисающей на виноградных опорах днем. Вскоре они сменились туманно-серой погодой: сеялся мелкий промозглый дождь. Дороги, утрамбованные телегами и машинами, раскисали и с каждым днем становились все непроходимей.
        - Расплел черт гриву! Теперь только заморозок и может взять его за горло!
        День-деньской дед ходил сердитый. Укладывал на завалинку хворост. Схватив какую-нибудь чурку, всю в грязи, швырял ее и чертыхался. Потом шел за рукавицами и колуном. Рубил дрова, укладывал под стрехой, за домом.
        Ночи опускались кромешные, сырые. Хорошо в такую пору укрыться дома, расположиться у печки и слушать, как потрескивает огонь, рассказывая древнюю сказку. И рад бы в рай, да грехи не пускают! В самую ненастную пору нам приходилось охотиться за всякой нечистью.
        Надсадно покашливая во тьме, мы собрались в длинном кирпичном клубе Теленешт.
        Военком поднялся на сцену. Сказал несколько слов о том, как пользоваться доверенным нам оружием.
        Начальник милиции Гончарук сообщил, где и как искать Гицу Могылдю. В каких деревнях, у каких родичей. Учил нас, как окружить дом, требовал, чтобы взяли мы Гицу любой ценой и непременно живым.
        Мы разошлись группами. Каждая в свою часть села. Местные комсомольцы показывали дома родственников Могылди. Мы делали обыск у тех, где он, как можно было предположить, укрывался. Безуспешно! Ищи ветра в поле. Точно волк, Гица чуял опасность на расстоянии.
        Дома у Гицы мы застали четырех маленьких грязных мальчишек и двух девочек. Все они смотрели на нас исподлобья.
        Следы на крыльце свидетельствовали, что Гица недавно был дома. И не один. Но малыши были, видно, вышколены, хоть режь на кусочки — слова не выжмешь. Сжались в комок, колени к подбородку, следят за каждым нашим движением. Потом все передадут братцу.
        Стол накрыт. В тарелке застывшее жаркое. Черный, как земля, ком мамалыги. За печью — козья шкура и мясо в глиняной крынке.
        Пока не выловим Гицу, этих волчат не воспитаешь. Старший брат выволакивает их каждый раз из детских домов. Дома они беспризорные и грязные, но еду Гица поставляет — жир течет с подбородка до самого пупа.
        - Товарищ директор!
        - Слушаю, Унгуряну.
        - Когда нам выдадут одежду?
        - Кто обещал?
        - Когда я подался в комсомол, был разговор такой… Обещали форму.
        - Форму?..
        - Да, товарищ… Меня, когда приняли, так сказали… Я ведь из бедняков. Видишь, жизни не жалею для нашей справедливости… А выйти не в чем. Тряпье на мне так и шелушится.
        Унгуряну сопел рядом со мной. Шепнул:
        - Лопни глаза, кулаки надо мной смеются…
        - Смеется тот, кто смеется последний.
        - Верно. Но меня уже из дому гонят. День и ночь работаю ни за понюшку табаку. Только платье рву.
        Утомился Илие. Шагал вразвалку. Слова его текли размеренно. А раньше вспыхивал, как спичка… Требовал. Как же так? У комсомольца тысяча обязанностей и никаких прав? Хоть бы право на одежду!..
        Когда в кооператив прибывала парусина или диагональ на брюки, Илие поднимал шум. Настаивал, чтобы Филуцэ Мокану оставил ему метра два-три на штаны.
        Филуцэ кривлялся, дразнил его. Но материал оставлял. Правда, купить его Илие все равно не мог. Для этого надо было предварительно внести в сельпо яйца, шерсть. Но все же его радовало, что Кукоара с ним считается…
        Опять мы вернулись с пустыми руками!
        Илие поставил в угол, возле печки, винтовку и стянул промокшую одежду.
        В низеньком помещении райкома комсомола было тепло. От усталости и мороза мы мгновенно заснули на столах. Проснулись, наверно, на том же боку, на который легли. Кости ломило.
        Мы видели в окно, как проснувшиеся горожане с коромыслами и ведрами идут по воду. Против райкома, во дворе столовой, хлопотали поварихи в белых передниках. Надрываясь, тащили на кухню большой алюминиевый котел. Им помогали двое мотористов с электростанции. Как мы увидели котлы, наши кишки марш стали играть.
        - Можно?
        Постучав, в дверь заглянул Алексей Иосифович, заведующий отделом агитации и пропаганды нашего райкома. Он даже в морозы ходил без шапки. Мягкие, на пробор расчесанные волосы. Худощавое мальчишеское лицо. Даже не верилось, что у него трое детей.
        Алексей Иосифович изучающе осмотрел нас. Глаз у него острый, проницательный. От него не укрылись прорехи и заплаты на армяке Илие Унгуряну.
        - Комсомолец?
        - Да.
        Алексей Иосифович подошел к телефону, висевшему на стене.
        - Почта? Да, я… Задорожного. Алло, Задорожный? Добрый день! Шеремет… скажи, сколько орденов у комсомола? Не знаешь? А какие материалы у тебя на складах, знаешь? Нет. Нет. За деньги. Без карточек. Такого не понимаешь? Пожалуйста, позвони через час. Сообщи: где, что и как.
        Еще от комсомольского секретаря я слышал, что Алексея Иосифовича все в районе боятся как огня. Лицо у него мальчишеское, а слова совсем не детские — острее цыганской иглы. Славится он и неподкупностью. Кое-кому привозили из сел то мешок картофеля, то бурлуй подсолнечного масла. У него такие штучки не проходили. Алексей Иосифович великолепно умел разглядеть тех, у кого рыльце в пушку. Критика его была беспощадной. К тому же он вел занятия в вечерней партийной школе. Захочет кого-нибудь посадить в лужу задаст вопрос из четвертой главы! А когда Алексей Иосифович попадал в какую-нибудь комиссию, о результатах обследования потом судили-рядили не меньше недели. Когда проверяли медиков, он обнаружил, что врачи района не читают газет. Учителя, как выяснилось, небрежно относились к своей работе. Недоброжелатели норой говорили, что его авторитет держится на страхе. Мол, он сам пишет все доклады и решения райкома партии. Кого хочет — милует. Кого хочет — сживает.
        Я знал все это понаслышке. Теперь следил за каждым его шагом, чтобы разобраться своим умом, что правда и что вранье.
        Мне показалось, Алексею Иосифовичу нравится, когда к нему присматриваются. Он лукаво улыбнулся мне, листая блокнот.
        - Значит, не поймали зайца в норе?
        - Нет, Алексей Иосифович.
        - Не беда, никуда не денется. Главное, чтобы односельчане его осудили.
        Он посмотрел на часы, словно ожидая, что пробьет час возмездия.
        - Пошли, нас, наверно, ждут в кооперативе.
        Так оно и было. Председатель райпотребсоюза поджидал нас возле парткабинета.
        - Ну, что-нибудь нашлось?
        - Слухаю, Алексей Иосифович…
        - Ступайте с ним куда хотите, делайте что угодно. Но чтобы он был одет.
        - Слухаю…
        Алексей Иосифович стал потирать подбородок — верный признак недовольства.
        - Почему вы дискредитируете комсомол? На днях директор поянской школы Штирбей пришел — ботинок подвязал проволокой… Почему дискредитируете интеллигенцию?
        - Заготовки вот где у меня сидят!.. — Задорожный хлопнул себя по затылку. Потом он еще долго жаловался на неурядицы. Послал в Оргеев за керосином — подводы вернулись с пустыми бочками. Дождем размыло кровлю заготконторы. Уплыло несколько тонн соли. Размокли ящики с папиросами.
        Не переставая ворчать, Задорожный вершком снимал мерку с Унгуряну, пока не добрался до ног.
        - А кто будет платить?.. — спросил он испуганно.
        - Не беспокойтесь.
        К райкому шел Гончарук, неторопливо обходя лужи. Посмотрел на часы.
        - Бюро в десять, — успокоил его Алексей Иосифович. Гончарук снял кепи и поглаживал лысину, словно ожидал нагоняя. Сделал вроде все, что мог. Поставил на ноги комсомольцев района. Эх, жаль, не поймали Гицу Могылдю!
        В конце концов в выигрыше оказался Илие Унгуряну. Готов был целовать Шеремету руки.
        - Пойду соберу два мешка поздних орехов… Пять тысяч штук — и я в расчете…
        Скрипели желтые массивные американские ботинки на толстой подошве. Я еле поспевал за Илие. Прямо большой ребенок! Шел саженными шагами — спешил в Кукоару, чтобы похвастать обновой.
        4
        Отец принес в школу печальную новость. Вслед за шквалом войны надвигался шквал сыпняка.
        В телефонограмме из райкома и райисполкома говорилось: «Мобилизуйте всех активистов сельсовета, комсомольцев, учителей…»
        О медработниках нечего и говорить. Их мобилизовали оперативно, как на фронт. Но медиков было с гулькин нос — один фельдшер или медсестра на несколько сел. В Кукоару попала рослая, с пышными волосами девушка, похожая на сову, — студентка Московского мединститута по фамилии Генералова. Ее появление вызвало в Кукоаре переполох. На почте не поняли, что к чему, и по Кукоаре разнесся слух, что к нам прибывает группа генералов.
        Вскоре после появления девушки в нашем селе бани стали расти, как грибы после дождя. Почти каждый мало-мальски сносный курятник превращался в «чистилище». Бочки из-под керосина приспосабливали под выварку белья. Одно днище вышибали, а бочку ставили на огонь. Дров никто не жалел. Очаги не гасили ни днем, ни ночью.
        Все молили бога, чтобы скорей наступили холода. Только мороз мог пресечь эпидемию. Но начинался зимний пост, а лужи едва покрывались тонкой ледяной коркой.
        Первой жертвой сыпняка оказался жилец поповского дома монах-расстрига, оставшийся доживать свой век в нашем селе. Дедушка подтрунивал над ним:
        - Что, беш-майор, избавился от скуфьи? Из Исайи снова превратился в Николая? — Бывшего чернеца, поселившегося в батюшкиных покоях, в миру звали Николаем, а после пострига — братом Исайей.
        Работал он, как вол. Клочок виноградника, полученный от сельсовета, будто вылизывал — чище было, чем в доме. Собирал он и множество поздних орехов. Вдобавок работал по найму у любого, кто ни попросит, старательно, с душой, как на самого себя. И в базарные дни был расторопен и услужлив. Молодой бы за ним не угнался! И вот зараза свалила его. А ведь трудней всего сыпняк переносят старики.
        Его увезли в больницу. В Кукоаре появилась своя больница и врачи. Дедушка же и слышать о них не хотел. Он удвоил норму потребления чеснока. Приходил к нам, наедался до отвала, хвастался, что даже в первую империалистическую не болел тифом: чесноком спасся.
        После чесночной трапезы он обычно шел проведать монаха. Тот жаловался, что выпадают волосы, а дедушка утешал его:
        - Чихать на волосы! Ты выздоровей, коровья образина. О волосах что беспокоиться? Они дурные, где нужны — выпадают, где не нужны — растут.
        Каждый раз дедушка приносил что-нибудь больному — то кусок копченого мяса, то шмат ветчины. И, разумеется, всегда чеснок.
        От такого обилия чеснока Генералова не могла дышать в палате. Наконец нашла управу на деда. Кто-то посоветовал ей обнять старика. Молодая врачиха так и сделала. Обняла, будто молодого. Дед без оглядки бежал из больницы, чертыхаясь.
        - Нашла с кем заигрывать, коровья образина! Вознес бы ее на седьмое небо, да ведь сплетницам на язык угодишь…
        Народ не особенно жаловал наши новые бани. В самом деле, привлекательного в них было мало. Они больше походили на преисподнюю, описанную в церковных книгах.
        Сквозь дым ни зги не видать. Есть холодная вода, нет горячей. Есть кипяток — нет холодной. Только котлов с кипящей смолой не хватало! Но их вполне заменяли железные бочки, в них в свое время держали деготь, керосин, смазочные масла. Нагретые на огне, они благоухали с первозданной силой. Как бы то ни было, Илие Унгуряну не жалел сил, чтобы всех прожарить, и мы надеялись, что монах окажется единственной жертвой эпидемии.
        Но однажды утром бабушка встала из-за стола и вдруг упала прямо на мамины руки. Мы вызвали Генералову. Та распорядилась положить старуху в подводу и везти прямо в больницу. Тиф! Дедушкину хату окурили. Наш дом тоже. Мама винила дедушку: он, дескать, принес заразу от монаха. Мы, мужчины, молчали. Отец мотался по сельсоветским делам. Я — по школьным. Никэ учился в Теленештах, жил в интернате с ребятами со всего района. За всех тревожился и переживал отец. Мать наша из восьми детей похоронила шестерых: умерли младенцами у нее на руках. Научившись покорно принимать удары судьбы, она спокойно отнеслась и к бабушкиной болезни. А отец страдал. Ежедневно наведывался в больницу, просиживал часами. Забота отца растрогала даже деда. Кончиками пальцев касаясь его лица, старик говорил:
        - А мы тебя, беш-майор, корили… мол, оторвался от земли. Я, Костаке, не умею просить прощения… Но ты прости старуху…
        Будто оцепенев, сидел отец на стуле у изголовья бабушки. Не говорил ни слова. Сидел часами, пока врачиха не выпроваживала.
        Изменившееся отношение стариков к отцу я заметил еще года три назад, когда бабушка болела, а мы отвозили пшеницу на мельницу. Не знал тогда дед, как нам угодить. Верно сказано: друг узнается в беде. Ничто не сближает людей так прочно, как беда. И теперь не осталось в душе стариков ни холода, ни отчуждения…
        Так оно и бывает. Жизнь складывается по-разному. Дает трещину — потом долго не склеивается.
        Бабушка таяла на глазах. Ссохлась, стала маленькой-маленькой, серой, как тронутая головней пшеница. Тетушка Анисья, которая была старше мамы, заголосила:
        - Матушка! На кого же ты нас оставляешь? Матушка?! Когда мы еще увидимся?.. А ежели встретишь там Андрея, передай ему, как надрывается мое сердце… На кого он оставил меня одну-одинешеньку на белом свете!
        - Цыц, Анисья! — не выдержал дед.
        Бабушка с хитрецой посмотрела на шикающего старика, словно хотела улыбнуться. Но вдруг начала икать, взор затуманился. Стала кого-то искать, вертела головой во все стороны. Выронила свечу из рук. И вдруг вытянулась во всю длину больничной койки. Глаза стали испуганно-холодными, пустыми.
        - Легко скончалась… святая смерть, — сказала мать и закрыла ей глаза.
        - Спи с миром, Домника! — Дед припал к старухиным рукам. Плечи задрожали. Он плакал чистыми, умиротворенными слезами.
        …Похолодало. Землю сковал мороз. Сеялся редкий снежок. Ветер гнал поземку по застывшей проселочной дороге. Заметал колдобины и комья.
        Лютый месяц — февраль вступил в свои права. Могильщики с трудом взламывали кирками верхний слой земли. А иногда брали в руки топор. И каждую минуту бегали к нам в дом погреться. Брали по кружке горячего вина, садились на лавку, толкали друг друга плечом, болтали, не смущаясь покойницы.
        - Окаменела земля. Не хочет принять старуху. Великая, видно, была грешница.
        - Занималась заговорами… На базары любила ходить.
        - Да будет ей земля пухом. Все там будем…
        Дедушка не находил себе места, переставлял вещи, заглядывал в кастрюли, швырял в суп горсть соли. Тяжело вздыхал. Скрипел зубами. Не спалось… Входил в каса маре. Стоял у гроба, бормотал что-то.
        Да, одной доброй душой меньше стало в Кукоаре. Осиротел наш двор…
        У мамы иной характер. Она не умела целый день говорить с цыплятами. Прогонять коршуна, норовившего сцапать желтый комок. Проклинать петуха. И хорька, что прячется в дровах, за колодой. Бабушка умела…
        Но жизнь шла своим чередом, со своим пределом, а за ней безносая со своей неумолимой косой.
        Бабушка лежала на столе, а в учительской только и было разговору что про помолвку.
        Нина Андреевна отложила классный журнал и взялась за Прокопия Ивановича:
        - Можно вас поздравить?
        - Боже мой, как люди узнают?..
        - Все в порядке?
        Нина Андреевна выпытывала подробности. На первой перемене толковали о традиционном блюде с пшеницей. О колечках. В глазах учительницы прыгали солнечные зайчики. Но Прокопий Иванович ничего не замечал. Он с гордостью рассказывал, как сразу нашел колечко невесты на дне блюда с пшеницей.
        - А что, если какой-нибудь ученик спросит, почему вы носите кольцо?
        - Другие носят для украшения… а я ведь женюсь. Детям надо говорить правду, Нина Андреевна, только правду.
        - Кстати… — Математик поднял линейку. — А если кто-нибудь спросит, зачем вы женитесь?
        - Перестань, Яцку.
        - Нет, не увиливай, детям надо говорить только правду.
        - Любишь ты заковыристые вопросы, Яцку.
        Забавная штука — слушать, как серьезные люди говорят о пустяках. Сразу можно представить, какие они были в детстве.
        5
        Смерть бабушки выбила меня из колеи. Я даже не смекнул, чего ради коварная Нина Андреевна теребила наставника первоклассников. Прокопий Иванович стоял с таким лицом, словно был в чем-то виноват; математик линейкой почесывал висок и двусмысленно поглядывал на меня: ему не верилось, что я не притворяюсь.
        Нина Андреевна вписала в классный журнал оценки из тетрадок, напевая песенку. Вид у нее был весьма беззаботный, но ясно, любопытство распирало ее: так и ловила на лету каждое слово. Только госпожа Хандрабур смотрела на меня сочувственно. Она была мне очень признательна за то, что принял ее на работу. Из любви к супругу вернулась она с запрутской стороны. Сельсовет вернул ей дом. Ее восстановили на учительской работе, зачли стаж. Понемногу жизнь налаживалась на новом месте. Приходят письма от мужа: он в лагере военнопленных в Крыму. Пишет, что скоро отпустят.
        В ее присутствии я чувствовал себя неловко. Она была моей наставницей, а теперь мы поменялись ролями. Благодаря тем знаниям, которые худо-бедно, но я получил от нее, меня сделали директором! Но сильней этого меня смущало другое обстоятельство. В памяти всплывал альбом со слащавыми стишками и посланиями. Не хватало еще, чтобы Прокопий Иванович принес эту тетрадь в учительскую… Я бы со стыда провалился сквозь землю…
        Нелегко приходится мне теперь! Раньше, когда Митря был дома, я, как что, бегу к нему. Теперь приходится обращаться к баде Василе, просить, чтобы позвал Вику…
        Вероятно, любовь нетерпеливей всего на свете. Забываю все, бегу к баде Василе. Своей единственной рукой он мелет пшеницу на ручной мельнице. Со времени эвакуации в селах стало полным-полно этих машинок. Как говорил дедушка, теперь мы богачи — своя мельница в сенях. В годину бед и войн в каждом доме ручная мельница. Бадя Василе выслушивает меня. Кашляет в кулак. Идет и приносит с печи лукошко просушенных зерен, сплевывает на ладонь:
        - Зачем ее звать? Она же выходит замуж… И пусть! Свет на ней клином не сошелся, товарищ директор.
        - Вот как… Замуж?..
        - А мы с Аникой разговаривали… Гордый, говорю, парень у дяди Костаке. Даже замечать не хочет. Молодец, так и держись. Сама потом будет локти кусать. Ничего, женщинам все это легче — поплачут и успокоятся. А у мужчин боль запекается в сердце…
        - Эй, Василе, опять ты заболтался? Мамалыжка выкипает, а ты еще не намолол кукурузной муки.
        Аника помоложе бади Василе, но двое детишек, сидящих у казанка, а также вздувшийся живот дают ей право покрикивать на муженька.
        - Бабы такой народ, товарищ директор… Но и без них невозможно… Вот на фронте будто чего-то недоставало…
        - Хватит точить лясы, Василе!
        - Вот этого как раз недоставало… Как ни силен мужик в мирских делах, надо ему, чтобы в доме мурлыкала баба.
        - Чтоб тебе было пусто, Василе!
        Прибежала Аника, схватила рукоятку мельницы. Но бадя Василе слегка коснулся ее большого живота:
        - Ступай отсюда, жена! Побереги моего солдата. Я его с немецкой границы, может, привез! — И он принялся молоть. — Когда жена не набрасывается на мужа… это не баба! Любовница или содержанка. Не хозяйка в доме!
        Возвращался от бади Василе с единственной мыслью — отомстить! Чтобы целый век меня помнила. Подумаешь, за богатством погналась…
        Брошу учительствовать, стану деньги копить. Чтоб шея у нее искривилась, как посмотрит, какой я дом построил. Чтоб слезами платок вымочила, как увидит моих вороных.
        Назло ей никогда не женюсь. Пусть видит, как страдаю. Пусть и сама оттого страдает.
        Для осуществления этих моих планов требовался сущий пустяк: действовать. А со мной могло случиться, что взберусь на сеновал и там втихомолку все перестрадаю. Могу и попроситься на работу в другое село. Но это было бы отступничеством. Позорным бегством, дезертирством с линии огня.
        Большая боль рождает и большую решимость. Я тогда жил, как в горячке. Подушка под головой пылала с четырех углов. Целыми ночами ворочался и стонал. Растирал Вику в порошок. И она каялась. И я ее прощал. Перед рассветом мы вдвоем перебирались в другое село. Я помогал ей поступить в педучилище. Потом ненадолго засыпал с мыслью, что утром же надо ее позвать и сказать: «Пока не поздно, бросай все к лешему!»
        Но когда я просыпался, во мне просыпались гордость и упрямство. Еще чего — выклянчивать любовь! И жажда мести снова охватывала меня. Будь что будет. Не мешкая, я отнес заявление в районо — попросил освободить меня от работы! Безо всяких объяснений. Домой вернулся, слегка успокоенный. Сказал родителям:
        - Что, если погрузить бочку вина… Продать бы в городе…
        - Можно, — согласился отец.
        - На деньги возьмем хлеба. Весна идет… Многое понадобится, поддержала мать.
        - А кто отвезет? — спросил отец.
        - Я поеду.
        - А школа?
        - Я подал заявление, уволился…
        - Подал?! Какой быстрый!
        - Молодец, беш-майор! Купчиком захотел стать? Всякий народ у нас был в роду: решетники, пастухи, писаря… Только воришек и купчиков не было.
        Мать и отец молчали. А дедушка то смотрел мне в глаза, то поглядывал на ноги: мол, дурная голова ногам покоя не дает. Потом залпом выпил вино из кружки, стоявшей на плите, и повернулся к отцу:
        - Ты, Костаке, сделай, как Лейба. Дай ему тысячу карбованцев… и пусть барахтается сам. Послал же Лейба своих сынов в Америку.
        Никто не чувствует так сыновней муки, как отец. Видно, батя мой решил: пусть развеется, пусть помотается по путям-дорогам, может, и образумится. Вслух сказал:
        - Что ж, испробуем и это. Но хорошенько подготовься в дорогу.
        - Не подготовится, сам будет расхлебывать. Извоз и торговлишка — это тебе не в классе стоять… Заложил карандаш за ухо и ступай охотиться за девками… беш-майор!
        Зашел бы в вечернюю школу старик, по-другому бы заговорил — и о карандаше и о наставниках!
        Мост двенадцатый
        1
        - Иной смеется и запрягает, плачет и распрягает… А ты, беш-майор, медленно запрягай, да езжай быстро.
        Дедушка стоит в сторонке, смотрит, как снаряжаю подводу. Отступает на несколько шагов. Переходит на другую сторону. Будто собирается ее купить. Ему нравится, как я готовлюсь в дорогу. На своем веку дед всего дважды был в долгих поездках — несколько месяцев занимался извозом и раза два доставлял из Одессы соль, тоже на волах. И все же считает себя человеком бывалым. Когда ни собираемся в дорогу, на мельницу или по делам Лейбы, дедушка тут как тут возле нашей подводы, — заломив шапку, подпоясавшись, будто и сам готовится в путь.
        А я вроде и не слышал дедовых наставлений: в одно ухо влетали, в другое вылетали… Я вынашивал самые нелепые планы. Поеду аж в Хотинский уезд, продам вино. На обратном пути привезу картошку. В Хотине картошка дешевая, как вино у нас. Здесь продам ее втридорога. И опять нагружусь вином.
        Так и буду оборачиваться, покуда разбогатею. Потом из Буковины привезу бревна для дома. И красную черепицу. Пусть шея у нее искривится, когда пройдет и увидит!
        Дедушка принес из сеней свой топорик, положил мне его в телегу.
        - Вот… Не забудь, беш-майор. Есть у меня приятель в Хотине, Георге Гиндэ. К нему можешь заехать… И непременно купи у него вязку чеснока. Такого чеснока, как у него, во всей империи не сыщешь…
        Отец принес мне справку из сельсовета. Там удостоверялось, что вино изготовлено из нашего собственного винограда. Отец вынул из кармана кожуха печать, смочил ее в красном вине и приложил к бумаге. Я сунул справку в карман, поднял воротник армяка и сказал коням, будто многоопытный возчик:
        - Но, птенчики, доброго пути!
        - Счастливого! Счастливого!
        - Смотри… береги себя!
        Несмотря на добрые пожелания, дорога оказалась из рук вон плохой. Замерзшие комья шуршали под колесами, как щебень. Ободья соскальзывали с них. Камни ударяли в подводу, мутили вино и, кажется, мой собственный разум.
        Выбрался наконец на окраину села. Вроде легче. Утешал себя мыслью: при скверной дороге товар лучше пойдет — мало кто отважится в путь.
        В Копаченах остановился у старика, возле шоссе. Хорошенько укутал коней, закрепил на них рогожи упряжью. Поставил под навесом, за овечьим загоном. Подбросил корма. Нацедил ведра два вина, хозяин поставил их на плиту. В вине плавали льдинки. Пить невозможно: зубы ломит. Стали ждать, покуда нагреется. Когда на ведре появилась красная пена толщиной в палец, самый раз, готово. Старик сразу нашел и овес для коней, и большую миску брынзы, и лукошко яиц. Нашлось и несколько дочек, снох, гораздых выпить.
        - Зачем вам добираться до Хотина… По такому ненастью вино расхватают и в Бельцах!
        Старик вытер ладони об овчину. Впервые я видел овчинные брюки мехом внутрь. Дочери и снохи носили такие же овчинные телогрейки. Полотенца им ни к чему. Вытирают руки об одежду: от этого, мол, кожа пропитывается и становится еще мягче.
        - Завтра встанете пораньше… Далече ли отсюда до Бельц?.. Близко горшок с борщом на ухвате передать, — сказала одна из родственниц хозяина. — Мы завтра тоже повезем на ярмарку смушки.
        Старик успокоил меня. Зимние ночи длинные — выспаться успеем! Надо допить вино, не то выдохнется. Дельный попался мужик. Привел на цепи черного кобеля и привязал к колесу моей подводы.
        - Можете спокойно отдыхать. Ступайте в дом! Я буду спать у овец. Начали котиться, надо сторожить… Говорить-то не умеют… То задохнется ягненок, то замерзнет… А вы ступайте спать, я разбужу вовремя, не беспокойтесь.
        Я пошел в дом. Дочки старика, его снохи продолжали веселиться:
        Эх, кодрянин с винной бочкой,
        Не спеши, тебе не срочно!
        Заверни в хороший двор,
        Где бабенки на подбор,
        А хозяин до сих пор
        Где-то бродит…
        - Цыц, бесстыжие! Человек, может, спать хочет… — из-за ковриков, которыми была завешана печь, подала голос старуха.
        - Слишком молодой, чтобы спать… одному!..
        - Как бы не замерз… Надо бы взять его под крылышко!
        - Замолчите и убирайтесь! Байструков своих пооставляли!..
        Мне постелили на лавке. Старуха дала мне шерстяное одеяло толщиной чуть не в вершок. Я чувствовал себя, как на печи. Перед сном хозяйка поведала, что довелось ей быть в Кукоаре однажды, на храмовом празднике. Очень ей у нас понравилось…
        - Счастливые у вас бабы! Живут, как в раю… Еду готовят на дровах! А мы, бедняги, топим навозом, кизяком…
        Вино, дрова произвели неизгладимое впечатление на старушку. На другое утро кормила нас завтраком перед дорогой и снова о них вспомнила. Какое от них облегчение! И в доме чистота. Счастливицы эти кодрянки. А ведь не ценят. Так уж устроен человек: тем, что есть, никогда не дорожит.
        Бельцы — город большой: дом громоздится на дом, да еще сверху дом наползает, и госпиталей полно с выздоравливающими ранеными, которые слоняются по толчку… У крана моей бочки выстроился довольно длинный хвост. Я повесил на шею трайсту, стою, будто лошадь у кормушки. Дую на кулаки и без конца наполняю бутылки. Денег не считаю. Рублем больше, рублем меньше — сую скомканные бумажки в суму. Тридцать рублей литр вина. И стакан махорки тридцать рублей. И килограмм пшеницы, и килограмм говяжьего мяса — столько же. Мать моя мамочка! Солдаты, едущие на фронт, суют по сотне за бутылку, тут же выпивают ледяное вино, предварительно смазав глотку салом и ситным из солдатских мешков.
        Рядом мельтешит всякая шпана. Один предлагает мне женские туфли. Другой — огромный радиоприемник. Третий ничего не предлагает, просто высматривает. Каких только не насмотрелся зевак! Какой-то мошенник на картонной обложке книги раскладывал черный шнурок, узорно, в виде петель и узлов. Подзадоривал:
        - Попробуй свою удачу! Поставь палец. Если нитка уцепится, даю сто рублей. Ну, держи сотнягу!..
        Видно, мало кто у него выигрывал. Я не сводил глаз с сумы, висевшей у меня на шее. Надо будет убраться засветло. Пожалуй, и покупки делать не буду — ни хлеба не возьму, ни картофеля, ни чеснока деду. Сами купят в Теленештах. Хорошо, что с продажей повезло. Сума набухла. Деньги пересчитывать некогда, но по прикидке получается, что их у меня немало: привез почти полтонны вина. Я резво хлестнул своих кляч: но, птенчики!
        Ватага жуликов осталась позади. Вдогонку мне летели ругательства, угрозы. Такой верзила давно должен быть на фронте, а он тут деньги выколачивает, спекулянт эдакий!
        Цыган, с черной до пояса бородой, догнал меня на резвом жеребце и гордо привстал в стременах.
        - Купите коня, сударь! Лопни мои глаза, продаю.
        Только пламя не било из ноздрей жеребца! Я бы его купил, этого красавца, вороного, со смолистой, как борода цыгана, гривой. Купил бы, чтобы семейка Негарэ лопнула с досады, увидев меня верхом. Да не краденый ли жеребец? Он вставал на дыбы, заливисто и дико ржал, пританцовывал, будто под ним угли.
        - Слушай, булибаш, а ты его не слямзил?
        - Жен и коней цыган не ворует.
        - Сколько хочешь?
        - Нет, не продам, вы меня оскорбляете…
        - Сколько хочешь за жеребца?
        - Не продам, сударь. Давайте выменяем.
        - На что же?
        - На ваших кляч!
        - А что вдобавок?
        - Ничего. Цыган редко когда расстается со своим конем. Но вижу, вы такой удалец. Вам бы верхом, галопом.
        Ничего не получилось у цыгана, каким он ни был искусным торговцем. Избавился я от него лишь на выезде из Бельц. За городом, при спуске в Ново-Сынжерейскую долину, где даже мои клячи могли бежать рысью, я положил вожжи в телегу и принялся сортировать деньги. Сотни в одну пачку, тридцатирублевки — в другую. Ворох за ворохом вынимал из сумы измятые бумажки, разглаживал. Пересчитывать было некогда. Деньги собраны с миру по нитке, как в церкви: многие пили по стакану и расплачивались мелочью.
        Вдруг за спиной — цоканье копыт. Оборачиваюсь. Зря сердце екнуло скакали военные, с автоматами на груди. Обогнали, поехали своей дорогой. И тут, наперерез, словно по воздуху, летит на меня из-за пустой, занесенной снегом овчарни цыган, борода по ветру стелется…
        - Сворачивай с дороги! — кричит цыган и, не спешиваясь, хватает моих коней под уздцы. Подвода съезжает на обочину. Всматриваюсь в дорогу. Пустынно. Ни души. До Новой Сынжереи несколько километров. За спиной, насколько видит глаз, степь. До Бельц километров двенадцать. Военные могли бы помочь, да они уже далеко впереди.
        От шоссе до заброшенной овчарни, пожалуй, тысяча шагов, не более…
        - Стой! Распрягай коней!
        Из овчарни вышли еще несколько грабителей. Идут врассыпную, облавой, словно я заяц, которого надо живым поймать.
        Я мгновенно примирился с мыслью, что меня ограбят, и от этого страх сразу как рукой сняло. Я делал все, что приказывали. Любопытно, что будет дальше. Нелепое любопытство! Но ничего не мог с собой поделать. Сам черт, видно, вселяется в человека. Со страху смеется. От радости плачет. И я ни с того ни с сего захохотал. Один из воров, замахнувшийся еловой дубинкой, тоже засмеялся:
        - Ну, хватит ржать! Вынимай деньги!
        Я извлек деньги и положил пачку наземь. Один из грабителей стал возле нее, ждал, пока я выложу все, до последней бумажки. Другой обыскивал подводу. Обложил меня матом: зачем, дескать, понадобилась мне в дорогу секира? Зарубить кого-нибудь собирался? Я опять рассмеялся. Тот взял дедушкин топор. И маленький бочонок, на несколько ведер. Он был еще наполовину полон. Так принято у кодрян. Чтобы не тревожить в дороге большую бочку, не возмущать вино, всегда запасается бочонком ведра на три. Из него расплачивается за овес для коней, за прокорм. И сам же греется в дороге стаканом вина. Ведь и он живая душа. Теперь мне осталось только поцеловать днище бочонка! Довольные грабители посмеивались, взбалтывали:
        - Что там, вино или смывка?
        - Вино. Что, не видите?
        Хлеб и кусок колбасы тоже отняли. Я смолчал, хотя с утра маковой росинки во рту не было. Когда я увидел, что хотят забрать и упряжь, стало не до смеха. Кинулся к цыгану и вырвал у него из рук вожжи.
        - А я на чем домой доберусь?
        - Ха-ха-ха! — развеселилась компания.
        Цыган не смеялся. Ему не на шутку понравилась моя упряжь.
        - Отдай ему вожжи.
        - Гица? Могылдя?!
        - Да. Не ждал, товарищ директор?
        Он наклонился, поднял деньги. Весь черный, он походил на ворона, и хищные пальцы были как черные когти.
        Степная двуколка ждала их за овчарней. Сели в нее и погнали коней. Цыган верхом скакал сзади. Я остался сзади. Я остался один. Размышлял о случившемся, запрягал лошадей.
        Вот это наторговал!
        Голодный, как собака. Без копейки денег. Впереди сорок километров пути. Ни тебе маленького бочонка. Ни дедушкиного топора.
        В голове завывал ветер. Что скажу родителям? Ограбили. Как? Среди бела дня? Да, среди бела дня. Почему же не держался за другими подводами? Так получилось… А дед орет на все село: «Где мой топор?!»
        Времени много: можно обмозговать. На голодный желудок голова живо работает. Черт побери! Я даже не знаю, сколько денег у меня утащили.
        Да, чему бывать, того не миновать. Получился из меня торговец, как из отца поп!
        2
        Удивительно — дома никто меня не стал укорять. Отец махнул рукой:
        - Что ж, вот и ты попробовал…
        - Побей их бог… Чтоб им поперек горла стал наш кусочек! проклинала их мать.
        Дедушка вздыхал:
        - Да, беш-майор… оставил ты меня без топора! Везет тебе в торговле, как Лейбе… Дал ему отец сто карбованцев — начинай дело. Поехал он, купил кроликов и голубятню… Увидев такое дело, приобрел ему старый хрыч немного землицы. Гни спину на табаке, ежели голова не работает… как у других евреев! Тебе, пожалуй, тоже к земле вернуться надо. Землица — она всякому сгодится: и такому, и сякому!..
        Я бы вернулся в школу. Хоть простым учителем. Но никто меня не приглашал. А самому на поклон идти не хотелось.
        В один прекрасный день все же настигла меня телефонограмма: срочно прибыть в райком комсомола.
        Меня не забыли! Вероятно, ждет изрядная головомойка. И, как говорит товарищ Синица, первый секретарь комсомола, стружку с меня снимут, не без этого!.. Секретарь комсомольской организации, директор школы и — начал торговать вином. Позор! Позор!..
        Воображение всегда рисовало мне самые ужасные картины. И когда я все же выпутывался из затруднений, про запас оставалась нечаянная радость. Слава богу, все кончилось лучше, чем я ожидал!
        Дело приняло, однако, нежелательный оборот. Во главе стола сидел товарищ Синица, человек с добрым лицом и отзывчивым сердцем. А вокруг стола ходил, потирая подбородок, Алексей Иосифович. Оглядывал меня с головы до ног, повторяя:
        - М-да, м-да…
        Бормотал в кулак, а его прищуренно-раскосые глаза обжигали меня, как горящие свечи.
        - Что же с тобой делать, Фрунзэ?
        - Откуда я знаю?
        - Ты брось это свое мужицкое… Не притворяйся наивным.
        Губы Алексея Иосифовича сделались тонкими, как лезвия. Это был не тот Шеремет, который, обняв меня за плечи, вел в парткабинет, где мы всю ночь читали «Тайную войну против Советской России».
        - Передадим на тебя дело в суд — перестанешь пожимать плечами. Комсомольский билет носит в кармане! Пример для молодежи!
        - Если бы наши бойцы отступали перед малейшим препятствием, где бы они теперь были?! — зло уставился на меня и товарищ Синица. — Мы тут обменялись мнениями… Хотели тебя взять вторым секретарем райкома комсомола. И вот, учудил!
        Меня бросало то в жар, то в холод. На этот раз мне попало гораздо больше, чем я запланировал дома. Да, домашняя прикидка не совпала с городской расплатой. Словно на наковальне, меня поворачивали с боку на бок.
        - Проверим, можно ли ему поручить воспитание детей. О директорстве, разумеется, и речи быть не может.
        В районо на меня уже был заготовлен приказ. Освобожден от должности директора, назначен учителем. Мне предстояло передать школу математику. На здоровье. Ноги у него длинные, пусть побегает.
        Дома, однако, меня поджидала еще одна великая «радость». Прокопий Иванович торчал у нас с самого утра. Хотел, чтобы именно я стал тысяцким на свадьбе. Конокаром, как говорят в Кукоаре. Свадьбу он устраивал, конечно, с музыкантами.
        - Да вы что, в самом деле, Прокопий Иванович, глумитесь надо мной?
        - Избави бог! Просто хотим, чтобы свадьба прошла достойно… А без конокара какая свадьба?
        - Слушай, кто тебя послал?
        - Все! И родители жениха, и родители невесты, и, понятное дело, сами молодые… Не отказывайте в такой день. Кого еще просить? Все на фронте.
        - Но ты ведь знаешь, мы с невестой… Ну, дружили…
        - Знаю… Да что делать? Я просил Яцку. Он бы меня выручил. Так верхом не умеет ездить.
        Проклятье! Всего можно было ожидать, но конокаром на Викиной свадьбе я себя даже в самом дурном сне не видел. Конокар на собственной свадьбе! Все пялят на меня глаза. Все отпускают двусмысленные шуточки. Человек предполагает, бог располагает… Хи-хи-хи! На добро позарилась. Ну, да тот, видно, побогаче будет. А Негарэ — сквалыга. Ненасытная утроба.
        - Не могу, Прокопий Иванович. Если бы что другое… Пойми ты Меня, не могу!
        - Понимаю. Но свадьба с музыкантами… И без конокара?
        Он ушел недовольный, сердитый. Будто я у него в долгу!
        - Держись как следует. Сердце у тебя не из воска! — сказал отец.
        Честно говоря, я его не понял. Зачем мне держаться? Зачем быть конокаром? Скакать на жеребце с калачами, как жернова, сыпать прибаутки, пока невеста в обморок не упадет?
        В голове гудели слова товарища Шеремета: «Деньги на них государство тратит… курсы… педагогическое училище… Оплаченный отпуск… А он соизволил… Поссорился с милой и уехал! Башмак ему тесен станет — тоже все бросит. А чувство ответственности, моральные обязанности перед обществом? Две тысячи лет назад Аристотель сказал, что человек не может существовать вне общества. Человек вне общества или бог, или зверь! Что это за анархия среди педагогических кадров?!»
        Да, товарищ Шеремет умел снимать стружку. Ничего от меня не осталось. И вдобавок я не знал, кто такой Аристотель и что такое анархия.
        Конокар или нет — это мы еще посмотрим! А пока что я сбегал в школу, стал рыться в книгах, присланных из Ленинграда, чтобы узнать, кто такой Аристотель и что за штука эта анархия. Таков уж человек: не терпится ему узнать, как его обругали. Я нашел анархию и анархизм. Это была длинная история. И не по моим зубам. С Аристотелем проще. Был он человек, как все люди. Сделал много добрых дел. В логике, психологии и медицине. Только с философией не справился. Соскользнул на боковую дорожку и попал в болото идеализма. Надо поискать и слово «идеализм». Но тут дверь учительской открыл дед Петраке. Поставил клюку в угол, хрипло сказал:
        - Доброго времени!
        - Доброго, дед Петраке.
        Зимой старик редко выбирался из своей берлоги. Холод переносил с трудом. Грелся у печки. Сосал лапу, как медведь, говорил дед. Из хаты его выгоняли только чрезвычайные обстоятельства. Болезнь Ирины Негарэ. Или кого-нибудь из ее детей. С тех пор как Митря опять был на фронте, он чаще заходил к ней — узнавать, что парень пишет с «позиции», как старик называл фронт.
        Дед Петраке сидел молча. Мог молчать целую вечность. Но я чувствовал, что он ко мне по делу.
        - Ну, как ваша жизнь?
        - Понемножку, тянем лямку.
        - Что Митря пишет?
        - Жив-здоров.
        В учительской тесно, тепло. Угрелась стариковская одежда. Запахло влажной овчиной, одеждой чабана.
        - Вы ко мне, дед Петраке?
        - Да, к вам…
        - Письмо Митре написать хотите?
        - Нет.
        - А по какому делу?
        - Я вам за это гектар земли обработаю… Не даром прошу…
        - Что именно?
        - Будь конокаром…
        - Вот оно что…
        - Люди тратятся на свадьбу. Должно же быть красиво, по-людски.
        - Каждый думает о своем благе.
        - Нет. Так оно лучше.
        - Обо мне никто не думает.
        - Думают… Даже девушки…
        - Гм.
        - Но так лучше. Что было, то забава… Время сгладит…
        - Она так думает? Или вы?
        - Так лучше.
        - Передайте: буду конокаром!
        - Покорно благодарим…
        - Без гектара…
        - Без… Ладно, пусть без…
        Дед Петраке грузно поднялся, взял посох в углу. Пошел, широко расставляя ноги. Положив руку на клямку двери, обернулся.
        - Доброго времени… Тебе за это воздастся.
        Ладно. Пообещал. Да… но можно ли мне? Я же комсорг, учитель. И вдруг конокар на свадьбе! Ко всем моим бедам этой только не хватало. Не-не-не! — как говорит дедушка.
        Поеду-ка я к Шеремету. Узнаю, что там в книгах сказано на этот счет. У меня есть права… но, как сказал Аристотель, еще и обязанности перед обществом. Я бы пошел за советом к товарищу Синице — он здорово умел сближаться с людьми, и его очень любили комсомольцы. О многом спрашивали без стеснения. Но мой вопрос был особенно щепетильный. И вот почему.
        Товарищу Синице очень нравились народные празднества. Он был завсегдатаем на свадьбах, крестинах, на всех учительских торжествах, балах. Из любви к обычаям даже на посиделки заглядывал. И не притворялся, не разыгрывал из себя «народника». Такая была натура.
        Однажды он попал ко всенощной в Старо-Теленештскую церковь. Поп в знак признательности подарил ему пару калачей. Чудесные калачи! И ведерко красных яиц.
        Шут знает, как разнюхали про батюшкино подношение. Болтали на всех углах. И бедный Георгий Васильевич, молодой член партии, прошел боевое крещение — получил первое взыскание: выговор с занесением в личное дело. И в придачу изрядный нагоняй от товарища Шеремета.
        Наверно, Георгий Васильевич Синица после этого тоже рылся в словаре…
        Я робко вошел в кабинет Алексея Иосифовича. Что-то пробормотал под нос.
        - Пришел! Что же, я должен сам угадать, по какому ты делу?
        - Хочу спросить. Можно мне быть конокаром на свадьбе?
        - К комсомольскому богу обращался?
        - Нет, не заходил.
        - Плохо, что не заходил! — усмехнулся Шеремет.
        Затем стал серьезным.
        - Кто женится?
        - Один наш учитель.
        - Комсомолец?
        - Да.
        - А она?
        - Нет. Из нашего же села. Мать у нее набожная… По монастырям ездит. А брат комсомолец. Партизан… Теперь на фронте.
        - А-а-а, Негарэ?
        - Да.
        - Что же… ты комсомольский секретарь. Где комсомольцы, там и ты должен быть. Учитель, говоришь?
        - Учитель.
        - Поп их не венчает?
        - Откуда я знаю?
        - Как же так? Пришел и даже не знаешь, какая будет свадьба?
        - Нет у меня ни малейшего желания быть на этом торжестве.
        - Да… но ты должен быть среди молодежи. И в случае чего не поддаваться влиянию. Наоборот, убеди их устроить настоящую свадьбу. Вы, комсомольцы, задавайте тон.
        Шеремет снял трубку, позвонил товарищу Синице. Того на месте не оказалось.
        - Ладно, переговорю я с Георгием Васильевичем. А лично хотел бы тебе посоветовать: устройте хорошую комсомольскую свадьбу, чтобы о ней молва пошла… Женится учитель, комсомолец. Так можно ли позволить, чтобы старики вас тащили по церквам? Хорошо, что ты приехал. Считай, что организация свадьбы — твое партийное поручение.
        Везет же мне! Куда ни кинь, везде клин. Теперь надо подумать о Викиной матери. У нее свои прихоти. Нет, одно из двух: либо комсомольская свадьба, либо венчание без конокара!
        Я позвал Прокопия Ивановича в дом бади Василе и выложил ему условие. Вдобавок потребовал, чтобы он одолжил коня у Вырлана. Не буду же я конокаром на нашей кляче, что еле переставляет ноги. Прокопий живет на квартире у Вырлана, вместе хлеб пекут, чтят друг друга — вот пусть и попросит коня.
        - Сделаем все по-людски…
        Дедушка дома метал громы и молнии. Невеста пришла одолжить бабушкины глиняные горшки. Добрые горшки, известные всей Кукоаре, как и старухины заговоры. Оплетенные проволокой, пропитанные жиром, сохраненные в сухости, в печи.
        Теперь старик с трудом вытаскивал их: наполнились золой, паутиной.
        Глаза его сверкали. Гулкий голос, как церковный колокол, гудел на всю околицу:
        - Ишь… замуж надумала!.. Коровья образина!.. Хвост дерет… Налижется медвежьего меда… А я паутины наберусь!..
        Вика смеялась. И теперь была очень похожей на Митрю. Она отдалилась от меня. Я это понял.
        - Знаешь, я буду конокаром.
        - Кто бы мог подумать…
        - Но при одном условии: чтобы не было венчания в церкви.
        - Ну, посмотрим.
        - Черт возьми! Еще смеешься?.. Или не на всю жизнь надеваешь ярмо?
        - Что же мне, плакать?
        - Ну… Чего тебе пожелать? От всей души — счастливой тебе жизни.
        - Спасибо. И не сердись. Так будет лучше.
        - Так будет лучше! Ишь… нашла что сказать… Дома ее ждут, не в чем голубцы варить, а она, коровья образина, размычалась…
        3
        Жениху и невесте не положено ездить ни на мельницу, ни на маслобойку: чтобы всю жизнь у них потом в голове не шумело.
        Но Прокопий Иванович везде поспевал сам. Совсем забегался. Георге Негарэ не придавал значения приметам. Попадется ему кто в лапы родственник ли, чужой, — выжмет все, до последней капли. Недаром говорят: легко на свадьбе гулять, легко на нее смотреть… а уж бегают пусть другие. Свадьба бади Василе была куда скромней. Викина свадьба, по сути, первая на подворье Георге Негарэ. Одних стряпух сколько! Дня три сбивались с ног, суетились, жарили, парили…
        Жаль, Митри нет. А ведь без него раньше не обходился ни один хоровод. Нет, не придется ему нынче отплясывать под музыку бади Володи из Бравичей! Наняли его, чтобы играл по нотам…
        В детстве, помню, достаточно мне было заслышать бой барабана и напев флуера, как я бежал туда со всех ног, забывая о недоеденной мамалыге. И стоял как вкопанный, глазел, покуда мать не прогоняла домой хворостиной. Теперь же, повязанный через плечо красивейшими полотенцами невесты и жениха, с двумя калачами на локтях, высекал я искры из теленештского шоссе. Сопровождал жениха к невесте. Шутка сказать — главный дружка! Следом за мной — подводы, подводы, подводы. Родня жениха, парни из его деревни. Гиканье, ржанье коней, перестук телег жениховского поезда.
        У акации, близ Теленешт, дорогу нам загородил исполкомовский «газик». Товарищ Синица! О, какая честь! Его тоже увешали шелковыми лентами. К груди приладили букетик. И сразу наша свадьба стала моторизованной. Жених посредине, его почтенные отец и мать по бокам. Посаженые родители за спиной, словно ангелы-хранители.
        Закашлял, зачихал «газик». Мы скатились с лесистых холмов. На удалое гиканье у въезда в село откликнулись голоса с невестиного подворья. Грянул «марш горниста». Бедный Евлампий! Разве сравнишь его ораву с командой бади Володи? Это был настоящий марш: бадя Володя в армии служил военным дирижером.
        Велика власть музыки. Я все позабыл: и то, что моя невеста выходит замуж за другого, и служебные передряги, и райкомовскую проработку. Не сводил глаз с бади Володи. Среднего роста, в овчинном кожухе с серебристым воротником, в смушковой качуле с круглым верхом. В левой руке серебряный кларнет. Редко прикладывал инструмент к губам, больше дирижировал им. Но я заметил: никто не указывал баде Володе, когда и что играть. Перед каждым музыкантом на пюпитре лежали ноты. Весь распорядок свадьбы был означен в этих тетрадях.
        И духовые инструменты были всех калибров: от кларнета до баса с раструбом, будто церковный колокол.
        Я что-то подзабыл свои обязанности. Вместо того чтобы как можно дольше танцевать с калачом, вздыбливать жеребца, наводя ужас на женщин, я быстро спешился. Хотелось поскорей спокойно послушать музыку.
        - Ну, что вы хотите, у него кошки на сердце скребут… — слышал я, как обо мне шептали.
        - Не до веселья бедняге…
        Когда я спрыгнул с коня, Мариуца подступила ко мне, с налету толкнула высокой грудью.
        - Говорила я — она замуж выходит!
        - Выходит…
        - Поделом тебе! — И удалилась гордо.
        Георге Негарэ суетился так, что лоб вспотел. Распахнул двери погреба. Бадя Василе приступил к работе: отцеживал вино в глубокую бадью, потом наполнял бутылки, кувшины, бурлуи. У ступенек погреба бутылки выстроились, точно солдаты. К невесте приехал жених! Помчались дружки во все концы, держа в руках полные бутылки. Потом по всем направлениям из рук в руки стали переходить стаканы. За будущее счастье… Буль, буль, буль… Чтобы ладили друг с другом, как хлеб и соль… Буль, буль, буль… Ваше здоровье! Чтобы внуков растили в радости… Течет рекой вино. И потоком текут пожелания…
        Дед ходит довольный. Чуть тепленький, в самый раз. Останавливается у погреба.
        - Эй, Василе, беш-майор…
        - Слушаю, дед Тодерикэ.
        - А откуда трубачи-бородачи?
        - Из Бравичей, дедушка.
        - Гляди-ка, капельмейстер их… с часами на руке! По часам играет!
        - У каждого свое… Ваше здоровье, дед Тоадер… Чтоб невесте хорошо икалось.
        - Не умеешь ты пить из бутылки…
        Бадя Василе ловко поворачивается и через минуту выходит с бадьей вина.
        - Что ж, Василе!.. Чтоб и тебе пилось, когда я пью!.. Будь здоров и счастливого праздника!.. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить: и одной рукой не к уху подносишь.
        Протрубили сбор. Невеста повязала своих подружек, приятелей. Повязала и меня. Что-то выдохнула мне шепотом. Ее бормотание, теплый запах разгоряченного тела причиняли мне боль. Что-то ожесточилось во мне. Я даже не обратил внимания, как она выглядит.
        Но когда увидел Вику в разгар свадьбы, посредине хоровода, сердце у меня дрогнуло. Высокая, на тонких каблуках, статная, вызывающе оживленная… Глаза смеялись, не могли насытиться счастьем…
        О девушки, цветы земли! В каждой из вас таится королева. Прозябает невеста… И дремлет потаскуха. Вика, Виктория! Она даже не касалась земли. Снежинка! Лишь легкими перстами касалась руки жениха. Изящество, достоинство… Откуда это у королевы полей? У девушки, исхлестанной дождями? От нежности лепестков? От узорных соцветий? От изгибов холмов? От тайны первородного греха?
        Голова у меня гудела. Даже не помню, как вышел из калитки. Рывком стянул с себя ленты, полотенца. Долго плакал на чердаке конюшни. Как в детстве.
        Кони жевали сено из яслей. Что они понимали? За каждую былинку счастья приходится платить сполна. И несчастье одних — счастье других. Несчастный человек — самый искренний. Я тоже был искренен. Отряхнул одежду, спустился в погреб, нацедил бутылку вина. Из непочатой бочки. И пошел к покойному двоюродному брату Андрею.
        Застал только тетушку Анисью. Перед ней лежала пачка писем с фронта. Она их перебирала каждый раз, когда дочки уходили из дому. Разворачивала, беседовала с сыном, погибшим на фронте. Не могла наговориться.
        - Князь-жених и княжна-невеста, великий сват и великая сваха, посаженый отец и посаженая мать…
        - Будет тебе…
        - А также высокочтимый дружка милости просят вас на свадьбу… Вас и моего двоюродного брата Андрея.
        - Ты что, надумал всех покойников на свадьбу собрать?
        - Хоть двоюродных братьев, тетушка Анисья.
        - Пусть спят мирно.
        Я содрогнулся. Пятеро двоюродных братьев было у меня, один остался. И тот калека. Страдания матерей… Никогда не думал, что братья сохранились в памяти такими живыми, такими близкими.
        Андрей Шербан! Все девушки и парни Кукоары хотели, чтобы у них был такой помощник на прополке. Человек, привыкший работать на совесть, не собьется с борозды. Таков был Андрей. Такой он, наверное, был и на фронте. Да будет ему земля пухом… Андрей с жизнью в расчете. Отдал ее за меня, за девушек, что его проводили и в чьей памяти он остался таким, как был, молодым.
        Михаил Брумэ! Заботливо, как отец, берег он младшего братишку, Филуцэ. Росли без родителей. Потом оба попали на фронт. Мы проводили их до Теленешт. И потом еще шли немного вслед за колонной мобилизованных. Пели, были веселы, молоды, не женаты. Михаил сказал моему отцу: «Застать бы вас здоровыми, дядя Костаке!.. Присмотрите за нашим домом… как бы не утянули окна и двери…» Дом дожидается их. Целый, нетронутый. Промерзший: нынешней зимой труба его не дымилась. И кто знает, когда над ней взовьется дымок. Михаил погиб. Филуцэ ранен в голову. Единственное письмецо пришло от него. Да и то написано медсестрой. У Филуцэ головокружения, обмороки… Теряет зрение. Очнувшись, видит все, как в тумане. Предстоит операция.
        Прохожу с бутылкой вина мимо заброшенных ворот. Брата Михаила больше не увижу. Знал парень толк в овцах. Как и дядя Думитру, его отец. Посмотрит нёбо барана — сразу скажет, какие ягнята народятся по весне.
        Теперь по дому гуляет ветер. Одна оконная шибка выбита. Метель обвила толстой изморозью нити паутины.
        - Эй, Михаил! Привет… Пошли на свадьбу плясать!..
        - …ааать… — откликается эхо изо всех углов. Стонет и лежанка, и горнушка, и печь. Словно кто-то бьет в барабан. Здорово играют бравичане! У Евлампия то трубу услышишь, то кларнет, то сухо гудит барабанная шкура. У бравичан — все одна берущая за душу мелодия.
        - Пошли домой! Простыть хочешь?
        - Как смекнула, что я здесь, мама?
        - Знаю я тебя… Пошли.
        - Я на свадьбу, мама.
        - Хватит, не ходи.
        - Чего?
        - Там переполох. У невесты кровь пошла горлом… Тебя разыскивают… Говорят, ты ей подсунул травы…
        - Какой еще травы?
        - Бабушка разбиралась, я не знаю.
        - Разрыв… разрыв-трава?..
        - Бурьян такой… Ворожеи в них толк знают. Пошли домой.
        - Что пристала?
        - Точь-в-точь как отец. Слегка переберете — бог знает какие глупости натворите.
        Дома мать продолжала обращаться со мной, как с маленьким ребенком. Положила мне теплую руку на лоб. Что-то нашептывала:
        - Мать, ты случайно меня не заговариваешь?
        - Заговариваю… чтобы успокоился. Ладно, сейчас пройдет. Ее увезли в больницу. Там врачи…
        Да, жизнь горька. Беспощадна. За каждое мгновение радости, за каждую кроху счастья требует расплаты. Жертв. А мы было совсем успокоились, решили, что бани и мыло осилили сыпняк. Последние несколько месяцев не было ни одного заболевания во всем районе.
        А вот и товарищ Синица! Пришел к нам ночевать. Вместе с математиком, с Ниной Андреевной. Таков уж этот человек — шагу не ступит, чтобы молодежь не увязалась следом. Мать угостила их, чем могла. Разговоры шли только о невесте. Они ее уже видели в больнице — остриженную, обезображенную, не узнать.
        Впервые подумалось мне, что и Негарэ — люди, как все остальные. Случается, им тоже не везет.
        На другой день с паникой, что в районе снова появился сыпной тиф, было начисто покончено. Врачи пришли к выводу, что Вику необходимо отправить в туберкулезный санаторий.
        …А две недели спустя я брел по оргеевским руинам. Искал квартиру. Спрашивал у дверей:
        - Не сдадите комнатушку?
        - Нету, к сожалению.
        Из-за курганов щебня и камней выскакивали мои собратья — будущие студенты педучилища. Подобно мне, возвращались ни с чем. Мало кому повезло. И мы семенили, как цыплята за наседкой, за нашим завхозом. Наконец он нас порадовал.
        - Раздобыл койки… Тысяча извинений, не нашел соломы для матрацев… Но на летней сессии мы вас примем по-царски. Теперь прошу выбрать кровати. Устраивайтесь…
        Педагоги, директора школ, мы помчались, как ученики, выбирать кровати получше. Но все они оказались на один лад. У некоторых совсем отбиты ножки, две-три пружины сохранились от сетки. У иных вместо сеток натянуты накрест полосы от бочковых обручей.
        Я нашел кровать с двумя уцелевшими ножками. Под другой конец подложил огромный камень. Застелил матрацем из мешковины поверх железных полос.
        Наутро проснулся — спина в клеточку. Но все же спал. Иным пришлось хуже: мыкались на лежанках из неотесанных досок разной толщины. На лекции шли скрючившись, как вопросительный знак. Но шли, куда деваться?
        Времени не хватало. С утра до позднего вечера донимали науками. Один педагог оставлял нас усталыми, другой принимал за отдохнувших. По восемь часов в день. Синус, косинус, тангенс. Геометрия, тригонометрия, алгебра. Голова кружилась. Возвращаясь вечером в интернат и увидев где-нибудь светлое окно, я будто и там, за белой занавеской, слышал бесконечную зубрежку: синус, косинус, тангенс.
        Думал, не вытяну. Но мне повезло. Экзамен по математике мы сдали хорошо. Теперь за нас взялась Алла Давыдовна, преподаватель молдавской литературы. Эта штука оказалась еще трудней. У математика программа большая, и он торопился. У Аллы Давыдовны же науки не шибко богато, а времени — непочатый край! Рифмы парные, перекрестные, кольцевые. Ассонансы. Добравшись до метафор, я забывал, что такое хорей, анапест и амфибрахий. Снова начинал с парных рифм, перекрестных и кольцевых. Однажды учительница рассердилась не на шутку:
        - Вот! Вот! Другой раз будете знать!
        Каждый из нас получил по большой корявой тройке. И продержала нас еще часа два.
        - Сочиняете стишки и рассылаете в газеты… А с азами теории литературы никак не справитесь!
        Занимался в нашей группе один стихоплет, напечатавший несколько строк. Из-за него все мы и отдувались.
        Должен сознаться, ни одного предмета я так не боялся, как молдавской литературы. Виной этому была только Алла Давыдовна. За десять дней ни разу не видел, чтоб она улыбалась. Вероятно, такой характер. Нам же тогда чудилось, что она обижена на нас. И мы старались, из кожи вон лезли.
        Счастливый Прокопий Иванович! Лишь он спасался от мучений… Купил немецкий велосипед и завел обыкновение: день-два ходит на лекции, день-два проводит дома с женой. В училище возвращался с кое-какими припасами. И не забывал букет фиалок для учительницы. Но Алла Давыдовна даже спасибо не говорила. Недовольно поджимала губку с черными усиками и вызывала его к доске. После такой благодарности Прокопий Иванович снова быстро вскакивал на велосипед и улепетывал в Кукоару.
        Весна входила в свои права. Давно зацвел кизил. Среди каменных руин проклюнулись зеленые травинки. Дни установились ласково-теплые. Далеко от села гудела канонада. А у нас прокатывался гром. В пыльном воздухе пахло ливнями. В нынешнем году фиалки рано потеряли запах: крестьяне говорят, после первого грома фиалки перестают пахнуть.
        - …Да. Надвигаются обложные ливни… — промолвил Прокопий Иванович.
        - Ливни с пузырями… для слепых с поводырями, — усмехнулся Георге Негарэ.
        Земля и ливни были нам куда понятнее, чем ассонансы и анапесты…
        Не велико удовольствие тащиться по дождю сорок километров. Даже после того как избавился от теории литературы. Мы голосовали, пытаясь остановить военные грузовики. Но машины проносились мимо. Некогда мешкать: бои шли под Берлином.
        На равнинном месте и под гору мы садились в телегу Негарэ. На подъемах брели сзади.
        Негарэ укрыл сеном мешки от дождя. Они еще были белые от муки. Георге торговал в Оргееве мукой, хорошо сплавил товар. Оттого дождь его радовал еще сильней.
        - Теперь земля напьется, — потирал он руки, довольный. И подбадривал лошадок: — Но, клячи! Ожидается добрый год! Не слышите, что ли, как гремит телега святого Ильи!..
        Придя в игривое настроение от хорошего рынка и доброй погоды, Негарэ стал меня поддразнивать. Дескать, упустил его старшую, Вику, запросто могу прошляпить и Веронику, младшую.
        - Девчата такой народ… Но не унывайте, товарищ директор. В случае чего мы вам еще одну дочку произведем!
        Прокопий Иванович хохотал до упаду. Я тоже смеялся, ничего иного не оставалось. Не дай бог, заметит мужик, что обижаешься на шутку, — хуже будет. На чужой роток не накинешь платок… К тому же я знал Георге Негарэ не хуже, чем своего брата Никэ. Был уверен: нарвется Негарэ на кого-нибудь — получит свое.
        Возле Бравичен переехали через Реут. В заводи местные жители резали камыш. Молоденькая женщина подогревала в сковородке картошку возле самого моста и звала своего мужа.
        - Тпру, — остановил телегу Негарэ. — Доброго времени и бог в помощь!
        - Спасибо, люди добрые!
        - Просьба у меня к тебе, молодушка…
        - Говори, незнакомый путник.
        - Есть у меня колбаска… Не нагреешь, молодушка?
        - Пожалуй, нет. Боюсь, подгорит, есть не станешь.
        Дождь пронизывал до костей. Но мы согрелись от смеха.
        Негарэ погонял коней и все восторгался:
        - Остры на язык бабенки в этой заводи!
        Затем вынул из десаги круг колбасы, отломил каждому по куску.
        - Пойдет и так, без подогрева.
        До самой Кукоары он молчал. Когда кто-нибудь из нас напоминал о бравичанке, сердито поворачивался:
        - Вылазьте из телеги. Видите, на подъеме коням тяжело.
        Затем мгновенно спохватывался и смеялся вместе с нами.
        …Конечно, и холод, и голод, и трудную дорогу лучше всего выдерживают молодые. Но зато, как положат голову на подушку, дрыхнут без задних ног.
        - Проснись, тебя к телефону!
        - Кто?
        - Откуда я знаю… — Мать пожала плечами. — Спишь, будто перед дождем.
        На дворе распогодилось. Солнечно. Тепло. Жить хочется. Дедушка на завалинке грел свои кости. Складывал лозу. Готовился подвязывать виноградник. Увидев меня, заговорил:
        - И ты, парень, цвести собираешься? Вылупился, значит… Открыл глаза!..
        Отца в сельсовете не было. Дядя Маноле, заместитель отца, без конца дул в трубку, надрывался:
        - Алло! Алло! Что? Собрать народ?
        Потом повесил трубку. Красным липованским платком вытер пот со лба. Отвел душу бранью:
        - Как затрезвонит эта дьявольщина — страх божий!.. Ни фига не слышно! Черт бы побрал этот телефон! Никак не могу к нему привыкнуть.
        Я и не смог узнать, кто меня вызывал.
        - Леший их разберет… Звонит каждый, кому не лень.
        Снова затрещал телефон. Дядя Маноле с мольбой взглянул на меня. Я снял трубку.
        Вдруг целый шквал хлынул мне в ухо. Говорил Алексей Иосифович Шеремет.
        - Что, к вам в Кукоару еще не дошла советская власть? Где председатель? Почему повесили трубку?
        - Здравствуйте, Алексей Иосифович.
        - ?!
        - Да, это я…
        - Поздравляю… — заговорил он иным тоном. — От души. Новых успехов!
        - Спасибо, но…
        - Знаю, отлично знаю! Не строю на этот счет никаких иллюзий… Пройдет еще много времени, пока станешь настоящим секретарем райкома. Но станешь!
        - Благодарю…
        - Одной благодарностью не отделаешься… Достань блокнот и запиши. Сегодня окружен Берлин. Соберите в клубе народ, сообщите эту радостную весть. Выступи с лекцией. Не забудь о подготовке к севу. Посевная теперь фронт крестьянства.
        Да, не зря молвится: дождь ли, снег — дороге не стоится.
        Не стоялось фронтовой дороге. Она вела к концу войны. Скоро петля захлестнет палачей. Берлин в кольце!
        Мать моя, мамочка! Я совсем позабыл о своем новом звании секретаря райкома комсомола. Забыл все на свете. Радоваться? Грустить? Да что это все, что мои личные дела по сравнению с вестью о том, что Берлин в клещах?
        Надо найти отца. Сообщить новость. Надо собрать Кукоару в клуб.
        4
        Отца застал у тетушки Анисьи. Он сунул корове в пасть деревянный колышек, и девушки гоняли ее по двору. С влажной морды падали клочья пены.
        У края завалинки отец мыл руки и говорил с несколькими парнями.
        - Такое дело… Я вам разрешаю, потому что Жуков вошел в Берлин. А так ни за что не разрешил бы.
        - Разрешил… И фронт с нами заодно, и сам господь бог.
        - Слушай, а ты чей?
        - Тудоракэ…
        - Смышленый, в отца…
        - Вы отца не трогайте.
        - Ну, а чем господь вам помогает, хотел бы я знать?
        - Первомай совпал с пасхой, дядя Костаке.
        - Что ты имеешь в виду?!
        - А что?
        - Иными словами, вы праздник устраиваете по случаю Первого мая? Не пасхи?
        - Ну конечно.
        - Придумано хитро… Молодцы! Будь по-вашему, — согласился отец. Можете договариваться с музыкантами.
        Я замер от удивления! Как узнал отец, что войска Жукова в Берлине?
        Тетушка Анисья торопилась с глиняным кувшином в погреб за вином. Не знала, как отблагодарить отца за помощь.
        - Если хотите кормить корову зеленой люцерной, надо накосить заранее… дать ей привять… Или смешивайте с соломой. Скотина не захворает, молока будет вдоволь. А так — мало толку. Не разрешайте ей пастись на люцерне, да еще по росе. Разве так можно, девчата?
        - Грехи наши тяжкие! — повторяла тетушка Анисья.
        По дороге домой я спросил:
        - Откуда ты знаешь, отец?
        - Про Берлин?
        - Да.
        - Вся Кукоара знает!
        - Я думал, что несу тебе новость.
        - Какая же новость? Большие вести сразу доходят к людям. А весть о Берлине… Ее же поют все телеграфные провода! Поднимаешь трубку — тысяча голосов наперебой. Люди потеряли сон… Вся Кукоара знает.
        - Звонили из райкома.
        - Да, насчет митинга… С самого рассвета только об этом и разговоров. Что сказать людям? Они и так все знают…
        - Про сев не забудь!
        - Сев… Разве люди сеют по писаному? Мы, что ли, учить их будем?
        У перелазов люди толковали — стояли по-весеннему, с непокрытыми головами. Большую весть крестьянин всегда встречает, сняв шапку.
        - Наши в Берлине, Костаке…
        - Бог им в помощь! — отозвались голоса.
        - Глянь-ка, пожалуйста… Когда вышло это письмо?.. — попросил отца пожилой мужик.
        Жена дяди Штефэнаке, съежившись, сидела на завалинке. На коленях лежало сито, полное писем. Раньше она по весне выносила на подворье в этом сите пушистых цыплят. Теперь, как вернулась из эвакуации, целый день дымила махоркой. Не наведывалась к соседям. Никого не хотела видеть. Словно всех винила в смерти Штефэнаке.
        Была она совсем неграмотная, двух слов прочесть не могла. Но письма, зачитанные почтальоном, помнила дословно. Писем у нее целый ворох. От четырех сыновей. Трое погибли на фронте. Четвертый ранен, лежит в госпитале в Киеве.
        Пишет, что добыл трофей — набор плотницких инструментов. Иные приезжают из Германии с радиоприемниками, часами. «Я же обзавелся рубанками и фуганками. Целый ящик. Еле от земли отрываю. Подлечусь, привезу домой… После нынешней войны плотницкое и столярное ремесло будут в большом почете».
        Дедушку Тоадера я привел домой обедать с лужайки, что возле ветряных мельниц. Лежал вместе с бадей Василе Суфлецелу в густой траве, близ ветряка, спаленного молнией. Оба прислушивались к земле. То одним ухом, то другим.
        - Я этим проводам ихним… верю, да не особо, беш-майор! А земля не подведет. Слышишь, как гудит и клокочет… У земли свой магнит, коровья образина!
        Он искоса взглянул на меня — не засмею?
        Видно, не хватало шариков у бади Василе. Человек грамотный, положительный, а прислушивается к стариковским бредням!
        - Нет, Берлин, дед Тодерикэ… это Берлин!
        За последние две тысячи лет верующие, наверно, столько раз не упоминали Иерусалим, сколько за последние несколько дней жители Кукоары германскую столицу. Она была у всех на устах. Повторяли вместо приветствия:
        - Берлин! Берлин! Берлин!..
        Чокались крашенками. Обнимались. Мирились те, кто враждовал почти всю жизнь.
        - Наши-то справляют пасху в Берлине!
        - Думаю, им сегодня выдали по чарке.
        - Нужна им теперь водка!
        - Станут они теперь терять время на нее!
        - Там земля горит…
        - Камня на камне не осталось.
        - На праздник выдают водку! — настаивает бадя Василе.
        Вертится карусель с четырьмя сиденьями, одно за другим. Парни отнимают платочки у девушек. Посылают их в сады. И посылают в лес.
        Пчелы в желтой пыльце перелетают с цветка на цветок. С черешни на вишни, с вишен на черешни. Божьи коровки ползут по стояку карусели. Все так же, как десять лет назад. Как век, тысячелетия назад. И все необыкновенно. Людские лица, глаза, помолодевшие от счастья.
        - Повезло молодым. Май совпал с пасхой. Два праздника сразу… И радость такая!
        - Конец войне в Берлине!
        - Да, да… Сегодня солдаты получат двойную порцию водки! — вздохнул бадя Василе.
        - Василикэ… Пойдем, дядя нальет тебе стаканчик… За здоровье Митри.
        - Пошли, дядюшка. В нынешнем году справляю пасху и без водки и без трезвой, левой руки!
        Хохочут мужики. Но у них на лице — тень грусти. Шутка бади Василе не так уж безоблачна.
        - Надолго запомнится эта пасха.
        - И Первомай.
        - Все забывается… Во сне вижу себя всегда с двумя руками…
        - А мне все снится, что проваливаюсь в колодец…
        - Не иначе, оженишься, Иосуб.
        - Ха-ха-ха…
        - Так, значит, хочешь стакан водки?..
        - Давай, коли не шутишь.
        - Что еще тебе, Василикэ: хлеб или калач?
        - Можно калач. Он тоже лицо Христово.
        Мужики добродушно смеются ответу бади Василе. Повторил еще раз слова своего детства, когда был пастухом, когда усыновил его Негарэ. Этого не забыть, не избыть.
        Лейба идет рядом с дедушкой. Тоже толкует о Берлине. Лейба уверен, что все его зятья там. Его большая суконная кепка съехала на макушку. То и дело Лейба останавливается, снимает ее с головы и поглядывает на солнце. И на дедушку.
        С окраины Кукоары доносится протяжное звучание рога лесника. Трубит Остап Пинтяк. Впереди Остапа бежит ватага школьников. С толоки примчались прямо ко мне:
        - Берлин пал!
        - Фашистская армия капитулировала!
        - Товарищ директор… Это дядя Остап сказал. Он из Теленешт идет!
        - Там, говорят, везде флаги повывешивали!
        Дети кричат наперебой, разноголосо. Остап вынул из сумки рог и еще раз протрубил. Чуть не оглушил всех…
        К нему торопливо засеменил дедушка — первым любит услышать новость.
        А ему наперерез, задрав голову, бежала Мариуца Лесничиха. Сшиблись, да так, что отлетел дедушка прямо в объятья Остапа Пинтяка.
        Народ смеялся. Лишь дедушка, придя в себя, сердито огрызнулся:
        - Потише, девонька, не ахай… Не то еще напорешься на… прости господи… Люди! Стало быть, конец войне?!
        1966
        notes
        1
        Беш-майор — звание в турецкой армии. Старик употребляет это присловье в значении «сорвиголова».
        2
        Трайста — переметная сума.
        3
        Куза — профашистский деятель королевской Румынии.
        4
        Избындэ — победа. Этим словом приветствовали друг друга члены партии кузистов.
        5
        Так назывались в королевской Румынии традиционные буржуазные партии.
        6
        Сумасшедший.
        7
        Иван Турбинка- удалой русский солдат, герой одноименной сказки Иона Крянгэ.
        8
        Балагула — извозчик (евр.).
        9
        Галлон — единица измерения — около трех литров.
        10
        Кукоши — жареные кукурузные зерна.
        11
        Замэ — мясной бульон.
        12
        Бужор — разновидность пиона.
        13
        Так оккупанты именовали Заднестровье (до Буга), присоединенное к Румынскому королевству.
        14
        Олтения — область в Румынии.
        15
        Камера агриколэ — сельскохозяйственное учреждение времен оккупации.
        16
        Прочь! (нем.)
        17
        Счастья (молдавское приветствие).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к