Огненный всадник Михаил Голденков
        Пан Кмитич #1
        Михаил Голденков представляет первый роман трилогии о войне 1654 -1667 годов между Московским княжеством и Речью Посполитой. То был краеугольный камень истории, ее трагичный и славный момент.
        То было время противоречий. За кого воевать?
        За польского ли короля против шведского?
        За шведского ли короля против польского?
        Против московского царя или с московским царем против своей же Родины?
        Это первый художественный роман русскоязычной литературы о трагичной войне в истории Беларуси, войне 1654 -1667 годов. Книга наиболее приближена к реальной истории, ибо не исключает, а напротив, отражает все составляющие в ходе тех драматических событий нашего прошлого. Читатель не только узнает правду о самой неизвестной войне истории, но и окунется в удивительный и ныне уже исчезнувший мир, в котором жили наши соотечественники в XVII веке.
        Михаил Голденков
        Огненный всадник
        От автора
        То был краеугольный камень белорусской истории, ее самый трагичный и самый славный момент. Момент, когда решалось: быть или не быть народу и его стране. То было время противоречий. За кого воевать? За польского ли короля против шведского? За шведского ли короля против польского? Против московского царя или с московским царем против своей же Родины? Но нашлись рыцари и вытащили страну из этого дьявольского водоворота.
        Это первый художественный роман русскоязычной литературы о самой трагичной войне в истории Беларуси, войне 1654 -1667 годов. Те, кто читал блистательную книгу польского писателя Г. Сенкевича «Потоп», не могли не заметить, что действие его романа происходит часто на белорусской земле. И герои местные. Да, Сенкевич (и сам белорусских корней) полонизировал белорусских исторических личностей, таких как Януш и Богуслав Радзивиллы, Биллевичи, Кмитич, и украинца Юрия Володыевского. Кого-то из них великий поляк нарисовал предателем, кого-то героем, часто искажая их настоящие имена. Но на то он и художественный роман. Книга «Огненный всадник» наиболее приближена к реальной истории, ибо не исключает, а напротив, отражает белорусскую и украинскую составляющие в ходе тех драматических событий нашего прошлого. Читатель не только узнает правду о самой неизвестной войне истории, но и окунется в удивительный и ныне уже исчезнувший мир Беларуси XVII века.
        ПРОЛОГ
        «Когда же окончится тысяча лет,
        Сатана будет освобожден из темницы своей
        И выйдет обольщать народы,
        Находящиеся на четырех углах земли,
        Гога и Магога, и собирать их на брань…»
        (Новый Завет; Откровение)
        Солнечным ясным днем 26 июня 1653 года от Рождества Христова на Девичьем поле двадцатичетырехлетний царь Московии Алексей Михайлович производил смотр своего войска. Стройными рядами под развевающимися на ветру знаменами с золотистым двуглавым орлом стояли все четырнадцать стрелецких полков, словно сочный цветущий луг: один полк в кафтанах светло-зеленого сукна, другой — темно-зеленого, третий — брусничного... Вишневые, желтые, голубые, светло-серые… В ярко-зеленых кафтанах и красных сапогах возвышались сотники в высоких, не по погоде соболиных шапках, опираясь гордо на трости. В несколько мешковатых зеленых фуфайках, надетых поверх брони, восседали в седлах изнывающие от жары дворяне в блестящих на июньском солнце начищенных шеломах-шишаках. Царь в сверкающих латах, в островерхом шлеме, известном потомкам как Ерехонская шапка с арабской вязью «Вабашшир альмуминик» — «да обрадуй верующих», словно сказочный богатырь, в пурпурном плаще, с лазоревым щитом с золотой окантовкой и в зеленых перчатках, восседал на белом скакуне. Щегольские усы молодого царя задорно загнуты вверх, легкая окладистая бородка
темнела на подбородке. Карие глаза взирали с умилением.
        После торжественного смотра Алексей Михайлович велел разрядному дьяку Семену Заборовскому выйти вперед и зачитать от лица государя, то есть от себя, речь стольникам и стряпчим, дворянам и жильцам. В речи, похвалив ратных людей за службу, царь выразил надежду, что, когда потребуется «супротивные воевати», ратные люди выкажут прежнее усердие и «положат души своя за други и за Святую церковь». После этой «скаски» государь, весьма довольный, уехал. Стрельцы крутили бородами и спрашивали друг друга: на что это намекал царь-то? О каких таких «супротивных» он говорил? Ведь вроде как мир в государстве Московском, да и не нападает вроде никто! «Пустые слова», — решили служивые и забыли.
        Прошло лето, а за ним и дождливый сентябрь. А 23-го октября, когда все вокруг окрасилось рыжим, золотистым да красным цветом осенней листвы, после молебна в Успенском соборе царь в Кремле так прямо и сказал:
        - Повелеваю я идти на недруга своего, Польского и Литовского Короля Яна Казимира за его многие неправды.
        Здесь же дьяк Заборовский прочел царский указ о походе, в котором всем ратным людям «быть без мест и никому нынешним разрядом ныне и впредь не считаться». Люди же в царском окружении спрашивали друг друга: «Что за многие неправды короля?» Одни говорили, мол, в Речи Посполитой безбожные поляки православных из Польской Руси живьем на кострах жарят да едят мясо, дабы силою православною подпитаться. Другие говорили, что «неправды короля» — это кровь православных убиенных литвинских детей, которую поляки да литовцы пьют, а женщин беременных крюками за ребра подвешивают да рожать так заставляют…
        Войска готовились всю зиму и весну, и не только московские: наняли французскую конницу с ратниками в заломленных лихих широкополых шляпах и лазоревых коротких плащах; венгерскую — в расшитых галунами гусарских кафтанах; татарскую; немецких мушкетеров; купили пушек шведских, мушкетов и пистолетов в Голландии и Швеции… Пришли и британские наемники в медных касках и клетчатых накидках, иные смех вызывали, ибо в юбках, как бабы, расхаживали…
        15 марта 1654 года государь на том же Девичьем поле во время рейтарских и солдатских учений уже привечал послов от гетмана Богдана Хмельницкого. Оный гетман в январе после трудной войны с Польшей и чувствительного разгрома на Волыни впервые связал унией русский Киев с Москвой, дав присягу на подданство бывшей метрополии своей же бывшей колонии.
        Русинские послы жаловались на Польшу: мол, разрезали при объединении в Речь Посполитую шляхтичи польские единый народ русский на две части! Могилевский философ Томаш Йевлевич даже сочинил стих на эту тему под названием «Лабиринт». Мол, литвины-то остались в своем княжестве при своих законах, армии и шляхте, а вот Волынь, Украния да Галиция батраками в Польшу ушли без прав и вольностей прежних. Но теперь, мол, все по-другому будет. Нет ляхам прощения! Стих тот читали послы царю. Царь соглашался, клялся наказать антихристов, лично подносил послам кубки, был любезен. Еще бы! Хмельницкий отрядил для нового союзника 20-тысячное казачье войско во главе с лихим рубакой Иваном Золотаренко и братом его. Собралась армия — до 315 000 человек!
        23-го апреля в Кремле прошло большое торжество по поводу отпуска походом в Брянск князя Трубецкого с 70 000 войска. После патриаршей обедни в Успенском соборе царь при многочисленном собрании знати и служилых людей через патриарха Никона вручил Трубецкому воеводский наказ. По выходе из собора государь пригласил к себе бояр и воевод «хлеба поесть». На обеде «Тишайший» растрогал старика Трубецкого и многих присутствующих до слез задушевными речами и благостными наставлениями. Передавая Трубецкому списки ратных людей, Алексей Михайлович говорил: «Князь Алексей Никитич со товарищи! Заповедую вам: заповеди Божии соблюдайте и дела наши с радостью исправляйте. Творите суд в правду, будьте милостивы, странноприимцы, больных питатели, ко всем любовны, примирительны, а врагов Божиих и наших не щадите, да не будут их ради правые опорочены…»
        Первым царскую руку лобзал Трубецкой. Царь обхватил его седеющую голову обеими руками, нежно прижал к груди, называя его мужем благоговейным и изящным, мудрым в Божественном Писании, в воинстве счастливым и недругам страшным. Слезы навернулись на глаза пятидесятичетырехлетнего князя. Тридцать раз он кланялся до земли царю-батюшке, касаясь лбом пола.
        Отпустив начальных людей, царь, шурша длинными одеждами, усыпанными драгоценными каменьями, прошел в сени Грановитой Палаты и приказал позвать последних ратников. Низко и часто кланяясь, зашли разодетые в зеленые и красные кафтаны московские дворяне, затем городские жильцы, потом дворяне из других городов и дети боярские. Царь всех привечал, подходил к ним с большой квадратной бутылью белой медовухи, наливал каждому, говоря ласково:
        - В прошлом году были сборы не раз, на которых были и от вас выборные, от всех городов дворяне по два человека. На сборах этих мы говорили о неправдах польских королей, и вы слышали это от своих выборных. Так вам бы за злое гонение на православную веру и за всякую обиду к московскому государству стоять грудью…
        А ратные люди, опьянев от хмельного меда, кричали в ответ в благоговейном трепете:
        - Готовы за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!
        Царь плакал и сквозь слезы говорил:
        - Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякою милостью жаловать.
        Но вот позади кремлевские церемонии, прощания, пьяные слезы и обещания умереть за царя. Войско Трубецкого отдельно от основной армии в мае, выдвинувшись из Брянска, огромной блестящей змеей пересекло литвинскую границу. Здесь от войска отделилась часть и пошла северней — на Рославль, а сам Трубецкой держал прямой путь, чтобы воевать Мстиславль, а потом — Могилев и Оршу. Трубецкой, памятуя царские слова «а врагов Божиих и наших не щадите», выхватив саблю и блеснув холодной сталью клинка, зычно напутствовал уходящих на Рославль ратников:
        - Униатству не быть! Латинян резать! Жидов резать! Басурман резать! Вперед, за царя и Бога нашего!
        Глава 1
        ПРИЗРАК
        - Хто тут? Калі ты чалавек, то выходзь! — молодой несвижский ординат Михал Радзивилл, чувствуя, как все холодеет, словно он стоял на пороге ледовни, попятился и с грохотом врезался в рейтарские латы у стены. Тут же схватил висящую над латами шпагу и выставил оружие перед собой, бешено озираясь. Юный князь повернулся лицом к утопающей во мраке трехмаршевой лестнице, издававшей странные звуки: шаги, женские вздохи, и еще… шум складок длинного женского платья. Кто-то невидимый и загадочный спускался по ступенькам прямо к Михалу. Розовые от выпитого на собственное восемнадцатилетие вина щеки юноши побелели, а выразительные зеленые глаза под черными бровями стали вдвое шире. Холодом и ужасом веяло от ступенек и перил. Михал враз протрезвел. Несвижский князь затравленно озирался, выставляя шпагу то влево, то вправо, то прямо перед собой. Неужто призрак Барбары?! Неужели то самое привидение — здання — о котором не раз судачили слуги, в самом деле существует в коридорах несвижского замка?! Нет, не может быть! Отец Михал а не раз, улыбаясь, заявлял, что слухи о неприкаянном духе Барбары Радзивилл,
разгуливающем ночью по замку и кладбищу — языческие сказки и ужасы в готическом стиле необразованной прислуги… Холодный пот прошиб молодого человека, когда он вспомнил, как на прошлой неделе из замка быстро уволилась молодая кухарка, заявившая, что слышала странный женский смех, когда обварила руку кипятком. Чан с горячей водой, по словам напуганной молодой женщины, тоже как-то странно перевернулся, как бы сам собой…
        Но вдруг все стихло. Ни звуков, ни вздохов — трехмаршевая лестница, украшенная фресками на тему военных триумфов, пуста и безмолвна. Да и нет больше никакого холода.
        Почудилось… Михал облегченно вздохнул и опустил шпагу. Кружевной манжетой белой рубахи вытер пот со лба…

* * *
        На старом шляху из Минска в Гродно стоит до сей поры окруженный глубоким рвом и прудами величественный, грозный и одновременно изящный несвижский замок, родовое гнездо Радзивиллов Олыкско-несвижской линии. Не зря и литвины, и поляки, и жмайты называли род Радзивиллов некоронованными монархами Литвы — замок излучал королевское величие каждым камнем, каждой комнатой, каждой частью мебели. Но для юного ордината несвижского замка Михала Казимира Радзивилла все двенадцать больших залов дворца, все триста шестьдесят пять художественно оформленных комнат, украшенных королевской мебелью — все эти редкие персидские ковры, полотна именитых художников, великолепные коллекции хрусталя, оружия, монет и медалей, двадцать тысяч томов библиотеки — все это уже давно стало привычными вещами, абсолютно не волновавшими воображение юноши. Волновало кое-что другое: слухи, страхи и разговоры слуг о темном призрачном силуэте женщины, разгуливающем после полуночи по замку.
        Все чаще Михал стал чувствовать себя неуютно в своем замке и даже ощущал легкий страх, когда часы, подаренные Радзивиллам голландским физиком Гюйгенсом, мелодично били полночь. В эти минуты Михалу казалось, что те двенадцать золотых фигур апостолов, хранящихся в подземельном скарбе, ход к которому знали лишь он, его отец и эконом, оживают в темных залах и комнатах замка. Хозяйкой бала выходит из мира тьмы дух Барбары Радзивилл, коварно отравленной ядом сто лет назад…
        Слуги рассказывали, что впервые увидели призрак Барбары накануне смерти матери Михала Феклы Волович, когда самому несвижскому князю было полтора года от роду. С той поры привидение являлось регулярно. Михал не воспринимал рассказы о призраке замка всерьез, поскольку сам с ним до совершеннолетия не встречался… Но теперь, кажется, стал верить и в привидение Барбары, и в дурное предзнаменование сего духа. Казалось, покойница говорила — будет беда! Но пока покойная Барбара ни разу не смогла помочь предотвратить грядущее несчастье.
        Несвижский князь вообще-то стремился быть хорошим католиком, каким был его отец, и праведным христианином, далеким от всего этого паганского суеверия. Может, прав его оршанский друг и родственник по линии бабушки Альжбеты Волович Самуэль Кмитич: все литвины — чуть-чуть язычники. «Чуть-чуть…» Михал даже усмехнулся, вспоминая, какие праздники более всего почитаемы в Несвиже и в соседних Мире и Городзее. Кроме Пасхи и Рождества селяне и горожане отмечали весенние Масленицу, Камаедзицу — время пробуждения медведей после зимней спячки, и Юрью — время, когда 6-го мая первый раз выгоняют скот на пастбище; дни поминания усопших — Радуницу и Деды; летние Ярило, Русальная неделя перед Купалой и само Купалье, а также день Перуна, или же Рода, которого священники, убедившись в тщетности запретов, прозвали Святым Ильей. Причем громовержца Илью отмечали пышней, чем Пасху или Троицу. «Чуть-чуть?..»
        Вера в реальность призрака Черной Панны началась тогда, 26 октября, когда Михалу сравнялось 18 лет. В ту тихую осеннюю ночь, уходя к себе в комнаты после бурного веселья, с умилением думая про свою любимую Аннусю — дочь его двоюродного брата Януша, Михал Радзивилл впервые поверил, что легенда о горемычной Барбаре и ее неупокоенной душе, разгуливающей по холлам и залам, возникла не на пустом месте. Впрочем, уже через минуту несвижский князь стал убеждать себя, что все это ему почудилось после хмельного венгерского токая, обильно выпитого в тот веселый вечер. Он перекрестился, поцеловав по-католически руку, вновь осмотрелся. Все было тихо. Михал облегченно вздохнул, убрал пятерней упавшие на лицо длинные темно-русые локоны, повесил обратно на стену шпагу и медленно поплелся к себе в комнату, нарочито громко распевая:
        Ехаў ліцвін ды хаты тры дні тры начы!
        Тем не менее, предчувствие чего-то недоброго осталось на душе юного князя… Минула зима, заканчивалась весна. Призрак более не тревожил обитателей несвижской фортеции. Михал успокоился и почти забыл странный случай, хотя в полночь всегда ощущал спиной легкий холодок, прислушиваясь к звукам притихшего замка.
        В последнюю весеннюю ночь с четверга на пятницу 1654 года, которая была необычайно тихой и теплой, Михал Казимир, задумавшись, вновь брел по главному вестибюлю к себе в спальню. Приближаясь к парадной лестнице, Михал, сам не зная почему, остановился, считая удары часов. Он так любил делать это в детстве — считать звуки курантов, ожидая, что вот-вот хваленый голландский механизм ошибется… Куранты затихли. Полночь. Пошла первая минута лета. И сразу в старом замке стало как-то непривычно тихо. «Якая цішыня! — подумал Михал. — Гэта так ціха Ярыла прыходзіць».
        Ночь на Ярилу… Михал и сам не заметил, как в последние три-четыре года с нетерпением ожидал этого веселого языческого праздника, до сей поры отмечаемого некоторыми жителями Несвижа. Он жуть как любил наблюдать утром 1-го червеня, как люди украшают березку ленточками и как выбирают самую красивую девушку, одевают ее в белые одежды, садят на белоснежного коня и водят с песнями по городу, выпрашивая у бога Ярилы благодатного лета. А в ночь на Ярилу силуэты нагих парней и девчат мелькали у прудов. То было время свободной любви, время бога Ладо и песен «Ой, диди-Ладо», так сильно порицаемое священниками — и католическими, и православными, и протестантскими.
        Как же хотелось бы Михалу скинуть с себя все свои модные нарядные кружева и голышом броситься с какой-нибудь симпатичной девушкой, а лучше с Аннусей, в холодную воду несвижского пруда в ночь на Ярилу! Или со всеми вместе спеть в хороводе:
        Валачыўся Ярыла па ўсему свету.
        А дзе ж ён нагою, там жыта капою,
        А дзе ён зырне, там колас зацвіце.
        Увы, этого он, представитель знатнейшего в Европе рода, не мог себе позволить. Но именно такие волнующие оргии наверняка уже происходили где-то рядом в этот полночный час там, за толстыми стенами замка, куда Михалу, увы, не пристало ходить ночью.
        Юный ординат Несвижа тяжело вздохнул, затем усмехнулся собственным мыслям, представив, как купается с юной Аннусей в лунном свете, вновь вообразил милое сердцу личико тайной возлюбленной и хотел было уже идти дальше, но перед лестницей еще раз взглянул на фреску Грюнвальдской битвы. Там, в центре фрески, с мечом в руке и в короне, кою ему так и не дали одеть польские шляхтичи, был изображен легендарный литвинский князь Витовт под знаменем с крестом. «Прав Самуэль, — думал Михал, вновь и вновь разглядывая хорошо знакомую сцену знаменитой битвы, — мы все чуть-чуть язычники, и нам, литвинам, помогают и паганские боги.
        Вот, взять, к примеру, знаменитый Грюнвальд! Истинные христиане католики-крестоносцы идут в атаку с пасхальными лозунгами и гимнами, восхваляющими Христа, а их опрокидывают и побеждают вчерашние язычники литвины, добрая половина которых лишь только старается быть христианами. Князь Витовт и сам был сыном языческой волхвы. Да и основатель рода Радзивиллов являлся не кем иным, как волхвом Лиздейкой паганского бога Рода. И если бы занятие Лиздейки было чем-то неправедным, то разве выросло бы древо Радзивиллов таким высоким и крепким? Конечно, нет! Все же прав Кмитич: Христос на небе, а Велес с Ярило и Тур с Родом — на земле…»
        Михал оторвал взгляд от фрески, как вдруг… от лестницы повеяло мертвецким холодом, словно он стоял на пороге склепа. Юноша почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Он инстикгивно сделал шаг назад, ибо это был тот же странный холод, что и 26-го октября, и вновь шел от лестницы, но на этот раз никаких шагов и стонов слышно не было. Теперь кто-то невидимый и холодный как лед словно бы стоял на лестнице, поджидая юного князя, или же осторожно подкрадывался к юноше.
        Однако сейчас Михал не испытывал того суеверного страха, что в первый раз. Он не стал осенять себя крестом, а с расширенными зрачками и замершим дыханием ждал, когда же призрак Барбары Радзивилл, если это в самом деле он, появится и скажет, чего же хочет неспокойная душа его родственницы… Изо рта пошел пар, словно юноша вошел в морозную ледовну… Но… все, холод исчез. Может, вновь показалось? А пар изо рта? Может, в непрогревшемся за прохладный май замке просто еще холодно?
        Михалу стало как-то неловко, только уже не за суеверный страх, а за желание увидеть призрак. Неудобно и перед самим собой, и даже перед отцом, который, впрочем, находился далеко — в Италии — и никак не мог видеть своего сына. Михал помнил слова отца о том, что слухи о привидении распространяют невежды, из умов которых еще не выветрилась паганская вера их прадедов. «Значит, и из моей головы не выветрилась языческая вера? — сам себя спрашивал Михал и усмехался. — Но откуда она во мне, если в отце моем ее нет ни капли? Чушь! Все это полная чушь!»
        Обуреваемый противоречивыми чувствами и мыслями, юноша прошел к себе в спальню и, ложась в постель, сам не зная зачем, положил под подушку изящный французский пистолет с колесным замком, купленный его отцом в Италии во время их совместной поездки.
        «Зачем я это делаю? — думал Михал. — Призрак не застрелишь все равно». Тем не менее пистолет не убрал. И вот Барбара Радзивилл навестила Михала вновь… Князю приснилось, что он стоит у той самой лестницы со шпагой в руке рядом с латами рейтара, а сверху по ступенькам к нему мягко спускается красивая молодая дама в черном платье. Михал завороженно смотрел на ее лицо, волшебно красивое, с большими карими глазами и белокурыми волосами под черной накидкой. Однако это прекрасное лицо было отрешенным, совершенно без эмоций. И на вопрос Михала, не Барбара ли она, отравленная польской королевой сто лет назад, женщина слегка улыбнулась одними губами — глаза оставались бесстрастными.
        - Уходи! — крикнул ей во сне Михал. — Что тебе здесь надо среди живых?
        Таинственная незнакомка равнодушно повернулась и медленно пошла по коридору, растворяясь во мраке холла.
        Михал проснулся в холодном поту с пистолетом в руках. Спутанные длинные мокрые волосы залепили ему лицо.
        - Дурны! — выругал он не то сам себя, не то бесполезное оружие, убрал пятерней с лица волосы и с досады швырнул пистолет в угол комнаты. И несмотря на то, что это был всего лишь сон, молодой князь был уверен, что его дальняя родственница в самом деле решила показаться ему ночью, когда месяц травень переходил в летний червень — когда правил бал древний Ярила.
        Сто лет назад посол Венеции, описывая внешность Барбары, отмечал чудесную кожу северной красавицы, ее изящные руки, удивительные глаза цвета темного пива. Для итальянцев смуглая блондинка Барбара Радзивилл была истинным воплощением славянской красоты. Михал сравнивал эти знакомые ему с детства описания и висевший в замке портрет Барбары с внешностью приснившейся красавицы на лестнице и находил много общего. Это была явно она, королева Польши до 8 мая 1551 года — дата смерти Барбары. Теперь несвижский князь точно знал, что шелест платья и стук каблучков на лестнице был не случаен. Все это, однако, жутко встревожило Михала. Он был не робкого десятка парень, но ничего не знал о привидениях. Как бороться с ними, если они бестелесны? И нужно ли вообще бороться? Зачем они являются и чего хотят?
        - Кепска будзе, — грустно кивнул Михал, ибо по легендам его семьи дух Черной Панны, как называли призрак Барбары, являлся домочадцам в преддверии печальных событий. Обычно его видели слуги либо постояльцы, либо случайные гости, чаще на прудах или вблизи кладбища, где, однако, Барбару не похоронили — ее увезли в Вильну. Такие вот появления Барбары — вне замка, чужим людям — не предвещали особых бед. Но сейчас…
        Обо всем этом вспоминал юный Радзивилл. Вспоминал и с тревогой думал об отце Александре Людвике, оставшемся со своей итальянской женой Лукрецией в Болонье, где он поправлял пошатнувшееся после смерти матери Михала здоровье. Впрочем, Михал не помнил своей матери. Он знал лишь то, что Текля являлась красивейшей панной при всем литовско-польском дворе на зависть многим знатным дамам. Его отец — маршалок надворный литовский и несвижский ординат — очень тяжело переживал смерть любимой жены и как-то быстро зачах, утратив жизненный блеск в глазах. Кажется, он и сам был не против отправиться следом за возлюбленной в царство тьмы. Лучшие лекари не могли вылечить угасающего на глазах Александра Людвика, а в замке постоянно присутствовал кто-то из Радзивиллов, готовясь к худшему. Трое детей — сам Михал, его сестра Иоанна, чья красота ныне не уступает былому блеску матери, а также сестра Анна — в это время находились в Кобрине, у бабушки Альжбеты Волович.
        Но вот отец стал чувствовать себя лучше, вновь забрал к себе детей, а сам решил жениться вторично. Женщина, которую он выбрал в матери своим детям, также была вдовой. Ее муж Януш Вишневецкий умер, оставив ей, Евгении Катажине Тышкевич, троих детей. Увы, из-за происков родственников Вишневецкого Александр Людвик недолго был женат и вскоре развелся. Дети вновь отправились к бабушке Альжбете.
        Однако его третий брак был заключен по большой любви, а новой пассией стала молодая итальянка Лукреция Мария Строцци, придворная дама польско-литовской королевы Марии Гонзаго, женщины также итальянских корней.
        В 1644 году, когда Михалу было восемь лет, у него родился сводный брат. Обрадованный налаживающейся жизнью, Александр Людвик вновь привез детей от бабушки Альжбеты, полагая, что его новая семья должна жить вместе в любви и согласии. Вот только не вышло ни любви ни согласия у маленького Михала и Лукреции. Итальянка так и не подобрала (да и пыталась ли?) ключика к сердцу Михала. А тут новая беда — война. Разорившиеся и доведенные до отчаянья русские помещики и крестьяне Польской Руси подняли восстание под руководством Зиновия Богдана Хмельницкого. Хмельницкий принялся громить польские войска по всей Укрании и Волыни. Вскоре пожар восстания и еврейских погромов переметнулся с Польши на Литву. В плен к Хмельницкому попали и гетман великий коронный Потоцкий и гетман коронный Каминский. И вновь беда — в 1648 году умер король Владислав IV, и на престол стали претендовать его братья: Карл Фердинанд и Ян Казимир — друг Александра Людвика и крестный отец Михала.
        Предвыборная кампания захлестнула всю Польшу и Литву. На выборы нового короля и великого князя в Варшаву отправился и Александр с сыном Михалом. На одиннадцатилетнего мальчика Варшава произвела колоссальное впечатление: звон часов на высоких башнях, гул возбужденных разодетых в пух и прах людей, шумящих, словно пчелы в улье, повсюду развевающиеся цветные флаги, толпы приехавших со всей Речи Посполитой, бряцающих оружием, шумно обсуждающих кандидатов на трон. Здесь же оказался и двадцативосьмилетний кузен Александра Радзивилла слуцкий князь Богуслав Радзивилл, высокий светский лев в огромном пышном парике, известный в Речи Посполитой ловелас и дуэлянт, умудряющийся элегантно сочетать с этими скандальными качествами славу мужественного и мудрого солдата.
        Величественные костелы и Королевский замок, смешение ренессанса и барокко. Варшава пусть и не казалась столь уж многоцветной и утонченной, как Вильня, но уж точно куда как более столичной, деловой и торжественной, чем литивинская столица.
        Под Краковом Радзивиллы посетили и священное для всех католиков место — Ясну Гуру, где находился монастырь иконы Матки Боской Ченстоховской. Местечко Ченстохово, впрочем, было местом паломничества не только католиков. Сюда съезжались многие православные, и не только из Речи Посполитой, но и из Румынии, Сербии и Болгарии, чтобы припасть губами к иконе, которую, по легенде, писал с натуры Божьей Матери сам Святой Лука. С трепетом юный Михал смотрел во все глаза на смуглую, несколько печальную Мадонну в синей накидке с маленьким Христом на руках. Золотые нимбы матери и сына сливались.
        - Папа, а что это у Девы Марии за шрамы? — Михал указал на два длинных пореза, пересекающих правую щеку лика Богородицы.
        - А это, сынок, на Пасху 1430 года Ясну Гуру захватили чешские гуситы. Эти безбожники разграбили монастырь, а икону разбили и порубали саблями, за что их Господь, конечно же, покарал. Потом священники склеили икону, а вот от сабель шрамы остались. Видишь, сынок, страдали не только святые на нашей грешной земле, страдают и иконы с их изображением.
        - Вот почему теперь вокруг монастыря такие крепкие стены?
        - Так, сынок, но их построили совсем недавно. После гуситов чешская армия еще раз штурмовала и захватила Ясну Гуру. А вот теперь это трудно сделать. Стены и в самом деле крепкие, и здесь много пушек…
        Затем знатные отец и сын были с почетом приняты настоятелем монастыря аббатом Августином Кордецким, человеком средних лет с длинной русой бородой и стриженым, как все монахи, «бубликом» (по крайней мере Михал так называл эту короткую вкруг с выстриженной тонзурой прическу «святых братьев»), и в белоснежном длинном одеянии. Аббат понравился маленькому Михалу — очень любезный человек. Кордецкий постоянно мило улыбался и гладил Михала по голове, повторяя:
        - Mily chlopak[1 - «Красивый мальчик» (польск.)]
        Отца Михала Кордецкий по-домашнему называл Алесем. Вот тогда-то Михал и узнал, что часть денег на пушки и бастионы фортеции монастыря хозяину Ясной Гуры пожертвовал его отец, «самый добрый и лучший отец в мире». Как был горд этим Михал!
        Мальчик был уверен — он чувствовал, видел и знал точно, что его семья, словно тот атлант на картинке в его книге, держит на своих плечах всю Европу. Да что там Европу! Весь, пожалуй, мир, помогая сильным, защищая слабых, наказывая злых. Мальчуган с любопытством вертел головой, рассматривая все в Ченстохово — он много слышал об этом месте, но теперь сам мог полюбоваться святыней.
        Приехал в Варшаву и пан Кмитич с сыном Самуэлем — оршанские родственники Радзивиллов в третьем колене. Несмотря на то, что Самуэль был постарше Михала — ему было уже пятнадцать лет — повыше да посильней, мальчики сдружились. Самуэль не кичился, как обычно делают мальчишки, своим старшим возрастом. Он, веселый озорной парубок, в свои шалости и выдумки с радостью посвящал и Михала как равного.
        И еще кое-кого увидел в Варшаве Михал, о ком ранее лишь много слышал. На всю жизнь запомнился ему человек-легенда, сумасшедший и удивительный литвинский адмирал Винцент Еванов-Лапусин, уже немолодой (под шестьдесят годов), но чрезвычайно моложавый и подтянутый морской волк, веселый, как два молодых подвыпивших парубка. Этого пана отец Михала повстречал здесь же, на центральных улицах Варшавы. Лапусин также приехал проголосовать за Яна Казимира и собирался предложить новому королю свой проект спасения стремительно высыхающего Полесского моря, где начиналась его морская карьера в борьбе с полесскими пиратами.
        - Во всем виноваты католики! — махал руками перед лицом недовольного Александра Людвика «славутый капитан». — Все полешуки жаловались мне, что как только в Полесье исчезло язычество и насильственно воцарился католицизм, море тут же стало высыхать…
        Отчаянный сорвиголова предлагал вернуть язычество в Полесье, но, не найдя одобрения у Радзивилла, стал предлагать вторую часть своего плана: прокопать каналы от Днепра и пустить воду в Полесское море, чтобы питать его — все равно море пресное, как озеро. Это больше понравилось отцу Михала, и князь, скорее всего, для того, чтобы побыстрей отвязаться от разговорчивого адмирала, пообещал помочь с финансированием канала. Хотя, если честно, несвижского князя проблема высыхания моря волновала не меньше. Увидев в лице Александра союзника, Лапусин одурел от радости и потащил всех в таверну, где угощал пивом с канапками и битый час, пыхтя своей вонючей морской трубкой, рассказывал, как в семилетием возрасте его отдали в Мичманский коллегиум Слонима, как еще мальчишкой он принимал участие в авантюрных походах Гришки Отрепьева — лже-царя Дмитрия, а потом и его последователя на Москву, о стычках с полесскими пиратами, о том, как ему, молодому и целомудренному капитану, пираты подсунули красивую полешучку, в которую он влюбился и не смог из-за этого воевать с ее родственниками, дедом и братом, тоже пиратами. О
том, как через два года многие пираты умерли от черной оспы, а ему-таки присвоили лавры за победу. О том, как он отправился в Америку, основал там колонию Новая Вильня, а ныне Лапусинвилль, и принуждал местных индейцев платить дань вяленой кониной и скальпами конкурентов: английских, французских и испанских колонизаторов, которые зачастили в Лапусинвилль и даже называют его на свой манер Кливлендом…
        Пока сидели в таверне, отец Михала слегка морщил нос, но адмирал чувствовал себя там как рыба в воде, и князь не хотел обижать «литвинского Колумба», тем более товарища по голосованию. Михал же слушал старого капитана с открытым ртом, он и раньше слышал про Лапусина всякие веселые фантастические истории о захватывающих дух приключениях среди кровожадных индейцев и пиратов. Для юного князя этот чудо-капитан дальнего плавания, уже давно был чисто литературным персонажем. А тут живой! Казалось, этот сухонький старикашка с почти светившимися голубыми бегающими глазками на бронзовом обветренном лице сочинял прямо на ходу самые невероятные истории, какие только можно было прочитать в романах. Но отец Михала, когда они распрощались с темпераментным адмиралом, подтвердил, что такова и есть биография Еванова-Лапусина — сплошные приключения. Правда, многое адмирал и сочинил для красного словца.
        - Гэта вялікі чалавек, знакаміты марынар, але і не менш знакаміты балбатун, — улыбался Александр Людвик, говоря об адмирале. В 1629 году во время подписания Альтмаркского мира со Швецией этот пан рассказами о своих подвигах в Америке так уболтал всю конференцию, что в итоге обе делегации, совсем одурев от его болтовни, подписали не тот документ, а его черновой вариант…
        Михал же гордился тем, что адмирал лично потрепал его по голове, напутствовав: «Файны юнга!» Юный Радзивилл даже и представить не мог, что его жизненный путь в будущем еще пересечется и с Августином Кордецким, и с легендарным Лапусиным.
        Что же касается выборов короля, то Радзивиллам не приходилось выбирать — они-то хорошо знали, что их кандидат — это старый добрый друг Александра Людвика Ян Казимир Ваза, имя которого носил и его крестный сын Михал Казимир Радзивилл.
        В заснеженном древнем Кракове, красивом и величественном, с неповторимыми высокими костелами и замками, в начале 1649 года состоялась коронация Яна Казимира. И какой же гордостью наливалось сердце юного Михала, когда он чувствовал, что приложил руку к истории своей самой прекрасной в мире страны, самой свободной и справедливой, где люди, словно в Древнеримской республике, сами выбирают себе короля! Где целых два Софийских собора — в Киеве и в Полоцке, где есть такие прекрасные города как Вильно, Краков, Варшава, Киев и, конечно же, Несвиж… И главное, король этой прекрасной страны — его любимый крестный папа!
        Там же, в старой польской столице Кракове, Ян Казимир обвенчался со вдовой почившего Владислава Марией Гонзаго.
        Дела в государстве налаживались. Новый великий гетман армии Речи Посполитой кузен Януш Радзивилл разбил войска казаков. Юность Михала беспечно протекала то в Несвиже, то в Белой, а в сентябре 1652 года ему присвоили придворную должность стольника литовского. Теперь в обязанности юного князя входило наблюдение во время торжеств при дворе за порядком сервировки стола. Увы, приступить к этим обязанностям Михал не успел — вновь ухудшилось здоровье отца. И тогда решено было поправить самочувствие несвижского ордината в Италии. Михал вызвался сопроводить отца и его жену в Болонью. По пути в Болонью они посетили Силезию, Чехию, заехали в Австрию, Италию и Венецию, которая восхитила сердце юного несвижского князя. Михал много бродил с отцом по мостам и фондаментам — узким набережным — этого удивительного города, лежащего на ста восьмидесяти островах и имеющего четыре сотни мостов. Под самым древним из них, Мостом Риальто, Михал с восторгом проезжал на узкой длинной гондоле, ведомой улыбчивым венецианцем в черном плаще и шляпе. Ну а Болонья, древняя столица этрусков, город, построенный из простого красного
кирпича, в самом деле произвела впечатление места, где можно хорошо отдохнуть и поправить здоровье, наслаждаясь гастрономическими изысками местной кухни.
        В Болонье семья поселилась в фамильном дворце, купленном еще дедом Михала Миколаем Криштофом Сироткой. В теплой Италии под лучами ласкового солнца здоровье отца пошло на поправку. Прежними оставались лишь отношения Михала с Лукрецией. Женщина еще больше отдалилась от своего приемного сына, родив Доминика Миколая. Получив наконец должность крайчего литовского, Михал оставил семью и вернулся в Несвиж. И вот это странное видение, этот тревожный сон, да к тому же с четверга на пятницу…
        И теперь Михал Казимир с тревогой думал об отце. Что с ним? Выздоровел ли окончательно? Откуда ждать беды? Может, нелюбимая мачеха Лукреция чинит козни против него, представителя одного из самых авторитетных княжеских родов Европы? А может, это всего лишь сон да глупые суеверия?
        И Михал, прочитав «Отче наш», вновь уронил голову на подушку. «Надо отвлечься и о чем-то добром подумать, — приказал он сам себе, — например, о грядущей свадьбе Самуэля Кмитича. Что бы ему подарить? Он оружие любит, подарю ему новой модели кремневый пистолет. Хотя… оружие на свадьбу? Самуэль ведь так боится всяческих примет!»
        Глава 2
        ПРЕДСКАЗАНИЕ
        Странный сон в ночь с четверга на пятницу приснился в канун первого червеня и другу Михала, дальнему его родственнику по бабушкиной линии молодому оршанскому войту Самуэлю Кмитичу. Снилось Самуэлю, что он идет со старшим братом по ночному лесу в поисках папарать-кветки в Купаловскую ночь.
        Самуэль не помнил лица своего старшего брата Миколы. И часто в годы своей юности расстраивался из-за этого, ибо, где бы он ни появлялся, все спрашивали одно:
        - А, это тот самый Кмитич, брат Миколы Кмитича!
        Микола Кмитич, старший брат от первого брака отца, был известным в Литве поэтом и педагогом. Он окончил Полоцкую семинарию, затем обучался в философской студии Пултуска, преподавал поэтику в виденской академии, но главное — написал вдохновенную героическую поэму о смерти Иосафата Кунцевича. Ему шел всего тридцать второй год, когда неожиданно, заболев, Микола умер. Самуэлю тогда было чуть более трех лет. Неудивительно, что брата он не помнил. Почти не помнил. Лишь один эпизод глубоко засел у него в памяти. Незадолго до его смерти, когда Микола взял Самуля, как он ласково называл братишку, полюбоваться, как язычники кривичи на берегу Рши отмечают ночь Яна Купалы, прыгая через костры, купаясь нагишом, танцуя вокруг священного дуба Дива, как девушки обнажают самую красивую, вешают на нее венки и водят вокруг нее хоровод, распевая:
        Пайдзем, сястрыцы,
        Пад ясну зарніцу,
        Ноч малая, ды купальная!
        Самуэль помнил лишь голос брата, его руку в синем рукаве, его мягкие усы, но вместо лица — одно мутное пятно осталось в детской памяти Кмитича-младшего. И вот теперь, во сне, он видел брата очень отчетливо. Микола, высокий и ясноглазый, мягко улыбался в свои пшеничные длинные усы, звал идти за ним куда-то и указывал рукой, мол, гляди, вон там под папарать-кветкой зарыт клад. Самуэль раздвигал руками траву и видел красивую польскую саблю типа карабела, с золотой рукоятью в обычной форме головы орла. Только на этот раз рукоять была инкрустирована так, что у «орла» был хорошо прорисован и желтый клюв, и глаз, и… Тут Кмитич с ужасом увидал, что рукоять в форме вовсе и не орла, а змеи. Самуэль всегда любил оружие и уже держал саблю в руке, но перо клинка стало как-то загибаться, белый булат потемнел… Вот и не сабля это вовсе, а кривая палка с набалдашником в виде змеиной головы. С ужасом смотрел Кмитич, как деревянный гад извивается в его руке.
        Самуэль проснулся. Однако сон не испортил ему настроения первого летнего дня. Кмитич собирался на свою любимую ястребиную охоту. Именно ястребов он ценил больше, чем соколов, находя этого соколиного собрата птицей и красивой, и мастеровитой по части охоты. Нравилось ему, что ястреб — лесной хищник. Лес — это магия, сама жизнь. Хорошо знаешь и любишь лес — он тебе не даст умереть с голоду, поможет спрятаться от врага или хищника, укажет нужную дорогу. И ястреб знает, что есть лес и как охотиться в нем. Как же Самуэль обожал любоваться летящим тетеревятником, преследующим куропатку, тетерева или рябчика! Вот стремительный ястреб пролетает между двух растущих рядом сосен и складывает вверх крылья, чтобы не задеть их, а вот весь припадает на бок, проскакивая между двух толстых веток, вот резко поворачивает в сторону, руля длинным полосатым хвостом, словно веслом ладьи, ловко управляя своим аспидно-серым телом с пестрым полосатым брюшком. Разве может так мастерски маневрировать полевой сокол?! Пусть у соколов-сапсанов и своя стать — камнем с высоты бросаться на жертву или, как пустельги, зависать в
воздухе на одном месте, вибрируя крыльями, но им не сравниться с проворстом лесного братца, с его быстротой и маневренностью, с его осторожностью и смекалкой… Нет ничего более азартного и увлекательного, чем бежать вслед за ястребом, перепрыгивая через упавшие деревья и ухабы, почти не глядя под ноги, наблюдая за ловким полетом пернатого хищника.
        Самуэль и сам был похож на ястреба: его светло-русая шевелюра, некогда длинная, а сейчас подстриженная, казалась издалека светло-серой, точно голова ястреба-перепелятника, а его рыжеватые усы — точно ржавые полосы на груди этой птицы. Для девичьего взора его взгляд не то голубых, не то серых глаз, внимательно взирающих из-под соболиных выразительных бровей выглядел так, словно ястреб высматривает куропатку. И Кмитич любил девушек, любил прихвастнуть перед ними, любил их постоянное внимание, всегда стараясь блеснуть, как и его брат Микола, некоторой утонченностью и умом. Не хотел хорунжий однобокой славы лихого наездника и рубаки — а такая и ходила о нем. И не зря. В свои двадцать пять лет Самуэль уже слыл по всему Витебско-Смоленскому воеводству дуэлянтом и сердцеедом, ибо все пять дуэлей, в которых он кого-нибудь да ранил, происходили из-за женщин. Последней дуэлью он возмутил и насмешил многих.
        Кмитич любил больше сражаться со своими обидчиками на саблях, но с паном Храповицким, кузеном Яна Храповицкого, хорунжего Смоленска, решил биться на пистолетах. Дело было зимой. Кмитич пришел навеселе, с ястребом на рукавице, и минут десять Храповицкий под хохот Кмитича отбивался от его хищной птицы, а секунданты пытались заставить Самуэля поймать ястреба. Когда все удалось уладить, и Кмитич встал под пистолетный выстрел Храповицкого, то выстрел пришлось повторить: Самуэль увернулся от первой пули, упав лицом в снег. Второй выстрел, нацеленный ему в голову, пробил Самуэлю огромную меховую шапку, но самому вреда не причинил. А вот сам оршанский войт играючи выстрелил не целясь в Храповицкого и попал ему в плечо. Затем сам же помогал его перевязывать со словами: «А не хрен тебе, пане, было на рожон лезть!»
        Когда в начале года встал вопрос, что ему, католику, не пристало жениться на православной Маришке, дочери жительницы Смоленска Евы Злотей-Краснинской-Подберезской, Самуэль с легкостью перешел в более лояльный протестантский кальвинизм, что, в принципе, было вещью распространенной в те годы: в виденском парламенте не сидело ни одного католика, а лишь протестанты да два православных шляхтича. Кальвинистами были и польный гетман, главный покровитель православных и лютеран Великого княжества Литовского Януш Радзивилл, и его кузен, самый блистательный светский лев Речи Посполитой Богуслав, с которым часто сравнивали и Кмитича из-за схожих характеров — оба красавцы и храбры, оба дамские угодники и дуэлянты, оба прекрасно фехтовали и стреляли из пистолета. Но Кмитич все равно считал, что до светского франта Богуслава с его надушенным огромным париком и кружевами ему, неотесанному оршанцу, далеко. Тем более что мать Богуслава — немка из Гогенцолернов — являлась родственницей только что избранному шведскому королю Карлу Густаву. У Самуэля таких великосветских родственников не было, как и не было желания
вертеться в свете, следя за модой, что с легкостью и удовольствием получалось у Богуслава, который успел и посидеть в казематах Бастилии за дуэль, успел и вскружить голову чешской королеве Елизавете и французской маркизе Шарлотте де ля Форс… Но Богуслава Кмитич безмерно уважал. Этот светский лев был прекрасным военачальником, настоящим солдатом, что так ценил Кмитич. Богуслав прошел всю нелегкую солдатскую школу — в юности служил в голландской армии, воевал против Испании, знал толк в оружии не хуже Кмитича, а может, даже и лучше… Хоругвь Богуслава Радзивилла славилась во всей Речи Посполитой как чуть ли не самая сильная во всем государстве, а жители его городов и крепостей были хорошо обучены военному делу.
        В связи с переходом в реформаторство Богуслав прислал поздравительный лист Кмитичу с книгой отца-вдохновителя лютеран всей Литвы виленского пастора Самуэля Дамбровского «Пастилля». Эта книга была издана за счет оршанского старосты Петра Нонгарда, родственника Кмитича. Богуслав своим подарком очень польстил Кмитичу. Но Михал Радзивилл не одобрил смены конфессии, написав в письме, что Самуэль поступил как «дурны вар’ят». Кмитич не обиделся. Между ним и Михалом были не те отношения, чтобы обижаться из-за какого-то вар’ята или даже дурня.
        Лишь усмехнулся, вспоминая, как он и Михал, сидя под дубом и читая книгу немецкого протестанта, давали клятву вместе перейти в протестантизм…
        То был солнечный летний день 26-го тоня 1653 года, день, когда в далекой Москве царь осматривал свои войска. Михал был в гостях у Кмитичей в Орше, и оба друга мирно сидели, опершись спинами о кору толстого раскидистого дуба на берегу Рши, куда Самуэль привел шестнадцатилетнего Михала, чтобы почитать немецкую книгу, написанную полвека назад французским протестантом. Самуэль читал главу про резню в Париже реформаторов в печально знаменитую Варфоломеевскую ночь, ночь на 24-е августа 1572 года. Михал еще не знал немецкого языка, лишь учил его, владея пока что итальянским и французским, но Кмитич неплохо разбирался в немецком и медленно читал, держа книгу в обеих руках, тут же переводя текст. Михал с интересом слушал, подперев щеку кулаком.
        «Мирный договор от 8 августа 1570 года, положивший конец третьей религиозной войне во Франции между католиками и протестантами, однако, вызывал опасения, потому что наиболее непримиримые католики отказывались этот мир признавать, — читал Кмитич, то и дело говоря «м-м-м» перед сложными для него словами и оборотами, — семейство Гизов, возглавлявших наиболее радикальную католическую фракцию, добивалось недопущения присутствия гугенотского лидера, адмирала Гаспара Колиньи при дворе. Однако Екатерина Медичи со своим сыном Карлом IX всячески пытались охладить воинствующий настрой своих единоверцев».
        - Странно, — прервал Михал своего друга, — а почему у нас такого не было? Мы же все как-то мирно уживаемся! Почему нужно было воевать только из-за того, что ты поешь псалмы не на латыни, а по-французски?
        - Я бы тоже хотел об этом спросить тебя, католика.
        - А ты что, уже и не католик?
        - Завтра же перейду в кальвинизм.
        - Да ты что?! — Михал аж вскочил. — Ты, верно, шутишь?
        - Садись! — Кмитич, улыбнувшись, дернул своего юного приятеля за край ботфорта. — Ты лучше дослушай, что тут пишут дальше. Вот… — Самуэль вновь уткнулся в книгу. — Гугеноты имели хорошо вооруженную армию, щедрые ассигнования своих аристократов и контролировали укрепленные города Ла-Рошель, Коньяк и Монтобан. Чтобы закрепить мир между двумя противоборствующими сторонами, Екатерина Медичи запланировала на 18 августа 1572 года свадьбу своей дочери Маргариты Валуа с протестантским принцем Генрихом Наваррским, будущим королем Генрихом IV. Но ни римский папа, ни испанский король Филипп ІІ, ни наиболее рьяные католики Франции не разделяли политику Екатерины. Грядущий брак послужил поводом к сбору в Париже большого количества именитых протестантов, которые приехали, чтобы сопровождать своего принца Генриха на брачной церемонии.
        - Неужели ты все это слышишь впервые? — повернул голову к Михалу Кмитич.
        Щеки несвижского князя порозовели. Ему было стыдно признаться, что подробности Варфоломеевской ночи в их семье от него всегда скрывали, и он лишь что-то где-то слышал весьма туманное… Кмитич усмехнулся:
        - Ну да, это же так похоже на твоего отца!
        Михал вновь не ответил, растерянно соображая, чем же он может оправдать своего отца, однажды сыгравшего незавидную роль в несчастной любви Самуэля к сестре Михала Иоанне. Михал и сам был опечален, что любовь его друга и любимой сестры-красавицы закончилась двумя разбитыми сердцами.
        - Екатерина Медичи не получила разрешения папы римского на этот брак, — продолжал читать Кмитич, — поэтому французские прелаты были на распутье. М-м-м, это не интересно. Вот. Слушай. Назревало противостояние в среде католиков.
        Губернатор Парижа, Франсуа де Монморанси, чувствуя свою неспособность поддерживать в городе порядок и предчувствуя взрывоопасную ситуацию, покинул город за несколько дней до свадьбы. В планы королевы-матери не входила массовая резня гугенотов. Первоначально планировалось устранение Колиньи и еще примерно десятка основных военных предводителей гугенотов, а также захват номинальных лидеров гугенотской партии — принцев Бурбонского дома — Генриха Наваррского и его двоюродного брата, принца де Конде. Ненависть парижского населения к гугенотам, а также давняя вражда семейных кланов Колиньи и Гизов превратили намечавшуюся акцию в массовую резню. Легко узнаваемые по черным одеждам, гугеноты становились легкой добычей для обезумевших убийц, которые не давали пощады никому, будь то старики, дети или женщины. Город оказался во власти разбушевавшейся черни. Мертвых раздевали — многим хотелось еще и поживиться одеждой. В таком хаосе можно было спокойно ограбить соседа, разделаться с должником, а то и с надоевшей женой… Погибло до десяти тысяч человек. Схватки выплеснулись за пределы Парижа и продолжались еще
пару недель. По разным подсчетам погибло до тридцати тысяч.
        Кмитич опустил книгу, задумчиво взглянул на друга.
        - Ну, что?
        Лицо Михала было красным, как спелое яблоко.
        - Это жах!
        - Так, Михал, жах! И это устроили твои любимые католики.
        - А я думал, что ты решил уйти в кальвинизм назло моему отцу за разлуку с Иоанной, — Михал опустил голову.
        - Знаешь, как называется этот дуб, что за нами? — неожиданно спросил Кмитич.
        - Как?
        - Див. Его так называют местные идолопоклонники кривичи. Ятвяги называют священные дубы Дивайтис. Дайновичи еще как-то. Никто никого из-за этого не режет. И вот после этой кровавой резни в Париже католики умудряются считать себя добрыми христианами? Разве учил этому Христос?
        - Давай и я перейду в кальвинизм! — Михал поднял на Кмитича огромные глаза, горящие, как два изумруда. — Думаю, что ты прав, нельзя оставаться в конфессии, запятнавшей себя кровью христиан!
        - Твой отец не разрешит.
        - К черту! 26-го октября мне исполнится семнадцать, я уже стану совсем взрослым!
        Оршанский князь лишь рассмеялся:
        - Хотелось бы мне в это верить. Вы, Радзивиллы, особенный род. У вас все с оглядкой на короля, на обязанности рода. Хотя вот твой прадед Радзивилл Черный открывал кальвинистские храмы, издавал книги. И никто у нас никого не резал. А твой отец при этом считает протестантство глупой модой. Это жизнь, а не мода, Михась.
        - Нет, меня никто не остановит, — решительно заявил несвижский ординат, — захочу и перейду. Буду как Богуслав и Януш. Они и заступятся за меня перед отцом.
        - Ну, дай Бог…
        Однако в семнадцать лет Михал уже и не помышлял о переходе в протестантизм. Пришло из Италии письмо от отца, который приводил рассказ о Княжестве некоего итальянского путешественника. Итальянца поразил уровень образованности литвин — «каждый горожанин знает как минимум три языка: русинский, польский и латынь» — но неприятно удивило малое количество католических храмов. «Куда ни глянь — везде одни реформаторские церкви, да православные, да синагоги. Ватикан, увы, утратил Литву», — сетовал итальянец. И вот отец умолял сына не делать глупости, не идти на поводу у модных течений, не расстраивать его больную, едва оправившуюся от потери любимой жены душу. Михал не мог не послушать отца. Для него благополучие Александра Людвика было все же на первом месте. «Самуль меня поймет», — думал Михал, печально опуская лист со знакомым отцовским почерком.
        Михал, впрочем, посчитал поступок Самуэля все же не следствием кровавой резни в Париже, а все-таки маленькой местью Александру Радзивиллу, не пожелавшему брака Кмитича и Иоанны. Каким бы ловеласом ни был Кмитич, но влюбился по-настоящему лишь в сестру Михала. Все говорили, что красивым лицом и стройным станом Иоанна пошла в мать Феклу Волович — большие светло-карие глаза с поволокой, медового цвета волосы всегда убраны в самую модную прическу, гладкая кожа, высокий чистый белый лоб, тонкая шейка, гибкая талия…
        Кмитич и Иоанна познакомились в Несвиже, когда Самуэль гостил у Радзивиллов. То было ясное летнее утро. Михал и Самуэль показывали другу другу свои достижения в вольтижировке на коне. Вначале Кмитич вел коня по кругу, а Михал совершил подход, бег рядом с лошадью, а затем впрыгнул в седло. В седле он со второго подхода исполнил ласточку, головой вниз, удерживая ноги вверху.
        - Ну, как? — Михал соскочил с коня.
        - Браво, пан Радзивилл! — улыбался Кмитич, которого к коням приучил отец еще с детства. — Через год-другой тебе не будет равных. А теперь давай я покажу!
        Они поменялись местами. Теперь в седло скачущего рысью коня запрыгнул Кмитич. Он тут же забрался на седло коленями, встал и прыгнул, сделав в воздухе кульбит через голову, вновь сел. Глаза Михала округлились. Он такой акробатической прыти от друга явно не ожидал. Ну а оршанский войт продолжал удивлять: сделал ласточку с одного бока, потом с другого, свесился вниз головой, почти касаясь земли руками…
        Шелестя шелком платья, к ним подошла Иоанна.
        - Михал, кто этот такой ловкий пан? — она с восхищением смотрела на Кмитича.
        - Так это пан Самуль из Орши, что ночью приехал к нам в гости. Я тебе о нем рассказывал. Пан Кмитич!
        - A-а, так вот он какой, — длинные ресницы девушки распахнулись, она бросила более пристальный взгляд на симпатичного всадника. Про Кмитича она много слышала, но слышала в основном светские сплетни о его романах да дуэлях, число которых (слухов, но не самих романов и дуэлей) выросло в геометрической прогрессии за последний год.
        Кмитич увидел Иоанну, тут же соскочил на землю, как-то весь неожиданно робея, приблизился к Михалу и его красавице-сестре, поцеловал девушке руку. Лишь взглянув в светло-карие очи Иоанны, Кмитич понял — влюбился.
        Двадцатидвухлетний, уже ускушенный в амурных делах оршанский князь влюбился, как семнадцатилетний парубок. Иоанна также полюбила смелого, пусть и со скандальной славой молодого войта из Орши. Как любил Кмитич целовать пухленькие губки ее маленького рта, миндалевидные веки ее огромных глаз! Но любовь эта упиралась в каменную стенку прав и обязанностей Радзивиллов, их династических браков, союзов с другими сильными мира сего. «Вы, Радзивиллы, род самый знатный в Европе, верно, — говорил со слезами на глазах Кмитич Михалу, — уж я лично знатнее и не знаю. Сам король и князь великий пред вами как хлопец незграбный. Но вы не свободны, как мы, Кмиты. Ты уж не серчай на меня, братко, но вы в обязанностях своего рода как в кандалах. Ведь даже жениться по любви вам не выходит — лишь на ком надо для рода, для семьи, для политики. Полюбил я твою сестру Иоанну всем сердцем. Она меня тоже кахала. Так ведь нет! Сосватали ее за вице-канцлера Лещинского!..»
        Михал также переживал. Он бледнел своими почти девичьими щеками, слушая обидчивую речь Кмитича, порой пылко возражал по поводу несвободы Радзивиллов, но понимал: его друг полностью прав. Ведь не голодранец же Самуэль Кмитич, но князь оршанский, менский, смоленский и гродненский! Почему бы не за него пойти его сестре под венец? Однако отец был непреклонен, полагая, что знает лучше, как осчастливить свою дочь… И не то чтобы Александр Радзивилл был скрягой или упрямцем. Нет. Он являлся человеком чести и слова и дал обещание отцу Лещинского женить своих детей еще в 34-м году, когда Иоанна была годовалым ребенком. В тот непростой год пехотная хоругвь Радзивилла попала около Смоленска под атаку превосходящих пеших и конных сил московитов. Бой был жаркий, но не в пользу литвинов, которые, отступая, были окружены и уже готовились умереть, как вдруг на помощь как нельзя кстати подоспела конница Лещинского и Яна Казимира. И шляхтичи отбились, сами пошли в атаку, опрокинули врага, обратив его в бегство. Именно тогда Радзивилл поклялся выдать замуж за сына Лещинского свою дочь и породниться со своим
спасителем. Позже Александр Людвик с грустью наблюдал, как пылают сердца его любимой Иоанны и молодого удальца Кмитича, и даже в глубине души жалел о данном Лещинским обещании, но слово шляхтича есть слово шляхтича. И эта боевая клятва разрывала душу несвижского князя. Сам жених Лещинский отнюдь не пылал любовью к Иоанне, но ему льстила мысль породниться с красавицей из такого знатнейшего рода, как Радзивиллы.
        И вот Кмитич уже и не католик вовсе. Католический приход Литвы, и без того весьма куцый, уменьшился еще на одного уважаемого в стране человека.
        Михал из сострадания к другу рассказал Кмитичу и свою тайну, скрываемую от всех.
        Он достал и тайком показал брелок с портретом обворожительной юной шатенки с длинными завитушками и милой улыбкой. Искусный художник, скорее всего, итальянец, изобразил лицо юной девушки, словно поймав момент ее веселого беззаботного смеха. Игривость шатенки подчеркивало и ее платье, весьма открытое на груди, и ее пухлая маленькая ручка, поддерживающая румяную, словно персик, щечку.
        Кмитич всегда любил эти маленькие портретики якобы «второсортных» художников. Эти «карманные» работы отражали черты человека куда лучше, чем огромные парадные портреты авторитетных мастаков, где безучастные фигуры с асимметричными лицами демонстрировали лишь костюм да прическу. Фламандские и итальянские художники всегда восхищали Кмитича, а вот литвинских он терпеть не мог, потому никогда не позировал перед мольбертом, объясняя это тем, что не желает «пугать своей перекошенной рожей собственных потомков». Эти же маленькие портретики в брелках, созданные простыми ремесленниками или даже школярами мастацких студий, отлично передавали всю прелесть женских черт, с удивительной чуткостью фиксируя даже мимолетный смех и взгляд. Вот и сейчас белые зубки смеющейся девушки были словно выхвачены из пространства и времени чьей-то талантливой рукой и зафиксированы навечно.
        - Вось на гэтай Аннусе я и ажанюсь, — умиленно улыбаясь портретику, говорил Михал и грустно добавил: — если позволят.
        - Файна дивчина! — рассматривал портрет в ладони Кмитич. — Небось полька? А кто ее так удивительно изобразил?
        - Не-а, — качал головой Михал, влюбленно гладя пальцами глянец изображения, — это Аннуся, Анна Мария Радзивилл. И ей пока что двенадцать лет.
        - Кто?! Дочь Януша Радзивилла?! Твоя кузина, двоюродная племянница?
        - Так.
        - Ну уж, — почесал затылок Самуэль, — на портрете она выглядит на лет шестнадцать, а то и семнадцать. А отец ее знает?
        - Нет, конечно. Только ее опекун Богуслав чуть-чуть догадывается.
        - Но она еще ребенок! А что, других дивчин мало? — упрекнул друга Кмитич, но, вновь взглянув на портрет, добавил: — Хотя, оно верно, у нас в Орше таких чаровниц няма. Ой, гляди! Ну их, этих Радзивиллов!
        Кмитич был сильно обижен на отца Михала, из-за которого и разбилась его собственная любовь. Нынешнее сватовство к смоленской Маришке Злотей-Подберезской было скорее поступком отчаянным, желанием поскорее жениться, чтобы забыть Иоанну…
        - А рисовал ее Вилли Дрозд, — запоздало ответил Михал.
        - Кто?
        - Ну, ты его не знаешь!
        - Вилли? Немец, что ли?
        - Не, он наш, местный…
        - И так рисует?! — удивленно поднял темные брови Кмитич.
        - Представь! Мать его голландка, потому и назвали Вильямом, тем более, что он там, в Голландии, и родился. А отец — так, тутэйший, из-под Несвижа — Дрозд. Учился в Голландии и там женился. Сейчас в суде работает в Городзее. А его сын рисует, как Бог! Он учится у самого Харменса ван Рейна Рембрандта! — и Михал поднял вверх указательный палец, словно упомянул имя Господа.
        - Это, наверное, очень авторитетный человек, если ты делаешь такие страшные глаза, — чуть усмехнулся Кмитич, хотя фамилия показалось ему знакомой. Рембрандт… Да, так и было! Когда он учился на артиллеристских курсах знаменитого литвинского инженера артиллерии Казимира Семеновича в Амстердаме, то не раз слышал имя этой местной знаменитости.
        - Стыдно, пан Кмитич, — сморщил нос Михал, — это лучший живописец в мире на данный момент, между прочим!
        Для Михала живопись, особенно фламандская, была главным в жизни увлечением наравне с увлечением юной Аннусей. Он даже в глубине души мечтал сам стать художником под стать Рембрандту. Михал пробовал что-то рисовать красками, но быстро сообразил, что либо Бог не дал ему таланта, либо надо больше учиться не фехтованию и стрельбе из пистолета, а живописи. Но на то не хватало времени.
        И вдруг Михал просиял, словно вспомнил что-то необыкновенное.
        - Постой, так ты его должен помнить! — толкнул он в плечо Кмитича.
        - Рембрандта?!
        - Да нет, Дрозда! Он же в позапрошлом году твой портрет рисовал!
        - Ах, точно! — улыбнулся смущенно Кмитич. Да, как бы он ни избегал художников-портретистов, один раз в Несвиже, находясь в гостях у Михала и его отца, Самуэль это все же сделал. Но позировал не ради собственного портрета перед мольбертом самовлюбленного мазилы в огромном берете, а перед простым городским восемнадцати- или семнадцатилетним хлопчиком, другом Михала и по его просьбе. И позировал просто, для экспозиции. Тем более что тот начинающий художник с кусками засохшей краски под ногтями, несколько непричесанными длинными русыми волосами и простым скромным лицом, худенький и неброско одетый, понравился молодому оршанскому князю. Как было отказать?! Вилли сделал набросок углем на большом листе, когда Кмитич ехал на коне на охоту с колчаном стрел и луком.
        - Назову картину «Всадник» или «Литвинский всадник», — кажется, так сказал Вилли.
        Дрозд нашел восседавшего на коне с луком и в меховой шапке Кмитича очень даже живописным и, жутко извиняясь и заикаясь от волнения, попросил постоять чуть подольше. Ну, и молодой князь уступил просьбе юного мастака, тем более что это ему не причинило никаких неудобств. А парень со своей работой справился на удивление быстро. «Неужели уже все?» — удивлялся Кмитич, соскочив с седла и подходя к Вилли. Тот на втором листе более четко изобразил его, Кмитича, да так похоже, что князь даже присвистнул: «Так ты, хлопец, таленавиты!» А вот теперь он впервые увидел законченную работу этого молодого дарования и подивился ее совершенству. «Если он и меня так изобразил красиво в красках, то я, пожалуй, купил бы тот портрет», — подумал Кмитич и спросил:
        - А где он сейчас? Ну, этот Вилли?
        - В Амстердаме, опять к Рембрандту уехал, но писал мне, что собирается переехать в Рим, так как получил приглашение от другого фламандского живописца, Яна Вермера.
        - А как же полубожественный Рембрандт? Выходит, он не такой уж и авторитет, если даже Дрозд от него уходит?
        - Ну, насчет Рембрандта, то Вилли мне в письме жаловался, — как-то сразу скис Михал, словно в том была и его вина, — писал, что учитель много пьет, бурно развлекается, а самые удачные работы учеников продает как свои.
        - Ну прямо как Шекспир! — усмехнулся Кмитич. — Да они там все одинаковые, эти мастаки да писаки! Мне в Риге английские матросы рассказывали, что Шекспир тоже ничего не писал либо мало писал, а лишь играл в своем театре, присваивая все пьесы своих авторов себе.
        Михал нахмурился. Про то он ничего не слышал.
        - Ну, матросы вообще болтуны и врали еще те, — буркнул Михал, вспоминая адмирала Еванова-Лапусина…

***
        Перед охотой был у Самуэля Кмитича один тайный ритуал: он всегда подходил к старому раскидистому дубу Диву, растущему на берегу Рши, который почитали местные кривичи-идолопоклонники, и просил удачной охоты у властелина леса. Он не просто верил — он знал, что этот водяной или железный дуб, как его называли лекари, с аспидного цвета корой с беловатыми пятнами и прямым стволом, не просто дуб, но повелитель всего восточного берега Рши. Вот и сейчас ярким солнечным днем первого червеня шел Кмитич к дубу с ястребом на рукавице. Издалека Див напоминал своей густой вершиной зеленый взрыв. А навстречу Кмитичу от дуба шел седой как лунь старец волхв с шестом в руке. Звали волхва Водила, но то было даже не имя, а нечто вроде жреческого титула. Помнил Водилу Самуэль еще с детства, и всегда старик был таким — седым, в неизменной белой длинной хламиде, с напоминающим змею шестом в суховатой руке и с болтающимися на груди символами и амулетами. Кмитич никогда близко не подходил к этому колдуну: о нем в Орше разное говорили, мол, злой, накликать всякое может. Поэтому оршанский князь, заприметив Водилу, замедлил
шаг, уйдя чуть в сторону, давая возможность старцу пройти мимо него до того, как он дойдет до священного Дива. Но как ни изворачивался Кмитич, расстояние между ним и идущим от Дива старцем удивительным образом сокращалось, будто хорунжий шел не к дубу, а именно навстречу волхву. Удивленный Самуэль остановился. Но и это не помешало Водиле приближаться с прежней скоростью.
        - День добры! — первым поздоровался Кмитич, несколько смущенный этой встречей.
        - День добры, пане, — наклонил голову старец. При этом Кмитич почти с ужасом посмотрел на посох — уж очень он напомнил ему змею из сна. Ну точь-в-точь такая же! «Вот тебе и сон с четверга на пятницу!» — подумалось Кмитичу.
        - А ты змей не бойся, людей бояться надо! — словно прочитав его мысли, усмехнулся волхв в белые усы.
        - Так я и не боюсь змей, — как-то по-мальчишески оправдываясь, ответил Самуэль, — а людей…
        - Ты ведь тоже кривиу гимине.
        - Что? — не понял Кмитич.
        - Рода кривического, — объяснил, усмехнувшись, старец, видимо, вначале сказав это выражение на старокривическом языке, — только уже забывший свои корни. Сусьюнге су гудаи.
        - Не разумею, пан, — нахмурил бровь Кмитич. — «Что за заклинания?!»
        - Я говорю, «слившегося с гудами» рода кривического ты, пан войт, — Водила при этом вновь загадочно усмехнулся, но, как казалось, вполне дружелюбно, из-за чего Кмитич подумал, что Водила настроен хорошо. У него немного отлегло от сердца. Бабка всегда предостерегала его встречаться с языческими вещунами и колдунами в плохом их настрое.
        - Кривичи поклонялись змее, которую, чтобы не называть по имени, как лютичи называли волка лютом, именовали кривью. В ней мудрость! — продолжал Водила.
        Кмитич слышал про это впервые, поэтому, удивившись, спросил:
        - А почему вы вдруг про змею заговорили, уважаемый? Я разве что худого про нее сказал? И почему я людей должен бояться?
        - Людей? — дед нахмурил кустистые белые брови. — Так ведь и червень люди прозвали тоже не просто так, как лютичи люта, а кривичи кривь. Червонный месяц, — покачал седой шевелюрой Водила, — это кепска. Это кровь, червоное чрево, вывернутое наружу.
        - Червоные кветки, — поправил старика Кмитич, — они же файные! Потому и червень!
        - Не, пане, — вновь с досадой покачал головой волхв, — ты идешь на охоту с ястребом, а с востока червонные люди идут на охоту за нами, людьми, кровь нашу проливать. Нехороший месяц червень, — старик вздохнул, — именно в червене начинались и будут начинаться самые червоные для наших земель войны. А эта, что сейчас идет самая кровавая будет. Червонное пламя охватит села и города, червонная кровь польется рекой…
        «Началось, — почти с раздражением подумал Кмитич, — этим колдунам все бы страху нагонять да концы света предрекать…»
        - Нет, плохой все же месяц наступает, пане, — продолжал Водила, словно читая мысли князя и споря с ним, — ой, кепский месяц! Первый Ангел уже вылил чашу свою на землю («Это же, кажется, из «Откровения» фраза?» — с удивлением подумал Кмитич). Хочу благословить тебя, воин, на победу, но более — на мудрость истинного вуя. Ибо нелегко придется тебе. Выбирать всегда сложно. Но ты сковать дракона должен и ввергнуть его обратно в темницу. И ты спасешь всех, если выбор правильный сделаешь. И воинство небесное последует за тобой на конях белых, облеченных в виссон белый…
        «Матка Боска! — вновь поразился Кмитич. — Да он почти цитирует «Откровение!» Видать, старый хитрец читает не только свои черные книги, но и Библию».
        - Скоро получишь лист и поедешь в Смоленск, город, который скоро навсегда потеряем, — продолжал говорить Водила, внимательно глядя на Кмитича.
        - Так, — кивнул оршанский войт, — поеду, ибо невеста там у меня сговоренная. Это многие знают. Но что за лист?
        - Лист от гетмана. Готовься, — с этими словами старец стал обводить Кмитича своей рукой, словно заглаживая воздух вокруг него, — ты сейчас будешь как та куропатка, что от твоего ястреба улетать начнет.
        На этом их загадочный разговор и закончился. Закончился так же быстро и непонятно, как и начался. Водила пошел дальше, а Кмитич некоторое время стоял с ястребом на рукавице и думал над таинственными словами волхва. Кое-что из сказанного выглядело весьма понятным, кое-что — совсем нет. Одно было ясно — старец говорил о грядущей с востока войне. «Наверное, казачки Хмельницкого опять пойдут с погромами, — думал Кмитич, — но… как-то это странно, чтобы их тут нам всем бояться! Что за лист я получу от гетмана? Почему мы Смоленск потеряем навсегда? А, ну его!» — и Кмитич зашагал дальше к дубу, с шумом прокладывая полами длинного коричневого походного камзола себе дорогу.
        Глава 3
        СМОЛЕНСК, ИЮНЬ 1654 г.
        В трех верстах от Костромы, за лесом-болотом вдали от главной дороги раскинулась мерянская пужбол — село на речке Сара. Не то потому, что в этой деревне недавно первой в краю появилась церковь с колоколами, что построили на острове у озера, не то по более давним причинам, но село назвали Пайк, что и значит «колокола». Словно боясь дороги, идущей в Кострому, дома пужбола расползлись маленькими приземистыми избушками подальше от костромского тракта, ютясь вокруг плоских берегов озера и вдоль речушки Сара. Здесь, в Пайках, влачил тихое мирное существование охотник Кузьма, семнадцатилетний паренек, старший сын в семье. Отец погиб два года назад, охотясь на медведя. Перед тем как убить бурого великана, отец Кузьмы Иван получил когтистой лапой так, что отлетел на шесть шагов, да, так и не оправившись от ранения, умер через несколько дней. И никто не смог помочь несчастному Ивану — по вере мери, человека, убившего медведя, священного для мери животного, нельзя было посещать никому из вещунов или колдунов целую неделю. Ну а врачи отсутствовали не только в этом диком краю, но и в центральной части
Московского государства, и даже в самой столице. Как писал в 1611 году французский наемник Жак Маржерет, проведший несколько лет в Московии: «Они не знают, что такое врач, разве только император и некоторые главные вельможи. Они даже считают нечистым многое из того, что используется в медицине, среди прочего неохотно принимают пилюли…» Что касается средств для промывки ран, то меря не использовала ни мускус, ни цибет. Люди в здешних местах, впрочем, вообще болели редко, росли крепкими и жили долго, а если и болели, то лечились в докрасна протопленной сухой бане, хлебнув самогона, заправленного мушкетным порохом. Так и умер Иван от медвежьих ран, оставив на Кузьму и мать, и трех сестер с младшим братом, и деда с бабкой, коим уже давно перевалило за сто лет.
        - Тера, эма, — поздоровался Кузьма с матерью, пригибаясь, входя в избу, низко кланяясь так, что длинные светло-желтые волосы падали на плотно утрамбованную землю пола.
        - Тера, пуйя, — в ответ поздоровалась с сыном мать, шустрая невысокая женщина с маленькими голубыми глазками, с таким же курносым, как и у сына, носом, в красном расшитом кокошнике на голове, перетянутом платком в крупный горошек.
        - Куидас суль? — поинтересовалась она о делах Кузьмы, вернувшегося с охоты и рыбалки.
        Кузьма бросил на лавку белку.
        - Урма, — указал он на единственную подстреленную в этот неудачный хмурый день дичь, — вирьса ав сетьме (не тихо в лесу), — добавил он как всегда лаконично, но емко.
        Правда, карасей Кузьма наловил целое ведро. Поэтому он тут же улыбнулся:
        - Рыбы зато много. А вот зверь разбежался-то.
        Его младший брат и сестры сбежались, склонившись над ведром, весело лопоча, перебивая друг друга, хватая карасей руками.
        - Тят! — прикрикнула на них мать, запустив лаптем и дети притихли, отпрянув от ведра…
        И вот мать, Кузьма и его десятилетняя сестренка Фекла принялись разделывать в лоханке рыбу. Через час во дворе как-то жалобно затявкала собака.
        - Орта лангса суви пине (собака у ворот воет)! — встревожился Кузьма. Мать и сестренка испуганно переглянулись. Скрипучая дверь распахнулась. На пороге вырос урядник местного боярина Иванова Гришка, вечно нахмуренный и сердитый детина с окладистой русой бородкой, в петушином зеленом кафтане, расшитом красными и золотистыми снурами.
        - Тера! — поздоровался Гришка, хмуро оглядев небогато обставленную избу. Дед спал на печи. Бабка, что-то сама себе лопоча под нос, сложив сухие, как сосновая кора, руки на коленях, сидела на лавке в углу.
        Деловито кашлянув в рукав, Гришка серьезным голосом объявил:
        - Ну, Кузьма, собирайся к барину! Пойдешь в желдаки воевать за царя нашего батюшку супротив польского короля.
        Кузьма, в выцветшей темно-синей рубахе, расшитой красным геометрическим орнаментом по плечам и рукавам, встал с лавки, его мать всплеснула руками:
        - Да как же это! Он же один из мужиков в доме! Не губите!
        - С вашего села, как самого большого, приказано по человеку со двора собрать. И то не получается! У иных и взять-то некого: кто без половины руки, кто без ноги, у кого глаз выбит. А твой, вон, цел и здоров, как бык. У тебя вон, еще один помощник подрастает! — кивнул на двенадцатилетнего брата Кузьмы Гришка. — Пусть помогает по хозяйству. Хозяйство у вас богатое — сика (свинья) и лейма (корова) есть. Да и деду вашему нечего на печи сидеть сложа руки. Проживете.
        - Дык же деду нашему сто пять зим уже! Какой он работник?
        - Нормальный работник! — выставил вперед ладонь Гришка, показывая, что разговор окончен. — В соседней деревне, вон, деду Флору сто двадцать лет исполнилось, так и тот сидит, плетет лапти не хуже молодого. Так что без всяких разговоров собирайся, Кузьма. Пойдешь на польского короля воевати. Можно сказать, повезло тебе — жалованье, платье бесплатное, пищаль дадут. Знай воюй и грабь супостата! Вернешься в шелках и с монетами польскими золотыми. И ничего тебе за то не будет. Еще и скажешь барину: кода парцень пан доме (как отблагодарить тебя). — добавил на мерянском языке Гришка и расхохотался, запрокинув голову. Кузьма, высокий и статный юноша, как-то сразу весь обмяк, повернулся к матери, рассеянно хлопая своими бирюзовыми глазами, как бы ища защиты. Но что могла сделать его мать, бесправная крепостная женщина? Она лишь заплакала и упала на широкую грудь сына.

***
        В отличие от кузена Михала Казимира и своего дальнего родственника Самуэля Кмитича любимец светских женщин и король скандалов при дворах Франции и Нидерландов, Польши и Литвы, «князь на Биржах, Дубинках, Слуцку и Копыли», Богуслав Радзивилл весь предыдущий год провел под солнцем и ветром опаленных войной дорог.
        Богуслав, сын Януша, умершего в год рождения Богуслава, и Альжбеты Гогенцолерн, умершей через десять лет, получил прекрасное образование в Кейданах и Вильне, в студиях Яна Юрского и Фредерика Старка. Кроме этого он стал не столько звездой ученого общества (пусть и изобретал пекарни и печи, как и писал неплохие гимны) Речи Посполитой, сколько известнейшим воином всей страны. Уже в семнадцать лет он по дороге в Гренингем для обучения в студии профессора Альтинга умудрился впервые понюхать пороха в составе армии шведского генерала Врангеля. Блистательная победа над Хмельницким и Крымским ханом под Берестечком в июне 1651 года, которую «владелец самого пышного парика в Речи Посполитой» одержал вместе с обладателем самой длинной бороды в Республике — «русским воеводой» Чарнецким и польским королем Яном Казимиром, сменилась унылыми и серыми военными буднями.
        Придя в ноябре по приказу короля из Каменец-Подольска в городишко Бар, Богуслав Радзивилл застал сие местечко в полной разрухе, не найдя там ни бочонка вина, ни каравая хлеба, а лишь отощавшего финского солдата из курляндского полка Речи Посполитой, неизвестно как оказавшегося здесь. Несчастный финн, ни слова не понимающий ни по-русски, ни по-польски, последние дни питался одними желудями и от радости бросился перед литвинами на колени, лопоча что-то на своем тарабарском саамском наречии.
        - Накормите, чем есть, этого бедолагу, — приказал Богуслав, глядя на истощенное лицо финна с выцветшими светло-голубыми глазами, уже казавшимися белесыми.
        Пришлось спешно возвращаться в Каменец, тем более что стало известно о десяти тысячах крымчан визиря Стефана Казы-ага, рыскающих в поисках войска Богуслава. По дороге в Каменец-Подольский произошел новый инцидент, сильно взволновавший, как оказалось, ранимое сердце «идеального солдата» Богуслава: дохлая лошадь на дороге и ковырявшийся в трупе кобылы четырехлетний мальчонка с собакой, рвавшей тушу зубами. Мальчик выглядел вполне здоровым, пусть и показался Богуславу несколько странным — он абсолютно ничего не боялся: ни трупов коней, ни солдат, ни чужих, ни своих, как, похоже, не боялся и холода, несмотря на то, что уже начинался декабрь и в воздухе летали первые редкие снежинки, покрывая землю легкой белой пеленой. Но когда по приказу Слуцкого князя мальчонке дали выпить, чтобы он согрелся, теплого пивного напоя, то ребенок неожиданно для всех потерял сознание и… умер.
        Богуслав был в шоке. Похоже, лишь в тот самый момент Слуцкий князь, переживший головокружительные приключения в Нидерландах, Дании, Испании, Англии и Франции, где даже умудрился угодить на шесть дней в застенки Бастилии, с ужасом глядя на маленькое тело ребенка, распластанное на свежевыпавшем снегу, впервые увидел другую войну, впервые подумал, что война — это не только школа храбрости и мужества, но и удел простого человеческого горя, жуткой несправедливости.
        - Получается, что это я убил этого несчастного хлопчика! — произнес ошарашенный Радзивилл.
        И самое горестное — никто не знал, чей это ребенок и где его родители, которым Богуслав готов был отдать все свои наличные монеты, позвякивающие серебряным звоном в тугом кошельке на поясе. Князю сказали только, что несчастный ребенок был сыном какого-то рейтара из состава войска Богуслава. Более ничего выяснить не удалось. «Все к черту! — думал Богуслав, чувствуя, как разрывается на части его сердце. — Ни единого выстрела я больше не сделаю! Проклятая война!»
        Богуслав тут же распорядился не убегать от визиря Стефана Казы-ага, а дождаться его и заключить мир. Так и сделали. В обход Великого хана Орды, Богуслав и визирь лично договорились о перемирии, не подписав никаких документов, просто поклявшись на руке и сердце, по крымскому обычаю. И две армии мирно разошлись. Богуслав удалился во Львов, чтобы сменить опостылевший запыленный шлем на модную широкополую шляпу со страусиными перьями, а стоптанные походные ботфорты на белые туфли с красным каблуком. «К черту-дьяволу эту войну!» — ругался про себя Богуслав, все еще видя перед собой несчастного мальчика.

***
        Вдоль смоленской крепостной стены, охая и чертыхаясь, шел высокий худой человек средних лет, с бумажным намокшим списком в одной руке и тростью в другой. Мелкий моросящий дождь капал с мокрых краев его широкополой кожаной шляпы с высокой тульей, из-под которой длинными струями, словно продолжение дождя, ниспадали на плечи светло-льняные волосы. Долгие усы безжизненно обвисли. Человек осторожно ступал черными блестящими от воды ботфортами по наполовину прогнившим мокрым доскам настила, цокая языком, то и дело повторяя «холера ясна». То был Филипп Обухович, воевода Смоленска. А недоволен он был крайне запущенным состоянием смоленской фортеции, ее бастионами, запасами, да и самими людьми, заведовавшими делами города до его приезда.
        К 1633 году состояние смоленской крепости было еще сносным. Однако через год, после осады города московским воеводой Шейным Ян Москоржовский, секретарь польного гетмана, изображая печальное состояние этой крепости, горько жаловался на нерадение властей, которые заботились лишь о собирании доходов с волостей, вследствие чего погибли многие замки смоленские и северские. Воеводой смоленским с 1625 по 1639 годы был Александр Корвин Гонсевский, и он поддерживал замок в порядке. После же в городе сменилось два воеводы: сын Гонсевского Криштоф и Георгий Глебович — последнего и сменил Обухович. Вот эти два последних «хозяина» и довели многострадальный замок Смоленска до полуразрушенного состояния.
        Еще 25 сентября 1653 года писарь Великого Княжества Литовского Филипп Обухович, человек даровитый и энергичный, прибыл в город и, скорее всего, мог бы многое успеть сделать, но метивший на должность воеводы подвоевода смоленский Петр Вяжевич запер все ворота крепости на замок перед самым носом Обуховича. И только перед Калядами, 21-го декабря Обухович наконец-то въехал в городские ворота. При этом Вяжевич отдал городские ключи и знамя вовсе не ему, не Обуховичу, а смоленскому полковнику немцу Вильгельму Корфу. Дворянин же скарбовый Храповицкий не хотел сдавать Обуховичу ни хозяйства замкового, ни цейхгауза. Несмотря на королевские грамоты, подчиненные держали своего воеводу вдали от дел и даже пытались возбудить против него бунт среди шляхты и бедных вдов. «Добрая же у меня праца», — ворчал сам себе Обухович, но уступать не собирался.
        Многочисленные донесения и слухи о готовящейся войне «отцы города» игнорировали, но Обухович еще в январе 1654 года отписал гетману, что, по всем данным, Москва собирается воевать и что «в Вязьму уже пушки доставлены, по дороге для царя готовят места остановок и погреба с напитками…» «Между тем смоленский замок имеет много дефектов, — писал далее Обухович, — выдачи на пехоту не было в течение 16 лет; разрушения в стене и валах не исправлены, пороху и фитилей очень мало, провианта нет…»
        Януш Радзивилл обещал написать подскарбию литовскому о спешной высылке в Смоленск всего недостающего. Но дело ограничилось одними обещаниями, ибо, по собственным словам гетмана, во всей Литве нет и полусотни бочек пороху, а в виденском цейхгаузе — ни зернышка. Вновь и вновь писал Обухович в Вильну, чтобы прислали хоть что-то, хотя бы специалиста по пушкам, ибо лафеты городских орудий иные прогнили, а иные валяются на улицах ребятне на забаву.
        Шел июнь месяц, армия царя уже выдвинулась, а Януш все еще утешал Обуховича прибауткой: «Москва едет по-черепашьи, и есть надежда, что пойдет по-рачьи». Обухович, читая эти «литературные» строки, лишь сокрушенно качал своими длинными волосами:
        - Ну как может царь, уже вышедший на войну при оружии и войске, вдруг повернуть назад?! Хочешь мира — готовься к войне! Холера ясна!
        С пушками и бастионами была вообще беда. По описи Обуховича, составленной в январе, на башнях и валах смоленских стояла сорок одна пушка, да в цейхгаузе хранилось четырнадцать, тогда как в одном лишь несвижском замке, и Обухович это знал, их было шестьдесят шесть. Калибр смоленских пушек был самый разнообразный. Большинство пушек были московские, но были и свои, а также и немецкие. Во всех этих пушках Обухович совершенно не разбирался. Кроме пушек из огнестрельного оружия в замке имелось семь можжеров, восемь штурмаков, пятнадцать серпентинов, сорок четыре гаковниц и две шмыговни. Именно лафеты этих легких орудий и были либо разбросаны по улицам, либо прогнили.
        Количество пороха было также подсчитано: пороху Московского семьдесят семь фас, больших и малых, по большей части неполных; пороху гданьского и виленского, подпорченного — восемь солянок; две солянки пороху пополам с землей; Дорогобужского пороху — одиннадцать барил, да три барила было рассыпано, а потом собрано в полторы больших фасы. Пороховые мельницы для ежегодного заготовления пороха прежними властями замка были безрассудно обращены на размол муки.
        Всего того количества боеприпасов, что пока оставалось, было недостаточно для защиты такой большой крепости, как смоленская. Но даже для этого количества нужен был специалист, чтобы как-то все привести в божеский вид, расставить пушки адекватно их дальнобойности и функциям.
        И пусть гетман успокаивал Обуховича прибаутками да шутками, сам он, сидя в Вильне, все же нервничал, понимая, что Смоленск нужно укреплять, а войны с Московией не избежать. И тут он вспомнил про Кмитича, что не так уж и далеко от Смоленска живет. «Так ведь он пушкарному делу в Риге обучался!» — Януш Радзивилл, хлопнув себя по бритой голове, тут же бросился к столу писать письма: одно Обуховичу, второе — Кмитичу.
        Планировал Кмитич в жнивне после поста поехать в Смоленск да сыграть там свадьбу, как традиция требует. А вот пришлось ехать в червене. От Януша Радзивилла пришел лист, как и предрекал паганский жрец, в котором недобрые вести сообщал польный гетман Великого княжества Литовского.
        Писал, что за его дерзкие слова в присутствии короля польского о том, что «ноги поляков в Вильне скоро не будет», его все еще не переизбирают на поставу Великого гетмана, идет спор, а тем временем царь Москвы собрал огромную армию и движется на Смоленск. На юге же нападают на города казаки Хмельницкого, заключившего унию с Московией.
        Далее Януш сообщал, что Обухович спешно обустраивает фортецию, которая еще со времен штурма города московским воеводою Шейным в 1633 -1634 годах не обновлялась никак, да и войска у Смоленска особого нет. Обухович страстно просил прислать подкрепление, а гетман ему уже второй раз отвечал, что «дивлюся я, как ты это не можешь понять, что еще не придумано способа из ничего сделать что-нибудь». И вот Януш просил Кмитича: «Знаю, что едешь ты на свадьбу в Смоленск. Так поезжай сейчас с хоругвией. Будет тебе и свадьба более скорая, и подмога Смоленску, пусть и небольшая. Ты специалист по артиллерии, особенно городской. Знаю, учился в Амстердаме и Риге сему. Помоги, Христа ради, Обуховичу! Поддержи его, а то тамошние власти ему лишь палки в колеса вставляют. Встреть врага, если таковой появится, хотя не думаю, что московский царь решится на это скоро. Если просто на просьбу мою не откликнешься, то тогда призываю тебя как твой командир. Поезжай, пане!»
        - Дела! — почесал затылок Кмитич. — Куда все подевалось в стране?! Денег нет! Армия в 11 000 человек всего-то! Во шляхта! Всем на все плевать! Тут и в самом деле придут и голыми руками все заберут!
        Хотя Кмитичу понравилась идея отгрохать свадебку почти на два месяца раньше, но сведения о подходе московского войска встревожили, ибо от Смоленска и до Орши недалеко, а Орша к штурму готова еще меньше, чем Смоленск, так как за два последних года город горел аж два раза. «Хотя нет, Орша в безопасности, — думал Кмитич далее, — Московщина просто хочет Смоленск забрать. У них на этот город давно зуб имеется. Думаю, если война и будет, то только за Смоленск. А вот казачки — это проблема».
        Оршанский воевода, впрочем, предпринимал некоторые меры по укреплению своего города. Стена периметром в 354 метра и высотой до восьми метров окружала Оршу, но ворот не было, не было и башен, зубцы на стенах обломались… «Смоленск, если отобьется, то спасет и Оршу, как и другие города Литвы», — думал оршанский князь. Правда, сведения гетмана наводили на грустные мысли. Не радовала новость и о кознях против Обуховича. «Нужно срочно писать Михалу», — думал Кмитич, волнуясь. Ведь именно юный Радзивилл дал согласие быть поджаничником на свадьбе Самуэля, а дорога из Несвижа до Орши не близкая. Михал мог и не успеть. И Кмитич отписал Михалу, чтобы прямиком ехал в Смоленск. «Только не забудь поезд еловыми ветками украсить, — предупреждал он в письме, — а то вы, Радзивиллы, совсем от наших традиций оторвались, все по-французски, по-итальянски да по-саксонски!»
        Провожать хоругвь пана Кмитича вышел чуть ли не весь город. То и дело оршанский князь свешивался с седла своего вороного скакуна и жал протягиваемые руки. Тут были и шляхтичи, и простые горожане, пришли даже селяне и еврейские торговцы. Все любили и уважали Кмитича, впрочем, исключительным уважением пользовались в городе ранее его отец и старший брат. И, несмотря на то, что сие уважение Кмитич получил в наследство, он, тем не менее, подкрепил его тем, что и вправду считался добрым паном, заботясь о родном городе, как мать о детях. Кмитич всегда снимал шляпу, когда снимали перед ним, всегда был весел и добр, не отказывал в просьбах и был щедр и совершенно не жаден на деньги. «Гроши — это вода. Их жалеть бесполезно и не нужно», — часто приговаривал оршанский войт, когда, по мнению кого-либо из своих друзей, безрассудно спускал крупную сумму денег в харчевне или же делал слишком дорогой подарок малознакомой паненке. А его кутежи и дуэли воспринимались оршанцами, скорее, как мальчишеские невинные забавы, не злые и умилительные…
        Гудели волынки и колесные лиры, грустные песни перебивали одна другую, и Кмитич едва не прослезился. Ощущение было такое, что еще не скоро он вновь увидит родной город.
        Глава 4
        КМИТИЧ В СМОЛЕНСКОЙ ФОРТЕЦИИ
        Кортеж Кмитича быстро достиг Дубровно, где заночевал, и уже в конце следующего дня пересек воображаемый порог смоленского воеводства. Кмитич с любопытством вертел головой по сторонам, пытаясь понять, чем здешние леса, луга и облака отличаются от тех, что в соседней Орше и более дальних Витебске, Менске и Гродно. Кмитич любил бывать в разных местах Литвы, как и в различных странах не выгоды ради, а зачастую просто из-за пылкого географического интереса: вдохнуть ноздрями неизвестные ранее запахи дальней стороны, послушать, как шумят там деревья, посмотреть, как стоят дома, как говорят и улыбаются тебе местные жители… Именно благодаря всем этим мелочам, постоянно примечаемым любопытным князем, если бы Кмитича разбудили в лесу и спросили, в какой именно части страны он находится, то оршанский войт без особых трудов определил бы, где он: на севере или же юге Менского воеводства, под Вильной или же под Брестом.
        - Литва большая и очень разная, — не раз говорил Кмитич сябру Михалу Радзивиллу, который наивно полагал, что люди, леса и луга Княжества везде одинаковые…
        После местечка Красный населенные пункты словно попрятались, и отряд оршанского князя поехал волнистой дорогой, мимо холмов и глубоко врезанных речных долин, лугами и полями. Иногда литвины под развевающейся на ветру оршанской хоругвью проезжали белыми березовыми рощами, и Кмитич отмечал про себя местное преимущество лиственных деревьев над хвойными. Несколько раз отряд миновал вески с величавыми названиями Сырокоренье, Ясненское… Кмитич также не мог не отметить некоторый творческий беспорядок местных деревень, которые порой напоминали сгрудившиеся у дороги хуторы без каких-либо заборов. Не было в них той же опрятности и аккуратности, к которой Кмитич привык в Орше, Менске и Гродно — местах, где у него были фамильные маентки… Проехав очередную веску, большую, но несколько хаотично застроенную, Кмитич лишь ухмыльнулся, кивнув ротмистру Казацкому на заброшенного вида колодец, где его ратники «журавлем» набирали воду. «Журавль» скрипел и стонал, словно живой. Ротмистр, сам смоленских кровей пан, нахмурился и холодно ответил:
        - М-да уж, пан войт, здесь люди проще живут, ничего не поделаешь. Не до красот им. Многострадальная земля смоленская! Сколько здесь царских войск огнем и мечом хаживало! И Иван Третий, и Четвертый, и Василий Третий, и воевода Шейн, и татары…
        - Так, чувствуется, — кивнул Кмитич, не дав ротмистру закончить печальный перечень всех войн, — да и нынешний царь вроде как собирается. Как вы думаете, пан ротмистр, будет война?
        - Коль говорят, значит, будет, — ответил как отрезал Казацкий. Такой ответ не понравился Кмитичу.
        - Ой, не накаркайте, пан Казацкий! — укоризненно покачал он соболиной шапкой. — Думайте лучше о хорошем. Бог добрые мысли любит.
        Казацкий лишь усмехнулся…
        Приближаясь к Смоленску, Кмитич испытывал удивительное чувство, будто он маленький челн, увлекаемый бурным потоком к центру водоворота. Его тянуло в этот древний русский город, но тянуло странно, не изнутри, а снаружи, какой-то непонятной высшей силой. И это несмотря на то, что Кмитич испытывал даже некую боязнь перед предстоящей свадьбой, которую и сам не знал, хочет или же нет.
        Кмитич въехал в Смоленск вечером, когда стены древнего города казались в лучах заката темно-оранжевыми молчаливыми громадинами, а в кустах, обрадовавшись первым сумеркам, заливисто пели соловьи. Сады в здешних местах еще не отцвели, а сам город удивил Кмитича своими большими размерами и абсолютно мирной неспешной суетой. Так же, как и в Вильне, в Смоленске возвышались купола и крыши практически всех конфессий, только если в столице преобладали протестантские храмы, здесь явное преимущество было за золотыми маковками православных церквей. В отличие от Риги здесь были просторные, хорошо продуваемые улицы, и уж никак нельзя было спеть:
        Сквозь кресты,
        Сквозь зубцы
        Сонейка не видно…
        - как завывали литвинские крестьяне, побывавшие в Риге — этом летгальском порту Швеции.
        Кмитич ранее никогда не бывал в соседнем Смоленске. Посему сразу стал сравнивать город с недавно увиденными Ригой, Амстердамом и Вильной. Сразу обратил внимание Кмитич на особую величавость Смоленска, ощущаемую на каждом шагу: в запахах, в шуме листвы, в мерном гуле живых улиц… Чувствовалось, что это куда более древний, в отличие от Вильны или Риги, город. И даже вполне современные костелы, кирпичные дома и новые церкви не перебивали этот древний запах, а лишь удачно вписывались в старинную матрицу города. Кмитич не знал, как это объяснить, но ощущал всем существом эту торжественную древность.
        Вечерний город дышал спокойной естественной жизнью, и ничто не предвещало приближающейся опасности. «Тихо тут, — улыбаясь, оглядывался Кмитич, — может, и перегибает палку гетман насчет войны? Может, и нет вовсе никакой опасности?»
        По чистой метеной улице мирно бродили люди, два доминиканских монаха в белоснежных рясах и с корзиной в руках чинно прошествовали мимо кортежа Кмитича. О чем-то бойко разговаривала группа торговок на углу лютеранской церкви из красного кирпича. Мушкетеры в коротких прямых казаках с огромным числом пуговиц, весело смеясь, возвращались, видимо, из таверны, а некий солдат-наемник в широкополой шляпе, облокотившись спиной о стену дома, мило улыбаясь, договаривался о цене с румяной девушкой. Мальчишки гоняли бездомных собак, весело крича:
        Воўк за гарой,
        Я за другой,
        Я ваўка не баюся,
        Качаргой адбаранюся!
        - Эй, пане! — Кмитича окликнул звонкий девичий голос. Он обернулся. Две девушки улыбались ему. Одна, в красной широкой юбке, с белокурыми кудрями из-под чистого белого чепца, голубоглазая и красивая, предложила:
        - Не хочаш ці слезть са свойго каня? Адпачні са мной!
        - Дзякуй вялікі, - засмеялся Кмитич, — я жанюся! Мне некалі!
        - Са мной не хочаш ажаніцца? — звонко залилась смехом блондинка. — Я цябе любіць буду не так, як мясцовыя вясковыя дзяучагы.
        Кмитич улыбнулся ей, отметив про себя, что проститутки выглядят в Смоленске не так вызывающе, как в Риге — их вполне можно принять за благочестивых молодых горожанок. Но ехавший рядом ротмистр Казацкий лишь покачал укоризненно головой:
        - Не варта пану размаўляць з такімі дзеўкамі.
        Кмитич, нахмурившись, обернулся на ротмистра.
        Тридцатилетний пан Казацкий, видимо, пользуясь тем, что на пять лет старше Кмитича, не упускал возможности давать жизненные советы своему командиру постоянно. Хороший пан этот Казацкий, да вот жаль, зануден больно. Так, по меньшей мере, считал сам Кмитич.
        - Люди, ротмистр, они все одинаковые, — ответил Кмитич, — Бог всех одинаково любит. Если Господу нашему угодно, значит, и таковым, как они, под солнцем место есть…
        Хоругвь оршанцев добралась до расположения коменданта города Вильгельма Корфа, высокого тучного человека с длинными темными волосами, в черном одеянии и в широкополой черной шляпе с черным пером. «Крумкач»[2 - Ворон (бел.)], - весело подумал Кмитич, глядя на этого «черного» пана. Войт предъявил «крумкачу» бумагу от гетмана. Корф держался с Кмитичем официально, даже слегка надменно, важно поджимая свои пухлые губы под кошачьими усишками. Кмитичу этот чванливый тип сразу не понравился. Не приглянулся ему и помощник Корфа, тоже немец — Тизенгауз, хотя он выглядел полной противоположностью Корфу: высокий светловолосый и худющий человек, сумрачно взиравший на Кмитича из-под прикрытых век. «Индюки», — подумал оршанский войт, бросая на них изучающие взгляды. Но Корф с Тизенгаузом не испортили настроения князю. Кмитич поспешил к своей невесте, которую до сей поры видел лишь на маленьких портретиках.
        Подберезские уже ждали Кмитича. Маришка знала, что ее Самуэль вот-вот приедет, но уже точно не в этот день. Поэтому в людской все страшно переполошились, когда дверь резко распахнулась, с воплем отлетел от порога шкодливый черно-серый кот, а в светлице появился молодой парень с тщательно бритым лицом, с богатой саблей на боку и соболиной шапкой в руках. Маришка растерянно заморгала глазами. Сенные девушки, до этого под тихую песню:
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Чатыры скрыпачкі гралі,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Пятая жалеечка,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Я ж была паненачка,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Шостая фіялачка,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Я ж была итяхцяначка,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Семыя цымбалы білі,
        Мяне замуж давалі, божа мой,
        Мяне замуж падманілі…
        - ткавшие пряжу, все враз умолкли, а кое-кто даже испуганно вскрикнул, перекрестившись. Девушки с удивлением смотрели на высокого молодца с горящими серыми глазами.
        - Которая тут паненка Мария Злотей-Краснинская-Подберезская? Во же фамилия! Я правильно выговорил?
        - Можно просто Мария Злотей, — недовольно и даже резко ответила пожилая женщина, видимо, здесь главная, сидящая на одной лавке с Маришкой.
        - Вы пан Кмитич? — Маришка встала, и тут Самуэль впервые бросил на нее нетерпеливый взгляд.
        - Так, пани! — выпалил он и только сейчас прикрыл за собою толстую дубовую дверь. — Так! Я Самуэль Кмитич! А в жизни вы гораздо лучше, чем на портрете!
        Сенные девки пырснули от смеха, смущенно прикрывая рты ладошками.
        - Ну и напугали вы нас, пане, — уже более мягко сказала пожилая женщина, — а то уж мы думали — москали ворвались.
        Самуэль с любопытством огляделся, бросив изучающий взгляд на сенных девушек. Огонь в очаге отбрасывал длинные тени на бревенчатые стены с полками, заставленными керамической и оловянной посудой, но свою невесту Кмитич разглядел хорошо — она стояла посередине, ближе к огню. Голубоглазое лицо, льняные убранные назад волосы, милая застенчивая улыбка. Мария Злотей была явно не той красавицей в кружевах с тщательно отбеленным лицом и изящно прорисованными голубой краской прожилками либо наклеенными мушками, каковых видел в Вильне, Несвиже, Варшаве и Риге Кмитич. Ее простое, без косметики, личико, милое, молодое и чуть озорное, ему нравилось куда больше, чем у тех светских дам, из-за которых он, в частности, прострелил плечо родственнику Маришки. Злотеи-Подберезские состояли в родстве с Храповицкими. Вот только местные платья у девушек показались оршанскому войту несколько мешковатыми: льняные сарафаны из холстины с сугубо смоленской желто-красной вышивкой. В Смоленске все шили изо льна, этого «голубого золота», что выращивали с незапамятных времен. На головах девушек были обручи, волосы заплетены в
косы. «Никаких корсетов! И на всех сарафаны. Наверное, московитская мода», — усмехнулся Кмитич, но до моды ему было последнее дело.
        Шкодливый кот вновь встрял на пути Самуэля, норовя проскочить между Кмитичем и девушкой, но войт с завидным проворством пнул животное квадратным носком своих светло-коричневых ботфорт. Кот с громким мяуканьем улетел в дальний угол светлицы. Все девушки охнули и перекрестились. Смешно эдак перекрестились, справа налево.
        - Пробачте! — смущенно улыбнулся Кмитич. — Черная кошка не должна перебегать дорогу сватам. Хватит с меня и того, что конь копытом бил перед воротами…
        На этом предсвадебные заботы Кмитича закончились. Пока невеста и ее родня с подругами занимались всяческими суетливыми приготовлениями, Кмитич с головой ушел в работу — подготовку городских стен к обороне. Уже утром нетерпеливый оршанец шел вдоль крепостной стены рядом с Обуховичем и присланным в мае месяце из Вильны типичным столичным франтом инженером Якубом Боноллиусом — высоким с иголочки одетым паном с чисто выбритым лицом, длинными темно-русыми волосами, заплетенными желтыми бантами, и курительной трубкой в форме головы черта в янтарном мундштуке. Они шли, оживленно беседуя, вертя головами, разглядывая, расспрашивая, принюхиваясь к запаху то свежего цемента, то свежераспиленных досок. Работа шла. Но не так, как хотелось бы.
        Крепостная стена Смоленска имела, по мнению и Боноллиуса, и самого Кмитича, отличную трехъярусную систему так называемого боя, то есть места для обороны. Подошвенный бой был оборудован в прямоугольных камерах, в которых устанавливались пушки и пищали. Средний бой размещался в траншеевидных сводчатых камерах в центре стены, в которых стояли пушки. Стрелки поднимались к ним по приставленным деревянным лестницам. Верхний же бой располагался на верхней боевой площадке, огражденной зубцами. Боевые и глухие зубцы чередовались. Между зубцами возвышались невысокие кирпичные перекрытия, из-за которых воины стреляли с колена. Площадку накрывала двускатная тесовая крыша из осины, ольхи или березы. Эта крыша защищала от дождя стоявшие под ней пушки. Но вся эта структура нуждалась в срочном ремонте: где-то крыша прогнила, где-то зубец обвалился…
        В крепостной стене были устроены ходы для сообщения с башнями, кладовые боеприпасов, ружейные и пушечные бойницы. Толщина стены колебалась в пределах пяти-шести шагов. Завершалась стена боевой площадкой, выстланной кирпичом, шириной между ограждавшими ее зубцами до четырех шагов.
        - Спадары, по такой стене можно свободно проехать на тройке, — усмехнулся Боноллиус. Высота же стены колебалась от пятнадцати до двадцати аршинов: за оврагами и рвами она шла ниже, на ровной же местности — выше.
        Особое внимание инженера и Кмитича воевода обратил на обустройство башен. Кмитич отметил с удивлением, что в смоленской крепостной стене не было одинаковых башен. Форма и высота их зависели от рельефа. В девяти башнях имелись проезжие ворота. Главной проезжей башней была Днепровская. Второй по значению была Молоховская башня, открывавшая дорогу на Киев, Красный и Рославль. Семь дополнительных воротных башен — Лазаревская, Крылошевская, Авраамиевская, Никольская, Копытенская, Пятницкая и Воскресенская — были попроще и не имели того значения, как первые две. Тринадцать глухих башен имели прямоугольную форму. С ними чередовались семь шестнадцатигранных башен и девять круглых. Увы, далеко не все годились для эксплуатации по назначению. Более-менее целые башни Смоленска делили стену на тридцать восемь участков, называемых кватерами. Однако и они далеко не все были удовлетворительны. В стенах были трещины, гнилые полы и крыша, дырявые помосты.
        - Из тридцати восьми башен четыре полностью разрушены, пан Филипп, — говорил Боноллиус, указывая тростью, — а полностью исправленными я мог бы назвать лишь десять.
        Все посмотрели в сторону, куда указывал инженер. Там, на месте разрушенной башни и стены, рабочие закладывали новый фундамент и уже выкопали котлован, в дно которого вбили дубовые сваи, а пространство между ними заполняли утрамбованной землей. В эту землю рабочие уже забивали новые сваи, а поверх них укладывали толстые продольные и поперечные врубленные друг в друга бревна. Клетки между бревнами заполняли землей и щебнем. В местах, где грунт был твердый, булыжник укладывали прямо на дно траншеи, скрепляя его известковым раствором. Это был фундамент для новой стены, и получался он широким и крепким. У башен и местами у прясел фундамент выложили из больших каменных блоков. Под фундаментами по распоряжению Боноллиуса сооружались «слухи» — специальные галереи, предназначенные для боевых вылазок за пределы крепости.
        - Все же любопытная в Смоленске архитектура стены, — произнес воевода, качая головой, — оригинальная. Нигде такой больше не видел.
        - Это потому, что изначально стену планировал наш архитектор Федор Конь. Уникальный человек! — стал объяснять Боноллиус, который, казалось, знал все о строительстве и истории стены. — Он еще в Москве белый Кремль строил по заказу. В декабре 1595 года Федор Конь образцом для сооружения крепости взял именно московский Кремль. Он решил использовать старые приемы: полубутовая кладка, кладка цоколя с валиком, устройство арок на внутренней стороне стены, ограждение боевого хода зубцами в виде ласточкиного хвоста, формы угловых и промежуточных башен, белокаменные детали и многое другое. Но помимо этого Конь внес много нового: он решил построить стену гораздо выше прежних, сделать трехъярусную систему, а также решил сделать башен гораздо больше, чем в остальных крепостях. Если бы прежние хозяева за всем хорошо следили, то фортеция была бы более чем надежная! Ну, а так…
        - Но все же лучше, чем в нашей Орше, — буркнул в ответ Кмитич.
        - А что так? — полюбопытствовал Боноллиус, повернув свою необычную шляпу, украшенную страусиными перьями — ее мягкие широкие полы были загнуты так, что придавали шляпе треугольную форму. Когда Боноллиус поворачивался к Кмитичу, то черные перья постоянно задевали нос воеводы. Из пасти глиняного черта трубки инженера валил душистый табачный дым. Кмитич, никогда не жаловавший курева, сморщившись, отстранился, но любезно ответил:
        - Два пожара у нас было, пан инженер. Башни вообще все обвалились. В этом году и в прошлом горело. Город осады точно не выдержит. Смоленск по сравнению с нами хорош.
        - Не все так хорошо, пан Кмитич, — хмурил брови воевода, похоже, большой ворчун и пессимист. — Большой вал, или Королевская крепость, весь уничтожен и требует громадного исправления, даже на Королевском дворе, на Вознесенской улице, сгнили въездные ворота, и двор не имеет уже никакой ограды. Постройки стоят без дверей, без окон, без печей. Стоят две дымовые трубы, да и те полуразбиты! Нет, пане, решительно все опустошено! Я бы ни за что не согласился на эту поставу, если бы знал, что все так крайне запущено. Я уже отписал рапорт гетману, чтобы разобрался с этими панами, я имею в виду Вяжевича, Корфа да интригана Храповицкого. Устроили здесь панибратский пикничок, мерзавцы! Не думают о безопасности города совсем! Эта пограничная крепость, я вам скажу, в течение почти двадцати лет оставалась без всякого досмотра. Оба вала, или иначе пролома, совершенно срыты, стена во многих местах до земли в трещинах столь великих, что через некоторые жавнер, если он не толстяк в кружевах и в шляпе, как у меня, может свободно пролезть. Это жах! Два участка стены забиты глиной, залеплены грязью и сверху выбелены…
Это же халтура высшей степени!
        - Так, — грустно качал шапкой с ястребиными перьями Кмитич, — безобразие!
        Оптимизм Кмитича по качеству фортеции начинал постепенно убывать.
        - Но давайте ближе к делу, пан Филипп, — Кмитич пощурился на яркое солнце, — я же артиллерист и послан к вам как специалист в этой области. Нужно стену пушками укреплять. Показывайте, что за пушки и в каком они таком состоянии.
        - Так, — Обухович внимательно взглянул на Самуэля. Глаза у воеводы были белесые, словно выцветшие от горьких дум о фортеции Смоленска, — а вы где учились артиллерийскому делу?
        - В Нидерландах трошки, потом в Риге, пане. Прошел полковую школу на манер созданных Людовиком в тридцатом году.
        - Значит, шведский язык знаете, раз в Риге учились! — приподнял черную бровь Боноллиус. — Мой дед по отцу швед, и я чуть-чуть знаю шведский.
        - Ну! — ухмыльнулся Кмитич. — В Риге едва ли шведскую речь услышишь, а вот немцев там полно. Немецкий я намного лучше шведского поэтому и выучил. И даже чуть-чуть латышский. Он легкий, между прочим, легче немецкого. А много ли у вас для пушек пороху? — резко уклонился от темы своего обучения Кмитич.
        Не любил он распространяться о подробностях своей учебы в Риге на офицера артиллерии, ибо полный курс, на который его устроил знаменитейший соотечественник Казимир Семенович, чисто по знакомству, хорунжий, к величайшему своему стыду, не окончил и официального документа не получил, коий и подделал в Вильне. Однако этот некрасивый поступок обусловили события, которые Кмитич мог назвать благородными. За три недели до окончания учебы в Риге, уже после прохождения школы у Семеновича в Амстердаме (именно там в большей степени Кмитич и освоил шведский вместе с голландским), он вынужден был покинуть Шведское королевство из-за дуэли. Причиной дуэли был поединок с одним нахальным рижским летгаллом Юрием Стрисом. Кмитич жил на улице Торганю — Купеческой — вместе с псковскими купцами, с которыми сдружился. С двумя молодыми парнями он часто вечерами засиживался в тавернах, знакомился с веселыми немецкими или латышскими девушками, болтал со шведскими и английскими моряками. Псковитяне крайне не любили, когда их путали с московитянами, подчеркивая, что они, чистокровные русские, братья литвинов и русин Киева,
ничего общего с монгольско-татарской Московией не имеют кроме того, что их Псков был в свое время захвачен вместе с Новгородом алчными московитами.
        - Ни языка, ни религии общей у нас с Москвой нет! — говорил Кмитичу его новый псковский друг Иван Борецкий.
        - Вот мы все отметили 1651 год от Рождества Христова, а они отмечали в сентябре 7159-й год, если не ошибаюсь.
        - Ого! — удивлялся Кмитич. — Это от сотворения мира, что ли?
        - Так если бы! — хлопал ладонью по столу таверны Иван. — И я так думал! Ан, нет! Оказывается, это дата какой-то победы над китайцами, как мне сказал один московит!
        - А при чем тут китайцы? Что, Москва существовала уже семь тысяч лет назад на китайской границе? Ха! Чудеса! — смеялся Кмитич и говорил: — Врал твой московит. И, наверное, мало было у них побед, если помнят какую-то победу аж семь тысяч лет! — хмельной Кмитич просто зашелся от хохота.
        - Сам удивляюсь, — Иван лишь слегка улыбался, — значит, они гунны или монголы, воевавшие с Китаем. Так что не надо путать нас, великороссов, с московитами! Зря мы в свое время с вами не объединились. Хотели же!
        - Надо было, — кивал Кмитич, — зря.
        - В том вы, литвины, виноваты. Долго думали слишком!..
        - Разве?
        - Вот те крест!..
        Однако Стрис, как и все жители Инфлянтов, после кровавой Ливонской войны крайне негативно относящийся к московитам, явно не слышал рассказа Ивана Борецкого и не разбирался в тонкостях русской истории. Для него торговцы из Пскова были такими же московитами, как и все жители Московского государства. Однажды Стрис вломился в дома этих русских купцов, словно разбойник, и учинил проверку их имущества и частичную конфискацию. Кмитич в тот момент развлекался с рижской девушкой Мартой на своей кровати и все слышал. Он быстро оделся, вышел, подошел к Стрису и на не так чтобы очень хорошем немецком высказался ему прямо в лицо:
        - Легко быть смелым, имея за спиной вооруженных солдат, и врываться, как бандит!
        Стрис что-то бросил в ответ, что-то дерзкое и непонятное. Кмитич выхватил саблю и знаками показал, что готов биться с обидчиком.
        - Satisfaktion? Wrden Sie…[3 - Сатисфакция? Извольте… (нем.)] — ответил Стрис, надменно взглянув на молодого литвина.
        Решено было биться на шпагах, шесть на шесть человек (Борецкий также изъявил желание сражаться) в полдень следующего дня. Шпага являлась единственным холодным оружием, которое Кмитич не особо уважал и которым не так мастерски владел, как саблей. Но молодость, напор и злость на хозяина русского подворья затмили все сомнения. Увы, сатисфакции не состоялось. Неизвестно как, но рижский патруль застал всю компанию именно в момент самого начала дуэли. Пришлось разбегаться во все стороны. Стриса, впрочем, схватили — он единственный остался на месте. В Швеции с дуэлями было всегда очень строго. Вот и в тот раз: Стрису «светила» тюремная камера либо огромный штраф. Аналогично Кмитичу. Но оршанец, не будучи уверенным, что Стрис его не выдаст, вместе с Борецким, также участником дуэли, спешно покинул Ригу, не доучившись в школе всего две недели и, естественно, так и не получив документа офицера-артиллериста.
        Из Риги Кмитич отправился в Вильну, где его радушно принял Богуслав Радзивилл, только что вернувшийся с Волыни. Там, в Польской Руси, армия Речи Посполитой за три последних дня июня разгромила огромное войско Богдана Хмельницкого. Абсолютно не похожий на только что вернувшегося с войны человека, надушенный и жеманный, в огромном пышном парике, Богуслав, тем не менее, приветливо встретил пропахшего кабачным табаком и элем Кмитича, приняв его за человека, близкого по духу, и пообещал уладить конфликт, на которых, он, изъездивший пол-Европы, отсидевший в Бастилии, уже собаку съел. Радзивилл, как ни умел сдерживать свои эмоции, тем не менее, с каким-то юношеским жаром стал рассказывать, как происходила грандиозная битва с Хмельницким: 100 000 казаков и русинских крестьян Волыни при поддержке 40 000 крымских татар и нескольких тысяч турок и румын столкнулись с армией польско-литвинских войск, ведомых королем Польши и великим князем Литвы Яном Казимиром.
        - Нашего войска было effective[4 - На самом деле (лат.)] восемьдесят тысяч, — рассказывал Богуслав жадно слушавшему его Самуэлю, насыщая свою речь латинскими словечками. — Раненько в среду под Козином я увидел огромные клубы пыли, и следом за этим показался неприятель. Это была Орда, а казаки подошли значительно позже. Даже не выводя свою пехоту в поле, мы били их до самой ночи довольно-таки felici successu [5 - Успешно (лат.)] Затем 29 июля, в четверг, Орда снова пошла на Козино. В полдень они атаковали нас еще большими силами и захватили немецкую гусарскую хоругвь. Тогда Любомирский, Сапега и я вдарили по ним и победили, потеряв с нашей стороны писаря польнага коронного пана Казановского и старосту люблинского Осалинского. В пятницу король вывел в поле всю пехоту, артиллерию и конницу, оставив в обозе венгров. Наготове стояли мы от трех часов утра до десяти, ничего не видя в густом тумане. И тут… Показались, негодяи. И татары, и уже примкнувшие к ним казаки. Всего 180 000! С громкими криками пошли они в атаку. Но, приблизившись, остановились. Вишневецкий первым атаковал их, но два часа боя
ничего не дали. Затем пан Пшиемский вдарил из своих пушек, а я пошел вперед с наемной кавалерией и пехотой. Вишневецкий вел восемнадцать конных рот. В центре шел сам Ян Казимир. Мы стали теснить их. И вот тут-то Отвиновский заметил зеленое знамя Крымского хана. По нему стали прицельно бить наши пушки. Татары падали и разлетались в стороны, как щепки, под нашими ядрами, убило родственника хана, а сам хан в панике бросился бежать после того, как один из моих эскадронов с правого крыла дал залп из мушкетов по этим басурманам. Все ордынцы спешно отступили, силой прихватив с собой и Хмельницкого. Остались одни казачки. Ими командовал Джалали, но его не то убило, не то ранило, и на замену пришел Иван Богун. Казаки в тот момент подумали, что у них командования вообще нет, и в панике бросились бежать. Многие ордынцы и казаки, убегающие, maxima clade caesi [6 - В великом разгроме были убиты (лат.)], особенно в одной роще, где мы их положили до восемнадцати сотен. Тридцать тысяч порубали в капусту в итоге! В обозах мы нашли много убитых татарских и русинских женщин и даже детей. Innoxia corpora [7 - Невинные
тела (лат.)]. Эти идиоты потащили in salvo[8 - Беспечно (лат.)] с собой семьи! Тем не менее, in casum [9 - В результате (лат.)] — полная победа! Но, думаю, ошибка нашего Яна Казимира все же в том, что он не продолжил преследования и не добил казаков до конца. Чувствую, еще повоюем с ними. Кстати, мне достался как трофей ханский гривастый конь и ханская колесница…
        Кмитич с интересом слушал и не знал, радоваться ему или огорчаться. Действительно, победа над Хмельницким была одержана грандиозная, но Кмитичу было жаль братьев русин.
        - Не от хорошей жизни восстали они, пусть это восстание и прошлось смерчем по нашим городам и вескам, — говорил Кмитич Богуславу, но тот лишь снисходительно улыбался и возражал:
        - Разбойники, они и есть разбойники и воры. Главным требованием этих бандитов было уровнять их со шляхтой, по сути, сделать этих негодяев дворянами! Разве на такое можно было пойти королю?..
        Далее Богуслав рассказывал про Париж, Лондон, и Кмитич завистливо вздыхал:
        - А я вот дальше Голландии пока не был. Ну, и как там, парижский свет?
        Богуслав почему-то брезгливо при этом скривился:
        - Пьют и развратничают. Тоска смертная, мой любый сябар. В Париже, правда, это проходит более изысканно, а в Лондоне грубей и проще. У нас все намного интересней. Парижский придворный свет, кажется, существует сам для себя. Придворные, в принципе, бесталанные люди, каждый день стремятся как можно дольше светиться при дворе. Если кто-то заболел и пропустил пару дней, то уже в панике — ах, вдруг меня забыли! Интриги, любовные треугольники, дуэли… Развлечений не так уж и много…
        - Но я все равно хотел бы увидеть блеск Парижа, — отвечал Кмитич, который всегда любил дорогу и путешествия, — у нас же все равно нет своего аналогичного двора.
        - И слава Богу! — махал рукой, смеясь, Богуслав. — А то и у нас было бы пару тысяч ленивых бездельников, обивающих порог виленского дворца. У нас же Республика, мой друг! Это здорово! Я бы вот что сделал — вообще упразднил бы даже юридическую силу в Княжестве польского короля. Это сделало бы нашу шляхту еще более здоровой.
        «Возможно, он прав», — думал Кмитич…
        Две недели провел Кмитич у Радзивилла в Вильне, потом оба направились к Михалу в Несвиж, и уже оттуда осенью оршанский войт вернулся в Оршу с «официальным» документом офицера артиллерии. Но за время, проведенное в Амстердаме и Риге, оршанский князь многому научился, и сказать, что обманом стал канониром, никак было нельзя.
        - Давно? Учились, спрашиваю, давно? — переспросил Боноллиус.
        - Ну, так! — закивал Кмитич. — Уже почти четыре года прошло. У самого Казимира Семеновича учился в Амстердаме!
        - Неужели?! — приподнял темные дугообразные брови Боноллиус, с удивлением вынимая свою трубку изо рта. — У самого Семеновича?!
        - Так, панове!
        - Повезло, — покачал завистливо головой Обухович, — читал его книгу «Великое искусство артиллерии». Ну а что с ним случилось? Почему генерал-лейтенант умер так хутко? Не то убили, не то сам подорвался?
        Кмитич лишь вздохнул и развел руки в стороны. Смерть его кумира и учителя была и для него полной неожиданностью. Он переживал кончину Семеновича, как утрату близкого человека.
        - Я тогда уже в Риге находился, — произнес Кмитич, — говорили, что Семенович экспериментировал со взрывчаткой. Но я знаю Семеновича! Осторожный и аккуратный человек! Думаю, правы те, кто говорит, что убили его завистники пиротехники, чтобы секретов их не открывал. Дело в том, что Семенович уже закончил свою вторую книгу по артиллерии. Он мне сам говорил, что в последней главе опишет удивительный аппарат. Вот так, даже не пушку, а аппарат, равных которому нет во всем свете. Ну а после взрыва его дома, конечно же, ничего не нашли. Это наверняка пиротехники убили Семеновича, чтобы не выдавал их секретов. Семенович на то намекал, когда говорил нам в Амстердаме, что не видит смысла хранить секреты, если они идут на пользу науке и нуждам государства.
        - Интересно, а что же за аппарат собирался создать шановный пан Семенович? — поинтересовался Боноллиус, прищурив на Кмитича глаз.
        - Я думаю, что-то наподобие катапульты, стреляющей снарядами-ракетами, — почти полушепотом заговорил Кмитич, словно их могли услышать враги, — большой продолговатый снаряд-ракета обтекаемой формы, летящий по воздуху на сгораемом внутри порохе прямо в цель за несколько верст. Такой снаряд мог нести до пяти ядер. Семенович разработал такой снаряд, глядя на петарды-ракеты фейерверков. Таким снарядом можно было на такие далекие расстояния запускать ядра, что, к примеру, обстреливать далеко расположенные крепости и города врагов, которые и не видны с расстояния. Это просто чудо! Этот снаряд мог взрываться, как пороховая бочка или даже три бочки. Рассматривал пан Семенович и возможность выстрела из пушки двумя ядрами. Это он называл абсолютно правильным законом неупругого столкновения тел. В Амстердаме вышла в тот год книга Декарта «Начало философии», где были сформулированы ошибочные законы упругого удара. Ну а Семенович свой закон разработал. Он считал, что артиллерия — главный вид вооружений будущего, а ее закономерным и более высоким этапом развития должны были стать его новые снаряды. Я их
соколами называл, так как они длинные, гладкие и на таран-сокол похожи. Семенович их изобрел, глядя на ракеты фейерверков, как я уже сказал. Гениальный человек! Иные смотрят на фейерверк и просто радуются, а он разглядел в этой праздничной мишуре что-то абсолютно другое. Эрцгерцог Леопольд-Вильгельм Габсбург ему очень помогал в этом деле, но… Видите! Умер! Так не вовремя! Проклятые пиротехники! Наверняка это они убили этого гениального человека!
        - Жаль, — покачал головой Боноллиус, — но, как я погляжу, вы, пан Самуэль, хорошо осведомлены в его открытиях.
        - Отчасти, — согласился Кмитич, — но про аппарат, который он собирался описать в своей новой книге, увы, ничего не знаю. Про катапульту я лишь сам смекнул, ибо Семенович, царствие ему небесное, никогда не называл это приспособление пушкой.
        Обухович сплюнул, словно устав от рассказа хорунжего. Он просто спросил:
        - А вы бы, пан Кмитич, смогли бы воссоздать эти снаряды-соколы у нас тут?
        - Нет. Тут нужно время и пороха много, стволы новые отливать. Да и мозги Семеновича нужно иметь, — начал объяснять Кмитич несколько виноватым тоном, — и способ определения калибра орудий знать надо, и качество пороха, и радиус и вес ядра. Порох! Какой и сколько пороха у нас для пушек?
        - Порох, — Обухович словно передразнил Кмитича, — раньше ведь как было: пушкарям дано было триста уволок земли с условием, чтобы они ежегодно вносили в смоленский цейхгауз по несколько фунтов пороху. Но управители, холера их подери, перевели эту натуральную повинность на деньги, лишь бы барыш иметь, ну и исправно взимали гроши с пушкарей, а пороху в цейхгауз при этом никто не положил ни щепотки. Я большего безрассудства нигде не видел! Неужели вольности и свободы довели чиновников до такой преступной беспечности? В Риге тоже так?
        - О, нет, — покачал своим «меховым пирогом» Кмитич, — там все очень строго. За такое уже сидели бы люди в тюрьме или в лучшем случае были бы уволены. Там даже дуэли запрещены, и не откупишься, как у нас. Нарушил — отвечай. Возмутительно!
        - Нет, это как раз хорошо, — не согласился воевода.
        - Так, — смутился Кмитич, — я не то хотел сказать, я про дуэли только. Конечно, такого раздрая, как у нас, наверное, нигде больше нет в Европе. Демократия — это хорошо, но не такие свободы, как нынче! Некоторая шляхта совсем обнаглела!
        - Это верно, — грустно улыбнулся Обухович, — даже великого гетмана до сей поры не выбрали. Вроде бы его полномочия исполняет Януш Радзивилл, но что меня беспокоит, так это то, что даже он не распорядился коменданту Корфу, чтобы сей пан выполнял мои поручения. Еще в апреле его величество король прислал два универсала полковнику Корфу и оберстеру Тизенгаузу и всему войску с приказанием повиноваться во всем мне. 8-го июня подобный же королевский универсал был прислан смоленской шляхте и обывателям. А эти паны своевольничают!
        - Черт с ними! Так, давайте лучше про порох. Я слышал, много пороха еще после московитов осталось, так? — спросил Кмитич.
        - Оставалось, — горько усмехнулся Обухович, подчеркнуто делая ударение на последнем «о», — в замке оставался порох, взятый еще у Шейна, но покойный гетман взял из этих запасов львиную долю и не отдал, а большую часть оставшегося пустили на фейерверки и салюты в дни торжеств. Сейчас у нас из этих запасов осталось на человека не более шестидесяти семи барил и те шестнадцать барил, которые я велел привезти из Дорогобужа.
        - Жаль, — Кмитич покачал головой, — было бы пороху много, можно было бы попробовать запустить снаряды Семеновича. На них очень много пороха надо. Ну, а так, как оно есть, лучше не рисковать. Все равно, дзякуй Шейну, — Кмитич смешно изобразил низкий, с опущенной рукой поклон московитов, — да ниспошлет Аллах ему здоровье!
        - Здоровье! — усмехнулся в усы Обухович. — На том свете ваш Шейн! Московиты ему, того, голову отрубили.
        - За что? За порох?! — уже неподдельно расстроился Кмитич.
        - Не за порох, а за то, что Смоленск не смог захватить.
        - Во народ! Чуть что — сразу на плаху! То есть голова Шейна зараз без шеи. Жаль.
        Кмитич взялся за подготовку городской артиллерии. Ему выделили отряд в двадцать пять человек, которые под чутким руководством хорунжего принялись за восстановление порченых лафетов. Но Кмитич не просто восстанавливал пушки, но и мастерил новые. Он и здесь проявил свою выдумку и мастерство, соорудив пару картечниц из двенадцати стволов в три ряда. Первым залп давал верхний ряд, затем по очереди второй и третий. Под убийственным огнем такой картечницы невозможно было выстоять.
        - Брависсимо, пан канонир! — похвалил Кмитича обычно всем недовольный и хмурый Обухович. Воевода, кажется, первый раз был по-настоящему хоть чему-то рад.
        Однако оршанский князь не ограничился этими изобретениями: он на бумаге изобразил чертежи еще одной легкой пушки-тюфяка на вращающемся колесе, правда, соорудить такую не хватило времени.
        Кмитичу активно помогал Якуб Боноллиус, с появлением которого и началась более-менее организованная подготовка стен к обороне. На бастионах и на крепостной стене этот архитектор неизменно появлялся в модном манто — плаще в форме полного круга с разрезом спереди и в шляпе с высокой цилиндрической тульей. От Боноллиуса Кмитич узнал много полезного по архитектуре и моде, и в частности, что в Вильне сейчас у дворян в ходу мужская обувь белого либо черного цвета на высоких, достигавших вершка красных каблуках и толстых пробковых подошвах, обтянутых красной кожей.
        - Это очень интересно, — сказал по поводу каблуков и подошв Кмитич Боноллиусу. Тот уловил иронию и не менее любезно посоветовал Кмитичу отрастить длинные волосы и вплести банты, как у него.
        - Это еще зачем? — Кмитич был близок к тому, чтобы нагрубить этому повернутому на моде франту.
        - Я так понял, вы дуэлянт, пан Самуэль? — продолжал улыбаться Боноллиус. — Сделал этот простой вывод из ваших возмущений по поводу запретов дуэлей в Швеции. Но если вы бьетесь на саблях, то с вашей прической вам могут лихо отрубить голову. А вот такие волосы, — и Боноллиус взбил свою шевелюру, — с бантами на концах есть лучшая защита шеи от сабли. Так что это не просто красивые завитушки, пан Самуэль.
        - Век живи, век учись, — усмехнулся Кмитич, впервые услышав об этом, — дзякуй за совет, пан Якуб, но мне ни каблуки, ни такая вот прическа, думаю, не подойдут. А лучшая защита от сабли — это голову не подставлять.
        - Тоже верно, — и Боноллиус затянулся своей трубкой-чертиком. Кмитич же впервые подумал, что Боноллиус многим, даже внешне, напоминает Богуслава Радзивилла, производя с первого взгляда столь же обманчивое впечатление расфуфыренного светского франта.
        В арсеналах Смоленска Самуэль Кмитич нашел много полезного, ускользнувшего от ока Обуховича: бочку кусковой серы, бочку солянки, серу в порошке, селитру неочищенную, железных ядер для больших пушек количеством до четырех с половиной тысяч, а также одиннадцать тысяч ядер средних и малых. Заброшенный артиллерийский склад оказался не таким уж бедным арсеналом. Здесь Кмитич отыскал две тысячи сто семнадцать продолговатых кусков московского олова и сто больших квадратных кусков смоленского олова. В ящиках он обнаружил много мушкетных оловянных пуль и около семи бочек смоленской меры, а также семь петард окованных и десять неокованных, больше восьмидесяти медных гранат… Тут же были инструменты и формы для изготовления пуль, пороха, пушек. Для хранения военных припасов в крепости имелись особые помещения. В подновленном и заново покрытом гонтом цейхгаузе хранились формы для пуль, гвозди для мушкетов, можжеры, штурмаки и прочее оружие.
        Кмитич ходил от стенки к стенке, от ящика к ящику, от бочки к бочке, то завистливо цокая языком, то сокрушенно качая головой. За ним послушно следовал писарчук и все скрупулезно заносил на бумагу.
        Два каменных склепа с крепкими дверями и двумя окнами с железными решетками и ставнями в воротах, устроенные при входе в Большой вал или Королевскую крепость, вмещали в себя порох, селитру и ядра. В самой крепости по левую руку устроен был третий склеп. Перед ним поставлен забор с воротами и железными запорами. Такие же ворота вели и в сам склеп. В нем хранились ядра, пули и разные инструменты для изготовления оружия и снарядов: формы, сверла, штампы, а также вилы, цепи, заступы…
        Провиантский магазин находился недалеко от вала, возле стены. Так как провианту в нем не было и признака, то здесь хранились военные припасы, как-то: патроны, огнистые стрелы, стволы, рычаги, цепи, шпаги, шашки и различные кузнечные и слесарные инструменты и материалы.
        В Копытинских воротах хранились колеса, лафеты, повозка, новая карета, дышла и целый угол московских лыж. В Тупинской башне, на среднем и верхнем этажах Кмитич насчитал возов на семь фитилей. Весь этот список он предоставил Обуховичу. Тот был рад, что многое нашлось, чего он не находил ранее, но все равно был далек от общего оптимизма.
        - Для короткого сражения сей арсенал добрый, — говорил воевода, — а для армии московской этого может и не хватить.
        «Вечно он всем недоволен», — думал Кмитич. Хотя признал, что определенная часть из описанного арсенала пришла в негодность, а каганцы и другие железные вещи из цейхгауза смоляне растащили в частное пользование.
        - Ничего, прикажу — вернут, — успокоил Кмитича Обухович.
        Вот так и проходил мальчишник оршанского войта среди сырости складов и на крепостной стене, с молотком и рубанком или же с мастерком в руках. Ну а девичник его невесты, несмотря на грозную пору, шел полным ходом, со смехом, шутками и всеми девичьими ритуалами и выдумками. Уже, как положено перед свадьбой, растопили баню, и подруги невесты, облачив ее в длинную банную рубаху, вели ее под руки мыться перед встречей с женихом. В руках Маришка держала снятую с льняной косы бисерную хазовую повязку, на лицо ей набросили платок от сглазу. Две подружки, молодые шестнадцатилетние девочки, веником и прутиками с лентами вершили дорогу молодой. В предбанник зашли вместе с невестой еще три девушки. Невеста подняла руки, и с нее аккуратно сняли льняную белую рубаху, обнажая упругую молодую грудь с нежно-розовыми сосками. Маришка впервые почувствовала себя беззащитной и нагой настолько, что интуитивно прикрыла свой пушистый лобок ладошкой, словно ее жених смотрел на нее через щель в двери, либо стесняясь подруг, с которыми к своим семнадцати с лишком годам мылась в бане уже сотни раз. Подружки, улыбаясь
Маришке, также как будто впервые, стоя голыми, рассматривали ее, словно прощаясь с этим молодым, дышащим чистотой и девственностью телом. Снаружи доносились звонкие девичьи голоса, поющие прибаутки. Девушки-подружки «оплакивали» невесту, «предостерегая» ее от жениха песней, провожая ее из подружек в стан замужних женщин:
        Ой, звілі вяночак, ой звілі,
        Па белым абрусе пакацілі,
        Каціся, вяночак, каціся,
        Матулі ў ручнік валіся,
        Выйдзі матуля з каморы,
        Прымі вяночак зялены,
        
        Не выйду; дзіцятка, не выйду,
        За дзевачкамі не прайду,
        
        Не выйду, не выйду,
        За слезкамі сцежкі не віджу.
        
        Вы, дзевачкі абманачкі, вы мае.
        Абманулі вы малодзенъкую мяне.
        
        Вы казалі, гито пойдзецеў садок гулящ
        А вы пайшлі зялену руту ламаці,
        
        Вы казалі, гито пойдзеце за стол віно піць,
        А пайшлі за белы стол вянок віць…
        В это же время вокруг бани толпилась галдящая малышня, некоторые залезли на крышу, смотрели в щели, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Девушки, поющие прибаутки:
        Двору шырокі, чаму не мяцен? Гэй, у-ля-ле!
        Млода Марылъка двор падмятала, гэй у-ля-ле!
        Двор падмятала, ды замуж пайгила, гэй, у-ля-ле!
        - прутиками отгоняли мальчишек от окон и дверей. После бани «свадебницы» ожидали приезда «женихов», момента, когда поджаничий зайдет и скажет: «Выведите княгиню».
        Только вот главный поджаничий и не думал про это. Он не еловыми лапками украшал свой поезд свадебный, а пушками — бойницы своего замка. Михал Радзивилл даже припомнить не мог, получал ли он приглашение на свадьбу, ибо ему в последние дни было не до корреспонденции такого рода. Перед ним лежало другое, куда как более взволновавшее его письмо, письмо его кузена и гетмана войска Речи Посполитой Януша Радзивилла:
        «Шаноўны мой Міхал. Адразу пачынаю са справы: становішча складанае, збіраю войска. Твае сродкі і сілы нам бы вельмі дапамаглі. Далучайся да майго войска, будзем разам вызваляць Вялікае княства Літоўскае ад ворагаў. Я яшчэ пакуль не пераабраны вялікім гетманам, і пакуль яшчэ не маю права загадваць, таму як брата прашу. Вельмі на цябе жадаю!»[10 - «Дорогой мой Михал. Сразу приступаю к делу: положение сложное, собираю армию. Твои средства и силы нам бы очень помогли. Присоединяйся к моему войску, будем вместе освобождать Великое княжество Литовское от врагов. Меня еще не переизбрали великим гетманом, и я пока не имею прав командовать, поэтому прошу как брата. Очень на тебя рассчитываю!» (бел.)]
        С юга на Литву вновь нападали казаки Хмельницкого и Золотаренко. Но на этот раз уже не так хаотично, как в 1649 году, и не ради одних только еврейских погромов. Ужасные слухи намного опережали это воинство — юг Литвы еще не забыл кровавый сорок девятый год, когда пострадали ни в чем не повинные литвинские города Гомель, Речица, Рогачев, Бобруйск, Мозырь, Туров, Давыд-Городок, Пинск, Кобрин… На севере даже до Рославля дошли казачки. А вот Слуцк кузена Богуслава успешно отбился, как отбились Ляховичи и крепкая фортеция Старого Быхова. И, конечно же, в первую очередь в захваченных городах и местечках казаки резали всех еврейских жителей, которые и понятия не имели, что виновны лишь в том, что в Польской Руси их единоверцы ростовщики обанкротили разорившихся русских помещиков и крестьян.
        Несвиж был также на границе казачьих налетов. На голову неудавшегося поджаничего свалились куда менее приятные хлопоты — укреплять замок, собирать людей, набрать по требованию кузена Януша Радзивилла хоругвь гусар и легкой кавалерии (казаков) и отрядить к нему, закупить солдат.
        Кмитич был расстроен, что ни Михал, ни Януш Радзивиллы так и не приехали, но списал все больше на срочность свадьбы, чем на тревожную обстановку. Ян Шиманский и Ян Янович заменили Михала. Пригласил Самуэль на свадьбу до сих пор сторонящихся его Храповицкого, Вяжевича и Корфа вместе с Обуховичем. «Вяселле сближает людей как ничто», — решил Кмитич и был прав. Враги примирились за чаркой доброго вина. Само вяселле назначили на субботу. У молодой, как и у молодого, вечером — «зборной суботай» — собирались гости. Девчата плели венок для невесты, а ее мать приносила на тарелке веточки мирты. Каждая девушка должна была вплести в венок свою веточку. При этом девчата тихо пели:
        Зборная суботка настала,
        Марыська дзяўчынак сабрала.
        Дзевачкі, сястрычкі вы мае,
        Звіце ж вы вяночак для мяне.
        И вот уже приезжает под звон бубенцов жених к невесте, и поют смоленские девушки:
        Звіняць, звіняць звончыкі блізенька,
        Сядай, сядай дзеванъка нізенька.
        А хто табе косанъку расчэша,
        А хто табе сэрданъка пацегиа.
        
        Ой, да асыпайся, вішневы сад,
        Час табе, Ганусенъка, на пасад.
        
        Ой, расчэъиуць косаньку дзеванькі,
        Ой, Пацегиа сэрцайка міленькі.
        Машуля галовачку прыбярэ,
        Дый сустрэне госцейкау на дварэ.
        Маришку выводят к жениху под руки. Кмитич смотрит на невесту, не веря, что все это происходит с ним на самом деле. Перед его глазами всплывала его последняя встреча с Иоанной в день ее свадьбы. Кмитич получил приглашение, но приехал тайно, за стол не пошел. Тем временем люди Лещинского доложили своему пану, что Кмитич здесь и жди любых неприятностей, включая похищение невесты. Лещинский приказал строго следить за невестой и сообщить, если заявится сам Кмитич. Уж непонятно как, но Иоанна покинула замок, вышла к Пионерскому пруду, где в тени августовского вечера за толстым стволом старого дуба ее ждал Кмитич.
        - Дай мне обещание, что женишься на мне, когда овдовею, — говорила Иоанна, глядя на него очами, полными слез.
        - Нельзя давать такие обещания, — глаза оршанского князя также наполнились влагой, — на чужом горе свое счастье не построишь.
        - Так ведь всякое случается. Сейчас, вон, война с казаками идет. Сколько уже погибло!
        - Ну, если Бог так распорядится, то обещаю, — и слезы, не выдержав, побежали по щекам Кмитича. Но тут неожиданно появились гайдуки Лещинского.
        - Хлопцы! Трымай яго! — закричал кто-то из них, увидев Кмитича рядом с Иоанной.
        «Карпатские русины, — определил по говору Кмитич, — небось и сам Лещинский галицкий русин, выдающий себя за поляка. Чертовы католики!»
        - Беги! — крикнула Иоанна, видя, что Кмитич отрешенно стоит, никак не реагируя на появление гайдуков. — Беги ради меня, Самуль! Спасайся! Это охрана мужа! Они не пожалеют тебя, а меня не слушают, как псы, приучены лишь к голосу хозяина!
        Кмитич быстро поцеловал Иоанну и бросился вдоль пруда. Но тут же в темноте наткнулся на одного из людей Лещинского. Тот с обнаженной саблей набросился на Кмитича. Оршанец выставил вперед свою карабелу, отбивая атаки гайдука. Мозг, как только рука ощутила рукоять сабли, уже работал только на бой. Правда, убивать гайдука желания не было. Сделав еще пару шагов назад и увидев, что гайдук, осмелев, лезет вперед очертя голову, Кмитич сделал «восьмерку» своей карабелой, полоснув гайдука по запястью. Тот вскрикнул, схватившись за порез, и тут же, получив сильный удар плоской стороной сабли по голове, рухнул лицом в траву. Но к оршанскому войту уже бежало четверо новых гайдуков. Кмитич не долго думая бросился в воду, замер, выставив из теплой, словно парное молоко, воды лишь нос и губы, что в темноте нельзя было различить с берега. Полежав так некоторое время и послушав, как его ищут гайдуки, бегая вдоль берега, Кмитич затем вылез в отяжелевшей промокшей одежде и побежал, хлюпая сапогами, к оставленному в зарослях коню…
        Увы, ждать, когда овдовеет его возлюбленная, оказалось для него непростым делом. «Этого может и не произойти никогда», — думал Кмитич. А вот теперь и дополнительная преграда — его собственная женитьба.
        Маришка тем временем предстала перед женихом сущей красавицей, как икона Божьей Матери. Да и одета, как Богородица: сарафан, полушубочек, на руке шаль повешена, на плечах и на шее за лямками сарафана три плата, бусы висят, цепи светлые, серебряные и янтарные, на руках браслеты, кольца, в ушах чушки серебряные, в перчатках цветных, ибо голыми руками нельзя здороваться даже с женихом. На голове повязка, а поверх повязки венок золотой, из бисеринок. Маришка не моргая пристально глядит на Самуэля с серьезным лицом, всеми силами стараясь не улыбаться. Ну, а жених, пряча грусть и мысли, улыбнулся широко и счастливо, спросил:
        - Чья дочь?
        Одна из девушек поправила Кмитича:
        - Вначале за косу ее дерни.
        - Да ладно вам! — махнул смущенно Кмитич, но за косу дернул под бурное оживление нарядной толпы.
        - Алексеевна! — ответила Маришка, и Кмитич поцеловал ее в губы, да так, что и отпускать не хотел. Казалось, стоял бы так да целовал эти нежные сахарные уста.
        Девушки вновь звонко заголосили песню…
        Их обвенчали не в церкви. Злотеи, посчитав, что жених и невеста из разных конфессий, настояли на гражданском браке, и венчание прошло в мэрии города. Сей факт несколько смазал праздничное настроение Кмитичу, но оршанский войт решил в итоге на это не обращать внимание. Главное — свадьба.
        - Госцейкі дарагія, званыя, нязваныя, блізкія, далекія, благаславіце маладую Марыю ў добрую гадзіну! — обращался пан Злотей к гостям, а те ему отвечали:
        - Бог благаславіць!..
        К свадьбе в Смоленске подготовились куда лучше, чем к обороне. На праздничном столе было все, чего мог только пожелать самый привередливый шляхтич из самой Вильны. Боноллиус восхищенно цокал языком, пробуя венгерский токай 1611 года урожая с берегов Дуная. Из фарфоровых мисок струился ароматный парок борща и бульона, а в огромных полумисках и блюдах из серебра молодые краснощекие девки разносили говядину с хреном, фляки с имбирем, уток с каперсами, индюшек в миндальной подливке, каплунов с колбасками, тетеревов со свеклой и разную печеную дичь. Все это перемежалось щуками, позолоченными шафраном, карпами в медовой корочке, ершами и ряпушкой, приправленными гвоздикой и цветками муската. Не хватало знаменитого радзивилловского судака, секрет рецепта которого знали несвижские повара — его обещал привезти Михал Радзивилл. Были на столах и деликатесы, которые делали только в Литве: медвежьи лапы с вишневым соком, бобровые хвосты с икрой, лосиные ноздри с мясными тефтелями, печеные ежи с потрохами серны, поджаренные с фисташками кабаньи головы, тушенные в соусе из кореньев. Все это обильно запивалось
медом, крамбамбулей, наливками, настойками, троянкой и привезенным из Крулевца вином. И даже чаем, который подавали на второй день в молочного цвета фарфоровых чашках. Кмитич много слышал о чае, но пробовал только один раз. Он с недоверием и любопытством заглядывал в чашку, принюхиваясь к жидкости болотного цвета с плавающими кусочками стебельков.
        - Это и есть чай? — повернул он лицо к Маришке.
        - Так! — рассмеялась невеста. — Мы тут в Смоленске чай пьем. А вы в Орше и Вильне?
        - Мы не пьем.
        - А что вы пьете?
        - Утром кофе, а вечером — кто что пожелает: эль, вино, а если просто жажду утолить, то и воды родниковой или колодезной можно выпить.
        Маришка хихикнула:
        - Ну, воды колодезной и у нас много! Но к столу ее не подадут.
        - А жаль! — улыбнулся Кмитич и покосился на Боноллиуса, Обуховича и Корфа. Те также воротили от чая носы.
        Первый и последний раз Кмитич пробовал чай в Несвиже у Радзивиллов, на шестнадцатилетие Михала. Тогда сей восточный напиток привез в Несвиж какой-то купец из Крыма. Михал не стал пить чай, поскольку его отец громогласно объявил обиженному купцу, что если турки или индийцы сочинили это травяное зелье, то пусть сами его и пьют. Михал также гневно заклеймил чуть ли не всю Азию за табак, ибо не курил и терпеть не мог табачного дыма. Кмитич из интереса попробовал зеленовато-коричневую воду турецкого чая, тем не менее, ароматно благоухающую, но нашел этот чай невкусной горьковатой водицей. Купец, Кмитич даже не мог вспомнить его имя (кажется, Владислав), пытался оправдать свой чай и много и нудно рассказывал, как его надо заваривать, но подвыпивший Михал со смехом и под улюлюканье гостей вытолкал этого любителя «азиатского зелья» вон из-за стола… «Эх, золотые денечки то были!» — сокрушенно вспоминал тот вечер Кмитич, думая, что выпил бы ведро этого самого противного чая, лишь бы вернуть то время, тот Несвиж, и главное, любимую Иоанну, которую он так старательно пытается забыть.
        Налівай келік палней,
        Уздымай яго вышей!
        - пели в честь жениха и невесты охмелевшие смоленские паны, подставляя кухали и келики под струи вина и меда. Кмитич же ничего не съел из всего этого изобилия. Всю свадьбу, промелькнувшую перед его глазами как-то на удивление быстро, он молча восседал за столом, лишь иногда пригубляя вино из серебряного кубка, вставал, кланялся поздравлявшим его гостям, поворачивался, целовал невесту… Пару раз жених с грустью думал о том, что как бы было хорошо, если бы рядом с ним сейчас сидела Иоанна Радзивилл и смотрела б на него своими янтарного цвета умными глазами, мило и чуть-чуть грустно улыбаясь… Гости ели, пили, веселились, даже не подозревая, что всему этому вскоре придет конец.
        Глава 5
        ЗАБОТЫ ЯНУША РАДЗИВИЛЛА
        Огромный и тучный, как медведь, с пшеничными усами и выстриженным на макушке уже наполовину седым, некогда янтарным чубом, гетман Януш Радзивилл смотрелся значительно старше своих сорока двух лет. Он тоже, словно жених, восседал во главе стола своего кабинета с серебряным кубком легкого кенигсбергского, или крулевецкого, как угодно, вина. Однако в Вильне было не до веселья. Глубокие морщины испещряли высокий лоб гетмана, глаза опухли, словно после бурной пьянки, но лицо было бледным, как мел. Десять нахмуренных полковников угрюмо сидели на высоких стульях вдоль стола. Все внимательно слушали недобрые вести, зачитываемые гетманом.
        - У нас на руках достаточно точные известия о перемещении московской армии, — глухо звучал в притихших хоромах голос гетмана, — 9-го июня царь давал отпуск под Дорогобуж воеводе Большого полка князю Черкасскому со товарищи, а 10-го и сам выступил из Вязьмы, пославши в Русь к гетману Богдану Хмельницкому свое государево жалованье золотыми на все войско запорожское. 10-го июня царский стан был в селе Семлеве, в двадцати верстах от Вязьмы. 11-го в веске Чеботове, в двадцати верстах от Семлева. Все эти вески, милые мои спадары, на большом смоленском тракте. Получено известие о сдаче Невеля воеводе Шереметеву, которому отсюда же послана была царская грамота «с похвалой». Из Дорогобужа между тем писали, что наши части пришли в веску Березникову, что в двадцати верстах от Дорогобужа. Царь велел Дорогобужскому воеводе Петру Шереметеву идти с сотнями и сотней рейтар на наших людей, которые спешно отступили, ибо мало их было слишком. 12-го июня царь уже в Болдине, в монастыре, в десяти верстах от Дорогобужа, а 13-го прибыл в Дорогобуж, под которым его встретили бояре и воеводы с полками, большим,
передовым и ертаульным. На следующий день получено известие о добровольной сдаче города Белого. В тот же день, оставив в Дорогобуже воевод Несвицкого и Пущина, пошел царь из Дорогобужа к Смоленску. Это, паны мои любые, на востоке. На юге казаки Золотаренко вторглись в Гомель.
        - Бои идут в городе, но замок оккупантам взять не удается, — продолжал гетман, — там у нас гарнизон в две тысячи человек из наемных немцев, венгров и рота татар. Добрые солдаты. Они продержатся долго. Хуже со Смоленском. Гарнизон там немногочисленный, около пяти тысяч был, хотя тоже добрый: есть пушкари хорошие, польская пехота Мадакаского и Дятковского, немецкая пехота Корфа, казаки, гусары. Однако, по расшифрованным письмам Обуховича, тамошняя фортеция в крайне запущенном состоянии, и помочь им нечем. Старобыховскую фортецию вновь осадили казаки Хмельницкого. Но из-под стен города приходят пока добрые новости: немногочисленный гарнизон с успехом отбил первый штурм, сделал удачную вылазку, оставив груды неприятельских трупов под стенами города, и взял пленных. Но как долго быховцы там продержатся — один Бог ведает.
        - Короля просить надо людей дать! — громко сказал великий подскарбий Винцент Гонсевский, который до сих пор тихо сидел, подперев чистый высокий лоб рукой, глядя в стол.
        - Короля? — гетман поднял на товарища тяжелый взгляд. — Уже просил. Дзякуй великий! Помог. Прислал из обещанных пяти тысяч жавнеров около четырех тысяч, что сейчас расквартированы в Менске. Так из-за якобы плохого жалованья эти бандиты ограбили синагогу и церковь, грозят поднять бунт. Я отрядил людей, пусть им заплатят за то, чтобы вернулись в Польшу. Лучше бы таких помощников вообще не было. Еще просить короля?
        Желваки на красивом лице Гонсевского заиграли. «Вовремя платить солдатам надо!» — думал он, бросая сердитые взгляды в сторону гетмана. Смоленский князь Гонсевский был уверен: виноват в том, что проворонили войну с царем, только один Януш Радзивилл с его постоянными усмешками да шутками в адрес «неуклюжего медведя» Алексея Михайловича.
        - Сколько же у нас в наличии сил сейчас? — спросил кто-то.
        - По реестру регулярная армия Княжества насчитывает 11 261 человека вместе со мной, — горько усмехнулся гетман, — а по сообщениям наших соглядатаев и шпионов, армия царя Романова содержит до 300 000 ратников, стрельцов, казаков и наемников. Это истинное нашествие! Ни единого не было подобного, — покачал головой гетман, — даже у Батухана в 1240 году было в три раза меньше. И то шороху сколько навел! Полякам даже досталось тогда от него.
        Все опустили головы, словно на похоронах. Стало так тихо, что с улицы были слышны голоса людей, и можно было разобрать, что они там говорят.
        - И вот еще, — гетман повернул лицевой стороной лист, в который так задумчиво долго глядел, — это царская грамота, которую московиты сейчас рассылают везде перед своим появлением. Сей лист, панове, призывает покориться государю Московскому с обещанием беспрепятственно отпустить в Польшу всех тех, кто захочет сохранить верность королю Польши и Литвы Яну II Казимиру Ваза. Православным царь обещает защиту от произвола католиков. Какого произвола? То царя спросите. И уже есть шляхтичи, что перешли на сторону Московии в Дорогобуже и Рославле, городах, которые уже заняли царские войска. Мстиславль, как мне известно, будет пытаться сопротивляться Трубецкому, но не думаю, что долго. У них даже замок все еще из дерева! Сгорит от каленых ядер, как полено в очаге! Слишком мал гарнизон Мстиславля, и слишком большое войско у царя.
        Гетман смял лист в могучей ручище и отшвырнул мятый комок в сторону.
        - Вот эти вот филькины грамоты, — гневно указал в сторону улетевшего смятого листа бумаги Радзивилл, — почему-то до сих пор на некоторых действуют! Будто забыли литвины, как умеют выполнять свои договоры московские цари! Еще ни один мир, с ними заключенный, не был выполнен до конца! Ни одно перемирие они не дотерпели! Немедля отписать такие разъяснительные грамоты и разослать по армии и шляхте!
        - Но ведь вы, пане, еще не великий гетман, чтобы отдавать такие приказы. Вас пока не утвердили сеймом на посту! — возразил Винцент Гонсевский.
        - Утвердят, — гневно блеснули глаза гетмана, — никуда не денутся! Кто-то же должен командовать армией во время войны! Не этот же полоцкий выскочка Сапега, который только и думает, что о своих купеческих грошах, да как бы угодить королю! Надо срочно формировать силы на подходах к Смоленску, чтобы не дать врагу углубиться в нашу территорию. Главные силы царя идут именно по смоленскому направлению. Я очень надеюсь на Обуховича, но даже если к ним присоединится Архангел Михаил, долго они все равно осаду не выдержат: армия царя, оставив осаду в своем тылу, скорее всего, обойдет город и пойдет на Дубровну, где, по всей вероятности, они соединятся со второй армией князя Трубецкого. Вероятно, речь идет не о завоевании, как это было в предыдущих войнах, лишь восточной территории, но завоевании всей Республики и, возможно, самой Польши. Не зря с мая месяца между Московией и Швецией шли тайные переговоры о захвате всей Речи Посполитой. Шведы отказались участвовать в этой войне из-за того, что царь не захотел уступать им ни пяди территории Литвы. Хотя это уже неважно. Польша ввязала нас в войну с
Хмельницким, кого, наоборот, нам поддержать требовалось бы, а теперь мы вновь в дураках, нас опять бросил король решать свои проблемы самим.
        Гетман отпил из кубка. Нервно постучал по столу толстыми пальцами.
        - Нас тут пока мало, мы не сейм, но я предлагаю выработать секретную, пока что не официальную стратегию на ближайшее будущее. Огласке не подлежит, все пока держать в тайне. Згодны, панове?
        - Згодны, пан, — кивали головами явно заинтригованные полковники.
        - Помните, милые мои паны, старую русскую легенду о Змеиных валах в земле Руси? Как запряг князь Радар Змея в плуг да вспахал землю, делая межи между своими землями и землями князя Ляха. Напомню, что князь-кузнец Радар — это наш Радзивиллов предок. Ну а чей предок князь Лях — и без объяснений понятно. К чему прибаутка та? Да к тому, что сами наши праотцы велели с ляхом границу возводить да отдельно жить. Каждый народ — сам себе король. А мы — унию с Польшей хотим! Оно, может, в Ливонскую войну и оправдано сие все было, но не сейчас, спадары мои добрые. А сейчас мы одни, без ляхов бьемся, поэтому план мой в том, чтобы нейтрализовать в будущем Люблинскую унию вообще!
        - Как?! — зашевелились удивленные полковники. — Речь Посполитую распустить?
        - Так, панове, — успокоил всех вытянутой ладонью гетман. Все смолкли, устремившись взглядами на Януша Радзивилла. Что же задумал этот всегда храбрый и хитрый гетман?
        - Если все пойдет как сейчас, то смысла в едином государстве с Польшей я зараз не вижу. В чем был смысл единой республики сто лет назад? Выступать вместе против врагов во время войн! Но сколько было за эти годы войн? Польша нам редко помогала, но всегда заставляла участвовать в собственных нескончаемых конфликтах то со шведами, то с турками, то с русинами, то с московитами. Вспомните 1600 год! Войну за Инфлянты! Нам нужна была та война? Нет! Такое Литве не подходит. Так ведь?
        - Так, — закивали все головами.
        - А между тем, — продолжал гетман, грозно обведя всех тяжелым взглядом, — наш восточный сосед совсем не изменился со времен Золотой Орды. Как шли эти гунны уперто на запад воевать, так и продолжают идти. И все им мало. Булгарию волжскую захватили, Казань, Астрахань — захватили. Но и этого им мало! Новгород захватили, Псков! Тоже мало! Курляндию и Ливонию хотели захватить! Уже и там узрели свои исконные земли! Теперь вот и на нас опять войной идут. И если не отобьемся, панове, то и будет нам, как той Казани, Астрахани, как Булгарии, как Новгороду, как Пскову… То бишь полный гамон, панове. Згодны?
        - Так, пане, — закивали все головами.
        - Не на запад надо теперь смотреть, а на север. Пусть Польша живет сама по себе, а мы сами по себе. Но нам без союзника сейчас не обойтись. Верно говорю, панове?
        - Как?! Польшу бросать?! — удивлялись одни.
        - Верно, пан! — кричали другие. — Ляхи нас никогда не уважали!
        - В эти трудные дни, — продолжал гетман, — предлагаю биться теми силами, что есть, но если войска царя московского захватят все наши восточные города и устремятся на столицу, вступит в действие наш тайный план, план союза не с Польшей, а со Швецией. Литва — наполовину лютеранская страна, а Швеция — сильнейшая лютеранская держава. Ее армия, пожалуй, лучшая в Европе. Посмотрите, как живут под протекцией Швеции финны, ингры, немцы и латыши в Риге, немцы Померании, эсты и водь в Эстляндии и курши в Курляндии! Что, плохо, скажите, живут? Нет же! Добро живут, и шведы, в отличие от наших братьев-поляков, не так ревниво и капризно заставляют подчиняться своей воле, своей церкви и своим порядкам, своему языку. В каждой шведской стране все по-своему, но войско везде одно, везде может дать отпор врагу. С нашей обнищавшей армией мы рискуем стать частью Московии и повторить судьбу Новгородской республики, которая из процветающего края ныне превратилась в унылую периферию. Прощай все наши свободы и привилегии! Уж лучше под Швецию пойти, но выжить да союзника сильного приобрести. Наши предки готы гепиды пришли
из Швеции. Угодно Богу — туда же и вернемся. Каково?
        Полковники шушукались. Видно было, что многим идея с союзником в лице Швеции нравится, но сомнений также было слишком много.
        - Тут вот какой вопрос, — вновь подал голос Гонсевский, задумчиво дергая себя за рыжеватый ус, — что шведский король захочет за помощь нам в войне? Какие условия выдвинет?
        - Какие бы ни выдвинул, — махнул рукой гетман, — все же лучше, чем погибать на царской плахе! Если попросит шведский король Жмудь ему отдать, то и отдадим. Вон, Рига ушла в Швецию, так что? С Ригой у нас отношения тесные и бойкие остались! Торгуем через рижский порт. Надо кому поехать учиться в Ригу — пожалуйста! А ведь вроде как другая страна, Швеция!
        - Так долго и упорно создавали союз с поляками, и вот так развалить его? К шведам переметнуться? — спросил некто.
        - Да к чертям такой союз! — уже не вытерпел другой полковник. — Мы же не таким этот союз видели! Мы же хотели, чтобы равным он был! А ляхи нам свою политику постоянно навязывают! Мы через них с братьями русинами воевать должны были, а те с нами, как с ляхами! Тьфу! — полковник плюнул в сердцах. — Еще гетман Хадкевич, царствие ему небесное, хотел послать короля и шляхту его куда подальше.
        За столом поднялся гомон. Кто-то протестовал, кто-то соглашался. Шляхтичи бурно обсуждали план гетмана.
        - Тише, панове! — прервал всех Радзивилл. — Тут я слышал мнение одно, словно мы вот жили-жили, да что-то нам не понравилось! Нет же! Все нам нравилось бы, если бы не война эта! Ситуация сложная, какой не было даже во время Ливонской войны. Тогда, в Ливонской войне всем миром Московию обуздали, вторгнувшуюся в Ливонский Орден, а тут армия более грозная только на нас одних и идет, и никого, чтобы помочь нам. Нужно срочно Ватикан о помощи просить. Пусть Рим поможет. Францию призвать, Англию! Если надо, то со Швецией унию заключить, а не понравится, то выйти или перезаключить! Ведь вопрос стоит так: быть или не быть нашему государству, если с таким огромным войском на нас Московия идет!
        - Я за предложение гетмана, — выкрикнул широкоплечий полковник и первым решительно поднял руку с булавой. Подняли и все остальные. Только полковник Маяковский сидел, сцепив пальцы, да Гонсевский колебался. Они были единственными католиками среди присутствующих лютеран и православных, и им горестно было слышать слова гетмана о разрыве с Польшей, а значит, и с Ватиканом.
        - Панове! — чуть не плача, произнес Гонсевский. — Разве Люблинская уния, Корона, присяга королю — это пустой звук для вас? Мы же присягали! Где честь ваша, паны ясновельможные?! Неужто вот так просто предать своего же короля, за которого мы все, или почти все, голосовали?!
        Радзивилл поднялся из-за стола. Его огромная фигура нависла над всеми, словно Юпитер взирал с небес на своих подданных.
        - Присяга, честь, король, говорите, пан подскарбий? — прогремел гетман. — Так не пустой это звук ни для кого, как и Родина! Но присяга — это не только обязанности, но и права! Это как договор, между прочим! Договор двух сторон. Останетесь ли вы с женой, что клялась в вечной любви, если она вам изменит? То-то! А родина одна! К вашей личной родине, Смоленску, любый мой пан Винцент Гонсевский, враг подступает, между прочим. А мы сейчас не присягу нарушаем, а ищем пути спасения. Мы дадим шанс королю. Пусть поможет нам или Ватикан уговорит армию прислать. Нехай! А нет, так пробачте! Так что, кто за?
        Теперь и Маяковский пусть и медленно, но поднял булаву, бросая вопросительный взгляд на Гонсевского. Подумал и поднял руку Гонсевский, со словами «ну, только если на период войны».
        - Вот и добре, — кивнул гетман, — но это, повторю, пока что предварительная выработка стратегии на будущее. Хотел я до вынесения на сейм этого плана в вашей поддержке убедиться. Вижу, здравый смысл вам не отказывает, панове. На том дзякуй вам великий.
        Глава 6
        БУНТ В ГОРОДЕ
        Страсти на ложе молодоженов утихли лишь с рассветом. Да и то всего на полтора часа. Проснулся Кмитич в благоухающей россыпи русых волос, ощутил пряный запах девичьего тела, взглянул в синие глаза своей Маришки и вновь впился губами в ее губы, обнял за тонкую, как тростинка, талию и… продолжил любовную битву. Прошло еще полчаса.
        Конечно, Самуэль с большим счастьем лежал бы сейчас с Иоанной, сестрой Михала, по красоте и изысканности с которой не сравнилась бы ни одна другая девушка литвинского света. Но… ох уж эти Радзивиллы! Ничего не получилось из той любви — одни страдания. Вызвать бы этого наглеца Лещинского на дуэль! Только ничего бы это не изменило: нашел бы Александр Людвик своей дочери очередного ляха из королевского окружения! Кмитич смотрел на жену, но видел глубокие чайные глаза своей Иоанны, слышал ее сладострастный стон в ту единственную ночь, когда их тела слились… Оршанский войт аж мотнул головой, чтобы прогнать эти призраки прошлого, прошлого, с которым его уже ничего не связывало кроме горечи и незаживающего рубца на сердце.
        Кмитич и Маришка лежали на широком ложе, щурясь на солнечный луч, пробивающийся прямо на их лица сквозь крашеные стекла резного окна. И так хорошо им было вместе, что весь этот сыр-бор, связанный с войной, казалось Кмитичу, ушел куда-то в другой мир. Но вот этот другой мир грубо вмешался в их, нежный и хрупкий. То был стук в дверь и крик:
        - Пан канонир! Пробачте, кали ласка! Але ж пан Обухович вас чакае на пятой кватере! Хутка, пан!
        - Чтоб вы провалились с вашей войной! — вздохнула Маришка. — Мужчинам только бы и воевать! Что за люди?! Не хочу, чтобы ты уходил, — и она обвила своими тонкими руками крепкую шею Самуэля со змейкой золотой цепочки и маленьким крестиком. Простым крестиком, без узоров.
        - Католический? — спросила девушка, играя крестиком пальчиками.
        - Лютеранский.
        - Так ты лютеранин? А я думала, что католик, — удивленно приподняла темные тонкие брови Маришка.
        - Был католиком. Неужто не помнишь, что я тебе писал?! Сейчас я кальвинист, как наш гетман. У нас многие перешли в протестантизм. Хорошая конфессия. Не такая занудная, как католицизм или православие.
        - А чем она лучше?
        - Ну, если верить, все началось с бумажки, которую 31 октября 1517 года профессор богословия Мартин Лютер приколотил к дверям замковой церкви в Виттенберге. В этой бумажке профессор подверг сокрушительной и совершенно справедливой критике католическую церковь. Главным пунктом учения Лютера был тот, что указывал на вещь, вообще говоря, само собой разумеющуюся: если Бог все видит и все знает, то зачем для общения с ним верующему нужны загребущие посредники, то есть священники, папы да попы? Раньше читать Библию имели право только священники, и то на латинском языке. Но если Господь всемогущ, то почему он не может понять твой собственный язык?
        - Верно, — согласилась Маришка, — вот мы, православные, на своем языке и молимся. Так зачем же Бога менять?
        Кмитич, глядя на молодую жену, подумал, что она еще совсем глупая и наивная девчонка. Он ласково провел ладонью по ее шелковой щеке.
        - Не Бога, а конфессию! Чуешь? Мы, Маришка, живем в просвещенные времена, в семнадцатом веке от Рождества Христова. Человек изобрел кремневые замки к мушкетам, обошел вокруг Земли на кораблях, нашел все ранее неоткрытые земли. Все меняется. Религия тоже должна соответствовать времени. Вот католики и православные очень все четко распределили — как и кому молиться. А ведь Бог желает общаться подобно тому, как желает общения ребенок с нами, со взрослыми. Христос желает общения простого и доступного. Вот для протестантов молитва и есть это самое простое и свободное общение с Богом.
        - Правда, что вы Святую Троицу отрицаете?
        - Скорее, не принимаем и не понимаем, что под этим подразумевают католики и православные. Вот ты читала Ветхий Завет и Новый Завет?
        Щеки Маришки вспыхнули алым румянцем.
        - Не осилила. Зато молитвенник «Часослов» знаю, и календарь праздников и постов тоже! — почти скороговоркой оправдалась она.
        - А вот если бы осилила хотя бы Новый Завет, то поняла бы, что там нет упоминания о Святой Троице, как нет и в Ветхом Завете. То есть ни Христос, ни Павел об этом ничего не говорили. Значит, и протестанты Троицу игнорируют. Все просто!
        - А как вы молитесь? — Маришка с любопытством посмотрела в глаза Кмитича. Тот поцеловал ее в глаза, улыбнулся:
        - Как? На русском понятном языке. Не на латыни, как католики, и не на старославянском, как попы. В службе и убранстве протестанты ценят простоту и не любят пыль в глаза пускать нарядами да церемониями. Священных мощей мы тоже не почитаем, ибо нет в них души, и вообще, это просто кости. У протестантов молиться нужно просто, определенно, не перегружая молитву просьбами и не допуская эгоистических помыслов.
        - Значит, если я за тебя буду молиться — это мои эгоистические помыслы?
        - Нет, — чуть не засмеялся Кмитич, — это вполне нормальная краткая просьба. Мы ж семья! Ты должна молиться за меня, а я — за тебя.
        - Значит, ты меня бить не будешь? — неожиданно испуганно посмотрела Маришка в глаза мужу, приподнимаясь на локте, обнажая полностью свою левую круглую грудь.
        - Бить? Зачем? — удивился Кмитич и поцеловал ее розовый нежный сосок.
        - Ну, у нас говорят, что муж тот любит жену, который ее бьет, — ответила девушка, не обращая внимания на интимный поцелуй.
        Кмитич рассмеялся и откинулся на подушку.
        - Тут в Вильне случай смешной был, — заговорил он, глядя в дубовый потолок, — один литвин женился на московитке не то из Твери, не то из самой Москвы. Не ведаю. Красивая, короче, и хорошая девушка, но она очень недовольна была, что он ее не бьет. Боялась, что не любит. Тогда литвин, чтобы ее не огорчать, побил ее раз. Жена сразу стала лучше к нему относиться. Чтобы не портить с ней отношения, он побил ее в другой раз. Она вновь не проронила ни слова, считая, что ее муж стал любить ее еще крепче. Третий раз он ее крепко побил. Ее унесли в больницу, где она и скончалась. Стали судить литвина за избиение, но адвокат оправдал его, сказав, что бил он жену по согласию и любви, по личной просьбе убиенной. Так что бросай свои азиатские привычки. Не буду я тебя бить. Но разве если чуть-чуть, — улыбнулся Кмитич.
        - Значит, это только в Московии бьют жен? — обрадовалась Маришка. — А еще говорят, что они в теремах сидят и не гуляют, лица платками закрывают. А молиться в церковь их тоже не впускают — только стоя на улице. Это правда?
        - Уж и не знаю. Вам тут в Смоленске видней. Может, и правда, — пожал плечами Кмитич.
        - Не хочу жить в тереме. А зачем царю наш Смоленск? — спросила девушка, вновь приподнимаясь на локте и вновь обнажая свою аккуратную грудь. — Разве был наш город когда-то под Москвой? Я здесь провела всю жизнь, но никаких московцев раньше тут не было.
        Кмитич усмехнулся:
        - Всю жизнь… Скажешь тоже! Тебе что, сто лет, что ли? Хотя, ты права. Смоленск был вольным, был под Киевом, потом вступил в Литву, почти сразу же по основании Княжества, но с Ордой не якшался никогда, — покачал головой Кмитич, — как я помню из истории, лишь царь Иван III первым завоевал Смоленск в 1507 году, но ненадолго. Потом царь Иван Жахливый[11 - В Беларуси Ивана IV называли не Грозным, а именно Жахливым — Ужасным, как называли и везде в Европе. В Грозного Ивана Ужасного перевели лишь в годы правления Екатерины Великой.] завоевывал. Тоже ненадолго.
        - А правда, что царь Алексей — сумасшедший? — сделала большие глаза Маришка. — У нас тут ходят слухи, что отец нынешнего царя вообще с ума сошел и умер. Правда?
        - Ну, — усмехнулся Кмитич, — разное говорят. От сумасшедшего царя Ивана Жахливого не думаю, что могло здоровое потомство родиться. Вот и отец нынешнего царя, того, — Кмитич присвистнул, — сварьятел. Может, и этот не в порядке. Из-за этого, наверное, им там и не сидится в Москве. Поэтому уедем отсюда в Оршу. Или в Вильну. Там красиво, людей много, дома близко друг к другу стоят, и люди прямо из окон общаются между собой через улицу. Шведы называют Вильну славянским Карфагеном. Карфаген и есть!
        - А что за Карфаген?
        - Ну, город такой был в Африке еще во времена Древней Греции и Рима. Бойкий портовый город, где жили многие народы. Но мне и Орша нравится. Тихий городок, уютный. Правда, два пожара у нас сильных было. Старики рассказывают, что еще так никогда город не горел. Говорят, не к добру, мол, «дрэнная прыкмета», сгорит и в третий раз. Это меня тревожит.
        - Ты такой умный! Откуда знаешь все?
        - У нас дома книг всегда было много, — ответил Кмитич, с укоризной покосившись на стол Маришки, где лежала одна-единственная книга — русский молитвенник «Часослов» краковского издателя Швайпольта Фиоля, отпечатанная еще в 1491 году. Ее Кмитич уже успел посмотреть. Еще одна старая и не менее ценная книга — «Бивлия Руска» полоцкого доктора наук Францыска Скорины — лежала на полке под толстым слоем пыли и уже давно служила подставкой для подсвечника. По тому, как капли воска залепили страницы, можно было предположить, что в последний раз книгу раскрывали в том же 1517 году, когда сей том вышел из типографии.
        - У нас много книг, — повторил, повернувшись к Маришке, Кмитич, — со всего света. Брат мой — известнейший в Литве педагог и поэт, между прочим.
        - Да ну?
        - Микола Кмитич. Неужто не слыхала?
        - Нет.
        - Ось! — Самуэль рассмеялся. — Ты первая, кто не знает моего брата! Это даже приятно! А то бы я подумал, что ты меня полюбила только из-за него! А я ревнивый! Хотя, — и он перекрестился, — мой брат уже в раю давно. Я его не помню даже. Так неужто и в самом деле не читала ты поэм Миколы Кмитича?
        - Науки девушкам ни к чему, — чуть обидчиво ответила Маришка, — так наш батюшка говорит.
        - Может, он и прав.
        - И еще он говорит, что мы, бабы, бесовское отродье. Только и думаем, как бы мужчин с пути истинного сбить.
        - И это верно! — рассмеялся оршанский войт. — Вот меня на службу зовут, а я не иду из-за тебя. Правда, и сам не хочу.
        - Но я не бесовское отродье и тоже кое-что из наук знаю, — стала оправдываться юная жена Кмитича, — к примеру, знаю про родной Смоленск много интересного. Знаю, что там, где сейчас Доминиканский кляштор, был ранее Авраамиев монастырь. Знаю, что построили наш Смоленск варяги из шведского Смоланда, потому он так и называется. В деревне Гнездово, тут недалеко к западу от Смоленска, целый город погребальных варяжских курганов есть. Сама видела те курганы. Может, там золота много? Но нам строго запрещают эти курганы копать. Говорят, духи урманов их охраняют.
        - О! — поднял удивленно темные брови Кмитич. — А я, хоть и считаю себя смоленским, такого и не слышал пока. Утерла ты мне нос! — засмеялся он и поцеловал девушку в губы.
        - Значит, в Оршу, раз там пожары, мы не поедем? — лукаво улыбнулась пани Кмитич, — так, может, все-таки в Вильню? Ну, раз там этот, как его, Каркаген!
        - Карфаген! — поправил Кмитич. — Можно и в Вильну.
        - А там женщины, поди, красивые, не чета нашим! Что носят сейчас в Вильне?
        - Сейчас не знаю. Знаю, что мужчины носят белые или черные туфли на красном высоком каблуке до полутора вершков.
        - А это откуда знаешь? — удивилась девушка.
        - Боноллиус сказал, — улыбнулся Кмитич.
        - А, этот! — по-детски захихикала Маришка. — Ну и петух расфуфыренный этот Боноллиус!
        - Зато не в пример другим делом полезным здесь занимается. Если бы не он, то через вашу стену коровы бы пробегали, и ворот никаких не надо было бы. Представляешь, он даже в Америку плавал юнгой вместе с капитаном Лапусиным.
        - А это кто такой?
        - Не знаешь Еванова-Лапусина?! Как же так! Ну, это ведь знаменитейший во всей Речи Посполитой человек. Это наш Христофор Колумб!
        - А это кто?
        - Колумба не знаешь?
        Маришка смущенно заморгала.
        - Это один наш бывший земляк, — стал объяснять Кмитич, — что поплыл на португальских кораблях в Индию не на восток, а на запад, используя открытие Магеллана, что Земля круглая. Ну и приплыл к новой земле, которую поначалу принял за Индию, потому и назвал Вест-Индия — Западная Индия. Неужто вообще не слыхала?
        - Что-то слыхала, — покраснела Маришка.
        - Так вот, Лапусин. Я-то думал — он уже умер, но, оказывается, жив старый морской черт. Наверное, мемуары пишет у камина. Он победил пиратов на Полесском море, помогал гетману разбить Хмельницкого… Так, все! — Кмитич голым выскочил из кровати. — Надо собираться. Слышала, что просили? Хутка! А я тут лежу, как бервяно!
        Первым делом он поднял ножны своей карабелы, потряс ими в воздухе, улыбаясь:
        - Без Бога ни с порога, без карабели — ни с постели!
        Маришка, подперев голову рукой, с улыбкой рассматривала поджарое мускулистое тело Самуэля, наблюдала, как он быстро двигается по комнате, собирая разбросанное платье. Ее щеки налились розовым румянцем:
        - Самулек! — тихо позвала она. — А я тебе понравилась? Ты меня и вправду любишь?
        - Конечно же, глупышка! — засмеялся Кмитич и тут же посуровел, подумав про себя: «Боже! Я ж ее совсем не кахаю! Что я сотворил!»
        Кмитич прибежал, как и просили, к пятой кватере. Там уже стояли Обухович с Боноллиусом, вокруг пушки сидела небольшая группа пушкарей, оживленно беседуя. Боноллиус брезгливо поглядывал на рыжебородого пушкаря с глиняной курительной трубкой.
        - Опаздываете, пан жених, — мягко упрекнул Обухович Кмитича.
        - Прошу прощения, пан, — кивнул головой Кмитич, — а что была за срочность?
        - Вот тут хотели обстрелять подозрительный отряд казаков, то бишь легкой конницы. Наверное, разведка московцев. И вот еще полюбопытствуйте, — Обухович протянул Кмитичу мятый лист царской грамоты, точно такой же, какую в эти дни зачитывал в Вильне гетман своим полковникам. «Пан канонир» быстро пробежал глазами текст.
        Крикнул орел белой славной,
        Воюет Царь православной,
        Царь Алексей Михайлович,
        Восточнаго царствия дедич.
        Идет Литвы воевати,
        Свою землю очищати.
        - Что значит «свою землю», если идет на Литву? — удивился Кмитич. Обухович лишь слегка улыбнулся и пожал плечами:
        - Читайте, пан канонир. Там целая поэма!
        Кмитич вновь уткнулся в грамоту:
        Боярина шлет думного,
        Польской мовы разумного,
        Бо до славной горы Девичи
        Идет Илья Данилович
        До Смоленска города,
        Чтоб без крови была згода,
        Смело идеть царя славить,
        За царя перси стравить,
        Отважное сердце мает,
        Смело к муру подступает,
        Кажет — трубит на розмовы,
        Отважны есть етманы словы,
        Кто б живот свой так славил,
        Як Илья послов ставил.
        - Что за… — Кмитич едва сдержался, чтобы не ругнуться. — Это значит, царь пиитов нанимает! На тонкие струны души давит, гадюка! Это что-то новенькое! У его предшественников такого деликатного вида ведения войны я что-то нигде не встречал! Только вот стиль как-то подкачал. Не то по-литовско-русски пишет пиит, не то по-московски?
        Кмитич сразу определил, что писал явно московит, знакомый, но отдаленно, с литвинским диалектом русского языка.
        - Концовка особенно удалась! — вновь иронично заметил Обухович. Кмитич дочитал:
        Восточный царь Бога любит,
        Жалует вас, а не губит;
        А вы знайте своего царя,
        Восточного Государя;
        Восточный царь вас жалуеть:
        Вместо скорби живот вам даруеть.
        До всех Смольян:
        Челобитную царю дайте,
        Без крови Смоленеск сдайте.
        - Откуда сия писуля? — Кмитич вопросительно уставился на Обуховича.
        - А холера его разберет! Вот пушкари нашли где-то, — кивнул он на беспечно сидевших у лафета мужиков. Рыжебородый с трубкой, старший из канониров Кмитича — его все звали дед Салей — весело взглянул на оршанского князя:
        - Это беженцы, что в Смоленск пришли, принесли. Им специально московцы такие грамоты дали, каб нам передать. Там написано, что какой-то посол к нам едет. А был ли посол-то?
        - Нет, вроде, — нахмурился Кмитич, оглянувшись на Обуховича.
        - Я полагаю, что написано как раз, чтобы подготовить нас к приходу посла. Но посла пока не было, — кивнул воевода, — может, среди этих казачков, что подъезжали под стены города, и был этот Илья Данилович?
        - У них был белый флаг? — спросил Кмитич.
        - Так ведь нет, — ответил дед Салей, — вроде как разведывательный разъезд только!
        - Хм, — Кмитич задумчиво потер пальцами свой решительный квадратный подбородок.
        - Там что-то про челобитную написано, — дед Салей был явно в веселом расположении духа, лукаво подмигивал, — мол, пишите царю оную. Может, в самом деле, напишем. Примерно так: «Катитесь, любы наш царь, колбаской до своей башни Спасской!»
        Пушкари грохнули от смеха. Кмитич тоже улыбнулся.
        - Пан воевода! — кивнул он Обуховичу на Салея. — У нас тоже свои поэты есть! Во! Дед Салей!
        Однако Обухович не разделял веселья. Он о чем-то думал, насупив брови.
        - Кепска все, — обронил он, — значит, не обойдет супостат наш город. Уж точно штурмовать будут. Верил я до последнего: вдруг минует нас чаша сия? Ан, нет! Продержимся ли?
        - Продержимся, пан воевода! — пушкари были явно настроены оптимистично и решительно. — Не хвалюйтесь вы так! Мы царю пушками враз мозги прочистим!
        - Хватит! — оборвал их Обухович. — Враг у ворот, а працы немерено! Панове, за работу! Пан канонир! У меня дома ровно через полчаса сбор всех кватермейстеров. Тебе тоже быть.
        В просторной гостиной Обуховича через полчаса собралось восемнадцать человек офицеров командиров кватер плюс Корф и Боноллиус. Пришел и Кмитич. Чтобы усадить всех, Обухович приказал сдвинуть вместе два стола.
        - Московиты не сегодня-завтра появятся, — объявил воевода без церемонных приветствий и вступительных речей, — вот, спадары мои любые, я составил подробный список кватер, командиров каждой и число защитников. Когда буду зачитывать, просьба кватермейстерам отзываться.
        Обухович сел и взял в руки длинный, словно грамота, лист бумаги.
        - Итак, Станислав Униховский!
        - Здесь! — поднял руку смоленский подсумок, широкоплечий пан со светло-рыжей шевелюрой, коротко стриженной на затылке и висках. Обухович кивнул, даже не поднимая глаз на Униховского.
        - Вы занимаете позицию от Малого Вала до Молоховских ворот через Мохоную башню. Вам в подчинение отряжается девяносто три человека из обывателей. Вопросы есть?
        - Нет, пан воевода. Все ясно.
        - Земской писарь Александр Парчевский!
        - Здесь!
        - От Молоховских ворот до Козодавловской башни через Малую четырехугольную. Восемьдесят шесть человек. Так… Городской судья Альбрехт Голимонт.
        - Присутствует.
        - От Козодавловской башни до Тувинской через Донец. Сто десять человек.
        - От Тувинской башни до Копытинских ворот через Бублейку у нас кватермейстер смоленский городской писарь Казимир Друцкой-Соколинский. Здесь?
        - Здесь!
        - Ему вверяется восемьдесят человек.
        - Прошу пробачення! — извинился земской писарь Парчевский, до этого задумчиво дергавший свой длинный ус. — Я вот в толк не возьму, почему мне восемьдесят шесть человек, пану Друцкому-Соколинскому еще меньше, а на такой же участок уважаемому судье Голимонту аж сто с гаком человек?
        - Верно! — поддержал товарища Друцкой-Соколинский. — Почему мне на тридцать человек меньше? Там же расстояние стены одинаковое.
        - Не одинаковое! — сухо обрубил Обухович, бросив сердитый взгляд на Парчевского. — И пушек меньше.
        Хотя на самом деле воевода выделял больше людей судье вовсе не поэтому: он знал о скандальном нраве Голимонта, о том, как тот выискивает любые зацепки, лишь бы лишний раз ткнуть воеводу носом в его якобы непрофессионализм. Похоже, судья уж чересчур сильно вошел в роль гнобителя Обуховича еще с момента, когда местная власть во главе с Вяжевичем и Храповицким вела против него необъявленную войну. Обухович, пусть и бросил сердитый взгляд на Парчевского, злился больше на себя, что смалодушничал, не нашел управы на капризного Голимонта, выделил ему больше людей в ущерб другим.
        - От Копытинских ворот до Большого вала. Валерьян Станислав Залесский из Беловостья. Сорок четыре человека, — вновь уткнул нос в список Обухович, оставляя без ответа Парчевского.
        Обухович продолжил перекличку, зачитывая наименования кватер, кватермейстеров и количество защитников каждой. В список вошло триста сорок девять обывателей — шляхтичей, землевладельцев, лично участвовавших в защите города, а также чуть больше пяти сотен их челядинцев и заместителей, сто двадцать два господаря, а всего девятьсот семьдесят восемь человек. Таким образом, в защите Смоленска участвовали: три казачьих хоругви по сто человек каждая, одна черная хоругвь грунтовых бояр в сто десять человек числом, три участка стены защищали смоленские мещане, а остальные одиннадцать участков вверены были земскому ополчению, или товариществам из обывателей — дворян и шляхтичей смоленского воеводства.
        - Полагая, что в хоругви по сотне человек в среднем, — говорил Обухович, спокойно обводя всех взглядом, — а число мещан в триста человек, получим приблизительное число защитников смоленского замка в тысячу шестьсот семьдесят человек, т. е. около ста человек на участок из двух кватер.
        - Не много, — покачал головой Кмитич.
        - Не очень много, верно, — согласился Обухович, — но к этому нужно прибавить находящиеся в Смоленске немецкие полки и польскую пехоту пана Мадакасского и Дзятковского. Вообще же, панове, в защите Смоленска участвует всего только три тысячи пятьсот человек, включая шляхту, челядь, немецкие полки, грунтовых казаков, замковую пехоту и мещан, оставшихся в городе.
        - Разве это так уж мало? — спросил молодой и горячий пан Ян Высоцкий.
        - Мало, панове, мало! Для Смоленска же по всей военной науке нужно как минимум пять тысяч ратников! — обвел всех тяжелым взглядом Обухович. Офицеры молчали. Паузу нарушил лишь вечно смешливый Павел Оникеевич.
        - Отобьемся! — весело бросил Оникеевич, защищавший свою кватеру от Антипинской башни до Малого вала всего с семью десятками человек.
        - Так, паны, обязаны отбиться, — кивнул длинными выцветшими волосами воевода, — но предупреждаю, что среди этих трех с половиной тысяч защитников есть немало таких, которые и стрелять вовсе не умеют. Таковы, например, школяры, слуги, ремесленники и крестьяне. И вот с такими вот силами приходится оборонять крепость, которая имеет в окружности около полутора миль, имеет стену, разделенную на тридцать шесть кватер, каждая из которой длиною в сто, сто пятьдесят, а то и двести сажень, сверх того — тридцать шесть башен, в каждой из которых по три боя, или этажа: верхний, средний и нижний. И наконец, два вала: Сигизмундовский, что вы называете все Большим, и Владиславовский, то бишь Малый, на защиту которых требуется никак не меньше одной тысячи пятисот человек.
        «Ничего не скажешь, умеет смура и тоски напустить наш воевода», — думал Кмитич, нервно теребя пальцами соболиный мех своей шапки. Но Обухович, словно услышав мысли войта, тут же оговорился.
        - Все это я говорю не для того, чтобы напугать вас, паны мои любезные, не для того, чтобы в ваши сердца смятение внести, и не потому, что, мол, все так уж кепска. Нет. Крепость, Божьими молитвами, крепкая, пушки многие восстановлены. Дзякуй за то и Самуэлю Кмитичу, которого нам Бог послал так вовремя и который столько пользы принес нам с пушками. Но я не хочу вводить в заблуждение командирский состав и говорю о реальном положении дел с личным составом фортеции. Рассказываю вам о том, где у нас худо, и о том, где у нас все добро. А не особо у нас добро то, что на каждую кватеру стены вместе с башней осталось в среднем всего по пятьдесят человек. Поэтому людей необходимо жалеть, понапрасну под пули и ядра не лезть, с вылазками все строго согласовывать со мной. За вылазки у нас ответственен наш пан хорунжий Храповицкий. Кстати, где он?
        Все стали озираться, Храповицкого видно не было. В этот самый момент в дверь постучали.
        - О! Наверное, пан хорунжий спозднился! Долго жить будет! — крикнул, засмеявшись, Оникеевич. Но в дверь вошел не Храповицкий, а молодой парень в одежде конного посыльного, с полевой сумкой на боку. Он быстро по-военному кивнул своей узкополой шляпой.
        - Я от хорунжего пана Яна Храповицкого с устным донесением вам, пан воевода, — быстро проговорил парень, как-то загнанно осматривая офицеров, сидящих плотно вдоль двух сдвинутых столов.
        - А где же он сам? — удивился Обухович, вставая.
        - Пан хорунжий велел передать, что срочно отбыл в Варшаву как депутат сейма. Поветовое знамя он оставил дома, просил передать вам, пан воевода, на хранение. Это все. Дозвольте идти?
        - Что? — все возмущенно повернулись к посыльному. — Какой еще сейм? Какая Варшава?
        Но молодой гонец ничего более того, что ему велел передать Храповицкий, не знал. Обухович отпустил посыльного.
        - Ничего не понимаю, но понимаю лишь то, что смоленского хорунжего у нас пока нет! — развел руками Обухович. — Теперь надо спросить, а кто же временно или постоянно заменит Храповицкого?
        - Черт знает что! — прогремел Униховский, ударяя своим могучим кулаком по столу. — Да Ян просто сбежал, струсил! Какой еще сейм, если враг у ворот?!
        - Верно, пан Униховский, струсил наш хорунжий, — кивнул Обухович, задумчиво поглаживая длинные усы. — Ну, и кто теперь примет поветовое знамя? Кто согласится быть нашим хорунжим?
        Все смолкли. Должность, конечно, почетная, но и ответственная, а у каждого из сидящих за столом офицеров обязанностей и забот хватало с лихвой. От Яна Храповицкого на собрании присутствовали выставленные им пан Адам Иесман и при нем шляхты шесть человек: Станислав Краевский, Александр Хотим, Ян Шиманский, Симон Пржевлоцкий, Ян Янович, Андрей Вырвич. Все они недоуменно смотрели на воеводу, давая понять, что ни сном ни духом не знали о бегстве своего командира.
        - Я! — Кмитич встал, поправляя ремень. — Я согласен заменить Храповицкого!
        - Пан канонир? — Обухович не мог скрыть удивления. — Не многовато ли обязанностей?
        - В самый раз! — не моргнув глазом отвечал Кмитич. — Моя артиллерия не пострадает. Я там работу уже давно наладил. Чуть что, и без меня управятся.
        - Все согласны, чтобы пан канонир стал нашим новым хорунжим? — спросил Обухович у всех.
        - Нехай! — отвечали офицеры. — Добрый пан! Мы согласны!
        - Человек он, однако, новый, мы его плохо знаем, — подал голос судья Голимонт.
        - Пан судья! — Обухович повернулся к облаченному во все черное, с белым воротником Голимонту. — Ну как же? Кмитичи есть смоленский род! Воеводами Смоленска был и дед пана Самуэля, и прадед его. Оба Филоны. Неужто не знаете?
        Черная шляпа с длинной тульею судьи склонилась, пряча его лицо.
        - Добре, — только и буркнул Голимонт, — я не протестую.
        - Ну и добра! — впервые улыбнулся Обухович. — Таким образом, у нас новый хорунжий! Поздравляю с назначением, пан канонир! Сегодня же выпишу бумагу о вашем назначении. Но это, спадары мои любые, давайте пока оставим в тайне. Тут нужно еще с Храповицким разобраться и понять мотив его такого странного поведения. Про бегство Храповицкого пока велю никому из вас не распространяться среди ратников и обывателей города. Всем ясно?
        - Ясно! Чего тут не понять! — кивали головами кватермейстеры.
        Обухович подошел к Кмитичу, пожал ему руку и вновь обвел всех уже вопрошающим взглядом:
        - Ну, панове, каково? Не пропала у вас охота поджарить царишке задницу после всего, что сегодня услышали?
        - Мы все костьми ляжем, пан воевода, но город защитим от врага! — зашумели офицеры.
        - Москалей еще не такими малыми силами бивали! — крикнул кто-то. — Вспомните, паны, Оршу или битву на Улле! Ведь тогда девять тысяч московитов Шуйского вместе с ним самим перебили и в реке утопили, а сами лишь двадцать человек потеряли!
        - Они тут себе хребет сломают, пан воевода!
        - Веди нас, пан Филипе, в бой, не хвалюйся!
        - Главное — это организация, а не количество людей, — перекрикивал всех Боноллиус, — а у нас она на высоте! Засукавливайте рукава, спадары, и за работу, укреплять валы!..
        Впрочем, не один Храповицкий не пожелал защищать Смоленск от супостата. Представитель подкоморичей Браславских пан Спадовский по вообще не выясненной причине также куда-то выехал из крепости, и за него в строй встал Ян Чижевич, войт Досуговский.
        Несмотря на грустные известия, офицеры покидали дом воеводы в приподнятом, боевом настрое. Нерадостная статистика по количеству защитников никого, похоже, не обескуражила, лишь добавила решимости стоять насмерть.
        Обухович организовал всех обывателей города спешно заниматься делом, особенно по части ремонта валов и бастионов, Большого и Малого. Здесь работали сменами день и ночь беспрерывно, начальники вместе со своими подчиненными. Вильгельм Корф, староста Орлинский, оберстер Королевский — все трудились над укреплением Большого вала, как простолюдины. Корф лично плел своими пухлыми пальцами корзины для туров, обкладывая с офицерами своего полка валы дерном. Его высокая округлая фигура в черной заломленной шляпе живо шныряла вдоль рва, являя пример кипучей активности. Якуб Боноллиус, которого Обухович за глаза прозвал Ангелом-спасителем, сбросив шляпу и камзол, в одной кружевной белой рубахе, насыпал с людьми Малый вал, поправлял разрушения во всех местах и распределял людей по башням и кватерам, яростно попыхивая своей глиняной трубкой в янтарном мундштуке.
        Глядя, как паны активно трудятся вместе с простыми горожанами, Кмитич улыбнулся, вспомнив строки литвинского поэта Андрея Рымши:
        Не пазнацъ было, хто там гетман, хто паняты:
        У гразі ўсе таўкліся, быщам парасяты.
        Обухович, назначая квартемистров и стражников, приказал Кмитичу исправить заброшенные орудия, поставить их на лафеты и встащить на стены и валы. Двое ворот, Королевские и Молоховские, были подготовлены для вылазок. Перед Королевскими воротами поставили большой сруб, набитый землей и каменьями и окруженный палисадом, чтобы защитить ворота от неприятельских выстрелов с Покровской горы. Перед Молоховскими воротами был насыпан бруствер, чтобы заслонить ворота и защитить от ядер и пуль пехоту, которая оставалась там в засаде. Прочие ворота были ограждены с боков земляными валами и палисадом со стороны поля, чтобы неприятель не мог подступить к ним с петардами. Для обороны стены от неприятельских подкопов Боноллиус распорядился провести за стеной контрров.
        Приближающееся горячее дыхание войны ощущалось всеми. Атмосфера наполнялась тугим напряжением, словно перед грозой. Чем ближе подходил июль, тем, казалось, ближе подходят и московские войска, хотя многие в это по-прежнему не верили. Некоторые крестьяне, укрывшиеся было в городе, вновь вернулись в деревни и даже посеяли яровые. В то же время в Смоленск уже шли с востока беженцы, рассказывая разное: одни говорили, что московитяне лояльны, «белорусцев православной христианской веры, которые биться не учнут» им приказано в полон не брать и не разорять их жилье, но другие жаловались, что захватчики грабят и жгут всех без разбора, что православных, что латинян, что жидов.
        Тогда Обухович в соответствии с осадным правилом распорядился сжечь городские посады, лежавшие вне стен, чтобы они не достались врагу. Это вызвало среди обывателей сильный ропот. На второй день после этого, 21 июня, у крыльца Обуховича собрался народ, человек более пяти сотен. Все шумели, размахивали руками, у иных мелькали дубины, топоры или вилы. Двор окружили солдаты из немецкого полка с мушкетами наперевес. Но это не усмирило толпу.
        - Нет никакого врага! Че нам зубы заговаривают да работать заставляют! Посады пожгли почем зря! — кричали злые мужики с красными лицами.
        К возмущенным людям вышел Обухович. Рядом с ним стояли бок о бок инженер и Кмитич. Боноллиус, впрочем, как всегда, выглядел спокойно, изысканно держа в правой руке курительную трубку в виде дымящей головы черта. Он даже любезно улыбался своими тонкими губами, как бы говоря «очень мило всех вас тут видеть».
        - А ну, молчать! — воскликнул воевода, но народ лишь громче зашумел, и вся толпа подалась к крыльцу. Кмитич выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Это заставило всех замолчать и остановиться.
        - Видели? — Обухович поднял над головой, показывая всем, грамоту царя с призывом сдаваться. — Это пишет московский царь! А значит, он уже совсем близок. Уже есть беженцы у нас! И вот вам новость, чтобы мозги ваши думать начали! Ян Храповицкий сбежал!
        - Как?! — выдохнула толпа.
        - Вот так! Молча и тихо! Сам хорунжий Смоленский — Ян Храповицкий, обязанный по закону оставаться во время осады в крепости и поднять поветовое знамя, ничего этого не сделав, не составив списков обывателей и защитников города, бросил в своем доме знамя и уехал в Варшаву, велев передать через посыльного, что ему как депутату необходимо-де явиться на сейм! Смех! За ним тут несколько человек тоже увязалось, переодевшись в сермяги, уехали тайком в закрытых экипажах, как воры! Не надо ни на какой сейм Храповицкому! А сбежал он, ибо ему точно стало известно, что царь с войском идет на Смоленск. Я только что отписал письмо гетману на арест Храповицкого. Хорунжий Храповицкий, тот, кто должен знамя разворачивать да на врага вылазки возглавлять, бежал, как трусливый заяц! Гетман будет татар против таковых высылать и назад отправлять либо под арест и в тюрьму как изменников! Одни бегут, а другие, из московской армии, сами к нам прибегают. Вот на прошлой неделе пришли трое тверчан, говорят, что не хотят за царя московского, извечного врага Твери, воевать. Так и сказали, мол, «хотим за Смоленск против Москвы
биться, ибо дело ваше, то есть смоленское, правое, а там, у московитян, один душевнобольной другого на троне сменяет». Вот что сказали перебежчики! Тверчане уверены, что такая страна как Московия победить нас не сможет! Вот вам факт! Идет на нас царь! Но идет, чтобы ему голову здесь снесли, ибо не смогли московиты двадцать лет назад взять Смоленск, не смогут и сейчас! Это, однако, от всех нас сейчас зависит! Будем работать, будет каждый свой долг честно исполнять — тогда победим! Смалодушничаем — проиграем! Ну, а что принесет нам царство московское, то у новгородцев да псковитян, наших братьев, спросите! Во что ныне превращены некогда богатейшие в Европе города?! Был Господин Великий Новгород некогда стольным градом не только своей Республики, но и всей восточной Балтики в торговом союзе Ганза! А теперь что от него осталось? А пока прошу разойтись и приступить всем к своим обязанностям!
        - А кто теперь хорунжий наш? — спросил кто-то из толпы.
        - Дзякуй Богу, пан Кмитич согласился заменить Храповицкого! Теперь он наш хорунжий с грамотой, заверенной моей подписью как королевского уполномоченного! Пан Самуэль теперь будет держать знамя и вести ратников в атаку на врага! Прошу любить и жаловать: оршанский князь, наш хорунжий, наш канонир, пан Самуэль Кмитич!
        Кмитич коротко кивнул, не будучи уверенным, что в него не полетят камни и топоры. Но народ молчал. Все напряженно изучали высокого молодого пана с красиво инкрустированной саблей на боку и двумя пистолетами за поясом. Выглядел новый хорунжий почти угрожающе. Кмитич согласился заменить сбежавшего Храповицкого, хотя за пазухой у него уже лежало письмо от гетмана с требованием не позже 1-го июля прибыть в Шклов и примкнуть к формированию армии. В голове новоиспеченного хорунжего завывал вихрь мыслей и сомнений. Что делать? Бросить все в Смоленске он уже не мог. Не повиноваться гетману он тоже не мог. «Ладно, чуть задержусь. Поеду позже», — думал хорунжий, полагая, что еще пару бурных ночей с Маришкой никому не навредят в этой стране.
        Бунт недовольных действиями Обуховича удалось-таки погасить до его вспышки, но многие продолжали ворчать и роптать. Тем временем съестных припасов в крепости также набиралось очень мало, а скота и вовсе не было. Некоторые из обывателей привели в Смоленск для себя коров, но когда их уверили, что Москва и не думает воевать в этом году с Польшей, большинство снова отпустили скот. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не объявившееся московское войско.
        Глава 7
        ВРАГ У ВОРОТ
        Еще 3-го июня приехал в стан московского царя атаман казачий Васька Зверев с двумя казаками и привел с собой переметнувшихся на сторону московитян дорогобужан, посадских людей, лавников. Они и сообщили «светлому царю», что как только вязьмичи, охочие люди дворцовых сел, подошли к литвинскому городу Дорогобужу, дорогобужский наместник и шляхта, «польские и литовские люди», убоясь, побежали в Смоленск, а дорогобужские посадские люди били государю челом и город сдали «без боя и без промысла». Царь немедленно послал радостную весть в Москву царице и патриарху, а Дорогобуж велел занять ертаульному полку. И в тот же день пришел государь Московии в Вязьму. Здесь царь стоял лагерем до 10-го июня, живя во дворце, наслаждаясь гибкими станами зеленоглазых татарских танцовщиц и всеми сортами вин, запрещенных им же самим в Московии. Начало военной кампании против Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского очень нравилось царю — все шло как ножом по маслу. «Смоленск падет передо мной на колени, лишь увидев мою армию», — умиленно думал царь.
        В Смоленск продолжали бежать люди. Последние, пришедшие к стенам города 28 июня, рассказали, что царь уже под самым Смоленском, на Богдановой околице, над долиной Днепра, ниже Дресны, при впадении в него реки Стабны, всего в пяти верстах от города, недалеко от Колодни, где произошел бой с литвинским отрядом, который, впрочем, ушел к Орше не через Смоленск.
        В последний день червеня, в самый разгар работ у стен совершенно неожиданно и появился неприятель. Ропот среди недовольных тут же прекратился. Сомневающихся не осталось более. Кмитич и Обухович в подзорные трубы с ужасом разглядывали, как под глухие удары барабанов сквозь белесый туман, стелющийся от берегов Днепра, идут многочисленные шеренги стрельцов в походных серых и коричневатых мундирах, конных дворян и казаков, московских ратников, каких-то солдат, явно европейских, похожих на крестьян людей с мушкетами. Было видно, как разворачиваются и колышутся на ветру неприятельские знамена, как распоряжаются командиры, колотя своих подчиненных толстыми тростями, как облаченные в черное пушкари выкатывают свои орудия. «Явно шведские», — определил Кмитич… Вокруг города разворачивались разноцветные шатры, черные и красные бархатные знамена, между всем этим сновали отряды легкой конницы и пехоты… Громыхала военная музыка: дули трубы и глухо били барабаны… «Аллах! Аллах!» — слышалось со стороны шатров под зелеными знаменами. Сам же государь московский пока еще не подошел к Смоленску, оставаясь в стане на
Богдановой околице. В подзорную трубу Кмитич видел московитских ратников с длинными турецкими пищалями с пальниками… Хорунжий опустил подзорную трубу — такого огромного воинства он еще в своей жизни не видел — и с тревогой взглянул на стоящего рядом Боноллиуса.
        - Говорили, что тридцать тысяч идет на нас. Но их тут не меньше двух сотен тысяч! — со страхом говорил какой-то пушкарь, глядя в амбразуру на разворачивающегося неприятеля.
        - Полноте, милейший! У страха глаза велики! Их тут и будет тысяч тридцать, а может, сорок, не больше, — невозмутимо определил Боноллиус, выпуская струйку дыма из ноздрей и поворачиваясь к Кмитичу, — правда, это только с одной нашей стороны. Во драка будет, пан хорунжий!
        Самуэль взглянул на инженера. Тот стоял, опершись на трость, глаза его горели, но смотрели расчетливо и ясно, абсолютно без признаков страха. «Удивительный человек, — подумал о нем Кмитич, — кажется, ему бы на балах да на банкетах время проводить с надушенными девицами. А ведь настоящий солдат! Редкой силы духа человек». В своих белых кружевных рукавах и всегда безупречном белоснежном воротнике, в треугольной шляпе со страусиными перьями и с изящной трубкой в руках инженер-архитектор смотрелся как совершенно случайно зашедший на стену франт из королевской свиты. Но все знали: этот человек здесь не лишний. Возможно, даже главный.
        Однако в царском лагере на Девичьей горе сомнений и страха перед предстоящей битвой было не меньше. Среди захватчиков также ходили смутные слухи о большой силе неприятеля и тщетности штурма города. Так, к царю пришли два воеводы: Ладыженский и Никифоров, советовали обойти Смоленск, а то и вообще ограничиться уже захваченной территорией и ретироваться.
        - К нам перебежчик пришел из Смоленска, — говорил царю Ладыженский, — утверждает, что король польский прислал в город некоего пана Кмитича, ученика инженера артиллерии Семеновича. А это не есть добрый знак.
        - А кто они таковы? — хмурил бровь государь московский, ибо обе произнесенные Ладыженским фамилии были ему не ведомы.
        - Семенович, светлый царь, гений по части изготовления пушек и снарядов к ним, — Ладыженский вытащил из-под плаща книгу, напечатанную на непонятном латинском шрифте, — вот его книга, в Голландии выпущена.
        Ладыженский раскрыл книгу на развороте с изображением каких-то чертежей: трубок, заостренных, как кол сверху, каких-то длинных мешочков, ядер…
        - Что это? — недоуменно спросил царь, рассматривая непонятные картинки.
        - А сие есть новые орудийные снаряды этого Семеновича, — приблизился Никифоров, — они, говорят, могут и далеко лететь и зело сильно взрываться.
        - А еще говорят, — продолжил Ладыженский, — что сий Семенович изобрел еще пуще страшные оружия и снаряды, да вот не успел вторую книгу выпустить. Его дом не то взорвался, не то сгорел, и там погибла и рукопись его последней книги. Но чем нам страшен этот Кмитич? Он-то как ученик Семеновича может последние секреты своего учителя знать и снаряды сии новые изготовить для смолян. Тогда наши дела совсем будут плохи.
        Царь вскочил. Рассказ воеводы его не на шутку напугал, но государь Московии всегда прятал свой страх за напускным гневом. Вот и сейчас, подбоченясь, он зло крикнул на Ладыженского и Никифорова:
        - Малодушные! Нет! Двудушные вы людишки! Как можно поворачивать от стен Смоленска, ежели уже сам Бог меня сюда привел? Штурму быть! А там посмотрим, что за снаряды есть у этого пана…
        - Кмитича, — подсказал Ладыженский.
        - Да, именно! — гневно сверкнул глазами Алексей Михайлович. — Идите, господа, вон! Не наводите смура на дела наши светлые!..
        Воеводы удалились, а царь позвал к себе Хованского.
        - Постарайся уговорить смолян сдаться, — приказал он князю, — может, они тебя как князя литвинских кровей послушают.
        - Постараюсь, светлый царь, — низко поклонился Хованский.
        Очень скоро из московского лагеря к стенам подъехал небольшой отряд всадников. Один, в черном платье, похожий на конного стрелецкого сотника, держал в руках белый флаг. Усатый человек с маленькой рыжеватой бородкой, в высокой расширяющейся шапке, похожей на турецкую, и в длинной светлой хламиде, также турецкого покроя, судя по всему, был старшим в группе. С важным видом он восседал на прекрасном гнедом скакуне с богато украшенной жемчугом и бриллиантами кривой саблей на боку. К нему навстречу выехали Обухович, Боноллиус и Корф с двумя мушкетерами. Кмитич не успел толком в подзорную трубу рассмотреть мужчину в турецкой одежде, как литвины повернули коней и поскакали назад.
        - Не сговорились, — обреченно буркнул какой-то канонир рядом с Кмитичем.
        Обухович и в самом деле не стал долго разговаривать с парламентерами.
        - Это был князь Иван Хованский, — рассказал воевода, — предлагал сдаваться и идти под руку московского бога, ой, извините, царя. Обещал всем жизнь сохранить, должности и жалованье. Я ответил, что грамоты их мы уже читали, что ни на свою жизнь под Короной, ни на должности свои, ни на жалованье не жалуемся, и что Смоленск во все времена был городом литвинов. Таковым и остаться должен. Нам дали на обдумывание три часа. Давайте, панове, используем это время максимально эффективно. Работы еще полно…
        Люди не стали паниковать перед лицом объявившегося врага. Наоборот. Полные решимости, все бросились выполнять приказания Обуховича, Корфа, Боноллиуса и всех остальных командиров. Враз стены города превратились в огромный деловой муравейник, где туда-сюда сновали люди. Троих человек для обороны стены выделили монахи-бернардинцы, а дюнабургский староста Вульф из особенной ревности и любви к отчизне сверх положения поставил добровольно восемь человек, снабдив их вооружением и всем необходимым, представляя на благоусмотрение пана воеводы размещение их по кватерам. От пани Давыдовой-Швыйковской прибыл Иосиф Погувский и с ним четверо челядников: Ян Пояркович, Томаш Вержбицкий, Опонас Чаша Мацевский и Янович. Судья Упитский лично прислал Кристофа Рощевского, а при нем челядника Лаврина Усаковича с еще двумя людьми с имения Литвинова и Бастакова. Люди прибывали и прибывали.
        Но что можно было успеть сделать за три часа? Однако уже за полтора часа было сделано немало по укреплению стены и насыпки вала. Когда до истечения срока оставалось еще полчаса, московитяне подтащили к городу артиллерию и принялись обстреливать стену, чтобы сделать пролом для будущего штурма.
        - Вот и верь всем их обещаниям! — сокрушенно качал головой Обухович.
        - Огня! — кричал Кмитич, бегая от лафета к лафету, и со стены в ответ рявкали смоленские пушки, изрыгая облака грязно-белого дыма. Как московитянам, так и осажденным приходилось туго. Кмитич с мальчишеской радостью наблюдал, как ядра его пушек разрывались в непосредственной близости от обслуги московских орудий, как разносили в куски заграждения, как падали убитые и раненые пушкари неприятеля. Но и вражеский огонь оказался губительным. Московские пятидесятифунтовые ядра крошили сруб перед Королевскими воротами, пробивая ворота и башни, затворы и железные части, и убили уже нескольких человек. Однако кипучая работа по устройству укреплений при этом не прекращалась. Кажется, работавшие абсолютно никакого внимания не обращали на обстрел. Город деловито гудел, словно улей. Теперь даже многие женщины помогали мужчинам копать землю и подносить необходимое для укреплений.
        Мимо Кмитича шли две девушки, согнувшись под грузом двух толстых досок. Одна споткнулась, и хорунжий очень вовремя подхватил одной рукой ее, а другой — доски.
        - А, сероглазик! — весело улыбнулась ему девушка с другого конца досок. — Ну, что, женился-таки?
        Кмитич обернулся и узнал златовласую жрицу любви, что привечала его при въезде в Смоленск.
        - О, так, — улыбнулся ей хорунжий, — успел! И ты здесь, как погляжу! Не женское же это дело — под пулями доски носить!
        - А что делать, если мужики тикают с города, как трусы! — усмехнулась девушка, явно намекая на пана хорунжего Храповицкого. Кмитич взглянул ей в глаза. Необычные, слегка раскосые, голубые с поволокой глаза девушки в упор смотрели на него. И ее взгляд — чуть насмешливый, изучающий, словно из глубины идущий и вглубь же заглядывающий. «Как у волчицы, — подумал Кмитич, — совсем не такие кроткие и наивные, как у моей Маришки».
        - Это так, трусов хватает, — улыбнулся Кмитич.
        - А где же ваша женушка, пан канонир? — чуть иронично усмехнулась девушка, словно зная все и про него, и про его жену.
        Кмитич вновь смутился, настолько, что выплюнул жевательный табак и растерянно кашлянул в кулак:
        - Так… это… молода еще она. Семнадцать годков только.
        - Семнадцать? — вновь криво усмехнулась блондинк. — И мне семнадцать тоже!
        - В самом деле? — Кмитичу раньше казалось, что девушка несколько старше — как минимум лет двадцати или девятнадцати.
        - А чего такую працу выбрала в свои-то семнадцать? — спросил он первое, что пришло на ум, только бы подавить свой стыд за оставшуюся дома жену.
        - Так любая праца от Бога! — засмеялась девушка.
        Кмитич хотел ей что-то сказать, но та уже крикнула:
        - До встречи, пан!
        Ее напарница тащила доски в сторону вала, и девушка уже не могла более стоять и разговаривать с Кмитичем.
        - Увидимся еще! Я тут до самого конца буду! Еленой меня зовут! Елена Белова!
        - Красивое имя! — махнул ей вслед Кмитич. — И фамилие рыцарское, прусское! Береги себя, Елена! На стену не поднимайся лепей!
        Огонь со стороны осаждающих усиливался. Порой невозможно было перебежать от зубца к зубцу из-за вихря убийственного свинца и кирпичных осколков. Кмитич стоял с ротмистром Казацким, прижавшись к туру, пока ядра свистели над их головами и глухо ударялись о стену. Бах! Кмитич и Казацкий пригнулись: чугунное ядро с кулак размером угодило в стену неподалеку, оставив темный круглый след в стене и обдав лица мелкими кирпичными брызгами. Казацкий, решив сменить позицию, куда-то пошел, слегка пригнувшись. Кмитич крикнул ему в спину:
        - Переждите обстрел, пан ротм…
        Кмитич не договорил. Казацкий рухнул словно подкошенный на усыпанный битым кирпичом и кусками расплющенного свинца пол. Кмитич подполз к нему Осколок ядра, пуля или картечь прошили ротмистру шею. Кровь била ключом. Казацкий был жив, но уже терял сознание.
        - Эх-хе, пан Казацкий, — сокрушенно покачал головой Кмитич, — все учили меня жить, а сами… Санитаров сюда! Живо! — крикнул хорунжий в сторону.
        Не успели тяжело раненного Казацкого стащить со стены, как тут же около Кмитича рухнул на половицы пан Козловский с пробитым боком… Пули, мелкие осколки стен и ядер выли и свистели над головами оборонцев. Мат, крики и короткие приказы тонули в грохоте собственных орудий. Кто-то кашлял, заглотнув порохового дыма… Кмитич приказал своим людям брать лопаты, кирки и все, что пригодно, и сбивать края каменных карнизов башен, потому как московские ядра сшибали выступающие кирпичи, и их осколки разлетались жалящими осами повсюду, раня людей.
        Когда неприятель, поставив батареи за теми кватерами, которые были разрушены еще в прошлую войну с Шейным, стал бить стены и сбивать зубцы, Обухович распорядился ставить на стенах избицы, деревянные укрепления, наполненные глиной и гравием, чтобы осажденные могли укрываться за ними на стене. Но ядра, сбивая зубцы, пробивали навылет и сами избицы, причем многих защитников сражало осколками должных защищать их бревен.
        - Стоять на стенах нет никакой возможности! — кричал сквозь вой боя Кмитич Обуховичу, пригнувшись за уцелевшим зубцом стены. — Пан, уводите людей на вал за стену!
        - Иного ничего не придумаешь! — соглашался воевода…
        Решено было до конца восстановить вал, бывший внутри города возле стены. Над этим живо трудилось много народу, включая женщин, которых Боноллиус, однако, просил воеводу увести с места боя. Однако женщин было много, и они работали не хуже мужчин. С великими усилиями вал был устроен на всем протяжении от Малого вала, или же иначе Шеина пролома, и до самого Будовничего Авраамиевского монастыря. На этом валу были поставлены в ямах избицы, наполненные землей, щебнем, камнями и окруженные палисадом вровень со стенами, чтобы, в случае занятия неприятелем стены, осажденные могли отбить приступ, поражая врагов из избиц. Горожане были брошены на эти тяжкие работы, а иные из них становились на стены к бойницам с мушкетами. Шляхтичи, впрочем, работали бок о бок с простыми обывателями. Некоторые паны пожертвовали свои дома на бревна для избиц.
        На второй день обстрел продолжился. Атак на стены пока не было. Кмитич, чтобы как-то отпугнуть не в меру осмелевших артиллеристов врага, уговорил Обуховича сделать вылазку, мотивировав свое страстное желание более чем странно: «Купалье сегодня ночью». Молоховские ворота быстро открыли, и хоругвь гусар в панцирях, в блестящих шлемах выскочила на конях под бело-красно-белым знаменем BKЛ, сверкая саблями и с пиками наперевес. За ними выскочил отряд конных мушкетеров и драгун, прикрывая конницу частыми залпами. Кмитич в гусарских латах и в шлеме-шишаке с козырьком и широкими нащечниками летел впереди с молодецким криком, припадая и чуть свешиваясь с боку коня. Его гусарская сабля со свистом разрубила воздух, и уже первый попавшийся на пути московитский ратник рухнул, срубленный, как сноп. Кмитич налетел на второго, повалил его конем, рубанул третьего, четвертого, пятого… Сотня гусар втоптала в землю всю батарею, одних порубала, другие еле спаслись бегством. Кмитич приказал взять нескольких пленных, потом велел поджечь пушки с боеприпасами, и гусары быстро ретировались, ибо уже спешило московитское
подкрепление в виде многочисленной тяжелой дворянской конницы и пехоты с казаками. Но как только московиты подскочили к собственной разбитой батарее, рванули их же боеприпасы. Те всадники, что находились рядом, повалились на землю прямо с конями, сраженные осколками ядер, щебня и гвоздей. Со стены их сопроводили громким смехом смоляне.
        - Сыходзьце туды, адкуль прыйшлі! Далей яшчэ горш вам будзе! — кричали со стены обрадованные успехом защитники.
        Вылазка оказалась очень вовремя. От пленников узнали — пусть из них всего лишь двое говорили по-русски, — что Московский государь Алексей Михайлович, велев окружить город обозами со всех сторон, сам остановился на Девичьей горе, откуда пушки начали вести огонь по стенам. Пленные также рассказали, что англичанин Лесли, ранее осаждавший Смоленск с иностранными полками, расположился станами на поле и стал рыть шанцы перед разбитыми в прошлую войну кватерами. Неприятель уже подвел мины близко к стенам. Один из пленных, пожилой московский стрелец, который хоть что-то толком знал о смысле всей войны, утвердил Кмитича в самых его тревожных подозрениях: царь не ограничивается завоеванием одного Смоленска и прилегающих территорий, но желает подчинить себе все княжество. Рассказали «языки» также, что уже города Невель и Белая «добили челом» московскому царю. Захвачены Рославль и Дорогобуж, а также ряд других городов и уездов. Предводители шляхты этих поветов, со слов «языков», были допущены «к руке» государя и пожалованы званиями полковников и ротмистров «его царского величества».
        Кмитич понял, что этой ночью он не поводит хоровода вокруг костра, не сожжет чучело ведьмы и не поищет заветную папарать-кветку, ибо в лагере московитов никто слыхом не слыхивал про ночь Яна Купалы, и, само собой, отмечать эту ночь никто не собирался. Более того, ночка предстояла неспокойная. Хотя кое-кому удалось-таки осуществить гадание. Так, пушкари и пехота, охранявшие подступы к северной круто спускающейся к Днепру стене, к своему изумлению и ужасу, увидели, как к реке от стены идет молодая светловолосая девушка. В руках она несла большой венок из цветов.
        - Эй! А ну, назад! Тебе что, жить надоело? — сдавленно кричал девушке молодой пушкарь, но та спокойно подошла к воде, и канонирам, пусть и плохо, но был виден ее белеющий силуэт, присевший у берега. Девушка опустила в воду не то дохлую курицу, не то утку и преспокойно вернулась обратно в город, словно и не было никакой войны. Канониры и пехотинцы смотрели на нее со стены как зачарованные. Было неясно, откуда и как она прошла.
        - Глядите, да она жертву на Купалье принесла! Тут война, а девки птушак дохлых к воде несут! Во дают! — не то восхищался, не то удивлялся кто-то.
        - Сквозь стену, что ли, прошла? — спрашивали друг друга канониры.
        - Там, наверное, ще-то лаз есть, — предполагали пехотинцы.
        - Хорошо, что в этом месте московитяне не успели переправиться и выкопать окопы, а то пропала бы девка, — качали головами ратники, удивляясь смелости неизвестной девушки.
        В тот же вечер накануне Купалья, собрав большой отряд, Обухович велел копать возле стен ров до самого фундамента, а наутро Боноллиус разделил на сажени все пространство от Малого вала до Великого и распределил наблюдение за ними между горожанами, специально назначенными. Ров в полторы сажени ширины был выкопан до фундамента. Здесь трудились все, и стар и млад, и даже некоторые женщины, кто, однако, сам вызвался помогать мужчинам. Ямы были подкопаны под самый фундамент, и там Боноллиус поставил особо шустрых малых, чтобы подслушивать, не ведет ли где неприятель свой подкоп. Но и таким способом не удалось напасть на неприятельские мины, которые, по рассказам пленников, проведены были в разных местах. Затем воевода приказал прорыть в семи местах под стенами подкопы к неприятельским шанцам. Однако, как назло, пошел сильный дождь. Он шел и следующий день. Из-за воды подкопы каждый раз обрушивались. К этой напасти прибавились еще и подземные ключи, заливавшие галерею. Боноллиус в кожаной шляпе, плаще и в высоких ботфортах, весь блестящий от дождевой воды, с несколькими офицерами постоянно исправлял и
осушал эти галереи, не только распоряжался, но и лично работал то киркой, то лопатой, укрепляя деревянные подпорки.
        Наконец подкопы удалось вывести кое-как в стены, обвести ими некоторые башни и кватеры, однако неприятельских мин так-таки и не нашли. Появилось подозрение, что неприятель ведет подкоп в ров, что посреди замка, поэтому Обухович велел наложить по его краям бревен и приказал страже денно и нощно наблюдать за рвом и, как только московцы покажутся из подкопа, завалить его сверху бревнами. Словом, воевода старался всеми силами предупредить замыслы неприятеля, трудясь лично до седьмого пота, собирая людей, распределяя работы, обходя ночью стены, за всем наблюдая, стараясь исправить все недочеты крепости.
        - Хотя как можно все исправить за пару дней, когда крепость приходила в запустение в течение долгих лет! — возмущался Обухович. — Да еще перед лицом трехсоттысячной армии!
        Именно столько войска стояло под стенами города, по словам все тех же пленных. Пленных, впрочем, прибавилось: Кмитич сделал еще одну весьма эффективную вылазку, захватив более десяти «языков» и уничтожив до пятидесяти человек, но при этом потеряв трех гусар убитыми и девять ранеными. Однако восемь из десяти пленных, вроде бы типичных бородатых московитов, по-русски знали лишь пару слов.
        - Это, наверное, валдайцы или мокша, она же москов, родня мордве и муроме, — говорили знающие смоляне. Однако языка этих москов и валдайцев никто в городе не знал. Как бы там ни было, но от таких «языков» никакой пользы не оказалось, разве что гнать их на стену восстанавливать укрепления под пулями собственного же войска. «Крестьяне с мушкетами» оказались рядовыми пехотинцами в лаптях, которые отличались от мирных лапотников только своими сумками-пороховницами на боку да берендейками через плечо, на которых висели зарядцы — трубочки с отмеченными зарядами пороха.
        Город был окружен. Однако посыльный от гетмана как-то умудрился пройти сквозь обозы и доставить пакет Обуховичу. Там было сразу три приказа. Корфу приказывалось во всем подчиняться Обуховичу. Наконец-то гетман заступился в этом вопросе за воеводу. Правда, несколько поздновато. Корф уже давно полностью подчинялся Обуховичу, и былых препонов никто более воеводе не строил. Кмитичу предписывалось срочно явиться в штаб армии в Орше. Кмитич прочитал этот уже второй вызов в армию и грустно подумал о том, как же он вырвется из Смоленска в Оршу, и с ужасом представил, что может оказаться в плену уже в самом начале войны. Обухович, Корф со своим немецким полком, Боноллиус и всегда строгий и подтянутый Тизенгауз не обращали никакого внимания на жалобы Кмитича. Они выглядели деловито и не проявляли никакого внешнего беспокойства. Корф завоевал уважение Самуэля тем, что трудился на бастионах, как рядовой солдат, и показал себя хорошим канониром: с Большого вала он отменно бил из пушек по окопам неприятеля у Спаса, разрушил прикрытие из туров, выгнал из окопов неприятельских ратников. Сильный огонь из четырех
пушек поддерживал и Тизенгауз с Малого вала. Эти немецкие парни, к которым Кмитич не питал большой симпатии по приезде в Смоленск, нравились ему все больше и больше. Он вообще привязался к своим товарищам по оружию, полюбил всех, с кем плечом к плечу делал свое ратное дело, и готов был сложить свою голову рядом с их головами, если понадобится.
        Единственное, что оставляло Кмитича в страшном смятении, это даже не Маришка, чья жизнь сейчас находилась в не меньшей опасности, чем и его, а то, что нет возможности выполнить приказ гетмана. Кмитич оборонял Смоленск, но совершенно не знал, что происходит в других местах и кто защитит его родную Оршу. И каждое утро, или даже ночь, одевая ботфорты, натягивая ремень с саблей и целуя в губы молодую жену, после молитвы он говорил себе: «Завтра, вот завтра соберусь и поеду». Но завтра проходило под свист пуль, разрывы ядер, и Кмитич, падая ночью от усталости на кровать, успевал вновь подумать: «Завтра».
        Глава 8
        БЕССОННЫЕ НОЧИ, БЕЗРАДОСТНЫЕ ДНИ
        20-го июля словно свинцовая туча зависла над городом, поливая его смертоносным дождем. Под плотным огнем в Смоленске начались пожары. Горели амбары, дома, магазины, сараи, рушились заборы и крыши домов. Плакали женщины и дети, в дыму и пламени метались жители, таская ведра с водой, засыпая пламя землей или песком. Периодически гудел набат, созывая горожан тушить очередной вспыхнувший пожар…
        Никто в Смоленске не знал, что таким «салютом» царь праздновал взятие древнего Полоцка и «маленького Вильно» — Мстиславля. Древний русский город Полоцк, извечный соперник Киева, на несколько лет ранее Киева крестившийся от Византии, должен был оказать сопротивление 15-тысячной армии Шереметева. Казалось бы, даже после пожара 1642 года Верхний замок Полоцка представлял из себя надежную твердь: пять восьми- или шестиугольных рубленных в два бревна башен, а в Нижнем замке — семь башен. Все они были круглыми с шатровыми крышами. На две тысячи сажень растянулись утыканные пушками стены замка, вокруг которого также шел ров. Город мирно жил, радовался, трудился и отдыхал. Над Двиной возвышалась новая Богоявленская церковь с православным монастырем. В Великом посаде на площади рядом с ратушей возвышался костел иезуитов. Каждые полчаса над городом плыл звон: били башенные часы. Ярко блестела на летнем солнце золотыми маковками куполов София Полоцкая. В городе, однако, уже знали, что ожесточенные бои идут под стенами Смоленска. Здесь хорошо помнили печальный 1633 год, когда царские войска июньской ночью
захватили плохо оборудованный Полоцк, предав его огню. И лишь Верхний замок устоял перед напором захватчиков, вынудив московитов уйти. Нынче же многие жители города, не надеясь более на своих воевод, переправились через Двину, чтобы избежать новой войны. Так, более девяти сотен дворов Полоцка опустело, но более восьмисот дворов осталось, о чем их жители и пожалели позже. Незащищенные предместья города были разгромлены, все евреи посечены саблями или просто сброшены в воды Западной Двины. Замок же отбил первые атаки московитов, но на уговоры Шереметева сложить оружие и пойти под высокую руку православного царя полочане согласились. Полоцкие шляхтичи Микулич, Семенович, Хаткевич и Паплешич уговорили сомневающихся горожан немногочисленного гарнизона крепости сдаться на милость победителя и не искушать судьбу. Шереметев сдержал слово, не стал никого казнить, всех объявил подданными московского царя и заявил, что Полоцк отныне «защищен» от всех «притеснений» римских и латинских. Полочане, те, кто остался в городе и сдался, вздохнули с облегчением — их жизням, вроде бы, ничего не угрожало. Куда как хуже
пришлось Мстиславлю.
        Трубецкой, выдержав мушкетный и пушечный огонь мстиславцев и, к своему немалому удивлению, с трудом отбив 18 июля атаку партизанского командира крестьянина Потапова с пятнадцатью шляхтичами и тремя сотнями крестьян, пришедших на помощь горожанам, тем не менее, ворвался в город, который сами же московиты с уважением называли «белорусским Суздалем» за многочисленные величественные храмы, а литвины за это же самое любовно прозвали город маленьким Вильно. Красив и важен был Мстиславль. В 1617 году здесь закончили строительство костела Девы Марии, а в 1640-м — костела Святого Михаила Архангела. Гордость мстиславцев являл собой иезуитский монастырь. Однако городской замок на горе Кармелитского костела был все еще деревянным. Но именно это ненадежное строение задержало захватчиков, обрушив на их головы град пуль и ядер. Взбешенный Трубецкой атаковывал вновь и вновь Замковую гору. Вновь и вновь откатывалась волна атакующих, устилая траву телами убитых и раненых. В это же время ратники захватчиков рубили священников костела Девы Марии и святого Михаила Архангела, бросали на крыши домов гранаты и зажженные
факелы, не разбирая рубили наотмашь саблями чернобородых людей в черных одеждах, узнавая в них жидовских торговцев… Хотя под нож шли не только «неверные» — рубили всех, кто попадался под руку: вооруженных горожан, невооруженных стариков, женщин и даже детей. И лишь мастеров по приказу царя Трубецкой велел своим стрельцам не убивать, а хватать, «никак не ранив, и ничего не покалечив». Мастеров нужно было отсылать в Москву — так распорядился сам патриарх Никон.
        - Найдите мне резчика Степана Полубеса! — приказывал Трубецкой своим ратным холопам. Этого известного в Литве мастера заказал изловить и доставить невредимым в Москву сам патриарх Московии.
        Однако Степан Полубес и не думал ни о какой Москве. Он, с мушкетом в руках, как заправский солдат, стрелял в атакующих замок московитян, пока не закончились пули. Смерч огня московских орудий разбил деревянный замок, поджег его стены и частокол. Московитские ратники и наемники ворвались-таки в горящие руины, но даже здесь мстиславцы продолжали сопротивляться, саблями, ножами, пиками и прикладами рубя и колотя штурмующих. В дыму и пламени, в облаках пепла люди сцепились врукопашную, рубили друг друга клинками, хватали голыми руками за горло, били кулаками в лицо, душили поясами… Степан Полубес поднял с земли чей-то бердыш и отбивался от наседавших на него московских ратников, которым было наплевать, мастер он или нет. Однако «славутый майстар» выказал недюжее мастерство солдата. Он сразил бердышом одного, проткнул второго, рубанул по голове третьего. Рядом рванула бомба, окутав забрызганного кровью Полубеса белой пеленой дыма. Оглушенный мастер упал на землю…
        Слишком неравными оказались силы. Быстро таяло число тех мстиславцев, кто еще держал оружие в руках, кто мог сопротивляться. Более пяти тысяч человек гарнизона пало в неравной схватке. Еще пять тысяч простых горожан были застрелены или зарублены саблями. Почти все деревянные дома горели, заволакивая голубое июльское небо черным дымом…
        Возможно, Трубецкой так мстил своему старшему брату, который в годы Смуты ушел в Литву и всегда воевал за сие русское Княжество. Что касается Степана Полубеса, то он очнулся, когда его за ноги тащили два стрельца: кто-то из пленных опознал в контуженом мстиславце известного в Литве мастера, и его поволокли в обоз показать самому Трубецкому.
        - Связать его! — приказал московский воевода, как только полупьяный от контузии мстиславец назвал свое имя и профессию. — Найти его жену, если жива осталась, и готовить к отправке в Москву! За мастеров головой мне ответите! — грозил князь кулаком своим стрельцам…
        Трубецкой, окруженный охраной, ехал на коне по улочкам Мстиславля, угрюмо смотрел на захваченный город и не чувствовал радости от победы. Вокруг горели хаты, храмы, монастыри, в свете пожара проносились конные стрельцы, метались силуэты людей, заливающих по его приказу огонь, ратники гнали группы израненных пленных, тащили за ноги убитых, и трупы, трупы, трупы…
        Местные жители, тем не менее, еще долго пытались вызволить родной город из лап захватчиков: в округе действовал партизанский отряд, но силы повстанцев были явно недостаточны. В плен к московитам попало семь партизан, включая женщину. Захватчики вволю поиздевались над пленными: били их бичом, прижигали тело раскаленным железом. В конце концов старшего повесили, а остальным отрезали носы и уши, отпустив в назидание прочим литвинам — не сопротивляться новой власти.
        Ну, а государь московский ликовал. Теперь он официально внес в свой титул наименование «Полоцкого и Мстиславского» между титулами «Рязанский и Ростовский». Все исторические сокровища Полоцкого Софийского собора царь велел переписать как «исконно» свое. Вся древнерусская София, от дверей до колоколов принадлежала нынче Алексею Михайловичу Романову.

* * *
        Смоленск же держался. Горожане уже отбили несколько коротких атак на пробитые в стенах бреши. Похоже, московитяне проводили лишь разведку боем, но на главный штурм города пока не решались, боясь крепких толстых стен Смоленска и его высоких башен, из амбразур которых метко и интенсивно били пушки, мушкеты и картечницы. Приказ царя был прост — изводить смолян бомбардировками, готовить шанцы для атак на стены.
        Даже ночью покой и отдых от войны приходил не всегда. Во избежание больших потерь от шквального огня со стен города неприятель работал над возведением шанцев по ночам, приблизив их почти на десять сажен от стены и со всех сторон открывая по городу огонь из осадных орудий. Особенно сильна была пальба с Покровской горы от Спасского монастыря и со стороны южного поля. Здесь стреляли беспрестанно от рассвета до заката. Осаждаемые отвечали тем же. Артиллерийский огонь поддерживался с обеих сторон каждый день, но в некоторые дни он был особенно силен. Так, 26 июля ожесточенная пальба из мушкетов и пушек длилась целую ночь как из лагеря московитов, так и со стороны защитников Смоленска.
        - Собрать бы охотников, да и вдарить по ним, чтобы угомонились, — посоветовал Кмитич Обуховичу. Воевода согласился. Удалось собрать несколько сот охотников под началом хорунжего, но произвести вылазку на неприятельские окопы так и не удалось: перед рассветом полил такой сильный дождь, что заливал полки мушкетов, и стрельба оказалась невозможной. Вылазку пришлось отложить до следующего раза.
        - Дождливое нынче лето — это к снежной зиме. Добро, — говорил Кмитич своим пушкарям, — добро, но только не для нас, только не сейчас…
        28-го июля неприятель снова открыл сильную пальбу по городу. Одно ядро разорвалось возле Тизенгауза. Тот упал, обливаясь кровью. К счастью, немца только ранило, но ранение было не из легких — осколками посекло лицо, бок и обе ноги.
        На Малом валу ядрами были сбиты туры, так что Обухович должен был оттащить с вала пушки и спешно установить на валу наполненные камнями избицы на месте сбитых туров. Кмитич предложил вновь отогнать врага неожиданной вылазкой гусар, но конная атака оказалась под большим вопросом из-за очередной проблемы: кони. Их осталось уже менее сорока. И не только потому, что при бомбардировке города граната угодила в конюшню и та загорелась, погубив нескольких коней. Уже давно закончилось все сено, и коней выводили щипать траву, растущую на стене. Однако и эта трава быстро закончилась. В крепости оставили лишь чуть более тридцати скакунов, остальных отправили за стену самим искать себе пропитание. Оставшихся же коней конюхи кормили чем могли, часто срезая для этого ветви деревьев. Поэтому вылазку пришлось делать силами сотни пеших бердышников. Кмитич облачился в доспехи панцирного товарища: кольчугу с рукавами до локтя, в шлем-мисюрку из железных колец, одел железные рукавицы, взял в руки круглый красный щит, вооружился палашом и двумя пистолетами. В таком доспехе было и тяжело, и жарко.
        - Похож на рыцаря? — с улыбкой спросил он, явившись перед Обуховичем, бряцая своей броней.
        - В Польше таких всадников называют почему-то казаками, но ты, скорее, викинг, — пошутил Обухович с весьма серьезным видом и перекрестил Кмитича, — ну, с Богом, пан хорунжий.
        Сотня бердышников тихо покинула крепость и благополучно достигла неприятельских окопов. И вот здесь началась рубка, где особенно вновь отличился оршанский хорунжий, дравшийся, как лев. Двух бросившихся на него детин с огромными елманями в руках он одного за другим в упор расстрелял из пистолетов, затем бросил бесполезные хлопушки и с обнаженным концежем кинулся в самую гущу драки. Там Кмитич быстро одолел сотника в мохнатой татарской шапке, затем пронзил другого, который руками душил упавшего бердышника. Кмитич обратил внимание на то, что московиты абсолютно все не умели мастерски фехтовать, уповая лишь на замах и силу удара. Оршанец же работал своим прямым мечом-концежем ловко, коротко замахиваясь, резко нанося уколы, быстро уклоняясь от медвежьих замахов. Затем он отбросил меч и обнажил свою любимую карабелу. Польская карабела как никакая другая сабля подходила для круговых ударов. Удобный упор эфеса в форме орлиной головы давал возможность Кмитичу ловко выполнять «восьмерки» быстрыми движениями запястьем при неподвижном локте. Так, он уже сразил семерых. Причем одному нападавшему срубил часть
головы. От Кмитича в ужасе шарахались, разбегались. К этому времени другие смоляне также постарались: московитяне устлали окопы своими трупами, а живые бросились спасаться к другим шанцам. Кмитич с бердышниками вернулся в крепость с трофейным порохом и оружием.
        После этой, уже третьей, вылазки Кмитича стали хорошо знать в московской армии, называя дьяволом и шайтаном. За его голову князь Иван Хованский назначил большой денежный приз, ибо каждая вылазка хорунжего дорого стоила московскому полку — от руки Кмитича погибли два лучших офицера Хованского. Взбешенный дерзостью Кмитича московский князь тут же послал стрельцов и пехоту с татарами на штурм Малого вала. Но хитрый оршанец только этого и ждал. На стене с фитилями в руках уже стояли пушкари и припали к мушкетам польские пехотинцы Мадакаского. С ревом люди Хованского бросились на вал, и тут же по ним ударил мушкетный залп, загромыхали пушки, пищали, тюфяки-картечницы. Ядра и картечь разорвали московскую пехоту в клочья. Со стены было видно, как разлетаются в клубах дыма куски тел. Атака полностью захлебнулась. Враг спешно и почти в панике отступил под градом свинца.
        - Ага, получили! — победно кричали смоляне, провожая бегущих свистом и улюлюканьем.
        - Я убью этого литовского дьявола лично! — в бешенстве носился перед своим шатром князь Хованский, сжимая саблю в руке, забывая от злости, что и сам литвинских корней. Причину своей неудачи он уже видел не в стратегии, не в армии, а в одном-единственном человеке — Кмитиче. Огня ненависти к Кмитичу добавил Хованскому англичанин Лесли. Этот опытный британский инженер рассказал, что в любых войнах существуют люди, вопреки даже собственному осознанию превращающиеся в некие камни преткновения для своего врага.
        - Однажды мы проиграли войну французам только из-за одной-единственной девушки в армии Франции — Жанны д ’ Арк, — рассказывал Хованскому Лесли, — уж и не знаю, чего в ней было больше, Божьей искры ли, или же дьявольского огня, но только из-за одного присутствия этой юной леди в армии французов мы не могли их победить. Боюсь, этот пан Кмитич из той же породы людей-талисманов.
        Поэтому с рассветом взбешенный Хованский вновь приказал открыть огонь из пушек и забрасывать вал ставосьмидесятифунтовыми гранатами. Эти бомбы из глины и стекла взрывались, неся страшные разрушения в городе. Их смоляне боялись пуще ядер. Недалеко от Кмитича упала одна такая граната и с шипением запрыгала, извергая рыжее пламя, сыпля искрами горящего фитиля. Хорунжий успел отпрянуть в сторону, прячась за выступ стены. Бомба со страшным хлопком разорвалась, и Кмитича, хоть тот и успел укрыться, обдало брызгами кирпичных крошек и стеклянных осколков от рикошета. Все его лицо оказалось залитым кровью, и если бы не кольчуга и шлем-мисюрка, которые еще не успел снять Кмитич, возможно, ему пришлось бы куда хуже. Пушкари помогли своему пану канониру спуститься на вал, где лекарь долго обрабатывал его лицо водкой и бинтами. Но рана оказалась не опасной. Горький же опыт Кмитича натолкнул его на способ борьбы с коварными гранатами.
        - Старой модификации бомбы! — сказал своим канонирам Кмитич. — Из стекла и глины, похоже. Делаем же вот что: берем мокрую овчину и накрываем эти гранаты. Их можно быстро затушить, ежели проворно все делать. А еще лучше — железными рукавицами хватать их и выбрасывать обратно под стену.
        Канониры и в самом деле так делали: намочили куски овчины и набрасывали их на бомбы, отчего эти гранаты не успевали взрываться. Иные, надев панцирные рукавицы, успевали выбрасывать гранаты вниз — на головы московитов.
        В отличие от московитского лагеря, в Смоленске пан Кмитич становился все более уважаемым человеком. Его полюбили не только хорошо знающие хорунжего канониры, но и гусары, бердышники, и даже польские и немецкие мушкетеры: со всеми Кмитич находил общий язык, у всех вызывал уважение своей смекалкой и храбростью. На каждую хитрость московитян Кмитич отвечал своей хитростью. Он одинаково хорош был и на стенах у лафетов пушек, и во время дерзких вылазок, и в редкие минуты отдыха, когда веселил всех своими шутками и рассказами… Его уважали Корф, Тизенгауз, а Боноллиус считал его своим другом, Обухович, пусть и был скуп на похвальные слова, восхищался знаниями и мастерством Кмитича в ратном деле.
        Весь следующий день захватчики вели огонь по стенам, разрушив некоторые башни. Горожане же, готовые к штурму, притаились на валах и на самих стенах, сжимая бердыши и мушкеты, готовые к новым атакам врага. Кмитич в каске стоял с двумя заряженными пистолетами, заткнутыми за пояс, с саблей и с пищалью в одной руке и куском лаваша в другой — есть хотелось постоянно, но поесть не было ни времени, ни места. По левую руку от него мутно поблескивал ряд медных кабассетов — мушкетерских шлемов немецкого полка. Но штурм не состоялся. Зато на город градом сыпались пули, петарды и ядра. Редкий дом полностью уцелел от их разрушительной силы. Кое-где в домах можно было видеть черное чугунное ядро с большое яблоко, торчащее из кирпичной стены. Более мелкие ядра пищалей и гаубиц посекли резьбу на фасадах костелов, монастырей и церквей. Едкий дым распространялся по улицам и закоулкам всего Смоленска. Все городские монастыри стояли с разбитыми окнами и выщербинами на стенах. Кое-где рухнули крыши. В некоторых монастырях упали алтари, разбились распятия, но монахам и священникам, что бернардинцам, что униатам, что
протестантам, было не до этого — они трудились на валу вместе с мещанами города, относили на носилках раненых, перевязывали, а некоторые даже брали в руки оружие и стреляли со стен по людям, объясняя свой «грех» тем, что «нехристи они»…
        Кмитич все не ехал к гетману. Ему было невдомек, что Януш Радзивилл, получив-таки булаву Великого гетмана, послал на помощь Смоленску трехтысячный корпус обер-лейтенанта Германа Ганскопфа, которого литвины уже по-своему называли Ганским. Недалеко от Смоленска, под Богдановой околицей, Ганскопф наткнулся на московский полк, и завязался бой. Либо полупьяные, либо пьяные вдрызг ратники московского полка, ранее полагавшие, что кроме охраны этой стороны Смоленска им ничего не предстоит, ничего не смогли поделать с налетевшими на них немецкими рейтарами, литвинскими конными хоругвями и четырьмя ротами драгун. Оставив на поле боя до десяти тысяч убитых человек, побросав знамена, оставшиеся в живых московиты в панике разбежались. Обер-лейтенант, видимо, полагая, что оказал Смоленску действенную помощь, отошел назад к своему обозу под Оршу. Увы, Смоленск так и не воспользовался сей королевской услугой. Кмитич даже не догадывался, что через Богдановую околицу можно свободно выехать из города чуть ли не целому обозу. Он все еще размышлял, как же лучше сделать так, чтобы незаметно улизнуть из Смоленска без
риска быть узнанным. Обухович посоветовал ему одеть платье московитского пленного и ночью на коне прорваться сквозь обозы. Если узнают — рубить саблей и бежать во всю прыть коня. Если нет, прикинуться заблудившимся своим всадником.
        - У нас есть свободные кони? — спросил Кмитич. — Не жалко?
        Он знал, что одного коня кто-то украл, видимо, оголодавшие горожане. Двух жеребцов убило вражескими бомбами, и их тоже съели. И всего в крепости осталось двадцать семь коней, которых рассчитывали в будущем тоже пустить на мясо, ибо с провиантом становилось все хуже и хуже. Первыми нехватку еды ощутили беженцы из ближайших деревень. Среди них участились случаи воровства, перераставшие в банальный грабеж, когда голодные смоляне врывались в амбары более богатых. От различных болезней в день умирало по нескольку человек, в основном также среди беженцев. И это было еще одной головной болью воеводы.
        - Так, наверное, и сделаю, — решил Кмитич, выслушивая советы Обуховича по поводу ухода из Смоленска в платье пленного стрельца, — хотя, честно, уезжать не хочется.
        - Не думай об этом, — мягко отвечал Обухович, хлопая Кмитича по плечу, — и так провианта нет, а ты голодный постоянно. Жрешь, как не в себя! А помнишь свадьбу! Вот бы сейчас эти лосиные ноздри! — воевода едва заметно улыбнулся в усы. Кмитич тоже усмехнулся. Так и было: есть хотелось постоянно. Дома из еды осталась лишь похлебка из репы, реповые лепешки да солонина, которую старались экономить. Лишь винный склад Подберезских был богат, но на одном вине не продержишься. Скорее, наоборот.
        Не хотелось Самуэлю бросать свою Маришку в этом пекле, но еще пуще не хотелось оставлять всех своих боевых товарищей: раненого Тизенгауза, лежащего в монастыре бернардинцев, где пахло обвалившейся штукатуркой и битым кирпичом; не хотелось оставлять забавного и одновременно мудрого Боноллиуса, сменившего свои завитушки на блестящие рейтарские доспехи и каску, но также с перьями; вечно озабоченного Обуховича; шустрого не по формам Корфа, и даже несколько заносчивого командира польской пехоты Мадакаского, который геройски сражался у стен и на валу. Привязался Кмитич и к пану Оникеевичу, безрассудно храброму воину, который всегда находил шутку в самый отчаянный момент боя. Как-то пуля задела бок Оникеевича, вырвав небольшой кусок кожи с мясом. Пока Оникеевича перевязывали, он кивнул на кровавый ошметок своего тела на грязном дощатом настиле и, улыбнувшись, сказал:
        - Вось вам i мяса, а вы казалі, што ў горадзе мяса няма!
        И уже на следующий день он вновь был на бастионе, как будто и не было никакого ранения.
        Златовласую Елену Кмитичу было даже жаль. Ее уже посеревший от дыма и пыли чепец еще мелькал за валом — девушка то махала лопатой, то помогала относить и перевязывать раненых. Но подойти и поговорить с ней у Кмитича абсолютно не было времени.
        Это случилось в редкое затишье, когда по договоренности с московской стороной у стены убирали тела убитых. Кмитич провел несколько часов дома с Маришкой, а когда вернулся, то застал своих канониров в большом радостном возбуждении.
        - Мы только что черного бусла отловили! — горели счастьем глаза молодого пушкаря Сымона Твардовского. — Сам прилетел и сел около нас! Его девушка первой заметила, беленькая такая, что раненых перевязывает.
        - Черный бусел? — Кмитич недоверчиво посмотрел на Твардовского. — Шутишь, что ли?
        - Так оно и есть, пан канонир! — кивнул дед Салей. — Прилетел и сел около входа в арсенал. Я к нему, он отскакивает, клювом стучит сердито, но не улетает. А Сымон сзади, боком, боком, подскочил и хвать его! Во вырывался! Но Сымон пусть и худой, молодец, удержал!
        - А ну, пошли глянем! — Кмитич с дедом Салеем и Твардовским направились к арсеналу. «Что-то чудят хлопцы», — думал Кмитич, зная, что черные аисты — птицы редкие, человека чураются, и даже если кто-то из людей приблизится к кладке этой птицы, то черный аист никогда больше к этому месту не вернется. И в отличие от белого собрата, коего полно по всей Литве, черного аиста мало кто вообще видел. Тут даже многочисленные стаи ворон, беспрестанно каркающие над крышами города в компании своих тявкающих младших братьев галок, куда-то исчезли. А черный бусел, напротив, прилетел!.. «Чертовщина какая-то», — думал Кмитич, который ранее и сам лишь слышал про черного аиста от более опытных охотников, но ни разу не видел воочию.
        Они открыли двери и зашли в арсенал. В углу на соломе стоял на тонких красных ногах аист, черный, как крыло крумкача, лишь брюшко белое да длинный клюв такой же красный, как у обычного белого бусла.
        - Невероятно! — выдохнул Кмитич. — Что он делает здесь?! В городе?! Когда пушки громыхают?!
        - Наверное, его гнездо войной разорило, вот он и прилетел. Хочет чего-то, да бессловесная тварь, сказать не может, — объяснял как мог Салей.
        - Надо его накормить. Тощий какой-то, — заметил Кмитич, слегка приближаясь к редкой птице. Бусел настороженно посмотрел на хорунжего и защелкал своим длинным клювом, явно угрожающе.
        - Вот же странно! Боится, но не улетает! — удивлялся Твардовский.
        Бусла принялись кормить. Кто-то принес ему рыбешек, которых аист охотно ел, ел он и кусочки хлеба. Съел даже ящерку, которую где-то умудрился поймать ловкий Твардовский. Так и остался черный аист у артиллеристов. Его стали выпускать из темного арсенала, но он, выходя на улицу, все равно не улетал.
        - Во как животинку напугали! Не хочет улетать, хоть тресни! — удивлялись канониры. Кмитич также ломал голову над тем, что же заставило такую осторожную и деликатную птицу так запросто прийти к людям и поселиться среди них.
        А на следующий день к арсеналу канониров посмотреть на бусла пришла Елена. Это, как оказалось, именно она первой увидела, как прилетел и приземлился странный черный бусел, о существовании которых девушка раньше даже не догадывалась.
        - Вот, — она протянула мокрый свернутый платок, — я тут лягушку в городском пруду словила. Да и не пруд, лужа, скорее. Но лягушек там всегда много. Мы там еще детьми их ловили.
        - Ого! — Кмитич и удивился, и был рад вновь лицезреть отважную жрицу любви. — Ты и лягушек мастерица ловить? Молодец!
        - Молодцы на конюшне стоят, а я просто хорошая, — игриво улыбнулась Елена. Заигрывать с мужчинами у нее получалось, без всякого сомнения.
        - И чем же ты хорошая такая? — улыбался Кмитич, думая, как бы деликатней спросить, зачем же она выбрала древнейшую женскую профессию. Но ответ Елены совершенно смутил хорунжего.
        - К примеру, к тебе хорошо отношусь. Не делаю людям ничего дурного…
        Кмитич слегка покраснел. Все выглядело так, как будто девушка объясняется ему в любви, но тоже осторожно, деликатно, полушутя.
        - Буслы лягушек любят, — Елена увидела, что смутила Кмитича, и резко сменила тему разговора, — вот я и решила его попотчевать. Ну, а как ты поживаешь, пан канонир? Как семья?
        - Какая тут семья?! Война сплошная! Моя семья — вот, — и он указал на Твардовского и деда Салея, — ну, доставай свою лягушку.
        Черного бусла — его уже все называли пан Чернулик — как раз в этот момент вывели подышать свежим воздухом. Елена опустилась перед птицей на корточки. Чернулик не попятился, лишь косо посмотрел на девушку, а та развернула на земле свой мокрый платок. Маленькая серая лягушка, оказавшись на свободе, прыгнула в сторону и замерла. Но аист даже не пошевелился.
        Но дед Салей одобрил Чернулика.
        - Правильно! — кивнул он. — Нельзя лягушек убивать. К дождю, а то и к беде. Жабки, они животные священные. Старики казывали, что человек после смерти обращается в жабу, а потом она опять в человека! У нас в деревне камень был, там с незапамятных времен дух жабы был изображен, так бабы гадали на камне том!
        - Иди-ка ты, дед Салей, со своими паганскими верованиями! — возмутился Твардовский и стал советовать Кмитичу:
        - Чернулик глупый еще! Птица молодая, несмышленая. А ну-ка, пан канонир, попробуйте его силой покормить. Как котенка!
        Кмитич схватил лягушку за лапку и поднес к самому клюву пана Чернулика.
        Но реакция птицы оказалась совершенно неожиданной — аист как-то брезгливо отпрыгнул назад, словно испугавшись излюбленной пищи своих белых братьев-буслов. Кмитич вновь протянул ему лягушку, но аист, словно обидевшись, вновь отпрыгнул, взмахнул крыльями и взлетел. Сделав круг над удивленными людьми, задравшими на взлетевшую птицу головы, Чернулик полетел в ту же сторону, откуда, по словам Елены, и прилетел.
        - Ну вот, — всплеснула руками Елена, — обиделся! Хотела сделать ему подарок, а получилось, что оскорбила!
        - Точно обиделся, — грустно кивнул Кмитич, — видимо, лесная птица. Лягушек ни разу не ел. Обидели мы его.
        - Может, еще вернется? — Елена в надежде посмотрела на оршанского князя. Тот лишь вздохнул:
        - Дурной знак, — сказал он, — чтобы черный бусел к человеку вышел!.. Кепска будзе, говорю вам.
        - Это точно, — поддакнул дед Салей, — птица, да еще черная — предвестник смерти. Либо плохих новостей. Видимо, хлебнем горя мы все тут. А то, что лягушку не съел — молодец!..
        К концу июля Кмитич решился-таки на ночной прорыв. Он долго выбирал платье у пленных московитян — все пленные были в каком-то неприглядном рванье, которое либо не подходило хорунжему, либо абсолютно не годилось. В конце концов он остановился на одном пленном стрельце, родом из-под Курска. Доспех, полагавшийся московским стрельцам, состоял лишь из одной «шапки железной», представлявшей собой простой шлем с небольшими полями, чрезвычайно удобный для стрелка-пехотинца. Правда, по собственной инициативе стрельцы поддевали под форменные кафтаны кольчуги или кожаные латы с нашитыми железными бляхами. Именно такие кожаные латы были и у пленного стрельца, но Кмитич их вернул хозяину. Такая защита спасала разве что от татарских стрел и сабли, но не от пуль. Одежда стрельца состояла из кафтана серой мешковины, простой шапки, какие носили, впрочем, все московитяне и даже некоторые смоляне, и желтых сапог. Стрелец, явно смущаясь недовольной гримасой Кмитича, объяснил, что они воюют в подменке, а на парадах его мундир — ярко-зеленый с золотистыми «снурами».
        - У нашего всего приказа такая зеленая форма, как и знамя, — пояснил стрелец.
        - Приказ — это полк? — спросил Кмитич.
        - Вроде того, или поменьше чуток, — пожимал плечами стрелец, — в нашем приказу пятьсот человек… было. Сейчас, наверное, едва ли половина осталась.
        - На войну нужно отправляться, как на парад, — упрекнул стрельца Кмитич, примеряя кафтан мышиного цвета, спускавшийся до самых пят, с широкими, суженными у запястья рукавами, — а то как выглядите, так и воюете, — и он подмигнул пленному. Странно, но Кмитич не чувствовал никакой ненависти к пленным московитянам, хотя в бою готов был рубить их в капусту. Кто-то из пленных протянул Кмитичу шапку побогаче, пояснив, что это шапка «начального стрельца». Кмитич взял из рук московита шапку и покрутил ее в руках. Она отличалась от первой мехом — соболиным, а не овчинным, и нашивкой отличительного знака в виде жемчужного изображения короны.
        - Откуда? — посмотрел Кмитич на невысокого замухрышку, протянувшего ему эту шапку. То был молодой паренек со сморщенным скуластым личиком, бегающими лакейскими глазками и серо-желтыми жидкими усишками. Судя по всему, это был простой московитский пехотинец. Парень объяснил, что убил ненавистного ему сотника и сам пошел в плен, ибо страсть как ненавидит московцев за войны и разорение его марийских земель.
        Кмитич нахмурился. Уж как-то не вызывало у него доверия то, что этот хлюпик убил сотника. Да и остальные пленные как-то подозрительно косились на тщедушного пехотинца.
        - Врешь, — сказал ему Кмитич.
        - Пан, не вру, — испуганно заморгал пехотинец, кланяясь хорунжему в ноги, — выстрелил, шапку взял и утек…
        Говорил он по-русски неплохо, лучше других, только несколько растягивая слова своим сипловатым голоском.
        - Меня зовут Ванька Пугорь, — представился пленный паренек. Лет ему было, поди, не больше двадцати-двадцати двух.
        - Из нагорной мари мы, или черемисы, как московцы нас называют, — говорил Ванька Пугорь, — там цари народ наш, как траву косами, косили. Особенно Иван Васильевич. Может, слыхали? Наш богатырь Мамич Бердей против него воевал, да погиб.
        Кмитич что-то припомнил. Ах, да! Во время Ливонской войны Иван Ужасный, заключив унизительный для себя мир, вынужден был перебросить из Ливонии войска именно для войны с черемисой.
        Ванька Пугорь просился помогать защитникам крепости, рвался убивать «ненавистных царских псов», и Кмитич пообещал отослать его к Корфу. Правда, нельзя сказать, что Кмитичу понравился этот заморыш. Уж какой-то слишком лакейский весь. Просто стало его жаль, его и его горемычный народ. Что касается остальных, то пленные московитяне, пусть и мало кто из них говорил по-русски, понравились Кмитичу. Он был сам пленен открытостью и наивностью этих людей, для которых, в отличие от литвин, не существовало понятий польстить собеседнику или что-то не договорить ему из вежливости. Хотя, наверное, это касалось далеко не всех пленных из этого пестрого многоликого московитского племени. Так, один круглолицый и курносый московитянин повторял на все вопросы одно и тоже:
        - Ма ейсаа ару. Ма ейсаа ару…
        Стрелец из-под Курска (поэтому говоривший на литовско-русском) объяснил, что парень говорит: «Я вас не понимаю», ибо по-русски не знает ни бельмеса.
        - Как же он служил в вашей армии? — удивился Кмитич. Курянин иронично усмехнулся:
        - Скорее всего, придуривается, господин пан. Пусть чуть-чуть, но московский диалект русского он точно знает.
        - А ты откуда по-фински понимаешь? — поинтересовался Кмитич у курянина.
        - Понимать не понимаю, но простые слова знаю, — ответил тот, — у нас ихнего брата хватает.
        Пленный русин из-под Курска, похоже, не разделял благодушного мнения Кмитича о наивности и простоте пленных, в частности, о людях из народа мокша или москов.
        - Люди они, верно, бедные, но отнюдь не наивные, — говорил курский русин, — хитрые и ленивые. Вы, пан, с ними порезче да поосторожней.
        «Вот уж боевое братство», — осуждающе думал Кмитич, косясь то на курянина, то на пленных москов. Один из них на плохом русском кое-как объяснил, что он и его товарищ живут по Москов-реке, которую пленный называл также Коноплевкой.
        Он, с трудом подбирая слова, рассказал, что они, москов, там у себя ходят по воскресеньям в церковь, но дома все равно молятся своей богине Мокощь — женщине-пауку, живущей в колодце, и даже гадают на пауках, кладя их в коробочках на ночь под подушку. Немало удивился Кмитич тому, что похожий, как брат, на пленного-москова другой пленный, тоже плохо говорящий по-русски, но именем Иван, представился каким-то Карьялайненом и знать не знал никакую Мокощь, поклоняясь богу Юкко, а также каким-то сюндюзетам и богу солнца Пейвэ, включая и старика с молотом Тиермеса. Этот явный язычник просил прощения, что, подневоленный, воевал на стороне мокши и их проклятого царя, ибо страсть как не любил ни царя, ни московских попов, которые забирают у кудесников его народа кудесы — бубны, заставляют другому богу молиться, отчего его народ болеет, старики умирают, а женщины не рожают. Третий финский московит, тоже по имени Иван, назвался представителем тягалажет, и Кмитич совсем не понял, что за тягалажет, откуда он и кому поклоняется. Был там и татарский солдат, также ни слова не знавший по-русски. С ним пообщался
литвинский татарин, ратник Юха, выходец из минской Татарской слободы. Несколько неожиданно для Кмитича два единоплеменника как-то резко поговорили.
        - Что он тебе сказал? — спросил у Юха Кмитич.
        Юха нахмурил бровь:
        - Дурной тюфенкчи!
        - Что затюфякчи? — улыбаясь, переспросил Кмитич, полагая, что слово «тюфенкчи» оскорбительное. Но оказалось, что нет.
        - Тюфенкчи — это стрелок, человек у тюфяка, — объяснил Юха, — тот, кто из тюфяка стреляет. Он за деньге, то есть за гроши, готов за любого воевать. Плохо думает о царе, а сам воюет. Я его ругал, сказал, что я, в отличие от него, настоящий хабит — воин-защитник своего отечества. Сам-то он волжский булгарин и Ивана IV ненавидит за разорение Казани, и нынешнего царя считает недалеким и неверным, а все равно воюет. Меня же ни за какие деньге не заставить воевать за того, кто мне не нравится. Вот Аллах его и покарал. Пусть теперь поработает за нас на валу, камни да землю потаскает.
        - Чудеса, — качал удивленно Кмитич головой. Чуть ли не все пленные оказывались лютыми неприятелями московского царя, за которого, тем не менее, воевали. Хотя булгарин честно признался, что воюет только за деньги, и плевать ему на московских шайтанов. Удивило хорунжего и то, что все пленные наивно полагали, что находятся на территории Польши, наказывая поляков за некие «неправды» перед православным населением. Для московитян, похоже, вся Речь Посполитая была одной Польшей, где живут антихристы, хотя больших антихристов, чем сами пленные, Кмитич пока еще не встречал. Не встречал даже среди кривичей-идолопоклонников, все еще тайком почитавших змею-кривь и священные дубы. Те хотя бы читали Библию и праздновали также все христианские священные дни.
        Хорунжий также осмотрел оружие пленного стрельца. Это была тяжелая («Половина пуда, не меньше!» — прикинул Кмитич) фитильная «рушница», как называл свой мушкет сам стрелец, с длинным кованым граненым стволом. Ствол крепился в березовом ложе с прямым прикладом.
        - М-да, — покачал головой Кмитич, — и оружие у вас соответствующее! Что, не используете кремневые мушкетные замки а все еще с фитилями воюете?
        Кмитич прикинул, что просто с руки из такого «дрына» стрелять сложно — нужна подставка фуршет, роль которой у московитян выполняли их стрелецкие бердыши — топоры с лезвием в виде полумесяца на длинной рукоятке.
        Стрелец пояснил, что в армии много иноземного нового оружия, но стрельцы тяготеют к старому оружию и не умеют обращаться ни с пиками, ни со шпагами, которыми их пытается вооружить царь. Также каждый имел саблю, называемую «польской». Кмитич так понял, что сабли московитов в самом деле такие же, как и у литвинов.
        - Эхе-хе, — сокрушенно крутил Кмитич головой, все еще держа рушницу, — такую, поди, заряжать долго.
        Стрелец грустно кивнул:
        - Да, не шибко.
        «С таким вооружением и обучением и не одолеть московскую армию? — думал Кмитич и сам же себе отвечал. — Но их много, у них много казаков и татар, а те воевать умеют. Да и наемников немало. Все же трудно нам будет противостоять армаде царской».
        Что касается марийца Ваньки Пугоря, то Корф не захотел его брать, и Кмитич пристроил парня в помощь к своим пушкарям. Ванька старался: подносил ядра, чистил банником стволы, советовал канонирам, куда лучше стрелять… «А такой заморыш, потому что не кормили его хорошо у царя», — думал Кмитич, глядя на нового помощника…
        Как только Кмитич собрался совершить прорыв из города в подменном платье стрельца и уже попрощался с плачущей женой, на горемычный Смоленск обрушился новый интенсивный обстрел, да такой, что невозможно было носа высунуть в проем между зубцами стены. На глазах у хорунжего некий защитник, хлебнув для храбрости медовухи, пытался выстрелить из пищали по врагам, но едва он вышел из-за зубца, как, охнув, тут же осел. Картечь пробила ему грудь…
        Стрельба не стихала и всю последующую ночь. Лишь утро было спокойным, но Кмитич его проспал, уронив голову на лафет пушки, утомленный бессонной ночью. Днем весь этот ужас повторился.
        Наступил жнивень — месяц, когда литвинские крестьяне надевают свои соломенные шляпы-брыли и берут в руки косы. Оно и сейчас многие, кого война пока не коснулась, принялись скашивать золотистую рожь да пшеницу. Иные же переделывали свои косы в пики, ибо с востока шли другие жнецы, собирающие другую жатву.
        Еще мальчишкой Кмитич любил наблюдать, как высокие парни, голые по пояс, с бронзовыми блестящими на солнце спинами косят конюшину в соломенных брылях на головах. Да и сам он любил самозабвенно и решительно срезать острым лезвием косы стебли ржи, представляя, что рубит острой саблей врагов. Сейчас же в окрестностях Смоленска стояли неубранные поля, а косари, сидя с мушкетами в руках за городским валом, горестно обсуждали загубленный урожай.
        - В августе мужику дохнуть нельзя, — говорил какой-то ратник с берендейкой через плечо и мушкетом в руках, — надо косить, пахать и сеять. А тут… — и он в сердцах сплевывал.
        - Верно, — поддакивал его товарищ, видимо, тоже деревенский мужик, — что в августе соберешь, с тем и перезимуешь. Гамон нам всем зимой, коли москали не уйдут. Уж точно, не сядем мы этим летом на последний сноп, не выпьем гарелки и не споем:
        Рада, рада, наша перапелочка,
        Што лета даждала — рада, рада…
        И у мужика заблестели от слез глаза.
        Иной урожай волновал московского царя, невольно исполнявшего один из стихов «Откровения»: «И поверг сидящий на облаке серп свой на землю, и земля была пожата…» Смоленск, впрочем, не желал становиться жатвой царского серпа. В московской армии судорожно принимались меры. 7-го августа москвитяне попытались устроить окоп на берегу Днепра, для чего обстрел города был особенно интенсивным. Однако Кмитич в подзорную трубу рассмотрел сей маневр и приказал канонирам открыть огонь. Пушки заговорили, их ядра ложились точно, и московитяне отступили, понеся значительные потери.
        И вновь Кмитич отложил свой отъезд: в полночь московское войско, придвинув близко к стенам полевые пушки, стало готовиться к штурму со стороны Днепра. Но смоленская пехота, вместе с немецкой и польской стоявшая наготове по всем северным приднепровским кватерам, сильным огнем отразила эту попытку. Уволакивая убитых и раненых, московитяне ушли, так и не осуществив своего плана. Вновь раздражался царь и корил своих воевод, что их обещания о быстрой сдаче Смоленска и о плохом состоянии смоленской фортеции не сбылись. Из речей царя исчезли благодушные нотки в адрес своей армии, он уже не улыбался милостиво своим полковникам и воеводам. Отросшая темная борода придавала смуглому лицу государя Московского еще больше мрачности, особенно когда он злился. В то время как от Шереметева и Трубецкого приходили обнадеживающие вести, он сам с почти 150-тысячной армией стоял уже второй месяц под Смоленском, неся ощутимые убытки в людях, лошадях, пушках, провианте. Царь отписал заказ в Тулу на отливку новых ядер и орудий.
        Государь собирал в своем шатре на Девичьей горе Долгоруковых, Хованского, Зубова, Волконского, Хитрова, Милославского, Гипсона и прочих и уже обращался к ним куда как более резко, требовал результатов, заставлял принимать меры и даже угрожал. И воеводы московские вновь бросались на штурм. 10-го августа они поставили на месте разбитого ядрами новый гуляй-город за Еленскими воротами. Целый день, с семи часов утра до самого вечера осажденные били сюда из пушек, московитяне отвечали, но огонь защитников города по пристрелянному месту был явно более эффективным: подвижные укрепления гуляй-города разлетались куски. Но и Смоленск нес ущерб. От беспрерывной пальбы одна башня обрушилась, а другая, видимо, сильно поврежденная ранее, от грохота и сотрясений с ужасным шумом развалилась сама по себе, и в ее руинах уже никто не осмеливался стоять. Были разбиты также две соседние кватеры Оникеевича, который, тем не менее, не прекращал шутить и подбадривать своих солдат. На других кватерах и башнях были сбиты зубцы и разрушены стоявшие на стенах избицы.
        - Этой ночью будь наготове, — сказал как-то Обухович Кмитичу, — нам нужна помощь от Радзивилла, и только на тебя надежда. При первом же перерыве между канонадами уезжай из города. Или сейчас, или уже никогда не уедешь, — и он, впервые за последнюю неделю улыбнувшись, добавил: — хватит с меня неприятностей с гетманом. А Смоленск не так уж и плох, как я думал…
        Сходя со стены, Кмитич увидал внизу, во дворе, среди разбитых лафетов, поломанных досок, бочек и носилок с ранеными Елену. Она сидела на корточках в своей красной юбке и ловко перевязывала ногу ратнику, который лежал на носилках и корчился от боли. Удивительно, но чепец девушки был вновь белым и чистым.
        - И когда же ты только успеваешь еще и за одеждой следить? — улыбаясь, спросил Кмитич, поравнявшись с Еленой. Та встала, тоже улыбнулась ему, утирая пот со лба тыльной стороной запястья.
        - День добры, пан Самуэль! Рада, что вы все еще живы.
        - Постой, — удивился князь, — я же тебе пока не представлялся!
        - А я и так знаю, кто вы. Я и вашу Маришку-дурочку знаю! И брата вашего читала. Хорошо писал!
        - Даже так? — еще более удивился Кмитич, разглядывая привлекательное лицо девушки и проглотив слово «дурочка» в адрес Маришки. Оно, лицо этой блондинки, правда, несколько осунулось, и волосы стали почти пепельного цвета от пороха, дыма и солнечных лучей, но чуть раскосые глаза все так же голубели на ее загорелом лице, все так же смотрели таинственным насмешливым взглядом.
        - Значит, ты и перевязывать мастерица?
        - Ну, не мне ли знать, как устроено тело мужчины! — звонко рассмеялась девушка.
        - А я вот собрался уезжать из города. К гетману, за армией, — словно оправдываясь, произнес Кмитич.
        Счастливая улыбка вмиг слетела с пухленьких губ девушки. Она, правда, тут же вновь усмехнулась, но уже грустной печальной улыбкой. И как-то тихо попросила:
        - Возьми меня с собой, пан. Я много чего умею. Даже стрелять из мушкета. И на коне скакать могу.
        - Не-а, — покачал шапкой с ястребиными перьями Кмитич, — я один должен ехать. Опасно это, — и он, сам не зная зачем, положил свою ладонь на ее плечо, маленькое узкое плечико под недавно стиранным белым охабнем.
        - А со мной не заподозрят! — Елена накрыла его руку своей теплой ладонью. Она серьезно и умоляюще смотрела Кмитичу в глаза. У нее были удивительные, странные глаза, словно познавшие всю скорбь человеческую, пронизывающие насквозь душу. Хорунжий вновь смутился, как тогда, у стены, и вновь вспомнил взгляд волчицы, которую однажды еще мальчишкой случайно повстречал зимой в лесу. Волчица в тот раз так же пронизывающе и изучающе смотрела на юного Кмитича, а затем, развернувшись, ушла по своим волчьим делам. Сейчас же на Кмитича смотрели глаза волчицы, умолявшие никуда не уходить.
        - Нет, — как-то неуверенно отвечал хорунжий, — тебе надо здесь остаться и дожидаться армии. Я обязательно доберусь до гетмана и приведу сюда наши силы.
        Затем усмехнулся и пошутил:
        - Слышал, что в Московии принято жен бить да в тереме держать. Не хочу тебе такой участи!
        Однако Елена не засмеялась шутке. Она думала о чем-то своем. Вновь с тоской посмотрела на Кмитича:
        - Сюда обратной дороги нет, — сказала девушка, покачав белокурыми локонами, — лучше не уезжай или не обещай вернуться, так как мы тут все обречены, — Елена опустила голову и вздохнула. Тут на носилках два санитара поднесли очередного раненого. Солдат лежал, прижав руку к правому боку. Между его красных, блестящих от крови пальцев проступали, змеясь, густые багровые струи. Девушка вновь присела на корточки, рассматривая окровавленный бок ратника. Кмитич отступил назад, стараясь не мешать. «Надо бы идти», — подумал он, ожидая момента, когда Елена поднимет на него глаза, чтобы сказать ей: «Ну, я пошел…» Кмитич вынул из кармана часы в серебряном футляре в форме луковицы — стрелки указывали ровно полдень. Он закрыл часы, спрятал в карман. «Уйду не прощаясь», — решил Кмитич.
        «Что за черт!» — хорунжий моргнул, протер глаза пальцами. Вначале он не обратил внимания, когда еще разговаривал с Еленой, но сейчас… вроде, посерело вокруг как-то все. Он взглянул на небо.
        - Что за черт!
        Или у него в глазах, или в воздухе что-то появилось, но голубое ясное небо, пусть и с редкими белыми барашками облаков, вдруг приобрело какой-то странный стальной оттенок. Голубизна небосвода словно выцвела. Кмитичу показалось, что вокруг… убывал свет! Но солнце светило как и прежде!
        «Может, это контузия?» — подумал испуганно Кмитич и уперся взглядом в такие же испуганные, как и его чувства, глаза Елены. Девушка уже стояла.
        - Что это? — спросила она, оглядываясь.
        - Ты это тоже видишь?
        В самом деле, пока Кмитич разговаривал с Еленой, все вокруг приобрело странный оттенок холодной серой стали. Другие люди также испуганно оглядывались, смотрели на небо — не облачность ли? — но небо было по-прежнему чисто, только… едва заметная и вообще никем не увиденная зарубка на западной стороне солнечного диска сейчас обрела форму достаточно заметной выемки. Люди стали волноваться.
        - Смотрите! Смотрите, на солнце что-то!
        - Что там?
        - Смотреть невозможно! Ярко очень!
        - Боже, спаси и сохрани!
        Еще через десять минут стало еще необычнее, ибо слово «темнее» не совсем подходило.
        - Матерь Божья, спаси нас!
        - Плохой знак, спадары! Ой, плохой знак!
        Люди продолжали кричать и суетиться у стены и на стене. Еще десять минут — и солнце превратилось в полумесяц, все еще угрожающе яркий, словно застывший разрыв гранаты, но небо при этом окрасилось аспидно-серым цветом обнаженного клинка. Вот загадочная темнота начала обволакивать солнце, которое уже не освещало небо и землю. Темнота шла с запада, поднимаясь, набирая силу, внося страх в сердца людей. Темная и бесформенная масса, словно огромное чудовище, ползла вдоль западного горизонта, как грядущий шторм с моря, но этот мистический шторм шел в глубоком и страшном молчании, без грома, без молний, без порывов ветра.
        - Затмение! Солнечное затмение! — кричал кто-то.
        Кмитич, замерев, глядел на удивительные метаморфозы неба. Он читал, слышал, но еще никогда не видел солнечного затмения. Если это оно! В этом хорунжий был не уверен. А вдруг это сам Бог, прогневавшийся на людей? Может, поэтому прилетал прямо в осажденный Смоленск черный бусел?
        Темнота начала плавно ползти вдоль горизонта, оставляя вслед за собой желтоватый полумрак. Вот уже полумесяц солнца превратился в искрящуюся белую узкую полоску. А темнеющее небо продолжало обволакивать солнце все стремительнее и стремительнее, словно страшный гигантский змей, заглатывая светило. И вот края яркой полосы солнца разбиваются на отдельные бусинки ярко-белого света — четки Бейли — последние лучи солнечного света, пронизывающие глубоко расположенные лунные долины. Напротив полумесяца проявился призрачно круглый силуэт. Это темный диск луны, заслонивший светило, обрамленный опально-белым свечением, создававшим ореол вокруг потемневшего солнца. Постепенно возникла корона — самое поразительное и неожиданное из всех проявлений полного затмения солнца. Почти мгновенно невероятно узкий полумесяц солнца образовал цепочку блестящих бусинок и коротких арок, быстро уменьшающихся и исчезающих. И теперь только одна бусинка сверкала, словно единственный алмаз на этом мистическом кольце. Но пробивающийся блеск стремительно тускнел, как будто его поглощала бездна. Город погрузился во мрак. Смолкли
звуки и голоса людей. Все словно утонуло в темноте, как в черной пучине. На небе появились звезды.
        Время полного затмения! В том месте, где раньше на небе было солнце, теперь зиял черный огромный зрачок космоса, окруженный нежным жемчужно-белым светом.
        - Я боюсь! — услышал Кмитич голос Елены. Девушка прижалась к нему. Он крепко обнял ее тонкое теплое тело, стройное, как у молодой березки. Она слегка дрожала.
        - Не бойся! Это должно пройти! Как красиво! Как страшно! — зачарованно глядел вверх Кмитич, на то, как слабый пурпурный свет появился на восточной кромке лунного диска, оттеняя белую корону и черноту, за которой спряталось солнце. На небе, словно ночью, мерцали звезды. Но то была не ночная темнота, а ночь самого дня! Над горизонтом по всей его протяженности можно было видеть, что затмения там, за границей тени, уже нет — лишь зловещий желтый полумрак.
        - Это конец? — шептала испуганно Елена, и Кмитич ощутил ее горячее дыхание у себя на щеке. Девушка закрыла глаза и прижалась к его лицу.
        - Нет, — Кмитича также сковал суеверный страх, страх перед чем-то абсолютно неведомым и жутким. Им самим овладело ощущение конца времени, но Кмитич понял, что больше боится даже не за себя, а за Елену, чье сердце колотилось рядом с его сердцем, лихорадочно соображая, как же можно спасти эту несчастную в своем испуге девушку от черной бездны неизвестности.
        - Никогда больше! Никогда! — испуганно шептала Елена, непонятно что имея в виду — не то свое прошлое занятие, не то еще что-то.
        - Не бойся. Нет, любая, нет! Все пройдет! Это… это солнечное затмение, — он жарко шептал ей прямо в лицо, гладя по белокурым волосам ладонью. Сейчас Кмитич с ужасом вспоминал цитату из «Откровения»: «Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем…» Нужели это оно и есть?
        Тусклые шипы и пучки световой короны все еще украшали черный диск солнца. Но вот уже слабый свет забрезжил на западе, в то время как на востоке тьма все еще сгущалась. Кромка луны начинала светлеть. Затмение отступало. Тьма не сумела овладеть солнцем.
        На черном диске появилась первая сверкающая бусинка солнечного света. Эта одиночная бусинка быстро перерастала в гирлянду из нескольких бусин, сливающихся в одно яркое пятно и постепенно приобретающих вновь форму солнечного полумесяца. Солнце выползало-таки из-под луны. Мрачная тень медленно проплыла и быстро пропала на востоке. День с его естественными светом и формой полностью вернулся.
        Но Кмитич с Еленой все еще стояли, прижавшись друг к другу. Кмитичу при этом не хотелось отпускать девушку — он, к собственному удивлению, чувствовал себя безопасней, ощущая тепло ее тела, словно ребенок в обьятиях матери. От Елены шла сильная энергетика и защищенность, несмотря на то, что она сама страшно перепугалась. Словно проснувшись, девушка часто заморгала глазами и посмотрела на Кмитича снизу вверх почти удивленно. Тот, смутившись, чуть-чуть отстранил ее. Елена, также явно смутившись, сделала шаг назад.
        - Ну вот, все позади, — буркнул Кмитич, утирая холодный пот со лба шапкой.
        - Что все это было? — она вновь испуганно взглянула на Кмитича.
        - Солнечное затмение. Звездочеты говорят, что такое бывает иногда. И это, как и комета, предвестник войны, страшной войны.
        - Но почему именно сейчас?
        Кмитич рассеянно улыбнулся:
        - Наверное, из-за войны. Знак плохого времени. Нужно готовиться к худшему, Елена.
        Он достал часы, взглянул на циферблат, думая, что сильно опаздывает. Чудо! Оказывается, прошло всего-то две минуты с небольшим, а хорунжему показалось, что все это длилось ужасно долго, почти вечность!
        - Плохой знак, — опустила голову Елена, — не уезжай. Это Бог на тебя гневается.
        - Это на царя гневается Бог! А мы с тобой еще встретимся. Я обещаю!

* * *
        В царском лагере затмение наделало еще больше переполоху, чем в Смоленске. Люди молились, кто-то даже плакал, прощаясь с жизнью… Сам царь был не на шутку перепуган.
        «Вот он, старый мордвин Никон с его реформами! — лихорадочно думал оробевший царь. — Вот его идея ходить на крестный ход не по солнцу, а против солнца!»
        Воеводы советовали кто что: одни говорили, это знак беды, и нужно уходить из-под Смоленска, другие — что это смоляне прогневили Бога тем, что не признают царя его помазанником. Третьи говорили, что война будет проиграна, четвертые — что нужно отказаться креститься тремя пальцами и вернуться к двум…
        - Иуда брал соль щепотью, поэтому щепотью креститься грех.! — кричали царские ратники. — А двоеперстие указывает на два естества Христа! Никон, лжеотец, прогневил Бога, вот он и грозит нам! Царь в руках антихриста в образе патриарха!
        Начались волнения. Толпа приверженцев двоеперстия росла, народ бузил, и вскоре началась кровавая драка с применением сабель и бердышей. «Двоеперстники» опрокинули «трехперстников» и толпой пошли к царскому шатру, размахивая саблями и кулаками, требуя не принимать нововведения. У шатра смутьянов встретил ощетинившийся мушкетами стрелецкий строй в вишневых кафтанах.
        - А ну, разойдись! — кричал рослый сотник.
        Кто-то выстрелил из пистолета прямо в живот сотнику. Еще выстрел! Один из стрельцов, согнувшись пополам, выпал из стройного вишневого ряда.
        - Пли!
        Стрельцы дали в ответ залп, завязалась отчаянная рубка. Красные кафтаны стрельцов быстро поглотила серая масса. На помощь гибнущим стрельцам прибежали новые. Появились английские наемники и залпами разорвали толпу бунтарей…
        Царь в это время ретировался вон с Девичьей горы, под плотной охраной солдат и стрельцов. Насмерть перепуганный монарх Московии приказал оповестить войска, что по поводу «щепоти» еще никаких четких указов Никона нет, и каждый пока может креститься, как хочет.
        В тот день смоляне вздохнули свободно: у стен было тихо, а вот из лагеря московитов до Смоленска ветер доносил мушкетные залпы. Правда, бунт был быстро погашен, царь вернулся. Что дальше делать, он пока не знал.
        Глава 9
        ЦАРЕВЫ ДУМЫ
        Теплым и впервые за долгое время тихим летним вечером 14-го августа московский воевода Богдан Хитров направлялся в царский шатер. Мерно позвякивали богатые ножны его турецкой сабли, волочащейся почти по земле, а под его седеющими коротко стрижеными волосами цвета перца и соли бродили тяжелые думы. Собирался он сказать то, о чем уже много и часто шушукались полковники и воеводы.
        Царь принял Хитрова, но как-то без былого умиления и энтузиазма. Пока воевода говорил, Алексей Михайлович с угрюмым лицом сидел за столом, размашисто ставя резолюции на челобитных обиженных полоцких граждан. Некий Мишка Корнилов жаловался, что царские люди схватили его зятя купца Романа со всем товаром на сорок рублей. Шляхетка Мария Гаврилова просила вернуть ей шубу рысью, нагло отобранную московским стольником Микитой Вельяминовым. Пришла жалоба и на стрельца Остатку Иванова, который «со товарищи» украл у попа Ивана из соборной Софии его драгоценные одежды и корону. У Матронки Есиповой стрельцы незаконно «реквизировали» девять серебряных блюд и прочую дорогую посуду ценой в пять рублей. Титко Иванов жаловался, что во время боев закопал свои денежные сбережения — тридцать рублей — в собственном огороде. А как стал раскапывать, тут же нарисовались царские урядники, словно из-под земли, и потребовали «свою» половину от сбережений Иванова… И таких бумаг царю доставили целый ворох. Царские ратники вели себя в Полоцке далеко не как защитники «обиженных православных» от «неправд королевских», а все
больше как воры и мошенники, растаскивая все, что плохо лежит, либо банально грабя. «Царь государь, смилуйся, пожалуй!» — взывали жалобщики. «Отказать!» — начертывала «высокая» царская рука на всех этих раздражающих его жалких причитаниях. Однако царю поведение его войска не нравилось. Не было порядка в городе! Так и последних союзников можно растерять! До прихода Хитрова государь уже начал писать указ с требованием к полоцкому гарнизону «белорусцев Полоцка не трогать». Вот только наказание за непослушание указу никак не шло в голову.
        - Светлый царь, — низко поклонился государю Хитров, переминаясь с ноги на ногу по мягкому персидскому ковру, — я по очень важному делу. Не вели казнить, вели слово молвить…
        - Давай, говори, что у тебя.
        - Соображения кое-какие по нашей войне с Польшей, если ее так можно назвать.
        - А как ты предлагаешь ее назвать? — строго взглянул на воеводу царь.
        - Тут ведь вот оно что, — Хитров нервно пригладил свои усы ладонью, собираясь с мыслями, — мы вот заключили союз с русинами, с Хмельницким, и он отрядил нам аж 20 000 войска. Но враг для Хмельницкого — ляхи и страна их Польша с жидами и помещиками их. Но до Польши нам идти еще тыщу верст, светлый государь, а тут в Литве мы, похоже, надолго застрянем. Литва — страна великая, знаменитая своими замками да крепостями. Ну, и народ упертый здесь. В Слуцке, говорят, князь Богуслав Радзивилл обучил мещан не хуже солдат воевать. И коль мы под Смоленском сидим уже больше месяца, то такого же надо ожидать и под Витебском, Могилевом, Слуцком и другими крепкими фортециями. Вот Золотаренко, докладывают, крепко сел в Гомеле, никак взять замок не может.
        По иронии судьбы именно в этот день после более чем полуторамесячной осады гомельский гарнизон — полковники, ротмистры, венгры, татары и немцы — сдался-таки казакам. Но ни Хитров, ни царь этого знать, конечно же, пока не могли. Однако в царском стане хорошо знали, как писал Золотаренко, что «Гомель есть всем местам граничным литовским головою. Место вельми оборонное, людей служилых немало, снарядов и пороху много». Войско русского атамана без особых трудов ворвалось в город, но, подойдя к замку, встало. Расставив вокруг крепости и по соседним холмам пушки, казаки начали обстрел замка и его осаду и до 11 июля четырежды ходили на штурм, но все их приступы были успешно отбиты. Осажденные также предпринимали ответные, весьма эффективные вылазки. Осада затянулась, казаки приуныли и решили принудить замок сдаться «голодом и безводьем». Это только и знали пока в лагере московской армии к 14 августа. За ходом осады Гомеля следила вся Восточная Литва, следил царь, следил Киев. Понимая, что гомельчане своим упорством «всей Литве и войскам ее сердца и смелости додают», Иван Золотаренко обратился к осажденным
от имени царя и Богдана Хмельницкого с предложением сдаться, но те «гордо и сурово» отказались. Тогда казаки втащили несколько больших пушек на Спасскую церковь, стоявшую за Гомеюком недалеко от замка, и, стреляя раскаленными ядрами, вызвали в замке пожар. Вылазка с целью ликвидации этой артиллерийской позиции провалилась. Вскоре казаки обнаружили и взорвали потайной ход горожан к воде, что в конечном итоге решило участь осажденных. Но, увы, Хитров всего этого пока не знал.
        - А что, если казаки бунт поднимут: мол, не хотим больше против братьев единокровных воевать, а подавай нам ляхов, врагов наших! Ведь скоро так и скажут, мой светлый царь, ой скажут, — говорил Хитров царю.
        - Это да, — кивнул, нахмурившись, царь, — и что ты предлагаешь?
        - Я и не знаю даже, что предложить, но надо бы через те русские земли на Польшу идти, которые с нами и заключили унию, то бишь через Укранию и Волынь, прямо к Польше. Хмельницкий — умный гетман, он поймет, что мы его заставляем не с теми воевать, с кем он хочет. А все говорит о том, что увязли мы, светлый государь, здесь накрепко. Особенно казачки увязли, которые не то что Гомель не могут взять, но и Старый Быхов, и даже, говорят, новую крепость Богуслава Радзивилла Жодин тоже захватить никак не выходит.
        - Все у тебя? — царь был явно не в духе от сообщения Хитрова. Но воевода все еще переступал с ноги на ногу.
        - Тут еще одна новость.
        - Какая?
        - Рано утром из Смоленска бежал князь Кмитич.
        - Кмитич? А кто это? — нахмурил бровь царь.
        - Это тот самый хорунжий, за голову которого ваш стольник князь Петр Алексеевич и Иван Никитич Хованский просили награду выплатить, а вы приказ подписали.
        - Да? Хм. Ну и что? Мало ли что я подписываю! Всего и не упомнишь! И что этот Кмитич?
        - Он бежал, а это, понятно, не к добру. С одной стороны, это к добру, ибо Кмитич этот нас своими вылазками зело беспокоил, но теперь этот шайтан армию от Радзивилла привести под Смоленск может. Или ополченцев где собрать в состоянии. По этому поводу князь Хованский и Петр Долгоруков думают: лучше бы быстрее брать штурмом Смоленск, пока этот стервец не привел подкрепление.
        - А чего они сами мне об этом не говорят? — у царя нервно дернулось веко.
        - Они скажут еще, светлый государь. Я просто раньше времени докладаю, чтобы не…
        - А как этот… как его…
        - Кмитич?
        - Да, как этот ваш Кмитич бежал из Смоленска, ежели обозы наши вокруг стоят? — раздраженно спросил царь.
        - Дык, он, шельма, переодевшись в форму нашего стрельца, на коне выехал. Его никто не признал кроме одного нашего часового. Он по случайности сталкивался с ним во время вылазки литовцев. Тогда Кмитич многих наших порубал и двух офицеров убил: сотника Давыдова и булгарского хана Бекбулатова. Постовой узнал его, крикнул, но тот выстрелил в упор из пистолета и ускакал.
        - Почему его так все боятся, этого Кмитича? Ведь обещанных чудо-снарядов мы, вроде бы, от смолян не дождались. Стало быть, не всему научил Кмитича его учитель, как там его… Семенович, кажется.
        - Тут надо заметить, светлый государь, что пушки смоленские нас пощипали зело больно. Как петух поклевал. Его, Кмитича, работа! А теперь он куда-то смылся. Явно не просто бежал от страху. Теперь можно ждать всего, чего угодно. Этот дьявол из любого места с любой хоругвью может появиться.
        - Ступай, коль сказал все, — холодно ответил царь. Воевода вновь низко поклонился и, не разгибаясь, продолжая отвешивать поклоны, попятился к выходу, где по бокам стояли молодые красавцы в белых кафтанах с алебардами в руках и в высоких белых шапках.
        Царь часто задышал, раздувая ноздри. Он взял со стола кубок с медовухой, осушил залпом и швырнул серебряный сосуд в угол шатра. Алексей Михайлович был в гневе, ибо Хитров по поводу Литвы сказал сущую правду. Хмельницкий скоро раскроет обман, ибо не все идет так гладко, как хотелось бы. Не мог царь сказать Хитрову то, что знали лишь Трубецкой, Хованский и Шереметев: Москва и не собиралась завоевывать в этом году Польшу, но только Литву под видом войны с Польшей, чтобы ликвидировать союзное государство Речь Посполитую. Московитский народ все равно не разбирал, что такое в Речи Посполитой Польша, что Русь, что Литва, а что Жмайтия. Ратники и стрельцы с татарами принимали за Польшу уже сам Рославль и Смоленск, а всех их жителей — за поляков. Царь, к слову, и сам полагал, что Польша — это уже Менск и Борисов. Война Хмельницкого с Польшей была просто хорошим предлогом внедриться в Речь Посполитую под видом защиты православных русин Укрании, Подолья и Волыни, завоевать то, что не удалось предшественникам Алексея Михайловича: Смоленск, Мстиславль, Могилев, Оршу, а затем и остальные литвинские города
вплоть до столицы Вильны. Уничтожить Речь Посполитую — вот чего хотел царь. Он не мог не понимать, что Люблинская уния 1569 года, объединившая Польшу и Литву, приводит ко все большему усилению этого союзного славянского государства, к его процветанию на зависть Московии, где демократические европейские институты отсутствовали напрочь. Москва уже пыталась вступить в Речь Посполитую, присягнув королевичу Владиславу сорок два года тому назад, что привело к гражданской войне и победе консерваторов в лице Минина и Пожарского, но сейчас… Угроза опять возросла. На фоне экономического застоя, эпидемий, непопулярных религиозных реформ, полного захирения Пскова и Новгорода в составе Московского государства западные соседи выглядели все более и более раздражающим примером. Все более и более бесили они царя одним своим существованием под Богом и солнцем. Ведь именно литвины испокон веков стремились поддержать вольные русские республики Пскова и Новгорода, похожие на польско-литовскую Республику во всем. Именно из-за этого разгромил эти республики Иван Васильевич, боясь распространения «опасной заразы» на восток.
Оно, правда, Алексей Михайлович не против, чтобы и его народ жил свободно, богато и по Магдебургскому праву и чтобы молился, кому захочет, и даже не против присоединения к Речи Посполитой, но только если быть в этом объединении царем или, там, королем даже. Иначе нет никакого смысла туда вступать.
        Думал царь, что бравым маршем он к сентябрю выйдет к границе Польши. Но этот план уже сорвался, ибо под Смоленском сложили головы пять тысяч человек, а сдачей города даже и не пахло. Вот и у Золотаренко дела шли слишком туго для полного оптимизма.
        - Штурмовать! Всеми силами и сейчас же! Проклятый город! — истерично кричал царь, мечась по шатру и разбрасывая в бешенстве географические карты, доклады, лежавшие на его столе, черновики писем, письменные заказы новых пушек и ядер в Туле, письмо из Москвы, сообщающее о начавшейся в городе эпидемии. Все это он начал рубать саблей с криком: «Проклятье!»
        С обратной стороны шатра притаились стольники Петр и Дмитрий Алексеевичи Долгоруковы с Богданом Хитровым. Хитров осторожно прислушивался, стоя ближе всех к выходу — он только что вышел из шатра.
        - Что там? — спросил Петр Долгоруков.
        - Кажись, опять буйствует, — шепотом отвечал Хитров.
        - Нехорошо это, — поморщился Петр, — значит, жди беды. Тогда пойдем, Богдан, подобру-поздорову отсель. Думаю, хотели мы как лучше, а выйдет все худо. Заставит завтра же на штурм идти. Как пить дать заставит.
        - Оно может быть, — кивнул Дмитрий Долгоруков, — а что по Кмитичу сказал?
        - Да ничего! — пожал плечами Хитров. — Он такого не знает и не помнит.
        - Доведет наш дурень нас до гробовой доски! — зло блеснули синие глаза Дмитрия. — Надо как-то в свои руки руководство брать. Надавить на него нужно сильнее, чтобы уходить на Волынь скорее. Надавить через Морозова надо, ибо царь наш всегда дядьке Морозову письма пишет да советы спрашивает. Вместе всем надо ему сказать, а не одному Богдану. Нет здесь митрополита Никона, некому его с толку сбить!
        И все трое отошли от шатра.
        Однако князья Долгоруковы и Хитров напрасно боялись государевой злобы. Уже через пару часов Алексей Михайлович вновь выглядел спокойным и добрым. Он приказал готовить пир на следующий день. И вот 15 августа на Девичьей горе был накрыт стол для всех воевод. Перед пиром царь провел тайное совещание, на которое, однако, не пригласил Хитрова, как и иностранных полковников. Алексей Михайлович, тем не менее, изложил точку зрения Хитрова и спросил, как быть в ситуации, если русские казаки выразят протест против затянувшейся войны в союзе с московитами против родственных «белорусцев», а не против ляхов.
        - Это верно! — закивали все головами. — Неправильно мы это все сделали!
        - Надо было, наоборот, унию заключить не с Малой Русью, а с Литвой против Польши, тем более что литовский гетман Януш Радзивилл поляков не жалует, — говорил князь Иван Хованский.
        - Так давайте предложим этому гетману свое покровительство и защиту от Польши, с условием, что занятые нами города, естественно, со Смоленском, остаются у нас, раз уж Бог их нам дал. А остальными землями и городами, так и быть, пускай литвины подавятся! — предлагал князь Иван Хромой-Волконский. — Пообещаем им как обычно — их свободы и хозяйства сохранить. Ну, а потом ляхов и жидов выгоним и своих людей на их места поставим! Так уже делали в Брянске.
        Все одобрительно кивали головами, мол, правильное решение.
        - И Литва наша будет, и глядишь, вместе с русинами и литвинами Польшу завоюем! А там и всю Инфляндию у шведов отберем. И вот тогда будем жить — не тужить! Все наше на Балтике будет! — радовался стрелецкий голова Артамон Матвеев.
        - Матвеев! — строго окрикнул его царь. — Со Швецией мы пока не можем воевать, а вот все земли Руси и Литвы подчинить можем вполне. Но Смоленск — это заноза в нашем заду! Смоленск надо срочно брать, как и Витебск, Могилев, Минск и Вильно, чтобы говорить с Радзивиллом с позиции силы. А то он еще подумает, что мы испугались!
        - Завтра же на штурм пойдем, государь, всем миром и возьмем этот чертов город! — кричали оба Долгорукова, поднимая кубки с медом, — ей-богу, ведь шапками закидаем!
        - Этой же ночью, — хитро улыбнулся царь, — сможете?
        - Сможем! — почти хором ответили князья Долгоруковы.
        - Царев город! — закричали все, поднимая кубки за царя и победу. Поднимал кубок и запорожский атаман Золотаренко.
        Глава 10
        ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТУРМ
        В Киеве в кабинете гетмана Зеновия Богдана Хмельницкого царил если не переполох, то, по меньшей мере, легкая паника.
        - Спадары полковники, — говорил своим приближенным гетман с почерневшим лицом, — в Гомеле во время вылазки гарнизона тамошнего замка убит черниговский полковник Степан Подобайло.
        - Как так?! Он же там еще в 49-м году воевал!
        - Не может быть!
        - Отвоевался!
        - Спадары! Яны ж Подобайло забили, гадюки!
        Полковники недоуменно смотрели друг на друга, сокрушенно трясли оселедцами на бритых головах, в сердцах рубили ладонью воздух…
        - Степан Подобайло, — грустно повторил Хмельницкий, кивнув головой, — слава герою. Давайте встанем, спадарство, и почтим сего доброго воина молчанием.
        Все встали и, постояв с низко опущенными головами, вновь сели за круглый стол.
        - Что вы хотели?! Воевать и не погибать?! — выкрикнул кто-то в отчаянье. — Так и далей будет! Только вот ради чего?! Зачем нам тот Гомель опять сдался?! На кой лях?!
        - А я как раз про наших ляхов и хочу поговорить, — вновь заговорил Хмельницкий, посчитав, что уже дал время своим людям выпустить пар, — похоже, обдурил нас москальский царь. Того ли мы хотели, когда подписывали Переяславскую раду? То ли нам обещал их Бутурлин? Мы ведь вместе против ляхов биться хотели за Русь нашу матушку. А бьемся с той же Русью — с Литвой. Наши лучшие люди гибнут на земле наших братьев, — Хмельницкий потряс в воздухе Библией. — Ось! «Библия Русская», спадары! Ее печатал сто сорок лет назад полоцкий доктор наук Францыск Скорина! Для нас печатал! Для всех православных русских людей Киева печатал! На одной Библии мы с литвинами выросли! Вместе татар разгромили на Синих водах, не пустив Орду в Русь! И что же! Значит, сейчас будем помогать московскому князю рубить своих же братьев Литвы без всякой пользы для Руси?! Да, мы сами виноваты, что вписались в войну против Речи Посполитой, желая посчитаться с ляхами. Но нам нет смысла воевать с литвинами.
        - Верно! — поднялся Иван Володыевский. — А я предупреждал: не связываться с московским царем! Эти ордынцы всегда только и думали, как бы больше земель русских отхватить! Теперь дела еще более запутаны, чем в нашем роду Володыевских, где одни за Русь воюют, а другие, как Юрка, за ляхов и короля! Что же это у нас за славянское братство такое, Панове?!
        - Вспомните 51-й год! — кричал кто-то. — Литвины нас рубали не хуже ляхов!
        Полковники вновь подняли гомон. Одни заступались за Переяславскую раду, другие хулили ее, припоминали гетману все обстоятельства заключения унии, что силой загоняли людей принять присягу, что Киевское духовенство так-таки отказалось присягать царю… Припомнили даже Барабаша, у которого Богдан выкрал королевскую грамоту и подпаивал, лишь бы тот не жаловался Яну Казимиру.
        - Хорош! — хлопнул гетман рукой по столу. — Что было, то было! Верно! Дров наломали будь здоров, но не от хорошей жизни! Мы же ведь сразу со Швецией или Турцией хотели унию заключить! Дернул черт! Так вот, я тут переписываюсь тайно с гетманом Речи Посполитой Янушем Радзивиллом. Он мне то же самое предлагает — заключить союз со Швецией и воевать с Московией и Польшей. Друг другу помогать то бишь! А то мы за москалей кровь проливаем, а они уж точно за нас не будут ляхов бить. Ибо время идет, а из добрых намерений Переяславской рады одно лишь худо выходит пока! Надо, панове, аккуратно выждать да потихоньку отзывать войска Золотаренко из Литвы. Сегодня Подобайло убили, а завтра кого? Самого Ивана Золотаренко?..
        Однако в этот вечер русинские полковники решили не предпринимать конкретных мер, но согласились больше войск царю не посылать и обдумать предложение Януша Радзивилла по поводу союза. На том и разошлись, пообещав выпить чарку за упокой черниговского полковника.

***
        В то же самое время под Смоленском, в ночь на 16 августа, в движение пришли все московские войска. Трудно сказать, то ли отъезд Кмитича из Смоленска всполошил царских воевод, то ли хорошая пьянка сподвигла царя на подвиги, то ли засиделся государь московский под городом, но еще не выветрился хмель из голов царя и его князей, а сигнал «на штурм» был отдан из трех гортонов.
        Во втором часу ночи московитяне силами князя Петра Долгорукова уже шли на штурм со стороны Молоховых ворот и Шеина пролома. Их поддерживали наемные солдаты полковника Франца Трафорта. Ратники Дмитрия Долгорукова бежали с лестницами на Наугольную башню у Веселухи. Здесь же были и все главные воеводы царского войска: князь Иван Хованский, Иван Хромой-Волконский, два князя Толочановых. К Лучинской башне устремились ратники Богдана Хитрова, а с ним и солдаты британского полковника Александра Гипсона. Днепровые ворота и Наугольную башню царь приказал атаковать голове стрелецкому Артамону Матвееву. К Пятницким воротам шел стольник и воевода Иван Богданов Милославский, а с ним дворяне Гаврило и Михайло Федоровы, дети Самарины. К Королевскому пролому выдвинулся полк головы стрелецкого Дмитрия Иванова и Дмитрия Зубова. Вся гигантская армада московского войска пришла в движение.
        - Быстро! Быстро! Занять места согласно расчету! — распоряжался на стене Боноллиус, размахивая шпагой. Защитники фортеции шустро разбегались по кватерам, заряжали мушкеты, прочищали пушки. Никто не суетился, все привычно выполняли свою работу, к которой за полтора месяца уже приноровились.
        - Шнеллер! — кричал своим мушкетерам Корф, но и этих солдат подгонять не приходилось. Их мутные шлемы уже поблескивали в темноте у бойниц стены. Внизу же, под стенами, во мраке ночи, освещаемое зажигательными осветительными ядрами, копошилось море вражеской армии, вверх торчали лестницы, много лестниц. Обухович позже утверждал, что противник приставил их к стенам до четырех тысяч.
        Первым подвергся штурму Большой вал, или Королевская крепость, которую царь желал захватить в первую очередь. Со стены по осаждающим затрещали мушкеты, ухнули пушки, но уже ничто не помешало московитянам быстро приставить лестницы. По ним вверх устремились люди. Почти все сразу были сбиты вихрем пуль, а несколько лестниц смоляне скинули. Вдарили городские картечницы, кося осаждающих десятками. Однако атакующие демонстрировали удивительный пример мужества и бесстрашия: они, не обращая внимания на падающих убитых и раненых товарищей, деловито поднимали лестницы, приставляли их к стенам и потоком устремлялись вверх, чтобы свалиться вниз с дырой от пули в голове, груди, шее или с криком полететь вниз, ошпарившись струей раскаленного свинца или смолы. Дымом мушкетов затянуло всю кватеру Королевской крепости, защитникам казалось, что они дерутся в густом тумане, из которого на них с саблями и бердышами выпрыгивают враги. Схватки начинались и на самой стене, но здесь московитов ждала быстрая смерть от холодной стали и горячего свинца. Однако и защитники несли потери — особенно губительным был огонь
московских тюфяков, прикрывавших атаки на стены.
        Несколько тысяч московских ратников с петардами устремились к Большому валу и, наткнувшись перед воротами на преграды, начали рубить палисад. Смоляне стреляли по ним сверху, на головы штурмующих летели бревна, камни, кирпичи, вновь гремели залпы мушкетов. Здесь на стене командовал пан полковник Остик, невысокий худой мужчина с перевязанной головой под мушкетерской каской. Вот уже горы трупов лежат у стены, но новые ряды атакующих прямо по телам убитых и раненых бесстрастно идут на новый приступ, словно машины, а не люди. По ним из пушек палят из соседней башни, ядра липко впиваются в тела, разрывают людей на части, отрывают головы, штурмующие падают, но на место павших встают новые и новые боевые «машины», упрямо идущие навстречу урагану свинца, чтобы умереть или победить.
        Это море людей позволило московитянам полностью вырубить палисад и разбросать избицу. Полковник Остик со своей пехотой защищался храбро, но его сил было явно недостаточно. Едкий пороховой дым затопил всю кватеру Большого вала. Полковник двигался в дыму почти на ощупь, то и дело перепрыгивая через упавших солдат. Обороняющиеся тем временем рубили и колотили чем ни попадя атакующих, влезающих на кватеру. Блестели мокрые спины раздетых до пояса канониров с банниками в руках.
        - Руби их! Бей! Вон их! — кричал Остик, размахивая саблей.
        Остик даже сам не понял, как сцепился с забравшимся на стену бородатым великаном в стрелецкой каске, который ударом поломанного бердыша отбросил в сторону саблю полковника. Но пан офицер с мушкетерским кинжалом-дагоем храбро набросился на исполина. Великан схватил Остика за шею, желая либо удушить, либо швырнуть вон со стены. Остик с покрасневшим от усилия лицом и хрипом от сдавливающих горло пальцев стрельца принялся колоть этого московита дагоем, нанося удар за ударом. Бородач словно не чувствовал уколов, продолжал душить офицера. В глазах Остика потемнело. Он уже слабеющей рукой нанес последний удар. Великан ослабил хватку, пошатнулся, отпустил горло полковника. Остик, кашляя и хрипя, уперся изо всех сил руками в грудь московита, желая столкнуть гиганта со стены, но тот стоял как вкопанный. Тогда полковник стащил раненого противника на себя и сбросил во двор города очередным ударом дагоя. Московитянин упал вниз на доски, его каска полетела в сторону. Сам же московит, шатаясь, поднялся, словно хмельной, не понимая, где находится, но Остик уже этого не видел. Он схватил упавшую саблю и сильным
ударом отсек голову очередному показавшемуся в проеме врагу в мохнатой шапке и с ножом в зубах.
        - Аллах акбар! Ла илляхи илл Аллах! [12 - Аллах Велик! Нет бога, кроме Аллаха!] — послышался громкий крик со стороны нападавших. Это татарская рота бросилась на стену. Им на головы полетели гранаты, новую партию которых в больших плетеных корзинах только что притащили подростки и женщины Смоленска.
        - Пусть пан Корф пришлет помощь! Хотя бы двадцать мушкетеров! — крикнул Остик молодому хлопчику, схватив его за локоть. — Ты меня понял?
        - Зразумел, пан! — ответил хлопчик и с испуганным лицом юркнул вниз по лестнице.
        Солдат на кватере явно не хватало. Одно орудие стояло молча — все канониры лежали убитыми, посеченные мелкими ядрами татарских туфяков. Уже с час Остик отбивал нападение, теряя людей, но враг непрерывно лез на стену, одна рота сменяла другую: стрельцы, солдаты нового строя, англичане, какие-то оборванцы, теперь вот татары…
        Бах! Бах! — грохотали гранаты у подножия стены, разметая атакующих. Одни падали снопами на землю, другие с криками «Аллах акбар!» их заменяли и вновь лезли вверх по лестницам. В поредевших рядах солдат Остика уже некому было сталкивать лестницы, тем более что татары ловко цепляли их железными крюками за стену. Тогда Остик быстро принял неожиданное, но единственно верное решение:
        - Тащите эти чертовы лестницы наверх, мать вашу! — крикнул он смолянам. Оборонцы быстро все поняли. Они стали хватать лестницы и перетаскивать к себе. Татары были ошарашены таким неожиданным поворотом. После того как несколько лестниц «переползло» к смолянам, нападающие опомнились и принялись хватать лестницы и тащить в свою сторону. Но этому мешали сыплющиеся сверху гранаты защитников. Оранжевые вспышки разрывов бомб разбрасывали татарских солдат. Однако подкрепление к врагу все прибывало и прибывало. Груды убитых и раненых скопились под стеной, и штурмующие стояли прямо на телах своих павших товарищей, впрочем, не обращая на это никакого внимания.
        Гранаты летели вниз, шипя и разрываясь с грохотом, неся дым, крики и кровь захватчиков. Кажется, уже более двух тысяч мертвых тел скопилось под стенами у Большого вала, а неприятель все шел и шел вперед под бодрые удары барабана, звуки труб и свист пуль.
        Но и на стенах было не легче. Солдат уже не хватало для обороны — их полегло половина состава, — враг мог в любой момент овладеть стеной, и тогда — пиши пропало.
        - Заклинаю! Пришлите подкрепление! — кричал Остик очередному посыльному. — Я не прошу, я требую! Приказываю! Пусть Корф пришлет людей! Или пусть пан воевода сам сюда придет и скажет, как обороняться дальше!
        Посыльный умчался, а рядом с Остиком упал солдат с кровавой дырой во лбу. Остик схватил корзину с оставшимися тремя гранатами, зажег фитили и просто выбросил не глядя, словно мусор. Бах! Бах! Бах! — раздавались снизу взрывы, сопровождаемые криками раненых татарских солдат. Атакующие уже оставили две тысячи убитых и раненых, и вот московиты шли на новый приступ, словно и не понесли никаких потерь.
        - Матка Боска! — взмолился Остик. — Не погуби нас! Помоги!
        Несчастный офицер понимал, что сейчас только чудо может спасти его — людей становилось все меньше и меньше, но атакующие все прибывали и прибывали.
        Рядом с паном Остиком громко вскрикнула какая-то женщина и стала падать. Остик подхватил ее, не понимая, как здесь оказались женщины. А это на помощь пришли мещане города, направленные Корфом, у которого не нашлось мушкетеров, чтобы прислать Остику. Прибежали не только мещане, но и их жены. Они лили на штурмующих сверху из котлов горячую смолу, очищая стену от налипших на нее атакующих вражеских солдат, поливали царских ратников кипятком, сыпали золу, бросали кирпичи. И в конце концов атака захлебнулась собственной кровью. Бесстрастные «машины» все-таки оказались людьми из мяса и костей.
        - Перамога! Перамога![13 - Победа! Победа! (бел.)] — ликуя, кричал Остик, видя, как отходят от стены побитые остатки царского войска. В этот момент на кватере стояли одни гражданские — мещане и их женщины, да несколько забрызганных кровью солдат и канониров среди груд убитых и тяжело раненных товарищей.
        Такая же участь постигла московитян и на соседних кватерах, где остались груды лежащих тел и брошенные лестницы. Особенно сильный натиск был на участок от Веселухи до Антифоновской башни. Защитники оборонялись отчаянно, но в какой-то момент закончились патроны, и тогда находчивый Обухович приказал сбрасывать на головы врага ульи с пчелами. Жужжащие насекомые загнали атакующих обратно в окопы. Хуже дело обстояло на сбитых кватерах от Антифоновской башни до Шеина пролома. С двенадцатью развернутыми знаменами неприятельские солдаты нового или иноземного строя — московские ратники в старомодных остроконечных шлемах, с мушкетами и саблями, собранные по европейскому образцу — под градом пуль все же взобрались по щебню и телам погибших товарищей на башню и уже торжествовали победу. Смоляне бросились на них врукопашную, но силы здесь были явно на стороне врага. Сам Обухович прискакал верхом и, обращаясь к отступившему из башни кавалерийскому ротмистру Овруцкому, приказал снова идти в бой. Овруцкий стоял перед воеводой потерянный, с отсутствующим взглядом, пошатываясь, держа руку на боку. Обухович не сразу
понял, что ротмистр ранен пулей в бок, а руку ему пробила вражеская пика.
        - Пусть Корф пришлет людей! — крикнул воевода первому попавшемуся солдату, видя, что от раненого ротмистра пользы в самом деле мало. — Врача ротмистру! Быстро!
        Овруцкий, тем не менее, оттолкнул солдата, попытавшегося поддержать его, и упрямо, словно сомнамбула, пошел обратно к башне, прихватив зачем-то горящую головню. Обухович увидел это лишь краем глаза. Он окликнул Овруцкого, но тот уже растворился в дыму и утреннем сумраке, в грохоте взрывов и выстрелов. Правда, Обухович уже забыл про ротмистра. Он распоряжался, сталкивая лестницы, которые неприятель выставлял из башни вниз. Две лестницы удалось столкнуть, но это было все, что удалось сделать. Неприятельские солдаты из захваченной башни перебирались на стену, где лежали тела погибших смоленских пушкарей, а со стены темные фигуры людей с мутно поблескивающими в сумраке раннего утра саблями и бердышами спрыгивали внутрь города. Их здесь было уже полторы сотни человек.
        - Огня! — кричал немецкому командиру мушкетеров Обухович. Те вскидывали свои облегченные, без фуршетов, шведские мушкеты, прижимая приклады к кожаным подушкам у плеча. Раздавался залп, и Обухович погружался в белую пелену дыма. Пороховое облако сносило холодным утренним ветром. У стены лежали, корчась и без движений, захватчики, но на смену им уже спрыгивали другие.
        - Fertig! Hoch аn![14] — кричал немец своим мушкетерам.
        - Огня! — надрывался Обухович, но к своему ужасу обнаружил, что у него остался лишь один строй из двадцати человек. Мушкетеры перезаряжались. Воевода с плохо скрываемым раздражением наблюдал, как медленно-медленно снимают немцы с ремней свои кожаные мешочки, извлекая из них пули, медленно-медленно засыпают в ствол порох из деревянных зарядиц.
        - Огня!
        Мушкетеры, кажется, как во сне, не спеша забивали шомполами заряд в ствол, медленно снимали другие зарядцы, медленно насыпали порох на полку мушкетов.
        - Холера ясна, огня! — воевода, кажется, впервые в жизни по-настоящему испугался. До бегущих с клинками московитов было уже менее десяти шагов. Обухович видел их бородатые красные лица, видел, как блекло отсвечивает слабый утренний свет от металла их остроконечных шлемов, сабель.
        - Feuer![15 - Пли! (нем.)]
        Треск долгожданного залпа разорвал бесившую Обуховича тишину, хотя до идеальной тишины этого утра было очень даже далеко… В ушах Обуховича засвистело. Снова все затянуло дымом. Больше стрелять не было никакой возможности. Одни атакующие упали, посеченные пулями почти в упор, но уже с ревом неслись другие, в черном одеянии, с саблями и бердышами наголо.
        - Сабли к бою! — кричит мушкетерам Обухович и сам бросается на московитского бердышника, уклоняясь от его страшного лезвия, рубя по плечу, потом пронзая бок, морщась от брызгнувшей прямо в лицо крови…
        Мушкетеры, отбросив бесполезные мушкеты, пошли вперед с обнаженными шпагами. Теперь и они могли убедиться в слабых фехтовальных способностях своих врагов — атакующие ратники нового строя дрались по старинке, как мужики в деревне, широко размахивая саблями, уповая лишь на силу удара, а не на его точность и быстроту. Мушкетеры кололи ловкими быстрыми выпадами своих восьмидесятисантиметровых шпаг, мастерски защищаясь круговыми движениями гард от ударов сабель и бердышей. В другой руке некоторые сжимали дагой — мушкетерский кинжал для левой руки, ловко орудуя им. Но одни мушкетеры не могли остановить атакующих.
        Горожане, пришедшие на помощь Обуховичу, схватились с московитянами врукопашную. Лязг оружия, крики, дым, всполохи выстрелов, шум ударов — все слилось в сплошной гул. Однако силы оборонцев были явно на исходе. Многие смоляне не могли воспользоваться мушкетом от того, что металл раскалился от стрельбы докрасна. В этот момент стало казаться, что конец Смоленска уже близок. Если горстка мушкетеров успешно оборонялась от наседавших ратников нового строя, окруженная телами сраженных врагов, то смоленские горожане, уступая атакующим и по силе, и по вооружению, бросились бежать.
        - Стойте! Всем в бой! Мы их выбьем из башни и из города! — кричал Обухович, тщетно стараясь остановить бегущих.
        - Именем Бога и Отечества! Не уступайте врагу! — кричал где-то Корф. — Wir mssen siegen! [16 - Мы должны победить! (нем)]
        Но, кажется, все зря. Ни Корф, ни воевода уже не могли остановить бегущих людей. Лишь отряд польских пехотинцев попытался поддержать немецких мушкетеров, но со стены московитяне открыли по ним пальбу из мушкетов. Падали сраженные пулями пехотинцы, оборвались и постоянные команды их командира Мадакаского: «W przd!»[17 - Вперед! (польск.)] — офицер сам упал, сраженный пулей. Пятнадцать мушкетеров пятились, ощетинившись шпагами и пригибаясь от свистящих вокруг пуль… Но и ворвавшихся в город было уже меньше половины от первоначального состава. Царские солдаты были бы вообще сломлены, вернись бежавшие смоляне назад…
        - Стойте! — на дороге бегущих от стены выросла фигурка девушки со светлыми кудрями в запыленном белом чепце. В руках она сжимала мушкет, который был выше ее головы.
        - Постойте же! — вновь крикнула девушка. — Вы же не пан Храповицкий! Назад! Мы выбьем их из города! Пан Кмитич идет нам на помощь! — и отважная девушка бросилась к стене с мушкетом наперевес. Все развернулись, подчиняясь этой решительной блондинке, и с криками: «С нами Бог! Кмитич идет!» последовали за ней. Московские ратники бросились бежать от несущейся на них толпы, к которой примкнули и мушкетеры, и уцелевшие польские пехотинцы. Стрелявшие по горожанам с захваченной кватеры московитяне в этот самый момент перезаряжались. Увидев с воодушевлением атакующих их горожан, захватчики бросились прочь со стены, решив, что прибыло подкрепление. Здесь кватеру удалось отбить почти без боя. Однако штурмующие уже втащили на захваченную башню по груде развалин, щебня и телам трупов два тяжелых орудия.
        - «Скворцы!» — крикнул приближающийся к воеводе Боноллиус, разглядев в утренней дымке очертания больших пушек. — Эти штучки грозят нам, панове, большими неприятностями, — и он указал на орудия Обуховичу.
        - Надо открыть по ним огонь! — приказал воевода.
        Кое-кто из смолян еще продолжал отстреливаться, ведя огонь по захваченной врагами башне. Со свистом, словно громадный шмель, в сторону башни пролетело ядро. Ба-бах! Ядро угодило прямо в помост, на котором неприятельские канониры устанавливали свои орудия. Помост со страшным треском обвалился, и тут… чудовищный взрыв сотряс утренний Смоленск, поглотив все прочие звуки.
        Испуганно вскрикнула Маришка, стоящая на коленях в ночной рубашке перед образами и молящаяся: «Господи Отче наш, иже еси на небеси…» В монастыре бернардинцев с грохотом рухнула на пол из полуразбитой рамы чугунная решетка, подняв с пола облако пыли. Встали на дыбы испуганные кони в стойле. На площади у костела завизжали молодые женщины, перевязывавшие раненых… Яркий столб рыжего огня и черного дыма взметнулся вверх над стеной Смоленска, разметая в стороны людей, груды больших и малых камней, доски, обломки лафетов, клочки мушкетов, бревна и щебень… Словно небеса разверзлись, ниспослав на Землю все имеющиеся в наличии молнии! Это взорвался порох московитян, наполнив серый утренний воздух пылью, дымом и приторной гарью. Что-то мокро шмякнулось у ботфорта Обуховича. Тот глянул вниз и отпрянул — на земле лежала окровавленная кисть руки… Едкий дым заполонил все пространство, разъедал глаза, мешал дышать. Кто-то кашлял, кто-то кричал, кто-то хохотал, как сумасшедший… Сверху на головы падали искореженные куски металла, фрагменты человеческих тел, камни, щебень, обломки досок… Словно пустая кастрюля,
бряцая по смоленской мостовой, покатилась стрелецкая каска с большой дырой…
        Минутное замешательство и полное смятение сменилось радостью. Взрыв, словно божественная рука, перечеркнул весь сценарий битвы, переписав его в пользу смолян. С победным криком кинулись горожане на покрытые серыми клочьями дыма стены и то, что осталось от башни. Первым с окровавленной шпагой бежал Боноллиус. За ним устремился подсудок смоленский Униховский и пан Парчевский, писарь земский. Вся стена и вал были завалены черными и серыми кафтанами убитых, раненых и оглушенных ратников. Какой-то пехотинец в лаптях сидел на стене, обхватив руками окровавленные уши, мыча, словно немой. Среди дымящихся руин башни пьяно шатался, будто разыскивая что-то, стрелецкий сотник в темно-зеленом закопченном кафтане. Его борода была длинной и слипшейся от крови, вместо правой руки болтались багровые ошметки. Он шел с удивленным лицом, не находя своей оторванной конечности вместе с саблей… Боноллиус просто столкнул его сапогом с дороги. Обескураженные и оглушенные московитяне, те, что еще чудом остались на стене, были вмиг поколоты, побиты и сброшены вниз, некоторые прыгали сами, словно кончая жизнь самоубийством.
Трупами царских ратников была усеяна вся стена и вал, сколько хватало глаз — более трех тысяч мертвых тел! Здесь конфузия московского войска была полной.
        Не меньший натиск вытерпел и Малый вал (Шеин пролом). Здесь черкасская рота тюрок с криком «Урр!» вместе со стрельцами разрушила все преграды, вырубила несколько рядов палисада, оттеснила с нижнего вала немецкую пехоту и уже стала взбираться наверх, где стояли пушки. Но в тот момент, когда защитников уже охватило отчаяние, по напирающим черкасам с тыла с криками налетели смоленские бердышники, рубя налево и направо. Эти словно свалившиеся с небес литвины на самом деле прошли тайным ходом с ближайших кватер Униховского. Сам Униховский, облаченный в латы панцирника, возглавлял эту дерзкую вылазку. Какой-то татарин, увидав красный щит и офицера в кольчуге и мисюрке, дико закричал:
        - Кмитич! Кмитич шайтан! Кызыл шайтан!
        Московитяне, посчитав, что вернулся «дьявол Кмитич» с войском, в панике бросились бежать, но оказались зажатыми между валом и бердышниками. Со стен ободренные защитники вновь открыли пальбу, а литвины Униховского ударили своими длинными бердышами. Началась рубка разбегающихся и почти не сопротивляющихся людей, и очень скоро у стены никого не осталось: московитские ратники большей частью устлали своими телами землю, а бердышники, унося убитых и раненых, ретировались обратно в потайной ход, уводя пленных.
        Не менее жарко было и на кватере, обороняемой канонирами Кмитича под командованием деда Салея. Но здесь дела шли лучше благодаря именно тем картечницам, что установил Кмитич. Еще одну картечницу, начатую Кмитичем, канониры доделали буквально за день до штурма — колесный туфяк: три ствола, установленные на крутящемся колесе. Угол обстрела из этого орудия был необычайно широк, особенно если учесть, что колесо можно было накренять на специальных пружинах. Московитяне здесь не смогли даже установить лестницы — пушкари Кмитича сбивали их плотным огнем своих двенадцатиствольных картечниц и колесным тюфяком. Тем не менее, руки Твардовского все были посечены осколками стены, и парень работал у лафетов пушек с залитыми кровью пальцами. Дед Салей получил пулю в предплечье, но даже не обращал на это внимание.
        - Forwards![18 - Вперед! (англ.)] — кричал невысокий, но юркий шотландец Лермонт своим солдатам, но те лишь медленно пятились, пригибаясь под плотным огнем со стен Смоленска. Пятясь, шотландцы смешались с ратниками Хитрова, ринувшимися вперед прямо под огонь смолян. Кузьма из далекой мерянской костромской деревеньки Пайк также шел здесь, сжимая пищаль в крепких ладонях. «Тят шава, тят сала (Не убей, не укради)», — повторял он про себя слова, что считал священными. Кузьма, меткий охотник, бивший из лука белку в глаз, мог бы легко подстрелить кого-нибудь на смоленской стене, но стрелять в людей считал смертным грехом. Он вообще с ужасом наблюдал за всем, что творилось вокруг него. Смотрел и не понимал, что он делает здесь, в чужом краю, зачем штурмует эти крепкие стены, каких он никогда в жизни не видел… Вот изрядно поредевшие и покошенные пулями, ядрами и картечью колонны ратников Хитрова также отхлынули от стены.
        - Forwards! I say forwards![19 - Вперед! Говорю вам, вперед! (англ.)] — размахивал шпагой Лермонт, толкая своих солдат по направлению к стене. Неожиданно он вздрогнул, выронил шпагу и оперся о чью-то крепкую руку. Это оказалась рука мерянского Кузьмы-охотника. Юноша, глядя, что офицер ранен, взвалил его на себя и с легкостью, будто нес куклу, потащил обратно в лагерь подальше от смертоносного свинца. Оттащив Лермонта на безопасное расстояние, Кузьма опустил окровавленного офицера на влажную траву и осмотрел его.
        - What’s happened to him?[20 - Что с ним? (англ.)] — тут же опустился на колени и шотландский солдат в забавной клетчатой юбке и в таком же клетчатом берете.
        Лермонт уже не дышал — картечь пробила ему грудь навылет. Кузьма снял свою шапку, прикрыл ладонью глаза незнакомого офицера и глубоко вздохнул.
        - Тят шава, тят шава, — громко повторил он и заплакал…
        Едва оправившийся после контузии Тизенгауз вновь чуть не погиб. Его пехота, ведя беспрестанную пальбу, в какой-то момент оказалась практически обезоруженной, потеряв возможность стрелять из-за накалившегося докрасна оружия.
        - Сабли к бою! — приказал, стиснув зубы, Тизенгауз, понимая, что сейчас придется сойтись врукопашную. — Im Gottes Namen frish drauf! [21 - С именем Бога, смелее вперед! (нем.)]
        Защитники обнажили клинки. Но каждый из них понимал, что это конец — можно лишь унести с собой на тот свет пару-другую захватчиков, но, увы, не более. Однако сам Бог спас город. Если бы неприятель решил продлить штурм, он ворвался бы через этот молчаливый вал с обреченными ратниками в крепость, ибо защитники, прекратив стрельбу, совершенно опустили руки, а помочь им было некому. Но московское войско, потрепанное, израненное и истекающее кровью, уже трубило отбой.
        Так, в девять утра общий штурм города, длившийся почти семь часов, наконец-то полностью закончился, и закончился полным поражением царя. В эту ночь Алексей Михайлович оставил под стенами города убитыми семь тысяч человек — больше, чем потерял за все предыдущие дни и ночи утомительной осады упрямого города. Страшный взрыв на захваченной башне всполошил и его, московского государя, не меньше, чем тех, кто находился на стене. Царь, едва уснувший, в первые мгновения посчитал, что рухнуло пол-Смоленска. Но… его люди бежали от стен города, унося убитых, изувеченных товарищей, мертвых офицеров, кои в изобилии пролили кровь под стенами древнего города смоландских етов.
        Зарубили саблей князя Ивана Хромого-Волконского — да чуть ли не пополам. Прострелили навылет голову воеводе Дмитрию Зубову, изрешетили картечью дворянина Гаврилу Федорова, не смогли нигде найти стрелецкого голову Матвеева… 15 000 человек было ранено и покалечено, и уже никак не могли они принимать участия в дальнейшем штурме города. Общие потери одной лишь ночи составили более 22 000 человек, а учитывая и другие попытки взять крепость, армия Алексея Михайловича потеряла убитыми, ранеными и покалеченными, а также бежавшими более 35 000. Впрочем, царь, похоже, не очень расстроился. В Москву он в тот же день отписал письмо, в котором указал, что штурм города сорвался из-за взрыва «поляками пороха» и что погибло 300 ратников и 1000 было ранено.
        Так Алексей Михайлович по тихой грусти зародил «хорошую» традицию, в будущем подхваченную другими московскими царями: сокращать в документах потери в два, три, четыре или десять раз — в зависимости от этих самых потерь. Людей у него было пока что много. Возможно, подойдет и подкрепление. Тем не менее, на душе московского государя кошки скребли, а в голове звучал голос Хитрова, рассказывающий про славные крепости и замки Литвы. Отписав письмо и отправив охрану вон из шатра, царь вновь схватил саблю и принялся рубить все, что попадалось под руку. Затем сел, обхватив голову руками, и тихо застонал:
        - Когда же это все закончится!
        Алексей Михайлович так хотел встретить новый 7163-й год полной победой над Смоленском!
        Ну, а положение осажденных, несмотря на кажущуюся викторию, не выглядело таким уж радужным. По крайней мере для Обуховича.
        - Прекрасно мы им всыпали! — улыбался Боноллиус, подходя к Обуховичу после битвы. Инженер был непривычно для себя растрепан, лицо в саже от пороха и дыма, руки забрызганы неприятельской кровью. Он поймал взгляд воеводы и смущенно стал вытирать кисти рук белым батистовым платком, бормоча:
        - Троих проткнул, как жуков, там, на стене. Ужас, чем приходится заниматься нам, инженерам, на войне.
        - Прекрасно всыпали, — грустно кивнул в ответ воевода, явно с иронией, — еще один такой прекрасный штурм, пан Якуб, и нам можно выбрасывать белый флаг.
        И это была сущая правда. Защитников крепости оставалось менее двух тысяч. Многие были убиты во время штурмов и вылазок, многие попали в плен, иные ранены пулями, кирпичами и осколками от зубцов и стен. Одни из раненых умерли, еще больше больных лежало по домам. Обухович был неприятно удивлен, обнаружив, что некоторые московитяне стреляют протравленными ядом пулями, отчего раненные такими пулями люди, похоже, были уже неизлечимы.
        - Это неправильная война, — морщил длинный нос Боноллиус, — эти гунны пренебрегают всеми благородными законами боя! Отравленные пули! Это же варварская дикость!
        - На оборону двух валов, Большого и Малого, требуется не менее 1500 человек, — говорил Обухович всем офицерам на спешном собрании после битвы. — За вычетом этих человек остается всего около пятисот человек для обороны 38 кватер стены и 34 башен. Для резервов же, господа офицеры, мы не имеем ни одной персоны. А должны иметь порядка тысячи. С такими силами невозможно бороться против 150 000 царского войска.
        - Их сейчас, пожалуй, 120 000, не больше, — поправил Корф воеводу. — Нацюрлих, не больше. У них дезертирство началось. Мне пленный рассказал.
        - Да и в командном составе потери большие, — кивнул Боноллиус, — я лично проткнул шпагой какого-то большого начальника стрелецкого полка. Явно не сотника, а воеводу.
        - С чего вы, пан Якуб, так решили? — удивился Обухович.
        - Вы бы видели его шапку! Из чернобурой лисицы! Да и кафтан из пурпурного сукна, очень хорошего.
        Все улыбнулись. Даже в бою Боноллиус обращал внимание на одежду.
        - Надо бы и нам подметные грамоты писать, чтобы московиты шли под нашу Корону, — попытался пошутить Оникеевич.
        - Их потери почти ничего не меняют для нас, — грустно покачал головой Обухович, не обращая внимания на шутки и оптимизм своих подчиненных, — для нас и 120 000 — много. И даже 50 000. Пороху осталось всего 23 фасы, каждая менее 400 фунтов. Всего — 230 пудов. Из этого количества нужно выдать по фунту на человека. На две тысячи человек нужно, таким образом, пять фас. Тогда для пушек осталось только 18 фас. В случае нового штурма этого количества при усиленной стрельбе хватит на четыре часа боя, панове, не более.
        - Где же они решатся на четыре часа боя! — вновь гоготнул неунывающий Оникеевич. — Хотя бы еще на полчасика!
        Корф, Тизенгауз, Боноллиус, худой Остик в явно не по размеру большом мушкетерском кабассете на голове, смешливый Оникеевич — все стояли и, улыбаясь, слушали Обуховича. Кажется, они уже давно привыкли к вечному нытью воеводы о недостаче провианта и боеприпасов. Закопченные порохом, забрызганные кровью люди еще не остыли от ночного сражения, стоя, словно пьяные, не очнувшиеся от бешеного смертоносного танца, в котором все крутились семь часов кряду. Слова воеводы их не настораживали, не пугали, не огорчали. Они просто слушали, смеясь и радуясь, что выжили, что позади адская мясорубка, где могли бы погибнуть и они сами.
        Обухович мялся. Хотел что-то сказать и не решался.
        - Ротмистра Овруцкого так и не нашли? — спросил он наконец.
        - Не нашли.
        - Это… это он взорвал башню, — выдавил из себя воевода, опустив голову, — порох одних только московитов не смог бы привести к таким разрушениям. Рванул вначале секретный порох в башне, что мы заложили. И еще в трех башнях есть такие секретные запасы пороха. Думаю, этот порох теперь есть смысл разобрать на пушки и мушкеты…
        Боноллиус с удивлением взглянул на Обуховича. Воевода раскрывал тайну, которую знали несколько человек: Кмитич, Боноллиус, сам Обухович и ротмистр Овруцкий. Не знал даже Корф. Именно Кмитич предложил тайно заминировать самые опасные для Смоленска башни. Кмитич на курсах в Риге изучал, как взорвал Андреевскую башню шведский комендант Выборга Кнуд Поссе во время штурма Выборга в 1495 году войсками московского царя Ивана III.
        Царь, захватив Новгород, пошел и на Швецию. Но пограничная шведская крепость Выборг держалась стойко, пусть ее и обороняли всего лишь 500 немецких наемников и 1400 наскоро обученных местных карелов. Во время генерального штурма ратникам царя удалось лишь ворваться в Андреевскую башню, но Кнуд Поссе, подпалив ее, взорвал хранящийся там порох, погребя захватчиков под камнями. Кнуд Поссе был великолепным военачальником, и выборгские карелы даже считали его чародеем. Кмитич решил использовать опыт Поссе и предложил сделать тайные склады пороха в нескольких наиболее стратегически важных башнях, чтобы в случае их захвата взорвать. Обухович долго противился этому плану, считая его и неблагородным — кто-то должен был при этом сам погибнуть — и расточительным, касательно и без того скудных запасов пороха. Но Боноллиусу эта идея понравилась, и он поддержал план Кмитича. Так и сделали. Овруцкий был посвящен в тайну, но во время штурма, похоже, сам Обухович забыл про порох и вспомнил лишь тогда, когда прогремел страшный взрыв. «Может, это все-таки наше ядро взорвало порох московитян?» — уговаривал себя
воевода, но понимал, что одного пороха захватчиков было бы мало для такого мощного взрыва. При этом Обухович чувствовал вину за гибель Овруцкого — получалось, что воевода косвенно обрек ротмистра на верную смерть. Видимо, поэтому Обухович решил более не применять секретный план по уничтожению башен на случай захвата. Порох приказал раздать солдатам и канонирам.
        Боноллиус лишь усмехнулся, как бы говоря: «Ну, воля ваша, пан воевода».
        - Ладно, — Обухович встал, отряхивая перчаткой все еще запыленный после боя белой штукатуркой камзол, — пока что дзякуй всем. Сейчас всем, кто не дежурит, отдыхать, — смягчившись, он взглянул на офицеров. Новость про порох в башне и геройскую гибель Овруцкого всех огорчила. Офицеры молча вставали и расходились, негромко переговариваясь, обсуждая минувший штурм.

* * *
        - Этой ночью, говорят, Кмитич вернулся и татар у стены всех побил! — заговорщически говорил молодой синеглазый канонир Твардовский своему старшему товарищу деду Салею. Оба лежали с перевязанными головами и руками в монастыре бернардинцев, превращенном в госпиталь, на грубо сколоченных дощатых лежаках, ибо кроватей всем не хватало.
        - Брехня! — отвечал третий канонир, черноглазый мужик лет сорока. — Это у них от страха.
        - Но ведь наши сами слышали, как они закричали: «Кмитич шайтан!», и бросились назад! Униховский рассказывал. Он даже оборачивался, думая, что подошло подкрепление, — настаивал молодой артиллерист.
        Салей с трудом приподнялся на локте, с досадой посмотрел на пустую трубку, лежащую рядом на полу — табак закончился. Да и сил курить почти не было. Дед Салей вздохнул и произнес:
        - Может, оно и правда, что дьявол наш оршанский князь?
        - Как дьявол?!
        - А вот так! Знавал я одного пана с чудным прозвищем Черт. Про свое странное прозвище он мне расповедал так: его отец мог появляться одновременно в двух местах, когда было много працы. И ведь тоже из Орши родом был. Может, и Кмитич такой ворожбой владеет?
        - Слыхал и я о таком! — выпучил темные глаза сорокалетний. — Я еще парубком был, на хуторе мы жили. А наш сосед часто дома появлялся, когда в поле работал. Сам-то я не бачил, а вот жена и дети его рассказывали. Домочадцы часто его немного мутный образ видели за столом. Вначале сполохалися, а потом настолько осмелели, что подходили и рукой трогали. А там — воздух один! Нет человека никакого! Рука словно через воду проходит. Мужик этот, что призрака своего породил, в это время, говорят, ну, когда его двойник в хате появлялся, в самом деле думал про свою хату, как там дети да жонка, отчувал себя при этом дрэнна, уставал и садился на траву отдохнуть. Ну, а в то, что у него призрак свой имеется, так и не верил, бо не бачил его николи. Вот что было! Истинный крест! — и пушкарь перекрестился.
        - А читал я, что и наш полоцкий князь Всеслав в волка мог оборачиваться, — сделал большие глаза молодой пушкарь, — потому и звали его Чародеем. Его мать вельвой была. Может, Всеслав так силен и был, что также мог в двух местах появляться одновременно, а?
        - Это верно, в старину, когда в идолов верили да змеям с дубами поклонялись, такое бывало, — кивнул бородатый с трубкой пушкарь, — в волка многие могли обращаться, но не телом, а душой: тихо ступать, быстро и далеко бегать, незаметно прятаться, ночью видеть, с рыком и воем бросаться на врага, так, что у того кровь холодела в жилах. Наши предки потому и звались лютичами, что люту, то бишь волку, поклонялись, как иные беру, медведю то есть, а иные криви, как змею секретно называли. Оттуда и Литва пошла, от лютичей.
        - Так мы, смоляне, говорят, больше из кривичей, — возразил черноглазый, — так что, как змеи, должны ползать?
        - Змея есть источник мудрости, — дед Салей закрыл глаза, будто собираясь уснуть. Разговор забирал у него последние силы, но старый пушкарь продолжал:
        - В змее-василиске иное: там колдовство и ворожба для лесных жителей. Рассказывали, лет сто назад один литвин на хуторе змее-василиску поклонялся, держал дома ее, молоком поил, молился, как и все местные. Приехал к нему на хутор католический священник, сказал убить змею да в лоно римской церкви перейти. Так литвин и сделал. А потом видели его с растянутым, как у лягушки или змеи, ртом от щеки до щеки.
        - Да ну! — испуганно выдохнули пушкари.
        - Во крест! — быстро перекрестился трубкой старый канонир. — И литвин тот так и говорил, мол, это его василиск-живойт наказал. Плюнул он тогда на свою новую веру да вернулся к идолопоклонству. Во как! А люты все же воинами были, не землепашцами. Маски волчьи носили да выли и рычали в бою. Говорят, когда князь киевский Святослав на греков ходил, то даже византийцы в кольчугах, в шеломах, при своем греческом огне — боялись босых русов-лютичей и воя их, душу леденящего. Даже мир с князем киевским заключили, лишь бы ушли лютичи подальше от Царьграда. Во как! Истинные православные греки, а тоже боялись ворожбы лютичей! А батюшка наш говорит: нечисть, бесовщина! Она, эта бесовщина, креста живородящего может сильней оказаться.
        - Так, может, и Кмитич наш — лютич? — спросил молодой.
        Пушкари перекрестились.
        - Не болтайте чепухи, — рассердился четвертый длинноусый канонир, который все время молчал да слушал, — бесовщина, нечисть… Пан Кмитич — добрый человек. Но, верно, хлопчики, каких только чудес на свете не бывает! Но я вот что хочу спросить: видал ли кто нашего пушкаренка, Ваньку Пугоря? Исчез хлопец! Может, убили?
        Все пожимали плечами.
        - Если бы убили или ранили, то лежал бы где. Удрал, небось. Перепугался, — отвечал Салей.
        - Куда удрал-то? — спросил длинноусый. — Куда у нас удерешь дальше стены?
        - Так куда бы ни удрал, нехай удирает! — махнул рукой дед Салей. — Только мельтешил да советы ненужные давал. А вот Кмитича не хватает. Вот кто нужен здесь сейчас!..
        Вероятно, прав оказался опытный вояка шотландец Авраам Лесли, сравнивая Кмитича с Жанной д’Арк, пусть он даже ни разу в жизни не видел оршанского князя. Как-то опустели стены Смоленска с уходом из города отважного и вечно неунывающего хорунжего. Пан Кмитич, казалось, успевал все: и у амбразур из мушкета выстрелить, и у вала гранатой запустить, и за стенами дерзкими вылазками отогнать не в меру осмелевшего врага, и сбивать опасные выступы стен, чтобы не ранили людей осколками… На каждую хитрость атакующих он отвечал своей хитростью… Огонь орудий «пан канонир» выстраивал и организовывал таким образом, что московиты зачастую не могли подойти к стене на расстояние пушечного выстрела.
        Все помнили, как взрывались от смеха польские пехотинцы, с которыми лихо, без переводчика общался Кмитич, как он весело по-немецки перешучивался с германскими мушкетерами, как умел подбодрить и дать дельный совет чуть ли не каждому на стене во время боя. И казалось всем, что Смоленск с такой обороной, с такими командирами как Кмитич да Обухович и Боноллиус и в самом деле неприступная крепость. Но с исчезновением «пана канонира» куда-то делся былой энтузиазм, оптимизм и уверенность. Загрустили пушкари, появились растерянность в их взглядах и сомнение в мыслях — выдержим ли? Артиллеристы то и дело повторяли:
        - Кмитич бы так не сделал…
        - А вот если бы был пан Кмитич, то…
        - Интересно, что бы пан канонир сказал…
        - Эхе-хе! — лишь вздохнул дед Салей. Обо всем этом он и думал, лежа на жестком настиле.
        Глава 11
        ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОРШУ
        Дикий женский крик вырвал из лап сна Кмитича и заставил вскочить на ноги. Рядом тревожно фыркнул конь. Хорунжий с заряженным пистолетом в левой руке и с обнаженной саблей в правой тихо, пригнувшись, шел в полном мраке пролеском на крики. Деревянные трубочки пороховых зарядиц, висевшие на берендейке, перекинутой через плечо, глухо звенели, словно бубенцы. «Дьявол! Надо было их тряпочками обмотать», — подумал Кмитич. Но этого деревянного перезвона, похоже, никто не слышал.
        - Ой, ратуйте! Люди, ратуйте! Кто-нибудь! — кричала, судя по голосу, молодая женщина. Помимо этого крика до чуткого слуха Кмитича доносились какие-то мужские сердитые окрики. Явно двое или же трое мужчин тащили куда-то по дороге, скрытой молодым осиновым лесом, молодую женщину. Периодически ее вопли обрывались резкими вскриками, будто ее били, а потом переходили в жалобные причитания на непонятном языке. Мягко ступая по траве, Кмитич приблизился, осторожно раздвинул саблей ветки кустарника и в свете луны увидел сцену: два стрельца тащили по дороге в сторону хутора молодую женщину с длинными растрепанными темными волосами.
        - Эй, что здесь! — осмелев, Кмитич выскочил из зарослей.
        - Во! Жидовка еще совсем ничего! — крикнул ему чернобородый стрелец, приняв за стрельца и Кмитича. — Хочешь, айда с нами, но за пятак! Или за питной мед.
        - Это можно! — улыбнулся Кмитич, засунул пистолет за пояс, подошел к троице и коротко рубанул чернобородого хорошо поставленным внутренним ударом сабли снизу вверх, в область горла. Защититься от такого удара всегда сложно. Можно только отпрыгнуть, да и то, если бьешься на саблях и ожидаешь атаки. А тут… Чернобородый с хрипом рухнул, обливаясь черной кровью. Второй отпустил руку женщины и бросился наутек.
        - Врешь! — рявкнул Кмитич и бросился вдогонку. В два прыжка он настиг стрельца и проткнул его в спину насквозь. Пока сраженный насильник бился в конвульсиях, Кмитич вернулся к женщине. Та испуганно отползала от него в сторону зарослей.
        - Не бойся! — крикнул ей хорунжий. — Тебе повезло, что я вовремя успел. Только скажи, что там в Орше творится! Да не дрожи ты, как осиновый лист! Я свой! Только вот переоделся для маскировки.
        - Ты их убил? — пролепетала женщина в ужасе. Даже в ночи было видно, как бледно ее лицо с большими темными глазами.
        - А что я должен был с ними делать? Договариваться на пятак?
        Кмитич протянул ей руку:
        - Ну, вставай, давай!
        Женщина не подала руки, все еще испуганно глядя на Кмитича. Тогда он снял с пояса флягу с водой, опустился рядом с женщиной на колено и почти силой приложил ей горлышко к губам:
        - Пей! Пей, кому говорю! Вода успокаивает.
        Та сделала несколько глотков. Вода, в самом деле, несколько успокоила несчастную. Женщина перестала беззвучно всхлипывать, вздрагивая всем телом, но все еще мелко дрожала.
        - Тут еще есть кто-нибудь кроме этих двоих? — спросил хорунжий.
        - Тут они везде, — затрясла головой женщина, — они всех наших убили. Всю мою семью за веру нашу, — женщина вновь всхлипнула, что-то проговорив по-своему.
        - Кто есть на этом хуторе? — кивнул в сторону темнеющего дома Кмитич.
        - Никого. Кажется. Не знаю точно.
        - Так, что в Орше отбылось?
        - Там накануне бой был. Москали напали. Сеча была сильная. Они все своих убитых хоронили. Тысячами. Говорят, многие московцы в Днепре потонули, когда наши на конях по ним вдарили. Но наши ушли из города. Туда сейчас, хороший человек, не ходи. Дякуй, что заступился за меня. Видимо, тебя Бог послал, а мне тебя даже отблагодарить нечем, — женщина заплакала.
        - Слушай, вот, — Кмитич протянул ей кусок хлеба и отдал флягу с водой, — иди куда-нибудь. Спасайся. Больше я тебе не помощник. Поняла? Я тут такой же, как ты, мне даже еще опасней. Поймают — убьют точно.
        - Зразумела, пан, — кивнула молодая еврейка, — дякуй тебе великий…
        До Орши было пару часов верховой езды, но Кмитич решил дать коню передохнуть, а заодно и самому выспаться. Однако спал он, похоже, не более сорока минут. «Ну, и столько хватит», — решил Кмитич. Он достал часы, подаренные ему Боноллиусом перед отъездом из Смоленска. «Это самые модные в Вильне часы. В форме луковицы», — говорил инженер. Часы-луковица показывали три с четвертью часа утра. «Пора ехать, — решил Кмитич, — к рассвету буду, а днем в городе светиться не обязательно».
        Когда горизонт осветился лиловым светом, Кмитич уже приближался к окраине Орши. Уставший конь еле волочил ноги, за спиной хорунжего позвякивал мушкет, мерно бренчали на кожаном ремне зарядцы, в сумке сбоку покоились скромные съестные припасы, что ему собрала жена, а свою собственную одежду хорунжий упаковал в заплечный мешок. Два пистолета Кмитич надежно спрятал под стрелецкой свиткой, а в сапоге у него притаился еще один маленький пистолетик — на всякий пожарный случай. В другом сапоге Кмитич надежно припрятал куда более полезный маленький нож, который смастерил сам еще в 17 лет.
        Подъезжал к городу Кмитич со стороны Рши, не в силах отказать себе в том, чтобы подъехать к Диву. Дуб стоял на прежнем месте, война не тронула старого хозяина леса. Кмитич, здороваясь с Дивом, приложил ладонь к мокрой от росы голубовато-серой коре дерева и посмотрел вверх. Россыпи желудей бросились ему в глаза. «Значит, будет снежная зима», — подумал Кмитич и с тоской вспомнил, какой душистый кофейный напиток умела варить его матушка из дубовых желудей.
        Ой, дубе, мой дубе
        Зялены мой дубе
        Што на табе, дубе
        Два голубы гудзе…
        - тихо пропел Кмитич, вдохнув воздух полной грудью. Здесь, на берегу Рши, около Дива царил покой и уют, ощущался знакомый и такой до одури родной запах коры, листьев и земли, но до ноздрей Кмитича все же долетел и резкий чуждый запах гари. Похоже, в городе вновь горели дома. От местных и крестьян и от пары групп беженцев Кмитич уже знал, что в Орше в прошедшие сутки была битва — оттуда слышалась стрельба из мушкетов и пушек, но что там именно сейчас творится, никто не мог толком сказать. Хотя по лицам людей было видно, что на благоприятный исход боя они не надеялись. И в самом деле, уже подъезжая к родному городу, Кмитич убедился, что он в руках врагов — везде казачьи посты. Впрочем, победители были пьяны, многие спали, иные едва держались на ногах, и никто даже не подумал обратить внимание на конного стрельца. Так совершенно беспрепятственно Кмитич въехал в городские ворота.
        Здесь его сердце сжалось: везде виднелись признаки боя — для литвинов явно проигрышного. Хорунжий увидел около дюжины убитых гайдуков, небрежно сваленных в ряд у стены полусгоревшего дома. Вместе с конем лежал убитый гусар, с которого уже успели снять шлем и кирасу. А вот и убитые казаки со стрельцами, все еще не похороненные. Кмитич тихо присвистнул от удивления: погибших московитов, причем тел было много, так же небрежно уложили в ряд и накрыли грубой циновкой. «Может, не ошиблась еврейка, что наши дали им прикурить?» — подумал Кмитич, вертя головой то вправо, то влево. Однако как бы там ни было, но литвины покинули город. Многие дома хранили следы пожара, глядя на улицы черными закопченными окнами.
        Убитые стали попадаться все чаще. Кмитич часто задышал, стараясь не смотреть по сторонам — среди убитых было много женщин, успел заметить он и детские тела. Где-то трижды прозвучали сухие выстрелы, но то был явно не бой — куражились пьяные победители. Видимо, из-за раннего часа московитов на улицах и у домов было очень мало. Местных же вообще не было видно. Уютная маленькая синагога, выкрашенная белой штукатуркой, сейчас была чернее ночи от копоти пожара. «Надеюсь, люди успели выскочить оттуда раньше», — подумал Кмитич. Он не удержался. Остановил коня, огляделся — вроде никого. Спрыгнул на землю и осторожно зашел в сгоревшие двери закопченной синагоги. В нос ударил смрадный запах. Кмитич прижал к носу рукав, осторожно ступая вперед, глаза стали привыкать к сумраку разгромленного помещения… Наступив на что-то мягкое, хорунжий в ужасе отшатнулся — на полу лежали груды трупов, обгоревших и не очень. Их тут было больше полутора сотен. Женщины, дети, старики, мужчины… Похоже, казаки загнали сюда семьи еврейских торговцев и подожгли. Пожар, судя по всему, потух быстро, но люди погибли в едком дыму.
Кмитич вновь с холодеющим сердцем осмотрелся. Вот молодая женщина, ее вороные волосы рассыпались по закопченному полу. Безымянный палец выброшенной вперед правой руки отрублен. Видимо, изуверы пытались снять с руки обручальное кольцо и просто рубанули по пальцу саблей…
        Кмитич выскочил из синагоги, шатаясь, отошел в сторону, упал на колени и, упершись руками в землю, начал тяжело дышать. Его грудь сотрясали судорожные толчки, словно душа желала побыстрей отделиться от тела и улететь раньше времени на небо, подальше от этого ужаса.
        Кмитич был солдатом, привыкшим к войне, крови, видел страдающих раненых, оторванные головы и руки, видел мертвых ратников, сам убивал, но только не к такой войне он привык. Такую войну он вообще не принимал ни умом, ни сердцем. «Ведь я, наверняка, половину из них знал», — думал князь о несчастных жертвах, утирая влажное лицо и таза рукавом. «Неужели это все сделали те самые приятные в общении люди, с кем я разговаривал в Смоленске, когда подыскивал себе платье?»
        Он, правда, быстро пришел в себя, вскочил в седло и галопом поскакал к оршанскому Кутеинскому монастырю игуменьи Ираиды Куракиной. Он въехал в разгромленную калитку монастыря. На крыльце сидя спал, опершись о мушкет, стрелец. Но спящий часовой вскочил, выставил свою рушницу и громко крикнул:
        - Стой! Куда прешь?
        - К игуменье Куракиной! Где она? Что с женщинами?
        - А ты кто таков? — стрелец с подозрением осматривал Кмитича, понимая, что перед ним некий знатный человек, явно не простой ратник. Шапка, вроде, сотницкая. Да и осанка как у знатного дворянина. Точно не босяк!
        - Я от самого царя с донесением к атаману Черкасскому, — старался говорить с московитским акцентом Кмитич, — он распорядился, чтобы всех православных монахинь переправить в Смоленск, если опасность здесь будет.
        - Да уж, была тут опасность. Находились охотники! — усмехнулся стрелец. Похоже, он поверил Кмитичу, но все еще косился подозрительно.
        - А ты, стало быть, их охраняешь? — спросил хорунжий.
        - Атаман Черкасский приказал, мол, чтобы ни одна мразь сестер не тронула. Они, монахини, стало быть, согласны предаться Московской церкви Никона. Сам-то атаман ушел ляхов добивать, а кое-кто этим и воспользовался. Лезут. Так что, барин, и вас не пущу. Уж не обессудьте. Приказ. Мне бы бумагу какую-нибудь с печатью царской. Вот тогда впущу.
        «Барин»… Кмитич усмехнулся, но и одновременно облегченно вздохнул. Монастырь, слава Богу, уцелел. Монахини живы. Хотя весь правый угол здания был посечен пулями: видимо, и здесь шел бой.
        - Молодец! — похвалил стрельца Кмитич, и в самом деле довольный, что хотя бы здесь порядок. — Охраняй и дальше. Доложу о тебе царю. Как звать-то?
        - Афанасий мы. Ивановы. Девятого московского стрелецкого приказа, стало быть, — стрелец явно приободрился.
        Кмитич поскакал к замку, к своему дому — небольшому дворцового типа каменному зданию. Оно, к большой радости князя, было также цело, но вокруг толпились казаки и несколько стрельцов. Казаки были похожи на турок или татар: в высоких не то фесках, не то папахах, в зелено-красных одеяниях, в красных и синих шароварах. Один из них, с длинными черными усами, грубо окрикнул Кмитича.
        - Куда? Кто таков?!
        - Я… — хорунжий растерялся, но лишь на секунду. — Я из Смоленска, от царя Алексея Романова, от князя его Хованского. С личным секретным донесением. Где ваш старший?
        - Атаман?
        - Так, атаман. Черкасский! — вспомнил Кмитич фамилие донского командира.
        - Атаман Черкасский пошел преследовать литвинское войско, — махнул казак рукой в южном направлении.
        - Но у меня к нему срочное донесение, особо секретное! А кто вместо него в городе остался?
        - Его братэла Ибан Черкасский. Ну, или Иван по-вашему, — казак, пусть и слегка хмельной, похоже, был здесь самым трезвым. Он несколько подозрительно покосился на Кмитича — видимо, ему показался незнакомым акцент всадника в серой форме стрельца. Тем не менее, кто разберет это пестрое северное воинство царя, где иные стрельцы даже двух слов связать по-русски не могут! Поэтому казак отбросил все подозрения. В конце концов, стрелец мог быть из Курска или Брянска, там по-русски говорят примерно одинаково.
        - Ну, тогда веди к Ибану, — и Кмитич спрыгнул с коня, которого отвел в сторону от крыльца и привязал у хорошо знакомого открытого стойла. Мельком взглянул на открытые пустые клетки для ястребов. Скрипнул зло зубами. Боевые действия, похоже, не задели самого дома, но казаки и стрельцы уже успели опоганить весь двор: повсюду были разбросаны какие-то вещи, валялись книги, в пирамидах стояли мушкеты, лежали пустые бутылки, некоторые окна были выбиты…
        Пока Кмитич в сопровождении длинноусого поднимался по ступенькам, хорунжий, несмотря на бешено колотящееся сердце, постарался спросить небрежным тоном:
        - Здорово всыпали им?
        - Всыпать-то всыпали. Скорее, они нам. Второго числа ночью Радзивилл атаковал. Тысяч семь с нашей стороны погибло. Паника была, бежали на ту сторону Днепра! Тонули, как камни! Что творилось! Видел бы ты!
        - А потом? — Кмитич явно оживился, узнав, что Великий гетман разгромил под Оршей московитов. «Молодец старик!» — подумал хорунжий.
        - Потом? — казак вроде как задумался. — Потом мы им всыпали, но не так. Они быстро ушли к Косыпи. Атаман пошел по их следам. Может, нагонит. Как Смоленск?
        - Тоже держится. Не получается захватить город никак. А хозяева дома где?
        - Кто где, — махнул рукой казак, — кто погиб, кто удрал со своими. А как там в Смоленске-то? — казак словно не слышал первого ответа или же пропустил его мимо ушей. «Наверное, все же тоже пьян», — сделал вывод Кмитич и вновь повторил:
        - Пока не взяли. Очень там все сложно для нас.
        Кмитич с тоской посмотрел на несколько книг из своей библиотеки, валяющихся прямо на лестнице. Хорунжий и казак поднялись на второй этаж и вошли в гостиную. Утро было прохладным, но днем накануне стояла жара, и, видимо, поэтому окна гостиной были открыты нараспашку. В самой комнате стояло несколько казаков, что-то бурно обсуждающих на татабарском языке. Стол был заставлен бутылками, как опустошенными, так и полными либо еще недопитыми. Казаки явно разбомбили фамильный погребок Кмитичей. «Суки», — стиснул зубы хорунжий. Ему хотелось наброситься на этих людей и выбросить их всех через открытые окна. В глазах потемнело от бессильной злобы. Самуэль даже прикрыл веки рукой, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.
        - Атаман! — крикнул казак, что привел Кмитича, и дальше что-то сказал на непонятном языке.
        Казаки замолчали и все повернулись в сторону вошедших.
        - Ну, что у тебя ко мне? — произнес невысокий крепко сбитый смуглый человек с висящими, как и у всех остальных тонкими усами. Он был в красных шароварах с кожаной подкладкой для седла и в высокой красной шапке, похожей на турецкую феску. Видимо, это и был Ибан Черкасский, ибо он тут же развалился в кресле и важно опустил руки на колени. «Пьян в хлам», — подумал Кмитич, посмотрев в его мутные чайные глаза.
        - Это секретное сообщение. Можно, лишние выйдут? — попросил Кмитич. — Тем более что главное сообщение мне доверено передать устно, но не вам, а Якубу Черкасскому. Но раз уж вы здесь главный, да еще и его брат…
        - Верно, мне можно! — и атаман махнул рукой, мол, выйдите все, кто лишний. Трое ушли, а двое остались. Эти двое, похожие, как братья-близнецы, стояли за спиной атамана и были не так пьяны, как их командир. Приведший Кмитича казак тоже ушел. Хорунжий услышал удаляющиеся шаги по лестнице. «Вот теперь все добре», — подумал Кмитич, оглядев своих врагов. Охранники были вооружены мушкетами, которые висели за их спинами, и саблями в ножнах. «Считай что безоружны», — подумал князь. Сам атаман сидел с пистолетом за широким синим поясом и с саблей на боку, держа руки на коленях. «Этот уже покойник», — подумал про него Кмитич. Теперь он бросил взгляд на открытое окно слева от атамана. Если из него выпрыгнуть, то внизу будет мягкая клумба с шикарным розовым кустом, и полет со второго этажа будет вполне мягким.
        - Ну и что велел передать царь? — спросил атаман, видя, что стрелец что-то мнется.
        - А вот что, — полез за пазуху Кмитич. В следующую секунду ствол пистолета уперся в лоб атамана.
        - Убирайся из моего дома! — сверкнул серыми глазами хорунжий и спустил курок. Глухо прозвучал выстрел. Лицо Кмитичу обдали мелкие брызги крови. С грохотом полетел на пол стул вместе с откинувшимся на нем Черкасским. В этот же момент другой пистолет был разряжен в охранника сбоку. Тот, охнув, рухнул, как подрубленный. Второй охранник, что-то лопоча, с испуганным видом попятился назад, на ходу вытаскивая саблю, но споткнулся о пустую бутылку, упал и вскрикнул от удара в самое сердце кинжалом Кмитича. Хорунжий быстро огляделся в задымленной пороховым облаком гостиной, выхватил у лежащего с дырой в голове атамана пистолет, засунул за свой пояс, схватил упавший мушкет охранника и одним махом вскочил на подоконник, а оттуда — вниз. Он мягко приземлился на клумбу, которая, однако, была почти вся вытоптана. Здесь же лежал не то пьяный, не то мертвый, не то просто спящий стрелец. Кмитичу, впрочем, не было времени разбираться в этом. Он быстро поднялся, утер с лица рукавом кровавые брызги, обогнул дом и не спеша подошел к коню, отвязал его, стараясь не суетиться, и вскочил в седло. Два мушкета за спиной
громко звякнули.
        - Но! Пошел! — приказал Кмитич коню и стал медленно выезжать со двора. На него никго не обращал внимания. В доме с хорошими шумопоглощающими стенами выстрелы либо не услышали в общем гомоне, либо не сразу сообразили, что это такое. Поэтому главное — не вызывать подозрений. Кмитич медленно выехал с замкового двора, а затем, за разбитыми воротами, припустил в галоп, утирая на ходу слезы. Радость, что свободно и легко ушел, убив главаря этой шайки, утонула в скорби по родному дому и городу, его убиенным жителям. Убедившись, что погони нет, Кмитич перешел на рысь и…
        - Стоять! Руки в гору! Отъездился! Слазь с коня! Только медленно! — перед ним на лесную дорогу выскочили двое с мушкетами.
        «Вот тебе и оторвался от погони», — похолодело все внутри у Кмитича, но уже в следующую секунду от сердца отлегло — свои. Сзади хрустнула ветка. Метрах в десяти со спины стояли еще двое с мушкетами наизготовку. Но и эти были литвинами в характерной расшитой галунами по венгерской моде серой форме гайдуков и в низеньких черных шапках.
        - Спокойно, я свой! — поднял руки вверх Кмитич, а потом стал медленно сходить на землю.
        - Свой! Во дает! — крикнул один из людей, который, судя по белой сорочке навыпуск, подпоясанной цветным поясом, был обычным оршанским мещанином.
        - Тю! — круглолицый с черными усами гайдук опустил мушкет. — Так ведь гэта наш пан войт! День добры, пане! Разрешите представиться: ротмистр Сорока! Я вас в вашем маскараде не узнал сразу.
        - Сорока! — усмехнулся Кмитич и опустил руки. — И я тебя тоже не узнал сразу! Богатым будешь.
        - Мы тут собрали отряд и отстреливаем этих мерзавцев, — пояснил Сорока, — а вы какими судьбами?
        - Я еду из Смоленска в расположение армии.
        - И как там Смоленск? Уже взяли?
        - Нет, держится, и еще продержится долго. А вас сколько тут?
        - Негусто, — виновато опустил голову ротмистр, — сто человек с небольшим да лишь двенадцать гайдуков с мушкетами. Остальные все вооружены кто чем. Но в Орше осталось не более ста человек московцев. Мы можем напасть и перебить их всех.
        - С двенадцатью мушкетами? — Кмитич покачал головой. — Нет, не выйдет у вас ничего. Их, похоже, больше ста. Они в замке в основном сидят. Но обрадовать я вас кое-чем могу, — и Кмитич коротко рассказал о своей маленькой мести захватчикам. Весть о том, что убит командир гарнизона, произвела большое впечатление на всю четверку.
        - Давайте сойдем с дороги, — предложил Кмитич, и группа отправилась в глубь леса, где расположился весь остальной отряд. Повстанцы с радостью восприняли известие о том, что к ним присоединился оршанский князь, но Кмитич был несколько разочарован, увидев, что основу всего отряда составляют крестьяне с косами и дубинами. Лишь у двоих были трофейные мушкеты. И как бы ни был велик соблазн напасть на оршанский гарнизон, Кмитич убедил всех пробиваться к армии Радзивилла.
        - Там от нас пользы может быть намного больше, — заверил всех хорунжий.
        Глава 12
        БИТВА НА ОСЛИНКЕ
        Увы, не стало больше пользы от новой хоругви пана Кмитича ни Шклову, ни всему литвинскому войску. Пока его новый отряд медленно продвигался проселочными дорогами в Шклов, там уже шел упорный бой с наседающей армией царя.
        Не успело шеститысячное войско гетмана как следует укрепиться под Шкловом рядом с Головчиным, как его уже обнаружил ертаул стольника князя Юрия Барятинского и с ходу завязал бой. Остальные московские воеводы Большого полка и князь Черкасский с казаками немедленно отослали на помощь свои сотенные конницы в качестве «прибылых сотен». Сами же поспешили к месту боя с пехотой, рейтарами и обозом. Московский князь Барятинский произвел несколько атак на обоз армии литвинского гетмана. Литвины успешно отбились. Видя приближение основных сил Большого полка, Януш Радзивилл приказал отступить. Черкасский, получив достойный отпор, не решился преследовать отступающего противника, хотя все московские воеводы единодушно записали сражение как победу. Однако победы пока не было. Но и для Радзивилла пятьсот убитых человек оказались слишком чувствительными потерями. Он знал, что Трубецкой наступает с силой в 15 000 ратников. Московитянам также не удалось захватить и сам Шклов. Защитники укрылись за стенами города, ощетинились мушкетами да пушками и отразили все атаки Трубецкого.
        Узнав о движении армии московского князя, гетман, отправив свой обоз к Заозерью под защитой одного полка, перешел через речку Друть под Белыничами и выступил в направлении деревни Шепелевичи, что под Борисовом. Утром 14 августа гетман узнал, что Трубецкой нашел брод через Друть под Тетерином и, форсировав речку Ослинку, загородил дорогу.
        Когда литвинская армия подошла к Шепелевичам, деревня уже горела, так как передовые конные сотни полка Куракина успели первыми ворваться в село. Части московской пехоты, переправившись через Ослинку ниже мельницы, заняли Шепелевичи и укрепились там. При приближении московитян Радзивилл атаковал Передовой полк Куракина, развернувшийся в боевую линию. В завязавшемся бою Куракин был серьезно ранен, московитяне с потерями отступили, но к ним на помощь уже шел Большой полк Трубецкого и Юрия Долгорукова. На помощь Куракину были отправлены полки солдатского строя Данилы Краферта, Ивана Ниротморцева, Германа Фанстадена, Николая Фанстадена, Александра Барклая, Якова Флека, Елисея Цыклера и Андрея Гамолтона… Шотландские, немецкие, голландские, венгерские, русинские наемники в армии царя более всего волновали Януша Радзивилла, на помощь которому подошла лишь сотня Кмитича, где всего тринадцать человек вместе с ним самим были профессиональными военными. Так под полусожженной литвинской веской Кмитич наконец настиг армию гетмана.
        - Наконец-то! — гетман, подходя к хорунжему, обнял Кмитича. — Я-то думал, что уже не успеешь! Как Смоленск? Как ты сам?
        - Держится город, пан гетман. Думаю, месяц продержимся, но дальше… Городу нужно хотя бы пять сотен человек подкрепления, пороха, пуль. Да и с продовольствием дела плохи. Лекарства нужны. Коням сено нужно.
        - Дела и у нас не лучше, — нахмурил кустистые брови гетман, — у нас всего пять с половиной тысяч, а у московцев в три раза больше. Надо армию вновь собирать.
        - У Константина Острожского в 1514 году тоже армия была в три раза меньше, чем у царя Василия. Однако под Оршей московитян разбили наголову. А почему сейчас Оршу не защитили? Слышал, вначале вам повезло. Знаете, что там сейчас творится? — обидой блеснули глаза Кмитича.
        - He защитили! — недовольно взглянул на Кмитича гетман. — Я вот также думал, не повторить ли знаменитый разгром московитян Острожским под Оршей? И мы напали на них ночью второго августа. Разгром получился на славу. Царские ратники драпали — только пятки сверкали. Тысяч семь-восемь они потеряли там. Но к ним подошло подкрепление, а ко мне — никого! С кем было защищать Оршу, эту не готовую к обороне фортецию?! Можно было всю армию положить, а московитов тучи были! Ты мне лучше скажи, что мне с тобой прикажешь делать? Ладно, отправляйся пока со своими гайдуками в венгерскую роту под командованием Юшкевича, а партизан твоих определим обоз охранять. Будешь заместителем Юшкевича. Так, пан Сулима?
        Полковник Сулима — смуглолицый, с обветренными губами и черными усами человек в гусарской броне — лишь молча кивнул. Он здесь был, видимо, главным после самого гетмана. А вообще войско произвело на Кмитича впечатление небольшого отряда, где лучшую половину составляли наемники.
        Кмитич медленно шел между снующих гайдуков, стоящих телег, пушек, суетливо разворачиваемых канонирами, смотрел в глаза людей и не видел в них победы. Лица литвинов светились решительностью, но в этой решительности земляков хорунжий видел лишь остервенение обреченных, готовых идти на смерть за родину, но не надеющихся на благоприятный исход. Лишь венгры роты Самуэля Юшкевича выглядели спокойными, хотя на их хмурых физиономиях под низкими черными папахами можно было прочесть, что настрой у наемников далек от оптимизма. Только их командир пан Юшкевич являл пример бравого солдата. Он шустро распоряжался, тыкая своей желтой кожаной перчаткой туда и сюда, перемежая свои приказы народными прибаутками да шутками собственного сочинения.
        - Дазвольце звярнуцца, пан палкоўнік? — обратился с какой-то просьбой к Юшкевичу Кмитич, но полковник лишь усмехнулся:
        - Хорунжий, если вы с таким вот кислым выражением лица пойдете в бой, то прокиснут все ваши враги! Ха-ха-ха!
        Кмитич не обиделся, понимая, что перед боем хоть кто-то должен шутить и поднимать настроение солдат. У Януша и у него самого это явно не получалось, как не получалось и у сурового Сулимы. Немецкие командиры драгун шутить, кажется, вообще не умели. Их гортанные команды воспринимались Кмитичем как бесполезный лай собак на идущего на них медведя. Драгуны стыдливо скрывали свои лица под широкополыми шляпами, но в их безжизненно обвисших плащах и гривах коней Кмитич вновь видел одну лишь безнадегу. Да и число воинов армии Радзивилла после наблюдения наступающих орд под стенами Смоленска несколько обескуражило — кажется, что в армии было даже не пять с половиной, а не более четырех тысяч человек. «Где знаменитые бойцы Богуслава? — только что подумал Кмитич. — Где этот старый хрыч Павел Сапега, вечно недовольный гетманом? Куда все подевались?!» Уезжая из Смоленска, покидая разоренную родную Оршу, он полагал, что спешит к многотысячной армии, которая готова выбросить наглых захватчиков куда подальше от границ Княжества. И вот…
        Пожалуй, лишь сверкающие на летнем солнце латами гусары пана Сулимы выглядели по-прежнему угрожающе со своими длинными пиками и декоративными крыльями за спиной. Их лица, впрочем, скрывали щитки-наносники, отчего хоругвь гусар смотрелась особо грозно: железные непроницаемые люди без лиц, без страха и сомнений. Не зря даже шведский король считал, что литвинские гусары, не уступая по вооружению и броне шведским кирасирам, превосходят их по выучке, взаимодействию и маневру, ловко уходя при необходимости под защиту мушкетеров или пехоты. Этих гусар и собирался бросить в атаку на позиции московитян гетман. Кмитич пытался возразить — ему казалось, что сил слишком мало, чтобы атаковать, но, похоже, его мнения уже никто не спрашивал. У хорунжего было ощущение, что он находится на корабле, который без рулевого и капитана плывет в бушующем море по направлению к острым черным скалам, и ему, простому юнге, на этом корабле ничего нельзя изменить кроме как поднимать либо опускать паруса вместе со всеми.
        - Вперед!
        Гусары, бряцая оружием, устремились в атаку. Их крылья колыхались в такт движению коней, создавая угрожающий ритмичный гул, способный напугать и вражеских коней, и самих людей. Первый ряд выставил вперед пики, второй ряд высоко поднял сверкающие на солнце сабли. На московскую пехоту этот психологический ход подействовал: некоторые даже побежали. Приближаясь рысью к московским укреплениям — гуляй-городу, на окраине деревни, гусары стремительно бросились вперед, уповая на меч и копье. Со стороны гуляй-города громыхнул залп, окутав передвижные укрепления белым дымом. Кмитич видел это, стоя на зеленой горке рядом с Юшкевичем. Грянул второй залп, третий. Хоругвь упала на пехоту. Все смешалось и сошлось в едином зычном кличе «руби!»
        - Руби! — кричал пан Сулима.
        Гусары Речи Посполитой, доказывая еще раз, что являются «лучшей христианской кавалерией», разнесли гуляй-город Трубецкого в щепки, втоптали пехотинцев в пыль, стали рубить и гнать. Но по ним ударили новые залпы, и атаковала московская конница, выдвинулась пехота наемных солдат. В ход пошли седельные пистолеты и мушкетоны, коими были вооружены гусары. Теперь от пуль несли потери и московские кавалеристы и солдаты. Увы, силы все равно были чересчур неравными. Пришлось спешно отступать под защиту мушкетного огня своих пехотинцев.
        Московская пехота, построенная в три линии, начала теснить войско Великого княжества Литовского. Одновременно конница левого крыла под командованием князя Семена Пожарского обошла войска Радзивилла с фланга, угрожая окружить с юга. Увидев, что их могут обойти, литвинские командиры стали приказывать спешно отступать. Люди бросились назад, и это создало картину панического бегства. В этих скомканных рядах оказались и Кмитич с Юшкевичем. Правда, оба быстро построили своих венгров и развернулись лицом к врагу. Драгуны полков Ганскопфа, Корфа и Путкамера пытались противостоять натиску. Они встретили атакующие царские войска градом пуль из длинных кавалерийских пистолетов, а затем с обнаженными саблями бросились на врага. Завязалась отчаянная рубка, причем драгуны стали теснить неприятеля, но этим лишь усугубляли опасность окружения потоком московских рейтаров, поэтому вскоре и драгуны хаотично бросились назад. Видя опасное положение армии, гетман приказал отступать по всему фронту. Однако отступать, сохраняя четкий боевой строй, тем более, когда на плечах сидят преследователи — невозможно. Лишь Юшкевич
с Кмитичем сохраняли строй своей пехоты, отражая уже третью попытку московской конницы атаковать их. Венгры стреляли очень дружно, метко и на удивление быстро перезаряжались.
        «Такую бы роту да в Смоленск!» — думал Кмитич. Смоленск не выходил из его головы.
        Армия Радзивилла, отбиваясь от постоянных атак, отходила в течение часа. В ходе этого продолжительного отступления при висящих на хвосте врагах конные хоругви литвинов понесли большие потери, но и московитянам досталось на орехи. Они прекратили преследование.
        Ночь прошла спокойно. Хотя до полного спокойствия в лагере Радзивилла было далеко. Выяснилось, что погибло более 700 человек и около сотни попало в плен.
        - Нужно сбить их с толку и разделиться, отдельными частями уходить, переправляясь через реку в разных местах, — сказал своим офицерам гетман, — они, естественно, вдарят по главному корпусу, где нахожусь я, но остальные уйдут, а я отобьюсь. «Хороший план, — думал Кмитич, — но очень опасный для самого Януша». Однако хорунжий по-прежнему молчал: распоряжались здесь другие — Януш Радзивилл, Сулима, Юшкевич и даже немец Ганскопф — Кмитич ощущал себя рядовым гайдуком. «Лучше бы я остался в Смоленске, — корил себя хорунжий. — Армия в пять тысяч? Да и то половина венгров и немцев! Неужели в стране нельзя было найти тысяч хотя бы десять литвинских парней?!»
        На следующий день гетман в своем серебристом кафтане, подпоясанном красным кушаком, в черном плаще верхом на белом скакуне начал переправляться через Ослинку под Черцами вместе с артиллерией и немецкой пехотой. План Януша сработал полностью — остальные части переправились успешно, а по его группе пришелся главный удар. Словно вихрь, налетела неприятельская легкая конница, выскочили пешие рейтары. С гиканьем и свистом появились из леса казаки. Немецкие солдаты открыли по ним огонь из мушкетов. Хотя стрельба была результативной, атаку московской армии это не остановило. На переправе закипела жаркая схватка. Кмитич и Юшкевич наблюдали за этим с другого берега в подзорные трубы.
        - Надо спасать гетмана! — повернул к Юшкевичу свою меховую шапку Кмитич. — Московитов там полтысячи, не меньше. Нашим там сейчас полный гамон будет!
        - Все идет, как приказал сам гетман! Мы не можем не подчиняться его приказам! — резко возразил Юшкевич и отвернулся, отгородившись от Кмитича широкой полой своей коричневой шляпы.
        У реки кипел бой. Немецкие пикинеры со своими пятиметровыми пиками уже почти все полегли под пулями, саблями и палашами казаков и опытной французской конницы в коротких лазоревых плащах-казакинах, обшитых по краям серебряными галунами. Только пять десятков литвинских кавалеристов окружили гетмана, бросаясь на напирающие четыре сотни всадников неприятеля. И эти пять десятков таяли с каждой минутой. Пример несгибаемости демонстрировал лишь полковник Сулима, сдерживая врагов. Одного казака он проткнул насквозь пикой, и та так и осталась в выпавшем из седла поверженном казаке. Пистолет он разрядил прямо в голову француза. Теперь Сулима так мощно полоснул своим палашом, загораживая подход к гетману, что голова нападавшего казака улетела в сторону, а безголовое тело все еще держалось в седле, словно не понимая, что произошло и куда делось зрение. Даже рука обезглавленного умудрилась поднять саблю, но затем тело рухнуло вниз под копыта коней.
        - Руби! — в бешенстве кричал Сулима. Однако рубили и его гусар. Бой катился к концу — концу литвинов. Вокруг Сулимы оставались лишь семеро его подчиненных, отчаянно отбивающихся от наседавших французов. Вот Сулима сошелся с очередным всадником в лазоревом казакине с белеющими спереди и на боках крестами. Полковник очертя голову бросился на него, рубанул, целясь в шею, рубанул еще раз… Сабля Сулимы увязла в длинных бурых волосах неприятеля, ниспадающих из под широкополой шляпы. На концах шевелюры француза красовались большие синие банты. Плечи прикрывали погоны — железные пластины. Сулима остервенело ткнул саблей в горло врага, но его клинок увяз в длинных кудрях и синих бантах француза, как муха в паутине. Полковник стал с силой вытаскивать палаш, как вдруг холодная сталь врезалась в горло пана Сулимы, войдя между нагрудником и подбородком… Француз оказался проворней. «Чертовы волосы», — только и успел подумать гусарский полковник, и… все — нет лихого пана. В этот же момент другой французский всадник выстрелил в белого коня гетмана, открывшегося после падения Сулимы. Выстрелил вначале из одного,
потом и из второго пистолета. Конь взвился на дыбы. Гетман скривился, схватившись ладонью за раненую голень. Его конь рухнул на землю. «Все», — подумал гетман, вываливаясь из седла и оказываясь на земле. Опытные кавалеристы всегда пускали в ход пистолеты лишь в ближнем бою: толку стрелять издалека было мало. Вот и сейчас хлопнуло еще пару выстрелов, еще двое гусар пало на землю. Очередной французский всадник также не зря сохранил заряд своего пистолета до последнего момента. Он целился в мелькавший серебристый камзол Радзивилла.
        - Plus vite! Leurs commandant est ici![22 - Скорее! Здесь их командир! (фр.)] — услышал гетман где-то совсем рядом французскую речь по его душу.
        - Tirer sur le commandant de bord![23 - Стреляйте по их командиру! (фр.)]
        Вокруг Януша сомкнулись шесть охранников — все, кто остался жив. Француз с пистолетом нажал на спусковой крючок. Черной молнией метнулся навстречу выстрелу поручик немецкой пехоты Греффенберг. Пуля угодила ему в бок, но отважный немец продолжал сидеть в седле, закрывая гетмана своим телом. Лишь удар рогатиной заставил поручика свалиться с коня. И вдруг… словно гром прогремел. Еще раз гром. Крики. Французы и казаки стали падать с коней, словно скошенные невидимой косой. Это венгерская рота Юшкевича подоспела к переправе. Третий залп. Потом и четвертый. Солдаты Юшкевича, построившись в пять рядов, палили из длинных мушкетов со ста метров, почти в упор. Пятый залп едва отгремел эхом над молодым ельником, как вперед вышел уже перезарядившийся первый ряд, опускаясь на колено, чтобы не мешать стрелявшим сзади.
        - Tz![24 - Пли! (венг.)] — лейтенант Бартош, командовавший ротой, бросал короткую команду.
        Вновь залп. Шальная пуля попала в круп коня литвинского гусара, раненое животное вздыбилось, гусар выпал из седла. Но главное — с криком валились враги, падали с предсмертным ржаньем их кони, свистели пули в поисках своих жертв. Конница атакующих враз сократилась на треть, испуганно отпрянула, уходя из-под разящих пуль, иные поскакали назад к лесу…
        - Aller! Retraite![25 - Уходим! Отступаем! (фр.)] — слышал гетман понятные французские команды, враз согревшие ему душу, как самая теплая настойка в мире. А он уже успел попрощаться с жизнью.
        Около двадцати ошалевших казаков бросились на венгерскую пехоту.
        - Dij! Tz![26 - Заряжай! Пли! (венг.)] — слышались громкие команды по-венгерски лейтенанта Бартоша.
        Залп! Вновь залп! Почти все смельчаки полетели кубарем через головы своих коней. Кому-то пуля вошла в голову, и брызги густой крови обдали его товарища. Тот в ужасе развернул коня, истошно закричав:
        - Атамана убили!
        Лишь четверо — все, кто остался — развернулись вослед ему и бросились наутек в лес. Кажется, от пуль не было спасения.
        Уже готовые умереть, вдруг увидев, как спешно ретируется разбитый враг, четверо полупьяных от боя гусар с забрызганными кровью лицами — один без шлема, другой — раненный в руку, третий — с обломившейся саблей, четвертый — целый, но пеший — замерли, ощетинившись клинками. Кмитич прямо по трупам людей и коней бросился к ним, но гусары не сразу его подпустили, оглушенные боем, понимая лишь, что никого не должны подпускать.
        - Я свой! Самуэль Кмитич! Пропустите меня к гетману! — закричал хорунжий. Гусары, поняв, что к чему, расступились. Они уже помогали Кмитичу поднять с земли раненого предводителя и Греффенберга, спасшего жизнь Великому гетману. Подняли с земли и окровавленного Сулиму, все еще сжимающего свою саблю с пучком бурых волос на конце. Теперь все бросились по мосту на другой берег Ослинки вслед ушедшей армии, оставляя врагам пушки, обоз и всех своих павших товарищей.
        Трубецкой взирал на бой из седла, стоя на холме, окруженном ельником, наблюдая, как ветер гонит белые клочья последних ружейных залпов вниз по течению речушки, которую он ошибочно считал Шкловкой. Князь угрюмо глядел, как по мосту перебегает последняя группа вражеской армии. В подзорную трубу он хорошо рассмотрел четырех рослых гусар в запыленных шлемах, несущих на скрещенных пиках тучного человека в черном плаще и красно-черной шапке с пером. Рядом бежал человек в коричневом камзоле, поддерживающий за руку гетмана. За ними по мосту в светло-серых зипунах быстро шли пехотинцы, последние ряды которых отступали спиной вперед, выставив свои мушкеты на случай атаки. Отступающие подожгли мост, дым черными клубами начинал скрывать последние ряды литвинов, змеей обвивая переправу, извиваясь над водой и разваливаясь на куски в воздухе. Впрочем, уходящих уже никто не преследовал — казаки грабили брошенный обоз. Посеченная пулями французская конница уходила прочь от заваленного трупами людей и коней берега, увозя своих раненых и убитых товарищей.
        - Черт! — князь с силой захлопнул подзорную трубу. — Ушли, шельмы! Опять ушли, мать их!
        Урон маленькой армии Литвы был нанесен весьма ощутимый, особенно в командном составе. Погибла почти тысяча человек, погиб храбрый Сулима, погиб польный писарь Великого княжества Литовского Радзиминский, пали немецкие полковники Ганскопф, Путкамер, Оттенхауз… Однако Кмитичу казалось, что все обошлось куда лучше, чем могло. Ведь мог погибнуть и сам гетман, могла быть разгромлена наголову вся его армия, которую все же удалось сохранить. Но гетман выглядел очень взволнованным. Сидя на скрещенных пиках, он шарил руками по своей свитке.
        - Письмо! — прокричал гетман, хлопая себя по лбу ладонью.
        - Какое письмо? — повернул к нему лицо Кмитич.
        - Письмо от Обуховича! Расшифрованный вариант! Оно осталось в лагере в шкатулке моей жены! Вот же я дурак! Почему не уничтожил сразу, как предписывается! Они найдут письмо, а там все описания недостатков смоленской фортеции! Секретная информация высшей степени! Вот же я идиот! Хоть самому себя наказывай!
        - Это информация давно уже устарела, пан гетман! — успокоил хорунжий военачальника. — Даже не думайте про это письмо!
        - В самом деле! — махнул рукой гетман. Но злосчастное письмо встревожило его не напрасно.
        Глава 13
        «ОГНЕННЫЙ ВСАДНИК»
        Михал теперь точно знал, почему ему являлась Черная панна Несвижа. Во время утреннего кофе принесли письмо из Италии, где сообщалось, что его отец Александр Людвик Радзивилл, здоровье которого пошло в Болонье на поправку, вдруг резко зачах и в начале августа умер. Михал уронил фарфоровую чашку на пол. Та разбилась вдребезги. И уж точно — не на счастье. Юный князь бросил все приготовления к войне и поспешил в Италию, чтобы привезти тело отца и похоронить его на родине.
        В Венеции, встретившей несвижского князя теплым и ярким солнцем, Михал не мог удержаться, чтобы не встретиться с другом своей ранней юности Вилли Дроздом, тем самым подающим надежды художником, который уехал к Рембрандту, а недавно перебрался в Венецию, к еще одному голландскому гуру живописи — Ехану Карлу Лоту.
        Увидев вечно взлохмаченного и с перепачканными краской пальцами Вилли, Михал на время даже забыл о своем горе и словно опять очутился в детстве.
        - Ты подрос и возмужал, — мило улыбался Дрозд старому другу.
        - А ты не изменился! — удивлялся несвижский князь, рассматривая до боли знакомое простое лицо с застенчивым взглядом голубых глаз.
        - Ну, почему — кое-что во мне поменялось, — многозначительно подмигивал Михалу Дрозд, — теперь я фламандский живописец Виллем Дрост. Но мало что изменилось, ты прав, — и он тяжело вздохнул. Вилли пожаловался, что после работы с такими великими мастерами как Рембрандт, Вермер и Лот, хотя это было для него великолепной школой, ему трудно выйти из тени образов своих учителей и засиять самостоятельно.
        - Я все еще больше ученик, чем маэстро, — говорил Вилли, — в Венеции я снова учусь. Тут своя интересная школа письма маслом. Вот ты, Михал, фламандский метод письма красками знаешь?
        - Совсем плохо. Расскажи, — Михал поинтересовался отнюдь не из вежливости. Он любил, когда друг посвящал его в тонкости мастерства фламандских и итальянских художников, чтобы потом самому блеснуть этими знаниями в свете или же применить на практике. Михал увлекался живописью, а фламандские мастера кисти и красок были вообще его кумирами. Михал по-белому завидовал Вилли. Он не раз признавался себе, что будь он, Михал, не Радзивиллом, а простым горожанином, незнатным человеком, то наверняка стал бы живописцем, поехал бы учиться в Голландию или Италию… Михал любил рисовать, правда, никому не решался показывать свои почти детские каракули и втайне мечтал научиться писать по холсту так же, как Вилли. Денег на работы фламандских художников он никогда не жалел, мечтая собрать богатейшую в Европе коллекцию картин голландских мастеров. И он был так горд, что его несвижский друг, простой паренек, тоже стал фламандским художником, учеником самого Рембрандта!
        - Фламандский способ в основном такой, — объяснял Вилли, — на белый гладко отшлифованный грунт переводится рисунок с картона, отдельно выполненного рисунка на бумаге. Затем рисунок обводится и оттушевывается прозрачной коричневой краской, темперой или масляной. Уже и в таком виде картины выглядят почти совершенными. А вот итальянцы вместо белого грунта делают цветной. Затем по нему рисуют мелом или углем и не используют картон. Рисунок обводят коричневой клеевой краской, ею же прокладывают тени и прописывают темные драпировки. Затем покрывают всю поверхность слоями клея и лака, после чего пишут масляными красками, начиная с прокладки цветов белилами. После этого по просохшей белильной подготовке пишут корпусно в локальных цветах, в полутенях оставляя серый грунт. Ну, это уже тонкости. Заканчивают живопись лессировками. Я решил попробовать смешать стили.
        - И как?
        - Не хочу хвастать. Вот, оцени.
        С этими словами Вилли подошел к закрытому сукном мольберту и открыл его. Михал остолбенел: в полутемной мастерской словно зажгли фонарь — перед ними сидела полуобнаженная девушка с белой кожей, отражающей солнечный свет. Тело ее светилось в полумраке пропахшей красками комнаты. Девушка была… живой: она застенчиво и чуть игриво опустила глаза, которые, тем не менее, уже кокетливо посматривали в сторону парней, пусть и смущаясь, что двое молодых мужчин рассматривают ее обнаженную грудь. От тела девушки даже пахнуло свежестью молодой белоснежной кожи и еще каким-то чарующим и очень тонким запахом духов. Михал это почувствовал и аж привстал с табурета, чтобы извиниться, прежде чем сообразил, что в мастерской сидит и не девушка-натурщица, о чем он сразу подумал, а уже готовая картина. Ослепительно белое платье упало с груди девушки и ее покатых плеч, голова задумчиво склонилась, темные волосы зачесаны назад, лишь локон игриво падал на гладкое обнаженное плечико. Михалу показалось, что вот-вот подует из открытого окна ветер и сдует этот легкий локон с плеча девушки, разметает ее тонкое, словно паутинка,
платье. Кажется, изображение на полотне шевелилось, жило, было не изображением, а окном в другой мир, где сидит эта красавица и слегка грустит, не замечая двух молодых людей, бестыже ее рассматривающих. Дышала обнаженная грудь, а веки вот-вот окончательно приоткроют ее бездонные грустные глаза… Лицо и глаза… Вот что поразило больше всего Михала! Точно так же как Вилли в свои, наверное, неполные семнадцать лет четко ухватил мимолетный смех Аннуси Радзивилл, так же и здесь: лицо девушки было в движении! Она опустила большие печальные очи, но… уже, с легкой, едва заметной улыбкой, как бы реагируя на зов, поднимала их, готовая в следующую секунду бросить заинтересованный взор на окликнувшего ее. Томные грустные глаза и легкая улыбка… Как это удивительно сочеталось на лице девушки!
        Михал не глядя взял со стола деревянную с желтым засохшим пятном краски кружку, сделал глоток разбавленного красного вина, вынул платок, утер губы и взмокший лоб.
        - Frappant![27 - Великолепно! (фр.)] Вилли! Еще лучше, чем ты изобразил мою Аннусю! Лучше раз в сто! — пролепетал восхищенный Михал. — А… а кто это?
        - Это Вирсавия. Хотя натурщицу, конечно же, звали по-другому. Просто мне понравилась идея «Вирсавии» Рембрандта, и я решил написать свою, но лучше.
        - У тебя получилось, Вилли! — Михал, чувствуя, что не может стоять, сел на высокий заляпанный высохшей краской табурет на трех ножках. — Не представляю, что может быть лучше! В Литве ничего подобного даже близко нет!
        Дрозд молча отошел к столу, тоже взял кружку с разбавленным вином, отхлебнул, оценивающе взглянул на полотно, словно видел его в первый раз, и кивнул, как бы соглашаясь с Михалом.
        - Получилось… — как-то блекло, без эмоций повторил Вилли. — Ты все равно не видел «Вирсавию» Рембрандта! Он ее закончил лишь в этом году, почти одновременно со мной. Как ты можешь сказать, что у меня получилось?! Но ты, тем не менее, прав, Михель! Чертовски прав! Я впервые превзошел своего учителя. Там, у Рембрандта, просто сидит полная женщина, коих маэстро обожает, сидит полностью обнаженной, без загадки, без любви, без идеи, не объемная, плоская… Моя получилась лучше. Я даже не хочу ему показывать, чтобы не завидовал, чтобы не перекупил, как некоторые. Это говорю тебе я как самый пристрастный на свете критик фламандского живописца Вильяма Дроста.
        - Продай мне эту картину! — несвижский князь умоляюще устремил свои зеленые глаза на Дрозда. — Я повешу ее в своем замке в самой красивой золотой раме! На самом видном месте!
        - Она еще чуть-чуть не завершена, — махнул рукой Вилли, явно не желая продавать свою работу кому-либо, и застенчиво улыбнулся, — а вот эту можешь просто забрать! — и он, подойдя к полотну размером сто пятнадцать на сто тридцать пять сантиметров, сдернул с него серое покрывало.
        Взору Михала открылся всадник. Молодой красивый парень в меховой шапке с красной тульей… Михал узнал Кмитича. Словно сам живой Самуэль в знакомом Михалу песочного цвета кафтане сидел в седле и, обернувшись, с едва уловимой улыбкой, которые так умеет схватить Вилли, смотрел в его сторону.
        - Господи Иисусе! — только и выдохнул Михал. Он еще не отошел от созерцания девушки, как вдруг — новое удивление. Пуще прежнего!
        - Узнал? — улыбнулся Дрозд.
        - Как не узнать! Он тут как живой! Это та картина, когда ты с него набросок делал перед охотой? — Михал восхищенно цокал языком, прохаживаясь перед полотном. — Но как, чертяка, похож! Как ты запомнил цвет его лица, тени, цвет его глаз? Матка Боска! Вылитый Самуль Кмитич в свои двадцать два, или сколько тогда ему там было?..
        - Только вот конь не вылитый! — скривил губы Дрозд. Михал присмотрелся к коню. И правда, если смотреть на коня, сравнивая его со всадником, то конь получался каким-то непропорциональным: голова и шея явно маловаты, а ноги чересчур вытянуты. Но это только если присмотреться. Если же глядеть на всадника, то картина была великолепна.
        - Коня не я писал, недовольно покачал непричесанными волосами Вилли, — это Рембрандта работа.
        - Что?!
        - Так, его. Вообще весь низ картины — не моей руки писанина. Рембрандту незаконченная картина вначале настолько понравилась, что, когда я полностью закончил писать всадника, он присвоил ее, сказав, что допишет остальное сам. Даже заплатил мне negen gulden[28 - Девять гульденов (голл.)] за работу, выкупил как бы. Я был не против. Все-таки учитель, да и деньги неплохие. Затем он, или по пьяни, или ученику какому-то неопытному поручил, написал коня. Уродливого. Позже сам разочаровался, хотя кто-то и собирался у него картину купить. Он ей даже название дал для продажи — «Огненный всадник».
        - А почему огненный?
        Вилли чуть улыбнулся.
        - Да по ошибке. Смешная история. Какой-то англичанин увидел мою черновую надпись. Я-то назвал картину «Литовский всадник». Написал графитом сзади по-немецки «Lit Reiter». Англичанин слово «reiter» правильно понял как «rider», то бишь «всадник», а что это за «lit» не знал даже сам Рембрандт. Тогда англичанин решил, что это английское слово «зажженный» или «загоревшийся», ну и спрашивает Рембрандта почти в шутку, мол, сколько стоит твой «Огненный всадник». Учителю такой вариант понравился, и он его и оставил. Правда, картину не продал, сказал, что хочет коня переписать. Причем коня захотел написать оранжевой краской, под цвет огня, чтобы название соответствовало.
        - А как же портрет у тебя оказался?
        - Сам же учитель мне и отдал. Коня написать нового. Мне стало работу в самом деле жалко продавать в таком виде. Кмитич как живой, а вот конь подкачал. Я картину забрал, думал — закрашу коня, напишу нового, да вот как-то руки не доходят. Нет вдохновения. А сам маэстро, похоже, забыл про «Всадника» либо посчитал, что эта работа не удалась, и не вспоминает о ней. Ему сейчас не до этого.
        - А что так?
        - Наверное, ты знаешь, его жена Саския умерла, он сейчас живет с другой дамой сердца, с Хендрикье Стоффельс. Она родила ему дочку в этом году. Корнелией назвали. Но дела его как-то плохо пошли в последнее время. Творческий кризис, короче.
        - Так может, он и вспомнит про «Кмитича на коне?»
        - Поэтому, ежели тебе нравится, то забирай быстрее. Подаришь своему другу Кмитичу. С Рембрандтом я как-то больше не общаюсь. А если он и спросит, то скажу… Мыши съели, — и оба парня рассмеялись.
        - Даром не возьму, — посмеявшись, сказал как отрезал Михал.
        - Мы же друзья в конце концов! Кмитич тебе тоже друг! Какие могут быть деньги между друзьями?
        - Это не между друзьями деньги, — покачал головой Михал, — это за работу деньги. Понимаешь, примета такая. За все нужно платить.
        Михал отказался забирать картину даром и достал из клапана кармана своего камзола пухлый кошелек, полный серебряных талеров Речи Посполитой. Дрозд кошелек не брал, бурно протестовал, но в конце концов уступил:
        - Добре, заплати мне просто символическую сумму, чтобы мне тебя не обижать.
        Михал отсчитал десять серебряных талеров на 243 грамма чистого серебра в сумме. Вилли почти с ужасом смотрел на большие монеты с чеканным всадником с мечом на коне, мутно поблескивающие в сумраке его мастерской серебром на грязном столе с порошком ультрамарина, которым художники присыпают синие пигменты на еще не высохших полотнах. Видимо, ему еще никто не платил таких денег за картину, которую он сам считал неудачной работой. Он взял своими запачканными краской пальцами серебряный талер и поднес к лицу, рассматривая, словно видя впервые.
        - Это… это слишком много, Михель! Десять литвинских таллеров! Самой красивой чеканки в Европе! По двадцать четыре грамма чистого серебра каждый! Ты варьят! Я не возьму такие бешеные деньги. Я же просил символическую сумму!
        - Какие же это бешеные деньги?! — усмехнулся Михал. — Это всего лишь месячный оклад итальянского мушкетера. А ты хочешь сказать, что, работая месяцами над этим полотном, не заслужил месячного оклада мушкетера?
        - Ну, не месяцами, а всего один месяц. Тем более мне уже за нее платили…
        - Девять голландских гульденов? Не смеши! Это жалкие гроши! Разве не знаешь, что в Голландии гульден падает? И это платил тебе Рембрандт, а не я, и это не считается.
        - Ладно, — сдался Вилли, — думаю, пять талеров я возьму.
        - Добре, — Михал забрал одну монету, а остальную стопку денег придвинул в сторону Вилли, — это все, пан Дрозд! Это самая низкая символическая цена, на какую я могу решиться. Не протестуй. Всего лишь девять талеров!.. Сущая ерунда!
        Вилли согласился.
        Затем они вновь вспомнили и помянули покойного отца юного князя и вновь коснулись темы войны. Вилли очень переживал, что Литву захватывают московитяне, Кмитич бьется с врагом в районе Смоленска, а он, Вилли, сидит себе мирно в Венеции. Вилли Дрозд рвался на родину, чтобы с оружием в руках защитить отчизну от завоевателей.
        - Ты великий художник! — говорил ему Михал. — Это не твое дело с мушкетом в руках бегать.
        - Ошибаешься! — глаза и лицо Вилли светились. Михал аж всполошился — он еще ни разу не видел в глазах друга столько ярости.
        - Когда родина в опасности, то это дело каждого ее защитить! — страстно говорил Вилли. — Поживи за границей с мое, на моих птичьих правах, на моем хлебе, вот тогда поймешь, как хороша Литва! Тогда поймешь по-настоящему, что такое родны кут! Не было и нет ничего в жизни прекрасней нашего голубого Немана, озер, наших людей, городов, весок, замков, церквей, костелов, фальварков и маентков. И что, уступить все врагу? Знаешь, сколько наших студентов учится сейчас в Болонье, Падуе, в голландском Лейдене, в немецких Лейпциге, Майнце, в Базеле?.. Шмат! Хочу собрать хоругвь добровольцев и пойти защищать родную землю от оккупантов! И только после этого вернусь в Венецию и со спокойным сердцем продолжу работу.
        Михал вздохнул, рассеянно проведя пальцами по лбу. Ему даже стало стыдно, что такой искренний и чистый патриотизм, наполненный любовью к Литве, выказывает не он сам, князь, а его товарищ, выходец из простой семьи. Родиной Вилли Михал считал как раз Голландию. Ан нет, для Вилли родиной все же являлась страна его отца — Литва, берега Немана, живописный Несвиж, соседний Мир…
        - Делай так, как велит твое сердце, — согласился Радзивилл, — но мир может потерять второго Рафаэля…
        На прощание они пообещали писать друг другу, а Михал распорядился, чтобы «Огненного всадника» тщательно упаковали и отправили в Варшаву, откуда он планировал переправить картину в Гродно, а затем в Несвиж.
        По прибытии в Болонью Михал первым делом отправился помолиться в церковь Святого Доминика на одноименной площади, где ангел, держащий канделябр, был создан руками самого Микеланджело.
        Приехав в дом своего отца, он с возмущением узнал, что мачеха Лукреция, отношения с которой у Михала не сложились еще в детстве, решила похоронить мужа здесь, во дворце, принадлежавшем покойному.
        - Не бывать тому! — возмущенно протестовал юный Радзивилл. — Тело моего отца должно покоиться в родовом имении, в Несвиже! В фамильной усыпальнице! Это же традиция!
        - У вас там сейчас неспокойно, война идет; как можно отправляться в такую дальнюю и опасную дорогу с таким деликатным грузом! — настаивала на своем Лукреция, сердито поджимая губы.
        - Это мое дело, как я доставлю отца на родину! И в Несвиже пока никакой войны нет! — вновь протестовал юноша, размахивая кружевными рукавами перед носом Лукреции.
        - Здесь тоже его родина, — наконец взорвалась и итальянка, — здесь родился и живет его сын Доминик Миколай, между прочим! Твой брат! Он тоже хочет присматривать за могилой своего отца! А ты… Ты просто хочешь досадить мне, как делал это еще мальчишкой!
        - Мне плевать на вас, сеньора! — отвечал Михал, окончательно выходя из себя. — Но Александр Людвик прежде всего Радзивилл! И он несвижский князь! И покоиться должен именно в Несвиже со своими предками! Это для нашего рода закон!
        - Да будь ты проклят, взбалмошный испорченный мальчишка, — закричала Лукреция, — который думает только о себе! Я не отдам тебе Александра!
        - Я думаю о себе?! — Михал нервно засмеялся. — А о ком думали вы, сеньора, когда вскружили голову моему отцу после смерти моей благородной матери?! Текля Волович была первой красавицей Европы! Неужто мой отец после такой жены вот так просто клюнул бы на вас!
        - Ах, я вскружила ему голову? — возмущенно швыряла веер Лукреция. — Может, наоборот?!
        Семейный скандал продолжался долго, никто не хотел уступать. В конце концов Михал принял решение — обратиться в суд.
        - Пусть суд решит, кто прав, — заявил Михал мачехе, — но я сразу скажу вам, мадам, он все решит не в вашу, но в мою пользу, ибо закон на моей стороне!
        И в самом деле, Архиепископ Болоньи кардинал Ламелин еще до вынесения решения уведомил и Лукрецию, и Михала, что хоронить отца необходимо по наставлению сына — в родовом имении. И вот траурный кортеж отправился на родину, но в Венеции Михалу вручили письмо, которое адресовал Богуслав еще его отцу. В письме представитель биржанской линии Радзивиллов Слуцкий князь Богуслав, кузен Михала, просил добиться у императора Священной Римской империи для всех представителей Радзивиллов возможности участия с правом голоса в сеймах империи.
        - Что же делать? — спросил озадаченный Михал своего слугу, вертя в пальцах бумажный лист с обращением двоюродного брата.
        - Поступайте так, как поступил бы ваш отец, — был разумный ответ. Михал так и сделал.
        Ради чести своего рода он оставил кортеж на своих слуг и вместе с порученцем Богуслава Габриелем Любенецким отправился к императору Фердинанду, который находился на очередном сейме в Ратизбоне. Но и здесь Михала ждала подножка: по дороге он узнал, что сейм уже закончился, делегаты разъехались, а Фердинанд III отправился в свою резиденцию в Вене. Пришлось вновь менять маршрут. И вот наконец Михал достиг цели — его принял в австрийской столице император, принял тепло, пообещав, что на ближайшем сейме вопрос, поднятый Богуславом Радзивиллом, будет успешно решен. Облегченно вздохнув, Михал поспешил обратно в Несвиж, зная, какие нелегкие времена могут наступить в ближайшем будущем для его города и замка. В предместьях Несвижа уже сновали казацкие отряды в поисках новых жертв и наживы, пока что побаиваясь нападать на сам город — Несвиж однажды успешно отбился от этих разбойников. Теперь же городу грозила куда большая опасность: приближалась армия московского воеводы Ивана Хованского, идущая из-под обугленных огнем пушек и мушкетов стен Смоленска — города, где все складывалось против Обуховича.
        Глава 14
        РОДИНА ЖУРАВЛЕЙ
        В 1495 году, после взрыва Андреевской башни Выборга, что удалось захватить московскому войску, царь Иван III снял осаду со шведской крепости Выборг и ушел. Но под Смоленском картина была иной — царь после неудачного штурма и больших потерь уходить не собирался. Как и не собирался повторять генерального штурма.
        Царские воеводы, пусть и удрученные, успокаивали своего государя, мол, скоро, уж скоро литовцы белый флаг выбросят, их городу досталось не меньше, чем нам… И верно, крепость Смоленска сильно пострадала от последнего штурма: из солдат осталось всего две с половиной тысячи человек, в стенах и башнях были пробиты бреши, пушки попорчены, избицы разрушены, палисады вырублены, Малый вал разрушен полностью, и его исправить не представлялось никакой возможности. Особенно сильно разбиты были две кватеры между Антипинской башней и Малым валом, а также стоявшая здесь Малая башня. Попытки Обуховича назначить кого-нибудь из горожан оборонять эти места полностью провалились.
        - Идти туда как на смерть! — отвечали ему. — Не пойдем, пане, не проси.
        Тогда воевода пытался приказать Корфу отрядить людей силой, но Корф стал бурно возражать:
        - Я потерял большую часть своих солдат и не могу ничего сделать с чужими. Едва ли будет в моих силах защищать вал без людей, — заявил немец.
        Пришлось две кватеры на протяжении более ста пятидесяти сажен бросить без всякой обороны. Сюда мог теперь прийти кто угодно — его бы никто не встретил даже одиночным выстрелом из мушкета — вход в Смоленск здесь был свободен. Все, что придумал воевода — это выставить здесь испорченные мушкеты, изображая присутствие солдат, поставить на палках круглые мушкетерские шлемы с гребнями, да сделать несколько манекенов людей.
        В лагере Алексея Михайловича, напротив, царило веселье, хотя накануне расстроенный до смерти провалом штурма царь просидел весь день за столом с пером в руке, что-то рисуя, комкая и кидая на пол мятые листы, вновь рисуя, вновь комкая… Вечером он вызвал пушкарных дел мастера Чохова, внука знаменитого Андрея Чохова, и вручил ему лист, испещренный изображениями толстого, ствола, вроде как пушки, и огромных ядер, какими-то цифрами и рисунками человечков на мостках рядом с огромными шарами.
        - Такая пушка должна и стену пробить, и башню снеси, — заявил государь, пока Чохов с ужасом рассматривал рисунок, — оцени, добавь, чего нет, да будем в Туле отливать для полного разгрома Смоленска. Твой дед славную пушку отлил для Федора Ивановича, но она ни разу не стреляла. А моя должна стрелять и одним ядром всю стену проламывать!
        Чохов продолжал смотреть на «чертеж» округленными глазами. Да, царь-пушка его деда, которую он сам называл «пушка-игрушка», ни разу не стреляла двухтонными ядрами, но та, что изобразил на рисунке царь, была еще хуже: короткий в четыре метра ствол, чудовищный калибр 850 мм, ядра, непонятно как закатываемые в зев этого чудовища… «Если по помосту закатить, как изобразил царь, то помост слишком крут будет, — рассуждал Чохов, — ядро больше любой бочки не усидит на нем, и даже два человека не удержат такое ядро на таком крутом помосте… Нет, помост отпадает. А порох? Ежели зарядить порохом да запалить, то просто разнесет все в клочья, и все дела…» Чохов что-то пробурчал, мол, покумекать надо, да и вышел вон. Показывал чертеж воеводам, те смеялись, иные плакать готовы были, советовали Чохову соглашаться да бежать куца подальше.
        Царю пытались вежливо намекнуть, что кроме как для украшения царского двора такая вторая царь-пушка ни для чего не годится, но Алексей Михайлович настаивал. Документы и чертеж, правда, более аккуратно перерисованный, отправили с почтой в Тулу. После чего царя осмотрел немецкий доктор и прописал пускание крови для понижения кровяного давления на мозг государя. Царю сделали пускание, от чего он пришел в еще большее уныние и приказал всем подчиненным также пройти через такое лечение. Все, естественно, подчинились, кроме князя Родиона Стрешнева. Этот уже немолодой господин, всегда отличавшийся прямодушным и категоричным характером, наотрез отказался от «глупой затеи».
        - Стар я для таких штучек, — недовольно заметил князь.
        - Что?! — взревел Алексей Михайлович и при всех набросился на Стрешнева, колотя его руками и ногами по чем попало, приговаривая:
        - Чем твоя литовская кровь лучше моей, холоп! Думаешь, если твой род из Литвы, так ты и лучше тут всех?! Получай! — и он наносил старцу все новые и новые удары. Потом резко прекратил избиение, сел за стол, уронив лицо в ладони, беззвучно порыдал и долго выпрашивал прощения у Стрешнева, одаряя его деньгами и жемчугами… Кровопускание не помогло.
        Зато 20-го августа самочувствие царя резко изменилось к лучшему: ему донесли о долгожданном взятии Гомеля и о «разгроме» у города Борисова гетмана Радзивилла — пришло-таки письмо от Трубецкого. Раздраженный тем, что не удалось схватить самого Радзивилла и окончательно разбить его армию, Трубецкой успокаивал царя тем, что «гетмана Радивила побили, за 15 верст до литовского города Борисова, на речке на Шкловке, а в языках взяли 12 полковников, и знамя, и бунчук Радивилов взяли, и знамена и литавры поимали, и всяких литовских людей в языках взяли 270 человек, а сам Радивил утек с небольшими людьми, ранен».
        - Вот уж хитрый лис этот Трубецкой! — качал головой царь, читая смехотворный отчет о потерях князя: 9 человек убитыми и 97 ранеными.
        Рядом на столе у царя лежало еще одно письмо, от тайного соглядатая при Трубецком, в котором сообщалось, что князь потерял тысячу человек, как и Радзивилл, и более трех тысяч ранеными. Еще семь тысяч Трубецкой потерял на берегу Днепра 2-го августа, приближаясь к Орше. Ночная атака литвин застала воеводу врасплох, и его ратники в панике бежали на противоположный берег реки. Многие при этом утонули. Но хитрющий Трубецкой потери этого боя в список не внес, так же как наемную пехоту, казаков, французскую кавалерию — указал только потери московских стрельцов в бою на Ослинке. Царь простил этот маленький грешок своему воеводе (чем и сам был грешен), ибо результатом был доволен: Трубецкой прислал в лагерь трофейные бело-красно-белые знамена, булаву гетмана, личный штандарт Радзивилла с гербом «Трубы» — три трубы, соединенные мундштуками, наиболее важных пленников из полковников и одно прелюбопытнейшее письмо, точнее, копию письма Обуховича гетману, посланного еще в апреле, где воевода Смоленска описывал слабые стороны города.
        Обрадованный государь велел открыть праздничную стрельбу из пушек по городу, а после сего «салюта» послал к Обуховичу парламентеров Ивана и Семена Милославских с дьяконом Максимом Лихачевым. Парламентеров пропустили в город, но в дом Обухович решил их не вести. Поговорили прямо на улице, сразу за воротами, сидя на пустых бочках из-под пороха под ярким августовским солнцем, последними лучами лета согревающим многострадальный город.
        Лихачев повторил предложение и условия сдачи города московскому царю. Обухович с Корфом и Боноллиусом спокойно слушали.
        - Вы обречены, — ехидно улыбался дьякон, — ваше дело безнадежно, судари. Сдавайтесь. Вы ждете, что ваш Великий гетман пришлет подмогу? Так вот, знайте, что в нескольких верстах от Борисова ваш гетман разбит, ранен и бежал с маленькой кучкой людей. Помощи не будет, — и дьякон достал из-под полы булаву Великого гетмана, — даже свой жезл потерял Радивилл.
        - Ну, — Обухович выглядел невозмутимым, — булаву можно и подделать. Это не аргумент.
        - А вот еще один аргумент, — изображая улыбку над козлиной бородкой, дьяк протянул Обуховичу бумажный лист. Воевода небрежно взял листок желтыми огрубевшими пальцами, прочел лишь первые несколько слов, начертанных красивым почерком по-русски. На его посеревшем от пороха лице трудно было что-то прочесть, но сердце опытного воина екнуло. Письмо он, конечно же, узнал. Это была расшифровка его закодированного апрельского донесения о состоянии Смоленска. Если секретное письмо попало в руки московитян, значит, гетман в самом деле ретировался достаточно спешно, бросив личные вещи и не успев уничтожить такую секретную переписку. Но ведь это письмо Радзивилл должен был получить еще в апреле! Он должен был его сжечь сразу. Так, может, кто-то просто выкрал тогда же, весной, это письмо?
        - И это, — Обухович потряс листом в воздухе, — мало что для нас значит, — воевода улыбнулся дьякону, — мало ли писем валяется в мусорных корзинах! А ваши предложения мы принимаем, так сказать, для обсуждения, отвечая предварительным отказом сдать город.
        Милославские, ухмылявшиеся до сих пор в свои рыжеватые бороды, недоуменно переглянулись. Они не поняли, что сказал смоленский воевода — сдаются литвины или отказываются? В этот момент Корф вынул табакерку нюхательного табака и поделился с Боноллиусом:
        - Отведайте, пане. Исключительный голландский табак!
        Лица Милославских завистливо вытянулись. Они с открытыми ртами смотрели, как Корф и Боноллиус втягивают ноздрями табак, чихают и со смаком делятся впечатлениями:
        - Добрый табак!
        - Отменный табак!
        - А я и говорил!
        - Але ж я маю лепей, пан Корф! Из самого Тринидада! В восемнадцать лет плавал на корабле адмирала Еванова-Лапусина в Вест-Индию и привез. Отменнейший табак, пан Корф.
        - Вы с самим Лапусиным плавали? С этим чудаком?
        - Так! Согласитесь, если бы не было Лапусина, то жизнь в Речи Посполитой была бы скучней намного.
        - Согласен, пан инженер…
        - Ну, потом, потом…
        И Боноллиус, и Корф прекрасно знали, что за употребление табака — и нюхательного, и жевательного, и курительного — царь наказывает штрафом и ударами плетьми прилюдно на площади. Лицо дьякона позеленело.
        - Вам должно быть известно, что мы взяли Гомель, — угрюмо, почти угрожающе процедил он, — и Оршу взяли, вот-вот захватим Шклов. Лишь добровольная сдача гарантирует всем вам жизнь. Нами захвачены земли до Березины. Православная шляхта сдавшихся городов отправлена воеводами под Смоленск к царю за жалованьем, а которая же не хочет сдаваться, отпущена. То же и с вами будет. Так что…
        Дьякон не договорил. Все резко подняли головы… Высоко в небе, над парламентерами, с жалобным курлыканьем летел в южном направлении журавлиный клин. Рабочий деловитый шум на стене Смоленска враз прекратился. Все стояли и, задрав головы, смотрели на летящих птиц, слушая их такой печальный и почти мистический крик, словно души мертвых солдат, погибших у стен и на стенах Смоленска прощаются со своими товарищами. Смотрели вверх смоляне, смотрели московитяне, смотрели английские солдаты, впервые в жизни видевшие этих удивительных птиц. Смотрели татары, мордвины, вепсы, меря, москов, мещера и эрзя. У всех щемило сердце, всем было грустно, и каждый думал об одном и том же: о доме, о семье, о погибших, о том, когда же закончится эта проклятая война. Так думали русские из Твери и Ярославля, вепсы из Белоозера и эрзяне из Рязани. Так думали все, с грустью глядя, как плывет по осеннему небу, затянутому серыми облаками, печальный клин журавлей, оглашая тоскливым кличем пространство…
        - В Персию, небось, летят, — задумчиво произнес Боноллиус, — там тепло и нет войны.
        - Рановато как-то, — задрал вверх голову Корф, — еще же не первое сентября!
        - Не немецкие, значит; журавли! — усмехнулся Боноллиус. — Не по часам перелетают.
        - А в Германии их почти нет, — буркнул Корф, не отрывая взгляда от неба, — это, возможно, шведские журавли. Вот в Швеции они есть.
        - И вот еще и у нас, слава Богу, — улыбнулся Боноллиус.
        - Верста, поди, до них будет, а ведь как слышно! — вздохнул Иван Милославский, воздев к небу свои выразительные голубые глаза. Сердце московского князя защемило, набежала слеза. Как же ему сильно захотелось встать, обнять этих храбрых смолян, понюхать вместе табачку да вспомнить родной дом под горячий душистый чай!
        - Странная птица, — Корф покачал головой, — у нас в Германии ее мало, а вот во Франции и других странах — вообще нет.
        - Отчего же! — Иван Милославский возмущенно развел руки. — У нас журавли тоже живут. К северу от Московы есть селение мери Талдом, а рядом с ним есть место, называемое мерей Куркасюнимаа, что переводится как Журавлиная родина. Во там много этих журавлей собирается! Сам видел! Красивая птица!
        - А на западе Европы их вообще нет, — повторял Корф, — раньше, говорят, водилось много, но ныне ни во Франции, ни в Англии нет ни единого…
        - Странно, — удивился Семен Милославский, — птица вроде не особо промысловая. У нас ее не стреляют. Да и грех такую убивать.
        - Убивать вообще грех. По христианским обычаям, — угрюмо отозвался Обухович, до сих пор молчаливо наблюдавший за полетом журавлей.
        Лихачев первым пришел в себя, смущенно кашлянул в кулак, зло зыркнул на Милославских. Те медленно опустили головы. Боноллиус вздохнул, провожая журавлиный клин взглядом. Обухович молчал, все еще глядя на удаляющихся к югу птиц, превратившихся в едва заметные точки. Неловкая пауза затянулась. Дьякон вновь нетерпеливо кашлянул.
        - Ну, так что, господа? Я же вам как лучше хочу сделать. Вы же умные люди.
        - Нам ваши условия уже известны, — ответил Обухович и встал, отвешивая поклон, — честь имею, спадарство!
        Когда парламентеры ушли, Обухович собрал всех на совет в своем доме.
        - Шановное спадарство! Оно, конечно, дешифрованное письмо и булава гетмана могли попасть к царю разными путями, но все это, тем не менее, доказывает, что миссия Кмитича осложняется, и скорой помощи нам не дождаться — война идет уже на Березине и нашим там туго приходится. Нужно рассчитывать только на свои силы в ближайший месяц. Похоже, что царские войска в самом деле ушли далеко на запад, а мы как остров в бушующем море. Однако это не значит, что мы собираемся сдаваться. Пока есть порох и пули с ядрами — будем драться. Волнует меня лишь судьба мирных жителей, женщин и детей. Их надо увести, ибо если московитяне ворвутся в город сами, то нашим мещанам несдобровать.
        - Можно сказать? — встал городской судья Галимонт. Облаченный во все черное, с длинным носом, он выглядел как грач. — Я полагаю, что нужно вести разговор о сдаче города, и все на этом. На что надеяться? Что просидим здесь еще неделю или месяц и погибнем?!
        - Так, панове, — вскочил пан Соколинский, — мы проиграли, и это надо признать! Надо сдаться, пока москали не злые. В другом случае они нас всех перережут, что православных, что протестантов, что католиков.
        - Мы их сильней! — возразил Боноллиус. — Наша сила в том, что за нами правда, Бог, а условиям царя я не верю ни на грош! Хочу напомнить панам историю русских республик Новгородской и Псковской. Ведь тамошние помещики рассуждали точно так же, как вы, паны Галимонт и Соколовский. Новгородские богатенькие бояре полагали, что останутся при своих грошах, власти, земле и при московском царе. Что стало? Напомню! Царь кого выслал, кого казнил, все отобрал и посадил своих людей. Новгород пришел в запустение. Псков помог Василию III в борьбе с Новгородом. Что стало со Псковом? В январе 1510 года сняли вечевой колокол и в Пскове. Город тоже пришел в запустение. Я не верю никаким обещаниям. Нужно надеяться только на себя, на Бога и на помощь гетмана.
        - Нет помощи и не будет! — закричал Соколинский, краснея круглым одутловатым лицом. — Откуда она придет? С неба? О себе не думаете, подумайте о женщинах и детях! Не зря солнечное затмение было!
        - Женщин и детей будем выводить из крепости под разными видами! — повысил голос воевода. — Если московцы не согласяться принять беженцев, то изобразим, что они сами сбежали из города под власть царя.
        Судья и Соколинский продолжали настаивать на капитуляции. Некоторые их поддерживали. Сторону Обуховича кроме инженера держали Корф, Тизенгауз, Оникеевич. Несколько офицеров колебались, не зная, к кому примкнуть. Это окончательно разозлило всегда спокойного воеводу.
        - Пока я здесь командую, будете делать то, что я скажу, а не судья! — заключил Обухович. — На этом пока все!
        Галимонт и Соколовский остались при своем. Они искренне полагали, что несговорчивая политика воеводы ведет к краху. Эти паны решили создать оппозицию Обуховичу и тайно договориться с царем о сдаче города. Их точку зрения разделяли многие в Смоленске, ибо люди уже отчаялись, и никто не надеялся на благоприятный исход осады.
        На следующий день Боноллиус отправился с группой наемных казаков укреплять стены. Однако работа сорвалась. Казаки кричали, что «вся эта праца напрасна», когда целые участки стены не защищены никем.
        - Приступить к работе! Нам нужно продолжать работать руками, а не языком! — угрюмо повторял инженер.
        Казаки угрожающе обступили Боноллиуса.
        - А ты нам тут не приказывай! — кричал тощий, как хлыст, человек с суточной щетиной и длинными слипшимися усами. — Мы не рабами нанимались к вам, а свободными людьми за деньги, вино и хлеб! Где все это?
        - Верно, — кричали остальные, обступая инженера, — за последние две четверти не плачено ничего! Может уже и задарма работаем и служим?!
        Инженер выхватил шпагу. Казаки замерли на месте.
        - А ну, осади назад, а то проткну! — решительно крикнул Боноллиус. — Не хотите работать — идите и скажите пану воеводе. Пусть отдает вас под суд!
        - Добре, — кивнул тощий. — Под суд, кажите? Добре, пойдем под суд. Айда, хлопцы, тем более, что судья сам хочет царю сдаться!
        - Это кто тебе сказал? — удивился Боноллиус, что этим мужикам известна такая деликатная информация.
        - Сам он и говорил! Нехай судит! — усмехнулся тощий, и казаки разошлись.
        - Дьявол! — сплюнул Боноллиус. — Наш город все больше напоминает мне пиратское судно.
        Дела в самом деле были плохи. Народ бунтовал. Многие наемники, кому не выплатили жалованье за пять четвертей, тайно покинули город, уйдя в лагерь московской армии. От всей немецкой пехоты, двух полков, осталось всего лишь четыреста человек. Ввиду таких обстоятельств Обухович, пользуясь тем, что москвитяне предложили перемирие для уборки трупов, решил вступить с царем в новые переговоры. Призвав на помощь нескольких смоленских обывателей, воевода составил и подписал манифестацию такого содержания, что «осажденные, будучи не в состоянии более выдерживать неприятельских штурмов и нападения, решили вступить с неприятелем в переговоры, но не для того, чтобы так скоро сдаться ему, а для того, чтобы, затягивая переговоры, могли дождаться хоть какой-нибудь помощи и обороны». Воевода рассчитывал затянуть время и таким способом продержаться в течение октября. Он не верил, что король и великий князь Речи Посполитой забыл о Смоленске. Не хотел в это верить.
        Большинство же горожан было настроено иначе. Оппозиция под председательством городского судьи и Соколовского уже начала собираться у отцов-доминиканцев на частные сеймики, и здесь было принято решение сдать город царю. Судья даже послал тайного гонца в московский лагерь. Гонец вернулся с подписанным царем обещанием пожаловать своей милостью «судью Галимонта и шляхту, и мещан, и казаков, и пушкарей, и пехоту, которые били челом нам на вечную службу и веру дали, и видели наши Царские пресветлые очи, велели их ведать и оберегать от всяких обид и расправу меж ими чинить судье Галимонту…» и сохранить их «прежние маетности». Под подписью стояла и дата — сентябрь 7163 года.
        - Что за странный год? — удивлялись смоляне. — Наверное, москали считают лета от сотворения мира…
        Но один пленный объяснил, что такое летоисчисление идет от года какой-то победы над древними китайцами. Что за победа — пленный и сам толком не знал.
        - Точно, монголы! — судья испуганно глядел на Соколовского. — Эхе-хе, пане, в чьи руки предаемся! Для них не рождение Спасителя началом веремен есть, а какая-то война с китайцами! Люди войны!
        - Да это же бунт, измена! — возмущался Боноллиус, когда Обухович и его штаб узнали о вероломном поступке судьи и его сторонников.
        - Когда я возвращался из Вест-Индии на корабле адмирала Еванова-Лапусина, — говорил инженер, — то часть команды также подняла бунт, недовольная платой и условиями содержания. Если бы Лапусин вовремя не выстрелил в главного зачинщика, то неизвестно, приплыли бы мы назад в Европу. Схватить зачинщиков, и под замок, чтобы людей не баламутили!
        - Нет, не могу так, — качал головой Обухович, — мы все-таки не в такой стране живем, чтобы хватать и сажать под замок людей, пусть они и ошибаются.
        - Время сейчас военное! Все должны строго придерживаться команд одного человека! — возмущался Боноллиус. — Мы же не законы вырабатываем на сейме, а врага сдерживаем! Арестуй, воевода, этих смутьянов, а то худо будет всем!
        Обухович отказывался. «Как не хватает Кмитича!» — думал воевода, уже жалея, что отпустил хорунжего из города. Вот бы кто подсказал, посоветовал!.. Боноллиус верный боевой товарищ, на него можно положиться, но именно смекалки и удали Кмитича сейчас особенно не хватало Обуховичу. В конце концов он предложил другое: составить протест против решения капитуляции и подписать его. Боноллиус не соглашался, но его удалось уговорить, и протест был составлен, но… не исправил положения ни на йоту. Судья взбунтовал шляхту, мещан, крепостную пехоту, которая охраняла ворота, также польскую пехоту, казаков и других обывателей крепости.
        - Нужно брать власть в свои руки, — подбивал людей судья, — иначе всех московитяне перережут, как моголы древних китайцев.
        Глава 15
        СДАЧА СМОЛЕНСКА
        Понедельник 14 сентября не был похож на все предыдущие. Погода, правда, была такая же уныло-осенняя: мелкий моросящий дождь, низкие серые тучи… Но главное — было тихо. Непривычно тихо. Жители Смоленска благодарили Бога и своего воеводу за редкое спокойствие, полагая, что начавшиеся 10-го числа переговоры — причина воцарившейся тишины. Однако настоящая причина — это «Новое лета» по московскому календарю. Московитяне отмечали новый, 7163-й год, наступающий для них 1-го сентября по московскому летоисчислению. И еще два дня никто не бомбардировал город, хотя осаждающие и делали вид, что собираются нападать. Царь не торопился атаковать — пятая часть его армии вышла из строя за три месяца боев. Еще горела огнем пощечина последнего штурма.
        16-го числа Боноллиус с утра копался у вала с группой рабочих из пленных. Вот когда эти подневольные пригодились, не важно, знали они русский или нет! Пленные представляли собой сброд несчастных забитых людей, не умеющих говорить «нет» начальству. Жаль, что их осталась лишь половина — кто умер от болезни и ран, кого подстрелили свои же во время работ на разрушенных кватерах.
        Корф проверял пушки на стене. Оникеевич дежурил с мушкетерами у бойниц. Все выглядело более-менее спокойно, и Обухович заскочил домой, чтобы перекусить. Его жена поставила на стол миску с кутьей — кашей из ячменных зерен — и похлебку из конины с кусочками мяса — убили очередного коня. Теперь в городе осталось лишь двадцать два скакуна. На обед пришел и сын Обуховича в оранжевом кожаном мушкетерском камзоле. Он молча поставил свой длинноствольный мушкет в угол и снял широкополую шляпу. У семнадцатилетнего Обуховича-младшего были такие же, как у отца, длинные светлые до плеч волосы и голубые глаза.
        - Садись, Ян, перекусишь, — предложил воевода сыну. Тот сел за стол.
        Жена Обуховича, ставя на стол еще две миски для сына и подавая два тонких куска хлеба, буркнула:
        - Сегодня народ опять бухтел. Может, все же послушаешь их?
        - И ты туда же! — недовольно ответил воевода. — Я сам разберусь, — и, улыбнувшись, повернулся к сыну, — а знаешь, чего так тихо со среды?
        - Переговоры же ты ведешь? — ответил тот, не отрываясь от еды.
        - Не только, — хитро улыбнулся Обухович, — один из пленных более-менее говорит по-русски, и он рассказал, что 14-го верасня, как раз первого числа по московскому календарю, московиты отмечают свой Новый год, семь тысяч сто шестьдесят какой-то. Точно не помню.
        - Ого! — Ян повернул голову к отцу. — Что же за календарь такой? Точно не христианский. А ведь они, вроде, православными себя называют!
        - Верно, — кивнул воевода, — называют себя греческими православными. Правда, сами греки их при этом схизмой зовут. Отклонистами то есть. Не нравится грекам их православие! А наши некоторые уши развесили — пришел православный царь, всех облагодетельствует! Они еще не знают, что за православие несет нам этот царь, а уже готовы жить под его короной! Так своим сплетницам и скажи! — сердито бросил взгляд в сторону жены Обухович. — Схизматики, схизматики и есть!..
        Трапеза подходила к концу, когда со двора стали доноситься мужские и женские голоса. Множество голосов.
        - О, пожаловали! — воевода встал, надел шляпу и вышел на крыльцо. Выйдя, он оторопел. Под предводительством Галимонта — как обычно во всем черном с белым воротником и в высокой черной шляпе — и Соколовского бунтовщики собрались огромной толпой, затопившей весь двор. Три солдата с мушкетами наизготовку стояли перед крыльцом, удерживая людей.
        - Не стрелять! — приказал солдатам воевода.
        - Чего галдите? Чего вам опять надо? — повернулся он к народу, сердито взглянув на судью, возглавлявшего толпу. Впрочем, он многих узнал. Был здесь и тесть Кмитича пан Подберезский, волком смотревший на воеводу.
        - Отдай знамя! — кричал судья. — Хотим сдать город царю московскому! Мы тут прочитали твой манифест, что хочешь время тянуть да некоей помощи ожидать! Это обман! Мы не хотим терпеть голод и нужду! Если бы был смысл оборонять город, разве не делали бы мы этого? Разве не бились мы рядом с тобой на стенах? Теперь такой нужды нет! Отдай знамя, пан воевода!
        - Вот ты сказал, что я вас обманул, — отвечал воевода судье, положив правую руку на эфес сабли, — а не вы ли первыми обманули меня, договариваясь за моей спиной с царем! Да это же бунт на корабле! Вы — типичный пират, пан Галимонт. А еще судья! Стыд!
        - Не отдашь знамя, то мы сами зайдем! Пошли, панове! — махнул рукой судья и направился к крыльцу. Его черные туфли с квадратными пряжками гулко застучали по деревянным ступенькам.
        - Не стрелять! Сталкивайте их! — приказал Обухович солдатам. Те мушкетами стали спихивать вниз со ступенек Галимонта, Соколовского и еще одного человека, пытавшихся пройти в дом. Галимонт стал упираться, но солдаты поднажали, и судья с Соколовским полетели на землю. Они, правда, тут же вскочили с красными напряженными лицами.
        - Пусти! Добром прошу! — глаза судьи налились кровью. Он сжал кулаки.
        - Негоже, пан судья, действовать как бандит! — закричал на него Обухович. — Вы как никто должны знать закон!
        Но возмущенную толпу это лишь разозлило. Люди стали наперебой кричать, тряся в воздухе кулаками. Поток орущих мужчин и женщин подался к крыльцу, угрожая смести все на своем пути.
        - Отдай знамя!
        - Хватит произвола!
        - Не хотим более воеводу!..
        - Стоять! — крикнул Обухович и выстрелил из пистолета поверх голов людей. Еще один выстрел вверх сделал сын Обуховича из своего дальнобойного мушкета. Он уже был вместе с отцом на крыльце. На какой-то момент все заволокло пороховым дымом, и Обухович ничего не видел перед собой.
        - Добре! Пускай будет по-вашему! — крикнул воевода, пока люди замерли и подались назад. — Хотите капитуляции? Будет вам капитуляция! Мы живем в свободной парламентской стране! Я не тиран и не царь московский и свое мнение каждому навязывать не буду! Но если так, то давайте голосовать! И если большинство выскажется за сдачу города, то я сам повезу знамя московитянам и сдам им ключи от города! Згодны?
        - Что ж, — судья удовлетворенно усмехнулся, — давайте. Я соберу подписи тех, кто за капитуляцию. Боюсь, пан воевода, вы будете в отчаянном меньшинстве. И сделаем это немедля! Я рад, что благоразумие вам все-таки не отказало, — и, коротко поклонившись, судья резко развернулся к толпе:
        - Пойдемте, спадарство! Будем составлять Список!
        - Ну вот, — повернулся Обухович к жене, которая, всполошившись, также выскочила из дома на крыльцо, — довольна? Поговорил я с твоим народом! Похоже, мы проиграли. Думаю, их окажется большинство.
        Этот же вопрос тревожил и судью. Он абсолютно не был уверен, что сторонников капитуляции будет больше. Но эти опасения оказались напрасными. Лишь чуть больше полусотни человек поддержали Обуховича, и воевода, согласно обещанию, отправил в стан царя парламентеров Корфа и Боноллиуса с известием о сдаче города. Сам же пошел в дом к Злотеям-Подберезским, чтобы увидеть жену Кмитича и объявить ей, чтобы собиралась в дорогу. Но воеводу приняли как-то холодно.
        - Она никуда не поедет, — объявил тесть Кмитича, пряча глаза.
        - Это как же? — удивился Обухович. — Мы едем в Литву, там ее муж.
        - Это опасно, — ответил Злотей-Подберезский, опять стараясь не смотреть в глаза воеводе, — везде снуют казаки, татары. Я не могу отпустить дочь.
        - Опасности нет, — возражал Обухович, — нас не так мало. Мы вооружены, к тому же царь дает нам охранную грамоту свободного прохода аж до самой Польши. Так что…
        - Нет. Это решенный вопрос. Мы остаемся и оставляем в Смоленске дочь, не желая ей худого.
        - Получается деликатная ситуация, — Обухович едва сдерживал свое негодование, — муж пани Кмитич воюет за Литву, против царя, а его жена идет под руку московского государя? Что я скажу пану Кмитичу?
        - Здесь речь идет не о супружеском долге, но о безопасности, — настаивал отец Маришки, — ведь мы даже не знаем, жив или нет пан Кмитич. Куда она поедет, если вдруг окажется, что его убили московиты? И очень даже вероятно, что убили. Шутка ли! Он прорывался через плотное кольцо врага!
        Сама молодая жена Кмитича, сколько ни смотрел на нее вопросительно Обухович, сидела, сцепив руки на плотно сжатых коленях, опустив голову. Она не умоляла отца отпустить ее, она не оправдывалась… Просто молчала. Злотеи даже не передали ни письма, ни привета Кмитичу. У воеводы кипело внутри от негодования. Не найдя слов, он резко поклонился: «Честь имею, панове!» — и вышел из дома. «Бедный Кмитич», — лишь подумал Обухович.
        23-го сентября согласно договоренности под стенами Смоленска у Молоховских ворот показался со свитой сам царь. Он лично подробно расписал сценарий пышной церемонии сдачи Смоленска властями города, и сейчас с упоением восседал на нарядном коне. Государь московский был в отороченной чернобурым мехом островерхой шапке, усыпанной жемчугом и драгоценными каменьями. Крест и держава, которые держал в руках царь, также сияли драгоценностями. Вся в каменьях была и его золотистая длинная хламида, даже копыта коней его свиты были украшены жемчугом. Двадцать четыре расфуфыренных гусара с крыльями за спинами, как и у литвинских гусар, — нововведение в московской армии — с длинными пиками окружали царя, а перед самим государем московским несли два знамени с позолоченными двуглавыми орлами.
        - Матка Боска! Богато, но как безвкусно! — скривился Боноллиус по поводу царского наряда. Инженер ехал на тощем коне рядом с Обуховичем навстречу царю, демонстративно попыхивая своей трубкой. На нем был его лучший наряд — модный плащ полукругом и фетровая широкополая треугольная шляпа со страусиными перьями.
        - А раз так, пан Филипп, — продолжал инженер, косясь на ехавшего рядом воеводу, — то отвешиваем поклон номер шесть. Все равно этот гунн не разберет. Добре?
        Поклон номер шесть… Перед выездом Боноллиус упорно учил Обуховича всем премудростям светских поклонов. Инженер поведал, как держать шляпу, чтобы поклон был уважительным, сверхуважительным, снисходительным, благодарным или же резким и небрежным. Этот самый резкий небрежный поклон шел в уроках Боноллиуса под шестым номером.
        - Добре, — согласился Обухович. Его понурое, исхудавшее и постаревшее за месяцы осады лицо выражало полное безразличие. Он не любил проигрывать, а сейчас полностью проиграл — и своим, и врагу. И царю, и собственным людям. Обухович завидовал никогда не унывающему Боноллиусу. «Вроде и нипочем ему все», — думал про инженера воевода, хотя понимал, что Боноллиусу далеко не все равно. Просто уж такой человек — никогда не покажет своих эмоций.
        Поравнявшись с московской свитой, Обухович, Корф и Боноллиус, держащийся чуть сзади, слезли с коней и отвесили поклон царю. Как и предлагал инженер — номер шесть. Ехавшие за воеводой люди также спешились и медленно положили к ногам царя знамена смоленских полков. Алексей Михайлович важно восседал на коне, свысока из-под прикрытых век наблюдая за сдачей полномочий былых властей города. Воевода вновь отвесил короткий поклон, махнул своим людям, и те сели обратно в седла. Чуть более пятидесяти человек из гарнизона Смоленска, как и обещал царь, беспрепятственно отправились на запад, в Литву. Однако к этой полусотне человек, к немалому и приятному удивлению воеводы и Боноллиуса, из города вышла большая толпа горожан со всем своим небогатым скарбом. Около шести сотен человек, ранее не голосовавших за идею Обуховича сопротивляться московитянам, сейчас уже высказывались за нежелание оставаться в Смоленске под присмотром стволов царских пищалей. Мелькнул в толпе и знакомый белый чепец той самой отважной девушки, что остановила бегущих смолян и повернула их лицом к врагу в самый ответственный момент боя.
        - Странные люди, — усмехнулся Боноллиус, бросая со своего седла оценивающий взгляд на толпу горожан, — капитуляцию они хотели, но сдаваться не хотят.
        - Они просто хотели положить конец этой бойне. Бессмысленной, — мрачно ответил Обухович, — бессмысленной потому, что у нас в самом деле не было шансов выстоять. Помощи, кою я обещал и сам ждал, нет и не будет, любый мой пан Якубе…
        Елена Белова с небольшим узлом в руках также покидала Смоленск, ее голубые глаза зло наблюдали, как складывают знамена смоляне перед ненавистным царем в расфуфыренной одежде, восседавшим, как китайский мандарин, на богато убранном коне.
        - Ничего, — процедила Елена, не ясно к кому обращаясь, — придет время, и вы лично мне бросите свои знамена к ногам, лотры проклятые!
        Пожилой мужчина, услышав эти слова, лишь горько усмехнулся, оглянувшись на Елену.
        - Эх, молодость, молодость! — вздохнул он. — Ах, если бы, если бы!...
        Ну а московское войско торжественно въехало в такой желанный и неприступный город, который более уже никогда не вернется в лоно Речи Посполитой или же хотя бы в родное княжество — сбывалось пророчество волхва Водилы из Орши. Многие смоляне, поверив царским грамотам и обещаниям сохранить посты и свободы, добровольно пошли под московскую корону. Возможно, они полагали, что царская власть задержится ненадолго. Подкоморий смоленский, князь Самуил Друцкой-Соколинский, королевский секретарь Ян Кременевский, городской судья Галимонт, будовничий Якуб Ульнер, ротмистры Денисович, Станкевич, Бака, Воронец, некоторые шляхтичи, немецкие наемники, казаки, гайдуки и мещане вышли встречать царя. Они теперь стали гражданами другого государства, где их ждала полная неизвестность.
        Царь в первые же дни приказал все костелы и лютеранские храмы обратить в православные церкви, но, стараясь угодить смолянам, пригласил всю смоленсісую шляхту в свой шатер на пир в честь победы.
        - Нам будет не хуже под московским царем, а там, может, наши и вернутся, — судачили шляхтичи, поднимая кубки чистой медовухи за здравие своего нового патрона, угощаясь астраханским виноградом, что в изобилии в патоке и просто так доставили в лагерь Алексея Михайловича.

* * *
        И так же долго, как и Смоленск, сопротивлялся Дубровно под началом минского мечника Александра Юзефовича Глебицкого. Три месяца отражал атаки врага небольшой город к западу от Смоленска. Уже сдался и сам Смоленск, а Дубровно стоял, как скала. Под стенами города скопились лучшие силы московского царя: части Якова Черкасского, Трубецкого, Никиты Одоевского, Куракина… Глебицкий уже знал, что сдался Смоленск, но сопротивления не прекращал. Но когда к концу октября истощились запасы провианта и пороха, Глебицкий решил начать переговоры о сдаче. Московиты так же, как и смолянам, обещали, что всем, кто захочет уйти в Речь Посполитую, гарантируется безопасность. Но Глебицкого обманули. Под видом встречи с царем оборонцев отправили в Смоленск. Там, в Смоленске, всех мужчин силой выслали в Казань, а их жен и детей оставили в Смоленске.
        Глава 16
        ОСАДА НЕСВИЖСКОГО ЗАМКА
        В отличие от смолян, совсем иное мнение о царе и его порядках сложилось у жителей других городов Литвы. На запад потянулись струйки, перераставшие в ручьи и реки беженцев из Мстиславля, Могилева, Орши, Шклова, Борисова, Гомеля, а также из городов и деревень, к которым еще только приближались захватчики. Ужасы рассказывала одна еврейская семья из Могилева, приехавшая в Несвиж. Царские казаки да ратники, вступившие в город с согласия его жителей, посекли саблями да ножами за стенами города почти всех евреев. Семья из Мстиславля расписывала события еще страшнее:
        - Граф Трубецкой штурмом взял город, — говорили Михалу Радзивиллу беженцы, приехавшие на запряженной тощей лошадью телеге, — всех жителей, тысяч пятнадцать убили — народ всяческий: и шляхетский, и мещан, и жидов всех под корень высекли, а потом, протрубив, среди трупов живых искали и в плен в Москву забирали. Замок и паркан огнем пожгли. Всюду запустение, ни коров на лугу, ни человека в поле. И у вас скоро так будет. Поэтому мы, может, дальше поедем. В Польшу. Может, там нас король защитит.
        Беженцы из деревень Верасница, Букча, Глинная, Храпина и Колки рассказывали, что все сии вески сожгли до последней хаты, лишь уголь да пепел теперь на этих местах.
        Бежала под защиту к Михалу и его тетка, аббатисса местного бенедиктинского монастыря Эуфимия. Она умоляла племянника укрыть за стенами замка ее вместе с монахинями от разъяренной солдатни Хованского.
        - Мой долг — защитить святых сестер и вас, тетушка, — привечал женщин юный хозяин замка, а сам отдавал срочные распоряжения о найме в Подляшье солдат дня усиления несвижского гарнизона. Однако тетка Эуфимия боялась оставаться даже в Несвиже, глядя, как мало людей для обороны у Михала. Она посовещалась с племянником, списалась со своим братом — канцлером великим литовским Альбрехтом Станиславом и решилась со своими святыми сестрами на дальнее северное путешествие в более безопасное Поморье. И как раз вовремя. Армия Хованского уже стала лагерем под Несвижем. Безоружные горожане спасались бегством, а те, кто мог держать в руках мушкет или саблю, шли в замок. Озадаченный Михал, естественно, при всем своем желании не мог принять всех желающих — их было слишком много. По этой причине ворота открывали только перед теми, кто мог быть полезен для обороны фортеции. Всем остальным Радзивилл предлагал укрыться в католическом иезуитском костеле, где три священника с большим трудом оказывали помощь всем прибывающим.
        Московитяне без труда захватили город и тотчас вышли к несвижскому замку. Князь Хованский в подбитой мехом епанче поверх доспехов на гнедом коне объезжал фортецию. «Ух, ты! Лепота!» — чуть было не вырвалось из его уст, если бы князь был простым гостем или путешественником по здешним местам. несвижский замок впечатлял размерами, красотой, неприступностью и мощью рва и вала. Поэтому вместо восхищения Хованский лишь скрипнул зубами в бессильной злобе — эту мощь ему предстояло штурмовать. несвижский замок впечатлил его, представ перед московским воеводой величественной крепостью, возведенной на полуострове, на правом берегу реки Уши, подпертой плотиной, которая образовала два пруда — Паненский и Пионерский. Окруженная широким водяным рвом, в котором уровень воды регулировался хозяином замка, несвижская твердыня была фактически островной, с двумя водными рубежами.
        Построил ее итальянский архитектор Джованни Бернардони таким образом, что дворец защищали не только крепостные стены и башни. Благодаря каналам и системе прудов замок был окружен водой со всех сторон. Позаботился Бернардони и о многочисленных подземных тайниках и секретных ходах, ведущих из дворца.
        Проникнуть в замок из города можно было только по длинному деревянному мосту, который шел через озеро и в данный момент был разобран. Сей мост доходил до оборонительного рва с переброшенным через него подъемным мостом. Сам замок имел форму четырехугольника размером сто семьдесят на сто двадцать шагов, окруженного высоким земляным валом с бастионами по углам и башенками на них. Вал был обмурован камнем до самого верха и переходил в такой же бруствер. За бруствером были стрелковые бойницы, окопы, шла дорожка для защитников во время осады. Со стороны замкового двора брустверная линия огня защищалась еще одной каменной стеной. Просторный замковый двор, которого московский князь, естественно, не видел, окружали три здания. Напротив въездных ворот, на оси въезда, стоял главный корпус с княжескими покоями. По углам прямоугольного здания возвышались традиционные для местных замков восьмигранные башенки, которые, правда, уже утратили оборонное значение. Центр фасада украшал ризалит. Справа от входа на замковый двор стоял массивный трехэтажный корпус с высокой часовой башней.
        Вал несвижского замка заслонял собой от обстрела весь первый этаж здания, и это не ускользнуло от внимательного глаза московского воеводы. Внутри вала, имевшего сводчатые помещения, располагались подсобные службы, а также четыре тайных выхода, о которых Хованский, само собой, тоже не догадывался. С внешней стороны водяного рва шла широкая дорога, которая защищалась невысокой земляной насыпью. С запада и севера от насыпи находился ров, а с остальных сторон — глубокие пруды. С запада подход к воротам укреплялся треугольным шанцем, от которого отходили две дороги. Чтобы защитить подступы к замку с северной стороны, напротив него, на левом берегу реки Уши, военные инженеры соорудили большой бастион, с которого хорошо простреливались подступы к мосту.
        Вид радзивилловской суперфортеции впечатлил Хованского. Неприятное чувство усиливала погода: летящие по ветру желтые листья, низкие серые тучи, угрюмо плывущие над башнями и бастионами замка, словно серый пороховой дым будущего сражения, от которого веет безнадежностью и тщетностью усилий. Хованский перекрестился три раза и без особой надежды стал требовать добровольной сдачи с помилованием всех.
        - Ни за что! — гордо ответил Михал. — Это мы требуем, чтобы вы тотчас покинули расположение города. По какому праву вы врываетесь сюда? Какое право имеет московский царь на Несвиж и наши земли?
        Хованскому ничего не оставалось как послать своих ратников на штурм. Его стрельцы, наемники и казаки бросились на приступ, переплывая на плотах ров и пруды, упорно лезли по лестницам на вал.
        - Огня! — кричал Михал своим пушкарям, и крепость изрыгала клубы белого дыма, а по московитам бил град свинца из пуль и ядер. Пушки были особой гордостью Михала. С 1598 года в замке работала собственная литейная мастерская. Каждая пушка была произведением искусства. Около орудия «Гидра» сидел Степан Злотник с фитилем. На пушке надпись: «Готовит траур, скоро тронет черной отметиной». Столяр Хломада наводил прицел своим «Попугаем», на котором было вылито: «Всех умерщвляю, кого кривым клювом ударяю».
        - Увага! — кричал пушкарям Михал. — «Химера», «Попугай» и «Гидра!» Огня!
        Гулко стреляли пушки, метко кладя чугунные ядра в плоты с пехотинцами. Снаряды разнесли один плот в щепки, опрокидывая людей в мутную воду рва. Понеся потери и утопив не один плот, захватчики отступили. Они вновь и вновь обстреливали замок, вновь и вновь шли на приступ, используя атаки на ворота, форсирование рва, но все тщетно. Те же, которые умудрялись взобраться на вал, являли собой прекрасные мишени. Зато захватчики полностью отвели душу на самом Несвиже. Город пожгли и разграбили. Московские ратники ворвались в иезуитский костел и убили священников. Разгром костела Михал наблюдал через узкое окно замка.
        - Лотры! — скрипнул зубами Михал и приказал гусарам готовиться к вылазке. Гусарскую хоругвь Радзивилл собрал по просьбе Януша, чтобы отослать гетману, но не успел. Теперь эти рыцари пригодились самому Михалу. Он решил лично возглавить вылазку, хотя еще ни разу не участвовал в настоящем бою. Облачившись в рейтарские латы и водрузив на голову шлем, закрывающий щеки и лицо, Михал, перекрестившись, вскочил на коня и велел открывать ворота. Его руки дрожали от волнения, но праведный гнев заглушал легкий страх юного князя. С грохотом конских копыт хоругвь проскакала по опустившемуся мосту, разметав в клочья слабый заслон московитян, и вихрем влетела во двор костела, где толпились грабящие и убивающие селян московские ратники.
        - Руби лотров! — кричал Михал. И теперь уже не горожане, а московиты с криками спасались бегством, бежали, падали, катились их отрубленные головы, руки… Литвинские и польские гусары славились по всей Европе как лихие рубаки. Гусарская сабля в умелой руке представляла грозное оружие, способное разрубить надвое человека, а атаки гусар на позиции врага часто наводили страх одним лишь видом и гулом декоративных крыльев за спиной. Казаки и татары никогда не шли в лоб на гусарскую хоругвь, предпочитая стрелять издалека, а мастерство гусар ценили даже в Швеции, чья армия считалась лучшей в Европе.
        Возмущенные резней священников, гусары ворвались в сам костел. Внутри его, на узких лестницах, в проходах, кельях и залах, закипела ожесточенная схватка. Гнев гусар увеличивал их преимущество — возмездие быстро нашло негодяев, все московитяне, кто находился к костеле, были порублены и заколоты. Как бы охранники Михала ни опекали своего командира, юный князь также умудрился пропороть насквозь своей длинной шпагой стрельца на ступеньках лестницы. Еще в одного он успел выпустить пулю из пистолета в тот самый момент, когда московский ратник пытался выпрыгнуть через разбитое окно. Словно разрушительный смерч, тяжелая конная хоругвь прошлась по всей улице, рубя врагов налево и направо, влетела в обоз, порубила всех в капусту и спешно вернулась, видя, что московиты стягивают силы: стрельцов, пехоту и картечницы, чтобы отбить вылазку прицельным огнем.
        Михал не мог даже самому себе ответить, убил ли он кого или нет. Князь яростно махал саблей, не замечая ничего вокруг. В себя он пришел уже в замке, спрыгнув с коня. Его щеки горели, а глаза сверкали зеленым огнем.
        - Мы им показали! Мы с Божьей милостью наказали этих негодяев! — торжествовал Михал.
        Хованский был в бешенстве. Он сам повел на штурм свой полк, но укрывшиеся в замке были готовы к атаке. Мощный мушкетный и орудийный огонь вновь отбросил захватчиков от стен крепости. Тогда еще больше взбешенный Хованский велел подтянуть пушки и обстреливать фортецию весь день, сколько хватит ядер. Однако, наблюдая за огнем своих пушек, он понимал, сколь бесполезно это занятие. С таким же успехом можно из лука стрелять в толстый бок слона, пытаясь убить этого великана.
        - Ничего, я их голодом уморю, — цедил сквозь зубы Хованский.
        Но, кажется, Хованский стал морить голодом собственных ратников. Московиты вскоре сами пожалели, что пожгли город. Провиант пришлось добывать со всей округи. А тут новая напасть — на фуражистов нападал партизанский отряд повстанцев под предводительством некоего Коржа из соседнего городка Городзея. Отряд Коржа, похоже, контролировал все дороги между Несвижем, Миром и Городзеей.
        Ну, а защитники несвижского замка пока что не унывали. Провианта у них хватало, хотя еду было приказано строго экономить: кто знает, может, придется взаперти провести всю зиму.
        Глава 17
        БУЛЬБУС В ОСАДЕ
        Потянулись долгие дни унылой осады замка, прерываемые частыми обстрелами и редкими атаками на замок. Иногда защитники совершали вылазки на фланги неприятеля. Михал было захандрил, часто думая и о Кмитиче, и о Вилли Дрозде, и о судьбе «Огненного» или «Литовского всадника», купленного у Дрозда в Венеции… Степан Злотник и Хломада стали друзьями Михала, скрасив князю эти унылые дни осады и оторванность от остального мира.
        В иных обстоятельствах Степан и Хломада, эти два крепких деревенских парня с огрубевшими от столярного дела руками навряд ли могли подружиться с князем, но сейчас война сблизила двух неторопливых молодых мужчин с представителем славнейшего рода в Европе. Михал привязался к своим пушкарям, с которыми в былое время лишь здоровался да задавал короткие вопросы. Теперь же, узнав, что Хломаде исполняется тридцать лет, Михал даже закатил маленький праздник в честь дня рождения лучшего пушкаря несвижского замка. Он выставил на стол пять бутылок венгерского токая — самого любимого и дорогого вина Радзивиллов — бутыль наливки и крамбамбули, а на десерт велел подать знаменитые радзивилловские груши в меду и вишню в масле. Все трое мирно сидели, ведя неторопливую беседу — смуглый кареглазый Хломада и голубоглазый, с выгоревшими на солнце соломенными волосами Степан. Михал так полюбил своих новых друзей, что решил поведать им семейную тайну про призрак Барбары Радзивилл, жены польско-литовского короля Жигимонта Вазы.
        - Они были чудесной парой, — рассказывал Михал под треск огня в камине, при завешенных шторах и больших темных тенях на стенах, отбрасываемых свечами в серебряных подсвечниках, — стройный брюнет польский королевич и очаровательная литвинская кареглазая блондинка, воплощение славянской красоты. В декабре 1550 года сейм после долгих споров короновал Барбару в Краковском соборе. Через год, в марте, ее признала и королева-мать, до сих пор не желавшая впускать литвинку в польские королевские хоромы. Увы, Барбара к этому моменту из цветущей красавицы уже превратилась в больную женщину, покрытую язвами. «К другой короне меня небесный король зовет. Просите, чтобы этот земной скипетр он на пальму небесную заменил, а милого моего мужа после смерти моей в отчаянии и горе приласкал», — говорила Барбара во время коронации. Радзивиллы были уверены, что болезнь королевы — дело рук королевы Боны Сфорца.
        - Они и Витовта нашего отравили, когда он собирался короноваться, — имел дерзость Хломада перебить рассказчика, — ляхи также не желали нашего Витовта на корону Великого княжества Литовского, как и вашу родственницу не хотели впускать в Варшаву.
        - Верно, — не обиделся Михал за комментарий, — но Витовт был уже стар, за восемьдесят годов ему было, и поэтому сложно сказать, отравили ли его или же он сам умер. Думаю, что сам. Но то, что польские шляхтичи строили козни и не хотели короля литвинского иметь — факт.
        - Все равно он пусть и старым был, подозрительно быстро и не вовремя умер, — стоял на своем Хломада, и Михал посмотрел на именинника уважительно: тот был хорошо образован и знал историю литвинских князей, не в пример другим простолюдинам.
        - Ну, а в деле с Барбарой, — продолжал юный князь полушепотом, — все подозрения пали на аптекаря Монти, который, поговаривали, знал толк в ядах. 8 мая 1551 года мучения королевы Барбары закончились. Сигизмунд Август две недели провел у ее гроба, молясь и плача. Радзивиллы хотели, чтобы ее похоронили рядом с другими королевами в Вавельском соборе, но король был непреклонен: «Не пристало ее и мертвую оставлять там, где эти люди были неблагодарны к ней живой». Согласно последней воле Барбары, ее тело похоронили в родной Вильне, в городе, где и сейчас в Кафедральном соборе и в костеле Святой Анны вам обязательно покажут знаменитую икону — Матку Боску Остробрамску, чей лик был писан с красавицы Барбары.
        - Эх, как там, в столице, дела-то? — вздохнул Степан.
        - Бог покарал Бону Сфорца за ее коварство, — продолжал Михал, — она не захотела признать любимой жены своего сына, не желала допустить на польский трон русскую литвинку из Радзивиллов, но и Сигизмунд Август остался бездетным. На нем и прервалась династия Ягеллонов. А после смерти жены Жигимонт, как называют короля у нас в Литве, был безутешен. Он забросил все дела и был готов пойти на все, лишь бы еще раз увидеть любимую Барбару. Так в его дворце появились алхимики Твардовский и Мнишек. Они пообещали королю устроить встречу с возлюбленной при помощи зеркал, на одном из которых была выгравирована в полный рост фигура Барбары в белом одеянии. Однако короля строго предупредили: ни в коем случае не прикасаться к призраку. «Может, ваша королевская милость позволит привязать себя к подлокотникам кресла?» — предусмотрительно спросил Твардовский, но король отрицательно покачал головой. К сожалению, Твардовский его послушал. И вот мистическая сессия началась. В полутемном зале воцарилась тишина, прерванная затем странным мелодичным звоном. Из зеркала вышла Барбара, первая красавица Вильны и всей Литвы,
вышла такой, каковой ее увидал Сигизмунд в Вильне, когда знакомился с будущей женой. «Моя Басенька!» — вскрикнул король и бросился к видению. Раздался хлопок, как от разрыва гранаты, по залу распространился гнилой запах, а призрак, мгновенно почернев, с громким стоном растворился в воздухе. Возмущенные поведением короля Твардовский и Мнишек объяснили, что дух Барбары не может теперь вернуться, а навсегда поселится в замке.
        - Плохи оказались шутки с дьяволом, — криво усмехнулся Хломада, — моя родня знавала этого Твардовского. Знаете, как он кончил? Твардовский рассказывал кому-то, что продал душу дьяволу с одним условием — если умрет в Риме. Твардовский смеялся, говоря, что никогда не собирается ехать в Италию, но все вновь были в шоке, узнав, что смерть застигла алхимика в тот момент, когда он находился в корчме «Рим».
        - Я тоже об этом слышал, — сделал большие глаза Михал.
        - Ладно, — улыбнулся Степан Злотник, решив разрядить обстановку, — давайте выпьем за нашего именинника, чтобы он никогда не связывался с дьяволом, которого все равно не проведешь!
        Они засмеялись, чокнулись и пригубили хрустальные бокалы. Разговор перешел на тему войны с Московией.
        - Виноваты в войне поляки, польские жиды и Хмельницкий, — говорил раскрасневшийся Степан, уже порядком хмельной, — это из-за жидовских ростовщиков Польши, обдиравших русинских крестьян и помещиков, праведно взбунтовался Хмельницкий, а мы предали русских братьев наших, стали помогать полякам их разбивать. Поляки же сейчас нам вообще никак не помогают. Смысл Люблинской унии тогда в чем?
        - Нет, виновата лишь Московия и мы сами, — качал головой Хломада, — там все время зуб на нас имели, а мы вместо того, чтобы быть начеку, погрязли в интригах. Они захватили Новгород, Псков. Если бы не антимосковская коалиция в Ливонскую войну, то захватили бы и Ливонский Орден, и Курляндию. Война Руси с Польшей — это лишь повод царю нас захватить. Война случилась бы в любом случае. Посмотрите, почему московский царь не с Польшей воюет, а с нами? Я же к Московии никаких претензий не имею, почему же они имеют к нам претензии? — грустно рассуждал Хломада, поглядывая на мерцающее в камине пламя. — Хотя одна претензия у меня есть. Я вот карту рассматривал столетней давности. Московия, надо заметить, уже далеко на запад продвинулась от своих изначальных границ. У Вязьмы ее границы были, не далее. Но мало, что наши Брянск и Курск завоевали, так царь еще западней идет! А я ведь даже не знаю людей, в которых стреляю из пушки. Мы друг другу ничего не сделали дурного.
        - Увы! — восклицал Михал. — Это и есть главная несправедливость всех войн! Сражаться должны лишь те, кто хочет воевать. Я так считаю! Поэтому уважаю тех королей, которые не за спинами своих солдат сидят, а сами ведут в бой свое воинство!
        - Но какую цель преследует московский царь? — не унимался Хломада, делая глоток из хрустального бокала.
        - Думаю, царь хочет завоевать все русские земли, — отвечал Михал, — ведь завоевали же Новгородскую республику и ликвидировали Псковскую. Иван Жахливый на полном серьезе предъявлял права на Курляндию, хотел и литвинским королем стать. Если бы не разбили его, то, наверное, и на нас бы пошел. Сейчас же их цель — уничтожить нас либо подчинить.
        - Но почему, имея такого опасного соседа, мы оказались не готовы к войне? Что у нас за король? Что за шляхта? Где согласие? Зачем такая свобода и вольности, если сильный враг за один раз все это забрать сможет?! — в былое время и в былых обстоятельствах Хломада не посмел бы так разговаривать с Михалом, но сейчас он явно осмелел.
        - Это надо короля и великого князя спросить, а не нашего, — заступился за Михала Степан, — как и шляхту, которая использует вольности в ущерб всей стране. Законы опять же странные. Почему в Варшаве так и не назначили великого гетмана в первые дни войны? Почему не объявили посполитое рушение? Почему мы за поляков воюем, а они за нас — нет? В чем смысл Люблинской унии? Вот вы, пан Михал, крестник нашего короля! Ответьте!
        - Король далеко не все решает, — покачал головой Михал. Ему было горько слушать острую критику в адрес своего крестного отца Яна Казимира, короля Польши и великого князя Литвы, однако правда есть правда.
        - Поверьте, — Михал пытался объяснить не только своим пушкарям, но и себе самому, — оно верно, что вопросов много накопилось. Все надо пересматривать и исправлять. Оказывается, нелегко быть свободным государством. Не все шляхтичи умеют распоряжаться своими правами и свободами.
        - Вот именно! — вдруг вспыхнул Хломада. — Поэтому нам свой король нужен! Ведь что получается? Ян Казимир — он и польский король, и наш великий князь. Официально. А практически он просто польский король, а своего короля у нас нет! Вот вы, Радзивиллы! Вас же не зря называют некоронованными королями Литвы! Почему бы вам не стать главой нашего княжества? Ведь у нас по большому счету бескоролевье, и шляхта совсем обнаглела, простите за смелость!
        - Есть же парламент! — возразил Михал, но по поводу бескоролевья он был явно согласен. Сам не раз думал, почему бы Радзивиллам не стать королевским домом Литовского княжества и самим не управлять своим государством, ведь его род посильнее и повлиятельнее в Европе, чем сам Ян Казимир или кто-то еще из европейских королей. А тут… До Варшавы ведь, как ни крути, далековато. Поэтому, тяжело вздохнув, Михал предложил поговорить о чем-то другом. Хломада пристыженно замолчал, зыркнув на Степана. Пауза затянулась. И тут Михал, словно вспомнив что-то, улыбнулся, резко встал, сказав:
        - Я чуть не забыл! Вот, хочу вас кое-чем угостить особенным!
        Он подошел к камину, нагнулся и стал ковырять золу кочергой, доставая из нее и складывая в оловянную миску какие-то черные обугленные клубни. Затем поставил миску на стол и каждому дал по два клубня, обжигая пальцы.
        - А сейчас я предлагаю вам отведать секрет моей кухни, — загадочно улыбнулся Михал, дуя на кончики пальцев, испачканные золой.
        - Что это? — спросили почти хором Степан и Хломада, с любопытством разглядывая обугленные колобки в своих медных мисках. Они знали, что Радзивиллы любят различные изыски в кухне, чтобы переплюнуть Сапег или Тышкевичей. И у них это часто получалось. В Несвиже хвалили рецепт щавелевого супа Барбары Радзивилл на молоке, сливочном масле, манке и желтке, а также все были наслышаны об очень сложном блюде из судака, которое можно было попробовать лишь в замке. По случаю осады Михал ограничился почти одними десертными блюдами, полагая, что для дружеского дня рождения этого вполне хватит. В принципе, оба столяра и не роптали по этому поводу. И вот, какой-то сюрприз.
        - Это чисто радзивилловское блюдо — бульбус, — хитро улыбнулся слегка захмелевший после венгерского токая Михал.
        - Бульбус по-латыни — лук! — удивленно посмотрел на Михала Хломада.
        - Похвально, что не забыли латынь, пан Хломада, — продолжал хитро улыбаться Михал, — но это по-латыни лук, а по-нашему — испанское земляное яблоко. Согласитесь, «испанское земляное яблоко» звучит длинно, а «бульбус» короче и красивей. Тем более что мой бульбус растет, как и лук, в земле.
        - А как его есть? — поинтересовался Степан.
        - Просто. Обдирайте обугленную шкурку, сыпьте солью из солонки и ешьте. Я купил их в Италии, где был недавно. Испанец, угощавший меня этим бульбусом, предпочитал варить этот овощ в воде в котле, но бульбус можно и печь в золе. Что мне нравится куда больше. Готовится быстро и, как видите, несложно.
        Михал подул на горячий клубень, убедился, что тот уже немного остыл, быстро ободрал черный угольный слой. Оказалось, что внутри этот овощ желтый, полый и мягкий, даже рассыпчатый. Степан и Хломада также очистили свои клубни и, посыпав солью, осторожно откусили.
        - О! Вкусно! — обрадовались они.
        - Я бы назвал это не земляным, но волшебным яблоком Радзивиллов! — улыбнулся Степан.
        - Вот прогоним московитов, я еще мешок куплю, — кивал своими длинными локонами Михал, — этот овощ испанцы завезли из Вест-Индии. В Европе это большая редкость.
        - Так зачем все время покупать, ведь можно и самому ее разводить! — по-крестьянски практично рассудил Хломада. — Зачем покупать? Посеять в огороде, и все дела!
        - Посеять? — Михал пока даже не думал об этом.
        - Так, пан Михал, — кивнул Степан, — взять семена и посеять у нас. Чем мы не Вест-Индия! — и он весело рассмеялся.
        - Но у бульбуса нет семян, — удивленно покрутил в руках кусочек недоеденной картофелины Михал.
        - Ну, как же! — усмехнулся Степан. — Должны быть семена. У луковицы тоже внутри семян нет, и у морковки. Но их ведь сажают!
        Михал смущенно улыбнулся. Он практически ничего не знал о том, как выращивать овощи.
        - Добре, — Михал вновь кивнул своей шевелюрой, — надо распорядиться, чтобы посеяли.
        Вдруг в гостиную без стука ворвался человек в желтом кожаном мушкетерском камзоле, с саблей на боку и в широкополой шляпе. Это был бурмистр замка Ян Ганович. Вид у него был взволнованный, но радостный.
        - Пан Михал! Московцы ушли! — объявил он, разводя в стороны руки, словно объявляя начало театрального представления.
        - Как? — все встали.
        - Так! Ушли! Их нет в городе, похоже. Снялись и уехали!
        - Может, спрятались? — удивился Хломада.
        - Нет, мы видели, как они снимались и спешно уезжали. Пару часов назад.
        Хломада и Степан издали радостный возглас, обнявшись.
        - А ну, седлать коней и опустить мост! — приказал Михал и схватил с маленького столика свой ремень с саблей. — Надо сделать вылазку и самим все увидеть. Я так и знал, что долго они здесь не пробудут. Кишка тонка!
        Картина, увиденная Михалом в городе, разом его отрезвила, повергнув в смятение. Несвиж лежал в руинах, а холодный, уже почти ноябрьский ветер гонял по опустевшим улицам сухие листья, в то время как деревья стояли почти голыми, усугубляя печаль общего пейзажа с полусожженными либо сожженными до основания хатами. Уцелевшие дома можно было пересчитать по пальцам. Людей на улицах видно не было, лишь вороны да галки рыскали среди жухлой серо-желтой травы. Иногда, поджав хвост и уши, словно понимая, что идет война, пробегали бездомные псы, ищущие себе пропитание. Порой конный отряд князя проезжал мимо неубранных трупов, сваленных в придорожную канаву, среди которых по лаптям защитники замка определили и несколько московских пехотинцев, странным образом не похороненных по-христиански, причем один из них лежал с мушкетом. Похоже, уходившие враги спешили, бросая все как есть. Вдруг впереди на дороге Михал увидал мужчину и женщину, судя по одежде — местных жителей. Мужчина тащил на спине мешок. Михал окликнул их, но те, похоже, приняли всадников за московитов и бросились бежать.
        - Стойте! Я Михал Казимир! Вас не тронут! — крикнул им Михал, подскакивая на коне. Парочка остановилась, испуганно посматривая на подъезжающих. Это были средних лет мужик и, видимо, его дочь, девушка лет пятнадцати с обветренными губами и затравленным взглядом.
        - Вы местные? — спросил князь.
        - Так, пане, — кивнул мужчина, опуская мешок на землю, — с хутора.
        - А где московские войска?
        - Так они, пане, снялись и утекли хутенько, — развел руками мужчина, — кажуть, спалохалися.
        - Спалохалися? А чего?
        - Одни кажуть, отряда Коржа, что з Городзеи. Ен их пару разов погромил. Другие кажуть — хоругви пана Кмитича.
        - Что?! — Михал привстал в стременах. — Пан Кмитич? Он здесь? Ты его видел?
        - Не, пане, — покачал шляпой мужчина, — ен тут раз меж Миром и Несвижем напал и разгромил их отряд. А еще кажуть, пане, что галоуны москаль пан Хованский убачил Черную Панну Несвижа там, у могильных плит, — и мужчина махнул рукой, — кажуть, яна и спалохала их пана до полусмерти. Хотя, пане, никто не ведае. Утекли — и добра, что утекли. Как нам далей жить, пане? — перешел мужчина на плачущий тон. — Все сгублено! Хлеба няма! Вось, — и он указал на мешок у своих ног, — збираем, что москали побросали у обозах.
        - Пан Кмитич! — Михал уже и не слышал мужика, с радостным блеском в глазах повернувшись к Гановичу. — Значит, он жив! И он где-то рядом!
        Глава 18
        ГОРОДА ОТБИВАЮТСЯ, ГОРОДА СДАЮТСЯ
        До Богуслава Радзивилла смысл надвигающейся на страну новой опасности дошел значительно позже, чем до Януша, Михала или Кмитича. «Заварушки» на восточных границах Речи Посполитой казались ясновельможному Слуцкому князю сущей ерундой по сравнению с его личными делами в Англии, Франции, Швеции, Голландии и Польше, с его нескончаемыми амурными приключениями с женщинами и вызовами на дуэль от оскорбленных мужчин. Впрочем, большая политика всегда свысока взирала на «мелкие» с ее точки зрения делишки простого люда, будь то восстания казаков либо очередное нападение московского царишки на Восточную Литву. Во Франции и Англии, если кто и вспоминал проблемы Литвы, то это были прежде всего проблемы Богуслава Радзивилла, безусловно, самого известного литвина в светских кругах Парижа и Лондона, Крулевца и Стокгольма. При французском дворе «светского льва» Богуслава уже пытались безуспешно женить на княжнах де Роан и де ля Форс. На этом настаивала сама королева, но литвинский князь, сославшись на дела, отбыл в Варшаву, где ему сватали Бенедикту Баварскую. Еще до этого шведский король предлагал Богуславу на
выбор руку шестнадцатилетней сестры своей супруги, Анны Дороты Готтарп-Гольштейн, или же собственной красавицы-сестры и очаровательной вдовушки Элеоноры. Темпераментная блондинка Элеонора жутко понравилась Богуславу, особенно в постели, но Слуцкий князь изящно и без обид для короля улизнул от женитьбы, чтобы попасть в обьятия не менее очаровательной Марии Оранской. Когда же Богуслав, благоухающий духами, вновь нарисовал свой светлый образ в Париже, то тему женитьбы сменили скандалы: Слуцкий князь на балу смачно дал в ухо князю де Рие.
        Конфликт между князьями начался двумя неделями ранее, на королевской охоте на фазанов, прошедшей с истинно королевской роскошью и с типично французской раскрепощенностью — с вином из Шампани и веселыми куртизанками с почти обнаженными грудями. Хотя, сказать по правде, все началось намного раньше, еще в 1640 году, когда блистательный двадцатилетний франт Богуслав Радзивилл, выглядевший, впрочем, несколько солидней своего юного возраста, появился в Париже с другом — тридцатилетним польским королевичем Яном Казимиром.
        Де Рие родился пусть и во Франции, но вдалеке от Парижа, и много усилий и времени понадобилось ему, чтобы изжить из себя комплекс провинциала, привыкнуть к парижскому светскому обществу и его нравам. Ну а этот молодой щеголь из Литвы, страны, что находилась где-то в самом дальнем углу Европы, похоже, без всякого труда расположил к себе весь парижский свет. В Париже Богуслав появился в роскошном светло-сером костюме из английского сукна и в двубортном камзоле из парчи с цветочками на золотом фоне и подкладкой из алого объяра, кюлоты из замши и голландского сукна, с коричневыми замшевыми перчатками с кружевом и в плаще из черного бархата. К тому же он великолепно говорил по-французски, даже более правильно и изысканно, чем некоторые придворные, к примеру, некий гасконский граф д’Артаньян, фаворит кардинала Мазарини и королевы. При этом Слуцкий князь слыл прекрасным стрелком, фехтовальщиком, как и обладал талантом в сочинительстве стихов и гимнов. Ну как в такого было не влюбиться! Уже одна шпага Богуслава, кою он специально заказал лучшим мастерам в немецком городе Золинген, стала при королевском
дворе предметом слухов и споров. Клинок и впрямь был необычным: трехгранным, однолезвенным, с широким обоюдоострым обухом на конце. Поверхность клинка сплошь покрывали воронение и резные золоченые изображения. На одной стороне клинка находились восемь изображений аллегорических женских фигур, олицетворявших основные христианские добродетели. На другой стороне — портреты литвинских великих князей с поясняющими надписями… Такую шпагу у Богу слава и пытался купить граф д’Артаньян, да без всякого успеха.
        - Не продам даже за миллион, — отшил графа Богуслав.
        Приобретя особняк в центре французской столицы, Богуслав тут же заставил все два этажа самой богатой мебелью. Многие мужчины при дворе королевы присматривались, во что одет литвинский князь, чтобы на следующий день надеть то же самое, подражали тому, как он двигается на балу во время танца, как отвешивает поклоны и держит шляпу, наблюдали и запоминали то, какими духами пользуется и какой парик предпочитает литвинский князь.
        Главное, чем так сильно приглянулся Богуслав при дворе Людовика, это то, что он был явно не похож ни на местных дворцовых женоподобных фаворитов французской королевы и ее фрейлин, ни на грубоватых солдафонов из королевской гвардии Людовика. В молодом красивом лице литвинского князя, в его манерах и его статной фигуре сочетались княжеское благородство и изысканное мужество настоящего рыцаря. Он одинаково был умен, остроумен и чувствовал себя в блеске королевского общества как рыба в воде. Богуслав был рожден для жизни в королевских палатах. Его частенько сравнивали с протеже кардинала Мазарини бывшим мушкетером Шарлем Ожье де Банцем де Кастельмором, графом д’Артаньяном, который после роспуска мушкетерской роты стал личным курьером кардинала. Чем-то они, литвин Богуслав и француз д’Артаньян, и в правду были похожи: оба любимцы королевы, оба красавцы и авантюристы. И несмотря на то, что д’Артаньян был почти на десять лет старше Богуслава, он, тем не менее, также ревниво приглядывался к Слуцкому князю.
        - Такие очаровательные шевалье в наши дни уже давно перевелись при дворе Его величества, — шептались пожилые дамы, провожая взглядами высокую фигуру изящно вышагивающего на балу Слуцкого князя, и графу д’Артаньяну было неприятно слышать такие слова, какие еще совсем недавно говорили о нем самом. Впрочем, Богуслав не баловал вниманием вчерашнего фаворита французской королевы и однажды даже стал ухаживать за его пассией, юной Анной Шарлоттой Кристиной де Шанлеси, которой было жутко лестно внимание Радзивилла. Взбешенный д’ Артаньян оттащил Богуслава в сторону и объяснил ему, что это его невеста.
        - Неужели? — приподнял брови Богу слав. — А она сама об этом знает? Что-то не похожа мадемуазель Анна на чью-либо невесту.
        Дело дошло до дуэли, которую, впрочем, остановила королева с помощью самой де Шанлеси. Спорщиков удалось уговорить, и звездные конкуренты помирились. Даже слегка подружились. Когда в 1652 году сорокалетнему д’Артаньяну присвоили звание капитан-лейтенанта королевской гвардии, то он стал щеголять при дворе королевы именно в таком же, как у Богуслава, светло-сером английского сукна камзоле и коричневых перчатках, а свой трехэтажный особняк, что приобрел значительно позже литвинского князя, обставил такой же дорогой мебелью. Увы, знаменитый гасконец этим не обогнал по популярности знатного Радзивилла. Впрочем, Богуслав был не так чтобы уж очень и типичным Радзивиллом. В отличие от отца Михала Александра, брата Януша, в отличие и от собственного отца Януша Радзивилла, как и родного дяди Крыштапа, Богуслав пусть и выделялся типичным родовым носом, хорошо вылепленным и длинным, но свое слегка смуглое узкое лицо и волевой подбородок Слуцкий князь явно «позаимствовал» больше даже не у Радзивиллов, а у прусских предков, как и сугубо прагматичный германский склад ума. Однако темперамент Богуслава был уж
точно не германский.
        Вот почему князь де Рие не мог не завидовать Богуславу и завидовал черной завистью, завидовал его гламурности, его успеху у женщин, завидовал его авторитету среди мужчин. Уже во время второго приезда в Париж Богуслава из-за него на дуэли дрались графини де Бельмонт и де Несль. Де Бельмонт прострелила из пистолета плечо де Несль, но все равно это не привлекло к темпераментной француженке пристального внимания литвинского князя. Ну, а на охоте, во время привала князь де Рие, завистливо глядя, как поглаживает облаченную в белый шелковый чулок ногу куртизанки слегка захмелевший от шампанского Богуслав, чуть ранее пристреливший десять фазанов, нарочито громко произнес, рассматривая в бокале вино:
        - Ума не приложу, как некоторые знатные люди снисходят до растраты своего интимного пороха с теми, кто с легкостью дарит свою любовь первому встречному!
        Молодые князья Шаваньяк и Виньнёв встрепенулись.
        - С его моралью де Рие следовало идти в монастырь, — шепнул Шаваньяк своему товарищу, — но с таким характером лучше подаваться в корсары.
        Виньнёв кивнул, улыбаясь. Граф де Шатьён, тоже обнимавший симпатичную брюнетку, сдвинул брови и крикнул в сторону де Рие:
        - Мсье! Что вы хотите сказать всем этим?
        Но Богуслав остановил де Шатьёна протянутой рукой.
        - Граф, не горячитесь. Просто милый князь хочет сказать, что он выше наших утех с этими приятными девушками и что, видимо, есть женщина, которую единственную лишь и любит наш князь, как и она его. Не так ли, мой друг?
        Де Рие недовольно посмотрел на Богуслава, не понимая, иронизирует ли тот или же просто поясняет де Шатьёну:
        - Именно так, мсье Радзивилл. Я горжусь, что есть женщина, для которой я единственный! И это моя жена Мари.
        - Полноте! — усмехнулся Богуслав, мягко отстраняя куртизанку и вставая с покрывала, расстеленного на траве и заставленного блюдами с копченостями, сыром и хрустальными бокалами вина. — Женщины — они все куртизанки, мой друг! Абсолютно все пристраиваются и продают свои тела, как эти наши девушки, только вот наши честнее, ибо и не скрывают всего этого!
        - Бред! — черные глаза де Рие сверкнули явным раздражением. — Может, у вас в Польше и так!
        - Я не поляк, я литвин, — милостиво наклонил голову Богуслав, заметно мрачнея.
        - Ну, это одно и то же.
        - He совсем. Вы с таким же успехом можете сказать шотландцу, что они и англичане — это одно и то же! И поверьте мне на слово, у нас в Литве порядки не столь раскрепощенные, как здесь. Поэтому, как мне кажется, французских женщин совратить куда как проще, чем литвинок. Да, в пятнадцать или семнадцать лет все девушки влюбляются и желают принадлежать лишь одному возлюбленному. Но проходит время, они выходят замуж, и практически даже монашка мечтает о романтических связях на стороне. И ваша жена, милый князь, не исключение, ибо она нормальная женщина. Поэтому я на вашем месте и не слишком бы ораторствовал. Если бы вы решились заключить пари, то я бы уже через неделю-другую предоставил бы вам неоспоримые доказательства измены вашей обожаемой Мари.
        - Доказательства? Ха! — де Рие деланно рассмеялся. — Подкупленного вами свидетеля или же лжелюбовника подсунете? Ну-ну!
        - О нет, князь! Куда как весомее. К примеру, — Богу слав на секунду задумался, затем хитро улыбнулся, — вот этот перстень! — и он, продолжая мило улыбаться, показал правую руку с фамильным перстнем, где красивой вязью переплелись латинские буквы В и R.
        - Я его иногда по старинке использую как печать на важных письмах и документах, — пояснил Богуслав, — хотите, князь, через неделю лицезреть эту печатку на левой, ну или на правой ягодице вашей жены?
        Граф де Шатьён пырснул от смеха. Две куртизанки звонко рассмеялись. Напротив, Шаваньяк и Виньнёв испуганно приподнялись, ожидая бурной реакции де Рие, чье лицо побагровело. Оскорбленный князь хотел было выхватить шпагу, но взял себя в руки, понимая, что сам вызвал весь этот разговор, и также понимая, какой важный гость самого Людовика перед ним находится.
        - Пари? — процедил французский князь, хищно сощурившись. — Ну, что же, извольте! И что же вы мне дадите, когда проиграете?
        - К примеру, бочку шампанского вина! — улыбнулся Богуслав.
        - Уж нет! Легко и дешево хотите отделаться за свою дерзость, мсье Радзивилл! Тридцать тысяч солидо!
        Виньнёв присвистнул от удивления.
        - Ну, что же, — Богуслав пожал плечами, — нормальная сумма для такого деликатного пари. Я согласен. Правда, не думаю, что эти деньги придется платить мне. Вы наскребете мне такую сумму, мсье де Рие?
        - Прекратите, князь, свои шуточки! Значит, пари! Разбейте нас, де Шетьён!..
        И вот на балу сияющий и довольный де Рие подошел к Богуславу Радзивиллу.
        - Мсье, завтра истекает срок нашего пари. Что-то вы не торопитесь! Деньги уже при вас?
        Богуслав едва сумел подавить в себе улыбку. Только что, буквально за час до бала он имел уже второй бурный акт с мадемуазель де Рие. Эту пусть и не красавицу, но вполне милую шатенку Богуслав впервые увидел еще задолго до пари с ее самонадеянным мужем. Богуслав обратил внимание, с каким любопытством и даже вожделением смотрели на него два больших серых глаза мадемуазель де Рие. Молодая женщина в тот раз даже не заметила, что Богуслав краешком глаза тоже наблюдает за ней. Однако Слуцкий князь не горел желанием иметь хотя бы легкий флирт с Мари де Рие. Но вот, князь де Рие его вынудил. В последний момент, когда Мари, сидя на коленях Богуслава, сладострастно дыша, быстро двигала бедрами, князь умудрился обмакнуть перстень в чернила, что раскрытыми стояли на туалетном столике, и приложить к прыгающей левой ягодице женщины. Ничего не подозревавшая дама теперь расхаживала на балу с литерами BR на своем заду под пышным платьем. Богуслав понимал, что поступает абсолютно не благородно по отношению к этой несчастной, но пари с де Рие для него было дороже…
        - А вы уже проверили? — шепнул он в ответ французскому князю на ухо. Тот побледнел и скрылся, уводя свою жену за руку. Через пять минут он вернулся уже один и словно сумасшедший набросился на Богуслава:
        - Негодяй! Я вызываю вас на дуэль!
        - Я как же пари? А как же тридцать тысяч солидо, что вы мне должны? — взметнулись черные брови Слуцкого князя.
        Де Рие попытался схватить Богуслава за грудки его светло-желтого нарядного камзола, но от удара в ухо полетел на блестящий пол. Драка чуть было не вспыхнула посреди бального зала, ибо заступиться за французского князя бросились его люди, но сторонники Богуслава грудью встали за благороднейшего Радзивилла. Драться решили позже, после бала, двенаддецать на двенадцать человек. Секундантами Богуслава вызвались быть граф де Шатьён, тоже имевший зуб на де Рие, а также молодые князья Шаваньяк, Виньнёв, Каниляк, Парике, Вальяк, Ляперж, Ляцемтар, Арон, Лямот, Итон и Ранко. Но как только дуэлянты в сумраке парижского вечера встали друг против друга и обнажили шпаги, словно из-под земли выскочил патруль, как оказалось, посланный королевой, прознавшей о дуэли. Сам кузен короля Орлеанский граф возглавлял отряд патруля и, приближаясь к Богуславу и де Рие, громко приказал:
        - Шпаги в ножны, господа! Вы нарушаете строжайший закон короля Франции!
        - Что за закон? — недовольно спросил Богуслав, опуская руку, сжимающую эфес.
        - Мсье Богуслав, — граф бросил строгий взгляд на Радзивилла, — вам, может, и не ведомо, но дуэли во Франции приравнены к чуме и войнам с тех пор, когда сея забава унесла жизни чуть ли не трети всего французского дворянства. И все из-за глупого чванства и гордыни! Жизнь каждого дворянина Франции под ответственностью короля! Дуэль — это вызов и королю, это и против самого Бога. Если вам так уж хочется пролить кровь, то сделайте, Бога ради, это на войне, за Францию, а не за свою якобы поруганную честь.
        Богуслав усмехнулся.
        - Хорошо, я согласен на мировую, — мило улыбнулся он, насмешливо взглянув на де Рие. Тот угрюмо зыркнул из-под черных бровей. Нужно было мириться. Де Рие пожал протянутую руку Богуслава и с силой сжал ее. «Да он намерен продолжить дуэль!» — подумал Богуслав и вновь улыбнулся французу, как бы принимая вызов во второй раз. Однако срок дуэли, похоже, отодвигался в туманное будущее, ибо Богуслав уже на следующий день выехал в Брабант, а оттуда в Брюссель.
        Через пару месяцев неудовлетворенный де Рие прислал Богуславу в Гаагу почтовую карточку, где было сказано, чтобы Слуцкий князь отправлялся в город Саисан, что на бельгийско-французской границе, для продолжения дуэли. Облачившись в походное черное платье и высокие черные ботфорты, Богуслав вместе с Яном Неверовским и слугой инкогнито отправился на бой с начинающим его изрядно раздражать де Рие. Выехали в Великий четверг, а в пятницу на расстоянии четырех миль от Антверпена на Богуслава напали трое неизвестных. Негодяи, видимо, и не догадывались, на кого нарвались, и спешно ретировались, унося тяжело раненного в живот товарища.
        Ну, а Богуслав уже без приключений добрался до Шампани, проехав мимо Ракрова. Здесь маленький отряд Радзивилла задержал французский патруль, приняв их за купцов, которые уклонились от уплаты таможенного налога. Суровые необразованные полицейские не знали, кто такой Богуслав Радзивилл, и литвинов отправили во временную тюрьму под стражу. Прошло немало дней, пока в ситуации разобрались, и Слуцкого князя, кузена самого Людовика XIV, отослали в Париж по строгому велению королевы…
        Со времен скандала на балу прошло полтора года, а дуэль с князем де Рие все никак не складывалась. Очередной вызов от оскорбленного француза Богуслав получил уже в Париже, прямо во время итальянской оперы. «Вот же идиот! Не терпится на кладбище нашему мсье де Рие», — усмехнулся Богуслав, пряча в манжету карточку очередного вызова.
        Был конец февраля, шел моросящий мелкий дождь, Богуслав, укутавшись в плащ, ждал вместе со своим секундантом прихода де Рие на королевской площади. Но вместо соперника вновь появились уже изрядно надоевшие Богуславу парижские полицейские.
        - Мсье Богуслав Радзивилл? — спросил офицер.
        - Он самый. Чем могу служить?
        - Именем короля! Вы арестованы!
        - По какому праву? — вступился секундант Богуслава.
        - А вы кто такой? — перевел взгляд на него суровый офицер.
        - Я капитан королевской гвардии граф д’Артаньян!
        - Осадите, граф, не мешайте мне выполнять мою работу. Мсье Богуслав Радзивилл арестован и точка. Вашу шпагу, князь Радзивилл!
        Теперь палку в колеса затянувшегося поединка вставила не кто иная, как сама Мари — жена мсье де Рие. Она прознала про дуэль и, боясь за жизнь мужа, донесла на собственного супруга, и де Рие отправился в мрачную тюрьму, укрывшуюся в Винсенском лесу. Богуслава посадили в более престижную Бастилию, где он пробыл шесть дней, познав все прелести знаменитой на всю Европу тюрьмы: все эти шесть дней Слуцкому князю приносили отменный парижский сыр «рошфор», кормили также недурственными копченостями и поили красным вином. Богуслав было подумал, что такие угощения — чисто его радзивилловская привилегия, но тюремщик в черном плаще удивил князя, заявив, что так кормят здесь всех. «Ну, что же! — обрадованно подумал Богуслав. — Пожалуй, я задержусь в этой тюрьме еще на пару неделек». По просьбе знатного арестанта в камеру принесли листы бумаги и чернила, чтобы написать несколько писем королю Людовику.
        На седьмой день благодаря хлопотам французской королевы Богуслава выпустили из его пропахшей сыром кельи. И сразу же после приветливых стен Бастилии Богуслав угодил в сверкающие хоромы королевы, где его приняли так, будто Радзивилл и сам был королем. Впрочем, не многие короли пользовались во Франции таким уважением, как Радзивиллы, богатейшие князья всей Европы. Но Слуцкий князь недолго ублажал своим обществом королеву — пришлось ехать в Голландию на похороны армянского князя. После похорон, прибыв вместе с курфюрстом Фредериком Вильхельмом и чешским королевичем Маврикием в Клевей, Богуслав нарвался на очередную дуэль с бароном Гротом. «Вот же черт! — ворчал в сердцах про себя Богуслав. — Когда же очередь дойдет до князя де Рие?» Впрочем, горячий нрав де Рие уже заметно остудили сырые и мрачные тюремные стены. О сатисфакции он более не помышлял.
        С Гротом стрелялись на пистолетах, съезжаясь на конях. Богуслав выстрелил, не доезжая до соперника почти пятнадцать ярдов, когда стрелять, казалось бы, было опрометчиво. Но оловянная пуля нашла цель: Грот раненым вывалился из седла. Богуслав попал-таки ему в бок. И в это же самое время французские король и королева прислали Слуцкому князю через кардинала Мазарини патент на генеральство над польскими, литвинскими и немецкими полками, находящимися на французской службе. Также из рук кардинала Богуслав получил лист на ежегодное королевское жалование в тридцать тысяч талеров. Богуславу польстило столь выгодное предложение его французского кузена, и он собирался согласиться быть командиром всех наемных сил Франции, но… «Мелкие передряги» поляков и русских казаков вылились в крупные неприятности Богуслава. Король Ян Казимир не отпустил Слуцкого князя во Францию, а просил помочь одолеть Хмельницкого.
        И вот затянувшаяся война с казаками позади. Богуслав, дав себе слово при первой возможности порвать с Яном Казимиром и если уж не всей Литве, то хотя бы его собственным землям выйти из Речи Посполитой, окунулся в куда как более приятную негу светской жизни, справедливо полагая, что заслужил отдых после кровавых ратных дел. В ночь на первое червеня 1654 года Богуславу также приснился страшный вещий сон: угрюмые рослые косари с блестящими от пота плечами и мускулистыми руками идут и косят траву, в которой лежит Богуслав. Косари подходили все ближе и ближе. Они скашивали стебли, от которых брызгами разлеталась кровь, Богуслав же пытался встать и уйти из опасного места, чтобы не быть скошенным, но к ужасу обнаруживал, что и сам, словно трава, растет из земли и бежать никак не может. Не может даже крикнуть — он тоненькая бессловесная тростинка… И тогда он проснулся, думая, что такой тревожный сон не предвещает ничего хорошего перед его поездкой на сейм в Варшаву, где его должны были выбрать на должность воеводы Полоцка по убедительной просьбе самих жителей этого древнего города. Однако через неделю
князь «на Биржах, Дубинках, Слуцке и Копыле» уже забыл напутавший его сон, надел светло-желтый камзол, нахлобучил на свой пышный парик белую голландскую широкополую шляпу и сел в карету, со сладким предвкушением вступления в новую должность воеводы Полоцка. Жители Полоцка лично ходатайствовали перед королем, что именно блистательного светского льва Богуслава Радзивилла и никого другого желают на пост своего воеводы, и вот, Слуцкий князь прибыл в столицу Речи Посполитой, чтобы официально принять новый привилей. Увы, в день заседания сейма в зал вошел человек в иезуитской одежде и с печальным лицом объявил, что приехал из Полоцка, который… захвачен московитами. По залу прошелся горестный вздох. Богуслав так и не получил свой очередной привилей. «Вот к чему снились косари!» — сокрушенно подумал он в ту минуту. Понимал ли Слуцкий князь, что за опасность грядет для всей страны, или всего лишь переживал личную потерю? В отличие от Кмитича, для которого Родина была понятием, неотделимым от земель, рек, озер, законов, городов и деревень, друзей, знакомых и просто незнакомых людей, народных песен, а, стало
быть, являлась чем-то цельным в пределах неких четких границ определенной страны, Богуслав, как и многие другие Радзивиллы, полагал, что Родина — «это не границы, не сцены, не земли, а права и свободы». Сейчас, узнав о потере Полоцка, Богуслав, прежде всего, ощутил удар по своей непосредственно свободе, своему непосредственно праву. Это его задело, разозлило и обидело. Затем на буйный надушенный парик Богуслава обрушилась новая проблема: его любимая воспитанница, дочь Януша Аннуся. Прелестный ребенок постепенно превращался в не менее прелестную молодую девушку, и уже с дикой ревностью воспитатель этой юной кокетки со светло-рыжими завитушками наблюдал, как вокруг его воспитанницы кругами ходят ухажеры. Знал он, что и кузен Михал Казимир положил глаз на юную Анну Марию, но к этому относился, впрочем, терпимо и спокойно, полагая, что юношеская влюбленность Михала к родственнице скоро угаснет. Но когда знаки внимания Аннусе стал оказывать любитель несовершеннолетних девушек нагловатый Михал Пац, Слуцкий князь стал проявлять явное беспокойство. В своих письмах к Анне Марии он в достаточно нетипичной для
себя резковатой форме умолял воспитанницу гнать всех женихов куда подальше. Ну а сам… Сам Богуслав собирался тем не менее жениться, и сей факт разрывал ему душу. Отношения с Марией Оранской зашли слишком далеко, уже дважды дело почти доходило до венца… Сейчас был третий раз, и Богуслав, как ему казалось самому, решился-таки на то, чтобы породниться с домом Виттельбахов.
        - Ладно, — успокаивал он сам себя, — в двадцать лет жениться было безумием, в двадцать пять — глупостью, а вот в тридцать четыре уже, пожалуй, можно.
        Богуслав велел запрягать свою самую красивую из крулевской коллекции шенбруннскую карету.
        Было время, Богуслав принялся коллекционировать красивые кареты, но, когда в каждом его поместье их скопилось до восьми-десяти штук и уже не было места, куда бы их ставить, Богуслав отказался от этой своей затеи, несмотря на то, что от лифляндских каретных дел мастеров чуть ли не каждый день приходили листы с предложением купить новую карету, какой еще пока нет ни при одном королевском дворе. В прусском Крулевце, где Богуслав, впрочем, не часто бывал, у него имелось лишь две кареты. Одна из них, шикарная, из красного дерева, вся в позолоте, в резных скульптурах и канделябрах, была подарена французской королевой. На такой золотой повозке не стыдно было показаться перед очами любой августейшей персоны, не говоря уж о Марии Оранской. Но вот беда! Некоторые ремни, смягчавшие толчки колес при езде, перетерлись, к тому же лопнуло стекло на одном окне, ремонта требовало заднее колесо, облупилась позолота на дверце — итог частых разъездов по крулевским улочкам, переулкам, а порой и бездорожью. В Крулевце, столице Прусского герцогства, вассала Польского королевства, Радзивиллы считались самыми богатыми
князьями Речи Посполитой, пользуясь уважением куда большим, чем сам король, и Богуслав сей имидж старательно поддерживал, гоняя по всему Крулевцу (или Кёнигсбергу, как угодно) на своей позолоченной карете, запряженной белоснежными скакунами, по любому поводу: на бал, на званый ужин, покататься с очередной паненкой, одуревшей от блеска золота и белых зубов самого импозантного Радзивилла, либо просто, чтобы прогуляться перед сном…
        - Черт! Черт! Черт! — ругался раздосадованный Слуцкий князь. — Эта карета вообще самая шикарная из всех моих карет!
        И то было истинно так. Такую шикарную позолоченную штуковину на колесах Богуслав считал нужным показывать лишь только в Крулевце, ибо литвины, где бы ни увидали Богуслава в сей «золотой раме», лишь улыбнулись бы, мол, вот опять пан Радзивилл пускает золотую пыль в глаза, а значит, худо у него с грошами. На родине Богуслава хорошо помнили причуды былых Радзивиллов, когда, невзирая на тяготы жизни, эти паны соревновались в роскоши, и один из предков Богуслава катался летом на санях по соли, кою в тот год было трудно купить… Богуслав слишком хорошо знал своих земляков, чтобы «светиться» такой дорогой каретой на узких улицах Вильны (где вызвал бы лишь только смех), на хорошо продуваемых улочках Менска и Гродно (где вызвал бы лишь недовольство дешевым выпендрежем) или Несвижа (где на него никто бы вообще внимания не обратил, приняв за Михала). А вот простодушные пруссы, глядя, как грохочет по мостовой копытами и колесами шикарная карета, словно колесница древнеегипетского бога Ра, напротив, восхищались, говоря: «Ну, вот, если в нашем провинциальном Крулевце пан Богуслав на такой тачанке катается, то,
стало быть, в Слуцке, на Биржах и в Кополе, не говоря уж о Вильне да Варшаве, у него еще лучшие имеются!»
        И вот, доездился Слуцкий князь. Теперь же у Богуслава не было времени ждать, когда устранят все поломки, и он решил ехать во второй карете, польской работы 1620 года, что подарил ему Ян Казимир. Эта карета, правда, совсем не нравилась Богуславу, он даже ни разу на ней не прокатился и держал просто для коллекции. Не нравился Богуславу этот подарок Яна Казимира из-за того, что карета была квадратной, словно коробка, пусть и нарядно инкрустированная с красиво разукрашенными окнами.
        - Вот же дьявол! — расстроился из-за карет Богуслав и решил вообще никуда не ехать и отменить сватовство до лучших времен, но смотритель Стацкевич стал его уговаривать:
        - Какая разница, пан Богуслав! И эта карета добрая, королевская, только что другая по форме и цвету. Пустое это все! Не расстраивайтесь, езжайте на польской!
        - Да лучше верхом скакать, чем в этой коробчонке ехать! — возмущался Богуслав, но в конце концов сдался.
        - Да пошло оно все к черту! — махнул он рукой, осмотрев в последний раз карету, найдя достаточно чистой, без изъянов и прихватив бархатную шкатулку с золотым колечком, сел в салон, украшенный темно-вишневым бархатом.
        Трясясь в квадратной, как сундук, карете, периодически отхлебывая из походной фляги английского терпкого рома, Богуслав старался позитивно думать о предстоящей женитьбе, но в его голове то и дело всплывал один и тот же образ: голубые глазки и светло-рыжие модно закрученные локоны его воспитанницы Аннуси Радзивилл… Богуслав, первый светский красавец, в сторону которого со вздохом поворачивалась далеко не одна нежная шейка самых именитых дам, никого ныне не замечал вокруг кроме Аннуси и понимал, что любой, даже самый достойный жених все равно не достоин ее. Теперь Богуслав сам был влюблен, как мальчишка, и не мог, не смел признаться себе, что любит юную Аннусю, которой еще не успело сравняться даже пятнадцати лет, любит не так, как надо, не как воспитанницу своего троюродного брата Януша. И главное, Богуслав не понимал чувств к себе со стороны самой Аннуси. Она боготворила его, радовалась его появлению и скучала во время его отсутствия. Она любила его, это верно. Но как любила? Не так ли, как любят отца дочь, как сестра брата, как племянница любимого дядюшку?
        - Что же я тогда делаю? Зачем мне эта свадьба? — вздыхал Слуцкий князь и вновь, морщась, делал глоток из фляги.
        Стук копыт оторвал Богуслава от раздумий и сомнений. Кто-то нагнал карету на пыльной прусской дороге.
        - Что за черт?! — Богуслав швырнул на сиденье наполовину пустую флягу и высунул голову в огромном рыжем парике из окна кареты. То был посыльной с письмом от верного шляхтича пана Счастного. Богуслав взял письмо, тут же развернул, прочел, вновь злобно чертыхнулся и крикнул кучеру:
        - А ну разворачивайся! Едем в Митаву!
        В письме сообщалось, что Михал Пац едет к Анне Марии Радзивилл с непонятной миссией, понять которую, впрочем, учитывая любовь Паца к молодым девственницам, не так уж было и сложно. Слуцкий князь готов был убить Михала Паца. И вот, по приезде в Митаву, уже собирался это сделать на дуэли, ранним утром на берегу пруда. Впрочем, на дуэли настоял сам Пац, после того как Богуслав потребовал от князя убрать подальше «свои поганые ручонки» от Анны Марии, в худшем случае обещал «вырвать все, что у тебя есть». Пац был шокирован таким оскорблением в духе брандербуржского солдата и швырнул перчатку под ноги Богуславу.
        В последние годы во всем Княжестве стали отдавать предпочтение дуэлям на пистолетах. В прагматичный семнадцатый век шляхта находила в пистолетах больше практичности и экономии, к тому же этот вид поединка казался более гуманным: раны от пуль быстрей заживали, чем глубокие колотые и резаные от сабель и шпаг. Да и времени на пистолетную дуэль требовалось меньше. Тем не менее, Пац не намерен был щадить дерзкого Радзивилла.
        - Барьер на расстоянии пятнадцати шагов, — поставил условия Пац к ужасу своих секундантов, — это во Франции или Швеции пускай стреляются на тридцать шагов — слишком большое расстояние, с него не попасть! Я хочу настоящей сатисфакции! Только кровь!
        - Хорошо, — соглашался Радзивилл, — но сходиться начнем с сорока метров и до подхода к барьеру каждый волен первым сделать выстрел, когда ему заблагорассудится.
        Пац усмехнулся. Сорок метров! Неужто Богуслав собирается стрелять с такого расстояния?! Да пуля никогда точно не попадет в цель с сорока шагов! Оно верно, Богуслав слыл хорошим фехтовальщиком и неплохим стрелком, но с тридцати шагов из пистолета все равно не попасть. Даже с двадцати пяти. Пац прекрасно знал, что за светским щеголем Богуславом скрывается хороший боец. Однако это не означало, что Богуслав может попасть в цель с сорока или тридцати шагов. В лучшем случае — с пятнадцати-двадцати. Пац был уверен, что сам он с двадцати шагов в безветренную погоду свободно сразит своего неприятеля.
        Секундантов Богуслава и Паца напутало короткое расстояние между шляпами, служившими барьером.
        - Спадары! Может, все-таки помиритесь? Ведь незаконное дело — стреляться! — умоляли они Паца и Радзивилла.
        Но темпераментные дуэлянты и слушать не хотели о примирении. И вот оба литвинских князя встали на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга. Утренний прохладный ветер развевал каштановую шевелюру Богуслава с красными бантами на концах длинных волос. Князь пригладил тоненькие усики над верхней губой дулом пистолета, определяя силу ветра.
        - Сходитесь!
        Утренняя дымка над прудом на окраине Миттавы, казалось, вздрогнула от прогремевшего выстрела. Богуслав стрелял первым, с немыслимого расстояния — двадцать семь шагов. Пац согнулся пополам и рухнул в мокрую от росы траву. Богуслав почти сдержал свое обещание — удивительно, но пуля обожгла пах его сопернику. Тем не менее, Пац предпринял титанические усилия подняться. Однако ему попасть в Богуслава было уже нереально, пуля прошла мимо, а Слуцкий князь громко заявил, что раздосадован, не услышав свиста пролетевшей мимо пули.
        - Надеюсь, я остудил ваш пыл, молодой нахал! — усмехаясь, крикнул он, подняв и отряхнув от росы шляпу, наблюдая, как секунданты оказывают помощь Пацу, срывая с него штаны.
        - Пан Богуслав! Вам лист от пана гетмана! — к Радзивиллу бежал слуга, размахивая в воздухе белым бумажным пакетом. Отвернувшись от что-то кричавшего ему Паца, Богуслав зашагал навстречу слуге, сбивая ботфортами росу со свежей июньской травы.
        Януш Радзивилл звал кузена объединиться против восточной угрозы. Богуслав откликнулся немедля. Он собрал небольшое войско и вместе с Янушем выдвинулся к Могилеву, но там их никто не ждал. Могилев еще пятого червеня начал переходить на сторону царя, когда из города выехал пан Константин Поклонский с четырнадцатью горожанами, прослышав, что казаки Хмельницкого орудуют на юге Литвы. Поклонский поехал к ним, чтобы договориться с атаманом Иваном Золотаренко о союзе. Доверенное лицо Золотаренко пан Спасителев отправил Поклонского к Хмельницкому.
        - Нехай Хмель решит, что с тобой робить, — сказал Спасителев с таким видом, будто присутствие Могилевского пана его раздражает. Но и Хмельницкий, больше думающий о том, как бы разорвать союз с Москвой и заключить его со Швецией и Речью Посполитой, не проявил интереса к новоиспеченному «союзнику» и послал его в царский стан под Смоленск.
        - Только подарки не забудь. Там не принято без даров приезжать, — хмуро напутствовал Поклонского русинский гетман.
        22 июля Поклонский добрался-таки до Смоленска, где все еще шла ожесточенная осада города. Лагерь московитян несколько остудил пыл пана: мимо него на носилках безостановочно проносили убитых и раненых, мертвые лежали рядами, накрытые грубой холстиной, перевязанные раненые на костылях или с палками бродили по лагерю, где-то валялись пьяные, где-то хмельной стрелец дрался с напившимся английским наемником… Распознав в Поклонском и его спутниках союзных литвинов, подходили какие-то мрачные бородатые мужики, дурно пахнущие потом и порохом, в темной поношенной одежде, с мушкетерскими берендейками через плечо, и полушепотом спрашивали табачку. Кто-то предлагал обменять трофейный кинжал или пистолет на хлеб, табак или вино, кто-то делал вообще странные непристойные предложения… «Не поторопился ли я?» — с ужасом думал Поклонский, косясь на неприступные стены города, изрыгающие клубы порохового дыма. Смоленск, пусть и потрепанный, огрызался и сдаваться, похоже, не собирался этой явно не менее потрепанной изнывающей толпе оборванцев. Но Поклонский понимал: обратной дороги для него уже нет.
        Однако в царском шатре настроение могилевчанина чуть-чуть улучшилось. Стол московского государя ломился яствами, а бравая охрана радовала глаз белоснежными кафтанами. Царь в шелках, украшенных жемчугом и каменьями, приветливо улыбался Поклонскому, милостиво наливал меда, выслушал и присвоил ему титул полковника, а также пожаловал пану «40 соболей в 50 рублев, денег 4 рублев, а людем его оказано государево жалование от казны». Перед Поклонским поставили задачу склонить Могилев к сдаче, а «шляхту и всяких служилых людей прибирати к себе в полк». Царь обещал платить им жалованье, сохранить шляхте все привилегии и льготы. Под конец встречи Поклонскому выделили сорок семь стрельцов под командованием Михаила Воейкова и отправили назад в Могилев. Поклонский обещал выполнить все, но на душе у него кошки скребли — он хорошо знал, что далеко не все в Могилеве пойдут под власть царя. Чтобы перестраховаться, Поклонский выслал вперед себя четырех стрельцов с письмом к горожанам о сдаче города.
        Тем временем казак Башука подбивал Могилевскую чернь к бунту, убеждал гнать шляхту и идти под царскую руку. Многие православные его слушали с энтузиазмом, ибо к пропаганде Башуки подключился и игумен Кутеинский из православного монастыря Иоиля Труцевича.
        - Верно! — кричали мужики. — Гнать всех этих католиков да реформистов! Царь — он тоже православный! Наши нужды лучше знает!
        Однако в начале августа верные гетману могилевчане избили и выбросили Башука за ворота города. Были также схвачены и арестованы четыре стрельца, которые привезли в город письмо с предложением Поклонского сдаться царю. Могилевский державец пан Петровский приказал строить мост для переправы через Днепр армии Радзивилла. Но дни шли, приехал Поклонский, а гетман — нет. Настроенная за царя чернь «столицы бунтов Литвы» все больше и больше набирала силу. В середине августа Петровский заявил, что гетман, скорее всего, разбит и на помощь не придет. Верные своей стране шляхта, мещане и ратники покинули город, и, когда силы Богуслава и Януша все-таки подтянулись к Могилеву, впускать их было некому.
        В Могилеве царило пиршество негодяев. Шляхта, присягнувшая царю, делила, словно серебряные бабушкины ложки, дома и хозяйства тех евреев и шляхтичей, которые покинули Могилев. Поклонский даже написал челобитную, где просил поделить брошенное имущество. Бояре приговорили «жидовские дворы отдавать по крепостям, а на которые крепостей не положат, и тем быть за государем». Поклонский в своем рвении угодить царю также подал и такую челобитную: «Бьем челом вашему царскому величеству, чтоб жиды в месте Могилеве жития никакого не имели». Царь целиком удовлетворил прошение: «Той статье быть так». Назревала трагедия, о которой евреи Могилева даже не догадывались. Им было объявлено собирать свое добро и ехать в Печерск. Женщины плакали, не желая уезжать с насиженных мест, но… выбора не было. Евреи, куда могли, прятали золотые дукаты, женщинам и детям в косы заплетали драгоценные каменья и монеты, запекали их в хлеб. Длинный обоз обреченных еврейских торговцев выехал из Могилева в сторону Печерска. Приказ Поклонского был ужасен: «нагнать и убить всех, чтобы никто не ушел, а все богатство жидовское привезти
назад в Могилев». На ничего не подозревавших беженцев налетела конница. Убийцы исправно выполнили приказ Поклонского, но все же не усмотрели — одной семье удалось спастись от кровавой расправы. Уцелели лишь те, кто в самом Могилеве согласился перейти в христианство московской веры. Зачем царю нужны были такие христиане? Один он знал на то ответ…
        Тем временем в Могилеве новая власть ликвидировала Магдебургское право, дававшее разрешение на самоуправление в городе. Также запрещались замковые и феодальные юридики — территории, находящиеся вне власти местного управления и подчиняющиеся княжескому управлению. Все горожане подлежали магистратскому суду. Магистрат, однако, не мог судить духовных лиц, их дела рассматривал Могилевский епископ. Многие мужчины Могилева вздохнули с облегчением, узнав, что насильно брать на войну никого не будут — только в добровольном порядке. Московитяне подтвердили горожанам и право на две ярмарки в году, по три недели каждая. Торговые пошлины во время ярмарок было велено не взимать. Была установлена и свобода торговли литвин с московитами — пошлину обе стороны платили одинаковую. Но появились и неприятные для могилевчан нововведения: запрет на ввоз вина и табака под угрозой смертной казни. Пришел конец равноправию и мирному сосуществованию христианских конфессий: все должности теперь могли занимать только православные.
        Впрочем, кое-кто в Могилеве был в выигрыше. По-царски наградили переметнувшуюся к царю шляхту: Поклонскому даровали семь деревень, один двор в Могилеве и местечко Чаусы, а войту Кгелде досталось девять деревень ушедшего к Радзивиллу пана Срединского и усадьба бежавшего из Могилева пана Круковского. Шляхтич Рудницкий получил пять деревень, мельницу, усадьбу в Могилеве. Радца Олфим Хомутовский стал обладателем трех деревень да дворика покинувшего город пана Заборского «со всем, что к ним належит». Войекова обязали всех иноверцев привести к присяге на верность Московскому государству, Поклонскому — следить за порядком и уговаривать Старый Быхов, Кричев и другие города сдаться добровольно. На него же возложили разведку «где Радивилл и что у него с войском».
        В сентябре сдался Кричев. В первой половине октября открыли ворота в Дубровно. Однако уже началось контрнаступление и росло число партизанских отрядов.
        Взбешенный поведением Могилева, Богуслав отвел свои силы к Слуцку, чтобы теперь основательно подготовить город к осаде. Горожане спешно ремонтировали городской вал, замковые стены и башни. Заготавливались порох, ядра, пули, а также продовольствие в расчете на пару лет. Для обороны города князь подготовил несколько полков Вильгельма Петерссона. К наемному шведскому полковнику примкнули горожане. Жители Слуцка славились тем, что были хорошо обучены военному делу.
        - Яны найлепшаму жаўнеру зусім не саступают, — гордо заявлял Богуслав Петерссону и был полностью прав.
        Еще в прошлом году Богуслав, побывав в Стокгольме, купил пятнадцать нарезных мушкетов.
        - Мушкет с нарезным стволом изобрели немцы где-то полтора века назад, — объясняли Богуславу шведы, — в нем есть достоинства, но его недостатки так и не дали применить сию пищаль в армии.
        - А что за недостатки и достоинства? — спрашивал Радзивилл.
        - Вращающаяся пуля из такого нарезного ствола летит вдвое дальше, чем из гладкоствольного оружия. Причем такой нарезной мушкет может прицельно бить аж на сто метров.
        - И чем же он вам не подходит? — спрашивал Богуслав, поглаживая мушкет ладонью по инкрустированному прикладу.
        - Увы, винтовые мушкеты непригодны для боя, так как загонять пулю и пыж в тугой нарезной ствол приходится молотком, стуча по шомполу. Очень тугой ствол. Таким образом, заряжается сей мушкет вдвое дольше, чем гладкоствольный. Ну, а в бою стрелять надо быстрее, а не точнее. В бою, где стена идет на стену, точность не нужна…
        - Верно, — крутил в руках Богуслав экспериментальный образец мушкета, но думал он при этом совершенно иначе.
        Шведы усовершенствовали нарезной мушкет, но все равно нашли его слишком медленным для использования в сражениях. Однако нестандартный мозг Богуслава заставил его взглянуть на эту «стрэльбу» с другой стороны.
        - Ведь он точней бьет в два раза! — удивлялся Слуцкий князь, и в его голове азартного дуэлянта и охотника на куропаток тут же возникла идея создать в Слуцке небольшой егерьский отряд из самых метких стрелков. Они бы издалека отстреливали командиров, сигнальщиков и знаменосцев врага при нападении на город или расстреливали обслугу пушек. «Ведь все эти пушкари и сигнальщики не приближаются на расстояние точного мушкетного выстрела к стенам города. И вот тут «винтари» их могут запросто накрыть там, где они и не ждут опасности. А что такое армия без командиров и сигнальщиков? Тупое стадо!» — рассуждал Богуслав.
        - Я покупаю все ваши нарезные мушкеты по самой высокой цене, — заявил Радзивилл шведам на немецком, но, чтобы произвести впечатление и сделать собеседников сговорчивее, добавил по-шведски:
        - Mig dessa muskter intresserade.[29 - Меня эти мушкеты заинтересовали (швед.)]
        Шведы удивленно смотрели и уступали ему пятнадцать из семнадцати мушкетов, оставив два мушкета себе для коллекции.
        Уже в Слуцке Богуслав организовал группу из пяти лучших стрелков-егерей, которые в случае нападения казаков или московитов должны были беспрестанно вести огонь со стены по офицерам и знаменосцам противника. Каждому бойцу поручалось три мушкета. Молодые парубки, стоя за зубцами, должны были заряжать мушкеты, позволяя стрелкам вести пальбу почти беспрерывно. Затем князь решил посадить таких же стрелков в Жодино, своей новой крепости, и в Старом Быхове. Богуслав и сам пока не догадывался, какой неожиданный «сюрприз» он готовит своим врагам.
        Надежную крепость представлял из себя и Старый Быхов. Тяжело пришлось московитским союзникам под стенами этой фортеции. Крепость этого города была неприступной твердыней, которую обороняли, правда, всего 500 человек — пятьдесет шляхтичей, столько же наемных венгерских солдат и около четырех сотен конных желдаков. Впрочем, им активно помогало и старобыховское мирное население: около тысячи еврейских торговцев и восемьсот мещан. Евреи понимали, что казаки в случае взятия фортеции уж точно их не пожалеют, и активно бились плечом к плечу со шляхтой и желдаками. В расположении защитников было четыре больших и двадцать шесть полковых пушек. Порох защитники изготовляли сами. Быховцы, естественно, отказали на требование атамана Золотаренко сдаться, как и проигнорировали царские грамоты, в которых обещалось сохранить свободу гражданам городка при капитуляции Старого Быхова и предать всех мечу в случае сопротивления.
        - Пакуль будзе хлеба, датуль и будзем сядзеть, — отвечали горожане, — а чаркасов государевых мы ня хочам!
        И первый приступ на город был успешно отбит.
        Хуже дела обстояли под Борисовом, куда пошел воевода Юрий Баратынский с полком солдат и драгун. Под стенами Борисова они разбили корпус Поклонского, но сам город сколько ни штурмовали, так и не смогли взять. Баратынский запросил подмоги, и царь выслал ему на помощь воеводу Богдана Хитрова и пять с половиной тысяч человек. С их помощью Баратынский вновь пошел на штурм, понес большие потери, но город взял, предав непокорный Борисов огню и разрушению. Борисовский гарнизон отступил за Березину, сжигая за собой мост. Однако московиты быстро восстановили его. Дорога на Менск была теперь открыта для завоевателей, а в самом городе не было практически никого, кто бы мог оказать достойное сопротивление.
        Так город за городом, веску за веской, хутор за хутором страна теряла свои земли, обращающиеся в пустыри и заброшенные поля, теряла своих людей: одни гибли в боях, других беспощадно казнили, третьих угоняли в плен, четвертые бежали сами прочь из страны, подальше от всепоглощающего червоного потока войны, а пятые так же наивно, как и могилевчане, полагали, что придет добрый православный царь и всех русин — православных литвин — облагодетельствует. Но уже писали жалобы царю шляхтичи Рославля, Дорогобужа, Белой, Пропойска, Полоцка, которым еще вчера заявляли, что их веру и интересы никто не обидит. Уже с негодованием союзники царя наблюдали, как в захваченных городах с чиновничьих мест выгоняют всех лютеран и католиков и назначают лишь православных московской веры. Уже писал отписки царь с наказом «белорусцев не трогать», хотя с таким же успехом он мог писать указ о запрете мора, бушующего в Москве.
        Поклонский слал листы царю с просьбой о помощи, расписывая ужасы и жестокости поляков на берегах Березины и Днепра. «Ляхи… крестьян православной веры в двух местах, в Бобруйску и в Свислочи, по той стороне высекли», — царапал пером по бумаге Поклонский вечером 23 сентября. В этих строках, как в прозрачной воде Днепра, отражался трясущийся, как осиновый лист, Поклонский, не смеющий носа высунуть за стены города. За городским валом правили бал литвинские хоругви и партизаны, коих могилевский пан и называл в своих посланиях ляхами. Но пуще смерти он боялся даже не ляхов, которых в округе Могилева не было практически ни одного человека, и даже не отрядов Кмитича и Гонсевского, а вчерашних мирных крестьян, нападавших на обозы и посты, в плен никого не берущих и не знавших пощады к захватчикам и изменникам. Повстанцы подняли голову в жнивне, месяце, когда сам Бог велел собирать урожай. Но вместо урожая многим литвинам приходилось собирать свои пожитки и бежать. Другие брали в руки не косы, а пищали и бердыши. Даже православные крестьяне, чувствовавшие себя в безопасности в первые дни прихода
московского войска, теперь переделывали косы в пики и присоединялись к своим братьям лютеранам и католикам, скрывающимся в лесах.
        Казаки, стрельцы, татары и немецкие наемники грабили всех — у успевших накосить сено его забирали для нужд своих конюшен, у имевших достаточно хлеба его забирали для солдат, у запасливых на винные погреба забирали все вино и пили как в последний день… Для некоторых этот последний день и наступал. Московским ратникам не было дела до царских указов, и они беспечно продолжали наживать себе врагов среди собственных союзников все больше и больше с каждым днем. И все чаще и чаще натыкались захватчики на своих повешенных товарищей, на их тела с отрубленными головами, на порубленных саблей в кровавую кашу, с вилами в животе… Все теснее и теснее испуганно жались оккупанты в захваченных крепостях, боясь выезжать на проселочные дороги, в соседние деревни и хутора. Из-за каждого дерева, каждого куста, из окна каждой хаты мог прозвучать выстрел, вылететь стрела, выскочить пешая или конная хоругвь литвинов…
        Но армия Радзивилла пока еще не могла ничего поделать с захватившими страну ордами. Словно крохотный челн во время морского шторма, металось маленькое войско Литвы от города к городу, не в силах противостоять многочисленному врагу. О найме войска за границей не могло быть и речи — к лету 1655 года Речь Посполитая вместо запланированных двух миллионов злотых от сбора налогов соберет лишь двести тысяч. Из Польши на помощь никто не спешил, напротив, сейм тормозил выборы великого гетмана, а стало быть, задерживалось и посполитое рушение — мобилизация шляхты. Тем не менее, Януш Радзивилл был в конце концов утвержден великим гетманом. И пусть многим казалось, что в Литву пришел Апокалипсис, Всемирный потоп, грозя оставить от русской Атлантиды лишь несколько маленьких островков, к гетману потянулись люди. Армия увеличилась до 20 000 человек. Януш Радзивилл после бегства из-под Шепелевичей залечивал рану и набирался сил. Кмитич, в отличие от многих не терявший оптимизма, сейчас, казалось, чувствовал крылья за спиной, громя один за другим фуражные обозы московитов, нападая на их посты и разъезды. Гетман
присвоил ему звание полковника, и вот-вот враг будет разбит и побежит без оглядки. Впрочем, молодой полковник пока что очень сильно торопил события.
        Глава 19
        В СУГРОБАХ
        Оршанский дуб Див не обманул Кмитича. Зима выдалась снежной и морозной. На Коляды, к 25 декабря, под деревьями уже лежали глубокие и чистые сугробы, куда можно было провалиться ногой по самый пах. Белой густой пеленой укрылись луга и поля, крыши домов, деревья, дороги… Как любил это время года Кмитич! Любил с детства бродить с луком по лесным тропинкам, над которыми кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых елей, изучать трассеры заячьих следов, определять, где бегали, а где взлетали тетерева, оставив на снегу росчерк своих крыльев. А как красиво играет солнце на снегу желтыми, голубыми, лиловыми и оранжевыми бликами! И снег уже никогда не казался ему просто белым скоплением мириадов снежинок. Снег… Он покрыл развалины и руины городов и деревень, по которым смерчем прошлась война. Снег скрыл неубранную рожь, непохороненные тела, брошенное оружие. Снег словно вверг Землю в другой мир, смывая кровь, пряча грехи всего года. Мороз… 1654 год заканчивался трескучим, словно залпы мушкетов, морозом. Мороз сковал льдом реки, озера и движение московитского войска. И гетман Януш
Радзивилл решил действовать — отвоевать Могилев.
        Пока же литвинская армия расквартировалась невдалеке от города. Кмитич даже не помнил названия своей деревни, маленькой православной вески — населенные пункты менялись для него ежедневно, порой по несколько раз за сутки.
        На самое Рождество Кмитич получил сразу два подарка — приезд Михала Радзивилла с хоругвию и словно послание из другого мира: письмо от Филиппа Обуховича. Боже! Смоленск, Маришка, свадьба, оборона, вылазки… Как давно это было! Кажется, все изменилось с той поры. Кмитич жадно заглатывал ровный почерк смоленского воеводы. Не лишенный литературного дара, Обухович на трех листах красочно расписал последний штурм города царем, переговоры, сдачу города. Кмитич так увлекся чтением, что даже пожалел, что сам не присутствовал в Смоленске при всех этих событиях, словно речь шла о веселом приключении. Но воевода и опечалил Кмитича известием, что на него подали в суд за якобы добровольную сдачу города царю. Некий пан Цыприян Комуняка якобы от лица простого народа написал воеводе лист, обвинительный памфлет — «Лепей было, пане Филипе, сидеть тебе в липе» — мол, «а што мы, дурные, в кожухах семь лет Смолинска добывали, то вы, мудрые, в особолях за четернацаць недель оддали». «Ты же знаешь, что это не так, — писал Обухович, — и я тебе нарочно так подробно все описал, чтобы ты убедился, чего эти четырнадцать
недель мне стоили. Знаю, почти уверен, что под личиной этого писаки Комуняки скрывается кто-то из окружения Храповицкого, которого гетман за бегство из Смоленска арестовал. И мне придется теперь оправдываться на суде в Варшаве. В твоем лице хочу найти надежного свидетеля. Приедь в Варшаву, если сможешь, на суд. Возможно, увидишь Боноллиуса…»
        При упоминании имени виленского инженера Кмитич улыбнулся. Этот столичный франт глубоко запал ему в душу. Его советы и замечания, которые порой игнорировал Кмитич или же которые находил смешными, оказывались весьма и весьма полезными в будущем. Так, полковник Кмитич уже отращивал волосы по совету Боноллиуса. Он быстро вспомнил об этом совете, когда узнал, как погиб Сулима на берегу Ослинки, запутавшись саблей в длинных локонах француза. И, конечно же, Кмитич горел от нетерпения узнать, как там его Маришка и где она сейчас. Хотя… и это его даже несколько обеспокоило — желал этого не так страстно, как хотелось бы ему самому. Те ли чувства он испытывал, когда влюбился в сестру Михала Иоанну? Вот там была настоящая любовь, переживания, слезы и желание умереть без любимой! Обухович словно читал мысли Кмитича. «Ты, наверное, желаешь узнать, как твоя жена Мария Злотей? Она, слава Богу, жива и здорова. Она осталась в Смоленске, не пожелав ехать с нами. Точнее, не пожелал этого ее отец, а она, похоже, во всем ему послушна. Объяснили они свое нежелание ехать со мной не столько опасностью предприятия,
сколько незнанием, жив ты или нет. Но я знаю: ты жив. Не будь к ней строг, она молода и не привыкла жить своим умом, несмотря на то, что уже замужняя женщина. Но как бы там ни было, а теперь ты вроде как бобыль — жена твоя в царском лагере, а ты в противоположном. Конечно, я бы мог все списать на ее молодость и наивность, но вот рядом с нами покинула Смоленск такая же молодая девушка, которую я и раньше видел на стене. Хотя она не замужем («Елена», — подумал Кмитич, почему-то обрадовавшись)… Одни могут, а иные — нет. Бог ей судья. Ты мне почти в сыновья годишься, поэтому просто хочу дать тебе совет как старший товарищ, как отец сыну: не заслуживаешь ты такого к себе отношения…»
        - Холера! — Кмитич спрятал письмо за пазуху, вышел из хаты и, хрустя овчинными сапогами по снегу, прошел мимо амбара, паветки для дров и вышел на улицу, заваленную сугробами и залитую тусклым светом Луны. Оранжевыми квадратиками светились оконца в хатах, праздничный свет падал на снег, а по заснеженной деревенской улице веселые ряженные козлами и волками парни и девушки несли «зорку» на длинном шесте, калядные цари в высоких желтых шапках громко пели:
        Запалала зорка,
        Запалала,
        Трох цароў
        Да немаўляці
        Праважала.
        У шапках персіцкіх
        Світках бурміцкіх
        Срэбным табіне
        Залатым сап’яне…
        Кмитич грустно посмотрел им вслед. Он любил священные Коляды, лучший праздник в году, сам когда-то ходил с деревенскими хлопцами и девчатами ряженым, пел песни, получая то выпивку, то символическую плату за отпугивание злых духов. Даже мог сыграть на дуде. Но сейчас слеза теплой струйкой сползла по щеке. Кмитич утер глаз рукавом тулупа и посмотрел в темносинее бархатное небо с яркими точками звезд. Сорвал с пальца обручальное кольцо и швырнул далеко за плетень в снег.
        - Предательница! Какая ж ты мне жена!
        Он был огорчен и жутко зол, что Маришка так просто его предала, испугавшись даже не потерять мужа, а покидать свою удобную норку. Да, она не особо умна и еще молода, но есть вещи, которые даже дети должны понимать! Разве Иоанна, будь она его женой, не отправилась бы за мужем на край света в свои шестнадцать лет, когда плакала у него на плече, не желая отпускать даже на пару десятков верст?! Разве не хотел он прожить честно и преданно только с Маришкой?! Разве сам не рисковал, приехав в почти уже осажденный Смоленск?! «Так, верно, Бог ей судья», — кивнул Кмитич. Издалека доносилась уже новая калядная песня:
        Ого-го, козанька.
        О го-го, сера,
        Ого-го, бела!
        Выскачыў воўчок,
        Козу за бочок…
        Двор хаты, где остановился Кмитич, стоял на самом краю вески. Это был сколоченный из сосновых бревен обычный литвинский дом лютеранского священника, единственного во всей деревне протестанта. Кмитич, прислушиваясь к удаляющемуся пению ряженых, подошел к трем соснам — высоким, неподвижным, стремящимся вверх своими прямыми янтарными стволами. Обнял одну из них, помолился, постоял так еще несколько минут и пошел обратно. За дверью хаты ощущение праздника вновь вернулось к Кмитичу — в красном кутке, по диагонали от белой печи, стоял стол, за которым сидели, ракрасневшись от выпитых наливок, гетман, розовощекий Михал и слегка надменный Богуслав Радзивилл, приехавший один, лишь провести совещание да отметить в семейном кругу Коляды, а также подскарбий Гонсевский, прибывший из Старого Быхова полковник Оскирко, еще пару полковников и сам священник. «Вот она — моя семья», — улыбнулся сам себе Кмитич, и на сердце потеплело.
        Лютеране не постятся, в отличие от католиков, на Рождество, но на Куццю — предрождественский вечер — стол в этой протестантской компании выглядел под стать католическому Сочельнику. В военную пору этого трудного уходящего года кушанья в хате священника были такими же постными, как и у католиков: салаты да рыба. Зато наливок было много, как и была приготовлена по личному рецепту гетмана закуска, которую Януш горделиво так и называл: закуска Януша Радзивилла. Состояла она из ста граммов миндаля, сливочного масла, четырех вареных желтков и сырых белков, ста граммов твердого сыра, жира для жарки, соли, перца, мускатного ореха. Януш лично ошпаривал кипятком миндаль, который непонятно где достали, снимал с него кожицу, толок и растирал с маслом и желтками, эмоционально рассказывая, не делая никаких секретов: «Соединить все со взбитыми в плотную пену белками и частью мелко натертого сыра, посолить, поперчить, добавить специи…» При взгляде на огромного дядьку Януша с его веселыми пшеничными усами и лукавым взглядом Кмитичу казалось, что вернулось старое доброе время, все стало прежним, и он ощутил
магический запах Коляд. Но затем, после тоста за рождение Христа пошло обсуждение захвата Нового Быхова, где засел Золотаренко, и Кмитич с грустью вновь окунулся в суровые будни войны.
        - Ну, что там Обухович пишет? — поинтересовался гетман. Кмитич тяжело вздохнул и рассказал про суд. А затем и про Маришку, пусть и не хотел ничего говорить об этом. Но не удержался.
        - Проклятые ляхи! — стукнул по столу Януш так, что вся посуда подпрыгнула. — Ничего у них не выйдет! Дело по Обуховичу рассыпется!
        - Да это не ляхи вовсе, а свои, — буркнул Кмитич, — знаете притчу? Один литвин — боец. Два литвина — хоругвь. Три литвина — хоругвь с предателем.
        Все засмеялись.
        - О том не хвалюйся! — махнул весело рукой гетман. — Поедешь обязательно на суд, и я тебе бумагу дам, подтверждающую, что Обухович из рухляди в Смоленске хоть что-то сделал. Если бы не он, то город три месяца не продержался бы!
        Ну, а по поводу Маришки Януш Радзивилл и вовсе не опечалился:
        - Бросай ее и не жалей! Она же дитя дитем! Зачем тебе этот шлюб?! — говорил гетман, махая рукой. — Да и ты не созрел для настоящей женитьбы! Ну куда ты полез?! — возмущался гетман, словно и не было письма, в котором сам же он и торопил Кмитича в Смоленск. — Настоящие шляхтичи женятся после тридцати, как я! Вон Богуслав вообще еще холостой, и правильно! Или возьми ты, к примеру, подольского князя Юрася Володыевского! Он вообще первый раз в прошлом году женился, в сорок-то лет! Во как надо! Тогда и семьи хорошие будут! А ты сам зелен, как ель, да и женку еще зеленее взял!
        - Володыевскому некогда жениться было. С турками воевал, — глухо произнес Кмитич.
        - Брось ты это! Война войной, а люди женятся всегда очень даже хутенько. Просто Володыевский — муж с башкой на плечах. Он ведь и стройный, и умный, и пригожий, так зачем раньше времени такие богатства одной паненке отдавать! — и Януш захохотал. Оскирко и Гонсевский тоже засмеялись, а Богуслав лишь слегка улыбнулся. Кмитичу же было не смешно.
        - Получилось, испортил девку, — грустно покачал головой он, — ни себе, ни другому!
        - И это брось! — вновь махнул рукой Януш. — Не такие нынче времена, чтобы девственность беречь, как полковое знамя! Мы же не деревенские холопы какие-то! Вон, русинская княжна Катажина Собесская из Галиции! И не красавица, и дура-дурой, с ошибками, да и то только по-польски пишет, а взяла, да и забеременела в пятнадцать лет от Змитера Вишневецкого! Во пострел! Так что? Выдали ее замуж после рождения дочки не какому-то там идиоту, а за Владислава Доминика Заславского-Острожского! Потомка того самого киевского Острожского, что москалей под твоей Оршей разбил!
        - Э, братко, — усмехнулся Богуслав, — плохой пример привел. Острожской ничего не знал. Женился, думая, что его невестушка первой свежести.
        - Так, — кивнул чубом гетман, — но ведь не развелся же! Дочку Вишневецкого записал на свою фамилию, да и еще троих родил!
        - Не забудь, что он все еще продолжает называть по сему поводу Собесских мошенниками, — скривил губы в усмешке Богуслав.
        - Это мелочь! — тоже усмехнулся Януш. — Это уже никого не интересует. Главное, девка при муже! Вот примерно то же самое, Самуль, ждет и твою Марию. Она же красавица! Кстати, она не беременна?
        - Вроде нет, но я не знаю точно…
        Михал молчал. Он неплохо знал Яна Собесского, и ему неприятно было слышать нелестные вещи о его сестре. Но кузену Янушу это было простительно.
        От женщин плавно перешли к политике.
        - Давайте же, панове, наши дела обсудим! — предложил Януш после очередного тоста за женщин. — В этом году ни Новый Быхов, ни Могилев штурмовать уже не будем. Начнем с нового года. Там и Павел Сапега подойдет, хитрый старый лис. Авось в новом году лучше все будет. Время пока играет на нас. Народ в Могилеве бухтит, казнь жидов людей напугала здорово, и они помаленьку тикают из города. К нам уже человек сто пришло в лагерь. Предавший нас однажды Поклонский готов предать вновь, но на этот раз уже москалей.
        - Под суд его отдать бы! — возмущался Михал. — Не предавал бы в первый раз, не пришлось бы предавать второй! Чую, предаст и третий!
        - Пускай пока нам послужит, а после победы будем судить, — усмехался гетман.
        Разговор пошел о новой политической доктрине — выходе из Речи Посполитой и заключении унии со Швецией.
        - Мне тут из Киева Хмель лист прислал, — говорил гетман, хитро улыбаясь, — тоже предлагает нам, Литве, союз вместе со Швецией против Московии и Польши вместе с семиградским королем Ракоши. Пишет, мол, не хочу царя, который почитает сам себя, как Бога, а люди его пуще Бога почитают. Да и духовенство Киева так и не признало унию с Московией. Матерь городов русских не желает подчиняться городу, где даже Софийского собора нет.
        - Осторожней надо с Хмелем, — буркнул Оскирко, — он уже втянул нас в две войны, втянет и в третью.
        - И я не хочу воевать с Польшей! — возмущался Михал. — Это же наши братья! Мы никогда с ними не воевали! Нам бы Москву одолеть, а при чем тут Польша?
        - Успокойся, — хмурился на кузена Януш, — с Польшей за Хмеля и Русь с поляками шведы повоюют и румыны с венграми.
        - Румыны с венграми? — удивился Гонсевский.
        - Так, панове. Мадьярский король Трансильвании Дердь Ракоши хочет отхватить себе кусок южной Польши. Нехай воюет. Мы же со Швецией двинем по агрессору и выбьем царя из нашей Радимы.
        - Ох, — покачал головой Мйхал, — как-то все запутано. Хмельницкий с Ракоши против Польши, мы со шведами против Московии и Польши. Польшу жалко! Что, прощай Ченстохово, Краков и Варшава?! Вместе жили всю жизнь, а тут!
        - Вместе жили, а табачок врозь! — повысил голос гетман. — А такие, как ты, Михал, почему-то не о Родине думают в горестные минуты, а о Короне, о Кракове да Варшаве. Ченстоховска Матка Боска никуда не денется. Если уж болгары с сербами до нее доезжают, то и ты доедешь в любой для тебя удобный день. Вот ты говоришь: «Ах, бедная Польша!» А кто скажет: «Ах, бедная Литва!» Да поляки сами виноваты, что с Хмельницким война случилась. Из-за них Хмель невольно на нас царя натравил, а теперь сам жалеет, предлагает союз! А поляки ничего не предлагают, не раскаиваются и нас не жалеют! Я еще воевал за них! Получается, мы за них воюй, а они за нас — х..! Пробачьте, Святой отец, — повернулся гетман к священнику.
        - Надо усилить давление на короля, чтобы помощь нам дал, — делал отчаянные усилия Михал спасти своего крестного.
        - Пусть лучше своей итальянке даст! — обнажил руку до локтя в грубом жесте гетман, явно намекая на отсутствие наследника в семье короля. — Пробачте, кали ласка, Святой отец, меня, грешного. Я человек военный, еще не раз ругнусь.
        Кмитич тоже не хотел разрывать отношения с Польшей, тоже любил Ясну Гуру в Ченстохово под Краковом, где бывал дважды, любил и сам древний прекрасный Краков, любил польских дам, жеманных и красивых, но понимал, что гетман прав — страна в тупике и нужен выход. Но такой, чтобы не воевать с Польшей, чтобы союзник разделил с Литвой лишь войну с Московией. Союз со Швецией казался неплохим выходом. Других вариантов и не было. Ни Польша, ни Римская империя не предлагали помощи. Но будут ли шведы воевать за литвинов? Чего захотят взамен?
        Гонсевский, как и Михал, также колебался. Он не мог представить, как жить без Польши.
        - Наши отношения с Польшей после выхода из Речи Посполитой даже улучшатся! — объяснял гетман Гонсевскому. — Сейчас поляки лезут в наши дела, где их никто не просит, не помогают, когда их просят, свой язык нам навязывают, иезуитов засылают. А когда будем просто соседями, то уважать нас будут в десять раз больше. Вы все мне великий дзякуй скажете, паны полковники и не только! Ну, предлагаю выпить за новый союз, за победу!
        Все подняли глиняные бокалы.
        - Добрая наливка! — похвалил гетман, приглаживая усы.
        - А что за фрукт этот новый король Швеции? — спросил Гонсевский, закусывая. — Хочется побольше узнать о нем. Чего он вдруг за нас заступаться будет?
        И все покосились на Богуслава, зная, что Карл Густав его родственник по немецкой Пфальцской линии. К тому же Богуслав недавно побывал в Стокгольме. Богуслав улыбнулся, тряхнул своей павлиньей шевелюрой и, глядя на глиняный бокал в руке, начал вещать, словно лектор:
        - Так, панове, тут notandum[30 - Необходимо отметить (лат.) ] : новый король Швеции Карл Десятый Густав является сыном Иоганна Казимира Пфальц-Цвейбрюкенского и его супруги Катарины, то есть он не совсем из династии Ваза, как наш Ян Казимир. Хотя… его мать — Екатерина Ваза. Ему 32 года, он на два года младше меня, и мне он нравится во всем! Рос в Стегенборгском замке…
        - Ну, это нам ни о чем не говорит! — прервал гетман Богуслава. Тот укоризненно покосился на кузена и продолжил:
        - Когда ему было восемнадцать, он уже участвовал в битве под Лютценом, осаждал чешскую Прагу. Настоящий солдат, отлично владеет оружием. Весной 1649 года Карл Густав был провозглашен престолонаследником. А 6 июня этого, уходящего уже года королева Кристина отреклась от престола, и в тот же день Карл Густав был коронован. Женился он тут же на Едвиге Элеоноре Гольштейн-Готторпской, кстати, сестре губернатора Ливонии Магнуса Габриэля Де ла Гарды, очень нужного нам человека. Брак, думаю, заключен по политическим соображениям. А любил он, и я это знаю (тут Богуслав со вздохом вспомнил свою Аннусю), кузину, не так чтобы красавицу, двоюродную сестру Кристину, дочь погибшего короля Густава II Адольфа, у которого никогда не было сыновей. Поэтому Карл Густав и стал королем. Так что шведский король к этому времени является и опытным военным, и искусным дипломатом.
        - Добре, — кивнул Кмитич, — а захочет ли король с нами в союз вступить? Чего ему не хватает и чего запросит от нас взамен?
        - Эх, панове! — Богуслав осушил разом свой кубок, слегка скривил блестящие розовые губы, закусил «закуской Януша Радзивилла» и потряс пышными кудрями. — Захочет! Не такая уж Швеция ultimis diebus[31 - Последними днями (лат.)] богатая страна, как при Густаве Адольфе! От носатой кузины Кристины — и что он в ней нашел в свое время? — Карлу достались пустая государственная казна, полный застой в экономике и недовольство всех сословий Швеции. Единственное богатство Швеции — это ее флот и армия. Солдат-швед стоит двух, а то и трех наших. И пятерых московитян, должен вам сказать.
        - А это то, что нам и надо! — довольно хлопнул себя по коленям гетман.
        - Минутку, я закончу, — поднял палец Богуслав.
        - Заканчивай, только без своих этих латинских словечек! Они меня вечно раздражают, — буркнул недовольно гетман.
        - Добре, — согласился Богуслав, — сейчас король casu[32 - Фактически (лат.) ] предпринимает активные меры по выходу из кризиса, и, что отрадно, он абсолютно не hac spe frustrates[33 - Ошибся в этом деле (лат.) ]. Карл собирается провести «редукцию» — то есть законодательный отбор в казну земель, необходимых для содержания королевского двора, армии и горного производства. Редукции подлежит также четвертая часть земельных владений дворян, имения которых по закону страны являются даром короля. Короче, не жует сопли, как наш король, а делом занимается. У них увеличился морской флот. Шведское дворянство сейчас гораздо более заинтересовано в военной службе. А посмотрите, какие прекрасные мушкеты и пушки делают шведы!
        - Ось! — вновь громко хлопнул по столу гетман. — Что я и хотел вам доказать! Карл — это вам не наш Ян Казимир! Нет, Михал, сиди, я не говорю, что твой крестный — плохой человек, но он слабохарактерный, и его итальянская женка крутит им туда-сюда. Короли не должны жениться по любви!
        - Поэтому, — вновь бросив недовольный взгляд на гетмана, продолжал Богуслав, — король Карл очень даже расположен получить под свое крыло такое знатное княжество, как наше. Я уже разговаривал в Риге по этому поводу с губернатором Ливонии генерал-лейтенантом Магнусом Де ла Гарды. Он два года назад лишился благосклонности королевы Кристины, уж и не знаю почему, и съехал из Стокгольма. Но вот на троне Карл Густав, муж его сестры, и Де ла Гарды вновь на коне. И это очень хорошо, мои ясновельможные паны! Ибо я знаю его лично, с ним всегда легко договориться, он прям, без интриг в голове. Он мне так и сказал, что король Ян Казимир довел нашу страну до руин и не может помочь в войне с Московией, а Швеция — может помочь. Наш союз выгоден шведам тем, что не только расширит просторы Шведского королевства, но и пополнит его казну, добавит союзников. В Швеции на нас взирают с симпатией как на потомков герулов, славного готского племени.
        - Но где мы денег для шведов возьмем, если их нет на армию? — возмутился Гонсевский.
        - Рассчитаемся! — выставил ладонь гетман. — Отдадим, чуть что, Жмайтию. Я уже думал об этом.
        - Жмайтию отдадим? — удивленно переспросил Оскирко.
        - Так! — повернулся к нему гетман. — Или ты хочешь лучше за Московией Смоленск, Могилев да Оршу оставить с Витебском да Менском? Жмайтам, скажу вам как знаток этого края, все равно, под чьей короной жить: что под нашей, что под шведской. Они даже к шведам больше расположены. Жмайтия — не наша земля, нам надо о своих коренных землях позаботиться, а не о провинциалах прибалтийских. Что, хуже нам стало, что Ригу в 1629 году шведам отдали? Ничуть не хуже! Ничего не изменилось! И вот вам еще новость для размышления! — глаза Януша блеснули в сторону Михала. — Ян Казимир, король наш и великий князь, через императора Фердинанда Третьего уже пытается договориться с царем московским, чтобы, того, мир заключить и… слушайте далее — по-новому межевать границы с Московией и Речью Посполитой!
        - Неужели?! — выдохнули Оскирко и Михал почти одновременно.
        - Так, паны мои любые! А что это значит — «по-новому» межевать границы? Это значит, все завоеванное за царем оставить! Иного «нового» межевания царь и не примет! А вы — как же Жмайтию отдать! — передразнил гетман Оскирко. — Тут о половине нашей земли речь идет, а не о Жмайтии, которую, конечно же, тоже жалко. Но у меня сердце не как у коровы, всех не ужалеет!
        В комнате воцарилась тяжелая пауза.
        - И еще, — Богуслав также бросил сочувственный взгляд на бледного Михала, — раз уж пошла такая речь про Яна Казимира, то и я скажу кое-что. Не хотел я этого говорить, братко, но скажу, чтобы у тебя все иллюзии пропали по поводу твоего крестного. Нет, человек он как крестный, вероятно, и добрый, но как государь… Так вот, когда королева Кристина сошла с трона, а Карл на него всходил, то в Стокгольм пришло любопытное письмо от нашего любимого и так сильно почитаемого Михалом короля Яна Казимира. Янко наш вспомнил, что тоже вроде как-то где-то из рода Ваза, и предъявил и свои права на корону Швеции.
        - Не может быть! — вскочил Михал. — Он этого не мог сделать! Это же международный скандал!
        - Сделал, увы, — кивнул сокрушенно Богуслав, — втайне от сената, втайне от шляхты. Надоело нашему великому князю быть королем Польши и Литвы, подавай ему и Швецию. Конечно, шведы могли бы вообще эту писульку не заметить, но не таков Карл Густав. Мне Де ла Гарды по секрету шепнул, что на письмо Карл отреагировал очень нервно, сказав буквально следующее: «Польский король захотел в Швецию? Так он будет под ней!» Вот так, Панове! А сие изречение значит, что не польский король будет шведским, а шведский — польским. Если уж шведы вторгнутся in casum[34 - в конце концов (лат.) ] в Польшу, то от польской армии клочки полетят по закоулочкам. Думаю, поляки обречены. Их мир с Московией якобы ради нас ничего нам хорошего не принесет кроме потери половины страны, а их претензии на шведский трон simile[35 - Также (лат.) ] ставят под сомнение существование самой Польской короны. Куда ни кинь — всюду клин, как говорят в народе. И все из-за глупости твоего, Михал, крестного.
        Михал сел, уронив голову.
        - Не мог он так поступить, — продолжал стенать юный несвижский князь, — это же так нелепо! Матка Боска! Что творится вокруг!
        Кмитич молчал. Он также имел повод недолюбливать и ляхов, и короля, и покойного королевского кума — отца Михала. Именно из-за пропольской ориентации Александра Радзивилла оказалась растоптанной его любовь к Иоанне Радзивилл. Отказали, словно и не князь он был, а холоп безродный. А ведь как он любил Иоанну, ее томные умные глаза янтарного цвета, глядящие словно из глубины самой души! И как она любила его! И то, что назло отцу и его сватовству к Лещинским она отдалась Кмитичу, думая, что этим остановит предстоящую женитьбу, в лишний раз доказало ее любовь. Но… победила не их любовь, а «здравый» расчет ее отца. Кмитич корил себя лишь за одно — что не украл Иоанну и не сбежал с любимой куда подальше.
        - Думаешь, Карл Густав из-за этой глупой претензии пойдет войной на Польшу? — спросил Кмитич Богуслава.
        - Думаю, пойдет, — ответил за Богуслава гетман, — история нашего дурака ничему не учит, как и ничему не учат ошибки его предшественника Жигимонта. Письмо короля — это не такие, вот как у нас тут, посиделки, это государственные дела! Каждое такое письмо — документ огромной важности! Тут надо думать, прежде чем пером по бумаге скрести! Ведь точно так же все уже когда-то было! Жигимонт как представитель Ваза предъявил Густаву Адольфу претензии на Эстляндию. Ну, и шведский король показал ему Эстляндию! А Жигимонт еще заставлял нас со Швецией воевать. Хорошо, что Хадкевич плюнул на Польшу и заключил сепаратный мир со Швецией. Так и сказал: «Вам надо, вы и воюйте, а мы со Швецией торговать хотим! И если надо, то пошла к чертям собачьим вся эта затея с Речью Посполитой!» Так и сказал. И что? Поляки хвост поджали, да и заткнулись. Так с ними и надо! У них своя свадьба, свои законы, у нас своя свадьба и свои традиции! Они со шведами всю жизнь из-за короны воевать желают, а мы торговать под их короной не прочь! Вот в чем разница! Вот в чем нестыковка наших двух держав! И зачем нам такой стратегический
партнер, если он нас в свои войны будет втягивать, а на наши с высоты своего костела поплевывать! Ганьба! История повторяется, мои шановные сябры! Нам же нужен король optime Patriae et Reipublicae cupientem.
        - Что? — удивленно поднял брови Оскирко.
        - Который хотел бы наилучшего для Отечества и Речи Посполитой! — перевел гетман, усмехаясь, глядя на Богуслава, как бы говоря: «Не один ты тут у нас латынь знаешь, братко!»
        - Верно, пан гетман, — кивнул головой Оскирко.
        - Думаю, что выбор у нас невелик, — заключил Богуслав, — мы должны partes sveticas seqi[36 - Податься в шведский лагерь (лат.)].
        - Верно, — кивали остальные. И Михал, и Гонсевский, и Кмитич — все соглашались с Янушем.
        Гетман рубил сплеча, говорил порой грубые и неприятные вещи, кажется, что даже с легкостью разбазаривал государственные земли, но все это, учитывая ситуацию гибели или спасения самой Литвы, выглядело весьма и весьма оправданным. На Польшу надежд уже не было никаких. Как ни крути — гетман был абсолютно прав. Литву затопило, и кто-то должен плыть на лодке с шестом и спасать ее жителей от бездонной пучины. И без жертв, без потерь тут не обойтись. Правда, Михал, пусть умом и понимал, что его кузены полностью правы, сердцем не желал разрыва с Польшей, которую считал также своей страной. «Может, после войны все утрясется?» — думал Михал.
        Почти то же самое думал Кмитич. Ему, впрочем, перспектива иметь собственное королевство и собственного великого князя нравилась больше, чем союз с капризной и непредсказуемой Польшей. «Да, польский король Баторий нас выручил в Ливонскую войну, — думал Кмитич, — но если Баторий венгерских кровей, то это же не значит, что нужно объединятся и с Венгрией. Да, когда-то мы, славяне, все жили в Руси Полабья на берегах Лабы, всем было весело и дружно, но ведь с тех пор славянское семейство разбежалось по всей Европе, у каждого своя страна, свой король. Может, это в самом деле глупая ностальгия русских славян обязательно вновь объединиться? Может, это просто наивная попытка вернуть счастливое детство, которое ушло безвозвратно? Нет, все же прав Януш. Нужно с поляками дружить, но табачок иметь свой».

***
        В тот же день перепуганный приближением литвинского войска пан Поклонский писал царю вновь, что большой городской вал Могилева «с трех сторон, и тот худ, а через вал ходят люди; а с четвертой стороны река Днепр, и по реке Днепру, валу и острогу никакой крепости нет. В городе 1105 солдат, причем многие лежат больны…» Войеков подхватывал Поклонского собственным жалобным листом: «Со мною, холопом твоим, в Могилеве твоих государевых ратных людей нет никого; а пушечного и ручного зелья и свинцу в Могилеве нет ничего, и пушек мало и около земляного валу по воротам сторожей нет»…
        Януш Радзивилл не из суеверия ожидал нового года. Он ждал, когда могилевские союзники московитян начнут разбегаться из города сами, нахлебавшись досыта нового порядка. И люди, в самом деле, начинали бежать. Однако и царь, услышав отчаянные мольбы Поклонского с Войековым, выслал из-под Дубровно подкрепление в лице окольничего Алферьева с солдатским полком и двумя стрелецкими приказами: Авраама Лопухина и Логина Аничкова. Алферьеву дали наказ не пустить Радзивилла даже в уезд, но части армии гетмана уже были там. Из Вязьмы в Могилев спешно вышел Ромодановский с большим отрядом конных и пеших ратников. Иван Золотаренко получил приказ идти к Поклонскому и соединиться с Ромодановским. В самом конце декабря Поклонский привел четыре тысячи человек и засел с ними в Буйничском монастыре в полумиле от города. Сюда и сунулся авангард Радзивилла, но был отбит и, боясь преследования и окончательного разгрома, быстро отступил к Старому Быхову. Туда же в последний день уходящего года пришли Радзивилл с Кмитичем и Гонсевский, и вскоре подтянулся со своей хоругвией, на радость Кмитичу, Михал Радзивилл. Они все
расположились в Баркулабово и окрестных деревнях, начав активно готовиться к штурму Нового Быхова, где сидело восемь тысяч казаков. Михала подмывало рассказать Кмитичу про Дрозда и его портрет, но он решил повременить, тем более, что картина все еще находилась в Варшаве, и сам Михал о ней ничего не знал.
        1 января 1655 года Поклонский перебрался в Могилев, в Луполово и Заречье, откуда делал редкие вылазки на расположения литвинов. Золотаренко заперся в Новом Быхове, а Ромодановский все еще не появлялся. 4 января двадцать четыре тысячи ратников Радзивилла, Гонсевского, князя несвижского и долгожданного и непонятно где все это время пропадавшего Павла Сапеги пошли на штурм Нового Быхова, но с ходу одолеть фортецию не удалось, в основном из-за плохого взаимодействия: на штурм пошли лишь драгуны Богуслава Радзивилла, а левое крыло Гонсевского и коронного полковника Вольфа в это время бездействовало.
        Слуцкий князь, видимо, засидевшийся без дела, лично повел драгун на стены. Не обращая внимания на свист пуль и ядер, драгуны бесстрашно подскакивали к стенам, стреляли по московитам через дыры. Богуслав, в нарядном камзоле и шляпе, словно собрался на бал, не обращая внимания на опасность, подбежал к небольшому пролому, из которого торчал мушкет стрельца, и пырнул туда шпагой. Крик поверженного врага дал понять, что клинок нашел свою цель. Но и драгуны падали под огнем из амбразур. Без существенного пролома в стене огонь пеших драгун не смог принести большой пользы.
        - Адыходзім! — приказал тогда Богуслав, и литвины, забирая раненых и убитых, отхлынули от упрямых стен города.
        Началась осада, в течение которой казаки делали неудачные для себя вылазки. Кажется, литвинская армия полностью уповала на то, что московское войско не способно грамотно атаковать. Это ложное убеждение чуть было не погубило Михала. Однажды среди ночи его разбудила стрельба и крики. Казаки вновь совершили вылазку. Часовые либо проморгали, либо были «сняты» казаками.
        - Бегите, пан, спасайтесь! — подскочил к Михалу офицер с белым, как полотно, лицом. несвижский ординат, полуодетый, без головного убора вскочил на коня и бросился в лагерь основных сил, куда казаки точно бы не сунулись. Туда же бежали и все его солдаты… В этом неудачном ночном бою полковника подразделения Михала, поляка Пшипковского, дважды ранило. Недовольный делами под Новым Быховом, Януш Радзивилл решил плюнуть на эту крепость, оставил заслон, а сам пошел на Могилев.
        Глава 20
        МОГИЛЕВСКИЙ ТУПИК
        Практически весь студеный январь, когда даже звери мерзли в лесах и выходили поживиться к хуторам и окраинным деревенским хатам, армия бездействовала. Порой Кмитич даже скучал по лихому сентябрю, когда он громил отряды захватчиков по всем дорогам и вескам. Его бы очень обрадовала весть о том, что в его родном городе оршанцы подняли восстание, но узнает об этом пан Кмитич еще не скоро. Сейчас же своими ледяными оковами все сковал необычайно сильный мороз. Тяжелый иней обламывал ветки деревьев, а наст на сугробах лежал толщиной в два кулака. Кмитич в один из вечеров на радость деревенской малышне даже вырезал из плотного наста маски с длинными носами и вешал их на заборы для отпугивания злых духов, сожалея, что не делал этого на Коляды.
        Морозные вечера, когда холодный воздух на улице обжигал ноздри и горло, гетман и Кмитич коротали за чаркой крамбамбули и говорили о женщинах, а Кмитич вспоминал свою любимую Иоанну, читая гетману португальского поэта Луиса де Камоэнса, которого так любила его возлюбленная:
        Уйдет зима, уйдут снега, морозы,
        И мир весенний вновь придет…
        - Эхе-хе, и какие же там у них в Португалии, к чертям собачьим, морозы?! Какие снега! Сюда бы этого де Камоэнса хотя бы на пару часов. Вот бы прочувствовал! — бурчал уже изрядно выпивший гетман, поблескивая красной лысиной. — Этот Камоэнс что, может, и жил где у нас, что так зиму хорошо знает?
        - Да где там! — недовольно отвечал уже изрядно хмельной Кмитич. — Служил простым солдатом в Марокко. Потом из-за дуэли был приговорен к смерти, но приговор изменили на ссылку в Индию, тоже воевать. Там и написал он свою знаменитую «Лузиаду».
        - Почти как наш Богуслав, — усмехнулся гетман, — и вот где же он там, скажи мне, сябр, в Марокко или Индии, снег да морозы нашел, а?
        - Опять хочу в Индию, пан гетман.
        - Неужели и ты там успел побывать? — удивлялся Радзивилл, подливая крамбамбули себе, Кмитичу и почти уже уснувшему священнику, подперевшему кулаком щеку и сидящего с закрытыми глазами.
        - Не успел, но мечтать уже мечтал. Там так красиво! Слоны, обезьяны, пальмы, жара… А женщины какие! С голыми животами в шароварах танцуют, извиваясь всем телом. Мой знаменитый братец Миколай как-то купил книгу индийскую у какого-то персидского купца. Не оригинал, а копию переписанную, но все равно занимательную. От меня книгу всегда скрывали, но в шестнадцать лет я ее все же полистал. Во народ индийцы! Не делают никакой тайны из отношений между мужчиной и женщиной! Даже наоборот — учат! Там в книге такие картинки, пан гетман, были! Всяческие позы занятия любовью! И сидя, и лежа, и стоя на руках! Меня все это жутко впечатлило! До сей поры вспоминаю ту книгу и думаю, вот бы в Индию съездить!
        - Ха! — гетман покрутил головой, словно уже давным-давно изъездил всю эту Индию вдоль и поперек. — Ты лучше в московитский город Валдай поезжай!
        - Зачем?
        - А затем, сябр, что тамошние бабы вытворяют почище, чем в твоей Индии! Слушай! Лет это было двадцать назад. Я был молод, такой же высокий, как сейчас, но куда как более стройный, красивый да горячий и охоч да паненок молодых, должен признаться. Так вот, разгромили мы в 1633 году армию московскую. Захватили весь обоз со знаменами и даже жену их князя Белова. Ну, я же знаю, что Беловы род прусский, почти наш родной, поэтому я и приказал своим жавнерам очень аккуратно обращаться с пленной панной Беловой. Выделил ей отдельные хоромы, со служанкой, кою мы тоже захватили. И вот пришел я к ней в гости, так сказать, с проверкой, все ли в порядке, а на меня… смотрит пугало огородное! Я аж назад подался со страху. Стоит эта баба, а ее лицо словно в миску с мукой обмакнули, затем свеклой румяны навели да поверху муки белой черным брови нарисовали. Говорит мне, мол, модно же так у нас, да и у вас, в Европе. Я ей отвечаю, что модно было, но не так совсем. И даже когда и было модно, то белила на лица наносили аккуратно, тонко, чтобы кожа просто бледной была, да мушки или прожилки тонкими кисточками рисовали.
«Ну, а ты, — говорю ей, не стесняясь при этом на правах победителя, — как пугало огородное. Смывай все, дура!» — и вышел. Она умылась, расстроилась, правда. Пришел я опять. Смотрю, красивая панна. И зачем было лицо белилами грубыми портить да углем брови рисовать, когда свои как дуги! Только, конечно, не нашей она славянской красоты: лицо скуластое, круглое, нос приплюснутый, а светло-серые очи чуть раскосой формы как-то слишком уж широко поставлены. Мочки ушей — длинные какие-то. Однако про мочки потом. Но все равно красива, шельма. Тем более что я уже по женщинам истосковался порядком. Все война да война. А у нее кожа лица нежная, глазищи смотрят томно, волосы как струи свежего пива.
        - А при чем тут, пане, Индия? — не выдержал Кмитич и опрокинул чарку крамбамбули в рот.
        - А при том, — поднял вверх палец Януш, — что слушай далей! И вот пришел я к ней другой раз. Сидит она в какой-то татарской зелено-красной хламиде до земли, волосы длинные и пышные по плечам распустила. Чую, не удержусь, но сдерживаюсь. А она эту хламиду скидывает, а под ней нет ничего, только ее груди голые, как два арбуза.
        - Ого! — сказал священник, который, казалось, спал. Кмитич и гетман удивленно взглянули на него, но Радзивилл продолжил:
        - И, значит, идет голой на меня! Как кошка смотрит, улыбается. Фигура, я тебе скажу, Самуль, так себе. Толстовата для своего возраста, а лет ей, поди, не более двадцати пяти было. Мне же двадцать другой год шел. И вот впилась она в меня своими маленькими губами, как змеюка в мышь. И что потом было! Короче, еле живым ушел!
        - Повезло, — усмехнулся Кмитич, непонятно что имея в виду.
        - Так вот, я ее после этой бурной битвы двух тел и пытаю, мол, откуда ты такая сведомая в этом деле кабета! И она мне и говорит, мол, из Валдая. «Ну, и что, вы все там такие?» — спрашиваю, несколько удивленный. Так она и говорит, что, мол, так, пан, все. У них в Валдае соблазнить и затащить в постель мужчину — первая и главная обязанность всех женщин. Кто этого не может — та и не жена вовсе.
        - Вот же хорошо тамошним мужам! — завистливо покачал головой Кмитич. — А у нас так вертись около нее, ухаживай, знаки внимания оказывай!..
        - Как сказать, — вновь поднял палец вверх гетман, выпил, уже не чокаясь, крамбамбули, крякнул от удовольствия и продолжил:
        - Я ей намекаю про фигуру, мол, можно было бы и постройней быть для качественного соблазна нашего брата, а она дивится и отвечает, что у них там, в Московии, то бишь, или на Валдае пышные формы считаются лучше, чем наши стройняжки. И мочки ушей оттягивают. Для красоты. Как и чем, не знаю.
        - Странно, — Кмитич вновь покачал головой, — чего же тут красивого в плохой фигуре? Или в длинных мочках ушей?
        - Так они даже натощак водку пьют, хоть и не любят ее, чтобы пополнеть! — стукнул ладонью по столу гетман.
        - А вот это хорошо! — улыбнулся мечтательно оршанский полковник. — Сто грамм хорошей водки не повредит даже кабете.
        - А уши?! Уши вытягивают, ибо тоже считают это красивым! Разве это хорошо?
        - Вот это вообще непонятно. Зачем? Толстые и с длинными ушами? Не, пан Януш, не по мне такие женщины.
        - А еще мне эта кабета пожаловалась, что возвращаться домой не хочет. Так и сказала, мол, забирай меня, господин пан хороший, в плену-де она себя и то свободней ощущает, ибо их там в теремах, то бишь гаремах, держат, ходить никуда не дают, замуж выдают с тринадцати лет, да не по своей воле.
        - Как у Радзивиллов, — усмехнулся Кмитич.
        - Они даже крестьянским девкам завидуют в этом деле. Танцы, опять-таки, ересью считают. Даже смотреть на танцующих — грех! И не спать после обеда — тоже для них ересь!
        - Значит, — просиял Кмитич, — надо на них нападать после обеда, когда все спят! Это же здорово!
        - Если бы! На войне я что-то такого у московитов не замечал. Грешат все!
        - Азия, — грустно кивнул Кмитич, — что-то я расхотел в Индию, пане. Да и на Валдай мне твой больше не хочется…
        В конце января к Радзивиллу подтянулся Сапега с небольшой силой, встав по противоположную сторону города. Чем он все это время занимался — никто не спросил.
        - Ну, вот, пан Самуэль, — говорил гетман Кмитичу, глядя издалека на темнеющие стены Могилева на белом снежном фоне, — ты оборонял Смоленск. Не повезло Смоленску. А теперь примеришь шкуру московитов — будешь сам город брать. Может, здесь повезет.
        - В Смоленске у царя сто пятьдесят тысяч войска было, а у нас всего пять. Да и то он города не взял, пока сами не сдались. А сейчас у нас менее двадцати тысяч будет участвовать в штурме, а у них там — семь тысяч. Пушек мало, особенно стенобитных орудий не хватает. Разница есть? Есть, и большая! Нам надо очень аккуратно действовать. Людей беречь и больше бомбить город. Хотя… Свой же город! И сидят в нем такие же люди, как моя Маришка, оставшаяся у царя в Смоленске.
        - Если так думать, то воевать вообще расхочется, — недовольно буркнул гетман, покосившись на Кмитича, — ты солдат, пан, и нюни распускать тут не стоит. А с городом так и будем делать. Подкопами да обстрелом заниматься. Как только пробьем где стену, сразу бросим туда пехоту, а если они сильно уж упрутся, то тут же назад. Я вот на другое надеюсь — что Поклонский нам ворота откроет да бунт подымет против москалей.
        - Поклонский? Бунт? Не, — покачал своей меховой шапкой, украшенной ястребиными перьями, полковник Кмитич, — этот сейчас не подымет даже свой собственный…
        - Ха-ха! — рассмеялся Януш. — Моя школа! Ты стал выражаться очень точно! Хотя, может, ты и прав. Тоже сомневаюсь на его счет. Пусть хотя бы тайно впустит нас в город. О том уже договоренности имеются…
        В это время Поклонский, вертлявый, как флюгер, уже соображал, как бы открыть ворота и впустить в город армию Радзивилла. Правда, принять обратно сторону Княжества Поклонского заставляла вовсе не потенциальная страсть к предательству, а сравнительный анализ двух держав — Литвы и Московии. Он писал в Старый Быхов Золотаренко буквально следующее: «Мы в лучшей вольности прежде за ляхами были, чем теперь живут наши; собственные мои глаза видели, как бездельно поступала Москва с честными женами и девицами». Также Поклонский отписал лист и протопопу Нежинскому: «Золотые слова шляхте и городам на бумаге надавали, а на ноги шляхте и мещанам железные вольности наложили; насмотрелся я над кутеинскими монахами, как Москва почитает духовенство и вещи церковные: в церкви престолы сами обдирали и все украшение церковное в столицу отослали, а самих чернецов в неволю загнали; а что с отцом митрополитом и другими духовными делают! Жаль: вместо лучшего в пущую неволю попали».
        Несмотря на то, что гарнизон Могилева с прибывшими из Шклова полутора тысячами солдат Германа Фанстандена увеличился до семи тысяч, комендант не верил в победу. По его донесениям у Радзивилла было 20 000, а с обозными людьми — 30 000 человек. Ромодановский все не шел.
        В первый день февраля прошла первая разведка боем у стен города. Под командованием Богуслава Радзивилла был вначале выслан дозор. Богуслав отрядил в дозор Кмитича с отрядом легкой конницы (казаков) при поддержке Высоцкого и полоцкого пана Сосновского. Затем гетман послал на штурм Юшкевича с венгерской пехотой. Стрельба и суета у стен не предвещали быстрого успеха. В это время на берегу Днепра показался московитский отряд.
        - Ясновельможный пан! — подскакал на вороном коне к Богуславу офицер. — Там отряд! Человек пять сотен, не меньше!
        - Полковник Моль! Лейтенант Путкамер! — обернулся на своих офицеров Богуслав и сделал повелительный жест рукой, означавший атаку на врага. Московиты были немедля атакованы с двух сторон. В десятиминутном бою половина московитского отряда была перебита залпами мушкетеров. Богуслав подключился к атаке бегущего спасаться в город неприятеля.
        - Смерть схизматикам! — кричал Слуцкий князь, размахивая шпагой. Его добрый конь догнал последние ряды бегущих. Богуслав и сам не заметил, как оказался в гуще убегающих врагов. Он проткнул одного шпагой, выстрелил из пистолета в грудь второму… Кто-то тоже выстрелил, и конь под Богуславом рухнул в снег с жалобным ржаньем. Князь вылетел из седла, уйдя по пояс в глубокий сугроб.
        - Черт побери! — ругался Богуслав. — Коня, мать вашу!
        Московиты уже скрылись в воротах города. Рядом спрыгнул с седла капрал Вейр, он помог Богуславу выбраться из сугроба и отдал своего коня.
        - Надо сходить в церковь, — говорил сам себе Богуслав, возвращаясь в лагерь, — что-то не везет…
        - Мы с вами, паны мои любезные, по уши в грехах, — говорил Богуслав Янушу и Кмитичу, — нужно помолиться и покаяться, тогда Господь будет на нашей стороне.
        Януш и Кмитич согласились, но в церковь отправились лишь Богуслав с Кмитичем — у Януша возникли неотложные дела. Правда, идти в деревенскую маленькую лютеранскую церквушку хозяина дома, где жили Кмитич с гетманом, Богуслав презрительно отказался.
        - Тут есть рядом красивая белокаменная церковь, — сказал он, — туда и пойдем.
        Протестантская церковь под охраной пехоты Юшкевича стояла в низине, неподалеку от Могилева, на расстоянии не более трехсот шагов от стены. Она была сложена из белого камня, представляя собой вытянутый с запада на восток восьмигранник с башенкой, увенчанный куполом с надстроенными над ним ярусом звона и шавкой на барабане. Верхушку церкви украшала типично православная маковка с позолоченным крестом. Сюда и отправились помолиться Богуслав и Кмитич. Оршанский князь с любопытством и опаской оглядел храм.
        - Похоже на православную церковь, а в нашей веске лютеранский храм — это небольшой деревянный сруб в голландском стиле, — говорил Кмитич Богуславу, пока они оба, хрустя сапогами по снегу, подходили к бронзовым дверям, украшенным изображениями моисеевых заповедей, — наша весковая церковь не только проще, пан Богусь, но и безопаснее, а до этой можно запросто достать ядром со стены. Так, церковь эта красивее, но мы же на войне, не до красот.
        - Пустое, пан полковник! — раздраженно отмахнулся Богуслав. — Бог нас защитит.
        Он перекрестился и зашел внутрь первым. Внутри храм представлял из себя уже типичную протестантскую церковь: никакой пышности, все строго и просто, без икон, без алтаря, но с обязательным наличием баптистерии — бассейна для полного погружения при крещении, с кафедрой для проповеди, с местом для паствы, с небольшим органом…
        В этот ясный, но морозный день в храме никого не было, солнце разноцветными бликами пробивалось через крашенные мозаикой, как в католических храмах, окна. Только сам пастырь, мужчина средних лет, присутствовал внутри. Он любезно приветствовал высоких гостей, вручив им восковые свечи.
        - Сыро здесь, — поежился Кмитич, запахнувшись в шубу. И в самом деле, в его деревенской кирхе было пусть и теснее, но уютнее, пахло хвоей и воском и было намного теплее.
        - Отец Небесный! Я признаю, что я грешник, — начал молиться Богуслав, а Кмитич негромко вторил его молитве. — Я прошу прощения за свои грехи. Пожалуйста, прости меня. Измени мое сердце и сделай меня таким человеком, каким Ты хочешь меня видеть…
        Кмитич вздрогнул. Откуда-то, со стороны Могилева донесся звук пушечного выстрела…
        - Я отворачиваюсь от своих грехов и выбираю следовать за Христом, как за Господом моей жизни, — продолжал молиться Богуслав, Кмитич кивал головой, повторяя про себя. На секунду он вновь отвлекся — вновь до его ушей долетел звук орудийного выстрела…
        - Я верю, что Христос умер на кресте за мои грехи и воскрес на третий день, — читал на память молитву Богуслав, — благодарю за то, что Ты простил меня! Води меня и направляй меня всю мою жизнь до тех пор, пока я не предстану пред Тобой на небесах, прощенным и оправданным кровью Иисуса Христа, пролитой за меня. Во имя Иисуса и во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!
        Кмитич четко учуял уже третий выстрел. И едва Богуслав успел произнести «Аминь», как с грохотом и звоном разлетелось окно, и все бросились на пол.
        - Дьявол! — вскричал Богуслав. Кусок кирпича попал ему в правую руку. — Гневается Господь все же на меня!
        Слуцкий князь сидел на полу среди осколков разноцветного стекла, среди кирпичной крошки и, морщась от боли, зажимал левой рукой раненую правую.
        - Эх, говорил же я! — отчитывал Богуслава Кмитич, помогая тому подняться… Выскочив из церкви, оба князя тут же услышали, как тревожно храпят и рвутся их кони. Со стен города вовсю палили пушки. Ядра летели повсюду… Уже в лагере Богуслав и Кмитич узнали, что Януш Радзивилл и Гонсевский передали горожанам письмо с предложением о сдаче. Гарнизон отказался, открыв огонь из пушек так интенсивно, что теперь пришлось отойти подальше от стен.
        - Ну, братко, угодил же ты мне! — ругал Януша Богуслав. — Оказывается, это ты мне свинью подложил. По твоей милости я сейчас даже пошевелить рукой не могу…
        С перевязанной рукой Богуслав слег на целую неделю. Когда его навестил Кмитич, то он нашел Слуцкого князя, обозленного на… самого Бога.
        - Ты же видел, как все это было! — возмущался Богуслав. — Именно когда я просил Бога о помощи и прощении! Именно в этот самый момент! Неужто Бог меня так не любит? Нет, мой любый Самуль, не может он меня не любить, не самый я плохой здесь человек!
        Кмитич украдкой усмехался в рыжеватые усы, слушая возмущенную речь Богуслава.
        - Вероятно, Богусь, Бог к тебе очень придирчив именно потому, что и считает тебя лучшим, не находишь?
        - Нет, — откидывался на подушки Богуслав, яростно пыхтя трубкой в длинном мундштуке, — я считаю, что в самом деле прав этот англичанин Томас Гоббс, утверждающий, что люди сами управляют своей жизнью, а вовсе не Бог или другие сверхъестественные силы!
        - Бог хотел тебе просто сказать, что зря вы, пан Радзивилл, не послушали дельного совета полковника Кмитича, — улыбнулся Кмитич, — разве не ясно? Бог любит людей острожных и не самонадеянных, что и доказало московское ядро, влетевшее в окно церкви. Но если бы Господь рассердился по-настоящему, то вы бы, пан Богуслав, не отделались попаданием кирпича по вашей светлой руке. Так-то, милый мой князь.
        - Пошел ты к черту! — парировал Богуслав. — Я тебе говорю, философ Гоббс прав! Кстати, когда запланировали штурм города?
        - Штурм города запланировали на 6-е февраля.
        - Уже послезавтра? Я еще не успею поправиться.
        - Ну, мы уж как-нибудь сами справимся, дорогой наш Богусь. Поправляйся, — и Кмитич вновь улыбнулся. Вечно надменный и самовлюбленный Богуслав и в правду смотрелся смешным в своей мальчишеской обиде на Бога.
        И вот ночью орудия вдарили залпами в стену города, пробив в ней вскоре значительный пролом. Пехота под прикрытием мушкетного огня пошла в атаку. По ней затрещали мушкеты со стены. Но пехотинцы достигли цели, и жаркая схватка закипела в проломе. Однако эта атака была лишь отвлекающим маневром. Пока московитяне бросали все силы в критическое место, Поклонский под предлогом, что едет на вылазку биться вместе с могилевской шляхтой, открыл ворота и впустил в большой земляной вал с Зарецкой слободы в Луполовскую войско Гонсевского. В этот момент десятки и сотни могилевчан, мужчины, женщины с детьми, бросились вон из города через открытые ворота. Бросился и сам Поклонский, которому так и не удалось уговорить свой полк перейти на сторону Литвы. Но московитяне тут же стянули к валу все силы. Сюда же устремился Воейков со стрельцами и казаками. Началась отчаянная рубка. Литвинские гусары, первыми ворвавшиеся в город, трижды отразили атаки казаков, устлав заснеженную землю окровавленными трупами врагов, и стали медленно продвигаться по улице вглубь города. Но две роты гусар не могли преодолеть кинжальный
огонь стрельцов, ратников и наемных солдат. Мушкетные пули выкашивали гусар из седел одного за другим. Здесь, внутри Большого вала, на Днепре и Дубровенке, огонь был столь плотный, что сам Гонсевский, обронив бунчук и потеряв убитым знаменосца, еле ушел, приказав спешно отступать — иначе бы перебили всех. Однако этот штурм намного дороже стоил московскому войску — погибло тысяча казаков и триста пеших ратников, тогда как литвины потеряли не более ста пятидесяти человек пехоты и треть от каждой из двух рот гусар — всего менее трехсот человек.
        Януш Радзивилл вновь затаился. Да и погода свирепствовала. Уже, правда, не было таких трескучих морозов, как в январе, но лютым литвины прозвали февраль не зря — несколько дней мороз напоминал-таки прошлый студеный месяц. Вьюжило чаще, чем в январе. В лесу продолжался «месяц лютого голода» — лисы и волки по ночам навещали деревни, и Радзивилл выделял мушкетеров и пехотинцев отпугивать зверей от амбаров. Однако Кмитич объяснял появление хищников вблизи человека иначе:
        - Это только кажется, что лес уснул до весны, — говорил он гетману, — у клестов сейчас птенцы вылупляются, у медведицы в берлоге появляются медвежата, а у лис и волков — месяц свадебник. В начале лютого выходят наружу бобры, а лоси сбрасывают рога. А главное — сейчас начало глухариного тока. Жизнь лесная бурлит, пан гетман!
        И Кмитич уходил на лыжах в лес, радостно прислушиваясь к барабанной дроби ожившего дятла, выискивая заячьи свадебные следы, прислушиваясь к отдаленному току глухаря. В такие минуты он был счастлив и совсем забывал о войне, а лес открывал ему свои февральские тайны и секреты. Возвращался оршанский полковник всегда с дичью, и вечером за столом у гетмана постоянно под наливку подавалась либо свежая жареная тетерка, либо зайчатина или же дикий кролик.
        - Когда уж Воейкова подстреленного принесешь? — шутил гетман. — Во кого поджарил бы!
        Однажды утром Кмитич шел на лыжах по лесу в поисках дичи и увидел на снегу человеческие следы. Мало ли кто из местных мог бродить тут, но следы эти насторожили полковника: с каплями уже засохшей крови. Кто-то не так давно прошел здесь, явно припадая на правую ногу, раненый. «Москаль иль свой?» Судя по пятнам, кровь капала не из ноги, а откуда-то выше. Кмитич устремился по следу и очень скоро увидел чернеющий на белом снегу силуэт мужчины в кожухе, мелькающий между стволов сосен. Человек брел, балансируя руками, словно пьяный. «Точно, раненый», — решил Кмитич и снял с плеча мушкет. Он насыпал на полку пороха и стал медленно подъезжать. На расстоянии двадцати шагов, зная, что уже точно не промахнется, Кмитич крикнул:
        - А ну, стой! Руки в гору!
        Человек резко озирнулся, замер и затем бросился бежать. «Явно безоружный», — окончательно успокоился Кмитич. Несколько мгновений, и он нагнал незнакомца на своих быстрых лыжах, вновь вскинув мушкет:
        - А ну, руки в гору, или стреляю!
        - Пощады! — заорал человек, падая в сугроб на колени. — Прошу пана пощадить мя!
        «Точно, московит», — определил Кмитич по ярко выраженному акценту мужика с залитым кровью бородатым лицом в грязном тулупе. «Пристрелить, как собаку, и все дела», — решил он и прицелился в голову. Но спустить курок не смог. Не в его это было правилах — стрелять в безоружного человека, просящего пощады.
        Кмитич привел пленного в хату. Ему промыли рану на голове, перевязали, налили в кружку крамбамбули и дали кусок хлеба. Мужчина, еще достаточно молодой, чуть старше Кмитича, все время твердил: «Благодарствуйте, люди добрые», и с жадностью проглотил кусок ржаного хлеба, словно не ел три дня.
        - Накормите пленного, но скромно, — велел гетман хозяйке, — чтобы ему тут жизнь раем не казалась.
        Януш Радзивилл еще не знал, кто попал к ним в руки. Вдруг этот тип убивал и грабил местных? Или же из мародеров московских? Но против этого говорил тот факт, что пленный был без какого-либо оружия, сопротивления не оказывал. Скорее, просто дезертир.
        Пленному дали похлебки из отрубей. Тот уплетал за обе щеки, все время благодарил и извинялся.
        - Кто таков? — хмуро спрашивал его гетман.
        - Из Тихвина мы. Федор Никитин, паромщик. Купцов возил разных, то с Новегорода, то с Московы, — послушно отвечал мужчина. Теперь, когда он был чист и немного сыт, его румяное лицо приобрело достаточно симпатичные черты. Никитину было лет двадцать семь, не более. Рыжеватая борода и усы, голубые глаза, курносый нос.
        - Ты лучше скажи, что не в Тихвине своем делал, а в Могилеве? — насупился гетман. Он все еще считал, что пленный мог быть элементарным мародером, грабившим местных жителей. Но Кмитич так не думал.
        - Я не москов, люди добрые, — объяснял Федор, — меня силой в армию взяли пушкарям помогать. Из людипикад мы, вепсь то бишь, а московцев знать не хотим!
        - Во дела! — рассмеялся Кмитич. — Кого ни возьмешь в плен из московитян, они все кто меря, кто вепс, кто мордва, кто псковитянин, а кто и новгородец, кто вообще — язык сломаешь, пока выговоришь, и все московцев и царя не любят, а воевать воюют. Чего идете-то тогда на войну?
        - Поубивает царь, коли не пойдем, — грустно отвечал Федор.
        - Да вы его, царя, ненавистники хреновы, шапками закидать можете. Чего подчиняетесь, не бунтуете?
        - Нельзя бунтовать. Поубивают всех сразу. Он есть помазанник Божий, — опустив голову, ответил Никитин.
        - Помазанник! Самозванец! «Рюриковичи мы!» — передразнил Радзивилл царя. — А знаешь, Федор, что настоящие Рюриковичи — это мы, Радзивиллы, это наши предки пришли по просьбе вепсов да чуди из Дании, русского Рюгена, Поморья да Порусья, что сейчас Пруссией называют! — и гетман стукнул по столу кулачищем. Пленный даже вздрогнул, испуганно закивав, словно говоря — точно, самозванец наш царь, как же я раньше этого не знал.
        - Оно верно, ведь не прилетал же Бог и не садил же лично царя в Москову, — как бы рассуждал Федор сам с собой, испуганно моргая коровьими глазами, — оно, может, и есть христианский Бог там, на небе, которому попы заставляют нас молиться. Но ведь это там, на небе, а у нас, на земле, в лесах да озерах все же не он хозяин, а метц-ижанд, перть-ижанд, ригаук да вэдэхийне.
        - А ну-ка, переведи, что ты только что сказал? — заинтересовались оба литвинских командира.
        - Ну, — немного смутился Федор, утерев рукавом нос, — перть-ижанд — он, это, вроде как домовой хозяин. Танас-ижанд — он дворовой хозяин, а ригаук — это хозяин риги, в сарае живет. Лесной хозяин метц-ижанд — он как человек, но может быть ростом с ель, а может с можжевеловый куст, что мы кличем кадат. Он когда маленький, то седенький с длинными кудрявыми волосами. Его моя мать в лесу видела. Он в колпаке, а его одежда застегнута не как у людей, а наоборот. Но пуще его важен вэдэхийне. Он живет в каждом большом озере, и он хозяин и леса, и воды, и духа. Он большой и полный, с длиннющими волосами. И жена его такая же. Большая, белокожая, с длинными-предлинными волосами. Мой дед видел, как она под сосной расчесывала свои волосы. Вэдэхийне хитрый, он того, может и кэрэ, корягой то бишь, обернуться, и щукой…
        Гетман почти с ужасом посмотрел на Кмитича. Но Кмитич лишь многозначительно кивнул: мол, ничего особенного, «знамо дело», так оно и есть. Кмитич хорошо знал, что и род Радзивиллов в годы правления Витовта вышел от языческого жреца Лиздейки, который всех рядил или радзил — то есть советовал, судил.
        Помнил Кмитич и еще кое-что, что невольно заставляло его верить в потусторонние силы. Это был рассказ его деда Филона Кмита Чернобыльского, оршанского старосты и смоленского воеводы, не только талантливого военачальника, но и автора эпистолярной литературы. Видимо, поэтому в его необычный рассказ в первое время никто в семье не поверил. Но Филон повторял его вновь и вновь, и уже никто не сомневался, что именно так все и было на самом деле. Случилось же так, что в 1618 году отряд Филона Кмита из пятидесяти гусар попал в засаду. Но заправские рубаки литвины, понеся изначально потери, принялись отчаянно сопротивляться. Рубился и сам Филон, командир отряда, застрелив двоих конных татар из седельных пистолетов и зарубив двух конных стрельцов. Именно на него набросились московиты. «Берегись!» — услышал дед Филон и обернулся. Поздно. Как раз в этот момент два стрельца почти одновременно выстрелили в него с шагов десяти-двенадцати. Промахнуться они не могли. И вдруг… пропали звуки и воцарилась странная кромешная тишина, а Филон стоял и смотрел, как из словно остановившихся облаков порохового дыма к нему
медленно летят два круглых шарика. «Пули», — сообразил Филон и легко уклонился от них вправо. Тут же с саблей он подскочил к стрельцам. Те стояли, словно нарисованные на холсте, без движений и какие-то плоские. Филон рубанул одного. Тут же все вернулось: звуки боя, крики, выстрелы, скорость движений. Стрелец с разрубленной головой упал на землю, а второй с побелевшим лицом оглянулся на Филона, словно на черта. Дед рубанул и его. Был там и третий стрелец, только уже без мушкета. Он с криком «Чур меня!» бросился бежать. За ним побежали и другие; бой стал клониться в пользу литвинов. Дед Филон оглянулся на кричавшего «Берегись!» гусара. Тот смотрел на деда круглыми глазами и крестился. На вопрос «Что ты видел?» этот гусар ответил, что видел чертовщину — как Филон молниеносно появился рядом со стрельцами, хотя должен был пасть под их пулями. «Это тебя ангел-хранитель уберег», — говорила мать Кмитича деду. Но тот усмехался в рыжие усы да отвечал: «Там, где ангел, там и черт неподалеку. А кто мне из них помог, то и сам не знаю».
        - И вот, — продолжал рассуждать Федор, — если бы перть-ижанд или метц-ижанд, или вэдэхийне сказали бы хоть кому-то, что, мол, московский царь вам от Бога, то вся вепсь поверила бы. А так…
        - А женщине-пауку Мокощи вы поклоняетесь? — спросил Кмитич, вспомнив, что ему говорил пленный московитянин в Смоленске.
        - Нет, барин, не знамо такую, — покачал головой вепс Федор.
        - М-да, уж, — усмехнулся Януш, — у вас там не скучно, как я погляжу. Хотя на Полесье и у нас русалок, например, видят часто. Вот вы, значит, какие христиане! Ну да ладно. Ты, говоришь, из Могилева бежал?
        - Из него, — кивал перевязанной головой с кровавым пятном на макушке Федор, — бежали мы с двумя сотоварищами. Нас командиры били, заставляли силой на стену идти работать, под пулями. А поесть почти ничего не давали. Водку у нас, честно за свое жалованье купленную для сугреву, забрали. Вот мы и убили своего сотника злого, как собаку, а сами бежали.
        - А вот здесь, парень, подробней! — заинтересованно подался вперед гетман. — Говоришь, сотника своего убили? Так ты что, герой, выходит?
        - Да какой там герой! — смутился Федор. — В жисть бы не убивал никого, но тут война да псы эти стрелецкие! Забили сотника его же тростью, что нас бил постоянно. Видели у них у всех трости? Вот и я думал, чтобы ходить. Ан нет. В Москове дурные порядки. Там и царь своих бояр бьет, бояре холопов, а холопы жен да детей своих.
        - Ну, это нам известно, — усмехнулся Кмитич, — не известно только, куда же ваша церковь смотрит, что такое безобразие творится?
        - Дык они ж и заставляют сами бить детей! — выпучил глаза Федор. — Так и пишут, мол, «розга буйство из сердец детских прогоняет». Старики рассказывают, у нас в Тихвине на женщину руку раньше, лет сто или более назад, никто не подымал, ибо она старшей в семье была, в ней богиня Мать свою частичку оставила. А попы пришли, говорят, — и тут Федор, похоже, процитировал, — «розгою Дух Всесвятой дети бити велит, зане розги здравие ниже мало вредит».
        Кмитич с гетманом переглянулись, а Федор с явным возмущением продолжал:
        - У нас, рассказывают, семьдесят или около того лет назад даже по этой причине спалили церковь, а священника убили. Но потом пришли ратники и постреляли многих.
        - А что, жена не может развестись или в суд подать, к примеру, коли бьют ее сильно? — поинтересовался Кмитич.
        - Да где там! — всплеснул руками Федор. — Это ее суд судит, когда она мужа отравит за побои. Такое случается.
        - Ну, и что присуждают?
        - Дык разное. Бывает, живьем закопают, а бывает, и отпустят, коли она согласится в монастырь уйти.
        - Вот какие порядки нас ждут! — горько усмехнулся гетман, взглянув на Кмитича. — Ладно, хватит. Куда бежали после того, как убили сотника?
        - Дык куда глаза глядят. К вашим боялись идти. Нам говорили, что вы нашего брата ловите, кожу снимаете, жарите мясо да головы отрезаете.
        Гетман на это отреагировал мгновенно:
        - Слухай, пан полковник, — повернулся он к Кмитичу, — а может, снять с этого язычника кожу да зажарить, как это мы обычно делаем? Ведь ты все равно с охоты ничего не принес!
        - Точно, пан гетман. А я-то думал, что же мы есть сегодня будем?
        Кмитич расхохотался, хлопнув от смеха в ладоши. Его насмешила и шутка гетмана, и испуганные глаза Никитина, который, похоже, шуток не понимал.
        - Да сиди ты! — дружески толкнул пленного в плечо Кмитич. — Никто тебя не съест. Мы не вы! У нас тут все по закону, понимаешь? У вас вот что с пленными делают?
        - Дык по-разному, — смущенно зыркал глазами Никитин, — кого сразу убивают, кого не сразу, мучают на огне, а кого туркам продают.
        - Что? — гетман и Кмитич переглянулись. — Мучают и туркам в рабство продают?!
        Гетман побагровел. Пленный при этом бросился коленями на пол с криком:
        - Помилуй мя, господин барин! Не виновен, вот тебе крест! Никого не убивал, не мучил! Сам бежал! Паромщиком работал! Деревня наша Тихвин, в нашем языке так и значит: мол, тих — дорога, а вин — вода. Водный путь, значимо! Паромщики мы, не ратники, не стрельцы! Не гневись, барин!
        - А ну садись обратно, — глухо приказал Януш, и Никитин, замолчав, послушно сел на табурет.
        - Что в лесу делал? — продолжал допрос гетман.
        - Утром с голоду пришли на хутор поживиться. Хозяин одного застрелил, а мне по голове прикладом заехал. Я убегать в лес. Добежал до леса, а там уж и дух из меня вон. Очнулся от холода зверского, может, метц-ижанд меня разбудил, чтобы не замерз. Стал уходить в деревню какую-нибудь, а тут: «Стой!» Думал, хозяин хутора догнал. Перепугался малек…
        Федор напомнил Кмитичу стрельца, у которого он «одолжил» платье в Смоленске, и некоторых других пленных московитян. Такой же бесхитростный простой мужик с полным отсутствием представления о стране, в которой оказался. С такой же кашей в голове из язычества и христианства с уклоном в сторону все же язычества. Кмитич при этом вспомнил и родных кривичей-идолопоклонников, что все еще собирались на берегу Рши до войны. Как они? Где сейчас?..
        Вепс Федор Никитин, простой и жалкий со своей перевязанной головой, выглядел абсолютно лишним человеком на этой войне. В далеких и чуждых для него снегах этот деревенский неторопливый парень, похоже, ставил перед собой всего одну-единственную цель — выжить и как-то вернуться домой, к жене и детишкам, к своим домовым, дворовым и водяным. О «проклятых ляхах и литовцах» он уже не думал как о полулюдях-антихристах с окровавленными клыками во рту. Ему даже нравилась Литва.
        - Хорошо тут у вас, — говорил, окая, Федор, — чистый Могилев, опрятный город, и деревни тож.
        - Что? — опять удивлялся Кмитич. — Это после того как мы город бомбим, жжем и штурмуем? После того, что там люди мрут от ран и болезней?
        - Оно так, — соглашался Федор, — есть малек, но все равно хорошо. У нас так в Тихвине и без войны всякой…
        Рассказал Федор, что большие города в Московии вообще редкость — лишь сама Москва да, может быть, Владимир с Ярославлем. По словам Никитина, Московия — это, в первую очередь, «царствие пышных лесов да крики птиц всех голосов», а что касается городов либо замков, то таковых либо мало, либо совсем нет. Также со слов «языка», положение осажденных в Могилеве было незавидным: еда, боеприпасы — все заканчивалось. Народ болел и разбегался. Люди грабили и убивали друг друга из-за куска хлеба. Офицеры били простых ратников, силой загоняя на стену, кормили при этом совсем плохо. Среди самих могилевчан, да и среди московских солдат появилось много недовольных царем и войной.
        - Созрели голубчики, — решил гетман. И 18 февраля повторили штурм. В четыре часа утра литвины пошли на приступ и бились до трех часов дня — без толку. Вновь пришлось отойти. Не так уж и плохи оказались московитяне, как расписал Федор Никитин.
        Осторожная осада Могилева все меньше нравилась Кмитичу. Он торопил своего командира. Тот начинал заметно нервничать и приказал копать подкопы под стены города и закатывать туда бочки с порохом. В начале марта подкопы рванули, и осаждающие вновь пошли на приступ. Кмитич яростно обстреливал малый земляной вал и острог.
        А в это время в соседних деревнях продолжали отмечать Масляницу, словно и не было никакой войны. В годы лихолетий и войн праздники всегда отмечаются особенно бурно. Люди веселятся и гуляют, словно в последний день, ибо не знают, будет ли следующий праздник. Вот и сейчас Масляницу начали отмечать на пару дней раньше, чуть ли не весь февраль, и заканчивали на неделю позже. Замужние молодые женщины собирались в группы и ходили по дворам на «разуванне маладой», где недавно отыграли свадьбу, да пели:
        Вынесь нам, маладая Маня,
        Белы сыр, белы сыр,
        Будзеу цебе, маладая Маня,
        Першы сын, пергиы сын,
        Вынесь нам мачку, ды мачку,
        I народзіш, маладая Маня
        Ты дачку, ты дачку.
        Сжигаемые чучела деревенские жители впервые изготовляли с особенной выдумкой — в виде московского царя или стрельца с вырезанным из дерева мушкетом. И Кмитичу просто жуть как хотелось туда, где жгли чучела, пели песни, пили гарелку и пекли огромные ароматные блины.
        Федора оставили при хате помогать хозяйке по дому. Ему предоставили свободный режим передвижения, учитывая, что этот московитский ратник не был взят в плен в бою, а сам сбежал с царской службы. На Масляницу Федор приготовил свое национальное блюдо — сваренные в воде галушки с мясом, что по форме напоминали ухо. Федор так и назвал это блюдо — ухо.
        - По-мордовски ухо, стало быть, «пельмень», а по-нашему «корва», — объяснял он, — но мы все же чаще по-мордвински называем корву, ибо это и есть мордвинская кухня. Хотя сами мордвины говорят, что переняли ее у булгар, татар то бишь, где пельмень называется «кулач», что опять-таки значит «ухо».
        - Оно и в правду на отрезанное ухо похоже, — ворчал священник, разглядывая в тарелке горячие белые пельмени. Эти мордвинские галушки оказались вкусными, но священник их принципиально есть не стал, мол, уж больно ухо отрезанное человеческое напоминает.
        - От людоедства, наверное, и пошла эта ваша корва, — говорил святой отец. Но Кмитич с удовольствием съел пару пельменей, пошутив при этом:
        - Вот, зарубил москальского мордвина, а уши его съел!..
        Кмитич любил слушать почти сказочные рассказы Федора про страну Вепсь, что раскинулась от Чудского до Белого озера, от Ладоги до Вологды. Наблюдавший сжигание чучела царя, Федор вечером за чаркой доброй наливки, приняв дневное сжигание чучела за ворожбу, рассказывал куда более действенный сцособ убить московского государя.
        - У нас кудесники есть: от слова «кудеса», что значит «шаманский бубен». Так вот, некоторые могут над лоханкой воды пошептать, и в воде покажется изображение того человека, который тебе нужен. Тогда бери пищаль и стреляй в ведро по изображению. Человек умрет. Карелы так коров и лошадей у своих плохих соседей из сумь и ямь убивают, чтобы навредить им.
        - А ты можешь вызвать видение царя в ведре? Уж я бы с такого расстояния точно не промахнулся! — спрашивал, улыбаясь, Кмитич.
        - Я ведь, оно ж, паромщик, а не кудесник, — извиняющимся тоном говорил Федор, — но одного такого человека в Тихвине знаю. Ему часто откровения во сне приходят. Вот он смог бы!..
        Как-то Федор раздобыл лыка и наплел всем домашним — священнику, его жене и детям — лаптей. Раньше Кмитич полагал, что московитские крестьяне носят лапти из бедности, не имея денег на нормальную кожаную обувь, но за лаптями, как оказалось, скрывалась целая культура лесных жителей.
        - Оно ж удобно по лесу в лаптях ходить, по мху, по болотистой почве клюкву собирая, по траве, — объяснял Федор, — и даже по первому снегу.
        Но вот что удивило Кмитича, так это то, что лесные жители вепсы, по крайне мере там, где жил в мирное время Никитин, совсем не собирают в своих лесах грибы, полагая, что это отрава или пригодное лишь для ворожбы зелье.
        - Наш кудесник, когда колдует, пьет отвар из мухомора, — рассказывал Федор вечером у печки, — вот он наденет красную шубу с белой оторочкой, чтобы быть похожим на гриб-мухомор, поест мухоморов, ну и давай с духами предков общаться. Возьмет в руки кудесу, стукнет раз, стукнет два, и перейдет в тот, иной мир, мир духов. В такие моменты на него лучше не глядеть, ибо рассказывают, кто посмотрел, что вместо лица у него черный туман. А потом вернется и говорит, что кому делать.
        Священник чуть не плакал, слушая рассказы обо всех этих языческих ритуалах. Федор не только рассказывал, но и живо интересовался местной жизнью. Он как-то очень долго стеснялся, но потом все-таки спросил Кмитича:
        - А что это у господина Великого гетмана такая странная прическа — голова вся брита, и только на макушке волосы оставлены? Как у казаков Золотаренко.
        - Это древний обычай, — пояснил ему Кмитич, — такие чубы носили наши далекие предки конунги готов в знак знатности рода.
        - Значит вы, господин полковник, не из знатного рода, — указывал Федор на отросшие волосы Кмитича.
        - Почему же, — усмехался Кмитич, — знатного, но прическу предпочитаю другую. Если бы я был из Радзивиллов, да еще и Великий гетман, то, может быть, тоже носил бы чуб.
        - Стало быть, все казаки Золотаренко знатного рода?
        - О, да! — лишь смеялся Кмитич. — Знатнее не бывает! Нет, Федор, они просто переняли эту моду, что знатные, что незнатные.
        - Мы их за эти хохлы так и кличем хохлами, — улыбнулся Федор.
        - Они вас тоже смешно называют, — отпарировал Кмитич, — кацапами.
        - А что это такое, кацап?
        - На южном русском диалекте «кацап» значит «козел». У вас у всех бороды, как у козлов. Почему не бреетесь? Вот у тебя уже почти как у козла борода отросла!
        - Дык, попы говорят: грех бороду брить.
        - Ваших попов сам Господь Бог не разберет, — удивленно покачал головой Самуэль, — детей и жен бить — не грех, а вот бороды брить — грех!
        - Оно верно, чудно, — соглашался Федор, кажется, впервые подумав об этом серьезно…
        Порой Федор, хлебнув вечером веселой крамбамбули, смешил всех домашних своими чудными вепсовскими танцами, ничего общего не имеющими со славянскими. Он, сложив руки на груди, вприсядку ходил кругами по полу, а то вскакивал и колотил себя ладонями по груди и коленям, напевая что-то на своем тарабарском языке. А затем садился рядом с Кмитичем и рассказывал, что и как он изображал в танце.
        - Вот эдак, вприсядку, я изображаю утку, — учил Федор, — а утка у нас в народе считается главной птицей. От нее весь мир пошел и все живое. Когда-то, когда не было ни земли, ни людей, ни зверей, была одна лишь вода, да по ней утка плавала. Нырнула утка, значит, и достала в клюве со дна кусок ила, и вот так и земля появилась.
        - Антихрист ты, — злился священник на Федора. — Бог создал людей по образу и подобию своему за семь дней вместе с твердью земною. А ты — утка! Дикий вы народ, Федор! Если бы вас утка создала, то вы все на утку и были бы похожи!
        - А что! — смеялся Кмитич. — Вот смотрите, святой отец, у Федора нос плоский и курносый. Ну, точно как у качки клюв!
        И все смеялись. Даже Федор.
        Общаясь с Федором Никитиным, Кмитич, кажется, в первый раз по-настоящему задумался о том, какая же несправедливая и жестокая это вещь — война, любая война! Ведь он чуть не пристрелил Федора там, в лесу, даже не зная его имени. Да и сам Федор мог раньше точно так же застрелить его со стены Могилева, или же еще раньше, под стенами Смоленска. «Люди, ничего друг другу не сделавшие плохого, должны стрелять друг в друга и убивать!..» От этой мысли Кмитичу становилось не по себе. «Прав гетман, — думал полковник, — если так думать, то мушкета уже никогда в руки не возьмешь, и враг завоюет тебя полностью…»
        Стояние под стенами Могилева утомило Кмитича. Он чаще думал о скором союзе со шведами, с которыми все еще переписывался, торгуясь, Януш, все чаще развлекался с молодой вдовушкой на хуторе близ Могилева, все больше разочаровывался в осторожной стратегии гетмана, которому, впрочем, продолжал доверять, как родному отцу. Что же до войны, то московское войско, казалось, и не собиралось продвигаться дальше. «Может, на том все и закончится?» — думал Кмитич, но и сам себе признавался, что половину Литвы нужно так или иначе отвоевывать. Не знал он, что обескровленная и побитая в боях армия царя и не могла пока воевать. Алексею Михайловичу доносили о потерях и расходах, но даже льстивые услужливые замалчиваемые цифры приводили царя в ужас. Погибло, было ранено и покалечено, попало в плен или бежало более 150 000 человек, а значит, на самом деле, более половины от той армии, что была собрана в мае прошлого года. Да и те, кто остался, представляли из себя полуголодных, замерзших и больных людей. У царя из боеспособных войск оставалось менее 70 000 человек, что было явно недостаточно, и государь московский
спешно формировал новые полки, нанимал новых солдат. В Московии и в Новгородчине силой забирали в армию всех, кто еще где-то остался. После поборов и эпидемий многие деревни и даже небольшие города Московии стояли обезлюдевшими, а по другим словно странный мор прошел: одни жены да дети, да старики древние, и ни единого взрослого мужчины. Царские сборщики рекрутов чаще натыкались на пронизывающий ветер, гуляющий по пустынным заснеженным улицам, да на бездомных собак, заискивающе глядящих на людей в ожидании куска хлеба. А если и были такие, кого еще можно было забрать под ружье, то старались загодя схорониться по лесам, не желая проливать кровь за непонятно что в чужой стране. Лютая же зима не уступала даже в марте. Правда, вскоре морозы спали, стало чаще светить солнце, но сугробы по-прежнему громоздились снежными крепостями по всей земле.
        Однако мор в Московии резко прекратился. Царю писали, что некий житель Тихвина увидал во сне пророчество, что спасти людей от эпидемии может икона Божией Матери из Старой Руссы. Этот житель возглавил миссию в Старую Руссу, заменив Старорусскую икону на Тихвинскую. Говорят, что именно после этого мор и прошел. И вот жители Старой Руссы писали прошение к царю вернуть им чудотворную икону.
        - Нет, — отвечал царь, — пусть остается в Тихвине, раз так Богу угодно.
        Но как бы там ни было, а собрать новую большую рать все равно уже не получалось: эпидемия сделала свое черное дело. Да и люди не горели желанием идти под ружье невесть куда.
        - Да кабы литовцы даже сами пришли сюда, — говорил один московский «призывник» своим двум товарищам, схоронившимся в охотничьей сторожке, — то пущай бы завоевывали! Лучше под Польшей да Литвой жить, там реки медом и молоком текут.
        - А может, если завоюем, то и у нас потекут? — спрашивал другой.
        - Дык завоевали уже одних богатых. Новегород да Плесков. Что, лучше стало? — отвечал старший…
        - Обезлюдела Москова, — докладывали царю падающие ниц чиновники, — нет людей на новые полки. Там в селах да весях и жить-то некому!
        Алексей Михайлович вновь серчал, но и тут находил выход — велел заселять опустевшие села пленными литвинами, для чего приказал не убивать, а хватать всех подряд мирных жителей Литвы и насильно переселять в Московию. Особую охоту царь объявил на мастеров: оружейников, строителей, переплетчиков, ювелиров, столяров, токарей, типографов и живописцев. Знал он, что хвалят по всему свету литвинских мастеров и что таковых нет в Московии, поэтому и велел хватать представителей всех этих профессий и с семьями переселять на «вечное житье» в Москву. И уже через несколько месяцев литвинские плененные мастера составляли до десяти процентов всех жителей Москвы.
        Расселяли литвинов в специально построенной для них Мещанской (от свозимых из мест, городов, мастеровых людей) слободе, хотя селили мастеров также и на Гончарной, и на Бронной слободах. Патриарх Никон жаждал заполучить побольше мастеров для подмосковного Воскресенского монастыря и Иверского монастыря, что на Валдае. В плен взяли и увезли на Валдай всю братию Кутеинского монастыря из-под Орши. Царские урядники хватали всех мастеровых людей Витебска, Смоленска, Полоцка, Мстиславля и других захваченных городов и отправляли в Московию, где их прежде всего «приводили к вере».
        Так оказался в Москве литвинский мастер Степан Полубес, схваченный в Мстиславле в июле 1654 года. Полубеса также «привели к вере» и отрядили украшать Воскресенский собор в Новом Иерусалиме. Пройдет десять лет, и Полубес станет мастером кремлевской Оружейной палаты. Правда, к моменту поступления литвинских резчиков, включая Полубеса, в Оружейную палату там уже работали русские резчики из Литвы: Степан Зиновьев, Семен Деревский, Константин Андреев. Среди вновь прибывших был и Клим Михайлов, мастер резного и столярного дела, один из лучших резчиков, работавших в Москве. Клим был уроженцем Шклова, где его взял на службу князь Григорий Семенович Куракин. Михайлов добровольно согласился переехать в Москву, ибо его дом в Шклове сгорел в начале войны, захваченный царским войском, а семья погибла. В Москве князь Куракин женил Клима на своей дворовой девке Анютке, а потом отдал на время в Воскресенский монастырь. В Оружейную палату вместе с Климом Михайловым поступили также мастера столярного дела, трудившиеся еще в Иверском монастыре: оршанец Андрей Федоров, Герасим Окулов из Дубровны, Осип Андреев из
Вильно, Яков Иванов из Витебска. Клим был определен в помощники к старцу Арсению, опытному литвинскому резчику, давно работавшему при московском дворе. После смерти Арсения Клим займет его место во главе кремлевских резчиков.
        Литвины не нуждались в образцах, по которым им надлежало работать. Подготовительные рисунки для резьбы они умели делать сами. Так, Семен Деревский свидетельствовал о себе, что «делает он столярное и резное дело собою и знаменит сам, и режет на столбах и на досках звери и птицы и травы…» В дальнейшем, после поступления в штат Оружейной палаты к Климу Михайлову ему поручили украшать новый царский дворец в Коломенском. После работы литвинских резчиков иноземцы писали о дворце: «Коломенский загородный дворец… весь он кажется точно только что вынутым из ларца, благодаря удивительным образом искусно исполненным резным украшениям…» Литвинские резчики по дереву и мастера по производству изразцов особенно интересовали патриарха Никона.
        С литвинскими мастерами пришли в Московию новые европейские технологии, значительно изменив местное декоративное искусство, архитектуру, подняв книгопечатание…
        Так, москвичи впервые увидели фарфоровые плоские блюда, которые привезли с собой литвины, и за схожесть с серебряными талерами с печатью посередине назвали талерками. Но москвичи, особенно плохо знавшие русский язык, называли эти фарфоровые талерки тарелками. Литвины учили московитян русскому языку, правили обряды православия, привозили печатные книги, налаживали печатное дело, распространяли свои литвинские праздники, такие как Купала и Радуница, строили замки, украшали залы. Царь старался не обижать тех, кто трудился над созданием новых царских хором Кремля — платил исправно и много, привлекая тем самым и других мастеровых людей — они сами ехали в Москву из Литвы. Люди бросали пепелища, в которые превратились их дома, и ехали в Москву к своим товарищам-мастеровым, где была работа, обещали кров и жалованье.
        Однако Алексей Михайлович вынужден был теперь обманывать турецкого султана, которому ранее обещал по дешевке продать до тридцати тысяч литовских душ в рабство. Теперь и этот договор нужно было нарушить. Тем не менее, в отличие от Радзивилла, царь все же на две третьих восстановил первоначальную численность своей армии. Сложней было с московскими опытными воеводами, погибшими под стенами Смоленска, в Мстиславле и в других городах. Новых уж точно было не найти. Кроме того, разворачивающееся партизанское движение немало беспокоило царя. Захваченный и сожженный Мстиславль оказался вовсе не покоренным городом и продолжал обороняться. Казалось, стреляли сами руины Мстиславля, и словно из пепла сожженных хат и храмов возникали все новые и новые люди с оружием в руках, нападавшие на обозы, дозоры, постовых, убивающие царских ратников и берущие в плен московских воевод.
        Однажды ничего дурного не подозревавший воевода Иван Пушкин, кутаясь в лисью шубу, безмятежно ехал в санях с царской казной по проселочной дороге под надежной охраной сотни вооруженных до зубов казаков и татар, когда вдруг в синем вечернем воздухе раздался жуткий вой, от которого стыла кровь в жилах. Тут же затрещали выстрелы мушкетов, просвистело несколько стрел и впилось прямо в горло конных татар и казаков. Одному казаку между лопаток вошел ловко пущенный умелой рукой маленький топорик с длинной ручкой… Всадники с криком валились из седел в снег. В них стреляли, кого-то стаскивали с седла багром, кого-то зацепили петлей, кого-то добивали пикой в снегу…
        - Атас! — кричали казаки. — Засада!
        Из-за деревьев и даже из-под снега, выскочили люди в шкурах с пистолетами, пищалями, бердышами и переделанными в пики косами. Во мгновение ока весь московский отряд был перебит, остальные разбежались, а Пушкина схватили и бросили на снег перед высоким человеком в огромной, похожей на лодку, теплой шапке с острыми большими полями и тульей, словно высокий колпак.
        - Я царский воевода Иван Пушкин! — прохрипел воевода, чувствуя чью-то сильную руку у себя на воротнике шубы. — А ты кто? Как смеешь?!
        - Кто я? — приподнял рыжие кустистые брови средних лет бородатый мужчина. — Я есть мирный гражданин этой страны, а это, — и он обвел рукавицей стоящие поодаль сосны, — это есть мой лес, а это, — и он указал на дорогу, — моя дорога. А ты кто таков, вор? Почему без разрешения здесь ездишь, почему гуляешь по моей земле, как по своей? Да еще с вооруженными людьми! Или ты считаешь, что здесь уже Московия? Не разбойник ли ты? И имя мое тебе, варвару, знать не пристало, как не пристало вору знать имена судящих его судей, схвативших его стражников и рубящего ему голову палача. Связать его покрепче, хлопцы! — приказал человек своим людям. — Пусть наш великий гетман судит этого бандита. Уж и не знаю, как он сюда попал!
        То был войт вески Колесники Карп Евлев. Он не присвоил царские деньги, не стал издеваться над Пушкиным, а велел доставить всю добычу и пленного в лагерь Януша Радзивилла в целости и сохранности.
        Глава 21
        «ДЬЯВОЛ» ПОД ДВИНСКОМ
        Наступил красавик — апрель. Набравшаяся за три снежных месяца холодов, льда и морозов зима все еще ощущала себя полной хозяйкой положения и неохотно уступала место даже второму весеннему месяцу. Выглядывая в окно утром седьмого апреля, Кмитич находил все тот же пейзаж, что он наблюдал и седьмого студеня, и седьмого лютого, и седьмого сакавика. А разбудили его в этот день дети священника — мальчик и чуть старше его девочка, лет десяти. Они, как и положено на Гуканье весны, то есть в Вербное воскресенье, проснулись рано и стали щекотать и постукивать Кмитича вербными веточками, приговаривая: «Не я б’ю, вярба б’е, за тыдзень Вялікдзень».
        - А ну, брысь! — улыбнулся детям Кмитич, и те с радостным визгом убежали. «М-да, скоро Пасха», — потягивался Кмитич и с тоской думал о приближающейся Радунице — дне поминовения усопших предков, и с грустью понимал, что в этом году не выпьет чарки на отцовской могиле, не польет ее медом и вином, не вкатает в могилу крашеное пасхальное яйцо со словами: «Святые родзители, хадзите к нам хлеба-соли кушаць»…
        Пасху отметили скромно. Дарили друг другу крашеные яйца да молились прямо в доме у священника и один раз в уютном деревянном протестантском храме. В полночь объехали посты и гарнизон, стоящий вокруг Могилева, поздравляли солдат, наливали горелки да пива… Жена священника в обед поставила на стол испеченные пасхальные «бабы». Януш Радзивилл, выпив наливки, решил, видимо, окончательно добить священника, рассказывая, как отмечал Пасху с покойным королем Речи Посполитой Владиславом IV Ваза у Сапег в 1647-м году.
        - Помню только, что перед самой войной с Хмельницким это было, за год до кончины самого Владислава, — вспоминал великий гетман. — Во богатый был стол у Сапег, спадары паны! Повар приготовил четыре огромных кабана! Четыре, потому что времен года четыре. И каждый кабан, так как мясо взрослых кабанов не очень вкусно, был начинен поросятами, ветчиной и колбасами, приготовленными из молодого мяса. Кроме четырех кабанов повар приготовил оленей. Тоже целиком! Целых двенадцать штук, как месяцев в году, как вы уже поняли. Иисусе Христе! Эти олени стояли парами! Рога их были позолочены, а внутри у каждого оленя были куропатки, дрофы, тетерева и даже зайцы. Вокруг этой лесной поляны разместились огромные выпечки: мазурки, пироги — всего пятьдесят две штуки, по количеству недель в году И вот, панове, завершали этот стол триста шестьдесят пять «баб», по количеству, как вы поняли, дней в году. Все эти «бабы» были украшены узорами из теста и надписями. А запивали мы все это изобилие вином, которое также рассчитали по дням, неделям и месяцам: четыре кубка были наполнены вином времен короля Стефана Батория,
двенадцать серебряных кувшинов — вином времен Сигизмунда, а кипрское, испанское и итальянское вино налито было в пятьдесят два бочонка, венгерское — в триста шестьдесят пять бутылей. Для дворовых людей приготовлено было 8700 кварт медовухи. Каково, а? — и гетман, подбоченясь, хитро осмотрел всех за столом.
        Все сидящие лишь перекрестились. Впрочем, никто не посмел упрекнуть гетмана в том, что он преувеличивает; ибо все прекрасно знали, что подобные столы часто устраивали и Радзивиллы.
        Что касается войны, то гетман совсем увяз в апрельских сугробах под Могилевом, увяз и атаман Иван Золотаренко, пытавшийся прийти на помощь московскому гарнизону города. Жители же Могилева мерзли, голодали и умирали от болезней. Силы Воейкова таяли, как апрельский обугленный снег, но город упорно держался, зная, что и у Радзивилла армия не из железных людей. Гетман же все берег своих ратников, все подбивал к сдаче могилевчан, слал им «прелестные письма» да писал листы в Швецию, через Магнуса Де ла Гарды договариваясь с Карлом Густавом о союзе. Король, как и боялся Гонсевский, запросил себе Жмайтию, чего, тем не менее, ожидал гетман. Януш Радзивилл посчитал, что Жмайтия, в принципе — достаточно малая плата за спасение всей страны.
        Одновременно слали листы шведскому королю и Хмельницкий, и семиградский король Ракоши, учуявший, что у ослабевшей Польши и Руси можно урвать «свой» кусок пирога. Король Швеции раздумывал, выгадывал. Ему писали и из Москвы, предлагая союз в войне с Польшей. Король уже отверг однажды предложение царя вместе напасть на Речь Посполитую из-за того, что уж очень странен и противоречив был царь Московии, все время желавший получить все себе и ни с кем не делиться. Сейчас же Карл Густав предложил Москве разделить Речь Посполитую. Границу раздела меняли четыре раза: она проходила то через Слуцк, то через Менск, то через Несвиж, но в конце концов король понял, что договориться с царем нет никакой возможности. Он решил, что куда как надежней принять под свою корону добровольно желающую этого Литву, а Польшу в союзе с Хмельницким и Ракоши поделить безо всякого царя.
        - В июне начнем войну с Польшей. Да, и окажем помощь Литве, — ответил шведский король Магнусу Де ла Гарды на вопрос «Итак, что же мне написать Янушу Радзивиллу?» — конечно, на тех условиях, что мы все это время оговаривали, — добавил король.
        Губернатор Ливонии удовлетворенно улыбнулся, склонив голову с длинными светло-рыжими волосами. Долгие и изнурительные переговоры, вяло протекавшие с марта месяца, наконец-то закончились.
        Кажется, крен войны пошел в сторону Литвы: в лагерь великого гетмана стали возвращаться шляхтичи Смоленска и Мстиславля, ранее принявшие сторону царя. Все больше и больше «белорусцев», как царь именовал союзных литвинов, разочаровывались в московском государе.
        Сам царь в ночь на 15 апреля торжественно отмечал Пасху в Москве. Ровно в полночь по городу разнесся колокольный звон изо всех церквей так, что «земля задрожала и поколебалась». За три часа до восхода солнца началась служба в Успенском соборе. Патриарх Никон раздал свечи, и все пошли крестным ходом вокруг престола. Через северные двери алтаря предстоятели вышли в северный проход храма и, дойдя до западного, совершили «чин Воскресения». Отворили двери, и вся процессия вошла в храм. Никон стоял на кафедре посреди храма, а духовенство разместилось по чину двумя рядами по обе стороны от него. С крестом в руке патриарх кадил иконы на аналое, престол, алтарь, иконостас, прихожан и обходил с каждением весь храм. То же сделал патриарх Макарий, а за ним попарно архиереи.
        Торжественным напевом все анагосты пели хором ексапостиларий. Вошли в алтарь. Никон снял свой праздничный саккос, который уже не мог выносить из-за его необыкновенной тяжести. Это был великолепный саккос из очень дорогой материи, расшитый золотом и украшенный множеством драгоценных камней. Около пуда одного жемчуга было на том одеянии. Никон дал подержать свой драгоценный саккос антиохийским гостям. Те богострастно подхватили хламиду, но… не удержали тяжкий груз, и он с грохотом упал на пол храма. Слышно было, как по полу покатились отвалившиеся жемчужины. Люди нервно переглянулись — во, поднять бы!
        Никон, стараясь не выказывать эмоций — лишь побелел его большой мясистый нос — облачился в саккос полегче, и все начали христосоваться. Никону подали короб с красными яйцами. Он взял из короба три яйца и вручил патриарху Макарию, а по два яйца раздал архиереям и архимандритам, а по одному — иереям…
        Сразу по окончании литургии началось представление пред царские очи. Алексей Михайлович, с трудом ступая под тяжестью своей не менее тяжелой, чем саккос Никона, праздничной одежды, сверкающей отблесками драгоценных камней и жемчуга, первым подошел к патриарху, принял благословение и трижды поцеловался. Затем приложился к святым образам и Евангелию и стал поздравлять духовенство, вручая им пасхальные яйца, позолоченные либо красного цвета, каждому по два или по три, смотря по знатности жалуемого. Вслед за духовенством и простой люд подходил поздравить своего государя с Пасхой. Похристосовавшись со всеми, кто пришел в эту ночь на Патриаршую службу в Кремль, монарх пошел в Архангельский собор, чтобы положить яичко на могилы своих предков, а затем отправился навестить московские тюрьмы. По традиции, он раздавал преступникам щедрую милостыню, одежду и еду, приветствуя их словами:
        - Христос Воскресе и для вас…
        - Отведите Нас в монастырские и земляные тюрьмы, — потребовал царь-батюшка, зная, что это самые страшные заточения для недовольных властью и религией.
        И вот Алексея Михайловича подвели к кровле поверх земли с небольшим оконцем для передачи пищи. Засуетились тюремщики, открыли кровлю, спустили лестницу, вывели из ямы чуть ли не ласково под руки тощего, заросшего бородой и волосами до плеч человека в оборванных лохмотьях, с закованными в цепи руками и ногами.
        - Кто таков? — спросил царь тихим голосом, стоя между двух молодцев в белом с бердышами, сжимая в одной руке красное пасхальное яйцо, а в другой — миску с кашей. Рядом холоп держал сложенную одежду из грубой серой ткани.
        - Ростовский портной Богданов, — отвечал стелящийся к земле бородатый начальник тюрьмы, — и его ученики Федька Логинов и огородник Постников. Дык ентот Богданов им и другим людям ересь рассказывал, мол, наш патриарх Никон — лживый отец и предтеча антихриста. Мощи святых — это, мол, куклы, а священники московские — мучители людей. Тьфу! — и тюремщик перекрестился, упал на колени и три раза стукнулся лбом о землю.
        Царь, милостливо улыбнувшись, отстранил рукой суетящегося бородача, но про Никона решил расспросить чуть подробнее.
        - И что же этот человек говорил про патриарха Никона еще? — поинтересовался царь.
        - Дык богохульство одно! — трясся, как осиновый лист тюремщик. — Говорил, что ты, великий светлый царь, мол, сам лишишь этого… патриарха сана и патриаршего достоинства. И сошлешь, мол, в монастырь…
        Алексей Михайлович усмехнулся. Да уж, борода патриарха Никона его в последнее время и в самом деле раздражала: уж очень много на себя берет этот бывший мордовский крестьянин, которого лупила да голодом морила злая мачеха. Честолюбив Никон да несдержан, не согласен со многими порядками, ограничивающими его контроль над доходами монастырей для церкви. Уж очень это все бесило царя. Так бесило, что порой хотелось заехать в мясистый нос патриарха кулаком.
        - А когда, не говорил? — спросил царь.
        - Чего изволите? — не понял трясущийся тюремщик.
        - Когда я сошлю в монастырь патриарха и лишу его сана, не говорил этот ваш пророк? — медленно и громко повторил царь.
        - Нет, — замотал головой урядник, — говорил, мол, скоро.
        Алексей Михайлович подошел к заключенному, отдал ему миску с кашей, холоп брезгливо сунул арестанту одежду, а государь протянул пасхальное яйцо со словами: «И для тебя Христос Воскресе».
        Портной Богданов, приняв тощими трясущимися руками миску и одежду, почти с любопытством уставился на крашеное яйцо в руке царя. Внимательно оглядев яйцо, будто бы видел такое впервые, он поднял на монарха взгляд: два больших голубых глаза на изможденном темном лице.
        - Благодарствуй, государь, — улыбнулся Богданов, — только не могу я брать кровь людей пролитую.
        - Это есть кровь Господа нашего, пролитая за всех людей православных, — нахмурился Алексей Михайлович.
        - Нет, батюшка, — улыбнулся щербатым ртом Богданов, — это яйцо есть крашено кровью не Христа вовсе, а всех его последователей христиан, чью кровушку ты льешь, аки вино виночерпий на Масляницу. Но еще хуже будет, царь мой батюшка. Из этого яйца через семнадцать лет, в червене, в Теремном дворце Кремля птенец вылупится, петушок Петенька. У тебя уже пять деток, а этот четырнадцатым будет. Ни Алексей, ни Аннушка ведь долго не проживут, государь. А Петенька, он не меньше, чем ты, царь-батюшка, кровушки прольет христианской. Как и ты, пойдет наш Петенька на запад клевать плоть людскую, церкви рушить крылами, священников острыми шпорами убивать, да и своих людей четвертую часть загубит. Остерегись, царь, не женись на Натальюшке.
        - Так ты возьмешь яйцо? — царь смотрел на заключенного почти угрожающе, хотя слова этого Богданова сильно напутали Алексея Михайловича Романова. Ему стало жутко от того, что этот оборванец-портной из Ростова знал, что у него, царя, пятеро детей. Алексей и Аннушка — самые младшие. И почему они долго не проживут? Хотя… царских детей этот оборванец мог бы знать, если сильно захотел бы. Но где же тут, в тюремной яме такое узнаешь?! Тем более что Анна родилась менее трех месяцев назад! Нет, что-то странное было в этом арестанте. От Бога ли он? От лукавого ли?
        - А дар я возьму, — Богданов с блаженной улыбкой прижал к исхудалой груди миску и новую одежду, словно только о них и шла речь, — и молиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в геенне огненной.
        Алексей Михайлович почти грубо положил яйцо в миску Богданову и, резко развернувшись, быстро пошел прочь. По телу государя московского пробежали мурашки, его словно колодезной водой обдали. «Не женись на Натальюшке… Ведь женат я уже! — думал царь. — Но вдруг мне новую жену готовят? Да нет же! Чушь все это! Ересь! Болтает смерд абы что!» Жутковатый холодок снова пробежал по царской спине, как только он вновь представил глаза Богданова — эти проницательные глаза словно вывернули ему душу наизнанку, словно залезли глубоко в мысли его. «Все же правильно, что таких пророков в ямах держат», — подумал государь, тяжело вздохнул и бросил небрежно в сторону:
        - Едем домой! Хватит уже! Всех не обойдешь!
        Едва отоспавшись днем после бессонной Пасхальной ночи, царь спешно подписал указ, составленный накануне — приказ о самосуде в армии над изменниками, над пленными литвинскими партизанами, над лазутчиками… Не только воеводам, но и сотникам, как и всем самым даже мелким офицерам и командирам любых отрядов, постов и застав разрешалось по своему усмотрению определять предателей, сочувствующих литвинам, партизан и самим на месте назначать степень и метод их наказания. «Воров, лазутчиков или тех, кто изменять мыслили — всех таких вешать», — начертал царь собственноручно гусиным пером. На этот указ его подвигли многочисленные донесения о нападениях партизан на московские отряды, обозы, но особенно тревожили монарха захваты в плен воевод. Потеря воеводы Ивана Пушкина с частью казны особенно разозлила царя. Под Мстиславль, где орудовал отряд, по разным данным, величиной до трех тысяч человек под командованием некоего Патаповича, царь велел из Смоленска выслать карательную группу. Золотаренко докладывал о разгроме двух лагерей повстанцев, но, увы, партизан не становилось меньше.
        К концу месяца апреля, когда снег наконец-то почти весь сошел, превратив землю в бурую кашу, Радзивилл, устав от вылазок врага, безуспешных подкопов и штурмов, безнадежного ожидания сдачи города, решил уходить от Могилева. В Вальпургиеву ночь на первое мая стены города в последний раз содрогнулись от разрывов «нарядных ядер» и обагрились кровью упрямых защитников. Литвины ушли, сняв осаду полностью. Город же вряд ли выдержал бы новый штурм. У Авраама Лопухина осталось всего двести девяносто человек, большая часть которых лежала больными. Аничков имел в распоряжении и того меньше — сто пятьдесят, половина из которых также была больна и обессилена. Многие кватеры города никем не оборонялись. Заканчивались еда, пули и ядра. Заканчивались люди. В городе умерло уже четырнадцать тысяч человек местных и ратных. Тяжелораненым лежал под тулупом командир солдат Ивашко Миротворцев…
        Но Радзивиллу уже было на это плевать. После изнуряющих неудач он увел свою армию к Березине. Третьего мая арьергард армии нагнали казаки под командованием Елфима Коробки. Стычка завершилась в их пользу. Литвины спешно отступили, побросав обозы с гражданскими и пленными, оставив врагу почти две тысячи могилевчан, уходящих вместе с армией.
        - Нас силой угнали, — лгали перепуганные могилевчане захватившим их казакам.
        - А меня дык по голове прикладом, а потом в полон взяли, — говорил абсолютную правду Федор Никитин.
        А на севере Литовского государства, в автономном Задвинском княжестве под городом Двинском, или иначе, по-шведски, Дюнабургом, в это время стоял московский корпус Салтыкова, пытающийся, так же тщетно, как и Радзивилл, захватить хорошо укрепленные стены города, захватить, чтобы грозить и шведу, и литвину, и поляку. Городом Двинском совместно владели Польша и Литва, как и всем Задвинским княжеством, столицей которого Двинск-Дюнабург и являлся. Еще осенью сюда из Пскова пришло московское войско под командованием воеводы Салтыкова. Ему удалось овладеть Режицей, Люпином, Друей, Дриссой и Глубоким. Но Двинск стойко отбивал все атаки Салтыкова.
        После неудачных попыток захватить задвинский город поредевшее московское войско уныло вернулось в Псков. Прикомандированный к отряду Салтыкова царский сановник Ордин-Нащокин настаивал на непременном возвращении и взятии Дюнабурга.
        - Это ключевой город! — размахивал он руками перед воеводой. — Он открывает путь на Ригу, которую тоже скоро завоюем, и в Польшу!
        Правда, царь подкрепления не слал. Для царя теперь важен был центр Литвы — Минск-Литовск, или же Менск, и дорога на столичную Вильну. Однако еще в январе предложение Ордина-Нащокина было все-таки одобрено царем, а в феврале в Режицу, где скапливались северные войска Московии и где находился сам Ордин-Нащокин, прибыл царский гонец с указом о начале похода. И вот 10 апреля рать о семи тысячах человек осадила Двинск вновь. Но пушки и мушкеты защитников города не подпускали к высоким стенам захватчиков. Несколько раз московитяне приставляли лестницы, и каждый раз их сбрасывали на землю, лили на головы штурмующих горячую смолу, кипяток, бросали бревна, камни и гранаты, а огонь стенобитных орудий так и не приносил успеха Ордину-Нащокину. Потеряв более тысячи человек только убитыми, он вновь запросил подкрепления из Пскова.
        Но вместо подкрепления 14 мая у стен Двинска показался, словно Архангел Михаил, Самуэль Кмитич в блестящих на солнце латах и шлеме, на гнедом коне, со сверкающей саблей, с сотней крылатых гусар и с тысячью солдат курляндского герцога Якова. Истосковавшийся по ратным подвигам оршанский полковник лихо налетел на лагерь московитян, громя обозы, взрывая порох, рубя головы. Смертельным дождем полетели пули куршей герцога Якова по неприятельским нестройным рядам.
        Воодушевленный гарнизон Двинска также предпринял вылазку под вишневым флагом с белым грифом, сжимающим меч в правой лапе. У стен закипел отчаянный бой, где московиты стали терпеть разгромное поражение. Две сотни московских ратников гусары Кмитича загнали в озеро Щук, где те ныряли с головой, прячась от пистолетных пуль и острых клинков всадников. Еще более четырехсот московитян было сброшено солдатами Якова в воды Западной Двины. Зная, где московские канониры хранят порох, Кмитич с факелом подлетел к орудиям и запалил пороховые бочки. Через пару минут порох рванул, разнося в клочья всю батарею. В лагере вспыхнул пожар.
        В сполохах яркого огня и в густом дыму, словно демоны, носились крылатые силуэты литвинских гусар, разрушая все на своем пути. Но численное преимущество царского воинства все же сыграло роль. Первоначальная паника и хаос в рядах московитян прошли, командирам удалось-таки собрать своих подчиненных с других концов лагеря, и по гусарам и горожанам открыли мушкетный огонь. Московская дворянская конница наконец-то собралась для контрудара. Наемные рейтары также открыли огонь, правда, беспорядочный. Защитники спешно ретировались за высокие стены Двинска. Развернулись и ускакали гусары Кмитича, спешно ушли его курляндские солдаты, оставив после себя дым, груды убитых и раненых московитян и развороченные телеги и шатры. Ордин-Нащокин принял поспешное решение отступить к Режице за подкреплением, ибо он в этом проклятом для него бою потерял третью часть своего воинства, у него вышли из строя почти все осадные пушки, были перебиты почти все канониры. В итоге силы захватчиков так поредели, что продолжать осаду не было никакой возможности.
        Глава 22
        ПОТЕРЯ МЕНСКА
        Надежда Кмитича на то, что царские войска далее на запад не пойдут, а так и останутся на линии Полоцк-Могилев-Борисов-Новый Быхов-Гомель, увы, не оправдались. Прошел месяц май, вновь начался летний червень. С середины червеня воцарилось молодое лето, отцвел шиповник, белая и лиловая сирень, раскрылись цветы рябины. Оправившиеся от жестокой зимы, эпидемий в тылу и неудач на фронте войска московского царя вновь двинулись всепоглощающей лавиной на запад, грозя затопить всю страну. Особенно волновал полковника вопрос, пойдут ли московиты на Менск, туда, где было его фамильное поместье в Красном Селе и куда бежали из Орши члены его семьи. После взятия Борисова дорога на Менск была открыта, а сам город так же, как и многие города княжества, так и не был оборудован для эффективной защиты.
        В эти тревожные дни Януш Радзивилл вместе с Гонсевским оставил армию, уехав на сейм в Варшаву. Несмотря на то, что гетман передал королю множество московитских пленных: воевод, попов, офицеров, Ян Казимир холодно принял Радзивилла. Литвинский князь даже поругался с польским из-за денег — ему не желали выплачивать требуемую сумму на военные нужды. Польский король обвинил Януша в растрате денег и в интригах с Москвой и казаками.
        - Я дал им шанс исправиться. Они не захотели, — говорил гетман Гонсевскому, — ну что ж, пусть пеняют сами на себя.
        2 июля казаки Золотаренко переправились через Березину и были уже в Смолевичах. Здесь наказны гетман Золотаренко встал лагерем, поджидая полки Хитрова, обещанные в помощь. До Минск-Литовска захватчикам оставалось пройти каких-то девять миль. Но просто ждать Хитрова Золотаренко было явно скучно, и он направил часть казаков черниговского полковника Поповича на Свислочь, который «под мечь пустили, а самое место и замок огнем без остатку сожгли». На Менск помимо Золотаренко и Хитрова двигался передовой и сторожевой полки царской армии.
        В самом же Менске у литвинов больших сил не было — многие горожане, узнав о близости царской армады, ушли из города на запад. Бежали не только горожане, но и селяне, хуторяне — уже все были наслышаны о жестокостях захватчиков, о печальной судьбе Свислочи, Мстиславля, Гомеля, Орши, Борисова, Полоцка… Царю так и докладывали: «В Менску людей нет». Оборонять неукрепленный Менск было немыслимо против такого войска. Правда, задолго до войны мещане города добровольно согласились дать деньги «на направу валов менских зруйнованых и брам». Увы, реальных работ по строительству минских укреплений или их ремонту так и не проводилось. Куда ушли деньги минчан — осталось загадкой. По причине невыплат жалованья стали бунтовать и польские солдаты, расквартированные в Менске. Они даже ограбили местную синагогу и православную церковь, грозили и другими бедствиями. Солдатам выплатили долг, и те уехали в Польшу буквально за несколько дней до появления вблизи города войск Москвы. Впрочем, город оставался важной базой, где концентрировались войска Литвы, и литвины не думали сдаваться без боя.
        3 июля 1655 года, рокового для города, в пяти верстах от Менска захватчиков окольничьего Хитрова, воеводы Якуба Черкасского и казаков Ивана Золотаренко встретило небольшое менское войско — менее тысячи человек. Здесь же был и вездесущий пан Кмитич с сотней легкой кавалерии — все, что разрешил взять с собой для обороны Менска Януш. Кмитич не мог не прийти на помощь городу, который считал по праву родным. Здесь было его поместье, жила любимая и заботливая баба Катя — старшая кузина отца, здесь Кмитич часто бывал и любил гостить в детстве. В Менске Кмитич провел и свое последнее беззаботное и счастливое лето детства перед отправкой на учебу в оршанский костел Святого Михаила Архангела. Православная бабка Катя, впрочем, никогда за то не гневилась на отца Кмитича и на него самого. В чистом аккуратном Менске мирно уживались католики, православные и протестанты, а также татары-магометяне и иудеи. Такой же многоконфессиональной была и семья Кмитичей: баба Катя — православная, как и мать Кмитича, отец — католик, православным был и брат Микола, а вот сам Самуэль подался в реформацию. И никто его за это не
хулил.
        И вот теперь Кмитич пытался защитить родной город, понимая, правда, что сил слишком мало. Конницу Кмитич оставил под командованием менского воеводы, а сам принялся устанавливать пушки и командовать немногочисленной батареей. И горстка литвинских смельчаков отбила первый натиск врага, разгромив московитскую конницу стрельбой из мушкетов и пушек. После нового ожесточенного боя, понеся потери и потеряв пятнадцать человек пленными, эти защитники города вынуждены были отходить назад. Московиты начали преследование и буквально на плечах литвинов ворвались в Менск. Завязались уличные бои. Первые минуты боя преимущество было за оборонцами: они стреляли из-за углов домов, из окон синагог, церквей, костелов и протестантских храмов. Особенно яростный огонь обрушился на головы захватчиков из окон бернардинского монастыря и семинарии базилиан Греко-униатского ордена святого Василия Великого. Московиты не смогли взять эти крепости с ходу штурмом. Сюда подкатили пушки, и артиллерия принялась сотрясать стены обоих зданий калеными ядрами. В ход пошли зажигательные гранаты и даже бочки с порохом. Здания семинарии и
монастыря начали рушиться… В это время на головы захватчиков из окон домов летели камни, стулья, столы и пустые сундуки. Почти все царские ратники, кто ворвался в город в первых рядах, полегли под пулями и ядрами оборонцев, а те, кто схоронился — отпрянули. Увы, устоять защитникам Менска перед напором моря людей все равно было невозможно. Часть городского гарнизона отошла к Замковой горе, разобрав за собой мост через Свислочь, и укрылась за стенами замка. Однако Хитров быстро восстановил мост, перешел реку и обложил замок пехотой. Московиты пошли на штурм замка, где засел Кмитич, но по ним вдарили пушки-штурмаки и мушкеты. Пехота, теряя убитыми и ранеными более пяти десятков своих ратников, отпрянула от стен крепости, и началась яростная бомбардировка замка гранатами, ядрами пушек, петардами и факелами. Защитники отвечали плотным огнем своих орудий, благо в замке было много запасов пуль, ядер, пороха, селитры. Было достаточно воды и продуктов.
        - Мы здесь и перезимовать сможем! — подбадривал своих ратников неунывающий воевода Ивашко Жидович, средних лет худощавый мужчина, перебегая от бойницы к бойнице, от окна к окну, без шляпы, с растрепанными длинными русыми волосами, без камзола, лишь в белой рубахе с расстегнутым до середины груди воротником. Свои кружевные манжеты он оборвал и закатал рукава до локтей. Внутри замка было душно от дыма, огня и скопления людей. К тому же и день выдался жарким. Оружия в замке было в разы больше, чем самих защитников: в каждой бойнице, в каждом окне стоял мушкет и ящик с гранатами. Солдаты стреляли из мушкетов, перебегая от окна к окну, поджигали фитили гранат и швыряли вниз на головы штурмующих. Первый этаж надежно обороняли канониры с четырьмя пушками. Тут распоряжался Кмитич. Его слушали пуще Жидовича. Из окон первого этажа не переставая били две картечницы. Однако, несмотря на всю отвагу защитников, менский войт понимал, что долго в замке не продержаться: стены фортеции ежеминутно содрогались от пушечных выстрелов, ежеминутно кто-то из его солдат падал сраженным на пол, окна превращались в зияющие
дыры с выбитыми решетками, дым заполнял холлы и залы, где-то горела мебель… Защитники с трудом успевали гасить огонь. То и дело с какого-нибудь дымного угла слышались крики:
        - Воды! Воды!
        Оккупанты пошли на второй приступ. И эта еще более яростная, чем первая, атака была отбита. Московиты потеряли сотню человек. Несмотря на то, что взбешенные упорством защитников и собственными потерями Золотаренко и Хитров приказали пленных не брать, московиты из хитрости стали призывать сдаваться гарнизон замка. Оборонцы отвечали стрельбой из мушкетов.
        - Сдаваться?! Чтобы вы нас на кол посадили?! Не дождетесь! — кричали литвинские солдаты.
        Кмитич четко дал всем своим ратникам понять, что лично он в плен не собирается.
        - Либо отобьемся, — говорил полковник своим подчиненным, — либо умрем. Иного пути нет.
        Вно&ь начался артиллерийский обстрел. Тяжелые ядра осадных пушек пробивали в стенах бреши, в которые мог пройти человек. Маленькие ядра пищалей и гаубиц разгромили прекрасную резьбу на фасаде замка и проломили заднюю стену. С севера фортеция была надежно защищена длинной прямой стеной. По ней пуще всего и били орудия Хитрова.
        - Наносите туда земли, — распорядился Кмитич, — снаружи и изнутри завалите землей задние комнаты замка…
        Из бочек, набитых землей, защитники устанавливали оборонительные заграждения на опасных проходах и углах фортеции. Правда, работам по укреплению замка сильно мешал непрекращающийся обстрел почти со всех сторон…
        День клонился к закату. Багровре солнце, опускаясь все ниже и ниже к горизонту, словно налитый кровью космический глаз, угрюмо взирало на драму старого города. Многое знало о городе это вездесущее око: захват Менска киевским князем Мономахом в 1119 году, осаду московского воеводы Михаила Глинского в 1508 году, пожар 1547 года, две эпидемии 1603 и 1633 годов… Словно насупленная бровь, надвинулось на этот пурпурный глаз солнца длинное лохматое лиловое облако. Кмитич выглядывал в окно, смотрел на багровый закат и с ужасом вспоминал цитату из «Откровения»: «Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем…» Похоже, так все и происходило для несчастного города. Но московитянам все еще не удавалось укротить упрямый менский замок. Еще две короткие попытки захватить первый этаж были отбиты. Вновь продолжался обстрел стен непокорной фортеции. Смерч свинца выносил оконные рамы, пробивал бреши в стенах, сбивал карнизы, ядра крошили и прошивали стены насквозь, взрывались яркими вспышками огня гранаты… Силы оборонцев таяли. Вот уже затихли литвинские пушки на первом этаже. Оттуда на
второй этаж добрался лишь один человек, весь белый от штукатурки, с серым закопченным лицом — полковник Кмитич. Пули и картечь, похоже, не брали его, а все его люди полегли. По тому, как Кмитич кашлял и задыхался, стало понятно, что все внизу погибли если не от ядер, пуль и гранат, то от удушья дымом и пылью. Из-за плотной каши дыма и пыли захватчики и сами долгое время не могли проникнуть в замок, даже в тех местах, которые уже никто не оборонял. Ивашко Жидович приказал отступать к угловой башне замка и сносить туда весь порох. Это оказалось нелегко: многие не могли не то чтобы нести бочонки с порохом, но даже держать мушкеты — пальцы рук людей были опалены огнем фитилей гранат, обожжены железом раскаленных от стрельбы мушкетных стволов, кровоточили от ран из-за рикошета пуль или кирпичных крошек, кому-то отстрелили палец, ибо люди, постоянно стреляя у окон и амбразур, сами представляли из себя хорошие мишени. Из сорока с лишним человек лишь пятеро или шестеро, включая самого Жидовича, избежали ранений.
        - Давайте засядем в башне, а если эти варвары ворвутся, то взорвем к чертям собачьим весь порох. Умрем, но умрем, как герои, — говорил Кмитич Жидовичу. Тот соглашался.
        - Кто не согласен, может сдаться, — обращался воевода к остальным защитникам крепости, — это будет его выбор, его право. Я дозволяю.
        Жидович осмотрел солдат и мушкетеров тяжелым взглядом:
        - Но предупреждаю: злые казаки пленных на части разорвут.
        Никто из почти полусотни оставшихся человек гарнизона не пожелал сдаваться.
        - Раз уміраць, так усім, — произнес угрюмого вида пожилой солдат с пшеничными усами.
        - Московиты нас щадить не будут. Это уж точно, — поддержал товарища солдат-татарин.
        Тем временем захватчики по приставным лестницам проникли на крышу — топот их сапог слышался на чердаке — и через первый этаж также стали подбираться к засевшим в башне защитникам фортеции. В эту минуту все литвины стояли на коленях и молились, кто по-латински:
        Pater noster qui es in caelis,
        Sanctrticetur nomen Tuum…
        Кто по-русски:
        Иисусе Христе, Сыне Божий,
        Помилуй меня грешного и защити…
        Два татарских солдата молились по-мусульмански, бормоча «Бисмилля Рахман Рахим… Аллах Акбар, Аллах Керим…» Кмитич бросил на них сочувственный взгляд: эти двое — все, что осталось от двадцати пяти солдат из минской Татарской слободы, где так часто играл мальчишкой Кмитич с татарскими пацанами. Голова одного из татарских солдат была аккуратно перевязана его товарищем белой материей с красным длинным пятном крови посередине. Эта нечаянно похожая на флаг литовской республики перевязка раненого татарина вдруг резко вдохновила и оживила приунывшего было оршанского полковника. «Как наш флаг!» — подумал он, находя Божью благодать и милость в георгиевских цветах на голове литовского гражданина-мусульманина в красно-зеленом мундире. «Нет, они нас не победят. Бог един для всех, и Он все видит», — процедил Кмитич и решительно подошел к пороху с факелом в руке. «Боже, будь милостив ко мне грешному..» — помолился он.
        От взрыва содрогнулся весь замок. С крыши вниз летели московские ратники, падали лестницы. Рухнул пол на чердаке под ногами захватчиков, и человек десять полетело вниз на камни и кирпичи. Вся угловая башня в клубах дыма и пыли рухнула вместе с лестницей, по которой бежали казаки Золотаренко, чтобы расправиться с остатками защитников. Стоящие около фортеции бросились прочь от содрогнувшихся стен замка…
        Серый, словно вылепленный из глины, наполовину заваленный битыми и целыми кирпичами, лежал Ивашко Жидович с куском потухшего факела в руке. Его правый ботфорт неестественно торчал из-под обломков. Войт приоткрыл глаза. На темном фоне запыленного и окровавленного лица его светло-серые глаза, казалось, светились.
        - Боже, чем же я так прогневил тебя, что и умереть не могу как солдат, со всеми вместе? — простонал Жидович и потерял сознание.
        Казаки обнаружили тело еще живого войта в обломках башни и притащили за ноги к Золотаренко. Одна нога литвина, впрочем, была сломана. Золотаренко не разыгрывал благодушия победителя. Он был зол, как сто чертей, и, багровея лицом, в гневе прокричал:
        - На кол его посадите! Окатите водой, чтобы очнулся, и на кол! Мне отсюда никаких пленных не надо!
        Казаки вылили лоханку воды налицо и грудь войта. Тот очнулся, приоткрыл глаза, улыбнулся, что-то с благодарностью прошептал и вновь уронил голову. Казаки склонились над Жидовичем.
        - А че его на кол-то садить? — обернулся один из них к атаману. — Он ведь, того, душу отдал.
        - Мертвого посадите! — орал атаман.
        - Не по-христиански же это, — бурчал второй казак, — не жид же, не татарин он. Русский литовец. Пусть не православный, но все равно христианин…
        - Ты видел, сколько они наших положили на Волыни в 51-м?! — налились кровью карие глаза Золотаренко.
        - Так ведь там с ляхами воевали! — сдвинул брови казак.
        - С ляхами?! А видел ты, как литвинские гусары не хуже ляхов наших рубили?!
        Казаки угрюмо смотрели на своего атамана, явно не горя желанием выполнять его жестокий приказ.
        - Это ты, атаман, на Хитрова насмотрелся! — усмехнулся в длинные усы тот, что проверял, жив ли Ивашко Жидович. — Вот там они верно, как бараны, все и делают. А мы все же люди русские, православные, вольные казаки, а над мертвыми христианами грех куражиться. Тем более, — и казак кивнул на тело, — добрый воин этот литвин. Вот кабы он жив был, то посадили бы хоть на кол, хоть на сосну, хотя лучше кнутом забить или голову отсечь.
        Глаза атамана вновь сверкнули двумя злыми огоньками. Он ничего не ответил, развернулся и зашагал прочь.
        Но вскоре настроение атамана резко улучшилось: через полчаса к нему в палатку привели еще двух выживших после взрыва башни пленных, чьи израненные тела откопали из-под обломков. Один, молодой солдат, видимо, совершенно контуженный, с запекшейся на ушах и под носом кровью представился менским ротмистром Янковским, а своего товарища назвал полковником Самуэлем Кмитичем. Тот, которого назвали Кмитичем, впрочем, вообще ничего не говорил, он стоял, слабо соображая, что происходит вокруг, в оборванной одежде, весь в пыли и штукатурке, с запекшейся кровью на руках и лице. Его бы, наверное, и родная мать сейчас не узнала. И как только Янковский признал в нем оршанского князя?
        - Боже! — алчно засветились радостью глазки Золотаренко. — А не тот ли это пан Кмитич, за голову которого князь Хованский обещал десять тысяч рублей за живого и пять тысяч за мертвого? Точно он, братки казаки! Вот нам и деньги хорошие подвалили! Умыть его, переодеть да к Хованскому отправить срочно под надежной охраной! Да глядите, чтобы жив-здоров был! Целых пять тысяч рублей потеряем иначе!
        Кмитича и Янковского вытолкали из палатки.
        Хитров, Черкасский и Золотаренко добыли-таки царю Менск. Правда, не так быстро и легко, как полагали и как, исходя из донесений, полагал сам Алексей Михайлович. Ни царский воевода Хитров, ни атаманы Черкасский и Золотаренко, глядя на принадлежавшие им теперь дома и улицы Минск-Литовска, не чувствовали победы. Хитров велел привести пленных, чтобы расспросить о дальнейших планах местных частей литвинской армии, но ему ответили, что пленных нет. Одни бежали из города, другие взорвали себя в замке, а те немногие, кого удалось схватить, сами бросались на конвоиров, погибали, но в плен не шли. Увы, город Менск оказался пуст: ни людей, ни продовольствия, ни оружия, ни фортеции для обороны… Вкуса победы не ощутил никто из завоевателей города. Пусто было во всей округе. Война взрывной волной сдула людей с насиженных столетиями мест. Лишь в одиннадцатом веке в последний раз берега Немиги и Свислочи обильно поливались кровью, но то были феодальные фамильные стычки князей времен Всеслава Чародея.
        В Менске приближение царского войска предваряли ужасные слухи о жестокости захватчиков и жуткого вида беженцы с востока Литвы: у некоторых были отрезаны уши и носы. Они рассказывали, что московитяне угоняют в плен молодых женщин, детей и мастеров, всех стариков убивают, а иудеев не щадят вообще: дети, женщины, мужчины — все идут под меч как предатели Христа. Жуткие вещи рассказывала одна семья из города Казимира. По их словам, города более не стало, ибо кого убили, кого угнали в плен, кто сбежал, и все деревянные дома сожжены, а каменные здания, куда загнали всех жидов и католиков, взорваны и сожжены также. Мало кто остался и в Менском повете, лишь несколько православных шляхтичей, рассчитывающих на благодать царскую.
        В захваченном городе посадили воеводу Ивана Колобова, который чувствовал себя как в ссылке в брошенном всеми Менске, с разрушенным замком и рыскающими в поисках еды бездомными собаками. Богдан Аладьев, с подкреплением сменивший Колобова, не имел сил и средств привести город в порядок, укрепить замок на случай атаки литвинов. Царь требовал «в Менске острог покрепить служилыми и уездными людми». Увы, Аладьев не мог этого сделать, так как имел всего двадцать конных рейтар и двести семьдесят пеших ратников, которые стояли «по осыпи» в карауле. Не было в повете и шляхтичей, так как они «от казацкого разоренья разбежались многие неведомо где». Осложнялись дела и тем, что царскими солдатами были «все татары да мордва, русского ничего не знают», как писал в отчетах минский поп Иван. Царь был доволен лишь одним: теперь ему открывалась главная дорога — виденский тракт. Путь к столице Княжества был открыт.
        Что стало с молодым ротмистром Янковским, Кмитич не знал. Он даже не мог толком сообразить, что стало с ним самим с тех пор, как взорвалась башня менского замка. Его умывали, с него сдирали рваное окровавленное платье, обработали водкой раны… Словно во сне все это было. Только теперь, трясясь связанным по рукам и ногам в казацкой повозке, в казацкой свитке и папахе, Кмитич стал медленно приходить в себя и соображать, думать. И всем сердцем сожалеть, что не погиб. «Я же ближе всех к пороху стоял! Меня в клочья разнести должно было!» — сокрушался Кмитич. Попасть в кровавые лапы Хованского князь желал менее всего на свете, даже смерть представлялась ему более легким финалом всей этой трагичной истории. «Что будет дальше? Что будет с Литвой? Неужели все катится в тартарары?» Угнетало оршанского князя и то, что все фортеции, за которые он так самоотверженно сражался, так или иначе достаются врагу: Орша, Смоленск, Менск…
        Сидя в телеге, Кмитич, впрочем, постепенно успокоился, стал размышлять о том, что жива баба Катя, уехавшая вместе с другими жителями Минск-Литовска на запад, готовы пока сражаться Януш и Богуслав, Оскирко и Сапега… И Кмитич стал думать о том, как бы сбежать. Он украдкой перерезал веревки, стягивающие за спиной руки, о край повозки. Через полтора часа незаметного трения веревками об доску Кмитич почувствовал, что уже может с легкостью разорвать эти подточенные путы, но оставались связанными еще и ноги. Здесь все было куда как сложнее. Незаметно развязать ноги под пристальным вниманием угрюмого усатого охранника не представлялось возможным. И вдруг… Вечером, во время привала Кмитича разбудил выстрел. Он поднял голову и тут же сел в телеге, бешено оглядываясь в сумерках, Кругом стреляли, кричали и бегали темные силуэты казаков, свистели пули, вскрикивали сраженные…
        - Литва идет! Спасайтесь кто может! — истошно орали казаки.
        - Уводи пленного в лес, дурак! — крикнул кто-то охраннику оршанского полковника. Охранник начал кинжалом перерезать веревки на ногах Кмитича, даже не подозревая, что его пленник уже давно освободил свои руки. Вот и ноги свободны… Удар, и охранник замертво упал с телеги. Сам Кмитич спрыгнул на землю и залег, уткнув лицо в траву. Крики, выстрелы и звон сабель как-то внезапно стихли.
        - Ауфштейн! — кто-то наступил сапогом полковнику на руку. Кмитич медленно поднялся на ноги. В темном воздухе ночи неред ним стоял солдат в расшитой галунами венгерской одежде, держа в руках мушкет, направленный прямо в лоб полковнику. Подошел другой, такой же, в венгерской форме солдат. Что-то сказал первому на своем языке.
        «Наемники», — смекнул Кмитич, продолжая стоять с поднятыми руками. Подошел и литвинский офицер, суровой внешности мужчина лет тридцати с длинными светлыми, как спелая рожь, волосами, в шляпе с пером. Сердце Кмитича радостно забилось. «Свои!»
        - Пленных няма. Тылько забитые. Ось, один, — указал на пленного Кмитича офицеру второй венгр, говоря на русском, но с явным галицким акцентом. Первый венгр, судя по всему, знал только немецкий язык.
        - Расстрелять, — коротко и негромко обронил офицер, даже не глядя на Кмитича, — нам эти бамбизы пленными не нужны.
        - Я не бандит. Я сам был пленным у казаков! Мое имя Самуэль Кмитич, — заговорил оршанский полковник, но офицер лишь усмехнулся:
        - Пан Кмитич сейчас находится в лагере у Великого гетмана. Вы, как я вижу, литвин, но изменник. Даже одежду поменяли. Небось из православных холуев царя. Прекрасно! Изменникам — смерть! — и он решительно махнул перчаткой гайдукам, мол, уводите.
        - Офицер! Прошу слова! — заволновался Кмитич, понимая, что может произойти непоправимое. Гибнуть от своих, по ошибке, казалось ему самой нелепой и бессмысленной смертью.
        - Пан офицер! Я в самом деле пленный! И я кальвинист, а не православный! Меня зовут в самом деле Самуэль Кмитич. Меня без сознания взяли в плен в Менске! Везли к Хованскому за наградой! — объяснял Кмитич, уже жалея, что сам избавился от веревок на запястьях. — А то, что свитка казацкая, то моя в негодность пришла! Мне нужно срочно к гетману в Вильну! Пан офицер! Да выслушайте же меня!
        Но офицер, похоже, не собирался слушать Кмитича.
        - Расстрелять! — коротко бросил он венгру, повернувшись спиной к пленному.
        - Вы совершаете ошибку, пан офицер! — Кмитич был вне себя от отчаянья, что из одного плена угодил в другой, собственный, где его еще и расстреливают. Кмитич кричал что-то вслед офицеру, но тот даже не обернулся. Озлобленный на бесчинства казаков офицер не собирался больше выслушивать пленного.
        - Ротмистр Сорока! Заведите этого мерзавца к тому вон оврагу на краю ельника да расстреляйте! С пленными да предателями таскаться нам нет ни времени, ни сил, ни малейшего желания! — услышал Кмитич голос офицера откуда-то из темноты. В душе у оршанского князя все упало и перевернулось! Погибать?! Нет, он не боялся смерти, но погибать так нелепо, не в бою, а от пули своих же?!
        Подъехал всадник.
        - Пошли! — крикнул он венграм. Те толкнули прикладом Кмитича, направляя в сторону небольшого оврага на окраине елового леса.
        - Молитесь, пан пленный! — с ухмылкой вымолвил понимающий русский язык венгр. — У нас пастора няма.
        - Да пошел ты… идиот! — огрызнулся на него Кмитич…
        - Тю! Никак опять вы, пан Кмитич! — услышал ошарашенный полковник и поднял голову на всадника. Тот спрыгнул с коня. Кмитич тут же узнал улыбающееся усатое лицо оршанского ротмистра Сороки. Душа, упавшая было в самые пятки, взлетела вновь к самому сердцу.
        - Сорока! — Кмитич, уже распрощавшийся с жизнью, просиял. — Как ты вовремя, сябр! Второй раз спасаешь мне жизнь!
        - А вы опять переодетый! Да что же с вами такое, пан Кмитич?! — Сорока захохотал, и Кмитич вместе с ним, припоминая, что первый раз повстречал ротмистра также переодетый, только в стрельца.
        - Вас в этом маскараде не сразу и узнать! — обнял Сорока широкие плечи Кмитича. — А ну, спадары мадьяры, развяжите пана Кмитича!..
        Так в течение суток оршанский князь дважды чудом избежал смерти.
        «Видимо, я еще нужен Господу, коль выручает меня так часто», — облегченно думал Кмитич, пока с него срезали веревки.
        - Прошу прощения, — к Кмитичу приблизился уже знакомый офицер, командир отряда, — но и вы поймите, полковник, тут не до судов и разбирательств. Враг к самой Вильне подступает.
        - И мне туда нужно. Просто срочно, — Кмитич уже не обижался на офицера.
        - Значит, едем с нами, — улыбнулся тот.
        В эти же дни, а точнее, чуть ранее, в июне, шведский король, как и обещал, послал-таки семитысячное войско генерала Густава Адольфа Левенгаупта под командованием капитана Йохана фон Уленброка на север Великого княжества Литовского. Шведы подошли к Двинску, где все еще стоял вернувшийся с подкреплением горемычный гарнизон Ордина-Нащокина, и на глазах у ошарашенного военачальника Московии, безуспешно ранее пытавшегося штурмовать город много раз, спокойно вошли в открывшиеся городские ворота под развевающимися на ветру желто-голубыми знаменами, под звуки флейт и барабанов.
        В Двинске все ликовали. Царский же сановник понял, что город теперь ему точно не взять. Более того — ему самому грозит смертельная опасность. Воевода вновь спешно ретировался. Далее шведы заняли литвинские Плюсы, Браслав, Дрысвяты, Пеликаны, быстро захватили ранее захваченные московитами Друю и Дриссу. Так западнее и севернее Полоцка на пути московского войска неожиданно выросла стена, о которую теперь можно было разбить не одну голову московскому царю. Жители же занятых городов вздохнули с облегчением — им более не грозила участь Полоцка или Мстиславля.
        Однако основная часть войска Швеции пошла все же не на московитов, чего так хотел Януш Радзивилл, а на Польшу, где, похоже, никто и не собирался отстаивать честь своего короля в бою со скандинавскими, немецкими, чешскими, латышскими, эстляндскими и финскими солдатами. 18 июля в Польше появился сам Карл Густав. Шведский полевой маршалок Виттенберг вел на поляков 14 000 солдат. И 12 700 солдат шло лично с королем Карлом Густавом. Но еще 14 июля Виттенберг высадился в Поморье под Устем, где располагалось польское войско, которое тут же сложило оружие. Поляки добровольно сдавались шведам, не желая сопротивляться.
        Шведский король быстро разбил жалкие попытки оказать сопротивление, без проблем занял столичную Варшаву Испуганный неожиданным поворотом событий, которые сам же и вызвал, король Польши и уже далеко не великий князь Ян Казимир бежал в Силезию. Новым литвинским великим князем собирался стать шведский король Карл X Густав.
        Впрочем, и в Польше Карла стали активно поддерживать некоторые шляхтичи, особенно из оппозиции Яна Казимира — в частности, Стефан Потоцкий и гетман польной булавы Стефан Ланцкоронский. Курфюрст бранденбургский Фредерик Вильхельм заключил с Карлом мир, по которому Восточная Пруссия переходила под ленную зависимость от Швеции. Карл Густав уже прикидывал, как он будет делить Польшу, имея виды на ее приморские области, владение которыми упрочило бы господство Швеции на Балтийском море. Этот первый проект раздела вызвал большую тревогу со стороны Голландии, Австрии и особенно Дании, грустно наблюдавшей, как времена датского могущества окончательно уходят в Лету, как Карл Густав становится почти полноправным владельцем Балтийского моря, превращая его во «внутреннее озеро» Шведского королевства. Неприятности для Дании начались более ста лет назад, когда в 1522 году датчан скинул с южной оконечности Швеции (Сконии) знаменитый шведский король Густав Ваза, а в 1568-м Эрик IV практически подчинил Швеции Норвегию, бывшую вотчину датчан… Датский король Фредерик пребывал в унынии, тем более что в казне не было
денег на случай войны с грозной соседкой.
        Однако для Януша и Богуслава Радзивиллов, для Кмитича и многих других протестантских и православных шляхтичей Литвы усиление Швеции казалось хорошим знаком: тем быстрее и эффективнее будет помощь в освобождении захваченных царем земель. Но хитрый гетман все еще скрывал от Яна Казимира, что собирается поменять короля. В своих письмах польскому королю Януш лишь жаловался на опасное положение Литвы, просил помощи, но ни словом не обмолвился о своих тайных планах.
        Глава 23
        УНИЯ
        Над башнями, шпилями, крестами и куполами Вильны, над ее черепичными кровлями и трубами, над мостами и мощеными кривыми улочками зависла огромная кровавая секира. Более трехсот лет этот мирный город не знал, что такое война, не слышал топота сапог непрошеных иноземных солдат и чужих конских подков по своим мостовым. И вот, кажется, черный день Вильны настал. Царь разбил лагерь в считанных милях от стен литвинского стольного града — в Сморгони. На два предложения Радзивилла и Гонсевского заключить перемирие или подписать мирный договор Алексей Михайлович отвечал категорическим «нет». Он уже не забивал себе голову мирным договором с Литвой против Польши. Зачем? Теперь он вновь был уверен в своих силах. «Либо все идете под мою руку, либо я иду на всех вас войной», — дал царь четкий и страшный для виленцев ответ. Царский патриарх Никон также слал листы. Нет, не с предложением положить конец безумному кровопролитию христиан. Напротив: московский первосвященник напутствовал царя не останавливаться на разгроме Литвы, не ограничиваться захватом Вильны, а идти все-таки и на Польшу, захватить Варшаву,
захватить Краков… Но было поздно: там уже были шведы.
        В этой атмосфере надвигающейся бури, 29 липеня 1655 года в Старой Вильне — центре столицы — было людно и шумно. Здесь слышалась русская, шведская, немецкая, жмайтская речь, а вокруг дворца суетились кареты, солдаты в медных касках, всадники и просто галантного вида люди. Разностильная архитектура города — готика, ренессанс, барокко — вполне соответствовала разнообразию мундиров военных чинов разных калибров, снующих по кривым улочкам старых кварталов. В этот день в город прибыла из Риги шведская делегация с Магнусом Де ла Гарды подписать официальное обращение к шведскому королю о помощи и объединении под шведской короной. Это, и сие все прекрасно понимали, была первая ступень долгожданной Унии Януша и Богуслава Радзивиллов со Швецией.
        Кмитич давно не был в столице и сейчас с восхищением разглядывал жемчужину готики — костел святой Анны из красного кирпича. Виленцы сто лет назад возвели-таки этот прекрасный костел в готическом стиле как последний аккорд уходящей архитектурной эпохи. Ну, а жемчужиной виленского барокко Януш Радзивилл называл костел Святых Петра и Павла, куда литвинская миссия направилась помолиться и попросить Божьей милости перед ответственным событием.
        Затем в стенах нордического виденского замка, бывшей резиденции гетмана Ходкевича, Януш и Богуслав Радзивиллы подписали обращение к королю и первый вариант Унии. Как волновался Кмитич! Как бешено колотилось его сердце! Вот он, исторический момент, свидетелем которого он являлся! Меняется король, меняется страна, происходит перелом в войне! Длинноволосый, с вплетенными в волосы красными бантами, чисто выбритый Кмитич стоял за спинами Радзивиллов в новом ярко-красном с белыми лентами камзоле. На его ногах (еще по совету Боноллиуса) красовались белые туфли по последней моде на красных каблуках. Вся одежда князя была в тон национального флага Княжества. В руке Кмитич держал мягкую фетровую шляпу с загнутыми полями под треугольную форму, как была у Боноллиуса. Парочка молодых дам, шушукаясь и обмахиваясь веерами в душном зале, не спускала глаз с красавца Кмитича, иногда поглядывая и на Богуслава. Во все свои огромные очи смотрела на Кмитича молодая пани Александра из древнего рода Биллевичей, вчерашняя полоцкая княжна, чей жених безвестно сгинул на войне, обороняя родной Полоцк. Она стояла в паре со
своей старшей сестрой, очень похожей на нее, но только блондинкой, в отличие от кареглазой шатенки Александры.
        Кмитич же, наверное, впервые не обращал никакого внимания на женщин. Стараясь запомнить каждую мелочь, он глядел, как над белыми листами послания с латинским текстом склонили длинноволосые головы Богуслав, похожий на короля со своей взбитой каштановой шевелюрой, и мужественный викинг Магнус Де ла Гарды, в голубом камзоле justaucorps^[37 - Дословно: «точно по телу» — королевский или же королевской свиты костюм (фр.)]^ с мелкими пуговицами в ряд и золотой вышивкой — под цвет национального флага.
        Кмитич слегка вытягивал шею — ему была видна первая строчка договора, красиво начертанная большими латинскими буквами:
        Nos Magni Ducatus Lithuaniar Proceres Ordines…
        Изящными гусиными перьями Радзивилл и Магнус Де ла Гарды ставят подписи. Ставит подпись и бурмистр Вильны Прокоп Дорофеевич. Клерки в черном, мило улыбаясь, подхватывают «священные» листы, насыпая на них мелкую золу, чтобы быстрее засохли чернила. Легкий дымок идет от расплавленного пахучего сургуча, которым ставят печати.
        Кажется, нет лучше в мире запаха, чем этот запах крепкого договора, запах надежной клятвы, запах помощи и спасения. Вновь ставятся государственные печати… За спиной Де ла Гарды возвышается ряд шведских офицеров в белой форме на фоне зеленых кафельных плиток большого камина. Их светло-серые полукруглые шляпы с короткими тульями и полями, похожие на перевернутые шампиньоны, одинаковая белоснежная форма с черными полосками застежек так восхищали Кмитича! Вот они, настоящие солдаты, уверенные и организованные, дисциплинированные и обученные!.. Кмитичу всегда импонировали войска, где присутствует строгая единая форма одежды, как у швейцарцев, шотландцев или шведов. Такая армия напоминала ему хорошо отлаженный станок, работающий четко и бесперебойно, не то что разномастная армада тех же поляков, немцев или литвин.
        Великий гетман и губернатор Ливонии, улыбаясь, отвешивают друг другу и окружающим поклоны. Все аплодируют. Музыканты играют торжественный гимн. Кмитичу хочется найти символизм в истории города, и он его находит — да, здесь в 1596 году вышла в свет первая книга русской грамматики «Грамматика словенска», здесь печатался полоцкий доктор наук Францыск Скорина, русский первопечатник… Здесь многое начиналось, что дало хорошие плоды…
        - Гуддаг, — слышит Кмитич, как здороваются шведские офицеры с привлекательными литвинками.
        - Talar du svenska? Mitt name r Svensson[38 - Вы говорите по-шведски? Меня зовут Свенссон (швед.)], — расшаркивался высокий блондин в белой форме перед Александрой Биллевич…
        В первом чтении первого варианта Унии великим князем Великого княжества Литовского объявляется шведский король при сохранении всех прав, равенств и свобод литвинов… Виленская шляхта бурно выражала восторг и согласие с подписанным документом. В Браславе акт подданства Швеции уже подписали тридцать восемь полоцких и сто шестнадцать ошмянских шляхтичей. К ним присоединилось православное и протестантское духовенство. Католические же священники высказывали недовольство — ведь Литва официально порывала с Римом, Ватиканом! Но в виленском сейме все равно не было ни единого католика, чтобы встать и сказать «вето». Кмитич чувствовал, что наступает поворот в войне, и чувства его не обманывали — поворот действительно наступал, но… как быстро он произойдет? Цепь каких событий тому предстоит? Что ждало самого пана Кмитича? Полковник даже не догадывался.
        И теперь уже странно, тревожно было на душе Самуэля Кмитича. Его лоб блестел от холодного пота, хотя духоты зала он не ощущал. Что-то шло не так. Его шестому чувству было так же неловко, как неудобно было его ногам в модных туфлях, которые он никогда бы не обул, если бы не Богуслав. Да и эта шляпа со страусиными черными перьями, которую он нервно поправлял на голове — тоже не его гардероб. Но что же все-таки его так встревожило?
        Кмитич не мог не думать о том, почему все повернулось так, что приходится разрывать отношения с Польшей. Почему основная армия шведов направилась не к Вильне, когда враг почти у ворот литвинской столицы, а туда, где им никто не противостоит? Под самым носом, в Сморгони ставка царя! Что сейчас делает и что думает Михал Радзивилл в своем Бельском замке, куда он удалился в полном смятении?
        Хотел ли Кмитич полной независимости от Польши? Несомненно. Перед его глазами всплывал эпизод почти десятилетней давности, когда он приехал в Краков, чтобы закрепить изучение польского языка. Именно в старую польскую столицу Краков, где звучит чистая польская речь, его послали родители, а не в Варшаву, где, по их мнению, польский язык испортили своим шепелявым акцентом балтские мазуры и дадошане. И вот там, на улице старого доброго Кракова, прямо недалеко от костела шестнадцатилетний Кмитич с изумлением наблюдал, как между собой дерутся польские королевские солдаты. Точнее, трое дрались с одним. Тот выхватил саблю, и драка переросла в нешуточный бой.
        - Что же они делают! Это нечестно! — бросился было Кмитич на подмогу, но два его польских товарища-студента крепко удержали Кмитича за руки:
        - Не суйся! Мы не знаем, кто из них прав!
        - Не правы те, которые втроем напали на одного! — краснел от натуги Кмитич, пытаясь вырваться из крепких рук удерживающих его поляков. В этот самый момент бой был уже закончен: несчастный солдат пал на землю, проткнутый насквозь шпагой. Тут же, как из-под земли, выросли полицейские. Одному раненому солдату перевязывали руку, но проткнутый шпагой оказался уже мертв. К великому изумлению Кмитича полицейские, поговорив о чем-то с солдатами, отпустили их.
        - Не возмущайся, — друзья-поляки уводили Кмитича прочь от злополучного места, — это и есть наша польская вольность! Бой был честный!
        «Разные же у нас понятия о честности!» — в сердцах думал в тот момент Кмитич. Убийство солдата до глубины души тронуло его юношеское сердце, и он, даже учитывая принцип честности дуэлей, не мог взять в толк, почему же убийц так просто отпустили. Вот с той поры оршанский князь и стал думать о том, что хорошо бы не оглядываться постоянно на поляков — а как там у них… Теперь эта мечта осуществлялась. Но… Кмитич почему-то вновь чувствовал себя неловко. «Свой литовский король и полная независимость от Польши — дело нужное, — думал он, — не так, не в таких условиях… Получается, что мы бросаем друг друга в самую трудную минуту, не сообща, а порознь сражаемся каждый со своим врагом!» Нынешняя ситуация с Унией так же возмущала Кмитича, как и тот нечестный поединок на улицах Кракова… Почему? Почему, несмотря на кривую улыбку, тревожно бегают глаза у Гонсевского? Почему нет никого от Хмельницкого? Черт с ним, с Яном Казимиром, но перед глазами Кмитича стояли лица других поляков: Козловского, Мадакаского, плечом к плечу с которыми он бился в Смоленске, тех, кто погиб там, защищая этот не такой уж и родной
для них город… В чем они-то виноваты?
        Странное было ощущение: словно с его любимого дуба Дива кто-то срезал огромную ветвь, самую большую и раскидистую, и она с шумом рухнула в траву на глазах Кмитича. Умом Кмитич понимал, что Польша сама находится во власти рока, которому не в силах противостоять, что король Польши уже практически не король, но душа все равно была не на месте. «Ничего, все будет хорошо. Вот разобьем царя — и все будет как раньше», — успокаивал сам себя Кмитич.
        Впрочем, вечер закончился для Кмитича на приятной, несколько оригинальной ноте — в хоромах пани Биллевич, первой красавицы в Кейданах, Россиенах, Полоцке, а теперь и в Вильне. Высокая, длинноногая, с тонкой упругой шеей, осиной талией, красивым лицом с удивительно правильными чертами, Александра Биллевич казалась созданной для позирования перед мольбертом художника. «Не девка, а статуя», — шептались придворные дамы, вероятно, намекая, что за красотой пани Биллевич нет ничего. Но то была неправда. Эта двадцатилетняя девушка притягивала мужчин не столько своей красотой, сколько абсолютно нестандартным поведением — независимым, раскованным и по-мужски решительным. Рано став сиротой, Александра привыкла во всем брать инициативу в свои руки, и это закалило ее в борьбе за собственное место под солнцем, не очень баловавшим род Биллевичей в последние годы. К тому же оршанский полковник находил молодую представительницу Биллевичей чертовски привлекательной: большие карие глаза, чистые белки с голубоватым отливом, белая кожа лица, обрамленная боковыми локонами. Сами волосы цвета черного кофе, мелко
закрученные, были подняты вверх и закреплены шпильками («Прическа как у Иоанны!» — отметил Кмитич). Ее чувственные губы и прямой носик с едва заметной благородной горбинкой у основания просто пленили Кмитича.
        Да, это была не та кроткая красота, сразившая его в облике нежной и милой Иоанны Радзивилл. Это было нечто другое, новое, но ничем не уступавшее прежним представлениям полковника по части женской красоты. Ну а безупречное черно-красное платье, открывавшее наполовину ее небольшую округлую грудь, конечно же, не могло заставить Кмитича отказаться от приглашения на парадный полонез. Он не без улыбки бросил быстрый взгляд на смелое декольте девушки. Обычно светские дамы кокетливо прикрывали его тонкими кружевами. У пани Биллевич, напротив, не было никаких кружев, и основание ее упругого небольшого бюста было открыто.
        Вел все восемь пар сам Великий гетман, который до этого повеселил присутствующих своими не по его внушительным формам энергичными коленцами да финтами на полной Сморгонской кадрили, где танцуют не менее сорока пар. Кмитич не блистал в кадрили, а вот легкий парадный полонез, где ходи да приседай на одну ногу, он «танцевал» великолепно, держа на вытянутой руке ручку дамы.
        Кмитич поклонился Александре, Биллевич ответила низким реверансом — она глубоко присела, намного ниже, чем кто-либо из семи остальных дам, что не ускользнуло от внимательного Радзивилла. Гетман даже хитро подмигнул Кмитичу: мол, ого, ты ей нравишься, но полковник не заметил этого знака. Он смотрел в глаза своей эффектной и, похоже, решительной дамы, протягивая ей руку и еще не зная, кто же она такая. Пани Биллевич положила свою кисть на его, и Кмитич ощутил тепло ее пальцев — тонких, но сильных, с красивым маникюром на длинных: овальных ногтях. Пары пошли в променад по кругу в восемь тактов ритмичного торжественного полонеза. Только сейчас Кмитич рассмотрел, что распашная юбка пани Биллевич имеет сзади длинный шлейф. Это был знак родовитости данной особы, и полковник стал гадать, кто же его партнерша по танцу.
        - Так вот вы какой, знаменитый пан Кмитич! — улыбнулась Александра, бросив на оршанского князя заинтересованный взгляд.
        - И чем же я так знаменит? — несколько удивился полковник. — И какой же я «такой?».
        - Да про вас тут говорят поболе, чем даже про пана Богуслава Радзивилла. Видимо, слуцкий князь уже поднадоел, а вы человек в свете новый.
        - Я не светский лев, увы, — немного смутился Кмитич, надеясь, однако, что со своими красными бантами в длинных волосах и в модных туфлях на красном каблуке он выглядит именно так. Однако он почему-то улыбнулся навстречу изучающему взгляду больших карих глаз под черными тонкими бровями.
        - А вас зовут…
        - Называйте меня Алеся. Алеся Биллевич.
        - Из рода Биллевичей? Тех самых, что ведут свое древо от князя Миндовга?
        - Биллевичи не ведут свое древо от князя Миндовга, — возразила пани, — мы раньше Миндовга переехали из Порусья и Поморья на Неман. Вместе с Рускевичами.
        - Ого, — улыбнулся Кмитич, — прусский род! Вы из Россией, я полагаю?
        - Так.
        - А я там ни разу не был. Что там интересного кроме того, что славится ваш жмайтский сыр?
        - Ничего, — улыбнулась Биллевич, не имея возможности взглянуть на Кмитича, — маленький город. Синагога, пара храмов лютеранских да православная церковь. Маентки мои не очень завидные, пан Самуэль. От Юрбурга до Таурогена — сплошные леса. Ах, да! Сыр, как Вы заметили, наш Юрбургский славен не меньше голландского! И белый сыр, и желтый. Что еще? У нас много янтаря. И в форме капель, и ниток, и лепешек… На все вкусы!
        - Видите, какой богатый ваш край! — улыбнулся Кмитич, глядя прямо перед собой. — А я по сравнению с вами вообще нищий! Все мои маентки в Орше, Менске и Гродне захватил царь…
        Пройдя променад, они повернулись лицом друг к другу. «Какое у нее правильное овальной формы личико!» — подумал Кмитич, обратив внимание на отсутствие обильной косметики, вопреки моде — лишь слегка подведены глаза. А губы… губы, кажется, не подкрашены вовсе. Остальные пары в это время проходили по колонне, останавливаясь такт за тактом. Далее шел восьмитактовый расход, после которого Кмитич и Александра улыбнулись друг другу так, будто прошло не восемь музыкальных тактов, а восемь дней разлуки любящих сердец. Ее лучезарная улыбка, открытая и ясная, не в пример другим светским дамам, обнажила еще одно ее достоинство — белые ровные зубы.
        - Я хочу написать о вас верш, — шепнула Алеся, — я пишу и уже печаталась в Полоцке. Хотела посвятить верш погибшему жениху, но… Именно вы меня вдохновили, пан Самуэль. Ходят легенды, что пан Кмитич — это сущий дьявол. Это так? В чем вы дьявол, пан полковник?
        - Наверное, я чуть-чуть язычник, — улыбнулся ей Кмитич, — и дружу с чертом. Если снять с меня туфлю, то там… копыто!
        - А куда вы прячете хвост? — улыбнулась партнерша Кмитича.
        - Хвост? А, хвост! Зачем мне хвост? Хвосты сейчас у чертей не в моде.
        Девушка фыркнула, но тут же вернула серьезное выражение на лицо. Теперь смеялись только глаза. Кмитич заметил, что когда Алеся улыбается — она само воплощение веселья и почти детской радости, но может сделать серьезное лицо — даже королева позавидует такому надменному выражению.
        Они опустили руки, кавалеры сделали выпад на правую ногу, дамы стали обходить их по часовой стрелке.
        - Дьявол… Это так враги говорят обо мне, — обронил Кмитич, вращая головой вслед круговому движению Александры. Девушка смотрела прямо в глаза Кмитича, словно его взгляд не давал ей оступиться и упасть.
        - Я ведь их изрядно поколотил пару раз, — улыбнулся Кмитич. Алеся пошла на последний такт, — вот, недавно под Двинском славная была сеча. Московцы после этого ушли из-под города. Увы, это не всегда заканчивается победой. Так ваш жених погиб? Сочувствую.
        - Да, погиб, под Полоцком. Его тела даже не нашли. Вроде как пропал без вести. Никогда не думала, что этот тучный сорокалетний мужчина, стеснительный и неуклюжий, окажется таким смельчаком. Он со своей хоругвией бросился на в три раза превосходящие силы врага и даже зарубил конного стрельца. Я его явно недооценивала, считая увальнем, — пани Биллевич вздохнула и опустила голову, часто заморгав длинными черными ресницами, — вы хотите спросить, любила ли я его? Он мне был приятен, не отрицаю, но не более. Увы, мы, молодые знатные девушки, так несамостоятельны в выборе женихов!
        - О, это мне так знакомо! А что, у Биллевичей не все складно идет, раз ваш выбор не был добровольным?
        Алеся не ответила, так как здесь на первый такт пары первой линии делали легкий поклон залу.
        - Наш род старый и сейчас переживает не лучшие времена, — вздохнула Алеся, — война с Хмельницким нас разорила. Да и эта тоже. Упадок и запустенье — наверное, не зря наш родовой герб — «Могила». А тут, на балу в Витебске, Павел Сапега, милый пан, как отец, заботящийся обо мне, пригласил меня на полонез. Потом к нам подошел еще один полоцкий шляхтич, пан Тележников, и Сапега представил мне его. Тележникову я очень понравилась, он был вдовец. Мне Тележников, впрочем, тогда тоже приглянулся.
        - У Сапеги, надо заметить, — перебил Кмитич Алесю, — жены мрут как мухи. Пробачте, пани, за сравнение. Он, наверное, уже раз пятый женат.
        - Третий.
        - Надо же! Значит, трижды брак не заключал. Поговаривают, что в его Голыпанском замке в стене замурована его слишком навязчивая любовница, пытавшаяся его женить на себе.
        - Вы-то сами в эту чушь верите? — иронично усмехнулась Алеся.
        - Раньше не верил. А теперь… Ведь его первая жена, вдова Дмитрия Халевского, умерла в год их свадьбы. А старшая дочь от второго брака уже ушла в монашки. Не странно ли? — Кмитич осекся. «Я, наверное, сейчас выгляжу, как светская баба-сплетница», — подумал он, краснея.
        - Ну, вот, так я и познакомилась с Тележниковым, — вернулась к своей теме Алеся, давая понять, что не хочет обсуждать Сапегу и прощает Кмитичу его пассаж в адрес витебского воеводы, — он вскоре предложил мне руку. Родственники настояли, чтобы я согласилась, говорили, не хорохорься, мы же пусть и знатные, но бедные.
        - Но, дзякуй Богу, пока свободные! — парировал Кмитич. При этом пары уже выстраивались в круг по восьмиугольнику, чтобы перейти к шену. На последний счет Кмитич довернул Алесю для шена.
        - Дедушка, кейдановский князь, — продолжала пани Биллевич, — оставил мне, сироте, все свое несколько запущенное россиенское поместье и долги. Я бы одна не справилась ни с тем, ни с другим. Вот тут меня и сосватали в Полоцк, к пану Тележникову. Он мне понравился: вдовец, добрый, внимательный и, главное, не жадный. Остальные же только на замок да на поместье и засматривались. А этот — нет. Увы… погиб. Но, видимо, так угодно Богу — забрать к себе лучших из нас.
        Пошел шен, восемь тактов. Но Кмитич, видимо, чтобы отвлечь Алесю от грустных мыслей, стал тихо напевать ей:
        Я цяцерку пасу, да ух, я!
        На паповым лугу, да ух, я!
        А цяцерка пад мост, да ух, я!
        Биллевич почти по-детски хихикнула:
        - А это что такое?
        - Танец «Тетерка», — кавалеры обводили дам вокруг себя, и это же делал Кмитич, — «Тетерка» куда как веселей, чем полонез. Там нужно через ворота пробегать, девушку догонять да в конец ряда становиться. У нас в Орше такой часто танцуют. Точнее… танцевали, — вздохнул Кмитич, представляя, что же сейчас творится в его родном городе.
        - Нет, вы и в самом деле необычный человек, — улыбнулась Алеся…
        Глава 24
        АЛЕСЯ
        Александра наполнила темно-красным токаем два бокала и поднесла один Кмитичу:
        - Так выпьем же за то, что мы уже шведы! — улыбнулась она.
        - О! — засмеялся Кмитич. — Это так! Хотя будет еще один акт подписания Унии. Но это уже формальность.
        И они пригубили кубки. После бала Кмитич ужасно хотел пить и осушил свой бокал разом.
        - Еще? — хитро улыбнулась Алеся.
        - Ну, если за то, чтобы остаться литвинами, то не откажусь. Хватит и того, что московиты нас поляками все время называют. А Михалон Литвин утверждал, что мы вообще италийцы.
        Алеся, улыбаясь на все свои белые, как снег, зубы, наполнила бокал Кмитича до краев и подлила себе:
        - Читали этого сумасшедшего Михалона Литвина? Хотя на самом деле его звали Вацлав Ян Агриппа! И никакой он был не литвин!
        - Скорее всего, — усмехнулся Кмитич. — У меня в библиотеке была его книга. Странная. А если совсем честно, то бред полный. Словно чужеземец какой-то писал. Я, по крайней мере, мало что понял. У Литвина этого странная логика. Он предлагает называть нас, литвинов, италийцами, а истинные литвины для него — это вообще жмайты! Почему? Потому что мы якобы вышли из Римской империи и высадились-де там, где сейчас Жмайтия! Только вот почему жмайты лишь сто лет назад своей письменностью обзавелись? Почему же мы и жмайты выглядим по-другому, не как итальянцы? Почему же поляки себя не называют италийцами?! Они ведь тоже бывшая часть Римской империи, как и французы, саксонцы, швейцарцы, англичане! Почему они все остаются самими собой, например, чехи хотят быть чехами, а мы придумываем какие-то нелепости?
        - Это все — заказ польского короля, мой милый пан Кмитич! — горько усмехнулась Алеся. — Короли Польши со времен Витовта все время что-то сочиняют, чтобы ослабить нашу страну, наше самосознание. Ведь посеяв смуту в таких простых вещах, как вера народа или его самоопределение, так будет легко его сделать управляемой толпой и с легкостью полонизировать.
        - Прошу пробачення, пани, — перебил девушку Кмитич, — не надо малевать поляков такими уж страшными бестиями. Нет этого. В Речи Посполитой, скорее, халатность и развал в умах нашей же шляхты царит, а не тайный заговор против Литвы. Так, развал в наших собственных головах. Тут, Алеся, другое. Сто лет назад Жмайтия, обзаведясь собственной письменностью, решительно порвав с язычеством, решила, видимо, выйти из периферии Литвы, перестать быть диким закутком, и вот жмайтские литвины, чтобы поднять свой статус, стали сочинять некое великое прошлое на голом месте.
        - Может, вы и правы, — кивнула Алеся, — только если бы этот Михалон был в самом деле ученым литвином из Жмайтии, он бы первым делом обратился к нам, к Биллевичам, самому знатному и древнему жмайтскому шляхетскому роду, ибо наши семьи — самые древние русские роды, и наши родословные — и есть летопись литвинов. Мы ведем наше древо от девятого века. И уж кто как не мы знает, как все было. Наши предки еще с датским конунгом Рюриком Людбрандссоном прибыли в эти края диких балтов и финнов. От Рюрика отделилась большая часть дружины Оскольда и Дюра, которая захватила Киев, а Рюрик в 864 году вернулся в Данию, на свой родной остров Рюген, в Поморье и Лютву, чтобы собрать новое войско. Тогда-то к нему и примкнули наши предки. Правда, наша фамилия тогда звучала как Белов.
        - Так значит, это ваши родственники — прусские Беловы и Бюловы? Или как их там правильней? Фон Белофф!
        - Так, — кивцула девушка и села, — мы, как ныне Володыевские, раскололись на два лагеря. Одни остались у немцев, другие переехали в новую Литву, оставив старую в Поморье, что ныне немцы так коряво кличут Помераньем.
        - Уж кого не пойму, так это. Володыевских, — покачал головой Кмитич, — ну, католик пан Юрий Володыевский. Но ведь Подолье — его родина! И если Подолье воюет с Короной польской, то меня никакая вера бы не остановила, и воевал бы я за родину! При всем уважении к королю!
        - Увы, — пожала голыми гладкими плечами пани Алеся, — кому-то честь шляхетская перед королем важней, чем родина.
        - Значит, вы еще с Рюриком приехали сюда? — вернулся к родословной Биллевичей Кмитич.
        - Так, но не совсем. Те самые древние Беловы построили Изборск и сели там, а позже Плесков.
        - Псков! Так вот почему они так все время в наш союз рвались!
        - Но вторая волна переселения была уже значительно больше. Когда более четырехсот лет назад не стало житья от крестоносцев по всему морю Варяжскому, в Поморье, Лютве и на Рюгене, то Биллевичи из Лютвы, а Рускевичи из Рюгена вновь переехали сюда — но уже не на пустое место, а к родне. Увы, места в Псковском государстве для них было мало, ибо только с одной Лютвы приехало более 70 000 человек, да еще и 20 000 с Рюгена. Вот тогда-то они и построили Новогородок, а позже, когда сил оказалось мало, пригласили из Померании прусского князя Миндовга с войском. Приехали новые переселенцы. Народ прибывал и прибывал. Нужно было войско. Вот тогда Миндовг и пригодился со своей дружиной и основал новое княжество литовское, став нашим первым королем, но только в этих землях. Так что не говорите больше, что мы ведем свой род от Миндовга. Куда Миндовгу до нас! И вот когда Биллевичи оказались в Жмайтии, потомков римлян они там не встретили. Люди в Жмайтии жили бедно, даже дико, в шкурах ходили и ночевали на деревьях. Те, что побогаче, строили крепости и укрывались там, но все равно латинской письменности не знали,
пользовались рунами и даже гончарного круга не имели. Молились совсем другим языческим богам и духам природы. Так что этот Михалон Литвин, а правильней называть его настоящим именем — Вацлав Ян Агриппа, специально все наплел! Зачем это надо было королю, вы спрашиваете? Чтобы отделить от нас Жмайтию, вотчину Биллевичей, чтобы разбить русский союз на несколько частей. Что и было сделано при подписании Люблинской унии. Русских Укрании, Подолья и Волыни просто отрезали от Литвы, ввергнув в руки польской шляхты! Что писал могилевчанин Томаш Иевлевич в «Лабиринте»? Катастрофа русского народа! Вот как он воспринял Речь Посполитую!
        Кмитич усмехнулся. Его поразила осведомленность и начитанность этой молодой девушки. Похоже, она знала все на свете и в политике разбиралась не хуже гетмана.
        - Так зачем же мы сами добивались подписания той Унии? Ведь поляки долго думали…
        - Не знаю! — всплеснула руками пани Биллевич. — Это дурь нашей шляхты, которую сейчас и пытается исправить пан гетман. Вот почему я никогда не хотела быть католичкой. Лучше поменять королевство, если уж мы своего короля не хотим провозгласить! В Швеции, по крайней мере, никто никого так не угнетает, как здесь. У нас же поляки хотят, чтобы поляками стали абсолютно все: и мы, и жмайты.
        - Все равно в книгах этого Литвина я почему-то не вижу замысла польского короля против Литвы, — улыбнулся Кмитич, — это, скорее, замысел жмайтской шляхты выглядеть благородней, чем есть. Я вот только одного не пойму, почему они не хотят гордиться своим северным происхождением? Почему этим гордятся голландцы, шведы, датчане, мы, а жмайтской шляхте подавай римские корни? Я, к примеру, горд, что зачинателем нашего рода, по словам моего деда, был лют Вуй или лютич Вуятич — как угодно. Наши предки римлян громили, были сильней их…
        Кмитич сразу вспомнил Чернобыльский замок деда Филона Кмита и угрюмую, сырую и полутемную галерею с портретами предков. Портреты пугали юного Самуэля. Они, словно мертвецы, смотрели на мальчика своими искаженными, будто бы раздавленными асимметричными лицами. С тех пор Кмитич и не любил литвинских мастаков, хотя ему и объясняли что-то про сарматский стиль написания таких портретов.
        На одном таком семейном портрете Кмитич почти с ужасом рассматривал человека с длинными рыжими усами, диким взглядом непропорционального лица, с не то собачьей, не то волчьей серо-рыжеватой маской на голове. В руках этот человек держал копье и щит, за спиной у него был лук со стрелами.
        Одет этот предок был в шкуру, а фоном портрету служил черный силуэт ели с паутинкой мелких трещинок краски. Судя по всему, портрет был старый, не менее ста лет, ибо местами кусочки краски отвалились, оголяя серый холст. Либо техника картины оставляла желать лучшего… У ног человека на портрете притаилось какое-то серо-коричневое существо — собака или, скорее всего, ручной волк. Трудно было определить. Глаза существа светились в темноте двумя мутными желтыми пятнами, а в верхнем углу картины из-за темно-серого облака на темно-фиолетовом небе чуть торчал желтый серп месяца.
        Картина была мрачной, страшной и пугала мальчика, но дед однажды специально подвел Самуэля к ней. «Гэта наш продак Вуй, што значыць воін, бо люцічы вылі, як ваўкі, калі ішлі на ворага, — рассказывал хриплым тихим голосом дед Филон, — лютичи превращались в волков, видели в темноте, ходили, как волки, рычали, как волки, выли, пугая до смерти врага. Это был сильный клан вуев, наших предков. Их также волколаками кликали. Никто не мог их одолеть. Их даже злые духи боялись, и в новогоднюю ночь лютичи отгоняли этих духов от своих жилищ своими волчьими танцами у костра под звук барабанов и бубнов. Увы, то время кануло в Лету. Нет больше поклонников люта, но помнить их мы должны…»
        Больше юному Кмитичу ни про люта Вуя, ни про лютичей никто никогда не рассказывал. Бабушка, мама… Они ничего не знали о тех темных и страшных временах старины глубокой. Но воображение мальчика рисовало волшебный и таинственный мир его пращуров… Как хотел он узнать чуть больше о лютичах, своих далеких предках, о том, когда и где жил его прапрапрадед Вуятич и с кем он воевал…
        Страшный портрет притягивал Самуэля, хотя стоять и смотреть или даже подходить к нему мальчик по-прежнему боялся. Вероятно, портрет пугал не только его. Дед Филон признался, что резаный шрам, идущий по лицу портрета Вуя — это сабельный след от удара… отца Самуэля, когда тому было семнадцать лет. Пьян ли был отец или же так сильно возмущен дерзким и страшным взглядом Вуя? На то не отвечал ни дед Филон, ни сам отец Самуэля. И мальчик продолжал бояться портрета, бояться светящихся глаз черно-коричневой твари у ног в грубых кожаных сапогах, бояться колючих лап черной ели и какого-то страшного острого месяца, торчащего из облака, как торчит на картинах белый костяной рог из носа ужасного цмока[39 - Дракона (бел).].
        Кмитич в детстве боялся и самого Чернобыльского замка, и мрачной сырой галереи с потрескавшимися портретами. Да и самого нелюдимого деда Филона он слегка побаивался, хотя дед, похоже, проявлял к внуку особую симпатию. Самуэля тоже тянуло к деду. Страх, который он испытывал в замке Кмита, был неким мистическим трепетом перед тайной, которая, как казалось Самуэлю, скрывает что-то важное и волшебное о нем самом… Поэтому и замок, и дед манили, притягивали, словно обещая открыть эту тайну. А тайн у деда Филона было предостаточно. Его собственная жена, бабушка Самуэля, вообще полагала в молодости, что ее суженый — возможно… волколак. Оборотень. В семье ходила история о том, как дедушка с бабушкой познакомились, и эта история была похожа на легенду, но вряд ли бабушка стала бы придумывать такое…
        Бабушке тогда было пятнадцать лет. Она, красивая деревенская девушка Олеся, собирала землянику в лесу вместе с подругами. Вот она вышла на большую поляну с пышными кустами шиповника. Девушка присела под одним из кустов, заметив россыпи красной земляники в траве, и вдруг… услышала какое-то злобное урчание и подняла голову. На нее смотрел огромный волк, оскалив клыки. Олеся в ужасе медленно поднялась с корточек, озирнулась в поисках помощи. И вновь вздрогнула. Прямо за ней стоял рослый красивый юноша в панском одеянии с саблей на боку. Он беспечно улыбался, словно находясь на ярмарке, а не перед диким волком, и произнес: «Не хвалюйся, чараўніца, ваўка няма ужо». Олеся оглянулась вновь на зверя, а того и след простыл. Исчез, словно в землю провалился, хотя если бы волк убежал, то девушка могла бы это увидеть — поляна была большая. А так даже ветка не хрустнула, травинка не шелохнулась. «Тут толькі што воўк быў», — растерянно произнесла она, удивленно глядя на юношу. «Ён уцёк», — очень просто сказал панич, продолжая загадочно улыбаться, словно и не было никакой опасности.
        Этот таинственный спаситель оказался оршанским хорунжием Филоном Кмитом. И пусть с тех пор несколько замкнутый и неразговорчивый Филон никак не проявлял своей загадочной натуры, бабушка была уверена, что вышла замуж за волколака. Любовь оказалась сильнее таинственных чар. Сам дед тот странный момент их знакомства никогда не вспоминал, да и бабушка боялась у него спросить, откуда он тогда в том лесу вдруг объявился и куда сгинул волк. Вот и стала она подозревать, что волком мог быть сам Филон.
        Кмитич глубоко вздохнул и выдохнул, стараясь вернуться в настоящее. Даже теперь, когда он вспоминал деда Филона, его темный и вечно сырой замок, дикий взгляд страшного человека на портрете в длинной галерее, по его спине пробегали мурашки.
        Алеся запальчиво говорила что-то.
        - Пробачте? — переспросил Кмитич, рассеянно взглянув на нее.
        - Я говорю, что, конечно же, я не хочу быть непременно шведкой или итальянкой, — продолжала пани Биллевич, — я шутила, конечно. Я литвинка и горжусь этим! Но мне кажется, что лишь под короной Карла Густава мы можем остаться литвинами. И это нужно было сделать намного раньше! Посмотрите! Когти московитских медведей раздирают нашу страну на части! Горят города и вески, и враг уже бряцает оружием у стен Вильны! Нужно и нам с оружием в руках защищаться, а у нас вместо этого идут споры, оставаться ли на тонущем корабле польского короля или же пересаживаться на новый шведский… Когда корабль тонет, то с него бегут не только крысы, но и моряки, и даже сам капитан! О чем тут можно спорить?
        - Спорить тут и вправду не о чем, — подытожил Кмитич, — хотя для меня не все так просто и однозначно. Мне жаль тех поляков, с кем я плечом к плечу воевал в Смоленске, плечом к плечу защищал город от агрессоров. Они воевали и умирали за Речь Посполитую в далеком для них Смоленске, на нашей литовской земле. Один из них умер прямо у меня на руках…
        - Полноте, пан Кмитич, — Алеся встала и положила руку ему на плечо, — это все так, но… никогда не угодишь абсолютно каждому. Нет и никогда не будет такого договора, чтобы абсолютно все были довольны. Никто не предает поляков, геройски погибших. Но Княжество спасать надо, и тут не до соседей. Когда ваш дом горит, вы же не меркуете, как ваш хороший сосед сейчас себя чувствует? Вы спасаете свое добро и спасаетесь сам!
        - И это верно, пани… А что добрый к вам Сапега советует?
        - Кажется, вы его не жалуете?
        - Дело в том, что осторожность этого пана мне бы понравилась, если бы дело не шло о войне. Ни гетман, ни я не знаем, где носило Сапегу первые пять месяцев войны. Он и сейчас не обозначает своей позиции по поводу Унии. Не протестует, не приветствует.
        - Так, — грустно кивнула Алеся, — мне кажется, что Ян Павел в большой растерянности. Он, как вы справедливо заметили, всегда был очень осторожен.
        - Поймите, пани, я ничего не хочу дурного сказать про вашего хорошего друга Сапегу, но как можно, к примеру, осторожно лететь в галоп в атаку? Как можно осторожно влюбиться или осторожно бить врага саблей? Как можно сидеть и думать на войне, когда дорога каждая минута?
        Алеся хотела что-то ответить, но, видимо, не нашлась. Она лишь вздохнула, повернулась резко к Кмитичу и предложила:
        - Хотите, я вам кое-что почитаю из моих вершей?
        - Хочу, — улыбнулся Кмитич…
        Алеся что-то читала из своих стихов Кмитичу, но потом бросила лист на стол, быстро приблизилась к нему и решительно посмотрела в его глаза:
        - Поколотите меня, как своего врага. Как под Двинском! — молодая женщина пристально смотрела на Кмитича. — Ударьте меня. Ладонью по лицу. Ну же! Пожалуйста! Хочу почувствовать нашу силу.
        Кмитич остолбенел. Впервые он по-настоящему оробел в присутствии дамы. Оршанский князь вдруг вспомнил анекдотичный случай про то, как поляк забил до смерти от любви московитянку-жену. «Неужто и эта такова?» — пронеслась в голове мысль…
        - Чего же вы ждете, пан полковник? — на него в упор смотрела пара выразительных карих глаз, словно заколдовывая.
        Кмитич слегка ударил пани Биллевич ладонью по белой упругой щеке. Чуть-чуть… Ее длинные ресницы еле заметно дрогнули, но девушка продолжала в упор смотреть на полковника своими расширенными черными зрачками.
        - Сильней, пан дьявол! Бейте, не бойтесь! Мне это очень нужно.
        «Нет, она, конечно, не из тех, кто считает, что тот, кто бьет, больше любит, — сообразил полковник, — это ее возбуждает. Не иначе. Или же тут дело вообще в чем-то другом».
        Он дал ей пощечину. Чуть сильней, чем первую.
        - Теперь по второй щеке! Бейте, князь! Мне нужно почувствовать вашу силу, чтобы верш получился настоящим! Я хочу оказаться на месте ваших врагов и прочувствовать ваши удары!
        Кмитич отвесил ей три сочных, но все-таки осторожных пощечины, внимательно наблюдая, как затягивает туманом ее темные очи, а щеки розовеют, словно налившиеся соком августовские яблоки.
        - Дзякуй, Самуль, — сказала она, но уже совсем другим тоном, нежным, зовущим…
        Кмитич хотел Александру. Хотел ее всем сердцем, всеми мыслями и душой. Подчиняясь ее игре, он страстно впился в ее губы, стал грубо и быстро снимать с нее верхнее платье, что светские дамы называли «скромницей», затем среднюю «шалунью».. Пани Биллевич целовалась жадно, припадая к губам Кмитича, как к кувшину с водой после дневного перехода через пустыню. Она словно пила его губы, сладострастно постанывая, с широко открытыми тазами… Кмитич с ужасом думал, как сейчас начнет развязывать китовый ус, которым обычно женщины стягивают лиф платья, отчего все дамы всегда чуть наклонены вперед, что, тем не менее, выглядит весьма соблазнительно. Но завязки оказались простыми — ни китового уса, ни корсета, а Алеся не просто ждала, когда Кмитич развяжет их, но и активно помогала… Ее талия была тонкой сама по себе, без корсета! Пани Биллевич вновь застонала, когда Кмитич окончательно сорвал нижнее платье «секретницу», безвольной шуршащей массой упавшее к основанию ее длинных стройных ног в бархатных туфлях на французском высоком выгнутом каблучке и с узким тонким носком. В этих туфельках ее ноги выглядели
особенно стройными и притягательными. Руки Кмитича опустились на ягодицы девушки, на редкость правильной круглой формы.
        - Их тоже бейте! — почти приказала пани Биллевич. Кмитич повиновался и звонко шлепнул ее, наклонившись губами к затвердевшим розовым соскам девушки.
        Он толкнул пани Биллевич прямо на постель, рядом с которой они уже стояли. Александра упала на спину, согнув в коленях ноги в так и не сброшенных бархатных туфлях и, приподнявшись на локтях, наблюдала все так же пристально, как Кмитич лихорадочно снимает свои красно-белые одежды. «Плевать на все! — думал Кмитич, наваливаясь всем телом на девушку. — Завтра может и не быть». Теперь он не бил Алесю, осыпая ее лицо поцелуями, он и не смог бы уже бить ее, даже играя. Но она и не просила больше…

* * *
        - Завтра уезжай из Вильны, — говорил Кмитич, поглаживая кончиками пальцев ее волосы цвета кофе. Девушка лежала нагой, положив голову ему на грудь. Широкую, хорошо вылепленную грудь, и слушала, как бьется его сердце.
        - Почему завтра? — тихо спросила Алеся.
        - Потому что послезавтра в Вильно может войти царь. Завтра мы выдвигаемся к нему навстречу, но в победе сомневаются абсолютно все. Я же уверен в том, что нам ничего не удастся сделать. Еще никогда тонким ножом не получалось спилить толстый дуб. Никогда двадцать даже самых опытных солдат с лучшим оружием не смогут одолеть толпу в десять тысяч неопытных даже безоружных мужиков. Не получится и у нас. Слушай, — Кмитич серьезно посмотрел на девушку, — а зачем ты меня просила бить тебя? Ведь ты это сделала не просто так?
        - Нет, не просто так, — она, виновато улыбнувшись, бросила на Кмитича чарующий его взгляд, — я так боялась, что ты просто уйдешь, погруженный в свои думы и проблемы. Ведь в наш просвещенный век люди настолько целеустремленны и прагматичны, что… что занятие любовью считают пустой тратой семени. Врачи на полном серьезе советуют кастрировать тех, кто занимается онанизмом.
        Кмитич покраснел. Ему стало жутко неловко. Он еще ни разу так запросто не обсуждал такие деликатные темы ни с одной девушкой. Но пани Биллевич, похоже, была лишена всех комплексов на этот счет.
        - Что-то я такого не слышал, — Кмитич смущенно потупился, — по поводу врачей.
        - А я читала.
        - Пишут всякую ерунду, — усмехнулся Кмитич, — для меня любовь, какой она была сто лет назад, таковая и ныне есть. Вы, девушки, слишком верите всяким авторитетным и властным людям, которые болтают невесть что, как простые базарные торговки. Врачи… врачи и ученые из их числа. Еще одни Михалоны Литвины. Ну, а бить-то зачем тебя?
        - Я подумала, что это тебя возбудит. Люди говорят, что ты любишь насилие, потому и врагов своих так беспощадно убиваешь.
        - Чушь, — Кмитич уже не улыбался. — Что же это такое?! Болтают обо мне черт знает что! Неужели я такой уж знаменитый человек, что ко мне столько внимания? Неужели я такой уж беспощадный, что нужно об этом говорить?
        - Нет, ты не такой, каким тебя расписывают.
        - Из меня чистого черта делают разные болтуны! Беспощадный… Разве можно идти с обнаженной саблей в атаку и щадить при этом своих врагов?!
        - А что ты чувствуешь к своим врагам, когда идешь на них? — глаза Алеси уставились на Кмитича.
        - Что чувствую? Ненавижу! Готов в порошок стереть! Но как же иначе?! А вот после боя я совершенно не питаю к пленным никакой ненависти. Даже где-то сочувствую им. Я против пыток и казней военнопленных. Солдата нужно убивать на поле боя, а в плену он пленный, и с ним нужно обращаться соответственно благородным законам войны и чести дворянина. Однажды в Смоленске я видел, как наш ратник разломал испеченный для него женой лаваш и поделился с двумя пленными московскими пехотинцами. Я еще подумал, что пусть этого ратника сбережет Матерь Божья. Мы все такими должны быть, но… не сейчас. К сожалению, московиты не из такого теста люди, как мы. Они нас ненавидят. Я видел, что они сотворили в Орше, в Несвиже… И не ясно, за что они нас так. Может, за то, что мы лучше их живем? И тут вот что выходит: мы должны так же с ними воевать, как и они с нами. Иначе проиграем. Я одно понял на этой войне — мы очень разные. Встретились два мира, и тут не до расшаркиваний, не до благородства. Нужно рвать врага в клочья, чтобы он нас боялся, как боится диких зверей человек, затерявшийся в дремучем бору. Нужно превращать
Литву в этот самый дремучий бор, где из-за каждого куста, из-за каждого дерева на тебя может выскочить дикий вепрь с острыми клыками, зубастый волк, свирепый медведь, вот только нам самим и нужно становится этими зверьми.
        - И вот с таким воином как ты, мы обречены? Сдадим Вильну врагу? — Алеся почти в упор приблизила свое лицо к его глазам. Кмитич погладил ее порозовевшую щеку, поцеловал в губы, в шаза:
        - Увы, Алеся, один я в поле не воин. Тем более что полевой гетман не подчиняется напрямую великому гетману. Вот и сейчас: Радзивилл хочет дать врагам бой перед Вильной, говорит, стены не обновлялись несколько десятков лет и город не готов к обороне. Жаромский из-за стен выходить не собирается, а Гонсевский вообще уходит к Зеленому мосту.
        - А шведы? — девушка испуганно приподняла голову, глядя в глаза Кмитичу. — Мы же заключили с ними союз!
        - Заключили. Но где их армия? Она в Польше. Де ла Гарды имеет при себе лишь маленький отряд личной охраны. Тут и Сапеги нет. Хитрец опять ретировался. Михала нет. Под Ошмянами казаками Золотаренко разбит ротмистр Глебович. А Гонсевский с гетманом спорят, как лучше обороняться. Похоже, что и Гонсевского не будет с Радзивиллом, если они не договорятся. Посполитое рушение кое-как собралось. Но что за рушение?! Две тысячи восемьсот человек! Из Лидского повета пришли сто гусар и сто казаков легкой кавалерии. Смех, да и только! Капля в море! И такая картина везде.
        - Неужели?
        - Так, пани Алеся. Бегите из города. Вот когда царская тирания лучше нашей сопливой демократии! Там царь сказал: идем на Вильну — и все идут. И кто хочет, и кто не хочет. А у нас каждый сам себе командир, а в итоге нет сплоченной армии…
        Пани Биллевич уже сидела на коленях и с испугом смотрела на Кмитича, абсолютно не смущаясь своей наготы, в отличие от всех предыдущих девушек Кмитича, и даже его жены.
        - И это говорит пан Кмитич? — усмехнулась Алеся. — Тот, который всегда побеждает и всегда выходит невредимым из любой битвы?
        - Не делайте из меня римлянина, ясновельможная пани, как делал из нас этот Михал он Литвин! — Кмитич тоже сел, стараясь не смотреть на нее. — Я же ведь не дьявол, а человек! Видели бы вы, пани, как мы с гетманом один раз тикали под Шепелевичами! Нет непобедимого пана Кмитича! Это только глупые слухи да легенды!
        - Глупо говоришь сейчас ты! — серьезно смотрела на полковника Алеся. — Нет, ты в самом деле непобедим, ты разгромишь врагов и сейчас. Все у тебя получится. Не противься судьбе! Христос тебя выбрал, и ты сейчас владеешь ситуацией как никто. На тебе перст Божий! Жаль, что ты не гетман, но ты им будешь, если поверишь в свои силы!
        - Эти файные слова припасите, пани Алеся, для своего верша, — горько усмехнулся Кмитич. Он встал и начал медленно одеваться, — я очень рассчитывал на шведскую армию, на свою армию. Но нет ни первой, ни второй. А я не волшебник! Я просто полковник. Может быть, и удачливый, но не более. Без солдат я тоже ничего не могу поделать. Полковник — от слова полк. Мне нужен полк, а лучше много полков. Один в поле не воин.
        - Какой же вариант событий предлагаешь ты, Самуэль, если тебе не нравится тактика Радзивилла и Гонсевского?
        - Я бы просто уходил. Сохранил бы армию, сохранил бы Вильно, — говорил Кмитич, застегивая камзол, — переходил бы к той партизанской войне, которую вел под Несвижем, Миром и Городзеей. Там тоже стояли московиты, но они не могли назвать себя хозяевами. Мой отряд и отряд городзеевского пана Коржа, даже не знаю, кто он, громили по всей округе обозы и фуражистов московитян, делали налеты на сами города. В результате Хованский ушел из Несвижа. Так надо действовать и здесь.
        - И кто тебе мешает? Убеди гетмана!
        - Убедить гетмана? — Кмитич горько усмехнулся, поправляя свой красный камзол. — Он мой командир. Я могу только советовать. И похоже, пан Януш Радзивилл уже принял решение. Если и я его покину, то это будет уже чересчур. Если надо хотя бы символически оборонять Вильну, то я это буду делать. Мне тогда не будет стыдно перед самим собой.
        - Добре, пан Самуль, — Алеся вскочила на свои длинные стройные ноги, набрасывая халат, — так и делай, как тебе велит совесть! А я в Вильне останусь, останусь тебя ждать!
        - Не надо, — нахмурил брови Кмитич и взглянул в ее широко распахнутые ему навстречу глаза, — не надо, любая моя Алеся, уезжай в Кейданы, умоляю. В Жмайтии сейчас безопасней, там шведы. Там и увидимся вновь, коль Бог даст.
        - Побудь еще, не уходи так быстро! — Алеся взяла его за руку, умоляюще глядя в глаза.
        - Пробачь, — улыбнулся ей в ответ Кмитич и обернулся на огромные часы, стоящие в углу комнаты, — мне пора, меня ждут. Спешу на дуэль!
        - Что?! Ты будешь драться?! — в ужасе расширились глаза Алеси.
        - Не я. Богуслав. Я его секундант.
        - Матерь Божья! — Алеся аж перекрестилась. — Как он только успевает это делать?! И с кем? А вдруг его убьют?!
        - Неправильно спрашиваешь, — мягко улыбнулся Кмитич, — нужно говорить: «А вдруг он кого убьет!» Думаю, все обойдется легкой стычкой и максимум ранением пана Зайца, который полез на рожон. А может, удастся их уговорить не ломать комедию перед важной битвой. Думаю, все закончится извинениями.
        Кмитич что-то говорил еще, а сам думал: «Матка Боска. Я, кажется, влюбился. Как не вовремя!»
        Глава 25
        «ЛИТОВСКИЙ ВСАДНИК»
        В низко надвинутой на таза черной шляпе под мелким моросящим дождиком — редкое ненастье конца лета в Болонье — Вилли Дрозд шел в харчевню «Зеленая Луна» с тяжелым сердцем. Эта вторая встреча с литвинскими студентами не предвещала ему ничего доброго, если учесть, чем закончилась первая: полным провалом. Бразды правления всей сходки тогда взял в руки даже не он, а высокий статный Винцент Плевако, виленский парень, обучающийся на юриста в Майнце. Плевако, этот уверенный в себе голубоглазый красавец с кучерявой шевелюрой светло-русых волос, спокойно, хорошо поставленной речью говорил о том, что все задуманное Вилли — плохая идея.
        - Браты, — вещал будущий судья, — мы не военные, мы гражданские люди! Армии всех стран Европы состоят из профессиональных военных и наемников. Ну, соберем мы отряд добровольцев, чтобы противостоять московитам! И что? Нас надо учить стрелять, рубить, колоть, а некоторых — и ездить верхом. Что мы из себя представляем как солдаты? Пушечное мясо, спадары студенты! А тем временем Речь Посполитая при нашем короле Яне Казимире постоянно с кем-то воюет. То со шведами, то с турками, то с московитами, то с Русью Хмельницкого, то шляхетский рокош, то опять с Московией… Наш же долг перед родиной — это стать профессионалами своего дела, на которое мы сейчас и пытаемся выучиться. Мы должны быть истинными мастерами своей профессии, чтобы как раз всех этих войн и не было, чтобы ликвидировать все войны на свете! Я не хочу, чтобы мы были на фоне всех драматичных событий нашего непростого времени суетящимися фигурами авантюристов, про которых потом скажут: вон, туда же полезли! Пусть войной занимаются солдаты, а не мы. Я бы и рад помочь своей стране, я патриот, это так, но я точно знаю, что от моей помощи никому
не будет добра.
        Все бурно соглашались с Плевако. Возражал лишь мстиславец Альберт Заяц:
        - Верно, вроде бы, ты говоришь! Но это лишь потому, что до твоего города Вильны не дошли враги! А мой Мстиславль сейчас лежит в руинах, в лужах крови, и простые жители с оружием в руках уже предпринимали попытку отбить город от лотров!
        - Так! — поддерживал Зайца Дрозд. — В самом деле, браты мои любые, от войн в этом столетии можно уже и устать, ибо, как верно сказал Винцент, завоевались наши короли! Но, Винцент, ты говоришь не о настоящем моменте, который имеет место быть! Сейчас, о чем я и пытаюсь вам рассказать, ситуация очень необычная, сложная и страшная для нашего народа! Сейчас трагичная ситуация! Враг идет всем фронтом на Литву по всей границе: с юга — Хмельницкий, с запада и с севера — сам царь прет на нас с огромной силой. Азиатский тиран идет на лучшую республику в Европе. И ее, эту республику, все наши друзья так называемые бросили в беде! Швеция вступилась, но увлеклась войной с поляками! И дойдут ли шведы до реальной помощи, чтобы отбить наши города и села от супостата — нет никакой ясности! Литва уже потеряла Курск и Брянск, и эти города не думаю, что удастся вернуть когда-либо. Похожая участь ожидает и Смоленск — город уже захвачен. Захвачены Могилев и Полоцк. Я согласен, что нас пока мало и наш отряд ничего не решит, но нужен пример! Мы не можем делать вид, что ничего не происходит, когда родина по колено в
крови!
        Теперь и у Вилли Дрозда нашлись сторонники.
        - Верно говорит Вилли! — кричали они.
        И вновь за столом поднимался шум и гам. Молодые люди спорили, размахивали руками, доказывали что-то один другому, перебивали и даже вставляли крепкие непечатные словечки… Одни придерживались суждения Плевако, как Александр Сичко из Ковно, другие молчали, думали, а третьи полагали так же, как Альберт Заяц, который говорил Сичко следующее:
        - Ты, Алесь, думаешь, что до твоей Ковны на жмайтской границе московцы не дойдут? Надеешься, что там раньше шведы будут? А вот если не так все выйдет?
        - Мы лишь погибнем безо всякой пользы! — оправдывался Сичко. — Нас и в армию никто не возьмет! Мы сейчас воображаем, что только одни и думаем о судьбе нашей Батьковщины! На то великий гетман есть! Я слышал, вот, что в Несвиже москалям накостыляли. И Старый Быхов они взять не смогли. Значит, не все так уж и кепско!
        Вилли и Заяц настаивали на сборе отряда и отправке его на родину, тем более что поддержать начинание взялся сам Михал Радзивилл и обещал выслать денег.
        Но в конце концов разумная и стройная точка зрения Плевако всех убедила. Тем не менее, никто не стал полностью сбрасывать со счетов сложное положение в родной стране. Таким образом, решили пока что ничего не предпринимать, а подождать развития событий и встретиться через две недели.
        Все, кроме Вилли и Зайца, казалось, были довольны таким решением. Расходясь по домам, они даже исполнили любимый литвинскими студентами веселый гимн из репертуара студенческих вольных поэтов вагантов собственного перевода на литовско-русский язык:
        Ва французскай старане
        У чужым павеце
        Належіць вучыцца мне
        Ва Універсітэце!..
        - Хорошенькая у нас хоругвь получилась, — уже на улице говорил своему товарищу Альберт Заяц, — Дрозд да Заяц…
        Однако на этот раз все вышло с точностью до наоборот. Причем это «наоборот» закрутил все тот же Винцент Плевако. Сейчас красивое лицо этого виленца выглядело бледным и хмурым — все уже знали, что московский царь захватил Вильно и что заваленный трупами город горит. Пришедших в харчевню студентов было уже почти вдвое больше, чем две недели назад — двадцать шесть человек. Пришли даже три поляка, которые полагали, что смертельная опасность, куда большая, чем от шведов, грозит Польше от московского войска, которое они сравнивали с армией Батыя, напавшей на Польшу в 1241 году, когда от рук татар погиб польский король Генрих II в битве за Легницу. Поляки в волнении говорили друг другу:
        - Мы должны объединиться. Настоящая угроза не от шведов, но с востока исходит! Они вас захватят, а потом на нас переметнутся!
        В руках Плевако сжимал мятую газету «Avizo-Relation oder Zeitung», привезенную из Майнца. Встреча началась с того, что Плевако зачитал новости из этой газеты.
        - Послушайте, браты, что пишет Лазарус Кительман, брандербургский посол в Вильну к царю Московии! — дрожащим голосом объявил Винцент Плевако и начал медленно читать, на ходу переводя с немецкого: «Все города и вески сожжены. Кучами лежат трупы убитого местного населения. Также женщины и дети. Не похороненные лежат мертвые тела повсюду. Живых нигде не видно…»
        Далее газета сообщала, что виленских мастеров и ремесленников, а также молодых женщин хватают и отсылают в Московию, а старых женщин и детей бросают в огонь. Вильня горит, храмы разграблены, причем не только католические и протестантские, но и православные. За Вострой Брамой на Росах спалена православная церковь. «Московский царь ведет неслыханную доселе войну, — писала газета, — войну не по захвату городов и населения страны, но по полному уничтожению жителей с целью захвата одной лишь территории. Это настоящий Великий Потоп для Литовского княжества…» — голос Плевако дрогнул.
        Глотая слезы, читал он, что виленский костел Святого Михаила, основанный знаменитым литвинским канцлером Львом Сапегой, разграблен. Разрушен и разграблен склеп самого Льва Сапеги…
        Плевако уронил газету на стол, его голубые глаза заблестели от слез:
        - Вот, даже немцы в шоке от того, что учинили в столице нашей эти нехристи! Погибло от восьми до десяти тысяч виленцев — почти половина всех жителей!
        - А как же наша армия?!
        - Почему не защитили Вильну?!
        - О чем думает великий князь?!
        - Что же это творится, браты?!.
        Студентам уже было не до песен. Теперь все разделяли точку зрения Вилли Дрозда.
        Плевако же больше не мог говорить, он уронил лицо в ладони, оплакивая родной город, своих родных и близких. Александр Сичко успокаивал его, обнимая за плечи. Теперь и ему, Александру Сичко, уже более не казался таким уж безопасным его родной Ковно — город, лежащий чуть западней Вильны в излучине Немана и Вилии.
        - Забойцы! Не жить им! — крикнул кто-то. — Прав был Вилли! Надо возвращаться на родину и чем попало убивать этих гадов, пока никого не останется в Литве!
        - Чем попало не будем, — спокойно сказал, поднимаясь со своего стула, Дрозд. Он был рад, что все начинают прислушиваться к нему, чего не было изначально.
        - Надо закупить оружие, — продолжал Вилли, — нанять пару офицеров, научиться этим оружием владеть, прибыть в расположение великого гетмана и вступить в его армию. Если он откажет, самим организовать отряд из таких же, как мы, и нападать на сволочей, душить их, не щадить, как они не щадят нас. Теперь вы убедились, что эта война — совсем не то, что было до этого? Теперь вопрос поставлен так: быть или не быть Литве, нам всем…
        А дома Вилли ожидало письмо от… Рембрандта. Дрожащими пальцами Вилли развернул бумажный лист и прочел сумбурные, явно начертанные нетрезвой рукой строки на фламандском языке:
        «Дорогой Вилли.
        Знаю, какая беда пришла в твою родную страну. Дал же Бог вам такого воинственного соседа! Я так бы хотел тебе помочь! Но сейчас я не так богат, как был раньше, увы. У меня сейчас плохое финансовое положение. Тем не менее, как-то я помочь смог бы. И тебе, и себе тоже. Я могу хорошо продать картину «Огненный всадник», а тебе передать третью часть за продажу картины. Или так — не треть, а всю половину! Пришли мне «Всадника», в каком бы состоянии картина ни была.
        Искренне твой, учитель».
        Великий художник, правда, не стал называть истинную причину, по которой он вспомнил про «Всадника».
        В Амстердаме Рембрандт познакомился с литвинским молодым паном Огинским, который, отучившись несколько лет в Голландии, скучал по родине. Видя, что Огинский не испытывает нужды в деньгах и собирается купить какую-нибудь картину, напоминающую ему о родине, художник предложил «Огненного всадника», которого тут же обратно переименовал в «Литвинского». Огинский оживился и готов был приобрести полотно за большую цену — три или даже четыре сотни немецких дукатов — даже не глядя на работу.
        - Я знаю, как вы пишете, маэстро, и мне не нужно предварительно осматривать картину. Я беру ее! — заявил Огинский. Рембрандт, одурев от сумасшедшей цены за, как он полагал, неудачную вещь, «провальную работу», в тот же день бросился писать послание Вилли.
        «Дьявол!» — Вилли бросил лист на стол и стал ходить взад-вперед по скрипучим половицам. То, чего он не ожидал, да и не хотел ожидать, произошло. Его гуру вспомнил-таки про «Всадника». И как не вовремя! Что же делать? Написать правду? Отдать деньги за картину? Наврать? Врать он учителю никак не смог бы. Вернуть деньги — тоже: монеты он частично потратил на аренду жилья, а частично отложил на дорогу домой и создание отряда. Как быть?
        «Будет честно, если я напишу, что деньги за продажу картины я пустил на формирование хоругви добровольцев, — решил Дрозд, — если учитель знает о беде, которая обрушилась на Литву, то пусть примет это как есть. Пусть знает, что «Всадник» уже ускакал на помощь литвинам». Хотя в глубине души Вилли понимал, что вовсе не война в Литве заставила Рембрандта написать сей лист. Это вынудило сделать его нищенское положение. Вилли ничем не мог помочь своему учителю. Все эти мысли разрывали сердце молодого художника. Он сел за свой заляпанный краской и порошком ультрамарина стол и уронил голову на руки.
        Конец первой книги
        notes
        Примечания
        1
        «Красивый мальчик» (польск.)
        2
        Ворон (бел.)
        3
        Сатисфакция? Извольте… (нем.)
        4
        На самом деле (лат.)
        5
        Успешно (лат.)
        6
        В великом разгроме были убиты (лат.)
        7
        Невинные тела (лат.)
        8
        Беспечно (лат.)
        9
        В результате (лат.)
        10
        «Дорогой мой Михал. Сразу приступаю к делу: положение сложное, собираю армию. Твои средства и силы нам бы очень помогли. Присоединяйся к моему войску, будем вместе освобождать Великое княжество Литовское от врагов. Меня еще не переизбрали великим гетманом, и я пока не имею прав командовать, поэтому прошу как брата. Очень на тебя рассчитываю!» (бел.)
        11
        В Беларуси Ивана IV называли не Грозным, а именно Жахливым — Ужасным, как называли и везде в Европе. В Грозного Ивана Ужасного перевели лишь в годы правления Екатерины Великой.
        12
        Аллах Велик! Нет бога, кроме Аллаха!
        13
        Победа! Победа! (бел.)
        14
        Готовсь! На прицел! (нем.)
        15
        Пли! (нем.)
        16
        Мы должны победить! (нем)
        17
        Вперед! (польск.)
        18
        Вперед! (англ.)
        19
        Вперед! Говорю вам, вперед! (англ.)
        20
        Что с ним? (англ.)
        21
        С именем Бога, смелее вперед! (нем.)
        22
        Скорее! Здесь их командир! (фр.)
        23
        Стреляйте по их командиру! (фр.)
        24
        Пли! (венг.)
        25
        Уходим! Отступаем! (фр.)
        26
        Заряжай! Пли! (венг.)
        27
        Великолепно! (фр.)
        28
        Девять гульденов (голл.)
        29
        Меня эти мушкеты заинтересовали (швед.)
        30
        Необходимо отметить (лат.)
        31
        Последними днями (лат.)
        32
        Фактически (лат.)
        33
        Ошибся в этом деле (лат.)
        34
        в конце концов (лат.)
        35
        Также (лат.)
        36
        Податься в шведский лагерь (лат.)
        37
        Дословно: «точно по телу» — королевский или же королевской свиты костюм (фр.)
        38
        Вы говорите по-шведски? Меня зовут Свенссон (швед.)
        39
        Дракона (бел).