Библиотека / История / Гатапов Алексей / Тэмуджин : " №01 Тэмуджин Книга 1 " - читать онлайн

Сохранить .
Тэмуджин. Книга 1 Алексей Гатапов
        Тэмуджин #1
        Роман бурятского писателя Алексея Гатапова описывает отроческие годы Чингисхана - великого полководца и государственного строителя Монголии XII -XIII вв. В первой и второй книгах романа отражается важный период становления молодого героя - от 9 до 11 лет. Это годы нужды и лишений, голода и смертельных опасностей, когда в условиях жестокой вражды между родами монголов выковывался характер великого воина и властителя.
        Алексей Гатапов
        Тэмуджин. Книга 1
        Четвертое издание

* * *
        Всякую лошадь, бегущую хорошо в жирном теле, если она побежит так же в полтеле и тощей, можно назвать хорошей.
        Всякий, кто может вести верно дом свой, может вести и владение; всякому, кто может устроить десять человек… прилично дать тысячу и десять тысяч, и он сможет устроить их хорошо.
        «Билик» (изречения Чингисхана)
        Часть первая
        I
        Есугей слыл одним из самых знатных внуков великого Хабул-хана и исчислял себя в двадцать втором поколении от породителя их племени Бортэ Чоно. Еще во времена тюрков Тумэн-хагана отважный Бортэ Чоно переплыл Внутреннее море с запада на восток и пришел в долину Онона. Здесь от него и пошло по земле племя монголов. Потомки его так размножились за века, собрали вокруг себя столько разного народа, что от тесноты и многолюдства уже начали враждовать между собой.
        Хабул, дед Есугея, первым собрал всех монголов под свое знамя и повел их на чжурчженей, которые до этого тучами наводнили степь и рыскали повсюду в поисках добычи и жертвы, и многие племена были ими рассеяны и истреблены. В двух битвах монголы наголову разбили тех разбойников и прогнали их обратно, за Длинную стену. И благоденствовали бы монголы, если бы не подлые татары, эти чжурчженские прихвостни. Не было в те годы, пожалуй, ни одного лета, чтобы они не напали на монгольские курени, не угнали табуны и людей. Хабул-хан жизнь свою положил на борьбу с татарами, от татарской стрелы и покинул он этот мир.
        От Хабул-хана пошел род киятов[1 - Кияты - род, из которого произошел Тэмуджин (будущий Чингисхан).]. Имея семерых сыновей, Хабул-хан трон свой завещал не кому-нибудь из них, а своему троюродному брату Амбагаю из рода тайчиут. Амбагай же захотел помириться с татарами и поехал к ним, чтобы посвататься, а те схватили его и передали в руки чжурчженей. Перед смертью он сказал, кому отдать ханский трон: тоже не своим детям, а снова киятам - четвертому сыну Хабул-хана, Хутуле-багатуру[2 - Багатур - древняя форма монгольского слова «батор», через Золотую Орду перешло в русский язык как «богатырь».]. Так рука об руку шли два старших рода в племени монголов - кияты и тайчиуты.
        Хутула умер молодым, не успев назвать преемника. Достойные были и у тайчиутов, и у киятов. В племени поговаривали о Есугее, но тайчиуты настойчиво прочили своего сородича - коварного и властолюбивого нойона Таргудая Хирэлтэга.
        Имя Есугея среди монгольских нойонов возвысилось в последнюю войну с татарами. Вдобавок к своим породным нукерам, полученным в наследство от покойного отца, он набрал трехтысячный отряд из безусых юношей, молодых рабов и сброда охотников. Обучил их в короткое время, одел, вооружил, и с такой яростью бились они под его рукой, что татары прозвали их голодными осами Есугея-нойона.
        В сражении у Джили-Буха Есугей поднял упавшее знамя Хутулы и бросился впереди своих на отборный тумэн противника. Сотни его одна за другой взбесившимися роями впивались в ряды врага, потеснили его и захватили главную ставку татар. Хан их Мэгуджин-Соелту едва успел спастись, сев на полудикого верблюда.
        Обогатился Есугей в той войне несказанно. Несчетные табуны лошадей и верблюдов, стада коров, овец, семьдесят с лишним арб, наполненных китайскими тканями, войлоком, чугунными и железными котлами, оружием и доспехами привел он оттуда с собой.
        Воинов, бывших с ним в походе, он расселил на своей земле. По границам его владений теперь встали новые курени. Бывшие разбойники, пленники, беглецы без роду и племени, женившись на его рабынях и дойщицах кобыл, пополнили число его подданных - и теперь Есугей владел силой немалой.
        После победы над татарами в степи стало спокойнее. Меркиты, соседи на северо-западе, тоже давние недруги, увидев, что монголы вошли в силу, откочевали вниз по Селенге и редко показывались на границах. Мелкие племена дагуров на северо-востоке, кочевавшие по низовьям Онона и по Шэлгэ, боялись монголов, в иные годы укочевывали дальше на восток, в неведомые земли по Черной реке.
        Лишь кереитский поход ненадолго всколыхнул застоявшуюся тишину в степи. Полтора тумэна увел тогда Есугей на реку Толу в помощь наследнику кереитского трона Тогорилу против его младшего брата Эрхэ-Хара. Тот после смерти отца снюхался с найманами из-за Алтайских гор и при их помощи вероломно захватил власть в улусе. Монголы прогнали найманских пособников до самых их границ, прошлись набегами по их окраинам и тоже захватили немалую добычу.
        Празднуя победу, Есугей с Тогорилом побратались на крови из своих жил, поклялись приходить на помощь друг другу по первому зову. Многие монгольские нойоны, поначалу не отозвавшиеся на клич Есугея, посчитав, что не много добычи будет из такого похода, теперь истекали завистью, услышав об этом. По лицам их видел это Есугей, возвратившись из похода. Поздно они поняли смысл его побратимства с Тогорилом: силу всего кереитского ханства имел теперь Есугей за своей спиной, если кто вздумает поднять на него оружие. Для многих, кто раньше соперничал с ним во влиянии в племени, он стал не под силу. Могущественные нойоны, повелители тумэнов, раньше снисходительно усмехавшиеся при имени молодого Есугея, теперь поприжали рты.
        Было у Есугея две жены и дети от них. Еще пяти лет не исполнилось ему, когда отец его Бартан-багатур просватал за него дочь онгутского нойона - двухлетнюю Сочигэл. Сваты обменялись поясами, а на Есугея пал долг взять ту Сочигэл в жены, когда подоспеет пора. Но когда пора подоспела, он встретил другую. В безлюдной степи, возвращаясь с соколиной охоты, в повозке случайного путника он увидел девушку необычайной красоты. Глаза ее, блестевшие черным огнем, словно крупные ягоды черемухи после теплого ливня, обдали пораженного Есугея светом и лаской. Путник оказался меркитским багатуром Ехэ Чиледу. Высватав эту девушку из племени олхонут, он вез ее в свой курень. Но с детства не такой был Есугей, чтобы отказаться от того, что ему однажды понравилось. Подобно молодому лосю на осенней свадьбе прискакал он к братьям и рассказал о своей задумке. Но те наотрез отказались ему помогать.
        - У тебя уже есть невеста, - сказал старший брат Негун-тайджи. - Отец просватал, когда был еще жив. Что он скажет, когда с неба увидит нас с чужой бабой?!
        - Ты что, хочешь нас с онгутами поссорить? - поддакнул ему Мунгэтэ. - Этого еще нам не хватало. Амбагай-хан узнает, так он тебе покажет, как в степи баловать.
        - Отец и Амбагай-хан простят меня, - не сдавался Есугей. - Делом заслужу. Не поедете вы, поеду с Даритаем.
        Братья переглянулись. Они знали нрав Есугея.
        - Ладно, съезжу с ними, - проворчал Негун-Тайджи и посмотрел на Мунгэтэ. - Отпусти их одних, они еще убьют человека и с меркитами войну завяжут.
        Втроем они догнали одинокую повозку меркитского воина и напали с трех сторон. Меркит ускакал верхом, а молодая жена досталась Есугею. Так Оэлун, однажды выданная в меркитское племя, стала женой монгольского нойона.
        Есугей сам ездил к ее сородичам на поклон. Те поартачились для виду, но смирились, когда Есугей назвал число своего калыма - за воровство. Зато долго не могли успокоиться свои сородичи, братья отца да их жены, вредные старухи. Поначалу они не упускали случая, чтобы выставить его жену на посмешище. Но Оэлун оказалась женщиной на редкость хорошо обученной. Никто из других невесток рода не мог так достойно встретить гостей, оказать почесть старшим, приличное слово сказать.
        - Пышущих злобой заставит сладко улыбнуться, - так про нее сказали потом те же самые старухи.
        Сородичи примирились с ней, но принудили Есугея выполнить и старый долг.
        - Ты должен жениться и на онгутке, - сказали ему дядья. - Это дело нашего брата, и мы его так не оставим.
        Так в одно лето Есугей женился раз за разом на двух женщинах. На родовом обо[3 - Обо - у монголов-шаманистов место поклонения духам-хозяевам местности.] он молился духу отца, просил благословения. По-старинному, не скотским, а звериным мясом и кровью приносил он жертвы своему отцу.
        На другой год жены принесли ему по сыну. Сын от Оэлун появился из утробы, сжимая в правой руке кровяной сгусток размером с баранью бабку. Все были поражены таким неслыханным случаем. Со всего племени съехались шаманы - и белые, и черные. Днем белые шаманы молились западным богам, ночью черные призывали восточных.
        На девятые сутки они заявили, что хотят огласить небесную тайну. В юрте Есугея, отогнав подальше лишних людей, собрались ближайшие родичи, дядья, киятские нойоны и старейшины.
        - Великим ханом и воителем станет этот ваш новорожденный мальчик, - сказали шаманы. - Девяносто девять тысяч багатуров поставит под свое знамя, девяносто девять стран он завоюет, девятьсот девяносто девять народов примут его законы.
        Сородичи поразмыслили над словами шаманов и решили, что для красноречия они преувеличили размеры владений будущего хана. Но все же обрадовались рождению нового воина и властителя, могущего прославить их род в степи. И тогда Есугей дал этому сыну имя своего злейшего врага, татарского багатура Тэмуджина, сильнее которого он не знал воинов и которого он пленил в тот год.

* * *
        Оэлун рожала сыновей через каждые два года - живучих и крепких, как медвежата. Дети для нее и были главной заботой, единственной отрадой и думой долгими днями и ночами в чужом племени. Четверых сыновей и одну дочь - младшую - она выпестовала для мужа за все те годы.
        Сочигэл через три года после первого ребенка принесла еще одного и больше не рожала. Не хотела мириться с именем второй жены, не прощала обиды.
        Есугей все годы после смерти отца, Бартана-багатура, кочевал вместе с близкими сородичами, кият-борджигинами[4 - Борджигины - группа близких родов в племени монголов (фратрия), к которой относились кияты. Борджигины происходили от легендарной праматери Алан-гоа.]. Из четверых сыновей Бартана Есугей был третьим. Старшие его братья Мунгэтэ-Киян и Негун-Тайджи рано ушли к предкам. Мунгэтэ был смертельно ранен в стычке с татарами. Негун погиб в случайной перестрелке с конокрадами. Остались они с младшим Даритаем. Дети и жены старших братьев по обычаю перешли к Даритаю.
        Двоюродных братьев в живых было четверо. Старший Хутугта Юрги считался самым спокойным и разумным из всех. Он был сыном старшего брата отца, и Есугей оказывал ему должное почтение. Бесстрастный и неразговорчивый, не имеющий ни близких друзей, ни ярых врагов, он, однако, имел большое влияние среди сородичей. Дележи наследства, анза[5 - Анза - штраф, возмещение за убийство, увечье и другие преступления сородичам потерпевшего.] за убийство, споры за пастбища - на все у него был готовый ответ, и люди гурьбой ходили к нему за советом. Хутугта, Есугей да дядя Тодоен, младший брат их родителей, оставались за старших в роду кият-борджигинов. Все другие были ниже и по годам, и по кости - дети младших братьев отца.
        Бури Бухэ - этот брат был, пожалуй, самым сильным человеком не только в роду кият-борджигинов, но и во всем племени монголов. С огромными буграми плеч, наделенный богами медвежьей силой, ум же имел почти детский и единственным делом, которое он хорошо знал и умел, была борьба. У далеких онгутов и найманов про него шли слухи, будто тело его состоит сплошь из кости, без мяса, а сам он черный колдун. Мало находилось желающих встретиться с ним на празднествах, уже многим он поломал хребты. В своем племени польза от него была только на войнах да на свадьбах. На войнах он запугивал врагов, на свадьбах - сватов. В другое время от Бури Бухэ знали один лишь вред, только и слышно было о нем по куреням: тому он руку сломал, другому юрту разворотил, у третьего быку шею свернул - на спор или просто так, из баловства. Не злой был человек Бури Бухэ, простоватый, но опасно было попадаться ему под горячую руку и люди побаивались его, особенно чужие.
        Три сына покойного Хутулы-хана - Джучи, Гирмау и Алтан - держались особняком. Себе на уме, они были горды ханским званием своего отца, но открыто показывать это не смели - не те уже были времена, не это давало вес в племени. Да и Есугея побаивались: крут норовом и тяжел на руку старший брат, и перед женами, и перед нукерами может так осрамить, что позора не оберешься. От других они не отставали, вперед не выпячивались, но глухо шептались в своих юртах, что, мол, время придет и посмотрим, что будет, как все еще обернется, быть может, еще и взойдем на высокий ханский трон и тогда покажем всем свое достоинство.
        Был в курене еще Ехэ Цэрэн. Жадный до безумства, кроме своего скота да торговли с купцами он мало на что обращал внимание. Табунов имел едва ли не больше всех в роду, но каждую осень, перед самым снегом, со своими нукерами он уходил в дальние набеги, на найманов или онгутов. Петлял по степи с чужими табунами с месяц, заметая следы, и пригонял коней с незнакомыми метками, пополняя и так уж бессчетные свои косяки. Не раз предупреждали его братья:
        - Нарушишь мир с соседями, один будешь отвечать, мы за тебя не встанем.
        Тому никакие увещевания на пользу не шли, он посмеивался и продолжал воровать. Сыновей у него не было, а дочери от трех жен рождались каждый год, но он был даже рад этому.
        - За каждую возьму калым! - хвастался он в разговорах. - А вы еще сыновьям своим будете выделять.
        - Тебе украсть легче, - усмехались слушавшие. - Хлопот меньше, и на свадьбу с приданым не тратиться.
        - Глупые вы люди, - снисходительно качал он головой и пояснял: - Законные кони ворованное скроют. Увидит кто-нибудь найманские метки, пристанет, как да почему. А я спокойно, без тряски, скажу им: в калым взял, вот и весь ответ, ха-ха-ха! - гулким хохотом заливался он, тряся жирными щеками над засаленным воротом из китайской ткани. - Ха-ха-ха, у них же украду, у них же еще прикуплю, и ни западные, ни восточные черти не разберут, где куплено, где продано, где крадено, ха-ха-ха!..
        Каждый из братьев владел долей отцовского наследства, умноженного на свою добычу: это были стада и табуны, отряды нукеров[6 - Нукеры - воины личной гвардии нойона, хана.], рабы и подданные. Это были и целые рода со своим скотом, были и пленные с давних и недавних войн, много было бродячих воинов, отбившихся от своих племен и пришедших служить за кров и защиту. Этот пестрый народ, встав под знамя нойона, кормился у него и держался в стае, чтобы выжить в смуты и войны, бурлившие в степи от начала времен, а в нужную пору бросался вместе с вождем в кипящую битву, подтверждая свое право быть в его кругу.
        Другие рода монголов были разбросаны вверх и вниз по Онону, некоторые кочевали по Керулену. В пору опасности они приставали то к киятам, то к тайчиутам, смотря по тому, у кого было ханское знамя. В мирные годы откочевывали подальше и жили своею жизнью.
        Смерть последнего хана Хутулы девять лет назад усилила разброд в племени. Нойоны не стали выбирать нового вождя, решив выждать время траура. Срок уже давно истек, но до сих пор никто не мог сказать имя следующего хана. Кто-то лелеял надежду самому сесть на кошму, другие прибивались к сильнейшим. На редких пирах, когда собирались вместе нойоны племени, все улыбались, кланялись друг другу, а за спиной прощупывали связи, тайно договаривались. Всем было ясно: тишина это зыбкая, в любой день может грянуть гром.
        II
        Подростки из главного куреня кият-борджигинов, сорванцы лет от семи до девяти-десяти, возвращались с дальних озер. Гусей и уток они настреляли вдосталь, и недовольных на этот раз не было. Даже дети харачу[7 - Харачу - черная кость, низшие слои свободного населения, обедневшие соплеменники.], косматые и оборванные, разбойного вида недоростки, радостно оскаливали по-звериному белые, снежно поблескивающие на солнце зубы.
        Ехали шагом, приберегая силы у лошадей. По нетронутому, ломкому от зноя ковылю оставался неширокий примятый след. Послеполуденное солнце с суховато поблекшего неба во всю силу палило и так уж до предельного жара раскаленную землю. Вокруг по иссохшей траве одурелым треском исходили кузнечики. На перестук копыт из нор выскакивали тарбаганы и суслики. С равнодушно застывшими мордами встав на задние лапки, как каменные истуканы на старых курганах, смотрели они на проезжающих всадников. Назойливым роем кружили оводы и слепни. Кони без устали махали длинными, с прошлого лета не стриженными хвостами. Высоко в небе, распластав разодранные крылья, маячил одинокий старый коршун.
        Впереди ехали старшие, девяти-десятилетние крепыши. Со строгим, независимым видом восседали они в своих добротных седлах, крепко натягивали поводья узд, поблескивавших на солнце оловянными, медными, а у кого и серебряными бляшками. Младшие, без седел, на рваных войлочных потниках, беспорядочным табуном плелись сзади.
        Тэмуджин[8 - Тэмуджин - детское имя Чингисхана.] на своем длинногривом жеребце вороной масти держался с краю. Повернувшись всем туловищем вправо, он посматривал в сторону поросшего камышом озерка в половине перелета стрелы. В просвете за редкими пучками желтого стебля мелькнуло несколько матерых крякв и селезней. Птицы были жирные, лоснились мягким пухом, и Тэмуджин, недолго думая, натянул поводья. Другие тоже приостановили лошадей, вопросительно оглянувшись на него. Тэмуджин рукоятью плетки показал на озерцо. Все поняли без слов.
        Унгур, сын дяди Мунгэтэ, прошлой осенью погибшего в стычке с татарами, оглянулся на младших, молча указал направо и налево. Те быстро разделились на два крыла, вереницей двинулись в охват.
        Широким кругом взяли камыши, вынули луки и стрелы. Унгур слабо махнул рукой, и кольцо стало медленно сужаться. Утки, поздно заметив опасность, встрепенулись, лихорадочно захлопали крыльями, взлетая. Несколько легких стрел прошили птиц высоко над землей, и они, словно ударившись о что-то невидимое в воздухе, бессильно уронив крылья, одна за другой шлепнулись в траву. Поредевшая наполовину стая улетала прочь от озера.
        - Кто не попал?! - пронзительный, бесноватый крик вдруг просверлил застоявшуюся тишину.
        Сача Беки, троюродный брат Тэмуджина, ошалело выпучив большие, навыкате, глаза, оглядывал круг.
        - Чьи стрелы мимо ушли?
        - Вон они, под бугром торчат.
        - Где?
        - Да вон, за черной кочкой синее оперение.
        - Подберите их, эй!
        - Чьи метки на них?
        - Судить!
        - Чьи стрелы, спрашиваю?
        - Признавайтесь сами, потом будет поздно!
        Трое из младших, виновато опустив головы, слезли с лошадей.
        - Сюда выходите! - орал Сача Беки, в хищно искривленных губах тая озорную улыбку, опущенным пальцем указывал перед собой. - Вы что, от страха раньше времени умираете? А ну, шевелитесь! Сейчас я вас быстро оживлю!
        Виновные, понуро переминаясь на кривых ногах в рваных гутулах, встали перед рядом старших. За их спинами, съезжаясь в кучу, толпились остальные.
        - Десять кнутов по голым спинам, - предложил Тайчу, младший брат Сача Беки. - Чтобы другим неповадно было.
        - Десять много, - возразил Унгур. - Пять как раз будет.
        - Мало пять!
        Спор, поначалу вялый от жары и усталости, вдруг распалился собачьим лаем, посыпалась ругань.
        - Пятнадцать кнутов, не меньше! - оглядывая всех со злобным оскалом на круглом лице, кричал Сача Беки. - Чтобы им надолго запомнилось!
        - Ты что, взбесился?
        - Хватит и десяти.
        - Ребра-то у них ягнячьи…
        - Тогда в рубахах бить.
        - Порвутся рубахи, потом на нас будут показывать.
        - Разговоров на весь курень будет.
        - Я говорю, пятнадцать! - не собирался уступать Сача Беки. - По голой спине!
        - Даже десяти будет много, - сказал Тэмуджин, до этого молча посматривавший на провинившихся. - На кровь слетятся оводы, раны загниют.
        - Верно, так мы всех оводов со степи приманим, от них и так прохода нет.
        - Без кнутов обойдемся.
        - А как?
        - Сбросить их в воду вон с той кручи.
        Спорщики переглянулись.
        - Если потонут, значит, грехов у них много, сами будут виноваты.
        На этот раз зароптали младшие.
        - Что это за наказание? - недовольно зашумели они.
        - Да они плавают лучше собак!
        - А тогда почему нас позавчера били?..
        - Одним один закон, другим другой…
        - Искупаться и так можно было…
        Ропот среди младших усиливался.
        - А ну, закройте свои грязные рты! - рявкнул Сача Беки, больше всех не терпевший неповиновения младших. - Вы что, еще перечить нам вздумали?
        Вынув из ножен свою огромную мадагу[9 - Мадага - длинный, около полуметра, боевой и охотничий нож.] и, помахивая ею, тронул коня на толпу младших.
        - Сейчас кому-нибудь вскрою печень… что-то я проголодался.
        Младшие шарахнулись от него прочь, опасливо оглядываясь на сверкающий на солнце, гладко отточенный клинок. Сача Беки, подумав, убрал нож и взялся за длинную, из восьми тонких ремешков витую плеть. Почти не размахиваясь, неуловимо резким ударом он достал ближнего, заставив его скорчиться от боли.
        - Мы поняли!
        - Поняли все! - торопливо закланялись остальные.
        - Говорят, восточные черти уймутся только когда им покажешь кнут, - ворчал Сача Беки, засовывая плеть за оттопыренное голенище гутула[10 - Гутулы - монгольские остроносые сапоги из толстой кожи.]. - Оказывается, правду говорят люди.
        Провинившиеся с засиявшими лицами, не скрывая счастливых улыбок, зашагали к берегу. У высокой кручи их повалили на землю, взяли за руки и ноги. Раскачав, с криками сбросили в темную глубину омута.
        Барахтаясь в водорослях, отплевываясь, те по-собачьи выползали на берег.
        Тронулись дальше.
        По пологому склону невысокой сопки, усеянной по верхушке крошевом древних камней, они перевалили к руслу Онона, когда вдруг сзади донесся отдаленный тяжелый рокот. Глухой звук, стремительно приблизившись, лопнул оглушительным громом где-то рядом, словно у них над ушами враз забили семьдесят больших барабанов. Ребята недоуменно повернули головы назад, и лица их вытянулись в испуге. Сзади их, захватив всю северную половину неба, взметнулась огромная гора грозовой тучи. Угрожающе нависнув тяжелым брюхом прямо над ними, белоснежными боками она вздыбилась в немыслимую высь.
        С пугающей быстротой, подобно дыму под степным ветром, туча заполняла небо над холмами, накрывая их черной тенью. С порывом ветра резко дохнуло прохладой. В другое время ребята, может быть, и обрадовались бы концу этой обезумевшей жары, но сейчас всем стало жутко: казалось, кто-то огромный и страшный смотрит на них изнутри этой темной тучи.
        Новый грохот сотряс воздух, заставив присесть перепуганных лошадей.
        - Вперед! - первым опомнился и пронзительно закричал Тайчу, подбадривая себя и ребят. - Кто на самом деле быстрее, наши кони в галопе или небесная туча в погоне?!
        - Стойте! - сзади, сквозь загрохотавший топот копыт, раздался чей-то голос. - Стойте все на месте!
        Передние натянули поводья, оглянулись, недовольными взглядами выискивая кричавшего.
        Это был Кокэчу, сын сотника нукеров Есугея, их ровесник. Два года назад он стал учеником у шаманов и с тех пор редко водился с друзьями. И сегодня, увязавшись с ними на охоту, он все держался в сторонке, помалкивал среди младших.
        Понукая поводьями своего белого жеребца, он торопливо обогнал их, перегородив всем дорогу.
        - Что случилось? - Тэмуджин, откинувшись назад, левой рукой с трудом удерживал разгоряченного жеребца.
        - Не шевелитесь! Молнией ударит… - обычно бесстрастное лицо Кокэчу на этот раз, казалось, было взволнованно.
        Недолго помолчав, будто раздумывая, он быстро сказал:
        - Пусть младшие отъедут в сторону.
        - А ну, все туда, быстро! - Унгур вытянул руку, указывая влево. Дождавшись, он снова повернулся к Кокэчу. - Ну, что?
        Наезжая мордами лошадей на шамана, ребята пригнулись вперед, выжидающе глядя на его тонкие, поджатые губы.
        - Не нужно было бросать их в воду, - негромко сказал тот, качнув головой в сторону отъехавших. - Так приносят жертву хозяевам вод, а это не была жертва, вы по дурной своей прихоти баловались, наказывая их. А ведь знаете, что большой грех играть с водой. Боги воды рассердились на вас и, видно, хотят самих наказать.
        - А чего же ты раньше молчал? - недоверчиво посмотрел на него Сача Беки.
        - Ты не маленький, чтобы тебя на каждом шагу дергать за загривок, - говоря наставительным тоном, Кокэчу ни на кого не смотрел, но все поняли, что он говорит для всех. - Перед тем как сделать шаг, подумай, к чему придешь. Для этого тебе дана голова, а не только чтобы носить лисий малахай.
        - Нет, ты скажи нам, почему нас сразу не предупредил? - не унимался Сача Беки. - Может быть, ты не знал? А какой же ты тогда шаман? Или ты потихоньку дожидался, когда мы богов рассердим, чтобы потом поучать нас?
        - Ладно, некогда нам спорить, - перебил его Тэмуджин и обратился к Кокэчу: - Что будем делать?
        - Боги великодушны. Слезайте с коней и молитесь вместе со мной.
        Испуганно оглядываясь по сторонам, накрепко наматывая на руки поводья лошадей, ребята повиновались. Глядя на старших, нехотя сползали на землю и младшие.
        Кокэчу распростер руки в стороны, обратил свое худое лицо к небу. Крупные капли тяжело забили по лбу его и щекам, но глаза шамана, неподвижно уставившись в мутную пелену разъяренного неба, оставались широко открытыми.
        - Семеро великих синих хозяев небесных вод… услышьте нас! Мы дети рода кият-борджигинов: Сача Беки, сын Хутугту-Юрги, Унгур, сын Мунгэтэ-Кияна, Тэмуджин, сын Есугея…
        Кокэчу долго перечислял тех, кто был здесь. Тэмуджин слушал и удивлялся его памятливости: всех он назвал с родовыми коленами от старших до младших ветвей, от белых до черных костей, и ни разу не сбился.
        «Видно, часто он с богами разговаривает, научился, - впервые с почтением, словно на старшего, посмотрел он на бывшего друга. - Даже складнее, чем какой-нибудь старик говорит, те хрипят, кашляют, а он…будто горный ручей журчит»
        Новый удар грома рассеял мысли Тэмуджина.
        - Явите великую милость, простите наше ничтожество, от глупости свершили грех, теперь жалеем и каемся…
        Дождь, усилившись, ливнем хлестал по каменистой земле, заглушая голос Кокэчу. В какое-то время сумерки сгустились так, что не стало видно кустов дэрэса, скучившихся в десяти шагах от них. Ребята со страхом оглядывались по сторонам, боясь потерять друг друга.
        Долго еще стояли они, словно оторванные от всего мира, крепко сжимая поводья вздрагивающих лошадей как последнее свое спасение и воздевая руки к небу. Голос Кокэчу с трудом боролся с шумом дождя, все звонче, надрывнее гремел сквозь плеск воды, грязными ручьями стекавшей под их ногами в низину…
        Вдруг разом все оборвалось. Гроза быстро отошла в сторону и теперь бушевала над соседним холмом. Там, казалось, само небо обрушивалось на землю. Сквозь плотную стену водяных струй яростно били молнии, гром заглушал непрерывный тяжелый шум, доносящийся словно от камышистого озера ветреной ночью.
        Из-за края тучи робко выглянуло солнце. Блеснуло раз, другой, будто лучами ощупывая себе дорогу, и, осмелев, вылезло на волю. Синее небо, омытое и посвежевшее, снова распахнулось над степью.
        Едва опомнившись, ребята торопливо повскакали на коней. Далеко над холмами гроза уходила на восток.
        - Земля хоть немного пропиталась, - пригнувшись в седле и зачем-то укорачивая стремена, сказал Сача Беки. - А я все думал, как бы молния не ударила. Думал, сейчас пронижет меня сквозь темя прямо в сердце… - и сконфуженно замолчал, почувствовав неприязненные взгляды братьев.
        Не сговариваясь, перешли на рысь. Сача Беки раза два хлестнул по гладкому крупу своего каурого, вырвался вперед, и все устремились за ним во весь опор. Напуганные грозой кони вытягивались изо всех сил, судорожно всхрапывая и дико кося глазами назад, словно за ними гналась стая волков.
        Рассыпавшись по склону холма, как в набеге, бешеным галопом спустились к своему куреню.
        Две подслеповатые старухи, гревшиеся на солнце у крайней юрты, увидев рассыпной строй скачущих, закричали от страха, призывая людей. На крики их выскакивали мужчины, вглядывались в степь, прикрываясь от яркого солнца ладонями. Узнав сорванцов своего куреня, сплевывали с досады и скрывались за пологами своих юрт.
        С десяток лохматых черных собак, оскалив желтые клыки, молча сорвались навстречу. Но вскоре, поняв свою оплошку, встали, виновато завиляли хвостами и отошли в сторону, уступая дорогу.
        - Бараны, а не собаки! - Сача Беки, проносясь мимо, свесился с седла, достал крайнюю плетью. - Своих не узнают.
        Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.
        В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница - огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода - лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.
        Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.
        У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.
        На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.
        - Чьи вы дети? - старуха прикрылась от солнца ладонью. - Какого куреня?
        - Нашего, бабушка, - Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.
        - Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! - старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: - Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего… Ты чей сын будешь?
        - Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.
        - В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, - качала головой старуха. - Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.
        - Да сбудутся ваши слова.

* * *
        Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.
        У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», - говорили старики, глядя на него.
        - Что добыл сегодня, брат? - норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. - Много настреляли?
        - Тебе насытиться хватит, - усмехнулся Тэмуджин. - Можешь готовить свою широкую глотку.
        Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:
        - Гусей будем жарить!..
        - Ты и будешь их ощипывать, - перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. - А то привык есть готовое.
        - Ощиплю не хуже тебя! - рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: - Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я на готовом живу.
        - Ладно, замолчи, а то получишь у меня… - зло обернулся к нему Хасар.
        - Оба замолчите! - оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. - Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.
        Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.
        - Гусей настрелял, брат? - внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. - Удачно ли?
        - Боги были благосклонны.
        - А меня угостишь?
        «Опять насмехается, - отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. - Яд у него всегда наготове».
        - У нас едят, не спрашивая.
        - Есть, не спрашивая - это воровство. Разве не так?
        - Воровство - есть чужое, здесь чужих нет.
        - А ведь есть люди, которые едят чужое, а думают, что свое.
        Тэмуджин, не глядя на него, пошел в большую юрту. До самого полога он чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд Бэктэра.
        Мать Оэлун, сидя у очага, полной грудью кормила годовалую Тэмулун. Трехлетний Тэмугэ сидел рядом, с шумом хлебал из чашки кислое молоко, равнодушно поглядывая на вошедшего Тэмуджина. Мать, повернувшись назад, уложила дочь на кошму.
        - Под грозу попали? - спрашивала она, застегивая пуговицы халата из рыбьей кожи.
        - Да, - коротко ответил Тэмуджин.
        На душе у него было смутно после разговора с Бэктэром. «Чего ему все не хватает? - в который раз он спрашивал себя. - Все время будто нож за спиной держит. Я что, виноват перед ним, что от старшей жены родился?..»
        Он сел на свое место по правую руку от хоймора[11 - Хоймор - место на северной стороне очага напротив входа. Считается местом хозяина, старшего в семье мужчины.].
        - Мы отсюда видели, что там творилось, - говорила мать, медным ковшиком наливая ему хурунгу. - Смотреть было страшно, от неба до земли темно, как ночью. Как вы ездите по таким местам - одни боги знают.
        Тэмуджин принял чашу обеими руками, отлил несколько капель на край очага - угостил духов огня.
        - С нами был Кокэчу, - он решил всего не рассказывать. - Он упросил богов отвести грозу.
        - Упросил? - мать перестала мешать хурунгу, внимательно посмотрела на сына. - И гроза ушла от вас?
        - Ушла сразу, как только он обратился к семи синим богам, - и, помолчав, добавил: - а поначалу от молний в глазах рябило.
        - О небо, Ясал Сагаан Тэнгэри, неистощимо ваше великодушие! - Оэлун повернулась в сторону севера. - А Кокэчу, уже сейчас видно, будет могучим шаманом. И ты, смотри, никогда не ссорься с ним.
        - Я не боюсь его, - нахмурился Тэмуджин. - Еще неизвестно, чей дух сильнее, его шаманский или мой дарханский[12 - Дарханы - монгольские кузнецы, которые владеют магией, экстрасенсорными и др. способностями, исполняют жреческие функции наравне с шаманами.].
        - Не говори так!
        - Он ничего не сможет со мной сделать! Духи моих предков не дадут ему, а надо будет, так и его душу съедят.
        - Тихо, тихо! - Оэлун испуганно оглянулась на дверь. - Не кричи, люди услышат. Я ведь знаю, как силен ваш род.
        - Тогда зачем ты меня пугаешь? - сказал Тэмуджин, остывая. Ему было неловко оттого, что так легко вышел из себя. «Все из-за Бэктэра, - досадливо думал он. - Как столкнешься с ним, так смута…»
        Мать назойливо тянула свое:
        - Я ведь просто говорю, что с ним лучше жить в мире. У тебя впереди трудная жизнь. У нойона всегда труден путь. И таких, как Кокэчу, нужно иметь среди друзей, а не врагов. Ты на меня не сердись, ведь я не при людях это говорю. Твоя праматерь Алан-гоа так же поучала своих детей, и они слушались…
        - Ладно, - устало проговорил Тэмуджин. - Я это уже много раз слышал.
        Помолчали. Тэмуджин размеренно и нарочито шумно отхлебывал хурунгу.
        - Что сегодня добыл?
        - Гусей и уток.
        - Это хорошо, а то им баранина приелась, совсем не хотят ее есть, - Оэлун кивнула на Тэмугэ, молча поблескивавшего узкими щелочками глаз.
        III
        Перед закатом в айл Есугея пришли Унгур и Сача Беки. Они по-взрослому степенно подошли к двери и, пригибаясь под пологом, вошли в большую юрту.
        Оэлун в узком деревянном бочонке сбивала масло. Тэмуджина не было. У очага сидел Хачиун, обгладывал гусиную косточку. Парни, прикладывая руки к груди, низко поклонились сначала онгонам[13 - Онгоны - изображения предков в виде деревянных и кожаных кукол. В онгонах находятся духи предков.], а затем и Оэлун.
        - Хорошо ли живете, мать Тэмуджина?
        - С помощью небожителей. Вы к нему? Подождите немного, он с Хасаром поехал за кобылицами. Хачиун, что же ты сидишь, смотришь? Уступи место братьям и налей им кумыса.
        Парни сели справа от очага, на мужской стороне.
        - Сача Беки, что у вас нового? - Оэлун с силой толкала мутовку, сметана с громким чавканьем всплескивала в бочонке. - Давно уже я к вам не заходила.
        - Сегодня утром корова отелилась, - принимая чашу от Хачиуна, отвечал тот. - Бычка принесла, да тот слабоват на ноги оказался, еле стоит. Наша мать говорит, что хорошей скотины из него не выйдет.
        - Если в полнолуние родился, может, и выправится.
        - Бабушка тоже так говорит. Только доить, говорит, не надо, все молоко теленку отдавать.
        - До зимы еще окрепнет, сейчас рано говорить.
        За стеной послышался голос Тэмуджина. Он за что-то сердито выговаривал Хасару, тот глухо и невнятно отвечал. Сача Беки нетерпеливо заерзал на месте, кося глазами на дверь.
        Тэмуджин все не заходил. Сача Беки в три глотка допил свою чашу и поставил на столик вверх дном. Нарочито медленно поднялся.
        - Ну, мы пойдем…
        - Живите в радости, мать Тэмуджина, - оба с поклонами попятились к двери.
        Оэлун, сдерживая улыбку в глазах, склонила в ответ голову. Все еще глядя на опустившийся за ними полог, грустно покачала головой: еще совсем недавно сопли по грязным щекам размазывали, на четвереньках по всему куреню ползали, заставляя матерей искать их, а теперь уже почти женихи.
        Тэмуджин с Хасаром сидели у наружного очага. Они удивленно оглянулись на Унгура и Сача Беки, когда они вышли из их юрты.
        - Хучара побили! - выпалил Сача Беки, подходя к ним.
        - Кто?! - те как ужаленные вскочили на ноги.
        - Отойдем отсюда, а то люди услышат, - сказал Унгур и первым двинулся в сторону.
        Сели кружком у кожевенной юрты.
        - Сегодня Хучар ездил за реку искать своих лошадей, - переминаясь на корточках, негромко рассказывал Унгур. - И нарвался на сонидов. С десяток их, говорит, было. Те увидели и погнались за ним. Хорошо еще, что на моем рысаке был, ускакал. Говорит, кричал им, чтобы вечером выходили на драку.
        - А те что?
        - Выйдем, мол, не боимся вас.
        - Еще, говорит, кричали, мол, много спеси у вас, у киятов, - со злобой в голосе говорил Сача Беки. - Надо им показать, какова на самом деле наша спесь.
        - И еще много чего кричали.
        - Хучару сильно досталось? - спросил Тэмуджин.
        - Да нет, два раза по спине ударили кнутовищами, но кости целы.
        - Да разве в этом дело! - склонившись к Тэмуджину и сжав кулаки, убеждал Сача Беки. - Главное, что оскорбили. Нас всех оскорбили. Это так нельзя оставлять!
        - А где сам Хучар?
        - Спину медвежьим жиром намазал и сидит, гусятину ест, - Унгур, родной брат Хучара, был намного спокойнее троюродного Сача Беки. - Видно, проголодался со страху.
        - А мы, как узнали, так сразу к тебе пошли, - горячился тот, не разжимая кулаков. - Собирайся!
        - Что будем делать?
        - Как что?! - крикнул Сача Беки, удивленно глядя на Тэмуджина. - На киятов, на старший род руки подняли. Отомстить надо!
        - Тихо ты! - нахмурился Унгур. - Давай сделаем так: сейчас тихо пройдем по куреню и соберем парней. Каждый поднимет своих.
        Тэмуджин оглянулся на Хасара.
        - Найди и позови сюда Бэктэра. Да смотри там, при людях не проболтайся.
        - Я поеду с вами?
        - Нет.
        - В прошлый раз меня тоже не взяли…
        - А ну, замолчи! - повысил голос Тэмуджин, но увидев обиженно сжатые губы Хасара, смягчился: - Из твоих друзей никто не поедет. Спросят про нас, говорите, что поехали к генигесам на игры. Понял?
        - Да.
        - Иди.
        Тэмуджин с Бэктэром обошли юрты отцовских нукеров по западному краю куреня. Позвали полтора десятка своих одногодков.
        Вечером в густеющих сумерках собрались все за прибрежными буграми. Больше полусотни подростков на конях, с увесистыми прутьями в руках, многие в зимних овчинных шапках, в беспорядке толпились в низине, наезжая мордами лошадей друг на друга. Негромкий, нарочито беспечный, как обычно перед дракой, говор отрывисто раздавался по кучкам.
        - Разберитесь по десяткам, что вы как коровы на пастбище бродите! - послышался голос Сача Беки. - Мои люди, где вы там заблудились, сюда подъезжайте!
        - По пятеро в ряд! - зашумели в толпе старшие. - Становитесь!
        - Эй, оглохли? По пятеро, вам говорят!
        - А твоим прутом только телят погонять.
        - Вон палка лежит, возьми ее.
        - Она сухая, с первым ударом сломается.
        - А ты, как я в прошлый раз, сдерни с коня узду. Удилами хорошо по лицам хлестать.
        - Рвите у них узды с коней.
        - Хлестнешь по лицу, в темноте искры, как от кресала…
        - Ха-ха-ха…
        Тэмуджин выстроил свои полтора десятка, подъехал к братьям.
        - Пора ехать.
        - Дозорных надо выслать, - предложил Хучар.
        - Здесь-то для чего нам дозорные? - насмешливо оглянулся на него Бэктэр. - Давайте хоть на своей земле будем без оглядок ездить.
        - Перейдем реку, там и вышлем.
        - Тогда поехали.
        - Сача Беки, веди своих вперед.
        До реки доехали быстро. Сильно обмелевшая за последние дни засушья, вода была коням по колена. Кони, замедляя шаги, тянулись к воде.
        - Пить много не давайте, - тоненьким голосом говорил малорослый парень в бараньей шапке, понукая своего белого мерина. - Отяжелеют.
        - На белого мерина покрасоваться сел, видно, - проворчал в ответ другой, крупный, ростом почти со взрослого мужчину. - Думаешь, сонидские девушки увидят?
        - А что?
        - Тебя на нем за семь увалов видно. Держись в середине и не высовывайся.
        Выйдя на чужой берег, выслали троих дозорных и шагом двинулись вслед. Из-за восточных гор вышла огромная красная луна. В чуткой вечерней тишине топот копыт раздавался далеко в стороны. Тучи комаров, не отставая, преследовали всадников, наступая со всех сторон, облепляя конские шеи и морды, но на них почти не обращали внимания.
        Тэмуджин, оставив своих на Бэктэра, ехал с братьями в сторонке. До рези в глазах всматривался в даль, пытаясь выхватить что-нибудь живое в неясных очертаниях под холмами. В темноте, если хочешь рассмотреть что-то вдали, нужно взять чуть повыше того, что хочешь увидеть. Давно еще, когда ему было лет пять, этому его научил дядя Даритай, младший брат отца, и с тех пор Тэмуджин всегда прибегал к этой уловке.
        - Где они, эти сониды, сколько мы уже проехали, а до сих пор никого не видно, - недовольно забурчал Сача Беки. - Эй, Хучар, долго еще нам ехать?
        - Теперь уже близко, - тот, пригнувшись в седле, напряженно смотрел вперед. - Вон тот высокий курган видишь?
        - С камнями по верхушке? Нижний на медвежью морду похож.
        - Да. От него дальше чуть больше перестрела, в низине было. Там и должны нас ждать.
        - А если их там не будет? - спросил Тайчу.
        - Тогда повернем назад, - сказал Унгур. - Где мы их будем искать?
        - А завтра мы к ним послов отправим, - вставил Сача Беки. - Пусть выставляют не меньше десяти овец, раз боятся выходить на драку.
        - Потом пусть они только встретятся в степи, мы их по одному… - начал было Хучар и вдруг замолчал, вглядываясь вперед. Зоркие его глаза что-то уловили в темноте.
        - Тихо! - он резко остановил коня и поднял правую руку. - Скачут!
        - Кто скачет? - парни склонились над гривами лошадей, сузив глаза.
        - Кто-то скачет! - беспокойно встрепенулись в рядах, перехватывая в руках палки.
        Сзади стих беспорядочный топот, и в наступившей тишине сквозь комариный звон отчетливо послышался стук копыт. Вскоре прямо перед ними, на гребне бугра, резко обозначились три всадника. Полусотня подростков, быстро развернувшись вширь и крепко перехватив поводья, встала с палками наготове.
        - Это наши дозорные, - облегченно вздохнул кто-то в строю.
        - А ты думал, трое сонидов идут на нас? - насмешливо отозвался другой. - Перед тем, как сказать, ты хоть немного думай головой.
        Вспыхнул и тут же потух напряженный смех.
        Дозорные резвой рысью спустились с бугра и прямо перед братьями осадили коней.
        - Там они, - коротко сказал первый, откинувшись назад, с трудом сдерживая разгоряченного жеребца. - В низине стоят.
        - Где? - окружили его братья.
        Дозорный повернул норовистого коня, всмотрелся вдаль.
        - Вон за тем курганом полтора перелета будет.
        - Что я говорил! - Хучар торжествующе заглядывал в лицо Сача Беки. - На том же месте стоят! Я здесь и в зимний буран не потеряюсь.
        - Сколько их? - расспрашивал дозорного Тэмуджин.
        - Как будто поменьше нас. Полусотни, кажется, не будет.
        - Ну, сейчас-то вы у меня в руках! - мстительно проговорил Хучар. - Поехали, чего еще ждать!
        - Подожди, не распаляйся раньше времени, - раздраженно оглянулся на него Тэмуджин и снова повернулся к дозорному. - Как они стоят, строем?
        - Вразброд, по всей низине, - парень провел рукой, - от одного холма до другого.
        - Будто на праздник собрались, - подтвердил второй дозорный. - Только что костров нет.
        - Ну что, прямо в лоб ударим или как? - Сача Беки в нетерпении перебирал поводья, укрепляя на голове мягкую овчинную шапку, нахлобучивая по самые глаза.
        - Прямо только бараны нападают, - Тэмуджин помолчал, что-то обдумывая. - Давайте сделаем так: разделимся надвое и кинемся на них с разных сторон.
        - Хорошо ты придумал, - поддержал его Унгур. - В таких потемках, да еще если шуму побольше навести, нас за две сотни примут.
        Разъезжаясь, договаривались напоследок:
        - Только разом с двух сторон, никому не отставать.
        - Орите во все горло, не жалейте глоток.
        - Драться до конца!
        - Раненая лисица и та огрызается.
        - Не отступать, слышите? - договаривались напоследок, разъезжаясь.
        Тэмуджин с Бэктэром, Сача Беки и Тайчу повели своих в обход справа. То переходя на рысь, то снова придерживая коней, осторожно пробираясь между каменистыми холмами, маленький их отряд скоро пробирался вперед. Всадники часто оглядывались на большой курган, за которым стояли сониды. Луна все выше поднималась над степью, бледным светом заливая ближние и дальние склоны холмов. Парни торопили коней.
        Наконец, они встали у подножья холма. Поодаль слева высился каменистый курган. Тоскливо примолкла тишина. Обученные боевые кони, чуя близость драки, не мотали головами, остерегаясь звякнуть удилами.
        Тэмуджин оглянулся, окликнул троих нукеров из своего отряда.
        - Залезьте на курган и посмотрите, где они.
        Те тронули шагом…
        Под яркой луной, выглянувшей из-за края тучи, было хорошо видно, как у вершины двое спешились, оставив коней с третьим, и, пригибаясь, пошли к гребню. Постояв недолго на верхушке, двинулись назад. Сели на коней, осторожно спустились и подъехали к Тэмуджину.
        - Прямо перед нами стоят, - тихо сказал высокий парень в войлочной шапке, сын отцовского десятника.
        - Что они делают?
        - Болтают, смеются.
        - Уже не ждут, видно, - сказал второй.
        - Подъедем поближе, - Тэмуджин первым тронул коня вперед.
        Бесшумно подобрались к вершине, рассыпались широким рядом. Впереди сначала смутно, потом отчетливее послышались голоса. Внизу, за ровным спуском, шевелились темные кучки всадников. Беспечно разъезжая между тремя холмами, сониды весело переговаривались, то и дело оглашая всю низину хохотом и вскриками.
        - Даже дозорных не выставили, а сами в низине спрятались, - презрительно усмехнулся Сача Беки и оглянулся на Тэмуджина. - Скажи, брат, какой толк будет от таких баранов в войну?.. Тьфу!
        - Черная кость, им только овец пасти, - зло отозвался Тайчу. - А еще с нами тягаться вздумали!
        Тэмуджин молча смотрел влево, на горбатую сопку, из-за которой должны были выйти Унгур и Хучар со своими. Тех все не было.
        Луна скрылась за тучей. Помедлив какое-то время, выглянула, вновь осветив окрестности. Все разом повернули взоры к горбатой сопке. Склоны ее были пусты. Снова скрылась луна. Снова вышла. Второй их отряд будто пропал.
        Звякнули у кого-то удила. Сача Беки зашипел от злости, погрозил кнутом кому-то из своих.
        - Что-то они примолкли, - подозрительно сказал Тайчу. - Слышите?
        Внизу и вправду будто стихли голоса.
        - Заметили! - тут же заволновался Сача Беки и вдруг хлестнул своего коня. - Пошли, пока они не опомнились! - еще раз хлестнул заплясавшего под ним коня и, поворачивая злое лицо к отряду, заорал во все горло. - Хурай![14 - Хурай - боевой клич монголов. Во времена Золотой Орды был перенят русскими дружинниками и ныне существует как «ура».].
        - Хурай!!! - разноголосым эхом откликнулись всадники.
        С протяжным воем понеслись все вниз по ровному склону. Тэмуджин не хотел начинать без второго отряда, но не успел остановить всполошившегося Сача Беки, да и ничего другого не мог придумать. Поддавая стременами в бока своего жеребца, он мчался среди первых.
        Сониды, все-таки, не ждали их: услышав боевой клич и топот копыт, они какое-то время растерянно стояли на месте, глядя на наступающих киятов. Расстояние до них стремительно сокращалось. Но вот они, опомнившись, заорали во все голоса, сбиваясь к середине, послышались ругань и призывные крики вожаков.
        Тэмуджин еще раз оглянулся налево, на холмах было пусто. «Зря поторопились, - запоздало промелькнула мысль. - Сейчас они увидят, сколько нас всего, сомнут, затопчут…»
        И уже подскакивая к ближней кучке сонидов, изготовившихся к драке, он с облегчением услышал откуда-то со стороны далекое:
        - Хурай!
        Тэмуджин бился расчетливо. Давно у него не было в драках того беспамятства, когда он, не видя ничего вокруг, лихорадочно лупил куда попало, по коню или по всаднику. Под левым рукавом у него к локтю была прикреплена березовая дощечка на толстом войлоке, и он смело прикрывался рукой от удара, как щитом, а сам, приберегая силы, выжидал, когда можно будет бить наверняка. Он уже свалил одного хитрым ударом по шее, когда подоспели Унгур с Хучаром.
        Сониды, теснимые с двух сторон, заметно обмякли, начали отступать. Почувствовав свою силу, кияты поддали сильнее. Оскаленные лица под светом луны, тени всадников на бледной земле, отчаянно машущие руки, свист прутьев, дикие крики от боли, ярости и страха, топот и ржание лошадей - все смешалось в бурлящем водовороте, черным варевом перекипало в низине между тремя курганами. Уже метались кони без седоков, прорывались из тесной толчеи, мешали дерущимся.
        Сониды, наконец, не выдержав, повернули коней. Сначала крайние, а потом и всей толпой, они хлынули в сторону, проламываясь сквозь ряды и, беспощадно нахлестывая своих лошадей, в бешеной скачке понеслись прочь. Кияты с победными криками устремились за ними. Они уже вольно, со всего маха, обрушивали удары по головам и спинам удиравших, сбивали их с седел.
        Тэмуджин придержал рвавшегося в погоню жеребца и коротким галопом скакал следом за удаляющейся за соседний холм толпой. Он видел, как двое парней из его отряда нагнали одного сонида и, зажав с обеих сторон, по очереди били его прутами по спине. Удары были сильные, но сонид, пригнувшись к гриве, прикрывая одной рукой голову, все еще держался в седле, нахлестывал и так уже из последних сил бежавшего коня. Парень справа привстал на стременах и, улучив миг, изо всех сил обрушил свою палку на затылок сониду, и тот тяжелым мешком рухнул на землю. Преследовавшие с трудом остановили своих разгоряченных коней, повернули назад и, подъехав к неподвижному телу, не слезая с седел, долго смотрели на него. Один из них свесился с седла и ткнул палкой в спину лежащего, тот не пошевелился. Парни тронули коней и, уже не оглядываясь, порысили вперед, в сторону раздававшихся за увалом криков.
        За холмом Унгур останавливал своих.
        - Стойте! - пронзительно орал он, сложив ладони. - Остановитесь, хватит!
        - Назад! - басом вторил ему Сача Беки. - Все сюда!
        - Надо уходить, пока они старших не позвали, - говорил Хучар, опасливо поглядывая по сторонам. - Они и нажаловаться не постыдятся.
        - Наголову разбили! - с улыбкой встретил Тэмуджина Сача Беки. - А ты хорошо дерешься, одного на моих глазах будто саблей срубил.
        Тэмуджин увидел Бэктэра, окликнул. Тот нехотя обернулся.
        - Собери наших.
        Сводный брат молча повернул коня и шагом направился к собиравшимся в стороне всадникам.
        Сбившись в большую кучу, вспугнутым косяком помчались все обратно, к реке. Низина между холмами, где разворачивалась драка, осталась в стороне. Рысистые кони сами, без понукания, срывались в галоп. В рядах напряженно молчали: теперь оставалось лишь безнаказанно уйти на свою сторону. Задние опасливо оглядывались назад.
        Скакали долго. Тэмуджину казалось, что они давно уже должны были увидеть берег реки, но впереди все маячили одни склоны сопок. Из-за тучи выглянула луна, и все разом, будто сговорившись, оглянулись назад. Степь была пустынна.
        Задние начинали отставать. Впереди шестеро, оторвавшись от своих на четверть перестрела, нахлестывали коней, как на состязаниях.
        «В ту ли сторону мы скачем?..» - испуганно мелькнуло в голове у Тэмуджина. Он посмотрел на небо, в узком просвете между тучами высмотрел крайних из Семи Старцев[15 - Семь Старцев - Большая Медведица.]. Они как будто стояли правильно, но скоро скрылись, и Тэмуджин не был уверен, те ли это были звезды.
        - Эй вы, передние! - в темноте одиноко прогремел злой выкрик Сача Беки. - Куда так спешите?
        - В эту сторону такой прыти они что-то не показывали, - язвительно подал голос Хучар.
        И снова смолкли голоса, лишь топот копыт гулко разрывал ночную тишину. Казалось, что их должно быть слышно в самом курене сонидов.
        Луна беспечно играла со светом, будто смеялась над ними: то выходила, оглядывая холмы и низины, то вновь ненадолго пряталась за тучами.
        Наконец, передние с очередного гребня увидели темную полосу прибрежного тальника. По рядам волной прокатился облегченный вздох:
        - Онон!
        - Наконец-то добрались.
        Место было не то, где они перешли на эту сторону. Брод остался где-то ниже. Выбрав пологую отмель, спустились к берегу. Спокойная гладь воды тускло поблескивала под светом луны.
        - Сюда-то они побоятся сунуться, - с веселым смешком Тайчу первым въехал в воду, и за ним остальные, будто разом сваливая с себя тревогу, пустились в веселье.
        - Ха-ха-ха, показали мы им, кто старший в племени.
        - Запомнят наше поученье.
        - Ждите от блудливых собак, - хрипло кричал Сача Беки, перекрывая голоса других. - Запомните, что я скажу: года не пройдет, как снова придется их учить.
        - Давно ли наши братья так же колотили их, а толку никакого, - соглашался с ним Хучар. - Ума у этих сонидов никак не прибавится…
        - Раньше они, может, и не вразумлялись, а сейчас-то мы им надолго вложили, - раздавались довольные голоса в рядах. - Должны запомнить.
        - Для человека нет хуже зла, говорят, чем плохая память.
        - Ну и правильно говорят, ведь все время приходится за одно и то же по новой получать.
        - Ха-ха-ха…
        Тяжелый плеск воды, взбурлившей под копытами полусотни лошадей, приглушал звуки голосов.
        - Одного, кажется, мы убили, - услышал Тэмуджин сзади, выбираясь на берег, и, выехав на ровное место, натянул поводья, чтобы посмотреть, кто это сказал.
        - Зажали с двух сторон, - рассказывал плотный крепыш без шапки, со стянутыми назад длинными волосами, и Тэмуджин узнал саврасого коня под ним. - Били его, били, а он не падает, собака, будто зубами в гриву вцепился. Потом я со всего размаха стукнул ему по затылку вот этим, - он поднял над головой увесистый прут. - Тогда он только и слетел с седла. Потом мы подъехали, смотрим, а он уже не дышит.
        - Ну и убили, чего в драке не бывает.
        - Зато другие теперь надолго запомнят.
        - Будут знать, как должны со старшими разговаривать.
        Тэмуджин отозвал своих. Полтора его десятка оторвались от толпы, встали в один ряд перед ним.
        - Все живы? - шутливо улыбнулся он, оглядывая парней.
        - От чего бы нам умереть? - в тон ему бойко отозвался высокий парень напротив него, тот, что перед дракой поднимался на холм посмотреть сонидов. - Они и драться-то по-человечески не умеют.
        - Вдесятером на одного храбрые.
        - Только языками пугать умеют.
        - Кто их не знает, может и испугаться.
        - Теперь знаем: если враги придут, сонидов надо вперед выставлять.
        - Ха-ха-ха…
        - Сегодня вы все хорошо держались, - похвалил их Тэмуджин. - Теперь надо, чтобы свои ничего не узнали. В курень въедете с западной стороны, без шума.
        - Не беспокойтесь, - за всех ответил высокий. - Тише восточных духов пройдем.
        - Собаки не залают.
        - Если спросят, где были, говорите, что к генигесам на игры ездили, - сказал напоследок Тэмуджин.
        Толпа порысила в обход.
        Тэмуджин и Бэктэр, оставшись одни, дождались, когда те скроются за бугром, и шагом тронулись к смутно темневшим в ночи юртам.
        - Ну как, тебе не досталось? - спросил Тэмуджин, чтобы заговорить с Бэктэром.
        - А что, если и досталось?
        У Тэмуджина пропала охота разговаривать.
        Молча проехали в свой айл, молча расседлали коней и разошлись по своим юртам.
        IV
        - Тэмуджин, вставай!
        С трудом приходя в себя от сонного забытья, Тэмуджин почувствовал в голосе матери непривычный холодок.
        - Что случилось? - он через силу оторвал голову от кожаной подушки, туго набитой овечьей шерстью, и сквозь смеженные ресницы посмотрел на сереющий круг дымохода. Мигали последние звезды. - Рано еще.
        - Разбуди Хасара с Хачиуном, - мать была чем-то недовольна.
        Тэмуджин окончательно пробудился от сна и лежал с закрытыми глазами, досадливо гадая, что нужно ей в такую рань. Вставать не хотелось.
        Вдруг его словно шилом кольнула догадка: «Про вчерашнее узнала! Ведь сонида убили…» Тэмуджин сел, перебирая в уме, что и как она могла узнать.
        Подумав, он стал успокаиваться. В курене тихо, значит, от сонидов никого не было. «Да неужели от удара прутом человек может умереть? - рассуждал он про себя, натягивая на голову рубаху. - Оглушился или, всего вернее, притворился, хитрить сониды умеют».
        Следующие слова матери окончательно успокоили его.
        - Днями и ночами носишься по чужим куреням, значит, сил у тебя в избытке, - она сидела за красным китайским столиком у очага, со стуком расставляла чашки. По юрте шел резкий запах перебродившего айрака. - А раз некуда девать силы, будешь работать.
        - А что нужно сделать? - под длинным зевком Тэмуджин скрыл облегченный вздох и тут же вспомнил про стрижку овец. Другие айлы еще позавчера начали стричь, а они задержались с выделкой шкур.
        - Оказывается, он даже не знает о том, что дома делается! - мать возмущенно повысила голос. - Носится по степи как безродный разбойник, а чтобы вспомнить о доме, у него и в мыслях нет. Это в такие-то годы, а что дальше от такого начала будет? - В утренних сумерках смуглое лицо ее почти сливалось с темнотой юрты, и Тэмуджин не видел его выражения, но по голосу понял, что скоро мать остынет: не так уж сильно она рассержена, просто хочет выговорить за ночную поездку. - Овец наших кто будет стричь, может быть, восточные духи придут и помогут нам?
        Оправившись от первого испуга, Тэмуджин снова прилег и начал впадать в мягкую дремоту. Сонно спросил:
        - А почему так рано? - сказал и тут же пожалел: если мать задумала какое-нибудь дело, отговаривать ее - что говорить со степным ветром. Мягкая и добрая, но упрямая - как уросливая кобыла.
        Оэлун обошла вопрос без ответа:
        - Пока не острижем всех овец до последней, будешь дома помогать. Друзья твои уж как-нибудь без тебя обойдутся.
        Тэмуджин считал стрижку овец самым нудным из всех дел, которые он знал. Целыми днями сидеть на одном месте, как на привязи, без привычной воли в седле, в степи - это быстро утомляло и надоедало ему.
        Вздохнув, он потянулся к гутулам, валявшимся в ногах.
        - Начнем пораньше и в два дня управимся, - голос матери как будто немного смягчился. - Скоро подойдут женщины, нужно успеть все приготовить, - она вываливала творог из большого туеса в корытце, искоса взглядывая на него. - Вчера вы поздно приехали?
        - Поздновато было.
        - Что у них там, ехор, наверно, был?
        - У кого? - не понял Тэмуджин.
        - А к кому вы ездили, ведь к генигесам, сказали мне.
        - А, и ехор был, и боролись, - опомнился Тэмуджин. Торопливо натянув гутулы, он обернулся к посапывающему за спиной Хасару, толкнул:
        - Вставай.
        Тот проснулся сразу, будто ждал, что разбудят.
        - Брат! Приехал?
        - Хачиуна разбуди.
        - Зачем?
        - Ты почему задаешь вопросы, когда тебе старший брат приказывает? - прикрикнула Оэлун. - Когда ты научишься вести себя по-человечески?
        Недоуменно переводя взгляд с брата на мать, Хасар почесал в затылке, кулаками протер глаза и, понуро сопя, взялся за гутулы.
        - Ешьте побыстрее и выходите, а я пойду людей подниму, - Оэлун, подпоясав старый, со свежими заплатами на локтях, халат волосяной веревкой, вышла.
        Сидя натянув рубаху, Хасар толкнул ногой лежавшего ничком Хачиуна:
        - Вставай, весь праздник проспишь!
        - А? Какой праздник? - Хачиун, встрепенувшись со сна, ошалело смотрел на него.
        - Овец будем стричь, забыл, что мать говорила?
        - А-а…
        Хасар сел к столу рядом с Тэмуджином, набросился на еду. Густо смешав свежий, мягкий творог со сметаной, он начал полными ложками запихивать его в рот, едва успевая проглатывать. Вдруг он, вспомнив, остановился и с возбужденным лицом повернулся к Тэмуджину:
        - Как вчера съездили, брат? Набили им горбы? Я ждал-ждал вас, да не выдержал и заснул.
        Глядя в лицо ему, он перестал ворочать скулами, выжидая с набитым ртом ответа.
        - Ты что, безрогий баран, болтаешь? - поперхнувшись от неожиданности, побагровел Тэмуджин. - Ты еще при людях скажи… Я тебе что вчера говорил?
        Хасар смущенно посмотрел в сторону Хачиуна, уткнулся в стол, стал жевать.
        - А кому вы горбы набили, а? - быстро привстал на голые колени Хачиун, возбужденно глядя на братьев.
        - Никому ничего не набили, просто ему, видно, сон приснился, - сказал Тэмуджин, не сводя с Хасара негодующего взгляда. - Глупые сны обычно баранам снятся, а еще нашему Хасару.
        - А разве бараны тоже сны видят? - пораженный Хачиун, округлив глаза, размазывал по щеке налипшую сметану. - Точно так же, как люди?
        - У людей сны разные бывают, а баранам одно и то же снится, будто им набивают горбы и они превращаются в верблюдов. Понял? И нашему Хасару такое же снится. Ты не верь ему, когда он начинает всякое болтать, у него мозги бараньи. Только ты никому не говори об этом, а то люди узнают и будут все над нашим родом смеяться.
        - А-а… - Хачиун медленно жевал, приподняв грязное лицо кверху, на дымоход и, озадаченно моргая, пытался понять услышанное.
        Тэмуджин, вставая, еще раз повторил Хасару:
        - А ты смотри, больше не распускай свой пестрый язык. Запомнил, наконец, что тебе говорю?
        - Запомнил, - глухо проговорил тот, пряча в сторону побуревшее лицо.
        Дождавшись, когда за Тэмуджином закроется полог, Хачиун быстро повернулся к Хасару, сочувственно оглядывая его мрачное лицо, спросил:
        - А у тебя часто такие сны бывают?
        Отрешенное в тяжелой думе лицо Хасара дрогнуло, снова стало наливаться бурым цветом. Некоторое время он внимательно смотрел на Хачиуна: смеется или от глупости болтает? На всякий случай шмякнул его тяжелой ладонью по щеке.
        - Если среди нас и есть баран, то это ты. Понял?
        - Но ведь брат тебя назвал бараном, - сдерживая слезы, решился на спор Хачиун, но тут же примолк, увидев медленно поднимающийся кулак Хасара.
        - А что это ты вдруг замолчал? - насмешливо улыбнулся тот, придвигаясь к нему, но вдруг остановился, передумав, изменил голос. - А ты знаешь, почему брат сегодня такой злой?
        - Почему? - любопытство снова овладело Хачиуном и он, тут же забыв об обиде, жадно расширил глаза.
        - Вчера они ни к каким генигесам не ездили, а ездили на драку к сонидам. Понял?.. - Хасар посмотрел, как на лице Хачиуна отразились его слова, и злорадно прищурил глаза. - Сониды, видно, так им всыпали, что нашему брату до сих пор свое зло некуда девать… Видишь, на мне срывает. От чужих получил, а теперь на своих бросается. Если бы наши победили, он сейчас был бы совсем другой… - Хасар опять задумался о своем, но тут же спохватился: - А если ты кому-нибудь, даже облезлому тарбагану с западного холма, расскажешь о том, что я тебе говорил, то я тебе язык вырву, - для большей убедительности он схватил Хачиуна за волосы, притянул к себе, крепкими пальцами разжал ему рот. - Понял?
        - Понял, понял! - косноязычно заверещал Хачиун, испуганно выпучив глаза.
        - Смотри, не забудь, - Хасар отпустил его и, взяв со стола чашу с арсой, стал пить большими, гулкими глотками.
        Поставив чашу на стол, он снова в отрешенности уставился перед собой, перебирая свои догадки о том, что случилось за рекой вчерашней ночью.

* * *
        Оэлун неторопливо, со спокойной суровостью на лице отдавала приказы рабыням. К рассвету полтора десятка их прибыло от ближайших стад, и теперь они с ножницами в руках расселись на траве у молочной и кожевенной юрт. Должны были прийти еще и женщины из куреня, накануне попросившиеся поработать за долю.
        Тэмуджину с Бэктэром Оэлун велела зарезать двух старых овец - на дневную еду стригальщицам. Хасара и Бэлгутэя с толпой малолетних рабов она отправила в степь за овцами.
        Наточив ножи на камне, Тэмуджин и Бэктэр из первого же гурта выловили по крупной овце. Они уже занесли над ними свои ножи, когда их сердито остановила Оэлун:
        - Подождите, солнце еще не взошло!
        Женщины, сноровисто привязав поваленных овец за ноги к вбитым в землю колышкам, ждали, поскрипывали ножницами, пробуя остроту лезвий.
        С теплым ветерком брызнули первые солнечные лучи. Красноватым отливом покрылись бело-серые крыши юрт. Из большой юрты вышли Оэлун и Сочигэл в нарядных войлочных шапках, осторожно неся в руках переполненные чаши с молоком и архи. Сидевшие поблизости две молодые женщины услужливо вскочили и, на ходу сорвав с земли по пучку ковыльной травы, подали им. Оэлун первая начала кропить в сторону солнца, макая белой кисточкой ковыля в свою чашу. Побрызгав с короткой молитвой на восемь сторон и отпив из чаш, хозяйки разрешили:
        - Начинайте!
        Одновременно со всех сторон, торопливо перебивая друг друга, словно на состязании, застрекотали железные ножницы, с хрустом подрезая жесткую, в колючках сухой травы, плотную овечью шерсть. Оголенные по локоть смуглые женские руки проворно скользили по овечьим бокам, отваливая тяжелый, грязный покрой с подрагивающих под ними животных. Не успеет закипеть на огне самый малый котел воды - овца уже голая, чистая и будто наполовину похудевшая, уныло радуясь облегчению и прохладе, плетется обратно в степь. А ребятишки уже тащат другую, по животной своей глупости упирающуюся от такого блага овцу.
        Тэмуджин левой рукой взял передние ноги своего валуха, встав на колено, правой ногой крепко охватил низ туловища, прижимая к земле. Осторожно сделал надрез под грудиной, быстро отложил нож. Пальцами разорвал тугой пузырь и, раздвигая теплые, влажные кишки, просунул руку по локоть, мимо упруго стучащего сердца добрался до позвоночника, нашел большую жилу, с силой дернул. Горячая струя забила внутри, и он вынул руку, красную от крови. Овца судорожно колотила задними ногами.
        Подбежал Хачиун подержать овцу. Тэмуджин подозвал рабыню с бурдюком воды, наспех ополоснул руки. Оглянулся на Бэктэра - тот уже начинал свежевать: отделив краешек шкуры ножом, руками он легко отдирал ее, обнажая беловатую от наросшего жира тушу. Тэмуджин знал, что ему не угнаться за ним: у того и овца умирает сразу - рука тяжелая - и разделывает он быстро. Зато сам он резал чисто, не марал мясо, и этим довольна бывала мать.
        Тэмуджин отделил печень и покосился на Хачиуна. Тот весь подобрался, сидя на корточках, не мигая, смотрел на красно-бурый, истекающий кровью кусок в руке брата. Не решаясь просить, он молча проглотил слюну и нарочито равнодушно отвернулся в сторону. Тэмуджин угостил богов, бросая кусочки на восемь сторон, и, отрезав от края почти четверть, подал Хачиуну. Тот взвизгнул от радости, быстро взглянув на него, обеими руками схватил кровавый кусок и с нетерпеливым рычанием впился зубами в мягкую, теплую плоть. Тэмуджин насмешливо смотрел на жадно подрагивающие смуглые его ноздри.
        - Смотрите, ни капли крови не пролейте на землю, грех большой, - проходя мимо, говорила Оэлун и, взглянув на Хачиуна, улыбнулась: - Ешь помедленнее, а то подавишься… Шкуры потом подвесьте на солнце, слышишь, Тэмуджин, - оглядываясь на него, продолжала она озабоченно, уходя к котлам.
        Подошли Унгур с Хучаром.
        - А вы все еще стрижете? - Хучар, лениво позевывая, оглядел толпу стригальщиц, склонившихся над овцами.
        - Нет, Хучар, мы их моем, не видишь разве? - насмешливо оглянулся на него Бэктэр и смерил его глазами. - Что-то слишком замарались у нас овцы, до воды далеко, вот мы и решили кровью их помыть: одну зарежем, другую помоем.
        Хучар оскорбленно вскрикнул:
        - Что ты все время заносишься? По-человечески ответить не можешь?
        - А что ты глупые вопросы задаешь, - тот зло посмотрел на него. - Не видишь, что мы делаем?
        - Ладно, не ругайтесь вы зря… - Тэмуджин, выпрямившись, строго посмотрел на Бэктэра и обернулся к двоюродным братьям. - Про вчерашнее ничего не слышно? Тихо там у вас?
        - Пока будто тихо, - хмуро проговорил Хучар.
        - Вечером думаем к генигесам съездить, - склонившись к Тэмуджину, негромко сказал Унгур. - С теми же парнями, которые были с нами вчера.
        - Чтобы потом не всплыло, что не ездили к ним, - добавил Хучар.
        - Правильно.
        - Сейчас надо съездить и договориться, чтобы они нас вечером ждали. - Унгур, неприязненно покосившись на Бэктэра, спросил у Тэмуджина: - Поедешь с нами?
        - Езжайте одни, меня не отпустят.
        Посидев немного, те ушли. Тэмуджина охватила вязкая тяжелая скука.
        «Поедут мимо реки, будут купаться, - тоскливо раздумывал он, отделяя ножом гибкие, мясистые ребра от позвоночника. - А мне сидеть тут целый день на жаре, стричь этих грязных овец. Абай Гэсэр Богдо хан, искоренитель зла в десяти мирах, покровитель честных воинов и охотников! - вдруг, сам того не ожидая, мысленно сказал он, подняв взгляд к небу. - Сделай так, чтобы я не оставался в курене, сделай, чтобы я отправился в степь на коне!».
        Он долго смотрел в небо, выжидающе разглядывая редкие белесоватые облака, протянувшиеся к северо-западу.
        - Тэмуджин с Бэктэром, - донесся до него голос матери от наружного очага, - побыстрее заканчивайте с мясом и седлайте коней…
        У Тэмуджина от волнения перехватило дыхание.
        - Настреляйте гусей на ближних озерах, - Оэлун, пригнувшись над очагом, поправляла огонь. - Чтобы женщинам хватило на вечернюю еду.
        Тэмуджин сидел, застыв на месте, тупо уставившись на отрезаную баранью голову, лежавшую перед ним на шкуре. «Бог услышал мою просьбу? - робко и недоверчиво зашевелились в голове мысли. - Как же это вышло? Я не шаман, не умею говорить с богами… Неужели это духи предков помогли мне, передали мою просьбу?..»
        Оправившись от первого испуга, он незаметно огляделся по сторонам: не заметил ли кто его замешательства. Бэктэр, убрав нож, торопливо собирал куски мяса в корыто.
        - Тэмуджин, ты слышишь? - мать возилась у котла.
        - Слышу, - с равнодушным видом поднялся на ноги Тэмуджин.
        Наскоро управившись, они с Бэктэром взяли оружие, узды с седлами и пошли ловить своих коней.
        И всю дорогу он, смешивая в душе неуверенную радость с какой-то новой, незнакомой тревогой, думал о случившемся. Вчерашние его нукеры под началом Бэктэра облавили птиц на небольших, протянувшихся на восток от куреня озерах. Тэмуджин, отстав от них на полперестрела, шагом продвигался следом, останавливаясь в отдалении, когда те оцепляли очередное озерцо. Поднявшись на склон холма, он одиноко сутулился в седле, равнодушно глядя на то, как ребята со смехом собирают подбитых птиц и ловят раненых, ломая им шеи.
        «В нашем роду было много больших дарханов, - думал он. - Может быть, они завещали мне свою силу? Или все вышло случайно?.. Нет! - он тут же пресек негодную мысль. - Кокэчу говорит, что ничего случайного в жизни человека не бывает. А может, проверить?..»
        Тэмуджин посмотрел на следующее озеро. На середине водной глади, покрытой мелкой рябью от дунувшего ветерка, сидело с десяток уток. Вокруг озера уже выстраивалась цепь всадников. Тэмуджин, преодолевая боязнь, решился:
        «Пусть крайний селезень и ближняя кряква улетят живыми, а в остальных попадут стрелы. Пусть будет так!»
        Утомительно долго тянулось время. Кольцо всадников, охватившее озеро, казалось, застыло на месте. Тэмуджин еле сдерживался, чтобы окриком не заставить их шевелиться быстрее.
        Утки, наконец, заметили всадников, забеспокоились, подобравшись в воде. Донесся испуганный кряк матки, и стая, переполошенно замахав крыльями, поднялась в воздух. Тэмуджин до боли в руках сжал переднюю луку седла и с искаженным лицом переводил взгляд от скакавших наперерез птицам парней на державшихся посередине косяка двух уток.
        Парни на той стороне, резво подскакав под место, где пролетала стая, вскинули луки. Почти разом взметнулись с десяток стрел, выбив половину косяка, и тут же посланные вдогонку тонкие хоорцаг[16 - Хоорцах - легкие стрелы для дальнего боя.] достали еще трех.
        Стрелы не задели только отмеченных Тэмуджином селезня и крякву. Он долгим взглядом провожал двух птиц, еле видимыми точками дрожавших над камышами дальнего озера.
        Решительно повернув жеребца, Тэмуджин во весь опор поскакал в курень. Непрерывно понукая его поводьями и носками гутулов, он ошалело промчался между юртами под удивленные взгляды прохожих.
        Спешившись в айле сотника Мэнлига, он долго привязывал коня, успокаивая гулко стучавшее в груди сердце. Подошел к малой юрте, снял с себя хоромго и колчан, повесил на березовый колышек у двери. Постоял, оглядываясь по сторонам и, выждав приличное время, вошел в дверь.
        Кокэчу был в юрте один, и Тэмуджин облегченно перевел дух. Сидя на хойморе, тот брал из берестяного короба молочные пенки, неторопливо ел, ломая их на мелкие кусочки. Он мельком посмотрел на Тэмуджина и, молча указав на место рядом с собой, продолжал сосредоточенно жевать. Наконец, запил каким-то красноватым отваром из медной чаши и только тогда равнодушно сказал:
        - Что, сонидов побили?
        - Поучили их немного, - Тэмуджин внутренне опешил от неожиданного вопроса и, не зная, продолжать ли дальше, добавил: - Наказали за небольшое дело.
        - Никого не убили?
        - Нет… - Тэмуджин вдруг поймал себя на том, что ему неловко под косым, скользящим взглядом бывшего друга и нахмурился. - Одного-двух, может быть, и переправили в тот мир, да от этого остальным будет польза: ума хоть немного прибавится.
        Кокэчу покивал головой, улыбнулся чему-то своему и придвинул к нему короб с пенками.
        - Попробуй.
        Тэмуджин из вежливости взял кусок, стал есть.
        - По какому делу пришел?
        Сдерживая волнение, Тэмуджин рассказал ему обо всем: и о своем обращении к покровителю воинов Абаю Гэсэру, и об утках.
        - Когда-то ты говорил, что на свете ничего просто так не бывает, - сказал он под конец. - А тут в одно утро два раза такое случилось…
        Кокэчу снова покивал головой, и Тэмуджин не понял, к чему: к тому, что он помнит об этом или к тому, что подтверждает свои слова. Он смотрел на отрешенно застывшего с каменным взглядом шамана и снова почувствовал, что робеет перед ним. Ему вдруг показалось, что перед ним не тот человек, которого он знал раньше: это не был тот Кокэчу, который еще позапрошлым летом играл вместе с ровесниками куреня, ничем не выделяясь из толпы.
        Тэмуджину вдруг вспомнилось, как однажды, купаясь в Ононе, они подрались, заспорив о том, кто дальше нырнул под водой, и их еле разняли. Теперь же он чувствовал, что не сможет поднять на него руку: став шаманом, тот как будто стал на несколько лет старше его.
        - Приезжай вечером после захода солнца, - сказал Кокэчу. - Я узнаю, к чему все это.
        Тэмуджин вышел из юрты обнадеженный.
        «Дело это, видно, не пустое, - думал он, отъезжая. - А то бы он сразу все сказал, ведь незачем его на целый день растягивать».

* * *
        С трудом дождавшись вечера и сказав матери, что потерял в камышах стрелу, Тэмуджин заседлал коня и перед заходом солнца снова подъехал к айлу сотника Мэнлига.
        У коновязи стоял подседланный белый жеребец Кокэчу. Шея и грудь коня подсыхали от обильного пота. Тэмуджин мельком оглядел его и понял, что он только что покрыл немалое расстояние.
        «Куда же это так далеко ездил Кокэчу? - изумленно обдумывал он, спешиваясь. - Спросить его или нет?»
        Не успел он привязать коня, как Кокэчу сам вышел из юрты. Всегда скромный в одежде, на этот раз он был одет в новую замшевую рубаху и белую войлочную шапку.
        - Поедем в горы, - коротко сказал он, отвязывая коня. - До утра вернемся.
        Они шагом выехали за курень и круто повернули на запад, придерживаясь длинных теней прибрежного тальника. Как только крайние юрты куреня скрылись за холмом, Кокэчу хлестнул коня плетеным концом ременных поводьев, сразу переходя на крупную рысь. Тэмуджин отпустил поводья, пуская своего жеребца вдогонку.
        Выбирая дорогу по низинам между холмами, они молча проскакали до устья Хайрхана. В сумерках по каменистому броду перешли реку, нарушив чуткую вечернюю тишину грохочушим плеском воды. Зачавкали копыта в прибрежной илистой грязи. Впереди темнели заросшие лесом пологие склоны Хэнтэя.
        Подъехав к опушке, Кокэчу остановил коня. Сложил ладони трубой и дважды издал протяжный совиный выкрик. Из леса, спустя короткое время, послышался ответ и, тут же, уходя вверх по пади, несколько раз донеслись разноголосые крики ночной птицы. «Шаманы здесь держат свои дозоры, - понял Тэмуджин. - Недаром про этот лес разные слухи ходят».
        В загустевшей темноте, шагом пробираясь по каменистой тропе между двумя склонами, они доехали до большой белокаменной скалы, преградившей им путь.
        - Лошадей привяжите к деревьям, - вдруг откуда-то сверху раздался негромкий, но внятный голос. - Дальше пойдете пешком.
        Вздрогнув от неожиданности, Тэмуджин посмотрел вверх и увидел черную тень, быстро спускавшуюся по отвесным выступам скалы. С легкостью спрыгнув на землю прямо перед мордами их лошадей, тень обернулась молодым мужчиной в оргое[17 - Оргой - шаманская верхняя одежда.].
        - Пошли! - повелительным голосом сказал он и первым двинулся в обход белой скалы.
        Втроем они долго шли в гору, хватаясь за ветви кустов и выступы камней. Тэмуджин вскоре запыхался, а молодые шаманы привычно и споро передвигались на упругих ногах по крутому подъему, не сбавляя хода.
        Стараясь не отставать от них, Тэмуджин уже напрягал последние силы, когда, наконец, они поднялись на ровную поляну. На краю ее, упираясь в склон, ведуший к вершине горы, стоял хамниганский[18 - Хамниганский - эвенкийский.] чум, покрытый звериными шкурами. Молодой шаман, не останавливаясь, подошел к низкой двери и, едва войдя под полог, тут же вышел обратно и сказал Тэмуджину:
        - Заходи.
        Кокэчу остался снаружи. Войдя в жилище, Тэмуджин увидел за очагом двух стариков, еще не дряхлых, с наполовину поседевшими бородами. На закопченных очажных камнях горели два бронзовых, залитых жиром светильника, неровным огнем освещая их темные лица. На оленьих шкурах и сосновых жердях чума в порывистой пляске трепетали черные их тени.
        Присмотревшись, в одном из стариков Тэмуджин узнал главного шамана племени, который этой весной приносил жертвы на большом тайлгане[19 - Тайлган - языческий праздник с жертвоприношениями богам и духам-покровителям.]. Другой ему был незнаком.
        Тэмуджин снял шапку, сделал несколько шагов вперед и низко поклонился.
        - Садись сюда, дай отдых ногам, - просто и радушно сказал знакомый шаман и указал ему на расстеленный перед очагом белый войлок.
        Смущенный столь высокой честью, достойной разве что какого-нибудь нойона, а не такого подростка как он, Тэмуджин присел. Какое-то время оба старика молча рассматривали его. Тэмуджин сидел, почтительно опустив глаза.
        - Назови своих предков выше Хабула, - сказал незнакомый старик.
        Тэмуджин назвал до Бодончара, предка в одиннадцатом колене, и замолчал, вопросительно посмотрев на борджигинского шамана.
        - Дальше, - подбадривающе глядя на него, сказал тот.
        Тэмуджин назвал до Бортэ Чоно.
        - А кем был Дува Соохор? - спросил незнакомый старик. - Знаешь?
        - Дува Соохор, старший брат Добуна Мэргэна, - уверенно сказал Тэмуджин. - Был большим белым шаманом. У него был единственный глаз посреди лба, которым он мог видеть на три кочевки вперед. Имел двух вещих кречетов и сжег души девяти татарских черных шаманов…
        Старик одобрительно посмотрел на Тэмуджина и движением руки остановил его.
        - Дува Соохор передал тебе свою силу, - сказал он. - Он сейчас живет в стране западных небожителей. Ему ты и будешь приносить свои жертвы.
        Тэмуджин, пораженный услышанным, молча смотрел на него.
        - Ты должен был стать шаманом, - говорил старик, склонившись к нему и по-простому, как равному, глядя в лицо. - Но звезды указывают тебе другой путь. Ты будешь великим воителем и ханом для многих народов. Через семь лет у тебя откроется третий глаз, - старик нагнулся вперед и коричневым пальцем дотронулся до его лба. - Вот здесь. Но до этого ты не должен колдовать, чтобы сберечь свою силу.
        - Грех колдовать попусту, - строго сказал борджигинский шаман. - Больше не делай так, как сегодня с птицами.
        - Тебе будет нелегко, - говорил незнакомый старик. - Ты будешь страдать, голодать, тебя предадут ближние сородичи, будут травить и люди, и звери, ты будешь в плену с березовой колодой на шее и делать черную работу наравне с рабами… Но так нужно, ты должен пройти через это, чтобы узнать жизнь людей… Но запомни одно: ты не должен применять силу, данную богами, не должен тратить ее и показывать людям до времени, а то враги загрызут тебя, пока ты молод и слаб, не дадут подняться. Потому и терпи, жди своего времени. Духи предков и мы, шаманы, присмотрим за тобой, ты останешься жив, хотя и много будет таких, что захотят твоей смерти, - старик подумал, склонив голову, и еще раз предупредил: - Никому не показывай своего дара, пока не войдешь в полную силу, запомнил?
        - Да.
        - А теперь иди, - старик махнул рукой.
        «Почему я должен страдать? - запоздало зашевелились в голове мысли. - А где будет отец? Кто меня предаст?..»
        Но он не решился задавать вопросы шаманам. Встал, поклонился и, потоптавшись на месте, вышел из юрты.
        «Буду ханом и воителем, - как о чем-то далеком, несбыточном проносились в голове мысли. - А до этого буду страдать. Как все это будет?»
        Он почувствовал вдруг опустошающую усталость во всем теле и, ничего не сказав вопросительно смотревшему на него Кокэчу, спотыкаясь на ослабевших ногах, прошел мимо.
        Молча спустились к коням, выехали из леса и так же молча порысили на восток. На небе яркими огнями светили звезды и часто то одна, то другая, срываясь, искрами падали вниз.
        «Моя звезда должна быть на небе! - почти силой заставил себя подумать Тэмуджин. - Иначе не должно быть…»
        V
        В зимнее время в степи замирает жизнь. Стихают войны и набеги, игры и празднества, не ходят караваны купцов. Люди живут порознь, мелкими куренями вдали друг от друга и лишь в начале зимы на короткое время собираются вместе на облавную охоту. Глубокие снега заставляют айлы разбредаться в поисках корма для своих стад.
        Но весной, как только сойдет снег и поправятся стада, войдут в тело кони, возобновляются извечные споры между племенами за пастбища, а вместе с этим люди вспоминают и старые счеты, и про кровную месть. В разных концах степи начинает раздаваться рокот боевых барабанов, и жизнь резко изменяется. Как волки с наступлением холодов сбиваются в большие стаи, так и люди с приходом тепла объединяются в большие курени - для совместной защиты и нападения.
        Еще с татарских войн кият-борджигинские нойоны - дети и внуки Хабул-хана - со своими подданными стали собираться огромными куренями на летних пастбищах, до тысячи и больше юрт. Айлы их с айлами нукеров жили вместе, зато многотысячные стада и табуны были разбросаны по всем сторонам их владений, паслись, набирая жир на зиму, долгую и вьюжную, скудную кормами, но щедрую на холода и бураны, на волчьи нападки.
        Рядом со скотом кочевала и большая часть людей: пастухи, дойщицы коров и кобыл, воины, несущие караулы в степи. Пастухи, табунщики заодно стояли и в пограничных дозорах. Появится враг или разбойники - загорятся сигнальные костры на высоких курганах, помчатся гонцы по куреням. Съедутся отряды от родов, схлестнутся в каком-нибудь урочище с непрошеными гостями, окропят землю своей и чужой кровью, небо решит их спор. Живые похоронят мертвых, с тризной проводят их в землю предков, поклянутся отомстить за них, и дальше идет жизнь человеческая.
        Давно сказано: мужчина в своем доме - гость. И борджигинские нойоны в летнее время мало жили в своем курене. Редкую ночь переспав на мягком войлоке с женой, с рассветом нойон отбывает к своим табунам, часто отдаленным от куреня не на один день пути. Тщательно он пересчитывает поголовье, выискивая пропажу. Жестоко расправляется с пастухами, утерявшими скот. Строго спрашивает с сотников и десятников, возглавляющих караулы и дозоры.
        Предзакатным ярким вечером неожиданно в курень от табунов своих вернулся Есугей. Хасар, с друзьями носившийся на конях за крайними юртами, первым увидев его, бешеной рысью прискакал домой.
        - Отец едет! - крикнул он под открытый полог и умчался встречать.
        Едва Оэлун, сидевшая за шитьем, вскочила с места, убирая одеяла и подушки, как тут же через дверь донесся дробный стук копыт.
        Быстро приблизившись, топот смолк у коновязи, и немного погодя в просвете двери показался сам Есугей. Перешагнув порог, он выпрямил свой высокий, широкоплечий стан, прищурил суровые, остриями стрел наведенные глаза, привыкая к сумраку юрты. Не оглядываясь, привычным движением руки повесил на стену нарядную, витую из восьми тонких ремешков плеть.
        - Хорошо ли живете? - по мирному его голосу все поняли, что отец приехал в добром духе. - Что нового?
        - По-старому, все хорошо.
        - Овец постригли?
        - Еще вчера закончили, - Оэлун, захваченная врасплох, хлопотала возле стола. - Мы не ждали тебя сегодня. Наверно, голоден?
        - Когда это я из степи сытый приезжал? - Есугей снял с себя тяжелый боевой ремень с хоромго[20 - Хоромго - футляр для лука.], саадаком[21 - Саадак - колчан.] и большим мадагой, отдал с готовностью подскочившему Тэмуджину и, неторопливо пройдя по юрте, уселся на хойморе.
        - А мы тут гусей нажарили, Тэмуджин с Бэктэром позавчера целый мешок настреляли, - говорила Оэлун, не переставая хлопотать у очага. - Мы тебе оставили самого большого. Будешь?
        - Давай гуся, проголодался я так, что могу сейчас сырую росомаху без соли съесть… А Тэмуджин пусть собирается, поедет со мной.
        - Когда?
        - Сегодня, - Есугей одним движением разрезал гуся на две половины, взял одну и с хрустом откусил полкрыла. - Я заехал за ним.
        Чинивший на правой половине порванный недоуздок Тэмуджин с трудом подавил на лице вспыхнувшую радость. Выждав приличное время, он встал, открыл сундук у стены, достал новую рубаху из тонкой замши, перепоясался ремнем на бронзовой бляхе.
        - Надолго поедете? - мать, помешивая деревянным ковшиком арсу, придирчиво осмотрела сына. - Гутулы новые надень, в пути могут встретиться люди.
        - Через семь-восемь дней приедем, - говорил Есугей, отрезая от гуся жирную ножку.
        - Еду с собой возьмете?
        - Там все есть.
        Вошел Хасар. Подозрительно посмотрел на Тэмуджина, одетого в новую рубаху, снимающего со стены свой лук в хоромго и все понял. Лицо его потускнело, обиженно вытянулось. Сев у порога, он громко засопел, раздувая ноздри.
        Есугей долго смотрел на его недовольное лицо, неторопливо обгладывая гусиную ногу. Бросил косточку на кусок бересты под столом, взял чашу с кумысом, отхлебнул глоток и покачал головой.
        - До сих пор ты не научился хранить то, что имеешь на сердце… А ведь тебе уже семь лет, Хасар.
        Тот опустил голову.
        - А это еще хуже, - строго сказал отец. - Подними голову и смотри на меня прямо.
        Хасар поднял озлобленный взгляд, дерзко посмотрел ему в глаза.
        - Только так всегда нужно смотреть на людей. Понял?
        - Понял.
        - Не забудешь?
        - Не забуду.
        - Ну, тогда собирайся.
        Тот молодым барсом метнулся в мужскую половину, сорвал со стены свой саадак. Есугей с недоуменной улыбкой оглянулся на Оэлун.
        - Что может понимать такой человек? - развел он руками. - Как с таким разговаривать?
        Оэлун улыбнулась в ответ. Радостная оттого, что муж приехал в веселом духе, она благодарными глазами смотрела на него. Сидя по левую руку, на женской стороне, она зорко следила за его взглядами, сторожа каждое движение, вовремя подавала новые куски, поближе придвигала чашки с луком и солью, подливала кумыс.
        Тэмуджин с Хасаром взяли свои узды и пошли ловить коней. Хасар отпустил пастись своего ездового мерина и решил ехать на другом своем коне, недавно объезженном кауром жеребце. Черный жеребец Тэмуджина щипал траву за крайними юртами.
        - Брат, дай мне своего жеребца, - Хасар, прикрываясь от закатного солнца загорелой до черноты ладонью, смотрел на разбредавшийся по тому берегу табун ездовых лошадей куреня. - Мой опять на ту сторону перешел.
        - Возьми, - Тэмуджин передал ему поводья. - Только не выпускай из рук, а то потом не поймаешь.
        - Знаю, он кроме тебя никому не дается.
        Хасар смело запрыгнул на злобно заворочавшего красными глазами жеребца, круто повернул его и, понукая босыми ногами, ходко порысил в сторону реки.
        Подходя к своему айлу, у наружного очага Тэмуджин увидел Бэктэра. Тот сидел боком к нему на примятой траве, скрестив под собой ноги. Из малой юрты с сердитым лицом выглянула младшая мать Сочигэл - мать Бэктэра. Увидев Тэмуджина, она молча скрылась за пологом.
        - Почему без коня вернулся? - не оборачиваясь, спросил Бэктэр.
        - Хасар на нем за своим поехал… - Тэмуджин умолк на полуслове, внимательно посмотрел на него. - А ты откуда знаешь, куда мы пошли? Следишь за нами?
        - Зачем мне вас выслеживать? - усмехнулся Бэктэр. - Вы мимо прошли с уздами в руках, такие радостные, а меня даже не заметили… Так не замечают рабов.
        - Ты ведь знаешь, что мы не нарочно, - Тэмуджин присел рядом. - Спешили, вот и не заметили…
        - Знаю, - Бэктэр помолчал, длинным прутиком рисуя круги по остывшему пеплу. - Далеко поедете?
        - Отец еще не сказал.
        - А меня он не возьмет?
        Тэмуджин посмотрел на него. Тот не успел скрыть неловкую улыбку и тут же, видно, обозлившись на себя за нечаянную слабость, раздраженно сказал:
        - Нет, конечно. Куда мне с вами. Я младшая кость, рожден, чтобы стремя вам поддерживать да поводья подавать… - Бэктэр махнул рукой и замолчал.
        - Я в этом не виноват.
        - Знаю.
        Высоко в небе разодрались два ястреба. Со слабо доносившимся криком один пытался отнять у другого добычу, мышку или воробья. Бэктэр, запрокинув голову, долго наблюдал за ними. Тэмуджин сбоку посматривал на него, пытаясь угадать, вправду он следит за птичьей борьбой или пытается сдержать слезы обиды.
        Злобность Бэктэра уже не раздражала его. Внезапная жалость к сводному брату, вдруг проснувшись в нем, защемила где-то в груди. Он встал и, не оглядываясь, пошел к большой юрте, бросив на ходу:
        - Я попрошу отца.
        - Не надо, - нерешительно сказал вслед ему Бэктэр. - Подумает, что напрашиваюсь.
        Отец, разомлев от сытной еды, голый по пояс лежал на низкой деревянной кровати, усадив себе на живот годовалую Тэмулун. Рядом сидела мать.
        - Как тебя зовут, девочка? - насмешливо улыбаясь, спрашивал отец.
        - Туму-туму, - невнятно бормотала та, засовывая темный кулачок в слюнявый, пухлогубый рот, безулыбчиво глядя на него.
        - Туму-туму? Разве есть на свете такое имя? - смеялся отец раскатистым басом. - Что-то я раньше такого не слышал. Может быть, у хамниганов есть такое имя, а?.. Так ты хамниганка?
        Тэмуджин негромко кашлянул. Есугей оглянулся на него.
        - Что?
        - Отец, возьмем с собой Бэктэра?
        С лица Есугея легко сошла улыбка, и оно стало обычным, суровым, с жестким взглядом холодных, твердых глаз.
        - Он что, просится?
        - Нет.
        Есугей долго молчал.
        - Пусть собирается, - он приподнялся, отдал дочь матери. - Иди и скажи ему.
        Он посмотрел на опустившийся за сыном полог.
        - Никак не могу я его понять.
        - Кого? - удивленно посмотрела на него Оэлун.
        - Тэмуджина, - Есугей сел на кровати, сложив под собой босые ноги. - Слишком уж жалостлив к людям. Не слабоват ли духом, думаю.
        - Не слаб он, а справедлив, - прижав ребенка к груди и заглядывая ему в глаза, убеждала Оэлун. - Не о себе лишь одном думает.
        - А хорошо ли это? - нахмурился Есугей. - Всех людей не пережалеешь. Я хочу, чтобы он вырос нойоном, а не раздатчиком мяса для голодных харачу.
        - Он будет нойоном, - Оэлун гладила руку мужа, ласково заглядывая ему в лицо. - Он смел и умен, ты сам недавно говорил это. И он справедлив.
        - Смелость и ум - это еще не все, чтобы быть нойоном. А справедливость… Будь я справедлив, ты не была бы моей женой, не родила бы мне пятерых этих детей. Амбагай-хан под старость тоже стал говорить о справедливости. Хотел с татарами мир заключить, а чем они ему ответили? Отдали на смерть чжурчженям. Об этом нужно помнить! - распалился было уже Есугей, но тут же остановившись, махнул рукой. - Ладно, женщине этого не понять.
        Оэлун вздохнула. Помолчали. У дымохода, настойчиво тыкаясь в войлок, беспокойно звенела оса.
        - К Сочигэл зайдешь?
        - Что у нее мне делать? - усмехнулся Есугей. - Ехать пора.
        - Зайди, побудь с ней и приласкай, - Оэлун просительно коснулась его руки. - Она обидится на нас… Жалко ее.
        - В тебя, видно, пошел Тэмуджин, - безнадежно покачал головой Есугей. - Ты тоже все за справедливость. Но я тебя ценю за другое.
        - За что?
        - Ты верна мне, как никто из моих сородичей.
        Оэлун задумалась.
        - Это и есть справедливость.
        - Э-э, опять она за свое, упрямый же у тебя рассудок, - вздохнув с огорчением, Есугей прошел к правой стене, снял ремень со снаряжением. Одевая гутулы и рубаху, он задумчиво говорил: - Из кобылы не выйдет вожака, из женщины не выйдет мудреца. Давно сказано.
        Согнувшись под пологом, он одними глазами улыбнулся ей на прощанье и вынырнул наружу.

* * *
        Уже смеркалось, когда они выехали за крайние юрты и направились в сторону краснеющего на западе горизонта. Тэмуджин держался по правую руку отца. Бэктэр с Хасаром рысили позади. «В табун едем», - догадался Тэмуджин и придержал коня, чтобы не опередить отца.
        Слева в полусотне шагов неслышно текла река, и от нее несло накопившимся за день теплом. Глухо стучали копыта коней, звенели комары.
        Все еще светлел бледной полосой край неба на закате, когда Есугей вдруг круто повернул к реке.
        - Ночевать будем здесь.
        - Здесь ночевать? - разочарованно протянул Хасар. - Мы ведь только что выехали!
        - Летом в душной юрте хорошо спать старухам да беременным женщинам. Мужчина спит под вольным ветром, - говорил Есугей, шагом проезжая между кустами тальника. - А ты кем хочешь быть, старухой или мужчиной?
        - Мужчиной.
        - Тогда поменьше разговаривай, - отец все еще был в добром духе. - Посмотри на братьев, они мужчины, потому и молчат.
        Хасар раздосадованно взмахнул плетью, но, раздумав хлестать коня, опустил руку, подавил в груди огорченный вздох. Есугей в насмешливой улыбке скривил угол тонкого рта, незаметно обернулся к старшим, подмигнул, указывая на него. Те сдержанно улыбались.
        У реки, найдя ровное место, остановились. Расседлали коней и стреножили их волосяными веревками. Наскоро собрали сухой аргал и развели огонь. Из переметной сумы Есугей достал небольшой бурдюк с кумысом. Угостив огонь и духов, отпил.
        - По три глотка, - прищурившись от нахлынувшего кизячного дыма, он протянул бурдюк Тэмуджину. - Ночь разделите на двоих с Бэктэром. Смотрите за конями.
        - Я тоже буду стеречь, - возмущенно сказал Хасар.
        - Пусть стережет, если хочет, - Есугей расстелил на траве потник, в изголовье положил седло. Ослабил на себе ремень, лег на спину и вольно вздохнул всей грудью.
        Почти сразу он заснул, задышав глубоко и ровно.
        - Кто будет стеречь первым? - Тэмуджин посмотрел на Бэктэра.
        - Я буду! - подскочил Хасар.
        - Тогда соберешь аргал, чтобы до утра хватило. За конями чаще поглядывай, чтобы далеко не ушли.
        - Ладно.
        - Кто потом?
        Бэктэр равнодушно пожал плечами:
        - Мне все равно.
        - Давай ты, а я перед утром.
        Бэктэр согласно кивнул головой, глядя на огонь.
        VI
        Ночное небо едва начало отдавать синевой на востоке, а Есугей с сыновьями уже были на ногах. Быстро поймали лошадей, заседлали. У потухающего костра наспех распили по чашке кумыса и сели на коней. Одинокий дымок над сероватым пеплом да примятая трава вокруг остались от их стоянки среди голой степи.
        Под утро похолодало. Изорванный в клочья белесый туман в потемках ощупью поднимался от реки и медленно заползал в низины между сопками. Роса обильно мочила ноги коням.
        Тэмуджин замерз и теперь тщетно пытался бороться с охватившей его дрожью. Сжав зубы, чтобы не стучали, он изо всех сил напрягал свое тело, задерживая дыхание. Искоса посматривал на братьев. У Хасара слипались глаза. Бессильно покачиваясь в седле, тот пьяно ронял голову на грудь. Одного лишь Бэктэра, казалось, не брали ни сон, ни холод - равнодушно поглядывая вперед, он прямо держался в седле.
        - Ну что, парень, не отпускает тебя сон? - Есугей поравнялся с младшим сыном, прижал к себе, обняв за плечо. - Сейчас мы ускачем от этого врага. Нет на свете таких чертей, что догнали бы борджигинских парней, - улыбнулся он, оглянувшись на старших. - Так говорили у нас, когда я был таким же молодым, как вы. Ну, не отставайте. Чу![22 - Чу (монг.) - междометие, возглас, которым всадник понукает коня.]
        Крепко поддав поводьями, он вырвался вперед и пошел размашистой иноходью, быстро удаляясь от них. Мокрые копыта его коня замелькали в траве, упруго и легко отрываясь от земли.
        Сыновья, встрепенувшись, поспешили следом. Хасар на миг замешкался и, порываясь догнать, привстал на стременах, с силой потряс головой, прогоняя навязчивый сон. Наконец, он пришел в себя и теперь изумленно озирался вокруг, будто не мог вспомнить, как он тут вдруг оказался.
        Пройдя четыре длинных увала и согревшись от скачки, они придержали коней, приберегая их силы, перешли на малую рысь. Вокруг стелилась травянистая, еще не тронутая табунами степь. Пологие сопки, схожие как близнецы, одна за другой оставались позади.
        Река круто повернула вправо и все дальше удалялась по низинам. Издали только заросли прибрежного тальника да кое-где дотлевающие дымки тумана указывали на извилистый путь ее русла.
        Наконец в спину ударили первые лучи солнца. Тэмуджин оглянулся и увидел большой алый полукруг, выглянувший из-за дальней горы. Куреня их уже не было видно. Оглядев далекие холмы, за которыми должны были стоять их юрты, Тэмуджин отвернулся, выпрямившись в седле.
        Красными, искрящимися в капельках росы лучами заливало восточные склоны холмов. Из нор вылезали ранние суслики и тарбаганы. В небе медленно закружили коршуны, вышедшие на утреннюю охоту.
        Тэмуджин вздрогнул, увидев, как вдруг из-за бугра, в шагах сорока перед ними, выскочил крупный, матерый волк. Низко опустив скуластую морду, волк постоял несколько мгновений на гребне, исподлобья глядя на них. Затем он рысью сбежал вниз по склону и встал, перегородив им дорогу.
        Ощетинив седой загривок, присев на задние ноги, словно перед прыжком, волк злобно оскалился. Всадники, удерживая взволновавшихся лошадей, изумленно смотрели на зверя: у того не было передних зубов, сломаны были клыки, из страшно опухших десен шла кровь и, смешиваясь с голодными слюнями, вязкими нитями стекала на землю. Волк был все еще страшен видом, еще горели хищной злобой желтые глаза, мощный рык исходил из горла, но выбитые зубы делали его не опаснее годовалого телка.
        - Кто ему выбил зубы? - изумленно оглянулся на отца Хасар.
        - Видно, он напал на жеребца, - догадался Есугей, задумчиво разглядывая зверя, и затем быстро двинул рукой, - ну, пристрелите его.
        Братья достали из колчанов по стреле и приладили к тетивам. Первым выстрелил Бэктэр, за ним почти одновременно пустили стрелы Тэмуджин и Хасар, и волк, тяжело встряхиваясь от каждой стрелы, впивающейся ему в грудь, сделал несколько шагов назад, повернулся к ним боком и рухнул на землю.
        Подождав немного, они подъехали к мертвому зверю. Братья спешились и вытянули из его груди свои стрелы.
        - Ух, какой он большой! - воскликнул Хасар, сверху оглядывая его, глазами измеряя туловище зверя. - С головалого бычка будет, однако.
        - Шкуру будем снимать? - спросил Тэмуджин, обращаясь к отцу.
        Есугей с суровым лицом, думая о чем-то своем, сказал:
        - Нет, шкуру трогать не будем. Мы похороним его на этом бугре.
        Братья удивленно переглянулись, но переспрашивать не стали. Они молча взяли тяжелую тушу, потащили к бугру. Сняли с поясов свои мадаги и, опустившись на колени, стали рыть, снимая сверху травянистый дерн. Работали молча. Есугей стоял в стороне, заложив руки за спину, наблюдал за ними.
        Вырыли яму глубиной с локоть, ладонями выгребая черную землю. Положили волка головой на север, нарвали травы, укрыли и засыпали землей. Сверху натаскали кучу камней.
        Хасар, напряженно думавший о чем-то, уставившись на свежую могилу, спросил:
        - А почему он беззубый вышел против нас? Ведь другие и с зубами не выходят против людей.
        - Он вышел, чтобы принять достойную смерть, - сказал Есугей и, глядя на недоуменно застывшие лица сыновей, пояснил: - По нему видно, что он был сильный и отважный зверь, но от него отвернулась удача - так с каждым может случиться. Но когда волк теряет зубы, его покидают сородичи и он остается один. Голодный, он обессиливает, и на него набрасываются вороны и грифы, облепляют мухи и черви. А этот не захотел такого позора, решил умереть от оружия.
        - Волки, оказывается, бросают своих, - разочарованно сказал Тэмуджин, - я не думал, что они такие.
        - Другим надо выживать и растить потомство, - задумчиво промолвил Есугей. - Таков закон жизни.
        Больше они об этом не заговаривали. Сев на коней, тронулись в путь.
        Ближе к полудню Бэктэр первым увидел впереди далекое, в перестрелах десяти от них, большое скопление лошадей и людей возле них. С полтысячи разномастных коней да еще около сотни всадников и пеших рассыпались по низине между двумя склонами. Черневшие издали люди размером казались с муравьев. В середине всего этого скопления стояла небольшая приземистая юрта.
        - Что это за люди? - Бэктэр указал на них.
        - Это наши люди, - Есугей, пристально всматриваясь вперед, рукоятью плетки сдвинул войлочную шапку на затылок. - Здесь вы и побудете в эти дни.
        - А кони тоже наши? - спросил Хасар.
        - И кони наши, - сказал Есугей. - Сюда я согнал трехлеток и четырехлеток из ближних табунов для объездки. Парней из заречных куреней созвал. Хамниганский вождь с верховьев Ингоды просит у меня триста объезженных лошадей.
        - А почему мы должны отдавать хамниганам своих лошадей? - недовольно нахмурился Хасар. - Они что, требуют у нас?
        Многое позволял Есугей Хасару - нравился он отцу своим задиристым нравом - и на этот раз он не рассердился на него за лишние расспросы, за что кому-нибудь другому сейчас, может быть, не поздоровилось бы.
        - Нет, они не требуют, - с усмешкой сказал отец. - Кто может от нас чего-то требовать? Взамен они дают нам рога изюбря и медвежью желчь.
        У Хасара от изумления расширились глаза.
        - Что-о? Рога… и желчь?.. - склонившись над шеей коня, он возмущенно уставился на отца. - За такое богатство? Да он же хочет тебя обмануть!
        - Ха-ха-ха! - закинув голову, захохотал Есугей, и за ним засмеялись братья, не удержав на лицах суровых мин.
        - На что нам рога, на что желчь? - недоумевал Хасар. - Ведь люди их выбрасывают, когда режут коров и овец!
        - Медвежью желчь и рога изюбря ценят китайцы, - терпеливо объяснял ему Есугей. - Из них они делают лекарства и много хороших вещей дадут нам за них.
        - А китайцы что, едят их?
        - Едят, когда у них заболят животы.
        - А почему у них животы болят?
        - Потому что они питаются дурной пищей.
        - А какой это - дурной?
        - Травой разной.
        - А-а, - поняв, что опростоволосился, Хасар решил грубостью исправить свою оплошку: - У китайцев и без желчи можно все отобрать. Когда я вырасту, всех китайцев, каких встречу, буду убивать! Ведь они убили Амбагай-хана.
        - Амбагая убили не китайцы.
        - А кто же тогда?
        - Чжурчжени.
        - А это кто, другие люди?
        - Узнаешь, когда вырастешь. А пока лучше поменьше болтай и побольше слушай, что другие говорят.
        - Отец, - Тэмуджин, наконец, улучил время, чтобы спросить. - Почему так далеко от куреня, да еще чужие парни объезжают наших коней?
        Есугей долго не отвечал. Не дождавшись ответа, Тэмуджин чуть повернул голову, покосился на него. Тот, опустив голову и поглаживая усы, исподлобья смотрел вдаль.
        - Разве нельзя было поближе, и наших парней позвать? - добавил Тэмуджин. - Ведь с радостью пришли бы.
        Бэктэр, с равнодушным видом глядя в сторону, молча прислушивался к ним. Хасар, уже потеряв охоту к разговору и, взяв левее, отдалившись от них, пристально смотрел на приближающийся табун.
        - У тебя, я вижу, острый глаз, - сказал Есугей наконец. - Многое ты научился видеть из того, что другие не замечают. И я скажу тебе прямо: я это сделал нарочно.
        - Для чего?
        - Чтобы не видели сородичи.
        - Почему? - быстро спросил Тэмуджин, и даже равнодушный Бэктэр, не выдержав, взглянул на отца.
        - В нашем роду немало таких, которые завидуют мне, - Есугей хмуро улыбнулся. - И они будут раздувать по айлам сплетни, мол, Есугею коней уже девать некуда, хамниганам их продает. А сами… - ровный голос его вдруг ожесточился. - Вы, дети мои, запомните: среди людей всегда найдутся такие, которые сами руки не поднимут, чтобы свой скот умножить, уберечь, зато уж если увидят, что ты что-то добыл, сделал для себя, слюнями будут истекать от зависти. У нас, у кият, думаете, нет таких? Некоторых пойти с тобой в небольшой набег чуть ли не упрашивать приходится, да и там от них немного толку. Но когда начинается дележ добычи, тут-то они - голодные волки… Сейчас такое время, что старые обычаи забываются, рода и племена распадаются. На вас нападут враги и что, думаете, все соплеменники придут на помощь?.. Многих вы не дождетесь… Нет настоящего единства в родах, нет радости за брата. Вот почему я не хочу, чтобы наши сородичи это видели - не будет зависти лишний раз.
        - Но они и так узнают, - сказал Бэктэр. - Ведь слухи как дым.
        - Верно, узнают. Но узнать по слухам это не то, что увидеть своими глазами, яду будет поменьше.
        Стали доноситься далекие, резкие крики людей, ржание лошадей. Впервые пойманные из табуна трехлетки и четырехлетки, взбесившись от страха, с оскаленными мордами вскидывались на дыбы, не подпускали к себе с трудом удерживающих их на волосяных арканах парней.
        От троих мужчин, что стояли перед юртой, один быстро подошел к коновязи, с ходу вспрыгнул на буланого жеребца и резво порысил к ним навстречу. Приблизившись, он придержал заплясавшего под ним коня, кланяясь с седла, взял в сторону, пропуская их вперед, и пристроился сбоку.
        - Как у тебя тут, Сорхон? - спросил Есугей, продолжая смотреть вперед.
        - С позавчерашнего полудня, как вы уехали, двадцать восемь голов объездили, - тот, пригнувшись в седле и выглядывая из-за Тэмуджина, почтительно смотрел на хозяина. - Сейчас они все под седлом. С рассветом я на них отправил парней в дневной переход до большого озера, пусть привыкают к узде.
        - Есть там на что посмотреть?
        - Один белый иноходец хорош, думаю, вам он подойдет. Два рысака неплохие, да один черный есть, с белой метой на лбу, ладный собой, еще посмотреть надо.
        Тэмуджин искоса взглядывал на табунщика, на его уже немолодое, в ранних морщинах и рубцах, обветренное лицо. Верхняя губа его слева была рассечена застарелым шрамом до ноздри, на правой скуле, туго обтянутой смуглой кожей, краснел другой, недавно затянувшийся шрам. Крепко натягивая поводья, придерживая своего беспокойного, напористо рвущегося вперед коня, он внимательно разглядывал жеребца Тэмуджина.
        - Кажется, этот конь был в табуне у моего отца, - уверенно сказал он.
        - У тебя хорошая память, - улыбнулся Есугей. - Семь лет назад ваши табунщики объездили его для меня.
        - Это было в год, когда мы вернулись из кереитского похода, - подтвердил Сорхон. - И объездил его я.
        - Это правда? - спросил Есугей. - Ты не путаешь?
        - Вот этот знак остался на мне с того случая, - Сорхон притронулся к своей рассеченной губе. - Я упал с него, он лягнул, да чуть промахнулся, а то бы я тогда, живым вернувшись с войны, дома погиб от конского копыта. Все монголы смеялись бы надо мной… - Сорхон, вдруг сбросив с себя всю почтительность, с которой он встречал хозяина, залился раскатистым, беззаботным смехом.
        - Потому и запомнился этот конь? - спросил Есугей.
        - Нет, коней я всегда запоминаю. Человека или другой скот с годами могу забыть, а коня никогда.
        - Ваш род с седьмого колена жил при табунах, - сказал Есугей. - Коней своих лучше чем соплеменников знаете.
        Польщенный похвалой нойона Сорхон промолчал, гордо поправляя на голове войлочную шапку.
        - Поесть что-нибудь найдется? - спросил Есугей. - Покорми нас.
        - Овцу зарезать?
        - Овцу зарежь к вечеру. Сейчас дела ждут.
        - Ну, тогда арса.
        - Давай арсу. Что еще нужно мужчине в походе, верно? - Есугей оглянулся на примолкших сыновей.
        Смущенные тем, что отец спрашивает их мнение при чужих, те сдержанно покивали.
        В неухоженной юрте, заваленной по стенам кучами конской сбруи, большими мотками волосяных веревок, с острым запахом лошадиного пота, пыльного войлока и еще чего-то пресного, они наскоро утолили голод. Облизав деревянные чаши из березового нароста, сложили их на широком камне у стены и вслед за отцом вышли на свет.
        Сорхон стоял у недавно вкопанной коновязи, обложенной свежей еще землей, широко расставив ноги и держа руки за спиной. Властным, слегка надтреснутым от частого крика, как у всех табунщиков, голосом он отдавал свои повеления. Юноши, не слезая с лошадей, почтительно выслушивали его, кланялись и шагом отъезжали в сторону. И лишь удалившись на приличное расстояние, с криками пускали коней бешеным галопом, уносясь по склонам холмов прочь.
        Есугей окликнул Сорхона. Тэмуджин видел, как у того, когда он обернулся, строгое и неприступное лицо мгновенно изменилось, став таким же почтительным и скромным, как у тех юношей, которые выслушивали его приказы. «Здесь все боятся Сорхона, а он боится отца», - подумал он.
        - Этих троих парней я на семь дней отдаю тебе, - сказал Есугей. - Давай им кнута столько же, сколько даешь другим. Сейчас же пристрой их к делу, а потом мы с тобой подумаем, куда отогнать объезженных коней.
        Тэмуджину досталось присматривать за свободными от объездки лошадьми. Восьмерых иноходцев, высоких и стройных, решили не отдавать хамниганам, поэтому их отделили и держали в сторонке.
        - Не подпускай их к табуну, не давай смешиваться, - говорил ему напоследок Сорхон. - Вон того белого жеребца опасайся. С норовом конь, может и наброситься. Возьми в руку ургу[23 - Урга - длинный шест для набрасывания аркана.], тогда он побоится нападать. Днем, как табун придет с водопоя, гони их к реке. Все понял?
        - Да.
        - Возьми ургу, - повторил Сорхон, отъезжая, и рысью направился к юрте, где поджидал его Есугей.
        В помощники Тэмуджину дали одного худотелого, из одних костей под темной кожей, паренька лет десяти-одиннадцати. Тонкогубый, какими бывают, как знал Тэмуджин, люди с коварством в мыслях, в грязной латаной рубахе, надетой почему-то наизнанку, тот сразу не понравился ему. Маленькая голова со шмыгающими бусинками глаз, с которой сзади свисали плохо собранные жиденькие пряди волос, делали его похожим на крысенка, попавшего под ливень. Сидя на невзрачной каурой лошади без седла, он беспрестанно озирался во все стороны, подобно сороке, севшей на одинокий кустик. Увидев стебелек судуна или мангира, он воровато оглядывался вокруг, будто собирался украсть, торопливо спрыгивал на землю и выкапывал корешок. Уже на коне он, еле очистив, съедал свою добычу. Тэмуджин неприязненно присматривался к нему.
        - Ты что, голодный? - наконец, не выдержав, спросил он, оглядывая его с головы до ног. - Плохая скотина сколько ни ест, хорошего тела не наберет, так же, видно, и ты, жуешь без передышки, а худой, как годовалый теленок в весеннюю бескормицу.
        - Ем, пока есть время, а потом, может, некогда будет, - рассудительно ответил тот. - Вот пошлют что-нибудь делать, так хоть живот будет не пустой. Вчера целый день волосяные веревки на арканы плел, аж ладони опухли, - парень протянул к нему обе руки с кровавыми ссадинами на ладонях. - Ни отойти не мог, ни перекусить чего-нибудь. Со всех сторон орут: быстрее давай, быстрее, а куда быстрее, две руки у меня, а не двенадцать.
        - Вас что здесь, не кормят, что ли?
        - Кормят, да что это, вечером наешься баранины, будто насытился, а с утра до конца работы семь раз проголодаешься.
        - Ну, тогда сядь на одном месте и наедайся, сколько влезет, что ты, как дурная птица, то вверх, то вниз слетаешь.
        - Сидеть нельзя, - сказал парень, снисходительно улыбнувшись, будто прощая его незнание. - У Сорхона глаза острые. Увидит, что на земле посиживаю, сразу найдет какую-нибудь работу. А у меня до сих пор ладони ноют, ночью даже заснуть не мог. А здесь хорошо, нам сегодня повезло, ничего ведь не делаем и спросу никакого.
        Не дослушав, Тэмуджин отвернулся от него и стал смотреть вокруг. Тот уразумел, что говорит лишнее, смолк на полуслове и сник, подавленно вздохнув.
        По склонам ближних холмов густыми косяками паслись молодые лошади. Согнанные из разных табунов, нехолощенные кони держались беспокойно. Высоко поднимая косматые морды, они враждебно посматривали друг на друга, били копытами и всхрапывали, угрожающе оскаливая длинные желтые зубы.
        По гребням бугров редкими цепями маячили всадники: подростки стерегли коней, не давая разбрестись по степи. То с одного, то с другого края доносились их крики и ругательства - разнимали разодравшихся жеребцов. На помощь к ним, разматывая длинные пастушьи кнуты, спешили другие.
        Больше всего шума было в низине перед юртой. На большом ровном кругу, до черноты истоптанном конскими копытами, объезжали сразу около десятка коней. Юноши, разбившись по семь-восемь человек, арканами вылавливали дикарей из табуна, приводили к юрте, под взоры Сорхона, и начинали седлать.
        Ближе всех к Тэмуджину объезжали черного, как уголь, стройного четырехлетка с единственным, белым как сметана, пятном над левым задним копытом. С него на глазах у Тэмуджина уже второй раз падал парень лет четырнадцати. Едва он успевал вскочить в седло, конь тут же начинал метаться во все стороны, высоко подбрасывая задом.
        - Поводья крепче держи!
        - Не давай голову опускать! - кричали ему парни.
        Тот не слышал их или, может быть, тряска не давала ему собраться с силами и натянуть поводья. Он неуклюже взмахивал локтями, пытаясь удержаться. Но конь, изловчившись, высоко подпрыгивал, успевая взлягнуть в воздух крепкими, маленькими копытами, и парень снова слетал с него на землю под смех шестерых парней, которые, с силой упираясь гутулами в землю, удерживали коня на волосяном недоуздке. Упавший тут же, кувыркнувшись через голову, не давая коню опомниться, вскидывал свое небольшое тело в седло, и все начиналось сначала.
        Тэмуджин видел, что главное дело вершится там, перед юртой Сорхона, и делают его лучшие парни, ловкие и храбрые. Остальные толкутся по сторонам, в подручных.
        Он оглянулся, посмотрел на своих иноходцев. Недалеко, ограждая их от табуна, с равнодушным видом посиживал на коне его помощник.
        «Что это за дело, каких-то восемь голов караулить? - подумал он, и тут его обожгла догадка: - Сорхон дал их мне, чтобы чем-то меня занять, как маленькому дают овчинку, лишь бы не путался под ногами. Не допустил к объездке лошадей: опасно, попади я под копыта, он будет отвечать. Но и не отправил пасти большой табун вместе с простыми, детьми харачу - хитрый, понимает, что не к лицу нойонскому сыну. А здесь будто при деле: иноходцев, лучших коней стеречь…»
        Тэмуджин хмуро оглядывал низину перед юртой и вдруг увидел Бэктэра. Он стоял на дальнем краю и вместе с другими объезжал коня. Небольшой рыжий жеребчик, весь взъерошенный от ярости, на котором, будто привязанный к седлу, цепко держался маленький юркий паренек с бесстрашным оскалом улыбки на лице, неустанно взбрыкивал, резко отпрыгивая из стороны в сторону, но его крепко держали за недоуздок семеро парней. И среди них был Бэктэр. Возбужденное его лицо то расплывалось в улыбке, поблескивая на солнце снежно-белыми зубами, то застывало от напряжения, когда конь, пытаясь вырваться, тащил их всех за собой. Вместе со всеми он весело рассмеялся, когда парень, долго удерживавшийся на беснующемся жеребце, наконец, слетел на землю.
        Издали, в кругу чужих, незнакомых парней Бэктэр и сам уже казался чужим. Тэмуджин смотрел на него, как он по-свойски, с веселым смехом переговаривался то с одним, то с другим, и удивился тому, как вдруг он изменился. Дома, среди своих, что с ним, что с другими братьями Бэктэр обычно был невесел, неразговорчив, что ни слово, то с насмешкой или издевкой.
        «А тут будто к своим попал», - вдруг обозлившись на него, подумал Тэмуджин.
        Хасара не было видно, значит, его отправили к табуну.
        «Бэктэр крупнее меня, и Сорхон его за старшего принял, - Тэмуджин с ненавистью оглянулся на своих иноходцев. - Побаловаться мне их дали. Какая разница, в табуне они будут или отдельно?»
        Вдруг ему пришла мысль проверить, такое ли уж важное дело дал ему Сорхон.
        - Эй, погоним поближе к табуну! - решившись, крикнул он парнишке. - Заезжай с той стороны!
        - Зачем? - удивился тот.
        - Там в низине трава получше.
        - А-а, ну, давай, - он нехотя тронул своего коня.
        Иноходцы охотно пошли к табуну. Белый жеребец, о котором предупреждал его Сорхон, пошел первым, высоко подняв голову, все убыстряя шаг, и перешел на легкую рысь. Только тут Тэмуджина взяло сомнение, он хлестнул коня, поскакал в обход. Белый жеребец, заметив это, плавно ускорил бег, пошел красивой, размашистой иноходью. Но Тэмуджину теперь было не до красоты. «Упущу коня, позор мне…», - мелькнуло в голове. Пустив своего жеребца во весь опор, он далеко слева обогнал иноходца, пошел наперерез. Тот, угрожающе оскаливая зубы, злобно косил на него красными глазами.
        От табуна уже скакали трое с ургами. Тэмуджин увидел их и понял, как он жестоко ошибся. «Сорхону скажут, узнает отец…», - где-то в глубине задела мысль, и он направил коня прямо на иноходца, разматывая над головой кнут. Тот взял в сторону, норовя обойти его, но тут подоспели парни от табуна.
        Передний с ургой наперевес, как с копьем, осадил коня прямо перед иноходцем, тот резко остановился. Подскакали другие парни, с руганью и тычками погнали коней назад. Один с невероятно длинным кнутом, длиной почти с ургу, умелым размахом достал спину иноходца, заставив его вздрогнуть от боли, удовлетворенно сказал:
        - Будешь знать, как убегать, - и повернул к Тэмуджину улыбчивое лицо: - Этот самый вредный из всех. Я вчера этих иноходцев стерег. Вы лучше отгоните их подальше отсюда, самим спокойнее будет.
        У Тэмуджина отлегло от сердца.
        VII
        Оэлун была довольна своей судьбой. По утрам, брызгая молоком на восход, она неизменно благодарила небожителей за то, что они сполна обеспечили ее женским счастьем: она благоденствует за спиной у могущественного мужа, а дети ее защищены от невзгод и людских посягательств. Что еще нужно женщине для жизни?
        Сама она, выросшая в семье сайта[24 - Сайты, сайды - (монг. «лучшие») - представители привилегированного сословия, то же, что у европейцев дворяне.] небольшого племени, не была избалована легкой жизнью. Олхонуты, из которых она вышла, некогда многолюдное, влиятельное племя, во времена кыргызских нашествий понесли большие потери, сократились числом и владениями. Бури сокрушительных войн разметали их по разным краям великой степи. Оставшиеся на месте не вспоминали о былой славе, жили мирно и безмятежно, занимая небольшое пространство по Керулену, по озерам Цаган и Хунт.
        Ее отец, вождь маленького рода, вырастил семерых сыновей и ее - младшую. Дочь, единственную из детей, кого не касалась отцовская плетка, дома натаскивали так, чтобы и за нойоном не растерялась, и за простолюдином не пропала.
        «И волки в тайге, и дзерены в степи сами добывают себе на жизнь, - часто повторял отец своим детям. - У каждого человека две руки и одна голова есть самые большие ценности. На них и полагайтесь».
        Выносив и взрастив пятерых детей в племени борджигинов, Оэлун через них полюбила и мужа, а через него сроднилась и с его сородичами. И сейчас, через долгие десять лет кочевок в курене борджигинов, пройдя вместе с ними через опасности и невзгоды, общие радости и горе, она чувствовала себя одной из них - кровью от крови. Прежняя жизнь в своем племени и несколько дней с меркитским багатуром по имени Чиледу вспоминались ей давним, почти забытым сном. Заботы о детях, беспокойство о муже в дни его долгих отлучек и хлопоты по большому хозяйству заслонили ей все и стали единственным смыслом ее жизни.
        С отъездом старших сыновей вместе с отцом в айле Есугея стало немного потише. Перестали ходить неугомонные друзья из соседских айлов, и теперь где-то там, за чужими юртами, раздавались их пронзительные крики, часто выводившие из себя раздражительную Сочигэл. И Оэлун теперь отдыхала от шума и нужды присматривать за озорником Хасаром, часто затевавшим драки и ссоры со сверстниками, наслаждалась нечаянно выдавшимся покоем.
        На другое утро после их отъезда оставшиеся собрались в большой юрте. Пришли Сочигэл с Бэлгутэем.
        Шестилетний Бэлгутэй был на год старше Хачиуна. Приземистый и толстоватый, ликом он явно напоминал брата Бэктэра и мать Сочигэл - в онгутскую родову - те же прямыми чертами сведенные к переносью брови, из-под которых прямо высматривали пытливые глаза. Но нравом он был заметно мягче своего строптивого брата.
        Оэлун любила его за детскую простоту, всегда находила для него вкусный кусок. И Бэлгутэй часто заходил в большую юрту, чем недовольна бывала Сочигэл. Но открыто воспротивиться этому она не могла: Оэлун - старшая жена, мать над всеми, даже над ней самой тоже как мать.
        Пожилая служанка Хоахчин, еще в детстве пригнанная в плен отцом Есугея Бартаном-багатуром, низко сгибаясь под пологом, внесла исходивший белым паром котелок с арсой. Осторожно поставила рядом с очажными камнями, с трудом разогнула спину, отдышалась, готовясь к поклону хозяйкам, но Оэлун остановила ее:
        - Садись, Хоахчин, поешь с нами.
        Рабыня со смущенной улыбкой присела с краю. Сочигэл, недовольно поморщившись, брезгливо отодвинулась от нее.
        - Подержи ее, я разолью арсу, - Оэлун передала ей маленькую Тэмулун и взялась за ковшик.
        Хачиун, оставшийся в айле за старшего мужчину, не осмелился сесть на хоймор, где сидел отец, но занял место Тэмуджина, ниже по правую руку, и оттуда с важностью посматривал на всех.
        - У тебя сейчас сколько стрел? - обратился он к Бэлгутэю.
        - Девять.
        - Всего? Ведь было двенадцать.
        - Недавно, когда охотились на уток, в камышах сразу две стрелы хоорцаг и одна годоли потерялись.
        - А в моем колчане семнадцать стрел и еще одну йори[25 - Йори - стрела с отверстиями на наконечнике, издающими при полете пронзительный свист. Использовалась при подаче сигналов, для запугивания зверей при облавной охоте и т. д.] мне обещал сделать стрелочник, - Хачиун, свысока посматривая на сводного брата, старался не потерять важности голоса. - Я тебе подарю одну.
        Бэлгутэй благодарно пригнул голову. Женщины молча пили арсу, не мешая мужскому разговору. Тэмугэ тоже не решался вступаться, он скромно черпал ложкой из корытца с творогом, обильно политым сметаной.
        Первой, осушив свою чашу, встала Хоахчин.
        - Да воздадут вам боги изобилия, - торопливо закланялась она. - Оэлун-хатун, вы всегда благосклонны ко мне… И вы, Сочигэл-хатун.
        - Посиди еще, дела не убегут, - сказала Оэлун.
        - Нет-нет, - испуганно попятилась та к двери. - Молоко может прокиснуть, надо поскорее кипятить…
        И тут, у самого порога, споткнувшись на ровном месте, она упала на спину и с глухим стуком ударилась головой о решетку стены. Темное лицо ее скривилось от боли, частые морщины сложились в глубокие складки.
        - Ха-ха-ха!..
        Хачиун и Бэлгутэй, забыв о важном разговоре, валились от смеха друг на друга. Тэмугэ смеялся, широко раскрывая щербатый рот, в котором недосчитывалось два передних зуба. Даже взрослые, не удержавшись, на миг прикрыли рты ладонями. Хоахчин не шевелилась.
        Оэлун, всмотревшись, быстро встала с места.
        - А ну, замолчите! - на ходу прикрикнув на сыновей, она подошла к старушке. - Что с тобой, Хоахчин? Ты жива? Вставай!
        - Сейчас-сейчас, хатун, сейчас пройдет… - простонала та, зашевелившись и, тяжело опираясь обеими руками об землю, села, виновато глядя на Оэлун. - Я уж, видно, совсем состарилась, скоро будет пора убить меня или бросить одну в степи.
        - Не говори так зря, Хоахчин, ты наша. Умрешь на мягком войлоке, когда придет твое время.
        Сочигэл, насмешливо сощурив глаза, посматривала на них, мелкими глотками отпивая кумыс.
        - Ну, я уж пойду, дел сегодня много, - Хоахчин с усилием встала на ноги.
        - Молодых побольше гоняй, сама-то попусту не трать силы, а то заболеешь еще, - озабоченно говорила Оэлун, оглядывая ее. - А лучше ты сегодня полежала бы.
        - Нет-нет, - бодрилась старая рабыня, оправившись от боли, и сделала озабоченное лицо. - Ведь молодые все не так сделают, за каждой надо присмотреть: здесь они кожу испортят, там архи передержат, или нукерам нальют, а те так и рыскают, так и смотрят, где бы урвать себе в глотку. Тут волчьи глаза нужно иметь, чтобы за всем уследить… Ну, я уж пойду…
        - Смотри, не заболей, а то мне без тебя не управиться.
        - Ничего, я еще крепкая, я еще послужу вам, Оэлун-хатун, - донельзя польщенная сочувствием старшей госпожи, Хоахчин вышла из юрты.
        За стеной, отдаляясь, стихли шаркающие ее шаги. Все еще пересмеиваясь, встали Хачиун и Бэлгутэй, за ними увязался Тэмугэ.
        Оставшись одни, женщины примолкли. Сочигэл держала на руках заснувшую Тэмулун. Посмотрев на нее мельком, она повернулась назад, гибко изогнув свой по-девичьи тонкий стан, положила ее на овчинное одеяло.
        - Жалко мне ее, - вдруг тихо сказала Оэлун.
        - Кого? - Сочигэл удивленно оглянулась на нее.
        - Хоахчин, - отпив из чаши арсы, ответила Оэлун.
        Сочигэл молчала, недоуменно глядя на нее сбоку.
        - Она как-то давно мне призналась, - продолжала Оэлун, задумчиво перебирая в руках бахрому своего синего пояса, - что вышла из знатного рода, старшего в своем племени…
        - Эта Хоахчин из рода нойонов? - оживилась Сочигэл, словно обрадовавшись неожиданной новости. - Что ж тогда она всю жизнь в рабынях прожила? Почему ее не выкупили свои? Ведь она из ойратов?
        - Да, наши напали на их стойбище, когда ей было девять лет. На ее глазах порубили отца и двух старших братьев, а саму с матерью и с другими пленными привезли сюда. Мать куда-то угнали, а она досталась Бартану-багатуру. Соплеменники не приехали ее выкупать, да кому она там уже была нужна? Родителей нет, братьев нет, а родственникам - обуза. В хороший айл побывавшую в наложницах не возьмут, калым хороший не дадут. Так она и осталась здесь…
        Печальный голос Оэлун тихо растворялся в тишине юрты. Сочигэл хмурила черные, пушистые брови, и нельзя было понять, слушает она или размышляет о чем-то своем.
        - И вот, думаю, ведь и я взята в плен, и я могла оказаться в рабынях, как эта Хоахчин. Когда десять лет назад Есугей отбил меня у меркитского Ехе-Чиледу, он мог сделать меня наложницей, а не женой, а потом мог отправить в табун доить кобыл. И Бартан-багатур, когда пригнал малолетнюю Хоахчин, если бы ему вздумалось, мог на ней жениться… Шаткая и страшная наша женская доля. С горы в один день можешь упасть в яму, а из ямы сможешь ли вознестись на вершину?..
        - Да, ты говоришь верно! - вдруг ожесточенно зазвеневшим голосом заговорила Сочигэл. - Ох, как верно ты говоришь, шаткая наша доля. Я с детства была просватана за Есугея. С десяти лет начала считать дни до свадьбы. Я должна была стать его первой женой и рожать ему наследников. А ты, взятая в плен, села на мое место и еще рассказываешь мне о том, какая наша женская доля. Я ли это не знаю? - Сочигэл с силой вытерла выступившие слезы, закусила нижнюю губу. - По закону ты вместо этой Хоахчин должна была подавать мне на стол, а сейчас повелеваешь мною! - раскрасневшееся ее лицо источало еле сдерживаемую ярость, и Оэлун поняла, как еще свежа ее обида.
        - До сих пор ты не можешь смириться, - она теперь ругала себя за то, что начала этот разговор.
        - Как можно с этим смириться? - снова зазвенел голос Сочигэл. - Ты отобрала у меня судьбу! Ты что, не понимаешь, или смеешься надо мной?
        - Я не виновата перед тобой, - примирительно сказала Оэлун, тщательно подбирая слова. - Ведь нас, женщин, не спрашивают, кем мы хотим быть в этом мире, рабынями или госпожами. Я тебя жалею, Сочигэл, а сделать ничего не могу.
        Сочигэл долго молчала, шумно дыша, подрагивая тонкими ноздрями.
        - Знаю, что жалеешь, - наконец, успокоившись, сказала она и тщательно вытерла подолом халата остатки слез. - Потому и нет у меня на тебя настоящего зла. А то ты не долго прожила бы на этой земле… Ты мне лучше вот что скажи, зачем ты перед всеми подряд выдабриваешься?
        - Перед кем же это я выдабриваюсь? - Оэлун, отставив чашку, которую протирала пучком травы, изумленно посмотрела на нее.
        - Вот сейчас ты даже эту рабыню за стол усадила. Зачем?
        Оэлун, молча взяв другую чашку, продолжала протирать. Сочигэл, нагнувшись вперед, заглядывала ей в глаза, ожидая ответа. Не дождавшись, выпрямилась и раздраженно заговорила:
        - Меня ты будто жалеешь, вот и Бэлгутэя прикармливаешь, но это еще можно понять: знаешь, чей кусок проглотила, может, совесть тебя мучает, а может, мести боишься, не знаю, но перед рабами почему лебезишь? Что они тебе дадут?
        Оэлун отчужденно молчала.
        - Ведь ты давно укрепилась здесь, родила наследников, теперь тебя никто не столкнет, а ты все продолжаешь всем угождать. Может быть, привыкла с первых дней кланяться всем без различия, а теперь не можешь отвыкнуть от этого? - Сочигэл пытливо заглядывала ей в глаза. - Не хочешь, а спина сама сгибается, лицо само улыбается, а язык издает сладкие речи?
        - Тебе не понять меня, - сухо сказала Оэлун. - У нас с тобой разные души. Но знай, что если бы я была женой по сватовству, а не пленной добычей, я не была бы другой.
        Сочигэл долго смотрела на нее, внимательно оглядывая ее лицо.
        - Я тебе не верю, - наконец сказала она и в злой улыбке обнажила свои маленькие, молочно-белые зубки. - Умная женщина тебе не поверит, разве что такие, как эта Хоахчин.
        Она встала, поправляя подол халата, и, не глядя на нее, вышла.
        Они снова расстались не примиренные, не понятые друг дружкой.
        VIII
        Сочигэл, младшая дочь онгутского тысячника, выросла в роскоши и родительском благоволении. У их племени, уже в течение семи поколений кочующего близ Длинной стены по краю китайских земель, неся пограничную службу раньше киданям, а теперь чжурчженям, все было не так как здесь, у грубых и неотесанных монголов. Дочери онгутских нойонов жили подобно высокородным китайским девицам в неге и роскоши, и не марали рук в черной работе. Сочигэл училась вышивать на шелковых тканях сказочных драконов и огромные цветы лотоса, хорошо понимала китайский язык.
        В их курене каждое лето с весны до осени проживали китайские купцы, торговали тканями, разными нужными в хозяйстве вещами и сладкими плодами южных деревьев. Каких только сладостей она не попробовала за свое детство - ни одному из здешних монголов не приснится за всю жизнь. За одну овцу китайцы могли целый вечер показывать перед всем куренем свое умение прыгать и переворачиваться в воздухе через голову, ходить по высоко натянутым волосяным веревкам, показывать ученых собак, бегающих на задних лапах и птиц, говорящих человеческим голосом.
        Легкой и безоблачной была бы ее жизнь в родном племени, если бы с малых лет она не была отравлена страхом перед будущим. С ранних лет она знала, что просватана в дикое северное племя, не знающее ничего на свете, кроме войн и охоты на зверя. Сестры и старшие родственницы рассказывали ей, что эти люди, подобно хищным зверям, питаются сырым мясом, а запивают горячей кровью. Еще она слышала, что они беспрестанно дерутся между собою и во множестве убивают друг друга. Больше всех любил пугать ее старший брат.
        - Долго ты там не проживешь, - говорил он, сочувственно глядя на нее. - В первую же зиму они тебя убьют и съедят. Сначала отрежут уши, они очень любят человеческие уши, а потом доберутся и до печени.
        - Но ведь у них есть скот, - робко возражала маленькая Сочигэл, еле сдерживая слезы. - Зачем им мое мясо?
        - Скот у них есть, но в бескормицу, - ловко изворачивался брат, скрывая злорадную улыбку в широких, навыкате, бычьих глазах, - или если звери сожрут их стада, они съедают своих невесток. Ведь места там дикие, кругом одни звери, рыси, тигры, волки, и скот у них долго не держится.
        Отец, наверно, не стал бы выдавать младшую дочь таким дикарям, ведь есть приличные народы - найманы на Алтае, кереиты на Орхоне, - если бы не заставила нужда. Племя монголов уже третье поколение враждовало с чжурчженями. Войны между ними то затихали, то вновь разгорались с удвоенной яростью, и не было видно им конца. Усилившись при Хабул-хане, монголы дважды разгромили чжурчженей. Тогда и решил дальновидный тысячник породниться с родом Хабула. Ведь онгуты служат чжурчженям, не остаться и им в стороне, если снова разразится большой пожар. А монголы злы и мстительны, придут набегом и угонят весь скот. На подобный случай и нужен был свой человек среди монголов. Войны войнами, а сваты должны выручать друг друга.
        Выбор свой отец Сочигэл остановил на Бартане, втором сыне Хабул-хана. Доходили слухи, что он влиятелен в своем роду и имеет подходящих сыновей. И в одно лето отец Сочигэл поехал с богатыми подарками в главный курень монголов, остановился у Бартана. Во время пира и договорились женить четырехлетнего Есугея на двухлетней Сочигэл.
        С тех пор Сочигэл с замиранием сердца ждала, когда придут страшные и злые монголы и увезут ее в свои грязные юрты. Много раз она с плачем падала на колени перед отцом, умоляя не отдавать монголам, но тот был непреклонен.
        И вдруг однажды прибыл к ним Бартан-нойон, привез своего сына. Сочигэл - ей уже исполнилось десять лет - увидела Есугея, и у нее сразу исчез страх. Статный и рослый не по возрасту, с открытым, улыбчивым лицом, он сразу понравился ей. С приездом высоких гостей в их курене начались пиры и состязания, и мало кто из юношей мог сравниться с ее Есугеем в мужских играх. Даже братья Сочигэл, прошедшие воинское обучение у отца и слывшие среди первых в курене, сколько ни бились, не могли его опередить. Всем понравился жених, и Сочигэл теперь сияла гордостью. Приветливый взгляд Есугея запал в ее сердце, и с той поры она жила с новой мечтой: поскорее уехать к нему, пусть и в дикое племя.
        Рада была Сочигэл, но злые духи, эти ненасытные пожиратели людского счастья, оказывается, готовили ей ловушку. Через пять лет после того приехали посланцы от Есугея и передали его слова о том, что он женился на другой, а ее, Сочигэл, может взять лишь второй женой. Отец Сочигэл согласился: к тому времени монгольский хан Амбагай, заменивший на троне Хабула, был убит чжурчженями и времена надвигались грозные. Отец приказал ей собираться.
        У борджигинов Сочигэл долго не могла привыкнуть к новой жизни. Есугей и его братья, влиятельные нойоны, повелители многих тысяч, жили так, как у онгутов живут какие-нибудь сотники. Днями и ночами они носились по степи, по табунам и подданным, улаживали споры, делили пастбища, а дома появлялись только для того, чтобы сменить одежду и заседлать свежих коней.
        Рабы в их айлах, не приученные к порядку, держались свободно и особенно разнузданно вели себя, казалось Сочигэл, при ней. Это сильно раздражало ее, с детства привыкшую к покорности своих служанок. Как-то, в отсутствие Есугея, она даже порывалась уехать домой, к родителям, отчаявшись приучить двух вредных рабынь к тому, чтобы по утрам подавали ей разогретую воду для умывания. Ее кое-как удержали родственники мужа, но они никак не могли понять, что ей нужно, чем она недовольна. Сами монголы не умывались и с несказанным удивлением восприняли эту ее привычку. Они даже заподозрили у нее болезнь вроде чесотки и в первое время многие опасались приближаться к ее юрте. Старухи глухо ворчали: не в меру избалована новая невестка, от такой не жди добра.
        Сам Есугей дружелюбно относился к ней, прощал ее прихоти и то, что она целыми днями полеживала на мягких шкурах в то время, когда Оэлун непрерывно была занята работой. Но Сочигэл своим женским чутьем видела, что душа Есугея принадлежит старшей жене, а к ней он приходит лишь по долгу. В отсутствие мужа она коротала одиночество, вышивая рисунки на тканях, убивала время как могла.
        Понемногу и она притерпелась к простой и неприхотливой жизни. Незаметно отвыкла и умываться по утрам, и красить ресницы перед медным зеркалом.
        Позже она поняла, что и здесь, у монголов, есть лучшие стороны: молодые замужние женщины живут хоть и просто, но вольно, могут без провожатых ездить по степи, могут без оглядки говорить и смеяться - за ними нет никакого присмотра. У найманов и кереитов молодые женщины, на которых налагается множество строгих запретов, о такой свободе не могли и мечтать. Своевольной Сочигэл такая жизнь была по нраву, и как-то, после долгих раздумий, она окончательно решила, что и с монголами можно как-нибудь прожить.
        Но затаенное чувство презрения к ним, к их грубым нравам, приличным в ее родном племени лишь низшим людям, черной кости, сидело в ней крепко, таясь в ее молчаливых взглядах из-под длинных, изогнутых ресниц. Это чувство с самого начала было нацелено на Оэлун, ее соперницу: дорвалась до нойонского ложа, а сама ходит в телячьих шкурах и смазывает руки коровьим маслом. С плохо скрытой усмешкой она смотрела на нее, когда та бралась за подойник и сама варила еду для детей. Сравнивала себя с ней. Стройна, красива Оэлун, но ведь она, Сочигэл, не хуже, а намного лучше, с детства приучена за собой смотреть, шелковые халаты меняет каждый день, расшитые унты из дорогого бархата всегда чисты, китайского сундука с благовониями и мазями, привезенными в приданое, хватит на всю жизнь. У Оэлун руки всегда в саже от очажного котла или в овечьем жиру, в зеркало не приучена смотреть. Бегает по айлу наравне с рабынями, а она, Сочигэл, восседает в юрте, как подобает истинной госпоже…
        В первое время Сочигэл еще надеялась, что зачарует мужа и вернет его к себе. Родила Бэктэра, парня крепкого в плечах и икрах, - настоящего царевича, потом и Бэлгутэя. В дни, когда Есугей навещал ее, старалась изо всех сил, чтобы ублажить его. Она видела, что сильно нравится ему, муж любовался ею, когда она голая возлежала на мягких шкурах, до беспамятства распалялся в горячих ласках с ней, но все было напрасно, жил он в юрте старшей жены, значит, и душа его была там, у Оэлун.
        Со временем она стала понимать, что не перещеголять ей старшую жену, не сравниться с ней. Ведь Оэлун живет для мужа, для детей, и о себе самой забывает в заботе о них. За них она продаст себя в рабство и выкупит, если надо будет, умрет и воскреснет. Как волчица она выблюет съеденное и накормит детей. Если и этого не будет, не задумываясь, отрубит правой рукой свою левую, сварит и разделит между ними. Сочигэл знала, что сама она так не сможет. Поняла она это, и все ей стало безразлично.
        «Буду жить, как живется, - решила она. - Нужды и опасности нет, а большего мне и не нужно».
        Лишь изредка ядовитой горечью на сердце просыпалась в ней досада на свою судьбу. Тогда они жалела себя и, затаив свои мысли, тихо злилась на Есугея, на Оэлун и их детей. Только с рабами в такие дни она обращалась безжалостно, хлестала нерасторопных плеткой, заставляла их бегать рысью, исполняя ее приказания.
        Однажды, в один из таких дней, Сочигэл выпила архи, чтобы затушить огонь в душе, да не в меру. Пьяная сказала семилетнему Бэктэру:
        - Ты, мой сын, должен был быть старшим наследником, а не Тэмуджин, знай и помни об этом. Может быть, боги, наконец, вспомнят о нас, и тогда ты сможешь вернуть принадлежащее тебе по праву.
        Проболталась она с пьяной злобы, а утром со слезами уговаривала Бэктэра забыть про все и не говорить никому: узнает отец и казнит их обоих, не пожалеет. Взяла с Бэктэра клятву, и с тех пор тот, с детства избалованный ею и невоздержанный, вдруг стал замкнут и скрытен. Даже ей самой не всегда удавалось выудить то, что лежит у него на душе. Страшно становилось ей, когда она видела по-волчьи мерцающие, холодные глаза сына. То она боялась, что сын выдаст их тайну, то ей казалось, что со зла он натворит что-нибудь непоправимое и погубит себя. Жила со своим страхом, на людях скрывая его беспечным звонким смехом или сварливой руганью на рабынь за грязную воду из реки в ветреную погоду.
        IX
        На третий день Есугея из табуна вызвали нойоны: приехали послы из какого-то дальнего племени. Оставив сыновей у Сорхона, он спешно отбыл в курень.
        Жизнь в табуне шла налаженным, устоявшимся порядком. Как только начинали гаснуть звезды на небе и синевой занималось на востоке, зычный окрик Сорхона будил парней, спавших вповалку у потухших кострищ. Со степи подгоняли табун. Сначала седлали объезженных накануне и те, кто их приручал, снова садились на них и пускались в дальний пробег по степи, на весь день. Остальные ловили из табуна новых дикарей.
        Дни проходили в суматохе объездки, шуме криков, конского топота и ржания. Изредка кто-то попадал под копыта, покалеченных увозили, те же, кто отделался ушибами, отлеживались в тени юрты и снова принимались за дело.
        Едва лишь солнце, завершив небесный ход, садилось за горами Хэнтэя, Сорхон останавливал работу. Больше всего он опасался того, чтобы злые духи, обычно во множестве появляющиеся с вечерними сумерками, не натворили беды. Опаснее всего сейчас были лошадиные духи - души умерших раньше в этих местах лошадей. Обычно в это время, собираясь возле конских табунов, они пытаются увести с собой лошадей в мир мертвых. Да и духи умерших людей часто пытаются сесть на живых лошадей. Такие кони заболевают непонятной болезнью, тощают и издыхают в несколько дней.
        Сорхон был уверен, что вся эта нечисть, падкая на легкую поживу, сейчас роем кружится вокруг. А во время объездки молодые кони особенно уязвимы. Они пугливы и злобны, души их мечутся в страхе и легко могут покинуть свои тела. Тут-то и подстерегают их потусторонние духи, невидимые для людских глаз. Обычно от этого и начинается падеж в табунах. Того, кто забыв про это, даже нечаянно пугал лошадей в пору сумерек, Сорхон жестоко наказывал плетьми.
        После работы табун гоняли на водопой, купали их в броду. Купались сами, смывая с себя дневную усталость и пот. Пока резали овец из жиденькой отары, что паслась в сторонке, и варили мясо в больших походных котлах, темнело. С десяток с лишним костров до поздней ночи ярко светили во тьме. Протяжные песни о далеких походах предков, веселый гомон молодых голосов, то и дело перекрывавшиеся громами хохота, разносились далеко по степи.
        С отъездом Есугея-нойона, несмотря на твердую руку Сорхона, как-то неуловимо повеяло вольным духом. Пропала деланная скромность среди старших парней, громче стали их окрики на младших, щедрее стали подзатыльники.
        Тэмуджин после первой оплошности с иноходцами еще один день пробыл с ними, а потом Сорхон перевел его на объездку. На смену ему заступил парень старше его года на три, на его глазах объездивший четырехлетнего дикаря, и, увидев это, Тэмуджин успокоился окончательно.
        Поздним вечером, рассевшись вокруг догорающего костра, парни доедали мясо из котла, из засаленных, черных от грязи и жира деревянных чашек хлебали суп с густым крошевом дикого лука и черемши. С далеких северных гор с ветерком доносилась слабая, еле ощутимая прохлада.
        Тэмуджин, насытившись, лежал на траве, облокотившись о сложенный вчетверо потник. Наискосок против него сидел Бэктэр с поджатыми под себя ногами, сухой травинкой ковырял в зубах, исподлобья глядя на пламя костра. Тэмуджин не переставал удивляться тому, как сильно изменился тот после приезда сюда. Дома угрюмый и нелюдимый, здесь он быстро сошелся со всеми, стал вдруг весел и разговорчив. С Тэмуджином он стал держаться вызывающе независимо. Особенно заметно это стало с отъездом отца: Бэктэр перестал разговаривать с ним совсем, на вопросы неприязненно бросал одно-два слова и отворачивался.
        Кострища здесь разделялись по возрастам объездчиков, и они, оба года кабана, попали к одному котлу, но жили между собой почти как незнакомые. Тэмуджин видел, как того пьянила здешняя воля. Здесь считались с сильными и ловкими, и Бэктэр изо всех сил старался показать себя. Без страха он вскакивал на обезумевшего дикаря, неутомимо выдерживал его метания и прыжки, падал и тут же снова оказывался в седле, неотвязным упорством укрощая его нрав. Вскоре его заметили, похвалил сам Сорхон, что было редкостью, и он уже на равных разговаривал с парнями постарше. На ровесников он теперь посматривал уже свысока.
        Тэмуджин, хотя ему такое поведение Бэктэра и не нравилось, не мог одернуть его: внешне тот не нарушал порядка между ними. Но внутренне он чувствовал, что тот вступил с ним в противостояние и пытается поставить себя выше него, и это сильно задевало его самолюбие. Бэктэра с малых лет приучали слушаться и подчиняться ему, и тот раньше не прекословил. Но в последние годы во внешне равнодушном, отрешенном его взгляде Тэмуджин стал чувствовать затаенную злобу. Такая злоба бывает у прирученных волков: они, вроде бы, и подчиняются хозяину, но все же таят в мерцающих своих глазах извечную звериную жажду воли и неповиновения. Однако Тэмуджин твердо знал о законности своего старшинства.
        «Я старше по роду, и он должен смириться передо мной, - твердил он про себя, думая об отношениях между ними. - Будь на его месте я, пришлось бы смириться мне - все справедливо».
        Он лежал со смутными мыслями об этом, рассеянно слушал парня из рода оронар, приехавшего в гости к генигесам и оставшегося здесь, чтобы заработать у Есугея.
        - У нас на камышовых озерах гусей больше, чем комаров, - хвастливо рассказывал тот. - Бывает, одной стрелой убьешь двух и еще третьего подденешь.
        - Неужели так густо? - насмешливо переглядывались парни. - Так у вас не озера, а настоящие котлы с мясом. Камыши поджечь - и суп будет.
        - Ха-ха-ха…
        - И скот не надо резать.
        - Все племя может десять лет кормиться возле одного такого озера с супом.
        - А мы, когда будем готовить мясо на зиму, скот у вас будем воровать.
        - Правильно!
        - Осенью соберемся.
        - Зачем им скот возле таких озер!
        - Одна обуза.
        - Ха-ха-ха…
        - Молчите, не нужно заранее себя выдавать…
        - Это на каких озерах так стреляют? - от соседнего костра подошел Нохой, тот, который помог Тэмуджину удержать иноходцев в первый день.
        - За Агацой, - охотно повернулся на голос оронар. - Как перейдешь реку, так они и начинаются.
        - Но ведь это не ваша земля, - Нохой с недоуменной улыбкой смотрел на него. - Я хорошо знаю те места, моя мать из племени бугунод.
        - А вы давно там были?
        - В позапрошлом году.
        - Земля, верно вы говорите, не наша, - вежливо говорил оронар, показывая свое уважение к старшему. - Там всегда летовали бугуноды, но на три года мы ту землю забрали к себе.
        - Как это забрали?
        - Отобрали, что ли?
        - Что-то мы не слышали такого, - возбужденно зашевелились парни у костра, перестав усмехаться.
        - Выиграли на спор, - с достоинством сказал оронар, довольный тем, что удалось привлечь к себе внимание.
        - А ну-ка, расскажи нам, - Нохой, не спуская с него любопытного взгляда, сел рядом. - Когда это было?
        От других костров по одному, по двое подходили парни, присаживались рядышком. Оронар, видя, что захватил внимание многих, сделал важное лицо, отхлебнул из чаши и обвел глазами круг.
        - Месяц назад мы пришли с весенних пастбищ и встретились с бугунодами, наши летние стойбища стоят рядом, через реку. Они приехали к нам на праздник, мы всегда вместе встречали начало лета. Когда начались состязания, договорились так: выигравшая сторона забирает у побежденной половину летних пастбищ на три года. Это старики на пьяные головы придумали. Скачку выиграли бугуноды, а в борьбе взяли наши. Осталась стрельба. Ну, здесь нам никакой надежды не было, про их Бульчиру-мэргэна вы все слышали: посылает одну стрелу вперед, а второй расщепляет ее сзади. Но в тот день стрелять не стали, уже вечерело, и отложили на завтра. Утром, когда солнце поднялось на локоть, стрелки встали у черты. От нас вышел Мэхэлху-мэргэн, видим, стоит невеселый, далеко ему до Бульчиру. Отмерили им семьсот шагов, по три прута воткнули в землю, по три же стрелы-хоорцаг положили им в колчаны. Первым стрелял наш Мэхэлху, из трех попал только в один прут. Ну, думаем, сейчас Бульчиру с закрытыми глазами все три прута перешибет и пастбища наши заберет. Наша бабушка даже не стала дожидаться конца, ушла собирать вещи. Взял Бульчиру
свой желтый лук, пустил первую стрелу… - оронар широко открыл глаза, оглядывая парней, сделал удивленное лицо. - И не попал! Никто не поверил этому, мы подумали, что он захотел с нами поиграть. Смотрим, а он и во второй раз не попал. У нас сразу полегчало на сердце, повеселели мы, думаем, уважили нас гости. Третьей-то уж попадет, думаем, чтобы ни нам, ни им не досталось. Только смотрим: вид у него не такой веселый, каким он был поначалу. Будто какая-то тень упала на лицо. Сам он старается не показать нам, покашливает в кулак, но мы-то все видим. Да и гости наши что-то поприжали языки, острить перестали. Долго стоял Бульчиру и все неприметно посматривал на свой лук, будто не узнавал его. И вот он поднимает его, натягивает до острия… - оронар опять обвел всех расширенными глазами. - И снова не попал! Мы не можем понять, к чему такое чудо случилось, к добру или к беде. Может, думаем, какой-нибудь подвох? Но тут бугуноды на ноги вскочили, кричат на своего Бульчиру, обвиняют, что к нам предался. Так и досталась нам эта земля. Уже потом, когда проводили гостей, мы узнали, в чем дело. Была у нас одна
рабыня из татарских пленниц. Ходила в лохмотьях, годилась разве что только на то, чтобы котлы мыть да аргал собирать. Вот эта рабыня была поставлена прислуживать гостям. Вечером, когда все бугуноды ушли на пир, она прокралась в их юрту и навела порчу: взяла колчан Бульчиру-мэргэна и три раза провела под беременной черной сукой. Вот и летели его стрелы мимо. Дело было в стрелах, а он все лук свой рассматривал, - насмешливо хохотнул оронар и тут же согнал с лица улыбку. - Рабыня сразу никому ничего не сказала, умная оказалась, ведь в праздник много пьяных, могут проболтаться. Открылась только после отъезда гостей. Наши старейшины тут же ее из рабынь перевели в вольные харачу, да еще в наш род приняли. Замуж выдали за одного нашего харачу, двух дойных кобыл и овец им дали. Вот как мы взяли ту землю! - оронар победно оглядел круг, беря чашу с супом.
        Парни молчали.
        - Обманом живете, да еще хвастаетесь этим, - сказал Тэмуджин, с презрением глядя на оронара. - Таких баб надо за волосы к жеребячьим хвостам привязывать, а вы скотом награждаете да еще в свой род принимаете.
        - А кто сейчас без обмана живет? - осторожно попытался возразить оронар, примирительно глядя на него. - Если ты не обманешь, тебя самого обхитрят, ведь все так живут. Лучше уж так сделать, чем без пастбища остаться.
        - Даже на войне не всегда можно обманывать, а состязание не может быть нечестным! - не уступал Тэмуджин. - А обманывать гостей - недостойное дело для настоящих людей!
        - Правильно! - раздалось сразу несколько голосов.
        - Сын Есугея прав.
        - Даже воевать без обмана считается благородным делом.
        - Правильно сказал сын Есугея.
        У Тэмуджина приятно потеплело в груди: его голос вдруг возымел такой вес в разговоре! Нечаянно взглянув на Бэктэра, он увидел, как в яростной усмешке перекосилось его лицо.
        - Сын Есугея, сын Есугея! - гнусаво передразнил он парней, ненавидяще глядя на них. - Что вы все заискиваете перед ним!
        Стало тихо. Растерянные лица недоуменно смотрели на него. Тот и сам на миг растерялся, поняв свою оплошку, но останавливаться было поздно.
        - Смотрите ему в рот, как наблудившие собаки, только что хвостами не виляете! - кричал он, сверкая красными огнями в злых глазах.
        - Ты чего это? - Тэмуджин, опешив, с удивлением посмотрел на него и, оглянувшись на парней, повысил голос: - А ну закрой рот!
        - Свой рот закрой! Привык дома из-под материнского подола покрикивать, а здесь ты ничего со мной не сделаешь!
        Тэмуджин медленно встал, стиснув зубы и стараясь сдержать в себе ярость. Глубоко вздохнул, чувствуя на себе взгляды со всех сторон. Еще не решив, как ответить, он обошел сидящих у костра парней и, подойдя к Бэктэру, вынул из-за голенища витую ременную плетку. Тот встал и, откинув голову назад, с полуоборота насмешливо оглядывал его.
        - Ну, что ты будешь делать?
        Тэмуджин, не размахиваясь, ударил с резкой оттяжкой. Громко щелкнул плетеный ремень, дважды обвившись вокруг головы Бэктэра, будто на раскаленный камень плеснули холодную воду. Багровая черта ровно пролегла через обе щеки, мгновенно вспыхнув, осталась жирной полосой через все лицо.
        - Чуть не ослепил! - в тишине отчетливо прозвучал одинокий голос.
        От боли Бэктэр отчаянно зажмурил глаза, до белизны сжав веки, но не издал ни звука. Потом он дико выпучил глаза, на мгновение потеряв зрение, ища Тэмуджина, неподвижно стоявшего перед ним. Остервенело схватив с земли свое кнутовище, с размаху ударил, целясь в голову. Тэмуджин едва успел убрать темя, подставив плечо, обеими руками схватил Бэктэра за ворот косульей рубахи, сильно ударив головой в лицо. Брызнула кровь. Оба упали на землю, с хрипом и рычанием заворочались в темноте. Бэктэр, скоро оказавшись наверху, один за другим стал наносить удары в голову. Тэмуджин с широко открытыми глазами вырывался в стороны, уклоняясь.
        - Эй, вы что сцепились! - прибежавшие от костра старших двое парней схватили Бэктэра за руки. - А ну, тащите их в стороны, чего смотрите!
        Тэмуджин, освободившись, быстро вскочил на ноги и вспомнил о ноже, висевшем на правом бедре. Кривым полумесяцем блеснул клинок перед пламенем костра. Бэктэр поспешно вынул свой нож. Парни шарахнулись в стороны. Бэктэр, не спуская глаз с Тэмуджина, отошел от костра на ровное место, оскалил окровавленное лицо:
        - Ну, брат, посмотрим, на чьей стороне истина.
        - Тебе ли об истине говорить, Бэктэр? - Тэмуджин, изготовившись, начал отходить от слепящего света.
        В это время Бэктэр метнулся вперед, взмахнув клинком. Тэмуджин, не видя, чутьем уловив его движение, убрал свое туловище в сторону и почувствовал, как по левому рукаву выше локтя вскользь прошелестело лезвие…
        - А ну, стойте! - вдруг издалека донесся злой окрик, и все узнали голос Сорхона. Стремительно приближался бешеный топот копыт.
        Парни, мгновенно снявшись от костра, скрылись во тьме.
        Из темноты черной тенью вырвался всадник без седла и узды. Спрыгнув, Сорхон быстро шагнул между братьями.
        - Уберите ножи! - властно приказал он. - Помните, что вам сказал отец? Оба у меня кнута получите. Быстро!
        Кто-то, подскочив сбоку, вырвал нож из рук Бэктэра. Тэмуджин отошел в темноту.
        Часть вторая
        I
        Солнце над далекими очертаниями восточных гор только что взошло, а в широкой излучине Онона перед куренем кият-борджигинов уже все было готово к празднеству. Еще с вечера здесь было расставлено полтора десятка юрт для гостей, покрытых новым войлоком.
        Большие чугунные котлы на сероватых, влажных от росы камнях полукругом выстроились вдоль кустов прибрежного тальника. Пригнанный накануне от нойонских пастбищ косяк молодых кобылиц и полутысячная отара овец паслись под присмотром конных подростков.
        Легкий ветерок со стороны гор Хэнтэя мелкой рябью поигрывал на глади реки, шевелил тяжело нависшие над водой ветви ивы. Ранние пчелы, роем облепляя их с солнечной стороны, гудели сердито и угрожающе.
        Собирался народ. По низинам и склонам сопок к излучине со всех сторон прибывали люди. Кучками держались молодые парни на табунных лошадях, насмешливо и враждебно поглядывали на сверстников из других родов. Мужчины повзрослее, семейные, степенно правили верблюжьими и бычьими арбами, переполненными женщинами и детьми. Съезжались нукеры, табунщики от стад, соплеменники из ближних и дальних куреней.
        Большинство прибывших заворачивали прямо в излучину. Подъехав поближе к котлам, где готовилось угощение, в тени деревьев распрягали быков и верблюдов, стреножили коней, ставили походные шатры. Другие проезжали дальше, к юртам куреня. Сильнее разносился гомон голосов, тут и там раздавались громкий смех и приветственные возгласы.
        В двух перестрелах к югу от излучины, на пологих холмах, муравьиными ордами копошились черные толпы всадников. Торопливо выстраивались, разворачивались неровными, волнистыми рядами, снова рассыпались по сопкам и снова выстраивались. Это были юноши племени, которым в этом году исполнилось по тринадцать лет. Сегодня был их праздник - их принимали в войско племени.
        Большинство юных воинов было в плетенных из толстого ремня, с нашитыми сверху железными пластинами доспехах и шлемах. Еще не тронутое ударами сабель и копий железо на всадниках тускло поблескивало свежим, синевато-черным отливом. По обычаю они должны были показать перед народом свои умения, получить благословение от старейшин, принести жертвы богам и духам предков.
        До людей на излучине еле слышно доносились злые выкрики десятников и сотников, напоследок проверявших выучку юношей. Злые от бестолковости молодых парней, не привычных к строю, не приученных понимать приказы с полуслова, а еще больше оттого, что им досталось возиться с ними, когда другие веселятся вместе с народом, они не сдерживали свои языки. Неумолкающая отборная ругань и свист плетей перемешивались с зычными, протяжно разносившимися по степи командами. Молодые старались изо всех сил.
        Едва солнце подсушило росу, от куреня в сторону выстроившихся колонн потянулись старики - погреться на теплом утреннем солнце, поболтать в ожидании зрелищ и угощений, глядя на молодых вспомнить и о своих временах, о дальних походах…
        Под бугром на южной стороне расселось человек двенадцать белобородых старцев. Согнутые спины, худые опущенные плечи, и лишь в глазах молодой веселый огонь - то ли от близкого вида боевых колонн, то ли от предчувствия обильного пиршества.
        - В этом году не то, что в прошлые, - довольно шепелявил высокий, костистый старик, прикладывая темную ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца. - Щенят набралось немало.
        - Почти вполовину больше, чем в прошлом, - поддакивали ему другие.
        - Будет кому защищать народ.
        - Сотен девять, видно, есть?
        - Девятьсот тридцать восемь насчитали, - с значительным видом знающего человека отозвался с краю однорукий старик. - Мой младший где-то здесь десятником.
        - В годы барса женщины хорошо плодятся.
        - А в последние годы что-то маловато было.
        - Молодые виноваты.
        - Судить надо, кнута побольше дать.
        - Кто племя прикроет, если большой враг подойдет?
        - Татары хоть нынешней осенью могут прийти.
        - Детей, стариков поднимут, если что…
        - Ты свой росомаший малахай еле носишь, а со шлемом разве на ноги встанешь?
        - Скажи, хоть ползком, но воевать буду.
        - Ха-ха-ха…
        - Недавно я подтачивал свой старый меч, вот, думаю, умру вдруг, а недоумки мои с тупым оружием проводят в тот мир, что я буду делать?.. Вынул из ножен, а удержать в руке уже не могу. Кажется, недавно махал как прутом, людей напополам рубил… Куда ушли силы?..
        - Лучше не рассказывай.
        Из-за крайних юрт куреня выходили толпы наряженных женщин. Летние, из тонкой рыбьей кожи их халаты были окаймлены, опоясаны разноцветными тканями. Изредка в толпе проходила, притягивая взгляды, хатун в бархатных, шелковых одеждах.
        Весенними цветами запестрела излучина. Женщины останавливались у походных палаток, усаживались в круг, вступали в разговоры с гостями.
        Оэлун и Сочигэл в толпе нойонских жен прошли к большой белой юрте. Сочигэл в переливающемся синем халате, туго перепоясанном желтым шелком, смеясь, рассказывала об обычаях китайских женщин:
        - Когда их покрывают мужчины, они орут так, что не знающий может подумать, что убивают.
        - Правда? - изумленно переспрашивали нойонские жены.
        - Как начинались с темнотой их крики, в трех перестрелах от куреня, говорили, бывало слышно…
        - До бешенства, значит, доходят, - жены нойонов цокали языками, переглядывались между собой. - Звереют…
        - В волчиц оборачиваются.
        - В пылу такие и убить могут…
        - Слушай, а бывало, что при этом они убивали друг друга? - загоревшись любопытством, расспрашивала Хэрмэн, молодая жена Алтана.
        - Нет, - смеясь, качала головой Сочигэл. - Такого я не слышала.
        Выждав приличное время, вышли к народу и сами нойоны. По-хозяйски придирчиво оглядели они заполненный народом луг и неторопливо зашагали к пологому бугорку посередине, где для них были приготовлены места. Там уже толпились прибывшие на праздник тысячники и сотники. Завидев приближающихся нойонов, они приостановили разговоры, посуровев лицами и выжидающе глядя на них.
        Впереди нойонов шел старик Тодоен, семидесятилетний старец, единственный оставшийся в живых из сыновей Хабул-хана. По обе его стороны, приотстав на полшага, шли его старшие племянники Есугей и Хутугта. Нойоны помладше шли сзади.
        Алтан, видом самый пышный из всех, с головы до ног в кроваво-красном бархате, при каждом его движении вспыхивающем в утренних лучах, гордо поправлял двумя пальцами шапку из белого войлока, отороченную черным бобром. Бури Бухэ, рослый и мощный, как матерый медведь, в трезвом виде обычно спокойный, но сегодня возбужденный чем-то, ищущим взглядом посматривал на людей среди расставленных вокруг палаток. Даритай, младший брат Есугея, о чем-то негромко спорил с Джучи и Гирмау, братьями Алтана. Сзади всех, со склоненной головой размышляя о чем-то своем, шагал Ехэ Цэрэн в простом замшевом одеянии.
        Есугей, старый Тодоен и Хутугта, легкими кивками отвечая на поклоны вождей, уселись на войлочных сидениях на склоне бугра. Справа и слева от них сели молодые нойоны. Дальше, на серых потниках пристроились тысячники и сотники.
        В низине перед взорами нойонов готовились к схватке борцы, выставленные разными улусами. Юноши лет четырнадцати-пятнадцати, гибкие и легкие, смешивались в толпе с заматеревшими в поединках, заросшими мясом и жиром багатурами. Старательно изгибаясь во все стороны, разгоняя по жилам кровь, борцы исподлобья внимательно разглядывали друг друга.
        В кругу нойонов вдруг вскочил на ноги Бури Бухэ, сквозь толпу прошел к своему борцу. Положив ему на плечо тяжелую руку, он долго говорил ему что-то, внушительно помахивая перед его лицом круглым, коричнево-черным кулаком. Наконец, ухватив борца за шею, повозил его вокруг себя и, крепко хлопнув по спине напоследок, вернулся на место.
        - А я уже подумал, что ты сам решил бороться, - с улыбкой встретил его Даритай. - Ну, думаю, многих сегодня на руках унесут.
        - Зачем себя утруждать, - сказал Алтан, - когда можно на словах рассказать борцу, как надо людям спины ломать. Теперь здесь никому не поздоровится.
        - Тут, я вижу, посильнее парни найдутся, - не замечая насмешки, озабоченно проворчал Бури Бухэ. - От Есугея, смотрите, какой парень вышел. Кажется мне, его Хуса сегодня готов к тому, чтобы взять верх. Видите, как он смотрит вокруг: будто уже всех тут разбросал.
        - Смотрит, говоришь?.. - Алтан ревниво прищурил свои рысьи глаза в сторону есугеевского борца.
        Тот, низкорослый крепыш с мощной кабаньей шеей, лет двадцати, стоял на той стороне круга и невероятно гибко для своего плотно сбитого тела крутил станом, разминая позвоночник.
        Народ начинал сходиться поближе к месту борьбы. Из-за прибрежных кустов кучками выходили мужчины. Иные уже пошатывались, обводя толпу осоловелыми глазами.
        Мальчишки протискивались в передние ряды, занимая лучшие места. Хасар, распихивая в стороны толпу своих сверстников и успев ударить одного возмутившегося кулаком в лицо, усаживался в середину. Чуть выше сидел Тэмуджин, он слушал Унгура, склонившегося к нему, и с оглядкой шептавшего о чем-то.
        В кругу появился высокий старик крепкого еще вида, в новом замшевом халате, с аккуратно заплетенной седой косой.
        - Дайте простор! - крикнул он, водя рукой по сторонам. - Пошире разойдитесь!
        Ряды медленно отодвинулись назад, расширили круг.
        - Начинайте! - повелительно махнул старик рукой и отошел в сторону.
        Больше сотни борцов разом вышли из первых рядов. Разошлись по кругу, смешались, разбираясь по парам, схватились. Стремительно закружились в борьбе голые по пояс тела, обильно смазанные коровьим маслом, туго надуваясь буграми мышц, смугло поблескивали в солнечных лучах. Тут и там замелькали поднятые на воздух тела и, брошенные на травянистую землю, тяжело поднимались на ноги первые проигравшие. Досадливо махая руками, отплевываясь, они покидали круг под смех толпы. Победители сходились в новой схватке.
        Народ бурлил в криках, хохоте и ругани.
        - Бросай через грудь!
        - Поднимай!
        - В ноги!
        - Захвати за шею!
        - Души!
        - Не отпускай!
        - Ха-ха-ха… Штаны ему подтяните!
        Пары быстро редели. Запыхавшиеся, вспотевшие победители снова и снова сходились между собой.
        Нойоны, с бесстрастными лицами восседая на своем возвышении, молча следили за борьбой. Лишь Бури Бухэ тихо стонал, будто от боли, и скрипел зубами, да Алтан раз досадливо стукнул кулаком о колено, когда на траву упал его борец.
        В опустевшем кругу осталось двое борцов, лучшие в улусах кият-борджигинов. Один был Хуса, из улуса Есугея, другой борец от Бури Бухэ. Сойдясь на середине, они тяжело дышали, исподлобья глядя друг другу в глаза. Толпа выжидающе примолкла. Противники долго ходили по кругу, пригнувшись, выигрывая время, собирались с остатками сил.
        Бури Бухэ сидел с вспотевшим лбом, сжимая свои огромные черные кулаки и тяжело дышал, словно он сам сейчас стоял в кругу перед противником. Есугей был непроницаем, холодно и отрешенно смотрел он на борцов, и внешне казалось, что он отвлекся и задумался о чем-то другом.
        Неуловимой тенью борец Есугея метнулся в ноги сопернику, за щиколотки подбросил его в воздух и, не коснувшись земли руками, резко изогнулся в воздухе и встал на обе ноги. Его противник лежал перед ним на спине. Народ взревел в диком исступлении, всколыхнувшись от края до края.
        Бури Бухэ молча поднялся с места и под удивленными взглядами нойонов пошел в круг. Схватил тяжело поднимавшегося с земли своего борца за косицу, другой рукой ухватил за штаны, легко, будто ягненка, поднял его над головой и бросил далеко в сторону. Тот тяжело упал навзничь.
        - Надо было головой в землю воткнуть, - говорил Бури Бухэ, усаживаясь на свое место. - Да не хочу людям портить праздник.
        Нойоны укоризненно смотрели на него.
        - Который год кормлю, учу его, а толку нет, - воскликнул Бури Бухэ, вдруг распаляясь. - Тысячу овец съел! Есугей за своим даже не смотрит, а вы видели, как он бросается в ноги? Если его по-настоящему обучить, то получится тигр, а не человек. Подари его мне, брат Есугей, я из него истинного борца сделаю.
        - Он вольный человек, - с мирной улыбкой говорил ему Есугей. - Сам пришел ко мне. И пусть идет к тебе, если сам уговоришь, я держать не буду.
        - Правду говоришь? - от неожиданной радости Бури Бухэ снова вскочил на ноги.
        - Сядь! - старик Тодоен негодующе оглянулся на него. - Люди смотрят.
        - Когда это я неправду говорил? - с усмешкой сказал Есугей. - Кажется, до сих пор за мной такого греха еще не было.
        - Правда, брат Есугей, уж тебе всегда можно на слово верить, - окончательно повеселел Бури Бухэ и оглядел нойонов. - Все слышали?
        - Есугей никогда не врет, и мы слышали его слова, - подал голос Хутугта. - Но у тебя из этого ничего не выйдет.
        - Это почему? - недоуменно поднял брови Бури Бухэ.
        - Какой же безумец пойдет к тому, кто бьет без вины, да еще при всем народе?
        - Ха-ха-ха!
        - Верно сказал Хутугта, - захохотали нойоны. - Никакой глупец не пойдет к тебе своей волей, Бури Бухэ.
        - Ты оставь эту затею, - советовал Алтан, с трудом удерживая смех. - Лучше бей своего борца ежедневно по утрам и вечерам, перестань кормить бараньим мясом, чтобы самому вконец не разориться, давай теперь ему рыбу и тарбаганью требуху, тогда, может, и выйдет какой-нибудь толк.
        Победитель Хуса по обычаю исполнял танец орла. Обегая круг по ходу солнца, пригнувшись вперед, он переваливался в размеренных прыжках с ноги на ногу и тяжело махал руками-крыльями.
        - Баро-о, бара! - исходила в реве толпа.
        Под синим безоблачным небом и косыми лучами поднимающегося солнца Хуса и на самом деле сейчас походил на одинокого беркута, устало возвращающегося после поединка к родному гнезду. Приблизившись к возвышенности, где сидели нойоны, он исторг утробный, гневный клекот, сильнее замахал крыльями, закружившись на месте.
        Тодоен достал из припасенного туеса сырое лошадиное сердце и, по-стариковски с натугой, примерившись, бросил ему. Кровавый кусок, густо брызгая темно-красными каплями, описал в воздухе высокую дугу и победитель, высоко подпрыгнув, поймал его на лету.
        Еще раз издав горловый клекот, он зажал в зубах кровавую добычу и побежал дальше. То и дело он поворачивался на месте, поднимая правую руку и опуская левую, наклоняя в сторону туловище, будто орел играет с ветром. Кровь заливала ему грудь и красными ручейками стекала по животу на новые изюбриные штаны, впитываясь в добротную кожу. Восторженный рев не умолкал за ним…
        С западной стороны медленно подходили отряды молодых воинов. Приблизившись на полтораста шагов, замерли в разномастных колоннах, под знаменами своих нойонов. Бунчуки из лошадиных хвостов, тщательно расчесанные, блестели на солнце белыми, черными, рыжими, соловыми прядями.
        К нойонам подвели коней в праздничных сбруях. С важной неспешностью они расселись в седла и в сопровождении сотников и тысячников порысили к колоннам. Подъехав к правому краю, придержали коней, шагом двинулись вдоль рядов. Первыми стояли самые многочисленные, две с половиной сотни Есугея.
        - Хурай!!! - протяжно взревел отряд, едва нойоны поравнялись с ним.
        - Хорошо кричите, - похвалил их старик Тодоен.
        - Хурай!! - обрадованно ответили юноши.
        Следующей жиденьким криком встретила их полусотня Алтана. Досадливо поморщившись, Алтан отвернулся, не взглянув на своих.
        - Мало кречетов, но они тучи гусей разгоняют, - подбодрил их Есугей. - Кричите!
        - Хурай! - благодарно отозвалась полусотня.
        Стояли сотни Хутугты, Бури Бухэ, Джочи, Гирмау, полусотни Даритая и Ехэ Цэрэна, ломающимися голосами приветствовали нойонов.
        Когда нойоны, объехав последнюю колонну, вернулись на свои места, отряды тронулись и, разворачиваясь, одна за другой порысили в степь. В двух перестрелах от куреня они остановились, постояли, перестраиваясь, и вдруг единым потоком понеслись назад, все быстрее и быстрее, плавно рассыпаясь по склонам и низинам. Загудела земля, сначала тихо, потом все громче заслышался тяжелый гул, и в курене встревоженно залаяли собаки.
        Когда лава на полном скаку приблизилась на перестрел, по обеим ее сторонам взметнулись два синих полотнища, и на глазах толпы она стала делиться на две части. Отдалившись друг от друга, они напали на излучину с двух сторон. В сотне шагов от людей крылья лавы круто развернулись и понеслись назад, снова сливаясь в единый поток. В толпе плакали испуганные дети. Их успокаивали матери, шлепая по заду ладошками.
        - Издали и не скажешь, что юнцы балуются, - посмеиваясь, говорили в толпе мужчины, одобрительно глядя на передвигающиеся вдали колонны. - Если нападут внезапно, то и напугать могут.
        В следующем заходе колонна на скаку раздробилась на девять частей и понеслась на курень на равном друг от друга расстоянии. Прямо у крайних юрт юноши резко повернули обратно и поскакали в степь, увлекая за собой свору взбесившихся куренных собак. Отдалившись, на полном скаку перестроились в общую колонну, и теперь ровное по краям пятно наперегонки с тенью от облака убегало вдаль по склонам, колыхаясь на буграх и низинах.
        До полудня молодые показывали то, чему их учили весь последний месяц. На скаку рубили прутья, метали копья и пускали стрелы в расставленные по склонам камышовые чучела. Сотни то по одной, то скопом пересекали холмы перед куренем, втаптывая объеденную телятами траву в сухую, твердую от жары землю.
        Наконец, когда солнце перешло на западную сторону, на запотевших, исходивших храпом лошадях они вновь выстроились на прежнем месте. Десятники проезжали вдоль рядов, выравнивая строй.
        - А ну, не дышать! - тихо говорили они, презрительно оглядывая вспотевшие лица юношей. - Два раза объехали холм, а распыхтелись, как жирные тарбаганы.
        - Перед нойонами чтобы как мертвые были, а то попробуете кнута на праздник.

* * *
        Поздним вечером после жертвоприношений богам и общего пира у котлов народ разошелся по излучине. Там и тут зажигались новые костры, люди доставали свои припасы: архи, молочные пенки, вареную сметану, холодную гусятину. Горячей баранины и супа было вдоволь; вокруг больших котлов допоздна суетились рабы, и в них бесперерывно кипело варево, снова и снова наполняясь свежим мясом. Молодежь, уйдя в степь, веселилась по-своему. Нойоны, старейшины и другие знатные люди разошлись по праздничным юртам.
        Кият-борджигинские нойоны уединились в одной из юрт, пышно убранной красно-пестрыми сартаульскими коврами. На столиках между блюдами и чашами возвышались бронзовые светильники, огни их красноватыми бликами играли на нетрезвых лицах нойонов. Как и днем на бугре, в середине восседали старик Тодоен, Есугей и Хутугта. Лица у всех, несмотря на праздник, были хмуро насуплены. Стояла напряженная тишина; отчетливо доносились пьяные крики и песни со всей излучины.
        - Какие вы нойоны! - презрительно оглядывая лица племянников и приглушенно, будто боясь, что услышат чужие, говорил старик Тодоен. - Вы пока еще щенята неразумные… Сегодня утром Бури при всем народе бьет своего человека за то, что тот проиграл состязание. Какой, скажите мне, нойон ведет себя так неразумно? Приличный десятник при людях не поступает так. Ваши отцы, мои родные братья, вот кто были истинные нойоны. Каждое слово их - как удар топора! Одной бровью шевельнут - и люди наперегонки бегут исполнять. А у вас что? Кричите, деретесь, как малые дети. Тьфу!
        Нойоны, отвыкшие от ругани старших, красные от стыда и выпитого, прятали глаза по сторонам.
        - Вот Есугей еще напоминает мне моего старшего брата Бартана-багатура… Он единственный из всех вас, кто может повести народ. Настала пора говорить открыто. Я вас всех вижу насквозь! - вдруг, распаляясь, повысил голос Тодоен. - Хватит своевольничать! Стаи без вожака не бывает. Вы все должны дружно поднять Есугея на войлок. А то как бы тайчиуты не опередили вас. Тогда уж на вас такую узду наденут, что не шелохнетесь. Вспомните мои слова, да поздно будет.
        Нойоны замерли с окаменевшими лицами. Разговор, которого они с тревогой ждали весь последний год, начинался.
        - Пора говорить прямо, нечего шептаться за спинами, - злые глаза Тодоена на этот раз смотрели на Алтана. - Будете и дальше шататься туда-сюда, останетесь без трона, тайчиуты у вас его вместе с мясом вырвут…
        - Пусть они только попробуют подняться против нас… - забурчал было Бури Бухэ и замолк на полуслове: тяжелая костяная рукоять плетки деда Тодоена глухо стукнула его по затылку.
        - Поодиночке вам с тайчиутами нечего и тягаться. Таргудай, Агучи, Моричи давно уже взрослые волки, матерые, хитрые… В последнее время, я вижу, они частенько приглашают к себе Алтана с братьями. А других почему не зовут? Они между вами клинья вбивают, кости бросают, как собакам. Им нужно, чтобы вы рассорились между собой и разбрелись по разным сторонам, чтобы потом хватать поодиночке и ощипать как гусей. А уцелеть вы сможете, только если будете вместе. Куда один, туда все! Только тогда вас не сломят. Доходят до вас мои слова или нет? - Тодоен не сводил своих цепко прищуренных глаз с Алтана.
        - Мудры ваши слова, дядя Тодоен, - преклонив голову, осторожно начал тот. - Мы с самого детства привыкли вас чтить, да и сегодня ваше слово для нас как воля отцов наших…
        - Ты не виляй хвостом, как вороватая сука, а говори прямо, - Тодоен раздраженно дернул головой, оглядывая нойонов. - Я не славословия от вас жду, а мужского решения. Говорите все прямо!
        - Мы все уважаем Есугея, он старший и сильнейший из нас, - Алтан запнулся под нетерпеливым жестом Тодоена и сказал прямо: - Но слишком уж строгим стал наш Есугей, как бы он не забыл, что мы ему единокровные братья…
        - Закрой свою пасть, смердящая падаль! - злое лицо деда Тодоена потемнело от негодования. - Вижу, куда ты клонишь. Привык уросить без пастушьего кнута. Строгость тебе не по нраву? Вот завтра меркиты угонят твои табуны, к кому первому ты пойдешь, если не к Есугею?
        Алтан пристыженно замолчал под упорным взглядом старика. Тот смерил его с ног до головы, отвернулся, взяв чашу с теплым супом. Успокаиваясь, он прихлебывал мелкими глотками, не глядя ни на кого.
        После долгого молчания он заговорил снова:
        - При отце нашем Хабул-хане мы были сильнее всех, потому что строгость была. Мы, семеро его сыновей, не смотрели, кто выше, кто ниже сидит. Отец мог любого чужака над нами поставить, и мы не роптали. Я в ваши годы, на первой чжурчженской войне, десятником был, когда тайчиуты сотни и тысячи водили. Об одном лишь мы думали: как что-то добавить в общий котел, как выслужиться перед отцом. Если бы он кого-то из нас казнил, никто не посмел бы и звука издать. И вам такое же завещано, а вы распустились, жалуетесь, что Есугей строг. И невдомек вам, что порядок - единственное ваше спасение. Поймете это, будете сильны, нет - вас раздерут, как стадо овец. Вы оглянитесь вокруг! - расширив глаза, Тодоен отчаянно разводил руками, пытаясь внушить племянникам свою мысль. - Враги так и ждут, когда вы раздеретесь между собой. Кругом татары, меркиты, чжурчжени, а тут еще тайчиуты на знамя зарятся. И хорошо еще, что Есугей подружился с кереитским ханом, это всех ваших врагов сдерживает. До ваших голов, я вижу, еще не дошло, какое это благо для всего нашего рода. Давно бы вас съели с костями и потрохами, если бы не
кереиты за спиной Есугея. Вы должны ему кланяться за это… Ну, кто из вас теперь мне скажет, что не Есугей должен быть ханом? - Тодоен, наклоняясь вперед, оглядывал нойонов.
        Те молчали, искоса переглядываясь между собой. Есугей с каменным лицом смотрел на пламя светильника.
        - Лучше всех из нас к ханской кошме подходит Есугей, - выждав некоторое время, негромко сказал Хутугта. - Я за него.
        - Да, Есугей, - тут же подхватил Даритай и быстро оглянулся на других.
        - Пусть будет Есугей, - сказал Бури Бухэ. - Это наш человек.
        - Мы не против, - глядя друг на друга, нерешительно протянули Джучи и Гирмау. - Есугей, так Есугей.
        - Мне все равно, - не к месту хохотнул Ехэ Цэрэн. - Лишь бы мои стада были целы.
        Тодоен неприязненно посмотрел на него и обратился к Алтану:
        - А ты что молчишь?
        - А что я? - вымученно улыбнулся тот. - Я вместе со всеми, пусть будет ханом Есугей.
        - Выпьем за знамя Есугея! - Тодоен требовательно оглядел всех. - Ему мы доверим улус борджигинов.
        Все молча осушили чаши, заедая холодной кониной.
        - Мы-то все будем за Есугея, - снова первым нарушил молчание Хутугта. - А как же тайчиуты?
        - Что, если они воспротивятся нам? - вопросительно глядя на Тодоена, с сомнением заговорили нойоны.
        - Ведь они своего прочат, Таргудая.
        - И Агучи, и Моричи, говорят, головой за него.
        Тодоен махнул рукой, требуя тишины.
        - И Агучи, и Моричи придержат старшие, - сказал он. - С тайчиутскими старейшинами я сам поговорю. А вы должны всем показать, что за Есугея стоите как волки за вожака. У кого сила, к тому и идут люди. У вас почти три тумэна войска да кереитский хан будет за Есугея, а это немало. Но и народ должен увидеть, что уже не щенки вы, ума набрались, раздоры малых лет забыли. Войско налаживать надо, войн давно не было, люди ваши разленились. У одного лишь Есугея порядок, какой должен быть. Полный тумэн у него, и тысячи его расставлены по-умному, пять по границам, пять внутри. Отсюда к каждому его отряду айлы цепью протянуты. Стоит до ближних хоть ребятишек малых послать, завтра днем все его войско на этих холмах будет стоять. А у вас? Ближние дорогу хорошо знают, архи пить часто приезжают, а остальных по три дня будете ждать? Двоих сотников Ехэ Цэрэна я сегодня не видел здесь, почему не приехали? Ушли от тебя, что ли?
        - Делом заняты.
        - Коней у найманов воруют, - тихо сказал Джучи и сдержанный хохот на короткое время нарушил тишину.
        - Будете вместе, - не обращая внимания на смех, говорил Тодоен, - тогда все увидят, что кияты достойны править народом. Запомнили, что я вам говорю?
        - Запомнили… - нестройным хором ответили нойоны.
        - Не забудете?
        - Не забудем.
        - Ну, тогда выпьем по одной, и я пойду отдыхать, устал я с вами.
        Молодые проворно наполнили бронзовые, потемневшие от времени прадедовские чаши.
        - За знамя Есугея, старшего из вас! - торжественно сказал Тодоен.
        Молча выпили. Старик с трудом поднялся, на нетвердых ногах прошел к двери и остановился, что-то припоминая.
        - Людей всех завтра же гоните из куреня, а то они еще трое суток будут здесь пьянствовать… к полудню чтобы я не видел их, - старик помедлил, будто хотел еще что-то сказать, но, не оглядываясь больше, вышел.
        После того, как за ним упал дверной полог, в юрте долго стояла тишина. Негромко потрескивал жир в светильниках, над ними роем маячили ночные бабочки. По излучине не ослабевали крики, песни, хохот, ругань.
        Есугей знал, что дядя Тодоен будет всеми силами толкать его на ханский трон, но не ожидал, что он заведет этот разговор сегодня. Не ожидал и того, что разговор пройдет так спокойно. Больше всего он ждал козней со стороны сыновей Хутулы-хана. Глупые, умами от своих овечьих пастухов не ушли далеко, а самоуверенны и горды, отцовским званием кичатся, особенно видно это по Алтану. Да и другие морщат лица, как услышат о ханстве: привыкли к воле, сами себе хотят быть хозяевами.
        «Умен дядя Тодоен, - думал Есугей, искоса поглядывая на братьев. - В день праздника никто не посмеет открыто перечить старику. Слово старейшины в праздник сильнее ханского повеления. Вот и молчат три братца, а промолчав сегодня, будут молчать и завтра. Очень умен дядя Тодоен, в самое время высказал».
        Есугей смеялся про себя, сохраняя свое лицо по-прежнему бесстрастно холодным, и был благодарен младшему брату своего отца так, как редко кому бывал благодарен.
        Люди глупы и упрямы, - думал он, - привыкли держаться за старое, не думают о том, что будет потом - «сегодня сытно, тепло, ну и ладно, поживем еще…» - таких надо гнать вперед криком и руганью, как это делает Тодоен.
        Сам Есугей избегал говорить об этом с братьями: сразу подумают, что рвется на ханство. И Тодоен здесь был незаменим.
        - Нас что, татары побили, или мы похоронили кого-то? - возмущенно прервал тишину Бури Бухэ. - Будем мы сегодня праздновать или нет? Чего все задумались?
        - Давайте пить, а то отцы наши на небе разгневаются, - поддержал его Ехэ Цэрэн. - Помните, как они раньше пировали?
        - По три ночи никто не спал, и вся степь до горизонта была в кострах!
        - Это были пиры!
        - Им было что праздновать, когда чжурчженские обозы брали.
        - А у нас что, не радость, когда к войску целая тысяча прибавилась? - спрашивал Бури Бухэ. - Наливайте всем по полной чаше! Кто не выпьет, того прутами по голой спине!
        - О, это у Бури Бухэ первые слова были, помните?
        - Давно не слышали.
        - Да ему самому больше всех доставалось.
        - Вот когда мы веселились, ни о чем заботы не знали.
        После хорзы[26 - Хорзо - молочная водка тройного перегона.] развязались языки.
        - Тайчиутов мы заставим склониться! - кричал Бури Бухэ, вытирая рукавом черной бархатной рубахи жирные губы, оставляя на ней белесые следы. - Только, брат Есугей, когда сядешь на кошму, про нас не забудь. Без нас тебе тяжело будет.
        - Хан без родни - как дерево без корней! - напряженно хохотнул Джучи.
        - Есугей никого не забудет! - старался перекричать всех Даритай. - Не знаете его, что ли?
        - А по-моему, пусть совсем не будет хана, - урчал Ехэ Цэрэн, прикрыв тяжелым веком один глаз, а другим блуждая по трезвому лицу Хутугты. - Стада мои и так пасутся привольно. Придет враг, тогда и можно объединяться, а сейчас чего спешить, а? Ты как думаешь?
        Тот, не отвечая, искоса разглядывал пьянеющих нойонов, процеживал про себя какие-то мысли.
        Алтан сдержанно мерцал глазами, шептался с братьями Джучи и Гирмау. Те хмуро кивали головами.
        - Скажи, брат Есугей, - Алтан погасил огоньки в глазах и повернулся от братьев к нему. - Табуны, взятые в прошлогоднем набеге, когда будем делить? Ведь времени уже немало прошло.
        - Там ведь больше четырех тысяч будет, - поддержал его Гирмау.
        Все замолчали, повернув лица к Есугею.
        - Брат Есугей, ты добыл этих лошадей, - продолжал Алтан, оглядываясь на нойонов. - И я лишнего не хочу. Но ведь наши нукеры помогали тебе. Ты сам просил у нас воинов. Ведь так!
        Есугей давно ждал этого разговора. Всю весну нойоны помалкивали, выжидая, а сейчас, когда собрались вместе, должны были спросить.
        - Воинов я у тебя не просил. Я сказал, что иду в набег на юг, если хочешь, иди со мной. Вместо себя ты послал своих людей.
        Алтан неуверенно улыбался и оглянулся на других, ища поддержки.
        - Но мы давали тебе помощь. Вот Цэрэн, Гирмау посылали…
        - Вы давали помощь не мне.
        - А кому же, если не тебе? - вконец растерялся Алтан. - Ха-ха, это что же слышат мои уши?
        - Для себя вы дали подмогу.
        - Непонятно говоришь, брат Есугей.
        - Он давно разговаривает с нами непонятно, - вставил Гирмау.
        - Ты объясни нам, неразумным, - Алтан с нетерпением шарил глазами по потупленным лицам нойонов, требуя поддержки. - Нам непонятны твои слова.
        - Слушайте меня, младшие братья, - Есугей неторопливо отставил недопитую чашку с кумысом. - Табун привел я, я и решил, что он будет общий.
        - А кому нужен общий табун? - недоуменно уставился на него Ехэ Цэрэн. - Мне от него какая польза, если он не мой?
        - Если начнется новая война с татарами или меркитами, - терпеливо объяснял Есугей, - за этих коней мы наймем в свое войско лесные племена.
        - Ну и умен ты, брат! - восхищенно воскликнул Хутугта, прерывая недоуменные возгласы нойонов. - До такого еще никто, кажется, не додумался.
        - А как быть мне? - спросил Бури Бухэ. - Я воинов не давал, ты тогда меня отругал за то, что я был пьяный, и меня не взял и людей, сказал, не надо.
        - В другой раз сам сходишь, пригонишь свою долю. Четырех тысяч для большой войны мало. Давайте с этих пор с каждой добычи десятую долю отдавать в общий котел. Кто не согласен?
        - Как это можно быть несогласным? - раненым медведем заревел Бури Бухэ. - Если есть такой, пусть сейчас же уходит отсюда, а то я ему верхний позвонок сверну. Есугей правильно придумал. Я все отдам для войны!
        - Четырех тысяч мало, - задумчиво сказал Хутугта, будто размышляя про себя. - А тысяч десять-двенадцать иметь в запасе было бы очень хорошо.
        - Правильно! - кричал опьяневший Бури Бухэ. - До двадцати доведем! Я все отдам!
        - Немалое войско можно собрать.
        - Мудрый у нас брат, - поднял свою чашу Даритай. - Дядя Тодоен правильно говорит, ему быть ханом в племени.
        Алтан, Гирмау и Джучи зло молчали. На этот раз они проиграли окончательно.
        II
        Есугей после праздника отдохнул дома дня два и снова уехал к табунам, а к Оэлун вдруг зачастили жены нойонов. Будто мимоходом, невзначай, заходили молодые хатун, разодетые в шелка, с мотками коралловых бус на шеях и, сидя на левой стороне очага, рассказывали племенные сплетни. Оэлун была рада отвлечься от забот, послушать о том, что делается вокруг. Выпроводив детей, она доставала угощение, наливала гостьям крепкий кумыс. Приятно было ей такое внимание родовитых женщин, повелительниц влиятельнейших айлов рода. «Заходят, - думала она, - значит, уважают, признают мое достоинство. Могло ли такое быть еще лет семь-восемь назад?..» Тогда она, недавно пришедшая из чужого племени, да еще и захваченная в плен, знала только пониже кланяться родственникам мужа да поживее шевелиться в работе, стараясь угодить старшим.
        После полудня Оэлун усыпила на руках дочку, когда, низко наклоняясь под пологом, в юрту вошла жена Даритая, толстуха Шазгай. Она до сих пор после праздника не снимала нарядного одеяния и уже во многих местах на новом ее шелковом халате темнели пятна жира и крови, синие полы внизу были густо замараны в пыли.
        - Ты одна? - она подняла большое, мясистое лицо, быстро оглядела юрту и с ходу зачастила: - Ух, какая жара-то стоит, когда же дожди начнутся, ведь так вся трава выгорит, страшно подумать, что зимой скот есть будет.
        - Садись, Шазгай, - Оэлун осторожно уложила тихо посапывающую Тэмулун в зыбку и села к столу. - Да потише говори, я еле усыпила ребенка.
        - У-у, какая страшная девочка, - умиленно заскулила-завыла та, склоняясь над спящей Тэмулун. - А что это за вонь от нее идет, а? После такого запаха я, наверно, три дня есть не буду, фу!
        Оэлун улыбалась, расставляя чаши для кумыса и слушала, как Шазгай обманывает злых духов, отваживая их от ребенка. Та отошла от зыбки, уселась на войлочном коврике рядом с Оэлун. Сузив глаза под жирными белесыми веками, склонилась к ее уху.
        - Я только что была у жены Алтана, у Хэрмэн, - Шазгай почесала большую родинку на правой щеке. - И она, недаром глупая, проболталась мне, что Алтан с Джучи и Гирмау уехали в гости к тайчиутам.
        - Ну и что?
        - Как что? - расширились глаза у Шазгай. - Ты не понимаешь, что ли?
        - Поехали проведать соплеменников, какой тут грех?
        - Соплеменников… - скривила толстые губы Шазгай. - Тайчиуты так и ждут случая, чтобы вырвать у наших ханское знамя, вот какие они соплеменники. А эти, даже мне видно, уже снюхались с ними.
        - Ты, Шазгай, не перетрудилась ли под солнцем? - Оэлун насмешливо посмотрела на свояченицу. - Нам ли вмешиваться в мужские дела?
        - Чьи бы ни были эти дела, а я вижу, что как только нойоны решили посадить Есугея на ханский войлок, так этих троих как будто на пиру мясом обделили. Ведь я у них каждый день бываю, нарочно присматриваю за ними… Злые как собаки на привязи…
        - Подожди, - остановила ее Оэлун. - Как Есугея на ханский войлок?..
        - А ты что, до сих пор не знаешь? - обрадовалась Шазгай. - Разве брат Есугей тебе ничего не сказал?
        - Нет, - Оэлун, отстранившись, внимательно смотрела на нее. - Ты, может быть, что-то напутала?
        - Ничего не напутала! - торжествующе возгласила Шазгай. - Вчера утром, когда Даритай опохмелялся, я у него по-хитрому все выпытала. На этом пиру они договорились: ханом племени избрать Есугея. Это дед Тодоен настоял. А Алтан с братьями оскорбились, ведь они ждали, что раз их отец был ханом, так и их должны были возвысить. Ха-ха-ха, сначала пусть немного подрастут. Да и Хутула ханом был, говорят, только для вида. А нам с тобой теперь надо вместе держаться, - без устали тараторила Шазгай. - Ведь наши мужья родные братья. Только… - сделав испуганное лицо, она умоляюще сложила ладони у груди. - Ты только Есугею не говори, что я тебе сказала, а то Даритай узнает, язык мне отрежет. Ведь он мне так и сказал, а я не хочу быть немой. Я тебе буду сообщать, если что новое узнаю, - торопливо говорила она, вставая. - Ну, я пойду, а то Даритай может вернуться. Связался с Бури Бухэ и с праздника до сих пор не трезвеет. Злой он стал в последнее время, чуть что не по его слову, сразу за плетку хватается. По всему видно, еще одну жену решил завести… Есугей ничего такого не говорил?..
        - Есугею не до этого.
        - Да, верно, не до этого ему, - снова зачастила Шазгай. - Все в делах, да в делах он, недаром люди говорят: весь род кият-борджигинов за спиной одного Есугея сидит. А эти пьянствуют…
        - Пусть Даритай женится, тебе же будет легче.
        - И это верно, думаешь, легко мне одной по хозяйству успевать? Ведь вдовы братьев Негуна и Мунгэту себя не утруждают… Хватит мне одной по всему айлу бегать. Приведет Даритай новую жену, уж я тогда невестке спуску не дам, ха-ха-ха!..
        Оставшись одна, Оэлун взялась было за разодранную рубаху Хасара, но, сделав несколько неровных стежек, оставила. Новость, принесенная свояченицей, не обрадовала ее. Какое-то неясное, темное чувство осело в груди и не уходило, как ни старалась она заняться другими мыслями. Прошедшая в своей жизни сквозь многие потрясения, Оэлун знала, что это не пустая прихоть пугливого женского сердца.
        Это тяжелое чувство ожидания чего-то большого и страшного было ей знакомо давно. Еще в раннем детстве это чувство появлялось у нее перед внезапными перекочевками, когда взрослые вдруг срывались с места и торопливо разбирали юрты, беспокойно оглядываясь по сторонам, грузили вещи на арбы и, посадив ее между большими узлами, быстро уходили прочь. Маленькая Оэлун со страхом смотрела на удаляющиеся круги на земле - место, где стояли их юрты, - с черными пятнами очагов посередине, где еще недавно было тепло и уютно…
        Это же чувство ожидания чего-то неотвратимого у нее было в тот день, когда она со своим первым мужем, меркитским Чиледу, после их свадьбы подъезжала к долине Онона, следуя в кочевья его племени. Сидя в бычьей повозке, она вдруг с дрожью во всем теле почувствовала, что вот-вот должно случиться что-то непоправимое, и все вокруг порушится, изменится. Тогда-то и появился Есугей со своими братьями, страшный в своем рогатом боевом шлеме, с глухой железной маской на лице, и забрал ее с собой. И сейчас, спустя десять лет с тех пор, она снова узнала приближение этого чувства: что-то страшное и опасное могло случиться вскорости.
        «Говорить Есугею или нет? - один вопрос мучил ее целый день. Зная, что муж не поверит, а только лишь рассердится на лишнюю помеху, Оэлун решила молчать. - Раз уж мне ничего не сказал, значит, дело и вправду важное. Пока не нужно вмешиваться, а дальше будет видно».
        III
        Есугей в сопровождении сотника Мэнлига и двух десятков нукеров из своей охранной сотни ехал вниз по левому берегу Онона. Солнце, лениво пробираясь сквозь мутную пелену, еще с полудня охватившую небо, клонилось к закату. Молодые воины на легких рысаках, ведомые двумя матерыми десятниками, шли ровной, не ломающейся колонной, приотстав шагов на шестьдесят. Сотник Мэнлиг рысил рядом с Есугеем, безмолвно сторожа каждое его движение, готовый по единому шевелению руки или бровей нойона мгновенно исполнить его волю.
        Сразу после того, как дядя Тодоен с руганью и упреками заставил нойонов согласиться с выдвижением его на ханство, Есугей решил без промедления взяться за свое войско. В последние годы люди его обленились в мирной жизни, начинали терять быстроту и точность в перекочевках, сборах и учениях. Нужно было подтянуть, подготовить их так, чтобы старейшины и родовые нойоны без разговоров признали его тумэн лучшим в племени. И сделать это нужно было успеть до начала зимней облавной охоты, на которой ежегодно проводился смотр войска.
        Есугей решил сначала встретиться со своими вождями, предводителями тысяч, поговорить, разъяснить, что требуется от них. Для того он и взял с собой столько людей, чтобы вожди без слов поняли, что дело начинается нешуточное.
        Они подъезжали к куреню Сагана, лучшего его тысячника. Отряд Сагана, прошедший три татарских войны и кереитский поход, был особенно ценным для Есугея. В последний год он держал эту тысячу поблизости от себя, в полудне пути от большого куреня.
        На закатном солнце вдали показалась круглая, как перевернутый котел, сопка, за которой скрывался курень Сагана, и Есугей увидел стадо дойных коров, разбредающихся у ее подножья. Русло Онона крутым поворотом огибало сопку, уходя за нее, и у пологого берега по колено в воде толпились, бодаясь, сытые животные.
        Трое маленьких пастухов на прибрежном бугорке, заметив их издали, встревоженно вскочили на ноги и долго всматривались, прикрываясь от солнца руками. Крайний из них, вдруг сорвавшись с места, побежал к пасущимся среди коров лошадям. С ходу вскочил на чалого, без седла, мерина и, колотя босыми пятками по бокам, помчался по берегу реки за сопку. Двое других шагом спустились с бугра, тоже сели на коней и, не зная, что делать, смотрели на них. В половине перестрела они, наконец, узнали своего нойона, засуетились, спрыгивая с коней и сдергивая с них поводья.
        Проезжая мимо согнувшихся в поклоне мальчишек, Мэнлиг обернулся к приотставшему отряду, взмахом руки приказал подтянуться. Обогнув крутой склон, они вплотную вышли на окраину куреня.
        Тесно расставленные юрты внешнего круга преградили им путь, и Есугей резко натянул поводья прямо перед войлочной стеной. Конь под ним нетерпеливо заплясал, приседая на задние ноги, и он шагом проехал по узкому проходу в курень. За ним по одному потянулись нукеры.
        Саган, невысокий, коренастый мужчина лет за тридцать, с седыми волосами, стянутыми сзади в тугую косу, встречал его у своей коновязи. За ним с почтительными лицами стояли три его сотника.
        - Давно вы у нас не были, - со сдержанной улыбкой на смуглом, узкоглазом лице говорил Саган, принимая поводья и незаметно делая знак сотникам, чтобы принимали гостей. - И взяли нас врасплох.
        - Об этом и будет у нас с тобой разговор, - Есугей, не показывая перед людьми своей усталости, с легкостью юноши спустился с коня. - Пора нам подумать о том, чтобы нас больше не могли брать врасплох.
        - Заходите в юрту, - Саган, с застывшей улыбкой сузив глаза, видно, обдумывая слова нойона, раскрыл расшитый войлочный полог. - Холодного кумыса с дороги выпейте.
        У входа Есугей обернулся, взглядом подозвал Мэнлига.
        - За людьми присматривай, чтобы архи не пили.
        - А как айрак? - деловито спросил тот, не обращая внимания на улыбки сотников Сагана. - Как бы не вышло ошибки.
        - Айрак пусть пьют, если животов не жалко.
        - Будет, как вы сказали, - поклонился тот.
        Нукеры, приветливо переговариваясь со знакомыми из куреня, стали расходиться по айлам, ведя в поводу подуставших коней.
        - Ну, рассказывай, как у тебя тут дела идут, - усевшись на хойморе, Есугей принял из рук жены Сагана большую чашу кумыса. - Как пастбища?
        - Половина урочищ еще нетронуты, - отвечал Саган, не притрагиваясь к своей чаше. - По Хайрхану пока все цело. Ту долину я оставил напоследок.
        - Береги пастбища, ты должен продержаться здесь до осени.
        - Продержимся и до осени, если нужно, но табунам будет тесновато, - говорил Саган, с озабоченным лицом глядя на него. - Хоть бы небольшую часть пораньше угнать на осенние пастбища.
        - А что?
        - Косяки перемешиваются, табунщики из сил выбиваются, бьются с жеребцами. А самцы беспокойны, на глазах в зверей превращаются, когда рядом чужих увидят.
        - Люди у тебя есть. Молодых посылай на помощь.
        - Так и делаю, да толку маловато, когда косяк от косяка стоит в четверти перестрела.
        - Ладно, подумаем. Как другие дела?
        - У нас здесь тихо, не то, что на границах… - Саган помолчал и досадливо почесал седой висок под войлочной шапкой. - Только вот в курене иногда шумновато бывает.
        - Что опять случилось?
        - Позавчера тут у нас молодые подрались, как вернулись с праздника. Одному проломили голову, другому сломали ключицу. Зачинщика я посадил под стражу.
        - Прикажи отрубить ему руку, - сказал Есугей. - Собери народ и пусть каждый увидит, что мы делаем с теми, кто поднимает руки на своих. Огласи мой новый закон: отныне тот, кто затевает свары между своими, будет лишен головы.
        - Казнить, конечно, можно… - глухо проговорил Саган, сдвинув брови и, не договаривая, замолчал.
        Есугей, заметив его неудовольствие, спросил:
        - Тебе что, не нравится это?
        - Казнить, конечно, можно, - повторил тот, досадливо покосившись на него и тут же отводя взгляд. - Но, думаю, это слишком круто будет.
        В юрте надолго зависла тишина.
        - От тебя ли я такие речи слышу? - наконец, сказал Есугей, глядя в упор на своего тысячника. - Раньше у тебя таких слов не бывало. Ты тут без дела, я вижу, совсем уж духом мужским облинял. Такие слова впору какому-нибудь прожившему ум старику, а не вождю моих воинов.
        Саган, обиженно застыв взглядом, промолчал.
        - Зажирели вы под теплыми одеялами! - распаляясь, говорил Есугей, с трудом подавляя вырывающуюся наружу ярость. - Ну, ничего, я для того и приехал, чтобы хорошенько вас встряхнуть…
        - Есугей-нойон, умерьте свой гнев, - примирительно сказал Саган. - Сейчас ведь не такое время, чтобы можно было без оглядки казнить людей. Пора сейчас мирная, войны нет, а люди эти свободные… - поколебавшись, Саган решительно добавил: - Иначе от вас люди начнут разбегаться.
        - Почему это они станут от меня разбегаться? - Есугей, повернувшись к нему всем телом, изумленно смотрел на него. - Говори!
        - Вы, видно, не знаете всего, что делается вокруг вас…
        - А что это делается вокруг меня? - приподняв голову, будто собираясь нюхать воздух, настороженно застыл Есугей.
        - Тайчиуты переманивают ваших людей, - быстро сказал Саган и, помолчав, добавил: - А вчера и у меня были послы от Таргудая-нойона. Предлагали перейти под их знамя. Обещали табун коней и пастбища в низовьях Онона.
        Есугей, сжав челюсти, потрясенно молчал.
        - Ну, и что ты им ответил? - спросил он, искоса глядя на него.
        - Вы меня давно знаете, - Саган твердо посмотрел ему в глаза. - Хороший пес не меняет хозяина, хороший нукер не меняет нойона. Пока вы живы, я буду с вами.
        - А как другие вожди?
        - Про других не знаю. Знаю только, что сейчас не время прижимать людей строгостями.
        - А кому еще они предлагали? - с усилием напрягая терпение, расспрашивал Есугей. - Ты знаешь что-нибудь?
        - Своими глазами не видел, ушами не слышал, но думаю, что если предложили мне, то к другим они подходили еще раньше.
        - И как, думаешь, они поступят?
        - Если говорить прямо, то думаю, что как сделаю я, так и они поступят, - задумчиво прищурив глаза на холодный очаг, сказал Саган. - Они думают, что я, ближний ваш нукер, лучше их знаю, что у вас в мыслях и что за спиной. А людей вы сами хорошо знаете: они как телята, кто с ними поласковее, к тому они и тянутся. А то, что вы их насыщаете, не даете их детям сдохнуть от голода, об этом они не помнят. Они думают, что все это само к ним приходит.
        Есугей, отрешенно глядя перед собой, слушал.
        - В последнее время люди уже открыто жалуются, что порядки наши слишком строги, а тут тайчиуты понаехали и нашептывают им, что, мол, у них жизнь легкая, что нойоны не слишком обременяют народ, - говорил Саган, убеждающе наклоняя вперед седую голову и стараясь поймать его взгляд. - Ведь стадо радуется пастухам только тогда, когда зверь близко. Если нет зверя, оно начинает думать о том, как убежать от своих пастухов.
        - Почему ты не предупредил меня раньше? - дрожа ноздрями, резко спросил Есугей. - Ждал, когда весь народ к ним перебежит?
        - Но ведь звать к себе - это право тайчиутов, - Саган недоуменно смотрел на него. - Согласиться или отказаться, это воля людей. Обычаи предков этого никому не запрещают. Вы и сами десять лет назад созвали этот народ из разных краев. Но я своей тысяче сказал, что тот, кто решит уходить, пусть возьмет с собой только то, с чем пришел к Есугею-нойону, пусть тайчиуты сами наделяют имуществом, раз зовут. Это отрезвило людей. Из моей тысячи никто не уйдет, а как в других отрядах, не знаю…
        - Хорошо, - остановил его Есугей. - Пусть сейчас же твои гонцы отправятся к другим вождям и вызовут их сюда на совет. Завтра в это же время пусть все будут здесь.
        Отдыхать он лег в этой же юрте, на прохладной шелковой ткани, расстеленной поверх толстого войлока. Несмотря на усталость после дневного перехода и слабость от выпитого в праздничные дни, он до глубокой ночи не смог заснуть. Возмутила его не только подлая наглость тайчиутских нойонов, от них всегда нужно было ждать что-нибудь подобное. Разочаровал Саган, лучший его тысячник, на которого он полагался почти как на самого себя. Прошедший вместе с ним плечо о плечо столько войн и походов, Саган лучше других должен был знать, что главная защита от врагов - порядок и строгость нойона. Ведь и малый ребенок знает, что первая добыча для хищников - это стадо с плохим пастухом. Ему ли, старейшему в улусе тысячнику, не знать, что нынешний мир между племенами как утренний туман в степи: дунет ветер и следа от него не останется. Больше всего Есугея задели его слова: «Я буду с вами до конца, а как другие, не знаю…» Было ли это равнодушием к его улусу, к его делу сплочения людей перед врагами, или сказывался короткий ум мелкого вождя, не видящего ничего за чертой своей тысячи - этого Есугей не смог до конца
понять. Но он понял одно: перед внезапными смутами, которые в любой день могут пасть на его улус, он одинок. Если даже лучший его тысячник - всего лишь воин, и нельзя ждать от него многого, то кто ему истинный помощник? Братья? Они думают о своих улусах. Дети? Они еще малы. Пройдет еще много зим и лет, когда они крепко возьмут в руки оружие и встанут с ним рядом. А смуты и опасности стерегут его каждый день… Правда, есть еще кереитский хан и он, конечно, придет на помощь, если позвать, но сейчас не тот случай: никто на него пока не нападает.
        Встревожило Есугея и то, что тайчиуты зашевелились именно сейчас, когда кияты договорились выдвинуть его на ханство - они будто что-то пронюхали.
        «У Таргудая своих людей не меньше, в них он не нуждается, - размышлял он, глядя в темноту. - Ясно, что для того только и переманивает, чтобы ослабить меня. Но почему именно сейчас? Случайно сошлось? Или они уже узнали о нашем разговоре и о словах дяди Тодоена? Тогда кто из братьев проболтался?..»
        Есугей, смолоду ставший нойоном, хорошо знал хитрости и ловушки вождей друг против друга и больше всего не любил, когда вокруг него творилось что-то без его ведома. Раньше, обнаружив подобное, он быстро наполнялся гневом и первым делом хватался за оружие. И тогда в пылу ярости он мог наделать такого, что потом долго приходилось исправлять и улаживать. С годами, осознав за собой эту слабость, он научился сдерживать себя, скрывать клокочущее в груди бешенство. Жизнь научила его и улыбаться, и смеяться, ведя мирные, неторопливые разговоры, когда руки его дрожали от желания ударить, разорвать на части. И сейчас, в разговоре с Саганом, он с огромным усилием подавил в себе желание обвинить и наказать его за то, что тот не оповестил сразу о тайчиутских происках. «Звать к себе - право тайчиутов, - Есугей с презрением повторял про себя его слова. - Обычаи предков… Глупый человек, не понимает, каким разором для улуса это пахнет. А ведь столько лет стоял рядом, своими глазами видел, с каким трудом я собирал этот улус…».
        Есугей сейчас вдруг как никогда прежде остро осознал необходимость ханства для монголов. Слабость нойонской власти, особенно в мирные годы, когда воины разбредались по айлам и становились вольными пастухами, угнетала Есугея и раньше. Особенно он раздражался, когда на его глазах айлы откочевывали от своих нойонов. Года три назад, на собрании нойонов, он открыто сказал об этом:
        - Какой же это порядок, если люди могут перебегать от нойона к нойону, как им вздумается!
        Собрание было большое, сидели там и старейшины от родов. Они и встали против него:
        - Ты не хан, чтобы устанавливать законы в племени, а обычаи предков нарушать мы никому не позволим.
        Так и закончился тот разговор, но Есугей не переставал думать о том, что беспорядочное брожение людей и есть наибольшая опасность для монгольских улусов, что если не остановить это, народ может постигнуть большая беда.
        От самого Есугея, правда, до сих пор еще никто не уходил. Наоборот, в годы последних войн люди толпами приходили под его знамя, чтобы попытать счастье и добычу. Но теперь, в мирное время, люди расслабились и стали тяготиться его строгостями, забывая о том, что только благодаря его твердым правилам и в походах и в дележе добычи они из бродячих охотников, рабов да разбойников выбились в хозяева айлов, коров и лошадей. И теперь, по словам этого глупца Сагана, выходило, что нойон должен угождать своим подданным лаской и мягкостью.
        «А если завтра придут татары или чжурчжени и начнут резать твоих детей, ты ласковыми словами будешь их увещевать? - мысленно спрашивал он Сагана и тут же доказывал: - Только лишь строгий порядок даст людям благо и безопасность! Среди хищных зверей ласковым телятам долго не прожить…».
        Поразмыслив наедине с собой, Есугей с горечью признался себе: не то что простые тысячники, но и родовитые нойоны, ближайшие сородичи, не уяснили этого, что уж с Сагана требовать, знает свое дело, и то хорошо…
        Снаружи доносились невнятные, глухие звуки ночного куреня: фыркали ездовые мерины у коновязей, шумно вздыхали дойные коровы, ночующие у юрт, слышался, затихая, дробный конский топот. Уже засыпая, Есугей услышал отчетливо прогрохотавший в ночной тишине далекий небесный гром, и успел подумать: «С запада идет дождь…»
        IV
        В тот день, когда отец уехал со своими нукерами, Хасар проснулся поздно; в ночь он со своими сверстниками ездил в курень генигесов и вернулся оттуда под утро.
        Дымоход был прикрыт от мух и комаров, только маленькая щелочка оставалась с краю. В полутемной юрте никого уже не было, одна Тэмулун сонно посапывала в зыбке.
        Быстро выхлебав чью-то недоеденную чашку холодной арсы, Хасар вышел из юрты. Солнце, поднявшись почти на половину пути к зениту, прогревало воздух, обещая к полудню настоящую жару. У коновязи, понуро склонив голову, дремал саврасый мерин Бэлгутэя.
        Ленясь идти за своим жеребцом, Хасар вынес из кожевенной юрты седло, две переметные сумы и оседлал саврасого. Он подумал еще и привязал к торокам аккуратно смотанный, тонкий волосяной аркан. Воровато оглянувшись по сторонам - не видит ли мать - он проворно взобрался в седло и скорым шагом направил коня между юртами в северо-восточную сторону.
        Вчерашним вечером он, втайне от мальчишек куреня, поставил плетенную из ивовых прутьев ловушку в омуте за Кривой излучиной. Все лучшие места вблизи от куреня давно были заняты. Перед этим Хасар несколько дней обдумывал про себя и, наконец, выбрал этот самый дальний из тех, которые он знал, омут: от людей подальше, значит, рыба там непуганая. Приманкой он положил жирное мясо молодого тарбагана, подстреленного и ошкуренного там же, неподалеку. На истекающие кровью жирные куски должны были позариться щуки, а может быть, и таймени. Для верности он произнес заклинание водных духов и проглотил раз за разом три сырых рыбьих глаза из дневного улова Хачиуна. Хотел съесть больше, но остановился на трех: духи не любят слишком жадных.
        Из куреня он выехал по свежему следу, проложенному утром отцом и его нукерами. Не понукая коня, шедшего мелкой дорожной рысью, он долго всматривался в дальние сопки, виднеющиеся впереди, надеясь разглядеть там черные точки удаляющихся всадников. От напряжения или от встречного ветерка щипало в глазах. Хасар так и не увидел никого: отец уехал еще утром, а теперь был почти уже день.
        «Они сейчас, наверно, уже вон за той лысой горой, - подумал он, вздохнув, глядя на торчащую на самом горизонте высокую сопку. - Теперь даже если и захочешь, наверно, уже не догонишь».
        Взбодрив коня поводьями, Хасар разогнал его на крупную рысь.
        Позади за холмами скрылся курень. Оставив отцовский след, Хасар повернул влево, поближе к прибрежным кустам. Из болотца в низине испуганно вспорхнули два чирка, полетели низко над землей.
        «Дуры, - пренебрежительно подумал о них Хасар. - Не видят, что без лука еду».
        Показались вчерашние старые ивы, окруженные густым высоким кустарником. За ними, под крутым берегом был омут, где поставлена его ловушка. Хасар внимательно огляделся вокруг. Никого не было видно. Он круто повернул лошадь к кустам.
        Оставив саврасого в зарослях, пробрался к берегу. Волосяная веревка, привязанная к прибрежной коряге, нависшей над водой, была на месте. Присмотревшись к ней, Хасар ощутил едва заметное подрагивание.
        «Попало!» - радостно вздрогнуло в груди.
        Схватившись обеими руками за веревку, он потянул. Тугая тяжесть, свиснув на ней, держала ее там, в глубине. Напрягаясь всем телом, Хасар уперся ногами во влажный песок. Гутулы увязли почти по щиколотку, а веревка подалась всего лишь на две ладони. Побурев от натуги, Хасар набрал воздуха полную грудь, потянул изо всех сил, и тут же отпустил.
        «Одному не поднять, - он недоуменно смотрел на привязанный над водой конец веревки. - Что это туда попало, не корова же?»
        Хасар был уверен, что зацепиться к чему-нибудь не могло. Вчера, когда ставил ловушку, он привез с собой ургу и прощупал все дно, оно было ровное. Ловушка была большая, длиной выше его роста, но он для пробы два раза вытаскивал его из воды - и без усилий.
        Потоптавшись на месте, Хасар пошел к своему каурому, отвязал от тороков волосяной аркан и вернулся на берег, ведя коня за поводья. Отцепил конец веревки от коряги, связал с арканом и долго, старательно приплетал к конскому хвосту.
        Успокаивающе потрепав саврасого за гриву, взял его за недоуздок и осторожно потянул, выбирая дорогу среди кустов. Конь дернул раз, другой и, недоуменно кося на него глазом, с натугой шагнул вперед. Аркан натянулся струной, и узел над водой медленно пополз к берегу. Мокрая волосяная веревка долго выбиралась из темной глубины, чертя по воде короткими рывками.
        Хасар прошел вместе с конем шагов десять, когда на воде, наконец, показалась узкая горловина ловушки. Конь сделал еще два шага, и тут сзади вдруг резко и шумно заплескало, как будто по воде разом забила крыльями стая взлетающих гусей. Хасар, удивленно выпучив глаза, подбежал к наполовину вылезшей на берег ловушке. Внутри нее в белой пене бились темные туловища крупных рыбин. Хасар просунул руку в горловину и одну за другой выволок за жабры извивающихся тайменей. Он выхватил из прибрежного ила тяжелый округлый камень и, с широким размахом разбивая толстые тайменьи лбы, оттаскивал их от берега. Рыбин было пять, самая большая длиной почти сравнялась с ним самим.
        Хасар вынул старательно отточенный вчерашним вечером свой нож и наскоро распотрошил рыбу. Над ним отчаянно кричали чайки, слетаясь со всех сторон. Снижаясь почти до верхушек кустов, они угрожающе требовали дани, оглушая его своими противными голосами. Не обращая на них внимания, Хасар разделывал туловища тайменей на части. Уложив коня на землю, прикрепил к торокам наполненные рыбьим мясом сумы. Сверху, поперек конского крупа, он положил пустую ловушку и крепко привязал веревками к седлу. Заставил коня встать и, еще раз оглядев поклажу, тронул его, ведя в поводу за собой.
        Еще в кустах, не доходя до открытого места, Хасар услышал конский топот. Сквозь просветы в зарослях он увидел взрослых мужчин, проезжающих мимо верхами. Их было трое, ехали они с восточной стороны, в шагах двадцати от кустов. Все были при луках и колчанах.
        «Охотники с озер возвращаются, - решил Хасар, успев рассмотреть полупустую переметную суму у крайнего. - Видно, не очень удачливые».
        Обрадовавшись, что можно будет присоединиться к ним, послушать взрослые разговоры, заодно и свою добычу показать, он уже хотел выйти к ним навстречу, как тут же опомнился: так он свое рыбное место выдаст.
        «Э, не-ет, - мысленно проговорил он и улыбнулся. - Я вам не такой глупец, чтобы свои места показывать».
        Передумав, он завел коня в тень, прислушался. Всадники приближались. Укрытый за низко склонившейся ветвистой ивой, Хасар одной рукой осторожно отодвинул ветку, другую руку положил на морду саврасому, чтобы не заржал сдуру.
        Всадники о чем-то возбужденно переговаривались между собой. Хасар замер, напрягая слух.
        - Убить его надо было! - приглушенно вскрикивал ближний, с силой ударяя в воздух кулаком. - Какой случай упустили! Таргудай нам этого не простит.
        - Говорить всегда легко, - сердито возражал ему другой всадник. - Убили бы мы его, а потом двадцать его нукеров нас на мелкие куски раскромсали бы?
        - Не раскромсали бы, если бы по-умному сделали: из-за холма пустили бы три стрелы, а сами прочь по низинам. Пока они разбирались, что да откуда, мы уже далеко были бы.
        - Чего же ты тогда не стрелял, - насмешливо смотрел на него третий, с краю. - Если это так легко делается?
        - Ума не хватило, как и у вас, баранов с колчанами!
        - Ладно, давайте думать, что мы Таргудаю скажем.
        - Уж лучше ничего не скажем. Никого не видели, и все.
        - Правильно, а то в новую опалу попадем.
        - Он потом всю жизнь нас этим помыкать будет.
        - Вы его знаете, если уж начнет, то все…
        Всадники скрылись из виду, голоса их еще доносились некоторое время, удаляясь, пока не растворились в шуме листвы. Озадаченный Хасар долго стоял на месте, туго обдумывая услышанное.
        «Кого они хотели убить? - он вопрошающим взглядом уставился на саврасого. - Разве тут есть враги?.. Татары, меркиты далеко, значит, они своего хотели убить? И что это за люди? Видно, что не нашего куреня, чужие…»
        Хасар вспомнил лицо ближнего - одутловатое, с толстыми, темными веками - и вдруг оно показалось ему знакомым. И голос его, сухой, трескучий, он тоже будто когда-то слышал.
        «Где же я его видел? - он сжал от нетерпения кулаки и изо всех сил напряг память, с надеждой перебирая в уме давние, полузабытые случаи. - У кого, в каком курене?»
        Вот-вот, казалось, в голове что-то откроется и он увидит, что и где было. Но вместо этого лицо того человека в памяти стало понемногу размываться, ускользая, уходя куда-то в сторону, и Хасар теперь уже не был уверен, видел ли его когда-нибудь.
        «Показалось, - наконец, решил он и рассердился на себя: - Стою здесь, как тронутый умом, раздумываю, а рыба портится. Лучше расскажу брату Тэмуджину, он и решит к чему все это».
        Домой Хасар приехал понурый. Мать Оэлун, увидев рыбу, ахнула.
        - Сколько рыбы! Одну я сейчас же сварю в котле, на всех вас хватит, а остальные сейчас же иди и раздай по айлам, а то протухнут, - говорила она, сильными руками выбирая тяжелое тайменье туловище. - Дядю Бури Бухэ не забудь, говорят, его до сих пор от вида мяса тошнит. Хачиун, Бэлгутэй, помогите ему отнести.
        - А где брат Тэмуджин? - спросил Хасар.
        - В курень генигесов уехал.
        - Зачем?
        - Отец приказал ему съездить за топорами к их кузнецу.
        - А когда вернется?
        - Должно быть, к вечеру.
        Бури Бухэ, только сегодня отошедший от беспробудного пьянства в честь праздника, страдал с похмелья.
        - А, Хасар… - голый по пояс, он лежал на крепких, гладких досках китайской кровати у правой стены, беспорядочно увешанной разным оружием. Искоса глядя на него, он хмуро спросил: - Ты чего пришел?
        Измученный взгляд его опухшего, почерневшего лица застыл в тяжелом безразличии.
        - Проведать вас, - Хасар восхищенно уставился на огромные, будто из камня высеченные мышцы на руках и плечах дяди. - А вы что, дядя Бури, заболели?
        - Да, вот, заболел, - тяжело проворчал Бури Бухэ и перевел тоскливый взгляд на потолок. - Сильно я заболел, Хасар.
        - А я вам рыбу принес.
        - Рыбу? - голос дяди дрогнул и чуть оживился. - Какую рыбу?
        - Тайменей сегодня поймал.
        - Тайменей? А где же они? - на измученном лице Бури Бухэ выступила недоверчивая улыбка. - А?
        - Хачиун с Бэлгутэем за дверью держат.
        - Что же ты молчал! - обрадовался дядя. - Какой молодец! Зови их сюда, нет, погоди… Эй!!! - вдруг раненым зверем заревел он в дымоход.
        Оглушенный криком Хасар испуганно смотрел на него:
        - Что, дядя, вам больно стало?
        - Нет, - ожившим голосом сказал Бури Бухэ. - Наоборот, теперь-то уж я выживу. Рыбий суп меня всегда спасает… Да где она там ползает!
        В дверь вошла жена Бури Бухэ, такая же толстая, мощная баба с широкими плечами, тетушка Балбархай. Неприязненно оглядев мужа, низким, мужским голосом сказала:
        - А-а, Хасар пришел? Что он, живой еще?
        - А ты хотела, чтобы мертвый был? - подал голос Бури Бухэ. - Племянник мне рыбу принес, а ты в какую бездну провалилась? Давай мне побыстрее уху, а не то возьму вот эту палицу, - он показал на длинную, толстую дубину с железной колотушкой на конце, висевшую на стене, - и снесу твою круглую голову как болотную кочку.
        - Человек, не знающий стыда, - покачала головой тетушка Балбархай. - Хоть племянника постеснялся бы. К нему гость пришел, а он лежит на китайской кровати вверх животом и ругается последними словами.
        Но скоро она взяла туесок с солью, прихватила деревянный черпак и вышла из юрты.
        - Правду сказала безумная, не годится лежать, когда пришел в гости племянник, - Бури Бухэ тяжело приподнялся на кровати, сел, скрестив ноги. - Достань-ка мне вон тот медный кувшин на полке. Ты будешь пить архи?
        - Нет, я еще не пью.
        - Правильно делаешь, еще успеешь настрадаться. Я в твои годы совсем не пил, веришь? - Бури Бухэ налил в широкую бронзовую чашу до краев и осушил большими гулкими глотками, замотал головой. - Говорят, пить архи людей научили восточные боги.
        - А зачем?
        - Чтобы напивались и, опьянев, ссорились, дрались и убивали друг друга… А-а, - прислушался он к чему-то. - Ф-фу, кажется, немного полегчало. Ну, расскажи мне, где тайменей поймал.
        - Я никому не показываю свои места, но вам, дядя Бури, я расскажу. Ведь вы никому не скажете?
        - Ты что, меня не знаешь? - округлил глаза Бури Бухэ. - Пусть Ясал Сагаан Тэнгэри пронижет небесной стрелой, если проболтаюсь. Чтобы я чужие тайны разбалтывал? Никогда!..
        - За Кривой излучиной.
        - Что за Кривой излучиной?
        - Тайменей там поймал.
        - А-а, - тяжело вздыхал дядя. - А почему так далеко?
        - Ближе таких не поймаешь, - Хасар развел руки в стороны. - Вот такие.
        - Такие? - Бури Бухэ недоверчиво улыбнулся. - А ты не врешь?
        - Про добычу врать грех.
        - Верно говоришь. А сколько таких рыбин ты поймал?
        - Добычу нельзя считать.
        - Тоже правильно, - Бури Бухэ налил еще, выпил и облегченно выдохнул. - Теперь-то уж я встану на ноги. Котел горячего рыбьего супа выпью, посплю сутки, и похмелье как ветром сдует.
        Полог в дверях приоткрылся, показалась голова Хачиуна.
        - Ну, мы пойдем? - просительно обратился он к Хасару.
        - Идите, кто вас держит, - досадливо отмахнулся тот. - Коня этого расседлайте и отпустите.
        Голова Хачиуна исчезла.
        - Ну, что нового на восточной стороне? - уже веселым голосом расспрашивал Бури Бухэ, блестя хмелеющими глазами. - Рассказывай.
        Хасар вспомнил о незнакомых всадниках.
        - Дядя Бури, вы не поверите, что я там сегодня услышал.
        - А что?
        - Я стоял в кустах и мимо меня проехали трое. И один из них говорит двоим другим, мол, зря мы его не убили, надо было застрелить.
        - Кого застрелить? - Бури Бухэ повернулся к нему всем туловищем и удивленно выпучил красные глаза.
        - Не знаю.
        - А ты не врешь?
        - Нет, дядя Бури, не вру.
        - Ну, а дальше что было?
        - Другой ему отвечает: если бы мы убили, то двадцать его нукеров нас самих на мелкие куски раскромсали бы. А этот говорит, что нет, мол, не раскромсали бы, мы бы убежали. А третий кричит, а чего же ты сам не стрелял?.. Дальше они стали ругаться. А потом стали говорить о том, что…
        - Двадцать нукеров, он сказал? - Бури Бухэ с треском почесал жесткие, как конская грива, распущенные волосы на затылке и задумался.
        - Да, двадцать.
        - Кто это из наших держит двадцать нукеров? - нахмурив брови, он стал по одному загибать свои толстые, по-медвежьи короткие пальцы. - У Даритая больше тридцати, у Алтана пятьдесят, у меня шестьдесят, у твоего отца целая сотня. Значит, они про кого-то другого говорили. Может быть, про сонидов? Или про генигесов, не слышал?
        - Не знаю, - Хасар недоуменно пожал плечами. - Они не говорили про это.
        - Да и там нет такого, кто имеет всего двадцать нукеров. А это не хамниганы были, а? - осененный догадкой, Бури Бухэ быстро посмотрел на племянника.
        - Нет, все трое по-нашему говорили.
        - Я знаю одного хамнигана, здесь недалеко, в Хэнтэйских горах живет. Вот у него около двадцати нукеров в стойбище, пожалуй, и наберется. Наверно, это его хотели убить.
        - А один из них еще сказал, - вспомнил Хасар, - что Таргудай нам не простит за то, что не убили.
        - Таргудай? - еще больше расширились глаза у Бури Бухэ. - Так и сказал?
        - Да.
        - Так вот оно что, оказывается, ха-ха-ха… - он звучно хлопнул себя по бедрам. - Так это, оказывается, Таргудай послал своих нукеров убить хамниганского вождя. А я-то думаю, и так и этак гадаю, что это за напасть у нас опять появилась… Подожди, а чем же тот ему насолил?
        - Но ведь это нечестно, правда?
        - Что нечестно?
        - Людей вместо себя посылать.
        - Правильно говоришь… - утвердительно тряхнул головой Бури Бухэ. - Но Таргудай всегда был таким. Он с детства, говорят, такой. Все норовит исподтишка сделать, да чужими руками. Съест и никому не скажет…
        - А одного из этих людей я как будто где-то уже видел, - сказал Хасар, вновь припоминая одутловатое лицо одного из всадников. - Лицо его будто знакомое.
        - Какое лицо? - Бури Бухэ отрешенно смотрел перед собой, занятый своими мыслями.
        - Не могу вспомнить, будто я видел его когда-то давно.
        - Может и видел, - подтвердил Бури Бухэ, сосредоточенно глядя в пустой очаг. - Два глаза и один нос каждый имеет.

* * *
        Перед закатом солнца мальчишки с западного края куреня, накупавшись в Ононе, полеживали на теплом песке. Вокруг Хасара скучились такие же, как он, озорники. Он начал рассказывать об увиденном на рыбной ловле:
        - Сегодня тайчиутский Таргудай-нойон хотел убить хамниганского вождя и не смог…
        - Откуда ты знаешь? - встрепенулись разом, недоверчиво покосившись на него, друзья и посмотрели друг на друга. - А мы почему ничего не слышали?
        - Знаю, раз говорю! - оборвал их Хасар. - Сегодня утром он послал к хамнигану троих людей, чтобы убили его, а те побоялись стрелять: у того оказалось двадцать нукеров.
        - Как это людей послал? - возмутились ребята. - Мужчина, если хочет убить другого мужчину, должен приехать к нему сам и честно вызвать на поединок.
        - Мужчина не может посылать кого-то вместо себя.
        - Оказывается, трус этот Таргудай.
        - А сам-то какой важный стоит перед людьми, видели его на прошлогоднем тайлгане?
        - И нукеры его, видно, никчемные людишки.
        - Если взялись, то чего же отступать.
        - Один из них сказал, - рассказывал Хасар, - давайте, не будем говорить Таргудаю, что видели хамнигана. Лучше скажем, говорит, что не нашли его, а то он потом нам житья не даст.
        - Ха-ха-ха, - неокрепшими еще голосами расхохотались ребята, задирая темные лица к небу и поблескивая острыми рядами белых зубов. - Житья не даст?
        - Другой говорит, - довольный, что рассмешил друзей, улыбался Хасар, - верно, говорит, Таргудай нас потом всю жизнь попрекать будет.
        - Хо-хо-хо-хо, - валились на спины ребята, держась за животы.
        - Всю жизнь попрекать будет?..
        - Бедные нукеры…
        - Как никудышные бабы перед драчливым мужем.
        - Ха-ха-ха…
        - А ты где все это слышал, Хасар? - спросил Бату, сын отцовского нукера.
        - Утром на рыбалке мимо меня они проехали. Я за кустом спрятался.
        - А где это?
        - Ты какой хитрый! - усмехнулся Хасар. - Место мое хочешь узнать?..
        В это время со стороны куреня еле слышно донесся мальчишеский крик.
        - Э-эй! - на бугре отчаянно махал руками худенький мальчишка лет семи и, прикладывая ладони ко рту, тонко кричал: - Э-э-эй, слышите?!
        - Что случилось? - ребята вскочили со своих мест. - Кто это?
        - Это Хулгана, нашего десятника сын.
        - Чего надо?! - крикнул Хасар, напрягая голос.
        - Идите все в курень! - срывающимся голосом кричал паренек. - Всех зовут в курень!
        - Что случилось?!
        - …коней!..
        Дунувший с востока ветерок отнес его слова в сторону.
        - Что?!
        - Идите скорее, зовут! - махнул тот рукой и, повернувшись, рысью пустился обратно.
        - Надо идти! - Хасар схватил свои штаны с песка и, прыгая на одной ноге, торопливо стал одеваться. - Шевелитесь быстрее, зря не стали бы звать.
        На ходу завязывая веревки на штанах, он первым зашагал к куреню. За ним, забыв о недавнем веселье и встревоженно глядя вперед, один за другим поспевали другие.
        V
        Слух о неудавшемся убийстве хамниганского вождя, не успев еще разгореться, тут же угас под новой, еще более ошеломляющей новостью. Вдруг исчез косяк лошадей в двадцать с лишним голов, принадлежавший сотнику Мэнлигу.
        Лошади паслись недалеко от куреня, всего в каких-то четырех перестрелах к юго-востоку. Табунщик, бывалый старик, всю свою жизнь проводивший в табунах и, так опростоволосившийся на старости лет, клялся именем Ясал Сагаан Тэнгэри, что только после полудня оставил косяк и поехал домой, чтобы переждать жару. Вернулся он к табуну еще до заката, а там от лошадей остались одни следы. По ним старик установил, что коней угнали, собрав их в плотную кучу, и быстрой рысью направились на юг, в сторону верховьев Хурха. Воры подошли со стороны Онона и было их трое. От куреня лошадей скрывали холмы, длинной цепью протянувшиеся к югу, и потому их никто не увидел. Старик побоялся идти в погоню один и вернулся в курень, чтобы сообщить людям.
        Такого наглого угона прямо из-под носа, от середины своих владений, да еще среди белого дня, ныне живущие кият-борджигины еще не знали. Женщины куреня, враз бросив перетирать избитые свои сплетни, наперебой заговорили об этой неслыханной краже. Некоторые предполагали, что лошадей украли свои же, ближние: сониды или генигесы, потому что чужаки побоялись бы сунуться в самую гущу их куреней. Самые догадливые с оглядкой шептали в уши друг другу что, мол, наверняка, это дело рук Ехэ Цэрэна:
        - Ведь никогда не упустит возможности стащить чужое.
        - Наверно, отогнал в какое-нибудь укромное место.
        - А потом продаст или обменяет в чужих племенах.
        - Верно, ему не привыкать к такому делу…
        - Дорогу во все стороны хорошо знает.
        - А без этого ведь не украдешь…
        - Да-да, больше некому…
        Шептались тайком, стараясь подальше держаться от нойонских свар: нет ничего хуже гнева властителей и лучше зря не дразнить их, а то потом найдут где-нибудь в овраге со свернутой шеей или отрубленной головой.
        К вечеру из-за Хэнтэйских гор показались ливневые тучи, и надежда найти воров по следам пропала совсем. Дождя ждали еще задолго до этого; уже с полудня небо понемногу стало затягиваться сухой, белесоватой пеленой, потом бросили свою охоту орлы и коршуны, притихли в траве кузнечики. Воры, видно, положились на приметы близкого дождя и, увидев в степи коней без присмотра, решили не упускать случая поживиться даровым добром.
        Почти все нойоны куреня, да и большинство мужчин в эту пору были в отъезде, при своих табунах. Бури Бухэ, выпив полкотла горячей ухи и пролив столько же пота, спал дома беспробудным сном. Единственный остававшийся в курене нойон Даритай направил по следу воров десяток своих нукеров, а затем призвал всех мужчин и подростков, какие были в это время в курене, к своему айлу.
        - Скоро пойдет дождь и смоет следы, - стоя у коновязи, объявил он народу. - Поэтому будем прочесывать всю степь отсюда на юг.
        Триста с лишним парней в седлах и без седел собрались за куренем на той самой излучине Онона, где несколько дней назад проходил праздник и, возбужденные предстоящей погоней, гарцевали на разномастных лошадях. Многие были с луками и стрелами, другие вооружились копьями, а то и просто увесистыми палками. Юноши из тех, кто недавно были приняты в воины, держались отдельными кучками, сдержанно переговаривались, насмешливо поглядывая на расшумевшихся подростков.
        Вскоре из куреня выехала полусотня взрослых воинов во главе с Даритаем. Тот, увешанный отборным, искусно выделанным оружием, величественно восседал на недавно объезженном высоком белом жеребце. Жеребец под серебряным седлом, в обшитой синим шелком узде, норовисто выгибал шею, требовал воли и рвался вперед, ворочая красными глазами. Даритай с усилием удерживал его поводьями и, важно подбоченившись, оглядывал толпу в излучине.
        Державшийся рядом с нойоном, по его правую руку, Саахар-мэргэн, пожилой десятник из его нукеров, еще издали заорал на подростков:
        - А ну, тихо!..
        Толпа враз смолкла.
        - Вы что, на игры собрались, что ли? - бурый от злобы, с выпученными глазами, надрывно кричал Саахар, подъезжая. - Или вас по домам отправить, чтобы сидели вместе с матерями и не высовывались?
        В застывшей тишине взрослые вклинивались в раздавшуюся толпу молодых.
        - Тому, кто в степи издаст хоть один лишний звук, я повелю отрезать язык, - громко сказал Даритай и приказал взрослым: - Нещадно бейте каждого, кто нарушит порядок. Никого не жалейте!
        Взрослые воины с невероятной быстротой, часто сдабривая свои повеления режущими ударами толстых плетей по спинам замешкавшихся, разбили толпу подростков на десятки и встали во главе. Даритай, дождавшись тишины, напомнил:
        - Запомните все, слово десятника - закон. За нарушение приказа - смерть.
        Подростки, до которых, наконец, дошло, что сейчас не до веселья, судорожно глотали слюни, со страхом поглядывая на своих десятников.

* * *
        «За тремя ворами погнался, а заважничал так, как будто объявил войну чжурчженскому хану. - Во тьме Тэмуджин с неприязненной усмешкой посматривал на дядю Даритая, горделиво восседавшего на своем жеребце. - Не знающий увидит и подумает, что целый тумэн в поход ведет…»
        - Ты будешь при мне, - сказал ему дядя еще в курене, когда Тэмуджин, только что вернувшийся от генигесов, услышал шум и подошел к юрте Даритая.
        Нукеры, направленные по следу воров, с наступившей темнотой потеряли его, и теперь четыреста всадников шли сплошною цепью от куреня на юг, растянувшись перестрелов на пять в ширину.
        Даритай с кучкой нукеров следовал позади, приотстав от цепи на четверть перестрела. Тэмуджин держался по его левую руку, как тот велел. Он догадывался, почему дядя держит его рядом с собой: чтобы потом, когда приедет отец, рассказал ему, как Даритай быстро поднял всех в курене и облавил воров.
        Тэмуджин теперь досадовал на то, что попался на глаза дяде. «Не повезло сегодня, - думал он, рыся рядом с ним. - Сейчас был бы со своими и еще, может быть, прямо на воров вышел…»
        Он вглядывался в темноту и пытался рассмотреть идущую впереди цепь; чутко вслушивался в доносящийся оттуда невнятный топот копыт. Они дважды нагоняли ее, и тогда Даритай злобно ругался под нос и посылал нукеров вперед, чтобы поторопили подростков:
        - Быстрее гоните их! Отхлещите хорошенько плетьми!
        Те, отпуская поводья, подобно охотничьим собакам вырывались вперед, и в темноте раздавался свист плетей вперемешку с чавканием витых ремней по крупам и спинам, и цепь быстро исчезала во тьме.
        А Даритай с нетерпением посматривал на запад, где небо медленно затягивало чернотой, закрывая звездный свет.
        - Пошли кого-нибудь на левое крыло, - обернулся он назад, к Саахар-мэргэну. - Пусть передадут, чтобы мимо этих двух озер не проехали и камыши как следует осмотрели.
        Саахар, не сбавляя хода, своей непомерно толстой плеткой указал на крайних слева, негромко прохрипел:
        - Вы двое поезжайте и хорошенько присмотрите за всем, там одни щенки малые.
        Двое всадников молча отделились и порысили на восток, скрывшись скоро за увалом.
        «Надо было отпроситься и поехать с ними, а оттуда к своим!» - запоздало встрепенулся Тэмуджин. Он уже собирался было обратиться к дяде, но в последний миг удержался: люди рядом, скажут еще, что у Есугея сын вырос, а порядков не знает, просится туда, куда захотелось.
        - Кто-то едет сюда, - негромко сказал один из нукеров.
        - Где? - вздрогнул в седле Даритай. Он повел головой по сторонам и, не увидев ничего, быстро обернулся назад.
        - С той стороны, - молодой нукер показал рукой направо.
        - Я их вижу, - нукер рядом с ним высоко приподнялся в седле и, наклоняясь вперед, всматривался туда. - Двое их… Сюда едут. Наши, должно быть, только почему-то они отстали. Цепь-то далеко вперед ушла.
        Даритай натянул поводья и за ним все остановили коней. Лошади замерли без звука, и в наступившей тишине глухо доносился приближающийся стук копыт.
        Подъехали двое. Один передал поводья другому и сошел с коня.
        - Даритай-нойон, - пожилой мужчина держал на вытянутой ладони темный комок размером с гусиное яйцо. - Мы нашли свежий аргал[27 - Аргал (монг.) - лошадиный или коровий кал, используемый кочевниками для топлива.].
        - Где нашли? - Даритай наклонился вперед, придерживая поводьями мелко перебиравшего ногами коня.
        - На середине нашего крыла, - мужчина указал плеткой через плечо. - Отсюда почти прямо на запад, около перестрела будет.
        - Дай-ка сюда.
        Даритай взял в руки темный комок.
        - Теплый еще, - обрадованно сказал он и оглянулся на Саахара. - Они близко!
        - Скоро будут в наших руках, - угрюмо отозвался тот, подъезжая. - Если вы мне позволите, я прямо здесь им правые руки по плечи отсеку.
        - Отсечешь, если суд старейшин решит, - назидательно сказал ему Даритай. - Чужих хоть на месте убивай, а если это свои, наказание им должны дать старейшины.
        - Тогда хоть посмотреть на них, - проворчал Саахар. - Узнать не терпится, кто это у нас по-лисьи воровать научился.
        - Да уж и так видно, кто эти воры, - сказал пожилой мужчина, привезший аргал.
        - По чему же это видно? - голос Даритая недоверчиво прозвучал в темноте.
        - А вы чуете, чем пахнет аргал? - мужчина почтительно склонился. - Понюхайте, от него отдает солончаковой травой. От наших коней так не пахнет.
        - Солончаковой, говоришь? - Даритай поднес к лицу темный комок. - Верно, это от нее так отдает.
        - Теперь ясно, откуда эти воры! - хлопнул себя по бедрам Саахар. - С озера Цэгээн, туда они и направляются.
        - Тайчиуты! - возмущенно заговорили нукеры.
        - Ну и родственники…
        - А может, не они это?
        - А кто, если не они? Поблизости других солончаков нет.
        - Разве что на Керулене…
        - Не-ет, керуленские прямо в гнездо к нам соваться не станут.
        - Зачем им это? Они где-нибудь с краю отхватили бы.
        - Так глубоко только свои могли залезть.
        - На тайчиутов это похоже.
        - Жадные, дерзкие как голодные собаки.
        Даритай внимательно слушал разговор нукеров. Думал.
        «Если это тайчиуты, то дело становится опасным, - в третий раз поднося конский аргал прямо к носу, он делал вид, что нюхает. - А если это сам Таргудай их отправил? Коварный и мстительный, даже на малое дело норовит кровью ответить. И на ханство нацеливается. Есугей-то еще станет или нет, а этот просто так не отступится. И Алтан с братьями, кажется, за него будут… Сейчас нельзя ошибиться. Что делать?»
        Далеко на западе прогрохотал гром. Нукеры смолкли и вопросительно смотрели на Даритая.
        - Возвращаемся в курень, - не глядя ни на кого, сказал тот.
        - Почему?! - даже в темноте стали видны округлившиеся глаза Саахара.
        - О соплеменниках не мы решаем, - неуверенный голос Даритая выдавал его неловкость перед нукерами. - Старейшины решат.
        - Да хоть поймать их, коней вернуть… Потом ведь ничего не докажешь.
        - Я тебе что, второй раз повторять буду? - голос Даритая, изменившись, уже затаил злую угрозу.
        Саахар пробурчал что-то невнятное под нос и бросил застывшим на месте нукерам:
        - Возвращайте людей, чего замерли!
        Переглядываясь между собой, те безмолвно разъехались по разным сторонам.
        VI
        Есугей возвращался домой на следующий день после разговора со своими тысячниками. С неба низко свисали тяжелые темные тучи. Моросил мелкий, но частый дождь. Дальние холмы сливались с серым промозглым туманом. Сотник Мэнлиг на этот раз приотстал от него и ехал вместе с охраной.
        За Есугеем в полусотне шагов следовали ближайшие нукеры, отборные воины, каждый миг готовые броситься к нему на помощь, прикрыть от опасности, но он чувствовал себя одиноким. Не замечая стекавшие с железного шлема на лицо холодные струи дождя, он тяжело размышлял о вчерашнем. Не ослабевала горечь досады, не отпускавшей его все это время. Временами обжигающим огнем опаляла ярость в груди, заставляя до хруста в пальцах сжимать рукоять плетки. Войско, которое он создал из сброда рабов и разбойников, которое он холил, растил и считал отточенным оружием в своих руках, оказалось не таким уж надежным, как он думал раньше. Оказывается, он забыл, что человек больше всего другого думает о своей шкуре, что его мало заботят мысли об улусе и общем благе. А воины его такие же люди, которые хотят побольше съесть и поменьше сделать.
        Тысячники говорили ему о недовольстве людей, о том, что даже молодые неохотно выходят на учения и десятникам приходится чуть ли не с плетьми ходить по айлам и загонять людей в седла. Говорили все о той же тесноте на пастбищах, о свободных землях на севере, между Ингодой и Хилком, уверяли, что там хорошие травы и упорно намекали, что хорошо бы подобраться к ним, пока туда не пришли меркиты.
        О тайчиутах вожди помалкивали, но, видно, догадывались, что он обо всем знает и при прямом его взгляде на них отводили глаза. Лишь когда Есугей приказал им распустить свои тысячи по сотням и разведать земли на севере, лица у них, будто, немного посветлели.
        И тем же вечером, после короткого пира, они разъехались по своим куреням, довольные, что добились своего, заставив его пойти на уступки. А Есугей невесело думал о том, что ему досталась новая забота: войско, разбросанное по разным долинам, не скоро соберешь при надобности. И старого порядка, которого он добивался все эти годы, уже не будет. На новых местах всегда много неразберихи, споров из-за лучших трав, стычек с чужаками, да и между своими. Сотники, оставшись одни, почувствуют власть, будут своевольничать, могут и беды натворить. А сейчас, перед выборами на ханство, разброд и смуты в его войске вредны как никогда раньше.
        Сидя на пиру, выпив архи и немного успокоившись, Есугей вдруг подумал:
        «А что, не укочевать ли и мне вместе со своим войском, отделившись от братьев? Всего народа у меня тысяч сорок наберется, а свободных земель вниз по Онону и Шэлгэ[28 - Шэлгэ - река Шилка.] много».
        Но тут же, трезвея, он оборвал негодные мысли: скоро выборы, а будущий хан не может жить на отшибе.
        «Придется подождать, - усмиряясь, окончательно решил он. - Нужно уметь поступиться малым, чтобы сохранить главное. Самое большее до следующего лета продержаться, а там, если будут благосклонны боги, сяду на ханский войлок…»
        Сзади приблизилась знакомая поступь рысака Мэнлига. Тот, догнав его, пристроился рядом. По выжидательному его молчанию было видно, что хочет что-то сказать.
        - Что случилось? - не дождавшись, спросил Есугей.
        - Здесь рядом стоит мой айл, - просительным тоном начал он. - С дойными кобылами…
        - Знаю…
        - Может быть, заедем, попьем кумыс.
        Есугей почувствовал, как у него пересохло горло, и раздумывал, уступить жажде или дотянуть до дома.
        - Ехать еще немало и кумыс сейчас, должно быть, холодный, - неотступно упрашивал Мэнлиг и признался: - Я тут хотел распорядиться по хозяйству.
        Есугей коротко двинул головой в высоком шлеме и они повернули направо.
        За увалом, на южном склоне, показались три темные юрты. В стороне, склонив головы под дождем, понуро стоял косяк лошадей в полсотни с лишним голов.
        Встречали их двое мужчин, старик и молодой, лет двадцати трех. Отогнав взлаявших собак, они с поклоном приняли поводья у Есугея. Старик бросал встревоженные взгляды на Мэнлига.
        - Напои людей кумысом, - по-хозяйски распорядился тот и повернулся к Есугею. - Пройдемте в юрту, подсушимся у очага.
        - А вы не знаете новость, - с развязной улыбкой обратился к нему молодой мужчина. - Ведь ваших коней тайчиуты угнали…
        - Как угнали? - раздраженно обернулся к нему Мэнлиг. - Ты что болтаешь, опять бредишь или пьян?
        Есугей внимательно посмотрел на мужчину, тот безмятежно улыбался, вольно расставив ноги, но глаза его были трезвы. «Видно, умом тронут», - понял он и вопросительно посмотрел на старика.
        - Он говорит правду, - подтвердил тот. - Сегодня утром двое из куреня проезжали здесь, они и рассказали нам.
        - Сколько голов угнали? - быстро спросил Мэнлиг.
        - Сказали, что около двадцати голов было.
        - Всех?
        - Будто так.
        - Лучших моих ездовых меринов, - упавшим голосом проговорил Мэнлиг. - В погоню никто не пошел?
        - Пошли, да вернулись ни с чем…
        - Подожди, - остановил его Есугей. - Твой сын сказал, коней угнали тайчиуты?
        - Сказали, будто по аргалу установили, что кони с солончаковых трав, воняет остро. А у нас одно такое озеро, Цэгэн, и живут там нынче тайчиуты. Да и следы вели прямо туда.
        «Опять тайчиуты!» - у Есугея снова тяжелым камнем надавило в груди.
        - Почему не догнали? - глухо спросил Есугей. - Кто был в погоне? Разве не было приличных людей в курене?
        - А в погоне-то был Даритай-нойон, ваш младший брат, - снова подал голос молодой. - Но он ведь самый никчемный из всех нойонов, да и трусливый не в меру. Говорят, он испугался тайчиутов и, как узнал, что это они, так сразу остановил погоню…
        - Так? - побурев лицом, Есугей коротко спросил старика.
        - Болтают люди, - сокрушенно развел руками тот.
        - Поехали! - бросил Есугей Мэнлигу и снова вскочил в седло.
        Конь, почуяв тревогу хозяина, без понуканий пошел резвой, порывистой рысью. Воины, торопливо передав недопитые бурдюки хозяевам, выстраиваясь на скаку в колонну, догоняли нойонов.
        Оставшиеся у юрт старик и его сын долго смотрели вслед удаляющемуся по склонам сопок маленькому отряду.
        - Ты зря так выставляешься перед нойонами, - укоризненно сказал старик. - Есугей человек разумный, а будь кто-нибудь другой, получил бы ты сейчас плетей.
        - Пусть думают, что я до сих пор безумный, - ответил тот. - Лучше один раз плетей отведать, чем как эти парни носиться по степи за хозяином.
        Только за седьмым увалом Есугей, почувствовав усталость своего коня, придержал его. Новая весть не на шутку встревожила его. То, что воры оказались тайчиутами, вновь напомнило ему о происках Таргудая. Поразмыслив, Есугей уверился в том, что коней украли ни кто иные, как собственные нукеры старшего тайчиутского вождя. Без слова Таргудая ни один тайчиут не станет воровать у киятов, да еще под главным куренем. Явно все было сделано с умыслом.
        «Значит, он захотел опробовать нас, - у Есугея от злости раздувались ноздри. - Сначала попытался переманить людей, не получилось, так он вздумал по-другому уколоть…»
        Прибыв домой, он сразу же вызвал Даритая в свою юрту. Усадив его перед собой, едва сдерживая в себе клокочуший гнев, спросил:
        - Почему оставил погоню?
        Тот широко открывая глаза, повертел взглядом по сторонам, будто впервые видел его юрту.
        - Да ведь они нам не чужие люди, соплеменники наши… Скоро выборы в ханы, зачем нам лишние ссоры, разве не так? Я думаю…
        Есугей выхватил из-за голенища кнут и с размаху ударил его рукоятью по плечу. Тот скривился от боли, прижимая рукой ушибленное место. Давая волю гневу, Есугей вскочил, расправил плеть и раз за разом, с оттяжкой хлестнул его по спине. На легкой китайской ткани выступили мокрые кровавые полосы. Отбросив плеть, он нагнулся к нему, заглядывая в лицо и сказал:
        - Если бы ты не был моим братом, тебя все кият-борджигины обвинили бы в предательстве.
        - Но почему, брат? - голос Даритая срывался от отчаяния.
        - Потому что если бы ты их поймал, мы вытянули бы из них правду и огласили бы всему монгольскому народу. Тогда на выборах за Таргудая ни один человек не дал бы своего слова. Никто не выберет в ханы того, кто ворует у своих. Понятно тебе это или нет?
        Даритай тяжело дышал, из узких глаз его текли слезы.
        - Ханство уже было в наших руках и упустил его ты… Доходит до тебя, что ты наделал?
        - Прости, брат, - сжав в отчаянии кулаки, громко заплакал Даритай. - Глупый я, боги мне не дали ума…
        Есугей опустился на войлок, сел рядом. Долго смотрел на младшего брата. Тот плакал по-настоящему. Было видно, что искренне раскаивался в своей оплошности. Безутешно рыдающий, сейчас он был похож на себя в далеком детстве, жалкий и беспомощный.
        - Уйди с моих глаз и не показывайся, - устало вздохнул Есугей.
        Даритай медленно встал на дрожащие ноги, вышел, задев плечом об косяк и, не глядя на сидевших у внешнего очага Хасара и Бэлгутэя, спотыкаясь, пошел из айла.

* * *
        Даритай с детства рос хилым и слабым, не умел постоять за себя, зато все сверстники знали, что тот, кто его тронет, будет иметь дело с сильным и скорым на расправу Есугеем. Повзрослев, он сам того не замечая, по старой привычке, продолжал жить под покровительством старшего брата. От военной ли добычи, от дележа ли звериного мяса на зимних облавах он всегда получал приличные доли: люди подкидывали, глядя на Есугея. Недалекий умом Даритай принимал все это на счет своих достоинств и гордо расправлял плечи, с победным взором глядя вокруг.
        Но Есугей нередко и покрикивал на него, часто при людях, а это было тяжким унижением для самолюбивого Даритая. И, давая понять брату, что он уже вышел из детского возраста, не упускал случая, чтобы показать себя. Года четыре назад на облавной охоте, когда нужно было выгнать зверей из боковой пади, Есугей, будучи галши[29 - Галши - у монголов выборная должность руководителя облавной охоты.], распорядился снять из цепи Алтана с его людьми. Даритай в это время был свободен и стоял у него за спиной. Оскорбленный тем, что брат не вспомнил о нем, он с двумя десятками своих нукеров самовольно пошел в падь. Подошедшие загонщики Алтана из-за густого снега за зверей приняли охотников Даритая и начали по ним стрельбу из годоли[30 - Годоли - стрела с тупым наконечником.], ранив двоих. Есугей тогда принародно отстегал Даритая кнутом и хотел уже прогнать его с позором с облавы, но его отговорили другие братья.
        Даритай после этого, жестоко обидевшись на него, обратился к старейшинам племени и попросил отделить его от улуса брата. Есугей выделил ему положенную часть отцовского наследства, дал из доли покойных братьев. Себе же сверх наследной доли оставил все, что было им добыто в татарских войнах и меркитском походе. Дележ был совершен с соблюдением всех правил, на глазах всего рода, но Даритаю казалось, что брат обделил его. С тайной завистью он смотрел на размножающиеся его табуны, на то, как стекались к нему люди из разных краев, пополняя его войско и улус. Но он помалкивал, зная крутой нрав брата, помня и то, что при нужде придется хорониться за его спиной.
        VII
        Наутро Есугей приторочил к седлу пеструю бухарскую суму с подарками и шагом направил коня в айл дяди Тодоена. Тот встретил его хмуро, едва ответив на приветствие, молча указал ему на место у очага. Зная дядю с детства, Есугей видел, что у того сейчас внутри все кипит от ярости, и догадался, что взъярился он так от негодования на тайчиутских воров. Только лишь мягким обращением можно было успокоить его, и Есугей, смиренно приложив правую руку к груди, поклонился ему.
        Пока раздавал подарки - дяде искусно отделанный хамниганский костяной гарпун на рыбу, старой Мухай покрывшийся зеленой плесенью тяжелый ком китайского чая, особенно ценившегося среди старух - шли посторонние разговоры. Неторопливо выпивая за духов братьев Тодоена, отца и дядей Есугея, говорили о том, как хорошо им живется на небе, во владениях хана Хабула, и как они, должно быть, дивятся глупости нынешних земных людей.
        Выждав приличное время, Есугей сказал:
        - Дядя Тодоен, я пришел рассказать о неподобающем поведении Таргудая.
        Тот пренебрежительно махнул рукой.
        - Весь курень с утра до вечера говорит об этой краже, а дядя твой еще не совсем оглох от старости.
        - Нет, я говорю о других его происках.
        Есугей рассказал о том, что узнал от своего тысячника Сагана.
        - Это хуже, - оживившийся было от выпитого Тодоен снова нахмурил брови. - Я не думал, что он так далеко зашел. Как твои люди ответили ему?
        - Отказались.
        - Все отказались?
        - Все.
        Не иначе, сам Хабул-хан с неба научил тебя выбирать себе людей, - Тодоен сбоку, покачивая седой головой, смотрел на него. - Чтобы у нойона нукеры все до одного оказались такими верными, нынче такого, пожалуй, больше ни у кого не увидишь. Тебе только и надо быть ханом у монголов.
        «Не такие уж и верные оказались они на самом деле», - усмехнулся про себя Есугей, а сам спросил:
        - Подскажите мне, дядя Тодоен, как мне теперь быть, что делать?
        Тодоен долго молчал. Есугей наливал себе айрак, пробовал пенки, кедровые орехи. Извечно суровая старуха Мухай, бывало, больно хлеставшая его березовыми прутьями за озорство, сидела на своей половине, ушивала старую доху из волчьей шкуры, изредка бросая хмурые взгляды на мужчин.
        - Тебе сейчас нужно женить своего старшего сына, - наконец, сказал Тодоен.
        Есугей долго перебирал в голове мысли, пытаясь найти смысл услышанных слов.
        «Может быть, хочет на свадьбу пригласить старейшин племени?.. - думал он, неподвижно глядя перед собой. - Нет, он и без свадьбы может всех собрать. Или хочет помирить нас с Таргудаем? И этого не может быть, еще не было драки, нечего и мирить…»
        Наконец, Есугей в недоумении посмотрел на старика. Хмурой улыбкой одобряя его выдержку, Тодоен сказал:
        - Я уже разговаривал с тайчиутскими старейшинами. Они хорошо отзываются о тебе, но считают, что слишком молод для хана. Больше ничего против тебя не имеют.
        Есугей задумался.
        - Когда будешь иметь внука, - негромко покашливая в рукав, неторопливо продолжал Тодоен, - ты сможешь отпустить бороду, и уже никто не скажет, что ты молод.
        Есугей оценил мудрость своего дяди, но, все же, подумав, усомнился:
        - Ведь Таргудай не будет ждать, он еще что-нибудь сделает.
        - Таргудай теперь может делать только мелкие пакости, - презрительно сказал Тодоен. - Этими двумя своими поступками он закрыл себе дорогу на ханский войлок. То, что он украл твоих коней, ни от кого уже не скроешь. Искра упала, дым понемногу пойдет. Люди сами разберут, что откуда идет, и не пойдут за тем, кто ворует у своих, и еще подданных за спинами у нойонов переманивает. А ты живи так, как будто ничего не случилось. Это люди оценят. Есугей, скажут, не хочет свары в родном племени. Никто не подумает, что ты побоялся, силу и отвагу твою все знают. А ты оставь все обиды и займись сватовством. Люди и про это скажут: смотрите, Есугей мирным делом занялся, он остепенился и возмужал. Понимаешь ты это?..
        Есугей вышел от дяди, словно окрыленный. Все стало ясно и просто.
        «Как хорошо иметь мудрого человека рядом! - размягченный от выпитого и от хорошего разговора, он с благодарностью думал о дяде. - Еще только этим утром в душе было мутно, как в прогнившем болоте, все было зыбким и шатким, а теперь меня будто взяли за оба крыла и вознесли на горную вершину…»
        Едва Есугей отъехал от юрт Тодоена, возле айла Ехэ Цэрэна ему встретился Алтан. Тот ехал наперерез ему, с южной стороны, и видно было, что издалека. К седлу его саврасого коня были приторочены набитые дополна переметные сумы, поясной ремень оттягивали полный колчан стрел и хоромго с роговым луком.
        Опустив голову на грудь, будто в глубокой задумчивости, Алтан не сразу заметил его. Приблизившись, он тяжело поднял голову в железном шлеме и Есугей увидел пьяные, полусонные глаза Алтана. Тот вздрогнул от неожиданности, несколько мгновений лицо его металось в растерянном недоумении и, наконец, обретая какую-то осмысленность, сложилось в слабую улыбку.
        - А, это ты, брат…
        Недовольный встречей, Есугей промолчал.
        - Хорошо ли живешь, брат?
        - С помощью неба, - чтобы не показывать излишнего пренебрежения к нему, Есугей остановил коня. - А ты откуда едешь?
        - Я в табунах своих побывал, посмотрел, как люди живут, кое-кому дал встряску, чтобы не спали…
        - Пастбища твои на севере, а ты ведь с юга едешь.
        Лицо Алтана чуть заметно напряглось, но тут же расслабилось, и он заговорил, дерзко глядя ему в глаза:
        - Степные просторы широки, брат мой. На север ли, на юг мне ехать, у кого я должен спрашивать? Или ты думаешь, что я буду тебе выкладывать, где был, что делал?
        Есугей неприязненно оглядел его.
        - Кому ты нужен, пьяный бродяга? Езжай домой, да проспись, а то одним видом своим позоришь наш род перед людьми.
        - А ты мне не указывай, брат Есугей, - повысил голос Алтан. - Пока еще не выбрали тебя ханом. И еще неизвестно, кто им будет. Пощипал тебя Таргудай, смотри, как бы совсем не придавил…
        Охваченный внезапным бешенством, Есугей потянулся к нему через луку седла, схватил за ворот косульей рубахи и сдернул его с лошади. Алтан тяжело упал под ноги коню. Есугей быстро сошел на землю, рывком приподнял его, поставив на ноги.
        - Таргудай пощипал, говоришь? - и с силой ударил его в грудь.
        У Алтана побурело лицо, он захрипел, хватая ртом воздух.
        - Как бы не придавил, говоришь? - Есугей снова ударил его. - Еще что-нибудь, может, хочешь сказать?
        Тот отрицательно замотал головой, глядя перед собой помертвевшими глазами.
        - Запомни, младший брат, - Есугей держал увесистый коричневый кулак перед лицом подавленного Алтана. - Буду я ханом или нет, не знаю, но старшим братом над тобой останусь навсегда.
        - Прости, брат, за глупый язык, - протрезвевшим голосом бормотал Алтан. - Вино в голову ударило.
        - Смотри, не забывай, а то будешь получать у меня, как в детстве получал. Помнишь эти мои руки?
        - Помню, брат.
        - И никогда не забывай.
        Есугей неторопливо сел на коня и, не оглядываясь, поехал домой.
        «Зачем я с ним связался? - с запоздалым сожалением он усмехнулся про себя. - Ну, теперь уж больше ни с кем не буду ругаться. Дядя наказал жить мирно, я согласился, а сам не отъехал сотни шагов, как Алтана побил, хоть и за дело. Дядя услышит, не одобрит…»
        Алтан, подняв с земли поводья коня, ненавидящим взглядом смотрел ему в спину, шепча угрозы сквозь белые, острые зубы.
        За юртами, не смея выглядывать, шушукались люди. У кого-то из юношей сорвался короткий смешок и тут же умолк.
        В бессильной злобе Алтан сел на коня и, не глядя по сторонам, двинулся дальше.
        VIII
        О том, что произошло в табуне между Тэмуджином и Бэктэром, из домашних знал один Хасар. Побаиваясь гнева старшего брата, он помалкивал об этом, выжидая, что будет дальше, исподтишка наблюдая за обоими. В себе он уже давно держал злобу на наглого Бэктэра, который не упускал того, чтобы пристукнуть его незаметно от других. Прошлой зимой он до крови избил его за утерянную в сугробах стрелу, и Хасар не забывал обиды. А после драки между братьями, зная, что Тэмуджин не оставит выходку Бэктэра без отместки, он терпеливо ждал случая, чтобы присоединиться к брату и вместе с ним отомстить своему обидчику.
        Тэмуджин, обдумывая происшедшее в табуне, все больше осознавал, каким опасным врагом становится Бэктэр, и это оседало в его мыслях вязкой, неотстающей тревогой.
        «А не он ли меня предаст, как говорили шаманы? - втайне размышлял он. - Если у него уже сейчас такие выходки, что от него ждать во взрослые годы? И колдовать на брата не могу, предки не одобрят. Да и шаманы запретили».
        Бэктэр в первое время после драки замкнулся в себе, затаился, ожидая отцовского наказания, но увидев, что ни Тэмуджин, ни Хасар не собираются разглашать это дело, воспрянул духом. Обрадовавшись, что показал брату зубы, и все обошлось удачно, он осмелел, и теперь смотрел на Тэмуджина с новой, едва скрываемой усмешкой в своих хищных, рысьих глазах.
        Внешне ни один, ни другой не изменили своего поведения, при взрослых по-прежнему перебрасывались двумя-тремя словами, но оба твердо знали: дружбы между ними уже никогда не будет. Оба знали, что пока они во власти взрослых и живут в одном айле, вынуждены уживаться, но как только повзрослеют, то разделят отцовское наследство и разойдутся по разным сторонам. И тогда, кто знает, может быть и мечи им придется скрестить между собой.
        - Давай, брат, убьем Бэктэра, - как-то вдруг нарушил его мысли Хасар, когда они вдвоем гнали коров из степи к вечерней дойке. - Я уже придумал как: заманим его в степь, подальше от людей, будто на охоту, и нападем с обеих сторон.
        Коровы, тяжело нагрузившиеся за день, сами вышагивали по знакомому пути, и братья медленно ехали рядом, соприкасаясь стременами. Тэмуджин взялся было за плетку, чтобы заставить брата замолчать, но, взглянув на него, понял, что тот говорит не попусту.
        - За тебя, брат, я вот этой рукой любому человеку вырву сердце, - растопырив перед ним грязные пальцы с длинными черными ногтями, он поднял взгляд к небу и громко произнес клятву: - Пусть Ясал Сагаан Тэнгэри пронижет меня огненной стрелой, если я вру!
        Засунув плетку обратно, за голенище, Тэмуджин внимательно, будто впервые, разглядывал Хасара. «За что я так сержусь на него? - подумал он. - За то, что посмел думать, что я один не справлюсь с Бэктэром? А ведь он уже вырос, и стоит за меня, а когда повзрослеет, пожалуй, силой не уступит Бэктэру…»
        - Пока не нужно, - коротко сказал Тэмуджин. - Посмотрим, что он еще покажет нам.
        И сразу почувствовал облегчение, обрел обычную свою уверенность. С того дня он по-новому стал смотреть на Хасара: вот кто будет его опорой против недругов. «Уж он-то меня не предаст, - глядя на него, думал Тэмуджин. - Через несколько лет он всем будет внушать страх, раз уже сейчас такие дерзкие мысли в голове своей носит. Нужно его возвысить, и никакой Бэктэр не будет помехой».
        IX
        Тэмуджин вошел в юрту и сразу почувствовал что-то неладное. Мать, со своей стороны очага, отрешенно смотревшая перед собой, коротко взглянула на него и снова отвела взор. Отец с хоймора оглядел его исподлобья и движением головы приказал сесть рядом.
        Долго стояла тишина. Мать сдержанно вздыхала и время от времени пристально посматривала на него.
        «Про драку с Бэктэром узнали, - решил Тэмуджин и, сделав бесстрастное лицо, быстро обдумывал, как отвечать на вопросы. - Если накажут, то обоих… Сониды все живы… Больше ничего не было».
        Нудно тянулось время. Большая черная муха, залетев в дымоход, злобно вызванивая, металась по юрте, ища выхода. В айле Даритая время от времени протяжно ржал молодой жеребец, которого еще в полдень Тэмуджин видел у новой коновязи.
        Отец неторопливо допил хурунгу и со стуком поставил бронзовую чашу вверх дном.
        - Ну, сын мой, - повернувшись к нему, он посмотрел ему в лицо. - Ты уже большой. Пора тебе жениться и завести детей.
        Тэмуджин застыл с приподнятой рукой, забыв почесать вдруг зазудившийся висок, и молча переводил взгляд с отца на мать.
        - Правда, по годам немного рановато для женитьбы, - отец положил тяжелую руку ему на плечо. - Но надо постараться: нам нужен внук. Год поживешь в племени олхонутов, у сородичей матери. Они тебе не чужие люди. Понимаешь меня?
        - Понимаю, - еще не осознав до конца услышанного, сказал Тэмуджин.
        - Этот вечер побудь с друзьями, а завтра мы с тобой тронемся в путь.
        Тэмуджин вышел из юрты. Сквозь закрывшийся сзади полог доносился невнятный, недовольный голос матери.
        Солнце склонилось над западными горами. Недоуменно оглядывая, будто впервые видел, юрты своего айла, он теперь ощущал, как внутри у него тяжелым комом разрастается неприятное, навязчивое чувство тоски.
        Расставание со своим племенем и отъезд к чуждому народу, так неожиданно представшие перед ним, означали для него конец вольному детству и беззаботной жизни. Теперь ему предстояло шагнуть в суровую взрослую жизнь и дальше самому выверять каждый свой шаг, обдумывать каждое слово перед чужими людьми, не имея перед собой ни отцовской спины, ни защиты сородичей, в одиночку отстаивать свое имя и честь.
        Тэмуджин и раньше знал, что когда-то потом это будет - когда он вырастет и войдет в силу - но теперь, когда расставание со своими предстало перед ним так внезапно, он словно оказался перед сплошным туманом, закрывшим ему путь. Вся прошлая жизнь как-то сразу отдалилась, дорога назад оказалась отрезанной, и от него сейчас требовалось одно - без раздумий войти в эту пучину, не зная, что его ждет там, впереди.
        Друзей он нашел у реки. Еще не видя их из-за высокого берега, он шагал на их голоса по мягкой, посвежевшей после дождя траве и старался подавить в себе тревожное чувство.
        Приблизившись, чтобы достойно предстать перед братьями, как подобает жениху, он насильно растянул губы в улыбку и, подбадривая себя, беспечно похлопал руками по бедрам, как борец перед схваткой. Но, подойдя к примолкшей при виде его толпе, он опустил глаза в землю и, неожиданно шмыгнув носом, растерянно сказал:
        - Меня женят.
        - Как женят? - раскрыл рот Тайчу. - На ком?
        - Откуда мне знать? - голос Тэмуджина дрогнул и он, чувствуя, как предательски наворачиваются на глаза слезы, отвернулся. - К олхонутам поедем… завтра.
        - Уже? - выпучил глаза Сача Беки и, обернувшись к галдящим в прибрежной отмели малышам, обозленно прикрикнул: - Эй, тихо вы там!..
        - А мы как без тебя? - вырвалось у Хучара.
        - А я без вас как? - с тоской выдавил Тэмуджин сквозь подступивший к горлу комок.
        Нависла тишина. Парни хмуро смотрели на стоявшего спиной к ним Тэмуджина. На них испуганно таращили глаза примолкшие в воде малыши. С криком пролетела над водой одинокая чайка.
        - Надо пир делать, - сказал Хучар. - Без прощального пира нельзя.
        - Верно! - враз заговорили братья, будто в этом было спасение от навалившейся вдруг напасти.
        - Все так делают…
        - А мы чем хуже других?
        - Жених должен на прощание угостить друзей! - громко сказал Сача Беки. - Иди и попроси для нас барана!
        - Пошли! - решительно сказал Тэмуджин и, оглянувшись, первым зашагал в сторону разбредавшейся по склону холма небольшой отары овец. За ним, наспех натягивая рубахи, кучей двинулись остальные.
        Приблизившись, Тэмуджин остановился.
        - Возьмите отсюда трех лучших валухов.
        - Трех? - засомневался Унгур. - А дядя Есугей потом не накажет нас?
        - Не накажет. Сегодня мое право.
        Перед сумерками на берегу толпилось уже с полусотню ровесников Тэмуджина, позже подошли и парни постарше. Наспех устанавливали котлы, раздували огонь. Тут же, навалившись по двое-трое, разделывали шестерых крупных валухов.
        Малыши сновали по прибрежному кустарнику, собирая сухие дрова, таскали из степи аргал. Девочки, согнанные из куреня, торопливо носили воду из реки, промывали кишки, наполняя их кровью и рваными кусочками внутреннего жира.
        Поодаль разгорались новые костры, и молодежь, взявшись за руки, крепко притаптывая гутулами объеденную телятами траву, хором выкрикивала слова древних охотничьих и боевых песен.
        А дома, в молочной юрте, с разрешения Оэлун, ровесницы Тэмуджина одну за другой ставили котлы для перегонки свежего вина. Как и подобает, были приглашены и старшие юноши куреня.
        Тэмуджин, выпив архи, сидел под развесистой ивой в кругу старших, женатых парней. Те, кто успел пожить в зятьях, в чужом племени, учили его:
        - Поначалу себя не выказывай, и не говори много.
        - В свары не вступай, больше смотри и слушай.
        - Если уж оскорбит кто-то, тогда уж не жди, и себя не жалей… - говорил подвыпивший Хуса, толстый парень лет на пять старше его, этой весной вернувшийся из куреня джелаиров с молодой женой. - Бейся до последнего и бей до смерти. Ты у них зять и никто не сможет тебя обвинить, если ты прав.
        - Отпрыск кият-борджигинов должен знать, как за себя ответить, - соглашались с ним другие.
        - Борджигинов все знают и имя свое надо высоко держать…
        «Вам хорошо говорить, - тоскливо думал Тэмуджин, слушая их, - когда у вас все позади, а сейчас ведь мне предстоит жить у чужих людей».
        X
        - Тэмуджин, вставай!
        В кругу дымохода было еще темно и на камнях очага горели три маленьких светильника.
        Тэмуджин приподнял голову над жесткой кожаной подушкой и тут же почувствовал тупую боль в висках и в затылке. Было плохо. Будто сыромятным ремнем стянуло голову, к горлу подступала тошнота. Нестерпимо хотелось привалиться щекой к подушке, чтобы больше не подниматься, но голос на этот раз был отцовский. Суровый, негромкий звук его все еще оставался в полумраке юрты, не уходил, будто ждал исполнения приказа. Тэмуджин сделал усилие и оттолкнулся рукой от войлочной подстилки, сел.
        За столом сидел отец, на женской стороне с разложенным ворохом одежды возилась мать.
        Тэмуджин из-под тяжелых век повел глазами по сторонам, ища свою рубаху и гутулы.
        - Садись сюда.
        На подрагивающих ногах он подошел к очагу.
        - Скоро прибудут твои дядья, - отец из бурдюка наполнил свою большую синюю чашу пенистым айраком. - Выпей это, разом полегчает.
        Крепкий айрак освежил горло и внутренности, в животе приятно зажгло.
        - Ну как, лучше? - отец насмешливо оглядел его и обернулся к младшим, разметавшимся на толстом войлоке: - Просыпайтесь все! Надо посидеть с братом перед разлукой.
        Трехлетний Тэмугэ не хотел просыпаться, хныкал под назойливыми тычками Хачиуна и по слову матери его оставили в покое.
        Хасар и Хачиун присели рядом с Тэмуджином. Хасар еще со вчерашнего вечера, когда узнал о женитьбе брата, ходил с хмурым лицом. Отец, заметив это, усмехнулся:
        - Что, не хочешь с братом расставаться?
        Тот засопел, отвернул лицо в сторону.
        «Хасару будет тяжело без меня, - подумал Тэмуджин, вспомнив о Бэктэре. - Ну, ничего, как-нибудь проживет, мне у далеких олхонутов будет не легче».
        Молча жевали пенки, черпали сливки, размешивая с засохшим вчерашним творогом.
        Снаружи донеслись голоса.
        - Ну, одевайтесь! - махнул рукой отец. - Наши уже пришли.
        Вошел дед Тодоен, оглядел юрту.
        - Ну что, собрались? - принимая от Оэлун чашу с айраком, поторопил: - Пора ехать, не задерживайтесь.
        Брызгая онгонам, духам предков, а затем духам огня - хозяевам очага, произнес короткую молитву, отпил и решительно сказал:
        - Ну, все, выходите!
        Сквозь рваные тучи серело предрассветное небо. С восточных гор промозгло надувал стылый ветерок.
        У коновязи в нарядных шапках из белого войлока, в ремнях с медными и бронзовыми бляхами, стояли дядья Даритай и Бури Бухэ. За ними, позвякивая удилами, переминались подседланные кони.
        Из малой юрты вышли Бэктэр и Бэлгутэй, за ними, прижимая под локтем красный сверток, по-девичьи легко выскочила нарядная Сочигэл. Тэмуджин вздрогнул под резким порывом ветра, обдавшим холодком шею и грудь, застегнул верхнюю пуговицу.
        - Ну, жених, подойди-ка сюда поближе, - с добродушной улыбкой обратился к нему Бури Бухэ. - Скажи-ка нам, своим дядьям, как будешь показывать повадки борджигинов перед чужими людьми?
        - Пусть лучше молния пронзит меня, чем я уроню имя своего рода, - без раздумий сказал Тэмуджин.
        - О-о, это слова настоящего мужчины, - засмеялся Даритай. - Смело взял на себя клятву!
        - Ну, теперь смотри, Тэмуджин, небо услышало твою клятву, - толстым коричневым пальцем грозил ему Бури Бухэ. - Нарушишь, и тогда из-за каждого облака будешь ждать огненную стрелу. Всю жизнь в юрте не просидишь, когда-нибудь придется выйти и под открытое небо, ха-ха-ха, - оглядываясь на Даритая, захохотал он своим грохочущим смехом.
        - Молния ведь и в юрте может достать, - со смешком в глазах возражал ему Даритай. - Один человек из племени бугунод, говорят, нарушил такую же клятву, так молния превратилась в летающий костер и настигла его спящего в постели. Половина юрты сгорела вместе с ним, говорили…
        - Что ты говоришь! - Бури Бухэ изумленно уставился на него. - И юрта сгорела?
        - От мужской половины одни обугленные решетки остались, а женская как стояла, так и осталась. Мне генигесский Гур рассказывал, а его брат в тот день мимо проезжал и своими глазами видел ту обгоревшую юрту.
        - Вот видите, как справедливо воздают боги, - наставительно сказал молча слушавший их разговор Тодоен. - Они по делам наказали грешника, да и его оскверненную половину своим огнем уничтожили, а жену не тронули, и ее половина осталась целой, потому что она была чиста перед небом.
        - Нет места на земле, где можно было бы спрятаться от небожителей, - широко открывая глаза, согласно кивал головой Бури Бухэ.
        Слуги подвели подседланных коней. Тэмуджину достался молодой каурый мерин с белым пятном на лбу. «Жеребца оставили на развод, - подумал он, садясь в новое седло. - Не будут же такое доброе потомство отдавать чужим».
        - Ну, все вышли? - Тодоен оглядывал столпившихся сородичей. - А где Алтан? Мне сказали, что он еще вчера приехал домой.
        - Он спит, пьяный, как зимний медведь, - с улыбкой доложил Даритай. - Не смогли его разбудить.
        - Никчемный человек, - поморщился Тодоен. - Воду мутить хорошо умеет, а когда родного племянника в зятья провожают, тут его нет… Ладно, где другие?
        - Все по табунам.
        - Ну, тогда нечего ждать, скоро взойдет солнце.
        - Да, пора трогаться, - Есугей махнул рукой столпившимся у молочной юрты слугам. Те побежали вперед - сгонять с дороги женщин и ощененных сук.
        Тэмуджин подобрал новые волосяные поводья, поправил на поясном ремне короткую кривую саблю, лук в хоромго, тяжелый саадак, дополна набитый толстыми и тонкими стрелами.
        Оглядывая свой айл и родные юрты, столкнулся с грустным взглядом матери Оэлун. Та стояла у полога большой юрты, прижимая к груди спящую Тэмулун.
        Подошла младшая мать Сочигэл, тонкими пальцами с раскрашенными красным китайским лаком ногтями дотронулась до гладких ноздрей коня.
        - Я вышила шелковый халат с крылатыми драконами. Одевай, когда будешь с женой наедине, - Сочигэл улыбнулась одними глазами. - Ей должно понравиться.
        Тэмуджин склонил голову в знак благодарности, сунул сверток в переметную суму с одеждой. Напоследок взглянул на свою мать и тронул коня.
        По куреню ехали шагом. Тэмуджин отчужденно смотрел на знакомые юрты, в сумраке хмурого утра проносившиеся слева и справа, и равнодушно, как о чем-то уже далеком, думал о том, что на этом месте он видит их в последний раз. Курень без него укочует на осенние пастбища, потом - на зимние, а в какую сторону их род направится следующей весной (где будут хорошие травы) - знают одни небожители.
        За крайними юртами тронули коней рысью. Тэмуджин с братьями ехал, приотстав от взрослых шагов на пятнадцать. По бокам его рысили Бэктэр и Хасар. У Хасара словно лук с колчаном отобрали: с лица не сходила обиженная мина. У Бэктэра на лице было пусто, будто и не случилось ничего, а едут они сейчас за убежавшими от куреня телятами.
        «Радуется, что без меня будет вместо старшего, - гадал Тэмуджин, косо оглядывая его, - или, наоборот, оскорблен, что для него я стал еще выше?»
        - Бэктэр с Хасаром, без меня живите дружно, - сказал Тэмуджин и тут же понял, что зря.
        Хасар непримиримо сдвинул брови, отвернулся в сторону. Равнодушно мерцающие глаза Бэктэра все так же холодно смотрели перед собой.
        - Мы дружно будем жить, брат! - из-за спины Хачиуна дрожащим от тряски голосом прокричал Тэмугэ, держась за заднюю луку седла.
        - Ты чего в ухо орешь! - крикнул на него Хачиун. - Сейчас как спихну с коня, останешься здесь один, и лисы тебя съедят.
        - Хаса-ар! - протяжно заплакал Тэмугэ. - Он хочет оставить меня лисам!
        Смешливый Бэлгутэй с улыбкой посматривал на них сбоку.
        - Вы что расшумелись! - зло обернулся Хасар. - Кнута давно не пробовали?
        Тэмугэ виновато опустил голову, засопел под нос. И снова стало тихо.
        «Мира между ними не будет, - думал Тэмуджин. - Может быть, отвести Бэктэра в сторону и пригрозить ему?.. Нет, - он тут же отверг эту мысль. - Мстительный и коварный, еще хуже может получиться…»
        На склоне высокой сопки взрослые остановили коней. Дед Тодоен, обернувшись в седле, взглядом нашел Тэмуджина.
        - Достань из колчана стрелу!
        Тэмуджин понял. Он знал обычай: мужчины, уходящие в дальний путь, пускают стрелы в сторону родного куреня, чтобы потом вернуться за ними.
        Вдали перед тонко петляющими берегами Онона раскинулся их курень. Отсюда, с высоты сопки, тесно сдвинутые юрты куреня смотрелись как бараньи бабки, расставленные для игры. За ними на берегу реки стояла старая ива, уменьшенная расстоянием до размеров пучка травы - та самая, под которой вчерашним вечером веселилась молодежь, празднуя его отъезд.
        Тэмуджин вгляделся в середину куреня, пытаясь среди серого скопления юрт найти свой айл, но тут же бросил: теперь уже все было далеко и чуждо. Он быстро приладил к луку стрелу-йори и до предела натянул тетиву. Протяжный свист унесся вдаль. Тэмуджин, проследив за полетом стрелы, напоследок окинул взглядом родные места и круто повернул коня.
        До Амгаланту, тихой небольшой речки, извилистой чертой разделившей степь с запада на восток, ехали не останавливаясь. Торопились: восход солнца надо было встречать на родовом обо.
        Рысью перешли неглубокий брод и, выбравшись на низкий берег, пустили коней по густой траве вскачь. Тодоен время от времени оборачивался на восток, на уже освещенные лучами гребни хребта, где скоро должно было показаться солнце.
        Около двух перестрелов оставалось до невысокой горы, на склоне которой была сложена куча камней, подпиравших старинное бронзовое копье - обо кият-борджигинов - когда по степи брызнул красноватый свет. На глазах у скачущих лучи солнца осветили вершину горы и, стремительно спустившись по каменистому склону, дошли до обо.
        - Как же это я мог опоздать! - страдальчески искривив лицо и придержав коня, переводя его на малую рысь, Тодоен смотрел на освещенное солнцем обо. - Старый баран, видно, я уже ни на что не гожусь.
        - Вы не виноваты, - сказал Есугей. - Это я поздно разбудил детей…
        - Это восточные боги, должно быть, ускорили время, - начал убеждать их Бури Бухэ. - Ведь они и жить не могут без того, чтобы не навредить людям…
        - Ты прижми свой пестрый язык! - схватившись за плетку и опасливо оглянувшись на небо, разъяренно прикрикнул на него Тодоен. - Если ума нет, лучше помалкивай… Еще не хватало нам сейчас гнева восточных небожителей.
        К обо подъехали шагом.
        - Принесите каждый по камню! - приказал Тодоен, поправляя старую кучу, пробуя крепость почерневшего древка, торчащего из камней.
        Все послушно разошлись по склону. Глядя на гневность старика и взрослые, и дети потупленно молчали.
        Тэмуджин невольно улыбнулся, увидев, как Тэмугэ схватил округлый коричневый камень больше своей головы и, прижимая к животу, пыхтя от натуги, мелкими шагами понес наверх.
        - Мой камень самый большой! - крикнул он, придирчиво оглядывая ноши в руках братьев.
        Бури Бухэ, встав на четвереньки, ошалело вытаращив глаза и смешно округляя мясистые щеки, стал раздувать огонь. Дед Тодоен отвязал от своего седла наполненный доверху увесистый мешок.
        Склонившись над ним, вынул тяжелый березовый туес и подал Есугею:
        - Открой.
        С тугим звуком открылась деревянная крышка, сразу разнесся вокруг острый запах хорзы. Туесок с арзой[31 - Арза - молочная водка двойной перегонки.] взял Бури Бухэ. Даритаю, как младшему, досталось молоко.
        Встали вокруг костра. Тодоен брызнул из чашки в огонь, облаком вспыхнуло синее пламя.
        - Арзу с десяти перегонок, хорзу с двадцати перегонок, из чистых котлов, беспорочных, подносят потомки Хабула… Подноси! - недовольно оглянулся Тодоен на замешкавшегося Бури Бухэ.
        Тот заторопился, наливая из туеска, часть пролил на землю и выплеснул на огонь полчашки арзы; пламя с сердитым треском взметнулось вверх. Тодоен разъяренным взглядом посмотрел на него. Даритай осторожно лил молоко. Тэмуджин с братьями бросали в огонь масло, куски мяса, творога, арсы…
        Тодоен просил богов принять подношение, дать хорошую дорогу и удачный исход. Долго и униженно просил прощения за опоздание.
        Закончив с жертвоприношениями, сели пировать.
        Бури Бухэ, ослабевший за праздничные дни, на этот раз быстро опьянел. Он пустился в рассуждения о делах племени и вдруг вспомнил о краже коней.
        - Я так ничего и не понял, - встрепенувшись, он возмущенно посмотрел на поникшего Даритая. - Вчера я просыпаюсь к вечеру, а мне говорят, будто у Мэнлига коней угнали, а ты отпустил воров. Это правду люди болтают?
        - Я их не догнал, - глухо проговорил тот, побурев лицом. - Темно было.
        Тэмуджин удивленно посмотрел на него; о том, что дядя Даритай не лучший в роду мужчина, он знал давно, но чтобы нойон врал так открыто и жалко, как могут только малые дети или худшие из харачу, он видел впервые. Он посмотрел на отца: тот, отвернувшись, отрешенным взглядом смотрел куда-то вдаль.
        - Меня не было! - кричал Бури Бухэ, сжав поднятые руки - Уж от этих моих рук они никуда не ушли бы… А когда мы поедем требовать анзу? - уже заплетающимся языком спрашивал он у Есугея. - Ведь это тайчиуты были? Меня с собой возьми, брат, я там под шумок двоим-троим сверну шейные позвонки, пусть знают, каково воровать у киятов.
        - Бэктэр с Хасаром, - дед Тодоен, не выдержав, сердито обернулся к младшим. - Уведите своего дядю спать.
        Бури Бухэ с третьей попытки тяжелым рывком поднялся на ноги и, ведомый племянниками, поплелся в низину. Войдя в густую траву, он повалился на спину, широко раскинув руки и ноги.
        - Кони уже обсохли, - Есугей оглянулся на сыновей. - Расседлайте и пустите их попастись.
        Подождав, когда те отошли, он спросил у Даритая:
        - Ты не знаешь, откуда вчера приехал Алтан?
        - От Таргудая, наверно, - тот беспечно махнул рукой. - В последнее время, кажется, к нему только и ездит.
        - Откуда тебе это известно? - подозрительно оглядывая его, спросил Тодоен.
        - Это моя жена каждый его шаг выслеживает, - с невинной улыбкой сказал тот. - Придет от них и начинает один и тот же разговор: Алтан к Таргудаю уехал, опять к нему поехал, снова поехал, пьяный приехал… Рот закрывает только, когда плетку в моих руках увидит. А что?
        Тодоен, отвернувшись от него, выжидающе посмотрел на Есугея.
        - Вчера он мне повстречался, - пожав плечами, улыбнулся Есугей. - Я спрашиваю, откуда едешь, он отвечает, что в табунах своих был, а сам едет с юга. Я сказал ему об этом, а он будто смутился, забегал глазами, а потом говорит, мол, не твое это дело. Поругались мы с ним, и тут он мне и говорит: тебя Таргудай пощипал, а может и совсем придавить. С угрозой он мне это сказал. После уже, когда мы с ним разъехались, я почувствовал: не понаслышке он знает про кражу и не спьяну болтает, что-то в его словах есть. А если он и вправду ехал от Таргудая…
        - Да от него он ехал, - снова беспечно махнул рукой Даритай. - Моя жена…
        - Твоя жена на три твоих головы умнее тебя! - оборвал его Тодоен и снова посмотрел на Есугея. - Значит, Алтан переметнулся к Таргудаю?
        - Это похоже на него.
        Даритай, раскрыв рот, непонимающе переводил взгляд с одного на другого.
        - Ну, я поговорю с этим блудливым щенком, - негодующе проговорил Тодоен. - Сегодня же напомню ему, чем этот мой кнут пахнет… И раньше, бывало, ссорились кияты, - он недоуменно пожимал плечами, - но ведь всегда держались вместе, никто не бегал на сторону, а вот появилась негодная овца в стаде…
        Надолго встала тишина.
        - Ну, - встрепенувшись, будто стряхивая с себя задумчивость, первым заговорил Есугей. - Что теперь нам об этом горевать. Будем делать так, как решили. Алтан, наверно, сам одумается, когда поймет, к чему все это ведет. Давайте, лучше, выпьем перед расставанием.
        - Давай, брат! - обрадованно подхватил Даритай, берясь за туесок.
        Разъехались после полудня. Бури Бухэ, встав понурый с похмелья и вновь приободрившийся после стременной чаши арзы, шумно напутствовал Тэмуджина:
        - Ну, мой племянник, ты там не поддавайся чужим! Надейся на нас и никого не бойся. Потом мы приедем и всем там покажем, что за звери - борджигины.
        Расстались без долгих прощаний и до первого харана[32 - Харан - обозримое до горизонта расстояние.] ехали без оглядки.
        XI
        С двумя навьюченными лошадьми в поводу они направлялись на юго-восток, держа путь на среднее течение Керулена. Есугей тщательно выбирал дорогу по пустынным местам, стороной объезжая курени и айлы борджигинских родов, расположенных на пути. Ему не хотелось сейчас разглашать людям то, что собирается женить сына, но и ложью отвечать на неизбежные расспросы он тоже не хотел.
        За свои годы он хорошо убедился в том, что во время важных дел лучше не совершать поступков, которые могут вызвать гнев небожителей. Неспроста, считал он, люди говорят: украсть - один грех, сказать ложь - одиннадцать грехов. Боги строги и придирчивы к людям, поэтому лучше не злить их, когда ждешь от них удачу и благословение. Потому он еще до выезда из дома, обдумывая, какой следовать дорогой, твердо решил не заезжать в ближние стойбища. Только за рекой Эг, перед вечером, они заехали в небольшой айл с дойными кобылами, выпили кумыса и, отказавшись от предложения ночевать, двинулись дальше.
        На ночь встали уже за Бархом. В темнеющих сумерках перешли реку и, отъехав подальше от брода, остановились у небольшого родника. Чуть засинело на востоке, они были уже в седлах, днем перешли Хурх, а на закате солнца подошли к маленькой, наполовину пересохшей речке Хуйтэн.
        Места здесь были низменные, привычные взгляду горные хребты, покрытые темной тайгой, остались далеко позади, и Тэмуджин, неся чистую воду из протоки, с любопытством оглядывался по сторонам.
        - Ниже этого места по Онону мы кочевали, когда тебе было четыре года, - говорил Есугей, сидя перед огнем и наливая кумыс из кожаного бурдюка. - Помнишь, в то лето на тебя напали волки, а ты ускакал от них, отстреливаясь из своего детского лука?
        - А разве это здесь было? - удивленно спросил Тэмуджин.
        - Вон за теми двумя одинаковыми сопками, - Есугей, оглянувшись назад, показал на далекие бугры с крутыми склонами. - От них такое же расстояние дальше будет.
        Тэмуджин хорошо помнил, как однажды он в одиночку ехал по степи и вдруг, оглянувшись назад, увидел двух больших серых волков, несущихся ему вдогонку. Звери бежали, жадно глядя на него желтыми раскосыми глазами и разинув красные, как свежее кровавое мясо, пасти. С огромных их белых клыков стекали пенистые слюни, и с каждым прыжком они становились ближе. Умный старый конь Тэмуджина коротко всхрапнул, предупреждая его об опасности, и понес не сразу, будто опасаясь уронить его с седла. Понемногу убыстряя бег, он, наконец, поскакал во весь опор в сторону маленького айла, двумя или тремя юртами видневшегося вдали. Тэмуджин расстрелял все стрелы; некоторые из них были хорошие йори и острым свистом вспугивали волков, ненадолго останавливая их погоню.
        Спасли его табунщики из айла. Издали увидев его, они сели на неоседланных лошадей и поскакали навстречу. Тэмуджин в очередной раз потянулся к саадаку и, не найдя в нем стрел, с дрожащим сердцем оглянулся назад и не увидел волков. Над краем недалекого оврага будто промелькнул прямой серый хвост.
        С той поры в нем надолго поселился страх перед большими серыми собаками и особенно он беспокоился, когда видел ровный ряд их оскаленных зубов.
        В последнее время этот случай редко всплывал в его памяти, да и воспоминание это уже не вызывало такого острого чувства, как прежде. А сейчас, оказавшись поблизости от того места, он снова почувствовал холодную пустоту в груди и волчий оскал встал перед его глазами так же отчетливо, как когда-то. Ему вдруг захотелось увидеть то место, где он с ужасом шарил рукой в пустом колчане и тут же с обессиливающим облегчением увидел волчий хвост, исчезающий за склоном оврага.
        - Отец, - сказал Тэмуджин, отставив свою чашу и глядя в сторону, старательно скрывая волнение. - Может быть, завернем в ту степь, посмотрим наши старые места?
        - Нет, - Есугей тут же похолодел лицом, нахмурил брови и недовольно двинул головой. - Идущий за добычей не должен оглядываться по сторонам.
        Спать легли с темнотой, положив под головы седла. Тэмуджину не спалось. Глядя на звезды, пощипывая жесткий ковыль под руками, он вспоминал далекие годы на летниках и зимниках из полузабытого детства.
        XII
        Провожавшие возвратились в курень задолго до заката. По дороге Бури Бухэ дважды просил остановиться: его растрясло на рысистом коне и рвало желтыми сгустками, а потом он подолгу отлеживался в тени от наброшенного на кустик халата. Остальные терпеливо ждали, когда он наберется сил, посиживали в сторонке.
        Перед самым куренем вдруг прямо в седлах разодрались приотставшие Хасар и Бэктэр. Начали злобно и резво, оскалив зубы и рыча как собаки. Крупный Бэктэр успел два раза стукнуть Хасара кулаком по голове, притянув одной рукой его к себе за рубаху, а тот, вырвавшись, ответил двумя же ударами увесистым кнутовищем. Драка могла разгореться нешуточная, если бы не взрослые. Бури Бухэ, оглянувшись на шум, вернулся к ним и, подъехав к Бэктэру сзади, взял его левой рукой за ворот, легко, словно ягненка, приподнял над седлом и опустил на землю.
        - Не успел брат отъехать, а вы уже грызетесь? - тяжело дыша от натуги, просипел он и, не дожидаясь ответа, повернул коня обратно.
        - Дети как собаки, - засмеялся Даритай. - Без драки жить не могут.
        Въехав в курень, дед Тодоен сразу повернул к своему айлу, на восточную сторону. Подозрительно оглядывая Даритая и Бури Бухэ, сказал им на прощание:
        - Вы, смотрите, больше не пейте, хватит уже.
        - Нет-нет, дядюшка, - широко раскрывая глаза и прижимая руки к груди, уверял Бури Бухэ. - Мы насытились теперь надолго.
        - А вы не деритесь, - отъезжая, дед Тодоен бросил недовольный взгляд на Бэктэра. - Отец узнает, не похвалит.
        Бэктэр и Хасар с хмурыми лицами поклонились ему вслед.
        Отпустив племянников, Даритай и Бури Бухэ заехали в один из небольших айлов тут же на окраине.
        - Здесь нас никто не найдет, - заверил Даритай, подъезжая к коновязи. - Ни дядя, ни дуры наши, ни подземные черти. Захожу я сюда редко, и кто может подумать, что мы сейчас здесь, верно?
        - Найдется чем-нибудь поправить голову? - хмуро расспрашивал Бури Бухэ. - А то она у меня сейчас прямо по темени треснет.
        На голоса вышел хозяин, молодой мужчина в добротной одежде из легкой замши - нукер Даритая. Увидев нойонов, он взволнованно поправил на голове шапку, принял коней и пригласил гостей в юрту. Движением бровей выпроводив домочадцев, сам постелил на мужской стороне кусок нового войлока.
        - Ну, мы пока посидим у тебя, - говорил Даритай, усаживаясь. - У тебя, наверно, найдется что-нибудь выпить?
        - Можно поставить котел, - с готовностью посмотрел на него хозяин.
        Бури Бухэ опустился на войлок, тяжело выдохнул:
        - Котел поставишь потом, а пока найди у соседей старого вина, только поскорее.
        - Старое у меня есть.
        - Ну, наливай побыстрее, если есть.
        Через некоторое время они, довольные и благодушные, сидели за низеньким березовым столиком, на котором в корытце дымилась свежая баранина, рядом, на залитом кровью бересте, лежали куски сырой печени и почек. Хозяин, прислуживавший им, время от времени выходил куда-то и подолгу задерживался.
        - Неправильно делает брат Есугей, - сыто отрыгивая, размазывая ладонью бараний жир по щекам, качал головой Бури Бухэ. - Ну, какая сейчас может быть женитьба? Сейчас надо было тайчиутов прижать.
        - Я сам так думаю, - охотно поддерживал беседу Даритай. - Но разве ему объяснишь? Старший есть старший, я делаю то, что он скажет. Да и то он недоволен, то это ему не так, то другое не нравится. Надоели мне его поношения.
        - Будь моя воля, я бы всех тайчиутов прогнал с Цэгэна…
        - Да, правильно говоришь…
        - Пусть на Керулене кочуют. Пусть там воровством и занимаются.
        - Очень правильно говоришь, брат Бури.
        - А мы бы у них коней обменивали.
        - Очень верные слова!
        - Давай еще выпьем…
        - Давай…
        Налили по полной чашке, подняли. В это время за пологом раздались голоса. Даритай поперхнулся, узнав в вопрошающем голосе визгливый тон своей жены, закашлялся. Бури Бухэ стукнул его кулаком по спине, спросил:
        - Ты чего кашляешь, заболел?
        От тяжелого удара у Даритая кашель усилился, из глаз закапали слезы. В это время в полог просунулось толстощекое лицо Шазгай.
        - Ты чего сюда пришла? - негодующий голос Даритая сорвался, осип. - Чего тебе надо? Кнута давно не видела?
        - Подожди, не ругайся, я пришла сказать… - Шазгай вошла, поправляя за собой полог, с трудом отдышалась. - Кое-как нашла вас, весь курень обежала…
        - Ну, говори, говори побыстрее, чего надо! - раздражаясь все больше, перебил ее Даритай. - Что опять случилось?
        - Мне ничего не надо, - скороговоркой заговорила Шазгай. - А надо дяде Тодоену…
        - Что ему от нас еще понадобилось? - Даритай непонимающе оглянулся на Бури Бухэ.
        - Алтана надо ему.
        - Глупая баба! А мы тут причем?! - окончательно рассердился Даритай. - Иди к Алтану и скажи ему, чего ты сюда притащилась?
        - Нет, ты ничего не понял, - терпеливо объясняла Шазгай. - Пришли к нам люди дяди Тодоена и спрашивают: «Алтан-нойон не у вас?» Нет, говорю, а что? Оказывается, дядя Тодоен, как приехал домой, сразу послал за Алтаном, а того дома нет, недавно сел на коня, говорят, и выехал, никому ничего не сказал. По всему куреню проехали, ко всем зашли, у кого он может быть, а его нигде нет. Я думаю, он опять к Таргудаю поехал. Но дядя Тодоен велел искать по всему куреню, а теперь и вас зовет.
        - Нас?
        - Вас.
        - Так чего же ты сразу не сказала, дура безголовая! - закричал Даритай и махнул рукой. - Иди и скажи, что не нашла нас.
        - Лучше пойти, раз зовет, - не отступалась Шазгай. - Что я скажу, пропали, как и Алтан, что ли? Так он и вас заставит искать, найдут, вам же потом неловко будет.
        Даритай застыл лицом, обдумывая слова жены.
        - Ладно, - наконец проворчал он и посмотрел на молча взиравшего на них Бури Бухэ. - Эта безмозглая корова, кажется, говорит правильно. Лучше пойти, а то потом много шума будет.
        - Поехали, - нехотя согласился тот и тут же поставил свое условие: - Но будем говорить, что ничего не пили. А ты, смотри, не сознавайся…
        - Ха, когда это я братьев подводил?
        - Да ты всегда, как только немного прижмут, сразу во всем признавался. Думаешь, я не помню?
        - Да когда это было! - Даритай возмущенно огрызался. - Ты что, всю жизнь, до смерти будешь старое помнить?
        - Нет, не буду…
        - Тогда пойдем.
        - Пойдем.

* * *
        Дед Тодоен был зол, и было видно, что он с большим трудом сдерживает в себе раздражение. Сидя на хойморе, он метнул на них сердитый взгляд, резко спросил:
        - Где вы так долго бродите?
        - К одному моему нукеру зашли, - Даритай невинно моргал глазами. - Поговорили по нужному делу.
        - Опять пили? - Тодоен подозрительно оглядел Бури Бухэ.
        - Нет, дядя Тодоен, не пили мы! - чересчур громкий, охрипший голос выдавал его с головой. - Как приехали в курень, так ни глотка не выпили!
        Даритай, потупив глаза, молчал. Тодоен смотрел на них, горестно качая головой.
        - Как же вы обмельчали, внуки хана Хабула! - он снова остановил неприязненный взгляд на Бури Бухэ. - А этот негодник уже открыто мне врет, - воздев руки и подняв возмущенное лицо к открытому дымоходу, он обратился к небу. - Хутугта-Мунгур, брат мой, слышишь ли, что мне говорит твой сын? Тому ли ты его учил, чтобы он родному дяде так бесстыдно лгал? Не вместо ли тебя я здесь, чтобы учить его уму-разуму? Так разреши мне вырвать ему язык и бросить черной собаке на съедение!.. Вот получу ответ через шаманов, - переведя злой взгляд на потупившегося Бури Бухэ, сказал Тодоен. - Если отец твой будет согласен, будешь лишен языка, вот мое слово! - он потряс плеткой в воздухе. - Попробуй еще хоть раз мне соври!
        Племянники, опустив головы, сконфуженно переглядывались между собой, переминаясь с ноги на ногу.
        Наступила тишина. Тодоен взял недопитую чашу кумыса, сделал несколько мелких глотков.
        - Ладно, - остывая, он перевел дух и положил плетку рядом с собой. - Садитесь, будем говорить о другом.
        Даритай, опасливо поглядывая на плетку у правой ноги дяди, предусмотрительно пропустил брата вперед, присел подальше.
        - Вы знаете, где ваш брат Алтан? - выдержав время, почти спокойным голосом спросил Тодоен.
        Бури Бухэ, обиженно нахмурившись, молчал.
        Тодоен посмотрел на Даритая.
        - Может быть, он опять к Таргудаю поехал? - вспомнив слова жены, встрепенулся Даритай. - Раз его в курене нет, я думаю… С нами он в последнее время не пьет…
        - Ты правильно думаешь, - сказал Тодоен. - Мне передали, что в полдень он заходил к Сочигэл. Что-то он там вынюхивал, а перед нашим приездом исчез…
        Он испытующе оглядел лица племянников.
        - Вы уже не дети, пора вам самим думать и понимать, что плохо, а что хорошо. Этот ваш брат, как видно, крепко сдружился с Таргудаем. Эта дружба не ко времени. Тот лезет на ханский войлок против нашего Есугея. А недавно коней у нас угнал… Если ваши головы не совсем пусты, скажите мне, будет народ выбирать в ханы того, кто ворует у своих?.. Если хоть немного умеете думать, вы скажете: Таргудай никогда не будет ханом у монголов и Алтан зря водит с ним дружбу. Понимаете вы или нет?
        - Понимаем, - удивленно протянул Даритай, оглядываясь на Бури Бухэ.
        - Я всегда стоял за Есугея, - глухо сказал тот.
        - Тогда вы должны остановить вашего брата! - строго сказал Тодоен. - Сейчас же поезжайте следом за ним. С собой никого не берите и никому ни слова не говорите об этом. Не хватало еще, чтобы люди узнали. Поняли?
        - Поняли.
        - Догоните и, если он не послушается, ты, Бури Бухэ, бери его на плечи и тащи сюда.
        - Да я его вместе с конем подниму и перед вами поставлю, - Бури Бухэ преданно и решительно смотрел на него. - Я этого Алтана, раз он таким плохим человеком оказался…
        - Знаю, - Тодоен нетерпеливым движением руки остановил его. - Потому я и вызвал вас двоих. Поезжайте, времени мало.
        Даритай и Бури Бухэ встали.
        - При людях, смотрите, не болтайте, - провожая их до двери, напомнил Тодоен.
        Выехав из айла, они, не сговариваясь, повернули на запад. Будто на скачках, бешеной рысью промчавшись по куреню, привлекая удивленные взгляды прохожих, они спешились в айле Даритая. Из юрты вышла Шазгай.
        - Давай сюда большой туес архи, - не глядя на нее приказал Даритай, подтягивая подпругу. - Быстрее шевелись, некогда нам ждать, едем догонять Алтана.
        Шазгай ушла в темную дверь юрты, чуть помедлив, вынесла увесистую суму. Даритай принял ее и, прикрепляя к седлу, наказывал:
        - Смотри, не проболтайся кому-нибудь, помнишь, что я обещал?
        - Хоть Оэлун можно сказать? - разочарованно спросила Шазгай.
        - Никому, тебе говорят! - вскрикнул Даритай, угрожающе поднимая кулаки. - Дай тебе сказать одному человеку, так завтра весь курень знать будет. Никому ни звука! Поняла или нет?
        - Поняла, - обиженно поджала губы Шазгай и, не дожидаясь, когда они тронутся, пошла в юрту.
        - Болтлива не в меру, - досадливо морщась, жаловался Даритай, выезжая из айла. - Никак не могу приучить держать язык на привязи. Ну, какой стороной поедем?
        - Давай по берегу Онона, заодно в реке искупаемся, себя освежим.
        XIII
        За рекой Шуус началась безводная степь. Редкие тропы, еле угадываемые в сухом ковыле, пересекаясь, расходились по разным сторонам, намечая пути к родникам и колодцам. Изредка попадались каменистые русла пересохших рек, заросшие степной травой. Далекие горы, низкие, как сопки, серыми гребнями курились в знойной дымке. Под ними, на склонах и низинах бродили тысячные стада дзеренов. Здесь, в стороне от пастбищ для скота и вдали от людей, их было, казалось, не меньше, чем комаров на ононских озерах. Они паслись, разбредаясь бескрайними тучами или, сбиваясь в длинные, тесные косяки, руслами шли по своим неведомым путям, скрываясь за гребнями далеких увалов.
        Есугей, оставшись наедине с сыном, давал ему последние наставления перед разлукой. Короткими вечерами, полеживая на потнике у скудного костра, попивая нагретый на дневной жаре айрак, он говорил:
        - В наше время надо надеяться на себя и на друзей, а не на родственников. Друзей человек выбирает сам, как охотник выбирает собак. Каких друзей изберешь, так и проживешь свою жизнь. Сородичей человек выбирать не может, они такие, какие есть. Тайчиуты наши родственники, но их вождь Таргудай мне враг. Кереиты чужие, а их хан Тогорил - мой анда. Если я уйду к предкам, за помощью ты пойдешь к чужаку Тогорилу, а не к соплеменнику Таргудаю. Тогорил мне кое-что должен, а он из тех людей, которые помнят добро. Но знай, что он человек расчетливый и не любит слабых. Надо показать ему свою силу и что-то дать, только тогда он будет тебя уважать. Ни на кого из наших, если говорить прямо, нельзя положиться так, как можно положиться на Тогорила. Хутугта умен, но слаб духом, Бури Бухэ силен, но слаб умом, а про других и говорить нечего…
        Есугей замолчал, старательно обдумывая что-то, и потом добавил:
        - Про Тогорила скажу еще, чтобы ты знал. У кереитов есть свой бог, а онгон этого бога - две палочки, скрепленные поперек одна на другой, - Есугей показал Тэмуджину, скрестив два указательных пальца. - У Тогорила на шее висит такой серебряный онгон. Когда с ним о чем-то договариваешься, то смотри за ним: если он поцелует этот свой онгон, то можешь быть уверен, что он выполнит обещанное…
        - Это у него такая клятва? - спросил Тэмуджин, удивленный неслыханным обычаем.
        - Это самая крепкая клятва у кереитов: целовать онгон, который они носят на шее - две скрепленные палочки.
        Тэмуджин, отмечая про себя, что отец в последнее время часто говорит с ним как со взрослым, наполнялся приятным чувством своего достоинства. Выпрямив спину и по - взрослому сдвинув брови, он сурово смотрел на огонь, время от времени прихлебывая из чаши кислый, невкусный айрак.
        «Если уж сам Есугей-багатур разговаривает со мной так, - радостно думал он, - значит, я и в самом деле повзрослел…»
        - Запомни, мой сын, на земле люди уважают только силу, - снова и снова внушал ему отец, словно пытался навсегда вбить ему в голову эту истину. - Любое добро рано или поздно забудется, но стальной меч в твоих руках люди будут помнить и на том свете.
        На четвертый день перед вечером они подъехали к горе Сумбэр. Слабый ветерок пошевеливал макушки седого, с частыми проплешинами, ковыля. Привязали коней к высокому каменному столбу, на котором были нарисованы какие-то длиннорогие, остромордые олени и спустились к небольшому роднику.
        В углублении под замшелым валуном из-под земли били струи ледяной воды и ручейком стекали вниз по склону. Родников в этой местности, видно, было много, и ручеек, все расширяясь, вырастая в небольшую степную речку, извилистым руслом уходил на юг, и берега ее, обросшие яркой сыроватой зеленью, просматривались в этой высохшей до желтизны равнине до самого горизонта.
        - Там Керулен… - начал Есугей, посмотрев по направлению уходящего русла и замолчал. Взор его обострился, он сузил глаза, вглядываясь. - Сюда едет человек.
        Тэмуджин утолил жажду двумя чашками ледяной воды и, вытирая тыльной стороной ладони капли с подбородка, всмотрелся. На склоне далекой сопки под закатными лучами солнца чернела одинокая точка. Прошло еще немного времени, и Тэмуджин убедился: точка движется - спускается в низину.
        Есугей внимательно осмотрел степь с востока на запад и пошел к лошадям. На ходу указал место в стороне от ручья:
        - Здесь разведи огонь.
        Пока Тэмуджин собирал дрова, Есугей вынул из переметных сум туески с едой и питьем, укрепил китайский походный столик. Когда пламя разгорелось, они приставили рядом наколотые на прутья куски вареной гусятины.
        Тэмуджин расседлал коней и, ведя их к ручью, видел, как путник, немного приблизившись, остановился у извилины речки и поит коня. Было видно, что он заметил их и всматривается, прикрываясь рукой от солнца. Вот он, наконец, тронул коня и двинулся в их сторону.
        - Не смотри на человека прямо, - недовольно сказал отец, сидя у костра. - Не имей собачьих повадок.
        Солнце уже зашло, и вода в походном глиняном горшке вскипела, когда всадник, наконец, приблизился к ним. Это был плотный мужчина лет сорока, в добротной одежде, в шапке из белого войлока. С достоинством восседая на молодом саврасом иноходце, ходко идущем вверх по подножью, правую руку уперев в пояс, он важно смотрел на них. Есугей бросил в кипяток несколько горстей сушеного, мелко накрошенного мяса и, помешав маленьким деревянным черпаком, встал, чтобы встретить путника.
        Тэмуджин вежливо принял поводья и, когда мужчина, придерживая правой рукой тяжелый саадак, спустился на землю, отвел его лошадь к коновязи. Незнакомец, идя навстречу Есугею, остановился в двух шагах, важный и неприступный взгляд на его лице сменился радостным изумлением.
        - Неужели я вижу борджигинского Есугея-нойона? Вот где нам пришлось снова встретиться.
        - Не узнаю вас, - с улыбкой признался Есугей. - Наверно, минуло немало лет, когда мы с вами встречались.
        - Меня зовут Дэй Сэсэн, а встречались мы, правда, давно, - говорил путник, протягивая обе руки и пожимая ему локти. - Да, уж очень давно. У Чжили-Буха ваши три тысячи двинулись на ставку Мэгуджина Соелту, а наши четыре сотни хонгиратов ударили по татарам справа. Вот где была настоящая сеча! Помните?
        Есугей вспомнил, что одновременно с борджигинами по левому крылу татарского войска ударил какой-то незнакомый отряд, неожиданно появившись из-за леса. Татары на какое-то время пришли в замешательство, и борджигины, собравшись в кулак, всей силой обрушились на них. Удар их был сокрушителен, ряды врага расстроились, и они обратились в бегство. Тысячи Есугея, не останавливаясь на добыче, устремились в преследование. В течение трех дней они сидели на хвосте у врагов, останавливаясь только на ночь, и гнали до самого Буир-нура, где стояли их главные курени. Потом отгоняли стада и табуны, брали пленных, долго делили добычу, хоронили своих и чужих, пировали. В пылу непрерывных битв и хлопот помощь небольшого отряда вскоре забылась.
        - Наверно, каждый, кто был в этой битве, запомнил ее на всю жизнь, - сказал Есугей и, соблюдая приличия, добавил: - Вы как соколы на гусей набросились, от татар перья и пух по ветру летели.
        - Перья полетели, когда вы, борджигины, волчьими стаями пошли на них, а мы-то только отвлекали внимание, - заскромничал Дэй Сэсэн.
        - Мы не разбили бы их в тот день, - не уступал Есугей, - если бы не ваша помощь. В самое время вы ударили, а мы успели перестроиться.
        - Сполна отомстили мы тогда этим разбойникам, - польщенно заулыбался, качая головой, Дэй Сэсэн. - Ведь до этого они нам покоя не давали. А после присмирели, когда вы за них взялись.
        - Они и у нас немало крови выпили, еще со времен дедов наших, - сказал Есугей и повел гостя к столу. - Поднимем чаши за ту нашу победу.
        Тэмуджин, скромно пристроившись рядом с ними, съел половину гусиной ляжки, отрезая маленьким ножиком для еды, запил горячим супом и отошел к лошадям. Смеркалось. Постелив потник в сторонке, под голову положил седло и только теперь, улегшись на теплой от дневной жары земле, почувствовал, как устал он за день. В полудреме слышал, как гость говорил:
        - Сын у вас, с первого взгляда видно, будет человек волчьего духа. В глазах огонь, и лицом благороден.
        «Даже враги, встретившись в степи, должны говорить друг другу вежливые слова, - уже сквозь сон подумал Тэмуджин. - А потом воюют между собой. Разве это правильно?»
        В утренних сумерках его разбудил отец. Дэй Сэсэн уже сидел у костра. Стреноженные кони паслись ниже по ручью. Последние звезды гасли на небе.
        - У Дэй Сэсэна есть дочь, - присев рядом на одно колено, тихо сказал отец. - На один год старше тебя, это то, что мы ищем. Сейчас приведи и заседлай коней, мы поедем с ним.
        Отец ушел к костру, а Тэмуджин, с тремя недоуздками в руках спускаясь вдоль ручья, мысленно пытался привыкнуть к новому своему положению.
        За эти дни он уже свыкся с тем, что ему предстоит жить хоть и в чужом курене, но все же у своих родственников, среди сородичей матери. В переметной суме он вез подарки своим дядьям и двоюродным братьям. И вдруг в один миг все перевернулось и понеслось в другую сторону: он не попадет в курень, где росла его мать, а будет жить у каких-то хонгиратов, чуждых по крови, о которых раньше он почти ничего не слышал.
        «Почему вдруг он так решил? - растерянно думал Тэмуджин об отце. - Неужели спьяну поддался уговорам проезжего человека? - он неторопливыми движениями, выдерживая время, одного за другим седлал и зануздывал коней, стараясь удержать свой дух в равновесии: - Что бы ни было, мне нельзя показывать растерянности. Да и ничего нельзя теперь изменить: отец сказал свое слово этому хонгирату. А я должен показать себя человеком борджигинской кости».
        С непроницаемым лицом он сел к костру, плотно поел из остатков вчерашней пищи, запил двумя чашками подогретого супа. Отец одобрительно посматривал на него.
        Чувствуя на себе косые, изучающие взгляды Дэй Сэсэна, Тэмуджин сыто отрыгнул, убрал еду и быстро уложил посуду в переметную суму.
        После восхода солнца, оставив дотлевающий костер, они двинулись вниз по восточному подножию горы. Тэмуджин, приотстав, вел в поводу двух вьючных лошадей. Дэй Сэсэн, с утра поправивший голову хорошей чашей арзы, рассказывал Есугею, видно, повторяя вчерашнее:
        - У олхонутов сейчас нет подходящих девиц. Про харачу не говорю, но в лучших айлах их нет. Знаю, потому что в прошлом году мы так же искали невесту моему племяннику. У олхонутов не нашли, пришлось взять у джелаиров.
        - Татар в ваших краях не видно? - спросил Есугей, придерживая коня при спуске в овраг. - Как они ведут себя?
        - Если хорошенько присмотреться к ним и подумать, - голос у Дэй Сэсэна изменился, став глухим и озабоченным, - то можно сказать, что в последнее время они начали поднимать головы. Еще с осени у нас стали исчезать кони, правда, воры не попадались, но следы каждый раз вели на восток. И сами они чаще стали показываться на наших землях. При встрече кланяются, говорят что, мол, идут проездом, а сами будто чего-то вынюхивают, видно, что не без умысла… Но прямых нападок пока не было.
        Проехав овраги, тронули рысью. Далеко по правую руку, в низине широкой поймы, показались длинные ряды ивняка.
        «Керулен, - догадался Тэмуджин, вглядываясь из-под ладони. - Шире или уже Онона он в этих местах?»
        При воспоминании об Ононе у него заныло в груди, но он тут же подавил тоску, направив мысли в другую сторону, заставив себя думать о том, как ему нужно вести себя на новом месте, среди чужих парней - гордо и независимо.
        Перед полуднем, выехав следом за отцом и Дэй Сэсэном на гребень сопки, в низине, в пойме реки Тэмуджин увидел небольшой курень. Полтораста юрт стояли правильными кругами, тесно прижавшись друг к другу, будто здесь шла война и люди готовились обороняться от врага.
        Спустившись с возвышенности по зарослям вдоль маленькой речки, проехали мимо стада годовалых телят. Несколько подростков на лошадях, без седел, присматривали за ними.
        Подростки разом обернулись на стук копыт, когда они выехали из-за кустов и поклонились, когда на них взглянул Дэй Сэсэн. Выпрямившись, они открыто и неприязненно разглядывали Тэмуджина.
        - Видно, из больших нойонов, - услышал Тэмуджин вдогонку. - Видели, какое оружие носит?
        - И конь не для каждого…
        - Ничего, уйдем к разбойникам, - ответил шепелявый, не по годам грубый голос, - и получше коней себе добудем.
        Между двумя грязными, ветхими юртами внешнего круга въехали в курень. Во втором кругу стояли юрты получше. Из одной из них с ревом выбежал мальчик лет шести, голый по пояс, и со всех ног пустился прочь. На черной от загара спине наискось пролегала свежая бурая полоска. Вслед вышла худая высокая старуха с плетеным ремнем в руках.
        - Отродье злых духов… - озлобленно бормотала она, высовываясь из-под полога, но увидев нойонов, замолчала.
        Спрятав ремень за спину, она склонила голову в шапочке из телячьих шкурок, из-под которой криво торчали две седые косички.
        - Чем прогневил тебя малыш, мать Бату-нукера? - спросил Дэй Сэсэн.
        - С внуками войны веду на старости лет, - хмуро улыбнулась старуха. - Вы уж простите нашего недоумка, дорогу вам перебежал, негодник.
        - Ничего, - отъезжая и уже не оглядываясь, сказал Дэй Сэсэн. - Если дорогу перебежал парень, то плохого здесь нет.
        Быстро добрались до середины куреня. Во внутреннем кругу оказался единственный айл, к коновязи которого они подъехали. Тэмуджин удивленно переглянулся с отцом: Дэй Сэсэн оказался главой этого куреня. Подбежавшие слуги приняли коней.
        Из большой юрты вышла дородная женщина лет тридцати, в новом халате из рыбьих шкур, отороченном синей китайской тканью. Скрывая любопытство и тревогу под радушным взглядом, она выжидательно оглядывала гостей.
        - Живем мы скромно, - говорил Дэй Сэсэн, подводя Есугея под руку к двери юрты. - Вот жена моя Цотан сварит еду из того, что есть, на сегодня насытились, и ладно…
        Войдя в юрту, Есугей поклонился онгонам на северной стороне, уселся вместе с хозяином на хойморе. Тэмуджин пристроился по правую руку.
        Принесли айрак. Есугей осторожно принял из рук Цотан большую фарфоровую чашу, наполненную белым пенистым напитком, отпил и передал хозяину. Тот, пригубив, передал обратно. Есугей сделал несколько глотков и отдал Тэмуджину.
        Пока ждали мясо, вели посторонние разговоры. Тэмуджин, опьянев от крепкого айрака, выпитого на голодный желудок, следил за хозяевами, ждал, когда покажется невеста.
        «Наверно, в другой юрте отсиживается, - думал он и равнодушно гадал: - Красивая или не очень? Если будет совсем страшной, то откажусь…»
        Стали заходить, одна за другой, принаряженные девушки с большими бронзовыми и серебряными блюдами в руках. В ярких китайских одеждах и высоких шапках, обшитых бархатом разных цветов, с золотыми и коралловыми подвесками, они все до одной были красивы.
        «У них что, все служанки такие? - Тэмуджин удивленно оглянулся на отца: - А может быть, среди них скрывается моя невеста?» Отец, беседуя с хозяином, внимательно слушал его и не смотрел на девушек.
        Служанки, скромно опуская глаза, ставили блюда на лакированный стол и перед уходом низко кланялись. Некоторые, что были посмелее, успевали бросить короткие, быстрые взгляды на Тэмуджина, и он, забыв о еде, провожал их восторженными глазами.
        Есугей оглянулся на него и глазами указал на стол: «Ешь!». Опомнившись, Тэмуджин выпрямил спину, вынул малый ножик для еды и засучил рукава. Он подолгу жевал, отрезая горячее нежное мясо молодой овечки небольшими кусочками, незаметно взглядывал на полог двери и с надеждой думал: «Может быть, еще зайдут?» Вспоминал лица девушек; лучше других запомнилась первая, с пронзительно-черными раскосыми глазами, нежными щеками и чуть припухлыми губами. Она ни разу не взглянула на него, но сейчас, воскрешая ее в памяти, Тэмуджин был почти уверен, что та всеми движениями своего небольшого, стройного тела, поворотом головы и опущенным взглядом красивых глаз была обращена в его сторону. Тэмуджин все больше отдавался мыслям о ней, ее немного испуганное, напряженное лицо не уходило из головы.
        Очнулся он от легкого толчка: отец задел его локтем случайно или нарочно - чтобы не забывался. Он снова взялся за еду, но лицо девушки, самой красивой, все так же стояло перед глазами. Другие как-то померкли, отдалились в памяти.
        Когда гости утолили голод, Дэй Сэсэн предложил им отдохнуть в другой юрте. Войдя вслед за отцом в маленькое, но чисто убранное и устланное уйгурскими коврами жилище, Тэмуджин, наконец, вздохнул свободно. На правой стене уже висело их оружие, у двери были сложены их вьюки и переметные сумы.
        Отец по-хозяйски уверенно прошел на мужскую половину. Сняв гутулы и раздевшись до пояса, он прилег на березовую кровать, застланную вдвое сложенным новым войлоком, сложил руки под затылком. Вскоре он задремал.
        Тэмуджин присел на такой же кусок чистого войлока, расстеленного на левой половине, и смотрел на заснувшего отца. Глядя на расслабленное сном лицо и вольно раскинувшееся сильное его тело, он только сейчас вдруг осознал, что уже совсем скоро, может быть, завтра, они расстанутся, и теперь он будет совсем оторван от всего родного. Он смотрел на спящего отца и думал, что потом не раз будет вспоминать этот день и то, как отец спал на этой кровати. В этой юрте, может быть, он и останется жить, а отца уже не будет рядом - будет одно лишь воспоминание о нем, лежавшем когда-то на этой самой кровати.
        Тэмуджину вдруг захотелось поговорить с отцом, услышать его мощный, уверенный голос, который он любил с самого раннего детства. Голос отца всегда разгонял страхи в ночной темноте, когда ему, маленькому, казалось, что со всех сторон окружают черти и привидения. В голой степи, когда встречались незнакомые люди со страшными разбойничьими лицами, голос отца придавал уверенность, подавляя тревогу на сердце. Тэмуджин, не решив еще, о чем они будут говорить, окликнул:
        - Отец!
        Есугей, чуть помедлив, открыл глаза, оглянулся на него.
        - Ты почему не отдыхаешь? Ложись.
        - Отец, что самое плохое для мужчины? - уже задав вопрос, Тэмуджин понял, что это то самое, что нужно было ему узнать от отца до того, как они расстанутся.
        Есугей еще раз оглянулся на него, внимательно посмотрел в лицо и отвернулся, устремив взор в открытый дымоход.
        - Ты правильно задал вопрос, - сказал он, помолчав. - Я хотел говорить с тобой об этом завтра, перед отъездом, но скажу сейчас, раз ты спросил сам… Самое плохое для мужчины, хуже которого не может быть ничего на свете, это потерять лицо. Можно быть и рабом, имея свое лицо, а можно быть нойоном и не иметь его. Утром после сна и вечером перед сном мужчина должен думать о том, как достойно нести свое лицо и не уронить его. Это главная мудрость мужчины.
        Тэмуджин теперь знал, какой должен быть следующий вопрос.
        - А что самое плохое для нойона?
        Есугей сел на кровати и тяжело посмотрел на него.
        - Нет большего позора и несчастья для нойона, чем потерять свое знамя, полученное от предков. Можешь потерять и табуны, и людей, но пока в твоих руках знамя, ты имеешь право вернуть свое и добыть другое. Под свое знамя ты можешь собрать воинов, жаждущих добычи и славы, и подданных, ищущих защиты и покоя. Знамя - это небесное право и сила нойона; без знамени он волк, потерявший клыки и беспомощно озирающийся по сторонам. Боги и люди отворачиваются от него, он обречен погибнуть как обессилевший кулан под клювами воронья.
        Есугей долго говорил о том, что есть зло, а что благо для воина и нойона, а в голове у Тэмуджина навсегда оседала мысль о бесценности двух вещей - знамени нойона и лица мужчины. Всю свою жизнь до глубокой старости, падая и поднимаясь, стоя у края пропасти и на вершине могущества, он будет помнить эту мудрость, завещанную отцом: беречь знамя предков и хранить лицо мужчины.
        Поближе к вечеру зашел Дэй Сэсэн.
        - Хорошо ли отдохнули? - с бодрым и радостным видом человека, удачно свершающего важное дело, говорил он. - А мои сородичи уже собрались и жаждут взглянуть на Есугея-багатура, на их глазах разгромившего главную татарскую ставку у Чжили-Буха.
        - Не себя показывать я приехал, - с заметным неудовольствием сказал Есугей. - А посмотреть невесту для сына. Скажу прямо, Дэй Сэсэн: я спешу побыстрее сделать дело и возвратиться домой. Ценю твое гостеприимство, но ты нойон и знаешь сам: таких, как мы с тобой, дела никогда не ждут. Давай сейчас посмотрим твою дочь, а завтра мой сын покажет себя, и я поеду.
        - Согласен! - с готовностью воскликнул Дэй Сэсэн. - Не в том суть, чтобы затягивать дело старинными обрядами. Сделаем все быстро, оставляй сына и поезжай с легким сердцем.
        Тэмуджин удивился, увидев, как изменилась большая юрта Дэй Сэсэна за короткое время, пока они отдыхали. Юрту намного расширили, прибавив к ней две или три стены, и она теперь была покрыта новым белым войлоком.
        Хозяин высоко приподнял расшитый черными узорами полог, пропуская их вперед. Есугей и Тэмуджин, войдя вовнутрь, увидели полтора десятка мужчин разного возраста, рассевшихся вдоль стен. Есугей оставил привезенные с собой две увесистые кожаные сумы у двери, взял Тэмуджина за руку и прошел вперед. Они поклонились сначала онгонам на северной стене, затем белобородым старикам, сидевшим у западной стены, потом тем, кто был помоложе, - у восточной стены. Дэй Сэсэн провел их на хоймор, и они сели рядом, как и днем.
        Дэй Сэсэн выждал немного и, уверенным кашлем поправив голос, время от времени поглядывая на правую сторону, где сидели старики, начал:
        - Все вы были в битве у Чжили Буха и видели Есугея-багатура в его рогатом железном шлеме, гнавшего свои тысячи на ставку татарского Мэгуджина Соелту. Черная пыль поднялась до неба и закрыла солнце, черная кровь лилась по земле и плескалась под копытами наших коней. Все вы были там и видели это, потому нет мне нужды рассказывать вам, что за человек кият-борджигинский Есугей-багатур. Сегодня он приехал сватать мою дочь, и для меня это большая честь, а для рода нашего великое благо соединить узы с костью борджигинов. Есугей-нойон торопится домой по важным делам и хочет посмотреть мою дочь сейчас же. Не будут ли против наши старейшины? - Дэй Сэсэн с заметной тревогой ждал ответа. - Не нарушим ли мы обычаи?
        Старейшины переглянулись, и за всех ответил темнолицый старик с сивой бородой, сидевший ближе всех к хоймору:
        - Всегда было так, что если архи у сватов достаточно крепкий, договориться можно о чем угодно.
        По левой стороне прошелся негромкий смех.
        Есугей, поняв намек, со сдержанной улыбкой поднялся с места и прошел к своим сумам у двери. Сдернул с одной туго завязанную веревку, достал вместительный туес. Налив полную чашу, он подошел к онгонам и, поклонившись, стал капать перед ними на березовую дощечку; остальное тоненькой струйкой вылил в очаг, чертя по серому пеплу широкие круги. Снова налил и с поклоном подал первому - сивобородому старейшине. Тэмуджин разносил чаши с архи сидящим у восточной стены.
        Старики попросили налить еще по одной - не распробовали вкуса. Выпив мелкими глотками до дна, сивобородый почмокал губами, повертел головой направо и налево, посмотрел на дымоход и, наконец, определил:
        - Хороший архи.
        - Неплохой, - подтвердили другие.
        - Можно показывать невесту? - спросил Дэй Сэсэн.
        - Пожалуй, можно, - разрешили ему.
        Тэмуджин вздрогнул, до боли сжав кулаки под рукавами, когда две древние старухи ввели под руки ту, которая днем была среди девушек, вносивших еду, и понравилась ему больше всех. На этот раз она была еще наряднее: в красном атласном халате и сартаульских сапожках, по обеим сторонам нежного лица ее с высокой войлочной шапки свисали жемчужные подвески.
        «Боги снова угадали мое желание! - впиваясь в нее взглядом и не веря себе, с благодарностью думал Тэмуджин. - Надо принести им за это жертву».
        Старухи провели девушку перед очагом и, поставив ее перед Есугеем, отступили назад. Тот с довольной улыбкой на лице зацокал языком, восхищенно окидывая ее взглядом с головы до ног.
        - Как тебя зовут, девочка? - ласково спросил Есугей.
        - Бортэ, - тихо сказала она.
        «Бортэ… - повторил про себя Тэмуджин, - Бортэ… имя красивое, как и сама…»
        Старухи снова взяли ее под руки и увели из юрты.

* * *
        На другое утро Тэмуджин проснулся с тяжелым чувством. Ночью ему приснился сон, будто они с отцом ярким солнечным днем едут по степи и вдруг видят, как вся северо-восточная сторона от земли до неба быстро покрывается темнотой. Начиная шагов за сто от них и до самого горизонта вся степь - холмы и низины - все утонуло во тьме, а в небе над ними, как темной безлунной ночью, зажглись яркие звезды. Отец молча поехал в ту сторону и, не оглядываясь, скрылся во мраке. Тэмуджин долго ждал, когда он вернется, но тот так и не появился. Вместо него из мрака вышел древний старец-шаман в черной одежде, с черной, низко свисающей бахромой на шапке спереди, закрывающей все лицо. Глухим и жутким, будто из нижнего мира, голосом, он сказал:
        - Твой отец не вернется. Он велит, чтобы дальше ты ехал один.
        Охваченный тоской и страхом, раздумывая, как он сможет справиться с делами без отца, он тронул коня…
        Проснувшись, Тэмуджин долго думал, рассказать ли отцу про свой сон. По всему выходило, что не ко времени он приснился, и говорить о нем сейчас было лишне, а вскоре за ними пришел Дэй Сэсэн. «Позже расскажу…» - решил он и стал собираться вслед за взрослыми.
        Когда хозяин привел их в большую юрту, хонгиратские старейшины уже сидели на вчерашних местах. На этот раз взоры всех скрестились на Тэмуджине. Борясь со смущением, он ловил на себе их придирчивые, щупающие взгляды, читал по лицам: «Тот ли это борджигин, чье племя славится в степи?..А ну, посмотрим, таковы ли внуки, какими были деды?»
        Испытания начались с плетения кнута из восьми ремешков. Отец помог Тэмуджину разрезать длинный ремень на тоненькие полоски. Плести Тэмуджин умел давно, этому его и Бэктэра научил дядя Даритай еще позапрошлой зимой, когда они три дня подряд просидели в юрте, пережидая снежный буран.
        Быстрыми, уверенными движениями Тэмуджин натягивал ремешки один на другой, и понемногу из-под его рук вырастала тугая плеть из скрученного ремня толщиной в палец. На концах ремешков он сделал прорези и, продевая один ремешок в другой, скрепил их вместе. Растянул готовую плеть во всю длину и, показав налево и направо, с поклоном подал старейшине.
        - Очень молод жених, а не каждый взрослый мужчина сумеет стянуть так ровно, - похвалил старик, кривыми коричневыми пальцами ощупывая жесткое плетение. - Окропим первое испытание.
        Налив полную чашу архи, он подал его Тэмуджину.
        «Неужели напоить хочет? - удивился про себя Тэмуджин, осторожно неся чашу к онгонам. - Если после каждого испытания будут наливать по такой чаше, то и до середины не продержусь…»
        Он мелкими каплями угощал онгонов, думая, как избавиться от архи. «Были бы тут младшие братья, Бэктэр или Хасар, можно было пригубить и передать им, а отцу нельзя - старшим не отдают остатки».
        Лишь подойдя к очагу, Тэмуджин с облегчением нашел выход. Сделав строгое лицо, он тоненькой струйкой облил три закопченных камня, потом стал лить по краю пепла. Медленно сужая круги по ходу солнца, дошел до середины, когда архи осталось на два глотка. Он мельком покосился на отца, макнул в архи безымянный палец, побрызгал на дымоход и остальное выпил до дна. Старейшина многозначительно посмотрел на сородичей. Те переглядывались между собой.
        Остальные шесть испытаний должны были пройти в степи за куренем. На ровном лугу, раскинувшемся на три перестрела от реки до подножия песчаной возвышенности, уже собрался народ из ближайших куреней. От восточных холмов порывисто поддувал легкий тепловатый ветерок. В ожидании зрелищ люди толпились большими и малыми кучками, возбужденно переговаривались, делились между собой тем, что удалось узнать о нежданных сватах, обсуждали:
        - Жених-то, говорят, шаманского корня…
        - Говорят, когда родился, правая рука была по локоть в крови.
        - Отец кровожадный как волк, а сын, видно, и его перегонит.
        - К хорошему или к плохому такой жених?
        - Смотря по тому, как сваты уживутся…
        - С борджигинами хорошо дружить и тяжело враждовать.
        - В случае войны помогут…
        У берега, среди развесистых кустов краснотала, уже пылали костры. К ним со стороны крайних юрт шестеро рабов вслед друг за другом катили чугунные котлы, оставляя на изъеденной овцами траве свежую копоть. Торопясь, они густо марали сажей свои засаленные штаны и черные от работы руки. Последний, пожилой мужчина с искривленной спиной, остановился, наскоро переводя дух и, вытирая ладонью пот, густо измазал лицо и двинулся дальше под хохот мальчишек, с усилием толкая перед собой котел. Другие суетились в отдалении, расставляли кожаные клубки мишеней для стрельбы, на вбитых в землю кольях укрепляли толстые чучела из плотно связанного камыша - для метания копий.
        В сторонке, в тени прибрежных зарослей вяза веселились молодые парни, громко шумели, собравшись вокруг десятка конных подростков, выставленных на состязание с женихом.
        Когда Тэмуджин, заседлав отцовского заводного коня, приехал со старейшинами на место состязаний, он быстрым взглядом окинул толпу и в кругу девушек увидел свою невесту. Вновь тревожно и радостно застучало в груди. Его Бортэ, по обычаю окруженная плотным кольцом подруг, крепко взявшихся за руки, на этот раз не скрывала любопытства, приветливо смотрела на него. Тэмуджин, приблизившись, оторвал от нее взгляд, сделав бесстрастное лицо, проехал мимо. Примолкшие люди перед ними отходили в сторону, давая дорогу, молча смотрели на гостей.
        Доехав до середины луга, где уже выстроились подростки на конях, сивобородый старейшина взял из рук Тэмуджина повод недоуздка и, проведя вперед, поставил его в середину строя, заставив подростков потесниться. Те, неприязненно кося глазами, оценивающе оглядывали его лошадь, сбрую, оружие. Тэмуджин равнодушно смотрел перед собой.
        Сивобородый выехал в круг перед народом и, подняв правую руку, требуя тишины, громко начал:
        - К нам приехали люди лучшего из народов нашей степи, из рода кият-борджигин. Перед вами потомок хана Хабула, великого воителя, при наших отцах и дедах дважды разгромившего войско чжурчженей.
        Старик надрывно кричал, наклоняясь вперед, поворачиваясь направо и налево. Порывы ветра, то и дело проносясь по травянистой пойме, с шумом раскачивали ветви прибрежных ив, заглушали хрипловатый голос старика, относили его слова в сторону.
        Тэмуджин видел, как примолкла толпа, как в дальних рядах мужчины прикладывали ладони к ушам, вслушиваясь, и впервые по-настоящему почувствовал в груди жар гордости за свое племя, за то, что и он есть отпрыск рода великого Хабула.
        - Эту плеть, - старик вынул из-за пазухи сплетенный им ремень, потряс им над головой, будто грозя стоявшим перед ним людям, - эту плеть он на наших глазах свил из восьми ремешков за время, за которое вскипает в котле вода. Кто из вас так сможет? - он обернулся к строю подростков. - Молчите?..
        Не дождавшись ответа, он снова повернулся к толпе:
        - Ну, какое сейчас состязание? Начинайте, - махнув рукой, он отъехал к толпе старейшин.
        К тем подходили молодые мужчины, помогали им спешиться и, приняв у них коней, проводили к расстеленным на траве войлочным сиденьям. Старейшины, с трудом распрямляя согбенные спины, важно рассаживались на почетных местах.
        Неожиданно где-то позади громко забили барабаны. Тэмуджин едва удержался, чтобы не оглянуться. Толпа всколыхнулась, расстраиваясь, и медленно потянулась к месту стрельбы - к взрытой на земле черте для стрельцов и расставленным в ста алданах от него длинным рядам ременных клубков величиной с кулак взрослого мужчины.
        Тэмуджин спешился вслед за другими подростками и, передав коня подбежавшему слуге Дэй Сэсэна, придерживая тяжелый колчан на поясе, подошел к черте. Народ густыми рядами стоял по обе стороны, растянувшись от стрелков до самых мишеней. Глухой гомон толпы то и дело перекрывался хохотом и руганью спорщиков.
        Стрелял Тэмуджин хорошо, и сейчас, стоя под сотнями взоров, устремленных на него, чувствовал себя уверенно. Он знал, что где-то поблизости стоит его Бортэ, смотрит на него, и от этого где-то в груди шевелилось новое, радостное чувство. Было светло и легко на душе оттого, что сейчас он удивит и обрадует ее своей стрельбой.
        В борджигинских куренях часто состязались в такой игре - кто больше выбьет мишеней. Еще дядя Мунгету, когда был жив, готовя своих племянников к состязанию с юношами других родов, учил: нельзя спешить, нельзя и медлить, нельзя смотреть, как стреляют другие, нельзя слушать криков толпы - нужно отрешиться от всего и думать, что ты один в голой степи, нужно представлять в уме, как тупой наконечник твоей стрелы направляется прямо в середину лежащего вдали куска мишени.
        Но Тэмуджин умел еще и другое. В последнее время он почти не целился глазами, вместо этого он стал чувствовать цель руками - они без него знали, куда и как стрелять, и делали все сами. Выпуская стрелу, Тэмуджин уже знал, что попал. Дед Тодоен этой весной на тайлгане обрезания лошадиных грив заметил его стрельбу и перед всем народом объявил, что такое чутье приходит только к тем, в чьих жилах течет шаманская или дарханская кровь. Тогда же и подарил ему семнадцать заговоренных годоли, не знающих промаха. Тэмуджин до сих пор не трогал их, храня в отцовском сундуке, а теперь все они были в его колчане, на них он и надеялся.
        Из толпы вышел статный молодой мужчина в синем шелковом халате. В правой руке он держал длинный, около алдана, лук из оленьего рога; из колчана торчала единственная стрела с синим оперением из правого крыла селезня. Мужчина прошел вдоль строя подростков и встал рядом с Тэмуджином. Толпа снова притихла. Вынув стрелу-йори из колчана, он поднял ее высоко над головой, показывая народу, затем, быстро приладив к тетиве, резко натянул до самого жала. Тонкий свист хлестнул по ушам и унесся в сторону мишеней. Мужчина отошел в сторону, и стрелки одновременно подняли луки.
        «Бухэ Бэлгэтэ хаган[33 - Бухэ Бэлгэтэ - в монгольской мифологии небесное имя Гэсэра, второго сына главы западных богов Хана Хюрмаса тэнгэри.], направляй мои стрелы…», - мысленно произнес Тэмуджин и первым выстрелом выбил крайнюю мишень.
        Толпа вновь зашумела, дружными вскриками встречая точные выстрелы подростков. Тэмуджин, отрешившись от всего, неотрывно смотрел вперед прищуренными глазами. Руки его размеренными движениями посылали стрелы одну за другой.
        Из пятнадцати его стрел только две ушли мимо цели, у других по пять и больше мишеней стояли нетронутые. Крики толпы усиливались, сливаясь в беспорядочный рев, многие с силой топтали травянистую землю кожаными гутулами, махали руками, и Тэмуджин не мог понять, от восторга его стрельбой или от досады на своих стрелков шумят хонгираты.
        Стрельба сменилась скачками… Состязания, одно за другим, шли почти без перерыва, лишь менялись места на лугу да распорядители из молодых мужчин сменяли друг друга. Тэмуджин шел туда, куда шли другие подростки, делал то, что и они, и к концу он уже не мог припомнить, что было прежде, а что позже: скачки, стрельба на скаку, борьба, метание копья… Лишь крики толпы да непривычный для слуха трескучий говор хонгиратов врезались в память от этого дня.
        Солнце перевалило на западную половину, когда он после последнего состязания - метания аркана - усталый, на запотевшем коне, встал в ряд со своими соперниками.
        - Все вы видели! - снова выйдя в круг, кричал сивобородый старик, пытаясь перекрыть шум толпы. - Жених к нам попал непростой… Жить он будет у нас в курене, и поэтому все дети должны обучиться у него мужским искусствам. Отныне все игры с ним…
        Тэмуджин не слушал старика. Теперь, когда все было позади и оставалось одно - разлука с отцом - его охватило глухое ко всему безразличие, смешанное с тоской, усталостью. Даже мысль о Бортэ не грела его сердце, как вчерашним вечером или нынешним утром.
        Над дальними горами медленно проплывали вереницы белых облаков.
        «На север кочуют, - сузив глаза, чтобы не было заметно, Тэмуджин следил за ними. - На Онон… Скоро и отец тронет коня в ту сторону… а я останусь…»
        Прощальный пир был в той же большой юрте Дэй Сэсэна. На этот раз, кроме старейшин и мужчин, пришли старухи и родственницы невесты. Тэмуджин долго подносил подарки, привезенные с собой, сидящим вдоль обеих стен, начиная от старших. Потом, восседая рядом с невестой, долго слушал юролы[34 - Юрол (монг.) - торжественные благопожелания.] старейшин…
        Наконец все вышли из юрты, и в кругу собравшегося народа Есугей подарил Дэй Сэсэну своего заводного коня.
        Провожали Есугея с пышными почестями. Дэй Сэсэн поехал с ним до места их встречи в степи у родника, взяв с собой полусотенный отряд нукеров. Там они должны были заночевать и расстаться наутро. Тэмуджин остался в курене хонгиратов.
        XIV
        Алтан был третьим, младшим сыном покойного Хутулы-хана. Братья его, Джучи и Гирмау, хоть и были старше его - один на три, другой на два года - будучи медлительны и умами и языками, далеко уступали своему последышу. Алтан же еще в детстве выделялся своим задиристым нравом, а когда вырос, он словно взял старшинство среди родных братьев. Имея ум коварный и хитрый, он рано научился склонять их на свою сторону, и те привыкли слушать его.
        С самого раннего детства дети Хутулы держались особняком среди двоюродных и троюродных братьев. Среди мальчишек рода их выделяло то, что отец их был ханом. Родственники и соседи, многочисленные тетушки да старухи баловали подарками, наперебой расхваливали перед родителями, отмечая разные их достоинства. Податливые на ласку детские души скоро привыкли к лести и подношениям. Умер Хутула, исчезли сладкие улыбки тетушек, смолкли подобострастные их голоса. Но осталась в сердцах подростков неистребимая страсть к почестям и поклонам, где-то там, глубоко внутри засело сознание особенного своего положения.
        Повзрослев и став нойонами, они и думать не могли о том, чтобы место их отца занял кто-то из их сверстников. Лучше быть среди равных, говорили они между собой, чем кланяться кому-то из своих же двоюродных братьев. Когда дед Тодоен на последнем пиру высказался за то, чтобы выдвигать Есугея на ханство, Алтан поклялся не дать ему сесть на отцовский трон.
        - Если уж нельзя без хана, - говорил он после пира, уединившись с братьями в своей юрте, - пусть это будет кто-то постарше, пусть хоть Таргудай, но не этот заносчивый выскочка.
        - Очень правильно говоришь, младший брат, - сразу же согласился с ним Джучи. - Не дадим ему помыкать нами, как малыми детьми.
        - Да и спокойнее будет при Таргудае, - поддакнул Гирмау, - мы от него далеко, пока нет войны, не сильно будет докучать, а этот, если станет ханом, ведь не даст нам спокойной жизни. К Таргудаю надо прислоняться.
        К Есугею братья испытывали давнюю неприязнь. Однажды, еще во времена детских игр, ребятишки куреня выбирали между собой хана на десять дней. Уже все были согласны избрать Джучи, как старшего сына Хутулы. Но тут против встал Есугей:
        - Где вы слышали, чтобы хан хуже всех метал копье и не умел бороться?
        Джучи, хоть и был младше Есугея на два года, будучи ханским сыном, не мог стерпеть оскорбления и вызвал его на борьбу. Есугей одним рывком уронил Джучи на спину. Даже не повозился для приличия, а просто бросил как новорожденного ягненка, вызвав злорадный смех в толпе куренных мальчишек. Ханом избрали Хутугту, как старшего по возрасту. Впервые они, ханские дети, были открыто оттеснены от власти среди сверстников и такого позора не могли простить Есугею.
        Когда они выросли, во время татарской войны Есугей собрал трехтысячное войско, и всех младших братьев вместе с нукерами отдали ему в подчинение. Есугей, казалось, нарочно старался унизить их, детей Хутулы, принародно давая им задания наравне с простыми сотниками. Зубы свои искрошил Алтан, стоя каждое утро в строю и выслушивая его приказы. И когда после победы борджигины делили добычу, Есугею дали втрое больше, чем им, детям Хутулы, только за то, что тот собрал под свое знамя три тысячи человек разного отребья из рабов да бродячих охотников. Позже, когда Есугей пригнал из кереитского похода огромные табуны коней и верблюдов, он не поделился ни с кем из тех, кто не пошел с ним. А после смерти двух своих старших братьев Есугей завладел таким улусом и войском, что стал одним из первых в племени монголов.
        - Все у Есугея есть, - истекая завистью и злобой, говорили между собой дети Хутулы. - Но ему мало этого, еще в ханы лезет!
        - На наши головы он лезет, - пояснял братьям Алтан. - Вот когда залезет и усядется, тогда и поймем мы все, как хорошо было жить вольными нойонами.
        Тогда, наутро после праздничного пира, дети Хутулы поехали к Таргудаю. Тот принял их настороженно, будто ждал какого-то подвоха. Младшая его жена налила им по чашке холодного архи, выставила угощение - сушеные пенки и вышла. Но когда Таргудай по сбивчивым их намекам понял, с какой целью они приехали, он резко изменил лицо. Несмотря на жару и тучность свою, не поленился своими руками зарезать барана, приказал своим домочадцам накрывать стол. За едой и питьем расспрашивал о жизни их после смерти отца, советовал, куда перегонять стада в зимние бураны. После долгого разговора, окончательно выяснив, кто главный среди братьев, Таргудай отправил старших отдохнуть в другую юрту, а его попросил остаться, будто бы для того, чтобы выторговать у него коня.
        - Хороший у тебя конь, поговорим о цене, - с ленивой усталостью говорил он, глядя в спину удаляющимся братьям. Когда за ними опустился полог, он повернул к Алтану протрезвевшее лицо. - Ты, младший сын Хутулы, оказался самым умным среди всех киятов и принял верное решение. Есугей не годится в ханы. Горяч, непоседлив, много неразумного может натворить, и народ расшатает. Только ведь народ глуп, как овечье стадо, может и ошибиться на выборах. Что мы тут можем сделать? Как ты думаешь? - Таргудай выпуклыми своими глазами испытующе покосился на него.
        - Не знаю, - после долгого молчания пожал плечами Алтан. - Ведь мы приехали к вам за советом.
        Таргудай высоко поднял указательный палец:
        - Если народ не знает, какое решение следует принять, нойоны сами должны направить дело в нужное русло.
        - А как это сделать? - Алтан с готовностью привстал на месте. - Скажите, дядя Таргудай, я все сделаю, всех уговорю, подкуплю, ничего не пожалею.
        - Я скажу тебе в нужное время, - Таргудай одобрительно смотрел на него. - Главное, держись за меня и тогда высоко сядешь. А теперь поезжай с братьями домой и посматривай за Есугеем, узнавай, что он собирается делать. Пронюхаешь что-то, сразу же сообщай мне. А там мы с тобой решим, что делать.
        На следующий же день жена Алтана выведала у Сочигэл, что Есугей собирается к войскам. Алтан в ночь выехал к Таргудаю и пьянствовал у него три дня. Когда он узнал, что люди Таргудая угнали у Есугея двадцать с лишним лошадей, то поначалу сильно удивился: зачем? Но поразмыслив, решил, что, пожалуй, правильно: пусть Есугей знает, что и против него есть сила.
        Ездил он к Таргудаю со срочной вестью и тогда, когда узнал, что Есугей со старшим сыном поехал на Керулен. Таргудай тогда обрадованно посмотрел на него и хищно сузил глаза, скрипнув зубами.
        - Это хорошо, - тихо проговорил он. - Это очень хорошо.
        Что хорошего в том, Алтан тогда так и не понял и, чтобы не вызывать подозрений у своих, сразу же выехал домой.
        XV
        На следующий день после расставания с Дэй Сэсэном Есугей подъезжал к горе Улан. Холодный ручей, протекающий под восточным его склоном, в этой пересыхающей степи был единственным местом для остановки путников: здесь пересекались летние тропы, ведущие с верхнего Онона на средний Керулен.
        В ранних сумерках приближаясь к ручью, Есугей еще издали увидел нескольких путников, расположившихся на отдых. Остановив коня в трех перестрелах от них, он насчитал девятерых мужчин, рассевшихся вокруг маленького костерка.
        «Наши, ононские, - равнодушно подумал он, тронув коня и глядя на приближающийся табор. - Или керуленские… Если будет по пути, дальше можно будет поехать и с ними…»
        Когда он подъехал на половину перестрела, люди у костра заметили его, зашевелились, всматриваясь, прикрывшись руками от огня. Крайний, юноша лет двенадцати, вскочил, видно, по приказу старших, подошел к сложенным в кучу переметным сумам, стал рыться в них, доставая туески и чаши.
        Когда Есугей был в полусотне шагах от них, люди встали со своих мест и вышли к нему навстречу.
        «Как будто уже знают, кого встречают - усмехнулся он про себя. - А это, может, разбойник без рода, без племени…»
        Юноша, достававший из сумов туески, услужливо подскочил и принял поводья.
        - Благополучен ли ваш путь? - поклонился старший, одного с ним возраста мужчина, и Есугей сразу узнал хорошо знакомый, шепелявый татарский выговор.
        Присмотревшись к обступившим его людям, он запоздало понял, какую допустил оплошность. Из-под войлочных шапок у них торчали по-татарски подвязанные косы. По узковатым лицам, с косо посаженными щелочками глаз, похожими на хамниганские, еще издали можно было бы узнать татар, если присмотреться вовремя. Но теперь отступать было поздно: убегающему в спину пускают стрелу. Да и повода для бегства пока не было. Еще будут потом говорить, что, мол, борджигинский Есугей вдруг без причины побежал от мирных татар. Дело малое, а разговоров хватит на обе долины.
        - Слава западным богам, - громко ответил Есугей, сойдя с коня. - Хорош ли ваш путь?
        - Небо не забывает нас, - старший татарин казался приветливым, но остальные с холодным молчанием смотрели на него. - Присядем к нашему огню.
        Посадив его на северную сторону, старший сел рядом и сразу взялся за бурдюк с вином. Другие медленно, будто с неохотой, расселись вокруг.
        «Кажется, не узнают меня, - принимая чашу, подумал Есугей. - Если бы узнали, не такая была бы встреча… Видно, что не рады, да монголы и татары никогда не бывали рады друг другу».
        - Пусть поменьше будет войн между племенами, пусть боги на небе решают наши споры, - Есугей сорвал кисточку сухого ковыля и, макая ею в крепкую хорзу, побрызгав на восемь сторон, выпил до дна. Вино показалось чересчур горьким, будто настоянным на полыни.
        - Истинные слова! - воскликнул татарин, восторженно расширив глаза, оглядываясь на других. - За такие слова выпить, значит, десять грехов снять с души… А из какого вы рода?
        - Я из рода бугунод, зовут меня Онгудай, служу нукером у Сэмгэту-нойона, - сказал Есугей, чувствуя, как хорзо, резко ударив в голову, начинает туманить сознание. - Еду с Керулена по поручению нойона. А вы кто будете?
        - Да и мы люди простые, - с неуловимой усмешкой под вислыми усами сказал татарин. - Из буирнурских татар. Едем сватать невесту старшему сыну… вот этому парню, - он показал на юношу, разносившего чаши по кругу, успевая расставлять еду на развернутом куске замши.
        Есугей уловил усмешку, насторожился, искоса посмотрел на него. Тот с невозмутимым видом продолжал наливать в чаши хорзу, осторожно, стараясь не пролить, держал кожаный бурдюк. Другие, выжидающе уперев взгляды в землю, молчали.
        - К олхонутам едем, - говорил татарин. - У них, говорят, самые лучшие девушки, некоторые рода только у них и берут невест, наверно, вы это хорошо знаете…
        «К олхонутам… старшего сына женить… хорошо знаете… - перебирая в мыслях его слова, Есугей почувствовал запоздалую тревогу. - Неспроста болтает татарин. Они знают про меня. И не случайно они здесь… Знают, куда я ездил, и здесь ждали меня… Но откуда знают? Кто их известил?..»
        Незаметно, скользящими взглядами ощупывая сидящих вокруг мужчин, он отмечал про себя: оружие у всех добротное, сами крепкие, молчат, в разговор не встревают, видно, нукеры отборные, обученные…
        - Надо напоить коня, да пора ложиться отдыхать, - Есугей неторопливо встал, преодолевая хмельную слабость в теле, подошел к привязанному к кустику жеребцу.
        Лук в хоромго и колчан со стрелами висели на седле. Отвязав повод, неспешным шагом повел коня в темноту, на звук журчащей воды. У ручья встал вполоборота и, пока конь, жадно припав к воде, пил, украдкой посмотрел в сторону костра. Все сидели на месте. Есугей одним рывком подтянул подпругу и, не взнуздывая, вскочив в седло, хлестнул коня. Оглянувшись на полном скаку, он с удивлением увидел, что татары не двинулись с места.
        «Неужели поленились вставать? - неуверенно гадал он, переведя коня на рысь. - Но на ленивых они не похожи… Может, и вправду мирные люди, а я заподозрил?..»
        Не находя ответа, Есугей все дальше удалялся во тьме от костра. После долгих раздумий он окончательно решил: правильно сделал, что ушел, татары - это татары, надеяться на них нельзя, и ночью все могло случиться. Успокоившись, Есугей остановил жеребца на гребне холма и напоследок посмотрел на далекие тени при свете одинокого ночного костра.
        Всю ночь он крупной рысью продвигался на северо-запад, намечая путь по звездам. Незадолго перед утром вышел месяц, осветил степь до самого горизонта. Несколько раз Есугей останавливался, подолгу оглядывался назад. Спешившись, ложился на землю и, приложившись ухом к сухой шероховатой поверхности, вслушивался: не идут ли татары следом.
        К рассвету Есугей подъехал к броду на реке Шуус. От воды поднимался белый туман. Сырой воздух резко обдал холодной утренней свежестью, и Есугей почувствовал легкий озноб. Холод легко проникал за ворот халата и в рукава, проходя мелкой дрожью по коже, заставляя вздрагивать.
        Дождавшись, когда конь напьется, тронул его в воду. На середине реки вода едва не перекрыла туловище коню, пришлось встать на седло. Есугей с высоты смотрел на быстрые струи, с плеском обтекающие туловище его коня, перехлестывая через холку, и тут почувствовал, как закружилась голова и к горлу подступила тошнота. Ослабевшие ноги задрожали в коленях, и он с трудом дождался, когда конь выберется на берег, опустился в седло.
        «Много выпил в последние дни, - устало подумал Есугей. - День за днем в седле. Надо отдохнуть».
        В прибрежных кустах он выбрал укромное место, преодолевая слабость в теле, расседлал коня, привязал на длинный повод к ближнему стволу. Неподалеку под развесистыми ветвями постелил потник, под голову положил седло и, едва улегшись, провалился в тяжелый сон…
        Проснулся он в липком поту. Кружилась голова, во рту и глотке чувствовалась колючая, шершавая сухость. Есугей попытался встать и тут же почувствовал боль во всем теле, потемнело в глазах. «Заболел! - Есугей, осознавая свою беспомощность, впервые за многие годы ощутил сильный страх. - Неужели от сырости?.. - Повернув голову, увидел в нескольких шагах коня и немного успокоился. - Теперь не потерять сознание… Надо ехать к людям…»
        Собрав последние силы, Есугей встал на четвереньки, пополз. Конь, будто понимая, с терпеливым ожиданием смотрел на него. Добравшись до ивового ствола, к которому он был привязан, Есугей одним рывком сорвал узел и, крепко сжимая повод, пополз обратно. Конь осторожно шагал за ним.
        Вернувшись к седлу, Есугей заставил коня лечь, набросил потник. Отдышавшись, стоя на коленях, он с трудом оторвал от земли седло, ставшее вдруг неимоверно тяжелым, и, зажмурившись от напряжения, с хрипом бросил его на потник. Заставив коня встать, подтянул, как мог, подпруги. Снова заставил лечь. Долго прикреплял оружие к седельным ремням…
        Выехав из-за кустов, Есугей шагом направил коня на север. Там, по речке Хуйтэн обычно в эту пору стояли некоторые айлы рода тохураун и он надеялся застать их на старых местах. Отпустив поводья, Есугей тяжелым взглядом водил по сторонам, пытаясь разглядеть на земле какие-нибудь следы. Солнце дошло до зенита, лучи его жарили нестерпимо, отдаваясь в мозгу звенящей болью. Через силу поворачивая голову, Есугей оглядел небо. Не было ни облака. Не в силах больше напрягать шею, он уронил голову на грудь и закрыл глаза…
        Забывшись, он не почувствовал, как конь резко изменил направление и пошел быстрыми, семенящими шагами. Чудилось ему, будто его догоняют татары, а впереди всех старший, тот, который наливал ему хорзо. Он и теперь держал на вытянутой руке переполненную чашу, расплескивая вино, кричал: «Есугей, ты выпьешь это и умрешь! Выпей, Есугей, и умри поскорее!»
        Очнулся он от злобного лая собак. Прямо перед ним в двух перелетах стрелы стоял большой айл из десятка юрт. На лай вышли мужчины, всмотревшись в него, они отогнали свору. «Все, теперь не умру, - облегченно подумал Есугей, но тут ему вспомнился сон, татарин с чашей хорзы, и он вдруг все понял: - Отравили!» Он вспомнил горький вкус хорзы, поднесенной татарином, и его стошнило.
        Его рвало с кровью, и он блевал, обессиленно свесившись с седла. Нестерпимо жгло в горле. Он видел, как густые красные сгустки тяжело падают у ног коня. Жеребец его, будто почуяв смерть, беспокойно перебирал ушами и косил на него красный, налитый кровью глаз.
        После рвоты стало немного легче, и Есугей поднял голову. Навстречу к нему бежали двое молодых мужчин.
        - Что с вами? - заглядывая ему в лицо и двоясь в его глазах, спрашивал первый, взявшись за повод. - Вы ранены?
        Второй, подбежав следом, запыхавшись, сердито сказал:
        - Что ты спрашиваешь, будто не видишь, веди коня, а я придержу его, чтобы не упал.
        У юрт их ждали мужчины постарше.
        - Да ведь это Есугей-нойон, - удивленно промолвил один из них, с косым шрамом на темной щеке, и решительно приказал: - Несите его в юрту!
        - В юрту нельзя, ему будет трудно дышать, - возразил какой-то старик, ковыляя к ним со стороны. - Лучше постелите ему в тени.
        - Несите в тень!
        Улегшись на мягкий войлок с высокими подушками в изголовье, Есугей подозвал к себе мужчину со шрамом.
        - Ты кто? - слабым голосом спросил он, вглядываясь в его лицо, пытаясь вспомнить. - Какого племени?
        - Меня зовут Буралдай, я из племени эхирес, рода чоно, мы все тут одного рода, держим пограничный караул у тайчиутов.
        - А меня откуда знаешь?
        - Мы с вами будем дальние родственники, от одних предков происходим.
        - Ты что болтаешь? - Есугей тяжело дышал. - Откуда тебе знать моих предков?
        - Ваш предок Бортэ Чоно родился на нашей земле, на западном берегу Байгала и вышел из нашего рода.
        - А-а, верно… значит, мы родственники.
        - А вас я знаю по татарской войне, мы, эхиресы, входили в тайчиутский тумэн… - увидев, что его затошнило, Буралдай приподнял его, подложив руку под голову, помог облегчиться в траву. - Э-э… кровь, это плохо, надо послать за шаманом-эмчи[35 - Эмчи - лекарь (монг.).]…
        Он быстро встал и ушел к сидевшим неподалеку на земле мужчинам. Есугей закрыл глаза, медленно уходя в зыбкую полудрему.
        Когда он очнулся, рядом с ним сидел какой-то старик и держал его руку на запястье. Из-за спины его выглядывало хмурое лицо Буралдая. Прикрыв глаза коричневыми веками, будто прислушиваясь к чему-то, старик еле заметно шевелил губами. В чем-то убедившись, старик отпустил его руку, склонился над ним и посмотрел сначала в левый, потом в правый глаз.
        - Тебя отравили, - сказал он, выпрямившись. - Скоро ты умрешь.
        - Когда? - спросил Есугей, как-то сразу смирившись с судьбой, привыкая к мысли о предстоящем пути в другой мир.
        - Через несколько дней.
        - Я должен ехать домой, - сказал Есугей.
        - Он один не доедет, - старик оглянулся на Буралдая. - Его нужно отвезти. Сделайте зыбку из воловьей шкуры и везите ночами, дневную жару не выдержит. Я дам травы, сделайте отвар и пусть пьет в дороге, это немного продлит ему жизнь. Коней подберите с мягким ходом, лучше иноходцев, чтобы не трясло. Этой ночью трогайтесь. После захода солнца нужно принести восточным богам черную овцу. Позовите черного шамана, он все сделает.
        С темнотой с десяток всадников выехали из айла и двинулись на северо-запад, по направлению к верховьям Онона. В середине маленькой колонны четверо бережно несли зыбку с лежащим на ней Есугеем.
        Часто проваливаясь в забытье, и снова приходя в себя, он полузакрытыми глазами смотрел на беспорядочно перемешавшиеся в небесной бездне звезды. Думал об одном: кто передал татарам о том, что он будет пересекать сухую степь между Керуленом и Ононом? Больше всех его смерть нужна Таргудаю, и по своим повадкам только он из всех борджигинских нойонов мог это сделать. Но он должен был от кого-то узнать о его поездке. В случайность Есугей не верил: слишком мало времени прошло с того дня, когда он огласил свое решение женить сына. Времени было только на то, чтобы кто-то сообщил Таргудаю и тот немедленно послал гонцов к татарам, а те, не жалея коней, примчались к ручью у горы Улан, где сходятся тропы между Ононом и Керуленом. А чаще всех к Таргудаю в последнее время ездил Алтан. Есугей снова вспомнил последнюю их встречу, слова его: «Пощипал тебя Таргудай, смотри, как бы совсем не придавил…»
        Еще раз обдумав, Есугей окончательно решил: Алтан ему угрожал, а не пустыми словами бросался. И сказать так он мог, только если вступил в прямой сговор с Таргудаем.
        «Ведь об этом я и раньше догадывался, - с досадой думал Есугей. - Все было видно и по делам Таргудая, и по словам Алтана. А теперь поздно…»
        XVI
        Есугея привезли домой на второе утро. В курене уже подоили коров и кобылиц, отгоняли стада в степь. Айлы пребывали в утренней суете, женщины спешили управиться с молочными работами, пока не прокисло, доливали в хурунгу, сбивали масло и перегоняли вино. Перед куренем мальчишки с криками отделяли телят от маток, гнали их в разные стороны.
        Под изумленные взгляды куренных харачу, хлопотавших у юрт, конные с необычной ношей стремительно прорысили к середине куреня. Есугей, от сильного озноба укрытый тяжелой козьей дохой, лежал в беспамятстве. Смертная бледность уже тронула нос и обе щеки, лоб покрылся липкой испариной.
        Ехавший впереди всех Буралдай резко остановил храпящего, запотевшего от скачки жеребца, и спросил у прохожей женщины:
        - Где стоит айл Есугея-нойона?
        - Вот эти белые юрты, что стоят кругом, - вытянув руку в сторону, та с любопытством вытягивала шею, пытаясь разглядеть человека в зыбке. - А кто это с вами, раненый? Вы, кажется, эхиресы, по говору…
        Конные молча повернули к айлу Есугея, шагом проехали внутрь и, остановившись у внешнего очага, осторожно опустили зыбку на землю.
        Из большой юрты вышел Хасар. Оставшись старшим в доме, он теперь носил шапку из белого войлока и был перепоясан новым ремнем, с которого свисал кривой нож в кожаных ножнах. Он изумленно оглядел незнакомых людей, и только потом посмотрел на лежащего в зыбке Есугея.
        - Отец! - подбежав, падая на колени, он искривил в испуге лицо. - Отец, что с тобой?
        - Что с ним, он ранен? - Оэлун, выбежавшая на голос сына, растерянно оглядывая лица незнакомцев, прошла вперед, опустилась на колени. - Жив?
        - Жив, - устало сказал Буралдай, шапкой вытирая с лица пот и оглядывая детей, столпившихся перед ним. - Его отравили татары.
        - Какие татары? - Оэлун подняла голову и непонимающе смотрела на него. - А где сын?
        - Он был один. Ехал с востока и у Хуйтэна вышел на наш айл…
        «Ехал один, с востока, значит, был на обратном пути… - немного успокоилась Оэлун. - Есугей сына не бросит».
        Его занесли в юрту, уложили на кровать. Слуги побежали оповещать сородичей.
        Старик-лекарь выпустил кровь. На немой вопрос Оэлун он отвел взгляд в сторону и отрицательно покачал головой.
        - Когда? - сиплым от волнения голосом спросила Оэлун.
        - Дня через два, - неуверенно ответил старик.
        Через некоторое время Есугей пришел в себя.
        Первым из братьев прибежал Даритай. Крадущимся шагом вошел в юрту, испуганно глядя на него, присел рядом. Есугей долго смотрел на него из-под пожелтевших век. Слабым, изменившимся голосом сказал:
        - Остаешься один. Я ухожу к отцу.
        - Да, брат, - Даритай всхлипнул, опустив голову, уронил слезу.
        - Подожди, - остановил его Есугей. - Времени мало… пошли гонцов к моему тысячнику Сагану. Пусть поднимет свои сотни и расставит их здесь, рядом с куренем… - он помолчал, болезненно сморщив лоб, раздумывая. - Потом найди Мэнлига, пусть сейчас же придет ко мне…
        После того, как вышел Даритай, почти сразу же пришли дед Тодоен, Хутугта и Бури Бухэ. Чуть позже подошел Ехэ Цэрэн. Молча расселись у кровати.
        - Где дети Хутулы? - нетвердым взглядом кося по сторонам, спросил Есугей.
        - Их нет дома, - тихо отозвалась Оэлун, наливавшая вино гостям. - Сказали, что уехали в табуны.
        - Ну, - Есугей помолчал, грустно улыбнулся. - Тогда выпейте за меня вы, а я свою долю в среднем мире уже выпил. Не ругайте за то, что рано ухожу от вас. Предки требуют меня к себе. Видно, зачем-то я им понадобился.
        - Хорошие воины нужны везде, и здесь, и на небе, - вздохнул дед Тодоен, как-то сразу лишившийся своей властной уверенности, потерянно поникнув плечами, покачал головой и выпил до дна. За ним молча последовали другие.
        - Поклонись Хабул-хану и всем братьям моим, - промолвил Тодоен, задумчиво глядя на дно пустой чашки. - Скоро и я предстану перед ними.
        - Никто не знает, кто раньше, а кто позже уйдет из этого мира, - начал Ехэ Цэрэн. - Может быть, и из нас кто-нибудь опередит тебя, дядя Тодоен…
        Слова его повисли в тишине. Даже многословный Бури Бухэ, ныне трезвый и хмурый, не поддерживая разговор, молча сопел под нос. Немного погодя, Есугей выпроводил жену и братьев, чтобы остаться наедине с дядей.
        - Тодоен-абга[36 - Абга - брат отца; здесь обычное обращение к дяде по отцу.], меня предали Алтан и Таргудай, - приберегая силы, тихо заговорил он. - Они передали нашим врагам, что я еду на Керулен…
        Есугей подробно рассказал про свою встречу с татарами.
        - Да, это они, - горестно сдвинув брови, сказал Тодоен. - Но ты не говори об этом людям…
        - Почему? - сухо прошелестел голос Есугея.
        - Этим ничего уже не изменишь… Ты уходишь, а как будут жить твои братья? Если они после тебя рассорятся и разбредутся, то их уже больше никто не соберет. Пусть теперь Таргудай будет ханом, но кияты должны быть в одном табуне… Понимаешь?
        - Понимаю.
        - Так будет лучше. А когда придешь к Хутула-хану, все расскажи ему о сыновьях его… Пусть он потом сам накажет их… А о Таргудае расскажи Амбагай-хану.
        - Ну, нет… - слабо улыбнулся Есугей. - Ябедой я никогда не был.
        - Ну, решай сам, - быстро согласился тот. - Только о делах этих выродков на небе уже известно, я думаю. Ты сам будешь судить их, когда они придут туда.
        Вскоре пришел Мэнлиг, и Тодоен засобирался.
        - Еще поговорим, - сказал он перед уходом. - Я хочу с тобой кое-что передать братьям.
        Мэнлиг присел рядом, сочувственно глядя ему в глаза. Есугей только сейчас вспомнил про свой долг.
        - Таргудай украл твоих коней, - сказал он, с усилием шевеля сухим, немеющим языком. - Он хотел насолить мне, а не тебе. Возьмешь из моих табунов тридцать кобылиц и двух жеребцов.
        - Да не нужно мне, - возмущенно отмахнулся Мэнлиг. - Кто сейчас об этом думает…
        - Не спорь, - Есугей нетерпеливо шевельнул бровью. - Сам выберешь… самых лучших, я скажу Оэлун.
        Мэнлиг склонил голову.
        - Ты мой лучший нукер, - с трудом продолжал Есугей, подавляя изжогу в горле, сглатывая вязкую слюну. - Ты всегда был лучшим исполнителем моей воли.
        Мэнлиг снова склонил голову, прижав руку к груди.
        - Скажи прямо, исполнишь ли мой последний приказ?
        - Что бы ни было, сделаю точно по вашему слову, - Мэнлиг поднял голову, твердо посмотрел ему в глаза.
        - Я знал, что ты ответишь так.
        Есугей помолчал, собираясь с мыслями.
        - А дело вот какое… Я не верю своим братьям. Пройдет какое-то время после моей смерти, и кто-то из них, может быть, захочет разделить мой улус. Ты должен воспрепятствовать этому и держаться до тех пор, когда мой старший сын Тэмуджин сможет взять в руки мое знамя. Тысяча Сагана будет верна до конца. Он твой первый помощник. Остальные разбредутся, но потом вы должны собрать их в новый улус… улус моего сына… Сразу после похорон съезди к хонгиратам и верни его домой. Расти моего сына так, как вожак растит щенка, учи всему, что должен знать воин и вождь… Ты понял?
        - Да.
        - Теперь иди.
        В полдень Есугей умер.
        XVII
        На похороны Есугея-нойона съехались лучшие люди из ближних и дальних родов племени. Все они хорошо знали Есугея - одни по татарским войнам, другие по кереитскому походу, а кто-то по облавным охотам и племенным празднествам.
        Вокруг куреня враз выросли многочисленные стойбища из походных палаток и шатров. По окрестным холмам паслись косяки их расседланных коней под присмотром киятских юношей.
        Дни стояли хмурые, с востока наступали низкие, темные облака. Ветер пошевеливал гривы лошадей, понуро опустивших головы у коновязей. Старейшины и вожди из ближних борджигинских родов разместились по айлам киятов. Тихо, без обычных шумных и веселых разговоров, сидели они по юртам, пили архи. По очереди приходили посидеть с Есугеем, говорили ему слова прощания, вспоминали дни походов и празднеств.
        Тайчиутских нойонов возглавлял сам Таргудай. Держался он важно, совсем как настоящий хан. Остановившись у Алтана, он почти не выходил из его юрты. Многие из других вождей приходили в айл Алтана, чтобы приветствовать Таргудая, как старшего. Сам же он только раз пришел посмотреть на покойного, да еще раз вышел, чтобы навестить старика Тодоена. Но тот принял его холодно, старуха налила слабого, как вода, холодного архи. Поняв, что они обо всем догадываются, Таргудай поспешил уйти.
        - Моли у предков прощения, Таргудай, - напоследок сказал ему Тодоен. - Они все видят. А Есугея благодари за то, что смолчал о том, что ты натравил на него татар. Что, ты думаешь, было бы, если бы он обо всем рассказал народу? Вас с Алтаном тогда живьем сварили бы в жидком коровьем дерьме. Но Есугей был не такой, как ты, он о племени думал. Это был истинный нойон и ему бы быть ханом, а не тебе, человеку с душой лисицы. Иди!
        Потный от стыда и страха вышел от него Таргудай и, садясь в седло, дал себе слово больше не встречаться с Тодоеном.
        В день погребения степь к югу от куреня была черна от собравшегося народа. Ровными колонами стояли десять сотен Сагана, пришедшие по призыву Есугея, отдельно выстроились отряды воинов из других тысяч, без зова пришедших попрощаться с нойоном.
        Мужчины куреня по случаю оделись в доспехи и шлемы, заседлали лучших коней. У крайних юрт толпились старики, женщины, дети. Поодаль, в сторонке за куренем топтались рабы-боголы, таили кривые улыбки в предвкушении добычи с пиршественных столов.
        Есугей выехал из своего айла после полудня. В новых доспехах без единой царапины, изготовленных лучшими кузнецами еще этой весной на случай, если курултай изберет его ханом, в железном шлеме с пышной волосяной кистью на остром верху он, почти как живой, прямо восседал на своем любимом черном жеребце. Левая рука его, в которой он сжимал поводья, была прикреплена к луке седла. Лишь потухшие глаза на безжизненном лице, полуприкрытые желтоватыми веками, выдавали то, что душа его уже отправилась в другой мир.
        За повод от недоуздка вел его коня младший брат, Даритай. Рядом с покойником ехал верный нукер, начальник охранной сотни Мэнлиг, и высоко держал его знамя-бунчук - стальное копье с черным конским хвостом.
        Конь под Есугеем, чуя близкую смерть, затравленно косил синими глазами, то и дело уросил, тогда его сзади подгоняли рабы, которые тоже должны были уйти вместе с хозяином и служить ему в мире предков. Сзади покойника большой толпой сопровождали обе жены, дети и семьи родственников. За ними, на небольшом отдалении, двигались вожди племени.
        Пока ехали по куреню, между юртами айлов выходили люди, в последний раз кланялись своему нойону. За крайними юртами показались колонны войск Есугея. Тысячник Саган, стоявший у ближней сотни, коротко двинул правой рукой, и десять больших барабанов за его спиной забили оглушительно и тревожно, как перед битвой. Есугей приблизился к первой сотне и воины, расчувствовавшиеся при виде своего нойона в последнем облачении, закричали боевой клич:
        - Хура-ай!!!
        По очереди кричали другие сотни, затем отряды от других тысяч. Под конец уже без порядка гремел многотысячный рев, кричали сотни, кричали мужчины куреня, старики, подростки. Птицы, напуганные страшным, исступленным криком несметной толпы, неведомо зачем собравшейся в таком огромном числе, суетливо размахивая крыльями, улетали прочь, за дальние холмы. Вся степь от края до края, казалось, наполнилась человеческим криком:
        - Хурай!!!
        Один Есугей оставался бесстрастен среди исходивших в крике людей. Отрешенно глядя перед собой, он медленно ехал по дороге в землю предков, и вид его, неузнаваемый и таинственный, вызывал у толпы страх и благоговение.
        Есугей проехал строй своих воинов, и крики понемногу прекратились. Отряды его, один за другим выравниваясь в походные колонны, двинулись вслед за толпой сородичей Есугея и вождей племени. За ними, пристраиваясь сзади, двинулись конные люди из куреня; остальные еще долго стояли толпами, безмолвно провожали глазами последнюю кочевку прославленного воина племени - Есугея-нойона.
        Часть третья
        I
        Молочный месяц подходил к концу. Ночи становились все длиннее, а к рассвету по-осеннему жухлая трава покрывалась белесым инеем. По утрам над Ононом расплывался густой туман, тяжело наползал на курень, и расходился лишь после того, как солнце поднималось на локоть высоты. Добравшись до зенита, солнце ненадолго давало слабую дневную жару и, остывая, спускалось к горам Хэнтэя, оставляя степь в долгой предвечерней прохладе.
        По большим и малым озерам собирались неведомо откуда взявшиеся огромные косяки уток и гусей. С оголтелым кряканием селезни и матки сбивали свои выводки в большие стаи, поднимали в воздух и кружили над камышами с утра до вечера. Старики выходили посмотреть на них, обсуждали приметы:
        - Слишком жирные на этот раз…
        - И летят низко…
        - Все изобилие забрали…
        - Счастье уносят…
        - Значит, зима будет трудная.
        А в далеких горах среди темной зеленой тайги небольшими островками желтели принарядившиеся, будто на прощальный пир, березы. Окруженные холодным сумраком дебрей, грустно смотрели они на степь, словно невесты, взятые пришлыми сватами и навсегда увозимые из родного племени.
        Борджигинские курени один за другим укочевывали с опустошенных летников вниз по Онону, на новые пастбища, но кияты, обычно начинавшие кочевку среди первых, на этот раз не тронулись с места. Нойоны, отдавая дань покойному Есугею, на общем совете решили до зимы оставаться на старом месте, перегнав на осенние пастбища лишь табуны с айлами пастухов и часть войска для караулов.
        Для Оэлун такое решение нойонов было лучшим из всего, что она могла желать в своем положении. Суматоха перекочевки и хлопоты по обживанию нового места, да еще без привычной и надежной опоры Есугея, могли окончательно сбить ее с толку, запутать ей и без того ослабевший от внезапного горя ум. Здесь, на старом месте, Оэлун рассчитывала оправиться от удара, набрать силы для того, чтобы поднимать осиротевших детей.
        Она по-прежнему затемно вставала по утрам, будила рабынь и сыновей, сама присматривала за работами в айле. Детей своих, как и раньше, она держала в строгости, подавляя в себе жалость, наказывала за шалости сыромятным ремнем. В айле у нее все шло по старому порядку, ничего не изменилось, будто Есугей не покинул их навсегда, а всего лишь на несколько дней отлучился по своим владениям. Сама она чаще стала впрягаться в работу. Вместе с рабынями она бралась за тяжелую кожемялку, сбивала масло, шила на зиму овчинные штаны и шубы. И, забываясь в трудах, понемногу растрясала тяжесть на сердце, приходила в себя.
        Дети по-разному переживали потерю отца. Тэмуджин, прибыв домой вместе с Мэнлигом на восьмой день после похорон, сразу же поехал на могилу и провел там всю ночь. Оэлун, боясь за него, дважды выезжала вместе с Хасаром к могильнику. Издали они видели Тэмуджина, неподвижно сидящего у крохотного костерка и, не смея ему мешать, возвращались домой.
        На рассвете Тэмуджин пришел домой с пугающе изменившимся лицом; тяжелый, неподвижный его взгляд стал поразительно похож на отцовский во время его глубоких раздумий. Подавая ему еду, Оэлун с удивлением вглядывалась в него и тут впервые увидела глубокую косую складку, пролегшую у него между бровями - такую же, какая была у Есугея. Сидя на хойморе, на месте отца, Тэмуджин медленно жевал творог, запивая хурунгой - всем видом сам Есугей в ранней молодости.
        «Уж не дух ли отца переселился в сына этой ночью? - внезапно подумала она и ужаснулась своей догадке. - Не хочет ли Есугей и сына увести за собой?»
        - О чем ты говорил с отцом? - спросила она и, чувствуя, что голос выдал ее беспокойство, пошла напрямик: - Отец тебе сказал что-нибудь?
        - Не бойся, мать, - Тэмуджин взглянул на нее и глаза его снова помягчели, блеснули прежним детским теплом. - Я не уйду от вас.
        У Оэлун отлегло от сердца, и от радости она не сразу осознала то, что Тэмуджин сам проник в ее мысли и прочитал их, как будто увидел в архи, как это делают шаманы. Позже, когда она опомнилась и до ее сознания дошло это, она с изумлением и страхом оглянулась на него и хотела спросить, как это у него получилось, но тот снова ушел в свои мысли, неподвижно восседая на войлоке, выпрямив спину, с каменным лицом глядел перед собой.
        Хасар прятал тоску за своим задиристым нравом, чаще стал заводить драки со сверстниками и всякий раз приходил то с синяком под глазом, то с распухшими губами. И еще он стал часто повторять неведомо где услышанные слова о том, что отец теперь служит ближним нойоном у самого Хабул-хана. Хачиун, глядя на Хасара, тоже бодрился и всюду, где попало, повторял его слова.
        Бэктэр после смерти отца внешне ничем не изменился, только чаще стал кривить рот в загадочной усмешке и, по всем приметам, еще больше отдалился от родных. Один лишь Бэлгутэй, казалось, по-настоящему горевал по отцу. Раньше беспечный и разговорчивый, теперь он молча ходил по айлу, подавленно опустив плечи, и отказывался от игр со сверстниками. Он стал мало есть и заметно похудел, чем беспокоил обеих матерей. Боясь, что он заболеет, Сочигэл ругалась и кричала на него, Оэлун уговаривала съесть лишний кусок, подлаживая еду повкуснее.
        Тэмугэ, изредка вспоминая про отца, расспрашивал, где он. Ему говорили, что он пасет небесных коней и тот, задрав голову, старательно рассматривал проплывающие облака, пытаясь увидеть на них отца.
        Каждый по своему переживал постигшее их горе. Одна лишь годовалая Тэмулун, не понимая еще ничего, весело смеялась, увидев залетевшую в юрту птичку, слепо тыкающуюся в решетчатые стены сумрачного человеческого жилья, ища выхода на волю; плакала, когда Тэмугэ отбирал у нее отваренную утиную ножку и, через малое время забыв про все, беспечно болтала о чем-то на своем детском языке.
        Братья Есугея в последнее время редко показывались в курене. Вскоре после похорон они начали готовить табуны к перекочевке, затем ездили на осенние пастбища, делили урочища между улусами, расставляли караулы и курени своих тысяч.
        За табунами Есугея от нойонов вызвался присматривать Даритай. Зайдя по-родственному к ней, он наказывал Оэлун не беспокоиться, обещая, что ни одна голова не будет упущена из виду. С Мэнлигом они договорились держать табуны на осенних пастбищах по-соседству и вместе приглядывать за пастухами. Оэлун была благодарна обоим за поддержку в трудную пору, и в их мужские дела не вмешивалась.
        II
        Ранним туманным утром Оэлун накормила детей, старшим приказала зарезать овцу и насушить мяса, младших отправила в тальники нарубить прутьев для битья шерсти на войлок. Оставшись с дочерью, она собиралась взяться за шитье зимних рубах. Она уже достала из сундука и разбирала куски мягких, еще прошлой зимой выделанных лосиных шкур, но тут заглянула Шазгай.
        - О-о, некрасивая, страшная девочка, уже проснулась, - увидев Тэмулун, сидящую за столом, сузила в щелочки глаза, засюсюкала, затрясла щеками. - Сметану с творогом ест? Какая она жадная до еды! Наверно, говна в этой девочке немало, а? Наверно, она невкусная и вонючая, если в ней много говна!..
        Оэлун была рада гостье; после похорон мужа она еще больше сблизилась с невесткой. В первые дни та часто заходила и, если Оэлун не была занята работой, садилась и болтала без умолку, отвлекая ее от тяжелых мыслей. Отложив шитье, Оэлун достала туесок со вчерашним слабым архи, налила в две чашки.
        - За то, чтобы нам с тобой жилось хорошо! - торжественно возгласила Шазгай и выпила до дна.
        - А другим почему не желаешь хорошей жизни? - шутливо улыбнулась Оэлун, ставя на стол недопитую чашку. - Пусть одним нам хорошо живется, а как же другие сородичи-кияты?
        - А что нам другие? - без улыбки усмехнулась та. - Ты думаешь, они горевали или им было жалко тебя или твоих детей, когда умер Есугей?.. Да они радовались этому!.. Уж я их знаю.
        Оэлун опешила от услышанного и что-то хотела сказать, но, поперхнувшись словами, закашлялась. Помолчала, пытаясь осознать сказанное невесткой.
        - Ты не напилась ли с утра? - она внимательно посмотрела ей в глаза и, убедившись, что та трезва, холодно спросила: - Кто же это, по-твоему, радовался смерти Есугея? И чему тут сородичам можно радоваться?
        - Кто, говоришь, радовался?.. Чему?.. - Шазгая вдруг понесло как ощенившуюся суку при виде незнакомого всадника. Мстительно сузив глаза и вся подавшись вперед, она зашипела скороговоркой: - Братья его, кто же еще, и двоюродные, и троюродные и четвертого и пятого колена. Да почти все! Ведь Есугей был первый нойон среди кият-борджигинов! Богаче всех! Анда кереитского хана! Никто не смел ему перечить. Боялись и завидовали! А если по именам называть, то первыми будут дети Хутулы, тут уж я не ошибусь… Теперь некому стало держать их в узде, сейчас они почувствуют волю, и ты еще увидишь, что они будут вытворять…
        - Подожди, - взяв ее за руку, Оэлун склонила голову, обдумывая ее слова. - Подожди, ты говоришь, дети Хутулы радовались, ладно, я их знаю, они не любили Есугея. Но ведь не все братья… Подумай хорошо, ведь ты в ответе за свои слова.
        Оэлун испытующе и требовательно посмотрела на Шазгай, и та, почувствовав, что выболтала лишнее, виновато забегала глазами.
        - Сестра Оэлун, дурной у меня язык, не знает, что говорит… - испуганно замахала она руками, тут же отрекаясь от своих слов. - Не все плохие, не все… брат Хутугта хороший человек, Бури Бухэ, Ехэ Цэрэн, Даритай, родной брат, да и другие есть… Но про детей Хутулы я точно знаю…
        Она еще поговорила немного и, видя, что Оэлун не слушает, засобиралась. Перед уходом, обернувшись от двери, умоляюще прижала руки к груди.
        - Сестра Оэлун, ты уж не говори никому о том, что я тут наболтала, - она скривила лицо, готовая расплакаться, - это язык мой виноват… ведь Даритай меня убьет… без слов голову отрубит, если узнает…
        Та лишь махнула рукой и Шазгай, успокоенно шмыгая носом, вышла.
        Ошеломленная новостью, Оэлун сидела перед очагом, забыв убрать со стола архи, тяжело и трудно перемалывала в мыслях новую напасть. Тэмулун ползала у сундуков, невнятно бормоча свое, играя разбросанными кусками лосиных шкур.
        Оэлун впервые столкнулась с тем, что смерть Есугея могла быть кому-то в радость.
        «Не нужно иметь ум особенный, - медленно думала она, - чтобы понимать, что радоваться смерти человека могут только смертельные враги. А они опасны и для потомства…».
        Оэлун теперь начинала понемногу осознавать, что почва под ней в этом племени, которое она давно привыкла считать своим, на самом деле зыбкая и, может быть, таит для нее немало ловушек. А ведь еще только вчера, обдумывая свое положение, она благодарила судьбу за то, что живет среди сильных и богатых людей, что, лишившись мужа, не останется без защиты, что братья Есугея не дадут пропасть его детям. И вдруг разом открылось ей, что она стоит рядом с пропастью и тешит себя пустыми надеждами в то время, когда нужно собраться с силами и готовиться к защите детей. От кого защищать их, она не знала, да и не думала, но в ней понемногу просыпалось звериное чутье ощененной волчицы, заставляющее вслушиваться и всматриваться вокруг, угадывать во всех, кто стоит рядом, истинное нутро.

* * *
        На другое утро Оэлун, выпроводив сыновей, снова взялась было за шитье, и снова ей пришлось отложить: на этот раз заявился сам Даритай. Вороватым взглядом окинул он юрту и, убедившись, что кроме хозяйки никого нет, ласково улыбнулся:
        - Все ли у вас благополучно?
        - Слава западным богам, - рассеянно ответила Оэлун и, приколов костяную иглу к мотку сухожилий, встала. - Проходите на хоймор, младший брат…
        Выставляя на стол корытце с вчерашней холодной бараниной и малый туесок арзы, она выжидающе присматривалась к гостю. Даритай на этот раз был принаряжен, шапка из белого войлока была оторочена выдрой, стянутые на затылке волосы блестели черным маслом. Бегающие с места на место глаза, прикрытые опущенными веками, отчетливо выдавали его беспокойство, и Оэлун поняла, что гость пришел не просто проведать ее.
        Даритай одним духом выпил полную чашку арзы, посидел немного и, поглядывая в сторону, заговорил:
        - Недавно мне приснился сон: будто еду я по степи на своем белоноздром жеребце. Еду и вижу, что под горой стоит мой табун без пастуха и вдруг из-за гребня выходят косяки белых кобылиц. И гонит их какой-то человек прямо на моих коней. Я поскакал навстречу, чтобы кони не смешались, кричу тому человеку, чтобы поворачивал своих, и вдруг, смотрю, - Даритай перевел дыхание, вытер выступивший на лбу пот и мельком взглянул на нее. - А это ты, Оэлун… Говоришь мне: пусть они смешиваются и пасутся вместе… И мы с тобой, говоришь, отныне будем вместе… Я проснулся и подумал, что, не иначе, сами боги наслали этот сон, подсказали лучший выход в нашем положении… Выходит, ты должна выйти замуж за меня…
        Оэлун еле сдерживалась, чтобы не показать вспыхнувшее вдруг в ней негодование. Молча глядя перед собой, думала: «Видно, сговорились они вместе с Шазгай не давать мне покоя своими нелепыми речами… Вчера та пришла и все мысли мне перемутила, а теперь и этот лезет со своим глупым сном… Мало я претерпела за эти месяцы?.. Добить меня решили?..»
        Но, привычная к сдержанности и терпению, она ни лицом, ни одним движением своим не выдала того, что закипало у нее внутри.
        Даритай, видно, понял ее молчание по-своему, и пошел напрямик:
        - Ты, Оэлун, женщина мудрая и должна знать: улус без мужчины не сможет долго простоять. Кругом враги, все лишь прикидываются друзьями, а сами только о том и думают, как бы что-нибудь отхватить.
        «Шазгай вчера такое же говорила, значит, неспроста она завела свой разговор, - чтобы унять вновь нарастающее раздражение, Оэлун незаметно изнутри прикусила нижнюю губу. - По всему видно, сам же он послал ее, чтобы на мысль навела, а теперь пришел, чтобы окончательно уговорить… И про сон так складно придумал. Правду сказал однажды Есугей: с Даритаем надо быть осторожным, хоть и небогат умом, да своими хитростями всякого может в ловушку завести».
        - Как, думаешь, воспримет твои слова Есугей, когда он узнает об этом? - Оэлун в первый раз за весь разговор прямо подняла на него свой взгляд.
        Даритай поежился, вобрав голову в плечи, невольно покосился по сторонам, будто уже сейчас в юрте стоял брат со своей ременной плетью в руках, но ответ нашел быстро.
        - Да брат Есугей только одобрит меня! - выкрикнул он и, воодушевляясь от своей находчивости, уже смело доказывал, как на суде: - Сама подумай: как ты сможешь сохранить бессчетные его табуны и передать детям, когда они повзрослеют? Если тогда при живом Есугее осмелились угнать, то теперь, без хозяина, все ветром развеется. Нойоны уже сейчас облизываются, глядя на такой кусок, и только ради приличия пока не трогают. А пройдет полгода или год, там никто уже не поручится… Ты знаешь, что сейчас говорят нойонам Алтан и его братья? Давайте, говорят, прямо сейчас разделим тот табун, который Есугей привел из последнего набега, мол, мы тоже ему своих нукеров давали. Что им против этого скажешь? Да, этот табун считается общим, и придется отдать. А дальше что будет? Ведь всем известно: если волки начали делить тушу - поделят все, без остатка. Вот чего надо опасаться. А выйдешь за меня, сохраним хоть основное. Я не Есугей, и я это знаю, но я тоже сын Бартана-багатура и открыто грабить меня никто не посмеет. Конечно, придется поделиться с другими братьями, ведь надо же зависть их погасить… и немалой частью
придется поступиться. А что делать, ведь они защитят нас, если что…
        Как ни была возмущена Оэлун таким откровенным разговором о дележе имущества Есугея, она, все же, почувствовала разумное в словах Даритая. Она знала, что нойоны не только из киятов, но и других борджигинских родов завидовали богатству Есугея. Знала она и то, что такие владения, оставшиеся без хозяина, быстро растаскиваются проворными сородичами и часто от них не остается ничего кроме редких упоминаний в досужих разговорах людей. Крепкие улусы, еще вчера прочно стоявшие на своих породных границах, да еще и угрожавшие соседям, развеивались пеплом от очажных кострищ, когда снимутся юрты и подуют степные ветра. Подданные уходили к другим владетелям, стада угонялись по чужим улусам, жены и дети доживали свои жизни по сородичам, каждый по-своему отрабатывая съеденные куски мяса. Все это давно и хорошо знала Оэлун, да видно, горе, на время притупившее ее способность трезво смотреть на вещи, и врожденная привычка думать о людях хорошо, не дали ей сразу уразуметь все это. И теперь, по-новому осмысливая слова Шазгая и Даритая, она была даже благодарна им за то, что они сами подумали об этом и предупредили
ее.
        Даритай долго сидел молча, время от времени поглядывая на нее, ушедшую в себя, потом потихоньку встал с хоймора и, крадучись, вышел из юрты, оставив одну обдумывать его доводы.
        III
        Когда Мэнлиг приехал за Тэмуджином в курень хонгиратов, он никому не сказал прямо о смерти Есугея. Обиняками, отдаленными намеками он объяснял Дэй Сэсэну о причине своего приезда. Тот, сильно расстроенный таким исходом, как было видно, ничего не понял из его слов и лишь попросил Тэмуджина возвращаться без долгой задержки.
        И только лишь когда они проехали границу хонгиратских земель, Мэнлиг рассказал Тэмуджину о случившемся. Тэмуджин тогда закричал как ребенок, которого покусали пчелы. И теперь он был благодарен Мэнлигу за молчание у хонгиратов: если бы это случилось там, перед чужими людьми и перед Бортэ, он навсегда потерял бы лицо мужчины.
        За три дня пути до дома он не проронил ни слова. Молча ехал вслед за Мэнлигом, тупо уставившись прямо перед собой. Слезал с коня на стоянках, безразлично проглатывал несколько кусков, ложился и, глядя на звезды, вспоминал обратную дорогу вместе с отцом, восстанавливая в памяти каждое его слово и движение.
        И приехав домой, он стал говорить совсем мало. Не хотелось тратить слов, когда все и так было понятно. Хотелось лишь вспоминать об отце в близкие и далекие дни, думать о том, что он сейчас делает в мире предков: как встречают его дед Бартан, прадед Хабул и другие соплеменники - ведь там сейчас собралось уже много борджигинов. О своих думах Тэмуджин никому не рассказывал. Мать поначалу просила его не молчать, заговаривала с ним о своих домашних делах и заботах, а не добившись разговора, ругалась. Потом, видно, привыкла и оставила его в покое.
        От друзей Тэмуджин отдалился, в ежедневных их играх не участвовал и те, видя с его стороны холодную отчужденность, не лезли со своими делами. Зато он сблизился с сыном нойона племени джадаран Джамухой, который был в их курене в гостях. Приехал он с окрестностей озера Хунд в верховьях Керулена, а остановился у дяди Ехэ Цэрэна, который доводился ему братом матери, и собирался жить здесь до весны.
        Ехал как-то Тэмуджин перед вечером от западного леса: срубил по просьбе матери две тоненькие жердочки для развешивания шкур. Ехал шагом; жердочки, привязанные за концы к седельным шнуркам, с мягким шорохом волочились сзади. Подъехав к тальникам возле Онона, Тэмуджин услышал шум. Из-за высоких зарослей доносилось приглушенное пыхтенье. Замерев на месте, он вслушался, взволнованно соображая: «Неужели мужчина давит женщину?» Но вскоре оттуда донеслись голоса - мальчишечьи, будто бы похожие на ругань или проклятия.
        С трудом протиснувшись на своем коне сквозь сплетенные ветвями кусты, он увидел: Хучар и Тайчу пытаются отобрать у какого-то незнакомого парня замшевый мешочек, набитый чем-то доверху. Тот одной рукой крепко прижимал мешочек к груди, другой отбивался от наседавших. Заметив Тэмуджина, дерущиеся остановились.
        - Кто это? - спросил Тэмуджин, удивленно оглядывая незнакомца с головы до ног.
        Тот был одного с ними роста, светел лицом, в опрятной рыбьей одежде и хамниганских замшевых гутулах.
        - Джадаранская собака это, - схватившись за мешок, презрительно сказал Тайчу и сплюнул на землю. - Неизвестно каким ветром к нам приблудился.
        - Еще бабками не хочет делиться, - добавил Хучар.
        - Если я собака, то вы будете настоящие лисицы, - спокойно ответил Джамуха и без страха посмотрел в лицо Тэмуджину.
        - Что-о? - тут же взъярился Хучар и, сжав кулаки, приготовился продолжить драку, но Тэмуджин остановил его.
        - Отпустите его, - сказал он. - Никому ведь плохого он не сделал.
        - Он бы еще тут у нас что-нибудь плохое сделал, - возмущенно фыркнул Хучар. - Да мы бы его без разговоров убили бы!
        - Мы его так просто не отпустим, - не отступал Тайчу. - Пусть делится, а не то весь мешок отберем.
        - Отпустите, я вам говорю! - возмущенно повысил голос Тэмуджин и спрыгнул с коня. - Вдвоем на одного вы храбры, а если я за него встану, будете с нами биться на кнутах?.. А, испугались?.. Тогда кто из вас один против него выйдет?
        Братья, ошеломленно округлив глаза, смотрели на него.
        - Не можете? - злорадно переспрашивал Тэмуджин, испытывая вдруг вспыхнувшую в нем ненависть к братьям. - Тогда уходите отсюда, и если еще кто-нибудь полезет на него, тот будет говорить со мной.
        - Ты чего, брат Тэмуджин? - едва приходя в себя от изумления, спросил Хучар. - Он же чужой, джадаран… А мы свои, борджигины.
        - А тебе кто сказал, что борджигины грабят гостей?
        Братья сконфуженно молчали, не зная, как ответить.
        - Пойдем со мной, - Тэмуджин кивнул джадарану и пошел вдоль зарослей тальника, ведя коня в поводу.
        По дороге они познакомились.
        - Я им показал свои бабки, - недоуменно пожимая плечами, рассказывал Джамуха. - А они заманили меня в кусты. Сказали, давай, отойдем в сторонку, а то здесь старшие увидят, отобрать могут. А когда пришли сюда, говорят: отдавай две трети…
        Тэмуджин молчал, он знал Тайчу и Хучара: они могли пойти на такое.
        - У тебя, говорят, умер отец, - сказал Джамуха. - Но ты не огорчайся, ведь для хорошего мужчины смерть - это большая удача.
        - Почему? - Тэмуджин остановился и удивленно посмотрел на него.
        - Мужчина после смерти попадает в войско небожителей и воюет плечо о плечо с небесными багатурами. Сейчас твой отец, может быть, стоит рядом с самим Абай Гэсэром или Аламжи Мэргэном. А здесь, на земле, таких великих людей давно уже нет. В старину, говорят, были, да все перевелись.
        «А ведь он верно говорит! - пораженный словами нового знакомого, Тэмуджин пристально всмотрелся в него. - Все великие багатуры живут на небе и отец, раз он был лучшим воином в племени, наверно и там находится среди достойных. Значит, ему там лучше, чем здесь, среди таких как дядя Даритай и Алтан».
        Эта мысль, наконец-то, дала покой его мечущемуся уму, и с этого времени он стал иначе смотреть на смерть отца. У каждого мужчины свой путь - он это слышал много раз. У отца Есугея путь на земле оказался коротким. Зато он не тратил зря времени здесь, среди никчемных сородичей, и быстро обрел лучшую жизнь среди небесных воинов.
        «Значит, и мне нужно высоко пронести свое имя на земле, чтобы потом оказаться среди достойных на небе,» - заключил он, еще раз утвердив для себя смысл жизни мужчины.
        О том, что ему еще предстоит на земле, неожиданно напомнил дед Тодоен. В тот день Тэмуджин собирался ехать в ближний табун, чтобы поймать своего коня, думая проездить на нем в эту осень. Коня того он этим летом объездил у Сорхон-Шара и выпросил его у отца для себя.
        Приготовив аркан с недоуздком и заседлав жеребца, он укладывал в переметную суму еду в дорогу, решая, кого из нукеров позвать себе в помощь, когда прибежала одна из рабынь деда Тодоена и сказала, что тот зовет его в гости.
        С трудом скрывая досаду на то, что ему помешали в важном деле и гадая, нет ли в этом нехорошей приметы, Тэмуджин убрал снаряжение и поехал следом за рабыней.
        За два дня до этого из разговора матери с тетушкой Шазгай Тэмуджин слышал, что дед Тодоен в последнее время сильно ослаб и часто болеет. И на этот раз он застал деда в постели. Тот лежал на мягких медвежьих шкурах, укрывшись шерстяным одеялом на беличьем меху.
        Взглянув на него, Тэмуджин поразился тому, как сильно он изменился с того времени, когда провожал его в женихи. С заостренным лицом и иссохший телом, он был уже не тот грозный старик, которого раньше знал Тэмуджин, и которого боялись все в роду киятов, даже нойоны и, кажется, отец Есугей.
        Натужно покашливая, дед Тодоен часто вытирал куском беличьей шкуры пот со лба и висков, тяжело дышал, испуская из груди хриплый, утробный присвист.
        Увидев вошедшего Тэмуджина, он велел ему сесть за столик, уставленный горячими, только что расставленными блюдами. Густым паром дымились вареная кровь в толстой кишке, вареная сметана, облитая желтым маслом, мясо молодой овцы с тоолэй[37 - Тоолэй - специальное блюдо из вареной головы животного, которое выставляется только важным и почетным гостям.], горячая арса и вино. Горками лежали сладкие плоды южных китайских деревьев.
        - Пей и ешь, - сурово глядя на него, приказал дед Тодоен. - Скоро я ухожу вслед за твоим отцом. И хочу напоследок хорошенько тебя угостить.
        Тэмуджин удивленно посмотрел на тоолэй (ему никогда раньше не ставили такого блюда), и начал есть с него. Он ел и пил, а Тодоен молча наблюдал за ним.
        Он не был голоден, и лучше поел бы сладкие плоды, которые у них дома давно кончились, но из вежливости рвал зубами мясо с овечьих ребер, с хрустом пережевывал хрящи, запивая арсой и сливками.
        - Проголодался, наверно? - наконец, со скуповатой улыбкой спросил дед. - Видно, со вчерашнего дня ни куска во рту не было?
        Тэмуджин утвердительно кивнул, не переставая двигать челюстями.
        - Эх, молодые годы… - лицо у деда на короткое время помягчело, а в голосе почувствовалась застарелая грусть. - Когда-то и мы одним воздухом сыты бывали. Так же, как вы сейчас, носились по степи, дрались со сверстниками из других родов… И где это время… Куда все унеслось?
        Глядя на него, Тэмуджин попытался представить себе деда беспечным подростком, беззаботно разъезжающим по куреням, получающим от взрослых подзатыльники за озорство, и не смог. Перед глазами стоял все тот же строгий, неулыбчивый старик, одним движением бровей вводящий людей в мелкую дрожь.
        Когда он отложил третье ребро и громко отрыгнул, показывая, что насытился, Тодоен начал разговор.
        - В будущем ты должен стать большим властителем, ханом, - заговорил он неторопливым, внушительным голосом. - При твоем рождении нам об этом сказали шаманы. А были это такие шаманы, которые не ошибались ни до, ни после того предсказания о тебе. И я сейчас буду говорить с тобой как с будущим вождем народа. Ты еще молод, ум твой не созрел и, может быть, сейчас ты не поймешь моих слов. Но ты должен запомнить их, чтобы подумать над ними потом, когда станешь нойоном…
        Тэмуджин, хотя уже давно привык к тому, что предрекали ему ханское достоинство, хотя и казалось ему это чем-то далеким, почти несбыточным, как будущая небесная жизнь, ему было приятно оттого, что сам дед Тодоен, который не с каждым взрослым мужчиной будет говорить так просто и доверительно, вызвал его на беседу и высказывает ему такие важные слова.
        Сделав по-взрослому вдумчивое лицо, он выжидательно смотрел на деда.
        - Какие трудности встанут перед тобой потом, я не знаю, - говорил тот, уже строго глядя на него. - Но крепко возьми в ум одно: никогда не нужно иметь жалости к тому, кто встанет на твоем пути. У тебя много братьев, и дядья еще молодые, среди них могут появиться такие, которые пожелают с тобой потягаться за власть. Голову руби, не задумываясь, тому, кто будет тебе мешать, будь это даже твой единоутробный брат. Допустивший в свое сердце жалость всегда уязвим, и ни ум, ни отвага не спасут тебя, если ты однажды пожалел врага. Из-за этого погиб Амбагай-хан, из-за этого же погиб… - Тодоен испытующе посмотрел на него и, не договаривая, отвел взгляд. - Многие из достойных мужчин гибнут только из-за того, что вовремя не убрали с дороги своих врагов. Парень ты, по своим приметам, неплохой, в отца пошел. Но в глазах твоих еще много жалости, это плохо. - И внезапно рассвирепев так, что покраснели глаза, и белая пена выступила на уголках губ, он задрожал сжатыми в кулаки руками. - Каленым железом надо вытравлять из себя жалость!.. Лошадиным клеймом жечь себе руки и ноги, если в сердце закралась жалость!
Запомнил ты это или нет?
        - Да, - оробев, впервые видя деда таким озлобленным, вымолвил Тэмуджин.
        - Не забудешь?
        - Нет.
        - Вспомни мои слова, когда придет время, и крепко подумай над ними. А теперь иди.
        Тяжело закашлявшись, дед Тодоен повелительно махнул ему рукой и откинулся на изголовье.
        «Кто из братьев может встать на моем пути? - удивленно подумал Тэмуджин на обратном пути, и почти сразу же вспомнил про Бэктэра: - Вот кто!»
        IV
        - Вон стоит береза с прямым стволом, - Джамуха качнулся в седле, спускаясь в небольшую ложбину и, вытянув руку вперед, оглянулся на Тэмуджина. - Древок пятнадцать из нее выйдет, если нет сучков.
        Они ехали вдоль опушки западного леса и внимательно разглядывали стволы у берез и черемух. Солнце, поднявшись на половину локтя, мягко подсушивало озябшую листву на деревьях. Пахло сырой, прелой травой. Сзади на длинных поводьях шли заводные кони с вьючными седлами.
        Еще вчерашним вечером к Тэмуджину пришел Джамуха и предложил с рассветом съездить в дальний березовый лес, чтобы срубить деревьев на стрелы. Сказав, что хорошо умеет строгать древки. У Тэмуджина в наследство от отца осталось целых два больших сундука, полных йори, одора[38 - Одора - толстая стрела на крупного зверя.], годоли, хоорцаг и в стрелах он не сильно нуждался. Однако, подумав, он согласился: приближалась пора охоты на зверя, и не хотелось сразу расходовать отцовское богатство.
        Джамуха приблизился к березе, чуть склонившейся набок, ровно раскинувшей в стороны желтолистые ветви, и медленным шагом объехал вокруг, придирчивым, знающим взглядом окидывая ее.
        - Вот то, что искали, - наконец, сказал он. - Лучше мы не найдем.
        Привязав лошадей, Тэмуджин снял с седла маленькую суму из телячьей шкуры, вынул туески с молоком и вином, положил по чашкам куски мяса, сыра и творога. Джамуха выбил огонь, старательно дуя на кусок тлеющей овечьей шерсти, развел костерок. Приготовившись, они взяли в руки туески и чаши, оробевшими взглядами обвели возвышавшиеся кругом деревья.
        Тэмуджин суховатым кашлем поправил голос, негромко начал:
        - Великие духи-заяны, хозяева черного леса, примите от нас эту дань: арзу с десяти перегонок, хорзу с двадцати перегонок… Подайте из ваших несметных… На наши ничтожные нужды…
        Помолившись, он широким взмахом брызнул архи в небо, потом подал огню. Джамуха ходил вокруг костра, макая пучком ковыля в густоватое осеннее молоко, кропил на восемь сторон. Переглянувшись, они с силой бросили свои чаши высоко в сторону от опушки и, задрав головы, смотрели, как они, медленно переворачиваясь в воздухе, мягко попадали в траву неподалеку друг от друга. Рванувшись, они наперегонки подбежали к тому месту: старая черная чаша Тэмуджина стояла вниз дном, а новая беловатая Джамухи - вверх.
        - Твое подношение приняли, - взволнованно выдохнул Джамуха. - Тебе разрешают рубить.
        Наскоро перекусив у огня, взялись за работу. Тэмуджин, взяв в руки остро отточенный топор, начал рубить у самого корня. Топор был тяжеловат и рубил он с натугой, стараясь попадать в одно и то же место.
        Джамуха, подперев бока кулаками, стоял рядышком. Он внимательно смотрел на то место, где железное лезвие топора раз за разом кромсало живую белую плоть дерева. Раза два Тэмуджин промахивался, попадая чуть выше затеса, и тогда Джамуха мучительно кривил лицо, чертыхался и ворчал под руку.
        - Смотри, куда бьешь… ровнее руби…
        Тэмуджин перехватывал топорище поудобнее, примеривался, пошире расставляя ноги, беззлобно огрызался:
        - Сам вижу. Легко говорить, глядя со стороны.
        - Я бы не промахнулся, - стоял на своем Джамуха. - Э-эх, если бы мне дали рубить духи-заяны, уж я бы…
        - Ладно, в другой раз дадут, тогда посмотрим.
        - Вот и посмотришь…
        «Какой это упрямый человек!.. - удивлялся про себя Тэмуджин. - Ни на слово уступать не хочет…»
        В прозрачном утреннем воздухе далеко разносились звуки ударов. Где-то неподалеку, за бугорком, по которой проходила опушка, четко и внятно откликалось эхо, и казалось, что там тоже кто-то рубит дерево. «Чак!..Чак!..Чак!..» - звонко доносилось оттуда и тут же смолкало, как только переставал рубить Тэмуджин.
        Запыхавшись, Тэмуджин положил топор на землю и отошел в сторону, широко размахивая затекшими руками, покрутил туловищем, как борец перед схваткой. Размявшись, он снова подошел к дереву. Расставив ноги, он взмахнул топором, готовясь нанести удар, но тут ему на плечо положил руку Джамуха. Тэмуджин поднял голову и увидел, как со стороны бугра, из-за которого доносилось эхо, к ним быстрым шагом направляются двое взрослых всадников.
        Лица их были незнакомы. Оба они были уже пожилые, у одного борода почти наполовину покрылась сединой. Оружия, кроме ножей на поясах, у них никакого не было и Тэмуджин, поняв, что это не разбойники, а, видимо, пастухи из соседнего куреня, успокоился.
        Положив топор и выпрямившись, он поправил на голове шапку.
        - Вы что тут, негодники, делаете?!
        - Кто вам разрешил тут рубить? - еще издали возмущенно закричали оба всадника.
        Лица их были искажены от негодования и Джамуха, не понимая, почему эти люди вдруг так разъярились, удивленно оглянулся на Тэмуджина.
        - Это сумасшедшие! - испуганно глядя на него, шепнул он. - Ты знаешь их?
        Тэмуджин не успел ответить.
        - Чьи вы дети? - грозно спросил седобородый, сжимая в правой руке толстую плеть.
        - Я сын Есугея-нойона, - сказал Тэмуджин, выходя вперед и прямо глядя в лицо старику. - Что же мы плохого сделали?
        Тот осадил разгоряченного коня, внимательно посмотрел на него и, понемногу остывая, заговорил спокойнее:
        - Вы что, не знаете, какое это место? Видите эту гору? - он взглядом показал поверх их голов. - Это Бурхан-Халдун, святая гора, вокруг него никому не позволено ничего трогать. Ведь из-за вас боги на все племя наказание могут наслать!
        Тэмуджин оглянулся и посмотрел на каменистую, наполовину лысую гору, возвышавшуюся над окрестным лесом.
        - Мне разрешили рубить, - сказал Тэмуджин.
        - Кто разрешил? - старик недоуменно посмотрел на него.
        - Хозяева леса… - сказал Джамуха. - Мы бросали чаши, его чаша смотрела вверх, а моя вниз, и я не брал в руки топора…
        - Вы что болтаете? - снова разъярился старик. - Вы знаете, что бывает за ложь в таком месте? Оглохнете, ослепнете…
        - Пусть, - вдруг вступился второй, молча наблюдавший за ними. - Пусть они еще раз бросят свои чаши, а мы посмотрим.
        Старик оглянулся на него, подумал и, видно, уловив в его словах резон, решительно кивнул головой.
        - Сейчас вы снова бросите свои чаши, - старик поднял правую руку, погрозил коричневым пальцем, на котором чернел длинный загнутый ноготь. - И если вы нам соврали, то мы прямо сейчас отведем вас к черным шаманам. Самих вас и принесут в жертву за это дерево.
        Тэмуджин с нетерпеливой готовностью подошел к потухающему костру, дернул узелок на переметной суме. Страха перед новым испытанием не было, была только легкая досада на оскорбление - ему, сыну Есугея-нойона, не верят на слово - и жажда доказать свою правоту торопили его. Взяв свою чашу, он подождал, когда приготовится Джамуха.
        На этот раз они бросили чаши прямо вверх. Долетев до самой верхушки березы, они на миг задержались в воздухе и, перевертываясь, с глухим стуком попадали рядом с ними. Чаша Тэмуджина упала на ребро и, отскочив на три ладони в сторону, мягко села на дно. У Джамухи, как и в первый раз, чаша смотрела вверх дном. Тэмуджин спокойно посмотрел на старика. Тот, не скрывая удивления на лице, широко открытыми глазами смотрел на его чашу.
        - Ведь такого не может быть! - ошеломленно произнес он и оглянулся на спутника. - Ты видишь это? Или мне на старости лет мерещится?
        Тот долгим взглядом посмотрел на Тэмуджина.
        - Значит, хозяин горы так решил, - задумчиво сказал он и тронул коня. - Об этом не нам с тобой думать. Поедем, мы и так тут задержались.
        Они уже отъехали шагов на двадцать, когда Тэмуджин, глядя им вслед, услышал, как они тихо заговорили между собой:
        - Я слышал про них… это необычный род… у одного его предка посередине лба был третий глаз…
        - Да, с ними связываться опасно.
        - Свяжешься с собакой - без подола останешься, свяжешься с нойоном - будешь без головы.
        - Очень верное слово…

* * *
        Было уже далеко за полдень, когда они, разрубив длинный березовый ствол на две части и прикрепив к вьючным седлам заводных лошадей, шагом возвращались в курень. Теплый осенний воздух курился в низинах между холмами. Тишина безлюдной степи перебивалась слабым топотом копыт по сыроватой земле.
        Джамуха рассказывал ему о каком-то шамане из их племени, знавшем пчелиный язык.
        - Пришли, говорят, татары, человек пятьсот. Наших мужчин тогда в курене было мало, те увидели это и стали отгонять табун, который стоял рядом. Наши ничего не могли поделать, стояли и смотрели, как уводят их кобыл и коров. Тут из своей юрты вышел этот шаман и начал вдруг жужжать по-пчелиному, потихоньку так, под нос. Люди, те, которые стояли рядом, сначала не поняли, что он делает, подумали, что не ко времени с ума начал сходить, и тут все увидели, как татары под холмом вдруг замахали руками, заметались. Скот наш бросили, а сами кричат, визжат, охают, будто все они разом взбесились. А над ними будто какая-то темная пыль кружится, говорят, издалека было видно, будто черная тень по воздуху летала. И тут они как закричали страшными голосами и помчались прочь наперегонки. Скрылись за увалом и больше их никто не видел…
        Тэмуджин слушал невнимательно. На душе у него было смутно. Его встревожили слова старика о том, что возле горы, на которую он показал, нельзя ничего трогать.
        «Тогда почему мне разрешили? - не давало ему покоя сомнение. - Не слишком ли много я попросил? Может, духи удивились моей жадности и глупости, и только потому, что род мой особый, дарханский, решили меня пожалеть? И теперь они разочаровались во мне?.. Или я теперь в большом долгу перед ними?..»
        Джамуха, нагибаясь вперед, заглядывал ему в лицо:
        - Я тебе про одно дело скажу, Тэмуджин…
        - Какое дело?
        - Ты ведь никому не расскажешь?
        - Нет.
        - Я хочу выучить волчий язык.
        - А зачем тебе это?
        - Как это зачем? - загорячился Джамуха. - Ведь волки мне во всем помогать будут! Как пчелы тому шаману. Понимаешь? Перед битвами буду призывать их целыми сотнями, тысячами и натравливать на врага! На охоте они будут пригонять мне зверей!.. И будут охранять мои стада. Вот что я придумал! Только ты никому не говори, ведь я тебе как другу выдал свою тайну…
        Тэмуджин видел, что Джамуха не шутит, но не смог удержаться от смеха.
        - Волки будут охранять твои стада? - вдруг разом забыв о своей недавней тревоге, он впервые после смерти отца весело расхохотался. - Ха-ха-ха-ха!.. Что-то я раньше про такое не слышал. Слышал только, что волки задирают скот, а про то, что охраняют, ни разу… хха-хха-ха-ха!..
        Свесившись с седла, он бессильно содрогался в безудержном хохоте.
        - Да ты ничего не понимаешь в этом! - мгновенно покраснев лицом, Джамуха ненавидяще оглядел его и отвернулся. - Ну, смейся, смейся, но потом ты все увидишь. Я тебе как другу рассказал, а ты вон какой, оказывается… Ну ладно, теперь уж я буду знать, что ты за человек.
        Тэмуджин не ожидал такого поворота. Прервав смех, и все еще улыбаясь, он положил руку ему на плечо.
        - Ты что, Джамуха? Разве можно обижаться на шутку?.. Я же просто пошутил! Ведь я ничего не понимаю в таких делах. Вот, бери моего заводного коня за глупую шутку. А потом ты и меня научишь разговаривать с волками… Ладно?.. Друг Джамуха…
        Тот остыл так же быстро, как и вспыхнул.
        - Не надо мне коня, - он примирительно улыбнулся. - Ты признал, что неправ, больше мне ничего не нужно. Ты честен и за это я тебя уважаю.
        И открыто посмотрел ему в лицо.
        «Как легко он обижается и тут же остывает! - удивленно подумал про себя Тэмуджин. - Но прямой и открытый… нежадный, смелый. Такой человек, пожалуй, может стать другом».
        V
        Дед Джамухи Бури Бульчиру, нойон поначалу небольшого монгольского рода джадаран, в свое время усилил свой улус примкнувшими родами, пришедшими с северных лесных земель. Во владение влилась новая кровь, необычайно быстро стал размножаться подвластный народ, увеличилось войско. Чтобы закрепить свое положение в степи, Бури Бульчиру вскоре после татарской войны решил сблизиться с кият-борджигинами, и для этого просватал своему старшему сыну Хара-Хадану дочь нойона Хулана, младшего брата Хутулы-хана.
        Отец Джамухи, Хара-Хадан, еще больше усиливший владение северо-западными пришельцами, оказался не менее дальновидным и отправил десятилетнего сына в гости к дяде по матери, киятскому нойону Ехэ Цэрэну почти на целый год с тем, чтобы он хорошенько познакомился со своими сверстниками, будущими кият-борджигинскими нойонами. Для этого Хара-Хадан снабдил сына большими вьюками на трех конях с подарками для будущих друзей.
        К несчастью, получилось так, что в тот самый день, когда Джамуха прибыл в курень киятов, умер Есугей-нойон, и поэтому приезд сына джадаранского нойона остался незаметным. Не было игрищ со скачками и борьбой среди юношей в честь гостя, не горели костры до утра с песнями и плясками.
        В первые дни по его приезду курень жил в глухом трауре по умершему, и Джамуха не выходил за пределы айла своего дяди. А потом, когда вышел, сразу же подрался с Хучаром и Тайчу из-за бабок. Джамухе не было жалко этих игрушек, ведь он для того и взял целый мешочек, чтобы раздарить своим новым знакомым, но он хотел не так, чтобы просто взяли и отобрали, а по-честному, чтобы все выглядело прилично. Хорошо, что в это время мимо проезжал Тэмуджин и вступился за него. Джамуха сразу разглядел, что это честный и умный парень. И, как было видно, влиятельный среди своих. Те двое сразу отступились, когда Тэмуджин накричал на них.
        Ради знакомства Джамуха сначала хотел подарить ему половину своих бабок, но его что-то удержало от этого. Каким-то чутьем он почувствовал, что этого парня не влекут детские игрушки, что с ним нужен другой разговор - взрослый. Помня наставление отца о том, чтобы он искал умного и надежного друга, и, приглядевшись к другим киятским парням, он среди всех выделил для себя одного лишь Тэмуджина.
        Тетушка Субай, жена Ехэ Цэрэна, попросила Джамуху перед вечером сгонять телячье стадо на водопой. С ним поехали двое мальчишек из домашних рабов. У реки вдруг случился немалый переполох: телята едва не соединились с коровами, возвращавшимися с пастбища на вечернюю дойку. Четырехлетняя безрогая матка, самая норовистая из стада, с расстояния перестрела узнала своего теленка и, сорвавшись, бросилась к ней размашистой, лошадиной рысью. Джамуха, вовремя увидев ее, поскакал наперерез. В это время и другие коровы заметили телят и, резко повернув к ним, призывно взмыкивая, убыстрили шаги.
        Телята, заслышав знакомый рев, повыскакивали из воды на высокий берег, готовые броситься навстречу. Назревала беда. К счастью, мимо проезжали молодые мужчины на табунных лошадях, они с ходу взяли телячье стадо в облавный круг. Нещадно нахлестывая их длинными кнутами, галопом погнали к куреню. На помощь к Джамухе подоспели его подручные и вместе они остановили коров.
        Позже прискакали отставшие от стада коровьи пастухи - два старика в залатанных халатах. Подскакав на таких же старых, как и они, запаленных одышкой лошадях, униженно просили Джамуху не говорить дяде об их оплошке:
        - Засечет нас Цэрэн-нойон, если узнает, - жалостливо говорил один и показывал на другого. - У этого живот прихватило, со вчерашнего дня мучается. Пока я травы насобирал, да отвар вскипятил, остужал да лечил его, коровы ушли сами. Мы ведь не знали, что у реки телята будут…
        - Не скажу, не тревожьтесь, - Джамуха с великодушной улыбкой смотрел на стариков. - Вечером зайдите в молочную юрту, я попрошу, чтобы вам налили горячего архи.
        - Сразу видно белую кость! - обрадованно переглянулись старики. - Давно мы не пробовали крепкого, а ведь с утра до вечера на ветру, под дождем, у нас даже кости продрогли, а сегодня уж отогреемся…
        Оставив их, Джамуха вернулся в курень. Подъезжая неторопливым шагом к айлу, у коновязи он увидел каурого жеребца Ехэ Цэрэна под седлом. Из юрты вышел дядя. Увидев его, он приветливо улыбнулся:
        - Поедешь со мной на охоту?
        - Поеду! - обрадованно встрепенулся Джамуха.
        - Тогда бери свой лук, возьми стрелы на изюбря, - и, придирчиво оглядев его, добавил: - Оденься потеплее, ночью в горах холодно.
        В юрте на столике дымилось жирное мясо, только что оставленное дядей, рядом в корытце лежали обглоданные ребрышки. Джамуха, вспомнив, что с утра ничего не ел, почувствовал резкий голод. Но тут вспомнил слышанное им когда-то от стариков, что перед охотой на зверя есть не подобает - притупится чутье и ослабнет жажда добычи - и он с усилием заставил себя отвернуться от еды.
        Не обращая внимания на дразнящий запах баранины, он быстро оделся, отсчитал и положил в колчан пятнадцать стрел одора, нацепил на ремень хоромго с луком, мадагу и поспешно вышел из юрты.
        В наступающих сумерках, ведя за собой полтора десятка всадников, они выехали из куреня в сторону Хэнтэйских гор. Темнело по-осеннему быстро. До первого увала еще доносился теплый запах куреня с кислым кизячным дымом. Перевалили гребень, и от реки резко ударило по-осеннему пресной, холодноватой сыростью. С верховьев дунул в лицо холодный ветерок.
        Ехэ Цэрэн и Джамуха, вырвавшись вперед на резвых конях, рысили рядом; другие, почтительно приотстав на полсотни шагов, ехали вереницей, ведя в поводу заводных лошадей с вьючными седлами.
        - Скотское мясо приелось, - по-свойски говорил Джамухе Ехэ Цэрэн. - Уже и в горло не лезет. Звериного захотелось попробовать. А облавная охота еще не скоро. Но ты, смотри, никому не проговорись о том, что мы здесь охотились… Не забудешь?
        - Нет, а что случилось?
        - Старейшины племени запретили трогать маралов и изюбрей до первого снега. Недавно они снова собирались у тайчиутов, выдумали новый закон. Вчера и нам передали… Что им в голову придет, то и устанавливают, - проворчал он и, сплюнув в сторону, с ленивой злобой продолжал: - Лесные звери ведь ничьи, а они распоряжаются ими, как в своем стаде. Ну, а нам что же делать, здесь у них полная власть, вот и приходится терпеть их выдумки. Да и что с них возьмешь, половина их давно из ума выжила. Давно уж пора к предкам отправляться, а они все еще здесь, на земле толкаются, людям жить мешают… Ты, смотри, не проболтайся, ведь я тебе как своему говорю.
        - Не проболтаюсь, дядя Цэрэн.
        Впереди смутно завиднелась опушка тайги, темной полосой выступив из сплошных сумерек. Ехэ Цэрэн остановил рысистого коня. Сзади приблизился топот. Дождавшись, Ехэ Цэрэн окликнул нукера:
        - Хулугай, где ты там прячешься, подвигайся поближе сюда.
        - Подпругу подтягивал, ослабла, - к ним вплотную подъехал небольшой, коренастый мужчина. По голосу, уже тронутому старческим треском, Джамуха понял, что человек этот в годах и, наверно, старше самого Ехэ Цэрэна.
        - Что-то мешкать ты стал в последнее время, - недовольно проворчал Ехэ Цэрэн. - Ну, в какую сторону пойдем, под Большие скалы или на прошлогоднее место?
        - Чую, на этот раз нам там не будет удачи, - сказал Хулугай. - Лучше на другое место, ведь солонцов в этих лесах немало…
        Двоих юношей оставили с конями и дальше пошли пешком.
        - Три волчьих воя услышите, это будем мы, - перед уходом предупредил остающихся Ехэ Цэрэн. - Один короткий, два протяжных. С какой стороны услышите, туда и ведите коней. Поняли?
        - Поняли, Цэрэн-нойон, - почтительно отвечали те, смешиваясь в темноте среди лохматых конских голов.
        У опушки Хулугай распределял молодых охотников по солонцам. Ехэ Цэрэн, не вмешиваясь, стоял вместе с Джамухой и посматривал на них со стороны. Хулугай своим хрипловатым, простуженным голосом называл имена охотников, те молча выходили из толпы, выслушивали его последние наставления и бесшумно скрывались в зарослях один за другим.
        Когда ушли последние, Хулугай подошел к ним.
        - Для нас я оставил самые лучшие, - подобострастно говорил он Ехэ Цэрэну. - Их всех я отправил на южную сторону. А мы пойдем на северную, там нам никто не помешает.
        - Повел бы ты меня на плохие, - опять проворчал Ехэ Цэрэн и Джамуха понял, что он так шутит со своим нукером. - Ну, пойдем мы, наконец, вперед или будем здесь до утра разговаривать?
        Хулугай с проворной готовностью пошел вперед.
        Шли долго. Старая звериная тропа, по которой они шли, свернула вправо, к подножию горы, завиляла между крупными валунами.
        Джамуха шел, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой лишь широкую спину дяди. Запоминать местность не старался, потому что луны все еще не было, а в темном лесу все видится совсем не так, как есть на самом деле. Поначалу он еще считал шаги, пытаясь запомнить подъемы и спуски, но потом, запутавшись, бросил и это. Шел во тьме, не представляя, в какую сторону они направляются, на запад или на север, как жеребенок внутри табуна, полагаясь на взрослых.
        У самого подножья Хулугай пошел медленнее. Предупреждающе подняв правую руку, он осторожно прокрадывался в тени деревьев. За ним, зорко всматриваясь вперед и часто останавливаясь, шел Ехэ Цэрэн.
        Вскоре они остановились совсем. Перед ними была маленькая поляна, изрытая ямками, истоптанная звериными копытами. Хулугай и Ехэ Цэрэн переговорили немым языком, показывая друг другу знаки руками. Затем Хулугай повел их в сторону от поляны.
        Пройдя между густыми, развесистыми зарослями можжевельника, стараясь не задевать ветки, они остановились у трех толстых лиственниц. Отсюда поляна просматривалась во всю ширину.
        Они сели за стволами. Бесшумно доставали из хоромго свои луки.
        Джамуха, не отрываясь, всматривался в дальние края поляны, изо всех сил, прищурив глаза, напрягал зрение. Жгучее желание одолевало его: первым увидеть зверя и предупредить старших. Несколько раз он вздрагивал от радостной тревоги, увидев, как вдруг вдали встряхивались ветви деревьев, но всякий раз оказывалось, что это взлетали и садились ночные птицы.
        Время шло, а зверей все не было. Становилось холодно. У Джамухи от неподвижного сидения затекли ноги. Нестерпимо хотелось встать и потоптаться на месте, чтобы разогнать кровь в жилах, но, глядя на Ехэ Цэрэна и Хулугая, которые, будто окаменев, застыли без движения, он не решался пошевелиться. Он разочарованно оглядывал пустую поляну перед собой и уже почти уверился в то, что раз уж звери не пришли с вечера, то не придут совсем. От голода ныло в желудке.
        Сзади, за лесом, наконец, взошла луна. Дальняя половина поляны и деревья на склоне горы осветились бледным светом. Джамуха снова всмотрелся в тени зарослей на том краю. Было тихо…
        Незаметно Джамуха заснул. Сначала он задремал, осторожно опустив голову на грудь и чутко вслушиваясь в звуки вокруг, но потом как-то сразу провалился в забытье.
        Проснулся он от толчка. Дядя тряхнул его за плечо.
        - М-м?.. - промычал он и тут же почувствовал, как жесткая ладонь дяди крепко сжала ему рот.
        Он окончательно пришел в себя и, мельком посмотрев на поляну, замер, чувствуя, как в груди у него гулко заколотилось сердце. От дальнего края, из-за темных зарослей, на лунный свет выходило большое стадо оленей. На поляне было уже около пятнадцати голов, а они все выходили и выходили из-за деревьев, и казалось, что их еще много там, на звериной тропе.
        Передние внимательно огляделись вокруг и настороженными шагами пошли вперед, к черневшим между камнями рытвинам. За ними двинулись остальные. Жадно припав мордами к земле, они зачавкали, издавая глухое ворчание, облизывая солоноватую землю. Скоро звери, забыв об осторожности, уже толкались между собой, борясь за лучшие места. Глухо раздавался стук рогов.
        Джамуха, приладив стрелу к тетиве, с нетерпением ждал. Наконец, Ехэ Цэрэн и Хулугай, переглянувшись, взялись за луки. Ехэ Цэрэн указал Джамухе на оленя, стоявшего ближе всех.
        Краем глаза заметив, что старшие выходят из укрытия, Джамуха быстро выскользнул из-за ствола и натянул тетиву. Коротко просвистели стрелы. Джамуха замешкался, вглядываясь в своего оленя, который, постояв на месте несколько мгновений, стал медленно заваливаться набок, в это время раз за разом просвистело еще несколько стрел.
        Олени, едва придя в себя, с шумом, толкаясь и мешая друг другу, понеслись назад, в лес, оставляя за собой убитых и раненых. Ехэ Цэрэн и Хулугай непрерывно стреляли до тех пор, пока не скрылась в зарослях последняя голова.
        На поляне темнело около десятка туш. Некоторые из них еще шевелились, издавая тяжелые, утробные вздохи.
        - И еще одного я подранил вон там, за кустами, - говорил Хулугай, выходя из-за зарослей на поляну. - Далеко не уйдет, утром схожу по следу.
        Джамуха смотрел только на своего, не видя других. Большой самец изюбрь бездыханно лежал на боку с его стрелой на шее.
        - Вот настоящая добыча! - Ехэ Цэрэн радовался безудержно, как ребенок, оглядывая поляну. - Ну, если и у других так же, то не зря мы сюда приехали. Сколько людей накормлю! Сколько скота сохранится! Ведь и рабов все время чем-то кормить надо! А едят они не хуже волков! Недавно в курене забил им одну старую кобылу, а вчера мне говорят, что уже все съели…
        Найдя укромное место за кустами, развели костер. Кровью и мясом преподнесли жертву огню, духам тайги.
        Пока Хулугай поднимался на склон горы и волчьим воем вызывал конных, оставленных перед опушкой, Ехэ Цэрэн и Джамуха, сидя у костра, ели сырую печень и жареные почки. Насытившись и разморенный теплом от огня, Джамуха снова заснул.
        Когда он проснулся, на поляне было шумно от людских голосов и конского фырканья. Луна поднялась высоко над лесом и было видно, как по поляне двигались многие люди. Женщины, вызванные из ближайших айлов Ехэ Цэрэна, наспех промывали кишки и внутренности, сливали кровь в большие бурдюки. Мужчины разделывали туши на стегна и, укладывая их в кожаные мешки, навьючивали на лошадей.
        Джамуха увидел рядом с собой на бересте нанизанные на заостренный прут куски сырого жирного мяса и снова почувствовал голод. Подбросив дрова в потухающий костер, он раздул огонь и стал жарить мясо.
        На огонь подошел Ехэ Цэрэн. Руки его под засученными рукавами были по локоть в крови. Он достал из переметной сумы вместительный туес.
        - Пора выпить, - он оглянулся к поляне, окликнул: - Хулугай, позови нукеров.
        Подошли трое.
        - Выпейте за удачную охоту, - щедро наливая до краев черной от старости и грязи деревянной чашки, он говорил: - Поторопите людей, до рассвета мы должны все увезти в айлы. Смотрите, чтобы все до последней кишки собрали. И чтобы следов не осталось. Если узнают старики, вину на себя возьмете, сами знаете…
        Выпив и торопливо съев по куску мяса из рук Джамухи, нукеры ушли.
        Ехэ Цэрэн сел рядом с Джамухой, налил себе еще.
        - Духи-хозяева тайги, пригоняйте на мою тропу зверей, больших и малых. И косуле буду рад, и зайцем не побрезгую…
        Он выпил, поморщившись, отдышался и, вонзая крепкие, по-собачьи острые зубы в последний оставшийся кусок на пруте, услужливо поданном Джамухой, зачавкал, жадно прожевывая сочное, полусырое мясо.
        - Поджарь еще печень, - говорил он, снова берясь за туес. - Да побольше его режь, не жалей… давно я не ел звериного.
        Выпив, он блаженно привалился к стволу сосны, лениво посматривая из-под опущенных век на то, как Джамуха, проворно орудуя ножом, на весу резал печень на ровные куски и нанизывал на прут.
        - В девять лет ты убил самца изюбря, - заговорил он, одобрительно глядя на него. - Этим может гордиться любой мужчина; каждый до конца жизни может называть это в числе своих подвигов. Я, если потребуется, подтвержу перед людьми. Не сейчас, конечно, пусть пройдет несколько лет. Это от тебя уже не уйдет. Но вот что плохо…
        Джамуха, застыв от удивления, оглянулся на него.
        - Уж слишком ты прост для своих лет. Ты знаешь это?..
        - Нет, - Джамуха пожал плечами, стараясь понять, к чему клонит дядя.
        - С кем из своих сверстников ты водишься? - Ехэ Цэрэн оттолкнулся плечом от ствола, выпрямился, уставив на него блестящие от хмеля глаза. - С этим Тэмуджином, сыном Есугея, так?
        - Та-ак… - протянул Джамуха. - А чем же это плохо?
        - Как же это ты ничего не видишь, - удивленно развел руками Ехэ Цэрэн. - Ведь ты, как я посмотрю, неглупый парень. Очаг Есугея погас и твой Тэмуджин никогда не будет большим нойоном. Жены Есугея вместе с детьми теперь должны будут перейти к Даритаю. У него своих детей нет, но к нему перешли сыновья покойных братьев Мунгету и Негуна - Унгур и Хучар. Есугей был младше Мунгету и Негуна, потому и дети его сядут ниже Унгура и Хучара. Вот к этим-то и перейдет все наследство. А дети Есугея получат то, что им дадут и отойдут назад. Знамя отныне будет у Даритая, после него перейдет к Унгуру, ведь он теперь по роду старший среди внуков Бартана-багатура, значит, он и будет самым большим нойоном. Вот с кем ты должен заводить дружбу, а на других можешь и не смотреть. Теперь-то ты понял, наконец, что тут к чему или нет?.. Головой надо думать, ха-ха-ха!..
        Весело рассмеявшись, Ехэ Цэрэн похлопал его по плечу и снова взялся за туес.
        - А если мать Тэмуджина не захочет выходить за Даритая? - раздумчиво глядя на огонь, спросил Джамуха.
        - Не захочет? - выпив, Ехэ Цэрэн, насмешливо посмотрел на него. - Тогда мы, единокровные сородичи Есугея, отберем у нее все имущество и разделим между собой. Для нас это будет даже лучше. Но она не такая дура, да и обычай есть обычай, теперь все Даритаю достанется.
        Вздохнув, Ехэ Цэрэн налил себе еще и, держа в руках поданный Джамухой горячий кусок печени, задумчиво посмотрел в темную даль над костром.
        - А хорошо было бы, если она и вправду отказалась. Тогда всем нам достались бы, знаешь, какие доли?.. О-о-о, это немалые куски. Но этого не будет. Оэлун не сумасшедшая… Теперь Даритай будет всем владеть…
        Подошел Хулугай.
        - Все погрузили.
        - Стрелы все собрали?
        - Все до одной.
        - За раненым зверем когда пойдешь? Не забыл?
        - Как только рассветет, втроем с Хантаем и Муху пойдем по следу.
        - А что у других, много добычи?
        - Если все вместе сложить, будет вдвое больше нашего.
        - Ладно, проверь у них все, чтобы за собой ничего не оставили.
        - Хорошо.
        Хулугай ушел. Ехэ Цэрэн некоторое время провожал его глазами, затем тяжело встал на ноги и, пьяно покачиваясь, устало проговорил:
        - Ну, что же… племянник мой… еще одно дело мы с тобой сделали, поедем домой отдыхать…
        Молодой нукер услужливо подвел к нему коня, подержал стремя и, взяв под локоть, с усилием приподнимая его, помог сесть в седло.
        VI
        Ехэ Цэрэн проснулся после полудня. Желтоватый косой столб солнечного света через дымоход пробивал полусумрак юрты. Плотно упираясь в земляной пол, он стоял уже на женской стороне.
        Голова была тяжелая. Издав громкий, утробный вздох, Ехэ Цэрэн отбросил от себя шерстяное одеяло и огляделся. В юрте никого не было. Он вспомнил о ночной охоте и глаза его потеплели, слабая улыбка тронула его по-бычьи толстые коричневые губы. Мысль о богатой добыче согрела сердце и он, лениво перебирая в мыслях прошедшую ночь, начал подсчитывать, сколько сушеного мяса выйдет из тридцати четырех оленей и на какое время его хватит, чтобы прокормить людей…
        Вдруг что-то другое, постороннее шевельнулось в памяти, заслонило приятные мысли. Ехэ Цэрэн почувствовал, что в этом кроется что-то для него важное. Он насторожился, вспоминая, что было прошлой ночью, но ничего кроме охоты и ходьбы по лесу на ум не приходило. Но то, что дало о себе знать, затерявшись где-то там, в глубине склубившихся мыслей, не уходило, бродило в потемках, тревожа душу и не находя выхода на свет.
        «Надо поправить голову», - решил Ехэ Цэрэн и оглянулся на полку с посудой: домбо[39 - Домбо - деревянный кувшин для вина.] стоял на месте.
        Превозмогая тупую, давящую боль в затылке, он встал. Стараясь не шевелить головой, одеревенелой походкой перешел на женскую половину, взялся за ручку домбо и с облегчением почувствовал ее тяжесть: оно было почти полное.
        Сев за стол, он налил в бронзовую чашу, подаренную дедом Хабулом в день, когда его, годовалого младенца, впервые посадили на коня. Ею он брызгал духам предков и считал, что она приносит счастье.
        После второй чаши голова прояснилась. Боль в затылке прошла. Сосредоточившись, неотрывно глядя перед собой, он долго пытался ухватить в уме причину того, что вдруг его обеспокоило. Налил и выпил еще, закусив из корытца холодным куском звериного мяса - утренних своих объедков…
        Через стену донесся голос Джамухи - тот громко разговаривал с кем-то за юртой и тут же Ехэ Цэрэн вспомнил все. Он вспомнил, как этой ночью в лесу у костра говорил племяннику:
        «Хорошо было бы, если бы Оэлун отказалась от сватовства Даритая».
        Говоря это на пьяную голову, да будучи занят другим, он не осознавал важности своих слов. Теперь же, протрезвев, он по врожденной своей привычке не упускать случая, который может привести к наживе, и на этот раз не упустил из памяти того, на чем можно было поживиться. Ехэ Цэрэн мысленно похвалил себя за острый ум и взялся за обдумывание дела.
        «Тут есть над чем поразмыслить, - медленно поглаживая висячие усы, он не спеша перебирал в голове. - Есть о чем подумать… Табуны и подданные у Есугея в последние годы размножились неимоверно. Даже если их вдвое уменьшить, на одного хозяина будет немало. Все это богатство Даритай проглотить не сумеет, не осилит. Часть, и немалая, уйдет на сторону. Конечно, всем братьям что-то перепадет, но больше достанется тому, кто больше и постарается отхватить. Больше всех богатству Есугея завидовали Алтан с братьями. Они захотят, наверно, быть первыми в дележе его улуса. Может быть, потихоньку уже притягивают Даритая на свою сторону. Значит, мне сейчас нельзя медлить, надо опередить их…»
        Старательно обдумав, Ехэ Цэрэн решил поговорить с самим Даритаем, выведать у него все, что можно. Ругая себя за то, что не подумал об этом раньше, он оделся в чистую одежду, но, стоя уже перед дверью, вдруг передумал.
        «Самому идти к нему нельзя, - он напряженно размышлял, опираясь рукой об решетку стены. - Люди увидят и скажут: уже начал обхаживать, долю себе вынюхивает. Лучше позвать его сюда… будто свежей оленины отведать. Так будет правильно».
        Решив окончательно, он вышел из юрты, криком позвал Джамуху. Тот вышел из-за высокой кучи сухого аргала, собранного на зимнюю топку, волоча за собой ивовую корзину.
        - Брось ты эту корзину, кто тут тебя заставляет работать? - возмущенно сказал он, оглядывая племянника с головы до ног. - Скажи этим бабам, что я запретил тебе работать!.. А сейчас ты поедешь к дяде Даритаю. Знаешь, где он живет?..
        - Да.
        - Оденься получше, - он еще раз оглядел его, - и заседлай коня. Скажи, что я приглашаю его отведать мяса, а какого мяса - не говори. Понял?..
        - Понял, дядя Цэрэн.
        - Ну, иди.
        Зайдя в малую юрту, Ехэ Цэрэн приказал жене отварить лучшие куски оленины и крови в кишках, сметаны и перегнать новое архи.
        Даритай приехал на белом жеребце почти сразу же, не церемонясь. Не успевшая приготовить угощение жена Ехэ Цэрэна - маленькая и суетливая, как мышка, женщина - встречая гостя у коновязи, заметалась, заохала, испуганно оглядываясь на большую юрту, где Ехэ Цэрэн прилег отдохнуть перед пиршеством.
        - А где же брат? - Даритай, сделав удивленное лицо, огляделся вокруг. - Мне сказали, что он зовет меня. Или, может быть, я перепутал? Может не он, а кто-то другой меня приглашал?
        - Он, он вас позвал, - успокаивала его хозяйка. - Проходите в большую юрту.
        - Уж не заболел ли он? - обеспокоенно расспрашивал Даритай, следуя за ней. - Почему не встречает гостя?
        - Прилег он, ночью ездил… - запнувшись на полуслове, она приподняла полог и, пропуская его вперед, умело перевела разговор на другое: - А мы даже и убраться не успели. Вы уж не осудите.
        - Да мы свои люди, - великодушно отмахивался Даритай, нагибаясь под низкой дверью. - Мы с Цэрэном с самого рождения знаем друг друга.
        - Цэрэн, Цэрэн, вставай, - суетилась супруга над разметавшемся на кровати мужем. - Вставай, гость уже пришел…
        - А-аа… - Ехэ Цэрэн, наконец, проснулся, сел на кровати, протирая глаза. - Так хорошо я спал, зачем ты меня разбудила, дурная баба? Что опять случилось?..
        - Гость уже пришел, - жена уже хлопотала у стола, проворно убирая корытце с объедками и вытирая стол куском старой замши.
        Ехэ Цэрэн повернул голову и некоторое время недоуменно смотрел на улыбающегося Даритая. Через несколько мгновений он вспомнил все и, обрадованно вскочив на ноги, с распростертыми руками, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, пошел на него.
        - Брат, спасибо, что пришел на мой зов, - говорил он первое попавшееся на ум, ведя его к столу и на ходу собираясь с мыслями. - Давно мы не сидели вместе, не беседовали по душам. Вот я и подумал: почему же нам не поговорить за мясом, не выпить вместе. А мясо у меня сегодня непростое… подожди вот, увидишь… А ну, давай быстрее тащи нам все, - грозно обернулся он к жене. - Долго ты будешь возиться?
        - Не может же еда так быстро свариться, - оправдывалась та. - Времени прошло разве что малый котел воды вскипятить. И архи не готово…
        - Ладно, - махнул рукой Ехэ Цэрэн, не дав ей договорить. - Иди, не мешай мужскому разговору.
        Недовольным взглядом проводив жену, он обернулся к гостю, хмуро сказал:
        - Как говорил наш дед Хабул: никчемный мужчина холит жену, настоящий мужчина холит коня. И я не даю ей спуска… Ну, не будем ждать, начнем со старого архи.
        Ехэ Цэрэн старательно угощал гостя, обижался, когда тот выпивал не до дна. А сам, хотя и пил, казалось, не меньше, пьянеть перестал. Острая жажда добычи, с детства вросшая в душу жадность к тому, чтобы что-то взять, урвать, не давала вину овладеть его разумом, если дело касалось возможности что-то получить себе.
        Даритай под его тяжелым натиском скоро захмелел и тогда Ехэ Цэрэн приступил к делу. Медленно, раздумчиво перебирая слова, он стал говорить:
        - Из всех наших братьев мы с тобой всегда считались самыми младшими и бесправными. Ты был младшим среди родных братьев, ну, а я младший по родовой ветви. Потому нам с тобой всегда, начиная с самого раннего детства, доставалось больше всех. Разве не так?.. А злее всех старались нас обидеть дети Хутулы. Помнишь? Ведь они были самые вредные! Один только брат Есугей защищал нас от них, а больше никого не заботило наше горе. Ты хорошо помнишь это?..
        Даритай, оглушенный крепкой арзой, согласно кивал головой и щурил глаза, стараясь бороться с хмелью. Ехэ Цэрэн долго вспоминал их общие беды и радости, торжественно и горделиво говорил о том, как они вдвоем, несмотря на всякие невзгоды, стали нойонами не хуже других. Говорил, что теперь, когда умер брат Есугей, они по-прежнему должны держаться вместе и между слов намекал, что теперь Даритай станет самым богатым владельцем в степи, и просил не забывать его, ближнего друга детства, когда наступят лучшие времена. Тот, поняв, к чему он ведет, приосанился, искоса важно и покровительственно поглядывал на него, поглаживая редкие, лишь недавно, после смерти брата, отпущенные усы.
        В юрту, прервав красноречие хозяина, одна за другой вошли служанки с широкими бронзовыми тарелками, в которых дымились высокие кучи горячей снеди. Архи во вместительном медном кувшине внесла сама хозяйка, в знак уважения к гостю приодевшись в яркие одежды из китайской ткани.
        - А ну, попробуй-ка моего угощения, - улыбнулся Ехэ Цэрэн, испытующе следя за Даритаем. - Наверно, давно такого мяса не пробовал?
        Тот округлил глаза, уставившись на жирные куски изюбрятины, расширил ноздри.
        - Откуда это у тебя?! - удивленно посмотрел он на хозяина. - Ведь за это тебя…
        - Да нет, - махнул рукой Ехэ Цэрэн, опасливо вскинув на него взгляд. - Есть у меня один сумасшедший нукер. Вчера в тайге он подстрелил зверя, я его уже наказал и запретил подъезжать к лесу ближе, чем на три перестрела. Ну, а мясо ведь нельзя выбрасывать, это большой грех, его надо съедать, каким бы путем оно ни попало к тебе, а то боги в следующий раз не дадут. Вот я и пригласил тебя отведать. Мог и всех братьев позвать, но пойдут разговоры, дойдет до старейшин… А ты меня не выдашь, я знаю…
        - Ну, если так, дело другое, - Даритай удовлетворенно отвел от него взгляд, вынул маленький нож для еды и облизнул губы. - Давно я не пробовал звериного.
        Благополучно обойдя опасное место, вдруг возникшее в душевном разговоре, хозяин облегченно перевел дух.
        Даритай ел долго и жадно, блаженно прижмурив глаза, обсасывал ребрышки, разжевывая их крепкими зубами. Наевшись мяса, он лишь для вежливости попробовал вареной сметаны, крови и, взяв в руки чашку горячего супа, трезвеющими глазами посмотрел на Ехэ Цэрэна.
        - Я тебя понял, брат. Ты правильно говоришь. Эти негодные люди, дети Хутулы, и в детстве нас обижали, и сейчас, когда умер брат Есугей, уже начинают поднимать свои черные головы. Еще не успели засохнуть кости Есугея, а они уже заводят разговоры о дележе его табунов. А ведь за спиной их стоит… - Даритай понизил голос, опасливо оглянувшись по юрте. - Знаешь кто?.. Таргудай. У этих только рты, а голова у него… Тайчиуты ведь тоже хотят отхватить от улуса брата. Но мы не должны им поддаваться. Если будем держаться вместе, много они не смогут взять. Я женюсь на Оэлун, дед Тодоен будет за нас, по закону предков я должен наследовать… Но и вы должны меня поддержать, тогда уж я вас не обижу… Главное удержать табуны у себя, не дать тайчиутам. Если они начнут зарываться, мы обратимся к собранию старейшин племени. Главное, нам самим быть заодно, тогда никто не сумеет нас обобрать, ведь обычаи предков за нас. Правильно я говорю, брат?
        - Очень мудро ты говоришь! - радостно вскинул на него глаза Ехэ Цэрэн. - Нам всем нужно дружно встать против детей Хутулы. Таргудай здесь голоса не имеет, он их языками будет говорить, но дед Тодоен и старейшины племени вступятся за нас, а с этими троими мы уж сами управимся.
        - Только мне самому нельзя вести такие разговоры с братьями.
        - Почему это? - Ехэ Цэрэн всем туловищем наклонился вперед, пристально всматриваясь в него. - А кто же будет с ними говорить, я один? Опять за чужой спиной хочешь спрятаться?
        - Мне нельзя, люди узнают, будут ненужные разговоры, - Даритай просительно положил руку ему на плечо. - Ты уж сам по-тихому поговори с ними, ты это умеешь… ведь ты с самими восточными духами сможешь о чем угодно договориться, ведь это все знают… Кто каждую осень неизвестно откуда пригоняет табуны с чужими метками?.. Кто кроме тебя способен бесшумно проделывать такие дела? А я, по глупости своей, пожалуй, все испорчу…
        Лесть Даритая, было видно, смягчила подвыпившего Ехэ Цэрэна, и тот опустил голову, раздумывая, но тут Даритай крепко сжал ему плечо.
        - Если у нас все получится, если удержим табуны в своем роду, я тебе дам двойную долю. И никто не узнает о том.
        - Двойную?.. - исподлобья недоверчиво посмотрел на него Ехэ Цэрэн.
        Даритай уже понял, что победил.
        - Пусть они будут тверды и согласны, когда наступит главный разговор. Теперь все от них зависит. Пусть вцепятся зубами и когтями, и стоят на своем, если тайчиуты придут их уговаривать…
        Ехэ Цэрэн, наконец, резко поднял голову, прямо посмотрел ему в глаза.
        - Хорошо, я со всеми поговорю, всех склоню, упрошу, заставлю. Но ты потом, смотри, не забудь про обещанное.
        Расстались они поздним вечером, в густых сумерках, пьяные и довольные друг другом. Ехэ Цэрэн вышел провожать гостя. Даритай, глядя одним глазом, тыкал удилами коню в ноздри, пытаясь взнуздать. Потом он долго не мог попасть ногой в стремя. Четырехлетний жеребец, недавно объезженный и непривычный к винному запаху, отворачивался, беспокойно перебирал ногами, норовя подальше отодвинуться от него. Ехэ Цэрэн пытался помогать ему, придерживая одной рукой тяжелое бронзовое стремя, а другой пропихивая в него его гутул. Наконец, Даритай взобрался в седло, склонившись, обнял хозяина за плечо, шепнул в ухо:
        - Никому не будем говорить о нашем разговоре.
        - Ни одна голова не узнает, - с пьяной твердостью заверил его тот.
        VII
        Вернувшись с Бурхан-Халдуна, Тэмуджин оставил березовые стволы в айле дяди Ехэ Цэрэна и, договорившись с Джамухой о том, что они вместе пойдут к стрелочнику, приехал домой. Перед юртами дяди Даритая он встретил Хачиуна, игравшего с друзьями в бабки, приказал ему расседлать коней и отвести на пастбище. Проходя мимо молочной юрты, сквозь гомон женских голосов и равномерно-быстрые, вкусно чавкающие звуки сметаны, раздающиеся из темной двери, уловил повелительный голос матери - она вместе с рабынями сбивала масло.
        Он наскоро утолил голод из котла холодными остатками супа и, обглодав баранью кость, вышел из большой юрты. Хотелось спать. Оглядевшись, выбирая место, где можно скрыться от посторонних глаз, облюбовал кожевенную юрту, скрытую за телегами и высокими арбами. Там хранились зимняя одежда, одеяла и шкуры, и без нужды туда никто не заходил.
        Он вошел в застоявшуюся прохладу, пахнущую пылью, мышами и горькой травой, отгоняющей бабочек. С трудом привыкая к сумраку, подошел к сложенной у стены куче из оленьих шкур, упал на нее и тут же заснул.
        Проснулся он от шума. Снаружи доносился громкий женский плач. Тэмуджин прислушался: плач раздавался в их айле. Какая-то женщина надрывно вопила, время от времени разражаясь злобными проклятиями и причитаниями.
        «Кого еще пригнали злые духи? - подумалось ему тревожно. - Стрелы я в колчане оставил… нанесет еще порчу на оружие…»
        Тэмуджин неохотно встал со своего нагретого лежбища, ощупью добрался до двери. Лучи предзакатного солнца больно ударили по глазам.
        У двери большой юрты стояли Хасар и Бэлгутэй.
        - Что там случилось? - Тэмуджин подошел к ним.
        Бэлгутэй сник головой, а Хасар неопределенно пожал плечами и ухмыльнулся:
        - Бэктэра побили… мать Сочигэл плачет.
        - Кто его побил?..
        - Не знаем, не говорит ничего… наверно, опять стал задаваться перед парнями, за это и получил…
        Не дослушав его, Тэмуджин вошел в юрту.
        У очага сидела Сочигэл со злыми красными глазами, с которых на бледные щеки стекали маленькие частые слезинки. Мать Оэлун сидела рядом, умиротворяюще положив руку ей на плечо, ласково говорила:
        - Хватит, Сочигэл, не лей зря слезы. Чего между ними не бывает… Щенки любят пробовать зубы, юнцы любят пробовать силы.
        - Что же это такое! - не унималась та. - Если отец умер, так сына можно бить как какого-то харачу?.. При живом Есугее такого что-то не было…
        - Помирятся они, вот увидишь.
        - Ну, не-ет… Мой Бэктэр не такой, чтобы просто так забывать обиду… А-аа, - Сочигэл заметила вошедшего Тэмуджина. - Тэмуджин-аха[40 - Аха - брат, обращение к старшему мужчине, старший сын.], пока ты где-то ездил, твоего брата избили так, что он еле до дома добрался. Ты знаешь это?
        Тэмуджин только сейчас увидел, что она пьяна - мать для утешения налила ей или сама где-то на стороне выпила.
        - Что вы теперь будете делать, дети Есугея? - с нетрезвой строгостью глядя на него, спрашивала Сочигэл. - Будете мстить как мужчины или молча проглотите обиду?
        - Замолчи! - Оэлун сердито шлепнула ее по спине. - Не учи детей дурному. Еще не хватало того, чтобы между детьми вражда завелась.
        - Какие же тебе это дети? - пьяно улыбнулась Сочигэл; оглянувшись на Тэмуджина, смерила его взглядом. - У этого скоро, наверно, сын родится, верно я говорю, а? Ведь не зря в такую даль съездил?..
        - А где Бэктэр? - спросил Тэмуджин, оглядывая юрту.
        - Иди, проведай его, - поспешила выпроводить его мать. - Он в своей юрте лежит.
        - Тэмуджин! - кричала ему вслед Сочигэл. - Если ты называешься старшим, то помни, твой долг защищать своих братьев. Смотри!
        Бэктэр лежал на кровати голый по пояс. Сильно опухшее его лицо почти сплошь было покрыто синяками. Левый глаз закрылся под раздувшимися веками. На правом плече и ключице чернели крупные ссадины, глубокая кровавая царапина пролегла наискось по животу.
        Из узкой щелки правого глаза он косо посмотрел на Тэмуджина, насмешливо сказал:
        - Теперь ты видишь, брат, какие у тебя друзья?
        - Расскажи, что случилось, - Тэмуджин, не скрывая своего сочувствия, изумленно рассматривал его лицо и тело. - Кто тебя так побил?
        - Друзья твои неразлучные.
        - Расскажи, как это было.
        - Да так и было… сидим мы у реки, за красными кустами, Хучар, Тайчу, Сача и двое старших там были, эти Хату и Хорчи, сыновья десятников Алтана. Сидим мы, они болтают кто о чем, языки-то длинные, а Тайчу и говорит: в эти дни нойоны будут делить табун Есугея…
        - Что он сказал? - Тэмуджин вздрогнул как от укола иглы и, не веря своим ушам, недоверчиво переспросил: - Он что, прямо так и сказал - делить табуны Есугея?
        - Да! Говорю тебе, так он и сказал: нойоны будут делить табун Есугея. Ну, я ему дал один раз по лбу, до сих пор у него, наверно, в глазах молнии бьют. А эти недоноски навалились на меня всей гурьбой, повисли на плечах… Если бы не Хату с Хорчи, я бы им всем показал, как делить табуны Есугея… Вот какими они оказались, твои друзья… - Бэктэр оскалил зубы в кривой улыбке, будто доказывая ему что-то. - Ну что, брат, теперь ты опять будешь говорить, что я не прав?
        Тэмуджин, не отвечая ему, резко встал на ноги и вышел из юрты. Проходя мимо арбы, взял было тяжелый бычий кнут, но тут же отбросил его обратно.
        Двоюродных братьев он застал на том же месте, на берегу. Тайчу среди них не было. Хучар, сидя на высокой кочке, рассказывая что-то смешное, широко размахивал руками. Другие, развалившись на песке, смотрели на него, то и дело разражаясь громким беззаботным смехом. Тепловатое солнце, уже коснувшись вершины Хэнтэйской горы, светило им в лицо, заставляя жмурить и без того узкие глаза.
        Услышав его шаги, они оглянулись, замолчали и напряженно переглянулись между собой. Тэмуджин подошел, сдерживая нетерпение, коротким кивком поздоровался со старшими и повернулся к Сача Беки и Хучару.
        - За что вы побили Бэктэра? - резко спросил он.
        Хучар растерянно оглянулся на старших. Сача Беки, зло глядя на Тэмуджина, ответил вопросом:
        - А ты у него не спросил, за что он ударил Тайчу?
        - А что тот ему сказал?
        - Да что такого сказал Тайчу?! - недоуменно пожал плечами Хучар. - Сказал, что нойоны будут делить табун Есугея. Об этом сейчас все говорят.
        - Почему они должны делить наши табуны?! - уже не сдерживаясь, запальчиво крикнул Тэмуджин. - Кто им дал такие права?
        - А что вы на них бросаетесь! - вступился Хорчи. - Они говорят только то, что сказали нойоны. А нойоны, наверно, сами знают, что им делить, а чего не делить. А ведь, если сказать правду, ваш отец не в одиночку добывал свои богатства. Ему помогали братья. Теперь они и решают, как им поступить. Да и всегда так было: если умер человек, имущество его делят братья. Разве не так было, когда умерли Негун-тайджи и Мунгэтэ-киян? А ведь большая часть их табунов вашему отцу досталась.
        Не зная, чем ответить, задыхаясь от стыда и бессилия, Тэмуджин резко повернулся и пошел в курень. И мучительно долго, пока не перевалил за бугор, он чувствовал на себе их злорадные взгляды.

* * *
        Когда Тэмуджин вернулся домой и зашел в большую юрту, Сочигэл спала на женской половине. Мать Оэлун, устало опустив плечи, в тяжелом раздумье сидела за столом. На очажном камне горела маленькая лампадка из овечьего жира.
        Тэмуджин зашел с правой стороны, сел на мужской стороне. Глядя на желтый язычок огня, с трудом удерживая волнение, он сказал:
        - Нойоны хотят делить отцовские табуны.
        Долго стояла тяжелая нудная тишина. Не дождавшись слов, Тэмуджин нетерпеливо посмотрел на мать.
        - Бэктэр из-за этого подрался с друзьями? - каким-то равнодушным отрешенным голосом спросила она.
        - Да.
        Оэлун вздохнула, покачала головой. Помедлив, она заговорила:
        - Видно, пришло время поговорить нам о самом важном, сын мой. Ты уже большой, идет твой десятый год. И ты должен все понимать… За меня сватается твой дядя Даритай. И я должна выйти за него, чтобы спасти владение твоего отца. Если откажусь, то все заберут и разделят между собой нойоны.
        - А почему мы сами не можем владеть отцовским имуществом?
        - Потому что вы еще не выросли.
        - Но ведь вы с матерью Сочигэл взрослые, есть и нукеры отца. Они помогут нам, если не справимся.
        - Женщины и нукеры не могут быть наследниками, и в таких делах у них не спрашивают. Вот если бы тебе было тринадцать лет, когда мужчину принимают в воины, тогда уже никто не посмел бы зариться на наше имущество.
        - А знамя!.. - вспомнив, взволновался Тэмуджин. - Оно что, тоже перейдет к дяде Даритаю?
        - Да, - мать тяжело вздохнула и жалостливо посмотрела на него. - Теперь Даритай-отчигин[41 - Отчигин (древнемонг.) - младший сын в семье, младший брат. Совр. «отхон».] будет считаться наследником твоего отца.
        - Нет! - запальчиво крикнул Тэмуджин. - Я наследник Есугея-багатура и никому не отдам его знамя!
        Оэлун, опешив, молча смотрела на сына.
        - Нам бы теперь себя сохранить, - наконец заговорила она, пытаясь образумить его. - А там и без знамени можно прожить…
        - Нет! - Тэмуджин громко скрипнул зубами, оскалив клыки. - Замуж ты не пойдешь. Знамя будет у меня. Остальное пусть забирают. Это мое слово.
        - Что ты говоришь! - Оэлун с широко открытыми глазами возмущенно смотрела на него. - А с чем вы потом будете жить? Ведь только так мы сможем сохранить наши стада… у вас будет хоть какое-то имущество. Без этого вы пропадете!
        - Я сказал свое слово.
        Тэмуджин встал и вышел из юрты. Мать горестным взглядом смотрела на упавший за ним полог.
        Утром Оэлун оделась в лучшие свои одежды, велела пригнать с пастбища ее белого иноходца. Уложив в кожаную суму подарки: кусок серого китайского шелка, три куска чая и мужскую выдровую шапку, она поехала к деду Тодоену.
        Вернулась в полдень. Привезла мешочек сушеных плодов южных деревьев, который тут же схватили младшие и убежали делить. Тэмуджин, сидя у очага, ждал ее слов. Мать Оэлун сняла верхний шелковый халат, высокую соболью шапку и, одев свою простую, войлочную, села за стол.
        - Дед Тодоен одобряет твое решение… - наконец, устало вымолвила она. - Видно, ты становишься взрослым мужчиной. А я постарела и ничего уже не понимаю. Теперь ты сам решай, что нам делать дальше.
        Тэмуджин переживал одновременно два противоположных чувства: и распирающую грудь радость и гордость оттого, что поступил по-мужски, что его одобрил сам дед Тодоен, и холодящую нутро боязнь перед будущим, когда надо будет принимать решения, в которых легко можно поскользнуться и стать виновником гибели своей семьи. Не зная, что сказать, он молчал.
        - Дед Тодоен совсем плох, - мать смотрела на него понимающими, жалостливыми глазами. - Он уже собрался вслед за твоим отцом. Если с нами что-то случится, он уже не поможет.
        У Тэмуджина тяжелым комом надавило в груди, с саднящей тоской он подумал: «Как же мне быть? Кто меня теперь научит?.. - беспомощно посмотрел на онгоны и мысленно горячо взмолился им: - О духи предков, вы одни можете мне помочь, ведите же меня верным путем, не дайте ошибиться…»
        VIII
        Мэнлиг, начальник охранной сотни Есугея, происходил из небольшого рода хонхотан и имел сильные шаманские корни. С обеих сторон, отцовской и материнской, среди предков его были могущественные заарины[42 - Заарин - шаман высшей, девятой степени посвящения.], умевшие оборачиваться волками и медведями, вызывать грозы и молнии. Во время племенных молебствий они на глазах у народа пронизывали себя ножами и мечами, отрезали себе головы, пугая маленьких детей, а ночами летали к звездам на собрания небожителей, добираясь до самого Небесного шва[43 - Небесный шов - Млечный путь у монголов.], где жила богиня-праматерь Манзан Гурмэ. Но, как бы ни были сильны их предки, ни отец его, ни сам Мэнлиг не получили шаманского посвящения. Еще дед его, последний в роду большой шаман, сказал: «Нечего ходить в слугах у зааринов, если не имеете дара, идите в воины».
        Той же весной Есугей-нойон уходил в кереитский поход и по степи пронесся его клич: «Кто желает себе славы и добычи, идите со мной!». Шестнадцатилетний Мэнлиг не раздумывая надел свои доспехи и сел на коня.
        Хотя он и не стал шаманом, все же он знал немало уловок и ухищрений, которыми пользовались посвященные. Он умел мысленно запутать разум человека и ввести его в смятение и этим часто пользовался в сражениях. Оружием он к тем годам овладел неплохо и обычно не пользовался щитом. С топором в одной руке и коротким мечом в другой он выходил на врага, неуловимо поворачиваясь и подныривая, он безошибочно уклонялся от ударов, вплотную подбирался к противнику с уязвимой стороны и одним коротким движением отправлял его к праотцам.
        Есугей-нойон заметил его искусство и после похода оставил его в своей охранной сотне. На учениях Мэнлиг выделялся умением заранее угадать замыслы противника и приготовить для него хитрые ловушки, чем приводил в восторг даже старейшин, обычно скупых на похвалу и щедрых на брань. И когда ушел старый начальник охранной сотни, на место его Есугей поставил Мэнлига.
        Взяв власть над сотней, тот завел свои порядки, удалил пожилых, набрав вместо них юношей, своих ровесников. Ежедневно занимаясь с нукерами где-нибудь в безлюдных местах, он передавал им свои умения и хитрости, приоткрывая им даже некоторые из шаманских тайн.
        В короткое время он сделал сотню лучшей во всем племени монголов, что бросалось в глаза соплеменникам на войсковых смотрах и звериных облавах. Есугей, хотя и ни словом не обмолвился в похвалу своей сотне, будто не замечал ее достоинства, внутренне гордился ею и высоко ценил самого Мэнлига.
        С тех пор жизнь его пошла ровной, безмятежной дорогой. Из кереитского похода он пригнал косяк отборных кобылиц, которые, покрываясь ононскими жеребцами, давали хорошее потомство. Жена, выбранная ему отцом из рода джелаир, оказалась на редкость здоровой и плодовитой: за семь лет родила ему семерых сыновей.
        Старший сын Кокэчу с раннего детства показывал явные шаманские задатки: едва научился ходить, он безошибочно стал угадывать, в какой из юрт куреня варятся бараньи почки, которые он любил, и шел туда, чтобы угоститься. Правда, последние два года он жил у старых шаманов в западном лесу, обучаясь их искусствам, и редко приезжал домой. Старший наследник все больше отдалялся от семьи и хозяйства, но Мэнлиг не огорчался, наоборот, он считал, что это хорошо: и родовые знания сохранятся, и перед людьми и богами будет кому заступиться.
        Мэнлиг уже стал привыкать к сытой и спокойной жизни рядом с большим нойоном, когда вдруг погиб его покровитель. А после того, как дал умирающему Есугею слово защищать его семью от ограбления сородичами, он потерял покой. Снова и снова вспоминал он свой последний разговор с ним, и теперь все больше убеждался, что тот был уже не в ясном уме: какое право у простого нукера вставать между семьей нойона и его же родственниками? «Наверно, он не имел никакого выбора, - думал теперь Мэнлиг, - и в отчаянии просил меня о немыслимом». Но слово, данное им, крепко держало его на привязи.
        После похорон, во время траурного пира в главном курене, он отозвал в сторону Сагана и сообщил ему о последних словах Есугея: «Тысяча Сагана будет верна до конца». Тот ответил отказом:
        - Я обещал ему быть верным только до тех пор, пока будет жив он сам.
        Поняв, что остался один, Мэнлиг теперь не знал, что делать. Он перекочевал вместе с табунами и войсками Есугея на осенние пастбища. Жил тихо и уединенно, но за улусом хозяина смотрел по-прежнему тщательно, часто с нукерами объезжал владения и строго спрашивал с табунщиков. Следил за количеством молока, масла, архи, арсы, набираемых от поголовья коровьих стад и от дойных кобылиц, считал, сколько обрабатывается шкур, выделывается войлока. Придирчиво осматривал изготовленные сбруи, седла, телеги, оружие и доспехи.
        Внешне, на людях, по-прежнему уверенный и непреклонный, дома он долгими осенними вечерами оставался наедине со своей тревогой - как выйти из этого скользкого положения - не мог ничего придумать. Выходило одно: самовольно поднять знамя Есугея, собрать вокруг себя верные сотни и биться со всеми, кто приблизится к владениям покойного хозяина. Знал, что если уж Саган отошел в сторону, желающих охранять чужое имущество будет мало. Мысленно готовясь к худшему, он все же надеялся, что из всего тумэна останется полторы-две тысячи верных людей, и тогда братья Есугея, может быть, не осмелятся нападать. Они любят брать исподтишка, без шума, и поэтому сейчас, когда дело касается детей Есугея - родных их племянников - они должны остерегаться открытой драки и свары. А там, пройдет три-четыре года, старший сын Есугея возьмет в руки отцовское знамя, тогда уж никто не посмеет притронуться к улусу. На это лишь и оставалась надежда, и Мэнлиг держался за нее. Исподволь он объезжал сотников, прощупывал их разговорами, отмечал про себя надежных.
        Но дело решилось неожиданно просто, и помог ему в этом сын Кокэчу.
        Поздним вечером они вместе сидели в юрте у очага. Мэнлиг, глядя на маленький, дрожащий огонь от сыроватого аргала, молча переваривал тяжелые мысли. Кокэчу, приехавший в тот день по какому-то делу на осенние пастбища, сначала украдкой поглядывал на него со стороны, потом вдруг сказал:
        - Защитить семью Есугея невозможно, потому и не нужно браться за это.
        - А что делать? - Мэнлиг поднял удивленный взгляд на девятилетнего сына и впервые спросил у него, как у взрослого. - Это была его последняя просьба, а я ему обязан всем, что имею.
        - Он ошибался, - пренебрежительно двинул рукой Кокэчу и со знающим видом, пророчески уверенно говорил: - Теперь уже ничего нельзя изменить, у его семьи отберут все, а дети и жены останутся одни в голой степи с двумя дойными коровами на прокорм. От них отвернутся все сородичи и бросят на гибель. Вот тогда-то и потребуется им твоя помощь, чтобы они не погибли от голода. Та помощь им будет намного нужнее, чем если ты сейчас выступишь за них с оружием.
        - Тогда я завтра же утром съезжу к Оэлун и поговорю с ней, - Мэнлиг впервые за многие дни воспрянул духом. Он выпрямился на хойморе и расправил плечи, глубоко вздохнув. - Она умная женщина и поймет меня.
        - С ней поговорю я сам, - возразил сын и, медленно подбирая слова, намеками пояснял ему: - А тебе сейчас нужно держаться от нее подальше. Потом, когда в голодные зимы будешь возить им еду, может быть, надо будет скрываться от людей. Потому и нужно, чтобы никто не заподозрил, что ты поддерживаешь с ними связь. Это может оказаться небезопасным… Лучше ты на первом же собрании нойонов откажись от того, чтобы смотреть за улусом Есугея, и попроси для своего айла отдельное пастбище… Они будут рады отделаться от тебя и дадут все, что у них попросишь.
        Хоть и не все мысли сына понял Мэнлиг и были у него вопросы, он не стал переспрашивать его. Несказанное облегчение почувствовал он, словно верблюжий вьюк сбросил с себя после длинного перехода, и с этой поры он по-другому стал смотреть на своего отпрыска. Никогда еще не встречал он человека, который в девятилетнем возрасте мог так далеко видеть будущее. Но когда таким оказался его собственный сын, сладостное чувство радости и гордости наполнило его огрубевшее сердце. Не любивший баловать детей даже в малые их годы, сейчас он испытывал желание обнять и расцеловать сына. Но и этого он не сделал, а только долго смотрел на него потеплевшими глазами.
        «Недаром говорят, - растроганно думал он, - каждый шаман на один год старше человека и на один год младше бога… Видно, очень большой путь у тебя впереди, старший мой сын Кокэчу».
        IX
        За два года жизни среди шаманов Кокэчу сильно изменился. Он научился правильно думать, очищая свою голову от пустых и вредных мыслей, какими обычно бывают забиты головы у простых людей - отбирая и усиливая нужные. Он узнал, как можно посылать свои мысли на большие расстояния, как внушать людям радость и уверенность или, наоборот, страх и тревогу. Он научился взглядом пронзать мозг человека и животного, и теперь даже самая злая собака, встретившись с ним глазами, поджимала хвост и уступала дорогу. Он знал, что ему предстоит еще долго учиться, сделать немыслимые усилия для того, чтобы у него открылся третий глаз, и он мог видеть потусторонний мир, прошлые и будущие времена, узнавать грядущие события и уметь многое другое, что присуще настоящим шаманам.
        Живя в глухой тайге, в тайных поселениях старых мудрецов и долгими ночами слушая их наставления, он учился смотреть на все происходящее среди людей другими глазами, то отстраняясь и глядя со стороны, издалека, то проникая вовнутрь, в суть вещей и расщепляя их по косточкам, по частям. Часто, голодая по три и по семь дней и ночей, он в напряженных думах закаливал и заострял свой ум, подобно тому, как молодой кузнец, старательно и упорно трудясь, выковывает себе крепчайшее стальное оружие.
        По предсказаниям старых шаманов ему было известно, что семью Есугея теперь ждут тяжелые испытания, голод и смертельные угрозы. Но шаманы также сказали, что если они не погибнут в первые две зимы, то непременно поднимутся и окрепнут. О Тэмуджине было сказано, что если он победит своего сводного брата, который встанет на его пути, все другие препятствия он одолеет и уже в молодые годы станет ханом. И еще многое другое, удивительное и небывалое предрекали старшему сыну Есугея владеющие тайными знаниями.
        С той летней ночи, когда самые высшие шаманы племени вызвали Тэмуджина к себе и говорили с ним, Кокэчу решил держаться за него. Из наставлений стариков он знал, что власть шамана во много раз сильнее, когда он стоит за спиной большого нойона, что насколько сильна власть этого нойона, настолько сильна и власть шамана. Поэтому Кокэчу для себя принял твердое решение помогать Тэмуджину сесть на ханский войлок, чтобы потом быть вместе с ним, рядом восседая на одном хойморе.
        X
        Оэлун выдоила трех коров и, вдруг почувствовав слабость во всем теле, подозвала Хоахчин. Та отошла от коричнево-пестрой четырехлетки со связанными задними ногами, осторожно поставила на ровное место новый берестяной подойник и торопливо засеменила к ней по истоптанной жухлой траве.
        - Что с вами, Оэлун-хатун? - приблизившись, она встревоженно взглянула ей в лицо. - Вы сильно побледнели. Ну-ка, посмотрите на меня… нет, слава небожителям, это не желтая болезнь.
        - Я что-то устала, - сказала Оэлун, ослабленно глядя на иссеченное морщинами темное лицо старой рабыни. - Ты сама присмотри тут за всем…
        - Езжайте, езжайте, - замахала та обеими руками. - И зачем вы по утрам ездите сюда? Езжайте, полежите…
        - Всю старую хурунгу перегоните в архи, - говорила Оэлун, идя к оседланной белой кобыле, пощипывающей траву неподалеку от места дойки. - И побольше наготовьте арсы. Скоро зима…
        - Сделаем, все сделаем, - ворчливо говорила Хоахчин, ковыляя за ней на кривых ногах. - Не беспокойтесь ни о чем.
        Не взнуздывая лошадь, Оэлун тяжело взобралась в разукрашенное, покрытое китайским лаком седло. Оправила подол халата и, напоследок оглядев полусотенное стадо грузных, отъевшихся за лето коров, под которыми сидели рабыни с подойниками и проворно выцеживали из тугих сосков пенное молоко, тронула кобылу. Вслед ей грустным, жалеющим взглядом смотрела Хоахчин, старшая над рабынями Есугея.
        Красноватое утреннее солнце с трудом прогревало остывшую за ночь степь. Медленно оттаивала прибитая инеем трава, робко поднимаясь, она бледнела последней, увядающей зеленью. В дальних западных горах по вершинам заметно побелело - ночью там выпал снег.
        Кобыла ее, ходко шагая по низине, с треском проломила тоненький, намерзший за ночь лед в небольшой лужице, прочавкала копытами по грязи и легко вынеслась на бугор.
        На въезде в курень, перед крайними юртами встретилась жена сотника из улуса Бури Бухэ. Почтительно уступив дорогу, она остановила коня и, низко свешиваясь с седла, поклонилась. Оэлун приветливо кивнула в ответ и поймала себя на мысли: «Будут ли люди так же кланяться мне через год?».
        Случайная мысль вновь навела ее на тревожные раздумья. После того, как дед Тодоен одобрил решение Тэмуджина отказать в сватовстве Даритаю, Оэлун запретила себе думать об этом: пусть будет так, как решит небо. «Лишить детей Есугея всего имущества сородичи не решатся, - убеждала она себя. - Какое-нибудь стадо оставят на прокорм, вот и ладно…» Но время от времени тяжелыми холодными тучами находили сомнения: «А вдруг?..» Не видя выхода, она возвращалась к мысли о замужестве, но сыновний запрет твердо держал ее в узде: слово старшего наследника не может быть нарушено - не сейчас, так потом вина обрушится на нее. И тогда она снова обращала свой взор к небу - боги не могут ошибиться, пусть они и решают все.
        В айле ее встретила Сочигэл. Вышла из своей юрты на стук копыт, сонно прищуриваясь, оглянулась на солнце.
        - Зачем только ты туда ездишь, - она коротко зевнула, зябко передернула плечами. - Все равно скоро твоих коров заберет Даритай, а что нашим детям потом достанется, то уже не мы будем решать.
        Общее горе и тревога за детей, за их будущее в последнее время сблизили этих двух женщин, вышедших из разных племен и по воле случая оказавшихся в одной семье. Еще недавно они соперничали перед одним мужем, а теперь, попав в одно и то же зыбкое положение вдов в чужом для них племени, они стали держаться друг за дружку. Чаще стали посиживать вместе, уединившись за одним очагом, обсуждая свои женские заботы: чего наготовить на зиму, какой одежды не хватает детям. Раньше равнодушная к хозяйству Сочигэл теперь, будто нутром своим женским чувствуя наступление трудной поры, стала втягиваться в работу, часто бралась то за битье войлока, то за шитье рубах и штанов. Оэлун, не желая ее беспокоить раньше времени, не говорила ей о словах Тэмуджина, о его запрете на замужество, а сейчас, привязывая коня, вдруг решилась.
        - Я не выйду замуж за Даритая, - сказала она, долго разглядывая крепкий узел в своих руках, только что завязанный ею.
        - Не выйдешь? - удивленно спросила Сочигэл. - А за кем же мы тогда будем жить?
        - Тэмуджин не хочет отдавать отцовское знамя.
        Некоторое время Сочигэл молчала, обдумывая новость.
        - И молодец он, что не хочет, - неожиданно сказала она и, засмеявшись, зазвенела в полный голос: - Правильно он решил! Мужчинами становятся наши дети. Что, наши дети без знамени будут жить, что ли, а? Они что, не отпрыски Есугея-нойона? Не правнуки Хабула?!
        - Тише, тише, - Оэлун зажала ладонью рот невестки и сама невольно рассмеялась. - Ты чего кричишь! Люди услышат…
        Завтракали оставшимся с вечера журавлиным мясом. Вчерашним днем Бэктэр случайно набрел в степном озере на отставшую от перелетной стаи молодую птицу и метким выстрелом добыл для семьи еду. Когда он принес домой свою добычу, Тэмуджин и Хасар долго рассматривали ее, решая, какие перья могут пойти на стрелы, а Оэлун с радостью отметила про себя, что старшие сыновья больше не враждуют между собой. Потеря отца мало-помалу объединила их. Оэлун стала замечать их сближение особенно после того, как Бэктэра побили троюродные братья, а Тэмуджин ходил с ними разговаривать.
        В двух жилых юртах теперь ежедневно по утрам разжигали огонь - просушивали войлочные стены от осенней сырости - и было душно, пахло кислым запахом прелого войлока, смешанного с едким дымом.
        Хасар, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, зубами рвал с косточки мягкое разваренное мясо, спрашивал у Бэктэра:
        - Перьями от журавля поделишься?
        Тот блеснул в его сторону заживающим синяком под глазом, утвердительно кивнул.
        Тэмуджин, вспомнив свое, с хоймора посмотрел на него.
        - Я у тебя возьму десятка два. Мы с Джамухой заказали стрелы, поделимся с тобой.
        - А мне? - тут же повернулся к брату Хасар, хищно раздувая ноздри.
        - У Бэктэра просишь перья, у меня стрелы, а сам когда начнешь себе добывать? - Тэмуджин без улыбки посмотрел на него и тот сконфуженно опустил глаза.
        - Ладно, Хасар, я тебе две свои старые отдам, - Бэктэр по-дружески улыбнулся ему и, повернувшись к Тэмуджину, спросил: - А чего этому Джамухе от тебя надо? Приехал будто в гости, а сам ни с кем в курене не водится, в играх его не видно, а к тебе приходит каждый день.
        - Мы с ним друзья, - сухо ответил Тэмуджин и отвел взгляд, показывая, что не хочет говорить об этом.
        - Еще один друг появился, - недовольно усмехнулся тот. - У тебя и раньше было много друзей, а какое нутро у них на самом деле оказалось?
        Тэмуджин побурел лицом, гневно сверкнул глазами.
        - Бэктэр! - вдруг прикрикнула Сочигэл, вступаясь в мужской разговор. - Как ты разговариваешь со старшим братом?
        Ссора, не успев вспыхнуть, погасла.
        - Сейчас телят к коровам уже, наверно, подпустили, - сказала Оэлун, переводя разговор на другое. - Ешьте быстрее и идите их отделять. Потом погоните коров в степь. Возьмите еще кого-нибудь в помощь.
        Дохлебав суп и наспех облизав чашки, парни поспешили из духоты юрты на волю. За ними, обиженно всхлипывая, поползла Тэмулун и, показав пятки новенького гутула, скрылась за порогом. Оставшись одни, Оэлун и Сочигэл некоторое время молчали, отпивая из чашек утреннее молоко.
        - Тэмуджин и Бэктэр в последнее время сдружились, - осторожно начала Оэлун, испытующе глядя на невестку. - Надо, чтобы они и дальше так жили…
        Сочигэл, прикрыв свои карие глаза длинными ресницами, молча смотрела на тлеющий под белым пеплом одинокий уголек. Оэлун не дождалась ответа и заговорила настойчивее:
        - Сейчас, когда нет отца и никто не знает, что потом нашим детям достанется от его улуса, они должны быть особенно дружны… И мы с тобой, две взрослые женщины, должны научить их этому.
        - Да, - наконец, устало вздохнув, подала голос Сочигэл. - Если уже сейчас начинают поднимать на них руки, что будет потом…
        - Вот! - наконец, добившись того, что невестка начала понимать, Оэлун учила ее: - И ты, родная мать Бэктэра, должна подсказывать своему сыну, чтобы он слушался старшего брата. Всякая семья должна иметь главу, и наша должна иметь старшего мужчину, иначе наших детей не будут уважать люди, ведь без вожака даже бараны не живут, разве что только мухи… А когда они вырастут, получат свои доли от отцовского улуса, тогда уж они сами решат, как им жить и что делать…
        - Да, теперь нам с тобой осталось только одно: ждать, когда они вырастут и обретут свои права.
        - Недолго осталось, - утешала ее Оэлун. - Пройдет несколько лет и… Ведь помнишь, еще совсем недавно они по земле ползали, как вот эта Тэмулун, а теперь женихи…
        - Уж скорее бы выросли, - согласно покачала головой Сочигэл. - Тогда уж ни от кого не будем зависеть… Слушай, Оэлун, я еще тебе хотела сказать, - вдруг что-то вспомнив, заговорила она. - Этот Унгур в последнее время изменился так, что прямо не узнать его…
        - А что случилось?
        - Ведь я часто хожу к Шазгай, послушать новости… Раньше, когда встречала у них Унгура, он всегда приветливо здоровался со мной, кланялся, улыбался как младший старшей. А сейчас он в ответ лишь еле заметно кивает и отворачивается, будто от надоедливой гостьи. А вчера мой Бэлгутэй поехал за водой и у реки встретился с ним. Поздоровался, а тот в ответ: «Почему не кланяешься?» Я, мол, старше, и ты должен мне кланяться…
        - Ну и правильно он сказал, не ему же первому кланяться, - возразила было Оэлун, но тут же, вспомнив, подумала другое: «А ведь раньше Унгур не был таким гордым… со всеми был ласков и почтителен, всем старался угодить».
        Сочигэл угадала ее мысли:
        - Разве он сказал бы такое раньше, при живом Есугее? Ведь нет?.. Как же он быстро изменился! И изменился он так неспроста, видно, он все продумал: если ты выйдешь замуж за Даритая, то наши с тобой дети сядут ниже его - потому что его отец был старше Есугея. Когда Даритай уйдет вслед за братьями, знамя будет наследовать Унгур, он это знает и уже сейчас начинает подчинять наших сыновей, приучает кланяться. Щенок ведь еще, а как далеко смотрит! - не переставала возмущаться она. - А ведь только этим летом ничем себя не выдавал, со всеми ладил, и со старшими и с младшими…
        Оэлун, закусив губу, молчала, вдумываясь.
        - Нет, как человек может так сильно измениться! - все восклицала Сочигэл. - И как быстро! А как он с нами будет разговаривать через год?..
        Оэлун так и не нашла слов ей в ответ. Подумала лишь про себя: «Нет, за Даритая выходить мне нельзя… И вправду, если уже сейчас начинают унижать, что будет потом, без знамени?.. Выходит, что Тэмуджин мой оказался прав, хоть взрослого разума еще нет, но волчье нутро свое уже показывает». И чувство, похожее на гордость за сына, вдруг теплом разлилось в ее груди, на малое время согрело измученную и уставшую от тревог ее душу.

* * *
        Тэмуджин и Бэктэр по одному оттаскивали телят от коров. За ошейники крепко привязывали их к длинной волосяной веревке, туго натянутой между вбитыми в землю колами.
        Телята жалобно взмыкивали, упорно тянулись к опустошенным мокрым сосцам, но маток быстро отгоняли Хасар с Бэлгутэем. Хачиун и Тэмугэ, вдвоем на одном мерине, помогали им, оглашая утреннюю степь резкими, тоненькими вскриками и не по-детски крепкими ругательствами.
        Тэмугэ, сидевший сзади, одной рукой цепко держался за заднюю луку седла и маленькой игрушечной плеткой в другой угрожающе размахивал над головой.
        Тэмуджин и Бэктэр, управившись с телятами, сели на своих коней, и все они, растянувшись цепью, погнали коров мимо крайних юрт к Онону. Самые норовистые, тяжело покачивая рогами, утробно, по-бычьи ревели и порывались бежать назад, к своим детенышам. Получив по нескольку режущих ударов по спине, так, что, казалось, даже под шерстью завиднелись кровавые полосы, коровы нехотя двигались вперед.
        Лишь перегнав стадо на другой берег Онона, братья вздохнули облегченно. Они довольно оглядывались назад, туда, где дойщицы отпускали телят с привязи. Коровы пошли спокойнее, и Тэмуджин с Бэктэром отстали, отдавая стадо на волю младших.
        - Гоните ко вчерашнему месту, - сказал им вслед Тэмуджин.
        С наступлением осенних холодов каждое утро они, по установленному матерью Оэлун порядку, выгоняли дойных коров на пастбища. И пасли до тех пор, пока не подъезжали из куреня пастухи: двое стариков из их улуса, родители нукеров Есугея. Оэлун давала старикам переждать утренний холод, насидеться в тепле. Те же несказанно гордились такими вольностями и при каждом случае рассказывали пастухам других улусов о том, в какой чести у старшей хатун они состоят.
        - Живем как нойоны, - говорили они.
        - Вечером приезжаем с пастбища, с холода заходим в молочную юрту, и наливают нам по чаше горячей арзы.
        - За лето пастьбы у нас дают по оседланному коню и корове с теленком…
        Все пастбища поблизости от куреня давно были объедены, и с каждым разом айлы все дальше отгоняли своих дойных коров. В последние дни сыновья Есугея заходили со своим стадом аж за дальние озера, куда они даже летом с гусиной охотой редко добирались, но и там сейчас оставалось не так уж много травы.
        - Гоните направо! - спереди донесся зычный голос Хасара. - Справа обведем… Эй, Хачиун, направо, говорю!
        - Впереди какое-то стадо, - привстав на стременах и вглядываясь, сказал Бэктэр.
        За излучиной реки из-за пожухлых ветвей тальника начали показываться чужие коровы. Подъехав поближе, в кустах они увидели трех коней без седел, с наброшенными на спины кусками войлока. За кустами открывался крутой спуск к воде и там, в отмели, трое юношей, бросив разбредающееся по степи стадо и не глядя на жгучий холод воды, ловили коротким неводом рыбу.
        Засучив штаны выше колен, двое держали концы и медленно брели по песчаному рукаву, отходившему в сторону от русла, третий, стоя в шагах двадцати выше, с шумом бил палкой по воде, гнал на них рыбу. Увлеченные ловлей, они не замечали Тэмуджина и Бэктэра, проезжающих прямо над ними по краю яра.
        - Это стадо дяди Хутугты, - сказал Бэктэр. - Вон его пестрый бык, помнишь, прошлым летом бодался с черным порозом Даритая.
        - Здесь и травы хорошей нет, - оглядывая местность, отозвался Тэмуджин. - И коровы их разбрелись, вон крайние уже до леса доходят…
        - Оттуда хоть сейчас могут волки выскочить, а эти и не смотрят.
        Тэмуджин подумал:
        «Может и наши пастухи, так же как эти, бросают стада, когда мы их не видим, и ищут, чем бы наполнить свои желудки…»
        Он вспомнил паренька, с которым ему этим летом пришлось пасти восьмерых иноходцев в табуне, когда объезжали коней для хамниганского вождя. Вспоминая, с какой жадностью тот спрыгивал с коня за сараной, он размышлял:
        «Что же они, все эти харачу и боголы[44 - Боголы - зависимое, несвободное население, рабы.], все время голодные живут? Голод их, видно, толкает на то, чтобы хитрить и воровать. Тогда почему не дать им быть сытыми, чтобы имели пищу в достатке и наедались вдоволь, сколько захотят… Если им нельзя доверять даже в таком малом деле, как пастьба дойных коров, то как же им доверять важные дела на войне или на дальних табунах?.. А как можно сделать так, чтобы они всегда были сыты и не стремились обманывать своих хозяев?.. Ведь это должно быть первой мудростью нойона…»
        Впереди снова раздались крики. Младшие братья заворачивали стадо за большое, камышистое озеро, где было их нынешнее пастбище.
        Тэмуджин и Бэктэр тронули коней рысью.

* * *
        Возвращались в курень перед полднем. Когда проезжали над яром, где утром пастухи дяди Хутугты ловили рыбу, там уже никого не было видно - ни коров, ни людей.
        - Они пригнали сюда стадо только чтобы рыбу половить! - догадался Бэлгутэй. - А хозяева думают, что коровы их на хорошем пастбище, жир на зиму набирают.
        - Так и мотаются они по степи, - усмехнулся Бэктэр, - где пастухам захотелось себе на желудок поживиться.
        - Я сильно удивился, когда их увидел, - рассказывал Хасар. - Подумал, что они к нашему пастбищу подбираются… Ну, думаю, мы сейчас покажем этим пастухам. Смотрю, а они рыбу ловят…
        - А место здесь хорошее, можно потом приехать, - сказал Бэлгутэй, подъезжая к самому краю яра и оглядывая отмель внизу.
        - Давайте сегодня вечером приедем и посмотрим! - встрепенулся Хасар. - За день вода потеплеет, и рыбы здесь, наверно, будет много…
        - Тихо! - вдруг громко сказал Бэктэр, глядя вперед и остро сузив глаза под косыми лучами солнца.
        В трех перестрелах по берегу реки со стороны куреня к ним быстрым шагом приближалась толпа всадников.
        - Это не взрослые, - Хасар прикрылся рукой от солнца, всматриваясь, и уверенно сказал: - С ними Сача Беки, это его каурый идет впереди.
        Проехали еще немного, и Бэлгутэй удивленно протянул:
        - Крайний справа Унгура буланый рысак… да ведь это все наши! Куда это они едут, на охоту или на рыбалку?
        Тэмуджин с Бэктэром молча переглянулись.
        Толпа приблизилась, теперь были хорошо узнаваемы и сами седоки. Сача Беки, Хучар, Унгур, Тайчу - подбоченившись, они гордо восседали в седлах и, без обычного веселья и шума, молча смотрели вперед. Вслед за ними ехали человек семь их нукеров, самые отчаянные сорвиголовы, неизменно участвовавшие во всех набегах и драках с парнями чужих родов.
        По знаку Тэмуджина младшие братья приотстали, пристроившись сзади. Рядом, по правую руку, остался один Бэктэр.
        У высокой и раскидистой, искривленной ветрами сосны, одиноко стоявшей посреди степи, съехались. Сначала Сача Беки и Унгур, за ними Хучар и Тайчу выехали вперед, встали перед Тэмуджином и Бэктэром. Сухо поздоровались.
        - Не нас ли ищете? - насмешливо спросил Бэктэр, долго оглядывая их нукеров. - Что же так мало народу взяли с собой?..
        - Что вам нужно? - глядя на Унгура, спросил Тэмуджин.
        - Нужно поговорить… есть один разговор, - смущенный его прямым взглядом, тот на мгновение замешкался, подыскивая слова…
        - Вижу, что не сказки рассказывать приехали, - Тэмуджин пристальным взглядом смерил его с головы до ног, будто впервые видел его и хотел понять, что это за человек. - Говори, что нужно.
        - Мы приехали с вами поговорить… - перехватил разговор Сача Беки. Раздраженно оглянувшись на Унгура, он непримиримо посмотрел на Тэмуджина и продолжал: - Мы сегодня идем на сонидов и нам нужны люди.
        - Если вам нужны люди, ищите их, собирайте по куреню, - усмехнулся Бэктэр. - Зачем же это вы к нам приехали? Или думаете, мы для вас будем их собирать?
        - Нам нужны ваши люди, - собравшись, наконец, с духом, сказал Унгур. - Вы должны отдать нам своих людей.
        - Это почему мы должны их вам отдавать? - с недоброй улыбкой в глазах посмотрел на него Тэмуджин. - И с каких это пор мы стали вам что-то должны?.. А почему вы нас самих не приглашаете в этот свой набег? Кажется, раньше как смута, так сразу к нам прибегали. Теперь-то что изменилось?
        - Но ведь теперь вы нас за братьев не считаете, - язвительно подал голос Хучар. - Теперь ведь у вас другие братья - джадараны.
        - Мы сначала хотели вас позвать, - ехидно вставил Тайчу, - но потом подумали и решили: у них теперь другие друзья, они не поедут с нами, так зачем мы будем тратить свои слова впустую…
        - Вот и не будем тратить слов, - сказал Тэмуджин. - Людей мы вам не дадим.
        - Нет, вы нам должны отдать своих людей, - опустив глаза в землю, упрямо сказал Унгур.
        - Это что, вы нас заставить хотите, что ли? - весело спросил Бэктэр.
        - Заставим! - рявкнул Сача Беки, злобно оскалив зубы. - Потому что вашего улуса уже нет, он перейдет к дяде Даритаю, об этом теперь уже все знают. Унгур будет наследником вашего знамени, к нему и должны перейти все ваши нукеры. Поэтому лучше отдайте, пока вам говорят по-доброму…
        - А если нет? - сдерживая в груди дыхание, вкрадчиво спросил Тэмуджин. - Тогда что будете делать?
        - Тогда мы вас здесь всех свяжем, приведем сюда ваших нукеров и по одному заставим их отречься от вас…
        Бэктэр первым выхватил из ножен свою мадагу и, ни слова не говоря, с размаху, словно мечом, обрушил удар на Сача Беки. Тот еле успел убрать голову, толстое лезвие мадаги с треском ударилось о переднюю луку его седла, от которой далеко отлетела желтая щепа. Лица у двоюродных братьев побелели. Тэмуджин, пронзая их ненавидящим взглядом, выхватил свою мадагу, и те шарахнулись врассыпную. Нукеры их, испуганно оглядываясь, резко повернули коней.
        Тэмуджин и Бэктэр, поблескивая на солнце лезвиями своих длинных ножей, молча погнали коней вдогонку. За ними, разматывая над головой кнуты, поскакали Хасар и Бэлгутэй. Хасар скоро вырвался вперед, нагнал приотставшего Тайчу и, не доставая до его спины, бил по крупу коня, отчего тот, бешено расскакавшись, обогнал убегавших одного за другим и до самого куреня бежал впереди всех.
        Не доезжая до брода, Тэмуджин натянул поводья, перевел коня на шаг. Его нагнали братья. Распаленные кони тяжело дышали, громко отфыркивались.
        - Взбесились вы все! - далеко впереди, заводя коня в воду и оглядываясь, кричал им Хучар. - Вы все бешеные!
        - Больше не попадайся мне на глаза! - кричал в ответ Хасар. - Убью!
        - Ладно, тихо! - осадил его Тэмуджин. - Не надо откликаться на каждый лай.
        Далеко сзади послышался топот копыт. Оглянувшись, они увидели Хачиуна, скачущего за ними во весь опор. Остановились подождать.
        - Он с коня свалился, - подъехав и указывая на плачущего за его спиной Тэмугэ, возмущенно рассказывал Хачиун. - Как вы погнались за ними, я тоже поскакал, а этот со страху заревел и упал с коня. Пока я останавливался и затаскивал его снова, вы уже ускакали. А этот, когда плачет, тяжелый-претяжелый, да еще так ревет, будто его сейчас убить хотят. А ну, замолчи, а то еще получишь у меня!
        Хачиун поднял кулак, но Бэлгутэй отвел его руку, притянул виновато и горько хнычущего Тэмугэ к себе, ладонью вытер его опухшие глаза.
        - Садись ко мне в седло, а я сзади сяду, - он пересел назад, освобождая место, помог ему перебраться. - Ну, бери поводья, поедем домой.
        Тэмугэ всхлипнул в последний раз, обрадованно блеснул красными глазами и, возбужденно поглядывая по сторонам, выпрямился в седле.
        - Чу! - тонко крикнул он во весь голос, умело разбирая поводья. - Давайте наперегонки, кто первый до дома доскачет, тот будет пить из синей отцовской чаши!
        Братья переглянулись и весело рассмеялись.

* * *
        В курене было необычно тихо. Не перекрикивались женщины, не шумели ребятишки, и мало было видно людей между айлами.
        Ехали они с оглядкой, зорко просматривая места между айлами - нет ли где толпы подростков, не поджидают ли их где-нибудь недавние недруги, чтобы отомстить. Хасар, выехав вперед и будто бы балуясь, угрожающе размахивал над головой тяжелым кнутовищем, как палицей, показывая, что не преминет обрушить ее на голову первому, кто встанет на его пути. Тэмуджин и Бэктэр многозначительно держали руки на рукоятях своих ножей. Но на этот раз проехали по куреню без приключений.
        Подъехав к своим юртам, Тэмуджин с братьями еще не успели привязать коней, как из большой юрты вышли обе матери. Лица их были встревожены.
        - Тэмуджин, зайди в юрту, - придерживая за собой полог, коротко сказала Оэлун и строго оглядела остальных. - А вы побудьте здесь.
        - И не шумите тут, прижмите рты, - сухо добавила Сочигэл, в еще большее изумление вводя опешивших ребят.
        Низко нагибаясь под пологом, гадая про себя о том, что здесь без них могло случиться, Тэмуджин вошел в полусумрак юрты.
        - Дед Тодоен уходит к предкам, - входя вслед за Сочигэл и поправляя за собой тяжелый войлочный полог, сказала Оэлун. - Он за тобой уже два раза присылал, собирайся быстрее.
        - Присылал за мной?.. А зачем? - спросил Тэмуджин, но тут же понял глупость своего вопроса: «Попрощаться, зачем же еще».
        - Он сейчас всех своих племянников вызвал, Шазгай мне сказала, - говорила Сочигэл, доставая из сундука и перебирая в руках, рассматривая на свету черные бархатные штаны и рубахи. - Хорошо, что хоть на этот раз все дома оказались… Тэмуджин, подойди сюда, тебе нужно переодеться.
        - Я не буду разодеваться, - сказал Тэмуджин. - Ведь не на праздник иду…
        - Ну, иди, - поторопила его мать. - Будь там повежливее со всеми.
        Он уже выходил из юрты, когда сзади донесся торопливый крик Сочигэл:
        - Скажи тетушке Мухай, что мы скоро придем!
        Сев на коня и разбирая поводья, он заметил вопросительные взгляды братьев.
        - Дед Тодоен уходит к предкам, - сказал он им и рысью выехал из айла.
        За айлом Даритая Тэмуджин снова увидел двоюродных братьев. Они, было видно, уже знали о случившемся; сидя на корточках и опустив головы, тихо переговаривались между собой. Увидев Тэмуджина, они примолкли и, несмотря на недавнюю драку, пропустили его без нападок. Наоборот, какое-то любопытство и недоумение будто промелькнуло в их лицах, а Унгур даже опустил голову, отвернувшись, словно был чем-то оскорблен. Проехав в десяти шагах от них и удаляясь, Тэмуджин долго чувствовал на себе их пристальные взгляды.
        Вокруг коновязи деда Тодоена стояло пять лошадей: рысаки Алтана, Джочи, Гирмау, белый жеребец Даритая и каурый Ехэ Цэрэна.
        Встретила его старуха Мухай. Строгим, как всегда, взглядом посмотрев на него, она молча указала ему на дверь большой юрты, а сама ушла в малую, откуда доносился невнятный, приглушенный гомон женских голосов.
        Дед Тодоен лежал на том же месте, на тех же шкурах, что в прошлый раз, когда он угощал Тэмуджина. Бледное, как и тогда, лицо его еще больше усохло, сделалось маленьким, как у подростка, в глазах почти совсем угас огонь. Словно из дерева вырезанное, чужое лицо его равнодушно смотрело куда-то на нижние концы жердей потолка. Возле него в один ряд сидели нойоны, потупив хмурые взгляды, молчали. Они разом оглянулись на вошедшего Тэмуджина и, холодно оглядев его, снова опустили головы.
        - Кто это пришел? - едва слышно просипел дед Тодоен.
        - Сын Есугея, - помедлив, ответил Бури Бухэ.
        Дед Тодоен помолчал, будто не расслышал, но через некоторое время в глазах его промелькнуло какое-то просветление и он с усилием, хрипло проговорил:
        - Тэмуджин, пройди сюда… сядь у моего изголовья…
        Тэмуджин прошел мимо нойонов, сел.
        - Здесь сейчас должен был сидеть твой отец… - трясучим взглядом кося на него, тот говорил, - но он опередил меня, ушел раньше.
        В юрту вошла старуха Мухай, следом ввалилась толстая Шазгай, жена Даритая, с деревянным кувшином в руках. Горестно вздыхая, пухлыми кулаками то и дело вытирая сухие глаза, Шазгай стала наливать горячую арзу в расставленные на столе бронзовые чаши.
        Тэмуджину налили слабого архи, и старуха Мухай первую чашу подала ему. Дядья, недоуменно нахмурившись, покосились на Тодоена. Тот, глядя на них из-под полуопущенных век, медленно выговаривая слова, сказал:
        - В последнюю мою кочевку коня моего поведет Тэмуджин со своим знаменем в руках. Мое знамя возьмет Даритай. Остальные будут следовать сзади.
        Наступила тишина. Нойоны, позабыв о наполненных чашах, еще более удивленно переглядывались между собой, будто спрашивая друг друга: «Что означают эти слова?».
        Выждав некоторое время, собравшись с силами, дед Тодоен пояснил:
        - Недавно приснился мне сон, будто я нахожусь на небесном курултае. Все мои братья, ваши отцы, были там же. Хабул-хан сказал: «Знамя Бартана должно оставаться в айле Есугея». Мне же было велено передать эти слова вам, чтобы вы тут не заводили смуту… И вы, смотрите, крепко возьмите в свои головы: если нарушите волю Хабул-хана, потом пощады себе не просите… Пейте арзу!
        Нойоны, не морщась, не изменяя недоуменного выражения на своих лицах, выпили до дна свои чаши.
        Тодоен, глядя на Алтана, продолжал:
        - А еще на том курултае мне кое-что сказали про Алтана и Таргудая… сказали, что на них лежит большая вина перед племенем… только вот я позабыл, какая… и никак не могу сейчас вспомнить.
        Нойоны удивленно оглянулись на Алтана. У того лоб мгновенно покрылся испариной, на висках быстро стали набухать мутные капли пота и, словно большие слезы, скатывались по скулам к подбородку. Сам он, застыв на месте, не дыша, как мышь перед разинутой пастью змеи, не сводил с деда Тодоена тоскливого, обреченного взгляда. Тот долго молчал, пристально глядя на него.
        - Может быть, расскажешь нам, - наконец, тихо сказал он. - Здесь все свои, с кем же не бывает грехов?..
        Алтан уронил голову, будто уже не в силах был держать ее на плечах.
        - Ладно, - сказал Тодоен. - Не хочешь говорить, не говори, но придет время, взойдешь на небеса и там придется тебе во всем признаваться… Только вот что запомни: отныне я буду присматривать за тобой… оттуда все хорошо видно. Если еще будешь шкодить среди своих, от наших рук ты никуда не уйдешь… Хорошенько запомни это.
        Тодоен говорил почти шепотом, слабые, сиплые звуки через силу выдавливались из его глотки, но от слов этих веяло смертным холодом, и пугали они страшнее, чем если бы он сейчас кричал в бешеной ярости.
        Налили еще арзы.
        - Последнее мое слово, - через силу сказал Тодоен. - Что бы ни случилось, война или мир, держитесь вместе. Таргудай постарается вас расколоть и поодиночке прибрать к рукам. Не верьте ему. И грозить он будет, и льстить, и задарить попытается, а вы не поддавайтесь. Только так вы сохраните свои улусы… А эту чашу выпейте за дружбу между собой.
        Нойоны послушно выпили до дна.
        - Теперь скажите мне, что передать вашим родителям, и идите. Мне нужно отдохнуть перед дорогой.
        Тэмуджин подождал, когда выскажутся и уйдут другие. Оставшись наедине с дедом, сказал:
        - Попросите нашего отца, чтобы присматривал за нами. Нам сейчас будет трудно.
        - Скажу ему. Мы все будем за вами присматривать. Ну, иди.
        Тодоен напоследок уже каким-то отчужденным взглядом, будто издалека, провел по его лицу и прикрыл глаза.
        XI
        Похороны деда Тодоена не были такими пышными и многолюдными, как два месяца назад у Есугея, но все же от родов борджигинской ветви съехались все большие нойоны и старейшины. Прибыли некоторые люди и из дальних родов: джелаиры, дорбены, джадараны, хатагины, приехали даже несколько хамниганов и урянхаев с западных отрогов Хэнтэя, прежде редко бывавшие в борджигинских куренях. Связывало их с дедом Тодоеном давнее знакомство по татарским, чжурчженским войнам и меркитским походам. Многие хотели проводить в мир предков последнего сына великого хана Хабула, под знаменем которого они когда-то бились против полчищ чужеземцев.
        Дед Тодоен, как оказалось, в раннем детстве проходил обряд посвящения в шаманы. Сейчас об этом кроме стариков и родных мало кто уже помнил, но шаманы твердо сказали, что покойник должен быть сожжен на аранге[45 - Аранга - деревянный помост, на котором сжигают умерших шаманов.], а не похоронен в земле, как обычные смертные.
        С раннего утра вокруг небольшого, в четыре юрты, айла Тодоена затолпился народ. Старики и пожилые мужчины куреня были при оседланных конях: они собирались проводить покойника в землю предков. Подальше стояли молодые, у соседних юрт кучились юноши и подростки.
        Внутри айла также толпились люди - родственники и гости из других родов. Набилось их так тесно, что стояли плечом к плечу, задние едва не дышали в затылки передним. У огня во внешнем очаге сидели старейшины и нойоны.
        Тоскливая тишина, непривычная при таком большом скоплении народа, гнетуще застыла над айлом. Молодые помалкивали, старики хмуро переговаривались между собой, перебирая одни и те же мысли:
        - Теперь некому стало смотреть за порядком…
        - Есугей ушел, теперь вот и Тодоен…
        - Отныне ухо востро надо держать.
        - От нынешних молодых жди только смуту…
        - Кажется, окончательно ушло время Хабула…
        - Да, другие времена наступают, непонятные…
        - До чего еще доведут племя эти молодые…
        - Ума мало, жизни не знают, а гонору у каждого на семерых хватит.
        - Им и жить, а мы свою жизнь прожили, нам теперь на небеса собираться… - говорил дряхлый беззубый старик с одним глазом и коричневым шрамом наискосок через все лицо.
        Глядя на хмурых стариков, недобрые чувства испытывали и молодые: что-то важное, было видно им, сломалось со смертью Тодоена в безмятежном ходу жизни, чего-то необходимого лишилось племя, и теперь, казалось, в любое время все это мирное благополучие может провалиться в бездну.
        В большой юрте готовили покойника в путь. Здесь тоже было много народу и было нестерпимо душно. Вдоль стен повыше восседали белобородые старейшины племени и старухи-родственницы, ближе к двери - сородичи помоложе.
        На хойморе, глядя мертвыми, полуопущенными глазами под ноги входящим, сидел сам Тодоен, уже облаченный в лучшие свои одеяния, в черной выдровой шапке. Женщины часто меняли перед ним на столе блюда, чтобы он перед уходом отпробовал все из земной пищи, и время от времени разносили гостям чаши с вином.
        Снаружи по очереди заходили другие гости, кланялись покойнику, им тоже подносили чаши и они, произнеся благопожелания о добром пути в другой мир и встрече с предками, выпивали и тут же выходили обратно: людей, ожидающих прощания с покойным, было еще много.
        Тэмуджин сидел у самой двери, рядом с дядьями, и страдал от тошноты, от тяжелого воздуха в юрте, трупного запаха, смешанного с дымом ая-ганги и можжевельника, которые непрерывно воскуривали женщины вокруг покойника. В открытую дверь иногда заходило прохладное свежее дуновение, тогда Тэмуджин облегченно вдыхал полной грудью и, медленно выдохнув, терпел до следующего раза, чутко сторожа ноздрями чистый воздух снаружи.
        Тоскливо блуждая взглядом по юрте, по сидящим вдоль стен людям, по знакомым и полузнакомым лицам, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и, поведя глазами, увидел Таргудая. Тот сидел у правой стены, выше середины, и в тот миг, когда Тэмуджин заметил его взгляд, он быстро отвел глаза. Тэмуджин стал внимательно присматриваться к нему, искоса бросая на него взгляды из-под смеженных ресниц.
        Толстый, темнолицый и пучеглазый, Таргудай был такой же, каким Тэмуджин запомнил его с прошлогоднего тайлгана. Тогда, на пиру борджигинских нойонов в их курене, он почти на всех смотрел сквозь плохо скрытое пренебрежение, на вопросы людей отвечал грубо, и часто, не дослушав собеседника, отворачивался в сторону. Злой и завистливый - услышал про него тогда Тэмуджин и теперь по лицу того было видно, что он не изменился.
        Таргудай, скользя по юрте нарочито презрительным равнодушным взглядом, вновь на несколько мгновений остановился на нем, и Тэмуджин понял, что тот не забыл про него и тоже следит за ним. Тэмуджин знал, что все последнее время Таргудай был соперником отца Есугея и украл из их куреня табун кобылиц. «Глупый, видно, человек, - подумал он. - Разве настоящий нойон позарится на какие-то несколько кобылиц, чтобы из-за них уронить свое имя?»
        Таргудай еще раз бегло посмотрел на него, и тут их взгляды встретились в упор. Тэмуджин не отвел от него взора. Глаза Таргудая от удивления и негодования расширились, а потом сузились, будто стараясь хорошенько рассмотреть его. Могущественный тайчиутский нойон, видно, был изумлен тем, что такой молодой парень смеет на него так дерзко и открыто смотреть в то время, когда многие взрослые нойоны при встрече с ним спешат отвести свои взгляды и уйти в сторону. Тэмуджин продолжал смотреть. В другое время тот, наверно, накинулся бы на него, взялся за кнут, но здесь было не место, и он, задержав на нем взор еще немного, будто запоминая, отвернулся.
        XII
        Вскоре после похорон Тодоена резко наступили холода. Задули осенние ветра, долгие, пронизывающие. Быстро облетели последние листочки на деревьях, и теперь оголившиеся тальники на берегу под резкими порывами зябко прижимались друг к другу.
        По небу над Ононом теперь часто кочевали низкие серые тучи, приплывая из-за северных гор. Раза два выпадал ранний снег, но, пролежав день-другой, медленно стаивал под скудными лучами солнца, с трудом прорывавшими узкие бреши в облаках, высыхал под пронзительным степным ветром. Но все чувствовали: это последние силы умирающей осени, и со дня на день может прийти зима. Онон по берегам охватывало тонким льдом, а на середине тяжело перекатывалась темная, загустевшая как бычья кровь, вода.
        Курень притих, и, казалось, наполовину обезлюдел. Малые дети, старики и старухи, за лето привыкшие к жаре и теплу, отсиживались у очагов, не выглядывая без нужды из юрт, пологи которых теперь были наглухо заткнуты. Да и большинство мужчин теперь находилось на осенних пастбищах, при стадах и табунах. Лишь по утрам и вечерам, когда айлы доили своих коров, суетливой беготней между юртами и крикливыми женскими голосами оживал курень. И снова все замирало до следующего раза. Из дымоходов жилых юрт непрерывно валил густой серый дым, прибиваясь под ветром к земле, клочьями уносился в степь.
        В последние дни Оэлун уже с нетерпением ждала прихода Даритая со сватами. Ждала, чтобы разом порвать с нудным беспокойством ожидания и со смутной надеждой на лучший исход, на то, что, может быть, все обойдется по-хорошему и останется все по-прежнему. Надежда эта, затаившись на самом донышке сердца, как Оэлун ни прогоняла ее, зная, что никогда она уже не сбудется и не вернется прежняя жизнь, когда они, казалось, властвовали над своей судьбой, как дурная птица упорно вила свое гнездо. Оэлун твердо знала, что как только она откажет Даритаю, нойоны тут же поделят их улус между собой.
        «Что же нам останется после того дележа, - в который раз она с тайным страхом спрашивала себя. И каждый раз, подавляя тревогу, она внушала себе: - Должны же оставить хоть по небольшому стаду коров и кобыл. Ведь не такой был человек Есугей, чтобы детей его как безродных харачу оставить без корма…»
        Вестей от Мэнлига, единственного человека, который присматривал за их улусом, давно не было. Резко сократились прежде в изобилии доставлявшиеся в их айл молочные продукты: масло, творог, арса. Возчики, пришедшие с последним обозом с осенних пастбищ, смущенно прятали глаза, говоря ей, что корма в этом году плохие и сильно сократился удой.
        Оэлун чувствовала, что порядок в хозяйстве стремительно рушится, но сделать ничего не могла, зная, что от нее теперь ничего не зависит.
        - И зачем ты себя так мучаешь? - говорила Сочигэл, пытаясь ее образумить. - Все равно нам теперь ничего не принадлежит.
        Но с тем большей ревностью Оэлун следила за домашним хозяйством, за полусотней дойных коров и тремя десятками кобылиц, бывших при айле. Надеялась, что если даже весь остальной скот разберут сородичи, то эти останутся при них и она прокормит семью.
        Боязнь перед будущим сделала ее бережливой. Если раньше шкуры и войлок, привозимые от многочисленных стад, Оэлун использовала без раздумий, без жалости раздаривала женщинам куреня, то теперь она берегла каждый кусок, заботливо складывая их в кожевенной юрте.
        В один из вечеров, в поздних сумерках, в айл Есугея приехал гость. Вся семья собралась на ужин в большой юрте, когда снаружи раздался топот копыт.
        Оэлун положила деревянный ковшик в котелок с дымящейся арсой и, сдерживая тревогу в груди, посмотрела на Сочигэл.
        - Кажется, гость дальний, - сказал Тэмуджин, прислушиваясь к глухим лошадиным шагам, и встал с хоймора.
        Выйдя из юрты, в густеющей тьме он увидел всадника на белом коне. Всадник молчал, но конь его Тэмуджину показался знакомым. Привыкнув к темноте, он с радостью в груди узнал жеребца Кокэчу.
        - Это ты? - узнавая, наконец, в застывшем всаднике и самого Кокэчу, он пошел навстречу к нему. - Почему так долго не показывался?
        Тот молча слез, подождал, пока Тэмуджин привязывал его коня, коротко сказал:
        - Дел было много.
        - Ну, пойдем в юрту.
        Приподнимая полог, на мгновение выпуская из юрты яркий свет костра, Тэмуджин пропустил гостя вперед.
        - Так это же Кокэчу! - воскликнула Сочигэл, оглядывая его с ног до головы. - Какой ты стал большой, Кокэчу!
        Оэлун, прикрываясь рукой от огня, внимательно посмотрела на него и, заметив на его лице улыбку, не смогла скрыть успокоенного вздоха.
        - Проходи, Кокэчу, садись, - пригласила она, снова берясь за ковшик и чаши, - отведай с нами белой пищи.
        Братья выжидательно разглядывали молодого шамана.
        Тэмуджин усадил гостя рядом с собой. Оэлун ему первому подала чашу с дымящейся арсой. Некоторое время все ели молча, давая гостю утолить голод. Тот ел неторопливо, с укоренившимся достоинством взрослого человека. Можно было подумать, что он сейчас не из степи приехал, одолев далекий путь, а только что вышел из-за стола в соседней юрте и здесь пробует пищу лишь для приличия, не желая обидеть хозяев. Глядя на него даже Хасар и Хачиун, обычно хищные и нетерпеливые в еде, выпрямили спины и с деланным равнодушием тянули арсу из своих чаш.
        - Как поживают твои мать и отец? - выждав время, спросила Оэлун.
        - Живут неплохо, но в последнее время отец болеет, из дома не выходит.
        - Что же случилось? - обеспокоилась Оэлун. - Не опасная ли болезнь?
        - Слава богам, опасного нет, только вот холода набрался в степи, - говорил Кокэчу, отставляя чашу. - В последний месяц ему много пришлось ездить и под дождем, и под ветром, вот и простудился.
        - Пусть боги дадут ему силы.
        Поговорив о новостях, Кокэчу, наконец, выложил главное.
        - Я принес вам вести от моего отца, - сказал он и взглянул на Оэлун.
        Та внимательно посмотрела на него и негромко сказала:
        - Хасар, уведи всех младших в малую юрту.
        Когда у очага остались одни старшие, Кокэчу сказал без обиняков:
        - Мы знаем, что вы не перейдете к Даритаю, и поэтому скоро от вашего улуса не останется ничего. Уже сейчас от вас начинают уходить люди. Вчера одиннадцать айлов с осенних пастбищ ушли к Таргудаю, да и за других никто не поручится. Отец послал меня сообщить об этом нойонам, братьям Есугея. А вам он передает, что он спрятал в надежном месте девять хороших лошадей, девять дойных коров и полсотни овец из ваших стад. Это на тот случай, если нойоны вам ничего не оставят, тогда вы не будете голодать. Но в первое время скот побудет у него, чтобы не было подозрений. А вы потом будете незаметно оттуда их забирать.
        - Пусть хранят боги твоего отца, - блеснув глазами, благодарно прошептала Оэлун. - Теперь нам ничего не страшно. Тэмуджин с Бэктэром, на всю жизнь запомните, кто нам помогал в эту тяжелую пору…
        Сочигэл, сдержанно поджав губы, коротко покосилась на нее.
        Кокэчу предложили переночевать у них, но он отказался.
        - Отец, уходя на осенние пастбища, одну здешнюю юрту оставил на месте, не стал снимать. За ней теперь присматривает одна наша старая служанка. Там и переночую, заодно поклонюсь старому очагу.
        После того как, попрощавшись, ушел Кокэчу и за ним закрылся полог, в юрте долго стояла тишина. В очаге мягко и бесшумно горел сухой коровий аргал. Оэлун и Сочигэл молча допивали арсу. Тэмуджин и Бэктэр, насытившись, ушли на мужскую половину и сидели рядом на широкой лосиной шкуре, прислонясь спинами к решетчатой стене.
        Тэмуджин смотрел на отцовское знамя, висевшее на северной стене рядом с родовыми онгонами - остро отточенное железное копье на старом березовом древке, с которого свисал иссиня-черный, старательно расчесанный конский хвост. Древко знамени до середины было в темных пятнах крови, впитавшейся в него и побуревшей от давности - следы многих кровавых жертв, которые приносил отец ему перед битвами. «Вот и я возьму его когда-нибудь, - рассеянно думал он, разглядывая застарелые пятна на древке, - и тоже буду приносить жертвы…»
        - Зачем тебе знамя, - перехватив его взгляд, вдруг зло сказал Бэктэр, - если не будет наших табунов и отцовского улуса?
        Тэмуджин, неохотно оторвавшись от своих мыслей, какое-то время непонимающе смотрел на него.
        - Что ты с ним будешь делать, если у тебя теперь нет ни одного нукера, кроме собственной тени?
        Опешив от неожиданности, Тэмуджин не нашел слов, кроме оправдания:
        - Нойон должен иметь свое знамя.
        - Нойон должен иметь улус и нукеров, - не уступал Бэктэр. Он хищно трепетал ноздрями, зло глядя на него как тогда в табуне, перед дракой. - Что нам дает одно это знамя, когда мы должны теперь считать каждую овечью голову?
        Тэмуджин не успел собраться с мыслями и ответить ему. Оэлун, заметив неладное между братьями, толкнула локтем Сочигэл. Та, тут же встрепенувшись, прикрикнула:
        - Бэктэр, а ну замолчи! Пошли в свою юрту, поздно уже…
        Проворно встав с места, она быстро зашагала к выходу и, встав у двери, подождала, когда Бэктэр выйдет первым. Оглянувшись на Оэлун, она неловко улыбнулась, кивнула ей и вышла в темноту.
        XIII
        Рано утром, как только взошло солнце, в большую юрту пришли Даритай и с ним Ехэ Цэрэн. Оэлун уже накормила и отправила сыновей к коровам. Тэмулун была у Сочигэл.
        Даритай, возбужденно дыша утренним холодом, по-хозяйски уверенно прошел мимо очага на хоймор, усаживаясь, бросил Ехэ Цэрэну:
        - Проходи, садись, чего ты стоишь как чужой.
        Оэлун, растерянно глядя на них, сидела на своем месте, забыв поставить на стол чашку и пучок тоненьких прутиков, которым она только что протирала посуду. Даритай дождался, когда присядет Ехэ Цэрэн, и обратился к ней:
        - Дальше ждать нельзя, Оэлун. Таргудай уже начал переманивать ваших людей. Говорят, некоторые айлы по границам уже ушли. Ладно, люди-то пусть идут, если хотят, но как бы не прихватили с собой скот, а то потом ищи и доказывай… Давай сделаем так, завтра же пригласим стариков, несколько человек позовем от тайчиутов, пусть будут свидетелями для Таргудая, и свершим обряд вашего перехода к моему очагу. И тогда все, весь скот будет наш…
        Оэлун чувствовала в словах Даритая решимость, понимала, что он сейчас схватился за последнюю возможность спасения улуса и, не в силах сказать что-нибудь против, молчала. Мимолетно пронеслась мысль: «Стоит мне сейчас дать согласие, и тогда улус сохранится под рукой близкого человека, родного брата Есугея. Сохранится богатство и каждый из детей будет иметь свое владение… Но без знамени…»
        Оэлун вспомнилось лицо Тэмуджина, когда он отказался отдавать знамя и от нее сразу отошли все сомнения…
        Даритай говорил еще долго, приводя веские доводы:
        - Братья готовы поддержать нас, мы не будем одни. Да и старейшины племени будут за нас. Дядя Тодоен еще давно склонил их на нашу сторону. Главное, надо все сделать сейчас, пока не разделили зимние пастбища, а то потом начнется такая путаница, что не будешь знать, куда с этими табунами идти.
        Наткнувшись на ее упорное молчание, он начал горячиться.
        - Я своих племянников, детей брата Есугея никогда не обижу. Получат в свое время доли немалые и будут жить не хуже других. Уж я постараюсь, чтобы были и сыты и одеты…
        - А знамя? - неожиданно вырвалось у Оэлун, и она, сама не ожидавшая от себя столь прямого вопроса, покраснев, собрала в себе силы, чтобы твердо посмотреть в глаза Даритаю.
        - А что знамя? - не понял Даритай.
        - Что будет со знаменем Есугея?
        - Если нойон умер при малых детях, знамя наследует его брат, - Даритай пожал плечами, удивленно глядя на нее. - Это ведь всем известно. Знамя перейдет ко мне, потом его возьмет Унгур, сын моего самого старшего брата.
        - А с чем останутся дети Есугея? - не сдавалась Оэлун.
        - Что ж, поначалу они будут в подчинении у Унгура, раз тот старший по роду, потом, может быть, будет у них и свое знамя, - неуверенно говорил Даритай, оглядываясь на Ехэ Цэрэна.
        Оэлун помолчала в раздумье и выложила свой последний довод:
        - А как же слово деда Тодоена о том, что знамя Бартана должно оставаться в семье Есугея?
        И на это, оказалось, у Даритая был заготовлен ответ.
        - Я сам за все отвечу, когда взойду на небо, - заносчиво сказал он и даже повысил голос: - Это тебя не касается. Тебе сейчас надо лишь о том думать, как вскормить детей Есугея и на ноги их поставить. Остальное не женская забота.
        Оэлун внимательно выслушала его и, посмотрев на молча наблюдавшего за их разговором Ехэ Цэрэна, снова перевела взгляд на Даритая и сказала:
        - Я не выйду за тебя замуж.
        У Ехэ Цэрэна после ее слов подбородок стал медленно опускаться вниз и под вислыми черными усами открылся широкий синезубый рот. Неверящим взглядом он возбужденно смотрел на Оэлун так, как смотрел бы на молодую шаманку во время ее чудесных превращений. Даритай, наоборот, с ужасом округлил глаза, будто перед ним вдруг появилось воплощение птицы му-шубун[46 - Му-шубун - в монгольской мифологии птица-оборотень, обитает в глухой тайге, превращается в женщину с клювом вместо рта и нападает на одиноких охотников.].
        - Почему это? - с хрипом выдавил он, не отрывая от нее пораженного взгляда.
        - Знамя Есугея должно остаться у его сыновей, - сказала Оэлун.
        Ехэ Цэрэн громко проглотил слюну и, поперхнувшись, трескуче закашлял, колыхаясь всем туловищем. Даритай досадливо оглянулся на него и снова повернулся к Оэлун.
        - Подожди, невестка, ты сначала обдумай, что говоришь. Ведь тебе не принадлежит улус, тебе здесь ни одна корова не принадлежит. Ты помнишь, как и с чем мы тебя в степи поймали?
        - Да, я хорошо это помню, - сказала Оэлун.
        - Тогда ты думаешь, чем будешь кормить своих детей?! - Даритай, наконец, не выдержав, перешел на крик.
        - Не кричи, я тебе не жена, - спокойно сказала Оэлун и вздохнула. - И не сердись на меня, так будет правильно.
        - Да ты, Оэлун, не сумасшедшая ли? - Даритай в отчаянии вынул из-за голенища гутула плетку и, повертев ее в руках, сунул обратно. - Ведь тогда улус брата развеется ветром. Ты знаешь, что тогда будет? Его без остатка растащат такие, как он, - Даритай ткнул пальцем в сторону Ехэ Цэрэна. - Видишь, он уже сейчас не сдерживает улыбки…
        Тот и вправду, опустив взгляд и не скрывая счастливой улыбки в глазах, блаженно облизывал толстые коричневые губы.
        - Видишь?! - спрашивал Даритай, наклоняясь вперед, заглядывая ей в лицо. - Ты хочешь, чтобы все, что собрал мой брат для детей, для рода, рассеялось пеплом и исчезло? Ты этого хочешь?
        - Я этого не хочу, брат Даритай, - стараясь говорить спокойно, отвечала Оэлун. - Но знамя Есугея должны наследовать его сыновья. Ни мне, ни тебе он не простит, если получится по-другому.
        - Но ведь есть обычай, закон! - настаивал Даритай. - Да ты теперь не бойся Есугея, против обычая и он ничего не сможет сделать, предки не дадут ему своевольничать.
        Оэлун долгим взглядом посмотрела на него и отвернулась.
        - Уходи, Даритай, я все сказала.
        - Ну, ты глупая женщина, - Даритай прошил ее ненавидящим взглядом. - Подожди, приползешь ко мне, когда щенята твои начнут с голоду подыхать. Но ничего не получишь! Поняла? Ничего не дам и другим скажу, чтобы не давали!
        Даритай пожевал губами, будто собираясь плюнуть в нее, вскочил с места и, шепча под нос проклятия, выбежал из юрты.
        Ехэ Цэрэн некоторое время сидел, словно забывшись, с блаженной улыбкой глядя перед собой, потом неторопливо встал. На полпути к двери остановился, обернулся к ней.
        - Если потом будет нужда, приходи ко мне, кое-что дам… может быть.
        И, вдруг заторопившись, быстро вышел наружу.
        Оставшись одна, Оэлун долго сидела, безразлично уставившись в серую, остывающую золу очага. И вдруг она, плотно закрыв лицо ладонями, зарыдала - впервые после смерти Есугея. Она плакала долго, в голос, как когда-то в глубоком детстве, когда не было стыдно за свои слезы, и слезы ее сейчас обильно текли по пальцам и по тыльной стороне ладони, стекали в рукава.
        Опомнилась она, когда почувствовала на своих плечах чье-то прикосновение.
        - Что с тобой, Оэлун-эхэ? - рядом с ней на корточках сидела Сочигэл. - Они что, побили тебя?
        - Нет, - Оэлун всхлипнула напоследок, тщательно вытерла лицо рукавом, припухшими глазами мельком взглянула на невестку. - Достань оттуда архи, окропим нашу с тобой новую жизнь.
        - А я подумала, они тебя побили, - Сочигэл с готовностью шагнула к полке, на которой стоял вместительный домбо. - Даритай вышел от тебя, похожий на взбесившуюся змею, все шипел и шипел что-то себе под нос. Я из своей юрты подглядывала, полог немножко сдвинула и смотрела. Идет он, и качает его на все восемь сторон, как в зимний буран, спотыкается через каждый шаг… как может человек так напиваться перед сватовством, да еще с раннего утра… тьфу, смотреть на него тошно…
        - Он не был пьян… - равнодушно сказала Оэлун.
        - Как это не был, когда он еле на ногах держался?.. Ты, видно, от волнения и не заметила это.
        - Ладно, пусть он был пьян… Тэмулун спит? - огрубевшим голосом спросила Оэлун, обеими руками принимая полную чашу архи.
        - Спит, не беспокойся, поела и снова заснула.
        - Ну, пусть теперь боги помогут нам одолеть все трудности и поднять наших детей.
        - Да, Оэлун-эхэ.
        Она крупными глотками до дна выпила крепкое вино.
        XIV
        Не прошло после ухода Даритая и Ехэ Цэрэна от Оэлун времени и на то, чтобы можно было успеть выдоить трехлетнюю корову, как по всему куреню разлетелась ошеломляющая новость: старшая жена покойного Есугея-нойона отказалась выходить замуж за его брата, а сын не хочет отдавать знамя. Степным пожаром новость прошлась по куреню и теперь во всех айлах люди говорили только об этом. Старики вспоминали прошлые времена, начиная от тридцатых поколений, но подобных случаев, когда жена и дети покойного отказались войти в семью его брата, да еще и заведомо лишаясь отцовского наследства, припомнить не могли.
        - С жиру бесятся, - говорили одни. - Никогда не голодали, не знали бедности, а теперь от спеси своей нойонской выдумывают всякие несуразицы…
        - Если уже в таком возрасте он выбрал знамя, отказавшись от изобилия и сытости, - многозначительно переглядывались другие, - то каким человеком вырастет он в свою взрослую пору?
        Еще с самого начала, с того самого дня, когда в курене стало известно о смерти Есугея, все были уверены в том, как теперь сложится судьба его семьи: главным в их родовой ветви теперь становился Даритай, значит, все ему и достанется - и знамя, и улус. Если и сомневались в чем-то люди, то в другом - сможет ли Даритай удержать в своих руках такое огромное владение: войско, подданных, бессчетные стада и табуны - слишком слаб он был по сравнению со своим братом, не имел ни веса среди нойонов, ни славы среди воинов. Многие были уверены, что через год, самое большее через два, он растеряет все это даром доставшееся богатство без остатка. Разговоров об этом среди соплеменников ходило много.
        - Тысячники и сотники Есугея люди все непростые, с норовом, - предрекали одни. - Никогда они не согласятся быть под властью у такого нойона как Даритай.
        - Помните, как он этим летом тайчиутских воров упустил? - вторили им другие. - Тогда его нукеры со стыда не знали, куда свои глаза от людей спрятать.
        - Все племя над ними смеялось.
        - Ничего нет хуже, чем такому нойону служить…
        - Ему бы сейчас свое уберечь, когда брата рядом нет…
        - Верно, раньше за спиной Есугея ему жилось как за железным щитом, теперь-то ворам бояться некого, пощипают Даритая, вот увидите…
        И все-таки соплеменники с нетерпением ждали того дня, когда Даритай, свершая старинные обряды, будет принимать семью своего брата, а с ней и знамя, и улус. Ждали и надеялись на щедрые подарки: человек, обретая даже малую добычу - оленя добыв на охоте или коней пригнав с набега - обязательно должен поделиться какой-то частью. А тут не звериная туша, не табун - безмерное богатство, неисчислимые стада, табуны, подданные - и Даритай обязан сделать людям подарки, кому овцу или теленка, а кому-то и коня с седлом. Те, у кого родство с ним исчислялось ближе седьмого колена, рассчитывали и на большее. Ближняя родня, киятские нойоны ждали свои доли, приличествующие их положению.
        Будь на месте Даритая другой нойон, посильнее духом, покруче нравом, надежд на такие уж щедрые подарки у людей было бы, наверняка, поменьше. Но Даритая все знали как человека слабого и уступчивого, а теперь, когда нет больше грозного Есугея, за чьим именем он раньше прятался, люди были уверены, что сумеют выдоить с него немало.
        Тэмуджин внутренне давно был готов к тому, что рано или поздно к ним придет Даритай, а получив от матери Оэлун отказ, взбесится как голодная собака, которой показали кость и не дали. Тому же, что предсмертное повеление деда Тодоена о том, чтобы оставить знамя Есугея в его семье будет нойонами исполнено, не было никакой поруки. Тэмуджин знал, что такие наказы часто забываются, люди обычно делают так, как им выгодно, а потом вымаливают прощение у предков, принося им обильные жертвы мясом и кровью.
        «Если уж такой человек как Мэнлиг, обещавший отцу защищать нас, скрылся, - думал он, - то чего же стоят слова дряхлого Тодоена».
        Однако Тэмуджин все же надеялся на то, что слова покойного старика должны удержать нойонов хотя бы от того, чтобы они слишком ретиво помогали Даритаю завладеть знаменем. Но самое главное здесь было в том, что этот завет Тодоена на всю жизнь давал Тэмуджину право бороться за отцовское знамя и владеть им, и за это он был благодарен покойному: ведь и в далеком будущем могут появиться люди, которые усомнятся в его законных правах. Да и сам Тодоен, когда летом пригласил его к себе, так ему и сказал: «Дядья еще молодые, среди них могут появиться такие, которые пожелают с тобой тягаться…»
        И для себя Тэмуджин твердо решил: если в эти дни Даритай или кто-то другой попытается отобрать знамя силой, то он возьмет его в руки и будет колоть любого, кто к нему приблизится.
        Когда пастухи, приехавшие в этот день к стаду намного позже обычного, загадочно поглядывая на него, сказали, чтобы он побыстрее ехал домой, Тэмуджин сразу все понял. Чувствуя как что-то горячее закипает в груди и слабая дрожь завладевает его руками и ногами, не видя перед собой братьев, вопросительно смотревших на него, он молча хлестнул коня, разгоняя его во весь опор и, судорожно ловя ртом холодный встречный ветер, проскакал до самого дома.
        Стремительно пронесшись по куреню, не замечая того, как останавливаются прохожие, подолгу провожая его понимающими взглядами, он рысью подскакал к своей коновязи. На ходу спрыгнув с коня, он вбежал в большую юрту и прямо из-под полога нацелив взгляд на северную сторону, поверх голов матерей, сидевших за очагом, увидел отцовское знамя на месте, рядом с онгонами.
        Мать сидела на своем месте, по левую руку от хоймора, на своем же месте, пониже, сидела Сочигэл. Они одновременно оглянулись на вбежавшего Тэмуджина и по лицам их, сосредоточенным и грустным, Тэмуджин понял, что все свершилось так, как должно было быть: Даритай посватался, мать отказала.
        Сдерживая в груди облегченный вздох, Тэмуджин прошел и сел на хоймор.
        Мать медленно встала с места, достала с полки отцовскую бронзовую чашу, налила до краев пенистый айрак, подала ему. Тэмуджин поднялся на ноги, приняв обеими руками, подошел к знамени, обильно окропил его по конскому хвосту, свисающему от стального наконечника, угостил онгонов, и, стоя, выпил до дна.
        Подъехали младшие братья. Толпой войдя в юрту, разгоряченно шмыгая носами, расселись по правую руку от Тэмуджина. Чувствуя напряжение среди взрослых, они без обычного шума и возни молча пили арсу.
        Всей семьей они просидели у очага до позднего вечера, словно ждали чего-то. Тэмуджин временами был уверен, что скоро должны прийти какие-то люди, может быть, сам Даритай с нукерами, и потребовать отдать им знамя. Он уже представлял себе, как возьмет его в руки, братья возьмутся за копья и тогда они, не играя, по-настоящему покажут всем им, как зариться на чужое. Но день прошел обыденно, как будто ничего не случилось: словно Даритай не приходил к ним, а Оэлун ему не отказывала…
        К Оэлун в тот день трижды прибегала Шазгай.
        - Измени свое решение, пока не поздно, измени, - падая перед ней на колени, не стесняясь детей, и по-собачьи заглядывая ей в глаза, заклинала она. - Ведь пропадет улус брата Есугея!
        Но Оэлун, уже объявившая свое решение, была непреклонна. От нее же, от Шазгай, они узнали о том, что с утра нойоны собрались в юрте Ехэ Цэрэна и без перерыва совещались о чем-то до пополудни, что не обошлось там и без потасовки: побили Алтана с братьями - кто-то видел, что дети Хутулы посылали куда-то гонцов: не иначе, с вестью к Таргудаю - и что Даритай, заболев от горя, до сих пор лежит у себя в юрте, жалуясь на слабость во всем теле.
        - В курене людей будто дурная болезнь выкосила, - рассказывала безудержная на язык Шазгай. - Никого не видно, все по юртам попрятались, будто кто-то здесь из-за улуса брата Есугея воевать собирается, глупы ведь люди… А с восточного края с десяток семей вольных харачу снялись со своими юртами и откочевали, даже назад не оглянулись, говорят. На юг они, говорят, направились, в сторону генигесов, родня, наверно, там у них. Вот люди глупые, скажи-ка, Сочигэл, они думают, что теперь из-за дележа табунов нойоны драку между собой затеют, смуты испугались… А если по-разумному, Оэлун, надо бы тебе выйти за Даритая, подумай еще раз, ведь всем от этого только хорошо будет…
        Перед вечером к Оэлун пришли пастухи, пораньше пригнав коров из степи, и прямо с порога попросили оплату за лето и осень. Оэлун сама, выехав за курень на своей белой кобыле, выбрала для них из стада по лучшей корове с телятами и в придачу отдала насовсем тех меринов, на которых они пасли их скот. Отпустила она в тот вечер и большинство работавших в их айле женщин из харачу, отдарив кого овечьей шерстью, а кого шкурами и зимней одеждой.
        Вернувшись, раздувая огонь в очаге и ставя котел с бараниной, она рассказывала:
        - В курене, и вправду, будто где-то рядом война идет, от западного края до самого дома я ни одного человека не встретила. Неужели из-за дележа наших табунов так встревожился народ, что ты думаешь, Сочигэл?
        Та лишь недоуменно пожимала плечами, молча глядя на желтые язычки пламени, торопливо облизывавшие сухие куски аргала.
        Спать легли все вместе, в большой юрте. Тэмуджин и Бэктэр, переглянувшись, незаметно взяли в постель свои ножи.
        XV
        Ехэ Цэрэн, выйдя от Оэлун, не пошел за Даритаем. Тот, сгорбившись и постарев спиной, заплетающимися шагами уходил к своим юртам. Молча проводив его взглядом, и не в силах сдержать счастливой улыбки на лице, Ехэ Цэрэн сел на своего коня, понуро дожидавшегося его у коновязи, и спешно тронул домой.
        Приказав жене наполнить домбо для архи и выставить угощение, он послал гонцов за нойонами.
        Обычно, когда к себе домой приглашал младший по роду, приходилось подолгу ждать гостей; чем старше брат по родовой ветви, тем дольше он выдерживал «приличное» время. Но на этот раз все собрались без церемоний, не заставляя ждать. Еще не успели женщины расставить все блюда, как нойоны один за другим съехались к айлу Ехэ Цэрэна. Торопливо сходя с лошадей, они заходили в юрту, наспех здоровались с хозяином и в беспорядке рассаживались вокруг очага, не глядя на старшинство. Сидели, еле скрывая нетерпение под нарочито равнодушными лицами, искоса переводили взгляды с хозяина друг на друга.
        Ехэ Цэрэн видел, что все уже знают о новости и изнывают от желания услышать подробности. Сузив глаза так, что за сплетенными его ресницами не было видно, на кого он смотрит, по одному разглядывал братьев, в душе смеясь над их волнением, их притворным спокойствием. Он бы еще посидел так, наслаждаясь ожиданием своих гостей, тайной своей властью над ними, но тут не выдержал Бури Бухэ. Он беспокойно заерзал на месте, наливаясь бурым цветом, озлобленно рявкнул:
        - Ты что, играть с нами задумал? Говори, зачем позвал нас!
        - Говори скорее, что там было! - прервали молчание и другие.
        Ехэ Цэрэн невозмутимо покачал головой и, широко разводя в стороны руками, начал:
        - Братья, выпьем по чаше архи перед тем, как решить, что нам теперь делать: сегодня утром Оэлун наотрез отказалась выходить замуж за Даритая… Уж мы с братом Даритаем и так и этак уговаривали ее не сходить с ума, но не дошли наши слова до ее разума. Видно, и вправду от горя она умом тронулась. Даритай от огорчения махнул на все и ушел домой. Я звал его, говорю, надо обсудить с братьями, а он даже и не оглянулся.
        Нойоны в молчаливой задумчивости наполнили чаши. Выпили. И, не притронувшись к блюдам, вдруг все разом заговорили:
        - Поделить все на равные части!
        - Верно, чтобы никому не было обидно.
        - Это почему же на равные?..
        - Сколько воинов приводил в набеги я, и сколько ты? Об этом забыл?..
        - Надо считать по тому, кто сколько подданных имеет.
        - Вы что, себя умнее других считаете?
        - При чем тут подданные?
        - По тому, кто сколько воинов выставлял!..
        - Правильно!
        - Неправильно!..
        - По старшинству рода!
        - По близости, а не по старшинству!
        - Конечно, двоюродные должны получить больше троюродных!..
        - Это по какому обычаю?
        - По-китайскому!..
        - Тогда езжай к ним и не лезь в наши дела!..
        Распалившись, брызгая слюной, и с ненавистью глядя друг на друга, нойоны, казалось, были готовы схватиться за ножи.
        Хутугта Юрги единственный из всех не участвовал в споре. Он сидел в стороне от братьев, плотно окруживших очаг, по-свойски свободно прислонившись спиной к западной стене юрты. Все последнее время он болел какой-то внутренней болезнью и не появлялся на сборищах нойонов. Даже на похоронах дяди Тодоена он выехал только за курень и, обливаясь горячим потом, поддерживаемый с обеих сторон слугами, вернулся домой. Он и сейчас, по виду, был слаб: с посеревшим от долгого пребывания в душной юрте лицом, зябко кутался в теплый халат из ягнячьих шкур, наброшенный на плечи. Не обращая внимания на возбужденно перекрикивавшихся нойонов, он о чем-то хмуро и сосредоточенно думал.
        Когда нойоны, наконец, накричались вдоволь и понемногу убавили голоса, Хутугта Юрги негромко сказал:
        - Вы что, забыли про Таргудая?
        - А этот тарбаган здесь при чем? - повернувшись всем туловищем и исподлобья уперев в него свой тяжелый взгляд, спросил Бури Бухэ.
        - Половина табунов Есугея добыта в татарской войне, а тайчиуты от начала до конца участвовали в ней, сам Таргудай был тысячником, значит, имеет повод потребовать долю.
        Наступила тишина. Нойоны, будто только сейчас вспомнив о том, что у них есть такие родственники, раздраженно чертыхались.
        - Да, он имеет право, - осторожно проговорил Алтан, искоса оглядывая братьев. - Как же это мы не поделимся с ним, соплеменник он не дальний.
        Нойоны презрительно оглянулись на него, не удостоив ответом.
        - Выпьем еще по одной! - вспомнив о долге хозяина, засуетился Ехэ Цэрэн. - Бури Бухэ, ты там поближе сидишь, передай чашу брату Хутугта Юрги.
        - Думать сейчас надо о том, - Хутугта Юрги едва пригубил архи и отдал чашу обратно, - как нам обойтись с тайчиутами так, чтобы и не обозлить их сильно, но и не потерять много. Только об этом сейчас надо думать, времени у нас мало, а между собой потом как-нибудь уж договоримся…
        Снова наступила тишина. Нойоны медленно пережевывали холодное лошадиное мясо, тупо глядя перед собой.
        Ехэ Цэрэн, о чем-то напряженно размышлявший, кулаком потирая намокший лоб, заговорил первым.
        - Я знаю как! - вдруг сказал он.
        - Ну! - недоверчиво оглянулись на него другие.
        - Говори ты, не тяни долго!..
        - Надо сделать так. Мы угоним половину табунов Есугея в сторону меркитов, проведем след через Хилгу, по правому берегу Селенги уйдем на реку Уду и оттуда через горы на Баргуджин. Вслед будто бы пошлем погоню, а потом скажем, что не догнали. Пусть Таргудай думает, что это баргуты пришли с набегом и угнали коней…
        - Ты что, хочешь к баргутам угнать наших коней?
        - А как потом будем оттуда их возвращать?
        - Видно, хочет подарок им преподнести…
        - Долго думал, чтобы такую глупость сказать?
        - Мы тут думаем, как уберечь наши табуны, а он болтает, сам не знает что.
        - Да он со вчерашнего дня пьяный, не видите, что ли…
        - Да вы подождите! - раздосадованно закричал Ехэ Цэрэн. - Ведь вы не выслушали до конца… В Баргуджине у меня есть хороший друг, родной племянник главного их нойона. Мы с ним трижды ходили на найманов за конями… Там мы наши табуны продержим год-два, а потом потихоньку, частями пригоним обратно…
        - А кто нам там даст пастбище? - недоверчиво прищурился Джочи.
        - Дадут! - уверенно оглядел братьев Ехэ Цэрэн. - Не лучшие, конечно, но ведь нам лишь бы кони не передохли, верно?.. И надо будет с ними расплатиться, даже, может быть, десятую долю отдать. Я даже однажды разговаривал с моим другом об этом… Для себя берег этот случай, но сейчас, в такое время, для общего дела я все готов отдать своим братьям!..
        - А ведь он хорошо придумал! - воскликнул Бури Бухэ и оглянулся на Хутугту, показывая головой на Ехэ Цэрэна. - Недаром всю жизнь коней ворует.
        Ехэ Цэрэн с гордостью расправил плечи.
        - Да-а, заметать следы он научился, - повеселели нойоны.
        - В чем-то другом сомнительно, но уж в этом-то деле Ехэ Цэрэн всех монголов превзошел…
        - Если все получится, как он говорит, мы ему еще в придачу дадим…
        - Не зря мы его в детстве били…
        - Ха-ха-ха…
        Наговорившись, нойоны посмотрели на Хутугту Юрги: последнее слово оставалось за ним. Тот, по-прежнему не участвуя в разговоре, холодно посматривал на них.
        - Ничего из этой вашей затеи не выйдет, - после долгого молчания сказал он.
        - Это почему? - встревожились все.
        - Алтан, перед тем как идти сюда, послал своих гонцов к тайчиутам, это видели мои люди. Таргудай, думаю, уже сегодня пошлет своих лазутчиков в наши курени, а раньше всего к табунам Есугея. Скрыть от него это мы не сможем…
        Все удивленно посмотрели на Хутугту, затем по одному перевели взгляды на Алтана. Тот затравленно поблескивал глазами.
        - Ты зачем это сделал? - спросил Ехэ Цэрэн, широко округлив глаза, внимательно уставившись ему в лицо.
        - А он и так узнает… - с деланной беспечностью тот развел руками. - Я подумал, если не передать ему сразу, он из чужих уст узнает и обидится на нас, что не сообщили…
        - Врешь! - прервал его Ехэ Цэрэн. - Ты это сделал, чтобы он от тебя одного узнал, а не от всех нас. Ты уже давно перед ним выслуживаешься. Ты что, думаешь, мы ничего не видим?..
        - Ах ты лисица! - Бури Бухэ, сидевший рядом с Алтаном, вдруг с места обрушил ему в голову свой страшной тяжести кулак.
        Тот, падая, плечом задел сидевшего рядом брата Гирмау, едва не столкнув его в очаг и, перевернувшись по земле два раза, замер у решетки стены.
        - А ну, вставай, - Бури Бухэ озлобленным медведем поднялся на ноги. - Давай-ка посмотрим, крепки ли твои позвонки…
        Он уже схватил за шиворот осоловевшего Алтана, когда его остановил Хутугта:
        - Оставь, Бури Бухэ, убьешь его, возьмешь грех, да уже ничего не исправишь.
        Тот плюнул, отвернувшись от очага и онгонов, сел, с видимым усилием сдерживая в себе злобу, сам налил полную чашу арзы и, не глядя ни на кого, осушил двумя гулкими глотками.
        Поговорив еще, так ни к чему и не придя, нойоны с руганью разъехались из айла Ехэ Цэрэна.
        У соседней юрты стояли трое стариков с согбенными спинами, оперевшись на гладко оструганные палки, смотрели им вслед.
        - Эти против Таргудая, что щенята против взрослого волка, - вытирая слезящиеся глаза тылом ладони, прошепелявил один.
        - Хутугта будто немного подрос, да что он один сможет, без Есугея и Тодоена…
        - Да, теперь снова верх возьмут тайчиуты…
        - Время киятов прошло.
        Печально покачав головами, старики разбрелись в разные стороны.
        XVI
        Через два дня, когда сплетни в курене вокруг отказа Оэлун Даритаю немного остыли, случилась напасть еще более ошеломляющая. Вдруг, ни с того ни с сего, часть войск кият-борджигинских нойонов, находившихся вместе со скотом на осенних пастбищах, во главе с некоторыми тысячниками и сотниками, оставив стада своих хозяев, снялась со своих мест и ушла к тайчиутам. Войско Есугея ушло полностью.
        Случилось это враз, в один день на протяжении полудня пути вдоль границы с тайчиутами и всем стало ясно, что они давно были подкуплены и хорошо подготовлены Таргудаем. Стоило тому в нужное время махнуть рукой, как они лавой хлынули вниз по Онону. Киятские нойоны ослабли сразу вполовину.
        Весть эта пришла в курень киятов поздним вечером. Выехавшие в ночь нойоны были на месте уже под утро, но идти в погоню за беглецами не решились. Было неизвестно, как встретят их тайчиуты. Да и сами беглецы, раз уж открыто показали свое нежелание жить вместе, могли оказать нешуточное сопротивление. Один лишь Бури Бухэ, похудевший, осунувшийся от своей неутоленной злобы, исступленно потрясал тяжелым чжурчженским мечом, брызгал белой пеной с губ, требуя догнать и перебить изменников всех до одного вместе с детьми и женами, но его никто не послушался.
        В сопровождении своих нукеров нойоны беспомощно носились от урочища к урочищу, всюду заставая одно и то же: на месте целых куреней, которые были расставлены тут совсем еще недавно под их строгим присмотром, теперь чернели голые огнища от очагов. Оставшиеся на месте пастухи лишь разводили руками.
        - Вдруг ранним утром все начали разбирать свои юрты, - рассказывал Даритаю старый его табунщик. - Я побежал к Баян-нойону, нашему сотнику. Спрашиваю: что случилось, может быть, война, что же тогда делать нам, пастухам, куда скот отгонять?.. А он мне говорит: мы, воины, отныне переходим к Таргудаю, а ты, говорит, смотри за стадами и в целости передай Даритай-нойону. Я и не стал больше расспрашивать, думаю, хоть скот не трогают, и то хорошо…
        Солнце стояло перед закатом, когда в старой, продымленной пастушеской юрте нойоны снова собрались на совет. Снова было они заспорили о том, что делать дальше, снова Бури Бухэ стал призывать к погоне, но их остановил Хутугта, несмотря на слабость, выехавший вместе со всеми.
        - Вы тут можете до утра прокричать друг другу в уши, - говорил он, устало переводя дух и испытующе оглядывая лица нойонов. - А путного ничего не решите. Надо ехать к самому Таргудаю и спросить, что на самом деле все это означает. Кто мы для него теперь, как отныне должны на него смотреть. От того, как он ответит, будет видно, что нам дальше делать. Оставаться на месте или… укочевывать в другие земли.
        Той же ночью нойоны вернулись в курень, а наутро, одевшись в лучшие одежды, взяв кое-что для подарков тайчиутским старейшинам и наказав своим нукерам без пощады бить тех, кто будет болтать о случившемся, двинулись в путь - в главную ставку тайчиутов. Чтобы не раздражать Таргудая, с собой они взяли только по десятку воинов, лишь один Хутугта, как старший в роду, вел полусотню.
        Оставив охрану далеко позади, нойоны кучей рысили вниз по берегу Онона. Ехали молча, каждый по своему перемалывал в душе невеселые думы. Лишь один раз разговорились нойоны, когда Даритай во время короткого отдыха у костра, выпив архи и осмелев в мыслях, высказал общую надежду:
        - Наверно, Таргудай хочет просто припугнуть нас, а там вернет нам воинов, зачем ему вражда с нами, как вы думаете, братья?.. Скажет, сами пришли, мне они не нужны, заберите их обратно. Ведь, главное, скот он не тронул. А зачем ему люди без скота? Одна обуза…
        - Если будет так, - Бури Бухэ, несмотря на осеннюю сырость, лежал на голой земле, подложив под затылок скрещенные руки. - Если он вернет воинов, я кое-кому из своих посворачиваю верхние позвонки…
        - Может быть, и будет так, - задумчиво сказал Ехэ Цэрэн, глядя в огонь. - Но только я ни умом своим не помню, ни ушами своими не слышал, чтобы Таргудай когда-нибудь возвращал отобранное… Может быть, вы слышали? - он с тяжелой усмешкой на лице посмотрел в сторону сыновей Хутулы.
        Те молча жались к костру, протягивая к пламени озябшие руки.
        - Да они теперь ничего не помнят, даже если и слышали, - злорадно усмехнулся Бури Бухэ. - Сидят и никак не могут понять: выдабривались перед Таргудаем, изо всех сил старались перед ним, на поклон с подарками ездили, а он в благодарность людей у них сманил… Плохо вы ему угождали, архи ваше было слабое, теперь жен своих бейте, покрепче надо было перегонять, ха-ха-ха…
        Те и вправду были заметно ошеломлены. С самого начала, получив известие об уходе своих воинов вместе со всеми к Таргудаю, они, находясь среди других нойонов, недоуменно переглядывались между собой, в общие разговоры почти не вступали, нося в себе невысказанное свое удивление.
        Не отвечая ни на вопрос Ехэ Цэрэна, ни на язвительную насмешку Бури Бухэ, они вдруг молча встали, сели на коней и, даже не оглянувшись на братьев, порысили вперед. От толпы нукеров, отдыхавших поодаль у небольших костров, отделились три десятка воинов и, быстро разобрав коней, поскакали за ними.
        Нойоны изумленно смотрели им вслед. Бури Бухэ, резко приподнявшись, сел, скрестив под собой ноги и, с ненавистью проследив, как за увалом быстрой рысью скрывается толпа всадников, с сожалением сказал:
        - Когда мы в этот раз собирались у Ехэ Цэрэна, мне надо было так отделать этого Алтана, чтобы он три месяца не вставал с постели. Тогда у этих паршивых щенков Хутулы не было бы такой прыти…
        - Теперь мы ослабли еще вполовину, - уныло промолвил Даритай. - Теперь, пожалуй, мы уже полностью в руках Таргудая…
        - Ну, нет! - злобно огрызнулся Бури Бухэ. - Если он не вернет моих людей, я откочую к хатагинам и оттуда буду угонять его табуны. Уж свое я не людьми, так лошадьми верну. А вы как хотите…
        - Что ты говоришь, Бури Бухэ, - попытался его образумить Хутугта, смягчая голос, и укоризненно покачал головой. - Сейчас уж нам никак нельзя отделяться друг от друга. Осталось нас четверо, и если будем держаться вместе, Таргудай хоть как-то будет с нами считаться…
        - И что, будем теперь смотреть в рот этому Таргудаю и молча сносить его выходки? - запальчиво крикнул тот в ответ. - Я звал вас в погоню, чтобы вернуть людей, вы отказались. Теперь мы будем говорить с Таргудаем. Но если и на этот раз ты, брат Хутугта, не будешь защищать наши породные права, права кият-борджигинов, я от вас уйду и буду жить отдельно. Так и знайте…
        - Я уйду вместе с Бури Бухэ, - не глядя ни на кого, буркнул под нос Ехэ Цэрэн.
        - Вот! - Бури Бухэ, воодушевленный неожиданной поддержкой, потряс кулаками. - Не будет того, чтобы Таргудай помыкал нами, потомками Хабула. Мы с Ехэ Цэрэном составим отдельный род и будем жить своей головой. А вы кланяйтесь, если вам это по нутру. И брат Есугей и дядя Тодоен одобрят нас, когда увидят с неба. А вас они проклянут, вот увидите. Уж они бы не стали потакать этому Таргудаю как ты, брат Хутугта, они бы заступились за свой род.
        Хутугта, пристыженный и, видно, обеспокоенный именами покойных сородичей, сидел, не поднимая глаз. Нойоны не отрывали от него ждущих взглядов.
        - Вы знаете, я все это время болел… - наконец, извиняющимся голосом сказал он. - Да и вождь из меня, после Есугея и дяди, не лучший… Пусть теперь каждый из вас поступает так, как сочтет нужным. Отныне я над вами не нойон…
        Даритай, потрясенный, молча переводил взгляд с одного брата на другого.
        - Как же мы будем теперь жить, - растерянно пробормотал он. - У каждого рода ведь должен быть старший. Кого мы теперь будем слушать?..
        Хутугта лишь махнул рукой и отвернулся в сторону.
        - Таргудая отныне будешь слушать, - зло хохотнул Бури Бухэ.

* * *
        К середине следующего дня они добрались до озера Саган, где находилась осенняя ставка Таргудая. Нойоны, издали увидев главный курень тайчиутов, были поражены его размерами и количеством юрт в нем.
        На гребне дальнего холма они остановили коней.
        - Это какой-то чжурчженский город, а не монгольский курень, - упавшим голосом сказал Даритай. - Если сравнить с нашим, раза в два больше будет…
        Ехэ Цэрэн снял с головы новую выдровую шапку, озадаченно почесал затылок, промолвив:
        - А ведь еще этим летом у нас хвастались, что наш курень самый большой из всех на Ононе и Керулене.
        Прикрываясь ладонями от солнца, нойоны долго смотрели на раскинувшееся у озера многотысячное скопление юрт, краями уходившее по низинам и пологим склонам за гребни окрестных холмов.
        - В последний раз так много юрт собиралось, наверно, только когда дядю Хутулу на войлок сажали, - говорил Ехэ Цэрэн, снова надевая шапку, надвинув ее на лоб и задумчиво перебирая лоснящуюся черную гриву своего коня. - Таргудай в последние месяцы, видно, не терял времени даром; он открыто готовится стать ханом, это уже отсюда видно.
        - Посмотрим, - пробурчал Бури Бухэ, исподлобья глядя на тайчиутский курень, будто на вражеский стан перед битвой. - Все ли нойоны его поддержат. Найдутся и такие, что не захотят кланяться этому тарбагану.
        - Ты, Бури Бухэ, хоть там придерживай свой язык, - неприязненно посмотрел на него Хутугта. - Не хочешь быть под ним, уходи, куда пожелаешь, никто не держит, а сейчас не нужно вредить своим.
        - Ладно, - отмахнулся тот. - Так уж и быть… не буду вам мешать взваливать на шею этот мешок с дерьмом. Только одно я напоследок скажу: вонючее это дерьмо, очень вонючее. Как бы вам потом не задохнуться рядом с ним, ха-ха-ха…
        Нойоны кисло поморщились, но промолчали.
        Тронули дальше.
        В трех перестрелах от крайних юрт они оставили в степи свою охрану и одни, без нукеров, въехали в курень. Сразу бросилось в глаза множество мужчин с оружием на поясах. Они кучками стояли и сидели на корточках между юртами, разговаривали, будто ожидая чего-то. Еще больше, казалось, толпилось лошадей у коновязей, к седлам которых тоже было приторочено оружие.
        - Много здесь приезжих, видно, - тихо, под нос проговорил Ехэ Цэрэн. - И по юртам немало их сидит.
        - Для чего они, думаете, съехались? - Даритай, заметно оробев, затравленно косил глазами по сторонам. - Если не нас встречать?
        - А кого же больше? - проворчал Бури Бухэ, не сдерживая голоса. - У нас ведь сманили людей, а не у татар или меркитов, значит, нас и ждут… Побаиваются, по всему видно, думают, вдруг эти кияты еще с войной придут…
        - Тихо! - Хутугта с ненавистью оглядел его, прошипел сквозь зубы: - Умей хоть в гостях вести себя по-людски.
        Добравшись поближе к середине куреня, спросили айл Моричи. Двоюродный племянник Таргудая Моричи был молод, проще нравом по сравнению с другими тайчиутскими нойонами и в татарской войне близко сошелся с молодыми киятами. У него и сговорились остановиться. Одноглазый старик в шапчонке из телячьих шкурок показал на ближние юрты:
        - А вы прямо к нему и подъехали. Сейчас он, должно быть, дома, только утром вернулся из владений.
        Воодушевленные тем, что удачно застали нужного человека на месте, они въехали в айл из четырех добротных юрт, покрытых новым белым войлоком, стали привязывать коней. Вскоре из большой восьмистенной юрты вышел крепкий, приземистый мужчина лет двадцати пяти. Медленно опустив за собой полог, выпрямившись, он некоторое время молча всматривался в них, разглаживая длинные, свисающие с углов рта черные усы и, вдруг блеснув в улыбке синевато-белыми зубами, широко раскинул руки:
        - Братья-кияты! Как давно вы у нас не были!..
        - Только что увел у нас половину людей, а теперь делает вид, будто до небес рад нашему приезду, - громко проворчал Бури Бухэ, продолжая привязывать коня сложным, замысловатым узлом и неприязненно поглядывая на хозяина. - Какие же вы соплеменники после такого воровства? Разве мы с тобой, Моричи, не были друзьями, когда вместе гнали татарских собак с Онона? Разве не укрывались одной шубой, когда вповалку с воинами спали в дырявом майхане[47 - Майхан (монг.) - походная палатка.] холодными осенними ночами? Не делили одно баранье ребро на семерых в голодные дни? Разве не клялись в вечной дружбе?.. А теперь ты за нашими спинами переманиваешь у нас людей. Тьфу!..
        Голос Бури Бухэ, разрастаясь все сильнее, гремел уже за юртами айла, привлекая внимание прохожих. В курене будто стало потише, смолкли вокруг гомон и крики. У Хутугты лицо все больше темнело, болезненная бледность его скоро сменилась буровато-синим отливом. Ехэ Цэрэн и Даритай, смущенно потупив глаза, нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
        Неловкое положение, грозившее испортить всю поездку киятов, выправил сам Моричи. Приложив обе руки к груди, он с терпеливостью хозяина стал уговаривать гостей:
        - Братья-кияты, вы меня знаете давно. И должны мне поверить: я сам только позавчера услышал о том, что какие-то ваши люди перешли к нам. В тот же день меня по неотложному делу послали к хатагинам, вернулся я только этим утром и только сейчас отоспался с дороги. Про это дело я пока ничего не знаю, но как только разузнаю, так сразу вам все и расскажу без утайки. А сейчас заходите в мою юрту, отдохните с дороги.
        Дружелюбные слова его подкупили киятов и они успокоенно переглянулись между собой: не ошиблись в выборе, по-прежнему добродушен и прост Моричи, значит, можно с ним разговаривать.
        Но скоро им пришлось убедиться в другом: хоть и по-прежнему просто держится в обращении Моричи, а в голове своей носит мысли не совсем простые. Когда, наконец, все вошли в юрту и расселись у очага, а Моричи приказал женщинам готовить угощение, Хутугта попросил его сейчас же сообщить Таргудаю об их приезде. На это тот холодновато ответил:
        - Подождите немного. Неприлично тревожить старшего нойона сразу по приезду.
        Заметив на лицах гостей недовольство, он заговорил уже поучающим тоном:
        - Вы должны, наконец, понять, что дел у нашего нойона сейчас столько, что таким, как мы с вами, за целый год не разобрать. Чуть ли не через день приходят посольства из разных племен, всех надо принять, со всеми переговорить, каждому ответить. Да и время подходит непростое, - тут Моричи горделиво приосанился, расправил плечи. - Брат Таргудай скоро станет ханом и всем нам пора научиться уважать своего правителя. Прошло то время, когда мы ездили друг к другу по делу и не по делу, и пьяные и трезвые, ломились в двери гурьбой, как простые родственники. А теперь пора нам принимать порядки приличных племен, вот к чему мы, тайчиуты, сейчас призываем соплеменников. Пора, пора нам людьми становиться, а то ведь все на нас косятся…
        - А что это за порядки приличных племен? - вкрадчиво спросил Ехэ Цэрэн. - Не у найманов ли вы их перенимаете, которых наш брат Есугей наголову разбил семь лет назад или, может быть, у кереитов, которых наши тогда спасали от тех же самых найманов?
        - Зря, брат Цэрэн, ты насмехаешься, - сочувственно глядя на него, покачал головой Моричи. - Мы хотим поднять имя монголов выше других племен, чтобы на нас больше не смотрели как на дикие стада без хозяев и пастухов. Пора монголам, наконец, сбиваться в одну стаю, как это было при Хабуле и Амбагае.
        - Вон куда вы нацелились, - не сводя с него непримиримого взгляда, сказал Бури Бухэ. - А у нас, у киятов, вы почему не спросили? Потому что Тодоен и Есугей умерли? Думаете, без головы остались и советоваться с нами уже незачем?
        - Тодоен и Есугей тут не при чем, - сухо сказал Моричи. - Один был слишком стар, другой был слишком молод. Сейчас из всех нас один Таргудай может взять поводья в племени. Надо уметь соглашаться с неизбежным, а не упираться рогами… Ну, а потом, ведь все мы из одного племени и разве большая разница в том, из какого рода будет хан? Раньше, когда ханом был ваш Хутула, разве мы, тайчиуты, что-то говорили или делали против? Все мы дружно исполняли его повеления. Теперь будет Таргудай, и что вы можете сказать или сделать против этого?
        Рассудительный тон Моричи обезоружил киятов и они, не находя слов для ответа, хмуро молчали.

* * *
        К Таргудаю попали перед вечером следующего дня. Огромная двенадцатистенная его юрта была убрана пестрыми сартаульскими коврами, а сам он восседал на невиданном ранее у монголов возвышении в локоть от земли, покрытом медвежьими шкурами, обложенный ярко расшитыми подушками.
        Увидев вошедших киятов, Таргудай сразу похолодел лицом и, высоко подняв голову, неподвижно застыл, ожидая поклонов. Хутугта и Бури Бухэ только преклонили головы, чуть ниже поклонились Даритай и Ехэ Цэрэн. Долго стояли, ожидая приглашения сесть. Таргудай, зло усмехнувшись, ленивым движением руки пригласил садиться.
        Сели по-старшинству. Помолчав, Хутугта и Таргудай, соблюдая родственные приличия, стали обмениваться вопросами о здоровье, пастбищах, нагуле скота. Молодые, потупив взоры, помалкивали. Таргудай, сквозь зубы отвечая на вежливые вопросы Хутугты, с высоты своего возвышения исподволь присматривался ко всем четверым, будто оценивая каждого, решая, на что они способны.
        Наконец, Хутугта Юрги, чувствуя на себе требовательные взгляды братьев, кашлянул в рукав, поправляя голос и, с усилием преодолевая робость, высказал главное:
        - В эти дни половина наших людей ушла от нас в вашу сторону. Нам, кият-борджигинам, обидно и унизительно, когда наши подданные убегают к нашим же родственникам. И мы ждем от вас, брат Таргудай, что вы поступите по справедливости и вернете нам наших людей…
        Таргудай, было видно, ждал этих слов и был готов к ответу. Когда Хутугта, наконец, закончил свою витиеватую речь, он сразу пошел в наступление:
        - Если ваши люди ушли от вас, это означает только то, что вы плохо их содержали и они не хотят больше у вас жить. И вы теперь не имеете на них никаких прав. Если воин не желает служить одному нойону, он может переходить к другому, так всегда у нас было. Ведь он не раб, а вольный соплеменник. Ваши породные боголы, пастухи и дойщики, табуны и стада полностью остались при вас, так на что вы сейчас жалуетесь? Об этом я с вами даже разговаривать не буду, и вы меня лишний раз не злите. О другом нам с вами надо поговорить. Улус Есугея остался без хозяина и что с ним делать, должны мы всем племенем решить. Наше требование такое: вы не должны его трогать, пока не будет вынесено решение нойонов и старейшин племени.
        - По какому это праву? - спросил Бури Бухэ, возмущенно вскинув на него враз покрасневшие от злобы глаза. - Есугей наш кровный брат и мы сами должны решать, что делать с его улусом.
        - Ты, Бури Бухэ, еще молод, чтобы задавать мне такие вопросы и так дерзко смотреть на меня, - Таргудай надменно посмотрел на него. - Я ненамного младше твоего отца, Хутугты Мунгура. Но я тебе отвечу. Скот Есугея - это не ваша собственность. Большая часть его состоит из той добычи, которую мы вместе взяли в татарской войне. И улус его, большинство его айлов собрано во время этой же войны из разного люда. Они никогда не были вашими исконными боголами и вы не имеете права их удерживать… - помолчав, Таргудай повысил голос: - И еще я скажу вам: вы, кияты, в последнее время непомерно зазнались. Выше других начали себя считать. Это ваших молодых лет заблуждение. Потому-то и большого войска вам сейчас не нужно иметь. Вы по недоумию своему можете затеять какую-нибудь смуту, а это сейчас никому не нужно. В племени разброд, нет ни старшего, ни младшего, с этим мы должны покончить. Тайчиуты и кияты у нас всегда устанавливали порядок и вы сейчас должны дружно помогать нам, а не строить помехи. Я буду присматривать за вами. Кто будет вести себя разумно, того я буду поддерживать, а может быть, и верну
воинов, а у того, кто будет мне мешать, я отберу и последнее. Вот мое слово. А теперь идите и думайте!
        Обратно выехали в тот же вечер. Ехали шагом: спешить теперь было некуда. Подавленные словами Таргудая, нойоны молчали, слушая порывистый шорох поднимающегося ветра. И говорить им больше было не о чем.
        XVII
        В один из тех дней перед полуднем в айл Есугея приехал Джамуха. Тэмуджин в юрте был один: с рассвета мать, воспользовавшись тем, что небо предвещало день теплый и безветренный, каких давно не было, оставила Тэмулун у Сочигэл, а с остальными поехала в лес собирать на зиму примороженную бруснику.
        Тэмуджин только что вскипятил на очаге густой рыбий клей и собирался менять оперения на стрелах, когда услышал снаружи топот копыт. Сдерживая досаду, он отложил подчищенное ножиком старое древко и вышел из юрты.
        У коновязи, держа лошадь в поводу, стоял Джамуха.
        - Это ты… - рассеянно проговорил Тэмуджин и повернул обратно. - Привязывай коня и заходи в юрту.
        Закрыв за собой полог, Джамуха прищурился, привыкая к сумраку, долго смотрел на Тэмуджина, сидевшего на мужской половине, разложив вокруг себя разноцветные перья, толстые и тонкие древки.
        - А, ты стрелы готовишь…
        - Проходи, садись.
        Джамуха присел у нижнего края очага.
        - Соколиные перья лучше брать с правых крыльев, а гусиные с левых, - сказал он, глядя, как Тэмуджин осторожно прикладывает ровный белый ряд оперения вдоль древка, и тут же со вздохом сказал: - А я уезжаю домой. Сегодня.
        Тэмуджин отложил стрелу и посмотрел на него.
        - Почему так скоро?
        - За мной приехали… отец прислал, - смущенно глядя на него, словно оправдываясь, сказал Джамуха. - Видно, услышал про вашу смуту из-за дележа улуса и забеспокоился, - он тыльной стороной ладони потер лоб и озабоченно продолжал: - Я подозреваю, что это дядя Ехэ Цэрэн сообщил отцу и попросил увезти меня. Что-то в последнее время он уж очень задумчиво посматривал на меня. А я хотел подольше побыть здесь и подружиться с тобой… Ты веришь мне?.. Ты не обидишься за то, что бросаю тебя одного?
        Тэмуджин про себя рассердился на глупость его слов, его раздражало то, что Джамуха вдруг неизвестно отчего начал жалеть его и смотрел как на обреченного. В другое время он, наверно, не сдержался бы, но сейчас, не желая ссориться перед расставанием, просто сказал:
        - Ничего плохого не случилось, Джамуха, езжай со спокойным сердцем.
        Обрадовавшись, Джамуха возбужденно сказал:
        - Тэмуджин, вот что я придумал… - он остановился на полуслове и, подозрительно оглядел его, - ты только не смейся опять надо мной… Ладно?
        - Ладно, - удивленно глядя на него, сказал Тэмуджин. - Не буду смеяться.
        - Давай мы с тобой перед расставанием побратаемся, а?
        - Побратаемся? - медленно переспросил Тэмуджин и в раздумье отвел в сторону взгляд.
        - Разве ты никогда не слышал об этом? - удивленно повертел головой Джамуха. - Лучшие друзья становятся андами и всю жизнь помогают друг другу, как братья. Все так делают.
        - Знаю, - Тэмуджин оттягивал время, принимая решение.
        Ему никогда не приходило в голову, чтобы Джамуха мог стать ему андой. За месяц дружбы с ним он хорошо изучил его и знал, что человек это неустойчивый. Сейчас он весел и беспечен, а через короткое время распален злобой и обидой. И в то же время честен и открыт душой…
        «Странный человек, - раздумывал Тэмуджин. - Хотя и неплохой…»
        - Ты что, не хочешь стать моим андой? - догадавшись о его сомнениях, покраснев, готовый разозлиться, спросил Джамуха.
        - Подожди, Джамуха, - Тэмуджин предупреждающе поднял руку. - Кто же так быстро решает такое важное дело? Ведь ты так неожиданно предложил мне это и даже подумать не даешь. Почему же это я не хочу стать твоим андой? Я тебя считаю достойным человеком…
        Говоря так, Тэмуджин быстро продумывал дальше: «А ведь он говорит от души, сейчас мое положение самое шаткое и он это хорошо знает… и, несмотря ни на что, предлагает стать мне братом. Другой, наверно, пошел бы к Унгуру, а не ко мне… Нет, это непростой человек…»
        Твердо глядя ему в глаза, Тэмуджин сказал:
        - Я рад, что ты предложил мне побрататься, только такой друг, как ты, мне и нужен, Джамуха.
        - Правда? - тут же просияв, по-детски просто переспросил тот. - Такого друга, как ты, у меня никогда не было, а теперь ты станешь моим братом. Давай чашу!
        Тэмуджин выбрал с полки большую синюю чашу, которая раньше принадлежала отцу, а теперь ее никто не трогал.
        - Надо наполнить молоком, - со знающим видом говорил Джамуха. - А потом смешать с кровью из наших рук.
        Тэмуджин налил утреннего молока из подойника, поставил чашу на середину стола.
        - Кровь нужно выцедить из большого пальца левой руки, - сказал Джамуха и, вынув ножик с полукруглым, как молодой месяц, лезвием, пояснил: - Левая рука ближе к сердцу, а большой палец самый верный.
        Он коротко полоснул по мякоти отставленного над чашей пальца, и алая кровь маленькой струйкой брызнула в молоко, оставляя на нем яркие пятна. Когда поверхность молока в чаше стала красной от крови, Джамуха убрал руку и быстро перемотал палец у основания тоненькой волосяной веревкой. Кровь перестала идти. Джамуха поплевал на рану и сверху густо присыпал пеплом из очага.
        - Теперь ты, - Джамуха протянул ему ножик. - Надо одним ножом.
        Тэмуджин мягко провел лезвием по пальцу, почувствовал горячий ожог, будто от огня. Кровь его, темная и густая, будто звериная, покрыла светлую, алую Джамухи, смешалась с ней.
        Джамуха долго и старательно размешивал указательным пальцем кровь с молоком, пришептывал какие-то заклинания. Когда получилась жидкость бледно-красноватого цвета, он обеими руками взял чашу и протянул Тэмуджину:
        - Ты пей первым.
        Тэмуджин осторожно принял чашу, долго вглядывался в розоватые разводы на поверхности до краев переполнявшей ее жидкости, будто пытался высмотреть то, что в будущем выйдет от их братания. Наконец, так же осторожно поднес чашу к губам и, глядя в глаза Джамухе, внимательно следившему за ним, медленно отпил половину.
        Джамуха с задорной улыбкой, прищурившись, залпом выпил оставшееся и перевернул чашу вверх дном, показывая, что дело сделано.
        Тэмуджин выбрал из ровно разложенного ряда стрел лучшую из йори.
        - Пусть эта стрела выручает тебя в опасности. Береги ее, она заговоренная.
        Джамуха, принимая подарок, приложился лбом к ее древку, подумал о чем-то и растроганно сказал:
        - Эту твою йори я выну из колчана последним, только тогда, когда мне будет грозить верная смерть.
        Вышли из юрты. У коновязи, перед прощанием, Джамуха достал из переметной сумы плотно набитый мешочек. Тэмуджин узнал замшевый мешок, наполненный бабками. Джамуха, преодолевая смущение, сказал:
        - Я знаю, что это не для взрослого мужчины подарок. Но, прошу, возьми от меня на память. Я привез это, чтобы раздарить всем вам поровну, а достойным оказался ты один. Возьми.
        Тэмуджин с улыбкой взял увесистый мешочек, поднял высоко над головой, показывая, как он ценит подарок.
        - Когда мои дядья разделят отцовский улус и я останусь ни с чем, я разложу перед собой эти бабки и увижу, как на самом деле я богат. И вспомню, что я не один с младшими братьями, что у меня есть анда.
        Они крепко обнялись.
        Джамуха вырвался из его объятий, вскочил на коня и, резко повернув его, рысью выехал из айла.
        «Растрогался, - понял его Тэмуджин, - и не захотел показывать слезы».
        Выйдя за молочную юрту, он долго смотрел вслед своему новому брату, пока тот не скрылся за айлом дяди Бури Бухэ.
        XVIII
        Солнце давно перешло на западную сторону неба, когда Оэлун, наконец, разогнула спину, оторвавшись от темных гроздей брусники, густо устлавших таежную поляну недалеко от опушки, и бросила в наполненный туес последнюю горсть ягод. Терпкий, прохладный воздух тайги взбодрил ее и она, с самого утра без передышки проползав на коленях по земле, обеими руками набирая ягоду, почти не чувствовала усталости.
        - Хасар! - негромко позвала она, оглянувшись вокруг.
        Тот высунул голову из-за ветвей молодого кедра, вопросительно посмотрел на нее.
        - Собери дрова и разожги огонь на опушке, - приказала Оэлун. - Пора отдохнуть и поесть.
        С усилием оторвав от земли тяжелый туес, она осторожно засеменила с поляны.
        На опушке паслись их оседланные кони на длинных поводках от недоуздков, без охоты щипали пресную лесную траву. Заметив вышедшую из леса Оэлун, они разом подняли свои косматые головы и с ожиданием в больших, умных глазах посмотрели на нее.
        - Нет, еще не скоро, - мимоходом, торопливо промолвила Оэлун и только потом поймала себя на том, что начала разговаривать с животными.
        Она в бессилии опустила на землю туес и, присев рядом, тихо засмеялась над собой. Тут же, опомнившись, она оборвала смех, смущенно оглянулась вокруг: не видел ли кто-нибудь из детей? Встала, одернув халат, перевязала волосяной пояс.
        «Подумают еще, что мать понемногу с ума сходит, - усмехнулась она. - И в самом деле, в голове в последнее время будто все перевернулось. Видно, устала от всех этих потрясений, может быть, и на самом деле что-то там сдвинулось, если уже стала с животными как с людьми разговаривать. А может быть, уже старость подходит… В детстве над старухами смеялась, когда они, забывшись, заговаривали сами с собой, а тут уже сама начинаю чудить… Коротка жизнь, правду, оказывается, говорят старые люди: только начнешь жить и вот уже и конец видно…»
        Вышел Хасар с охапкой сосновых сучьев, с треском бросил на землю.
        - Здесь? - спросил он.
        - Что здесь? - не поняла Оэлун.
        - Здесь огонь разжигать?
        - Да, разжигай там, - она быстро взяла себя в руки и, встряхнувшись, твердыми шагами подошла к своей кобыле, отвязала от седла увесистую переметную суму со снедью. - Потом сходи и позови братьев.
        Те вскоре сами вышли из леса. В стылом, чистом воздухе издалека донеслись их голоса. Еще не видя их за кустами, Оэлун разобрала отдельные слова Бэлгутэя:
        - Сегодня первый день новой луны… вечером можно тайменя на мышь половить.
        У Оэлун мгновенно сжалось сердце.
        «Первый день новой луны! - в груди ее словно раздался отчаянный крик. - Как же это я могла такое забыть?!»
        Еще в первые дни после похорон Есугея толстуха Шазгай, утешая ее, говорила, что старухи ближайших борджигинских родов вынесли решение: в последнее новолуние года[48 - Новый год - «Белый месяц» - у древних монголов-шаманистов начинался поздней осенью, совпадая с выпадением первого снега.] женщины должны будут ехать в землю предков и совершить тайлган с жертвоприношениями мужьям, ушедшим в мир предков. И с той поры Оэлун терпеливо ждала этого дня, мысленно готовилась к тому, чтобы вместе с подношениями и возлияниями передать Есугею о своих неостывших чувствах к нему. Заранее готовила слова, которые скажет мужу, чтобы он знал, как она тоскует по нему и как ей тяжело жить в этом мире без него. Еще она хотела заверить его, что сделает все, чтобы поднять на ноги детей, чтобы он со спокойным сердцем продолжал свой путь на небе. А еще она собиралась просить мужа, чтобы он почаще обращал свои взоры на землю, на детей и в трудные дни заступался за них перед небесными ханами. Многое она хотела сказать своему мужу…
        И сейчас, когда она вспомнила про это, ее словно иглой кольнуло в груди: «Что Есугей подумает, когда не увидит меня среди других женщин племени?..»
        Оэлун рывком отвязала повод, не по-женски резво вскочила в седло.
        - Побыстрее наполняйте туесы и чтобы до темноты все были дома, - коротко приказала она опешившим сыновьям.
        Круто повернув кобылу, она дважды хлестнула ее по гладкому крупу и стремительной иноходью пустилась в сторону куреня.
        С самого детства она не скакала так быстро. Да и тогда она не любила гонять коней без нужды. А сейчас она неслась, не разбирая пути, не сбавляя бега, перескакивала через овраги, непрестанно понукая кобылу поводьями и стременами. Любимая ее лошадь, непривычная к такому ее обращению, старалась изо всех сил и все чаще перебивалась с иноходи на рысь, чего раньше с ней не бывало.
        Встречный ветер выдувал из суженных глаз Оэлун слезы, они стекали к вискам, мочили волосы, и в том месте она чувствовала пронизывающий холод. В голове обрывками проносились мысли: «Ведь все эти годы они всегда за несколько дней напоминали, приходили советоваться, как и что приготовить, приглашали к общему котлу, а теперь будто забыли про меня… Неужели сговорились, нарочно сделали из-за того, что я отказала Даритаю?»
        Дома она застала одного лишь Тэмуджина. Тот убирал стрелы в отцовский сундук.
        - Где другая мать? - Оэлун быстро прошла на женскую половину и взялась за туески и мешочки.
        - Сочигэл-эхэ[49 - Эхэ - (монг.) мать. Дети одной семьи своими матерями считали всех жен своего отца.] еще утром села на свою лошадь и уехала.
        - Куда?! - резко обернулась Оэлун, побледнев, и сжала зубы так, что на скулах ее бугорками выступили желваки.
        - Не знаю.
        - Что она сказала?
        - Ничего не сказала.
        - Что взяла с собой?
        - Налегке уехала.
        Оэлун задумалась.
        «Если налегке, значит, не на тайлган, не к Есугею…», - забившееся было от ярости и ревности сердце в груди успокоилось и Оэлун, не теряя времени, продолжала приготовления. Налила в два малых туеса арзы и хорзы, положила в суму масла, сметаны, творога, приказала Тэмуджину все уложить в переметную суму, а сама переоделась в обшитый синим шелком теплый халат из ягнячьей шкуры.
        Уже садясь в седло, чувствуя на себе не отстающий вопросительный взгляд сына, она пояснила:
        - Сегодня женщины брызгают предкам, а меня не предупредили. Хоть и стыдно ехать с опозданием, но надо, отец ждет… - Помолчав, она вздохнула и тронула лошадь.

* * *
        Когда Оэлун, наконец, добралась до земли предков, там уже все подходило к концу. В стороне от могильного холма, в пожухлой травянистой низине кругами сидели женщины племени. По виду почти все они были уже хорошенько выпившие. Окинув их косым взглядом, Оэлун отметила, что на этот раз приехали женщины даже из дальних родов.
        «Значит, заранее готовились, они не могли сговориться в один день, - окончательно убедилась она. - А меня нарочно отделили…»
        В воздухе вместе с сизым дымом потухающих костров плыли резкие запахи жжёного мяса и масла. Беспорядочный гомон голосов глухо расходился вокруг. Не слушая друг друга, покачиваясь из стороны в сторону, женщины потухшими глазами смотрели перед собой и невнятно бормотали что-то свое - они переговаривались с духами из потустороннего мира.
        Заметив ее, некоторые замолкали, толкая друг друга локтями, провожали любопытными взглядами. Оэлун, не задерживаясь, не глядя на лица, сразу проехала к середине, чтобы поклониться старухам.
        На толстых, вчетверо сложенных войлочных подстилках сидели Орбай и Сохатай, суровые вдовы хана Амбагая, много лет назад погибшего в чжурчженском плену. После того, как умерли жены предыдущего хана Хабула, эти две старухи взяли власть среди женщин племени и все сколько-нибудь значительные дела в семействах борджигинских нойонов, относящиеся к ведению женщин - приготовления к свадьбам, похоронам, принятие женихов, проводы невест, обряды уложения в колыбель новорожденных, подношение предкам - вершились под их строгим присмотром. Властолюбивые и придирчивые, для Оэлун они были самыми вредными в первое время ее замужества. Тогда, во время войны с татарами, семьи киятских и тайчиутских нойонов жили одним куренем, айлы их стояли в одном кругу и Оэлун в долгое отсутствие Есугея жила под присмотром этих двух старух.
        Подъезжая поближе, Оэлун увидела, что справа от старух отдельным кругом сидели и киятские женщины; Шазгай, мельком оглянувшись на нее, поспешно отвернулась, склонила голову.
        Оэлун заметила как Орбай и Сохатай постарели за последние годы: усохли некогда пышные их тела, обвисли плечи, опали, сморщились темные щеки. Но глаза их, злобно настороженные, вечно ищущие какой-нибудь подвох во всем, что происходило вокруг, были все еще прежние.
        Первой заметила ее Орбай. Слезящиеся глаза ее, как у старой сторожевой суки, возбужденно прищурились, исподлобья смерили Оэлун, и она что-то тихо сказала под нос. Сохатай резко вскинула голову, ищущим взглядом окинула вокруг и, увидев Оэлун, оскалила крупные желтые зубы.
        - А-а, явилась?.. Почему опоздала?
        - А чего ей торопиться? - громко, привлекая внимание других женщин, усмехнулась Орбай. - Ведь как только умер муж, она поскорее отказалась от родства с нами. Я думаю, она хочет выйти замуж в другое племя. Тогда к чему мы ей теперь?
        Вокруг разом установилась тишина. Женщины дружно обернулись к ним, напрягаясь пьяными лицами, дальние приставляли к ушам ладони, жадно улавливая каждое слово.
        - А какой прилежной да радивой притворялась при муже, а? - торжествующе уличала Оэлун Сохатай. - Даже нас, старух, сумела обмануть. А мы немало прожили на свете, немало невесток повидали, но такую хитрую в нашем племени мы еще не знали. Только что муж умер, а она тут же хвост в сторону.
        Оэлун видела, что старухи перепили архи и сейчас были словно сумасшедшие, не знали меры своей злобе, и это было опасно. Видела она и то, что они были одержимы желанием мести - за то, что все эти годы она за высоким именем Есугея прожила независимо от них: не дрожала, не заискивала, как другие молодые невестки племени. На тайлганах и племенных празднествах, несмотря на молодость, восседала среди самых почетных; ее, оглядываясь на Есугея, побаивались понукать и одергивать старухи, даже сами Орбай и Сохатай воздерживались от того, чтобы открыто притеснять, и теперь, увидев ее перед собой одинокую и беззащитную, загорелись жаждой припомнить все.
        Зная, что оправдываться или противоречить им сейчас бессмысленно, Оэлун, не сходя с седла, поклонилась и хотела отъехать, но не успела повернуть кобылу, как разъярившиеся старухи вскочили на ноги. Сжав кулаки, они стали подступать к ней, обходя с обеих сторон.
        - А ну, стой, куда поехала?
        - Смотрите на нее, она даже разговаривать с нами не хочет!
        - Слезь с лошади!
        По судорожно искаженным лицам старух было видно, что они распалились не на шутку и теперь не отпустят ее, пока не утолят злобу. Орбай одной рукой схватилась за повод недоуздка, другой, искривившись набок, подобрала из кострища толстую, дымящуюся и ярко краснеющую на конце головешку.
        «Будут бить!» - промелькнуло у Оэлун в голове и она, вдруг загоревшись решимостью, безразличная к тому, что будет потом, дальше все делала как во сне. Натянув поводья, она подняла кобылу на дыбы. Орбай отпустила повод и, не удержавшись, рухнула в сторону, заорала дурным голосом.
        - Держите ее! - исступленно закричала Сохатай, дико выпучив глаза, ошеломленная невиданной дерзостью. - Ты еще вырываться от нас будешь?.. Ну, подожди, сейчас мы с тебя шкуру спустим. Сдирайте с нее одежду! Рвите волосы!..
        Несколько крепких женщин из ближнего круга с готовностью вскочили со своих мест, двинулись на Оэлун, мстительно улыбаясь ей в глаза. Она дернула поводьями, толкнула гутулами кобыле в бока. Та рванула вперед, грудью снесла с ног двоих; третью, уцепившуюся было в подол ее халата, Оэлун хлестнула плетью по лицу. Кобыла понеслась прочь, по-волчьи оскалив белопенные зубы; женщины перед ней шарахались в стороны, испуганно отползали с дороги.
        Перед гребнем холма Оэлун оглянулась назад. Орбай и Сохатай, окруженные толпой, ожесточенно махали руками, выкрикивая что-то воинственное: было видно, к чему-то призывали женщин.
        XIX
        Вернувшись от тайчиутов, нойоны Хутугта, Бури Бухэ, Ехэ Цэрэн и Даритай, не расходясь по домам, остановились у Даритая. Будто бы хотели отдохнуть с дороги, заодно и обсудить положение, договориться о том, что делать дальше, но за едой да разговорами перебрали архи, остались ночевать. Наутро они опохмелились, снова перепили, а там уж пустились в безудержное многодневное пьянство…
        На другой день после них в курень приехали Алтан с братьями, но, не пробыв и полдня, о чем-то переговорив с ближними людьми, уехали обратно. В ту же ночь все их подданные, занимавшие восточную часть куреня, разобрав юрты и погрузив поклажу в бычьи и верблюжьи арбы, укочевали.
        Утром сородичи ходили по образовавшемуся пустому месту в курене, где еще вечером стояли юрты, рассматривали широкий след их кочевки, протянувшийся прямо на восток и поняли, что ушли они на осенние пастбища тайчиутов, под крыло к Таргудаю. А курень кият-борджигинов сократился четвертую часть. Разрушенным и нелепо изодранным выглядел он теперь по сравнению с прежним, гладким и цельным, как большой белый камень, видом.
        В айле Даритая теперь ежедневно резали овец и беспрерывно варили в котлах мясо, а в большой юрте, провонявшей крепкой хорзой и нестерпимым перегаром, с утра до вечера не стихали пьяные голоса. Даже Хутугта, всегда отличавшийся сдержанностью к вину, а в последнее время отказавшийся от него совсем, на этот раз не уступал другим.
        Глядя на нойонов запили и подданные. Видя, как мгновенно порушились улусы их властителей, как пошатнулось их положение в племени и как опускаются они сами, подданные словно отвязались от пут. По всему куреню с утра до вечера толпами бродили подвыпившие нукеры, забросили свои работы харачу и боголы. Женщины, глядя на мужей, тоже оставили свои ежедневные хлопоты, перестали доить коров и кобыл, подпуская к ним телят и жеребят; перестали сбивать масло, выделывать шкуры. Голодные их дети уходили на реку или в степь, ловили рыбу и охотились на тарбаганов, жарили их на кострах. Некормленные собаки, разинув пасти, рыскали между юртами, горящими глазами высматривая добычу, и уже несколько раз люди видели, как те по-волчьи нападали на овец и телят, разрывали их на куски, за малое время не оставляя от них ничего кроме шкуры, рогов и копыт. В несколько дней курень погрузился в такую бездну запустения, какого не помнили старики еще с тех времен, когда по степи рыскали войска чжурчженей, истребляя целые рода и племена, а уцелевшие, бросив свои хозяйства, спасались по ущельям и оврагам.
        Бывало и раньше, что люди пили по нескольку дней, но то обычно было в праздники или свадьбы, и там все шло по порядку, с соблюдением всех обрядов и приличий, с жертвоприношениями предкам, угощением стариков. Бывало, что кто-то запивал и без праздника, но что для целого куреня значит то, что запьют один или несколько человек? Ежедневная, веками заведенная жизнь от этого не нарушалась, люди исполняли должное, покой их охранялся войсками. Чрезмерно распустившихся наказывали нойоны и старейшины, те исправлялись и продолжали размеренное свое существование.
        Теперь же, когда на глазах у всех расползался по швам недавно могущественный род кият-борджигинов, а нойоны, вместо того, чтобы сплотиться и дружно встать лицом к лицу с невзгодами, опустили руки, то и подвластные им люди, многие годы благоденствовавшие под широким крылом этого рода, теперь будто шкурами своими почуяли, что остались без защиты и неизвестно что будет с ними завтра. Не зная, что теперь делать, растерянные и ошеломленные, они тоже стали доставать свои припасы, спрятанные до праздников, и напиваться до беспамятства; те же, кто не имел своего вина, искали его по всему куреню, обменивали на вещи. И пили со зла, глядя на своих беспутных нойонов, проклиная их, не способных наладить жизнь, пили для того, чтобы забыться от тревожного чувства опасности и неизвестности.
        - Все, оказывается, держалось на одном лишь Есугее-багатуре, - говорили между собой харачу. - А мы и не догадывались.
        - И на мудрости Тодоен-нойона.
        - Как только они ушли, тут же все и развалилось.
        - Без них эти нойоны из пастухов превратились в скотину…
        - Это волчья добыча…
        - Теперь ждите беды.
        - Да еще под самую зиму…
        Люди болтали, забыв о строжайшем запрете говорить об этом, и уже не смотрели на нукеров, которые поначалу еще хватались за плетки, заслышав такие разговоры, а потом махнули рукой. И сами нукеры вели такие же разговоры, стоило им собраться вокруг очередного бурдюка с арзой:
        - Говорят, Таргудай хочет забрать улус Есугея…
        - Говорят, так и объявил нашим.
        - А что наши?
        - Наши, не иначе, промолчали.
        - Тогда пусть забирает…
        - Не наше добро и не нам заботиться о нем…
        - А что, если наши заартачатся?
        - Пусть, какое нам дело?
        - А такое, что нам придется взяться за оружие, если они поднимут знамена…
        - Ну, нет, я не буду воевать со своими соплеменниками.
        - А куда денешься?
        - Пойду за теми, которые ушли к тайчиутам.
        - Пожалуй, все так и сделают…
        На седьмой день пьянства опухший и почерневший Бури Бухэ вдруг вспомнил о том, что грозился откочевать к бугунодам.
        - Я отделяюсь от вас! - крикнул он, сидя среди таких же пьяных братьев. - Ухожу сейчас же!
        - А про меня ты забыл? - отозвался Ехэ Цэрэн. - И я с тобой.
        - Верно, и ты со мной, - обрадованный Бури Бухэ полез к нему обниматься. - Вместе будем кочевать. Ты у меня самый верный сородич, не то, что они, - он пренебрежительно махнул рукой в сторону Хутугты и Даритая, молча наблюдавших за их разговором. - Пусть они остаются и пониже кланяются Таргудаю. А мы с тобой уйдем и будем жить отдельно… Не пропадем…
        - Это нам с тобой пропадать? - недоуменно разводя руками, переспрашивал Ехэ Цэрэн. - Хе-хе-хе… Пропадать будут они, а не мы. Подожди, мы с тобой, как начнутся зимние бураны, такие табуны с Алтая пригоним! Сколько хочешь. А они еще позавидуют нам. Еще с нами будут проситься…
        - А мы их не возьмем.
        - Да.
        - Нам никто не нужен.
        - Никто.
        - Скажем, идите к своим тайчиутам.
        - Да.
        - Пойдем отсюда.
        - Пойдем.
        Они тяжело поднялись, обнявшись за плечи, на нетвердых ногах пошли к выходу. Долго протискивались в низкую и узкую дверь. Выйдя наружу, долго возились, взбираясь на своих застоявшихся коней. Затем, невнятно переговариваясь, удалились из айла…
        Оставшись одни, Даритай и Хутугта подавленно молчали.
        - Что делать будем, брат? - хрипло спросил Даритай. - Теперь нас осталось двое…
        - Надо тоже уходить отсюда. Оставаться здесь нельзя.
        - Почему?
        Помедлив с ответом, о чем-то пораздумав, поморщившись, как от болезненного чувства, тот неохотно сказал:
        - Потому что здесь не только мы с тобой. Здесь еще и Оэлун с детьми и нукерами Есугея. Улус его еще не поделен, а жены и сыновья его с норовом, нукеры преданные, могут шум поднять, когда люди Таргудая придут забирать их владение. В суматохе может произойти и такое, что потом пожалеешь, что находился рядом. Потому уж лучше быть подальше от этого места, понимаешь?
        - Понимаю, брат Хутугта. Пусть Оэлун остается одна, раз такая глупая. Ведь из-за нее вся смута! - вдруг ожесточившись, крикнул Даритай. - Если бы она согласилась выйти за меня, теперь, может быть, все было бы по-другому. Давай, брат, раз так, сегодня же и укочуем отсюда.
        - Да, надо уходить сегодня. Завтра может оказаться поздно.
        - А куда мы пойдем, брат? - с пьяной озабоченностью наморщив лоб, спрашивал Даритай, заглядывая ему в лицо. - Давай, брат, говори, куда нам теперь кочевать… Куда ты скажешь, туда и я пойду.
        - Я думаю… к Таргудаю.
        - К Таргудаю?.. А почему к нему?
        - Потому что у злой собаки лучше быть в друзьях, а не во врагах.
        - А-а… Это ты верно сказал.
        - Пока все не прояснится, побудем с ним, - отрешенно глядя перед собой, говорил Хутугта. - А там будет видно.
        - Очень верно сказано! Ты истинный мудрец, брат мой Хутугта. Давай выпьем за это по одной.
        - Ну, по одной выпьем, и хватит. Пока не опьянели, надо приниматься за дело. Надо поднимать народ. А там ложись в арбу и спи…
        - Да. Только по одной…
        Даритай налил по полной и, не глядя на старшего брата, тяжелыми гулкими глотками осушил свою чашу.
        XX
        Вернувшись с земли предков перед самым закатом, Оэлун застала Сочигэл дома. Сыновья еще не вернулись из леса.
        Та хлопотала перед кожевенной юртой, вынеся старые зимние одеяла, развешивала их на длинных шестах. Она оглянулась на стук копыт, оставив на шесте нерасправленное одеяло из беличьих шкурок, с любопытством повернулась к ней.
        - Ну, как съездила? Много собралось людей?.. Подожди, да ты вся потемнела лицом. Что случилось?
        - Зайдем в юрту, поговорим, - сухо сказала Оэлун, привязала кобылу и, не дожидаясь ее, пошла к большой юрте.
        Сочигэл оставила на траве кучу пыльных одеял и, недоуменно пожимая плечами, последовала за ней.
        В юрте Оэлун сняла с себя верхний ягнячий халат и повесила на восточную стену. Сели на женской половине.
        - Где ты была сегодня? - прямо спросила Оэлун, глядя невестке в глаза.
        - Ездила в курень генигесов, к знакомой, - протяжным голосом ответила Сочигэл. - Ты ее знаешь, это жена кузнеца, который этим летом делал нашему Есугею топоры. Мне сказали, что она хорошо гадает на бараньей лопатке и я хотела порасспросить ее о нашем будущем, что нас ждет впереди. Но дома ее не оказалось, сказали, что она уехала на угощение предков. Ну, я и вернулась… А ты, наверное, видела ее там. Ведь я думала, что раз ты с утра поехала в лес, то не собираешься вместе со всеми, и я решила не ехать. Что я там одна буду делать, правильно?.. Возвращаюсь от генигесов, а тут Тэмуджин говорит мне, что ты поехала подносить предкам…
        - Ты знала, что сегодня женщины собирались туда?
        - Знала.
        - Почему же мне не сказала?
        - А зачем говорить, ведь ты сама об этом знала. Ты что, забыла? Ты ведь сама мне первая об этом сказала, еще полтора месяца назад, - Сочигэл теперь удивленно разглядывала ее, будто пытаясь понять, в уме ли она.
        - Да, забыла.
        - А я подумала, что раз ты ни словом не обмолвилась об этом ни вчера, ни позавчера, то и не хочешь ехать вместе с нашими женщинами. И я промолчала, думаю, что зря говорить, душу тревожить.
        - Ладно, я сама во всем виновата. Забот в последнее время было много, сама знаешь, думы всякие лезли в голову, вот и забыла.
        - Ну, а как съездила?
        - Съездила я не очень хорошо… Я там подралась с женщинами.
        - Что-о? Подралась? - у Сочигэл изумленно приподнялись тонкие, изогнутые брови и тут же оживленной улыбкой осветилось ее лицо. - С кем? Ну-ка, расскажи! Наверно, кое-кто получил досыта, если уж тебя смогли вывести из себя.
        Оэлун, вяло поддаваясь нажиму невестки и понемногу размягчаясь сердцем, рассказала о случившемся.
        - Теперь уж жалею, что поехала туда. Едва не побили и не опозорили на все племя. Только я Есугея не хотела огорчать.
        - Ничего, к Есугею мы с тобой потом съездим, он нас поймет и простит, - Сочигэл, возбужденная от услышанного, злорадно потирала руками. - Ах, как ты хорошо сделала! Говоришь, Орбай так и растянулась на земле? Жалко, что я не видела этого, уж я бы посмеялась над ней, еще и сверху добавила бы… С этими двумя старухами только так и надо! До сих пор помню их гнусавые голоса, вечно недовольные, вечно раздраженные, помню, как кривились их лица, когда увидят меня. Меня-то они особенно не любили… Молодец ты, Оэлун! - обхватив ее за плечи, Сочигэл звучно поцеловала ее в щеку. - Какая ты молодец! Ты добрая-то добрая, а как рассердишься, на такое способна, что у обычных женщин пупы развяжутся.
        - Ладно, не говори зря, - Оэлун, не разделяя ее веселья, безулыбчиво продолжала: - Меня тогда одно поразило: с какой радостью эти женщины пошли на меня. Так и жаждали унизить, избить, а за что? Ведь я им ничего плохого не сделала, меня саму они почти не знают, они из других родов. Ну, пусть из-за страха были вынуждены подчиниться этим двум старухам. Но ведь я видела их глаза: они меня будто ненавидели за что-то и хотели отомстить. За что?..
        - За что, спрашиваешь? Вот я слушаю тебя и удивляюсь, Оэлун-эхэ. Ты такая умная и рассудительная, а вот людей ты совсем не знаешь. Да они убьют и тебя и меня вместе с нашими детьми только за то, что мы с тобой, а не они были женами Есугея-нойона. За то, что не они, а мы восседали на самых высоких местах среди женщин племени. Если только будет им повод, они нас с тобой загрызут, как голодные собаки грызут овец, если поблизости не окажется людей, чтобы заступиться… Эх, не знаешь ты людей, Оэлун-эхэ. А я их с детства знаю. Бывают и такие, что детей своих готовы продать как скот, лишь бы самим было выгодно… Звери бывают лучше людей, Оэлун-эхэ…
        Оэлун вспомнила, как два месяца назад на этом же месте то же самое говорила Шазгай о братьях Есугея.
        - Неужели на самом деле люди такие? - будто не Сочигэл, а саму себя спросила Оэлун. - А я и не знаю?
        Та внимательно посмотрела на нее и махнула рукой.
        - Видно, ты никогда не поймешь этого. Ты сама не такая и думаешь, что все люди как ты. Нутро у тебя белое и никак не можешь поверить, что у других оно бывает черное. Я тебя хорошо узнала за все эти годы, потому тебе и говорю прямо.
        - А какая ты, Сочигэл?
        - Такая, какая есть, - встряхиваясь от грустного разговора, весело отшутилась та и покачала плечами. - Я всякая. Но ты во мне не сомневайся. Нас с тобой судьба повязала и породнила… - она хотела еще что-то сказать, но вдруг замолчала, прислушавшись. Из-за стены доносился негромкий, крадущийся стук копыт.
        - Кто-то к нам подъехал, - сказала она. - Видно, это не из наших…
        Она уже встала и направилась к двери, чтобы встретить гостя, когда навстречу ей из-под полога в юрту заглянуло красное, потное лицо Шазгай. Окинув бегающими глазами юрту, она вошла.
        Оэлун нахмурилась, вспомнив о том, что на поминальном пиршестве на земле предков среди других женщин видела и ее - как та все отворачивалась и прятала от нее лицо. Она неприязненно оглядела гостью, сухо сказала:
        - Проходи, невестка, садись.
        - Оэлун-эхэ, как все хорошо получилось! - запричитала та, сжав перед собой руки и присаживаясь рядом. - Как ты ловко вырвалась от них…
        - Подожди об этом, Шазгай, - Сочигэл насмешливо оглядела ее с ног до головы. - Ты нам лучше скажи о другом. Почему, будучи самой ближней нам невесткой, ты не предупредила нас о тайлгане?
        - Я хотела вас предупредить! - вскричала та, широко раскрывая глаза. - Я хотела вас предупредить, но сегодня утром одна моя рабыня, доившая кобылиц за куренем, доложила мне, что вы с детьми поехали в лес, вот я и успокоилась…
        - Успокоилась? - Сочигэл удивленно переглянулась с Оэлун. - Отчего успокоилась? Другая на твоем месте послала бы вслед человека или хотя бы сюда передала, ведь я была дома и Тэмуджин здесь был…
        - Погоди, я не о том, - Шазгай нетерпеливо замахала руками. - Эти Орбай и Сохатай еще вчера вечером сговорили всех невесток споить на тайлгане тебя, Оэлун-эхэ, и пьяную растравить на драку. Потом хотели в суматохе кому-нибудь пробить голову, чтобы обвинить в этом тебя и потребовать анзу. Все это для того, чтобы опозорить на все племя, чтобы люди отвернулись от вас.
        - Где это вы вчера собирались? - неприязненно оглядывая ее, допрашивала Сочигэл.
        - У жены Алтана, у нее остановились эти старухи. Нас всех по одной вызывали туда и велели быть заодно против вас. Я хотела еще вчера прибежать к вам и предупредить, да за хлопотами забыла, вспомнила только когда ложилась спать и решила прийти с утра, после дойки кобыл. А когда моя рабыня сказала, что вы уехали в лес, я подумала, что вы и вовсе не собираетесь вместе со всеми и у меня отлегло от сердца. А когда я увидела тебя там, на тайлгане, с испуга я начисто протрезвела и до сих пор хожу трезвая… Налей мне, Оэлун-эхэ, чашку арзы, а то что-то голова начинает болеть.
        Оэлун кивнула Сочигэл. Та достала березовый туес с арзой, поставила на столик три медные чаши, наполнила, нарезала холодные бараньи почки. Осушив свою чашу, Шазгай тут же, не закусывая, продолжала:
        - Слава западным богам, что ты, Оэлун-эхэ, приехала под конец, когда все архи было уже выпито. А то они тебе подносили бы и подносили, а отказывать старухам нельзя, пришлось бы пить. Много ли арзы нам, женщинам, надо, чтобы помутиться головой? Да еще, наверно, вино у них было заговоренное. Не может быть, чтобы такие старухи как Орбай и Сохатай не были колдуньи…
        Оэлун, уже не слушая ее, благодарила свой очаг и онгонов за то, что они притупили ей память и направили в другую сторону от опасного места.
        «Домашние духи, видно, на моей стороне, - с облегчением думала она. - Значит, пока я дома, я не под силу их козням, пусть они и на самом деле будут колдуньи…»
        Шазгай продолжала о чем-то говорить. Сочигэл напряженно смотрела на нее. Оэлун оторвалась от своих мыслей, прислушалась.
        - Приезжаю с тайлгана домой, вижу, у коновязи лошади наших нойонов стоят, у кожевенной юрты рабы режут овцу, а на внешний очаг поставили большой котел и наполняют водой. Спрашиваю у рабов, что случилось, а они только плечами пожимают: «Нойон повелел». Захожу в юрту, а они все там сидят, все, кроме детей Хутулы, уже хорошенько подвыпившие, а лица злые, спорят и ругаются последними словами. Я постояла-постояла и, пока меня не заметили, выскочила обратно и пошла к вам… Недолго я их слушала, но главное поняла: Таргудай отказал им…
        - Подожди, Шазгай, - почувствовав что-то неладное, остановила ее Оэлун. - О чем ты говоришь? В чем отказал Таргудай?
        Та замолчала, забегала глазами, видно, поняв, что сболтнула лишнее.
        - Да я не про то, - испуганно залепетала она, прикрывая рот рукой. - Не то, не то я говорю, Оэлун-эхэ, невестка Сочигэл, пожалейте меня, глупую, Даритай мне язык отрежет. Уж на этот раз точно отрежет, сколько раз он мне обещал…
        - Ну что ты говоришь, невестка Шазгай, разве мы не свои люди? - Сочигэл быстро обернулась к столику, налила арзы до краев. - На вот, выпей, поправь голову и расскажи нам все без утайки, облегчи свой язык, ведь тяжело все носить в себе, что-то надо и выплеснуть.
        - Нет уж, если так дело пошло, выпьем все вместе, - настояла на своем Шазгай, вытирая слезы.
        - Давайте выпьем вместе, - не стала спорить Сочигэл.
        Незаметно подмигнув Оэлун, она подала ей полную чашу.
        Выпили до дна. Закусили.
        - Поклянитесь, что не выдадите меня! - заметно пьянея, потребовала Шазгай.
        - Шазгай, поверь нам, - Оэлун мягко положила ей на плечо руку. - Мы никому не скажем, ты будь уверена. Ведь ты меня хорошо знаешь. А клясться на пустом грех, боги не любят этого.
        - Я тебя знаю, поэтому и скажу! - наконец, решилась та и, потянувшись, налила себе еще, выпила. - Три дня назад половина людей всех наших улусов с осенних пастбищ ушла к тайчиутам. Не иначе, Таргудай их переманил. Наши нойоны поехали к нему требовать возврата подданных. Вот они сейчас вернулись и сидят у нас, пьют архи и думают, что теперь им делать.
        - Начинается! - Сочигэл многозначительно посмотрела на Оэлун. - Я так и думала, что все это так просто не закончится.
        - Начинается, да совсем не с того конца, - растерянно отозвалась Оэлун. - Я и не ожидала, что так все обернется.
        - Вы меня выдадите! - вдруг, стукнув кулаком по столу, залилась слезами Шазгай. - Вы выдадите меня! Хотите, чтобы меня убили? Убейте сразу! Не хочу так больше жить! Убейте меня!
        Она кричала разъяренно, не видя перед собой ничего сквозь слезы, обильно текущие из глаз по обеим щекам, порывисто сотрясая плечами.
        - Да замолчи ты! - прикрикнула на нее Сочигэл. - Никто тебя не собирается выдавать. Кому здесь охота твои сплетни разносить? Нам не до этого.
        - Не надо, не кричи на нее, - остановила ее Оэлун. - Видишь, обеспамятовала она. Лучше уложи ее спать у себя, пусть проспится.
        - Пошли! - Сочигэл, с силой потянув за руку, подняла ее на ноги. - А то Даритай увидит такую, попробуешь лишний раз его плетку. Еще нас потом будет ругать, мол, напоили жену… А ну, двигай ногами, некогда мне с тобой возиться!
        На следующий день разговоры об уходе людей к тайчиутам шли по куреню уже открыто и Оэлун с Сочигэл узнавали все новые и новые подробности. Уже в сумерках перед вечером Сочигэл сходила в айл Даритая, прошлась по куреню и скоро вернулась.
        - Пьяные они до того, что говорить не могут, - рассказывала она про нойонов, сидя в большой юрте. - Только мычат, как переевшие быки. Шазгай нигде не видно, ни в малой, ни в молочной юрте, а рабы все подвыпившие ходят, да еще архи перегоняют. От них я пошла дальше, зашла к жене стрелочника, а там сидят несколько женщин и вяжут перед светильником. И они говорят мне, мол, про тебя, Оэлун-эхэ, нехорошие слухи идут. Будто ты там, на тайлгане, напилась больше всех и начала оскорблять почтенных старух, а когда тебе указали на это, ты и вовсе разъярилась и на кобыле своей бросилась их топтать. Хорошо, мол, женщины успели подскочить, утихомирили тебя. И меня спрашивают, мол, правда так было или нет. Я им говорю, что сплетни это, спросите хоть у Шазгай. А они говорят, уже спрашивали, но та молчит как немая; тогда спросили у невесток Хутулы, а те будто подтвердили. Я хотела было рассказать им про все, откуда идет этот дым, да потом думаю: зачем? Что это мы будем оправдываться перед людьми, будто виноватые? Пусть думают, что хотят, если такие глупые. Ведь каждой дуре не докажешь, откуда, что и почему,
верно ведь, Оэлун-эхэ?
        - Верно, не докажешь, - тоскливо глядя на огонь, согласилась Оэлун.
        Она чувствовала, как огромная усталость овладевает всем ее телом и разумом, а в груди нарастает тяжелая, ноющая боль и досада. «И во всех куренях сейчас, конечно, такое про меня говорят, - опустошенно подумала она. - Ну и пусть говорят. Умные, наверно, не поверят, а я ни перед кем не виновата…»
        XXI
        Таргудай-Хирэлтэг был сыном Сэнгуна Билгэ и племянником его младшего брата Амбагай-хана, которые были внуками Хайду, вождя всех монголов и основали род тайчиутов. По племенному порядку тайчиуты сидели ниже киятов, они шли от второго сына Хайду, когда те - от первого. Зато, если считать по поколениям, прошедшим от Хайду, ныне живущие тайчиуты оказывались намного старше нынешних киятов. Таргудаю из киятов был бы равен дед нынешних киятских нойонов - Хабул-хан, если бы они жили в одно время: оба они приходились правнуками Хайду. Об этом Таргудай часто повторял в разговорах, давая понять, что из нынешних монгольских нойонов только он достоин ханского трона. Кроме этого, другой такой же важный довод имел властолюбивый Таргудай: если первым ханом монголов был киятский Хабул, заменил его тайчиутский Амбагай, а после него на трон подняли снова киятского Хутулу, то теперь должен быть избран нойон опять же из рода тайчиут. А кто теперь старший среди тайчиутов, если не он, Таргудай?..
        Еще когда был жив Хутула-хан, Таргудай был уверен в том, что следующим ханом будет он: горячий и глупый Хутула, который сам бросался во все сражения, не мог долго оставаться в живых. И больше, казалось, некому быть ханом…
        Но после смерти Хутулы среди больших вождей вдруг возник молодой Есугей, встав на его пути. В ту пору татарская война была в самом разгаре, сражения шли одни за другими, и было не до ханских выборов. А имя Есугея в походах и битвах росло день ото дня. Когда монголы, наконец, окончательно добили врага, тот возвратился домой с такими табунами, войсками и пленными, что стал одним из первых владетелей в племени. Слава его в народе гремела в ту пору так, что про него повсюду слагали песни, словно про какого-то невиданного багатура из былых времен, и с ханством Таргудай решил подождать. Он выжидал, рассчитывая, что пройдет время и дух войны в народе остынет, люди позабудут мясо и кровь сражений, вот тогда и можно будет приступить к делу.
        Поначалу все шло так, как он рассчитывал: мирная жизнь успокоила народ, багатуры стали отходить в тень. Но тут неожиданно Есугей сошелся с кереитским ханом и пошел с ним в поход на найманов. Вернулся он оттуда клятвенным братом крупнейшего в степи властителя, став еще богаче. А имя его отныне стало непоколебимо в племени и будь выборы даже в самое мирное время, про него теперь никто не забыл бы. Вот тогда и задумал свою думу Таргудай: как убрать лежащий на пути камень…
        Наконец, когда Есугей, а за ним и Тодоен убрались к предкам, Таргудай вздохнул свободно и взялся за подготовку к ханским выборам. Готовился он, не торопясь, исподволь: нужно было выдержать время траура по ушедшим, чтобы в народе не болтали лишнее, будто он жаждет поскорее сесть на трон. Другие киятские нойоны были ему не опасны: сын Хутулы Алтан время от времени доносил о них, и по его рассказам выходило, что, оставшись без старших, они стали совсем как неразумные дети: один тянет в одну сторону, другой в другую, и нет согласия между ними, одни лишь ссоры и ругань.
        «Дети-то они дети, - озабоченно думал о них Таргудай. - Да вот только отцы и деды слишком большие владения им оставили. А зачем детям слишком много?.. Им и малого хватит, лишь бы было чем себя потешить». Не общаясь с ними самими, Таргудай непрерывно, через своих лазутчиков, вел переговоры с их тысячниками и сотниками, и кого обещаниями, кого и угрозами, немалую часть их привлек на свою сторону.
        Увел он людей и от детей Хутулы, чтобы и они прочувствовали его власть и побаивались. Когда же они прискакали к нему, опередив других киятов, Таргудай спокойно выложил им свой довод:
        - А как же иначе? Ведь я не мог одни ваши улусы оставить нетронутыми, когда забрал подданных ваших братьев - чтобы они вас ни в чем не заподозрили. Что с вами будет, если тот же Бури Бухэ узнает о том, что вы мне на них доносили, а? - и, глядя на их обиженно потупленные лица, успокоил: - Ну, ничего, если будете служить мне хорошо, придет время - и все получите обратно. Только служите мне хорошо!..
        Нойонов других родов племени ему уговаривать не приходилось. Увидев, на чью сторону склонилась победа, они теперь сами толпами приезжали к нему, чтобы поклониться и по нескольку дней жили в его курене.
        Растроганный тем, что в течение многих лет не удававшееся ему дело теперь свершается без заторов, Таргудай часто проводил молебны богам. В то же время он не забывал жаловаться предкам на то, как глупо и упрямо вели себя здесь, на земле, киятские Тодоен и Есугей.
        «Это из-за них, - стоя перед онгонами на коленях, клялся он, - до сих пор после смерти Хутулы не был избран хан!..»
        Главные свои доводы он выстраивал на том, что они хотели нарушить очередность между двумя родами и пытались вновь протолкнуть своего кията, отпихнув тайчиутов подальше от трона.
        Про то, как сам он сообщил татарам о поездке Есугея на Керулен, он не упоминал, но несколько раз совершил большие жертвоприношения западным богам[50 - В монгольском шаманском пантеоне небожители, управляющие всем мирозданием, разделяются на два враждебных лагеря, между которыми идет непрерывная война: западных 55 белых тэнгэринов, творящих добро, помогающих людям, и восточных 44 черных тэнгэрина, творящие зло, вредящие людям. В подчинении у них 90 западных и 80 восточных второстепенных богов, которые называются ханами и являются детьми тэнгэринов.], прощающим людям грехи, и при этом более всех обращался к Чингису Шэрээтэ Богдо[51 - Чингис Шэрээтэ Богдо, второстепенный бог, функцией которого является издание законов и обычаев для земных народов. Тэмуджин, став ханом, взял себе его имя, чтобы обрести небесное право издавать свои законы - «Великий Ясак».], младшему сыну Хана Хюрмаса Тэнгэри[52 - Хан Хюрмас Тэнгэри - главный над 55 белыми западными богами.], который ведал судом над земными людьми.
        Управляясь с хлопотами, навалившимися на него в эти месяцы, Таргудай ни на день не упускал из виду самый жирный кусок - улус покойного Есугея. Люди его теперь были и среди пастухов и среди воинов, охранявших многотысячные стада и табуны, оставшиеся без хозяина. Киятские нойоны не торопились делить их и это было на руку Таргудаю. Но и на тот случай, если бы жены Есугея по закону вышли за Даритая и тот попытался бы взять себе имение брата, у него все было заранее подготовлено: он договорился со всеми большими нойонами племени о том, что если пойдет дело о дележе табунов и подданных Есугея, все должны встать и заявить, что такое крупное владение не может быть разделено внутри одного рода - это дело всего племени, тем более, что почти все оно было добыто во время татарской войны, где участвовали все рода племени, а не только кияты.
        Когда Таргудай узнал о том, что Оэлун отказалась выходить за Даритая, то он от волнения потерял сон, почувствовав, как в нем проснулась охотничья жажда.
        «Она выйдет за меня! - тут же решил он. - Конечно, Даритай не пара такой женщине, не ему ездить на такой норовистой кобыле. А я еще не разучился укрощать таких, она еще будет плясать подо мной. Вот тогда и улус перейдет ко мне!»
        Обдумав все, Таргудай не стал свататься к Оэлун сразу, решив сначала умерить ее норов, и для этого он поговорил с главными старухами племени Орбай и Сохатай. Те заверили его, что загонят ее в такой угол, что она будет рада выйти хоть за восточного духа, лишь бы оставили ее в покое.
        - Только, когда станешь ханом, смотри, о нас не забудь, - напомнили они ему, сидя у него за чашей архи. - Не забудь, что и нам подобают ханские места. Когда наш муж Амбагай-сэсэн[53 - Сэсэн - мудрец; звание, которое прибавлялось к именам знатных монголов, которые прославились своим умом.] еще сидел на ханском троне, мы по очереди меняли твои мокрые пеленки. Об этом не забывай…
        - Никогда не забуду, - поднимая вместе с ними чашу, благостно улыбался Таргудай, а сам чувствовал, как в груди у него копится глухое раздражение и чешутся руки, чтобы вышвырнуть их из юрты.
        XXII
        Узнав от Шазгай об уходе киятских воинов к тайчиутам, а через день и о том, что дети Хутулы увели айлы своих подданных из восточной части куреня, Оэлун и Сочигэл рассудили, что теперь им надо готовиться к самому худшему. Посоветовавшись между собой, решили: пока есть возможность, не покладая рук, готовить впрок еду, сколько успеют они вместе с детьми и рабынями.
        Они сразу же позвали одного взрослого мужчину из харачу и прямо в айле зарезали двух коров. В течение трех дней и ночей вялили мясо, а затем, раскрошив его на мелкие кусочки, укладывали в большие туесы. В молочной юрте беспрерывно перегонялось архи и из бозо[54 - Бозо - кисломолочная масса, остающаяся после кипячения айрака при перегонке молочной водки.] наготовили четыре больших мешка арсы. Старшие сыновья в ночь уходили на реку и там, возжигая над водой просмоленные палки, кололи острогой рыбу и коптили на костре.
        Жили они все эти дни в тревожном ожидании чего-то страшного, непредвиденного. Между делом чутко прислушивались к звукам в курене, переглядывались на подозрительные шумы, старшие сыновья не снимали с поясов свои длинные мадаги. Младшие будто враз повзрослели, работали почти без отдыха, прерываясь лишь на еду и короткий сон перед самым утром, без понуканий старались успеть сделать побольше. Даже Хачиун и Тэмугэ, глядя на старших, втянулись в работу и, несмотря на усталость, не желали идти в малую юрту спать, пока их не прогоняла Оэлун.
        На седьмой день в степи, за куренем, подоив вместе с рабынями коров, Оэлун и Сочигэл сливали молоко в бурдюки, чтобы потом на вьючных лошадях увезти домой, когда вдруг со стороны крайних юрт они уловили все нарастающий, беспорядочный шум. Оглянувшись, они увидели, что вся юго-западная сторона куреня заполнена народом. Присмотревшись внимательнее, они поняли, что там начинают разбирать юрты. Мужчины и женщины проворно снимали со своих жилищ волосяные веревки, сваливали на землю широкие куски войлока, оголяя решетчатые стены, подводили запряженные бычьи арбы и складывали на них домашний скарб.
        - Это же айлы подданных Бури Бухэ, - всматриваясь из-под ладони, удивленно сказала Сочигэл. - Эх, брат Бухэ, значит, и он решил уйти вслед за детьми Хутулы. Никогда бы не подумала, что он такой…
        - Скачите домой! - Оэлун, недолго думая, решительно приказала Сочигэл и Хоахчин. - Младших загоните в юрту и пусть не высовываются. Бэктэра с Хасаром пришлите сюда. Тэмуджин и Бэлгутэй пусть охраняют дом. А я пока здесь присмотрю за коровами.
        Оставшись с тремя рабынями и одним малосильным рабом, в последнее время пасшим их коров, Оэлун велела им окружить стадо, чтобы коровы не разбредались, а сама села на свою кобылу и с седла, прищурив против поднимающегося над дальней горой солнца покрасневшие, опухшие от бессонницы последних дней глаза, наблюдала за происходящим в курене. Вскоре она заметила, что зашевелилась и северная сторона. Это были подданные Ехэ Цэрэна. Спустя некоторое время поднялась середина - айлы Даритая и Хутугты - и теперь весь курень, будто взломавшись изнутри, как весенний лед на реке, забурлил, разом разрушая свой устоявшийся, ставший привычным глазу уютный и спокойный вид.
        Хасар и Бэктэр прискакали, нацепив хоромго с луками и колчаны, до отказа набитые тонкими, далеко бьющими стрелами хоорцаг. Оэлун сначала хотела отругать их, но потом передумала, решив, что, пожалуй, так будет лучше: не каждый позарится на коров, когда увидит вооруженных людей, хотя бы и подростков.
        - Встаньте с двух сторон стада и что бы ни было, не шевелитесь, пока я не скажу, - приказала она им.
        Те с готовностью разъехались.
        Первыми, погрузив вещи на бычьи арбы, навьючив верблюдов и коней, тронулись люди Бури Бухэ. Огибая курень с юга и направляясь на восток, они выстраивались длинной вереницей и медленно удалялись, пока не скрылись за все еще остававшимися на месте юртами середины куреня. Почти сразу за ними, будто стараясь не отстать, двинулись первые из подданных Ехэ Цэрэна. Оставшиеся, торопливо бросая на телеги сундуки и одеяла, разобранные части юрт, криками торопили рабов и женщин. Громко плакали дети.
        У крайней юрты вдруг тоскливо завыла какая-то рыжая собака, высоко поднимая морду к небу, но тут же, тонко взвизгнув, замолкла: Оэлун видела, как ее почти в упор застрелил молодой мужчина, нукер Ехэ Цэрэна. Тут же в разных местах в голос завыли еще несколько собак, затем и они замолкли, прошитые стрелами. Одна из них продолжала еще некоторое время визжать, пока ее, подбежав с разных сторон с палками в руках, не добили подростки. Перестали плакать дети.
        Наконец, опустела и северная сторона. Оэлун, застыв в седле, тупо смотрела на то, как ровные, округлые прежде очертания куреня теперь уродливо искривились, словно изорванные части объеденной волками туши.
        Айлы подданных Даритая и Хутугты готовились в путь неторопливо, основательно. Старики и старухи брызгали молоком на четыре и восемь сторон света, обливали белыми струями покидаемые кострища очагов. Мужчины и женщины старательно укладывали вещи и крепко обвязывали их волосяными веревками, снятыми с юрт.
        Оэлун взволнованно напряглась, когда увидела, как от середины куреня на окраину выехали трое нукеров Даритая. Она оглянулась на Хасара и Бэктэра. Те вынули луки, приставили стрелы к тетивам. Всадники, постояв некоторое время и коротко переговорив между собой, повернули назад. Оэлун облегченно вздохнула.
        «Это Даритай послал их, без его слова не осмелились бы… - догадалась она и возмущенно удивилась про себя: - Какой же подлый и нечестный, оказывается, младший брат Даритай. Что было бы, если бы здесь оставались одни рабыни? Их и за людей не посчитали бы и угнали всех коров, лишили бы нас последнего стада…»
        Солнце было уже недалеко от зенита, когда, наконец, одновременно тронулись айлы Даритая и Хутугты. Оэлун расслабленно опустила плечи и только тут заметила, что все ее тело было напряжено до предела. И теперь ее руки, сложенные на передней луке седла, ноги в широких бронзовых стременах, шея и спина болезненно ныли, словно после долгой изнурительной работы.
        Многочисленное скопление нагруженных арб медленно отходило на восток, все больше отдаляясь, освобождая за собой место, и скоро стало видно, что из всего огромного куреня на месте осталось не больше тридцати юрт. Это были жилища небольшой части нукеров Есугея, остальные вместе с Мэнлигом до последнего времени смотрели на осенних пастбищах за их табунами.
        Скоро из оставшихся юрт стали выходить люди. Около сотни мужчин и женщин с детьми, изумленно оглядываясь на опустевшее место вокруг, сходились между собой, негромко переговаривались. Повернувшись на восток, они долгими взглядами провожали уходившие вниз по Онону кочевья соплеменников.
        Оэлун, глядя на них, была растрогана до слез. До сих пор она не была уверена в том, что останутся хоть какие-то люди, которые помнят добро от своего нойона Есугея, не бросят их, не уйдут вместе со всеми. Оказалось, что таких было немало, и они сейчас стояли перед ней - согласившиеся с судьбой, с долгом подданных и готовых разделить трудности вместе с семьей своего породного господина.
        Уняв слезы и с трудом проглотив ком, подступивший к горлу, Оэлун глубоко вздохнула. Выждала короткое время, набираясь сил. Оправившись, сделала строгое лицо, приказала сыновьям и рабыням оставаться на месте, а сама тронула кобылу вперед, всматриваясь в оставшиеся от куреня юрты и в лица людей, столпившихся возле них.
        Подъезжая поближе, она разглядела, что в основном это были семьи, унаследованные Есугеем прямо от своего отца Бартана-багатура. Были и некоторые другие, доставшиеся после смерти его братьев Мунгэту и Негуна, и нескольких новых нукеров, пришедших к нему во время татарской войны. Несколько семей, видно было, все же ушло с Даритаем.
        Кобыла ее громко фыркнула, люди возле юрт обернулись и, узнавая ее, почтительно расступились, давая дорогу и кланяясь - ниже, чем обычно - и, застыв на месте, ждали, когда она проедет. Подъехав к ним, Оэлун остановила кобылу, спешилась. Внимательно оглядывая лица ближних людей, сказала:
        - Ваши породные нойоны, Есугей-багатур и отец его почтенный Бартан-убэгэн[55 - Убэгэн - старейшина, патриарх.] сейчас, должно быть, смотрят с неба на вас. Придет время, вы с ними встретитесь, и они воздадут вам по вашим заслугам.
        Из толпы вышел старик Сарахай, бывший нукер Бартана и отец двоих нукеров Есугея, погибших в татарской войне, сказал:
        - Мы остались при знамени, под которым и мы, старики, и дети наши ходили в походы на недругов. Старший сын Есугея показал себя не по годам твердо, не отдав отцовское знамя. Мы были несказанно рады, когда услышали об этом: хоть один хороший нойон предвидится для наших внуков. Ведь уже сейчас он показал себя таким, каким он будет в будущем. А мы, люди хоть и черной кости, а головы на плечах имеем и видим, за кого нам нужно держаться. Об этом и говорили мы все эти дни нашим детям. Кто знает, может быть, сегодняшний день будет им началом новой жизни. Пройдут века и потомки наши, может быть, будут рассказывать друг другу про это утро, когда лучшие нукеры Есугея-багатура вот в этой излучине Онона сохранили верность его знамени, оставшись с его сыном и наследником. Пожалуй, это будет хорошая память потомкам. Верно ли я говорю? - старик повысил голос, приставив к уху ладонь и поворачиваясь к народу.
        - Верно вы говорите, Сарахай-убэгэн!
        - Очень верно! - отовсюду раздались одобрительные возгласы.
        Оэлун видела, как у людей посветлели лица, в глазах их появился блеск решимости, будто только сейчас они убеждались в верности своего выбора, не уйдя вместе со всеми.
        - И у харачу есть своя честь! - воодушевленные словами Сарахая, люди многозначительно переглядывались между собой и горделиво расправляли плечи.
        - Пусть нам будет трудно, но имени своего мы не уроним!
        - Твердо будем стоять, не уподобимся лисицам!
        - Да будет так, как мы решили!
        XXIII
        Оставшись с горсткой ближних самых верных айлов, жены и старшие сыновья Есугея, наконец, с облегчением перевели дух, будто сбросили с себя тяжелые путы: не нужно стало все время быть готовыми к отпору, держать себя в руках, ловя на себе злорадные взгляды людей, жить рядом и общаться с ними, делая вид, будто ничего не случилось, когда на айле их словно была выжжена тамга[56 - Тамга - печать (монг.). В русском языке производная от слова «тамга» - «таможня» утвердилось со времен Золотой Орды.] отчуждения. Остались позади раздумья и сомнения, когда они не знали, кому из своих подданных верить, когда порой им казалось, что и эти уже перестали с ними считаться, а кланяются при встрече лишь из приличия, из остатков совести или из боязни, что все еще может измениться и вернуться на прежние места.
        Собрав в большой юрте совет со стариками и нукерами, знающими пригодные для зимовки места, они решили откочевать далеко на север, в долину реки Ингоды - подальше от дрязг и грызни между нойонами, которым, как чувствовалось, конец ожидался не скоро. Там, на севере, в последние годы людей было мало, зато было много укромных уголков с хорошими травами - край самый подходящий для мелкого куреня с малочисленным скотом. Об этом доложили Оэлун трое молодых нукеров из оставшихся айлов, которые в середине лета по поручению Есугея ездили к вождям хамниганского племени киндигиров и проезжали те места. Было решено долго не тянуть с кочевкой - снега могли начаться со дня на день - и, завтрашний день уделив на подготовку, послезавтра утром трогаться в путь.
        Тэмуджин на том совете, как старший мужчина в семье Есугея, восседал на хойморе. Он не проронил ни слова, оставив матери говорить со стариками и нукерами, но внимательно выслушивал каждого, впитывая в память их слова. Старик Сарахай по праву ближнего нукера Бартана-багатура подробно допрашивал молодых мужчин о травах в северных урочищах и при этом часто взглядывал на Тэмуджина, подчеркивая перед присутствующими его главенство, и за это он был благодарен старику.
        Отпустив молодых, Оэлун сделала обильное угощение старшим со свежим бараньим мясом и вареной кровью. За столом разговор шел все о том же: по какому пути продвигаться, по каким бродам переходить реки, как провести стада через горные перевалы, как договариваться с местными племенами, если возникнут споры из-за пастбищ.
        Тэмуджин, оставаясь во главе стола до конца пиршества и слушая их, удивлялся про себя их знаниям и разумности их суждений. Раньше он думал, что лишь нойонам дано решать такие важные вопросы как перекочевка в чужие земли. Ведь они на то и рождены, чтобы вести народ, харачу же всегда должны были лишь следовать их решениям, исполнять их повеления. А теперь он видел, что и харачу могут обсуждать большие дела и делают это не хуже нойонов.
        «Меньше спорят и больше слушают друг друга, - Тэмуджин вспомнил прежние советы отцовских братьев в их юрте и с досадой подумал: - А нойонам спесь не дает уступать друг другу, боятся показаться ниже других. Дядя Алтан и Бури Бухэ, бывало, препирались до тех пор, пока не брался за плетку дед Тодоен…»
        Непривычная, до этого чуждая ему мысль о том, что харачу могут думать и принимать решения не хуже нойонов, неожиданно придя ему в голову, неприятно задевала его гордость: тогда почему есть нойоны и есть харачу? Почему люди славили и до сих пор вспоминают нойонов Хутулу, Хабула, Амбагая, если и харачу не хуже их?.. Разве харачу могут сравниться с его отцом Есугеем-багатуром или с ним, его наследником?.. На время отвлекшись от разговора стариков, Тэмуджин напряженно раздумывал над этим. Не найдя лучшего объяснения своим мыслям, он пришел к одному: есть хорошие нойоны, а есть плохие. Но все же остался неприятный осадок на душе: если не каждый нойон выше харачу, значит, само рождение нойоном не возвышает его над другими людьми…
        «Но право повелевать рождение нойоном, все же, дает, - после долгого раздумья пришел он к примирительной мысли. - Право дают боги, значит, нойоны, все-таки, выше простых людей…да и все говорят: «Лучший кузнец - потомок кузнецов, лучший стрелочник - потомок стрелочников, выходит, лучший нойон - потомок нойонов, потому что во всем им помогают духи предков».

* * *
        На следующий день с раннего утра во всех оставшихся айлах слышался шум приготовлений к кочевке. Стук дерева и скрип тележных колес смешивались со звоном и скрежетом железа: люди ладили и укрепляли арбы и повозки, готовили их к дальнему переходу. Мужчины то и дело ходили в заброшенную кузницу на восточном краю бывшего их куреня, на вьючных лошадях возили туда железные части сбруй и телег. Там единственный оставшийся кузнец, взяв в помощь двух крепких парней, без устали ковал и приваривал, напоследок оглашая окрестности веселым перезвоном молота и наковальни.
        В айле Есугея тоже готовились в дорогу. Оэлун и Сочигэл укладывали в мешки и сундуки домашнюю утварь. Матерям помогали Тэмугэ и Хачиун, то придерживая им мешки и собирая мелкие вещи, то успокаивая плачущую на постели Тэмулун.
        Старшие братья, возбужденные предстоящим походом в дальние, неведомые им прежде земли, гурьбой возились у арб. Взявшись вместе и заламывая длинными кольями, они приподнимали их над землей, снимали с осей застоявшиеся, присохшие деревянные колеса, старательно смазывали подогретым на огне тарбаганьим жиром и, вставив на место, протаскивали арбы взад и вперед, пробуя их на ходу.
        Они смазали колеса у трех арб, и Тэмуджин подошел к четвертой, когда со стороны кузницы во весь опор прискакал молодой нукер.
        - Таргудай-нойон едет сюда! - осаживая коня у молочной юрты и рукоятью плетки указывая на восток, крикнул он. - С ним десять нукеров.
        Тэмуджин быстро вышел из-за арбы и всмотрелся вдаль. Из-за края тальника у далекого изгиба Онона неторопливой рысью выезжали всадники. Впереди заметно выделялся грузный, с горделивой осанкой подбоченившийся в седле на высоком черном иноходце, мужчина - сам Таргудай.
        Из большой юрты на крик вышли Оэлун и Сочигэл. Торопливо просеменили к ним и, испуганно прижимая руки к груди, некоторое время безмолвно всматривались в нежданных гостей.
        - О небо, этому еще что от нас нужно? - Сочигэл, прищурившись от солнца, неприязненно смотрела вперед. - Ведь не просто так ему захотелось навестить нас.
        Оэлун быстро обернулась к нукеру.
        - Пусть старейшины и мужчины незаметно соберутся в ближних айлах.
        Тот с готовностью тронул коня и размашистой рысью поскакал к юртам подданных.
        Недолго подумав, Оэлун сказала Тэмуджину:
        - Ты оденься в чистое. Будешь встречать гостя.
        Тэмуджин вернулся в юрту, из сундука достал новую замшевую рубаху, штаны, быстро переоделся. Скомкал старую одежду и, поискав глазами, куда бы спрятать, сунул под седло у двери. Поверх короткого ягнячьего халата перепоясался широким отцовским ремнем на бронзовой бляхе, прицепил к нему новый нож в деревянных ножнах, с искусно вырезанной костяной рукоятью. Надел выдровую шапку, мельком посмотрел в бронзовое зеркало у онгонов и, выйдя наружу, подавляя в груди волнение, подошел к своим.
        Таргудай со своими нукерами был уже в шагах трехстах от них. Солнце, подбираясь к полуденным высотам, светило им сбоку. Уже хорошо было видно темно-бурое, опухлое, будто с похмелья, лицо тайчиутского нойона с бычьими, навыкате, глазами. Сейчас оно светилось добродушной полуулыбкой, неузнаваемо изменившись по сравнению с тем горделивым и неприступным видом, каким оно запомнилось Тэмуджину с похорон деда Тодоена. Сыто выпучивая глаза, тот оглядывал редкие юрты оставшихся их подданных, о чем-то негромко говорил ехавшему рядом с ним всаднику.
        Приблизившись, Таргудай замолчал, выпрямил взор и, сохраняя все ту же добродушную улыбку, уже не отрывал взгляда от встречавшего его семейства Есугея.
        - Хорошо ли живете? - по-свойски издалека, шагов с двадцати, поздоровался он, переводя коня на шаг и приветливо глядя на Оэлун.
        - Слава западным богам, живем неплохо… - скромно ответила та и выжидательно смолкла.
        - Услышал, что вы остались одни, - подъехав к ним вплотную Таргудай, все также глядя на Оэлун из-за головы злобно скалившего зубы жеребца, сочувственно покачал головой. - Думаю, как вы тут одни, надо проведать, посмотреть, нет ли в чем-то нужды…
        «Нет ли в чем-то нужды…», - про себя передразнил его Тэмуджин, неподвижно стоя на месте, глядя на него. - Всю жизнь враждовал с нашим отцом, а теперь неужели жалость к нам проснулась?..»
        Оэлун, подождав немного, положила ему на плечо руку. Тэмуджин опомнился, придя в себя от короткой заминки, и вышел вперед, принял поводья и, смело глядя Таргудаю в глаза, пригласил:
        - Зайдите в юрту, дядя Таргудай, отдохните с дороги.
        Тот недоуменно посмотрел на него, словно не понимая, почему это он к нему подошел, снова перевел взгляд на Оэлун и, чуть помедлив, последовал приглашению.
        Сочигэл с младшими принимали поводья у нукеров, приглашали их в молочную юрту.
        Тэмуджин уверенно вел гостя к большой юрте, идя с ним рядом и левой рукой указывая дорогу, но в дом вошел первым. Быстро пройдя вперед, он сел на хоймор и с легким поклоном указал гостю на место по правую руку. Таргудай, все это время изумленно наблюдавший за ним, качнул головой и сел на указанное место.
        Оэлун подала ему большую бронзовую чашу с молоком. Таргудай принял и, капая на очаг и в сторону онгонов, было видно, раздумывал о том, как начать разговор. Отпил несколько глотков, поставил чашу на стол и, коротко покосившись на Тэмуджина, обратился к Оэлун:
        - Нам с тобой надо поговорить.
        - О чем же, Таргудай-аха?
        - О том, как вам теперь дальше жить.
        - Со смертью Есугея, - с легким поклоном отвечала ему Оэлун, - все разговоры, которые касаются его айла, ведет его старший наследник Тэмуджин.
        Таргудай нетерпеливо двинул головой.
        - Я хочу с тобой поговорить.
        - Все разговоры со мной, что с моей ездовой кобылой, здесь не имеют значения, - Оэлун невозмутимо отвесила новый поклон. - Без одобрения наследника Есугея, который теперь владеет знаменем отца, все мои решения не будут законными. Вы, Таргудай-нойон, человек высокого рода и положения, должно быть, хорошо знаете обычаи нашего племени и должны меня понимать.
        Тупо уперевшись взглядом в стол, Таргудай долго молчал.
        - Ладно, - наконец, сипло проговорил он и громким кашлем поправил голос. - Давайте поговорим втроем… Ты, - он посмотрел на Тэмуджина, - парень уже большой, понимаешь, что сейчас творится в племени. А ты, - перевел взгляд на Оэлун, - женщина умная, знаешь, что сейчас, когда вас бросили самые близкие родичи, детей не поднимешь, если не сядешь за чью-нибудь крепкую спину. Я сам приехал к вам, чтобы предложить свою помощь, а вы подумайте, что вам будет лучше: или скитаться по степи с кучкой айлов, пугаясь вороньей тени и считая каждый глоток арсы, или перейти ко мне и жить в сытости и безопасности.
        Тэмуджин только сейчас начал понимать, к чему клонит Таргудай. «Вместо Даритая хочет жениться на матери! А зачем? Хочет улус себе забрать!.. - он густо покраснел. - И знамя!..»
        - Мать не выйдет за вас замуж! - быстро сказал он.
        Таргудай, откинувшись на месте, медленно повернулся к нему всем туловищем.
        - Я ведь еще не сказал об этом ни слова… - он насмешливо оглядел его с ног до головы. - Или я сказал?
        Тэмуджин, смешавшись, пристыженно опустил глаза, но тут же на помощь к нему пришла Оэлун:
        - Мы люди свои, брат Таргудай, и мысли высказываем просто, без хитростей. Вы не сказали о сватовстве, но слова ваши нельзя понять иначе, как об этом. А если вы имели в виду другое, что хотите просто, по-родственному оказать нам покровительство, без женитьбы на мне или невестке Сочигэл, то скажите нам прямо. Тогда и моему сыну будет ясно и просто принять решение по вашему предложению.
        Таргудай чертыхнулся под нос и снова замолчал в раздумье. Было видно, что он собирался вести разговор по-другому и ожидал, что брошенная сородичами семья Есугея с радостью ухватится за него, едва только он даст намек. Тэмуджин, потупившись, искоса следил за его напряженным лицом. Оэлун, смиренно опустив глаза, ждала новых слов от гостя.
        - Ладно! - Таргудай поднял взгляд на Тэмуджина, хлопнул ладонью по его колену. - Тысячу голов скота и половину из них лошадьми я дам, когда тебе исполнится тринадцать лет. Но жить будешь при мне и своей матери.
        - Но ведь это значит, что она должна стать вашей женой.
        - Иначе нельзя, - Таргудай развел руками. - Что люди скажут? Кем же вдова такого уважаемого нойона как твой отец будет жить у меня?
        - Она не будет у вас жить! - сжав кулаки под рукавами, почти крикнул Тэмуджин.
        - А ты откуда знаешь? - Таргудай насмешливо сощурил глаза. - Кобыла без жеребца жить не сможет, она может взбеситься. Наша прародительница Алан-гоа и после смерти своего мужа Добун-Мэргэна рожала сыновей, а от одного из них, Бодончара, и мы, борджигины, происходим. Знаешь ты это или нет?
        - Не нам судить о жизни праматери Алан-гоа, - сдерживая голос, сказал Тэмуджин, - а Оэлун-эхэ не выйдет за вас замуж.
        - Кто же этому помешает?
        - Я запретил ей выходить за дядю Даритая, родного брата отца, и это одобрил дед Тодоен. А перед смертью дед Тодоен огласил волю предков: знамя Бартана-багатура должно остаться у сыновей Есугея. Никто из моих дядей не осмелился нарушить волю предков и не позарился на знамя. Не хотите ли сделать это вы, Таргудай-нойон? - Тэмуджин, вдруг обретя верблюжье спокойствие, говорил неторопливо и уверенно, и ему даже в какой-то миг показалось, что не сам он, а кто-то другой сидит внутри него и движет его языком. Странное это чувство придавало ему смелость, будто не могущественный нойон сидел перед ним, а ровня, которого нетрудно разоблачить и осмеять. Такое чувство превосходства перед взрослым и властным человеком он испытывал впервые и почему-то не удивлялся этому, будто оно было ему давно знакомо и сидело глубоко внутри него, и сейчас, в нужное время, вдруг вышло наружу. Уверенный в своей правоте, Тэмуджин сейчас знал, что легко отразит любой довод Таргудая.
        Тот при имени Тодоена разгорячился и, глядя теперь на одного Тэмуджина, едва удерживая терпение, выговаривал:
        - Если в твоей голове есть хоть немного ума, рассуди, что тебе лучше выбрать: это знамя, которое неизвестно когда тебе пригодится, или тепло и безопасность в голодную зиму, которая наступит завтра или послезавтра. Степь полна разбойниками, такой мелкий курень как ваш - добыча для волков, а про людей и говорить нечего. Ну, как ты сможешь один защитить своих? А при мне ты будешь как родной сын…
        - У меня есть свой отец и он сейчас, наверно, смотрит на нас с вами. Как, дядя Таргудай, думаете, он принимает ваши слова и примет мои, если я соглашусь с вами? Вот его знамя, - не оборачиваясь, он указал ладонью через плечо. - Могу ли я изменить отцовскому знамени? Отец меня не учил предательству. Неужели теперь вы, мой дядя Таргудай, приехали учить меня этому? Можем ли мы с вами после этого носить имя борджигинов, и как нас встретят предки, когда мы с вами взойдем к ним?
        Таргудай побурел лицом.
        - Ладно, - тяжело дыша, он злобно перевел взгляд с Тэмуджина на Оэлун. - Вы сами выбрали свою долю. Вы останетесь одни. И я посмотрю, доживете ли вы до будущей весны. Нарочно приеду, когда растает снег, чтобы посмотреть на ваши белые кости!..
        Таргудай рывком поднялся с места и широкими шагами пошел из юрты.
        - Нукеры! - снаружи раздался его озлобленный крик. - На коней!
        Оэлун, сидевшая на месте с застывшим лицом, встрепенулась, вскочила и, встревоженно взглянув на Тэмуджина, двинулась к выходу. За ней, наступая по тому месту, где только что сидел Таргудай, поспешил Тэмуджин.
        Нукеры Таргудая выскакивали из молочной юрты, садились на коней.
        - Гоните людей и скот! - разъяренным медведем вертясь в седле, кричал Таргудай. - Гоните всех!
        Нукеры резво поскакали к юртам, на ходу рассыпаясь между айлами и зычными криками оглашая повеление нойона:
        - Запрягайте лошадей и быков! Быстро!
        - Снимайте юрты!
        - Отныне вы подданные Таргудая-нойона!
        - Обленились, давно плетей не пробовали?..
        - Ничего, у нас они быстро вспомнят свое место…
        Крики нукеров вскоре раздавались уже у дальних юрт, тонко посвистывали в воздухе ремни плетей, лаяли собаки, испуганно кричали дети. Люди Есугея выходили из юрт, скапливались тесными кучками, выжидательно оглядываясь в сторону большого айла, где у молочной юрты неподвижно стояли Тэмуджин с братьями и рядом с ними Оэлун и Сочигэл. Мужчины медлительно разбирали узды и нехотя шли за лошадьми, пасшимися неподалеку, все оглядываясь в сторону малолетних своих нойонов, будто ждали от них какого-то знака.
        Глядя на все это с округлившимися от растерянности глазами, Оэлун быстро подошла к Таргудаю, злобно следившему за своими нукерами.
        - Брат Таргудай, что вы делаете! Вы же наш родственник!
        - А-а, вспомнила? - тот резко обернулся к ней и мстительно прошипел: - Поздно ты опомнилась! Раньше надо было думать, когда я с тобой по-доброму говорил! Что, хотела, чтобы я просто так отпустил вас? Не-ет! Я тебе не Даритай, чтобы молча проглотить такое оскорбление. Теперь вы сдохнете от голода или на коленях приползете ко мне просить прощения!.. Приползете, никуда не денетесь! Я прикажу всему племени борджигинов не давать вам даже куска прошлогодней арсы. Тогда, может быть, поумнеете, когда ваши кишки сами себя начнут перемалывать.
        Зло рассмеявшись, он хлестнул коня так, что тот присел на задние ноги, закрутившись на месте, чуть не столкнул Оэлун с ног и поскакал в сторону юрт.
        - Бейте их! - раздавался громогласный его крик. - Бейте всех, никого не жалейте! Почему женщины не выходят? Тащите их из юрт за волосы! Берите, какие нравятся, дарю их вам!
        - Что же это такое! - возмущенно вскрикнула Сочигэл, хватая Оэлун за рукав. - Он, что думает, на вражеский курень напал?
        Оэлун резко повернулась и побежала в большую юрту. Тэмуджин растерянно проводил ее взглядом. Через несколько мгновений та показалась в дверях, сжимая в руках отцовское знамя - копье с длинным конским хвостом, свисающим от основания стального острия. Оэлун решительно выбежала из айла на открытое место и, с силой ткнув древком в землю, неузнаваемо изменившимся, охрипшим голосом крикнула:
        - Нукеры Есугея!
        Разом установилась тишина. Мужчины, понуро шедшие с уздами в руках к лошадям, остановились и, с недоверием оглянувшись, увидели колышущийся под легким ветерком знакомый черный хвост знамени. Нукеры Таргудая, смешавшись от неожиданности, смолкли и остановили своих коней. Сам Таргудай, удивленно повернувшись на голос Оэлун, насмешливо улыбнулся и, подбоченившись в седле, смотрел на нее, ожидая, что она будет делать дальше.
        - Воины! Вот знамя вашего нойона! - в следующий миг раздался ее срывающийся голос. - Защищайтесь, не давайте в обиду жен и детей!
        Тут же из ближней к Оэлун юрты решительно вышли шестеро или семеро стариков. От них отделился Сарахай, безбоязненно выйдя вперед, махнул рукой:
        - Беритесь за оружие!
        По айлам неуловимо прокатился глухой ропот, будто над дальними холмами раздался запоздалый гром. В лицах подданных подавленность и покорность мгновенно сменились злобой и решительностью. Многие, уже зануздав своих лошадей, сидели на них без седел. Их было втрое больше, чем нукеров Таргудая. Из юрт быстро выходили женщины и подростки с луками и стрелами наготове, брали пришельцев под прицел. Другие стремглав бежали к своим мужчинам и передавали им оружие. Сарахай, резко взмахивая руками, отдавая короткие приказы, быстро выстроил их цепью, заградив от пришельцев юрты и семьи.
        Нукеры Таргудая, видя свое меньшинство, съехались к своему нойону, плотно окружили его, прикрывая, и настороженно смотрели на вставших против них людей, не решаясь вынимать оружия из чехлов. Тот натягивал поводья беспокойно пляшущего под ним жеребца, медленно отступал к айлу Есугея. Приблизившись к Оэлун и зло косясь на нее, он прохрипел сквозь зубы:
        - Ты, глупая женщина, думаешь что делаешь? Ты за это ответишь!
        - Вы сами в ответе за это, Таргудай-нойон! - голос Оэлун зазвенел, доходя до самых крайних юрт. - Кто вам дал право творить такое беззаконие в своем племени? Кто тут перед вами виноват, что вы велели своим нукерам избивать людей? Это не ваши рабы, а семьи нукеров Есугея и вот их знамя… Вы сами совершили грех и вам лучше поскорее уехать отсюда.
        По-бычьи пригнув голову, Таргудай красными от злобы глазами оглядывал толпу. Взгляды людей были непримиримы, будто говорили: будет приказ, и мы первым убьем тебя. Он наткнулся на твердый взгляд старика Сарахая.
        - А ты, старик, чего это вдруг так расхрабрился, - зло усмехнулся Таргудай. - Волю почуял, когда нет нойонов?
        - Почему же это нет нойонов? Вот они стоят, - с достоинством отвечал тот, поведя рукой в сторону Тэмуджина с братьями. - И расхрабрился я не вдруг, а всю жизнь честно нес службу им своим оружием. Если будет приказ, то и сейчас не замедлю поднять его…
        - Вон как вы тут научились разговаривать с нойонами, - расширив ноздри, Таргудай толкнул коня вперед. За ним поспешили нукеры.
        - Говоришь, любой приказ готов выполнить? - он остановил коня прямо перед Сарахаем и, склонившись к нему, спрашивал: - И руку сможешь поднять на меня?
        - Недостойно ведете вы себя, Таргудай-нойон, а мне, старому человеку, даже разговаривать с вами об этом неприлично, - Сарахай повернулся, показывая свое презрение, собираясь уходить.
        - Что-о?.. А ну, стой! - Таргудай, искривив в злобе лицо, выхватил копье у своего нукера. - Стой, старая собака!
        Сарахай, с отвращением сжимая губы, неторопливо уходил от него. Таргудай отпустил поводья и, догнав старика, ткнул его острием в спину.
        - Стой, кому говорят!
        Тот качнулся, но устоял на ногах. С острия копья в руках Таргудая капнула кровь. Толпа ахнула, возмущенно переглядываясь, зашевелилась, вновь поднимая оружие, готовясь к мести.
        - Остановитесь! - строго сказал им Сарахай, будто ничего не случилось. - Не губите себя из-за этого…
        Обернувшись, он спокойно оглядел побледневшее от бессильной злобы лицо Таргудая, на котором под безумными глазами мелко дергались темные веки и мясистые щеки.
        - Уезжайте, Таргудай-нойон, пока не вывели людей из себя.
        Тот, кусая нижние губы большими желтыми зубами, играя желваками скул, с силой отбросил копье в сторону и, на месте повернув коня, поскакал прочь на восток. За ним устремились нукеры.
        Люди со всех сторон бросились к Сарахаю и, поддерживая его под руки, повели к юрте…

* * *
        Тэмуджин подошел к приземистой, покрытой залатанным войлоком юрте, перешагнул порог и оказался в темном, тесноватом жилище. Сарахай лежал у стены на сложенном вдвое, слежавшемся куске войлока, покрытом сверху куском истертой козлиной шкуры. Увидев Тэмуджина, он попытался подняться, привстал, опираясь на локоть, но тут же, потемнев от боли, откинулся на спину.
        - Впервые в жизни встречаю гостя, лежа в постели. Проходи, Тэмуджин-нойон, садись на хоймор… - слабым, срывающимся голосом произнес он и, с усилием повернув шею, повел глазами по юрте. - Эй, кто там есть, оживите огонь и примите гостя.
        Тэмуджин прошел к очагу, но сел не на хоймор, а с краю стола, поближе к изголовью Сарахая. Старуха, сидевшая на женской половине, засуетилась, растерянно оглядываясь на мужа.
        «Нечасто заходят к ним нойоны, - глядя на нее, подумал Тэмуджин. - А может быть, никогда не заходили и теперь она не знает, как меня принять».
        Старуха налила в потрескавшуюся по краям деревянную чашу молока и, не решаясь подавать в руки, с поклоном поставила перед ним. Порывшись в ветхом мешочке, она достала два куска сушеной молочной пенки, положила в другую чашу и поставила рядом. Еще раз поклонилась и, смущенно потупив взгляд, отошла.
        Тэмуджин взял чашу с молоком и, собираясь отпить, увидел двухгодовалого мальчика, выглядывавшего из-под облезлой медвежьей шубы в ногах у Сарахая. Мальчик, поблескивая из-под своего укрытия черными глазами, следил за ним, то и дело переводя взгляд на угощение на столе. Тэмуджин улыбнулся ему и движением головы позвал к столу. Тот обрадованно вскочил на колени, откинув доху, вопросительно посмотрел на деда. Старик нахмурился, отведя взгляд, но, чуть помедлив, разрешающе кивнул головой. Мальчик подошел, левой рукой придерживая сползающие штаны из старой телячьей шкуры, и присел рядом. Тэмуджин отломил маленький кусочек пенки, положил себе в рот, остальное отдал мальчику. Тот по-мышиному быстро прожевал и съел оба куска и снова посмотрел на него. Тэмуджин отпил молоко из чаши и так же передал ему. Мальчик бережно принял чашу черными от солнца и грязи, по-детски пухлыми руками и, жадно припав к ней, долго пил мелкими, звонкими глотками, блаженно прижмуривая глаза. Наконец, он допил до дна и, громко отдышавшись, не вытирая белую от молока верхнюю губу. Он с радостной улыбкой посмотрел на Тэмуджина и,
донельзя осчастливленный, проворно юркнул обратно под полу медвежьей дохи и выглядывал оттуда, словно зверек, следя за каждым его движением.
        Помолчали.
        - Завтра на рассвете айлы уйдут от вас, - сказал вдруг Сарахай. - Не удивляйся и ни о чем не расспрашивай. Таргудай теперь не оставит нас в покое. Раз уж такое случилось, он просто так не отступит. В пути его люди догонят нас и всех перебьют. Если уж меня, старика, он не уважил и ударил копьем, то других и подавно не пожалеет… А народу надо их спасать, - он кивнул в сторону мальчика, испуганно выглядывавшего из-под дохи. - Им надо выжить, чтобы продолжить наше потомство. Ты, Тэмуджин, парень умный и должен понять людей. Ничего не поделаешь, если к власти приходят дурные нойоны, они не только сами не живут по-человечески, еще и людям достойно прожить не дают… Вы, нойоны, привыкли считать нас низкими людьми, а я вот что тебе скажу: и среди нойонов попадаются гнилые души, и среди харачу можно найти светлых людей. Я знаю, что предрекли большие шаманы при твоем рождении, поэтому говорю тебе это сейчас. Если будешь ханом, получше оглядывай простой народ: там ты всегда сможешь найти и надежных и честных людей. Даже сейчас можешь сравнить своих дядей, братьев родного отца и этих подданных, которые
остались вместе с тобой встречать голодную зиму, хищных зверей и дурных людей. Они ведь могли уйти и с другими нойонами, ведь там хоть какая-то защита и кров, а остались… Но сейчас ты пойми их и не проклинай. Они беззащитны и не вольны выбирать свою долю, их судьбы решаете вы, нойоны. Придет хороший нойон - они и живут хорошо, придет плохой, как этот Таргудай - тогда спасайся, как сможешь. Но если вы еще и воевать начнете между собой и делить подданных как скот, то черному человеку совсем плохо… Ты будешь хорошим нойоном, я это знаю и потому завещаю своим внукам ждать, когда ты окрепнешь и поднимешь свое знамя. И многие будут этого ждать. В народе уже узнали и говорят про тебя. Но теперь ты сам должен встать на ноги, тогда люди пойдут за тобой…
        Домой Тэмуджин возвращался со смешанным чувством. Сарахай завещает ему своих внуков, лишь бы он сам поднял свое знамя. Есть и другие, которые пойдут за ним. Значит, выбор он сделал верный, когда отказался отдавать знамя Даритаю. «В главном я прав! - посветлело у него на душе, но тут же вмешалось другое: - Утром нас покинут все, и мы останемся одни в голой степи».
        Подходя к своему айлу, он оглянулся по окрестностям, еще недавно таким родным и знакомым, а теперь будто затаившим угрозу и месть.
        XXIV
        Утром в предрассветных сумерках на опушке западного леса долго выла волчица. Тэмуджин проснулся, сквозь уходящий сон послушал далекую песню зверя и вспомнил, что сегодня должны укочевать от них айлы подданных. Вскочил, быстро оделся под светом догорающего в очаге огня. Матери в юрте не было. Он оглянулся на лежащих тесным рядом братьев, посапывающих под широким бараньим одеялом, и вышел в холодную утреннюю полумглу.
        Небо на востоке едва засинело; тускнея, светили не по-летнему крупные звезды. На склоне ярко желтела половина лунного круга. Ветер ровно дул с запада и призывный вой волчицы, несмотря на неблизкое расстояние, слышался отчетливо.
        Тэмуджин помочился на стылую землю за кожевенной юртой и, пройдя дальше, замер: там, где еще вечером стояли юрты подданных, было уже пусто. Изумленно оглядевшись, Тэмуджин пошел назад, решив зайти в малую юрту, посмотреть, там ли мать, и тут ему будто почудились людские голоса. Прислушавшись, он уловил еле различимый топот копыт с восточной стороны айла. Он быстро перешел к малой юрте и, обойдя ее, в сотне шагов увидел двух приближающихся всадников. Напрягая зрение, по мастям лошадей угадал в них мать Оэлун и Сочигэл. До него донеслись обрывки разговора.
        - Рабынь хоть двоих надо было оставить, - недовольно говорила Сочигэл.
        - Мы не прокормим много людей, - мягко, будто оправдываясь, убеждала ее мать Оэлун. - Теперь нам придется беречь еду, а для самих себя мы и сами управимся.
        - А коров зачем всех отдали? - не унималась та.
        - Их мы все равно не сбережем, если они не подохнут в весеннюю бескормицу, то волки съедят…
        - Может и не съедят? У нас сыновья с луками…
        - Если волки не съедят, то разбойники нападут. Нам сейчас нельзя привлекать к себе чье-то внимание и детей своих к опасности толкать. А за этими двумя мы уж как-нибудь присмотрим. Они удоистые и младшим на зиму молока хватит…
        Заметив его, стоявшего при лунном свете у юрты, Оэлун прекратила разговор. Приблизившись, она окликнула:
        - Это ты, Тэмуджин?
        - Я, - недовольно ответил он.
        С языка его так и срывался горький упрек к ним, что не разбудили попрощаться с подданными, но он не мог этого сделать: мужчина должен просыпаться сам. Матери проехали мимо него и спешились у коновязи.
        - Разбуди Бэктэра и зайдите вместе в большую юрту, - сказала Оэлун, привязывая кобылу и обращаясь к Сочигэл. - Надо нам всем собраться и поговорить.
        Тэмуджин зашел вслед за матерью в большую юрту. В очаге тускло светились прикрытые сероватым пеплом угли. Подсев, он подбросил на них крупные куски аргала и ждал, когда они разгорятся. Топливо густо задымилось сизо-белым облаком и враз загорелось, осветив юрту, заиграло на решетчатых стенах красноватыми отсветами.
        Мать расставила на столе еду, на середину поставила домбо с архи. Поставила на очаг котел с отваренной вчерашним вечером бараниной. Тэмуджин равнодушно смотрел на огонь. Она взглянула на него и сказала:
        - Ночью приходил Сарахай и предупредил нас об уходе, но тебя он просил не будить.
        - Почему? - быстро спросил Тэмуджин.
        - Он сказал: пусть наш нойон не увидит, как его подданные будут уходить как воры, прикрывшись ночной темнотой. Ему будет легче простить их, сказал он, когда в будущем они придут к нему с поклоном.
        У Тэмуджина сразу полегчало на душе.
        Зашли Сочигэл и Бэктэр. Тэмуджин пересел на хоймор.
        - Садитесь к столу! - Оэлун расставила четыре тяжелые бронзовые чаши. - Тэмуджин, разлей архи.
        - О-о, как наша мать сегодня расщедрилась!.. - Сочигэл заблестевшими глазами оглядела стол, хлопнула в ладоши. - Что, будем пировать?
        - Будем пировать, - Оэлун закончила с приготовлениями и села на свое место по левую руку Тэмуджина. - И еще нам надо хорошенько поговорить между собой. Ну, садитесь.
        Бэктэр сел по правую руку. Сочигэл - ниже Оэлун.
        - Ну, - Оэлун взяла свою чашу, долгим испытующим взглядом посмотрела сначала на Бэктэра, потом на Тэмуджина. - Впервые мы, ваши матери, поднимаем винные чаши со своими сыновьями. С сегодняшнего дня вы становитесь для нас взрослыми мужчинами. Поэтому отныне вы и жить и мыслить должны как взрослые люди, а не как малые дети. Понимаете вы меня или нет?
        - Да…
        - Да, - оба, нахмурившись, ожидая нудных наставлений, опустили глаза.
        - Вы остались одни, теперь у вас нет друзей, кроме своих теней. Если уж вас бросили ближайшие братья отца, то помощи вам ждать не от кого. И потому вы должны выпить эти свои чаши, поклявшись в верности друг другу: от вашей дружбы зависит жизнь или смерть рода Есугея… Теперь у вас одна цель: не умереть с голоду, как ожидают ваши соплеменники, вырасти, войти в силу и вернуть отцовский улус. Тогда вы разделите его справедливо, по обычаю, и будете жить как равноправные нойоны. Поклянитесь же перед нами, родившими вас матерями, что до тех пор, пока не вернете отцовский улус, вы будете жить едиными помыслами, как одна душа, как одна голова. Поклянитесь на этом!
        - Клянусь! - первым поднял чашу Тэмуджин и посмотрел на Бэктэра.
        - Клянусь, - повторил тот, с неловкой улыбкой глядя ему в рот.
        - Ну, пейте, - сдерживая вздох облегчения, вымолвила Оэлун.
        Выпили.
        - Теперь оба смотрите за собой, - предупредила их Оэлун, - родовые онгоны и огонь очага - свидетели вашей клятвы. Кто его нарушит, тот не уйдет от наказания.
        В котле скоро вскипело. Бэктэр привстал перед очагом на колени и, взявшись за концы рукавов, убрал котел в сторону. Сочигэл переложила дымящееся мясо в деревянное корыто, поставила на стол.
        Некоторое время ели молча, сосредоточенно прожевывая мясо.
        - Надо отсюда уходить, - нарушил молчание Тэмуджин, и оказалось, что он высказал общую мысль.
        - Вот об этом мы и должны теперь поговорить, - сразу подхватила Оэлун. - Надо найти укромное место, такое, чтобы можно было пережить зиму и без потерь дождаться весны.
        - Если так, то надо уходить поскорее! - сказала, как отрубила, Сочигэл и обвела всех вдруг сосредоточенным, непривычным для ее беспечного лица взглядом. - Со дня на день выпадет большой снег и тогда будет поздно.
        - Далеко мы не сможем уйти, - подал голос и Бэктэр, обычно молчаливый за столом. - Волов нет, остались две коровы и кони.
        - Где поблизости есть укромное место, безлюдное и малоснежное? - поставила вопрос Оэлун. - Вспоминайте.
        Тэмуджин вдруг почувствовал в себе какое-то смутное беспокойство. Замерев на месте, он пытался разобраться в том, что его потревожило. Он был уверен, что тревога его связана с тем, что сейчас говорилось между ними, но не мог уловить, с чем точно. Чувствовал: что-то важное кроется там, в темной глуби его мыслей и, напрягаясь внутренне, он искал.
        Снова послышался протяжный вой со стороны западного леса и тут его разом осенило. Волчица выла со стороны Бурхан-Халдуна, той самой горы, дух-хозяин которой разрешил ему рубить березу в запретном месте, когда они с Джамухой искали ствол для древок. «Будто зовет туда, к священной горе… - не веря своей догадке, взволнованно подумал Тэмуджин. - Если это на самом деле так, то Бурхан-Халдун убережет нас, не даст погибнуть. Недаром в тот раз он только мне разрешил рубить дерево…»
        Подумав про себя, Тэмуджин уверился в своих мыслях и теперь почти не сомневался, что нужно кочевать туда - к подножию горы Бурхан-Халдун.
        «И недалеко, и место укромное, людей почти не бывает, - обрадованно перебирал он в уме. - Разбойникам там делать нечего, а корма для нескольких голов скота хватит с лихвой…»
        Он сразу успокоился и обрел уверенность: теперь для него все стало ясно.
        - Я знаю, куда нужно кочевать, - сказал он.
        - Куда же это? - все с любопытством посмотрели на него.
        - На Бурхан-Халдун.
        Некоторое время все молчали.
        - Но ведь там запретное место, - сказала Сочигэл. - У той горы, я слышала, нельзя ничего трогать… Оэлун-эхэ, разве ты не слышала?
        Та вопросительно посмотрела на сына.
        - Я сейчас съезжу туда, - решительно сказал Тэмуджин. Он был уверен, что Бурхан-Халдун примет его: если тогда не отказал ему в малом, то сейчас, когда решается его жизнь, выручит и в большом.
        - Приготовьте мне все для подношения духам-заянам, - сказал Тэмуджин и встал со своего места.
        Быстро одевшись и взяв седло, он, ни на кого не глядя, вышел из юрты.
        Оэлун и Сочигэл молча переглянулись. Бэктэр хмуро смотрел на огонь.

* * *
        Солнце уже поднялось над восточными холмами, когда он приблизился к Бурхан-Халдуну. Из лошадиных ноздрей шел густой пар; из пересохшего рта Тэмуджина тоже, казалось, исходило не меньше белого морозного дыма - он волнения ему перепирало дыхание, внутри все горело жаром.
        Копыта рысистого коня глухо стучали по подмороженной за ночь земле. Безлюдная степь, затаившись в угрожающей тишине, окружала его со всех сторон и то, что поблизости не было куреней и даже последние остававшиеся у них айлы укочевали далеко вниз по Онону, еще больше усиливало его одиночество.
        Сворачивая к лесу, он еще издали увидел крупную, с седоватой шерстью по холке, волчицу. Жеребец его, бежавший размашистой рысью, тоже заметил ее, издал короткое ржание, предупреждая Тэмуджина об опасности, но он решительно дернул поводьями, направляя его прямо.
        Волчица некоторое время сидела неподвижно, глядя на него, потом встала и затрусила в сторону молодых сосновых порослей, опушивших лес. Привставая на стременах, Тэмуджин взволнованно провожал ее взглядом. Перед самой опушкой та остановилась, оглянулась, тяжело поворачивая крупную голову, и скрылась в темных зарослях.
        Тэмуджин спешился у потемневшего пенька поваленной им с Джамухой березы. Обрубленные сучья и ветки были сложены кучей в сторонке. Он отвязал седельную суму, разнуздал жеребца, привязав повод к передней ноге, отпустил пастись.
        На старом кострище он обломал тонкие, подсохшие прутья березы, высек кресалом искру на овечью шерсть и раздул огонь. Подбросив сучья покрупнее, смотрел, как пламя набирает силу.
        Он достал туески с архи, молоком, маслом, сметаной, пенками, мясом, расставил их в ряд у костра. Встав с южной стороны, он капал и бросал в огонь по очереди из туесков, время от времени поглядывая в сторону лысого склона Бурхан-Халдуна, вполголоса просил принять угощения. Затем, обходя огонь по ходу солнца, брызгал восьми сторонам света. Наконец, налив полную чашу архи и повернувшись к самой горе, он в полный голос обратился к ней:
        - Великий дух, хозяин Бурхан-Халдуна, этой осенью ты позволил мне взять березу из твоих владений, теперь же я прошу тебя укрыть меня и моих домочадцев в своих невидимых дебрях. Многие опасности постигли нашу семью после смерти отца Есугея-багатура… Единокровные дядья бросили нас среди голой степи на голодную смерть, на съедение зверям, на жертву врагам… Таргудай-Хирэлтэг угнал последних наших людей. Остались мы без подданных, без нукеров, без табунов… Когда я родился на свет, большие шаманы предрекали мне быть ханом племени монголов. Если этому суждено сбыться, помоги мне выжить и встать на ноги, о великий Бурхан-Халдун… Если ты позволяешь мне прийти в твои урочища, пусть эта чаша упадет низом в черную землю, верхом же указуя в вечное синее небо. Пусть будет так!.. - Тэмуджин побрызгал безымянным пальцем архи в сторону горы, остальное выпил до дна и, зажмурившись, изо всей силы бросил чашу вверх.
        Все так же зажмурив глаза, искривив от напряжения лицо, с гулко забившимся в груди сердцем он ждал, когда чаша упадет на землю. «Пусть будет так, как решит хозяин…» - смиряясь с неизбежным, успел подумать он, как услышал глухой звук. Он открыл глаза и в трех шагах перед собой увидел свою чашу. Чаша стояла на дне, на середине высокой кочки, прямо глядя в холодное синее небо. Переводя дыхание, Тэмуджин перевел взгляд на каменистую лысую вершину горы и благоговейно, бессвязно шепча слова благодарности, низко поклонился.
        XXV
        Снег выпал в ночь после переезда семьи Есугея на Бурхан-Халдун. В тот день на четырех переполненных арбах, в которые кое-как были запряжены две их дойные коровы и все девять ездовых лошадей, подталкивая телеги сзади на рытвинах и ямах они, наконец, добрались до того места, где в начале осени была срублена береза и накануне Тэмуджин обращался к хозяину горы.
        Выбрали место чуть пониже, подальше от опушки и поставили две юрты. Для жилья поставили малую юрту - ту, в которой до этого жила Сочигэл с сыновьями - теснее, но теплее. В небольшом отдалении поставили кожевенную юрту, для скарба. Остовы двух других юрт сложили в кожевенной, но войлоком от них покрыли жилую - в три слоя и накрепко стянули волосяными веревками.
        В тот же день после полудня Тэмуджин с Бэктэром, Хасаром и Бэлгутэем на всех четырех арбах съездили обратно и перевезли еще летом заготовленные на топливо большие кучи аргала. К вечеру небо быстро потемнело, солнце, еще не дойдя до заката, незаметно скрылось за тучами и все поняли, что будет снег.
        Снег тихо пошел с сумерками и шел, все сгущаясь, всю ночь. Коровы и кони, не ложась, простояли до утра, скучившись между двумя юртами.
        В полночь на опушке вдруг снова раздался волчий вой. На этот раз была целая стая. Первым затянул вожак - хриплым, утробным голосом матерого зверя - и скоро ему подпели не меньше трех волков.
        От юрт сразу же залились злобным лаем две пастушеские собаки. Тревожно захрапели кони, заржали жеребцы Тэмуджина и Бэктэра, тут же испуганно взмыкнули коровы, поближе придвигаясь к юрте. Волки были близко, на слух - всего лишь в ста с лишним шагах.
        Семья Есугея в это время сидела у пылающего очага - прогревали землю в юрте и на ночь пили горячий суп из сушеного мяса.
        Бэктэр послушал, пригнув голову, и посмотрел на Тэмуджина:
        - Это другие волки. Утренней волчицы среди них нет.
        - Вам надо выйти к ним, - решительно оглядывая сыновей, сказала Оэлун. - Они должны увидеть, что здесь есть мужчины. Не то они нападут на скот. Разожгите огонь и подавайте им голоса.
        - Спойте им песню и они сами уйдут, - сказала Сочигэл. - Погромче пойте, пусть они услышат мужские голоса.
        Четверо старших быстро одели дэгэлы[57 - Дэгэл - длинная зимняя верхняя одежда у монголов из овечьей, козьей, волчьей и других шкур мехом вовнутрь.], взяли луки со стрелами и вышли из юрты.
        Снег большими хлопьями кружил в воздухе. В белой ночи отчетливо было видно шагов до тридцати, дальше все было как в густом тумане. Где-то там, у опушки, заливалась на разные голоса волчья стая.
        Волки, видно, увидели их или почуяли сквозь снежную мглу - запели громче. Собаки при виде своих хозяев рассвирепели, зарычали, воинственно приподнимая загривки и обнажая клыки, показывая, что по первому слову готовы броситься на врагов.
        Нарочито громко перекликаясь, братья натаскали веток и сучьев от сваленной березы. Быстро расчистили место от снега, из юрты им подали котелок с горячими углями и скоро между двумя юртами запылал огонь.
        Пламя, ярко разгораясь, осветило окрестность и они, вглядевшись, у еле угадываемых зарослей опушки увидели желтоватые огоньки волчьих глаз. Зверей было пятеро, они сидели широким полукругом мордами к ним и, изредка прерываясь, тянули протяжную свою песню.
        Тэмуджин, стоя перед костром и обратившись лицом в сторону леса, громко запел слова из ехора - древней песни охотников-облавщиков:
        Отцовским копьем из зеленого камня
        Черного зверя[58 - Черный зверь - так монголы-шаманисты называли медведей, т. к. на названия крупных зверей у них существовали табу и они заменялись эвфемизмами.], по правому боку,
        По печени черной насквозь пронзить бы,
        Мясом и кровью богов одарить…
        Тут же подхватили братья и отрывистая, то резко обрывающаяся, то вновь оглашающая окрестность устрашающим криком песня заставила волков смолкнуть.
        Братья пели:
        Пестрых зверей[59 - Пестрый зверь - так монголы называли тигра, судя по данным эпоса, в древности обитавшего на территории Центральной Азии и Байкальского региона.], в поединках искусных
        Морды оскалив, когтями грозящих
        Отцовским трезубцем из кованой бронзы
        В темное ханство Эрлика[60 - Эрлик-хан - владелец нижнего мира, царства мертвых.]послать бы…
        Из юрты матери выпустили Хачиуна и Тэмугэ. Те подошли к костру и, не разобравшись, запели невпопад, из другой песни, за что Хасар тут же одарил их крепкими подзатыльниками. Тэмугэ заорал дурным голосом, из юрты выбежала мать Оэлун и увела его обратно.
        Старшие ревели песню, не оглядываясь на младших:
        Отцовской стрелой с кремневым жалом
        Бегущей косуле в правую почку
        С коня-рысака на скаку попасть бы…
        Вдруг Бэлгутэй, прервав песню, крикнул:
        - Ушли волки!
        Все смолкли, всматриваясь в опушку леса, закрываясь руками от огня. Волков на прежнем месте не было видно.
        - Ушли, - удивленно повторил Бэлгутэй, оглядываясь на старших братьев. - Так скоро они нас испугались.
        - Пойдем, посмотрим, - сказал Тэмуджин и, оглянувшись на Бэлгутэя и Хачиуна, приказал им: - Вы вдвоем останетесь у костра, смотрите во все стороны, если увидите что-нибудь, кричите погромче.
        Втроем с Бэктэром и Хасаром, держа луки и стрелы наготове, они медленно двинулись вперед. У Тэмуджина глаза постепенно привыкали к темноте, и вскоре он отчетливо видел, как перед ними темной стеной встала опушка леса. Ничего подозрительного не было видно. Собаки, увязавшиеся с ними, молчали - поблизости зверей не было.
        - Вы что-нибудь видите? - спросил он у братьев, чтобы заговорить.
        - Ничего нет, - сказал Бэктэр.
        - Убежали, - разочарованно откликнулся Хасар. - Я думал подстрелить хоть одного, а они испугались нашей песни и убежали.
        Уже без опаски они подошли к опушке и разглядели глубокие следы зверей. Насчитали пять углублений в рыхлом снегу, где сидели волки и тропки от них, ведущие в лес. Было тихо, густой снег быстро заваливал следы. Собаки глухо ворчали, обнюхивая их.
        - Пойдем, - сказал Тэмуджин и первым пошел к костру.
        Уже зайдя в юрту и отряхивая с себя снег, братья пустились в безудержное веселье.
        - Их было десять или двенадцать, - снимая овчинный полушубок, захлебываясь от волнения, рассказывал матерям Хачиун. - В темноте глаза так и светятся, будто светильники горят.
        - Ха-ха-ха, ты еще двадцать скажи, - засмеялся над ним Хасар. - Их всего пять голов было, понял?
        - Ладно, не спорьте, - примиряюще говорила Оэлун. - В темноте трудно считать, может и больше их было, кто знает… Ведь главное, что вы их отогнали. Больше они сюда не придут. Ну, садитесь к очагу, допивайте суп.
        Братья расселись и приняли из рук матерей чаши с дымящимся варевом.
        - Волки боятся мужчин, - говорила Оэлун, глядя, как они с шумом втягивают в себя горячее. - А вот женщин они не боятся совсем, пусть хоть тридцать человек их выйдет с оружием в руках, они не испугаются. Как-то раз в нашем племени, когда я была еще восьмилетней девочкой, ночью пришли волки. Мужчин, даже подростков в то время в курене не было, все ушли на облавную охоту в дальнюю тайгу. Вышли все женщины с оружием, кричали, разжигали костры, стреляли в них, даже на конях пробовали отогнать, но те ничего не боятся. Отбегут на какое-то расстояние и стоят, ждут. И тут одна старуха подсказала: вывести из юрт маленьких мальчиков, всех, какие есть. Вывели от семилетних до новорожденных и велели кричать. Как закричали они во все голоса, а совсем маленькие заплакали от страха и холода, волки тогда постояли, постояли и ушли. Вот как они мужчин боятся…
        - А почему они так боятся мужчин? - простодушно спросил Бэлгутэй.
        - От мужчин идет другой запах, - объяснила мать Оэлун. - Они боятся вашего запаха.
        - А какой это от нас идет запах? - удивленно протянул Хачиун и принюхался к своему плечу. - От меня ничем не пахнет.
        Сочигэл насмешливо улыбнулась и, видно, хотела что-то сказать, но сдержалась.
        - Узнаешь, когда вырастешь, - закончила разговор Оэлун. - А теперь ложитесь спать. Утром рано разбужу.
        XXVI
        К утру снега выпало по колено. На голубом небе редкие обрывки туч медленно исчезали за горами Хэнтэя и красное рассветное солнце радостно выглядывало с далеких восточных гор.
        Земля, от края до края словно покрытая пухом сказочной птицы Абарга-шубун[61 - Абарга-шубун - огромная птица из монгольских сказок (царь-птица).], блестела новорожденной, нетронутой белизной. Лесная опушка, вчерашней ночью темная и враждебная, глядевшая на них с какой-то потаенной угрозой, теперь - празднично украшенная по верхушкам и разлапистым ветвям, легкими снеговыми лоскутьями, приветливо манила к себе.
        Братья встали с восходом и, выйдя из юрты, разразились восторженными криками, забегали вокруг, гоняясь друг за другом. Вдруг обезумев от беспричинной радости, они боролись, валили друг друга в снег, запихивая за ворота косульих рубах белые, жгучие комки.
        В это время в юрте между матерями шел разговор. Оэлун и Сочигэл, посоветовавшись, решили устроить детям праздничный пир: отметить начало Белого месяца.
        - Надо поднимать им дух, - говорила Оэлун. - Не дать затосковать от одиночества. Для этого есть два пути: веселье и работа. Вот мы сначала повеселимся, а потом будем работать.
        - Что же им тут делать? - растерянно говорила Сочигэл. - Ни коровьих стад, ни лошадиных табунов у нас теперь нет…
        - Работу надо находить, - наставительно говорила Оэлун. - Главное, не сидеть им, сложа руки, не поддаваться безделью, а не то - закрадется тоска, задавит их. Вот сейчас надо расчистить вокруг стойбища снег, пока не отвердел, и завалить им юрту по низу со всех сторон. Тогда и в лютый мороз и в снежный буран не проникнет холод. Сейчас, пока мы с тобой будем варить и накрывать на стол, они пусть поработают.
        Набегавшись по свежему снегу, с красными от мороза лицами братья пришли в юрту и тут же получили в руки свои полушубки и малахаи и были выпровождены обратно.
        Братья вышли и, оглядевшись, решили по-своему: накрыть обе юрты снегом до самого дымохода так, чтобы из степи их нельзя было отличить от заснеженных холмов.
        Взялись за дело с жаром: сделать свое маленькое стойбище невидимым для посторонних глаз - это было по их нраву. Из кожевенной юрты они вынесли широкие деревянные лопаты, там же взяли две старые лошадиные шкуры, прикрепили к ним волосяные веревки - получились сани для возки снега.
        Провели дорожку между обеими юртами, оттаскивая снег к восточной стороне жилой. Уже завалили всю стену до верхних жердочек, когда, почувствовав неладное, из юрты вышли обе матери. Молча оглядели работу сыновей, обходя по снегу вокруг. Оэлун с удивленным лицом оглянулась на Тэмуджина:
        - Вы что же, хотите всю юрту снегом завалить?..
        - Где же вы такое видели? - Сочигэл с насмешливой улыбкой, готовая рассмеяться, оглядывала детей. - Ведь весной все это растает, а нас затопит и унесет всех вместе с юртой прямо в Онон.
        - До весны мы снег уберем, - нахмурившись, сказал Тэмуджин. - А делаем мы так, чтобы хотя бы сейчас нас не увидели со степи посторонние люди… По верху мы только присыпем, лишь бы было незаметно вон с тех равнин, - указывая в даль, объяснял он матерям. - Там ведь могут появиться охотники… А стены завалим и никакой буран нам не будет страшен…
        - Мы потом уберем, - вступились Хасар и Бэлгутэй. - Уберем, как только пройдут холода, даже подтаять не успеет.
        - Ну, давайте, сделаем, чтобы нас не было видно, - упрашивали Хачиун и Тэмугэ, теребя подол материного халата.
        Бэктэр хмуро улыбался, отвернувшись в сторону.
        - Ладно, делайте, как хотите, - сдалась Оэлун. - Пойдем, Сочигэл-эхэ, мужчины знают, что нужно делать, не будем им мешать.
        Уже зайдя в юрту, они с грустной улыбкой говорили между собой:
        - Никакой снег нас не скроет от людей.
        - Коров и лошадей ведь снегом не завалишь и собак молчать не заставишь.
        - Но пусть делают, раз хотят, - вздохнула Оэлун. - Лишь бы чем-то были заняты, а вреда большого от этого не будет.
        Радостные, что убедили матерей, братья продолжали возить снег. Они расчистили все место между двумя юртами и начали захватывать вокруг жилой.
        - Вот засыпем юрту с северной стороны и с этого берега Онона нельзя будет ее разглядеть, - сказал Бэлгутэй, сдвигая на затылок лисий малахай.
        Ему не успел ответить Хасар, он засмеялся над чем-то, обернувшись к нему, и тут их большая черная собака, лениво полеживавшая на расчищенном от снега земле, вдруг взлаяла дважды, острым взглядом уставившись в степь.
        Братья разом оглянулись. В пяти перестрелах от них со стороны их бывшего куреня приближался одинокий всадник на рыжем коне. На таком расстоянии всадник казался не больше степного муравья, но уже сейчас было заметно, что ростом он маловат для взрослого человека.
        - Какой-то парень к нам едет, - сказал Хасар.
        - Видно, что не взрослый, - отозвался Бэктэр и со злобой добавил: - Только хорошего нам от этого не будет.
        - Почему? - возразил Хасар. - С таким-то мы, если что, враз управимся и еще коня заберем…
        - Коня заберем, управимся… - передразнил его Бэктэр, не отрывая острого взгляда от приближающегося всадника. - А ты не подумал, что теперь все будут знать, где стоит наше стойбище?
        «Кто же это может быть, - подавляя досаду, гадал Тэмуджин и перебирал в уме всех знакомых юношей, которые могли тут появиться. - Едет в лес ставить петли? Нет, на Бурхан-Халдуне никто не будет охотиться… Ехал мимо и завернул, увидев нас? Может быть и так…»
        - И конь какой-то неприметный, - недоуменно говорил Бэлгутэй. - Такие рыжие почти в каждом айле есть. И самого не узнать, весь закутался, будто в снежный буран попал… А может быть, это больной?
        - Это кто-то из генигесов или сонидов! - догадался Хасар. - Из дальних родов никто сюда не будет заезжать.
        - Кто бы это ни был, может оказаться лазутчиком Таргудая, - сказал Бэктэр и посмотрел на Тэмуджина. - Ведь мог он послать людей разведать здешние урочища, чтобы узнать, куда мы укочевали.
        Тэмуджин промолчал. «Бэктэр прав! - сжимая губы, подумал он про себя. - Таргудай мог так сделать… и не только мог, а должен был это сделать».
        - Ладно, давайте работать, - Тэмуджин взялся за лопату и вспомнил отцовские слова, сказанные им в последнюю их поездку к хонгиратам: - Собачья привычка - прямо уставиться на человека.
        Младшие зашевелились, потащили шкуры с нагруженными кучами снега. Бэктэр остался рядом с Тэмуджином и тихо проговорил:
        - Рухнула наша затея, этот человек расскажет людям, где мы находимся. Еще будут над нами смеяться и рассказывать, как мы хотели от соплеменников под снегом спрятаться.
        Тэмуджин остановился и посмотрел ему в глаза. «Он снова прав, - подумал он и воткнул лопату в снег. - Но на половине пути нельзя останавливаться. Надо продолжать во что бы то ни стало».
        - Это наше стойбище и мы ни у кого не будем спрашивать, что нам тут делать, - он снова взял лопату в руки. - Плох тот мужчина, который живет мнением посторонних… Да и кто сразу подумает, что мы от людей прячемся, - он весело улыбнулся. - Мы просто утепляем свой дом на зиму, верно ведь, Бэктэр?
        Бэктэр хмурой улыбкой ответил ему и тоже взялся за лопату.
        - Верно, брат.
        Когда Тэмуджин, навалив большую кучу снега на бычью шкуру, снова оглянулся на приближающегося всадника, тот был уже в трех перестрелах от них. Одет он был в волчью доху с высоко поднятым воротом, волчий же высокий малахай был нахлобучен на голову так, что почти не было видно лица. Молодой, резвый его конь ходко шел по рыхлому снегу, выбрасывая передние ноги далеко вперед.
        Из юрты выглянула мать Оэлун.
        - Чего это вы вдруг притихли?.. - она с улыбкой оглядела сыновей. - Устали? Или проголодались?..
        - К нам едет гость, - Тэмуджин взглядом указал в степь.
        У Оэлун в одно мгновение сошла с лица улыбка. Встревоженно прищурив от яркого снега глаза, прикрываясь от солнца темной ладонью, она долго смотрела на всадника.
        - Это юноша или подросток, - наконец промолвила она. - Кто же это может быть?.. Уж не Кокэчу ли?
        При имени друга у Тэмуджина радостно дрогнуло сердце. Он снова всмотрелся в степь, неуверенно промолвив:
        - Кокэчу ездил на белом коне…
        Но чем дольше он всматривался, тем больше наполнялся уверенностью: человек под просторной волчьей дохой, с нахлобученной по самые глаза малахаем - ни кто другой, как шаман Кокэчу. Отчетливо угадывалась его сутулая, косоватая посадка, чуть склоненная вперед голова.
        - Это Кокэчу, - вымолвил он, с трудом скрывая вздох облегчения.
        - Вот видите, - обрадованно воскликнула Оэлун. - Радуйтесь, это хорошая примета, когда в первый день Белого месяца в айл приходит белый шаман. Оставляйте работу и встречайте гостя, а мы будем накрывать на стол.
        Оэлун ушла в юрту, младшие братья торопливо опрокинули лошадиные шкуры, вываливая уже нагруженный было на них снег, похватали лопаты и понесли в кожевенную юрту. Тэмуджин и Бэктэр стояли перед юртой, поджидая гостя.
        - Хорошо быть шаманом, - Бэктэр пристально смотрел на приближающегося Кокэчу. - Не надо думать о том, как скот от бескормицы спасать, как рабов накормить, в любом айле встретят не хуже нойона, накормят, напоят, оденут, да еще лучшего коня подарят.
        - Трудно быть шаманом, - помолчав, ответил Тэмуджин. - Боги с них в семь раз строже спрашивают, чем с нас.
        - Ха, - усмехнулся Бэктэр, искоса посмотрев на него. - Думаешь, шаман так же прост как мы с тобой? Он потому и шаман, что в семь раз увертливее лисицы, уж он хорошо знает, как уходить от ответа.
        Тэмуджин промолчал.
        Наконец, Кокэчу приблизился на один перестрел и понемногу стали узнаваемы черты его лица между пышными краями приподнятого ворота и опущенного малахая.
        Сзади, шумно пересмеиваясь, передразнивая друг друга, подошли младшие братья. Бэктэр раздраженно оглянулся на них, прикрикнул:
        - Эй, тихо вы!
        - Идите в юрту! - приказал им Тэмуджин. - Раздевайтесь и не шумите при госте.
        Когда всадник приблизился на треть перестрела, Тэмуджин и Бэктэр пошли к нему навстречу. Тэмуджин шел с широкой улыбкой на лице, приветливо разведя руки в стороны. За несколько шагов Кокэчу сошел с коня и со сдержанной улыбкой поджидал их.
        - Наша мать говорит, что хорошая примета, когда в Белый месяц приходит белый шаман, - Тэмуджин взял за руки Кокэчу, сделал легкий поклон.
        За ним так же поздоровался с шаманом Бэктэр.
        Ведя гостя, Тэмуджин расспрашивал его:
        - А почему ты на другом коне, что со старым случилось?
        - Что с ним может случиться? - беспечно махнул рукой Кокэчу. - У отца в табуне отдыхает. Я нарочно пересел на этого рыжего и одел эту волчью доху, - он развел руки в стороны, показывая великоватое для себя одеяние, - чтобы в дороге меня не узнавали. Когда я ехал к месту вашего куреня, мне дважды попадались встречные, но я издали сворачивал в сторону и ждал, когда они проедут. А на месте вашего куреня я видел свежие следы. Похоже было, что люди Таргудая разыскивали вас этим утром. Следы их шли с востока и уходили на север, видно, думают, что вы ушли туда…
        - Ты думаешь, что он ищет нас?
        - Ты что, думаешь, он захочет вас так просто оставить?
        - Это плохая весть, - Тэмуджин расстроенно глядел перед собой. - Сколько было там людей?
        - С десяток.
        - Хорошо еще, что ночью выпал снег и укрыл наши следы, - Тэмуджин пытливо посмотрел ему в лицо. - А как ты догадался, что мы здесь?
        - То, что снег вовремя выпал, это боги вам помогли, - не отвечая на вопрос сразу, сказал Кокэчу. - Значит, у вас есть заступники перед небожителями, они и просят у них за вас… А найти вас мне было нетрудно, потому что если бы мне было нужно спрятаться от Таргудая, я бы тоже пришел сюда. Ты, Тэмуджин, парень умный и все обдумал правильно: это единственное место, куда люди почти не заглядывают зимой. Курени давно откочевали, вблизи Бурхан-Халдуна люди не охотятся, так кому же здесь сейчас ездить? И никому не придет на ум, что вы здесь живете, - Кокэчу хитровато улыбнулся. - А ведь это ты этой осенью с джадаранским Джамухой тут березу срубил, тебе одному хозяин разрешил, так куда же ты, кроме как сюда, направился бы?..
        Он замолчал, остановившись и с любопытством оглядывая заваленную с одной стороны юрту.
        - Правильно делаете, - сказал он. - Проезжие издалека не заметят ваши юрты, если будете топить сухим аргалом или березовыми дровами, без дыма. Только коней и коров днем отгоняйте подальше, лучше вон за тот лесок, что отгораживает место от степи. Если там и увидят, подумают, что где-то остановились конные хамниганы, кому здесь больше быть с двумя коровами и десятком коней.
        Зашли в юрту; первым, подобрав полы длинной дохи, вошел гость, за ним Тэмуджин и Бэктэр. Оэлун и Сочигэл встали со своих мест, взяли с тесно уставленного стола чаши с архи и молоком, подошли к Кокэчу.
        - Освятите наш очаг, Кокэчу-аха, - Оэлун с поклоном подала архи. - Все так хорошо сошлось: сегодня наш первый день на новом месте и первый день Белого месяца и тут вы приехали к нам. Мы так счастливы…
        - Сначала воздадим Бурхан-Халдуну, возьмите угощение, - Кокэчу, не задерживаясь, вышел из юрты и обратился лицом в сторону лысой горы.
        Оэлун быстро подвела Тэмуджина сзади к шаману, сунула в руки два туеса с арзой и хорзой, за ним в один ряд выстроила младших братьев. Сама с Сочигэл и с завернутой в овчину Тэмулун в руках встала у дверей юрты.
        Кокэчу, прокашлявшись, поправляя голос, начал негромко:
        - Великий дух священной горы Бурхан-Халдун, в старые темные времена ты укрыл от гибели первого предка монголов Бортэ-Чоно, когда он бежал от синих турков Тумэн-хагана. Потомку его Тэмуджину из рода кият-борджигинов ты этой осенью позволил взять из своих владений лучшую из своих берез. Сейчас он, не зная куда спрятаться от врагов своих, пришел под твою защиту. Великий дух Бурхан-Халдуна, подай свою великую милость, укрой в своих дебрях его стойбище и айл, сделай их невидимыми для трехсот тридцати трех проезжих на триста тридцать три светлых дня, на триста тридцать три темных ночи… ни под золотым солнцем, ни под серебряной луной пусть не увидят их недруги… арзу с десяти перегонок, хорзу с двадцати перегонок, кланяясь низко, подносит тебе потомок Бортэ-Чоно, правнук Хабул-хагана, сын Есугея-багатура…
        Кокэчу еще долго выговаривал свои призывания, время от времени беря из рук Тэмуджина туесы, наливая полные чаши арзы и хорзы и щедро выливая их в сторону Бурхан-Халдуна. С последними словами он брызнул остатки хорзы и, обернувшись к братьям, сказал:
        - Теперь подносите молоко и еду.
        Братья широкими взмахами побросали в сторону горы масло, вареную сметану, молоко, мясо и вслед за Кокэчу и матерями возвратились в юрту.
        Сложив в кучу у двери дэгэлы и оставаясь в малахаях, они подбросили в очаг аргал и, взяв из рук матерей чаши с угощением, встали по своим местам. Кокэчу с чашей хорзы встал с южной стороны, рядом - Оэлун с чашей молока.
        Кокэчу подождал, когда огонь разгорится в полную силу и, обращаясь к нему, начал:
        Сахяадай-нойон, хозяин огня,
        Предок ваш - Эсэгэ Малаан,
        Старший ваш брат - Шаргай-нойон,
        Другой ваш брат - хозяин вод,
        Супруга ваша - Сахала-хатун…
        В этом месте огонь с силой колыхнулся в сторону как от ветра, заставив испуганно вздрогнуть младших. Кокэчу, все усиливая голос, говорил:
        Кланяются вам потомки
        Десяти колен Алан-гуа
        Утром и вечером подносят вам
        Первинку из пищи мясной, молочной,
        И кровью и маслом вам подносят,
        Примите и это их подношенье
        На новом месте, под святой горой…
        Долго еще Кокэчу говорил с огнем, называя имена разных богов, ханов и заянов. Наконец, кончив заклинание, он бросил в огонь чашу хорзы; синее пламя взметнулось к дымоходу и клубом вылетело наружу.
        Оэлун осторожно слила молоко на огонь, тихо приговаривая:
        - Сахала-хатун, хозяйка огня, ночью и днем, зимой и летом, и в снег и в дождь горит ваше пламя…
        Сочигэл бросила в огонь растопленное масло, и пламя снова, яростно затрещав, задымившись, поднялось к дымоходу. Бросали со всех сторон мясо, жир, сметану, пенки, вареную кровь.
        - Боги приняли угощение, - сказал Кокэчу и подмигнул Тэмугэ, широко раскрыв глаза, восторженно смотревшему на него.

* * *
        На следующий день после полудня Кокэчу выехал от них в курень хатагинов - тамошние соплеменники просили его предсказать будущее новорожденному. Тэмуджин провожал его до реки Эг.
        В степи поднималась метель. Сильный ветер, шедший с низовьев Онона, с воем и свистом сметал не успевший слежаться снег в толстые сугробы по оврагам и низинам.
        До Эга они добрались перед вечером. Укрывшись от ветра в тишине под высоким прибрежным обрывом, Тэмуджин и Кокэчу сошли с лошадей. Смеркалось быстро. Скованное льдом русло реки вдали сливалось с темнотой.
        - Здесь мы с тобой расстанемся, - Кокэчу испытующе посмотрел ему в лицо. - Остаешься один… тебе будет нелегко.
        Тэмуджин, не терпевший сочувствия к себе, промолчал, нахмурив брови.
        - Я постараюсь сделать так, чтобы Таргудай поскорее забыл о вас, - Кокэчу подумал еще о чем-то и добавил: - А ты получше присматривай за Бэктэром.
        - А что он? - быстро спросил Тэмуджин.
        - Нельзя ему доверять, - хмурясь, будто от досады, проговорил тот. - У него взгляд человека, затаившего месть.
        - Я знаю, что он зол, - сказал Тэмуджин. - Но сейчас, когда мы с ним в одной западне, он не будет вредить.
        - Следи за ним внимательно, - повторил Кокэчу. - Он коварен и глуп, а эти два свойства в одном человеке опасны больше всего.
        Расстались они с темнотой. Выехали из-под обрыва наверх, обнялись, не слезая с коней. Кокэчу первым повернул коня на восток и почти сразу же скрылся в снежной мгле. Тэмуджин постоял на месте, вслушиваясь в стихающий скрип шагов его коня и, подняв воротник своей шубы, поворотил жеребца на запад.
        Ветер усиливался. Крепчающими порывами сыпал в лицо Тэмуджину сухие горсти снега. Тонкое завывание, заливистое и протяжное, неслось будто отовсюду, то и дело переходило в пронзительный свист, предвещая скорое начало большого бурана. Где-то высоко в снежном мареве затерялась бледная луна. Тэмуджин, поглубже закутавшись в мягкий ворот медвежьей дохи, сощуренными глазами наблюдал за тем, как вал за валом стремительно уносятся горы снега в темную даль.
        Примечания
        АБАЙ ГЭСЭР - земное имя второго сына главы западных небожителей Хана Хюрмаса Тэнгэри, одного из популярных среди древних монголов бога войны. Небесное имя - Бухэ Бэлгэтэ.
        АБАРГА-ШУБУН - огромная птица из монгольских сказок (царь-птица).
        АБГА - брат отца; здесь: обычное обращение к дяде по отцу.
        АЙЛ - у монголов группа юрт (от 1 -2 до 4 -5 и более), принадлежащая одной или нескольким близкородственным семьям.
        АЛАН-ГОА - легендарная праматерь, от которой произошли все рода из фратрии борджигинов. Чингисхан был потомком Алан-гоа в одиннадцатом поколении.
        АНЗА - штраф, возмещение за убийство, увечье и другие преступления сородичам потерпевшего.
        АРАНГА - деревянный помост, на котором сжигают умерших шаманов.
        АРГАЛ - сухой лошадиный или коровий кал, используемый кочевниками для топлива.
        АРЗА - молочная водка двойной перегонки. Крепость ок. 40 %.
        АРХИ - молочное вино первой перегонки. Крепость - ок. 15 %.
        «АСАРАНГИЙН АРБАН ГУРБАН ТЭНГЭРИ» (МОНГ.) - (Тринадцать богов Асарангина), особая группа небожителей среди 44 восточных небожителей, отличающаяся особой жестокостью и кровожадностью. Словом «Асарангин», возможно, называлось определенное место в восточном небе, созвездие. Вообще звездное небо у монголов-шаманистов строго разделено, и разные его места распределены между небожителями. Например, богиня Манзан Гурмэ, мать 55 западных богов, живет на «Небесном шве» (Млечный путь), а собрания западных богов проходят на Мушэд (созвездии Плеяд) и т. д.
        АТАЙ УЛААН ТЭНГЭРИ - старший среди 44 восточных небожителей.
        АХА - брат, обращение к старшему мужчине, старший сын.
        БАГАТУР - древняя форма монгольского слова «батор», через Золотую Орду это слово перешло в русский язык как «богатырь».
        БАГА УЛААН - весенний месяц древнемонгольского лунного календаря, соответствовал марту григорианского календаря.
        «БЕЛЫЙ МЕСЯЦ» - новый год у древних монголов-шаманистов, начинался поздней осенью, совпадая с выпадением первого снега.
        БОГОЛЫ - зависимое, несвободное население, рабы.
        БОЗО - кисломолочная масса, остающаяся после кипячения айрака при перегонке молочной водки.
        БОРДЖИГИНЫ - группа близких родов в племени монголов (фратрия), к которой относились кияты. Борджигины происходили от легендарной праматери Алан-гоа.
        БОРОН-ХАРА ТЭНГЭРИ - один из 44 высших восточных небожителей, покровитель «черного» (по железу) кузнечного дела.
        БУХЭ БЭЛГЭТЭ - в монгольской мифологии небесное имя Гэсэра, второго сына главы западных богов Хана Хюрмаса Тэнгэри.
        ГАЛШИ - у монголов выборная должность руководителя облавной охоты.
        ГОДОЛИ - стрела с тупым наконечником, обычно, с увесистым набалдашником. Использовалась при охоте на мелкого пушного зверя: белку, соболя и др., - чтобы не попортить шкурку.
        ГУРО - (монг. косуля), последний осенний месяц в лунном календаре древних монголов, примерно соответствует ноябрю григорианского календаря.
        ГУТУЛЫ - монгольские остроносые сапоги из толстой кожи.
        ГЭСЭР - героический эпос у древних монголов о втором сыне Хана Хюрмаса Тэнгэри, главы западных небожителей, в древние времена по решению богов переродившемся на земле для спасения людей от чудовищ-мангадхаев, насланных злыми восточными небожителями. Эпос Гэсэр по представлениям монголов обладал магической силой, и считалось особенно полезным слушать его перед началом войн с чужими племенами и зимними облавными охотами. Объем эпоса достигал 30 тысяч стихотворных строк и разделялся на 9 частей (ветвей), каждую из которых можно было спеть за одну ночь от захода солнца до восхода. Полностью прослушивали эпос за девять ночей.
        ДАЙЧИН-НОЙОН - военачальник, в монгольских государствах - военный министр.
        ДАРХАНЫ - монгольские кузнецы, как правило, владеют магией, экстрасенсорными и др. способностями, исполняют жреческие функции наравне с шаманами.
        ДОМБО - деревянный кувшин для вина.
        ДЭГЭЛ - длинная зимняя верхняя одежда у монголов из овечьей, козьей, волчьей и других шкур мехом вовнутрь.
        ЕХЭ УЛААН - у древних монголов последний зимний месяц, соответствовал февралю григорианского календаря.
        ЗААРИН - шаман высшей, девятой степени посвящения.
        ЙОРИ - стрела с отверстиями на наконечнике, издающими при полете пронзительный свист. Использовалась при подаче сигналов, для запугивания зверей при облавной охоте и т. д.
        КАНГА - деревянный груз на шее у пленника, из двух параллельно скрепленных жердей с изгибами на середине, охватывавшими шею. Скреплялись жерди на концах, достаточно длинных, чтобы пленный не мог достать до них руками.
        КИНДИГИРЫ - эвенкийское племя.
        КИЯТЫ - монгольский род, относившийся к фратрии борджигин, из которого произошел Тэмуджин (будущий Чингисхан).
        МАДАГА - длинный, около полуметра, боевой и охотничий нож.
        МАЙХАБШИ - шаманская железная корона с рогами.
        МАЙХАН (МОНГ.) - походная палатка.
        МИНЖ (МЕНЗА) - река в Монголии и России, вытекает из Хэнтэйских гор, пересекает российскую границу и впадает в р. Чикой (Сухэ).
        МОНГОЛЬСКИЙ ШАМАНСКИЙ ПАНТЕОН - Небожители, управляющие всем мирозданием, разделяются на два враждебных лагеря, между которыми идет непрерывная война: западных 55 белых тэнгэринов, творящих добро, помогающих людям, и восточных 44 черных тэнгэрина, творящие зло, вредящие людям. В подчинении у них 90 западных и 80 восточных второстепенных богов, которые называются - хаганы и являются детьми тэнгэринов. У каждого бога, и высшего, и второстепенного, есть свои функции: одни заведуют ветрами, другие морозами, третьи покровительствуют охотникам и воинам, четвертые - кузнецам и шаманам… У тэнгэринов есть родители: у западных - отец Эсэгэ-Малаан, бабушка - Манзан-Гурмэ; у восточных бабушка - Маяс-Хара. Прародительницей всех богов является Эхэ-Сагаан, мать бабушек западных и восточных небожителей - Манзан-Гурмэ и Маяс-Хара. Родители, бабушки и прабабушка западных и восточных богов уже отошли от управления мирозданием, препоручив все дела своим многочисленным потомкам, и сами по старости находятся на заслуженном отдыхе. Лишь изредка, в особых случаях они могут вмешаться в дела, чтобы решить возникшие
проблемы между западными и восточными богами. Подобная сложная система пантеона и многочисленность богов говорит о том, что монгольский шаманизм имеет очень древнее происхождение, а то, что самые старшие из небожителей относятся к женскому роду говорит о том, что пантеон начал складываться еще в эпоху матриархата, которая у монголов завершилась еще за 3 тысячелетия до нашей эры.
        МУ-ШУБУН (БУКВ. «ДУРНАЯ ПТИЦА») - удод. По монгольским поверьям эта птица является оборотнем и превращается в девушку или женщину. При том, что все части ее тела принимают женский облик, клюв остается птичьим. Обычно эта женщина-оборотень ходит по лесам и при встрече с людьми прикрывает рот рукой, чтобы скрыть свой клюв, а сблизившись, неожиданно нападает и наносит смертельный удар в голову.
        МУШЭД - созвездие Плеяды. На Плеядах, по шаманским поверьям, проходят собрания небожителей.
        МЭРГЭН - меткий стрелок, снайпер. Прославленным стрелкам к собственному имени добавлялось это слово, напр. герой бурятского эпоса Аламжи-мэргэн.
        НААДАН (МОНГ.) - игры, обычно, монгольское троеборье: стрельба из лука, конные скачки, борьба.
        НЕБЕСНЫЙ ШОВ - Млечный путь.
        НОЙОН - в древности вождь рода или племени; в имперский период и в позднейших монгольских ханствах - князь; в настоящее время, например, у бурят - начальник, высокий чин.
        НУКЕРЫ - (букв. друг, дружинник), воины личной гвардии нойона, хана. Из нукеров комплектовался командный состав: сотники, тысячники и т. д.
        ОБО - у монголов-шаманистов место поклонения духам-хозяевам местности.
        ОДОРА - толстая стрела на крупного зверя.
        ОНГОНЫ - изображения предков в виде деревянных и кожаных кукол. В онгонах находятся души предков.
        ОРГОЙ - шаманская верхняя одежда.
        ОТЧИГИН (ДРЕВНЕМОНГ.) - младший сын в семье, младший брат. Совр. «отхон».
        ПЕШИЕ ШАМАНЫ (МОНГ.: ЯБАГАН БОО) - у монголов-шаманистов жрецы двух первых ступеней посвящения. Находятся в услужении у старших шаманов. Им не положено иметь коней, поэтому их называют пешими шаманами.
        ПЕСТРЫЙ ЗВЕРЬ - так монголы называли тигра, судя по данным эпоса, в древности обитавшего на территории Центральной Азии и Байкальского региона.
        СААДАК - колчан.
        САЙТЫ, САЙДЫ (МОНГ. «ЛУЧШИЕ») - представители привилегированного сословия, то же, что у европейцев дворяне.
        САРТАУЛЫ, САРТЫ - у монголов общее название среднеазиатских земледельческих народов.
        САХЯАДАЙ-НОЙОН И ЕГО СУПРУГА САХАЛА-ХАТАН - западные хаганы, хозяева огня, их поминают монголы-шаманисты, когда угощают домашний очаг или вообще огонь.
        СЕМЬ СТАРЦЕВ - Большая Медведица.
        СУНИ - «молочный» месяц у древних монголов, соответствовал августу по григорианскому календарю.
        СУХЭ - река Чикой на территории Забайкальского края и Республики Бурятия (Россия), впадает в Селенгу.
        СЭГ! - часто встречающийся возглас в шаманских призываниях. По-видимому, древнее устаревшее слово, значение которого утрачено.
        СЭГЭН СЭБДЭГ ТЭНГЭРИ - в языческой мифологии монголов единственный нейтральный небожитель между враждебными западными и восточными богами.
        СЭСЭН - мудрец; звание, которое прибавлялось к именам знатных монголов, которые прославились своим умом.
        ТАЙЛГАН - языческий праздник с жертвоприношениями богам и духам-покровителям.
        ТАМГА - печать (монг.). В русском языке производная от слова «тамга» - «таможня» утвердилась со времен Золотой Орды.
        ТОБШИ - главный руководитель на монгольской облавной охоте.
        ТООЛЭЙ - специальное блюдо из вареной головы животного, которое выставляется только почетным гостям.
        ТООНТО (МОНГ.) - послед новорожденного, который торжественно, с особыми обрядами зарывался в землю. Каждый монгол знает, где зарыто его тоонто и это место для него священно, имеет мистическое, сакральное значение.
        ТУМЭН - у монголов целое число, обозначающее десять тысяч; другое значение - десятитысячное войсковое соединение.
        ТЭМУДЖИН - детское имя Чингисхана.
        УБОЛЖИН - летний месяц лунного календаря, соответствует июлю григорианского календаря.
        УБЭГЭН - старейшина, патриарх.
        УЛАРИ - первый осенний месяц в лунном календаре древних монголов, примерно соответствует сентябрю.
        УЛИГЕРШИНЫ - сказители (улигер - сказание), исполнявшие различные эпические произведения нараспев под собственный аккопанимент на хуре - смычковом музыкальном инструменте.
        УЛУС - в древности у монголов личное владение нойона, включающее подданный народ, войско, рабов, скот. Под знаменем нойона это владение представляло собой некое подобие прото-государства. С образованием империи Чингисхана улус стал единым владением верховного хана - Ехэ Монгол Улус.
        УРГА - длинный шест для набрасывания аркана.
        ХАГАНЫ (НЫНЕ ХАНЫ, ХАТЫ - ВО МНОЖЕСТВЕННОМ ЧИСЛЕ) - изначально второстепеные боги, сыновья высших небожителей - тэнгэри. Так же, как и высшие боги, хаганы подразделяются на западных (90 персон) и восточных (80 персон). Помогают своим родителям, тэнгэри в управлении всем мирозданием. Каждый хаган имеет свои определенные функции, как, например, Чингис Шэрээтэ Богдо является законодателем для земных народов. Начиная с V в. монгольские, а затем и тюркские правители стали принимать титул хаган. Первыми стали называть себя хаганами правители жужаней в политических целях: чтобы не уступать в своем звании китайским императорам, которые традиционно называли себя сынами неба - тяньцзи. В середине VI в. изгнанные из степей Центральной Азии новыми властителями - тюрками, жужане ушли далеко на запад, на придунайские равнины и стали известны под именем авар, сразу же приняв активное участие в политической жизни Европы. На новом месте первый их правитель Баян (в переводе с монгольского - богатый) продолжил старую традицию и принял титул хагана, создав известный в истории Аварский каганат.
        ХАГДАН-САРА - весенний месяц лунного календаря, соответствует апрелю.
        ХАМНИГАНСКИЙ - эвенкийский.
        ХАН ХЮРМАС ТЭНГЭРИ - главный над 55 белыми западными богами.
        ХАРАН (МОНГ. ХАРААН) - обозримое до горизонта расстояние.
        ХАРАЧУ - черная кость, основное население древней и средневековой Монголии, не относящееся к правящим кругам.
        ХИЛГА - река Хилок на территории Забайкальского края и Республики Бурятия (Россия), впадает в Селенгу.
        ХОЖА - летний месяц в лунном календаре древних монголов, примерно соответствует июню григорианского календаря.
        ХОЖИР-ХАРА ДАРХАН - первый из земных людей, научившийся ковать железо у Борон-Хара тэнгэри. Дух его покровительствует черным кузнецам, работающим по железу, и враждует с белыми кузнецами - ювелирами по серебру, золоту, меди и бронзе.
        ХОЙМОР - место на северной стороне очага напротив входа. Считается местом хозяина, старшего в семье мужчины.
        ХООРЦАХ - легкие стрелы для дальнего боя.
        ХОРЗО - молочная водка тройного перегона, спирт.
        ХОРОМГО - футляр для лука.
        ХУРАЙ - боевой клич монголов. Во времена Золотой Орды был перенят русскими дружинниками и ныне существует как «ура».
        ХУСА - зимний месяц древнемонгольского лунного календаря, соответствовал январю григорианского календаря.
        ХУЯГ - монгольский кожаный доспех с наружными железными пластинами. После образования Золотой орды хуяги стали популярны у русских дружинников - «куяки».
        ЧАЛЬЧИГИРЫ - одно из эвенкийских племен.
        ЧЕРНЫЙ ЗВЕРЬ - так монголы-шаманисты называли медведей, т. к. на названия крупных зверей у них существовали табу и они заменялись эвфемизмами.
        ЧИНГИС ШЭРЭЭТЭ БОГДО, ВТОРОСТЕПЕННЫЙ БОГ - хаган, третий сын Хана Хюрмаса Тэнгэри, предводителя западных небожителей. Функцией Чингиса Шэрээтэ является издание законов и обычаев для земных народов. Тэмуджин, став ханом, взял себе его имя, чтобы обрести небесное право на издание своих законов - «Великий Ясак».
        ЧУ! (МОНГ.) - междометие, восклицание, которым всадник понукает коня.
        ШЭЛГЭ - река Шилка (Россия, Забайкальский край).
        ЭМЧИ - лекарь (монг.).
        ЭРЛИГ-ХАН - владелец нижнего мира, царства мертвых.
        «ЭРЫН ГУРБАН НААДАН» - монгольское троеборье: борьба, стрельба из лука, конные скачки.
        ЭХЭ (МОНГ.) - мать. Дети одной семьи своими матерями считали всех жен своего отца.
        ЮРОЛ (МОНГ. ЮРООЛ) - торжественные благопожелания.
        ЯСАЛ САГААН ТЭНГЭРИ - один из 55 западных небожителей, бог грома и молнии.
        notes
        Примечания
        1
        Кияты - род, из которого произошел Тэмуджин (будущий Чингисхан).
        2
        Багатур - древняя форма монгольского слова «батор», через Золотую Орду перешло в русский язык как «богатырь».
        3
        Обо - у монголов-шаманистов место поклонения духам-хозяевам местности.
        4
        Борджигины - группа близких родов в племени монголов (фратрия), к которой относились кияты. Борджигины происходили от легендарной праматери Алан-гоа.
        5
        Анза - штраф, возмещение за убийство, увечье и другие преступления сородичам потерпевшего.
        6
        Нукеры - воины личной гвардии нойона, хана.
        7
        Харачу - черная кость, низшие слои свободного населения, обедневшие соплеменники.
        8
        Тэмуджин - детское имя Чингисхана.
        9
        Мадага - длинный, около полуметра, боевой и охотничий нож.
        10
        Гутулы - монгольские остроносые сапоги из толстой кожи.
        11
        Хоймор - место на северной стороне очага напротив входа. Считается местом хозяина, старшего в семье мужчины.
        12
        Дарханы - монгольские кузнецы, которые владеют магией, экстрасенсорными и др. способностями, исполняют жреческие функции наравне с шаманами.
        13
        Онгоны - изображения предков в виде деревянных и кожаных кукол. В онгонах находятся духи предков.
        14
        Хурай - боевой клич монголов. Во времена Золотой Орды был перенят русскими дружинниками и ныне существует как «ура».
        15
        Семь Старцев - Большая Медведица.
        16
        Хоорцах - легкие стрелы для дальнего боя.
        17
        Оргой - шаманская верхняя одежда.
        18
        Хамниганский - эвенкийский.
        19
        Тайлган - языческий праздник с жертвоприношениями богам и духам-покровителям.
        20
        Хоромго - футляр для лука.
        21
        Саадак - колчан.
        22
        Чу (монг.) - междометие, возглас, которым всадник понукает коня.
        23
        Урга - длинный шест для набрасывания аркана.
        24
        Сайты, сайды - (монг. «лучшие») - представители привилегированного сословия, то же, что у европейцев дворяне.
        25
        Йори - стрела с отверстиями на наконечнике, издающими при полете пронзительный свист. Использовалась при подаче сигналов, для запугивания зверей при облавной охоте и т. д.
        26
        Хорзо - молочная водка тройного перегона.
        27
        Аргал (монг.) - лошадиный или коровий кал, используемый кочевниками для топлива.
        28
        Шэлгэ - река Шилка.
        29
        Галши - у монголов выборная должность руководителя облавной охоты.
        30
        Годоли - стрела с тупым наконечником.
        31
        Арза - молочная водка двойной перегонки.
        32
        Харан - обозримое до горизонта расстояние.
        33
        Бухэ Бэлгэтэ - в монгольской мифологии небесное имя Гэсэра, второго сына главы западных богов Хана Хюрмаса тэнгэри.
        34
        Юрол (монг.) - торжественные благопожелания.
        35
        Эмчи - лекарь (монг.).
        36
        Абга - брат отца; здесь обычное обращение к дяде по отцу.
        37
        Тоолэй - специальное блюдо из вареной головы животного, которое выставляется только важным и почетным гостям.
        38
        Одора - толстая стрела на крупного зверя.
        39
        Домбо - деревянный кувшин для вина.
        40
        Аха - брат, обращение к старшему мужчине, старший сын.
        41
        Отчигин (древнемонг.) - младший сын в семье, младший брат. Совр. «отхон».
        42
        Заарин - шаман высшей, девятой степени посвящения.
        43
        Небесный шов - Млечный путь у монголов.
        44
        Боголы - зависимое, несвободное население, рабы.
        45
        Аранга - деревянный помост, на котором сжигают умерших шаманов.
        46
        Му-шубун - в монгольской мифологии птица-оборотень, обитает в глухой тайге, превращается в женщину с клювом вместо рта и нападает на одиноких охотников.
        47
        Майхан (монг.) - походная палатка.
        48
        Новый год - «Белый месяц» - у древних монголов-шаманистов начинался поздней осенью, совпадая с выпадением первого снега.
        49
        Эхэ - (монг.) мать. Дети одной семьи своими матерями считали всех жен своего отца.
        50
        В монгольском шаманском пантеоне небожители, управляющие всем мирозданием, разделяются на два враждебных лагеря, между которыми идет непрерывная война: западных 55 белых тэнгэринов, творящих добро, помогающих людям, и восточных 44 черных тэнгэрина, творящие зло, вредящие людям. В подчинении у них 90 западных и 80 восточных второстепенных богов, которые называются ханами и являются детьми тэнгэринов.
        51
        Чингис Шэрээтэ Богдо, второстепенный бог, функцией которого является издание законов и обычаев для земных народов. Тэмуджин, став ханом, взял себе его имя, чтобы обрести небесное право издавать свои законы - «Великий Ясак».
        52
        Хан Хюрмас Тэнгэри - главный над 55 белыми западными богами.
        53
        Сэсэн - мудрец; звание, которое прибавлялось к именам знатных монголов, которые прославились своим умом.
        54
        Бозо - кисломолочная масса, остающаяся после кипячения айрака при перегонке молочной водки.
        55
        Убэгэн - старейшина, патриарх.
        56
        Тамга - печать (монг.). В русском языке производная от слова «тамга» - «таможня» утвердилось со времен Золотой Орды.
        57
        Дэгэл - длинная зимняя верхняя одежда у монголов из овечьей, козьей, волчьей и других шкур мехом вовнутрь.
        58
        Черный зверь - так монголы-шаманисты называли медведей, т. к. на названия крупных зверей у них существовали табу и они заменялись эвфемизмами.
        59
        Пестрый зверь - так монголы называли тигра, судя по данным эпоса, в древности обитавшего на территории Центральной Азии и Байкальского региона.
        60
        Эрлик-хан - владелец нижнего мира, царства мертвых.
        61
        Абарга-шубун - огромная птица из монгольских сказок (царь-птица).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к