Пятая печать. Том 2 Александр А. Войлошников
        Судьба сына, 10-летнего Саши Войлошникова, ЧСИРа — члена семьи изменника Родины, изложена в романе «Пятая печать».
        «…После второго ранения, став восемнадцатилетним инвалидом войны, обрел я не только солидное звание ветерана, но и соответствующее званию благоразумие: научился жить по правилу «не высовывайся!». Не выжить бы мне в советском обществе сталинской эпохи, не будь я инвалидом ВОВ со справкой о тяжелой контузии. Эта справка оправдывала «странное» поведение…»
        Александр Войлошников
        Пятая печать. Том 2
        Репортаж 15
        Воробушки
        Грязных улиц странники
        В забаве злой игры,
        Все они — карманники,
        Веселые воры.
        С. Есенин
        Не выспавшись, покидаем на рассвете поезд в тихом провинциальном городке. При этом увеличиваем население городка на шесть «социально опасных элементов». Намерения наши криминальны: нарушить баланс в отчетности советской милиции по соотношению преступления и наказания не в пользу милиции. В утренней тишине городка деловито, как пчелка, прожужжал одновагонный трамвайчик. Поглядев на мирно спящий городок, как Кортес на Мехико, Голубь изрёкает:
        - Зуб ставлю, — фарт светит! Город непуганых фрайеров… и марочка уже жужжит от нетерпения!
        Мирно спят аборигены городочка в этот ранний утренний час, не подозревая о том, что мы внедрились в их тихое гнездышко. Сладко похрапывает абориген, которого злой рок изберет сегодня жертвой в нашем криминальном сюжете. Подглядеть бы, какая пакость ему снится?! От бодрящей утренней прохлады, наполненной ароматом отцветающих акаций, организм Штыка выделяет юмор:
        - А чем же тут дышать, коль воздуха и не видать?
        Узнав, что трамвайная остановка вблизи сберкассы, Голубь по пути в кишкодромчик точкует план. Не привлекая внимание, не спеша бредем по уютно провинциальному городку, не изуродованному советским модернизмом. На городской площади, мощенной старинным булыжником, любуемся величественным храмом.
        Сбиты, изуродованы барельефы на стенах его, сняты кресты и колокола, но стены не взорваны из-за их несокрушимой толщины, и используется храм с пользой — под овощехранилище. Гармония его спокойных, величавых форм, вознесенных в небо, восхищает наши беспризорные души, пребывающие в конфликте с нравственным и с уголовным кодексами. Как говорит Голубь: «Каждый рожден подсудимым, но об этом сам не знает, пока не попался». Мы про это знаем, помним и стараемся не попадаться.
        Полюбовавшись храмом, опускаем взоры на землю грешную. Тут, в центре площади, неуместно и оскорбительно, как кукиш, торчит на фоне величественного храма пузатенькая, как пасхальное яичко, ширпотребная скульптура Ленина. Облупившийся гипсовый памятник, со следами тонкого слоя бронзовой краски и толстого слоя внимания голубей, иллюстрирует верноподданнический монументализм.
        Перстом, кичливо торчащим из неестественно вздернутой лапки, указует монумент на павильон «Пиво-воды». Воды присутствуют на вывеске, как почетный член президиума. В павильоне торгуют разливной водярой. Этот факт подтверждается живым и радостным гомоном жизнерадостных аборигенов, с раннего утра гужующихся внутри павильона.
        - Триумфатор обхезанный! — хихикаю я на статую.
        - И храм и срам… и смех и грех, — добавляет Голубь.
        Остальные похмыкивают, сравнивая великолепие собора и пролеткультовский шедевр на тему: «Соблазнитель Крупской». Эта пузатенькая фигура украшает все города России. Площадь окружена массивными, как крепостные бастионы, купеческими домами, рассчитанными на вечность, как пирамиды. В бастионах — советские госучреждения. Горком в самом солидном, с колоннами.
        Перед учреждениями — доски почета с фотографиями передовиков канцтруда. По их поблекшему виду понятно: они тут насовсем, как на кладбище. А на фасадах учреждений — пароксизм крикливых лозунгов: «Догоним и перегоним Америку!», «Даешь пятилетку в четыре года!», «Нам путь указан Ильичом!».
        Этот лозунг висит на павильоне «Пиво-воды», подтверждая правильность пути, избранного его посетителями, пришедшими сюда по указанию перста памятника Ленину. Пристрастие советских людей к лозунгам с именем Ильича так необузданно, что все пивнушки и вытрезвители украшены лозунгами: «Правильным путем идете, товарищи!» (Ленин), а на дурдомах и тюрьмах плакаты: «Ленин с нами!»…
        Все так чинно, тихо и спокойно в этом провинциальном городочке, что по закону подлости обязательно должно случиться что-то скверное. И это сбывается на пути к сберкассе.
        - Аркан! — испуганно вскрикивает Голубь, но поздно. Полоротый Шмука, думающий на ходу о чем попало, срезает угол дороги и шкандыбает как ни в чем не бывало — меж столбом и подпоркой!!!
        - И-иди ты!.. — издаю я горестный стон.
        - Шер иссяр, совсем дурак ты!!! — ругается Мыло. Штык лепит Шмуке плюху, Кашчей добавляет пендель. И мы понуро сворачиваем в тихий дворик, плюхаемся на траву за сараями, чтобы тихо и с комфортом скорбеть о том, что теперь уже непоправимо.
        - Кур ми син ме, ослеп ты, однако? — удивляется Мыло по-русски и по-татарски.
        - Дело-то закрученное… как штык, на клей хряли! — вздыхает Штык.
        - Ото я и ховору: до тшяго жеж жолотая тырка шорвалащь! — по-белорусски кряхтит Кашчей.
        - Эх, ты-ы, Шмучка, жопа с ручкой… угораздило ж тебя!.. — поэтично вздыхаю я на великом и могучем.
        А Голубь молчит, сосредоточенно пережевывая травинку. Молчит и виновник наших переживаний Шмука, опустив кудрявую как у барашка голову. В огромных черных глазищах Шмуки древнееврейская печаль: сам понимает — подвел всех нас под монастырь! Хана, тухляк, амбец и нашей работе пипец! Теперь лучше всего мотать скорей и дальше из этого городка и от того места, где на этот коварный аркан подловились! Ведь ни один самый дурной вор не идет на дело, если кто-то из кодлы в аркан залетит: пройдет внутри треугольника меж столбом и подпоркой!
        - Не светит, не личит! — итожит наши охи-вздохи Голубь, выплюнув травинку, — Туши свет, соси лапу, а в общаке-то голек! А ну, волкИ, выгребай тити-мити… всю сорянку до пенчика!
        Вместе наскребаем девять колов. На обед в кишкодромчике — вполне. Даже на ужин останется, если нажать на хлеб и витамины.
        - Ярар!! Живем, однако! — радуется Мыло.
        - Не в деньгах тшастье, а в их колитшестве! — философствует Кашчей. И Голубь точкует перспективу:
        - Раз хватает на жеванину, значит не тухляк. До завтра перекантуемся. А куда мотать с таким гальем?! Неча каждый день гужеваться! Эвон, Штык морду протокольную нажрал! Конечно, Кашчей малость отощал, так его хоть ебемотами корми все одно шкиля занюханная!! Купим жеванины и в зелени поторчим! Нету худа без добра: в речке накупаемся!
        Вот так сказал Голубь и… никто не шелестит. Пахан будущий. На бас не берет, а сказал — закон!
        - Позыгь-ка! В сагъае бутылки! Чегъез дыгъку пгъоволокой… сдадим? — надыбал сюжет Шмука, стараясь загладить свою оплошность.
        - Завя-ань! — с досадой обрывает Шмуку Штык саратовским говорком, — ка-ак штык попухнем на бутылках!
        - Ото я и ховору: прийшлы в хород сурьезные залетки, хай у них спина хорбата, зато хрудь вохнута! Та ка-ак зачалы бутылки шчупать!.. — обыгрывает Шмучкин сюжет юморист Кашчей.
        - …отвя-янь! Тебе и на бутылки слабО! — пищит сквозь нашу ржачку Шмука. Ржет кобылка, никто на Шмуку зла не держит. С каждым такое может случиться, а со Шмукой особенно. Вроде бы оголец, как оголец, но в кодле он на том крайнем месте, где что бы ни сделал, а все не в масть! Хотя он других не хуже. Только рассеянный. Все о чем-то думает и не в ту сторону идет… Если он с десятого этажа упадет, то, задумавшись, на луну попадет по рассеянности. Но если б не было в кодле Шмуки, стало б скучно жить. И подначивали бы кого-то другого. И по какому-то закону природы все напасти посыпались бы на него, того другого, как на крайнего. Скорее всего, крайним стал бы Мыло. Потому что татарин и по-русски говорит сгальнО. А быть может, он кокетничает и для сгала лепит «хурду-мурду», как иностранец. Так кокетничает, пока не крайний… Хорошо сказал какой-то мудрый нацмен: «Татары, берегите евреев! Не будет их — русские за вас возьмутся!» Только Штык с Кашчеем не попадут на место Шмуки. Давние кореша: на пару когти рвали из Верхотурской колонии. А я? Тоже — сам на сам. Такие одиночки — всегда козлы отпущения. Я
«писатель», хотя и не ширмач и без кодлы — пустое место. Кодла мне фрайера на блюдечке подает…
        В этой кодле хорошо мне. В других кодлах — обидные подначки, бесконечные разборки. А здесь — все по корешам. Это из-за Голубя. Все в кодле примерно одного возраста. Шмука — младший. Голубь на год меня постарше, а умнее в тысячу раз! Прирожденный центровой — лидер. На авторитет соображалкой работает, а не кулаками. Не гонорит, а самое трудное на себя берет. Общак держит честно — ни пенчика на себя не потратит! Такая щепетильность у него от питерских интеллигентов.
        В кодле все мы одинаково дружбанЫ, хотя и разных национальностей: Кашчей — белорус, Мыло — казанский татарин, Штык — саратовский немец, Шмука, почему-то еврей, хотя из Рязани, а не из Москвы, где, говорят, половина жителей евреи, потому что другая половина еврейки. Голубь свою национальность определяет по родному городу: питерский. И каждого поправляет, кто его ленинградцем обзовет.
        А я, как сибиряк, из казаков первопроходцев, не знаю, кто я: украинец, поляк, бурят, монгол, карагас, тофалар, китаец, цыган?.. Все они — мои предки. Забайкалье — такой котел, в котором с доисторических времен варятся вперемешку все лихие пришельцы из Европы и Азии, роднясь с аборигенами. Когда я в детстве спросил о своей национальности папу, он засмеялся и сказал:
        - Ты — потомок Чингисхана! Взяв по жене от каждого народа, породнился он со всеми! Чингисхан — первый интернационалист!
        Но собрало нас в одну кодлу не землячество, не национальность, а общий политический статус: «чес»! Породнила нас родина пятьдесят восьмой, званием ЧСИР, определением социально опасные и указом расстреливать таких, как мы, с любого возраста за любое преступление, как политических рецидивистов! Ведь по советским законам само наше рождение — тяжкое преступление, связь с врагами народа — нашими родителями!

* * *
        Ночевали мы в вагоне на запасных путях. Проснулись поздно — долго вчера гуляли в старинном парке, который назван по-советски глупо ЦПКиО, что расшифровывается еще глупее Центральный парк культуры и отдыха! Именно так, а не парк культурного отдыха! Потому как у косноязычного министра культуры СССР осталась не исправленная двойка по русскому языку. Да и остальные лидеры СССР по-русски с трудом лепечут. Голубь понатуре страдает, когда слышит, как, уткнув нос в шпаргалку, безграмотно и неразборчиво гундят партчинуши!
        Отдохнули мы в парке не шибко культурно, зато с пользой: провели турнир по стрельбе из рогатки. Ни одной лампочки в парке не оставили! А утром в привокзальном туалете приобщаемся к культуре, недополученной в ЦПКиО: моем уши, подстригаем и чистим ногти, причесываемся общей расческой и внимательно изучаем свои криминальные вывески в большом, мутноватом зеркале. Маленькому Шмуке достается для обозрения мордахи нижняя часть зеркала. Не подумав о последствиях, Шмука вякает:
        - Засгъали могъдогляд абогъигены…
        - Неча на зеркало пенять, коль мурло засранное! — обрывает Голубь Шмукину трындю и посылает его умываться еще раз под моим контролем. По отношению к нашим физиономиям Голубь невыносимый зануда, но мы понимаем: наша работа не милицейская и требует не только горячих сердец и чистых рук, но еще и чистых ушей. И обильно намыливая смуглую Шмукину мордаху, плюющуюся мыльными пузырями, я фонтанирую мудрыми мыслями:
        - Рука руку моет, нога ногу чешет, а с ушами — бЯда-а! — ни помыть им друг друга, ни почесать! А Чехов сказал, что у ширмача все должно быть в ажуре: и одежда, и душа, и мысли, а уши — в первую очередь! Это западло куда заметнее, чем душа и мысли!
        Когда я и Шмука присоединяемся к кодле, Голубь, взглянув на Шмуку, озабоченно спрашивает его:
        - Ты чо сегодня такой бледный? Заболел?
        - Это я его помыл… немножко чересчур… — объясняю я.
        Коварный аркан мы за квартал стороной обходим. И всей кодлой плюем в ту сторону, где такая хренотень. Чтобы зенки нечистому заплевать. Мы материалисты и атеисты и веруем в нечистую силу на большом серьезе! Только в православной России есть такая непоколебимая вера в могущество языческой нечистой силы.
        Удобно располагаемся в скверике, напротив сберкассы. Нам все видно, а нас за кустами — фиг. Для комфорта скамейку подтащили. Планчик наточкован на том, чтобы фрайера в трамвае обжать. А чтоб не потянуть от хрена уши, надо в сберкассе сазанчика пухленького накнокать и дать маяк. Суфлером в сберкассу Голубь внедряет Шмуку: он и помладше, и уши у него надраены до блеска! Ждем, ждем, а Шмуки нет. Голубь, не спуская глаз со сберкассы, мурлыкает:
        А кнокарь кнокал, кнокал,
        А скокарь скокал, скокал…
        Штык, Кашчей и Мыло, пристроившись на другой скамейке, азартно играют коробком из-под спичек в спортивную игру козлик. Гроней нет и играют на меченные листиком лопуха спички с условием, что каждая зеленая запалка означает полвшивика из будущего навара. Чтобы коробок прыгнул козликом, его кладут на край скамейки и подбрасывают щелчком. Если коробок падает вниз этикеткой — проиграл ставку, вверх этикеткой — сохранил ставку, на ребро встанет — столько своих ставок берешь, сколько игроков играет, а уж на торец встанет — козликом — весь банк твой! Увлеченные игрой, пацаны обмениваются фразочками, которые вместо смысла обрели эмоциональное содержание:
        - Не шветит, не литщит — штавлю ишщо тщетыре жапалки! Дзе наша не пропадаша!
        - Денга есть — в Казань гуляешь, денга нет — в Канаш канаешь… а нам, татарам, все равно!
        - Блиндер буду — пироги-и… как штык, четыре запалки!!!
        Азартно идет игра, по крупному. Я с завистью поглядываю на банк, где уже более двух десятков спичек. Но к играющим не примыкаю: что Голубю одному цинковать?
        - Рыжий, давай в слова играть! — неожиданно предлагает Голубь.
        - Как в слова?
        - А так! В названия слов… вернее — понятий. Называешь по феньке слова одного понятия, например деньги. Только без названий монет и купюр, чтобы проще…
        - Заметано! — соглашаюсь я, — мой ход: грони! Гроши! Филы! Форсы! Сара! Сарга! Саранча! Мойло! Тугрики! Семечки! Финаги! Овес! Сорянка! Насыпуха! Цуца! Дрожжи! Тити-мити! Сармак! Галье! Цифры! Знаки! Голяки! Листья! Локша! Ремарки! Котлетка!
        - Стоп! — останавливает меня Голубь, — сквозняки пускаем! Котлетка сойдет — пачка денег. А ремарки и локша — фуфло. Это же лажовые грони!
        - Тогда и листья — не деньги, а крупные купюры, — говорю я.
        - Листья — деньги, знаки — тоже. И голяки — деньги, кучей, без упаковки! Вот, заметь, Рыжий, по фене нет ни одного слова «деньги» в абстракции! Есть названия денег уважительные, презрительные, сердитые, веселые…
        - Воробушки! — вспоминаю я.
        - Звонко трёкнул! Воробушки… Это легкие деньги, о которых приятно вспомнить. Быстро прилетают и весело улетают: фр-р-р! И вся любовь! Остается хорошее настроение! За воробушки не вкалывают, не мантулят, не клячат, рогом не упираются. Воробушки не хрустят хрустами, не торчат колами, не ломятся ломтями, не кусаются кусками! Чирикнут чириками и… фьюить!.. нет их! Но не только воробушки, а и любое слово, любое! по фене понятие сложное. Ну, например гальё. Это деньги не малые, не большие, а обидные. Вот при дербанке навара кодла обделяет тебя и любой хабар становится гальём!
        Слушая Голубя, я зыркаю на его нагрудный карман, где спрятана паркеровская ручка с золотым пером — фетиш преуспевающих литераторов. Этой ручкой Голубь записывает в толстенький блокнот разные слова из феньки и диалектов. Ну и что? Это я скучно живу — без бзика!.. а у других — всяких прибабахов навалом. Вон Кашчей таскает в карманах коллекцию этикеток от спичечных коробков и все спичечные фабрики знает! А Голубь по знанию фени — академик! И нас, партачей, всю дорогу правит, чтобы не заправляли от фонаря, как фрайера захарчеванные…
        - Секи, Рыжий, — продолжает Голубь, — дешевый фрайер феньку презирает, потому что ее не знает. Чтобы презирать ума не надо. Проще, чем знать. Старая дева презирает незаконного ребенка и мать-одиночку, а сама не рожает! Осуждать и презирать легче, чем рожать!.. А фенька — это русская речь еще не созревшая, пока она не облитературилась. С точки зрения непорочно литературных старых дев, слова из фени дурно пахнут. Но и младенцы не жасмином благоухают. Зачем их за детский запах — сразу под нож?! Вот подрастут и позырим, у кого с запашком западло: у парализованной старой девы или юной медсестрички, которая за старой девой ухаживает, потому что старая дева своих детей не родила, посчитав, что это безнравственно!! А медсестричка-то незаконнорожденная!
        Через сто лет многие слова из ныне презираемой феньки самыми нужными станут! Язык рождается не в кабинетах дармоедов — академиков словесности. Новыми, остроумными словами говорят бродяги, воры, крестьяне, матросы… язык не спускают с академических высот, он растет под ногами из чернозема диалектов и жаргонов! Каждое слово обкатывается миллионами людей из народа, как камень в реке, среди других слов, уже обкатанных! Тут ого-го!.. какая конкуренция! По фенюшке ботали казаки Ермака и Разина. И твои предки, Рыжий, из разбойничьих ватаг, тоже куликали по-свойски, а не выкамуривались тяжелым и неуклюжим, как старинный комод, дубовым языком Ломоносова — отца русского языка. Каждое новое слово позапрошлые академики взашей из русского языка гнали: геть, фенька непотребная!!! А фенька не гордая — она и с черного хода прошмыгнет, с коробейником, мастеровым. И в присказке забавной, в частушке озорной… А такой гений, как Пушкин, плевал на косые взгляды непорочно литературных старых дев, брал бережно фенькино незаконнорожденное слово и ставил его в строку поэмы или романа. И оно у него там так красиво вставало,
что общество сразу понимало, что этого слова языку не хватало!
        - Ну ты даешь, Голубь! И откуда ты это знаешь?
        - В литкружок ходил. Журналистом хотел стать… как мой папка. А кружок вел Дмитрий Ефимович — учитель словесности из санкт-петербургской гимназии… Нет теперь таких учителей. И русский язык России не нужен. Для партийной литературы есть партийный язык «канцелярит». А Дмитрий Ефимович русский язык не просто знал, а его любил и частенько говорил: язык — не мертвое изделие, как горшок, а живая и меняющаяся духовная часть народа! Жив народ, пока живет его язык! Живет ВНУТРИ народа, а не сбоку — в пыльных бумагах научной конторы!
        Нельзя росту языка мешать, как нельзя мешать росту сердца, печени… иначе аукнется это на развитии всего народа! А русскому языку казнь китайскую устроили: заживо в колодку тесную зажали, чтобы не менялся он, не рос! Дескать, и так «великий и могучий»… Угораздило же Тургенева, с будуна что ли, ляпнуть про язык, как про женилку! Ведь умница Тургенев: художник, пророк, психолог тонкий… но как не почувствовал он, что трудно писать по-русски, если слова языка не живые… не хватают они за душу, как музыка! Вот и сглазил. А теперь-то «великий и могучий» на полшестого поглядывает: прищемили его так, что не вздохнуть, ни охнуть! И как ему, болезному, в такой скукоженной позе оплодотворять литературу?! А она баба темпераментная — ей страсть подавай, как зверю! Иначе, как говорит Станиславский: «Хрен тебе поверю!»
        А из-под деревянной колодки новые побеги из страдальца выдавливаются и соки коренного языка уносят. Распускаются побеги маленьких примитивных язычат: язык для собраний и заседаний, язык для официозных посланий, язык для шухерных компаний, язык школьников, студентов, матросов, солдат… Единый язык распался на примитивные язычата, как у первобытных людей, которые в одном племени говорили на разных языках: для вождя и воинов — один, для женщин и детей — другой, а уж у шамана само собой — язык для духов свой! И все язычата убогие…
        Распадается русский язык по милости академиков на десятки язычат, а «великий и могучий», запрессованный в словари, дряхлеет, и только бездарные журналисты и графоманы пользуются конторским эрзацем, который называют русский литературный. А у каждого писателя от бога есть свой язык. Потому как невозможно писать канцеляритом — гибок он, как радикулитчик: как в предложении его загнешь, так хрен потом разогнешь! Слова канцелярита обрастают приставками и суффиксами, как замшелые пни опятами, и уже не каждый русский такое слово выговорит. Даже ходовое слово здравствуйте дрысней попахивает: «драсьте!».
        Молчит Голубь. Шевелит мозговыми извилинами. А я терпеливо жду продолжения. Наконец заговорил он:
        - Как-то Дмитрий Ефимович занятие провел по феньке. Прочитал нам стихи и рассказ Гумилева, написанные феней, чтобы проиллюстрировать ее лихие возможности. А на следующий день Дмитрия Ефимовича забрали. Папа мне объяснил, какую пенку дал Дмитрий Ефимович: Гумилева уже чпокнула советская власть, а Дмитрий Ефимович про него — на кружке… это же пропаганда идей врага народа! Стучала какая-то падла среди нас…
        Вздохнул Голубь.
        - А что за память была у Дмитрия Ефимовича! Про каждое слово с ходу рассказ выдавал: откуда слово, что значило раньше, как менялось. Иногда так рассказывал, что животы болели от хохота! Особенно, когда читал бездарных совпоэтов.
        Все русские слова раньше другие значения имели. Современный язык для позапрошлых столетий та же фенька! А прикалывая на сегодняшней фене, ты ботаешь на завтрашнем языке — языке будущего! Не будь феньки, мы до сих пор мычали и квакали вроде «не лепо ли ны-ы бя-я-яшеть…» Мас-ква! — ква-ква! Чо ржешь?! Это слова, которыми блеяли и квакали русичи, пока не постигли татарский. Сегодня бойкие татарские слова — украшение русского языка!
        А про древнерусский язык говорят мертвый — от него ни слова не осталось — как не осталось никого из дружины князя Игоря. Люди умирают, а народ остается, хотя и состоит из других людей. Умирают слова, а остается язык, хотя все слова в нем тоже другие. Но умерших людей хоронят, а мертвые слова литературные труполюбы мумифицируют в словарях! Основа русского языка — грамматика. Она запутана так, что не каждый русский ее осилит! А сам язык переполнен мертвыми словами, о которых написал Гумилев: «Дурно пахнут мертвые слова!» Общаться на мертвом языке, что сожительствовать с покойницей!
        Дмитрий Ефимович называл покойницами слова, которые потеряли жизнь, душу, только суть засушенная осталась — вроде сухофруктов, потерявших запах, сочность, вкус! Дмитрий Ефимович рассказывал о безвременно погибших, забытых словах. А когда строил из них предложения, то мы удивлялись: какие это были замечательные слова! Звучные, емкие! Насколько был бы красивее и образнее наш язык с ними! Спасибо Пушкину — подчистил он русский язык, заменив державинский словарь фенькой своего времени! Но кри-ику… крику было от этого — очень! И написал Пушкин про русскую академию словесности с большим пониманием:
        В академии наук заседает князь Дундук.
        Говорят, не подобает Дундуку такая честь.
        Почему ж он заседает?
        Потому что — жопа есть!
        Слово «дундук» стало нарицательным, а все дундуки из словесной академии на Пушкина вызверились: дескать, в его творчестве разбойничий жаргон! И литературная пугачевщина! И вульгарные, неприличные слова!!! И!!!.. В общем, мрак и жуть. Победило мнение академиков и авторитетных критиков-дундуков, вроде дубаря Белинского, которые сами и строчки художественной не написали, зато много напакостили творцам-новаторам, таким как Гоголь и Пушкин!
        Представляешь, сам платил Пушкин издателям, чтобы печататься! А после платил еще авансы книготорговцам, которые жаловались, что только место в магазине занимают книги Пушкина. Их не покупали из-за вульгарности пушкинского языка! И Пушкин, помещик и трудяга, из долгов не вылезал! Дорого ему обходилось занятие литературой…
        Мало кто знает, что огромные долги книгоиздателям царь уплатил после смерти поэта, чтобы спасти от скандала старинное дворянское имя Пушкиных! А не потому, что царь любил стихи Пушкина, полные вольнодумства, и прозу его, подстрекающую к бунту, как «Дубровский» и «Пугачев». Книги Пушкина не читали, журнал его считался неприличным… ведь писал Пушкин не языком Державина, а фенькой!
        Один смелый поэт после смерти Пушкина написал гневные строчки о Пушкине и вкусах читателей: «Восстал он ПРОТИВ мнений света!..Не вы ль всегда ТАК ЗЛОБНО ГНАЛИ его свободный смелый дар…»! И стал тоже писать народным русским языком еще современнее Пушкина! Не хухры-мухры обогащать литературу новыми словами! Не каждый такое может. Надо уметь хорошо писать, чтобы наплевать на стандарт и на критиков…
        - Голубь, откуда название феньки «блатная»?
        - От дураков. Это слово для фрайеров дешевых. Вор так не скажет. Можно говорить: «блатной язык» или «блатная компашка», потому что компаний и языков много. А феня одна! Не блатная она, а русская! Я расскажу про каждое из этих слов, а ты включай соображалку: зачем ставить их рядом? Так вот… На Руси торговали разносчики — офени или фени. Парни бойкие, общительные, на язык острые. Говорили на жаргоне из ядреных словечек. И появилось выражение «по фене ботать» — говорить как они. Бойкий язык подхватили разбойники. Нет офеней, но жива феня! Берегут ее не ученые языковеды, хотя этим бездельникам за что-то деньги платят, а воры, которые передают ее через поколения как почетную эстафету.
        А слово «блатной» от Петра. Был список у него, по-голландски «блат». Писали туда имена купцов с привилегиями. «Блатной» значит под чьим-то покровительством. И вор в законе в морду даст, если назовут его не цветным, а блатным, как шестерку. А теперь секи сочетание «блатная феня»… ну как? Фуфло? А феня — язык серьезный. Отсеять шелуху — это лучшая часть русского языка! Состоит она из ярких, а главное, из молодых, не затертых слов! Читал я в газете выступление доярки: «Я книгу НЕ ЧИТАЛА, но с Партией согласна — плохая книга!» С феней тоже: фрайера дешевые, по скудоумию не отличая феню от матерщины, как попки, повторяют за дундуками из академии «феня похабна!» А откуда они знают это, если по фене не ботают?! Давай сыграем в пикантное слово «женщина». Только без профессиональных словечек.
        - Заметано. Шмара! Маруха! Фифа! Скважина! Скрипушка! Тетка! Шкирла! Оторва! Очаровашка! Хабалка! Матрнеха! Алюра! Шалава! Шилохвостка! Цаца! Губася! Жиронда! Свистулька! Заноза! Зажигалка! Дама! Бабочка! Цыпа! Горлянка!..
        - Стоп! — останавливает игру Голубь. — Хватит! Секи, Рыжий, можно сказать еще сотню слов, но среди них не будет ни одного такого похабного, как то, которое скрипит и скрежещет по всей русской литературе «ж-ж-женщ-щ-щина»! По звучанию — бормашиной, да по всем зубам! Интеллигенты про баб в нос гундели ля фа-ам, либо трекали по народному, то есть по феньке баба, старуха, девка, молодуха! Да и поныне сорокалетних бабцов окликают «де-евушка» — настолько обрыдло всем поганое слово «женщина», которое по смыслу означает пол. А уж по звучанию похоже на даму не больше, чем значок на двери сортира на Венеру Милосскую! Никакого мужика не заводят звуки «жженщщщина», похожие на шипение змеи. Шипящие звуки не сексуальны! Эротика в звуках гюрза-а, э-эфа… они женственны! А ведь сгал? У любой гадюки имя эротичнее, чем эта похабель жженщщщина! Во слова какие «секс»… «эротика!» — мотай на ус, Рыжий, пока я жив! В мумифицированном русском языке нет таких слов! Зачем мумии секс и эротика? Это ли не пример того, как засушен русский язык?! Удивляются иностранцы: до чего у русских язык убогий: даже слова «секс» в их
языке нет! И как мужики в России с бабами общаются? Жестами и на ощупь…
        Типун на такой язык… «великий и могучий»! Ну Тургенев тоже мне классик! Конечно, с каждым такое может приключиться: ну сморозил человек глупость, с кем не бывает! Но миллионы филологических идиотов эту похабель сто лет повторяют! А где он, русский язык, за пределами канцелярий? Нет его ни в школе, ни на улице! «Улица корчится безъязыкая!» С таким языком, как литературный русский, если бы не заросли капусты, то где русским жженнщщинам детей искать?! Одно дело позаимствовать за бугром словечки, вроде «трансцендентальный экзистенциализм», чтобы за умного сойти, а другое дело — секс! Обрезали академические маразматики «великий и могучий»… по самое не балуй!
        Представь, как раздражала женолюба Пушкина эта кастрированность, если про интим ни слова в литературном языке! А писать стихи народным языком хлопотно: жандармы и церковь — одна сволочь — сразу поэта за шкирку и в суд или к царю на взбучку! И все-таки стихи талантливые и очень русские в рукописных списках по рукам ходили без имени автора, но всем известно и тогда и сейчас, что это стихи Пушкина! Слезятся умильно академики на пушкинскую Татьяну, а от остального творчества Пушкина шарахаются: «фенька с ненормативной лексикой!» Хорошо написал кто-то из имажинистов: «Поэзия — езда по круче! А Пушкин мог еще покруче!» Жаль, нет народных стихов Пушкина в России — прячут его академики от русского народа!
        Пока Голубь рассказывает о нелегальном творчестве Пушкина, вспоминаю я сладкое волнение при созерцании кустодиевской «Красавицы». Как хотелось погладить рукой теплые, полные, мягкие бедра нежной горлянки, пухленькой жиронды, горячей губаси… Как много слов в фене для выражения эротических грез о… о тех, кого русская литпохабщина называет жженнщщиннами!! И как бабочки-очаровашечки терпят шипение этого гадючьего слова из полудохлого русского языка?
        - Усек, Рыжий, что «великому и могучему» кранты! Пора ему на почетное хранение в саркофаг словаря древних слов! Это не разговорный язык, а исторический, засох он, потеряв живость, музыкальность, а главное, образность! Живет он в народе благодаря удивительной грамматике, при которой даже любой матюг, изящный как булыжник, запросто может стать существительным, глаголом, прилагательным… Потому что при гибкой, хотя и сложной, грамматике, вместо слов осталась шелуха из российских канцелярий! А по фене что ни слово — яркий портрет! Музыка! Как метки и образны слова о женщинах! Например, «хабалка». Сколько слов надо затратить, пока объяснишь, что это бойкий, практично-расчетливый бабец?! Или «фифочка» — противоположность деловой хабалке! И какой фифочке не лестно услышать, что нежна она, как «цыпа», что она «заноза», застрявшая в сердце мужчины, а в веселой компании она «зажигалка»! Не язык — комплимент!
        Чувствовал Маяковский недостаток живых слов в языке и стенал: «бедна у мира слова мастерская…» или «Улица корчится безъязыкая…» Не улица, а русский язык корчится безъязыкий после академической кастрации, теряя последние слова, необходимые для плодоносности! А улица жаргонами шпарит, она по феньке ботает! И разлученный с родным дитём, шухерной русской фенькой, засыхает русский язык, старится с безобрАзно безОбразными словами, которые силком навязывают людям академические импотенты!
        Как написать о чем-то красивом на таком языке, в котором ни одно существительное, не подпертое прилагательным, в строке не стоит?! Нет в русском языке слов существительных, хотя они и существуют! Без прилагательного русские существительные бестелесны, как привидения! Любое хорошее существительное запросто можно испохабить плохим прилагательным! Не язык, а игра конструктор, как хочешь, так и свинчивай. А в фене это трудно. Не может быть робкой оторвы, тощей жиронды, холодной зажигалки, застенчивой хабалки! Понимал Гумилев трагедию русского языка, пытался феней возродить его яркость, сочность, плодоносность. Жаль, ботал он по фене, как иностранец по самоучителю.
        Помолчал Голубь. Улыбнулся смущенно:
        - Я книгу мечтаю написать… когда-нибудь… про чесов. И фенькой! Чтобы те, кто еще чувствует музыку русского языка, поняли, как красив он, если шухерную русскую феньку не держать за золушку, от общения с которой можно замараться! Фенька — язык будущего, где образы не только в сочетаниях слов, а в каждом слове! Главное, чтобы каждый человек, если речь его еще не лишилась родных корней, заговорил по-своему. Вот Гоголь, Шолохов и Шалом Алейхем… Ша! Кнацай! — восклицает Голубь…
        На пороге сберкассы вслед за полноватым, средних лет фрайером появляется… Шмука! Ну наконец-то! Зайдя в тень дерева, фрайер достает платок, протирает лысину, празднично засиявшую от такого внимания к ней. Говорят, лысина — это просто широкий пробор, у каждого есть, но не у всех видно… А Шмука за спиной фрайера маячит «по рыбе»: левой ладонью проводит по левой щеке и чиркает двумя пальцами по левой ладони. А мы секем: у фрайера пухленький лопатник в левой скуле (левом внутреннем кармане), надо писать левую пеху. Да и то, болтливый Шмука намаякал больше чем надо. Хватило бы приложить ладонь к левой щеке — скула и порядок.

* * *
        Я и Голубь идем за фрайером. Штык, Кашчей и Мыло, раскаленные до шипения азартом игры, идут поодаль, целиком поглощенные подсчетом зеленых спичек. Видя, что мы пасем сазанчика, Шмука линяет на другую сторону улицы. Ему к сюжету приближаться ни к чему. Фрайер Шмуку срисовал в сберкассе, и долгая близость сверкающих чистотою ушей Шмуки к бумажнику фрайера может нервировать сюжет. А нервную систему фрайера беречь надо.
        Но сазанчику не до Шмуки! Поглощенный приятными мыслями, он задумчиво бредет к трамвайной остановке, помахивая красивым кожаным портфелем. По его отрешенности от мира сего и по легкомысленному помахиванию портфелем можно догадаться, что этот совслужащий, небось ответственный работник, вступает в прекрасную фазу своего годового цикла, превращаясь из ответственной чиновничьей гусеницы в безответственного свободного мотылька, спешащего до предела заполнить отпускными удовольствиями мотыльково кратковременный срок очередного отпуска.
        И в расцветающем сердце фрайера, которое природа расположила напротив бумажника, трепещут, как крылья рождающейся бабочки, озорные чувства предвкушения лирических приключений, которые сулят отпускные возможности и толщина лопатника, подогревающего любвеобильное и пылкое сердце мужчины среднего возраста.
        Фрайер на остановке. Помахивая портфелем, переминается с ноги на ногу, и вдруг под влиянием мотыльковых импульсов от прорезающихся в душе его крылышек свободной любви он радостно, как школьник узнавший, училка заболела, взмахивает портфелем и… отправляется пешком! Да что за невезуха — пехом попер фрайерюга! Если он не сядет в тарку, вся работа Шмуки пошла насмарку! И придется повторять: нового сазанчика искать!
        А быть может, еще не все потеряно? Фрайер заходит в магазин «Динамо», смотрит на удочки, крючки, гамаки и мячи — все для летнего отдыха. Но не покупает. Не собирается отдыхать с семьей на даче, на речке, точкует персональный кобеляж — курортный вояж. И рука фрайера непроизвольно поглаживает левую сторону груди, где под бумажником нетерпеливо бьется сердце не молодого и опытного ловеласа. Как ему приятно ощущать лопатник полный хрустящих купюр!
        Обидно, коль сорвется такой жирный сазанчик! Но только фрайер покидает магазин, как из-за угла со скрежетом выползает трамвайчик… «Эх, трамвайчик, марка-тарка, ах, какой ты молоток! Нет нам лучшего подарка — подоспел ты точно в срок! Значит, полный нормалек!» — запели радостно наши криминальные душонки! Понатуре так: фрайер спешит на остановку.

* * *
        Вагон трамвая наполнен пассажирами умеренно. Утренний давильник прошел, до вечернего — далеко. Нормальная рабочая обстановочка. Если правильно выбран прием, в тарке везде работать хорошо, но на площадке — лучше. Поэтому Голубь и Штык, застряв перед фрайером на площадке, не дают ему пройти в вагон, а в это время Кашчей, поднажав на слишком вольготно стоящих пассажиров у окон, освобождает место перед фрайером. По научному закону, открытому до изобретения трамвая: природа не терпит пустоты, и фрайер заполняет освободившееся место. Встает, повернувшись лицом к окну, спиной к нам и держится рукой за бумажник. Первая часть подготовки фрайера закончена: фрайер в стойле! Спиной к фрайеру встает крепенький Штык. Он будет ограничивать излишнюю подвижность фрайера во время операции. Слева от фрайера Кашчей втиснулся с пионерским журнальчиком «Костер». Он будет умного мальчика изображать и щипанцы мне тушевать. Я встаю чуть позади и сбоку от фрайера. Когда надо Кашчей меня ближе подпустит. Мыло жарко сопит мне в спину. Он на пропуле — ему с лопатой смываться, чтобы я на случай шухера сухим был. Голубь стоит
за несколько человек от нас по ту сторону от фрайера и через окно городским пейзажем очень интересуется. На фрайера он не смотрит. Ему шарманку крутить. Хороший отвод — гарантия успеха.
        Со скрипом качается старенький вагон. Качнуло фрайера, отпустился он от лопаты, взялся левой рукой за поручень под окном и закрыл от меня левак. Вот если бы он держался правой! Только я об этом подумал, как…
        - Извините, — очень вежливо говорит Кашчей фрайеру, — я вам не помешаю? — И журнальчик открывает под рукой у фрайера… Интеллигентный фрайер перехватывает портфель в левую руку, берется за поручень правой. И грудь ко мне чуть-чуть разворачивает, чтобы Кашчею место освободить для журнала!
        - Что вы с таким интересом читаете, молодой человек? — интересуется фрайер.
        - Тшщук и Гек… повесть… отшень интересная! — неожиданно отвечает Кашчей. Ну, думаю, молоток, хоть название прочитал! Теперь левая пеха передо мной — только пиши, когда Кашчей ширму даст. Все идет как часики. Я пинаю Штыка, тот сигналит Голубю — шарманка крутится! Оторвавшись от созерцания городского пейзажа, Голубь через чью-то спину шлепает фрайера по правому плечу, работая на отвертку от меня.
        - А-а-а!!! Вот где ты мне попался, пидра лысая! — базлает Голубь на весь вагон, — обкозлил Катьку, и в кусты?! Она ж малолетка, ей шышнадцать! От тебя, козла, ребеночка понесла! Все ждет она тебя, кобель лысый!
        Вздрюченный фрайер оглядывается, но как следует не может повернуться, мешает спина Штыка. Возмущенный фрайер вращается внутри своего пиджака. Багровея, фрайер задает идиотский вопрос:
        - К-какая Катька… куда понесла?.. где?
        - Заладил! — перебивает Голубь, — Где, да где! Не нарывайся на рифму… гинекологическую!
        Отвод готов: фрайер под наркозом психологическим. Сейчас с него хоть пиджак сними — не заметит! Кашчей тушует: распахнутым журналом закрывает грудь фрайера и мои руки. Мне под журналом ни фига не видно, но мне смотреть не надо. Левой рукой я щипаю за пиджак, отводя его от тела, а правой расписываю пиской добротную материю пиджака по ощутимой вертикали ребра лопатника. С радостным азартом чувствую, как распухший от купюр лопатник охотно выходит через разрез, а мне остается не-е-е-жненько снять его с перелома и пропулить Мылу, который за моей спиной напрягся, как спринтер на старте.
        Не успевает Голубь закончить эмоциональную речь в защиту злодейски совращенной малолетки, как Мыло с лопатой прыгает с подножки ходко идущей тарки. Вслед за ним, не спеша, пробираюсь к дверям я. Кашчей отстраняется от наконец-то повернувшегося к Голубю фрайера, и пространство между ним и фрайером по трамвайному закону природы заполняется другим пассажиром. А Голубь, войдя в роль чувака захарчеванного, смачно крутит шарманку, уходя от фрайера в глубь вагона и меняя агрессивный тон на извиняющийся:
        - Извини, папаша, это плешь твоя на ту падлу схожа! Покнацаешь с жопы, та ж картинка! А на будку позырил: секу поблазнилось! Будка твоя в три раза ширше, за один сеанс не обхезашь!
        Эти извинения я уже в дверях слышу. На пару секунд задерживаюсь на подножке, ожидая Штыка, который меня прикрывать должен, слышу, как в дискуссию о размерах лысины и будки включаются пассажиры вагона.
        - Ты, паря, чо, на всех кудрявых бросаешься?
        Трамвай грохочет, народ хохочет, а фрайер хочет… провалиться сквозь пол хочет! Потому как у Голубя извинения занозистее обвинения. Отвернулся фрайер ото всех, насупился, молчит. Молча обижается, будто бы диспут о будке его не касается. Быть может, в этой тарке его знакомая едет?! И хотя фрайер на катушках, но наглухо он отключен от советской действительности и беспокойства за лопату. По медицине — стресс, по фене — отвод. Отвел Голубь внимание фрайера. Попробует вспомнить фрайер, кто с ним рядом был — не вспомнит! Голубь ему память отшиб, стали мы невидимками — отвел глаза Голубь.
        Прыгаю с подножки. За мной — Штык. При шухере он должен подставиться, потому что у меня писка в погребе. Это карман с потайным входом вдоль штанины до манжета. Впрочем, писка у меня такая, что формально не прискребешься: изделие «Канцпрома»! Это «Канцпром» придумал складные миниатюрные ножички, в которые вставляются половинки лезвий безопасных бритв. Получается удобный и вполне легальный инструмент для писателя. Я вижу, как на подножке удаляющегося трамвая появляется Кашчей с журналом под мышкой. Вот и он соскочил — вася: никто не подрезался! А Голубь от нас и от фрайера был далеко, с нами не общался… Но и он вот-вот спрыгнет с первой подножки.

* * *
        Стрелка забита за городом, где вчера купались. Все собрались. А Шмуки нет. Бегает по детдомам — сестру ищет. Когда его мать забирали, просила она Шмуку как старшего брата не оставлять сестренку в детдоме, а везти к бабушке в Курск. Но чекисты специально их разлучили. Я знавал четверых братьев, которых эти мрази развезли по четырем детдомам! Горазд НКВД на пакости! Подорвал Шмука из спецдетдома и ищет сестренку по всем детдомам.
        Только искупались, появляется Шмука. Нет и тут его сестренки. Все выбираются на берег: дербанка хабара — дело интересное. Опасаясь сглаза, Голубь не дербанит, пока все не соберутся, мало ли… такая у нас работа: не любит глаголов будущего времени. Кроме того, каждая дербанка у Голубя — ритуал. Сгальной или воспитательный. Каждый раз по-разному. После подсчета навара Голубь с общего согласия половину в общак кидает, тогда каждому из нас на личные траты причитается по зеленухе (по полсотне!) на рыло. Вот это воробушки!
        - Это тебе, Шмука! — Голубь протягивает Шмуке хрустящие купюры, минуя руку нетерпеливого Мыла, сидящего рядом с Голубем. — Тебе, Кашчей! — и опять мимо протянутой руки Мыла! — Тебе, Рыжий! — и опять мимо Мыла! Теперь это все секут…
        - Как большую лопату дават, то «ол, ол!.. сюды ходы, товарыщ нацмен!.. давай-давай, копай-копай! дорогой наш нацмен! Ярар!» А как ма-аленький денга дават, то «куда прешь, татарский морда?!!» — выдает Мыло национальный юмор времен Первой пятилетки. Но прикол в масть, все ржут.
        - И тебе, Мыло, и тебе, Штык! — завершает раздачу хабара Голубь. И комментирует:
        - Кодла сработала фартово, каждый свое дело сделал. А вот как? Я раздал хабар в том порядке, насколько классно работал каждый. Сперва Шмука — молоток, кипятком не писял, накнокал пухленький сюжет с понятием. Потом Кашчей фрайера в стойло ставил тип-топ и вертел его там по высшему классу! И Рыжий пеху писал чин чинарем — фрайер не щекотился. У них все тики-так!
        А ты, Мыло, раз нервный, пей спокойные капли! А то нарезАл винта, будто не пропуль взял, а шилом в жопу ткнули! Ладно, только я на тебя зырил, а то верняк засекся бы! Сам бы слинял, а Рыжего с Кащчеем в шухере оставил! А Штык наоборот… уснул что ли на жопе у фрайера?! Раз Рыжего пасешь, держись к нему впритирочку, чтобы не ждал он тебя на подножке! Это, волкИ, мелочи жизни, но в нашей работе мелочей не бывает, а горят на мелочах синим пламенем…
        Воспитывает Голубь. И как он все усек в тарке, пока шарманку крутил? После дербанки опять кидаемся в воду и купаемся до посинения гусиной кожи, пока Голубь не командует:
        - Че, пацаны! Все на берег! Не купайтесь долго, зима придет и вмерзнем в лед! Тут не Рио-де-Жанейро… Тут наоборот!

* * *
        Залегаем в кустах и костерочек разводим для удовольствия жизни: живой огонек дымком пахнет… Шмука, который в марке с нами не светился, в магазин учесал за рубоном. Я лежу в тени дерева на спине, наблюдаю, как в сиянии золотистых солнечных нитей, которыми прошита листва дерева, порхают в причудливом танце две легкомысленные бабочки, очаровывая друг друга яркими расцветками трепещущих от счастья крылышек. Растворяясь в сиянии солнечных лучей, вспоминаю слова Седого:
        «Бог — поэт, который создает миры, пронизанные лучезарным счастьем… Для поэтичной иллюстрации эволюции Бог создал бабочку. Если гусеница, живущая в двухмерном пространстве древесного листа, через куколку выходит в трехмерное пространство порхающей бабочкой, то человек из трехмерного пространства через преисподний мир, как гусеница через куколку, уходит в четырехмерное пространство Царства Небесного, откуда Иисус после воскрешения навещал учеников, игнорируя запертые двери. А Иоанн Богослов написал о грядущей встрече будущего, четырехмерного человека с Богом:
        МЫ ТЕПЕРЬ ДЕТИ БОЖИИ; НО ЕЩЕ НЕ ОТКРЫЛОСЬ, ЧТО БУДЕМ. ЗНАЕМ ТОЛЬКО, ЧТО КОГДА ОТКРОЕТСЯ, БУДЕМ ПОДОБНЫ ЕМУ (Богу), ПОТОМУ ЧТО УВИДИМ ЕГО, КАК ЕСТЬ (1Ин.3:2).
        И Апостол Павел продолжил это:
        ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК — ИЗ ЗЕМЛИ, ПЕРСТНЫЙ; ВТОРОЙ ЧЕЛОВЕК — ГОСПОДЬ С НЕБА. И КАК МЫ НОСИЛИ ОБРАЗ ПЕРСТНОГО, БУДЕМ НОСИТЬ И ОБРАЗ НЕБЕСНОГО (1Кор. 47, 49)».
        То есть образ человека будущего четырехмерен! А люди с поэтической душой ребенка, у которых грань меж душою и духом тонка, летают во сне и в сто лет… и старой гусенице снилось, что она порхающая бабочка…

* * *
        Мысли мои прерываются возвращением Шмуки, который таранит две сумки калорийной хавки: масло, консервы, крабы «Чатка», конфеты, пряники, печенье, варенье и с десяток заурядно сереньких булочек, которым фантазия работников пищеторга присвоила сказочное название «Горбулка», как супруге Горбунка. А для чаепития предусмотрительный Шмука кастрюльку где-то скоммуниздил… Вскипятив чай, приступаем к трапезе.
        - Чтобы на бану не светиться, перекантуемся до темна у речки, а там — в краснуху… — точкует Голубь.
        - А потом куда? — интересуюсь я.
        - У тебя чо таракан в котелке бегает? — удивляется Голубь., — Уж куда краснуха…
        - Да потом — куда? — настырничаю я. — Что, так и будем мотаться по воле краснух? Раз сармак вячит, могли бы сами выбирать, куда мотать! На фига одну лошадку гонять: тарку по городам искать? Майданить слабо что ли? Не боги марвихер лепят, все мы из майданщиков!
        Молчит Голубь. Тщательно пережевывает вкусную и здоровую пищу. Ждет, что еще скажут? Или с ответом затрудняется? Швыркаем чай молча. Не совмещаем процесс пищеварительный с мыслительным. Нахальная пчела, воспользовавшись нашей занятостью, растопырившись от удовольствия, сосет конфету. Штык щелчком сбивает пчелу, и все, сосредоточенно жуя, наблюдают, как она барахтается в нокдауне.
        - Махнем, дзе жаркые страны! — вместе с крошками от пряника из Кашчея выскакивает неординарная идея.
        - Ку-уда? В Чугъкестан? — удивляется наивный Шмука, а Штык мацает лоб Кашчею и озабоченно вздыхает:
        - Туши свет — полный кирдык, заворот мозговой извилины! Ка-ак штык, это он журнала начитался в тарке… про Чука и Гека… больше не дам ему журнал — о-очень впечатлительный ребенок!
        - Лады, сябры! От послухайтэ мянэ и бяда вас нэ минэ! — подшучивает Кашчей над собой, давая задний ход своей идее. Но идею, отвергнутую автором, подхватываю я:
        - Да иди ты! Это же то самое! На юга надо! К морю! К Черному! Чем я не гусь, когда при форсах? А в море понырять — не то, что на реке лягух пугать!
        - Фр-р! Хр-р! Пр-р! Пум-бум! Буль-буль! Кончил? Спускай воду, туши свет! — передразнивает меня Голубь имитацией туалетных звуков, но его выразительный экспромт прерывается галдежом подзаведенной мною кодлы:
        - Море! Моря! Морю!!! Мо-о-о-ре…
        - Че! Усохни! — прекращает галдеж Голубь. — Зачем делать такой громкий щум?! На что гроники фрайером назначены? На отпуск? А мы что — рыжие?! Есть среди нас такие, но не много (это в мой огород). У нас работа не пыльная, но нервная! Положено по норме два месяца как учителям! Объявляю: контора в отпуске! Гребем на юга! К морям Каспийскому и Черному! И хватит кыркать за это дело!.. Че! Тихо! Разгалделись… курортнички!
        Последние слова пламенной речуги Голубя тонут в гвалте энтузиазма масс: после краткой борьбы за справедливость мы получаем законные отпуска! Каждый из нас спешит высказать собственные сгальные планы на желанные каникулы с путешествием на южные моря. Но все порожняк гонят, потому что слушать некому: каждому высказаться невтерпеж! Нет, не всем… Самый говорливый из нас, Шмука, молчит, молчит… а потом грустно говорит:
        - Не поеду я к могъю… надо сестгъуху искать…
        Странные создания люди. И мы тоже. Сгалились над Шмукой, сердились на него. И всегда Шмука был виноват, потому что сдачи дать не мог. А когда поняли, что не будет с нами Шмуки и не увидит он синее море, всем грустно стало. Но уговаривать Шмуку дело бесплатное: с понятием мы, что для Шмуки сеструха важнее! Должен Шмука ее найти! И отсчитывает Голубь из общака шмукину долю. И вдруг достает Штык из заначки свою персональную хабару и Шмуке протягивает:
        - Держи, Шмука! Это гальё мне ни к чему! На корову я не коплю, а на «козла» — у Кашчея выиграю!
        - Брэшэшь, шшо ты у мянэ ишшо тшо-то выыграш! — отвечает Кашчей и… тоже отдает Шмуке свою долю!
        Тут каждый спохватывается и свой хабар Шмуке в карманы сует. У Шмуки — слезки на колески — вот-вот разрюмится!
        - Ол-ол! Бери-бери — ярар! Нам татарам все равно! А тебе денга — не хурда-мурда! Ярар?! — темпераментно уговаривает Мыло.
        - Дают — бери, а взял — беги! — выдаю я мудрую русскую пословицу. И добавляю практический совет: — Грони ты по уму заныкай, чтобы какая-нибудь падла тебя не вытряхнула до донышка! Шуры-муры заделай в корочках.
        Пока Шмука начит грони, Голубь наставляет его по-отечески:
        - Секи, Шмука: без кодлы ты сыроежка. Не крути хвостом, не ныряй в ширму даже при дармовой покупочке. Тут сармака тебе хватит. Вместе с сеструхой к бабке притаранишь бабки, — каламбуркает Голубь. — Да не реви ты!.. жалобно. Земля круглая… где-нибудь сполземся…
        Шмука что-то сказать пытается, но голос у него осекается. Тогда он молча с каждым обнимается, используя нас как промокашки для намокшей от слез мордашки. А потом по тропинке бежит он на бан, торопясь на рязанский майдан. Бежит, спотыкаясь, на все в пути натыкаясь, так как в Шмукиных глазах все расплылося от слез… Улетают со Шмукой воробушки. Весело прилетают воробушки и улетают весело. И тепло на душе от того, что вот были они и так радостно улетели, и эта радость — на всю жизнь! У каждого в душе теплая проталинка протаяла. А на ней — росток светлой надежды на то, что найдет Шмука сестренку и маленький светлячок счастья зажжется на угрюмой советской земле. Хотя и не принято среди нас говорить об этом вслух, но мечтает каждый о том, что и он встретится в этом жестоком мире с самыми любимыми людьми — своими родителями, которых отняла у нас ненавистная страна — будь она проклята! — в которой мы имели несчастье родиться.

* * *
        Еще не знает никто из нас о том, что «десять лет без права переписки» означает, что родители наши расстреляны, не знает никто о том, что для еврейских девочек есть у НКВД специальные детдома, откуда они исчезают бесследно…
        И бесполезно искать эти места для отдыха высокопоставленных садистов. А далеко на севере остались страшные улики: тюки с девчоночьей одеждой в пустых бараках вблизи заброшенных шахт. Сюда привозили «отработанных» девочек садисты-педофилы. И будут долго думать люди: почему в непроглядной тьме глубоких шахт сидят тысячи детских скелетиков без одежды и остатков еды?
        А оставшиеся на земле нелюди промолчат о том, что была когда-то страшная, бесчеловечная страна СССР, где властвовали бездушные биороботы «плевелы», уничтожавшие людей духовных и их детей. И будут жить люди, не верящие в то, что в этой огромной стране жил народ — подлые трусливые рабы, обожавшие Сталина и его кровавое зверье — НКВД.
        Но когда же верить в счастье, когда надеяться на будущее, как не в тринадцать лет, когда впереди бесконечно огромная жизнь?! И верим мы и надеемся на то, что выживем в этом советском гадючнике и отольются наши слезки советскому народу — народу, создавшему власть угрюмых, злобных зверюг!
        Верим и надеемся на то, что отомстим мы. Получит этот народ, страшное, но заслуженное возмездие! Верим и надеемся, потому что
        Верить и надеяться — вот, главная привилегия молодости… — сказал граф Монте-Кристо.
        Конец репортажа 15
        Репортаж 16
        Кобылка
        А мы без дома, без гроша.
        Ша!
        Шатья беспризорная.
        Эх, судьба моя судьба!
        Эх, ма!
        Ты, как кошка черная.
        Народная песня
        Меж морями Каспийским и Черным в жгучем сиянии августовского солнца утопает маленькая станция. Ослепительно беленькие домики кокетливо выглядывают голубыми окошечками из пышной зелени садов. Изящные свечи пирамидальных тополей нацелены в небо, как космические ракеты. А перрон и пристанционный базарчик захлестывает суета шумной, азартной торговли.
        А где-то далеко-далеко, между небом и землей, как мираж, дрожит в знойном мареве белая полоска, пропитанная небесной синью до призрачной прозрачности. Это снежные вершины Кавказских гор. И тот заоблачный мир голубой навевает покой неземной. Горы далеки невероятно. Не в пространстве, а потому что они в мире ином, у которого нет ничего общего с грубо плотным, потным, липко осязаемым миром станции: знойным, суетливым, густо воняющим потом, дерьмом и креозотом.
        Жадно смотрю я на дальние горы, а в моем кумполе рыжем, как апельсин, не умещается мысль, что из этой августовской потной духоты можно любоваться голубым холодом снежных вершин! Но у людей, заполонивших станцию, дела важнее: одни — продают, другие — покупают, и все пространство перед поездом бурлит мелочно торговыми, азартными страстями. И в торговом гвалте, перебивая друг друга, сплетаются горловой клекот языков Кавказа и украинская певучая балачка.
        Пока я созерцаю вершины гор, пацаны на всю катушку решают насущную проблему всех странников, что похавать. Накупавшись в море Каспийском, поколесив по побережью от Махачкалы до Дербента, направляемся мы к морю Черному. А грони не резиновые. Утром Голубь последние из общака раздал. Такое правило у Голубя: отдыхать, пока тити-мити шелестят, а работать, как сорянкой зазвенят! Тогда и приходит кураж, и уходит куда-то мандраж. И пока что каждый из нас, не нервируя лягавых, индивидуально кружится в многоязычном водовороте торговых страстей, среди корзин, наполненных липкими фруктами и сладкими мухами. Я покупаю банку жирного варенца со свежим, теплым калачом, благоухающим дивным хлебным духом. Отламываю ломоть с хрустящей зажаристой корочкой, рот наполняется слюной…
        - А-а-а… вота где ты, Рыжий! — радостно орет мне в ухо вынырнувший откуда-то Мыло. — Бир-бир, киряк, давай-давай за мной канай! — от нетерпения Мыло ногами сучит, будто писять приспичило.
        - Тебя послать куда или сам пойдешь туда? — продавливаю я сердито сквозь кусок калача во рту. — Отвянь!..
        - Я б тебя туда ж послал, да ты отель не вылезал! Бросай хурду-мурду! Тизряк-тизряк, сикарга берала, Голубь всех пособирала! — торопит Мыло и, схватив остаток моего калача, как факир, сует в свой широкий как у акулы рот, природой созданный для заглатывания калачей на халяву!
        - Ну, живогло-от! — удивляюсь я и, залпом проглотив варенец, бегу вслед за Мылом, жуя на ходу, как лошадь. В скверике вся кодла.
        - Рыжий! Позыч мойку! В темпе! Не писку — опаску! Да не телись ты! — торопит Голубь, продолжая точковать:
        - Он на балочке с утрянки! Крепко торганул: меда с гулькин хрен, меньше четверти бидона, — сам срисовал! Понатуре в бердане не полфунта дыма! Сидит сюжет на гронях, как квочка, аж грабками в бердану впился…
        Звякает колокол — дают отправление. Пассажиры спешат к поезду, а мы хляем на пустеющий базарчик. Сюжет сидит за прилавком, бдительно охраняя свой бидон с медом. Мордатый, небритый, в картузе со сломанным козырьком, в измятом пиджаке, украшенном заплатами, как орденами, на видных местах. От бедности такие кричащие заплаты не нашивают. Мордатый сиварище сиволапый, как с плаката: «Ты гляди, батрак, вот твой враг — кулак!» До гадливости ненавижу тех, у кого душа телом заплывает, а весь их животный интеллект направлен на то как бы, где бы еще что-то урвать! Сочетание в таких сиварях жадности и трусливой рабской покорности властям, а еще неистовый зуд на интеллигентика настучать и поизголяться над евреем — все это соответствует чаяниям советской власти.
        Беспокойно сюжету — ерзает, ощущая под собой брезентовую бердану (сумку с лямкой). Мало того что через плечо лямку надел, а еще зажал бердану меж толстеньких ляжек. И зыркает по сторонам, как хмурый пограничник с плаката: «Береги советскую Родину!». Такие нахмуренные запросто охмуряются, потому что в их бдительной хмури — одна программка поведения, как у заводной игрушки. А если крутануть понтовую шарманку, игнорируя их нахмуренную программку, то такие бдительные враз теряют соображалку. Я и Мыло отводим других продавцов, отвлекая их внимание. Я, торгуясь, тискаю груши, а Мыло лезет грязной клешней творог пробовать, рыча:
        - Ай, ночаррр эррремчик! Какой паррршивый хурда-мурда!
        Хмурый сюжет, с остатками меда в бидоне, сидит индифферентно и без признаков человеколюбия взирает на приближающихся к нему длинного, грустного Кашчея и нахально радостного, мордастенького коротышку Штыка. Идут они в ногу, грозно, плечом к плечу, как матросы в кино «Мы из Кронштадта», сурово глядя на бидон с медом.
        - Дя-адь… дай мэнэ, нэшчастному сыротке мядку! Хушч лязнуть бы мядку-у! — издалека канючит Кашчей.
        А Штык смачно харкает у прилавка и делово объясняет:
        - Слухай, классовая враж-жина, ежли щас не угостишь кореша медком, я тебе прям в бидон харкану! Ка-ак штык, мед с сифоном жрать будешь!!
        Но шантаж кулака-мироеда угрозой уничтожения его сифилисом тут же прерывается, поезд отправляется. Голубь, который, интересуясь природой, гуляет позади прилавка сигналит. Я швыряю грушу в творог, вызывая этим всплеск эмоций торгашей. Это напрочь вырубает бдительность соседей сюжета.
        А Штык с Кашчеем, будто до упора завожделев меда, с утробным стоном «и-и-иэ-э-эх!!!» хватают бидон с двух сторон и тянут с прилавка! Ошалев от такой наглости, целиком захваченный могучим буржуйским инстинктом, кугут вскакивает на ноги и цепляется за бидон мертвой хваткой жлоба собственника!
        Перегнувшись через прилавок, забывает жлоб о классовых ориентирах партии и не сразу удивляется тому, что бидон держит только он, а Штык с Кашчеем держат его самого за рукава пиджака, потому что бердана, с разрезанной лямкой «встает на светлый путь коллективизации», быстро удаляясь к поезду вместе с Голубем!
        Мы рвем когти вслед за Голубем, прикрывая его от тех, кто не думает о том, что и по христианским, и по марксистским заповедям мы спасаем сребролюбца от стяжательских искушений, избавляя его от геены огненной и раскулачивания, что геены не мохначе. И тут…
        - Атас! Ай, шайтан! — вскрикивает Мыло… Да что тут атасить! Наперерез Голубю, отрезая его от уходящего поезда, выскакивает откуда-то взявшийся, здоровенный жлобина мент! А позади нас, как свирепое стадо африканских носорогов, грузно и грозно топают сапожищами, засидевшиеся за прилавком барыги, не способные проникаться ни христианской, ни большевистской моралью отказа от сребролюбия!
        И только один зыбкий шанс светанул Голубю: запузырить в ментовскую харю бердану с гронями, в расчете, что это задержит лягавого, пока будет он подбирать рассыпанный сармак… так ящерица, жертвуя хвостом, спасает голову. Ведь ни один мент не променяет сумку полную хрустов на вшивого беспризорника, с которым потом хлопот не оберешься.
        А гроники-то тем временем тю-тю… ведь бердану подхватит кто-то из нас, бегущих следом… а попробуй-ка поймать еще и его! И Голубь на бегу взмахивает сумкой… но вдруг мент, громыхнув матюгами, подняв тучу пыли, с яростным ревом катится по пыльной дороге, так как откуда ни возьмись стремительно сигает ему под ноги не знакомый чернявый и худенький оголец!
        Голубь с берданой прямиком к поезду подрывает, а мы, шарахнувшись в сторону, оббегаем мента и стремительно, обгоняя собственные тени, отрываемся от преследователей, цепляемся за подножки набирающего ход поезда, а там — через буфера, по лесенкам, на крыши, где можно отдышаться от стремительного бега!
        Вместе со мной запрыгивает на подножку оголец, который сиганул менту под ноги. И уже с крыш наблюдаем мы, как преследователи по одному отстают от поезда. Либо не могли догнать уходящий поезд, либо не захотели участвовать в остросюжетной погоне по крышам вагонов идущего поезда, как в кино, где Игорь Ильинский…
        Разглядываем неожиданного спасителя нашей операции, едва не ставшей провальной. Оголец, как оголец, наших лет… чернявый, ловкий, с нахально озорной чумазой ряшкой, на которой ярко сияют карие глазищи, оттененные длинными ресницами. Не успев отдышаться, он уже прикалывает на всю катушку, оживленно жестикулируя и шухерно перекручивая феньку с хохляцкой балачкой.
        - …та я же ж с самохо початку бачив, шо задумалы залетки фрайернуть кухута з мэдом. Дывлюсь на то я зацикавлено та бачу: дуже гарно пацаны змаклевалы, тильке мэнта нэ бачуть, який их попередь наклюнув, та тэж усик шо воны маклюют, та за тую будку свою будку ледве-ледве сховав, та звид циля ливеруеть, як тихра лютая, шоб уловить их с хрошамы!
        Тэж маклюю зараз, шо нэ отмзаться вам бэз мэнэ, а шоб вас выручать — трэба на шальную хлять! Ось я з переляку мэнту пид копыта як бремкнусь!.. — озорно прикалывает оголец, сияя карими глазищами на лукавой ряшке. И в приколе изображает в лицах и мента восемь на семь и себя и каждого из нас. Сгально и не обидно! Козе понятно — гнилой заход светил: или хабар теряли, или попух бы Голубь, если б не лихой финт этого огольца…
        - Голубь! — как руль, он первым протягивает руку огольцу, а после представляет нас.
        - ЕжАк! Это — по-хохляцки. А по-кацапивски — Ёжик! — с забавной важностью представляет себя оголец, отвешивая церемониальные поклоны. И уточняет:
        - Я не украйнець — я хохол!
        - Яка ж тому разница? — удивляется Штык.
        - Дуже богато разницы: вкрайнцы — це сумуючии, а якы шухерны — це хохлы!
        - Подвалишься к нашей бражке или как?.. — спрашивает Голубь Ежака и нас: — Как вовкЫ за це дило бачат?
        - Человек человеку волк, а волк волкУ друг и брат! — заявляю я. Остальные тоже галдят радостное согласие.
        - Завждый радый до гарной компании причипиться, дэ вовкЫ хроши мають! — весело отвечает Ежак. — Та шоб було с кем жартуваты, як у анекдоти: «Спыймалы менты хохла та кацапа…» И давай Ежак прикалывать анекдоты, один за другим на сгальной украинской феньке! То ли талант у Ежака особенный, то ли настроение после фартовой отначки шухерное, но от каждого анекдота мы в лежку лежим, повизгивая и постанывая, потому как нормально смеяться сил нет.
        И затертые анекдоты, но с ежачиными гримасами по-другому слушаются. А как ввернет Ежак в анекдотец смачное словечко хохляцкое вся кодла, держась за животики, со стонами по крыше катается. От дефлектора до дефлектора. Это такие трубы вентиляционные из каждого купе на крышу. А на трубе — крышечка конусом, чтобы дождик туда не капал. Под трубой в купе — тарелка железная на винте, регулировать вентиляцию.
        Хорошо придумано: без дефлекторов на крышах было б не уютно. Голубь тоже ржет над приколами, но успевает делом заниматься: навар считает внутри сумки, чтобы ветром не сдуло. Штык тоже любит сгальной прикольчик выдать и Ежака подначивает ревниво:
        - Ха, на таком сгальном языке, по натуре, не токо прикольчик, а приговор, где тебе вышак ломится, если послушаешь, то вместе с прокурором, ка-ак штык, ржать будешь!
        Сдвигает Ежак черные брови, щурит длиннющие ресницы, да как выдаст наизусть, да выразительно:
        А я пиду на край свита
        На чужой сторонци,
        Найду долю або сгину
        Як той лист на сонци.
        Пишов козак сумуючи,
        Никого не кынув,
        Шукав доли в чужом поли
        Та там и загинув…
        Умыраючи дывывся
        Дэ сонечко сяэ…
        Тяжко-важко умыраты
        У чужому краю!..
        Вот, и слова те же — украинские, над которыми мы только что ржали, а схватывает за сердце от тех слов тоска пронзительная… Что за сила в стихах настоящих?! И сыпятся на Ежака наши восторги:
        - Ну, даешь!
        - С таким талантом и на свободе?!
        - Ярар бакши!
        - Ото я и ховору, шо мошча!
        - Ка-ак штык — силища!
        - Ты что ли это сочинил?
        - Ни. Це Тараса Шевченко вирши, — солидно отвечает Ежак, довольный впечатлением. И контратакует Штыка: — Ось, то-то… Нэ балакай, шо цей язык тильке для анекдотыв, як ций биндюжник: «Побачив кореша биндюжник та размовляить: «Же-о-оря, нахрен ты по-кацапивски»… И изображает Ежак на шухерной мордахе такое искреннее удивление простака биндюжника, что мы заглушаем хохотом финал анекдота, не услышав сути, а от этого становится нам еще смешнее…
        - Ща, кобылка! Хватит ржать! Че! — Голубь перебивает хохот, сделав паузу, продолжает голосом московского диктора из гнусавого репродуктора: — Опэрсводка с фронта по борьбе с кулачеством! Ваа врэмя аап-пэрацыи паа прэвращению частной собственности в аабщественную у элемента, круто накрененного в буржуйство, изъято дензнаков на-а ааа… ааа… общую сумму… ммм… — Голубь закатывает эффектную паузу, играя на нервах… — четыреста восемьдесят пять колов, не считая насыпухи!
        - Ур-р-ря-я-я-а-а-а!!! — базлает кодла.
        - Що це таке кобылка? — спрашивает Ежак меня, пока все гомонят.
        - По фене веселая компашка, — поясняю я. Так началось наше общение. И вскоре я уже знал, что юный батька Ежака в гражданскую был лихим знаменосцем Первой конармии и не раз скакал в атаку с многократно простреленным развевающимся знаменем! И ненависть к куркулям-стяжателям у нас, чесов, это от наших отцов — лихих конармейцев!
        - Че! — продолжает Голубь, — предлагаю одну половину навара дербанить на шесть хабарей, а другую — в общак!
        - Заметано! — гомонит кодла.
        - Тогда на рыло по сорок колов! — сообщает Голубь и тасует купюры. Крупные тырит в общак, а смятые и рваные раздает. Насыпуху Голубь отмеряет жменями. И, раскрутив за лямку опустевшую бердану, отправляет ее в полет.

* * *
        На большой станции у нас праздничный обед. Голубь, Ежак и Мыло вальяжно, как странствующие миллионеры, хряют на балочку за деликатесами, а я, Штык и Кашчей канаем в столовку, прихватив с собою ведро, затыренное на фартуке перехода. В пристанционной столовке Штык и Кашчей, минуя официанток, сразу идут на раздачу.
        - Да здравствуют герои пищеварения! — торжественно провозглашает Штык. И, подавая ведро, кивает на печального Кашчея, стоящего поодаль: — Зачерпните-ка вон тому худенькому малышу ведерочко борща! Кормушка маловата. Вот и подзавял малыш: сказывается хроническое недоедание борщей… так вы ему снизу погуще, сверху пожирней! Уж, пожалуйста, и дополнительное мясо скалькулируйте! А сметаночки побольше… побольше… еще!.. еще!!.. еще-о!!!.. По части сметаночки мой малыш знаток — враз расцветет как майский цветок!
        Пока Штык и Кашчей шуточками отводят смеющихся поварих и официантку, я тырю из шкафчика шесть железных штампованных ложек. Прикупив три буханки хлеба для того же «худенького малыша», возвращаемся к поезду. У нашего «плацкарта» вход с другой стороны от перрона. Поэтому обходим поезд вокруг.
        Зато на ходу поезда любой пассажир нам позавидует! Ведь большинство из тех несчастных, которые томятся в душных вагонах, не знают, что есть в поезде такие места, где ветер, напоенный запахом трав, ласково щекочет тело, разгоряченное августовским солнышком; места, где под плавное, почти беззвучное покачивание вагона (стук колес гремит внутри вагона!), можно любоваться во все стороны пейзажами Северного Кавказа, с беленькими хатками, утопающими в зелени фруктовых садов. А поезд отсюда виден весь, как гибкая змея, грациозно изгибающаяся среди отлогих холмов.
        Есть, конечно, кое-какие неудобства. Например ветер. Из-за него мы трапезу делим на части. На первое, передавая ведро из рук в руки, как пиршественную чашу, мы пьем, кряхтя и швыркая, горячий жирный борщ и уписываем за обе щеки свежую черняшку. А на второе — ложками выбираем по очереди самую вкуснятину: гущину с мясом! Фруктовый десерт вкушаем лежа на горячей от солнца крыше. Понимали толк в еде древние, знали, что есть надо не стоя, не сидя, а именно лежа! Чтобы, отпадая, не ушибиться.
        - О-ох… отшчень люблю я игры в удавчика! — кряхтит от удовольствия Кашчей, подставляя ласкам горячего солнышка чумазое, плотно набитое брюхо. И многократно воспетый ветер странствий, нежно овевает наши насыщенные борщом и пресыщенные негой, давно не мытые организмы…
        Но есть одно неудобство у вагонных крыш: они закругляются. Ляжешь так, чтобы голова сверху была — сползаешь с крыши, а когда приложишь центр тяжести к верхней точке, то голова лежит ниже этого центра… С непривычки лежать головой вниз не удобно, но мы привыкшие. Очень удобны вентиляционные дефлекторы на крыше: лежишь между ними и знаешь, что вбок не скатишься, даже если вагон будет качаться, как верблюд!
        А когда есть в кодле такой шансовый оголец, как Ежак, то не соскучишься! Он и понт раскинуть мастак, а прикол так вертанет — помохначе мастера слова! И меня завидки берут. Прочитать бы какое-нибудь стихотворение! Но новое, которое никто не знает. А из стихов совпоэтов в голову лезет только бредятина вроде:
        Пение птиц и солнечный звон,
        И шелест мокрых акаций.
        Солнце вовсю освещает район
        Сплошной коллективизации!
        Небось долго усердный холуишко Михаил Светлов тужился, чтобы таким шедевром порадовать партию! А у другого рифмоплета, мерзавца Безыменского, и дрысливость-то подлая:
        Мы волею единой сплочены,
        И силе нашей нет предела.
        Шпионы и предатели страны
        Заслуживают одного: расстрела!
        Поэзия в газетах и журналах — для советских бабуинов. А для нас, чесов, вся современная поэзия на стенах сортиров! Сколько же сортирных стенок прочитал я сверху донизу от Владика и до Кавказа под аккомпанемент зловещего урчания сливных бачков и страстных вздохов унитазов?! При тусклом свете лампочки, обмазанной дерьмом, чтобы на нее не покусились, находил я остроумные политические экспромты, которые сохраняются только в укромных местах.
        Потому что и сортиры стережет гебня: хорошие стихи сдирают со штукатуркой или замазывают известкой. Сортиры — творческая мастерская свободных поэтов и художников нашей героической эпохи и, надеюсь я, что после советской власти шедевры сортирной поэзии увековечат в многотомных изданиях. А пока что, поэты соРтирики свои крамольные стихи пишут на таком недосягаемо высоком уровне (от пола), что всерьез веришь в крылатых пегасов!
        Я бы продекламировал кое-что из сортирной поэзии, да эту лирику огольцы знают: одни и те же сортирные университеты посещаем, у каждого из нас образование высшее сортирное! Не в холуйском Союзе писателей, а в сортирах реализуются позывы русских поэтов к свободе творчества. Ибо в стране Советской любое стремление к свободе криминально.
        Жил бы сейчас Пушкин, тоже в сортирах публиковался: стыдно было бы ему, честному и талантливому, печататься под одной журнальной обложкой с бездарными подлецами, совпоэтами, о которых хорошо сказал Ленин: «Русская интеллигенция — сплошное говно!»
        Конечно, Ленин имел в виду не Пушкина, а современную ему интеллигенцию. А ее Ленин знал! И я верю Ленину. По заявочке огольцов я снова прикалываю историю графа Монте-Кристо, которую не могу закончить, потому что из-за своей несуразной памяти, способной запоминать что попало, вспоминаю я этот роман в каком-то сороковом, самом запутанном варианте, который читал я наспех и вверх тормашками!

* * *
        Тем временем багровый солнечный лик, раздуваясь вширь от сознания важности своего предназначения, неторопливо, величаво, как положено центровому светилу планетной системы, торжественно удаляется за горизонт перед нашим паровозом. Казалось, вот-вот мы заедем туда — прямо в солнце! Но от этого теплей не становится. Укрываясь от прохладного ветра, ложимся на фартуки переходов, дожидаясь, когда перекроют на ночь двери между вагонами и можно будет забраться на ночь в нерабочий тамбур. Ежак кашляет, небось простыл. Голубь посылает меня и Ежака ночевать в вагон. Если случится ночью что-то, то встретимся на той станции, где паровоз меняют, а средство связи — правая стенка сортира у входа. Там напишем, где мы и наш пароль — лыбящуюся мордаху.

* * *
        Во многих вагонах двери рабочих тамбуров по вечерам не заперты, а то открыты нараспашку курильщиками. Зайти в вагон на ходу поезда проще простого. Но если умылся на предыдущей станции, так как по прокопченным паровозным дымом физиономиям сразу видно, где наш плацкарт. А кому охота умываться каждый день?! Пусть моются те, кому чесаться лень!
        Я и Ежак спускаемся с крыши на подножку общего вагона со стороны не рабочего тамбура. Пробуем выдрой открыть дверь вагона, но она закрыта на защелку. И в соседнем вагоне — тоже. Можно залезть в вагон через окно уборной… Кто-то боится пауков, кто-то темноты, кто-то высоты… К паукам я равнодушен и из насекомых не люблю только вшей. Если бы пауки ели вшей, я бы пауков во всех карманах развел, а паучьих малюток под мышкой согревал, чтобы не кашляли! И темноту я люблю — в темноте спокойно, укрывает она от лишних глаз. Высоту просто обожаю! Она окрыляет, волнует, дарит чувство свободы, полета. Не люблю и боюсь одного — скорости…
        Когда шпалы под поездом сливаются в рябую качающуюся ленту, когда глаза сами так и тянутся к грозно поблескивающим ободам громадных стремительных колес, тяжело, гулко подрагивающих на стыках рельсов, тогда кружится голова и тошнит, как от морской болезни. Это — страх перед скоростью. То, что предстоит сейчас, легко сделать, если бы поезд стоял или шел потише.
        Но поезд разгоняется, разгоняется… грозно гремит сцепка, тревожно звенят тяжеленные железные цепи, зловеще лязгают буфера, нервно стучат переходные мостики… Ходко шпарит поезд под уклон, мотая вагоны из стороны в сторону! Есть в вагон и другие пути, но… захотелось показать Ежаку, что мне не слабО! Хочу победить свой страх! Седой цитировал Эпикура: «Преодоление страха вот что доставляет человеку подлинное уважение к себе!» Хочу уважать того, с кем живу в одной шкурке — самого себя!
        Держась левой рукой за поручень, стоя на носке левой ноги на краешке подножки, я раздвигаю ноги как можно шире, опираясь носком правой ноги на узкую полочку швеллера вагонной рамы. Ежак страхует, вцепившись в мою руку. Я тянусь пальцами правой руки к открытому окну уборной. Оно второе, после узкого, навечно запечатанного, дочерна пропыленного окна помещения отопительного агрегата. И в такой неустойчивой позе только всеведущий Козьма Прутков утешает меня мудрым умозаключением: «Человек раздвоен снизу, а не сверху, для того что две опоры надежнее одной»! Но когда расстилаешься по гладкой качающейся стенке вагона и ощущаешь качание и вибрацию опор под носками ступней, невольно приходит на ум жутковатые предположения: а вдруг неожиданным поворотом пути центробежная сила отбросит меня от стенки вагона?.. А вдруг соскользнет или подломится скрученная судорогой нога?.. А сильная струя ветра забивает глаза пылью и, раздувая одежду, старается оторвать от стенки вагона!.. А тяжелые колеса гипнотически притягивают взгляд к своим зловеще сверкающим ободам!..
        Наконец-то пальцы правой руки дотягиваются до рамы окна, впиваются в нее. Надо сделать еще одно усилие над собой: оттолкнуться левой ногой от подножки и, повиснув на одной правой руке, перехватиться левой рукой за раму окна. Вот теперь-то могу заглянуть в окно. Мне везет: в уборной никого. Иначе пришлось бы повторять все в обратном порядке под нервные повизгивания какой-нибудь целомудренной дамы, усмотревшей в моем явлении из окна коварное посягательство на ее драгоценную честь!
        Отталкиваюсь ногами от рамы вагона, отжимаюсь на руках, переползаю на животе через болезненно узкую раму окна, дотягиваюсь рукой до ржавой, противно мокрой трубы над унитазом и затаскиваю гибкое, послушное тело вовнутрь. Захлопнув и заперев двери уборной на защелку перед носом пассажира с переполненным мочевым пузырем, заскочившего в уборную с заранее расстегнутой ширинкой, я тяну руку к Ежаку. Когда его дочерна чумазая ладошка заскользила по стенке вагона к окну, я хватаю Ежака за шершавую от застарелых цыпок кисть руки и помогаю забраться в окно. Сполоснув физиономии, мы друг за другом чин чинарем выходим из уборной к удивлению пассажира, с расстегнутой ширинкой, уже вдвоем! Удивленный пассажир внимательно смотрит в унитаз: не выскочит ли оттуда третий?

* * *
        Сперва проверяем треугольную антресоль для ведер в нерабочем тамбуре. Антресоль удобная, закрытая, но захламленная — вдвоем там тесно. Хряем в вагон, где окунаемся в осязаемо плотную атмосферу российского общего вагона. Атмосфера тут крепко настояна на круглосуточно не снимаемых портках, на пожизненно бессменных портянках и на чем-то еще более ароматном, специфично российском, о чем сказано: «там русский дух, там Русью пахнет!»
        Только в переполненном общем вагоне понимаешь, насколько могучи и вонючи духом русские люди, желудки которых переваривают такие пищевые отбросы, от одного вида которых вмиг загнется гуманоид с любой ядовитой планеты! Любая нечисть, дохнув русским духом, посинеет и окочурится. А нам русский дух на пользу, чтобы не кашлять. Впрочем, сколько вонь ни называй духом, а все равно смердит! В вагоне сумеречно. Кто на полке ухо давит, кто, куря, баланду травит, и все на нас ноль внимания… и кому тут нужны наши умывания?!
        Присев на уголок нижней полки, я озираюсь… Рядом, на нижней боковой, замерев и, кажется, не дыша, сидят паренек и девушка. Юные, красивые. За руки держатся, будто бы боятся, что потеряются. А какое радостное сияние исходит от них! Молчат они, но сколько нежных чувств распирает их восторженные сердца, какое смятение душ в трепетном касании их рук!
        Над ними и рядом храпят и пердят. С другой стороны махру смолят и хрипло жисть матерят, перекрикивая тарахтение вагона. Над головами их свисает с полки даже на вид густо ароматная нога в носке, похожем на перчатку велосипедиста: все пальцы наружу для готовности подстригания сроду не стриженных когтей, хищно загнутых, как у коршуна.
        Тарахтя и грохоча трясется, дергаясь, курящий вагон. А паренек и девушка не видят, не слышат, не чувствуют ничего: только касание рук и сердец заполошный стук! Какое завихрение пространства и времени занесло их из волшебной страны любви в этот вагон, густо заполненный атмосферой из ядреного мата, едкого дыма самосада и тошнотной вонью не мытых промежностей?
        Но разве они в этом вагоне? Они же не от мира сего… они из другого времени и пространства, которое случайно совместилось с нашим, советским, провонявшим страхом, махрой и грязными портянками. И сидят они не здесь, а среди цветов на берегу лазурного моря и слушают дивную музыку…
        И вот-вот, не дожидаясь остановки поезда, встанут они и, пройдя сквозь стенку вагона, так же — рука в руке, пойдут по своему пространству и времени к себе домой, к сказочно прекрасным людям таинственного запредельного мира! Не вижу я: а как они одеты? Наверное, обыкновенно. Вижу только неземное сияние влюбленных душ, распахнутых настежь друг для друга. То чудесное сияние, которого не может коснуться грязь и вонь общего вагона и, даже всей жизни советской, пропитанной нищетой, грязью, матюгами и злобой…
        Пока я, как прибабахнутый, таращусь на эту парочку, Ежак надыбал пару пустых багажных полок. Главное — рядышком полки, через перегородочку низенькую, хотя в разных купе. Под потолком вагонный дух погуще. От пердячего пара, как в бане, не продохнешь! Могуч, дремуч, вонюч великий русский народ! Не уязвим он для медицины: все микробы от него шарахаются! До утра пропаришься в целебной атмосфере такой гущины и позабудешь про кашель на всю жизнь!
        Только закемарили — проверка билетов… ревизор приближается со стороны Ежака. Ежак перелезает через межкупейную перегородочку и лежит на мне, укрывая пиджаком свою голову и мои ноги — старый иллюзион: голова одного, ноги другого! Зыркает ревизор, а полка Ежака пустая. Пока ревизор переходит к моему купе, проверяя билеты у пассажиров на боковых полках, я уже лежу на Ежаке за перегородочкой в его купе! Зыркает ревизор — и на моей полке никого, идет дальше. До утра ухо давим в тепле. Хороший человек придумал российский общий вагон: есть простор для маневра.

* * *
        Пригрело солнышко. Вылезла кодла на крыши. Ночь провели пацаны в нерабочем тамбуре. Боковые двери на задвижки закрыли, а двери в вагон и на переход — там задвижек нет — с помощью натыренных на станции досок и проволоки так запечатали, что со всех сторон глухо, как в консервной банке! Где подперто, где на палку с проволокой заделано. Сплошной «но пассаран!». А спали плохо. Холодно было. И ревизор спать мешал: очень хотел, падла, разговаривать с пацанами. По окнам железякой стучал и фонарем пытался просветить стекла тамбура, запыленные еще до революции. Сперва он раздражился, потом взбесился! Так всю ночь и колготился! А под утро угомонился. Поумнел? Или утомился?
        На рассвете, когда у фрайеров сон слаще, похрял Мыло в вагон «побегать по соннику». Помылился Мыло в вагоне и сидор намыл полный шикарной хавки: хлебушек с сальцом, огурчики свежие. Поминаем хозяина этого сидора добрым тихим словом: хозяйственный мужик и с понятием по части шамовки.
        После рубончика кемарят огольцы, солнышко впитывают. А я на цинку сижу, на пейзаж гляжу и на пацанов кнацаю, чтоб кто-нибудь во сне не пополз с центра крыши: очень уж сладко ухо давят пацаны, пригретые солнышком! Мы, шестеро из миллионов чесов, которые скитаются по стране. И нет нам ни покоя, ни пристанища, потому что движет нами не холод, не голод, а ненависть! Злобное желание курочить, жечь, резать, ломать, разбивать все, что есть в ненавистной стране рабов! Много народов поработила Россия, а себя — в первую очередь.
        И припухают в рядочек: хохол Ежак, бабай Мыло, кацап Голубь, бульбаш Кашчей и саратовский бош Штык. А на цынку я — чалдон, с шикарным коктейлем кровей бурятской, украинской, польской… и только богу известно, каких еще предков, которых авантюрные и трагичные судьбы завлекли в дикий, каторжный край Забайкалье, где в этнографическом котле бурлит кровь первопроходцев и каторжников, обильно сдобренная грозной кровью Чингисхана через прапрабабушек буряток.
        На каком бы языке не говорил бы каждый из чесов, всегда мы поймем друг друга, потому что «мы одной крови», как говорил Маугли. Мы — честные воры — враги политических ворюг, возглавляющих СССР! Мы — враги советского народа, потому что на его раболюбии стоит СССР. «Мы — не рабы!!!» — это наше кредо в стране рабов.
        А не потому ли у нашей партии такая нежная дружба с другим раболюбом — немецким фашизмом? Газеты пишут о взаимной любви Сталина и Гитлера и о тосте Сталина: «германский народ любит своего фюрера и поэтому я поднимаю тост за его здоровье!» В газетах и по радио мозгодуи объясняют, что фашизм такой же социализм, как и наш, советский. Два сапога пара: красный и коричневый! И вспоминаю я картину Кустодиева: громадные, наглые сапоги, утопающие в человеческой массе ничтожных людишек, в народной массе!.. Почему же люди всего мира так спокойно смотрят на сапоги, которые вытаптывают их свободу и буржуйский индивидуализм? А быть может, и не все спокойны?
        Вспомнил я, как ненастной весенней ночкой привел я в пустой вагон на запасных путях бездомного инвалида. Вернее, прикатил его, сидящего на деревянной досочке на подшипниках. Потому что прошлой зимой оставил он обе ноги на Карельском перешейке. В вагоне было до хрена беспризорников. Свистнул я, затащили инвалида в вагон. Сбросились и из дежурного буфета притаранили пузырь «сучка» с закусю. Оказали инвалиду уважение, в котором отказало ему по-скотски равнодушное советское общество, откупившееся от его жизненной трагедии грошовой пенсией. Ночевать устроили инвалида в вагоне.
        Долго не спали мы в ту ночь. Кирнувший инвалид, растроганный нашим вниманием, рассказывал страшную правду про финскую войну. Как бездарные командиры, опасаясь за партбилеты, гнали на верную гибель полки красноармейцев, потому что, чем больше были потери, тем уважительнее была причина не выполнения приказа по наступлению. И повод был для награждения командиров «за стойкость и героизм». И послушные приказу шли красноармейцы умирать, со штыками наперевес шли на доты с крупнокалиберными пулеметами, шли на расстрел, полками ложились в набухший от крови снег и мало кто из раненых оставался живым в ту морозную зиму…
        Эта война открыла глаза красноармейцам: никто, из попавших в плен к финнам, не хотел возвращаться на проклятую родину, а из каждых десяти пленных красноармейцев восемь просили у финнов оружие, чтобы воевать против ненавистного СССР! Такое же соотношение было в Римской империи, где из пяти освобожденных рабов один драпал домой, а четверо присоединялись к Спартаку, чтобы мстить. Рабство погубило Древний Рим, рабство доканает и СССР! С кем может воевать «непобедимая Красная армия», состоящая из рабов?! Даже мирный, малочисленный народ финны, не имеющий ни флота, ни авиации, даже армии, силами полиции разгромили Красную армию с ее танками, пушками, самолетами и военным флотом! Несколько сотен финских полицейских расколошматили многомиллионную позорную армию СССР так же сноровисто, как опытные полицейские расправляются с неорганизованной толпой! И не остались финны без поддержки. Как рассказывал инвалид, многие из финнов, попавших в плен, не умели говорить по фински, потому что были они добровольцами антифашистами из разных стран! Ан-ти-фа-шис-та-ми!!! Из тех, кто приобрел боевой опыт в Испании, воюя с
фашистами! Потому что для людей всего мира коммунисты и фашисты — одна мразь! И поддерживала Советский Союз в войне против Финляндии только фашистская Германия! Так чем же коммунисты отличаются от фашистов? Только российской глупостью? Эта дикость досталась русским от мерзости православия…

* * *
        Резко мотануло вагон на стрелке — я хватаюсь за дефлектор (ну, задумался!) чуть станцию не проворонил!
        - Полундра, господа волкИ! Станция Березай, кому надо — вылезай! — бужу огольцов. Спускаемся на подножки с другой стороны от перрона, разбегаемся по делам: кто — за кипятком, кто — за хлебом, кто — за фруктами. А под прощальный гудок паровоза поднимаем на крышу тяжелую скрипуху, наполненную снедью и фруктами с дешевого провинциального базарчика.
        Гужуемся от пуза, лучшие фрукты не лезут в пресыщенные организмы — зубы от витаминов скрипят! Настроение от обильного рубона шухернее некуда! И когда поезд лихо проносится мимо какой-нибудь маленькой станции, то на гуляющих по перрону летят ядреные яблоки и спелые помидоры. А я из своей дальнобойной рогатки коцаю станционные стекла.
        Потом раздухарились, давай песни базлать! Одни — одну, другие — другую, кто громче? Голубь, Штык, Кашчей и Мыло надрываются майданной песенкой, но она с перебором шипящих — не песня, а фонтан слюней!
        Сука буду, не забуду этот паровоз,
        Тот, который, чик-чик-чик-чик,
        Чемодан увез!
        А я с Ежаком, который от «сильных духом» в общем вагоне за ночь излечился от кашля и хрипоты, вдвоем глушим их, четверых, песенкой про «героев»-челюскинцев, которые умудрились утопить современный железный пароход «ледокольного типа» там, где мои предки, сибирские казаки, ходили на парусных деревянных лодках — стругах и кочах, не считая себя героями. Теперь, после гибели Челюскина, тех антисоветских казаков, когда-то освоивших Ледовитый океан и Америку, и упоминать запрещают. Но и в наше время, время угрюмого единодушия, нашелся веселый человек, сочинил смешную песенку про челюскинских недотеп на мотив «Мурки». И сколько бы не было вездесущих сексотов, а эту песенку, которая начинается словами: «Капитан Воронин корабль проворонил…», запела вся страна!
        Шмидт сидит на льдине,
        Будто на перине,
        И качает сивой бородой!
        Если бы не Мишка,
        Мишка Водопьянов,
        Припухать на льдине нам с тобой!
        А потом все вместе запели нашу любимую с неисчислимым количеством куплетов и лихим рефреном: «Весело было нам!»:
        Прибежали тут менты,
        Ой-е-е-е-ей!
        Вот в лягавке я и ты,
        Тьфу ты, грех какой!
        Весело было нам —
        Тириперитумбия!
        Все делили пополам…
        Ежака от песен раздухарило — он чечетку забацал на гулкой вагонной крыше. Движения его похожи на кошачьи, то замедленно ленивые, то неожиданно резкие повороты в такт популярной песенке, которую запели после кинофильмов Чарли Чаплина:
        Один американец
        Засунул в жопу палец
        И думает, что он
        Заводит патефон!
        Та-ра-ра-ра-а,
        Та-ра-ра-ра-а…
        Напевая песенку, Ежак сопровождает ее кокетливо комическими чарличаплинскими телодвижениями, застенчиво отворачивается от нас, закрывая лицо ладошкой, лихо крутит гибко откляченной задницей. И вдруг, сменив ритм, Ежак распрямляется и барабанит, барабанит, грохочет каблуками по железной крыше вагона, шлепает ладошками по бедрам, по груди, по бокам — вихрь какой-то!
        Я жиган московский,
        Я жиган ростовский,
        Я жиган азовский,
        Я король шпаны!..
        И так Ежак шикарно степ бацает, что проводник под напором пассажирского возмущения вылезает по лесенке на торце вагона, высовывает кумпол над крышей и что-то угрожающе кричит нам, да ещ и кулаком грозит! И это нам на нашей законной территории! Голубь медленно поворачивается и…
        - Кышшш! — неожиданно запускает в торчащую голову кондюка спелым помидором. Голова с кулаком исчезает. Кондюки храбрые, когда с милицией накатывают на безбилетного пацаненка в вагоне. Уж тогда они горазды изгаляться и юмор милицейский демонстрировать. А вылезать на крышу, когда там на ходу поезда резвится кодла беспризорников — это им слабо: как бы не упасть?
        И тут нас осеняет великолепная идея, дух захватывает! Штык и Кашчей тут же претворяют идею в жизнь: курочат крышки с дефлекторов, приспускают ребятки шкарятки, приседают, поддерживая друг друга, тщательно целясь в дефлекторные трубы, и, кряхтя от усердия, хезают вовнутрь вентиляции… Шухерная мордаха у Штыка при этом становится такая умная, как у таксы, когда она аккуратно писает в гитару, чтобы на полу следов не осталось! А Ежак на разные голоса изображает разговоры пассажиров в купе, откуда торчат эти вентиляционные трубы и сам же комментирует! Будто бы видит, как во время задушевной беседы за чаепитием соседи по купе посматривают друг на друга, морща носы…
        - …ось воны чаи распивают, як на юбилее заседают. А цей тамада, шо сыдить у начале, вин Вано Хенацвале. До жинок вин ого-го! охотник, бо дуже ответственный работник. А цей, шо в сторонке товстяк, тот мовчить, не вступая в прения, бо вин сексот стратехичнохо значения! А чайком усих прихощае, та завлекае харненька товстушка, болтушка та хохотушка — пидполтавская хохлушка!
        А ось тута… бачите? Ось-ось на верхней полицы… — голос Ежака становится зловещим, он показывает пальцем вниз, сквозь крышу… — ось лежить, та мовчить суровая особа особой сибирской нации! — тут Ежак закатывает могозначительную паузу. — Потому шо та особая особа руда, рыжа, та ще узхоглаза! Мабуть, помесь «Варяга» з «Корейцем»? Ось, цей хибрид науке ще не ведом! Во хлубине сибирских руд ще не таке бувало… Видтуда таке диво вылезало, бо там ще и марсияне водятся — хуманоиды з червонной планеты — усе воны рудые!..
        Всем понятно, это Ежак меня разыгрывает! Весь мой треп про Сибирь припомнил: про братскую могилу моряков крейсера «Варяг» и канонерки «Кореец», про марсианский корабль, упавший в Нижней Тунгуске… все это на сгал повернул! Надо бы обидеться, да не могу, изнемогая от хохота, катаюсь по крыше вагона, и сил моих хватает только на то, чтобы стонать жалобно:
        - И-иди ты…
        А Ежак зловеще вещает:
        - Таке, хлопцы, дило: лежить и мовчить цей рудый сибиряк марсиянской породы. Видать, соби на уми цей хуманоид. А вже дуже пахнэ… фу-у-у, як похано у купе воняэ, шо терпежу усих немае! Ось Вано Хенацвале вентиляцию видчиняет… а вонища зараз ще шибче шибает! Та що же це таке?! — верещит Ежак тонюсенько, изображая хохлушку. — А ось Вано Хенацвале та балакаеть рудому хуманоиду чоловичьим голосом… — и, придав лукавой мордахе зверское выражение, хрипит Ежак гортанным голосом по-кавказски: — Ээй! Кацооо! Па-аслюшай! Ай, нэ карошо так в каампаныи делат!.. Сапсэм ты нэ ка-ароший кацо… в Тыфлысе гаварат: тааких рэ-эзат нада!!! Р-рэ-э-эзаттт!!!
        Мы не в силах хохотать по-человечьи, мы хрюкаем, икаем, стонем, повизгиваем, дрыгаем ногами и размазываем слезы по прокопченным, от паровозного дыма, мордасам. Как сказал всезнающий Козьма Прутков: «Продолжать смеяться легче, чем окончить смех». Тут же каждого из нас охватывает азарт сгала. Всем не терпится внести лепту в общее дело ароматизации купе! Голубь и Мыло, перейдя на соседний купейный, там уже дефлекторы курочат. С запасом, чтобы в один дефлектор полностью не хезать. Экономить приходится наше «богатое внутреннее содержание»: дефлекторов много и нас, даже с учетом обильного фруктового питания, и на купейные вагоны не хватает!

* * *
        Люди мы бывалые и перспектива возмездия нас не беспокоит. Слышали мы про телефон и телеграф, но ловить-то нас некому! Легенды о деловитости чекистов — туфта, которую распространяет гебня для поддержания авторитета и зарплаты многотысячной своры «рыцарей революции», умеющих ловить только у себя в тарелке. Ловит гебня тех, у кого есть адрес, квартира, а главное — барахло, ради которого и арестовывают. Года на два хватило чекистам шпионов, которых ловили по адресам в телефонных книгах, потому что телефоны были у самых прибарахленных.
        Всех отелефоненных выловили и расстреляли по обвинению японский шпион (даже если дело было «на хуторе близ Диканьки»)! На более оригинальное обвинение у чекистов мозгов не хватило. Пока «ловили» по телефонам, чекисты так обленились, что и это обвинение им писать стало лень. Теперь они без доноса не арестовывают, потому что донос — это готовое обвинение. А советский человек, если он с утра не заложил соседа, то потом весь день ходит как оплеванный и живет без удовольствия!
        Мы, воры и беспризорники, квартирами и телефонами не прибарахленные, должностями не обремененные, орденами не награжденные, а потому никто нам не завидует и доносы на нас не пишет. Не интересны мы НКВД. Тем более и статью для нас не придумаешь, так как при советской власти воровства нет, так как «быть не может этой отрыжки капитала!»
        Милиция, в отличие от чекистов, для нас опаснее. Но кто-то хорошо придумал, чтобы милиция не совалась на железную дорогу. Тут своя милиция — железнодорожная (железняки), не только малочисленная, но и не расположенная к лихим погоням по вагонам и под вагонами. И не из-за малой зарплаты, а из-за преклонных возрастов и хилого здоровьишка железняков, которых набирают с бору по сосенке из поселков и деревень повдоль всей железной дороги. Любимое занятие железняков, которому посвящают они дни и ночи своей суровой службы, состоит в том, чтобы кучковаться кагалом в красном уголке узловой станции и дремать там, пуская старческих шептунов под монотонный зудеж политинформатора. И до тех пор пока «горячие сердца и холодные головы» озабочены «положением народов Африки», та часть народа, которую зовут криминальной, с патриотической песней «Эх, хорошо в стране советской жить!» майданит, лихо разъезжая по железным дорогам.
        А неугомонный Ежак новое занятие нашел: на коробке от папирос «Советские» рисует главарей советского обезьянника, где правят не короли или президенты, а… вожди, как до матриархата! Подвесив вождей толстопузиков на зубчиках кремлевской стены, Ежак подписывает для непонятливых: «Молотов, Каганович, Жданов, Берия…» Всех советских главарей, всех партийных сволочей и небось не без причины помнит кумпол ежачиный!
        А на звездочку на башне с часами подвешивает толстозадую тварь под названием генсекретарь… вместе с его пышными усами. Пройдя по рукам, разрисованная коробка долго летит кувыркаясь вслед за поездом. А паровоз, грациозно выгибает длинный, гибкий, как у змеи, хвост и кричит паровозным гудком, кричит протяжно, кричит волнующе страстно, устремляясь в дивную даль, где «самое синее в мире Черное море мое», как поет Утесов.
        - Ах ты чесик-чес, куда катишь ты, к чесам Сталин попадет — враз ему кранты! — горланю я дурашливый экспромт, стоя на крыше, широко расставив ноги и навалившись грудью на упругий теплый ветер, летящий навстречу. Ветер круто выгибает тугим пузырем рубаху, как парус пиратской бригантины. Лихой кураж рвется наружу, распирая грудь. Чтобы не лопнуть от его задорного напора, закладываю я в рот четыре дочерна просмоленных пальца и оглушительно свищу! Свищу-ю-ю-у!!! На всю огромную, нелепую, разнесчастную уродину совродину! И кричу-у что-то веселое, но непонятное, застрявшее в генах от моих разбойничьих предков:
        - Эге-ге-гей! Нечаай!! Сарынь, на кичку-у!!!
        Лихой напор вольного ветра весело полощет рубаху, наполняет грудь, пьяно кружит голову. Теперь-то я могу все! Все!! ВСЕ!!!
        Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла.
        Конец репортажа 16
        Репортаж 17
        Герой нашего времени
        В одиночестве человек чувствует себя менее одиноко.
        Байрон
        И жизнь моя становится пустее
        день от дня; мне осталось одно
        средство:
        путешествовать.
        М. Лермонтов
        Скрипит, кряхтя по-стариковски, старый обшарпанный общий вагон — «осколок империи». Отстукивает изношенными колесами немереные сотни тысяч верст бескрайних российских просторов. Повидал вагон на долгом и трудном своем веку: революцию и голод, гражданскую войну и голод, индустриализацию и голод, коллективизацию и голод… ибо каждое советское эпохальное свершение сопровождается голодом, уносящим миллионы жизней.
        Так что при перечислении «славных свершений мудрой партии», слово «голод» надо выносить за скобку, общим множителем. Пережив все «великие свершения», дожил-таки этот вагон до «светлых дней победившего социализма». А кого победившего? Себя? Раз и до того был беспросветный социализм!
        Но, в отличие от этого вагона, «бессмертного, как дело Ленина — Сталина», сколько более смертных «представителей героического народа» не дожили до триумфального окончания «великих свершений», при упоминании о которых хочется снять шляпу и почтить «свершения» скорбной минутой молчания. Скольких пассажиров пережил старый вагон?! Людей жизнерадостных, не веривших в то, что их жизнь молодую оборвет пуля случайная или вошь тифозная.
        Ехали в этом вагоне на войну германскую и гражданскую. Ехали в армию, и в Российскую, и в Белую, и в Красную. Штурмовали двери и окна вагона мешочники, голодающие, дезертиры всех армий… На этих полках обменивались вшами, за этим столиком делились кипяточком, махрой и душевным разговорчиком. Вот политических споров за этим столиком не было. О чем спорить, если всегда тот прав, у кого больше прав! У кого в кармане мандат на власть, либо наган. А то и то и другое. В России политические взгляды не обсуждают, их утверждают!
        А сколько бессонных мыслей вместе со вшами свербили души на жестких, обтертых боками до блестящей белизны, полках этого вагона? Записать бы их, родились трагедии, от которых содрогнулись бы мелкотравчатые шекспирчики графоманского мелкотемья! Кто нацарапал на столике имя «Борис — С-П»? Куда стремился Борис? Где закончилась его одиссея: в Париже или Магадане? А, скорей всего, лежат косточки Бориса в бескрайних степях российских, в безымянной братской могиле без креста и обелиска и ветер печально посвистывает в ветвях рощи, выросшей на том заброшенном месте.
        И остались от молодого, полного надежд, веселого Бориса из Санкт-Петербурга выцветшая фотография у ослепшей от слез мамы и надпись на вагонном столике, напоминающая о страшной статистике: в огне гражданской войны сгорело более десяти миллионов молодых жизней… лучших молодых людей России! Будущее России горело в кровавом пожаре гражданской войны! А потом была эмиграция, коллективизация, репрессии и еще, и еще…
        И остались в России одни сорняки: сексоты, вохра, стукачи, палачи. За пару десятков лет соввласти дали они обильный урожай «плевелов»: грозно нахмуренных энкаведешников, хитрожопых парторгов, подленьких сексотов…
        И скрипит, скрипит вагон, провонявший дезинфекцией и дезинсекцией, грязный российский вагон, общий, как наше «светлое будущее». Такое светлое, что при мысли о нем в глазах темнеет! Какие мечты, планы, заботы заставляли людей оставлять свой дом, покидать родных и любимых ради жесткой полки в этом вагоне? Куда стремились они?
        Но бывали среди них и такие, как я, которым до фонаря: куда привезет их этот старый вагон. Переночевать под крышей — вот и все дела… И еду я, и еду… а куда? Ах, да, в Харьков. А зачем? Такой поезд попался. Мои перемещения по СССР непредсказуемы, как броуновское движение. Но каждый поезд куда-нибудь приходит. И для разнообразия жизни и разминочки ног брожу я по незнакомым городам. Смотрю и думаю…

* * *
        Люблю я улицы маленьких старинных городков, которые век за веком неспешно застраивались людьми спокойными и провинциальными в прекрасном смысле слова. Приятно на этих улицах посидеть в тени на скамеечке, поговорить с неторопливо думающим человеком, глядя в его приветливо осмысленное, облагороженное мыслями лицо.
        Жители маленьких городков, живущие под внимательными взглядами родни и знакомых, не ходят по улицам с отчужденными, раздраженно насупленными лицами. С детства привыкли они оказывать знаки внимания каждому человеку, даже не знакомому. И от этого живется им светло и радостно. А если промелькнет в маленьком городочке суетливо нервный примат, который при обращении к нему вякнет раздраженно, пробегая мимо, то это та несчастная обезьяна, которая оскотинилась в большом городе и очеловечиться уже не способна.
        И дома в маленьких городах, как и люди, разные и интересные. Российские политические катаклизмы более милостивы к дворцам и хижинам, нежели к их обитателям. И на одной улице мирно уживаются строения разных стилей, вкусов, эпох и благосостояний. У каждого дома — своя физиономия. Есть уютные дома-старушки с подслеповатыми оконцами и старомодной обветшалой кружевной вязью по карнизам. Есть дома похожие на стареньких чудаковатых академиков с вычурно манерной архитектурой и готическими шапочками-башенками. Есть дома-девушки, светлые, чистые, с большими, удивленно распахнутыми оконными глазищами, кокетливо оттененными голубыми, как мечта, широкими наличниками.
        Но уже проникает и сюда советская архитектура в потрясной форме зданий, похожих на серые сундуки. Выперев на центральную улицу города плоский, серый фасад, тупой, как суконная морда партчинуши, такое здание нагло подавляет всех и вся злобно демонстративной деловитостью. Это модерн, новые здания советских учреждений. И изуродованы модерном все большие города.

* * *
        Не люблю я модерн и уличный шум больших городов, наполненных оглушительным ревом моторов, многоязычным гвалтом людских потоков, бурлящих на перекрестках, слитно гнетущим гулом куда-то спешащей толпы с ее угрюмо шаркающим тяжелым топотом в гулких подземных переходах. Тошно от нервозности городского транспорта и унылого равнодушия в упор тебя не видящих глаз безликих его пассажиров. Тягостно на улицах, упертых в бесконечность, стиснутых глыбами каменных домов так, что, задрав голову, невозможно увидеть эти бетонные чудовищные сооружения, а можно только чувствовать от них жмущую тесноту, мучающую душу до кровавых мозолей.
        Казалось бы, в большом городе, куда ни плюнь — всюду жизнь. А на деле это гнетущее душу, кошмарное скопище приматов, суетящихся среди громадных зданий, только усиливает чувство тоскливого одиночества. В большом городе — этой густонаселенной пустыне — люди вместо общения создают злую, обезьянью суету, духоту и уже не воспринимаются одушевленными и мыслящими. Каждый в большом городе теряет лицо, становясь таким же безликим, задерганным, как окружающая его толпа. Только в большом городе могли родиться жалобные слова: «Ну будь ты человеком… а?!» Не-ет, невозможно быть человеком в толпе — тесно тут, люди мешают. Нет в толпе человеков.
        И с каждой минутой пребывания в большом городе нарастает тоска по глотку свежего воздуха, по человеческому осмысленному взгляду, не упертому затравленно вовнутрь себя, в пустоту своего одиночества, а с интересом распахнутого ко всем людям. И эта тоска, безотвязная, как жмущий ботинок, и это раздражение, отупляющее, как головная боль, заставляют поспешно покидать большие города, где остаются так и не увиденные музейные шедевры и не ощипанные сазанчики при пухленьких лопатничках.

* * *
        Гнетет душу бетонное громадье большого города, рождая чувство затравленности, как у зафлаженного волка, но еще тоскливее становится ночью, когда в окнах домов зажигается свет. Иногда нахожу я плохо зашторенное окно и слежу за жестами и мимикой людей, общающихся за окном, пока не почувствую, как смыкается пространство вокруг меня засасывающей воронкой одиночества.
        И тогда ухожу я в пустоту ночных улиц, унося в себе тоску и мучительную зависть к тем, кто вечером приходит домой, где его любят и ждут, где о нем думают и беспокоятся. Наблюдая жизнь людей за оконными стеклами, вижу я мимику, жесты. А о чем говорят, не слышно. И кажутся люди за оконным стеклом добрыми, красивыми, загадочными. Наверное, в стране, язык которой непонятен, все люди кажутся умными! И не верится, что эти прекрасные люди из окон вечернего города могут смешаться с толпой, заполняющей вокзалы, став частью бессмысленно раздраженной народной массы, нервно взлаивающей у касс пронзительными от злобы голосами.

* * *
        Часто чувствую себя я древним старцем — пришельцем из прекрасного мира, грустно созерцающим в этом мире примитивных жителей. «Печально я гляжу на наше поколенье…» — вспоминаются горькие строчки стихов, написанные тоже пришельцем не из мира сего. Стихи эти читал мне Валет.
        Особенно остро чувствую я свою нездешность, наблюдая за сверстниками, за комсой. Смешон мне их верноподданнический выпендреж друг пред другом и перед незримо присутствующим фискалом! Как паршивые актеришки в дурной советской пьеске, изо всех силенок демонстрируют комсюки примитивизм и напускную грубость, старательно скрывая собственные мысли и индивидуальность, будто бы играют пантомиму из жизни кошмарного мира, «где каплей льются с массою»!
        Желание быть таким, как все, отвратительно. Это стремление не к равенству, а к одинаковости серебристо-серых платяных вшей, которые отличаются только размерами. Начиная с пионерии, комсюков воспитывали на одних и тех же книгах и кинофильмах, где все до тошноты одинаково. А в школе учителя объясняли про ретроградство родителей, благородство сексотства и о том, что об арестованных родителях надо сообщать в школу и в заявлении письменно отказываться от них. Во избежание.
        И станешь тогда настоящим сексотом комсомольцем и откроется перед тобой «светлый путь в партию», где ты так же будешь сексотничать, подтверждая свою подлость, предавая товарищей, но уже на высоком партийном уровне! Если все вокруг тебя подлецы, то подлость в таком обществе нормальна и не видна. Сколько же подлецов воспитали пионерия и комсомол?!! Как мерзко общество, цель которого подавить и размазать личность в пионерии, комсомоле, партии, превратить сознание детей, юношей и взрослых в однородную жижу, «чтоб каплей литься с массою»! Очень вонючей массой…
        Говорят, в Германии Гитлер создал общество без инакомыслящих. Две такие страны, как Россия и Германия, запросто приведут к общему знаменателю «единомыслие» на всей планете Земля! Для этого необходимо уничтожить интеллигенцию, оставив отборных подонков — работников советского искусства, писателей и художников, соответствующих ленинскому определению: «русская интеллигенция — сплошное говно!»
        Комсюки с гордостью называют себя винтиками. Так хлестко обозвал их не какой-то апологет буржуйского индивидуализма, а сам Вождь и Учитель Всех Народов! Комса — идеально стандартные винтики бездушной совмашины. Им не поумнеть: для ума в голове нужны извилистые загогулины, в которых рождаются противоречивые мысли, а не стандартный прямой шлиц под госотвертку! Стандартное мышление удобно для управления. Стандарт идеальных подлецов создается стандартизацией кино, литературы, живописи, скульптуры, лозунгов для дебилизации идеями, о которых назойливо гундят парторги.

* * *
        И стал я думать словами Печорина, созерцая людей с иронией «Героя нашего времени». Теперь он мой нравственный эталон, потеснивший в душе верного спутника детства — графа Монте-Кристо — романтичного, но не практичного. Наверное, каждый читающий подросток выбирает Печорина идеалом. И я, ничего не читающий уркач, не избежал этого! Времени для чтения у меня достаточно — нет желания. Отвык. В кодле Голубя было постоянное дружеское общение. А для серьезного чтения нужно уединение. Когда же я со Шнырем работал, то его кондрашка бы хватил, если б я вдобавок к другим своим прибабахам стал бы еще… читать!
        - Хрен соси, читай газету — прокурором будешь к лету! — выговаривал Шнырь, если заставал меня пялящимся на обрывок газеты в сортире.
        Очень гордится Шнырь пролетарским происхождением, не запятнанным интеллигентностью. Кроме денежных купюр, презирал он любую бумагу, испачканную типографской краской. Не смущаясь своей острой интеллектуальной недостаточностью, хвастал пролетарской родословной и слегка начальным образованием:
        - Я, зашибись, сын уборщицы и ударной рабочей бригады. Короче, закончил я два класса и один коридор… тот, по которому меня, зашибись, из школы вышибли!
        Общаясь со Шнырем, понял я, что глупость — это не отсутствие ума, а его разновидность. Как писал Флобер: «Дурак — это всякий инакомыслящий!» Вожди СССР не дураки, а «инакомыслящие»! В Шныре воплотились все особенности ума советского руководителя с ограниченными знаниями, но с неограниченной спесью, сдобренной пролетарским юморком, направленным на гнилого интеллигента, который не вылезает из идиотских ситуаций. Киношный интеллигент, болезненно тощий и неврастенически экзальтированный, отгорожен от жизни очками с большими линзами и крошечным умом, напичканным догмами ненужных знаний. А атлетически сложенный спокойный рабочий парень, добродушно грубоватый, с практичным складом ума, не без юморка вытаскивает интеллигента из дурацких коллизий, в которые его затаскивает интеллигентность, то есть глупость. Это стандартный «оживляж» советской мелодрамы. «Простые советские люди» должны знать о том, что все то, что выше их понимания, ниже их достоинства! Как написал Маяковский: «У советских собственная гордость!» Увы! Гордость невежеством. А ведь талантливый поэт… был…
        В набалдашник Шныря, украшенного прической «бокс», заглядывали мысли не часто. И не на долго. Как в туалет, для уединения. Нагадив в пустоту, мысли исчезали. А меня Штырь и за дурака не считал, был уверен: мое место в дурдоме. Наповал его шокировала моя тяга к музеям и картинным галереям — местам самым бесперспективным с точки зрения щипача! Объяснение моим извращенным вкусам Шнырь находил в моей запущенной хронической интеллигентности от чрезмерной дозы образованности, полученной в детстве от недосмотра родителей.
        - Ну, ты даешь, ядрена вошь! Переучили тебя до чего ж… несчастная ты жертва интеллигентского воспитания, перенесенного в раннем детстве, — не раз сокрушался Шнырь, и на его полноватом лице, не истощенном умственной деятельностью, появлялась искренняя жалость. Особенно беспокоила Шныря моя задумчивость. Увидев, что я опять уставился в одну точку, он ужасался, как высоконравственная бабушка, заставшая внучонка за онанизмом: «Опять у тебя, зашибись, мозгУ заклинило? Ах, ты ду-у-маешь?! Короче, иди в дурдом и думай там, если идиот! Зачем умному такая хрень — думать, если он, зашибись, и так умный?!»
        Как у истинно пролетарского специалиста, не обремененного лишними знаниями, кругозор Шныря был туго натянут вокруг профессиональных интересов. Однажды я увидел его, разглядывающего репродукцию картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Сосредоточенно сопя и шмуркая, рассматривал Шнырь персонажей картины, облаченных в иудейские хитоны. И почудилось мне, что на его пухлеющей физиономии загораются первые проблески интеллекта! Я уже ликовал, предвкушая свою миссионерскую роль в приобщении Шныря к искусству, к истории!
        - Е-мое… — тем временем бормочет Шнырь, — ну, и зашиби-и-сь! Короче, Рыжий, а где у этих фрайеров ширманы?!!
        Был Шнырь парнем покладистым, но его невежество, в сочетании с пролетарской чванливостью, раздражало, и чем ближе узнавал я его, тем дальше хотелось его послать. Да и Шныря тошнило от моей противоестественной тяги к не здоровой интеллигентщине. Не раз он, уязвленный в лучших пролетарских чувствах, заявлял:
        - Чо волну поднял? Вот стукнемся жопой об жопу, а там, зашибись, будем посмотреть, кто дальше отскочит!
        Но после каждой такой размолвки, природное благоразумие Шныря брало вверх над пролетарской гордостью. Как ученик школы Валета я Шнырю нужнее был, чем он мне. И остыв, он предлагал:
        - Короче, не гони пургу, а за базар, зашибись, я отвечу. Не держи зла, держи пять! Короче, помочишь рога в колонии и человеком станешь: там, зашибись, вытряхнут из тебя гниль интеллигентскую!
        Благодарен я был Шнырю за его школу: каждый день учил он меня технике работы щипанцами и щипковыми инструментами: щупом и щукой. А я подсказывал ему отводы, отвертки, а иногда ширму. Так и привонялись мы друг к другу. И неизвестно, сколько бы продолжался наш обоюдораздражающий симбиоз, напоминающий надоевшее супружество, если бы Шныря однажды случайно не замели мусора. Видно, примелькался.

* * *
        И живу я сам на сам в который раз. А читать не хочется. Зато думаю все больше и больше. Не просто думаю, а, как говорят в народе, задумываюсь. Не о конкретном, а проваливаюсь в мир грез… да в такую глубь, что до полной отключки! Как говорил Монте-Кристо:
        И тогда мечта берет верх, мечта становится жизнью, а жизнь — мечтою. Но сколь различны эти превращения! Сравнив горести подлинной жизни с наслаждениями жизни воображаемой, вы отвернетесь от жизни и предадитесь вечной мечте.
        А когда я возвращаюсь из мечты в этот мир, то становится страшновато: а вдруг прав Шнырь: однажды я так «задумаюсь», что не вернусь из дивной мечты, которая поглотит разум без остатка и безвозвратно. Но, так как «провалы в мечту» не управляемы, то со временем я успокаиваюсь, как успокаиваются люди, привыкнув к любому пороку. А быть может, настоящее счастье — это и есть безумие? Не лучше ли остаться в дивном царстве грез?! И уже без удержу и опаски, с наслаждением погружаюсь я в бездонную пучину внутреннего мира. Такие погружения проходят при полной отключке от мира внешнего, а когда все время находишься в равнодушной толпе, то привыкаешь спать, есть и думать в одиночестве многолюдья. И чувствую я одновременно тоску и блаженство от подлинно вселенского одиночества среди людей, такого одиночества, которого нет ни в одной пустыне!

* * *
        Однажды в поезде я задумался, как бы уснув с открытыми глазами. В купе были попутчики: интеллигентный старичок, засушенный сверхпенсионным возрастом до кондиции сухофрукта, и телесатая, как динозавр, круто, крупнобедренная тетка, которая находилась в трудном для окружающих переходном возрасте расцвета добродетели, дающей щедрые плоды: занудные поучения всех ближних и дальних тому, как жить надо. Вероятно, с таким насущным вопросом обращалась она и ко мне, натыкаясь сперва с удивлением, потом с возмущением и, наконец, с сочувствием на мой отсутствующий взгляд.
        Сочтя меня за глухого, потом за малахольного, она потеряла бы ко мне интерес, если бы не старичок, сидевший напротив. Изящно тоненький, ощетиненный короткой стрижкой и остренькой бородкой, он походил на вдрызг затертую зубную щетку. Наблюдая за попытками тетки поговорить со мной, старичок рассмеялся, как до хрипоты изношенный звонок в коммунальной квартире. Этот высокочастотный смех вывел меня из оцепенения, и я услышал, как ощетиненный старичок говорит обо мне так, как будто бы меня тут нет.
        - Не извольте удивляться, сударыня, такому феномену — это от возраста… возраста сретения души и духа! Не пройдет и пары лет и закроется у него окошечко меж душой и духом! Как прекрасен этот возраст — отрочество!.. — старичок защелкал пальцами, как кастаньетами, и мне почудилось, что от высокого возбуждения внутри старичка что-то зажужжало, как электричество в трансформаторной будке.
        - Не у всех отрочество одинаково, — продолжает старичок, — у взбудораженных внешним миром сангвиников не бывает беспричинных грез и слез. А деловитые холерики и равнодушные флегматики в заботах и замотах спокойно перешагивают через отрочество. Но тем, кто одарен меланхолическим темпераментом, у кого внутренняя жизнь ярче внешней, вот тем в полной мере дано вкусить дивные грезы отрочества! С годами меланхолики привыкают управлять мыслями, хотя бы прилюдно. А в отрочестве у них это неуправляемо и внутренний мир засасывает их души, как в бездонный омут! Вот так!
        И старичок чмокнул неожиданно смачно.
        - Зато меланхоликам неведомо чувство скуки. Закройте меланхолика в комнате без окон — он спасибо скажет, ему жить во внутреннем мире мешать не будут! Почему был несчастлив Робинзон? Почему многие боятся одиночества?! Да не способны они, будучи наедине с собой, наслаждаться общением со всем миром! И прошлым, и будущим, и сказочным. Душа их разлучена с духом! А у меланхолика душа легко соединяется с духом, который в Духе Божием, а уж там-то он общается с кем захочет! Хоть с Александром Македонским, хоть с марсианином! Поэтому меланхолику с собой интереснее, чем с окружающими людьми! Ибо все самое интересное, в том числе и люди, в нем самом, в меланхолике! Вот почему молодой человек нас не видит, не слышит. Душа его далеко…
        Но тут, заметив, что я очень внимательно слушаю его, старичок, направив на меня остренькое жало бородки, спрашивает неожиданно:
        - Как вы, юноша, к Лермонтову относитесь?
        - Который стихами писал за революцию? — демонстрирую я эрудицию бывшего очхориста. — «Парус», «На смерть поэта»… Против царя и буржуев?
        Старичок возмущенно машет руками, как махолет, но не взлетает, а распространяет запах мятных капель. И приказывает в своей энергичной манере:
        - Молодой человек! Приедете, бегите в книготорг! Требуйте книгу, самую необходимую для вас сегодня «Избранные произведения Лермонтова»! Купите! И она станет любимой книгой! Спешите! Отрочество проходит! Лермонтова вам, меланхолику, надо читать сейчас же! Не опоздайте! — и, обратившись к тетке: — Я полагаю, сударыня, и вы разделяете мое мнение?
        В крохотной головке ядреной матрехи, венчающей величественное шестипудовое тело, что-то натужно крякает, раздаются звуки мудрые, как кваканье земноводного:
        - Да… проходили мы тохо… чи Лермонта…
        Потрясенный эрудицией эпохи мезозоя, старикашка всплескивает руками, как утопающий, и сникает, покорившись судьбе, но тут же внутри его что-то четко переключается, и он, вынырнув из пучины отчаяния и воспрянув духом, говорит мне бойкой тараторочкой:
        - Запомните, дружок, меланхолическое отрочество — чудесный дар Божий! Не удивляйтесь своим странностям, не обращайте внимание на насмешки! Психологи по невежеству считают меланхолический темперамент самым слабым. Да-да, в обществе дикарей любовь, мечтательность, сочувствие и бескорыстие — сие слабости! Темпераменты предприимчивых сангвиников и настойчивых холериков более благоприятны благоденствию плоти. Но для духа человеческого, для общения духа с Богом нужен темперамент меланхолический, мечтательный, наделенный ярким воображением Иоанна Богослова — любимого ученика Иисуса Христа! Меланхолический темперамент — сила! Не плоти, но духа! Сила меланхоликов в контакте их интеллекта с Духом Божиим! Этот дар от рождения! Меланхолия — духовное совершенство человека будущего!!
        Слова старикана мне понравились и заинтересовали тем, что удивительно совпали с рассказами о душе и духе, о которых я слышал раньше. А реликтовая тетка тем временем, развернув шесть пудов раздвоенного обаяния к непонятному для нее, а потому никчемному разговору, со смачным шумом хорошо отлаженного механизма поглощает содержимое корзины с домашней снедью.

* * *
        С тех пор я, не отрываясь, читаю и перечитываю «Избранное Лермонтова». Радуюсь тому, что нахожу там стихи, которые читал по памяти Валет, и в строчках лермонтовских стихов для меня вновь звучит его голос. А Печорин, заворожив умным цинизмом и грустной иронией, преображает меня по своему образу и подобию. И внутренне, и внешне. Я, как и он, сижу, расслабленно сутулясь, а уж молчать часами, а то и днями я и без Печорина научился. Привык жить в стране, где, если хочется что-то сказать, то сперва подумаешь, а потом… промолчишь! Но главное, научился я смотреть на современников глазами Печорина, без гнева и злобы, а со спокойным пониманием своего превосходства над приматами, населяющими эту страну. И думаю, что если во времена «Героя нашего времени» были написаны такие горькие, язвительные строчки, как:
        Печально я гляжу на наше поколенье,
        Его грядущее иль пусто, иль темно…
        - …то что бы написал Лермонтов про советских людей — раздолбанных «винтиков» и подлых, мутных «капелек»? А, скорее всего, не написал бы ничего, не дали бы: шлепнули как героя НЕНАШЕГО времени.
        - Ааа… Тула-а! Ааа… Га-а-товьтесь, ааа, та-а-варищи, ааа, па-а-ссажиры! Ааа Тула-а! — базлает проводник проходя по вагону и обрывая назойливым аааканьем цепочку моих размышлений… До чего же отвратна манера москвичей перед, после, а то и посереди слова натужно кряхтеть «а-а-а!», будто бы маются на унитазе при хроническом запоре. Москвич, прежде чем сказать любую глупость, открывает рот, будто бы от большого ума, и мычит с открытым ртом, в который так и хочется плюнуть…
        А за окном вагона из промозглой темноты подплывает к поезду по дуге яркая россыпь огоньков Тулы.
        - Ааа, ста-а-янка, ааа, тридцать, ааа, минут! Не а-а-атставайте, а-а-а, аат поезда! — квакает, не то а-а-кает, будто натужно какает, проводник, возвращаясь. Возможность отстать от поезда меня не беспокоит. «Все мое ношу с собой!» — сказал какой-то древний грек, почесав размножалку. А я чем хуже? Есть в кармане ксива, чтобы ночевать в комнате отдыха. Инструменты моего ремесла щупальцы и щука, писка и мойка — все по заначкам. А щипанцы — они и в бане при мне! Деньги мои не в госбанке, а в карманах фрайеров, откуда достаю я их по мере надобности. Госбанки не везде, а фрайера, как установила биология, водятся от полюса до полюса и являются основными представителями городской фауны, наравне с крысами и тараканами. «Отстать бы от поезда для осмотра тульской фауны?» — размышляю я, выходя на перрон под моросящий дождик.

* * *
        Кто-то умный (вроде меня) сказал, что если театр начинается с буфета, то город — с вокзала. Тульский вокзал — не просто помещение для заурядных пассажирских дел: поесть, попить, в буфет сходить, посетить туалет, закомпостировать билет… не-е-т! Вокзал в Туле — храм, где в торжественном великолепии высоченных залов не уместны низменные вожделения транзитного пассажира. Тульский вокзал строился задолго до революции для восхищения и восторженного преклонения перед величием железной дороги! С благоговением взираю я на гнетущее величие романских сводов, будто бы в древнем языческом храме, а глаза мои так и ищут по углам свирепое железнодорожное божество с паровозной трубой, для которого воздвигнуто это великолепие!
        И взгляд мой натыкается на оцинкованный бачок с водой, к которому, как дикий зверь, прикована на дорогую, толстую цепь жестяная кружка, пятнадцать копеек за штуку. Зрелище это, обычное для нашей героической эпохи, возвращает меня к советской действительности. Удерживая левой рукой тяжелую, громко гремящую цепь, я подставляю невесомую, по сравнению с цепью, кружку под краник бачка. Вода из краника течет, а кружка не наполняется…
        Зато у меня детское ощущение появляется: штанцы подмокли! Тут я обнаруживаю на дне кружки дырку, просверленную с благими намерениями, чтобы на жестяную прелесть этой кружки не покушались те, кто на пути к коммунизму опережает медлительных современников. Значит, и на цепь надежды мало?! Скоммуниздят кружечку вместе с цепью! После размышлений о нравственном уровне обитателей самоварной столицы и, оценив изобретательность коменданта вокзала, которому из-за алкашей надоело покупать тульские жестяные кружки, я с советской находчивостью затыкаю пальцем дырку на дне кружки и пью теплую воду, пахнущую хлоркой.
        Неподалеку от бачка, у двери дамской уборной, на холодном, заплеванном полу сидит кирной ханурик и бубнит себе про что-то, как позабытое радио. Наслаждаясь беседой с умным человеком, а каждый кирюха не сомневается, что он самый умный, этот бухарик не теряет чувство глобальной бдительности, присущей советским людям, и, время от времени поднося к чернозубому рту такой же черный от грязи указательный палец, с трагичным трауром под нервно и не ровно обломанным ногтем, многозначительно предостерегает кого-то от неосторожного слова, которое тут же засечет иностранная разведка, видимо, установившая перископы и микрофоны в унитазах дамского туалета.
        - Тс-с-с!.. Замнем для ясности…
        Мне надо завершить вечернюю программу по жизнеобеспечению, пока не закрылись точки общепита, названные так, вероятно, тоже из-за секретности. Какое-то фуфло медицинское распространило в полуголодной России дурацкий афоризм: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу!» Если бы автор под этим советом обнародовал свой домашний адрес, я поспешил бы стать его врагом, как не трудно быть врагом того, кто дает тебе самую прекрасную трапезу — ужин! Ведь говорится же: друзья познаются в еде! Но, увы, легче отловить на тульском вокзале марсианина, чем такого альтруиста! И, предчувствуя приближение голодной ночи, нудной, как зубная боль, вынужден я искать ужин… не для врага, для себя любимого!
        Перед буфетной дверью свеженаблевано, а дверная ручка мокрая, липкая… судя по размерам лужи блевали тут на дверную ручку вдвоем, на брудершафт. И я представил, как они, чекаясь лбами, галантно уступали друг другу дверную ручку со словами «только после вас!» Но голод не тетка, как установила передовая советская наука. И в СССР это понимают лучше, чем где-либо. Поэтому советский общепит и предоставляет посетителю на ужин такой разнообразный ассортимент: хочешь ешь, не хочешь не ешь. Гуляй, Вася, натощак… ты не в Париже, где для развратных буржуев ночные кафе, здесь тошниловка закроется в восемнадцать ноль-ноль и можешь не опасаться за тот кошмарный случай, что вдруг уснешь с полным желудком!
        В полутемном буфетном зале, за двумя сдвинутыми вместе столами, керосинят полдюжины неумытых чмырей в грязных спецовках. По количеству пустых пузырей и живописной россыпи мокрых бычков на столах видно: гужуются с обеда. Скромно сидят, не поют и под стол не блюют — меру знают, кто лежит под столом — тому не наливают. В буфете пиво, и бухие бухарики бухину ершовую бухАют — пиво с водярой. Зауважав друг друга, говорят громко, но непонятно, заплетаясь языками, зато все вместе и каждый может всласть выговориться без регламента, упиваясь красноречием казаков, пишущих письмо султану. Но если прислушаться, то понятно, что хотя все они под банкой в дымину и каждый вещает матерщину, но по-советски вещает, рассчитывая на ливерующего сексота. И этим кирные кирюхи похожи не на казаков, а на комсюков. Постоянное ощущение плеча слухача присуще советскому человеку. И в азарте юношеского спора о светлом будущем, и в семейной пикировке с тещей, и при объяснении в любви советский человек говорит, рассчитывая на третьего, невидимого… И не спроста! Если в подъезде раздавят бутылёк на троих, то про это событие в НКВД
будет четыре доноса. Четвертый — от того пионера, или пенсионера, сексота-любителя, что под лестницей сидит и на всех стучит!
        Пока я наблюдаю за бухариками, двояковыпуклая буфетчица, с тройным подбородком, снисходительно отпускает мне двойную порцию шамовки. Шлепнув в глубокую тарелку две ложки вчерашней лапши, брезгливо швыряет сверху две небесно голубые котлеты, кладет на край тарелки два куска черствого хлеба и хлюпает в два мутных стакана по полчерпака бурой жижи, которая в меню называется чай. Профессионально обсчитав меня на двугривенный, буфетчица принимает величественную позу императрицы Елизаветы Петровны, которую видел я на картине в музее.
        Во всем разносторонне выпуклом облике буфетчицы глубочайшее презрение ко мне — представителю никчемной части человечества, которая шлендрает туда-сюда по свету, беспокоя Ее Буфетное Величество. Дабы воспеть в веках общепитовскую деятельность величавой Царицы Буфета, предусмотрена «Книга жалоб и предложений». Для хвалы, но не хулы! Никогда такая Венера Барбосская не допустит, что б какой-нибудь шустряк сделал ее отрицательным персонажем этой священной книги. И хотя книга на виду стоит, но, подобно опасному зверю, заточена она в прочный зарешеченный ящик с висячим замком, ключ от которого там же, где Кащеева смерть.
        Сажусь за столик в дальнем углу, задумчиво ковыряю вилкой ужин. Котлеты не дожарены, зато пересолены и расплываются от избытка воды. Осклизлая лапша отличается от глистов тем, что холодная, и я вспоминаю застольный анекдот о двух прозекторах, один из которых съел холодную лапшу из желудка покойника и его вырвало, а второй доел эту лапшу, потому что она в первом прозекторе согрелась. В ДОПРе над этим анекдотом очень даже ржали, особенно под лапшу. Но сегодня и этот анекдот не способствует аппетиту.
        Где-то в таинственных заграницах говорят, что аппетит приходит во время еды. Но для такой загранпословицы нужна и хавка заграничная. А в советских тощниловках, только взглянешь на жрачку, и… аппетит, поджав копчик, уползает на карачках. Небось такая антипатия к голубым, как из мяса утопленника, котлетам с холодной лапшой, похожей на глистов, добытых из мертвеца, у меня сегодня потому, что днем плотно пожрал. Не созрел я еще… а проголодаюсь — все повкуснеет!
        В четырнадцать лет аппетит не дар Божий, а кара Господня! Мой аппетит не только велик, как стихийное бедствие, но и назойлив, как больной зуб. А, главное, коварен, как ночной хищник! Затаившись в недрах моего бездомного организма, он терпеливо выжидает свой час, чтобы наброситься на меня тогда, когда поесть будет уже негде. Как и у любого хищника, излюбленное время для разгула моего аппетита — глубокая ночь, когда столовые и буфеты закрыты и я остаюсь один на один со своим безжалостным мучителем.
        Зная коварство и жестокость своего аппетита, я принимаю превентивные меры, чтобы ночью острый приступ не застал врасплох: срезав пиской кусок клеенки, свисающий с моей стороны, я заворачиваю в него ужин и прячу сверток в карман. Залпом, как лекарство, выпиваю тепленький чай, с экстравагантным букетом ароматов залежалого веника и свежего хозмыла, что подтверждает идею натуралистов о взаимосвязи всего в природе. С ужином в кармане и такой вот интересной мыслью в тыковке, покидаю я буфет.
        Тем временем кирной ханурик просочился по кафельному холодку в дамский туалет и там продолжает вещать с той же настырностью не выключенного радио. Восхищенный великолепной чредою прелестных дам, величаво восседающих на унитазах, как королевы на тронах, ханурик с философской программы перескакивает на лирическую песню. В упоении от своего вокала, завывает он в гулком туалете вокзала, самозабвенно выводя рулады на гласных и согласных. Но никто не узнАет: что за песню кирюха распевает, потому что поет он так самобытно, как способны на это патефон с испорченным регулятором и российский бухарик в состоянии не-до-пе-ре-пития. Выходя из вокзала, слышу я окончание вокала: жалобный вой ханурика, которого уборщица выволакивает из туалета. Но лучше бы ханурик молчал при «изгнании из рая»: два мента, привлеченные его воплем, вышвыривают ханурика в лужу у дверей, под дождь. А я вспоминаю ресторанный вариант закона Архимеда: «Чем больше жидкости погружено в тело, тем больше становится сила выталкивания тела на улицу».

* * *
        Перрон встречает зябкой моросью. Горький от паровозного дыма воздух, пропитанный мокротой дождя и тумана, едко щекочет ноздри. Одежда и волосы сыреют. Посадочная суета возле вагонов закончилась и поезд, ожидая отправления, стоит у безлюдного перрона, зазывно светясь квадратами окон. И расхотелось мне оставаться на холодном, неуютном вокзале в компании унылого бухарика, базлающего непонятную песню. Плешь переели мне эти вокзалы и выпивохинские вокалы. Поманил безмятежный вагонный уют. Нашарив в кармане курточки вытерку (ж/д билет), шкандыбаю я, подняв воротник, по мокрому перрону к своему вагону вдоль длинной череды мокрых вагонов, поблескивающих холодной слизью от моросящего дождя. По контрасту со скользким блеском зябкой мокроты на стенках вагонов, как тепло и призывно светятся разноцветные вагонные окна!
        В купейных и мягких вагонах горят настольные лампы с тряпичными абажурами разных цветов. И окна в таких вагонах разноцветные, как окна жилых домов, за которыми таится загадочная жизнь, наполненная ласковым уютом. Окна плацкартных вагонов, как окна учреждений, светятся ровным казенным светом одинаковых молочных плафонов на потолках купе и в проходах. Окна общих вагонов напоминают окна трущоб на городских окраинах: затененные вагонными полками, они едва просвечиваются неровным желтым светом от маломощных и грязных фонарей в вагонных проходах.
        Я направляюсь к вагону, где окна светятся именно так, хотя по моим форсам мог бы гужеваться в вагонах купейных, а то и мягких… по соседству с пухленькими сазанчиками. Бывало такое. Но ныне стал я устрицей и тихоходом. В классных вагонах кондюки приглядываются к пассажирам. Не раз я был срисован, а это шанс залететь. А в общем вагоне спокойнее… Как говорил Валет: «Трудно предусмотреть каверзы судьбы, а надо!» И вспоминаю я про спринтера, который в позе низкого старта обеспокоен: не разбегается ли позади кто-то с шестом?
        Конец репортажа 17
        Репортаж 18
        Тиф
        Злоба, грустная злоба
        Кипит в груди…
        Черная злоба, святая злоба…
        А. Блок
        Я по радио слыхала:
        «Мы врагу даем отпор!»
        Куму это рассказала —
        Он хохочет до сих пор!
        Фольклор
        Жара. Душно. Скверно и душе и телу. Как кильке в банке. Потная одежда прилипла, как лейкопластырь. Ни вздохнуть, ни охнуть, будто бы расплющило меня под многотонной, вонючей задницей! Густо и гнусно воняет поросячьим и человечьим дерьмом. Запах уплотняет воздух так, что не только дышать им, а смотреть сквозь него трудно и тошно: опять тошнит… бр-р-р!! До блевотины! Тошнит всего, везде… и в глазах — туман тошнотный. А в голове — битое стекло, и подумать о чем-нибудь больно: чуть мозгой пошерудишь — колется. А шевельнешь головой — в глазах темнеет!
        Почему мне так плохо? Разъезд, как разъезд. Лесок неподалеку. За ним небось речка или озеро… выпил бы сейчас все озеро! Во рту — слизь рвотная, от которой хочется блевать еще… Сплюнуть — мечта неосуществимая — слюны нет! А как пить хочется! Пи-и-ить!!! Единственный на полустанке колодец пассажиры с грязью выскребли, пока я делом занят был неотложным — блевал… а опоздавшему поросенку достается что? Вот-вот! Жопа вместо сиськи! Или съел не то, или выпил заразу? Очень вероятно: второй день наш поезд без воды идет. На станциях вода только эшелонам. Пассажирские поезда никого не колышут, потому как война. ВОЙНА!!! Та самая, о которой я с детства мечтал, о которой Бога молил…
        Но и тут мне дико не везет: облапошили меня «заявлением ТАСС от 14 июня», как образцово-показательного лоха, и оказался я «во глубине сибирских руд» не раньше и не позже, а именно тогда, когда надо было быть мне возле западной границы. Ведь копчиком чувствовал: вот-вот рванет на западе! Да и все это чувствовали — бабы сухари по всей Сибири сушили! А на тассовский понт во всем мире одного меня прикупили! Правильно говорят: дураку грамота вредна! Не читал бы газет — был в Белоруссии! Ну, никак не мог я подумать, что и недели не пройдет после таких трогательных объяснений в любви и дружбе с фашистской Германией и уже — война! И даже тогда, когда видел я в начале июня сотни воинских эшелонов, спешащих на запад, где вызревал гигантский нарыв войны, даже тогда, когда каждому, у кого на плечах соображалка, а не тупой набалдашник, было ясно, что вот-вот этот нарыв прорвет… и тогда я, долдон, отправился в Иркутск. А в результате война там, а я тут, у сарайчика с поросенком… на затрюханном разъезде без названия… а до фронта как до луны!
        И видочек мой гармонирует с географическим положением: вывеска три дня не мыта, пропотевший пиджак прилип к голому телу, рубашку я вчера выбросил на ходу из поезда вместе со вшами: раз, неблагодарные так кусают, пусть пешком по Сибири канают! В таком наряде, как у меня, не воровать, а милостыню собирать, потому как такого вонючего никто близко не подпустит! Впрочем, ароматы других пассажиров разнообразием не отличаются. Даже бабы не умываются. Вторую неделю тащится поезд со скоростью мандавошки, отстаиваясь на тихих разъездах, где раньше и местные поезда не стояли. Все пассажирские поезда плетутся без расписаний, пропуская эшелоны попутные и встречные. А их столько, будто бы вся Россия под песенку «Эх, яблочко…» на колесах катится! Куда?..
        Второй час торчит поезд на безымянном полустанке. Вагоны, как вошебойки, раскалило июльское солнышко. И поползли оттуда, как вши на прожарке, обалдевшие от духоты пассажиры, расползаясь по полустанку в поисках тени, воды, прохлады. Только самые цепкие, как гниды, прилипли мокрыми от пота задницами к своим местам в душных вагонах, пропахших загаженными уборными, в которые и войти невозможно. Обильно потея, нервно пересчитывают оставшиеся на стреме свои и доверенные им монатки убогие фанерные углы, заплатанные сидора, затрепанные скрипухи и мазелы, весь тот громоздкий, тяжелый скарб, без которого немыслим пассажир российский.

* * *
        В тени соседнего сарайчика устраиваются два поддатых ханурика. Один лысоватый, в пропотевшей грязной майке, другой — лохматый, в пестрой рубашке с распахнутым воротом, через который видны капельки пота, стекающие по дремучим зарослям волосатой груди. Лохматый, мокрыми от пота руками, открывает банку рыбных консервов, лысоватый достает из кармана брюк мутный граненый стакан и начатую бутылку водки и на вид тошнотно теплую. Видно, квасят они на пАру «русский коктейль», по популярному народному рецепту: «к пол-литре водки добавить ещё пол-литру и выпить сразу!». Лысоватый наполняет стакан на две трети. Большая капля пота, скатившись с его угреватого носа, дополняет водку в стакане. Но тот, который в рубашке, невозмутимо принимает стакан и выпивает теплую водку с каплей пота. Выпив, резко выдыхает воздух, добывает потными пальцами рыбешку из банки и смачно захлюпывает ее широкой пастью. После этого, в свою очередь, наливает водку партнеру. До меня доносится вонь дешевых рыбных консервов и теплой водки, и меня опять тошнит.
        А поезд все стоит. И кто знает: сколько он тут простоять способен? По соседним путям, обдавая разъезд пылью и угарной угольной гарью, проносятся эшелоны. Тяжело и гулко громыхают чугунные колеса на безвольно прогибающихся рельсах, и до сарайчика, в тени которого сижу я, докатывается гнетущее содрогание земли от стремительного раската их чугунной тяжести. От дрожания земли муторно кружится голова — мне становится все хуже, хуже… будто бы душный чугунный гнет громыхающих колес давит, душит мое ослабевшее тело, дрожащее в ознобе температурного жара и мокнущее от обильного липкого пота. Под гнетом громыхания эшелонов тают последние силы и воля, а душа наполняется безотчетным страхом перед чем-то бесформенно ужасным, неотвратимо надвигающимся, как туча из давнего-предавнего детского сна.
        На восток идут эшелоны с беженцами. В распахнутых дверях товарных вагонов мелькает горькая обнаженность неустроенной житухи людей, внезапно сорванных войной с насиженных мест, лишившихся дома, вещей, потерявших в сумятице бегства людей дорогих и близких. Пока что они еще под наркозом шока, который хранит их от понимания неизмеримости и непоправимости постигшего их горя, которое ждет своего часа, чтобы потом всю оставшуюся жизнь безжалостно, до потемнения в глазах, терзать душу, сжимая кровоточащее, изболевшееся сердце. А за теплушками, до отказа набитыми разнополыми и разновозрастными человеками и человечками, еще долго погромыхивают тяжелым раскатистым гулом открытые платформы с каким-то железом, станками, громоздкими ящиками. Время от времени, отбарабанив четко железную чечетку, ярко полыхнув красными крестами в огромных белых кругах, проносятся на восток санитарные поезда и исчезают за семафором, унося в себе чьи-то страдания, боль, надежду и обреченность. А на запад один за другим, непрерывно, идут, идут воинские эшелоны: теплушки, туго заполненные красноармейцами, платформы с зачехленными
пушками, автомашинами, танками. На тормозных площадках и на каждой платформе часовые. И такие бдительные, что и на ходу не прячутся от ветра. К эшелону не подойдешь, под брезент не заберешься — пробовал. И громыхает где-то без моего участия та война, которую ждала вся Россия: кто со страхом, кто с надеждой!

* * *
        Каждый день жадно впитываю новости. Из-за многолетнего слоя лапши на ушах слух у меня советский, избирательный, так что не слышу я то, о чем радио громко вопит, а слышу то, о чем оно молчит между напыщенно трескучими фразами о блистательных победах Красной армии сперва под Львовом и Черновицами, потом под Минском и Киевом… Если география побед будет иметь ту же тенденцию, то скоро будут рапортовать о победах из-под Омска и Иркутска?! Тогда зачем куда-то ехать? Сиди и жди в тени поросячьего сарайчика, слушая по радио о неотразимо сокрушительных ударах, которые наносит доблестная Красная армия германскому фашизму! А так как после каждого «удара» Красная армия отбегает на тысячу километров назад (разгон для следующего «удара»?!), то скоро она и здесь будет… но если бы не обстоятельство одно: по сводкам информбюро понятно, что немцы наступают быстрее, чем могла бы отступать доблестная Красная армия! По названиям оставленных городов понимаю я, что это не отступление, даже не бегство. Бегать с такой скоростью невозможно, даже если вставать пораньше, бежать в белых тапочках и без обеденного перерыва.
Значит… значит, это не война! Красная армия бежит не в ту сторону! Не от немцев бежит, а к немцам! Бежит помогать им! И меня охватывает страх — опоздаю! И странная война, вернее этот удивительный бег, закончится прежде, чем выберусь я из этих полустанков с поросячьими сарайчиками! Тогда все мои мечты… в поросячью задницу?! Как неистово мечтал я об этой войне! Как мечтал разыскать Сталина, спрятавшегося в деревенском нужнике… и, не боясь запачкаться об эту мразь, медленно, с наслаждением топил бы и топил, долго топил его там же и в том же! И вспоминаю слова из любимого романа:
        Граф Монте-Кристо, помолодевший от радости мщения, стоял перед ним…
        Мне молодеть ни к чему. И так слишком молод для любой армии. И какое мщение обрадует меня, если живет во мне память о миллионах лучших людей, замученных в лагерях, расстрелянных над унитазами, задушенных в газовых автозаках для того, чтобы превратить народ России в безликую народную массу и безраздельно властвовать над — русским народом, превращенным в дерьмо! Нет на свете казни, достойной Сталина, так как
        …каждая из казней кончается смертью, а смерть — это покой, а для жестокой кары должно казнить не смертью!
        Понимал граф, что жизнь бывает страшнее смерти! Надо чтобы Сталин жил долго. Пока не провезут его от Бреста до Магадана в клетке с надписью:
        ИДИ И СМОТРИ! (От.6:1).
        Смотри, смотри, советский раб, твою мать! Убеждайся, примат примитивный, если способен что-то понимать, как вонюча эта гнилозубая, трусливая тварь, как плюгава, она, ряба, низкоросла, задаста до непохожести на мужика… кнацайте, уроды, какая это злая ошибка природы! А как ты, советский скот, боготворил эту никчемную тварь, как ты, ничтожество жалкое и трусливое, дрожал перед ней??! А на клетке табличку повесить с цифрами: сколько прекрасных жизней человеческих погубила эта мерзкая и злобная сверхчеловечишка! И плевательницу рядом обязательно поставить. Для гигиены: чтобы на пол не плевали.
        Кажется, меня душит не столько ненависть, сколько отвращение, — сказал граф.
        Тут граф как в воду смотрел! Позавчера в Омске на вокзале слушал я по радио выступление Сталина. И удивлялся… трусости его удивлялся! Взрослый мужик, охраняемый, и немцы от него пока что далековато, но… даже из радиорупора дохнуло вонью, когда Сталин всю «сталинскую форму» своим «богатым внутренним содержанием» до пяток обдрыстал! Какое счастье: услышать животный страх в голосе «Стального Вождя»! Такое дорогого стоит! Ах, как нежно лепетала эта мразь дрожащим, утончившимся от страха голоском: «Братья и сестры! Друзья мои!..» Вспомнил про братьев, сестер, друзей! Хрен тебе… чтобы голова не качалась… сегодня ваша не пляшет… нет у тебя братьев, кроме Берии, а сестра у вас общая — виселица! Руки у меня тогда задрожали… какое счастье, если б поскорее кокнуть хоть одного чекиста… знал бы — не зря жизнь прожил…
        Кажется, я спал? Или был в отключке? Один из моих соседей, тот, что в майке, раскатисто рыгает и долго, тягуче сплевывает. Это мое внимание к ханыгам привлекает. О чем они говорят? Сидят рядом, разговаривают в полный голос… но зрение и слух у меня в вязком киселе безразличия, в котором временами вспыхивают колючие огоньки ненависти… Опять по соседнему пути громыхает на запад воинский эшелон. Один за другим идут, почти вплотную, а какой смысл гнать эшелоны, если все красноармейцы сразу на сторону немцев переходят?! Ведь каждый честный человек думает о том, как поскорее с советским скотом разобраться, а в какой компании этим заниматься — дело десятое… лишь бы скорее свободой вздохнуть, ворота советских лагерей распахнуть… и к Городу Солнца откроется путь…

* * *
        Разъезд, сарайчик, поезд, покачиваясь, исчезают во тьме кромешной. Вроде бы где-то поют? Шум в ушах становится ритмичным, песня все громче гремит над полустанком, над страной, над миром! Врезается в небо «Марш интербригады: «Бандьеро роса! Бандьеро роса!! Бандьеро роса!!!» Содрогается планета от мерной поступи интербригады, а в ней бьется изо всех силенок мое маленькое сердце, но оно растет, расширяясь от боли: туп! Туп!! ТУП!!! — ближе и ближе топот шагов, громче и громче грохот барабанов!! Сейчас я встану… я встану в строй! Я встану! Встану… С трудом размыкаю глаза, выкарабкиваясь из душного бреда. В гудящей голове, в тошнотной гущине неистовой головной боли болезненно копошатся колючие обрубки мыслей: «Паровоз гудит… зачем?» А сердце стучит: «Туп! туп!! туп!!!» Как сапогами изнутри по ребрам… надо бы чуточку посидеть и все пройдет… все пройдет и я тоже… стану добрее… хотя бы к себе… не пойду я никуда… и боль проходит… как хорошо на берегу!.. это же Байкал!.. я окунаю раскаленную от жара голову в голубую прохладу байкальской воды и пью, пью, пью… растворяясь в синеве забытья…
        - Эй, кореш!.. — раздается голос лохматого, вставай! Паровоз зовет! Эх, мама не горюй, что за война, пацанов ловим! А тебя мы давно засекли. Но не трогали. Потому как с понятием: на фронт пацан пробирается. Нельзя тебе отставать, другие-то зараз заметут тебя, как диверсанта! Немцы русским пацанам раздают взрывчатку — рвать железку! Война, мать ее… а с кем война? Хрен знает… Та еще круговерть. С пацанами русскими что ль?!
        Война! Как разряд электротока, пронизывает мое безвольно расплывшееся сознание это магическое слово! Я должен… должен мстить! Мстить!! МСТИТЬ!!! Это слово, вымечтанное с детства, отпечатанное в каждой клеточке тела… то, ради чего живу! Эта великая, живительная идея возвращает сознание. Открываю глаза. Мокрые, скользкие от обильного пота руки моих соседей поднимают меня на ноги. Только б не упасть! От неистовой головной боли сразу темнеет в глазах до черноты. Когда возвращается зрение — все вокруг плывет, кружась и качаясь. Я еще раз корчусь в судорогах, выташнивая на пустой желудок. Мужика в майке от этого зрелища тоже мутит — он рыгает вонью водки и рыбных консервов и тягуче сплевывает. Качаясь из стороны в сторону, я пытаюсь идти.
        - Эк тя раскачало, мама не горюй! Ништяк, все хорошо, что хорошо ка-чается… Видать, сомлел ты, паря, малость лишку принял на грудь… аль от жары?.. Ишь солнце-то шпарит, мама не горюй! А коль сердечко слабое, тут к гадалке не ходи, копыта запросто отбросишь… Держись, корефан, шевели подпорками! — командует, который в рубашке. Он почти в нормальном градусе, не раскис на жаре, как тот, в маечке. От головной боли теряя по временам то зрение, то сознание, корчась от спазм и судорог, бессмысленно скрипя зубами по тошнотной слизи, заполняющей рот, я, мотаясь в крепких руках как безвольная кукла, иду, иду… через дурноту и беспамятство, хрипя и задыхаясь, а все-таки иду… потому что должен сделать что-то очень важное… важнее жизни! Мстить! МСТИТЬ!!! МСТИТЬ!!! Хватаюсь мокрыми, скользкими от пота и блевотины, непослушно ватными руками за горячие поручни, с помощью помощников, на карачках карабкаюсь, из последних сил карабкаюсь в горячий железный вагонный тамбур. Встав на коленки, цепляясь за стенки, пытаюсь встать. Но только поднимаю голову, как все перед глазами взлетает вверх, заваливаясь вбок и
стремительно падает в кромешное никуда. А там, в черной-пречерной темноте, мучительно больно хохочет железо, но тут же грубый железный хохот превращается в нежный звон серебряных колокольчиков — дивный звон, серебристо-звонкий, чистый, неземной… и сердце сжимает страх:
        …казалось, что он несётся на всех парусах к тому смутному бреду, которым начинается иная безвестность, именуемая смертью.
        А после все: и страх, и бред безвестности, и душный железный тамбур, — всё сворачивается тугой спиралью, а ее, закружив в черную воронку и смачно чмокнув, засасывает пустота беспамятства.
        Конец репортажа 18
        Репортаж 19
        Любовь
        Любовь не картошка.
        Пословица
        Смотрю и смотрю завороженно на голубые тени сосен, висящие в клубящемся тумане и, вместе с тенями зябко подрагиваю от туманной прохлады: в тени свежо. Поскорей бы добраться до солнечной поляны в роще, а я замер, уставившись на тени, парящие в туманной зыбкости. Мне радостно и грустно. Грустно от понимания хрупкости красоты: мимолетности и случайности призрачных теней, которые в зыбкой вуали тумана обретают объем и дыхание — третье измерение и жизнь! Подует ветерок — исчезнет туман, а тени, хотя и останутся, но, потеряв объем и жизнь, станут двумерно плоскими и безжизненно расплющатся по земле. А набежит облачко — совсем исчезнут тени. И останется от туманного очарования радостный след в душе. Неужели красота только для такого эфемерного чувства? Да и то, если красоту увидят… а сколько людей смотрят и не видят? И я мог не увидеть эти тени: задуматься и пройти мимо. А мог не дожить до сегодняшнего дня и этой простой человеческой радости: стоять и смотреть на тени, на сосны, на небо, щурясь от веселых солнечных лучиков!
        А какая огромная радость от того, что жив! Просто живу в этом удивительном мире, наполненном чудесами! Не покидает меня сладкое предвкушение встречи с другими радостями, которые должны появляться еще и еще, раз подарила мне судьба такое чудо — жизнь! И каждую ночь неохотно засыпаю я в нетерпеливом ожидании радости пробуждения, потому что утром начнется новый, неповторимый день, с новыми чудесными подарками от жизни. И утром, как только открываю глаза и вижу ветки деревьев за окнами, я знаю: сегодня, как и каждый день, самый радостный праздник, день моего рождения в этом волшебном мире! День огромный, яркий, неожиданно интересный. Наверное, такими были мои первые дни на этом свете, радость от которых была забыта, а сейчас вернулась для того, чтобы смог я понять: какое счастье жить на этой чудесной планете, где дышишь не надышишься прохладным хвойным воздухом, где смотришь не насмотришься на золото колонн: на стволы стройных сосен, подпирающих бездонную синеву небес! От такой бездонности голова кругом идет… хотя, может быть, кружится голова от слабости?
        На солнечной стороне поляны стоит почерневшая от времени моя любимая скамья. Люблю здесь сидеть в одиночестве, погружаясь в зыбкий мир нереальных грез, растворяющихся в синеве небес, куда устремлен радостный аккорд прямых, как струны арфы, стволов золотистых сосен. Но сегодня любимая скамья занята: на ней сидит большая лохматая ворона и озабоченно производит инвентаризацию оперения, недоверчиво ощупывая перышки большим черным клювом. Прервав свою материально ответственную работу, ворона сердито косится на меня черной бусинкой глаза, будто бы я иду к ней, рассчитывая на кусочек сыра.
        - Кар-р… кар-р… — говорит ворона не очень приветливо. И чем я ей не поглянулся?
        - Иди ты… — вежливо говорю я без уточнения адреса. Но ворона все понимает — мудрая птица. Не спеша, с чувством собственного достоинства, расправляет широкие крылья с переучтенными перьями и, неторопливо взмахнув ими, перелетает на ближайшее дерево.
        - Извините за беспокойство, сударыня, если б я так умел, как вы, то посидел бы на веточке, не беспокоя вас… — говорю я вороне, и сажусь, вольготно развалившись, на освободившейся скамейке. Подняв лицо к ласковому осеннему солнышку, зажмуриваюсь от яркого теплого света, и на лице моем расплывается широкая, безмятежная улыбка, как у Будды. Улыбка истинного счастья! Многое в душе моей перевернулось за время болезни. Мечты стали такими яркими и волнующими, что затмили действительность, а воспоминания о прошлом выцвели и поскучнели, как старые фотографии. Тот рыжий ширмач, который был когда-то мною, стал мне неприятен. Санька Рыжий был злым и грубым. И жил он нервно и тускло, почти не замечая волшебные краски окружающего мира. Не любовался бы он висящими в воздухе тенями и не долго разговаривал с вороной — подходящей целью для выстрела из рогатки. Спасибо судьбе — иногда добрые люди встречались, и тогда глаза на мир открывались…
        Вспоминаю полустанок в Зауралье, который мог стать последним прибежищем рыжего майданщика, изъездившего страну вдоль и поперек. Очень, может быть, там бы его закопали, избавив от скитаний по белу свету. А от щедрот железной дороги хлоркой присыпали… Для миллионов советских людей посыпание хлоркой — нормальный погребальный ритуал, вроде панихиды. Жизнь человека в России не много стоит, потому что не дефицит и не предмет первой необходимости, как, например, хлорка. Так что за хлорку спасибочко: пустячок, а приятно — червяк кусать не будет! Меня при жизни столько всякой кусучей пакости кровососило… И ничего б не изменилось ни в мире, ни на полустанке… только в ясный и грустный вечер, на закате, одинокий, как и я, комар затянул бы свою пронзительно жалобную песню над могилой бесфамильного беспризорника… хлоркой присыпанного…
        Но был это, таки, Санька Рыжий, насчет жизни тип настырный, как все чесы, которых жизнь советская выживанию учила, учила и учила… И все — бум! бум! бум! Мордой о всякое твердое! То выжил я! Выжил! И, жалобно затарахтев по кочкам, снова пошла-поехала, неизвестно куда и зачем, жисть моя жистянка! Придется теперь комарику по другому поводу исполнять печальную арию…

* * *
        Как сняли меня с поезда в Свердловске, я не помню. А в больнице память пунктиром шла. Что-то вспоминается, но с причудами. Как разрозненные обломки кораблекрушения, из бездонной пучины беспамятства, всплывают в забывальнике не совсем реальные воспоминания о странных пробуждениях с ощущением беспамятного безразличия: кто я, где я, что со мной?.. Высокая кровать, на которой я лежал, занимала почти всю крохотную комнатушку без окна, вроде кладовки, с неестественно высоким потолком, под которым всегда горела лампочка. Три стены были покрыты однообразной белизной кафеля, а вместо четвертой — белая занавеска из простыни. Сплошная белизна со всех сторон способствовала забвению того, что со мной было. Не спроста на востоке белый цвет — цвет лотоса и забвения жизни. Оставшееся свободное место от всепоглощающей белизны заполнял какой-то аппарат вроде уэллсовской машины времени. И в бреду видел я, как эта машина лихо разделывает меня на атомы, чтобы отправить в пустоту безвременья. А я не хотел туда, где пустота и нет времени! А потому как-то и чем-то изо всех сил сопротивлялся делению на атомы. Но как
только потный от усилий, выкарабкивался я из машины времени, так сразу же расплывался по вселенной на отлогих волнах кошмарной бесконечности, в которой исчезало все: не только мое сознание, но и ужас пустоты и безвременья…
        Позже, когда я освоился с навигацией в бесконечности до того, что стал по собственному желанию выныривать из нее, стал я прислушиваться к чему-то бубнящему, а то музыкально булькающему в бесконечности. И однажды понял, что это — репродуктор за занавеской. Тогда, собрав в точку размазанное по бесконечности сознание, стал прислушиваться к черство картонным голосам из репродукторной тарелки и, еще не понимая слов, стал ощущать свою концентрацию в конкретном месте пространства и времени. Безразличие уходило — просыпалось любопытство. Несколько раз я делал усилие, пытаясь что-то вспомнить, и от этого проваливался в зыбь бредовых видений. Постепенно видения превращались в сновидения, а пробуждаясь я с интересом слушал, как за занавеской балаболит радиотарелка, которую я еще не понимал, но чувствовал симпатию к ее тарахтению.
        И наступил такой день, когда я, пробудившись, после глубокого сна, даже без сновидений, осмысленно уставился на жуткий, ненавистный аппарат, который так долго мучил меня в бреду — на «машину времени». Уж так захотелось мне самому поизголяться над ним и разобрать его на атомы!.. Но этот безобидный физиотерапевтический аппарат оказался совсем не опасным и даже не похожим ни на какую машину. Успокоившись, что эта штука мне больше не угрожает, я прислушался к звукам из-за занавески. И в тот миг я четко, кажется, со щелчком фиксации, подсоединился ко всемирному времени и понял, что тут, где я, сейчас раннее утро какого-то дня: звякнуло жестяное ведро, смачно зашлепала по полу мокрая тряпка и тут же зазвучала картонная тарелка! После бодрого «Интернационала» тарелка задребезжала самоуверенно вальяжным баритоном Левитана:
        - Га-аварит Маасква-а! Наачина-аем переда-ачу «В па-а-аследний ча-ас»!
        Усмехнувшись над унылой безнадегой в названии передачи и пропустив мимо ушей брехливые заверения о том, что «несокрушимая и легендарная» все еще победоносно громит немцев, я внимательно прислушиваюсь к перечню оставленных нами городов. Как майданщик я знаю географию, а как чес — со злорадством оцениваю юмор в названии передачи «В последний час». Да, наступает последний час советской власти: немцы почти в Москве!.. Но когда вместе с врачом ко мне пришел какой-то тип с блокнотиком я, на всякий случай, лажанул ему, что я из Минска, а родителей потерял при эвакуации. Оказывается, попал в масть: это «обыкновенная история» сказал врачу тип с блокнотом.
        В последующие дни я все больше и больше удивлялся интересу медицины к себе. К моему скорбному ложу приходили врачи из разных отделений, даже гинекологи, которых профессия приучила интересоваться туда, куда всем интересно, но никто не заглядывает. Среди гинекологов были и мужчины, что соответствует правилу сапожник без сапог. Обычно посетители, задумчиво посмотрев на меня, загадочно хмыкали и уходили, но некоторые оставались и играли со мной, как с грудничком: махали чем-нибудь перед моим лицом, чтобы я крутил глазами.
        После того как вся местная медицина убедилась, что я умею крутить глазками, как кот на ходиках, две непрерывно хихикающие санитарочки — девчонки моего возраста — перекантовали мой остов на каталку и повезли его так торжественно, будто султанА турецкого в отдельную шестиместную палату на персональную приставную седьмую коечку возле двери. Отделением заведовал доктор Герцман, обладавший, как и многие евреи, чувством юмора и талантом рассказчика. Он и объяснил мне причину интереса медицины к моему рыжему организму. Вот тогда я, чем уж мог, тем и хихикал, еще глупее девчонок — санитарочек, слушая его рассказ о себе и дополняя воображением кое-какие подробности…
        Началось все очень обыкновенно — поступил я в больницу с медицинским диагнозом: «Больной находится в состоянии смерти». С таким перспективным диагнозом меня направили на склад готовой медицинской продукции — в морг, где я пребывал в том спокойном состоянии, о котором у графа Монте-Кристо сказано очень красиво:
        …это была заря той неведомой страны, которую называют смертью.
        «Зарей» я любовался не спеша. Медицине был я не интересен, и мне была она по барабану. Потому что в «неведомой стране» было не жарко, не холодно, насекомые не кусали — лежи да радуйся! От Седого я знал про Диогена, который такое состояние, когда зуб не болит, на душе не свербит, мухи не кусают и работать не заставляют, назвал абсолютным счастьем. Допетрив до того, что человека невозможно сделать счастливым изобилием богатств и удовольствий, Диоген стал искать счастье в другой крайности: поселился в бочке без удобств, питаясь хлебом и водой, как солдат на гауптвахте… С пищевым довольствием Диогена я б смирился, если хлеба и воды было досыта. Но жить без книг, музыки, общения… тут каждый почувствует себя покойничком!
        Промерзнув в морге насквозь, как мамонт на Чукотке, я стал подавать признаки жизни. А оттаяв в боксе для умирающих, обнаглел до того, что, игнорируя законы медицинской науки, пошел на поправку. И при выдаче меня врачам из морга (а не наоборот!), патологоанатом четко сформулировал мое антинаучное поведение: «Я сделал все что мог, кроме вскрытия, но, несмотря на заморозку, у этого рыжего жмурика, до сих пор наблюдаются отдельные признаки жизни. Патологоанатомия тут бессильна. Умереть он может только от лечения!» Так из моего антинаучного поведения родилась новая медицинская методика: «Морг — лучшее средство при высокой температуре!» Так я стал «новым выдающимся научным достижением советской медицины». Тем более что деликатный вопрос: от чего умер больной, от болезни или от лечения, ни у кого не возникает: раз я прибыл с диагнозом: «покойничек», то умереть в больнице мне невозможно. Позже стало известно, что у меня всего две болезни: сыпной тиф и воспаление легких, обретенное в морге. Слегка картавя, доктор Герцман подвел итог:
        - Этот медицинский казус подтверждает мою теорию: «Если больной хочет жить, то тут медицина бессильна! Как его ни лечи, хоть в сосульку заморозь, а он чихнет на медицину и… выздоровеет!» Не буду я заниматься бесполезным делом — лечить вас, юноша! Нет у вас перспективы: хоть лечи, хоть не лечи, — все равно поправитесь!
        Подхватив руками выпуклый живот, хохочет жизнерадостный доктор Герцман и спешит к другим больным, более «перспективным». А я лежу, размышляя о том, что прав великий воспитатель Гнус: чесы так пропитались ненавистью, что стали не по зубам Курносой! И через сто лет после нас не исчезнет лютая ненависть нашего ненавидящего поколения! Пора вставать! Война зовет!

* * *
        Казенные тапочки разнашивали, не снимая лаптей, с тех времен когда жил Берендей. Когда я в них, как начинающий лыжник, дошаркал, держась за стенку, до зеркала в вестибюле, то только жалобно
        …улыбнулся, увидев в зеркале себя: лучший друг, если у него оставались друзья на свете, не узнал бы его: он сам себя не узнавал!
        Настороженно, боязливо и удивленно глянуло на меня из зеркала нечто похожее на забытое в заброшенном замке привидение: бестелесно тощее, голубоватое и… жутко удлиненное! Как ни удивительно, а я заметно подрос за время болезни, хотя от плоти осталась на мне только одна полупрозрачная шкурка, вроде пустой шелухи! И эту шкурку остригли наголо… А когда я, по примеру Монте-Кристо, решил испытать перед зеркалом обаяние своей улыбки, то сам себя перепугал: из зеркала оскалился на меня голый череп, тот еще оптимист, вроде Веселого Роджера… а для людей менее эрудированных, тот портрет, который на дверях трансформаторных будок рисуют, чтобы отпугивать любопытных. Ну и ну! С такой вывеской и до вокзала не дочикиляешь — патрули НКВД ждут не дождутся диверсанта с антисоветской внешностью и уже наголо остриженного! Так что рановато маклевать мне за освобождение России… Подождут. Если война не закончилась летом, значит — это надолго. И я тем временем подлечусь! Тем более, что лечиться очень приятно! Не жизнь, а арабская сказка! Лежишь на коечке, как султан, а симпатичная санитарочка, с озорными глазками, к моему
падишахскому ложу на колесиках килокаллории подвозит! И при таком вопиющем паразитизме у меня никаких угрызений совести! Потому как я, находясь в своей любимой поз лежа, серьезным делом занимаюсь: соблюдаю постельный режим!
        И доктор в нашей палате замечательный: Герцман! По-немецки сердечный человек. И по натуре он именно такой: на его добродушном лице всегда сияет широкоформатная добрая улыбка, в которой исчезают не только крупный нос, но даже огромные роговые очки! А хорошее настроение нашему доктору заложили еще при его зачатии! Говорят, есть такой медицинский факт: умирают и пессимисты, и оптимисты. Так не лучше ли жить, улыбаясь жизни и хохоча над смертью?! Тем более, если имеешь еврейскую национальность, немецкую фамилию, а живешь посреди Советской России в сорок первом, когда всем уже известно, что жиды (в который раз!), кому-то Россию продают, а немцы (тоже не в первой!), ее на хапок берут!
        Уж тут-то «лицу библейской национальности» с немецкой фамилией остается одно: стать оптимистом! А у меня к доктору Герцману постепенно зреет громадное чувство благодарности. Постепенно оно распирает меня изнутри так, что опасаясь за целость своего тощего остова, я решаюсь выплеснуть на Герцмана хотя бы часть этого чувства во время утреннего обхода. Не рассчитывая на свой чахлый интеллект, я призываю на помощь безотказного графа и после обращения:
        - Давид Самуилович, — сразу переключаюсь на цитирование:
        Я считаю вас самым знающим врачом, а главное, самым добросовестным человеком на свете, и во всех случаях жизни ваши слова для меня — тот светоч, который, как солнце, освещает мне путь!
        Палата замирает в изумлении. Герцман смотрит на меня долго и озадаченно, близоруко мигая добрыми глазами и протирая большие очки… Мои соседи, как гусаки, вытягивают шеи все длиннее, длиннее — небось, такие красивые слова никогда не слышали!.. Вдруг, хлопнув себя по лысине, доктор хохочет:
        - Откуда, молодой человек, позаимствовали вы столь велеречивую тираду?
        - Из «Графа Монте-Кристо»… — чистосердечно признаюсь я.
        - Юноша! У вас не просто хорошая память, а потрясающая! И это после того, что было с вами?!! А я подумал о переселении душ! Ну, думаю, поднапутали на том свете, как бывает в гардеробах, выдали современному пареньку залежалую дворянскую душу из позапрошлого столетия, судя по тому, насколько велеречиво стал изъясняться мой больной! Говорят, в психиатрии бывают такие казусы… Ну, голубчик, вы меня удивили, рассмешили, а главное, порадовали! От всей души рад! И за вас, и за вашу душу, то бишь память. Побывав на том свете, некоторые оставляют там, как галоши в гардеробе, свою душу вместе с памятью, а потом им заново приходится учиться… А теперь граф Монте-Кристо, предъявите мне ваш нахально воскресающий организм!
        С хищным интересом, как кот у мышиной норки, доктор через деревянную трубочку долго вслушивается: не шевельнется ли в моем организме какой-нибудь затаившийся микроб? А быть может, просто пытается узнать: есть ли еще что-нибудь внутри моего бестелесного остова, кроме памяти и оптимизма; и заодно понять: а на чем там душа держится? От долгого прослушивания засыпает моя бдительность, и вот тут-то Герцман вдруг ка-ак проедется чем-то холодным мне по ребрам — звонким, как батарея отопления! От такой шуточки я очень жизнерадостно ржу — такие забавы беспризорники называют юмор вручную…
        - Рефлексы в норме, а легкие подживут! «Все хорошо, прекрасная маркиза… ни одного печального сюрприза…» — декламирует доктор Герцман и добавляет улыбаясь: — Медицина утверждает, что жизнь полезна, если приправлять ее юмором! И хорошее настроение для пациента — лучшее лекарство! Но для вашего изящного организма необходимо еще одно лекарство: пи-та-ние! Не просто питание, а обильное! Обжираться надо! Ешьте днем и ночью. Именно по ночам! Берите в тумбочку второй ужин… Сестра! Запишите: пусть ему привозят два ужина!.. Ешьте, улыбайтесь один раз перед едой, два раза после, а потом весь день через каждые пятнадцать минут! С утра и перед сном по пять минут гомерического хохота! И скоро будете гулять по Монастырской роще! Она тут рядом… Но, выходя даже в коридор, как следует одевайтесь! Как говорила моя незабвенная мамочка: «Додик, чтоб ты сдох, не вздумай простудиться!» И она была очень права, потому как любую большую жизнь можно испакостить маленькой простудой! Сестра, пожалуйста, получите для больного еще один теплый халат… для прогулок! Вот и все назначения… Порошки и уколы я отменяю. Это — для
других, менее жизнерадостных…
        Подышал доктор на очки, протер их, но не надел, а спрятав в прищуре близоруких глаз лукавую смешинку, сказал:
        - Спасибочко за литературный комплимент! Мне он очень понравился. А на будущее советую: успевайте благодарить врача до лечения… вдруг потом будет поздно? Китайский император хорошо платил врачам, пока был здоров, но стоило ему чуть приболеть — врачи оставались без зарплаты! А уж если император умира-а-л… то всем его врачам — вжик! вжик! вжик! — отрезали головы! Так появилась знаменитая китайская медицина с упором на хорошее питание…
        И уже хохочет жизнерадостный доктор Герцман у соседней койки. И кажется, что лечение больных для Герцмана не нудная работа, а радостная встреча с приятелями!

* * *
        То, что еда — залог здоровья, эту истину постиг я до знакомства с китайской медициной. Общепитовские заведения всегда были для меня самыми уважаемыми учреждениями. И тут, в больнице, как только научился я удерживать свой организм в вертикальном положении, могучий инстинкт питания чуть ли не волоком повлек меня туда, откуда призывно пахло пищеблоком. Когда я, придерживаясь за стенку, чтобы сквознячком меня не сдуло, впервые появился в столовке, молоденькая бабеночка, убиравшая со столов, взглянув на меня, засмеялась и пропела:
        А мой миленок не пижон —
        Натурально рыжий он…
        И была эта бабеночка с умопомрачительными округлостями пышненькой фигурки так распрекрасна румяной чистой красотой здоровой молодой женщины, что почувствовал я дополнительную слабость в коленках, располагающую к тому, чтобы опуститься на них и молиться могучему божеству питания, прелестная жрица которого только что явилась предо мной. Если есть у людей богиня любви, то почему нет богини питания? Питание важнее: питаться можно и без любви, а каково любить без питания?!
        И тут на раздаче появляется еще одна, точно такая же жрица питания. Может быть, сестра, а может быть… я бы ничуть не удивился, если бы увидел уходящую за горизонт шеренгу прекрасных жриц питания с волнительно закругленными бедрышками! Улыбаясь, вторая очаровашечка поет в унисон с первой:
        А рыжие, да красные,
        А на любовь опасные!
        И в этот день — день первого свидания со жрицами питания — я показал им: любовь не единственный талант, присущий рыжим, кое-кто из рыжих и пожрать горазд! Не уронил я чести рыжих по этой части! После первой порции каши долго и терпеливо скребу я ложкой по пустой тарелке. А когда скребучим звуком внимание к себе привлекаю, то печально вздыхаю:
        - А пайка без довеска — не авторитет…
        После второй порции вздыхаю я еще глубже и трагичнее, выдыхая еще более глубокую философскую сентенцию:
        - На человека не угодишь: одной пайки ему мало, а двух… двух тоже не хватает!
        Оценили глубину философской мыслИ бабцЫ, выразили одобрение доступным для них способом — кокетливым хихиканьем. И… кладут третью порцию. А сами с интересом наблюдают: а что со мной будет? Лопну или нет? Съев третью порцию, я наклоняю голову к своему кормозаправнику, прислушиваюсь и комментирую:
        А там аппетит просыпается — вот сейчас жор и начинается!
        От души хохочут очаровашки и приглашают прийти через час на «снятие остатков» по кашке. Еще бы тут остатков не оставалось, где половина коллектива на ладан дышит! И повадился я ежедневно отъедаться за все, что в своей бродячей жизни не доел, а потом еще и в больнице мимо рта моего проехало, пока созерцал я миры запредельные. А в тумбочке у меня, как у хомяка, такой продсклад образовался, не только до утра, до весны прожить можно! Просыпаясь ночью, я, как вурдалак, чавкаю во тьме кромешной…

* * *
        Наутро, увидев меня таким же ненасытным, закатываются от хохота пищеблоковские жрицы питания: молодые, ядреные, со всех сторон очаровательно закругленные. От смеха упруго колышутся их восхитительные выпуклости, волнующие воображение. А когда самая насмешливая, собирая посуду со стола, касается меня упругим бедром, а то прислоняется к моей спине нежной зыбкостью пышной груди, бросает меня в жар и перехватывает дыхалку…
        Не спится ночью мне, как пушкинской Татьяне. Под нудный храп соседей в распаленном воображении ярко, почти осязаемо, возникают обтекаемо округлые прелести очаровашечек с пищеблока. Прелести, перед которыми, сняв шляпу, преклонил бы колени Кустодиев, понимавший сладость сдобных красавиц с фигурами допайковой эры. И в любовном томлении опять открываю я тумбочку с продуктовым запасом…
        Каждое утро в вестибюле я придирчиво изучаю в зеркале свой «светлый образ»: тонкий, звонкий и почти прозрачный. На гибком, длинном стебельке шейки нахально, как пресловутый пестик (известно, для чего предназначенный!), торчит мой рыжий кумпол, свирепо ощетиненный отрастающими волосами. Ну и ну — репей семенник! Такое похабное зрелище не для детей до шестнадцати: рыжий пестик в период бурного полового созревания! И отойдя от зеркала, я решаю твердо и окончательно: больше не взгляну я в этот дурацкий мордогляд! Но после обеда непреодолимая сила опять влечет меня к зеркалу! И это не мазохистская страсть к самоистязанию зеркалом, а оптимистическая надежда на то, что после обильной еды что-то изменилось в моей жалкой внешности… хотя бы чуточку! Как хочется стать сильным, широкоплечим, мужественным, чтобы походить на мужчину, а не на тросточку с рыжим набалдашником!..
        И как ни горько сознавать это, но понимаю я, что развлекаются бабеночки моим застенчивым смущением и раззадоривают меня, чтобы смутить еще больше. «Женишок наш пришел!» — слышу я еще на пороге столовой. Неужели отгадали они, что влюблен я в них… сразу в обеих! Сты-ы-дно ка-ак!.. А ведь это — моя первая любовь! Почему она не как в романах? Ведь влюбленные в романах у любимых глазами сияющими любуются! А я?.. Совсем другие места вижу. И какой мне интерес зырить на их лукавые глазенки, в которых застыло заученное выражение дубово кокетливой непорочности. Но зато как откровенно греховны их пышные формы, которые так очаровательно закругляются, когда любимые женщины наклоняются!.. И хотя я стеснительно отворачиваюсь, но почему-то всегда знаю: у кого какого цвета сегодня трусики! В романах совписателей у каждого влюбленного — единственная любимая. А у меня любовь ко всему коллективу пищеблока! В романах влюбленные аппетит теряют. А я? От любви наворачиваю по четыре порции перловки! То-то я молчалив, как загадочный мистер Икс. На подначки любимых не отвечаю: молча шрапнель поглощаю. А на самом деле от
стеснительности страдаю и краснею так, как только рыжие это делают: от макушки до пяток… даже задница сквозь халат красным фонарем светится! А язык, как паралитик… и это у меня! У того, кто за словом в карман никогда не лез! Эх, сделать бы что-нибудь героическое… был бы пожар на пищеблоке… вот бы я! А то видят меня любимые женщины хотя и целеустремленным, но несколько односторонне: шкиля жующая, с хрустом жрущая, жрущая… рыжий кошмар биологический — саранча! На ощетиненном кумполе жвалы шевелятся — все перемалывают, на костлявой спине лопатки сквозь халат прорастают крылышками… Никогда так мучительно не сковывала меня неуклюжая застенчивость и… страх. Страх показаться робким, глупым или того хуже: нахальным и глупым! Страх перед насмешкой! Насмешкой не надо мной — это что! А насмешкой над самым сокровенным: над моей любовью! Любовью… но к кому, если они обе желанны??! Вот она какая — первая любовь: оглушительно хмельная и такая… сты-ыдная!
        В тоскливых промежутках между свиданиями (кормежками) я, как всякий влюбленный, предаюсь тоске. При воспоминании о жрицах питания, рефлекторно появляется аппетит, а с ним — нетерпеливое желание: скорее на пищеблок к жрицам питания! Так и кружит меня судьба в этом замкнутом круге любви…

* * *
        Но, привыкая к любовным томлениям и постепенно теряя аппетит, я начинаю скучать по более интеллектуальному общению. Хотя и в больнице есть люди, но это не поезд и даже не вокзал. Больные, если они не психические, не расположены на откровения политические. Из больницы не уходят в неизвестность: сошел с подножки и… ищи-свищи — «широка страна моя родная!» Отсюда хоть в окно выпрыгни, но у каждого остаются тут не только анализы, но и ФИО. А на бытовые темы я разговаривать не умею, потому что в жизни моей быта не было, будто бы не жизнь, а сплошной праздник.
        И с тех пор, как преодолел я лестницу с третьего этажа, провожу я все время в сосновой роще, наслаждаясь в одиночестве удивительным ощущением того, как все клетки моего организма впитывают прохладный воздух, пахнущий хвоей, как оживают они, наполняя всего меня бессмысленной радостью жизни, радостью непостижимой для разума, потому что радость эта на клеточном уровне сознания. Или на духовном?.. Наверное, такое же бездумное блаженство чувствовал первый микроорганизм, поселившийся на нашей планете. И по моему хиленькому здоровьишку меня, как и его, очень устраивает спокойная житуха в медицинском раю со «снятием остатков».
        Но этот медицинский рай находится внутри большого тревожного мира, наполненного страхом, злобой, войной и карточной системой. Начинаясь сразу же за толстыми монастырскими стенами, окружающими рощу, внешний мир напоминает о себе заводскими гудками и тревожным шумом огромного города. А в Монастырской роще, среди золота сосновой колоннады, царит радость покоя, а далекий шум суетливого мира делает этот покой еще более желанным, напоминая об иллюзорности и временности покоя среди войны. Впрочем, как и покой, все временно, и живем мы в этом мире тоже временно. Эта не очень оригинальная мысль тоже успокаивает…

* * *
        К скамейке, где сижу я, неспешно подруливает очкарик лет под двадцать, худой и такой высокий, что чересчур продолговатый. Как и я, он облачен в теплый халат нежно-крысиного цвета, из-под которого выглядывает серовато застиранное белье, с крупными квадратами фиолетовых штампов на самых видных местах. Такая усмирительная для эмоций униформа специально придумана, чтобы загнать больного в серую меланхолию и этим предотвратить его жизнерадостные телодвижения, не одобряемые медициной. Зыркаю я на пришельца недовольно и думаю о том, что спрос на эту уединенную скамейку так растет, что скоро для меня тут места не останется. Но, вспомнив про сидевшую тут до меня ворону, которая, наблюдая за моим приближением, несомненно думала так же, я неожиданно для себя расплываюсь в радостной улыбке во всю ширь своей тощей вывески. Улыбка заразительна, как тоскливая зевота или желчная злоба, и очкарик тоже заулыбался. Удивительно, как, не сказав ни слова, можно влиять на настроение других людей!
        - Можно мне рядышком с вами погреться?
        - Охотно поделюсь я с вами лучшими солнечными лучами! Сюда садитесь — тут к солнышку ближе… если вы про болезни рассказывать не будете, то я по натуре рад вам. Меня зовут Александр…
        - Вы читаете мои мысли, Александр. И я от соседей сбежал, так как слушать про болезни устал… будем знакомы — Вадим…
        - Очкарик снимает с носа массивные окуляры и, подставив лицо солнышку, зажмурившись, улыбается. В руке у него книжка, аккуратно обернутая в газету.
        - Как книжка называется? — интересуюсь я из вежливости, чтобы не сидеть букой: сам же ограничил тематику разговоров, исключив тему о болезнях. А в больнице эта тема единственная и неисчерпаемая.
        - Есенин. — отвечает Вадим. И молчит, поглядывая на меня загадочно.
        - А кто написал? — спрашиваю я, думая, что книга называется по имени ее героя.
        Тут Вадим улыбается. Но по-доброму. Не скалится злорадно, не кривится презрительно, просто улыбается.
        - Есенин написал. Это сборник его стихов.
        - Стихи-и… — протягиваю я разочарованно. И подъелдыкиваю:
        - Про коллективизацию? Или про врагов народа? — потому как зацепило мое самолюбие то, что даже не целясь, я так метко угодил впросак… с совпоэтом, о котором и в газете не читал, и по радио не слыхал.
        - Что вы! Есенин не из тех, кто «партией мобилизован и призван». Он поэт не от партии, а от Бога. Это — лирика… о чувствах, мыслях… да вы почитайте… — доброжелательно предлагает Вадим. Отказываться не удобно и, открыв книжку, я читаю наугад, чтобы отделаться деликатной фразочкой: «Ничего пишет… читать можно…». Но! С первой строчки — удивление… как у несмышленыша, которому фокус показали. Потом — восторг! А когда читаю:
        Седые вербы у плетня
        Нежнее головы наклонят.
        И необмытого меня
        Под лай собачий похоронят.
        А месяц будет плыть и плыть,
        Роняя весла по озерам…
        И Русь все так же будет жить,
        Плясать и плакать у забора…
        - то у меня перехватывает дыхалку и, дочитав, я начинаю с наслаждением перечитывать стихотворение, но, спохватившись, читаю другое… и опять восторг такой, дух захватывает! Выхватываю строчки из нескольких стихотворений, не зная, на каком остановиться, листаю и листаю страницы, удивляясь ярким картинам в каждой строке:
        Выткался на озере алый свет зари.
        На бору со звонами плачут глухари…
        Как же это: из тех же слов рождаются и чувства, и образы?! Я спешу ухватить побольше, листаю страницы, еще, еще… Так вел бы себя изголодавшийся сладкоежка, которому разрешили похозяйничать в гастрономе.
        Мне осталась одна забава:
        Пальцы в рот и веселый свист!
        Что за наваждение: каждая строчка для меня или про меня??! Неужели Есенин — беспризорник?!! Вадим напоминает: пора идти на обед. По пути говорим о стихах.
        - Тебе кажется, будто бы Есенин писал стихи для тебя. Это — нормальное восприятие настоящей поэзии. Стих эмоциональнее, чем проза. В стихе, кроме информации, еще и музыка: рифма, ритм, звучание самого слова. И когда какие-то струны твоей души попадают в резонанс с настроем стиха, то в душе просыпаются дремлющие чувства и забытые мысли. И тогда все вместе: звучание, смысл и ритм слов — становятся твоими мыслями и чувствами, которых у тебя вроде бы не было. А на самом деле были! Только дремали в виде невостребованных чувств и недодуманных мыслей в сундуках памяти. Но для такого резонанса искусство должно быть созвучно с душой, а не с партийной догмой… Я вижу, Есенин вам нравится. И не ваша вина, что вы о нем не знали. Он опальный поэт. Книги его уничтожены, читать их, а тем более, пропагандировать — преступление… Имейте это в виду! А мне? А мне все можно! Меня «Родина-мать зовет!». И с большим нетерпением. Завтра меня выпишут, а послезавтра мобилизуют — военкомат ждет не дождется… а, как говорят англичане, «на эшафоте насморк не страшен!»
        - А как же зрение?..
        - А как в анекдоте: в военкомате призываются слепой, глухой, безрукий…
        - Знаю, Вадим, я этот анекдот, где слепой признан «годным по ночам для ближнего боя»!
        - Точно… и я тоже годен, хотя, по словам военкома, «по здоровью интеллигент»…
        - Вадим, а почему стихи Есенина запрещены? Это же — настоящая поэзия! И никакой политики…
        - Настоящая поэзия — уже политика! Каждый, прочитав Есенина, усомнится в том, что лакейские стишата совпоэтов — это тоже поэзия! Ведь звание поэта в СССР дают не читатели, а партия! Она дает и темы рифмоплетам. Интимную лирику партия называет «изнанка жизни». А это, как рубашка, с какой стороны на нее посмотреть: со стороны парткома изнанка одна, а от сердца изнанка другая.
        - И что с Есениным сделали? Посадили?
        - Хуже. «Погиб поэт, невольник чести». Но без дуэли. Убили и написали: самоубийство! Якобы поэт проломил себе голову об стенку, опрокинул шкаф и стол, вскрыл вены, написал прощальное стихотворение кровью, сев в ванну, истек кровью… а когда надоело ему дурака валять, повесился на тонюсеньком шпагатике от книжной бандероли, сидя на полу, чтобы шпагатик не порвался… Не странно ли, Александр?..
        Нет, думаю я, не странно. Не принято удивляться феноменальному идиотизму сотрудников ОГПУ. Но я бы на месте Есенина поостерегся, получив такой большой талант от Бога. Прятал бы стихи. Слинял в загранку, а там публиковался. Это не трусость, а здравый смысл. Нельзя вставать на пути железного паровоза! Живя в СССР, надо быть винтиком и капелькой. Граф Монте-Кристо советовал:
        …никогда не следует быть исключением. Если живешь среди сумасшедших, надо и самому научиться быть безумным…
        На окнах общественного транспорта написан закон выживания в СССР: «НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ!». Сопи в две дырочки, улыбайся два раза перед едой и по пять минут после. А в сортире пусть всех понос прошибает от твоего жизнерадостного хохота на унитазе! Тогда тебе, как образцовому советскому идиоту, дадут возможность прожить до ста лет!
        В столовке Вадим продолжает:
        - Писал Есенин о совпоэтах, членах РАПП:
        Бумаги даже замарать
        И то, как надо, не умеют…
        Но сила была на стороне совпоэтов: они — коллектив! Точнее — свора… обученная по команде «фас!» бросаться на кого укажет партия: от Чемберлена до лишенца. Становилось Есенину одиноко — пил. Отбивался стихами от своры писателей и поэтов, возглавляемых шелудивой бездарью Демьяном Бедным:
        Я вам не кенар!
        Я поэт!
        И не чета каким-то там Демьянам!
        Пускай бываю иногда я пьяным,
        Зато в глазах моих
        Прозрений дивный свет!..
        А ты, Александр, куда собираешься после обеда? Опять в рощу? А я посплю… больше поспишь — меньше согрешишь. Завтра такая жизнь будет, не до сна… Возьми книгу, почитай… но никому в руки не давай, уничтожат…
        Оставшись наедине с книгой стихов Есенина, я забываю про «снятие остатков». Брожу по роще, мычу и бормочу. Бормочу, когда вслух читаю, мычу, когда перечитываю глазами, чтобы слышать музыку стиха. Встречаюсь с Вадимом за ужином. Он дарит мне тетрадку.
        После отбоя, когда молоденькая дежурная медсестренка сворачивается мягким уютным калачиком на старом жестком диване, я сажусь за ее стол, где есть лампа и ручка с чернилами. Мне и медсестреночке везет: ночь проходит спокойно. К утру она выспалась, а я исписал стихами не только тетрадку, но и несколько бланков из стола.
        Утром с воспаленными глазами и ликующей физиономией спешу в палату к Вадиму, чтобы вернуть книгу. После завтрака Вадима выписывают. Молча машу рукой ему вслед. Не принято уходящему из больницы говорить «до свидания», потому как лучше иметь синицу в небе, чем утку под кроватью… Осталась у меня от этой встречи школьная тетрадка со стихами Есенина. Хочется почитать еще, но клонит в сон… Но соседи мои, как назло, раздухарились: сидят на койках и громко, как на митинге, друг перед дружкой патриотизмом выпендриваются! Состязаются в любви и преданности советской власти. Все это было б мне по барабану, если бы каждый из них к врачебному обходу новые недомогания у себя не выковыривал, в надежде на отсрочку от призыва. Не мое дело их патриотизм… а противно их советское лицемерие! И если бы только патриотическим трепом ограничивалось словоблудие моих соседей! Но на мою беду в каждом из них закисает педагогический талант. А я — самый младший в палате… Ведь не знают мои соседи, что меня великий воспитатель Гнус воспитывал, а после него все Макаренки могут отдыхать. Наткнувшись на мои насмешки над их
педагогическими потугами, гневно осуждают меня доморощенные Песталоцци, заявляя, что я слишком умный, раз не хочу общаться с простыми советскими людьми. И все интересуются: не еврей ли я… раз умный? А на фига мне общаться с ними? Славить Сталина и ругать Гитлера? Зачем у радио хлеб отбивать? Собственных мыслей у моих соседей не бывает, поэтому общаться с ними так же интересно, как с патефоном при одной пластинке: «Речь Сталина на 18-м съезде партии». Все они учились в школе по одной программе, одни и те же книги читали из школьной библиотеки: в октябрятах — «Муху-Цокотуху», в пионерах — «Павлика Морозова», в комсомоле — «Как закалялась сталь». От пионервожатых одну и ту же патриотическую программку получили: «каждый советский человек должен посадить дерево и соседа»… Единственное оригинальное, что может рассказать совчеловек — посвятить собеседника в интригующие таинства работы своего кишечника! Таков кризис общения в СССР. Тут только одно средство помогает: вмазать самосвала, чтобы закосоротить. А потом, распуская тягучие слюни, лезть ко всем с животрепещущим вопросом: «Ты меня уваж-жашь?» Но за
пьянку из больницы сразу на фронт… а этого они… ой-е-ей, как не хотят! Зато как хотят уважения!.. Прочитать бы им стихи Есенина про них — про русский народ:
        Эй вы, встречные,
        Поперечные!
        Тараканы, сверчки
        Запечные!
        Не народ, а дрохва
        Подбитая!
        Русь нечесаная,
        Русь немытая!..
        С равнодушной иронией Печорина, с жестоким хладнокровием графа Монте-Кристо, со злобой чеса Саньки Рыжего размышляю я о советских людях на скамейке, щурясь на ласковое осеннее солнышко с отстраненной от мира сего загадочной улыбкой Будды…
        Вы правы, — ответил Монте-Кристо, — когда при солнечном свете изучаешь человеческую натуру, она выглядит довольно мерзко.
        Конец репортажа 19
        Репортаж 20
        Рекс
        Зубы у меня щелкают, брюхо пустое, аппетит волчий…
        Ф. Рабле
        В СССР всего хватает, но тем, кто хватает.
        Пословица
        - …вашу мать, группа «Ух»! С восьми до двух! А что с двух до пяти — так и мать твою ети?! Куды прешь, ядрена вошь!? Еш твою мать, время надо знать! Катись отселя понемногу! Ах ты, мать твою за ногу! Ногу! Ногу убери из двери, мать твою дери! Чо шаперишься на расшарагу, щас как дам под сраку!!.
        Рассыпая матерки, шебутной однорукий инвалид грудью выдавливает нас из теплой столовки в холодный коридор, захлопывает дверь и ножку стула сует в дверную ручку. Два десятка пятнадцатилетних лбов запросто выдавили бы инвалида вместе с хиленькой фанерной дверью, но… он же — фронтовик! И мы делаем вид, будто бы спасовали перед его решительным напором, а он делает вид, будто бы нас пересилил. Ежу понятно, рано заявились. Вот, и поделом: токаря обедают, а нам облом!
        А каково нам в прохладном коридоре без шинелей засыхать? А их до конца занятий не выдают, чтоб с занятий не линяли. А жрать… так хочется жрать! Это само собой, тут хоть волком вой! От питания по карточке категории Р-1 (первая рабочая) сразу после завтрака об обеде мечтаешь и на любом холодке тихо засыхаешь! На карточках много чего написано вкусного: «Мясо-рыба», «Жиры», «Сахар», «Мука, крупа и макароны»! Но все карточки столовка забирает и в капусту превращает.
        Только одно щекочет брюхо: это то, что хлеба на день восемьсот граммов: в завтрак и в обед — по триста, а на ужин — двести. Все другое, что по карточкам полагается, в капусту превращается. Каждый день капуста, чтоб ей было пусто! Первое блюдо — капуста с водой — называется щи! Второе блюдо — капуста без воды — называется рагу овощное! На третье — вода без капусты — это чай или компот. У них и температура и вкус те же.

* * *
        Из больницы в октябре направили меня в уралмашевскую ремеслуху в группу по специальности «каменщики-обмуровщики». В опровержение расхожего мнения о том, что в каменщики берут тех, у кого морда кирпича просит, нашу группу комплектовали из отвергнутых при сентябрьском наборе «по характеру» (по характеристике). И в октябре, собрав в одной группе всех «отверженных», администрация училища на свою умную педголову получила «Чудесный сплав» (кино такое!) из малолетних уркаганов ближнего Верхисетского завода ВИЗ (визовские) и своей родной шпаны УЗТМ (узтемцы). Поэтому группой УХ (уральские хулиганы) нашу группу не только этот инвалид зовет.
        В удостоверениях назвали нас учащиеся, хотя научить никого из нас невозможно ни-че-му по тому педагогическому закону, который открыли до крещения Руси: «голодное брюхо к учению глухо!» На занятиях, разморенные теплом, мы либо сладко спим, пуская жидкие голодные слюни на черные форменные гимнастерки, либо сидим с остекленевшим взглядом, обращенным вовнутрь, туда, где в сладких грезах
        Крутится, вертится этак и так,
        Вертится, крутится наперетак…
        Где с «восторгом юным сладострастья», распаляя пылкое юношеское воображение, вертится-крутится упоительная мечта, являясь в самых пикантных ракурсах: кастрю-юлька с картохой! Горяченькой!.. И если бы волшебник, осуществив эту мечту, спросил бы: «А что еще изволите? Принцессу, ковер-самолет?» Каждый из нас заявил бы:
        - Еще б картохи! Только кастрюлечку надо бы побольше!
        Наше воображение способно на воспроизводство и еще одной «упоительной мечты»: буханки духовитой черняшки с хрусткой корочкой! Очарованные такой мечтой доводим мы себя до экстаза: глаза увлажняются и начинают лихорадочно блестеть, на плохо умытых синюшных лицах, где жалко топорщится юношеский голодный пушок, появляется лихорадочный румянец, а язык, не справляясь с обилием слюны во рту, импульсивно облизывает и облизывает обветренные губы с голодными заедами по обеим сторонам рта…
        Развратные римляне требовали «хлеба и зрелищ!» А для нас сама булка хлеба — великолепное зрелище! Понимаю, что как человек звучу я гордо, но знаю я, что выгляжу неважно. Скукожившись, сунув руки в карманы брюк, пытаюсь согреться, неумело бацая степ и напевая ремеслушную песенку на мотив «Гоп со смыком»:
        Сохну я от жизни скушной
        В черной шкуре ремеслушной…
        От такой жалкой самодеятельности мне не теплее и не веселее: и я все больше зеленея покрываюсь гусиной кожей, становясь как огурчик, который тоже зеленый и в пупырышках. И на других посмотрю — те же печальные огурчики. С одной мы грядки — капустной. Но бывает счастье и в жизни ремеслушной — практика на мартене там и молоко дают! Но главный источник радости — супец в мартеновской столовке! Это не супишко из училищной хавалки, который так же материален, как «Права человека в СССР», а потому воспет идиллическим стихом: «супчик тра-та-туй, по краям водичка, посередке — х…», потому как в этом супчике и посередке — одно желудочное разочарование.
        «Жить-то надо, вот и живешь, с кем попало», как грустно шутят дамы военного времени. И в прохладном полутемном коридоре образуются кружки по интересам. Самый шумный тот, в котором кучкуются крепкие ребята — энтузиасты-«ляпы». Один встает в центре кружка, шапку-ушанку ему задом наперед на лицо натягивают, ладони он под шапкой прижимает к уху и ждет, когда его кто-нибудь из кружка «ляпнет», то есть долбанет под локоть так, что б и в ухе зазвенело и шапка с головы слетела! А когда контуженный «ляпнутый» открывает глаза — все руки к нему тянут с оттопыренными большими пальцами: угадай, кто тебя так навернул? Угадает палец, и угаданный на место «ляпнутого» встанет. Бьют парни от души, и тому, кто в круге стоит, с первого удара жарко. От Седого слышал я, что эта древняя игра полезна для встряхивания мозгов, засушенных военной службой, а в Евангелии от Луки описано, как в такую мозговитую игру играла стража с Иисусом Христом в часы скучного дежурства по Его охране.
        Другой кружок в коридоре для хиляков по физкультуре. Это — фанаты жоски. Жоска — кусочек свинца, пришитый к лохматой шкурке. Ударами внутренней стороны стопы ее подбрасывают, состязаясь, кто больше раз ударит, не давая жоске коснуться пола. Чемпионы по сотне ударов делают, а остальные считают… умственная игра, математическая: любой кретин может научиться считать до сотни! В ляпу меня не принимают — слишком я легковесный: с первого удара дух напрочь вышибут. А в жоску я играть не умею — учился в школе другого профиля: чику осваивал. И чтобы не качаться одиноко, как тонкая рябина, подхожу я к кучке, где Толян треплется.
        - …тут-то, братцы кролики, чую я, от таку мясну духовитость, сердце ашш, понимашш, замираат, оот! Зыркаю скрозь воротА, а там-то, у Рекса в тазике, оот, мя-ясо! Варе-ено… с картохой, оот! Знат, о-от, остываат на холодке. А Рекс, от, по двору гулят, аппетит нагуливат, о-от… А духовитость-то от мяса, понима-ашшш… — и Толян закатывает драматическую паузу, которой обзавидовалась бы вся российская драма вместе с Качаловым! Уж куда им, притворяшкам, так натурально причмокивать и пришмуркивать сопливой сопаткой, изображая принюхивание к вареному мясу! Слушатели Толяна глотают голодные слюни и солидарно шмуркают хлюпающими сопатками. Все мы позабыли запах мяса, но в пятнадцать лет воображение работает без тормозов, особенно если оно выдержано на овощной диете.
        Толян из пригородного села Шувакиш, к которому вплотную подбираются окраины быстро растущего Уралмаша. Поэтому он часто ночует дома, а не в ремеслушной общаге, которую окружающее население окрестило инкубатором, не только за одинаковую форму «инкубаторских», но и за их задиристо петушиный норов. Домой ходит Толян мимо коттеджей, где живет уралмашевское начальство, и каждый раз имеет от этого свежую информацию про «житие» сторожевого пса Рекса, вскормленного начальником ОРСа Панасюком для охраны своего гнездышка. Это гнездышко, свитое по буржуйскому проекту в виде индивидуального финского коттеджа, до краев заполнено не птенцами-панасючатами, а антиквариатным барахлом. В бездетном гнездышке царит всемогущий Панасюк с телесатой супругой. И неплохо живут поживают и добра наживают Панасюки, ежели еще кормят мясом громадную зверюгу, охраняющую их антикварные сокровища, приобретённые за самую ценную валюту военного времени — продукты, хотя продуктовые карточки Панасюков всего-то категории С-2 (служащие второй категории), а по таким карточкам продуктов полагается в полтора раза меньше, чем по нашим Р-1.
И в связи с этим парадоксом я очень живо вспоминаю пришествие в ремеслуху мозгодуя из общества по распространению.

* * *
        Известие о предстоящей политбеседе обрадовало нас не потому, что «былинники речистые» рассказывают что-то интересное, а потому, что периоды их речеиспускания можно измерять не часами, а календарем, если подбрасывать вопросики. Лекцию мы умышленно растягиваем, потому что хорошо поспать — это второе по приятности занятие, когда есть хочется.
        Но, увы! Не бывает полного счастья в этом мире. Потому что собрали нас на желанную лекцию не в тесном, теплом зале училища, а в огромном актовом зале заводоуправления, где недвижно, как льды Антарктиды, стоял со времен Ледникового периода промороженный воздух с температурой ниже, чем на улице. А ретивые хозяйственники из соображений экономии вдрызг разморозили батареи отопления!
        И если начальство Уралмаша собрало нас здесь, надеясь растопить льды в батареях «горячим дыханием трудовых резервов», то оно просчиталось: «трудовые резервы» военного времени по норме Р-1 питаются и зимой горячего дыхания у них не наблюдается. Дышат они на все прохладно. Ремеслушные организмы, подобно земноводным, имеют температуру окружающей среды. На холоде мы, как лягушки, зеленеем, застывая в анабиозе.

* * *
        Серый свет тусклого зимнего дня с трудом проникает сквозь плотно заиндевевшие окна. Двумя лампочками подсвечена сцена с вездесущим плакатом: «Все — для фронта, все — для победы!». Этот лозунг вызывает раздражение, потому что у всех это все уже взяли принудительно, зачем же сыпать соль на раны? Наша безмозглая пропаганда способна рождать только глупости, вроде: «Германия, используя временное превосходство неожиданного нападения…» и т. д. Хотя даже штатским, вроде меня, не понятно: как миллионы солдат вместе с военной техникой тайком скучковались за кустиком в густонаселенной Европе и неожиданно выпрыгнули оттуда?! А сегодня-то почему драпает Красная армия? Где красноармейцы, которых в тысячах военных эшелонов перед войной днем и ночью везли на запад? Полгода прошло, а не могут доблестные генералы штанцы сменить и от испуга опомниться?!
        На освещенной сцене перед большой картой Европы бодро мельтешит пришелец из общества по распространению — штатный мозгодуй — профессиональный любитель советской власти. Занимается он такой противоестественной любовью по твердым расценкам агитпропа. Зарабатывает свой горький хлеб лажевыми сказками, сочиненными партшехерезадами. Сказочная Шехерезада регулярно получала горячее питание в падишахской койке, несмотря на ночной график работы.
        Но партийные боссы не слишком щедро делятся номенклатурной кормежкой со своим шехерезадом, врущим на них. И даже не на постоянном окладе он, а, как дешевая проститутка, имеет почасовую оплату. Небось умышленно держит его на доходяжном пайке управление госвранья, для того чтобы не потерял он пристойную агитпроповскую худобу, внушающую жалость и доверие трудящихся масс. Изящен партшехерезад, как спортивный велосипед: только рама, а плоти ни грамма! Скелет и партбилет! А по осторожным движениям не молодого мозгодуя видно, что если отложил он что-то на черный день, то только соль на копчике.
        Но коварная природа скомпенсировала плотскую немощь шехерезада мощным голосом, ревущим, как пароходный гудок. И, не успев поздороваться, мозгодуй стал возглашать партийные лозунги и другие столь же оригинальные мысли так громогласно, что в намертво замерзших окнах что-то жалобно затренькало. И все-таки ни громкие кличи шехерезада, ни лютая холодрыга не поколебали нашу заскорузлую мечту насчет того, чтобы, привалившись к плечу соседа, давить ухо до конца беседы. Так что уже сквозь сон моя похабная ремеслушная соображалка успевает усечь, что в имени Ше-хере-зада есть один слог вполне даже приличный…
        Говорят, в одном советском учреждении шпиона изловили потому, что на собрании он не уснул как все, а стал по заграничному, внимательно слушать докладчика. Не зря же плакаты предупреждают советских людей, умеющих спать без отрыва от производства: «Враг не дремлет!» Но среди ремеслухи не дремлющего врага не обнаружил бы ни один самый подозрительный гебист. Даже я, удостоенный от Гнуса политической характеристики: «гадюка злорадная», был солидарен с трудящимися в таком истинно советском мероприятии, как вздремнуть минуточек шестьсот. Потому, оставаясь не разоблаченным, сладко кемарю я на плече соседа. Несмотря на мерзнущие ноги, мало что доходит до сознания из темпераментного доклада мозгодуя. Но, пробуждаясь от его зычных призывов куда-то и к чему-то, я сквозь дрему вижу, как шехерезад, грозно потрясая тощеньким кулачком, бесстрашно рычит на германский фашизм, изображая народный гнев словами такими высокими, как новая труба нашего цеха.
        Твердой рукой, вооруженной длинной указкой, мозгодуй умело и решительно направляет грозную мощь Красной армии в уязвимые места агонизирующего врага, закрашенного на карте Европы коричневой краской и надежно огороженного на территории СССР дюжиной красных флажков, которые мозгодуй, свирепо рыча, втыкает в карту все ближе и ближе… к нашей ремеслухе на Урале, где врага ожидает полный капут: коль не засохнет от хлодрыги тут, то здесь его с голодухи сожрут! И всё шло бы путём, если б монотонное бренчание шехерезада не прерывалось неожиданным рявканьем: «Смерть немецким оккупантам!» и «Победа будет за нами!» Этими криками-рыками мозгодуй оптимизировал положение на фронтах, откровенно хреновое. На меня это не действует, но некоторые, более нервные, вздрагивают и просыпаются. Но все реагируют на эти вопли спокойно, потому как ежели мОзги долго закручивать в одну сторону, то по закону мозгокручения потом они сами раскручиваются в противоположную.
        После доклада о положении на фронтах, начинается вторая часть лекции, более актуальная для нас, чем дурацкий треп о неизбежной победе. Называется эта тема очень занаученно: «О научном распределении продуктов питания при различных видах производственной деятельности в условиях военного времени». Но мы понятливые и секем, что разговор будет о рубончике, о шамовочке, то есть про самое ТО, интереснее чего в мире нет ничего! Зашевелились все, звонкими щелбанами поднимая головы разоспавшихся соседей со своих плеч. И теплый парок заклубился над нашими кумполами, ощетиненными двухнедельной «нулевкой». Ожила и закряхтела, задышала, запердела ремеслуха, навостривши ухо, пробуждаясь от лекционного офонарения!
        Глядь, а поверх карты Европы уже висят красивые разноцветные графики и таблицы! Сопоставляя по ним калории трудозатрат с калорийностью наших пайков, мозгодуй убедительно, как Эмиль Теодорович Кио, достающий кролика из цилиндра, доказывает нам, что за свою работу мы получаем в пайках столько килокалорий, что могли бы запросто выполнять по две нормы. И на третью остается! Правда, в мозгодуйских таблицах не предусмотрено, что калории нужны и для того, чтоб до следующей смены дожить и ложку в рот положить, а не только по две смены подряд вкалывать. Но про такой пустячок одни не понимают, а другие молчат, потому что все понимают… пока какому-то чудику из группы слесарей таракан в бестолковку не забежал, и от умственной щекотки он ка-ак брякнет на весь зал:
        - Так оно, ежели в калорьях хватат всего, то пошто не всем? Нам-то от пошто не хватат?!..
        - Эт-то ка-аму — не всем… эт-то ка-аму — нам?!! — угрожающе растягивает слова мозгодуй, зловеще пошевеливая скелетом в просторном пальто. — От имени кого вы делаете… заявление (А в многозначительной паузе так и сквозануло — «вражеское!»)? Вы что организация или другая… партия (Тут уж насчет «другой партии» полная атанда! Страшней такого только троцкизм!). А если вы не другая партия, то должны выступить от своего имени! — и мозгодуй принципиально нацеливает длинный и острый как указка перст в сторону, откуда сделан вражеский выпад и всверливается в наши безыдейные ряды бдительным партийным оком:
        - Встаньте и назовите свою фамилию! — грозно предлагает он, зная, что никто не отзовется, потому что нет преступления страшнее, чем тянуть на коллективку или групповщину! И приподнялись уже мастаки, шеи тянут, будто гусаки, — нашаривают бдительным пролетарским оком вражеского лазутчика, проникшего в сплоченные ряды советской ремеслухи.
        Но тут мозгодуй перегнул палку. Мы не запуганные совслужащие, которым под кроватью энкаведешники чудятся, не затурканные семейные работяги, над которыми висит дамоклов меч военкомата. Мы — ремеслуха! Стихия фезеушная — потенциальные призывники и вольны, как казаки! Мы дружно топочем ногами и орем во всю мочь луженых глоток, что на хрен такие калории, от которых в сортире делать не хрен! Когда мастаки нас чуть угомонили, мозгодуй прокричал сквозь шум и гам насчет того, что бывают люди избалованные… а на самом деле внутри наших организмов калории так и кишат. А поэтому партия и лично… в общем, все очень беспокоятся, как бы мы не перенасытились калориями. А по неорганизованности кое-кто воображает, что ему калорий не хватает! На самом деле все могли бы есть поменьше, оставляя про запас…
        Тут мы подумали, что мозгодуй так грустно шутит и вежливо засмеялись, не так, как люди упитанные, а как люди воспитанные. Но мозгодуй, пребывая в растрепанных чувствах, не разбираясь в тонкостях восприятия юмора, радуется и такому смеху. Если закончить лекцию массовым протестом аудитории, тут кранты не только его мозгодуйской карьере… Про стукачей он помнит и, пернув, оглядывается: не унюхал ли кто-нибудь его антисоветский душок? И сейчас он доверительно склоняет к аудитории даже на вид скрипучий радикулитный остов, с начала войны жирами не смазанный и… и конфиденциально сообщает нам, что карточки у него категории С-2, а ему продуктов хватает, даже остается. А на чей-то резонный вопрос: куда он остатки девает, замороченный мозгодуй отвечает, что остатки он вечером доедает… и этим уже искренний хохот вызывает.

* * *
        После этой лекции и без таблицы калорий стало понятно, почему при научном распределении продуктов у Панасюков, в отличие от мозгодуя, очень выпуклые фигуры, хотя и они, как мозгодуй, имеют карточки С-2, где хлеба шестьсот, а остального фиг без масла? И псина у них мясо с утра не доедает, на вечер оставляет! Не у мозгодуя, а у Панасюков надо учиться по вечерам доедать! А питание по мозгодуйским калориям ведет в тубдиспансер, а оттуда — в «наше светлое будущее», как Никольское кладбище называют. Но тот, кто удивлялся бы умению Панасюков так экономно есть, делал бы всем очень смешно, так как в ведении Панасюка все магазины и столовые Уралмаша! А еще под его чутким руководством трудится, «приближая день победы», его верная боевая подруга — панасюковская супруга — заведующая столовой. Как видно, пристрастие к работе возле продуктов питания у Панасюков — черта семейная.
        И были бы мне до фонаря пристрастия панасюковские, так же, как и прокурору, который как грамотный юрист знает, что уважать надо не закон, а начальство. Но! Раскормленная до шарообразности Панасючка заведует не абстрактным пищепунктом, а столовкой нашего училища! И не надо быть проницательным, как Шерлок Холмс, чтобы протянуть логическую цепочку от мелкой тарелочки с капустой, которую ставят передо мной, к глубокому тазику с мясом, который ставят перед Рексом. Тут и тупарь Ватсон допетрит, что не абстрактное мясо хавает Рекс, а МОЕ! Мясо, которое из МОЕЙ тарелки! А за этот факт мне очень даже обидно. А когда так грубо цепляют за нежные струны моей души, которая в самом центре организма, в желудке, то соображалка враз выдает пламенные, гневные лозунги из речуги мозгодуя: «Наше дело правое! Все, как один, на борьбу за наше законное мясо! Руки прочь от моей родной тарелки!»

* * *
        Чувствую я, как день за днем овощная диета пробуждает во мне кровожадные инстинкты. В Древнем Риме гладиаторов сырым мясом кормили, будя в них зверя… Глупые древние ни сном ни духом не ведали о том, что потомки на их авторитет, как на гвоздик в сортире, всякую лабуду повесят! Были тогда эти древние, молодыми, не опытными, а иначе бы дотумкали, что плотоядных мужиков гладиаторов надо бы кормить квашеной капустой до полного озверения. Тогда бы они в Колизее та-а-акое показали! Я представляю себя гладиатором, хавающим на арене… живого льва! Рот наполняется слюной, а воображение, вырвавшись на свободу, мобилизует хищные инстинкты. И я не только вижу, я чувствую себя этим гладиатором! Под истеричный визг в партере нервных патрицианок, под лошадиное ржание воинов в амфитеатре и скотский гогот плебса на галерке я все плотнее сжимаю крепкие, как капкан, челюсти, в которых беспомощно трепыхается лев, благоухающий ароматом свиной отбивной…
        - Санька!.. Рыжий!.. Оглох?
        Кто-то хлопает меня по спине — я выпадаю в обильный осадок из праздничного Колизея в унылые советские будни, провонявшие тухлой капустой. А во рту все еще стоит нежный вкус сочного жирного льва. Эх, будто бы свиную отбивную из зубов выдернули! Оказывается, пока я в грезах с открытым хавалом, как аллигатор, за львом охотился, Серега, Толян и Колян делово обсуждают конкретную проблему насчет рубончика. А раз я нужен, значит, Серега опять авантюру затевает.
        - Силен ты мечтать! Мечта-атель!
        - Небось о принцессе с коровой?
        - Хорошо тому живется, кто с молочницей живет, молочко он попивает и молочниц, у… е-е-е!.. е-ежедневно обожа-ает и еее!.. еженощно обнима-ает…
        - Фи, какие пошлости в благородном собрании! — говорю я.
        - Говорить так — пошлость, а делать так — житейская мудрость! — парирует Серега. — Признавайся, мечтатель, какую прекрасную мечту мы спугнули?
        - Рекса не дали дохавать!
        - Ну-у… ты даешь! — выдохнули парни. Значит, угадал я.
        - Оставь сОрок, Рыжий! — находится Серёга. — Одному тебе Рекса многовато, фактура! обдрыщешься… А раз ты такой догадливый… — тут слова его тонут в грохоте неожиданно распахнувшейся двери, откуда в облаке пара, благоухающего капустой, с воинственным ревом вырывается в коридор группа токарей. Забурлила веселая схватка. Токари, спрессовавшиеся у дверей, с ходу врезаются в наши разрозненные кучки. Но мы на то и «ухари» из группы «ух»! Растасованные неожиданным натиском, налетаем мы на токарей с флангов и тыла, выпираем их во двор на оперативный простор, а здесь, обретя преимущество в напористости, наиболее настырных токарей кормим снегом, а менее… а те просто удирают. Рукопашная заканчивается дуэлью снежками через ограду из железных прутьев, после чего обе группы разбегаются вытряхивая снег из ширинок и воротников. Вот и согрелись…
        - Толян, Колян, Санька! — командует Серега. — Айда за один стол!
        Серега Огиенко не комсорг, не профорг и не староста. Но в нашей группе Серегино слово авторитетнее, чем разглагольствования всего педколлектива училища. Потому что Серега — рог, лидер! Ураган войны, закруживший судьбы человеческие как осенние листья, забросил эвакуированного Серегу с Северного Кавказа в нашу группу, где выделяется тонкий, стройный Серега среди коренастых уральских парней высоким ростом и смуглотой лица. А авторитет Сереге обеспечивают удаль и бешеный нрав, когда дело доходит до серьезной драчки. Темперамент у него не остужен морозами, кипит в Сереге неуемная горластая кровь кавказских разбойников. Зато мое нескучное прошлое обогатило меня полезным опытом, и несколько моих наколок о том, как фартовее шарашить на шаре, оказались в масть, и теперь Серега тащит меня в каждую из своих шальных, но не продуманных авантюр.

* * *
        Обед начинается с мутного противоцинготного отвара, стоящего на столе в графине. Стараясь не стошнить от отвращения, надуваемся смолистым пойлом, благоухающим вареной новогодней елкой. Оптимисты говорят, что отвар питательный, как столовские щи, а пессимисты — что во щах столько же калорий, как в отваре. Едва выдули отвар до донышка, как дежурный шваркает по столу железным подносом, где четыре железных миски со щами, над которыми аппетитно клубится пар, благоухая гнилой капустой. Тут не до застольной беседы! Щурясь от горячего капустного пара, разжижающего засопливленные сопатки, мы, пошмуркивая, пыхтя, кряхтя и обжигаясь, наслаждаемся, потому как питаемся! Едва ли у гурманов в заграничных странах и в роскошных ресторанах бывают такие яркие минуты гастрономического экстаза!
        Увы, скоротечен гастрономический оргазм: вот сквозь остатки мутной жижи просвечивает дно миски… а ощущение того, что я что-то съел, так и не появляется! Зато капустные щи со страшной силой активизируют кровожадную предприимчивость наших сообразиловок. И пока дежурные получают и пересчитывают с тройной перепроверкой, как золотые слитки в госбанке, блюда с названием «микросилос», похожие на гомеопатические дозы овощного рагу, Толян излагает то, что у военных называется диспозицией.
        Панасюковский коттедж угловой, ограда двора выходит на две тихие улочки. Там по вечерам ни души. Позади коттеджей — проход, летом заросший крапивой, а сейчас занесенный снегом. Двор коттеджа огорожен высоким деревянным забором, поверх которого прибита колючая проволока. Позырить на Рекса можно сквозь ворота из железных прутьев с острыми как пики верхушками. Днем Рекс во дворе без привязи гуляет, а когда ему это надоедает, то он в утепленную конуру залезает. Возвращаются супруги вместе на панасюковской служебной «эмке» к семи вечера и берут Рекса в дом до утра…Вот и вся диспозиция, по которой мы начинаем разработку плана штурма панасюковской твердыни.
        «Нет крепостей, которыми не смогли бы овладеть большевики!» — заявил вождь. А разве может быть такая преграда на пути к рубончику, которую не разнесла бы вдрызг голодная ремеслуха?! Путем отсева разумного из самых фантастических прожектов рождается стратегический план. А после того как наши бездонные утробы нежно пощекотал капустный микросилос, изобретательность у нас обостряется, как аппетит после еды. План сафари обретает соблазнительно конкретные очертания.
        Любой план экспроприации, от вульгарного гоп-стопа и до мировой революции, начинается с того, что кто-то объявляет себя главнюком. Против того что Серега назначает себя главным охотником никто не возражает, но народные массы тоже жаждут. Один я не рвусь на единоборство с Рексом, потому, как после болезни стал такой задохлик, что только в мечтах могу представить себя «Самсоном, раздирающим пасть льва». Рекс не лев, но зубки у него тоже дай боже!..
        - Тихо! Разгалделись! Лезть кагалом во двор — дело зряшное, фактура! — урезонивает Серега кровожадность народных масс. — Ни к чему там кучу малу устраивать! Друг друга поуродуем! А Рекс всех перекомпостирует! Он-то шустрее! Фактура! Лучше я поговорю с ним тет-а-тет, культурненько, по-свойски…
        - Ха! Много на себя берешь! — выступает Толян против единоборства. — Ты ж, Серега, и не видывал таку зверюгу! Сила! Камнем пульнешь — уворачиватся — быстрота-а! Оот! Клыки — чинжалы! Кусит — враз наскрозь! Оот! Сторожевой пес! Первый раз гавкает в воздух, а второй раз — на поражение женилки! Обкусит кой чо на долгу память! Оот…
        - Эт точно, — соглашаюсь я. — Времена героев-одиночек прошли. Сейчас эпоха массового героизма. И раз тут друг человека без намордника, нужна страховочка. Читали? «Госстрах — гарантия вашего благополучия!» Жить надо без риска…
        - Риск — это пернуть при поносе! — пузырится Серега. — А тут что! Вот ты, Рыжий, и пойдешь со мной! Будешь страховать «от наводнений, пожаров и других стихийных бедствий»… Чо, сла-абО??!
        Крепыш Колян, закоперщик из визовской шпаны, ожидавший, что Серега выберет в напарники его, завозражал:
        - А почему?..
        - А по кочану! — в зародыше гасит Серега недовольство масс. — Потому что рыжий! Счастливая масть! Фактура! Эрик Рыжий до Колумба в Америку залез! Факт исторический! А Америка — не панасюковский дворик!
        Ссылка на шустрого Рыжего викинга успокаивает недовольство масс. История — наука, а против науки хрен попрешь. Но меня не радует выбор Сереги. Конечно, панасюковский двор не Америка, но и Рекс не индеец. Поймет ли этот сукин сын, что раз пришелец рыжий, значит, он бог и не моги его цапать за яйца? Но о сомнениях в правильности Серегиного выбора я помалкиваю. Чо я — рыжий? Не слабО мне.
        - Ништяк, — успокаиваю я сердитого Коляна, — и ты поучаствуешь! Подержишь Рекса, чтоб не рыпался, пока мы с Серегой уговаривать его будем…
        Но тут все трое, не дослушав развитие моего плана, ржут, будто я Чарли Чаплин. А Колян поперхнулся и под стол полез кашлять. Сидит там — морда, как у кирпича, а по ней слезы текут…
        - Идите вы… — обижаюсь я, — тупоры колыванские! Сами без понятия о психологии, а ржете… дайте договорить! Психология — наука тонкая, особенно — собачья. Тут надо не ржать, а вникать! У казаков забайкальских… да кончай ржать!.. штука такая — баранов ловить… называется якрюк! Да не я — крюк! Сам ты крюк с яйцами! Слушать надо: якрю-юук! Штука — проще лассо. Палка, а на конце — петля ременная… на голову петлю набросишь, и крути палку! А ворота из прутьев! Как раздразнит его Толян, ты, Колян, сразу ему — петлю на шею! Да не Толяну, а Рексу, тундра беспросветная! И крути… Кончай ржачку, сивари тупорылые!.. Будь спок, а в петлю он сам влезет… тут собачья психология: ты одной палкой по сопатке — бац! На другую палку он сам прыгает — оп-ля и на шее петля! Психология — это наука!
        После того как прополоскали мы кишки мутной жидкостью с красивым названием компот, план был готов во всех деталях. Толяну — хазу обеспечить для поедания Рекса. У Толяна в бараках живет двоюродная сеструха — крановщица из кузнечного цеха. Отец у нее на фронте, мать в больнице, а две сестренки в Кушвинской слободе у бабки.
        - Нинка — сила! Свой парень, будь спок!.. о-от… Баска девка вырви глаз! Кран у ей — ашш сто тонн! — хвастает Толян кузиной, и я представляю Нинку похожей на дюжего циклопа…
        Колян визовский с Верхисетского завода. У него вся шпана визовская по корешам. Слесаря ему две заточки из арматуры замастырят. Заточка — это толстый прут железный с одной стороны заостренный. Универсальное оружие — шпагодубина. Что там шпага Д’артаньяна! Против лома нет приема, окромя другого лома! А в столярке Колян палки позырит, метра по два. Одну — для якрюка, другую — для собачьей психологии. А мне — дела по моим способностям: скоммуниздить сыромятный ремень и бельевые веревки, а из общаги списанный матрац увести и лесенку переносную изобрести. Серега мне поможет — отвод сделает. И не такие экспроприации вертели…

* * *
        Однажды я и Серега, голодные и хищные, как две акулы, в поисках где бы что-то сожрать, влекомые призывным запахом колбасы, проникли с черного хода в оперный театр. И… заблудились в лабиринте темных коридоров. Так попали не в кладовку буфета, а на оперу «Кармен»! Зал был переполнен, как трамвай в час пик: кто-то сидел, остальные стояли. Мы замерли на минутку из любопытства и… весь спектакль торчали на верхотуре галерки, выше люстры, забыв даже про то, что есть хочется.
        С трудом понимали: а что там, на сцене, происходит? Мешала смотреть огромная люстра, и, заглушая актеров, зрители военного времени дружно кашляли, как культпоход из тубдиспансера. Вскоре мы сами сообразили, что актеры не говорили, а, что-то красиво пели. Но экзотические костюмы, яркие страсти нас захватили и ошеломили! А больше всего нас потрясла музыка. Серега долго потом бормотал: «Ёп-перный театр… вот это — музычка! Во — дает! В душу так и прет! До самОй нутры достает!!!» Так в Серегином лексиконе прижилось новое красивое слово «тореадор».
        - Ну, тореадоры, пять часов на сборы! — командует Серега после обеда. — Чтобы к восемнадцати ноль-ноль по Цельсию все было на мази! Сбор в общаге!
        Контора по поеданию Рекса набирает обороты. Четыре ремеслушных организма выделяют воинственный адреналин и плотоядный желудочный сок. От такого эмоционального коктейля мы хмелеем, и Толян поет с надрывом:
        Он капитан и родина его Марсель.
        Он обожает песни, шум и драки.
        Он курит трубку, пьет крепчайший эль
        И любит девушку из Нагасаки…
        Получив шинель, а у Толяна и в гардеробе блат, он со словами: «Кому — Нагасаки, а мне — в бараки… Нинку б застать!.. Покеда, тореры!» — исчезает за углом училища. Серега стоит на крыльце, руки в карманах, насвистывая арию тореадора, задумчиво смотрит в сторону бараков. До прихода Толяна в наших планах, рассчитанных на знаменитые уралмашевские БАРАКИ, пока что раздражающая непонятка…

* * *
        Бараки — спутники всех великих строек. Уралмашевские бараки — зловещие создания самой героической, Первой пятилетки! Бараки — не просто временное жилье, это иной мир, фантастически кошмарный. Убожество, созданное в таких размерах, потрясает величием, как амеба размером с кита! Величие уралмашевских бараков можно постичь воображением, но невозможно увидеть, окинув их взглядом — так огромно пространство, заполненное унылой геометрией одинаково безобразных строений, чередующихся в зловещем ритме: барак — сортир — помойка — барак — барак — сортир — помойка — барак — барак — сортир — помойка — барак… и так далее до самого конца, который так же далек, как конец стихотворения про попа и его собаку. Одно и то же и так до самой бесконечности: меж двух бараков — сортир и помойка. Жуткая ритмичность гигантского скопища одинаково уродливых, похожих на овощехранилища, приземистых строений, плотно начиненных людьми, не просто давит, а вдрызг расплющивает самую заскорузлую психику!
        Даже зима не в силах прикрыть барачное уродство белоснежной косметикой. Но зимой хотя бы исчезает зловоние помоек и сортиров вместе с изумрудными мухами, которые все лето украшают уныло-серый барачный быт. А в сортирах, заметенных сугробами, зияют зловещей чернотой пустые дверные проемы, потому что с приходом уральских морозов интерес к придворным сортирам у обитателей бараков вымерзает начисто, и наиболее предприимчивые рационально используют на дрова уже не нужные двери сортиров, резонно полагая, что едва ли найдется любитель острых ощущений, который морозной ночью проложит в сугробах тропу в сортирную темень, где в зловещем мраке из-под скрипящих, прогнивших стульчаков, готовых рухнуть, жутко торчат затвердевшие до алмазной твердости, острые сталагмиты дерьма, похожие на колья Дракулы. А от короткого летнего сортирного сезона на побеленной дощатой стенке остаются эротические рисунки и слова последнего визитера: «О, как морозно в ноябре, когда удобства во дворе!»…
        По вечерам плотная тьма угрюмо густеет в окнах бараков. Электричество в бараках отключают регулярно и своевременно — с наступлением темноты. И в кромешной тьме за этими, с виду не жилыми окнами, в тесных комнатушках, одинаковых, как ячейки насекомых, булькает, варясь в своем горьком соку, густо-злобная, душно-обидная, беспросветная жизнь людей, озлобленных теснотой и нищетой. В каждой комнатушке на шестнадцати квадратных метрах — семья. А часто и две… Это определяется количеством помойных ведер у каждой двери темного, продуваемого насквозь холодного коридора, в конце которого свет виден не всегда.
        А когда дневной свет просачивается и сюда, можно удивиться разнообразию дверей в коридоре. Дверь — вот лицо обитателей комнаты, эстетическое и финансовое! Во-первых, по содержанию приклеенных на дверях цветных картинок из довоенных журналов «Огонек». Во-вторых, по состоянию двери. Бывают двери оббитые хотя и драным, но войлоком. Тут живут буржуи недорезанные, скрывающие что-то от советской общественности.
        На дверях, с претензией на респектабельность, бывают почтовые ящики. Тут живут люди политически зрелые, с чистыми попками, выписывающие для этого газету. В общественной уборной летом кто-то регулярно пачкал стенку. Бабы быстро вычислили, что это фифочка из шестнадцатой, потому что придя из уборной она мыла руки! Хотя и газету выписывала, шалава! Письма и повестки суют не в ящик, а в дверную щель, так надежнее.
        Некоторые двери хранят неизгладимые следы сокрушительных штурмов на почве ревности. Значит, за этими дверями, говоря по-французски «шерше ля фам»! Страсти барачного быта, вскипая в тесных комнатушках, под напором фатальной тяги русской души к просторам, вырываются из-за дверей в темный и длинный, как канализационная труба, коридор. Гулянка или драка, которые неразрывны, зарождаясь в тесных комнатушках, по достижении соответствующего градуса, как вулканическая лава, извергаются в коридор — клоаку человеческих страстей. Отрыгнувшись сюда, они становятся общественным достоянием и, как смерч, засасывают в себя все новых активистов, пока не охватят весь барак и не перекинутся в соседний!
        Но какие бы вулканические страсти не потрясали барак: свадьба с традиционным битьем посуды и пьяных морд; праздничное гулянье вдоль коридора баб, накирявшихся до поросячьего визга при исполнении песен советских композиторов; обычная драка с лихой погоней вдоль коридора и последующим сокрушительным вышибанием двери (иногда не той!)… но!.. но ведра! Ведра перед дверями со всем содержимым стоят на местах непоколебимо, как часовые у Мавзолея!
        Эндемична фауна бараков. Не водятся в бараках сентиментальные кошки-мышки. Под зыбкими досками прогнивших полов затаились громадные злющие крысы, а щелястые стены бараков заполнены не только опилками, но и клопами. На продуваемых ветрами чердаках до войны по-гамлетовски трагично и так же бессмысленно стонали голуби. Но в начале пайковой эры все поняли: лучше голубь в кастрюльке, чем курица в мечтах. Голуби уже не стонут.
        Кряхтят и стонут основные представители барачной фауны — люди. Но, в отличие от голубей, они быстро приумножаются! Не потому что по вечерам в бараках света нет. А потому, что все новые и новые «икуированные» или «выковЫренные» работяги с семьями втискиваются в бараки. Производство расширяется — люди в бараках сжимаются, по мере того как все новые станки заполняют когда-то просторные цеха Уралмаша. Но никто не стонет перед начальством за тесноту в комнатушке. Все усвоили горький опыт стонавших голубей. Любители постонать за просторную жисть и дополнительные квадратные метры сразу лишаются брОни и по повестке из военкомата исчезают в бескрайних просторах войны, привольно раскинувшейся от Белого моря до Черного! Там места всем хватает…
        Оставшиеся внутри бараков промежутки меж кастрюлями и ведрами разного применения все плотнее заполняются безропотными мужьями, до колик в животе боящихся военкомата, женами, боящимися за мужей, детьми, которые другой жизни не знают, стариками, намылившимися в мир иной, более просторный. А вновь прибывающие с запада «выковыренные», еще контуженные эвакуацией, покорно делят крошечные жилплощадки в шестнадцать квадратных метров с аборигенами, перегораживая комнату живописными тряпками, развешенными на веревках, с расчетом, чтобы единственная дверь была общедоступна.
        И гамлетовский «быт или не быт?», который в первый час бытия кажется кошмаром, тут же становится привычно заурядным. Год за годом проходит, жизнь куда-то уходит. И живут в бараках ни на что не надеясь, делая интимные дела друг у друга на виду, на слуху, на нюху. Едят, спят, любят, справляют потребности. И хорошо, когда потребности одних не мешают спать другим после изнурительной ночной смены двенадцатичасовой.
        Спрессованные теснотой, люди становятся взрывоопасными. А детонаторов в избытке: тещи, дети, крысы… (а где картофелина? Ведь только что тут лежала!). И люди взрываются. Иногда дерутся, чаще ругаются. Людей много, а поводов взорваться еще больше. И от непрерывных нервных взрывов дрожит барак, будто работает в нем мощный двигатель внутреннего сгорания.
        И от внутреннего сгорания нервов непрерывно вылетают из комнат в коридор спрессованные выхлопы злой ругачки, где, как в коллекторе, все звуки сливаются в причудливую симфонию барака: кто храпит, кто пердит, кто кроватью скрипит, кто смачно жрет, кто шумно… опорожняется. А остальные ругаются и ругаются, и пониманием проникаются, что выход из бараков один — «в объятия коммунизма», как называют кладбище.
        Не всегда карикатура смешна, бывает она и страшна. Бараки — циничная карикатура на коммунизм, где его прекрасные черты до мерзости гипертрофированы бесправием, замордованностью людей, доведенных нищетой, голодом и усталостью до скотского состояния. А я верю в коммунизм не для скотов, а для людей. Верю! И ненавижу бараки — пародию на коммунистический быт!

* * *
        Меньше всех обременены мыслями о коммунизме коммунисты. В бараках они не живут, а благоденствуют в соцгородке, в благоустроенных домах, где есть теплые индивидуальные туалеты, а из кранов иногда течет вода. До войны вода там была всегда, даже горячая! Но самое привилегированное сословие — это коммунисты из номенклатуры. Живут они в коттеджах в сосновом бору, дышат там фитонцидами, а не благоуханием мартеновских печей. Так что экология им по барабану.
        А так как обустроены коттеджи по финским проектам, то называют их литературно — «приют убогого чухонца». А если попроще, то дома для толстожопых. У коттеджей есть свой ТП (трансформаторный пункт), который по вечерам не выключают. А то, что от коттеджей до завода далековато, это толстозадых не колышит: на каждую жирную задницу дает государство «эмку» служебную вместе с шофером, который не только возит начальника, но и в доме у него прислуживает — слуга бесплатный и безропотный, так как жизнь его зависит от каприза хозяйского.
        Выбирают в шофера парней здоровых, для которых отмазка от военкомата — вопрос жизни и смерти. Числятся персональные шофера в оборонных цехах и бронь имеют от посягательств военкомата. Самые преданные холуи из тех геройских парней, которые, твердя патриотические лозунги, помнят, что родину любить теплее и безопаснее на Урале, чем «в белоснежных полях под Москвой».
        Поощряют их начальники по-царски от щедрот государевых (государственных): то полушубочек как спецодежду, то допталон на кусочек жирненький! Такое персональным шоферам жалуют, что и не снится работягам, которые сутками на оборонку вкалывают! Еще бы раз персональный — на одном сиденье с начальством сидит, значит, и он — персона!
        С детства нас пропаганда доставала о неравенстве в странах гнилого капитала. Дескать, там у буржуя — вилла в десять комнат, где три туалета, а у работяги — двухкомнатная квартирка с одной персональной эстрадой, унитазом. Но медицина установила, что у миллионера одна задница, так какая же ему разница, сколько у него унитазов? А если у работяги есть комната спальная персональная, куда не лезет ночью теща с назиданием, то чем ему живется хуже, чем любой акуле капитала?
        А у работяги из барака, который давя клопов и отбрыкиваясь от крыс, любит свою жену под советы тещи; работяги, который ежели и пернет, то тут же поздравление слышит по этому поводу от соседки из-за занавески; у работяги, который зимой по большой нужде терпит до своей смены, чтобы при домашних «удобствах» размножалку не отморозить… вот у такого беспартийного работяги с партийным работягой гамлетовский «быт или не быт» — это две большие разницы.
        А работяги, партийный и беспартийный, на одном станке ту же деталь делают. И единственное у них равноправие — квартплату с них дерут одинаковую, потому что за квадратный метр комнаты в бараке без водопровода и канализации беспартийный платит столько же, сколько партиец за квартиру с бесплатной кухней, ванной, коридорами, прихожей, балконом и всеми удобствами!
        Конец репортажа 20
        Репортаж 21
        Сафари
        Собака — друг человека.
        Если друг оказался вдруг…
        В. Высоцкий
        Стемнело и потеплело — пошел снег. Уличное освещение не включают, но за зашторенными окнами коттеджей зажигается электрический свет. Умолк надоевший патефон в соседнем коттедже и, как красиво написал Джек Лондон: «глубокое безмолвие царило вокруг». Если бы Рекс прочитал про глубокое безмолвие у Джека Лондона, он бы долго хихикал над человечьими глухотой и глупостью. В его чуткие, нервно подрагивающие уши всегда врывается лавина звуков. Он слышит рык автомобильных моторов на далеком Пышминском тракте и железную какофонию заводского гула, и, заполняющий весь мир, нежный шорох падающих снежинок. Но эти звуки привычны и не интересны. Набегавшийся по двору, Рекс спит в конуре и снятся ему не только образы и звуки, но и запахи. В памяти Рекса хранятся запахи людей, побывавших возле коттеджа, и те запахи, которые приносит ветер.
        По запахам Рекс понимает чувства людей к Хозяину, но не может объяснить ему то, что знает о каждом посетителе. Рекс не знает, что Панасюк руководствуется не чутьем, а умом хитрым и корыстным. О делягах, как Панасюк, говорят в народе: «такому палец в жопу не клади — и там откусит!» Безграмотный, но заматеревший в партноменклатуре Панасюк обладает барственно-томным видом брезгливой утомленности и видом безапелляционного превосходства в разговоре с подчиненными, — теми манерами, которыми отличаются люди с низкой культурой и высокой должностью, а это закономерно при диктатуре пролетариата. Кроме барственных манер, Панасюк обладает инстинктами советского деляги, без которых и дня не продержаться в номенклатуре с волчьими законами выживания.
        Понимая скрытые чувства и тайные мысли своих посетителей, Панасюк не раз удивлялся правильности оценки людей Рексом, считая это чем-то мистическим. А если бы люди обладали обонянием собак, им стали бы не нужны фальшивые слова для объяснения в любви и дружбе. Запахи объяснили бы все гораздо лучше слов! Прояснились бы запутанные отношения людей: гармональные запахи непрерывно сигналят о чувствах и намерениях. Симпатии и антипатии, любовь и злоба, печаль и радость — все чувства имеют запахи и, непрерывно меняясь, образуют различные сочетания в зависимости от работы желез внутренней секреции. Можно умело лукавить словами и поведением, но запах выдает неискренность. Не верит Рекс улыбкам, пахнущим злобой.
        На настроение Рекса влияют запахи, которые приносит ветер. Северный ветер пахнет хвойным лесом и волей. Память о воле, полученная от предков, живет в крови Рекса. Северный ветер беспокоит Рекса, он беспричинно скулит, иногда лает с тоскливым подвыванием. Северный ветер зовет вкрадчиво и настойчиво, зовет туда, где жили предки Рекса, пока не променяли они голодную свободу на сытое рабство у человека. И за это человек неосознанно презирает собаку. На языках всего мира слово «собака» ругательно, потому что означает не понятие «верный друг», а «раб, продавшийся за похлебку»!
        Когда дует северный ветер, пахнущий тайгой, Рекс спит беспокойно. Его сильные, мускулистые лапы вздрагивают во сне, а широкая грудь высоко вздымается. Рексу снятся удивительные животные, которых он никогда не видел. А еще снится Рексу при северном ветре стремительный бег собачьей стаи, самозабвенный азартный бег, когда широкая грудь наполняется лихим ветром воли. Тем радостным ветром, который мчался навстречу его дикому предку, видевшему наяву то, что снится Рексу, выросшему за глухим забором. Удивительные сны — явь предков — приносит, озорно посвистывая, вольный северный ветер, манящий и дразнящий забытой свободой.
        С южным ветром к Рексу приходит тяжелая, как болезнь, тоска. Южный ветер, медленно ползущий со стороны завода, тащит с собой гнетущий запах едких масел, сернистого дыма и запах железа. Железа холодного, железа горячего, даже горелого. Но сегодня дует самый неприятный для Рекса ветер — восточный, со стороны уралмашевских бараков. От этого ветра Рекс беспричинно злится. Запахи этого ветра раздражают Рекса, и жесткая шерсть на его загривке встает дыбом, а в горле начинает вибрировать хриплое рычание. Ветер со стороны бараков не только мерзко пахнет помойками и отхожими местами большого скопления чужих людей, этот ветер пахнет нищетой и страхом с примесью злобы — запахами чуждыми и ненавистными Хозяину. А понятие «чужой» Рекс понимает. И как раб, и как собака.
        Один из чужих людей в возрасте человеческого щенка-переярка, пахнущий капустой и голодной злобой, стал останавливаться у ворот коттеджа. Рекс злился на любопытного подростка, чувства и намерения которого явно не из добрых. Хочется Рексу проучить нахального щенка-подростка, но между ними ворота из толстых прутьев. И двуногий переярок, обнаглев от безнаказанности, однажды принес в сумке камни и стал бросать их в Рекса. Он легко уворачивался от камней, но такая игра в одни ворота возмутила Рекса до глубины его собачьей души, и он запомнил запах этого человеческого щенка: запах голодной злобы и несвежей капусты. С тех пор Рекса раздражает запах капусты, напоминающий о злом человеческом щенке.

* * *
        Рекс не знает про часы, но ход времени в периодичности событий Рекс понимает и чувствует его и во сне, а поэтому знает, что скоро его чуткие уши услышат сперва далеко, потом все ближе шум автомобиля Хозяина. Шум автомобильных моторов Рекс слышит постоянно, но среди слитного автомобильного гула Рекс издалека узнает автомобиль Хозяина, как дирижер различает звучание каждого инструмента в оркестре. Шорох падающих снежинок стих. Рекс просыпается. Открыв глаза, вспоминает, что скоро, звякнув замком на калитке, войдут во двор Хозяин с Хозяйкой. И Рекс, поглупев от радости, будет, как щенок, прыгать и кататься по снегу, весело лаять и, подпрыгивая, стараться нежно лизнуть лицо Хозяина, который будет отворачиваться, нежно теребя жесткую щетину на собачьем загривке. И по мере приближения этой встречи улучшается настроение Рекса. Еще немного времени и он вместе с Хозяином и Хозяйкой окунется в теплую, безмятежную атмосферу Дома, и восхитительный аромат мясного супа заглушит запахи бараков: тухлой капусты и голодной злобы.
        Выйдя из теплой конуры, Рекс встряхивается, приводя в порядок залежавшиеся упругие мышцы, и сладко зевает с подвыванием. Потом бежит в дальний угол двора, чтобы проверить, как там хранится, зарытая в снег большая мозговая кость, обглоданная до блеска, но все еще очень любимая. Убедившись, что кость лежит на месте и пахнет на морозе так же волнительно, Рекс обретает благодушное настроение, присущее здоровому молодому псу. Сочувственно и снисходительно Рекс бросает взгляд на круглую голую луну, которая неожиданно выглядывает из-за разлохмаченной тучи. Лысой луне на ветру зябко, она спешит спрятаться в другую тучу. Рекс хочет гавкнуть на пятнистую луну. Не сердито, а так — для порядка. Но решает, что это не солидно для сторожевого пса, а потому, еще раз протяжно зевнув, показывает этим свое отношение к луне. А потом тихонько скулит от нетерпения, досадуя на медлительность времени.
        Тучи сгущаются, совсем потемнело, закружились снежинки, усилился ветер. И тут чуткие уши Рекса настораживаются: кто-то идет!.. Их много… снег шуршит под полозьями — везут санки… тяжело дышат — спешат… приближаются… возле забора, с обратной стороны от улицы, останавливаются. Рекс лает. Не зло, но грозно. Авторитетным басом сообщает: «Берегись! Я тут!» Слышит: двое идут вдоль забора, сворачивают за угол к воротам. Внимание Рекса раздваивается: двое остаются за забором, там, где кость спрятана. Но тут Рекс чует запах обидчика, который в него камни кидал! Забыв про кость и про тех, кто остался за забором, Рекс яростным лаем выплескивает гнев. А-а-а — вот, где его обидчик! У ворот! С рычанием бросается Рекс на железные прутья ворот и… получает удар палкой по голове! Второго удара у Толяна не получается: взвыв от ярости, Рекс хватает палку зубами.
        - Ну и зубки! — удивляется Толян, рассматривая укоротившуюся палку. А Колян в это время материт на чем свет стоит всех подряд: и Рекса, и якрюк, но особенно того задохлика, который придумал совмещать несовместимое — якрюк и Рекса! Все попытки Коляна набросить якрюк на шею Рекса заканчиваются неудачей: Рекс ведет себя не так, как бараны в степях Забайкалья! В отличие от них, Рекс сам охотится за петлей, ловит ее зубами, треплет во все стороны, дергает, вырывая якрюк из рук Коляна. После непродолжительной борьбы побеждают острые зубы Рекса: от резкого рывка изжеванная петля рвется. Колян с палкой в руках садится в снег.
        Пока Толян с Коляном пытаются заякрючить Рекса, я и Серега, приставив к забору доску с набитыми поперек планками, кладем на забор матрас во избежание контакта колючей проволоки с нашими юными организмами. На заборе мы сидим, балансируя на ерзающем матрасе, и как цуцики дрожим, потому что шинельки под забором оставили. Я дрожу от нервов, точнее — со страху. Когда Рекс перегрызает якрюк, я понимаю: наша операция позорно провалилась! Но Серега, вместо того чтобы скомандовать: «Амбец, ребя!», вдруг ловко прыгает с забора во двор с лихим рефреном из оперы «Кармен»:
        - Тореадор!.. Впере-ед!!.. Смеле-ей!!!
        Мне не остается ничего другого, как следовать за ним! Зацепившись ногой за сползший матрац, я неуклюже обрушиваюсь с верхотуры, крепко прикладываюсь головой об забор, шапка слетает с головы, но мне не до нее: я лихорадочно разгребаю руками глубокий снег, пытаясь отыскать выроненную заточку! И в тот момент, когда к моей мокрой ладони жгуче прилипает железо заточки, лай Рекса вдруг стихает, и во внезапно наступившей тишине из-за зашторенного окна соседнего коттеджа звучит… танго!
        Утомленное со-олнце
        Нежно с морем проща-алось…

* * *
        Рекс понял — обманули его! Пока он сражается с палками, которыми его тычут сквозь ворота, там, на дальнем конце двора, где хранится его любимая кость, двое таких же человеческих щенков, преодолев забор, проникли во святая святых — во двор Хозяина! Один бежит к воротам, но наглее ведет себя другой подзаборный. Ползая на четвереньках, он вынюхивает и роет руками снег именно там, где хранится любимая кость Рекса!
        С яростным рычанием Рекс в несколько прыжков преодолевает пространство двора, легко уворачивается от бегущего к воротам, кидается на подзаборного, предвкушая, как сомкнутся его яростно оскаленные зубы на беззащитной тонкой шее наглого двуногого щенка, который подобрался к его любимой кости! И в тот миг, когда со смертоносным оскалом страшных зубов, полцентнера разъяренных мускулов взлетают в прыжке, устремляясь к нежным хрящикам человеческого горла, подзаборный выхватывает из снега какую-то палочку и испуганно выставляет ее перед собой! Плохо был обучен молодой пес: не знал он о смертельной опасности железа в человеческой руке, поспешил броситься не на руку, а на горло… и дорого обошлась ему эта поспешность!
        Боль!!! Жгучая боль впивается в грудь Рекса под собачье горло вместе с заточкой. Яростное рычание Рекса захлебывается болью и кровью, а клыки бесполезно лязгают в нескольких сантиметрах от вожделенного горла подзаборного. Хрипя, задыхаясь от крови и боли, Рекс отталкивается задними лапами и через боль, через смерть тянется к ненавистному горлу, чтобы ощутить хруст горловых хрящей. Но удар железной палки подоспевшего Сереги обрушивается на хребет Рекса, лишая его подвижности. Задние ноги Рекса беспомощно повисают, не в силах оттолкнуться навстречу боли к горлу подзаборного. Рекс хрипло кричит… в крике этом не мольба о пощаде, не страх смерти, а яростная ненависть к торжествующему врагу.
        Вторым хрустящим ударом железной палки Серега раскалывает череп Рекса, превратив огромный мир его собачьего сознания в яркий взрыв из мириадов ярких звезд, рассыпающихся искрами сверкающего фейерверка. Тихо гаснут звезды, но одна из них, звезда Рекса, остается. Разгораясь все ярче, она призывно, ласково освещает Рексу прямую, как луч, тропу, по которой бежит Рекс. Бежит легко и радостно, а прохладный звездный ветер, напоенный счастьем, наполняет грудь. Так бежал он в счастливых снах о воле! Не чувствуя усталости, бежит на свет яркой, ласково зовущей, голубой звезды… бежит в вечность.

* * *
        Серега помогает мне подняться. Ноги дрожат, подгибаются. В тишине слышу окончание куплета:
        В этот час ты призна-а-лась,
        Что нет любви!
        Неужели прошли секунды?! Машинально поднимаю затоптанную в снег шапку и, забыв вытряхнуть из нее снег, надеваю. От этого в голове проясняется. Но перед глазами как наваждение маячит оскал зубов Рекса… Серега тормошит меня, отряхивает от снега. Его ладонь попадает в кровь на моей гимнастерке…
        - Санька!!! Куда он тебя??!Вс-се хорош-шо, прек-красная марк-киза, — кое-как выговариваю я, стараясь казаться шибко жизнерадостным. — В-все в п-поряде, б-боб-бик сдох! Эт-то не м-моя кровь… — а зубы клацают, а губы дрожат, мешая говорить. Вспомнив, что
        граф был невозмутим. Мало того, легкий румянец проступил на его мертвенно бледном лице.
        я хорохорюсь:
        - П-просто з-задуб-барел… к-колуп-паемся ссс б-блохастым б-боб-биком… а делов н-на к-коп-пейку…
        Дальше — как по нотам. Толян бросает веревку через забор. Обвязываем Рекса и вира помалу! Колян уже на заборе сидит — помогает перевалить тяжеленного Рекса на ту сторону. С помощью той же веревки вытаскивает и нас. Завязав Рекса в клеенку, кладем на санки, матрац сверху и — полный вперед! А в морозном воздухе вместе со снежинками все еще кружится мелодия знойного танго:
        Листья падают с кле-ена,
        Значит, кончилось ле-ето,
        И придет вместе с сне-егом
        Опять зима!
        Судя по песне, мы это дело за минутки провернули?!! Уходим не по проторенной дороге, а по занесенному снегом пути, который зовут Тупик социализма. Это не самый легкий путь к баракам, которые зовут Дырой коммунизма, но, как известно из житейской геометрии: любая кривая короче той прямой, на которой встретится милиционер. Хорошо, что сообразительная Нинка позычила санки с широкими полозьями из детских лыж! Идти по колено в снегу тяжело, за нами остается глубокий след, но нас это не колышет: успеть бы добраться до бараков, а там ищи-свищи среди сотен одинаковых строений, каждое из которых сквозное! Никакой мент и за ящик тушенки не будет искать нас в бараках! Дыра коммунизма — не то место, где можно кого-то поймать, а то место, где тебя запросто поймают, еще и обидят. Зная про эту интересную особенность бараков, лягавые и в светлое время не охотно туда наведываются.
        За слепящей пеленой снегопада мы невидимы. А сами различаем дорогу по округлым сугробам на ее сторонах. Снег для меня существительное самого женского рода — это что-то мягкое, нежное, чистое, ласковое и… таинственное. Мир, укрытый снегом, светел и нежен, как женщина. А формы снежных наносов пластичны, как совершенные формы женского тела… Ну и ассоциации! Не от капустной ли диеты?! А Серега и Колян, не думая ни о чем, впряглись и прут санки, как могучие коренники. Только снег летит по сторонам! Я и Толян едва успеваем подталкивать санки сзади огрызками палок. Все гуще снег, сильнее ветер! И разбойничий посвист вьюги доносит из памяти предков бесшабашную песню:
        Ляг, дороженька удалая,
        Через весь-то белый свет!
        Ты завейся, вьюга шалая,
        Замети за нами след!
        Дует ветер, вьюжит вьюга и муза лихого русского разбоя заметает след за нами!

* * *
        Увидев Нинку, я понимаю образность языка Толяна, передавшего не внешнюю, а внутреннюю сущность Нинки словами: «Девка — сила! Вырви глаз!». Крановщица стотонного крана из кузнечного цеха Нинка — худенькая черноглазая девчонка, бойкая восьмиклассница со смешными косичками. Но! Не успел я удивиться несоответствию Нинки со сложившимся в моем воображении образом, как оказываюсь в полном ее подчинении. Впрочем, как и все мы. Даже строптивый Серега тут же покорен и приручен. Не пикнув, не пукнув и ухом не моргнув! Сила Нинки была внутри нее!
        Уверенно берет Нинка бразды правления в свои ручки, исцарапанные, обожженные, мозолистые, но тем не менее такие нежные и миниатюрные, с такими трогательно-тоненькими пальчиками! И нет вождей и королей! Воцаряется беспрекословный матриархат — самый справедливый и разумный общественный строй, который сумело создать человечество. Нинка — наш матриарх, богиня и прачка, кухарка и королева! Одна минутка и моя выстиранная гимнастерка, покорно свесив рукава, висит на веревке! Наперебой мы ловим каждое слово Нинки и спешим выполнить каждое ее желание. Стоило ей посетовать, что дровишки сыроваты, как Толян с Коляном смотались к «милке», где под надзором ментов уцелел последний в районе УЗТМ деревянный штакетник. Теперь-то сухих дров вдоволь!
        Пышет жаром раскаленная печка. В тесной комнатушке суетятся пятеро возбужденных людей. Сохнет гимнастерка и свежеотмытый от крови пол. Жарко, влажно, душно. А единственное окошечко не только закрыто, а еще и завешено одеялом: будто бы дома никого нет. Погасив керосиновую лампу, мы, сторожко прислушиваясь, время от времени распахиваем окно. Это помогает не надолго. Но Нинка свой парень, без жеманства, и вскоре мы, раздевшись до трусов, едим, обливаясь потом! Мы едим! Едим!! ЕДИМ!!! ЕДИМ МЯ-ЯСО… «Это тяжкая работа, морда лоснится от пота!» — писал про поедание мяса тонко чувствовавший за это дело поэт. Небось написал так смачно потому, что ему мясо долго не давали? Для нас этот стих — в самый цвет! Тем более, едим мы не заурядную говядину, а добытое на охоте самое вкусное и полезное в мире мясо — мясо собаки!
        Нет ни календарей, ни двадцатого века! В уюте кроманьонской пещерки, укрывшей нас от пронырливых духов, мы, дикое племя охотников, урча и чавкая, пируем после удачной охоты. Нет ни вилок, ни тарелок — только ведерная кастрюля, по размерам аппетита, и руки, засаленные по локоть! И есть одно правило благородного этикета: жрать! Жрать!! ЖРАТЬ!!! Как можно больше! Еще! Еще!! ЕЩЕ!!! Кружится голова от хмельной сытости! Какое счастье быть кроманьонцем и служить прекраснейшему божеству — Женщине! А Нинка варит, жарит, сало топит, по баночкам разливает. У ее младшей сестренки чахотка, и средняя стала покашливать… но верим мы — спасет их собачье сало! Это — не порошки стрептоцидовые, не заокеанский химический лярд!
        Чудо как хороша Нинка в легком халатике, раскрасневшаяся от печного жара! Все мы стараемся Нинке понравиться, а Серега, понатуре, ей нравится. И чувствую я ревнивую зависть, хотя понимаю — не мне равняться с Серегой. Когда гибкий, стройный Серега шуровал в печке, я подумал: как повезло бы кроманьонскому племени, в котором родился бы Серега! Предприимчивый, стремительный, безрассудно храбрый, везучий и с мгновенной реакцией: сперва действует, потом думает. И удивительно: действует удачно! Не прыгни Серега во двор, был бы унылый тухляк: изругав друг друга, а больше всего, конечно, меня, приплелись бы в общагу не солоно хлебавши, как всегда, голодные, еще и усталые!
        После маленькой передышки поедание Рекса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки вареного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топленый жир. Только это способно пробудить безнадежно засыпающий аппетит!
        А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита, кроме урчания и благородного чавканья ни звука! Кроманьонское комильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит сложные рулады. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные! Они не представляют, насколько обделены они природой и воспитанием, лишившими их величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглубленно! Есть, есть и еще, еще, наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервется, потому что еда закончится!
        Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отвала, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе все съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Грациозные танцы и дивная музыка могут разнообразить и дополнить еду, но не заменить ее! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь любовь. И хотя этому глупому, пошлому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео, чтобы размножаться, на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал этот пижон за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородной страсти человеческой: нет у него ни строчки о красивой жрачке!
        Поэтому так неприятны люди, болтающие о чем попало во время удовлетворения двух великих инстинктов: во время процессов еды и размножения. Эти два серьезные в мире занятия требуют от человека наибольшей сосредоточенности и внимания к тому, чем занимается гомо эректус при жрачке и эрекции. Вот когда наступает полный отпад и удовлетворение, вот тогда минуты отдыха может скрасить спокойная беседа из бездумных фразочек не перенапрягающих интеллект, все еще оглушенный праздником плоти. Нормальный гомо сапиенс на голодный желудок думать не может… а на сытый — не хочет!
        Человечество зажралось. Обилие еды в нормальном цивилизованном мире принизило первый великий инстинкт — инстинкт питания, опоэтизировав пошлый инстинкт размножения, или по бытовухе траханья. Но первая же военная голодовочка, просто недоедание, сразу все расставила по местам. И мы, пятнадцатилетние ремеслушники, не отягощенные чрезмерной образованностью, усекли величие инстинкта питания, без удовлетворения которого инстинкт размножения чахнет, либо принимает извращенно платоническую форму любования сугробами. И хотя не изучали мы правила хорошего тона кроманьонцев, но заговорили мы по этикету палеолита только после отпада от трапезы.
        - Люблю повеселиться, особенно — пожрать…
        - Чо-то, ребя, понимашш, обратно жарковато… растворить бы окошечко?
        - Нишкни… береженого бог бережет.
        - А не береженого конвой стережет… Фактура!
        - Терпи. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.
        - Ешь — потей, работай — мерзни! — народная мудрость.
        - Народ дурное не посоветует: лучше переест, чем недоспит.
        - Вышли мы все из народа…
        - По нужде вышли, а не погулять… а как обратно в народ зайти, позабы-ыли, ёшь твою мать!
        Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая салонная беседа, не утруждающая сообразиловку, если б Серегу не потащило по конкретной философии:
        - …а если бы кончали Рекса якрюком повязаного, как Санька придумал, фиг был бы он таким вкусным… Фактура! Вроде барашка… Современные охотнички — умора! И на зайца с ружьем ходят! Позорники! А тут — честное сафари! Только один ход в охоте я не усек: почему Рекс в Саньку был такой влюбленный? Я же, я на пути у него стоял! А он мимо профинтилил… и чем я ему не поглянулся? А-а! Санька без шапки стоял на карачках под забором! Неужто собаки на красное бросаются? Как бык на красный плащ тореадора!..
        - Теперь-то и я секу, пошто ты Саньку для страховки выбрал! — хохмит Колян и все лениво хихикают, чтобы не побеспокоить процесс пищеварения. А я слушаю приколы насчет моей неординарной масти, да еще при Нинке, и закипаю от ревности и раздражения на легкомыслие Сереги.
        - Тоже мне — тореро, кабальеро! — ворчу я сердито. — А ежели бы я не наколол Рекса?! Кто бы из нас троих был вкусней??! Вон шкура-броня! В такой шкуре, как в танке! А хребет и башку этот сукин сын фиг подставит — шустрый! А почему бобик сиганул на меня? Это только Рекс сказал бы… уж тут-то — собачья пси-хо-логия! Это не хухры-мухры, а наука!
        - Где уж нам уж, ремеслухе, до психической науки! — сердито перебивает Колян, вспомнив про якрюк: — Где уж… Но Нинка тормозит перепалку, передразнивая Коляна скороговорочкой:
        - Где уж нам уж выйти взамуж, я уж вам уж так уж дам уж…
        Все осторожно смеются, с учетом перегрузки желудков. И я тоже. Трудно сердится, когда кормозаправники наполнены под завязку. Если бы владыки мира не морили себя диетами, а жрали до отрыжки — в мире всегда царили бы мир и покой!
        Выпав из восторгов чревоугодия, мы приступаем к дележу того, что осталось. С общего согласия кости, потроха и часть мяса отдаем Толяну и Коляну, на супы для их младших братиков, часть мяса и жир оставляем Нинке для ее сестренок, потому как этих шмакадявок, заморенных научным распределением, спасти может только целебное собачье мясо и жир. Ничто другое не поможет, и спасет девчонок только этот пес, откормленный украденным у нас мясом! Прав был честный вор-марксист Валет: «Честное воровство — не преступление, а перераспределение общественного продукта, украденного богатыми жлобами у людей благородных, честных, а потому бедных».
        Любое богатство — это вопиющая несправедливость, ибо оно подло наворовано у бедняков. Прибавочная стоимость — вот самое подлое воровство! Так сказал не только Маркс, но и в Новом Завете брат Христа Иаков, проклиная богачей:
        ПЛАТА, УДЕРЖАННАЯ ВАМИ У РАБОТНИКОВ, ПОЖАВШИХ ПОЛЯ ВАШИ, ВОПИЕТ (Иак.5:4).
        И прав Иисус Христос, говоривший еще до Карла Маркса, что богатство само по себе безнравственно, а поэтому должно быть отобрано у богатых и роздано беднякам.
        ПРИОБРЕТАЙТЕ СЕБЕ ДРУЗЕЙ БОГАТСТВОМ НЕПРАВЕДНЫМ! (Лк.16:9) —
        призывал Иисус Христос в Притче о неверном управителе, который раздавал богатство своего хозяина. Раздавайте друзьям все, что отнимите или украдете у богачей! Чтобы неправедное богатство послужило не ожиревшим панасюкам, а голодным детям, болеющим чахоткой, потому что это панасюки, богатея, обкрадывают детей, загоняя их в чахотку!
        Проводят в жизнь законы Иисуса Христа не подлые и лживые попы, а благородные и честные Ермаки и Робин Гуды, Стеньки Разины и Эрики Рыжие, которые приводят эти законы к общему знаменателю с ленинскими словами: «Экспроприируй экспроприированное!». Потому-то, как сказано в Новом Завете, первым человеком, который пошел в рай вместе с Христом, был не вонючий святоша, в нестираных кальсонах, а благородный урка — кит мокрого гранта — бравший богачей за храп!
        И СКАЗАЛ ЕМУ (разбойнику) ИИСУС: ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ, НЫНЕ ЖЕ БУДЕШЬ СО МНОЮ В РАЮ (Лк.23:43).
        Ибо нет дела почетнее и богоугоднее, чем очищать мир от богатых! И все мы: Колян, Толян, Серега, Нинка и я — как и подобает людям, сделавшим рисковую, но полезную для честных людей работу, испытываем чувство гордости от того, что справедливо перераспределили общественный продукт — Рекса, зажравшегося нашим мясом. И плевать, как смотрит на это юриспруденция, которая по-холуйски служит начальству и богачам, защищая негодяев от возмездия. Мы, ремеслуха, в этом разобрались, в отличие от наивного отца Фернана, говорившего будущему графу Монте-Кристо:
        Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться…
        Это французикам, замороченным дурным гуманизмом, трудно. А в России — запросто! Мои исторические предки, казаки, без заморочек разбирались с правосудием! Весело развешивали на крюках живьем, как свиней, туши подлых лихоимцев — царских судей! И костерок под пятками разводили, чтобы не скучно им было висеть. А те даже приплясывали…
        А с Рексом у меня честный расчет: он мое мясо сожрал, а я его мясо съел! Значит, — квиты!
        Конец репортажа 21
        Репортаж 22
        Путь к Богу
        Ибо все из Него
        Им и к Нему
        Рим.11:36
        В учебниках написано, что в Екатеринбурге народ, озверев, растерзал царя, царицу, царят и каких-то буржуйчиков, которые попались под горячую руку. Дескать, вывели арестованных из дома Ипатьева на площадь погулять, а народ, тут как тут понабежал! И!.. всех подряд растерзал! И конвой пострадал… А Гордеич говорит, что народ тут не при чем. Это чекисты, позарившись на царские бимбары бриллиантовые, застрелили четырех девочек, царенка пацаненка и царицу, а заодно замочили всю обслугу при них, чтобы свидетелей мокрухи не осталось.
        Конечно, насиловать, убивать детей и женщин — обычное занятие чекистов, набранных из подонков. Это я знаю и верю Гордеичу, а не вранью из учебников по истории. А все-таки, думаю, что без команды Сталина: «Рэзат нада цареношей! Рррэзат!» — тут не обошлось. Оправдывая зверства чекистов, Горький сказал: «Жестокость революции объясняется жестокостью русского народа». Дескать, зверь народ великоросс, а со зверя какой спрос? У зверя инстинкт. Вот в оправдание народного зверства назвали это место — площадь Народной Мести.
        Но не спроста столько страшных проклятий, сквозь скрежет зубовный, с кровью выплюнуто на эту площадь на самой высокой горе в Свердловске! На северной стороне площади — роскошный дворец Расторгуева, описанный в «Приваловских миллионах». Этот дворец жестоких и алчных олигархов — самое страшное место на Урале. Здесь миллионщики-садисты, теша дурь и спесь, то терзали женщин, то развлекались, пытая бунтовщиков и обращая в православие староверов. Подвалы дворца видели такое… о чем молчат продажные российские историки. А чтобы избавляться от трупов, из подвалов дворца еще в позапрошлом веке сделан подземный ход к реке Исеть.
        И тут же, но на западной стороне площади, дом Ипатьева, где провела последние дни последняя царская семья России и где были они расстреляны. Тоже в подвале. Так что страшные истории творились под этой площадью. А в восточной части площади вздымается, упираясь в небо, высокая колокольня православного храма. Вот между этой «святой Троицей» и находится зловещая площадь Народной Мести.
        В храме Антирелигиозный музей. В прохладных, гулко-высоких залах музея собрана уникальная коллекция приспособлений, созданных в монастырских мастерских монахами-умельцами. Они разнообразны, но назначение их одно: добиться от человека признания «любви к ближнему», причиняя ему невероятные страдания. Остроумные по конструкции, кошмарные по предназначению, механизмы с винтами, клиньями, зубчатыми передачами могут час за часом медленно впиваться в нежную плоть человеческую в самых чувствительных местах; с чувством, с толком, с расстановкой ломать кости; не спеша, со смаком душить. Душить долго и с удовольствием, с передышками. Задушат, но не в один же день!
        Все экспонаты в музее из монастырских подвалов подлинные. Потрепанные, зато не раз проверенные на староверах и еретиках и благословленные высшим православным духовенством! Стоит тут настоящая дыба с растрепанными, пропитанными потом и кровью ремнями для подвешивания еретика над железным противнем с готовой растопочкой, где хоть сейчас разводи огонь и вздергивай на дыбу скептика, усомнившегося в эффективности приспособления.
        Все это так буднично и убедительно, будто бы с дыбы только что сняли измочаленного плетью до смерти, свежекопченого старовера, который, поджимая пятки над огнем, отказывался креститься по-басурмански тремя пальцами, или «дьявольским кукишем», как говорят русские люди о троеперстном крещении. И что ни делали православные попы, навербованные прислужниками царя Петра из самых мерзких преступников, как ни стегали плетью старовера, висящего на дыбе на вывернутых руках и с подгорелыми пятками, а он, снятый с дыбы, свежего копчения, опять крестился двумя пальцами, успевая третий поджать, чтобы нечаянно не перекреститься «дьявольским кукишем»!
        Вроде бы смешны такие уловочки, а на дыбу глянешь — мурашки по коже! А на стенах музея висят репродукции картин на ту же православную тему, как церковники учили Святую Русь креститься кукишем: «Спор о религии», «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «На дыбе», «Сожжение Аввакума» и другие картины, названия которых я не запомнил. В нижнем зале расположены друг над другом акварели с изображениями красивых православных храмов. В том числе и Храм Христа в Москве. А под акварелями строка из Слова Божьего:
        НО ВСЕВЫШНИЙ НЕ В РУКОТВОРЕННЫХ ХРАМАХ ЖИВЕТ (Деян. Гл.7:48).
        И все. Без комментариев. Рассчитано на тех, у кого есть хотя бы одна молекула мозговая, так как даже при таком одноклеточном мышлении запросто можно удивиться: если люди верят Иисусу Христу, то для чего строят церкви? Ведь религия Иисуса Христа против языческих храмов и изображений! Учение Иисуса Христа для свободных, гордых, радостных людей! И еще до революции было открыто, что чем больше храмов в городе, тем безнравственнее там жизнь. «Чем дальше от церкви, тем ближе к Богу», — писал искренне верующий Богу Вольтер. е
        Лежит в музее на витрине поучительная книга: «Молот ведьм». В этой толстенной книге священники подробно описали, как всего богоугодней… пытать женщин!.. с учетом их деликатных дамских особенностей, которые делают их такими уязвимыми для издевательств. Разглядывая этот иллюстрированный шедевр, я представил коллектив его создателей: кучку скверно пахнущих, истеричных монахов, истекающих слюной и спермой при творческих дискуссиях насчет технологий пыток женщин. Монахов, которые
        РАЗЖИГАЛИСЬ ПОХОТЬЮ ДРУГ НА ДРУГА, МУЖЧИНЫ НА МУЖЧИНАХ ДЕЛАЯ СРАМ (Рим.1:27).
        А ведь, пытали женщин гнусные извращенцы, пользуясь этой книгой как инструкцией! Это же документ! Есть и картинки в книге: два попа в рясах, вздернув женщину за раздвинутые ноги на дыбу, хохоча, пилят ее пилой по нежным местам! Неужто православных попов рожали женщины?! Как попы об этом забыли?! А о Божьей Матери тоже?!!?б
        И задумался я над тем: а кто ближе к Богу? Сребролюбивые, похотливые попы или юные самоотверженные коммунары и коммунарочки, как и моя мама — шестнадцатилетняя комсомолочка в красном платочке, которая с песней «Мы кузнецы и дух наш молод!» весело, бесплатно работала на субботниках, уничтожая рассадники изуверства и мракобесия. — Уничтожали во имя всемирного братства людей, что было главным у Иисуса Христа в Его Учении «О ЦАРСТВЕ БОЖИЕМ НА ЗЕМЛЕ, КАК НА НЕБЕ», чтобы люди жили
        ВМЕСТЕ И ИМЕЛИ ВСЕ ОБЩЕЕ: И ПРОДАВАЛИ ИМЕНИЯ И ВСЯКУЮ СОБСТВЕННОСТЬ, И РАЗДЕЛЯЛИ ВСЕМ, СМОТРЯ ПО НУЖДЕ КАЖДОГО (Деян.2:44,45).
        Чтобы было у них
        ОДНО СЕРДЦЕ И ОДНА ДУША; И НИКТО НИЧЕГО ИЗ ИМЕНИЯ СВОЕГО НЕ НАЗЫВАЛ СВОИМ, НО ВСЕ У НИХ БЫЛО ОБЩЕЕ. НЕ БЫЛО МЕЖДУ НИМИ НИКОГО НУЖДАЮЩЕГОСЯ; КАЖДОМУ ДАВАЛОСЬ, В ЧМ КТО ИМЕЛ НУЖД» (Деян.4:32 -35)
        ПО НЕВЕДЕНИЮ И НЕВЕРИЮ коммунары вместе с попами и церквями уничтожали веру в Бога. Но кому нужна такая похабель, которую подсовывали людям попы, если нужно верить не в Бога, а Богу! Зачем Богу лживая церковная вера и гнусавые песнопения? Бог хочет верить человеку, верить в искренность чувств его! В отчуждении между Богом и человеком вина алчных попов, которые тысячу лет изощренно компрометируют веру в Бога не только ложью, называя грехом самые прекрасные мысли и чувства человеческие, но и нагло влезая между человеком и Богом! Хотя сказано в Библии, что
        ЕДИН БОГ, ЕДИН И ПОСРЕДНИК МЕЖДУ БОГОМ И ЧЕЛОВЕКАМИ, ЧЕЛОВЕК ХРИСТОС ИИСУС (1Тим.2:5).
        Не может быть других посредников! И как заполонилась Русь этой прожорливой поповской саранчой, описанной в Апокалипсисе:
        НА ГОЛОВАХ У НЕЙ (саранчи) КАК БЫ ВЕНЦЫ, ПОХОЖИЕ НА ЗОЛОТЫЕ, ЛИЦА ЖЕ ЕЕ — КАК ЛИЦА ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ; И ВОЛОСЫ У НЕЙ — КАК ВОЛОСЫ У ЖЕНЩИН… (От.9:7,8)?!
        Почему именно Россию заполонила эта мерзопакостная саранча из Апокалипсиса?! Саранча, ведущая людей не к Богу, а в пропасть язычества! Как сказал Иисус Христос о попах и тех, кто им верит:
        ОНИ — СЛЕПЫЕ ВОЖДИ СЛЕПЫХ, А ЕСЛИ СЛЕПОЙ ВЕДЕТ СЛЕПОГО, ТО ОБА УПАДУТ В ЯМУ (Мф.15:14).
        Когда искренне и бескорыстно верующего Льва Николаевича Толстого лживая православная церковь отлучила от себя (от церкви) и предала анафеме, тогда церковь окончательно потеряла авторитет в России, хотя бы потому, что среди русского народа авторитет Льва Толстого был гораздо выше, чем очень сомнительный авторитет попов! И не Толстой оказался отлученным от церкви, а церковь отлучила себя от русского народа! Так же было и тогда, когда церковь отлучила от себя Великого Еретика Иисуса Христа, назвав Его назореем — отлученным. И тогда церковь отлучила себя от Бога! И говорится о безбожной церкви православной в Слове Божием:
        ВЫЙДИ ОТ ЕЕ, НАРОД МОЙ, ЧТОБЫ НЕ УЧАСТВОВАТЬ ВАМ В ГРЕХАХ ЕЕ; ИБО ГРЕХИ ЕЕ ДОШЛИ ДО НЕБА, И БОГ ВОСПОМЯНУЛ НЕПРАВДЫ ЕЕ. ВОЗДАЙТЕ ЕЙ ТАК, КАК И ОНА ВОЗДАЛА ВАМ, И ВДВОЕ ВОЗДАЙТЕ ПО ДЕЛАМ ЕЕ. СКОЛЬКО СЛАВИЛАСЬ ОНА И РОСКОШЕСТВОВАЛА, СТОЛЬКО ВОЗДАЙТЕ ЕЙ МУЧЕНИЙ И ГОРЕСТЕЙ (От.18:4,5,6)!
        И потому что староверы, веруя Богу, не признают православную церковь, я Гордеича еще больше зауважал. Надо быть недоумком, чтобы верить попам дореволюционным, которых царь Петр при создании «новой церкви» вербовал по кабакам из ярыжек барыжных, но для того, чтобы верить попам советским, опартбилеченным сексотам, набранным Берией из палачей НКВД!.. Для этого надо быть, как сказал Иисус Христос, «БЕЗУМНЫМИ И СЛЕПЫМИ», а говоря научно — идиотами! Роскошь православных храмов заставляет вспомнить слова Иисуса Христа о богатстве и роскоши в храмах:
        НИКТО НЕ МОЖЕТ СЛУЖИТЬ ДВУМ ГОСПОДАМ. НЕ МОЖЕТЕ СЛУЖИТЬ БОГУ И МАМОНЕ (богатству)! (Мф.6:24)
        И если бы Христос явился в СССР, то что бы Он сказал о лицемерных советских попах — сотрудниках НКВД? Я думаю, не ограничился бы Он ругачкой:
        ЗМИИ, ПОРОЖДЕНИЯ ЕХИДНИНЫ! (Мф.23:33),
        что переводится с иудейского деликатно: «Гады! Сукины дети!» А сказал бы им что-нибудь более конкретное по-русски!
        Не без помощи Библии, Гордеича и антирелигиозного музея разобрался я с церковью. А как мне разобраться с собой? Мысли о Боге все больше овладевают моей душой… да и каждый из самых лучших людей, с которыми меня сводила судьба, не в Бога верили, в которого
        И БЕСЫ ВЕРУЮТ И ТРЕПЕЩУТ (Иак.2:19),
        а как дети Божии верили Самому Богу, Отцу своему, причем глубоко и искренне: Гордеич, отец Михаил, Седой… Мало того, каждый из них чувствовал и верил в то, что и Бог верит ему! И каждый из них с отвращением отвергал православную церковь, считая ее самым безбожным и нечистоплотным учреждением, которое создал дьявол для того, чтобы люди отвернулись от Бога! А православная церковь отвергла и Льва Толстого, и отца Михаила, и Гордеича. Атеистами же были либо такие дундуки, как Шнырь, либо чекисты. Но чекисты не по убеждениям атеисты, а со страху. Боятся они Бога, а начальство боятся больше. Для них спасение только в бутылке.
        Те убогие мыслишки, которые вколачивает в мозги барабан советской пропаганды, от меня отскакивают, как горох от стенки, из-за их глупости. Невежды думают, что сила атеизма в науке. А НАУКА — АХИЛЛЕСОВА ПЯТА АТЕИЗМА: КАК ТОЛЬКО АТЕИСТ ОБРАЩАЕТСЯ К НАУКЕ, НАУКА ТАЩИТ ЕГО К БОГУ! Даже яростный апологет атеизма Фридрих Энгельс, подучившись и с годами поумнев, написал:
        Материя неизбежно должна обладать свойствами мыслящего духа (Ф. Энгельс. т. 20, с. 363).
        А недавно ознакомился я с законом энтропии, о котором слышал от отца Михаила и хотя тогда ничего не понял, но название запомнил.

* * *
        Всех уралмашевских допризывников, не имеющих свидетельства о неполном среднем, обязали два раза в неделю досыпать на уроках в вечерней школе. Уроки были такие скучные, что и спать на них было скучно: сны снились бессмысленные. Только на уроках физики парни не спали: эвакуированная из Киева училка по физике была женщиной в соку — только жми! Великолепна была ее попочка! Пацаны до седьмого класса смотрят училке в рот, а после седьмого — наоборот. Если бы у всех училок попочки закруглялись, как у нашей физички, дисциплинка была бы тип-топ! Все б не дыша глядели и благоговели.
        Но с середины года интерес к физике упал до нуля: физичку за какой-то пункт в анкете выслали из Свердловска на сто первый. Говорят, кто-то из шавок гебистов, получив по физии, обиделся на физичку. Квартиры у нее не было. Уехала она прямо из школы в метель, в легком пальтишке, с узелком в руках и круглой попочкой. И стал нас учить физике молодой и не опытный учитель, фронтовичок, который пришел в школу прямо из госпиталя без штатских брюк и правой руки.
        Как-то, маясь от дури на уроке, я, выпендриваясь будто бы шибко умный, спросил учителя про энтропию. С подтекстом о Боге. Термодинамику проходил учитель в пединституте и забыл о ней, как о позавчерашнем дурном сне, так как на предпоследнем курсе всем парням из педа вручили вместе с досрочными дипломами погоны и отправили на фронт, где можно потерять не только воспоминания про термодинамику. Но, видно, зацепил мой вопрос самолюбие фронтовичка. И честно ответил он, что помнит только шутку о том, что «у термодинамики есть четыре начала и ни одного конца», но к следующему уроку он узнает еще что-нибудь! И про энтропию.

* * *
        Через пару дней, вместо того чтобы ответить на мой вопрос на уроке, реаблтировав себя перед классом, учитель физики попросил меня остаться после уроков. Плотно прикрыв двери в класс, открыл он учебник по термодинамике и, неловко листая страницы единственной левой, показал не очень-то понятные формулы, из которых складывались вполне понятные истины о том, что природа стремится рассеивать энергию, но не собирать!
        Например, стакан горячего чая остывает, подогревая окружающий воздух, но не нагреется чай, если охладить воздух в комнате. Потому, что закон энтропии анизатропен: имеет одно направление действия, как дорожный знак «кирпич». И сказал учитель, что прав я и, по законам термодинамики, кирпичи для строительства храма, предоставленные действию законов природы, рассыпятся в пыль, которую ветер развеет и НЕ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ КАМНЯ НА КАМНЕ; ВСЕ БУДЕТ РАЗРУШЕНО (Мф.24:2).
        Но никогда ветер не соберет пылинки в то место, где сами слепятся из них кирпичи из которых, сам по себе воздвигнется храм. А если храм строится, значит, не обошлось без вмешательства творца, например, работяги-строителя.
        Недоуменно разведя рукой, учитель, убежденный атеист-материалист, признался, что по законам физики, для того чтобы согреть стакан чая, навести порядок в хаосе, создавая Вселенную, в общем, чтобы повысить энергетику в стакане или в мире, нужен творец. Человек или Бог. Нужна Жизнь! А жизнь — это то удивительное чудо, появление которого не мыслимо без Творца!
        Если бы жизнь самозародилась, вопреки законам природы, даже из соединения кем-то уже заранее изготовленных готовых сложных молекул, то на том чудо появления ее тут же закончилось бы. Так как по законам физики, химии, биологии сложные молекулы с высокой энергетикой сами по себе разваливаются, как заготовленные детали храма, или остывают, как стакан горячего чая, гниют, протухают… ведь сложные молекулы без вмешательства извне распадаются на простейшие по тому же закону энтропии! Любые СОЕДИНЕНИЯ ОРГАНИЧЕСКИХ МОЛЕКУЛ БЕЗ ЖИЗНИ РАСПАДАЮТСЯ!
        И это прин-ци-пи-аль-но! И как ни усложняй молекулы в пробирке, они будут только распадаться. Жизнь не появится без жизни, из мертвых молекул! Нет в природе законов, по которым жизнь бы создавалась (энергетика повышалась) да еще и сохранялась. Сохранять жизнь в себе может только сама жизнь. И все живое может сказать:
        ДУХ БОЖИЙ СОЗДАЛ МЕНЯ, И ДЫХАНИЕ ВСЕДЕРЖИТЕЛЯ ДАЛО МНЕ ЖИЗНЬ (Иов.33:4).
        ПОДДЕРЖИВАТЬ ЖИЗНЬ, УПРАВЛЯТЬ ЕЮ, СОХРАНЯТЬ ПРИРОДУ ЖИВУЮ И НЕ ЖИВУЮ, МОЖЕТ ТОЛЬКО САМА ЖИЗНЬ, а мертвое тело, собранное из тех же сложных молекул, разлагается на простейшие молекулы, возвращаясь к хаосу. Как недостроенный храм. И материалистическая формулировка понятия «жизнь», как «форма существования сложных молекул», — это подмена причины следствием, подмена смысла пустой формулировкой, подмена, рассчитанная на безмозглых идиотов, верящих в бездоказательное пустословие материалистов. И не только жизнь, но и не живая природа существует противореча закону энтропии, благодаря другим физическим законам. Благодаря той Мудрости, о которой сказано:
        Я (Мудрость) РОДИЛАСЬ, КОГДА ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛИ БЕЗДНЫ (пространства)… КОГДА ОН (Бог) ЕЩЕ НЕ СОТВОРИЛ… НАЧАЛЬНЫХ ПЫЛИНОК ВСЕЛЕННОЙ (атомов) (Пр.8:24,25).
        Уже тогда понадобились Творцу физические законы, чтобы не развалилось Его творение. И Мудрость, создав эти законы, потом создала начальные пылинки в виде удивительных однотипных деталей — атомов. И каждый атом стал чудом совершенства, которому не страшны температуры, давления, даже время! А главное, атомы могут соединяться, образуя миллионы веществ! Но, появившись, эта удивительная неживая материя по закону энтропии должна была бы равномерно рассеяться по бесконечной вселенной, то есть исчезнуть в хаосе, в бесконечности, стремясь к абсолютному нулю! Как забытый стакан чая рассеивает тепло, обретая окружающую температуру.
        Но, благодаря другому закону, закону гравитации, этого не происходит! Сохраняя тончайший баланс между действиями двух физических законов, образуются удивительные миры: звезды, галактики, планеты… Но как могут существовать и работать сами по себе два противоречивых закона, по которым материя не слипается в одну точку по закону гравитации и не рассеивается, превращаясь в пустоту бесконечной Вселенной по закону энтропии? Кто управляет мирозданием, балансирующим между гравитацией и энтропией, будто бы на чутких весах, добавляя дозами действие то одного закона, то другого?! Этот вопрос принципиален, ибо без Мудрого Творца такие чудеса невозможны. И жившие за тысячи лет до нас, понимая это, благодарно восклицали:
        КАК ВЕЛИКИ ЗНАМЕНИЯ ЕГО И КАК МОГУЩЕСТВЕННЫ ЧУДЕСА ЕГО! (Дан.4:100).
        Чтобы создавать условия для жизни, планеты вращаются вокруг очагов энергии — звезд. Нет планет, блуждающих в пустоте, меж звездами и галактиками. Но как планеты, чудом образованные, чудом же нашли устойчивые орбиты, позволяющие посеять на них удивительнейшее из чудес — жизнь?! Как они, чудом избегая столкновений, еще раз чудом разместились в одной плоскости, чтобы не мешать друг другу?
        Кто догадался, для сохранения стабильности положения звезд и планет, закрутить волчком все мироздание? Кто же это всюду успевает: жизнь создает, сеет ее по Вселенной на разных планетах? Кто дает начальный импульс жизни тому, кто без жизни жить не может?! Как может жить то, что должно бы умирать до своего рождения?
        Те же чудеса царят не только в органике, но и в неживой природе. Например, почему радий и урановые элементы, стремящиеся к распаду, не распались до своего появления? Почему они сперва образовались, скучковались, чтобы потом распадаться? Таких вопросов много и каждый из них имеет ответ: это чудо! А уж где чудо — там и Бог, ибо
        КТО, КАК ТЫ, ГОСПОДИ… ТВОРЕЦ ЧУДЕС? (Ис.15:11).
        А если кое-кто по ночам предпочитает спать, а не думать о чудесах, созерцая Вселенную, то почему бы утречком не встать ему вертикально, вверх умытой мордочкой и не удивиться, взглянув на облака: почему они не рассеиваются или не сжимаются в капли? Почему они обретают форму и плотность, оптимальные для переноса воды? Это современные люди с укороченным разумом не видят, а видят, так не удивляются тому, что
        ОН (Бог) ЗАКЛЮЧАЕТ ВОДЫ В ОБЛАКАХ СВОИХ, И ОБЛАКО НЕ РАССЕДАЕТСЯ ПОД НИМИ (водами) (Иов.26:8).
        А люди умные и три тысячи лет тому назад восхищались Величайшим Художником, создавшим такой совершенный и красивый способ переноса миллиардов тонн воды! Удивлялись Инженеру,
        КОТОРЫЙ ТВОРИТ ДЕЛА ВЕЛИКИЕ И НЕИССЛЕДИМЫЕ, ЧУДНЫЕ БЕЗ ЧИСЛА, ДАЕТ ДОЖДЬ НА ЛИЦЕ ЗЕМЛИ И ПОСЫЛАЕТ ВОДЫ НА ЛИЦЕ ПОЛЕЙ (Иов.5:9,10),
        да при том, облекает дела Свои в столь причудливые, прекрасные формы, не доступные фантазии земных изобретателей! Почему никто не задумывается о том, что красота мироздания не случайна?! Вот, вода — самый красивый и драгоценный минерал Вселенной, обладающий тысячью волшебных свойств, одно из которых плавающий лед, чтобы, сохраняя жизнь, водоемы не промерзли, ибо
        ОТ ДУНОВЕНИЯ БОЖИЯ ПРОИСХОДИТ ЛЕД И ПОВЕРХНОСТЬ ВОДЫ СЖИМАЕТСЯ (Иов.37:10).
        Да, правы материалисты, говоря, что Вселенная живет и сохраняется благодаря сложному взаимодействию мудрых законов мудрой природы. Развивается природа по незыблемым законам, как поезд идет по рельсам. Да, мудры законы. Прочны рельсы. Но откуда они взялись такие мудрые и прочные? Кто проложил рельсы? А Создатель законов разве не Мудр?! Вот до такого вопроса материалисты боятся додуматься. Боятся.
        А учебник по биологии писали, вероятно, амебы не разумные. А откуда взялся разум? Муравьи все, что им надо, знают миллион лет. И ничего нового не изобретают. Но кто научил муравьев строить муравейники, жить по законам организованного коллектива, раз сами они ничего нового придумать не могут? Если каждый муравей не думает, то кто думает за него и руководит? Как они общаются?
        ПОЙДИ К МУРАВЬЮ, ЛЕНИВЕЦ, ПОСМОТРИ НА ДЕЙСТВИЯ ЕГО И БУДЬ МУДРЫМ. НЕТ У НЕГО НИ НАЧАЛЬНИКА, НИ ПРИСТАВНИКА, НИ ПОВЕЛИТЕЛЯ, НО ОН ЗАГОТОВЛЯЕТ ЛЕТОМ ХЛЕБ СВОЙ, СОБИРАЕТ ВО ВРЕМЯ ЖАТВЫ ПИЩУ СВОЮ (Пр.6:6).
        Чтобы получать зарплату за что-нибудь, придумали ученые умное слово «инстинкт». Это передача и хранение нужных навыков. А откуда взялись навыки? Почему, появившись, они миллионы лет не меняются? И так далее…
        От макро до микромира везде материальный мир, издеваясь над наукой, чудом существует, развивается, балансируя между законами, противоречащими друг другу. А наука констатирует и классифицирует чудеса, давая им названия по латыни, но ничего не объясняя, потому что любое объяснение чуда без упоминания о Творце, абсурдно. Ведь чудо во всем том, что мы видим, но и тот факт, что мы видим и иногда понимаем увиденное — тоже чудо! ИБО НЕВИДИМОЕ ЕГО, ВЕЧНАЯ СИЛА ЕГО И БОЖЕСТВО ОТ СОЗДАНИЯ МИРА ЧЕРЕЗ РАССМАТРИВАНИЕ ТВОРЕНИЙ ВИДИМЫ (Рим.1:20).
        И хватит мучить школьников науками! Нет и не бывает никаких наук! Ведь ученые-муравьи, наблюдая за движением поезда и тенью от сосны, тоже могут «открывать законы природы», пользуясь которыми, терпеливо будут объяснять муравьям-школьникам, что поезд проходит потому, что тень от сосны упала на муравейник! А тень от дерева на муравейнике и прохождение поезда мимо, это следствия разных причин, соприкоснувшихся через понятие «время», которое неизвестно не только муравьям, но и людям, воображающим, что они измеряют время без понимания его сущности.
        Сальвадор Дали изобразил время в виде растекающихся часов. Такое изображение — эпатажный примитив для детсадика, а все-таки и он ближе к истине, чем изыски ученых.
        Как же люди не могут понять, что АБСУРДНА ЛЮБАЯ НАУКА, СОПОСТАВЛЯЮЩАЯ НЕ ПРИЧИНЫ, А СЛЕДСТВИЯ! И смешно говорить, что на Земле есть хоть одна логичная наука, кроме кулинарии, если свет — это волны, которые распространяются в пустоте (ишь пустота волнуется!); пространство и время дискретны и непрерывны (так какие они?); атом весит меньше, чем его части (часть больше целого?!); а каждая бесконечно малая частица может вместить в себя бесконечно огромную Вселенную, потому что разницы между бесконечно большим и бесконечно малым… ни-ка-кой (тут полный кирдык… вылезай, приехали!)?
        Да что же за мир нам достался, где чудо на чуде и чудом погоняет?! Почему все атомы строго идентичны? Если человек окажется на планете, где лежат кубики из которых по одной методике можно собрать слона, одуванчик, бактерию, то какой идиот скажет, что эти кубики создала безмозглая природа? А если признать, что это сделала мудрая природа — так это и есть имя Бога! И мир живет, развиваясь по законам, большинство из которых нам не понятны потому, что они — обыкновенное чудо!
        ИБО ВСЕ ИЗ НЕГО, ИМ И К НЕМУ (Рим.11:36).
        Куда ни глянь, все понятия, лежащие в фундаменте наук, противоречивы или просто абсурдны! Ведь чудо всегда непостижимо! И чем глубже человечество постигает мир, тем больше убеждается в его непостижимости, потому что все в мире — это ЧУДО!
        Самое удивительное чудо — человек. Тело — заурядного животного, душа — как у обезьяны и приспособлена к обучению, если обучать вовремя. А вот по духу — это божество со сверхъестественными прозрениями. Человек могуч и беспомощен, ибо он НЕ ОТ МИРА СЕГО. Такому странному существу и дня не прожить в доисторическом мире, населенном хищниками, если б не было у человека удивительного разума. Откуда разум?
        Говорят, мозг человека загружен на несколько процентов. А на фиг ему лишние загогулины?! А они были еще у первобытных, которые решали одну дилемму: сожрать или сбежать? Решение такой дилеммы доступно и безмозглому таракану с крохотным нервным узелком.
        Откуда и зачем в человеческой соображалке это чудо: мозг — запутанный лабиринт, в котором любая здравая мысль запросто может заблудиться?! Кто дал человеку разум, пригодный не для выживания, а для философии, для размышлений о загадках сущего и будущего? Природа сурова, она авансов не дает. Каждый орган зарабатывается страданиями и кровью поколений. Как образовался этот, тогда не нужный запас мозгов, если по Дарвину развивается то, что необходимо сейчас, а не завтра, иначе тебя схарчат именно сегодня вместе с умными мыслями?! Значит, мозг человека создан не для той примитивной среды, в которой человек родился и живет? А для какого мира? Где она — та духовная родина человека, где можно развернуться ему с его необъятным интеллектуальным потенциалом, выданным неизвестно кем, зачем и почему? Где она, та чудо-родина богов, о которой ностальгически тоскует каждый мыслящий человек, если он не советский плевел-биоробот, выучивший два лозунга: про НКВД и Сталина и один способ размножения?
        Тут уж… как ни крути законами природы, а повсюду нас окружает то Чудо, о котором в нашей «самой свободной стране» учитель с учеником шепчутся с глазу на глаз при закрытых дверях! Потому что не только физика, но и все школьные уроки, кроме урока пения, бессмысленны без знания Слова Божьего! Не стал учитель физики говорить про энтропию на уроке. Потому что следующий урок пришлось бы ему начать со слов:
        И СКАЗАЛ БОГ: ДА БУДЕТ СВЕТ. И СТАЛ СВЕТ (Быт1:2)…
        Ибо и в этих словах заключены чудеса физики и астрономии! По современной теории (цитирую): «Вселенная произошла из света, излученного первичным взрывом при раскрытии сингулярной точки пространства (а это что за хрень такая?), образованной (кем?!) из многомерных пространств, свернутых до нулевого объема максимальной многомерности, (а тут уж без булды: туши свет — и так все слишком ясно!)».
        На такие вопросы отвечает только Библия, которая тысячи лет тому назад опередила все открытия современной и завтрашней науки! И никто этому не удивляется, будто бы на планете живут одни биороботы, которым любое чудо по фигу, лишь бы жрать и размножаться! И сказал Иисус Христос:
        ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ: ЕСЛИ КТО НЕ РОДИТСЯ СВЫШЕ, НЕ МОЖЕТ УВИДЕТЬ ЦАРСТВИЯ БОЖИЯ (Ин.3:3).
        Кто-то сосчитал, что три четверти жителей нашей планеты не люди, а андроиды, которые успешно делают карьеру, рожают детей, воюют, работают, с аппетитом обедают и церковь посещают, но не не живут духовно, ибо
        РОЖДЕННОЕ ОТ ПЛОТИ ЕСТЬ ПЛОТЬ, А РОЖДЕННОЕ ОТ ДУХА ЕСТЬ ДУХ (Ин.3:6).
        Поэтому скоро в России будет некому СМОТРЕТЬ И ВИДЕТЬ, СЛУШАТЬ И СЛЫШАТЬ. Некому будет удивляться!!! Эта страна рабства для безропотных биороботов, покорных, как безмозглые насекомые, которых сегодня миллионами гонят на войну, чтобы они умирали за свое великое рабство и самого обожаемого насекомого — усатого Тараканища. Какое дело насекомым-андроидам до чуда? Им бы вперед, к диназаврам, где для них самое
        ВРЕМЯ РОЖДАТЬСЯ И ВРЕМЯ УМИРАТЬ (Ек.3:2).
        Россия — бездушная страна биороботов, среди которых мучаются, доживая свой век люди, еще не вымершие, как динозавры.

* * *
        Чтобы понял я, насколько мои антинаучные взгляды противоречат государственной «науке», дал мне мне учитель журнал со статьей о корифее совнауки — академике Опарине, который, как бог, создает жизнь в пробирке. Меня, знающего о фармазонах, виртуозах марвихера, без булды завидки берут от смекалки безграмотного Опарина, обеспечившего себя на всю оставшуюся жизнь академической зарплатой! Но больше всего удивляет меня скудоумие советских ученых Академии наук СССР, не ведающих про закон энтропии и восторженно взирающих на опаринскую пробирочку в ожидании зарождения в ней жизни!
        А для того, чтобы не скучал жулик Опарин всю оставшуюся жизнь наедине с пустой пробиркой, дала ему АН СССР огромный Институт биологии искусственной жизни — ИБИЖ (твою мать! — во дают!). Под лозунгом: «Все для фронта!» тысячи ученых, увиливая от армии, каждый день по восемь часов, напрягаясь, таращатся на миллион пустых пробирок!! Под лозунгом: «Родина мать зовет!» трудятся партком и профком, ученый совет, хозчасть и бухгалтерия! А под бессмертным воззванием: «Уважайте труд уборщицы!» сотни ворчливых уборщиц трут и трут институтские полы. Всяких работ всем невпроворот! Таков советский размах научного идиотизма!
        А страна и лично товарищ Сталин время от времени награждают Опарина орденами, Ленинскими премиями и самыми высокими учеными званиями курам на смех и всему просвещенному миру. Судя по созданию в СССР такого абсурда, как ИБИЖ, любой школяр за бугром умнее всех представителей «орденоносной передовой советской науки», толпы опартбилеченных дебилов, не прочитавших ни Библию, ни учебник по физике! И возникает вопрос: а умеют ли читать советские ученые?!
        Видел я в кинохронике академиков, которые трудились над вопросом бессмертия человека, не понимая, что бессмертие ветшающей, впадающей в маразм человеческой плоти противоречит не только программе и законам Бога, но и интересам самого человека, потому что это будет пожизненное заточение вечно юного духа в косной, страдающей от болячек плоти! Если ползучую гусеницу одарить бессмертием — ей никогда не обрести радость порхающей бабочки! Бессмертие тела — смерть для духа! Это нужно только плевелам, не имеющим духа.
        В другой кинохронике видел я заостренное, как колун, настырно пробойное рыло многоорденоносного академика Лысенко, который, будто бы Кио, превращал рожь в пшеницу, а пшеницу еще во что-то… может, и в ананасы?! Зато помню, как корчился я от нутряного хохота над умными, как задницы, мордасами академиков, восхищенных такими превращениями! Таких тупорылых урыльников даже у чекистов не бывает! Ни искорки мысли на дуболомных мордах «столпов науки»!.. или столБов? И в каких «горах Акатуя» добывают дремучих чурбанОв для заполнения кресел в Академии наук?
        Эх, Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей, вот где пригодилась бы твоя эрудиция и нахальство: в АН — заповеднике для орденоносных идиотов! Словчил бы ты тут не один миллион, демонстрируя самозарождение мандавошки в теплых кальсонах Шуры Балаганова! Не удивительно, что академия для идиотов может быть только в стране, где Библию не читают, а тех, кто знает про физику, уничтожают! Дают шороху биороботы, не понимая, что РЕЛИГИЯ БЕЗ НАУКИ — ОГОЛТЕЛЫЙ ФАНАТИЗМ, А НАУКА БЕЗ РЕЛИГИИ — ТУПОРЫЛЫЙ ИДИОТИЗМ!! И те и другие уперты в одну стенку.

* * *
        На массивном дубовом комоде под вышитой салфеточкой хранит Гордеич старинную Библию. С одобрения Гордеича я внимательно читаю ее и выписываю удивительные мысли, которые перечитываю, и, как леденцы, долго и приятно обсасываю в соображалке. Первое, о чем прочитал я в Библии, были слова Бога, обращенные к людям:
        Я СКАЗАЛ: ВЫ — БОГИ И СЫНЫ ВСЕВЫШНЕГО ВСЕ ВЫ» (Пс.81:6).
        То, что я — бог, мне понравилось и объяснило: почему Иисус дал молитву со словами ОТЧЕ НАШ! (Мф.6:9). По сноске нашел и подтверждение этой мысли:
        ИИСУС ОТВЕЧАЛ ИМ: НЕ НАПИСАНО ЛИ В ЗАКОНЕ ВАШЕМ: «Я СКАЗАЛ: ВЫ БОГИ»?» (Ин.10:34).
        Путешествуя по сноскам, читаю слова Иоанна:
        ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ! МЫ ТЕПЕРЬ ДЕТИ БОЖИИ; НО ЕЩЕ НЕ ОТКРЫЛОСЬ, ЧТО БУДЕМ. ЗНАЕМ ТОЛЬКО, ЧТО, КОГДА ОТКРОЕТСЯ, БУДЕМ ПОДОБНЫ ЕМУ, ПОТОМУ ЧТО УВИДИМ ЕГО, КАК ОН ЕСТЬ» (1Ин.3:2).
        И Апостол Павел вторит Иоанну:
        МЫ — ДЕТИ БОЖИИ. А ЕСЛИ ДЕТИ, ТО И НАСЛЕДНИКИ БОЖИИ, СОНАСЛЕДНИКИ ЖЕ ХРИСТУ! (Рим.8:17).
        В память врезаются яркие мысли Священного Писания. Тоскующая по информации соображалка, загаженная школьной ложью, замешанной на пустословии, с наслаждением очищается потрясающе необычными мыслями вроде:
        КАЖДЫЙ ПОЛУЧИТ СВОЮ НАГРАДУ ПО СВОЕМУ ТРУДУ. ИБО МЫ СОРАБОТНИКИ У БОГА» (1Кор.3:9).
        Значит, по Библии, не рабы мы Божии, а законные дети Бога, братья Иисусу Христу и соработники (коллеги) Богу! И дан нам разум для того, чтобы вместе с Ним создавать этот мир! Для того нам дана свобода воли, чтобы не кивали мы на Бога за допущенные при устройстве мира огрехи! А, быть может, не случайны эти недоделки, а задуманы Богом, как игра «Сделай сам»? Чтобы человек понимал слова Бога не так, как понимают их партийцы, а так, что не от жратвы, а от работы потеть нужно:
        В ПОТЕ ЛИЦА ТВОЕГО БУДЕШЬ ЕСТЬ ХЛЕБ (Быт.3:19),
        и усвоил бы, что не молитвой, а пОтом добываются блага земные! В том числе и совершенство тела, души и духа своего! Эволюция свершается через страдания. Если бы хищники не беспокоили травоядных, те стали малоподвижными червями. А Всевышнему Творцу нужен мир грациозных антилоп, стремительных гепардов, умных людей. И Бог подтыкает всех живущих стимулами: голодом и страхом. Если приматам дать вдоволь еды — будет много жирных обезьян, которым по фигу очеловечивание. Дай примату лафу — он обезьяной помрет, а погоняй его бегом, велосипед изобретет — человеком станет! В ЭВОЛЮЦИИ ЧЕЛОВЕКА КАЖДЫЙ ШАГ ВПЕРЕД — ЭТО РЕЗУЛЬТАТ БОЖЕСТВЕННОГО ПИНКА ПОД ЗАД!
        Не спроста дал Бог человеку мятежную душу и свободу воли, а не готовую программу хорошего поведения. Программа — это для насекомых, которые все делают правильно, но за миллион лет ничему научиться не могут. Они так и родились зная все! Интересно, а кто их учил тому, что они умеют? Как мало я еще знаю… Предначертания — это для арифмометра, которому предначертано считать, что дважды два — четыре, а то — марш! в металлолом. Котенок, собачонок, коровенок растут среди людей, а не могут научиться материться, водку пить, курить и на двух ногах ходить! Они запрограммированы быть самими собой. Только. А человеческий дитенок, попав в среду животных, лает, мычит, воет, хрюкает и бегает на четвереньках, потому что он НЕ ЗАПРОГРАММИРОВАН заранее, он всему учится!
        Человек — единственное на планете создание, живущее без программы свыше! Потому что человек — это бог! И главное человеческое качество — это божественное любопытство! — с которым ни инстинкт самосохранения, ни сам Бог справиться не могут! Кряхтел Бог над программой для Адама и Евы и по-хорошему говорил и грозил… А толку? Прослушали они инструктаж по поведению в раю, а поняли его по-человечьи, то есть как равные Богу! Ну, сказал Бог «низя-а-а…»? А если хочется? Тогда, может быть, можно? Но! — чур-чура — осторожно… а то?» Так возрастает в разуме каждый ребенок: он думает! Перебирает варианты, пытаясь предугадать последствия и же ищет способ, как их избежать. И если Бог дал человеку свободу воли и все шансы для непослушания, значит, Богу нужен гомо сапиенс (человек думающий), а не арифмометр и не дрессированная болонка!
        Кстати, интересный вопросик бестолковым попам: если они говорят, что Адам и Ева жили ОДНИ на Земле, зачем Бог ЗАТОЧИЛ ИХ В РАЮ, ВОЗЛЕ ДРЕВА ПОЗНАНИЯ, и не выпускал, оттуда даже по большой нужде? Пока, обхезав рай, не объели они все плоды с древа знания! Небось с гастрономическим интересом посматривали они на побледневшего от страха змея: «Ай! Какой шашлычо-ок, ай-я-яй! Лишь на дольки нарезай!» Так в чем же ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ, если сделали они то, что так хотел Бог?! Разве Бог не предвидел последствий, заточив их возле Древа познания? Может, я еще не совсем бог, я только учусь, но и я могу предположить, что эти экспериментаторы еще натворили бы в раю, сидя там без присмотра! И мне очень понятны переживания змея и его желание поскорей избавиться от таких беспокойных соседей. Вот и провоцировал он Еву поскорее съесть запретный плод!
        еИ незачем эрудиту и умнице Апостолу Павлу было юридически оправдывать Адама и Еву:
        НО ГРЕХ НЕ ВМЕНЯЕТСЯ, КОГДА НЕТ ЗАКОНА (Рим.5:13).
        А до закона «не укради» было тогда еще ой-ой-ой! А какой же грех в близости Адама и Евы, если создал их Господь с детородными органами и напутствовал: «ПЛОДИТЕСЬ И РАЗМНОЖАЙТЕСЬ!»! А вот монахи свиномордые, имея органы детородные, и, зная про этот медицинский факт, действительно бессовестно грешат, пренебрегая наказом Бога «ПЛОДИТЕСЬ!» и советом Апостола Павла:
        ЛУЧШЕ ВСТУПИТЬ В БРАК, НЕЖЕЛИ РАЗЖИГАТЬСЯ (1Кор.7:9).
        ЕСЛИ ГОВОРИМ, ЧТО НЕ ИМЕЕМ ГРЕХА, ОБМАНЫВАЕМ САМИХ СЕБЯ, И ИСТИНЫ НЕТ В НАС (1Ин.1:8).
        Если Адам и Ева и сохраняли кое-какую первородную запрограммированность, то потомки их четко усекли: «Бог-то Бог, да будь сам не лох!» А то, что такие потомки от Адама и Евы появятся, тут к цыганке не ходи! Нечто Бог, а даже я предсказал бы. Вероятно, Сам Всеведущий позаботился о том, чтобы не было потомков у смиренного Авеля, способного только петь псалмы. Богу понадобились потомки работяги и бунтаря Каина, который мог и хлеб растить В ПОТЕ ЛИЦА СВОЕГО, и город строить, и с Богом поспорить, и лишних людей убрать из исторического сценария, как любой творец убирает лишние слова и детали из своих творений! Ведь сказал же Бог Каину:
        ЕСЛИ НЕ ДЕЛАЕШЬ ДОБРОГО, ТО У ДВЕРЕЙ ГРЕХ ЛЕЖИТ; ОН ВЛЕЧЕТ ТЕБЯ К СЕБЕ, НО ТЫ ГОСПОДСТВУЙ НАД НИМ (Быт.4:7).
        Оторвав Каина от греха трудовой, но бесплодной жизни, Бог отправил его в дикие леса земли Нод, чтобы он там с бездельниками-СКИТАЛЬЦАМИ разобрался, которые работать не хотели, а значит, не участвовали в эволюции. А это было важнее, чем их безгрешная жизнь. Но менять людям образ жизни — занятие небезопасное,
        И СДЕЛАЛ ГОСПОДЬ БОГ КАИНУ ЗНАМЕНИЕ, ЧТОБЫ НИКТО, ВСТРЕТИВШИСЬ С НИМ, НЕ УБИЛ ЕГО. И ПОШЕЛ КАИН ОТ ЛИЦА ГОСПОДА (Быт.4:15).
        То есть дал Бог своему посланцу Каину (полпреду от лица Своего!), не только полномочия, но и неуязвимость, если там его бить будут. И перешагнул Каин через грех, лежащий у порога, ушел из дома, чтобы навести порядок в земле Нод, где огнем и мечом перевоспитал собирателей готовенького, переучивая их в землеробов. Всех, не желающих работать, Каин сразу отправлял в Царство Небесное — пусть Бог их там воспитывает, а ему, Каину, недосуг: ему город строить надо! Опыт, деловая хватка и энергия — все было у прораба Каина, иначе Бог не дал бы ему такое опасное и ответственное задание: огнем и мечом подчинить племена первобытных людей-СКИТАЛЬЦЕВ, то есть кочевников, собирателей и дармоедов заставить их пахать и строить!
        Взял в жены Каин дочку вождя из дикого племени скитальцев, о происхождении которых написано в первой главе Библии. Женитьба — дело серьезное. Но попы и это в упор не увидели, будто бы не было ни женитьбы Каина — основателя цивилизации, ни первой главы Библии, где Бог сотворил первобытных людей — скитальцев. А потому у всех, кому лень читать Библию, возникают дурацкие вопросы: а от кого дети пошли после Адама и Евы, если рожали они только сыновей? И за что попы оболгали Каина, назвав его убийцей? Значит, солдат, которого посылают убивать, тоже убийца? От очаровательной Евы унаследовал Каин пренебрежение к запретам и канонам. Потому что был Каин первым ТВОРЦОМ на планете Земля! А каждый творец — это бунтарь, отвергающий установленные правила, соблюдение которых обеспечивает неизменность и спокойную жизнь. Мудрая книга Библияе. «Русский народ ленив и не любопытен» (А. Пушкин), лень ему верить Богу, то есть Слову Божьему, и в церковь идет народ бездумно, будто скот для оскопления.

* * *
        Не буду я писателем. Для современных читателей слишком я умный. Книгу напишу, а кто ее читать будет, если я умнее читателя? А коль читатель не поймет, значит, дураком назовет, но не себя, а тебя! Ведь «дурак — это всякий инакомыслящий», как написал Флобер. Умному автору нужны умные читатели, а где их взять в стране, где всех умных извели или вывезли, и стал корифеем мудрости безграмотный грузинский бандит, коряво изрекающий людоедские глупости на ломанном русском?! Другое дело — живопись: глянул — все как на блюдечке! И сюжет и идея. Думать не надо. Стану я художником, буду писать картины на библейские темы. Первую картину назову: «Изгнание из рая». На полотне два на три расположу по диагонали четыре фигуры. Внизу слева, на переднем плане, во весь рост, вся открытая зрителю грациозно выступает Ева; из-за ее спины выглядывает смиренно шкандыбающий Адам, за ним марширует вооруженный ангел, а в верхнем правом углу восседает озабоченный Бог. Брови у Бога еще нахмурены после «воспитательного процесса» с Адамом и Евой, но лицо доброе-предоброе, а в глазах — лукавая смешинка. Доволен Бог: как надо
сработала свобода воли, данная Адаму и Еве! Сделали они потрясно человеческий выбор, достойный богов.
        Пригрозил Бог:
        В ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ ТЫ ВКУСИШЬ ОТ НЕГО (от древа познания) СМЕРТЬЮ УМРЕШЬ (Быт.2:17).
        Ой, как страшно было Адаму и Еве, а все-таки решили они: «А если хочется узнать? Ведь как интересно: а про что там?! Пусть умрем, зато узнаем!» Знание для них было важнее жизни! Мо-лод-цы! И поступили они так:
        ОХОТНО И БОГОУГОДНО, А НЕ ДЛЯ ГНУСНОЙ КОРЫСТИ» (1Пет.5:2).
        Не оставил Бог без своей любви и заботы первых одухотворенных знанием людей: дал им долгую-предолгую жизнь — по тысяче лет! На радостях дал Господь духовным детям своим и свадебные подарки. Вон, у Адама, узелок под мышкой (будто из бани), а это
        СДЕЛАЛ ГОСПОДЬ БОГ АДАМУ И ЖЕНЕ ЕГО ОДЕЖДЫ КОЖАНЫЕ (Быт.3:21),
        Отоварил их Бог в соответствии с прогнозом погоды. А для возрастания в труде и заботах не забыл выдать и кое-какие трудности. В раю содержал их Бог, как животных в зоопарке: в тепле, холе и при полной кормушке! А сейчас забеспокоился Бог, чтобы Адам и Ева на природе не чихали и грипп не распространяли.
        А ангел грозно потрясает мечом огненным. Лицо у ангела красивое, но равнодушное, как у статуи римского легионера, которая стоит в музее Искусств у Каслинского павилиона. А чего ему переживать? Сказано: «гнать и не пущать!» Служба…
        Адам сутулится, за Еву прячется, детородный орган прикрыл ладошкой, а на лице — стыд и страх — сплошное чистосердечное раскаяние… нашкодил и в кусты… «шерше ля фам!», а я при чем?!
        Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел (Быт.3:12).
        Ишь, фрайер, виртуозно заложил подругу… ну и рыцарь! В одной фразочке обвинил и Бога, и Еву! А сам-то стукач позорный! Да-а… Получился Адам так себе, не мужик, а примат короткошерстый. То ли материал тогда Богу попался с примесью дерьма, то ли первый блин комом?! Ништяк, в труде перекуется. Станет мужчиной. Мужиком! Это ему Бог пообещал… а Он зря не обещает! Верю я в Адама!
        А Ева! Что за очаровашка! Вот она-то не из праха земного! А из ребра, опаленного пламенем сердца! Ева по-арамейски — «жизнь»! Она — главная фигура на картине! Похожая на Нинку из кузнечного, маленькая, а сильная и гордая, идет Ева легко, кокетливо покачивая вместительно широкими бедрышками, чуть-чуть чему-то улыбаясь. И сияют ее глазищи, сияют! Зная о своей божественной красоте, понимает, что она богиня! Хотя не ей, а Адаму
        СКАЗАЛ ГОСПОДЬ БОГ: ВОТ АДАМ СТАЛ КАК ОДИН ИЗ НАС (Быт.3:22).
        Это сказал Бог, после того как схавал Адам плоды Древа знания. Но польстил Бог Адаму с воспитательной целью, так родитель обычно говорит сыну, освоившему горшок. Адаму до бога еще, ой, как далековато, а к лохматой обезьяне ближе. Вот и дал Господь волосатость ему на теле, чтобы помнил про родственника хвостатого.
        Вот Ева — уже богиня! Не только по духу, а по плоти! Не скрывает она божественную женскую красоту, а гордится ею! Гордится красивой высокой грудью, тонкой талией, волнующе полными бедрами! И пусть впереди ждет ее обещанная Богом боль при рождении детей — все это семечки по сравнению со счастьем от того, что есть в жизни любовь, а значит, и дети! И ради любви и детей готова Ева к любым невзгодам, потому что теперь она не просто биологическая особь женского рода, а… Прекрасная Женщина, не имеющая равных во всем мире! Женщина! Мать Каина, будущего создателя цивилизации! Ему поручит Бог нести знания людям.
        И ПОШЕЛ КАИН ОТ ЛИЦА ГОСПОДНЯ И ПОСЕЛИЛСЯ В ЗЕМЛЕ НОД НА ВОСТОК ОТ ЕДЕМА (Быт.4:16).
        Пришел Каин к первобытным дармоедам_СКИТАЛЬЦАМ ОТ ЛИЦА ГОСПОДА!
        Вторым ОТ ЛИЦА ГОСПОДНЯ пришел к людям Иисус Христос, сказавший:
        Я ОТ БОГА ИСШЕЛ И ПРИШЕЛ; ИБО Я НЕ САМ ОТ СЕБЯ ПРИШЕЛ, НО ОН ПОСЛАЛ МЕНЯ (Ин.8:42).
        Была у Христа задача: на базе цивилизации Каина создать высокую духовность человеческую. Без Каина, без цивилизации, миссия Иисуса Христа была невозможна: не смогли бы люди, кричавшие РАСПНИ ЕГО!, понять свою черную неблагодарность! Впрочем, а много ли людей и ныне просыпаются, страдая от стыда и раскаяния за свершенную людьми величайшую подляну?! Много ли тех, кто сегодня может сказать о себе словами Апостола Павла: «Я СОРАСПЯЛСЯ ХРИСТУ»?! Как отстала нравственность от прогресса цивилизации! Цивилизация задавила нравственность. Люди остались подлы, жестокосердны, и подлость их только растет с ростом цивилизации. Опять нужен потоп?! Или из огня Второй мировой проклюнется выход? Едва ли. Никого не интересуют притчи Иисуса Христа…
        Говорят, каждый мессия приходит тогда, когда он нужен. Приди Христос на пару тысяч лет пораньше, до пророков, Его бы не поняли, приди еще через две тысячи, в наши дни, Его бы не приняли. Трудно представить Иисуса Христа, рассказывающего притчи на площадях современных мегаполисов среди суетливых приматов, балаболящих про секс и шмотки! Кого сегодня заинтересует бездонно глубокий смысл притч Иисуса, если одичавшие от алчности попы до сих пор не могут ответить на элементарный вопрос: а зачем приходил и чему учил людей Иисус Христос?! В эпоху технократического практицизма бесхвостым павианам, оболваненным православием, по барабану проблемы Царства Божьего на земле. Даже чудесами не привлечь внимание все более дичающих приматов к учению Иисуса Христа. Остались актуальны горькие слова Бога:
        НЕ ВЕЧНО ДУХУ МОЕМУ БЫТЬ ПРЕНЕБРЕГАЕМЫМ ЧЕЛОВЕКАМИ (Быт.6:3).

* * *
        Показал я Гордеичу строчки в Библии о том, что
        МЫ СОРАБОТНИКИ У БОГА (1Кор.3:9)!!!
        А Гордеич говорит, что это написано для учеников Иисуса Христа, а я много на себя беру, больше, чем полагается… обмуровщику третьего разряда! Хотя я и засомневался, в том что Тринадцатый Апостол Павел писал эти слова для других Апостолов, с которыми он не общался, противопоставляя им себя. Или укорял их за лицемерие, как Апостола Петра, или отвергал, как боязливого Марка. Судя по посланиям, один Апостол Петр, обладавший высочайшей духовной мудростью, уважал отважного Апостола Павла, несмотря на жесткую, часто обидную критику от Павла. Уважал, даже не всегда понимая его послания! Но возражать Гордеичу я не стал. А на следующий день, читая Евангелие от Иоанна, увидел я слова Иисуса Христа, определяющие кто Его ученики!
        ТОГДА СКАЗАЛ ИИСУС К УВЕРОВАВШИМ В НЕГО ИУДЕЯМ: ЕСЛИ ПРЕБУДЕТЕ В СЛОВЕ МОЕМ, ТО ВЫ ИСТИННО МОИ УЧЕНИКИ, И ПОЗНАЕТЕ ИСТИНУ, И ИСТИНА СДЕЛАЕТ ВАС СВОБОДНЫМИ» (Ин.8:31)
        А если я не могу не верить каждому слову Нового Завета, потому что все слова мудры, поэтичны, доказаны наукой, прекрасны и радостны, то почему я не ученик Иисуса Христа по этому определению? Да! Я не стадное животное: не хожу в церковь, не твержу пустопорожние молитвы, не верю завравшимся попам и мозгодуям из агитпропа. Сам вникаю в тексты Нового Завета и, ни кого не слушая, следую словам:
        НЕ СООБРАЗУЙТЕСЬ С ВЕКОМ СИМ, НО ПРЕОБРАЗУЙТЕСЬ ОБНОВЛЕНИЕМ УМА ВАШЕГО, ЧТОБЫ ВАМ ПОЗНАВАТЬ, ЧТО ЕСТЬ ВОЛЯ БОЖИЯ, БЛАГАЯ, УГОДНАЯ И СОВЕРШЕННАЯ! (Рим.12:2).
        Ибо сказано, что вместо церковного обалдевания
        ВНИКАЙ В СЕБЯ И В УЧЕНИЕ, ЗАНИМАЙСЯ СИМ ПОСТОЯННО (1Тим.4:16).
        То есть плюй на дурных попов и агитпроп, познавай Слово Божие и найдешь ответы в себе! Лев Толстой мудро сказал: «Знание только тогда ЗНАНИЕ, когда обретается оно усилием мысли, а не памяти». А в Слове Божием сказано:
        ЕСЛИ ЖЕ ВЫ О ЧЕМ ИНАЧЕ МЫСЛИТЕ, ТО И ЭТО БОГ ВАМ ОТКРОЕТ. ВПРОЧЕМ, ДО ЧЕГО МЫ ДОСТИГЛИ, ТАК И ДОЛЖНО МЫСЛИТЬ И ПО ТОМУ ПРАВИЛУ ЖИТЬ (Фил.3:15).
        А если я еще буду интересно, с юморком рассказывать о Слове Божием — разве я не соработник Богу?! А церковные зомби и попы, долдонящие молитвы и не понимающие Слово Божие, как фарисеи, мои враги, как враги Иисуса Христа. Они останутся рабами, либо церкви, либо сталинской пропаганды, а я, ПОЗНАВШИЙ ИСТИНУ, свободный человек — ученик Христа, сын Божий, бог, наследник Бога, помощник Бога и соработник Богу!
        Истина! Вот что дает свободу от всех догм! К таким, как я, обращается Иисус со словами:
        ВЫ, ДРУЗЬЯ МОИ, ЕСЛИ ИСПОЛНЯЕТЕ ТО, ЧТО Я ЗАПОВЕДУЮ ВАМ. Я УЖЕ НЕ НАЗЫВАЮ ВАС РАБАМИ, ИБО РАБ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ ГОСПОДИН ЕГО (Ин.15:14,15)… ИСТИНА ДЕЛАЕТ ВАС СВОБОДНЫМИ! (Ин.8:32).
        Я, обмуровщик третьего разряда, — друг Иисуса Христа! Соработник (коллега) Самому Богу!! Так-то, Гордеич! Как бы ты не возражал против моей дружбы с Иисусом и сотрудничеству с Богом, но теперь тебе придется не со мной спорить, а через восьмую главу Евангелия от Иоанна, с Другом моим Христом! Дружба с Ним дает мне свободу от атеистического и церковного зомбирования!
        Конец репортажа 22
        Репортаж 23
        От печки
        Впервые усомнился он — имел ли он право поступать так?
        А. Дюма. «Граф Монте-Кристо»
        Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло
        Ильф и Петров
        - О-от, блинство! Ешь твою!.. Ка-ак, от, наша смена, так горячей воды обратно нету!
        - Водой холо-одной обливайся, ежли хочешь быть здоров!
        - Како ушш здоровьишшко?! От, то пылишша не токо нутрянку забиват, а скрозь спецуру прошшшибат! О-от, и тот, прибор мужицкий, понима-ашш, цельну смену в черноте загибается… хрен отмо-ошш! О-от.
        - Мать те перемать! Не моги, Кондратич, отмывать! Из черных яиц брунеты вылупляются — закачаешься! В Африке черными яйцами токо и размножаются! Это — медицинский факт!
        - От, это у Кондратича медицинский факт, а не в Африке! Да таким брунетом, знать, э-эх, едрит налево мать, негров на всю Африку можно настрогать!!..
        - Ого-го, Кондратич! Мать-перемать! Таку-то размножалку токо в автомойке отмывать!
        - Эге-ге, Кондратич! И как милиция могет дозволять, такой-то калибр и при себе таскать?!
        - Ах, га-га-га-а-а!!
        - Ох, го-го-го-о-о!!!
        Баа-бах!!! Дверь за мной захлопывается тугой пружиной, отсекая гулкий галдеж в душевой. После двенадцатичасовой изнурительной смены моется еще и гогочет смена наша. Выскакиваю в раздевалку и, сжав зубы, чтобы экономились — зряшно не клацали, на цырлах, как балерина, шкандыбаю по мокрому, холодному кафелю. Зарешеченная, как зек, тусклая лампочка скупо освещает раздевалку скучным желтеньким светом, пахнущим мочой. Раздражаясь, нетерпеливо нашариваю во тьме шкафчика запропастившееся полотенце. Зззадддубббарееел!!! Наконец-то, энергично растираюсь полотенцем, которое от этого становится серо-бурым. Хрен смоешь едва тепленькой струйкой воды всепроникающую пыль, всю смену липнущую на потное тело! И если я «в светлом будущем» отмоюсь от этой гадской пылюки, то едва ли прочихаюсь от удушливых мартеновских газов, забивающих глотку и нутро так, что голова чурбанеет, и отхаркаюсь от магнезитовой пыли, забившей легкие и въевшейся в поры тела, разгоряченного тяжелой работой.
        Подходит Гордеич, мастер смены. Уже одет. Рослый, сутоловатый, худой, но жилистый — крепкий старик. Редеющие волосы аккуратно зачесаны на косой пробор. Один глаз со стороны пробора прищурен, отчего изрезанное морщинами лицо, продубленное мартеновским жаром, кажется лукавым, мудрым и чуть зловещим, как у сказочного ведуна. А глаз Гордеич щурит, когда приглядывается. Видать, так-то глядеть ему способнее. С виду сердитый и грозный, а по натуре — баской старикан, душевный.
        - Как помылся, Сашок?
        - То ж, Гордеич, рази мытье?! То же ж медленная казнь! Инквизиция! А-а-апчхи!!! На костре гуманнее… там не чихают…
        - Да-а… таки дела — сызнова авария в бойлерной. Ить ноне там робить-то и некому… токо ученики, оот, которым по четырнадцать… Всех ужо мастеровитых слесарЕй на войну позабрали… А я про то, Сашок, коли нету делов срочных, айда ко мне?! А? Баско повечеруем совместно от. Чей-то муторно седни. Видать, погодка обратно… ооот
        Гордеич — мужик гордый. Зря не просит. Надо пойти. И Серега меня, небось ждет. Собирались вечерком заглянуть в «курятник» — девчачью общагу. Как говорится, на огонек. Ништяк, перебьется Серега. Он будто меня знакомит, а под этим предлогом себе знакомства заводит. А Гордеичу я отказать не могу — привязался я к доброму, угостительному старику. Не из-за картохи в мундире — фирменного блюда бобыля, а потому, что люблю повечеровать в домашней обстановочке, где душа отдыхает. А курятник, с парочками по темным углам на каждой лестничной площадке, быстро оскомину набивает. Расстройство одно от такого флирта и раздражение на куриное соображение обитательниц курятника: лезут ей под подол, значит, дурак и нахал, не лезут, значит, дурак и слюнтяй. А что ты дурак, это выноси за скобки общим множителем. Тут девчачья логика, а у них одно на уме: будто у парней на уме одно!
        Только выходим мы с Гордеичем из-за стены цеха на широкий центральный проезд — враз по щекам наотмашь хлестануло колючим снеговым зарядом. И как ни закрывай лицо варежкой, а ледяные иголочки снежинок находят место кольнуть. Но за заводской проходной, когда сворачиваем с продуваемой ветрами площади Первой Пятилетки в сторону Верх-Исетского пруда, злой северо-восточный ветер подталкивает в спину, подгоняет тугими пинками ветровых завихрений, подстегивает под зад ледяными розгами. Мои рабочие ботинки популярного фасона военного времени «во поле березонька стояла» оскальзываюся под горку. Такие «стукалки» дают на мартене как спецобувь: верх брезентовый, подошвы березовые. А то что подошвы не сгибаются, так к этому привыкаешь. Не к такому за войну попривыкали… И впотьмах жить привыкли. Даже непривычно свет электрический вечером видеть в доме, тем более, на улице! По сторонам темной улицы, утопающей в глубоких сугробах, сквозь метельную мглу, чернеют добротные бревенчатые дома с глухими ставнями. От дома к дому — высокие деревянные заборы, они же — стены крытых дворов. В такой двор и с аэроплана хрен
заглянешь, глухо как в танке! Здесь, в Кушвинской слободе, живут старые рабочие династии, работающие из поколения в поколение на одном заводе и по одному делу. Мы, пришлые, их кержаками зовем. Для нас, суетливо горластых, была по началу в диковину их степенная молчаливость. Пообвыкнув, и мы «окержачились», стали походить на аборигенов.
        А угрюмо обособленные даже от неба, кержацкие подворья, которые поперву казались олицетворением кержацкой нелюдимости, на деле оказались рациональными постройками для долгой снежной, холодной зимы. Через крытый двор можно в любую вьюгу навестить и амбар, и сарай, и хлев, и коровник… Только не слышно из кержацких дворов мычания, блеяния, хрюканья… даже бреха собачьего! Опустели кержацкие дворы: советская власть налогами напрочь отбила охоту держать скотину. Прав урка Валет: режет соввласть то, на чем сидит. Отучили мастеровых людей от натурального хозяйства, и не купить ни за какие деньги ни молока, ни мяса.
        Уныло гудит вьюга над пустующими добротными коровниками и сараями, которые с любовью и выдумкой сооружали на века деды нынешних кержаков. Да и кержаки все меньше выделяются среди вавилонского столпотворения людей пришлых: вербованных, мобилизованных, эвакуированных — и еще бог весть какими ветрами занесенных в этот край, где издавна живут люди степенные, домовитые, работящие, с виду суровые, нелюдимые. Все прощают пришлым людям немногословные кержаки: и пьянство, и болтливую разнузданность. Прощают и безбожие. Не прощают одного: наплевательского отношения к работе, к заводу. Разгильдяйствовать на заводе — все одно, что в доме кержака нахезать. Ведь завод для кержака — продолжение его дома и часть жизни его. Серьезная часть. А у кержаков, на наш пришлый взгляд, все чересчур уж серьезно!
        Полгода как я в мартеновском цехе Уралмаша обмуровщиком вкалываю по третьему разряду. Из училища нас досрочно турнули: время военное, не до ерунды — учебой заниматься! Чему надо, в цехе научат по формуле: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!» Присвоили разряды: всем второй, а Сереге и мне — третий. А нам разряды, как зайцу арифмометр, главное, не разряд, а карточка мартеновская ОС — особое снабжение! Тут и хлеба килограмм, и остального — в два раза больше, чем в рабочей! Еще спецжиры и доппитание за перевыполнение, а оно неизбежно по технологии. Так что очистилась соображалка от проблемы: как бы схавать и послезавтрашнюю пайку?
        Работа — не курорт, потная работка. Дантевский ад в сравнении местечко тихое, теплое, располагающее к политбеседе и домино… вроде цехового красного уголка. Ремонт обмуровки успеваем делать между плавками, поэтому работаем под грохот ветродуя в ураганном вихре внутри раскаленной печки… При такой работе держался я на кураже, как в драке. И удивлялся: другие спокойно работают и за меня часть работы успевают сделать. А у меня — круги в глазах и дрожь в коленках! Продержался на гоноре пару недель, смотрю: а я других и не хуже — втянулся. Сильней не стал, а научился ту силенку, которая есть, расходовать по-кержацки, не суетясь. Знать Василь Гордеич, мастер наш, помог, чем мог. Кержак потомственный, а старик душевный, с понятием. Видит, что стараюсь, а силенок маловато и отдает мне свою норму порошкового молока и доппитание.
        Доппитание — это тонкие сосисочки из Америки. Стоят они в банке вертикально и плотно, как пассажиры в трамвае. Говорят, американцы насобачились их из собак делать, поэтому называются они по-американски хот дог, что по-русски — горячая собака. Еще рассказывают: приходит эскимос в кафе во Фриско, а там в меню хот дог. Рад эскимос: «О, ит из собака — настоящий эскимосский еда!» Подают ему сосисочку, а эскимос еще радостнее: «О! Ит из большая деликатеса от кобеля!» В Америке собаки вкусные, а наши — вкуснее! За тот факт заявляю не только из патриотизма: хотя я не эскимос, но собаку съел.
        Гордеич порошковым молоком и собачьими сосисками грЕбует (брезгует). Кержаки не курят, спиртное не пьют и в еде привередливы. Говорит Гордеич, что у него желудок старой веры и американский второй фронт не принимает, для него одного достаточно. А мой желудок не только на два фронта справляется, он и шамотный кирпич запросто переварит! На мартене снабжение лучшее по заводу. Никто от того не растолстел, но мужики в силе. «Работа така, что без силов, оот, делать тут неча!» — говорит Гордеич.
        У меня и у Гордеича одна по жизни маята — одиночество… Недавно он жену схоронил от воспаления легких. Ее гебист в холодной держал, пока на арестованного ее брата протокол писал… А перед тем похоронку она и Гордеич получили на старшего сына… а младший сын воюет в Уральском танковом корпусе. Наверное, от одиночества стал Гордеич меня по молодости моей сынком называть. Говорит, что я на его младшего сына схож. Дескать, тот тоже придурок, — все ему похрену, только улыбается… Потом Гордеич домой к себе стал приглашать. Сперва стеснялся я — не привык к домашнему обиходу. А как обвык, так понравилось, и частенько ночую у Гордеича. Наварим мы картоху в мундире и макаем в тарелочку с постным маслицем и сольцой. А потом уж и кипяточек швыркаем для размягчения души. Ну после — разговор душевный…
        Дотопали. Все дома на этой улице, как бастионы, на века сработаны. Гордеич отпирает двери, а я, проверив почтовый ящик, набираю в сарайчике охапку поленьев, звонких от морозной сухости. В доме Гордеич зажигает огарок свечи. При его мерцающем свете разжигаем печку. Это дело первое — выстыл дом за сутки. Жарко вспыхивает береста, трещат сухие смолистые щепки, от них зашаяли сухие сосновые поленья, пахнуло запахом летнего соснового леса, и печной дымоход уютно запел древнюю как мир песенку домашнего очага. Печь в горнице похожа на голландскую, но с комфорочной нишей, в которой можно и варить, не разводя огонь в плите на кухне.
        Гордеич гасит огарыш — горница освещается мерцающим светом от печки. Горница опрятная, ухоженная, с мебелью старинной, добротной, на века сработанной, а пол в горнице застелен узорчатыми половичками. Такие веселые половички вручную вяжут домовитые уралочки из бросовых разноцветных лоскутков, вкладывая в это дело не мало выдумки.
        Гордеич ставит на конфорку чугунок с картошкой, а я подвигаю к огню низенькую скамеечку, чтобы посидеть у открытой печи. Щурясь на длинные языки пламени, зазмеившиеся с тихим ласковым гулом, я блаженно замираю и молитвенно протягиваю к огню озябшие руки. Руки оббитые, обожженные, растертые, с растрескавшейся кожей и ссадинами, не заживающими от пыли… это не нервные, чуткие и гибкие руки ширмача звездохвата, а замозоленные рабочие руки обмуровщика, через которые проходят тысячи холодных и горячих кирпичей…
        - Ты, Сашок, не удумай ооот, дескать, выжил из ума старый дурень-то и поглянулось ему таскать к себе мальца, чтоб одному не боязно быть в дому… — и смолк неожиданно Гордеич, уставившись в мерцающую от печных отблесков полутьму горницы, будто что-то увидел… Тут же умолкла добрая печная песенка, а вверху, в трубе, что-то заныло протяжно, горестно, будто бы заплакал там кто-то тихонечко. Горько-прегорько. Вздыхает Гордеич и продолжает:
        - Хотя и то, знат-то, тоже быват, особливо кода погода ветрена от… Но не то, подит-ко главно, а то, что ты, как я, один по жизни маешься… ооот. А вместях-то нам на кажного по полмаяты… от. Эх, Сашок, не будем уросить, тоскою Бога гневить! Найдутся и твои родители… дай-то Бог, чтобы и мой младшенький возвернулся… Пока есть надежа, люба жизнь в леготку! О-от… хотя годы дают знать… вроде привычно дело работа, а все тяжче… от — уставать-то стал. Дурни говорят, старость не радость. Токо кто старостью погребует? Ить долга жисть — она токо через старость! Надо б мне хошь пяток годков… хочу внуков увидеть! О-от… Да и кака-никака, а есть подмога от нас с тобой, Сашок тем, кто на войне… от старого да малого. Часом и младшенькому моему подмогнет броня наша… а? Сашок! Сашо-ок! Эк, сморило-то тебя… умаялся, знат-то… да и то… Не спи, Сашок, картоха поспела…
        Не сон меня сморил, сижу я, зажмурившись от сухого печного жара и шевелю мозгой так напряженно, что говорить не могу — горло перехватило. Странные чувства и мысли болезненно скребутся, ворочаются в душе моей, освобождая себе место среди холодных глыб заскорузлой ненависти. И причастность моя к громадному человеческому горю, и любовь к Гордеичу, и жалость к его сыновьям, и отчаяние от своей беспомощности, от того, что не знаю, не могу выразить то, что захлестывает сознание.
        Как утешить Гордеича, не усилив муку его? Только тем, что промолчу о том, что напрасны смерть его сыновей и неутешное горе его родительское. Обречен его младший сын… не сегодня, так завтра черная ленточка наискосок перечеркнет фотографию улыбчивого паренька… что на комоде стоит… раз воюет он за то, чтобы продлить благоденствие жирующих партийцев. А Сесесерия обречена. Как не гоношись, обречена она из-за безнравственности. Не должно быть на земле народа, который уничтожает лучших сыновей, чтобы процветали мерзавцы!
        Только в России десятки лет власть может принадлежать ворам и негодяям, а русский народ не только терпит, а еще и защищает такую власть! Настал час возмездия, о котором говорили Седой и отец Михаил! Не может победить страна, прОклятая лучшими своими сыновьями! Но как же я скажу тебе это… добрый, бесконечно дорогой мне, Гордеич!.. Не знаю я, что могу сделать для тебя, Гордеич. Зато знаю я, что могу НЕ СДЕЛАТЬ! Ведь все уже приготовлено и просчитано мною для того, чтобы в мартеновскую печь попал… СНАРЯД НЕ РАЗРЯЖЕННЫЙ!!!

* * *
        Металл в мартеновские печи идет после разделки и сортировки. Делается это на складе металлолома. Там стоят, на боку лежат и торчком торчат когда-то грозные фрицевские танки и самоходки. Пробитые, взорвавшиеся, сгоревшие, размонтированные. Их стальные коробки саперы и трофейно похоронная команда очистила от трупов, оружия и того, что может взрываться. В мастерских с танков и самоходок сняли приборы, прицелы, инструмент — все то, что сгодится мастеровым людям. Но в укромных уголках этих бронированных гробов остаются мелкие вещички тех, кто умирал внутри этих стальных монстров современной бойни. Никто не обращает внимание на грязные носки, посуду, талисманы — мягкие детские игрушки, для кого-то хранившие запах оставшихся в Германии детей… в общем, предметы никому не нужные, как запах детей, отец которых сгорел в этом железном гробу. Но все эти предметы — из таинственного заграничного мира. Как обрадовались бы земляне, заполучив, хотя бы мусорный бак с Марса! И для нас огрызок карандаша тоже интригующе странный, потому что он ИНОстранный и на нем полустертые буковки, доказывающие, что он из
таинственной заграницы!
        Этот склад охраняют карикатурно задастые от множества одежд под шинелями, злющие бабы вохровки, вооруженные длинными винтарями со штыками. Этих винтовок боятся бабы вохровки больше, чем лазутчиков на этот склад. Если б каждой вохровке дать по ухвату, хрен бы кто рискнул туда полезть! Но когда у вохровки в руках этот ужасный винтарь, то смотреть на склад ей некогда. Танк немецкий не украдут, а за потерю винтовки… о-ой!!! И от одной мыслИ такой у вохровки в ватных штанах сырость!
        Вздремнула бы тепло одетая, усталая баба, положив винтарь под широкий, тяжелый, такой надежный собственный зад, да страшно ей: а вдруг там винтовка ка-ак ба-абахнет! — рядом с главным женским органом! Ой-е-ей!! И вся бдительность вохровки сосредоточена на охране ужасной винтовки. Поэтому каждый из парней уралмашевской общаги не раз побывал на этом складе.
        По общаге бродит легенда про клад из музейных драгоценностей, который фрицы затырили в самоходке в таком хитром месте, что ни в жисть не догадаться! И отправился бы этот клад в переплавку, если бы один дурак, как водится, сдуру, не развинтил бы… и так далее. Выслушав в десятый раз эту историю, слушатели вместе с рассказчиком дружно вздыхают: «Да-а… дуракам завсегда счастье…» — подразумевая, что они не дураки и поэтому счастье не для них!
        О том дураке, которому счастье, все знают понаслышке, хотя все рассказчики уверены, что найденными сокровищами «дурак» распорядился разумно. Не понес он их ни в Гохран, ни в милицию, где бы дали ему много бумажек с портретом Ленина, о которых теперь говорят, думай, не думай, а сто рублей — не деньги!.. Не-ет! «Дурак» своим путем пошел и барыгу нашел, который отвалил ему ящик американской тушенки! И хотя знал я цену этим легендам про клады в самоходках, но если чего-то хочешь, и не такому поверишь! А найти клад я хочу! Очень! Не ради тушенки, а чтобы любоваться бриллиантовыми диадемами, подвесками, алмазными перстнями, золотыми монетами тысячелетней давности — теми сокровищами, о которых читал я в романах, но так и не увидел за свою жизнь шестнадцатилетнюю. Конечно, не раз бывал на этом складе и я.

* * *
        Когда в самоходке, лежащей на боку, увидел я этот снаряд, то сперва удивился: почему до меня его не заметили? Потом понял: когда самоходку положили на бок, снаряд выкатился из-под искореженной стальной панели. Такие находки бывают, и резчики сапера вызывают. Не увидев в этой самоходке ничего интересного, выполз из нее и полез в соседний танк, тут же забыв про снаряд. Но в подсознании что-то сработало и волнительная догадка сама выплеснулась в сознание, затопив его мыслями о снаряде.
        Хотя я не прикасался к снаряду, но в воображении ощущал холодок его гладкой стремительно обтекаемой формы, чувствовал его волнующую тяжесть от неизрасходованной тротиловой силы, которая спрессована внутри и ждет своего часа. Еще не обладая снарядом, я нежно любил его, как любит мать не родившегося ребенка. Я восхищался его мощью и с нетерпением ждал, когда он станет моим и, послушный моему страстному желанию, взорвется! И где?! Рванет там, где уничтожит не один танк… десятки танков останутся без брони после взрыва снаряда в мартеновской печке!
        Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, это тот клад, который я искал, еще не зная, что ищу. В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезенным сюда по чьей-то глупости со времен основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху, мало ли что. Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который хотя бы на шухере стоял!..

* * *
        Как пришибленный хожу я, поглощенный мыслями о снаряде, отвечая и все делая невпопад. Даже уснуть не сразу могу: все думаю, думаю… Все технические вопросы легко решил. Остались оргвопросы. Самый трудный: а что после взрыва делать? Все было б просто, если бы гебня имела хоть молекулу мозгов и совести. А так — сразу заметут на мартене тех, у кого в родне арестованные и раскулаченные. Гордеича в первую очередь!
        И все, кого заберут, признаются в соучастии… и всех друзей и знакомых заложат! Фирма веников не вяжет — советская скорорасстрельная юстиция осечку не даст! И если я заявление в НКВД напишу, что я один все наточковал и провернул, то это НКВД убедит только в том, что я выгораживаю крупную организацию… где Гордеич, Серега, а также все те, с кем я хотя бы в сортире сидел рядышком! Разве может мразь гебушная подумать, что я беспокоюсь не за себя, а за других? Они же по себе судят.
        Время наше веселое, а анекдоты того пуще! Рассказывают, что при эвакуации музея обнаружили неизвестную египетскую мумию. Откуда? Вызвали чекистов — разберитесь. До пота поработали чекисты. Остался от мумии порошок и протокол: «Контра царская, фараонская, еврейской нации, работала на японскую разведку. Во всем призналась и подписала протокол этим иероглифом!»
        Вот потому мне трудно решать оргвопросы, которые коснутся, да еще ого-го как коснутся дорогих мне людей. Ими я цинично жертвую, не спрашивая их согласия, как в шахматах жертвуют за коня две пешки.
        Когда все было готово для доставки снаряда в мартен, и мысленно я у всех прощенья попросил, вдруг понял — нет куража! Представил, что скажут и подумают обо мне Гордеич, Серега и другие мартеновцы и понял — не поймут они, что сделал я это для них, для России! И пропало желание. Очень уж гебне это на руку: «Не зря хлеб едим и подряд всех арестовываем, если диверсанты так и кишат!» — отрапортуют они. Свердловские органы за раскрутку этого дела боевые ордена получат! Как говорил Таракан: «Колды б не орханы, все в Союзе перекинутся в антисоветчики!»
        А как больно будет Гордеичу от того, что он во мне обманулся… Ведь искренне верит он в то, что броневая сталь спасает страну и его младшенького сына — единственную надежу в жизни его, и так-то полной потерь. И что мне делать, если у меня такой раздрай в душе, как у графа Монте-Кристо, который
        …шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.
        У графа все было проще! И чувства его и мысли красивы, но примитивны. Мне б графские заботы при его финансах, я б такие финты замастыривал! Вся Сесесерия на рогах стояла…
        - Накось, Сашок, — обрывает круто закрученный клубок моих мыслей Гордеич, — посунься-ко малость в сторонку… о-от! Ух, добра-а картоха, рассыпчата! От туточки, подля печки-то, попируем… от. Без стола обойдемся, поди-тко, как султанЫ турецкие! Тепло, светло и муха не кусаить, едри ее налево… ишь кака баска жись — токо за штаны держись! СултанОв не хужей, токо без гарема, ооот…
        Сидя перед жаркой печкой с открытой дверцей, мы достаем из чугунка горячие, мягкие, вкусные картофелины, обжигаясь и дуя, разламываем их и под темной кожурой обнажается телесного цвета нежная мякоть…
        - О-от… ты намедни про графа сказывал, а как были дела графские «насчет картошки дров пожжарить?» — спрашивает Гордеич, а глаза его хитрющие, с веселыми морщинками. И выдаю я готовую цитату:
        Ужин был сервирован с изысканной роскошью и состоял из жаренного фазана, окруженного корсиканскими дроздами, великолепного тюрбо и гигантского лангуста.
        Смеющиеся глаза Гордеича совсем утонули в веселой паутине морщинок. Как только я, выпалив на одном дыхании цитату, впился в нежную мякоть горячей картофелины, Гордеич, покачав головой, вздыхает, соболезнуя лукаво:
        - Охо-хо-о… коли графу ужо дрозды поглянулись, знат-то, кирдык-дела на графской кухне… ооот. Туточки, на Урале, поди-тко, кошек ужо поели, токо за дроздов ешшо не принимались… о-от, понимаш, а тут ешшо лангуста… это что — насекомая така? Навроде мокрицы? Дела-а… Ладно, от, гигантский попался лангуста… а то поди-тко голодным графу спать! От, чо значит, не садил по весне граф картоху! Она-то не выдаст, тут ужо не сумлевайся… ооот.
        - Про лангуста я не знаю, но один мой кореш говаривал: «И маленькая рыбка лучше, чем большо-ой таракан!»
        И мы хохочем, обжигаясь горячей картошкой. Я охотно подыгрываю добродушным подначкам Гордеича… Любит Гордеич пошутить, но к двум словам не терпит легкомыслия и шуток. Это работа и… Бог. Перед сном Гордеич, как обычно, уединяется в соседней маленькой комнатке, которая когда-то служила супругам спаленкой. Там, в дальнем углу, укрытая от нескромных глаз расшитой салфеткой, лежит старинная Библия. Несколько минут Гордеич стоит перед ней, просветлев лицом, и шепчет, крестясь двумя пальцами.
        Гордеич старовер. Предки его, старообрядцы, при Петре бежали на Урал, спасаясь от «антихристовой веры» — нынешнего православия. Методики православной церкви по обращению русских христиан (позже староверов) в лоно православия (новой веры, византийской) соответствовали интеллекту российских попов: плеть, дыба, обрезание ушей, вырывание языка, а ещё радикальнее — сожжение староверов заживо в староверческих церквях без икон и идолов.
        Православная церковь терпимо относилась к мусульманам. Но на долю христиан, которые не признавали иконы и дикарские обряды ортодоксальной церкви, доставались от православия такие пытки, «во имя Бога любящего и милосердного», какие могли придумать только изуверы, озверевшие и до упора охреневшие в тиши монастырских келий!

* * *
        После ужина Гордеич, приготовив постель, спрашивает:
        - Чо-то ты, Сашок, почитай-ко с той недели, смурной ходишь… чо за маята-от на душу-то присохла? Ты не мытарься, поговори-ко со мной, может, и полегчат?
        Я промычал невнятно, будто сплю, а Гордеич, ещё покряхтев по стариковски, улёгся и говорит:
        - Что ж… тако быват, чо молчать несподручно, а сказат — того пуще. Ежели, знат, рассорка в душе о-от… так ты родителя вспомни, с ним от посоветуйся. Поразмысли-ко вместе. Его-то совет родительский, не сумлевайся, верный. А с собой спорить — маята токо. О-от…
        Уснул Гордеич. Беспокойно спит. То всхрапнет, то вздохнет, а то постанывает. Говорят, раз постанывает, значит сон с разговорами. Быть может, снится Гордеичу празднично накрытый стол в солнечной горенке. Во главе стола — он, по сторонам — сыновья, дальше — снохи, а на другом конце стола видимо-невидимо шустреньких внучек и внучат. Глаз да глаз тут за таким-то бедовым народцем! Жена его на стол угощения подает, а снохи успевают жене пособить и за внучатами уследить. И улыбается детскому гомону и общей радости заботливая мать его сыновей и ласковая бабушка внучат…
        Боже, как мало нужно человеку для огромного, безграничного счастья человеческого! Как естественно человеку быть счастливым! Почему Бог не дает счастье тем, кто заслужил его всей жизнью своей! Отец Михаил пока объяснял это — было понятно… широкие врата, узкие… а по жизни… Ох, какими трудными путями ведет Господь человечество! И не сорок лет, как в землю обетованную, а сорок столетий, считая от Моисея! Опять вздыхает Гордеич. Может быть, от счастья? Пусть хоть во сне побудет счастливым!
        Тикают ходики, поскрипывают стареньким изношенным механизмом, тоже вроде бы постанывают… хотят что-то сказать, а не могут. Жарко… За окнами — вьюга. То басом гудит, как бомбардировщик, то на визг срывается. Кто-то на чердаке стонет, а в печной трубе — дуэт: то поют, то разговаривают. Пока у печки сидел — спать хотел, а в удобной постели уснуть не могу.
        Царапает коготком, бередит душу тревога: что делать, как жить? Нет ответа. И не будет, раз нет понятного вопроса. Умные ответ — на умный вопрос. Крутятся мысли по кругу и к заначенному снаряду возвращаются. Зудит досада на диалектику целочки: «и хочется, и колется, и мамка не велит?!» А может быть слабО? Эх, ты граф Монте-Кристо! Выпал шанс, а ты — в кусты? Задрипа позорная… так? Нет! Не так! Еще полгода назад при таком фартовом раскладе разве прошел бы я краем? Ведь все сгрунтовано, осталось жахнуть печурку!.. За чесеиров, за маму, за папу!..

* * *
        Вспомнил папу на фотографии из книжки «Герои Гражданской войны в Забайкалье». Там он с юным Сергеем Лазо, членом Реввоенсовета Сибирской Красной армии. По современному «табелю о рангах» Лазо в двадцать лет был маршал! А справа от него сидит, опираясь на шашку, папка мой — еще моложе! Лихой оголец с шашкой и маузером. И чуб кудрявый из-под казачьей фуражки! И как же он, юнец безусый, в казачьих селах Забайкалья седобородых казаков за коммунизм поднимал? А ведь получалось у него, да еще как! Верили ему казачки за ум не по годам его и храбрость, за искренность и веру безграничную в справедливость войны. Седлали коней и шли за ним в красные отряды. И водил чубатый безусый оголец с шашкой и маузером «…лихие эскадроны приамурских партизан». Да как! В пух и прах разносил юнкер недоучившийся белогвардейские дивизии, которыми командовали тупорылые, спесивые царские генералы в опереточных аксельбантах, вроде недоумка Колчака, который до самой смерти своей так и не понял, куда сунулся, на что посягнул! Не мог понять его спесивый генеральский набалдашник, что Сибирь — не Россия, а сибирские казаки — не
русские жалкие сивари, потомки покорных рабов крепостного права! И не потому, что в Сибири не крестьяне, а казаки, а потому, что они СИБИРСКИЕ!
        Казаки из Сибири и казаки с Кавказа — две большие разницы, которые начинаются от понимания слов «моя земля». Кавказские казаки были защитниками государства, потому что были собственники. Для них земля — это мое! Не трожь! Жлобское государство защищает жлобасобственника. А для казака сибиряка слова «моя земля» — лирика, вроде мое сибирское небо! Вот она — земля Сибирская, в разноцветье полевых трав! Хочешь — коси, хочешь — паши! Хоть до Тихого океана, хоть до Северного! Кому какое дело?! Во-вторых, для сибирских казаков коммунизм — понятие родное: оно в генах. В суровой Сибири жили всегда общинным укладом. Дом ставят всем миром, пашут или косят всей общиной. Не было своего луга и поля. Не было в Сибири казаков богатых и бедных: чем больше семья, больше ртов, тем больше твоя доля из общего продукта! Но, главное, в-третьих, Сибирь — это фильтр, сквозь который прошли и лихие романтики, и разбойники, и политические ссыльные. Все они ненавидели государство! Есть у сибирского казака Родина, но государство… это чужое, полицейское, враждебное. Не любили, не уважали сибирские казаки Россию как государство!
Терпели только, пока их не трогали… А затронули — не взыщи! А генерал Колчак в Сибирь из России приехал… казаками покомандовать захотел, придурок! На-кось выкуси!
        Из лихих казачьих эскадронов собрал папка кавалерийскую дивизию. И усы вырастил, когда дивизией стал командовать. Чтобы старше быть. Папка, папка… юнкер недоучившийся… а воевал за власть советскую! За эту власть траханую, за этот народ дважды кровью истекал в лазаретах от тяжелых ранений. А легкие ранения сами в седле заживали. Так три года воевал, «и на Тихом океане свой закончили поход!», сбросив в Тихий океан всю нечисть золотопогонную вместе с япошками!
        Шашками изрубленный, пулями простреленный, после Гражданской войны сел двадцатилетний комдив, мой папка, на жесткую университетскую скамью со студенческим рационом: осьмушка ситного, а кипятка от пуза! Думал, молодой республике нужны люди образованные, а не те, что шашкой махать горазды. Понимал, что в коммунизм не ворвешься лихой кавалерийской атакой!
        Но всю жизнь продолжал он жить на скорости кавалерийской атаки, считая время секундами. За три года закончил экономический факультет университета и написал учебник. Два года проработал торгпредом в Китае и написал три книги по экономике восточных стран. Вернулся в университет, обретя ученую степень, кафедру, профессорскую должность декана и… жену! Смешная и восторженная восемнадцатилетняя первокурсница в комсомольском красном платочке стала моей мамой. Был папка на десять лет старше мамы… но какими были эти годы, наполненные героикой войны и послевоенным трудом! То, что успел он один сделать за несколько лет, другие коллективами не делали за всю жизнь!
        Так как же ты, папка, посмотришь на сына-оглоеда с неполным начальным образованием, у которого снаряд заначен для мартеновской печки… когда стране советской сталь броневая — во! — как нужна?! А? Папка?! Не слышу оваций… даже наоборот. На казачий лексикон ты, пап, не нажимай! Я покруче загибать могу. Знаю такие лексиконы, о которых и ты, полиглот, не слышал! Эх, папка, папка… родной… любимый… Ты для народа жизнь был готов отдать без остатка, а народ — пулю тебе в затылок… да? Так на фига тебе, герою, умнице с мнением такого подлого народа считаться? Недостоин трусливый русский народ вас — сибирских казаков и героев гражданской, НЕ ДОСТОИН ТАКОЙ НАРОД КОММУНИЗМА, А ДОСТОИН ЭТОТ ПОДЛЫЙ НАРОД ВЕЧНОГО РАБСТВА! Знал ты, папка, казаков сибирских, но не знал русских рабочих и крестьян с душами потомственных рабов… а если и знал, то думал, что выжжет рабскую шелуху огненный вихрь революции?! А вот не выжег… Корни рабства в русском человеке глубоко: в душонке его подленькой, загаженной православием!
        «В царство свободы дорогу грудью проложим себе!» — пели вы гордо. А кому проложили дорогу? Барыгам, палачам, мозгодуям, стукачам?! Тем, кто в гражданскую отсиделся, а после изо всех щелей полез во власть со страшной силой. Но как же вы, герои, допустили мерзавцев к власти, как отдали Россию в липкие от жадного пота лапы люмпенов? Конечно, тут недоумок Маркс не мало нагадил, пропагандируя власть не зажиточных казаков общинников, а грязных жадных пролетариев. То, что им Россию отдали — хрен с ней — такого добра не жалко! Никому она не нужна и никуда эта «страна рабов» не денется, как ее не переименовывай. Кто бы ей не командовал, а живут-то сегодня в ней рабы! И теперь всегда будут тут жить рабы, потому что вы! вы выпустили из рук крылатую мечту о коммунизме!
        За что пролили вы реки крови лучших людей России?! Почему вы, подобно Христу, отказались от власти? И дядя Миша тоже… из-за чистоплюйства? Да, любая власть — дерьмо, потому что в ней и вокруг нее кучкуются подонки. Но тут не до брезгливости! «Я ассенизатор и водовоз!» — написал Маяковский.
        Вот ты, папка, в двадцать лет покинул кавалерийское седло в чине боевого комдива, которому предложили стать комкором. А кто сел в удобное кресло комкора мирного времени вместо тебя? Какой-то пузатый приспособленец, вроде нынешних генералов, похожих на свиноматок? А для кого была революция и гражданская? Для этих жирных скотов? Говоришь, для народа? А Гордеич не народ? А до революции он жил получше: и скотину держал, и дом построил… а после — одни притеснения от безродного пролетариата. И все-таки чую я копчиком, что русские люди могут быть счастливы при социализме… если сверху слить хоть часть ядовитой накипи.
        Но самое удивительное то, что случилось намедни. Это и приостановило мою возню со снарядом. Всем известно, радио хуже газеты: в нужнике им не подотрешься и никуда от него не денешься! В красном уголке, в столовке, в общаге и на площади Первой Пятилетки — повсюду лопочет, бормочет, бубнит, вопит и завывает радио. Говорят, что книги делают человека умным, газеты — нервным, а радио — идиотом! Дома Гордеич слушает только «От информбюро» и «Письма с фронта».
        И в этой передаче услышал я сообщение про лихие дела партизанского отряда на Украине. Партизанская кличка командира отряда Тарас Бульба меня насторожила. Конечно, Гоголя и на Украине почитывают, но сердце екнуло: «Неужто?!.» А потом диктор радиописьмо прочитал. Сперва обыкновенная радиопараша, написанная под копирку в редакции Радиокомитета. Но в заключение письма, там, где передают приветы, было «…привет дорогому сыночку СанькУ от батьки и его боевых друзей. Помним мы твои фокусы…» Тут уж без булды! Мне письмо! Тарас, Седой и Вася воюют за СССР?! И меня предупреждают: не глупи с кондачка! Не все так просто… ну и ну… невероятно! Как говорил граф:
        И ум отказывался воспринять эти невероятные, неслыханные, баснословные вести!
        Воет метель, воет… и там, в снеговой круговерти, умирают на войне люди. Тарас, Седой, Вася… и младший сын Гордеича — там же… Спаси и сохрани их, Господь! Весь народ воюет, отдает жизни свои… за что? За власть советскую? Почему все понимают войну так, а я — никак?.. Почему воюют за советскую власть Седой, Вася, Тарас?! Ну и круговерть в соображалке! Кружатся мысли, кружатся, как снежинки за окном. Не успеваю рассмотреть их, как они свиваются в струйки, скручиваются клубками и мелькают, мельтеша и сменяя друг друга. Воет метель, воет… и такая тоска накатывает — завыть впору. Каждый знает: с кем он, где враг, где друг. А я — как-то с боку припеку. От того тревожно, тоскливо…
        А снаряд? Что делать? Самый дурацкий вопрос! Будто я Чернышевский — ни дать, ни взять! Даже перестал спать! А снаряд есть не просит. Есть хорошее народное средство — хрен — он от всего помогает: куда его положишь — там легче становится. Положу-ка я его на снаряд этот — хрен с ним! — пускай себе лежит, а я разберусь, где свои, а где не очень? Подумал так, стало спокойно. Такие компромиссные решения мыслитель принимает, когда ему думать надоедает… И поплыл, поплыл я в теплой зыбкости полусна… подходит папа, поправляет одеяло и говорит голосом Гордеича:
        - Таки-то дела, сынок. Ты не майся, седни рано тебе знать, ооот… опосля расскажу… спи спокойно… спи-и-и…
        Всем телом вздрагиваю, будто током долбануло! Глаза открыты, а сна ни в одном… Спит Гордеич. Ходики тикают. Бьется и мечется в тоске нечеловеческой вьюга за черным квадратом окна. Ну и ну!.. Значит, во сне я Гордеича видел, как отца? Но они же совсем не похожи! Один — бунтарь, революционер, комкор, профессор, полиглот, путешественник! Другой — домосед, смиренный, покорный судьбе и начальству, скромный работяга. А как же дороги они мне оба!
        Слушая спокойное дыхание Гордеича, шепчу я слова из Монте-Кристо:
        Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то добро, которое ты сделал и которое еще сделаешь…
        Конец репортажа 23
        Репортаж 24
        Прозрение
        Нажимай на все педали:
        все равно — война!
        Народная песня
        Кому война, а кому мать родна.
        Поговорка
        «Добрый дядя профсоюз» перед Первомаем торжественно, будто ордена, вручал мартеновцам талоны на бэушные шмотки, пожертвованные дружеским американским народом. Так сказать, «братскую помощь» от буржуев советским голодранцам. Не без подтекста «на тебе Боже то, что нам не гоже». Но партком, не вникая в такие тонкости, подвел под нищенское побирушество СССР более идейную базу, объявив, что загранобносков мы удостоены не за нищету советскую, а «за ударную работу на фронтовой вахте»!
        Сереге дали талон на костюм, мне — на ботинки. К перспективе прибарахлиться на халяву, за счет буржуйской милостыньки, отнесся я спокойно. Но высокий, стройный красавЕц Серега, выглядевший старше своих лет, ожидал получение костюма, еще тепленького — с плеча американского бизнесмена, с несколько повышенной нервозностью от нетерпения. Как и большинство парней в общаге, носили мы в гостях и дома, сэкономленную ХБ спецуру. Старый комплект БУ, неутомимо латая, вдрызг донашивали на работе, а новый служил универсальным костюмом: от домашней пижамы до смокинга на бальных танцах в курятнике. Только для свадебной фотографии парни просили пиджак у кого-нибудь из пижонов, известных всей общаге.
        Две недели ждали мы, когда отоварят талоны?! Серега извелся напрочь, эти недели для него тянулись как годы! По несколько раз на дню любовался Серега заветным талоном на оберточной бумаге с расплывшейся фиолетовой печатью. А потом, загадочно улыбаясь, бережно укладывал талон в самодельную записную книжку, в которую стал записывать имена знакомых девчат, вероятно, прикидывая очередность приглашения их на вальс, мазурку и па де катр, которые он освоит после получения американского костюма. И мордаса Серегина от созерцания заветного талона становилась восторженно одухотворенная, как у Данко в учебнике по литературе. Уж точно в эти минуты в воображении его рождалась монументальная картина, достойная кисти Александра Иванова «Явление Сереги народу в американском костюме на вечере танцев в женской общаге УЗТМ». И на этой эпохальной картине Серега шествует по курятнику, улыбаясь загадочно, будто бы по пути на Таити заглянул сюда мимоходом — пригласить девочек из его записной книжки покататься на его новой яхте по Тихому океану. А по коридорам курятника, в одиночку и кучками, в соблазнительных позах лежат
его очаровательные современницы, сраженные наповал элегантностью Серегиного костюма из страны чудес — Америки!
        Наконец-то, Серега торжественно вносит в общагу пакет в плотной заграничной бумаге. На пакете — перечень содержимого по-английски. Даже при нашем околошкольном познании английского, мы допетриваем, что к костюму прилагается все, вплоть до подтяжек и носков, а рост и размеры костюма переведены на наши мерки и тик в тик соответствуют Серегиным габаритам.
        - Во, дают! — Ого! — Экстра! — Люкс! — Шик, блеск, красота! — А какого цвета? — Конечно же, Аме-ерика… — благоговейно завздыхали, замеждометили, изнывая от нетерпения, откуда-то понабежавшие обитатели общаги. От волнения Серега краснеет, потеет. Суета бесцеремонных зевак не соответствует торжественности момента, она раздражает, мешает и вовсе не уместна при столь эпохальном событии в Серегиной биографии! Поэтому, несмотря на бурные протесты зрителей, вскрытие пакета откладывается, пока комната не опустеет. С трудом вытолкнув последнего визитера, отчаянно упирающегося и повизгивающего от возмущения, я запираю дверь, сажусь на койку. И, переводя дух, наблюдаю за таинством вскрытия пакета.
        Осторожно, как сапер мину, вскрывает Серега респектабельный пакет и… ООО!!! Если бы при этом прогремел взрыв, это не сразило бы столь безжалостно бедное сердце Серегино, как ТО, что выпало оттуда! Это была бе-еленькая с голубенькой отделочкой узкая, короткая курточка и такой же легкомысленно бело-голубенький картузик со смешным длинным козырьком… а потом — самое ужасное: коротенькие, тоже бе-еленькие, штанишки в облипочку, вроде дамских трусиков, но с широкими голубыми лампасами! А в довершении комплекта — бе-еленькие носочки с голу-убенькой каемочкой!!!
        - Ну америкашки! Акулы империализма!!! — все более распаляясь, Серега напяливает на себя этот шутовской наряд, чтобы полностью испить чашу страданий от коварства капитала. Увидев Серегу, эту дылду стоеросовую, самого долговязого на весь Уралмаш, с волосатыми ногами, в детсадиковском костюмчике… я с жалобным стоном валюсь на койку, содрогаясь от конвульсий… и по моему, измученному хохотом лицу, текут крупные, с голубиное яйцо, тихие светлые слезы. Сказать что-нибудь, кроме:
        - И-и-иди ты!.. — я не в состоянии… я задыхаюсь, я на краю гибели… я умираю… со смеху! Ах, если бы Серега появился на танцах в таком экзотическом костюме! Уж точно ни на кого другого, кроме Сереги, девчата в этот вечер не смотрели бы! Да и не только девчата… небось дежурные тут же позвонили и по 03, и по 02, а быть может, в панике и по 01?! Не каждый же день такое диво дивное увидишь!
        А когда я устал смеяться, тогда понял, что не смешно это, а совсем наоборот. Это — не американский прикольчик, а это на большом серьезе молодой долговязый американец послал такой костюм, думая, что раз русские бедные, значит, не у каждого долговязого русского парня есть приличный костюм для гольфа. Не дотумкала буржуйская сообразиловка американской дылды до того, что его русский сверстник, Серега, вкалывающий по двенадцать часов на мартене, не имеет обыкновенных портков! Не для гольфа, яхты, верховой езды и т. п., а таких, чтобы девушку в парке погулять! Тем и отличается американская бедность от советской. И теперь курятник может спать спокойно: его массовое соблазнение Серегой в буржуйском костюме откладывается «до светлого будущего».
        Зато моим американским ботинкам, оранжевым, как два апельсина, с ярко-желтыми подошвами дружно завидуют все. Самые желчно-завистливые говорят, что оранжевые ботинки американцы делают специально для рыжих. Но поглазеть на американские ботинки валом валит вся общага! А некоторые и не по одному разу! И хотя никто из созерцателей ботинок так и не понял назначение всяких колечек, крючков и зажимов, нарядно сверкающих никелем на моих ботинках, однако все выражают безразмерное восхищение:
        - То ж, от, Аме-ерика… понимаш?.. о-от! С нашими-то мокрыми мозгами ни в жисть тако от не допетришь!
        Самый бурный восторг и жгучую зависть у посетителей вызывают подошвы моих ботинок: обув ботинки на ноги, каждый непроизвольно задирает ноги вверх, чтобы все любовались живописно крупными зигзагами бананово-лимонного протектора на подошвах. Кое-кто всерьез предполагает, что в таких вездеходных ботинках, если не по потолку, то по стенам гулять — в самый раз! В конце концов, Серега, которому надоел неиссякаемый поток созерцателей моих ботинок, прикнопил на дверь нашей комнаты объявление: «Осмотр американских ботинок производится организованно: группами с экскурсоводом, по предварительным письменным заявкам. Примерять ботинки только при наличии справки из бани!».

* * *
        Не спроста вспоминаются эпизоды недавней беззаботной жизни. Значит — запсиховал. Такие воспоминания — хитрая реакция моего организма на депрессию. Как зажмет душу в тиски тоски, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть, то память тут же подбрасывает что-то смешное, и, забывшись, могу я и захихикать невпопад не только с обстановкой, но и со своим же настроением! Недавно меня чуть не арестовали за жизнерадостный хохот на митинге в самый патриотический момент. Да… и такое было! Хорошо, вся смена подтвердила, что я придурок, а потому такой оптимист. Дескать, и тогда, когда сижу я один в сортире с бумажкой из газетки, то хохочу от потуг оптимистического патриотизма.
        Сегодня мне во вторую смену. Мог бы сейчас не расставаться со своим нежно любимым четвероногим другом — скрипучей общаговской коечкой. Но надо собираться, чтобы до второй смены без запарки посетить «светлое будущее», как в нашей неунывающей стране называют кладбище. А сегодня — девятый день. Девять дней психую я и ни с кем, даже с Серегой, не разговариваю. Потому что настроение души на уровне коллектора городской канализации: темно там и гадко.
        А до этого, как заведенный, гоношился, крутился, хохотал — было все путем. Волчок не падает, пока вертится. А тут с разгона — бац! — как муха о стекло. Запсиховал. Понимаю — на фронт надо. Не нужен я тут никому… даже Сереге. У него такая очаровашечка образовалась! А я им настроение порчу: нелюдимый, угрюмый домосед, не слезающий с койки. Лежу, упертый мордой в стенку, и мозгой кручу и так и этак: а на фиг мне этот фронт нужен? Все «героически сражаются» с кем-то, за что-то… а мне до фонаря весь ихний героизм! С кем мне доблестно сражаться, если я сейчас всех бы, как сказал Дрын, «из пулемета бы!» Злости много — ума мало. И кого я из пулемёта бы? Сам не знаю. Только копчиком чую: ох, как надо кому-то врезать! А кому??!
        Когда-то хотел я немцам помочь, а потом перестал понимать, кто лучше: фашисты или коммунисты? И встал в нейтральное положение на заводском якоре: когда вы там героически додолбаете друг друга, я буду посмотреть: что от победителя останется? Но теперь чувствую, сорвало с якоря, понесло куда-то… а куда? Приобрел я вчера пузырь с белой головкой и шикарную селедку, подготовленную торгтрестом к тому, чтобы быть ей советским генералом: нет у селедки головы, зато, пузо — ого-го! Мангуст предполагал: генералу, как селедке, голова ни к чему — им по пузу чины дают.

* * *
        Поставив на мощную самодельную плитку кастрюльку с картошкой в мундире, я предаюсь меланхолическому созерцанию заводского пейзажа из окна комнаты. Над черными крышами цехов черная лохматая туча, беременная дождем, висит, зацепившись брюхом за трубы нашего мартеновского цеха. В кастрюльке нетерпеливо булькает, я приоткрываю крышку. Не повезло с погодой: из такой тучной черноты, того и гляди, пойдёт не просто дождик, а чернущий и чернящий… фу, пакость! Привязались из школы какие-то: «ущ, ющ, ащ, ящ!». Да-а… не много я усек, посещая скучные как зубная боль уроки! Хотя запомнилось что-то и более жизнерадостное — «уж замуж невтерпеж!» — бред сивой кобылы в лунную ночь! А для чего надо помнить эту бредятину? Это из забывальника куда-то просыпалось. Вероятно, «духовное богатство», о котором так велеречиво глаголят учителя, каждый воспринимает в меру своей испорченности. И таким дубарям, как я, лучше не совать голову туда, куда задница не лезет, а спать больше. И делать это дело, полезное для здоровья и общества, дома, укладывая свой длинный организм вдоль коечки, как умные люди делают, а не поперек
тесной парты в вечерней школе. Говорят, ученье — свет, но сам-то процесс учения — мрак и жуть! Конечно, от знания никто не умирал, но… а стоит ли рисковать? Тем более, что духовное богатство не по моей бестолковке, которая таскает меня в школу для того, чтобы после уроков провожать к черту на кулички Наташу, несмотря на заверения Наташи о том, что духовное богатство из «ущ и ющ» на бином Ньютона важнее чем такое насущное в нашем возрасте: «уж замуж не-втер-пеж» — ну совсем невмоготу!.. Поистине, «чем меньше женщину мы любим, тем…» больше времени мы спим!
        Известно, что если для дружбы нужно свободное время, то для любви — еще и теплое местечко. Из-за нехватки первого и при отсутствии второго моя любовь и дружба к Наташе стала катастрофически чахнуть в суровом климате Урала. Слава богу, заканчивается учебный год. И после позорного многоактного спектакля, который называется выпускными экзаменами и на котором ученики неумело изображают, будто бы они чему-то научились, а учителя более талантливо — у них же опыт! — изображают, будто бы они учеников чему-то научили. А после такой комедии нам выдадут свидетельства об окончании семилетки. И в тех свидетельствах не будет сказано про то, что я при отличном поведении узнал из школьной программы только одно, что мне «уж замуж невтерпеж»! Таков советский педагогизм. Зато со своим свидетельством даже и при таких знаниях я могу поступить в Свердловский геодезический техникум, о котором мечтаю, прочитав книжку «Дерсу Узала».
        Поразмыслив на эту интересную тему и потыкав картошку ножом, иду я в умывальник — сливать воду из кастрюльки. Длинные коридоры общаги наполнены благодатью редких минут тишины. Те, кому во вторую смену, потихоньку пускают сладкие слюнки от приятных утренних грез, а первая смена, как всегда, наверстывая последние минуточки, крича и топоча как на пожаре, с обвальным грохотом горной лавины уже скатилась по лестницам общаги и сейчас, застегивая пуговицы на сползающих штанах, состязается в беге на просторах заводской площади имени Первой Пятилетки. И как только стихают на лестнице кенгуриные прыжки последнего проспавшего бедолаги, угрюмый, тяжеловесно басовитый гудок Уралмашевской ТЭЦ плотно вдавливается в пространство, оставшееся между раздувшейся от мокроты черной брюхастой тучей и такими же черными и мокрыми крышами заводских цехов. Восемь часов, пора идти… вот и дождик перестал…

* * *
        На мокром крылечке продуктового магазинчика, напротив ворот Никольского кладбища, подложив под себя костыли, сидит инвалид в гимнастерке из «допагонной» эпохи, лихо распевая радиочастушку, обрыдлую с довоенных лет:
        Нас побить, побить хотели,
        Нас побить пыталися,
        Но мы тоже не сидели,
        Того дожидалися!
        И на том же дыхании сразу после частушки заученной скороговорочкой тарахтит:
        - Дорогие братья и сестры! Вот и дождались! Так не оставьте без внимания несчастного калеку, жертву благородной войны народной! Помогите, кто чем может!
        Когда по-дурацки бравурные довоенные песни и хвастливые частушки дурных сволочей — совпоэтов — весело распевают на рынках и у магазинчиков те, у кого на обезображенных лицах нет глаз, а вместо конечностей торчат коротенькие культи — это впечатляет куда больше, чем вариации унылого репертуара заурядных попрошаек вроде:
        Тебя я больше не увижу,
        Лежу с оторванной ногой…
        Или еще более тошнотно-слезливое:
        Перед памятником Свердлова
        Я смотрел на игравших детей.
        Эх, не знать бы вам дети такого,
        Не видать никогда б костылей!
        Петрит инвалид: что такое контраст. И позицию выбрал стратегическую: сидит у магазина, на бойком месте, а под прицелом держит ворота кладбища. Я неожиданно оглядываюсь и ловлю цепкий взгляд инвалида, нацеленный на мою хозяйственную сумку, из которой призывно выглядывает горлышко «белой головки».
        Дождик перестал. Но америкашка, который мои вездеходные ботинки изобретал, не предполагал, что на свете есть Урал, где кроме всей таблицы Менделеева еще и самая липкая в мире глина! Шикарный бананово-лимонный протектор моих ботинок, рассчитанный на прогулки «в Сингапуре, пуре, пуре, где плачет и смеется океан», намертво клеится к тягучей кладбищенской глине, раскисшей после дождя. И так понятны мне муки легкомысленной мухи, севшей на липучку! На тонких, подгибающихся лапках тащу тяжеловесные глиняные лепехи через все кладбище и, наконец-то, плюхаюсь на скамеечку перед продолговатым холмиком из такой же добротной рыжей уральской глины. Бездумно перечитываю табличку на деревянной пирамидке со стандартной жестяной звездочкой:
        С К У Т И Н
        ВАСИЛИЙ ГОРДЕЕВИЧ
        10.05.1887 — 29.05.1943
        Надпись, как надпись. На других могилах такие же с двумя датами: родился и умер. Как в командировочных удостоверениях: «дата прибытия — дата выбытия» А то, что за пределами этих дат слева и справа, никого не колышет. Прав Валет, сочинив пророческое стихотворение, из которого я запомнил:
        За минутой проходит минута…
        И куда же уходят года?!
        Я пришел в этот мир ниоткуда,
        А отсюда уйду в никуда.
        А в этой черточке между датами вся жизнь: любовь и ненависть, мечты и разочарования, чувства и знания… все, от первого жалобного крика новорожденного и до последнего скорбного стона умирающего старика! Как говорят: от уа до ау! Не простое это тире, а линия жизни! Короткая линия, как жизнь наша сволочная. И на фиг она, жизнь, если каждый, рождаясь, приговорен к смерти: к уничтожению своих знаний, мастерства, мыслей, чувств?!
        И МЕНЯ ПОСТИГНЕТ ТА ЖЕ УЧАСТЬ, КАК И ГЛУПОГО: К ЧЕМУ ЖЕ Я СДЕЛАЛСЯ ОЧЕНЬ МУДРЫМ? УВЫ! МУДРЫЙ УМИРАЕТ НАРАВНЕ С ГЛУПЫМ. ИБО ВСЕ СУЕТА И ТОМЛЕНИЕ ДУХА! (Ек.2:15,16,26).
        Этот окаянный вопрос мучил людей, живших за тысячу лет до Иисуса Христа. Не дала Библия тогда ответа, зато дала совет:
        БУДЕМ ЖЕ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАСТОЯЩИМИ БЛАГАМИ И СПЕШИТЬ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ МИРОМ, КАК ЮНОСТЬЮ: ПРЕИСПОЛНИМСЯ ДОРОГИМ ВИНОМ И ДА НЕ ПРОЙДЕТ МИМО НАС ВЕСЕННИЙ ЦВЕТ ЖИЗНИ! (Сол.2:6,7)
        Красиво сказано «цвет жизни». Почти по фене «цветок жизни». И в том же смысле! Библия — мудрая книга, по феньке ботает! И у меня с собой «цветочек жизни» с «белой головкой». А это не та кислятина, которой «преисполнялся» жизнелюбивый автор библейского текста, живший в отсталые времена, когда не ведали про гениальное творение двадцатого века — водку сорокаградусную тройной очистки с белой пробочкой — аристократку по отношению к плебейскому «сучку». Чекалдыкну стакан такого нектара за упокой души Гордеича и, быть может, хоть тогда в этих головоломных, как перекисшая брага, вопросах о смысле жизни, проклюнется какая-то мыслЯ! Русскому человеку трудно думать здраво и трезво. А пузырь «белой головки» преодолевает это противоречие: в нем, за вычетом сорока процентов алкоголя, шестьдесят процентов трезвости! Как раз на трезвую мыслЮ!
        Но пить одному не хочется. И сижу я, скованный щемящим чувством жалости, вспоминая Гордеича: жилистые руки, хрипловатый, ласковый голос, морщинистое лицо с лукавым прищуром… Вот тут, под рыжим холмиком из глины, лежит Гордеич! Недвижно, безгласно, беспомощно, одиноко… тяжело придавленный холодной толщей вязкой глины… добрый и несчастливый Гордеич… мудрый и наивный Гордеич… работящий и честный Гордеич… покорный судьбе и начальству, которое равнодушно растоптало его, отобрав все, что имел он от Бога… Вместе с оптимистичным трудолюбием и жизнелюбием. Как мечтал Гордеич, что наполнится веселыми внуками его дом, а умер один-одинешенек среди чужих равнодушных… И в доме его, в который вложил он столько труда, забот, надежд, будут жить пришлые люди, которые Гордеича не видели и не вспомнят добрым словом старого мастера, нежного мужа, заботливого отца… И то, что так берег он: старообрядческую Библию, которую прадед его принес на Урал на руках, как младенца, фотокарточки жены и сыновей — все это чьи-то чужие руки выбросят в печку или на помойку…

* * *
        А случилось это недели две назад, когда аккуратный Гордеич не пришел на смену. Оформив разрешение на выход с завода, я прибежал к нему. Дверь в дом была открыта. Гордеич в одежде и ботинках лежал на застеленной кровати. А на столе в горнице — письмо на официальном бланке… ПОХОРОНКА!!! Смотрел Гордеич на меня. Глаза вроде бы живые, а не говорит. Только слезы текут. Вызвал скорую. И в больнице лежал Гордеич неподвижно и молча, среди хохота и матерщины общей палаты. Навещал я его. Казалось, о чем-то он думает, думает… иногда плачет… молча. Потом устал думать. Уснул. И не проснулся. Девять дней прошло, как уснул Гордеич.

* * *
        Достаю я из дермантиновой сумки поллитровку, стакан, хлеб, соль, селедочку, и, закутанную в полотенце, кастрюльку с картохой в мундире — фирменное блюдо Гордеича. Для одного этого многовато, я же рассчитывал, что с Серегой посидим, а его в утреннюю смену перевели. Позади зачавкала глина. Оглядываюсь. С трудом вытаскивая из глины то единственную ногу, то костыли, подгребает к бутыльку инвалид, который сидел у магазинчика. Ишь как вовремя! Небось, кнацал издалека, пока я один посижу, подумаю. Деликатный. Останавливается инвалид у могилы, не спеша читает надпись. Неуклюже крестится рукой без кисти, расщепленной хирургом на две половинки, чтобы было чем костыль цеплять.
        - Царство Небесное рабу Божьему Василию… — говорит инвалид. Помолчав, спрашивает: — Это кто ж, дед твой, хлопчик? Или батька?..
        - Мастер с мартена… — отвечаю немногословно и не очень приветливо. Но инвалиду интонации по барабану.
        - Знать хороший мастер был Василь Гордеич, земля ему пухом, раз поминают его… как отца родного, — и на пузырь инвалид плотоядно зыркает. Я сдвигаю продукты, расчищая место на скамейке. Шумно выдохнув воздух, будто ниппель из души вынул, инвалид неловко, чуть не промахнувшись, плюхается на освобожденное место. Видать, не привык еще к копытам березовым. Но тут же замечаю я, что не только эта причина его неуклюжести: захорошел инвалид. Успел где-то чекалдыкнуть.
        - Хорошо тому живется, у кого одна нога — тому пенсия дается и не надо сапога! — горько балагурит инвалид, доставая из кармана граненый стакан и большую луковицу.
        Ну, думаю, ушляк… изготовился! Но чем-то симпатичен инвалид. Может тем, что вокруг пузыря восьмерки не крутит, не заискивает, демонстрируя избыток воспитанности, а сразу к делу! Все путем, лишь бы не разнуздал он звякало насчет героизма в боях за Сталина. Обрыдли такие агитаторы, хотя… на костылях таких патриотов я не встречал… Разливаю водяру, начиная с трети стакана. Жизнь начинается после шестидесяти… (граммулечек), говорят те, кто с понятием. Инвалид свой стакан от моего отодвигает — напоминает:
        - Не чокаются, хлопчик, по такому случаю. Вечная память мастеру с мартена Василию и Царство ему Небесное!
        - Царство тебе Небесное, Гордеич! Отец двоих сыновей, работящий и добрый человек, спасибо тебе за все доброе, что сделал ты для семьи, для людей и… для меня, — говорю я.
        Выпили. Вздрогнув, дергается сердито пищевод, как огретый плеткой необъезженный мустанг, пропустив сквозь себя струю обжигающей жидкости. Закрыв глаза, усилием воли усмиряю я дикие прыжки непокорного пищевода. Шумно выдыхем оба и, поморщившись, как полагается по этикету, отламываем по корочке душистого хлеба и нюхаем, прежде чем в рот положить. Хорошо сидим, как в лучших домах. Сосредоточенно закусываем генерал-селедочкой с острым до слез лучком и едим теплую картошку со свежим хлебом. Все чин чинарем, по высшему классу! Благодарный желудок, заполучив после возбуждающей порции водки вдоволь великолепных калорий, посылает по телу теплую волну блаженной истомы. Теперь бы поговорить в самый раз.
        - А где сыны Василь Гордеича?
        - Там, где все… — машу на запад. — Вторая похоронка доконала Гордеича… а жену он между похоронками схоронил… помер, как остался один, смысл жизни потерял: дом его опустел.
        - Да… смысл жизни — главное. Будь она проклята, эта война! — вздыхает инвалид. — А мне, хлопчик, война насчет смысла, да и жизни того помене оставила… Ни кола, ни двора, ни жены, ни дочки… а от меня, почитай, — токо нога с огрызком… Левая рука, декорация, парализована… правую ногу по бедро оттяпали… а на правой руке клешню такую лихую заделали — на зависть крабу! Эта клешня — главный мой орган — ею стаканчик ко рту подношу! И заливаю я, хлопчик, этим стаканОм по-черному… а смысл жизни моей окаянной на день текущий — надраться в хлам. Мне и тридцати-то нет, но если смотрю на свою жизнь не под углом в сорок градусов — сразу хочется в петлю, либо скорее опять выпить. Если выпью хорошо, значит утром плохо, если утром хорошо, значит, выпил плохо. И такая пое… дребедень кажин день, кажин день…
        - Давай-ка по цветочку жизни! — предлагаю я, разливая по полстакана, чтобы отвлечься от грустных мыслей.
        - Ишь ты, цветочек жизни… кудряво… не слышал такое… А как зовут тебя, хлопчик файный? Меня Петро… руку не подаю — не культю же…
        - А меня Санька. А про цветочек жизни я по феньке чирикнул. Есть такой язык поэтический… так зовут стакан, который идет уже по настроению.
        - Да… — протянул Петро. — Знать и тебя, Сашко, жисть против шерстки гладила?
        - Молчу я. И Петро эту тему не расковыривает. Значит, по натуре деликатен… Всем известен закон десанта: если первую дозу сразу не поддержать второй — это предательство по отношению к первой! Выпили по второй… хорошо пошел «цветок жизни», расцветая голубеньким светом в душе печальной! И пищевод не вздрагивает — уже по-свойски принимает «цветочек». Чем ближе ко дну бутылки, тем водка вкуснее.
        И сидим мы тики-так, тихо и задумчиво, как и полагается в таком благолепном месте. Все путем. Хорошо, что Петро ко мне подгреб. Приятный собеседник — молчать умеет. Хорошо общаться с молчаливым… особенно на кладбище. Допиваем остатки и весь мир, со своими назойливыми заботами, мягко расплывается в нежных волнах голубого флера от легкого кира, слегка шелестящего в ушах. Жизнь прекрасна и удивительна, если выпил предварительно! А здесь, вблизи могилы, кир все делает значительным и контрастным. Мысли хотя и рвутся пунктирчиком, прыгая через пустующие интервалы в сообразиловке, зато, все глобальные и глубокие…
        - Все, Петро! Кранты! Без Гордеича на Урале мне делать нехрен. Положил я с прибором на этот трудовой энтузиазм… завтра же — в военкомат! И на фронт… — на одном дыхании выкладываю то, что давно зреет, а сейчас под киром прорывается.
        - Ты что — уху ел? — без восторгов за мой патриотизм реагирует Петро. Как-то невежливо реагирует.
        - Почему?
        - По кочану! За кого воевать собрался?
        - За Родину-мать!.. — по пьяне потащило меня в ура-патриотизм. Или от обиды, за что обругали?
        - Родина-мать? Да такую мать-перемать надо материнских прав лишать! Надо лозунги читать и понимать: что это за компашка, где ошивается Родина-мамашка! В том-то и миндалина, будто бы воюют «За Родину, за Партию, за Сталина!» А при таком гарнире на комбижире наша Родина-мамаша — как селедка в каше! И воняет оттуда не кашей, а гебней нашей! Надо понимать: за что воевать! За НКВД будешь воевать, а не за Родину-мать-перемать! Эта каша — пища наша! И в такое пикантное блюдо кладет гебуха от души горчички лагерной, перчику расстрельного и прочей холеры безо всякой меры! Всякой пакости в кашу навалили и в грузинской кастрюле сварили!
        Сижу. Молча шевелю мозгой… собирая в кучку растекающиеся мысли. Ого! А Петро с большим понятием выдает рецепт грузинской каши… которая в бестолковках российских булькает, да никак не доварится! Эк, как смачно излагает, будто повар!
        - Хм… небось, маклюешь: раз под банкой я, так с катушек слетел? — досадует Петро на мое молчание. — От такой дозы я не охренею, я тебя, дурака, жалею! Сам был такой же… как сопля зеленый… пока умных людей не встретил. Тогда задумался: за что я свои мослы растерял? И не сразу я понЯл, что в этой войне Родина — вроде дяди Володи — с боку припеку на прищепочке… а треп про Родину для тех дурней, которы, заместо Родины советскую власть и гебню спасают! Сейчас я б свою жистянку окаянную по-другому пути пустил! Да поздно — никому я не нужен, а себе тем боле…
        Петро колюче смотрит на меня, я на него. Думаю: как же не боится он говорить такое тому, кого впервые видит? Провоцирует? Но на сексота не похож он ни с какого бока! Значит, перебоялся до того, что все ему похрену. А Петро будто мысли читает:
        - Не бзди, не сексот я…
        - Вижу… по костылям, да рычагам это заметно. Чекисты в Ташкенте Родину любят… они там, за оборону Ташкента, не костыли, а ордена получают. А удивляюсь, что не слабО тебе говорить такое!
        - А чего мне, недобитку, мандражить? — усмехается Петро. — На данном огрызке моей дурацкой жизни я о Курносой поболе мечтаю, чем о бабе с теплой задницей. И заветная мечта моя — вмазать бы дозу бухины до зеленых соплей… да при развеселом градусе — под поезд! Чтоб не почуять отходняк, вот тогда и будет верняк. А доберусь до Бога, спрошу Его, хоть на Страшном суде, хоть где: если честно я жил-поживал, то нахрена Ты, Господь, мою долю зажал?!! И не стыдно Тебе, ай-я-яй! Не греши, Господь, отдавай!
        Мне б только до Бога добраться! И ежели б какая энкаведешная б…дь захотела б меня расстрелять, я б за это дело ей в ножки кланялся и в чем хошь каялся, лишь бы скорее мне от Родины-мамочки положенные девять граммулечек в сердце получить! А про НКВД я поболе твоего знаю. Не только потому, что об этой конторе вспоминаю как бывший ее клиент, а потому, что там мой шуряк шустряк в сотрудниках служил. Гладенький, сукин кот. В чинах. Бойко у него карьера шла, потому как был он из тех шустряков, которые и черной кошке дорогу перебежать успевают! Много он поговорочек про службу знал: «Служить — это знать, как в очко играть. Хорошо, когда везет — карта нужная идет, чур-чура не зарываться и к казне не прикупаться, а случится перебрать, то сумей-ка смухлевать!» Не раз повторял: «Самый выигрышный билет — это партбилет!», когда рекомендацию в партию мне совал, чтобы меня в НКВД на хорошую должность пристроить. А я тянул резину. Мне моя работа по душе была. Я шеф-поваром в ресторане «Минск» працювал… «лавный повар республики», — шутковала Галочка, моя коханая… А братец ее, шуряк мой, предупреждал: «Судьба
Петро, она как органы. Ей сопротивляться — себе вредить! Хочешь жить — умей дружить! Мы с тобой как-никак родня. И стараюсь я не из-за тебя, дурня упрямого, а заради сестреночки… И стишата назидательно читал, которые сам сочинял:
        Судьба того, кто сам идет,
        Под белы рученьки ведет,
        А кто сопротивляется,
        На грубость нарывается,
        Того по кочкам волочет!
        И уговорил бы… он настырный, а я — наоборот… но тут война началась…

* * *
        Петро достает кисет, предлагает мне, но я отказываюсь. Свернув самокрутку, прикурив, Петро молча делает пару затяжек и продолжает:
        - Дальше, — тут длинная история, и про мои приключения в первые недели войны не буду рассказывать… оно, может, интересно, но сюжет не в масть… Не по своей воле очутился я «на временно оккупированной территории» недалеко от Минска. Вернулся в Минск, а вместо дома — воронка от пятисоткилограммовой… Соседи подтвердили: жена моя с дочкой дома были, когда наши «доблестные соколы» () Минск бомбили по жилым кварталам по приказу Жукова: «Оставить немцам голую землю!»
        Шел я по родному городу, ни-хре-на не опасаясь — умереть хотел. Подцепили меня полицаи, а я хамлю и одно твердю: «Ну, сволочи, кончайте!» Так нет! И в немецкой кутузке отыскал меня мой шуряк — гебист бывший… и нынешний! По своей же сволочной специальности працювал, тилько вже на немцив! В тех же чинах и почете! Научился, сукоедина, выходить сухим не токо из воды, а из любой жидкости, чем бы она ни воняла! Был у нас разговор по родственному. Он да я, а третьим — шкалик шнапса. А вернул меня к жизни шуряк тем, что разозлил.
        Вспоминая прошлое, Петро, от волнения трезвея, говорит быстрее и злее, глубоко затягиваясь дымом едкого самосада.
        - И сказал шуряк: «Эх, Петро, Петро… И за что тебя Галка кохала? Ну який ты мужик? Мужик тот, кто семью сберегает, за ее благополучие отвечает. А ты… был дураком и остался. Удивляешься, что на фашистов работаю? Ты меня не сволочи! И органы зазря не дрочи — все говно, кроме мочи! Копчик свой не задирай, а сиди — на ус мотай! Работа — везде работа! Хучь на коммунистов, хучь на фашистов — все ценят специалистов! И любая власть не власть, коли нет у ей гебистов! Ты, мудак, и в партию не вступал… Сомнения, размышления… Я б тебя не сберегал, щас бы в зоне размышлял! А без партии, ты не мало потерял… но не думай, что у немцев это зачтется! Наоборот! Немцы любят «кляр унд орднунг» — ясность и порядок и ценят мужиков деловых, которые работают не из-за идеек дурных, а из-за выгоды! Им понятные мужики нужны, которые уважают власть и дисциплину, совмещают честную работу с выгодой. К таким и «ганц фертрауен» полное доверие!
        А где такие мужики? Они в органах! Там работают те, кто в завиральные идеи не верит. Идеи — дурь для быдла. Где сейчас борцы за идею, верные ленинцы и герои гражданской? И двадцати годиков не прошло, а если кто-то из них и остался в живых, то токо за колючей проволокой. И Гитлер с тем быдлом, на горбу которого к власти приехал, с Рэмом и его штурмовиками, так же обошелся! Власть берут не для того, чтобы ею делиться. Бунтари нужны, чтобы власть свергать. А после все идейные смутьяны для любой власти — враги!
        После революции, революционеров — на гильотину! А для такой работы нужны мужики деловые, не думающие, к которым идейки не липнут! Которые делали бы «шмуцик арбайт», грязную работу, чин чинарем, чтобы у власти была совесть чиста. И о народе думали, чтобы боялось быдло! Такая работа не для «хэндшухвайс» — белых перчаточек! Тут, едрена мать, рукава надо закатать! Не каждый может приработаться в органах, где працуют по принципу: «аль всех грызи, иль ляжи в грязи!»… У власти таки мужики в фаворе, которым командуй «фас!» — они и мамочку загрызут! В органах условия токо для таких. Честняги, да добряги в органах и дня не проживут — тут же их сожрут! Кто в органах поработал, нигде больше работу не найдет — от них сволотой за версту несет!
        Когда война началась (а помнишь, как она началась?)… сотрудники в органах крепенько трухнули. Кто-кто, они-то знали о настроениях в народе и армии. А — в лагерях?.. Зеки подпольные отряды создавали, командиров назначали… а среди зеков кадровых военных — весь высший и средний комсостав от майоров до генералов! Только не было у зеков оружия. И если бы немцы, вместо дурных бомбежек Москвы и Питера, сбросили оружие в лагпункты, совместив это с бомбежками периметров, вот тогда… и подумать страшно, что бы было тогда! Лагеря — по всей стране, а в них — матерые бунтари! И кадровые военные, и революционеры, и политкаторжане, и герои Гражданской войны, и испанские, американские коммунисты интернационалисты, которые в революционных армиях всех стран за мировую революцию воевали, самые азартные мужики и самые умелые военные! Там характеры — тверже алмаза! Стоило б только парочке лагпунктов с оружием на волю вырваться, а дальше само бы пошло-поехало! А то другой вариант: оставили бы немцы оружие тем, кто к ним в плен повалил, а сами в стороночку бы подвинулись, чтобы завоевателей не изображать. Это ж такая
армия была б… никому против нее не устоять! Тем более говеной Красной армии, где только политруки советскую власть любили «в соответствии с должностной инструкцией»!
        Но идет война месяц за месяцем и видим мы, что дела чекистские не в западло: немцы оружие в лагеря не бросают и не всех русских пленных воевать в Россию посылают! Под Берлином армию из русских создали, а на фронт ее не послали. Как видно, гансикам, от дурости тевтонской, самим воевать захотелось, без русской армии… Так я сперва подумал, что это из-за немецкого тупоумия и самоуверенности.
        Тем более, что сперва у фрицев дела шли неплохо, быстро они к Москве маршировали. Но потом понял: тут сложная многоходовка, в которой нам, чекистам, ничего и ни откуда не грозит. Не дадут немцы русскому народу оружие, чтобы русский народ всю свою сволоту — коммунистов и чекистов — не извел бы под корень! Если русский народ получит армию без чекистов и коммунистов, немцам ни в жисть с таким народом не справиться!
        Потому немцы и сберегают партийцев наших! Не таких, как политруки мозгодуи, это дерьмо безмозглое своей дурацкой демагогией кого хошь, остервенит. Предпочитают немцы несколько десятков миллиончиков ванькОв и гансиков ухайдокать: меньше народа — больше кислорода! Но чтобы партийно энкаведешную структуру в России сохранить! Рядовые ванькИ, да гансики — навоз истории.
        Такого быдла бабы сколь надо нарожают: дело не хитрое, а поперву — даже приятное. Партия ВКП(б), в которой кучкуются проверенные подонки, вот государственная опора фашистской России! Без такой партии, проникающей во все структуры учреждений и предприятий, немцам с Россией и после войны не управиться. А идеология? Она одинаково дурная, что у немцев, что у нас: всемирное господство!
        Объяснил мне шуряк это доходчиво, как мальцу объясняют, почему в штанцы писять бяково, а потом предложил служить в его подчинении. А когда в России создадут русское гестапо, по образцу НКВД, то у меня и генеральская должность будет. Все на местах в России останется: те же мозгодуи про тот же социализм будут народу мозги компостировать и в день 1-го мая, День солидарности, будет народ под теми же красными флагами и лозунгами про власть рабочих и крестьян здравицы вождям и фюрерам базлать, а работники НКВД и гестапо одним делом будут заниматься: народ в страхе держать!
        А на портретах Сталина будут в обнимочку с Гитлером рисовать. И вся любовь! Только народ получше жить будет при немецком честном фашизме, чем при воровском русском шалмане — коммунизме! Все станет ладно и шоколадно, будто бы в Германии… твою мать…
        Закашлял Петро. Опять закурил. Видно — волнуется.
        - А я доверие шуряка не оправдал. Хотя и понимал, прав он, а не я. Остался при своем… не сомнении, а чистоплюйстве, как называл это шуряк. А сейчас, думаю: шуряк мой ничем других не хуже. Просто чуток честней… ведь большинство готовы шкуру содрать с себя и с ближнего, протискиваясь к пирогу, чтобы побольше отгрызть. А я так не умею жить… да и не хочу. Прав шуряк, что я дурак. А дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так! Все сделал для меня шуряк: аусвайс спроворил, устроил на работу шеф-поваром в шикарный ресторан и совет дал, чтобы я про советскую власть не думал. А я, как шибко умный, стал думать… а думал-то тем, чем умел! И додумался: сделал финт ушами — мотанул с аусвайсом через фронт к своим… так я тогда считал, что советские это свои. А свои оказались майором сСмерша, который сперва мне собственноручно для тренировочки все зубы выбил: чувствуется квалификация! А уж потом к стенке поставил. Но тут штрафбат формировали, и меня, избитого до полусмерти, от стенки отклеили, сполоснули и туда же, для количества. Штрафбат — это гениальное
изобретение советских генералов для разминирования минных полей. И кто меня железом нафаршировал: немцы или заградотряд, который нам в спины постреливал, чтобы мы шустрее по минному полю бегали, или та «шпрингминен», которая из-под меня выпрыгнула? Этого и хирург не понял, который из меня железо выковыривал и немецкое, и советское…

* * *
        - Спасибо, Петро, за компанию. И за рассказ твой, — говорю я, прощаясь за воротами кладбища. — Ты, Петро, и сам не знаешь, как много полезного сказал. С твоей подачи я до этого допетрил! Давно за то переживал, а дотумкать не мог!
        Хочу я Петра за мое дозревание до кондиции отблагодарить. А что ему на память подарить?.. Достаю из кошелька остаток декады хлебной карточки, на которой за пять дней хлеб не выкуплен, пять кило!
        - Держи, Петро, покрепче эту задрипанную бумажку. Крепко держи! Не важно, что бумажно, было б денежно! За эту бумаженцию на толчке запросто отвалят пару пузырей! А не поленишься ее отоварить, будет тебе три пузыря! Без проблем!
        - Без проблем в России бывает только с проблемами, — усмехается Петро. — Сам-то что жрать будешь?
        - Вечером похаваю по талону в мартеновском кишкодромчике, а завтра по военкоматовской ксиве за декаду вперед хлебом отоварюсь! Ты за меня не беспокойся, я не по комсюковской дури на фронт иду, у меня там свои счеты… до того сложные, чтобы их объяснить надо пару пузырей раздавить! За все, что ты рассказал, спасибо! Это все, едрена мать, то, что должен я понять!
        - Сдается мне, что понял ты что-то не то и не так. Не советую дергать тигру за хвост, это смешно, но только тигре! Ты, Сашко, ще разок на меня позырь, коль враз не побачив: як на войне интересно? Опять же интересуюсь: за кого воевать будешь? Правильно шуряк говорил: все дерьмо, кроме мочи! Но ежели тебе невтерпеж судьбу за хвост подергать, я тебе помешать не могу… А этих пузырей мне не хватало… для полного счастья! Русскому одной бутылки мало, две — много, а три — в самый цвет! Дай Бог тебе, хлопчик, живым и невредимым из этой заварухи выскочить! Хотя… невредимыми оттуда только войска НКВД выходят с песнями, как победители… когда все патроны в спины русских солдат расстреляют. Да ладно! С того света чем смогу, тем помогу! Будь спок, за мной не заржавеет! И Петро машет мне вслед раздвоенной клешней. Но не успеваю я отойти на десяток метров, как Петро окликает меня:
        Эй, Саша, дружба наша! Побаловались и хватит! Забери карточку! Ни те, ни эти того не стоят! Все они — дерьмо!
        - Нет, Петро. Это ты меня не понял. Я ни за тех, ни за этих. Я — за себя. А карточка мне уже ни к чему. Пользуйся, как хочешь. Не нужна — выброси… Или отдай! Ну, бывай!
        Подковылял Петро ко мне:
        - Ну, Сашко, раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! Небось, учил ты в школе: «Жизнь дается один раз и прожить ее надо так, чтобы больше не захотелось!» Может, встретимся там, дзе у двери тезка мой — Апостол Петр… Зараз кажи ему, шо не так причикилял, для погулять, а у Петра Кухаревича хотишь працювать! Мае местечко там, дзе райская кухня! От там-то откормлю я тебя, мозгляка, до кондиции! Ни пуха тебе, ни… херА!
        Засмеялся Петро. Впервые засмеялся при мне. Захохотал заразительно весело и неожиданно, будто бы выпрыгнул из него другой человек: счастливый, доверчивый, добрый. И сказал:
        - Файный ты хлопчик, Сашко. Завсегда буду рад устречи с тобою. Токо дай тоби Бог, шоб устреча та була ще не скоро. А мине дай-то Боже скорийшей устречи с женушкой коханой и дочушенькой ясынькой… я жеж кажну нич з ними устречаюсь! — и смутившись навернувшихся слез, не оглядываясь, заковылял Петро к Верх-Исетскому рынку, чтобы поменять карточку на водку. Как видно, до упора нужны Петру Кухаревичу три пузыря враз, чтобы воспарить с ними туда, где давно живет его душа… с женой и дочкой! До встречи, Петро! Там, у входа, где Апостол Петр ждет своего веселого тезку, пряча добрую улыбку в пышную апостольскую бороду…

* * *
        То, что во мне так долго копилось, разом в уверенность превратилось: если немцы победят, рабство будет хуже, чем при коммунистах. Потому что будет двойной социализм: рабство под немцами соци и нашими коммуняками, которые станут немецкими холуями. А союз озверелой гебухи с умным и педантичным немецким гестапо — этот коктейль мне не пережить! Нельзя их союз допустить! Как жаль, что так долго блуждала в запутанном лабиринте дремучих мозговых извилин моей бестолковки такая простая, как мычание, мысль! Теперь для меня фашисты — враги такие же, как коммунисты. И Тарас, Седой и Вася воюют против фашистов! А то, до чего я сегодня дотумкал, небось давно всем понятно! Не спроста коммунистам помогают даже капиталисты. Понимают: если под общим призывом
        «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
        объединятся фашисты с коммунистами — кранты не только буржуям! А если фашистов не будет, то СССР будет обречен. Сразу, после смерти Сталина, вся эта сволочь: коммунисты и гебуха — разворуют, растащат страну, чтобы каждому отгрызть кусок от народного пирога!
        И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса: все, что прежде казалось темным, внезапно засияло в ярких лучах.
        Конец репортажа 24
        Репортаж 25
        Комиссия
        Сами знаете, какие теперь люди —
        Изжаришь, так его и незаметно на блюде…
        В. Маяковский
        «Хочешь получать лапшу по радио? Запросто! В шесть утра помой уши, включи радиоточку и по команде Гордеева: «…расставьте их на ширину плеч! Шире! Еще шире!» — раставляй уши и радостно лопуши. Когда Гордеев скажет: «А теперь весело хлопайте!» — хлопай ушами, стряхивая лапшу! Но! Соблюдай технику безопасности — не мотай на ус то, что на уши вешают!» Эта инструкция запомнилась с зимы сорок второго…
        Наслушавшись радио, из барабанно патриотических радиопередач узнал я, что добровольцы, рвущиеся армию, долго упрашивают непреклонных военкомов. Конечно, склонность советского радио к вранью заметно обогатила фольклор не унывающего русского народа анекдотами, частушками и поговорками, а все-таки не думал я, что в армию попасть проще, чем на заграничное кино с поцелуями. Хотя до семнадцати мне еще четыре месяца, но единственным препятствием моему героическому порыву — скорей намотать обмотки и забазлать строевую песню, оказалось то, что работаю я в мартеновском цехе, где стопроцентная бронь от призыва. Однако стоило мне под диктовку военкома написать заявление об отказе от брОни с просьбой призвать меня как добровольца — это препятствие отпадает.
        Медкомиссия менее часа занимает. Проводится она в насквозь продуваемой сквозняком анфиладе старинного щелястого дома. Наверное, для того, чтобы заморенные голодом призывники не замирали в анабиозе, как осенние мухи, а энергично дрож-ж-жали, будто бы закипая от всенародной ярости при высоком напоре патриотизма. А радиоточки днем и ночью базлают оглашено:
        Пусть ярость благородная вскипа-ает как волна-а!
        Мимо шеренги врачей движется бесштанно голозадая чреда кандидатов в рядовые необученные. Непрерывное движение и натренированная однообразность осмотра каждого призывника похожа на конвейер из комедии Чарли Чаплина «Новые времена». Призывники, как детали на конвейере, доведены до стандарта святых угодников. Карточная система схарчила плоть настолько, что армии достается только «высокий дух советского патриотизма». Ростиком меня бог не обидел и среди голубеньких и пупырышчатых от прохлады семнадцатилетних заморышей из механических цехов, выросших на «сбалансированном питании» по карточке Р-1, я, шестнадцатилетний мартеновец, выгляжу образцово показательным Геркулесом.
        Вспомнились мне красноармейцы в эшелонах, которые шли на запад по Сибирской магистрали перед войной: в настежь распахнутых дверях товарных вагонов стояли оголенные по пояс мускулистые телесатые мужчины, добротно откормленные на обильных килокалориях армейских супов и каш. Тела натренированные, для войны обученные. Где эти могучие торсы? Куда исчезли миллионы самых здоровых в СССР мужиков, каждого из которых три, а то и четыре! года обучали военному делу?! Где многомиллионная кадровая армия? Где предвоенный тотальный призыв резервистов? А вместо них — вот эти? Э-э-эти??! С состраданием разглядываю голозадых моих современников, смущенных своей жалкой наготой.
        В древнем мире наготы не стеснялись, считая, что тело человека — высшая красота, сотворенная по подобию богов. А подобием кого становятся юноши, заполучившие к семнадцати годочкам впалую грудь, старческий натужный кашель, хронически расхлюпанную сопатку, ревматические коленки и плоскостопие от изнурительного многочасового стояния у станка! А, главное, впроголодь! Да еще — на ледяных сквозняках, гуляющих по цехам, так как стекла — дефицит.
        По той анатомии, которую парни демонстрируют на медкомиссии, сразу видать, какая им Родина мать (туда ее перемать!): уж очень надо на своих детей нас… наплевать, чтобы их превращать в пособие по патологоанатомии! Серо-синюшные лица, сутулые спины, выпирающие ключицы, рельефные ребра, слабые тонкие ноги… А ведь им по семнадцать… как библейскому Давиду, который вышиб дух из великана Голиафа!
        А эти… заморыши, с начала войны так и не выросли из-за недоедания. И на Давида похожи только писькой. С четырнадцати горбятся у станков без выходных и света дневного. От того такие разноцветные: тело, не видевшее солнца, — голубое, лица от недоедания, — серые, а руки черные от эмульсии и металлической пыли. Призывники-то, в основном, слесари и станочники.
        Знаю я их продуктовую норму Р-1… минус крупа, растворившаяся в столовских супчиках, которые хлебать — только зубы ложкой расшатывать, минус жиры, которые еще с зимы не отоваривают, даже лярдом, минус сахар, который заменили сахарином… Выжала мачеха родина все молодые соки из парнишечек, а выжимки — на пушечное мясо, утилизация отходов! А какое из них мясо? Только клейстер… и то — жидковатый.
        Наивно думая, что эти «стеклянно-оловянно-деревянные» морды в белых халатах имеют отношение к медицине, некоторые призывники жалуются на ревматизм, рези в желудке, одышечное сердце, хронический кашель, возможно туберкулезный… Но их робкие жалобы не замедляют равномерно поступательное движение голозадого конвейера. Расчеты призывников на задушевную беседу об их болячках решительно пресекаются бодрыми сержантскими окриками обелохалаченных тупорылов:
        - Не стони! Годен! Следующий!
        - Чо-о? Фи-игня! В армии заживет! Годен!
        - Чо телишься?! Сказано: годен!
        - Не задерживай! Следующий! Годен!
        - Не морочь голову! Годен!
        - Не охай, а то родишь! Годен!
        - Диету??! А сиську не хо-хо?! Годен!
        - Трах-тах-тарарах! Годен-годен-годен-годенгоденгоден…
        Не спроста говорят: «горбатого только военкомат исправит», — такой скорости исцелений, как в военкомате, обзавидовался бы Иисус Христос! И вспоминаю я широкоформатные физиономии кинобойцов Андреева и Меркурьева, неутомимо «громящих фашистские орды» в кинобоевиках на всех экранах страны. Контраст между киношными, добротно откормленными, мясистыми богатырями и этим тщедушным конвейером столь разителен, что из меня вдруг выпрыгивает хихиканье.
        А тут передо мной оказывается какой-то низкоросло задроченный тип в белом халате. Небось, какой-нибудь патолог: нервный или психический? Потому что, когда я с такой жизнерадостной ржачкой возникаю перед ним, этот псих, задрюканный, от меня отпрыгивает очень шустро. При такой профессиональной реакции недомерка-психача на мой оптимистический патриотизм чувство юмора во мне взбрыкивает всеми четыремя копытами и я радостно ржу, как конь Буденного в стаде кобыл. Люблю смеяться по собственному желанию, даже если мой патриотический пыл пытаются подпортить злыми окриками:
        - Эй! Псих! Ты этово-тово, не очень-то тово! Психоту не распускай! В армии тово, отучат от тово! Там, этово-тово, не поржешь! Давай, уе… отседава, тово! Годен! Сказано, годен! Следующий! Эй! уснул там чо ли, тово?!
        И голозадый конвейер, на миг запнувшийся о мой оптимизм, мчится дальше, спеша отправить нас не на кинобутафорскую войну Меркурьева и Андреева, а на войну настоящую, от которой советские кинобогатыри защищены бронью более могучей, чем танковая…

* * *
        «Ничто не вечно под луной» — заметил кто-то еще до потопа. «Все то временно, что не кратковременно» — солидарны с ним мои современники. Потому документы дает нам совродина временные. По мотыльковым срокам нашего земного бытия. И обмениваю я затасканную, мятую бумажку шестимесячного паспорта на новую, но еще более кратковременную бумаженцию из военкомата, где написано: «Справка выдана ФИО (это я), на сорок восемь часов, как призванному в ряды РККА, для оформления льгот по приказу НКО №… и т. д.».
        А поэтому гляжу я на окружающую меня бытовуху отстраненно, будто из окна уходящего поезда. Сам сел в этот поезд, и теперь жизнь моя от меня не зависит: куда повезет, туда и повезут. Что бы я сейчас не сделал, результат будет один: военкомат меня ото всех спасет и сохранит как идиота-добровольца! От понимания этой фатальности мысли в голове плавают спокойные, онездешенные. Как из другой вселенной взираю я на человеческую копошню на этой чепуховой планетке: смотрю свысока, беззлобно, снисходительно. Потому как стою я сейчас на самой высочайшей философской платформе с девизом: «Плевать мне на вас на всех!» На такую платформу и господь Бог не каждый день залезает. А с такой платформы «мне сверху видно все».
        Напротив трамвайной остановки — дверь столовки. Вывески нет, только плакат изнутри на стеклянной двери: «Родина-Мать зовет!». Но не всех зовет Родина-Мать туда, откуда пахнет вкусной жрачкой: за дверью попкарь торчит — пропуска проверяет. Как пограничник Карацупа бдительный, потому как спецхавальник литерный.
        Чем скуднее рабочий паек, тем больше открывается литерных столовок для обкомовских, горкомовских, райкомовских, облисполкомовских и прочих «комовских» чинуш. Лелеет Родина-Мать золотой партийный фонд: эвон какие широкоформатные задницы нажрали ответственные партработники на литерных спецпайках! Все они в партийной форме: в широченных галифе, наполненных упитанностью задниц и в офицерских кителях без погон. Родилась в СССР партийная форма, похожая на офицерскую. Чтобы видели беспартийные, что все партийные почти фронтовики и, как один, готовы по зову партии собраться и окопаться…
        Удачно окопаться для партийца — главное: сколько парткусочников окопалось в этой литерной столовке? Полк? Дивизия? А ведь это рядовой литерный кишкодромчик для партшестерок. Для парттузов литерные посадки в спецресторанах. А продукты им привозят на дом. И каждую декаду. Ни они, ни их семьи свои продуктовые карточки серии С-2 и И (служащие и иждивенцы) и не видят — им это без интереса. На обед в литерном ресторане повара им такие изысканные блюда готовят, о которых работяги и до войны не слышали. Мог бы и Петро в ресторанных поварах всю войну кантоваться, если бы вступил в ту партию, где, «если совести нет, получи партбилет!».
        Парттузы телеса в командирскую форму не облекают — для их жиром раздутых телес только ряса в масть. Их народ по портретам обожает… где видна отретушированная ряшка до пояса, если вместе с подбородками. А на верноподданный народ смотрят «члены» через занавешенные окошечки длиннющих, зловеще-черных, как катафалки, «членовозов» марки ЗИС — 101.
        А по великим пролетарским праздникам торчит на высокой трибуне такой «член» в промежности гигантской статуи Ленина, которая, как специально, расшарашивается возле трибуны. Зрелище похабное, но «советский человек — человек новой формации», и до оргазма обожает любоваться на любого «члена» торчащего в междуножьи статуи Ленина.
        Почему жиреют комовские партийцы, получая такие же карточки С-2, как и у того несчастного мозгодуя из общества по распространению? А потому, что главное не то, сколько в карточке продуктов оговаривается, а то, в каком магазинчике карточка отоваривается! Для рабочего класса есть роскошные магазины — бывшие гастрономы — с красивыми, стеклянными… давно уже пустыми полками. Здесь дают по карточкам фиг без масла.
        Зато в магазинчиках в укромных подвальчиках, где вход со двора, да еще и с охраной, дают партийцам ветчину и гречку. А главное, отоваривают тушенкой и сгущенкой спецталоны сбоку карточки, на которые в рабочем магазине дают по «спичечному гребешку» (пластинку из десяти спичек без коробка)! Американская хавка, которая по ленд-лизу прорывается мимо немецких подлодок (сделанных в СССР и подаренных перед войной Германии), идет туда, где дербанят ее по считалочке: «мне, тебе, прокурору…», деля по спецталонам.
        Спец… спец… спец… В СССР все хорошее — партийцам по спецраспределению. Спецстоловые и спецрестораны, спецлечение, спецобслуживание, спецжилплощадь, спецдачи… Начальству НКВД и парттузам по «спецобслуживанию» полагаются еще и девочки-чесеирки, которых привозят «на допрос» из спецдетприемников.
        Но для некоторых народов СССР тоже есть спецобслуживание. Выбор предлагают не большой, но масштабный. Народы, названные спецами, направляют на спецпоселение на север Тюменской области или в казахстанские степи под надзор спецкомендатур! Так что, понятие «спец» простирается далеко и широко: от спецдачи у Черного моря до спецпоселения у моря Лаптевых! Хорошую страну покорил Сталин: прохладных мест всем народам хватит!
        Прав шуряк инвалида Петро: любой тоталитарной власти, для которой народ и навоз синонимы, нужна единая партия, чтобы днем и ночью долбать по мозгам народу лозунгами и иметь свои глаза и уши в гуще народной, то есть в куче навозной, и там выявлять и нейтрализовать все то, что вызывает брожение или возгорание. И как я не допетрил до такой простой мысли?! Думал, что фашисты враги и народу, и партии… и сомневался: а с кем мне воевать?
        А ВКП(б) и фашизм едины! Выстрелишь в фашиста — попадешь в коммуниста! Если победит фашизм, то с помощью русских коммуняк рабство будет на всей планете! И судя по тому, что наконец-то стали колошматить фашистов, — уже не только до меня доходит то, что фашисты не освободители, а враги хуже своих коммунистов! До всех дошла бы такая мысль гораздо раньше, если бы о том, что немцы — враги, не твердило бы так старательно советское радио.
        А ему верит наш народ с точностью до наоборот, сомневаясь даже в сигналах точного времени! Вот сейчас-то поняли фашисты свою ошибку, что не сбросили вовремя оружие советским зекам! Да уж поздно. Всех зеков за Урал загнали. А ведь предупреждал фрицев какой-то гансик из позапрошлой эпохи: «Русских могут победить только русские!»

* * *
        Не только советское, но любое начальство безнравственно. До этого не я додумался, это утверждает Библия:
        ЕСЛИ ТЫ УВИДИШЬ, В КАКОЙ ОБЛАСТИ ПРИТЕСНЕНИЕ БЕДНОМУ И НАРУШЕНИЕ СУДА И ПРАВДЫ, ТО НЕ УДИВЛЯЙСЯ ЭТОМУ; ПОТОМУ ЧТО НАД ВЫСОКИМ НАБЛЮДАЕТ ВЫСШИЙ, А НАД НИМ ЕЩЕ ВЫСШИЙ (Ек.5:7).
        Написано это Екклесиастом со знанием дела, так как в свободное от мудрых мыслей время работал он царем иудейским. А как говорит Апостол Лука:
        ЦАРИ ГОСПОДСТВУЮТ НАД НАРОДАМИ (Лк.22:25).
        Но кто, создав царей, придумал иерархию власти? Библия четко отвечает и на этот вопрос — Бог!
        ИБО ИМ СОЗДАНО ВСЕ, ЧТО НА НЕБЕСАХ И ЧТО НА ЗЕМЛЕ, ВИДИМОЕ И НЕВИДИМОЕ: ПРЕСТОЛЫ ЛИ, ГОСПОДСТВА ЛИ, НАЧАЛЬСТВА ЛИ, ВЛАСТИ ЛИ, — ВСЕ ИМ И ДЛЯ НЕГО СОЗДАНО (Кол.1:16).
        А кому Бог поручил скандальные кадровые вопросы с царскими особами? Это понятно из разговора Иисуса Христа с кадровиком-дьяволом:
        И СКАЗАЛ ЕМУ ДИАВОЛ: ТЕБЕ ДАМ ВЛАСТЬ НАД ВСЕМИ СИМИ ЦАРСТВАМИ И СЛАВУ ИХ, ИБО ОНА ПРЕДАНА МНЕ, И Я КОМУ ХОЧУ ДАЮ ЕЕ (Лк.4:6).
        Созданная Богом власть передана для управления дьяволу. А о том, что дьявол, работник толковый, можно судить по тому, что однажды Бог Сам вмешался в кадровые дела, а кончилось это тем, что
        ГОСПОДЬ РАСКАЯЛСЯ, ЧТО ВОЦАРИЛ САУЛА НАД ИЗРАИЛЕМ (1Цар.15:35).
        И больше Господь в склочны кадровые дела — ни-ни-ни! Пускай за все промахи в кадровой политике ругают дьявола! А «кадры решают все!», как изрек вождь и учитель. По тому-то и выбрал для себя работу секретарем в кадрах партии. Тысячи лет чудовищная пирамида власти раздавливает, калечит души людей безнравственностью. Попав в эту иерархическую давильню, сохраняют честность единицы!
        Неужели дьявол так силен?! Судя по Библии (Книга Иова и Искушение Христа) дьявол просто напросто пунктуален и исполнителен. За это ценит его Бог и доверяет ему самые каверзные дела. Значит, это Богу нужен жестокий пресс безнравственности, чтобы размазать в народную массу слабодушных и в этой давильне сформировать несокрушимые алмазы угодных Богу душ! Жестоко? А что делать, если без жестокости эволюция буксует? А для производства алмазов нужны сверхвысокие давления, такая технология!

* * *
        Ко мне вернулась радость жизни! А радость, как говорил Седой, это индикатор того, что живешь правильно. Тогда Бог тебе сигналит: так держать! И у души и духа — полное понимание! «Для счастья ума не надо!» — написал кто-то, такой же как я, умный, выразив это формулой: «Горе от ума»! Отсюда следует вывод мой по правилу математики: «Счастье от глупости»! Это моя собственная формула — сам додумался! Впрочем, я по ней давно живу.
        Тягу к опасным приключениям на свою задницу унаследовал я от своих беспокойных предков — разбойников и сибирских первопроходцев. И к перспективе немножко повоевать отношусь с интересом: есть кураж! Жизнь надо почаще взбалтывать перед употреблением, чтоб не выпадала в осадок. Жизнь, как и еда, вкусна и полезна, когда разнообразна. Тем более, для меня, кому ничьи сопли вытирать по этому поводу не придется и никого, кроме фрицев, не огорчу я своим неожиданным вторжением во Вторую мировую.
        Это вторжение не столь эпохально, как открытие Второго фронта, но по масштабам моей жистянки это вполне серьезное приключение. И военком от моей дурдомовской инициативы в восторге, завидев меня, без очереди к себе приглашает, бумажку и ручку предлагает, навстречу выбегает и ещё ручонку тянет… небось в отчетную графу «добровольцы» та-акую жирную единичку закатал, выделив таким образом из горестно унылой массы одинаково умных (горе от ума!) одного счастливого дурака.
        А Наташка… Эх, пташка-Наташка — ножки точеные и фигурка аккуратно обтекаемая, весомо и туго, как сахар в мешочке, втиснутая в тесноватое, довоенное, шерстяное платьице, готовое лопнуть от напора волнующе расширяющихся добротно поместительных бедрышек, которые делают ее похожей на эротическую вазочку из краеведческого музея! С ума сойти и не вернуться! А прелесть ее взора выразить можно только стихом:
        В ее глазах, как в майском небе,
        И синева и… пустота!
        Очаровательная форма, заполненная пустотой, — такое же содержание и у драгоценной музейной вазочки. Но вазочка — не кастрюлька, в ней кашу не сваришь. С Наташкой тоже. Ей нужен муж, при котором будет она украшением дома, как и та вазочка с теплым яшмовым узором, предназначенная для камина из розового мрамора. А в моем обозримом будущем приобретение изделий из мрамора не запланировано, а под лежачий камень, даже мраморный, я не спешу — оптимизм не позволяет! Значит, и с Наташкой придется расстаться.
        Распорядиться всем моим имуществом — дело не хлопотное. Вторых шкарят даже таких, как у Сереги (беленьких с голубой каемочкой), я не нажил по соображениям не столь экономическим, сколь зоологическим: раз я не верблюд, то единственной паре моих тонких стройных ног и в одних штанах просторно. Вся моя личная библиотека, состоящая из книжки «Золотой теленок», которую я слямзил в заводской библиотеке, гуляет по общаге и едва ли вернется. А для меня самое приятное дело остается — отоварить по военкоматовской справочке все карточки до конца месяца, а хлебную — на декаду вперед. Выдавай, Отечество, уважение и почет своему защитнику по полной продуктовой норме! А за хлеб на толчке я белоголовых пузырей наменяю и сегодня же пир на весь мир объявляю! Такой, где не только «по усам потечет»! Серега для танцев девчат пригласит из курятника, и будем мы гулять всю ночь с гоготом и визгом по всем этажам общаги! И комендант не запретит — призывник гуляет! Мне пьянка на сорок восемь часов по закону положена: вот — справочка! Военкоматовская! Это не свадьба комсюковская безалкогольная, когда на жениха и невесту мухи
не садятся, — со скуки сдохнуть боятся! Это — Проводы Защитника Родины! Мероприятие с крррутым патррриотическим кррреном! Накиряюсь я до состояния самого горячего патриотизма! А под таким хорошим градусом я и Серега морду лица нашему комсоргу бить будем! Давно сексот ко мне принюхивается: чует что-то. Здоровый бугай. Но я начну, мне теперь все по барабану, а Серега за меня, призывника, заступится. И до полного патриотического воспитания будем бить сексота! Благо в общаге за этим делом не далеко ходить… Гуляй призывник! И пьянку и мордобой — все мне поиметь положено как призывнику, для которого такие прелести жизни, очень может быть, в последний раз.

* * *
        И в моей, освободившейся от забот сообразиловке, снова и снова, как на дефектной грампластинке, повторяется мысль о том, что ВКП(б) нужна фашистам. Раз не бомбили немцы периметры лагерей, значит, заодно они с гебухой, боятся зеков! Если зеки вырвутся на свободу — то власти не только советской, но и фашистской будет алес капут! Крепко повязала история два солдафонских сапога: красный и коричневый! Гестапо и НКВД… Не спроста узнал об этом я на могиле Гордеича. Когда-то мне сон снился, будто бы подошел ко мне, спящему, Гордеич и сказал: «Ты не майся дурью! Время придет — узнаешь…» Значит, пришло время узнать, понять и действовать. Будто бы Гордеич мне встречу с Петром устроил, выполнив обещание. И меня Гордеич благословил, чтобы фашистам за сыновей его я отомстил! По совету Гордеича, стал я время от времени мысленно разговаривать с папой. Без лажи, как с собой. Эх, если б сбылись мои мечты: понатуре с папой поговорить… хотя бы после войны. Обнимемся мы, двое бывалых мужчин, прошедших огни и воды, и спросит папка: «Как жил-поживал, сынок?» А я ему ладони покажу с мартеновскими мозолями, а на пиджаке
моем, небрежно распахнутом, промелькнет невзначай боевая медаль «За отвагу»…
        Погруженный в мечты, стою я на трамвайной остановке, не замечая, что тупое стеклянное рыло трамвая давно с интересом кнацает на мое поведение. И как раз нужный номер! Ну, раззява… размечтался о медали, не отходя от военкомата!.. Рванулась толпа к трамваю со страшной силой и пыхти-ит. Силенок-то у мужиков только пыхтеть, а остальное война схарчила. А мне, хотя шестнадцать, но мартеновская гимнастика впрок пошла! Надавил плечом — расступились. Зацепился за какой-то выступ — повис. Попытались оттолкнуть — фиг! Отскочь — мартеновец едет!
        Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой сел в свой экипаж.
        Пое-ехали-и! Мчится шустрый трамвайный вагончик, озорно подпрыгивая, мотаясь из стороны в сторону, на давно не ремонтированной колее военного времени. Взбадривает веселыми звонками себя и висящих гроздями на нем пассажиров. Свистит лихой ветерок, выдувая из башки мелахлюндию. И приходят неспешной чередою, в такт качаниям вагона, жизнерадостные мысли: «… ни хрена сос всех народов, чесеирской я породы, смерти я твоей дождусь, на могилку помочусь!» — и так складно пропелось это под натужный вой перегруженного мотора, железный лязг и скрежет старого трамвайного вагончика, что стало мне радостно и беззаботно,
        и граф засмеялся таким страшным смехом, каким может смеяться только тот, кто много выстрадал.
        Конец репортажа 25
        Репортаж 26
        Встреча
        …непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!
        Рим.11;33
        Но, однако,
        Жив вояка!
        А. Твардовский
        Второй день не слышно угрюмое уханье зловещих молотов войны — артиллерии. Небось пушкари первыми слиняли с пустеющей сцены театра военных действий. Так красиво называет передок фронтовая газетка «За Советскую Родину!». А на пальбу из разнокалиберного стрелкового оружия, которая заполошно вспыхивает то там, то тут, никто внимание не обращает.
        Спохватились братья-славяне: е-мае, а понатуре — весна! Последняя военная весна… «алес гут унд криг капут». А мы-то, живы?! Да на всю катушку! Живем, цветем и пахнем ядреным фронтовым душком, а значит, жирный шанец есть «нах хаус ком-ком-ком»?! И пошли разговорчики солдатские про места родные, лучше которых и нет, про покосы, про речку, про грибы, про рыбалку, про ягоды! По загадочному закону мужского общения разговор на любую тему обязательно сворачивает в одну и ту же заезженную колею — про баб.
        Потянуло туда, где за далью многих часовых поясов тоскуют по мужской ласке бабы и ждут с нетерпением женихов заневестившиеся одноклассницы! Слышу, позади меня братья-славяне анекдоты травят на ту же актуальную темочку, животрепещущую между ног.
        Проносят перед строем полковое знамя, а урыльник бойца Тычинко сияет как лампочка Ильича! Для воспитания на примере товарища такой сияющей патриотизмы у всего личного состава, полковой мозгодуй командует:
        - Рядовой Тычинка, два шага вперед! О чем вы думаете, глядя на знамя полка?
        - О бабе, товарищ майор!
        - Что?!! О бабе??? Глядя на знамя!!!..
        - А я ось яку тряпку побачу, зараз хадаю: шо ее з подниза, колыхаеть?
        Поржали сдержанно: надоел анекдот. Вспомнили какое-то довоенное кино. Так под мирные российские разговорчики грустный тихий вечер опускается на патриархально-провинциальный уголочек старушки Европы — Австрийские Альпы. Заходящее солнце медленно, будто опасаясь оцарапаться, ползет вдоль загнутого и иззубренного скалистого склона горного хребта. Закатившись за крутой склон ближней горы, разлохмаченной лесом, солнце исчезает там, как солдат в укрытии, оставив роту в прохладной компании густеющих фиолетовых теней, которые заползают в долину запахом росистой травы. А снежные вершины гор, разрумянившись вечерней зарей, еще контрастнее впечатываются в густеющую синеву небес. Зябко становится — горы…
        Тихая красота вечерней зари напоминает картины на прикроватных ковриках из клеенки, которые продаются на российских толкучках. На этих ковриках изображены плывущие по ультрамариновому озеру белоснежные лебеди, сплетаясь друг с другом длинными, гибкими шеями. За озером — неестественно крутые горы с белоснежными вершинами. А на берегу озера — сказочно-симпатичные домики чистенькой деревеньки, в которой нет ни чернозема, раздрызганного колесами сельхозтехники, ни зловонного навоза, ни свалок мусора, а буйно цветут огромные, пышные розы. И все дома в этой нарисованной деревне увенчаны высокими крышами из красной черепицы. Картины эти расходились успешнее аляповатых «Богатырей» и «Мишек», потому что задевали самые чувствительные струны русской души, тоскующей по тишине и покою в нервной и горькой сумятице войны.
        Думал я, что бывают такие деревни только в сказке. Но вот здесь, в этой деревне, по — австрийски «дорфе», такая же благодать, как на прикроватных ковриках: цветы возле каждого дома, крыши неестественно высокие, черепичные, горы вокруг крутизны неправдоподобной, даже небо — ультрамариновое! И на фоне такого сказочного сюжета сижу я в обнимочку со своим обрыдло повседневным пулеметом, который называется ДП, а полностью «ручной пулемет Дегтярев пехотный». Если этот пулемет ручной, то где водятся дикие пулеметы? Мой ручной приручен, пристрелян и не обижается на фамильярность — ручник или дегтярь.
        Самое неправдоподобное в окружающей меня картинке — это дорф, то есть деревня. Не стоят в ней вкривь и вкось привычные российскому глазу покосившиеся развалюхи классической русской сельской архитектуры: лачуги, хаты, халупы и хибары, под черными, гнилыми, просевшими, а то и провалившимися крышами. Все дома в дорфе добротно кирпичные, крыши красно-черепичные и крутые, как на цветной картинке в книжки «Сказки Андерсена». Была у меня такая красивая книжке про нежных эльфов, прелестных фей, злых троллей, трудолюбивых гномов. Там заранее было известно, что добро победит, как бы коварное зло ни хитрило. А для спасения озорных детей от наивных козней зла, в каждой сказке были умные, добрые папы, которые выручали из беды своих приторно чистеньких, хотя не всегда послушных, мальчиков.
        Увы, это сказки… из доброго довоенного европейского времени. Сейчас в Европе время другое: лихое, военное, злое. И немецкие папы добродушные, и их мальчики непослушные — все дисциплинированно надели форму зловещего жабьего цвета и освоили не хитрое ремесло убийства: крепко прижать приклад к плечу, совместить мушку вровень с прорезью прицела на середине фигуры человека, одетого в иную форму, задержать дыхание и пла-авно нажать на спусковой крючок! Чпок!.. и порядок. Озверели чистенькие мальчики и добрые папы, привыкли к опасной, грязной работенке, кисло воняющей бездымным порохом и кровью, работенке, от которой душно разит разлагающимися трупами и давно не стиранными кальсонами. Попривыкли шаловливые мальчики и умные папочки жрать немытыми руками среди дерьма и трупов. Такая досталась нам кроваво-дерьмовая работа — война.
        И сегодня в Европе, распятой на кресте войны в муках от не заживающих ран, мало кто вспоминает про наивные сказочки Андерсена о непослушных мальчиках и добрых папах. За долгие военные годы привыкли все к гнусной мокрухе, украшенной фиговыми листочками конституций, декларирующих убийство как «патриотический долг». Но все избегают слово «убийство», будто бы на войне чем-то другим занимаются. По уставу и мой разлюбезный ПД служит не для убийства, а для «поражения живой силы противника». Потому что со стороны приклада пулемета — люди как люди, а не хрен на блюде, а там, куда зловеще поглядывает раструб пламегасителя, — просто «живая сила». Вроде нечистой силы. Нежить. Таковы парадоксы войны.
        А сколько придумано более производительных механизмов для массового забоя люд… пардон, — «живой силы», с меньшим риском и трудозатратами, чем с использованием ПД? Как восторженно чирикают поэты про пушки, танки, самолеты, а особенно катюшу, за их высокую производительность по переработке пушечного мяса на фарш! А раз не может злобный примат гомо сапиенс и дня прожить без убийства себе подобных, то почет и уважение скромному ручнику, весьма гуманному оружию, хотя бы потому, что отправляет он на тот свет избирательно и прицельно, а не кого попадя. И сохраняет товарный вид готовой продукции для отправки ее в Царство Небесное, а не разделывает ее на куски мяса как катюша или авиабомба, так что в одну яму бросают сапог, в котором суповой мосол, а в другую яму — перчатку, из которой течёт филе. А остального, что остается от гомо сапиенса, и на фрикадельку не хватит — удобрение для одуванчиков.
        Я и Леха, пулеметчики, рядовые работяги войны. И как добросовестные труженики на благородной ниве убийства, уважительно относимся к нашему убойному инструменту — ПД, потому что оружие для солдата занимает второе почетное место после ложки: без оружия солдат перебьется кое-где, а без ложки — полный «аллес капут» везде! Изучили мы непростой норов дегтяря, притерлись все трое друг к другу, знаем каждую царапину друг на друге.
        Вот, к примеру, эту глубокую, старательно заглаженную ножом выщербину на лакированном прикладе, где за миг до пули, сделавшей эту царапину, торчала моя дурная тыковка без каски. Но пока немецкий снайпер, любуясь в оптический прицел моим рыжим кумполом, пла-авно нажимал на спусковой крючок, Леха, подбежав с дисками, плотненько шлепнулся рядом и так саданул мне карабином по ребрам, что набалдашник мой рефлекторно крутанулся к нему, чтобы сказать единое слово… Так зарубочка осталась на прикладе пулемета, а не на моей бестолковке, которая затащила меня в эту дерьмовую мясорубку. После боя старший сержант Акимов, задумчиво поковыряв пальцем след от пули на прикладе, сделал оргвывод:
        - У тебя, Саня, не токо слова мои в одно ухо влетат, а в друго вылетат… ишь, и пуля проскочила… а приклад-то, эк!.. как поуродовала! Не порядок… порча оружия, вот что это!
        Леха — второй номер пулеметного расчета, состоящего из двух человек. Отсюда следует, как говорят математики, что первый номер и командир расчета, это я, ефрейтор, обреченный этим высоким чином на то, чтобы вдоль Европы тащить на себе эту дуру железную — десятикилограммовый пулемет. Я и Леха связаны дегтярем, как сиамские близнецы. Друг без друга — никуда. Повсюду с общей пуповиной — ПД. А ефрейторский чин мой — самый шухерной: не сержант, не рядовой. Не каждый гражданский секет разницу между ефрейтором и фокстерьером! Леха любит рассказывать мне, как…
        «Стучатся солдаты ночью в дом на постой.
        - А сколько вас? — спрашивает хозяйка.
        - Два солдата и ефрейтор!
        - Заходьте, солдатики, у хату, а ефрейтора, шоб не убег, привяжите у крылечка! — предлагает хозяйка».
        Рассказывая этот анекдот в десятый раз, Леха умирает от хохота, а, глядя на него, до слез хохочу и я. Многие, взглянув на печально одинокую лычку на моих погонах, улыбаются, потому как знают все, что Гитлер — тоже ефрейтор. И до сих пор не получив повышения в звании, он очень гордится своей единственной лычкой. Но Гитлеру легче воевать в этом чине, хотя бы потому, что нет с ним рядом Лехи, который в одиннадцатый раз будет рассказывать ему анекдот про ефрейтора…

* * *
        Конец бывает не только у сказок. Близится конец и бесконечно тягучему кошмару — войне. В этот тихий свежезеленый уголочек Австрии «криг капут» пришел раньше, чем в Германии, прокопченной пожаром войны. Там, сотрясая старушенцию Европу уханьем орудий и лязгом танковых траков, все еще кроваво и тупо марширует по трупам озверелая работа — война. Марширует, размазывая по кровавым дорогам войны богатое внутреннее содержание народов Европы.
        А здесь конец войны подкрался тихонечко, без антуража героических штурмов, без дюжины эпохальных дублей водружения знамени перед профессиональной кинокамерой, срочно доставленной из Москвы. Просто позавчера, в такой же ясный день, как сегодня, сперва разведка, потом и все остальные, спохватились, озадаченные: а с кем тут воевать?! Ушла ушлая «живая сила противника»! Предпочла быть живой, а не пораженной. И пока она бегает на целеньких ногах, живенько разбежалась «живая сила» по живописным австрийским лесам и долинам, попряталась в лабиринте горных хребтов, в маленьких, как игрушечных, деревеньках. А так как, с точки зрения начальства, «солдату без дела быть не положено», то опять мы куда-то топаем.
        Второй день весеннее солнышко греет наши потные спины, значит, топаем на север, выходя из гор. Топаем сноровисто, споро, как умеет делать это пехота. Топаем привычно, терпеливо, оставляя за собой десятки километров, все дальше уходя от войны, от фронта… А где в этих горах фронт? Этого не знают ни те, кто с умным видом водят холеными пальцами по паутинкам изогипсов в сетке координат штабных военных карт, ни те, кто звякая котелками о приклады карабинов, терпеливо меряют шагами долгие километры военных дорог.
        Весь день пальба возникает то слева, то справа, а то и впереди колонны, в каждом едва населенном пункте, где встречаются разрозненные группы немецких солдат, пробирающиеся по горным тропам к нашим союзничкам, чтобы сдаться в плен им, а не нам — страшным азиатам.
        В этой тихой деревушке, по всему видно только что бой был. Хорошо, без артиллерии обошлись: хотя окна в домах — вдрызг! Но стены и крыши целы, есть где ночевать. Под конец войны артиллерии наклепали столько, что пехоте невмоготу. Впрочем, пехоте всегда невмоготу: и в наступлении, и в отступлении, и в обороне, и с артиллерией, и без. Позавчера под вечер из-за сопливых юнгштурмовцев, которых я и пулеметом пугнул бы так, что им пришлось штанишки от попочек отклеивать, так нет же, какой-то заблудившийся артдивизион стодвадцатимиллиметровых пушек-гаубиц так лихо дал прикурить по городку, что симпатичный, небось исторический, городок со средневековым замком извели на кирпичный порошок, пригодный для чистки пуговиц перед грядущим Парадом Победы. Видимо, пушкарям не терпелось избавиться от бесполезного груза тяжеленных снарядов. Браво отстрелявшиеся «боги войны», взревев могучими моторами, отправились блуждать по путям неисповедимым, а мы, «царица полей», остались ночевать среди горящих руин.
        В горах этих долбанных, где об ландшафт все ноги изотрешь, если сразу не обломаешь, от артиллерии, как и от танков, толку чуть и даже меньше. Только пехота, которая в каждой дырке затычка, тут воюет. Поэтому от нашей роты половина и осталась. Не столько при штурме Вены, сколько на крутых альпийских дорожках «исписались карандаши», как изящно называют потери пехоты штабные генералы.
        Остались от полной роты в аккурат полтора взвода, которые задумчиво восседают на шинельных скаточках перед просторным домом с мансардой, пока старший сержант Акимов, он теперь за ротного старшину, с двумя солдатами дом и двор осматривают. В настроении лиричном и чуть-чуть философичном на шинельной скаточке я задумчиво сижу и на этот дом гляжу из давнишней сказочки. Незнакомый дом чужой предоставлен мне судьбой. Но идет все своим чередом «и сегодня здесь будет мой дом»… ни-хре-на и его обживем!
        Даже удивительно, как меняется любое помещение, куда вваливается наша рота! Только что чужой, загадочный интерьер со своими запахами, звуками, обстановкой, после команды: «Первый взвод налево, третий направо, второй посередине… па-а места-ам… ма-а-арш!» — становится привычной казармой. И будь это концертный зал, где звучала музыка Штрауса и пахло изысканными духами, или крестьянский дом, недавно наполненный детским гомоном и запахами перца и хлеба, — любое помещение вмиг наполняется родным ароматом роты: махры, портянок, свежей ружейной смазки и застарелого пота. Таинственный шепот призраков прошлого смущенно смолкает от специфично резких сержантских голосов, звяка военного железа, бряка котелков, клацанья затворов при проверке оружия и слитным гулом незлобивой перебранки, окликов, подначек, смеха и бездумных расхожих фразочек из того особенного армейского матерщинного лексикона, который и не ругачка, и не юмор, а просто — разговорчик. В армии матом не ругаются, в армии матом общаются и очень задушевно.
        У всякого создания Божьего бывает обжитое место: пещера, берлога, нора… короче — дом его.
        ИИСУС СКАЗАЛ ЕМУ: ЛИСИЦЫ ИМЕЮТ НОРЫ, И ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ — ГНЕЗДА; А СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ НЕ ИМЕЕТ, ГДЕ ПРЕКЛОНИТЬ ГОЛОВУ (Лк.9:58).
        И мы, пехота, сыны человеческие, тоже мыкаемся! Но если человек засыпает каждый раз на новом месте, то домом его становятся те, кто с ним кочует. Для Христа домом были Его ученики, для меня — рота. Она — мой дом в самом обычном понимании этого слова. С привычными анекдотами и запахами. Привычный дом, который утром по привычной команде привычно закидывает на привычные плечи привычные оружейные ремни и хомуты скаток и привычно шагает в привычную неизвестность привычной войны…
        Говорят, что муравей не может жить без муравейника, даже если поселить его в армейском продскладе. И фронтовику невмоготу, если оставить его без роты и батальона, которые его стерегут, берегут и подкармливают. Нас, таких разных в прошлой жизни, так притер друг к другу общий дом вторая рота, будто б мы и родились ротой, с ротной памятью и подначками. Каждый в роте как облупленный, потому что при такой общей, близкой и тесной жизни друг от друга передаются не только мандавошки, но и образ мыслей.
        Все о каждом знают такое, что не знают и не узнают ни папа, ни мама, ни будущая жена, даже энкаведе. Только одно неизвестно: а что и с кем завтра будет? Попадет ли его фамилия в графу: «Потери»? А с потерей каждого все оставшиеся в роте теряют что-то от себя — кирпичик ротного дома… Но мне грех на войну обижаться. Тьфу-тьфу-тьфу, постучу и по лбу, и по прикладу, как видно, ангел хранитель мне достался шустрый. Только разочек Курносая меня пощупала, хотя и с юморком. Пошутила, но предупредила: «Эй, Рыжий! Наглеешь?»

* * *
        Когда под Секешфехерваром позади меня что-то шандарахнуло, то взрывом меня к стенке так плотненько приложило, что вырубило из сознания до полного мрака в сообразиловке. Так уж в жизни поведется: были бы мозги, а сотрясение найдется! Когда в мозгах посветлело, то почувствовал я в левой штанине что-то теплое, липкое. Подумал о расстройстве желудка на почве сильных впечатлений от окружающей действительности. Но подбежавший Леха установил медицинский факт ранения в ягодицу.
        Кусочек железа в заднице как довесок незначительно изменил мой вес, но значительно утяжелил мое настроение. На всю боевую выкладку бойца пулеметчика — 36 килограммов! Хирург в санбате, выколупывая осколок из моего организма под сто граммов спиртяшечки для общей анестезии, под мое печальное кряхтение объяснял научно:
        - Давно воюешь, солдат? А ранение только первое? Видать, ты хитрожо-оп… все уворачивался? А вот для твоей хитрой жопы, хитрый осколок нашелся — винтом! На!.. любуйся…
        Звякнула в плошке хитро-изогнутая железка в сгустке крови, а хирург засмеялся своей шуточке. Может быть, в первый раз засмеялся молодой, еще недоучившийся хирург в те ненастные секешфехерварские ночки и денечки, которые простоял он бессменно за полевым хирургическим столом, под шум дождя и уханье «богов войны» кромсая искалеченное мясо человечье! А шуточка хирургическая запомнилась мне потому, что была она только первой среди множества шуток, которые предстояло мне услышать в медсанбате по поводу моего «хитрожопого» ранения.
        В санбатовской команде выздоравливающих амбулаторно лечились легкораны без отправки в госпиталь. Хорошая компания, душевная. Но на мою беду на соседней койке оказался старший сержант из полковой разведки, разбитной парень Володька Сугатский. Был он на пару лет меня старше, пережил на передке две зимы и три ранения, имел «Славу», «Отвагу» и «Боевые заслуги». Вроде бы при годах и таком иконостасе мог бы быть и посолиднее. Но был он родом из Одессы, а родство с таким шебутным городом запросто нахратит любую серьезную биографию. И Володька, как и многие жители этого говорливого города, не мог ни есть, ни пить, ни в сортир сходить без того, чтобы «по пути заправить баки, да так, чтобы через край лилось!»
        Узнав о моем экзотическом ранении, Володька расцвел как майская роза и взял персональное шефство над моим ранением, подавляя своей напористостью все мои возражения. И хотя его грубоватые шуточки были не обидны, но когда над тобой шутят непрерывно с утра и до вечера, то хоть уши на гвоздик вешай… таки это уже совсем не смешно, а наоборот. А утром в санбате после моего появления произошло событие более потрясного значения: в помещение команды легкоранов явилась, кажется, не касаясь земли грешной, свежеумытая, розовеющая от смущения, юная медсестреночка, имеющая благое намерение делать нам перевязки «на дому», из-за занятости хирургии. Это явление, совпав с моим появлением, вызвало бурное извержение Володькиного речеиспускания:
        - Ой, мамочка моя, женщина! Век мне щастья не видать, як на свете е хто чаривней цей сестрички! Це ж найкращий из ангелов предохранителей! Так шооо жеж скажете, братцы, за тот кошмар одесского значенья, ежели кровавый фашизм, таки, оторвал мне лучшую половиночку самого харного уха во всей Одессе! Як подывлюс, так зараз и теряюсь: а яким жеж местом мне понравиться цей харненькой сестричке! Ось дрУхое ухо я держу ще вострее, как маю рядом боле хероичного хонкурента — Сашу с Уральмаша! Тильке благодаря ему, имею я наличный интерес войти в мировую историю тем же местом, що оздоровляюсь не токо плечом к плечу, но и тохес к тохесу с выдающимся хероем! — тут Володька закатывает эффектную паузу для того, чтобы, как Ленин на памятнике, устремить указующий перст на мою многострадальную казенную часть. Эта пауза дает мне возможность для реплики:
        - Кровавый фашизм дал крупную пенку, оторвав тебе пол-уха, а не пол-языка! — после чего я поворачиваюсь спиной ко всей компании честной, понимая, что бесполезно пытаться заткнуть чем-нибудь фонтан Володькиного словоизвержения, так же бесперспективно, как пробкой от шампанского успокаивать гейзер. Потому что фонтанирует Володька под тектоническим напором вдохновения от расцветающего застенчивого румянца на юном личике медсестрички и дружного ржания двух дюжин жизнерадостных жеребцов — команды легкоранов, отоспавшихся на австрийских пуховиках и отъевшихся на ненормированных харчах санбатовской кухни. Под гогот команды Володька продолжает:
        - Шик, блеск, красота! Спасибо родине за высокое доверие лежать впритирочку со скромным хероем, возлежащим, таки, в данный исторический момент казенной частью кверху, як на пляжу в солнечной Одессе! Но дети и внуки наши будут визжать от дикого восторга, изучая самый передовой опыт по боевому использованию казенной части! Тильке Саша с Уральмаша более других изобрел до невозможности шикарный приемчик по затыканию амбразур вражеских дотов казенной частью, шоб личная хрудь для нахрад экономилась! Шик, блеск, красота! За такой хитрожопый случай вся Одесса поимеет огромное удивление и мы, современники легендарного героя, подравняем свои отсталые тохесы по передовому тохесу хероя! Кошмар тильке подумать, как жеж до того мы похано воевали?! Мне б так жить… И т. д. и т. п…
        Такой фонтан словоблудия Володька смог выплеснуть на аудиторию, благодаря моей стратегической ошибке: когда я повернулся задом к трепачам, то юная сестричка, превратно истолковав мой маневр, тут же начала не очень умело и мучительно робко отдирать присохшую повязку от многострадальной части моего организма… и мне стало не до диспута. А Володька, пользуясь моим беспомощным положением, продолжал извергать экспромты:
        - Фу ты, ну ты, шо ты, шо ты! Я солдат из разведроты! А на меня сестрица — нуль вниманья, фунт презренья?! Хде уж нам уж выйти взамуж, да супротив цей херойской казенной части!..
        «И так всегда с полночи до утра, с вечера до вечера и снова до утра!»… слушал я неистощимый треп потомственного одессита Володьки Сугатского, сопровождаемый жизнерадостным гоготом одуревшей от безделья команды легкоранов. Когда на мне поджило, стал и я нести караульную службу при медсанбате. На каждый пост легкоранов назначали по двое и сидеть на посту разрешали. А я нес караульную службу по уставу — стоя. И обедал я тоже стоя… умел бы, спал бы стоя. И смешливые медсестрички, по молодости помнящие сказки Андерсена, назвали меня стойкий солдатик.
        Как только сняли повязку, дал я деру из медсанбата в роту, где продолжаю играть в пятнашки с Курносой. А везет мне, потому что и в мыслях не допускаю я то, что Санька Рыжий, чес, может, так же, как многие другие, быть перемолотым в этой дурной мясорубке. Не для того же от Владика до Вены так лихо волокет меня по кочкам… а кто волочет, кроме собственной бестолковки? А? А — Бог?!

* * *
        БОГ ЕДИН ДЛЯ ВСЕХ НАРОДОВ.
        Так написано в Библии. Но есть народ который заявил о своем единоличном праве на Бога. И у каждого гансика, любой вшивости, на пряжке ремня так и написано: «Гот мит унз!», дескать, «Бог с нами!» — для того, чтобы ни у кого сомнений не было в том, что Бог свой в доску керя фашистам, может, и член соцпартии! А Бог не с партиями и не с конфессиями. Бог с каждым человеком, если дух этого человека контачит с Духом Божиим. И не важно при том, какой он веры, будь хоть атеист!
        В том и заключаются две большие разницы между моей верой в Бога и верой церковных учреждений, где люди общаются с Богом стадами — сразу крупными коллективами, да еще и через посредников-священников. Это похоже на общение трудящихся масс с вождем народов через парторгов на открытом партсобрании завода.
        Пока по жизни все идет как в песенке: «все хорошо, прекрасная маркиза!», про Бога не вспоминают. Но на передке, да в пехоте, хорошо бывает редко, а хреново — часто. И такой печальный факт очень располагает к общению с Богом. И если мне кто-то скажет, что он воевал и про Бога не вспоминал, я пойму, что воевал он во внутренних войсках НКВД восточнее Урала. А на передке все молятся. Конечно, как умеют. Нам, молодым, родители достались одной веры — атеистической и «Отче Наш» никто из нас не слыхал. А поэтому популярны у нас две молитвы. Первая — для той жизни, при которой можно спокойно пожрать, поспать и попереживать. Тогда и скулят солдатики гвардейской инфантерии вовнутрь себя жалобно-философскую молитвочку вроде: «Уважаемый Господь Бог! Если Ты есть и это без понта, да сделать что-то можешь Сам и без попа, то пожалуйста…», а дальше и так понятно, о чем просят Бога солдаты из пехоты, которым днем и ночью ярко светит шанец пополнить графу «Потери» в штабной ведомости. Этими потерями завалены передок и его окрестности. Да так обильно, что достаточно наглядности разной степени свежести для
плодотворных размышлений о бренности жизни, особенно в пехоте.
        А вторая молитва тогда, когда солдату не до переживаний: или роту в атаку подняли, или танк сдуру прет в твою сторону. Эта молитва настолько горяча и темпераментна, что словами ее не передать, хотя бы потому, что среди заполошного мата остается два церковных слова, которые повторяются рефреном: «…бога мать…», а остальное содержание такой молитвы, как объясняла нам училка, обозначается многоточием. Но Бог понятливый и любые многоточия сечет без осечки. Потому что Ему важны не слова, а чувства. А в каждой точке такого многоточия чувств больше, чем во всем церковном молитвослове! Бог — не ротный старшина запасного полка. Он не требует, чтобы молитву, как рапорт, тарахтели строго по уставу. Молитва полная чувства, даже без слов, — лучшее обращение к Богу!
        Православие имеет конфессии. Одна — московская, из сотрудников НКВД, другая — заграничная, из эмигрантов. Московская молится за победу СССР, эмигрантская — наоборот. А мнение Бога православных не колышет. Иисус Христос был менее категоричен, чем попы, и верил не только в Бога, но и Богу! Поэтому в последней молитве об избавлении от смерти сказал Он:
        ЕСЛИ ВОЗМОЖНО, ДА МИНУЕТ МЕНЯ ЧАША СИЯ; ВПРОЧЕМ, НЕ КАК Я ХОЧУ, НО КАК ТЫ (Мф.26:39).
        Верил Иисус Христос Богу и был уверен, что и Бог верит Ему. Иногда я спрашиваю православных: «Ты в Бога веришь?» И цитирую им:
        …ХОРОШО ДЕЛАЕШЬ; И БЕСЫ ВЕРУЮТ И ТРЕПЕЩУТ (Иак.2:19).
        А задав вопрос: «А Бог тебе верит?», я натыкаюсь на удивленный или сердитый взгляд. А ведь главное, чтобы Бог верил тебе, пусть ты и не веришь в Бога! Ведь по Библии верил Бог Ною, верил Аврааму, а не иудеям или христианам. Верит Бог и язычникам, как пишет Апостол Павел! Я не крещен, не христианин, никогда не был в церкви и не буду: что мне там делать в стаде? Но уверен я, что Бог мне верит, хотя бы потому, что не лукавлю я перед Ним. А главное, всегда радуюсь Его чудесному дару — жизни! Даже тогда, когда жить становится совсем хреново. И Апостол Павел писал:
        НЫНЕ РАДУЮСЬ В СТРАДАНИЯХ МОИХ (Кол.1:24).
        Надеюсь, и Богу приятно за то, что мне по вкусу Его Божественный дар — жизнь в этом прекрасном мире! И никогда не просил я у Бога ничего для себя, лично, ибо верю словам Иисуса Христа:
        ИБО ЗНАЕТ ОТЕЦ ВАШ, В ЧЕМ ВЫ ИМЕЕТЕ НУЖДУ, ПРЕЖДЕ ВАШЕГО ПРОШЕНИЯ У НЕГО (Мф.6:8).
        Жаль, что так мало я читал Библию! Но то, что успел прочитать, я запомнил, потому что поверил в это. А если бы мне не встретились Седой, отец Михаил, Гордеич? Неужели я не верил бы Богу? Все равно, пришел бы к Нему другим путем, но только через знание! Потому как от лажовой жизни советской стал я человеком недоверчивым. Пока сам не убежусь, не поверю. А ВЕРА — ОТ ВЕДЕНИЯ, как написано в Новом Завете. Ведение — знание, а знание — сила! И тяга к знанию интуитивна — она из Духа Божьего. Бог Сам не дает знание, он дает желание знать — любознательность. А уж я сам ищу доказательства, ПОТОМУ ЧТО БОГ ПРОИЗВОДИТ В ВАС И ХОТЕНИЕ И ДЕЙСТВИЕ ПО СВОЕМУ БЛАГОВОЛЕНИЮ (Фил.2:13).
        Конечно, много путей к Богу. Иногда всего один поступок человека определяет его достоинства. Когда, вися на кресте, под улюлюканье и злорадный хохот, услышал Иисус Христос бескорыстные слова сочувствия и утешения от разбойника, то
        СКАЗАЛ ЕМУ ИИСУС: ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ, НЫНЕ ЖЕ БУДЕШЬ СО МНОЮ В РАЮ (Лк.23:43).
        Вместе со знаниями приходят мысли. Даже, если по уши вляпаешься в дерьмо войны. И гваздаясь в этом дерьме, все время чувствую я, что кто-то не только меня оберегает, но и внимательно наблюдает за поступками и мыслями. Без ощущения этого строгого взгляда, либо оскотинишься от жизни такой, либо чеканешься от хронического мандража: крепко врезает по мозгам живодерня, среди которой не живешь, а выживаешь… а ведь все-таки выживаешь?! И это — чудо. А где чудо — там Бог. Так говорил отец Михаил.
        Да что я. К примеру, ротный наш. В десять раз дольше моего воюет. На гражданке два курса института закончил… диалектический материализм постиг. Умница! Но в армии равняются не на умных, а на грудь четвертого. Быть умным в армии — вредно. Был бы ротный не умным, а покладистым, подравнялся бы в едином строю на четвертого карьериста и был сейчас опузенным, обвешенным орденами майором при штабе дивизии или армии, далекооо от передка… но это уже попутные мыслишки…
        Чудо в том, что три года носит ротный старинный серебряный крестик, который ему мама повесила на шею в тот день, когда ему, курсанту Рязанского училища ВДВ, вручили лейтенантские погоны и направили воевать в пехоту. Воюет ротный с крестиком на шее, который спас его прадеда в Крымскую войну. Однажды Курносая ротного чуть-чуть не подловила, но отделался он контузией, из-за которой стал с пол-оборота заводиться в общении, особенно — с начальством. Ошивался бы сейчас при штабе дивизии, если бы с психоты не послал дурака комполка в не очень далекое, зато темное место. А в военном деле ротный — авторитет: хитрый, отчаянный, везучий. Иметь такой наборчик качеств для ротного от инфантерии не хухры-мухры! А два года провоевать в пехоте командиром роты без ранений и повышений — это ли не чудо?!

* * *
        Ну наконец-то! Выходит из дома старший сержант, докладывает ротному: дом осмотрен, роту можно заводить. Рота заходит по порядку, определяемому командой, но общительный Леха, будто бы за интересным разговорчиком, оказывается впереди всех, чтобы местечко занять по вкусу. С крестьянским индивидуализмом Леха не любит спать абы где и как, в общем ряду — к стенке головой, ногами в проход. Не нравится ему, если его во сне пинают, толкают и в темноте на ноги наступают.
        Сегодня он выбирает себе и мне уютный уголок за лестницей в мансарду. Стелем мы постели, руководствуясь древней, но поныне актуальной солдатской инструкцией, сочиненной, если не самим Суворовым, то, вероятно, его не слишком изнеженными современниками: «Шинель под себя, шинель на себя и шинель под голову, а на все — одна шинель!» Но так как у нас с Лехой две шинели, то мы еще более роскошно обустраиваем свое двуспальное ложе. А потом Леха, любитель комфортной жизни, разувается и ставит сапоги в изголовье, развесив на них портянки для того, чтобы в нашем индивидуальном уголочке махоркой не воняло, а микробы издыхали мучительной смертью еще на дальних подступах. Как мудро говорит полковой эскулап: «нестираная солдатская портянка — самая надежная иммунная защита от триппера!»
        Дежурные, громыхая ведрами, помчались на поиски кухни. Поэтому ложусь я не разуваясь, так как мой черед получать ужин в наш котелок. И возлежим мы вдвоем: я и Леха чин чинарем, преисполненные чувством умиротворения от предчувствия грядущего пищеварения. Наверное, никому, кроме пехоты, после дня на марше не дано испытывать такое блаженное состояние покоя, когда в обозримом будущем не угрожают никакие другие события, кроме котелка густой каши, кружки крепкого чая и сна без сновидений!

* * *
        Леха посапывает сонно, а я вполглаза веду наблюдение, как из мансарды вниз по лестнице семенит старшой Акимов. На плече у него, кроме родного десантного автомата ППС, еще шмайсер, а в руках — три гранаты немецкие, которые за их ухватистые длинные ручки называют колотушками. При виде ротного, который с нездоровым интересом на арсенал Акимова смотрит, морда старшого становится умной, как у таксы, написавшей в тапочек. И только начинает Акимов что-то объяснять, как ротный, как водится, без бензина заводится и по Акимову так крепким словечком проходится, что у того уши от огорчения повисают до полу. Ротный — бегом в мансарду, за ним Акимов, побросав свои трофеи к нам под лестницу. Ну, думаю, опять отцы-командиры что-то затевают… но меня это не касается — я не любопытный. Любопытные на войне долго не живут… что-то ужин не несут… опять на кухне бардак… разуться бы… тьфу твою мать!.. именно меня кличет ротный, будто бы тут, кроме меня, никого… хорошо, не разулся.
        В призрачном предночном свете от золотого запаса заката, отложенного на долго светящихся в сумерках горных вершинах, я оглядываю мансарду. В центре кресло стоит, в кресле немецкий солдат сидит. Моих примерно лет. Ничего такого в нем нет: заурядный гансик среднеевропейской вшивости. Но почему не стоит он на вытяжку, не лепечет перепугано: «Гитлер капут!», а развалился в кресле, как домоуправ перед жалобщиками… а-а-а… по ногам ему крепко попало… и крови лужа… сразу не разглядел — темновато. Это ротный с Акимовым усадили фрица в кресло. А до того лежал фриц под дверью без сознания, а рядом — шмайсер со взведенным затвором и четыре колотушки… По этому натюрморту понятно, о чем фриц думал… а виноват старшой — дальше некуда, — только чудом рота не лишилась нескольких солдат! В первую очередь тех, которые возле лестницы в мансарду устроились… Как же старшой в мансарду не заглянул?!
        Небось, заговорились колхознички про кухню окафеленную и удобства в доме загранколхозника… пардон — бауэра, который всю жизнь пахал под гнетом капитала. И хотя земля здесь одни камни, но нет тут таких, как в СССР, нищих колхозничков, у которых ни в поле, ни в огороде ничего не родит, кроме бабы, которая рожает и на колхозном поле, и на огородных грядках, потому как работа на благо родины для советской бабы выше личных интересов!
        И главное затруднение при организации загранколхоза в этом дорфе будет в том, что не найдут они в бауэрском коллективе ни одного засранца-голодранца, достойного занять пост председателя в соответствии со своим пролетарским происхождением. То-то Карламарла так вызверился на крестьян, как на недоделанных буржуев! Только в России на плодородных землях живут нищие крестьяне! А тут, на голых альпийских камушках, — одно кулачье, которое срочно нуждается в раскулачивании и ссылке в вечную мерзлоту под бдительный надзор НКВД, а то они и там, на льдине, урожай вырастят и окулачатся. А пока подрастет здесь свой крестьянский пролетариат, придтся сюда для организации колхозов давыдовых и щукарей из России завозить…
        Задумался, небось, над такой проблемой старший сержант Акимов, коммунист с коллективизации на Орловщине, потому что стал он тут, за границей, кое-что понимать, вспоминая житье-бытье односельчан, дети которых до сих пор спрашивают: а что такое сахар? А выводы сделать ему, правоверному партийцу, трудно. Тяжело признаться, что все то, что с риском для жизни, делал он в родной деревне, — преступление перед земляками!
        И не то от обдумывания планов коллективизации в Австрии, не то от ломки своего мировоззрения, но дал пенку старшой с мансардой — забыл в нее заглянуть! И благодаря этой забывчивости жив остался! Потому что были у фрица серьезные намерения: срезать из шмайсера того, кто дверь откроет, а через открытую дверь — колотушки вниз — кому там сколько перепадет! Да не повезло фрицу — сомлел от потери крови. Впрочем, как раз… повезло! Очухается, поймет: он-то тоже в живых остается! Как говорится: пустячок, а приятно, а раз приятно, то не пустячок!
        И что за странный фриц попался — такой воинственный? Сейчас, под конец войны, все фрицы покладистые: в плен идут, как к теще на блины. Завидят русского ивана и — белый платочек на хворостиночку (с более серьезным оружием фрицам гулять по Европе уже опасно), и маршируют радостно под знаменем сопливого носового платка, лыбясь при этом так благостно, будто бы богатого родственничка встретили! И галдят, как гуси, издалека: «Гитлер капу-у-ут!» И как их ни обложи матом, а они, хором: «Я, яа-а! Россия гу-ут!» А этот фриц вроде немецкого Матросова. Главное, бессмысленно то, что затеял он, если «криг капут»! И откуда в нем столько злости?

* * *
        Понадобился я ротному потому, что по-немецки шпрехаю в объеме того солдатского разговорника, в котором немецкие слова русскими буквами напечатаны. Печатался этот разговорник в типографии РККА очень срочно и очень секретно в июне сорок первого, в те ночки и денечки, когда Молотов трудился над «Заявлением ТАСС от 14 июня 1941 года», а Жуков по ночам в генштабе разрабатывал план парада Красной армии на Унтер ден Линден в Берлине, а днями руководил разоружением оборонительных рубежей на территории СССР в компании наблюдателей из дружеской Германии.
        И Молотов и Жуков делали общее дело: провоцировали нападение на СССР. И Молотов и Жуков думали, что Гитлер так же глуп, как они, и не знает о том, что только у западной границы СССР численность советских войск в три раза превышает численность всей немецкой армии! А такой разговорник сразу выдал бы истинные планы СССР. Первая фразочка в разговорнике была не «гутен та-аг»! — а более конкретная для общения с союзником «хенде хох!». А вторая еще более откровенная: «Сколько километров до… (Дрездена, Берлина и т. д.)?» Эти разговорники были готовы 25 июня сорок первого… то есть тогда, когда одна часть Красной армии доблестно драпала в сторону противоположную от Берлина, но с такой скоростью, что вскоре могла бы оказаться и в Берлине, потому что земля круглая. Зато другая часть Красной армии, более многочисленная, без разговорника допетрила, что такое «хенде хох!», и отправилась в Берлин напрямик с эскортом из немецких конвоиров, охраняющих их от Красной армии.
        Юмор второго вопроса не был оценен по достоинству солдатами нашей пульроты из учебки: вопрос был путаный и длинный, пулемет тяжелый, а мы заморенные не столько муштрой, сколько Чебаркульской диетой. И как только начиналось занятие немецким языком по разговорнику, мы вырубались в сон сразу после «хенде хох!» До сих пор у меня от этих слов глаза захлопываются — рефлекс по Павлову. И все-таки из любопытства прочитал я разговорник от корки до корки. Как было видно по обслюнявленным обложкам разговорников, многие из страдальцев Чебаркульских лагерей после команды «хенде хох!» успевали подложить разговорник под щеку.
        И ночью на дневальном дежурстве, чтобы не закемарить, и во время строевой подготовки на плацу, чтобы не чекануться от бессмысленной и противоестественной шагистики, не пригодной ни для войны, ни для мира, твердил я четко отрубленные немецкие слова. Дубизм армейской службы располагает к любой бессмысленной зубрежке. А чеканные немецкие слова хорошо вписались в унылый армейский быт вместо ругательств, разнообразив убогий армейский лексикон из истерично лающих команд, неуклюжего сержантского мата и названий деталей пулемёта, от которых уже тошнило.

* * *
        Знает ротный, горазд я потолковать за жизнь с фрицами, и зовет меня как толмача. В школе ротный учил французский, в институте — английский, а два языка внутри единственной соображалки так лихо перепутались, что теперь он после десятилетнего изучения иностранных языков может только с папуасами говорить на языке жестов. Я помогаю Акимову фрица недобитого приводить в чувство, а ротный, повернувшись к жиденькому свету, у окна разговорник листает. Не найдя нужный вопрос, ротный с досадой шваркает разговорником по подоконнику:
        - Ну, ученые мудилы, в душу мать! Сочинили разговорничек для немецкого дурдома с политическим сдвигом крыши! Что я фрицу по такому разговорничку скажу? Провозглашу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? А, может, на ушко шепну: «А ты изучал труды Карла Маркса?» Любой фриц и нормальный, и тотальный от такого вопроса уссытся! По этому разговорнику все славяне секут только: «хенде хох!». Давай, Саня, шпрехай! Тебе мозги школа не засрала! Спроси у этого хера: откуда он такой воинственный вылупился в конце войны? Ведь не эс-эс… форма-то полевая… да в эс-эс таких сопливых не берут… вроде бы, нормальный оглоед тотальный, небось еще вчера тайком покуривал сигареты фатера… давно пора мудаку в каком-нибудь дорфе под юбку к сердобольной фрау нырнуть и дышать там потише.
        Открывает фриц глаза, смотрит на меня вроде бы осмысленно, даже внимательно. И вдруг радостно улыбается. А на других — ноль внимания, фунт презрения. Какой-то у него интерес ко мне… не потому ль, что рыжий я? Увидев, что оклемался фриц, ротный говорит конкретно:
        - Фриц, твою мать, если ты, б… будешь хвост задирать, я с тобой, …дюк, чикаться не буду! Нах… чпокну! А будешь, фриц долбанный вести себя зер гут, на ПМП отправлю! Поживешь с мое на свете, лет до двадцати, может, поумнеешь, сопля фашистская! Ты, Саня, шпрехай ему, как я сказал, чтобы аллес ферштейн было!
        Шпрехаю я фрицу, а он смотрит на меня и странно так лыбится: не то все понимает, не то полный нихт ферштеен? А может, он, падла, над моим чебаркульским произношением изгаляется, паразит недострелянный!? Веселый фриц… мне б на его месте с перебитыми ногами не было б так весело! И когда я вместо слова «шизен» — стрелять, трёкаю по ошибке «шайзен» — дрыстать, фриц начинает хрюкать от удовольствия, будто бы ему брюшко почесывают. И этим хрюканьем фриц меня как полиглота напрочь дискредитирует.
        Но тут у ротного терпелка кончается, и он долбанного фрица по-русски обкладывает. Примитивно, но конкретно. В отличие от эсперанто эту самую распространенную часть русского языка вся Европа сразу выучила и очень зауважала. Каждый европеец, кому жить охота, лихо шпарит русскими матюгами! Дрогнули у фрица ресницы, перестает фриц хрюкать и подманывает рукой ротного: поближе, дескать, еще поближе… а когда лицо ротного оказывается напротив лица фрица, яростно выплевывает фриц в лицо ротному накопившуюся слюну и… матерится!
        Не по дилетантски, как ротный, а с понятием! Как следует успел отвести душу фриц, пока ротный одной рукой глаза протирал, а другой пистолет из кобуры выдергивал… Вот тебе странный фриц… а он — власовец! Если бы не фрицевская форма, которая с толку сбила, я бы сразу усек, зачем он так таинственно ротного подзывал? Ведь это — покупочка из большого арсенала приколов российских детколоний, покупочка, рассчитанная на «сыроежку» на «свежака», на «сявку». И матерщина парня — не убогая армейская похабель, как у ротного, а виртуозная словесность горького беспризорного мира страны Советской.

* * *
        Ночь выдалась лунная. Подморозило. Заступив на пост, подошел я к телу власовца. Смерть изменила его лицо, убрав гримасу боли. Длинные ресницы прикрыли глаза, при свете луны лицо парня выглядит спокойным, по-детски лукавым, шухерным… Шухерным!! И узнаю я… я ВСПОМНИЛ! Вспомнил, как стремительно мчалась к дивной синеве Черного моря гибкая лента поезда, а озорной чернявый пацан Ежак лихо бацал степ на качающейся вагонной крыше. Бесшабашная кодла, горячее южное солнце, пьянящий вольный ветер!.. Ах ты, Ежик-Ежачило, как хорошо тогда нам было! Эх ты, Ежик, Еж, Ежак… что же ты погиб вот так? И о чем думал ты в последние часы своей недолгой жизни, когда сидел в мансарде? Один. Раненый и беспомощный. Истекая кровью, смотрел, как садится солнце. Смотрел на последнюю в недолгой жизни вечернюю зорьку и, быть может, стихи вспоминал, которые нам когда-то читал:
        Умыраючи дывывся,
        Де сонечко сяэ…
        Тяжко-важко умыраты
        У чужому краю…
        «Тяжко-важко умыраты у чужому краю». Но ты ждал смерть спокойно. Не метался, как курица с отрезанной головой. Сидел и ждал встречу со смертью, как ждет уставший человек приближение желанного сна. Ожидая смерть, быть может, вспоминал ты руки мамы теплые, ласковые руки, которые тебя спать укладывали когда-то, и лицо мамы с ясными, как и у тебя, карими очами, с такими же длинными ресницами… вспоминал ты и своего веселого белозубого батьку, храброго знаменосца легендарной Первой Конной, батьку, о мужественную шершавую щеку которого любил ты потереться перед сном своей нежной детской щечкой…
        Не-е-ет! Такие мармеладные мысли для мамсиков, маменькиных сынков — комсюков, как наш ротный, который вырос под материнским крылышком, воспитывался в пионеротряде «с веселым другом барабаном!» А ты — вор, одинокий волк, матерый череирище по ноздри хлебнувший монотонной и многотонной тоски одиночества среди людей. Не напрасно «родная партия» столько сил и злобной выдумки затратила на то, чтобы из тебя вырастить одинокого волка! Как волк, попавший в капкан, морщась от боли, думал ты, как подороже отдашь свою жизнь. Не по-чесеирски было бы слабонервно взрывать себя гранатой. Такая пиротехника — для трусоватых комсюков. Ты парень шансовый, рисковый. Захотел напоследок еще разочек потешить свою ненависть и дать прикурить недоумкам, которые защищают эту мразь энкаведешную и Сталина! Чтобы еще несколько похоронок отправились бы в ненавистную Сесесерию с твоего благословения!
        Стиснув зубы от боли и злости, думал ты думу чесеирскую про далекие северные лагеря, где глумятся чекисты над самыми дорогими для тебя людьми. И глумятся ли еще? Небось, давно оплакали колымские вьюги вмерзшие в злую северную землю косточки наших родителей! И унимая нетерпеливую дрожь в пальцах рук, терпеливо ждал ты, когда же откроется дверь в мансарду? И тогда наступила бы последняя в твоей жизни минутка для искрометной чечеточки, которую исполнил бы увесистый шмайсер в твоих слабеющих руках. Содрогаясь, вместе с дергающимся шмайсером, в последний раз испытал бы ты самую благородную изо всех человеческих радостей — радость мщения!
        Вспоминал ли наши отначки на шарап?.. А почему ты так пристально смотрел на меня? Неужели… узнал? Да, конечно же, — узнал!! И передо мною сгалился ты, рассчитывая, что оценю я твой прикольчик?! А сказал бы слово: «Ежак», я бы понял! Все понял сразу! А зачем ему, чтобы я понял? Если не хотел он ставить меня в сложное положение… а то и побоялся, что я тебя буду спасать, а это ни к чему ни тебе, ни мне… Лучше быстрая смерть здесь, чем медленная у садистов из Смерша! Да и жизнь твоя закончилась прежде, чем ты в этой мансарде оказался: конец войны — это конец твоей жизни, в которой была одна радость — мстить! А какой же шухерной пацан был… выдумщик, рассказчик, куда там аверченкам да зощенкам! Если бы не жизнь сволочная, какую устроили «родная партия и лично…», то какой человечище веселый и бесстрашный жил бы! Эх, Ежак…
        Светает. Сменившись с поста, хороню Ежака под клумбой возле дома. И Леха, сменившийся с караула, помогает мне, не спрашивая: зачем и почему? Понятно — дружок детства. Именно детства, потому что в войну врезались мы прямо из детства, не расчухав юности. На кухне, посереди которой, как тягач на форсаже, храпит старшой Акимов, беру я новенькую разделочную доску и пишу на ней химическим карандашом, каким солдаты мамам письма пишут:
        ПАСЫНОК РОДИНЫ
        ЕЖАК
        18 лет.
        Я ПОМНЮ ТЕБЯ!
        ПРОСТИ.
        Рыжий.
        28.04.45
        Прибиваю доску к дереву над клумбой. Стою, думаю. Потом, вздохнув, отрываю эпитафию и закапываю ее поглубже в могилу, чтобы не откопалась. Так-то лучше. Ежак, как и я, не афишировал место отдыха. Слаще спится, когда ото всех хорошо заначен. И хозяину клумбы приятнее цветочки нюхать, если не будет знать про Ежака. Веселые, радостные цветы будут расти на твоей могилке, Ежак. Ты тоже веселый… был. Спи! Пусть земля тебе будет пухом! Залезаю под шинель, прижимаюсь к Лехиной спине и шепчу слова графа:
        Опять рука провидения! — прошептал он.
        Конец репортажа 26
        Репортаж 27
        Из Европы
        Каждый видит войну из своего окопа.
        Наблюдательный
        Мудрое солдатское правило рекомендует: «держись подальше от начальства и поближе к кухне!». Но в наступлении кухня так же далека от стрелковой роты, как и начальство. Потому я и Леха держимся поближе к ротной повозке с сухим пайком, боеприпасом, табачком, спиртяшкой и армейским хозмылом, которое могучей армейской вонью сражает хилых цивильных микробов на самых дальних подступах к роте.
        С утра в горах прохладно — шагается легко, тем более налегке: пулемет и диски, сидорки и скатки — весь тот военный груз, который делает из пулеметчика верблюда, Леха на ротной повозке пристроил. Акимов на это смотрит с пониманием, а отношения с ездОвым, солидным и суровым Петром Фроловым у Лехи вась-вась: земляки они, из соседних районов, и Леха иногда в охотку помогает Фролову за ротной кобылой ухаживать.
        Вдоль дороги — обычный хлам войны: искуроченное военное железо разных калибров вперемешку с живописно пестрыми шмотками беженцев. Глянешь на это тоска берет — за людей обидно! Цивильные европейцы сперва барахло свое спасают, а обнаружив себя изнемогающими под тяжестью шмотья, засевают обочины дорог такими прибамбасами, о назначении которых ни в жисть не догадаться!
        Вперемешку с нетленными останками войны из крупповской стали, разбросаны останки более скоропортящиеся: трупы военных и цивильных гансиков. Лежат они и сидят. Некоторые в предсмертных корчах застыли так, будто смерть, изнемогая от хохота, изобретательно придумывала им позы вычурные и непристойные. Впрочем, трупы, как трупы. СРАМУ НЕ ИМУТ. Привычны они так, что если их где-то нет, то это озадачивает: чем же тут люди добрые занимались?! На что время тратили? А тут ежу понятно, что из ближайшего городка беженцы исход на запад затеяли, как в землю обетованную.
        А потому когти рвали, что за шмотье замандражили: «Ой, рус Иван придет, пшестко заберет!» А чтобы, гуляющие по военным дорогам Европы, вооруженные до зубов мародеры из репатриантов не влупили им гоп-стопа с мокряком, беженцы к немецкой военной колонне примкнули, драпающей туда не знаю куда… в общем, хороших попутчиков надыбали. А наша артиллерия, избавляясь от снарядов к концу войны, размотала фрицам на полную катушку общий аллес капут во всю широту славянской души!
        Брошенные на дороге повозки и трупы напоминают уэллсовские строчки из «Войны миров»:
        «… — Скорей, скорей! Дорогу! Они идут! Они идут!
        Лица у всех были испуганные, измученные, чувствовалось, что всех гонит страх. Жара и пыль истомили толпу, которая то и дело выкрикивала, точно припев:
        - Скорей, скорей! Они идут!! Марсиане идут!!!..
        Несчастный корчился в пыли среди золотых монет и не мог подняться: колесо переехало ему позвоночник…
        - Дорогу! Дорогу! Не останавливайтесь! Они идут! Они идут!..»
        «Они» — это мы — такие же непонятные и страшные для европейцев, как уэллсовские марсиане, пьющие кровь из людей. Но с европейцами разделяют нас не способы питания, не внешность, а МИРОВОЗЗРЕНИЕ! Граждане Римской империи не понимали, а потому ненавидели христиан, не признающих собственность. И мы в глазах европейцев непонятные, а потому и страшные гунны, с удовольствием уничтожающие ихнее паршивое шмотье! Мы — скифы, разводящие костры из дорогой исторической мебели, чтобы вскипятить котелок чая. Нам европейские барахольщики отвратны из-за их рабского служения вещам.
        Со страху надевают европейцы обноски позапрошлых веков, чтобы показаться бедными, и долдонят что-то на польско-словацком, думая, что это по-русски. А спросишь культурно дундука европейского:
        - Во ист сортир? Шпрехай шнеллер, фриц, доннерветер курва! Нихтферштее, мать твою? Трах-тарарах дайне мутер, где у тебя, гад, сор-ти-и-ир?
        А фриц толдычет:
        - Пшестко рус жолнер зАбрал! Аллес сортир зАбрал рус зольдат!
        Культурненько надрыщешь в уголочек, а он, падла, морщит нос и бормочет: «Фуй, вилде рус»! Дескать, срет, где придется.
        А кто из нас «вилдА», то есть дикий, если австрийцы, с которыми я общался, не знают про земляков своих Гете и Моцарта! И в домах у них, кроме «Майн кампф» и Библии, другие книги не ночевали! И поют романсы вроде:
        Если солдаты по городу шагают,
        Женщины окна и двери отворяют,
        А почему, а потому, все это не спроста,
        Ведь главное оружие пониже живота!
        Библию хранят под распятием, а «Майн кампф» стоит в гордом одиночестве на «библиотечной полке», изготовленной по эскизу самого Геббельса! И это вся библиотека австрийца?! В России есть анекдот:
        - Я подарю ему книгу…
        - Зачем? У него уже есть одна книга!
        В «культурной Европе» этот анекдот не поймут: тут у всех одна книга — «Майн кампф»! Про другие книги европейцы и не знают, потому как дикари и ничего не читают! Меркантильность и невежество европейцев вызывает у меня высокомерное презрение к этим тупым, душевно недоразвитым, духовно неполноценным, жалким подобиям людей, которые, как идолам, поклоняются движимой и недвижимой дряни, шмотью, порождающему самые низменные чувства!
        Да, во всех европейских домах есть Библия. А страницы-то у Библий не перелистаны! Разве это люди?! От Бога стандартно богобоязненный европеец куда дальше, чем лопоухий советский школьник, наученный, как попка, тарахтеть: «Бога нет!», зато учителем наученный удивляться чудесам Природы, изучая естественные науки, которые
        БОГ ЯВИЛ НАМ, ИБО НЕВИДИМОЕ ЕГО, ВЕЧНАЯ СИЛА ЕГО И БОЖЕСТВО, ОТ СОЗДАНИЯ МИРА ЧРЕЗ РАССМАТРИВАНИЯ ТВОРЕНИЙ ВИДИМЫ (Рим.1:20).
        И видит Бога наш сопливый троечник, называя Его Мудрой Природой! И раскрывает перед ним Бог чудеса Свои. Разве понимают эти чудеса тупые европейцы, упертые в работу и свой гешефт?! Они думают, что с Богом общаются, потому что у них с банковского счета деньги на церковь отчисляются! Даже без их участия!! Как алименты!!! Таков «орднунг». Каждый европеец откупается от Бога, чтобы не делал Он ему бо-бо! Не-ет… не видать этим дикарям Бога! Отвратно Богу жлобское отношение к Нему. И стыдно Богу за то, что развелось в дикой Европе жлобство, нуждающееся в немедленной санации, то есть в очистке Европы от европейцев!
        Вот труп пожилой женщины. Она умерла прямо посреди дороги, прикрыв телом своим узел с барахлом, который в детской коляске везла, изнемогая под его тяжестью… Не иллюстрация ли это к словам Иисуса из Нагорной проповеди:
        ГДЕ СОКРОВИЩЕ ВАШЕ, ТАМ СЕРДЦЕ ВАШЕ! (Мф.6:21).
        Да-да-да! Не было и не будет у меня таких красивых и дорогих вещей, которые разбросаны на дороге и вдоль обочин. А если покопаться в шмотье, там и золотишко припрятано… Но, дай-то бог, чтобы никогда не имел я эту гадость, а главное, не захотел бы иметь! Чтобы всегда мне были понятны слова Апостола Павла:
        ИМЕЯ ПРОПИТАНИЕ И ОДЕЖДУ БУДЕМ ДОВОЛЬНЫ ТЕМ! (1Тим.6:6).
        Потому что
        ОБОЛЬЩЕНИЕ БОГАТСТВА ЗАГЛУШАЕТ СЛОВО И ОНО БЫВАЕТ БЕСПЛОДНО (Мф.13:22).
        Жалко европейцу потратить час в день для чтения Библии, а за шмотье поганое готов он еще и ночью мантулить. Потому и сказано:
        НЕ БЕДНЫХ ЛИ МИРА ИЗБРАЛ БОГ БЫТЬ БОГАТЫМИ ВЕРОЮ И НАСЛЕДНИКАМИ ЦАРСТВИЯ, КОТОРОЕ ОН ОБЕЩАЛ ЛЮБЯЩИМ ЕГО? (Иак.2:5).
        Давным-давно, во времена моего не скучного отрочества, один умный человек по кликухе Седой рассказывал о преуспевающих людях, не способных соединиться духом своим с Духом Божиим. Иисус Христос называл их плевелы и посвятил им притчу, а Апостол Павел назвал душевными людьми (бездуховными), имеющими только душу. Созданы плевелы для искушения, чтобы человек, завидуя их карьерам и богатствам, стремился к наживе, а не к Богу. Как видно, живут в Европе не люди, а плевелы, для которых в имуществе — смысл жизни, а в деньгах — Бог!

* * *
        Как любим и духовно близок мне великий мой тезка Александр Македонский, воспитанный Аристотелем. Он мечтал создать единое всемирное государство без царей и богачей! После победы над полчищами ахменидов Александр стал обладателем дворца Дариев, наполненного сокровищами, свезенными туда со всего света. Хотел Александр раздать солдатам сокровища, но представил сильные руки храбрых воинов по плечи обвешанные золотыми браслетами, широкие плечи, отягощенные мешками с драгоценной утварью… представил, что боевые друзья, готовые сегодня делиться последней лепешкой, завтра будут бросать ревнивые, завистливые косяки на драгоценности, доставшиеся не ему, а другу и вспомнил слова домашнего учителя Аристотеля: «Хочешь из хорошего человека сделать негодяя — дай ему золото! Хочешь друга превратить во врага — дай ему богатство!» А в этом дворце богатства было достаточно для того, чтобы превратить грозное войско Александра в толпу завистливых сребролюбцев, дрожащих за свои сокровища и ненавидящих тех, кто на них посягнет. И если сегодня каждый воин готов жизнью рискнуть, спасая друга, то завтра каждый пожелает
смерти другу, чтобы получить его добычу! А сколько будет желающих удрать из армии, чтобы реализовать богатство?!
        Передернувшись от отвращения, Александр приказал: «Дворец сжечь вместе с драгоценной мерзостью!» И жарко запылало одно из семи чудес света Дворец Дариев, отделанный изнутри ароматным ливанским кедром. А все интерьеры дворца были покрыты гобеленами золотого шитья с индийским жемчугом! Стоял Александр, скрестив сильные руки воина на груди, любуясь пламенем, в котором исчезала половина сокровищ, созданных в мире, и чувствовал за спиной осуждающие взгляды воинов, лишившихся законной добычи.
        И снял Александр с груди единственную драгоценность золотой диск с огромным бриллиантом в обрамлении крупных рубинов и сапфиров — знак царской власти, и, размахнувшись, швырнул его в этот великолепный костер. Жест Великого Александра повторили его военачальники и бросили в огонь свои кольца, браслеты, медальоны… Как и Александр, стали отличаться они от рядовых солдат не погонами и бриллиантовыми звездами, подобно современным чванливым маршалам в попугайских мундирах, а храбростью и мудростью, как командиры Красной армии, в годы Гражданской войны.

* * *
        Слишком много создало человечество красивых и дорогих вещей, которые собирают сребролюбцы, не понимая того, что красота мироздания открывается бедным, умеющим увидеть, что
        И СОЛОМОН ВО ВСЕЙ СЛАВЕ СВОЕЙ НЕ ОДЕВАЛСЯ ТАК, КАК ВСЯКАЯ ИЗ ПОЛЕВЫХ ЛИЛИЙ (Мф.6:29).
        Это сказал о траве придорожной Иисус Христос. И если не хотят сребролюбцы выполнить наказ Иисуса Христа:
        ПРОДАЙ ИМЕНИЕ СВОЕ И РАЗДАЙ БЕДНЫМ» (Мф.19:21),
        если и через две тысячи лет после Иисуса Христа
        НЕЧЕСТИВЫЕ БЛАГОДЕНСТВУЮТ В ВЕКЕ СЕМ, УМНОЖАЮТ БОГАТСТВА (Пс.72:12),
        значит необходимы человечеству походы Александра Македонского и Чингисхана, войны мировые и гражданские, в огне которых сгорят дворцы и «драгоценная мерзость», мешающая людям очеловечиться, ибо сказано, что в истории есть
        ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ И ВРЕМЯ НЕНАВИДЕТЬ; ВРЕМЯ ВОЙНЕ И ВРЕМЯ МИРУ (Ек.3:8).
        Каждая война необходима, каждая война от Бога, каждая война, как стихийное бедствие, разрушая цивилизацию, уменьшает дурное, избыточное богатство, которое упорно наживает и собирает человечество.
        ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ К ВАМ; НЕ БОЙТЕСЬ И НЕ УЖАСАЙТЕСЬ МНОЖЕСТВА СЕГО ВЕЛИКОГО, ИБО НЕ ВАША ВОЙНА, А БОЖИЯ (Пар.20:15).
        В войнах, проливая кровь, перераспределяют люди богатство. Но!
        ОНИ НЕ УМЕЮТ ПОСТУПАТЬ СПРАВЕДЛИВО, ГОВОРИТ ГОСПОДЬ: НАСИЛИЕМ И ГРАБЕЖОМ СОБИРАЮТ СОКРОВИЩА В ЧЕРТОГИ СВОИ (Ам.3:10).
        Богатство — безошибочный индикатор подлости человеческой. Ничто другое не тянется к магниту, только железо. Богатство притягивает к себе мерзавцев.
        НИКТО НЕ МОЖЕТ СЛУЖИТЬ ДВУМ ГОСПОДАМ… НЕ МОЖЕТЕ СЛУЖИТЬ БОГУ И МАМОНЕ (богатству) (Мф.6:24).
        Не около бедных, а около богатых кучкуются подонки: льстивые дружки, завистливые холуи, алчные любовницы, вороватые прихлебатели — все, кто жаден, подл, коварен, завистлив, вороват. Развращая людей, БОГАТСТВО ВЕДЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО К ДУХОВНОМУ РЕГРЕССУ, стимулируя и развивая в людях не высокую нравственность, а самые низменные чувства. Поэтому сказано, что
        КАК ТРУДНО ИМЕЮЩИМ БОГАТСТВО ВОЙТИ В ЦАРСТВИЕ БОЖИЕ! (Лк.18:24).
        Вдохновенно занимаясь творчеством, Бог поручает дьяволу дела грязные, пакостные. Такие, как искушение, а по бытовухе — провокация. И дьявол педантично выполняет поручения Бога, как написано в книге Иова и 4-й главе от Луки. Много есть искушений, но главные из них богатство и слава. Как говорит дьявол, искушая Иисуса по поручению Бога:
        ТЕБЕ ДАМ ВЛАСТЬ НАД ВСЕМИ СИМИ ЦАРСТВАМИ И СЛАВУ ИХ, ИБО ОНА ПРЕДАНА МНЕ, И Я, КОМУ ХОЧУ, ДАЮ ЕЕ (Лк.4:6).
        Чем это закончилось, известно. Для честного человека не страшны искушения деньгами и властью. У честного человека может быть слава, но не деньги, так как он честен. Легко магнитом найти иголку в стоге сена, а богатством — мерзавца среди миллионов честных людей. Не спроста Иисус Христос так ненавидел богатых старейшин, а они — Его. И дальнейшая эволюция человека, его нравственное очищение и духовное возрастание невозможны без великолепных пожаров дворцов и уничтожения крезов вместе с «драгоценной мерзостью», мешающей понять людям слова Иисуса Христа:
        …НЕ ЗАБОТЬТЕСЬ ДЛЯ ДУШИ ВАШЕЙ, ЧТО ВАМ ЕСТЬ И ЧТО ПИТЬ, НИ ДЛЯ ТЕЛА ВАШЕГО, ВО ЧТО ОДЕТЬСЯ. ДУША НЕ БОЛЬШЕ ЛИ ПИЩИ, А ТЕЛО — ОДЕЖДЫ? (Мф.6:25)
        ИБО, ГДЕ СОКРОВИЩЕ ВАШЕ, ТАМ БУДЕТ И СЕРДЦЕ ВАШЕ! (Мф.6:21).
        ТРУДНО БОГАТОМУ ВОЙТИ В ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ; УДОБНЕЕ ВЕРБЛЮДУ ПРОЙТИ СКВОЗЬ ИГОЛЬНЫЕ УШИ, НЕЖЕЛИ БОГАТОМУ ВОЙТИ В ЦАРСТВО БОЖИЕ (Мф.19:23,24).
        Не все слова Нового Завета помню я, но суть Учения Христа я усвоил: «Мир хижинам — война дворцам!» Уничтожать надо богатых на земле вместе с их сокровищами и добивать их в Царстве Божием, если за взятку просочатся они и туда, через льготные игольные уши величиной с верблюда! И если основная идея Учения Христа:
        КОРЕНЬ ВСЕХ ЗОЛ ЕСТЬ СРЕБРОЛЮБИЕ! (1Тим.6:10),
        значит, всех сребролюбцев — под корень! В Новом Завете написано, как богатые супруги Анания и Сапфира захотели стать христианами, но часть денег не раздали бедным, не отдали в общину, а заныкали втихаря. И были они убиты перед Апостолом Петром за обман, потому что не должно быть сребролюбцев среди христиан! Нет болезни страшнее, заразнее сребролюбия! Проказа уродует тело, а сребролюбие — душу человека. И когда увидели христиане страшную кару сребролюбцам: Анании и Сапфире, то
        ВЕЛИКИЙ СТРАХ ОБЪЯЛ ВСЮ ЦЕРКОВЬ (Деян.5:11).
        Но эта кара была необходима, чтобы не повадно было богатым лезть в Царство Божие! А общины бессребреников-христиан были «Царством Божием на земле, как на небе». И тогда, когда ВСЕ СРЕБРОЛЮБЦЫ НА ЗЕМЛЕ БУДУТ УНИЧТОЖЕНЫ, только тогда и
        ПРИДЕТ ЦАРСТВИЕ ТВОЕ; ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ И НА ЗЕМЛЕ, КАК НА НЕБЕ (Мф.6:10).
        Ишь, как переполошились европейцы, не читавшие ни Маркса, ни Библию: «Они идут! Они идут!» Здрасьте! А мы пришли! Мы, это те, кто для вас, дикарей, ужасней марсиан! Мы не пьем человеческую кровь, но мы страшней: мы презираем то, что для вас дороже своей, а тем более, чужой крови, богатство! Мы ненавидим его, как ненавидел богатство Иисус Христос и первоапостольские христиане! ИБО БОГАТСТВО ЗАКАБАЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКА БОЛЬШЕ, ЧЕМ ДЮБОЙ ТОТАЛИТАРНЫЙ РЕЖИМ, ПРЕВРАЩАЯ ЧЕЛОВЕКА НЕ ТОЛЬКО В РАБА СОБСТВЕННОСТИ, НО И В ЗЛОБНОГО ЗВЕРЯ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДРУГИМ ЛЮДЯМ! Сказано в книге Исаии о любителях накопления:
        ГОРЕ ВАМ, ПРИБАВЛЯЮЩИЕ ДОМ К ДОМУ, ПРИСОЕДИНЯЮЩИЕ ПОЛЕ К ПОЛЮ, ТАК ЧТО ДРУГИМ НЕ ОСТАЕТСЯ МЕСТА, КАК БУДТО ВЫ ОДНИ ПОСЕЛЕНЫ НА ЗЕМЛЕ (Ис.5:8).
        А у Иакова сказано и о прибавочной стоимости — подлой основе предпринимательства:
        ПЛАТА, УДЕРЖАННАЯ ВАМИ У РАБОТНИКОВ, ПОЖАВШИХ ПОЛЯ ВАШИ, ВОПИЕТ, И ВОПЛИ ЖНЕЦОВ ДОШЛИ ДО СЛУХА ГОСПОДА (Иак.5:4).
        Не совместимы с мерзким словом «богатство» гордые слова: ЧЕЛОВЕК — СЫН БОГА, А ПОТОМУ БОГ!

* * *
        Когда очистилась дорога от разбросанного барахла, вперемешку с останками его жалких рабов, НЕ ДОСТОЙНЫХ ЖИЗНИ ни в этом прекрасном мире, ни в мире том, быть может, тоже не плохом. Вот тогда задумался я об Ежаке. Светло задумался и шухерно по-ежачиному. Подумал, что хорошее место выбрал для него. И на могиле будут свежие цветы, и дом бауэра рядом — не надо привидению издалека чикилять, чтоб на людей поглядеть и себя показать.
        А на прикольчики Ежак — великий мастак и все будет тики-так! С таким привидением бауэр не соскучится! По-немецки Ежак шпрехает и если даже разницу «шизен» и «шайзен» сечет, то крутобедрую фрау равлечет, и «их либе дих» сошпрехает без солдатского разговорника. А каждое полнолуние детишки из дорфа будут ждать как праздника в предвкушении прикольчиков ежачиных! Все романтики обожают привидения в лунную ночь, и Монте-Кристо говорил о них с симпатией:
        А я, любитель привидений, я никогда не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла, сколько его делают живые люди за один день.
        Шагаю я и мыслям улыбаюсь. Ежели дух ежачиный мысли мои секет, то уж точно! — приятны ему такие поминки. Веселый был парень Ежак, не унывал и часто повторял: «Колы жистя дуже похана, нахрена ще и мине страдать?»
        Поравнялся со мной Акимов. Он парторг ротный. Значит, стукнули ему, что я власовца похоронил: скорость стука быстрее звука! Вот сейчас-то он в душу ко мне поле-езет, не снимая галоши…
        - Чему улыбаешься, Саня?
        - Криг капут… а образование мое — все тут, как тут, пульротная учебка. А профессия для построения коммунизма самая подходящая — пулеметчик! Вот и улыбаюсь я светлому будущему…
        Все-то ты с подначками… — вздыхает Акимов. По доброму вздыхает. Видать, противно ему под шкуру лезть, но — служба! Начинает издаля:
        А у меня, Саня, в башке мысли о вчерашнем власовце. Почему б ему не промолчать? Притворился б, что сознание потерял… или как солдат рядовой отрапортовал: «Их бин зольдат! Гитлер капут!» На ПМП перевязали бы и в дорфе жителям как раненого немца оставили на лечение. Лежи да помалкивай, будто контуженный… И жил бы паренек еще сто лет. Криг капут! Все настрелялись до отрыжки! На кой ляд полез он на рожон?
        Молча пожав плечами, я улыбаюсь как сфинкс.
        Граф улыбнулся, как всегда он улыбался, когда не хотел отвечать.
        Но так как старший сержант Акимов может не правильно понять загадочные графские улыбочки, я вздыхаю и говорю, что не знаю. Понимает старшой, что не будет душевного разговора на эту тему. Но не настырничает. Уходит в голову колонны. А я шагаю и разговор не состоявшийся продолжаю. Сам на сам.
        - Эх, Акимов! Не понять тебе, что не ротный у Ежака жизнь отнял. Нельзя отнять то, чего нет. Если в душе только ненависть, разве это жизнь? Жизнь у Ежака отняли, лишив его детства, родителей, своего народа, Родины. И сделали это от имени родины под дружный одобрямс подлой советской интеллигенции, которая гебухе задницу лижет в стихах и кинофильмах! Не думают мерзавцы советские поэты и режиссеры про то, что их читатели и зрители не все погибнут. И проклянут потомки не безымянное кровавое зверье НКВД, а поименно вас: именитых, всесоюзно прославленных мерзавцев — писателей, художников, режиссеров. Это вы, мразь, предавая народ, перед Сталиным пресмыкались! Проклянут сталинских любимчиков: Пырьева, Прокофьева, Симонова и других продажных тварей по длинному списку подлецов в энциклопедии: «Выдающиеся работники советского искусства»!
        Но как же я объясню тебе это, старшой, если у тебя в кармане гимнастерки рядом с фотографией жены и детей бережно хранится серый, как вошь, партбилет ВКП(б)? Вот такие, как ты, старшой, серые пахари с серыми партбилетами, причинили России вреда больше, чем все фашисты вместе взятые. Если бы не было у партии ширмы из честных пахарей и трудяг, таких как ты, обнажилось бы преступное ее нутро! А вы народу мОзги запудриваете тем, что гваздаетесь в том же дерьме, что и мы, беспартийные. Воюете и вкалываете, как мы. И служите для партии ширмой с красивой надписью: «Народ и партия едины!».
        А единства у народа и партии не больше, чем у ишака с погонялой, который поверх тяжелой поклажи на ишаке сидит… Но народ таким, как ты, старшой, доверяет, раз на ладонях у вас мозоли, а на грудях — заслуженные боевые солдатские медали. Не знает народ, что нет у него врага коварнее, чем сиварь с партбилетом. Не пошел бы народ за вождями: сколько можно на лаже крутиться?! А идет за сиварями, ведь для народа вы свои, как «козел провокатор», которого на бойне держат, чтобы скот за ним на бойню шел, хотя оттуда кровищей за версту разит.
        Никто не задумался, а почему перед боем прибегает в роту замкомбата по политчасти с неряшливо отпечатанными на шапирографе бланками заявлений о приеме в партию и спешно собирает подписи всех желающих под стандартной фразочкой: «Если погибну я, то прошу считать меня коммунистом!» А это беспроигрышная лотерея для партии, потому что на фронте навострились принимать в партию тех, кто уже в Царстве Небесном. Для тех, кто остался в грешном мире, нужен кандидатский срок отвоевать, не реальный для солдата на передке в пехоте. А потом им надо выучить людоедские имена африканских главарей компартий, единственных и не бескорыстных «друзей советского народа»! Так готовится мозгодуйский свист для истории о том, что воевали и гибли одни коммунисты, а беспартийные на том самом, на котором в рай ездят, к победе гарцевали под духовой оркестр!

* * *
        Солнце, выглянув из-за горного хребта, ласково согревает батальон, растянувшийся по живописной дороге вдоль красивой горной долины. Оживают в лучах весеннего горного солнышка братья-славяне, сбрасывают с души бездумное маршевое опупение, похожее на дрему на ходу. Загалдела рота шуточками да подначками на причудливом солдатском жаргоне весны сорок пятого, в котором словечки, выхваченные изо всех языков Европы, причудливо скрепляет меж собою изумительно гибкая грамматика русской матерщины. Пытается Леха меня разговорить, да видит, что не в настроении я и переключается на ездового Фролова.
        Ездовой на ротной повозке — фигура о-го-го! — масштаб! Не каждому старшина роты доверит ротное имущество, где, кроме боеприпаса, сухие пайки, табачок и спиртяга. Мне да Лехе доверь такое — все растащат друзья-товарищи, и останется от ротных сокровищ одно неприличное место. А потому ездовой после ротного старшины самый авторитетный человек в роте.
        Но Фролов, даже если бы не был ездовым, все одно человек уважаемый, потому как мужик рассудительный, степенный, женатый и в годах. Аксакал — уж и за тридцать натикало! Не интересует его балабольный треп о бабах. Вот встреченную скотиночку, хотя бы походя, приласкает он, а то и угостит из личного продзапаса. И удивительно: все скотинки заграничные от нас шарахаются, а к нему ластятся, как к родной мамочке! И на каком языке он разговаривает с каждой скотинкой, если и кошка, и свинка тянутся к нему с полным доверием?
        Однажды в Венгрии брошенные коровы увязались: бегут за повозкой, орут хором — вот умора! — чтобы подоил он их. И подоил! Все в роте парным молоком упивались! Кое-кто пытался помочь Фролову, да им коровы не давались — боялись. А к Фролову всем кагалом мордами тянулись. Доверяли. И ротный говорит: «Тебе, Фролов, не воевать, а в цирке представления давать, с тобой любая скотина по-свойски разговаривать будет!» И понатуре, кобыла ротная, арийского воспитания благородного, меня на дух не подпускает, на Леху свысока кнацает и фыркает снисходительно, а к Фролову как кошка ластится доверительно! Готова и словами в любви признаться, только одно у трофейной кобылы затруднение: Фролов по-немецки пока что только «хенде хох» сказать может. А кобыле такое пожелание выполнить так же просто, как новобранцу за сорок секунд обмотки накрутить!
        - Вот ты, Фролов, — балаболит Леха, — мужик с понятием про жисть… Посуди-ко, раз дивизию нашу, гвардии непромокаемую, с передка сняли, значит, алес гут унд криг капут? Хабе шанец нах хаус ком-ком? Ферштейн? А в фатерлянде ба-абы — натюрлих! Не дрек фрау, а во-о и во! Алес нормалес! А после войны вир хабе по драй бабе! Гарем!
        О матчасти баб любит Леха потрепаться, как любой теоретик, не имеющий практического опыта. Потому-то любит Леха послушать мнение практиков. Все мы, молодняк, в этом жгучем вопросе теоретики. Только языки чешем для сгала в меру своей восемнадцатилетней фантазии. И подзаводит Леха многоопытного Фролова:
        - Ты, Фролов, объясни нам, «рядовым необученным», по каким признакам девку выбрать, чтоб была для фик-фок на любой бок и в самый срок… Как бы тут не лопухнуться? Ить посватают третий сорт… товар деликатный, а главная деталь — в упаковочке… вдруг она БУ, да с брачком?! Загс не магазин — тут же на другую не меняют, даже по предъявлению чека…
        Не разговорчив Фролов обычно. Но к Лехе благоволит. А может, общее шухерное настроение и на него действует? И заводится Фролов с пол-оборота:
        - Эх, Леха! От возраста твово щенячьего и рассуждения твои — ровно у кобеля приблудного. До моих-то пор-лет доживи, да в ум войди, вот тода мужиком станешь. Я-то в твоих годках щенячьих ужо побывал, так есть кой чо вспомнить с тех пор лет! Помнится, считал тех баб красивше, которы посисясте, да помясясте, — подержаться было б за што! Как увижу таку, котора повсюду закругляться, так готов позадь ее на край света иттить, шоб любоваться, как под юбкой половинки жопы крутятся и так и сяк, и туда и оттудА. Эх, как токо ни прокручиваются! Да-а… а просватали за меня Наталку, котора в невестах считалась сАма что ни есть замухраиста: тошша, аще росточком не вышла. Токо глазастенька. Глазки черненьки, а веселеньки, а она ими: зырк-зырк! А ужо нахмурится, навроде студеными иглами огородится. А кромя глаз, посмотреть навроде не на што, не то — пошшупать… Да-а… и друг-то мой, Семка, язва языкаста, к свадьбе моей таку частушку сготовил:
        Петька любит девок, но!
        Токо тонких, как в кино!
        И свою Наталию
        Полюбил за талию!
        И Наталке та частушка поглянулась. Навроде насмешлива частушка, да Наталка, глядит-ко, не обидчива и частушку ту враз переняла… да-а… А ить как детишки-то пошли, Наталка моя в тело вошла, заматерела и така дролюшка стала — глаз не оторвать! Гляди-тко, не ошиблись родители, разглядели в замухраистом цыпленке ладну лебедушку!.. Но не то в ней было главно, а доброта душевна. Не токо к людям, а к скотинке любой… даже, навродь, к вещи неживой прикоснется, та теплея становится! Душа, значит, от така… да! Душа…
        Хруп! Хруп! Хруп!.. хрупает дорожная щебенка под тяжелыми копытами крупной австрийской лошади. Постукивают на каменистой дороге железные обода колес, позвякивает на задке повозки мятое ведерко. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным потом… Не довелось мне жить в деревне, но от прадедов дошло до меня чувство мира и покоя, которые несут в себе звуки крестьянской повозки, пахнущей… И тут я догадываюсь: почему животные от нас шарахаются, а к Фролову липнут!? Запах!
        Все мы смертью пропахли! Кислятиной бездымного пороха и крови, горькой гарью пожаров, трупным смрадом, едким щелочным запахом ружейной смазки — запахом смертоносного оружия! Мы пахнем войной, смертью, а Фролов — миром и жизнью: сеном, хлебом, дегтем и… лошадью! А лошадь — самая авторитетная скотинка! И душа у Фролова крестьянская: ясная, добрая, понятливая, ко всему живому приветная. А животные душу в человеке чуют и больше про нее знают, чем те ученые, которые медицинский факт открыли: «человек от свиньи триппером отличается»!
        Тут Фролов, подумав о чем-то, продолжает:
        - Таки как ты, Леха, дурны от сопливости, про душу не думають… а коль вспомнят, то ужо посля, как оженятся. До той поры они душу под подолом нашупывают. И поговорку для дурнев сложили: «Чужа душа потемки». То под подолом потемки, так там не душа… а душа, гляди-тко, душа — вся на виду, токо глаза разуй! В иной девке душа аж вокруг ее светится! Ить глаза-то из души выглядают! Не спроста ж в Наталке перво-наперво я глаза разглядел! Светится душа, токо не из-под подола, и не для тех, которы, как кобели, к жопе принюхиваются!
        - Но-о-о! Уснула! — встряхивает вожжами Фролов, поторапливая кобылу, которая деликатно шаг замедляет, чтобы по щебенке тише хрупать, интересному разговору не мешать. Кокетливо отмахнувшись хвостом от понуканий, кобыла прибавляет шаг.
        - Как оженился я на Наталке, так впрямь, будто околдовала она. Враз на душе веселея, коль она рядом. Хоть в поле, хоть за столом, хоть, был дело, в постели, а завсегда приветлива да ласкова. Ей устаток нипочем! Со стороны, гляди-тко, — птичка беззаботна напеват и порхат, а в руках у ей тем часом работа спорится. Все на ей: и дом и хозяйство! Крепкое хозяйство, не абы како. И каков бы ни пришел я в дом: хоть с устатку сумной, а хоть бы, был дело, от Семки выпимши, а у ей — завсегда радость в дому и слово ласково наготовлено.
        Глядит-ко, поуросить не успеш, а она ужо приветит: пожалет, а то насмешит. А мужик, он шо? Без бабского внимания, как сыч, сумной. А Наталка завсегда чуеть, кода приласкать. А коль в доме баба приветна, куды мужику идтить забаву искать? Ить на бабе ж дом и стоить! Из того дома, где баба ласкова, никака гулянка не поманит… И не раз благодарил я родителев, шо с моим дурным мнением не считались — и таку любушку сосватали! Опять же даром шо сама-то Наталка махонька, порода вроде б така, а сынов, был дело, мастерила один другого краше…
        Вдруг умолк Фролов, будто запнулся обо что-то.
        - А сколь у тебя сынов? — продолжаю я разговор, зная, что поговорить о детях всегда в радость семейному солдату. А Фролов будто со сна очнулся. На меня зыркнул — жуть…
        - А… ни одного!!! — неожиданно охрипшим голосом резко, как отрезал, Фролов. И наступила тягостная пауза, после которой русский человек либо заплачет, либо в морду даст. Наконец заговорил Фролов, но напряженно, как бы через силу: — Летом двадцать девятого, был дело, в коллективизацию попали… тожно и нас кулакчили… лютовали чекисты… чужих роту пригнали… пьяных от злобы и самогону. Трое, как в дом ворвались, враз зачали бить меня ногами. А Наталка главному из них в харю вцепилась, прям кошка! Тода те двое руки мне заломили и увели, а тот, который главней, дурной от злобы и самогонки, сел верхом на Наталью, начал ее избивать, а после ще сильничать стал… а шоб детишки не мешали — с нагана их… пострелял. За сопротивление властям… трех сынов… мал мала меньше. А начальство грит: «По закону действовал чекист! Было сопротивление властям… ишь всю морда у чекиста пошкрябана! А сорную траву — надобно с корнем!»
        Да-а… С той поры Наталья умом тронулась. На лицо почернела, пожухла как лист осенний… не ест. Сидит у окна… сынов ждет. Беспокоится, знат, потому как домой не вертаются долго. Не могу объявить ей, шоб не ждала… ить умрет, коль ждать не будет. Говорю ей: глядит-ко, скоро возвернутся… старшенький приведет… он-то ужо помощник мой. Выслушат она меня, поест, чуток попьет, как птичка, вроде бы оживет… а посля сызнова ждет, ждет… нахохлится, как воробушек зимний… Ладно, на тож поселение попали сродственники Натальи — добрые люди, душевные… присматривают за ей, письма мне сюда пишут…

* * *
        - Но-о… — пошевеливает Фролов вожжами и отворачивается. Примолкли я и Леха. Не знали же, что рассказ про жену закончится так… по-советски. А Фролов, совладав с собой, к нам поворачивается. Видно, ему сам на сам — тож не в радость. Продолжает рассказывать Фролов, лишь бы отвлечься.
        - …как война зачалась, свезли мужиков в райцентр. Меня тож. А не указали в списке, что кулакченный. И я промолчал, потому как кулакченных в трудармию захреначивали. Отель и писем не пишут, и не вертаются. Хрен редьки не слаще, токо лучше на войне, чем ни весть в каком дерьме загибаться…
        Вздохнул Фролов. Продолжил:
        - Про то я ишо никому не сказывал. Накатило шо-то седни… сон ноныч привиделся, навроде встречаюсь с сынками… ить така ж дорога. И стоят оне в беленьких рубашечках хрестьянских, и ждут. Меня ждут. Подъезжаю. Тож в нательном и на ротной повозке с Машкой, лошадушкой нашей. А она тож стала белая вся. А ишшо солдаты в том сне за сынами стояли… тож в белье… от, не упомню кто?… а ротного запомнил… позадь Алешки, старшенького мово… как есть, тут… весь белый. И лицом тож. Кажись, дурной сон… война-то кончилась?
        Помолчал Фролов, заговорил про другое.
        - К тебе, Леша, лежит душа… настояшший ты, деревенский. Городом, как Санька, не поуродованый. И по возрасту я тебе, как отец… Ить и старшенького мово тож Лешей звали. Подит-ко, с того сна я цельный день сумной седни. Умом смекаю: дурной сон, а душа-то чуеть — не жить мне. И не смерти боюся, за Наталку душа болит! На чужбине, в Сибире, сидит… птаха малая, беззащитная… и в окошко все глядит и глядит… все ждет… не приведи Господь, коль ишо меня ей ждать… до конца ея жизни…

* * *
        Вздыхает Фролов. Будто из ледяного погреба, холодной жутью повеяло. И солнышко за облачко засунулось. Тягостно молчим. Не решается никто нарушить молчание бодряческим утешением иль, того дурней, насмешкой. На передке ко снам отношение серьезное. Коль суждено — не уйдешь, не спрячешься. Некуда уйти, не за кого прятаться: тут — передок. Чтоб заполнить молчание, достаю кисет. Закуриваем. И Фролов тоже. Говорят, курить вредно. Это верно. Но! Сталин, Черчилль, Рузвельт имеют шанс подпортить здоровый образ жизни некурящим Гитлеру и Муссолини! А солдату свеженький осколок в некурящем легком, вреднее застарелого никотина!
        Обычно на ходу я и Леха курим одну на двоих. Но сейчас сворачиваем по одной. Каждому хочется услышать тихий хруст махорочки, которую, разровняв на бумажке пальцами, закручиваешь в шуршащую бумажку, ощутить на языке горчинку российской махры, пока заклеиваешь слюной цигарку. Привычно слаженные движения пальцев отвлекают, приятно успокаивают. А предвкушение первой глубокой затяжки задает философский настрой мыслям. Первое, не огорчайся из-за мелочей, а второе, запомни: все в этой засранной жизни — мелочи!
        Пока Леха ширкает пикантной трофейной зажигалкой в виде роскошной дамской задницы, Фролов доисторическим кресалом (новинка раннего палеолита!), высекает и раздувает «ленинскую искру». Но в блаженный миг первой, еще не крепкой затяжки, появляются слева и справа от нас Попов и Кошарский. Ишь, прохиндеи, не хотят смолить трофейный эрзац — табачок из немецкой химии, которого дают вдоволь! Знают, что наш малокурящий коллективчик — я, Леха и Фролов — смолит махорочку российскую, пачечную, от прошлой выдачи.
        - Леха, оставь сорок!
        - Щюрик, соблаговолите пожертвовать сорок!
        - Терпеть не могу сорокотов! — ворчит Леха, — Не докуришь, как не дое… шь!
        Леха не жаден, но ворчлив как теща. На его воркотню не обращают внимание.
        - И я сорокотов не уважаю, — поддерживаю я Леху и достаю кисет: — Нате в зубы, чтобы дым пошел, стрелки ворошиловские! Токо в айн момент сошпрехайте сгалуху!
        А им, хохмачам, то и надо! Попова и Кошарского хлебом не корми, дай потрепаться! А то на корню засохнут. Бывают фамилии, которые произносятся как одна: Маркс и Энгельс, Минин и Пожарский… Попов и Кошарский! Хоть в наградной лист, хоть наряд вне очереди, а всегда они вместе. Провинится один — наказывают обоих. И другой не обижается! Оба шебутные, заводилы, мастера розыгрыша, в любой подначке подыгрывают друг другу как по нотам, будто бы всю жизнь репетировали. Сгально. И ржет рота, как на Чарли Чаплина!
        Засмолили Попов и Кошарский халявные крупнокалиберные цыгарочки. Вдруг Попов, непонятно почему, говорит:
        - Курить вредно, пить противно, а умирать здоровым — жалко!..
        - Тебе-то на хрен умирать?! Алес гут инд криг капут! — обрывает его Кошарский. — Думай не копыта отбросывать, а про рога, как ими шерудить! Что мы на гражданке пионерам про войну будем рассказывать? А?
        И друзья разыгрывают сценку, будто бы Кошарский — лектор-фронтовик, которого к пионерам пригласили для их патриотического воспитания. А Попов изображает дундука — пионера, который выкобенивается от избытка идейности. Спрашивает «пионер» про фронтовые трудности, а «лектор» ему про дрысню со знанием дела: какая — от трофея вкусного, а какая — от воды с трупами. Тогда «пионер» высовывается с вопросом о солдатской находчивости, а «лектор» сразу и рецепт выдает: сколько раз рубашку надо вывернуть наизнанку, чтобы вши от такой непонятки, вроде четвертого измерения, мозгУ свихнули и к фрицам драпанули. Потом неугомонный «пионер» интересуется «идеалами армейской молодежи», и «лектор» загибает ему про солдатский идеал: солдату для счастья нужна баба, а для полного счастья — полная баба, а уж в идеале — толстая баба намыленная, но зажатая в тесной баньке, чтобы не выскальзывала! И так этот треп «пионера» и «лектора» согласованно получается, что Фролов забывается — хохочет, заливается! И на душе у меня отлегло…

* * *
        Иду и думаю: интересно посмотреть, а сколько наврут советские писаки и киношники про «бессмертный подвиг советского народа в Великой Отечественной войне»?! И задумается ли кто-нибудь над тем, а что такое подвиг? Подвиг — это следствие чьей-то дурости. Или преступления. Или трусости. Командир, не теряющий головы, как наш ротный, без подвигов обходится. Солдата на дурной подвиг не погонит, даже рискуя своей карьерой. А нахрена ему карьера? Не будь бы офицером — был бы он на гражданке по приказу о демобилизации рядовых и сержантов с незаконченным высшим.
        Много глупости написал злобный мудак Горький. В том числе фразочку: «В жизни всегда есть МЕСТО подвигу!» Тот, кто не псих, от этого «места» держится подальше. Война — самое не подходящее место для подвигов. Что за подвиг, на который гонят нацеленными в спину пулеметами? Сталинский приказ № 227 — вот апофеоз советского героизма, вдохновивший на подвиги миллионы героев! Весь «массовый героизм советского народа» — страх перед Смершем!
        Знаю я про истерично безрассудные и бесполезные подвиги насмерть перепуганных солдат с мокрыми штанцами! Не были б они так перепуганы — не было бы подвига и штаны были сухими. От трусости подвиги… И не только за себя боятся «доблестные советские воины», но и за семью, оставшуюся в СССР заложниками у НКВД, пока они здесь обречены на подвиги. Подвиг — это преступление советской системы, при которой солдат — это скотина бессловесная, бесправная и запуганная до полной готовности к подвигу, то есть к любой глупости.
        Главные признаки истинного подвига: обдуманность, целесообразность, добровольность и бескорыстие. В страшном тридцать седьмом какой-то работник типографии напечатал на школьных тетрадках: «Долой СССР!». Наверняка знал печатник, как расправится с ним и его семьей НКВД, а пошел на подвиг, на мученическую смерть. И вело его на подвиг самое высокое и бескорыстное чувство — ненависть! Рассказать бы школьникам об этом подвиге!
        А о том, что мы на войне повидали, об этом школьникам не расскажешь: кому интересно слушать про трупы разной свежести, про кишки по дорогам размотанные, про смерть в дерьме от расстройства желудков у миллионов мужиков, которые дни и ночи находятся в тесноте, страдая расстройством кишечников от воды, провонявшей трупами? Да пахнет война кровью, дымом пожарищ. Но больше всего пахнет дерьмом. Дерьмо — вот геройский запах войны! Рассказывать про войну тем, кто ее не видел, такая же безнадега, как рассказывать изящно почкующейся марсианочке про виртуозно смачную похабель царицы Катьки Второй.
        Потому что из такого рассказа получается, либо мерзость, либо сиреневый туман, сквозь который увидит инопланетяночка одно: дяде ни хрена не показали, а он заливает баки в меру своей фантазии! Рассказывать про войну — дело не простое, потому что, как женщину, эту войну, траханую, не столько видишь, сколько обоняешь и ощущаешь. А ощущения — ого-го!.. не забываемые. Чувствует солдат войну всей вонючей немытой шкурой, гноящейся и прилипающей к одежде от не заживающих в мокроте, холоде и грязи царапин, язвочек, фурункулов, которые высыпают от простуды, расчесов из-за вшей.
        И вживается солдат в войну, и врастает солдат в войну намертво, как в шинель, которую сушит солдат не снимая, в которой солдат умирает, в которой хоронят солдата. И спит солдат в мокрой шинели мертвым сном. И не только в братской могиле. Спит солдат мертвым сном под артобстрелом, спит в ожидании обеда, спит в наступлении после изнурительного ночного марша, спит в обороне на дне окопа, корчась в вонючей жиже, спит и просто так — про запас — единственный запас, который солдату плечи не тянет.
        Спит солдат в любой позе, спит, обходясь без позы, спит на ходу, на марше, пока в кювет не поведет его. Спит на колючих ветках, которые постепенно погружаются в холодную, вонючую грязь, пока она, пропитав шинель, не начнет по утру, когда сон крепчайший, превращаться в лед. До нутряной сердцевины солдата озноб пробирает, а он все равно спит! Спит, изо всех сил спит, напрягшись в позе эмбриона, судорожно вжимаясь во сне душой и телом в заветную сердцевинку нутра своего, где еще робко тлеет последняя искорка живого нутряного тепла…
        Спит солдат в такой холодрыге, что вшам солдатским, единокровным (которые идут с солдатом в огонь и воду!), даже им, закаленным невзгодами, невмоготу становится… покидают они солдата — дезертируют. А мандавошек, которым по причине хилости ножек сбежать невозможно, простуженный кашель одолевает. А солдату — хоть бы хны! Кашлять солдату не положено. Он спит… и сон — единственное спасение от войны, потому что на войне сны про войну не снятся.
        А усталость от такой обыкновенной войны нет-нет да накатит такая, что привычный страх исчезает и становится солдат бесстрашным, потому что только одна мысль трепыхается в промороженной тыковке: «Скорей бы любой конец…» И страшна война тогда, когда солдату уже ничего не страшно. Так откуда тут быть «героизму» на обыкновенной войне?! Про героизм платные мозгодуи распинаются, выучив брошюрку про подвиг Гастелло.
        Этот пижон, выспавшись в теплой, чистой постели, принял теплый душ, плотно и вкусно позавтракал в офицерской столовой, пощупал официанточку. Довольный упругостью ее попочки отправился на подвиги, вальяжно развалясь в кресле первого пилота и предвкушая встречу с официанточкой после ужина. А кто решится рассказывать про подвиги в пехоте?
        Некоторые штатские, наиболее дурные, еще и про европейские достопримечательности захотят узнать у солдата и будут удивляться тому, что он, прочесав пехом пять держав, не удосужился бросить «Взгляд на жизнь за рубежом», как в газете рубрика называется. Невдомек им, штатским, что с передка Европа видится не так, как в турпоходе. Отчасти из-за того, что у солдата точка зрения на Европу не так возвышенная, чтоб Европу обзирать и себя показать. У меня, например, точка зрения на Европу обычно, на полметра ниже Европы. Из окопчика или из придорожного кювета, который укрывает меня от точки зрения немецкого снайпера, желающего поставить точку в биографии пулеметчика. А мой «взгляд на жизнь за рубежом» точнехонько совпадает с линией прицела пулемёта, а это едва ли способствует расцвету «жизни за рубежом». Так что, как говорится, есть что вспомнить, а, рассказать нечего.
        И на того чудика, который не брехливую брошюрку про войну будет пересказывать, а свою, солдатскую, правду расскажет, посмотрят школьники с недоверием. С недоумением будут они разглядывать в семейном альбоме пожелтевшую фотографию щуплого огольца в гимнастерке х/б, б/у, испуганно выглядывающего из огромного воротника. Ведь сравнивать будут с мемориальными монументами, с персонажами холуйских картин продажных художников… А в кино и произведениях соцреализма воюют не такие заморыши, как мы, а жопастые, мордастые Меркурьевы и Андреевы, с бычьими шеями, откормленные на литерных спецпайках, чтобы изображать дюжего советского солдата. Те, кто видел мечи в кино «Александр Невский»: огромные и из нержавейки, грозно сверкающие в лучах осветителей, с недоумением смотрят в музее на неказистую ржавую железяку с надписью: «Меч воина». Истина, если она истинна, всегда не правдоподобна, тем более, если еще и не лестна. И написано в Библии о будущих вралях учителях:
        ИБО БУДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА… ПО СВОИМ ПРИХОТЯМ БУДУТ НАБИРАТЬ СЕБЕ УЧИТЕЛЕЙ, КОТОРЫЕ ЛЬСТИЛИ БЫ СЛУХУ; И ОТ ИСТИНЫ ОТВРАТЯТ СЛУХ И ОБРАТЯТСЯ К БАСНЯМ (2Тим.4:3,4).
        Еще война не кончилась, а к басни уже расцветают: цветет махровым цветом бутафорское батальное искусство, рассчитанное на оглупление людей многотомностью романов, многосерийностью кинофильмов, грандиозностью монументов, огромностью художественных панорам. И выставки заполняются картинами художников — бравых баталистов, не выезжавших за пределы Садового кольца. А платные мозгодуи вдохновенно вещают про бутафорские подвиги, вычитанные из многотиражных лживых брошюр.
        А как еще воспитывать патриотизм? Не показывать же в кинохронике, как тащат волоком за ноги по грязи тощенькие тела семнадцатилетних огольцов, заполняя этими телами траншеи, воронки, ямы, наполненные водой… оттуда и торчат их окоченелые конечности… Не публиковать же цифры о том, сколько миллионов таких тощеньких пацанов бездарно гибли для того, чтобы какая-то сытно откормленная генеральская сволочь, позвякивая иконостасом орденов, рапортовала о СВОИХ героических победах!
        Герои — это войска НКВД и Смерша, стреляющие в спины тем, кого они на подвиг гонят. Неужели настоящий фронтовик, имеющий ранения, унизится до того, чтобы славословить свой героизм «при защите Родины»? Поэт И. Соболев написал, желая подчеркнуть свой уникальный патриотизм:
        Я не мечтаю о награде,
        Мне ТО превыше всех наград,
        Что я овцой в бараньем стаде
        Не брел на мясокомбинат…
        А я, фронтовик, брел, бреду и сколько мне еще «овцой в бараньем стаде брести на мясокомбинат?» Как и всему советскому народу. Сколько правдивых стихов об этой позорной войне написано на затертых клочках бумаги, которые тут же пошли на самокрутки, пока их не нашли при обыске? Солдата, как зека, обыскивают почти ежедневно, изучая каждый клочок бумаги. Не обыскивают только на передке. Да и кому нужны правдивые стихи в «бараньем стаде», населяющем СССР?

* * *
        Что-то потянуло меня на грустные размышления после «лектора Кошарского»? Как глубоко война в душу влезла! Чуть не позабыл, что «алес гут унд криг капут»! И все-таки странно: а как без нее, окаянной, жить будем? Может быть… добрее? Не так, как до войны, когда с пионерского возраста нас, как ищеек, натаскивали на классового врага, а дружба трактовалась, как «непримиримое отношение к недостаткам товарища»?!
        Но что бы ни отняла война у фронтовиков, зато дала она радость жизни на каждый день, даже если этот день не самый радостный. Пока не привычно вперед и на день заглядывать. А как на годы вперед планировать?! Странно думать о том, что теперь можно жить столько, сколько захочешь! Хоть до сорока… а то без пересадки — сразу до пенсии? Обхохочешься: Рыжий Санька — пенс! Невероятное явление природы! А почему бы и об этом не помечтать? Неужели теперь жить можно бесконечно долго, пока сердце от любви не износится вдрызг? А если в будущем научатся его ремонтировать? Сполоснут керосинчиком, смажут вазелинчиком, по сосудикам чик-чик! Ершиком туда-сюда, и — щелк! Как затвор, на месте зафиксируют: будь здоров! — живи всегда молодой и влюбленный?!
        От таких мыслей шалеешь, как от глотка спирта натощак. Ведь это — будто бы мне весь мир подарили за просто так: живи фронтовик! Гуляй, читай, учись, женись — все тебе можно! Подарила мне судьба чудо необъятное — планету Земля, а на ней — все что душеньке угодно: женщин, музыку, книги, друзей, а быть может, даже путешествия по морям и по суше! Подарила и то, о чем я еще не знаю и не мечтаю. Весь мир — мой! Как распорядиться таким богатством?! Раньше, когда не знал: буду ли жив к вечеру, жилось спокойнее…
        Только не надо смешить Бога дурацкими планами на завтра и просить Его о чем-то, коль сказано:
        …ЗНАЕТ ОТЕЦ ВАШ, В ЧЕМ ВЫ ИМЕЕТЕ НУЖДУ, ПРЕЖДЕ ВАШЕГО ПРОШЕНИЯ У НЕГО (Мф.6:8).
        Мое дело — всегда помнить, что по всему Слову Божьему рефреном звучит конкретный наказ: ВСЕГДА РАДУЙТЕСЬ! Значит,
        И МЫ БУДЕМ РАДОВАТЬСЯ И ВЕСЕЛИТЬСЯ ВО ВСЕ ДНИ НАШИ! (Пс.89:14).
        Если каждое утро просыпаться с мыслью о том, что сегодня можно жить с утра и до вечера, не это ли самый радостный день?! Тогда каждый день в этой жизни одноразовой — праздник! Сколько дней, столько праздников! И Седой говорил:
        СЧАСТЬЕ — ПОСТОЯННОЕ ЧУВСТВО РАДОСТИ, А СМЫСЛ ЖИЗНИ — В СЧАСТЬЕ.
        Конечно, трудно быть счастливым в СССР, если любая творческая работа для меня заказана: не буду же я, подобно советским лауреатам, продавать совесть за тридцать сребреников ради ВЛАСТИ, БОГАТСТВА И СЛАВЫ! Эта триада в руках дьявола, искушающего:
        ТЕБЕ ДАМ ВЛАСТЬ НАД ВСЕМИ СИМИ ЦАРСТВАМИ И СЛАВУ ИХ, ИБО ОНА ПРЕДАНА МНЕ, И Я, КОМУ ХОЧУ, ДАЮ ЕЕ (Лк.4:6).
        Так сказал дьявол Христу. Такое искушеньице не только для Христа, но даже для меня — примитив пошленький, но для агрессивно тупых биороботов-партийцев — это наповал! А если б люди стали Новый Завет читать, да пообщались бы с Седым и с отцом Михаилом, пришлось бы Богу отправлять на заслуженный отдых Искусителя!
        Небось, не у одного меня сегодня в голове такие шухерные мыслишки пританцовывают, как после универсального солдатского лекарства — полстакана спирта на глоток воды. Судя по жизнерадостному гомону роты и у других настроение, как в группе детсадика, которую ведут в парк с аттракционами. Гомонит и ржет на ходу рота. Несколько парней дурачатся: бегают друг за дружкой, прячутся за других, толкаются, мешая идти, — в пятнашки играют что ли? Ан нет, тычут всем в сопло необычный трофей из барахла на дороге. Это — забавная игрушка, изображающая в натуральную величину тот «конец», который называют «мужское начало». Из цветной резины, с резинками, чтобы за ляжки пристегнуть… Небось, сюрприз? Кто-то плюется, а мне понравилось, остроумно! Бывают глупые сюрпризы, например зажигалка, похожая на пистолет. Захочешь дать прикурить, а тебя — хрясь по кумполу! — законная самооборона. А с такой игрушкой шутить безопаснее: приходишь в гости к даме, вешаешь пальто, целуешь ручку, говоришь комплимент, а игрушечка — прыг! — из расстегнутой ширинки…
        - Ах, извините, — говоришь, смущаясь, — не доглядел я за этим проказником! У него своя голова, которой он день и ночь про вас думает!
        Что дальше будет, не знаю, но предполагаю: с ходу по тыковке не звякнут — прическу пожалеют…
        Вот и у меня: только начну думать о чем-нибудь пристойном, так соображалка любую мыслЮ на похабель поворачивает.
        О ГОРНЕМ ПОМЫШЛЯЙТЕ, А НЕ О ЗЕМНОМ (Кол.3:2)
        советовал мой любимый и очень уважаемый Апостол Павел. А я?!. Не человек, а придаток к размножалке! Как тут жить в пехоте, если от любой самой абстрактной мысли этот «конец» в штаны упирается, шагать не дает?!
        Наконец-то, угомонились парни. Счастливый обладатель пикантного трофея прячет «сувенирчик из Европы» в солдатский сидорок: все в хозяйстве сгодится! Удивительные штучки-дрючки таскают солдаты в сидорочках, промасленных концентратами и ружейной смазкой. Но уверен я: нет фронтовика, который хотя бы символично имел бы предметы из знаменитых дурацких афоризмов: «Каждый солдат носит в ранце маршальский жезл!» или «Плох солдат, если в ранце его нет генеральских эполет!» Не верю я, что такие благоглупости сочиняли Наполеон и Суворов! Они-то, профи, знали: нет у солдата ни в ранце, ни в мечтах маршальских жезлов и генеральских эполет. Такая мулька не для солдат, а для штабных прохвостов. А ведь с точки зрения сочинителя таких дурных афоризмов — никудышние мы солдаты: навоевались — по самое не балуй! Домой хотим! Домой!!! К ба-абам…
        Конец репортаж 27
        Репортаж 28
        Возмездие
        Ибо закон возмездия всего угоднее Богу, — сказал граф Монте-Кристо.
        А. Дюма
        Дорога свернула к реке. За мостиком — дорф. Под указателем Мariendorf, как Аленушка на камушке, сидит ротный. Не грустит. Нас ждет. С утра ехал он впереди батальона на виллисе комбата, дружка по училищу. Хорошо ехал: в багажнике виллиса ящик коньяка. И поют канареечки песни строевые в душах отцов-командиров…
        - Р-рота-а! — протяжно выпевает разрумяненный ротный. — Стой! Гей, славяне, под-тянииись! По четыре становииись! Через дорф пройти с песней! Как положено победителям!!! — Тут под ротным земля накренилась, его повело в кювет. И он спешит передать командование:
        - Старший сержант, принять командование парадом… Победы!
        Акимов резво выбегает на обочину, базлая с ходу:
        - Рррота-а-а! Рравня-айсь! Смиррр-но! На прра-о! Шаго-ом ыррш! Ррыс, два-а-а! Ррыс, два-а-а! Пулеметчики-и! А вам чо? Особое приглашение?! Где оружие? Воротнички-и!! Мать перемать! За-астегнуть воротнички!! Па-адтянуть ремни! Па-адтянуться! Носы от пупков ааатар-вааать! Мать вашу перемать! Выше головы держать! Рррыс, два-а! Чо позагибались?! Рраспустили жопы на пол-Европы!! Рразогнуться! Подобраться! Ррыс, два-а! Но-ожку! Тверже ножку! Ррыс, два-а! За-апева-ай!
        Схватив с повозки карабин и дегтяря без диска (так он полегче и ловчей), я и Леха догоняем роту, заполняя последнюю шеренгу. Перед нами в лад качаются охомученные скатками пропотевшие спины. Качаются мерно, согласованно, как в грозном ритуальном танце. Пахнет привычно душноватым запашком родной роты, старательно печатающей шаг.
        - Ррыс, два-а! Ррыс, два-а!..
        Бух! Бух! Бух! Бух!.. — бУхает по дороге сотня, окованных железом, разбуханных фрицевских прохорей. Бухают в монотонном ритме пехотной поступи тяжелой от своего могущества. Тут не хухры-мухры, не просто «уныло бредущее стадо малахольных кашеедов», как ласково называл нас прежний старшина. Сила прет! Боевая единица — рррота! Хотя нас всего полроты… Дорф безлюден. Это кажется. Знаем, что жители дорфа, как тараканы, по щелям заныкались. И десятки глаз из укромных мест наблюдают за нами, сравнивая с мужьями и сыновьями, которые так же самоуверенно бУхали сапогами, уходя на войну.
        Только мы бухаем прохорями не уходя, а возвращаясь с войны, бухаем по их земле австрийской, бесцеремонно оглашая их дорф нашей, русской, песней! И в этом две большие разницы между нами и ихними, когда-то бравыми, мужичками. И прячутся от нас тещи, матери и жены тех, кто ушел на войну из этого дорфа. И под ритмичное буханье сапог полсотни российских глоток лихо горланят пустословную солдатскую «ПерепетУю» из недоброй памяти голодных и холодных учебок. И подхваченная разухабистым ритмом, молотит российская полурота австрийскую дорожную щебенку сотней немецких прохорей.
        Так поцелуй же ты меня, Перепету-уя,
        Я тебя так безумно люблю-у! Раз, два!
        Для тебя, чем угодно риску-уя…
        Сакану, сакану, сакану!
        - А-атставить песню! Почему зад не поет? Подтянуться заду и петь! Сакуете, пулеметчики! Ррраспустились?! Ррыс, два-а! Ррыс, два-а! — старается Акимов, выслуживается за вчерашний прокол. — Ррота-а… запева-ай!
        Обниму я тебя, как обмо-откою,
        Как винтовку к груди я прижму — эх-ма!
        В твои губки прямою наво-одкою
        Поцелуев полсотни…
        …вдруг! — по спине — холодок тревожный… а за спиной — стремительно нарастающий гул, а в брюхе спазм… от запоздалой команды:
        - Во-оздух!
        Заполошный крик прессует время в жуткий миг: из-за поворота ущелья, завалясь на крыло, падает на роту стремительный мессер!! Вот уж, не скажи, как повезло…
        Снижается… Приближается… Ух, ты-ы-ы… кранты??!
        Хоть круть, хоть верть, вот же она — смерть!!!
        Беззащитное какое… неуклюжее тело… такое большое!
        Черт побери, а ноги, будто прилипли к дороге!
        Небесный Отец, неужто — конец?!!
        Нет, нет, нет!!.
        В кювет!!!
        Это не мысли, это вихрь ужаса крутанулся в рванине из мыслей парализованного сознания! И я, как в страшном сне, отталкиваюсь! Отталкиваюсь!!. Изо всех силенок отталкиваюсь!!! — проскальзывающими на щебенке, непослушными ногами, а медлительное, как у моллюска, тело каждой клеточкой рвется изо всех сил в сторону, в кювет, с этой беспощадно открытой дороги, едва-едва сдвигая с места ноги! А бронированная летучая громадина, испачканная коричневым маслом, нарастает стремительно… и падает, падает, мир затемнЯ… на меня! на меня!! на меня!!!
        Гулкая злая дробь крупнокалиберных пулеметов заглушает надсадный рев могучего мотора, в уши врезается по-женски пронзительный крик обезумевшей лошади, понесшей повозку! Злые фонтанчики брызг от дорожной щебенки ближе!.. ближе!!. Боже!!! В тот же миг, когда, отпрыгнув от жутко оскаленной лошадиной морды, достигаю я спасительного кювета, хлестко стегает меня щебенкой, накрывает тенью от самолета и…
        - Ма-а-а!!! — истошно кричит кто-то из моего нутра, кричит дико, бессмысленно, как в кошмаре. Мир рррушится сверху, с оглушительным ревом мотора, грохотом крупнокалиберных пулеметов, пронзительным криком лошади, и…
        …А почему тьма и тишина-а??. Тишина напряженная, как струна натянутая… вот-вот сейчас и… и — ничего.
        - Тьфу, мать твою… — отплевываюсь я, вытирая кюветную грязь с лица и выглядываю вслед мессеру, безмятежно улетающему в синь небесную. Выглядываю из-под чего-то, закрывшего весь белый свет. И интересуюсь из-под лежащей на мне пятипудовой (вместе с сидорочком) Лехиной туши, недвижной… вот те на!.. Да неужто! — бездыханной???
        - Это ты, Лех?
        - Я-а-а… — бодро оживает Лехин пятипудовый организм.
        - А я подумал, самолет на меня упал! А ты чо на мне разлегся? С удобствами!.. Места в кювете мало?!
        Вполне живой, невредимый Леха помогает мне выбраться и очиститься от мерзкой кюветной жижи. Рядом крутится колесо перевернутой повозки. Бьется в смертной муке лошадь, пытаясь встать. С натужным хрипом выдыхает кровавыми пузырями трудную лошадиную жизнь… по ее дергающемуся серому лошадиному боку расползаются багровые пятна… А по дороге в разных позах, жутко неподвижно лежит несколько человеческих тел, странно чужих, не знакомых: не сразу узнаешь тех, кто внезапно выпадает за грань бытия.
        Это — Попов. Только что, запуская пальцы в мой кисет, балаганил он что-то изысканное, вроде: «Разрешите бумажку, чтобы вашего табачку закурить, а то у меня огонька нет и поужинать негде!» — и подмигивал озорно. И улыбался он, радуясь концу войны, солнышку, махорочке… а солнышко все так же светит… и война-то вот-вот… а Попова — нет! И бочатки, недолговечная трофейная штамповочка, тикают на холодеющей руке Попова, пережив его жизнь, еще более короткую. И кажется, не он это, не Попов, а кто-то другой… неподвижный, бездыханный…
        А вот — Фролов… не спроста ему такой сон привиделся…
        А это — невероятно: ротный!!! Всю войну на передке и в пехоте! Вот-вот война закончится, как говорят, де юре. И после того, как отгремят парадные салюты и все радостно отпразднуют, кто в компашках, кто без, но все обязательно отпразднуют окончание войны, после этого праздничного дня, полного планов и надежд на прекрасное послевоенное будущее, придет одинокой учительнице на Рязанщине страшное письмо-похоронка, где за бездушными помпезно казенными словами откроется ужасное, неприемлемое для разума материнского, известие о том, что ее единственного сына, Володи, уже нет… совсем нет!.. и ни-ког-да не будет!!!..
        Не спасли старлея неумелые, но истовые молитвы материнские по ночам, когда никто в коммуналке не мог подглядеть, подслушать, как страстно молит Бога учительница, убежденная атеистка, комсомолка двадцатых годов. Не спас ее единственного сына и семейный амулет — серебряный крестик прадеда… Достала Владимира Стенина Курносая из ошалевшего мессера!

* * *
        На тихом, аккуратном деревенском кладбище, в стороне от немецких могил, хороним старлея, рядовых Попова и Фролова, укрытых с головой шинелями. Тут у них последний привал. И русская могила на австрийском кладбище роднит нас с жителями этого дорфа, напоминая, что все мы жертвы этой проклятой войны, затеянной сволочными правителями. Курносая не только ссорит, она и помирить может.
        Складываем пирамиду из крупных камней, надпись пишем на фанерке. Комендант и староста позаботятся о постоянном памятнике. Поверх пирамиды Акимов каску кладет. Последнюю каску, оставшуюся в роте, каску Петра Фролова. И фамилия внутри каски выцарапана: по-хозяйски у него все… было… земля ему пухом… и соседям его… Отсалютовали над могилой, как положено.
        И стал командовать нашей ротой командир взвода первой роты, младший лейтенант, произведенный в офицеры из сержантов. Типичный Ванька Взводный, образца военного времени. Начальство, как и родителей, не выбирают. Наше дело солдатское: ешь глазами начальство и не чавкай, блевать потом будешь.
        Выбраться бы из этой альпийской романтики без таких грустных вех на героическом пути, как эта братская могила. Когда войне конца не видно, то смерть это само собой… Что за война без смерти? Пионерская «звездочка»? Так что знали: не сегодня, так завтра — твой черед. А если ранение, значит, повезло по службе и в личной жизни! Как будто бы жизнь бывает личная, безличная… безналичная… Но погибать сейчас, с головой набитой до отказа мечтами о будущей жизни! Какая дурацкая нескладуха!
        Молча топает угрюмая рота. А с утра какие все были резвые! Только я, каким был, таким остался, задумчивым. И разговаривать не хочу, потому что
        от всякой беды есть два лекарства: время и молчание, сказал граф Монте-Кристо.
        И с какого гвоздя сорвался этот мессер осатанелый? Зачем, дожигая в цилиндрах могучего мотора, быть может, последние капли бензина мчался он не на юг, где ждали его жизнь и свобода, а на север, где война, где настороженно щетинятся в небо зенитные орудия и счетверенные пулеметы, а на аэродромах изготовились к прыжку в небо заправленные боекомплектом истребители?
        Зачем он с бессмысленно злобной расточительностью расходовал драгоценный боезапас для того, чтобы причесать беззащитную колонну пехоты, уходящую в тыл тогда, когда война сама по себе рассосалась по ласково зеленеющим альпийским долинам? Значит, за штурвалом был не немец. Немцы расчетливые. Даже чересчур…
        Чудится мне в этой бессмысленной злобе что-то родное… как если бы за штурвалом мессера был кто-то из друзей моего переполненного ненавистью детства, кто-то из тех, у кого не осталось в этой жизни ничего, кроме желания мстить, у кого не было из войны другого выхода, кроме такого, на котором можно разменять свою окаянную жизнь чесеирскую на несколько советских. Будто бы мятежная душа Ежака вселилась в этот мессер, чтобы мстить, мстить! Даже после смерти мстить!
        Боже, — сказал граф, — иногда твое мщение медлит, но тогда оно еще более грозным нисходит с неба!

* * *
        Мщение… Но почему провидение направляет месть не на фюреров и вождей, а на тех, кто так далек от власти?! За что мстит оно одинокой рязанской учительнице, потерявшей единственного сына, уральскому мастеру, потерявшему жену и сыновей, веселому шеф-повару, потерявшему семью и конечности, крестьянке, любящей жене, заботливой матери, потерявшей мужа, детей и свою душу, разум… и десяткам, сотням миллионов других людей, потерявших тех, кто им дороже собственной жизни??! За что им-то такая кара?!.
        Непостижимы пути возмездия. Месть не правосудие и не обязано соответствовать вине каждого. Зато в отличие от правосудия возмездие неотвратимо!
        Ибо закон возмездия всего угоднее Богу, — сказал граф Монте-Кристо.
        Бог не фрайер, зрит Он в корень. И страшная кара постигает не фюреров и вождей, не нацистов и коммунистов, а тех, кто их создал, тех, кто виновен в том, что они у кормила власти огромных государств. Месть настигает тех, кто опуская избирательный бюллетень, не удосужился подумать: за кого он голосует? Если бы он выбирал правителя для жены своей — ну и хрен с ней! Но он выбирает вождя для тебя, для меня и наших будущих детей!! Никуда не денешься: политика — дело общее, компанейское. И тот, кто гордится незапятнанным ореолом политической «святой простоты», предает не только меня, себя и своих современников, но и наших сыновей и внуков, которые погибнут от войн и голода из-за политической безграмотности и равнодушия их родителей. Не Сталин, не Гитлер виноваты в гибели миллионов людей, а ты — раззява! Ты виноват! Ты, кто со страху или от невежества, не вычеркнул из бюллетеня фамилию ставленника преступной партии! Ты, кто потом не бастовал, не вышел на демонстрацию протеста! Ты, кто высказал недовольство властью только жене на кухне! Ты, кто решил: моя хата с краю! Ты, кто успокоил себя мыслью: а что
могу изменить я, маленький, неумелый, незаметный человечишка, которому так хочется жить спокойно! В политике и маленький человечишка может стать большим скотом, потому что политика — дело общее, у каждого право голоса. В голосах избирателей — судьбы гитлеров и сталиных. А если бы избиратель приходил на избирательный участок не потому, что «в буфете колбасу дают», а с пониманием того, что он вершит историю, было бы иначе. И сегодня…
        …звенел бы радостный детский гомон в добротном доме Гордеича, и говорил бы Гордеич супруге озабоченно: «Понимаш-ш, семья-то баско растет… о-от. Тут-то и до правнуков недалече, о-от… надобно ужо пристрой к дому мастерить…о-хо-хо!» А от забот таких теплело бы на душе стариков тем ласковым теплом, которое зовут — счастье…
        …разогнул бы на весенней пашне натруженную спину зажиточный крестьянин Петр Фролов. Смахнув пот с бровей, взглянул бы с гордостью родительской на сыновей: «Мужики-то работящи… ить, сами пашут ужо!» И захлестнула бы душу его волна нежности при виде того, что с края поля машет ему белым платком заботливая жена его, а подле нее прыгает от нетерпения озорная дочурка: значит, обед поспел! Никогда не думал про счастье домовитый мужик Фролов, но чувствовал его душою, вроде набежавшего откуда-то теплого, ласкового ветерка, пахнущего оттаявшей землей и хлебушком…
        …шила бы рязанская учительница ползунки своему внуку, сетуя между делом на раннюю женитьбу легкомысленного сына, не успевшего институт закончить. Надо же матери немножко поворчать: положение свекрови обязывает… Но в душе чувствовала бы она покой и радость, потому что счастье сына — это счастье матери…
        …с шутками и прибаутками командовал бы большим и сложным кухонным хозяйством роскошного ресторана разбитной шеф-повар, отец прелестной дочурки и муж очаровательной жены, — счастливейший человек! — понимающий, что каждый радостный день жизни, обыкновенной жизни в заботах, замотах любимой работы, среди уважающих и любящих родных людей и друзей, это обыкновенное, настоящее счастье…
        …а когда наступил бы сегодняшний весенний теплый вечер, то по улицам больших городов, ярко освещенных неоном, и по улочкам маленьких городишек, пахнущих расцветающей сиренью, в Европе, в Азии, в Америке спешили бы на свидания со счастливыми девушками миллионы веселых парней, не знающих о том, что они должны были сгнить в братских могилах Второй Мировой из-за политических маразматиков и по — скотски равнодушных к политике своих современников, благодаря которым у власти оказались эти маразматики!
        Все знают про Ксантиппу, которая отравила Сократу жизнь. И не все знают, а за что отравили Сократа цикутой земляки его? А за то, что Сократ боролся, как умел, против демократии, объясняя, что демократия — кратчайший путь к деспотизму. Так как дураков гораздо больше, чем умных, то всегда будет власть из популярных дураков, которых так любят дураки. А дурное начальство будет насаждать в народе невежество, сохраняя этим то дурное статус кво, которое так необходимо дурной власти для стабильности, то есть неизменности. Сократ боролся против народного быдла, которое, для сбережения своего скотского спокойствия, не давало раскачивать лодку демократии. ИЗБИРАТЕЛЬНЫЕ ПРАВА, ДАННЫЕ ДУРАКАМ, — ЭТО ГИБЕЛЬ «СТРАНЫ ДУРАКОВ»! За эту слова Сократ был осужден и казнен, как «враг Афин, народа и демократии»! Осужден был очень демократично: судом из выживших из ума стариков, уважаемых сограждан, которые боялись популярности Сократа среди молодежи — противнице стабильности. Умирая, Сократ сказал: «Я выше суда дураков!» Сократ был первый враг народа в истории человечества. Он отдал свою жизнь за народ!
        Чтобы рулить авто, этому учатся. А кто проверяет знания невежд, сидящих за рулем государства? Хотя до нашей эры было написано в Библии:
        ЦАРЬ НЕНАУЧЕННЫЙ ПОГУБИТ НАРОД СВОЙ (Сирах).
        Но и каждый гражданин, который тянет лапу к избирательному бюллетеню, избирая главу государства, тоже влияет на управление государством, а значит, должен пройти проверку на разумность и знание политики! А тот, кто говорит: «Мое дело работать, а не политикой заниматься!», не должен к избирательному бюллетеню допускаться! Диктаторы приходят к власти благодаря демократии, потому что быдлу, которое в большинстве, импонирует дурацкая решительность диктаторов. И эта война — справедливое возмездие простым людям за их невежество, за их любовь к диктаторам, за обожание народами Сталина и Гитлера и за «МОЯХАТАСКРАТИЗМ»! Всегда актуальны слова Бога:
        ИСТРЕБЛЕН БУДЕТ НАРОД МОЙ ЗА НЕДОСТАТОК ВЕДЕНИЯ! (Ос.4:6)
        Нет большего преступления, чем скотская народная любовь к вождям! Тем более, к мерзавцам, зато своим в доску! Но самое тяжкое преступление — тяга к стабильности, препятствующей эволюции — движению к совершенству. Чтобы продержаться подольше, власть во имя стабильности (неизменности), уничтожает любые передовые идеи! И тех, кто их высказывает.
        Власть. Пока существуют государства, до тех пор чья-то власть неизбежно давлеет над нами. И пока судьбы наши и наших близких зависят от власти, то нет интереса более насущного, чем интерес к политике. И нет профессии более необходимой, чем профессия журналиста, способного докопаться до истины в грязных политических и криминальных интрижках, которые неизбежно затеют власть имущие, если им вовремя не дать по рукам, а лучше — по мордАм.
        Каждый честный и дотошный журналист стоит на страже счастья и жизней миллионов людей, предупреждая их об опасности. Конечно, если это настоящий журналист, а не подлая, лживая журналюшка, которая размазывая похотливые слюни, трезвонит о новостях в постелях кинозвезд! А политическое невежество, которым гордятся простые люди, — это гнусное предательство себя и наших потомков! Нет хаты с краю! Политика достает каждого с бесцеремонностью обуха по темечку.
        Таинственны пути возмездия. Когда-нибудь, узнав правду об этой войне, содрогнутся от ужаса наши потомки, поняв, какое страшное, но заслуженное возмездие получил русский народ за то, что утратил он чувство не только совести, но и ответственности перед Богом и потомками: не спас кормильцев-крестьян от раскулачивания; не защитил интеллигенцию от уничтожения лучших умов и талантов; за то, что этот народ шельмовал честных людей и восторгался продажными сладкопевцами — советскими поэтами, писателями, режиссерами, предавшими народ!
        И если не будут наказаны вороватые и корыстолюбивые члены партии, трудившиеся над тем, чтобы превратить народ в безмозглое быдло, если не отсидят сроки в лагерях сотрудники НКВД за бесчеловечные преступления, если весь народ не покается в том, что по его вине десятки лет у власти были воры и мерзавцы, то… НЕТ НА СВЕТЕ ТАКОЙ СТРАШНОЙ КАРЫ, КОТОРОЙ БЫ НЕ БЫЛ ДОСТОИН РУССКИЙ НАРОД!
        Когда в муках погибают миллионы ни в чем не повинных лучших людей, когда из человеческого общества извергается гигантский протуберанец горя, обиды, злобы, не скомпенсированных радостью возмездия, — тогда ОБЩЕСТВО НЕ ДОСТОЙНО СУЩЕСТВОВАНИЯ! В Апокалипсисе, после перечня совершенных злодеяний (четыре печати), наступает время, когда снимается Пятая печать, и души погибших требуют у Бога наказания виновных:
        …ДОКОЛЕ ВЛАДЫКА СВЯТЫЙ И ИСТИННЫЙ, НЕ СУДИШЬ И НЕ МСТИШЬ ЖИВУЩИМ НА ЗЕМЛЕ ЗА КРОВЬ НАШУ? (От.6:10).
        К мести не царям, не злодеям, не Гитлеру, не Сталину призывают ДУШИ УБИЕННЫХ, а к мести ЖИВУЩИМ НА ЗЕМЛЕ — тихим обывателям, ибо это они создают обожаемых вождей и фюреров! Это они, бюргеры и бауэры, в уюте спален и сытном тепле кухонь возмечтали о мировом господстве и создали Гитлера, это они, сребролюбивые партийные жлобы и подлые сексоты гебни, возжаждали всемирную халяву — коммунизм и создали Сталина! Уничтожать гитлеров и сталинов нужно самим людям, но уничтожить целые народы, которые тут же создадут и с поросячьим визгом будут славить другого такого же диктатора, — такая работенка по силам только Всевышнему, который для этого дает человечеству Всемирные войны.
        Не царь иудейский, не Пилат виноваты в казни Иисуса Христа. Виновато тупое быдло — народ, кричавший на площади: РАСПНИ ЕГО! Но больше всех виноваты тысячи равнодушных и законопослушных, которые слушали проповеди Христа, ели подаренные Им хлеб и рыбу, Иисусом Христом исцелялись и с проповедями Иисуса соглашались… но!.. когда пришло время защитить Иисуса, — ни один, НИ ОДИН! — паршивец из иудейского народа не рванул на груди тельняшку, то бишь хитон, и не крикнул на Голгофе: «Люди! Что вы, сволочи, делаете! Одумайтесь, падлы позорные!!!»
        А кто заступился за прекраснодушных революционеров и героев Гражданской в России в тридцать седьмом? Чем русский народ лучше иудейского?! Иудеи за спокойную жизнь предали свое будущее — Царство Божие на земле, русские предали будущее человечества — коммунизм. И те и другие предавали будущее свое и детей своих вместе с пророками и мучениками земли своей. Так стоит ли Богу церемонится с такими народами? И заполыхала Вторая мировая, пожирая в огне русский народ. И повалил дым из труб газовых печей, сжигая народ иудейский.
        Выполнил Бог обещание, данное при снятии Пятой печати. Настигла расплата живущим на земле, благодаря равнодушию при котором благоденствуют злодеи. Увы, приходится такую санобработку планеты делать Богу за тех, кто должен был бы сам следить за чистотой! Ибо ЛЮДИ ПРОСЯТ БОГА ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ САМИ! Сами должны отстаивать счастье свое ЖИВУЩИЕ НА ЗЕМЛЕ, сами должны уничтожать гитлеров и сталиных, а не Бога просить об этом! Бог привык к масштабной работе. Если люди поручат Богу борьбу со вшивостью, Бог сперва истребит людей, чтобы вши не заводились. Нахрен Богу вшивое человечество, которому лень мыться? Помнить надо: все пути к ЦАРСТВУ БОЖЬЕМУ НА ЗЕМЛЕ и к коммунизму перекрыты старательным и педантичным слугой Божиим — искусителем, и нет туда халявных лазеек через капустную жрачку в монастырях! «В Царство свободы дорогу» каждый прокладывает сам, как сказал Христос:
        ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ СИЛОЮ БЕРЕТСЯ, И УПОТРЕБЛЯЮЩИЕ УСИЛИЕ ВОСХИЩАЮТ ЕГО (Мф.11:12).
        Кулаками или пулеметом, чем придется, но ЦАРСТВО БОЖИЕ НА ЗЕМЛЕ силой берется, а не молитвой. Не для себя, любимого, для всех! Вместе прорвемся!

* * *
        Щебеночная дорога выходит на асфальтированное шоссе с указателем: «Вена 98 км».
        - Ррота-а-а! Приставить ногу! Влево от шоссе… прива-ал! Ррразойди-и-ись! — по-сержантски лихо заливается Звонкий Ванька. Экое звонкое начальство досталось!
        Вовремя привал подоспел, радуюсь я — весь истоптался… Хотя и рановато: солнце высоко и до ночлега как до Вены. Подошел, потому что ночью почти не спал. Снимаю с плеча дегтяря и сидорок, распускаю на пару дырочек ремень солдатский, брезентовый, с тоненькой кожаной полосочкой посерединке, тяжело плюхаюсь на скатку. Позади меня, громыхнув сидорком с дисками, шлепается на свою скатку Леха. Наваливаемся потными спинами друг на друга, вытягиваем ноги и… как в кресле оба. Удобная спина у Лехи: широкая, теплая, привычная. И сколько мы так прожили — спина к спине, смешивая общий пот в крутой пехотный коктейль… сколько стран… на глобус посмотришь — ого! — а все пехом… Но не успеваю я додумать эту интересную мыслЮ, как глаза четко, как с фиксатором — чик! — захлопываются, голова падает на грудь…
        …надсадно ревя моторами, снижаются черные самолеты!..
        - Двадцать седьмой! — слышу крик Лехи и вижу, как медленно, очень страшно пикирует на меня черный самолет с цифрой двадцать семь! Хищно оскаленный черный пилот выцеливает меня, пулеметчика, и больно заколачивает мне в бок черные, крупнокалиберные пули…
        - Гля! Санька, гля! Двадцать седьмой! — колотит локтем меня в бок Леха. Я просыпаюсь.
        - Где??! Где двадцать седьмой? — схватив ручник, пялюсь я в голубую пустоту неба.
        - Да вон — двадцать седьмой годик! Последний военный призыв! Гля-я… ка-ак красиво выезжают! Впрямь — парад!
        - И-иди ты… — удивляюсь и я. Со стороны Вены, грозно рыча мощными моторами на крутых виражах, «поднимается медленно в гору» колонна мощных студебекеров. Машины новенькие — только что из Америки, непривычно огромные. В высоких кузовах тесно сидят одинаковые, как автоматные патроны, солдатики образца двадцать седьмого года. По сравнению с громадными машинами, солдатики — совсем игрушечные. Все в одинаковых, добротно шерстяных и почему-то зеленых шинельках из Австралии и… в касках! Для устрашения незримого классового врага? А круглые и наивные мордашки под воинственными касками, хотя тоже до смешного одинаковы, а однако ж, весьма серьезны. Чтобы соответствовать историческому моменту: ведь у каждого стударя на решительно торчащем, черном, сокрушительно массивном бампере белой краской через трафаретку выписано: МЫ ПОБЕДИЛИ!
        Мимо нас с утробно тяжелым ревом величественно шествует первый стударь, второй… уже десятый… со счету сбились мы, а они идут, идут! Одинаковые могучие машины с одинаковыми словами на одинаковых грозно торчащих бамперах: МЫ ПОБЕДИЛИ! МЫ ПОБЕДИЛИ!.. И солдатики, закругленные касками, как автоматные патроны, свои подбородки из-под касок решительно выставляют, будто бы у каждого персональный бампер, хоть пиши на нем: «И я победил!»
        - Гля! — победители! Ха-ха! Победителей в Европу завезли! Аккурат посля войны! Однако, силища-то какая! — ого?! — восторгается Леха и машет рукой проходящему стударю. Одинаковые солдатики, как по команде, поворачивают скругленные железом головы и, поджав воинственно выставленные подбородки, застенчиво улыбаются и машут ладошками. И долго, выворачивая тонкие шейки, внимательно разглядывают нас, вольно возлежащих вдоль шоссе. Я представляю, какими они видят нас с высоты громадных стударей: наши белесые гимнастерки, причудливо раскрашенные разводьями от пота и грязи, наши цивильные шкарята в сочетании с фрицевскими прохорями…
        Все признают, что форма вермахта самая красивая в мире. Форма солдата делает из любого увальня-боша бравого веселого парня, а форма офицера, даже из баварца, строгого, стройного мужчину.
        А мы, «советские воины», одеты так причудливо не потому, что пообносились. Каждый из нас под любым предлогом, а то и без спешил на передке избавиться от нижней части формы, которая придумана, как специально, для того чтобы солдат не был похож на человека. Форма солдата не только уродлива, но и не удобна.
        На казенной части солдата, почти бестелесной от диеты Чебаркульских и Еланских лагерей, жалко тилипаются, как на клоуне, просторные армейские бриджи. А из просторных обручей стоячих воротников гимнастерок трогательно, как одуванчики, тянутся к солнышку стебельки тонких солдатских шеек! Но самое смешное в одежде солдата, это, конечно же, обмотки, которые делают солдата похожим на аиста, отощавшего после перелета из бескрайних российских болот на асфальт Европы, где уже сто лет лягушек нет, как нет.
        Конечно, нету худа без добра — солдат и обмотку приспособит не только для того, чтобы на ней повеситься. Ведь только она, родимая, обеспечивает такое надежное крепление баландомета (по цивильному ложки) к солдатской ноге! Без пулемета солдат выживет, еще и победит, а без баландомета — везде ему полный пипец! То есть аллес капут.
        И при всей-то нашей пестроте в одежде, единственно, что у всех одинаково — это вольная фронтовая расхристанность. И не только в одежде, но и в манерах, жестах, разговорах с начальством. Со стороны посмотришь — не рота, а табор… жаль, без цыганочек. Но на рваных гимнастерках — боевые награды. И с уважительной завистью глядят на нашу, заросшую волосами фронтовую вольницу, спрессованные армейской дисциплиной, одинаковые как из-под штампа солдатики, рожденные в двадцать седьмом году, а потому не понюхавшие пороху.
        Один за другим, с грозным ревом могучих американских моторов торжественно шествуют мимо нас громадные бамперы с триумфальным кличем: «Мы победили!» Сперва я и Леха хихикаем над этими надписями, несколько нескромными для опоздавших повоевать. Но потом до меня доходит глубинный смысл этого лозунга. «Мы» — это не относится к солдатикам двадцать седьмого года. Даже к нам, фронтовикам, тоже. «Мы» — это коммунисты-фашисты. Это они победили кровью своего народа, победили своих соперников социалистов, то есть нацистов. «Мы» — это ВКП(б), которой так нужна была вторая мировая! Да, «они» победили! И теперь «им» никто не страшен, раз нет нацистов, сила которых, как у коммунистов (фашистов), в том, что они сперва стреляют, а потом выясняют: кого расстреляли для «исторической необходимости»? А Европа, и так под завязку заполненная советской армией, теперь пополняется еще более надежной опорой советской диктатуры — не воевавшими солдатами двадцать седьмого года.
        Стандартные, как оловянные солдатики, избавят они старушку Европу от юридических заморочек вроде прав человека. Напичканные трескучей демагогией, зажатые в тиски уставов и армейской дисциплины, отученные от любой мысли и до смерти запуганные Смершем, потопает двадцать седьмой годик по Европе, наводя сталинский порядок, заодно напоминая нам, фронтовикам, о том, что слишком много свободомыслия вдохнули мы с европейским воздухом!
        Не спроста партия одела двадцать седьмой год во все новенькое. Нас, отправляя на смерть, так красиво не одевали. Не спроста вооружили их самым совершенным оружием! Пол-Европы под советскими войсками и никуда они отсюда не уйдут! Колесо истории набирает обороты, и сейчас только чудо спасет Европу от сталинской оккупации, при которой европеец сперва робко оглянется, будто бы пукнуть хочет, а потом осмелится подумать: «А при Гитлере дышалось свободнее»! Хуже мы, фашисты, нацистов или лучше — не мне сравнивать. Пока они порабощали другие народы, гебня превратила в рабов свой народ… других-то народов у гебухи не было. А сейчас?
        И, может быть, это далеко не все, — загадочно произнес Монте-Кристо…
        Вчерашняя газетка «За Советскую Родину!» писала про встречу на Эльбе наших генералов с американскими. Под жужжание десятков кинокамер и сияние фотовспышек всласть нацеловались генералы и слезами нерушимой дружбы друг друга до кальсон промочили под команды режиссерские: «Дубль! Еще один дубль! Слезу крупнее! Самым крупным планом!!!» Актеришки-самоучки. Представляшки. Проститутки политические. Но в рядовых русских и англо-американских душах медные трубы победный марш наяривают очень даже понатуре! Все о вечном мире мечтают. А Сталин, конечно, думает о том, что советская армия может идти по Европе и дальше — до Гибралтара. Кто ей помешает? Только не водевильная американская армия! А других-то уже нет… Так, чего доброго, сбудется моя сопливая мечта: «Гренада, Гренада, Гренада моя!»?
        Поговорить бы с умным человеком об этом, поспорить бы… Впрочем, лучше не спорить. Афоризм «в споре рождается истина» — придумал стукач провокатор. В СССР после спора следует донос. А в армии спор способствует чистоте пола в казарме, если спор о Дарвине старшина подслушает. А он четко секет: разномыслие в армии недопустимо! Конечно, в природе все взаимосвязано, но думал ли Дарвин, что его «Теория видов» так благоприятно повлияет на чистоту полов в пульроте Чебаркульских лагерей?! Поэтому всегда надо помнить о том, что когда споришь с дураком, то он в это время делает то же самое.
        Если не будет продолжения войны, то многие участники войны сменят военную форму на зековскую робу, чтобы за колючей проволокой подумать над тем: кого они защищали? Сталин историей России интересуется. Про декабристов читал, которые задним умом сильны были: вышли на Сенатскую площадь за идеи Наполеона не в двенадцатом году, а в двадцать пятом. А в двенадцатом эти недоумки, вместо того чтобы на сторону Наполеона перейти, против него воевали, отстояв самодержавие и рабство! И русские крестьяне — рабы потомственные — самоотверженно отстояли свое право на крепостное право. Скоты-патриоты! Мать их… до чего позорна история России! Как трусливы и глупы все наши предки!!! А мы? Мы что умнее, храбрее?
        Есть сейчас в России прозорливый Сталин, который опередит современных декабристов! А глупый русский народ, обожая гебню, долго и искренне будет радоваться победе… над своей свободой! Еще и праздник Победы придумают… как праздник рабства! А я? Что я — других умнее? Сам влез в это дерьмо и расшарашился с пулеметом в самом загаженном политическом месте истории! Тилипаюсь туда-сюда, размышляя: в какую сторону шмякнуться, коль со всех сторон дерьмово? Воюю не за что-то, а за компанию с первым взводом второй роты третьего батальона. Обрыдло это. Как говорят фрицы: «Генук фюр михь!» (С меня хватит!). Настрелялся…

* * *
        Прошла колонна стударей. А вслед за ними, на опустевшей дороге, виляя от обочины к обочине, неторопливо катит старинный грузовичок с развевающимся греческим флагом. Звонкий Ванька тут как тут, выскакивает на дорогу — бдительность демонстрирует:
        - Стой! Кто такие?
        Грузовичок останавливается. Шофер достает представительную бумагу с печатями и демонстрирует греко-рязанский акцент:
        - Калимера-бонжур-сервус унд гут дей! Мы есть грека — раб фашистского дрека, мать их растак! Гутен таг! Ком нах хаус! Хрен в Рот фронт! Но пасаран!! Гитлер капут! Фрау фикен гут!
        Дюжий детина в тесноватой, концлагерной полосатой одежде, поднимается в кузове:
        - Калимера и здоровеньки булы! Тринкайте, хлопчики, за перемогу! Це вино доброе! — покачиваясь на нетрезвых ногах он, играючи подбрасывая, передает, подбежавшим солдатам, трехведерный винный бочонок овальной формы.
        - Гамарьджеба, кацо, держи на закусь! В Греции все есть! — сверкает улыбкой высокий красавЕц брюнет в просторном норвежском свитере, доставая поросенка, зажаренного на вертеле и завернутого в плащ-палатку. Еще один, смуглый, в тирольке с пером, подает из кузова пару жареных гусей. — Алла верды, славяне, хавайте на здоровье! Аллах акбар! Калимера!
        Еще двое в распахнутых маскхалатах, один в лагерной куртке, другой — в лагерных штанах, спят на показ в раскладных креслах в кузове. Пока Ванька Звонкий, который и по-русски-то читает с трудом, морща лоб, рассматривает бумагу на неизвестном языке, водитель, покинув кабину, разгибает погнутый указатель и читает вслух название дорфа, в котором нашей роте перепало от мессера:
        - Марьендорф! Е-мае! Машкино село! Эх, пощупаем Манюнечку за сладкое!..
        Ротный бросает бумагу в кабину, ворчит: «Ехал грека через реку»… И спешит туда, где рота столпились, — вино разливают по котелкам. Насчет греков у ротного инструкции нет. Если б это были фрицы… а то — неизвестно кто?! И тут до меня доходит: это — мой шанс, это та третья сторона, куда мне надо! Понатуре, красиво из войны выскочу — сразу в клевый кодляк! Рота дарами занята, я грузовичок обойду… дверь в кабину открыта — присяду… «греки» не фрайера — не сдадут… погоню нашим не на чем устраивать… да и спохватятся меня, когда поросенка схавают!
        И крадусь я бочком-бочком вокруг грузовичка…
        Тут появляется Акимов и вполголоса, но строго:
        - Саня! Стой! Не подходи… это бандиты! Е-мае! Жаль, далеко пулемет… да и малой кровью тут не обойтись… которые будто спят, у них шмайсеры на взводе… меня с тобой положат первыми… А — тот, Хаджи Мурат, гранатами поигрывает… ишь нервный… Им что терять? Колыму? А от роты что останется?! То ж не рота, а стадо баранов… столпилось! Все оружие побросали! Нах… такой героизм под конец войны??!
        Водитель нагло, понимающе улыбается Акимову. Неторопливо садится в кабину. Грузовичок сворачивает с шоссе на грунтовку, к деревне. Из удаляющегося грузовичка доносится народная греческая песня:
        Хасбулат удалой
        Бедна сакля твоя,
        Золотою казной
        Я осыплю тебя!
        - Да-а… дружба советских народов… дадут они шороху гансикам в том дорфе, где нас мессер умыл… К вечеру успеют и туда, где мы ночевали. Им много золотишка надо — не близок путь до Аргентины, туда сейчас и русские, и немцы из Европы бегут со страшной силой. В городах золото из немцев Смерш вытряхивает, на то они спецы. А эти в глубинке золотишко ковыряют… тут и репатрианты, лагерники, власовцы… — говорит Акимов, провожая взглядом удаляющийся грузовичок. — Вот же — французы, скандинавы, чехи, словаки — люди как люди, до усрачки свободе рады, каждый драпает на родину, нах хаус! А русских хрен из Европы выколупнешь — жизнью рискуют, золото добывают, чтобы от от родины подальше оторваться!
        «У пролетария нет родины, его родина — весь мир!» — цитирую я Маркса. — По этим словам в букваре я читать учился… А с чего начинается родина? С букваря?! Русскому чем от родины подальше, тем лучше, — отвечаю я, а сам думаю: «Да пропади она пропадом, моя подлая родина, «страна рабов»! Как хочется в Аргентину, чтобы жить по-человечески, не «под руководством партии»!
        - Санька! Это твоя доля! И закусь! — кричит захмелевший Леха с котелком в руке.
        Да… это моя доля… А винцо-то впрямь доброе: вкусное, хмельное, особенно с устатку и натощак. Закуси мало — жрать хочется. Заливаю вином досаду по несостоявшемуся аргентинскому танго. Не вЫтанцевалось оно у меня — Акимов помешал… А-а!.. Хреновому танцору и хрен мешает! Эх, Родина моя нежеланная, окаянная… остается мне напевать про жисть красивую:
        Под знойным небом в Аргенти-ине,
        Где море южное так си-ине,
        Где женщины, как на карти-ине…
        Танцуют…

* * *
        - Ррота-а-а! Па-адъем! В колонну па-а четыре ста-анови-и-ись! — заливается Звонкий Ванька… Поднимаются братья-славяне на негнущиеся после привала ноги, бурча, ворча:
        - Одын татарын па четырэ стройся!
        - Мать вашу, отцов-командиров, покатали бы нас, фронтовиков, на автомобилях по засранной Европе!..
        - Лучше б скомандовали: «нах хаус!» Я б и на карачках так отсюда рванул, в автомобиле не догонишь!
        - Пущай двадцать седьмой катается. Им служить в Европе до старости, как медным котелкам!
        - Кто там на котелки намЯкивает? А где кухня?
        - Там же, где наше светлое будущее!
        - Эх, хорош порося, да мал…
        - Терпи, солдат, ефрейтором станешь!
        - Трах-тарарах кухню перетарараханную!..
        Матерясь, поднимается с привала усталая пехота — профессионалы трудного, опасного ремесла, кровью своей заслужившие уважение и чувство собственного достоинства. Мы не двадцать седьмой годик… фронтовики мы! Но это пока вместе. Пока сидим спина к спине на привале, пока шагаем плечо к плечу на марше. А на гражданке растворимся мы среди чванливых карьеристов, подозрительных гебистов и прочих гадов и гадиков с душами заскорузлыми от зависти и злобы, как солдатская портянка класса СБУ после вошебойки. Закончилась война, а Россия, какой была и осталась такой… с российской злобой и гебней.
        И почувствует фронтовик горечь одиночества и будет вспоминать военные ночки и денечки, как лучшие в жизни. Жить как все фронтовик не сможет — уже по другому на мир смотрит, человек в нем проклюнулся, а рассчитывать на уважение «благодарного отечества» не приходится. Не бывает отечество благодарным к тем, кто ему не нужен! Помню я, как обошлось оно с героями гражданской… И фронтовичков-инвалидов от общества изолирует наше отечество: сошлет куда-нибудь и… ага. Чтобы не кормить калек… они же живучие!
        Собьет отечество гонор с фронтовичков. Награды девальвирует, а жизнь обеспечит как в сказке, на роли младшего сына-дурака: умные сыновья в Смершах и гебне ордена получают. Еще и подсмеиваются над фронтовиками, «места надо знать, где ордена на кустах висят». И уже гуляет подленькая модная присказка: «Война всё спишет», — такая удобная гебне! Ведь морем свежей крови войны смываются кровавые реки репрессий! «Война все спишет»… но не клеймо чес! Невозможна амнистия мировоззрению! Пока живы мы, живет в сердцах наших лихое и горькое звание — ЧЕС!
        Конец репортажа 28
        Эпилог — окончание пролога. Двадцать лет спустя после войны
        Да! Непредсказуемо будущее России!
        Но! Еще более непредсказуемо ее прошлое!
        Уроки истории
        Я плачу, я слез не стыжусь и не прячу,
        Хотя от стыда за страну свою плачу.
        Г. Плисецкий
        Глава 1. Дождь
        Просыпался долго, неохотно. Если б не такой настырный будильник, как мочевой пузырь, — не стал бы просыпаться: по крыше палатки сонно, монотонно барабанит моросящий дождик. Все проспал бы я лето, но нет в спальном мешке туалета! Похолодало, моросит, значит, циклон и надолго. От такой мысли настроение — ооп! — выпадает в осадок. Не только я не в духе, судя по чертыханьям Жоры, которыми сопровождается его общение с костром, не желающем гореть под дождем.
        Сегодня дежурят Жора и Света. У костра Жора мокнет один, экономит супругу. Не дожидаясь моего пробуждения, Эля учесала в гости к Свете. Обе они могут пережить длительное молчание только во сне. Конечно, если снятся сны с разговорами. Судя по приглушенным спальниками голосам, все проснулись и предаются блаженной утренней неге, как люди, плюющие на глупый предрассудок умываться по утрам — тогда, когда умываться хочется меньше всего.
        Стоя за кустиком я, без отрыва от неотложного дела, которое выковырнуло меня из спальника, созерцаю окружающий печальный пейзаж. Над свинцово-угрюмой рекой в промозглом безветрии стоят, зацепившись за низко висящие тучи, причудливые столбы тяжелого густо-серого тумана. А из туч моросит, будто б дождик висит между небом и землей мокрой, серой кисеей. Зябко маленьким дождинкам капать в холод земляной, и цепляясь за листочки, и сливаясь капля с каплей, они падают на землю крупной горькою слезой…
        Давно заметил медицинский факт: при освобождении мочевого пузыря появляется позыв на стихи. Не спроста Парацельс написал, что душу в мочевом пузыре отыскал! Значит, должна быть и обратная связь — мочегонные стихи! Писал же кто-то: «Меня тошнит стихами!» Медики говорят, действие каждого средства индивидуально. Вот Лев Толстой музу стихотворчества на дух не принимал! Идиосинкразию на стихи имел… «глупой словесной акробатикой» называл. И Пушкина принципиально не читал.
        Действительно, если есть человеку, что сказать, зачем мучить слово, втискивая его в прокрустово ложе меж размером и рифмой? А… песня?! «От песенок Беранже трясутся троны, качаются церкви». Песня — это сила! Есть и у нас безымянные Беранже! И я вспоминаю частушку, от которой скукожилась барабанно помпезная советская поэзия безыменских, светловых и иже с ними холуев.
        Сверху молот, снизу серп —
        Это наш советский герб!
        Хочешь жни, а хочешь куй,
        Все одно — получишь х…!
        Подхожу к обрыву. Вижу, там, где была голубая веселая речка, мчится мутный пенистый поток в круговерти которого исчезли и уютный галечный пляж, облюбованный нами вчера для высадки, и травянистый пойменный лужок, на котором мы чуть-чуть не поставили палатки. Погрузилась под воду часть склона к поляне, на которую затаскивались мы вчера, преодолевая две силы: притяжения земли и женского тяготения к речке, подальше от леса.
        В глинисто-мутных водоворотах, закручивающих пену близкого переката, кружатся ветки, бревна, а то и целые деревья, смытые бурной рекой. А с переката доносится уже не сонное ласковое журчание, а злобный рев большой воды, одуревшей от половодного могущества.
        С трудом вчера настоял я на том, чтобы ставить палатки на высокой поляне, хотя таскать сюда байдарки и шмотки далековато. Но когда обнаружили на поляне хрустально-чистый родничок с очень вкусной водой, спор прекратился. А остановись бы мы на ночлег внизу, на пойменном берегу с пляжиком, который так очаровал женщин?.. А ночью, когда река стала подниматься… а во тьме кромешной, при вспышках молний… эх, как шустро сигали бы мы туда-сюда и обратно по крутому скользкому склону, подхлестываемые проливным дождем!.. И видочек был бы — пиши с натуры «Последний день Помпеи»! В такое приключение я попадал и имею по такому сюжету опыт самый ценный — горький.
        Наши палатки, провисшие от тяжести намокшей парусины, на растянутых порывами ветра растяжках, печально нахохлившись, стоят над высоким берегом реки, навевая меланхолию, как картина «Над вечным покоем». Грустная, тихая левитановская безнадега… И, быть может, любоваться таким «покоем» на фоне низких, тяжелых туч предстоит, если не вечно, то долго… по срокам моего мотыльково краткого инженерного отпуска на двадцать четыре рабочих… плюс пять дней отгула и четыре за дежурства в дружине, а еще выходные…
        Ништяк! Тише едешь — морда шире, говорят бродяги. «Чем жопы ширше, тем сплоченнее армейские ряды!» — ностальгируя по довоенным могучим телесатым красноармейцам, вздыхал старшина в учебке, созерцая наши зыбкие силуэты в бриджах, наполненных прохладным ветерком, а не могучим армейским духом.
        Ништяк. Путешествие начинается. Мы потерпим, подождем, проживем и под дождем. Полазим по пещерам вблизи Каповой. Быть может, и там есть наскальные рисунки, которые дополнят и прояснят очень уж абстрактные рисунки Шульган-Таша?! Наговоримся, отъедимся, отоспимся… под шум дождя так сладко спится! «От сна еще никто не умирал», — успокаивает четырнадцатая заповедь.
        Сбросив с плеч сырую штормовку, с довольным кряхтением залезаю в теплый сухой спальник, заполненный сонным уютом. Но во время нежного слипания моего сознания, сиречь души, со сновидениями настоящими, будущими, прошлыми и пришлыми, которые, нетерпеливо толкаясь, поперли гамузом из духа в душу, вот в эту дивную минуту Жора начинает стучать по алюминиевой сковородке, оповещая животный мир в радиусе до километра, о том, что завтрак готов. Создает он нам рефлекс на бряканье, как у слюнявой собаки Павлова.
        Глава 2. Завтрак
        Завтрак, изобретенный Жорой, потрясно необычен и нуждается в рекламе, как все сомнительное. Утром Света, зная о пристрастии бродяг к килокалориям, порывалась, было, сварить ведерочко гречневой каши с тушенкой, но Жора пресек ее благородную инициативу, заявив, что сегодня завтрак будет готовить сам. И — ша! Тогда обиженная Света забралась в спальный мешок и оттуда обозвала Жору гастрономическим извращенцем.
        А потом с интонациями Кассандры предрекла, что, когда после завтрака Жору отловят и будут бить, она не будет заступаться и объяснять, что из-за трудного детства у Жоры недостаток витаминов для соображалки. А пока что, разнося завтрак по палаткам, Жора фонтанирует рекламой похожей на ультиматум или эдикт монарха:
        - Говорил же древний балагур по кликухе Эпикур: «Либо спать, либо жрать, вредно это совмещать!» Завтрак называется: «Кофе в постели!» В постель кофе наливать будете сами! Ничто так не бодрит, как горячий кофе в постели, опрокинутый на голое пузо! Готовьте кружки! Бразильский кофе с вологодской сгущенкой! Эклектическая экзотика из лучших домов ПарижА, ЛондОна и… «о-о, Рио, Рио! Рокот прилива!..»
        И под бодрую рекламу на поляне величайшего континента, который здесь не скукоженная Евроазия, а сочная, пышная Азиопа, разливается экзотический аромат припортовых кофеен Рио-де-Жанейро — такой ядреный ароматище, что комары слюнками истекают! Интересно, почему в городах, где людей вдоволь, комары не живут? Здоровье берегут?! Городские люди с пестицидами — не кровь, а химия…
        - Бе са ме-е-е… бе са ме му-уча-а!.. — распевает Жора, создавая беспечное латиноамериканское настроение, необходимое при таком легкомысленном питании, как кофе с печеньем. Заглушая запахи реки, травы и дождя, кофейный аромат напоминает о том, что где-то есть страны без моросящих дождей… страны, где от теплого бриза лениво качаются громадные листья бананов и кокосовых пальм, а лазурные волны океана выплескивают на белый ракушечный песок радостные солнечные зайчики… А у нас — что-о-о?.. Под затяжным моросящим дождем — мокрые кусты малины, а в кустах следы: свежий помет и шире моей ладони когтистые отпечатки лап деликатного нашего соседа по поляне — медведя, на жилплощадку которого мы вчера вломились, в его столовой поселились и давай тут гадить со страшной силой прямо на малиновой поляне! Из-за соседства с медведем наши женщины гуляют в кусты организованно: всем женским коллективом. А Света шепотом рассказала Эле про ночное приключение:
        - Вышла ночью попИсать, а за кустом… ка-ак зашебуршит! Я про медведя вспомнила!.. Сразу заодно и покакала! Чтобы у медведя аппетит пропал…
        Так как это было рассказано по женскому секрету, то Эля тут же сообщила об этом мне, чтобы предостеречь меня от такого же приключения. А для бразильеро все то, что у нас, разве не экзотика? И быстрая река, вьющаяся среди живописных скал, похожих на башни сказочных крепостей… и входы в башни прямо от реки, уводящие в таинственные подземные миры пещер, где узкие ходы и вертикальные лазы «шкуродеров» ведут в великолепные гроты подземных дворцов… и стремительные перекаты на реке, под которыми стоят флегматичные кроткие хариусы… и глубокие омуты, на дне которых затаились могучие, непокорные таймени… и торжественный сосновый бор, в котором, как в храме, шапку хочется снять… а по буреломам и гарям такие заросли спелой малины — не продерешься! А грибов-то, грибов! Коврами белые грибы так и стелются!
        Все это с детства привычно и обычно, хотя и прелестно, но всем известно и не интересно. А если бы поменять уральских комариков на бразильских москитов! Но бдительно сторожит соввласть своих подданных, чтобы не разбежались! Если и выпустят туриста за железный занавес, то до седьмого колена просвеченного как стеклышко, заинструктированного до потери сознательности, запуганного до чеканутости, и еще чтобы в залог дома всю семью оставил! И будет совтурист испуганно шарахаться от всех загранжителей и с выпученными от страха глазами уныло маршировать в угрюмом совтуристском строю по страшной загранице, населенной сплошь коварными агентами ЦРУ, чувствуя нацеленное в затылок бдительное око гебиста, конвоирующего группу в незабвенных традициях вологодского конвоя: «Шаг вправо, шаг влево — побег! Прыжок — попытка улететь за бугор!»
        Глава 3. Визит Вити
        После завтрака наши очаровательно не худенькие женщины запрессовываются в двойной спальник в кают-компании, как называем мы Жорину более просторную палатку. Сидя у дамских ножек, Жора поет драматическим баритоном, аккомпанируя на гитаре, а спрессованные дамы грустно подпевают из спальника: «Солнца не бу-удет, жди, не жди…Третью неде-елю льют дожди…»
        Песня традиционна: ею начинаются затяжные Жорины концерты, посвященные ненастьям. А куда они спровадили Виктора? Грибы и рыбалка сегодня бесперспективны, разве за малиной?… Дело в том, что Витя любит петь в хоре. Но как только он начинает петь звучным лирическим баском, то любой могучий хор, даже хор Пятницкого в крепком подпитии, тут же обескураженно умолкнет, потому что Витя безошибочно находит ту, неповторимую, трагическую тональность, при которой всем слышно, как красиво поет только он, а остальные фальшиво и жалобно подвывают, как стая бездомных псов. И все, кто знаком с Витиным могучим вокальным даром, прежде чем запеть, убеждаются, что Витин красивый, сильный бас находится на безопасном расстоянии.
        Я тоже люблю петь. И охотно бы присоединился к квартету под управлением Жоры, превратив его в квинтет, уменьшив своим драматическим баритончиком острый дефицит мужских голосов, но… от горячего кофе или от мокрой погоды глаза закрываются, и я погружаюсь в теплые грезы спального мешка, наполненного по верхнюю клеванту сновидениями… и сколько их затаилось там, в глубине спальника, еще не приснившихся снов?..
        В тот блаженный миг, когда первая греза робко выползает из подкорки, протискиваясь, как через шкуродер, в круто закрученную мозговую извилину, по ногам моим прокатывается что-то столь тяжеловесное, что спросонок я грешу на асфальтовый каток и нервно вскрикиваю: такие чугунолитейные грезы не для моей очень нервной системы!
        - Извини, Саша, — бормочет Виктор, заползая в палатку с грацией дождевого червяка, чтобы не задевать мокрую крышу палатки. Завершает свое сокрушительно пульсирующее движение внутри палатки Витя тем, что отдавливает одно из моих ребер и размалывает в порошок своим крупногабаритным организмом печенье, оставшееся от завтрака.
        - Саш, вчера коснулся ты оч-чень-оч-чень интересной темочки: о мировоззрении довоенном и военном. Действительно, каждое поколение носит в себе свое время и объективно…
        - О-ой, Вить, потом-м-м… — издаю я жалобный стон, — вздремнуть хочу… вчера после разговора долго не спал… вспоминал… да! А не было ли на фотографиях власовцев приметного лица со шрамом на лбу и рассеченной бровью? А?
        - Бы… было! — удивляется Виктор, — было такое лицо! Только не на параде. Там крупным планом попали в объектив человек двадцать… а «лицо со шрамом», ну и определеньице по Конан Дойлю!.. оно на другой фотографии… Ага! Тебе уже не до сна?! Тогда давай по порядочку… Ты заметил, что стоит на серьезе заинтересоваться чем-то и провидение тут же подбрасывает нужную информацию? Иногда ее предчувствуешь, о ней думаешь, и — вот она! — тут как тут! В тот день обедал я в кафе с чешским коллегой, который, как и я, искал жемчужные зерна в куче архивного навоза. Звали его Карел. Пражанин. Окончил исторический, хорошо говорил по-русски. Под впечатлением от фотографий, заговорил я о власовцах. Оказывается, Карел в детстве жил в Раковнике и был знаком с власовцами, а его старшая сестра даже венчалась с унтер-офицером власовской армии! И пригласил меня Карел к своей старшей сестре Боженке, которая жила в Праге с двадцатилетним сыном. Не долго длилось замужество Боженки — время было такое — но остался сын, и дала Боженка сыну оч-чень-оч-чень русское имя в честь мужа, которого боготворила и осталась верна ему на всю
оставшуюся жизнь…
        Умолкнув в этом трогательном месте повествования, Виктор заерзал, что-то выковыривая из себя, не то лишнее ребро, не то… Я хочу спросить, как назвала Боженка сына, но тут же забываю, увидев, что Виктор извлекает из-под себя… мою любимую алюминиевую кружку, расплющенную так, будто бы по ней проехал груженый самосвал! Распрямив кружку пальцами, Виктор невозмутимо продолжает:
        - Судя по тому, как Боженка обрадовалась приходу Карела, видно было, что встречаются они не часто. Заверив нас, что сын ее скоро вернется с работы и мы поговорим за рюмочкой палинки (чешской водки). Боженка захлопотала на кухне, спеша что-то приготовить, а нам дала, чтобы не скучали, семейный альбом. По-русски Боженка говорила с трудом, помогая жестами. Зато, по ее словам, сын ее говорит по-русски хорошо и разговаривать с ним будет легко. По просьбе Карела миловидная, полненькая Боженка, по-девичьи зардевшись, достала из комода свадебную фотографию в простецкой деревянной рамочке.
        Видно было, что фотографию берегли и от света, и от посторонних нескромных глаз. А держали в руках ее часто: лак на рамочке от рук стерся. Фотография поглотила все мое внимание, и пока милая хозяюшка хлопотала на кухне, я внимательно разглядывал фотографию, стараясь не пропустить ни одной детали. Потому что там было запечатлено подлинное мгновение ее величества истории без ретуши и политики.
        В центре фотографии был свадебный стол, на котором царило буйное обилие деликатесов из одинаковых армейских пайков, а вся мужская половина гостей за столом была в форме РОА. Во главе стола стояли, обнявшись, очень красивые, совсем юные жених и невеста. И хотя с тех пор прошло два десятка лет, я сразу узнал в невесте нежную, застенчивую Боженку в белом платьице, которое в талии было ей уже тесноватым. А по сторонам от молодых стояли дрУжки с полотенцами и по-гусарски лихо поднимали стаканы с мутноватой палинкой. И у того дружки, который справа от жениха стоял, лоб был рассечен шрамом…
        - Какая бровь? — спрашиваю я и замираю в ожидании ответа.
        - Вот эта. С этой стороны… справа… со стороны стакана. Я на шрам внимание обратил: думал, повоевал парнишка. Не высокий, но в плечах широкий… коренастый.
        - Точно… Мотор! — шепчу я, потому что голос перехватило. А Виктор продолжает:
        - Другой дружка долговязый, высокий. А лицо… просте-ецкое и удивительно доброе. Курносое и улыбчивое. И на фото улыбка у него — шире комнаты!
        - Это же Америка! — восклицаю я, догадавшись по описанию улыбки.
        - Почему Америка? Это в Чехии…
        - Кликуха — Америка! Кореш Мотора!..
        - Мотора? От чего? — еще глубже залезает в непонятку Виктор.
        - Да кликухи это! Потом объясню! Ты рассказывай! Кто еще на фото?
        - Много… молодых, красивых, веселых… Жених приметный… из эмигрантов… княжеский отпрыск… лицо аристократа… у нас в России за такие благородные лица к стенке ставили, пока свиномордая гебня русскую породу напрочь не извела, наплодив свинорылых потомков! Нос у жениха прямой, тонкий, волосы вьющиеся, глаза большие — взгляд открытый, брови — вразлет… и нашивки унтера… Так что — не из советских, заграничный отпрыск, княжеский.
        - Не княжеский отпрыск, а Князь! Вещий Олег! Кликуха Князь… или Вещий…
        - Ну и клички у вас… с фантазией. А у тебя какая?
        - Граф… а еще Монте-Кристо!
        - Ну и ну!.. Да! Вспомнил! А жених-то, действительно, Олег, Боженка сына Олегом назвала в честь отца!!! Ну дела-а… Мне об этом Карел сказал, когда я удивился, что имя сына Боженки редкое даже в России, а не то что в Чехословакии!
        - Вот теперь-то все сошлось… весь пасьянс вышел! — шепчу я с перехваченным от волнения горлом.
        - Ты что, Саш… был там? ТАМ?!! — почему-то шепотом кричит Виктор.
        - Смотря где — там… я был в спецдетдоме для детей социально опасных… пацаном антисоветским! А воевал в армии вполне советской. Это как у Достоевского: у него герои долго и нудно думают умные мысли, а потом поступают наоборот. Этим жизнь отличается от советской литературы, где у персонажей нет сомнений, как у автоматов по продаже сосисок: спустил двугривенный — дзынь!.. На! — горячая сосиска без гарнира и вариантов! Если бы я знал… но что можно было знать и предполагать, в «странной войне», в которой бежавшие из лагеря, матерые контрики создавали партизанские отряды против немцев, а коммунисты и гебня верой и правдой служили фашистам?! Вещий Олег, Мотор и Америка поступали по тем убеждениям, которые в них вколотила гебуха. А я наоборот.
        Хотя случай был — подправить ход биографии… Ведь каждая судьба многовариантна. Если б не туда пошел, не то сказал… Не смотрю я кисло на судьбу свою, но хочется — так хочется! — прожить и другие варианты МОЕЙ ЖЕ СОБСТВЕННОЙ СУДЬБЫ! Под конец войны хотел я дезертировать, чтобы остаться за бугром. Однажды чуть не примкнул к веселой компании… уехал бы с ней в Аргентину… стал мачо, пас бы коров и звали бы меня Дон Иоганн Мигуэль Базиль Юлиа де Сандро! Да одно такое имечко, собранное из имен моих предков, дорогого стоит! А плюс жена — горячая метисочка и мои потомки русско-аргентинских кровей бурятско-испано-индейской породы! Эх, мечты! И почему все люди на планете живут, как люди, а мы навсегда обречены копошиться в советском дерьме?
        - Саш! Знаешь анекдот: «Маленький червячок спрашивает папочку: почему другие червяки живут во фруктах, а мы — в дерьме? А потому, сынок, что мы любим Родину!»
        - Вить! Я потом расскажу про Князя, Мотора, Америку — это та-акие парни! Где они?
        - Увы… Судьба полка — одна из трагедий того, по-скотски позорного времени… когда советский раб радовался победе над Германией.
        Виктор рассказывает обстоятельно и несколько занудливо, как лекцию читает:
        - Весной сорок пятого было в Праге чешское подполье, имевшее связь с союзниками и с советской армией. Это подполье, возглавляемое чешскими патриотами, было так же нужно НКВД, как чирей на заднице. Ведь Лубянка уже выкормила правительство для Чехословакии, которое чавкало из ладошки Берии, облизывая ему не только ладошку. Гебня решила осчастливить чехов варшавским вариантом уничтожения подполья руками немцев. Для этого надо было вывести чешское подполье из подполья (каламбурчик!) по варшавскому варианту, который был примитивен, как топор, но так же безотказен: спровоцировать восстание, наобещав патриотам поддержку десантом, прорывом танковой армии и так далее, а когда восстание начнется, то притвориться глухими и дать возможность немцам спокойно сделать грязную, кровавую работу по ликвидации подполья.
        В Варшаве такой вариант получился — блеск! Сигнал к началу восстания передала из Москвы польская радиостанция имени Костюшко условными словами: «Поляк! Подай руку Красной армии!» И…
        Два месяца восставшие варшавяне большой кровью удерживали мосты через Вислу для переправы Красной армии, но она начала переправу через Вислу ТОЛЬКО после того, как немцы, расправившись с польскими патриотами, взорвали последний мост. И тогда русской крови в Висле было больше, чем воды!
        А до этого в Варшаву можно было маршировать по широким мостам, совсем без потерь. Вся Варшава была в руках восставших и ни одного немца в Варшаве не было! Первые две недели немцы даже не пытались вернуть Варшаву, полагая, что она давно занята советской армией.
        Два месяца американцы просили у Сталина разрешение на использование аэродрома в Варшаве для высадки десанта, чтобы спасти варшавян, но Сталин резко ответил, что будет сбивать все самолеты, приближающиеся к Варшаве. И Рузвельт перестал настаивать. Ему было наплевать и на поляков, а тем более, на предстоящие дурные потери советской армии. Это было ему до фени, как и Сталину. «В России народу, что песка, не вычерпать», — писал Горький. И эта концепция лежала в стратегии «странной войны».
        Тогда немцы, осторожно, опасаясь подвоха, снова заняли Варшаву и методично, не спеша стали уничтожать восставших варшавян. Спешить немцам было некуда, они уже понимали подлость Красной армии. Знали, что русские не допустят помощи американцев и терпеливо подождут, пока не будет уничтожен последний восставший поляк. Но не всех участников восстания смогли уничтожить немцы. Некоторым полякам удалось спрятаться. Но есть на то Смерш и советская гебня. Тех повстанцев, которые остались в живых, расстреливали «освободители» Варшавы, которые получали за это ордена и медали «За освобождение Варшавы». Это самая позорная медаль, медаль для палачей из НКВД и Смерша.
        Этой блестящей операцией по уничтожению поляков руками немцев и НКВД руководил представитель ставки маршал Жуков! Чтобы заполучить такое доверие Сталина, Жуков предал Берии всех своих соратников. Что стоило этому нелюдю отправить на тот свет еще миллиончик дурных ванек ради того, чтобы уничтожить сотню тысяч янеков. Зато навсегда заполучить для России самого злейшего врага — Польшу?! И знаешь, Саша, когда я вспоминаю про Катынь и Варшаву, мне оч-чень-оч-чень стыдно, что я — русский! От имени «братской Польши» так и хочется лягнуть себя под зад за это! Стыдно быть русским после позорной «неизвестной войны»! Невозможно, чтобы поляки простили русских. Я не верующий, но знаю: не допустит Бог или рок, чтобы поляк побратался с русским палачом! Слишком велико у поляков чувство омерзения к русским подлым рабам!
        В Праге гебуха применила испытанный варшавский вариант. Подбросила подполью дезинформацию о том, что немцы хотят уничтожить исторический центр Праги Старо Място и Карлов мост (будто бы немцам больше делать нечего!). А потом осталось только назначить дату восстания. И первого мая на улицах Праги выросли баррикады. Началось Пражское восстание. Но тут же чехи поняли, что Советская армия предала их, оставив тет-а-тет с эсэсовской дивизией, командиры которой с недоумением разглядывали баррикады, которые могли бы защитить горожан от конных рыцарей, но не от самоходок, выведенных на прямую наводку.
        Отчаянный призыв по радио, с которым обратились обманутые чехи ко всему миру, был прощанием с этим миром, а не призывом о помощи — спасать обманутых чехов было некому: союзники были далеко, а те, кто возглавлял Советскую армию, включив рации на прием, хохотали, слушая мольбы о помощи обреченного чешского подполья. Капкан для доверчивых чехов сработал, теперь дело было за немцами: педантично, по графику, с перерывами на обед добивать и добивать пойманных в советский капкан, беспомощных чехов, сдуру вылезших на экзотические баррикады.
        И вдруг!.. В историю вмешалось чудо, не предусмотренное советскими генералами. Призыв восставших пражан был услышан в штабе Первой дивизии РОА, которой командовал генерал Буняченко… ты, Саша, запомни: Сергей Кузьмич Бу-ня-чен-ко! Как историк, предполагаю я, что через пару десятков лет проклянут Жукова и с облегчением забудут русские люди позорные имена современных генералов и маршалов, на совести которых кровь миллионов русских людей, смешанная с дерьмом подлой сталинской политики, но никогда не забудут чехи светлое имя власовского генерала Буняченко, которым будет гордиться все человечество! Буняченко — не из тех холуев, которых Сталин увешивал золотыми и алмазными звездами за угодливость. Потому-то был он генералом не Советской армии, а власовской!
        Зная об антифашистских настроениях личного состава дивизии, Буняченко принял дерзкое решение: силами одной своей дивизии вступить в Прагу и спасти чешских патриотов. Штаб дивизии Буняченко находился километрах в двадцати от Праги в городке Кладно, а полки, в том числе и полк в Раковнике, были расквартированы неподалеку. Двадцать километров для пехоты — разминочка, и на рассвете власовская дивизия, с ходу сокрушив оборонительные рубежи немцев на западе Праги, вступила в город и сходу начала уличные бои.
        По описанию очевидцев, такому сражению, которое было в Праге, не было равных. Сражались не дилетанты тотальной мобилизации. Насмерть сошлись виртуозы войны! Дивизия Буняченко, укомплектованная из молодых русских парней, прошедших огни, воды и сталинские лагеря, насмерть схватилась с отборной дивизией из кадровых эсэсовцев, прошедших великолепную немецкую выучку. А кроме выучки, имели немцы доты в парках и пулеметные гнезда на перекрестках. И все-таки победил боевой дух власовцев, сплавленный из ненависти, удали и лихого русского авось!
        В первую очередь власовцы захватили немецкие оружейные арсеналы в Праге и раздали оружие повстанцам, рассчитывая на их активную поддержку. Но, к удивлению власовцев, большинство чехов не умели стрелять! А как они собирались отстаивать свои средневековые баррикады? Зато чехи были проводниками по чердакам и подземным городским коммуникациям, а главное — расторопными санитарами, организаторами медпунктов, госпиталей, кухонь… Два дня и две ночи не смолкала канонада на улицах Праги. На третье утро осела пыль от взрывов, развеялся дым пожаров. Стихли пулеметные и автоматные очереди — немцы подняли белые флаги. Но дорого обошлась для дивизии Буняченко эта победа: за счет убитых и получивших тяжелые ранения, состав дивизии сократился на треть.
        Разоружив немцев, дивизия Буняченко покинула Прагу, выполняя приказ, полученный от Власова — не вступать в контакт с Советской армией! Но тяжелораненых пришлось оставить в Праге: на пути к союзникам дивизию Буняченко ждали бои с немцами. Новое правительство Чехословакии, благодарное власовцам за своё спасение, клятвенно заверило Буняченко в том, что они жизней своих не пожалеют, но сберегут раненых русских! Наивные чехи думали, что теперь они хозяева в Праге. Да, чехи отдали свои жизни… но раненых власовцев не спасли.
        Командиры РОА, лучше чехов знавшие трусливое скудоумие и подлость командования Советской армии и зависимость их от гебни и Смерша. И не были они уверены в том, что чехи останутся хозяевами в Праге, как и в своей стране. Но надеялись на то, что ранения, полученные солдатами РОА при освобождении Праги, будут достаточным основанием для их помилования. Ведь есть же такой закон для штрафных батальонов! Да и другого выхода не было ни у Буняченко, ни у чехов. Не могли тогда предполагать ни чехи, ни власовцы то, что освобождение ими Праги усугубило их вину перед Берией и Сталиным, планы которых они сорвали, не позволив немцам уничтожить чешское подполье и активных пражан, способных отстаивать свободу Чехословакии! Осыпаемые цветами и поцелуями чехов, покидали Прагу солдаты РОА, с тяжестью на душе оставляя раненых друзей.

* * *
        Сметя на пути немецкую оборону на западных подступах к Праге, дивизия Буняченко вышла на контакт с американской армией. Дотошно обговорив с американцами условия сдачи в плен, дивизия Буняченко разоружилась. Каждый из полков дивизии был размещен союзниками в отдельном лагере. Американцы, рассыпаясь в благодарности за то, что русские парни таскали каштаны из огня, расчистив им путь в Прагу и сохранив жизни тысячам американских солдат, уже составляли списки о награждении всего личного состава дивизии Буняченко американскими наградами. А командование РОА настойчиво просило американское командование только об одном: ускорить передислокацию 1-й дивизии РОА во Францию, а лучше в Англию — подальше от Советской зоны. И американское командование клятвенно обещало: все власовцы из этой дивизии будут отправлены в США и получат гражданство в самой демократической стране! Дело за маленькими формальностями. Еще бы! Какая страна откажется пополнить свое население миллионом красивых, храбрых, умных парней, так контрастно отличающихся от угрюмых, запуганных рабов советской армии, с обреченно потухшими глазами. Тех,
кто был способен безропотно умирать ради того, чтобы ценою двадцати миллионов жизней отстоять сталинское рабство!
        Хотя из-за Буняченко колесо истории покатилось по колее, не предусмотренной Сталиным, но монетный д продолжал выполнять сталинский заказ и из-под штампа, радостно позвякивая — дзинь-дзинь-дзинь! — выскакивали сверкающие, как золото, бронзовые медали: «За освобождение Праги». А кому их вручать? Но и тут непоколебимая жестокость Сталина оказалась способной повернуть колесо истории вспять, вернув его в сталинскую колею!

* * *
        В Восточной Германии, оккупированной Советской армией, были лагеря для военнопленных французов, англичан, американцев. При немцах все военнопленные регулярно получали посылки через Красный Крест и жили сносно, в отличие от лагерей, где содержались русские, потому что Сталин грубо отказался от услуг Красного Креста, заявив, что все русские военнопленные-предатели и должны быть уничтожены. То есть идея уничтожения русских пленных в лагерях исходила не от немцев, а от Сталина. Сталин санкционировал уничтожение и своего родного сына, Якова, попавшего в плен!
        После оккупации Советской армией Восточной Германии, военнопленные союзники лишились посылок и переписки. Их перевели на советскую лагерную баланду, которая была не лучше баланды в немецких лагерях для русских пленных. Ужесточили режим содержания — вологодский конвой стрелял без предупреждения и без промаха — в этом убедились взбунтовавшиеся американцы. Пулеметными очередями с вышек их загнали в бараки, заперли там и перестали давать еду и воду. Потом предупредили: если не будут выданы зачинщики, бараки обольют бензином и сожгут. По сжиганию людей заживо гебуха имела опыт, полученный в Белоруссии. Американцы знали это и, когда барак облили бензином, они выдали зачинщиков, которые тут же были расстреляны. Убедившись в том, что сталинский порядок — это не гитлеровский слюняво гуманный орднунг, пленные союзнички поджали копчики.
        Раз в неделю разрешали общение военнопленных с врачами, которые оказывали помощь больным и отмечали общее ухудшение здоровья от плохого питания. Иногда пускали журналистов, которые трезвонили на весь мир о том, что советские убивают голодом пленных. А Сталин в это время ультимативно требовал от Черчилля и Трумена выдачу ВСЕХ, служивших в КОНР, в РОА, в вермахте, и казаков вместе с семьями, где бы они ни жили. А пока союзники не выдадут русских «изменников», американские, английские и французские военнопленные будут содержаться в лагерях, как предатели, сдавшиеся в плен немцам. Так десятки тысяч военнопленных союзников, попавших в лапы Советской армии, стали заложниками миллионов русских военнопленных, сдавшихся союзникам.
        Торговались долго. В глазах людей всего мира этот торг жизнями военнопленных выглядел омерзительно. В столицах всех государств, чуть ли не ежедневно, шли антисоветские демонстрации. Престиж СССР в глазах народов мира стремительно падал до нуля и ниже. Компартии всех стран разбежались. Коммунисты прятались в полиции от бывших друзей, которые жаждали набить им морды, как пособникам Сталина и Гитлера.
        Все редакции коммунистических газет были разгромлены уличными толпами. Быть коммунистом было позорнее, чем растлителем малолетних. От коммунистов сбегали жены, отказывались дети, коммунистов увольняли с работы, а друзья скрывали, что когда-то пили пиво с прихвостнями СССР. После долгих раздумий, подключилось к этой травле ФБР, начав знаменитую «охоту на ведьм».
        Из антифашистской державы СССР превратился в злобного фашиствующего врага для всех демократических стран мира! Только один африканский диктатор из людоедского племени обещал выразить симпатии к СССР, но за это потребовал слишком большую предоплату. О жертвах СССР во Второй мировой все забыли, а если вспоминали, то с сожалением: «жаль, что не всех русских Сталин уничтожил!»
        Ведь все знали, что мирное население в России бомбили, расстреливали, сжигали заживо не немцы, а НКВД для стимулирования партизанского движения. Знали и про то, что русские убивали в лагерях военнопленных американцев и англичан!
        Всего за два послевоенных месяца Сталин разрушил то, что многие годы создавалось ценой большого труда; проданного за границу хлеба, отобранного у крестьян, умиравших от голода; ценой распродажи сокровищ Эрмитажа и алмазного фонда. Сталин развалил Коминтерн и компартии, подготовленные для мировой революции. И было это только для того, чтобы лично ему, одному, насладиться лютой местью, казнив миллионы самых лучших русских людей! Так же, как в Катыни, он бессмысленно уничтожил десятки тысяч польских офицеров только за то, что они были красивыми мужчинами!
        Сталин страдал от своего уродства. Это на портретах его рисуют импозантным, а в действительности это сухорукий, со скрюченной рукой калека, обрюзгший, рябой, злющий, мнительный карлик, мерзко воняющий гнилыми зубами и прокуренной трубкой, которую он не выпускал изо рта, веря в то, что никотин излечивает от зубной боли. Зубы Сталин не лечил, он был труслив и патологически боялся боли и хирургических инструментов.
        А главное, Сталин боялся врачей. Он хорошо знал, что при любой хирургической операции, даже при удалении зуба, можно убить пациента, а в этом заинтересованы не только все честные люди всего мира, но и его ближайшие соратники. Он и сам не раз использовал медицину, чтобы избавиться от популярных в народе героев Гражданской войны, которых нелепо было объявлять врагами народа.
        Постоянно страдая от зубной боли, Сталин обычно был мрачен и раздражителен. А еще больше страдал он от того, что любимая им женщина застрелилась от отвращения к нему, Сталину, от презрения и гадливости при вынужденной близости с этой вонючей, кровожадной мразью. А дочь Светлана, боясь своего отца-садиста, ненавидя его, избегала с ним общения. Страдал Сталин от зависти к мужчинам, которых любили женщины и дети. Поэтому так маниакально преследовал он и старался унизить красивых мужчин, даже тех, кто по-собачьи, как маршал Рокоссовский, были преданы ему.
        Ненавидел Сталин дружные семьи и, как мог, разрушал их арестовывая жен своих холуев. Зато обожал и к себе приближал таких же, как и он, уродов нравственных и физических, вроде Ежова, Берии, Жукова, которые всенародно лизали сталинские сапоги. Сталин чувствовал патологическое наслаждение, до оргазма, запугивая, грубо унижая своих «соратников», членов ЦК и Политбюро, арестовывая их детей, жен, издеваясь над соратниками, над их подлостью и постоянно убеждаясь, что в Кремле, не один он трус, подлец, мерзавец!

* * *
        Не теряя времени, Сталин заполнял Европу новыми советскими войсками. День и ночь на запад шли воинские эшелоны, как в июне сорок первого. Из Европы в Россию шел обратный поток эшелонов с немецким промышленным оборудованием, музейными ценностями и шмотьем, наворованным советскими генералами. Вплоть до б/ушных дамских трусиков! Весь мир знал об эшелонах с антиквариатом Геринга и картинами из национальных музеев, вывезенных под охраной НКВД из Германии главным российским мародером — маршалом Жуковым. Жукову все сходило с рук: его настырная тупость, в сочетании с жестокостью и алчностью, импонировали великому вождю.
        Изредка приходили из Германии эшелоны с демобилизованными. Обставлялось это шоу торжественно: на встречу сгоняли служащих из учреждений. Видел я кинохронику, ее часто повторяют: приходит поезд из Германии и… плакать хочется! С пенсионерами, стариками, кому уже за шестьдесят и с искалеченными инвалидами. Жалобно улыбаются старики и калеки под бдительным надзором дюжих сотрудников Смерша, конвоирующих «возвращение победителей». Выполняя команды режиссера: «Дубль! Еще дубль!» — старательно целуют старики, бывшие ездОвые, работники из хозвзводов, незнакомых женщин, согнанных на встречу поезда под лозунгом: «Мы победили!»…

* * *
        Расчет Сталина оправдался: нежные англо-американские пленные от советского харча чахли быстро. Мало кто из них мог держаться стойко и демонстрировать солидарность с русскими пленными. А все люди планеты поняли: после капитуляции фашистской Германии наступил не долгожданный мир, а временное враждебное перемирие. «Холодная война» — это продолжение Второй мировой войны и «горячая» Третья мировая не за горами.
        Союзникам нужно было решится на Третью мировую войну, либо предать на мучительную смерть миллионы доверившихся им русских военнопленных, эмигрантов и их семьи. Предать на мучительную смерть тех, кто двадцать лет тому назад эмигрировал из Советской России! Тех, кто прожил в государствах союзников двадцать лет, воевал в армиях союзников, имел награды французские, английские, американские…
        Если бы атомная бомба была сделана пораньше, в мае сорок пятого, то уверен я: печальная известность Хиросимы досталась бы Москве, а весь мир радостно рукоплескал бы этому, потому что для всех честных людей в мире Москва — это средоточие всемирного зла. Даже для нас, русских, «Москва — это раковая опухоль на теле России», которая питается ее силами и здоровьем, взамен заражая страну ядовитыми метастазами, карьеризма, коррупции, криминала.
        Ведь за годы советской власти Москва втянула в себя со всей России самых мерзких карьеристов и стяжателей! Если бы исчез всероссийский источник этой заразы — Москва — то возродилась бы больная Москвой Россия! Но атомной бомбы у Америки еще не было, а по Европе с бодрыми песнями маршировали советские солдатики и тысячи орудийных жерл советской артиллерии готовы были перемолоть в кирпичный порошок города Европы. И прозорливо щурясь, Сталин покуривал знаменитую трубку, воняющую гнилыми зубами, предвкушая такую месть, от которой содрогнется весь мир! И Минздрав не предупреждал Сталина о вреде курения, опасаясь не за его, а за свое здоровье.

* * *
        Когда события в Праге развернулись не по советскому сценарию, то Советскую армию, не считаясь с потерями, погнали в наступление на Прагу. Подступы к Праге немцами были хорошо укреплены, поэтому только после девятого мая, когда в Берлине подписали ВТОРУЮ капитуляцию, отрежессированную для сталинского спектакля, то есть больше чем через неделю после того, как РОА покинула Прагу, «советские танки героически штурмовали Прагу»! Так написали в лживых советских исторических книгах, посвященных «странной войне», той войне, о которой ничего не знают советские люди. И никто не удивляется: а кого героически штурмовали танки уже после второй капитуляции? Никто не знает, что «ШТУРМА ПРАГИ» СОВЕТСКОЙ АРМИЕЙ… НЕ БЫЛО! Хотя об этом написано в книгах и отчеканено на медалях! Достаточно посмотреть глупую советскую кинохронику, запечатлевшую «штурм Праги»: там на танках, «штурмующих Прагу», сидят кокетливо хохочущие очаровашки-пражаночки в нарядных платьицах, с букетами сирени!
        В тот весенний день пражане видели в Советской армии освободителей, а не тех палачей, которые завтра зальют Прагу кровью пражан. В мирной Праге печатались газеты, пражанки прогуливали по улицам ребятишек, показывая им танки, «штурмующие Прагу», а избранное народом законное правительство Чехословакии, доказавшее преданность народу на баррикадах, занималось проблемами коммунальными и продуктовыми.
        И никто в эти радостные дни окончания войны не думал о том, что вслед за боевыми парнями, которые смущенно, под локотки, поддерживали нарядных пражаночек, сидящих на танках, в Прагу в автомашинах, закрытых брезентовым верхом, въезжают обособленно хмурые, настороженно молчаливые солдаты дивизии внутренних войск НКВД. С ними въехал в свободную Прагу кровавый сценарий «освобождения Праги», сочиненный Лаврентием Берия.
        «Освобождали» Прагу войска НКВД споро, умело, проявив добротную мокрушную выучку палачей, наработанную за двадцать лет в СССР. Правительство Чехословакии было экстренно собрано, загнано в подвал и там расстреляно без суда, с формулировкой «буржуазное, антинародное, незаконно захватившее власть». Этот «суровый приговор чешского народа» был подписан «народным правительством Чехословакии», сидящем на Лубянке.
        Зачем-то, на всякий случай, расстреляли милицию и участников Пражского восстания. Тут НКВД не напрягался для придумывания формулировки — их увезли в лес, где исчезли они по-советски, тихо, бесследно. А потом взялись за власовцев, оставленных в госпиталях и на частных квартирах. Так как вместо чешского правительства командовал в Праге советский комендант, отдавший приказ «о введении в Праге комендантского часа с запретом на стрельбу в городской черте», то с ранеными власовцами расправились без стрельбы.
        За годы немецкой оккупации чехи узнали, на что способны фашисты. Теперь они могли сравнить корректных немецких оккупантов с кровавыми советскими мясниками спецвойск НКВД и пожалеть об освобождении от немецкой оккупации!
        Озверевшие от тройной нормы спирта, профессиональные садисты мокрушники — гебня и Смерш — с наслаждением разбивали головы раненым молотками, крушили ребра прикладами, и по-суворовски лихо протыкали насквозь штыками. А чекисты-рационализаторы грузили раненых в грузовики, везли на пустыри и закапывали живыми в воронках и траншеях.
        Нас, советских людей, живущих бок о бок с палачами из гебухи, чекистская будничная работа не колышет. Но для впечатлительных европейцев, которым и фашисты казались жестокими, а газовая камера, изобретенная в СССР, — кошмаром! — для них знакомство с методами русских «освободителей» было шоком!
        Ошеломленные мясницким профессионализмом советских спецвойск, медсестры из чешского медперсонала госпиталей пытались защитить раненых, жертвуя своими юными жизнями. Беспомощные протесты чехов, против уничтожения раненых назывались «антинародными выступлениями», потому что наши «сотрудники» действует «от имени советского народа» во всех странах и за пределами СССР…
        Волнуясь, Виктор умолкает: от слова «сотрудник» не у одного меня горло перехватывает от ненависти. А гебня среди нас живет… тот же хлеб едят и в трамваях ездят… а о своей подлой работе молчат. На вечеринке на брудершафт с такой мразью выпьешь… вот это и страшно, что внешне эти выродки, будто бы люди! Почему обезьяну считают уродливой? А на человека похожа!
        Помолчав, Виктор продолжает нарочито спокойно:
        - Привезли медали «За Прагу» и вручили их составу войск НКВД… «освободившему» Прагу от ее освободителей! Как говорится: «награда нашла героя». Вторая позорная награда СССР — медаль «За освобождение Праги»!
        - Вить, ты тогда маленьким был, но, быть может, помнишь, какое было отношение к наградам у фронтовиков в войну и после войны? Всю войну с гордостью носили фронтовики награды на рваных, грязных гимнастерках в самых не подходящих условиях. Мечтали похвастать наградами на гражданке, помнишь, у Твардовского?
        - Нет, ребята, я не гордый.
        Не заглядывая вдаль,
        Так скажу: зачем мне орден?
        Я согласен на медаль.
        Было в войну уважение к наградам! А после войны? Фронтовички, будто сговорились, а ведь не то время было, чтобы сговариваться — но! — все вместе сняли награды с новеньких двубортных пиджаков с модными «киловаттными плечами»! Стыдно стало носить награды, если у тех, кому полагается медаль «За оборону Ташкента», боевых наград больше, чем у тех, кто мечен пулями и осколками под Сталинградом!
        А как отличить гебню от фронтовиков?! Я не говорю о тех, кто «воевал» в особистах, Смершах, заградотрядах и расстрелял тысячи русских солдат! У тех «иконостасы» — подстать генеральским! А фронтовику, какая награда? Жив курилка! Вот, и радуйся. И для того чтобы отличаться от мерзавцев из гебухи, среди которых раненых не бывает, стали фронтовики носить нашивки за ранения.
        Целый год терпели партийные и гебушные подонки этот молчаливый протест фронтовиков (нашивки вместо наград), а потом… Сталин указом запретил носить нашивки за ранения! Менты и дружина задерживали фронтовиков с нашивками и рвали им пиджаки! И я, чтобы учиться в институте, снял свои нашивки…
        Во всем мире уважают нашивки за боевые ранения… но нет на свете страны позорнее России! А как гебня «очищала» улицы от нищих инвалидов? Навалом их кидали в товарные вагоны, запирали и везли туда, откуда и здоровый не выберется. Слышал про остров Валаам? Так вот туда и близко никого не подпускали, даже родственников инвалидов.
        Режим был строже, чем в концлагерях! Никаких передач! Полтора миллиона (!!!) демобилизованных инвалидов войны отправили в лагеря! В советские! В РОССИИ ПОКЛОНЯЮТСЯ ПАМЯТНИКАМ ГЕРОЕВ, А ЖИВЫХ ГЕРОЕВ УНИЧТОЖАЮТ!
        Опасалась партия, что фронтовички нос задерут, будто бы воевали они, а не НКВД, партия и Сталин! Должен знать свое место фронтовичок и в штанцы пИсать при виде голубой фуражки над свиной мордой, нагло звякающей боевыми медалями! «Я другой такой страны не знаю», где бы фронтовики стыдились наград! Зря угодливый подхалим Кобзон завывает дурацкий вокал: «Фронтовики! Наденьте ордена!»
        Не наденут ордена фронтовики, пока сияют боевые награды на грудях «героев» из расстрельных команд Смершей и заградотрядов! Не забыла партия и лагерную вохру, всю войну служившую в Сибири: назвала их участниками войны и выдала им сразу, оптом, весь комплект медалей, как фронтовикам!!
        А потом, по два-три раза в год, стало наше отечество кого попало отоваривать крупными, бронзовыми медалями, которые штампуют по дурацким поводам, вроде армейских юбилеев. Скоро в армии будут раздавать памятные медали величиной с блюдце и двумя словами: «На память!» Вот эта, парадно сверкающая золотом шелупень, затмила скромные фронтовые медали из неброского серого металла. Так девальвировали в СССР последнюю гордость фронтовиков — боевые награды.
        - А ведь это все, еще не все… — добавляет Виктор, — Ты что, Саш, не смотришь современные фильмы, по которым разгулялся штамп скромного фронтовика, скрывающего свои награды? А сейчас в разговоре с тобой я понял: где тут собака зарыта?!. Все недоумевал: почему, по мнению режиссеров, награды носить на груди не скромно, это обижает не воевавших? Оказывается, вот почему: стыдно быть похожим на гебню, щедро осыпанную боевыми наградами!
        - Ладно, Витя, «разговор на эту тему портит нервную систему». Лучше про власовцев… можно ли разыскать кого-нибудь?
        - Карел говорил, что до прихода Советской армии некоторых раненых, которые были не в госпиталях, а на квартирах, вывезли в деревни. Там они женились, стали чехами. И заметь! Ни один чех не выдал их! Ни по пьяни, ни из-за ревности… вот и сравни, Саш, чехов с русскими стукачами доброхотами, которые стучат «по зову сердца»!
        Так воспитали нас, советских. С тех-то пор благодарная любовь к русским парням из Русской освободительной армии у чехов сочетается с ненавистью к солдатам из Советской армии, а слово «русский» стало антиподом позорному слову «советский».
        Помолчав, Виктор усмехается:
        - А глупость, оказывается, заразна! Чешские коммунисты по примеру наших партийных недоумков воздвигли в Праге великолепный памятник своей дремучей глупости: советский танк на пьедестале! И подписали, что он «штурмовал Прагу»! Теперь этот разнесчастный танк служит не только объектом для анекдотов и непристойных рисунков, но и напоминает пражанам об убийстве чешских патриотов, сражавшихся на баррикадах вместе с солдатами РОА.

* * *
        Наша «кают-компания», похоже, попала в «ревущие сороковые». Кто-то там из дам, держась за стойку палатки, качается в такт Жориным куплетам из безразмерного цикла на тему: «В Греции все есть».
        И вот внимает Ойкумена
        Советам бомжа Диогена:
        Зачем в бутылку лезть,
        Раз в Греции все есть…
        Запевает Жора, а дамский хор из спального мешка, раскачивая палатку, азартно подхватывает:
        Даже бочкотара!
        Бум-тарам-тарара!
        Бум-тарам-тарара!
        Не в силах удержать в себе рвущийся на волю вокальный дар, Виктор издает могучий стон в подсинхронном звучании с песней. Я спешу пресечь его вокал:
        - Ви-ить, ты про полк не рассказал…
        - Ладно… — вздыхает Виктор, как видно, вспомнив о трагических особенностях своего вокального дара. — Я говорил, что полк из Раковника был в Западной зоне, в американском лагере. В конце мая, ночью, лагерь проснулся от громкого лая собак. Шла смена караула: дружелюбных и беспечных американских джи-ай сменяли хмурые, озлобленные, лишенные человеческих чувств и мыслей солдаты в синих фуражках. Собаки, как и чекисты, натасканные на людей по гулаговской методике, захлебывались в собачьей истерике.
        Союзники согласились на обмен военнопленными, предав солдат Русской армии, нарушив свои клятвы, обязательства и просто международные законы. Из американского лагеря, под усиленным конвоем с собаками полк РОА был переведен в другой лагерь в советской зоне, в Чески Будейвице — родной городок бравого солдата Швейка.
        Многие власовцы отнеслись к этому спокойно, рассчитывая отмотать срок и жить на родине, не скитаясь по свету. Все они надеялись, что их подвиг в Праге искупил обвинения в измене. Ведь НИ ОДНА ИЗ ЧАСТЕЙ РОА НЕ ВОЕВАЛА ПРОТИВ СОВЕТСКОЙ АРМИИ! Так в чем их вина? В том что они расколошматили немцев и, спасая чехов, освободили Прагу?!

* * *
        Каждый день власовцев, рота за ротой, уводили из лагеря. Говорили — для отправки в Россию. На станции власовцев запирали в зале ожидания, а потом по одному (будто бы для обыска) уводили в другое помещение, где заклеивали рот, избивали и связывали руки проволокой. С грузовой платформы сбрасывали навалом связанных в кузова грузовиков, накрывали брезентом и везли в лес.
        Там уже стояли виселицы: восемь перекладин друг за другом по четыре петли на каждой. Советская методика была четко отработана: вешали из открытого кузова грузовика, переезжающего под следующую перекладину. Так и висели — по четыре в ряд — повзводно, как на параде, пока грузовики подвозили следующую полуроту…
        В лесок к виселицам повадились американцы. Демаркационные зоны были, но без четких границ, а потому шастали американцы, где вздумается. Подъезжали на джипах и фотографировали. Конечно, чекисты протестовали, но янки — не советские рабы, у которых при виде синей фуражки сырость образуется в штанцах. Понимали янки: где закон, где — произвол. И нахально делали то, что не противоречит закону.
        А чекисты, привыкшие к трусости русских рабов, сами до поноса пугались тех, кто их не боялся! Перли буром беспечные джи-ай, сверкая белозубыми улыбками здоровых мужчин, фамильярно похлопывали гебистов по плечу, угощая жевачкой и сигаретами «Кэмэл». Привыкли они к свободе, не то что задисциплинированные до идиотизма немцы…
        Говорят, в Москве немец, кумекавший по-русски, зашел в магазин, где на дверях была табличка «открыто», а выйти из магазина не мог, потому что с другой стороны таблички написано: «закрыто»! Вот какую шутку сыграла грамотность!
        Американские парни были не шибко грамотны, зато, любопытны сверх всякой меры: хлебом не корми, а дай сфотографировать житье-бытье русских дикарей! Это для нас, русских, виселица — обычный атрибут русской культуры! Вся рабская история России смотрится сквозь петлю виселицы! А для американцев это экзотика! Да в таких еще масштабах: повесить дивизию! Наверное, сейчас американские фронтовики, показывая гостям эти фотографии, поясняют: «В СССР солдат много наплодили, а война закончилась. Чтобы не кормить солдат в мирное время, расстреляли бы их, да вот беда! — патронов у русских мало! Они же дикари и воюют по инструкции живодера Суворова, гораздого гнать солдат на крепостные стены под картечь со штыками наперевес под дурацкие прибаутки: «Пуля дура, а штык молодец!». Ведь, по мнению американцев: «Русские плодятся, как насекомые! Поэтому советский людоед, писатель Горький, и написал: «В России народу, как песка, не вычерпать!» А если американцам рассказать правду про то, что в России происходит, то они с ума сойдут, но ничего не поймут… раз и русские не понимают, не знают и знать не хотят о том, что
СССР — это гигантский театр абсурда, в котором двести миллионов притворяшек, глядя на плакаты, изображают идиотские роли строителей коммунизма. Не понимая, что коммунизм можно строить где и когда угодно, только не при диктатуре! А большинство русских даже не знает, что за «неизвестную войну» пережили они, которую Берия с присущим ему юмором назвал «Отечественной»?! Ты же рассказывал, Саш, про автозаки «Услуги на дому» и душегубки «Комната смеха»! Так и «Отечественная война» — тот же юмор из той же веселой конторы!
        - Ви-ить! — издаю я стон, — давай про власовцев!..
        - Ладно. Боженка, узнав о том, что полк из Раковника находится в Ческе Косарене (здании чешской тюрьмы в Ческе Будейвице), взяв с собой Карела и канистрочку с международной валютой палинкой, поехала на попутках, надеясь увидеть Олега… а дальше… не все я знаю. Знаю, что там же Боженка родила семимесячного Олега-младшего. Пока Боженка приходила в себя после шока, Карел за палинку выменивал у американских солдат фотографии виселиц с повешенными. Он мне эти фотографии показал. И на фотографиях я узнавал тех, кто был за свадебным столом.

* * *
        - Таким же образом наши союзнички передали, а точнее — предали в руки НКВД не только РОА, но и казаков генерала Шкуро, армию Рогожина и весь КОНР генерала Краснова вместе с ним самим… Даже сотрудники НКВД, которых подлостью не удивишь, были шокированы поступком англичан, передавших в лапы НКВД солдат и офицеров русского происхождения, проживших два десятка лет в Англии, воевавших в английской армии, имевших английское гражданство и английские ордена!
        Своих граждан, героев и боевых друзей предали, вернее, продали англичане! Торговая нация… Только одно оправдывает продажных англичан и американских деляг, если было в их подлости кое-что из мести русским из РОА. Я думаю, не простили они позор разгрома в Арденнах.
        - Вить, а могли встречаться американцы с русскими не только в Арденнах, а раньше… в Нормандии?
        - Встречались. Русские батальоны, охранявшие побережье Нормандии, встретили десант союзников. Были вооружены русские солдаты только стрелковым оружием и пулеметами в ДОТах. Немецкая артиллерия умышленно не поддержала их, по договоренности с американцами. Но встретили власовцы морские и воздушные армады союзников так лихо, что один из американских генералов писал в своих мемуарах: «…казалось, что русские солдаты были не уязвимы для орудий линкоров и гигантских авиабомб «Летающих крепостей…» За точность цитаты не ручаюсь, но суть в том, что сбили русские солдаты спесь с заокеанских вояк. Из-за мужества русских солдат позорно провалился бы у союзников десант, если бы не предательский приказ немецких генералов: не препятствовать десанту! ВСЯ НЕМЕЦКАЯ ТЯЖЕЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ В НОРМАНДИИ, КОТОРАЯ ЗНАЛА О ПРЕДСТОЯЩЕМ ДЕСАНТЕ И МОГЛА ПОТОПИТЬ ВСЕ АМЕРИКАНСКИЕ КОРАБЛИ, СДАЛАСЬ СОЮЗНИКАМ БЕЗ ЕДИНОГО ВЫСТРЕЛА!!! Дальновидные немецкие генералы, понимая, что война проиграна, сохранили жизни себе и немецким солдатам, подставив русских солдат — власовцев. Им, вооруженным стрелковым оружием, пришлось сражаться с
американскими линкорами! Но если через полсотни лет надумают янки отпраздновать юбилей самого большого в истории десанта, то на это мероприятие пригласят и эскимосов, и пигмеев и тех же немцев, но и на дух не подпустят ни одного русского! Чтобы кондрашка не хватила американских ветеранов, если опять встретят они в Нормандии русских!
        - Ви-ить… — взмолился я, теряя терпение, — опять тебя поволокло не в ту степь! Ты про Олега-младшего расскажи! Чем дело кончилось, чем сердце успокоилось?
        - А-а-а… — горестно крякнул Виктор. — Ничем не кончилось… вернее, кончилось, но ничем. Когда я Олега увидел, удивился: вылитый бравый папаша-власовец! Будто бы шагнул из фотографии, сменив военную форму на цивильную. Олегу-отцу тоже было двадцать… очень похож! Но на этом восторги мои закончились. Узнав, что я советский, Олег по-русски объяснил, что в этом доме чтут память о его русском отце, поэтому советскому гостю места за этим столом… ни-ког-да! Сказал он это слово без акцента и на дверь показал, как непонятливым. Такой был интересный разговор…
        - Да-а… И Вещий был с характером… — комментирую я.
        Виктор садится у входа в палатку, закуривает. Стряхнув с колена пепел от сигареты, неожиданно спрашивает:
        - Ты польский кинофильм «Алмаз и пепел» видел? Нет? Жаль… Это фильм о ненависти поляков к русским и к своим коммунякам. Странно, что партчинуши это не поняли, выпуская фильм на экран. И знаешь, что меня беспокоит в Чехословакии?
        Вопрос риторический, я молчу.
        - Тетрадь. Толстая… общая… Я ее ни разу не видел, а она мне по ночам снится. Об этой тетради узнал я от Карела. В ней Олег-отец написал свои воспоминания, размышления. О детстве, юности, лагерях и о власовской армии… о себе и о других. И на внутренней стороне обложки тетради было завещание, адресованное будущему ребенку. Знал он, что будет ребенок… и поручил Олег этому ребенку опубликовать частные записки власовского унтер-офицера тогда, когда не будет коммуняк. Верил Олег, что наступит такое время, только не скоро, а иначе завещал бы это жене своей, Боженке, у которой хранилась эта тетрадь. Писал Олег-отец по-русски, поэтому Карел, хотя и не раз держал тетрадь в руках, прочитал только завещание, написанное по-чешски. А когда Карел освоил русский язык, тетрадью уже завладел подросший Олег-сын, который наотрез отказался дать тетрадь своему дяде за то, что тот вступил в КПЧ. Объяснял дядя племяннику, что при существующем политическом строе каждый историк обречен на партийность, но…
        - Вить, ты про тетрадь…
        - Да… Олег на курсах овладел русским языком, в чем, конечно, помогло ему желание овладеть наследством мятежного отца. Не случайно я спросил про фильм «Пепел и алмаз». Там чудом уцелевший участник Варшавского восстания мстит… убивает коммунистов… пока не погибает. Безрассудным озлоблением против нас, советских, Олег похож на поляка из того кино. Мы, историки, чувствуем критические моменты в истории государств. И я уверен, в Чехословакии есть достаточно авторитетное в народе антикоммунистическое подполье, где готовятся серьезные события. И заботит меня не судьба Чехословакии: что будет с этой наивненькой страной — все ясно. А то, что когда в Праге начнется народное восстание, а это — вот-вот, то Олег будет его активным участником. Тревожит меня судьба и Олега, и тетради. Не понимают чехи советской «дружбы народов». Советский Союз всегда готов помогать «друзьям по соцлагерю», когда об этом его не просят, но особенно безжалостна эта помощь тогда, когда ей сопротивляются!
        Виктор хмыкает и неожиданно спрашивает:
        - Ты знаешь, на какой машине парни разных народов за границу ездят?
        - Не-ет… — теряюсь я от неожиданного вопроса.
        - Французские — на «рено», итальянские — на «фиате», немецкие — на «фольксвагене», а русские — на Т-34. Не спроста в Европе русские танки называют «машинами скорой братской помощи»!
        Помолчав, Виктор заговорил о тетради:
        - Погибнет тетрадь, если Олега арестуют! Все исторические документы об армии Власова уничтожены, будто бы не было этой армии! И бесценна каждая крупинка информации о власовцах! А в тетради — горячие чувства очевидца, мучительные раздумья участника событий! И каких событий! Что там события местного значения, вроде напрасных и очень дурных драчек, как Куликовская или Бородинская драчка, которые не влияли на историю России, тем более мира, да и участников-то было там десятки тысяч… в сравнении с глобальными, общепланетарными событиями в которых участвовали миллионы лучших русских мужчин! Миллионы самых храбрых и честных! В частности, из-за непонимания этих событий во всем мире эту, так называемую «Отечественную войну», называют «странной войной», а точнее «неизвестной войной», хотя, по существу, это вторая российская гражданская война, от исхода которой зависела история не только Европы, а всего мира! ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛО «НЕИЗВЕСТНОЙ ВОЙНЫ», НЕМЕЦКАЯ АРМИЯ БЫЛА БЫ РАЗГРОМЛЕНА В ИЮНЕ СОРОК ПЕРВОГО и сталинский режим восторжествовал во всем мире! Но на пути сталинского плана встал двухмиллионный русский
вермахт, миллионная РОА, миллионный КОНР! Не считая миллионов русских людей, служивших в других военных и гражданских образованиях Германии. Это все теперь засекречено для того, чтобы называть великую гражданскую войну Великой Отечественной!
        И эта секретность порождает, на первый взгляд, странное мнение из американских учебников: «во Второй Мировой Америка победила Россию и Германию»! Но это абсурдно только для нас, из-за нашего невежества, а для американцев — вполне логично. Ведь кто разгромил американцев в Арденнах? Русские! А с кем сражался американский десант в Нормандии? Да с теми же непредсказуемыми русскими! А кто после войны морил голодом американских и английских военнопленных в концлагерях? Да те же кровожадные дикари — русские!! Благодаря нашей пропаганде и гебне через полсотни лет русские люди будут больше знать о войне Белой и Алой розы, чем о «неизвестной войне», в которой погибли десятки миллионов русских людей! И никто не ответит на вопросы менее глобальные, вроде: «А кто освободил Прагу?» Потому что меньше всех знают о «неизвестной войне» жители России, которым больше, чем кому-либо, досталось от нее. В этом заслуга продажных советских шлюшек журналюшек. В приватном разговоре Рузвельт сказал комплимент Сталину: «Если бы в Америке были такие журналисты, как Константин Симонов, весь мир знал бы про нашу блестящую победу
в Перл-Харборе!» А школы и вузы СССР и поныне плодят миллионы вралей и лицемеров! Такова система воспитания советского человека. И врали позорные журналюги могучим хором. А дирижировал главный враль России, председатель Союза журналистов, — Константин Симонов! А как наслаждался отрепетированным враньем этого хора Сталин, который и слышать не хотел правду! И игнорируя факты, Сталин верил только в то вранье, которое сам придумывал!
        Вот и беспокоит меня судьба тетради, написанной тогда, когда время еще не сгладило чувства, которые привели миллионы русских добровольцев в вермахт и во власовскую армию! Выступить с оружием против Родины — это трагедия, даже если в одиночку, как князь Курбский. А тут — миллионы! Судьба власовской армии — величайшая трагедия в истории человечества! Не было в мире других столь глобальных нравственных трагедий! Трагедий миллионов русских людей, измена которых…
        - Ты что-о! Измена?! Может быть, и предательство?! Окстись, Витя!! — перебиваю я, не дослушав, и от возмущения наполовину выскакиваю из спальника. — А кому измена? Родине? Народу? Партии и НКВД??? Кому они могли изменить, если и Родина, и народ, и партия, и НКВД… да что там… и комсомол, и профсоюз, и ОСОВИАХИМ с ОСВОДом, и пионеры с пенсионерами… все-все-все!!!.. по любому поводу называли чесов и раскулаченных только ВРАГАМИ! Врагами Родины! Врагами народа! Как можно изменять врагам?!!
        Вот логическое и юридическое опровержение слов «измена и предательство»! Можно ли изменять врагу?! А теперь по части нравственной… Все, кто воевал за СССР, были мобилизованы. Не много было в истории этой войны таких придурков, как я, которые отправились на войну добровольно в шестнадцать лет, и не из-за идеи, а из-за дурного настроения, чтобы развлечься и пострелять из пулемета для разнообразия жизни! А у власовцев это было серьезно. Их не военкомат мобилизовал, а долг. Большинство из них уже повоевали и что такое война знали!
        Лживые мозгодуи придумали, что в РОА шли русские военнопленные из-за голодухи в лагерях! И в кино такую чушь показывают, скрывая то, что во власовскую армию от русских рабочих с заводов Германии было по четыреста заявлений е-же-дне-вно! И отбор в РОА был строжайший, туда лагерных доходяг не брали. Не то, что в Советскую армию, куда брали умирающих от чахотки, чтобы в тылу на них стрептоцид не тратить.
        Повторяю: все власовцы шли на войну ДОБРОВОЛЬНО! Только! По зову сердца! Шли воевать за освобождение России — той самой родины, которая их с детства костерила погаными словами, шли, прощая родине свои обиды, как прощают любящие сыновья вздорную, глупую мать. Власовская армия воевала под российским триколором и георгиевским боевым знаменем. Не против же России воевали власовцы под русскими знаменами! И с кем бы ни воевали власовцы, НО ТОЛЬКО РОА БЫЛА ЕДИНСТВЕННОЙ АРМИЕЙ ВО ВСЕМ МИРЕ, ВОЕВАВШАЯ ЗА РОССИЮ!
        Слово «фашизм» по-итальянски всего лишь союз. То есть для европейца СССР звучит как Фашистские Советские Социалистические Республики. Так же звучит и КПСС. И к фашизму мы ближе немцев не только по сути, но и по названию, ведь в Германии не было фашистской партии! Ее придумала наша дурная и лживая пропаганда, не знающая ни одного европейского языка.
        В Германии была Национал-Социалистическая партия и члены этой партии назывались «соци» или «наци». Социалисты (немцы) и фашисты-коммунисты (русские) воевали под одинаково красными флагами — символами безродного пролетариата! И те и другие воевали не за родину и не за политическую идею, которая была у обоих одинаково вздорная: завоевание мира. Они воевали за своих партийных главнюков: кто из них говнистее? За Гитлера и Сталина!
        Не за гонорары, как американцы, шли русские парни в РОА! А ради освобождения СССР от советского фашизма: от НКВД и воровской шайки ВКП(б)! Сам говоришь, были на тех фотографиях лица гордые, светлые… а я говорю — святые!
        - Саш, а в чешских костелах до сих пор молятся за русских солдат. За русских… а не советских. Чехи различают тех, кто Прагу освобождал и тех, кто ее чешской кровью заливал. И цветы кладут на братские могилы власовцев, хотя за это их гебисты ловят… А в пражских домах до сих пор по воскресеньям молятся чехи за упокой юных душ русских солдат. Русских — значит власовских, тут чехи границу держат: советский — не русский! Советского за человека…
        Виктор умолкает на полуслове, видимо, вспоминив, как выставили его из дома Боженки. И тут его осеняет идея:
        - Саш! Пока в Праге спокойно, поезжай туда! Ты знал Олега-старшего! Друзей его помнишь по кличкам! А в тетради клички! Тебе поверит Олег, что ты не советский! Ты не представляешь, как будут рады: Олег, Боженка, Карел, а ты общительный, хорошо песенки свои шухерные поешь, да и выпить в компании — не дурак! Помиришь Олега с Карелом! Может быть, ты единственный из ДПР-а вашего до сих пор жив! Наверняка, в той тетради есть пацан граф Монте-Кристо! А какова ценность этой тетради для истории!
        Эта унтер-офицерская тетрадь — живое свидетельство очевидца и участника событий!!! Я уверен, наступит такое время, когда будет важнее знать не о боях и дислокациях РОА, а о том, ПОЧЕМУ ОНА БЫЛА? Почему миллионы русских парней добровольно брали оружие, чтобы воевать против Советской армии! Против советского народа! Поезжай, Саша… Но учти — оторвешься от группы, прицепят хвост! Не тащи его к Боженке!
        С тетрадью работай по ночам, больным притворишься, днем отоспишься. В гостиницах вся обслуга сексотная! Не выпускай тетрадь из рук! Пришей карман в трусах и ходи с тетрадью… и в туалете трусы не снимай! И еще никакое слово печатное или письменное через границу в СССР не пропускают. А будешь под колпаком — погранцы тебе и в задницу полезут. Никаких записок! Все — в голове! Памяти тебе не занимать, дома восстановишь! Мы с Леной денег дадим… у нас на квартирку копится! Купи турпутевку, иначе не выехать. В Праге скоро будет такое, что потом туда долго не пустят. Давай поезжай!
        - Поеду я, поеду! Нечего уговаривать! И деньги у тебя возьму! У нас Элей финансы, как в советской семье, где оба супруга с высшим образованием: шаром покати — шара не найти! Говорят, надо долго учиться, чтобы научиться так много работать, чтобы мало зарабатывать! Как говорится, «страна делает вид, что платит нам хорошую зарплату за хороший труд, а мы делаем вид, что за хорошую зарплату хорошо трудимся!»
        Техника вымогания отпусков у меня отработана. Хорошо, если шеф по своей глупости меня уволит, мне этого и надо — засиделся я в этой шараге, где только шефа жалко: на какое место своего организма этот мудак незавершенку подвешивать будет?! Где еще такого покладистого прораба найдет?
        - Саш, почему ты прораб, а не журналист? Тебе, фронтовику, в любой вуз светил зеленый свет! Ты же художник от Бога! И поэт… удивляюсь: зачем ты со своими талантами в монтажных шарагах куешь что-то железное? Оч-чень не своим ты делом занимаешься!
        - Знаю. Хотел по молодости стать юристом, журналистом, писателем… и художником. Чтобы словом и карандашом защищать людей от глупости советской. Документы в юридический подавал… да вовремя оттуда слинял, сообразив, что в советском обществе юрист, писатель, журналист — все говорят и пишут не то, что диктует им талант, совесть, закон, разум, а то, что СОВЕТУЕТ партия. А иначе… ну, ты знаешь, как бывает иначе… с тем, кто не слушает «советов» в стране Советов!
        Невозможно в СССР работать со словом и оставаться честным! Если, работая среди советской творческой интеллигенции, ты не попал в психушку или концлагерь, значит, ты сексот и подонок! Вот и работаю там, где халявщики и коммуняки работать не хотят и не могут. Партийцы хотят руководить только из кресла. Бездари и неучи, закончившие ВПШ — «школу для дураков», — выступают по телевидению, а тихие дебилы, пуская сладкие слюнки, в Верховном Совете дремлют с заранее единогласно поднятой рукой.
        Зато моя не престижная работа дает мне свободу. «Арбайт махен фрай!» Как хочу, так и работаю. А результат лучше, чем у многих. И с рабочими контакт. Что хочу, то и говорю. А это — дорогого стоит! Говорят, длина линии жизни от Бога, а ширина ее — от человека. А я люблю жить широко, разнообразно.
        «Ах, начальник, вам не нравится моя независимость? Уступаю место. Это мой кабинет. И чего тут только нет — и стул, и стол в отсеке 2х3 м передвижного вагончика… вот откидная полка для красивых снов о светлом будущем, печка в соседнем отсеке, а удобства за углом вагончика! Забираю гитару, оставляю заявление по собственному…
        Говорят, все русские люди талантливы, но не все умеют это скрыть. А я умею, потому что понимаю, что для меня чеснока, честного вора, безнадежно искалеченного честностью, нет в подлой стране советской другого места, как только в зоне с зеками. От меня ж за версту несет вольницей! Что ни скажу — издевка над тем, что советские кретины боготворят! Есть такой стих: «Блажен, кто с молоду был молод, блажен, кто вовремя созрел!»
        У меня — наоборот. В детстве каждый шаг и слово обдумывал, за что кликуху Профессор имел, а к сорока годам катастрофически помолодел. Конечно, времена сейчас не сталинские. Но люди — та же протоплазма, потомки той же вохры и гебни! С тем же ублюдочным страхом перед государством и начальством.
        Плевал я на карьеру! Не из любви к технике, а от советской «свободы» эмигрировал я в страну «монтажную» за колючую проволоку. И кручусь по зонам, брызгая матерками, в дыму и копоти, как шашлык на шампуре! Легко мне в зоне дышится! А душу отвожу в собственных песенках. И аудитория у меня для таких песенок подходящая!
        А в любом чистеньком НИИ или проектном институте сгрызут меня, как инородное тело, партийнорылые мурлЫ, вросшие задницами в номенклатурные кресла. Гнусная там атмосфера…
        А на монтаже — воздух свежий и люди подобраны не по партийной характеристике, а по трудной работе. Из монтажников половина вольняшек имела ходки на зону. Зато нет тут ни партсексотов, ни робких совслужащих, у которых главная добродетель — пассивное послушание! У монтажников характеристики темные, а характеры светлые.
        Кто, отмотав срок, жить начинает заново, кто «разведен» хроническими разводами до кондиции «Рислинга», а алиментами зажат так, что монтажные полевые называет «половые», так как такое рубля удлинение — единственный шанс для жизни продления… жизни такой хотя б половой. Иногда встречаются романтики, которых голубая даль манит сильней, чем рыжий рубль любой длины…

* * *
        В кают-компании Жора проникновенно поет песенку Окуджавы про барабанщика, а дождик потихонечку барабанит по крыше, аккомпанируя задумчивой песенке. Но едва Жора заканчивает песенку, как нежное, но настойчивое давление со стороны дамского коллектива, уплотненного до состояния солидарности, возвращает его к чадящему костру для приготовления обеда. В трогательной дамской заботе о наших желудках чувствуется дирижерская палочка Светы, обиженной тем, что сегодня ее к костру не пускают, хотя готовить она умеет, любит и очень хочет. От Эли я знаю, что у Светы хронический бронхит и пока дождит, Жора лучше в костре дотла сгорит, но свою Светку из спальника не выпустит!
        Шуршание дождя на крыше постепенно стихает. Виктор выбирается наружу, с удовольствием распрямляет крупногабаритный организм — сладко потягивается, прогибаясь назад. Потом обращается к Жоре:
        - Остап Берта Мария Бендер сказал о России бессмертные слова: «Нет, это не Рио-де — Жанейро!» Поэтому в нашем климате после кофе поют песни печальные, про ямщиков умирающих…
        Жора не отвечает. Одержав победу над упрямством намокших дров, он разводит высокое устойчивое пламя и, повесив над костром парочку ведерочек, свои достижения гордым кличем отмечает:
        - О кей, сказал дед Мокей!
        Потом Жора катит бревнышко к нам и, постелив на него чехол от стрингеров, садится, приглашая Виктора сесть рядом.
        - Колитесь, заговорщики, о чем секретничали, пока я ваших дам развлекал?
        - У нас, Жора, муторные разговоры, под стать погоде: про историю России, — говорит Виктор, садясь на бревнышко. — И про Великий русский народ, как его обозвал Сталин, раскочегаривая энтузиазм шовинизма в этом гадком народишке. Страшна, кровава русская история и, как подумаешь, так и не знаешь: то ли пожалеть такой народ, Богом обиженный, то ли обложить его вместе с его судьбой «тихим добрым словом» и не думать о нем больше. «Живите, как хотите! А я и без вас обойдусь» — как в киносказке говорит подданным умный царь.
        Помолчали. Чувствую, как к горлу подкатывает комок безысходной тоски и жалости к несчастному и безропотно терпеливому русскому народу. Тот комок, который у Лермонтова выплеснулся словами:
        Прощай, немытая Россия!
        Страна рабов, страна господ!
        ИВЫ —мундиры голубые
        ИТЫ — покорный им народ!
        Тогда были мундиры голубые, сейчас — фуражки голубые, а вонь в России та же — рабская! И говорю я:
        - Много в России неразгибаемых борцов за лучшее рабство… не разгибая привычно согбенных спин, самоотверженно отстаивают они свое право быть рабами! Как же сурово осуждал русский народ декабристов и народовольцев, считая, что умирали они ради своей выгоды! А потомки этого народа выкрикивали на улицах проклятья «врагам народа»: революционерам, политкаторжанам, героям Гражданской войны, интернационалистам, приехавшим строить первое социалистическое государство! До сих пор русский народ называет предателями власовцев, отдавших жизни свои за освобождение России! Странная и страшная традиция русского народа: предавать и проклинать лучших своих сыновей!
        Я, разумеется, не лучший, но и меня русский народ проклинал, предавал и снова будет проклинать и предавать при первой возможности! Больно мне от того, что я русский! А вот никем другим быть не хочу. Так и живу с этой болью. Вот и Пушкин писал: «Я не очень высокого мнения о русском народе, хотя искренне негодую, если мое мнение разделяют иностранцы».
        Когда-то инициатором превращения русских людей в рабов была православная церковь, уничтожавшая свободолюбивых христиан-«беспоповцев», или староверов. Ведь христианство на Руси было не с десятого века, а с первого! Учение Христа о свободе человека принес на Русь еще Андрей Первозванный — первый ученик Иисуса Христа!
        Христиане, которые назывались «нестяжателями», а позже «беспоповцами», были задолго до князя Владимира Красное Солнышко. И в семнадцатом веке, когда в Европе свергали власть феодалов, в России по инициативе церкви Соборным уложением было узаконено рабство — крепостное право, которое длилось триста лет! В Римской империи рабами были инородцы из покоренных народов, а в России благодаря православию рабами стали покорные русские люди! Русские рабы в России! Бывает ли где-нибудь такое? Расскажи американцу про это — не поверит! Рабство не для негров, а для своего же народа могла придумать только православная церковь! А сейчас мы удивляемся: почему русский народ так по-рабски труслив и покорен властям?
        Сколько теперь столетий нужно «в день по капле выдавливать из себя раба»?! А зачем русскому человеку терпеть такую муку? Он предпочитает жить и умереть рабом, и такому рабскому смирению учит его православие, замалчивая революционные слова Иисуса Христа:
        ДУМАЕТЕ ЛИ ВЫ, ЧТО Я ПРИШЕЛ ДАТЬ МИР ЗЕМЛЕ? НЕТ, ГОВОРЮ ВАМ, НО РАЗДЕЛЕНИЕ (Лк.12:51),
        НЕ ДУМАЙТЕ, ЧТО Я ПРИШЕЛ ПРИНЕСТИ МИР НА ЗЕМЛЮ; НЕ МИР ПРИШЕЛ Я ПРИНЕСТИ, НО МЕЧ! (Мф.10:34),
        ОГОНЬ ПРИШЕЛ Я НИЗВЕСТЬ НА ЗЕМЛЮ, И КАК ЖЕЛАЛ БЫ, ЧТОБЫ ОН УЖЕ РАЗГОРЕЛСЯ! (Лк.12:49),
        …ПОЗНАЕТЕ ИСТИНУ, И ИСТИНА СДЕЛАЕТ ВАС СВОБОДНЫМИ (Ин.8:32)…
        Благодаря генетическому раболюбию русских людей, насажденному и воспитанному православием, весь ход российской истории идет по сценарию города Глупова. Откуда взялось государство Российское? От завоевания татарами! Не они ли усмирили бесчинствующих русских князей, готовых в междоусобицах истребить всех русичей?! Вспомните, до татар, сколько русичей полегло-ее-?-.
        А татары, создав на Руси государственную структуру, дали управление в руки одному князю, — которого они поддерживали, но контролировали. Брали татары десятину, зато защищали крестьян от русских князей и других Соловьев-разбойников. Под защитой татар был расцвет российской экономики, политическое укрепление Руси, быстрый рост населения и несколько столетий спокойной жизни без войн! А если бы не Чингисхан, то Литовское княжество простиралось бы сегодня до Тихого океана, а про Русь, как про Урарту, знали бы только из книжки!
        А Наполеон?.. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром…» Да-да! Не даром… Сто тысяч икряных мужиков на Бородинском поле положили! Зачем? Все равно Москву спалили… Да не в том дело! Если бы сонная тетеря Кутузов не дрых на совете в Филях, а подумал, как получше встретить Наполеона хлебом-солью, как встречали Наполеона все, — ВСЕ! народы цивилизованной Европы! — то не только сотни тысяч лучших мужиков уцелела, но и Москва бы не горела!
        Да хрен с ней, Москвой! Главное, еще Пушкин, Лермонтов и миллионы других русских людей жили бы не при тиранах деспотичной царской России, не при диком беспределе крепостного права, а в ДРР — Демократической Российской Республике! Имея все гражданские права, в том числе свободу печати! Какие бы книги написали они!
        Не было бы в России революций и гражданских войн! Не было бы советской власти и репрессий. Не разбегались бы из России миллионы лучших русских людей! Сохранился бы русский генофонд и жили бы в России, на зависть другим народам, красивые, счастливые умные люди, способные творить…
        - Подожди, подожди, я сейчас! — вскакивает Жора и бежит к костру, где оба дружно закипевших ведерочка угрожают залить огонь. — Не хороните Россию без дежурного, а то без обеда останетесь! — грозит Жора, поднимая повыше перекладину. Передав заботы об обеде подоспевшей Свете, Жора возвращается, бурно булькая протестом:
        - Разве победа над Наполеоном не величайшая победа русского народа?!
        - А ты представь, Жора, куда покатилось бы колесо истории, если бы в звонкий от пустоты, одноглазый набалдашник рабовладельца-крепостника Кутузова забрела только одна здравая мысль: а на фиг нужна Наполеону Россия? Что ему тут делать? Картошку сажать? И то бесперспективно: мерзлая земля, плохие дороги.
        Но гулкая от пустоты, как полковой барабан, кутузовская бестолковка не могла думать о будущем России, о том, что Наполеон на штыках своей гвардии несет ВСЕЙ монархической Европе прекрасные гуманные идеи Великой французской революции, освобождение ВСЕХ народов Европы от тирании феодалов и монархов! А трижды позорная «страна рабов» Россия 1 «жандарм Европы» — стояла непоколебимо на пути к свободе для всей Европы, бескорыстно спасая монархии и феодалов во всех странах! Так разве непонятно, почему каждый европеец презирал и презирает раболюбие русских?
        Нет этого в учебниках истории, написанных невеждами, называющими Наполеона завоевателем! Да! Наполеон завоевал восторженную любовь всех народов и всех стран! И наполеоновский гимн свободе, Марсельезу, поют не только во Франции! Вот нынешний гимн Франции, он же и гимн наполеоновской армии:
        Отречемся от старого мира!
        Отряхнем его прах с наших ног!
        Нам враждебны златые кумиры!
        Ненавистен нам царский чертог!
        Поверьте, по-французски этот гимн еще прекраснее! А вот гимн России — гимн русских рабов:
        Боже, царя храни
        Сильный, державный,
        Царствуй во славу,
        Во славу нам!..
        В СЧАСТЬЕ СМИРЕНИЕ,
        В СКОРБИ ТЕРПЕНИЕ
        Дай на земли!
        - И каково сравнение? Комментарии излишни? Стыдно было слушать такую пакость и тогда…
        А вот наш гимн, современный:
        Союз нерушимый республик свободных
        Сплотила навеки Великая Русь!
        - Хватит, Саша! Среди приличных людей похабель завыл! Ты что, охренел?
        - Вот именно — похабель, как и вся рабская история России! Веками одно и то же: «Боже, царя храни!» И хотя я русак до мозга костей, а с детства говорю, что я не русский, а бурят — потомок Чингиза через Егидея! Хотя во мне крови Чингисхана не более стопочки. Но всю жизнь эта хмельная стопочка тянет меня к свободе и лихому вольному ветру… А быть может, я цыган? В сибирском роду и не такие предки случаются…
        Я замолчал, позабыв о чем говорил… потом спохватываюсь:
        - Наполеон воевал ради свободы для людей всего мира! А вот крепостники Суворов и Ушаков, так почитаемые в России, но проклятые всеми народами Европы, бочками проливали кровь русских рабов, солдат и матросов в чужих странах ради того, чтобы вернуть феодалам их замки, а европейским монархам, разбежавшимся от Наполеона, вернуть их троны! Десятки тысяч русских солдат и матросов по команде Ушакова полегло на острове Корфу, сдуру штурмуя с моря неприступную крепость, ради того чтобы вернуть писклявой вертихвостке, австрийской принцессе, ее любимый садик Ахилеон на этом живописном островке! За улыбку австрийской принцессы были отданы десятки тысяч жизней безропотных русских рабов!
        Сотни тысяч русских рабов погубил Суворов, чтобы вернуть трон вздорному придурку — королю Пруссии! Реками крови русских солдат и матросов, убивших сотни тысяч прекраснодушных революционеров в странах Европы, обрела Россия самую позорную кликуху у народов всего мира ЖАНДАРМ ЕВРОПЫ и заслужила презрение народов всех цивилизованных стран! И то, что во всем мире к России относились и относятся как к стране злобных и опасных рабов, не малая заслуга Суворова и Ушакова! Символично, что самый первый позорный орден Суворова № 1 был дан жандарму, пардон, полковнику НКВД Серову, служившему в пяти тысячах километров от фронта! За что? За издевательства и убийства стариков, женщин, детей. Выслужился полковник благодаря своей жестокости, навсегда оставив ненависть к русским среди народов Кавказа. Забывается многое, но осталась ненависть народов Кавказа к русским!
        Все славянские народы ненавидели русских, вернувших странам Европы феодализм и монархии, убивших лучших их сыновей — борцов за свободу! Стыдно быть русским стало не только в советское время, а еще тогда, когда Пушкин посвятил народам России стих:
        Паситесь, мирные народы!
        Вас не разбудит чести клич.
        К чему стадам дары свободы?
        Их должно резать или стричь.
        Наследство их из рода в роды
        Ярмо с гремушками да бич.
        Русский царь повесил декабристов, героев Отечественной войны, потому что они хотели в России ограничить монархию и феодализм! А ведь это более успешно делал Наполеон в масштабах всей Европы! Конечно же, царям и помещикам-крепостникам в России не нравился бонопартизм! Но зачем эти дворянские недоросли, декабристы, против Наполеона воевали?! Если были они честными людьми, думающими о конституции, свободе для крестьян и о судьбе России, то почему не стали «власовцами» Первой Отечественной, почему со своими полками не перешли на сторону Наполеона при Бородино? Почему в двенадцатом году не штурмовали Зимний? Зачем было с идеями Наполеона соваться на Сенатскую площадь через десять лет?! Ответ один: из-за русского понимания слова «патриотизм»!
        Русский патриотизм — это не стремление к свободе для Родины, а наоборот. Это любовь к плетке! Обожание господина! Как самоотверженно боролись за крепостное право русские крестьяне в том же двенадцатом году! Кровью своей отстояли они свое право рабов: чтобы их пороли на конюшнях! И заслужили стих от «певца русского народа» Некрасова:
        Люди холопского звания
        Сущие псы иногда:
        Чем тяжелей наказания,
        Тем им милей господа!
        Русский народ по копеечке собрал порядочную сумму, но не для бедных крестьян, а для воздвижения памятника победы рабства над свободой — для храма Иисуса Христа в Москве! — А русские рабыни барских щенков грудью кормили! Вот, это русский патриотизм…
        - «Умом Россию не понять…», а понимать другим местом больно! — встревает Жора. Но я не реагирую, а увлеченно продолжаю:
        - И на каждой странице русской истории то же: русский народ самоотверженно борется за самый деспотичный рабский строй в России и во всем мире и, проливая реки крови и своей, и других народов, все-таки отстаивает рабство везде! Во всех странах! А когда надо за свои человеческие права голос подать, тогда «народ безмолвствует»!.. Ведь Гитлеру не моцион по бездорожью российскому нужен был, а безопасность от СССР! Мозгодуев научили твердить, что Гитлер уничтожал славянские народы! Почему тогда против СССР плечом к плечу с немцами воевали чехи, словаки, болгары, хорваты, словены? Почти все славянские народы воевали против СССР! Потому что нет такого славянского народа, которому не насолил бы русский народ! А худший враг русскому — он сам. Что поляки? Они бы тоже воевали против СССР вместе со всеми, но СССР оккупировал Польшу вместе с Прибалтикой по сговору Рибентропа — Молотова еще в тридцать девятом! И поспешил уничтожить цвет польской нации в Катыни. Оккупацией Польши, СССР и Германия развязали Вторую мировую, которая нужна была, в первую очередь для СССР, бредившему мировым господством под лозунгом:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А если бы в сорок первом русские люди избавились от партии и НКВД, то вместо СССР была бы сейчас могучая и богатейшая сверхдержава Россия, которой не страшен был бы грядущий гангстерский передел с восстановлением рабского православия, с превращением русского народа в бесправных рабов! А такой передел очень вероятен… и тогда будет править в России банда уголовников из гебни, которая будет всем диктовать, как историю России надо понимать! И о том, что русский народ — великий свободный народ, а остальные народишки так себе… И самый демократический строй — крепостное право! Потому что любой диктатор всегда начинает с лозунга: «Да здравствую Я — Великий Вождь Самого Великого народа!» А затем следует лозунг: «Бей жидов и интеллигентов!» Эти лозунги восклицали не только мы, но и немцы, и китайцы… Но только русские до сих пор гордо подпрыгивают на тех же граблях великого народа!
        Когда ж начнем, едрена мать,
        Умом Россию понимать?! —
        написал поэт…
        - Но неужели нет в СССР людей, которые помешали бы этому переделу беспередела? — перебивает Жора. Я молчу, а Виктор задумчиво потянул свое любимое словечко:
        - Оч-чень, оч-чень… может быть… оч-чень тщательно прополоскал кровью мОзги русскому народу Великий Учитель, оставив на развод только саморазмножающуюся протоплазму — проверенных рабов, ненавидящих свободу и свободомыслие! Рабов, уверенных в том, что они, хотя и рабы, но Великие Свободные Рабы! А покорный в раболепии и раболюбии русский народ все ждет «доброго барина» или «хорошие реформы»… что одинаково нереально, потому что честного человека не пропустит сквозь себя плотное кольцо уголовников у кормила власти, а хорошие реформы в России невозможны по деликатной причине: для реформ нужны деньги, которых не хватает тем, кто их разворовывает! е
        - Неправда! — возмущаюсь я. — Умеет работать русский человек. Трудолюбив он и талантлив. Но загажена душа его психологией раба — не хочет он защищать плоды своего труда от нахрапистого жулья. Знает, что его трудо, все равно воспользуется какая-то б…, а его семья будет с голоду подыхать. Безграмотные арабы, найдя нефть, поровну поделили богатство, и все стали мультимиллионерами! А у нас все: тушенка, сгущенка, девочки и сокровища недр — только для правящей верхушки и опричнины! ВО ВСЕ ВЕКА РОССИЯ УДИВЛЯЛА И УДИВЛЯЕТ ВЕСЬ МИР РОСКОШЬЮ ДВОРЦОВ И НИЩЕТОЮ ХИЖИН!
        Какое великолепное метро построил Сталин в те годы, когда миллионы русских и украинцев ели своих детей! Когда я спускаюсь в эти роскошные подземелья, я представляю: если бы кровь миллионов людей, погибших из-за этого мрамора, золота, скульптур и фресок, хлынула в эти роскошные подземные залы — она затопила бы их! И мне кажется, что камни этого страшного подземелья стонут голосами людей, умирающих с голоду! Ведь как много умирающих от голода детей можно было накормить за счет каждой идиотской статуи! Как же люди-не слышат, не чувствуют этот ужас, эти стоны и плач миллионов детей и матерей, которые так хотели просто жить и съесть кусочек жмыха с глотком воды, подбеленной обратом?! е,е
        Я переползаю ко входу в палатку, откидываю полог на растяжку, и мы сидим молча, слушая монотонный шорох крохотных дождинок на крыше палатки. Здесь, у входа в палатку, запах мокрого брезента палатки сменяется запахами дождя, травы, земли и мокрых ботинок. Милые запахи вольного бродяжьего отпуска, по которым так тоскует городская душа, пропитанная вонью смога и нового паласа, душа истрепанная очертевшими цейтнотами и дурацкими замотами, душа, тоскующая по добрым чувствам и интересным мыслям среди отупляющей и оглупляющей цивилизации. Я закрываю глаза и соображалка заполняется приятной отпускной пустотой. Я бы с облегчением позабыл те тяжелые слова, которые только что сказал, но Виктор, подумав, продолжает говорить то, что недосказал я:
        - Смирился русский человек с тем, что «трудом праведным не заработаешь палат каменных» и «что посеешь, хрен найдешь»! И стало политическое кредо русского человека — кредо пролетария, которому терять нечего: «Что имеем, не храним, потеряем… ну и хрен с ним!»
        Стыдно нам за памятники, воздвигнутые кровавым диктаторам России и полководцам, пролившим реки крови русских рабов, которые безропотно умирали в борьбе за свое рабство. Какой тут патриотизм? Потому-то у русского народа все богатства в духовных сферах. На фиг русскому человеку замаранные кровью его предков сокровища, если ему на них и плюнуть противно! Зато для него «все небо в алмазах!», как выпендрился от придури какой-то полудурок.
        Прав ты, Саша: талантлив, оч-чень талантлив русский человек… НО ЗЕМЛЯ РУССКАЯ БОГАТА НЕ ТОЛЬКО НЕ ОТРЫТЫМИ ИСКОПАЕМЫМИ, НО И ЗАРЫТЫМИ ТАЛАНТАМИ РУССКИХ ЛЮДЕЙ! Созданные в СССР творческие союзы возглавляют чиновники с одним талантом: зарывать в землю таланты других! Зарытые таланты превращаются в бесплодные мечты. Это пассивная форма протеста, бегство от действительности вовнутрь себя.
        К власти в России рвутся со страшной силой, потому что власть в «стране рабов» России — это не труд и ответственность, как в других странах, а сказочное богатство и неограниченные криминальные возможности при полной безответственности. И приходят к власти в России не «безумцы», а мерзавцы! А получают власть они потому, что ни за одним честным политиком мечтательный народ России не идет!
        Скучно думать народу о политике. «Скууучно жить на свете, господа!» — скулит русский человек, пялясь на «небо в алмазах», а не на делянку грязного чернозема, на которой паши не паши, а хрен что вырастет, а вырастет, хуже будет — придут, заберут и морду набьют! И если и под ногами русского человека все камни превратятся в алмазы, он станет еще беднее — прохиндеи последнюю почву из под ног выдернут и ему по нужде сходить будет некуда.
        А когда ничего нет и надеяться уже не на что — вот она, родимая, — русская свобода под названием ВОЛЯ! Вот к ней-то и тянет тебя, Саша, душа твоя цыганская! Есть у всех народов слово «свобода», но лихое понятие «воля» только в русском языке! Это слово разъяренного раба, который, получив волю, с радостью крушит все, что он сам же строил для ненавистного рабовладельца! «Весь мир насилья мы разрушим до основанья!» Пусть завтра гибель, но сегодня — воля! Гуля-ай!!!
        Говорят: «Русские долго запрягают, а потом быстро едут». Да, едут быстро, только не туда, куда надо! И из одной дикой формы госвласти стремительно врезаются в другую, более дикую! Где еще круче его ограбят. Где начало Руси? В воровстве Калиты и взяточничестве ханских сборщиков! Где ее конец? Там же: РАЗВОРУЮТ РОССИЮ!!! Этот конец заслужен русским рабом, не желающим защищать свой труд, свою землю, своих детей и внуков от прохиндеев.
        Вот психологический этюд истории России. Причинно-следственные связи в истории менее предсказуемы, чем в других науках, потому возможен любой, самый кошмарный вариант будущего России, вплоть до развала СССР, как после царствования Ивана Грозного, который кнутом и плахой доукреплял Россию до того, что рассыпалась…
        - Мальчики, руки мыть! Девочки! Накрывать стол! — командует Света.
        - Да сбудется вековая русская идея: получим мы дешевую водку! — иронизирует Жора над прогнозами Виктора. — Еще и отравленную, чтобы действовала как нейтронная бомба. Если отменить монополию, то ядовитой водки в России будет залейся! По цене газировки!
        - Ладно, Жора, — отвечает Виктор, — по алкогольному вопросу полная ясность: «такая нам досталась доля», нам не прожить без алкоголя! Русский человек управляется не кнутом и пряником, а водкой, потому что вынужден пить по трем поводам: от радости, от горя и тогда, когда нет ни того ни другого и ему ску-учно! А потому установлено: РАЗВИТОЙ СОЦИАЛИЗМ ПЛАВНО ПЕРЕХОДИТ… В РАЗВИТОЙ АЛКОГОЛИЗМ! Дебилизация и алкоголизация СССР — советский способ решения пенсионной проблемы. Выжать все соки из молодых дебилов, а потом — в Царство Небесное их, чуть они начнут стариться! Все-таки нацизм гуманнее фашизма: «наци» быстро от лишних людей избавлялись: газом их морили, без заблеванных углов нашей великой Родины…
        - А уж какой из вариантов будущего предпочтет ее величество история — тут мы… — жалобно кряхчу я, влезая ногами в башмаки «вибрамы», разбухшие от мокроты, скользкие и холодные, как две толстые жабы. Морщась от контакта теплых ног с холодной осклизлостью ботинок, я умолкаю. Сопереживая моему вживанию в мокрые ботинки, Виктор поднимается, уступая мне место на бревнышке. Сунув руки в просторные карманы штормовки, широко расставив длинные ноги в мокром трико, облепившем рельеф мускулов, Виктор неприязненно смотрит на тучи, торжественно ползущие над землей. Тучи медлительные, густо-серые и угрюмо важные, как члены Политбюро.
        - Темна вода во облацах…. — мрачновато начинает Виктор не то о тучах, не то о российском будущем. От бодрящей прохлады в ботинках во мне взбрыкивает оптимизм. Не дослушав Виктора, я выдаю оптимизм вологодского фольклора:
        Чо на все мы положили
        Черте чо, через плечо-о!
        Чо в войну мы пережили,
        Чо не страшно нам ни чо-о!
        Нам-то чо? А нам ничо-о!
        Нам ничо не горячо!
        Нам-то все-о через плечо!!!
        И заканчиваю жизнерадостно:
        - Ништяк! Любимая родина делает вид, будто бы любит нас, так же, как мы ее. Приучает нас к трудностям. Привыкнет русский человек и к отравленной водке! У нас соседи немецкое средство от тараканов купили. Рассчитано на прусаков, а не русаков. Русские тараканы средство как схарчили, так, покинув кухню, телевизор заселили! Соседка говорит: от загрансредства у тараканов интерес к политике, как она включает «Новости», так тараканы на экран выбегают, демонстрируя протест. Быть может, и русскому народу пойдёт на пользу ядовитая водка? Слабаки передОхнут, а оставшиеся будут протестовать не только перед женой на кухне, а еще и… в туалете, закрывшись на крючок! И все-таки в глубине души я верю, что поднимется моя страна с колен и мелькнетзамельтешит ее светлое будущцее. А как будет?.. — Ззнает только Бог.
        - Поживем — увидим… — грустно кряхтит Жора, подкатывая бревнышко к импровизированному столу. В небе, как в перспективах российских, — ни просветика! Я глубоко вздыхаю сырым воздухом, настоянным на лесной хвое, мокрой траве и созревающей малине и декламирую слова из «Монте-Кристо»:
        Пока не настанет день, когда Господь отдернет перед человеком завесу будущего, вся человеческая мудрость будет заключена в двух словах: ждать и надеяться.
        - У твоего графа, как у Козьмы Пруткова, советы на все случаи жизни! — усмехается Виктор. — Но графу было и что ждать, и на что надеяться. «А нам-то чо? А нам ничо! Нам ничо не горячо! Нам-то все через плечо!»? Да? Надеяться на идею потомственного раба Платона Каратаева: «Все само образуется»? Оч-чень, оч-чень дохлая идейка!
        Ботинки на ногах согрелись. Вздохнув, я спокойно возражаю:
        - Не скажи, Витя, идейка на уровне, то, что надо! Бессмертная идея русского народа — «Возрождение России по Обломову!» Духовно богатые русские люди игнорируют политическую копошню, которая ниже их возвышенных мечтаний, а такая маниловщина запросто ведет под власть беспринципных ворюг! И мы, «шибко умные» мечтатели, не раз вспомним гневные и презрительные слова из Нового Завета, обращенные к нам:
        ИБО ВЫ, ЛЮДИ РАЗУМНЫЕ, ОХОТНО ТЕРПИТЕ НЕРАЗУМНЫХ: ВЫ ТЕРПИТЕ, КОГДА КТО ВАС ПОРАБОЩАЕТ, КОГДА КТО ОБЪЕДАЕТ, КОГДА КТО ПРЕВОЗНОСИТСЯ, КОГДА КТО БЬЕТ ВАС В ЛИЦЕ… (2Кор.11:20)
        Этот стих из Нового Завета для нас, русских. Его бы объединить с «Отче наш»! И дополнить словами Ленина о русской интеллигенции! Чтобы повторяли русские люди это каждый день!

* * *
        К вечеру посветлело, и на несколько минут проглянуло сквозь тучи солнышко. А быть может, и распогодится.
        Конец эпилога
        Послесловие
        60 лет спустя после войны
        Строили, строили развитой социализм, глядь! А это — недоразвитый капитализм!
        Автор романа родился вскоре после Октябрьской революции, поэтому улыбался светлому будущему, которое было тогда так близко! Его родители, которым досталось от войн мировой и гражданской, были уверены, что будущее улыбается и им: царизм, капитализм, революции, интервенции, голод, тиф, чума и войны — все позади. Вот-вот — пришествие коммунизма!
        Никто не предвидел геноцида интеллигенции, в котором погибнет интеллект России, коллективизацию с голодомором, которые уничтожат крестьян, застенки ГПУ-НКВД в которых погибнут все честные люди, и напоследок — «странную», или «неизвестную» войну с издевательским названием «Отечественная», которая окончательно уничтожит российский генофонд. Не за счет погибших, погибали все подряд, а за счет миллионов самых лучших сынов России, «без вести пропавших», которых и поныне считают предателями. За них не платили пособия их родителям и их детям.
        Миллионы пропавших без вести не причислены ни к живым, ни к мертвым. Они исчезли из статистики СССР без похоронок и мемориалов. Страна сделала все, чтобы забыть о миллионах своих лучших сыновей. Только у стареньких родителей остались довоенные пожелтевшие фотографии улыбающихся подростков… Памятники погибшим в архипелаге под названием «ГУЛАГ» не стоят. Покаяния не было. Палачи — в государственных наградах. Десталинизации нет. Народ безмолвствует.
        Кто мог представить тогда, что СССР станет чудовищным ситом, отсеявшим миллионы лучших людей для уничтожения; ситом, оставившим на семя палачей, стукачей и вохру, потомки которых дадут обильные всходы трусливых и злобных жителей России, ту саморазмножающуюся биомассу, «без чувств, без мыслей, без любви», которую сейчас называют «русский народ» и на которую мир посматривает с недоумением и опаской. Десятки миллионов молодых жизней из поколения автора были принесены в жертву государственному Молоху ради процветания сталинской банды. А многим ли из этих жертв удалось поесть хоть раз досыта за их «навеки восемнадцатилетнюю жизнь»?
        Вот и наступило сегодня «светлое будущее», став завершением подлого прошлого. Оказалось оно воровским тупиком, куда загнала Россию кровавая уголовная политика Великого Вождя народов — профессионального бандита Джугашвили по кликухе Сталин. Осталось от России загаженное экономическое пространство, созданное ценою жизней миллионов людей, замученных в лагерях. Завершается история СССР, которая описана в этом романе. Идет к завершению многим не понятная, но для всех страшная, история России…
        Тихо, «без шюма и пыли» рухнула гигантская милитаристская империя, в несокрушимости которой все были так уверены. Исчезла с политической карты мира страна со строем, которым все мы так гордились.
        ПО-ЧЕ-МУ??? Те, кто был у кормила власти и до развала и после, просто и мило все объяснили: «нашу страну американцы развалили». А как оно было?

* * *
        Сдох Сталин. За такой радостный медицинский факт можно было бы устроить большой всенародный праздник, выпить за упокой сотен миллионов загубленных им душ, да и забыть про эту мерзкую тварь. Ан, нет!.. остались в наследство от сталинизма гебня и миллионы рабов с генетическим раболепием и раболюбием. Говорят: «у согбенного папочки дите горбатое». Остался раболепно согбенный русский народ из потомков сексотов, стукачей, палачей, вохры и садистов-вурдалаков, воющих по ночам от тоски по «твердой руке», которая вернула бы им прежнюю кровавую власть! Осталась сталинская политика ограбления и уничтожения русского народа, превращенного в бессловесный, безропотный скот с мировоззрением «вседофении» и мазохистской любовью к поповскому жулью и карательным госорганам. Остался духовно искалеченный русский народ, зараженный культом лжи и лицемерия. Остался страх перед властью.

* * *
        Семьдесят лет отделяют день сегодняшний от того майского дня, когда автор с красным галстуком на шее гордо красовался в пионерском строю под лозунгами: «Мы строим коммунизм!» и «Догнать и перегнать Америку!» (См. Реп. 1). Коммунизм в России не построили, зато Америку догнали и перегнали… по пьянству и проституции! А скольких людей передавило колесом истории на героическом пути к этим достижениям?! Как говорится в Библии:
        …ЕСЛИ БЫ ПИСАТЬ О ТОМ ПОДРОБНО, ТО, ДУМАЮ, И САМОМУ МИРУ НЕ ВМЕСТИТЬ НАПИСАННЫХ КНИГ! (Ин.21:25).
        Написано об этом в романе «Пятая печать», единственном честном романе о советской эпохе. В Гражданскую войну 10 миллионов лучших русских людей отдали жизни за Советскую Россию и социализм. В Отечественную войну 30 миллионов граждан СССР «погибли за социализм, советскую Родину и завоевания Октябрьской революции»! А сколько пропало без вести? А вот этоТАЙНА, которую архивы ФСБ не откроют ни-ког-да! Потому что… их нет! Архивы уничтожены в 2000 году.
        Это такая же тайна, как и уничтожение инвалидов войны, которых гебня отлавливала на улицах городов как бездомных собак («очистка улиц от нищих»). Обрубки войны, как нечистоты, брезгливо швыряли в кузова грузовиков и увозили туда, откуда никто не вернулся. Это началось в 47-м, когда в знак протеста фронтовики сняли опозоренные страной советские награды, оставив нашивки за ранения, которыми они отличались от гебни, получавшей боевые награды после медали «за оборону Ташкента». Сталин запретил носить нашивки за ранения, чтобы гебня не отличалась от фронтовиков. Унижение и уничтожение инвалидов-фронтовиков продолжалось много лет, а рабы — русские люди — делали вид, что не знают об этом…
        Для военных инвалидов Франции Наполеон построил в центре Парижа площадь Инвалидов — город с парком, где жили инвалиды на полном пансионе, пользуясь почетом и обслуживанием. А Сталин?! Где те, кто воевал за самую подлую страну в мире — СССР и носил нашивки за ранения? А заступились ли за них сталинские рабы? Бряцают медальками ветераны: вертухаи, вохра, Смерш, гебня — славная элита русского народа. Живет на планете народ не отличающий фронтовиков от вохры.
        Нет трагичной темы фронтовиков-инвалидов в продажном советском искусстве! Как нет и сведений о них: все уничтожено. Не хранят преступники улики своих преступлений. В России господствует самая дикая в мире религия —. Это религия поклонения трупам. Попы таскают по городам и весям трупы своих клевретов (мощи), а коммунисты в центре столицы благоговеют перед символом России — трупом Ленина. А потом идут в Храм Христа поклоняться мощам.

* * *
        Пролиты в двадцатом веке моря крови и слез. Но не заметил я НИ ОДНОЙ СЛЕЗИНКИ! в тот день, когда ВСЕ советские люди потеряли и «великое завоевание Октября — социализм», и веру в «великую идею коммунизма», а заодно «нашу великую советскую родину — СССР»! Зато в этот день — день торжественного накрытия СССР женским тазиком — россиянам талоны на водку выдали! «На помин души эсэсэсэрской». Пол-литру каждому!
        Таков пипец «великого советского патриотизма», на восторженном прославлении которого семьдесят лет зарабатывали советские работники искусств свои подлых тридцать сребреников враньем в романах, живописи, воздвижении исполинских монументов, в тысячекилометровых киноОпупеях, прославляющих «советских патриотов» и кроющих на все корки «изменников советской родины».
        Таков итог воспитания советским соцреализмом: КАЖДЫЙ СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК, ВОСПИТАННЫЙ СОВЕТСКИМ ИСКУССТВОМ, ПРОМЕНЯЛ СОВЕТСКУЮ РОДИНУ НА БУТЫЛКУ ВОДКИ! Едва ли больше стоила советская родина вместе с ее продажными советскими писателями и художниками — прихвостнями НКВД. Это была страна, которую громко восхваляли, но тихо проклинали.

* * *
        В XVI веке, тогда, когда в Европе был свергнут феодализм, в России по инициативе и поддержке православной церкви, было юридически закреплено рабство, то есть крепостное право. Этот закон церковь оправдывала, цитируя Ветхий Завет, а после славила и поддерживала в течение трех столетий, игнорируя и перевирая для этого и Новый Завет. Не Чингисхан, а крепостное рабство изначально испоганило психику русских людей, превратив русский народ в потомственных рабов. Для укрепления и восхваления власти была создана дикая, бесчеловечная, языческая религия — православие. Более подлой религии в мире не было нигде! В конце ХХ века православная церковь уже по традиции еще раз предала русский народ, поддержав воровскую приХватизацию России, которая привела к экономическому рабству. И Библию услужливо подсунул первому президенту пахан Ридигер, по гебушной кликухе — Алексий II, ставленник Берии, сексот НКВД! Как такая глобальная всероссийская церковная афера аукнется на нравственности народа, во что выродится народ — будем посмотреть. Православная церковь, пользуясь привилегиями, грабит Россию, переводя через свои
счета за границу миллиарды долларов от олигархов и пользуясь льготами на беспошлинный ввоз спиртных и табачных изделий. Отмывание преступных денег, торговля табаком и паленой водкой — хороший приварок у церковных владык к «торговле опиумом»! Одно ясно: если бы не завезли на Русь продажных попов из Византии, история России не была б столь позорной. Как правы были коммунары уничтожавшие лицемерную, лживую поповскую свору, испоганившую и прошлую, и настоящую, и будущую историю и жизнь русского народа!
        А откуда взялась эта напасть — нашествие наглых воров, откровенных бандитов и подлых лицемеров в религиозные и правоХоронительные органы России?! Да оттуда же — из СССР! Лживое советское искусство (см. список корифеев советского искусства) воспитало из пионеров, комсомольцев и коммунистов беспринципных предпринимателей, жестоких гангстеров и лживое поповство, взращенное на Лубянке. Коммуняки с партбилетами в кармане осуществили второй (после сталинского) воровской переворот, разворовав то, что создано каторжным трудом народа, заодно уничтожив при разделе госимущества двести тысяч самых трудоспособных граждан России!

* * *
        Отдали россияне ваучеры — «свою часть России» — вместе с недрами, заводами и пароходами за бутылку огненной воды на брата. Но! Ох, как же они продешевили! Не потому ли что советские патриоты не ищут выгоды от продажи Родины? Хоть за бутылку, лишь бы сбыть такое дерьмо… Или потому что не сказало российское ТВ диким россиянам: а за сколько, понатуре, надо продавать Родину? Быть может, поторговались бы… а? Ведь за океаном белые люди платили разноцветным аборигенам за землю по пинте огненной воды на нос! По пинте, а не по пол-литре! Понятно, советские туземцы глупее заокеанских. И попы помогли в этой сделке. Благословили того, кто с нецензурным выражением на не просыхающем… этом самом… клялся на Библии верности народу. Ниспослан был он, чтобы показать миру: кого и чего достоин русский народ и какова такому народу цена в базарный день! И чего стоит русский патриотизм, о котором велеречиво выступают по ТВ платные мозгодуи, осуждая власовцев! А какой может быть патриотизм после совкового воспитания?! Если бы осталась у рабского вороватого народа хотя бы капля совести, чтобы своих детей постесняться (см.
Реп.7). Но… как написал честный русский поэт Губерман:
        Нет более печальной в мире повести,
        Чем повесть о причудах русской совести…
        Выпив пол-литру за удачную продажу Родины, русские люди, толкаясь, давясь, нервно потея и матерясь, поперли… и куда? В церкви! Лизать иконы и попов, в поисках Бога и утерянной совести! И до сих пор не все поняли, что нет в храмах ни Бога, ни совести, ибо сказано:
        ВСЕВЫШНИЙ НЕ В РУКОТВОРЕННЫХ ХРАМАХ ЖИВЕТ (Деян.7:48).
        Где обрести народу признаки человечности: совесть и чувство юмора, не знают… А юмор-то от Бога! Ибо Он — высший и остроумнейший Разум и юмор в каждом свершении Его. «История начинается трагедией, а заканчивается фарсом». Трагедия «патриотической Великой Отечественной войны, в которой советский народ отстоял своею кровью завоевания Октября и Советскую Родину — СССР», патетически за-вер-ши-лась! бутылкой водки каждому «патриоту» за проданную им Советскую родину! А достоин ли более приличного завершения истории СССР тот народ, который, назвав предателями лучших своих сыновей — власовцев, сам оценил родину в одну бутылку? Если до вас, читатель, доходит такой юмор, — подхихикните Богу и Его божественной шуточке над русским народом! Над тем народом, который утратил интеллект и юмор и дошел до провозглашения себя «великим народом»! Это — симптом полной деградации. Но хочется верить, что наступит возрождение.

* * *
        Московская церковь и КГБ — родня, ближе некуда: «одного разлива» из общего помойного ведра НКВД. В СССР православную церковь в 42-м Лаврентий Берия создавал, назначая в церковные кадры апостолов из палачей гебни, которые и поныне верховенствуют в церкви. Но почему нет в храме Христа иконы Берии??! Ая-яй-я — неблагодарны попы! Забыли создателя и покровителя церкви Берию, воскресившего сексотное православие! — Лаврентий — насчет секса шустряк и садист, уничтоживший генофонд России, ради карьеры Сталина. —
        Зато теперь можно быть уверенным: ни один преступник из виновных в убийстве миллионов людей или из тех, кто бесстыдно разворовал то, что каторжным трудом создавал народ России, наказан не будет! Кто платит, тот заказывает музыку. В школе мы учили: в капстранах правят не президенты, а их хозяева — олигархи. И российский президент — слуга олигархов, но для народа он диктатор, назначающий губернаторов, диктующий законы Думе, состоящей из собственной партии президента. Законы олигархов, озвученные президентом, защищают убийц журналистов, воровскую распродажу России и амнистируют воров. Но! Только тех, кто ворует миллиардами. Чужие здесь не ходят. —

* * *
        ПОБЕЖДАЕТ ДРУЖБА! Дружба ФСБ и криминала! И отстреливают честных журналистов в России, как уток в Подмосковье в день открытия охоты: влет и сразу с трех сторон: «бух!» — со стороны бизнеса, «бах!» — со стороны криминала, «тарарах» — дуплетом со стороны «правоХОРОнительных органов», которым честные журналисты досаждают больше всего. А как понять: кто стрелял, а кто достреливал, когда пальба со всех сторон?!
        Где искать убийцу единственного честного священника России Александра Меня, который так мешал продажной сексотной верхушке московской церкви (филиалу НКВД)?! Не ездят ныне по ночам автозаки с надписью «Услуги на дому» (См. Реп. 4), но, как и прежде, расправляются С КАЖДЫМ ЧЕСТНЫМ человеком в России профессионалы, получающие тощую зарплату в окошечке кассы своего учреждения и толстые конверты с гонорарами от бизнесменов. Раньше, чтобы человека застрелить, его везли для этого в НКВД, а сейчас расстреливают в подъезде его дома. Поистине «Услуги на дому»!

* * *
        Предавали, предают и продают Россию ВСЕ: коммунисты, гебуха, дума, а больше всего народ. Причем народ делает это бескорыстно. Но все дружно называют предателями единственных героев и патриотов России — власовцев, отдавших жизни свои за то, чтобы повернуть колесо истории с того позорного пути, по которому сегодня катится Россия! С пути, на который Россию направила сталинская политика и победа в «неизвестной» войне. Имена героев, отдавших жизни за освобождение России от гебни, поныне правящей Россией, вызывают ярость криминальных олигархов — сексотов гебни и членов КПСС. А гебня была, есть и будет «крышей» коррупции и криминала. У чекистов лозунг: «Бывших чекистов не бывает!» Из преступных организаций, сделав ручкой, не уходят. Правят Россией не «бывшие чекисты», а настоящие. На радость быдлу, которого раз в четыре года зовут электоратом.?

* * *
        Еще не вечер! Не все потеряно! На Книге Судеб есть еще две печати. Посмотреть бы: кому будет смешно после снятия шестой печати? Это — очищение планеты гневом Божиим не через войны, болезни и голод, а через природные катастрофы, которые глушат без разбора, как динамит рыбу, не спрашивая про статус, убеждения и счет в банке. Природный катарсис (шестая печать) последует за пятой печатью — печатью возмездия. Неотмщенные взывают, а Господь выжидает,
        ПОКА И СОТРУДНИКИ ИХ И БРАТЬЯ ИХ, КОТОРЫЕ БУДУТ УБИТЫ, КАК И ОНИ, ДОПОЛНЯТ ЧИСЛО (От.6:11).
        Дополняет это число Россия в Корее, Вьетнаме, Афгане, Чечне, криминальной гражданской войне, при дербанке госимущества и при уничтожении государством последних оставшихся в России честных людей: Рохлина, Старовойтовой, Лебедя, Меня, Евдокимова, Холодова, Листьева, Щекочихина, Политковской, Магницкого и тысяч других. Чаша терпения у России дырява и даже дефолт ее не переполнит. Но у Бога в отличие от русского народа терпение не безгранично. И сбудутся слова:
        И КОГДА ОН СНЯЛ ШЕСТУЮ ПЕЧАТЬ, Я ВЗГЛЯНУЛ, И ВОТ ПРОИЗОШЛО ВЕЛИКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ И СОЛНЦЕ СТАЛО МРАЧНО, КАК ВЛАСЯНИЦА, И ЛУНА СДЕЛАЛАСЬ, КАК КРОВЬ; И ЗВЕЗДЫ НЕБЕСНЫЕ ПАЛИ НА ЗЕМЛЮ, КАК СМОКОВНИЦА, ПОТРЯСАЕМАЯ ВЕТРОМ, РОНЯЕТ НЕЗРЕЛЫЕ СМОКВЫ СВОИ; И НЕБО СКРЫЛОСЬ, СВИВШИСЬ, КАК СВИТОК; И ВСЯКАЯ ГОРА И ОСТРОВ ДВИНУЛИСЬ С МЕСТ СВОИХ… ИБО ПРИШЕЛ ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ ГНЕВА ЕГО, И КТО МОЖЕТ УСТОЯТЬ? (От.6:12 -17).

* * *
        Но! ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИССЛЕДИМЫ. Господь разумнее создателей сериалов — зачем Ему такие фейерверки? Не лучше ли сбрызнуть человечество юморком? Человечество успешно размножается, как разновидность приматов, но ЧЕЛОВЕК ДУХОВНЫЙ исчезает в толпе бесхвостых обезьян-андроидов. Современная цивилизация уничтожает культуру и ведет людей в одичание, потому что духовность человека формируется не мобилой и удлинением пениса, а искусством. При поддержке государства и церкви создано современное искусство, формирующее нравственность народа. Под раздражающее мелькание спецэффектов хрипят и завывают, беснуясь на эстраде, бесстыжие орангутанги, потные гориллы, обученные истеричным воплям мимо всех нот на «фабрике задниц», виноват — «фабрике поп»! После современной музыки даже в реве сбесившегося дизеля слышны изысканные мелодии!
        Дрыгают тощими ляжками, прокурено хрипят под «дизельную поп-музыку», вульгарные девки «Мани-мани», затасканные, как армейские портянки класса СБУ. Ухают на телеэкранах, дубасящие друг друга, свирепые бабуины в смокингах. Миллионные обезьяньи стада восторженно визжат перед изваяниями жизнерадостных фаллосов и портретом «Незнакомки» с гинекологической точки зрения Зураба Церетели. Вместо книг печатается пустопорожнее чтиво в упрощенно компьютерном переводе с обезьяньего на русский. Чтиво не художественное, не информативное, под стать мазне концептуалистов графоманское. Графоманы — это писатели с компьютерным разумом, способные написать много, банально и ни о чем. В графоманской жиже утонула русская литература.
        Бессмысленное мелкотемье — искусство одичавших приматов, способных быстро соображать по шаблону, которому они научены, как программированные компьютеры. Тем для размышлений у них две: секс и деньги. «Люди перестают мыслить, когда перестают читать» (Дидро). Для современного читателя издаются журналы, рекламирующие виброфаллосы. Без текста, так как современный «читатель» не читает, а просматривает. Нет даже песенки, которую запела бы Россия! Прочитать, тем более написать повесть или роман приматы не способны. Бездарный, бессмысленный стишок — это предел интеллекта у современного примата.
        Современное «искусство» становится все «современнее». Не потому что обогащается новыми формами и жанрами, а потому что приближается к сортирной похабели раннего палеолита. Уже каждый знает: дерьмо размазанное — живопись, а кучей — скульптура. Вкусы людей сравнялись с обезьяньими. Миллионы мартышек восхищенно пялятся в «Квадрат» Малевича в поисках там пятого угла, а более искушенные в современном искусстве макаки ожесточенно спорят: правильно ли экспонируется «Квадрат» или надо смотреть на него вверх тормашками?!
        Остальное искусство посвящено изображению и описанию дамских филейных частей. Но нет того ребенка, который крикнул бы: «А король-то — го-о-олый!» — о
        Стадом баранов командовать легче, чем одной кошкой. Работодателям нужно легко управляемое человеческое стадо рабов, в котором каждый ненавидел бы непослушание и непослушных! Для того служат наркотики, поповская религия, «опиум для народа», и дешевая похабель, «искусство для народа» — все то, что превращает людей в бездуховных животных с виртуальной нравственностью, создавая из них быстродействующие придатки к компьютерам и производственным механизмам.
        Создается покорное, не думающее стадо, разгадывающее кроссворды, играющее в компьютерные игры для слаборазвитых обезьян и часами наслаждающееся «современным искусством» в порнофильмах. Создается скот, лишенный социальных интересов, но знающий свое дело и свое стойло», скот, озабоченный сексом и деньгами, скот, пускающий слюни на гламур с экрана ТВ, скот, живущий по стандартной программке, а потому легко управляемый с хозяйского компа. «Наконец-то в России наступила эра великого согласия между теми, кто грабит и теми, кого грабят!» (Солженицын).
        Провидец Лев Толстой, любитель подвижных игр на свежем воздухе, ненавидел комнатные игры: кроссворды, карты, домино — игры оглупляющие, отнимающие божественное богатство — время, когда человек должен совершенствоваться духовно: мечтать, думать, ВНИКАЯ В СЕБЯ, находя новые мысли в себе! Настольные игры калечат психику. В кроссвордах слово отделяется от мысли, сознание приучается к концептуальному мышлению. Компьютерные игры превращают человека в тупое, агрессивное, животное. И сегодня для большинства людей библейские слова ВНИКАЙ В СЕБЯ, бессмысленны, так как люди бездушны! Их души напичканы информацией бесплодной, не рождающей мысль! Слова в «Притче о сеятеле»:
        ИБО КТО ИМЕЕТ, ТОМУ ДАНО БУДЕТ И ПРИУМНОЖИТСЯ; А КТО НЕ ИМЕЕТ, У ТОГО ОТНИМЕТСЯ И ТО, ЧТО ИМЕЕТ (Мф.13:12).
        Российское поповство толкует эти строчки как призыв к наживе, хотя это толкование никак не вяжется с текстом притчи. Слова эти о почве для духовного роста, которая утучняется, давая жизнь растениям, а с бесплодного пустого места ветер сдувает последнюю пылинку. Сегодня люди разучились думать настолько, что ни художественное слово, ни юмор им не понятен, если он выше эстрадного примитива. «И каждый вечер в час назначенный» трудовая биомасса затекает задницами в кресла у телевизоров, чтобы ощутить бездумное блаженство очищения от разума! Ни один наркотик не сравнится с телепрограммами, оглупляющими Россию!
        Топор — инструмент. Им можно строить и разрушать. Телевизоры, компьютеры — инструменты, которыми можно создать духовно совершенных людей, а можно — безмозглых скотов. Русским олигархам нужен рабочий скот, ненавидящий мысль, благоговеющий перед властью, не понимающий, что государство и родина — понятия противоположные.
        Радуются олигархи быстрому росту поголовья телевизионно-компьютерного быдла, враждебного к инакомыслию, не отягощенного мыслями, озабоченного жратвой и сексом. И не понимают олигархи, что сами они в том же стаде и их разум растворяется в том же вакууме бездуховности. Зачем всемирный потоп для ликвидации «гомо»? Хомо сапиенс самоуничтожается, добровольно избавляясь от интеллекта и охотно превращаясь в скота!

* * *
        Идет время медленно, а проходит быстро. Приближается Россия к стадии интеллектуального полураспада, откуда нет возврата к разуму. За озверение гомо эретикус Дарвин не отвечает. Уже не далек конец эпохи вырождения, после которой пещеру Шульган-Таш заселит человекообразный наш потомок. Зудимый блохами и последними проблесками человеческого сознания, встанет он, болезный, на задние лапочки в белых тапочках и нацарапает кусочком охры на каменной стенке предупреждение: перечеркнутый круг. Неужели… это о колесе?! Но некого спросить об этом: забыв про тапочки, потомок, почесав женилку, уже на четвереньках поча-апал искать самочку. Беспокойная размножалка, ого, как поторапливает! «Уж замуж невтерпе-ежЬ!!!» — похотливо подрыгивая ляжками, напевает он то единственное, что усвоили его предки в школе. И все будет у него о-кей: обожают самки похотливых самцов, стоящих в позе, с видом попки, а не звезды! Всё будет о-кей, если по пути снова не подберет потомок палку (См. «Предтеча»). Бог в отличие от нашего потомка терпелив. А история циклична и символ ее колесо! Для нас — тысячелетия, для Бога — миг, ибо
        У ГОСПОДА ОДИН ДЕНЬ, КАК ТЫСЯЧА ЛЕТ, И ТЫСЯЧА ЛЕТ, КАК ОДИН ДЕНЬ (2Пет.3:8).
        Но хочется надеяться, что этого не произойдет.

* * *
        Мало что создается в России для спасения от гламурного маразма, захлестнувшего страну, как чудовищная волна грязного цунами. еее Но хочется верить, что есть еще люди, которые могут воспринять мудрость Слова Божьего, кого волнует искусство, кому не чужды интересы к наукам, кто видит красоту этого мира не только в промежности.
        ЦАРСТВО БОЖИЕ НА ЗЕМЛЕ создается методом проб и ошибок. Хотя и говорится на второй странице Библии, что после создания человека
        УВИДЕЛ БОГ ВСЕ, ЧТО ОН СОЗДАЛ, И ВОТ ХОРОШО ВЕСЬМА» (Быт.1:31),
        но через пару страниц:
        РАСКАЯЛСЯ ГОСПОДЬ, ЧТО СОЗДАЛ ЧЕЛОВЕКА НА ЗЕМЛЕ, И ВОССКОРБЕЛ В СЕРДЦЕ СВОЕМ (Быт.6:6).
        Не раз в Библии упоминается о раскаяниях Бога, который то озадаченно, то с сожалением смотрит на творение Свое непутевое… Потому что Бог не ремесленник, одни и те же горшки обжигающий, а Творец, который в творческих муках, страдая, создает неведомое, уникальное, очень хрупкое и уязвимое чудо — РАЗУМ!
        Вся Библия, от «Бытия» до «Откровения», пронизана идеей эволюции и интеллектуального возрастания человека к совершенству. Не только человека, но и возрастания Самого Бога, ибо сказано:
        ВОЗРАСТАЯ В ПОЗНАНИИ БОГА (Кол.1:10), ПОДРАЖАЙТЕ БОГУ, КАК ЧАДА ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ» (Еф.5:1)!
        Потому-то человек и
        ОБНОВЛЯЕТСЯ В ПОЗНАНИИ ПО ОБРАЗУ СОЗДАВШЕГО ЕГО (Кол.3:10),
        то есть обновляется, подражая Богу, по образу Того, Кем он создан, обновляется, как обновляется Сам Бог в процессе творчества и возрастания в знании! Это так понятно! Потому что создает Бог не простейшую, как у амебы, бизнес-соображалку для барыг-предпринимателей, а разум для БОГОВ, ПОДОБНЫХ БОГУ!!!
        Конец послесловия слегка юмористического и мистического
        И конец романа «Пятая печать».
        Аминь.