Солдат удачи. Исторические повести Лев Вирин
        Лев Вирин — историк, искусствовед, экскурсовод, рассказчик, автор сказок. Книга Льва Вирина «Солдат удачи» состоит из четырёх исторических повестей. Особенность книги — глубокое проникнове­ние в быт центральной Европы и огромное количество доступно из­ложенного исторического материала для детей и подростков.
        Повести Льва Вирина, в сущности, говорят о самом сложном и важном моменте в жизни всякого молодого человека: о выборе пути. Автор старался рассказать о периодах истории, мало известных широ­кому читателю…
        Лев Вирин
        Солдат удачи. Исторические повести
        ТОЛМАЧ
        Кафа
        На берегу тёплого Черного моря лежит город Феодосия. Хороши в нём пляжи, дёшев виноград. Айвазовский оставил городу музей собственных кар­тин и станцию железной дороги у самого моря.
        Пять веков назад стоял на этом месте торговый город Кафа, колония Генуи. В то время слава богатой Кафы гремела по всему Средиземноморью. От Колхиды и до Гренады не было подобного невольничьего рынка. Десятки кораб­лей привозили в Кафу дорогие товары: сукна из Фландрии, шелка из Генуи, парчу из Цареграда, клинки из Милана, а главное, серебро. Много серебра. И уплывали, набив трюмы рабами. Везли на продажу нежных девушек с длин­ными русыми косами, могучих юношей. Недаром во всей Европе слово «раб» зву­чит как «славен» или «склавен». На славянских невольников всегда был спрос. В древности привозили в Крым рабов варяжские князья из Киева, потом по­ловцы, потом татары. А доходы шли в Геную.
        После того, как Константинополь захватили турки, настали худые времена. Торговля упала почти вдвое. А когда войско султана высадилось в Крыму, не спасли Кафу неприступные стены и высокие башни. Защита го­рода - не камни стен, а верность и отвага. Работорговцы - плохие воины, а рабам и вовсе незачем защищать ненавистный город.
        Султан посадил править городом алчного Али Осман-пашу, и уцелевшим генуэзцам стало худо. Конечно, за прошедшие после разгрома 16 лет город от­строился. По-прежнему стояли на мощёных улочках каменные дома-крепости. Только вместо богатых генуэзских купцов жили в них турки, армяне или греки. Шумел возле моря невольничий рынок. Но не то... Не то...
        Конечно, обойтись без генуэзцев татары и турки не смогли бы. Кто еще ещё так знал все тонкости работорговли ? Рабы-то нужны всем. Правда, и тут армяне и греки лезли в каждую щёлку, пытались оттеснить.
        И пригоняли в Кафу рабов, захваченных в бесчисленных набегах та­тары. Казанские, ногайские, и ордынские (жива еще Золотая Орда, хоть и по­трепалиее её Менгли-Гирей и царь Иван III), казаки касимовского царевича Данияра и крымцы
        Почти двадцать лет крымский хан Менгли-Гирей жил в дружбе и согла­сии с царем царём Иваном. Московские земли крымцы не трогали. Зато гра­били и разоряли Литовскую Русь: земли Киевские и Черниговские, Мценские, Брянские, Мосальские и прочие. Недавно Менгли-Гирей налетом налётом взял Киев, разорил, разграбил, тысячи людей в полон увел, а золотые потир и дискос из Софийского собора послал в поминки Ивану Васильевичу. И хоть говорили люди, что позорно Великому князю Московскому принимать такое, подарок Иван III принял.
        Вот и гнали ясырь, невольников, в Кафу. А генуэзцы продавали их дальше. Мальчиков: в Стамбул, в школы янычаров. Из них воспитывали луч­ших солдат султана. Девушек - в гаремы. Искусных ремесленников - в мастер­ские.
        В конце Успенского поста, около полудня, старый раб Алексий прибежал к синьору Алессандро Дель Пино, синдику генуэзских куп­цов в Кафе, с известием, что к бухте приближается итальянский ко­рабль.
        Синьор Алессандро был занят. Вчера он купил у Хаджи-бея две­надцать рабов. Надо было записать сделку. Но итальянский корабль в Кафе за последние годы появлялся не часто. Он спрятал бухгалтерскую книгу в окованный железными полосами сундучок, запер замок и вышел на плоскую кровлю дома.
        Итальянский корабль! Крутобокую карраку с высокой кормой ни с чем не спутаешь! Корабль поворачивал к гавани, и синьор Алес- сандро явственно различил на гроте красный генуэзский крест!
        Алый крест Генуи! Турки разрешили, наконец, нашим судам про­ход через Босфор?! Много лет после падения Константинополя гену­эзские парусники появлялись в Черном море только украдкой, под чужим флагом.
        — Алексий! Позови Матрону!
        По крутой лестнице торопливо поднялась статная, босая жен­щина. Русые косы вокруг головы, связка ключей у пояса — домоправи­тельница синьора, Матрона.
        Была она когда-то веселой весёлой попадьей попадьёй в большом рязанском селе. Но десять лет назад Золотая Орда выжгла Рязанское княжество. Сгорела и церковь Гавриила Архангела. Татарская стрела догнала отца Ивана, а матушка Матрёна с двумя детьми попала в полон. Пригнали их в Кафу. Тут, на невольничьем рынке, и углядел красавицу попадью Алессандро Дель Пино. Можно считать, повезло Матрёне. Скоро назначил он её домоправительницей. Не наказывал ни разу. А когда отец Илларион взялся выучить её сына Ондрея на дьякона, поз­волил Русскому братству выкупить его. И взял недорого. Нынче Ондрей свободный, дьякон в Константино-Еленинской церкви. И дочь Матроны, Аннушку, синьор пока не обижал.
        Матрёна низко поклонилась господину:
        - Звали, Домине?
        - Озаботься парадным обедом. Гости из Генуи, — хозяин показал на море.
        —Сделаем всё, как следует. Не тревожьтесь, Домине.
        Надев парадный кафтан, синьор Алессандро спустился к при­стани. Вот и шлюпка отвалила от корабля. На корме, рядом с капита­ном, стоял высокий, молодой господин в бархатном, расшитом золотом кафтане и берете с пером. Синьор Алессандро вгляделся: «Кого он мне напоминает? Нет... Этот синьор в Кафе первый раз».
        Гости вышли на берег. Сняв шляпу, синьор поклонился придвор­ным поклоном:
        —Имею ли я честь видеть синьора Дель Пино, синдика?
        Синьор Алессандро помахал шляпой в ответ: — Счастлив вас ви­деть.
        - Я — Гвидо Спинола, негоциант и посланник банка св. Георгия.
        —Вот оно что! Сын синьора Джузеппе Спинола?!
        Гость широко улыбнулся и поправил:
        —Внук. Старший внук.
        —Святой Георгий! У Джузеппе уже такой внук! Когда-то мы вме­сте ухаживали за красотками в Генуэзском университете. Боже мой! Но что же я с вами разговариваю здесь, на пристани? Покорнейше прошув мой дом! Вы мои гости. Пойдёмте, капитан.

* * *
        Палаццо Дель Пино занимало целый квартал на горе над гава­нью. Высокие окна, резная дубовая дверь, мраморная лестница.
        —А мне говорили, что турки полностью разрушили Кафу, — за­метил синьор Гвидо.
        — Почти. Наш дом один из немногих уцелевших. Мудрость и предусмотрительность моего отца спасла наше семейство. Когда турки подошли к городу, многие старались скрыться в Мангупе, неприступ­ной горной крепости готов. Просчитались. Князь Исайа не вовремя уехал на охоту и, возвращаясь, попал в лапы турок. Крепость продер­жалась полгода. Потом сдалась.
        А мой отец поехал в степь, в кочевье Ахмед-бея Ширина. В Генуе считают крымского хана всесильным владыкой. Но это не так. В Крыму пять главных родов: Ширин, Барин, Кулук, Сулеш и Мансур. И Менгли-Гирей ничего серьезного без согласия нотаблей, глав этих родов, предпринять не может. Бей, старейшина и глава, в своих владе­ниях — полный хозяин. А самый богатый и сильный род — Ширин. Сул­тан может сместить хана, а главу рода Ширин не тронет никогда. Конечно, пришлось отдать Ахмед-бею много. По существу, отец стал его вассалом. Но мы на этом только выиграли.
        Все рабы, захваченные родом Ширин, проходят через наши руки. Татары умеют воевать, но не умеют торговать. Тогда калга, стар­ший сын и наследник Ахмед-бея, прискакал в Кафу и спас наш дом от пожара и полного разграбления.
        Парадный стол блистал серебряной посудой, драгоценными хру­стальными бокалами. Матрона постаралась. Гости хвалили нежный шашлык из молодого барашка, копчёную рыбу, фрукты.
        Алексий подливал в бокалы вино. Когда гости утолили первый голод, хозяин заговорил о делах:
        —Что за счастливая перемена? Султан Баязет II полюбил гену­эзцев?
        - Знаете арабскую мудрость: «Враг моего врага — мой друг», — от­ветил с улыбкой синьор Спинола. — Герцог Лодовико Моро попросил солидный заем в банке св. Георгия. Мессир Дориа, президент банка, поставил условие: посольство к Баязету. Султан четвёртый год воюет с Венецией. А венецианцы — наши давние враги. Месяц назад посол вернулся из Высокой Порты с договором о дружбе. Так что зависи­мость Генуи от миланского герцога иногда даже удобна.
        —Слава Господу! Торговля через Босфор открыта! Лучшего и же­лать нечего. Значит, ваша «Санта Катарина», капитан Никколо, у нас — первая ласточка? Налей, Алексий! Ваше здоровье, синьоры! Вы при­везли замечательные вести. Думаю, вы, синьор Спинола, приехали сюда не только торговать?
        — Да. Банк св. Георгия дал мне особое поручение, — ответил синьор Гвидо, и выбрал из расписной персидской чаши горсть вино­града. — После падения Константинополя наша Генуя захирела. Упала торговля. Мы даже попали в зависимость от миланских герцогов. Но заметен поворот к лучшему. Герцог Лодовико ввязался в бесконечную войну между Испанией и Францией. Ему не до нас. При удобном случае Генуя вновь станет независимой! Для этого нужны деньги. Большие деньги. Венецианцы уже двадцать лет наживаются на торговле с Мос­ковией. Нынче на Великого князя Московского работает больше двух дюжин итальянцев. Почти все они из Венеции. Прямой смысл и Генуе завязать выгодную торговлю с Иоанном III. Президент банка св. Геор­гия поручил мне заключить с Москвой торговый договор. Жаль, не уда­лось получить верительных грамот от герцога Моро. Теперь, когда у нас открыт путь через Босфор, а в Крыму — наша старая база Кафа, грех не воспользоваться счастливым случаем!
        —Дай Бог! — ответил синьор Алессандро и удобно откинулся в кресле. — Это было бы великой удачей. Генуэзцы в Кафе уже не хозяева. Мало нас осталось. Стыдно сказать, нынче в Кафе армянских, ерети­ческих храмов больше, чем католических! А ещё и греки. Хорошо, я сумел подружиться с Али Османом-пашой. Каждый год дарю ему для гарема красивую девочку. Ежели договор состоится, сюда потянутся молодые купцы из Генуи, и мы снова станем главными в Кафе. Но как сего добиться? Алексий, пригласи Балтазаро.
        В покой вошёл, опираясь на толстую трость, грузный, лысый че­ловек лет за сорок.
        —Мой зять, Балтазаро, — представил его хозяин. — Матрона, по­ставь ещё один прибор. Балтазаро пять раз водил наши караваны в Москву. Нынче уже не может. Ноги занедужили. Синьор Гвидо едет в Москву с поручением банка. Расскажи ему, Балтазаро, что нужно для такого путешествия.
        —Дело не простое, — ответил Балтазаро неторопливо. — Но как раз сейчас вполне возможное. Скоро возвращается в Москву царский посол, боярин Шеин. Вот с его посольством, под охраной Измаил-бея, калги рода Ширин, и пойдёт купеческий караван. Двое московитов, трое армян да три грека. Наши в этом году не едут. Некому. Если по­клониться хану штукой генуэзского шёлка да добавить несколько цацек для его жён, можно и уладить это дело. Конечно, нужно и Измаил-бею подарить что-нибудь. Он любит красивое оружие.
        —Есть у меня миланский кинжал в ножнах с серебром.
        - Прекрасно!Но ведь синьор Гвидо не только купец, но и посол. Важно, чтобы Менгли-Гирей замолвил за него слово боярину Шеину. Тогда ему много проще будет вести переговоры в Иноземном приказе. Сие можно устроить через ювелира хана, Иосипа бен Моше.
        —Иудеи имеют такую силу при дворе хана? — удивился синьор Спинола.
        —Большую. Да и Великий князь его хорошо знает. Двадцать лет назад покойный Хосе Кокос, тесть Иосипа, помог Иоанну заключить первый договор о дружбе с Менгли-Гиреем.
        —Иосип не еврей, а караим, — заметил синьор Дель Пино.
        - А кто это — караимы?
        — Секта, отколовшаяся от правоверных евреев. Они признают священными только первые пять книг Библии. И уже не считают себя евреями. Много их живёт сейчас в горной крепости Кырк-ор, где нынче ставка хана.
        —Сколько же придется заплатить этому Иосипу?
        - Не слишком много, — ответил синьор Алессандро. — По счастью, у меня есть среди рабов семья караимов. Измаил-бей привёл из последнего набега на Литву. Старик Нафтали и красавица Мариам с двумя детьми. За сию красотку дали бы хорошую цену в Стамбуле, да ладно. Караимы всегда стараются выкупить своих, попавших в раб­ство, как и евреи. Вот Иосип и устроит нам это дело. С ним полезно быть в добрых отношениях.
        - Хорошо бы подружиться с боярином Шеиным, — заметил Бал- тазаро. — Он в большой чести у Великого князя.
        — Ну, это само собой разумеется, — согласился молодой дипло­мат.
        Синьор Алессандро украдкой разглядывал гостя: «Манеры хоро­шие. Придворная выучка заметна. Кажется, не глуп. И заметно нагл. Жаль, что мессир Дориа послал в Московию мальчишку. Старый Джу- зеппе женат на тётке Мессира, так что пристроить внука ему было не­сложно. А вот хватит ли парню ума, хитрости и терпения на переговоры с боярами Великого князя? Да и осторожности. Ну, всё в руках Божьих».
        - Для успеха посольства, — сказал Балтазаро, — нужен хороший толмач, знающий и русский и татарский.
        —Есть такой, — кивнул синьор Дель Пино. — Пошлю с вами дья­кона Андрео, сына моей Матроны. Он вырос в нашем доме, знает рус­ский и татарский, да и греческий. Грамотен и неглуп. Что ещё надо?
        - А будет ли он верен? — спросил капитан. — Ведь он московит.
        —Будет! У меня в доме остаются его мать и сестра, да и молодая жена его тоже в моей власти. Достаточный залог его верности.
        —Сколько слуг вы берёте? — спросил Балтазаро.
        —Из Генуи я взял только старого Донателло. А сколько нужно?
        — Вопрос тонкий. Много слуг брать накладно. Да и уследить за ними в Москве будет сложно. Но и мало взять нельзя. Поруха чести. Вам понадобится повар и хороший конюх. Четверых, пожалуй, доста­точно.
        - Так и быть, я отпущу с вами Ашота. Прекрасный повар, и у него здесь семья. А конюха поищем, — заметил синьор Алессандро. — Что за товары вы привезли из Генуи? У меня пустые склады, и я с радостью куплю у вас часть из них.

* * *
        Как только господа отправились на «Санта Катарину» смотреть товары, Матрёна послала Аннушку за братом:
        —Пусть идёт тотчас же!
        Ондрей бегом поднялся по крутой лесенке в комнатушку матери. От двери заметил её осунувшееся, почерневшее лицо:
        - Что случилось, матушка? Беда какая?
        —Беда, сынок! Садись рядом, подумаем. Аннушка, покарауль во дворе. Вернётся Домине, предупредишь.
        Матрёна медленно провела ладонями по лицу, стараясь успо­коиться:
        — Посылают тебя толмачом в Москву с синьором Спинола. Тот едет ладить договор с Великим князем. А мы все здесь — в залог твоей верности. Не заладится что в Москве у молодого синьора, отвечать тебе, да и всем нам. И дорога-то через степь страшная. А Марьюшка твоя брюхата, на шестом месяце. Что делать, сынок? Ума не приложу!
        Она с болью и страхом смотрела на сына. Настал его час. Выдю­жит ли?
        - И впрямь худо, — задумался Ондрей. — Что ж делать, нужно беду избывать. Придётся ехать. Хотя и страшно. Батюшка мой отродясь в Москву не ездил. Только в Рязань. И сродственников в той Москве нет. Помочь некому, Господь милостив. — Ондрей перекрестился на иконы в красном углу. — Будем надеяться. Что за человек этот Спинола?
        - А нам-то что? — вздохнула мать. — Хоть чёрт с рогами. Всё одно, будешь служить ему верой и правдой да Бога молить, чтоб вернулся благополучен. Да и мы будем денно и нощно молить Николу Угодника о его удаче. Только на Господа и надежда.
        В Рязанской земле попами да дьяконами четверо твоих дядьёв, братья отца. Да моих братьев — трое, и две сестры. Может, чем и по­могут, хоть и далеко от Рязани до Москвы. Ну, мир не без добрых людей.
        Поедет в Москву слуга синьоров да повар Ашот. А ещё надо при­искать конюха. Ашот — мужик добрый, да шибко смирный. В трудный час — не помощник. А вот конюх. Кабы найти человека верного да на­дёжного, чтоб был тебе товарищем, в беде выручил, не сплошал, — за­думалась Матрёна, подолом вытирая набежавшую слезу. — Ты, сыночка, в пути да в Москве к людям приглядывайся. Ищи добрых людей. Хитрого да наглого обходи. А к хорошим подходи с добрым сло­вом. Доброе слово — и гору сдвинет.
        В дверь сунулась русая головка сестрёнки:
        —Матушка! Идёт!

* * *
        Ондрей поклонился синьору в пояс:
        - Звали, Домине?
        — Садись. Экий ты длинный вымахал. На голову выше меня. — Синьор рассказал Ондрею о путешествии в Москву. — Дело для нас крайне важное.
        В былые годы Кафа имела большой доход от московской тор­говли. Да ограбили генуэзских купцов казаки касимовского царевича Данияра. Наш консул в отместку конфисковал все товары московитов. Обиделся царь Иоанн и запретил генуэзцам торговать с Москвой. А тут ещё и турецкий разгром 75-го года. Теперь наши ходят в Москву украдкой, как холопы Менгли-Гирея. А армяне и греки везут наши то­вары и богатеют. Нужен, очень нужен торговый договор с Москвой. Синьор Спинола поедет говорить с боярами в Иноземном приказе, а ты ему поможешь. Вернётся синьор Гвидо здоров да с договором, от­пущу твою мать и сестру на волю. А случись с ним недоброе — не посе­туй! Понял ли?
        — Понял, Домине. — Ондрей вырос в этом доме и хорошо знал, что хозяин без нужды рабов не наказывал. Но уж если наказывал, был беспощаден. — Всё, что смогу, сделаю. Да ведь одному тяжко. Слышал я, нужен еще конюх. Позвольте, Домине, поискать верного человека.
        —Ищи. Вернётесь с удачей, и его отпущу на волю. Верный чело­век всегда нужен, а на чужбине особливо. Зайди к Балтазаро, узнай, что в дорогу потребуется. Ступай.

***
        Во дворе палаццо Дель Пино стоял двухэтажный дом с крепкими решётками на окнах. Там держали рабов. Молодых женщин — от­дельно, детей — отдельно. Ондрей пошёл в помещение для мужчин. Од­нако подходящего человека не нашлось.
        —Не тревожься, дьякон, — сказал ему Балтазаро, — завтра-после­завтра пригонят новых. Набег на Одоев был удачен.
        Рабов пригнали в субботу. Аннушка прибежала в церковь к концу обедни:
        —Ондрюша! Новых пригнали.
        Во дворе сидело человек с пятьдесят. Хозяин был занят и ещё не смотрел их. К Ондрею сразу бросились женщины:
        —Отец дьякон! Где мы? Что будет с нами?
        —Это Кафа. Невольничий рынок. Скоро вас поведут продавать. А там, как Бог даст. Может, и добрый хозяин купит.
        - А ты здесь почему? Раб али свободный?
        —Выкупили меня. Дьякон в здешней церкви.
        - А нас куда? — спросил чернобородый мужик в рваном армяке с алым рубцом на щеке от удара плетью.
        —Ежели не мастер какой, наверно, продадут на галеру.
        —Галера? А что это?
        —Корабль морской. Идёт веслами. Гребца приковывают цепью к скамье. По три-четыре человека на весло. И греби, пока жив. А по­мрёшь — к рыбам.
        —Ой, лихо, — закручинился чернобородый. — А нельзя ли мино­вать ту галеру?
        —Как повезёт. Ты, часом, не конюх? Конюха ищу.
        Чернобородый вскочил:
        — Конюх я! Конюх! С издетства с лошадьми. Все их повадки знаю, — мужик умоляюще смотрел на Ондрея. — Бери меня, отец дья­кон, не пожалеешь! Я князю Одоевскому семнадцать лет конюхом слу­жил. Больно неохота на цепь садиться.
        «Дёрганый какой-то», — подумал Ондрей. Спросил:
        —Тебя как зовут?
        —Вороном кличут. Васька Ворон.
        —Нужен мне товарищ на трудное и опасное дело, — молвил дья­кон. — Посылает меня здешний господин толмачом в Москву с синь­ором Спинола. А мать моя, сестрёнка малая да жена молодая здесь в залог остаются. Ну, случись что с послом в дороге или в Москве, они в ответе. И ждёт их казнь неминучая.
        А вернёмся благополучны — хозяин отпустит на свободу и мать, и сестру. Да и тебя тоже обещал отпустить, ежели всё хорошо сбудется. Вот я и ищу, Вася, верного да надёжного человека.
        —Бери меня! — Ворон рванул из-за пазухи деревянный крест и истово поцеловал. — Не подведу тебя, отец! Богом клянусь!
        «Мужик вроде надёжный. Похоже не трус», — подумал дьякон.
        — Ладно. Пойдём-ка к матушке, пущай она посмотрит, — решил Ондрей.
        - Вот, матушка, Вася Ворон. Конюхом служил князю Одоевскому.
        - Садись, милок. Да отощал-то ты как! Погоди, сейчас найду что- нибудь, — ласково сказала Матрёна. Скоро она принесла мягкий лаваш и миску похлёбки.
        - Ешь, родимый. Потом потолкуем.
        Пока Ворон ел, стараясь не выказать голода, матушка, не отры­ваясь, смотрела на него. Затем, перекрестившись, сняла с киота ста­рый образ Николы угодника. Андрей и Васька стали перед ней на колени, и матушка трижды перекрестила их иконой:
        - Благословляю вас, дитятки, на дорогу дальнюю, на труды тяж­кие, на братство и верность. Да хранят вас Пречистая Богородица и Никола Угодник.
        —Ондрюша, матушка, господин идёт! — вбежала в комнату Ан­нушка.
        Синьор Алессандро осматривал новых рабов. Прежде всего, мо­лодых женщин.
        —Встань. Повернись. Зубы покажи, — требовал хозяин. Самые нужные слова по-русски он знал.
        Ондрей подвёл к нему Ваську
        - Нашёл я конюха.
        - Ручаешься за него, Андрео? Клятву с него взял?
        - Взял, Домине.
        - Добро. Переведи: Служи верно, защищай господина, не щади живота. Ежели вернётся синьор Спинола из Москвы благополучен и договор привезёт, отпущу на свободу. Понял?
        - Понял, боярин. Все сполню.
        - Он московит?
        - Из Одоева. Там Литва.
        - Ну, это лучше. Московиты хитры и ленивы.

***
        В первый же день после разговора с гостями синьор послал слугу в квартал караимов:
        — Передай, что я шлю приветы почтеннейшему рэб Иосипу бенМоше.Прошу его заглянуть ко мне, когда он будет в Кафе. Есть у меня семья рабов-караимов.
        На Успенье Балтазаро повёз синьора Спинолу в степь к Измаил- бею. В этот день к Дель Пино зашёл молодой, рыжий караим, сказал, что рэб Иосип готов прийти к синьору, когда тому будет удобно.
        - Жду почтенного рэб Иосипа! Жду с нетерпением.
        Матрёна едва успела накрыть стол, поставить лучший виноград и дорогое кипрское вино, как старый рэб Иосип, тяжело отдуваясь, вошёл в дом.
        —Жарко! — пожаловался он, усаживаясь в удобное кресло и вы­тирая платком вспотевшую лысину. — И лестницы очень крутые. Когда я был помоложе, крутых лестниц вовсе не было.
        Матрёна подала ему драгоценный венецианский бокал с вином.
        - Благодарю за любезность, синьор Алессандро, — сказал старик (он прекрасно говорил по-итальянски). — Так к вам попали наши люди?
        —Матрона сейчас приведёт их.
        — И вы хотите содрать со старика три шкуры, зная, что я всё равно постараюсь их выкупить?
        — Ну что вы, рэб Иосип! Мы столько лет знаем друг друга. Я уступлю их вам по дешёвке, почти даром.
        — Значит, вам нужна моя помощь. Что-то нужно просить у Менгли-Гирея?
        — Банк св. Георгия направил посланника ко двору Иоанна Мос­ковского.
        - Слышал-слышал. Молодой такой, красивый синьор. Сейчас по­ехал к Измаил-бею. Вы хотите, чтобы хан попросил его о покровитель­стве вашему послу? Об этом можно потолковать.
        Матрёна ввела караимов. Мариам с детьми кинулась к ногам ста­рика, обнимая и целуя его мягкие сапожки. Рэб Нафтали торопливо заговорил с ним по-своему.
        «Умён старый Иосип! — с уважением подумал синьор Алес- сандро. — Его не обманешь. Жаль, я не понимаю их тарабарского языка».
        Потом синьор и старый караим долго и яростно торговались. Не из-за денег. Ту минимальную цену, которую получит Дель Пино, оба знали заранее. Просто азартная торговля была для обоих стариков удо­вольствием. Иосип бенМошеувёл своих караимов.
        «В этот раз дёшево отдал. Похоже, старый Нафтали в каком-то родстве с Иосипом. И он заплатил бы настоящую цену, — думал синьор
        Алессандро. — Не беда. Заработаю на Гвидо Спинола».

***
        В воскресенье после обедни в доме столяра Прокофия Фомича собралась головка^1^Русского братства: хозяин, Матрёна, сапожник Иван Евстигнеич и дьякон Ондрей.
        Хозяин больше тридцати лет жил в Кафе. Мальчишку Прошку купил на невольничьем рынке мастер Стефанос. Оказался в пареньке редкий талант к дереву, особо к резьбе. Скоро стал Прокофий подруч­ным, женился на дочери мастера и после его смерти сам стал масте­ром. Сундучки Прокофия Фомича с секретными запорами славились по всему Чёрному морю.
        Примерно тот же путь прошёл и Иван Евстигнеич. В Кафе рус­ских рабов много. Было и два-три десятка свободных. А в мастера вышли только двое. Русские жили каждый сам по себе. Молиться хо­дили в греческие церкви. Да греческий мало кто знал. Но попал в Кафу отец Иларион.
        В 1485-м, среди полоняников, которых пригнали из разграблен­ного татарами Киева, увидела Матрёна худого старика в изорванной рясе. Старик был плох. Лежал не поднимая головы, дышал трудно, с хрипом. Матрёна послала сына к доктору. Рэб Арон лечил всех рабов в доме Дель Пино. За это хозяин давал ему скидку при выкупе рабов- евреев.
        Доктор осмотрел старика, поохал:
        — Плох. Грудь застудил. Я пришлю микстуру. Укутай ему грудь тёп­лым платком и пить давай побольше. Лучше — горячее молоко.
        Добыла Матрёна козьего молока да десять дён выхаживала боль­ного. Выходила. Отец Иларион был в Киево-Печерской лавре иеромо­нахом. В Афонском монастыре жил шесть лет. Истинный пастырь!
        И тогда пошла Матрёна к Прокофию Фомичу. Знала она мастера хорошо, Ондрей в то время состоял у него учеником:
        — До каких пор мы будем в Кафе без русского попа пропадать! — сказала она. — Отец Евлогий в Константино-Еленинской церкви непло­хой мужик. Да по-русски ни бельмеса. Ему со своими греками хлопот хватает. Собраться всем вместе, да выкупить отца Илариона! Будет свой поп. А я синьора Алессандро умолю, он дорого не возьмёт.
        Умолила Матрёна хозяина, и отпустил тот на волю старого мо­наха за сундучок кипарисового дерева с секретными запорами работы Прокофия Фомича. Отец Евлогий разрешил ему служить в Констан- тино-Еленинской церкви. Так снова появился в Кафе русский приход.^2^
        Отец Иларион и собрал прихожан в Русское братство. Со своими-то полегче. Помогали больным, убогим. Когда и выкупить кое- кого из рабов удавалось. Прошло время, приметил отец Иларион Онд- рюшу. Парень грамотный, церковные службы с издетства знает. И предложил выучить его на дьякона. Матрёна, конечно, обрадовалась. Выкупили и его. А ещё через год в Успенском монастыре владыка по­святил его в дьяконы. К тому времени женили Ондрея наМарусе,млад­шей дочери Прокофия Фомича. Дьякон должен быть женат.
        Беда, помер отец Иларион в прошлом году. Конечно, Ондрей старался. Да молод он был больно. И, главное, дьякон — не поп. А тут и его усылали так далеко! Опять прихожане сиротами оставались.
        — Вот что, Ондрей, — сказал, ероша седую бородку, Прокофий Фомич. — С Богом не борись, с сильным не судись. Повелели ехать — езжай. Но ты и о нас думай. Будешь в Москве, поклонись преосвящен­ному Прохору, епископу Сарайско-Подонскому. Говорят, он под Моск­вой в сельце Крутицком живёт. Мы к его епархии принадлежим. Его предшественник, епископ Вассиан, нам образ Богоматери пожаловал. Ты, Ондрюша, не робей. Ударь челом Владыке за нашу общину. Скажи, пропадают тут в Кафе русские люди без своего батюшки. Может, сми­луется да пришлёт попа. А мы бы его всем обеспечили. Чать не чужие мы для Москвы. И вот еще, сухая ложка рот дерёт. У меня от отца Ила- риона две греческие книги остались. Он их с Афона принёс да на страшном пути от Киева до Кафы не бросил. Дорожил. Нам они ни к чему. А для епископа им, быть может, и цены нет. Ты их с собой возьми. Береги. А как будешь просить за нас, ими Владыке и поклонишься. Просьба-то подоходчивее будет.
        - Хитёр ты, Фомич! — восхитился Иван Евстигнеич. — Ладно уду­мал!
        —Знаю яэтикниги, — сказалОндрей. — Отец Иларион сии тво­рения святых отцов Василия Великого и Исаака Сирина мечтал на рус­ский перевести. Да не успел. Он и меня к сей работе хотел приспособить, да не постиг я греческий настолько, чтоб такие пре­мудрые книги толмачить.

***
        Конюшни Дель Пино размещались за городом. Два дня Васька Ворон с Ондреем и синьором Балтазаро отбирал коней, сбрую, сёдла и вьюки для товаров. Придирчиво проверял каждую пряжку, каждый ремешок. Лопнет в дороге — беда.
        С «Санта Катарины» привезли товары: генуэзские шелка и бар­хат, миланские клинки, золотые и серебряные изделия. Господа разби­рали, что везти в Москву, что купит синьор Дель Пино. Платил он щедро. Знал, что богатые татары заплатят вдвое.
        Ондрей расспрашивал синьора Балтазаро об опасной дороге.
        — Степь коварна. Не дай Бог отбиться от каравана. Но пока ты под охраной Измаил-бея, можешь спать спокойно. Он осторожен и знает до Оки каждый кустик. Вот в Москве смотри в оба. Там труднее. Да ты ведь и сам московит. Тебе легче.
        К назначенному сроку караван — пять верховых, двенадцать вьючных да две запасных лошади — был готов.
        Матрёна обняла сына на прощанье:
        —Страшно мне, сынок. Бог знает, что ждёт тебя в дороге, а уж в Москве особо. Сердце болит, — матушка, сняла с шеи образок Николы Угодника, перекрестила им сына. — Батюшка благословил меня им, когда выдавал замуж. Баяла мать, что образок непростой. Может, он и убережёт тебя от беды. И ещё возьми, в Москве без денег плохо. Ну, с Богом... — Матрёна сунула сыну за пазуху небольшуюкалитус аспрамии сомами, серебряными монетами Кафы.

* * *
        В Кырк-ор^3^отправились вместе с купеческим караваном. Синь­ора Алессандро в Кафе почитали. Поэтому и к Гвидо Спинола отнес­лись сдержанно — конкурент всё-таки! —но благожелательно. Головы купеческих караванов, Армен Алачьян и Коста Ставраки, рассказывали ему о московских порядках, о ценах. Армен немного говорил по-италь­янски, а в разговорах с Костой приходилось толмачить Ондрею. Мос­ковиты, Ванька да Митька, латынщика и еретика сторонились: «от греха подале».
        К вечеру на второй день подошли к караимской деревушке у под­ножья Кырк-ор. Тут и остановились. Сотня полунагих рабов копала рвы и укладывала фундамент большого здания.
        - Новый дворец для Менгли-Гирея строят братья Иоаниди, — ска­зал Коста. — Храбрым стал крымский хан. Сеид-Ахмеда, хана Золотой Орды, не боится. Решил тут Город-сад^4^построить. А главных-то его вра­гов, старших братьев Нордоулата и Айдара, Великий князь Иван дер­жит где-то под Вологдой. Не пускает в Крым.
        Кырк-ор
        С утра синьор Гвидо поехал в крепость. Горная дорога круто шла вверх. Над скалами поднимались каменные стены Кырк-ор. Ворот не было видно. Но вот за последним поворотом открылись тайные южные ворота.
        — Кто строил эту крепость? — восхитился синьор Гвидо. — При подъёме мы все время едем к стене правым, незащищённым боком. На­падающий беззащитен! А лощина перед воротами — настоящая ло­вушка...
        Просторный дом рэб Иосипа прилегал к городской стене рядом с кенассой, караимской синагогой. Во дворе их встретил молодой, ярко-рыжий караим. Он придержал стремя, помогая гостю сойти, и уч­тиво приветствовал отньора на хорошем тосканском наречии:
        —Рэб Иосип бенМошесчастлив видеть благородного синьора Спинола в своём доме. Пройдите в покои. Рэб Иосип сейчас выйдет.
        Гости сели на подушки в комнате, богато украшенной коврами. На восьмиугольном столике стояло персидское блюдо с фруктами.
        — Этот наглый еврей мог бы и встретить меня, — раздраженно бросил синьор Гвидо. Но тут послышались грузные шаги, и в комнату вошёл хозяин.
        —Извините меня, ради Бога! — он учтиво поклонился. — Старые ноги плохо ходят. Я не успел спуститься, встретить вас. Боярин Шеин живёт в моём доме. Попросить его принять вас?
        — Вот это удача! — обрадовался синьор Спинола. — Буду Вам крайне благодарен.
        —Вы посланы герцогом Лодовико?
        - Нет. Я еду по поручению банка св. Георгия для заключения тор­гового договора.
        —Торговля полезна всем. В Москве нужны умелые итальянские мастера: литейщики и рудознатцы, пушкари и врачи. А проехать туда куда проще через Кафу. Литва ведь мастеров в Москву не пропускает.
        Не удивляйтесь, если боярин будет обращаться с вами несколько свысока. Он посол, а московиты весьма чувствительны к этим вопро­сам.
        Иосип хлопнул в ладоши. Немолодая, худощавая женщина в чёр­ном шелковом платье и расшитой золотом душегрейке внесла кофе на серебряном подносе.
        «Китайский фарфор! — ахнул про себя синьор. — Этот еврей богат, как князь!»
        —Я слышал, в Италии кофе вошёл в моду. Попробуйте, это на­стоящий йеменский. Да и наши сладости хороши. Я пойду, поговорю с боярином. Если что понадобится, скажите Исаку, — сказал хозяин и кивнул на рыжего. — Ещё раз извините меня.
        Пока синьор Спинола смаковал кофе с прекрасными караим­скими лакомствами, рыжий Исак подсел к Ондрею:
        - Ты из Кафы, дьякон?
        - Да. Еду толмачом в Москву.
        Рыжий вздохнул:
        —Повезло тебе.
        —В чём повезло-то?
        —Поедешь в дальние страны, увидишь незнаемое. Хотел бы и я побывать в тех краях. Да дядя не отпускает. Нужен я ему.
        - Это рэб Иосип — твой дядя? Чудак ты, право. Я бы жил дома со своей семьёй, никуда бы не ездил, только радовался. Что ты там поте­рял?
        - За пять веков до нас было здесь могучее Хазарское царство. От моря Хвалынского до Дуная простирались его владения. И славянские племена платили им дань. А хазары — наши предки. Потом русский князь Святослав покорил хазар. А после потопа монгольского их и следа не осталось. Я купцов расспрашивал. Но дальше, в полуночных странах, где Пермь Великая, Югра, Мангазея, может, там сохранились осколочки Хазарского царства? Туда монголы не дошли. Вот бы разыс­кать!
        - Кто знает? Пермь нынче за Великим князем, я слыхал. А в даль­них-то краях всякое может статься.
        Пришёл хозяин, сказал, что боярин примет синьора. Синьор Гвидо достал карманное зеркало и начал поправлять усы и причёску.
        «Эк прихорашивается! — подумал Ондрей. — Красавцем себя счи­тает. Гордец. Мнит, что всякого обведёт вокруг пальца. Да больно вы­сокоумен. Гордость до добра не доводит».
        Ждать пришлось долго. Наконец, их провели к русскому послу.
        Боярин Дмитрий Васильевич Шеин сидел в высокой бобровой шапке. В палате, правда, было прохладно. Второго сиденья в комнате не было. За его креслом стоял седой дьяк в зеленом кафтане и моло­дой, худощавый подьячий.
        Синьор поклонился, взмахнул алым с золотом беретом, и спро­сил о здоровье Великого князя и государя всея Руси Ивана Василь­евича. Государев титул они с Ондреем вытвердили перед встречей наизусть. Не дай Бог хоть в букве ошибиться! Ондрей толмачил. Боя­рин встал, поклонился малым поклоном и спросил о здравии государя Миланского Лодовика.
        «Этот варвар пытается унизить меня, генуэзского патриция! — подумал синьор Гвидо. — Ничего! Видали мы спесивых господ».
        Спинола сделал вид, что не замечает заносчивости боярина, и был «сама любезность». Скоро боярин оттаял, стал говорить охотнее. Торговый договор с прославленным банком сулил России явные вы­годы.
        - Венецианцы считают, что, кроме них, нам и товаров фряжских купить негде, тем более, и добрых мастеров не сыскать, — молвил он. — Придётся им хвост поджать да цены скинуть. Доложу Великому госу­дарю. А уж там, как он решит, так и будет.
        Из крепости синьор возвращался довольный.
        — Этот важный боярин — крепкий орешек, — говорил он Онд- рею. — Не беда, и не таких удавалось приручить, а при случае, и вокруг пальца обвести. Толмачил ты бойко, не запинался. Разузнай у москови­тов, влиятелен ли Шеин при дворе, близок ли к государю.

***
        Рэб Иосип предупредил, что завтра с утра состоится отпуск, про­щальная аудиенция посла Шеина ханом Менгли-Гиреем. Отпуск будет на площади перед ханским дворцом. Однако перед этим посла позовут внутрь для разговора.
        - Я договорился, — сказал старик. — Хан замолвит о вас доброе слово Шеину.
        Утром, вместе с другими купцами, синьор въехал в Кырк-ор через южные ворота. Миновали караимский город, проехали ещё одни ворота в могучей внутренней стене и оказались в Ханской ставке.
        На небольшой площади перед дворцом собралось всё посоль­ство, купцы и охрана, возглавляемая Исмаил-беем.
        Ждали, не сходя с сёдел. Вот из дворца вышел толмач хана и при­гласил посла. Ждать на жарком южном солнце было тяжело. Невысо­кий, широкоплечий татарин подъехал к Ондрею и спросил насмешливо:
        - А ты, урус мулла^5^, что здесь делаешь?
        - Я толмач, — ответил ему дьякон. — А ты кто?
        - А я Сафи-бей, есаул Измаил-бея. Охранять вас буду. Страшно ехать через степь?
        —Ну, коли нас хранит такой богатырь, то бояться нечего.
        Сафи-бей засмеялся.
        —Молодец! Правильно говоришь, — он поправил саблю в укра­шенных серебром ножнах и отъехал на свое место.
        Толмач хана поманил синьора Спинолу. Вместе с ним прошёл во дворец и Ондрей. Чернобородый, чем-то озабоченный хан восседал на резном помосте, покрытом мягкими подушками, в тенистом дво­рике. Пониже, тоже на подушках, сидели пятеро смуглых стариков в роскошных халатах.
        «Главы родов», — сообразил Ондрей.
        Посол стоял перед ханом, за ним — дьяк и молодой подьячий.
        — Так весной, только лёд сойдёт, Великий государь отрядит ка­симовского царевича и своих воевод разорять улусы Саид-Ахмеда, — сказал посол и оглянулся на молодого подьячего. — Чего запнулся, Степка? Толмачь! А ты, хан, отпусти с весны своих молодцов на Украину.
        «Молодой — толмач у Боярина», — отметил про себя Ондрей.
        Хан важно кивнул.
        — Отряжу. Дорога наУкрайнунашим молодцам ведома. И пере­дай брату моему, Ивану Васильевичу: дружба наша с Москвой неру­шима, как луна на небе. И за поминки спасибо. Рысья шуба согреет меня в степи, как поеду зимой на охоту. А ещё, боярин, едет с тобой знатный фрязин^6^из Генуи, — хан показал на синьора Спинолу. — Сей фрязин — мой друг. Пусть Великий князь его пожалует. Ну и ладно. Доб­рый путь.
        Все низко поклонились хану и пошли на площадь. Хан вышел на балкончик. Измаил-бей на тонконогом, красивом жеребце подъехал к балкону и склонился перед ханом.
        — Береги посла, Измаил-бей, — сказал Менгли-Гирей. — В степи тревожно. Головой отвечаешь за боярина. Да хранит вас Аллах, вели­кий, милостивый и милосердный!
        Отпуск кончился.
        Дорога
        Первый день ехали неспешно. Для татар седло — дом родной. А синьор Спинола с трудом привыкал к высокому татарскому седлу.
        Впереди каравана ехал, смежив узкие глаза, Измаил-бей. Глянешь со стороны — дремлет. На самом деле он всё видит и все замечает. Же­лезный порядок в караване поддерживался с первого и до последнего дня. Впереди и по бокам, на полёт стрелы, скакали конные разъезды. За главным отрядом стражи следовал боярин Шеин со свитой, потом купеческий караван, за ним полуголые пастухи гнали табун в четыре сотни коней на продажу в Рязань. Два десятка всадников охраняли ка­раван с тыла. Сафи-бей не спеша разъезжал по всему каравану, наблю­дая за порядком.
        Измаил-бей знал степь, как свою ладонь. Он вел караван по сухим междуречьям, а к вечеру выводил на поляну у тихой степной речки. Тут была и вода, и топливо для костров. Помнил все броды, все родники в степи, все опасные места, где можно ждать засаду.
        Вечером старый Донателло с Васькой Вороном поставили для синьора шатёр. Ашот на двух таганках готовил хозяину ужин. Стрено­жив лошадей, Ондрей с Вороном пустили их пастись на мягкой травке. Поужинали хлебом с луковицей и солёной рыбкой. Варить кулеш в пер­вый вечер поленились.
        - Вёдро нынче. Роса богатая. Дождя вроде не будет. Можно и без шалаша обойтись, — сказал Ондрей.
        Они завалились спать под кустом калины, укрывшись овчинным тулупом.

* * *
        На второй день синьор Гвидо спросил Ондрея:
        —Как следует обращаться к послу?
        —Боярин Шеин, Дмитрий Васильевич.
        — Димитри, это понятно. Василэвич, Василэвич. Варварские имена! — молвил Гвидо и тронул коня, догоняя посольство.
        Ондрей погнал свою кобылку следом. Синьор Спинола, вежливо поздоровавшись, с боярином сказал:
        — В Европе сейчас много говорят о Московии. Полвека назад никто о Москве и не слышал, а при нынешнем государе она явилась перед нами, аки прекрасная Венус из пены морской.
        — Стёпка, о чем это фрязин толкует? — спросил боярин, повер­нувшись к подьячему
        — Венус — богиня языческая, у древних римов до Христа почи­тавшаяся, — объяснил Степан.
        —Сие сравнение не к поношению Москвы, а к прославлению её служит, — поторопился исправить оплошность хозяина Ондрей. — Синьор говорит, что Держава Московская возвысилась, словно чудес­ным Божьим изволением.
        Интерес знатного чужеземца к истории Москвы понравился боя­рину, и он с удовольствием начал рассказывать:
        —И верно, Божьим изволением и покровительством Царицы Не­бесной возвысилась Держава наша. Два века прошло, как получил в удел Москву князьДанило,младший сын князя Александра Невского. Самый бедный и захудалый удел достался ему.
        Да, видно, Пресвятая Богородица хранила сей город. Москов­ские князья по деревеньке, по городку собирали воедино Державу. Тяжко им приходилось! Сколько серебра отвезли в Орду ханам да хан­шам. Сколько накланялись чванным татарам. Тогда царь Ордынский в силе был, всё от него зависело.
        Зато стала Москва Великим княжеством, возвысилась и разбога­тела. В соседних княжествах споры и свары, а у нас завсегда тишь да порядок. И престол княжеский переходит не от старшего брата к млад­шему, как велось у суседей, а от отца к сыну. Старший сын получал глав­ную часть, а не поровну с другими. И для младших братьев был он завсегда вместо отца.
        Служили братья государю честно и грозно, и из воли его не вы­ходили. Недавно князь Андрей Угличский, брат государя, не послал дружину супротив Ахмед-хана да тайные письма в Литву королю Кази­миру отправил. А письмо-то и перехватили! Сидит теперь князь Анд­рей в железах, ждёт, может, государь и смилуется, пожалеет брата. Зато в Москве един государь и нет мятежей!
        - А почто ж покойного государя прозывали Тёмным? — спросил Ондрей.
        Боярин посмотрел на него гневно, и с минуту молчал. Подумав, ответил:
        — Верно ты баял, отрок. Должно, за грехи наши послал Господь тяжкое испытание на землю Русскую. Первый раз за два века! Когда преставился Великий князь Василий Дмитриевич, дед нынешнего, сын его ещё в разум не вошёл, десять лет ему было. Но князь есть князь, и вся земля Московская, все бояре и сам Митрополит ему присягнули, —боярин говорил неторопливо, давая Ондрею время перетолмачить. — Однако ж дядя Великого князя, Юрий, и сыновья его, Василий Косой да Дмитрий Шемяка, присягать отказались. Пошли добывать великое княжение.
        Последнее дело — мятеж в государстве! Грехов-то. Помер Юрий, а сыновья его всё злобой пышут на Великого князя. В который раз под­нялся Василий Косой на двоюродного брата и государя. Да не в добрый час: разбежалась его дружина, а он в плен попал. Разгневался Великий князь и повелел ослепить пленника. Согрешил перед Богом. Вот и от­вернулся Господь от Москвы. Скоро попал он в плен к Казанскому царю. Всей землёй собирали ему на выкуп. Выкупили Василия Василь­евича. Вернулся.
        Так через краткое время прознал Дмитрий Шемяка, что Великий князь поехал на богомолье в Троицкий монастырь, ко гробу святого Сергия Радонежского.
        Собрал полки да налётом и взял Москву. А подручника свово, князя Ивана Можайского, послал имать Великого князя. И схватили несчастного в самой Троицкой церкви, у гроба святого Сергия, бро­силив мужицкие сани и повезли в Москву.
        Ослепили Василия Васильевича и посадили в темницу в Угличе. От века сила князей московских в верных слугах и в заступничестве Святой Церкви.
        Князья и бояре московские не схотели служить захватчику. Мно­гие из них, да и мой батюшка, решили освободить Великого князя из заключения. Не дал им Бог удачи, пришлось уходить с дружинами в Литву.
        Однако чем дальше, тем больше рос гнев супротив Шемяки. И принялись епископы и игумены русские стыдить его и требовать: от­пусти на волю слепого страдальца.
        Выпустил Шемяка Василия и дал ему в удел Вологду. Тут пришли к нему из Литвы убежавшие князья и бояре с войском. Со всей Руси шли люди на помощь законному государю. Испугался Шемяка, бежал из Москвы. А князь Василий Васильич, хоть и слепой, правил Держа­вой Московской до своей кончины. Всё ведь в воле Божьей: Он и на­кажет, Он и помилует.
        - Коли князья начнут за престол биться, ни брата, ни отца не по­щадят, — заметил синьор Гвидо, слушавший боярина с огромным инте­ресом, — что в Московии, что в Италии.
        —Чегой-то он сказал? — спросил Шеин.
        Ондрей перевел.
        - Ан, верно. А нынешнему государю, Ивану Васильевичу, Господь дал премудрость, аки царю Соломону. Хитёр царь, осторожен да нето­роплив!
        Важные дела враз не решает. Посоветуется с избранными князь­ями и боярами, со святыми епископами, зато уж, коли решит, своего добьётся.
        Едва он отчий престол занял, принялся Казанский царь грабить да разорять Русь.
        Четыре похода на Казань совершил Великий князь. Зато сидит теперь в Казани царём Магомет-Аминь и без ведома посла московского чихнуть не смеет! В полной воле государя. Только считается, что царь. Теперь Новгород. Чать слышал о Новугороде?
        — Кто ж не знает Неополиса, богатейшей торговой респуб­лики! — кивнул Гвидо.
        - Три похода на Новгород провел царь Иван. Кончилась их воля. Теперь Новгород в полной власти московского князя.
        —А правда ли, что московский Великий князь закрыл в Новго­роде Немецкий торговый двор?
        — Правда. Хоть и упала выгодная для нас торговля с Ганзой, но так решил царь.
        —Царю виднее, — сказал генуэзец и довольно улыбнулся. — А ца­рица Софья, я слышал, — вторая супруга у государя?
        - Рано овдовел Великий князь и взял в жёны племянницу послед­него византийского императора Софью. Зело премудра новая царица.
        - А правда ли, что Москва перестала платить дань хану Золотой Орды?
        —Правда. При отце нынешнего Великого князя перестали пла­тить позорную дань татарам.
        —Как же стерпел хан такое?
        — Не стерпел! Разгневался царь Ахмат на нашего Государя, гро­зился Москву сжечь, а всех русских в рабство продать. С Казимиром Литовским сговорился, чтоб враз, с двух сторон, ударить на Русь. Да не на того напал!
        Собрал Казимир своё войско, ан весть с полудня: Менгли-Гирей его владения жгёт и грабит. Не до битвы с Москвой.
        Привёл царь Ахмат войско к Оке, а там на всех бродах русские дружины стоят, все тропки, дорожки стерегут. Он к Угре, с Казимиром встречаться. А, заместо Казимира, стоит там войско русское, Иван Ва­сильевич и братья его, к бою готовое. Сунулись татары через Угру, да и кровью умылись. Так и стояли два войска всё лето: татары на правом, а мы на левом берегу Угры.
        Тут, правда, ближние бояре, Ощера и Григорий Мамон, стали го­сударю на ухо нашёптывать, дескать, битва — дело неверное. Двести лет была Москва татарским улусом. Вон князь Димитрий пошёл вое­вать Орду. Разбил Мамая. Так потом хан Тохтамыш Москву дочиста выжег. Дескать, лучше помириться. Надёжнее платить дань татарам.
        Смутился государь. В Москву приехал.
        Но встала вся Москва: и первыми — архипастыри русские. Особо Вассиан, епископ Сарайский и Подонский. Он-то татар хорошо знает. Написал Вассиан Великому князю:
        «Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости его! Иди, аки прадед твой Дмитрий, супротив нечестивых!».
        Устыдился государь слова сего святителя, ободрился и, как пра­дед его после благословения Сергия Радонежского, поехал к войску. А в ноябре, как замёрзла Угра, бежали татары! Спас и сохранил Бог землю Русскую. Не ждали татары морозов.
        Да главное тут — мудрость государева! Загодя отправил он вое­воду Ноздроватого и царевича Нордоулата с татарами по Волге. Я тогда в помощниках у воеводы был. Шли на стругах по Волге тишком, Казань проплыли ночью. А как добрались до Сарая — там одни старики и бабы. Всё войско на Оку ушло. Ох, и добычи взяли! Сарай зажгли с трёх сторон.
        Всю бы ханскую столицу выжгли, да улан Обуяз остановил царе­вича, сказал:
        «Что ж ты, Нордоулат, делаешь? Все жтакиЗолотая Орда — мать наша. Долг свой перед Великим князем выполнил, ну и будет».
        Тут царевич и дал команду к отходу. Ахмат как услышал об этом, так и повернул свое войско домой.

***
        После Перекопа Измаил-бей круто повернул на восход.
        — Куда он ведёт нас? — дивился синьор. — Я думал, Москва к се­веру.
        — Прямо-то не проедешь, — объяснил Ондрей. — Здесь на полу­ночь всё владения литовского государя. И Брянск, и Мценск, и до самой Тулы.
        Ондрей привык подниматься рано. Вылез из шалаша и по мок­рой от росы траве спустился к реке умыться. Над камышами торчала длинная удочка.
        - Рыболов! — ахнул дьякон. — Сколько лет я не рыбачил. С Оки...
        С удочкой сидел Степан, подьячий.
        —Клюёт, Стёпа? — спросил Ондрей.
        Тот ловко подсёк подлещика, снял с крючка и, насаживая на кукан, ответил важно:
        —Кому Стёпа, а кому и Степан Фёдорович.
        - Попутал бес! Ошибся в титле! — сказал Ондрей. — Прости, Сте­пан Фёдорыч, я не по злобе, по незнанию.
        Степан ухмыльнулся:
        - Ладно! Другой раз не ошибайся. Клюёт! — вскрикнул подьячий и выдернул крупную краснопёрку. — С полдюжины надёргаю, да и пойду ушицу варить. А ты сам-то откуда? Вроде нашенский, дьякон, а говоришь, как фрязин.
        —Как попал рабом в дом синьора Дель Пино, выучил. А родом я из деревни Гавриловка, под Рязанью. Только нет уже ни деревни, ни нашей церкви, ни батюшки моего, отца Ивана. Как пришли татары, так всё и кончилось. И попали мы с матерью на рынок рабов в Кафе. Меня-то выкупило Русское братство, а матушка и сестрёнка малая до сих пор рабынями у синьора Алессандро. Ты-то, небось, коренной москвич, Степан Фёдорыч? — спросил дьякон.
        - Нет, я мещерский. Отец у меня тоже попом в Касимове. Семья большая, я четвёртый, приход не светит. У нас в округе татар-то больше, чем православных. По-татарски балакать начал с детства, мулла жил через дорогу. Я и выучил у него татарскую грамоту. Потом в Москве пригодилось, как попал в Иноземный приказ.
        Степан остановился и внимательно глянул на Ондрея.
        «Чегой-то я так разговорил-ся? Отродясь никому о себе не рас­сказывал, — подумал он. — Но этому лобастому сразу веришь. Такой не продаст. Зря я испугался».
        - А какие ты ещё языки знаешь?
        —Татарский, греческий. Меня отец Илиодор и грамоте выучил. Армянский — похуже. Разговор понимаю, а читать по-ихнему не могу. У нас в Кафе кого только нет.
        —Повезло тебе. Греческий и итальянский нынчевельминужны. Попросись — возьмут толмачом в Иноземный приказ.
        —Нельзя мне. Должон обратно в Кафу вернуться. Семья в залож­никах.
        - Поучишь меня греческому? Нынче в Москве гречанка царицей.
        —Конечно, Степан Фёдорыч. Дорога до Москвы дальняя. Поста­раюсь.
        - Добро, дьякон, пошли уху варить.
        —Погодь.Мать мне лавровый лист положила в торбу. С ним вкус­нее.
        Уха удалась. Вокруг бронзового котелка вместе с ними уселись трое боярских детей из охраны посла, Васька и конюх Анисим.
        К костерку подошёл есаул:
        - Что, урус мулла, рыбкой завтракаешь?
        —Попробуй нашу ушицу, Сафи-бей! Духовита да вкусна, — Степан протянул есаулу свою ложку.
        Тот подсел, похлебал немного:
        - Хороша. Но молодой жеребёнок вкуснее.

***
        Каждое утро синьор Спинола догонял посольство и затевал с боя­рином длинные разговоры. Расспрашивал о московских порядках и обычаях. Ондрей толмачил.
        Итальянца интересовало многое. Прежде всего, он спрашивал о «нобилях», знатных людях. Его поразило, что почти все русские князья одного корня — Рюриковичи.
        - Ни в одном европейском государстве такого нет!
        — Не все, — улыбнулся Шеин. — Есть и Гедиминовичи. Но таких немного. Однако для Великого государя княжеское титло мало что зна­чит. Не в меньшей чести у него и старые московские бояре: Шеины, Морозовы, Шереметьевы. Мы из рода в род служим государям москов­ским.
        Молодой дипломат умел слушать. И Шеин рассказывал охотно. Бывало, и посол принимался расспрашивать Гвидо об Италии, о та­мошних государях и порядках. Ему тоже многое казалось странным.
        — Как же ваш Папа владеет своим особым Государством, — отметил Шеин. — Сие негоже. Сказанобов Святом Писании: Царство мое не от мира сего! Власть церкви — в царстве Духовном. И не дело Иерарху Церковному вступать в дела мирские.
        Синьор Спинола задумчиво кивнул головой:
        — Может, оно и так. Много зла принесло Италии самовольство да интриги папские. Рвут страну на части чужеземцы, испанцы, немцы, французы. А мы сами же их призываем в спорах междоусобных. Горе стране, коли нет в ней единого да могучего государя!
        —То правда, фрязин! Единая держава и супротив злых враговустоит, и порядка в ней завсегда больше.

***
        Две недели шел караван по степи. Пусто. Ни человека, ни жилья. Казалось, что людей тут вообще нет, только птицы да сурки в степи.
        —Как можно оставить такую землю пустой, без хозяина! — удив­ляется синьор Спинола.
        - Вот он, хозяин, — отвечает Ондрей. — Как раз Сафи бей едет. У него и спросим. Скажи, Сафи бей, чьи это земли? — спросил он по-та­тарски.
        - Наши. Рода Мансур, — ответил тот. — Дядька мой, Омар-бей ко­чует со своим улусом сейчас севернее. А дней через десять будет пасти свои стада как раз тут. Правда, трусы — ордынцы из рода Сулеймания — тоже считают их своими. Да не видать им этих земель, как своих ушей!
        - А то синьор удивляется, что здесь так пусто, людей нет.
        - Как это нет? — засмеялся Сафи-бей. — Вон, впереди на холме, рощица. В кустах спрятана лошадь, а на дереве сидит человек.
        Как ни вглядывался Ондрей, никого не увидел.
        - Да где ж он?
        — Глянь, там, на высоком дереве, у вершинки чернеется, — заме­тилВорон. — А в кустах, справа, видна голова гнедой лошади.
        — Молодец, глаз у тебя, как у сокола! Я-то давно дозорного угля­дел. Где-то здесь он и должен быть. Через час приедем к казакам. На Донце их станица Волчья. А на холме казачий караул, — сказал Сафи- бей, сорвал с головы лисью шапку и замахал ею.
        Издали послышался свист. Теперь уже и Ондрей увидел, как с де­рева спрыгнул человек, вскочил в седло и поскакал навстречу путни­кам. Сафи-бей погнал своего коня галопом. Два всадника неслись навстречу друг другу, как на поединке. Ондрей подгонял свою кобылку как мог. Вот всадники съехались, разом остановили коней и обняли друг друга.
        —Ваня, жив, чёрт долговязый.
        — Сафи, брат, здравствуй! — Они радостно колотили друг друга по плечам.
        —Как ты, Волчонок? Как семья?
        —Всё путем. Весной сын родился. Саввой назвал в твою честь.
        —Ну, и у меня сын. Пятый, правда, — засмеялся Сафи-бей.
        Ваня, наконец, оторвался от друга и поехал рядом. С его лица, изуродованного глубоким, от виска до подбородка шрамом, не сходила улыбка.
        - Ладно. Поскачу вперёд, надо ж отца предупредить.
        —Кто он тебе? — спросил Ондрей.
        —Побратим. Он мне жизнь спас. Теперь ближе брата.
        —Расскажи! — попросил Ондрей.
        —Право, расскажи! — поддержал Васька по-татарски.
        Сафи-бей прищурил и без того узкие глаза и начал рассказ:
        - Узнал мой дядька, Омар-бей, что ордынцы пасут на наших зем­лях скот. Он тогда впервые взял меня в набег. Выследили мы табун, па­стухов разогнали и погнали домой с тысячу лошадей. Едем — не спешим. Думали, хозяин, Дауд-бей из рода Сулеймания, у устья Дона кочует. А он на Донец вернулся!
        Загнали нас в излучину реки, не уйти. Нас-то дюжина, а у Дауд- бея в пять раз больше. Принялись они нас из луков расстреливать. Ра­нили коня у Омар-бея. Когда в тебя разом пятеро стреляют, не увернёшься.
        Омар-бей крикнул: «Жизнь наша в руках Аллаха! За мной, братья!». Прорвались мы. Троих они свалили, а остальные ушли. Да они-то гонят нас одвуконь, а наши лошади пристали, едва бегут.
        «Не уйти», — говорю я дядьке. А он отвечает: «Если до той рощи доскачем, значит, Аллах нас не оставил». Хлещем мы коней, гоним изо всех сил. Вот и роща. Вижу, в кустах вроде сталь блеснула. Тут я и понял: донские казаки!
        Для них ордынцы — первый враг. Как те подскакали близко, ка­заки и вдарили из пищалей. Четверых убили сразу, Дауд-бея в плечо ра­нили. Ну, мы повернули и на них! Ордынцы — дёру.
        Засадой как раз Ваня командовал. Тогда мы и побратались.
        В позапрошлом году Менгли-Гирей воевал с Литвой. Ходили к Полтаве. Так я свою долю ясыря, пятнадцать пленных девок, пригнал к Ване в станицу.
        У казаков в бабах завсегда нужда, одна на трёх мужиков. Ваня из них и выбрал себе жёнку. Казаки их не в рабыни берут, а в жёны. Цер­ковь в станице есть, и поп свой, венчает.

***
        Скоро появилась станица. На высоком речном мысу поднимался земляной вал и тын из дубовых брёвен. Над ним виднелась крытая оси­новым лемехом маковка деревянной Михайловской церкви.
        Седой атаман, Волк Андреич, встречал гостей у ворот. Обнял ста­рого приятеля Измаил-бея, но тут подъехал посол. Атаман в пояс по­клонился боярину Шеину и, взяв под уздцы его коня, повёл в станицу, к атаманской избе.
        Матушка-атаманша с поклоном поднесла боярину чарку хмель­ногомёда и ломоть тёплого хлеба с солью. Поп возгласил: «Многая лета!» Ваня придержал стремя, помог сойти дорогому гостю.
        В горнице был уже накрыт большой дубовый стол. Пятница, ничего скоромного. Но рыбный стол казаки приготовили — царя уго­стить не стыдно!
        Боярина усадили в красный угол, под иконы. По правую руку — дьяк, по левую сел атаман. За дьяком посадили синьора Спинола. Онд­рей стоял у него за плечом, тихонько переводил на ухо. Первую чару выпили во здравие государя. Потом пир покатился.
        — Отправил ли ты, атаман, своих в Серпухов, в городовые ка­заки? — спросил боярин.
        —Лучших отобрал. сорок шесть человек, — ответил Волк Андреич.
        —Почему сорок шесть? — рассердился посол. — Велено было по­слать сотню! И двух пушкарей. Гляди, атаман, вы теперича царские ка­заки. Это раньше у вас была вольница.
        - Помилуй, Дмитрий Васильич! Где ж мне взять сотню? Мы ведь в степи не зря стоим, несём службу государеву. Подымутся ордынцы али ногаи в набег, а у нас все броды, все тропы на виду. Тотчас пришлём гонца в Серпухов, предупредим Великого князя. А отдам я всех своих молодцов, так меня враз степняки выжгут. Уж и так с великим трудом отбиваемся. Хорошо с Менгли-Гиреем в дружбе. А пушкарей в нашей станице отродясь не было. Да где ж их взять, коли пушек нету. Глянь, боярин, какие поминки мы государю приготовили!
        Трое казаков внесли в избу два сорока отличных бобровых шкур, три больших медвежьих и отдельно чёрно-бурую лису.
        —Какова красавица! Володька, младшой мой, добыл...
        Шеин со знанием дела погладил, помял шкурку, поглядел изнанку:
        —Впрямь хороша! А кто ж это у тебя так красно шкуры выделы­вает?
        - Да прибежал к нам мужичок из Берестова, что под Киевом. Ма­стер! А ещё икры осетровой два бочонка добрых. И тебе, боярин, тож бочонок приготовил. Не откажи, прими.
        —Ладно. Хитёр ты, Волк, — подобрел Шеин. — Чего тебе при­слать-то?
        —Как всегда, хлебушка, соли, пороху да свинцу...
        —Скажу государю. По первому снегу пошлём обоз.
        - Спасибо, боярин! А государю скажи, донские казаки служат ему честно и грозно.

* * *
        Наутро купцы выложили товары на церковной паперти: прямо ярмарка! Котлы, ножи, топоры, косы, дешёвые турецкие материи, соль, но главное — оружие. Алачьян выставил на продажу две пищали и бочонок пороха, Коста — бочонок свинцовых пуль.
        Оружие шло нарасхват. Пищали, свинец и порох сразу отложил себе атаман. Казаки пробовали сталь клинков, примеряли на себя коль­чуги и панцири. Отобрав, начинали торговаться. Серебром платили редко, чаще шел обмен. В уплату шли большие круги воска, бочонки лесного мёда, икры, а главное, шкуры лис-огнёвок, бобра, волка, мед­ведя.
        Синьор Гвидо приказал Донателло принести и развернуть ше­стой вьюк. Там хранились прославленные миланские клинки: тонкие мечи и шпаги, кинжалы с кружевными бронзовыми эфесами, треуголь­ные стилеты, широкие кинжалы «коровий язык».
        Однако казаки не оценили непривычное нарядное оружие. Ваня вынул из ножен красивый меч, повертел. Не по руке. Правда, за кин­жал отдал две лисьих шкурки и горностая. Еще три кинжала купили другие казаки.
        — Нам придётся везти эти меха в Москву, а потом обратно? — спросил синьор Гвидо Алачьяна.
        - Зачем? Всё, что здесь выменяли, мы сложим в подвал под цер­ковью, а на обратном пути заберём. Казаки — народ честный.
        После плотного завтрака посол отстоял в церкви раннюю обедню. Ондрей пел на клиросе. Потом они тронулись дальше, к рус­ским пределам.

***
        Измаил-бей вывел караван точно к броду через Оку, возле Белоомута. Вечерело. Решили тут и заночевать. Фряжского гостя опреде­лили на постой к попу, отцу Варлааму.
        После обильной трапезы гостей повели в баньку. Синьор Спи­нола подняться на полок не решился и очень дивился столь странным обычаям московитов. Донателло вымыл господина внизу, в большой лохани. А когда синьор Гвидо уснул на поповской постели, Ондрей долго сидел на крылечке, толковал с хозяевами. Они слушали его ис­торию сочувственно.
        - Страсти-то какие! — молвила матушка Анна Ивановна. — Так вы и шли голые, босые отсюда до самого Крыма? А отец-то твой в какой церкви служил? Архангела Гавриила? Это в Гавриловке, за Рязанью? А мать-то как зовут? Матрёна Ивановна? —спросила попадья и, всплеснув руками, бросилась обнимать гостя: — Ондрюшенька! Племяш ты мой родный! Не помнишь тётку? Да где ж помнить, тебе года четыре было, когда меня за отца Варлама замуж выдали. Жива, значит, сестричка моя старшая!
        Гляди, батя, чудо какое! Привел Господь встретиться! Ну, слава Богу! Как же помочь тебе, племяш? Москва бьёт с носка, да слезам не верит. Ну как осердится Государь да положит опалу на твово госпо­дина? Иван Васильевич — грозный царь! Что тогда с Матрёшей станет да с Аннушкой? Племянницу-то в мою честь назвали. Давай, Варла- мушка, думай!
        - Да что думать-то? — ответил поп. — В Москве у нас един чело­век — мой старший брат Олеша. Ныне отец Анфим, иеромонах Чудова монастыря. Может, и подмогнёт, подскажет выход. Олексей к книжной премудрости с детства был склонен, вот и пошёл в монахи. Собирай, матушка, для него гостинец, а я письмишко напишу брату. Ежели Гос­подь поможет, всё у вас с господином ладно обернётся, тогда передай гостинцы да приветы от нас. А коли что не так, Чудов-то монастырь в Кремле, там все епископы и сам митрополит завсегда бывает. Приго­дится.
        Москва
        В Коломну приехали на Воздвижение. Измаил-бей сдал посоль­ство московским приставам. Через два дня добрались до Москвы.
        «Велика Москва, — думал Ондрей, глядя на бесчисленные церкви и церквушки вдоль Ордынки. — Куда больше Кафы. И вся деревянная».
        Только за рекою розовели новеньким кирпичом стены Кремля. Часть башен была в лесах, их достраивали.
        В Иноземном приказе, по обычаю, привезённые товары первым осматривал бояре, посланные Великим князем. Десятая часть полага­лась государю как пошлина, «мыт». За остальное платили. Для оценки чужеземных диковин приглашали известных московских купцов.
        В сей раз от государя приехал князь Данила Холмский да прибли­жённый государыни знатный грек Иван Рало. Товары смотрели и от­бирали без спешки. К вечеру пришел любимец государев, дьяк Фёдор Курицын, указал определить генуэзца на жительство к воеводе Об­разцу.
        Воевода полгода назад отстроил себе новые каменные палаты. В деревянной Москве — редкость. Потому-то государь и направил к нему на постой знатного иноземца.
        Синьор было заговорил с дьяком о своём посольстве, но он от­резал:
        — Будет ещё время о делах говорить. Да ты, фрязин, не тре­вожься. Боярин Шеин о тебе государю уже доложил. А быстро у нас на Москве важные дела не решают. Отдыхай.
        Синьору Гвидо отвели горницу во втором жилье^7^с маленьким слюдяным оконцем и украшенной расписными изразцами печью. За каменными палатами располагалась обширная усадьба. Там в простор­ных конюшнях Васька Ворон разместил и всех лошадей. Слуги посе­лились в большой избе, с дворней воеводы.

***
        На другой день с утра, взявши с собой Ондрея, синьор отпра­вился осматривать город. По Варварке вышли к Фроловской^8^башне. Шатровых наверший на башнях ещё не было. Но и без того огромные стены Кремля и мощные башни за недавно выкопанным рвом пора­зили бывалого итальянца.
        — Такую крепость штурмом не возьмёшь! — сказал он уважи­тельно.
        Подойдя поближе, прочли новенькую надпись над воротами, на русском и на латыни:
        «Иван Васильевич, Божьей милостью Великий князь Владимир­ский, Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных земель и всея России госу­дарь, повелел построить. А делал Петр Антоний Соларий, медиоланец, в лето 1491-го».
        — Вот чудо! — воскликнул синьор Спинола. — Пьетро Солари строит Московский Кремль! Надо его разыскать.
        Встречный каменщик сказал Ондрею, что фрязин сейчас в Гра­новитой палате. Там, на парадном белокаменном крыльце, они и уви­дели чернобородого итальянца. Яростно жестикулируя, он что-то втолковывал двум русским мастерам.
        — Пресвятая Мадонна! Гвидо Спинола в Москве! Думал ли я, уезжая из Милана на край земли, к медведям, что встречу тебя тут? Как ты попал сюда? — спросил Солари.
        Друзья расцеловались.
        —Послан с поручением от банка св. Георгия.
        - Вот радость — увидеть здесь старого приятеля! А помнишь, как на балу у герцога ты увел у меня из под носа прекрасную монну Ката­рину?
        - Ты меня чуть на дуэль не вызвал.
        — Обидно стало. Да что ж мы стоим на ветру? Пойдём, встречу надо отметить.
        Зодчий приказал мастерам доканчивать работу без него и повёл гостей к себе.
        Пьетро Солари занимал две просторные горницы в доме князя Ромодановского. Молоденькая, красивая служанка проворно накрыла на стол, подала пироги, баранину, жареную рыбу. Пьетро достал из сун­дучка заветную бутылку тосканского вина. Ондрей уселся на лавку в уголке, чтоб не мешать. Служанка принесла и ему деревянную тарель с пирогами да кувшин кваса.
        — Что тут делается в Москве? — спросил синьор Гвидо. — Рас­скажи поподробнее. Мне ж переговоры вести со здешним государем.
        —Переговоры-то ты будешь вести с боярами и с дьяком Курицы­ным. Здешний государь допускает до себя лишь послов императора или литовского короля. Повезёт, даст тебе аудиенцию при отпуске. Да не смущайся! Послы шведского короля два года ждали встречи с Великим князем. Но так и подписали договор, не увидав Иоанна.
        Московиты очень горды. Император предложил Иоанну коро­левский титул. Тот отказался!
        Дескать, Великий князь Божьей милостью наследовал Державу Русскую от своих предков и поставление имеет от Бога. А поставления от иной власти никогда не хотел и не хочет!
        А ведь ещё его отец платил за ярлык на княжение хану Золотой Орды.
        - Что за человек этот Курицын?
        —Фёдор Васильевич в большой чести у государя. Можно сказать, канцлер. Умён, опытен, латынь выучил. Царь ведёт большую политику. И делает её дьяк Курицын. При Иване Васильевиче Московское госу­дарство увеличилось почти втрое. Главное, он порушил систему удель­ных княжеств. После присоединения Новгорода и Твери да победы над Казанью титул «государь всея Руси» стал весомым. Конечно, боль­шая часть Руси пока ещё под властью Литвы. И Великому князю при­дётся немало потрудиться, чтобы вернуть себе эти земли. Но он создаёт постоянную армию вместо былых княжеских дружин. И дьяк Курицын — его первый помощник.
        - А что за интриги при княжеском дворе?
        - Хватает! Государь немолод. Кто станет наследником? Вот глав­ный вопрос здешней политики. Старший сын, Иван Иванович, в про­шлом году помер. По обычаю наследником должен стать внук Дмитрий. За это ратует партия невестки государя, Елены Стефановны, дочери молдавского господаря. Слышал я, что и Курицын поддержи­вает Дмитрия. Да царица Софья против. Её старшему сыну, Василию, — двенадцать лет. На три года старше Дмитрия. Тоже претендент на царство. Царица хитра и в интригах не новичок. В Риме прошла хо­рошую школу. Кто возьмёт верх — неясно. Будь осторожен, не ошибись.
        - А кто тут из наших, итальянцев?
        — Десятка три будет. Тон задают венецианцы. А признанный глава здешней колонии — Аристотель Фиорованти. Он тут уже давно.
        От друга синьор возвращался поздно и заметно навеселе. Онд- рей заботливо поддерживал его под локоть.
        —Здешние мёды обманчивы, — говорил Гвидо, покачиваясь. —
        Пьёшь и не ждёшь, что так быстро захмелеешь.

***
        Начались переговоры в Иноземном приказе. Четверо бояр больше молчали, вёл разговор дьяк Курицын. Договор был нужен обеим сторонам, о главном сговорились быстро. Много препирались о льготах для генуэзских купцов, но за три дня решили и это.
        Спорить с Фёдором Васильевичем было не просто. Суть дела он схватывал сходу, в мелочах готов был уступить, но за интересы Дер­жавы стоял крепко: сбить или обмануть его не удавалось. Главное, о чём хлопотали московиты, — приезд в Москву добрых тосканских ма­стеров. Им сулили богатую оплату и наилучшие условия.
        Гвидо клятвенно пообещал, что не меньше полудюжины масте­ров приедут с первым же купеческим караваном. Курицын сказал, что Великий князь посмотрит черновик договора, а там, как государь решит, так и будет.
        —Ну, Ондрей, виктория! — радовался синьор Гвидо. — Подпишем договор — и домой.
        Важный вопрос о поминках, обязательных подарках государю и его близким, Спинола обсуждал с Пьетро Солари. Не дай Бог обидеть кого-то.
        Для государя Гвидо привёз редкостный кубок из яйца страуса в прекрасной серебряной оправе. Для царицы и для вдовы Ивана Мла­дого были приготовлены по штуке прославленного генуэзского шёлка и по браслету с бирюзой. Трудно было выбрать подарки сыну государя Василию и внуку Дмитрию.
        Для них остались парадный пояс из двенадцати серебряных ме­дальонов, на которых знаменитый ювелир Дель Марио изваял сцены Троянской войны, а также чеканный миланский панцирь и стальной шлем.
        «Кому что? Подарки вроде бы и равноценные, но с намёком: пояс-то подобает государю, а латы можно и просто князю, воеводе», — размышлял синьор.
        —Пояс положен наследнику государя, — сказал Ондрей. — А кто станет наследником?
        — Лучше бы ты привёз два одинаковых подарка, — заметил Пьетро.
        - Знать бы это в Генуе! Слышал я, что верх у государя берёт пар­тия Елены Стефановны. Говорят, и князь Патрикеев за неё. Пояс — Ди­митрию, — решил синьор Спинола.
        Он передал поминки князю Ряполовскому. Назавтра дьяк Кури­цын сказал, что поминки государю понравились, и, подумав, государьдоговор, наверное, одобрит. Однако царь спешить не любил.

***
        В воскресенье, после ранней обедни, Ондрей возвращался домой. На улице кто-то хлопнул его по плечу.
        - Загордился, дьякон! Не здороваешься.
        —Помилуй, Степан Фёдорыч. Виноват, задумался.
        - Чего тебе думать-то? Почитай, за пару недель всё и решили. Не­виданное на Москве дело. Ну, скажи спасибо Фёдору Васильевичу. А с поминками-то твой фрязин похоже ошибся. Государыня шибко обиде­лась, ходит чернее тучи. Гляди, устроит эта хитрая баба вам какую-ни­будь каверзу. Она толста да коварна. Будьте настороже.
        Ондрей поспешил рассказать разговор синьору. Тот отмахнулся:
        — Дело наше решённое. Не станет государь менять выгодный Державе договор.
        В тот же день жившие в Москве итальянцы в складчину устроили пир в честь синьора Спидолы. Приодевшись, синьор Гвидо пошёл туда вместе с Ондреем. Удачливого посла окружили земляки. Венецианец Карло радостно расцеловал его:
        — Поздравляю! Блистательный успех. Мессир Дориа будет вами весьма доволен.
        Стол был уже накрыт, но ждали Аристотеля Фиорованти. Нако­нец, приехал и он. Хозяин рассаживал гостей. Ондрея удивило, что на пир пригласили и несколько русских. Князя Палицкого, Ивана Рало, ближнего боярина государыни, и игумена Волоцкого монастыря Ио­сифа Санина усадили как раз напротив синьора Гвидо.
        «Неспроста это!» — подумал Ондрей. Особенно не понравился ему монах, маленький, с яростными глазами. Ондрей шепнул хозяину. Но тот был занят разговором с соседом.
        Пьетро Дебосис, прославленный литейщик, рассказывал об от­ливке величайшей в мире Царь-пушки. Итальянского вина и москов­ских медов хватало. Начались здравицы. Синьор Антонио Венецианец расспрашивал синьора Гвидо о Генуе:
        - Здоров ли кардинал Коралли? Вы знаете его?
        —Вполне здоров и весел. Он часто бывает в нашем доме.
        —Как подвигаются его труды по унии с Греческой церковью?
        —Потихоньку. Впрочем, эти дела далеки от меня.
        - Но ведь объединение христианской церкви под рукой Святого Отца станет величайшей победой над дьяволом! Вы с этим согласны?
        —Конечно, объединение всех христиан было бы благом, но до­биться этого не просто. Тут ещё так много трудностей.
        Ондрей увидел, как Иван Рало что-то шепчет на ухо игумена. Монах покраснел, было заметно, что он в ярости.
        «Что говорит этот грек? Похоже, он толмачит слова моего хо­зяина. Но что он говорит?» — подумал Ондрей и с беспокойством тро­нул за плечо синьора Гвидо.
        Тот только отмахнулся:
        —Не мешай!

***
        Во вторник сеньора Спинола вызвали в Иноземный приказ. За широким столом под образами сидели князьДанилоХолмский, дьяк, Иван Рало и двое бояр, которых Ондрей не знал. Рядом с ними тере­бил серебряный наперсный крест Волоцкий игумен. У Ондрея от пред­чувствия беды на голове зашевелились волосы: «Ох, не к добру здесь этот черноризец».
        - Донесли Великому государю, — начал князьДанило, — что при­ехал ты к нам не с добром и дружбой, как послу положено, а, аки змий аспид, с коварными замыслами супротив Великого государя и Святой Православной церкви. Отвечай истину, как на духу, был ли ты поза­вчера на пиру у фрязина Алонсо?
        Ондрей перевёл.
        —Был, — ответил побледневший синьор Гвидо. — Но я приехал сюда как искренний друг московского Государя, и ни словом, ни делом не пытался нанести вред ему и его великой Державе.
        —Говорил ли ты, что кардинал Коралли — твой близкий друг?
        - Я знаю кардинала Коралли. Он бывает в доме моего отца, но я не называл его своим другом.
        - А знаешь ли ты, что сей сын сатаны замыслил подчинить Свя­тую Православную церковь еретику папе римскому и погубить дело Христово?
        — Но ведь объединение с Греческой церковью принято на Фло­рентийском Вселенском Соборе. И эти решения подписали патриарх Константинопольский и все греческие иерархи, в том числе и Митро­полит Московский Исидор. А я прислан в Москву от банка св. Георгия для заключения торгового договора. До церковных споров мне дела нет.
        — Лжёшь, фрязин! — прервал его игумен.
        ПреподобныйМарк, митрополит Эфесский, не подписал тех пагубных решений! И Православная Церковь Русская их не признала! А вор и еретик Иси­дор, подкупленный латынцами, отрешён от сана и изгнан из Державы Московской!
        — Но я никогда не говорил о присоединении русской церкви кУнии!
        — Опять лжёшь! Ты сам сказал, что уния с еретической Латин­ской церковью являяется величайшим благом и что ты мечтаешь до­жить до того дня, когда Святая Русь поганому папе подчинится. Я собственными ушами слышал, — яростно потрясал маленьким кулач­ком игумен Иосиф.
        «Вот что толмачил грек Иосифу Санину! — с отчаянием подумал Ондрей. — Попал Синьор в страшную ловушку. Хитра царица! Всё может простить Великий государь, а попытку совратить Русь к Унии не простит».
        Князь Данило поднялся со своего места.
        — Преподобный отец Иосиф уличил тебя, фрязин, в великом грехе. Государь наш завсегда стоит на страже веры православной. А по­сему ты, Гвидо Спинола, поиман Господом и Великим государем. Царь повелел заковать тебя в железа и посадить за приставы. Моли Бога, чтобы Великий государь тебя, грешника, помиловал. Взять его!
        Гвидо заковали в кандалы и посадили в ту же светёлку в каменном доме воеводы Образца, где он жил до этого. Воевода и стал приставом при иностранце. О слугах государь не вспомнил, и Ондрея оставили на свободе.

***
        —Пришла беда, Вася! — говорил Ондрей Ворону. — Права была матушка! Гордыня — мать всех грехов. Ведь предупреждали его! Не по­слушал. Не уберёгся. А что теперь нам делать?
        —Бог знает. И впрямь худо. А мы в Москве сироты: ни родных, ни друзей. И совета да подмоги спросить не у кого.
        — Надо искать зацепочки, — задумался Ондрей. — Во-первых, в Чудовом монастыре отец Анфим. Может, что и присоветует. Да и по­минки ему я не отдал. Потом надо бы найти Степана Фёдорыча, по­дьячего. Помнишь, с нами из Крыма ехал?
        - Ясное дело. А где его искать?
        —Я его возле Успенской церкви на Лубянке встретил. Должно, где-нибудь близко и живёт.
        —Обойду окрестные церкви да поспрошаю. Чать, не иголка, че­ловек известный.
        — Ещё и Солари. Первый друг нашего господина. Сидеть да ждать — беды не изживёшь. А будем стараться, так Бог поможет.
        Ондрей начал с Солари. Итальянец схватился за голову и забегал по избе, призывая Мадонну и проклиная венецианцев:
        —Коварные собаки! Обман и донос для них — первое дело. Еще бы, договор с Генуей им — прямой убыток.
        —Что ж делать, синьор? Надо спасать бедного господина.
        —Ох, Андрео, тут я бессилен. Русские в каждом иноземце видят лазутчика. Ежели я пойду просить за друга, получится только вред. По­пробуй ты. Ты ведь для них свой.
        «Трусит Пьетро, — понял дьякон. — А что сделаешь? Свою шкуру бережёт».
        В Чудовом Ондрею указали на старую избу возле палат архиманд­рита.
        —Ищи там, у переписчиков.
        На большом дубовом столе в медных шандалах горели свечи. Четверо писцов работали усердно, не поднимая головы.
        - Тебе здесь что надо, дьякон? — строго спросил немолодой пол­ный монах в чёрной скуфейке на лысоватой голове.
        —Отца Анфима разыскиваю.
        - Я — Анфим. Почто нужен?
        —Письмо тебе привёз и поминки из Белоомута.
        Монах вдруг широко улыбнулся. Строгое лицо подобрело.
        — От братика послание! Вот радость-то! Пошли ко мне, побесе­дуем! — сказал Анфим.
        Он встал, и обернувшись к сгорбленному седому монаху, молвил:
        - Отец Евфросин! Побудь тут за старшего. Ежели кто спросит, я в своей келье.
        В маленькой келье отец Анфим засветил свечку, усадил Ондрея на чурбачок у столика и первым делом достал письмо на берёсте.
        — Велика милость Господа! Жива Матрёнушка с детьми. А Анна уж давно похоронила её. Так ты племяш, значит, Анны Ивановны? Добро! Мёд липовый, земляника сушёная. Грибочки солёные. Масте­рица-попадья знает, чем угодить старому чревоугоднику. Ну, а твои дела ладно ли, дьякон? — спросил монах, не торопясь вынимая из ивовой корзины поминки и раскладывая их на столе.
        - Беда, отец Анфим. Попал мой хозяин в железа. А ведь матушка и сестра в Кафе заложниками. Беда, а что сделать, не знаю.
        —Да уж... Попал твой фрязин как кур в ощип. Слышал я. А сам виноват, нешто можно столь разные поминки подносить двум цареви­чам, каждый из коих может завтра стать Великим государем. Разгневал государыню, вот она и показала фрязину, почём фунт лиха.
        —Объясни, отец Анфим, с чего Волоцкий игумен столь яро ввя­зался в сие дело?
        Монах, прищурясь,посмотрелна Ондрея:
        - То дело не простое. Государь ладит в Державе постоянноевой­скоустроить.
        —Слышал. Городовыхказаков назначает.
        - Верно. Аещёнужно конноевойско,а воев кормить, одевать и обувать надо.
        - А игумен-то причём?Вумневозьму.
        — Назначает государь воинам поместья за службу верную, дабы помещики всегда были к рати готовы, конно и оружно. А где взять по­местья для них? Почитай треть земли Русской монастырям принадле­жит. Недавно Великий государь уже вопрошал высших архиреев Русской Церкви: подобает ли мнихам столь великие богатства соби­рать? Упёрлись архиепископы, не хотят богатства отдавать.
        Средь нас, монахов, тоже рознь пошла. Преподобный Нил Сор- ский и другие старцы заволжские пишут, что монах, Господу нашему Иисусу подражающий, не должен земных богатств стяжать — токмо не­бесные. А отец Иосиф Волоцкий стеной стоит за владения монастыр­ские. Дескать, из чего же монастыри будут нищих и убогих кормить и привечать, ежели их деревеньки на государя отпишут.
        - А что же государь?
        - Великий князь осторожен, с церковью ссориться не хочет. Да он свое возьмёт, не мытьём так катаньем.
        —Тогда зачем игумен Иосиф на моего хозяина обрушился? Он ведь к сему спору не причастен.
        — При дворе государя тож раскол. Дьяк Курицын да княгиня Елена Стефановна нестяжателей поддерживают. А царица держит сто­рону Иосифа. К сему случаю, она его и вспомнила. Ежели Волоцкий игумен разъярится, его не остановишь. Он и государя не боится.
        - Так ведь попусту он на моего-то обрушился! Тому до церковных споров и дела нет. Купец он купец и есть. А слова насчёт унии не мой- то говорил, а венецианец Антоний. Да Иван Рало толмачил да врал, я сам слышал.
        - Затем он и врал, чтоб твово господина под гнев государев под­вести. Да что ж теперь-то... Кулаками махать после драки поздно...
        - Помоги за ради Бога, отец Анфим! Невинный человек в железа попал. Да и в Кафе вся моя семья в беде. Посоветуй, как сию беду из­быть?
        Монах задумался, поглаживая русую бородку:
        - Не просто. Повторить-то точно, что на том пиру было сказано, можешь? Слово в слово!
        Ондрей повторил весь разговор.
        —Ни слова не солгал? Клянись на Евангелии! — спросил старец.
        Ондрей положил руку на Евангелие:
        - Клянусь Богом и душой своей: ни слова не изменил, ни убавил, ни прибавил.
        — Верю. Теперь как сделать, чтоб государь поверил? Он гневен нынче, лучше выждать. Вот ежели на Рождество наш игумен попеча- луется, да хорошо бы епископа Прохора уговорить.
        - А ведь преосвященный Прохор — наш епископ, Сарайско-По- донский! У меня к нему и прошение есть от кафинского Русского брат­ства.
        - У вас там и своё братство есть? Может, ицерквасвоя?
        —Церква-то чужая. Пока жив был отец Иларион, он у греков слу­жил в Константино-Еленинской. Да вот беда, помер. Приход без попа остался. Мне и поручили: поклониться епископу Прохору, вымолить у него священника для Кафы. Мы хучь и под басурманами живём, а веры православной не бросили.
        — Добро. Такая просьба Преосвященному по душе придётся. Тогда и уговорить его будет полегче. Государь-то грозен. Печаловаться перед ним за кого страшненько. Может и разгневаться на печальника- то. Вот Митрополит Зосима попросил намедни за князя Андрея, а царь разгневался, и ответил грозно: «Молчи, святой отец! Сие дело госу­дарственное. Ты в него не вступай». Так тот от страха аж побелел весь.
        - А у меня и поминки есть для преосвященного Прохора. Покой­ный отец Иларион оставил книги греческие, труды святых отцов Ва­силия Великого и Исаака Сирина. Может быть, ему они и глянутся?
        - Удачлив ты, дьякон. Как раз сейчас и Митрополит, и епископ Прохор зело озабочены скудостью добрых книг богословских на Руси. В наших-то слишком много ошибок от невежественных переписчиков и дурных толмачей. Твоим книгам сейчас цены нет. Добро! Ежели за твого фрязина заступятся наш игумен, епископ Прохор, да, может, и Митрополит словечко замолвит, государь, даст Бог, и сменит гнев на милость. Да ты где живёшь сейчас и чем занят?
        - У воеводы Образца в доме.
        —Негоже сие. Нынче о тебе не вспомнили, а завтра кто и доне­сёт. Попадёшь и ты в железа. Писать-то научен?
        —Отец Иларион научил.
        Иеромонах достал листок неровной бумаги, поставил на стол медную чернильницу с вороньим пером.
        —Ну-ка, напиши что-нибудь.
        Ондрей написал: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».
        —Смотри-ка! Да ты писец отличнейший! Зело красно пишешь. И языки знаешь?
        —Фряжский. Татарский, конешно. Греческий. Немного армян­ский.
        - Дело. Сиди да жди. А я пойду к отцу игумену. Что он скажет.
        Скоро отец Анфим вернулся, радостный:
        —Пошли! Отец Митрофаний хочет тебя видеть. Ты поклонисьему пониже да отвечай, не таясь, всё как надуху.

***
        Архимандрит сидел в келье возле побелённой печки. Ондрей по­клонился земным поклоном, встал у двери.
        —Садись, дьякон, — сказал отец Митрофаний, указав на скамью возле стола. — Ты из Кафы? Анфим сказал, что там у вас Русское брат­ство есть. Расскажи.
        Ондрей рассказал об их житье в Кафе и о братстве, что собрал отец Иларион.
        — Откуда он взялся? Иеромонах Печерский? Эвона! Святой давельмиучёный человек был у вас попом. Слава об отце Иларионе из Печерского монастыря далеко идёт. Да мы-то думали, погиб он в та­тарский набег с другими иноками. Добрый учитель был у тебя, дьякон. Говоришь, книги от него остались? Где они? У тебя? Так что ж ты си­дишь как пень, тащи их сюда поскорее!
        Когда Ондрей вернулся с книгами, в келье, рядом с архимандри­том, сидел седобородый монах в камилавке. На груди его тускло блес­нула панагия.
        «Икона на груди — знак епископа. Преосвященный Прохор!» — догадался Ондрей.
        — Ну что ж, отрок, принёс книги? — спросил Преосвященный строго.
        —Принёс, — Ондрей развернул тряпицу и выложил на стол два больших фолианта в кожаных переплётах.
        Епископ бережно взял верхний, пододвинул поближе свечку, рас­крыл книгу.
        —«Послания преподобного отца нашего Василия Великого», — медленно прочёл Преосвященный, переводя заголовок на русский. — Так. А в этой что?, — епископ раскрыл вторую книгу: «Слово и правило монашеской жизни» преподобного Исаака Сирина. Слышал я, что отец Иларион принёс с Афона сии святые книги, да в руках не держал, а ныне сподобился. Слава Иисусу и Пресвятой Богородице. Ты, дья­кон, говорят, греческие книги читать можешь? Ну-ка, прочти!
        Он развернул том Исаака Сирина на середине и протянул Ондрею.
        —Да я, преподобный отче, худый да младый, за святую книгу и взяться робею.
        —Ничо! Попробуй! Мы посмотрим.
        Ондрей перевёл первые фразы: «А иноку поперед всего подобает смирение перед Господом и людьми. И труды инока — пост и молитва».
        —Гляди-ка, отец Митрофаний, — сказал епископ, — Господь в пре­мудрости своей ко времени послал нам сего отрока и книги святых отцов! Пущай он с завтрашнего дня и садится толмачить, не отлагая! А жить тебе, дьякон, здесь, в монастыре, под надзором архимандрита и отца Анфима. Может, постричь его в монахи? Благое дело.
        —Никак нельзя, ваше Преосвященство. Женат он. А жена его в Кафе осталась заложницей за жизнь и здоровье того глупого фрязина, на коего государь давеча опалу положил, — сказал архимандрит.
        - Слышал я. Чего дурачина в церковные дела полез? Не смыслит ведь ни аза.
        — Да не лез он, Ваше Преосвященство! Подставили его и обо­лгали.
        —Ты, дьякон, отца Иосифа Волоцкого осмелился во лжи обви­нить? — сурово спросил епископ.
        - Избави Боже! Это венецианец Антоний разговор завёл об унии церковной, а грек, боярин Рало, перевёл игумену совсем не то, что го­ворил мой хозяин. Вот и подвели невинного человека под гнев госу­даря.
        —Так ли дело было? Расскажи толком, да не лги!
        Ондрей рассказал. Епископ долго молчал. Думал.
        — Похоже, не врёт отрок. Зачем сему фрязину в церковные споры соваться? А венецианцам тот договор, что нож вострый. Да и государыня на него разгневалась.
        Не учуял западни гордый фрязин и попался. Да дело уже сделано. По­менять трудно. И государь Волоцкому игумену верит. Ладно. Подумаем, может, и удастся замолвить словечко за твово хозяина. Как зовут-то его? Гвидо Спинола? И чего это у фрязинов такие имена басурманские. Живи у отца Митрофания, да трудись усердно. Работа во имя Божье тебе зачтётся.
        — Пресвятой Отче! Как же я сии премудрые книги толмачить буду? А вдруг ошибусь, не так разберу? Сие ж грех великий — святую книгу исказить.
        Епископ улыбнулся:
        — Смирен ты, гордыней не заносишься, добро. Не робей! Пре­подобный старец Нил Сорский обещал под Рождество к нам приехать. Он на Афоне долго прожил. Попрошу его посмотреть труд твой. Уж он-то не ошибётся.
        - Ох, отец Митрофаний, — обратился епископ к архимандриту, — до чего ж нужны добрые толмачи! Многие из трудов отцов Церкви не дошли до нас, отсюда и всякое нестроение. Говорил я Великому князю: надо пригласить с Афона грамотеев, славянский язык знающих. Есть ведь такие! Да не едут, больно дорога тяжёлая да страшная.
        С утра отец Анфим отвёл Ондрею место за столом писцов, дал медную чернильницу, линейку, свинцовый карандаш, пук перьев и, самое ценное, стопу толстой голландской бумаги:
        —С Богом!
        Ондрей принялся за работу.

***
        В обед дьякон побежал отыскивать Ваську Ворона. Тот уже узнал, где живёт подьячий Степан Фёдорыч. Изба на Солянке была большая, в два жилья, с дворовыми постройками. Хозяина дома не было.
        - В субботу вернётся, — сказал дворовый мужик. — В Рязань уехал.
        В воскресенье, после заутрени, дьякон отправился в Успенскую
        церковь. Как он и ожидал, подьячий с женой пришёл к ранней обедне и стал на видном месте, возле алтаря.
        «Знать, Степан Фёдорыч в своей церкви не последний чело­век» , — подумал Ондрей. Дождавшись конца службы, дьякон подошёл, поклонился низко:
        - Доброго здоровья, Степан Фёдорыч!
        —Здравствуй!Маруся,се дьякон Ондрей, с коим я из Крыма ехал. Я тебе говорил.
        Маруся улыбнулась:
        - Пошли к нам. Угощу, чем Бог послал.
        В доме хозяйка подала на стол котелок вчерашних щей, пироги с вязигой, кувшин медового квасу. Ондрей, покрестившись на иконы, сел скромно, с краю.
        - Предупреждал я тебя, брат! — сказал Степан, запустив пальцы в бородку. — Что ж твой-то не уберёгся? Глуп?
        - Гордыня одолела. Да вот и платит. А и я с ним попал в беду.
        - Что делать думаешь?
        —Пока пристроился переписчиком в Чудовом монастыре. Игу­мен, отец Митрофаний, обещал попросить государя при случае. Да и епископ Прохор тоже готов замолвить словечко. Я привез из Кафы книги греческие, от отца Илариона остались. Ударил ему челом, так он тем книгам зело обрадовался. Правда, меня же и посадил толма­чить.
        - Добро. Это ты хорошо удумал. А дальше что будешь делать?
        - Мыслю я, злодеи эти не только моего господина погубили, но и супротив дьяка Курицына пакость учинили. Договор он составлял. Он и государю его докладывал. А вместо дела-то, шиш. Может, ты, Сте­пан Фёдорыч, с Курицыным потолкуешь?
        —Ближний государев дьяк Фёдор Васильевич Курицын — боль­шой человек. Я супротив его — козявка, мне его просить невместно.
        Маруся,наклонив голову на руку, поглядывала на мужа.
        - А ежели попросить Волка, брата Фёдор Васильевича? Ты ведь выручал его, было дело, — сказала она раздумчиво.
        - Через Волка просить можно. Умница ты у меня, Марьюшка! —оживился Степан. — Завтра я его и увижу. Приходи завтра вечером.

***
        Скоро Ондрей встретился с Фёдором Васильевичем. Тот смотрел невесело.
        Дьякон начал говорить ему о коварстве и лжи венецианцев и боя­рина Рало, но Фёдор Васильевич остановил его:
        —Всё сие мне ведомо. Да не в том суть. Государь латынцев нена­видит пуще басурман. И правильно. К басурманам-то мы привыкли, при случае и сговориться можем. А папистская Литва да Польша нам нынче — злейший враг. Ты пойми, дьякон, ведь уния сегодня — подчи­нение Литве завтра!
        - Да ведь мой-то хозяин про унию и слова-то не сказал!
        - И это знаю. Государь Волоцкому игумену верит. Да и упрям он. Принятого решения менять не любит.
        Брат говорил, что у тебя в том деле свой интерес. Что ты не хо- зяина-латынца, а родных защищаешь. Так ли?
        - Так, — ответил Ондрей, и в который раз поведал о своей беде.
        —Сурьёзно тебя повязали. Аки медведя, кольцом в носу, — заду­мался дьяк. — Не дурак твой хозяин. Знает, своих не бросишь, совесть не позволит. Ну и что ты надумал?
        —Архимандрит Митрофаний и епископ Прохор пообещали бить челом государю за невинно осуждённого.
        Курицын глянул на Ондрея с уважением.
        — Ты молод, да умён. Верно придумал. Я могу сказать, только ежели государь спросит. А они по чину должны печаловаться о каждом невинно осужденном, хоть он и латинский еретик. Так Господь запо­ведал и Никола Угодник. А государь к архипастырям прислушивается. Говорил я давеча с князем Патрикеевым. Государю близкий человек. Да осторожен князь. Не хочет лезть в эту склоку. Зайди завтра в Успенский собор. Протопоп Алексей Иосифу Волоц- кому — первый враг. Я ему скажу, при случае и он замолвит словечко.
        - А нельзя ли и Митрополита попросить? — спросил Ондрей.
        — Без пользы. Робок. Коли государь гневен, у Митрополита ко­лени дрожат.
        Подождём до Рождества Богородицы. Государь большой корм ар­хиреям в Кремле давать будет. Попечаловаться святым отцам удобный случай. Гнев-то у него к тому времени пройдёт. А спешить у нас на Москве негоже.

***
        Ондрею отвели в Чудовом монастыре маленькую, полутёмную, но тёплую келью. Туда и приходил каждый вечер Васька Ворон.
        —Кормят синьора хорошо, с барского стола, — рассказывал он. — А пройти к нему никак невозможно. Пускают только Донателло, да и то под надзором. Там Фома, дворовый, здоровенный такой мордово­рот, все норовит в харю въехать. Но нынче воевода в Торжок отъехал. Говорят, недели три не будет. Я придумал, как к хозяину добраться. Зав­тра попробуем, как стемнеет.
        Назавтра к вечеру Ондрей пришёл в усадьбу воеводы Образца. Дотемна сидел в людской. Челядь, поужинав, начала расходиться — спать. Выждав, Ондрей с Вороном вышли потихоньку во двор. Здоро­венный кобель Хватай подошёл к Ваське, ткнулся мордой в руку. Васька отдал ему горбушку:
        - Я его уже третий день прикармливаю. Пошли.
        В углу, за поленицей дров, стояла лестница. Они подтащили её к дому и поставили под окошком горницы синьора.
        - Лезь, Ондрей. Я покараулю.
        Под окошком, забранным частым свинцовым переплётом с ку­сочками слюды, была продушина для свежего воздуха, задвинутая из­нутри липовой доской. Дьякон осторожно, кончиком ножа, отодвинул доску, и тихонько позвал:
        —Синьор Гвидо! Синьор...
        В продушине показалось бледное лицо синьора.
        — Андрео! Ты на свободе? — удивился синьор Спинола и стал жадно расспрашивать Ондрея обо всём, что произошло после его за­точения.
        — Я ничего не знаю! Московиты не понимают человеческой, тос­канской речи, а Донателло знает по-русски пять слов.
        Узнав о хлопотах Ондрея, синьор приободрился:
        —Старайся, Андрео! Да поможет тебе Святая Дева. Но неужто я просижу здесь до Рождества Богородицы?
        «Да ежели хоть после Рождества Христова удастся тебя выта­щить, — подумал Ондрей, — так я Николе Угоднику большую свечу по­ставлю!».
        - Здесь так тоскливо! — пожаловался синьор и попросил взять у Пьетро Солари Библию и что-нибудь ещё из книг, а также бутылку вина и принести ему.
        Осторожно, стараясь не шуметь, Ондрей выбрался со двора вое­воды через дыру в заборе. Ворон присмотрел её заранее.

***
        Протопоп Алексий провёл Ондрея в ризницу. Разгладил тща­тельно расчёсанную и подвитую бороду.
        —Так что за пакость учинил Иосиф Санин твому хозяину?
        Ондрей рассказал.
        —Говоришь, епископ Прохор обещал печаловаться за него перед Великим князем? Добро. Будет случай, и я замолвлю словечко. Слышал я, ты книги редкие привёз, труды Василия Великого и Исаака Сирина. А других книг у тебя не было, тайных?
        - Да нет, отче Алексий. А что за тайные книги ты разыскиваешь?
        Протопоп осторожно выглянул за дверь. В церкви уже никого небыло.
        —Есть такая тайная книга. В ней великое знание сокрыто. И че­ловек, познавший сии тайны, обретёт великое могущество.
        —Не слыхал я о сем. А что за книга-то?
        Протопоп понизил голос:
        — Каббала. Книга сия на жидовском языке написана. У вас в Крыму, я слышал, много жидов?
        - Хватает. И жидов, и караимов. Я многих знаю, но о Каббале ни- коли не слышал.
        Протопоп встал.
        —Жаль. Говорят, есть там и секрет вечной молодости, и как зо­лото из свинца варить, и как чудеса делать. Такую книгу не каждому по­кажут. Вернёшься в Кафу, поспрошай. А насчёт твово фрязина, я запомнил. Что смогу, сделаю.
        Вечером Ондрей осторожно спросил отца Анфима:
        - Чего это Успенский протопоп жидовской Каббалой интересу­ется? Зачем ему?
        Монах встревожено посмотрел на Ондрея:
        —Отец Алексий? Ох, дьякон, держись от него подале. Он хоть и ближний поп государев, а бают люди, что тайный еретик. Сказывают, не одного хрестьянина совратил в ересь жидовствующих. Геннадий, архиепископ Новгородский, да Волоцкий игумен Великому князю донос за доносом пишут на этих еретиков. Да государь прикрывает их до времени. Должно, нужны они ему. А ты, Ондрюша, поберегись! В ересь впутаться просто, выйти трудно.
        - А в чём сия ересь, отец Анфим?
        — Ну, досконально-то я не ведаю. Слышал, что признают они только Бога Отца. А Иисуса и Матерь Божью не признают.
        - Вот еретики! Да как же без Божьей Матери, заступницы за нас грешных? Зачем им это?
        — Блазит их волшебство, якобы в Каббале сокрытое. Все хотят всемогущества. Гордыня, Ондрюшенька, — корень всех грехов. А сми­рение — первая добродетель христианская. Не заносись, сын мой.

***
        Ондрей тайно посещал синьора Гвидо. Приносил ему книги, вино, вкусную рыбку. Старался утешить бедного узника. В этот раз, как обычно, он допоздна засиделся с Вороном в людской, дожидался, пока дворовые разойдутся спать. Потом они вытащили лестницу, и дьякон, передвинув на спину кожаную суму с гостинцами, полез к окошку. Синьор Спинола ждал его, отодвинув досочку.
        —Ну что ты нынче так поздно? Я замёрз совсем.
        Однако Ондрей не успел ответить.
        —Берегись! — крикнул снизу Ворон.
        Ондрей оглянулся. К лестнице бежало четверо мужиков с дубьём. Дьякон спрыгнул. На него сразу навалились трое. Но Фому перехватил Васька и сходу ударил его в зубы. Ворон вложил в удар всю свою силу. Но Фомушка даже не качнулся, и занёс правую руку. Ворон укрылся от удара. Тут Фома достал его левой. Недаром его считали лучшим из мос­ковских кулачных бойцов. Вася рухнул, как подкошенный.
        Ондрей стряхнул повисших на нём мужиков и рванулся к Фоме. Тот ловко перехватил правую руку дьякона и завернул за спину. Ондрей попытался вывернуться, однако Фомушка уже схватил его за ворот ту­лупа.
        —Левую давай! — рявкнул он на мужиков. — Вяжи! Да что ж вы раззявы трое с одним управиться не смогли!
        —Почто ты, ирод, Ваську убил! — крикнул дьякон.
        Фома усмехнулся:
        —Жив твой Ворон. Я его легонько. Ничо, отлежится на сено­вале, оклемается. А ты шагай в дом, к хозяйке!
        Боярыня в высокой кичке и бобровой душегрейке сидела в крас­ном углу на лавке. За её плечом стояла старуха Аксинья, ключница. И такое торжество светилось на её лице, что Ондрей сразу понял, кто их выследил.
        —Поймали вора, — сказал Фомушка. — Прикажешь на конюшню и в батоги?
        - Я его знаю, — молвила боярыня. — Это ж толмач фрязина! Дья­кон из Кафы. Отвечай, какое воровство задумал в моём доме? Да не ври!
        — Помилуй, государыня! — ответил Ондрей, низко кланяясь. — Никакого воровства я не творил. Да ведь к хозяину не пускают. А он тоскует в заключении. Вот я и принёс ему гостинцы. Взгляни сама, го­сударыня. Я не из дома тащил, а в дом.
        Дворник Тихон снял суму, поставил на стол перед боярыней:
        —Прикажете развязать, Наталья Денисовна?
        В суме лежали мешочек орехов, две дюжины румяных яблок, гор­шочек мёда и маленькая книжка. Пока хозяйка осматривала гостинцы, Ондрей потихоньку разглядывал набелённое лицо женщины. До сих пор он видел хозяйку мельком, пару раз издали.
        «Что скрыто за этим уверенным ликом с насурьмяненными бро­вями? Что прячет сарафан из дорогого сукна? Молодая ещё баба, кра­сивая, лет за тридцать. Лицо властное. Да видно, что не дура. Врать такой — только запутаешься. Не ошибись, Ондрей, судьба твоя реша­ется», — думал дьякон.
        — Сласти, словно дитю малому! А что за книжка? Дай-ко! — ска­зала боярыня и открыла книгу. — Не по-нашему написано. Да и ровно- то как! Буковка в буковку. Хороший писец видать делал.
        - Сия книга не писана, а печатана с деревянных литер. Фрязины вырезают буковки из дерева, складывают книгу и печатают сколько надо, хоть и сто штук, — сказал дьякон.
        —Эвона! А что тут? Евангелие?
        — Евангелие я ему сразу принёс, — ответил Ондрей. — Это свет­ская книга. «Декамерон» называется. Господин мой сказывал, недавно у них напечатана.
        —О чём она? — спросила Наталья Денисовна.
        Ондрей смутился:
        —Тут, боярыня, скоромные побасенки о весёлых женках да мо­нахах латинских.
        - Скоромные, говоришь? — хозяйка отложила книгу и с любопыт­ством стала разглядывать Ондрея. — Ладно. Потом посмотрим. А пошто ты заради сего еретика так стараешься? Он ведь государев пре­ступник. А ты живота не жалеешь. Верный слуга?
        —Служу, как могу, — ответил дьякон. — Дело-то не в сем фрязине. Он, правда, хоть и латынец, а всё же христианин. Да вся семья моя в Кафе осталась заложниками за его жизнь и здоровье. Пропадёт он — хозяин отдаст моих родных на муки. Как же мне, Наталья Денисовна, не стараться. Да и не виновен он перед государем. Оговорили его.
        Боярыня задумалась. Потом кивнула мужикам:
        - Ступайте. Я сама с ним разберусь. Садись, дьякон. Расскажи-ка толком.
        Мужики поклонились в пояс и ушли, а Ондрей в который раз пе­ресказал всю историю. Старался говорить так, чтобы боярыня пове­рила.
        «Коли она мне поверит, значит, Господь меня не оставил», — за­гадал он.
        Хозяйка слушала, подперев ладонью щёку.
        — Горемычная твоя головушка. Сгноят твово господина. И ты пропадёшь, и семья.
        - Ежедень молю Пресвятую Деву и Николу Чудотворца, дабы ми­новала нас чаша сия. Государь казнит, да государь и милует.
        —Да он и думать забыл о твоем фрязине. А тебя пред лицо госу­дарево не пустят.
        - Верно, боярыня. Я человек малый. Но через неделю Рождество Богородицы. Государь будет угощать архиреев и попов московских. Отец Митрофаний, игумен Чудова монастыря, обещал печаловаться пред Великим князем за невинно осуждённого. Да епископ Прохор. И протопоп Алексий.
        Боярыня удивлённо подняла брови:
        —Как же ты в столь краткое время самых именитых мужей цер­ковных сговорил?
        —Не за себя, а за правду прошу. И матушка моя говорила: «Доб­рое слово и гору сдвинет».
        Наталья Денисовна улыбнулась. Лицо её похорошело.
        — А ты не глуп. Развяжи ему руки, Аксинья. Да принеси мёда сычёного да заедок. На Руси бают: сперва гостя напоить, накормить, а потом уж расспрашивать. Экий ты большой вымахал да ладный... Как тебя крестили? Ондреем? Садись поближе, Ондрюша. Почитай-ка мне из этой фряжской книги.
        В Чудов монастырь Ондрей вернулся перед заутренней. Отец Анфим после службы завёл его в свою келью. Взял батожок.
        — Становись на колени, грешник! Котуешь? — строго спросил монах и начал лупить батогом по плечам и по спине.
        Дьякон вспоминал свою Марьюшку, терпел молча. Затем Анфим наложил на Ондрея епитемию: каждый день пятьдесят раз читать на коленях «Отче наш» и «Богородицу».
        - Ладно. Хватит с тебя. Ступай, поспи часок, а то клевать носом будешь.
        Вечером пришёл Васька, отвел Ондрея в сторонку и сказал:
        —Счастлив твой Бог, дьякон! Я думал, пропали мы. Ан вон куда повернуло. Экую красавицу дебелую прельстил. Аксинья приказала пе­редать тебе: приходи, как стемнеет да людишки уснут. Дыру в заборе знаешь, боковая дверь в хоромы будет не заперта. Ждёт тебя боярыня. Греха не боится.
        Наталья Денисовна поцеловала Ондрея в губы:
        - Пришёл, желанный! Нынче гонец прибыл из Торжка. Воевода извещает, что должен там задержаться. Две недели у нас, радость ты моя.
        Время бежало быстро. Ондрея постоянно тянуло поспать. Ино­гда он ухитрялся вздремнуть ненадолго среди дня. Отец Анфим не­сколько раз лупил его своим батожком, но без злобы, приговаривая:
        - Молод ты еще, вьюнош. Вот и грешишь. Покаешься, замолишь грехи свои тяжкие.

***
        Настал праздник Рождества Богородицы. В столовую палату Те­ремного дворца, где Великий князь «давал корм» пастырям Православ­ной Церкви, Ондрей, конечно, не попал. Но вечером отец Анфим рассказал ему, что игумен, отец Митрофаний, первым ударил челом го­сударю за невинно осуждённого:
        - Смилуйся, Великий государь, он, хоть и латынщик, а всё ж душа христианская! Оговорили его венецийцы ради вражды торговой.
        За ним о том же печаловался епископ Прохор, а следом и прото­поп Алексий. К счастью, Волоцкого игумена не было в Москве.
        Государыня тотчас возразила:
        —Отец Иосиф своми ушами слышал! Нешто он лжёт?
        —Кто ж посмеет обвинить Преосвященного Иосифа во лжи! — ответил епископ Прохор. — Да ведь по-фряжски он не разумеет. Толмач мог и переврать либо обмануть.
        - Дело тонкое. Надо бы разобраться, не рубить с плеча, — сказал Суздальский епископ Нифонт.
        Государь, подумав, приказал боярину Беклемишеву разобраться, где правда, где ложь, и доложить.
        В обед в монастырскую трапезную заглянул молодой, безусый по­дьячий и приказал Ондрею тотчас идти в Иноземный приказ для до­проса. Дожевав ломоть хлеба с пареной репой, Ондрей пошёл. В дверях приказа дьякон столкнулся с синьором Спинола. Гордого гену­эзского патриция вели в цепях двое детей боярских с бердышами. Синьор, увидев Ондрея, посветлел. Кивнул ему на ходу, дескать, дер­жись!
        Боярин сидел, выставив широкую, полуседую бороду, и глядел строго. На углу стола Степан Фёдорыч записывал скаску — протокол допроса. Степан незаметно подмигнул Ондрею и вновь уставился в лист бумаги: вроде и не знаком. От страха противно заныло где-то под ложечкой.
        «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!» — взмо­лился про себя дьякон.
        - Ты ли дьякон Андрюшка из Кафы, толмач фрязина Спинола? — спросил боярин Беклемишев.
        - Я, боярин.
        - Отвечай честно и без утайки. Соврёшь, будешь бит кнутом. Был ли ты с хозяином на том пиру, что в его честь устроили здешние фря- зины?
        —Был.
        —Какие речи вёл тот Спинола о еретике кардинале Коралли и об унии с папистами?
        — Синьор Антонио Венецианец начал сей разговор и спросил, здоров ли кардинал Коралли. Хозяин ответил, что здоров. Тогда тот спросил, как подвигаются его дела по унии. А хозяин сказал, что сего не знает. Антонио опять спросил, согласен ли хозяин, что уния будет великим благом и победой над сатаной. А мой хозяин ответил, что сие дело сложное и много трудностей, но он, дескать, в сих делах мало знает. А что боярин Рало толмачил на ухо Волоцкому игумену, того я слышать не мог.
        — Не врёшь? Ежели что солгал, выгораживая хозяина, я с тебя три шкуры спущу!
        Ондрей перекрестился на образ Спаса.
        - Господом Богом клянусь и спасением души своей! Ни слова не солгал.
        Боярин посмотрел на него хмуро:
        —Коли так, ступай.
        Вечером Степан Фёдорыч рассказал Ондрею, что Беклемишев допрашивал фрязинов, и четверо венецианцев показали, что Спинола хвалил унию и говорил, дескать, пора Православную Церковь папе подчинить. Но в их скасках было много противуречий. А трое и, глав­ное, Аристотель Фиорованти, показали согласно словам Ондрея. А дальше — как решит государь. В пятницу Степан Фёдорович сказал:
        —Государь решил пока оставить всё как есть. Дело, дескать, сум- нительное. А с фрязина разрешил железа снять, но из дому его отнюдь не выпускать. Тебя к нему теперь пустят свободно. Не придётся таскать по ночам лестницу.

***
        Когда Ондрей рассказал господину о решении царя, тот пришел в отчаянье:
        - Чем я так согрешил, чем провинился, что Пресвятая Мадонна забыла меня?! Будь проклят день и час, когда я решил ехать в эту ужас­ную Московию, — рыдал синьор, вытирая слёзы с поникших, уже со­всем не франтоватых усов.
        Ондрей никак не мог его успокоить:
        —Господь вас не оставит, синьор, — говорил он. — Скоро Рожде­ство Христово! Снова будем молить государя. Преосвященный обна­дёжил: дескать, если попросим хорошо, государь во второй раз простит. И железа с вас сняли.
        Но Спинола был безутешен:
        — Зачем я оставил мою прекрасную Тоскану?! Понадеялся на улыбку Фортуны! Вот он, мой успех и моя выгода. Фортуна — неверная девка! А Пьетро Солари и не пытается выручить меня! Друг называ­ется. До первой беды.
        —Синьор Пьетро ничего сделать не может. Его слово слишком мало значит в Москве.
        - А Фиорованти? Его здесь все уважают.
        - Я схожу к синьору Фиорованти. Но вряд ли и он что-то сможет. Не горюйте, синьор! Надейтесь на Господа и на святого Николая Мир- ликийского. Никола Чудотворец не раз выручал невинно осуждён­ных, — Ондрей, достал из-за пазухи данный матерью образок и поставил на стол. — Матушка благословила меня образком. Говорила она, что образ сей чудотворный. Помолимся Угоднику от всей души. Он услышит.
        Синьор встал на колени рядом с дьяконом, и они вместе долго молились Николе о помощи и защите. Ондрей по-русски, Гвидо по-ла- тыни.
        Потом Ондрей пошел к Аристотелю Фиорованти, но тот наотрез отказался просить за соотечественника:
        — Он был неосторожен! В Москве нельзя говорить не думая,здесь полно доносчиков. И моё вмешательство ему не поможет.

***
        Ондрей дочитал очередную новеллу Бокаччо и отложил книгу.
        —Ну что, милый, — сказала Наталья Денисовна, заплетая косу. — Не помогли тебе пастыри именитые? Не удалось вызволить твово фря- зина?
        Ондрей помрачнел:
        — Епископ Прохор говорит, что с первого раза редко когда до­бьёшься. Ничего, скоро Рождество Христово, попытаем счастья в дру­гой раз.
        —То-то, Ондрюшенька, ежели узелок баба завязала, без другой бабы его не развяжешь. Ладно. Завтра я в гости иду к старшей се­стричке. Княгиня Холмская при дворе Елены Стефановны — ближняя боярыня.
        Невестка у государя нынче в чести. Ежели и она попросит, Вели­кий князь не откажет. Приходи в обед в дом князя Холмского да жди в людской, пока позовут.
        Дом у Холмского богатый. Дворни много. Наконец, пришёл дво­рецкий и вызвал Ондрея в горницу. Княгиня Алёна Денисовна рассмот­рела дьякона с ног до головы.
        - Хорош, молодец. Ну, так о чём просишь?
        Ондрей рассказал.
        —Добро. Выручу сестрицу. Но, ежели хочешь, чтобы княгиня Елена про твою мольбу не забыла, поднеси ей хорошие поминки. По­говори со своим фрязином.
        Узнав, что Ондрей старается привлечь княгиню Елену Стефа­новну, синьор весьма обрадовался:
        —От женщин при дворе всегда зависит очень много. Да вот что ей поднести? Когда меня схватили, всё имущество отписали на госу­даря. К счастью, у Пьетро Солари остался один мой сундучок. Я на­пишу ему, выберите, что покрасивее.
        В сундучке нашлось венецианское зеркало в две пяди в резной костяной рамке.
        — Пойдёт. Хорошие зеркала в Москве — редкость, — решил дья­кон. Потом за три алтына купил на торгу шкатулку моржового зуба, вло­жил в неё зеркало и отнёс княгине.
        - Достойные поминки, — сказала Алёна Денисовна, полюбовав­шись зеркалом. — Поговорю с Еленой Стефановной.

***
        Подвинув поближе подсвечник, Ондрей задумался над фразой в книге Исаака Сирина. Работа шла неровно. Бывало, он без особого труда переводил за день две-три страницы. Бывало, полдня не мог одо­летьодну фразу. Иногда выручал его старец Ефросин. Он, хотя грече­ский знал слабо, а умел помочь. Несколько раз ходил Ондрей в Иноземный приказ к тамошнему толмачу Евлампию Гречину. Но толку от этого было мало. В мудрёных книгах святых отцов тот разобраться не мог.
        Отец Митрофаний заходил каждый день. Смотрел через плечо, кивал головой. Нередко приходил и епископ Прохор. Усаживался в подставленное послушником деревянное кресло, пододвигал шандал со свечами:
        —Покажи, отрок, что наработал.
        Епископ чаще других помогал Ондрею разобраться в трудных ме­стах. Он подсказывал нужное слово, но иногда откладывал перевод, го­воря:
        — Подождёт до приезда Нила. Старец обещал приехать на Ни­колу зимнего.
        Устав от работы, Ондрей прикрыл глаза. В памяти всплывало лицо Натальи Денисовны. Уже неделя, как вернулся воевода. Слава Богу, никто не донёс об их грешной связи. Старая Аксинья, кормилица Натальи Денисовны, сумела спрятать концы в воду.
        «Да, сладкое дело — грех», — размышлял Ондрей.
        — Что задумался, вьюнош? — окликнул его Ефросин. — Устал? Пошли, пройдёмся по Москве. Солнышко нынче. И снежок славный. А мы тут света Божьего не видим.
        —Погуляйте, — кивнул отец Анфим. — Надо и передохнуть от тру­дов.
        Мимо Успенского собора и Ризположенской церкви старец и Ондрей вышли к Боровицким воротам и пошли вдоль Москва-реки. Ре­бятишки с криком и визгом катались с берега на салазках.
        - Хорошо. В Кафе-то снега не увидишь, — сказал Ондрей, улыба­ясь.
        — Удивительны судьбы людские. Жили мы на разных концах света. Ты в Крыму, я под Вологдой, в Кирило-Белозерском монастыре, а встретились в Москве. Где ты греческий так здорово выучил?
        —В Кафе греков много. А грамоте меня учил отец Иларион.
        —Слышал я о нём. А не попадались ли тебе, дьякон, книги свет­ские?
        —Случалось. Читал я «Александрию» и «Сказание о царстве Ин­дийском».
        —Эти я знаю. А вот на греческом?
        Ондрей ответил не сразу:
        —Греческой грамоте я учился по Евангелию. А потом отец Ила­рион брал у богатого гречина книгу песен Омировых, «Одиссея» на­зывается. Говорил, есть ещё и книга о войне Троянской, «Илиада», но той не нашлось. Отец Иларион сказывал, что в мире книги, славнее «Одиссеи», не сыщешь. Зело знаменит этот древний слепец Омир.
        - Знамо дело. А пересказать сможешь сию «Одиссею»?
        —Постараюсь.
        - Постой-ка, отрок! Тут близко живет баба Домна. Пьяный мёд у нее весьма хорош. А у меня копеечка есть. Зайдём?!
        В грязном дворе толстая бабища загоняла овец в закут.
        - А, отец Ефросин! Пошли в избу, сейчас налью тебе медку.
        Домна засветила лучину и из бочки начерпала в кувшин густого,
        пахучего меда. Старик протянул ей копеечку.
        — Ишь ты, новенькая, — молвила баба, разглядывая монетку в свете лучины. — Возьми, отче, пирог с требухой на заедку.
        - Что ты, Домна Матвеевна! Нынче ж пост!
        — Ин, правда. Ну, возьми пирог с карасями...
        — Спаси тя Христос.
        Они уселись на брёвнышке возле Москвы-реки. Отец Ефросин срезал кусок берёсты и ловко свернул ковшик.
        - Промажу шов тестом от рыбника — и ладно. Начинай, вьюнош.
        Ондрей поднял ковшик:
        —Благослови, Господи! Во здравие!
        Выпили, закусили пирогом, выпили ещё.
        - Хорошо! — молвил старец. — А скажи, дьякон, у вас в Кафе, не­бось, купцы бывают из дальних стран? Может, и из Индии? Слышал я, живут там блаженные люди. Рахманы. Ходят голы, босы, мяса николи не едят, и в их стране нет ни войн, ни свар, ни денег, ни царя.
        Ондрей задумался. Как-то вечером в степи, у костра армянских купцов, синьор Гвидо расспрашивал Армена о далёкой Индии. Алачьян бывал там трижды. Рассказ его дьякон запомнил:
        — Один купец рассказывал: в Индию дорога тяжкая. Сначала морем до Трабзона или Синопы. Там снаряжают караван, идут через владения султана, потом через Персию, через горы и пустыни. Путь страшный. И бури песчаные, и воды нет. Воду с собой везут в кожаных бурдюках. А едут на горбатых зверях, велблюд называется. Конь той жары не выдержит.
        Потом приходят в Индию. Страна богатая, а народ бедный. Ска­зывал купец, в Индии два сорока царей и князей. Каждому мыт плати за проход. А товары там богатейшие и звери удивительные. Лев лютый и тигр, слон огромный с носом до земли. То зверь добрый, на нём грузы возят. И птицы разноцветные, и чудеса всякие. Есть там кусты, а на них шерсть растёт белая. Ту шерсть, её хлопок называют, соби­рают, прядут и ткут дорогие материи. Видал он и мудрецов нагих. Живут подаянием, мяса не вкушают и даже букашку малую убить не смеют. Однако деньги и обманы, войны и свары в Индии, как у нас грешных.
        - А говорят, есть там за морями и горами царство премудрого и святого пресвитера Ивана.
        — Спрашивали того купца о сем царстве. Николи он о нём не слы­хал. Баял, ежели и есть такое, то не в Индии, а того дальше, — Ондрей глянул на старика. — А говорил мне в Кафе один караим, дескать, где- то на полуночь живут хозары, коих царство когда-то порушил князь Святослав.
        — Нет. Не слыхал я об этом. Живут там остяки да самоеды.
        Отец Ефросин налил в ковшик остаток мёда, друзья допили и
        поднялись.
        — Пора нам за работу. Отец Анфим — мужик добрый, да надо и честь знать.
        Ефросин вернул Домне пустой кувшин, и они пошли в Кремль. По дороге старец попросил:
        - Так расскажи про Одиссея.
        И Ондрей начал...

***
        Ближе к вечеру в Чудов монастырь зашёл Васька, и они пошли в усадьбу воеводы Образца. Солнце уже низко спустилось над крышами, блестел снег. Ворон шёл, распахнув тулуп, заломив шапку на затылок.
        - Запахнись, простынешь, — сказал Ондрей.
        - А ничо! — отмахнулся Василий.
        Ондрей улыбнулся:
        — Раздобрел ты, Ворон, на барских хлебах. Щёки-то со спины видно. Да и рубаха стиранная, на всех дырах чистые заплатки. Какая же баба на тебя глаз положила, Вася? Уж больно ты стал гладкий да ухо­женный.
        - Одному тебе что ли с бабами миловаться? До боярыни мне, ко­нечно, далеко, мне и стряпуха сойдёт.
        Ондрей вспомнил румяную, русую стряпуху
        - Ольга? Хороша баба. И с голоду не помрёшь. В Одоеве-то у тебя кто остался?
        Ворон помрачнел.
        — Жена. Да детишек трое. А вот живы ли? Может, я и овдовел уже, а может, живы, в рабство попали.
        В усадьбе разделились. Ворон пошёл в людскую, а Ондрей под­нялся на второе жильё, в светёлку господина. Синьор Гвидо читал Биб­лию. Увидев Ондрея, он обрадовался. Давно уже гордый патриций относился к Ондрею не как к слуге, а как к другу.
        —Привет, Андрео! Что нового узнал?
        - Да пока ничего. Ждём Рождества.
        —Истомился я взаперти. Как долго ждать...
        Дьякон достал припасённые лакомства. Синьор Спинола был сладкоежка. А что ещё оставалось узнику? Потом он вынул игральную доску, расставил деревянные фигурки:
        —Сыграем, Андрео?
        Синьор любил шахматы. А Ондрею хитрая игра давалась с тру­дом. Он почти всегда проигрывал. Но при этом не огорчался.
        В сенях дьякон столкнулся с хозяйкой.
        — Здравствуй, желанный мой! Истомилась я без твоей ласки. Даст Бог, ушлёт государь моего старого куда подале.
        - Осторожно, боярыня! — предупредила Аксинья, махнув рукой.
        Наталья Денисовна, дробно постукивая каблучками, побежаланаверх, в свою горницу.
        Вскоре Государь, озабоченный делами на западной границе, решил послать Василия Фёдорыча Образца воеводой во Псков на год.
        На великомученицу Варвару воевода со всем семейством отъехалво Псков. Больше Ондрей не видел свою боярыню.

***
        Наконец, пришёл и Никола зимний. После вечерни отец Анфим остановил Ондрея:
        —Приехал старец Нил. В Андроньевском остановился. С утра ступай к нему
        Наутро, помолясь, Ондрей уложил в суму книгу Сирина и тол­стую стопку листов своего перевода да поспешил в Андроньевский мо­настырь. Переходя Яузу по протоптанной на льду тропке, он всё любовался красой Андроньевского Спаса.
        «Умеют люди такую лепоту выстроить, — думал дьякон. — Аж на сердце теплеет».
        В монастыре его провели в келью гостя. Знаменитый старец оглядел Ондрея выцветшими голубыми глазами, кивнул:
        - Садись, отрок. Отец Митрофаний говорил, что учил тебя отец Иларион. Так ли? А жив ли он?
        Ондрей рассказал подробно. Старец вздохнул:
        — Преставился, значит. А я всё скриплю в сей юдоли. Мы с Ила- рионом в Афонском монастыре пять лет рядом на клиросе пели. По- стовали и молились вместе, только жили в кельях у разных старцев. Я у отца Агапита, а он у Василия. Повезло Илариону. Под старость нашёл ученика достойного. Ну, ин ладно, покажи, что натолмачил, — старец пододвинул свечи.
        Ондрей выложил на стол греческую книгу и стопку своих листов.
        —Читай своё, — молвил старец. — А я буду по книге Сирина сле­дить. С Богом!
        Работа пошла. Ондрей читал внятно, не торопясь. Отец Нил кивал седой головой:
        — Так. Так... — одобрял он, но вдруг вскидывал вверх палец: — Стой! Тут ведь совсем иной смысл заложен! Сие место нужно толко­вать иначе.
        Ондрей вписывал на полях поправки.
        Ко дню зачатия святой Анны правку закончили. Отец Нил под­нялся и, опираясь на клюку, прошелся по келье, вздохнул:
        —Благое дело завершили! Книжка больно нужна нынче, когда у нас такой спор идёт с осифлянами. Ну что ж, дьякон, садись, пиши на­бело. Благословляю.

***
        Назавтра пришёл епископ Прохор, кивнул Ондрею.
        —Закончил книгу? Слава Пресвятой Богородице! Теперь пере­беливай. Добро, дьякон! Старец тебя похвалил. Заслужил награду. Проси.
        —Мою нужду вы знаете.
        — О фрязине речи нет. Придёт Рождество, ударю челом госу­дарю. Проси для себя.
        Ондрей встал на колени:
        —Грешник я великий! Каюсь, Владыко. За своими бедами забыл о просьбе православных братьев. У нас в Кафе Русское братство оста­лось после смерти отца Илариона без пастыря. Худо, отче. Греческий поп по нужде главные требы нам исправляет, да язык греческий непо­нятен нашим. Тоскуем по русскому попу! Смилуйся, Владыко, пошли какого-никакого священника, чтоб окармливал русских а чужом краю, дабы не теряли наши веры православной и надежды. А Русское брат­ство его и жильём и кормом обеспечит.
        Епископ улыбнулся:
        - Отпускаю тебе сей грех! А с попом поможем. Ты сам-то в церкви вырос? Службы знаешь? Ну-ка, что поют на литургии в предпраздник Рождества?
        Владыка долго проверял знание церковной службы и правил. Но Ондрей помнил их с детства.
        - Молодец! — сказал епископ. — Готовься. Завтра же рукоположу тебя в чин священника. Лучше тебя попа для Кафы не отыскать.
        В день пророка Даниила и трёх отроков в пещи огненной Вла­дыка возложил на Ондрея бронзовый наперсный крест священника. Выйдя из церкви, Ондрей с гордостью поправил на груди знак нового достоинства, и подумал:
        «Вот я и стал священником, как мечталось. Привёл бы Бог вер­нуться в Кафу живым. То-то матушка обрадуется».
        В рождественские предпраздники Владыка взял Ондрея сослу­жить литургию в Ризположенской церкви Кремля. Торжественная служба всегда нравилась Ондрею. С клироса неслись сладкие голоса певчих:
        Вифлееме, готовися, отверзи врата, Едеме.
        Услышите горы и холми и окрестныя страны Иудейския.
        Се бо Сын и Слово Бога и Отца, приходит родитися от Отроко­вицы неискусомужныя.
        После обедни Ондрея кто-то окликнул. Обернувшись, он узнал боярина Шеина.
        —Постой, дьякон, — удивился тот. — Когда же ты попом успел стать?
        —Намедни Преосвященный Прохор рукоположил меня.
        — Ты, я гляжу, времени не теряешь, — ухмыльнулся боярин. — Пока твой фрязин в узилище сидит.
        Обида сжала Ондрею горло.
        —Не так дело, Дмитрий Васильевич! На Рождество Богородицы трое иерархов Русской церкви печаловались государю замовогоспо­дина. С первого раза не вышло. Надеюсь, ради Рождества Христова го­сударь смилуется.
        - Так это ты умолил Сарского епископа и отца Митрофания всту­питься за фрязина? Я ещё удивился, с чего они? Тогда я не прав. И то сказать, из-за пьяных речей загубили полезный для Державы договор.
        —То козни веницейцев, — молвил Ондрей. — Да и государыню обидели ненароком. Ошибся мой господин, поднёс в поминки царе­вичу Дмитрию пояс серебряный, а Василию доспехи.
        —Вот оно что! Ну, наказали глупца, можно бы и простить. Дого­вор с Генуей нужен.
        — Синьор поклялся с первым же караваном прислать в Москву добрых фряжских мастеров, — добавил Ондрей.
        —Тем более! Добрые мастера нам зело необходимы. Говоришь, епископ на Рождество снова станет бить челом Великому князю? Будет случай, заступлюсь и я. Фрязина не жалко, а договор нужен.
        Утром в Сочельник епископ Прохор сказал Ондрею:
        —Молись Николе Угоднику! Нынче, как пойдём к государю Хри­ста славить, снова стану ему печаловаться.
        Своих богомольцев государь принимал в Столовой палате Терем­ного дворца.
        Преосвященный Прохор сказал Ондрею:
        — Со мной идёшь.
        Пропели Христославие, поздравили Великого князя с наступаю­щим Рождеством. Ондрей, стоявший у самых дверей, вытягивал шею, радовался: «Благо, длинный вырос, а то бы ничего и не увидел. Вон Ве­ликий государь на троне, рядом царица. Дородна! А палаты-то какие! Все стены украшены аксамитами да дорогими сукнами».
        Государь, поблагодарив всех, начал оделять своих богомольцев подарками. И тут епископ Прохор, поклонился царю.
        - Дозволь, государь, слово молвить!
        Царь кивнул,
        — Нынче в преддверии великого дня Рождества Христова, дня, когда Бог живой пришёл на землю для спасения нашего, каждый хри­стианин да заглянет в душу свою и помыслит, верно ли он исполнял за­веты Христовы, — громко возгласил Преосвященный, —
        А для государей земных главный завет: Правосудие и Милосердие. Во­истину Пресвятая Богородица простерла покров свой над православ­ной Державой Московской. Господь дал России государя зело премудрого и праведного, истинно православного. И наш долг — не­устанно молить Бога, дабы послал Всемогущий многая лета славному царствованию твоему.
        Но в Библии сказано: «Пожалей вдову, сироту, и чужеземца, ибо нет у него защиты в чужой стране»! Великий государь! Ради Христова дня помилуй несчастного фрязина! Вина его не доказана. А ежели и провинился он перед твоей милостью, всё равно, прощение — великая заслуга перед Богом!
        Государь ответил не сразу:
        - Дело пока не решённое. Я подумаю.
        Вот подошёл к руке государевой Чудской архимандрит:
        —Прости, ради Бога старика! Я тоже челом бью за того фрязина! Не виновен он.
        Государь не ответил. Подошел к государю протопоп Алексий:
        —Великий Князь! Прав ведь епископ Прохор. Прости ради Хри­ста чужеземца.
        Царь встал, оглядел палату с удивлением:
        —Нынче утром о том же фрязине меня просила невестка, Елена Стефановна! С чего ж это столь разные люди за того латынщика про­сят? Подкупить епископа Прохора али отца Митрофания — дело не ста­точное. Что ли вы сговорились?
        Протопоп, смутившись, молчал. Тогда Чудской игумен низко склонился перед государем:
        —Осудить человека невинного — велик грех. Кто бы он ни был. И наш долг, пастырей православных, оберечь от того греха тебя, госу­дарь, и Русь Великую, дабы не разгневался на нас за грехи тяжкие Гос­подь Саваоф. Но есть и другая причина. Воистину, государь, дана тебе Богом премудрость царя Соломона! Читаешь ты в сердцах людских, и нет тайн для разума твоего! Верно ты сказал, не случайно все мы молим тебя о прощении того еретика.
        Живёт в моей обители вьюнош, добрый и богобоязненный. Был он дьяконом, а нынче поп. Как поехал тот фрязин в Москву, отрядили с ним этого вьюношу толмачом. А, чтоб служил верно, оставили в Кафе заложниками всю его семью. Ежели тот Спинола жив не вернётся, то и семью казнят лютой смертью. И мы и молим тебя о прощении того фрязина, дабы помочь сему доброму вьюношу. Фрязин, хоть и латын- щик, а обвинён по оговору и страдает безвинный.
        —Так ли? — спросил Иван Васильевич.
        - Так, государь, — подтвердил епископ Прохор. — Скажу ещё, что сей вьюнош не даром хлеб ест в Чудовом монастыре. Перетолмачил он за это время с греческого «Монашеское правило» преподобного отца Исаака Сирина. А книга та зело нужная для нашей церкви. И пре­подобный старец Нил Сорский тот перевод благословил.
        — Странные дела пошли ныче на Москве! — молвила государыня. — Безвестный смерд, то ли поп, то ли дьякон, баламутит Державу, второй раз отнимает дорогое время государево. А чего ради? Ради своих ни­чтожных сродственников да ради еретика и латынщика, похвалявше­гося привести землю Русскую под руку римского папы! Да этот подлый холоп и явиться пред светлые очи государевы не смеет! Хитростью али колдовством заставил он столь почтенных мужей церкви Великому князю челом бить? Ведь прав государь, сиих людей не купишь.
        - Доставить сюда того попа, — молвил Великий князь грозно.
        Раздвинув плечом стоявших перед ним клириков, Ондрей вышелна середину палаты и кинулся на колени перед грозным царём:
        — Вот он я, худый да ничтожный раб твой, поп Ондрюшко из Кафы! Не вели казнить, дозволь слово молвить!
        —Говори.
        —Виноват, Великий государь, потревожил слух твой мольбами о невинно осуждённом! Думал я, ничтожный раб, что для царя право­славного нет дела, важнее суда праведного. Виноват, печалился о род­ных своих, о матери старой, сестре малолетней да о молодой жене! Окромя меня, заботится о них некому. Виноват! Одно только могу мол­вить в оправдание. Не токмо ради себя уговаривал я сих почтенных иерархов Православной церкви бить челом государю, но и для Руси. Договор, который привёз Спинола, Державе Московской выгоден и нужен не меньше, чем Генуе. А ведь сей фрязин поклялся нынче осе­нью прислать в Москву первым караваном мастеров фряжских добрых. Рассуди, Великий государь, стоит ли мнимая вина сего фрязина прото­рей и убытков потерянного договора?
        Царь задумался, вновь оглядел палату:
        —Кто ещё хочет слово молвить?
        Боярин Шеин сделал полшага вперёд:
        —Дозволь, государь. Я с этим Спинолой из Крыма месяц рядом ехал. Хитрый и заносчивый купец, но не лазутчик. А договор и впрямь для нас выгоден. Я тебе, государь, докладывал. Для пользы Державы следовало бы простить его.
        Князь Патрикеев склонил голову:
        —Можно бы и простить дурня, государь.
        Царь глянул на Курицына:
        —Как мыслишь?
        Тот ответил:
        — Прав Дмитрий Васильевич! Договор весьма нам полезен. Ве- нецейцы цены на свои товары задрали почти вдвое. И мастеров до­брых второй год не везут. А Спинола клялся прислать полдюжины мастеров. Отпустим — пришлёт дюжину.
        —Мы ж его с осени за приставом держим. Небось, озлобился? Надо бы загладить сие, — сказал царь.
        - Так он купец. Когда ты на него опалу положил, все его товары на государя отписали. Московские гости оценили сии товары в пять с четью сороков соболей. Отдадим ему семь сороков! Он на радостях обиду и не вспомнит.
        — Верно придумал. У нас пушная казна в сокровищнице залежа­лась. Как бы моль не завелась. Встань, поп! Скажи свому господину, что за ради Рождества Христова Государь его помиловал.
        Синьор Спинола встретил Ондрея с горящими глазами:
        —Ну, что?!
        —Виктория, синьор! Государь снял опалу! Свобода.
        —Наконец-то! — Гвидо сел на кровать и заплакал. — А я уже отча­ялся. Свобода! Как же ты добился этого?
        — Выручил Никола Угодник! Не зря мы ему молились! Поистине чудо сотворил защитник наш. Пойдём в церковь, поставим ему свечу в благодарность.
        В Никольской церкви они заказали благодарственный молебен. Ондрей выгреб из калиты последние серебряные монетки и купил тол­стую свечу
        — Не знаю, Андрео, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя. Без тебя сгнил бы в узилище. Возьми пока, как залог, — сказал Спинола, и сняв с руки золотой перстень с алым яхонтом, отдал Ондрею.
        Тот постеснялся надеть дорогой перстень и спрятал в опустев­шую калиту.
        —Теперь пойдём к Пьетро! — сказал синьор.
        Как ахнул Солари, увидев друга на свободе:
        —Слава Мадонне! Мы снова вместе! Государь простил тебя?
        - Андрео да русские попы умолили грозного царя. Простил? Что прощать-то? Я перед Иоанном не грешен. Но коварным гадам, клевет­никам, по чьей милости я столько просидел на цепи, я не прощу! Ан- тонио Венецианец заплатит мне полной мерой за подлый донос. И этот чёртов грек, Рало, тоже.
        —Что ты, Гвидо! Ведь ты христианин. Тебя простили ради Рож­дества Христова. Прости и ты! К тому же Антонио месяц назад уехал в Ригу. Его уже не догонишь. А мстить боярину Рало? Ты с ума сошёл! Он ближний боярин государыни. Мало тебе было её гнева? Эта Софья Па- леолог — страшная женщина, лучше её не трогать.
        —Право, синьор Гвидо, — заметил Ондрей. — Едва закончились ваши злоключения, а вы уже ищете новых?
        — Брось, дружище! Ты на свободе, так будем радоваться. Ката­рина! Накрывай на стол, не видишь, какой гость у меня сегодня.
        Служанка подала угощение. Пьетро достал бутылку.
        —Поставь третий прибор, — сказал Гвидо. — Патер Андрео мне больше не слуга. Он-то и вызволил меня из беды.
        После Рождества Ондрея вызвал епископ Прохор:
        - Ну, как там твой фрязин? Рад, небось. Первый караван в Крым пойдёт после Пасхи. Так что время ещё есть. А книгу Василия Великого надо перетолмачить. Садись-ка снова за работу.
        - Я только начал писать набело трактат Исаака Сирина.
        — Поручим эту работу отцу Ефросину. Он переписчик знатный. А греческий знает слабо, толмачить не может. Так что, с Богом!
        В тот же день синьор Спинола встретился с дьяком Курицыным. Нужно было сверить текст договора, прежде чем представить его го­сударю. Спинола вернулся сияющий.
        - Семь сороков соболей платит мне царь за все товары! Семь со­роков! Я не только покрою все расходы, но и получу дукат на дукат! И привезу столь ценный договор. Мессир Дориа будет доволен.
        Синьор и Пьетро Солари распили ещё бутылку тосканского и долго спорили о том, каких мастеров нужно прислать в Московию в первую очередь.
        Договор государь утвердил. А меха из царской сокровищницы выдали через неделю. Синьор Гвидо долго любовался красой тёмных соболиных шкурок. Их надо было пересыпать тёртой полынью от моли, упаковать, и спрятать в сухом, холодном погребе.
        Важных дел у синьора Гвидо после этого не осталось. Приходи­лось ждать Пасхи. Он много гулял по Москве, выучил десятка два фраз по-русски, часами пропадал в Кремле, смотрел, как мастера под руко­водством Пьетро Солари отделывали Грановитую палату.
        А Ондрей с утра до вечера гнул спину над трактатом Василия Ве­ликого. Как ни старался, до Пасхи кончить не успел. Наконец, он по­ставил в конце «Аминь».
        Перебеливать должен был Евфросин. До отъезда оставалось пять дней. Ворон перечинил сбрую, проверил вьюки, выгуливал засто­явшихся за зиму коней — готовились в обратный путь.
        Епископ Прохор на прощанье благословил Ондрея пятью ико­нами:
        - Для русской церкви в Кафе. Блюди веру православную.
        После Пасхи государь отправил боярина Лобана Колычева по­слом в Крым. Синьор Спинола надеялся, что государь удостоит его от­пуска — прощальной аудиенции. Но Великий Князь уехал в Вологду, и Гвидо напутствовали князьДанилоХолмский и дьяк Василий Фёдо- рыч. Все формальности были выполнены, и путники по Ордынке вы­ехали из города.
        Снова степь
        В Серпухове их уже дожидались татары Измаил-бея. Ондрей пом­нил почти всех. Сафи-бей встретил его широкой улыбкой:
        - Живой, урус мулла! Не съели тебя медведи в Москве? А где же друг твой, Стёпа?
        Вместо Степана Фёдоровича с посольством ехал старый подья­чий Фрол.
        Потянулась опять дорога. Заехали в станицу Волчью. Вани не было. Атаман встретил их озабоченный:
        —Слух прошёл, что ордынские царевичи готовят большой набег на Русь. У меня почти все люди в степи, в дозорах. Ты, Измаил-бей, лучше держи ближе к Днепру. Литовские казаки, бывает, шалят, но на вас нападать, небось, побоятся.
        - Я и сам так думаю, — кивнул Измаил-бей.
        От Волчьей повернули на запад. Измаил-бей явно был встрево­жен. Он вёл караван большими переходами. Удвоил число боковых до­зоров. Головной теперь уходил дальше от основного отряда.
        Ондрей ехал с Сафи-беем в головном дозоре. Древний, полуза­росший шлях бежал под копытами их коней. За ними, отстав шагов на двадцать, ехали воины Сафи-бея: Мусстафа и Керим.
        —Чего Измаил-бей боится? — говорил Сафи. — От ордынцев мы ушли, а литовские черкасы при виде татар по кустам прячутся. У них только усы длинные да хвастать здоровы. Говорили, что твой господин в Москве в беду попал. Ему, мол, чуть голову не отрубили. Расскажи, урус мулла, интересно.
        - Было дело, — ответил Ондрей. — Ну, голову синьору, слава Богу, рубить не собирались. А в железа попал. Однако удалось выручить.
        —И кто же выручил? Неужто ты?
        — Не я один, — ответил Ондрей и начал рассказывать историю московских бед.
        Сафи-бей слушал с живым интересом:
        —Почему царица обиделась? Фряжские панцири очень хороши. Я видел. Ну, нам, татарам, такой панцирь ни к чему. Наша защита — лов­кость и быстрота.
        Дорога подошла к дубовой роще. Обычно Сафи-бей замечал во­круг каждую сломанную веточку, каждый след. А тут увлекся рассказом. Вдруг его гнедой насторожил уши. Есаул схватился за рукоять сабли.
        Поздно. Сверху, из нависших над дорогой ветвей, на его плечи прыгнул здоровенный казак. В тот же момент второй черкас обру­шился на Ондрея. Все четверо свалились с коней на дорогу, а из кустов выскочило ещё пятеро казаков.
        - Засада! — закричал Сафи-бей.
        Керим, обнажив саблю, рванулся на помощь, Мустафа круто по­вернул коня и поскакал назад, предупредить.
        Ондрей, поднявшись, как медведь, стряхнул с себя нападавших. Оружия у него не было, кулаком он сбил с ног толстого казака, отбро­сил второго.
        Выстрел из пищали свалил Керима. На Сафи-бея навалилось чет­веро. Один из нападавших страшно закричал и откатился, зажимая рану в животе. Ондрей кинулся на помощь другу, но удар шестопёром по голове оглушил его. Очнулся Ондрей не сразу. Толстый казак с вис­лыми усами лил на него воду из ведра. Рядом, привалившись спиной к дереву, полусидел связанный по рукам и ногам Сафи-бей.
        —Оклемался поп. Грицко, плесни ему в харю ещё немного.
        Перед пленниками, картинно подбоченясь, стоял пан в богатом,расшитом золотым позументом кунтуше. Пан был молод, черноус, сабля — в серебре, пистоль — за поясом.
        — Неплохая добыча нынче: поп-схизматик да басурман. Что,Остап,поймаем собаку да вздернём всех троих на одном суку: татарин, поп да собака, их вераодинака... — захохотал пан.
        СедоусыйОстапнахмурился.
        — Ни, пан Николай. Поп наш, православный. Его вешать не треба.
        —Знаю, вы тут все схизматики. Прикажу, так и вздёрнешь.
        —Вздёрни. Твоя воля. Но недели через две придёт сюда Омар- бей с родом Мансур, и станет тебе, ой, невесело, — ответил Сафи-бей.
        Он говорил негромко, спокойно, как будто и не лежал связан­ный.
        - А ты что ли важная птица? — спросил пан.
        —Я Сафи-бей из рода Мансур, есаул Измаил-бея. А наша месть покажет тебе, пёс, чего я стою.
        —А я Николай Глинский, сын черкасского старосты. И коли за­хочу, так вздёрну тебя али посажу на кол. Но столь важную птичку есть смысл приберечь. Небось, род Мансур не пожалеет двести червонцев за батыра.
        —Может, и не пожалеет.
        —Что ж ты не ждёшь помощи от Измаил-бея? Он нынче везёт посла, на есаула ему, небось, наплевать, — заметил пан Николай.
        - Ничего, Измаил-бей свои долги помнит долго и платит сполна, — ответил есаул.
        - А с попом что делать? — спросил Грицко.
        —Оставь его, — сказал Сафи-бей. — Он мой друг. У отца в Крыму сидит десятка два ваших шляхтичей. Отдадим за него одного или двух.
        — Ну что ж, — сказал пан Глинский, — добыча неплоха. Федоса, правда, он прирезал, да чёрт с ним. Никудышный был казак. Пленных на коней! Уходим.

***
        Пленных привезли на хутор, спрятанный на лесной поляне у ручья, и сбросили связанных у стены сарая.
        - Ах, дурак, раззява. Проворонил засаду, — ругал себя Сафи-бей.
        — Может и спасёмся, — заметил Ондрей. — Пан-то — католик, а казаки — православные. Он их и в грош не ставит.
        - Да не станет пан нас вешать, — ответил есаул. — Жаден больно. Богатый выкуп хочет получить. Только получит ли?..
        К пленникам подошли седоусыйОстапи мужик с клочковатой бородой, развязали:
        —Повечеряйте с нами.
        Черкасы уселись в кружок, вокруг котла с кулешом. К священнику они относились с явным почтением, на татарина поглядывали с нена­вистью.
        Остап достал из торбы бутыль зелёного стекла, отхлебнул и пу­стил по кругу. Казак, сидевший рядом с Ондреем, протянул ему бу­тылку:
        —Отведай нашей горилки, отче! В Москве, небось, не пробовал.
        Ондрей слышал о новом хмельном напитке. Его называли по-раз­ному: водка или живая вода^9^. В Московии водка ещё была редкостью, а в Литве её гнал каждый третий пан, да ещё и заставлял своих хлопов покупать. Однако попробовать Ондрею ещё не доводилось. Он осто­рожно отхлебнул из горла. Крепкая горилка обожгла, Ондрей закаш­лялся с непривычки.Остаппротянул ему ломоть сала:
        - Заешь, батя.
        Кулеш с салом был хорош. Сафи-бей к свинине не притронулся, съел только кусок хлеба с луковицей.
        Бородатый мужик странно смотрелся среди длинноусых, бритых казаков. Ондрею стало любопытно:
        - Что ли ты наш, российский? — спросил он.
        - Тверской. Из-под Великих Лук. Митькой кличут.
        - А сюда как попал?
        — Как Великий князь покорял Тверское княжество, царские люди у меня скотинку порезали да лошадь забрали. Куда деваться? В полную кабалу продаваться не схотел. Убёг! — охотно рассказывал мужик. Бродяг было много, и судьба горемыки никого не интересо­вала. — Много я поскитался по Русской земле. Клепки бил для бочек, в дворне у князя Оболенского служил. А тут услышал о здешних землях и пошел посмотреть.
        Ах, добрые земли! Разве ж их с нашими суглинками и супесями сравнишь? Тут сунь в землю оглоблю, телега вырастет. Пшеничка со­зревает! Да вот, близок локоть... Татары. — Мужик замолчал и со злостью кивнул на Сафи-бея. — Знаешь, отец, я всё мечтаю разыскать в лесу, где погуще, полянку. Землянку выстроить. Избу-то опасно, со­жгут. Огородик небольшой, поле самое маленькое. И можно бы жить. Степняки нынче друг с другом грызутся, Орда с Крымом. Авось, про­глядят мой хуторок? Как думаешь, батюшка?
        —На Дону казаки так-то живут. Я у них в станице Волчьей был, видел. Да они завсегда с оружием ходят, готовые.
        —И я бы ходил! Прав ты, батя, к донским-то и надо податься. Наши, православные. А в Литве паны — все больше латынщики.
        — Попробуй. Придёшь в Волчью, передай атаману привет от Сафи-бея. Он друг ему.
        —Ну? — мужик с уважением глянул на есаула. — Непременно пе­редам.
        Потом им снова связали руки сыромятными ремнями и спустили в глубокий погреб под домом. Ондрея вязал тот же толстый Грицко. Он не слишком старался, и Ондрей сумел незаметно напрячь мускулы и подсунуть ему руки так, что ремни легли не на запястья, а чуть выше. Сафи-бея старый Остап связал на совесть.
        По приказу пана Николы казаки вытащили длинную лестницу и закрыли крышку. Друзья остались в полной темноте. Выждав немного, Ондрей принялся растягивать ремни на руках. Небольшая слабина, ко­торуюон сумел выиграть, позволяла шевелить кистями. Ремни подда­вались с трудом. Но мало-помалу слабина увеличивалась, и часа через три, ободрав шкуру на руках, он смог освободиться.
        - Давай руки, Сафи! — шепнул Ондрей. — Развяжу.
        —Развязался? Ай, молодец! Давай! — обрадовался есаул.
        Трудно было на ощупь развязать хитрые узлы в полной темноте. Но, наконец, они поддались.
        - Ну, теперь-то мы им покажем, — шепнул есаул. — Лестницу они подняли. Как бы добраться до выхода?
        - Залезай мне на плечи, — ответил Ондрей.
        Сафи ловко влез на плечи Ондрея, прислушался, потом спрыг­нул:
        — Они там разговаривают. Рано ещё. Подождём, пока уснут. Ничего. Попомнят Сафи-бея. Надо ждать.
        Ждали долго. Ондрей нервничал, но Сафи-бей сдерживал его:
        - Не торопись. Лучшее для нас время — перед рассветом. Самый крепкий сон.
        —Сафи, почему Измаил-бей не пришёл нам на помощь? — спро­сил Ондрей.
        - Он везёт посла. Измаил своей головы не пожалеет, лишь бы до­везти его в Крым живым и здоровым, — ответил есаул. — Но из Крыма пошлёт нам помощь тотчас. Не сомневайся.
        —Ежели доживём до этой помощи.
        —Сами уйдём! Руки свободны, а они не того ждут.
        Наконец, Сафи-бей сказал:
        —Время!
        Ондрей встал к стенке и подставил плечи. Сафи-бей долго слу­шал, потом очень осторожно приподнял люк. Выждал. Всё тихо. От­крыл побольше, потом, придерживая двумя руками, чтоб не стукнуть, открыл совсем. Было тихо. Слышно только, похрапывал кто-то. Сафи- бей присел и шепнул Ондрею:
        - Трудно вылезти. Можешь поднять повыше?
        —Становись мне на ладони!
        Ондрей напрягся и поднял друга на вытянутых руках. Тот изо­гнулся и бесшумно выскользнул из погреба. Ондрей тихонько подка­тил к люку тяжёлую бочку с солеными огурцами, влез на неё, но вылезти не решился, боясь зашуметь. Он напряжённо вслушивался. Ка­залось, стало ещё тише. Храп прекратился. В люк просунулась голова Сафи-бея.
        - Давай руку. Помогу, — шепнул есаул.
        В сенях избы, у порога, лежал Грицко. На его шее Ондрей заме­тил затянутый сыромятный ремешок.
        - Бери его саблю. Я пойду с ножом, — шепнул Сафи-бей и очень медленно, чтобы не скрипнуть, приоткрыл дверь в горницу и про­скользнул в неё.
        Ондрей, держа в руках непривычную саблю, двинулся за ним. На копне свежего сена, покрытой пёстрым ковром, спал, разметавшись, пан Николай Глинский. На его плече прикорнула пухленькая девка с распущенными волосами. Кафтан пана, сабля и пистоль валялись на лавке.
        Сафи-бей нагнулся над спящими. Два быстрых удара ножом.
        —Всё. Проснутся на том свете.
        —Как же мы выберемся отсюда? — спросил Ондрей. — Тут же два десятка казаков.
        — Уйдём! — улыбнулся Сафи-бей. — Сними с Грицко кафтан и шапку. Да рясу подбери, чтоб в глаза не бросалась, — Сафи-бей споро надел на себя кафтан пана, подпоясался, прицепил саблю, засунул пи­столет за пояс. — Возьми в сенях два седла да иди за мной.
        Смело распахнув дверь, есаул пошёл направо, к коновязи. Онд­рей старался не отставать. Шагах в двадцати, на тагане, кашевар гото­вил завтрак. Двое казаков о чём-то гуторили между собой.
        «Заметят! — подумал Ондрей. — Уже совсем рассвело. И Сафи-бей на полголовы ниже пана Николы». Он старался спрятать лицо за сёд­лами.
        Но на переодетых пленников никто и не глянул. Есаул, подойдя к лошадям, стал седлать вороного жеребца пана Глинского.
        — Добрый конь. Седлай серую. Она получше других, — сказал Сафи-бей, потом спокойно отвязал ещё две лошади — на смену — и тихо, шагом, тронул от хутора.
        Когда кусты ивняка скрыли их от глаз черкасов, есаул хлестнул своего жеребца:
        —Вперёд! Ушли, брат, ушли! Они ещё не скоро спохватятся.
        Ветер свистел в ушах, дробно били копыта.
        «Какое счастье снова быть свободным!» — подумал Ондрей.

***
        Они догнали Измаил-бея только к вечеру. Тот встретил своего есаула, как будто тот и не пропадал.
        —Я так и думал, что ты уйдёшь. А жеребец хорош. Твой Гнедой догнал нас. Мустафа за ним присматривает. Кто же посмел устроить тебе засаду? Говорил я тебе, Сафи-бей, будь осторожен. Проглядел ведь!
        - Проглядел. А засаду устроил Николай Глинский, сын чигирин­ского старосты. Обнаглели паны! Пора их проучить. Но молодого Глинского я уже успокоил. Не проснётся. Поверишь, Измаил-бей, а ведь освободил меня Ондрей-мулла. Хорош батур. Жаль, что в попы пошёл. Я бы взял его себе помощником.
        Попозже, у костра, Сафи-бей сказал Ондрею:
        - Я у тебя в долгу. Нужна будет помощь — только скажи. Род Ман- сур тебя не оставит. А теперь давай хабар делить. Надо, чтобы всё по­ровну. Мустафа! — окликнул он проходившего воина. — Сходи к армянам. Попроси Алачьяна подойти. Скажи, Сафи-бей просит.
        —Что ты, Сафи-бей! — удивился Ондрей. — Весь хабар твой, по справедливости. Что делить-то?
        —Ну нет, вместе попались, вдвоём и ушли. Добыча пополам.
        Скоро подошёл Армен Алачьян:
        —Приветствую отважного Сафи-бея. Нужно что?
        —Помоги, Армен, разделить хабар. Я ведь цен не знаю. А надо, чтоб поровну.
        Есаул расстелил на траве платок и выложил на него всю добычу: кафтан с золотым шитьём, дорогой пояс, саблю, пистоль. Из кожанной калиты высыпал горсть червонцев, золотые кольца, серьги и другие украшения.
        Среди них Ондрей заметил и перстень синьора Спинолы, ото­бранный у него черкасами, но промолчал.
        Армен присел на корточки, подумал, потом отложил в сторону семь золотых перстней с разноцветными лалами и затейливые серьги греческой работы.
        - Это на один сомм и три аспра дороже, чем все остальное. А это мне за делёж. — Алачьян, показал на серебряную монету. — Согласен?
        — Бери. Спасибо, Армен. Ты купец справедливый, не обма­нешь, — ответил Сафи. — Ну что, брат, забирай цацки, а я возьму чер­вонцы и оружие. Идёт? Оружие мне сподручней.
        - Да много мне, Сафи. По-честному — вся добыча твоя.
        —Не спорь! Без тебя я бы там, в погребе, и остался. А что ты сде­лаешь со своей долей?
        —Продам в Кафе. Почтенный Иосип бен Моше купит, наверное.
        —И цену даст хорошую. А деньги на что?
        —Надо в Кафе русскую церковь отстроить. Вот и пущу деньги наэто.
        Сафи ухмыльнулся:
        —Верно! Какой же ты урус мулла без урус мечети?
        Крым
        До Перекопа добрались спокойно. Вот и Сиваш заблестел под жарким солнцем.
        —Неужто вернулись, Ондрей? Прямо поверить не могу, — гово­рил Васька Ворон, покачиваясь в седле. — Как думаешь, отпустит меня господин на волю, как обещал?
        - Отпустит. Синьор Алессандро слово держит. Мы не только вер­нулись вместе с синьором Гвидо, но и договор привезли. Куда ты по­дашься, когда станешь свободным?
        — Домой бы вернуться, в Одоев. А как — ещё не знаю.
        - Греки часто ездят в Варшаву и Вильну, возят товары. Попроси Косту Ставраки, он возьмёт тебя. Добрый конюх всегда нужен.
        - Кабы сбылось! Оттуда до моего дома добраться — плёвое дело. Отец Ондрей, поговори с Костой! Ты его знаешь, а я робею.
        — Потолкую вечером. Мне от Сафи-бея два коня достались. В Кафе они мне ни к чему. Бери себе. Дарю.
        - Да ты что, Ондрей! Такие добрые кони! Их и продать можно. За серого хорошую цену дадут, да и кобылка неплоха.
        —Ничо, Вася, сколько мы с тобой в Москве пережили. Бери!
        Василий удивлённо покачал головой.
        —Спасибо, отец Ондрей. Век за тебя Бога молить буду. Кабы бы не ты, сгнил бы на цепи. А домой вернуться с парой добрых коней — совсем другое дело.
        Вечером Коста выслушал Ондрея и кивнул:
        —Возьму. Надёжный мужик.
        В Кырк-ор посол Колычев по обычаю остановился в доме Ио- сипа бен Моше. Синьора Спинолу разместили у его сына, рэб Аврума.
        Высокий, худой, ещё без седины в бороде рэб Аврум походил на отца только подчёркнутой вежливостью и радушием. Он предложил синьору роскошный обед, а потом ванну. Синьор Гвидо был счастлив наконец помыться с дороги, «как в Генуе, а не как в жуткой русской бане», и после ванны пошёл спать.
        Ондрей спросил хозяина:
        —Можно ли увидеть почтенного рэб Иосипа? Есть дело.
        —Отец будет рад поговорить с вами, — ответил рэб Аврум. — Пой­дёмте.
        Рэб Иосип заботливо усадил Ондрея на мягкие подушки.
        —Счастлив видеть вас живым и здоровым да и в новом сане, отец Ондрей. Теперь у русских в Кафе снова будет свой поп. У вас какое-то дело ко мне?
        Ондрей высыпал на столик из калиты золотые украшения.
        - Хочу их продать, рэб Иосип. Надеюсь, вы дадите справедливуюцену.
        Хозяин широко улыбнулся.
        —Решили отстроить Успенскую церковь? Добро. Участок после пожара 75-го года купил я. Уступлю вам недорого. Там и дом причта почти сохранился, можно восстановить.
        Ну что ж, отец Ондрей, рад помочь вам. А вы мне за то расскажете о Москве. И очень подробно. Я ужасно любопытен. Так, ваши цацки... — Рэб Иосип, достал из кожаного футляра стеклянную полированную чечевицу размером с ладонь и стал сквозь неё рассматривать серьги. — Эту лупу мне привезли из Голландии. Прекрасная вещь! Мои старые глаза видят далеко не так хорошо, как в молодости. Взгляните, — сказал он, заметив удивлённый взгляд Ондрея, и повернул лупу.
        Ондрей ахнул: серьги сквозь стекло стали огромными.
        — Хорошая работа. И вот этот перстень с изумрудом тоже. Остальное не так интересно. 93 дуката, два сомма и три аспра. Спра­ведливая цена. Ну, для вас, так и быть, 94 золотых. За участок с разва­линами церкви 36 дукатов. Остального вам на ремонт хватит. Особенно, если почтенный Прохор сам выполнит сложные столярные работы. Поговорите с Геворкяном. Он лучший строитель в Кафе. И возьмёт с вас по-божески.
        Расплатившись, реб Иосип хлопнул а ладоши. Та же немолодая женщина внесла большой поднос с кофе и угощением.
        - А теперь, дорогой отец Ондрей, рассказывайте! И поподроб­нее.
        Старик жадно слушал рассказ Ондрея. Его интересовало всё: новые порядки в Москве, создаваемая армия, вельможи государя, дьяк Фёдор Васильевич Курицын. Но, в первую очередь, вопрос о наслед­нике государя. Тут рэб Иосиф из Ондрея душу вытряс. Услышав исто­рию о поминках двум царевичам, караим рассмеялся:
        — Трудно ему пришлось! Ну, конечно, синьора Гвидо винить в этой ошибке нельзя. Тут и более опытный человек попал бы впросак. Думаю, в ближайшее время возьмёт верх партия Димитрия. Но, ежели государь проживёт еще лет пять-шесть, царица пересилит. И новым го- сударём всея Руси станет Василий.
        Утром Ондрей обнял на прощанье Сафи-бея, и путники выехали в Кафу. Наконец, за поворотом дороги показались её гордые стены и башни.
        —Вернулись!
        Матрёна бросилась сыну на шею.
        — Ондрюшенька! Живой! Слава Богу! Иди скорее, Домине уже ждёт вас.
        За год синьор Алессандро заметно сдал. Всегда прямой и негну­щийся, теперь он сидел в кресле сутулясь, опираясь на трость. Ондрей заметил, что он сильно полысел.
        —Простите, что не встал вам навстречу. Спина замучила, месяц не могу разогнуться. Виктория, дорогой Спинола! Договор подписан?!
        - Дорого я заплатил за этот успех. Но откуда вы знаете о победе? Мы ехали без остановок, — удивился синьор Гвидо.
        — О, друг мой, слухи в степи расходятся удивительно быстро. Я узнал о вашем освобождении две недели назад! А о приключениях на­шего патера с Сафи-беем позавчера! — рассмеялся синьор Алессандро и всплеснул руками: — Подумать только, вчера ещё был такой тонень­кий бамбино, а уже солидный Патер! Матрона! Что ж ты забилась в угол? Глаз с сына не сводишь. Радость радостью, а парадный стол при­готовить надо! Какой праздник у нас нынче! Похлопочи в последний раз. Завтра с утра получишь вольную. И на Анну тоже. Жаль отпускать, привык я к этой девочке. Но я дал слово.
        - А как же Васька? — спросил Ондрей.
        - Конюх? И он свободен. Балтазаро вчера подготовил грамоты. С утра их подпишет нотариус — и всё. Но как дело было, дорогой Гвидо? Я весь внимание! Расскажите!
        За обедом синьор Алессандро посадил Ондрея за стол как рав­ного. За господским столом парню было неуютно, да ещё мать прислу­живала, подавала яства. И очень хотелось к себе, к Марьюшке, к дочке, которую он ещё не видел. Но надо было сидеть, не показывая вида. Гос­пода детально прикидывали доходы, которые принесёт договор.
        Всё когда-нибудь кончается. Кончился и парадный обед у синь­ора Дель Пино. Ондрей с матерью торопливо шли по темной Кафе. Аннушка убежала вперёд. Вот и поворот на Флорентийскую улицу, к дому Прокофия Фомича. От углового дома оторвалась тонкая фигурка:
        - Дождалась!
        Марьюшка уже давно стояла тут на углу с малышкой на руках. На­конец-то, Ондрей обнял жену и расцеловал маленькую дочку.
        —Волосики русые, на тебя похожа. Еленой окрестил отец Евло- гий, — сказалаМаруся,вытирая слёзы. — А ты отощал совсем. Попом вернулся, — жена робко погладила наперсный крест.
        Во дворе дома столяра, под большим платаном, кафинское Рус­ское братство с утра терпеливо ждало Ондрея. Но вот и он. Все встали.
        —Благослови, отче! — наклонил голову Порфирий Фомич.
        И Ондрей в первый раз широким крестом осенил свою паству.
        Через год в Стамбуле по приказу султана удавили великого визиря - Али- Махмуда. К власти пришёл Мустафа-паша. И он снова закрыл Босфор для итальянских кораблей.
        В 1498 году до Кафы дошла весть о торжественной коронации царевича Дмитрия. Да не долго он радовался. В скором времени грозный царь сгноил в тюрьме Дмитрия с матерью, и Василий стал наследником, а потом и царём.
        Ондрей вспомнил разговор с рэбом Иосипом и поразился мудрости ста­рика.
        Но даже и премудрый рэб Иосип не мог угадать, что внук государя, тоже Иван Васильевич, и тоже Грозный, зальёт страну кровью, пустит по ветру собранные веками богатства и настолько подорвёт народные силы России, что поставит Державу на грань катастрофы — Смутного времени.
        1997 год
        СОЛДАТ УДАЧИ
        В конце 1699 года вся Москва хоронила генерала Патрика Гордона. За гробом,, во главе гвардейских полков, шёл царь Петр Первый.
        Ни один из российских полководцев, даже Суворов, не удостоился таких почестей. И не случайно. В грозный час стрелецкого бунта генерал-аншеф Гор­дон привёл в Троицу, к юному царю Петру свои полки иноземного строя и тем решил дело. Софье пришлось сдаться.
        Патрик Гордон стал другом и учителем Петра Великого и с ним вместе создавал русскую регулярную армию. Ту армию, с которой варварская Московия стала Российской империей и вошла в число ведущих государств Европы.
        Сорок лет Гордон вёл дневник - и этот уникальный документ сохра­нился. Донёс до наших дней реалии того давнего времени, даже Кодекс чести солдата удачи.
        Бедный шотландский дворянин прошел длинный и трудный путь, от рядового драгуна до генерал-аншефа, на службе России.
        Польша
        Пролог
        Патрик Гордон, худой, длинноногий юноша, сидел, задумавшись, на пригорке, над ручьём. Было над чем подумать!
        Вчера, на лисьей охоте, его поднял на смех двоюродный братец, щеголь Джордж Гордон. Дескать, и кафтан у тебя не модный, и ко­былка старая, ну, впрямь, йомен, не джентльмен.
        Лисицу-то затравил Патрик. Старенькая кобылка поспела раньше породистого жеребца Джорджа. Недаром он все рвы, кусты и канавы в округе наперечёт знает.
        Джорджу, ясное дело, обидно. Двести марок за жеребца запла­тил. Вольно кузену язвить.
        После дяди, Джона Гордона, графа оф Хэддо, такое наследство получил! Знатнее клана Гордонов в Шотландии рода не найдёшь. Ро­дичи короля. Глава клана — герцог. Да толку что? Отец прошлой осе­нью продал сестре с зятем лучшую ферму с мельницей в своём поместье Охлухис за две с половиной тысячи шотландских марок. Хоть с долгами расплатились.
        «Дядюшку-то расстреляли по приказу Кромвеля. А мне где взять денег на доброго коня? Младший сын младшего брата из младшей ветви, — думал Патрик. — Адальше что? Джон, старший брат, получит отцовское имение. Мне ничего не светит,
        Спасибо, родители позаботились, домашнее образование я по­лучил неплохое. Но дорога в Эдинбургский университет закрыта. Ка­толику и роялисту^11^, под тяжёлой рукой генерала Кромвеля не пробиться. Нынче Кромвель в Шотландии — полный хозяин. И, по­хоже, надолго.
        Одно остаётся: уехать в чужие края. Не я первый. Тысячи шот­ландцев бегут с родины. В Германию, в Швецию, в Польшу, даже в Мос­ковию. Там легче сделать карьеру, заслужить высокий чин. А здесь — глухо.
        Матушка-то точно будет против. Главное, что скажет отец? У него характер — ого! Вспылит, потом не уговоришь. Может, сначала пойти к патеру Джозефу? Старик разумный, да и ко мне всегда хорошо относился. Добрый совет пригодится...».
        Патрик в свои шестнадцать лет не любил скоропалительных ре­шений. Всякое серьёзное дело старался обдумать не раз и не два. Хотя и с ним бывало: вспылит, наломает дров.
        В воскресенье, после мессы, Патрик дождался, пока патер при­частил всех прихожан, подошёл к нему,
        - Поговорить хочешь? Пошли, поужинаем.
        Служанка Патера, старая Бетси, поставила перед ним миску постного супа.
        «И как она ухитряется так вкусно готовить в Великий пост?» — подумал Патрик.
        Патер Джозеф погладил лысину, налил эль в оловянные кружки:
        - Ну, сын мой, что тебя нынче так заботит?
        Патрик рассказал.
        - Верно говоришь, Патрик. Католику да младшему сыну нынче в Шотландии делать нечего. А тебе — особо, — заметил отец Джозеф, а затем долго молчал, разглядывая юношу серыми, выцветшими глазами. — Господь дал человеку право выбирать себе путь.
        Конечно, не каждый день, да и не каждый стоит перед подлин­ным выбором.
        Иной бедняга весь век бредёт по протоптанной колее, как ста­рый мерин в шорах. Сначала за него отец и мать всё решают, потом жена. Ты не из таких. Сам думаешь, сам решаешь. Да к тому же Господь дал тебе талант: умеешь говорить с каждым человеком на его языке. Любезность и вежливость в жизни — великое дело.
        Не раз тебе придётся делать выбор, как нынче. Главное — не спеши и молись Господу. Ошибёшься, пойдёшь не той дорогой, судьба не простит.
        Я учился в иезуитском коллегиуме в Браунсберге, в Восточной Пруссии. Езжай туда. Ежели хватит терпения да удачи, станешь епи­скопом, Князем Церкви. Дам тебе рекомендательное письмо к отцу Александру, ректору коллегиума. Когда-то мы были друзьями.
        Да что скажет твой батюшка? Джон Гордон крут. Загляни-ка ты к дядюшке Джорджу. Весьма почтенный джентльмен, к тебе благоволит. Ежели Джордж замолвит словечко, отец со старшим братом спорить не будет.
        Патрик так и сделал. Отец согласился. Получив благословение родителей, 12 июня 1651 года юноша поднялся на борт большого тор­гового судна, идущего в Гамбург. А через месяц приплыл в Данциг.

***
        Земляки, купцы из Шотландии, встретили юношу весьма лю­безно. Неделю он прожил у них гостем, потом его отправили в иезу­итский коллегиум.
        За два года Гордон освоил латынь в совершенстве, старательно учил теологию, священную историю. Ректор, отец Александр, отно­сился к нему по-отечески. Кабы летом 1653-го мудрый и добрый старик не помер, Патрик, наверное, доучился бы, принял сан, а там, кто знает...
        Вместо отца Александра, в коллегиум прислали тупого и вздор­ного отца Никодима. Школяры его сразу возненавидели за мелочные придирки и занудные проповеди. Осенью Анджей Корецкий прита­щил в класс гнилую репу и подложил на кресло ректора.
        - Зря ты это затеял, Андреус! — заметил Патрик. — Сикофантов хватает. Донесут.
        - Плевать! — засмеялся Корецкий. — У меня дядя — архиепископ. Струсит, не накажет.
        Школяры, затаив дыхание, смотрели, как ректор вошёл и важно уселся. Но, почувствовав странную сырость пониже спины, вскочил. На новой, шёлковой рясе зияло грязно-бурое пятно.
        Отец Никодим заорал, как зарезанный, и выскочил из класса. Вернулся после перемены в старой рясе, уже выяснив, кто устроил сию пакость, и объявил:
        - Легкомыслие, выказанное паном Корецким, достойно всяче­ского сожаления. Памятуя заветы Господа нашего Иисуса Христа и юность провинившегося, в этот раз мы простим его. Но негодяям, слу­гам сатаны, кои подбили и наущали невинного юношу на сию мер­зость, нет прощения! Шмидт, Гордон и Седелецкий будут завтра сурово наказаны розгами.
        «Подставлять свою задницу под розги, да ещё и за чужую вину? Увольте! Да и не так сильно манит-то духовное поприще. Найдётся что- нибудь получше!»
        В тот же вечер Патрик сбежал. Плюнув на учёбу, пошёл пешком в Данциг. На плечах плащ, в котомке — бельё и несколько книг. Добрый отец Мензис, настоятель местной церкви, проводил юношу до шляха на Данциг.
        Пока дорога шла полями, было славно. Потом начался лес. Ти­шина, лишь огромные ели по сторонам. Начало темнеть. Ох, как страшно ночью в чужом лесу!
        Патрик не верил во всякую нечисть — леших, водяных и прочие россказни простонародья, но тут в голову полезло всякое. Показалось, что он сбился с пути и непременно пропадёт здесь один, в тёмном лесу, в чужом краю.
        Он и по-немецки едва знал два десятка слов, чтобы спросить еду и дорогу. Отцы иезуиты разрешали говорить только по-латыни. Гос­поди! Как же ему стало тошно!
        Юноша сел на пенёк у дороги и даже расплакался. Что делать? Семи талеров надолго не хватит.
        В беде лишь Господь поможет! Патрик принялся усердно мо­литься Пресвятой Деве: просил не оставить его в беде. И страх отсту­пил. На сердце полегчало.
        Тут его догнал седой, почтенный старец на чалой кобылке. По­смотрел участливо на зарёванное лицо беглеца и ласково сказал на местном наречии:
        —Не плачь, дитя моё. Господь тебя утешит.
        Во всяком случае Патрик так понял. Явный знак Божий! Он при­ободрился и зашагал дальше.
        Действительно, лес скоро кончился. В придорожной корчме он поужинал, выпил кружку доброго пива и спокойно проспал до утра во дворе на груде соломы.
        Утром нашлись двое парней, шедших в Данциг, и юноша пошёл с ними вместе. Парни были самого разбойничьего вида, и Патрик, будто случайно, показал им горстку мелочи в своём кошельке. Втроём идти куда веселее. Всё обошлось, и на третий день Патрик прибыл в Данциг. Там юноша узнал, что последний корабль в Шотландию ушел три дня назад и надо ждать весны.
        Один, в чужом городе, с семью рейхсталерами^12^в кармане...
        Выручили земляки — шотландцы своих в беде не бросают. Они отправили юношу в Кульм, к богатому купцу и однофамильцу.
        Худой, длинный Ник Гордон принял Патрика приветливо. Мягко, ненавязчиво расспросил о семье, о том, как юноша попал в здешние края. Купец отличался изысканными манерами истого джентльмена. Патрик страшно удивился, когда узнал, что в молодости хозяин пас овец на ферме своего отца в горах Шотландии. А нынче Ник ворочал огромными суммами, скупал скот и зерно в Великой Польше и с большой выгодой продавал в Гамбурге и Амстердаме.
        — Оказать гостеприимство и помощь племяннику графа Гордона оф Хэддо — большая честь для меня. Слуга покажет вам вашу комнату. Живите и ни о чём не думайте!
        Через пару дней хозяин прислал портного, и тот сшил Патрику нарядный костюм из тонкого сукна. Юноша дивился щедрости Ника Гордона, а потом понял, что такой гость в доме — живое свидетельство богатства и кредитоспособности хозяина. Юный шотландский джентльмен мог жить в Польше без гроша в кармане сколько угодно. Тем более — двоюродный племянник графа оф Хэддо Были бы хоро­шие манеры.
        Патрика не раз уговаривали заняться торговлей. Но уронить честь рода Гордонов юноша не мог — и со всей учтивостью, дабы не обидеть хозяев, отказывался.
        Однажды случилась встреча, которую он вспоминал много лет. В начале великого поста в дом пришёл гость, важный старик, маркиз Агостино. Седые кудри обрамляли сухое, изрезанное глубокими мор­щинами лицо. Маркиз ел мало и почти не участвовал в застольном раз­говоре, пока не зашла речь о пророчествах и гаданиях. Брат хозяина Эндрю сказал, что решительно не верит в сие шарлатанство.
        Маркиз поднял тонкую, украшенную редкостными перстнямируку:
        — Вы правы. Шарлатанов много. Да, признаться, нет смысла пред­сказывать судьбу людям заурядным, коих так много. Женился, народил детей, умер. — Низкий голос маркиза звучал торжественно. Мерный звук латыни завораживал. — Лишь редким счастливцам приоткроет Фортуна дверцу к великим свершениям. И не каждый сумеет войти в эту дверь. Путь к славе не скор и не лёгок. И много бед и трудов должен перенести избранник. А всё ж. Бывает. Четверть века прошло с тех пор, как предсказал я юному шотландцу судьбу великую. Вы слышали о нём. Нынче Дуглас — уже генерал, сподвижник и ближний друг короля Швеции Карла Густава. Ещё много славных дел предстоит свершить ему в грядущих войнах.
        Речь сия произвела чрезвычайное впечатление на всех присут­ствующих. Принялись упрашивать гостя предсказать судьбу кому-либо ещё. Маркиз Агостино отказал вежливо, но решительно:
        — Взгляд в будущее требует затраты огромных сил душевных. Я стар и не могу позволить себе оного.
        Патрик очень хотел подойти к старику и сказать хоть пару слов. Но не решился. Почему-то подумал, что и его судьба должна быть схожа с судьбою того Дугласа.
        Вскоре маркиз откланялся. А юноша не спал полночи, видел себя полководцем во главе победоносной армии. Непросто стать генера­лом.
        Патрик прожил у купца полтора года. Можно бы и дольше, да стало стыдно. Сидя на месте, карьеры не сделаешь. Надо было что-то решать. К тому же он приметил, что младшая дочь хозяина, толстушка Пеги Гордон, явственно строит ему глазки. Девочке всего четырна­дцать лет, но за последний год она выросла и оформилась. Невеста. И кухарка как-то сказала о Патрике:
        —Наш-то зятёк.
        Нет, такая перспектива юношу не прельщала. К весне Патрик сдружился с Джоном Диком, учеником Ника Гордона. Тот был страшно честолюбив и вполне уверен, что в Польше шотландцу нетрудно до­биться и славы, и богатства. Джон говорил:
        — У князя Радзивилла вся рота охраны из шотландцев. Нас при­мут! Пошли вместе!
        Юноши ушли после Пасхи. Это было славное путешествие! В больших городах отдыхали несколько дней у гостеприимных земля­ков, а затем шли дальше. В дороге Джон начал обучать друга польскому языку. Где на попутных подводах, где пешком, они дошли до Варшавы.
        Однако на Сейм^13^Радзивилл не приехал — план рухнул. Джону проще, снова пошёл служить приказчиком. Патрик — дворянин, ему эта дорога заказана.
        Не получилось стать солдатом! Значит, придётся возвращаться домой.
        Земляки и здесь помогли юноше добраться до Познани, а там пристроили в свиту юного графа Опалинского, отправлявшегося, по обычаю, в чужие края.
        В феврале 1655 года Патрик подъезжал к Гамбургу. Откинувшись на мягкие подушки, сладко посапывал во сне владелец богатейших маетностей^1^в Великой Польше, юный магнат, пан Станислав Опалинский. Спал и его педагог, пан Ежи, сопровождавший барина в Амстердам и Париж.
        Гордону не спалось. Опалинский взял его с собой по рекоменда­ции земляка, Фергюсона, богатейшего купца в Торне. Пан Станислав свободно владел немецким, французским и латынью. А тут удобный случай — усовершенствовать свой английский.
        Завтра Гамбург. А там — попутный корабль до Эдинбурга, и я вер­нусь домой. С чем? Чего я добился за три с половиной года на чужбине? Мало. Почитай ничего...
        За окном, на тощих берёзках, галдели вороны. Редкие пропле­шины снега на полях.
        Пан Станислав протёр глаза:
        - Славно вздремнул! Далёко ли до привала?
        —Часа через полтора приедем, Ваша Светлость, — ответил панЕжи.
        В Гамбурге пана Станислава дожидался граф Сан Педро, старый друг его отца. Вельможа должен был представить юного Опалинского ко двору Людовика XIV. Граф, вальяжный сановник в расшитом сереб­ром бархатном кафтане и роскошном парике, внимательно наблюдал за Гордоном.
        «Что ему от меня нужно?» — подумал Патрик.
        После обильных возлияний за ужином пан Станислав отпра­вился спать. Встал и Гордон.
        —Не торопитесь, юноша, ещё так рано. Посидите со стариком, расскажите о себе, — остановил его граф. Он мягко расспросил Пат­рика о его семье, о его жизни в Польше. — Вы дворянин из древнего рода, не глупы, учтивы, хорошо воспитаны, — заметил Сан Педро и долил вина. — Зачем Вам в Шотландию? Пока Кромвель жив, там де­лать нечего. Поедем с нами в Париж!
        Знатному вельможе, прибывшему ко двору, подобает иметь свиту из молодых дворян. Я думал подобрать двух-трёх в Амстердаме. Но Вы нам вполне подходите. Ваш французский плоховат, но, я не сомне­ваюсь, через полгода будете говорить, как истый парижанин. Согла­шайтесь, мсье Гордон! Опалинский сказочно богат, Вы ни в чём не будете нуждаться. А при дворе Короля-Солнце для юного дворянина столько возможностей! Фортуна Вас не обойдёт. Богатые вдовушки будут просто гоняться за вами. А если повезёт, так женитесь на отстав­ной метрессе^14^одного из принцев, получите богатое имение, а может, и титул...
        «Снова выбор. — подумал Патрик. — И вся жизнь зависит от моего решения».
        - А пан Станислав согласен?
        - Он-то и поручил мне побеседовать с вами.
        —Позвольте выразить Вашей Светлости мою глубочайшую бла­годарность за столь лестное мнение о моей особе, — ответил Гордон, подумав. — Надеюсь, вы не сочтёте неучтивостью просьбу об отсрочке. Столь важные перемены в жизни следует обдумать неспеша. Не далее, чем завтра, я отвечу Вашей Светлости.
        Патрик долго ходил из угла в угол маленького номера гости­ницы. Надо было решать. Стать придворным кавалером первого двора Европы лестно. Нет слов, Людовик XIV — не богатый купец в Торне. Но что-то мешало согласиться.
        Гордоны — католики, не пуритане. А всё ж нравы в Шотландии строгие. Приеду в Охлухис с женой, лет на двадцать старше себя. Как на меня посмотрят соседи?! А уж с отставной метрессой и того хуже. Как будут сплетничать за спиной! Стоит ли продавать себя за возмож­ное поместье и титул?!
        Утром Патрик сказал графу Сан Педро, что вынужден отка­заться. Он бесконечно сожалеет, но отец потребовал срочного возвра­щения на родину. Через три дня Опалинский уехал, а Гордон остался ждать попутного корабля в Шотландию.
        Шведский рейтар
        В той же гостинице, где жил Патрик, жили офицеры-вербов­щики. Они усердно обхаживали статного юношу, убеждая завербо­ваться в армию короля Швеции.
        —Стань солдатомудачи,парень! — убеждали они. —Весь мирбудету твоихног!И слава, и богатство.
        Патрик не поддавался. Закаждогозавербованногорекрута офи­церы получали хорошие деньги. А дать себя одурачить — позор для шотландца.
        Как-то Патрик узнал, что в Гамбург приехал ротмистр Джеймс Гордон, шотландец. Юноша поспешил к нему, подумав: «Вдруг кто-ни­будь из наших.».
        Ротмистр с тремя офицерами сидел за весёлым обедом. Учтиво поклонившись, Патрик сказал:
        - Услышав о приезде человека таких достоинств, я не мог не за­свидетельствовать Вам своё почтение. Надеюсь, что господин рот­мистр простит мне неожиданное вторжение в час, когда Вы, вероятно, поглощены важными делами.
        Ротмистр приветливо улыбнулся:
        - Что Вы, друг мой! Земляк на чужбине — всегда радость. Счаст­лив принять Вас. Садитесь.
        Выяснилось, что ротмистр не Гордон, а Гардин. Тем не менее, нашлось дальнее родство и куча общих знакомых. Хозяин радушно пот­чевал гостя. После третьего бокала вина Патрик почувствовал себя со­всем легко. Офицеры очень удивились, узнав, что он хочет вернуться на родину.
        — Тебя, дружище, на смех подымут! Поехал за море, поглядеть который час, и вернулся таким же дурнем, как уехал. Да и что нынче делать в Шотландии? Там правит надменный узурпатор! — гремел рот­мистр Гардин — Нет, если уж вернуться домой, то со славой и богат­ством! Оставайся со мной, волонтёром. Будешь жить не как слуга, а как мой младший брат.
        Он тут же повёл Патрика в конюшню, где стояли три его ло­шади, и предложил любую, на выбор. Отличные кони! Особо пригля­нулся Патрику чалый мерин, не слишком видный, но резвый и послушный.
        «Пойти волонтёром — другое дело! Не понравится, можно вер­нуться», — немного опьяневший Патрик согласился. Утром он пожалел о своем решении, но слово было дано.
        Ротмистр служил в драгунском^15^полку герцога Саксен Лаутенбургского. Весною армия выступила в Штеттин.

***
        Покачиваясь в седле, Гардин просвещал своего юного друга:
        — Наконец, зима кончилась. Вон как жаворонки заливаются! Семь лет прошло после Тридцатилетней войны. Европа отдохнула. Те­перь наше время. Скоро в бой. Можно и отличиться, и деньжат подна­брать. Карл Х Густав собрал добрую армию: семь тысяч кавалеристов и десять тысяч пехоты с прекрасной артиллерией. Пойдём в Польшу. Будет, чем поживиться. Там паны на золоте едят.
        —Да ведь с Польшей перемирие ещё на шесть лет, — удивился Патрик.
        —Королю на это плевать! — засмеялся Джеймс. — Корону он по­лучил совсем недавно, после отречения кузины, Королевы Христины.
        И теперь Его Величество желает отметить начало царствования победоносной войной. Шведская армия — лучшая в мире. А Польша едва держится под ударами мятежных казаков Хмельницкого и моско­витов, уже захвативших пол-Литвы. Говорят, подканцлер Радзиевский, изгнанный королем Яном Казимиром, уверил Карла Х, что большин­ство польских вельмож тут же перейдут на его сторону.
        Патрик недавно прошел почти всю Польшу. Богатая страна, храброе дворянство.
        - Не думаю, что Польшу можно одолеть столь малыми силами.
        — Сие — только начало, — заметил Гардин. — Шведский риксрад^16^на собственные средства набрал три полка. Ещё четыре набирают на деньги Кромвеля. Лорд-протектор рад любой драке на континенте, лишь бы иноземцы не вмешивались в его дела в Англии. Король наме­рен довести армию до сорока тысяч. Да ведь не в числе дело. Польская кавалерия не сможет противостоять регулярной шведской армии. Вот увидишь, дойдёт до дела, и поляки побегут.
        - А как же договор о перемирии?
        - Законники найдут сотню причин объявить его недействитель­ным. Ян Казимир весьма неосторожно пишет в своём титуле «король Швеции». Такая наглость! И совсем не важно, что он тоже из рода Вазы, дальний родич Карла Х.
        Карл Х Густав предъявил Польше шесть «веских претензий» и объявил о расторжении договора о перемирии. Главным был вопрос о титуле.
        Фельдмаршал Виттенберг собрал старших офицеров.
        — Мы входим в Польшу, — сказал он. — Весьма важно, дабы любой поляк, перешедший на нашу сторону, не испытывал обид и при­теснений. Требую строжайшей дисциплины! Солдат и офицеров, оби­жающих и грабящих обывателей, буду вешать беспощадно!
        И ещё. Учите солдат строю! Не жалейте ни сил, ни времени. В бою плотный строй — самое главное. Вдолбите в их тупые головы: кто дрогнул, побежал, тот погиб. Поляки — прекрасные наездники, нале­тают лихо. А справиться с регулярным строем не могут.
        После первого же столкновения возле Везе от польских воевод прибыл трубач. Они запросили перемирия. На переговоры уехал под- канцлер Радзиевский. Он сказал полякам:
        —Король Карл Густав клянётся сохранить все вольности шляхты и духовенства, не притеснять католическую веру, не увеличивать по­дати. Никто не понесёт обид и не будет ограблен. Шведские войска не имеют права на постой во владениях шляхты или на иные поборы, кроме тех, что шляхтичи платили на коронное польское войско.
        Заманчивые обещания! К тому же своевольное, буйное и плохо обученное шляхетское ополчение, да ещё и под командой ни разу не нюхавшего пороху познанского воеводы Кшиштофа Опалинского, не могло устоять против железных полков Виттенберга.
        Познанская и Калишская области присягнули на верность и под­данство шведскому королю. Дальше шведская армия шла без боя, зани­мая город за городом. Фельдмаршал строго карал грабителей и мародёров. Солдат и офицеров вешали за малейшую жалобу.
        В Германии драгунам жилось привольно. В Польше не стало ни бесплатных квартир, ни жалования. Его Величество Карл Густав счи­тал, что война сама себя кормит. Как и любой солдат, Патрик каждый вечер должен был раздобыть фураж для лошадей и что-нибудь съедоб­ное себе и ротмистру. Приходилось изворачиваться.
        Скоро драгуны объяснили Гордону, что они-то солдаты короля, а он слуга офицера, в сущности, мародёр, им не чета. И хоть Патрик добросовестно исполнял обязанности драгуна и больше других ста­рался добывать продовольствие и фураж, доставалось парню немного: ротмистр забирал всё или лучшую часть.
        — Нет, парень, таким путём ни чина, ни славы не выслужишь, — как-то молвил ему шотландец Вильям из соседней роты. Он был всего на год старше Патрика, а уже выслужил чин лейтенанта. — Честнее, да и выгоднее служить солдатом. Тяжело, но другого пути у тебя нет. Кабы ты имел высоких покровителей, тогда другое дело. Дерзай! Недаром шотландцев считают лучшими солдатами в Европе.
        Гордон два дня думал, потом решился. Ротный лейтенант по его просьбе поговорил с Гардиным. Ротмистр поворчал, но согласился.
        Патрик принял присягу, стал законным солдатом. И попал из огня да в полымя. В роте его приняли хуже некуда: чужак, новичок, да ещё джентльмена из себя строит, а сам по-немецки говорить не на­учился. В первую же неделю Патрик четыре раза стоял ночь в карауле, да и дальше легче не стало. Сумей при этом раздобыть корм и себе, и коню!
        Гордон старался не замечать обид. Молчал. Скоро Вилли отозвал его в сторону:
        — Какого чёрта ты терпишь насмешки этих хамов? Твою дели­катность и благородное воспитание немцы считают трусостью. Зате­вай ссору при малейшем намёке! Вызывай на дуэль! Победишь или проиграешь, неважно. Обычные дуэли до первой крови. Только так ты заставишь немцев уважать себя.
        —Спасибо за совет, — кивнул Патрик. — Я и сам об этом думал. Наверное, ты прав.
        Долго ждать не пришлось. В тот же вечер граф Кенигсмарк под­нял полк в ночной марш. Шведы славились уменьем внезапно по­являться там, где их никто не ждёт.
        Предыдущую ночь Гордон провёл в карауле и теперь ужасно хотел спать. Впрочем, дремали и другие драгуны, придерживаясь за луку седла, дабы не упасть. Ровно шли привычные к строю кони. Уснул и Патрик. И тут один из соседей легонько подхлестнул его мерина. Тот плавно вынес Гордона из ряда и, обогнав эскадрон, пристроился рядом с полковником. Граф тоже дремал. Проснувшись, он заметил рядом не­знакомого всадника и спросил:
        - Кто тут?
        Патрик, уверенный, что едет в своём эскадроне, не ответил.
        - Кто тут? — резко повторил полковник.
        - Помолчи! — ответил Гордон. Ему так не хотелось просыпаться.
        Разгневанный граф Кенигсмарк дважды вытянул Патрика поспине тростью. Вернувшись в строй, Патрик принялся расспрашивать соседей, кто устроил ему сию пакость. По гаденькой ухмылке догадался — Фриц Шлоссер.
        - Ты мне за это ответишь! — сказал Гордон.
        На привале ушли в кусты. Несколько рейтар пришли глянуть, каков-то новичок в деле. Шлоссер фехтовал куда лучше Патрика. Гор­дон держался, как мог. Старший брат когда-то учил его владеть шот­ландским палашом^17^. Но опыта не хватило, и Патрик получил всё же зарубку на лбу.
        За три недели юноша дрался на дуэли ещё пять раз. Дважды по­бедил, три раза проиграл, не из трусости, а по неуменью. После чет­вёртой дуэли к нему подошёл немолодой драгун Ганс Хольштейн:
        —Похоже, ты парень стоящий и не трус. Давай держаться вме­сте. Нас, католиков, так мало.
        Ганс был из самых опытных солдат в роте. Патрика признали своим и больше не трогали.
        Шведы настигли польского короля под Варшавой, но Ян Казимир отступал, не принимая боя. В воскресенье армия устроила днёвку. Утром солдатам раздали по полбуханки хлеба и по кружке пива. Хольштейн покопался в карманах и выдал Патрику луковицу.
        — Всё повкуснее. Эх, курочку бы сейчас. — мечтательно протянул Ганс. — Что, Патрик, может рванём на добычу? Бог даст, попадётся что- нибудь получше чёрствого хлеба. Да и кони голодные.
        Скоро солдаты наткнулись на пустую деревню. Жители сбежали от шведов в леса. Всё брошено: скот, припасы. Это была удача! Ганс ра­зыскал большую телегу и пару хомутов. Солдаты с шутками нагрузили её под завязку. Три мешка овса, овцы, гуси, куры. Бочка пива! И по­ехали, предвкушая триумф в своей роте. Но в миле от лагеря проклятая телега попросту развалилась! Бросили жребий, кому стеречь добычу, кому ехать в лагерь за телегой. Гордону выпало караулить.
        - Не скучай! Я скоро, — крикнул ему Ганс.
        Уже стемнело. Прошлую ночь Патрик опять провёл в карауле. Мучительно хотелось спать. С полчаса парень ходил вокруг телеги, тёр руками лицо.
        - Какого чёрта! В округе ни души, кого тут бояться? — Он намо­тал уздечку на руку, привалился к колесу и уснул.
        В лагере объявили сбор. Грохотали барабаны, пели трубы. Полк снялся с лагеря и ушёл — Патрик ничего не слышал: молодой сон кре­пок. Зато сбор услышали мужики в соседнем лесу и бросились в остав­ленный лагерь: после армии всегда можно чем-нибудь поживиться. Одна из таких шаек наткнулась по дороге на спящего драгуна.
        У него осторожно вынули из руки уздечку и угнали коня. Выта­щили палаш из ножен.
        А Патрик всё спал! Ему снились кошмары. Юноша проснулся в ужасе. Действительность оказалась куда страшнее любого кошмара. Невысокий мужик с пегой бородой, должно быть предводитель шайки, с усмешкой посмотрел на молодого солдата:
        - Плащ добрый. Да и сапоги неплохие. Раздевай его, хлопцы.
        Гордон был так ошарашен, что даже не пытался сопротивляться. Ему оставили только порты и нижнюю рубаху. И тут, глядя на злобные, бородатые рожи, тяжёлые дубины в мозолистых руках, Патрик вдруг понял: «Убьют! Сейчас и убьют. И не в бою, а здесь, ночью, на грязной дороге.». Слёзы хлынули из глаз.
        Добрый человек везде найдется. Старик в нагольном тулупчике попросил за Патрика:
        - Может, отпустим парня? Он ведь ничего худого нам не сделал.
        Но пегобородый рыкнул на заступника:
        - Сглуздусъехал! Отпустим его, вернётся со шведами, деревню спалят. Кончай его, хлопцы.
        Здоровенный мужик крепко ухватил Гордона за левую руку, а двое других старались разбить ему голову дубинками. Патрик ужом вер­телся вокруг державшего его мужика и старался уклониться от ударов. Тот, видно, и сам опасался удара дубиной и на момент выпустил руку пленника.
        Господи! Как он бежал! За ним погнались. Дубинка, брошеная верной рукой, чуть не сбила Патрика с ног. Он устоял. Мужики скоро отстали. Он не останавливался, пока не увидел армейский обоз. Воз­чики подсказали, что полк с корпусом фельдмаршала Виттенберга свернул направо и ушел недалеко.
        Патрик побежал направо. Наконец-то, полковой обоз! Тут Гор­дона знали. Сердобольная маркитантка подарила юноше старый поль­ский кафтан, у другой он выпросил пару поношенных польских сапог, третья кинула шапку. Ещё одна пустила в свой фургон, погреться.
        В свою роту Гордон пришёл утром. Ротмистр отругал Патрика, а товарищи долго потешались над юношей:
        —Силён ты спать, парень! Не проспи Царствия Небесного.
        Насмешки Патрик сносил молча. Оправдаться-то нечем.
        В тот день Хольштейн стоял в карауле, а из других никто не пред­ложил парню помощи. Просить Патрик не хотел: мол, управлюсь и сам!
        Он выбрал в обозе коня из запасных, не слишком резвого, но с добрым норовом. В пустой деревне долго шарил по хатам и нашел-таки потёртое польское седло! Пошёл дальше, отыскал подпругу и стре­мена. Теперь нужно было добыть оружие. Отъехав на полторы мили в сторону, в пустом, ограбленном господском доме, под ворохом сухого гороха на кровати, увидел старую саблю и пару жёлтых польских сапог. Наконец, Фортуна повернулась к нему лицом! Ведь сапоги Патрика ни­куда не годились. Теперь не стыдно было вернуться в роту.
        Гордон много воевал. И не раз доказал незаурядное мужество и хладно­кровие перед лицом смерти. Одного всегда боялся - попасть в лапы банды му­жиков.
        Армия шла за польским королём к Кракову. В Раве устроили днёвку рядом с монастырём иезуитов. Гордон зашёл.
        Всё разграблено! Только в монастырской библиотеке копошился секретарь фельдмаршала, отбирал книги для Виттенберга — един­ственное, что не растащили. Патрик с удовольствием взялся помогать секретарю. Заодно отложил для себя томик Плутарха.
        Война пошла всерьёз, и теперь немцы и шведы нещадно грабили костёлы и монастыри, жгли и портили иконы и статуи: папистские идолы.
        Патрика мучил стыд и чувство бессилия. Изменить он ничего не мог. Во дворе монастыря Гордон заметил кучку старых костей. Пригля­делся:
        - Господи! Ведь это же святые мощи! Драгоценные раки украли, а их выкинули!
        «Что делать?» — Хольштейн говорил, что замке остались два ста­рых монаха, остальные бежали в Силезию. Патрик бережно увернул мощи в чистое полотенце, разыскал монахов и отдал им святые релик­вии. Старики даже заплакали от радости:
        - Да хранит тебя Пресвятая Дева в боях и опасностях! Будем мо­литься за тебя.
        Ближе к вечеру католик, лейтенант Розен, вызвал на дуэль кор­нета Гинце из полка графа Делагарди. Тот недавно ограбил десяток ко­стёлов и похвалялся сделанной из стихаря парчовой попоной.
        Дуэль была конная. Гордон и Ганс пошли посмотреть. Лейтенант дрался с большим мужеством, и, видно, Господь был на его стороне. Он убил у корнета коня и ранил Гинце.
        —Нет, даром это нашим не пройдёт, — ворчал Ганс, помешивая в котелке пивную похлёбку с сыром. Старый солдат всё умел, а уж свар­ганить что-нибудь вкусное из того, что есть под рукой, особо. Тут Гансу равных не было. — Помнишь, как вешали солдат за всякую мелочь, когда мы вошли в Польшу? А нынче напропалую грабят церкви и мо­настыри. Господь не простит такого! Шляхта уже вовсю режет наших квартирьеров. Ежели так и дальше пойдёт, вся Польша поднимется против шведов. И тогда нам придётся туго. Вспомни мои слова!
        Больших сражений не было, но польские отряды всё чаще напа­дали на шведов.
        В субботу капрал Ван Болен повел дюжину драгун в боковой дозор. Гордон с Хольштейном ехали в арьергарде.
        - Слышь, Патрик, — заметил Ганс, — в обозе-то палят! Не иначе шляхта балует.
        Скороони услышали тяжёлый топот. Подполковник Форгель вёл рейтарский полк наперехват напавшим на обоз полякам.
        - Давай за нами! — скомандовал Форгель капралу. Перешли нарысь.
        —Без толку! — ворчал Ганс. — Кони у панов куда резвее наших. Не догоним.
        Доехали до перелеска. На большой поляне подполковник оста­новил рейтар. И вовремя! На них летел большой отряд поляков — три сотни сабель.
        - Стройся!
        Двести пятьдесят рейтаров выровнялись плечом к плечу с обна­жёнными палашами, пистолеты наготове, на луке седла. Регулярная ка­валерия, вид грозный! Поляки придержали коней.
        Обменявшись парой залпов со шведами, шляхта умчалась. Форгель встопорщил закрученные вверх, по шведской моде,усы:
        — Не нравится мне это. Похоже, у поляков тут не только эта банда. Ротмистр Дункан! Езжайте вперед, гляньте, какой сюрприз нам готовят!
        Дункан отсалютовал палашом и тронул в разведку. Прихватил и их капральство.
        - Поздненько спохватился, старый дурак! — бурчал Хольштейн.
        - Угнал полк чёрт знает куда. Как пить дать, влипнем в засаду.
        Лишь только выехали из кустарника, как на них кинулись поляки - с десяток хоругвей. Ротмистр едва успел послать вестового к подпол­ковнику и выстроить своих рейтар.
        И тут началось! Рейтары держались, как могли, три десятка про­тив трёх сотен. Да долго не удержишь. Поляки всё же прорвали строй.
        - За мной! — крикнул Ганс, сворачивая к лесу. Патрик рванулся за товарищем.
        Наперерез вылетело пятеро поляков. На Гордона мчался парень в зелёном кунтуше с кривой саблей. Патрик удачно отбил удар, кони разнесли соперников, и тут на Гордона ринулись ещё двое. Один из них выстрелил, и Гордон почувствовал сильный удар в левый бок, под ребро.
        «Пропал! — подумал Патрик. — Не отобьюсь.».
        Хольштейн свалил первого шляхтича выстрелом из пистолета, второй уклонился, и они нырнули в кустарник. Ганс гнал коня, петляя по узким тропкам. Гордон скакал следом, пригибаясь к самой холке, чтобы веткой не вышибло из седла. Мучительно болела рана в боку, но он терпел. Патрик с детства был терпелив к боли.
        Вот и поляна! Тут уже кипел бой. Хольштейн притормозил в ку­старнике. Они видели, как Дункан с кучкой солдат прорвался к своим. Рейтары держались стойко.
        Но тут три сотни шляхтичей ударили с тыла — и плотный строй рассыпался. Ускакать не смог никто, кони у шляхты были куда лучше. Сначала поляки брали пленных. Потом шведский корнет, сдавшийся в плен товарищу^18^, выстрелил в него из спрятанного пистолета и по­пытался уйти. Корнета догнали и зарубили, а за ним принялись рубить и других.
        Поляки взяли в плен подполковника, раненного в руку майора Кенигсмарка, двух ротмистров, пять лейтенантов и около ста двадцати рейтар. Кроме Ганса и Патрика, спаслись капрал Ван Болен и ещё ше­стеро рейтар. Успели скрыться в кустарнике и во весь опор помчались к своим.
        Войска строились в боевой порядок. Дежурный офицер немед­ленно привёл спасшихся к Виттенбергу. Фельдмаршал с укутанной ногой (подагра замучала) пытался из кареты пересесть в седло.
        - Что с полком? — строго спросил он Ван Болена.
        - Только мы и уцелели.
        —Дьявол вас забери! — выругался фельдмаршал и, расспросив об обстоятельствах боя и о количестве неприятеля, отпустил рейтар.
        Гордон едва доехал до роты. Увидев рану, ротмистр Гардин по­слал за герцогским хирургом. Пуля сидела глубоко, врач не смог из­влечь её, лишь наложил пластырь с тампоном:
        - Твоё счастье, что ничего не ел сегодня. Был бы покойник. Ещё сутки полный пост. Потом можно тёплое пиво с оливковым маслом и собачьим салом. Завтра перевяжу
        Рана воспалилась. Патрик давно понял, что Гардин — человек легкомысленный, но добрый. При случае мог отдать другу последнюю рубаху, мог через пару дней и напрочь забыть о товарище.
        О Патрике Гардин заботился, как о брате. У ротмистра нашлась подвесная люлька, и Ганс удобно устроил раненого, подвесив её меж двух запасных коней.
        Хольштейн приходил в обоз при всяком удобном случае. Прино­сил очередной чудодейственный бальзам, щипал корпию из чистых тряпок, перевязывал. Патрик терпел. Рана болела от качки, а главное, тошно было ощущать собственную беспомощность.
        «Хорошо, друг рядом. Заботится... — думал Патрик. — Я бы давно пропал без него. Удивительно! Я ведь в сыновья ему гожусь. Должно быть, Гансу нужно о ком-то заботиться. Такой характер».
        Молодость, железное здоровье и заботы друзей помогли вы­жить.
        Наконец, прибыл король Карл Густав, генерал Дуглас, пятьсот рейтар и триста драгун. А через пару дней армия пошла вперёд.
        Хольштейн подъехал в полдень:
        - Начинается. Авангард наш впёрся в засаду. Бежали без оглядки. Говорят, польская армия за холмом. Ты лежи, не дёргайся. А мне пора.
        Патрик полежал немного, потом подозвал Дитриха, слугу рот­мистра, попросил его оседлать Рыжего, старого, спокойного мерина.
        - Чего рыпаешься? — удивился слуга. — Что ли тебе здесь плохо? — но мерина оседлал.
        Покряхтывая и постанывая от боли, Гордон сел в седло, устроился поудобнее. Боль утихла. В седле было даже лучше, чем в люльке. Шагом выехал на гребень. Он не мог пропустить, не увидеть своё первое серьёзное сражение.
        На вершине холма стоял король в окружении свиты. Рядом ге­нерал Дуглас.
        Вражеское войско выстроилось на ровном поле, левее городка Жарнув: несколько рот драгун в центре^19^, на флангах — гусары и шля­хетская кавалерия. Польский король с иноземной гвардией стоял на невысоком холме в тылу своих войск.
        Карл Густав построил свою армию в две боевых линии на склоне холма. В первой стояли конные эскадроны, на флангах — мушкетёры и пикинеры. Во второй мощные полки шведской пехоты заняли центр, рейтары и драгуны — на флангах. Шведские пушки уже палили по по­лякам с гребня холма. Над головами солдат летели ядра.
        Загремели огромные, в человеческий рост литавры, и шведские линии пошли вперёд. Как они шли! Залюбуешься! Медленно, чётко, под грохот барабанов, не сбивая линии, сохраняя интервалы между полками. Подойдя к полякам на мушкетный выстрел, солдаты остано­вились.
        Карл Густав с генералом Дунканом выехали вперёд и проехали вдоль фронта, ободряя солдат перед боем. Ян Казимир скомандовал отступление. Без пехоты и доброй артиллерии шансов на победу не было. Скоро отход превратился в бегство. Поместная шляхта броси­лась кто куда. Многие увязли в болоте и выбирались, как могли, бросая коней. Иноземная гвардия уходила через узкую гать. Толчея, неразбе­риха. Отставшие солдаты сдавались.
        Король послал в погоню три тысячи конницы. Солдаты добра­лись до польских обозов и взяли богатую добычу. Тут же, возле гати, шведская армия встала на ночлег. Утром снялись с лагеря и двинулись в погоню. Король польский ушел в Краков, но там не задержался и, оставив командующим Стефана Чарнецкого, поехал дальше.
        Дней через десять Гордон несколько оправился от раны, но вер­нуться в роту не спешил.
        — Погуляй! — сказал ему Ганс. — Войны на твой век хватит. Должно, Царица Небесная замолвила за тебя словечко. Не иначе вспомнила святые мощи, что ты подобрал. Признаться, не думал я, что ты выберешься. Больно рана-то худая.
        Как-то к Патрику подошёл корнет Ян Рудачек из полка графа Де- лагарди:
        - Хотим пошарить по окрестным усадьбам. Шляхта вся по боло­там разбежалась. Айда с нами. Можно взять недурную добычу.
        Гордон удивился. Он едва знал щеголеватого корнета.
        - Почему ты меня зовёшь?
        - Ты ж шотландец! А шотландцы — народ надёжный и верный. Да и рейтары говорят, что ты парень храбрый. Нас всего трое. Мало­вато для дела.
        «Одно дело — шарить по пустым хатам хлопов, — подумал Пат­рик. — Но обирать дворян?».
        Ян заметил его колебания.
        - Не сомневайся, дружище! Мы ж не трогаем тех, кто верно слу­жит королю Швеции. По лесам и болотам прячутся гнусные измен­ники, нарушившие присягу. И прямой долг честного ландскнехта, наказать их, — усмехнулся корнет. — Мы ведь не грабим мирных жителей, а просто забираем брошенное, ничейное имущество. Все так делают!
        Патрик пошёл седлать коня. В этот раз на его долю досталась пара коней и добычи на двадцать талеров. В стране, охваченной вой­ной, нетрудно составить состояние.
        У многих рядовых рейтар шли в обозе повозки с добром под при­смотром надёжных слуг. Правда, немало удальцов сложило при этом голову.
        25 сентября шведская армия подошла к Кракову. Воевода Чар- нецкий жёг предместья, чтобы затруднить врагу штурм города.
        Гордон легко сходился с людьми, особенно с земляками. На при­вале он познакомился с шотландцем, майором Майклом Боу, и тот при­гласил юношу к себе.
        Боу только что прибыл в Польшу с рекомендательным письмом к Дугласу и был уверен, что тотчас получит блестящее назначение. Майор остановился на ночлег рядом с квартирой генерала Дугласа, рассчитывая с утра явиться к прославленному генералу
        Вечером Майкл и Патрик засиделись за бочонком доброго шот­ландского виски, а утром проспали встречу. Дуглас уже уехал. Они ре­шили отправиться за генералом вдогонку, а, коли повезёт, то и поживиться по дороге.
        Майор был из той породы людей, что всё знают и всех учат. Важно поглаживая толстое брюхо, он объяснял юноше, как следует в три недели закончить сию компанию. Гордон учтиво слушал, кивал, не спорил. Патрик крайне не любил таких резонёров, и решил при случае проучить самодовольного олуха.
        Они долго ехали вдоль узкой, глубокой речки и никак не могли перебраться на ту сторону. Патрик заметил широкую доску для пеше­ходов, переброшенную на тот берег и, не задумываясь, направил по ней коня. Риск был велик, но Гордон проехал благополучно. В него словно чёрт вселился. Майор, не решившийся на такое безрассудство, яростно бранил Патрика с того берега, называя наглым мальчишкой. Когда они доехали до мельничной плотины, Боу, наконец, перебрался и снова поехал вместе с юношей.
        Миновали линию двойных постов. Дальше уже шла ничья земля.
        «Погоди! Увидишь нынче небо с овчинку», — подумал Патрик. Он заметил в поле рыжую лисицу — добрая примета! — и был уверен, что нынче с ним ничего худого не случится.
        Невдалеке пылало предместье Кракова. Обсуждая неразумных поляков, выжигающих и разоряющих собственную страну, друзья по­ехали дальше. Майор думал, что они вот-вот догонят генерала Дугласа.
        В предместье Гордон заметил двух солдат в синих мундирах:
        — Поляки!
        - Где двое, там и двадцать! Пора возвращаться, — встревоженно заметил майор.
        - Чего нам бояться двоих? Вперёд!
        Тут шотландцев обступила дюжина солдат с сержантом:
        - Кто такие?
        —Мы иноземцы, служим в польской армии, — ответил Гордон спокойно. — Дайте напиться, парни! Жарко.
        Сержант что-то заподозрил:
        - В каком полку служишь? А ну слезай!
        Гордон, боясь ошибиться, ответил уклончиво.
        —Вы шведы! — крикнул сержант и выдернул из седельной ко­буры пистолеты майора.
        Патрик крикнул Боу по-английски:
        - Не отдавай!
        Но майор не думал сопротивляться. Он не знал ни слова по-поль­ски и, слыша дружеский разговор, считал, что это шведские часовые.
        Тут сержант выхватил саблю и напал на майора. Рванувшись впе­рёд, тот прижал Гордона к стене. Чтобы избежать удара, Патрик на­гнулся, и конец сабли лишь раскроил ему кафтан и панталоны да нанёс легкую рану в бедро. Счастливо отделался.
        Шотландцы оторвались, но путь назад был перекрыт, и им при­шлось скакать к городу. Солдаты бежали следом, но, как ни удиви­тельно, не стреляли.
        Майор мчался впереди, пришпоривая коня. Вот и ворота города. А на стене множество вооруженных людей. Патрик во время заметил узкую улочку влево и крикнул об этом Боу. Свернули. Они скакали со­всем близко от стен, и просто чудо, что их не подстрелили. Солдаты отстали, и Гордон уже подумал: « Пронесло.».
        Вокруг горели дома предместья. За поворотом улицу напрочь пе­регородил рухнувший дом. Его обломки ещё пылали. Шотландцы по­вернули налево, через кладбище. Выход был загорожен невысокой железной решёткой. Мешкать было нельзя. Гордон с трудом уговорил Боу накинуть на решётку свой плащ. После этого лошади легко пере­скочили через неё и почти не повредили плащ.
        - Чёрт меня дернул связаться с этим отчаянным парнем! — при­читал майор. — Он готов в одиночку штурмовать город, а через реку запросто скачет по пешеходным мосткам. И мои пистолеты из-за тебя пропали.
        Отъехав далеко от предместья, заспорили, куда теперь. Но тут Патрик заметил три десятка поляков, скакавших к ним во весь опор. Пришлось поторопиться.
        Добравшись до дозорных, они подняли тревогу, а потом спрята­лись в обозе, дабы не объяснять, как их занесло на вражеские позиции. Их искали, но не нашли.
        В конце сентября, сделав солидный запас пластыря и мазей, Гор­дон вернулся в роту. А через пару недель его рана совсем затянулась.
        Тем временем Карл Густав пошел в Войнич. Там стояли квартиа- неры^20^ — самая боеспособная часть польской армии. Но и они не вы­держали удара шведов. После сего поражения королю Польши пришлось бежать в Силезию. Карл Х, вернувшись к Кракову, приказал копать апроши (осадные рвы и насыпи) и готовить штурм. Чарнецкий провёл несколько удачных вылазок, но сие могло лишь несколько от­далить неизбежную сдачу города.
        Окрестная шляхта и мужики всё чаще резали шведских фуражи­ров. Пришлось отправить против партизан генерала Дугласа с тремя сотнями рейтар. Участвовал в этом рейде и Гордон. В одной из стычек польская пуля пробила ему правую ногу, пониже подвязки, и убила коня. Патрик получил отличную вороную кобылу из трофейных, но нога распухла так, что пришлось разрезать сапог. В Казимеже, жидов­ском предместье Кракова, раненого определили на квартиру к порт­ному Исаку. Пришел доктор, перевязал рану, заметил:
        —Тебе повезло, парень. Кость не задета. Через пару недель ся­дешь в седло.
        Патрик с любопытством присматривался к хозяевам. Из Англии евреев выслали полтора века назад, и в Шотландии юноша их не встре­чал. Говорили о них всякое, дескать, проклятый народ, враги Хри­стовы.
        «Люди как люди, — решил Патрик. — Шумные, любопытные. Ко мне относятся прекрасно. Кормят, заботятся».
        К нему часто приходили друзья. Чаще других — Хольштейн. Как- то зашёл Ян Рудачек с другим рейтаром, Вилли Мидлтоном. Вилли вы­ставил бутылку венгерского.
        - Зря ты поступил в драгуны! — сказал он Патрику. — У вас в роте, кроме тебя, ни одного шотландца нет. А у нас — шестеро! И ротмистр великолепный, Джеймс Дункан. Он тебя знает. Переходи в рейтары. Драгуны — мужичьё. А у нас — порядки для дворянина. И на добычу вы­браться куда проще. Право, решай.
        Гордон задумался. Служить в рейтарском полку куда легче и при­вольнее. Да и заработать офицерский чин рейтару значительно проще, чем драгуну. Спросил Хольштейна.
        — Соглашайся, и не думай! — ответил друг. — Тебе нынче удача привалила. Кабы меня пригласили, бегом бы побежал.
        Вскоре Патрик простился со своим покровителем Гардиным и нанялся добровольцем в полк графа Делагарди, к ротмистру Джеймсу Дункану.
        Только жаль было расставаться с Гансом.
        19 октября Чарнецкий сдал Краков на почётных условиях. Гарнизон свободно вышел из города с распущенными знамёнами, с двенадцатью пушками и большим обозом. Казалось - победа! Почти все польские вельможи присягнули на верность шведскому королю. Князь Трансильвании Ракоши и гетман Богдан Хмельницкий клялись ему в вечной преданности. Из Вены прислали богатые дары. Император, по просьбе Яна Казимира, предлагал посредничество.
        Но не сдался генералу Миллеру Ясногорский монастырь, где хранилась почитаемая всей Польшей икона Ченстоховской Божьей Матери. Пришлось шведам начать осаду.
        К общему удивлению, крохотный монастырь держался!
        Пламенем по сухой траве пошла по стране весть: Они не сдаются!
        И вставали мужики с косами и дубинками, а за ними и шляхта. Все крупные города Польши были заняты шведскими гарнизонами, но страна им уже не принадлежала.
        Полк графа Делагарди стал на зимние квартиры в городе Новый Сонч, владении графа Константина Любомирского, в двенадцати милях от Кракова. Рейтары уже не были желанными гостями в городе и в крае.
        Вернувшийся из плена, подполковник Форгель приказал срочно сделать лафеты для найденных в городе чугунных пушек и расставить их в ключевых местах. Окрестные местечки обложил контрибуцией, и пять или шесть недель её платили исправно. Потом стало хуже. Отряд рейтар, посланный собрать недоимки, почти целиком вырезали мужики. По воскресеньям на рынке Сонча было пусто. Мало кто при­возил продукты.
        Форгель отобрал у горожан всё оружие и заставил их в костёле присягнуть на верность королю Карлу Х. Срочно чинили городские стены. На рыночной площади дежурил дозор, двадцать четыре рей­тара. Каждая рота получила для обороны участок городской стены.
        Впрочем, первое время жили неплохо. Местные пани не обхо­дили своим вниманием любезного, щеголеватого рейтара. А уж хо­зяйка, панна Марыся, дебелая сорокалетняя красавица, поглядывала на него многозначительно и за обедом подкладывала Патрику лучшие куски.
        — Чего теряешься, парень?! — посмеивались над Гордоном друзья. — Давно бы пошарил у пани под юбками. Она явно не против.
        Юный рейтар не умел спешить в делах Венеры. Да и хозяин явно косился. Кто знает, чем бы кончилась сия история, только настали худые времена.
        В декабре шляхтич-арианин^21^сообщил, что окрестные горцы и русины собираются огромными толпами, дабы напасть на город. Под­полковник отослал в Краков супругу и большую часть имущества.
        Ночью 14 декабря часовые заметили в лесу, к северу от города, множество огней. Посланная туда сотня рейтар привела шестерых пленных. Они рассказали под пыткой, что в отряде братьев Вонсови- чей двести драгун краковского епископа и около трёх тысяч холопов. Братья намерены захватить богатую усадьбу этого арианина, а потом двинуться на Новый Сонч.
        Подполковник Форгель на военном совете предложил разогнать эту сволочь. Храбрый, но безрассудный офицер считал, что эскадрон добрых шведских рейтар шутя справится с этой швалью. И почти все офицеры с ним согласились.
        Возражал только ротмистр Дункан, но его подняли на смех.
        Утром, взяв с собой двести пятьдесят рейтар и почти всех офи­церов, Форгель отправился на вылазку. Комендантом Сонча остался ротмистр Донклау. День прошёл тихо. К вечеру половина гарнизона напилась. Гордон заглянул на квартиру своего ротмистра. Тот сидел мрачный за бутылкой горилки.
        - А, земляк! — обрадовался Дункан, — Заходи, садись. Меня тоска одолела. — Налил Патрику чарку, подвинул тарелку колбасы. — Пред­ставляешь, парень, этот хлыщ, майор Кенигсмарк, посмел усомниться в моей храбрости. Мальчишка! Да я дрался в Померании, когда он ещё под стол пешком ходил! Не будь майор моим командиром.
        Самодовольные дурни! Думают, что Польша дрожит при виде шведского мундира. Было, да прошло. Набьют им нынче морду. Да и нам тут надо бы поостеречься. Я сказал ротмистру Донклау, что стоит удвоить караулы. Он послал меня к дьяволу. — Ротмистр жадно выпил ещё чарку. — Дай нам Бог дожить до утра без драки!
        Уже стемнело, когда он насторожился:
        - Что за шум? Погляди, парень.
        Простоволосая паненка бежала по улице с криком:
        - Поляки ломают ворота!
        «Неужто Дункан угадал?! Побегу гляну!» — подумал Патрик.
        Встречный рейтар подтвердил:
        - Ломают! И через стены лезут!
        Как оказалось, повстанцы выслали к воротам своих лучших стрелков, переодетых простолюдинами, с цешинками^22^. Сии ружья весьма метко стреляли пулей размером в большую горошину. И звук от выстрела тихий. Полупьяная стража на них и не смотрела.
        По сигналу они перестреляли часовых и принялись вырубать то­порами брешь в воротах. А иные притащили длинные лестницы и по­лезли на стены. Всё это Гордон узнал позднее. А тогда он бросился к ротмистру:
        - Тревога! Враг в городе!
        Патрик стремглав побежал к себе, не думая об опасности. Его за­ботила Блекбёрд, вороная кобылка благородных кровей, доставшаяся ему после ранения. Такой лошади у Патрика в жизни не было! К не­счастью, он утром приказал расковать Блекбёрд, дабы подточить под­ковы.
        Ротмистр Донклау скакал к воротам с десятком рейтар:
        - За мной! Быстро!
        Медлить было нельзя. Рядом с кобылой стоял под немецким сед­лом запасной конь, низкорослый чалый мерин. Патрик вскочил на него и поспешил следом. Пушку возле ворот горожане успели испор­тить, а из широкой бреши уже торчало с десяток мушкетов. Дружный залп ранил двух рейтар и убил лошадь.
        — Поздно! — закричал Донклау. — На рыночную площадь! Замной!
        Патрик повернул к дому. Хозяин стоял у ворот и щурил хитрые глазки на круглой роже. С виду — простачок.
        - Мою кобылу! — рявкнул Патрик.
        Спешиться он боялся. Хозяин медлил.
        — Быстро! Пошли слугу, или я раскрою тебе череп, пся крев! — кричал Патрик.
        Ах, как не хотелось отдавать лошадь сему шведу! Хозяин уже при­кинул, сколько выручит за неё. Но ведь бешеный мальчишка мог и вправду зарубить. Кликнул слугу. Хлопчик вывел кобылу.
        Теперь скорей! Надо догнать своих. Но никакая сила не могла за­ставить старого мерина ускорить шаг.
        А сзади уже бежали поляки, стреляли, метали топорики. Стре­ляли враги плохо, а вот топориков приходилось опасаться.
        Испуганная Блекбёрд рванулась вперёд и чуть не выдернула Гор­дона из седла.
        Ночной бой в городе — никто не знает, где свои, где чужие, где спасение, а где гибель! Вокруг полная неразбериха.
        Ротмистры собирали рейтар, дабы пробиться к южным воро­там. Из переулка выехал грозный майор Боу в каске, с обнажённым па­лашом в руке.
        — Не забыли ли вашу книгу, майор? Похоже, мы нынче все разо­римся! — не удержался от шутки Патрик.
        Боу всю неделю мучил их рассказами о некой волшебной книге. Дескать, в ней описано, как можно богато прожить в большом городе, имея в запасе всего сотню дукатов.
        «Пробьёмся! — подумал Гордон. — Однако на старом мерине да­леко не ускачешь!».
        Рискнул, пересел на Блекбёрд, хоть она и без подков, а дороги скользкие.
        Ротмистры вновь повели взвод на рыночную площадь. Поляки рассыпались, но кто-то крикнул, что они бегут по боковым улицам, дабы отрезать шведов от ворот.
        Повернули обратно. Пока Дункан очищал улицу от врагов, ко­была упала, и Патрик с трудом успел поставить её на ноги и поправить седло.
        В третий раз ротмистр Дункан повёл рейтар в атаку на площадь. Тут погиб их знаменосец, и никто не смог помочь ему. Площадь была забита поляками. Патрику показалось, что их там тысячи две. Всё время он боялся, что седло вот-вот перевернётся. В спешке плохо за­тянул подпругу.
        Атака успеха не имела. Дункан с большим риском пробился назад, чтобы обеспечить отход. Несколько пехотинцев палили из муш­кетов вдоль улицы по своим и чужим.
        «Ловушка! Где же выход?» — подумал Патрик. И опять Блекбёрд упала на скользкой дороге. Срезав седло (поправить нет времени!) Гор­дон вскочил на неё. Тут его саданули по голове чем-то тяжёлым. Усидел, не свалился. Блекбёрд вынесла.
        Очнулся он перед воротами. Но их уже заняли поляки и рубили шведов, пытавшихся вырваться из города.
        «Тут-то я и погибну. Один остался. — подумал Гордон. — Может, попытаться? Матерь Божья, помоги!».
        Прикрыв голову палашом, дал шпоры! Кобыла не подвела. Сши­бая стоявших на пути, они пролетели через ворота.
        Подход к воротам защищал форт — земляной вал с палисадом. В нём также было двое ворот. Пошире, справа, там стояли трое драгун краковского епископа. Поуже, слева, — кучка простолюдинов.
        «Авось прорвусь! — Патрик помолился и повернул кобылу влево. — Выручай, милая!».
        Бородатый мужик целил в него из мушкета. Гордон пригнулся к самой шее коня — пуля прошла мимо. Так трудно держаться без седла на скачущей лошади! Тут другой мужик рубанул его по голове косой, насаженной на длинное древко. Кабы не добрая бердская шапка из тол­стой воловьей кожи, был бы конец. Спас Господь милосердный!
        С залитым кровью лицом, оглушённый Патрик всё же добрался до своих.
        — Гордон! Жив? — удивился ротмистр Дункан. — Повезло тебе.
        Они хотели захватить усадьбу того арианина, но встреченный слуга сказал, что там уже поляки, — опоздали.
        Оставалось идти на Краков.
        Вдалеке, в утреннем тумане, двигался большой отряд кавалерии. Ротмистр решил переправиться через Дунаец. Всем конным приказал перевозить пеших, бежавших из города. На берегу уже собралась толпа цыганок в пёстрых лохмотьях. Удивительно, сколько сброда следовало за полком графа Делагарди!
        Сзади Гордона взгромоздился толстый, красномордый шотлан­дец — главный обозный полка. Ледяная вода доходила до брюха лоша­дей, пришлось поджимать ноги. Патрик перевёз его благополучно. Вторым рейсом к Патрику посадили двух цыганок. Одну — спереди, другую, худую дылду, — сзади. Девки визжали, дёргались.
        «Того и гляди, опрокинут кобылу». Гордон обругал их нехоро­шими словами. Чтобы не упасть, пришлось опустить ноги в воду. Бо­тинки промокли. Скоро Патрик промёрз до костей.
        Тем временем подъехал конный отряд. Оказались свои, рейтары из эскадрона, ушедшего с Форгелем. Они тоже попали в засаду, и ушли живыми далеко не все.
        Со стен города начали палить из пушек. Но, должно быть, кто- то по неопытности поднёс огонь к бочонку с порохом. Там прогремел взрыв.
        Объединившись, пошли на Краков. В оставленной хозяевами шляхетской усадьбе рейтары бросились в комнаты — грабить.
        А Гордон — в конюшню. И не ошибся, нашёл седло и с полведра овса. Из рук Патрик накормил свою вороную красавицу. Ведь столько раз спасала его этой ночью. Потом пошёл в дом. Всё ценное уже разо­брали. Но и Патрику повезло. Ему досталось хозяйское бельё. Гордон тут же надел его поверх своего. Разрезал пополам шерстяной платок, обмотал ноги. Стало теплее.
        Горькая дорога отступления! Снег, ледяной ветер и страшная усталость. Конным полегче, а пешим совсем худо. Шагай без оста­новки. Кто упал, тот уже не встанет. Останется мёрзлой куклой на обо­чине.
        Столько трупов по сторонам, на них уже и не смотрели! Однако, увидав брошенных у дороги замёрзших младенцев, Патрик содрог­нулся.
        Впервые мелькнуло в душе сомнение: «Правильно ли я выбрал военную стезю? Не божеское дело эта война! И так трудно остаться здесь христианином».
        Гордон совсем не чувствовал окоченевшие ноги.
        «Не дай Бог заснуть! — думал он. — Упадёшь — не встанешь».
        Подъехал Дункан:
        — Живой ещё? Держись! — заметил Ротмистр. — Скоро привал.
        Только когда стемнело, отряд добрался до жилья. Дункан провёлраненого в тёплую комнату корчмы, где собрались офицеры, усадил возле печки. Лекарь перевязал Патрику рану на голове, но зашить большой кусок кожи, свисавший на затылок, было нечем. Тут, у очага, Патрик согрелся.
        Пару дней солдаты прожили в жалких, чёрных сушилках. Потом приехал подполковник Форгель. Он с частью рейтар добирался до Кра­кова дальней дорогой. Остатки полка перевели в Казимеж, предместье Кракова. Перед этим приказано было устроить смотр.
        С утра рейтаров вывели на широкий луг. Орали капралы, равняя строй, матерились рейтары. Ротмистра Дункана услали в Варшаву с до­несением, поэтому роту строил лейтенант Барнс, сухопарый англича­нин. Рядом строился эскадрон ротмистра Хальберштата. Его лейтенант, Клаус, подъехал к Барнсу и рявкнул:
        - А ну-ка, отодвинь своих болванов саженей на пять!
        - Какого чёрта ты здесь командуешь? — удивился Барнс. — Да ещё так нагло!
        Джек Барнс в полку — новичок. Откуда ему знать, что Клауса давно кличут Бешеный пёс. Из-за любого пустяка лезет в драку и каж­дый месяц дерётся на дуэли с кем-либо из офицеров.
        Вот и сейчас Клаус взорвался, выхватил шпагу и ударил ею плашмя Барнса по спине. При этом так теснил англичанина конём, что тот и шпагу вытащить не мог.
        - Во имя Господа! — возмутился Гордон. — Неужели мы стерпимэто?
        - Тише, Патрик! Не лезь ты в их ссору.. — попытался остановить его сосед.
        Но Гордон пришпорил Блекбёрд и выскочил из ряда с обнажён­ным палашом:
        - Защищайтесь, лейтенант!
        Бог знает, чем бы это кончилось, но подъехавший ротмистр при­ставил к его груди взведённый пистолет:
        - Рейтар! На место марш!!!
        Патрик оглянулся. Лейтенант Барнс уже отъехал на пару сажен и стоял с обнажённой шпагой. И два офицера вклинились между ним и Клаусом, препятствуя столкновению.
        - Сюда, Патрик! Скорее!! — орали друзья.
        Медленно, стараясь сохранить достоинство, Гордон стал в строй.
        После смотра Барнс подъехал к нему, пожал руку:
        —Спасибо, дружище. Сей наглец чуть не выставил меня посме­шищем перед всем полком. Поруха чести. Ты меня выручил, и я этого не забуду.
        Вечером была дуэль Барнса с Клаусом. Впрочем, большой чести лейтенант Барнс не снискал.
        Через неделю солдаты перешли из Казимежа на квартиры в замке. И Барнс уговорил Патрика разместиться с ним вместе.
        Настало Рождество. У лейтенанта Барнса собрались друзья: квартирьер полка Фридрих Альтсдорф и корнет Ян Рудачек. Джек любил посидеть за бутылкой в доброй компании, а тут такой день! Хо­зяйка приготовила знатный ужин: жаренный каплун^23^, карп под белым соусом и бигос^24^. Патрик помогал ей накрыть на стол.
        Рождество для каждого — святой день. И хотя рождественские гимны Патрик и Ян пели на латыни, Джек — по-английски, а Фридрих тянул хриплым баритоном «Штиле нахт, хейлиге нахт»^25^, это никому не мешало. Впрочем, скоро перешли к обычным заботам. Рудачек, лихой парень, авантюрист, поддразнивал Альтсдорфа:
        —Мы намедни усадьбу очистили, так моя доля: золота на шесть дукатов да кафтан знатный, бархатный. Ты, небось, и за три месяца столько не заработаешь, тыловая крыса.
        Фридрих только улыбнулся в густые усы:
        —Что ты понимаешь, щенок? В полку, после Форгеля, я самый главный. Воюем полгода. А в бою сколько? Неделю? Остальное время на квартирах. Вот и гляди: приходим в местечко, я к старосте или к войту, ежели городок частный, какого магната: «Дзень добрый, пан, мы с постоем». А для него постой — хуже чумы! Меня в горницу, кормят, поят и тихонько спрашивают: «Может, вы в соседней деревне Голый- пуп станете? А мы вам двадцать талеров». Поторгуемся. Полк станет в деревне, а я, кроме тридцати талеров, ещё и от жидов получу богатый подарок. Да за эту кумпанию я на полдома скопил. Наберу ещё столько, уйду в отставку и женюсь.
        - А много ли вы потеряли в Новом Сонче, господин квартирмей­стер? — спросил весьма заинтересованный Патрик.
        —Нисколько. Все своё добро я отослал в Краков вместе с супру­гой господина подполковника. Думать надо! — Фридрих, налил чару мёда и выпил её. — Коварная штука, их мёд! Пьёшь, как воду, а потом с места не встанешь. Но вообще-то, ты прав, парень. Война как-то не туда повернула.
        —Верно, — кивнул Барнс. — Осенью казалось: всё, победа наша. Ян Казимир после разгрома бежал в Силезию. Его все со счетов сбро­сили. А нынче возвращается да не один! С ним этот изменник, маршал Любомирский, со своим войском, да и другие магнаты туда же. Слы­шали? Крымский хан шлёт ему сто тысяч татар.
        Ян Рудачек закрутил длинный ус:
        - Ерунда всё это! Они до первой битвы храбрые. Придёт наш ко­роль и разнесёт их вдребезги.
        —Может, и разнесёт. Да толку что? — Фридрих снял парик и по­чесал лысую голову. — Города — у нас, а вокруг — разбойничьи шайки. Армию кормить надо? Они будут резать фуражиров, пока мы сами не уйдём. Надо думать. Похоже, промашку я дал. Не туда нанялся. Как те­перь от сей службы уйти, чтоб без порухи для чести?.
        Гордон запомнил этот разговор надолго.
        В отдаленные края Краковского воеводства часто отправляли разъезды для сбора невыплаченной контрибуции, и Ян Рудачек обычно вызывался добровольцем.
        Вернувшись, он заходил к Барнсу, хвастался добычей. Того это заметно коробило. Джек вырос в почтенной семье, и подобные вы­лазки казались ему прямым разбоем.
        - Ну ты как ребёнок! — смеялся Ян. — Врагов надо жечь и разо­рять. Слышал, польские банды половину нашей Лифляндии выжгли. Года не прошло, как поляки присягали нашему королю, значит, они из­менники и клятвопреступники. Чего их жалеть.
        В январе Барнс, наконец, согласился поехать на вылазку. Вы­ехали на рассвете: Барнс, Гордон, ещё два офицера-волонтёра и пя­теро слуг.
        Командование принял Рудачек, как самый опытный, хоть по чину он был самым младшим из господ офицеров. Ехали рысью, не останавливаясь. Часа через два на перекрёстке лесных дорог путников встретил цыган самого разбойничьего вида, весь заросший чёрными курчавыми волосами. Мужик коротко пошептался с Яном и поехал по­казывать дорогу
        Наконец, лес кончился. На пригорке солдаты увидели небога­тую шляхетскую усадьбу, а за ней небольшую деревушку. Рудачек при­казал выстроиться в ряд, слуги во второй шеренге.
        —Главное — напугать их, — сказал Ян. — Хозяин воюет, в доме — одни бабы. Побольше шуму, они и убегут.
        Дали залп из пистолетов и с криком, размахивая палашами, по­гнали коней. Глянуть издали — грозная сила. Ян не ошибся: когда сол­даты прискакали, в доме уже никого не было.
        Патрик начал с конюшни. Он сразу заметил рослого, длинноно­гого трёхлетку с густой, лохматой гривой. Поляки называли таких «бахмат». Не так хорош, как Блекбёрд, но добыча славная! Такой стоит талеров тридцать. Оседлав, привязал его рядом с кобылой.
        В доме все ценности уже выложили на обеденный стол. Ян, от­ложив десять талеров цыгану, вдумчиво делил добычу на пять равных кучек. Потом Барнсу приказали отвернуться, и он, не видя, назначал, какую долю кому. Одежду и прочее свернули в три больших узла, пере­вязали и нагрузили на запасных лошадей.
        - Жиды в Кракове дадут за них неплохие денежки, — сказал Ру­дачек. — А сейчас поторапливайтесь! Не дай Бог, поляки очухаются да вернутся.
        В Кракове Рудачек знал, к кому пойти. За лошадей из шляхетской конюшни и добытое барахло заплатили весьма прилично.
        - Сегодня Фортуна нам улыбнулась! Надо отметить! — сказал Ян и пригласил всех к себе.
        Ну, была пьянка! Гордон мог выпить весьма много. Но в сей вечер чествовали Бахуса чересчур усердно. Назавтра Патрик с трудом вспомнил, как под утро они ворвались в весёлый дом с криком:
        - Девочек!
        Воистину, сию ночь он провёл в занятиях, не подобающих хри­стианину. Проснулся поздно, во рту сущий ад, рядом в постели грязная, толстая девка.
        Брр... Хорошо хоть от срамной болезни Господь спас.
        Не торопясь, опохмелились, вернулись к себе и тут узнали, что на рассвете их полк ушёл, — проспали. Не думал, не гадал Гордон, как дорого придётся ему платить за это опоздание.
        В шведской армии маршрут и пункт назначения знает только высшее начальство. Остальным — не положено. Догонять полк по­ехали вшестером: два офицера-волонтёра, Барнс, Гордон и двое слуг.
        Вечером перед Лиманувым встречные мужики сказали, что здесь прошла сотня рейтар. Вроде собирались вернуться ночевать. Сотня — большой разъезд. Значит, полк ушёл влево. Но лошади выбились из сил. Надо было подкормить животных, да и самим отдохнуть.
        - Здесь и заночуем! — решил Барнс. — У тебя, Патрик, запасной конь ещё неплох. Скачи вперёд, займи квартиру. Ты ведь бывал в Ли- мануве. А мы поедем неспешно.
        Патрик пересел набахмата,оставив Блекбёрд другу, и поскакал. Здешнего войта, пана Ежи, он знал как человека порядочного. Тот встретил его приветливо, сказал, что рейтары уехали с час назад, не­бось, вернутся на постой.
        Гордон выехал за околицу и долго ждал своих друзей. Их всё не было. Патрику стало муторно. Он поехал навстречу. Но даже на том месте, где солдаты расстались, никого не было. «Что с ними? Может, они поехали другой дорогой? — думал юноша, отгоняя прочь тревож­ные мысли: — Обойдётся.»
        Вернулся в город. Пан Ежи отвёл его в сторону и тихонько ска­зал, что трёх офицеров, по слухам, захватили шляхтичи недалеко от Лиманува. Тут Патрику стало совсем тоскливо! Вокруг мятеж, одному не отбиться. Уже стемнело. Гордон попытался найти проводника до Висьнича, сулил любые деньги. Никто не согласился. Патрик выехал один. У ближней деревни встретил парня и попытался уговорить его пойти проводником. Даже грозил ему пистолетом! Но хлопец резво сиганул через плетень и засвистел, вызывая подмогу. Из калитки вскочили мужики с дубьём и с топорами.
        Патрик пустил коня карьером по тёмной дороге. Не дай Бог, спо­ткнётся. Сия чернь не ведает ни учтивости, ни милосердия. Забьют.
        Гордон вернулся в Лиманув, тихонько вошел в дом войта. В ком­нате, за боковым столом, семеро мужиков пили пиво. На Патрика никто и не глянул. Он попросил воды и корма для коня, да и себе по­есть: с утра маковой росинки во рту не было. Скоро служанка принесла ужин: горячую кашу с кровяной колбасой и пиво. После еды усталость и сон сморили Патрика — головы не поднять.
        — Ложись, пан Гордон, — кивнул ему хозяин. — Здесь тебя никто не тронет.
        Уснул мгновенно. Сон был тревожным. Приснилось, что за ним гонится огромная стаяволков, с человечьими лицами. А конь едва бежит! Волки настигли его, сдёрнули с седла. Сейчас разорвут.
        Гордон проснулся. В углу комнаты сидел знакомый шляхтич, не раз служивший проводником в их полку. Патрик обрадовался: — Пан Статкевич, поехали в Висьнич! Я готов коня отдать, только бы до своих добраться.
        — Ни, пан Гордон! Того не можно. Ночь уже. Устал я, как собака. Да и страшно. Зарежут! — ответил шляхтич.
        Кто-то громко застучал в наружную дверь и потребовал пива.
        —Кто там, пан Ежи? — спросил Гордон.
        — Худо, пан. Мятежная шляхта про тебя проведала. Ежели чёр­ный ход не занят, может, вы и успеете, — ответил хозяин.
        Гордон вскочил в седло, но Статкевич от страха никак не мог взнуздать свою лошадь — руки дрожали. Патрику пришлось помогать ему. Хозяин вышел отпереть ворота и тут же вернулся.
        - Поздно. Вокруг дома дюжина конных да пеших вдвое. Не про­рваться!
        Гордон бросился назад, в комнату, чтобы, по крайней мере, сдаться на хороших условиях. Рванув, придвинул к двери тяжёлый стол, взвёл пистолеты и приказал пану Статкевичу смотреть за окнами. В дверь загремел топор.
        —Ломайте! — крикнул Патрик. — Двух первых я уложу, как Богсвят.
        Шляхта притихла.
        — Панове, — услышал Патрик голос пана Ежи, — за ради Господа, пощадите сего юношу. Он так молод.
        — Уговорите его сдаться, — ответил кто-то. — Мы ему вреда не причиним.
        Кто-то крикнул на ломаном немецком:
        —Сдавайся на милость.
        - Готов сдаться на хороших условиях, — ответил Патрик.
        Шляхтичи поклялись, скрестив пальцы. Тогда Гордон отодвинулстол от двери, положил на него пистолеты и сел на лавку. Статкевич отпер дверь. Тотчас ворвались четверо и приставили карабины к его груди. «Могут и пристрелить, — подумал Патрик, — что им клятва». Но командир отряда, пан Стоцкий, взял юношу под свою защиту и отвёз к себе в усадьбу, что в миле от города.
        Плен
        По дороге пан Стоцкий любезно расспросил Патрика, кто он, откуда и из какого рода. Заметив, что пленнику трудно говорить по- польски, перешел на грубую латынь. Пан уложил Патрика спать в собственной спальне на потёртом ковре рядом с собою и тут же захра­пел. Юноше не спалось. Мучали мысли: «Что со мной будет? Хорошо, коли обменяют или выкупят. А ежели нет? Я — даже не офицер».
        Утром, после обильного завтрака, хозяин, весьма импозантный джентльмен с роскошной седой шевелюрой и подвитыми усами, обра­тился к Патрику с прочувственной речью:
        — Дорогой юноша, — ласково говорил пан. — Мне жаль тебя! Закон повелевает отвезти тебя в Новый Сонч. Военнопленных содер­жат там под строгим надзором и кормят скудно. Тебя тщательно обы­щут, до рубашки, и всё ценное отберут. Пожалуй, для тебя лучше оставить своё имущество на время плена у меня. А я походатайствую перед маршалом Любомирским. Даст Бог, он разрешит перевести тебя до освобождения в моё имение. Мы с женой примем тебя как сына. Как выйдешь на свободу, я тебе всё верну.
        Патрик подумал, что пан может и так отобрать всё, не спраши­вая разрешения. Да и выглядел он весьма благообразно.
        Как он потом ругал себя олухом и простофилей! Поверил слад­коголосому обманщику! До конца жизни, встретив седовласого кра­савца с бархатным голосом, Гордон настораживался и думал: «Какую подлость от него ждать?»
        А тогда Патрик сам вытащил кошелёк и отдал пану. Не так и мало: девять дукатов, четыре талера и около восьми флоринов мелкой монетой.
        Пан Ян рассыпался в уверениях, что обеспечит пленнику всё не­обходимое, и намекнул: дескать, попади так хорошо одетый пан в дру­гие руки, ему бы не уцелеть.
        Положившись на его великодушие и боясь обыска, Патрик вы­тащил все свои спрятанные на теле сокровища и отдал Стоцкому.
        А было немало: два золотых браслета с эмалевыми замками, тон­кая цепочка длинной в полтора локтя, три кольца, одно с большим сап­фиром и два с бриллиантами, четыре дюжины пуговок, серебряных с позолотой, амулет и ещё кое-какие безделушки общей ценой в сто пять­десят дукатов или более.
        Как обрадовались и пан, и пани! Пан перед иконой Божьей Ма­тери поклялся всегда заботиться о своём друге и вскользь заметил, что об оставленных ценностях лучше никому не говорить.
        Холодным утром Патрик въехал в Новый Сонч пленником. Впе­реди, на егобахмате,гордо ехал пан Стоцкий. За ним — пятеро шлях­тичей, потом, на низенькой, дрянной кобылёнке, Гордон, а сзади дюжина слуг. Патрик ехал по той самой улице, где квартировал! Многие жалели его, особенно женщины.
        До чего же это было тошно! Гордон старался не показыватьвида.
        Его допрашивал комендант, белобрысый немец. Капитана Коллета весьма заботил отряд, идущий к городу. Велик ли, кто командир и каковы планы.
        Гордон правдиво рассказал всё, что знал. Беда в том, что знал-то он мало. Немец глядел недовольно, похоже счёл, что пленник утаил самое важное. Патрика покормили добрым обедом. Потом сержант с десятком мушкетёров отвёл Гордона в каземат, под ратушей.
        В подвале, у небольшого очага, трое дюжих парней играли в кости. Сержант сказал, что пленный упирается, не говорит всей правды, посему следует вздёрнуть его на дыбу.
        Гордон просто онемел от ужаса!
        «Дыба!!! Дикая боль, да, того хуже, позор. На всю жизнь!»
        Его разум лихорадочно искал выход:
        — Пан сержант, ради Господа Всеблагого!!! Доложите пану ко­менданту: я ему всё рассказал! Всё, что знаю. Богом клянусь! Ведь когда отряд вышел из Кракова, меня там не было. Сколько солдат, куда они пошли, я не видел. Пан сержант, вы опытный воин. Всякому ведомо, что шведы свои планы хранят в великом секрете! Даже командующий часто получает план в запечатанном пакете. И сей пакет может вскрыть в присутствии старших офицеров, лишь дойдя до назначен­ного места. Что ж может знать простой рейтар? Ради Господа, пан сер­жант!
        - В самом деле, что спрашивать с простого рейтара? — Немоло­дой сержант почесал в затылке. — Подождите, хлопцы, схожу к началь­ству.
        Рыжебородый, лысый кат подошел к пленнику, присел на чур­бак:
        —Немец?
        —Шотландец.
        - Далече твоя Шотландия?
        - За морем.
        Кат глядел на него спокойно, без злобы. Даже с любопытством.
        «Он просто делает своё дело, — подумал Гордон. — Ему платят, он и делает.»
        - Что ж вас гонит за море, в наши края? Голод?
        - Мою родину захватил враг. Кромвель. Нашему королю голову отрубил, католиков притесняет.
        —Нешто ты католик? Почто ж тогда шведам служишь?
        На лестнице затопал вернувшийся сержант.
        - Худо твоё дело, парень! — сказал он, - Комендант получил о шведах иные вести. Выходит, ты врал. Приказано пытать.
        - Да я ведь только с чужих слов знаю об отряде! — закричал Пат­рик. — Что слышал, то и рассказал. Если слух был ложный, я-то при­чём?
        —Оно и так, да начальство приказало. Давайте, хлопцы.
        - Лучше уж пристрелите меня! — закричал Гордон, заливаясь сле­зами. — Или срубите голову.
        Его не слушали. Помощники палача сняли кафтан и рубаху Пат­рика, ловко связали руки за спиной, сноровисто ощупали штаны: не прячет ли чего. Сержант зажёг смоляной факел.
        - Гляди, парень, будешь запираться, мы тебе бока-то подпалим. Говори правду.
        «Как же убедить его? Какие слова найти?», — в отчаяньи думал Патрик:
        — Ладно, сержант! Пали! Мучай! Губи невинного человека! Я-то сегодня попаду в рай! И святой Пётр откроет золотые врата мученику. А ты, сержант, пойдёшь прямо в пекло! Ибо нет прощенья за невинно пролитую кровь. И Божья Матерь за тебя не заступится. Даже Пречи­стая Дева не простит мучителю. Лишь дьявол встретит тебя в аду по­целуем.
        Кат спокойно стоял в сторонке. Не спешил. Ждал приказа. А сер­жант задумался. Картина ада его явно не обрадовала.
        - Черт с тобой! Схожу к немцу ещё раз, — сказал поляк.
        В этот раз сержант ушёл надолго.
        «Может, поужинать зашёл? Оно и лучше, что не торопится. Пусть себе ходит, всё от дыбы подальше», — размышлял Гордон.
        Он стоял полуголый у промёрзшей стены пыточного подвала и старался не думать, о том, что дальше. Патрик вспоминал родной Ох- лухис, матушку, братьев. Потом его начало трясти от холода. Рыжебо­родый кат подошёл и накинул пленнику на плечи кафтан.
        —Замёрз? Ничо, паря. Может, ещё и обойдётся, — поляк протя­нул пленнику склянку горилки. — Глотни. Согреешься!
        - Спаси тебя Бог! — искренне сказал Патрик.
        Глоток крепкой водки буквально оживил его. Никак не ждал Гор­дон от палача такой доброты! Он снова начал соображать, что надо сказать сержанту, если пытку не отменят.
        «Сейчас уже вечер, — думал пленник. — Наверняка комендант по­лучил новые донесения о передвижении шведов. Чем дальше, тем меньше ему нужны мои показания. Надо стоять на своём».
        Явился сержант и снова стал орать на Гордона, грозить факелом, требовать правды. Но было в его угрозах что-то нарочитое.
        «Пугает!» — подумал Патрик и стоял на своем твёрдо. Скоро сер­жанту надоело.
        - Упёрся, поганец! Ладно! — он махнул рукой и вышел.
        Гордон полдня простоял под дыбой. Но обошлось. Рыжеборо­дый кат развязал Патрику затёкшие руки и кинул одежду:
        - Посиди у огня. Согрейся.
        Только ночью за пленным пришли стражники и отвели его в дом коменданта. Там, в маленькой комнате, под стражей, Патрик провёл пять дней. В первый не мог ни пить, ни есть. Потом понемногу пришёл в себя. В субботу тюремщик сказал, что остальных шведских пленных держат в ратуше, и что среди них — Хольштейн. Гордон сразу попросил перевести и его к ним, ибо, как писал Марло: «SolomenmiserissocioshabisseDeloris»^26^.
        Патрика повели в ратушу в разгар ярмарочного дня. Вокруг тол­пились люди. В городе многие помнили Гордона. Юношу жалели, про­тягивали деньги. Он пришёл в ратушу с четырьмя флоринами в кармане. Просидев почти неделю в одиночке, Патрик мечтал о встрече с друзьями. Думал, вместе будет куда легче.
        Всё оказалось не совсем так.
        В полуподвале ратуши старый друг, Ганс Хольштейн, встретил Гордона с раскрытыми объятиями. За ним подошли с приветствием се­доусый капрал Хооде и изящный, с русой бородкой, Карл фон Грюн- дорф, сын пастора из Кёнигсберга. О злоключениях Патрика они уже слышали. Ещё двое — угрюмый, заросший густой щетиной Стивенс и щуплый Михал (Майкл), полуполяк, полушотландец, — лишь поклони­лись издали.
        Из левого угла камеры за новичком с любопытством следили с десяток поляков. Все они недавно были слугами у шведов.
        —Люди низкородные и незначительные, — сказал о них капрал Хооде.
        Двое слуг внесли в подвал ужин. Тюремщик поставил на стол де­ревянный поднос с ломтями вязкого ржаного хлеба, по ломтю каж­дому, и принялся раскладывать по мискам густую гречневую кашу без масла и без соли.
        Белобрысый, худой поляк подошёл к столу будто ненароком. И попытался слямзить горбушку. Не повезло. Капрал заметил манёвр и закатил воришке здоровенную оплеуху. Отскочив, тот принялся поно­сить Ходе последними словами:
        —Швед проклятый! Мало вы издевались над нами! И здесь свои порядки заводите. Врёшь! Не выйдет. Теперь наша власть!
        Тюремщик развернулся к капралу:
        —Бунтовать!!! Да я тебя сгною.
        —Пан тюремщик! Этот парень — вор! — удивился Хооде.
        - Он пытался украсть хлеб, — подтвердил Патрик. — Я сам видел!
        Но тюремщик ничего не слушал.
        - Лютеране поганые, пся крев! Еретики!
        Он тут же ушёл к бургомистру с докладом. И пан бургомистр, не утруждая себя допросом обвиняемых, приказал отвести капрала и Гор­дона в темницу. Их подвели к дыре в полу и на верёвке опустили на глу­бину четыре-пять сажен.
        —Идите налево! — крикнули сверху.
        Ощупью пленники прошли в совершенно тёмную камеру. До чего холодно! Как в леднике.
        - До утра не доживём, замёрзнем, — заметил Фридрих.
        На полу пленники нашли что-то вроде соломы, сгребли в кучу и улеглись. Каждый прижимал к себе и согревал ноги товарища.
        Это была страшная ночь. Стараясь не заснуть, пленники до утра разговаривали.
        Патрик рассказал о своей юности в Шотландии, о семье. Фрид­рих — о Бремене, где он родился и вырос в старом доме возле гавани. До сих пор там жил его старший брат.
        Питеру досталась отцовская доля в рыболовецкой шхуне. Он, как дед и отец, ловил селёдку в Северном море. А Фридриха смолоду потянуло под знамёна Марса. Он двадцать лет отслужил шведскому ко­ролю.
        Старый солдат не вспоминал былые сражения. Говорил о жене, тихой, набожной Лизхен, о дочке, что удачно вышла замуж за приказ­чика в рыбной лавке. Весной дочь родила ему внука! Назвали Фрицем, в его честь. А сын пошёл учеником к переплётчику. Слава Богу, не по стопам отца. Солдатский хлеб горек.
        Не замёрзли! Утром, часов в десять, сверху крикнули Гордона и вытащили его на свет. Страшно было оставлять товарища, но через пару часов подняли и капрала. Однако их бедствия на этом не кончи­лись. На обед, как обычно, принесли блюдо пареной репы^27^, сухой, без­вкусной, сваренной без соли и приправ. Такую и в рот не возьмёшь. А в сей день мелкая репа оказалась гнилой, изъеденной червями. Тут даже тихий фон Грюндорф не выдержал:
        - Да что мы, свиньи что ли, жрать гнильё?!
        —Опять бунтуете, еретики! — обрадовался тюремщик, и тотчас побежал жаловаться бургомистру.
        Месяц назад пан бургомистр низко кланялся, встретив любого шведского офицера, просто мёдом исходил. Нынче он всем и каждому демонстрировал свой патриотизм и ненависть к проклятым захватчи­кам:
        - В кандалы мерзавцев!
        Четверых иноземцев: капрала, пруссака, англичанина и шот­ландца Гордона —приковали за правую ногу к железной цепи, да ещё и левые руки сковали попарно.
        Хольштейна, к счастью, беда миновала.
        Тяжко жить на цепи. И больно, и неудобно, да и стыдно. Ежели одному понадобилось отойти к поганому ведру у двери, то и все шли с ним вместе и терпеливо ждали, пока тот справит нужду.
        К вечеру в камеру торжественно вошёл пан Ян Стоцкий.
        - Несчастный юноша! — воскликнул он с чувством. — Сердце моё обливается кровью при виде твоего столь печального состояния! Но не теряй надежды! Я уже начал хлопоты у пана маршала.
        Стоцкий послал слугу за водкой и пирогами и, щедро угощая уз­ников, рассказал, что оставил квартирной хозяйке Патрика солидную сумму денег и ещё продуктов.
        —Сей благородный юноша не будет нуждаться ни в чём.
        Пан даже поднял тост.
        - За недалёкую свободу!
        Больше Гордон Стоцкого не видел. А пани Марыся принесла утром горшочек бигоса, и рассказала, что пан Ян дал ей двадцать гро­шей и одного гуся. Куда как щедро! Мог и ничего не дать.
        Добрая женщина жалела юношу и тайком от скупого мужа забе­гала два-три раза в неделю, приносила Патрику что-нибудь вкуснень­кое. Да ведь делили-то на пятерых. Каждому доставалось совсем по чуточке.
        Холод, голод, грязь, насекомые. Да и рана Патрика на затылке гноилась. А пуще всего одолели любопытные поляки! Горожане при­ходили поглазеть на пленников, как на диких зверей, и пугали:
        — Слышали? Ваши шведы разграбили костёл Святого Духа! А в Казимеже двух шляхтянок ссильничали. Скоро мы вас всех повесим или на кол посадим по татарскому обычаю.
        Пленники терпели, отмалчивались. Как-то двое пьяных горожан начали орать, что в Висьниче шведы холодом и голодом заморили пя­терых поляков:
        - Мы вам тоже устроим!
        Фон Грюнсдорф ответил с достоинством:
        - Вы,панове,не правы. Пленники в Висьниче — мужланы и раз­бойники. А мы благородные солдаты. По законам и обычаям войны, принятым у христианских народов, вы обязаны хорошо обращаться с пленными.
        Горожане примолкли и ушли.
        Человек может притерпеться ко многому. Гордону особливо по­везло с соседом. Карл фон Грюндорф, человек образованный, знал и немецкий, и польский в совершенстве. Каждый день, с утра, Патрик занимался с соседом языками. Капрал любил шахматы, да и Карл играл отменно. Хооде слепил из жёваного хлеба фигурки, расчертил на полу доску. Гордон учился, и к концу тринадцати недель, проведённых в око­вах, начал обыгрывать своих учителей. Потом пани Марыся принесла Патрику его томик Плутарха. Мудрая книга — большое утешение.
        Пленников поманила свобода. По местному обычаю, ежели какая девица выберет себе женихом заключённого, то даже и отъяв­ленные злодеи получали прощение.
        Одна паненка, служанка в богатом доме, два дня, в полдень и вечером, присылала к пленным блюда отборной снеди. На третий день попросила тюремщика получить решительный ответ. И тот самый по­луполяк, полушотландец Михал соблазнился и пошел под венец. Были и другие девицы, мечтавшие хоть так заполучить мужа. Но все они были из низкого состояния.
        Гордон считал порухой чести купить себе свободу столь недо­стойным способом. Да и друзья его не соблазнились.
        Однажды, выглянув в окно, Гордон увидел новую группу пленных шведов. На другой день узников вывели, сбили оковы и перевели в иное, весьма тесное помещение. На полу едва хватало места улечься. Тяжёлая дверь о обрадовался обита железом, крошечное окошко под потолком пропускало столь мало света, что не только читать, соседа толком разглядеть было трудно. Пленники сочли сие дурным призна­ком. И, действительно, через три дня вечером тюремщик сказал:
        —Готовьтесь! Ваш конец близок.
        Отчаяние овладело узниками. В эту ночь никто не спал. Кто рыдал, кто молился, кто каялся в грехах. Солдаты, они не раз смотрели смерти в лицо. Так то в бою! В строю, рядом с товарищами. А тут висе­лица. Было жутко.
        Молился и Патрик. Вспоминал прожитую жизнь. Много, ох, много в ней заслужило людского осуждения и кары всемогущего Гос­пода. Каялся. Под утро Гордон вдруг почувствовал милость Божию и поверил в прощение. В душу вернулось мужество и решимость. Утром они с Хольштейном сказали тюремщику:
        — Мы католики. Нельзя ли исповедаться и причаститься в ко­стёле или в каком монастыре?
        В костёл их не отпустили. Повели наверх, в ратушу, там монах- францисканец принял исповедь и причастил узников.
        —Жестокость к пленным противна всем законам: и Божеским, и человеческим! — сказал ему Гордон. — Нельзя казнить без вины бла­городных солдат удачи, честных узников. Ежели нас повесят, великий грех падёт на виновных. Святой отец! Попросите за нас, добрых ка­толиков и честных солдат. А коли нам предложат послужить Польше на приличных условиях, мы не откажемся.
        Францисканец обещал постараться. В камеру возвратились с на­деждой. Прошло ещё шесть дней. Пленников не трогали. На седьмой день Гордона с Хольштейном повели наверх. Брат-францисканец по­дошёл к ним в коридоре:
        - Приехал отец Иннес, провинциал нашего ордена в Польше. Я говорил о вас. Припадите к стопам святого отца, дети мои! Отец Иннес может многое.
        Пленников ввели в узкую, высокую комнату и поставили у стены. Они ждали долго. Наконец, из дальней двери вошёл толстобрюхий, низенький монах в чёрной шёлковой рясе.
        «Неужто сие патер Иннес? — удивился Гордон. — Да он почти кар­лик».
        Монах шёл неторопливо, протирая льняной салфеткой жирные пальцы.
        «Видно, патер не чужд греху чревоугодия», — подумал Патрик.
        Иннес сел на высокое кресло. Его короткие ножки чуть-чуть не доставали до пола. Патер промокнул салфеткой подвитые усы.
        —Как же вы посмели, безбожные еретики, воевать против ма­тери своей, Святой Католической Церкви? — загремел могучий голос. Маленькие, серые глаза из-под седого венчика волос глядели пронзи­тельно. Монах-коротышка мгновенно преобразился в грозного Князя Церкви. — Что молчите? Язык прилип к гортани?!
        Гордон низко поклонился:
        — Мне, человеку юному и неопытному, не подобает спорить с Вашей Мудростью. Дозвольте лишь слово молвить. Когда мы с Иоган­ном вступали на службу шведскому королю, о войне с Польшей и речи не было. А мы присягнули Его Величеству на Библии.
        Окромя того, Ваше Преосвященство, сия война, по моему разу­мению, — дело, скорее, государственное, не церковное! В начале оной король Карл Х Густав поклялся, что не тронет права и привилегии Свя­той Католической Церкви, и мародёров, грабивших церкви и обижав­ших ксёндзов, по его указу вешали. Война — дело страшное. И никакими строгостями не обуздать озверевшую солдатню. Поверьте, и я, и Иоганн с глубокой скорбью наблюдали за разграблением соборов и святых монастырей. Но что могут сделать два рейтара там, где и ге­нералы бессильны!
        Патер Иннес посмотрел на Патрика с любопытством.
        - Остёр юноша и не глуп. Кто? Откуда?
        - Патрик Гордон, из Шотландии.
        —Земляк! Да ещё из клана Гордонов! Какой позор!!! — загремел патер. — И ты, шотландец, пошёл воевать против Польши?! Здесь нас любят и почитают, как никого другого. В сей земле шотландцы имеют самые широкие привилегии и покровительство. Многие наши земляки получили в Польше обширные поместья и вольности. Стыдись!
        Гордон вновь низко склонился:
        - Meaculpa!^28^Каюсь! Мы готовы искупить свою вину и служить Польше верно и честно, достойно доверия и доброго содержания.
        - Хитрец! — ухмыльнулся патер. — Замолвлю о вас словечко пану старосте. Идите.
        Всем ведомо: беда не ходит одна. Да и удача норовит идти поло­сой. В тот же день пришла из Кёнигсберга весть: родные собрали денег на выкуп Карла из плена. Попрощавшись с друзьями, он вышел на сво­боду. А вечером Патрик заметил в толпе любопытных длинное, как у лошади, лицо и вислые усы пана Анджея Кропки, великого знатока конских дел. Он служил у ротмистра Дункана конюшим, и Гордон не раз приходил к нему советоваться. Не раз и выпивали вместе. Нынче пан Кропка обиходил коней нового коменданта города.
        Вот уж повезло! Куй железо, пока горячо! Гордон бросился к ко­нюху. Пан Анджей с охотой взялся помогать. Зашел к пани Марысе, и добрая женщина утром принесла в тюрьму пару листов бумаги и брон­зовую карманную чернильницу Патрика. Ещё из дому! Забыл её при бегстве из Сонча.
        Гордон тут же написал прошение пану коменданту от имени всех пленных с просьбой о зачислении на польскую службу, а пан Кропка отнёс и передал — золотой человек.
        В город прибыл староста, граф Константин Любомирский, пра­вящий сиим воеводством.
        В Польше великие магнаты богаче и сильнее короля. Они ни от кого не зависят. Любомирские, Потоцкие, Радзивиллы, Вишневецкие, Сапеги — полные владыки. У каждого собственная, частная армия, сотни сёл, десятки городов.
        Своей враждой и честолюбием магнаты не раз ставили Польшу на грань гибели. А когда маршал Юрий Любомирский, средний из братьев, перешёл на сторону Яна Казимира, война явно повернула к победе Польши.
        В отличие от старших братьев, Казимир Любомирский, корон­ный чашник, был ленив, скуп, да и разумом не блистал. Но в здешнем краю он был полный хозяин. На парадном обеде в ратуше комендант завёл разговор о шведских пленных. Дескать, солдаты добрые, приго­дятся. Пан староста кивнул:
        - Приведите, гляну.
        Узников выстроили во дворе ратуши. Граф Константин подошёл к окну:
        - Пусть один говорит.
        Пленники заспорили, кого послать. Большинство выкрикнулостарогопьянчужку,лейтенантаБоула, единственного среди них офи­цера. На вопрос старосты «Хотят ли пленные служить Короне Поль­ской?» тот ответил:
        —Мы все теперь в Вашей власти. Делайте, что хотите.
        Сей ответ так возмутил вельможу, что тот приказал вернуть всех в тюрьму.
        «Будь я проклят! Старый дурак погубил нас! Напрасны все мои старания», — думал Гордон, шагая в унылой колонне пленников. Но его окликнули:
        —Гордон, подойди!
        «Не забыл святой отец, замолвил словечко», — обрадовался юноша.
        Патрик стоял один перед ратушей, задрав голову. Из окна вто­рого этажа пленника придирчиво разглядывал важный вельможа в рас­шитом золотом кафтане. За плечом пана виднелась тонзура и серые глаза патера Иннеса.
        — Будешь ли ты верно служить Польской Короне? — строго во­просил староста на хорошей, классической латыни.
        —Весьма охотно!
        - Хочешь ли ты поступить в королевскую гвардию или служитьмне?
        —Счастлив буду служить Вашей Светлости!
        — Добро. Останешься в гарнизоне или пойдёшь со мною в поход?
        — В поход, коли на то будет воля Вашей Милости. Я молод. В боях легче снискать себе честь и производство в чине, чем в службе гарнизонной.
        —Есть ли иные пленники, что мыслят, как и ты?
        —За двоих могу поручиться честью.
        —Ступай. Я распоряжусь.
        Гордона, капрала Хооде и Хольштейна отправили обратно в тюрьму. А прочих — в столь памятную Патрику подземную темницу. Сутки пленники прождали в тюрьме, мучаясь раздумьями. Казалось, о заключённых забыли. Однако через день, рано утром, выпустили, дали коней и сёдла.
        Утром рота драгун графа Константина Любомирского в синих немецких мундирах выступила из города вслед за своим хозяином. Командовал немец, капитан Митлах. Из восьмидесяти драгун в роте иноземцами были только они, остальные — поляки.
        Почти семнадцать недель провёл Гордон в узилище, пока по ми­лости Господа и с помощью добрых людей не вышел на волю.
        На польской службе
        За то время, что Гордон сидел в заключении, в стране про­изошло многое. К Рождеству 1655 года, покорив всю Польшу (крохот­ный Ясногурский монастырь и, тем более, банды хлопов и шляхты никто в расчёт не брал), Карл Густав двинулся в Пруссию. У тамошнего курфюрста Фридриха Вильгельма неплохая армия, и главное, не­сколько первоклассных крепостей.
        Карл Х сходу захватил Эльбинг, а его брат, принц Адольф, после недолгой осады, взял Мариенбург. После сего курфюрст начал перего­воры, и подписал договор о братской дружбе с Карлом Густавом. В воз­мещение проторей и убытков он получил богатое епископство Варминское (конечно, польское).
        Тем временем Ян Казимир с маршалом Любомирским вернулся в Польшу, и к нему валом повалила и шляхта, и магнаты, вчера ещё при­сягавшие шведскому королю.
        Разгневанный Карл Х, несмотря на зиму, тут же бросился на юг с десятитысячной армией. Мощным ударом отбросил полки лучшего из польских воевод Чарнецкого и пошел на Замостье!
        Могучая крепость. Истинно неприступная твердыня. Закрепив­шись в ней, Карл Х получил бы контроль над южной Польшей и Украи­ной. Да как твердыню взять?!
        В крепости сидел Калушский староста Ян Замойский, своенрав­ный чудак, упрямый, не слишком умный, но отнюдь не трусливый. Его называли Себепан.
        Карл Х надеялся обольстить его, посулив княжеский титул. Не вышло!
        — Каждому своё, — молвил Себепан. — Стокгольм — шведскому королю, а Замостье — мне.
        Начали осаду. Артиллерия крепости была куда сильнее королев­ской.После нескольких дней яростной бомбардировки Карл Густав убедился: Замостье не покорится. Пришлось отступать к Варшаве.
        И тут, у слияния Сана и Вислы, шведы попали в ловушку. За Саном — Сапега с литовским войском, за Вислой — Чарнецкий с Любо- мирским, а на юге — восставшая Польша.
        К тому же Чарнецкий штурмом взял Сандомир, отрезав снабже­ние шведской армии! Куда как худо!
        Но не зря Карла Х считали лучшим полководцем Европы! Обма­нув поляков, он навёл мост через Сан и прорвался к Варшаве. Без на­дёжной пехоты и драгун Сапега не смог удержать шведов.
        Оставив в Варшаве Арвида Виттенберга с большим гарнизоном, король поспешил в Пруссию. Там его ждали восемь бочонков золота — подарок короля Людовика XIV, и лорд Крентон с двумя с половиной тысячами шотландцев, присланные Кромвелем. Срочно нужно было втянуть курфюрста Фридриха Вильгельма в тесный союз, пообещав кусок Польши, получить армию курфюрста и захватить (или хотя бы нейтрализовать) Данциг. Польша подождёт. А поляки стянули к Вар­шаве всё, что смогли. Для них ничего важнее столицы не было.
        Гордон не попал под Варшаву. Граф Константин отправил его охранять Малые Лумны. Богатое имение старшего из братьев Любо- мирских, коронного шталмейстера, лежало в двух милях^29^ниже сто­лицы. Управляющий, подстароста пан Арцишевский, старый ворчун, встретил не слишком любезно. Но его пани Матильда, пожилая, милая дама с седыми буклями на щеках, приняла Патрика как родного. Тут его окружили теплом и заботой. После отчего дома ему не случалось спать так мягко, есть так вкусно.
        Но главное. Главное! В первый же вечер юноша заметил гор­ничную Стешу. Да и как не заметить?! Что за красавица! Русая головка на лебединой шее. А стать и походка королевы. Глаз не отведёшь. Пат­рик попытался обнять Стешу в тёмном коридоре. Она вырвалась и убе­жала. И в ту же ночь сама пришла в комнату Патрика! Не будь Стеша дворовой девкой, другой жены юноша не искал бы. А так приходилось скрываться, отводить глаза и стараться не краснеть, когда она прохо­дила мимо, и ждать ночи.
        Как любила его эта, пятнадцатилетняя девочка, как шептала:
        — Коханый мой!
        А Патрик только молча целовал и ласкал её. Давно, лет десять назад, отец объяснил ему, что джентльмен может сказать «Я люблю тебя» только той, кого надеется сделать своей женой.
        Скоро в дом приехали племянницы хозяина: Зося и Хелена. Близняшки тут же взяли в оборот статного рыцаря. Ещё бы! Высок, ладен, учтив да ещё иноземец! Патрику пришлось нелегко.
        Сёстры были удивительно непохожи. Не поверишь, что близ­нецы. Волоокая, мечтательная, медлительная Хелена и стремительная, худая, языкастая Зося.
        Они тотчас принялись обучать Патрика всем тонкостям поль­ского языка. Для сего барышни давали Патрику задания: сочинять лю­бовные сонеты, разгадывать хитрые загадки, ну и прочие мелочи из богатого арсенала матушки Венус. Юноша выполнял задания стара­тельно и к паненкам относился со всей учтивостью, не выказывая пред­почтения ни одной из сестёр. Ему даже нравилась эта игра, тем более, что ночью к нему проскальзывала Стеша.
        Граф Константин прислал в помощь Гордону двух шляхтичей, не­давно служивших в пехотном полку квартианеров, и раненных под Варшавой.
        Пан Станислав, полуседой, бывалый солдат, ходил, тяжело опи­раясь на костыль. Его друг, пан Болеслав, напротив, был подвижен, учтив и неравнодушен к прекрасным дамам. Как говорят в Польше: «Падам до ног». Любезный пан Болек мгновенно завоевал внимание сестёр, и Патрику стало легче. С шляхтичами он сдружился сразу. Весьма музыкальный пан Стас хорошо играл на лютне. То-то обрадо­вались близняшки! Они обожали танцы! Почти каждый вечер устраи­вался бал. Пан Болек прекрасно танцевал, иногда девушки уговаривали и подстаросту. Пришлось и Патрику учиться трудным местным танцам, осваивать мазурку, краковяк, полонез. Впрочем, кроме развлечений, было ещё и дело. Уже можно было не опасаться шведских разъездов, но разбойничьих шаек и мародёров хватало.
        С позволения пана подстаросты, Гордон отобрал с дюжину мо­лодых парней из числа дворовых и вооружил их чем смог. Старый графский егерь Франек и конюхМикола,старший брат Стеши, стали его сержантами. За округой круглосуточно наблюдали с двух постов: один в усадьбе, другой на высоком холме над Вислой. Стада на залив­ных лугах у реки и на островах — основное богатство здешних мест. Его-то и должно было беречь. В конюшне постоянно стоял пяток ло­шадей под седлом. В случае нужды можно быстро прийти на помощь. Бог миловал. Должно, разбойнички дознались о здешней охране и об­ходили Малые Лумны стороной.
        За жбаном пива Франек как-то сказал:
        —На большом острове, окромя наших коров, пасут своих и за- вислянские. Хитры мужики. Выходит, мы их задаром караулим.
        Отправились туда. И впрямь, там паслось около сотни коров из Мышковки. Гордон сказал бородатому пастуху:
        - Не станете платить, брошу без охраны!
        К вечеру приехал староста из Мышковки, уплатил шестнадцать флоринов за прошлое, обещал впредь платить по четыре флорина в неделю.
        Но возле реки паслись стада и из Великих Лумен. Пан подстаро- ста указал с них денег не брать. Дескать, добрые соседи, нельзя.
        Гордон поехал в лагерь под Варшаву, потолковал с капралом Хооде. И надо же! В ту же ночь шайка конных угнала с лугов стадо из Великих Лумен. Гордон с Миколой и Франеком кинулись в погоню и отбили почти всё стадо. Дня через три случилось то же самое.
        - Пан Арцишевский, — сказал Гордон, — мы за разбойниками го­няемся, жизнью рискуем, а хозяева нам ни гроша не платят. Так дело не пойдёт!
        Куда денешься? Подстароста согласился, и Патрик стал получать по рейхсталеру за отбитый гурт, а коли удалось вернуть весь скот — по два. Пан Арцишевский ни разу не заподозрил обмана: ведь Гордон вдвоём-втроём отбивал скот у пяти-шести разбойников. Правда, изло­вить их никак не удавалось.
        Патрик всегда делился с друзьями, а они отдавали ему часть вы­ручки за угнанный скот. Не одну кварту пива выпили они во здравие простофили. Что делать,piafraus^30^.
        Оные доходы позволили Гордону приодеться. За время плена он весьма обносился. По случаю Патрик купил у маркитантки весьма из­рядный синий немецкий мундир. Правда, дырка от пули в левом боку и следы худо застиранной крови его не красили. Но портной Янкель за пару дней привёл мундир в отличный порядок. А надев ещё и новые жёлтые шведские сапоги, Патрик и вовсе стал франтом.
        Всяк сведущий в делах Марсовых знает: суть войны — марш, битва и осада крепостей. По сему случаю, осада Варшавы была особо любопытна для Гордона. Других-то он не видывал. Патрик старался как можно чаще приезжать в воинский лагерь и, уж приехав, увидеть всё, что можно, расспросить друзей.
        Капрал Хооде считал, что шведы долго не продержатся.
        - Уж больно велик город, — говорил он. — Да и лежит с трёх сто­рон на равнине. Стены старые, ров пересох. Как удержать такую ма­хину? Разве что Карл Густав придёт с сикурсом^31^.
        —Поляки воевать не умеют! — спорил с ним Ганс. — Да и пехоты регулярной у них кот наплакал! А у шведов один Виттенберг двух пол­ков стоит. Смотри, с каким искусством превратил он пригородные мо­настыри и дворцы в мощные форпосты! И какую славную вылазку сделал полковник Форгель на Духов день!
        Рейтары гнали поляков аж до цейхгауза, а пехота захватила ба­тарею, две пушки заклепали, две с собой уволокли.
        — За битого двух небитых дают, — смеялся Хооде. — Поляки учатся быстро! Такую стражу поставили, что шведы на вторую вылазку и выйти не рискуют. А мощные пушки, что привезли из Замостья? Ста­рым стенам долго не устоять...
        Гордон слушал и помалкивал. Своя правда была у обоих.
        В конце июня решились на штурм. Чарнецкий его не хотел: слишком мало было опытных драгун и пехоты. Но уж очень рвались добровольцы. Он махнул рукой. Подготовив фашины^32^и лестницы, ты­сячи горожан, слуг, хлопов, под водительством шляхтичей, служив­ших в пехоте, ринулись на приступ. Куда там! Штурм шведы отбили с огромными потерями. Но поляки захватили несколько весьма важных аванпостов и подошли апрошами и батареями близко к стенам.
        Ян Замойский привёл к Варшаве свои пехотные полки и артил­лерию. После сего был назначен генеральный штурм города. Прознав об этом, Гордон с паном Болеславом решили ехать, дабы не пропустить сие важное событие. Как назло, утром Патрика вызвал пан Арцихов- ский и долго нудил никчёмными разговорами. Мол, с лугов пропал двухлетний бычок. Небось, пастухи кому продали, чужих той ночью на лугах не было. Гордон с паном Болеславом выбрались около полудня. Всю дорогу гнали лошадей рысью, а впереди грохотала канонада.
        Рота, где служили Хольштейн и Хооде, уже ушла на приступ к мо­настырю бернардинцев. Друзья выехали на пригорок, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешном дыму и столбах пыли. Пан Болеслав, обычно шутник и балагур, нынче был необычайно молчалив и собран. Патрик заметил, что он что-то бормочет.
        «Молится! — догадался Гордон. — Просит Божью Матерь о по­беде».
        Чуть правее толпа добровольцев штурмовала ворота усадьбы Радзиевского. Дубовые, скреплённые железными полосами ворота не поддавались. В них колотили топорами, ломами, били тяжелыми брёв­нами. Без пользы.
        - Дурачьё, холера ясна! — выругался пан Болек. — Порох нужен!
        Кто-то из атакующих сообразил это. Патрик увидел, как в подкоп под воротами закатывали бочонок. Вот поляки разбежались, укрыва­ясь под стенами. Взрыв! В столбе дыма и пламени было заметно, что половинка ворот перекосилась на одной петле. И тотчас в щель рину­лись люди.
        —Слава Господу! — вздохнул пан Болек. — Палаццо Радзиевскихнаше!
        Рядом, у бернардинского монастыря, атака захлебнулась. Из всех окон и амбразур шла яростная пальба по полякам.
        - Смотри! — воскликнул пан Болек. — Пошла пехота Замойского. Хоть и не наш полк, а как хорошо идут, дружно.
        Жолнеры тащили длинные лестницы, прикрываясь от выстре­лов снопами незрелой пшеницы. Солдаты были уже у стен, но тут с башни собора грохнуло два выстрела из картечниц — и среди польских солдат, как косой, выбило две полосы. Уцелевшие бросились назад.
        Пан Болеслав побледнел, схватился за саблю, и Патрик едва успел схватить за уздечку и удержать его.
        - С ума спятил! На крепость верхом, с одной саблей! Да у тебя и рука ещё не зажила.
        - Братья гибнут! — скрипел зубами пан. — А я тут, в сторонке...
        —Чем ты поможешь братьям? Сложишь голову ни за грош? Мо­лись! Победа в руце Господа.
        Пан Болеслав дрожащей рукой вытер пот с лица.
        —Без пушек монастыря не взять. А ведь во дворце Радзиевских артиллерии хватает. Неужто никто не сообразит подтащить пушки к окнам?
        Должно быть, нашёлся толковый офицер среди добровольцев. В дворцовом окне показалось тупое жерло пушки. Потом ещё два! От ударов ядер затряслась стена собора бернардинцев. Вот уже по ней прошла трещина!
        —Долго не устоит! Ура!!! Сдаются! Белый флаг над воротами. — закричал Болек.
        Это была победа. Из занятых форпостов легко простреливался весь город до королевского дворца. Скоро над Краковскими воротами запели трубы. Шведы выслали парламентёров с белым флагом.
        Гордон с другом поскакали к дворцу Лещинского, где, как они знали, была ставка короля, узнать подробности. По счастью, Болек уви­дал знакомого офицера.
        Пан хорунжий ведал все новости: шведам дали всего два часа на ратификацию. Условия весьма милостивые:
        Всем шведам и иноземцам, но не полякам, разрешен свободный выход из города с оружием и знамёнами. Им обещан безопасный проход до Торна.
        Поляки займут городские ворота и замок. Все пушки останутся в Вар­шаве. Больных отправят в Новый Двур по Висле. Мёртвых так же.
        Шведы могут свободно унести всё своё имущество, кроме церковных цен­ностей и украшений.
        Женщин отвезут в Новый Двур водою. Виттенберг постарается освобо­дить из плена всех польских женщин.
        Шведы вернут все книги из Королевской библиотеки и заплатят все свои долги. Освободят всех пленных, не станут минировать ни город, ни дворец.
        И, наконец, они дадут слово четыре недели не брать оружие и не воевать против Польши.
        Патрик даже кратко записал сии условия для памяти в дневник, который не так давно начал вести.
        - Поехали к Краковским воротам. Там будут парламентёры, — предложил Болек.
        У ворот шумела огромная толпа горожан, подмастерьев, мелкой шляхты. Тощий пан в грязном кунтуше, с длинной саблей в руке кричал с воза:
        — Нас предали! Вокруг короля трусы и изменники! Позволили цим гадам свободно уйти из Варшавы со всем добром! Они всю Польшу ограбили, а теперь увезут наши денежки в свою Швецию. На штурм, братья! В Варшаве есть чем поживиться!
        — Панове, как можно! Пан Круль дал слово, — пытался перекри­чать смутьяна почтенный шляхтич на соловом жеребце. — Мы ж не та­тары какие, не разбойники.
        — А что нам король? Он себе сбёг в Силезию, бросил нас, — орал тощий.
        Чернь слушала его, а не благоразумные речи.
        — Два часа явно прошли, — заметил Патрик. — Где же парламен­тёры?
        И, будто отвечая ему, рявкнула пушка, потом вторая.
        — На приступ! — закричал тощий. — Бей шведов, кто в Бога ве­рует!
        Толпа решительно бросилась к стенам.
        - Лестницы тащи! Лестницы.
        До стен добежать не успели. Снова запели трубы, и над башней заполоскал белый флаг. Это были парламентёры. Навстречу послам выехали Чарнецкий и гетман Лянцкоронский. Королевские гвар­дейцы окружили шведов плотным кольцом, защищая их от ревущей толпы.
        - Тише, детушки, тише! — закричал Чарнецкий, поднимая бу­лаву. — Послы — дело святое!
        Отважный старик был любимцем толпы. Он не раз бил шведов, и к его длинной, седой бороде относились с почтением. Ближние смолкли. И, хоть в задних рядах орали «Бей их, кто в Бога верует!», по­слов довезли до усадьбы Лещинских благополучно. Но, как только за ними захлопнулись тяжёлые ворота, толпа вновь заревела:
        - Нас предали! Обман! Где наша добыча?
        Особо бесновался тощий шляхтич в рваном кунтуше:
        - Лестницы сюда! Во дворец!!! Пусть король заплатит.
        Четверо вельмож подошли к открытому окну:
        - Панове! Король заплатит! Расходитесь по домам.
        Толпа только ревела в ответ:
        - Обманщики! Обещать-то горазды. Деньги сейчас!!!
        Простолюдины уже принесли лестницы. Придворные забеспо­коились. Впрямь ведь полезут на стены. Озверевших людей не остано­вишь. И тогда кто-то из вельмож крикнул:
        - Возьмём Варшаву, армянские купцы заплатят.
        По толпе понеслось:
        - Армяне заплатят! Армяне!
        - А что ждать-то?! — выкрикнул шляхтич. — Вон на рынке их ла­вочки! Айда грабить!
        И толпа ринулась громить и грабить лавки невинных армян.
        Домой возвращались в сумерках, шагом. Молчали.
        —Не завидую я участи короля польского, — вполголоса заметил Патрик. — Уж больно нрав у поляков переменчив. Утром они лезут в огонь, штурмуют город с отвагой необыкновенной. А вечером готовы взять приступом своего короля, понуждая его изменить королевской клятве! Понять сего не можно. Надеюсь, я Вас не обидел, пан Боле­слав?
        Тот ответил не сразу:
        - Нет. Не обидел. То есть правда.
        Услышав о сдаче Варшавы, пани Матильда страшно разволнова­лась:
        - Там же Анеля, доченька моя! Какой ужас! Бог знает, что может случиться с юной пани. Пан Гордон, я понимаю, вы устали. Но я Вас умоляю, скачите за нею немедленно! Будьте рыцарем.
        Подстароста кивнул головой:
        - То так. Надо ехать! Привезите Анелю. Единственная дочь, нам никак нельзя рисковать. Возьмите людей и езжайте.
        Пришлось снова гнать в Варшаву. Впрочем, Гордон привёз де­вушку к родителям без особых приключений. За эти хлопоты и бессон­ную ночь Патрика удостоили титула «рыцаря и спасителя». К оным похвалам он всерьёз не относился. Хозяйка и ранее выказывала юноше свою благосклонность, а после приезда дочери приязнь почтенной пани Матильды стала куда горячее. Трудно было не заметить матримо­ниальные планы хозяйки. Как-то вечером она подробно поведала Пат­рикуо приданом Анели, весьма значительном, и добавила:
        — Да то не главное, пан Гордон. После нашей смерти к дочке отойдут два села под Уманью. Поверьте, мы не заживёмся в сей греш­ной юдоли. Правда, край ещё не вполне оправился от бесчинств Хмельницкого, но и сейчас жид-арендатор высылает нам каждую осень сумму весьма солидную. Когда на Украине наведут порядок, сему име­нию цены не будет. Польской пшеницей кормится Дания, Померания, Швеция.
        Патрик задумался всерьёз. Милая, улыбчивая пани Анеля от­нюдь не была ему противна. Но Стеша! Тайная любовь держала силь­нее.
        Да и не хотелось ему идти в зятья полунищим солдатом. Вот за­работает чин, положение, тогда дело другое. Кто знает, что станет с тем имением на мятежной Украине?! А главное, кочевая жизнь солдата удачи, полная опасностей и риска, ему ещё не надоела. Осесть своим домом Патрик не спешил.
        Зося и Хелена давно поняли, что пан Гордон, при всей его лю­безности, к ним горячих чувств не питает. Посему девушки охотно при­нялись помогать пани Матильде в её хлопотах.
        4 июля шведский гарнизон с оружием и знамёнами вышел из Варшавы. Мятежная толпа черни и шляхтичей чуть не растерзала фельдмаршала Вит- тенберга и высших офицеров. Ян Казимир вынужден был взять их под свою защиту. Король успокоил мятежников, пообещав, что посадит Виттенберга и других шведов в крепость под крепкий надзор. Фельдмаршала отправили в Замостье, а больного канцлера Оксенштерна оставили в столице.
        На другой день Гордон получил приказ от графа Константина: передать все дела по охране панам и немедленно явиться во дворец Любомирских в Варшаве.
        Юноша хотел ехать тотчас, но пани Зося и Хелена задержали его. Им срочно понадобилось в столицу к старшей сестре, Барбаре:
        - Пан-рыцарь нас проводит?
        К ним сразу примкнула и Анеля:
        —Не помирать же мне от скуки в этой глухой деревне! Я тожееду!
        Пришлось отложить отъезд до утра. В эту горькую ночь Патрик простился со Стешей:
        - Не грусти, солнышко моё. Я вернусь.
        Девушка рыдала. Оба знали, что встретиться снова им наверняка не придётся.
        Графа Константина в Варшаве уже не было. Важный дворецкий в расшитой золотом ливрее сказал:
        - Пан Граф отбыл по делам неотложным. Особых распоряжений пану Гордону не оставил. Комната вам отведена. Ждите.
        Во дворце Любомирских ему жилось привольно. Патрик купил нарядное седло и нанял двух слуг. Первый служил ему недолго, а вот со вторым Патрику повезло.
        За свои тридцать лет Стас хлебнул лиха вдоволь. Была когда-то у него белая хатка, добрая кобыла и пара круторогих волов под Льво­вом. Жена, чернобривая Оксана, растила трёх сынов. Да только в од­ночасье всё и кончилось. Пришёл Хмельницкий. Татары сожгли деревню и угнали всех в Крым, продавать. Стас ухитрился перетереть сыромятный ремень об острый камень и утёк. А где Оксана и хлопцы, живы ли, один Бог знает.
        Долго Стас бедовал без места, голодал, скитался и службу у доб­рого пана счёл великой удачей. Был он неразговорчив, старателен и надёжен. Служил Гордону верой и правдой больше двадцати лет.
        Юные пани остановились в доме аптекаря на Малостранской. Там пани Барбара, тридцатилетняя вдова недавно погибшего офицера, занимала просторный второй этаж. Гордона здесь всегда привечали.
        Вдалеке от бдительного ока родителей он куда ближе узнал пани Анелю. Девушка легко говорила по-немецки, немного знала латынь, иг­рала на клавикордах, недурно пела. А по части хороших манер не усту­пила бы и любой фрейлине. Сероглазая Анеля обожала дразнить Патрика. С самым серьёзным и искренним видом она рассказывала какую-нибудь невероятную историю, а потом хохотала:
        - Поверил! Поверил!!!
        Девушка была умнее и глубже своих кузин. Такую можно бы не стыдясь привезти в Охлухис, представить родителям и братьям. Дело, правда, осложнилось.
        Поздно вечером, когда Патрик уже собирался пойти домой, его вдруг затащила в свою комнату вдовушка и кинулась на шею:
        - Коханый мой!
        Нельзя же было оскорбить отказом пани Барбару.
        В одном доме такое дело от женских глаз не скроешь. Анеля на­дула губки.

***
        Полоса удач редко бывает долгой. С севера вновь надвигалась угроза.
        Карл Густав с объединённой шведско-бранденбургской армией двинулся к Варшаве. Не зная, с какого берега ждать беды, поляки на­вели через Вислу широкий понтонный мост, защитив его с двух сторон фортами. Король и гетманы ждали врага на левом берегу, Сапега с ли­товским войском — на правом. Литовцы вырыли траншею от берега до леса, поставили батареи вбольверках^33^.Правый фланг, от леса до ко­ролевского имения Непорент, остался почти открытым, пехоты, как всегда, не хватало. В тылу поднимались стены варшавского предместья Праги.
        Прослышав о близком сражении, Гордон взял с собою Стаса и отправился навстречу неприятелю: посмотреть битву, а при случае, по­пытать счастья.
        Король с войском перешел Вислу ещё утром и ждал шведов вме­сте с Сапегой.
        Гордон встретил у перелеска два десятка пёстро одетых шляхти­чей. Впереди ехал офицер с перевязанной рукой.
        «Должно хорунжий, — решил Гордон. — А жеребец у него хорош! Красив!».
        Представившись, Патрик спросил:
        - Далеко ли до шведов?
        —Недалёко, — ответил хорунжий. — Рейтары за леском. Едва мы ускакали. Хорошо стреляют, холера ясна! А вам, пан, лучше бы вер­нуться. Мундир немецкий, далеко ли до беды?
        Гордон повернул коня и поехал рядом с офицером:
        - Много ли у врага войска?
        — Сказывают, двадцать четыре тысячи. Половина — шведов. У нас-то за сорок. Да пехоты и драгун всё равно меньше, чем у Карла. А от поместной кавалерии и татар толку немного.
        Скоро шведы подошли вплотную к траншеям. Встретив друж­ный огонь, отошли и принялись окапываться.
        Ночь Патрик провёл в крытом фургоне маркитанта. А утром ему повезло. Подъехав к группе офицеров, он услышал от высокого гене­рала в центре речь с шотландским акцентом.
        —Надеюсь, Ваше Превосходительство милостиво извинит мою бесцеремонность, но встретить земляка на чужбине такая радость. Позвольте представиться: Патрик Гордон оф Охлухис, волонтёр, — ска­зал молодой шотландец.
        Генерал широко улыбнулся:
        — Шотландцев в Польше хватает. Но я рад. Граф Гордон оф Хэддо вам не родич?
        - Родной дядя.
        Император Фердинанд III отправил генерал-майора Хендер- сона, выдающегося тактика, в помощь королю Польши. Здесь, однако, мудрые советы не потребовались.
        Паны гетманы и собственного короля не желали слушать. Для Гордона было редкой удачей наблюдать битву в обществе опытного стратега.
        Весь день 29 июля Гордон следовал за ним и смог увидеть и за­писать самое главное. Хендерсон любезно рассказал земляку, что вчера на военном совете у короля было решено остаться на сей удобной по­зиции. Пусть шведы штурмуют наши траншеи ибольверки.Продуктов у противников мало, татары отрежут пути снабжения.
        В соответствии с планом, басурманы налетели на шведские тылы вскоре после рассвета. Но татар там ждали, и орда откатилась в беспо­рядке.
        Тем временем шведы начали переводить свои полки к лесу. За­метив сие, отважные шляхтичи решили, что враг бежит, и, не дожида­ясь команды, бросились в яростную атаку. Шведские траншеи встретили их столь яростным огнём, что обратно вернулись не мно­гие. Скоро колонны шведов показались из леса на правом фланге. Ге­нерал Хендерсон встрепенулся:
        — Чёрт побери! Карл Густав готовит удар справа! У нас там жи­денькая линия траншей, а почти все пушки остались в больверках, на левом. Поехали на правый фланг!
        На пригорке стоял король с гетманами. Хендерсон подъехал к ним. Гордон скромно держался за его спиной. Тут шёл яростный спор. Гетман Лянцкоронский кричал одно, Чарнецкий говорил другое. Гет­ман Любомирский с жаром и красноречием утверждал, что цель сего демарша — богатые запасы продовольствия и фуража в королевском имении Непорент.
        Король в споры не вмешивался. Послали в Непорент пять сотен драгун с приказом «Всё сжечь!». Что и было исполнено добрым поряд­ком.
        Тем временем Карл Х выстроил свою армию в две мощных линии параллельно реке, артиллерия на флангах. Теперь его намере­ния вполне прояснились.
        - Нам не удержать удара! — заметил Хендерсон. — Надо контр­атаковать!
        И поляки бросили на левый фланг врага свою лучшую ударную силу — пятьсот литовских гусар. Они проехали совсем близко от Гор­дона — статные воины на великолепных конях, орлиные крылья за спи­ной. Впереди — рослый рыцарь в сияющих доспехах. Запела труба, кони пошли карьером. Земля задрожала.
        — Какая силища! — восхищённо сказал Хендерсон. — Орлы! Хва­лёной шведской пехоте не удержать их.
        А шведы и не собирались удерживать летящую лавину. По сиг­налу Карла Густава пехотинцы разбежались в стороны, пропустив гусар в промежуток меж шведских линий. А там на окружённых обру­шилась лавина огня со всех сторон. Гусары заметались в ловушке, и тогда из леса вылетели шведские кирасиры, королевская гвардия. Почти все гусары погибли в западне. Никто из гетманов не пришёл на помощь храбрецам. Стояли и ждали.
        Сомкнув ряды, под гром барабанов, шведы мерным шагом пошли на польские траншеи. И поляки дрогнули. Битва была про­играна. Сбив врага с позиций, шведы повернули к Непоренту. К счастью, на преследование сил у них не было.
        Король со свитой отбыл в Варшаву. Через мост потянулись обозы. Сунулся туда и Гордон, да стража не пропустила. Тогда с двумя иноземцами он поехал к Праге, надеясь нанять лодку. Но в сумерках из густого кустарника на них выскочила шайка негодяев с криком:
        —Стой! Куда спешишь? Приказано не пущать.
        Бородатый хлоп схватился за узду, другой оторвал патронташ. Патрик выдернул пистолет из седельной кобуры:
        —С дороги! Пристрелю!
        Бородатый отпрыгнул. Гордон круто развернул коня. Стас отби­вался от трёх бандитов плёткой, саблю его они уже отобрали. Патрик выпалил над головами и выдернул палаш:
        - За мной!
        Ускакали. Ночевать устроились в лощинке возле моста. Гордон очень боялся за лошадей.
        Решили караулить по очереди со Стасом. На рассвете тот рас­толкал хозяина:
        - Извольте проснуться. Удобный случай.
        Патрик протёр глаза. В утреннем тумане по дороге двигался ге­неральский обоз. В арьергарде ехало несколько иноземцев в синих мундирах. Гордон незаметно пристроился и спокойно перешёл Вислу.
        В городе началась паника. Люди состоятельные спешно грузили имущество и покидали столицу. Чернь проклинала иноземцев, как все­гда, обвиняя чужаков в собственных бедах.
        Выбираться одному не следовало: могли и голову проломить. Гордон объединился с десятком товарищей по несчастью. Вскоре не­большой отряд иноземцев выехал из Варшавы. Решили держать на запад. Шляхтичи, проезжая мимо, бранили их, называя изменниками, и грозили перерезать глотки. Впрочем, дальше угроз дело не шло.
        Утром заехали в опустевшее село, чтобы подкормить лошадей. Разбрелись по хатам и даже охрану не выставили. Услышав выстрелы, Гордон бросился к конюшне и успел вскочить в седло. Поздно. Де­ревню плотно окружили рейтары — бранденбуржцы, и, получив в левое бедро пулю (к счастью, рана оказалась лёгкой), Патрик сдался.
        Снова у шведов
        Ротмистр Михельс допрашивал пленных поодиночке. Памятуя об ужасах польского плена, Патрик сразу заявил:
        - Я шотландец, служил рейтаром под началом генерала Дугласа. Под Краковом попал в плен и был вынужден пойти на польскую службу.
        Ротмистр посмотрел на Гордона с подозрением:
        - А не врёшь ли ты, парень? Что-то я тебя не видел. Отведу-ка я тебя к Дугласу сам. Погляжу.
        Через пару дней, в Варшаве, ротмистр привёл Патрика к Дугласу. Недавно за битву под Прагой тот был произведён в чин фельдмаршала- лейтенанта.
        —Этот парень — шотландец, уверяет, что служил под вашим на­чалом.
        Гордон стоял непринуждённо, страха не показывал.
        Дуглас спросил по-английски:
        - Где и когда ты служил у меня?
        Патрик низко поклонился:
        — Прошу извинить меня. Я осмелился прибегнуть к имени Ва­шего Превосходительства единственно для того, чтобы добиться луч­шего обращения. Не имел чести служить под начальством Вашего Превосходительства. Но я служил рейтаром в полку Делагарди. Попал в плен и после долгого и тяжкого заключения был вынужден пойти на службу полякам.
        Дуглас внимательно разглядывал юношу:
        «Ловкач! Неглуп и весьма учтив. Такой пригодится».
        - Я знаю этого парня, — сказал фельдмаршал по-немецки. — Буду весьма признателен Вам, герр Михельс, если вы соблаговолите осво­бодить его.
        Польщенный ротмистр согласился не только отпустить Гордона, но и вернуть коня и оружие. Дуглас поблагодарил Михельса в самых лестных выражениях.
        На другой день Дуглас принял Гордона лишь после обеда, однако был весьма любезен.
        —Я хочу собрать лейб-роту из шотландцев, — сказал фельдмар­шал. — В наше время полезно иметь под рукой сотню преданных людей. Рота станет офицерской школой. Шотландцы получат важные привилегии: свободу от дозорной службы, хорошие, просторные квар­тиры и прочее. А если у кого-либо возникнет неотложная нужда вер­нуться на родину, помогу получить отставку. Ты парень неглупый, и язык хорошо привешен. Поищи в Варшаве и вокруг достойных земля­ков и уговори их поступить в оную роту на сказанных условиях.
        «Вот удача! — подумал Патрик. — Не ждал, не думал, что сведу ко­роткое знакомство с прославленным Дугласом! С тем самым, чью ве­ликую судьбу когда-то предсказал маркиз Агостино. Наконец-то, Фортуна улыбнулась мне. Надо постараться. Доброе мнение фельдмар­шала весьма много стоит. И трудно найти дорогу к офицерскому чину короче, чем его лейб-рота».
        Патрик немедля отправился на поиски. Скоро он встретил двух шотландцев, коих не раз видел здесь при поляках. Тогда земляки Гор­дона гордо ходили в волонтерах. Нынче парни оскудели, надели поль­ское платье и опасались новых властей.
        Патрик пригласил шотдандцев в трактир, угостил добрым вином и предложил вступить в лейб-роту на лестных условиях. Земляки слу­шали с недоверием. Молокосос! Откуда он знает Дугласа? Гордон за­метил их сомнения и не оставлял стараний. Зашли ещё трое шотландцев, подсели к Патрику и собеседникам.
        Начал снова. При поляках шотландцы служили в привилегиро­ванных частях, имели весьма хорошее содержание и не верили, что это так просто сойдёт им с рук. Шотландцы недоверчивы и более всего боятся остаться в дураках. Уговоры Патрика они сочли пением сирен и даже принялись убеждать Гордона никому не сообщать о земляках.
        - Ну, парни, вы чересчур много от меня хотите, — молвил Гордон с едва заметной угрозой. — Вам бояться нечего. Фельдмаршал Дуглас — наша лучшая защита. Ему нужна шотландская лейб-рота, и он готов платить щедро. Чего же лучше? А права и привилегии можно подробно оговорить в контракте. Подумайте до завтра, да и решайте.
        - Если мы пойдём, найдутся и другие, — заметил капрал Эндрю Стрейтон.
        - Чем больше нас будет, тем лучше! — обрадовался Гордон.
        Дело пошло. Патрик поспешил к Дугласу, но фельдмаршал былу Его Величества и вернулся поздно, зато утром принял Патрика сразу, одеваясь.
        — Отличное начало! Продолжай, — и приказал выдать юноше денег на расходы.
        Гордон щедро угощал земляков. Вино помогло рассеять сомне­ния, они стали сговорчивее. И всё же Патрику пришлось пустить в ход всё своё красноречие, пока земляки не составили список — девятна­дцать имён — и не выбрали капрала Стрейтона своим представителем.
        Фельдмаршал принял Гордона и Стрейтона рано утром. Дуглас был весьма милостив и, добавив к прежним обещаниям множество новых, отпустил шотландцев. В тот день Патрик и Стрейтон нашли и добавили в список ещё шестерых земляков.
        Вечером обрадованный Гордон решил зайти к милым дамам. На Малостранской его встретили с изумлением и восторгом. Патрик понял, что паненки его уже оплакали. Нынче все они теснились в двух задних комнатах, ибо лучшие апартаменты занял юный шведский граф.
        Девушки не имели никаких вестей из деревни и тут же приня­лись просить Гордона поехать в Малые Лумны, узнать, что там и как. Даже Анеля, в последнее время редко удостаивавшая Патрика внима­ния, улыбнулась с нежностью:
        - Я Вас прошу, пан-рыцарь, поезжайте! Узнайте, как там мои ро­дители.
        В столице и в окрестностях с приходом шведов стало куда спо­койнее, да и репутация «рыцаря» обязывала. Утром Гордон отправился по знакомой дороге.
        В усадьбе он нашёл только пару слуг да старую ключницу. Та тот­час послала казачка в лес, за болото, где скрывались хозяева. Скоро приехала пани Матильда и заключила Патрика в свои жаркие объятия:
        - Вы из Варшавы? Как там Анеля?
        Выслушав подробный отчёт, женщина провела его в полупустую гостиную (ковры, шторы и нарядную посуду увезли и спрятали).
        — Мне надо серьёзно поговорить с Вами, пан Гордон! Быть может, сие не совсем прилично, но время нынче худое, медлить нельзя. Позвольте говорить откровенно. Пан Арциховский простыл в лесу и нынче лежит в тяжёлой лихорадке. Бог знает, выживет ли. Приходится решать мне, — сказала пани Матильда.
        Патрик давно знал, что при всей внешней почтительности к мужу всё в доме решала хозяйка.
        — Оставаться в Варшаве Анеле — чистое безумие. Нынче в столице шведы, завтра снова поляки. У меня в Пруссии, около Эльбинга, живёт сестра. Там спокойно. Я хочу, чтобы Вы отвезли туда дочку. Да и кузин заодно. Вы человек надёжный и храбрый, можете это сделать.
        Гордон был поражен. Пани Матильда, обычно такая мягкая, не­много манерная, нынче говорила властно, решительно, настойчиво: — Понимаю, что сие предложение нарушает Ваши планы, Вашу карь­еру. Я видела, пан Гордон, что пани Анеля для Вас небезразлична, но брак — дело серьёзное. Перемена всей жизни. Так вот, мы с мужем ре­шили, что, ежели найдётся надёжный человек, которому не страшно доверить нашу единственную дочь, он получит в приданое село Яблу- новку под Уманью. Какой там чернозём! Знаете, сколько нынче платят в Кёнигсберге за пуд украинской пшеницы? А какие там луга, какие сады! Я там выросла. Мой отец в селе даже церковь построил для хло­пов. Они хоть и схизматики, а всё ж христиане. Правда, усадьбу сожгли казаки, но вы её отстроите.
        Патрик молчал, пораженный сим предложением, и размышлял: «Стать владельцем богатого имения? Помещиком?».
        - Много ли там хлопов? — спросил он.
        - Раньше было за полторы сотни. Нынче осталась треть. Да ведь я дам в приданое за Анелей пятьсот дукатов. Хлопов можно задёшево прикупить у татар. Соглашайтесь, пан Гордон! Отвезёте девочек в Эль- бинг, да и сыграете свадьбу.
        - Согласится ли на сие Анеля?
        - Не сомневайтесь! Я напишу ей письмо.
        Получив «доверительное письмо» и пять дукатов на расходы, Гордон выехал в Варшаву, сопровождаемый благословениями и доб­рыми пожеланиями пани Матильды.
        Известие, что пани назавтра отправятся в Пруссию, вызвало на Малостранской бурю восторга. Пани Зося просто прыгала от радости, да и пани Барбара была совершенно счастлива. Должно быть, ей чуди­лись сказочные приключения.
        Анеля сидела надутая, но явно не возражала. Девушка прекрасно понимала, кто станет главным призом в грядущем путешествии.
        Патрик ушёл поздно и в больших сомнениях. Паненкам чудились романтические бредни, а он-то знал, что им предстоят грязные до­роги, вонючие постоялые дворы, клопы и много опасностей. Впрочем, на днях в Кёнигсберг отправлялся ротмистр Михельс с отрядом бран- денбургских рейтар. Если к ним присоединиться, то, скорее всего, юные пани доедут до Эльбинга благополучно.
        Мучило юношу другое. Почудилось, что обманули, обвели вокруг пальца. Полночи Патрик ворочался, тщетно пытаясь уснуть:
        «Легко пани Матильде обещать златые горы. Имение под Ума- нью вдвое больше, чем батюшкин Охлухис. Чернозём. Так ведь Охлу- хис в Шотландии! Там казаки не жгут дворянских усадеб, а татары не тащат в рабство любого встречного. Кто будет править Украиной через десять лет? Поляки? Хмельницкий? Или турки? Может быть, даже мос­ковиты?
        Анеля — милая девочка, хорошо воспитанная. Но характер в ма­тушку. Отец, пан Арциховский, полностью под каблуком ужены. Ведь хозяйка имения — Анеля. И стану я управляющим под началом ясно­вельможной пани. Понадёжнее, да и подешевле, чем жид-арендатор.
        В сущности, меня купили. Купили! К дьяволу!!! Сие дело надо ме­нять немедленно! Да так, чтобы ущерба чести не было. Нет уж, жену я себе выберу сам».
        Утром Патрик тщательно продумал свою роль. О Михельсе вспо­минать,конечно, не следовало.
        На Малостранской сборы были в полном разгаре. Пани Анелю за ночь убедили полностью. Гордон усадил дам в гостиной.
        — Надобно обсудить наши планы, — сказал он с важностью. — Ваше семейство удостоило меня знаков внимания столь существен­ных, столь исключительной милости и доверия, что с моей стороны было бы непростительно решать сии вопросы наспех, без должной ос­новательности и осторожности.
        Честь моя обязывает оправдать возложенные на меня упования. Следует признать, что в Варшаве нынче куда спокойнее, чем при по­ляках. Шведы навели порядок. Прямой грабёж и насилие, к счастью, вам пани, уже не угрожают. А именно опасность оного вынудила вас решиться на путешествие в Пруссию. Дороги всё ещё весьма небез­опасны.
        Ежели мне даже удастся получить подорожную от фельдмаршала Дугласа (а сие весьма не просто!), оная обезопасит нас от шведов, но не от бесчисленных шаек разбойников. Возможно, шляхтичи и отне­сутся к благородным пани с должным почтением, но, ежели мы встре­тимчернь, хлопов? Сии негодяи беспощадны, поверьте мне! И я, по своей молодости и низкому званию, не смогу вас защитить! Не медля ни минуты, готов отдать за вас жизнь, но подвергать прекрасных пани столь страшному риску я не могу.
        Я умоляю вас обдумать оные доводы и остаться! Доподлинно из­вестно, что шведы скоро уйдут, не сделав вреда никому в городе. И тогда вы обретёте свободу, не рискуя ни жизнью, ни благополучием.
        — Слава Господу! Мы остаёмся! — облегчённо вздохнула пани Анеля.
        Кузины же были весьма разочарованы доводами юноши, но не могли не согласиться с высказанными резонами. И только вдовушка, пани Барбара, не скрывала горести.
        Так и на сей раз не стал Патрик Гордон польским помещиком.
        Впрочем, и потом не получилось. Знать, не судьба!

***
        Вскоре их отряд выехал из Варшавы вместе с фельдмаршалом Дугласом. После смотра войска получили недельную передышку. Дабы не терять время, они разделились на партии и двинулись в поисках приключений.
        Гордону с дюжиной шотландцев не слишком повезло. Они при­гнали в Торн семь сотен голов крупного рогатого скота да вдвое больше овец, но цены на скот были низкие, и на долю Патрика доста­лась всего сотня рейхсталеров.
        Потом их всех влили в роту Джона Мелдрама. К тому моменту у того в роте оставалось всего восемнадцать шотландцев.
        Осень и зиму провели в Пруссии. Хорошие, чистые квартиры, не чета польским. Да и кормили отменно.
        Только вот дружественная страна, никаких приключений. По до­бычу не пойдёшь.
        Война шла с переменным успехом: то шведы били поляков, то наоборот. Однако сил не хватало, и Карл Густав приказал вывести шведские гарнизоны, оставив их только в крупных городах, да в ключе­вых крепостях.
        Осенью по наущению императорского посла царь Алексей Ми­хайлович двинул в Лифляндию стотысячную армию. Ригу держали в плотной осаде шесть недель. Встревоженный шведский король прика­зал Дугласу с четырёхтысячным корпусом пойти на помощь. Шот­ландцы уже готовились к маршу, но сикурс был отменён.
        Второго октября, после обеда, когда русские, по обычаю, зава­лились спать, осаждённые ударили по стану князя Черкасского. Вы­лазка удалась. Сказалось превосходство регулярной армии над стрелецкими полками и, особенно, над плохо обученной дворянской кавалерией. Русских отбросили далеко от стен, взяли восемнадцать знамён. После сего царь снял осаду и ушёл.
        Осенью основные баталии шли в Литве. Лейб-рота Дугласа в сих сражениях не участвовала.
        В ноябре король Ян Казимир со своей армией прибыл в Данциг. Вельможе устроили великолепную встречу и поднесли два бочонка с золотом.
        А шведский король никак не мог перейти Вислу. Наводили мост, его дважды снесло огромными льдинами, у Грауденца. Перешли ниже. Сильные морозы сковали реку тонким льдом, и шведы три дня усти­лали его соломой и поливали водой, пока лёд не окреп настолько, что по нему прошла вся армия с артиллерией.
        Поляки боя не приняли: без пехоты и пушек нечего было и пы­таться. Ушли в Малую Померанию.
        Дуглас послал сильный отряд кавалерии в разведку. Выступили до рассвета. Гордон ехал на левом фланге. Убедившись, что поляки уже ушли, шведы повернули обратно. Возле Гребина ехали мимо каменной усадьбы, окружённой рвом. Данцигцы, шестьдесят солдат с лейтенан­том, подняли пальбу.
        - С правой стороны в первом этаже окон нет, — молвил Вилли Мидлтон, отчаянный парень по прозвищу Длинная рапира. — А из среднего окна во втором не стреляяют. Право, я смог бы туда за­браться. Недурно глянуть, что у них в сундуках. Поможете?
        Гордон и Стрейтон кивнули:
        —Можно.
        Низко пригнувшись, галопом, промчались сквозь зону обстрела. У самого рва стало уже тихо.
        Патрик остался караулить коней, а Эндрю с Вилли, помогая друг другу, перелезли ров. Стрейтон встал к стене, упёршись руками. Мидл- тон кошкой взобрался ему на плечи, дотянулся до подоконника, ныр­нул!
        «Добро, коли в комнате пусто. — думал Гордон. — Впрочем, пи­столь за поясом, да он и ножом орудовать мастер».
        Вилли показался в окне:
        —Держи! — выкинул Эндрю большой тюк, повис на руках и спрыгнул. Патрик помог друзьям выбраться изо рва — и вновь карь­ером сквозь огонь.
        Пронесло! Не попали! Добыча богатая: добротная одежда. В роте смельчакам завидовали.

***
        Данциг, сильнейшая крепость Польши, укреплённая по новей­шей голландской манере, занозой сидел в ближнем тылу шведских войск. И не взять!
        Карл Х Густав оставил на Данцигском вердере^34^Дугласа с пяти­тысячным корпусом, дабы тот беспокоил и разорял врагов посто­янными набегами, и отбыл в Мариенбург.
        Скоро Дуглас выступил к Данцигу со своей кавалерией. Погода подвела. Сильный мороз за ночь покрыл землю ледяным панцирем. Кони на летних подковах едва шли по скользкому льду и часто падали. Маневрировать стало просто невозможно. Фельдмаршал с трудом на­скрёб всего три сотни на острых зимних подковах. В том числе, и свою лейб-роту.
        Шотландцы стояли на правом фланге. Молодой, рослый мерин Гордона нервничал, переступая с ноги на ногу. Патрик поглаживал, успокаивал коня.
        Сотня данцигцев с длинными пиками выехала навстречу. Вы­строились. Тронулись рысью.
        «Дьявол! — подумал Патрик. — Почему в бою страшнее всего ждать?»
        Он очень живо представил, как длинное стальное остриё входит в его грудь. Покосился влево. Капрал Стрейтон сидел как каменный — рука с пистолем на луке седла.
        Немцы уже шли галопом.
        —Целься! — скомандовал ротмистр Мелдрам. — Огонь!
        Залп! Разряжённый пистоль в кобуру, быстро. Второй в руку.
        Но рейтары уже поворачивали коней. Сажен двадцать не доска­кали. Гордон осторожно вытер пот со лба. По команде проехали шагом саженей четыреста. Встали на гребне очередного холма. Мелдрам вы­ровнял строй. Снова враг полетел в атаку, и опять его остановил друж­ный залп. Оттеснили немцев ещё на полверсты. И так до полудня. Потом к врагу подошло подкрепление. Но и Дуглас прислал с полсотни голландских стрелков. Мушкетёры свалили с десяток данцигских рей­тар. Отбились и на этот раз.
        Видно, тот офицер, что командовал данцигцами, никак не хотел упустить близкую победу, тем более, при таком перевесе сил. Рейтары перестроились и вновь пошли в атаку. Два залпа в этот раз их не оста­новили. Дошло дело и до палашей.
        Строй рассыпался. Патрик удачно отбивался от двух рейтар, ста­раясь держаться поближе к Стрейтону. Тут во фланг нападавшим уда­рил полуэскадрон шведской гвардии, и враги ретировались.
        Шотландцы гнали их, не останавливаясь. Патрик оглянулся. Лейб-рота безрассудно втиснулась меж вражеских резервов. Времени перезарядить пистолеты не было. Но кураж победы был так велик, что шотландцы с палашами наголо опрокинули атакующий эскадрон на стоящий во второй линии и погнали оба.
        Впрочем, ротмистр Мелдрам тут же отозвал своих. Преследо­вать было слишком опасно. Отошли. Только теперь Патрик заметил, что у него правая щека и ворот мундира в крови. Никак не мог вспом­нить, кто и когда хватил его кончиком сабли по лбу.
        Стемнело. Враги разошлись как бы по взаимному согласию.

***
        На этот раз выспаться не удалось. Вестовой растолкал:
        —Ротмистр зовёт.
        Несмотря на ранний час, Мелдрам был одет и чисто выбрит.
        - Седлай коня, парень. Твоя очередь конвоировать Шварцваль- дов. Проводи, да пригляди, чтоб в Гребине их тамошний гарнизон не ограбил.
        Раз в неделю братья Шварцвальд, с разрешения начальства, отвозили в Данциг припасы своим семьям. Выехали затемно. Ночью выпал пушистый снежок, и Патрик улыбался, покачиваясь в удобном седле. День обещал быть солнечным, с лёгким морозом, и о возмож­ных бедах Гордон совсем не думал.
        Гребин проехали спокойно. Патрик уже собирался повернуть об­ратно, когда Фриц, старший брат, попросил его:
        - Проводи нас ещё немного, дружище! Хоть до поворота. Боюсь, сии разбойники устроят нам какую-нибудь пакость. А вернёмся из Дан­цига, я тебя такой ливерной колбасой угощу, пальчики оближешь.
        Проехав с полмили, до поворота, Гордон повернул обратно. И хоть он был совсем один, на ничьей земле, не боялся. Но невдалеке от Гребина увидел двух неизвестных кавалеристов. На всякий случай Пат­рик заставил мерина перескочить канаву и вытащил пистолет.
        - Кто такие?
        - Ты чё, парень? Своих не узнал? — рассмеялся коренастый рей­тар с пышными усами. — Добропорядочные шведы, служим генералу Дугласу. А ты где?
        Патрику стало стыдно. Свои ж! Дал шпоры мерину, перескочил обратно.
        - В лейб-роте.
        Поехали втроём, коренастый — справа, молодой — слева.
        - Мы на поживу собрались. Айда вместе! Втроём-то сподручнее.
        Гордон отказался. Спешил вернуться в роту, да и парней этих он
        не знал.
        - Тогда и мы вернёмся. — Солдаты ехали спокойно. Пышноусый оказался капралом. Несколько сараев отгородили их от стен Гребина. И тут попутчики вдруг схватили Патрика с двух сторон за руки! И на помощь им уже спешили семеро.
        Вот влип! И до оружия не добраться! Тут ему на голову накинули его же плащ и понеслись.
        «Чтоб тебе в аду гореть, проклятый обманщик!» — подумал Гор­дон Обиднее всего, что его, бывалого солдата, провели, как мальчишку. Вспомнив муки плена в Новом Сонче, осторожно вытащил кошелёк из кармана и сунул в панталоны. Всё жтакипятнадцать рейхсталеров!
        Отъехав от крепости на достаточное расстояние, мужиковатый капрал забрал у Патрика оружие и принялся его обыскивать. Нашёл- таки в кармашке семь медных грошей! А уж как он старался: и ворот камзола ощупал, и пояс снял.
        - Все деньги я на квартире оставил, — усмехнулся Гордон.
        - Не может быть, чтоб столь нарядный господин на хорошей ло­шади с богатой сбруей выехал из дома без денег! — возмутился капрал.
        Принялся искать снова, но кошелька не обнаружил.
        Встречный конный дозор записал имя пленника. Поехали дальше. И тут капрал углядел на Патрике отличные английские сапоги:
        - Стой, парень! Сымай! Меняться будем.
        - Коль скоро вам угодно столь неучтиво со мной обращаться, то, будьте любезны, возьмите на себя труд снять оные, — ответил пленник.
        Да этих хамов учтивыми манерами не проймёшь. Спешили Гор­дона, стащили сапоги бросили взамен старьё.
        - Мужицкие! Будь я проклят, если одену хлопские сапоги! Лучше босиком останусь.
        - Иди босой, коли хошь. В полотняных чулках по снегу.
        Патрик упёрся:
        - Не пойду!
        Уж его тащили, толкали карабинами в спину, ругали — не идёт. Посадили в седло, поехали к городу. Недалеко от ворот капрал снова стал нудить Гордона надеть старые сапоги.
        —Нет уж! Одеть хлопские сапоги — поруха чести. Везите боси­ком. То-то комендант вам спасибо скажет. А уж попадёте в плен к нашим — не посетуйте. И вас примут так же.
        Капрал устало махнул рукой.
        - Не зря говорят: «упрям, как шотландец». Чёрт с тобой.
        И вернул Патрику его сапоги.
        Полковник Винтер, комендант крепости, пленному из лейб- роты обрадовался — редкая пташка. Расспросил Гордона о численности войск, их расположении, и приказал капралу отвести пленного в тюрьму. По дороге Патрик попросил вернуть отобранную книжку:
        - К чему тебе Фома Кемпийский, да ещё и на латыни? Его никто и не купит. Верни.
        Капрал отказался. Правда, купил Патрику хлебец:
        - Тебе теперь ежедень положен такой хлебец и штоф пива.
        Тюрьма помещалась в башне Хоогена. Капрал провёл пленника
        через тюремный двор и заказал Патрику в таверне кружку пива. В свод­чатой, большой комнате расхаживало несколько пленных шведских офицеров, да сидела компания данцигских рейтар, должно, попавших сюда за какую-нибудь провинность. Капрал подсел к ним и стал хва­статься знатной добычей: конь добрый, и плащ, и оружие. Рейтары по­завидовали удаче.
        «Ну, бахвал, погоди», — подумал Патрик. Он допил пива и потре­бовал вторую кружку.
        - Нет, паря, второй кружки тебе не положено, — рассмеялся кап­рал.
        —Почему ж? — сказал Патрик, вытащил кошель и позвенел мо­нетами. — Мужичьё! Ты и в солдатском ремесле ни черта не смыслишь. Пленного обыскать и то не сумел.
        У меня здесь сотня талеров, вернусь к шведам, куплю и коня, и оружие, да и с тобой я ещё посчитаюсь.
        Капрал от изумления рот разинул! Рейтары смеялись до упаду, потешаясь над простофилей.
        Утром капрал побежал к коменданту жаловаться. Дескать, плен­ник спрятал двести рейхсталеров и грозится отомстить, нельзя ли у него отобрать деньги.
        Комендант засмеялся:
        —Поздно. Что с воза упало — пропало. Будь у него хоть тысяча, отобрать уже нельзя!
        В тюрьме жили четыре сотни пленных. Здоровые, раненые, больные, человек по пятьдесят в камере, все без разбора. Свирепство­вал лагерный тиф^35^. Вонь стояла такая, что человек непривычный, зайдя с улицы, мог и в обморок упасть.
        Впрочем, днём можно было гулять по двору. Патрик подолгу сидел в таверне. Правда, приходилось заказывать пиво, и Гордон не­редко угощал земляка. Тот прослужил рейтаром тридцать лет и сильно онемечился. Да никого лучше не нашлось. А Патрику здешнее пиво уже в глотку не лезло.
        С субботу всех пленных вызвали в большую залу. Вслух зачитали имя, звание и происхождение каждого. Потом почтенный полковник предложил перейти на польскую службу. Сулил хорошее содержание. Три четверти согласились. Гордон отказался. Его и потом уговаривали. В тюрьму пришли два нарядных офицера:
        —Давай к нам! У нас и платят регулярно, не задерживают, как у шведов. Шотландцев ценят. Твой родич и тёзка, Патрик Гордон, по прозвищу Стальная рука, служит у нас ротмистром. Иди к нему, не по­жалеешь.
        Патрик вежливо отказался.
        Наконец, пленных повели на обмен. Простонародье на улицах Данцига ругало идущих последними словами. За городом встретили конный разъезд во главе с Гордоном Стальная рука. Тот признал ро­дича:
        - Ты, случаем, не сын Гордона из Охлухиса? Как там отец? Оста­вайся служить со мной.
        Патрик учтиво извинился и пошёл к месту обмена.

***
        Утром Гордон явился к фельдмаршалу. Дуглас осведомился:
        - Какого дьявола тебя угораздило попасть в плен?
        —Мужики подвели, Ваше Превосходительство! Уговорили про­водить их далёко за Гребин. Может, они и неслучайно меня уговари­вали.
        —Тогда они должны вернуть тебе коня. Поезжай и потребуй с них. В понедельник в любом случае вернешься в роту.
        О стоимости коня и снаряжения торговались долго. Наконец, Фриц Шварцвальд предложил Патрику вернуть его собственного. Тот согласился. Братья послали в Данциг человека, чтобы разыскал и вы­купил коня.
        Тем же вечером Гордон свалился. Сильный жар и жуткая голов­ная боль. Должно, прихватил лагерный тиф в тюрьме. Назавтра, когда пришли братья Шварцвальд, он лежал, головы не поднять.
        - Слышь, парень, шведы-то с вердера ушли. Того гляди, заявятся данцигцы, будет тебе совсем худо. Мы перевезём тебя в Гросс Лихтенау, к брату. Там потише. Поживёшь, пока мы твоего коня и экипировку не раздобудем.
        Легко сказать — поедем! Патрик с огромным трудом взобрался в седло и всю дорогу судорожно хватался за луку, только бы не упасть. К вечеру добрались до Ханса Шварцвальда. Гордон никак не мог со­греться под толстой периной. Болезнь усилилась. Обращались с ним тут не слишком любезно. Только стряпуха Клара подкладывала боль­ному куски пожирнее. Немолодая толстушка была бы ещё недурна, кабы не большая красная родинка на правой щеке. Стряпуха старалась прятать недостаток, поворачивалась левой щекой.
        В среду с утра Гордону так похужало, что он подумал: «Помираю» — и попросил послать за католическим священником.
        Хозяин отмахнулся:
        - Где его найдёшь?
        Вечером, когда Фриц привёл коня и имущество, Патрик даже не встал посмотреть.
        В четверг он очнулся от шума за окном. В комнате было пусто. Вбежала баба:
        - Спасайся, солдатик! Данцигцы тута. Ваших ищут!
        На улице пальба. В полубреду подумал, что буянят пьяные шведы. С трудом встал. До чего трудно натянуть панталоны! Дважды упал, пока добрался до двери. Но всё жтакипрошёл через кухню. Зашел в чуланчик. Должно, тут прислуга живёт. Лёг на лавку. Ох, как худо! Просто сил нет.
        Вспомнил: в кошельке два дуката, золотой крестик и на три талера мелочи. Надо спрятать. Засунул под лавку.
        Зашла стряпуха:
        — Милок! Они уже в доме! Прячься! Ложись-ка в мою постель, скажу, муж хворый. Портной у меня мужик-то.
        — Портной! В солдатских панталонах с серебряным галуном и лен­тами.
        Кухарка мигом стащила с Патрика панталоны, запрятала их, а больного уложила в постель:
        —Ничо! Ты худой да страшный, бородой оброс, поверят!
        — Всеблагая Матерь Божья, — взмолился Патрик. — Ты всегда вы­ручала меня в беде! Не выдай, Заступница!
        Помогла! Солдаты обыскали во дворе каждый уголок, даже сви­нарник, в кухне шастали, а в чуланчик никто так и не сунулся! Дан- цигцы в тот день перебили в деревне семьдесят шведов, в основном, больных, сорок увели в плен. Угнали и коня Патрика со всем снаряже­нием. А он уцелел!
        Через два дня у Гордона началась сильная испарина, слабость, чуть не до обморока. Потом стало легче. Отлежавшись ещё пару дней, Патрик встал, худой, слабый, но здоровый.
        Узнав, что Дуглас в Мариенбурге, Гордон чуть свет явился к Его Превосходительству. Тот ахнул:
        —Что с тобой, парень? Один скелет остался.
        Патрик поведал о болезни и о своих приключениях.
        Фельдмаршал был весьма тронут и приказал вернуться и потре­бовать своего:
        — Да скажи писарю, чтоб выдал тебе форменный приказ, дабы мужики не упрямились.
        Повидав ротмистра и товарищей, Гордон вернулся к Гансу Шварцвальду и предъявил приказ. Хозяин спорить не стал. Отослал приказ в Данциг, братьям. Шли дни, а толку не было. Хитрые бауэры явно тянули время.
        Тут их лейб-роту отправили на восток. Дорога шла через Гросс Лихтенау. Патрик попросил ротмистра задержаться. Мелдраму шутка понравилась. Он отправил квартирьера к старосте объявить, что рота будет квартировать в деревне, пока Гордону не возместят потери. Тут мужики стали сговорчивее! Патрик получил доброго коня и двадцать пять рейхсталеров за ущерб. Поделившись с ротмистром, Гордон купил всё необходимое и встал в строй.
        Вскоре его послали с конвоем в Гребин для размена пленных. Гордон встретил там знакомых данцигцев. Дивясь его отличному сна­ряжению, один из них заметил:
        - Пора бы тебе снова наведаться в Данциг!
        —Простите, сударь, но нынче ваш черёд. Ждем вас в Мариенбурге.

***
        А в замке Мариенбурга шумно. Бегают слуги, важно шествуют придворные, куда-то спешат офицеры. Это — внизу. У резной дубовой лестницы стоит офицер, пропуская гостей наверх с большим разбо­ром.
        На втором этаже Его Величество изволит беседовать с принцем Адольфом Иоганнном и с фельдмаршалом Виттенбергом. У дверей комнаты, встали как истуканы, два гвардейца — мухи не пропустят.
        Карл Х расхаживал по комнате, придерживая шпагу на поворо­тах.
        —Что-то не так! — говорил король. — Поляки от нас бегают, из­бегая баталии генеральной. Наши гарнизоны стоят во всех крупных городах Польши, кроме Данцига. А победа ускользает из рук! Фран­цузы и голландцы набиваются в посредники. Какого чёрта! Пока Ян Казимир не согласится на наши условия, мне посредники не нужны!
        Тем временем польские послы в Вене ждут не дождутся кончины императора. Тот совсем плох. Фердинанд III влезать в здешнюю свару не хотел. А вот наследник, Эрц-герцог Леопольд,вельмиохоч. Помрёт император, и придут на помощь Яну Казимиру имперские полки. Сул­тан послал татар в помощь полякам. И с московитами он заключил пе­ремирие. Надо действовать! И действовать немедля!!!
        Принц Адольф поднял голову от карты Польши, лежавшей на большом столе:
        — Ведомо, характера Яну Казимиру не хватает. Король — человек мягкий, но упрямый. Он будет тянуть и изворачиваться, а капитуляции не подпишет. Особливо теперь, когда и магнаты, и шляхта идут за ним. Однако не следует забывать и Данию. Ваше Величество! На острове Фюн датские сословия ассигновали на войну с нами по сорок тысяч рейхсталеров в месяц! Хотят вооружить семьдесят тысяч солдат. Мало того, пятнадцать знатных дворян обязались на собственный счёт на­брать по полку каждый!
        —Ты прав, брат! — кивнул король. — Именно посему надо спе­шить! Должно разобраться с Польшей до того, как датчане соберут силы. Курфюрст выделил нам четыре полка. И князь Ракоши уже пе­решёл границу Польши! Старая лиса, князь Любомирский, пытался от­говорить трансильванского князя от союза со мной.
        Сулил ему корону Польши после смерти Яна Казимира. Не вышло! Недаром я плачу дукаты вельможам Ракоши! Мы выступим не­медля, не дожидаясь весны. Дугласа я возьму с собой, а ты, брат, оста­нешься в Пруссии главнокомандующим. Мы покажем этим хвастунам, что шведская сталь не затупилась!
        Фельдмаршал Виттенберг сидел в кресле перед камином. Даже и здесь он кутался в тёплый плащ. Старика знобило.
        - Не сомневаюсь ни минуты, Ваше Величество, что Вы наголову разобьёте поляков, — ворчливо заметил он. — Но приблизит ли сие по­беду?
        Карл Густав остановился:
        — Верно сказал, старик! Польша оказалась нам не по зубам. Слишком большой кус! Вот я и решил разделить её, как затравленного оленя. Мне — Королевскую Пруссию, Малую Померанию и Кашубию. Бранденбургскому курфюрсту — Великую Польшу и епископство Вар- минское, а уж с южной Польшей пусть этот мадьяр разбирается.
        Сколько сможет удержать — столько его и будет.

***
        Перед Торном Мелдрам выстроил лейб-роту и лично проверил каждого. В крепость шотландцы въехали в шеренгах по три: 98 храб­рых молодцев, один к одному, на добрых конях, при отличных мунди­рах и оружии. А следом двести слуг. Их выстроил в колонну денщик ротмистра: верхами, в отличном порядке, с хорошим вооружением. Стас гордо ехал в третьей шеренге с саблей на боку. Картина внуши­тельная. Сам фельдмаршал изволил одобрить.
        Джеймс Монтгомери оф Скалморли, племянник маркиза Ар- гайла, прибыл к Дугласу в Варшаве. Столь знатного юношу, да ещё и прибывшего с отличными рекомендациями, фельдмаршал принял весьма любезно. Джеймс получил прекрасного коня, мальчишку-немца в услужение и наказ:
        - Учите немецкий, друг мой. Выучите, освоите основы службы солдатской, тогда я подыщу вам приличную должность.
        Юный аристократ не столь учился, сколь кутил и буянил. Дер­жался Монтгомери весьма надменно, почитая себя неизмеримо выше всех вокруг.
        Скоро его возненавидели многие, особо слуги Дугласа. Они стали регулярно докладывать фельдмаршалу о выходках парня. Дуглас вызвал Джеймса и попытался сделать тому отеческое внушение, но в ответ встретил лишь надменную наглость.
        Фельдмаршал стал его сторониться, мальчишка-слуга сбежал, не выдержав побоев, и после Варшавы Монтгомери попал в лейб-роту.
        И здесь заносчивость и высокомерие оттолкнули от Джеймса людей благородных. Пришлось ему квартировать с низкими, кои не оспаривали у него первое место за столом, да и коня его обихаживали. Пока стояли в Пруссии, хозяева кормили и поили Джеймса. Всё было ещё терпимо. Но в Польше слуги обычно следовали с обозом, и каж­дому пришлось самому заботиться о себе и о коне. Да и деньги у Монт­гомери кончились. Все стали тяготиться сим пустым человеком, избегать его общества. Наконец, прекрасный жеребец, подаренный фельдмаршалом, подох с голоду в деревенской корчме! Это был предел падения.
        Джеймс в самых смиренных выражениях просил ротмистра, а потом и других рейтар, у которых были запасные лошади, одолжить коня. Все отделались отговорками.
        Мелдрам скомандовал:
        - Стройся!
        И вся рота увидела, как Монтгомери стоит у дверей с седлом и пистолетами Другой-то поклажи у него и не было.
        В глубине души Гордон пожалел парня. Конечно, Джеймс наде­лал глупостей. Но ведь он ещё так молод. Патрик охотно предложил бы ему коня из своих запасных. Да боялся открыто высказать жалость к сему отверженному. Ещё Иисусиком обзовут.
        Рота тронулась, и Монтгомери пошел следом, взвалив на спину седло и пистолеты. Он знал, отстанешь от своих — мужики мигом глотку перережут.
        Рейтар обогнала карета фельдмаршала. Несомненно, Дуглас знал о бедственном положении юного Монтгомери, но в окошко не выглянул, не удостоил внимания.
        Через полчаса ротмистр Мелдрам сжалился и послал Джеймсуконя.
        Рота встала на лугу, возле барского дома. Патрик занимался бла­гоустройством лагеря.
        Тут подъехал отставший Монтгомери на низенькой, дрянной ко­быле, и привязал её к только что вбитому Гордоном колу. Сие вполне обычное действие почему-то вывело Патрика из себя:
        — До коих пор ты будешь нахлебником в роте? Неужто мы — слуги Джеймса Монтгомери и обязаны на тебя работать? Стыдно! За­работаешь кличку Генерал Скемлер^36^.
        Не совестно прослыть подонком среди товарищей? Все в роте тебя сторонятся и презирают из-за твоей нелепой надменности и вы­сокомерия. Ужели сегодняшний день тебя ничему не научил? А ведь за­служить уважение и любовь наших ребят так просто. Делай своими руками всё, что надлежит, да будь учтив с каждым.
        К общему удивлению, Монтгомери выслушал сие поучение с ве­личайшим терпением и лишь весьма мягко спросил: чем он заслужил столь суровую отповедь и что, собственно, ему надлежит делать.
        —На марше самое трудное — работа в лагере. Не жди приказов, ищи сам, что нужно и что можешь сделать. Станешь участвовать в стряпне и в заготовках, смело садись к общему котлу. Вилли Мидлтон овцу притащил. Сумеешь её освежевать? — спросил Патрик.
        - Да я с радостью! Только вот ножа нет. И, может, кто подержит её пару минут? — ответил Монтгомери.
        Гордон протянул ему острый нож, а капрал Стрейтон придержал овцу за уши. И вот чудо! Джеймс ловко прирезал овцу и с великим при­лежанием принялся снимать шкуру. Патрик не выдержал, забежал в барский дом:
        —Право, джентльмены, ежели вы дадите себе труд взглянуть в окно, увидите прелюбопытную картинку.
        Мелдрам выглянул и расхохотался:
        - Глазам своим не верю! Неужто ты обратил сего нечестивца?
        - Подождите немного, увидите, как он будет крутить вертел.
        Суровый урок не прошёл даром. С того дня Монтгомери стал самым прилежным и усердным работником в роте и скоро заслужил всеобщее уважение.
        А друзья Патрика восхищались сим подвигом куда больше, чем его отвагой в боях.

***
        Под Петрокувом шведская армия встретилась с трансильван- цами. Толмача, знающего венгерский, не нашлось. С новыми союзни­ками пришлось объясняться на латыни.
        Король Карл Х устроил большой смотр. Объезжая с князем Ра- коши выстроенные полки, особо указал тому на шотландскую лейб- роту.
        Шотландцы часто стояли в карауле у ставки Дугласа. Новости узнавали первыми. Вилли Мидлтон принёс вечером весть: Вена под­писала договор с Яном Казимиром.
        Император Леопольд давал ему корпус в шестнадцать тысяч с из­рядной артиллерией. Но подчиняться они обещали токмо королю, от­нюдь не гетманам.
        —Чем же заплатит Польша за сию подмогу? — заинтересовался Гордон.
        - Отдадут пятьсот тыщ дукатов за десять лет. А ещё корма и бое­припасы ...
        —Во деньжищ-то! — ахнул капрал. — Откуда их взять в разорён­ной стране?
        - Император получит половину дохода от соляных копей.
        Друзья чистили коней, готовясь к выходу.
        —Соль нынче не хуже серебра! — заметил Стрейтон. — О майоре Андерсоне слышали? Дивная история!
        Майора оставили с гарнизоном в две сотни добрых шведов на острове возле Нового Двура. Выстроили они редут, пушки поставили, всё чин чином.
        Рядом, на правом берегу, был большой склад соли, польского ко­роля. Андерсон, не будь дурак, всю соль перевёз на остров. Зимой шве­дов обложили со всех сторон, носа не высунешь. Солдаты с голода пухли. Майор уже и рапорт послал в Мариенбург: дескать, дозвольте ретираду, пока гарнизон не вымер. Разрешили. Только не уйдёшь! По­ляки на берегу батареи поставили, стерегут. Тут майора кто-то и надо­умил: в округе соли ни щепотки.
        Андерсон отпустил двух пленных шляхтичей да намекнул: дес­кать, соль могу и продать. Тотчас мужики навезли припасов выше го­ловы. Начал майор продавать соль за серебро. Озолотился.
        —Слыхал я об этом, — кивнул Вилли. — Так оно и было. Однако корпус в шестнадцать тысяч не велика сила.
        - Не скажи! — возразил Гордон. — Нынче австрийцам просто на­нять добрых солдат и генералов. Сказывают с ними граф Монтеку- колли — полководец знатный, из первых в Европе.
        Мидлтон усмехнулся:
        - Ты, Патрик, ведомый стратиг. Скажи, куда двинут имперцы?
        —Един Господь ведает. Проще всего им ударить по Трансильва- нии. Князь Ракоши — старый враг Вены. Навряд ли они упустят такой случай.
        За Енджевом рота остановилась невдалеке от иезуитского мона­стыря. Вечером Патрика потянуло взглянуть.
        Сколь горестная картина! Алтари были разорены и обезобра­жены. Перед главным — убитый старец, второй монах — на хорах.
        Лежавший внизу старик с седой, узкой бородкой напомнил ему отца Вильяма, когда-то учившего Патрика катехизису. Сердце заще­мило от жалости. Патрик постарался успокоить себя: «Святые отцы приняли мученическую кончину, и сейчас они, несомненно, в раю».
        Позвать на помощь некого, и Гордон сам вырыл в саду могилу и похоронил старцев. Принёс из часовни большое деревянное распятие, поставил на могилу. Кто-то рубанул тесаком по лику Иисуса. Встав на колени, Патрик долго молился, каялся и просил прощения у Господа за своё участие в столь богопротивном деле.
        Союзники заняли Варшаву, Краков, Брест-Литовский и прочие главные города страны. Однако поляки упорно уклонялись от крупных сражений. Карл Х гонялся за польской армией, как за призраком. А ведь ходил слух, что Чарнецкий, недавно получивший звание воеводы русского, где-то под Ченстоховым формирует регулярные полки с офи­церами-иноземцами. Пользуясь передышкой, шотландцы, как и дру­гие, с молчаливого одобрения ротмистра промышляли по лесам и болотам. Главное было —отыскать в кустарнике лагерь шляхты. Затем двое-трое шотландцев кидались в атаку с пальбой и громкими криками. Спешить не следовало, дабы хозяева успели разбежаться. Самое труд­ное в сиих рейдах — довезти добычу до обоза. А там уж трое слуг Гор­дона под присмотром верного Стаса оберегали ладную повозку, две гружёных телеги итабунокдобрых коней. Фортуна не обижала Пат­рика. Одначе сия богиня вельми переменчива.
        Как-то его отрядили в наряд к обозу. В тот вечер заночевали в больших амбарах. Гордон удобно устроился в углу на груде соломы. Ло­шадей поставил рядом. Среди ночи ему приснилось, что он борется с каким-то великаном и тот раз за разом швыряет Патрика наземь. Про­снулся в дыму — пожар!!! Верхушки снопов поодаль уже пылали.
        Гордон кинулся к воротам, с трудом распахнул их, бросился об­ратно и палашом обрубил поводья. Скорее выгнать коней на гумно! С каждой секундой огонь усиливался. Вернуться в амбар — чистое без­умие. Но там же новое, отличное седло и пистолеты! Укрывшись пла­щом, Гордон снова сунулся в пекло. Нащупал и вытащил в дыму пистолет. Спасти седло не смог. Благо, живой выкатился в поле!
        Слуги, повозка, две телеги с добычей, лошади — всё сгорело. Один Стас выбрался с опалённой рожей. Четверо шотландцев легли дальше от выхода. Выбрались безо всего в горящих на спине рубахах.
        В ту ночь их эскадрон потерял большую часть запасных лошадей и экипировки.
        У Гордона пропала вся упряжь, много богатой добычи и девять лошадей. Потом Гордон три дня ездил без седла — ни за какие деньги не купишь! Вечером у костра капрал Стрейтон заметил:
        — Не жалей! Будем живы, будет и добыча. На войне всегда так. Да, видать, скоро всё кончится. Князь Ракоши привёл восемьдесят тысяч мадьяр, теперь полякам не выдержать.
        —Не думаю, — ответил Патрик. — Мадьяр и половины не набе­рётся. Да и толку с венгров не густо. Они только грабить хороши.
        Начался яростный спор. Большинство рейтар поддержало кап­рала.
        — Чего зря глотки драть? — рассудительно заметил Александр Ландельс. — Проверить мы всё равно не сможем.
        - Мост через Вислу достроили, — заметил Мидлтон. — С утра пе­реправа. Пересчитать несложно.
        - А что? И посчитаю! — заявил Патрик.
        Гордон надеялся в ближайшем будущем стать офицером и стара­тельно постигал все тонкости марсовой науки. Ему и впрямь было ин­тересно.
        Он поднялся затемно, собрался и встал у моста. Появились трансильванцы. За князем и его свитой — восемьсот гвардейцев. Потом конница, тысяч двенадцать-пятнадцать. Пехота — пять тысяч молдаван. Обозы — примерно столько же. Княжеский обоз и артилле­рия — ещё две тысячи. Вышло меньше тридцати тысяч! А уж похваля­лись!
        Вскоре за Брест-Литовском капрал и Вилли предложили Гор­дону:
        - Айда по добычу! Время удобное, с ротмистром договорились.
        Взяли ещё пятерых парней. В такой компании можно смело
        ехать куда угодно.
        Первые два дня удачи не было. На пути сожженные татарами сёла, только вороньё орёт с обгорелых печных труб. А в уцелевших де­ревнях уже всё подмели под метёлку, задолго до шведов. Ничего до­стойного перевозки не отыскали.
        На третий день Мидлтон заметил узкую тропу, ведущую в за­росли. Свернули. Недавно прошёл дождь, и, как ни старались шот­ландцы уклоняться от мокрых ветвей, промокли до нитки. Тропа вывела к узкой песчаной гряде меж двух болот. А там стояли шесть больших возов, гружённых доверху. И хозяев, ясное дело, не видно было: попрятались.
        Тридцать-сорок финнов из полка генерала Барнса уже потро­шили возы, выбирали, что поценнее.
        —Есть смысл подождать и взять хотя бы то, что останется, — за­метил капрал.
        Ждали в сторонке, не сходя с коней.
        Тут двое финнов выволокли из болота прекрасную паненку, оде­тую весьма изысканно. Вытащив кричащую и упиравшуюся панночку на сухое место, солдаты принялись срывать с неё одежду: меховую без­рукавку, кофточку, расшитую кружевами и лентами, верхнюю юбку тон­кого сукна.
        Панночка осталась в корсаже с серебряными петлями и белой фланелевой юбке. Девушка сразу заметила шотландцев и сообразила, что они из другой компании.
        - Спасите, люди добрые! — отчаянно кричала девица, заливаясь слезами. Лицо её, искажённое страхом и залитое слезами, трудно было назвать красивым, но Патрик отметил высокую грудь и роскошные белые плечи под сорочкой.
        - Ради Господа! Спасите!
        Гордон не выдержал:
        —Послушай, камрад! Вы и так взяли нынче богатую добычу. Всё ж мы христиане. Негоже оставлять нагой сию девицу. У тебя тоже есть мать.
        Солдат не слушал. Заметив на корсаже серебро, финн даже за­ржал от радости и тут же сорвал его и передал товарищу. Тот, не торо­пясь, складывал добычу в мешок.
        Патрик соскочил с коня и подошел поближе.
        —Гордон! Брось! — окликнул его Стрейтон. — Девка — его закон­ная добыча. А уж финн из своего гроша не упустит. Не трогай.
        Солдат тем временем пощупал фланель нижней юбки и рявкнул на ломаном польском:
        - Тонкая!!! Сымай, курва.
        Панночка вывернулась у финна из рук и спряталась за спиной у Гордона.
        - Постой, камрад, договоримся, — начал Патрик. Он хотел пред­ложить финну два-три талера как выкуп за девицу.
        Солдат не стал ждать. Возмущённый вмешательством, он сада­нул Патрика по шее. Гордон устоял с трудом.
        «Такое хамство спускать не должно!» — Патрик выхватил палаш и ударил финна плашмя, по макушке. Тот рухнул.
        И тут же шестеро финнов с палашами наголо бросились на по­мощь к товарищу. Гордон отбивался от семерых. Счастье, что их тупые клинки не наносили большого вреда. Лишь один прямой выпад рассёк бровь. Но долго Патрик не удержаться бы.
        Да уже бежал на выручку Алекс Ландельс, а за ним прыгали с коней и спешили остальные. Восемь шотландцев, плечом к плечу, с па­лашами в руках перегородили косу. Теперь решало не число, а уменье и превосходство в оружии. Добрые шотландские палаши быстро охла­дили пыл атакующих. То и дело умелый выпад выбивал одного из фин­нов. Особо отличался Вили Длинная рапира. Скоро финны побежали, и шотландцы загнали солдат в лес. На косе осталось шестеро раненых. Убитых вроде не было.
        Капрал остановил друзей:
        - Ну, влипли! Ежели эти парни пожалуются, и дойдёт до началь­ства, мало нам не будет. А всё ты, Патрик! Какого чёрта полез засту­паться за эту девку!
        - Выкрутимся. Финны нас не знают. Уведём их лошадей, как они нас догонят? — ответил Гордон. — Да и постыдятся жаловаться: четыре десятка восьмерых не одолели.
        - Негоже оставлять их пешими! Всё-таки они из наших, — заме­тил Ландельс.
        - Алекс прав. Возьмём с собой троих раненых, завяжем глаза. А отъехав на милю, отпустим с лошадьми назад. Тогда и жаловаться не станут, — поддержал Патрик.
        Трём легко раненным финнам завязали глаза и посадили на за­хваченных коней. Погрузили всё оружие и кое-что из добычи. Капрал торопил: выбирать некогда. Когда шотландцы садились на коней, пан­ночка бросилась к Гордону. Глаза её горели.
        - Благородный рыцарь! Вы спасли меня от столь горестной уча­сти! Неужто оставите беззащитную девицу сим варварам? — молила пани.
        «Придётся стать рыцарем, — подумал Патрик, — и спасать сию красотку. Бросить знатную пани — позор. А жаль, что знатная. Хо­роша».
        — Оставь её, парень! — остерёг его Стрейтон. — Беды не обе­рёшься.
        Да и остальные шотландцы смотрели с явным осуждением. Но Гордон подхватил девицу и посадил на круп, сзади себя.
        По зарослям ехали молча. Пани крепко держала Патрика за талию, временами он чувствовал спиной её тёплую грудь.
        «Видно, панночка к Венериным играм охоча», — подумал Гордон.
        Выехав из леса, пошли рысью. Красотка начала тихонько вы­спрашивать своего спасителя:
        — Позвольте осведомиться, как зовут милостивого пана? А ка­кого он рода? А жена у пана вельми красива?
        Пани поведала и о себе. Ее звали Беата Коштецкая. У её отца в округе было пять деревень.
        «Ввязался в историю! — подумал Патрик. — Как теперь выпу­таться?».
        Ландельс подъехал и сказал по-английски вполголоса:
        - Извини, дружище! Я не собираюсь читать тебе мораль или вме­шиваться в твои дела. Однако леди явно знатного рода. Это ведь не маркитантка и не служанка в доме. В Шотландии после подобного пу­тешествия тебе пришлось бы на ней жениться.
        Гордон усмехнулся:
        - Спасибо, Алекс! Я о том и сам размышляю.
        Ландельс появился в лейб-роте недавно. Невысокий, скромный, хорошо образованный юноша сразу пришёлся по сердцу Патрику. Свой! Он стал ближайшим другом Гордона на много лет.
        Беата Гордону понравилась.
        «Приедем в город, сниму ей квартиру у булочника, а там видно будет, — подумал Патрик. — Подальше от чужих глаз, может, и сладится к обоюдному удовольствию. Сейчас рисковать не стоит».
        На закате, в сожжённой деревне, финнам развязали глаза и от­правили обратно с конями и оружием.
        — Не держите зла, камрады! — сказал им капрал на прощанье. — Мы не хотели вас обидеть. Так уж вышло.
        Полнолуние, ночь светлая. Погнали дальше. Часа через два оста­новились покормить коней в брошенной усадьбе.
        Патрик нашёл в добыче подходящий польский мужской костюм (женских не было) и дал пани Беате переодеться. Спокойно добрались до шведских пикетов. Здесь разделили добычу, и Гордон отослал пан­ночку с верным Стасом в город.
        Шотландцы навестили, и не без пользы, ещё пару шляхетских усадеб, потом поехали к себе.
        На улице, возле главной квартиры, Гордон увидел своего Стаса в окружении каких-то поляков. Слуга был в смущении:
        — Проше пана, только тут слуги пана Корицкого узнали нашу панночку, да и забрали. Говорят, родственница.
        Из дома вышел сам пан Корицкий и обратился к Гордону весьма учтиво:
        — Надеюсь, милостивый пан не посетует на некоторое само­управство моих слуг. Пани Беата — моя племянница. Позвольте выска­зать Вам глубочайшую благодарность за то, что не бросили благородную пани в беде, спасли. Я Ваш вечный должник, — вельможа говорил с большим чувством. — Если Вашей Милости будет угодно пе­редать мне сию благородную пани, то я уж позабочусь, дабы пани Беату проводили в безопасное место с подобающим почётом.
        Корицкий — один из немногих польских магнатов, оставшихся на службе у шведского короля. Спорить с ним было рискованно. Да не хотелось так уж сразу отдать красавицу.
        — Ваша Милость, должно быть, слышала, с какими трудами и с какой опасностью удалось уберечь пани Беату от бесчестия. Мои наме­рения всегда были благородными. Да ведь пани сама пожелала ехать со мною! И, коль скоро я отбил её от насильников и с великими тру­дами довёз до города, ухаживал за пани, как подобает дворянину, мне поистине невозможно расстаться с прекрасной пани Беатой, — сказал Патрик.
        Вельможа улыбнулся:
        — Ваши заслуги, пан Гордон, неоценимы. Однако примите во внимание, что нынче я имею честь ужинать с Его Величеством, и стоит мне замолвить ему пару слов...
        «Ну его к дьяволу! — подумал Патрик. — Дойдёт до разбиратель­ства, так всплывёт наша драка с финнами!».
        —Будедосточтимый пан позволит мне удостовериться в том, что пани Беата действительно Ваша племянница и что ей будет оказан по­добающий приём, почту за честь вручить панну Коштецкую Вашей Ми­лости.
        Тем временем Мидлтон вполголоса сказал одному из слуг Кориц- кого, что за сию панну уступили долю в богатой добыче, и что, отдав Беату, останемся в большом убытке.
        Слуга тут же доложил про это хозяину
        — Проше пана подождать, — Корицкий зашёл в дом и, вернув­шись, протянул Патрику десять дукатов. — Соблаговолите принять сие в счёт вашей доли.
        Тут из дома высыпала стайка нарядных дам, и средь них была пани Беата.
        «Взять дукаты у неё на глазах! Невозможно!» — подумал Патрик.
        - Недостойно дворянина брать деньги за спасение благородной девицы! Вручаю вам, пан Корицкий, сию девицу. Она в добрых руках! Осмелюсь просить Вас не разглашать сие приключение. Я не хотел бы стать предметом пересудов. Позвольте прислать пани Коштецкой по­добающее платье. Мне достались немалые запасы оного при разделе добычи.
        Беата улыбнулась и помахала Гордону белой ручкой. Она выгля­дела довольной.
        Вечером Гордон отослал в дом Корицких Стаса с запасом дам­ских нарядов. «За труды» ему выдали дукат.

***
        Лето солдаты провели между Бугом и Наревом. Много было лихих налётов, коротких схваток. Да и добычи хватало.
        Фортуна изменчива! Имперская армия перешла границы Польши — и князь Юрий Любомирский тут же занял все Карпатские перевалы крепкими гарнизонами. Мадьярам отрезали дороги к родной Трансильвании. Пришлось гордому Ракоши повернуть на юг. Как легко князь занял Краков! И Польская Корона была почти в руках. Но дома уже хозяйничала польская кавалерия. Жгла, грабила, разоряла.
        Карл Густав понял: победа в Польше снова ускользнула. Следо­вало спасать положение на севере. Наградив Дугласа чином фельдмар­шала, король отправил его в Швецию, готовить датскую экспедицию. Да и сам вскоре собирался туда же. А лейб-роте приказал зимовать в Пруссии.
        Хуже некуда! Тут ни богатства, ни почестей не добудешь. Запрут в гарнизоне, сиди, соси лапу. Покровитель далеко. А и шведы, и немцы шотландцев не любят. Все надежды Гордона на скорое производство в офицеры с отъездом Дугласа рассыпались.
        Ландельс предложил подать королю петицию. Почтительно умо­лять Его Величество взять с собою шотландцев. Два дня сочиняли оную. Алекс, лучший каллиграф в роте, переписал её изысканным го­тическим шрифтом. Уговорили фельдмаршала Стенбока передать пе­тицию королю. Без толку! Карл Густав отказал!
        Вот незадача! Ротмистр посоветовал послать к королю делега­цию — живое слово доходчивей.
        —Мне ко двору соваться не след! — грустно заметил Мелдрам. — На прошлой неделе неосторожно говорил с государем, чуть в трибу­нал не попал.
        Пошлите парни Стрейтона и Мидлтона. Король их хорошо знает. Ну, и кого-нибудь поречистее, скажем. Гордона. Можно и Ланд- ельса, тоже учёный малый.
        Так и порешили. Вили Длинная рапира разузнал у королевского денщика (не раз выпивал с ним вместе), когда лучше всего подойти к Его Величеству. Тот сказал: после обеда, когда король изволит гулять по парку.
        Карл Х, весь в чёрном бархате, неспешно шёл по дорожке с фельдмаршалом Стенбоком. Четверо друзей низко склонились, под­метая шляпами пыль у ног кололя.
        — Ваше Величество! — волнуясь, начал Гордон. — Окажите ми­лость своим верным слугам! Дозвольте обратиться с нижайшей прось­бой.
        Король посмотрел холодно, отставив руку с тростью:
        —Шотландцы? Что там у вас?
        — Мы служим Вашему Величеству под командой фельдмаршала Дугласа. Не сомневаюсь, Вашему Королевскому Величеству достаточно известна доблесть и верность нашей лейб-роты. Покорнейше просим нас выслушать. Все мы покинули родную Шотландию, дабы снискать себе славу и средства к существованию. За всю нашу службу Вашему Ве­личеству мы не получили и фартинга жалования. А ведь мы — дворяне. Мы не можем заработать себе на хлеб тяжким трудом, как простою- дины. Нынче, в рядах победоносной полевой армии Вашего Величе­ства, мы имеем возможность приобрести достаточно, чтоб не бедствовать. Но зимой в прусских гарнизонах нам предстоят тяжкие лишения, голод. Умоляем Ваше Величество: не лишайте милости своих вернейших слуг! Дозвольте нам и дальше сопровождать Вас! — сказал Патрик, низко поклонился и сделал шаг назад.
        Всё время своей речи Гордон старательно разглядывал королев­ское жабо из редкостных, черных брюссельских кружев. Король не любил, когда ему смотрят прямо в лицо. Кончив, осторожно поднял глаза. Карл Густав был явно в гневе:
        — Вы будете верно служить Короне Шведской там, где вам ука­жут! Да я лучше прикажу привязать камень на шею каждому из этих упрямцев, чем отпущу их отсюда.
        Пришлось подчиниться. Резкий отказ короля поразил всех. Гор­дона особенно. Он так готовил свою речь, так надеялся!
        Заметив на улице характерную, толстенькую фигуру учёного сек­ретаря Его Величества доктора Самуэля Уолтропа, Патрик обрадо­вался.
        С доктором Гордон был почти дружен. Мало кто знал все при­дворные тайны лучше этого весёлого и радушного толстяка. И время от времени он делился кое-чем с учтивым юношей.
        — Всё весьма просто, мой юный друг! — сказал доктор, картинно, почти как король, отставив руку с тростью, и поправив очки. — Наши дела — швах! Князь трансильванский выбыл из игры. Как, вы разве не знаете?
        Казачий атаман, Колов, уговорил князя Ракоши возвращаться на родину южным путём. Уверил князя, что в Подолии тысячи вольных казаков примкнут к их армии. С такой силой никакой враг не страшен!
        Но там уже хозяйничала шестидесятитысячная орда крымского хана. Прознав про сие, казаки разбежались в одну ночь, оставив князя промежду полками гетмана Любомирского и татарами, словно меж Сциллой и Харибдой.
        Пришлось трансильванскому владыке капитулировать перед по­ляками, дабы не стать татарским пленником!
        Князь поклялся вывести гарнизоны из польских городов, отпу­стить всех пленных и выплатить Польше миллион дукатов! Для обес­печения сего долга он оставил князю Любомирскому двух знатнейших вельмож.
        Взамен гетман обещал безопасно проводить князя Ракоши с его спутниками до Трансильвании. Поручиться за армию он не мог, боялся разгневать хана. Под защитой Любомирского князь Ракоши благопо­лучно достиг родины.
        А вот его армии под командованием славного генерала Кемени пришлось отражать яростные атаки орды.
        На седьмой день к татарам переметнулся пеший корпус молда­ван. До того дня они дрались лучше всех, да испугались татар, переоде­тых в турецкие мундиры. Храбрые мадьяры сложили оружие. Пленных увели в Крым до выкупа.
        По указу князя Ракоши, венгры сдали полякам Краков и прочие города. Ныне мадьяры нам уже не союзники! Да и за Курфюрстом надо следить в оба. Того гляди, и он переметнётся!
        Его Величество на днях отбудет в Данию. А оберегать Пруссию будет принц Адольф Иоганн. Он-то и попросил брата оставить ему самые надёжные части. В том числе и вашу лейб-роту.
        Шведская армия уходила в Пруссию по восточному берегу Буга. Гордон прибыл в Пултуск вечером. Здесь обещали днёвку, и Патрик мечтал вволю отоспаться. Но его окликнул корнет Стюарт. С ним си­дело с полдюжины шотландцев из их роты.
        - Говорят, в Пшасныше можно взять богатую добычу, — заметил корнет. — Ежели поспеть вовремя.
        - Доброе дело. Я готов, — согласился Патрик.
        Дюжина шотландцев и семеро слуг съехались у куста на шляхе после захода солнца. Скакали всю ночь, не останавливаясь. Лошади ровно бежали по пыльному шляху.
        - Гоним мы коней, торопимся, ловим удачу, — меланхолично за­метил Ландельс, — а там, может, и нет ничего. Хорошо, коли живыми вернёмся.
        Гордон не ответил. Что толку гадать о завтрашнем дне!
        На рассвете увидели Пшасныш. Опоздали! В городке полно нем­цев и шведов. Лейтенант махнул им рукой:
        — Поздно, камрады! Кроме пива, тут ничего не осталось.
        Обидно! Приказав слугам накормить коней, разбрелись в по­исках добычи. Да долго искать не пришлось. Через пустой майдан летел немец-рейтар с криком:
        —Поляки!
        Они вскочили в сёдла и выехали за околицу. Шотландцы, и правда, увидели поляков. Восьмёрка шляхтичей подъезжала к ме­стечку, осторожно оглядываясь.
        - Нашли, кого бояться! — воскликнул Роберт Стивен, храбрец, на великолепной лошади. — Да мы их в капусту изрубим! — и бросился в погоню. Остальные следом.
        Шляхтичи уходили по узкой гати, ведущей к лесу. Патрик при­метил, что поляки придерживают коней.
        —Стивен, стой! — крикнул он. — Впереди засада!
        Куда там! Роберт почти настиг последнего, толстого шляхтича и уже поднял палаш. Тут и высыпала из кустов засада: десятка три кон­ных.
        —Назад! Боб! Назад! — кричал Патрик.
        Поздно. Загремели выстрелы. Стивен схватился за грудь и сполз с седла. Пропал ни за грош. Не спасти.
        Шотландцы развернулись — и, карьером, обратно к гати. Отстав­шие дали залп из карабинов, задержали погоню. Перескочив мостик, Стюарт скомандовал:
        —Стой! С коней! Берись, парни! Дружно!
        Мостик опрокинули в топь и уже спокойно доехали до Пшас- ныша. А там пусто! Только их слуги остались. Выехали на шлях, на холме обернулись. Погоня. Человек сорок.
        «Пока далёко, да лошади у них свежие. Не уйти. Догонят», — по­думал Патрик.
        - В низинке у ручьятабунок, — заметил Вилли Мидлтон. — Может, повезет?
        Подъехали ближе. Лошади мужицкие, скорости не дадут. Нет смысла менять. У ручья возле кустов — костерок. Вокруг с десяток му­жиков да пяток мальчишек. На шотландцев смотрят с ужасом.
        - Коли одеть их в наши кафтаны и шляпы, поляки издали не раз­берут, — заметил Ландельс. — А нападать на столь мощный «эскадрон» не решаться.
        Корнет рассмеялся:
        - Браво, Алекс! Вот это мысль! Обожаю театр.
        По-польски Патрик говорил вполне свободно. Он и объяснил му­жикам, что шотландцы берут их всех, с лошадьми, отпустят по домам на прусской границе и три талера за труды дадут. Даже поклялся на рас­пятии.
        Мужиков посадили на лучших коней, обрядили в форменные кафтаны и шляпы. Корнет выстроил «эскадрон» весьма продуманно: мальчишек и мужиков поставили в середину. Шотландцев — по бокам. И в арьергарде — четвёрка на лучших лошадях и с отличным вооруже­нием: Гордон, Ландельс и ещё двое. Дня три назад Патрик в стычке пристрелил польского офицера и взял его мышастого жеребца. Вели­колепный конь, не хуже памятной Блекбёрд, быстрый, послушный, вы­носливый.
        Выскочив на гребень холма, поляки увидели внушительный «эс­кадрон», уходящий неспешной рысью.
        Шляхтичи придержали коней. Понемногу к преследователям подъезжали ещё всадники. Они начали наскакивать с флангов или с тыла. В таких случаях арьергардная четвёрка бросалась в яростную атаку, паля из пистолетов и размахивая палашами. Шляхтичи отста­вали. Так проехали пару миль.
        - Покуда нас спасает отвага да милость Господа, — молвил Ланд­ельс. — Ежели шляхтичи сообразят, из какого теста наш «эскадрон», нам крышка.
        Молодой мужик с длинными усами вдруг сказал, что знает корот­кий путь в Пруссию. Капрал снял с него свой кафтан и вывел в голову отряда. К полякам подъехало ещё человек пятнадцать. Они раздели­лись на три отряда: один с тыла, два по флангам. Но действовали без общей команды и ни разу не решились на общую атаку. А наскоки двух- трёх удальцов шотландцы отбивали без труда.
        Вдруг проводник спрыгнул с коня, перескочил через канаву и бросился к полякам с криком:
        - Рятуйте,люди добрые!Рятуйте!!!
        «Добежит дошляхтичей, мы пропали!» — Гордон далшпоры се­ромуи погнался за мужиком.
        На кочкастом лугу хорошей скорости не набрать. Патрик догнал беглеца совсем близко от поляков — уже не схватишь. Осталось только одно: Гордон наотмашь рубанул палашом. Мужик кратко вскрикнул иупал,заливаясь кровью. Едва Патрик успел развернуть жеребца!Серыйневыдал.
        Проехали еще с полмили.Боковые отрядывдруг умчалисьвпе­рёд,оставив втылус дюжину всадников.
        - Проскочили! — обрадовался Вилли Длинная рапира.
        —Кабы так! —вздохнулГордон. — Видишь, впереди два рядаде­ревьев?Наверняка гать через болото. Коли шляхтичи займутвыходсгати, мыпропали.
        - Вперёд, джентльмены! — скомандовал корнет Стюарт.
        Арьергарднаячетвёрка,пришпоривконей,обогнала отряд ири­нуласькболоту.
        —Смелее,парни! — бешено орал Патрик. — Будем драться, чтоб хоть погибнуть насуше!Негоже джентльменамподыхатьвканаве!
        Ксчастью,болото оказалось неглубоким.Шотландцыгнали коней, поднимаяфонтаныгрязнойводыитины.На том берегу драгун уже ждала дюжинашляхтичей. Но где им было остановить бешеный удар шотландцев. Освободили выход с гати, очистили путь своему «эс­кадрону». После этого преследователи отстали.
        Дотемна шотландцы путались по грязным дорогам, пока добрая старушка не показала путь к мельнице:
        - За ручьём уже Пруссия.
        Отпустили мужиков и мальчишек с их лошадьми, отдали обещан­ные три талера.
        С каким наслаждением шотландцы вдоволь напились пива у прус­ского бауэра! Завалились спать.
        Где-то среди ночи Гордон проснулся. Привиделся тот длинно­усый мужик с окровавленным лицом и страшный крик:
        - Рятуйте, люди добрые!!!
        Патрик долго ворочался на ароматном сене. Нет. Не уснуть. Осторожно вышел во двор, уселся на бревнышке, развёл костерок из щепочек.
        «К чему сон сей? На тот свет отправил не меньше дюжины. Ни­когда никто не снился. Видно, неспроста. Тех-то убивал в бою. Сол­даты. А этот — безоружный мужик. Бежал к своим. Святое право всякого узника. Ясное дело, выбора-то не было. А всё ж грех велик. За­губил невинную душу.
        В первом же костёле закажу мессу за упокой его души!» — решил Гордон. Но и это не успокоило. Патрик вглядывался в огоньки костра. В голове крутились невесёлые думы:
        «До сего дня Пресвятая Дева выручала меня из всех переделок. Солдат он и есть солдат. А тут, вроде, грань переступил. Уже не сол­дат, разбойник. Прав был Алекс, в погоне за добычей мы теряем люд­ской облик. Пора вернуться в роту! Будет тяжко — перетерплю. Замолю грех у Господа, Он поможет. Пора стать офицером».
        Патрик стал молиться.
        Через пару дней, разделив добычу, шотландцы сели решать: что дальше. Большинство возвращаться в роту не хотело. Особо шумел Вилли Длинная рапира:
        - Запрут в крепости, зимой с голоду сдохнем! А тут до зимы, пока власть не установилась, сколько добычи можно взять. С деньгами иди куда хошь. Дорога открыта: хоть к имперцам, хоть к немцам, хоть к москалям.
        Гордон помалкивал. Споры — дело пустое. За себя он всё решил у костерка.

***
        На другой день, до рассвета, забрав вещи и лошадей, Патрик с верным Стасом выехал в Торн. Гордон сразу поехал в роту, к ротмистру.
        Не повезло. Нарвался на лейтенанта Мак Кулло. Сей тупой сол­дафон давно ненавидел Патрика, считал умником и пролазой. А тут такая удача! Лейтенант своим глазам не поверил:
        - Дезертир!!! Взять его!
        Скоро пришёл ротмистр Мелдрам и выпустил Патрика. Ну и рожа была у Мак Кулло, когда он встретил Гордона на улице.
        Вновь потянулась служба. Через неделю в Торн приехал корнет Стюарт и тут же был посажен на гауптвахту под арест. За его судьбу шотландцы особо не тревожились. Милорд Крэнстон и милорд Гамиль­тон обещали пойти к Генералиссимусу и выпросить Стюарту помило­вание.
        Гордону первому выпал черёд его караулить. Патрик обрадо­вался: хотелось узнать о судьбе оставшихся друзей, особо, Ландельса. За последнее время он прикипел сердцем к сему чудаку. Пока Стас бегал в трактир за выпивкой и закуской, можно было потолковать. Корнет был не весел.
        —Ты, брат, слинял во время! Надо бы и мне так. Вилли втянул нас в грязную историю. Кто-то из местных донёс ему, что купец Вайс- ман везёт в Ригу груз русских мехов. У Длинной рапиры аж глаза заго­релись. Дескать, пугнём купчишку — и враз разбогатеем. Русский соболь дорого стоит. Ландельс долго спорил, отговаривал, да и мне затея не нравилась. Все остальные клюнули на приманку богатой до­бычи.
        Дождались купеческого каравана на лесной поляне. На беду там оказались парни не из пугливых. Поставили возы кругом и давай па­лить по нам из вагенбурга! Двоих ранили, одного убили. Наши и озве­рели. Вилли перескочил через заграждение, и пошла резня. Шестерых кончили сразу, Вайсману отсекли ухо. К тому же с купцом ехала пле­мянница, пани Мария. Девку сразу прикрыл Ландельс, закричал: «Моя доля! Кроме неё, мне ничего не надо». И что Алекс нашел в этой ху­дышке? Ни кожи, ни рожи. Одни глаза огромные. Сказал, что повезёт панночку в Ригу сам, передаст отцу. Ландельс, похоже, решил бросить службу. Небось, женится и заживёт себе, как мирный человек. Тут и я решил, лучше покаяться и выпросить прощение за дезертирство, чем болтаться в петле за разбой.
        - С добычей-то повезло? — спросил Патрик.
        - Не шибко. Соболей не было, бобров две дюжины, четыре мед­вежьи шкуры, остальное лисы да белки.

***
        Осень да зима — нелёгкая пора для солдата. А уж в том году осо­бенно. Похоже, Фортуна решительно повернулась спиной к Гордону.
        Пока он потчевал в своей палатке пришедших в гости офицеров, какой-то гад увёл Серого. Неделю Патрик искал любимого коня. Без толку. Потом дошёл слух, что жеребца украл рейтар из полка милорда Кренстона. Найти так и не удалось. Патрик купил нового коня, отдал за него почти все деньги. Но равняться с Серым новый никак не мог.
        За то время, что Патрик искал удачи на берегах Буга, пропала вся оставленная им кладь и добыча. В разъезды ходить было не с кем, да и опасно. Всю округу обложили контрибуцией и обеспечили охра­ной.
        Рота квартировала в городе, и спесивые бюргеры относились к постояльцам весьма нелюбезно.
        В сентябре лейб-роту перевели в Штрасбург и выделили шот­ландцам на пропитание три деревни на другом берегу реки. Получить с полупустых и разграбленных деревень было нечего. Ротмистр вместе с Гордоном поехал в Мариенбург, просил помочь в содержании и во­оружении эскадрона. Получил лишь пустые обещания. Возвращались невесело. Ротмистр угрюмо молчал. Потом его прорвало:
        —Чёрт знает что! Знал я, что после отъезда Дугласа будет худо, но чтоб настолько! От лейб-роты уцелело меньше половины. Вся шваль дезертировала. Остались, правда, надёжные парни. Да ведь коней кормить нечем. Сейчас, осенью, не только овса, сена не купишь. Падут лошади, что будем делать? Ума не приложу.
        По дороге шотландцы зашли в трактир. Немолодой офицер с гу­стыми усами внимательно разглядывал Патрика
        «Где я его видел?» — подумал Гордон и вдруг вспомнил весёлое Рождество 1655 года у лейтенанта Барнса, почтенного полкового квар­тирмейстера.
        —Офицер в углу за блюдом с жареным гусем — квартирмейстер Фридрих Альтсдорф, — шепнул Гордон ротмистру. — Великий дока в делах денежных. Может, потолковать с ним?
        Мелдрам кивнул.
        —Молодой человек! — загудел басом Альтсдорф. — Я вас узнал! Ведь вы — Патрик Гордон, шотландец? Не ошибся? Садитесь, господа, составьте старику компанию.
        - Счастлив встретить вас в добром здравии, герр Альтсдорф!
        - Здравие относительное, — засмеялся квартирьер, указав на со­лидный костыль в углу. — Впрочем, сия рана — дар Божий. Польская пуля в бедре не даёт сесть в седло. Законный повод для полной от­ставки. Еду в Мариенбург. Мои друзья замолвят словечко принцу, и, на­деюсь, Адольф Иоганн не откажет. Даст Бог, через пару недель — домой! Ну, а вы, господа?
        Слуга поставил миску с бигосом и заказанный ротмистром штоф водки. Подняли чарки за встречу.
        —Мы из Мариенбурга. Роте жрать нечего. Да, окромя добрых слов и обещаний, ничего от Генералиссимуса не добились, — молвил Мелдрам.
        - Могли бы и не ездить, — усмехнулся Фридрих, — принц рад бы помочь вам, да не из чего.
        Доходов Короны Шведской даже на запросы двора не хватает, а ведь надо ещё набирать новых рекрут для войны с Данией. То золото, что Кромвель и Людовик XIV шлют Карлу Густаву, до Пруссии не до­ходит. За два года войны Польша так обнищала, что с неё много не возьмёшь. К тому же пригнанные с юга стада принесли в Пруссию скот­ский мор.
        Думаю, вы, ротмистр, слегка преувеличили, говоря, что ваша рота голодает. Зерна запасли вдоволь, и свои два фунта хлеба и кружку пива в день солдаты получать должны. Соль, свечи, топливо и лепёшки — это уже зависит от хозяев квартир. Рейхсталера в месяц пехотинцу маловато. Рейтарам положено больше, да платят далеко не всегда. Надо ж ещё и коней кормить. Мой вам совет: не ждите помощи из Мариенбурга. Нынче среда. В воскресенье в Зольдау ярмарка. И укреплён городок слабо, — Альтсдорф, достал из кармана платок и аккуратно вытер с губы.
        В субботу шотландцы выехали, когда стемнело, и шли всю ночь. На рассвете ворвались в город. Рассеяли людей и взяли добрую по­живу.
        - На пару месяцев хватит, — решил Мелдрам.
        На обратном пути Стрейтон молвил:
        - У меня предчувствие: свернем направо — будет удача.
        Пятеро друзей свернули и в миле, на лугу, увиделитабунокоди­чавших коней. Лошадей загнали в деревню и часть переловили. Пат­рику досталась молодая кобылка замечательной красоты и стати. На въезде в Штрасбург драгуны встретили коменданта. Он так и ахнул:
        - Чья красавица? Продайте! Никаких денег не пожалею.
        Памятуя о превратностях солдатской судьбы, Патрик подарил кобылку коменданту и даже взять взамен что-либо отказался. Тот рас­сыпался в благодарностях и поклялся не забыть услуги.
        Благосклонность сего офицера весьма пригодилась Гордону впо­следствии.
        Последний бой лейб-роты
        Первого октября, утром, труба запела тревогу. Гордон поспешил седлать коня.
        - Куда спешишь, камрад? — окликнул хозяин. — Жратва на столе, а обед и обедня никому не помешают. На дурное дело успеешь.
        Не слушая воркотню старого солдата, Патрик вскочил в седло и подъехал к дому ротмистра. Мелдрам, уже готовый, направил своего светло-серого красавца к выходу. В воротах жеребец заупрямился и никак не хотел выезжать.
        «Дурная примета!» — подумал Гордон, но промолчал.
        За рекой ротмистр построил эскадрон — двадцать девять рейтар с офицерами — и послал в головной дозор шесть рейтар с капралом Бруном. Проехали лес — никого. Второй лес — тишина. Ротмистр за­беспокоился, прихватил трёх рейтар и поехал вперёд.
        Эскадрон шёл неспешной рысью. Капитан Кит вспомнил весё­лую историю, все много смеялись.
        - Противник сзади! — крикнул замыкающий.
        Развернулись. Из леса выезжал большой эскадрон, сотни в три,и выстраивался широким фронтом. Шведы двинулись навстречу не­другу. Противник сплотил ряды в шахматный, боевой порядок.
        «Не поляки! — подумал Патрик. — Регулярная часть».
        Как-то не верилось, что это враг.
        - Наверное, то люди полковника Ноймана, — сказал капрал.
        — Мундиры немецкие, — заметил квартирмейстер Стокер. — Может, бранденбуржцы? Они нынче взбунтовались и перекинулись к полякам.
        - Это враг! — резко сказал Гордон. — И схватки нам не избежать.
        Разница в силах была чересчур велика. И шансов на победу у шот­ландцев не было. Как-то сразу все почувствовали — бой последний. Но никто не струсил, не оглянулся, не заговорил о бегстве.
        «Пришла и моя пора, — подумал Патрик. — Всё одно. Кроме жизни, терять нечего».
        Он принялся истово молиться, просил Пресвятую Деву не оста­вить его в сей час.
        Подъехали на мушкетный выстрел.
        —Правофланговые, вперёд! — скомандовал квартирмейстер. — Спросите, кто они.
        Капитан Кит и Гордон стояли на правом фланге. Они и поска­кали вперёд.
        - Что за люди?
        - Подданные императора!
        - А мы — короля Швеции!
        - Сдавайтесь!
        «Что за чёрт? — подумал Патрик. — Император воюет с князем Ракоши, а не со шведами. Что имперцы здесь делают?».
        Грянул залп. Джеймс Кит схватился за грудь и рухнул. Пуля уда­рила Гордона под левый сосок, и на мгновение он даже потерял созна­ние. Очнувшись, Патрик увидел, что подъехавший немецкий офицер приставил к его груди карабин и спустил курок.
        «Осечка! Жив!» — подумал Патрик, крутанул коня и поскакал ксвоим.
        - Теперь увидели, кто это? — молвил Гордон, становясь на пра­вом фланге.
        Рана сильно кровоточила, но, видно, пуля прошла по рёбрам, можно было терпеть.
        —Вперёд! — крикнул Стокер.
        И шотландцы ринулись в безнадёжную атаку. Они прорвали пер­вую линию, но дальше их окружили со всех сторон. На Патрика летел смуглый гигант на пегом жеребце. Первый удар кривой сабли был так силён, что острая боль от раны отозвалась во всём теле. Гигант вновь замахнулся.
        «Второго удара мне не удержать», — подумал Гордон. Вспомнив уроки Вилли, он стремительно ткнул остриём палаша под челюсть смуглого. Тот выронил саблю и сполз с седла. Выскочив из круговерти схватки, Патрик изо всех сил гнал коня к лесу
        «Кабы Серого не украли, ушёл бы», — Патрик оглянулся.
        Шестеро летели следом и орали:
        —Сдавайся! Проси пощады!
        Гордон разрядил по ним все пистолеты. Враги не отстали. На скаку Патрик зарядил один пистолет, на крайний случай. Уже близко. Коня ранили в ногу, он захромал.
        «Не уйти! — Ещё удар. Пуля попала в левое плечо. — Пора сда­ваться». Повернул коня и поехал к офицеру в красном плаще. Бросил пистоль в жухлую траву:
        —Пощады.
        Офицер тут же взял Патрика под свою защиту. Отобрал палаш и другое оружие. Гордон сам отдал ему дэрк^37^, спрятанный под камзолом. Патрик не раз слышал, что имперцы почитают карманные пистолеты и кинжалы оружием предательским и бесчестным.
        Оглядев нарядный камзол пленника, хоть и пробитый пулей, офицер начал его расстёгивать.
        «С такой раной, на холоде, замёрзну насмерть», — подумал Гор­дон.
        Но, глянув на залитую кровью изнанку, офицер оставил камзол Патрику.
        Раненый, безоружный, пленный, Патрик увидел, как скачет к месту схватки ротмистр, за ним — трое рейтар.
        - Обезумел! Здесь верная гибель! — ахнул Гордон.
        Мелдрам об опасности и не думал. Он прорвал плотную линию имперцев и, хотя свободно мог бы уйти на своём красавце в лес, раз­вернулся и вновь бросился в бой. Ротмистр расстрелял все свои шот­ландские и немецкие пистолеты. Мелдрама окружили. Какой-то корнет попытался схватить его, но тот разбил пистолет о голову не­приятеля. Наконец, сломал полуэсток^38^, своё последнее оружие. Же­ребец, поражённый десятком пуль, рухнул. Весь мундир ротмистра был прошит пулями, но, странным образом, ни одна из них не нанесла ему большого вреда.
        Лишь одна пуля, раздробившая тазовую кость, преградила сток мочи и привела к его смерти пять дней спустя.
        Мелдраму подвели нового коня, и ротмистр нагнулся, чтобы снять седло. Имперский офицер остановил раненого и приказал рей­тару оседлать коня пленному
        Бой был кончен. Десять шотландцев погибли, четырнадцать по­пали в плен, почти все израненные. Лишь квартирмейстер Стокер и трубач ускакали, да один ушёл пешком через болото.
        Имперцы, не мешкая, отступили, опасаясь подхода шведов. Возле дороги сидел Джеймс Кит, охватив голову руками, и стонал.
        — Это мой брат! — сказал Патрик. — Ради Господа в небе, поз­вольте подойти.
        Офицер в красном плаще кивнул.
        - Джеймс! Что с тобой? — спросил Патрик.
        Вся его грудь была залита кровью. Он рвал на себе волосы:
        - Увы! Сегодня я умру.
        - Молись, брат! — грустно сказал Патрик. — Господь милостив.
        Офицер уже торопил Гордона.
        Плен
        Ехали долго. В сумерках Гордон так ослабел от потери крови, го­лода и холода, что часто хватался за луку седла, дабы не упасть. О по­беге даже не мыслил. В темноте добрались до какой-то хаты. Пленным дали пива. Патрика трясло.
        «Привал короткий, скоро тронемся, — подумал он. — Коли не поем, свалюсь».
        И попросил конвоира, если возможно, принести кусок хлеба.
        Толстый, рослый немец молча вышел. Пока он ходил, какой-то рейтар сорвал с Гордона шляпу и нахлобучил свою. Спорить сил не было, да и бесполезно.
        Как Патрик обрадовался краюхе чёрствого, грубого хлеба с со­ломой! Гордон съел её до последней крошки, запил остатком пива. Еда заметно подкрепила.
        Имперцы сделали ещё пару миль. В шляхетской усадьбе полко­вой лекарь перевязал раненых. Через день пути, в Плоцке, пленных поместили в тюрьму под ратушей.
        Рана в плече воспалилась, и Гордон старался не вставать. В пят­ницу зашёл капрал Кемп и сказал, что ротмистр очень слаб. Превозмо­гая боль, Патрик с великим трудом пошёл к нему через улицу.
        Мелдрам обрадовался другу:
        - Славно, что ты пришёл!
        Его красивое лицо осунулось и побледнело. Взяв руку ротмистра, Гордон ощутил холодный пот.
        «Совсем плох!» — подумал Патрик.
        За столом в той же комнате трое офицеров играли в кости, не обращая никакого внимания на умирающего.
        - Не пора ли устроить свои земные дела? — спросил Гордон.
        - Вчера ко мне зашли два иезуита.
        - Может быть, позвать их снова?
        —К дьяволу! — рявкнул один из игроков. — Лишь этих воронов тут и не хватает!
        «Бешеные протестанты, — подумал Патрик. — Лучше не связы­ваться».
        Мелдрам дал знак Кемпу и Гордону придвинуться ближе.
        - Должно составить завещание. Слушайте! Моё жалование, не­выплаченное за пять месяцев, и претензии к Короне Шведской за набор 84 рейтар, а также хранящиеся в Замостье три сундука с имуще­ством отослать моей сестре, в Шотландию, — сказал он и откинулся на подушку, собираясь с силами. — Лучшего коня, шпагу, пистолеты и кожаную куртку отдать лейтенанту. Второго из лучших коней — пи­сарю. Третьего и расшитый пояс для шпаги — Гордону. Остальных коней и имущество продать, из вырученного отдать десять дукатов отцам иезуитам, отпустившим мои грехи. Прочее разделить слугам. Прошу милорда Гамильтона и ротмистра Фрайера не отказать мне в последней просьбе и стать моими душеприказчиками. Кажись, всё.
        Мелдрам замолк.
        Писарь Брун записал его последнюю волю, ротмистр прочёл и подписал завещание.
        К этому моменту все бывшие в доме шотландцы и с полдюжины имперских офицеров собрались вокруг умирающего.
        Ротмистр оглядел угрюмые лица и вдруг улыбнулся.
        —Пива! — воскликнул он окрепшим голосом. — Не горюйте, парни! Шведская Корона вас вызволит! Во здравие всех честных кава­леров! — сперва по-шотландски, потом по-немецки провозгласил рот­мистр, поднял полную кружку, выпил полкружки и лёг.
        Видно было, как Мелдрам устал.
        - Ступайте, парни. Мне надо помолиться, — сказал он.
        Так отдал Богу душу Мелдрам, совершенный джентльмен и чест­ный солдат.
        Австрийцы отнеслись к погибшему герою со всем решпектом, подобающим кавалеру. Расходы по погребению принял на себя гене­рал-майор Хойстер. Ротмистра отпели в капелле иезуитов, а над моги­лой имперские рейтары дали залп.
        Скоро имперские полки выступили к Торну. Генерал Хатцфельд строил там апроши и батареи против шведских редутов.
        Для раненых подали повозки, но Гордон не мог даже сидеть. На привале в дубовой роще пленные набрали корзину желудей, а вечером пекли их в углях костра — куда вкуснее каштанов.
        Имперцы остановились в шляхетской усадьбе. Они относились к пленным куда лучше, чем поляки. Нередко их офицеры щедро уго­щали шотландцев, особенно земляки. Но пайков не выдавали. При­шлось дважды в неделю посылать двоих просить милостыню на рыночной площади. Подавали щедро. Обычно пленным приносили столько снеди, что её не успевали съесть. Первое время раны позво­ляли Патрику не нищенствовать. Но когда он встал на ноги, пришлось в свой черёд идти просить подаяния.
        Быть нахлебником у своих товарищей — последнее дело.
        Прошёл слух, что в Главную квартиру приезжал шведский трубач и предлагал выкуп или обмен за пленных шотландцев. Имперцы отка­зали, сказав, дескать, все они уже переменили службу.
        - Опозорили нас, гады! — ворчал Джон Смит. — Кто и поверит, что мы шесть недель условного срока не выдержали.
        Имперцы весьма желали переманить к себе прославленных шот­ландцев. Не раз, не два лощёные офицеры расписывали им все преле­сти службы императору.
        — Коли шведы нас не разменяют и не выкупят, тогда будем ду­мать, — отвечали пленники.
        Побег
        Миновало больше пяти недель плена. Пришёл майор Майер и резко потребовал ответить немедля: пойдут ли на имперскую службу. В самых учтивых выражениях Гордон объяснил ему, что шотландцы лейб-роты не простые рейтары, и для них шесть недель — слишком малый срок.
        —Шведы о вас давно и думать забыли! — раздраженно восклик­нул майор.
        — Надеюсь, Ваша Милость великодушно простит наши сомне­ния, — ответил Патрик. — Но слышали мы, что шведы не раз обраща­лись к Вашему генералу. Кабы бы Вы дозволили отпустить одного-двух пленных под честное слово к Генералиссимусу! Они вернутся в срок, не сомневайтесь! Ежели принц откажется выручать нас, все мы с охо­той пойдём служить королю Богемии и Венгрии. Нам всё едино. Но честь для шотландцев дороже жизни, и пока не знаем наверняка, мы к Вам перейти не можем.
        Разгневанный майор ушёл, угрожая суровым обращением.
        Войска двинулись дальше. Пленные шли в обозе. На марше к Гор­дону подошли пятеро шотландцев:
        - Собираемся свалить отсюда. Может, с нами?
        Патрик ответил не сразу. Раны подживали, и можно было риск­нуть. Но стоило ли бежать? Он много размышлял об этом последнее время.
        «Шведский король не чает выбраться из Польши, сохранив хотя бы честь. У него и в Дании забот хватает. А тут в игру вступил и импе­ратор Леопольд, да и курфюрст бросил шведов и заключил братский союз с королём Польши. Они полные хозяева страны. Защиту основ­ных гарнизонов в Пруссии шведы обеспечивают с трудом. Запрут их в крепостях и будут душить голодом и нуждою. Может, махнуть рукой и перейти к имперцам? И у них можно недурно устроиться».
        - Раны ещё не зажили, — ответил Патрик, — как бы не стать для вас обузой. Идите без меня, братья. И не тревожьтесь, тайну вашу я не выдам.
        Впрочем, у ребят что-то не заладилось. Пятёрка так никуда и не
        Пленные сидели вокруг большого костра в разрушенной де­ревне.Послеполуночи к огню подошли два ротмистра имперца: моло­дой и постарше.
        —Какого дьявола вы до сих пор упрямитесь, не хотите сменить службу? — резко бросил молодой. — Позорно, вам, шотландцам, слу­жить шведскому королю. Ведь он союзник этого еретика и архипреда­теля Кромвеля! А римский император выручил и приютил вашего короля в то время, когда его ближайшие родичи выслали Карла II из Франции и Голландии.
        — Нечего время тянуть! — поддержал офицер постарше. — Вся­кого подданного короля Великобритании, пошедшего на службу шве­дам, должно почитать изменником!
        «Каковы наглецы! — подумал Гордон. — Решили взять нас нахра­пом! Небось, им обещаны хорошие денежки за вербовку шотландцев!»
        —Надеюсь, Ваша Милость извинит меня, — сказал Патрик рот­мистру негромко, — однако ж никакие одолжения и любезности, ока­занные нашему королю римским императором или же его отцом, не могут налагать на его поданных столь великие обязательства, способ­ные изменить или разрушить судьбы.
        Вернув, с Божьей помощью, своё достояние, король КарлIIсто­рицей заплатит императору за его дружбу и помощь, как это принято меж государями. Мы, вольно рождённые подданные короля Велико­британии, уехали на чужбину искать счастья и поступили на службу ко­ролю шведскому. И мы сделали сие вполне законно, без малейшего нарушения верности своему государю. Перейдя так скоро на другую службу, мы бы запятнали свою честь. Шотландцы готовы дать присягу королю Богемии и Венгрии, только ежели будут знать, что нами пре­небрегли. Но доказательств сего мы пока не видели.
        Все разговоры вокруг костра умолкли. Шотландцы вслушива­лись в негромкую речь Гордона. Молодой ротмистр побелел от гнева:
        —Смутьян! Как ты смеешь, молокосос, спорить с заслуженным офицером? Паршивая овца!
        Старший, поняв, что затея провалилась, увёл товарища, но, обернувшись, пригрозил:
        — Гляди, попадёшь в кандалы за длинный язык! Будешь камни таскать.
        «Боюсь, что за моё красноречие платить придётся дорого, — по­думал Патрик. — Снова попасть в кандалы? Нет, надо бежать, и немед­ленно. Уйти одному и опасно, и трудно. Но и от большой компании толку мало».
        Гордон подсел к Джону Смиту, парню ловкому и решительному.
        — Не хочешь ли отправиться в путешествие нынче ночью? — спросил Патрик шёпотом.
        Помолчав, Джон ответил:
        - Да. Если вам угодно.
        - Когда я отойду отсюда, следуй за мной.
        Дождавшись, пока большинство пленных завалились спать, Гор­дон встал и не торопясь, будто по нужде, пошёл в густую траву. Смит всё не появлялся. Патрик ждал, нервничал и уже собрался идти в оди­ночку. Но Джон всё-таки пришёл, и, уповая на Бога, беглецы ринулись в ночь.
        Дороги на Торн охранялись лучше всего, посему они направи­лись в тыл, надеясь дойти до болота без особых трудностей. Не вышло.
        Справа послышался оклик дозорного:
        - Кто идёт?
        Беглецы рванули влево, но и там услышали стук копыт.
        - Скорее, проскочим между ними! — сказал Патрик.
        Беглецы бежали к болоту^39^.
        «Не могу! — подумал Гордон. — Задыхаюсь».
        Сзади грохнул выстрел — откуда силы взялись!
        Наконец, топь! Взявшись за руки, беглецы ломились напрямик, мокрые от пяток до макушки. «Уж сюда-то конники не сунутся!» — по­думал Патрик. Добравшись до сухого берега, беглецы вылили воду из сапог, выжали одежду и пошли дальше, сделав большой крюк, дабы обойти деревню, где стояли пленные. Шотландцы перешли болото об­ратно и осторожно пошли к Торну.
        Начинало светать. В утреннем тумане беглецы спрятались в мел­ком кустарнике средь широкого поля. Томил голод. У Смита нашёлся маленький, грубый хлебец. Хотели оставить половину на вечер, но не смогли остановиться, съели до крошки. Туман поднялся, и пленники увидели слева лес, ведущий к речке Дрвенице и Висле, а впереди де­ревню. Там маячили трое рейтар.
        — Небось, нас ищут! — сказал Гордон. В кустарнике днём не скроешься. Беглецы выломали по длинной дубинке — хоть какое, а ору­жие, — и поползли к лесу на четвереньках, хоронясь в бороздах пашни.
        Лес был редкий, без кустарника. Беглецы переждали в яме, пока по дороге проехал конный отряд, и осторожно пошли дальше. На опушке Гордон забрался на дерево и заметил вдали дым, а потом и башни Торна.
        «Теперь только бы через Дрвеницу^40^перебраться!», — подумал Патрик. Беглецы спустились к реке и пошли вдоль берега, собирая по дороге терпкие ягоды терна.
        Впереди какой-то мужик обирал дикую яблоньку. Сняв сапоги, приготовив дубинку, Патрик подкрался к нему вплотную:
        - Достань нам лодку! Или хоть брод укажи!
        — Проше пана, в деревне полно рейтар, лодки не добудешь. А брод, вот он. Только воды много. Глубоко, и путь извилистый. Да вы, пане, ступайте. Я вам с берега укажу
        Большего от мужика беглецы не добились ни деньгами, ни угро­зами. Что было делать! Помолясь, разделись и пошли, проверяя глу­бину дубинками. Мужик подсказывал путь.
        Вода ледяная. Патрик трижды терял дно и чудом выскакивал на более мелкое место. А ведь он не умел плавать!
        Перебрались. Не одеваясь, нагишом, перебежали всю пойму до холма над Вислой. У мельницы оделись. И спокойно вошли в город через ворота святого Иакова — никто им и слова не сказал.
        Гордон привёл друга в дом своего старого товарища, Вильяма Хьюма. Того не было дома. Но его жена, Хелен, дочь Гордона из Гласса, щедро накормила беглецов и дала Патрику старые ботинки и чулки Хьюма. Его-то сапоги совсем развалились.
        Вновь у шведов
        Приведя себя, по возможности, в порядок, беглецы отправились к коменданту Торна. Генерала Билаувельмиобрадовала весть о том, что имперцы в скором времени отправятся на зимние квартиры в Ве­ликую Польшу
        Завещание ротмистра Мелдрама следовало передать лорду Га­мильтону. Милорд принял их весьма любезно. Он с большим интере­сом выслушал рассказ Патрика о последнем бое лейб-гвардейцев и о доблестной кончине ротмистра.
        Дабы помочь попавшим в беду соотечественникам, приказал вы­дать им по пять локтей серого сукна. Сие было кстати. Гордон тут же продал сукно на рынке по полтора талера за локоть, купил коня и за один талер краденое седло с пистолетами. Теперь можно было ехать в Штрасбург.
        В эскадроне Патрика никто не ждал, считали погибшим. Почти все его вещи разобрали или распродали, а квартирмейстер Стрейтон пришёл в ужас, когда Патрик заглянул к нему утром, и посчитал его призраком.
        Только Стас кинулся к нему со слезами:
        —Слава Господу! Жив! Недаром поставил я свечку Матке Боске Ченстоховской! — И по обычаю почтительно поцеловал хозяина в плечо. — Простите, пан, не уберёг я лошадок. Только повозку не отдал.
        Близких друзей здесь больше не осталось, и служить в эскадроне далее не было ни малейшего резона. Получив пропуск у коменданта, Гордон поехал в Эльбинг.
        Патрик подумал, что из оной несчастной истории: ранения, плена, побега — можно при удаче получить немалую выгоду. Хватит тя­нуть солдатскую лямку! Пора обратиться к принцу Адольфу Иогану.
        По дороге Патрик прихватил пару лошадей. Под седло они не годились, а в повозку были в самый раз. В Шотландии он никогда бы не позволил себе ничего подобного, но здесь сие не считалось грехов­ным или постыдным.
        Рано утром Гордон дождался выхода Генералиссимуса и низко склонился перед ним:
        - Да будет сие угодно Вашему Королевскому Высочеству! Я рей­тар лейб-роты генерала Дугласа. Недавно раненым попал в плен и со­вершил побег из заключения. За все годы службы я ни разу не получил от Короны Шведской ни фартинга на жалование и снаряжение. Ли­шившись всего, что имел, покорно прошу Ваше Королевское Высоче­ство принять во внимание моё бедственное положение и разрешить мне вновь служить Шведской Короне. Токмо из преданности к ней со­вершил я побег от неприятеля с великой угрозой для жизни. А посему сделался свободным человеком. Прошу также об увольнении из оной роты.
        Принц слушал со вниманием.
        - Мне доложили, что вы все переменили службу.
        - Сие неправда, Ваше Королевское Высочество! Все наши плен­ники ждут от Вас помощи и освобождения.
        Принц кивнул благосклонно:
        - Я Вас помню, Гордон. Сделаю для Вас всё возможное и распо­ряжусь о вашем снаряжении. За увольнением из роты Вам следует об­ратиться к полковнику.
        Три дня Патрик ждал принца. Но слуги Генералиссимуса, должно быть, забыли о нём.
        Махнув рукой, вернулся в Штрасбург. Глупо было возвращаться с пустыми руками. Патрик предложил Джону Смиту попытать счастья. С двумя слугами он притаилися в лесу у дороги. В тот день Фортуна по­вернулась к ним спиною. Сначала мимо долго тянулась пехотная рота, и сидевшие в засаде упустили пару верных случаев поживиться.
        Потом долго никого не было, и друзья совершенно окоченели. Наконец, появилось двое доброконных крестьян — добыча не ахти. Так они ещё и сопротивлялись! А потом подняли тревогу в ближайшей де­ревне, и шотландцы с трудом ушли от погони. Коней продали за два­дцать шесть талеров.
        Полковник Брето в увольнении отказал наотрез:
        —Офицера лейб-роты можно отпустить только после того, как он поставит вместо себя столь же доброго бойца! Таков приказ гене­рала.
        —Ещё чего! Коль скоро я освободился из плена сам, то по зако­нам людским и Божьим я теперь свободный человек! К тому ж за всё время службы Шведская Корона мне ни гроша не заплатила за вер­бовку или за службу, — сказал Гордон, повернулся и вышел.
        Дня через три зашёл лейтенант Мак Кулло и приказал немедля идти в эскадрон. Патрик отказался. Тогда Мак Кулло отправил его с квартирьером к коменданту, дабы тот посадил Гордона в узилище. К счастью, комендант не забыл подаренной кобылки и не только отпу­стил Патрика, но ещё и подарил ему неплохого коня.
        Пришлось снова ехать в Эльбинг. Принц, услышав, что Гордон хлопочет не о полном увольнении со службы, а лишь о переводе, остался доволен и приказал секретарю назначить Патрика прапорщи­ком в драгунский лейб-регимент.
        Патрик посулил писарям рейхсталер за труды и получил свиде­тельство:
        Мы, Адольф Иоганн, милостью Божьей пфальцграф Рейнский, герцог Баварский, Юлихский, Клевский и Бергский, граф фон Вельденц, Шпонхайм, Марк и Равенсбург, владетель Равенштайна, Генералиссимус над войсками Его Величества короля шведского и Верховный Правитель королевских прусских воеводств настоящим уведомляем,, что предъявитель сего, Патрик Гордон, со­стоял вольным рейтаром (волонтёром) в лейб-гвардии господина фельдмар­шала графа Дугласа, в роте ротмистра Мелдрама в течение полутора лет, за каковой срок показал себя, как подобает и приличествует солдату, любящему честь.
        Однако, вследствие недавней гибели ротмистра и разбития большей части роты, помянутый Патрик Гордон намерен добиваться повышения в чине.
        Посему мы представили ему настоящее увольнение и свидетельство о его добром поведении и просим всех и каждого из высших и младших офицеров Его Величества короля шведского, а равно и простых солдат, конных и пеших, уч­тиво и милостиво принимать помянутого Патрика Гордона и не только про­пускать его со слугами лошадьми и имуществом свободно, надёжно и беспрепятственно, но также, ради его доброго поведения и сего нашего свиде­тельства и желания, почитать его уполномоченным и достойным всяческого содействия и поощрения.
        В удостоверение чего мы подписали сиё своею рукою и повелели прило­жить личную печать Нашего Высочества.
        Дано в Эльбинге 1/11 января anno1658.
        Адольф Иоганн
        Офицер! Наконец-то. Сказать по правде, он вовсе не жаждал тянуть в драгунском полку гарнизонную лямку младшего офицера. Гор­дон привык к вольной жизни солдата удачи и пока не собирался менять её.
        Всякий командир полка в шведской армии весьма дорожил своим правом назначать младших офицеров. Это был существенный источник дохода. Посему «чужаков», хоть и присланных самим Глав­нокомандующим, до крайности не любили. На это можно было рассчи­тывать. Так и случилось. Подполковник Андерсон принял Гордона крайне нелюбезно:
        —Что вы готовы исполнить ради звания прапорщика и сколько людей можете завербовать? — спросил он строго.
        —Вряд ли я найду для Вас даже одноногого солдата! — ответил Патрик и, извинившись, откланялся.
        Лейтенант Хью Монтгомери пригласил Патрика в компанию ещё с тремя шотландцами. Они решили перемещаться вдоль и поперёк вердеров и промышлять чем придётся. Джентльмены подобрались весьма опытные и надёжные. Каждый день из окрестных вражеских гарнизонов за фуражом и провиантом выезжали отряды драгун и рей­тар. Они и стали «дичью» для наших охотников.
        Прихватив с собою десяток рейтар (всего получилось восемна­дцать всадников), ещё до рассвета они укрылись в брошенной усадьбе в полумиле от лагеря имперцев. Утром по дороге к Эльбингу потяну­лись отряды фуражиров.
        Шотландцы выехали неспеша, врассыпную, и влились в общий поток. Никто на них и не глянул — свои.
        Перед деревней два десятка верховых свернули вправо, к сто­явшей поодаль усадьбе одного голландца. Лейтенант махнул рукой:
        —Подходит!
        Поехали за верховыми. Во дворе было пусто, у длинной кор­мушки стояли привязанные кони. Они спешились, оставили двоих в карауле у ворот, ещё троих рейтар с пистолетами наготове у вражеских лошадей и пошли осторожно. В большой сушилке у двери стояли два десятка мушкетов. Удача! Лейтенант рявкнул:
        —Просите пардону! Кто сложит оружие — останется жив!!!
        — Что за дурацкие шутки?! — возмутился смуглый рейтар с ще­гольской, узкой бородкой, тащивший на плече куль овса.
        Кемпбелл легонько ткнул его палашом в лицо. Из щеки обильно пошла кровь. Шотландцы стояли плечо к плечу, пистолеты наготове, палаши наголо.
        — Сдаёмся! Сдаёмся! — Драгуны и рейтары торопливо склады­вали свои палаши у порога.
        —Сколько вас тут всего? — спросил Гордон.
        —С полсотни или больше, — ответил рейтар, зажимая щёку плат­ком.
        — Кто спрячет оружие, пристрелю на месте! — пригрозил Пат­рик. — Хотите жить, сидите тихо.
        Палаши и мушкеты отнесли к воротам. Оставили у выхода из су­шилки троих караульных, заперли дверь и пошли вылавливать осталь­ных. Десяток отыскали в доме, шестерых в сарае у бочек с квашеной капустой, восемь — во дворе, ещё пятерых взяли в амбаре. Никто не сопротивлялся.
        Для рейтар отобрали худших лошадей, поставили охрану. Потом посадили в сёдла драгун, раздали им мушкеты без фитилей. Ещё восемь драгунских коней шли в поводу, их хозяев не нашли.
        Впереди ехал лейтенант, по бокам охрана, вся увешенная клин­ками и пистолями: — Кто двинется из шеренги, пристрелим! — и в арь­ергарде Гордон, Кемпбелл и Соррелл.
        В таверне оставили трофейное оружие и рейтарских коней. Ка­питан городской стражи дал им ещё двенадцать мушкетёров для кон­воя. Впереди рейтары пешком, за ними драгуны в конном строю, как на параде, прошли через весь город к фельдмаршалу фон дер Линде.
        Монтгомери отсалютовал палашом:
        — Ваше Превосходительство! Богу было угодно благословить наш поход. Безо всякого кровопролития мы захватили и доставили двадцать три рейтара и тридцать пять драгун! Насколько мы поняли, драгуны вполне готовы служить Шведской Короне. Отдаём их Вашему Превосходительству с лошадьми и оружием. Извольте принять от нас оных, а также рейтар.
        Фельдмаршал был в восторге и сердечно благодарил храбрецов:
        - Сколько вас?
        - Восемнадцать.
        - Восхищён вашим мужеством и благоразумием!
        По просьбе лейтенанта он тут же выписал храбрецам приказ с разрешением стоять на временных квартирах на вердере сколько по­требуется. Сей приказ позволил им дальше жить и действовать на за­конных основаниях.
        Вернувшись в таверну, поделили добычу и сели пировать. Немцы было взъелись на Хью Монтгомери за то, что он отдал фельдмаршалу драгунских лошадей и оружие, но быстро одумались. Не каждый выезд шотландцев был столь удачен. Однако добычи хватало.
        За шесть недель на долю Гордона только сёдел и конской сбруи пришелся двадцать один комплект. А доля в пленных была куда больше. Плохо экипированных драгун и прочих отдавали шведам.
        Беда, за трофеи в Эльбинге платили сущие гроши. Стас возвра­щался с рынка злой:
        —Ни, пан, не можно отдавать почти задарма такие добрые пи­столи !
        Сам-то Патрик на рынок старался не ходить. Дворянину не­вместно.
        Скоро слава о неуловимых шотландцах разнеслась по всей Прус­сии. Тогда к Гордону и пришёл пан Рувим, немолодой, основательный купец из Торна в лисьей шубе и шапке. Предложил купить всё трофей­ное оружие и снаряжение оптом и по приличной цене. Поторговав­шись, ударили по рукам. Патрик удивился:
        - Куда вам, пан Рувим, столько оружия?
        Тот улыбнулся в полуседую бороду:
        - Зимой война спит. Придёт весна, сии железки ой как понадо­бятся.
        Гордон не стал спрашивать, кому тот будет продавать их.
        За добрую добычу временами приходилось платить недёшево. Фортуна не всегда им улыбалась.
        В конце января, только сели завтракать, как в горницу вбежал слуга Монтгомери:
        —Имперцы близко!
        Разобрали оружие и выехали. Никого не было.
        - Дурак твой Фриц! — заворчал Соррелл. — Могли бы пожрать спокойно.
        —Ладно, джентльмены, — ответил лейтенант. — Сели в сёдла, есть смысл прогуляться. Вперёд!
        Всадники пошли размеренной рысью. Холодный ветер примо­раживал щёки.
        «Зря я новые сапоги надел, — подумал Гордон. — Тесны. Ноги мёрзнут.».
        Но тут из овражка вынырнул отряд конных, с полсотни имперцев.
        - Хотят нас отрезать! — крикнул Монтгомери. — В карьер!
        Понеслись. Но, как ни шпорили коней, а рейтары успели пере­хватить дорогу
        - Нас всего десяток, со слугами, — бросил Кемпбелл.
        - Прорвёмся! — ответил Патрик.
        С палашами наголо шотландцы бросились в атаку. Австрияки боя не приняли, ушли в сторону.
        Мили через полторы компания спешилась у крестьянской усадьбы. Печь топилась. На столе лежал хлеб. Хозяев не было — сбе­жали.
        Патрик сел у печи. Ноги зудели — сил не было. С трудом разулся. Ступни распухли и страшно болели. Обморозил. Ведь чувствовал, как они окоченели, да не до того было.
        На другой день возле мизинцев вздулись волдыри, потом они прорвались, вышло много гноя. Опухоли спали, но ноги болели по- прежнему. Пришлось отправиться в Эльбинг к хирургу и заплатить ему десять талеров.
        - Кабы ты растёр ступни снегом, а не сунулся к печке, ничего бы и не было, — наставительно сказал лекарь.
        Он выдал мазь и пластырь. Впрочем, за две недели лечения лучше не стало.
        В крестьянской избе, вечером, Патрик сел перевязывать ноги. Подошла хозяйка.
        —Обморозился, милок, — сказала она сочувственно и понюхала мазь. — Дерьмо. Пользы никакой.
        Ты, милок, пристрели завтра ворону али грача. Да птичьими моз­гами и намажь ножки. Дня два-три не трогай. Я дам тебе свою мазь, потом мажь ею. Заживёт, как на собаке!
        И вправду, зажило!
        В конце февраля шотландцы отправились в Эльбинг с очеред­ной партией пленных. В дороге их догнал капитан Форбс, старый доб­рый друг Патрика.
        — Слышали новость? — сказал он. — В таверне Лама-Ханд стоит Бредшо, посол Кромвеля. Протектор отправил его в Московию, но та­мошний государь, Алексей Михайлович, не захотел иметь дело с царе­убийцами и отослал его прочь.
        - Бредшо? — встрепенулся Хью Монтгомери. — Тот самый Джон Бредшо, что приговорил к смерти нашего доброго государя?
        - Похоже, он, — кивнул капитан Форбс.
        - Джентльмены! — воскликнул лейтенант. — Судьба даёт нам воз­можность покарать гнусного убийцу нашего несчастного короля Карла Первого. Неужто мы упустим сей счастливый случай?!
        - Дело не из лёгких, — молвил Кемпбелл. — Посла хорошо охра­няют. Предприятие надо обдумать хорошенько.
        — Нас шесть опытных бойцов, с прислугой — пятнадцать. При­едем к нему якобы с поручением от фельдмаршала фон дер Линде, — сказал Патрик. — Слуг оставим возле ворот с конями. Ежели пробьёмся обратно, в темноте спокойно уйдём. О чём говорить, братья! Мы каж­дый день рискуем жизнью ради горстки талеров.
        - А потом ускачем в Данциг! — подхватил Соррелл. — Ради такого дела не грех и плюнуть на службу шведам.
        Капитан Форбс замялся. Его положение, да и присяга Карлу Х, не позволяли участвовать в сей авантюре. Пожелав друзьям удачи, он уехал.
        В сумерках шотландцы въехали в Лама-Ханд.
        — Стоит сходить, разведать, где там и что, — негромко молвил лейтенант. — Сходи, Патрик, погляди, послушай.
        Гордон подошел к таверне. Из двери как раз вышел молодой, наг­ловатый парень в нарядной ливрее с серебряным позументом.
        «Наверняка, из слуг Бредшо!» — подумал Гордон.
        - Постой, милейший! — остановил он парня. — Не в этом ли доме расположился милорд Бредшо?
        - Здесь! — ответил тот. — А какое дело к милорду у Вашей Мило­сти?
        —Мы присланы к нему от фельдмаршала фон дер Линде с по­ручением.
        - Поднимайтесь прямо на второй этаж. К милорду только что приехали четверо офицеров и сорок драгун из Эльбинга для обеспече­ния безопасности.
        - Спасибо! — сказал Гордон и протянул парню пару злотых. — Кстати, как имя милорда посла?
        —Сэр Ричард Бредшо, полномочный посол лорда-протектора.
        Парень ушёл. А Гордон вернулся к своим.
        - Дело сорвалось! — сказал он. — Это Ричард, а не Джон Бредшо. К тому же Генералиссимус только что прислал ему конвой: сорок дра­гун и четверых офицеров.
        - Это брат Джона, — заметил Монтгомери. — Я о нем нём слы­шал.
        Друзья развернули коней.
        Данцигцы страшно злились на шотландцев за постоянные на­лёты, за неуловимость и грозились отомстить.
        Капитан Форбс не раз приглашал Патрика приехать в Штум. На­конец, Гордон собрался. Стаса со всем имуществом отослал, на всякий случай, в Эльбинг.
        И вовремя. На другой день, поздно вечером, сотня данцигских драгун и шестьдесят рейтар окружили деревню, рассчитывая застать шотландцев врасплох.
        К счастью, друзья в этот вечер засиделись у лейтенанта за вы­пивкой. Врага встретили дружной пальбой. Обороняться трудно: окна большие. По команде Монтгомери друзья пробились в амбар. Там-то их было уже не взять.
        Однако данцигцы увели всех коней и оружие. Да взяли в плен Кемпбелла и двух его слуг. В ту ночь он рано завалился спать.
        Прапорщик
        «Должно быть, хозяйка, фрау Ванда, не без амурного интереса к своему постояльцу», — подумал Гордон, любуясь весьма щедро устав­ленным столом.
        Кроме большого жбана пива, глаз радовал фигурный штоф от­менного данцигского шнапса. Впрочем, едва они собрались присту­пить к трапезе, за окном труба запела тревогу
        Все бросились по своим местам. Заткнув за пояс пару пистоле­тов, капитан Форбс поспешил на плац-парад к своим драгунам. Гордон пошёл следом и встал рядом.
        Подполковник Андерсон шагал вдоль шеренги, проверяя, в по­рядке ли фитиль на мушкете, достаточно ли у драгун пуль в подсумке, пороху в пороховницах.
        Капитан отсалютовал ему палашом, как должно. Так же отсалю­товал и Гордон. Подполковник внимательно поглядел Патрику в лицо, взял капитана Форбса под руку и отвёл в сторону. Хоть он и старался говорить тихо, Гордон расслышал.
        — Обязательно убеди его остаться в полку! — сказал полковник.
        Совсем недавно здесь для Гордона не было ни одной вакансии прапорщика! Видно, слава шотландских удальцов дошла и досюда.
        Скоро труба сыграла отбой, и друзья отправились на квартиру, допивать.
        Уж как старался капитан Форбс уговорить Патрика! Щедро под­ливал в чарку, подкладывал вкусные заедки, соловьём разливался. Гор­дон, со всей учтивостью, отказывался. Ему нравилась свободная жизнь, да и добыл он за полтора месяца куда больше, чем за прошлый год. Форбс настаивал. Патрику было нелегко отказывать старому, доброму другу. Сколько раз выручал его Форбс в трудные дни!
        К полуночи Гордон не выдержал и дал согласие. Утром, конечно, пожалел об этом. Но слово было дано. Теперь он прапорщик в роте Форбса. Единственно, что выговорил для себя, — поездку в Эльбинг за своей кладью.
        Стас поведал хозяину о бедствиях лейтенанта Монтгомери и его друзей. И Патрик подумал: может, и не зря в очередной раз он решился поменять судьбу.
        Так кончилась для Патрика вольная жизнь солдата удачи.
        Вновь началась регулярная служба. Жалованье маленькое, а служба тяжёлая. В ночном дозоре через день, через два дня на третий — на работах. Прапорщику, как и лейтенанту, платили шесть и две трети рейхсталера в месяц. К тому ещё и на денщика немного. Капитан получал всё же двадцать.
        Квартиры убогие. Горожане обнищали. Окрестности разорены, а на дальние вылазки нет сил. Немцы-офицеры с шотландцами учтивы, а исподтишка норовят сотворить какую-нибудь пакость.
        И ещё подполковник! Гордон не встречал столь горячего и вспыльчивого человека, как их командир.
        Чуть что не по нему, Андерсон приходил в ярость, кричал, рас­швыривал трость, шляпу, перчатки, рвал на себе волосы. Такое бывало даже на улице!
        Приглядевшись, Патрик заметил, что тот и не пытался сдержать свой гнев, а даже распалял себя. Нагонял страх.
        Притом подполковник держал хороший стол, всегда приглашал к обеду нескольких офицеров и был с ними отменно любезен и обхо­дителен. На службе — весьма строг и суров. Дело знал. Андерсон был из шотландцев, но родился и вырос в Гамбурге. Семью — жену и пять дочерей — он поселил в Померании и очень о них заботится.
        Ежемесячно в гарнизон доставляли 408 талеров. Сотню из них подполковник откладывал себе. Он брал деньги за все вакантные, про­тив полкового комплекта, должности в четырёх ротах и в штабе. Впро­чем, на шведской службе сие вошло в обычай. Да какой ни есть, а командир полка. И с ним надо было уживаться.
        Поляки, задумав выжить шведов с большого вердера, перепра­вились через Вислу, укрепили Лиссаушанц, поставили мост.
        Генералиссимус, собрав все свободные силы, двинулся им на­встречу. Гордон с двумя десятками драгун был послан в разведку. Зада­ние выполнил успешно и был удостоен особливой благодарности.
        Шведы выстроили у Лиссаушанца мощную батарею, разбили мост и отрезали его защитников. Через несколько дней поляки сда­лись. Принц Адольф Иоганн сформировал из пленных полк и отослал их в Данию. Сказывали, дрались солдаты там вполне прилично. Взамен король прислал сюда полк пленных датчан.
        До Пасхи жили спокойно. Тут на вердер перебрался со своим полком некий Михалко. Сей мужик, сын прусского крестьянина, знал все тропки и овраги в округе. Он выказал в боях редкостную доблесть и воинское искусство. Его люди хватали фуражиров, перерезали до­роги и принесливельмимного вреда. Шведы никак не могли изловить Михалко. Польский король даже пожаловал ему дворянский герб и фа­милию Михальский, что для Польши великая редкость.
        На третий день Пасхи капитан Форбс с Гордоном затеяли боль­шой пир и ждали гостей. Однако начать не успели: дозорный на шпиле закричал:
        — Поляки угоняют драгунских лошадей!
        Бросились в погоню. Гордон с капитаном держались вдоль гребня холмов, опасаясь окружения. Наконец, в лощине заметили три десятка поляков и табунок коней. Нагнав их, принялись стрелять из пистолетов по конокрадам.
        При каждом залпе поляки отпускали нескольких лошадей и не преследовали офицеров, когда те отъезжали, дабы перезарядить пи­столеты.
        - Нас заманивают! — молвил Гордон. — Их лошади свежие. Впе­реди засада.
        Отчаянный капитан Форбс никак не хотел остановиться. От го­рода драгуны удалились уже на полмили. Подъехал Стас, и Патрик тут же отправил его с отбитыми лошадьми в город.
        Наконец, капитан придержал коня. Заметив это, поляки броси­лись в атаку. Пришлось уходить. Из леса к ним наперерез вылетели две сотни поляков. Пустив коней быстрым галопом, друзья какое-то время сохраняли отрыв. Не было времени даже перезарядить пистолет! Ле­тели, не разбирая дороги. И тут Гордон угодил в болото! Вытащив пи­столи, он спрыгнул и повёл коня в поводу. Скоро жеребец совсем увяз.
        «Болото не велико, — подумал Патрик. — Отдохнёт, я его вы­веду..».
        Форбс успел свернуть налево, но его нагнали, загнали в болото, ранили, взяли в плен.
        Тем временем жеребец отдышался, и Гордон потихоньку вывел его на сушу. Тут Патрика встретили трое, но, отпугнув их разряженным пистолетом, он прорвался.
        Гордон гнал жеребца к городу, на скаку заряжая пистолет. На дамбе его поджидали ещё два десятка шляхтичей.
        «В плен взять решили, — подумал Патрик и взмолился: — Пресвя­тая Дева, спаси!».
        Он летел прямо на врагов, низко пригнувшись к шее коня. Со всех сторон стреляли. Повезло. Три стрелы застряли в мундире, чет­вёртая впилась в бедро. Пули прошли мимо. Выпалил почти в упор в преградивших дорогу. Шляхтичи шарахнулись, и конь пролетел! Кто- то схватил за гарду его палаш, висевший на руке. Ремешок лопнул, Пат­рик лишился клинка. Другой ухватил шляпу и сорвал её, выдрав попутно клок волос. Плевать!
        За дамбой его поджидал верный Стас. Не велика помощь, а всё ж не один. До города было ещё далеко, но на холме Патрик увидел отряд шведских драгун.
        - Драгуны! Ко мне! Сюда! — крикнул Гордон.
        Поляки придержали коней. Но драгуны не тронулись с места, не пришли на помощь. Однако жеребец успел перевести дух, и Патрик зарядил пистолет.
        К полякам подошёл свежий отряд, погоня возобновилась.
        Свернув с большой дороги, Гордон поскакал прямиком к городу, да чуть не угодил в глубокий овраг. К счастью, город был уже рядом, и поляки отстали.
        Подполковник встретил Гордона крепкой бранью:
        - Мальчишка! Своевольничаешь! Отдам под трибунал!
        —Я не мог оставить своего капитана, — негромко ответил Пат­рик.
        Андерсон замолк.
        Наутро Патрик пришёл к подполковнику с просьбой: ходатай­ствовать перед Генералиссимусом за попавшего в плен капитана Форбса. Андерсон принял его весьма любезно и оное ходатайство тут же написал и отправил. Через шесть недель по просьбе Генералисси­муса Форбса отпустили, и он вернулся в полк.
        Летом курфюрст Бранденбургский объявил войну своим быв­шим друзьям и союзникам шведам. После сего драгуны провели набег вглубь его герцогства и пригнали множество лошадей и скота.
        В мае подполковник послал Гордона в Эльбинг за жалованием полка. Он привёз 408 талеров мелкой монетой, целый мешок денег. После этого Гордона посылали за сим каждый месяц. Поляки держали оную дорогу под неусыпным контролем, но Патрик ездил только ночами, а добрый конь, разумный расчёт и отвага его выручали.
        Ближе к осени Гордон всё чаще стал задумываться. Положение шведов ухудшалось на глазах. Надежды на очередное победное возвра­щение Карла Х Густава таяли. Уж слишком завяз он в датской компа­нии.
        Поляки учились воевать на глазах. У них всё больше становилось регулярных полков иноземного строя, всё меньше шляхетской воль­ницы и неразберихи. И союзники у поляков были нынче знатные: им­ператор, курфюрст и царь.
        А здесь жалования и на жизнь не хватало. Да ведь перейти к врагу, дезертировать, — поруха чести. К тому же шведскую армию от­личала железная дисциплина, каждому по его должности — почёт, спра­ведливые отличия за заслуги в бою. Сие помогало мириться с тяготами службы.
        22 ноября часовой крикнул с башни, что в Боровиц, деревушку, лежащую за пределом дальности шведских пушек, вошло два десятка поляков.
        Гордон подъехал к южным воротам. Там уже стоял подполковник и ещё шесть офицеров верхами.
        —Скачите нижней дорогой, — приказал Андерсон. — Их можно взять врасплох.
        Проскакав лощиной, драгуны поднялись на холм. 20 поляков на добрых конях уже уходили из деревни. Повозка с имуществом застряла в болоте, и двое солдат старались её вытащить.
        Гордон помчался вниз, дабы напасть на пеших. Не успел. Поляки стреляли в него через болото. Он долго уворачивался от выстрелов, чем весьма утомил молодого коня. Оглянувшись, Патрик увидел, что остальные офицеры во весь опор понеслись к деревне.
        «Видно, заметили отбившихся поляков, — подумал Гордон. — Надо задержать здесь этих, дабы не ударили в тыл нашим».
        Патрик разъезжал по берегу, угрожая врагам пистолетом. Вдруг поляки дружно бросились на него через болото в атаку. Пришлось ухо­дить. Наверху увидел, как две сотни поляков гнали товарищей вокруг озера.
        «Какого чёрта они мне не крикнули! Теперь придётся выби­раться одному, — подумал Патрик. — Конь совсем выдохся. Дальней до­роги не вынесет. Надо прорываться напрямик».
        Гордон мчался во весь дух, поляки догоняли. Патрик свернул на­право, но конь не смог перескочить канаву и рухнул. Гордон поднял его: «Сверну к озеру, спрячусь в кустарнике. Тут много немцев, может, и не заметят?».
        Но поляки заметили! Человек сорок, не шляхтичи, слуги, гнали Патрика через колючий кустарник. Молодой конь совсем обессилел застрял в кустах. С двумя пистолетами в руках Гордон побежал по полю. Он уже не надеялся уйти от погони и только хотел сдаться шляхтичу, не хлопам.
        Впереди ехали двое верховых в нарядных кафтанах, должно быть, дворяне. Погоня была близко. В Патрика стреляли из луков и из длинных ружей. Пришлось петлять, бросаться в стороны, чтобы сбить прицел. Две пули продырявили кафтан.
        - Сдаюсь, пане! Прошу пардону! — закричал Патрик.
        Шляхтичи осадили коней.
        —Боятся моих пистолетов, — догадался Гордон и отбросил оба пистоля.
        Тогда шляхтичи подскакали вплотную, и вовремя. Мужики с саб­лями были совсем близко. Старший шляхтич положил руку на плечо Гордона:
        - Цемой пленник!
        Преследователи ворчали, но подчинились. Гордона отвели в де­ревню — опять плен.
        Снова плен
        Патрика допросили и передали на попечение старосте Литин- скому. Через день от Генералиссимуса прибыл трубач с предложениями об обмене или выкупе пленных. Первым в списке стояло имя Гордона. Староста отказал.
        Скоро пленных отправили к Торну. Литинский, взяв с Патрика слово, что тот не будет пытаться бежать, дал ему доброго коня, плащ и позволил разъезжать без охраны, где угодно. Гордон жил в доме старо­сты и обедал за его столом.
        Полковник Андерсон прислал барабанщика, предложив в обмен за Патрика прапорщика из бранденбуржцев. Литинский отказал на­отрез.
        В лагере под Торном Гордон скоро получил разрешение в сопро­вождении солдата ходить где вздумается, навещать земляков и знако­мых. Пан Собеский предложил ему роту драгун и службу в своём имении. Патрик отказался, сказав, что готов служить лишь на поле брани.
        Торн сдался, и пятьсот шведов были с почетом пропущены в Пруссию. Тогда коронный хорунжий передал Гордона гетману Юрию Любомирскому. Тот отправился в Люблин, на Сейм, и Гордон ехал с ним со всеми удобствами.
        На место прапорщика в лейб-роте гетмана Патрик не согла­сился:
        — Я уже служил драгунским прапорщиком Короне Шведской, и более ни у одного государя в христианском мире прапорщиком не буду!
        Тогда маршал Любомирский предложил ему чин полкового квар­тирмейстера в формируемом драгунском полку.
        «Прошло уже одиннадцать недель плена, можно и переменить службу без порухи чести. — подумал Гордон. — Сей чин равен чину ка­питана или ротмистра. Маршал Любомирский, коронный гетман, — один из самых знатных и влиятельных вельмож в Польше. Его покро­вительство дорого стоит».
        Согласился.
        У князя Любомирского
        Полтора года Гордон отслужил князю полковым квартирьером. Дело доходное. Немало рейхсталеров, а то и дукатов скопилось в его походной сумке. Да Патрика тянуло в боевые офицеры.
        Наконец, гетман дал ему семьдесят шесть шведских пленных и поручил сформировать драгунскую роту. Фортуна, ветреная богиня удачи, не слишком благоволила к Гордону.
        Полураздетые, босые, больные, голодные солдаты. А тут ещё и чума началась. Почти половину схоронил. Заболел и сам, едва живой добрался до Познани. Благо, врач, еврей, пустил кровь из височной жилы и дал добрые пилюли.
        Но теперь он — ротмистр. И дело чести — привести роту в отлич­ный порядок.
        Первым делом Патрик купил барабан и тафты на знамя. Одел, обул, вооружил своих парней, в основном, на свои деньги. Выучил.
        Зато весной привёл князю бравую роту: сотня молодцов на до­брых конях, при мушкетах. Любомирский тут же определил их своей лейб-ротой и щедро наградил Патрика.
        Гордон успел вовремя. Уже шла на Украину армия воеводы Ше­реметьева. Поляки встретили русских возле Любартува. Силы были примерно равны. Но на помощь Шереметьеву Юрка Хмельницкий вёл сорок тысяч казаков! Грозная сила! Ежели они объединятся, полякам придётся худо.
        После долгих споров решили разделить войско. Гетман Потоц­кий остался стеречь Шереметьева, а Любомирский с дивизией Яна Вы- говского и татарами Нураддин-султана отправился наперехват Хмелю.
        Два дня поляки штурмовали казачий лагерь. Потери большие. Только убитых — три сотни, а сколько раненых! Лейб-рота всё время была в огне. Гордон действовал решительно, но старался не зары­ваться. Слишком хорошо помнил, чем заплатили за безрассудство от­важные шотландцы генерала Дугласа.
        Казаки дивились: при столь малых силах поляки лезут на штурм. Засомневались, Может, у них могучее войско на подходе?
        Риск страшный! Продукты на исходе, в лагере тиф, за одну ночь пало десять тысяч лошадей.
        Однако расчёт Любомирского оправдался. Казакам не хватило стойкости. Начался разброд. Заслали к ним «перебежчика» с щедрыми посулами. И Юрась дрогнул. Перешел к полякам!
        Не только сам присягнул в верности королю Яну Казимиру, но и послал гонца полковнику Цецуре, в лагерь Шереметьева. Дескать, пе­реходи и ты. Чего ждать от восемнадцатилетнего хлопца, коему Бог не дал ни воли, ни таланта отца Богдана!
        А русские в лагере под Чудновым стояли прочно. Атаки отби­вали крайне упорно.
        Четвёртого октября Шереметьев вывел войско из лагеря. Рус­ские пошли на прорыв! С огромным трудом поляки удержали их на­тиск и смогли загнать русских обратно в лагерь. Да перешёл к поляком Цецура. Тут уж русским стало совсем худо. Враг со всех сторон, свинца и пороху мало, помощи ждать не от кого. Всё же они держалось под огнём ещё четырнадцать дней. Но выхода не было.
        Пришлось Шереметьеву начать переговоры. Первого ноября 1660 года он подписали трактат. Отдал Польше всю Украину! Русские обязались сдать пушки, знамёна, оружие, вывести с Украины все гар­низоны.
        Поляки пообещали пропустить их до Путивля безопасно, запла­тить татарам шестьдесят тысяч рейхсталеров и в залог того оставить двадцать знатных дворян. Втайне гетманы поклялись отдать Нураддин-султану и самого Шереметьева. А ещё русские пообещали: не изменив­ших Москве казаков передать полякам на полную милость.
        Девять тысяч казаков сложили оружие. Немедленно пленных окружила толпа татар. Как хищные гарпии, набросились они на не­счастных, уводя христиан в рабство.
        На другой день должны были сложить оружие московские полки. Татары ждали.
        Гетман Любомирский уведомил Шереметьева и предложил пе­рейти в польский лагерь с лучшими офицерами.
        Две тысячи московитов со своими повозками двинулись к поля­кам. Правда, чернь и прислуга из польского войска бросились грабить их по дороге. Но большая часть дошла до шатра Любомирского. Гетман приказал Гордону взять русских под свою охрану.
        Шереметьев отправил русским полкам в Киев, Чернигов, Нежин приказ: уходить в Россию.
        Скоро получил ответ от князя Борятинского:«Без указа Государева Киев не отдам. А Шереметьев мне не указ. В Москве их, Шереметьевых, много».
        Как только русские сложили оружие, татары ринулись в их ла­герь. Сим разбойникам только ясырь и нужен. Четыре сотни польских пехотинцев пытались остановить басурман. Тщетно. Поляков смяли.
        Русские отбивались жестоко. Оглоблями, палками, конскими ко­стями. Многих татар перекалечили. Но к утру московитов повязали и увели в Крым.
        Для пленных воевод гетман устроил пир. Тут-то Шереметьеву и сказали, что его отдают татарам. Сколь горестна судьба отважного вое­воды! Более двадцати лет провел в татарском плену боярин. Да не его воля. Татары требовали и остальных знатных воевод, но тех Любомир- ский отстоял.
        После сего войско тронулось в обратный путь. Война кончилась.
        В мирное время виды на успешную карьеру у двадцатипятилет­него капитана сумнительные. Даже и при явной благосклонности князя Любомирского. Снова Гордон оказался у перекрёстка: думай, решай, по какой дорожке пойти.
        Патрик услышал о благополучном возвращении на престол ко­роля Карла II. Тут же отправился к князю и попросил отставки. Любо- мирский отказал:
        — До весны не можно. И кораблей к тебе на родину нет. Служи! Летом поговорим.
        Патрик написал отцу, что хочет вернуться. А на Пасху пришёл ответ, что в Англии мир. Войска распустили, и жалование платят лишь немногим частям. Новичку без особливых заслуг перед Его Величе­ством здесь делать нечего. А прожить в Шотландии без доброго со­стояния весьма трудно.
        Гетман поручил Гордону переговоры с московским послом о вы­купе попавших в плен старших офицеров. Боярин Леонтьев выкупил двоих: полковника Кроуфорда и капитана Мензиса. Замята Фёдорович зело уговаривал Патрика перейти на царскую службу. Златые горы сулил! Дескать, первый год — майором, потом два года — подполковни­ком. А ежели после домой запросишься, не задержим.
        Патрик кивал вежливо, но всерьёз сии посулы не принимал. Ехать в варварскую Московию казалось ему чистым безумием.
        Куда интереснее было пойти к имперцам. Барон д'Изола пред­ложил подполковнику Гордону Стальная рука набрать для Вены рей­тарский полк. Тот позвал нескольких офицеров, в том числе и Патрика. Дело казалось весьма выгодным! Гордону обещали чин стар­шего ротмистра и по тридцать пять талеров за каждого рейтара, сверх своих двух рот.
        Бранденбургский курфюрст распустил четыре полка рейтаров — охотников хватало.
        С огромным трудом Гордон выпросил себе отставку у гетмана Любомирского.
        На прощанье получил от князя лестный Диплом:
        «Всем и каждому... Благородный Патрик Гордон, шотландец, во всех войнах, битвах и походах против многих врагов сего королевства, шведов, мос­ковитов и казаков, участвовал и сражался отважно. Долг доброго воина вы­полнял столь усердно, что сыскал себе славу и честь...»
        Патрик обрадовался и стал собираться в Пруссию, но не тут-тобыло!
        Из Вены прибыл курьер к барону д'Изоле: никаких офицеров не нанимать, а ежели кого нанял, уволить как можно пристойнее.
        И на этот раз Фортуна повернулась к Гордону спиной! А вер­нуться к гетману Любомирскому без порухи чести уже поздно.
        Боярин Леонтьев и полковник Кроуфорд снова принялись уго­варивать Патрика поехать в Московию.
        Ничего лучшего не предвиделось. Пришлось согласиться: Он ехал в Москву с большими сумлениями.
        Из Риги чуть не повернул назад, да встретил там старого друга.
        В своё время Ландельс женился на дочери богатого купца, бро­сил службу. Но Фортуна отвернулась от тестя. В один год погибли оба его корабля: один налетел на риф в бурю, второй достался каперу у бе­регов Дании. Чтобы вылезти из долгов и обеспечить жене и двум доч­кам достойное существование, Алекс готов был хоть в Китай отправиться. Посоветовавшись с Кроуфордом, Патрик завербовал Ландельса служить царю Московскому.
        Тем временем в Варшаве шумел Сейм. Ясновельможные паны собрались решать наиважнейшие для Польши вопросы: продолжение войны с Московией, подчинение остального казачества, выплата долгов войску и содержание оного в дальнейшем, ратификация мира со Швецией, выборы наследника престола.
        В пору великих бед Польша обрела единство и справилась с врагами: с грозным шведом, с казаками, с московитами, с пруссаками, с мадьярами. Но только забрезжил долгожданный мир, от былого единства и следа не осталось! Снова магнаты рвали страну на части и не могли сговориться на Сейме. Един­ственно — утвердили договор со Швецией. Более всего спорили о наследнике ко­роля. Бездетный Ян Казимир и особливо его королева желали видеть преемником французского принца.
        Сколько было интриг, споров, сколько золота тайком раздала француз­ская партия!
        Важнейшая из привилегий польской шляхты — право выбирать короля! И гетман Любомирский возглавил партию несогласных. До оплаты войску руки не дошли.
        А полки на Украине терпели без денег, терпели, да и подняли мятеж! Выбрали себе гетмана и двинулись ко Львову. Плоды великой победы под Чуд- новым и единственная возможность покорить Украину были утеряны
        На службе царю Московскому
        Первый год в России
        В августе 1661 года Патрик Гордон вступил на землю государства Московского вместе с другими завербованными офицерами. Ехали через Псков, Новгород, Тверь. Могучие стены и башни древних крем­лей, соборы с огромными куполами, а вокруг грязь, вонь, нищета, кур­ные избы.
        В Москве поселились в Немецкой слободе. Господ офицеров до­пустили к целованию руки Его Царского Величества в Коломенском. Алексей Михайлович изволил благодарить Гордона за любезность и доброе отношение к пленным русским офицерам.
        Назавтра всем приказали прийти на Чертолье^41^. Там уже ждал глава Иноземного приказа, большой боярин, Илья Данилович Мило- славский, тесть государев.
        Первым он вызвал Гордона:
        - Бери мушкет, пику, покажи, что умеешь.
        Патрик удивился:
        —Моё дело солдат учить да в бой вести! Кликну денщика, он ар­тикулы лучше меня справит!
        Толмач засмеялся:
        - Не горячись, майор! У нас такой закон, хучь и полковник, а по­кажи, что умеешь. Самозванцев много едет.
        - Ну, коли у вас закон.
        Взял Патрик мушкет, пику, отработал артикулы с блеском.
        Боярин остался доволен:
        —Хорош. Пойдёшь в полк Кроуфорда майором. За приезд на службу государеву тебе положено деньгами двадцать пять рублей да со­болями столько ж. А ещё сукна четыре локтя да восемь локтей дамаска. В приказе дьяк выдаст.
        Вместе с Гордоном в тот же полк определили ещё трёх приехав­ших шотландцев.
        Так началась для Патрика Гордона долгая служба России, почтисороклет,досамой его смерти. И началась эта службавельмитрудно.
        Пошел Патрик в Иноземный приказ. А дьяк Зарубин денег не даёт, невесть чем отговаривается. Взятки ждёт! Только не на того напал! Шотландцы народ упорный.
        Гордон — к Милославскому. Пожаловался.
        Тот милостиво кивнул:
        - Ништо. Заплатит.
        Дьяк денег всё равно не даёт. Патрик снова к боярину. Тот опять пообещал.
        Да Зарубину на боярские обещания начхать. Он гнёт своё:
        - Нет денег, и баста!
        Гордый шотландец не стерпел. Встретил боярина, ехавшего в по­местье, и спросил:
        —Да кто ж у вас на Москве главный? Царский тесть, большой боярин Милославский, али дьяк Мишка Зарубин? Дьяк-то, видать, по- боле будет!
        Такого уж Илья Данилович не выдержал. Вызвал Зарубина, из­лаял его матерно, драл за бороду, пригрозил в другой раз бить кнутом. Выдал дьяк всё положенное.
        Осмотревшись, Патрик горько пожалел о своём приезде в сию варварскую державу. В Польше иноземцы жили в великом почёте и многие достигали больших чинов и состояний. Здесь же на чужестран­цев смотрели как на наёмников. Надежда на карьеру ничтожная. Мос­ковиты грубы и необразованны. Приличных манер не знают. Редко кто владеет польским, а уж благородной латыни они и вовсе не ведали.
        Гордон записал в дневник: «Люди в Москве угрюмы, алчны, ска­редны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны, когда имеют власть. Под властью же смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы. Однако при том кичливы и мнят себя выше всех прочих народов!»
        Всего хуже плата в низкой медной монете. Ведь за серебряную копейку отдавали четыре медных! О богатстве и думать нечего. Но как отсюда вырваться?
        Гордон решил, что никаких денег брать не будет и уедет при пер­вой возможности.
        Полковник Кроуфорд с огромным трудом отговорил его от сего намерения:
        - Пойми! Ты же католик! Решишь уехать, тебя наверняка сочтут лазутчиком и сошлют в Сибирь.
        Пришлось остаться.
        Гордон получил семьсот беглых солдат из разных полков, разме­стил по квартирам в Красном селе и принялся обучать: дважды в день при ясной погоде.
        Из Риги приехали ещё тридцать иноземных офицеров, среди них было четверо шотландцев, старых друзей Патрика, ещё из лейб- роты генерала Дугласа. Стало повеселее.
        Осенью перешли в слободу Огородники. Как всегда, беды с по­стоем! Гордона поместили к богатому купцу. Так тот, дабы досадить по­стояльцу, приказал разобрать печь в комнате. Такие фортели Гордону не впервой! Патрик перешёл к другому купцу, а к этому определил ка­пральство, двадцать солдат, отнюдь не самых смирных. Через две не­дели купец с радостью уплатил сотню талеров, лишь бы избавиться от сей напасти.
        О своих солдатах Гордон всегда заботился, старался защитить их от домохозяев и от городских властей. Помнил: за добро солдат в бою отплатит сторицей.
        А бывало всякое. В воскресенье, когда он уехал в Немецкую сло­боду, в третью роту приперся Стряпчий со стрельцами. Кто-то донёс, что солдаты продают водку.
        Сие в Московии под строжайшим запретом — хмельное можно купить лишь в царёвом кабаке, у целовальника.
        Пока стрельцы ломились в дверь, солдаты успели спрятать водку в саду. Долгий обыск не дал ничего. Обрадованные солдаты дружно вы­шибли стряпчего и стрельцов из дома. Однако тем дело не кончилось. Стрельцы вызвали подмогу.
        Полсотни стрельцов снова ворвались в дом и нашли-таки в саду водку! Но и к солдатам подоспела помощь. Стрельцов гнали до ворот Китай-города. Драка началась нешуточная! Сотня солдат выбила шесть сотен стрельцов за ворота. Да из Кремля подоспели ещё столько. При­шлось отступать.
        Двадцать семь солдат, не успевших сбежать, повязали, после не­долгого разбирательства били кнутом и сослали в Сибирь. Тут уж Пат­рик ничего не мог сделать.
        Как-то вернулся Гордон к себе от капитана Мензиса, а Стас, при­нимая у хозяина плащ и шляпу, молвил:
        —Вас сержант Хомяк дожидается. Погуторить хочет.
        - Хомяк? Зови.
        Гордон заприметил сего коротышку в первый же день, когда при­гнали дезертиров. Во-первых, он хорошо говорил по-польски. А Пат­рик тогда русский только начал осваивать.
        Главное, Хомяк оказался опытным солдатом, из пленных. Два года прослужил в полку квартианеров. Патрик с ходу назначил его сержан­том и не ошибся.
        Хомяк низко поклонился от двери. Морда толстая, простодуш­ная, а глаза хитрые.
        - Худо у нас в роте, пан майор! Капитан Спиридонов над солда­тами измывается не по-людски. В субботу полдловил четверых за игрой в карты. Деньги и карты отобрал, ребят посадил в холодную. Ну, нака­зал за дурость, и будя. Так он их теперь вымучивает, грозит сгноить! Шестьдесят рублей отобрал! Не по-хрестьянски сие.
        Гордон выругался. Даже чёрта помянул. Сколько раз говорил он Афоньке, предупреждал, даже к полковнику таскал. Без толку!
        - Ладно, Хомяк, ступай! С капитаном я завтра разберусь.
        Вызвал Свиридова к вечеру, а всех слуг, кроме верного Стаса, из
        дома услал.
        — Заходи, Афанасий Константинович, садись! Наслышан я о твоих делах. Что солдат наказал, карты отобрал — добро. Но почему ж ты мне не доложил? Сие негоже. А уж деньги у своих солдат вымучи­вать — вовсе последнее дело. С офицерской честью невместное.
        Наглец рыжий ус крутит, да смеётся:
        - Что за честь такая? Наша честь — государю угождать! А на тебя, майор, мне плевать. Ничо ты мне не сробишь. У меня дядька — ближ­ний боярин.
        Гордон схватил нахала за шкирку, сдёрнул на пол да отходил ко­роткой дубинкой по спине и по бокам. Капитан едва ушёл, но у порога обернулся:
        - Ты у меня ещё поплачешь! Жаловаться буду!
        Назавтра полковник Кроуфорд спросил у Патрика:
        - Что там у тебя со Спиридоновым было? Говорит, избил ты его до полусмерти.
        - Врёт нагло. Ничего не было!
        Свидетелей-то не было! Капитан и боярину Милославскому жа­ловался, но тоже без толку. Дядюшка-боярин помог Свиридову перейти в другой полк.
        Иноземцы в Москве жили своим кругом, в Немецкой слободе. С местными знались мало. Приезжему офицеру найти женувельмине просто. В Немецкой слободе неженатые дамы и барышни наперечёт. А о русских красавицах — и не мечтай. Разве что решишься перейти в их веру. Да и то боярышню из хорошего дома за «басурмана» нипочём не отдадут.
        Тем не менее, в ноябре там сыграли две свадьбы: ротмистр Рей­тер женился на вдове полковника Мензиса, а капитан Ломе на девице Беннерман. Патрик плясал и веселился на обеих свадьбах, свёл доброе знакомство со здешними дамами.
        Летом на Украине было спокойно. Поляки с собственной мятежной ар­мией разобраться не могли. Как всегда, дрались за гетманскую булаву казацкие старшины.
        Однако литовская армия в мятеже не участвовала и сильно утесняла московские гарнизоны в Быхове, Борисове, Витебске и Полоцке.
        Государь Алексей Михайлович послал туда армию князя Хованского. Со­ветником князю назначил думного дворянина Ордина-Нащёкина, мужа вельми мудрого и просвещённого, лучшего из российских дипломатов. Жаль, таланты Афанасия Лаврентьевича в сием походе не пригодились.
        Иван Андреевич Хованский был весьма речист, заносчив и любил при­хвастнуть. Недаром на Москве его прозвали Тараруй. Воинского таланта князю Бог не дал.
        Поставил армию лагерем в пятнадцати верстах от Полоцка и ждал. Чего ? Неизвестно. А ведь имел явное превосходство над поляками.
        Двухтысячный отряд Валентина, по прозвищу Кривой Сержант, от­резал подвоз фуража и продовольствия. В лагере начались голод, болезни, а пуще всего дезертирство. Скоро от армии осталась половина. А от Вильны на по­мощь к гетману Жеромскому уже шли отборные полки Яна Казимира. В ко­роткой битве при Кулишках поляки разбили армию Хованского. Полторы тысячи убитых, многие попали в плен. Гродно, Могилёв и Вильна были поте­ряны. Лишь проливные дожди и страшная русская грязь помешали полякам воспользоваться плодами сией победы.
        В Немецкой слободе жадно ожидали вестей из-под Полоцка. На­конец, приехал генерал Томас Делейл. На него набросились с расспро­сами:
        - Как? Почему?
        Генерал устало махнул рукой:
        —При этаком воеводе иначе и быть не могло! Чванливый дурак! Я пришёл к нему за два дня перед битвой, говорю: «Бездействие смерти подобно!». Тараруй меня и слушать не стал. Беспомощным сви­детелем ждать неизбежной гибели войска? Сие не по мне. Я и уехал в Полоцк. Потому и жив. А полковник Дуглас погиб! Полковники Фор- рет и Бокхофен в плену.
        - Горестная история, — заметил Гордон. — Какую же кару понесёт князь Хованский за сие поражение?
        — Никакой, — ответил Делейл. — Государь милостив и простил его. Молвил: «Видно, за грехи наши карает Господь». А вот боярину Милославскому досталось. Похвалился, что ежели бы государь послал с войском его, привёл бы пленником польского короля. Царь хвасту­нов не терпит. Вскочил, кричит: «Ты, страдник, худой человечишка! Да как ты смеешь, б.... сын, хвалиться своим могуществом в деле рат­ном? Когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприяте­лем?». Дал старику пощёчину, отодрал за бороду и пинками вышиб его из палаты. Его Величество гневлив, да отходчив. Простит.
        — Откуда вы узнали сие, генерал? — спросил полковник Кроуфорд.
        - Ордин-Нащёкин рассказал. Я его как раз после думы встретил.
        В ноябре боярин Милославский устроил полку смотр. Солдатыуверенно держали строй, дружно выполняли команды.
        —Молодец, майор! — похвалил боярин Гордона. — Добро ты их выучил. Нынче я у тебя шестьсот солдат заберу. Новый стрелецкий полк Никифора Колобова ладим. Да ты бы подучил его маленько. Ни- кифор в конюшенном приказе служил, ваших пехотных дел не разу­меет.
        Горько было отдавать обученных солдат полуграмотному голове Колобову. Приказ! Впрочем, лучших из них, и Хомяка в том числе, Гор­дон не отдал.
        Солдаты не хотели идти в новый полк. Горевали. Многие потом дезертировали. А Гордон получил шесть сотен новых солдат и при­нялся их обучать.

***
        В Москву прибыли цесарские послы, бароны Колуччи и Майер- берг, толковать о замирении с Польшей. У них в доме капеллан еже­дневно служил мессу. Католического храма в Немецкой слободе не было. Лютеран здесь терпели, а католиков считали заклятыми врагами своей веры. При всяком удобном случае Патрик ходил на мессу.
        В Рождественский пост всех прибывших офицеров собрали в избе Иноземного приказа, принимать присягу.
        На улице ясный день, а тут полутемно, душно. Слюдяные оконца пропускают совсем мало света. Только виднеется в красном углу, под иконами, окладистая борода боярина Милославского, да две свечи освещают толстый том Библии и чёрный сюртук голландского па­стора.
        Гордон уселся в углу, на лавке. Думал о чем-то своём, особо не вслушивался. Вдруг что-то задело его:
        — Что он говорит!!!
        «Служить Его Величеству верой и правдой во все дни нашей жизни.».
        — Как же так?! — возмутился Патрик. — Я сговаривался в Варшаве с боярином Леонтьевым на три года! Нет! Такую присягу я не под­пишу!
        Два часа дьяк Прокофьев и сам боярин Илья Данилович угова­ривали упрямого шотландца. В конце концов, он присягнул на службу Великому государю до конца войны с поляками.
        Полковник Дэниел Кроуфорд был человек добрый и подлинный джентльмен. Однако утруждать себя излишними заботами не любил. Для решения полковых дел в Иноземный приказ посылал Гордона.
        До чего же Патрик не любил туда ходить! Уж больно не хотелось встречаться с наглым Мишкой Кузовлёвым. Патрик частенько шел к другому дьяку. С седобородым Ефимом Прокофьевым сговориться было куда проще.
        К Рождеству Гордону выдали в Сибирском приказе давно обе­щанных соболей. Вот Патрик и надумал наладить сердечное согласие с сиими канцелярскими крысами. Второго генваря Патрик устроил у себя богатый пир и пригласил весь приказ, окромя Мишки. За празд­ничным столом поклонился каждому соболиной шкуркой, кому и двумя, по чину.
        С той поры в Иноземном приказе Гордона встречали как род­ногои не раз выручали из беды.
        Жизнь и служба входили в накатанную колею: с утра обучение солдат строю, вечером отдых и развлечения в Немецкой слободе. На Валентинов день тянул по жребию возлюбленную, перед Пасхой долго и тяжко болел. Господь спас, выбрался.
        Мучило одно: медные деньги дешевели на глазах. Когда Патрик приехал в Москву, за серебряную копейку давали три медных, к Рож­деству шесть, а летом уже десять копеек. Офицеры жаловались много раз, наконец, им повысили оклады на четверть.
        Умер ближний боярин, Борис Иванович Морозов. Он завещал выдать каждому иноземному офицеру месячный оклад серебром. Не­чаянная радость.
        На Троицу устроили конные бега. Гордон пришёл первым и вы­играл сто рублей. Почти все деньги потратил на пирушку с друзьями.
        Медныйбунт
        25 июля Гордон, какобычно, муштровалполк на поле уНово­спасскогомонастыря.Внезапно подскакал полковник Кроуфорд:
        - В городе бунт! Чернь поднялась из-за медных денег. Веди полк к Таганским воротам.
        —Где же государь?
        —Говорят, в Коломенском.
        Подошли к Таганке. По наплавному мосту через Москва-реку валит толпа горожан. Вроде бы без оружия. Орут, машут палками. Пол­ковник было подъехал к толпе. Его тут же окружили:
        —Басурман! Изменник! Тащи его с коня, робя!
        Кроуфорд выдернул палаш, да нападавших было уж оченьмного.
        —Стой, братцы! Это ж полковник Кроуфорд! Добрый немчин, не изменник! Я у него два года отслужил, — крикнул бородатый стре­лец.
        В толпе нашлось ещё трое бывших солдат Кроуфорда:
        - То правда! Мы его знаем! Отпустите его, мужики.
        Выдернув пистоль, Патрик гнал коня на выручку своему коман­диру.
        Обошлось. Отпустили.
        — Дело худо. Надо немедля вести полк на помощь государю! — заметил Патрик.
        — Без приказа? Как можно! — не согласился полковник. — Да и где теперь царь? Может, в Кремль уехал? Подождём.
        Послал в Коломенское на разведку лейтенанта Скворцова.
        Полк стоял в ротных каре. Жарко. Время идёт. Что делать, не­понятно.
        Гордон медленно ехал мимо строя. В первой шеренге выделялась толстая морда и хитрые глаза Хомяка. Патрик подозвал его:
        — Хорошо бы разузнать, что и как.
        Сержант ухмыльнулся, кивнул:
        - У меня в Гончарной слободе кум живёт. Дозвольте, я сбегаю. Может, что и узнаю.
        —Ступай!
        Хомяк отдал мушкет солдату и пропал в толпе.
        Жара. Из окрестных изб набежало любопытных. Разглядывают солдат, переговариваются. Гордон оттеснил их конём подальше от строя.
        «В полку восемьсот человек — мордва и черемисы, — подумал Патрик. — На них можно положиться. Не сбегут. Москвичей, к счастью, совсем мало».
        На всякий случай приказал офицерам строго следить за солда­тами, из строя не выпускать, разговоров не дозволять. Опять подъехал к полковнику:
        - Сэр! Вы нынче упускаете редчайший случай отличиться перед Его Величеством! Представьте, вокруг царя — мятежники, а вы приве­дёте верный полк! Коль велика будет благодарность государя!
        «Может, Гордон и прав? — задумался Кроуфорд. — Но вести полк без приказа? И кто знает, как повернётся сие дело?». К такому он не привык. Приказал ждать дальше.
        Гордон раздал солдатам порох и пули, по три заряда на каждого — всё, что было. Вернулся Юрка Хомяк:
        — Нашел я кума. Грит, с утра на Лубянке прибили к столбу бунташ- ную грамоту, а в ей прописаны изменники: Милославские, Фёдор Рти­щев, да гость, Васька Шорин. Стрелец Кузьма Ногаев ту грамоту чёл, да и крикнул: «Православные! Постоим всем миром!» Ну, все и трону­лись: большая часть в Коломенское, к царю, а кто и к дому Васьки Шо- рина, грабить. Там, слышно, в горницах все стены камкой да адамаском обтянуты! Колька, кумов племяш, припёр оттеда зерцало басурман­ское, зело знатное. Небось, рублёв двадцать стоит.
        Подъехав к полковнику, Патрик рассказал о новостях, принесён­ных сержантом:
        - Самое время двинуть полк в Коломенское!
        Кроуфорд вспылил:
        - Что ты ко мне привязался?! Скворцов из разведки не вернулся. Скачи в Коломенское сам! Привезёшь приказ, тут же и двинемся.
        Гордон гнал коня крупной рысью. Кучки бунтовщиков старался объехать сторонкой.
        «И что я нынче второго пистоля не взял! — думал он. — Даст Бог, доберусь!».
        Вот и Коломенское видно. Вокруг дворца толпы гилевщиков.
        Как проехать?
        По боковой дороге шагала колонна стрелецкого полка. Патрик погнал коня к ним, по пашне, напрямик. Полковник Матвеев вёл свой полк в обход, дабы пройти во дворец через задние ворота.
        - Как там государь? — спросил Патрик.
        - Пока слава Богу. С утра стоял обедню. Всем ведомо, какой царь набожный. По праздникам более шести часов в храме выстаивает.
        Тут ему и доложили, что гиль в Москве, что бунтовщики уже здесь и требуют государя. Алексей Михайлович первым делом отослал Милославских и Ртищева во дворец и приказал спрятаться в по­коях Государыни. Потом вышел во двор. Гилевщики к нему, обступили вплотную, бунташную грамоту суют, требуют изменников на расправу. А царь им говорит: «Тише, детушки! Ступайте домой. Как обедня отой­дёт, поеду в Москву и по вашим жалобам учиню полный сыск и указ».
        Злодеи орут! Лучка Жидкий государя за пуговицу ухватил, мол­вит: «Чему верить?». Царь поклялся Господом Богом, что учинит сыск честный и доскональный, а виновных сурово накажет. Ударил с Лучкой по рукам. Тут толпа и повернула назад. Государь послал в Москву князя Ивана Хованского, а сам пошёл в церковь, слушать обедню дальше. Тогда князь Юрий Ромодановский и послал меня в Кремль. Приказал срочно вести полк сюда. Да, почитай, четверть стрельцов к гилевщи- кам утекла.
        Гордон вздохнул: «Стоило ли рисковать, ехать в Коломенское? Государь в церкви, Милославский прячется» и спросил Матвеева:
        - Артемон Сергеич! Подскажи, Бога ради, кто ж ныне может от­дать приказ нашему полку? Кроуфорд стоит у Таганских ворот и без приказа тронуться не желает.
        — Разве что Ромодановский. Да где ты его сыщешь? Плюнь, майор, скачи обратно. Дураку ясно, что надо делать.
        Гордон повернул коня.
        Незадолго до возвращения Патрика в полк Крофорд получил приказ: занять Кожуховский мост и имать беглых бунтовщиков. До ночи солдаты взяли тринадцать человек и отправили их в Николо- Угрешский монастырь, где шёл сыск и дознание.
        Вечером в Немецкой слободе азартно обсуждали Медный бунт.
        - Удивления достойно поразительное мужество и хладнокровие, проявленные Его Величеством в столь страшных обстоятельствах! — заметил генерал Делейл. — А ведь государь ещё молод! Всего тридцать три года.
        - У дома Шорина князь Хованский встретил огромную толпу ги- левщиков, — рассказывал один из офицеров. — Шел грабёж. Сам Шорин успел спрятаться в Кремле, а его пятнадцатилетнего сына схва­тили. Отрок, испуганный до полусмерти, послушно повторял за под­сказчиками страшные слова, уличавшие отца в измене. Подъехавшему Хованскому крикнули: «Ступай, князь, пока цел! Ведаем, Иван Анд- реич, что ты в измене не повинен. Не боись! Тебя не тронем».
        Князь и повернул на Коломенское, а за ним, посадив в телегу младшего Шорина, валила толпа. Гиль разбушевалась!
        Встретили идущих из Коломенского, завернули обратно. За боя­рином Стрешневым погнались с дубинами, едва вплавь ушёл за Москва- реку.
        Государь как раз садился на коня, собираясь в Москву, когда во двор ввалились гилевщики:
        - Измена, государь! Отрок — свидетель! Выдай нам изменщиков!
        - Так нельзя, детушки! — ответил царь. — Чать, я государь! Сыс­кать и наказать — моё дело. Ступайте домой и ждите. Суд учиню правый и суровый. Порукою в том царица и мои детушки!
        Толпа бушевала по-прежнему. Тогда Алексей Михайлович махнул рукой. Сотня верховых дворян и два стрелецких полка, успевшие пройти через задние ворота дворца, дружно ударили по бунтовщикам.
        До поздней ночи по городу имали и вязали бунтовщиков. Гово­рят, сотня утонула, пытаясь переплыть Москва-реку. Две сотни завод­чиков казнили. А две тысячи семей рядовых гилевщиков отправили в Сибирь. Тем и кончился Медный бунт.
        Все иноземные офицеры получили за сие дело небольшие на­грады, а Кроуфорд, наряду со стрелецкими полковниками, — дар весьма значительный. Теперь полковник уже сожалел, что не послушал в тот день советов Патрика. Ведь полк вполне мог прийти в Коломен­ское в нужный момент и принять участие в разгроме бунтовщиков.
        Только через год царь Алексей Михайлович отменил медные деньги.
        Женитьба
        Осенью открылась вакансия подполковника, и Гордон получил очередной чин. Сие сразу освободило Патрика от множества хлопот по снабжению полка. Оные свалились на капитана Мензиса, занявшего место Гордона. Пол только что женился, и выгоды, всегда сопряжен­ные с ведением интендантства, пришлись ему весьма кстати.
        Получив прибавку к жалованию, Патрик перебрался в Немецкую слободу поближе к приятному обществу. Теперь он жил в одном доме с полковником Томом Кроуфордом, старшим братом полкового коман­дира.
        За последние годы в Москву приехало множество иноземных офицеров с семьями и без. Зимой у всех было куда больше свободного времени — можно и повеселиться.
        До Рождества в Немецкой слободе сыграли шесть свадеб. На че­тырёх Патрик был резчиком^42^, на одной — посажённым братом же­ниха. За неделю до святок полковник Патберг предложил Патрику и ещё двум офицерам устроить танцевальный машкерад или балет. Каж­дый должен был найти и пригласить даму. Впрочем, с этим трудностей не возникло. Патрик хорошо танцевал мазурку, полонез, краковяк. Полковник несколько лет жил в Париже, знал менуэт и другие при­дворные танцы. Аптекарь собрал небольшой оркестр. Четыре вечера офицеры упражнялись, готовились. Балет имел огромный успех! Их наперебой приглашали из дома в дом — две недели веселились.
        В то же время в слободе произошли четыре дуэли. За картами полковник Мевис поссорился с ротмистром Бернетом. Перед рассве­том офицеры вскочили на коней и поскакали стреляться. Гордон до­гнал соперников:
        - Господа! Как можно без секунданта?!
        Уговорил спорщиков обойтись без дуэли. Офицеры помири­лись.

***
        В Немецкой слободе все и всё обо всех знали. Стоило молодому офицеру лишний раз зайти в гостеприимный дом, как бдительные фрау замечали это, оценивали и делали выводы:
        - Четвёртый раз за две недели! Видно, подцепила Клерхен сего молодца. Невелика добыча: лейтенант, худ, как щепка, и беден, как цер­ковная крыса. Да Клерхен не до выбора. Скоро девятнадцать, прослы­вёт старой девой.
        — Вы правы, фрау Шнупке! К тому же приданое у Клерхен ма­ленькое, а род не из знатных. Объявят ли о помолвке до Крещенья?
        На завидных женихов, а из них Гордон едва ли не первый — знат­ного рода, подполковник, двадцать восемь лет, прекрасно воспитан, — шла форменная охота с загонщиками, засадами, внезапными нападе­ниями.
        Патрику пришлось употребить всё своё искусство, дабы сохра­нить свободу, и при сем не навлечь на себя ни вражды, ни ненависти. Не впервой! Сколько его сватали ещё в Польше, да за каких невест! От цепей Гименея оберегали любовь к свободе да забота о том, сможет ли он содержать супругу подобающим образом.
        Ныне Патрик призадумался: «И в женатой жизни есть свои пре­лести и удовольствия». Особо манил свой дом. Собственный! И дети. Последнее время на ребятишек в знакомых семьях Патрик поглядывал с живым интересом. Намедни был он в гостях у приятеля, и пятилет­няя шалунья Эльза залезла к нему на колени, обняла, ласково прижа­лась к щеке. Так сладко заныло сердце!
        «Добрая жена — и друг, и помощник! — размышлял Патрик. — Да и не жить в грехе. Мои женатые друзья при том же доходе держат от­крытый дом, хороший стол, добрый выезд». Ночами ворочался в по­стели, не мог уснуть. Наконец, решил:
        - Пора! Надо жениться!
        Невесту Патрик приметил заранее. Фрейлен Катрин, дочь пол­ковника Филиппа фон Бокхофена, высокая, статная, хорошо сложен­ная. Милое лицо. В свои тринадцать лет хорошо воспитана, скромна, набожна. Самое главное — католичка! Отец её, благородный джентль­мен, — старший полковник, любимец царя и знати. Два года назад он попал в плен к полякам в битве при Губарях. Мать Катрин — англи­чанка.
        «Ежели свататься, то только к этой девушке!» — решил Патрик.
        Он пришёл к Катрин после Крещенья. Девушка сделала книксен:
        - Будьте добры, посидите. Я сейчас схожу за матерью.
        - У меня дело к Вам, Кэтти.
        Дома её звали Катринхен, но Патрику больше нравилось назы­вать её Кэт.
        Девушка потупила глазки, с поклоном по местному обычаю под­несла гостю чарку водки. Патрик поднял чарку:
        - Пью за здоровье Вашего милого!
        - Но у меня нет милого, герр подполковник.
        - Значит, мне повезло. Выходите за меня замуж, Кэт!
        Девушка покраснела:
        - Если разрешат родители, Патрик.
        Назавтра у Кэт был день рождения. Патрик купил на рынке, самые лучшие перчатки, лент набрал разных. Мать согласилась сразу, однако поставила условие: свадьба — после возвращения отца из плена.
        Гордон стал женихом Кэтти. Вот тут и начались мучения.
        Война с Польшей тянулась по-прежнему, и конца ей видно не бъшо. По­ляки всё пытались закрепиться на левом берегу Днепра. Русские воеводы каж­дый раз вышибали их обратно. Памятуя о недавних поражениях, генеральной баталии избегали. Ян Казимир с большим войском осадил Глухов.
        Однако русские защищали город отважно. Все штурмы отбили с боль­шим уроном для поляков. Король ушёл несолоно хлебавши.
        С великим трудом и огромными потерями весной 1664 года польский король отвоевал Могилёв — единственный успех за два года войны.
        Тем временем на Украине шла бесконечная грызня за булаву гетмана. За титул «гетман всея Украины» каждый полковник готов был чёрту душу от­дать.
        Царь указал окольничему, князю Гагину, с шестью полками идти в Нежин и учинить Раду. Явились два претендента, оба со своими полками —Брюховецкий иСамко.Два дня князь и епископ Мефодий уговаривали сопер­ников прийти на Раду без оружия —пустое дело. В первый же день гайдамакиСамковытащили сабли и выкликнули своего полковника гетманом. Тут до­стали оружие и запорожцы Брюховецкого —свалка, хоть святых выноси. Пол­ковник Штрасбург, метнув в толпу несколько ручных гренад, остановил бойню. Наутро Рада объявила гетманом Брюховецкого. На Евангелии он тор­жественно поклялся в вечной верности царю.Самкобежал, но его выдали свои, и новый гетман, после краткого суда, отрубил ему голову.
        В полк пригнали 1200 солдат на обучение. Через три дня на­значили смотр и примерные стрельбы перед государем. С рассвета и до темна на Неглинном ручье Гордон учил новичков. Благо, Инозем­ный приказ пороху и свинца отпустил в достатке. На обед Патрик давал час отдыха.
        В поле перед Новодевичьим монастырём для царя и бояр по­строили возвышение. Полки выстроились шпалерами, Стремянной полк — у царского места. Наконец, прибыл государь, уселся в кресло, махнул платочком:
        — Начинайте!
        Первым стрелял Стемянной, потом прочие стрелецкие полки. Впрочем, весьма не дружно. Наступил черёд полка Кроуфорда. Выпа­лили из шести пушек, потом стреляли залпом, побатальонно, словно единым выстрелом. Государю весьма понравилось. Указал выпалить ещё раз. Дали четвёртый залп, не хуже первых. Полковник Кроуфорд, отнюдь не утруждавший себя обучением мужичья, получил за отлич­ную стрельбувельмищедрую награду. Гордон и прочие офицеры — цар­ское спасибо и добрый обед.
        В феврале в Москву прибыл британский посол, граф Карлайл. Англия мечтала возобновить привилегию, данную ещё Иваном Гроз­ным: тогда торговать в Архангельске могли токмо британские купцы.
        После казни Карла I сия привилегия была утрачена. Место анг­личан заняли голландцы. Старания графа Карлайля оказались тщет­ными. Так и уехал он в Лондон, не подписав никакого трактата.
        Всё это время в Смоленске генерал Драммонд договаривался с польскими уполномоченными об обмене пленных. Гордон много раз писал генералу, умоляя помочь с освобождением фон Бокхофена. Ка­залось, вот-вот храбрый полковник вернётся в Москву. Но поляки вы­ставляли всё новые условия.
        Патрику поручили стеречь в Муроме пленных польских офице­ров. Гордон ударил челом Милославскому: просил обменять их на пол­ковника Бокхофена. Тот, наконец, согласился, добыл указ государя, повелевшего отдать за Бокхофена любых польских пленных, кого бы ни запросили. Поляки упёрлись. Три раза этот обмен был в шаге от ус­пеха. И опять не вышло. Переговоры прервались.
        Начиналась новая кумпания. Весной 1664 года полк двинули к Смоленску. Кроуфорд уехал вперёд, а Гордон провёл полк пред очами государя, отдыхавшего в своём имении Покровское. Прошли браво. Царь стоял у окошка и махал солдатам ручкой.
        Вот тут Патрик остро почувствовал, как ему не хватает Кэтти. Тоненькая, немногословная девушка с ласковыми серыми глазами и доброй улыбкой незаметно овладела его сердцем. Патрик писал Кэтти: «Любовь моя.».
        У него была явная склонность к эпистолярному жанру. За пол­года влюблённый отправил Кэтти и её матери больше тридцати писем. Он не пропускал ни единой оказии, а уж, коли оказии не было, посы­лал с письмом Стаса или кого ещё из слуг.
        В Смоленске Гордон первым делом отправился узнать, что можно сделать для скорейшего освобождения Филиппа фон Бокхо- фена и встретил старого друга, генерала Делейла.
        - Опоздал, Патрик! — усмехнулся Томас. — Нынче Драммонд для тебя уже ничего сделать не может. Переговоры в Красном ведёт Ордин-Нащёкин. Всё в его руках! Да ты не грусти. Афанасий Лавренть­евич среди русских вельмож — редкое исключение. Умён, начитан. А главное, своё слово держит! Истинный джентльмен. Сие тем более уди­вительно, что он не знатного рода, из мелких псковских дворян. Пока даже не боярин, всего думский дворянин. Но при том один из ближай­ших друзей государя. Рекомендательное письмо мы тебе напишем, и езжай. До Красного всего сорок вёрст.
        - А как война? — спросил Патрик.
        — Какая война? — рассмеялся генерал Драммонд. — Стоим по квартирам. На рубежах случаются стычки. Да ни поляки, ни наши особо в огонь не лезут.
        Гордон отправился в Красное. Российский посол принял его сразу. Угостил Патрика добрым вином, внимательно выслушал.
        - Про Филиппа фон Бокхофена я знаю, — молвил Афанасий Ла­врентьевич. — Постараюсь помочь. Да поляки упёрлись. Гонор непо­мерный ! Всё прошлые победы поминают. А нынче другое время. У нас и армия вдвое больше, и полки иноземного строя добро выучены. Что могу — сделаю.
        Нащёкин, легко переходя с доброй латыни на польский, до­тошно выспрашивал Патрика о его службе в Польше, о тамошних по­рядках, особливо, о гетмане Любомирском и прочих вельможах.
        За лето Патрик девять раз гонял в Красное! Неустанно хлопотал за томящегося в плену будущего тестя. С Ординым-Нащёкиным со­шёлся накоротке. Да без толку. Все старания пошли прахом.
        Убедившись в этом, Патрик в ноябре написал отчаянное письмо мадам Бокхофен, просил «.отказаться от невыполнимого условия и позволить соединиться с Кэтти».
        Вотще! Только в начале зимы получил разрешение вернуться в Москву и 6 декабря вместе с генерал-майором Кроуфордом был допу­щен к руке государевой.
        В доме фон Бокхофенов, однако, ничего не изменилось. Правда, Кэт явно выказывала ему свою любовь и привязанность, ежели ма­тушки рядом не было.
        Генералы Драммонд и Делейл давно добивались отставки и раз­решения вернуться на родину. Сему решительно противился боярин Милославский. Они обратились к Ордину-Нащёкину. Афанасий Ла­врентьевич государева тестя недолюбливал и вместе с князем Юрием Долгоруким попросил за них государя. Царь разрешил.
        Устроив друзьям прощальный пир, Драммонд и Делейл отбыли в Смоленск.
        Стал собираться туда и Гордон. Тут уж забеспокоилась мадам Бок­хофен. Она испугалась: вдруг Патрик расторгнет столь затянувшуюся помолвку. Ведь позор!
        Посоветовалась с Конелиусом, братом мужа. Подумав, брак, на­конец, разрешили.
        И, хоть в те поры в Москве католического аббата не было, Пат­рик упросил пастора Кравинкела обвенчать их. Два года ждал Гордон сего дня! Два года.
        Гостей было немного, человек тридцать, но свадьба получилась весёлая. И даже недомогание тёщи не испортило сего торжества.
        За неделю до того бежал из Москвы польский пленник, полков­ник Кальштайн.
        Боярин Милославский тут же послал в Смоленск приказ: задер­жать Драммонда и Делейла, как подозреваемых в содействии сему по­бегу.
        Друзья известили о сем Гордона. Он тут же бросился к Афанасию Лаврентьевичу:
        — Как же так! Боярин Милославский самовольно отменил указ царский!
        Нащёкин вместе с князем Долгоруким вновь пошли к государю и попросили сей приказ отменить. Царь дал согласие. Патрик тут же отослал с нарочным царскую грамоту, присовокупив совет: не медлить и дня. Кто знает, что ещё придумает боярин Милославский. Генералы последовали доброму совету и благополучно добрались до Риги.
        В те поры дьяк Мишка Зарубин упорно наушничал боярину Ми- лославскому: дескать, Гордон без дела в Москве ошивается. Пора ему в свой полк.
        Горько было бросать молодую жену сразу после свадьбы! Да и тёща тяжко хворала. Но приказ есть приказ.
        Тогда мадам Бокхофен послала десятилетнего Чарльза, млад­шего брата Кэт, к Илье Даниловичу с прошением: дозволить Патрику хоть на месяц задержаться в Москве.
        Милославский как раз собирался во дворец. Прочитав проше­ние, боярин указал подьячему изготовить и другую грамоту, в коей Гор­дон просил чин полковника вместо отъехавшего генерала Драммонда.
        Царь Алексей Михайлович хорошо помнил Гордона, да и его то­мящегося в польском плену тестя, и повелел повысить офицера в чине. Нежданно-негаданно Патрик стал полковником! К тому же Милослав- ский указал ему оставаться в Москве.
        Весной умер в Шотландии младший брат Патрика, и отец напи­сал новое завещание. Узнав об этом, Гордон подал петицию с просьбой отпустить его на родину для устройства семейных дел. Однако получил отказ.
        А вот участок в Немецкой слободе для строительства собствен­ного дома дали сразу. И осенью 1665 года Патрик заложил простор­ный, с конюшнями и всеми дворовыми службами дом. В ноябре Кэт родила дочку! Девочку нарекли Катрин Элизабет.
        В те дни, возвращаясь домой с царского пира, вдруг упал Илья Данилович Милославский — апоплексический удар! Боярин утратил и речь, и память. Гордон искренне пожалел своенравного, не слишком умного, но не злого старика. Патрик давно научился с ним ладить.
        Наконец-то он въехал в новый дом. Свой дом! На радостях, в день рождения короля КарлаII, Патрик устроил большой пир и при­гласил к себе всех благородных поданных Его Величества.
        Сильно захмелевший майор Монтгомери вздумал шутить над «шотландскими скупердяями». Каков наглец! Оскорбил хозяина после столь щедрого пира! Не желая портить торжества, Патрик смолчал. Но позднее отвёл майора в сторону и мягко предложил извиниться.
        - С какой стати! — рявкнул ещё не протрезвевший Монтгомери.
        Стреляться положили утром, верхами, у Яузы.
        На рассвете Патрик со своими секундантами приехал в назна­ченное место. Монтгомери уже ждал их. Солнце только поднималось над лесом.
        Ландельс махнул платком. Гордон пустил коня в карьер. Вот уже дуэлянты почти рядом. У Патрика мелькнула мысль: «Как легко вса­дить пулю ему в лоб!» — но рука отошла в сторону. Майор тоже промах­нулся. Гордон круто развернул коня. Монтгомери всё никак не мог справиться с норовистым жеребцом. Наконец, повернул и майор:
        - Сразимся пешими!
        Патрик соскочил с коня, отдал подбежавшему Стасу кафтан и об­нажил полуэсток^43^:
        - Я готов!
        Монтгомери драться на полуэстоках не захотел:
        - Дайте палаш!
        Палаш-то был только один. Секунданты послали слуг в Немец­кую слободу. Но тут явился мистер Эннанд и масса других офицеров. Соперников развели. А вечером с помощью английских купцов и по­мирили.
        В Англию!
        Удача, как и беда, не ходит одна. Наконец, Фортуна повернулась лицом к Патрику. Нежданно его вызвали в Посольский приказ. Алмаз Иванов, старый думский дьяк, встретил Гордона приветливо, даже по­здоровался с «вичем».
        Патрика уже нередко величали уважительно «Пётр Иваныч», пе­ределав его имя на привычный лад, ведь в православных святцах Пат­рика не было.
        Дьяк спросил:
        - Хочешь ли ты поехать в Англию?
        — Недавно я просил отпуск для устройства дел семейных — и по­лучил отказ.
        - Так то тогда был отказ. А нынче поедешь, повезёшь письмо го­сударево.
        - Послом? — ахнул Гордон. — Сие никак не можно! Издержек, по­добающих послу, мне не выдержать.
        - Да не послом поедешь! Гонцом. Отдашь письмо Великого госу­даря в пресветлые руки короля Аглицкого. Пожди.
        Дьяк ушёл во дворец, а, вернувшись, объявил:
        —Великий государь повелел тебе ехать немедля! О расходах не беспокойся. Царь тебя пожалует.
        Патрик тут же отправился к Нащёкину. Афанасий Лаврентьевич ухмыльнулся в густую бороду:
        — То дело мне ведомо! Месяца три назад прибыла грамота от ко­роля Карла II. Поминая прежнюю любовь и дружбу, просит король вер­нуть британцам древние привилегии, беспошлинную торговлю в Архангельске. А также жалуется, что негодные голландцы, с коими сей­час король ведёт жестокую войну на море, покупают там мачтовый лес, смолу, пеньку и прочие корабельные припасы. А английским купцам приезд в Архангельск запрещён. Ты едешь гонцом. Переговоры вести не обязан.Одначе,коли спросят, объясни: царство наше по причине долгой и жестокой войны с Польшей обедняло. И посему дозволить британцам беспошлинную торговлю никак нельзя. А что касается не­приятелей короля, то зри, в государевой грамоте отписано:
        «На Двине у Архангельского города о корабельных деревьях и смоле учи­нён заказ крепкой под смертной казнью: Галанских Статов поданным кора­бельного деревья и смолы продавать и за море отпускать отнюдь не велено».
        Английским же купцам заход в наши воды закрыли по причине моровой язвы, открывшейся в аглицком королевстве. Как там чума кончится, так запрет и снимут. Плывите в Архангельск, торгуйте, чем захотите. Добро пожаловать.
        «До чего ж складно изъяснил! — подумал Патрик. — Златоуст!».
        - С какой же стати посылают меня?
        —В прошлом году государь отправил в Лондон послом боярина Дашкова.
        Василий Яковлич зело знатен, да не зело умён. Заморских поряд­ков не знает, чванится, политесу не обучен. Его там и приняли по до­стоинству. При отпуске Его Величество Карл II был с бояриномвельми любезен и наградил щедро. Однако Дашков в Москве на всех углахраз­звонил,дескать, русских в Лондоне терпеть не могут, на порог непус­кают. Вот бояре и не хотят туда ехать, опасаются. Ты ж природный англичанин, знатного рода. Чать, у тебя при дворе родичи али добрые друзья найдутся. Тебе проще. Так что езжай, полковник, с Богом! Вер­нешься, государь твою службу не забудет.
        Назавтра Гордона позвали в Кремль, к руке государевой. Патрик взял с собой и Чарльза, шурина. На семейном совете решили, что для мальчика вельми полезно посмотреть Европу, поучиться. Да и будет ли ещё подобный случай?
        Царь принял их весьма благосклонно. Повелел выдать на по­сольские расходы три сотни рублей, вернуть восемьдесят, долги за прежнюю службу. Повысил Гордона в должности: из пехотных полков­ников перевёл в рейтарские. А из Дворцового приказа прислали ему семь пудов мёда-сырца да десять вёдер вина дворянского.
        Купил Патрик экипаж и прочее, в дороге надобное. Распро­щался с женой и с друзьями — то-то было выпито! — и поехал. Друзья верхами проводили до первого ночлега, за сельцом Чертановым.
        За три недели добрался до Риги, там нанял судно до Любека. Плыть далее не рискнул. На море война — попадёшься каперу, гол­ландцу, да и британцу — то ж пустит на дно под горячую руку.
        В Гамбурге Гордон первым делом заехал к российскому агенту, мистеру Кембриджу, передал свои рекомендательные письма. Сели ре­шать, как ехать дальше.
        —Разведка у Генеральных Штатов превосходная, — заметил ми­стер Кембридж. — Чаю я, голландские купцы уже сообщили из Москвы о Вашей миссии. Посему ехать через Голландию негоже. На въезде при­дётся заявить своё имя и звание. Арестуют.
        —О сем Алмаз Иванов меня в Москве предупреждал, — кивнул Гордон.
        — В объезд, до испанских владений во Фландрии, и долго, и трудно. Зато безопасно. Доберётесь до Остенде, а там уж до Англии рукой подать.
        Выбрали обходный путь. Служба службой, а жить Патрик ста­рался с удовольствием.
        В Ганновере Гордон встретил барона фон Латтума и подполков­ника Шверина. Они также следовали во Фландрию. Наняли большую крытую повозку и поехали вместе. В доброй компании и веселей, и без­опасней. В пути осматривали достопримечательности и пробовали местные вина. Барон оказался весьма тонким знатоком оных. Нередко обсуждали европейский политик. У всех на устах — морские баталии между британским и голландским флотами.
        —Напрасно король Карл ввязался в войну с Генеральными Шта­тами, — важно заметил барон. — Голландцы — лучшие мореходы в мире! Да и флот у них куда больше английского.
        —Позволю не согласиться с Вашим Превосходительством! — воз­разил Гордон. — Голландцы заграбастали львиную долю морской тор­говли! Его Величество не может терпеть такого ущерба для Британии. Да и английские моряки ничуть не хуже голландских. И британцы сие недавно доказали, разгромив авангард голландского флота. Адмиралу де Рюйтеру пришлось отвести корабли в свои гавани. Неда­лёк тот день, когда Британию назовут владычицей морей.
        Подполковник Шверин тактично промолчал, не желая ввязы­ваться в спор.
        По дороге узнали, что по Рейну, до Кёльна, свирепствует чума. И если даже путники проедут благополучно, в Льеже всё равно при­дётся выдержать длительный карантин. Пришлось рисковать, ехать через Голландию.
        В первом городе Генеральных Штатов их допросили у ворот и отправили в главную караульню. Почтмейстер с козлиной бородкой весьма обрадовался, узрев подполковника и барона фон Латтума. Видно, они были ему издавна знакомы, а на Гордона он как-то не обра­тилвнимания. Патрик заявил, что он шотландец, едет на родину и, по случаю войны с Англией, опасается ареста. А потом с любезной улыб­кой заметил, что готов щедро вознаградить мингерра почтмейстера за доброе отношение.
        Когда в гостиницу, где остановились путники, зашёл писарь, дабы переписать приезжих, Патрик ушёл на конюшню и пробыл там до его ухода. Видимо, почтмейстер записал Гордона под каким-то име­нем и званием. Рано утром, дав почтмейстеру рейхсталер за любез­ность, Гордон приказал перенести свою кладь на судно. Обошлось без допроса. Можно было спокойно плыть далее.
        В Додрехте перегрузились на большее судно. Сей город — глав­ный рынок рейнских вин. Патрик дивился их дешевизне и разнообра­зию.
        Дальнейшее путешествие оказалось приятным. Благородные господа на верхней палубе курили табак и наслаждались свежими устрицами. Чарльз, облазавший всё судно, познакомился с англичан­кой, женой капитана Айскью. Её муж служил Генеральным Штатам, а с началом войны вернулся в Англию. Теперь милая дама с двумя детьми и огромным сундуком ехала к мужу, стараясь не привлекать к себе из­лишнего внимания.
        Полная, круглолицая, улыбчивая миссис Айскью произвела на Гордона самое лучшее впечатление. Патрик предложил ей свою по­мощь и покровительство, каковое было принято с большим удоволь­ствием.
        Через день путникам пришлось перегрузить кладь в повозку и добираться пешком до Флиссингена. Город был переполнен матросами и солдатами. На рейде виднелись фрегаты грозной эскадры прослав­ленного адмираладеРюйтера.
        — Смотрите! — воскликнул Чарльз. — Двухпалубные корабли! Сколько пушек на каждом!
        С трудом они нашли для ночлега пустую комнату. Укладываясь спать на полу, Патрик от души помолился Господу: просил не оставить Англию в грядущих битвах.
        Утром путники погрузились на небольшое судно и отплыли во Фландрию. До Брюгге оставалось совсем немного. А там до Англии рукой подать. Фортуна, однако, припасла для путешественников не­ожиданности. Доплыв до Слейса, узрели крепко запертые ворота: Ге­неральные Штаты объявили первую среду сего месяца праздником!
        Не обременённые тяжким багажом пассажиры прошли, не то­ропясь, по тропке около мили до старого форта, там сели в лодку и от­плыли в Брюгге. На борту остались только Гордон и миссис Айскью. С их тяжкой поклажей по узкой и крутой тропе не пройти. Шкипер пред­ложил путникам нанять телегу, сказав:
        - Поторопитесь! Через час начнётся прилив, и мы тотчас отпра­вимся в обратный путь.
        Патрик оказался в величайшем затруднении:
        «Что делать? Пройти через Слейс, не объявив своего имени и звания, почти невозможно. Не зря я не хотел ехать через Голландию! Надо искать выход!»
        Подумав, Гордон пообещал шкиперу рейхсталер, ежели тот смо­жет провести их в город. Флегматичный голландец тотчас воодуше­вился. Он разыскал двух магистратов, гулявших за воротами, и те приказали пропустить Гордона и капитаншу в город.
        Гордон нанял носильщиков, и путники отправились. Они про­шли и первые, и вторые ворота, но тут наткнулись на караульного офи­цера. Плюгавенький лейтенант набросился на Гордона с грубой бранью:
        - Кто вас пропустил? Убирайтесь! Магистраты мне не указ! Здесь я командую!
        «Маленькая шавка, а как громко лает», — подумал Патрик.
        К счастью подошла капитанша:
        - Привет, Карлхен! Что это ты так разошёлся?
        Оказалось, сей офицер недавно служил в роте её мужа. Лейте­нант тут же сменил тон на самый любезный. У таверны путники нагру­зили кладь на нанятую телегу. Однако у южных ворот вновь задержка. Возчик объяснил, что пока в кирхе не кончится проповедь, не от­кроют. Патрик зашёл в трактир, дабы не маячить на глазах у стражи. А когда ворота открыли, пропустил вперёд миссис Айскью, а она быстро сговорилась с дежурным сержантом.
        Путники преодолели ещё три мили по пыльной дороге и до­стигли Брюгге. Наконец!
        По совету возчика, в воротах сказали, что они из Арденбурга. В Слейсе ещё не кончилась чума.
        Город Брюгге — один из лучших во Фландрии. Красивый, на­дёжно укреплённый каменной стеной и широкими рвами. Горожане в нём весьма учтивы.
        Переночевав, Гордон отправился в Остенде, где легко догово­рился со шкипером о переезде в Англию. Судьба, однако, уготовила новые препятствия. В море показались высокие голландские фрегаты. Ни один капитан не снялся с якоря. ПокадеРюйтер крейсировал в проливе, путь в Англию закрыт. Сие надолго.
        Патрику пришлось вернуться в Брюгге. Там Гордон провёл больше месяца. Жилось-то ему неплохо. Да мучила остановка в самом конце долгого пути, можно сказать, в шаге от цели. А в Ла-Манше крей­сировали два враждебных флота. Впрочем, до баталии дело не дошло.
        Наконец, из Англии пришло письмо о том, что в Ньюпорт по­слана королевская яхта с приказом взять Гордона на борт. Однако там яхты не оказалось! Тщетно прождав её, Патрик нанял за собственные шестьдесят крон небольшую яхту, пришедшую из Англии с товаром. Пригласил с собой несколько джентльменов, жаждавших попасть в Англию и, конечно же, миссис Айскью. Спутники оплатили Гордону половину фрахта.
        К отплытию все матросы были пьяны в доску, да и капитан не лучше. Известно, пьяному и море по колено. Встретив проходящее ку­печеское судно, экипаж вздумал взять его на абордаж. Какого труда стоило Гордону удержать матросов от сей авантюры!
        Слава Богу, показался Дувр! На рассвете путники высадились. Милая миссис Айскью отправилась к мужу в Лондон, а Патрик — в Пек- хем, к сэру Джону Хебдону. Тот встретил Гордона как родного брата. Впрочем, сему Патрик не удивился. Для купцов Московской компании добрые отношения с царём — первое дело.
        Хебдон тут же выплатил Гордону деньги по векселю старейшины английских купцов в Москве. Порекомендовал хорошего портного.
        Его Величество носил траур по случаю смерти королевы Порту­галии, своей тёщи. Посему Гордон заказал глубокий траур для себя, по­лутраур для шурина, т.к. Чарльз должен был нести царскую грамоту, и обычные ливреи для слуг.
        После роскошного обеда хозяин принялся расспрашивать Пат­рика о делах московских. Хебдон многое знал о России.
        В то время, пока Гордон дожидался в Брюгге оказии, по Лондону прошёл Великий пожар. Обезлюдевший после чумы город выгорел на четыре пятых. Даже собор Святого Павла не уберегли.
        К графу Лодердейлу Патрик ехал по чёрным, обгоревшим раз­валинам. После пожара прошёл месяц, но многие руины ещё дыми­лись, и от запаха гари было трудно дышать. Подлинный Содом. Вечером — во дворец. В десятый раз твердил про себя Патрик сложную церемонию приёма. Не дай Бог ошибиться в жесте или в слове — позор!
        Король стоял в парадном зале под балдахином, окружённый мно­жеством вельмож. Приблизившись к Его Величеству с подобающим по­чтением, Гордон произнёс выученные слова и, взяв из рук шурина царскую грамоту, с низким поклоном протянул её королю.
        Его Величеству было угодно принять оную собственноручно. Пе­редав её графу Лодердейлу, задал положенный вопрос о здравии Его Царского Величества.
        Гордон ответил, как должно. КарлIIмилостиво улыбнулся и из­волил заметить:
        - Мне особенно приятно получить царскую грамоту из рук од­ного из моих собственных подданных.
        - Ваше Величество! — ответил Гордон. — По велению судьбы я покинул отчизну в тяжкие годы правления кровавого узурпатора.
        Мне довелось служить трём государям: Шведскому королю, Карлу Х Густаву, Яну Казимиру, королю Польскому, а ныне Алексею Ми­хайловичу, царю и государю всея Руси. Но в сердце своём я всегда оста­вался верен Вашему Величеству, моему природному государю. И благодарю Господа за то, что по милости Своей Он позволил мне ока­зать Вам хоть малую услугу.
        Сия речь государю явно понравилась:
        - Мы Вами довольны, полковник! Можете свободно бывать при дворе.
        На другой день королевский замочник принёс Патрику ключи от парка, галерей и прочих дворцовых покоев. На каждом ключе было выгравировано его имя Гордона.
        Гордон с большими удобствами разместился на Хэймаркет, в трактире под вывеской «Два Голубых Шара». Чарльза, шурина, Патрик записал в школу танцев и чистописания. Случайно услышав, что в Лон­дон прибыл его кузен, Джордж Гордон послал слугу разыскать и при­гласить. Вечером он приехал.
        — Господи, помилуй, Патрик! — распахнул объятия кузен. — По­думать только, ведь мы с тобой виделись пятнадцать лет назад. Ты был такой тощий, неказистый, деревенщина. А ныне! Полковник, посол царя Московского, вельможа, можно сказать. Поразительно.
        —Вольно тебе, Джордж, чепуху пороть. Садись, выпьем. Ты здо­рово потолстел. Как же я рад тебя увидеть, — ответил Патрик.
        Стол был накрыт богато. Нестыдно угостить родича.
        - Как живёшь? — спросил Гордон.
        - А! — Джордж махнул рукой. — Нечем хвастаться. Нынче я — за­урядный шотландский лэрд^4^. Охота на лисиц, виски и растолстевшая жена. А помнишь ту охоту, перед твоим отъездом? Как ты загнал рыжую красотку.
        - Ещё бы, не помнить!
        Они сидели заполночь, пили за всех родичей вместе и за каж­дого в отдельности. Вспоминали молодость. Стас уложил отяжелев­шего гостя.
        А утром Джордж предложил поехать на Ньюмаркет. Хотел подо­брать пару резвых лошадок для выезда. Патрик согласился не раздумы­вая — лошадник!
        Шотландцы долго толкались в толпе на грязной площади, пока кузен не подобрал подходящую пару, в масть.
        Патрик приметил молоденькую, светло-серую кобылку и, хоть денег осталось совсем немного, не выдержал, купил.
        —Глянь, какая красавица! — говорил он Джорджу. — Через год ей цены не будет.
        Вскоре Гордона пригласили к лорду-канцлеру. Старик принял Патрика у себя дома, в Баркшир Хаусе. Лорд Кларендон сидел, протя­нув к камину бережно укутанную в меха ногу. — Садитесь, полковник. Подагра замучила.
        Разговаривали часа три. Гордон отметил, что лорд-канцлер знает о России куда меньше, чем купец Джон Хебдон. Впрочем, Его Свет­лость волновал только один вопрос: как возвратить английским купцам утерянное право беспошлинной торговли. Объяснения Патрика о том, что сие невозможно, лорд-канцлер как бы ни слышал.
        - А ежели дать 10 десять тысяч фунтов кому-нибудь из ближних бояр? Кто в Москве нынче в силе? — поинтересовался старик.
        «Как растолковать лорду-канцлеру, что ни Ртищеву, ни Нащё- кину денег не предложишь. А попытаешься, так попадёшь в Приказ тайных дел, к палачу».
        —Я ж не посол, Ваше Сиятельство, — объяснил он, — гонец! На верха не вхож.
        Гордон провёл в Лондоне более трёх месяцев — всё не была го­това ответная грамота царю. Трижды его приглашал лорд-канцлер. Он всё старался убедить Гордона, что следует ещё раз попытаться вернуть привилегии английских купцов.
        Перед Рождеством Его Величество Карл II явился при дворе в странном, длиннополом камзоле:
        —Негоже следовать моде моих врагов, французов!
        Все придворные бросились шить себе камзолы по новой моде. У некоторых сии одеяния напоминали персидские халаты.
        Король пожаловал Патрику двести фунтов. Он заплатил долги и тоже заказал себе и своей свите костюмы по новой моде.
        Наконец, после Крещенья, письмо царю было готово. Гордон по­лучил прощальную аудиенцию.
        Его Величество был весьма милостив и даже изволил подписать письмо польскому королю с просьбой отпустить из плена фон Бокхо- фена. Патрик отплыл в Россию.
        Обратный путь оказался не столь труден. Из Брюгге Гордон морем добрался до Роттердама, а там и до Гамбурга. Правда, зимние штормы в Балтике серьёзно потрепали судно, но Господь милостив, путники доплыли.
        В Гамбурге Гордон прожил полтора месяца, дожидаясь весны для более спокойного плавания. Здесь узнал он о смерти своего повели­теля, благородного князя Любомирского, и о перемирии, подписан­ном в Андрусове на тринадцать лет, между государем всея Руси и королём Польским. Ордин-Нащёкин сумел довести до успешного конца столь трудные, многолетние переговоры.
        Пришло письмо из Москвы. Кэт родила сына — здоровый маль­чишка, наследник. В трактире под вывеской «Белый Конь» Гордон за­полночь сидел с друзьями. Пили здравицы маленькому Джону Гордону, дабы он вырос истинным джентльменом.
        В апреле погода улучшилась. Наняв за двести рейхсталеров га­лиот до Риги, Гордон погрузил своих лошадей и поклажу и отправился в плавание.
        Генерал-губернатор Риги, прослышав о прекрасных конях пол­ковника, пожелал их осмотреть. Серая кобылка Гордона настолько ему приглянулась, что тот прислал дворянина с просьбой: уступить ему оную, либо за деньги, либо за другого коня.
        Патрик ответил, что кобыла не продаётся. Но,будеона так по­нравилась, Гордон почтёт за великую честь, ежели Его Превосходи­тельство примет кобылу в дар.
        Генерал-губернатор, однако, не счёл возможным принять столь ценный подарок и с огромными благодарностями отказался.
        Гордон вернулся в Москву после без малого годичной отлучки. В Аксиньине его встретил тесть, наконец, отпущенный из польского плена после Андрусовского перемирия. Патрик подарил ему вороного коня с седлом, пистолетами и полной сбруей.
        Наконец-то Патрик смог обнять жену и расцеловать сына.
        В Слободу приехал боярин из Посольского приказа. Забрал от­ветную грамоту и статейные книги, донесения о переговорах в Лон­доне. Указал ждать.
        Патрик ждал. Пошли разговоры, дескать, Государь недоволен от­ветом, и Гордона ждёт опала. Слухи оказались ложными. Протянув руку для поцелуя, Его Царское Величество милостиво молвил, что за службу благодарен.
        Патрик заметил, что государь чем-то зело озабочен.
        —Вертайсяв полк. Служи верно, а мы тебя не забудем. Вот ведь войну с поляками, слава Господу, закончили, а покоя не видно, — вздох­нул царь. — Украина неспокойна.
        Дорошенко опять бунтует казаков на правом берегу. Тянет под турского султана.
        Черкасы с татарами набежали под Севск, православных в полон набрали несчётно. Гетман Брюховецкий клянется в верности, да всё равно полной веры ему нет. Видно, пора переводить российские полки поближе к Киеву.
        Гордон был весьма польщён столь доверительной беседой с го­сударем.
        Украина
        Прав был государь. Уж как привечала Москва гетмана Брюховецкого, даже чин боярина ему пожаловали. Гетман величал себя «нижай­шей ступенькой трона царского», льстил и кланялся без меры, а сам мечтал стать на Украине полным хозяином.
        Не вышло. Царскую милость и чин боярский надо было отраба­тывать. Скоро по царскому указу на Левобережье учинили перепись, а там стали и подати собирать на государя. Брюховецкий знал об этом и заранее принялся вымогать с жителей всё, что возможно. Народ роп­тал. Да и старшина казацкая невзлюбила гетмана. Вот тут его и подма­нил Дорошенко:
        — Встанем вместе на москалей! Ты будешь владеть всей Украи­ной.
        Поверив, Брюховецкий разослал прелестные письма по всей Украине и на Дон:
        «Именем Войска Запорожского прошу вас: промыслите над москалями, очищайте от них города наши, ничего не бойтесь!»
        Дон не тронулся. Вся голытьба уже ушла на Хвалынское море со Стенькой Разиным. А на Украйне полыхнула новая гиль.
        Брюховецкий заявил воеводе Огареву:
        - Убирайтесь изГадяча,пока живы!
        Что делать? Русских ратников всего две сотни, черкас вдесятеро — не устоишь.
        —Коли пойдём из города, не вели нас бить!
        Гетман, перекрестившись, обещал.
        В степи москалей догнали казаки. Семьдесят стрельцов и пять­десят солдат зарезали, остальных в полон взяли. Воеводу Огарева в го­лову ранили. Не пощадили и жену его, надругавшись, водили по городу простоволосую, потом, отрезав одну грудь, отдали в богадельню.
        И понеслось! Беспечных русских воевод в Прилуках, Батурине, Глухове казаки взяли внезапно. Князь Волконский в Стародубе яростно рубился с полковником Бороною, однако погиб. В Чернигове полков­ник Самойлович осадил в кремле царского воеводу Андрея Толстого. Шанцы выкопал вокруг города. Прислал попа: дескать, уходи из го­рода!
        Толстой сделал вылазку, зажёг большой город, побил много ка­заков, взял знамя. Не сдался!
        Переслав, Нежин, Остер устояли, отбили казаков. Шереметьев в Киеве держался стойко, хоть сил у него было маловато. Поляки обе­щали помощь, да так обещаниями и отделались.
        Москва готовила ответ. В апреле русские воеводы разгромили мятежников. Князь Григорий Ромодановский обложил Котельву и Опошню. Удача от казаков отвернулась.
        Опорой гетмана Брюховецкого осталась лишь запорожская го­лытьба. Запорожцы ни с кем не считались, грабили всех подряд. Пол­ковники Брюховецкого и раньше-то не любили, а уж тут просто возненавидели. Дорошенко прислал Брюховецкому указ:
        «Повинись! Привези вЧигирингетманскую булаву! Себе возь­мёшь Гадяч с пригородами по смерть».
        Понял гетман, что его обманули, да поздно! Казаки за «боярина и гетмана» воевать не захотели. Толпа вытащила Брюховецкого из шатра и привела к Дорошенко.
        —Поштоты не отдал булаву добровольно? — грозно спросил тот.
        Брюховецкий молчал. Дорошенко огладил густую бороду, махнул рукой, и черкасы разорвали своего гетмана в клочья.
        Тотчас вернулись на Украину царские полки. Город за городом воеводы возвращали царю Слободскую Украину. Казаки и горожане, хлебнув лиха от татар и от запорожцев, всё больше тянули под руку царя московского. А в города на степной границе выдвигались полки Иноземного строя.

***
        Летом 1668 года Гордон перевёл свой драгунский полк в Труб- чевск. От сего и началась его долгая служба на Украине: Трубчевск, Брянск, бои с мятежными казаками под Новым Осколом.
        В его полк набирали жителей Комарицкой волости. Вместо всех налогов они обязались служить на границе. Немало трудов приложил Гордон и его офицеры, чтобы из сих степняков сбить регулярный дра­гунский полк.
        Однако дезертиров в полку Патрика было не в пример меньше, чем в других. Солдат звали комарицкие драгуны.
        Степным пожаром прошумело по Волге разинское восстание. Мятеж подавили стрелецкие полки. Комарицкие драгуны оставались на Слободской Украине.
        Тогда же Патрик получил известие от отца. Охлухис, родовое имение Гордонов, было заложено и могло перейти в чужие руки. Отец просил Патрика приехать.
        На сей раз государь дал ему отпуск. Поверил в надёжность и вер­ность полковника.
        Патрик прибыл в Эдинбург осенью. Прожил зиму дома, с роди­телями, уплатил горячие долги по имению. Отец, подумав, передал свою часть Охлухиса Патрику и его жене, Катерине. Оставив офици­альную доверенность на все дела дяде Джеймсу и кузену Томасу Гор­дону, стряпчему, Патрик вернулся в Россию.
        Через несколько лет, собрав денег, Гордон выслал дяде пять с по­ловиной тысяч марок и выкупил заложенную половину Охлухиса. Хотел, чтобы Джон, его старший, мог жить спокойно, как лэрд, и не служить.
        В 1671 году полк перевели в Севск. Похоже, надолго. Гордон вы­звал из Москвы подросшую семью: в 1668-м Кэт родила второго сына, Джеймса. На жалование полковника, 45 рублей в месяц, в Севске можно было жить широко. Патрик отстроил усадьбу: добротный дом, чёрную избу для слуг, поварню, мыльню, ледник, сад с огородом. А глав­ное — две просторные конюшни на полсотни лошадей! Для должного воспитания сыновей Патрик привёз из Москвы учёного немца, фон Берге. Чем не жизнь?
        По праздникам в горнице с нарядной печью, выложенной зелё­ными голландскими изразцами, собирались все офицеры полка. Гор­дон славился своим гостеприимством. А уж старые друзья, шотландцы, приходили часто. Почти каждый вечер сидел у него Алекс Ландельс. Толковали, играли в шахматы, прихлёбывали вино из чарок. До полу­ночи горели свечи в серебряных шандалах за дорогими, стеклянными оконницами. Как-то за бутылкой мальвазии Гордон молвил задумчиво:
        — Мальчишкой, ещё солдатом, видел я сражение короля Карла Х Густава. Великий был полководец! Тогда и выбрал себе дорогу. Меч­тал сравняться хотя бы с фельдмаршалом Дугласом.
        Ландельс глянул на Гордона с удивлением. За много лет дружбы сдержанный Патрик ни разу не говорил с ним столь откровенно.
        — У меня не было знатных покровителей, да и Фортуна не бало­вала. Всего добивался сам трудом, упорством, кровью. Ты-то знаешь, сколь тяжкий путь я прошёл. Нынче мне за сорок. Полковник. Свой дом, добрая жена, дети. Чего ещё? А иногда грызёт: так и не стал пол­ководцем, не выиграл ни одной битвы.
        Алекс поднял бокал:
        —За твои победы, Патрик! Всё впереди. Ты ещё станешь фельд­маршалом!
        Великим постом, вечером к Гордону постучался сержант Хомяк:
        —Дозвольте молвить, господин полковник! На майдане нынче один черкас гуторил, дескать, едет воевода Ромодановский. Вчерась ночевал в Локте, завтра к нам будет.
        —Григорий Григорьич? Да правда ли? Может, лжа?
        —Правду един Господь ведает. Однако, полагаю, не врал.
        —Пора готовиться, — сказал Гордон, выдал сержанту пять копеек да вызвал офицеров. Надо было срочно созвать из окрестных деревень всех драгун, кого только возможно. Многие разъехались на зиму по домам. Набрали больше трёх сотен.
        С утра чистили застоявшихся лошадей, приводили в порядок амуницию. Патрик наказал жене устроить подобающий обед. Пост — мяса не подашь. Благо, в леднике лежали запасённые с осени осетры.
        Воевода появился ближе к вечеру. За ним следовал стрелецкий полк. Ромодановский благосклонно оглядел выстроенных драгун. Гор­дон отсалютовал палашом.
        —Вижу, полк у тебя в порядке, — кивнул воевода. — Зови к столу, Пётр Иваныч. Проголодался.
        Кэт постаралась. Стол был богатый, серебряная посуда сверкала. После третьей перемены разговор пошёл добрый.
        - Что в Москве нового, Григорий Григорьич? — спросил Патрик.
        — Вновь с поляками договориться не могут, — ответил воевода. — Киев требуют. Дескать, срок по Андрусовскому перемирию вышел. Да Афанасий Лаврентьевич костьми ляжет, а Киев не отдаст. Нет! — Ромодановский стукнул по столу тяжёлым кулаком. — Мы все подох­нем, а панам Киева не вернём! Благо, в Варшаве опять нестроение. Ян Казимир отрёкся, надо выбирать нового короля. Им нынче не до Киева. Худо, что Нащёкина с государем стараются поссорить. Харак­тер у Афанасия тяжкий, врагов много. Второго такого в Москве не сы­щешь.
        - А нас-то скоро в дело двинут? — спросил Мензис.
        — Не ведаю. На Украйне опять свара за гетманскую булаву. Царь наказал в казацкие дрязги не влезать. Пущай сами разбираются. Доро­шенко тронешь, за него турок вступится.

***
        Судьба подарила Патрику несколько относительно спокойных лет. Впрочем, забот все равно хватало. На левобережной Украине гет­маны подолгу не засиживались: один изменит, другого по ложному до­носу в Сибирь сошлют. Наконец, выкрикнули гетманом Ивана Самойловича. Молод, грамотен, ко всем ласков. А что попович родом - не беда.
        Тем же летом обрушилась на польскую Украину новая страшная беда — турецкий султан. трёхсоттысячное войско перешло Дунай. Пред ними стоял Каменец-Подольский — одна из лучших польских крепо­стей, неприступная. Но шляхта и магнаты опять выбирали нового ко­роля. Кто заМихайлуВишневецкого, кто против. Об охране рубежей никто и не думал.
        Турки обложили Каменец всерьёз. И пушек у них хватало, и мин­ных мастеров в достатке. Сотни людей днём и ночью рыли подкопы под стены. Всем было ясно: долго не продержаться. Паны выкинули белый флаг.
        Махмуд IV торжественно въехал в покорённый город. В главной мечети (вчера ещё костёле) пред очами владыки обрезали восьмилет­него христианского мальчика. Дорого заплатила Польша за раздоры и беспечность: отдала туркам всю Подолию и обязалась платить каж­дый год дань. А правобережную Украину султан оставилДорошенку.
        Великий государь былвельмиозабочен: коль грозный враг у ру­бежей наших. На степной границе крепостцы малые, дубовым тыном заграждённые, не чета Каменцу!
        Бог миловал: султан ушёл с Украины. А через год Ян Собесский разгромил турок под Хотином. Стало полегче.
        Чтобы удержать власть, Дорошенко позвал турок. И они пришли на Подолию. Церкви стали мечетями, а хлопчиков нудили переходить в басурманскую веру. Татары жгли и грабили, усмиряли правобереж­ную Украину. Худое время!
        Селяне кляли Дорошенко и его татар, поднимались целыми де­ревнями, уходили за Днепр. На левобережье стало тесно, а беженцы всё шли и шли на Харьковщину, под Воронеж. Казацкая старшина по­немногу закабаляла вольных хлопцев: мол, хочешь жить на моей земле —отработай!
        Всё лето по ночам, хоронясь от татар и от дорошенковских чер­кас,тянулись к бродам через Днепр обозы беженцев. Скрипели телеги, плакали дитыны. Обезлюдела правобережная Украина. То горькое время в народе прозвали «Згон».
        В январе 1676 года на сорок седьмом году жизни скончался царь Алексей Михайлович. Государем всея Руси стал пятнадцатилетний бо­лезненный отрок Феодор Алексеевич.
        Летом князь Ромодановский с гетманом Самойловичем вновь пе­решли Днепр. Комарицкие драгуны Гордона шли в авангарде. Однако войны не случилось. Дорошенко понял, что его игра кончена. Наде­яться было не на кого.
        Заручившись обещанием царской милости, он сам выехал на­встречу московской рати и сложил гетманские клейноды к ногам мос­ковского воеводы. Его с почётом отправили в Москву. Года через три даже назначили воеводой в Вятку. Но на Украину Дорошенко больше не вернулся. Старика боялись.
        ВЧигиринепоставили московский гарнизон под началом гене­рал-майора Трауернихта.

***
        Ибрагим-паша с турецкой армией и с казаками Юрки Хмельниц­кого подошёл кЧигиринув августе 1677 года. Началась осада. Генерал устроил ночью удачную вылазку, взял одиннадцать пленных. Турки вели подкоп под верхний замок, да наткнулись на каменную скалу. При­шлось бросить. Князь Ромодановский послал вЧигиринподкрепле­ние. За стенами города российские солдаты, казаки и стрельцы дрались упорно. Ибрагим-паша несколько раз штурмовал крепость, да только положил множество янычар.
        Но тут князь Ромодановский с гетманом перешли Днепр. Татары не выдержали мощного натиска русских и бежали. Вслед за ордой от­ступила от полуразрушенного Чигирина и турецкая армия.
        Оборона Чигирина
        В Москве
        Где на Руси могут сойтись и в одночасье подружиться два незна­комых человека? Ясное дело, в кабаке.
        Государево кружало на Маросейке. Кабак как кабак. Грязно. Це­ловальник с жидкой бородкой за стойкой. Сквозь маленькие слюдяные окошки с трудом пробивается солнечный январский денёк.
        За длинным столом шумит компания стрельцов в малиновых кафтанах, в дальнем углу — одинокий казак за кувшином пива. Стукнула дверь, в облаке морозного пара вошёл невысокий посадский. Никто на него и не глянул. Он постоял, осмотрелся и направился в дальний угол, где потише.
        - Садись, друг! Пива хошь? Угощаю! — поднял казак хмельную голову. — Я Лёха, а ты кто?
        — Иван.
        — О? А я думал, татарин...
        - Я крещёный.
        — Ну, тогда другое дело! Пей!
        - Во здравие, Лёха! — Иван, выпил, заел калачом. — Ты что смур­ной такой?
        Длинный, худой парень в сильно поношенном, но когда-то знат­ном кафтане Ивану понравился сразу.
        Лёха обрадовался. Доброго человека встретил, есть с кем пого­ворить, о своих бедах рассказать. В большой-то Москве у Лёхи ни родни, ни друзей — тоска.
        — Родом я из смоленских дворян, младший сын. Служил в полку сердюков^4^у гетмана Самойловича урядником. В прошлом году, когда турки Шайтан-паши осадилиЧигирин,наш полк пробился в осаждён­ную крепость. Хлебнули горя под турецкими ядрами да бомбами.
        В последний штурм усатый янычар ранил меня в плечо. Янычара-то зарубил, да рана воспалилась. Чуть не подох. С полгода провалялся у матушки в Духовщине. Выходила матушка, славаБогу.
        Возвращаться к гетману не хочу — платит плохо. Хорошо, коли раз вгод,а там —живи,как знаешь. Пришлимык гетману жаловаться,а он грит: «Казака война кормит. Добывайте хабар сами. Вон, на Кар­пенко кафтан золотом шит, с убитого турецкого паши снял. Небось, рублей пятьдесят стоит».
        А я брезгую мертвых обирать. Грех. Не по-хрестьянски. Хучь и турок, — вздохнул Лёха. — Приехал в Москву, думал, в стрельцы по­даться.
        В Приказе подьячий молвил: «Поедешь в Тобольск? Поверстаю. А в Москве и не мечтай. Тут в стрельцы только своих берут, стрелецких сынов».
        Я ему: «Великий государь Феодор Алексеич пожаловал чигирин­ских сидельцев, а раненых особо».
        А он, тварь щербатая, ржёт как лошадь: «Ты ж у гетмана в сер­дюках служил! Вот у Самойловича и проси награду».
        Обидно! Хотел ему в посул лису дать, не берёт. Дескать, шкура порченная, да и выделка ни к чёрту. Кабы бобра. А где ему бобра взять? Придётся домой ни с чем ехать.
        «Хорош парень. Прямой да надёжный, — подумал Иван. — Только уж очень прост. На таких воду возят».
        —Ничо, паря, авось обойдётся. Я вить тоже в Москву приехал места искать. В Иноземном приказе дядька моей жёнки — подьячим. Мужик он, правду сказать, скупой да недобрый. А всё ж родич. Может, и помогнёт? Пошли вместе.
        В Приказе Семён Никитич едва кивнул на поясной поклон ро­дича. Правда, бочонок липового мёду взял с удовольствием. Огладил бороду:
        — Здорово, Ванька. Почто пожаловал? Али набедокурил в Ка­зани?
        - Государь прислал нам воеводу, князя Оболенского. Новый дьяк в приказе всем старым сказал: «Пошли вон! Не надобны. У меня свои есть».
        —Эвона! Знать, место искать приехал. То ныне нелегко будет, — подьячий пожевал губами, подумал. — А хошь в Севск? Полковник Гор­дон приехал, ему как раз грамотей надобен. В драгунский полк. Кафтан добрый да коня дадут. И платят исправно. Гордон, хучь и немец, а мужик справедливый. Зря не забижает.
        Иван прикинул: «В иноземных полках платят лучше, чем стрель­цам. Но и служить тяжелее. Стрельцы-то две недели в карауле, две не­дели в лавке. И что за человек этот Гордон?»
        - А тыпогодь,племяш. Гордон как раз у боярина. Спросим.
        Скоро из белой половины вышел иноземец в драгунском мун­дире.
        «Он! — сообразил Иван. — Высок, тощ, лицо суровое».
        - Господин полковник! — окликнул его Семён Никитич. — Вы да­веча сказать изволили, дескать, грамотный писарь нужен. Вот и ока­зия, племяш мой, Ванька из Казани. Зело грамотен. Может, сгодится?
        Гордон глянул пронзительно:
        —Крещёный татарин? Добро. Татары — служаки хорошие. А за- воруешь, три шкуры спущу. Рука у меня тяжёлая.
        Иван низко поклонился иноземцу:
        - Тут ещё дружок мой. Возьмите и его.
        Лёха, робея, вышел из тёмного угла.
        - Кто таков? — спросил Гордон.
        — Лёха Куницин, дворянский сын, служил в сердюцком полку урядником. Ныне места ищу.
        - ВЧигиринебыл? Сердюки там славно дрались.
        - Был. Воевал достойно, два раза на вылазки ходил. Там и ранен.
        —Годишься. Поедешь в Севск, посмотрю. Коли службу знаешь, возьму поручиком. Пошли.
        На улице Гордон сел в ладные санки, запряжённые гнедой кобыл­кой, указал друзьям встать на запятки и покатил в Немецкую слободу.

***
        Дом у Гордона большой, в два жилья, во дворе конюшни, службы, сараи. Лёху с Иваном полковник отправил в людскую: покормят и устроят.
        Жена, Кэтти, встретила его на крыльце, поднявшись на цы­почки, поцеловала:
        - К приезду гостя всё готово, с обедом я постаралась.
        Ждали старого друга и покровителя, Тома Кроуфорда. Тот при­ехал с юным Францем Лефортом, и обрадованный Гордон пригласил гостей к столу.
        Красавец и балагур Франц недавно стал его свойственником: же­нился на прелестной Элизе Сугэ, двоюродной сестре Кэт, и успел со­вершенно очаровать полковника.
        А не так давно Лефорт появился здесь без гроша в кармане, не зная ни одного человека. Архангельский воевода семь месяцев не пускал его в Москву, не давал пропуска.
        Да только Лефорта так не остановишь! За это время он в совер­шенстве выучил русский. Узнал, что живёт в Москве швейцарский не­гоциант Балуа. Написал незнакомому человеку: «Я, Франц Лефорт, из Женевы.».
        Лефортов знали. Балуа исхлопотал Францу пропуск и прислал денег на дорогу. Судьба переменчива! Через неделю он подружился с голландским посланником, а после его отъезда стал лучшим другом анг­лийского посла Гебдона. Нынче Франц запросто вхож в дом ближнего боярина, князя Василия Васильевича Голицина, и, хоть до сих пор не получил ни чина, ни места, в его быстрой карьере Гордон не сомне­вался.
        Удивительный человек. Потолкуешь с ним полчаса — и, кажется, с детства дружил.
        После обильного и вкусного обеда мужчины, по английскому обычаю, остались за графином доброго вина. Лефорт поднял бокал:
        —Ваше здоровье, Патрик! Как вы добыли здесь такое прекрас­ное вино?
        Гордон рассмеялся, долил гостю мальвазии:
        - Прошлый год выпросил у царя разрешение на беспошлинный ввоз вина для домашних надобностей. Три бочки ренского, бочку маль­вазии да и водки. Есть чем угостить друзей.
        —Шарман! Признаться, не ждал я встретить в Москве такое об­щество. Вы, шотландский аристократ из лучшей фамилии, и вдруг на службе у московитов! Каким ветром вас занесло к здешним медведям?
        —Тем же, что и вас, Франц. Вы ведь тоже из младших сыновей? К тому же, некоторый авантюризм в характере, детские мечты о ве­ликой судьбе.
        Гордон покрутил вино в бокале, подумал: «И впрямь, нелёгкая судьба занесла меня к Московскому государю. Да не рассказывать же сему щёголю о былых неудачах!».
        —Говорят, ты, Патрик, получил новое назначение? — спросил Кроуфорд.
        —Написал прошение об отставке. Пора бы и домой вернуться. Приехал в Москву, а Милославский говорит: «Царь жалует тебя к руке. ВЧигиринезело надобен инженер, крепость подновить. В прошлом году султан город взять не смог, нынче снова большую рать собирает. Там будет жарко». Отказаться нельзя, поруха чести. Под мою руку ещё полк стрельцов отдали.
        - Но хоть жалованье прибавят?
        —Не любят московиты точных слов, говорят: «Служи усердно и будь уверен в царской милости». Да ведь я шотландец! От меня пу­стыми обещаниями не отделаешься. Добавили сто рублей в год, мало того, жалование всем офицерам за год получу. Другое заботит: берут инженером, а ведь я ни одного форта не выстроил. Да в Польше совре­менных крепостей негусто. Придётся по книгам. У меня подполковник Ландельс — человек просвещённый, надеюсь, поможет.
        Лефорт поведал кремлёвские новости: Государь Феодор Алек- сеич всё так же мается цингой, ни учёные лекари, ни знахари не помо­гают. Ходит с трудом, ноги распухли. У него нынче в любимцах князьВасильВасильевич Голицин: носит царю польские книжки и парсуны, читают вместе. Наверху польский язык в моде. Много споров о войне на Украине. Лефорт отхлебнул мальвазию и спросил:
        - Из-за чего там вся эта смута? Я в России не первый год. Но по­нять, почему мы нынче воюем с султаном, не могу. Объясните, полков­ник.
        Кроуфорд ответил не сразу: — Не так просто разобраться в сием змеином клубке. Главное, ко­нечно, земля. Лучшие земли в Европе лежали пусты, пока всё Дикое поле было за крымским ханом. Московские государи давно начали при­бирать к рукам земли на правобережной Украине. Да и Литва времени не теряла: паны сто лет строят на левом берегу крепость за крепостью, защищают землю от татарских разбоев.
        На украинских землях выросли несметные богатства князей Вишневецких, Чарторижских, Острожских. Большой кус отхватили, да удержать не смогли. Принялись паны силком загонять хлопов в унию. Поменять веру не просто. Страшное дело: довести смердов до отчаяния.
        Тут и подвернулся Богдан Хмельницкий. За ним пошли. Богдан долго метался между ханом, шведами и Варшавой. А когда и татары, и поляки озверели от его измен и предательств, да загнали в угол, пошёл на поклон Московскому царю. А не хотелось.
        Осторожен был Алексей Михайлович, зело войны не любил, да ведь отказаться от Малороссии никак невозможно! Вот и влез в этот змеиный котёл.
        - На Украине редко, когда меньше трёх гетманов, — добавил Гор­дон. — На левобережной Украине — свой, на правом берегу — второй, а в Запорожской сечи — третий. И каждый норовит другим глотку пе­регрызть да стать полным владыкой. Говорят, где два хохла, там три гетмана.
        - Но султану-то, что за дело до Украйны? У него земель хватает.
        - Сие есть большой европейский политик! — Кроуфорд поднял палец. — Султан нынче собрался воевать с императором. А прежде чем пойти на Вену, надо обеспечить спокойный тыл. Поляков он недавно разгромил, теперь очередь Москвы.
        - Круто завязан клубок, — кивнул Лефорт.
        —Не нами заварено, да нам хлебать. Ладно. За Карла Второго, короля Англии! Виват!
        Гордон поднял бокал. Офицеры дружно выпили за короля.
        На поварне тем временем тоже собралась добрая компания: Лёха, Иван и Стас, старый, ещё с польских времён, денщик Гордона. Подливая Стасу брагу из жбана, Ванька спрашивал, обсасывая сушёную воблу:
        - А каков он есть, твой полковник? Строг?
        - Ни. Добрый пан. Но горяч. Ежели что, схватит дубинку. Но без дела не тронет. Справедливый.
        С утра начали объезжать московские приказы. Часть из обещан­ногожалованьяполкувыдали серебром, часть — соболями. Остальное посулили в Севске. Труднее вышло со снаряжением. Гордон долго ла­ялся с подьячим в Казанском приказе. Ничего не добился, плюнул.
        Иван бурчал:
        - Разве так чего получишь? Отправьте меня: глядишь, и уговорю.
        Гордон посмотрел на парня с сомнением, но отпустил. Послеобеда Ваня привёз обещанные полку барабаны. Он не ругался, разго­варивал тихо, уважительно, но его почему-то слушали.
        Полковник обрадовался, приказал выдать Ваньке с Лёхой синие драгунские кафтаны, железные шишаки и отправил по приказам вдвоём, на добычу.
        —Справишься, будешь обер-капрал! — сказал он Ваньке. — Как это у тебя получается?
        Иван только плечами пожал. Был него талант: люди парню ве­рили.Поговорит с незнакомым мужиком всего ничего, а тот ему все свои тайны поведает.
        Проверив списки полученного, Гордон наградил Ваньку рублём из своего кармана. Назавтра на рассвете выехали в Севск в пяти санях.
        Дорога
        Не так давно южные рубежи Московской Державы лежали по Оке. Калуга, Кашира, Серпухов были пограничными крепостями. За два века неусыпными трудами и заботами московских государей сей рубеж отодвинулся далеко на полдень, аж за Северский Донец. И вы­растали там пограничные городки, а в них несли службу городовые стрельцы и пушкари с огненным боем. А казаки степь сторожили.
        Теперь татары да ногаи редко забегали в эти края, опасались. Мужики из российских земель и с правобережной Украины толпами бежали туда от притеснений панов и помещиков да, пуще того, от та­тарских грабежей и погромов, распахивали щедрый чернозём, ста­вили слободы. Потому и назвали край Слободской Украиной.
        Драгунский полк Гордона стоял в Севске, поближе к южной гра­нице.
        Кони у Гордона добрые. За пять дней добрались до Севска. Вече­ром увидели дубовые стены и башни городка над высоким мысом у слияния Сева и Марицы. Дом Гордона стоял не в крепости, а внизу, в городе.
        Полковник сразу разослал офицеров собирать полк. Зиму дра­гуны прожили в окрестных деревнях, на постое. Но нынче Гордон не ждал весны. И через пару дней начались ежедневные учения.
        Друзей определили в роту капитана Фишера. Невысокий, тол­стый, лысый Ганс нещадно, с утра и до вечера, учил драгун марши­ровке. На лугу, у Спасо-Преображенского монастыря, весь снег до травы вытоптали. По-русски Ганс говорил вполне внятно, а уж матом ругался! После учений капитан любил посидеть в шинке с младшими офицерами. За кружкой пива Фишер добрел и становился прост.
        «Капитан у нас неплохой мужик», — подумал Иван.
        Попривыкнув, Лёха спросил командира:
        - Какого рожна мы так мучаем драгун, обучая строю? Правое плечо вперёд! Левое плечо вперёд! Все подмётки стёрли.
        —О, Алекс, ты есть варвар! — смеялся Ганс, вытирая рыжие усы.
        —Фрунт — основа военной науки ин Еуропа! Смотри! — Он нарисовал ножом на досках стола квадрат. — Это строй карре! Выстрой умелых золдатен в карре. Первый шеренга — пики наперевес, второй и третий —фузеи^4^наготове. Добрый карре устоит против армии дикарей! Они бросаются на нас, как пёс на ежа. А им в морду дружный залп второй и третий шеренги. И враги бегут! Карре — как живая крепость, пока не рассыплется, его не возьмёшь. Потому что тут строй. Плечо к плечу, как в легионах Цезаря. Упал один, вместо него встал другой. Карре идёт по полю битвы как один человек. Для того и нужно учить фрунт. Чтобы все, как один. И по команде: напра-ву, нале-ву. И огонь, как один. Залпом. А ты говоришь.
        Лёха чесал в затылке, а Иван кивал:
        —В строю и струсишь, не побежишь — некуда.
        —Типрав, Ванья! Зольдата в строю можно убить, но нельзя по- бедить^4^.
        Через неделю маршировки Фишер перешёл к стрельбе залпом, по команде. И особо, отобрав дюжину лучших в роте солдат, учил бро­сать ручные гренады. Гренад было мало. Их давали счётом, учили на незаряженных.
        —Гренадиры — мой артиллерия, — объяснил Фишер Лёхе.
        Как-то к марширующей роте подъехал на гнедой кобылке пол­ковник. Посмотрел внимательно, похвалил:
        —Неплохо, Ганс, совсем неплохо. Как тебе новички?
        —Зер гут. Из Куницина хороший поручик выйдет.
        - Так я и полагал. Быть по сему. А Ивана я заберу. Грамотный пи­сарь в полку зело нужен.
        - Жалко отдавать. Дельный парень.
        - Не проси, не оставлю. Ты, Иван, получишь чин прапорщика. Хоть и младший, а офицер. Из какого роду?
        - Бекбулатовы мы.
        - Так и запишем: прапорщик Бекбулатов. Через пару дней — в Путивль.
        «Ну и дела! Приеду в Казань, все ахнут. Был вчера Ванька — по­дьячий, а ныне прапорщик Бекбулатов! — обрадовался Иван. Тихонько постучал по прикладу, чтобы не спугнуть удачу. — Повезёт, глядишь, и до «Ивана Измаиловича» доживу. Хотя навряд ли. Зело большой чин надо заслужить, чтоб по отечеству величали».
        Назавтра Фишер устроил роте конные учения. Тут он много не требовал. Говорил:
        - Драгун к бою едет верхом, а дерётся пешком.

***
        Гордон отослал полк вПутивль,оставив в Севске Ландельса, майора Шульца, Бекбулатова и дюжину драгун. Надо было получить припасы для Чигирина на случай осады.
        Патрик считал, что поладить с нужными людьми проще всего за хорошей пирушкой. И решил устроить богатый пир для князя Реп­нина, наместника государева, его дьяков и старших офицеров. Повара привёз из Москвы. Предстоящее угощение обсуждал подробно, во всех деталях. Ландельс курил свою трубочку в углу, наблюдая за военным со­ветом. Патрик переводил другу непонятное.
        —Не извольте беспокоиться, барин! — важно говорил Трофим. — Всё исполним в лучшем виде! На первую перемену подам белую стер- ляжью ушицу с перцем.
        - Фишзуппемитпфеффер, — перевёл Гордон.
        —К ней пирожки подовые да пряженые со снетками, с моло­ками, с вязигой, да и курник сгодится.
        - Хюнеркухен...
        - Потом чёрную уху с гвоздикой. На вторую перемену птицу.
        - Жаль, лебедя не достать. Было бы как в Кремле! — заметил Гор­дон.
        —Ништо. Дрофа есть, пару цапель сготовим. Потом тетерева, рябчики, гуси, утки. На следующую перемену баранину под чесночным заваром^4^, зайцы с репой. На сладкое.
        Два дня жарили и парили — гости пировали до глубокой ночи. Наутро Гордон как ни в чём не бывало отправился получать припасы для гарнизона.
        Однако наместник выдать требуемое отказался:
        —Приказа из Москвы не было!
        —Не хочешь лаской, отдашь таской! — проворчал Гордон.
        Скоро прибыл из Москвы строгий указ. Дело пошло полегче.
        Майор Шульц получал, Ванька записывал, драгуны грузили и увязы­вали на возы. По приказу Великого государя им выдали две мортиры, 120- и 80-фунтовые ядра, да бомб четыреста штук, да уксусу для охлаж­дения пушек, пороха. Обоз получился знатный. Подождали три отстав­ших стрелецких полка, пошли вместе. Сейм разлился, лошади шли по брюхо, часть припасов подмокло. Прискакал Гордон, остановил пере­праву, навёл порядок.
        Майор перевозил амуницию на паромах и лодках с великим сбе­режением. Одного пороху везли две тыщи пудов.
        За Сеймом устроил смотр полка.
        — Дезертиров много! — ворчал Гордон.
        В полку осталось 869 человек, из них две сотни на плохих конях, многие в нетях.
        После смотра Гордон с Ландельсом поехал в Батурин, к гетману Самойловичу.

***
        У гетмана, в горнице, завешенной коврами, душно, сильно пахло пряными травами. В серебряных шандалах горели свечи. В крас­ном углу, под иконами, сидели бояре Ромодановские: воевода, князь Григорий Григорьевич, и его сын, войсковой товарищ, Михаил Гри­горьевич. По правую руку: гетман Самойлович и генеральный есаул, Иван Мазепа.
        —Как мыслишь оборонять Чигирин, полковник? — важно вопро­сил воевода.
        Гордон неспешно раскладывал на столе планы. Сколько вечеров Патрик с Ландельсом просидел над «Новой и дополненной военной архитектурой» Фрейтага! Пригодилась латынь, не зря зубрил у иезуи­тов. У Александра оказалась «Фортификация» графа Пагана. Прошту­дировали и её.
        Гордон хорошо запомнил укрепления Чигирина после прошло­годней осады. Ландельс отлично рисовал планы, правда, писать по-рус­ски не умел.
        Гордон посадил ему в помощь Бекбулатова. Теперь было, что по­казать боярам.
        — Крепость Чигиринскую должно оградить несколькими ли­ниями укреплений, подобно. — сказал Патрик и замялся, подыскивая нужное слово, — кочану капусты.
        Турки встретят линию фортов, каждый из которых защищает и себя, и соседей. Каменные стены в наши дни не спасают от тяжёлых пушек, а уж от мощных мин и подавно. Каменец — первоклассная кре­пость — и то не устоял. Мы построим линию больверков, в них, за ши­роким рвом, спрячем опущенные валы с палисадом, недоступные для турецких батарей. Да и мину под них труднее подвести. Стрельцам и казакам сподручно будет отбивать атаки турок за бойницами палисада. Абудевраг и прорвётся где-нибудь, наткнётся на вал ретраншемента в тылу больверка. До городского вала долго не дойти, да и людей поте­ряют много. Сия новейшая система обороны позволит крепости про­держаться до тех пор, пока ваша славная армия, Григорий Григорьевич, совместно с доблестными казаками гетмана, не ударит в тыл туркам, увязшим в осаде, и не решит компанию.
        Воевода сидел в собольей, горлатной шапке, вытирал пот со лба шёлковым рушником, слушал.
        — Нутко, покажи твои картинки, — попросил Григорий Григорь­евич.
        Гетман перегнулся над столом, стараясь рассмотреть планы и разрезы.
        «Зря я уступил настояниям государя, — думал Патрик. — Не сле­довало браться за это дело. Наместник Ртищев не худший из москов­ских воевод, да как он покажет себя во время тяжкой осады? Я ведь только инженер. Приказы отдаёт он. А, случись беда, виноватым буду я. Генералу Трауернихту в прошлом году было куда легче. Он, хоть и немец, а православный. Крестился. Значит свой. Ему доверили коман­дование. Да что об этом думать. Слово дадено».
        — Добро! — огладил длинную бороду воевода. — Знатный план приготовил. Выстроишь свои бастионы, туго придётся Великому ви­зирю, хотя идёт он с большим войском. А ведь отказывался перед го­сударем, твердил: мол, не умею. Ты воин надёжный и премудрый. Справишься! Да другого умельца всё равно нету.
        Обсудили предстоящую осаду. Пушки были, а мортир вЧиги­ринесовсем мало. Боярин пообещал прислать из Смоленска водой большую картауну. Пороха запасли вдоволь.
        — Хитро придумал немчин, — сказал гетман Самойлович, с лю­бопытством рассматривая чертежи. — Сие и есть пониженный вал по новой моде? И пушками до него не достать? Из мортир достанут, да мортир и у турок негусто. Да ты не тревожься, Пётр Иваныч! Втянется турок в осаду, тут мы с Григорий Григорьичем перейдём Днепр, да и прижмём их в чистом поле. Только перья полетят. Сила у нас нынче большая.
        Ландельс ждал его на постоялом дворе, заварив крепчайший кофе. Сие важное дело Александр слугам не доверял.
        —Ну как? Принят наш прожект?
        - Принят, — устало вздохнул Гордон. — Другого-то нету. Кажется мне, воевода скрывает что-то. Слышал я, у государя большие споры шли, стоит ли воевать заЧигирин.Патриарх Иоаким уговаривал от­дать туркам левый берег, избежать войны. В сием спектакле у нас роль вспомогательная: связать и отвлечь турок. А главный удар за Ромода- новским. Он и решит всё.
        Щеголеватый, сухой Ландельс слушал внимательно, пощипывая тонкий ус. Алекс почти не знал русского и в интригах местных разби­рался плохо.
        —Вам письмо из дома, — сказал Александр.
        Патрик схватил пакет и торопливо сломал печать.
        - Что пишет Кэт? — спросил Ландельс. — Все ли здоровы?
        — Пока слава Богу. Фон Берг, гувернёр, жалуется на старших ребят. Много шалостей, мало усердия. Пора отправить старшего, Джона, в Англию. Братец Александр там его пообтешет.
        Ландельс слушал с затаённой болью. Больше полугода он не имел известий от своих, из Риги.
        - Я всё думаю, — тихонько заметил он, — может, купить домик в Немецкой слободе, перевезти семью поближе.
        Полковник отложил письмо и кивнул:
        - Безусловно! Я, пока не женился, жил здесь, как собака. Свой дом — великое дело.
        —Вам здорово повезло с Катрин, Патрик.
        - Не спорю, — ухмыльнулся в усы Гордон. — Недаром же я два года добивался её.

***
        За Пселлом полк остановился в селе Никольском. Иван, недавно назначенный квартирьером, отметил для себя и друзей опрятную белую мазанку на самом краю села.
        Разместив драгун по хатам, Бекбулатов и трое поручиков, нако­нец, пошли на ночлег.
        Невысокая хозяйка вытащила из печи горшок, выложила кара­вай хлеба, поставила торель с кислой капустой.
        - А горилка-то е? — спросил Сёмка Остапенко, тяжёлый, зверо- видный мужик.
        — Звиняйте, панове,нема, — низко поклонилась хозяйка.
        — Не жадничай, Сёмка! — сказал Иван и вынул баклажку. — По паре глотков своей найдём.
        —Кулеш хорош! — хвалил Лёха. — Жирный!
        Управившись с кормёжкой, усталые мужики отправились на се­новал спать. Только Иван остался в избе. Неторопливо высек огонь, раскурил трубочку.
        — Как тебя величать, хозяюшка?
        — Мотрей кличут.
        — Матрёна, значит. А где же хозяин?
        — Татары скрали. Поихал мий чоловик на Яблочный спас в про­шлом роки на майдан, тёлочку продать. Та и попавси цим гадам. И коня увели, и телегу. Осталась я,чивдова,чимужняя жена.Хтознает? Может, продалийогов Туретчину, в рабство, а может,вжеприбрал Гос­подь, отмучилсямий Остап.Господи, Божемий! — вздохнула Матрёна. —Вжеи в нас басурмане людейкрадуть!Тай на правом берегу давно ниякогожиттянету. Вчистую всих пожгли и разорили. Люды сюды бе- гуть. Там пустые сёла остались. Тильки на царя надия, не даст нас в обиду татарве проклятой да черкасам.
        — Не дадим, Мотря, вишь, какая сила идёт! Да ты молись Николе Угоднику, он сирым защитник.
        - А ты пан, сам из каких? — спросила хозяйка, с сомнением раз­глядывая скуластую рожу Ивана.
        - Крещёный! — Ванька вынул крест из-за пазухи. — Садись, Мотря, поближе, потолкуем.
        Хозяйка, помедлив, присела на дальний край скамьи. Иван по­двинулся и приобнял женщину.
        Утром, покачиваясь в седле, Лёха спросил друга:
        — Как тебе старушка?
        - Да какая она старуха? Тридцать лет, молодайка ишшо. Да на чужой сторонке и старушка — Божий дар.
        Чигирин
        БогданХмельницкий сделал безвестныйЧигиринстолицею Украины. На высоком холме, сложенном из жёлтых, плотных песча­ников, выстроил крепость. Каменные башни и высокие стены видны издалёка. Пониже — деревянный кремль нового замка. На широком склоне, у реки Тясмина, стоял окружённый валами город. Укрепления с прошлогодней осады никто не ремонтировал. Так и зияли проло­мами дубовые стены. Заехав к царскому наместнику боярину Ртищеву, Гордон с Ландельсом пошли осматривать укрепления.
        —Работы тут. — вздохнул Гордон, — копать и копать. Надо при­вязать наши планы к местности.
        Назавтра Гордон вешками наметил рвы и разделил между пол­ками участки обороны. Кроме драгун, в Чигирин пришли четыре полка стрельцов да пять казачьих полков гетмана.
        Ландельс посадил Бекбулатова копировать планы и разрезы. Иван старался. Надо было обеспечить чертежами каждого полков­ника.
        Всех лошадей Гордон отрядил на подвоз брёвен для палисадов и дёрна для облицовки фасов крепости.
        Господа полковники жаловались Ртищеву: дескать, проклятый немчин томит людей зряшной работой. Но все знали: армия визиря Кара-Мустафы уже перешла Дунай, и работали на совесть от зари до зари.
        Ваня, писарь и квартирмейстер, устроил начальство в большом поповском доме в Новой крепости. А сам с друзьями поселился у дья­кона Парфена, в городе.
        Изба у дьякона большая, да и семейство немалое: шесть дочек. Дьяконица больше на печи лежала: ноги отказали, ходила по дому на костылях. Всё хозяйство тянули старшие дочки. Вечером, когда уста­лые мужики приходили с работы, кареглазая Ксана с косой ниже пояса выставляла на стол чугун жирного украинского борща со свёклой, с мо­лодой крапивой, резала большими ломтями ароматный пшеничный хлеб. Мужики на девушку заглядывались. Но ей, похоже, приглянулся тихий Лёха. Как-то, выйдя покурить на свежий воздух, Ваня услышал негромкий разговор за углом хаты.
        Выглянул: точно, Лёха с Ксаной.
        —Чиу вас жинкадужегарная, пан поручик? — журчал быстрый говорок Ксаны.
        - Нету у меня жинки. Холостой ещё.
        - Ей-богу? Видать, обманываете. А батька е? А маты?
        «Пропал Лёха, — подумал Иван. — От такой дивчины не уйдёшь.А хороша!»
        Через пару дней спросил друга:
        - Ну что, когда свадьба?
        Лёха помрачнел:
        — Живым бы уйти отседа. Знаешь, как тут в прошлом году страшно было? Чует моё сердце, нынче будет не легче. Даст Бог, оста­нусь жив, посмотрим.
        Иван призадумался:
        —Оно, конечно. Турок идёт с большой силой. С ним крымский хан с ордой, молдавский до волошский государи. Бают, янычары — ру­баки отчаянные. Ну, Господь не выдаст, свинья не съест. Знаешь, Лёха, я нынче целые дни сижу с этим немцем. С Ландельсом тоись. Он по- нашему ни бельмеса, так я его учу понемногу русскому. И немецкий пе­ренять стараюсь, много уже понимать начал! Вернусь живой, так в Иноземном приказе подьячие, знающие язык, во как нужны! Без ино­земцев нам войска настоящего не устроить. Подполковник-то мужик неплохой. Въедливый, правда, и чистюля страшный. Увидит грязь в бумаге, так и взовьётся! А добрый. Намедни снял с шеи серебряный складень и показал. Я-то думал, икона. А там парсунка, махонькая. На кости так тоненько нарисовано: баба евойная и двое детишек. Краса­вица! Тоскует он по своим-то. Всё письма пишет.

***
        После ужина, как обычно, Гордон достал толстую тетрадь в чёр­ном кожаном переплёте — дневник, который вел много лет. Писал он по-английски, от третьего лица, записывал наиболее интересные со­бытия, чтоб ни забыть.
        Сперва просмотрел записи за май:
        4-го прибыл, авангард пехотного полка Гордона, а 5-го и самый полк. Рас­положился вагенбургом* на крымской стороне, недалеко от городского рва.
        16-го Гордон составил план нового равелина, или, вернее, полумесяца перед Крымскими воротами.
        19- го, воскресенье. День отдыха. Гордон обедал вместе со старшими офи­церами у наместника. Обед был очень весел.
        Подумав, добавил:
        20- го начат водяной бастион на Тясмине, а 21-го укрепления перед Крымскими воротами. Гордон очень хотел устроить пониженный вал, но тогда ров должен бы/л иметь 8 прусских саженей в ширину.
        Казаки начали роптать. Гордону пришлось отказаться. Приказал ка­менотёсам заготовить жернова для ручных мельниц
        29 мая Гордон устроил угощение в саду для старших офицеров гарнизона в честь дня рождения короля Англии. Было очень весело.
        Для защиты пушкарей на батареях Гордон придумал и приказал изго­товить большие туры, сажень на полторы, набитые волосом и шерстью. 2 че­ловека легко поднимают такой тур на жердях во время выстрела. Гетман прислал в подарок наместнику и полковникам обоз водки. Гордону досталась большая бочка.
        Драгуны копали ров перед городским валом на крымской сто­роне. Участок достался большой, да и копать было тяжко — плотная глина. Гордон заметил, что его полк отстаёт, и велел изготовить кон­ные тележки с откидным задним бортом да выкопать пологие выезды изо рва. Сорок тележек заметно ускорили работу по сравнению с тач­ками. Теперь уже полку Гордона завидовали стрельцы из соседних пол­ков, но сделать себе такие же тележки ленились. Сотники обычно прятались от жары в тенёчке, поругивали стрельцов, лопаты в руки не брали.
        Лёха стыдился бездельничать. Выбирал себе заступ — и «бери больше, бросай дальше». Глядя на него, отобрал лопату у ледащего дра­гуна и Сёмка Остапенко:
        — Остынь, паря. Разомнусь.
        Над головой звенит жаворонок, по вечерам в болотце орут ля­гушки. В обед Ксана приносила мужикам котёл с гречневой кашей, на­ливала в кружки парное молоко. Как-то не думалось, что скоро здесь пушки загремят.
        На глинистом откосе вырастал грозный пятиугольникболь­верка.Вот уже плотники стучат топорами, укрепляют связями толстые брёвна палисада на пониженном валу, ладят в нём бойницы для мушке­тов. Гордон объезжал бастионы каждый день, торопил.
        В начале июня по приказу Гордона начали сносить полуразру­шенные укрепления в старом замке и возводить новые. Патрик купил лесу и велел поставить в замке дом для себя. Для солдат — сие верный знак, что крепость не сдадут.
        Появились первые отряды татар. На вершинах холмов вокруг Чигирина выставили караулы. Из Москвы гонец привёз царскую гра­моту. Государь изволил выразить благодарность господам офицерам за упорную работу.
        Иван возвращался домой уже в сумерках. Весь вечер полковник сочинял письмо государю. Иван старательно переписывал его набело. И не дай Бог ошибиться хоть в букве царского титула, под плеть пой­дёшь. В густом бузиннике возле хлева он заметил за плетнём две слив­шие фигуры.
        «Целуются! Везёт Лёхе!» — с лёгкой завистью подумал Иван.
        —Ой, Лёшенька! — послышался мягкий говорок Оксаны: —Хибаж ты мени за пазуху лезишь? Ни! Вот оженимся, тоды я вся твоя буду.
        — Без родительского благословения венчаться не можно. Грех! — тихонько басил Лёха. — Вот уйдёт турок осенью.
        —Тай доживём мы до той осени,чини?А можеписульку послать до бати? Твой дружокдужегарнопише.Заутро гонец в Москву поиде, а у мени там крёстная живет, тётка Христина. Я и черкну ей писулю, я ведь грамотна. А вона найде оказию, переслать твоим.
        «Хитра девка! — хмыкнул Иван. — Правда, ответа со Смолен­щины ждать долго».
        Восьмого июня наместник устроил большой пир в честь дня рождения государя.
        Из Смоленска на барже пришла тяжёлая картауна. Сотня стрель­цов, надрываясь по жаре, затащила её в старую крепость. Да бомб к ней прислали всего полсотни! Драгуны Гордона и казаки привезли большой запас брёвен.
        Окончили пониженный вал против фронта кронверка. Снова собрались у наместника. Делили пушки. Всего их в городе было восемь­десят, да пять мортир. Из них четырнадцать коротких, пригодных под картечь, и восемь малых — шланг. Гордон решил ставить короткие пушки на опущенных батареях по флангам пониженных валов. В слу­чае прорыва турок пушки были бы весьма полезны. Бомб для мортир запасли всего пять сотен — для серьёзной осады мало. Но хуже всего было с пушкарями. Воевода отпустил из Севска только троих. Решили выбрать солдат потолковее, чтобы учить. Плотникам Гордон приказал делать лафеты на колёсах.
        От государя приехал стольник с приказом: осмотреть сделанное и увезти в Москву планы укреплений. Два дня Ландельс чертил, не раз­гибаясь, а Ванька писал к тем чертежам скаску^4^.
        Пришло подкрепление, полторы тысячи солдат и стрельцов. На валу расставили пушки, рядом — туры и бочки с водой. К каждой опре­делили двух канониров да четырёх подносчиков.
        Гордон два дня уговаривал Ртищева опробовать пушки, да заодно и пушкарей поучить. Наместник отказал, пожалел порох.
        Два голландских капитана с помощью русских пушкарей снаря­жали бомбы для мортир и ручные гренады. Их было всего 1200 штук — слёзы.
        К началу июля заканчивали укрепления, покрывали фасы дёр­ном, достраивали палисады. Пятого прискакал казак с вестью: хан с ордой дожидается Великого визиря у Ингула. Здесь будут дней через пять.
        Из города отослали офицерских жён, вывезли лишний запас сена на случай пожара, отозвали людей из леса.
        Русские полки с гетманом пошли вверх по Днепру, к Бужинской переправе.
        Вечером, как обычно, мужики курили на дворе. Иван рассказы­вал:
        —Нынче наместник собирал полковников. Шумел, велел гото­виться лучше: турок идёт с великой силой. В прошлом году Ибрагим Шайтан-паша снял осаду, ушёл отЧигиринани с чем, так султан его в темницу посадил. Грит: «Кара-Мустафа так просто не уйдёт!». Видать, страшно боярину. Что не станется, а отвечать-то ему. Гаврила, подья­чий наместника, баял: дескать, Ртищев отписал воеводе Ромоданов- скому: «Поспешайте за ради Господа! Не то турок придёт кЧигирину раньше вас».
        - Ну, а что воевода?
        — Разрешил оставить в гарнизоне стрельцов и казаков, что строили укрепления.
        Шестого указаны посты полкам. Боковой вал около Тясмина до­стался Гордону.
        Казаки донесли, что четыреста драгун Гордоновского полка со­бираются перейти Днепр у Городища. Полковник тут же отрядил Фи­шера с парой офицеров и десятком солдат: найти и привести отставших. Стрелецкий голова Фролов смеялся: дескать, пустое дело, и эти не вернутся. Однако через два дня Фишер привёл отставших дра­гун в Чигирин.
        Осада
        Восьмого июля показался авангард турок. Нашлись удальцы — понеслись навстречу.
        Сердюцкий полковникРубан налетелнатурецкий разъезд, вы­палил из пистолета, круто развернул коня, да неудачно. Упал и. остался без головы.
        В полдень молдаване начали ставить палатки. От перебежчика- серба узнали, что турок пришло до семидесяти тысяч, 160 пушек, пят­надцать мортир, амуниция, несметные стада овец с пастухами да всякий провиант — много.
        Гордон приказал выставить на вал знамёна и обстрелять из длин­ных барских пушек шатёр паши. Шатёр отодвинули подальше. Па­латки турок покрыли всю равнину.
        С утра спешно укрывали дёрном голые места на валу. Гордон, взяв заполночьвосемьсот человек пехоты, пошёл на вылазку за контр­эскарп. В авангарде шла рота Фишера. Поначалу турки только разбе­гались из недостроенных траншей, но скоро они опомнились — и с криком «Аллах акбар!» на наших бросилась тысячная толпа басурман.
        Лёха впервые видел регулярное карре в деле. Рота шла, как на учении, ощетинившись короткими копьями. Набежавших турок встре­тили дружным залпом. Те откатились. Бей в нарядном алом кафтане и богатой чалме кричал, поворачивал бегущих. Из лагеря им на помощь спешило свежее знамя.
        - Гренадиры! — закричал Фишер. — Готовься!
        Лёха запалил фитиль, досчитал до пяти и, широко размахнув­шись, швырнул гренаду в толпу турок. Один за другим грохнуло пять взрывов. Атакующие бросились врассыпную.
        «Боятся гренад-то! — подумал Лёха. — Славно!»
        Остапенко всё ещё нянчил в большом кулаке свою гренаду, по­глядывая на фитиль.
        - Короче надо обрезать фитиль-то, — заметил Лёха.
        Но тут Сёмка высоко запулил гренаду. Она лопнула в воздухе. Схватился за лицо и тоненько закричал бей в алом кафтане. Раненого оттащили.
        Двинулись дальше, но наперерез уже спешили три отряда турок с пушками. Первый — в лоб, два заходили сбоку, норовя отрезать от крепости. Гордон скомандовал отход.
        Теперь рота шла в арьергарде, заслоняясь испанскими рогат­ками. Отойдя шагов на сорок, русские останавливались, отшибая турок залповым огнём. У самого контрэскарпа янычары пошли в яростную атаку — и стрельцы не выдержали, бросились к валу. А ведь на вылазку брали только добровольцев!
        Гордон кричал, размахивал шпагой, пытался остановить. Куда там! Хорошо, рота Фишера удержала строй, прикрыла. Турок разо­гнали гренадами. У нас — пятнадцать убитых, турки своих унесли.
        Беда: погиб грек Теодаракис, единственный минёр в городе. Сдуру сунулся в самый огонь.
        В город пришли ещё два казачьих полка, две тысячи двести бой­цов. Ахтырцев поставили на вал к реке, сердюков — в город.
        Турки яростно окапывались, прикрывшись соломой и мешками с шерстью, за восемьдесят сажен от рва. За день вырыли три траншеи, за ночь ещё три. Через пять дней подошли траншеями к нашим рвам.
        Писанины в штабе поубавилось, и Ваня с утра отправился набольверк,к другу.
        - Гля, Лёха, на откосе земля шевелится. Лезет кто-то!
        Лёха приладил в бойнице фузею.
        - Ща, я ему вылезу!
        Из дыры появилась грязная голова и заорала:
        - Не стреляйте! Свой! Крещёный!
        Трое беглецов бросились через ров к палисаду. Им дружно по­могли пролезть в бойницу. К перебежчикам в городе уже привыкли.
        —Свои мы, свои! — твердил худой, оборванный мужичонка. Он размазывал по лицу слёзы и никак не мог успокоиться. — Пленные мы! Утекли от басурманов. Матерь Божья, Никола Угодник! Теперь до хаты! Как там моя Мотря тай дитыны? Живы ли?
        - Тебя как звать, крещёный? — спросил перебежчика Иван.
        - Остапом кличут.
        - С Никольского? Это тебя на Яблочный Спас татары скрали?
        - Эге ж. А вы, пан, видкиля знаете?
        - Жива твоя Мотря и малые тоже. Отмолила она тебя у Николы Угодника. Мы там ночевали, как шли наЧигирин.
        Беглецов покормили,а ОстапуВанька дал пятак на дорогу: — Мотре кланяйся.
        По ночам турки не стреляли. Вернувшись с вечернего обхода крепости, Ландельс застал Гордона в горнице. Стас подал ужин. Вы­пили по стопке, принялись за борщ.
        - У водяного бастиона слышал под землёй шум. Готовят мину, — заметил Ландельс.
        —Прикажи вырыть глубокие ямы рядом с валом. Взрыв уйдёт в ближнюю яму, и вал уцелеет. Жаль Теодоракиса! Сунулся в пекло в пер­вый же день. Минёра нет, и взять негде! Турки в этом деле — мастера.
        - До чего ж быстро они ведут траншеи! Понять не могу.
        — И я дивился, — ответил Гордон. — Да серб-перебежчик объ­яснил. Кара-Мустафа привёл пятнадцать тысяч только вольных земле­копов. А сколько ещё пленных и рабов. Он платит вольным по гульдену в день! А тем, кто роет минные галереи, и того больше: по червонцу за сажень. Вот и скорость.
        Стас подал жаркое, выпили ещё по стопке.
        - Стрельцы и казаки хороши в обороне, а в чистом поле робеют.
        —Не привыкли, — кивнул полковник. — Без стен боятся. Их ещё учить и учить.
        —Тяжко нам придётся, — грустно сказал Алекс. — А что бояре?
        Идут?
        - Бояре не торопятся, — хмыкнул Гордон.
        Назавтра офицеры наметили вылазку. Вызвались четыреста ка­заков из Ахтырского полка, да Лёха Куницин с двумя десятками драгун. Утром Гордон пошёл по валу и увидел турецкие траншеи уже в двадцати саженях от гласиса!
        —Вылазку немедля! Слишком близко вражеские окопы и бата­реи.
        Вывели ахтырцев, пошли. В рядах разорвалась случайная гре­нада, и казаки, побросав оружие, толпой бросились назад, в ров. Пол­ковник Давыдов, матерясь, остановил бегущих, построил, повёл снова:
        - Вперёд! За мной!
        Солдаты шли вяло, оглядывались. Лёха вывел своих драгун впе­рёд, за ними казаки пошли бодрей. Вышибли турок, погнали к прежней линии траншей. За вылазку у русских — пять убитых, двадцать восемь раненых.
        На городском валу после полудня осколком бомбы в грудь был убит Александр Ландельс. Патрик очень горевал. Более близкого друга у него не было. Но такова судьба солдата.
        Гордон записал в дневник: «В ночь на 11-е турки устроили ещё 3 ба­тареи... Турки усиленно стреляли весь день, сделали несколько проломов в бру­ствере. Ночью Гордон велел их заделать. Турки разбили лафеты у двух пушек, взорвали одну и разрушили несколько бойниц. Осаждённые тоже деятельно стреляли, но вследствие неопытности канониров большая часть выстрлов не причиняла вреда неприятелю. Турки же, хотя и стреляли реже, почти всегда попадали. Янычары стреляли из своих траншей в бойницы настолько удачно, что ни один русский не мог выглянуть, не подвергаясь опасности быть уби­тым В этот день в замке было убито 18 человек и ранено 25. В город и замок попало 268 ядер и 246 бомб из 7 мортир».
        Местами турки совсем близко подошли апрошами к городским укреплениям. До того дошло, что басурманы перекидывали ручные гренады через палисад.
        Собрались драгуны в кружок, покурить, тут из-за стены гренада, прямо в середину. У всех душа в пятки! Крутится на песке железный шар, фитиль дымит. Рванёт — и амба!
        Тут Серёга Васькин, шустрый костромич, схватил гренаду и сунул в пожарную бадью. Фитиль погас. Все живы! Перевели дух.
        Фишер рассказал этот случай полковнику. Гордон выдал Вась- кину рубль за храбрость и велел класть в пожарные бадьи рогожу. Сол­даты наловчились: кинут турки гренаду, на неё быстро накинут мокрую рогожу — фитиль и потухнет. Потом наши, укоротив фитиль, швыряли ту же гренаду в турок.
        Наместник вновь приказал вылазку. Выстроив три тысячи ото­бранных, Гордон пообещал пять рублей из своего кармана за взятое знамя или пленного.
        В три пополудни вышли за ров. До первых траншей дошли бодро. Турки дрались храбро, но их забросали гренадами и погнали. Драгуны взяли два знамени, подрались из-за них, изорвали в клочья. Гордон потом не знал, кому давать награду. Из лагеря вышел полк яны­чар, и наши отступили в порядке. Погибло два стрелецких сотника, сержант Хомяк и одиннадцать рядовых. Ранено — двадцать семь.
        Пришла весть: Ромодановский с гетманом побил татар и турец­кую кавалерию. Все обрадовались, думали: скоро конец осады. Но армия по приказу государя встала в тридцати вёрстах, ждать подмоги. Князь Черкасский вёл татарскую и башкирскую конницу.
        Казак перебросил через ограду грамоту от Юрки Хмеля полков­никам и сотникам: «Не губите себя, сдайте город. Султан вас помилует и на­градит щедро! Георг Гедеон Вензик Хмельницкий, князь Украинский».
        Да Юраска — ведомый пустозвон и горький пьяница. Кто ж ему поверит? Грамоту отослали воеводе.
        Турки готовили мину у Крымских ворот. Гордон велел вырыть глубокие ямы и галлереи под валом. Его ещё раз ранило: сильно по­вредило нос и подбородок.
        Мучила жара. Дождя не было с середины июня. Пруды пере­сохли, и даже грязь на дне покрылась сухой коркой. Гордон приказал ежедневно заполнять водой пожарные бочки, но водовозы не успе­вали. 28-го с утра турки притихли.
        Только на батареях суетилась прислуга, да поднимались столбыдыма.
        —Какую там пакость басурманы задумали? — заметил Лёха, вы­тирая пот. — Как мыслишь, Генрих?
        Генрих ван Дорен, плотный, русоголовый канонир, пожал плечами:
        - Увидим.
        Гордон тоже был обеспокоен. Долго смотрел в подзорную трубу. За эти дни полков-ник почернел, морщины на щеках выступили резче.
        —Турки калят ядра! — сказал он капитану Фишеру. — Хотят под­жечь город. Распорядитесь, чтоб водовозы заполнили всё, что воз­можно. Не дай Бог, ветер.
        В два часа пополудни началась канонада. Сразу заполыхали со­ломенные крыши. Гордон послал весь резерв, триста стрельцов, ту­шить. Куда там! Загорелась шатровая Вознесенская церковь, высокая, деревянная красавица. Поп с причтом торопливо выносил иконы.
        С полудня потянул жаркий крымец. Пучки горящей соломы и го­ловни легко перелетали с крыши на крышу. Пожар уже охватил полго­рода. Много народа уехало раньше, остальные грузили спасённый скарб на телеги. Дорога к Днепру была ещё свободна.
        — Что делают, гады! — выругался Лёха. — Заряжай, Генрих! Вда­рим по их пушкарям.
        Присев за лафетом, ван Дорен сосредоточенно направлял длин­ную, привезённую ещё Хмельницким пушку. Ядро ударило в двух саже­нях от большой мортиры.
        - Рехтс. — проворчал Генрих, — нох айн маль! Фойер!^5^
        Второе ядро угодило в лафет. Прислуга полетела в разные сто­роны.
        Под вечер, прикрываясь фашинами и мешками с шерстью, янычары пошли на штурм пониженного вала. Драгун забрасывали кам­нями и ручными гренадами. Но гренад уже не боялись: их тушили мок­рой рогожей или сбрасывали в нарытые ямы. Турки отступили с большими потерями.
        В сумерках смертельно усталый Лёха пошёл домой. Но там только русская печь чернела на пожарище. Рядом, возле уцелевшей баньки, рыдала в голос дьяконица. Ксана с сёстрами разбирала и раскладывала по кучкам спасённые из огня вещи. Парфён, в прожжённой на спине рясе, сидел на бревнышке. Молчал. Курил. Лёха присел рядом:
        - Куда теперь, отец дьякон?
        Парфён сплюнул:
        - А некуда. У сестры в Никольском муж пономарём. Так хата ма­хонькая, а детей восемь душ.
        Там и лечь негде. Ну, трёх, может, четырёх Настя примет. А остальных куда?
        Лёха почесал в бороде:
        — Вот что, отец. Делать нечего, придётся венчаться без роди­тельского благословения. Во время Ксана заставила меня написать ба­тюшке. Законную-то жену матушка примет. Да и младших девочек можно с ней отправить в Духовщину. Матушка у меня — добрая душа. Михайловская церковь, что в верхнем замке стоит, не сгорела?
        Ксана стояла невдалеке, как каменная, прикрыв рот платком, — только глаза горели.
        Фишер дал поручику Куницину на венчанье полдня и ночь. Утром Лёха довёл семью до городских ворот, поцеловал жену:
        - Останусь жив, встретимся.
        На рассвете турки снова начали штурм пониженного вала. Рус­ские едва отбились! Гордон пошёл к Ртищеву: пришла пора сменить драгун: уж очень большие потери. Стрелецкие полковники просили Гордона продержаться ещё сутки, но наместник приказал сменить.
        В девять часов драгуны ушли. Скоро турки обрушили на вал огонь семи батарей. Янычары снова пошли на приступ и вышибли стрельцов, тут же разобрали и унесли палисад. Теперь полковники при­бежали к Гордону:
        - Что делать?
        «Будто я волшебник», — подумал Патрик. Ответил жёстко:
        —Сражаться! Во время поставили ретраншемент поперёк угла среднего больверка, теперь есть где зацепиться.
        В два часа дня турки взорвали мину у Крымских ворот. Однако на штурм не решились.
        Лёгких дней у полковника Гордона за время осады не было. Но 30-е июля выдалось из ряда вон. Утром солдаты рыли ход для контр­мины и наткнулись на турецкий подкоп. Под землю не полезли, по­боялись. Бросили гренаду. Галерея обрушилась.
        В полдень донесли, что турки готовят приступ.
        —Приготовьте картечь, — сказал Гордон полковнику Корсакову. — Отведите солдат из углабольверка,оставьте только часовых.
        Толстый увалень не спешил выполнить приказ: дескать, обой­дётся. Гордон послал к нему вестового, затем пошёл проверять сам. Не успел. Мощный взрыв поднял весь угол. Вал, палисад — всё обрушилось в ров. Пролом почти двадцать саженей. Погибло много солдат, не ушли вовремя.
        Турки тут же пошли в атаку. А ретраншемент был ещё пуст, не занят нашими!
        «Турки ворвутся в город!» — Гордон со шпагой в руке кинулся впе­рёд:
        — За мной!
        За ним бежало только восемь солдат и майор Дей. Стрельцы за­робели. На открытом месте их встретили частым огнём. Трое солдат упали сразу, майора ранило, полковника спасла кираса. А турки уже бе­жали, стараясь отрезать Гордона от палисада.
        «В плен к туркам? — мелькнула мысль. — Какая нелепость! Поми­луй, Господи!»
        Но тут из-за палисада выскочила полусотня стрельцов. Выставив широкую бороду и яростно матерясь, впереди бежал Корсаков — от­куда прыть взялась? — выручил.
        Убедившись, что стрельцы надёжно заняли ретраншемент, Гор­дон собрал лейб-роты обоих полков и с развёрнутыми знамёнами повёл к пролому. Дружного удара враг не выдержал и ретировался. Тут, наконец, подошёл вызванный резерв. Гордон приказал всем срочно ра­ботать, закрыть пролом. С полчаса турки не стреляли, а потом нача­лось!
        Вражеские пушки осыпали больверк ядрами, бруствер ретран­шемента разрушили в трёх местах, но русские не побежали. Атаку яны­чар встретили картечью и дружным огнём с флангов. Турки взорвали вторую мину под куртиной слева. К счастью, вырытые ямы погасили силу взрыва, вал уцелел, да и балки палисада были скреплены на со­весть, устояли. Янычары лезли отчаянно, не глядя на огромные по­тери. Наши не уступали. Появился кураж. Бой длился четыре часа. Полковников не осталось: кто ранен, кто бежал. Корсакова унесли с дырой в плече, у Гордона — ещё три раны в правой ноге.
        У наших — сорок семь убитых, восемьдесят раненых, а всё-таки штурм отбили, выстояли. В тот день на город обрушилось 945 ядер и 328 бомб.
        После пожара в городе стало трудно с жильём. Лёха с Остапенко перебрались в землянку, к своим драгунам. Иван долго ходил по верх­нему замку, пока нашёл угол.
        В той же хате квартировал командир Ахтырского казачьего полка, Павел Григорьевич Давыдов. Ванька поначалу опасался осани­стого, строгого, немногословного полковника.
        Но через пару дней тот попросил его отписать весточку жене в Ахтырку. Читать полковник умел, а писал с большим трудом. Любуясь красиво написанной грамоткой, Пал Григорьич вдруг улыбнулся в длинные усы и сказал:
        - Добро! Пийдем, хлопчик, поснидаем, чим Бог послал.
        Денщик выставил на стол кварту горилки. И третью стопку они
        уже пили, как близкие друзья.
        - Ты хлопец добрый, да прост! — доверительно говорил полков­ник, подливая горилки. — Простым нынче худо. Я, на что тёртый калач, а сдурил, вступился за Дорошенку. Теперь Самойлович мени со свиту сживает. Загнал в самое пекло!
        — С начальством не поладишь, хлебнёшь лиха! — согласился Иван. — Да тут у вас на Украине свои порядки, в них сам чёрт не разбе­рётся.
        Пал Григорьич разлил горилку по чаркам, нарезал сало.
        — То так, — Давыдов поднял палец. — Москали про Вкраину ничого не ведають. У вас и хлоп, и боярин в однуцерквуходят, одному Богу молятся. А в нас паны! Для пана любой православный — хлоп, быдло, пся крев! Гуторят: «Руси нет, тильки попы да хлопы» Умойого бати пидо Львивом була хата добра, тай волов пара, тай садок. Наш пан, Краснивский, в Кракове проигрался вкарты, вдрызг. Вернулсявмаетность^5^, враз вси поборы вдвое! И барщина пять дней. Не можно житы.
        Вси животы бросили, втекли на Слободскую Украину. Там полигше. Я тоди щё хлопчикомбув.На Москве, что царь скажет, то ибуде.А в Польше пан Круль — ништо. Всё в руках панов. И суд, и войско. Воны: «народ шляхетский», што хочут, то и робят.
        Дорошенко-то думав от панов отбиться, як Богдан! Тай сил мало­вато. Я, как подрос, пошёл к нему казакуваты.
        Тут султан собрал на пановвеликусилу. Добрый час! Дорошенко и подавси к султану. Красче басурман, чем паны. Тай и до того Царь- граду неблизко. Угадав! Побил Султан панов, отдали воныйомувсю Подолию и Каменец, да и дань платить кажный год обещали. Султан и оставил Украину наДорошенку.
        Самойловичу то —нож вострый.Начал он царю на Дорошенкудоносы слать. Дескать, пойдёт царь на Крым походом, всяУкрайна його буде.Не вышло.
        Царь Алексей Михайлыч преставился, а новый, Феодор Алек- сеич, мириться с Дорошенкой задумал. Так Самойлович в своём Бату­рине из кожи лез, помешать!
        Идобився:князь Ромодановский пийшов с ним на правый бериг. Дорошенке куды деваться? Тильки к басурманам. Веснойприйшли турки да татарва, принялись Вкраину жечь и грабить.Правыйберегнаскрозь пожгли. А сколько хрестьян угнали в рабство, не счесть. Как воны ушли осенью, так уся Вкраина от Дорошенки и отвернулась. Тай и Мазепа пид него тодивжекопать начал.
        - Что за Мазепа?
        —Мазепы не знает! Ну, москаль. Той хытрый лис —вжевторой чоловик на Вкраине. Ласковый, тихий, а нож за пазухой держит. До­рошенко його из грязи подняв, своим другом сделал. А той змий бла­годетеля-то и продав.
        - Откуда ж он взялся?
        —Вин православный, а вырос в Варшаве, придвориЯна Кази­мира. Да закрутил Мазепа с одной паненкой, а муж провидал. При­шлось тикать голу и босу в казаки. ТутйогоДорошенко и приветил, стал он не Ванька, а Иван Степаныч, войсковой писарь. От тоди хотив вин хапнуть гроши из войсковой казны. Тай невийшло.Я помешав. Потому и став я для Мазепы злейшим ворогом.
        - Что ж дальше? — Ивану было весьма интересно.
        - Послал гетманйогов Цареград, отвезти султану в подарок пят­надцать рабов-христиан. Запорожцыйогопымали, да и отдали воеводе Ромодановскому. И тут вывернулся! В Москве к большим боярам подо­льстился, с самим Голицинымподружився,тай стал у Самойловича вой­сковым товарищем. Тильки Самойлович ещё поплачет. Предаст його Ванька, як Дорошенку предал.
        Полковник снова налил горилки. Иван пил осторожно: уж больно любопытные вещи рассказал Давыдов.
        —Прижали Дорошенку в Чигирине. У нас пять тыщ казаков, а у Самойловича и москалей — втрое. Чого робиты, повинился гетман перед царём. Отдал клейноды: и булаву, и бунчук, и знамя. Государь про­стил його, хучь и послал в Вологду, а воеводой оставил. Самойлович от радости пляшеть. А Мазепа вже царю донос пишеть на запорожского гетмана Серко. Да тут обиделся султан за Дорошенко, послал войско...
        Вкраина ты моя горькая,ненькаВкраина! Рвут тоби на части, жгуть, грабять и паны, и татарва, и султан. Да и москали тож на тоби зарятся. Тяжка рука Москвы, да вона хучь от разбоя прикроет. Видать, никто, окромя неё, Украйне не поможет.
        Полковник заплакал и уронил голову на стол.
        - Спит, — через некоторое время молвил денщик. — Помоги уло­жить.
        Два дня ждали генерального штурма. Турки взорвали две мины — первый раз не полезли, во второй пролом ворвались, но янычар до­вольно быстро вышибли. Узнали от перебежчика, что Каплан-паша привёл туркам на помощь три тысячи бойцов, много тысяч овец и под­вод с продовольствием. Утром кавалерия с сотней знамён прошли через мост к Днепру. Издали послышалась канонада.
        Вечерний обход крепости полковник Гордон, как обычно, закан­чивал у своих драгун. Там Фишер оборудовал для себя просторную по­луземлянку: две лавки, стол, покрытый вышитой петухами скатертью, на полке — Библия, кувшин с квасом, несколько кружек — гемютлих^5^, как любил говорить Ганс.
        - Что слышно из армии? — спросил Фишер. — Пора бы им поше­велиться.
        —Князь Черкасский привёл, наконец, четыре тысячи конницы. Какой смысл ждать столь ничтожную подмогу? — ответил Гордон. — Армия двинулась. Лазутчики донесли, вчера началось сражение с Ка- план-пашей. Молю Господа о победе. Иначе нам не выстоять.
        - Так и есть, — ответил Ганс и набил короткую голландскую тру­бочку. — Маркитанты продают отличный турецкий табак. И недорого. Откуда берут? Не хотите ли, господин полковник?
        Гордон отказался.
        - Здесь становится жарко, — неторопливо продолжил Фишер. — Скоро турки будут нас взрывать. Я слышал, стрелецкие полковники хотят отступить за ретраншемент.
        —Знаю. Начни отступать, не остановишься. Нынче ко мне при­шла целая делегация, дюжина пятидесятников из стрелецких полков. Уверен, их же командиры подучили. Говорят:«Поштозря губить госу­даревых людей? Надо отступить!».
        Я, со всей учтивостью, отправил их к наместнику Ртищеву. Ре­шает он. И к их собственным полковникам. Пусть не прячутся за мою спину. Кстати, Ганс, что у тебя с рукой?
        Левая рука Фишера была замотана несвежим рушником.
        Капитан сморщился:
        - Чепуха! Третьего дня повредил щепкой. Ядро ударило в пали­сад. Правда, немного нарывает, да у меня есть волшебная мазь. Зажи­вёт, как на собаке.
        - Смотри! А то я пришлю лекаря.
        Гордон встал.
        В этот день на город обрушилось 1008 ядер и 387 бомб.
        Наутро в лагере турок было заметное смятение. Кто рвался к мо­стам, кто отступал. Многие уверяли, что осаду снимут уже сегодня. Од­нако перебежчик рассказал, что турки заготовили множество штурмовых лестниц и снаряжают новые мины.
        Надо было воспользоваться замешательством врага и очистить пролом в замке. Наместник Ртищев одобрил план Гордона. Каждому полку выделили узкий участок штурма. Драгунам досталось четыре са­жени. Полковник сам отобрал лучших: впереди два десятка с лопатами и заступами, за ними солдаты с длинными пиками и с фузеями, сзади десять гренадёр. Пошли дружно. Турки встретили атаку гренадами и градом камней. Впрочем, от них большого вреда не было: драгуны шли в железных шлёмах. Однако отваги стрельцов и казаков хватило нена­долго. Они начали останавливаться, а там и попятились. Пришлось от­ступить и драгунам. Наместник был вне себя от гнева!
        После полудня справа от пролома грянул мощный взрыв. И тот­час двенадцать знамён янычар бросилось на штурм — два часа кровавой резни, но наши всё-таки вышибли янычар из пролома.
        Тем временем армия Ромодановского после жаркой битвы за­няла Стрелецкую гору. Победа! Взято много пушек. Эскижер-паша убит, Осман-паша ранен. Враг отступал.
        Передовые части наших были уже видны с верхнего замка! На­местник поспешил сам увидеть идущую помощь! И тут, на валу, осколок турецкой бомбы раздробил ему челюсть. Так погиб наместник госуда­рев, боярин Иван Иванович Ртищев.
        По единодушной просьбе всех полковников Гордон принял командование крепостьюЧигирин.Ночью Патрик послал в армию ка­зака с грамотой:
        «Турки бегут. Нельзя медлить ни часа! Поспешайте!»
        Русская армия и казаки гетмана остановились в трёх верстах от Чигирина и принялись окапываться.
        Назавтра было потише. Утром турки сняли с позиций четыре самые большие пушки. Со стены верхнего замка Гордон долго смотрел, как упряжки по восемь пар волов медленно тащили их на юг, по Крым­скому тракту. Это был добрый знак. «Боятся Ромодановского!» — поду­мал Гордон. Однако русская армия всё ещё стояла в трёх верстах от города за вагенбургом и, судя по батареям на флангах, вперёд не спе­шила. Патрик не мог понять нерешительности воеводы. Ромоданов- ский трусом не был.
        Подьячий Гаврила вчера нос задирал, слово через губу цедил, а после гибели Ртищева стал перед прапорщиком Бекбулатовым заиски­вать: ближний человек полковника Гордона. Даже штоф водки подарил — помянуть боярина. Водку Иван взял, а вот пить с подъячим отказался:
        —Извини. Не время сейчас. Дел много.
        Ближе к вечеру пошёл к своим хлопцам. Сёмка даже заржал от радости:
        —Горилка! От добре! Утречком не выпив, так сейчас.
        —Полковник утром скликал охочих людей на вылазку, да Семён не пошел, — улыбнулся в усы Лёха. — Дескать, нема дурних, за горилку в пекло лезть.
        —Так и ты не пийшов.
        Семён споро достал откуда-то свои запасы: толстый шматок сала, цибулю^5^, полкаравая. Постелил в тенёчке замызганный плат, поставил оловянные чарки. Уселись на краю широкой ямы.
        —Турок мину готовил, — рассказал Лёха, — а солдаты услышали. Ну, мы подрылись до их сапы да сбросили туда бомбу. Их и завалило.
        Ваня поднял чарку:
        —Помянем боярина Ивана.
        Мужики выпили. Лёха сидел хмурый, молча жевал хлеб с салом.
        —Ты што,хлопче,смурой такой? — спросил Сёмка, разливая по второй. — О смерти задумалси? Не журись! Вси там будем.
        —Ксана из головы не выходит. Где-то она? Одна, с тремя малыми. Любой обидит.
        — Брось, Лёха! Свет не без добрых людей. Да Ксана — девка бе­довая, себя в обиду не даст.
        — А тыдежинку да дитей оставив? — спросил Опанасенко у Ивана.
        — В Казани моя Марьюшка, у тестя. Он там протопоп в Успен­ском соборе. Будут сыты. Вот вернусь осенью, куплю дом, да и вызову их, — ответил Иван. — Ты-то женат, Сёмка?
        Семён помрачнел:
        — Вдовею.А якау мени жинкабула,хлопцы!Такагарная. Я её у татар из ясыря отбил. Гречанка. Чёрненькая, тоненькая. Плясать пой­дёт, глаз не отведёшь. Я с ней обвенчался, в законе жили. Померла ро­дами.Помянем рабу Божью Агафью. Поравжедругу жинку завести. От гулящих девок с души воротит. Да де таку кохану найдёшь.
        Семён долил в чарки. От палисада спешил драгун с известием:
        —Господин поручик! В траншее басурманы колготятся.
        С сожалением глянув на полупустой штоф, Лёха пошел к бой­нице. Саженях в двадцати, в траншее, столпились янычары.
        - Гля, Ванька, ща я им устрою, — сказал он.
        Лёха в полку считался лучшим стрелком. Взяв у драгуна фузею, он неторопливо приладился у бойницы. Грохнул выстрел. Один турок осел. Лёха протянул руку — и драгун тотчас вложил в неё заряженную фузею. Лёха стрелял трижды. Трое упали. Турки начали разбегаться. Лёха присел:
        - Ну всё. Пора уматывать.
        На бойницу обрушился град пуль, но мужики уже сидели у ямы. Сёмка разливал.
        - Что там наверху слышно? — спросил Лёха. — Турок дожимает. Неужто воевода с гетманом и впрямь продали нас султану?
        Ванька не ответил. Что он мог сказать? Сам Гордон не мог по­нять, почему встала русская армия. Слал гонца за гонцом, но воевода Ромодановский всё отмалчивался.
        К вечеру вЧигиринвошел драгунский полк.
        «Гарнизон истощён, — диктовал Гордон Ваньке донесение вое­воде Ромодановскому. — Наши силы на исходе и энергичного штурма можем не выдержать. Дабы избежать катастрофы, армии следует по­дойти вплотную к городу, занять острова на Тясмине и поставить там мощные батареи. Но более всего переломить дело может решитель­ный удар по врагу. Ежели боярин не считает возможным генеральное сражение, то хоть провести демонстрацию, сделать вид. Турки напу­ганы».
        Ромодановский не спешил. А Кара-Мустафа ждать не стал. В два часа пополудни сильный взрыв разрушил вал перед среднимбольвер­ком.Не успел ещё дым рассеяться, как в пролом ринулся отборный полк гвардии султана. Русские встретили турок плотным огнём из-за ретраншемента. Началась рукопашная.
        Гордон собрал лейб-роты из трёх полков. Их удара турки не вы­держали и отошли с большим уроном. Опять отличился Опанасенко, взял знамя.
        У нас — шестеро убитых и пятнадцать раненых.
        В город к вечеру пришли из армии шесть полков и восемь сотен стрельцов. Ромодановский приказал сделать вылазку из крепости. В сумерках сели обсуждать план вылазки. Слушая хвастливые планы и прожекты прибывших в город командиров, смертельно уставший за эти дни Гордон только улыбался в усы. Решили атаковать тремя отря­дами по тысяче солдат.
        За ночь наши исправили бруствер ретраншемента, заделали про­ломы. Но и турки копали, как бешеные! К городскому валу подошли во многих местах, а особо укрепили траншеи супротив ворот, предназна­ченных для вылазок.
        На рассвете пошли! Необстрелянные солдаты новых полков ро­бели и норовили спрятаться. Офицеры тщетно пытались увлечь бой­цов, потери в командирах были очень велики. Весь день протоптались без толку! Тридцать семь убитых, сотня раненых.
        Гордон доложил боярам, что вылазки из этих ворот бесполезны. В ответ Ромодановский приказал вернуть полки.
        — Пиши, Иван! — сказал полковник. — Потери гарнизона на­столько велики, что генерального штурма не выдержим! Необходимо срочно возвести ретраншемент посреди новых укреплений. Не медля, пришлите брёвна и туры для него.
        Воевода милостиво разрешил оставить присланные полки вЧи­гиринеи прислал ещё тысячу восемьсот казаков. Более того! Ночью подполковник Касогов захватил остров на Тясмине и поставил там две пушки. Да не успел закрепиться. На рассвете полк янычар вброд бро­сился на казаков в атаку! Русских было вдвое меньше, и, выпалив пару раз, казаки отступили. Пушки увезли.
        Как обрадовались турки, какой шум поднялся в их лагере!
        Вскоре наши захватили на реке остров ниже по течению и по­ставили там батарею. Но остров был слишком далеко, ядра с трудом долетали до крайних палаток. Турки переставили их подальше и успо­коились.
        И снова Гордон писал воеводе и умолял его двинуться вперёд. Действуя под защитой крепостных батарей и прикрывшись от кавале­рии испанскими рогатками, армия практически ничем не рисковала! А визирю пришлось бы снять осаду. Но князь Ромодановский не хотел переходить через Тясмин.
        Кара-Мустафа прилагал все силы, чтобы ворваться в город. По­нимал — это его последний шанс.
        В полдень турки взорвали мину у куртины городского вала. Од­нако полк Давыдова и сумские казаки отбили атаку янычар. Второй взрыв под фасадом крепости повредил пять сажен пониженного вала. К счастью, основная сила взрыва ушла в выкопанные ямы. Тем не менее, стрельцы разбежались, оставив вал пустым. Полковник Гордон в который раз спешил, пытаясь повернуть бойцов, занять брошенную позицию. Увидел Бекбулатова:
        — Прапорщик! Бегом к полковнику Кроу! Полк к прорыву, срочно!
        Кроу привёл полк, но к тому времени янычары уже заняли пони­женный вал и принялись окапываться.
        — Проклятье! — рявкнул Кроу. — Мы им покажем, где раки зи­муют.
        Он выстроил своих драгун и повёл с барабанным боем. Турки не приняли удара и разбежались. Собрав отступивших, Гордон послал их исправлять пониженный вал, но тут вызвали в верхнюю крепость. Надо было поспевать везде.
        Вечером Гордон пришел проверить — так и есть, чёртовы лентяи почти ничего не сделали! Он привёл к прорыву командиров двух све­жих полков и настрого приказал за ночь вырыть контрэскарп для за­щиты разрушенной позиции. Сам показал, где копать, и трижды втолковал, что нужно сделать.

***
        На заманчивый запах кулеша с салом сходились завтракать дра­гуны, усаживались в кружок возле котла, доставали ложки.
        —Месяц осады нынче, — вздохнул Лёха, — а кажется, Бог весть, как долго.
        — То так, — кивнул лохматой башкой Сёмка. — В роте, почитай, половина осталась, да и подранков скильки. У капитана руку раздуло, уже смердет.
        —Казак, надысь, гуторил, — заметил худой, обросший седой ще­тиной драгун, — дескать, предали нас воевода с гетманом. ПродалиЧи­гиринСултану за тридцать тыщ золотых.
        - А ты неслухайбрехню, — оборвал его Сёмка. — Гля, хлопцы, начальство!
        На ближнем пригорке остановилась группа верховых. Рядом с Гордоном выпятил толстое брюхо помощник наместника, стольник Иг­натьев, а справа красовался щеголеватый, молодой есаул.
        — Пан гетман не розумие, штось тут робитси, — говорил есаул громким, наглым голосом. — Вин отдав вам свои найкращие полки!Такидобры казаки,такиорлы! А перемоги нема! Пан гетман указав мени своими очами побачиты, чего ж треба для крепости.
        «Во гад, щенок поганый! — подумал Лёха. — Вырядился, сука, бле­стит, как новый пятак. Пороху не нюхал, а туда же, нашего полковника учить вздумал!»
        У Гордона даже лицо не дрогнуло:
        —Писал я, просил: срочно брёвна прислать. До сих пор нет. Па­лисады чинить нечем. Изволите видеть, господин есаул, басурманы вплотную подошли апрошами к нашим укреплениям. За стены и носа не высунешь. Мины под валами ежедень рвут. А ведь хорошего удара с тыла турок не выдержит. Побегут!
        - Ну, пан пулковник! — возмутился есаул. — То дело нестаточное.
        Гордон молча тронул свою кобылку и поехал дальше, к разрушен­ному накануне участку пониженного вала.
        За ночь контрэскарп отрыли едва наполовину. Но какая ни на есть, а позиция.
        —Взгляните, господин есаул! Вчера турки взорвали здесь мощ­ную мину. Самое слабое место в обороне крепости. Не сегодня-завтра они взорвут тут ещё участок вала и попытаются ворваться.
        Грохнула турецкая пушка. Ядро взрыло землю саженях в пяти. Есаул побледнел и оглянулся. Гордон подозвал казацкого полковника, державшегося чуть сзади:
        - Господин Нетреба! Нужно срочно возвести ретраншемент, вот до этого угла.
        Тот тряхнул длинным чубом:
        - Ни! Мы сюды турок бить прийшлы, не землю копать. До и за­ступов нема.
        - Что скажете, господин есаул?
        Но тот уже погнал своего жеребца к выезду из города.
        - Доложу гетману!
        Гордон надеялся отдохнуть хоть полчаса, не получилось. От вое­воды прибыл стрелецкий полковник Семён Грибоедов с вопросами. Этого немолодого и умного полковника Гордон помнил по Москве.
        Снова пришлось вести поверяющего вокруг крепости и показы­вать слабые места. Грибоедова заметно удивила откровенность комен­данта.
        —Воевода вполне понимает, насколько трудно вам здесь прихо­дится. И всё-таки нельзя же просто сидеть и ждать штурма! Нужна хо­рошая вылазка! Дать туркам по морде, чтоб помнили.
        — Славно бы, — сказал Гордон и устало пожал плечами, — да не получится. Гарнизон смертельно устал, а новички робеют. Впрочем, давай, попробуем. Я сам отберу лучших солдат. Посмотришь, что вый­дет.
        За время осады в драгунском полку Гордона потери были столь велики, что на вылазку он хотел взять только Фишера да пять-шесть гренадиров.
        Однако у Ганса раздуло руку, и гнилой запах чувствовался за не­сколько шагов. Пришлось менять решение.
        — Что ж ты так запустил рану! — попенял он. — Так и до Антонова огня^5^недалеко. Слушай приказ, капитан! Немедля собери всех ране­ных, кто идти может, кроме совсем лёгких, построй в колонну и веди в лагерь. Там, у воеводы, зело добрые лекари. Худо. Кого на роте оста­вишь?
        Фишер покачал головой:
        — Шлехт^5^! А деться некуда. Куницин — неплохой офицер, да че­ресчур добр к драгунам. Пусть будет Опанасенко.
        — Быть по сему! — решил полковник. — Бери роту, Семён Гаври- лыч! А ты, Куницин, отбери пятёрку гренадир, получше. Пойдёшь на вылазку.
        —Гренад почти не осталось, — заметил Лёха.
        —Возьмёшь у Бекбулатова. Скажи, я приказал.
        Солдатам перед вылазкой выдали по кружке водки. Гордон сам проверил оружие и проводил до калитки в палисаде. Полковник пу­стил своих первыми:
        —Вперёд! С Богом!
        Лёха, согнувшись, прыгнул в открытую калитку, как в ледяную Иордань на крещенье. Который раз, а всё равно, так страшно выйти на открытое место. Вот она, траншея, совсем близко. Нет и десяти сажен. Турки всполошились, залопотали что-то по-своему. — Грена- диры! Пли!
        В траншею полетели гренады. Грохот, клубы черного дыма.
        —За мной!
        Пятеро драгун прыгнули следом. Тут теперь куда безопаснее, чем наверху.
        - Живы? А остальные где? — спросил Лёха. Бегут следом драгуны из полка Юнгмана. Молодцы ребята! Из калитки высыпали стрельцы, вперёд не пошли, столпились у палисада.
        «Во дурни! Вас же перестреляют, как курчат. Турки молчат, рас­терялись, — думал Лёха. — Мать, перемать! Надо что-то делать. Фишера нет, никто не скомандует».
        Он выглянул. До следующей траншеи — шагов пятнадцать, а из лагеря уже спешит на помощь врагу знамя янычар. «Ща, они нам вре­жут». Лёха скомандовал:
        — Гренадиры, готовьсь! — Дрожащими руками поджог фитиль, досчитал до пяти. — Пли!
        Перекинул. Гренада Лёхи рванула за траншеей.
        А ребята попали. Траншею заволокло дымом. Главное: не дать туркам опомниться!
        Чёрт побери! Стрельцы не шли вперёд. Двое сотников матери­лись, пытаясь сдвинуть их с места. Турки начали стрелять. Хорошо, что издали, — не достанут. Но из траншеи справа в толпу полетели бу­лыжники, а потом и гренады.
        Стрелец в синем кафтане бросил пищаль и рванулся в калитку, обратно. За ним и остальные. Гордон встал на проходе, пытаясь задер­жать бегущих. Здоровенный казак просто отбросил его в сторону, а какой-то стрелец ткнул в ногу короткой пикой.
        - Суки поганые! Сорвали вылазку. Пора уходить и нам.
        Лёха увёл драгун за палисад.

***
        Грибоедов уехал к воеводе. Лекарь ещё не успел перевязать пол­ковнику рану на голени, когда под валом нижней крепости грохнула мощная мина. И опять, в который раз, казаки и стрельцы бежали, бро­сив позицию, а Гордон скакал наперерез, останавливал их и поворачи­вал обратно.
        Пролом — восемь саженей. Но позиция прикрыта сбоку пони­женным валом, и турки в пролом не сунулись. Гордон поставил резерв­ный полк, чтобы исправить разрушения и занять прежнюю позицию.
        В этот день погиб поручик и двенадцать солдат. В город попали 281 ядро и 175 бомб.
        Ночью Патрик никак не мог уснуть, болела рана. Раза три он вставал и шёл посмотреть, как исправляют разрушенные укрепления. Уснул под утро, но поспать не удалось.
        - Пан полковник! Перебежчик от самого визиря! Наш, поляк, — теребил Стас.
        Гордон с трудом заставил себя проснуться.
        - Дай умыться!
        В горницу вошёл худощавый мальчик: юношеский пушок над губой, шёлковая рубаха измазана грязью и навозом.
        - Ты кто? — спросил Гордон.
        Вацлав попал к туркам ещё мальчишкой. Ему сделали обрезание, стал он мусульманином и слугой в доме Кара-Мустафы.
        - Вечером в шатре собрался военный совет, — рассказал Вацлав. — Паши толкуют, что пора снять осаду, потери слишком велики, они погубят здесь цвет гвардии султана.
        Пан визирьмовчов, мовчав,даякзаорет: «Трусы, пёсьи дети! Султан мени приказав взятьЧигирин,и я его возьму!». Двух пашей ука­зав казнить. Ещё троих в яму посадил. Взорвут мины — и штурм! Од­нако самые дорогие вещи отправил в тыл. Боится Кара-Мустафа удара в тыл, от Черного леса.
        Гордон отослал перебежчика к Ромодановскому, а сам лёг досы­пать.

***
        В этот день турки обрушили главный удар на средний больверк. Уже утром янычары стремительной атакой вышибли стрельцов с по­ниженного вала. Не дожидаясь резерва, Гордон повёл в контратаку сот­ника с десятком солдат. Но наши-то шли с пиками, а у янычар только сабли. После короткой схватки турки отступили. У нас — трое ране­ных, да полковнику почти отсекли два пальца на левой руке.
        Солдаты обнаружили ещё подкоп и забросали гренадами. Хо­рошо, ясное дело, да, небось, ещё десяток не нашли.
        Скоро турки там же снова пошли в атаку и ручными гренадами прогнали стрельцов.
        Опять контратака. На этот раз Гордон вёл сотню казаков ре­зерва. Он шёл впереди, не оглядываясь, и, подойдя почти вплотную, выпалил из двух пистолетов — враг бежал.
        Пару часов было тихо. Потом слева от больверка рванула мина. В траншеях было видно много солдат и значков, но на штурм решились не сразу. Гордон успел подготовиться. Зарядили картечью малые пушки на флангах, в бойницах палисада ждали стрелки. Взорвав мину справа, янычары дружно ринулись в пролом. Но встретили их хорошо. Турки откатились, унося много убитых. Полковник велел исправить про­ломы.
        Вечером Гордон диктовал Ваньке донесение воеводе:
        — Несмотря на все старания, за 9-е августа враг не продвинулся ни на шаг. Однако наши потери велики. Да и новые казаки куда трус­ливее старых. Турки день ото дня выигрывают, закрепляясь на захва­ченных кусках вала. Очень нужны брёвна и туры для починки ретраншементов. А главное, молю Вашу Милость поспешить с под­креплениями.
        Скоро пришёл ответ: воевода указал калмыкам от Чёрного леса, а донским черкасам от реки нападать на вражеские ариергарды. В город Григорий Григорьевич направил генерал-майора Вульфа с пят­надцатью тысячами солдат, дабы провёл сильную вылазку.
        Также послал брёвна для починки укреплений.
        Гордон и сам готовил вылазку: 1200 отборных солдат с лучшими офицерами. Надеялся вернуть захваченные турками позиции.
        Ночью Вульф прислал гонца: дескать, прибыл, утром пойду на вылазку. Куда прибыл — непонятно. Искали Вульфа всю ночь и лишь с рассветом увидели у Крымских ворот. Гордон удивился — для вылазки это самое неудобное место. Спросил:
        - Неужто боярин Ромодановский указал наступать отсюда?
        Генерал повернулся в седле, посмотрел свысока:
        - Именно здесь!
        Всё было уже готово. Но турки сожгли мост через Тясмин. Отряду Вульфа пришлось идти в обход, через мельничную плотину, на глазах у врага.
        Турки встретили атакующих плотным ружейным огнём и градом ручных гренад. Необстрелянные стрельцы робели, дружного удара не получилось. Скоро янычары пошли из траншей в контратаку, и наши в беспорядке отступили. Их отогнали к валу, а конницу загнали в бо­лото. Четыре сотни казаков со стороны реки так и не двинулись с места.
        Приехавший от воеводы полковник Грибоедов заметил:
        - От таких вылазок один вред. Столько потерь, и ради чего?
        Гордон печально кивнул:
        - Я-то это давно знаю. В гарнизоне уныние, а турок радуется. На­прасно силы тратим. Нужно срочно перестроить здешний ретранше­мент в горнверк! Брёвен маловато, прикажу разобрать пустой магазин в верхней крепости. Попросите бояр срочно прислать ещё брёвен и плотников.
        Вульф холодно сказал, что ему приказано вернуться в лагерь. На­силу Гордон упросил его подождать до темноты, чтоб турки не видели отхода.
        Ночью из города вывезли гроб с телом наместника Ртищева и его имущество.
        Дом Гордона в верхней крепости чуть светился в сумерках тёп­лой желтизной новых брёвен. Денщик ждал хозяина, подал любимую Патриком баранину, тушёную с чесноком.
        Кусок не лез в горло. Выпил несколько чарок водки. Легче не стало. И хмель его нынче не брал. В голове звенела страшная мысль: «Завтрашнего штурма мы не выдержим! Турки из траншей уже загля­дывают во двор верхней крепости».
        Всё, что мог, Патрик уже сделал. Наверх перетащили шланги, за­рядили картечью. Ретраншемент посреди крепости срочно перестраи­вали. Да что толку. Его солдаты потеряли кураж. Слишком много дурацких, бессмысленных вылазок.
        А главное, Гордон не мог объяснить бойцам, почему мощная рус­ская армия стоит в трёх милях от города и даже не пытается ударить в тыл визирю. Гордон и сам не знал этого. Солдаты были уверены, что их предали.
        «Зачем я поддался на уговоры царя, поехал вЧигирин?! — пере­живал Гордон. — Ведь знал, что так будет. Догадывался! И вот теперь поражение. Позор!»
        Денщик осторожно приоткрыл дверь:
        - К вам полковник из армии.
        В горницу ввалился совершенно пьяный голландский полков­ник:
        - Комендант! Дай мне полсотни солдат, я вышибу турок с захва­ченного вала! Тотчас! Честью клянусь.
        Ох, как хотелось Патрику въехать в морду этой наглой скотине. От души! Но сдержался и со всей учтивостью посоветовал гостю подо­ждать до рассвета.
        Долго уговаривать полковника не пришлось. Он по-хозяйски уселся за стол, сожрал всю баранину, допил водку и рухнул в углу. А за окном занимался рассвет 11 августа, последнего дня обороныЧиги­рина.
        Последний штурм
        День начался как обычно. Турки подтянули мортиры и с утра яростно обстреливали ретраншемент во дворе верхней крепости. Из армии прибыл драгунский полк Симона Вестхофа.
        Голландский полковник, опохмелившись, прихватил известного сумасброда, капитана фон Шлице, полсотни солдат, и устремился на подвиги.
        Перелезая через пустой тур, полковник сорвался и рухнул внутрь. Турки подцепили его крюком и со смехом потащили к себе. К счастью, полковник успел отцепиться. Фон Шлице гренадами отогнал турок и спас дурака.
        Штурм начался после полудня. Устроив жаркую канонаду, турки взорвали мощную мину под городским валом — получился пролом, са­женей в десять, вполне удобный для атаки. Вторую мину взорвали рядом, чуть погодя.
        Необстрелянные казаки из свежего полка бросили позицию и побежали. Турки двинули в пролом три знамени янычар и, увидев, что казаки бегут, толпой ринулись в город и к нижней крепости.
        Гордон направил навстречу туркам свой резерв: два стрелецких и два казачьих полка. У базарной площади завязалась схватка. Янычары зажгли город и побежали к пролому. Стрельцы, однако, не спешили их преследовать, а казаки бросились грабить горящие дома. Турки толпами валили в город. Эскадрон полка Вестхофа окружили и изрубили в капусту. Погибли четыре офицера и шестьсот солдат.
        Началось самое страшное, что может случиться в бою, — паника!
        У моста страшная давка. Все бегут, и первыми черкасы. Казацкие полковники, Давыдов и Криницкий, попытались задержать толпу. Их растоптали в момент, а ведь то были лучшие из лучших!
        Гордон понимал, что всё пропало. Другой бросил бы всё и ушёл, пока не поздно, пока не пристрелил пьяный мародёр или не поймал на аркан татарин.
        Но он не мог. Уйти — потеря чести. А потом, кто знает? Колесо Фортуны может повернуться. Бывает.
        И Гордон упрямо делал всё, что возможно. Оставив в крепости вместо себя полковника фон Бокхофена, он поспешил в город, прика­зал закрыть Мельничные ворота и именем царя не выпускать никого.
        Чигирингорел, и янычары, не спеша, занимали брошенные ба­стионы ибольверки.Турки увлеклись грабежом и не ждали удара. Скоро к ним подошёл свежий полк, и враг бросился в атаку. Тут и Гор­дон привёл своих стрельцов и драгун. На площади завертелась злая ру­копашная. Часа полтора шла резня: то брали верх турки, то наши.
        Тем временем, янычары пытались захватить пониженный и глав­ный вал верхней крепости. Их прогнали драгуны фон Бокхофена. От­ступая, турки подожгли деревянные стены крепости: навалили хворост в трёх местах, да добавили бочки со смолой. Дубовые брёвна горели с треском, пламя поднималось выше башен — не погасишь.
        Из лагеря на помощь шли три полка, но они были слишком да­леко. Гордон велел поднять знамёна над воротами и над нашей частью вала. И вовремя. Полки остановились, но, увидев русские знамёна, мед­ленно двинулись вперёд. Тут их атаковала турецкая кавалерия, и армия снова встала. Похоже, в горящий город они не торопились.
        Гордон метался по крепости, пытаясь заткнуть дыры. Он уже от­правил к воеводе трёх гонцов. Четвёртым послал подполковника Лиму.
        - Скажи князю, если срочно прислать пять-шесть тысяч свежего войска с добрыми офицерами, город ещё можно отбить! — просил Гор­дон.
        Ответа не было. В городе, под холмом, турки начали строить ретраншемент напротив старой крепости. Городской вал почти весь сгорел.
        Вызвав из нижней крепости тысячу рабочих, Гордон указал спешно возвести ретраншемент в старой крепости. Каменная церковь Петра и Павла удачно вписалась в новое укрепление.
        К вечеру пришли, наконец, три стрелецких полка. Офицеры ре­шили отобрать новые укрепления турок у холма. Однако те встретили стрельцов дружным огнём. После нескольких залпов полки повернули.
        Как обычно, при отходе самые большие потери. Начинало тем­неть. Увидев, что здесь толку не будет, Гордон пошёл в верхнюю кре­пость. Слуги спешно укладывали на возы лучшие вещи господ полковников!
        - Сучьи дети! — взорвался Гордон. От гнева у него даже усы всто­порщились. — Иван! Господ полковников ко мне! Всех! Тотчас!
        Бекбулатов побежал. Офицеры собрались быстро. Гордон указал на возы с пожитками:
        — Позор, господа! Присягали государю живота не щадить, а сами? Пожитки спасаете? Думаете, солдат — дурак, не видит? Как же после этого вы их в бой пошлёте!Чигиринв мыслях уже туркам от­дали. Торопиться изволите.
        Полковники молчали. Красный, как свёкла, Корсаков глядел в землю, упёрши лопату бороды в грудь. Кашлянув, полковник Вестхоф, сделал шаг вперёд:
        —Господин комендант! Игра проиграна. Неужто вы не видите? У турок такое превосходство сил, что в лучшем случае, ценой собст­венных жизней, мы задержим капитуляцию на день, на два.
        Гордон криво усмехнулся:
        - Вижу. Не слепой. Но Кара-Мустафа уже бросил против нас все свои резервы. Ежели князь Ромодановский завтра ударит ему в тыл, турки побегут! Ни один из вас без приказа отсюда не уйдёт. Паника кончилась. Трусы уже сбежали. Остальные будут драться! Барахло раз­грузить. Все по местам! И навести железный порядок! Ступайте.
        К ужину полковник Гордон велел выставить на стол свой сереб­ряный сервиз и распахнул дверь, чтоб видели солдаты.
        Солдатская почта работает быстро. Но поужинать не успел: при­бежал Вестхоф:
        —Бояре прислали адъютанта! Приказано уходить!
        Патрик вспылил:
        - Неужто я с пустых слов сдам крепость? А если он врёт или на­путал? Без письменного приказа я и шага не сделаю! Мы подохнем, но не отступим.
        Ужинать после этого Гордон не смог. Он понимал, чтоЧигиринауже не удержать, но одна мысль не давала покоя: «Год назад генерал майор Трауэрнихт выдержал турецкую осаду и не сдал город! Хам и проходимец, старый враг Патрика, писавший на него доносы, не сдал! Конечно, как полководец, Кара-Мустафа куда выше, чем Ибрагим- паша. И войска у него больше. Особенно пушек. Визирь знает, что, вер­нись он в Стамбул, не взяв Чигирин, султан тут же пришлёт к нему палача. Всё так. Но Трауэрнихт всё же удержал город! Тогда всё решил мощный удар русских из-за Днепра. Ромодановский не ждал и не медлил. А ведь для меня Чигирин — первая серьёзная кумпа- ния. Я командую! И какой позор — сдаться! Нет, без письменного при­каза я отсюда не уйду».
        Патрик снова пошёл в обход. В нижней крепости загорелся склад амуниции. Полковник вызвал резерв и приказал тушить. А в го­лове вертелась поганая мыслишка:
        «Прикажут уходить — придётся поджечь снова».
        И действительно, в третьем часу ночи полковник Карандеев привёз письменный приказ князя Ромодановского:«Крепость оставить,лёгкие пушки увезти, тяжёлые закопать, амуницию и порох сжечь».

***
        Десяток янычар, оглядываясь, с опаской входили через пролом в нижнюю крепость. Ванька понял, что пора уматывать.
        Но где же Лёха? Бросать друга он не хотел. Да и выбраться вдвоём легче.
        Прапорщик побежал в нижний город, где в последние дни дер­жали оборону драгуны Гордона. На месте никого не было. Только ва­лялись брошенные фузеи и копья.
        «Ушли, — подумал Иван с обидой. — Придётся одному выби­раться».
        —Вань, а Вань... — позвал его кто-то из темноты.
        - Лёха!!! — бросился на голос Иван.
        Куницин сидел в какой-то яме, склонившись над Сёмкой.
        —Живой. Оглушило его. Дышит. Как рванёт мина, его бревном по черепушке. Шишак спас. Может, дотащим? Вдвоём-то?
        Ванька поглядел с сомнением:
        —Такую-то тушу? Через турок? Навряд ли.
        Остапенко тихо застонал.
        —Гля, ожил! Может, полежит, оклемается?
        Иван задумался:
        —Пропадём мы с ним. Тут и здоровому не выбраться.
        —Как хошь. Ты иди, Ваня. А я Сёмку не брошу.
        Татарин гнал по улице пятерых пленных казаков, привязанных к длинному ремню. Встречный верховой окликнул его:
        - Хорош ясырь! Разбогатеешь!
        —Кабы девки, разбогател бы. За этих много не дадут, — ответил пеший.
        —Кабы мне бы достать татарский халат, я бы вывел ребят из го­рода, — заметил Ванька, — заместо пленных. Надо найти убитого та­тарина.
        — Ну, голова! — ахнул Лёха. — И чем ты не татарин? Никто и не подумает. А халат я тебе ща сделаю.Погодь!
        Он взял фузею, подсыпал на полку пороху, запалил фитиль и приладился на бугорке. Пожар не утихал,и на улице было светло. Ждать пришлось довольно долго. Прошла кучка янычар, потом про­ехали четверо конных татар.
        Наконец, показался одинокий татарин с ясырем. Он гнал до­бычу: зарёванную, простоволосую дивчину с синяком под глазом и пол­ную, круглолицую жинку в чёрном вдовьем платке. Жинка несла младенца, а за ней семенил хлопчик лет пяти.
        Лёха подпустил их совсем близко. Выстрел не привлёк внима­ния: в городе палили со всех сторон. Татарин молча ткнулся лицом в пыль. Бабы так и застыли, не поняв, что случилось.
        Друзья быстро оттащили татарина в тень.
        — Не робей, бабоньки! Авось вместе выберемся! — ободрил их Ванька, торопливо напяливая халат и грязный треух и привязывая Лёху к сыромятному ремню.
        Сёмка поднялся сам, с большим трудом сделал несколько шагов.
        — Что с ним? Ранен? — встревожено спросила вдова. — Дуня, по­держи-ка девочку. - Она ловко просунула плечо под правую руку Оста­пенко: — Держись, милок!
        Лёха встал слева. Сёмка осторожно повернул голову и спросил:
        - Яктобикличуть,красавица?
        - Натальей.
        - Спаси тя Господь, добрая душа.
        Так и пошли: впереди Дуня с младенцем и хлопчиком, за нею поддерживаемый с двух сторон Остапенко. Понемногу Семён разо­шёлся. Иван важно держал толстый сыромятный ремень и плёткой подгонял ясырь.
        Бекбулатов пошёл дальней дорогой, через турецкий лагерь. Так спокойнее. И действительно, в неразберихе на них никто не обратил внимания. Раза три окликали встречные, но Ванька спокойно отвечал по-татарски, шутил и шёл дальше.
        Выйдя за город, беглецы свернули к Чёрному лесу. Тут было темно и пустынно, но Иван долго не развязывал своих, а уж татарский халат и малахай скинул, только увидев возы русской армии.
        Дошли. Живые!

***
        Патрик Гордон всякого повидал. Но эту ночь вспоминал, как страшный сон.
        Он снова собрал полковников, распределил пушки: что вывезти, что зарыть. Офицеры слушали молча, только Вестхоф рыкнул:
        - Кто зарывать будет? Солдаты уже разбежались.
        Гордон собрал солдат с пониженных валов, с контрэскарпов. В городе стрельба и дикие крики. Солдаты без оружия бежали в старую крепость.
        «Знамёна!» — вспомнил Патрик и вернулся свой дом. Двенадцать знамен полковник поручил прапорщику Орлову с двумя драгунами^5^.
        Четверть века он знал закон: приказ должен быть выполнен. Но здесь, в эту ночь, привычный порядок перестал действовать.
        Гордон спустился в новую крепость. Ворота заперты и пусты. В мушкетных бойницах тлелют брошенные фитили. Остановил двух стрельцов и приказал поджечь башню.
        В верхней крепости пьяные солдаты грабили обоз. Полковому писарю поручил запереть ворота и поджечь изнутри деревянный ба­стион.
        Московские ворота не заперты! Гордон послал солдат их запе­реть, но те разбежались. Полковник вернулся в нижнюю крепость, к своим солдатам. Ворота также были пусты, вокруг валялись головни. Что делать? На приказы плюют! Значит, сам!
        Зажёг магазин с припасами. Убедившись, что горит хорошо, пошёл к складу с амуницией. К сожалению, его потушили. Гордон со­рвал печати, набросал досок и соломы, зажёг. На площади верхнего замка повозки с его имуществом уже пустые. Их разграбили. И слуги разбежались.
        — К дьяволу! — Патрик спустился в пороховой погреб. В темноте с трудом нашёл зажигательный шнур и наугад отрезал кусок. — Бог знает, сколько будет гореть. — заправил шнур в ближнюю бочку, под­жёг конец, и ощупью выбрался наружу.
        Поручик Волков доложил, что полк, поставленный для охраны Московских ворот до выхода гарнизона, бросил всё и ушел. Турки уже заняли пустые ворота. Гордон спешно собрал полсотни солдат и поспе­шил туда.
        Но не все защитники крепости бежали, бросив оружие. Полков­ник Корсаков с остатками своего полка стремительным ударом вышиб янычар. Из бойницы Гордон видел, как плотная колонна стрельцов, разгоняя мелкие отряды турок, двинулась к мосту. Там началась стрельба и свалка, но защитники крепости пробились!
        «Ай да увалень! — подумал Патрик. — Жаль, что не успел к ним присоединиться».
        Времени не было. Турки вновь шли к Московским воротам, и Гордон повёл своё небольшое войско навстречу. Видя решимость дра­гун, турки начали отступать. Гордон шел в сорока шагах, надеясь про­биться, — не повезло. На помощь врагу спешил большой отряд янычар.
        Надо было искать другой путь! По склону холма полковник спу­стился к каменной церкви, а оттуда к задней стене крепости. Впереди шла группа солдат.
        «Мародёры, — подумал Патрик. — Они, небось, знают проходы».
        Но мародеры пустились вплавь, через реку. Патрик плавать не умел. Он пошёл к мельничной плотине между рекой и валом.
        На освещённом факелами пятачке перед плотиной расхаживали несколько турок с обнажёнными саблями. Хвастались отрубленными головами выловленных из реки московитов. Одну из голов Гордон узнал — Корнелий фон Бокхофен!
        Помолившись, полковник взял в правую руку саблю, в левую пи­столет и решительно вышел из темноты. Турки оторопело смотрели на Гордона. Он выстрелил в ближнего и, отмахиваясь от остальных, побежал на плотину. Там было уже темно. Гордона или не видели, или не догнали.
        За плотиной он споткнулся о мёртвого, упал, снова поднялся, до­брался до рва. Несколько полуголых солдат помогали друг другу вы­браться по скользкой глине на русскую сторону. Помогли и полковнику. Мокрый и грязный Гордон, наконец, вылез на твёрдый берег.
        Вдруг небо вспыхнуло. Раздался оглушительный грохот. Над ста­рой крепостью поднялся высокий столб огня и дыма — взорвался по­роховой погреб.
        После Чигирина
        Патрикшёлпо степи один, ориентируясь по Полярной звезде.В голове стучали страшные мысли: «Живой идёшь. Комендант! Где твоя крепость? Где твои солдаты? Старался. Сделал всё, что мог... А толку?».
        Он гнал эти вредные мысли и, чтоб не думать, считал шаги, сби­вался и начинал считать снова. Спотыкался, падал, шёл дальше. Вре­менами Гордон засыпал на ходу. Восток начинал светлеть. Скоро и рассвет. Полковник задремал в очередной раз и сквозь сон услышал мерный перестук копыт: верховой.
        Гордон протёр глаза. От невысокого кургана к нему скакал всад­ник.
        «Свой или татарин?» — И прежде, чем разглядел седока, узнал чалого жеребца из второго эскадрона. И понял, что всадник свой.
        Лёха на ходу спрыгнул с коня.
        - Господин полковник! Не ранен? Воевода приказал разыскать вас. Ждёт!
        Лёха помог Гордону забраться в седло и побежал рядом, придер­живаясь за стремя.
        — Как там наши? — спросил полковник. — Много ли вышло живых?
        —Поболе сотни. Там их Фишер собирает. Лекарь удачно выпу­стил гной Гансу, да примотал к ране капустный лист. Теперь он коман­дует уцелевшими.
        В лагере Гордон умылся, как мог почистил мундир и пошёл в шатёр воеводы. Отец и сын Ромодановские обсуждали с гетманом по­рядок отступления.
        Князь Григорий Григорьевич обрадовался Гордону, даже обнял, спросил о здоровье и попросил рассказать, как там всё кончилось.
        Полковник начал рассказывать. И весь ужас этой ночи — страх, усталость, отчаяние нахлынули снова. Гордон не мог говорить спо­койно.
        — Слишком поздно пришли подкрепления! Внезапный приказ об уходе смешал все карты! Знай я хоть за сутки, мы бы отступили в по­рядке. Скольких потерь можно было избежать!
        — Постой, Петр Иваныч! Охолони, — прервал его воевода. — Сила солому ломит. Сдали мы крепость. На всё воля Божия. Тебя ж никто не винит. Дрался достойно, то все знают. Да и государю твоя вер­ность ведома. Так что опалы государевой не страшись. Ступай-ка, от­дохни! Отоспись. Утро вечера мудренее.
        Гордон вышел из шатра, пошатываясь от усталости, и попал в объятия Лефорта. Франц, как всегда, свежее выбрит, благоухает французским парфюмом... Офицерский мундир на нём сидит как вли­той.
        — Патрик! Жив! — обрадовался Лефорт. — Слава Господу! Мы боялись за тебя. Теперь всё будет отлично. Пошли ко мне, я такую маль­вазию привез!
        За бокалом мальвазии Гордон понемногу пришёл в себя. Даже улыбнулся, глядя на хлопоты друга.
        - Неужто всё позади? Поверить не могу.
        Франц, ты все тайные пружины в Кремле ведаешь. Скажи, по­чему воевода Ромодановский стоял и ждал, не ударил на турок? Ведь у Стрелецкой горы, он без труда погнал и янычар, и сипахов, лучшую ту­рецкую конницу. А нас бросил на растерзание.
        - Ты ведь недурно играешь в шахматы, Патрик. Случалось жерт­вовать пешку, дабы спасти королеву? Вот и Чигирин отдали, чтобы спа­сти Киев.
        Гордон вскочил:
        —Вот оно что! Я ведь и догадывался, да поверить не мог! Тогда понятно. Расскажи толком.
        И Лефорт рассказал. Он многое знал от друга, князя Василия Го- лицина.
        — Подошёл срок Андрусовского перемирия, по коему Москва обязалась вернуть Киев полякам, — начал Лефорт. — Тут-то и всплылЧигирин.Паны твердили, что, заняв сей город, «царь у них всюУк­райнузабрал!», а что они своими руками отдали султану правобереж­ную Украйну, «то до сего дела не касаемо».
        Ещё год назад в Государевой думе шли яростные споры о судьбеЧигирина.Патриарх Иоаким уверял царя: лучше сей городишко ага­рянам отдать, чем лить кровь христианскую. Да и князьВасильВасиль­евич к миру склонялся.
        Князь Григорий Григорьевич, супротив того, считал, что отдатьЧигирин — сущий позор и убыток для России. Да и Киеву уцелеть будет трудно. А уж гетман криком кричал: дескать, отдадимЧигирин,всё ка­зачество враз от царя отвернётся. ВсяУкрайнаувидит, что она Вели­кому государю боле не надобна. Они и пересилили. Государь тогда решил Чигирин защищать.
        В мае прибыло из Варшавы Великое посольство: князь Чарто- рижский да Казимир Сапега.
        С первых слов Киев потребовали. Месяц с ними спорили, тор­говались. Не уступают! Уж и денег сулили, и войной пугали. Наконец, уговорили: за Киев отдадим Велиж, Себеж и Невель да серебром две­сти тысяч. А Киеву остаться Московским.
        Тут наш человек из Варшавы донёс, что договор сей — сущий обман. Король Ян Собесский нипочём его не утвердит, покаЧигиринпод царской рукой обретается. Вот тогда государь Феодор Алексеевич и отписал князю Ромодановскому тайную грамоту.
        - А в грамоте приказ, — продолжил Гордон с жаром, — воевать так, чтоб иЧигиринотдать султану, и казаки ничего не заподозрили! Ай, воевода! Искусник! Даже я не понял той тайной игры! А уж казаки из крепости бежали первыми. Теперь слова не скажут. Да сколько сол­дат положили понапрасну. Какие офицеры погибли: Ландельс, Давы­дов. И всё зазря.
        - Нет, дружище, не зря. Во-первых, Киев наш, и навечно. Пере­бежчики дружно говорят, что потери Кара-Мустафы весьма велики. Цвет султанской гвардии положил он у стенЧигирина.И то, Патрик, твоя заслуга. Ещё раз не сунутся.
        - Оно так. Да крепость-то сдали! А виноват комендант. Что те­перь царь решит?
        —Слышал я, был разговор о том на Думе у государя. Хотят тебя повысить в чине и послать в Киев комендантом. Такие построить укрепления, чтоб и мысли у врагов не появилось посягнуть на него. А я к тебе попрошусь капитаном. Возьмешь?
        Патрик помолчал, подумал:
        — С радостью. А всё ж чудно. За проигранную коампанию да ге­неральский чин.
        Чем и заниматься дворянину, как не военной службой?! Да и люблю я это дело. Нынче ночью впервые пожалел, что не выбрал дру­гое ремесло.
        —Брось! Просто ты смертельно устал. Ложись, проспишься — всё пройдёт.
        Гордон послушно улёгся и мгновенно уснул.

***
        Лефорт разбудил полковника посреди дня: лагерь снимали. На­скоро побрившись, Гордон вышел из палатки. Поручик Куницин уже ждал его одвуконь:
        —Полк построен, господин полковник!
        Гордон привычно сел в седло. Знакомая кобылка пошла лёгкой рысью. Полк вытянулся на лугу в линию. Фишер отсалютовал клинком, доложил:
        —В строю 213 человек!
        —Сколько раненых?
        - За полторы сотни.
        Гордон ехал перед строем своего полка. Вглядывался в знакомые лица, рваные, грязные мундиры с бурыми кровавыми пятнами. Фузеи далеко не у всех. Кони же уцелели. Драгуны смотрели бодро, не пря­тали глаз.
        «Ничего, мы ещё повоюем!» — подумал Гордон.
        —Полк! Справа по четыре, за мной, марш!
        За два дня дошли до Днепра.
        Ромодановский на крупном вороном жеребце осматривал пере­праву. Кивком подозвал Гордона.
        - Написал я грамоту государю, — промолвил воевода неспешно. — Посылаю в Кремль полковника Грибоедова. Чать, государь пожелает из первых рук узнать о здешних делах, об осаде. Езжай-ка ты с ним вме­сте. Государь нынче милостив. Будь надёжен. На кого полк оставишь?
        —На Фишера.
        - Добро. С утречка пораньше и отправляйтесь.
        Полковник поехал к своим драгунам. Офицеры сидели кружком.
        От костра тянул густой аромат ухи. Над котлом колдовала молодая, пригожая баба.
        —Новая повариха, — отметил Гордон.
        Фишер встал:
        - Садитесь ужинать с нами, господин полковник! Уж больно уха навариста да духовита, с кореньями.
        Поесть за день не привелось, и Гордон с удовольствием сел на уступленное седло. Куницин протянул ему деревянную ложку, повариха налила миску ухи. Ушица и впрямь была отличная.
        - Где рыбы-то наловить успели? — спросил Гордон.
        - Ванька увидал рыбаков с бреднем, выпросил.
        «Ивана непременно возьму с собой в Москву, — подумал Гордон.
        — Такому ловкачу да ещё и грамотею цены нет. Надо выпросить ему чин поручика. »
        Полковник посматривал на своих офицеров, думал:
        «Похудел Ганс. Брюшко-то растерял. Ничего, наберёт. Если и впрямь царь будет милостив, ударю челом, дать Фишеру чин подпол­ковника. Заслужил. Да больше и некому. Куницина тоже надо взять в Москву. Пусть съездит к молодой жене, пока мы там хлопочем. И его, и Остапенко пора в капитаны. Подучились».
        Сёмка уселся в сторонке. На его колене уютно сидел небольшой хлопчик. Они хлебали уху втроём, с новой поварихой, из одной миски.
        - Семён себе бабу завёл? — тихонько спросил Гордон у Ганса.
        — Наташу? В Севске венчаться собираются. Вдова, беженка с двумя детьми. А баба добрая. Не вертихвостка. И повариха отменная, —ответил Фишер.
        Гордон ещё раз посмотрел на Остапенко. Мальчик с такой ла­ской прижимался к этому медведю, что Патрик на секунду позавидо­вал.

***
        Лефорт не ошибся. Царь принял Гордона милостиво. Пожаловал в генерал-майоры, назначил комендантом Киева и долго, тихим голо­сом втолковывал, как важно возвести там совершенно неприступные укрепления. Патрика подмывало пояснить государю, что не столько укрепления, сколько отважные и умелые защитники делают крепость неприступной. Да ведь с государем не спорят!
        А челобитную об офицерах Феодор Алексеевич принял благо­склонно, да и потери Гордона в деньгах и имуществе обещал возме­стить. Так что Рождество полковник встречал уже в Киеве и в первый раз за много лет пошёл на рождественскую мессу в католический ко­стёл. В Москву патеров не пускали.
        На Подоле господа офицеры выстроили целый рядок рубленых изб: рядом Куницин, Остапенко, Фишер, а уж полковник и Лефорт по­строились наверху, на Крещатике.
        Патрик Гордон служил России долго. Был начальником штаба у князя Василия Голицина во втором Крымском походе. И, по настоянию царевны Софьи, за сей неудачный поход государь Петр Алексеевич пожаловал его в гене­рал-аншефы. А когда царевна затеяла очередной бунт супротив государя, именно Гордон привёл в Троицу иноземные полки, после чего стрельцам оста­лось только сдаваться.
        Вместе с Лефортом Гордон учил и пестовал молодые Семёновский и Пре­ображенский полки, а при отъезде государя в Голландию ещё раз, без выстрела, приводил к покорности мятежных стрельцов.
        Командовал армией в Азовском походе, взял Азов и умер в 1699 году, в один год со своим другом, Лефортом, не дожив до Полтавы.
        2010 год
        СТРАНСТВУЮЩИЕ ПОДМАСТЕРЬЯ
        В XVII веке учились не по книгам. Секреты и навыки пе­ренимали «из-под руки» ма­стера. Освоив всё, чему могли научиться дома, уходили странствовать в дальние края за мастерством и мудростью.
        Польша
        Больше трёхсот лет назад, в корчме под Краковом началось это путешествие. Корчма стояла на бойком месте, у перекрёстка больших дороги. Там всегда толпился народ, даже в будни. В красном углу, под затянутым бычьим пузырём окошком, пировал со своей пестрой сви­той какой-то заезжий князь. У двери тихонько толковали о делах чет­веро немолодых шляхтичей в скромной одежде. За грязным столом, у большой печи, теснились в дыму хлопы да захожие подмастерья.
        Грохнула дверь. С шумом и топотом ввалились в корчму пятеро молодых шляхтичей — кунтуши нараспашку, лисьи шапки на затылках:
        —Гей, корчмарь, горилки!
        Корчмарь проворно поставил им кварту водки, закуску, оловян­ные чарки, низко поклонился, но деньги попросил вперёд.
        Панычи не столько пили, сколько куражились, шумели, задевали друг друга.
        Рыжий хвалился новой саблей:
        - Гля,панове,рукоять в серебре, ножны из алой кожи. Шестьде­сят злотых в Варшаве стоила! Отец подарил.
        - Нашёл чем хвастать! Краса сабли не в ножнах, а в клинке. Вот, глянь, у меня черкасская! Дед в Москве с боярина снял, — ответил ру­соголовый Стас.
        —Ну и что? Сабля как сабля, и виду никакого.
        —Врёшь, Рыжий! Ставлю два злотых, что моя черкешенка твою варшавянку перерубит!
        —Идёт! Прощайся со своими злотыми, Стас.
        Два паныча, как петухи, стояли друг против друга с обнажён­ными саблями.
        Полный седой шляхтич из свиты князя развел парней:
        — Позвольте, панове, саблями меряются не так. Станьте в круг, панове, не мешайте. Ну-ка, русый, держи саблю вверх, прямо, да по­крепче. А ты, рыжий, руби по кончику, наотмашь. Давай!
        Рыжий с размаху рубанул. На варшавском клинке появился глу­бокий шрам. На черкасской сабле отметин не было.
        - Теперь наоборот,панове.Да шире круг, не теснитесь, не равен час, заденут. Давай, русый!
        Почти все шляхтичи, бывшие в корчме, столпились вокруг спор­щиков, привлечённые неожиданным развлечением. Даже князь встал из-за стола и неторопливо, вытирая губы шёлковым платком, подошёл и встал на лучшее место.
        Среди панских кунтушей странно выглядела бурая свитка под­мастерья. Должно быть, шибко хотел парень посмотреть состязание, что осмелился протолкаться в первый ряд.
        Стас поплевал на ладонь, перехватил саблю половчее.
        — Дзинь!
        Острие «варшавянки» со звоном воткнулось в стену.
        - Плати, Рыжий. Проиграл. Хоть и ножны знатные, и рукоять в серебре.
        Паныч, матерясь, трясущимися руками вытаскивал из кармана застрявший кошель.
        Стас откинул со лба русые волосы:
        —Ну, кто храбрый против моей черкешенки? У кого сабля, а не кочерга?
        Почти все шляхтичи обнажили сабли:
        —Расхвастался, щенок! Давай, попробуем!
        Седой шляхтич устанавливал очередь и распоряжался.
        —В круг,панове,в круг. Пан Анджей, вы первый. Начали!
        Лысый корчмарь поставил медный поднос для ставок. Посыпа­лись пари.
        Напряжённо смотрел за состязанием подмастерье в бурой свитке. И снова выиграл Стас. Должно быть, его черкешенка и впрямь была лучше сабель остальной шляхты. Стремительным, косым ударом он победил девятерых, и только три сабли отделались глубокими шра­мами.Этимприсудилиничью. Потихоньку прятали сабли в ножны более осторожные шляхтичи: к чему рисковать и саблей, и кошельком!
        Стас гордо оглядел круг:
        —Ну, кто ещё? Заробели, панове?
        Желающих не было.
        — Прошу прощенья у милостивого пана. Не примите за обиду. Дозвольте спробовать супротив сабли вашей милости, — подмастерье вытащил длинный, в две пяди, нож.
        —Ты что, быдло, пся крев, с благородным паном тягаться взду­мал? — возмутился седой шляхтич.
        —Пусть его, — тряхнул чубом Стас. — А гроши-то у тебя есть?
        - А как же. Вот пять злотых, дозвольте поставить за честь.
        —Что это, хлопец, ты так загорелся? — удивился седой шляхтич. — Грошей слишком много?
        —Та ни, пан. Мы — люди бедные. Так я ж коваль. И ций клинок сам выковал. Дозвольте спробовать свою работу.
        — Ну, ежели сам коваль, то пусть, — милостиво кивнул седой, — но рубить своим ножом шляхетскую саблю не моги! А подставлять можно. Подставь.
        Парень поднял нож. Стась примерился и рубанул.
        —Цел! — ахнула толпа.
        На ноже кузнеца остался слабый шрам. Такой же появился и на острие черкешенки.
        —Силён коваль! У тебя нож получше многих сабель, — удивился седой шляхтич. — Забирай свои гроши, хлопец. Ничья. Ну,панове, может,ещёкто хочет померяться саблей с паном Стасом?
        —Пора охладить парня, а то загордится, — князьвынулиз ножен тонкий прямой клинок ссеребряным эфесом. — Ежели твоячерке­шенка устоит против моего толедского клинка, получишь дукат. Держи!
        Стас поднял саблю. Должно быть, в молодости князь был лихим рубакой. Зазвенела сталь. Однако толедский клинок не одолел кавказ­ского закала. И здесь состязание кончилось вничью. Довольный Стас спрятал в кошель выигранные деньги.
        От стола у двери поднялся худой черноглазый шляхтич — гортан­ный выговор выдавал чужака. Седые усы свисали аж до ворота.
        - Дозвольте и мне, панове. Ставлю дукат. Моя старушка «черке­шенку» одолеет.
        Не спеша он вынул из широких ножен странную, сильно изогну­тую саблю с круглым отверстием возле острия.
        Потянувшиеся было к столам шляхтичи снова сомкнулись в круг.
        - Давай, Стас! Проучи длинноусого! Два злотых на Стаса! Шляхтич поднял саблю. Стас поплевал в ладонь, прищурился.
        Но его ловкий удар не достиг цели. На широком лезвии не осталось и следа, а вот на клинке «черкешенки» появился первый глубокий рубец.
        —Пожалейте, пан, свою саблю, — сказал длинноусый. — Видите, на моей перевитый узор на клинке? Дамасская сталь. Ей нет равной в мире.
        —Руби! — отчаянно крикнул Стас.
        Шляхтич легко, как ласточкиным крылом, взмахнул широким клинком — и аккуратно срезал самый кончик острия на сабле Стаса.
        — Не грусти, парень, — сказал он, пряча дукат в кошель. — Сабля у тебя добрая, не беда, что стала чуть короче.Cдамасской сталью ничто не сравнится.
        - Прошу прощенья, ясновельможный пан. Дозвольте вашу саблю в руках подержать, — кузнец низко поклонился седоусому.
        —Что, коваль, проняло? Такую тебе не сковать. На, полюбуйся. Коваль бережно, двумя руками, взял саблю и долго разглядывалеё узор, заточку.
        - А зачем же тут дырка на клинке?
        —Смотри, коваль, — шляхтич, взял саблю за рукоять и острие и, легко согнув её вокруг талии, застегнул, как пояс. Обдёрнул кунтуш. Те­перь никто бы не догадался, что он вооружён. — Видел? Так-то!
        Длинноусый вновь расстегнул стальной пояс и вложил распря­мившуюся саблю в ножны.
        - Далеко ли ций Дамаск, где такие сабли робят?
        —В Туретчине, рядом со Святой Землёй. Тебе не дойти. Шляхтич поднял с лавки переметные сумы и вышел из корчмы.
        За ним последовали его спутники. Коваль, как заворожённый, смотрел им вслед. Вдруг он тряхнул головой и выскочил за длинноусым: хотел спросить ещё что-то, да не успел. Паны уже отъезжали.
        —Напрасно вы ввязались в эту греховную забаву, пан Ласло.
        - Лишний дукат пригодится, — ответил тот.
        —Но вас запомнили все бывшие в корчме шляхтичи.
        — Не беда. Завтра я буду уже далеко. Час свободы близок. С Богом, братья...
        «Правду говорил тот монах. Видать, шляхтичи-лютеране зате­вают новый рокош^5^за свою веру. Паны дерутся, у хлопов чубы тре­щат», — подумал коваль и вернулся в корчму.

***
        Пир за столом у князя продолжался. Стась уже сидел с ним рядом и поднимал бокал:
        - За толедскую сталь ясновельможного князя!
        —Давайте танцевать, — воскликнула разбитная, сильно накра­шенная паненка, сидевшая напротив князя. — Музыку!
        — Желанье пани — закон, — кивнул князь. — Корчмарь! Музыку!
        — Прощенья просим у милостивого князя, — низко кланялся корчмарь, — всех музыкантов пан Големба забрал на свадьбу дочери! Нет музыки, не извольте гневаться...
        - Верно, я и забыл. Ну, а наши что?
        Седой шляхтич, исполнявший у князя обязанности мажордома, развёл руками:
        - Капустинский ногу сломал, Шацкий — в Варшаве. Здесь только пан Гробек со своей флейтой.
        Старенький шляхтич в аккуратно заштопанном кунтуше, сидев­ший в конце стола, послушно вынул из футляра флейту и заиграл ма­зурку. Три пары вышли плясать. Да уж больно неровный был пол в корчме, и музыка не вдохновляла. Танцы не удались.
        - Тогда давайте шута! — потребовала та же пани.
        - Шута, так шута.
        Седой шляхтич вышел и скоро вернулся с шутом. Смуглый, гор­боносый паренёк в пёстром — половина красная, половина синяя — кафтане и смешной шапчонке с двумя кисточками остановился на се­редине корчмы. Мажордом нагнулся и отомкнул железную цепочку от бронзового браслета на его лодыжке.
        - Давай, Черныш, повесели князя...
        Шут оглядел компанию большими тёмными глазами, раскинул руки, запел что-то гортанное и пошел кругом по корчме в странном, нездешнем танце. Пан Гробек подыгрывал на флейте. Казалось, шут пляшет в кругу, положив руки на плечи братьев.
        Паны хлопали ему:
        - Живей, Черныш, живей!
        И он пошёл быстрее, ещё быстрей, закружился с резкими выкри­ками, выбрасывая в стороны руки... и вдруг рухнул на пол.
        - Немного от него толку, — заметил князь. — Ладно, отведи его в обоз даприкуйкак следует, чтоб не сбежал.
        Ковалю стало как-то не по себе. Он расплатился и вышел из корчмы.
        Возле конюшни стояла большая карета с княжеским гербом на дверцах. Шут, прикованный к задней оси, сидел на грязной соломе, об­хватив голову руками. Он раскачивался, что-то гортанно причитал и выкрикивал.
        Коваль присел рядом. Паренёк глянул на него искоса и перешёл на польский:
        - Чтоб тебя чума поразила от пяток до макушки! Чтоб у тебя руки отсохли! Чтоб твои княжата росли убогими и помирали молодыми!
        —За что ж тебя, как пса, на цепи держат? — спросил коваль.
        —А я от пана трижды бегал. И опять убегу! Вот потеплеет не­много. Не останусь ручной обезьяной у гада ясновельможного! Только кафтан больно заметный. По нему и ловят.
        «Жалко хлопца, — подумал коваль. — Уж больно горяч. Пропадёт. Надо выручать».
        Он снял с плеча большую сумку на сыромятном ремне, и из бога­того набора инструментов выбрал клещи-кусачки.
        - Чего тепла ждать? Скоро Пасха.
        Перекушенная цепь хрустнула.
        — Как тебя кличут, хлопец? Григорий? Надень-ка мою свитку, чтоб не так заметно было. Пошли!
        Во дворе корчмы было пусто. Только спал на соломе пьяный гайдук.
        Скоро корчма скрылась за поворотом дороги.

***
        —Как твоё имя, брат? — спросил шут. — Ты нынче меня из вели­кой беды выручил. Даст Бог, отплачу тебе добром за всё.
        - Янко Коваль, из Слободки. Ушёл из дома мастерства искать. У отца-то, в кузне под Полтавой, я уже всё перенял. Могу и плуг отковать, и нож, и подкову. Да, говорят, в чужих краях мастера не чета нашим. Нынче в корчме саблю видел! Красота-то какая! Аж сердце зашлось. Дамасская! Вот бы научиться!
        — И я из дома за тем же ушёл, — вздохнул Григорий. — За муд­ростью. Да вот, не повезло. На цепь попал. Неудачник я, видно.
        — Расскажи о себе, друг. Дорога будет покороче. Ты православ­ный?
        — А как же! Греки все испокон веков православные. Родился я в Туретчине, в Салониках. Большой город, портовый, кого там только нет. Пока был жив отец, мы хорошо жили. Он писцом служил у бога­того купца, Костакиса.
        Домик у нас был маленький, да свой, у склона горы. Придёт он, бывало, вечером, весёлый, чернобородый, все дети к нему бегут вза­пуски. Книги любил. Грамоте меня учил и латыни. Помер он от горло­вой хвори, мне ещё и десяти лет не было.
        Тут нам худо стало. Детей-то четверо! На что жить? Всё продали из дома, что можно. Книги особенно жалко было. Я в семье старший. Матушка и отдала меня мальчиком в винную лавку мсье Жиро за стол и науку. Одним ртом меньше. Мыл бутылки, бегал на рынок, приби­рался. Мсье Жорж был мужик не злой, толстый, усатый, громоглас­ный. Под горячую руку мог и подзатыльник выдать, но не часто. У него я и французский выучил. Потом пригодилось. Через два года помер у него дядька, оставил Жоржу дом в Марселе. Хозяин лавку продал и уехал. А мне куда деваться?
        Пошли с матерью к Костакису. Тот глянул на меня: тощий, ма­ленький. Нет, говорит, куда его? Мать ему в ноги: «Возьмите паренька, Ваша Милость! Отец вам служил верой и правдой столько лет».
        Купец подумал, спрашивает: «Писать умеешь?» — «По-гречески, по-латыни и по-французски .». Он удивился и взял меня. Чужие языки и прокормить могут. В Салониках какой только речи не услышишь: турки, болгары, евреи, итальянцы. У меня к иным языкам от Бога та­лант, легко перенимаю.
        Стал я у него работать. Старался! Скоро купец мне даже платить начал. А через два года взял с собой в Вену. Костакис вёз туда козий пух и верблюжью шерсть. Дорога страшная: через перевалы в Карпатах, потом Марицей до Дуная. А в горах гайдуков полно, грабят.
        Для охраны купцы наняли атамана Парфения. Сего свирепого грека и его молодцов все бандиты как огня боялись. С ним мы дошли до Белграда благополучно. Там с атаманом рассчитались, отдохнули на греческом подворье и поплыли по Дунаю.
        Хорошо! Тишь, красота, берега плывут. Большой город Вена! Там мы и прожили всю зиму, пока товар не распродали. Зато я выучился по-немецки, а бухгалтер, герр Хассе, научил меня писать красивым го­тическим шрифтом.
        После Пасхи Костакис заспешил домой. Отговаривали его: рано ещё, в долинах всё цветёт, а в горах снег. Ничего не слушал! Вот мы и попали в снежный буран на перевале. Едва дошли до ночлега.
        Старик простыл. Всю дорогу кашлял надсадно, а дома на третий день преставился. Всё дело перешло старшему сыну. Тот мне сразу ска­зал: «Убирайся! Не надобен».
        К тому времени матушка моя снова вышла замуж, моя помощь ей уже не требовалась. Отчим-то — ничего мужик. Только тоска меня взяла. Уж больно жизнь вокруг страшная да кровавая.
        Услыхал я как-то на рынке бродячего проповедника. Он толковал о святых старцах Афонского монастыря. Старцы сии, исихасты, дают обет молчания, ни слова не говорят, только молятся. Зато их умная мо­литва летит прямо в уши Господу! Вот где мудрость, вот где святость подлинная! И так мне захотелось к ним, святости да тишины поискать. Я и сбежал на Афон, благо, близко.
        Игумен расспросил меня, да и определил к брату Василию по­слушником налаживать монастырскуюдрукарню^5^.Давно уже стояла она заброшенная. Турки запрещали печатать книги по-гречески. Игу­мен дал новому паше хороший бакшиш, тот и разрешил. За эти годы половина шрифта сгнила да растрескалась. Пришлось нам резать не­достающие буквицы из твёрдого самшита. Я с детства люблю рисовать да резать. Буквицы-то у меня выходили ровнее и красивше, чем у брата Василия. Год прошел, начали мы набирать, а потом и печатать Еванге­лие от Марка.
        - Хорошо, наверное, на Афоне, — мечтательно заметил Янко. — Свято!
        — Может, и свято, — вздохнул Гриша, — да не по мне. Соберутся старцы в трапезной, как начнут спорить о догматах. Да так яростно спорят, за букву умереть готовы. А что за монастырской стеной люди друг друга мучают, в рабство продают, с голоду дохнут, им всё равно. Их мир — келья. Правда, жил там один старец из Вологды. Вот был доб­рый да мудрый человек. Я многому у него выучился, и русскому языку тоже. А как он рассказывал о своих краях, о лесах дремучих, снегом за­сыпанных, о тишине. А что, Янко, у вас там и вправду медведи да волки на дороги выходят?
        - Так это под Вологдой, далёко, на полночь. У нас под Полтавой дубравы малые, больше степь. И зима короткая, вроде, как здесь. А мед­ведя я только на ярмарке видел, цыган водил.
        — Стало мне тошно. Наверно, я и сам бы ушёл из монастыря. Да тут Великий султан пошёл войной на Цезаря Леопольда. К Афону по­дошел корпус янычар Ахмеда-аги. Страху-то! У монастыря, ясное дело, фирман султана о неприкосновенности. Да ведь до Стамбула далеко, а буйные янычары у ворот.
        К отцу архимандриту приехал важный грек в шёлковом халате. Правая рука Ахмеда-аги, Алексий, фанариот. Долго сидел в палатах на­стоятеля, потом ему вынесли из монастырской сокровищницы два мешка денег, да, кроме того, отец игумен благословил две дюжины мо­лодых послушников на службу Великому султану. И меня с ними.
        «Нет власти, аще не от Бога! — сказал он нам. — Служите честно».
        Алексий как узнал, что я грамотный, так и взял к себе писцом.
        —А что такое «фанариот»? — спросил Янко. — Чин какой,чишто?
        — Неужто не знаешь? — удивился Гриша. — Квартал есть в Царе- граде, Фанар. И живут там самые богатые и самые хитрые греки на свете. В Высокой Порте, во дворце султана, великую силу имеют. Одо­леть их никто не может: кого подкупят, кого обманут.
        Алексий ведал снабжением армии и всеми денежными делами у Ахмеда-аги. Не счесть, сколько золота прилипло к его жадным рукам! Правда, и риск не мал: разгневается паша, в одночасье на кол посадит.
        Переписка там шла на арабском. Язык я выучил быстро, а с хит­рой арабской каллиграфией пришлось помучиться. До самой Вены турки шли без боя. Король Леопольд испугался великой армии султана и бежал. Да горожане упёрлись. Торговцы, школяры, подмастерья сели в осаду и дрались храбро.
        Скоро в турецкой армии начался лагерный тиф. И я заболел. Почти с того света вытащил меня мудрый доктор, рэб Сулейман из Смирны. А потом оставил у себя, слугой и помощником.
        Вот удача-то! Такой человек, прямо святой, даром что еврей не­крещёный. Всю суть Святого Писания мог одной фразой выразить: «Не делай другому того, что для себя не хочешь!». Сколько он людей спас, вылечил. Для каждого находил доброе слово. Истинный учитель! И еврейскому я у него научился.
        - Зачем тебе еврейский? — удивился Янко.
        — Это ж язык Библии! Всякий просвещённый человек должен его постичь. Латынь-то нынче любой недоучка знает. Древнегрече­ский — уже мало кто. А настоящий мудрец должен знать все три языка! Только недолго я у него учился. Началась великая битва под Веной. На помощь австрийцам пришёл польский король Ян Собесский и герцог Лотарингский. Турок разбили наголову! Тут меня и взял в плен один венгерский пан. А потом продал пану князю за двести злотых.
        Одно я понять не могу, Янко! Почему Господь Всемогущий доз­волил на земле столько горя и несправедливости? Здесь для бедняков чистый ад, а богач живёт припеваючи. Может, за грехи? Тогда за что ж детишки мучаются? Они в чём виноваты?
        Встретил я в Кракове одного школяра. Он и в Праге учился, и в Геттингене. Рассказал мне, что есть в Голландии мудрый человек, пан Спиноза. Он один знает, как сделать людей счастливыми.
        Я и решил: пойду в Голландию. Упаду пану Спинозе в ноги: пусть возьмёт меня слугой. Всё буду делать, как раб: стирать, убирать, гото­вить. Только бы выучил!
        —Говорят, в Голландии зело добрые мастера по кузнечному делу.
        - Янко, давай пойдём вместе!
        —А что? — задумался коваль. — Ты ведь православный. Всё по­легче будет среди латынцев. И языки знаешь. Да и веселее, вдвоём-то.

***
        В Кракове продали красно-синий кафтан Гриши, купили ему бурую мещанскую свитку.
        —Надо бы ещё и чёботы, твои каши просят, — молвил Янко. — Ну, заробим грошей, купим.
        Задерживаться там побоялись и отправились дальше, в Бре- славль.
        Хорошо идти по размокшим дорогам весной, вдвоём с другом. Жаворонки поют. Солнышко греет. Переночевать можно в дорожной корчме, в поле ещё холодно. Кончились гроши, можно зайти в любую кузню. Весной добрый кузнечный подмастерье везде нужен: мужики ладят плуги и бороны, паны чинют кареты и дормезы. Гриша гордо вы­ступает в новых башмаках. Чудок велики, да он натолкал в носки сена, идти стало теплее.
        Гриша тоже зарабатывал: начнёт в корчме гадать на картах, на пёстрых бобах, а то и просто по руке. Историю расскажет про Трою, про Одиссея и Циклопа — так даже паны, а уж особенно паненки, слу­шают, разинув рот. Хорошо вдвоём. Янко дивится другу: сколько он ис­торий знает, сколько книг прочитал, сколько языков выучил.
        - А чего ты, Янко, дивишься? Сам знаешь три: украинский, рус­ский, польский.
        - Так я ж их с детства перенял от парубков в нашей слободе.
        —Ну и я с детства — итальянский, турецкий и болгарский. Я ж в Салониках вырос. Там кого только нет. Да ладно! Впереди у нас Силе- зия и Бавария. Надо тебе, Янко, немецкий выучить. Да не трусь, я тебя подучу!
        Силезия
        Несколько дней шли дожди. В мокром лесу было трудно шагать по размокшим колеям. Чуть развидняло, потом снова начался дождь, сначала тихий, потом шибче и шибче. Друзья промокли до нитки, а до ближайшей деревни ещё было идти и идти.
        - Что это там чернеет впереди? Янко, а вдруг это разбойники?
        —Бог милует, Гриша, у возчика фура сломалась.
        Подошли ближе. Фура, тяжело осевшая на заднее колесо, глубоко завязла в колее.
        — Бог помощь, — сказал Янко бородатому возчику. — Колесо по­ломал?
        Возчик ответил по-немецки:
        - Зеер шлехт^5^! Ось лопнула, будь я проклят! И месяца не прошло, как заплатил кузнецу за новые железные оси сорок пять крейцеров. Будь у меня деревянная, как в прежние времена, вырубил бы новую в лесу. Всего и делов. А новые колеса на деревянную ось не лезут. До жилья восемь вёрст. Шабры^6^испугались, тут банда Ночного Филина бродит в округе. Сказали: «Выбирайся сам, завтра пришлём помощь. Не пропадать же всем из-за тебя». А только сядет солнце, так и жди этих бандитов. Прирежут, как пить дать. Ночной Филин живых не оставляет.
        - Брось всё и иди с конями в деревню — спасёшься, — сказал Гри­горий.
        - Так бы и надо. Да я за груз отвечаю. Тридцать мешков вайды^6^ — это сто двадцать талеров. Не довезу, за долги дом продадут и всё хозяй­ство. Всей семье в батраки идти. Лучше в петлю.
        — Дай-ка я посмотрю, может, и смогу чем пособить, — сказал Янко. — Ну-ка, мужики, приподымите край, а то ничего не видно.
        Возчик глянул удивлённо, подсунул под ось вагу и вместе с Гри­шей приподнял задок фуры. Янко подлез под телегу, прямо в грязь, и долго там возился. Наконец, вылез измазанный. Даже нос в глине.
        —Погодите, мужики,пошукаю.
        В котомке коваля под свёртком белья и мешочком с провизией лежала куча ржавых железок. Григорий всегда удивлялся, зачем Янко подбирает железки, медяшки, ломаные оловянные тарелки и прочий мусор. Из этой кучи коваль вытащил толстую медную трубку, сунул в неё палец, прикинул:
        - Чуть широка, а ничего, сойдет. Давай, мужики, разгружай фуру, будем чинить ось.
        - Как же ты её в лесу починишь? Без кузни, без огня? — удивился возчик.
        - Починит, ты не сомневайся! — ответил Гриша. — Разгружай бы­стрее. Он мастер!
        Франц Майер, возчик, споро развязал веревки, расстелил на обо­чине укрывавшие груз шкуры. Мужики быстро перекидали с воза мешки с вайдой. Телегу перевернули, и Янко занялся ремонтом.
        —Повезло, — сказал кузнец, — ось лопнула в удобном месте. Сей­час я эту трубку присобачу.
        Янко прикинул трубку на ось и на обломок, ножом отметил край, достал треугольный напильник и начал выпиливать канавки на оси и на обломке.
        — Ох, не успеем! — причитал Франц, поглядывая на солнце. — Вечереет.
        —Не каркай! — отвечал Янко, не прерывая тщательной работы. Наконец, канавки были готовы. Янко туго насадил трубку на осьи загнул, зачеканил её край в пропиленную канавку. Потом вставил обломок, закрепил его в трубке, забив три гвоздя, чтоб не болтался. За- чеканил край трубки на обломке и махнул рукой:
        - Туго. Верст пять выдержит, а там и кузница. Надевай колесо. Мужики перевернули и нагрузили фуру. Франц, торопясь, запряглошадей.
        —Сломается ось до брода, попадём под нож Ночному Филину. Ну, голубчики, выручайте!
        Крупные, добрые кони выдернули фуру из грязи. Франц быстро повёл их в поводу, стараясь обходить опасные лужи и ухабы.
        - Только бы до брода дойти. За брод разбойники уже не сунутся. Там владения графа Швайге, он шутить не любит, — приговаривал воз­чик.
        - А кто это, Ночной Филин? — спросил Григорий.
        - Имперский рыцарь. Как обеднел, его имение описали за долги. Он собрал шайку бывших ландскнехтов, бандитов и всякого сброда. Дневного света не терпит и выходит на охоту только после заката.
        В трудных местах друзья упирались в задок телеги, помогали ло­шадям.
        - Далеко ли нам ещё? — спросил Янко.
        —Близко. Даст Бог, дойдём до деревни, там переночуем, а завтра к вечеру будем у нас, дома. Только бы дойти! Уж и угощу я вас! И баню устрою на славу. Без вас я бы точно пропал.
        Дорога вышла на бугор, сплошной лес кончился, верстах в трёх поблескивала река.
        - Ну, милые, живей! Тут дорога получше. Закиньте свои мешки в передок, ребята. Пробежимся, может, и успеем.
        Лошади пошли рысью. Франц бежал рядом с телегой, друзья —сзади.
        —Ох, солнце совсем низко. Не успеем, — причитал Франц. Солнце коснулось верхушек дальнего леса и тихо скрылось, а дореки оставалось ещё с полверсты. Где-то сзади послышался разбойни­чий свист.
        - Беда, парни. Ходу, лошадки, ходу!
        Теперь путники уже бежали всерьёз, задыхаясь, в изнеможении хватаясь за телегу.
        Свист раздался ближе. Франц выдернул из-за пояса широкийтесак:
        - Без боя я глотку под нож не подставлю!
        - Нас трое, отобьемся, — ответил на бегу Янко.
        Гриша молча показал зажатый в руке кривой нож. Но, к счастью, река была уже близко — вот и брод.
        - Живей, милые! — уговаривал лошадей Франц.
        Путники были на середине реки, когда из-за кустов выскочили трое верховых. Впереди — свирепый бородатый старик в медном шлеме и кирасе.
        Лошади Франца дружно выдернули фуру на другой берег. Верхо­вые осадили лошадей у брода.
        - Твоё счастье, мужик, быстро бегаешь! Был бы ты сегодня в аду! — крикнул вдогонку Ночной Филин.

***
        На другой день к вечеру путники доехали до места. Деревня бо­гатая, добротные дома с высокими крышами.
        - Хорошо живёте, — с уважением сказал Янко.
        —Нынче-то хорошо. В конце Тридцатилетней войны нашу де­ревню начисто сожгли. Три года от ландскнехтов по лесам прятались. Скот и лошадей сберегли. Извоз выручил. А как объединились в Фе­рейн возчиков^6^, так дела пошли лучше. Ну вот и мой дом виден.
        Починенная ось дотерпела до самого дома, и только во дворе ко­лесо скривилось. Франц бросился, упёрся плечом. Янко ловко подсу­нул под ось чурбак и снял колесо вместе с обломком оси и медной трубкой:
        - Доехали!
        Вся семья Франца уже бежала навстречу. Полная, симпатичная, хотя и заметно косая жена, за ней пятеро сыновей: старший — выше отца, младший — лет пяти.
        —Слава Богу, вернулся! — обняла возчика жена.
        — Воистину! Слава Христу и Николаю Угоднику! Недаром я ему свечку поставил перед дорогой. От верной смерти спас Святой Никола да эти парни. Встречай гостей, Аннелиза. В Мокром лесу под боком у Ночного Филина сломалась ось. Кабы не мастер Иоганн — был бы я по­койник. А это Грегор — тоже странствующий подмастерье.
        Аннелиза споро собрала на стол. Друзей посадили на лучшее место. Старший сын побежал топить баню.
        Две недели друзья прожили в гостеприимном доме. Янко рабо­тал в кузнице. Сварил сломанную ось (двадцать лет прослужит!), под­ковал коней, а потом ещё и отковал Францу новую ось — в запас. Хороший подмастерье — редкость. Кузнец разрешил ему вечерами ра­ботать на себя.
        В местном костёле Янко увидел деревянный подсвечник перед образом Пресвятой Девы в виде речной кувшинки на листе и заго­релся отковать такой же железный. Григорий качал меха, помогал ему. Работа не простая. Сначала Янко отковал лепестки, один к одному. Потом собрал на пестике цветок, отковал лист кувшинки и приварил к нему цветок. Прочеканил на листе жилки. Янко сделал два подсвеч­ника: первый подарил Францу. Тот пришёл в восторг — работа ма­стера! Второй, самый удачный, бережно завернул в тряпочку и уложил в свою котомку.
        Григорий тоже не сидел без дела. Он выпросил у Франца сухой чурбачок вишнёвого дерева, валявшийся в кладовке, и терпеливо ко­вырял и резал своим ножом, пока не получилась рукоятка в виде стоя­щего медведя. Гриша подарил её Янко.
        —Дужегарно! — приговаривал тот, закрепляя на обушке своего ножа новую рукоятку. — Где ж ты так обучился резать? В Салониках?
        - Да нет. Когда Ахмед-ага зимовал в городке Загребе, мы жили у хорвата-резчика. У него-то я маленько и научился.
        За ужином Франц расхваливал свой Ферейн:
        —Слава Богу, теперь живём как люди. Извозом-то мы и раньше занимались. Добрые кони да прочная фура — большое дело. Но как Фе­рейн договорился с герром Нетсгеймом, стало куда лучше.
        - А кто это, Нетсгейм? — спросил Янко.
        — Богатейший купец. Главное, он в компании с графом Цицен- дорфом.
        —Ну, купец, это понятно. А причём тут граф?
        - Так он же камергер императора и аппальтатор!
        - Что-что? — удивился Янко.
        Франц усмехнулся:
        —Вы, парни, в наших порядках ни черта не смыслите. Импера­тор Леопольд изволил ввести монополии. Налог на самые важные то­вары: железо, скот, медь, табак и другие. А чтоб не возиться со сбором сиих налогов, он продаёт их на откуп аппальтаторам. Другие купцы платят уже аппальтаторам за разрешение. Вот Нетсгейм и взял в долю Цицендорфа. Теперь с его грамотой мы едем свободно, куда хотим.
        На Пасху — большая ярмарка в Кракове, и мы едем туда заранее, двенадцать фур. Не пустые, груз в Бреславле нам уже готов, приказчик герра Нетсгейма позаботился. Вместе надёжнее, на дюжину мужиков и бандиты не рискнут напасть.
        - А как же тебя шабры бросили в Мокром лесу? — спросил Гриша.
        — Нас было всего четверо. Да те мужики, что меня бросили, за­платят штраф — по талеру мне и по талеру в кассу Ферейна, чтоб непо­вадно было. Вот так. Приедем мы в Краков, там другой приказчик уже нам товар закупил. Переночевали и обратно. А вайду повёз дальше, в Нюрнберг, мой племянник и другие. Довезут, получат деньги. Случись что с грузом в дороге, платит весь Ферейн, виноватый впятеро. Теперь я могу неделю дома отдохнуть.
        Аннелиза подкладывала гостям пироги.
        —Вкусно! — восхищался Григорий.
        —Хозяйка у меня что надо, — ухмыльнулся в бороду Франц. — Помню, перед сватовством четыре дня думал. Все жтакикосая. За­смеют. Да её отец давал в приданое пару коней и фуру. С этим меня и в Ферейн приняли. Я ведь в семье третий сын, на наследство рассчиты­вать не мог. До сих пор Бога благодарю, что посватался.

***
        Через неделю Франц собрался в Бреславль, за грузом в Женеву.
        - Айда со мной, парни, — сказал хозяин. — Остановимся у Ганса, моего старшего брата. Он там приказчиком служит, всех знает. Помо­жет вам найти хорошую работу.
        В Бреславле друзья под бдительным оком фрау Хильды, жены Ганса, перетащили в кладовку подарки: мешок муки, три мешка кар­тошки, пяток кур.
        За жбаном пива Франц рассказал брату о своих приключениях. Попросил помочь друзьям.
        Ганс повертел в руках вынутый из заплечного мешка Янко под­свечник.
        - Ну что ж, — сказал он и погладил ухоженную бороду, — тебе, Ян, найти хорошее место нетрудно. Такого подмастерья можно и Густав- сону рекомендовать. А он самый лучший оружейник в городе. С тобой, Грегор, посложнее будет. У нас тут две столярных мастерских. Да рез­чик нигде не нужен. Что ты ещё можешь?
        —Работалдрукарем,наборщиком в типографии. Ещё толмачоммогу.
        - В городе одна друкарня. Там наборщик пока не требуется. Была вторая, да месяца два как закрылась. Впрочем, станок-то купил герр Ра­попорт. Говорят, хочет свою друкарню открыть. Но ему, наверное, нужен наборщик, знающий древнееврейский.
        —Так я его знаю.
        - Тогда зайдём к Рапопорту, спросим. А комнату вам лучше всего снять у фрау Шнайдер, она и берёт недорого, и готовит вкусно.
        Небольшая лавочка Рапопорта помещалась напротив ратуши. На окнах — прочные решётки, дверь окована железом. Но внутри — глаза разбегались от пёстрых шелков, от золотых и серебряных украшений. В дубовом шкафу — банки редких пряностей: гвоздика, имбирь, мускат­ный орех. На звон колокольчика вышел хозяин.
        — Рад вас видеть, герр Майер. Хотите что-нибудь купить? — спро­сил Рапопорт.
        Ганс сказал о Григории. Купец поглядел на юношу близорукими глазами, поправил на голове потёртую бархатную ермолку, кивнул:
        —Ну что ж, зайдите, молодой человек. Поговорим. Благодарю Вас, герр Майер.
        В комнатке, за магазином, рэб Натан усадил Григория в кресло:
        —Кто вы?
        Гриша рассказал о работе в монастырской типографии, о службе у рабби Сулеймана из Смирны.
        — Слава рабби Сулеймана дошла и до нас. Хоть ты игой^6^,но, ежели служил у него, тебе можно доверять. Хорошо ли ты знаешь наш язык? — спросил купец на древнееврейском и подвёл Гришу к высокой конторке: — Пиши! — и продиктовал полстраницы из Экклезиаста. По­смотрел: — Всё правильно. И почерк прекрасный. Да ведь мне писец не нужен.
        Правду сказать, пока ещё и наборщик не нужен. Шрифтов нет. Еврейский шрифт делает один мастер в Вильно, так к нему очередь на два года.
        - Я резал литеры на Афоне.
        —Вот удача! — обрадовался хозяин. — Ещё и языки знаешь. Беру.

***
        Густавсон, высоченный, худой, с длинными усами, сидел в трак­тире «Красный петух» за кружкой пива.
        - Добрый подмастерье всегда нужен. А что ты умеешь? — спросил оружейник и оглядел предъявленный подсвечник. — Хороша игрушка! Выходи на работу завтра утром.
        Кузница Густавсона занимала целый дом возле плотины через речку Оле. Громко скрипело большое водяное колесо. Четыре боль­ших горна и еще два маленьких. За наковальнями работали шестеро, подручные качали меха. У стены — два сверлильных станка и токар­ный. Над ними — вал на тяжелых кронштейнах — скрипят кожаные ремни привода.
        Густавсон сидел в конторке. Кафтан тонкого сукна, рубашка бе­лоснежная, будто и не кузнец.
        - А, Ян, садись. Ты поляк?
        — Русский я.
        —Московит? Таких у меня еще не было.
        Оружейник достал из ящика стола сафьяновый футляр и рас­крыл его. На алом сукне лежали два пистолета. Такой красоты Янко никогда не видел.
        — Колёсные пистоли. Из Парижа. Хороши? Есть тут одна хит­рость! — сказал мастер, затем встал, высунулся в дверь конторки и, пе­рекрикивая звон молотов, позвал:
        - Яцек! Бруно! Зайдите!
        В конторку вошли двое подмастерьев: огромный, толстый Яцек Покорни и низенький, по грудь ему, круглоголовый Бруно Курц. Ма­стер вынул один пистолет и положил перед собой:
        — Садитесь, парни. Видали? Цилиндрический замок. Сможете такой сделать?
        Густавсон ловко разобрал пистолет и разложил перед ними де­тали.
        - Хитра диковинка, — сказал Бруно. — А как он работает?
        Мастер взял второй пистолет.
        — Смотри. Нажимаешь курок, освобождается пружина. Крутит барабан. Этот дракончик прижимает к барабану кристалл колчедана. Летят искры. И — паф!
        Бруно взял в руки пружину:
        —Значит, в ней весь секрет? Сковать такую нехитро. А вот зака­лить. Надо попробовать.
        Яцек крутил в больших руках ложе пистолета:
        - Рукоять чёрного дерева не наша забота. А вот металл. Отковать будет трудно. Но можно. А гравировку кто будет делать?
        —Отдам Шлоссеру, — ответил Густавсон.
        - Тогда с этим можно справиться.
        Мастер пододвинул к Янко барабан, изогнутый курок и мелкие детали замка.
        - Сделаешь? — спросил оружейник.
        - Постараюсь. А кто ж будет делать ствол?
        Густавсон ухмыльнулся в пышные усы:
        - Такой в Силезии никому не сладить!
        Он вынул из стола шкатулку, открыл, развернул полотно. Воро­нёные, тонкие стволы, с восьмигранным утолщением у курка, один в один.
        — Стволы Лазарино Коминаццо из Брешии. По талеру за каж­дый. Понял?
        - Сколько же тогда стоят эти два пистолета? — ахнул Янко.
        — Целое состояние, — ответил мастер. — За дело, парни. Отве­дите Яну свободный верстак. Инструмент у тебя свой?
        —Свой! — Янко показал сумку с инструментом.
        —Ну, с Богом!
        С Яцеком и с Бруно коваль сдружился сразу. Парни посмотрели и похвалили его инструмент, похвастались новинками, которых у Янконе было. Так началась его работа у Густавсона.

***
        Трёхэтажный старый дом герра Рапопорта стоял в самом начале Юденштрассе^6^, в донельзя тесном Бреславском гетто. Мастерская рас­полагалась в полуподвале.
        Григорию отвели столик у окна. Рядом работали седой рэб Соло­мон и молодой гранильщик.
        К ним часто забегал Эли, тринадцатилетний сын хозяина. Маль­чик одолевал мастеров бесчисленными вопросами, но те не сердились, потихоньку учили.
        Первые дни ушли на поиски инструмента и материалов. Рэб Натан дал Григорию напечатанную в Вильне Тору как образец еврей­ского шрифта.
        Гриша начал резать литеры из кедровых дощечек с заглавной буквы «Алеф».
        В субботу рэб Натан приглашал всех мастеров к себе, на празд­ничный обед. Позвали и Гришу. Сколько лет он служил у Костакиса, а за одним столом с ним не сидел!
        Белоснежная льняная скатерть, вкуснейшая фаршированная рыба с перцем и мускатным орехом, а какие венецианские бокалы, даже блюдо настоящего фарфора! И на сладкое — шоколад с мёдом! Та­кого стола и на парадных обедах у своего князя Григорий не видел. А ведь тот владел двумя городками и четырнадцатью сёлами на Украине.
        Но не прекрасное вино поразило юношу, не дорогая посуда, даже не мудрый разговор герра Рапопорта. За праздничным столом собра­лась вся семья, и рядом с Эли сидела его старшая сестра, Рахиль. У Гриши аж дух захватило.
        «Она красивее даже моей мамы!» — подумал подмастерье.
        Григорий старался не смотреть в сторону девушки. Горько было сознавать, что эта красавица для него недоступна.
        «И дело даже не в том, что я беден, — думал парень с горечью. — Бедный учёный, знаток Талмуда — желанный зять для богатого еврея. Но я — гой. Чужак».
        — Как же ты добрался до нас от своихСалоник? — поинтересо­вался хозяин.
        Гриша рассказал о своих приключениях: про то, как он попал к тур­кам, о великой битве под Веной (он видел её из обоза), о своём плене, о том, как оказался на цепи у пана князя, и как Янко Коваль освободил его, шута. Рассказ получился интересным, и краем глаза Гриша заме­тил, что Рахиль слушала его, приоткрыв алые губки.

***
        Дома Григорий похвастался другу знатным угощением.
        - Жаль, православного попа тут не найдёшь, — заметил Янко. — С нехристем хлеб делить — грех.
        —Почему грех? Библия у нас одна, общая. Да ведь и Христос, и Пречистая — тоже евреи. Всё врут, что они враги рода христианского. В Салониках у меня из них сколько друзей было. Нормальные парни. О ребе Сулеймане и говорить нечего, святой человек. И как я мог от­казать своему хозяину?
        Знаешь, Янко, я думаю Богу всё равно, где ему молятся: в сина­гоге, в церкви или в костёле.
        - Ты что? — ахнул Янко.
        - Ей-богу! Когда я служил у ребе Сулеймана, я много думал, какая вера правильная. Бог у всех один, в этом я уверен. Но у православных есть еще Богоматерь. заступница.
        Она человеку как-то ближе, чем Господь Вседержитель. Потом, суть еврейского закона: «Не делай другому зла.». А христианского: «Возлюби ближнего...». Так милей будет. Хотя, правду сказать, о своих бедных и сиротах евреи заботятся лучше нас. В Салониках каждой бед­ной девице ихняя община приданое собирает.
        - Насчёт Богородицы верно, — кивнул Янко. — Придёшь вцерквуне в праздник, а для себя, помолиться, так и ставишь свечку Пречистойали Николе Угоднику. Они нам, людишкам, заступники, а не судьи.

***
        Вечером в воскресенье Янко с Григорием пошли в харчевню «Красный петух».
        По неписаным законам братства подмастерьев полагалось уго­стить Яцека, Бруно и других парней из мастерской Густавсона. Взяли кувшин вина, бочонок пива, разные закуски.
        Яцек поднял оловянную кружку:
        — За нового члена братства кузнечных подмастерьев! В старые времена я бы поднял тост за будущего мастера. И голова, и руки у Яна добрые, а подсвечник-кувшинку зачли бы ему как мастерштюк^6^самые строгие ценители. Но в мастера нынче пробьётся только сын или зять мастера. Так что ходить ему до смерти в подмастерьях, как и нам, греш­ным. Но все равно, он добрый товарищ. Хох!
        И все подмастерья дружно чокнулись и выпили за здоровье и удачу Янко.
        — Помни, Ян, в любом городе, прежде всего, разыщи старшину братства. И с работой, и с жильём помогут. Если какая ссора с хозяи­ном, тоже иди к нашим. Братство кузнечных подмастерьев — это сила! А спросят, кто тебя принял, отвечай: Яцек Покорни из Бреславля. Меня знают.
        - А у друкаркей^6^есть свое братство? — спросил Григорий.
        - У нас нет. Их слишком мало. В Нюрнберге, как я слышал, есть, — ответил Бруно.
        Первый пистолет с колёсным замком Яцек, Бруно и Янко делали две недели. Каждую деталь переделывали по несколько раз, но той кра­соты, как у парижского, добиться не смогли. Подумав, решили ствол для него сделать свой. Густавсон одобрил. Ствол отковал Яцек, а зака­ливал Бруно. Янко стоял подручным, смотрел, учился.
        Второй сделали за пять дней. Получилось заметно лучше. Однако и для этого ствол ковал Яцек. Мастер повертел его в руках и отослал к Шлоссеру на гравировку. Впрочем, пистоль получился красивым, и замок работал отлично.
        —Пойдёт для барона фон Шверка. Шесть гульденов заплатит. Молодцы, парни! — похвалил Густавсон. — Для следующего дам ствол Коминаццо.
        У Янко хорошо получалась фигурная ковка. Дракончик на замке требовал терпения и аккуратности. Но в остальном Яцек и Бруно знали и умели куда больше. Янко учился, запоминал приёмы и секреты. Особенно много он узнал о закалке. Тут были большие тонкости.
        По воскресеньям друзья обычно уходили за город. Вдоль Одера тянулись дубовые и буковые рощи. Янко уставал от городской тесноты. Нередко с ними собиралась компания подмастерьев, каждый приво­дил свою девушку.
        Скоро нашлась подружка и для Янко — русоголовая Ванда, пле­мянница Яцека. Григорий тоже нравился девушкам, он был весёлый, заводил игры, хорошо танцевал. Но, видно, Рахиль очень уж задела его сердце. Он любезничал со всеми, но не отдавал предпочтения ни одной.
        Как-то, сидя у костерка, Янко рассказал друзьям о сказочной сабле из дамасской стали, которую ему довелось подержать в руках в харчевне возле Кракова.
        - Узор на лезвии разглядел? — спросил Бруно с интересом.
        —Как струи на воде, — ответил Янко.
        — Повезло тебе, парень. Я так ни разу в жизни не видал настоя­щую. Дамасская сталь — большая редкость. У нас её секрета никто не знает. Был я помоложе, тоже интересовался. В Нюрнберге делают доб­рые клинки, в Толедо, в Испании и того лучше. А дамасской никто не умеет. Сказывают, и в самом Дамаске её работают меньше дюжины ма­стеров, а секрет передают от отца к сыну. Чужаку не узнать.
        Рапопорт поручил Грише переписку с французскими и поль­скими фирмами. Работы хватало.
        - Мы должны иметь все новинки парижской моды, — говорил хо­зяин. — Клиент за свои деньги имеет право получить самое лучшее.
        Григория поражала широта связей хозяина. Письма приходили из всей Европы, от Лондона до Стамбула. Больше половины торговли шло на доверии. Бывало, в магазин заходил совершенно незнакомый человек, предъявлял хозяину письмо на древнееврейском и получал крупную сумму золотом или партию дорогих товаров.
        Гриша осторожно спросил об этом бухгалтера. Тот улыбнулся:
        —Без доверия большой торговли не бывает. Да ведь не всякому и доверяют. У хозяина в Кракове — брат, в Вене — племянник, в Лионе — шурин. Семья — великое дело. Да если и не родственник, всё равно. Ни один порядочный купец не рискнёт обмануть хозяина. Слишком дорого это обойдётся.
        Лет шесть назад баварский суконщик Грахт подсунул хозяину пар­тию гнилого сукна. Ещё и бахвалился у себя в Лёвенбрау^6^, дескать, на­грел этого наглого еврея почти на тысячу гульденов. Хозяин смолчал. Только начал потихоньку скупать векселя Грахта. В прошлом году тот обанкротился. Рэб Натан — человек добрый. Но обиды помнит долго.
        Как-то, когда Гриша дописывал письмо в Лион с заказом на пар­тию шёлка, в кабинет зашел Густавсон. Хозяин встретил его у двери, усадил в удобное кресло:
        - Какой счастливый случай привёл Вас сюда? Чем могу служить?
        —Нужда привела, герр Рапопрот, Вы выручали меня в прошлом году. Нынче мне снова нужны деньги в долг. Тысяча шестьсот талеров.
        —Огромная сумма. Куда вам столько?
        — Принц Евгений Савойский набирает полк гренадеров. Ему нужны тысяча ружей. Это большие деньги. В старой кузнице я не сде­лаю и сотни. В Нойкирхене есть подходящее здание. Там можно уста­новить двадцать горнов, калильную печь, прочее оборудование, нанять мастеров и разделить работу так, чтобы каждый делал одну опе­рацию.
        —Мануфактура?
        - Да. Шлезише Гевер Гезельшафт^6^. Я получу освобождение от на­логов на два года. А это половина расходов на обзаведение на новом месте. Будь у меня друзья при дворе, получил бы и ссуду. Через полгода я бы смог выдать первую партию ружей!
        Организуем товарищество на паях. Может быть, и Вы рискнёте вложить свои деньги? Вот и расчёты.
        Рэб Натан внимательно просмотрел бумаги.
        — Выглядит убедительно. Если справитесь, прибыль будет боль­шая. Получите заказ на ружья, я подумаю насчёт вашего товарищества. А почему вы пришли за деньгами ко мне, а не к Швабу, Лионелли или к другим банкирам?
        - Так они сдерут с меня больше двадцати процентов годовых. А Вы в прошлом году брали всего пятнадцать.
        —Верно. Вы человек надёжный и долг возвращаете точно в срок. Да и дело затеяли доброе. Давно пора и нам в Австрии завести ману­фактуры. Мне прислали из Вены новую книгу фон Хернигка. Удиви­тельно! Он пишет, что монополии душат страну, а аппальтаторов пора выгнать. Посмотрите его «девять правил меркантилизма»!
        Густавсон открыл на закладке:
        Взгляни округ внимательным оком! В твоей стране сокровищ без числа, о коих ты и не ведаешь.
        Упорно учи своих людей новым искусствам и ремеслам. Умелому мастеру цены нет.
        Зови знающих учителей из-за рубежа. Потраченные деньги вернутся сторицей.
        Поищи в чужих краях, кто из соседей станет покупать твои товары.
        Не покупай за рубежом ничего, что можно сделать в Австрии.
        - Здраво мыслит! — хмыкнул Густавсон. — Кабы и вправду так. Да не верится.
        — Пока что до этого далеко. Может быть, наши дети доживут до умного императора.
        —Дай-то Бог. Наш-то Леопольд бежал от султана, теряя штаны. Позор. Кабы не бургомистр, отдали бы и Вену. Столько лет платим на­логи на армию, а пришли турки, ничего не готово, крепости сдаются при первом выстреле, татары грабят Нижнюю Австрию, а деньги раз­ворованы любимцами императора! Слава Богу, выручили поляки и немцы. Э, что говорить!
        —Ну ладно. Деньги я Вам дам, — заметил Рапопорт. — А Вы, до­рогой герр Густавсон, Вы же ратман. И если в ратуше предложат оче­редной закон против евреев, надеюсь, Вы его не поддержите.
        —Конечно, герр Рапопорт. Вы знаете меня не первый год. Ну, а если что, я дам Вам знать.
        Когда Густавсон ушёл, Григорий, не поднимавший глаз от кон­торки, но не пропустивший ни слова из очень заинтересовавшего его разговора, спросил хозяина:
        - А что такое меркантилизм?
        —Учение о том, как любое государство может разбогатеть и стать процветающим.Меркантилисты говорят, что главное богатство дер­жавы не золото и серебро, а умелые и трудолюбивые жители. Возьми Испанию: самая богатая страна мира. Купается в серебре и золоте из Вест-Индии. Но они сто лет назад выгнали мавров и евреев, своих луч­ших купцов и ремесленников. И теперь — поражение за поражением!
        Упадок. А маленькая Голландия богатеет на глазах.

***
        В это воскресенье над городом с утра разразилась гроза. Но после обеда вышло солнце, и Гриша решил прогуляться. На площади у ратуши он увидел Рахиль в нарядном бархатном платье. Рядом с нею шел Эли с большой корзиной.
        —Куда это вы собрались? Я, кажется, ни разу не видел фрейлейн Рахиль в городе.
        — Отец боится отпускать меня в город без провожатых. Но забо­лела старая фрау Зельда. Она живёт на Нойе Юденштрассе за город­ской стеной. Мать занята, вот я и отпросилась погулять с Эли. Несём фрау Зельде лекарства и кое-что вкусненькое.
        —Позвольте, я вас провожу.
        —Конечно.
        Дальше они отправились втроём.
        Большая лужа перегородила улицу, оставив пешеходам узенький проход. В нём стояли два молодых щёголя в высоких шляпах с перьями цапли — по последней венской моде — не обойдешь.
        — Глянь-ка, Франц, — сказал один из них, — какая прелестная жи­довочка! Подойди сюда, милая. Какая талия, какая грудь!
        Щёголь ничуть не стеснялся. Рахиль густо покраснела и остано­вилась. Свернуть было некуда.
        — Подойди поближе, не бойся. Я тебя не укушу. В Вене у меня была жидовочка, но не такая красивая. Кстати, милая, почему на тебе бархатное платье? Ведь жидовкам бархатные и шёлковые платья за­прещены. Твой Мойше заплатит большой штраф. Но я думаю, если мы поладим, то штрафа можно будет избежать. Пойдём-ка со мной...
        Кавалер шагнул к застывшей девушке и протянул руку.
        Григорий встал между ними:
        —Она честная девушка, досточтимый господин. Позвольте нам пройти.
        - Что за хам? Прочь с дороги, мразь! — рявкнул щеголь.
        —Эли, уводи сестру, — сказал Гриша.
        — Ты с ума сошёл? — щеголь выдернул шпагу. — Я Генрих фон Браун, сын Главного городского судьи. Прочь с дороги!
        Приятель щёголя тоже обнажил оружие.
        «Надо задержать их любой ценой! — подумал Гриша. — Мой нож против двух шпаг не оружие».
        Парень лихорадочно оглядывался, отступая. Он заметил в колее большой обломок оглобли. Отпрыгнув, Гриша схватил его и поднял над головой. Невысокий, яростный Григорий с обломком грязной ог­лобли был страшен. Щёголи остановились. Одним ударом Гриша вышиб шпагу у Франца. Генрих попытался напасть на него сбоку, но от удара оглобли его шпага сломалась. Два кавалера позорно бежали с поля брани.
        —Караул! Убивают! — закричал Генрих.
        Григорий оглянулся. Рахиль с Эли уже свернули за угол.
        «Слава Богу, Рахиль в безопасности», — обрадовался Гриша. Но из-за другого угла уже выбежали трое стражников с алебардами. Мельк­нула мысль: «Всё. Пропал!».

***
        К дому фрау Шнейдер прибежала Анна, младшая сестрица Ванды.
        - Янко! Скорей! — закричала она ещё с улицы. — Грегора аресто­вали! Я видела, как стражники волокли его в тюрьму!
        Янко побежал разыскивать друзей. Как он и думал, парни сидели в харчевне. Яцек допил пиво, отставил кружку.
        —Пошли в тюрьму, узнаем.
        У тюремных ворот он попросил дежурного позвать Стефана. Вышел пожилой стражник в старом колете.
        —Привет, Яцек! Что случилось? — спросил старик.
        - Да друга моего забрали, дядя. Худенький такой, черноглазый, Грегором кличут.
        —Это тот, что оглоблей двух щёголей погнал? Храбрый парень. Плохи его дела. Повесят за нападение на дворянина. Правда, старый Карл фон Браун на той неделе уехал в Вену. Так что дня два-три пожи­вёт. Без Главного судьи на виселицу не отправят.
        —Нельзя ли его увидеть?
        - Трудно. Узнает смотритель, будет мне выволочка.
        —Постарайся, дядя! Очень нужно.
        Яцек сунул в карман Стефану пару крейцеров. Тот пожал плечами:
        - Ладно. Только по-быстрому. А то меня засекут.
        Стражник провёл друзей через боковую дверь. По узкой винто­вой лестнице подмастерья поднялись на второй этаж. Янко запоминал повороты тюремного коридора: направо, опять направо, третья дверь налево.
        Стефан отпер дверь. Сложные замки открывались с трудом. В не­большой камере помещалось шесть человек. Григорий сидел на полу под окном. Он был прикован цепью к кольцу в стене, как особо важный преступник.
        «Опять Гриша на цепочке, — подумал Янко. — Да вот цепь толста, не перекусишь».
        Поговорить с пленником почти не удалось. Стефан боялся на­чальства и торопил подмастерьев.
        - Держись, Грегор, — сказал Яцек. — Мы тебя выручим.
        Выйдя из тюрьмы, друзья остановились. Мрачное здание замканаводило тоску
        —Ну, парни, что думаете? — спросил Яцек.
        —Кабы бы Грише распилить кандалы, да в окне выпилить одну перекладину... — сказал Янко.
        — Окно выходит наружу, в ров, — кивнул Яцек. — Я приметил. Пошли посмотрим.
        Друзья обошли тюрьму. Боковая сторона выходила на ров — вода покрытая ряской. Дальше тихая улица — деревянные домики.
        —Ну, хорошо. Гриша распилит кандалы. Там железо мягкое, хо­рошей пилой за час можно управиться. Потом железная перекладина в окне. Она потолще, — сказал Янко.
        —Часа полтора. Да ещё полреза с другой стороны, чтобы ото­гнуть. Он худенький, пролезет. Спрыгнуть в ров со второго этажа не штука. А тут уж мы бы ждали его. Если бы да кабы. Как передать пилу в камеру?
        — Отец рассказывал, в Тридцатилетнюю войну из замка Вартбург бежал, распилив оковы, рыцарь Иоганн, — задумчиво молвил Бруно. — Будто ему передали в тюрьму большой зильбергрошен, а в нем была спрятана пила.
        —В монете? Впрочем, они же были размером с ладонь, чешские зильбергрошены. Но как в монете запрятать пилу? — спросил Яцек.
        —Я один раз видел такую монету, — сказал Янко. — Если распи­лить её пополам и в одной половинке сделать паз, а во второй — рожки, а на них натянуть тонкую пилку.
        —Нужны две монеты, причём совершенно одинаковые. А где ж их взять? Зильбергрошены давно вышли из обращения.
        - Знаю, — сказал Янко. — Пошли к Рапопорту!

***
        В лавке Рапопорта не было. Друзья поспешили на Юденштрассе. Вечерело, но ворота гетто были открыты. Герр Рапопорт вышел к под­мастерьям и сразу спросил:
        —Вы, наверное, друзья Грегора? Что с ним?
        — Он в тюрьме. Ему грозит виселица, — ответил Янко и кратко рассказал, что они узнали.
        Рапопорт схватился за голову.
        —Вэйз мир^6^! Есть ли какая-нибудь надежда?
        —Мы хотим помочь ему. Нужно найти два одинаковых зильбер- грошена.
        —Подождите!
        Рапопорт ушёл, но скоро вернулся. Выложил на стол пять зиль- бергрошенов:
        —Отберите одинаковые сами.
        Янко переложил их на подоконник, к свету, и подмастерья, при­дирчиво разглядывая большие монеты со всех сторон, отобрали пару.
        —Вот эти. А эти возьмите. Мы вернём вам долг.
        Яцек протянул три монеты купцу.
        —О чём вы говорите! Грегор спас от позора мою дочь! И всё, что я могу сделать для него, я сделаю. Да поможет вам Бог! А эти три возь­мите, деньги вам понадобятся. — купец протянул Яцеку кошелек.
        - Деньги понадобятся, — кивнул подмастерье. — Но тут слишком много! — Яцек взял два золотых дуката. — Спасибо, герр Рапопорт. Если у нас не выйдет, то не из-за недостатка денег.
        - Дай Бог вам удачи! — сказал купец. — Грегор рассказывал о вас. Вы — Янко, вы — Яцек Покорни, а вы, наверное, — Бруно. Если что по­надобится, приходите ко мне. Я сделаю всё, что в моих силах.

***
        Друзья поспешили к Густавсону. Кузница была заперта, но хо­зяин дал ключ, не расспрашивая, только заметил:
        —С огнём поосторожней! Пожара не наделайте.
        —Без струмента и вошь не убьёшь, — приговаривал Янко, за­крепляя монету в тисках.
        Работа предстояла тонкая, но их было трое, да и вся ночь впе­реди.
        Пока Янко размечал и распиливал монеты, Яцек с Бруно изгото­вили тоненькое, в 1/16 дюйма, сверло и узкий скарпель. Янко корпел над пазом, а парни отковали пилку и нарезали зубья. Работали не­спешно, чтоб не ошибиться, но споро. Подмастерья почти не разгова­ривали.
        К рассвету две половинки зильбергрошена были готовы, и, если вставить одну в другую, шва не было видно. Закаливал пилку Бруно трижды, с особой тщательностью. Потом её натянули на серебряные рожки, заклепали, вставили во вторую половинку. Осталось передать монету Грише.
        —Пошли к Густавсону. Послезавтра большой праздник. Ратман, герр Густавсон, вполне может угостить булками бедных узников ради Успенья Пресвятой Богородицы. В этом ему не откажут, — сказал Яцек. — Хозяин — такой же добрый лютеранин, как был и его отец. Но у нас в Австрии лютеранам почти также худо, как евреям. Вот он и строит из себя правоверного католика.
        Густавсон выдумку одобрил, ухмыльнулся в густые усы и заметил:
        —Я — ратман, лицо официальное. И, конечно, никаких сомни­тельных поручений не приму. Но угостить несчастненьких узников ради праздника — святое дело. Я возьму две корзины. А Бруно понесёт их, поможет мне. А потом что? Янко придется бежать вместе с другом? Очень жаль. Прекрасный работник. Да видно уж, тут ничего не поде­лаешь.

***
        Все сошло как по писанному. Смотритель сам повёл почтенного ратмана по камерам. Густавсону эта комедия явно нравилась. Он с удо­вольствием поздравлял бедных узников с близким праздником Успения Богородицы, увещевал их покаяться и больше не грешить.
        Бруно с деловым видом раздавал мягкие булки. Он ловко сунул в руки Григория монету, завёрнутую в записку.
        Убедившись, что голодные сокамерники заняты нечаянно сва­лившимся на них угощением, Гриша осторожно прочитал письмо. В нём были и радость, и горе. Надежда на свободу и помощь друзей — это такая радость!
        Но дальше рэб Натан писал: «На всякий случай, я уже отправил Рахиль в Познань, к её жениху, рэб Мойше. Это весьма достойный юноша, сын моего давнего компаньона. Мы хотели поженить их в конце года, но теперь есть смысл поторопиться».
        «Больше я её не увижу! — подумал Григорий. — Да всё равно, я все­гда знал, что Рахиль не для меня. Может, так и лучше».
        Гриша хотел бежать один. Своих соседей по камере он боялся. Особенно Лысого Фрица — пожилого вора с морщинистым лицом и злыми глазами.
        Дождавшись, пока соседи уснули, Гриша раскрыл присланную монету и начал осторожно пилить звено цепи, подливая в распил сбе­режённую с вечера воду. Звук от пилы был совсем тихий, но, оглянув­шись в очередной раз, Григорий заметил, что Лысый Фриц и его товарищ, Крошка Гансик, огромный детина с тупым лицом и длин­ными, как у обезьяны, руками, тайком следят за ним
        - Бежать собрался? Без нас? — спросил Фриц злобным шёпотом.
        —С вами, конечно. Только тихо.
        —Верно говоришь. Зачем нам лишние люди, — согласился Фриц. — Но смотри, без фокусов, а то пришью. Мы тебя прикроем.
        Он с Гансиком сел рядом с Гришей, заслонив его от камеры, и приказал:
        - Давай!
        Наконец, пилка прошла сквозь кольцо цепи. Григорий хотел над­резать кольцо с другой стороны, чтобы легче было разогнуть, но Фриц остановил его:
        —Не трать времени. Ну-ка, Гансик.
        Тот без труда разогнул кольцо одним нажимом своих ручищ.
        «Готово! Теперь решётка!» — подумал Григорий.
        Окно в камере было высоко от пола, и, чтобы дотянуться, он встал на цыпочки.
        —Так дело не пойдёт, — сказал старый вор. — Гансик, сядь под окно. А ты, парень, лезь ему на плечи.
        Пилить стало намного удобнее. Но вот пила прорезала и прут ре­шётки.
        —Отойди-ка, парень. Гансик, давай!
        Верзила поднатужившись, отогнул прут.
        —Покажь-ка свою пилку. Вот так диковина! — удивился Лысый Фриц. — В жизни не видел подобного. Может, продашь?
        - Да не моя, — ответил Григорий. — Поклялся вернуть её.
        - Жаль. Ну, с Богом! Лезь первым, — сказал Фриц.
        Встав на плечи Гансика, Гриша протиснулся в окно, повис наруках,спрыгнул. Из окна уже торчали ноги Фрица. Григорий спустился ко рву. На той стороне его ждали. Ров оказался не глубоким, по пояс. Но выбирался из вязкой грязи Григорий с большим трудом. Хорошо, друзья схватили за руки и выдернули.
        - Ходу! — скомандовал Яцек.
        Оглянувшись, Григорий увидел воров, удиравших в другую сто­рону.
        —Как же мы выйдем? Ведь ворота закрыты, — спросил на бегуЯнко.
        - Ничего, знаем мы выходы и кроме ворот, — ответил Бруно.
        В дупле старого ясеня хранилась верёвочная лестница. По боль­шому суку парни перебрались на стену. Янко и Григорий без труда спу­стились по лестнице, и Яцек поднял ее обратно:
        - Счастливо, парни! Да хранит вас Матка Боска Ченстоховска^7^! Может, когда и встретимся!
        Богемия
        И снова дорога стелется под ногами. Хорошо! Первые два дня друзья шли по ночам, отсыпались в стогах, старались не заходить в деревни. На третий решили, что можно и не бояться. К вечеру дождь загнал путников в деревушку.
        Деревня бедная: ни корчмы, ни кузницы, а от кирхи остались только развалины, поросшие крапивой. В помещичьей усадьбе на пу­тешественников спустили собаку. Бедняки, как водится, пустили ноче­вать.
        Господи! Какая же тут была нищета! В доме пусто, голодные ре­бятишки так жадно смотрели в рот севшим поужинать подмастерьям, что те, переглянувшись, разделили оставшийся хлеб и кусочек сала на шесть голодных ртов. В доме пахло какой-то гнилью, и уставшие за день парни долго не могли уснуть. Утром, когда они встали, хозяина уже не было.
        — На барщине, — сказала измождённая хозяйка, доставая из печи чугунок.
        И что это была за еда! Похлёбка из плохо очищенных овощей без соли, чуть забелённая козьим молоком, — в рот не возьмёшь. Гри­горий сказал, что у него сегодня пост.
        А Янко постеснялся отказаться от предложенного угощения, сел за стол со всеми, достал из кармана ложку, похлебал несолёное варево.
        - У нашего помещика Гутсхершафт, — объяснила хозяйка, — бар­щина пять дней в неделю. Живём с огорода, да коза спасает. Старшую дочку отпустила в город, в услужение. Хоть поест досыта у булочника- то. А от малых какая помощь?
        Посовещавшись, друзья оставили хозяйке сорок крейцеров.
        - На ваших детей, матушка, — сказал Григорий.
        —Спаси вас Господь, добрые люди! Век Бога молить буду за вас, милостивые благодетели.
        Началась Богемия. Край еще не оправился от страшного разо­рения Тридцатилетней войны, бедных деревень хватало. Два дня Янко отработал в кузне большой деревни, потом друзья тронулись дальше, на Прагу.
        Янко шёл с трудом. Сильно потел, часто бегал в кустики. Лицо у него покраснело, и Гриша с тревогой поглядывал на товарища. Надо бы остановиться, но до Кралева Градца, где друзья собирались ноче­вать, осталось меньше десяти вёрст. На вершинке очередного холма Янко встал, покачнулся и чуть не упал, не подхвати его друг за плечи.
        —Что-то я притомился, — с трудом сказал Янко, опускаясь натраву.
        - Открой-ка рот, — сказал Григорий. — Покажи язык.
        Беловатый налет налёт и отпечатки зубов на толстом, разбухшем
        языке сразу указали болезнь.
        - Беда, Янко. У тебя начался лагерный тиф^7^, — сказал Григорий.
        — Ох, голова болит, сил нет. А ты откуда эту хворь знаешь? — спросил Янко.
        — Сам переболел. У Ахмеда-аги под Веной почти треть янычар валялась с этим тифом. И много умерло. Помнишь, я тебе говорил о докторе, реб Сулеймане из Смирны. Я у него кое-чему научился. Ло­жись в тенёчке, а я шалаш буду ладить.
        Янко попытался протестовать, но сил на это не было. Григорий подсунул ему под голову свой кафтан, взял у друга большой нож и пошёл в лесок — рубить молодые деревца для шалаша.
        Он поставил лагерь на полянке так, чтобы с дороги его не было видно. На пол настелил толстый слой лапника, а затем перетащил в шалаш друга.
        —Ты весь горишь! — сказал Гриша. — Надо бы нам раньше оста­новиться. Я видел, что ты заболеваешь, да надеялся дойти до городка. Придётся лечить тебя здесь.
        Парень размотал широкий пояс и вынул спрятанный там мешо­чек с лекарствами. На белой тряпочке аккуратно разложил три малень­ких бутылочки, кусок бурой коры, сухие травы, свёрток корпии. Прежде всего, Григорий накапал в кружку семь капель тёмного настоя из бутылочки:
        —Это индийский опий. Редкая вещь. Пей. Сейчас ты уснёшь, и головная боль пройдёт.
        Лекарство подействовало быстро. Янко уснул.
        Лечение затянулось. Особенно трудна была первая неделя. Тиф нещадно терзал Янко, порой он бредил:
        - Мамо,что ж я ушёл, вас не послушал. Простите,мамо.
        Григорий обтирал другу лицо влажной тряпочкой, поил отваромцелебных трав, три раза в день давал большие дозы коры хинного де­рева, а, когда другу становилось совсем худо, несколько капель опия. Первые два дня Григорий вообще не кормил Янко. Пост полезен. На третий день сбегал в город, купил там мешочек «сарацинского пшена» — риса. Янко никогда не пробовал этой диковинки. Гриша сварил кашу- размазню и сначала кормил друга рисовым отваром и часто поил на­стоями трав.
        На вторую неделю Янко стало полегче. Но слабость была страш­ная. Григорий не отходил от друга.
        —Ты сам-то пожрать успеваешь? — спрашивал Янко. — И когда ты спишь?
        - Ничего, выхожу тебя, отосплюсь, — шутил друг.
        Вечерами, у костерка, друзья вспоминали родные места. Как-то
        Янко молвил:
        —Раньше я думал, коли богатый, значит, гад. У нас в Слободке был такой, полковник Курень. Твой князь — тоже сволочь. И в Святом Писании сказано: «Скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко... — чем богач внидет в Царствие Небесное...» — закончил Гриша.
        —Верно. А вот твой Рапопорт. Ты ведь всё хвалил его. И помог он нам сразу, все сделал, деньги сам предложил, мы не просили. Непо­нятно.
        - Я и сам об этом думал. Всё не так просто. Возьми хоть купцов. Кажется, торгуют да гребут барыш? А риск? Торговля нынче опасна. И потом, вот я тебя лечу корой хинного дерева и индийским опием. Купцы везли их за три моря, жизнью рисковали, чтобы их можно было купить в наших краях. Смотри дальше, ты мне рассказывал о пистоле­тах с колёсным замком. Такой диковинки у нас и не видали. Твой ма­стер купил их в Лейпциге, у купца. Доброе дело сделал этот купец?
        - Ну а как же.
        - Вы сделали партию таких пистолей, и часть Густавсон отослал в Варшаву. Купец их продаст, и там увидят, что такое колёсный замок.
        - Верно. И стволы Коминаццо тоже купец привёз из Италии.
        —И ещё. Честь для купца — первое дело. Иначе солидные люди с ним дела иметь не будут. Кредита не дадут. Конечно, мелкий лавочник жульничает и обманывает, как может. А толковый купец дорожит доб­рым именем больше, чем деньгами. Глупый купец быстро разорится. Вот и получается, что купцу выгодно быть и умным, и честным.
        - Странно как-то. Неужто купцы так нужны?
        — Я об этом думал, ещё когда Костакис взял меня в Вену. Ко­нечно, и среди купцов попадаются сволочи и жулики. Но много и таких, как Рапопорт. Купцы — народ полезный, хоть и богачи.
        В начале третьей недели проливной дождь заставил друзей пе­ребраться в город, хотя Янко был ещё очень слаб.
        —Тебе надо бы лежать ещё дня четыре, — ворчал Григорий, вы­водя друга на дорогу.
        - Брось. Отдай лучше мою сумку. Ты под ней согнулся весь.
        - Выздоровеешь, отдам.
        Вскоре друзей догнал мужик, везущий на рынок поросят, и за три пфеннига посадил путников до города. Они приехали в Кралев-Градец под холодным проливным дождём. Янко шатало.
        —Поскорей бы засунуть тебя в тёплую постель, а то это плохо кончится, — сказал Гриша и огляделся.
        На старом доме висела вывеска «Отель Венеция». Подмастерье решительно постучал. Дверь открыл старик в парчовом кафтане и за­витом парике, явно хозяин:
        - Что вам угодно?
        - Нам нужна тёплая комната и сухая постель.
        Вид подмастерьев вызывал сомнения. Но Григорий показал хо­зяину серебряный талер. Хозяин, синьор Анжело, поглядел внима­тельно и пропустил их в дом.
        — Под крышей небольшая комната для слуг. Там тепло — рядом печная труба. И постель сухая. Есть будете на кухне с прислугой. Три­дцать крейцеров в неделю за двоих, — добавил старик.
        Два дня Янко лежал, грелся возле тёплой трубы. Григорий носил ему еду, поил горькой хиной. На третий день больной приободрился и вечером спустился на кухню. Господа уже отужинали, и можно было спокойно поесть.
        Повар Прокопразлилпо мискамароматный суп с клёцками.Вгостиницедержали фасон,и дажеслугиели из отдельных мисок. Гор­ничные Берта и Марта, пересмеиваясь, поглядывали на подмастерьев.
        Все уже принялись за компот из ревеня, когда в кухню вошёл хо­зяин.
        —Сидите - сидите, — махнул рукою синьор Анжело.
        Не так давно он сам был здесь мажордомом, потом выкупил отель у наследниц умершего хозяина. Анжело до сих пор держался со слугами запросто, особенно на кухне, не на глазах постояльцев.
        - Девочки! С утра в господских апартаментах наведите полный блеск! Чтоб ни пылинки! Проверю. После обеда ждём принца Евгения, —сказал старик.
        — Неужто сам принц Савойский? — ахнула Берта.
        - А что такого? У нас лучший отель в городе. И принц весною жил у нас. Нынче он гостит в имении вдовы своего старшего брата. Юлий-то погиб в бою под Веной. Отсюда в Прагу, потом в Венецию, лечить пулевую рану в плече.
        - Какой он, принц Савойский? — мечтательно протянула Берта.
        —Красивый? Расскажите, синьор Анжело.
        Хозяин уселся за стол, кивнул:
        - Налей-ка пивка всем, Прокоп. Ты, девушка, у нас недавно, вот и не видела его. Красивый, говоришь? Худой, невысокий. Не скажешь, что принц. Бедных принцев без своего княжества хватает. Кому они интересны? Принц Евгений — другое дело, сей юноша из ряду вон. Когда он жил у нас, я щедро угостил его камердинера, Гвидо. Тот мне всё и рассказал.
        О славе полководца принц Евгений мечтал с детства. Читал Плу­тарха, корпел над книгами по военному искусству, фехтовал, стрелял, ездил верхом. Его отец, из младшей ветви князей Савойских, командо­вал швейцарской гвардией короля Людовика XIV. Ему было всего де­сять лет, когда отец умер, а король отправил мать в ссылку, в дальнее имение. Придворные интриги!
        Король-Солнце принца особо не жаловал, называл его «мой ма­ленький аббат» и прочил в епископы. Шутил: «Какой из тебя вояка?!». А принц Евгений, как только ему исполнилось восемнадцать, попросил у короля полк. Тот только рассмеялся.
        Вскоре пришла весть о нашествии султана на империю. И принц помчался в Вену, поступать волонтёром. Старший брат принца, Юлий, командовал в австрийской армии полком. Он и представил Евгения ко двору.
        Император сразу дал ему чин полковника и драгунский полк. В битве под Веной Евгений отличился особо. Нынче, в двадцать лет, он уже генерал! И ещё станет великим полководцем, поверьте мне.
        Назавтра старенькая карета принца, запряжённая парой отлич­ных лошадей, остановилась у подъезда. Синьор Анжело почтительно проводил Его Высочество в приготовленные покои. Гриша помог не­молодому камердинеру принца перетащить наверх сундучок и три че­модана.
        - Спасибо, парень! Ты, видать, нездешний, смуглый такой, — за­метил слуга.
        - Я грек, из Салоник, — ответил Григорий.
        - Грек? Грамотный? Может, ты и турецкий знаешь? Принц давно ищет человека, который сумеет прочесть турецкие книги. У него их целый сундучок.
        —Они, небось, по-арабски. Но я и арабский знаю, был толмачом у Ахмеда-аги.
        - Скажу принцу, может, ты и пригодишься.
        Вечером Гвидо поднялся на чердак:
        - Пошли, парень, принц ждёт.
        Принц Евгений, в потёртом халате и без парика, что-то читал за маленьким столиком. Услыхав скрип двери, поднял голову. Гриша уч­тиво поклонился:
        - Грегор, бывший толмач Ахмеда-аги, к Вашим услугам.
        - Служил у Ахмеда-аги, командира янычаров? Весьма интересно! — обрадовался принц. — Садись-ка сюда, рассказывай. Долго служил?
        - Больше года. Когда его армия проходила по Греции, Ахмед-ага забрал меня с Афона. Я был послушником в монастыре.
        —Тоже не удалась духовная карьера? — улыбнулся принц. — Ты можешь прочесть турецкие и арабские книги?
        Гвидо, открой сундучок. Я взял их в ставке Великого визиря и вот уже больше года вожу с собой, не зная, о чём они. Посмотрим, что за трофеи мне достались.
        Книги были на пергамене, в роскошных кожаных переплётах. Григорий брал из сундучка по одной и читал титульные листы:
        — «Коран», «О строении человека» Али Абу ибнСина,по-вашему, Авиценна. Опять «Коран». Омар Хайям, трактат по астрологии, «О по­знании Аллаха» дервиша ибн Махмуда, «Трактат о военном искусстве» Омара ибн Али Абд Рахима.
        — Ну, наконец, хоть что-то полезное! — воскликнул принц Евге­ний. —А то яподумал, что, кроме «коранов», там ничего нет. С этого и начнём. Беру тебя к себе на службу, дружище, — принц достал серебря­ную табакерку, заправил в обе ноздри по понюшке табаку и громко чих­нул.
        - Мы идём в Прагу вдвоём с другом, — сказал Григорий.
        - Прекрасно. До Праги нам по пути. А кто твой друг?
        - Янко Коваль. Кузнец. Странствующий подмастерье, как и я.
        — Найдётся и ему дело. Давно пора починить мой охотничий мушкетон. Расскажи-ка мне о янычарах. Храбрые ребята. Один из них прострелил мне грудь.
        Григорий на минуту задумался и начал: — В старину с завоёван­ных христиан султан брал дань мальчиками семи-восьми лет. Их при­возили в Стамбул, обращали в ислам, и воспитывали, как солдат, в специальных казармах — «орта». Теперь янычарами становятся только дети янычар. Это лучшая пехота султана. Всю жизнь они живут в ка­зарме своей общины. У каждого — ружьё, сабля, кинжал и пистолеты. Во время войны янычар сводят в три дивизии. Ахмед-ага командовал столичной, самой лучшей дивизией Булукхалки. Дервиши твердят им, что воин Аллаха, погибший в бою, прямиком попадает в рай.
        Янычаром быть выгодно. Им платят хорошее жалование. Потом, по указу султана, все товары янычарам продают много де­шевле, чем простым людям. И судить их может только их начальник. Жаловаться на янычара — только время и деньги терять. У большин­ства из них семьи, добрая торговля. Нынче янычары уже не те, что в старину.
        - Похоже на правду, — кивнул принц. — Слишком хорошо живут, чтобы хорошо драться.
        В дверь постучали.
        - Антре, — пригласил принц Евгений.
        Вошел хозяин гостиницы:
        — Ваше Высочество, приехал барон фон Штремборк, просит разрешения посетить Вас.
        - Фон Штремборк? Кто это?
        —Барон — богатейший из здешних помещиков. Его отец служил адъютантом у Валленштейна и, когда тот решил сам стать королём и повернуть свою армию на императора, пропустил к своему хозяину по­досланных императором убийц. За это и получил замок Штремборк и титул барона. Частью он скупил у разорённых крестьян их усадьбы, частью присоединил к своим владениям брошенные.
        Тогда это было просто. Теперь у его сына девятнадцать тысяч моргенов земли.
        - Чего барон хочет от меня?
        —Место офицера для младшего сына Адольфа. Старший унасле­дует имение и титул.
        Григорий хотел выйти, но принц остановил его:
        - Еще дорасскажешь. Надеюсь, этот гость ненадолго.
        Принц надел голубой бархатный кафтан, завитой парик:
        - Проси!
        Барон фон Штремборк, высокий, тучный старик в расшитом зо­лотом кафтане учтиво поклонился, помахав перьями шляпы у ног принца:
        - Ваше Высочество! Пользуясь счастливым случаем Вашего пре­бывания в нашей отдалённой провинции, осмелюсь пригласить Вас в замок Штремборк. Поверьте, мы приложим все усилия для того, чтобы принять Вас достойнейшим образом!
        — Садитесь, барон. Я рад нашему знакомству, и, поверьте, меня растрогало Ваше любезное приглашение. Однако я еду в Венецию для лечения, и задержка была бы некстати.
        - Какая задержка, Ваше Высочество! До Штремборка недалёко. Вы погостите два-три дня, я дам Вам отличных лошадей, удобную ка­рету, и Вы легко наверстаете эту, с позволения сказать, задержку. Не откажите! Моя семья будет гордиться Вашим посещением.
        Принц любезно склонил голову:
        - Ну, если Вы настаиваете. Но не больше, чем на два дня.
        - Я счастлив, принц! Завтра с утра моя карета будет ждать Вас.
        — Вот привязался старик, — заметил принц, когда барон откла­нялся. — Придется ехать в его замок, есть жирный обед и слушать скуч­ные комплименты. Он хочет сделать офицером младшего сына. А я давно мечтаю добавить к своему полку роту карабинеров. Пусть барон раскошелится.

***
        Принц, как всегда, поднялся очень рано, но из гостиницы путе­шественники выбрались только после полудня. Григория принц поса­дил вместе с собой в роскошную карету барона, обитую изнутри английским сукном и тиснёной кожей.
        Гриша читал трактат Абд Рахима, с ходу переводя на немецкий. Принц часто прерывал толмача и требовал подробностей и уточне­ний.
        Гриша уже жалел, что напросился на эту работу. Он плохо разби­рался в военном деле, отвечать на въедливые вопросы принца было трудно.
        Янко вместе с Гвидо ехали сзади, в стареньком экипаже принца.
        В Штремборке гостей уже ждали. Барон торжественно предста­вил принцу домочадцев: старшего сына Леопольда, его жену, смуглую красавицу Карлу Терезию, дочерей и, наконец, младшего сына Адольфа. Стол был уже накрыт.
        Григорий и Янко прошли вниз, в людскую, и сели за общий котёл со слугами. Однако спокойно пообедать не удалось. Пришел Пришёл пан Щенсны, мажордом барона, с ним немолодой человек в господ­ском кафтане, но без шпаги.
        —Нет ли среди вас музыкантов? — спросил пан Щенсны. — Пан Иржи собирает оркестр. Вечером бал, а у меня всего две скрипки, контрабас и труба. Всю округу изъездил, никого! Выручайте парни, барон заплатит.
        Григорий играл на флейте и взялся научить Янку барабанить.
        - Посмотрим бал, интересно же.
        Пан Иржи отвёл оркестрантов на третий этаж. Там он готовил к вечеру маленький оркестр. Григорий быстро освоился с длинной флейтой и с полудюжиной танцев, которые играли музыканты. Труд­нее было научить Янко стучать в такт и не слишком громко. Но коваль всё же приспособился.
        Пан Иржи играл на всех инструментах и без крика, терпеливо учил неумелых оркестрантов. Часа через полтора дело пошло.
        —Шабаш, парни. Надо и передохнуть. Схожу за пивом, — сказал дирижер.
        —Странный человек, пан Иржи, — заметил Гриша. — Вроде и не пан, а на слугу не похож.
        — Не просто пан. Княжеского рода! — ответил скрипач. — Его прадед воевал за таборитов вместе с Яном Жижкой. После победы нем­цев их род лишился большей части своих владений. Так его дед опять ввязался в войну с императором. Погиб у Белой Горы. Вот и обеднели совсем. Пришлось пану Иржи зарабатывать себе на хлеб музыкой. Че­ловек он хороший, да гордый. А гордому служить куда труднее.
        Тут принесли большой жбан с пивом. Пан Иржи разлил всем по­ровну
        —Слышал я о таборитах, — сказал Янко. — Кто говорит, что они за правду стояли, а другие говорят, еретики.
        - А ты, парень, откуда? — спросил пан Иржи.
        - Московит я. Из-под Полтавы.
        Пан Иржипосветлел.
        —Московит? Ну откуда ж тебе знать. Ясное дело, за правду. Ян Гус — первый выступил против греховного папизма, предавшего за­веты Христа. Лютер да Кальвин пришли уже после него. Славное было время! Табориты Яна Жижки громили императора и немецких рыца­рей так, что от них только пух летел! Наши парни доходили аж до Гданьска. Не враги погубили славное дело, а раздоры. Умер Жижка, на­чался раскол, и наших разбили поодиночке. А теперь даже за чтение гуситских книг рубят голову. Пропала Чехия. Все заполонили немцы. После битвы у Белой Горы стало совсем плохо.
        Пан Иржи горестно махнул рукой.

***
        Всё окрестное панство съехалось в Штремборк посмотреть на прославленного принца Евгения и потанцевать. Какие там были платья: и древние, извлечённые из бабушкиных сундуков, и новенькие, по последней парижской моде! Какие причёски!
        Бал начался менуэтом. В первой паре шел принц и Карла Тере- зия. После смерти старой баронессы она играла роль хозяйки дома.
        Пышная итальянка на полголовы выше принца была очень хо­роша в свои тридцать, в расцвете женской красоты. Она глядела на принца с явным обожанием. И принц Евге-ний не оставался безучаст­ным к этому призыву.
        — Смотри-ка, Янко, молодая-то хозяйка на нашего принца глаз положила, — сказал Гриша другу в коротком перерыве между танцами. — Очи-то так и горят.
        В большом зале замка не было галереи для музыкантов, их про­сто посадили в углу, и гостей они видели достаточно близко.
        - Куда муженёк смотрит? — отозвался Янко. — За такими красот­ками глаз да глаз.
        —Небось, не протрезвел ещё после обеда. Здешние паны пьют как лошади.
        - Хозяин-то вполне трезв.
        Старый барон фон Штремборк отвёл принца Евгения в сто­ронку. Они остановились возле оркестра, и Гриша хорошо слышал их разговор.
        —Моя заветная мечта, Ваше Высочество, определить под Ваше начало Адольфа. Из него выйдет превосходный офицер, — говорил барон.
        —Это возможно, — ответил принц, заправляя в нос понюшку та­баку и угощая барона. — Я бы хотел сформировать в своём полку роту карабинеров. Ваш сын мог бы стать капитаном этой роты. Но нужны деньги! Девяносто лошадей, мундиры, карабины, жалование солдатам за первый год. Я думаю, это составит не меньше 860 рейхсталеров.
        — Так много? — удивился барон. — Впрочем, часть лошадей можно найти здесь.
        — Прекрасно! Кони дороже всего. Но принимать я буду сам и плохих лошадей не приму.
        —Значит, договорились?
        —Безусловно, Ваше Превосходительство.
        Вновь заиграла музыка, возобновились танцы. Дамы и девицы так и осаждали принца Евгения. Но Карла Терезия сумела оттеснить соперниц, и большую часть танцев принц отдал ей. Он был прекрас­ным и неутомимым танцором.
        Ближе к утру, наконец, прозвучала прощальная полька. Бал кон­чился. Янко заметил, как Карла Терезия за руку увела принца в коридор направо. Музыканты собрали свои инструменты и долго ждали пана Щенсного, пообещавшего расплатиться сразу. Наконец, он пришёл, отдал условленную плату, и пан Иржи разделил её музыкантам.
        В опустевший зал вбежал, размахивая руками, Леопольд. Кафтан измазан, на щеке — красное пятно.
        —Где она! Где эта негодяйка?! — кричал он.
        Из коридора вышел принц Евгений. Из-за его плеча выгляды­вало испуганное и счастливое лицо Карлы Терезии. Её высокая при­ческа было заметно измята.
        — Где ты была, итальянская шлюха?! Что ты делала с этим щего- лишкой?! — орал взбешенный Леопольд.
        —Синьора Карла Терезия любезно согласилась показать мне ред­кие книги в библиотеке Вашего замка. Впрочем, если Вы считаете себя оскорблённым, я всегда готов дать любое удовлетворение дворянину, — очень спокойно сказал принц.
        —Прекрасно! Дуэль, немедленно, возле конюшни, — воскликнул Леопольд.
        - Гвидо, мою боевую шпагу, — кивнул принц. — Да захвати людей с факелами.
        Гвидо, возникший, как будто из стены, оглянулся и бросил на ходу Янко и Григорию:
        —Парни, возьмите по паре факелов и идите к конюшне.
        Факелы нашлись на кухне, друзья зажгли их и вышли во двор. Леопольд с тремя слугами был уже там, вскоре пришёл и принц Евге­ний с Гвидо. Тот расставил людей с факелами вокруг площадки. Лео­польд снял камзол и разминался, размахивая длинной шпагой.
        —Мерде^7^! — выругался принц. — Здесь я драться не буду.
        —Почему? — спросил озадаченный Леопольд.
        — Слишком грязно. Я готов испачкать рубаху кровью, но не на­возом.
        Леопольд опешил. Но, оглядев сильно загаженный двор, кивнул:
        —Тут и вправду легко поскользнуться. Отойдём подальше.
        Нашлась сравнительно чистая лужайка. Принц снял камзол иотдал его Гвидо.
        Григорий заметил перевязку под рубахой, на левом плече принца, и подумал: «Ведь он ранен!». Но на это никто не обратил вни­мания. Бойцы скрестили шпаги. Леопольд был намного выше и мощ­ней принца, и Грише стало страшно за него.
        Дуэль продолжалась меньше минуты. Четыре-пять ударов, и вдруг принц, скользнув под шпагой противника, проткнул ему правое плечо. Евгений тут же опустил шпагу. Слуги увели раненого в замок.
        — Гвидо, прикажи закладывать и собери вещи, — сказал принц. — Мы уезжаем.
        Вскоре старенькая карета принца стояла у крыльца, и Янко по­могал Гвидо увязывать чемоданы. Принц вышел в дорожном плаще, но его догнал барон фон Штремборк:
        — Ваше Высочество, я бесконечно сожалею о прискорбном ин­циденте.
        —Я тоже сожалею о случившемся, — ответил принц. — Надеюсь, что рана у вашего сына быстро заживёт. Но у меня не было другого вы­хода.
        - Но как с нашей договорённостью, принц? Она остаётся в силе?
        —Безусловно. Дело есть дело. Прощайте, барон.
        Карета тронулась.

***
        Около полудня принц решил устроить привал. Остановились на лужайке около дубовой рощи. Гвидо расстелил персидский ковёр, по­ложил подушки из красной кожи.
        —Тоже трофеи из ставки визиря, — заметил слуга.
        Янко разжёг костерок. Гвидо нарезал салат, заправил его оливко­вым маслом и пряностями, выложил в серебряную тарелку и с покло­ном подал принцу.
        Друзьям Гвидо выдал по большому ломтю хлеба с салом и по го­ловке чеснока. Потом вынул серебряный кофейник и спиртовку. Гриша тут же принялся учить его варить настоящий турецкий кофе.
        - А ты, парень, откуда родом? — спросил принц Евгений Янко.
        Подлинный аристократ, он был одинаково любезен с вельмо­жами и со слугами.
        - Из Слободки, под Полтавой.
        - Из России? Интересно. А какова армия у русского царя?
        —Армия-то большая. Стрелецкие полки, казаки. А нынче Алек­сей Михайлович завёл солдатские полки иноземного строя и конные — драгун и рейтаров.
        —Вот и Московия становится на путь реформ, — задумчиво ска­зал принц Евгений. — Это неизбежно.
        Стоит у вас появиться умному и энергичному царю, и Московия вырвется вперёд. Ещё и соседям нос утрёт. Не сегодня-завтра они могут стать нашим союзником в борьбе с султаном. И это надо учиты­вать.

***
        Принца Евгения ждала впереди нелёгкая судьба и великая лава полко­водца, дипломата, государственного деятеля. Всю жизнь он воевал с турками и с Людовиком XIV. Когда при Зенте огромная армия турок не приняла бой, принц построил мост через реку и начал переправу: «Если враг робеет, надо атаковать!». А тут курьер из Вены привёз пакет с печатью императора. Принц знал: это приказ не рисковать армией, не ввязываться в опасные аван­тюры.
        «Нет времени читать письма, - ответил он гонцу. - Веду армию в бой».
        Турки бъли разбиты наголову: больше двадцати тысяч убитых. По­тери принца - 430 человек. И Евгений повёл армию в Боснию, в Сараево, вы­шибая врага.
        А в Вене победителя арестовали по доносу бездарного генерала Капрера.
        Евгений без спора отдал свою шпагу. Но возмущение всего общества бышо так велико, что император «простил» принца.
        В 1688 году началась война с Францией, и, нарушив все законы тогдаш­ней военной науки, оставив позади ряд не взятых крепостей, принц вторгся в центр Франции, в Дофине. Теперь уже Людовик XIVпредлагал принцу огром­ные деньги, чин маршала Франции, только чтобы Евгений вернулся.
        Но он остался верен принявшей его Австрии. В тридцать лет принц получил орден Золотого Руна и чин фельдмаршала. После смерти Леопольда новый император Иосиф I назначил его председателем гофкригсрата (это во­енный министр в мирное время и Главнокомандующий во время войны) и чле­ном Тайного Совета. Принц Савойский стал некоронованным королём Австрии. Он настойчиво проводил реформы и в армии, и в народном хозяй­стве, наводя порядок и осуществляя заветные мечты меркантилистов.
        Молодой Пётр I изучал сражения и кампании принца Евгения Савойского. Да и реформы Петра - те же самые. Время требовало их.

***
        В Прагу приехали к вечеру. Поблагодарив принца, друзья пошли разыскивать в Градчанах пивную «У Рыжего», о которой им го­ворил Бруно Курц.
        Пьяный парень у входа в пивную кивнул:
        —Кузнечные подмастерья? Вон там.
        Старшим за указанным столом явно был чернобородый, похо­жий на цыгана мужик. Встретил он гостей неприветливо:
        - Ты кто таков?
        —Подмастерье, Янко Коваль. Член братства.
        - Тогда садись. Откуда и кто тебя принял?
        —Мы идём из Бреславля. А в братство меня принял Яцек По- корни.
        Тон чернобородого сразу изменился.
        - Большой Яцек? Парни, дайте ещё кружку! Наздар, брат Янко!
        —Ваше здоровье, пан! — поднял кружку кузнец.
        —Франек, меня зовут Франек. И не пан, а брат! — широко улыб­нулся чернобородый. — А это кто с тобой?
        —Мой друг Грегор, друкарь. Коли разрешите, я угощу братьев.
        Янко заказал, и скоро толстая служанка принесла два большихжбана пива.
        —Нужна помощь? И чего ты ищешь? — спросил Франек.
        —Мастерства. Я учился у Густавсона.
        - Тогда у оружейников тебе делать нечего. А панцири работать можешь?
        —Нет. Не случалось.
        - Завтра сведу тебя к Седому Гонзе. Он лучший панцирный ма­стер в Праге.
        Франек посоветовал Грише зайти в друкарню к иезуитам:
        - Там всегда нужны люди.
        Нашлось и жильё под крышей старого дома в Вышеграде вместе с шестью другими подмастерьями.
        В полуподвале дворца Клементиниум, коллегиума иезуитов, по­мещалась большая типография «Общества святого Вацлава» — изда­тельства католической литературы — шесть новых печатных станов, восемь верстаков для набора.
        Мастер, пан Йожеф, седоватый, с курчавой бородкой, глянул на Гришу с сомнением:
        - Грек? Православный, значит. Жалко, что не католик. А латынь знаешь? Докажи.
        Григорий без труда прочёл отрывок из писем Горация и набрал три строки Энеиды. Пан Йожеф проверил, похвалил:
        —Без ошибок! Прекрасно. Пошли к пану Антонию.
        Пан Антоний, иезуит в чёрном кафтане, скривил тонкие губы:
        —Не католик? Плохо. Да наборщиков, знающих латынь, так мало. Ладно. Работай.
        Пан Йожеф дал Григорию для набора «Доктринале», старый курс латинской грамматики.
        - За последние годы мы, иезуиты, открыли в Чехии двадцать во­семь школ и училищ, — с гордостью сказал старик. — Учебников не хва­тает.
        Через пару дней пан Антоний вызвал Гришу к себе. Приветливо усадил в кресло и часа два толковал о вере. Мягко, без нажима, убеждал Гришу в преимуществах единственно правильной Святой Католиче­ской Церкви.
        - Дело не в обрядах, — говорил иезуит. — Если ты привык к об­рядам Греческой Церкви, соблюдай их. Пожалуйста! Наиболее просве­щённые архиереи вашей Церкви давно поняли это и пошли на унию со Святым Престолом.
        Григорий отмалчивался. Не хотел спорить с хитрым прелатом. Тот не настаивал: — Не торопись. Ты сам убедишься в необходимо­сти перехода к униатам, а то и прямо в католичество. Нам спешить не­куда.

***
        Седой Гонза нанял Янко, не раздумывая. Ему заказали сотню кирас для эскадрона конной гвардии, и добрый подмастерье был весьма кстати.
        Для кирас шло только очень чистое, мягкое шведское железо. Бруски нужно было расковать в тонкий лист, на это уходило много вре­мени и сил. Потом лист обрубали, выгибали в форму полукирассы, от­делывали.
        В кузне работало восемь подмастерьев и четверо учеников. Народ был разный. Янко сдружился с Весёлым Павлом, прозванным так за любовь к шуткам и розыгрышам. Янко на шутки не обижался и первым смеялся даже над собой.
        Работа оказалась тяжёлой и однообразной. Секретов, кроме ка­чества шведского железа да закалки, он не увидел. Работали от зари до зари. А вечером на чердаке шумели пьяные подмастерья. Янко не­досыпал.
        Как-то Павел пошутил:
        - Видно, Янко влюбился, с лица спал, побледнел.
        Все посмеялись. Но чуть погодя Павел спросил тихонько:
        - Ты, друг, случаем не приболел?
        - Здоров. Только недосыпаю. Восемь душ в комнате, кто храпит, кто поёт. Да и кормит хозяйка неважно.
        —Я слышал, у вдовы, пани Рудаковой, как раз комнатка освобо­дилась. Лучше хозяйки в Праге не сыщешь. Она, правда, подмастерьев брать не любит, у неё больше школяры из университета. Да твой дру­жок, наборщик, выглядит образованным. Конечно, у пани подороже, зато комнатка на двоих и кормит отлично.
        - Хорошо бы. Вдвоем с Гришей куда лучше.
        В тот же вечер друзья пошли к пани Рудаковой. Её старинный дом под черепичной крышей стоял недалеко от собора святого Вита на Градчанах. Хозяйка сначала не хотела их брать. Однако Григорий сумел очаровать старую пани. Друзьям сразу понравилась комнатка на третьем этаже, маленькая, но уютная, с широкой кроватью и пузатым комодом.
        Утром за большим кухонным столом собирались все жильцы: ше­стеро школяров из университета, немолодой и очень вежливый пан Александр, занимавший отдельную комнату. Приходили и младшие дочери пани Ханны: Марта и Хелена. Потом постояльцы разбегались до вечера. По воскресеньям можно было не спешить.
        Пан Карел Кропка, весёлый черноглазый школяр, кончавший курс артистического факультета, в первое же воскресенье предложил погулять по городу:
        —Вы, парни, совсем Прагу не знаете. А наша Злата Прага — луч­ший город в мире!
        Друзья с удовольствием согласились. Марта и Хелена тут же при­соединились к компании. Пан Карел надел шляпу с глухариным пером, нацепил длинную шпагу и повёл компанию на Старе Място. Старин­ные дома на узких, кривых улочках были поразительно красивы. Янко загляделся на кованые фонари, фигурные железные решётки:
        —Мастерская работа!
        Карел показал друзьям Карлов мост, дворцы графов Черни и Вальдштейна, Каролинум — здание Пражского университета с готиче­скойкапеллой.
        —Пражский университет — самый старый в империи, — говорил пан Кропка. — Император Карл IV основал его почти триста пятьдесят лет назад. Университет знал славные времена. Тут читал лекции Ян Гус! Сейчас, конечно, не то. Немцы всё заполонили. Немцы и иезуиты!
        Торговать и заниматься ремеслом в Праге могут только като­лики. Да и дворян тоже притесняют. После Белой Горы отцу пришлось принять католичество. Для вида, ясное дело. А у тех, кто не стал като­ликом, конфисковали имения и отдали немцам.
        Иезуиты завели десятки школ. Правду сказать, учат неплохо. Ла­тынь, настоящая, классическая, французский язык, фехтование, танцы, география. Но ведь так трудно удержаться и не перейти в като­личество! Я год вытерпел у иезуитов, потом попросил отца отправить меня в университет. На частной квартире всё же полегче. В бурсе^7^тоже иезуиты и иезуиты.
        —Да, — кивнул Гриша. — Они и печатают много. Учебники, Вер­гилий, но больше всего жития святых и религиозные книжки. Это печатают по-чешски. Я у них работаю в «Обществе святого Вацлава».
        —Ты католик?
        —Нет. Мы с Янко — православные.
        - А не нудят тебя перейти в католичество?
        —Нудят. Но я не поддаюсь. Греческая вера лучше.
        — Молодец ты, Грегор, — одобрил Карел. — Ну, мы ещё потол­куем.
        Прогулка получилась славная. Девушки тоже были довольны.
        —Удивительно, пан Карел, — сказала Марта кокетливо. — Вы же родом из Пльзеня, в Праге всего четыре года, а знаете город лучше меня, коренной пражанки. И рассказываете так интересно.
        — Люблю историю, — улыбнулся Карел, — особенно историю Чехии.
        Хелена больше помалкивала, только улыбалась чему-то и погля­дывала на Гришу.
        Через пару дней, после ужина, пан Карел остановил Гришу:
        - Пан Александр хочет с тобой поговорить. Зайдём? У пана есть очень интересные книги.
        В комнате пана Александра одна стена была полностью занята книжными полками. Столько книг сразу Григорий видел только в Афонском монастыре. На столе стоял графин с вином, тарелка с ябло­ками. Хозяин поднялся навстречу гостям, разлил вино по рюмкам:
        - Вечер добрый! Садитесь, пан Грегор. Ваше здоровье!
        Григорий смутился:
        - Прошу прощения, пан Александр, но чем бедный странствую­щий подмастерье мог заинтересовать столь просвещённого человека?
        - Впервые вижу странствующего подмастерья, легко читающего Вергилия и Горация, — улыбнулся хозяин. — Откуда вы родом, пан Гре- гор?
        — ИзСалоник.Но я — странствующий подмастерье, а вы пан Александр?
        - А я — скромный библиотекарь юридического факультета. Рас­скажите о себе. Не опасайтесь, мы ваши друзья.
        - Я был послушником в Афонскм монастыре. Ушёл оттуда искать правды и мудрости. Слышал я, живёт в Голландии великий мудрец, Бе­недикт Спиноза. Поговорить бы с ним.
        - Вот оно что. Жаль, молодой человек, но поговорить с ним вам не удастся. Философ Бенедиктус Спиноза умер. Не дожил и до пятиде­сяти лет. После смерти друзья издали его труды. У нас они под запре­том. К сожалению, главный труд Спинозы, его «Этику», уже не достанешь. В Праге был один экземпляр, но и он сожжён рукой палача. Отцы иезуиты постарались.
        —Значит, Спиноза умер! И я опоздал! — горестно воскликнул Гриша. — Придётся читать мёртвые книги. Ну что ж, всё равно! Дойду за ними до Голландии. Там нет иезуитов. Но вы что-то хотели от меня?
        - Говоря откровенно, да. Видите ли, пан Грегор, мы, чехи, живём в своей стране как бесправные рабы. Наша вера запрещена, нашу куль­туру изгоняют, лучшие люди Чехии вынуждены бежать в чужие края, как наш Ян Амос Каменский. В Праге собралась небольшая группа дру­зей.
        Мы хотим сохранить чешский язык, чешскую культуру. Вы ведь не католик. В греческой вере, как и в нашей, причащают мирян и Телом, и Кровью Христа. А у католиков под обоими видами причаща­ется только священник.
        И вы просвещённый человек. Помогите нам. Нужен наборщик. Мы хотим издавать чешские книги. Типографский стан есть. А набор сделать негде.
        - Что же вы хотите издать?
        - Для начала «Весёлые песни» Иржи Вольного.
        Гриша подумал:
        — По вечерам пан Йожеф уходит рано, я мог бы набирать по страничке. Но сначала хотелось бы прочесть эти песни.
        - Ну, само собой. И мы вам, конечно, заплатим.
        — Если посчитать и плату за страх, то получится слишком до­рого. Я знаю, чем рискую, — улыбнулся Гриша. — А так, не стоит и го­ворить.
        —Молодец Грегор, — воскликнул Карел. — Ты храбрый парень! Выпьем за нашу удачу!

***
        Если живёшь с человеком в одном доме и ешь за одним столом, познакомиться нетрудно. Но у Гриши с пани Хеленой знакомством дело не ограничилось.
        И что особенного он нашёл в этой молоденькой девушке? Не красавица. Милое личико, русые косы, неровные зубы, лукавые глазки. По вечерам они часами просиживали вдвоём на ступеньках лестницы, ведущей на чердак.
        Им было о чём поговорить. Хелена расспрашивала Гришу о семье, о Салониках. И ему было сладко поведать девушке о своём дет­стве. Становилось тепло на душе.
        А она подробно рассказывала парню о своих старших сёстрах, уже вышедших замуж, и других родственниках. Гришу не раздражали эти длинные рассказы. Ему тоже было интересно.
        — Ну, Гриша, смотри, захомутает тебя эта девочка, — смеялся
        Янко.
        Григорий отмалчивался.
        Пан Александр как-то предупредил Гришу:
        —Будьте осторожны. Иезуиты — великие ловцы душ. Они ловко используют слабости человека. И часто лгут. ЛожьadmajoremDeiglo-riam^7^для них вполне законна. Нынче они начали контрреформацию. Вновь отвоёвывают для папы Чехию, Венгрию, Польшу. И довольно успешно. Вы слышали о янсенистах? Есть такое течение среди католи­ков. Люди высокой нравственности, аскеты, злейшие враги иезуитов.
        Среди них был один замечательный человек и учёный — Блез Паскаль. Один из величайших математиков и физиков нашего вре­мени. Говорят, он имел озарение и после этого бросил науку и ушёл в монастырь янсенистов Пор-Рояль. Перелистайте его книгу «Письма к провинциалу».
        Вечерами, особенно по субботам, когда мастер уходил, Григорий набирал по паре страниц «Весёлых песен» и отдавал пану Александру.
        Запас литер у иезуитов был большой — незаметно.

***
        Однообразная работа над кирасами надоела Янко. Хотелось сде­лать что-нибудь для души. Нарядные кованые фонари на богатых домах надоумили его сработать такой фонарь в подарок пани Рудако­вой. Он решил отковать его в виде цветка репейника с разлапистыми, живописными листьями, поместив сам фонарь в бутоне цветка. Хо­зяин позволил работать в кузне вечерами и использовать обрезки же­леза.
        —За уголь вычту из зарплаты, — заметил он.
        Весёлый Павел взялся ему помогать. Первый цветок делали че­тыре вечера, но он Янко не понравился.
        —Сделаю новый, на треть меньше, — решил кузнец.
        —Тогда я возьму этот? — спросил Павел. — На Пасху отвезу бате, в Брно. То-то обрадуется.
        Новый цветок оказался лучше. Янко прибил его возле входной двери. Все в доме сбежались смотреть.
        — Вы настоящий мастер, пан Янко! — с удивлением сказала хо­зяйка. — Спасибо!
        Через пару дней Седой Гонза вызвал его.
        — Видел твой фонарь, — сказал он. — Отличная работа. Сам при­думал или увидел где?
        —Сам придумал.
        —Пан Шварцхоф заказал пару таких фонарей для своего нового дома. Становитесь с Павлом на эту работу. Доплачу по двадцать крей­церов.
        Ночью выпал снег. Близилась зима. Гриша пришёл из типогра­фии мокрый и промёрзший.
        — Так не годится, Грегор, — сказала ему Хелена. — В одном каф­тане зиму не проходишь. Надо для вас с Янко купить на зиму что-ни­будь тёплое. Деньги-то у вас есть?
        Деньги были. Гриша расходовал их очень скупо.
        - Ладно, послезавтра воскресенье. Пойдём, поищем...
        На Велки Рынк^7^пошли втроём. Без Хеленки друзья наверняка заблудились бы на этом торжище и ничего бы не купили. Но девушка знала, где нужно искать. Побродив часа два и вдоволь поторговавшись, Хелена нашла Григорию отличный, слегка поношенный суконный плащ с капюшоном, а для Янко просторный бараний кожушок.
        - О! Це гарно, — радовался кузнец. — Теперь и мороз не страшен.

***
        Гриша вернул пану Александру книгу Паскаля.
        - Удивительная книга! И как написана! По ней-то и нужно учить французский. Так здорово писал, кажется, только царь Соломон в «Эк­клезиасте».
        - Конечно, язык Паскаля — это чудо, — согласился пан Александр и достал из запертого ящика стола ещё одну книгу, бережно обёрнутую в платок. — Хотите почитать его «Мысли» о религии и человеке? Груст­ная книга, но интересная. Вы аккуратны с книгами. Но всё ж берегите! Я очень дорожу ею. А прекрасная французская проза началась еще с Монтеня. Попадётся, прочтите.
        - Пан Александр, вы не знаете, чем так озабочен пан Карел? Не шутит, даже не ухаживает за Мартой.
        - Не знаю. Но я тоже заметил. Спросите, он не обидится.
        Гриша остановил школяра на пороге его комнаты.
        - Кто украл вашу улыбку, пан Карел?
        Тот ответил не сразу.
        - Назначен день экзамена и диспута на звание бакалавра. За две недели до Рождества Христова.
        - Очень трудно?
        —Не слишком. Я уже окончил полный курс «тривиума» — грам­матику, риторику и диалектику, а из «квадривиума» — арифметику и геометрию. Математика мне нравится. Остались музыка и астрономия, можно быстро и их подготовить. Но тогда мне придётся выходить на «большой диспут» — на звание магистраinArtibus. А это куда труднее, да и слишком дорого: придётся угощать весь факультет, а потом ещё свою нацию — землячество чехов. Моя учёба и так влетает отцу в копе­ечку.
        Хватит с меня и бакалавра. Конечно, если идти в чиновники, степень магистра даёт заметные преимущества. Но там и бакалавра не часто встретишь. Да в наши дни и купцам нужны образованные люди.
        - Так что вас заботит?
        — К диспуту всё-таки надо готовиться. Немного боюсь. Но ла­тынь я выучил у иезуитов вполне прилично. А для экзамена главное — знание латыни. Мне повезло, наш профессор, из молодых, дал мне славную тему для диспута — «Третью любовную элегию Овидия». Есть о чём поговорить. Овидия на диспут выносят редко. Обычно Аристо­теля, пибо Вергилия или Горация. Приходи послушать. Ты ведь латынь хорошо знаешь, повеселишься.
        - И вы уйдёте из университета? Я когда-то мечтал о нём.
        — Ещё и сам не знаю. Живётся-то мне в Праге привольно. Но и корпеть над скукотой неохота. Музыку до сих пор изучают по древней книгедеМуриса. Тоска жуткая. А по астрономии: церковный кален­дарь да астрология, бред собачий. Зря ты мечтал об университете. Кроме латыни, тут мало чему научишься, разве что сам захочешь. По­следние годы иезуиты хоть немного улучшили преподавание, а то были совсем допотопные порядки. Говорят, у протестантов в Виттен- берге много лучше. Если получу бакалавра, через год можно испросить у канцлера лиценцию на право преподавания. Это не так дорого. И тогда я стану лиценциатом!
        - А что будет на диспуте?
        —Приходи, увидишь. Нас семеро будет защищаться на степень бакалавра. Трое чехов, два немца и два силезца. На диспуте главное — не теряться и уметь остро ответить. Язык у меня привешен неплохо.
        Авось справлюсь. Ладно, надо хоть почитать Овидия-то.

***
        В доме пани Рудаковой к столь важному событию готовились за­ранее. Решили все вместе устроить праздник и угостить новоиспечён­ного бакалавра и его друзей на славу.
        Меню обсуждали за две недели. Марта очень удачно купила двух больших гусей. Пан Александр взял на себя вино. А друзья, студенты, готовили торжественную встречу с оркестром, шутки, тосты и весёлые песни.
        Покойный пан Ян Рудак, почтенный секретарь Имперского суда, был большим любителем музыки. Каждую неделю он разыгрывал трио и квартеты с друзьями. В доме остались две скрипки, альт, три флейты и кларнет. Оркестр собирал пан Герман, студент-медик. Он играл пер­вую скрипку, альт взял пан Александр, вторую скрипку — пани Марта, а флейта досталась Грише. Репетировали в те вечера, когда пана Ка­рела не было дома.
        В день диспута пан Карел надел положенную в торжественных случаях мантию, отстоял с утра в капелле университета мессу святой Екатерине, покровительнице артистического факультета.
        Доцент и два магистра экзаменовали его недолго: магистр, пан Тропка, был его давним приятелем. После этого в готическом зале Ка- ролинума начался диспут.
        За столом на возвышении, покрытым бархатной скатертью, сидел иезуит, в парадной мантии, большом берете и модном парике, декан артистического факультета, рядом с ним шесть профессоров.
        Первым делом каждый аспирант произнёс торжественную при­сягу:
        «Клянусь и обязуюсь всегда и во всём подчиняться пану декану и факуль­тету, хранить почтение и верность коллегии докторов и магистров, никогда не нарушать ни прямо, ни косвенно статутов, древних прав и обычаев универ­ситета...»
        Пан Карел выступал третьим. Он бодро вышел на трибуну, по­правил шапочку и начал звучными латинскими стихами Овидия:
        Всякий влюблённый - солдат, и есть у Амура свой лагерь.
        В этом мне Аттик, поверь: каждый влюблённый - солдат
        — Третья любовная элегия Овидия начинается с чёткого силло­гизма. Автор устанавливает —Determinare — положение о сходстве влюблённого и солдата, о явной аналогии любви и войны. Далее он об­основывает —Arguere — данное положение —DogmataScientarum, — продолжил Карел с воодушевлением.
        Элегия ему нравилась, и Карел с удовольствием читал строчку за строчкой, поясняя каждую из них комментариями на почти безоши­бочной, классической латыни.
        Григорий, Янко, пани Марта и другие приятели Карела стояли на галерее, куда пускали посторонних. Гриша тихонько переводил ла­тинские стихи:
        Кто же стал бы терпеть, коль он не солдат, не любовник, Стужу ночную и снег вместе с дождём проливным ?
        Оппонент, магистр Шмундт, на высокой резной трибуне напро­тив, что-то записывал, готовил возражения. Аргументы Карела, не слишком веские, но неизменно остроумные и весёлые, нравились за­полнившим зал студентам. Оттуда то и дело слышались одобряющие возгласы.
        Два старика профессора, сидящих на возвышении, явно были недовольны. Один из них что-то возмущённо шептал декану на ухо. Но тот, похоже, не поддержал старика.
        Отроду бы/л я ленив, к досугу беспечному склонен, Душу расслабили мне дрёма и отдых в тени. Но полюбил я, и вот - встряхнулся, и сердца тревога Мне приказала служить в воинском стане любви. Бодр, как видишь, я стал, веду ночные сраженья. Если не хочешь ты стать праздным ленивцем - люби!
        — Овидий кончает элегию мощным приказом, императивом: «люби!», — сказал пан Карел. — Конечно, меня могут спросить: следует ли нам, верным сынам Католической Церкви, читать и изучать столь нечестивые стихи языческого поэта? Однако следует вспомнить, что Господь в неизреченной милости своей открывал грядущее неким пра­ведникам. Все знают, что Вергилий прямо предсказал рождение Гос­пода Иисуса Христа. Каждый истинно верующий видит, что и в этих прекрасных стихах Овидия речь идёт вовсе не о плотской, греховной любви, а подразумевается истинная любовь — любовь к Господу нашему, и война не ради славы или добычи, а священная война с еретиками и язычниками. Именно поэтому Овидий достоин почитания и изучения! Я кончил.
        Оригинальный конец вызвал бурю восторгов. Студенты даже крикнули Карелу:
        —Виват!
        Оппонент, не ожидавший столь эффектной концовки, на­столько растерялся, что только мямлил какие-то не слишком убеди­тельные возражения.
        Старый профессор, сидевший рядом с деканом, вскочил и начал кричать, что это издевательство. Но декан мягко остановил его:
        —Мне кажется, что заключение доклада можно было бы аргумен­тировать и более основательно. Тем не менее, наш юный друг высказал необычный взгляд на Овидия. Я думаю, это надо приветствовать.
        Диспут закончился для Карела успешно.

***
        Пан Карелcдрузьями пришёл домой, когда уже стемнело. Ма­ленький оркестр встретил их торжественным маршем. Все шумно раз­местились за щедрым столом — тесно, но весело.
        Пан Александр поднял тост за нового бакалавра. Пани Рудакова пожелала милому пану Карелу счастья и удачи.
        Потом тосты смолкли. Слишком много вкусных вещей стояло настоле.
        В те времена поесть досыта людям незнатным удавалось далеко не каждый день. Поэтому праздничный стол никого не оставил равно­душным.
        Когда гости насытились, Карел попросил пана Александра про­честь знаменитую «Пирушку» Георга Векерлина:
        — Вы же её помните наизусть!
        Пан Александр встал:
        Достопочтеннейшие гости! На время трапезы хотя б Свои гадания отбросьте: Силён противник или слаб?
        Все в Праге знали немецкий и слушали с удовольствием.Чем бесконечно тараторить: Разбой, чума, беда, война, - Предпочитаю с вами спорить О вкусе дичи и вина. Вино согреет кровь густую, Дичь взбудоражит аппетит, И ночью муж не вхолостую С женой поспит.
        Стихи, написанные полвека назад, в разгар Тридцатилетней войны, нравились по-прежнему
        Мои отважные солдаты! Здесь милосердью места нет! Вперёд! За мной! На штурм салата! Громи паштет!
        Пану Александру долго хлопали. Но тут Марта внесла сладкий пирог, и все с новыми силами принялись за него.
        Настало время для музыки. Пан Герман махнул своему оркестру, и музыканты начали с университетского гимна «Гаудеамусс». Песен у студентов во все века хватало.
        На французской стороне, на чужой планете, Предстоит учиться мне в университете...
        Потом перешли к чешским песням. Здесь всех удивила пани Ханна. У неё оказалось сильное, красивое контральто.
        Марта и Хелена вторили ей. Получалось очень здорово.
        —Хорошие песни! Давно я не слышал таких славных чешских песен. Откуда они? — спросил Карела его недавний приятель Петер Гусак.
        —Это ж из «Весёлых песен» Иржи Вольного! Погоди, скоро мы их напечатаем! — ответил пан Карел.
        Пан Александр,стоявший рядом,неловко повернулся и насту­пил Карелу на ногу:
        - Извини, ради Бога! Какой я неловкий!
        Праздник кончился поздно ночью.

***
        Дня через четыре, вечером (Гриша уже начал собираться домой), в мастерскую заглянул пан Йожеф и махнул рукой, приглашая Григория в свою тесную конторку:
        - Садись, Грегор. Ну как, думал ты о перемене веры?
        - Думал. Но не надумал.
        —Так-так. Скажи-ка мне, друг, а что тебя погнало из Афонского монастыря в Злату Прагу? Я вижу: ты ищешь истину. Значит, ищешь Бога. Потому что истина — это Бог. Ты хочешь улучшить этот грешный мир, чтобы в нём было меньше жестокости и больше порядка?
        - Конечно. Только никто не знает, как это сделать.
        —Мы знаем. Иезуиты. И если желаешь изменить мир к лучшему, иди к нам. Ты ведь умный парень. И немного философ. А для философа ясно, что Бог один. И ему не важны обряды. Обряды важны только людям.
        «Черт! Он что подслушал мои мысли?» — удивился Григорий.
        — Большинство людей жадны и глупы. Каждый думает о себе, — продолжил пан Йожеф неторопливо. — И только мы думаем обо всех. Мы хотим навести в мире порядок. Настоящий порядок. Чтоб везде был мир, без войн и мятежей. Чтобы всем управляли мудрые и просве­щённые пастыри. Не было голодных. И все стали намного счастливее и ближе к Богу. В Южной Америке, в Парагвае, мы уже создали свое государство, где нет голодных и бедных. Туземцы — гуарани — дружно работают и веселятся под благожелательным надзором добрых пасты­рей.
        - А пока Святая инквизиция жжёт вольнодумцев...
        - Это было давно. Реформация нас многому научила.
        Сейчас вольнодумцев чаще жгут кальвинисты в Женеве, чем ка­толики в Риме.
        Иди к нам. Ты ведь знаешь и древнегреческий? Я как-то видел, ты листал Гиппократа. Да вроде ещё и другие языки.
        —Верно. Арабский, древнееврейский, турецкий, польский...
        - У тебя дар к постижению языков. Господь тебя отметил не слу­чайно.Такой человек нужен в Ордене. Ты можешь сделать сказочную карьеру...
        - Зачем мне карьера? Спасибо, вам, пан Йожеф. Вы хороший че­ловек, но к иезуитам я не пойду. Хотя бы потому, что они жгут книги. «Этику» Спинозы.
        —Вот оно в чём дело! Тебя успели отравить вольнодумные идеи. Жаль, очень жаль. Ты мне понравился, Грегор. Давно у меня не было такого прекрасного наборщика. В книге Цицерона ты не сделал ни одной ошибки и даже исправил три, вкравшиеся в рукопись. Ну что ж... — пан Йожеф помолчал. — Скажи, Грегор, зачем ты связался с этими сумасбродами: паном Александром и другими? Ведь ты даже не чех. Как всегда, нашёлся доносчик. Конечно, их ждёт кара. Мне жаль тебя. Постарайся уйти, пока цел. Если бы ты пришёл к нам, мы бы тебя защитили. Можно стать аффилированным членом Ордена, не наде­вать рясы. Подумай ещё раз.
        — Спасибо, пан Йожеф. Постараюсь скрыться. Огромное вам спасибо.
        Гриша побежал домой. Хотел предупредить пана Александра, пока не поздно, но на углу увидел покрытую снегом, нахохлившуюся фигурку.
        - Хеленка! Что ты тут делаешь?
        —Тебя, дурака, жду. Беда, Грегор. Пришли стражники, аресто­вали пана Александра. У него обыск. И тебя спрашивали. Зачем только ты с этими дурнями связался? Ты ведь даже не наш!
        - Не успел я его предупредить. Худо. Придётся бежать.
        —Да уж. Пора тебе уходить из Праги. Пойдём, я отведу тебя к своей тётке. Укроешься на пару дней. А там — воскресенье, мужиков с рынка поедет много. Проскочишь.
        - Как же Янко?
        - Небось. Передам я твоему дружку.
        - А пан Карел?
        — Повезло ему. Утром уехал к отцу в Пльзень. Мы постараемся предупредить и его.
        Говоря все это, Хеленка быстро вела Григория на окраину. Там, в большой старинной пекарне, жила с семьёй пани Мария, сестра пани Ханны.
        Она обрадовалась Хеленке и, выслушав торопливый рассказ пле­мянницы, улыбнулась Грише:
        - Не волнуйтесь, пан Грегор. Хеленка о вас много говорила. Хо­рошего человека надо выручать. Спрячем вас, никто и не увидит. Про­води его на чердак, девочка.
        Горькое это было прощанье. Хеленка плакала. Григорий метался по чердаку, как зверь в клетке.
        - Господи, почему я такой неудачник! — говорил он с горечью. — Встретил такую девушку, такое чудо, и принёс ей одно горе. Не нужно было мне и подходить к тебе близко, родная моя. Знал ведь, что мою бродячую судьбу с твоей не свяжешь. Дурак проклятый!
        —Нет, Грегор, нет. Это счастье, что я тебя встретила! — Хелена подняла заплаканное лицо. — Теперь я и в старости буду вспоминать, какой чудесный, ласковый и нежный милый был у меня. Редко у какой девушки бывает такая любовь. Ты для меня как принц из сказки. И не кори себя. Может, оно и к лучшему, что у нас так кончилось. Я ведь с самого начала знала, что не стану твоей женой. Уже скоро, после Пасхи, я выйду замуж за старого друга моего отца пана Повондру. Год назад он овдовел.
        Пан старше меня лет на двадцать, да это не важно. Главное, че­ловек он добрый, хороший. Я его с детства знаю. Так что, может, наша разлука и к лучшему. У него свой дом, и я стану хозяйкой. Не думай, у нас в Праге все порядочные девушки выходят замуж по выбору роди­телей. Прощай, мой милый.
        Григорий вытер слёзы.
        —Бедная моя девочка! Вот ты какая оказалась, смелая да разум­ная. Возьми, я вчера купил тебе колечко, да не думал, что станет оно прощальным. Вспомнишь меня.
        Григорий вынул из кармана завёрнутый в шёлковую тряпочку се­ребряный перстень с красным кораллом.
        Назавтра пришёл Янко, принёс Грише всё его барахло, в том числе и «Мысли» Паскаля. Григорий развернул платок и удивился:
        - Это ж книга пана Александра. Он так дорожил ею.
        - Вернётся ли он живым? Считай — подарок от него на память.
        Прощаясь с Гришей, Хеленка отдала ему свою вишнёвую флейту.
        —Отец надеялся, что я полюблю её. А я так и не научилась тол­ком играть. Вспоминай меня, Грегор, хороший мой, — попросила де­вушка.
        Вечером в воскресенье они вышли из Праги в толпе возвращав­шихся с рынка мужиков. Григорий низко накинул капюшон, но никто не остановил друзей.
        Бавария
        Беглецы шли по заснеженным дорогам, ночевали в избах. Чехия кончилась, теперь друзья шли по Баварии. В сочельник с утра повалил снег. Идти по сугробам было тяжело. Ближе к вечеру ветер усилился.
        - Пурга начинается, — сказал Янко. — Пора искать ночлег.
        Скоро друзья вышли на окраину деревушки. Мальчишка показалдорожку к постоялому двору. Молодой хозяин, бывший явно навеселе, обрадовался:
        - Вовремя вы пришли, парни! Рождество Христово! Ужин готов. По пять крейцеров вас не разорит? Угощу на славу.
        На середине стола красовался большой котёл с дымящимся Айс- баном^7^.
        Друзья скромно пристроились с краю.
        - До церкви шесть вёрст, — сказал хозяин. — Бабы ушли на ноч­ную службу. Обойдёмся! Герр писарь молитвы знает.
        Писарь прочёл молитву. Нестройно спели рождественский гимн:«Штиле нахт, хейлиге нахт»»^1^.
        Кто-то подъехал к постоялому двору. Хозяин выбежал встречать. Вошёл высокий, дородный юноша лет двадцати, с холёной русой бо­родкой, в роскошной лисьей шубе и меховой шапке. Это был Якоб Вай- скопф, сын богатого купца и мануфактурщика из Фюрта. Хозяин помог гостю раздеться и усадил во главе стола.
        —С Рождеством вас! Хозяин, подай вина! Я угощаю! — властно сказал герр Якоб.
        Хозяин принёс вино, поставил Вайскопфу серебряную чарку, а остальным гостям оловяные.
        В разгар ужина в корчму ввалилась шумная толпа ребятишек с рождественским вертепом. В большой деревянной коробке горели свечи, стояли неуклюжие, вырезанные, деревенским мастером вол и ослик. Мария и Иосиф склонились над крохотным Иисусом. Дети вы­строились у двери и по команде худой девочки запели рождественские гимны на латыни. Потом девочка обошла всех постояльцев корчмы, и каждый бросил в её корзинку сколько мог. Купец дал целых десять крейцеров.
        Янко загрустил.
        —Боже мой, Гриша, — сказал он. — Как далеко от дома привёл нас Господь встречать Рождество. Хорошо сейчас дома. В церкви — крест­ный ход..
        Янко тихонько запел:
        Рождество твое, Христе Боже наш, Возсия мирови свет разума...
        Гриша вынул флейту и начал подыгрывать. У Янко был красивый голос. Гости смолкли, слушая гимны на непонятном языке.
        —На каком языке вы пели? — спросил герр Якоб, когда Янко кон­чил.
        —Он пел по-русски, — ответил Григорий.
        - А ты знаешь русский?
        —Знаю. А ещё и французский, чешский, турецкий и другие.
        Купеческий сын удивлённо посмотрел на Григория:
        — Ты кто?
        —Странствующий подмастерье, друкарь. Зовут меня Грегор.
        —Похоже, тебе повезло, — сказал Якоб. — Месяц назад умер герр Хохберт, наш старый писарь. Он тоже знал много языков. Отец не может найти ему замену. У нас большое торговое дело, переписка с кли­ентами в разных странах. Пойдёшь к нам писарем? Если у тебя хоро­ший почерк и ты понравишься отцу, он заплатит щедро. Будешь жить в нашем доме.
        - Я не один, — сказал Григорий. — Мы идём с другом. Янко — знат­ный кузнец.
        — Отец недавно купил в Голландии новые станки для нашей су­конной мануфактуры. Кузнец пригодится. Доберётесь до Фюрта, при­ходи прямо к нам.
        Утром герр Якоб укатил в своём нарядном возке, а друзья пошли пешком дальше.

***
        Странствовать хорошо летом. А зимой, да ещё по горным доро­гам, — не приведи Господь! В этом году зима выдалась снежная. Буран начался около полудня. Друзья уже далеко отошли от последней дере­вушки, а до ближайшего хутора оставалось часа четыре ходу.
        — Не дойдём, — сказал Янко обеспокоенно. — Как бы не при­шлось ночевать в лесу.
        Но Гриша заметил на снегу красный отблеск:
        —Похоже, там костёр. Хорошо бы.
        По занесённой снегом тропке друзья свернули вглубь леса. Вот и костёр. Возле огня грелись шестеро — четыре мужика и две женщины в лохмотьях. У замшелой скалы из молодых ёлок был сложен большой шалаш.
        «Бродяги», — подумал Григорий.
        В те годы бродяг на дорогах было много. Нередко, встретив такую шайку, друзья старались обойти её стороной. Но этих, вроде, можно было не опасаться.
        Огромный грузный старик с широкой седой бородой поднялся им навстречу.
        - Бог помощь, люди добрые... — сказал Янко.
        - Кто такие? — строго спросил старик.
        —Странствующие подмастерья. Янко — кузнец, да Грегор — друкарь.
        Старик обернулся и толкнул бродягу, спавшего на изодранной овчине у огня:
        - Проснись, Губерт. Этот парень говорит, что он кузнец. Спавший мужичок сел, протёр глаза изуродованной правойрукой, подумал:
        - Что-то я тебя не видел. В братстве?
        - Да. Меня принял Яцек Покорни.
        - Большой Яцек? Добро. Свои ребята, Старшой. Можно верить.
        —Садитесь к костру, братья, — сказал старик. — Жратва-то есть? У нас негусто.
        Гриша вынул из сумки каравай ржаного хлеба, шматок сала и две луковицы.
        - Отдай Берте, — сказал старик.
        Женщина, хлопотавшая над висевшим на огне котлом, протя­нула руку.
        — Луковица! — обрадовалась она. — Похлёбка вкусней будет. Григорий всмотрелся в полное лицо черноволосой Берты.
        «Сколько ж ей лет? — подумал он. — Лицо молодое, а руки, как у ста­рухи.Наверно, от тяжкой работы».
        Высокий мужчина в аккуратно зашитом синем кафтане, с щего­леватой узкой бородкой подвинулся, освободив удобное место возле огня:
        —Будьте как дома, — улыбнулся он. — Меня зовут Жан Леклерк. Это Гретхен — моя подружка. Это Малыш, — бродяга указал на истощён­ного паренька лет пятнадцати.
        Остальных вы уже знаете. Осмелюсь спросить, какого чёрта вы ушли из Праги в разгар зимы? Подмастерья странствуют летом.
        Янко улыбнулся.
        - Понимаешь, мой друг немного не поладил с законом.
        Малыш повернулся к нему:
        - Из тюряги сбёг?
        - Друг предупредил. Успели уйти.
        —Эвона, — протянул парень, теряя интерес. — А вот недавно из Бреславского замка, говорят, один ушёл. Там на ярмарке цыганочка танцевала. Красавица! Увидел её один богатый барин. Схватил за руку и говорит: «Пойдём со мной!». А цыганочка не хочет. Барин говорит: «Я барон, не хошь добром, силой уведу!». Тут цыган гитару отложил, как свиснет ему по роже! Нос набок своротил, челюсть сломал. Набе­жали стражники, скрутили цыгана, отвели в тюрьму. Судья определил — повесить! С вечера виселицу ставят, палач верёвку мылит. Утром при­шли, а камера-то пустая! Утёк цыган. И кандалы его железные на полу лежат, как ножом разрезанные, и решётка в окне распилена. А держали цыгана на самом верху высокой башни, не спустишься. Не иначе цыган волшебное слово знал. Улетел! Не веришь? Ей-богу, правда, мне знако­мый цыган рассказал, он врать не будет!
        Янко расхохотался:
        —Гришка! Это ведь о тебе сказка! Ладно, парень, хошь волшеб­ное слово поглядеть? Против него никакая цепь не устоит.
        Кузнец покопался в карманах и вынул большой зильбергрошен. Все бродяги разом придвинулись поближе к старшому. Тот внима­тельно рассмотрел монету, раскрыл зильбергрошен, показал пилку:
        - Чистая работа. Шва-то и не заметишь.
        —Дай-ка посмотреть! — протянул руку Губерт. — Хороша пилка. Закаливал Бруно? Ну, вещь.
        Старшой вновь закрыл монету и попросил Коваля:
        —Продай, друг! Нам такая пилка ох как нужна бывает. Продай! Заплачу два дуката!
        Янко заколебался:
        — Хотел себе оставить. Дружок у меня влипчивый, глядишь, снова понадобится.
        - Ты ж сам её делал! Припечёт, сделаешь новую! Продай за три. Цена правильная.
        - Так и быть. Бери.
        Старшой вынул из-за пазухи кошелёк, покопался, отдал Янко ду­каты.
        —Готово! — объявила Берта.
        Жан и Малыш сняли котёл с огня и поставили в середину. Стар­шой прочёл молитву. Потом каждый из путников достал свою ложку, и все принялись за горячую похлёбку.
        После обеда Старшой, Малыш и Губерт забрались в шалаш и за­валились спать. Женщины прибирались возле костра. Жан выструги­вал из чурбачка деревянную ложку.
        —А ты друкарь, Грегор? — спросил бродяга. — Грамотный, зна­чит.
        —Грамотный.
        — Может, у тебя и книжонка какая есть? Полгода не держал в руках книги.
        Гриша посмотрел на него с интересом.
        —Тоже грамотный?
        —Есть немного. Магистр Сорбонны. Полаялся с архиепископом, пришлось бежать. Вот и странствую. Временами всё ж тянет к книгам.
        Григорий вытащил из заплечного мешка книгу, развернул пла­ток:
        —Руки-то протри.
        Жан старательно вымыл руки снегом, вытер о шейный платок.
        — Ого! «Мысли» Паскаля! Не ждал. Дашь посмотреть? Вот неча­янная радость-то. Давали мне эту книгу в Париже на одну ночь. Редкая книга. И небезопасная. Нравится?
        Жан бережно перелистывал книгу, прочитывал кусок, листал дальше.
        —Да как сказать. Глубокая книга. Много верного, — подумав, от­ветил Гриша. — Но в главном я с Паскалем не согласен. Уж очень мы разнимся. Он-то монах по природе. Как отец Феодор в Афонском мо­настыре. Его только Бог интересует. А меня — мир. На земле столько хорошего... Глянь, белочка на сосне нас разглядывает. До чего мила! Смотрю на неё, и сердце радуется. А о Боге он правильно говорит. Мудро.
        —Может, ты и прав, Грегор. Я вот тоже к миру привязан. И в мо­настырь не хочу! — сказал Жан и углубился в книгу. — Хорошо пишет. Сильно!
        Берта, прибравшая провизию, подсела к Янко:
        —Ты ведь кузнец, парень. Починишь мне старый котелок? Про­худился.
        - Я кузнец, не лудильщик, — ответил Янко. — Без протравы то ли выйдет, то ли нет. Но, давай, попробую.
        У него в мешке были, конечно, добавки и флюсы для пайки же­леза, но травлёной соляной кислоты как раз не было. Берта вынесла из шалаша старый, измятый медный котелок и подала Янко.
        - Без второго котелка очень неудобно. Тут трещина в боку.
        Янко раскрыл сумку с инструментом, выбрал удобное место набревне и начал осторожно править смятый котелок.
        - А Старшой-то у вас из каких? — спросил кузнец Берту.
        — Солдат, — ответила Берта. — Тридцать лет прослужил. Да на­доело. До фельдфебеля дослужился у пруссаков. А пришёл новый командир роты, мальчишка, ничего не знает, вот и стал придираться к старикам. Назначил моему двести фухтелей^7^. Старшой и сбежал. Я с ним уже шесть лет, — с гордостью сказала женщина.
        Янко тщательно зачистил дно котелка изнутри, раскалил на углях массивную железку и начал пропаивать котелок оловом. Работа без нужной протравы шла трудно, но с третьего раза получилось.
        - Держи. На огонь без воды не ставь, распаяется.
        К утру буран кончился. Позавтракав, путники собрались в до­рогу. Бродяги шли на юг, в Италию.
        - А вы куда? В Нюрнберг собираетесь? — спросил Старшой.
        - В Фюрт, — ответил Янко.
        —Что так? — удивился тот. — В Нюрнберге работу найти кудалегче.
        - Да нам обещана работа у Вайскопфа, — сказал Янко.
        —На мануфактуре? Спроси-ка Жана, каково там. Он едва ушёл из этой тюрьмы. И Малыш там побывал.
        - Разве мануфактура — это тюрьма? — удивился Григорий.
        - А как же! — ответил Старшой. — Здешний Курфюрст, Макс Эмануил, «Голубой Король», бродяг терпеть не может. По его приказу и выстроили в Фюрте Цухтхауз, сиречь Работный дом. Ловят бродяг и, коли ты не старый и не увечный, сажают под караул — работай. Герр Вайскопф взял этот Цухтхауз в аренду и устроил там мануфактуру. Ра­бочих найти трудно. Да и платить им нужно. А арестантов можно только кормить. Да вы не тревожьтесь. Мастерам он платит прилично.
        Попрощавшись, странники разошлись в разные стороны.

***
        Наконец, друзья добрались до Фюрта. Трёхэтажный, массивный дом оберкоммерциенрата^7^Каспара Вайскопфа стоял на главной улице. Недалеко, на берегу речки Регница, у плотины, возвышалось новое зда­ние Цухтхауза с каменными колоннами.
        Пожилой приказчик проводил Григория в кабинет. Старый хо­зяин сидел за столом, заваленном счетами и бумагами. Справа, на под­ставке, висел роскошный пышный парик.
        «Он похож на умную, лысую ворону», — подумал Гриша.
        Герр Каспар долго, молча разглядывал его.
        - Грегор? Якоб мне говорил. Знаешь много языков. Напиши по- французски, — старик указал Григорию на конторку.
        Григорий взял перо, приготовился. Хозяин продиктовал корот­кое деловое письмо. Прочёл написанное.
        - Гут. Теперь переведи на польский.
        Григорий сделал и это. Герр Каспар похвалил перевод:
        - И почерк превосходный. Откуда ты родом?
        - ИзСалоник, — ответил Григорий и кратко рассказал о себе.
        - У Рапопорта служил? — заинтересовался хозяин. — Солидный купец. И совершенно надёжный. Хорошо. Переведи-ка это письмо на греческий.
        Хозяин позвонил. Вошёл тот же приказчик.
        - Михель, герр Папаиоану сейчас на складе? Попроси его зайти.
        Хозяин надел большой парик, поправил перед зеркалом жабо издорогих кружев.
        Постучав, вошёл молодой грек в длинном сюртуке.
        —Ну как, вы подобрали всё, что хотели? — любезно спросил хо­зяин. — Посмотрите наши сукна. Они не хуже голландских, но заметно дешевле.
        - Я уже отобрал две дюжины.
        — Прекрасно. У меня к вам маленькая просьба. Поглядите это письмо, — старик протянул греку последний перевод Григория. — Хо­рошо ли оно написано? Может быть, тут есть ошибки?
        Ошибок не было. Экзамен Григорий выдержал успешно.
        - Я тебя беру, — сказал герр Каспар. — Жить будешь на третьем этаже, питаться с приказчиками. Платой не обижу.
        —Но я не один, — сказал Григорий. — Мы путешествуем вдвоем- вдвоём, с другом. Он хороший кузнец.
        — Кузнец? Недавно я нанял учёного Механикуса, Георга фон Шлора. Ему нужен подручный. Зайди с твоим другом, может, он и по­дойдёт. Но я не хочу, чтоб кузнец жил у меня в доме. Михель! — позвал хозяин.
        Вошёл давешний приказчик.
        - У твоей сестры есть свободная комната? Пусть она возьмёт Гре- гора и его друга. Ладно. Проводи парней к Механикусу.
        - Скажи-ка, — спросил Гриша Михеля, — как у вас принято назы­вать хозяина?
        - Так и называй. Он это любит. А при гостях «герр обер-коммер- циенрат». Ничего, он мужик умный. Бывает, горяч, ежели рассердится. Но отходчив и зла не помнит. Я у него шестнадцать лет работаю. Дай Бог, и дальше.
        Янко ждал Григория в пивной. Пошли к Механикусу. Мастерская занимала весь первый этаж старого дома, недалеко от Цухтхауза. Во втором жил сам фон Шлор со старой служанкой.
        Мастер в чёрном берете и суконной блузе что-то писал, стоя у конторки.
        - Герр Механикус! — сказал Михель. — Хозяин прислал вам этого парня. Он кузнец, быть может, подойдёт вам как подручный?
        - Подручный нужен, — кивнул Механикус. — Лучше бы хороший слесарь, но и кузнец неплохо. Как тебя зовут?
        Янко рассказал о себе.
        - Ну что ж. Для начала разберись в кузнице.
        На кузне висел заржавелый замок, кузнеца давно уже не было. Янко надел фартук и принялся за дело. К вечеру зашел Механикус. Осмотрел аккуратно разложенный инструмент, похвалил чистоту и по­рядок в кузне.
        — Есть срочная работа, — сказал он. — После Пасхи приезжает барон фон Рехберт, председатель Тайного Совета, очень нужный че­ловек. Лучшие люди города решили сделать ему подарок. Хозяин пред­ложил накаминные часы. Все и согласились. В прошлом году я изготовил напольные часы с боем по книге Гюйгенса «Horologiumos-cillatorum». С его балансовым регулятором часы стали точным инстру­ментом! Теперь накаминные. Основу механизма я купил в Швейцарии. Делать самому все эти зубчатые колёса слишком долго. Но часы будут не с гирями, а по-новому, с пружиной. И я хочу сделать ещё указатель дня недели. Это очень сложно. Надо закончить их до приезда барона. Работа тут слесарная, но надеюсь, ты справишься.
        Механикус откинул холстинку и показал Янко начатый механизм часов на верстаке. Янко с некоторым страхом смотрел на сложный ме­ханизм с множеством зубчатых колёсиков. Башенные часы кузнец видел, а домашние только один раз, в доме Рапопорта.
        «Авось ничего, — успокоил он себя. — Глаза страшат, а руки де­лают». — Подфартило мне, Гриша! — с восторгом говорил кузнец другу. — Не зря топал тыщу вёрст от Слободки.
        Нашёл я мастера! Всё умеет. Право слово, была бы здесь нашин­скаяцерква,поставил бы толстую свечку Николе Угоднику. Знаешь, что мы будем делать? Часы. Да хитрющие, чтоб и день недели показы­вали. Работа-то какая тонкая! У Шлора уже почти всё заготовлено. И станок токарный у него хитрый, резец в суппорте крепится. Такого и у Густавсона не было. А собирать сию механику будем на заклёпках^8^. Так у мастера есть снасть особая, фильера называется. Пластина сталь­ная, калёная, а в ней дырочки, мал мала меньше. Протаскиваешь через них медный прут — и вот тебе проволока, хоть тонкая, хоть толстая, какая надо. Здорово!
        Янко всегда любил мелкую, аккуратную работу. Учился жадно, перенимая из-под руки мастера всякий приём. Особенно хотел он овла­деть токарным станком. Шлор учил охотно, секреты не прятал. Через месяц Янко точил уже не хуже мастера.
        Однако, когда дело дошло до сборки, Янко растерялся. Механи- кус, чему-то улыбнувшись, дал ему большой чертёж и приказал изгото­вить по нему детали корпуса. Янко смотрел на чертёж как баран на новые ворота. Да и надписи на нём были на латыни.
        К счастью, дело было вечером, и Янко прихватил чертёж домой, чтобы показать Грише. Стали разбираться вместе. Надписи на чертеже Гриша перевёл сходу: латынь!
        —Понял! Это три проекции по методу Декарта. — сказал он, — Я об этом слышал. Декарт изобрёл такую систему, что каждую вещь ри­суют три раза, как будто ты смотришь на неё спереди, сбоку и сверху. У твоего Механикуса, наверное, есть его книга «Рассуждение о ме­тоде». Если он даст её, попробуем разобраться.
        Герр фон Шлор отнёсся к просьбе подручного вполне благо­склонно.
        — Учись, Янко. Хороший Механикус должен много знать. Хо­чешь стать настоящим мастером, учи латынь. Сегодня латынь — язык науки. В любой стране — во Франции, в Англии, и у нас — серьёзные книги пишут только на латыни. Вот тебе Декарт. Береги, — сказал Ме­ханикус, и показал на чертеже, что есть что, как сделать детали ко­робки для часового механизма.
        Вечерами Янко жёг свечи и мучил Гришу:
        - Ну ещё немного, переведи мне вот эту страницу.
        - Да учи ты латынь сам! Прав твой Механикус, без латыни как без рук.
        Что делать, пришлось приняться за латынь. Благо, у Гриши и ла­тынь казалась лёгкой. А работа над часами двигалась.
        Фон Шлор был человек мягкий, вежливый и доброжелательный. Охотно объяснял непонятное. И, что особенно удивляло подмастерье, не стеснялся сказать, что чего-то не знает. Часто Механикус расспра­шивал Янко о хитростях кузнечного дела.
        Пришла пора приглашать ювелира и литейщика Абрама Френ­келя. Он делал корпус и украшения к часам. Уже была отлита бронзовая статуэтка курфюрста Макса Эмануила в латах, с обнажённым мечом. По склёпанной коробке часового механизма Абрам вылепил из твёр­дого воска корпус часов, украшенный цветами и листьями. Его пред­стояло еще отливать, полировать, собирать. На корпусе хотели закрепить статуэтку бронзовой Ники — богини победы, венчающей курфюрста лавровым венком.
        Однако, когда часы первый раз запустили, оказалось, что куп­ленная в Цюрихе пружина обеспечивает ход всего на три с половиной часа.
        —Беда! — ахнул Механикус. — Нужна пружина длиннее и более упругая. А я и так выбирал самую длинную и самую тугую. Что делать?
        Янко повертел пружину в руках:
        - Отковать подлиннее, нехитро. Вот закалить. Но я попробую. Бруно показал мне кое-какие секреты.
        Пять дней Янко не вылезал из кузницы. Потом принёс три пру­жины. Вторая обеспечила ход часов на двое суток, а третья больше, чем на четверо!
        —Ну, ты и вправду мастер! — восхитился фон Шлор.
        И Янко принялся выпиливать из латуни и полировать толстуюпластину основания, на которой всё и будет собрано.

***
        Григорию отвели в конторе стол в углу. Толмач разбирал и пере­водил накопившиеся деловые письма в основном на французском и итальянском.
        Неожиданно прибежал Михель и срочно вызвал к хозяину. В ка­бинете Гриша увидел немолодого господина в алом бархатном кафтане и парчовом жилете. Он пытался что-то объяснить на языке, отдалённо напоминающем немецкий. Хозяин нетерпеливо протянул Григорию письмо:
        —Переведи!
        Григорий прочёл рекомендательное письмо на французском:
        Глубокоуважаемому и Высокопочтенному мсье обер-коммерциенрату и моему дорогому другу Каспару Вайскопфу.
        Дорогой мсье Вайскопф! Это письмо Вам передаст крупный марсель- ский негоциант и мой компаньон мсье Жорж Лебру. Можете верить его слову и его подписи, как моей. Надеюсь, что это знакомство будет Вам и приятно, и полезно. Не сомневаюсь, что Вы, дорогой мсье Каспар, примете моего друга с присущим Вам широким гостеприимством.
        Передайте мои почтительные приветы Вашей прекрасной супруге и Вашим талантливым детям.
        Ваш покорнейшй слуга, Жозеф Дютрак.
        - Слава Богу, теперь понял! — с облегчением сказал хозяин. — Пе­реводи ! Дорогой герр Лебру! Я рад приветствовать Вас в своём доме...
        Хозяин очень плохо говорил по-французски, а Лебру ещё хуже по-немецки. Но с приходом Гриши недоразумения кончились.
        Жорж Лебру отвёз в Вену большую партию зеркал, шелков и на­бивных индийских ситцев, выгодно их распродал и сейчас возвра­щался домой.
        - Вена вся в строительных лесах! — с воодушевлением рассказы­вал гость. — Отстраивается после осады. Я продал товары по самым высоким ценам. Но дороги! И эти бесчисленные таможни. Платишь и платишь. Здесь я особенно оценил мудрость нашего Великого мини­стра. Кольбер уничтожил во Франции внутренние таможни, и жить стало значительно проще. Ну, а вы, месье Вайскопф? Я слышал, что у вас большая торговля.
        —Куда нам равняться с прославленными французскими негоци­антами, — с преувеличенной скромностью отозвался герр Каспар. — Но, если хотите, я покажу вам мои скромные запасы.
        Склады Вайскопфа занимали огромное каменное здание. Кла­довщик, низко кланяясь хозяину, распахнул дубовые ворота.
        Чего тут только не было! Русские меха и греческие фиги, перец и пряности, льняные ткани и сукна... Всё было аккуратно разложено по сортам, упаковано. Кладовщик мгновенно называл количество каж­дого товара, почти не заглядывая в толстый гроссбух.
        - У вас поразительный порядок, месье Вайскопф! — восхитился Лебру.
        Хозяин так и засиял. Лучшей похвалы для него и быть не могло.
        —Мы, немцы, любим порядок, — сказал он гордо. — Но вас что- нибудь заинтересовало, месье Лебру?
        Француз, подумав, купил телячьи кожи тонкой выделки и бал­тийский янтарь.
        Герр Каспар повёл гостя в Цухтхауз.
        —Я взял его в аренду у курфюрста, — сказал старик. — И недо­рого. Бродяги и бездомные у меня работают: моют, расчёсывают и пря­дут нашу, баварскую шерсть. В окрестных деревнях ткут суровье. У нас в Фюрте, к счастью, нет цеховых правил и ограничений. Как мне надо, так и делают. Самое трудное — обработка суровья. Я нанял двух добрых мастеров в Роттердаме. Плачу им щедро, зато сукно получается не хуже голландского.
        Работающие были одеты в бурые одинаковые балахоны стран­ного покроя. Бродяги угрюмо поглядывали на проходящих. За ними приглядывали два толстомордых надсмотрщика.
        - Я сам придумал эти балахоны, — сказал хозяин. — В них труднее бежать. Любой стражник задержит.
        - И часто бегут?
        —Осенью и зимой очень редко. У нас тепло. И кормят. А весной и летом часто. Не беда, привезут новых. Я даже плачу тем, кто работает добросовестно. Не много, но сходить по воскресеньям в пивную хва­тает. А женщинам — купить какую-нибудь тряпочку. Если не платишь, работают совсем плохо.
        Прошли в сукновальню. В полутёмном сыром помещении стояло два больших чана. В них тяжёлые деревянные песты мяли и валяли су­ровье. Огромное водяное колесо, почти в два человеческих роста, при­водило их в действие.
        - Не просто сделать даже такое, недорогое сукно, — сказал герр Каспар. — После сукновалки идёт ворсование, сушка, выглаживание, стрижка ворса, прессование. И всё ж берут его неплохо, и доход от ма­нуфактуры вполне приличный.
        В доме уже был готов парадный обед. Однако вернувшийся из Нюрнберга Якоб Вайскопф избавил Гришу от необходимости перево­дить за столом.
        Дня через два Михель опять вызвал Григория к хозяину.
        — Садись, — сказал герр Каспар. — Ты неплохо знаешь француз­ский. Лебру хвалил твоё произношение. С завтрашнего дня начнёшь учить французскому Вальтера. Парню уже четырнадцать лет. В наше время без французского настоящим купцом не станешь.
        «Вот незадача! — подумал Гриша. — Теперь учи хозяйского сына. А я в жизни ни разу никого не учил», — а вслух ответил:
        — Коли так, надо купить нужные книги: французскую грамма­тику, какие-нибудь французские романы.
        - Верно, — согласился хозяин. — Послезавтра Якоб едет в Нюрн­берг. Захватит и тебя. Выберешь нужные книги в лавке Гросфатера.
        Двадцать вёрст до Нюрнберга по зимней дороге проехали бы­стро. Григорий промёрз, сидя на облучке с кучером.
        - Жди меня в пивной «Браункелле», — сказал Якоб, — часа через три заеду.
        В лавке Гросфатера французских книг было множество. Григо­рий сразу нашёл грамматику, словари, два рыцарских и один «галант­ный» роман. На верхней полке заметил томик в буром переплёте.
        — Монтень! «Эссе»^8^! Сколько стоит? — спросил Григорий хо­зяина.
        - К сожалению, у нас только второй том. Поэтому дёшево. Всего сорок крейцеров.
        На тридцати сторговались, и Григорий, старательно завернув книгу в шейный платок, спрятал её на груди.
        — Вот повезло! — думал он. — Паскаль, а теперь и Монтень. У меня собирается недурная библиотека французских философов. Те­перь бы найти «Этику» Спинозы.

***
        Перед приездом барона фон Рехберта в доме три дня шла гене­ральная уборка: выбивали ковры, натирали воском мебель. Фрау Вайскопф белоснежным платочком проверяла самые труднодоступные углы и закоулки, и горе было горничной, если на платочке хозяйка за­мечала пыль.
        Григория вызвали к хозяину. Требовалось переписать на перга­мене самым красивым готическим шрифтом оду в честь высокого гостя, написанную местным поэтом.
        Хозяин одевался перед зеркалом. Он вынул золотой медальон с портретом Макса Эмануила на бело-голубой, цвета баварского флага ленте и надел на шею.
        — Барон, — сказал герр Каспар, — умнейший человек и мой ис­тинный благодетель. В своё время он дал мне добрый совет. К счастью, у меня хватило ума последовать ему.
        «Интересно!» — подумал Гриша.
        Герр Каспар ещё полюбовался своим отражением в зеркале и продолжил:
        - В 1683 году я приехал к барону в Мюнхен, просить облегчения от налогов. Совсем задушили. А благодетель и говорит мне: «Не могу. В казне пусто. Курфюрст в каждом письме из-под Вены требует денег. Узнает, снимет с меня голову. Умный человек снарядил бы обоз с про­довольствием для армии курфюрста. Солдаты уже голодают. Такой по­дарок Макс Эмануэль оценит».
        Я занял денег у Соломона Френкеля и снарядил обоз — тридцать две фуры. Две с вином, четыре с солониной, остальные с мукой и с овсом. И поехал. Век не забуду эти жуткие дороги! Семь колёс сломали на ухабах. Одну фуру пришлось бросить, груз разложили на остальные. А страху натерпелись! И чем ближе к фронту, тем хуже. Хорошо, со мной ехали в армию ротмистр фон дер Валь и лейтенант Гере.
        Верстах в тридцати от лагеря курфюрста, вечером, выскочила на нас из-за рощи татарская орда — летят с диким криком. Ужас! Рот­мистр сразу взял на себя команду: «Заворачивай коней! Вагенбург! Ва- генбург!». Успели мы выстроить возы в Вагенбург плотным кругом, коней в середину. Ружей у нас было шестнадцать, да четыре пистолета. Фон дер Валь приказал без команды не стрелять и целить в грудь ло­шадей.
        А татары уже близко: рожи смуглые, косые, орут, из луков стре­ляют. Ну, мы тут выпалили залпом. Пятерых свалили, остальные по­вернули — и дёру. Только мы их и видели. А побеги кто-нибудь — и всё. Кого не зарубили, того б увели в рабство.
        Подъехали ближе, опять нам навстречу конный отряд. Мы — за ружья. Приблизились, смотрю: впереди графАрко,командир полка кирасиров. Соскочил я с воза, поклонился. А он кричит издали:
        - Чей обоз? Заворачивай!
        Я отвечаю:
        —Ваше Сиятельство! К Вам и едем.
        Он узнал меня.
        —Каспар? Овёс везешь? Мои кони от гнилой соломы шатаются. А завтра — в бой.
        - Везу, Ваше Сиятельство. Девять возов.
        Так, поверишь, Граф меня расцеловал! Привёл к курфюрсту. Прямо в шатёр. Ну угодил я Его Высочеству! Солдаты голодные уже бунтовать начали. Надел он мне на шею этот медальон и говорит:
        —Спасибо, Каспар! Я тебе этого не забуду! Выручил. Сколько я тебе должен за продовольствие и фураж?
        Я, конечно, кланяюсь и отвечаю:
        - Как истинный верноподданный Вашего Высочества, счастлив быть полезным моему государю в сей грозный час.
        Он так и расплылся в улыбке:
        - Хорошо! Что просишь?
        - Денег мне не надо. Но если Вам будет угодно, освободите меня от налогов.
        Курфюрст кивнул секретарю, дескать, заготовь указ. А Карл При- льмайер, его личный секретарь, — мой свояк. Он и подготовил указ о полном иммунитете^8^на десять лет. Голубой Король подписал. Я за год оправдал все расходы на обоз и с тех пор богатею. Добрый совет — до­роже денег!

***
        Барон фон Рехберг подарку обрадовался. Накаминные часы были очень большой редкостью, а таких, показывающих ещё и день недели, вовсе никто не видел.
        —И завод на четыре дня! Прелесть! — восхищался барон, потя­гивая свой излюбленный мозельвейн.
        - Ну и как там наш Голубой Король? — спросил герр Каспар.
        —Сейчас он в Италии. Опять требует денег. Наш Макс Эмануил неглуп и энергичен. Мог бы стать дельным королём, но всё портят ог­ромные амбиции. Мечтает сравняться с Людовиком XIV. Король- Солнце — его идеал с детства. Да на столь великие планы у нашей маленькой Баварии ни сил, ни возможностей не хватит. Доведёт он страну до банкротства. Даст Бог, я до этого не доживу.
        Барон допил вино и молвил хозяину:
        —Приезжай в Мюнхен! Голубой Король хочет переодеть свою гвардию в новые мундиры. Сможешь получить подряд на сукно.
        Из Мюнхена хозяин вернулся радостный: такой выгодный под­ряд. Но и озабоченный.
        Герр Каспар вызвал Механикуса:
        - Сроки жёсткие. К осени Курфюрст хочет вывести гвардию на парад в новых мундирах. А у нас узкое место — сукновалка. Даже если и откажемся от всех прочих заказов, можем не успеть. Поставить бы ещё один-два сукновальных чана! Да водяное колесо с трудом тянет и эти. Посмотрите, что там можно сделать.
        Янко пришел в сукновальню вместе с Механикусом. Ковалю тут было интересно всё: и огромное колесо (в Слободке на мельнице раза в два меньше), и ременный привод, и сукновальные чаны.
        —Ну, помощник, что думаешь? — спросил фон Шлор.
        — Нельзя ли остановить всё это, хоть ненадолго? — спросилЯнко.
        Мастер перекрыл заслонку на водяном жёлобе. Янко снял при­водные ремни из толстой воловьей кожи и вручную повернул колесо.
        —Туго идёт, — заметил он. — Трение большое. Посмотрим под­шипники.
        Колесо сидело на толстом дубовом валу длиной в три сажени, концы вала крепились в хомутах подшипников.
        — Износился вал-то. Подшипники перетянули, вот и идёт туго. Присобачить на концы по стальному стакану да закрепить в бронзовые кольца. Вал и пойдёт куда легче. У вас в часах калёные стальные под­шипники для бронзовых осей, чтоб трение уменьшить.
        Георг фон Шлор покрутил вал, посмотрел подшипники, поду­мал.
        — Пожалуй, и дело говоришь. Ещё один чан, а то и два можно выиграть. У тебя Янко голова работает. Начинай стаканы. А я займусь подшипниками.

***
        Инга, сестра Михеля, поселила друзей в маленькой комнате, рядом с кухней. Тесно, не слишком удобно, зато тепло. Четыре года назад она овдовела, и, чтобы прокормить трёх сыновей (старшему — только десять), стирала бельё и сдавала комнаты. Второй этаж дома за­нимала семья Питера, голландца-сукнодела: тощая, высокая жена — фру Хильда — и три девочки.
        Полная, шумливая, рыжая Инга весь день крутилась по дому: уби­рала, стирала, стряпала. С утра до вечера шестеро ребятишек с визгом и криком гоняли по дому (во дворе холодно), играли в стражники-раз­бойники.
        Вечером, когда детей отправляли спать, можно было спокойно посидеть, поговорить за кухонным столом. Питер, невысокий, осно­вательный мужик, курил кривую пенковую трубку и вспоминал свой любимый Роттердам.
        — Что ж вы оттуда уехали, коли там так хорошо? — спросила
        Инга.
        —Дом сгорел, — ответил Питер. — Здесь хозяин хорошо платит, и жизнь дешевле. Отработаю ещё шесть с половиной лет, соберу на дом, тогда и вернёмся.
        Гриша в первый же день попросил у Питера его Евангелие.
        - Зачем тебе? — удивился он.
        - Ты же кальвинист. И Евангелие на голландском. Хочу голланд­ский язык выучить.
        - Голландский — самый лучший язык. Бери.
        Григорий старался говорить с соседями по-голландски, осваивал произношение.

***
        Янко отковал стаканы для дубового вала. Вот где пригодился навык работы с листами толстого железа, полученный у Седого Гонзы. А потом заколодело!
        Тяжеленные стаканы перекашивало в бабке токарного станка. Два дня бились, пробовали и так, и этак. На третий день Янко приду­мал: забил в стакан деревянную пробку и вколотил в её середину же­лезный штырь. Под штырь — подставка, чурбачок. Канавку смазал бараньим салом — и дело пошло!
        Фон Шлор вечером записал в дневнике: «Необразованный па­рень, а до чего светлая голова. Будет время, прикажу изготовить допол­нительную заднюю бабку с вращающимся центром. Тогда можно будет обтачивать на станке и очень тяжёлые детали».
        Бронзовые кольца для подшипников точил и полировал сам Ме- ханикус.
        За две недели управились. Стальные стаканы на дубовый вал оде­вались с трудом. Мастера помогали. Но за день поставили, закрепили и запустили вал в новых подшипниках.
        — Смотри, как легко идёт! — обрадовался Питер. — Теперь и вправду можно бы добавить пару чанов!
        Пришёл хозяин. Похвалил.
        —Прекрасно, герр Механикус. Надо заказать в Роттердаме два чана. Успеть бы привезти по зимней дороге.
        —Прощения просим, — вступил в разговор Янко. — Зачем же их заказывать? Найдётся хороший плотник, так и сами сделаем.
        — Ого! Я вижу, подручный у тебя не даром хлеб ест, — обрадо­вался герр Каспар.
        - Янко — настоящий мастер. И эти подшипники он придумал, — ответил Механикус. — Хорошо бы его как-то наградить.
        - Подумаю, — ответил хозяин.
        Янко стал получать на треть больше.
        Инга и фру Хильда всё время фыркали друг на друга. За глаза, ко­нечно. Уж очень они были разные.
        —Голландская селёдка! Ханжа кальвинистская! Чистюля! — чер­тыхалась Инга, стоило только жене Питера выйти из кухни.
        — Рыжая грязнуля! Распустеха! — ворчала фру Хильда вполго­лоса.
        Но внешне дамы соблюдали подчёркнутую вежливость и поли­тес.
        В воскресенье после обеда фру Хильда угостила Григория жаре­ными пирожками с печёнкой (для своих она готовила отдельно). Пока Гриша ел и нахваливал горячие пирожки, фру, усевшись рядышком, расспрашивала его о доме, о родных.
        Стиравшая в углу кухни Инга кипела от злости:
        «Бесстыжая сука! У самой муж прилёг вздремнуть после обеда, так она к молодому парню подвалила! — шептала она потихоньку. — Доска белобрысая!»
        Ближе к вечеру Инга, принарядившись и расчесав свои роскош­ные волосы, зашла в комнатку к парням и предложила:
        —Сестра нынче дочь выдаёт замуж. Пошли, парни! Угощение будет знатное, да и потанцевать можно.
        Янко застеснялся:
        - Я ж никого не знаю.
        К тому ж он сидел за латынью и не хотел отрываться. А Гриша пошёл. Вернулся под утро. Янко оторвал голову от подушки:
        — На тебя, Гриша, бабы летят, как мухи на мёд. В Праге — Хе- ленка, здесь — Инга. А ведь монахом был!
        - Ну что ты, Янко! С Хеленкой совсем другое дело было. Хеленку я любил. А Инга — ещё совсем молодая бабка, вдова. Скучно ей без мужа. Зачем же её обижать?
        - Смотри, кума, тебе жить.

***
        Перед Пасхой Янко с Бернардом-плотником закончили по чер­тежам Механикуса два новых чана для сукновалки.
        Герр Каспар собрался в Лейпциг на ярмарку, взял с собою и Гришу. Обоз с товарами под наблюдением старшего приказчика ото­слал на три дня раньше.
        — Надо успеть на «бочковую неделю» — это оптовая ярмарка. Потом неделя пасхальной, основной ярмарки.
        А уж потом — расчётная неделя, — рассказывал герр Каспар Гри­горию. — Взял кредит у Соломона Френкеля, — продолжил он, — теперь в Лейпциге можно и развернуться. В Баварии многие боятся евреев. А мы сами попросили курфюрста разрешить для них жительство в Фюрте. И город на этом много выиграл. Дешёвый кредит в торговле — первое дело.
        Переговоры с краковскими купцами заняли весь день. Энергия и упорство старого Вайскопфа поражали.
        Григорий устал переводить, а герр Каспар не останавливался, пока не дожал клиентов. Заключил крупный контракт. Поляки распла­тились векселями.
        Два дня шли переговоры с венецианцами, затем с флорентий­скими суконщиками. Потом хозяин дал Грише передышку:
        - С саксонцами я и сам разберусь. Гуляй.
        Григорий пошёл по ярмарке. Смотрел книги. Правда, Спинозы не нашёл. Зато купил первый том «Эссе» Монтеня.
        Хозяин был доволен поездкой, и на радостях дал Григорию гуль­ден. Добавив немного, юноша приобрёл небольшой, ладный сундучок с хитрым бронзовым замком — для хороших книг, чтоб были целы.
        Янко сундучок одобрил:
        - Год назад ты бы такого не купил. Тяжеловат, на своём горбу не потащишь. Нынче мы уже не шваль придорожная, можем и возчику за­платить.

***
        По приказу хозяина Гриша каждый день занимался с Вальтером языком час после обеда. Мальчик старался. Вальтер очень хотел гово­ритьпо-французски, и у него недурно получалось. Значительно хуже было с грамматикой, писал он с грубыми ошибками, рассуждая:
        - Плевать! Кому нужно, поймёт.
        Его двоюродный брат, Франц Прильмайер, почти год прожил в Париже. И теперь Париж стал заветной мечтой Вальтера Вайскопфа. Он знал наизусть все модные парижские кафе, театры, все сплетни о Короле-Солнце, маркизе Помпадур и других версальских знаменито­стях.
        — В Париже я запросто смогу получить дворянство, — говорил Вальтер. — Это у нас, в Баварии, для купеческого сына дорога закрыта. А в Париже, были бы деньги, можно купить и титул.
        Юноше отчаянно хотелось фехтовать, ездить верхом, танце­вать.
        - Торговать, как это делал отец? Фу, стыдно! — говорил Вальтер.
        «И где этот мальчик набрался дворянской спеси?», — удивлялсяГриша.

***
        Хозяин вызвал Механикуса, и заказал ему ещё одни часы, поза- тейливее.
        - Карл Прильмайер пишет, что положение барона Рехберга по­шатнулось. Председателем Тайного Совета, вероятно, станет граф Фуг- гер. Надо заблаговременно позаботиться об его благосклонности.
        —Можно сделать часы с боем, чтобы они вызванивали каждый час, — сказал, подумав, фон Шлор.
        - Прекрасно! Это как раз то, что требуется. Приступайте.
        И мастера принялись за часы снова. Механикус мечтал усовер­шенствовать балансир Гюйгенса и повысить точность хода часов. На этот раз Янко участвовал в работе с самого начала и старался разо­браться и запомнить все тонкости.
        Перед Троицей к герру Георгу приехала на лето его дочь. Меха- никус овдовел больше десяти лет назад и, насколько заметил Янко, вто­рой раз жениться не собирался. Мастер весь был поглощён своей работой, своими идеями.
        Барбара фон Шлор воспитывалась в Ингольштадском мона­стыре кармелиток, к отцу приезжала только на каникулы. Высокая, стройная, с длинными, пепельными косами и походкой королевы, она была ослепительно красива.
        Янко старался даже не смотреть в сторону девушки, когда та за­ходила к отцу в мастерскую. Но Барбара как-то сама подошла к Янко и встала за его спиной. Он чуть не потерял крошечный подшипник, ко­торый начал полировать.
        - Почини мне застёжку, Ян, — сказала Барбара.
        Застёжку Янко починил в тот же день, но у девушки оказалось немало вещей, требующих починки. Понемногу парень перестал бо­яться дочери Механикуса. Барбара часто усаживалась в мастерской между ним и отцом, расспрашивала о тонкостях его работы, об их с Гришей путешествии.
        —Подумать только! Вы с другом прошли Польшу, Силезию, Бо­гемию. А я нигде, кроме дома и монастыря, не бывала.
        —Скоро я возьму тебя в Мюнхен, — говорил Барбаре отец, — к тётке. Баронесса фон Деринг давно тебя приглашала.
        - Ты, папа, уже три года мне это обещаешь.
        После завтрака фрейлейн Барбара села за письмо своей люби­мой подруге, Габи фон Горн. Писала девушка быстро, часто подчёрки­вала слова, иногда останавливалась на минутку, покусывая гусиное перо, а затем продолжала.
        Дорогая и любимая Габи!
        Каждый день я обещаю себе сесть и написать тебе письмо (тем более, писать естьо чём), но какие-нибудь неотложные дела, а больше всего, моя лень, тебе хорошо известная, сбивали меня с пути истинного. Но сегодня я сказала себе: хватитИ, как видишь, пишу.
        Наш дом в Фюрте значительно больше и удобнее того, что был в Лейп­циге. У меня чудная светлая комната с двумя окнами, прелестные голубые обои. Тебе бы она понравилась. Мебель, конечно, старая; и даже картинки на стенах те же (Берта постаралась).
        Отец купил мне отрез замечательного лионского шёлка, малинового с переливами. Получится потрясающее бальное платье!Берта говорит, что здесь есть модная портниха, француженка. Сейчас она занята, шьёт подве­нечное дочери бургомистра. Но как только она освободится, я закажу себе рос­кошноеплатье.
        Отец приготовил для меня два куска тонкого индийского муслина: один в пёстрых птичках, второй с цветами и листьями. Сделаю себе летнее платье и что-нибудь ещё (не придумала).
        Новым местом отец весьма доволен. Хозяин щедрый и к нему относится хорошо. А, главное, у него появился замечательный помощник. В первый же вечер отец мне все уши прожужжал: «Ах, Янко то, Янко сё, руки у него золотые, да и голова не хуже. Он так хочет учиться, даже начал учить латынь». Брр!!! Какая гадость!И добровольно???
        Наутро я спустилась в мастерскую, посмотреть на этого Янко. И, пред­ставляешь себе,- красивый парень! Выше меня ростом (что очень приятно), с ярко-голубыми глазами и прелестной русой бородкой. Ужасно застенчив и на меня боится смотреть. Прелесть!!! Но я уже начала его приручать. И не без­успешно. От стрелы Амура ему не скрыться. Вот в понедельник отец уедет в Цюрих недели на две, тогда я развернусь!!!
        Янко уже починил мне замок на золотой цепочке, который сломала Труди под Рождество. Конечно, он мужики варвар. Право, если бы он был дво­рянином, я бы влюбилась в него без памяти. Но для летнего, каникулярного ро­мана объект вполне подходящий. Будет, что рассказать девочкам осенью.
        Он русский, схизматик, но потрясающе симпатичныйи даже похож на Геркулеса в гостиной твоей матушки. Конечно, дикарь и варвар, но для Бар­барысойдёт.
        Предмет куда лучше, чем тот лакей-француз, которым хвасталась
        Труди.
        В Мюнхен этим летом я опять не попаду. Отец очень занят - масте­рит какие-то необыкновенные часы для графа фон Фуггера. И мой Янко ему помогает.
        Да, милая моя Габи, жизнь на каникулах куда приятнее нашего скучного существования за толстыми монастырскими стенами, где месяцами не ви­дишь ни одного мужчины (постный патер Франциск, конечно, не в счёт).
        А как твои дела? Ты, наверное, веселишься, флиртуешь и амурничаешь вовсю. Завидую. Жду твоего письма с нетерпением.
        Нежно целую. Твоя Барбара.

***
        Георг фон Шлор вернулся из Цюриха на пять дней раньше. В ма­стерской, стоя у окна, целовались Барбара и Янко. Они так увлеклись, что не слышали скрипа двери.
        - Дочка! — воскликнул герр Механикус.
        Барбара взвизгнула, закрыла лицо руками и вихрем убежала на­верх, в свою комнату. Янко стоял, как пень, опустив руки и глядя в пол. Герр фон Шлор устало сел в своё кресло, снял берет.
        — Что стоишь? Садись! Эх, ты, дурак. Не устоял перед глупой дев­чонкой, — продолжил мастер. — Заморочила Барбара тебе голову. Не ты первый. Это она умеет. Что ж теперь делать? Будь ты дворянином, лучшего зятя я бы не хотел. Но ты мужик. Делать нечего. Завтра ты должен уйти из Фюрта. Причину придумай. Не дай Бог, если кто узнает о тебе и Барбаре. Ну, это ты и сам понимаешь. Через неделю я отвезу дочку в Мюнхен. Баронесса фон Деринг за ней присмотрит лучше, чем я. Зайди ко мне перед отъездом с твоим дружком. Я слышал, что он кал­лиграф. Напишу тебе рекомендации. Ох, худо. Такого доброго подруч­ного у меня уже не будет. Ступай.
        Каспар Вайскопф очень удивился, когда Григорий и Янко при­шли к нему и попросили расчёт.
        - Что вы парни? Чем-нибудь недовольны? Я могу прибавить.
        —Премного благодарны, хозяин, — ответил Гриша. — Но я полу­чил известие из дома. Надо ехать. Обидно бросать такую работу, да приходится.
        Получив расчёт, подмастерья зашли к Механикусу. Тот вынул из стола листок бумаги, протянул Григорию:
        - Перепиши красиво.
        Гриша взял приготовленный лист толстой голландской бумаги, сел и начал писать на латыни:
        ДИПЛОМ
        Настоящий диплом выдан мастеру Иоганну Ковалю из Московии в том, что он действительно овладел мастерством и может работать Меха- никусом. Иоганн способен изготовить и улучшить механизмы любой сложно­сти, что за время работы у меня показал неоднократно. Иоганн Коваль владеет кузнечным, токарным, слесарным мастерством в полной мере, может читать чертежи, составленные по методу Декарта, изготовлять часы особой сложности.
        Что я, Георг фон Шлор, Механикус, магистр искусств Лейпцингского университета, ученик прославленного Дени Папена, и удостоверяю.
        Механикус внимательно прочёл диплом и подписал его.
        — Прощай, Янко. А я то мечтал, что мы с тобой изготовим паро­вую машину, и она начнёт работать раньше, чем у Папена. Я заезжал к нему.

***
        До Франкфурта-на-Майне друзья доехали с обозом Вайскопфа. Самый удобный путь в Голландию по рекам: Майну и Рейну. Путеше­ственники пошли по пивным у набережной, и в третьей, как и ожи­дали, услышали голландскую речь.
        Шкипер согласился взять их до Амстердама.
        — Если будете помогать матросам и питаться с командой, то по сорок крейцеров с носа. Тащите вещи на барк «Анна Катарина». Через два часа отплываем.
        Вечером друзья сидели на носу баржи, смотрели на плывущие по берегам виноградники, ладные кирпичные домики, чистые го­родки.
        - Чудно, Гриша, — задумчиво протянул Янко, — всего-то год с небольшим прошёл. А, кажется, жизнь пролетела. Помнишь корчму под Краковом? Сколько мы с тобой повидали за этот год!
        — И верно. Нынче ты уже Механикус с дипломом. Да и я не тот. Вот приедем в Голландию, что там будет?
        - А что? Работу найдём добрую. Научимся ещё кое-чему.
        - Работу-то найдём. А только славного Спинозы уже нет в живых. У кого учиться? Какую дорогу выбирать? Прошёл я полмира, а зачем? Смутно у меня на душе, Янко.
        Коваль покопался в своём мешке, вытащил бутылку шнапса, полкруга колбасы:
        — Брось,друже!Не журись. Давай лучше выпьем, глядишь, по­легчает.
        Долго ещё друзья сидели рядом, толковали.
        — Ты ж сам говорил, идём за мастерством и мудростью, — уте­шал опечаленного Гришу Янко. — Разве мы малому научились? А сколько людей видели. Брось ты свои заумные мысли. Жить надо проще.
        Голландия
        Вот и конец пути! Амстердам поразил друзей: домики шириной в три окна под крутой черепичной крышей, крохотные садики, клумбы ярких тюльпанов. Мостовые из чёрного камня. Город разрезан на сотню островов каналами — грахтами и рукавами тихого Амстеля. А чистота! Парадиз, а не город!
        Старшину кузнечного братства разыскали довольно скоро. Тот с уважением взял в руки диплом Янко:
        —Механикус! Редкая птица. Пойдём, провожу.
        В окне небольшой лавочки были выставлены странные, слож­ные изделия из полированной латуни. Янко спросил:
        —Что это?
        - Мореходные инструменты. Вон то астролябия. Это квадрант. Без них капитан не найдёт верной дороги в океане.
        Провожатый поздоровался с хозяином:
        - Мингер ван Схуде, вы искали хорошего мастера. Кажись, на­шёлся такой. Покажи свою грамоту, парень.
        Хозяин неспеша прочёл.
        - Я слышал о Георге фон Шлоре. Хороший механик. С такой ре­комендацией вас возьмут где угодно. Марта!
        Вошла полногрудая девушка в белоснежном переднике, сделала книксен.
        - Это Ян. Он будет у нас жить и работать. Покажи ему его ком­нату.
        —Ну вот, Янко, ты и нашёл себе работу, — сказал Григорий.
        Грише повезло не сразу. Лишь на третий день он наткнулся на
        маленькую друкарню Брандта, где печатались лоции. Хозяин положил вполне приличную плату. Да и комнату порекомендовал неподалёку.
        Работа Грише понравилась. К тому же он хотел научиться грави­ровать карты.
        В первый же день он купил «Посмертные сочинения» Спинозы. Начал, конечно, с «Этики». Прочёл первую страницу — и ничего не понял: все слова знакомые, а смысл ускользает. Прочёл ещё раз:
        «Под субстанцией я разумею то, что существует само в себе и представляется само через себя, т.е. то, представление чего не нужда­ется в представлении другой вещи, из которой оно должно было бы образоваться...».
        Хоть голову сломай, ничего понять невозможно! А дальше тео­ремы, леммы, схолии.
        Упрямый Григорий две недели бился вечерами, но мало продви­нулся в понимании трудного философа.
        «Неужто я так туп, что страницу разобрать не могу! — в отчаянии думал Гриша. — Ведь и Паскаля, и Монтеня понимал сразу. Где бы найти знающего человека, философа, чтоб помог».
        Выручил случай. Как-то в дождливый день Гриша гравировал на медной доске карту Датского королевства.
        - Хозяин идёт! — шепнул Франц, немолодой гравёр, работавший за соседним столом.
        Вместе с мингером Брандтом в друкарню вошёл высокий госпо­дин в чёрном плаще дорогого, тонкого сукна и модном кафтане с се­ребряными позументами. Поддерживая гостя под локоток, Брандт провёл его в свой кабинет.
        - Что за франт? — спросил Гриша. — Клиент?
        - Ты что! Сие мингер Якоп Дельгадо, наш лучший картограф! В прошлом году мы выпустили его лоцию Балтийского моря, так за два месяца всё раскупили, пришлось дополнительный тираж тиснуть.
        Скоро хозяин вышел из кабинета и подвёл гостя к Гришиномустолу.
        - Грегор — наш новый наборщик, — сказал Брандт. — Знает мно­жество языков, в том числе и турецкий.
        Дельгадо внимательно разглядывал юношу тёмно-карими, боль­шими глазами, тронул рукой подвитые усы, достал из сумки пожелтев­ший листок древнего пергамена:
        —Сможешь прочесть?
        Гриша вгляделся в расплывшиеся строчки.
        —Буквы арабские. А писано по-турецки.
        «После мыса Гвадар, если Аллах пошлёт попутный ветер, до устья великой реки Инд пять дней пути», — медленно прочёл он.
        — Великолепно! — взмахнул руками Дельгадо. — Замечательно! Любезный мингер Брандт, буду Вам вечно благодарен, ежели Вы отпу­стите ко мне сего юношу на недельку. Я по случаю купил старинный портулан^8^и не могу разобраться в легенде^8^. Естественно, я ему щедро заплачу.

***
        Небольшой, уютный дом Дельгадо рядом с портом. В кабинете мингера все стены уставлены шкафами тёмного дерева, а в них плот­ными рядами стоят большие тома «ин фолио»^8^, переплетённые в бурую кожу.
        «Лоции и атласы», — догадался Гриша. На полочке над рабочим столом он вдруг увидел старых друзей — томики «Эссе» Монтеня, Де­карта, Паскаля и даже Спинозу. До чего ж загорелось спросить Дель­гадо об этих книгах! Но сдержался. Ещё на смех подымет скромного наборщика.
        Часа три мингер Якоп сидел с Гришей рядом и помогал разби­рать старинную рукопись. Арабский Дельгадо не знал совсем, зато пре­красно знал язык карт и лоций и часто подсказывал Грише нужное слово.
        За вкусным обедом хозяин расспрашивал Гришу о Салониках: много ли кораблей приходят в гавань, чем торгуют. Разговаривал как с равным, не строил из себя важную шишку. Гриша расхрабрился и спросил о Спинозе.
        — В юности я имел честь дважды видеть великого философа, — улыбнулся хозяин. — Мой отец был с ним дружен. Поразительный че­ловек. Умел привлекать сердца.
        - Бога ради, расскажите о нём! — жадно попросил Гриша.
        Мингер Якоп набил табаком глиняную трубку, посмотрел в мо­лящие глаза юноши.
        - Дед Спинозы приехал сюда из Португалии, спасаясь от инкви­зиции. Они были мараны, крещёные евреи, втайне сохранившие свою веру. Отец философа, Михаэль д'Эспиноза, заработал торговлей боль­шое состояние. К концу жизни он стал одним из богатейших людей Ам­стердама.
        Уже в хедере Барух отличался исключительными способно­стями. Все считали, что он станет знаменитым раввином, светочем еврейской учености.
        Мальчик обратил внимание на множество разногласий и несо­образностей, коих в Святой книге хватает.
        Он принялся жадно читать древних мудрецов, и в книге Ибн Эзры нашёл подтверждение своих мыслей. Не решаясь написать от­крыто, тот спрятал свои сомнения в хитрых иносказаниях, в тайно­писи. Но юный Барух сумел расшифровать эти загадки.
        В пятнадцать лет отец стал приучать его к торговле. Юноша ока­зался дельным помощником, но его тянуло к науке. Надо было освоить латынь. Тогда Барух поступил в школу ванденЭндена, лучшую в Гол­ландии. Сей иезуит был поклонником вольнодумца Ванини, сожжён­ного на костре за атеизм, и втайне проповедовал его учение самым талантливым из своих воспитанников.
        Латынь преподавала дочь директора Клара Мария. Говорят, она влюбилась в гениального юношу, но тот искал не любовь, а мудрость. Клара перевела на латынь имя Барух^8^и назвала его Бенедиктусом. При­думала отбросить первую букву фамилии, ибо Спиноза — колючая роза, символ мудрости.
        В то время он вошёл в кружок коллегиантов. Сия секта не при­знаёт ни попов, ни пасторов. Коллегианты считают, что каждый может толковать Священное Писание, и воюют с ханжеской тиранией кальвинистской церкви. В кружок входили люди просвещённые, из­вестные врачи, издатели, поэты. Барух был самым молодым из них, но вскоре все признали его учителем мудрости. Один из друзей предло­жил ему ежегодную пенсию, дабы Спиноза смог спокойно заниматься наукой. Тот отказался. Каждый должен кормиться своим трудом. Юноша пошёл учиться к оптику Сомару и стал одним из лучших шли­фовальщиков линз в Голландии.
        Барух написал «Краткий трактат о Боге, человеке и блажен­стве».
        Трактат, к сожалению, ныне утерян, но тогда он произвёл огром­ное впечатление. Его прочли не только друзья философа. В синагогу пошли доносы: «Он вольнодумец! Еретик! Не верует в откровение!».
        До чего не хотели парнасы^8^общины открыто осуждать сына по­чтенного рэб Михаэля! Баруха долго убеждали признать свои заблуж­дения. Хотя бы для виду покаяться в самой мягкой форме.
        Спиноза отказался. Он не лгал и не отступал от своих убежде­ний. И тогда его прокляли. Большой херем — это страшно.
        Человек проклят «днём и ночью, при входе и при выходе, когда он ло­жится и когда встаёт... Никто не смеет говорить с ним ни устно, ни пись­менно, жить с ним под одной кровлей и даже приближаться ближе, чем на четыре локтя. Читать что-либо им написанное... Да сотрёт Господь имя его под небом!».
        Спиноза не испугался. «Ваша истина — вера, а моя вера — ис­тина». Он ушёл от иудаизма, но не пришёл и к христианству.
        —Как же так, совсем без Бога? — удивился Гриша.
        - У философа свой собственный бог.
        В те годы в Оттоманской империи один шарлатан, по имени Саб- батай Цеви, объявил себя Мессией. Евреи верят, что после страшных мук и страданий придёт Машиах, Мессия, Спаситель, и на земле наста­нет Золотой век. Тысячи людей поверили сему обманщику. В Амстер­даме почтенный рэб Менаше бен Израиль на всех углах кричал о приходе Избавителя.
        Главным врагом Спинозы всегда были суеверия. Один из немно­гих, он сразу распознал обман и высмеивал мессианские бредни. Некто Рефаэль, безумный фанатик, бросился на него с ножом. К счастью, не­удачно
        - На Спинозу! — ахнул Гриша. — Я видел саббатианцев в Салони­ках! Бешеные псы. Расскажите дальше!
        - По требованию общины ему запретили жить в Амстердаме. Пришлось переехать в Рейнсбург, в общину коллегиантов. Слава о мыс­лителе уже пошла по всей Европе. В глухую деревушку к нему приехал учёный секретарь Лондонского королевского общества^8^Ольденбург. Они стали друзьями и много лет переписывались. Днём философ шли­фовал линзы, а ночами писал книги. Спал он четыре часа в сутки. Барух начал «Трактат об усовершенствовании разума» и свой главный труд — «Этику».
        В том же доме жил юный студент Кизеарум. Он упросил Спинозу прочесть ему курс лекций. Просмотрев толстый том аккуратных запи­сей, кто-то из друзей ахнул: «Да это готовый трактат! Надо напеча­тать!». «Принципы философии Декарта» — единственная книга Спинозы, изданная при его жизни под его именем.
        К философу тянулись люди. Самые разные: прославленный аст­роном Христиан Гюйгенс, математик Гуддл, фельдмаршал ШарльдеВремон. К скромному шлифовальщику приезжал, и не раз, даже Вели­кий пенсионарий ЯндеВитт, правивший в те годы Голландией.
        Настали тяжёлые времена. Англия дважды разгромила до того непобедимый голландский флот. Положения мудрого и осторожного ЯнадеВитта и его брата Корнелия пошатнулось. На них яростно на­падали сторонники отстранённого от власти принца Оранского и цер­ковники всех мастей. И тогда ЯндеВитт попросил Спинозу помочь ему, дать бой клерикалам. Философ отложил в сторону всё, даже работу над «Этикой».
        В 1670 году анонимно вышел в свет «Богословско-политический трактат». Автора угадали сразу. Так написать мог только Спиноза. На него обрушился жуткий шторм ненависти и негодования. Объедини­лись все христианские церкви и секты, да и евреи тоже. Даже часть его друзей, коллегиантов, отшатнулась. Ещё бы!
        Спокойно, неопровержимо, с текстами в руках Спиноза утвер­ждал, что Библия вовсе не божественное откровение, а собрание древ­них летописей, написанное в течение нескольких веков десятками разных людей, что чудеса — обман или заблуждение.
        А через два года войска Людовика XIV захватили Утрехт — жем­чужину Голландии. Разъярённая толпа растерзала братьев де Витт на площади. Спиноза был вне себя от гнева и горя. Впервые в жизни он утратил философское спокойствие и невозмутимость. Барух даже на­писал прокламацию: «О злейшие из варваров!» и сам расклеивал её на улицах Гааги.
        Власть взял принц Вильгельм Оранский и сразу запретил «Бого- словско-политический трактат» и «Левиафан» Гоббса. Однако слава философа была столь велика, что его упросили поехать в Утрехт, вы­яснить у принца Конде возможные условия мира.
        Французы так гордились своей победой, что даже Спиноза не смог добиться уступок. Вернувшись в Гаагу, он засел за свою «Этику», дав слово ни на что не отвлекаться. Отец мой, поехавший туда по делам, взял и меня. Тогда-то я и увидел прославленного философа в доме художника ван ден Спика.
        —Какой он был? — спросил Гриша.
        Мингер Дельгадо задумался.
        - Трудно описать. За всю свою жизнь я ни разу не встретил рав­ного ему человека. Худой, скромный, очень аккуратно одетый. Часто кашлял. Грудная чахотка, что вскоре свела его в могилу, уже сильно мучила философа. Рэб Барух был удивительно добр и благожелателен. Терпеливо отвечал на мои нелепые вопросы, говорил со мной как с равным. Но почему Вас так заинтересовал Спиноза? — спросил мингер Якоп.
        И Гриша рассказал этому франту всё. Как от прохожего школяра в Кракове услыхал о Великом мудреце из Амстердама. И пошёл сюда, через всю Европу, мечтая стать его слугой и учеником. Как в Праге узнал о смерти Спинозы, а книг его не смог достать и двинулся дальше, за своей мечтой.
        - Я сразу купил «Посмертные труды» философа, — Гриша пока­зал Дельгадо томик на полке, — но должен признаться, не смог одолеть.
        Мингер Якоп кивнул головой:
        — Неудивительно! Чтобы постичь математический метод рас­суждений Спинозы, надо быть весьма просвещённым человеком. Честно сказать, «Этика» трудновата и для меня. Впрочем, я дилетант в философии. Надо познакомить вас с мингером ван Венденом. Генрих был учеником Спинозы. Думаю, он сможет помочь вам лучше, чем я.
        Через пару дней мингер Дельгадо прислал Грише записку, что ван Венден ждёт его в воскресенье к обеду.
        Гриша засомневался: «Что мне скажет этот ван Венден? Я уже трижды прочёл «Этику» и во многом разобрался сам.» Не хотелось вы­глядеть дураком.
        Но всё же пошёл. Генрих жил в пригороде, дорога неблизкая. По пути Гриша насчитал тринадцать мостов.
        Ван Венден, пузатый, весьма важный господин в роскошном па­рике, встретил гостя приветливо:
        - Всегда рад видеть юношу, алчущего мудрости. Вам что-то непо­нятно?
        Он действительно знал труды Спинозы досконально и охотно объяснил Грише трудные термины.
        —Основное в трудах учителя — интеллектуальная любовь к Гос­поду. Только она даёт подлинное счастье человеку. Всё остальное — ил­люзия, ложь, — авторитетно вещал Генрих. Видно было, что поучать ему приятно. — Бог есть всё. Для него нет времени. Человек не может изменить будущее, только Господь. Но что вы ищете, мингер Грегор?
        —Истину! — горячо ответил Гриша. — И справедливость! Люди праведные и честные гниют в тюрьмах и помирают с голоду, а негодяи и обманщики живут в богатстве и славе. Сие терпеть невозможно!
        Хозяин кивнул головой, понимающе улыбнулся:
        - Того-то я и ждал. Все мы в юности мечтаем изменить мир к луч­шему. Однако сие не в наших силах. Прежде, чем изменять мир, сле­дует изменить себя! Вы слышали о меннонитах? Если позволите, я вам расскажу о нашей общине. Примером для нас служат общины перво- христиан. Главное — любовь! Мы не признаём ненависти. Наши братья — агнцы среди волков. Мы никогда не берём в руки оружие, не платим военных налогов. Наш путь — беззащитность. Ежели Господь прикажет, идём на смерть, на костёр. Поверьте, это не слова, у меннонитов за по­следние сто лет было множество мучеников и почти не было предате­лей. Приходите к нам! Нынче общая молитва. Посмотрите, послушайте. Не понравится, уйдёте. Вас никто не упрекнёт и не задер­жит.
        Ван Венден говорил проникновенно, бархатным, завораживаю­щим голосом. Гриша смутился. Этот истекающий мёдом проповедник чем-то не нравился ему. Идти к меннонитам он не хотел.
        «Уговаривает, как тот иезуит в Праге», — подумал парень и веж­ливо отказался.
        По дороге домой он долго не мог успокоиться. «Хитрый поп! — думал Гриша. — Ему бы только прихожан побольше навербовать. На Афоне меня тоже учили подставлять другую щёку. Да я сбежал. А вот правда ли то, что ван Венден говорил о Спинозе?»
        Гриша затосковал. Трудно было расстаться с мечтой о мудром учителе.

***
        На другой день Гриша заглянул к другу. Янко обрадовался:
        — Завтра воскресенье. Поехали с утречка на рыбалку? Я уже и ялик нанял, и снасти приготовил. Только пораньше, чтобы клёв не про­пустить. Обрыдла толкотня в городе.
        Отплыли на рассвете. Через час друзья добрались до присмот­ренного места под ивами. Янко размотал удочки, отдал другу пару:
        —Ты уж помолчи, Гриша. Рыба шума не любит.
        Клёв был приличный, и часа через два Янко пошабашил:
        - Хватит. Разведи костерок.
        Янко разложил на бугорке привезённые из дома припасы — чего там только не было! Гриша аж присвистнул от удивления:
        - Ветчина! Домашний пирог! Селёдочка! Кто ж это так о тебе за­ботится? Неужто Марта, хозяйская дочь?
        Коваль смутился:
        - А что? Добрая дивчина. Даст Бог, сыграем свадьбу. Она и в пра­вославную веру перейти согласна.
        Скоро в закопчённом котелке поспела уха. Друзья разлили по кружкам водку.
        - Будем живы! Хорошо-то как здесь, — молвил Янко. — Что-то ты смурой нынче?! На работе заколодело, али девушки не любят?
        Гриша ответил не сразу.
        —Есть одна кручина. Да только, как её тебе изъяснить.
        - А ты попробуй.
        —Шёл я с тобой за тридевять земель, от самого Кракова. Верил, приду к мудрецу Спинозе, он меня научит, как сделать мир добрее, лучше. А мудрец-то помер. И в книжках его ответа не сыщешь. Выхо­дит, всё впустую? Да и этот поп, ван Венден, манит к себе.
        Янко разлил по второй и сказал задумчиво:
        —Пора бы тебе, Гриша, бредни оставить. Не мальчик уже. Мир не нам изменять. Надо о себе думать, как жизнь прожить. Свою дорогу искать. А к попу этому не ходи! Наша вера православная, от отцов и прадедов. И менять её негоже. Эх, Гриша, — вздохнул Янко грустно, — подыщи ты себе хорошую бабу, женись, детей нарожай. Дурные мысли- то и уйдут.
        А Гриша заново читал Спинозу, искал ответ. Похоже было, что ван Венден не врал.
        На пасху Янко женился на Марте, дочери хозяина, и стал его ком­паньоном. К Крещенью родился сын, потом и две дочери.
        Марта оказалась заботливой и доброй женой. Хороший дом, милые дети, достаток, любимая работа — что ещё нужно человеку для счастья!
        И всё же время от времени на Янко нападала тоска. Он бросал работу и уходил из дома за город. Ловил рыбу. Часами сидел один, молча, где-нибудь под липой или вязом. Вспоминал Россию.
        В эти дни Марта старалась не трогать мужа и готовила его люби­мые кушанья. Летом он уходил в порт, приводил в дом русских мужи­ков, бородатых, обветренных мореходов из Архангельска. Они много пили, пели протяжные русские песни. Сперва Марта побаивалась таких гостей. Потом привыкла, даже понемногу выучилась по-русски.
        Прошло несколько лет. Как-то в августе Янко вытачивал бронзо­вое кольцо для зрительной трубы. Звякнул колокольчик на двери. Янко подошел к прилавку. Вошли трое: двое вельмож в бархатных кафтанах и пышных париках, за ними длинный, под потолок, парень в красной, фризовой куртке, белых холщовых портах и суконной шляпе, обыч­ном наряде плотника. Однако вельможи явно заискивали перед долго­вязым.
        - Что угодно милостивым господам? — спросил Янко.
        —Говорят, у тебя лучшие в Амстердаме судовые инструменты, — сказал высокий с каким-то странным акцентом. — Покажи-ка мне хоро­ший квадрант.
        Янко подал ему инструмент.
        - Ну и что, мин херц, — сказал по-русски вельможа в голубом каф­тане. — Ничего особенного. Стоило тащиться в такую даль.
        - Заткнись, Алексашка, — прервал его высокий. — Ты ж в этом ни черта не понимаешь. Такого доброго прибора я ещё не видел!
        «Царь Пётр!» — догадался Янко. Он уже слышал о приезде рус­ского царя в Голландию.
        —Прекрасный инструмент! — сказал Пётр. — Сколько просишь?
        —Позвольте, государь, подарить Вам сей квадрант, — ответил Янко по-русски.
        Пётр удивленно посмотрел на него.
        —Нешто ты наш? Откуда по-русски научился?
        - Я из-под Полтавы. Механикус Янко Коваль.
        —Вот диво! Наш, полтавский мужик, стал Механикусом в Голлан­дии. Да ещё и лучшим! — обрадовался царь. — Слушай, Коваль, да я ж добрых мастеров для России по всей Европе ищу. Собирайся, поедешь в Москву. Мне Механикус ох как нужен. Дом дам, плату побольше здеш­ней. Давай!
        Через месяц Янко со всем семейством отплыл на голландском корабле, идущем в Архангельск.

***
        Гриша не жил монахом. Подружки были. Но такой, как пражская Хеленка, он так и не встретил.
        В марте Григорий гравировал карту Индии. Позвали к хозяину.
        — Капитан Торвальдсон ищет помощника, — сказал Брандт. — Может быть, ты ему и подойдёшь. Зайди в таверну «Копчёный угорь», потолкуй с ним. Жалко отпускать доброго мастера, да как отказать другу.
        Кнута Торвальдсона в таверне Янко угадал сразу: тощий, длин­ный норвежец с продубленным лицом и короткой, шкиперской бород­кой. Капитан угостил Гришу добрым пивом с копчёной рыбкой и долго выспрашивал: кто, откуда и что умеет.
        — У меня помер второй помощник. А плыть в Йемен без чело­века, хоть немного знающего арабский, никак нельзя. Опять же, бу­маги писать и бухгалтерию вести я не мастер. Могу взять тебя на его место. Сорок талеров в месяц на всём готовом. Правда, опасно. В Ост- Индийской компании из четырёх отправленных кораблей домой воз­вращаются три. Да я ещё мечтаю на возвратном пути завернуть к югу. Тасман искал там Южный материк, не нашел. Может, нам повезёт? Так что, ежели страшно, лучше откажись сразу. Предупреждаю честно. Думай, парень.
        - Да я ни разу в море не бывал, — засомневался Гриша.
        —Каждый из нас когда-то выходит в море в первый раз, — засме­ялся Торвальдсон. — Первые дни будешь травить, потом привыкнешь.
        — Так, сходу, поменять всю жизнь?
        Грише стало страшно. Но Торвальдсон ему понравился. «Сразу видно, капитан, — подумал он. — Такой не растеряется, не сробеет. Потом, путешествие к Южному материку, в неведомые страны. Здорово! И Янко верно сказал, что надо искать свою дорогу!» Согласился.
        Месяца полтора Григорий сидел над бумагами, проверял груз. После Пасхи пузатый торговый корабль отплыл в океан.
        1994 - 2010
        ВСТРЕЧИ
        Таня
        Август 1938 года. Как всегда по воскресеньям, в большой комму­налке старого дома на Воронцовской шумно. Базарят бабы на кухне, поёт, разучивая свои куплеты «артист эстрады Эдик Одесский», ссо­рятся и бьют посуду Сукины, и во всех восьми жилых комнатах из чёр­ных тарелок репродукторов гремит победно голос Левитана, возвещая об очередных рекордах стахановцев.
        Лидия Петровна этих шумов не слышит: привыкла — выходной. С утра она сварила обед на три дня, прибралась в комнате, постирала и развесила на крохотном балкончике своё бельишко — можно и отдох­нуть, разложить на круглом, обеденном столе «Могилу Наполеона», любимый пасьянс покойного дедушки Алексея Петровича.
        Тихий, робкий стук в дверь Лидия Петровна услышала сразу. По­думала, что кто-то из соседей:
        - Войдите!
        В двери протиснулась худая, смуглая девочка-подросток в гряз­ном платочке.
        - Я к вам, тётя Лида. Можно?
        - Таня! — Лидия Петровна кинулась к племяннице, обняла, при­жала к груди.
        Последний месяц шли массовые аресты командиров Красной Армии, и Лидия Петровна очень боялась за сестру и за её мужа, пол­ковника Коровина. Он служил в Забайкалье.
        - Папу арестовали?
        —И маму тоже, — кивнула девочка. — Она наказала мне ехать к вам, в Москву.
        - Бедняжка моя, милая! Как же ты добралась одна из Читы?
        - Доехала, — устало улыбнулась Таня. — Под лавками, в рабочих поездах. В Перми проводница пожалела, пустила в своё купе.
        —Голодная?
        —Не очень. Потерпеть можно. Мне бы помыться, тётя Лида. Боюсь, завшивела в дороге.
        —Сейчас согрею воду! Вроде бы ванна свободна.
        Отмыв и накормив девочку, тётя Лида усадила Таню на диван:
        —Рассказывай!
        - По гарнизонам уже давно шли аресты. Папа мне ничего не го­ворил, да я и так всё видела. Как они с мамой до рассвета ворочались, шептались, слушали. Господи! Ждать так страшно! Дошла очередь и до нас. Среди ночи подъехала машина, слышу, сапоги протопали мимо нашей двери, наверх, значит, к комдиву. Папа сразу встал, оделся. А мне мама приказала лежать. Пришли под утро. Всё в доме перевернули, забрали папу. Мама начала собираться в Читу: «Это ж нелепость какая! Я до самого главного дойду! Я всё скажу!». Мама же отчаянная. Я ей го­ворю: «Я одна не останусь! Поеду с тобой».
        Мама никогда никого не боялась. А в этот раз, видно, даже ей стало страшно. В Чите мы сначала зашли в церковь. Мама встала на ко­лени перед образом Пресвятой Богородицы. Молилась и плакала. Я не умею молиться, только просила: «Матерь Божья! Ты добрая. Ты всё можешь. Спаси моего папу!»
        Потом мы долго сидели на сквере перед Страшным домом. Хоть его и переименовали дважды, все до сих пор говорят «Губчека». И бо­ятся. В школе рассказывали, что «чёрные Маруси» привозят в этот дом по ночам арестованных. И почти никто из них не выходит на свободу. И что тут пытают.
        Мама достала свой паспорт. Отдала мне сумочку. «Тут все деньги и твои документы. Жди меня до восьми вечера. Если не выйду, езжай в Москву, к тёте Лиде», — сказала она, потом отдала мне свои серебря­ные часики и ушла. Я и ждала до утра. А потом пошла на вокзал.
        Таня заплакала.
        —Поплачь, поплачь, моя девочка. Полегчает. — Тётя Лида лас­ково гладила её по волосам. — Слава Богу, доехала. Будем теперь жить с тобой вдвоём.
        - А где же Маша? — подняла голову Таня.
        - Уехала моя доченька. Вышла замуж за Алёшу Середина. Он как раз получил диплом ветеринара в Тимирязевке. Распределили парня в Туркмению, каракулевых овец разводить. Вот дети и уехали. Уже три недели. Я вам написала. Должно, письмо не успело дойти.
        - Теть Лида, — озабоченно спросила Таня, — а у вас неприятно­стей из-за меня не будет?
        - Что за чепуха! — засмеялась тётя. — Ты ж дочка моей любимой сестры Веры. Даже и не думай! У меня есть знакомая паспортистка, мы тебя быстренько пропишем, а с первого сентября определим в школу.
        Лидия Петровна работала в ОТК Шрифтолитейного завода на Большой Коммунистической, инженером-химиком. Придя с работы, тётя усаживалась за старенькую машинку «Зингер». Таня в свои трина­дцать лет выглядела совсем девочкой, и Машины вещи пришлось пе­решивать капитально. А до первого сентября осталось совсем немного.
        Тане часто снилась мама. Тогда девочка просыпалась в слезах. Мучительно думала: «Что с ними? Как узнать? Писать в Читинское НКВД? Не ответят...».
        - Выяснить, что с ними, можно только там, в Чите, — рассуждала Лидия Петровна. — Лучше бы по знакомству. Да как найти там хоро­шего человека? Вспомнила! — всплеснула руками тётя. — У деда был друг, Абрам Соломонович, главбух в тресте. Когда-то он похвастался, что в любом городе Союза у него либо родич, либо приятель! Вот только жив ли старик? У меня и телефон его должен быть.
        Абрам Соломонович сам снял трубку и даже вспомнил «милую Лидочку».
        Поехали. Оробевшая Таня исподтишка разглядывала важного, бритого старика, очки в золотой оправе, тяжёлую старинную мебель — на дверце резного шкафчика целая сценка: собака, как живая, и птичка в траве.
        - Говорите, внучка Алексея Петровича? Надо помочь. Вэйз мир! Сколько горя вокруг! — посочувствовал Абрам Соломонович. Он выта­щил толстую, растрёпанную записную книжку и долго её листал. — Есть! Илюша, мой племянник. Он там завскладом на железной дороге. Придётся вам подождать. До Читы быстро не дозвонишься.
        Пока ждали, хозяйка, Берта Моисеевна, угощала их чаем с вкус­нейшим мандариновым вареньем из тоненьких красивых чашек.
        Наконец дали Читу. Племянник пообещал постараться.
        - А ваш Илюша и вправду сможет узнать в НКВД о папе и маме? —засомневалась девочка.
        - Узнает! — засмеялся старый хозяин. — У него такие связи. Жди и надейся!
        Через неделю из Читы пришли грустные вести: полковника Ко­ровина вместе с другими командирами расстреляли. А вот мама жива. Ещё под следствием.
        Наверное, ей дадут лет пять или восемь, но может, и повезёт. Членов семей врагов народа теперь посылали в Караганду, в специ­альный лагерь. Оставалось ждать.
        Московской школы Таня боялась. Накануне спросила у тёти:
        - Небось, спросят, кто родители. Придётся наврать что-нибудь.
        Лидия Петровна ответила не сразу:
        — Зачем? Врать без нужды не стоит. Да и запутаться просто. Го­вори правду, только не всю. А ежели её чуть-чуть подправить, то и по­лучится нормально. Мама у тебя тяжело больна. Что тюрьма, что больница — не велика разница. А папа с вами не живёт. Ушёл. Он ведь и вправду ушёл, хотя и не по своей воле.
        На большой перемене к Тане подошла длинная, голенастая де­вочка в круглых очках:
        - Новенькая? Привет! Тебя как зовут?
        - Таня.
        - А меня Варя. Давай дружить!
        Варя оказалась неглупой девочкой, но очень дотошной.
        - Ты где училась раньше? Ты ж не москвичка! Я сразу заметила.
        - На станции Борзя. Это за Байкалом, на китайской границе.
        Варя глянула не неё пристально и больше не спрашивала. Не­сколько дней она приглядывалась к подруге. Потом, по дороге домой из школы, оглянулась и тихо сказала:
        - Никого нет близко? Тань! Я ведь догадалась. У тебя отец воен­ный. Ты не боись, я никому не скажу. У меня старшего брата тоже за­брали. Он адъютантом служил у командарма Уборевича. Ты не думай, в классе таких, как мы, ещё двое.
        Учёба давалась Тане легко: прослушает учителя, а потом отве­чает, не заглянув в учебник. Варя регулярно списывала у подруги за­дачки по математике. За первую четверть у Тани было всего три четвёрки.
        Перед ноябрьскими праздниками она пришла из школы встре­воженная.
        - Нас будут в комсомол принимать! Приказали готовиться. Вера боится: что ей говорить, если спросят о брате? Многие девочки знают. Неужто отказываться от него? — переживала Таня. — А мне опять врать придётся. Отец — враг народа. Как быть, тётя Лида? Не хочу я в комсо­мол.
        - Не тревожься, девочка! Что-нибудь придумаем, — успокоила её тётя. — В комсомол ведь принимают с четырнадцати лет? Видишь, а тебе-то только тринадцать. Ты ж пошла в школу с семи лет. Значит, воз­раст ещё не вышел. А через год о тебе, небось, никто и не вспомнит. Кампания уже кончится. На крайний случай, наденешь на шею кре­стик: дескать, я верующая. Они и отстанут. Может, оно и лучше, не вступать. Дедушка всегда говорил: «Хочешь жить спокойно — не высо­вывайся».
        - А вы верующая, тётя Лида?
        —Верующая. Да Маша-то была комсомолкой. Она и попросила меня образа спрятать. Теперь можно их снова в красный угол повесить.
        Понемногу девочка привыкала. Реже плакала, вспоминая роди­телей. Проснувшись ночью, радовалась: можно не бояться — никто не придёт, не постучит в дверь.
        Труднее ей было приспособиться к порядку, царившему в ком­нате тёти.
        —Каждая вещь любит своё место, — говорила Лидия Петровна. — И искать потом не надо, и убирать куда проще.
        У мамы Таня, придя из школы, швыряла платье в одну сторону, туфли в другую. Правда, мама каждый день ругала её за всякий пустяк. Таня уже и не слушала. А тётя Лида никогда не повышала голос. Да по­пробуй, ослушайся! И соседи к ней шли после любой ссоры, со всяким конфликтом. Решение тёти почти всегда было окончательным.
        Таня особенно любила поздние вечера, когда они садились под шёлковым абажуром вязать. Тётя — какую-нибудь кружевную кофточку, Таня — свой первый в жизни шарф. Лидию Петровну можно было спро­сить о чём угодно. Она всегда отвечала Тане, как взрослой. Не отмахи­валась.
        - А какой он был, дедушка? Мама почти ничего мне не рассказы­вала, дескать, вырастешь — узнаешь. А что я, дура какая? Я ж не стану трепаться с кем попало.
        Лидия Петровна подумала:
        - Дедушка, Алексей Петрович, был человек замечательный. Са­моучка, из бедной семьи, он пробился сам, стал у купца Вавилова глав­ным бухгалтером.
        Напрасно считают, что бухгалтер — скучная профессия! От бух­галтера очень много зависит. Дурака или ненадёжного человека Вави­лов к своим книгам и близко бы не подпустил. А ведь был очень умён. Недаром у него оба сына вышли в академики: и Николай, и Сергей.
        Раньше вся квартира, где мы живём, была дедушкина. Бабушка родила здесь семерых, да все, кроме старшего, моего папы, умерли в младенчестве. А папа окончил университет, стал врачом-хирургом. Во время войны с немцами он заведовал большим госпиталем на фронте, в Галиции. В 1916 году, когда наши отступали, они с мамой до послед­него момента спасали раненых. Так и погибли.
        Мы с Верочкой росли у дедушки. После революции он работал в Москомунхозе. Когда начался НЭП, дедушку очень звали перейти к частникам. Огромную зарплату сулили. Не пошёл. Не верил он в НЭП. Очень был осторожен. Дед говаривал: «Не тот умён, кто из беды вы­путается, а тот, кто в беду не попадёт».
        Как-то Таня осмелилась, попросила:
        - Тётя Лида! Расскажите про себя.
        - Да что о себе говорить-то? Я человек маленький.
        Лидия Петровна склонилась над рисунком в старом журнале. Но потом всё-таки продолжила:
        —После революции пошла я работать секретаршей, как тогда называли «пишбарышней». Я ведь и печатаю отлично, и стенографию выучила. Перед Рождеством 1917 года, на дне рождения подруги, встретила Колю Сорокина. Худой такой, вихрастый офицер с рукой на перевязи.
        Он был родом из Риги, застрял в Москве после госпиталя. Вер­нуться-то некуда. Смешил меня весь вечер. Скоро мы поженились. Я помогла Коле устроиться в школу учителем математики. Он ушёл на фронт с третьего курса университета. Потом родилась Маша. Осенью 1918-го мужа мобилизовали в Красную Армию. Был такой приказ Троц­кого, всех царских офицеров брали под чистую. А в двадцатом году, под Варшавой, Коля умер от сыпного тифа.
        —Как же вы жили потом?
        - Да так и жила. Как все. Сначала голодно. Когда начался НЭП, стало легче. Надоело служить в секретаршах, я и кончила Менделе­евский институт, стала химиком.
        - Тётя, а почему вы после не вышли замуж? Вы ж красивая жен­щина.
        - Потому что я дура. Идиотка! В двадцать шестом году, в Менде- леевке, моим дипломом руководил Степан Кероян, блестящий химик и настоящий поэт. Влюбилась я в него без памяти! Какие чудесные стихи он мне писал! Да ведь у меня на руках Маша, у него двое детей, жена. Жить негде. В этой комнате тогда умещались Верочка с семьёй (тебе был всего годик), дедушка и я с Машей.
        Главное, Стёпа был страшно привязан к своим дочкам. Как их бросить? К тому же армяне разводов не признают. Стёпа-то был готов оставить всё. А я заколебалась. Года два мы встречались украдкой, по чужим углам. Многое и перегорело. Тут ему предложили хорошее место — главного инженера в Соликамске. Свой дом, интересная ра­бота. Уехал. Надо было мне плюнуть на всё, уходить к Стёпе. Побоя­лась.
        —Он вам хоть пишет?
        — В тридцать четвёртом году Стёпу арестовали как вредителя. Тем и кончилась моя любовь.

***
        Из Казахстана пришло первое письмо от мамы. Кто-то из «воль­ных» вынес его из зоны и бросил в почтовый ящик. В первые годы зекам не разрешали переписку. Маме дали пять лет за антисоветскую агитацию: обозвала следователя фашистом.
        Вере Петровне повезло: в Москве она работала помощником провизора, ещё до знакомства с Колей Коровиным, поэтому её и опре­делили в лагерную аптеку, а не на общие работы.
        —Услышала нас Пресвятая Богородица! — перекрестилась тётяЛида.
        Сразу стало веселее жить. «Мама жива! Вернётся! Пять лет — это ж недолго», — радовалась Таня.
        Зима в тридцать девятом году началась рано. Снега в Москве не было, и Таня замерзала под ледяными ветрами в стареньком Машином пальто. Тётя срочно связала племяннице тёплый свитер, толстые носки, заставила надеть шерстяные рейтузы.
        По всей России гибли, вымерзали яблоневые сады.
        Тридцатого ноября Левитан объявил по радио, что распоясав­шаяся финская военщина обстреляла из пушек нашу погранзаставу на Карельском перешейке. Началась война с Финляндией.
        — С ума он сошёл, Маннергейм этот? — удивилась тётя Лида. — На что он рассчитывает? Да во всей его Финляндии меньше народу, чем в Москве. Странно как-то.
        В январе тётя заметила, что Таня долго прихорашивается перед школой, каждое утро блузку наглаживает. Как-то пришла с работы по­раньше, и видит: племянница распустила перед зеркалом свои тёмно- русые косы и пытается изобразить модную причёску. За полтора года девочка здорово выросла и превратилась в девушку.
        - Ужасно мне надоели эти косы! — сказала Таня капризно. — Сей­час они совсем не в моде. Может, остричь?
        — Можно и остричь, — кивнула тётя Лида. — Только с чего бы? Влюбилась в кого? Рассказывай! Я в твоём классе всех мальчиков знаю.
        — Новенький пришел. Валя Крулевский, — смущённо ответилаТаня.
        —Красивый?
        —Не очень. Высокий, толстый, в очках. Но очень интересный! Все наши красотки вокруг него так и вьются.
        —Откуда ж он?
        —У него папа — артиллерист, командовал батареей на Украине. Его отправили на финский фронт. Вот Валя с мамой и переехал в Москву, к бабушке.
        —На тебя он и внимания не обращает?
        - А как вы догадались?
        - Да по тебе сразу всё видно. Не горюй! Взять мужика — не про­блема, трудно его удержать. Чем твой Валя интересуется?
        —Не знаю. Мальчишки всё о войне толкуют.
        —Ясное дело, отец на фронте. Ладно, в выходной напрошусь в гости к Оле Крупеник. Она в госпитале работает, на Красноказармен­ной. Узнаем о войне поподробнее.
        Тётя Лида долго уговаривала Ольгу Яковлевну рассказать о своих раненых.
        —Об этом и говорить тошно, — наконец согласилась та. — У нас только обмороженных два отделения. Ампутируем мальчикам пальцы на руках, ступни ног. Как ребята дальше жить будут?
        Что на фронте творится? Плохо. Парни матерятся. Кукушки одолели. Ты, девочка, не знаешь, что такое «кукушка»? Залезает финн на сосну с винтовкой, спрячется в кроне и ждёт. Идут наши по дороге, тут он и бьёт на выбор! Командиров в первую очередь. И ведь сидят «кукушки» по многу часов, не замерзают.
        Говорят, маршал Тимошенко захо-тел посмотреть на такого. Ну, принесли ему убитого финна. Маршал приказал: «Разденьте!». А на том три пары тёплого шерстяного белья. Два толстых свитера. Тёплая куртка. А наши солдаты — в тонкой шинелишке, в сапогах. Это при со­рока градусах мороза.
        Валя с жадным интересом слушал Танин рассказ о «кукушках», об обмороженных.
        - В газетах об этом ничего не пишут! А ведь до войны из всех ре­продукторов гремело:«И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кро­вью, могучим ударом!»А как дошло до дела, с крохотной Финляндией справиться не можем, — сказал он с горечью. — Упёрлись в линию Ман- нергейма — и ни взад, ни вперёд.
        Взрослые боялись вслух говорить об этом. А подростки гово­рили.
        С этого разговора и началась их дружба. Сближало и то, что оба с детства кочевали по военным гарнизонам.
        Варя похвалила Таню:
        - Молодец! Нашла ведь подход к парню.
        Она не завидовала. В это время Варя уже «крутила роман» с де­сятиклассником. Они даже целовались!
        В выходной решили поехать, посмотреть станции метро. Таня уже неплохо знала Москву, а Валя видел только Мавзолей Ленина и Красную площадь.
        Доехали на троллейбусе до Курской. Выходили на каждой стан­ции, любовались каменным убранством. Первые, ещё короткие три линии пустили совсем недавно. Мраморные подземные дворцы, само­движущиеся лестницы эскалаторов казались чудом.
        Валя с увлечением читал Тане стихи. Девочка мало знала поэ­зию, только то, что в школьной программе. Временами, восторг, с ко­торым Валя читал «Облако в штанах» и Багрицкого, казался ей смешным и немного преувеличенным, но слушала Таня с огромным удовольствием. Как хорошо ей было в этот раз! К тому же Валя прово­дил её до дома.
        - Зайдешь? Чаем напою. — спросила девочка.
        Валя согласился. Тётя встретила мальчика радушно, организо­вала чай с вареньем.
        Юноша сразу бросился к книжному шкафу.
        —Можно посмотреть? Мережковский! Здорово. У вас отличная библиотека. Ух ты! Даже Пастернак, «Сестра моя жизнь». Лидия Пет­ровна, дайте почитать! Я очень аккуратен с книгами. И возвращаю во время.
        Тётя Лида смутилась:
        - Извини, но книги с этой полки я из дома не выпускаю. Хочешь, приходи, читай здесь.
        - А можно я перепишу кое-что для себя? — взмолился Валя.
        - Можно, — улыбнулась тётя. — Переписывай. Не жалко.
        Валя пришёл с «амбарной книгой» подмышкой. Вежливо пил чай, но так жадно поглядывал на книжный шкаф, что Таня рассмея­лась:
        - Ладно! И что ты нашёл в этих стихах? Садись, пиши.
        Валя вынул редкую в те годы авторучку: — Заграничная! Папин подарок.
        Таня заглядывала в книгу через его плечо: «Чем он так восхища­ется?».
        Это были странные стихи! Многое девушка не понимала. Но что- то в них было. Трогало за душу:«Я живу с твоей карточкой, с той, что хо­хочет...».
        Когда Валя дошёл до строчек:«Грудь под поцелуи, как под рукомой­ник...»,Таня густо покраснела — разве можно говорить об этом, и даже писать!
        Наконец, в авторучке кончились чернила. Нежно, как живое су­щество, юноша поставил книгу на место.
        - А что у вас во втором ряду? Можно? — спросил Валя.
        Тётя Лида кивнула.
        —Цветаева! А это? — Валя вынул книгу в скромном ситцевом пе­реплёте. — Тоже Цветаева. Машинописная! Да это ж «Крысолов»! — ахнул от восторга мальчик. — Я столько слышал об этой поэме, а в руках не держал. За такую книгу полцарства не жалко. Лидия Петровна, поз­волите? Честное слово, я никому не скажу, откуда.
        Тётя Лида разрешила:
        - Хорошо. Приходи через неделю, перепишешь.
        Валя даже руку тёте поцеловал!
        Закрыв дверь за гостем, Лидия Петровна заметила:
        - Угораздило ж тебя в поэта влюбиться. Будь осторожна. Поэты — народ ненадёжный.
        На большой перемене в понедельник Валя отвёл Таню на чер­дачную лестницу, подальше от любопытных глаз:
        - Замечательная у тебя тётя! Откуда у неё такие редкие книги?
        — Подарок от влюблённого поэта, — лукаво улыбнулась Таня. — А тебя кто приохотил к поэзии?
        - Мама. Она очень любит стихи.
        Девочки поглядывали на Таню с завистью и с ревностью. Ни кожи, ни рожи, а какого парня привадила!
        Пришлось Тане основательно осваивать поэзию. Девушка стара­лась больше слушать, но нельзя ж осрамиться. И многое нравилось! Полюбившиеся стихи Цветаевой мгновенно выучила наизусть. Кое- что из Пастернака тоже.
        В марте война кончилась. Финны отдали нам часть Карелии и даже Выборг.
        Валиному папе в Кремле вручили орден Ленина — за стрельбу прямой наводкой по дотам на линии Маннергейма. После майских семья Крулевских вернулась на Украину
        На перроне Таня робко клюнула Валю в щёку. Ведь он ни разу даже не попытался её поцеловать!
        Друзья обещали писать друг другу. Валя прислал четыре письма. Но Таня так и не смогла ему ответить. Не получилось. Зато читала иперечитывала стихи с заветной полочки.

***
        Летом Алёша Середин привёз на Всесоюзную сельскохозяй­ственную выставку гордость Туркмении — своих каракулевых овец.
        Дня через три приехала и Маша с годовалым Андрюшкой.
        Внука тётя Лида увидела в первый раз. И такое счастье светилось у неё на лице, что Таня отвела глаза — неудобно.
        Крупный, неуклюжий пацан глядел на всех настороженно. Но к бабушке на руки пошёл сразу. Признал.
        Назавтра все вместе поехали на выставку, в Останкино. По жаре, двумя трамваями. Алексей ждал родных у служебного входа: не при­шлось стоять в длинной очереди за билетами.
        В просторном загоне меланхолично жевали сено большой гор­боносый баран и три овцы. Публика с восторгом разглядывала малень­ких ягнят, их роскошные, в шёлковых локонах шкурки.
        — Эти большие. Рисунок уже совсем не так хорош. В дело идут шкуры ягнят, забитых на первый-второй день жизни. Сейчас я вам по­кажу, — пояснил Алёша и вынес угольно чёрную и золотистую шкурки. — Вот за такие платят золотом. Особенно за «сур», золотистую.
        - Таких маленьких и убивают?! Жалко! — огорчилась Таня.
        —Мы отбираем только барашков, и то одного из четырёх, — за­смеялся Алёша.
        Бродили по выставке, ели мороженное, но от шума и духоты у тёти Лиды разболелась голова. Вернулись домой.
        Таня влюбилась в двоюродную сестру ещё пять лет назад, когда папу переводили с Украины на Дальний Восток. Тогда семья Корови­ных три недели прожила в Москве.
        И теперь Таня просто не отходила от Маши.
        - Как же ты живёшь в пустыне с малышом?
        — Нормально. У нас свой дом из самана, под камышовой кры­шей. Летом, конечно, жарко. Повешу на окна мокрые простыни — и ничего. Терпимо.
        - А речка там есть?
        - Нету. Овцы пьют солоноватую воду из местных источников. А нам каждый день водовоз привозит на верблюде большую бочку. Да всё это ерунда. Жить можно.
        Другое трудно. Каракуль, он как золото. Приедет комиссия из области: «Дай!». Из района: «Дай!». Милиция каждый месяц: «Дай!». А шкурки на строгом учёте.
        - Как же твой Алёша выкручивается?
        — Есть свои хитрости. Главное, он хорошего человека пробил главным бухгалтером. Иннокентий Андреич, ссыльный, из Ленин­града. Не хотели брать. Такой человек! Бухгалтерия в полном ажуре, ни один ревизор не подкопается!
        - А как же шкурки для начальства?
        — Так у наших чабанов в степи, вместе с совхозными, и свои овцы пасутся. Кто их сосчитает? Алёшка с чабанами в большой дружбе. Выручают.
        Маша пообещала приехать через год. Но в мае 41-го от неё при­шло письмо: овцы болеют — отпуск Алёше не светит.
        - Отдохнуть всё равно нужно! — заметила тётя Лида. — Поедем в Белоомут, к кузине Наташеньке! Это ж моя любимая двоюродная се­стра. Больше двадцати лет она учит ребятишек грамоте в этой деревне.
        Всю войну, и ещё долго после неё, в голодное и холодное время, Таня вспоминала эти две недели отдыха как островок тихого счастья.
        Кружка парного молока с тёплым ржаным хлебом на завтрак, та­релка с мёдом из собственных ульев на столе — ешь, сколько захочешь, — и усыпанный крупными ягодами малинник на опушке, куда девочку привели Катя и Лёша — внуки строгой тёти Наташи.
        Но 22 июня началась война, и через несколько дней тётя Лида и Таня вернулись в Москву
        Поезд подошёл к Москве поздним вечером. Из окна вагона Таня со страхом и любопытством вглядывалась в тёмные московские улицы. Нигде ни огонька! Война.
        В неосвещённом трамвае кондукторша наощупь взяла деньги, и также наощупь оторвала билеты. Кое-как добрались до дома.
        Утром тётя Лида побежала на свой Шрифтолитейный, а Таня развела крахмальный клейстер, нарезала газету и принялась наклеи­вать на оконные стёкла косые бумажные крестики. Все соседи так уже сделали, чтобы при бомбёжке не ранило осколками.
        Потом пошла к Варе. Та обрадовалась:
        - Вернулась! Вот здорово! Айда в центр. Говорят, на бульварах вырубают липы, освобождают место для аэростатов заграждения.
        И вправду, на прогалинах бульвара лежали огромные серые бе­гемоты аэростатов. Девушки в сапогах и гимнастёрках держали их на верёвках, словно на привязи.
        - Вечером аэростаты поднимут, — объяснила Варя, — чтоб немец не смог бомбить с малых высот.
        Большой театр для маскировки раскрашивали разноцветными бурыми и зелёными пятнами.
        Начались воздушные тревоги. Услышав истошный вой сирены, люди собирали узелки и чемоданы и спускались в подвал — в бомбоубе­жище.
        На четвёртый раз тётя Люда сказала:
        —Не пойду! — Вся эта суета оскорбляла присущее ей чувство собственного достоинства. — Ежели убьют, то хоть в собственной ком­нате. А ты иди, Танюша.
        Но девочка уже записалась в пожарную дружину и, услышав си­рену, торопилась на крышу. Скоро там сложилась дружная компания подростков: Эдик, тринадцатилетний, застенчивый книгочей, страст­ный футболист и спортсмен Витька из первого подъезда, кокетливая Рита с первого этажа, и Таня. Совсем недавно они едва замечали друг друга. А тут сошлись.
        На крыше было так интересно! Дожидаясь отбоя, ребята ти­хонько трепались или слушали рассказы Эдика о путешествиях капи­танов Кука и Лаперуза. Он бредил морем и твёрдо решил выучиться на капитана дальнего плавания.
        Рита явнозаигрывала с Витей. Но тот на неё и не смотрел. Его больше тянуло к Тане. Прежде она побаивалась этого рослого, грубо­ватого парня. Он открыто курил, часто матерился. Теперь Витя выгля­дел совсем по-другому.
        «Какой парень! — думала Таня. — Как же я его раньше не видела? Сильный, немногословный. И, главное, надёжный. Правда, читал мало, но ведь он совсем не глуп».
        Газетам и радио Виктор не верил:
        — Врут! Сколько кричали «непобедимая и легендарная.»! А немец уже под Смоленском. Помяни моё слово, война будет долгой. Скоро и мне в армию.
        В первый раз немцы долетели до Москвы в ночь на 23 июля, через месяц после начала войны. Ребята сидели у брандмауэра, тесно прижавшись друг к другу и жадно смотрели на небо. Там бродили при­зрачные полосы прожекторов. Изредка им удавалось поймать немец­кий бомбардировщик в перекрёст лучей. Тогда вокруг вспыхивали частые разрывы зениток. Самолёт круто сворачивал и вновь исчезал в темноте.
        Глухо грохнуло далеко, в районе Арбата. Потом ребята узнали, что эта фугаска развалила театр Вахтангова. Где-то полыхали пожары. Рита наклонилась к самому уху Тани, прошептала:
        - Страшно!
        В тот первый налёт район Таганки не тронули. Но через две ночи юнкерсы засыпали старенькие деревянные дома тысячами мел­ких, килограммовых зажигалок.
        Одна попала и к ребятам на крышу, пробила жесть на скате, у са­мого края. Витька схватил раскалённую гадину за стабилизатор прямо рукой в брезентовой рукавице, выдернул и сбросил во двор, на клумбу. Пожар не успел начаться. Потом все хвалили Витю за храбрость. На всех крышах дежурили люди, и пожаров в районе было немного.
        С конца июля немцы бомбили Москву дважды в день, по часам: в полдень и в восемь вечера. Люди загодя тянулись в метро с узлами, рюкзаками и свёртками. Но от Таганской площади до метро «Курская» было слишком далеко.
        Наши истребители перехватывали юнкерсы на дальних подхо­дах к столице, и до Москвы долетали немногие.
        Шрифтолитейный готовили к эвакуации в Челябинск. Тётя Лида попросила Таню помочь ей упаковать лабораторию.
        Два дня девушка осторожно укутывала в старые газеты химиче­ские стаканы и колбы, а потом укладывала их в ящики, пересыпая су­хими опилками. Мерную посуду тётя Лида племяннице не доверяла:
        - Это ж йенское стекло! Такого теперь нигде не достанешь.
        Наконец объявили погрузку. Эшелон стоял на станции Москва-Товарная. Тут тётя Лида взбунтовалась:
        — Скитаться по чужим углам на старости лет? Не поеду! Обой­дутся и без меня. И совсем не все уезжают из Москвы. Левинсоны? Так они ж евреи. Им обязательно надо уехать. А мы кому нужны? Старуха и девчонка. Да и не сдадут наши Москву! Этому Гитлеру ещё набьют морду! Тоже мне, Наполеон нашёлся. Остаюсь.
        30 сентября, прорвав фронт мощными ударами танковых клиньев, немцы начали операцию «Тайфун» — генеральное наступле­ние на Москву
        Витя записался в народное ополчение, и Таня пошла его прово­жать. Во дворе школы толпились ополченцы: подростки, пожилые люди. Все ещё в штатском, без оружия.
        У входа Таня вдруг заметила Берту Моисеевну. Старуха обрадо­валась:
        —А ты кого провожаешь, Танечка? Вэйз мир! У меня Сеня, вну­чек, записался. Он же близорукий, минус семь, без очков ничего не видит. Какой из него солдат? Такое горе! А ведь Сеня — талантливый учёный, кандидат наук. Я им так гордилась. Завтра и мы уезжаем в Ка­зань. Представляешь, и проводить некому. Наши все уже уехали. Как с чемоданами до вокзала доберёмся?
        - Да вы не тревожьтесь! Мы с тётей Лидой придём и поможем.
        - Спасибо, девочка! Дай Бог тебе счастья. Поезд в шесть вечера. Придёте?
        - Обязательно.
        Таня заметила в толпе ополченцев Витю и, извинившись, побе­жала к нему.
        —Как хорошо, что ты пришла, Таня! — сказал Витя серьёзно, и вдруг обнял её и крепко поцеловал: — Будешь ждать меня?
        - Буду, — сказала Таня дрожащими губами. — Только ты пиши!
        - Жди меня один год. Если год не будет весточки, значит хана. Но год жди.
        Седоусый, толстый майор зычно скомандовал:
        - В шеренгу по два становись!
        Витя ещё раз поцеловал Таню и побежал в строй.
        Во двор въехал грузовик. Двое красноармейцев начали раздавать ополченцам винтовки. В свой черёд и Виктор получил старенькую трёхлинейку с потёртым прикладом, сунул в карман пиджака две обоймы, снова стал в строй. Оркестр пожарных в медных касках гря­нул бодрый марш Дунаевского:
        «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...».
        Майор скомандовал:
        - Шагом марш! — и колонна тронулась.
        Ополченцы шли нестройно, не в ногу. Многие женщины кре­стили уходящих.
        Таня вдруг представила своего Витю в чистом поле со старень­кой винтовкой и десятком патронов. А против него танки, немцы с ав­томатами, а в небе юнкерсы. Девушке стало страшно и ужасно захотелось заплакать.
        Больше Таня никогда не видела Виктора. И писем от него не было. Московское ополчение бросили под гусеницы немецких танков. Мало кто из ополченцев выжил.
        В квартире Абрама Соломоновича всё вверх дном: шторы сняты, на полу мусор. А как тут было чисто и красиво!
        — Дожили на старости лет! — ворчал хозяин. — Всё бросить, ехать невесть куда. Берта! Сколько раз я тебе говорил? Берём только самое необходимое. Пять чемоданов и узел! Как мы их дотащим? Ма­шину-то мне не дали.
        —Глаза страшат, а руки делают, — улыбнулась тётя Лида. — Не тре­вожьтесь! Мы с Таней возьмём по паре чемоданов, потихоньку донесём до трамвая.
        Казалось, вся Москва тронулась с места. Вокзальная площадь за­бита людьми и вещами. С огромным трудом, останавливаясь каждые двадцать-тридцать шагов, чтобы дать отдышаться Берте Моисеевне, добрались до поезда. К счастью, старому бухгалтеру выделили два места в купейном вагоне. Наконец, вещи разложили по местам, и ста­рики смогли сесть. Пожелав им доброго пути, тётя Лида с Таней вышли на перрон.
        На трамвайной остановке они вдруг столкнулись с доктором Крупеник. Та была в военной форме — две шпалы в петлице.
        «Военврач второго ранга», — сообразила Таня.
        Ольга Яковлевна бросилась к подруге:
        —Лидочка! Я тысячу лет тебя не видела! Не заходишь, не зво­нишь. Чем ты занята?
        —Занята? — грустно усмехнулась тётя Лида. — Поздравь меня! Я четвёртый день безработная. Завод уехал в Челябинск, а я осталась.
        —Безработная? С ума сойти! — ахнула Ольга Яковлевна. — А я-то извелась, думаю, где бы отыскать хорошую операционную сестру. Не­медленно приходи ко мне. Я тебя в пять минут оформлю.
        —Что ты, Оля! Какая из меня медсестра, тем более, операцион­ная?!
        — Глупости! Мы же вместе кончали курсы сестёр милосердия в шестнадцатом году. У тебя ж золотые руки и отличная голова. За не­делю всё вспомнишь. Я помогу.
        —Может, и вправду в госпиталь, медсестрой? — задумалась тётя.
        — Не сомневайся! Жду тебя завтра в восемь утра. Третья хирур­гия, сразу всё и уладим.
        —Тётя Оля! — робко спросила Таня. — Можно и мне в госпиталь? Мне скоро семнадцать.
        Ольга Яковлевна критически осмотрела девочку.
        — Грязной работы не боишься? Санитарки всегда нужны. Имей в виду: в гнойной хирургии тяжёлые раненые, вонь. Будет трудно. Не запищишь?
        —Честное слово! Я справлюсь! Только возьмите.
        Ольга Яковлевна кивнула:
        - Ладно. Приходи завтра и ты.
        У ворот госпиталя Лидию Петровну и Таню уже ждала тётя Оля. Взглянула на часики, похвалила:
        —Лида точна, как всегда! Без шести восемь. Пошли к главномуврачу.
        Всё решилось тут же. Рекомендации доктора Крупеник вполне хватило. В раздевалке тётя Лида критически оглядела измятый халат:
        - Ладно! Дома подштопаю, накрахмалю и выглажу.
        В вестибюле гнойной хирургии Таня чуть не грохнулась в обмо­рок от густого, страшного запаха, но вовремя одёрнула себя: «Дер­жись! Не показывай вида».
        Через несколько дней она привыкла и совершенно перестала за­мечать эту вонь.
        Среди пожилых санитарок в отделении Таня казалась совсем де­вочкой, и старая тётя Глаша тут же взяла её под своё крыло.
        Девушка быстро освоилась, а тяжёлая работа помогала не ду­мать.
        В Москве стало тревожно. Теперь бомбили уже три-четыре раза в день. Возле Никитских ворот тяжёлая фугаска развалила разом четыре дома, скрутила кольцом трамвайные рельсы и сбросила на землю па­мятник Тимирязеву. Правда, к утру пути исправили, а памятник поста­вили на старое место.
        Благополучным сводкам Совинформбюро никто не верил. Хо­дили слухи, один страшнее другого: дескать, наши армии попали в окружение под Вязьмой (позднее это подтвердилось), а Гитлер прёт на Москву и седьмого ноября въедет в Кремль на белом коне (а вот это оказалось ложью). Вдруг замолчало радио. Стало совсем страшно.
        Старшая сестра послала Таню в тринадцатую палату пригото­вить постель для нового раненого. Тринадцатая палата, маленькая, на три койки, считалась привилегированной. Обычно в ней лежали гене­ралы или особо заслуженные командиры. Сейчас там было пусто. Таня едва успела застелить постель, как двое санитаров внесли раненого майора. Правая нога его была в толстом коконе бинтов. За ними шла Ольга Яковлевна. Она брезгливо оглядела палату:
        —Грязно! Надо вымыть пол.
        - Я сейчас! — отозвалась Таня.
        Когда она вернулась с ведром и тряпкой, Ольга Яковлевна, при­двинув табуретку поближе, дружески беседовала с раненым майором.
        «Похоже, доктор его уже оперировала раньше», — сообразила де­вушка.
        — Ногу мы вам вылечим, Василь Васильич, — убедительно гово­рила доктор Крупеник. — Мы применяем новую методику профессора Войно-Ясенецкого. Результаты хорошие. Меня другое тревожит. Что на фронте? Упорно говорят о скорой эвакуации. Вы ведь служили в штабе у Рокоссовского. Должны знать!
        Майор замялся и выразительно посмотрел в сторону Тани.
        — Не беспокойтесь! Таня — человек надёжный, лишнего слова не скажет. Да вы, может быть, и знали её отца, полковника Коровина.
        Василь Васильич резко повернулся:
        —Таня Коровина?! Как изменилась за четыре года!
        Девушка вдруг вспомнила вихрастого, тоненького, похожего на подростка капитана, который тогда почти всю ночь напролёт вполго­лоса толковал о чём-то с отцом.
        — Так что там случилось под Вязьмой? — настойчиво спросила Ольга Яковлевна.
        Майор откинулся на подушку:
        —Большая беда. Классические немецкие Канны, как летом в Бе­лоруссии. И наши прошляпили! Связи нет, потеря управления, ре­зервы чёрт знает где. В котёл попали четыре армии и группа Болдина. Наши лучшие части! На фронте дыра в пятьсот километров. На Мо­жайской линии обороны почти пусто. Правда, и мы кое-чему научи­лись. Окружённые не разбежались по лесам, а дрались, пока не кончились патроны и снаряды. Немцам пришлось неделю потратить на их ликвидацию.
        Тем временем Ставка вызвала из Ленинграда Жукова и бросила на Можайскую линию всё, что смогли собрать. Жуков навёл порядок! Ключевые направления: Волоколамск, Можайск, Медынь, Калуга худо- бедно прикрыты. Главное, туда выдвинули полки противотанковой ар­тиллерии, ИПТА. Отчаянные ребята! Гибнут, а немецкие танки выбивают. Так что надежда есть. Думаю, Москву не сдадим!
        Таня напряженно вслушивалась в тихую, неспешную речь май­ора.
        «Не сдадут Москву! — думала она с радостью. — Не сдадут!».
        Утром 16 октября, окончив дежурство, Таня заглянула к тёте. Но той предстояли ещё три тяжёлых операции.
        —Иди домой сама, девочка! Я приду попозже, — сказала Лидия Петровна.
        Вместе с тётей Глашей (та тоже жила возле Таганки) Таня пошла домой.
        Они ещё не знали, что немцы начали вторую фазу наступления на Москву. Что уже взята Калуга, немцы скоро займут Боровск и Калинин. До Москвы им останется рукой подать.
        15-го вечером Сталин подписал приказ о срочной эвакуации в Куйбышев наркоматов, Генерального штаба и дипломатических миссий. Все ключевые объекты в Москве приказал подготовить к взрыву.
        И совсем никто не мог угадать, что планы Вермахта на этот раз дадут сбой.
        Что на удобных путях к Москве встанут насмерть подольские кур­санты и свежие дивизии Панфилова и Блобородова А тяжёлая распутица не позволит немцам их обойти.
        Что танки Гудериана так легко, сходу захватившие Орёл и Брянск, упрутся под Тулой в железную оборону местных оружейников, прикрытую ди­визионами зенитных пушек, и ничего не смогут сделать. Что русские будут драться с невиданным упорством.
        На трамвайной остановке было пусто. И на улице — никого. Таня и тётя Глаша постояли.
        — Чего ждёте? — крикнула какая-то баба. — Трамвай нынче не ходит. И метро закрыто.
        Пошли пешком. На Красноказарменной улице безлюдно. Город будто вымер. Вышли на шоссе Энтузиастов. Сразу всё изменилось!
        Во всю ширину шоссе катил нескончаемый людской поток. Ты­сячи и тысячи! Из Москвы! Скорее!
        Грузовики с барахлом и мебелью разных начальников, перепол­ненные автобусы. Ломовые извозчики на грузовых платформах, запря­жённых тяжёлыми лошадьми, увозили свои многочисленные семьи. В чёрных «Эмках» драпало начальство.
        Но больше всего народу шло пешком. С рюкзаками, с тюками, с чемоданами, с детскими колясками. Только бы уйти из обречённого го­рода!
        Таня с тётей Глашей шли им навстречу, по тропке, прижимаясь к палисадникам ветхих домиков. Испуганная старуха вцепилась в Танин локоть и бормотала тихонько:
        - Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй!
        «Как страшно и противно идти против течения! Против всех!» — думала Таня.
        На площади Ильича уже посвободнее. Возле трёхэтажного уни­вермага стояла густая толпа. Кто-то кричал, звенело разбитое стекло витрин. Рыжий парень торопливо пробежал мимо, прижимая к груди два новых ковра.
        «Грабят универмаг! — поняла Таня. — И ни одного милиционера в округе!»
        - Что делают! — закрестилась тётя Глаша. — Матерь Божья! Пой­дём скорее отседа, от греха подальше.
        Наконец, дошли до Андроньевской площади. Тут тётя Глаша свернула вправо, к Яузе, а Таня побежала домой по Большой Коммуни­стической.
        Ей было совсем худо. Крепко сжав кулаки, чтобы не разры­даться, она пыталась как-то примирить в своей голове этот Великий Исход, массовое бегство москвичей из своего города, со всем тем, чему Таню учили всю жизнь, чему она до сих пор верила. В ушах назойливо звучали мажорные слова бодрых песен:«И на вражьей земле мы врага раз­громим,, малой кровью, могучим ударом»; «Красная Армия всех сильней.».
        «НоВасильВасильевич сказал:«Москву не сдадим!» — уговаривала себя девушка. — Он ведь лучше знает!».
        Так не хотелось идти одной в пустую комнату... Навстречу шёл невысокий мужчина с копной чёрных, курчавых волос.
        «Это ж Григорий Петрович, Варин отчим! — обрадовалась Таня. — Он работает на ЗиСе инженером. И Варькин дом — вот он».
        - Ты к нам? — приветливо спросил Григорий Петрович. — Варя будет очень рада. Ты давно не показывалась.
        По парадной мраморной, но такой грязной лестнице поднялись на второй этаж. Варя всегда хвасталась тем, что живёт в доме купцов Алексеевых, где родился и вырос сам Станиславский.
        Наташа, младшая сестра Вари, кинулась Тане на шею:
        - Ура! Танька! А Вари нет. Но ты садись, она скоро вернётся. Мы тебя обедом накормим.
        С кухни прибежала Катерина Ивановна, хозяйка:
        - Гриша! Что случилось? Почему ты днём дома?
        Мужчина устало вытер большим платком пот с лица и с шеи:
        - Поспать отпустили. Ночью будем готовить завод к взрыву.
        Таня похолодела от ужаса:
        - Взрывать завод имени Сталина?!
        - Как же так? Ведь вас должны эвакуировать! — ахнула поражён­ная Катерина Ивановна.
        —Должны. И меня оставили в Москве демонтировать и отправ­лять станки. А утром пришёл новый приказ, — сказал Григорий Петро­вич и замолчал. Должно быть, он очень долго сдерживал накопившийся гнев и возмущение. А тут прорвало: — Чёрт знает что! Орали на всех перекрёстках: «Защищать до последней капли крови!». А дошло до дела — и все в кусты! У парторга цеха, Захарова, руки тря­сутся. Выдают рабочим деньги под расчёт и трудовые книжки — выби­райтесь, как хотите. Позор!
        - Что ж это делается, милый?
        —Паника. Самое страшное, что может случиться, — паника. И, чтобы прекратить её, нужна железная воля и много крови. Ладно. Что об этом говорить. Давайте обедать.
        В середине обеда пришла Варя.
        - Ой, Таня! А почему ты в гимнастёрке?
        - Санитаркой работаю в госпитале, на Красноказарменной.
        - Здорово! А я тоже записалась на курсы радисток. Осваиваю аз­буку Морзе. Инструктор сказал, что самых лучших пошлют в тыл врага, к партизанам.
        А на улицах что творится! С неба сыплется пепел и горелые бу­мажки. Над площадью Ногина чёрный дым столбом. Документы жгут. Ужас!
        В дверь постучала соседка:
        — Катерина Иванна, в магазине всё даром раздают! Ей-богу! Пошли своих девок, пока там всё не расхватали.
        Катерина Ивановна задумалась:
        - Как ты считаешь, Гриша, этично ли брать эти продукты?
        —Раздают, чтобы не достались немцам. Не верю я, что Гитлер войдёт в Москву. Но зима будет трудная. Продукты пригодятся.
        Таня с Варей взяли по сумке и пошли в угловой магазинчик на­против храма Святого Мартина Исповедника.
        Там уже и вправду мало что осталось. Но мордастая продавщица вытащила из подсобки ящик с консервами:
        - Забирайте! Армейские.
        Голодной зимой 1941 года Катерина Ивановна позволяла иногда разо­греть и открыть эти баночки ароматной гречневой каши со свиной тушён­кой. Какой это был праздник!

***
        Вечером по улицам пошли военные патрули. Мародёров рас­стреливали на месте. Вновь заговорило долго молчавшее радио.
        Таня пришла домой поздно.
        —Слава Богу! Живая! — обрадовалась тётя Лида. — Я места себе не нахожу.
        Усевшись за стол, покрытый зелёной бархатной скатертью, Таня спросила:
        - Если бы папу и других командиров не расстреляли тогда, в три­дцать восьмом, дошли бы немцы до самой Москвы?
        Тётя качнула головой:
        - Не знаю. Вряд ли.
        - А что мы будем делать? Тоже побежим?
        - Ну что ты! Мы же при раненых. Разве можно их бросить? Если эвакуируют госпиталь, тогда уж и мы с ним.
        Таня уже легла спать, когда в дверь постучали. Зашел сосед Семён Игнатьевич, пожилой вдовец из комнаты у входной двери. Он работал в охране здания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Был молча­лив, почти не пил и большую часть своей зарплаты отсылал дочке и внукам в Камышин.
        - Извините, Лидия Петровна, можно к вам на минутку?
        Сегодня Семён Игнатьевич был выпивши, но на ногах держался твёрдо. Он тяжело уселся на стул. Помолчал. Но, должно быть, уж очень ему хотелось выговориться.
        - Вы — хороший человек, Лидия Петровна, — сказал сосед и огля­нулся на Таню. Та притворилась спящей. — Вы ж на меня не настучите. Что ж это делается?
        Семён Игнатьевич снова помолчал, потом продолжил почти ше­потом:
        —Нам внутрь заходить не положено. Мы ж наружная охрана. Нынче начальник говорит: «Приказано проверить помещение». Ну, мы и пошли. А там никого! Как есть — ни души. Всё брошено! И везде документы на полу. Секретные! Драпанули, суки! Зашли в кабинет то­варища Жданова, а там на столе пять пакетов. Засюргученных! Совер­шенно секретных! Как такое могло быть?

***
        17 октября у перрона вокзала, окружённого тройной цепью чекистов (мышь не проскочит!), стоял бронированный спецпоезд.
        Низенький, рябой человек, совсем не похожий на миллионы своих офи­циальных портретов, вышел из лимузина, огляделся, подошёл к салон-вагону. У открытой двери, преданно глядя на хозяина, вытянулся начальник охраны - генерал Власик.
        Сталин неспеша прошёлся по перрону. Вновь и вновь он прокручивал в голове варианты. «Фронт рухнул. Жуков изо всех сил штопает дыры. Спра­вится ли? В Ленинграде он смог. Сибирские дивизии ещё далеко. Вдруг немцы прорвутся ?»
        Утром на стол Сталина положили агентурные донесения о панике в Москве. Паника страшнее всего.
        «Ещё есть время», - подумал Сталин, резко повернул к машине и при­казал:
        - На ближнюю дачу.
        Испуганный начальник доложил в воротах, что дача минирована
        - Протопите в маленьком доме, - сказал Сталин. - Я посижу там. А минирование снять!
        То, что Сталин остался, не уехал, помоло городу выстоять.
        Немцы рвались к Москве отчаянно. Им казалось, победа вот она, рмдом.
        Под Вязьмой и Брянском в плен попало 650 тысяч русских! Фельдмар шал фон Бок, командующий группой армий Центр, считал, что от Красной Армии остались одни ошмётки, и отборные танковые дивизии без труда со­крушат их.
        После тяжелых боёв 18 октября немцы вошли в Можайск и Малояро­славец. До Москвы оставалось всего девяносто километров.
        Но за каждый километр немцам приходилось платить кровью. В ротах у них оставалось по двадцать-тридцать солдат. Танки подрывались на бес­численных минах. Но больше всего немцы боялись русских гигантов, танков КВ. Их пушки за километр крушили немецкую броню, а снаряды немецких танков отскакивали от их башен, не нанося никакого вреда. К тому же люфт­ваффе потеряло былое господство в небе, и юнкерсы не могли, как раньше, в трудную минуту выручать своих гренадеров. Вдобавок начались русские мо­розы.
        Ещё бывали удачи. Лихой отряд немецких мотоциклистов выскочил аж к Химкинскому мосту через Москва-реку. Их тут же перестреляли.
        А с Дальнего Востока шли эшелон за эшелоном. Сталин, наконец, пове­рил своему лучшему разведчику Зорге, что Япония не вступит в войну.
        Сибирские дивизии в полушубках и валенках, с новым вооружением, пя­того декабря ударили немцам по флангам. И миф о непобедимости Вермахта рухнул.
        Весной 1942 года при госпитале открыли курсы медсестёр. За­нятия вели свои же врачи. И вели интересно. Таня записалась сразу. Тётя Лида полезла на антресоли и достала запылённую коробку со своими учебниками 1916 года. Многие из них были куда лучше реко­мендованных на курсах пособий.
        Сдав экзамены на отлично, Таня получила три треугольника старшего сержанта в петлицы и новое назначение в лёгочное отделе­ние. Легкораненых там совсем не было, а всё ж не так тяжело, как в гнойной хирургии.
        Яша
        21 июня 1941 года выпускникам третьей средней школы города Ташкента вручали аттестаты. Получил свой и Яша Рабинович, длин­ный, худой, сутуловатый парень по школьному прозвищу Вихрастый. Домой он пришёл под утро, ткнулся носом в подушку и мгновенно уснул. Разбудила мама:
        — Проснись, Яшенька! Война.
        Скоро прибежал его сосед и друг Тимур Бекербаев:
        - Слышь, Яшка, Безруков ребят агитирует идти в военкомат доб­ровольцами.
        Секретаря комитета комсомола Безрукова Яша не любил. Трепло и горлопан. Ему бы только лозунги толкать.
        - Чего горячку пороть, Тимур? Дело серьёзное. Подумать надо. На фронт успеем.
        Впрочем, в тот день из их класса пошли в военкомат только двое. Остальных вызвали по повесткам. Разницы никакой.
        За обедом Яша спросил совета у дяди Исаака. Дядю в их семье уважали. В германскую он заслужил два солдатских Георгия, потом всю гражданскую оттопал с винтовкой в Красной Армии. Осел в Ташкенте, подмастерьем у местного сапожника, бухарского еврея, женился на его дочери Риве, сам стал мастером
        А нынче к дяде Исааку приезжают на «Эмках» большие началь­ники, заказывают мягкие, лаковые сапожки для себя, модные лодочки для своих жён.
        Зимой 1932 года, в самыйголодомор,дядька приехал в Павло­град и вывез из вымирающей Украины сестру Сару со всей семьей. Спас. Устроил зятя бухгалтером у себя в артели, отдал родным поло­вину своего дома.
        Дядя Яшку похвалил:
        - Спешить не надо. Война тебя не минует. Пока что есть выбор. Зайди-ка ты в Военно-химическое училище. Подай документы. От дома близко. Выйдешь лейтенантом. В солдатской казарме еврею уж слиш­ком погано. И не стесняйся своего еврейства. Не прячь его. От этого только хуже.
        В декабре 1941 года лейтенант Рабинович прибыл в Саратов и был направлен в 63-й отдельный кавполк под Татищево. От станции добрый час топал пешком до штаба полка. Промёрз до костей. Зима в тот год была знатная, хотя в прошлом году, в финскую компанию, — и того лютее.
        Немолодой, лысоватый полковник оглядел вытянувшегося в струнку лейтенанта, улыбнулся. Взял документы, прочёл негромко, но внятно:
        —Лейтенант Рабинович,ВУС57^8^, направляется для прохожде­ния службы в должности начхима полка, — и протянул руку. — Здрав­ствуйте, Яков Изрилевич. Будем служить вместе. А я полковник Лазарьянц Ашот Григорьевич. Садитесь. Замёрзли с дороги? Здесь тепло. Верхом ездить умеете? Не приходилось? Не беда. Научим. Полк- то у нас кавалерийский
        Командир взвода разведки старшина Саша Горленко, разбитной, черноусый джигит из терских казаков, подобрал Яше смирную ко­былку и начал его учить.
        Сашка гонял новичка нещадно, по пять часов в день, добро­душно посмеиваясь над городским неумехой:
        - Надо же! Ни напоить коня, ни оседлать не умеет!
        Скоро они перешли на «ты». Через неделю Яков вполне при­лично держался в седле.
        Полковник снова вызвал лейтенанта к себе.
        - Садитесь, Яков Израилевич! — сказал Ашот Григорьевич (в раз­говорах с глазу на глаз полковник Лазарьянц обращался к своим офи­церам только по имени и отчеству). — Слышал, вы стали лихим кавалеристом. А как у вас с топографией? — полковник подвинул Яше развёрнутую карту-двухвёрстку. — Где мы?
        Карты Яша полюбил ещё в пятом классе, когда зачитывался пу­тешествиями Стенли и Ливингстона. Место штаба на карте нашёл тот­час.
        — Неплохо. Представьте себе, что полк расположен в деревне Телегино. А штаб корпуса — в Сердобске. Фронт рядом. Немцы насту­пают. Обстановка неясная. Необходимо доставить в штаб корпуса сек­ретный пакет. Как поедете?
        Яша вгляделся в карту: «Единственная дорога через Камышлей. По ней — проще всего. Да ведь и немцы рвутся к дороге. Мессера там, небось, по головам ходят...».
        —По змейке вдоль Хопра, — ответил лейтенант. — Дальше, зато надёжней. И если что, можно укрыться в кустарнике.
        —Отлично! — кивнул полковник. — Я бы и сам выбрал этот марш­рут. Думаю, Яков Израилевич, вы и сам понимаете, что начхиму в полку делать нечего. Немцы ОВ^9^не используют. И вроде бы не соби­раются. — Ашот Григорьевич помолчал, отложил карандаш. — Вы ду­маете, немцы бьют нас за счёт своих танков и самолётов? Это не главное. У них великолепное взаимодействие родов войск. И хорошее управление боем. Связь налажена! А у нас командующий зачастую не знает, что делают его части. Телефонные провода рвутся. Радио ни к чёрту! Единственная надежда на офицера связи. По старинке. Достав­ленное вовремя донесение нередко решает судьбу боя. В полку до край­ности нужен хороший офицер связи. Меняйте профессию, Яков Израилевич!
        Невозможно отказать такому командиру. Яша согласился.
        В пятницу Лазарьянц на единственном в полку грузовичке уехал в Саратов.
        - Людей и лошадей у нас почти полный комплект, — сказал Ашот Григорьевич начальнику штаба майоруОкуневу. — А с вооружением беда. Одни карабины. Всего шестнадцать пулемётов. Ни артиллерии, ни миномётов совсем нет. Похлопочу в штабе округа.
        Вечером Яша заступил на дежурство в штабе полка. Тихо, все спят. Чуть коптит семилинейная керосиновая лампа. Открыл «По­смертные записки Пиквикского клуба». Книг в округе было мало, пе­речитывал Диккенса в третий раз.
        Под утро принялся за письмо домой. Покусывая деревянную вставочку, Яша писал:
        «Мои дорогие! У меня всё хорошо. Служба идёт нормально. Ко­была «Веста» уже привыкла ко мне и тянется за корочкой или кусочком сахара. Старушка не слишком резва, но очень послушна. А вот с началь­ством мне жутко повезло! Полковник Лазарьянц — удивительный че­ловек! И манеры как у аристократа. Хотел бы я узнать о нём побольше».
        В полковника Яков просто влюбился. Ашот Григорьевич гово­рил мало. Зато почти каждое его слово хотелось запомнить. Через много лет он пересказывал своим внукам скупые афоризмы полков­ника. Яша не раз пытался осторожно расспросить Лазарьянца про его жизнь, но тот только отшучивался и мягко переводил разговор на дру­гое.

***
        Причины сугубой сдержанности полковника Лазарьянца Яша узнал только в мае 42-го подо Ржевом. Тогда они вместе с майором Оку­невым попали под шквальный миномётный обстрел немцев — двести метров не дошли до НП полка. Успели добежать до неглубокой канавы и рухнули рядом, уткнувшись в молодую траву
        Минные осколки летели низко, сбривая головки одуванчиков. Но их теперь могло достать лишь прямое попадание.
        - Хорошо, полковник задержался, не пошёл с нами, — заметилЯков.
        - Да уж! Ему скакать зайцем как-то не с руки, — засмеялся майор.
        —Николай Иваныч, — спросил Яша, — почему полковник о себе никогда не рассказывает?
        — Битый. Потому и молчит.
        Майор испытующе посмотрел на лейтенанта. Вроде, парень на­дёжный. Трепаться не будет. Должно быть, Окунев и сам хотел погово­рить о любимом начальнике.
        — Война. Полегче стало. Не допытывают, что ты делал до 17-го года. А раньше ох как трясли. — Помолчав, он продолжил: — Полков­ник у нас — человек редкостный. Такого искать и искать. Да ведь родом он из купцов. Папаша в Нахичевани, под Ростовом, двумя эле­ваторами владел!
        В шестнадцатом году Ашот Григорьевич пошёл добровольцем, воевать с немцами. Два офицерских Георгия заслужил. Не хухры- мухры. Теперь этим и гордиться можно. А раньше скрывать приходи­лось. Летом 17-го армия развалилась. Штабс-капитан Лазарьянц взял отпуск и вернулся в Нахичевань, к невесте. Обвенчались и уехали в Са­ратов, к родителям жены. Там его и мобилизовали в Красную Армию по приказу Троцкого.
        Гражданскую кончил начальником штаба армии с орденом Крас­ногоЗнамени. Тогда — большая редкость. Остался служить. А в два­дцать шестом начались чистки. Дескать, «классовый враг». Спасибо, старый друг и однополчанин Саша Василевский помог перевестись в 48-ю территориальную дивизию, в Кашин.
        В тридцать восьмом году бате повезло. Он был в отпуске, когда до их корпуса добрались чекисты. В штабе расстреляли почти всех. Из командиров полков уцелело меньше трети. Вернуться — верная смерть. Что делать?!
        Тесть повёл в мединститут к другу, зав.кафедрой хирургии. Тот вырезал Ашоту Григорьевичу желчный пузырь. Бюллетень на полгода. Потом, пройдя медкомиссию, полковник Лазарьянц начал читать курс тактики в Саратовском военном училище. Так и уцелел. Там я с Ашотом Григорьевичем и познакомился.
        Метрах в пяти рванула мина. Майор глянул на часы:
        — Через двенадцать минут кончат. Обед у них. — Окунев закурил. — Тогда я крупно влип. ВитькаКостенко,сука поганая, подглядел у меня в тумбочке письмо от отца из Красноярского края. Ну и стукнул. Вы­дернули меня на комсомольское собрание исключать: дескать, кулац­кий сынок, скрыл своё социальное происхождение.
        Думаю — всё. Вышибут из училища с волчьим билетом. Пропаду. Тут и выступил Ашот Григорьевич. Не побоялся. Говорит: «Курсант Окунев — один из лучших на курсе. И товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает». Предлагаю ограничиться строгим выговором».
        По гроб жизни я бате этого не забуду! — Окунев жадно затянулся.
        - А в октябре 41-го Ашота Григорьевича вызвали в штаб округа и при­казали в кратчайшие сроки сформировать и подготовить кавалерий­ский полк. Лазарьянц и меня взял с собой.

***
        Дежурство тянулось утомительно. Но вот уже и побудку сыграли — скоро лейтенант Кротов сменит. Грохнув дверью, вбежал капитан Семёнов, командир третьего эскадрона. Без шапки, полушубок нарас­пашку.
        - Беда! Двое солдат сбежали: Тимофеев и Артемьев. С оружием! И коней увели!
        На шум вышел майор Окунев, стирая пену с лица, — брился. Длинно и затейливо выматерился:
        —Побег! Куда ж ты глядел, раззява! От влипли. Патроны у них есть? Небось, на стрельбах наэкономили?
        —На стрельбах я слежу строго, — устало заметил Семёнов. — У меня не сэкономишь. Да что толку? За пачку махорки у сержантов вы­меняют.
        —Групповое дезертирство с оружием! Не спрячешь. Как же ты, капитан, батю подвёл! Теперь полковник Захаров из штаба корпуса его без соли съест. Он только повода ждёт. Ай, беда. Откуда твои беглые?
        - Здешние они. Из Скачихи, вёрст шестьдесят отсюда будет.
        Майор посуровел:
        - Слушай приказ! Возьмёшь пару сержантов, поопытнее, лейте­нанта Рабиновича, ну и Чалдона^9^, конечно. Ты упустил, ты и верни! Чтоб до отбоя были в части! Тогда и никакого ЧП не будет. Всего-на­всего самоволка! Для скорости возьми заводных коней. И пару ППШ прихвати.
        Собирались офицеры спешно — и пошли крупной рысью, почти без остановок, лишь меняя уставших коней.
        Позёмка мела ледяной крупкой. Холодно. Яков чувствовал себя неуютно. «Первое серьёзное дело. — думал он. — Неужели придётся стрелять в этих дураков?»
        На перекрёстке дорог Семёнов долго лазил по карте.
        «Да он и сориентировать её не может!» — сообразил Яков, и про­тянул руку:
        - Разрешите, товарищ капитан! Нам надо по левой дороге.
        Семёнов повернулся к нему:
        - Разбираешься в картах? Будешь штурманом.
        Капитан с облегчением отдал Яшке планшет. Почему-то сразу стало спокойнее. Всё-таки при деле.
        Деревня Скачиха лежала в голой степи — вокруг ни деревца.
        - Дезертиры, небось, давно смылись, — ворчал Чалдон, — станут они ждать нас.
        Семёнов отправил Иванова с сержантами к Тимофееву, а сам с Яшей поехал к избе Артемьевых.
        Крытая соломой пятистенка с земляным полом. Беднота страш­ная. С русской печки выглядывали шесть испуганных детских рожиц, мал мала меньше, да стояла в углу каменно молчащая женщина, мать дезертира.
        Искали тщательно. Но беглеца уже и след простыл. С тем же при­шёл и смершевец:
        - Сбёгли! Небось, в лесу землянку вырыли и затаились.
        Капитан Семёнов растеряно чесал в затылке:
        - Подвели батю. Беда! Что делать?
        Зелёное пятно леса на карте тянулось до самого Хопра. Яков мучительно искал выход:
        - Лес большой. Не обыщешь. Да и вечер близко. Где они могли спрятаться? — и вдруг догадался: — Скорее всего, их надо искать вот здесь.
        Яша ткнул карандашом.
        - Почему? — удивился Иванов.
        - Земля промёрзла. Копать землянку легче всего в откосе оврага. Если у беглецов нет на примете какой-нибудь избёнки в лесу, навер­няка, тут.
        - Дело говоришь! — обрадовался Семёнов. — По коням!
        На дне оврага, в неглубоком снегу, офицеры увидели следы двух лошадей! Парни совершенно не ждали быстрой погони и сдались сразу.
        Из конторы совхоза «Красная Звезда» Яков позвонил в штаб:
        - Нашли. Везём.
        Когда впереди показалось двухэтажное здание штаба полка, ка­питан Семёнов наклонился в седле и сказал негромко:
        - Ты меня нынче выручил, лейтенант! Не забуду.
        Только что сыграли отбой. Полковник Лазарьянц ещё не вер­нулся. Офицеры сдали беглецов на губу и пошли в столовую — весь день ничего не ели.
        Повар налил им по миске горячего густого борща. Довольный майор Окунев вынул фляжку. Но выпить не успели. На подъёме к штабу натужно ревел их старенький ГАЗ — нагружен так, что рессоры едва держат. Из кабины выбрался полковник, разминая затёкшие ноги.
        Майор Окунев взял под козырёк, отрапортовал о ЧП и его ус­пешном окончании.
        —Сами справились. Молодцы! — похвалил Лазарьянц, пожимая руку начштаба. — Ну, и я не зря гонял. Рация, миномёты и много чего ещё. Пошли в столовую. Покормите?
        - Лихо! — ахнул Окунев. — Как же вам это удалось?
        —Просто. Двух майоров из штаба округа сводил в лучший ресто­ран Саратова. Правда, оставил там половину своей сберкнижки. Да было за что.

***
        В конце февраля полк подняли по тревоге, погрузили в эшелон.
        «На фронт! — думал Яша, глядя на заснеженные поля и дороги. — Под Москвой наступление, как раз и мы попадём».
        Но полк выгрузили на станции Щёлково, и он надолго обосно­вался на опушке леса у деревни Загорянка. Полковник Лазарьянц каж­дый день мучил своих бойцов учениями. Сколько солдаты окопов выкопали, не счесть.
        Яша как-то не выдержал, спросил полковника:
        —Мы здесь совсем в землю зарылись, как кроты. Всё жтаки — ка­валерия!
        Лазарьянц рассмеялся:
        — С шашками наголо на танки и пулемёты? Бесполезно. Мы ка­валерия для того, чтобы быть в нужном месте в нужное время. А земля и от танков, и от мессеров укроет.
        Лейтенанта Рабиновича регулярно гоняли в Мытищи. Там и штаб корпуса, и райисполком. И в этот раз начштаба отправил с бума­гами:
        —В райисполком. И без подписи Коршунова не возвращайся!
        Но Яше не повезло. Предисполкома укатил в Москву.
        —Вернётся часа через три, — сказала секретарша. — Ждите.
        Лейтенант уселся ждать у окошка. За окном грязный двор, по­мойка.
        «И книги не захватил», — подумал Яша.
        У соседнего окна долбила на стареньком «Ундервуде» девочка- машинистка. Яшка уже видел её в прошлые заезды.
        Некрасивая, с короткой мальчиковой стрижкой, в старой бурой кофточке, аккуратно заштопанной на локтях. Воробушек. А вот печа­тала машинистка здорово — строчит, прямо как пулемёт. У локтя де­вушки Яша заметил томик в потёртой обложке.
        «Интересно! — подумал лейтенант и перегнулся посмотреть. — Ничего себе! «Жизнь Клима Самгина», том третий».
        Этот огромный роман Горького Яша начинал три раза. Но так и не дошёл дальше сороковой страницы — скукота и тягомотина. «А эта пигалица читает уже третий том! Сильна!» — Яков невольно зауважал Воробушка.
        Тем временем девушка отстучала свою бумагу и раскрыла томик.
        - Вам нравится «Самгин»? — спросил Яша.
        - Третий раз перечитываю. Очень глубокая книга.
        - А я не одолел, — признался Яков. — Тяжело написано.
        - Это только сначала. Потом привыкаешь.
        Познакомились. Олю недавно вывезли из Ленинграда по дороге жизни.
        —Нас всех в Ярославле остригли наголо, — сказала девушка. — Я приехала в Мытищи к бабушке. А родители умерли с голоду ещё в ян­варе.
        Оля кончила школу перед войной. И пошла в госпиталь санитар­кой. Потому и выжила. Девушка выросла в интеллигентной семье. Много читала. И Яша, воображавший, что знает о книгах всё, сразу по­чувствовал её превосходство.
        Наконец вернулся Коршунов, подписал нужную бумагу, и Яков простился с новой приятельницей, пообещав:
        - Ещё увидимся.
        Через день, погоняя Весту по грязной дороге, Яша тихо улы­бался, предвкушая встречу с Олей. Он сдал в штаб под расписку засур- гученный пакет и поспешил в райисполком. Как раз попал к обеденному перерыву. Торопливо накинув пальтишко с вытертым ка­ракулевым воротничком, Оля вышла. Целый час они бродили по тихим улочкам. Ужасно хотелось взять Олю под руку, но Яша робел. Го­ворили о школе, читали стихи. Яков любил раннего Багрицкого. Про­чёл девушке «Контрабандистов», «Арбуз».
        Оля слушала хорошо. Подсказала забытую строчку.
        «Чем бы удивить её?», — думал Яша. Перед самой войной друг дал ему на три дня серенький томик Киплинга с парусником на обложке. Парень вспомнил «Балладу о трёх котиколовах».
        Оле понравилось. Киплинга она не знала.
        - А ты кого любишь? — спросил Яша.
        - Пастернака.
        Яков удивился:
        - Ну.. Там же всё о дождях, о природе.
        Девушка улыбнулась лукаво:
        —А ты послушай! — и прочла «Коробка с красным померанцем — моя коморка», потом «Любить иных — тяжёлый крест»:
        —Все поэты пишут стихи женщинам, в которых они влюблены, до тех пор, пока не добьются ответа. И только Пастернак умеет писать о сбывшейся любви!
        Это был какой-то совсем другой Пастернак. Однако Оле пора было возвращаться в контору.
        — Скоро опять приеду! — махнул рукой Яша, проводив девушку до крыльца.

***
        Ещё дважды Яшке довелось встретиться с Олей. А потом, рано утром, пришёл приказ: грузиться на фронт. «Уехать не попрощавшись? Невозможно!» — подумал Яша и кинулся к полковнику:
        - Ашот Григорьевич! У меня в Мытищах невеста осталась! От­пустите проститься! Честное слово, к погрузке я вернусь!
        Лазарьянц задумался, посмотрел на часы:
        —Риск! Но невеста — дело серьёзное. У тебя три часа двадцать минут! Опоздаешь — подведёшь и полк, и меня. Смотри.
        Яков нещадно гнал свою Весту. Наконец Мытищи. Привязал ко­былу к коновязи во дворе, вбежал в приёмную:
        - Оля! Мы грузимся. На фронт.
        Толстая начальница посмотрела с сочувствием, кивнула:
        - Ладно. Иди. Обойдёмся без тебя.
        Куда пойти? Стали в углу двора, отгородившись от любопытных окон широкой спиной Весты.
        - Любимая моя! — сказал Яша.
        Как жадно они целовались! Как клялись, в вечной любви и вер­ности! Яша забыл всё на свете. Впервые в жизни его целовала жен­щина!
        Но неумолимая стрелка отсчитывала минуты. Пора! Оля, выти­рая слёзы, поцеловала любимого в последний раз:
        - Пиши!
        ПотомЯков пытался вспомнить обратную дорогу и не мог. Он летел, как на крыльях, повторяя:
        —Оля любит меня! Любит!

***
        Полк уже грузился. Майор Окунев махнул ему рукой:
        —Молодец, лейтенант! Вовремя. Отдай кобылу старшине Гор- ленко да беги в конец эшелона. Поедешь со связистами.
        И только тут Яков вдруг сообразил, что не знает ни адреса, ни даже фамилии любимой — не спросил.
        «Куда ж я ей напишу? Всего и запомнил, что до войны Оля жила на Большом проспекте Васильевского острова. Непременно найду её в Ленинграде после войны!» — решил Яша.
        Половина теплушки была плотно забита имуществом роты связи: рация, мотки провода, телефонные аппараты, какие-то мешки. Напротив, на просторных нарах расположились комроты Юрьев, Яков и два сержанта-связиста.
        Старшина роты — толстый, круглолицыйОстапСеменяка, осно­вателен, запаслив и скуп. Притащил откуда-то чугунную буржуйку, чей- то забор — запас дров на дорогу и даже керосиновую лампу со стеклом. Поедем со всеми удобствами.
        Щуплый, вихрастый, беззаботный, как скворушка Вася Герак- лиди — его полная противоположность. Этот часами копался в брюхе своей рации, что-то перепаивал, насвистывал блатные песенки и ма­терил рацию последними словами:
        —Бандура старая! Позапрошлый век! Какой дурак тебя выду­мал?!
        Со старшиной радист ладил, хотя они и подкалывали друг друга непрерывно.
        Яшка с капитаном Юрьевым как-то не сошёлся, хоть и познако­мился с ним в первый же день в полку. Немногословный, замкнутый Костя Юрьев казался куда старше своих тридцати лет.
        Теплушка едва тащилась: московский железнодорожный узел пе­регружен. Эшелон по много часов стол на полустанках.
        - Экспресс, девятый день — девятая верста! — ворчал Вася. — Как драный кобель, у каждого столбика остановится.
        - А куды спешить? — отвечалОстап. — Под пули да под бомбы за­всегда успеешь.
        Вокруг Москвы, до Покровского-Стрешнева, добирались сутки.
        Ночь Яша пролежал на нарах, отвернувшись к стенке. Ругал себя последними словами: «Надо ж быть таким разгильдяем! Даже фамилии не спросил. Неужто теперь писать «Мытищи, райисполком, маши­нистке Оле»? Позорище! Ну, ладно, после первого боя что-нибудь при­думаю».
        Утром немного отошёл и сел к двери покурить. На нарах похра­пывал капитан Юрьев.Остаптоже спал. А Вася подсел рядом.
        - Где ж ты так здорово рацию освоил? — спросил Яша.
        - В детдоме. Нас Алексей Петрович учил. Замечательный мужик! У самого академика Берга работал! Его в тридцать пятом из Ле­нинграда выслали. У нас в детдоме даже своя коротковолновая станция работала! Весь мир ловили: Австралию, Сан-Франциско, Бельгию, Япо­нию.
        - А в детдом как попал?
        —Родители бежали из Самары от голода. В Караганде мать забо­лела сыпняком и померла. Меня и определили в детдом. Сперва всё сбежать хотел, а потом мне там понравилось.
        - А мы в тридцать втором уехали из Павлограда. Дядька в Таш­кент увёз. Тем и спаслись.
        —Подвиньтесь, хлопцы! — окликнул старшина. — С утречка по­дымить треба.
        От протянутой Яшей «Беломорины» отказался, свернул толстую «козью ножку» с махоркой и задымил.
        - Яка ж судьбина чудная! — сказал старшина задумчиво. — И тебя, лейтенант, голодомор с ридной Вкраины выгнал.
        - Что ли и тебя тоже? — удивился Вася.
        - А як же ж! Мы ж с пид Херсона.Татувколгосписчетоводом робил, а маты ще до того померла. Помню, тату пришов с правления, говорит: «Сбирайтесь, сынку, треба тикать, спасаться. Прислали при­каз с центру: срочно сдать продналог в двойном размере, да чтоб до зёрнышка! К лету тут все с голоду помирать будут. Человечину станут исты.
        Я у них в списке, уеду — ловить будут, як дезертира. А вы хлопцыщемолодые, вам жить надо. Тикайте до Сталинграду. Там велика стройка, где-нигде приткнётесь, будете живы».
        Верно сказав тату, так потом и было! Мне тогда уже двенадцать стукнуло, меня тату за старшего назначил и наказал, чтоб и Тарас, и Андрий во всём меня слушались. Собралтатунам торбы: одёжку, хлеба, шматок сала на дорогу, да, как стемнело, вывел на шлях, перекрестил. Мы и пошли.
        Ночь шли, день в стогу отсыпались. А на вторую ночь вышли к станции, залезли в вагон с трубами. Он и привёз нас в самый Сталин­град.
        На завод меня не взяли, молод ещё, да и бумаг нияких. Устроился в столярную мастерскую подсобником. Вырыли мы зем­лянку. Старую буржуйку Тарас где-то на свалке нашёл.Живемо.Братья в школу ходют, я работаю. Потом и паспорт получил, чин чином. Ось так. А нынче вот идемо помирать за тую радянску власть.
        Остапвыкинул остаток самокрутки под откос, замолчал, посмот­рел Яше в лицо, поднялся:
        —Пора и печку растопляты.
        «Испугался, что я настучу на него!» — догадался Яков.
        Позавтракали пшенкой из концентрата. Яков достал Олин пода­рок — томик Толстого, но читать не смог: впереди фронт. Страшно.
        На вокзале в Саратове однорукий инвалид говорил, что в пехоте комвзвода редко доживает до второго боя.
        «Офицер связи, конечно, не Ванька-взводный, — думал Яша. — Шансов уцелеть побольше. Хорошо, коли сразу насмерть. А если из­увечит? По Ташкенту ездил на фанерке с подшипниками безногий ин­валид, подорвался на мине в Финскую.
        Пел, тянул: «Калека, калека!» Как там в песенке из кинофильма «Орлёнок»? «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет.». Мне, правда, уже почти девятнадцать. Главное, не опозорится, не показать свой страх перед товарищами. Лучше уж пуля!».
        К ним подсел Юрьев.
        —Товарищ капитан! — спросил Вася. — А вы долго были на фронте?
        Юрьев пожал плечами:
        —Как считать. Восемь дней. А кажется, целая жизнь.
        —Расскажите! Как там?
        Капитан поправил очки с толстенными стёклами:
        - Я ж человек сугубо штатский. Белый билет. Работал в Слободке старшим телефонистом. Кто ж тогда ждал, что немец до самой Москвы дойдёт? Шестого октября вызывают меня к начальству. Ирина Алексе­евна, такая важная барыня, член райкома, а тут стала вежливая:
        «Слышали? Немцы уже Спас-Деменск взяли. Районное началь­ство чемоданы укладывает, — а голосок-то дрожит. — Останьтесь за меня, Константин Петрович! Я вас очень прошу. Вы ж беспартийный, вас немцы не тронут».
        «Эвакуация ещё не объявлена, вот она и трусит», — подумал я, и говорю:
        - Ладно. Возьмёте мою Машу с дочкой, тогда останусь.
        Ирина замялась:
        —Места в машине совсем мало. А куда вы их отправляете?
        —В Ярославль, к тётке.
        - Только чтоб без вещей.
        Пошёл домой, вижу, мужики затаскивают буфет Ирины на наш почтовый газик. Дубовый, тяжеленный, с резными колонками, ну, ико­ностас, да и только. Собрал я жену с дочкой, смотрим, грузовик уже битком набит: и мебель, и узлы, и чемоданы. Я освободил своим щель у заднего борта. Пару чемоданов и узел с тёплыми вещами всё же втис­нул. Они уехали, а я остался.
        С утра седьмого отправил я девочек-телефонисток по домам. Жду. К полудню загудели моторы. Выглянул, на дороге немцы-мотоцик­листы. За ними танки с крестами. Поднял топор, крушить родной ком­мутатор жалко, а надо. Вдруг звонок:
        —Слободка? Кто у телефона?
        - Дежурный Юрьев. А кто говорит?
        - Генерал-лейтенант Маландин из штаба фронта. Немцы да­леко?
        - Да вот, под окнами танки ревут.
        —Много их?
        Я выглянул и отвечаю:
        —Вижу шестнадцать штук. Но, наверное, больше.
        Генерал выматерился и бросил трубку.
        «Хорошо ж у тебя разведка работает!» — подумал я, разбил ком­мутатор и пошёл домой.
        - А немцы вас не тронули? — спросил с любопытством Вася Ге- раклиди.
        - Я ж не в форме. На фиг я им нужен. Дом наш стоял у оврага, на самом краю посёлка. Вечером стучат. Смотрю, наши! На пилотках — звёздочки, а автоматы немецкие.
        Лейтенант и говорит: «Слушай, друг! Ты местный? Выведешь нас к своим, за Угру?»
        Чего ж не вывести? Всего двенадцать вёрст. Я там каждую тропку знаю. Пошли.
        В лесочке наших видимо-невидимо. Дивизия из окружения про­бивается. Привели меня к генералу Попову. Невысокий, с меня ро­стом, а усы знатные.
        Говорит: «Надо скрыто вывести колонну к броду на реке, чтоб немцы не заметили».
        Повёл я окруженцев. Там всего один кусок по открытому полю, с полверсты. Да деревня далеко, никто и не увидел. А потом по про­секе. Генерал всю дорогу шёл со мной рядом, впереди.
        Перешли через брод, а там уже наши часовые. Приехал полков­ник из штаба армии, расцеловал генерала: «Как вы во время поспели! У нас тут почти никого нет. Занимайте оборону по берегу. А патронов и снаряды я пришлю».
        Попов тут и приказал зачислить меня в штаб: «Принимай связь, старший лейтенант Юрьев! Да чтоб был порядок!». Так я и стал воен­ным.
        - А воевали-то вы как? — спросил Вася.
        - Никак. Нарыли окопов и стояли. Немцы рвались вдоль шоссе от Юхнова. Мост наши успели взорвать, а оборону там держали кур­санты из Подольского пехотного и артиллерийского училищ. Вот уж им досталось! Юнкерсы с утра до вечера висят, из пушек по ним бьют, а потом танки. Лезут и лезут! А ребята стоят! Пять суток держались. Я к ним телефонную линию тянул. Генерал все пушки на левый фланг по­ставил. Пока снаряды были, помогали им. У них на позиции живого места не было! Кто в госпиталь попал, тот и жив остался.
        - А потом что?
        —Немцы прорвали фронт совсем в другом месте. Пришлось от­ступать. Мессера заметили нашу колонну в чистом поле и расстреляли из пулемётов. Попова насмерть. А я получил пулю в плечо и попал в госпиталь.

***
        Эшелон остановился за станцией Шаховская. Поручив разгрузку майоруОкуневу,полковник ускакал в штаб дивизии. Вернувшись, рас­стелил на патронном ящике карту:
        - Товарищи командиры! Дивизия ведёт наступление на юг, в на­правлении наХовань.
        Немцы сопротивляются упорно. Нам приказано прорвать обо­рону врага на западе, у деревни Муриково. Сколько там немцев, в штабе не знают. Думают, что оборона там слабая. Следует торопиться. Есть шанс прорваться, пока немцы не закрепились всерьёз. Слушайте приказ! Я с третьим эскадроном ухожу вперёд, на Муриково. Осталь­ным поспешить с разгрузкой и двигаться следом. Лейтенант Рабино­вич, за мной!
        Снег в поле ещё не стаял, да и грязь на дороге за ночь подмёрзла. Кони шли бодро. От деревни Паново одни трубы остались. Едко пахло гарью. В огородах копошились оборванные бабы.
        - Вот гады! Всё жгут напрочь, — выругался капитан Семёнов.
        В Муриково уцелело пять домов. Немцы прорубили в стенах узкие щели-бойницы, превратив дома в блокгаузы. Разведку встретили пулемётным огнём.
        Полковник долго разглядывал деревню в бинокль, лёжа в придо­рожной канаве.
        - Думаю, их тут не больше роты. Скачите назад, Яков Израиле- вич, и приведите сюда батарею, да поскорей. Без пушек нам штурмо­вать врага не с руки.
        Яшка азартно погонял Весту. «Вот и фронт! — думал он. — И не страшно...»
        Лазарьянц приказал выкатить пушку на прямую наводку. Коман­дир батареи лейтенант Соколов сам стал за наводчика и с третьего сна­ряда попал в амбразуру. А ещё минут через десять немцы прекратили огонь.
        - Сбежали! — обрадовался Яков.

***
        Полк третий день гнал немцев. Прошли почти тридцать кило­метров! Враг отступал не торопясь, огрызаясь на каждом рубеже. Но отходил.
        Яшка целыми днями мотался по эскадронам. Он уже считал себя бывалым фронтовиком! Правда, ни одного немца пока ещё не убил, но был уверен — это впереди.
        К вечеру Яков вернулся с передовой в штаб, в деревню Бори­сово. Полковник сидел над картой. «Как же батя вымотался и постарел за эти дни!» — подумал Яков.
        Лазарьянц поднял голову:
        - Докладывайте!
        - А что докладывать? У немцев плотная, хорошо подготовленная оборона. Без серьёзной артподготовки и соваться нечего. У Соколова по два снаряда на орудие осталось. Наступление захлебнулось.
        Полковник озабоченно кивнул:
        — Вы правы. Мы выдохлись. Да меня другое заботит. Посмот­рите, Яков Израилевич! Полк втянулся в узкий мешок. Соседей ни справа, ни слева. Вам не кажется, что мы в ловушке? Генерал Штумпф ударит в основание прорыва — и полк пропал.
        Окажемся в окружении без боеприпасов, почти без продоволь­ствия. Через неделю немцы нас голыми руками возьмут. А из штаба армии погоняют: «Вперёд! Не останавливаться!». Я, конечно, оставил в Рябинках Николая Иваныча с третьим эскадроном. Наказал ему: сле­дить за флангами. В сущности, вопрос только в том, где и когда ударит Штумпф? Может, вот здесь, вдоль заброшенной узкоколейки? Что, ка­питан, телефонной связи всё ещё нет? — обратился полковник к Юрь­еву.
        Тот виновато пожал плечами:
        - Так провод в Малинках кончился. Тянуть нечего.
        —Худо! Вот что, лейтенант! Скачите в Малинки. Свяжитесь с майором Окуневым. Пусть срочно вышлет разведку в район узкоко­лейки. Как бы не было поздно.
        Яков козырнул и вышел.
        Фуража в полку уже не осталось. Коней кормили соломой, да и той не хватало. По дороге с передовой Яков заметил стожок сена, об­радовался и захватил, сколько смог. Веста в углу двора с аппетитом хрумкала это лакомство.
        - Бедная старушка! — пожалел её Яшка. — И поужинать не успе­ешь.
        И снова грязная дорога и мелкий дождь. Сугробы исчезали на глазах.
        В Малинках Яшке повезло: успел связаться с Окуневым.
        - Какая, на фиг, разведка! — кричал в телефон Николай Иваныч. — Немец прёт от узкоколейки! Не меньше батальона. У них даже пара танков есть! Рябинку удержать не сможем, сил нет. Постараюсь заце­питься за речкой.
        Яков изо всех сил гнал Весту обратно: «Полковник как в воду гля­дел, — крутилось в голове. — Два эскадрона и батарея в окружении. Что с нами будет? Выберемся ли?».
        Взволнованный Яшкин доклад полковник выслушал спокойно:
        —Прорвёмся! Время ещё не упущено.
        Вбежал старшина Горленко.
        - Товарищ полковник! Немец в Малинках! Мы отрезаны!
        - Я уже знаю. Посмотрите, Александр Петрович! — Лазарьянц показал на карте. — За деревней — овражек. Вот тут он близко подходит к узкоколейке.
        По нему надо провести полк. Обязательно с пушками. Без артил­лерии пропадём. Просмотрите подходы, много ли там немцев, где у них пулемёты. Себя постарайтесь не обнаружить.
        —А вы, лейтенант, — обратился полковник к Якову, — срочно приведите сюда первый эскадрон и батарею Соколова. Капитан Юрьев, вы во второй эскадрон. Только что стемнело. У нас вся ночь. Можно успеть. Но времени терять нельзя.
        - Ашот Григорьевич! — осторожно спросил Юрьев. — Вас за от­ступление без приказа под трибунал не пошлют?
        —Может, и пошлют, — улыбнулся полковник. — Очень даже воз­можно. Да полк спасать всё равно нужно.

***
        Когда все собрались, полковник приказал построить людей и вышел на крыльцо.
        —Товарищи бойцы! — он говорил громко и уверенно. — Немцы ударом вдоль узкоколейки отрезали нас от основных сил. Но мы про­рвём окружение и выйдем к своим!
        Предстоит тяжелый марш, а потом бой. Немцы нас не ждут. По­дойдём тихонько, ударим внезапно, они и не устоят. — Лазарьянц вздох­нул. — Кто отстанет, считай, погиб.
        Полковник шёл первым. Лошадей вели в поводу — темень, дождь, пудовая грязь на сапогах. По дну оврага — ледяная вода, где по щиколотку, а где и по пояс.
        Три вёрсты показались Якову вечностью. Он промёрз насмерть. Зуб на зуб не попадал. «Сейчас рухну! — думал он. — Не могу больше!»
        Но все шли, шел и Яша. Однако вот и конец оврага. Горленко уже ждал их:
        —Один пулемёт на насыпи слева, вон там. Второй правей, мет­рах в ста.
        Матерясь шепотом, где волоком, где на руках солдаты подняли наверх пушки.
        - Орудия на прямую наводку!
        У пологого склона оврага капитан Козлов строил первый эскад­рон к атаке.
        - Сабли наголо!
        Яков, с трудом сгибая замёрзшие ноги, влез в седло. Грохнул пу­шечный выстрел. Второй. Третий.
        - Ура!
        Эскадрон поскакал в атаку. Яшка гнал Весту следом, с поднятой шашкой, как в кино стараясь не отстать. Немцы стреляли, но пуле­мёты было уже не слышно.
        Вдруг Веста оступилась в яме и тяжело рухнула набок. Яшка по­пытался не попасть под упавшую кобылу, но левую ногу зажало. До чего ж он испугался!
        —Только бы вылезти! Только не остаться здесь, в поле, одному, — повторял Яша.
        Извернулся, цепляясь за прошлогоднюю траву, вытащил ногу из сапога. Встал, шатаясь. Попробовал идти. Нога жутко болела, но вроде не сломана.
        Саблю в темноте Яша, конечно, не нашёл. Впереди стреляли. А он хромал по мёрзлой степи в одном сапоге. Шел и молился:
        - Только бы не упасть! Только бы дойти до своих!
        Мамин тёплый носок немного грел закоченевшую ногу.
        Но вот, наконец, и насыпь. На рельсах стоял Сашка Горленко.
        - Давай живей, братья-славяне! — подгонял он отставших. Заме­тил Яшку, обрадовался: — Лейтенант! Молодец. Не ранен? Сапог поте­рял — не беда. В первом бою и не то бывает. Васька! Найди лейтенанту пару сапог с дохлого фрица. Смотри-ка! Вон и твоя Веста бредёт! Ум­ница старушка. Нашла хозяина.
        До чего противно и стыдно было обувать изношенные сапоги с убитого немца, да что делать.
        Подбежал вестовой:
        - Товарищи командиры! К полковнику!
        Отряхивая с шинели грязь и глину, Яков пошёл. Нога вроде уже не болела.
        Лазарьянц собрал командиров вокруг карты.
        - Капитан Козлов, потери подсчитали?
        - В эскадроне пятеро раненых. Двое тяжело.
        - Ясно. Горленко, пулемёты на флангах выставил? Поторопите отставших. Надо нам добраться до леса, пока не рассвело, пока немец не очухался.
        Лазарьянц повернулся к Якову:
        - Мы пойдём через лес вот по этой дороге. Езжайте вперёд, лей­тенант, предупредите своих, чтоб нас по ошибке не перестреляли. Ипостарайтесь связаться с Николаем Иванычем.

***
        К весне наше контрнаступление выдохлось. Кончались резервы. Ката­строфически не хватало мин и снарядов. Как наступать, имея по десятку вы­стрелов на орудие? Но Сталин требовал:
        «Не давать врагу передышки! Вперёд! Любой ценой!»
        Кавполк Лазарьянца отправили в рейд по немецким тылам подо Ржевом. Фронт за ними сомкнулся, и полк остался без снабжения. Ге­нерал Потапов обещал регулярно присылать боеприпасы по воздуху. Но, то ли забыл, то ли самолётов под рукой не оказалось. Снаряды скоро кончились.
        А по пятам кавалеристов уже шла полицейская дивизия СС, от­резая полку все пути на восток, к фронту. Пришлось уходить на запад. Выручали партизаны. Дважды они выводили полк из окружения бо­лотными тропами.
        Один раз повезло: наткнулись в лесу на артиллерийский склад, брошенный при осеннем отступлении, — восемнадцать ящиков снаря­дов, тех самых, трёхдюймовых. Правда, мин почти не осталось, их пар­тизаны разобрали раньше.
        Ожили наши пушки! После жестокого боя Лазарьянц в третий раз вырвался из немецкого кольца и увёл полк на север, в густые твер­ские леса. В этом бою оторвало ногу лихому разведчику Горленко. Те­перь его везли в обозе с другими ранеными. Голодные кони едва шли. Фураж тоже кончился, а молодой травки всё ещё не было.
        После тяжёлого ночного марша Лазарьянц вызвал Яшу к себе. Полковник, как всегда, сидел над картой.
        - Посмотрите, Яков Израилевич. Если сможем пройти вот этим маршрутом, то выйдем к Волге. А за Волгой — наши! Думаю, немцев в этих лесах нет. Но пройдём ли мы болото? Возьмите ребят из взвода Горленко и попытайтесь найти подходящую тропку. Помните, нужно вывезти и раненых, и пушки. К вечеру жду вас с добрыми вестями.
        Целый день Яков с тремя разведчиками колесил по лесу. Как назло, тропы либо исчезали в густой чаще, либо упирались в болото.
        Наконец, повезло. По старой просеке разведчики дошли до оче­редного болота. Решили проверить. Метров сто шли по пояс в ледяной воде, но дальше неплохая лесная дорога вывела к Волге — и грунт не илистый: телеги с ранеными, да и пушки вполне пройдут. Впереди, на обрыве высокого берега, тянулась линия немецких окопов.
        Разведчики тщательно отметили проходы вешками из молодых ёлок, чтобы ночью не сбиться с пути.
        Полковник внимательно выслушал доклад Яши.
        - Отличная работа, лейтенант! Благодарю за службу! — Лазарь- янц устало махнул рукой: — Сидите, Яков Израилевич! Можно не вска­кивать по стойке смирно. Я понимаю, что вы смертельно устали.
        Но есть ещё одно дело, которое, кроме вас, некому поручить. Надо добраться до своих и предупредить о нашем прорыве. Без по­мощи с той стороны будет неизмеримо труднее! И раненых не выве­зем. Вы плавать умеете?
        - Умею. Но не очень.
        - Ваша Веста очень плоха. Возьмите моего Верного. Держитесь за луку седла, конь вас переправит. Поспите часа два и отправляйтесь.
        Когда Яша проснулся, полк готовился к выходу. Полковник Ла- зарьянц подозвал лейтенанта:
        — Собрались? Попробуйте пройти к Волге по руслу лесной речки. Вечером над водой обычно туман. Надеюсь, он вас укроет. Зав­тра утром, в 8.00, пусть дадут три ракеты: две красных и зелёную, я буду знать, что вы дошли. Полк спрячем вот здесь, в километре от берега. Да, возьмите фляжку со спиртом. Вода ещё очень холодная. Согрее­тесь. Ну, с Богом! Постарайтесь доплыть живым! На вас вся надежда!
        Полковник обнялЯшу.
        В сумерках, стараясь ступать как можно тише, Яша шел по руслу речки. Верного он вёл в поводу.
        Справа, на высоком берегу, заиграла губная гармошка, слыша­лись голоса немцев.
        «Совсем близко! Неужто заметят?» — подумал Яков, стараясь ды­шать потише, потом вошёл в воду.
        Над рекой действительно стоял густой туман. Яше было холодно и мучительно страшно. Верный плыл ровно, спокойно выгребая к дальнему берегу. Яше осталось только покрепче держаться за луку.
        События этой ночи он потом вспоминал какими-то клочками, обрывками. Помнил: очень боялся, что подстрелят наши, изо всех сил кричал:
        - Свой! Свой! Не стреляйте!
        В блиндаже командира батальона Яше дали стакан водки (про фляжку спирта лейтенант совсем забыл) и переодели в сухое. Потом повезли к генералу Антонову.
        Разговор в штабе дивизии Яша уже помнил хорошо.
        Генерал, огромный, под два метра, с бритой головой, удивился:
        —Офицер связи от Лазарьянца! Жив Ашот Григорьевич? Мы ж ваш полк давно похоронили. Потери большие?
        - 23 убитых и полсотни раненых.
        - И Ашот их не бросил?
        - Никак нет. Везём в обозе. Для того и лодки нужны.
        - И пушки целы?
        - Снаряды все вышли. А пушки целы.
        - Во, мужики! — повернулся генерал к своим командирам. — Учи­тесь, как надо беречь своих бойцов. Давай к карте, лейтенант. Где сей­час полк?
        Яков показал.
        —Здесь и переправляться собираетесь? Худо. Не угадал Лазарь- янц. Все наши лодки и плоты на три версты ниже по течению. А здесь опорный пункт немцев совсем рядом. Они ж полполка перебьют на пе­реправе. Можно перевести полк вот сюда, южнее?
        —Конечно, можно. Да как сообщить об этом? Полковую рацию немцы грохнули в первый день рейда.
        Генерал сел и долго, в упор, смотрел на Якова серыми, внима­тельными глазами.
        - Верно. А ведь, кроме тебя, до Лазарьянца никто не дойдёт. Как ещё сообщить ему план прорыва? Пойдёшь через Волгу ещё раз.
        Яков поёжился: «Снова через Волгу? Опять дрожать от страха и от стужи? Б-р-р. Ой, как не хочется. А деться некуда. Другой и вправду не дойдёт. Надо!» — и кивнул:
        - Что ж делать. Поплыву.
        Генерал вдруг обнял и расцеловал лейтенанта:
        —Герой, парень! — Антонов повернулся к адъютанту: — Наград­ную коробку! — достал из картонной коробки серебряную медаль. — От имени Верховного Совета СССР награждаю тебя медалью «За отвагу»! Заслужил! Носи. Слушай, лейтенант, выйдешь живым, представлю к ордену! Смотри: полк надо перевести в этот лесок. Завтра ночью, когда будете готовы, дайте три зелёных ракеты. Навалимся с двух сторон, фриц и побежит. Бекмурзаева ко мне!
        Пришел командир разведроты, капитан Бекмурзаев. Генерал приказал:
        — Надо переправить лейтенанта на тот берег. Живым! Лазарь- янц вывел свой полк из окружения. Что предлагаешь?
        Капитан подошел к карте:
        —Ты где переправился через Волгу? Вот здесь? Здорово плава­ешь?
        - За луку держался. Конь и вывез.
        — Правильно придумал. И место выбрал точно. Тут и обратно пойдёшь. А чтоб немцы тебя не подстрелили, мы им устроим неболь­шой спектакль. Тут и вот тут. Отвлечение.
        Товарищ генерал, разрешите привлечь к операции батарею Лифшица? Ударим из миномётов, фрицам не до тебя будет! — Бекмур- заев хлопнул Яшу по плечу. — Снарядов у нас кот наплакал, а мины вчера завезли. Не робей, парень, прикроем надёжно. Фрицы в твою сторону и не глянут.
        Командир разведроты проводил Якова до самой воды. Забот­ливо увернул подсохшее обмундирование в плащ-палатку, прикрепил к седлу:
        — На том берегу переоденешься. Смотри, кладу тебе фонарик. Дойдёшь до своих, мигни три тире, три точки и снова три тире. Я буду знать, что всё в порядке. Отвечу тем же. Ну, удачи тебе.
        На немецкие окопы справа обрушился шквал мин. А через пару минут началась жаркая перестрелка и в ста метрах слева. Поёжившись, Яша спустился в реку. Верный ровно тащил лейтенанта к правому бе­регу. Тумана уже не было, и Яше казалось, что и он и конь резко выде­ляются на чёрной воде реки. К счастью, луна спряталась в облаках.
        «Неужто, немцы нас не видят? — думал Яша. — Такая прекрасная мишень».
        Страшнее всего было встать на ноги в устье притока. Совсем близко грохотал немецкий пулемёт, и огоньки трассирующих пуль ухо­дили над головой Яши куда-то в темноту. Оглянись какой-нибудь фриц в эту сторону — и всё, хана! Но не до того было фрицам! Не заметили!
        Отойдя от реки метров на сто, Яков переоделся и подал Бекмур- заеву условленный сигнал. Тот ответил сразу. На душе стало легче. «Надо же! Дошёл».
        Увидав Якова, полковник Лазарьянц высоко поднял брови от удивления:
        - Живой! Вот уж точно в рубашке родился! Докладывай! — и, до­слушав, отодвинул карту. — Редчайшая удача! Да ещё и вышел к Анто­нову. Я Ивана Антоновича давно знаю. Надёжный человек. Не подведёт. Ну что ж, перейдём на новое место, когда стемнеет. Днём разведчики поищут дорогу. А вы, Яков Израилевич, идите, отоспитесь. Завтра опять бессонная ночь.
        Прорвались к своим, как по писаному. Немцы совсем не ждали удара с тыла, и полк вышел почти без потерь. Десятка полтора лодок и пара плотов перевезли всех на наш берег. А там уже ждали. Даже гру­зовик с санитарами прислал для раненых генерал Антонов!
        Яшка помог поднять в кузов Горленко.
        - А ты молоток, Яшка! Даже не ждал от тебя, — сказал старшина. Разведчик достал из кобуры свою гордость, трофейный Вальтер, и про­тянул Якову:
        —На, держи! Я своё уже отвоевал.
        В начале лета на полевой дороге за Яковом погнался мессер. Пилот гнал одинокого всадника, как зайца! Яшка нещадно нахлёсты­вал Весту, петлял, и, наконец, спрятался в роще, но от пулемётной пули в плечо всё-таки не ушёл.

***
        Из полевого госпиталя лейтенанта выписали через три недели, и направили в 363-ю пехотную дивизию. Другие люди, другое началь­ство, другие порядки. Яша с тоской вспоминал Ашота Григорьевича. Раз в жизни ему попался такой замечательный начальник и учитель. Да и таких друзей, какие были у него в полку Лазарьянца, лейтенант встречал нечасто.
        Начальник штаба, краснорожий подполковник Онищенко, не­взлюбил Яшу и придирался к нему по всякой мелочи. Комдив Козлов, усатый, толстый старик из царских вахмистров, когда-то служил в Пер­вой конной вместе с Тимошенко. По старой дружбе и дорос до гене­рала. В совремённой тактике и стратегии комдив разбирался слабо, но был хитёр кондовой мужицкой хитростью. Впрочем, Яков видел его редко.
        А вот с командиром разведроты, Петей Балашовым, он подру­жился. Благо, и жили в одной землянке.
        От мамы из Ташкента регулярно приходили письма.
        Дивизия стояла на берегу Дона. Немцы рвались на восток, к Ста­линграду, к Баку. А здесь было сравнительно тихо. Время от времени грохотала артиллерийская дуэль — и опять мирно. Тихая, невредная война.

***
        В начале октября Козлов решил объехать свои полки на передо­вой. Там он бывал нечасто. Как всегда, генерал прихватил с собой де­сяток офицеров: вдруг понадобятся. В их число попали и Яков с Балашовым.
        Офицеры ждали начальство, сидя в кузове старенького грузо­вика у входа в генеральский бункер. Сапёры неделю копали и укреп­ляли это убежище — фугаской не прошибёшь.
        Наконец, генерал вышел и гордо сел рядом с шофёром в новень­кий американский джип, недавно присланный по ленд-лизу. Подпол­ковник Онищенко полез на заднее сиденье. Впереди грохнуло. На обрыве оврага поднялся высокий столб огня. Сзади, метрах в пятиде­сяти, прогремел второй взрыв.
        —Шестидюймовки! Немец в вилку берёт! — крикнул Балашов и нырнул в кювет. — Давай сюда! Сейчас шарахнет!
        Яков не успел спрыгнуть. Возле джипа рванул снаряд. Что-то сильно ударило в грудь, и лейтенант потерял сознание. Очнулся от сильной боли. Штабной фельдшер Корсаков бинтовал Яшу, пригова­ривая:
        - Терпи, лейтенант, сейчас я тебе укольчик сделаю.
        Дышать было очень трудно. В груди что-то булькало.
        «Лёгкое задето! — подумал лейтенант. — Но ведь живой.»
        Над ним склонился Петя Балашов:
        - Повезло тебе, Яшка! Онищенко — насмерть. Комдиву ногу ото­рвало. Самолёт за ним уже вызвали. Отправим тебя вместе с генера­лом. Прямо в Москву попадёшь, в хороший госпиталь.
        Потом лейтенант долго лежал на обочине, ждал самолёта. Нако­нец, прилетел Ли-2. Яшу положили на носилки и понесли. Балашов шёл рядом.
        - Слышь, Яшка! Оставь мне твой Вальтер. В госпитале всё равно отберут, — сказал Петя. — А я тебе цейсовскую «Лейку». Трофейная! Махнём не глядя?!
        Яша посмотрел на него с удивлением:
        - О чём ты? Бери так.
        Балашов обрадовался, вытащил из его кобуры пистолет и всё- таки сунул в Яшкин вещмешок трофейный фотоаппарат.
        Встреча
        Юная медсестра в белоснежном, туго накрахмаленном халате со­всем не походила не зачуханную санитарку, вечно с ведром и грязной тряпкой.
        Легкораненых в новом отделении не было. Тане было больно смотреть на этих совсем юных мальчиков, жадно, с хрипами, ловив­ших воздух простреленными лёгкими.
        Но тут всё-таки была палата №16, для выздоравливающих. И её обитатели не обделяли вниманием милую медсестрицу.
        По ночам, в Танино дежурство, парни регулярно подсаживались к её столику. Точили лясы, говорили комплименты, заигрывали. А те, что понахальнее, норовили облапить. Девушка вольностей не по­ощряла.
        - У меня жених на фронте! — говорила Таня.
        Однажды, после дежурства, она столкнулась возле подъезда с Ви- тиной мамой. Та подняла на девушку заплаканные глаза и сказала ти­хонько:
        — Нет больше нашего Вити! Похоронка пришла. Вы ведь дру­жили.
        Ближе к осени в 16-й палате появился смуглый черноусый краса­вец, лейтенант Алим Темирбеков. В первое же Танино ночное де­журство он уселся возле её столика:
        - Откуда ты взялась, такая красивая? И почему я тебя раньше не встретил?!
        Алим сразу располагал к себе. Было в парне какое-то скрытое очарование.
        Таня держалась строго. Лейтенант будто и не замечал этого. Шутил, смешил девушку. Алим воевал штурманом на Ли-2. Не раз летал к партизанам, в тыл к немцам. Какие замечательные истории он рас­сказывал! Чего с ним только не случалось.
        Ближе к утру парень подвинулся поближе, положил на Танину ладошку свою смуглую руку и сказал ласково:
        - Я без тебя жить не смогу! Выходи за меня замуж, Таня! — Алим коротко оглянулся. Столик медсестры стоял в середине широкого ко­ридора, отовсюду видно. — Я люблю тебя! Скоро меня выпишут, зайдём в ЗАГС. А потом посажу тебя в свой самолёт — и прямо в Дербент, к маме. Скажу ей: «Гляди, какую красавицу я взял в жёны!».
        Таня пыталась сопротивляться:
        - Разве так можно? Я ж тебя совсем не знаю.
        —Бывает любовь с первого взгляда! Веришь? — Алим нагнулся и стал жадно целовать Танину руку. — Пошли в тёмную кладовку, хоть по­целуемся, как люди.
        От жарких и ласковых слов Таня будто опьянела и совсем пере­стала соображать. На её счастье вошла Алевтина Петровна, старшая сестра, и мгновенно всё поняла.
        - Темирбеков! Ты что здесь делаешь? Марш в постель! — сказала она. — А ты, Татьяна, пройди ко мне!
        Закрыв дверь в свой крохотный кабинет, Алевтина Петровна строго оглядела девушку:
        - Что, совсем тебя охмурил этот кобель? Небось, жениться обе­щал? У него ж в Дербенте жена и трое детей! Смотри!
        Старшая сестра протянула Тане историю болезни лейтенанта.
        Больше всего ей хотелось провалиться сквозь землю. Девушка с трудом удержала слёзы. «Идиотка! Дура набитая! Поверила ласковым словам. Какой стыд! — думала она. — Приди Алевтина Петровна чуть позже, я бы и пошла с этим гадом в кладовку».
        Старшая сестра смягчилась:
        — Ступай! Да впредь будь осторожнее. Не всем стоит верить, — участливо сказала она. — А приклеится кто, заходи. В истории болезни многое можно найти.

***
        Яше вырезали осколок и ушили пробитое лёгкое. После опера­ции лейтенант лежал в палате №13 и медленно приходил в себя. Рядом с ним, на койке у окна, лежал капитан Вадим Сергиевский.
        «Красив! — подумал Яков. — Похож на Сергея Есенина».
        Капитана готовили к операции. Осколок мины застрял у него со­всем близко от сердца, и шансов выжить было не слишком много.
        Вечером сосед достал из планшета книжку и принялся читать. Яша сразу опознал томик Багрицкого и вполголоса заметил: «А в по­ходной сумке трубка и табак.».
        Сосед мгновенно продолжил строку: « Тихонов, Сельвинский, Пастернак.».
        — Любишь поэзию, лейтенант?
        — Мы с тобой одной крови, ты и я! — ответил Яша словами Ма­угли.
        Они сошлись мгновенно, будто выросли вместе.
        Долго читали любимые стихи, один начинал строчку, другой подхватывал. В русской поэзии их вкусы почти совпадали. Яшка, ко­нечно, похвастался Киплингом, Вадим выдал в ответ Омара Хайяма. Проговорили до ночи.
        Больше всего молодых офицеров мучил вопрос: почему мы от­ступаем?!
        - Второй год воюем! — взволнованно толковал Яша. — Немец уже в Сталинграде и на Кавказе. Ленинград — в блокаде. От Москвы в про­шлом году врага отбросили, а нынче опять начался великий драп. У вас читали Приказ Верховного №227«Ни шагу назад»?
        Умеет Сталин сказать так, чтоб дошло до сердца: «Части Южного фронта оставили Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления, покрыв свои знамёна позором... ».
        Как в 1812 году. Помнишь:«Казалось бы, ну ниже нельзя сидеть в дыре.»^9^Тогда ведь и Москву сдали! Всё равно, я уверен, наша возьмёт. Что-то изменилось. То ли мы чему-то научились, то ли фрицы выдох­лись? Скажи, Вадим. Ты ведь штабной офицер, тебе виднее.
        —Великий стратег! — засмеялся Вадим. — ПНШ-3^9^в стрелковой дивизии. Но ты верно подметил, друг Яша! Фрицы выдохлись! Смотри! — Вадим передвинулся поближе к Яшке. — В мае этот старый дурак, маршал Тимошенко, снова загнал в западню под Харьковом наши лучшие дивизии! Катастрофа, как в сорок первом. Украину и за­щищать было нечем! Вот и драпали! Но оружие не бросали, дивизиями в плен не сдавались!
        Гитлера губит наглость и жадность. Мало ему Волги и Сталин­града, подай ему ещё и бакинскую нефть. Погнался за двумя зайцами. Навались бы немцы в августе всеми силами на Сталинград, нам не удер­жаться.
        А теперь 62-я и 64-я армии в волжский берег зубами вцепились. Не оторвать! И на Кавказе фриц завяз у перевалов. Силёнок не хва­тило. Третий месяц Первая Гвардейская и наша, 66-я армия, штурмуют немецкую оборону севернее Сталинграда. Рвёмся вдоль Волги. Обо­рона там у фрица, дай боже!
        У нас танков мало, снарядов не хватает, а всё равно атакуем! Людей губим. Но ведь не напрасно. Паулюсу приходится перебрасы­вать лучшие части на север. Потому сталинградцы и держатся.
        Ну, а Приказ 227. — Вадим понизил голос. — Его всем читали. Палаческий приказ! У нас расстреляли отличного комбата Ковалёва. Отказался послать своих бойцов в лобовую атаку без артподготовки и без всякой поддержки. У смершевца был давний зуб на майора, вот и отомстил.
        Думаю, испугался Верховный. На каждом фронте — штрафбаты для провинившихся командиров. В армиях — штрафные роты для бой­цов и сержантов. Да ещё и заградотряды! Это не от силы, а от отчая­ния. И зря! Не тот уже фриц! Да и мы не те, что год назад. Погоди, грянут морозы покрепче, и мы ударим! Да так, что от фрицев пух и перья полетят. Скоро грянет наше наступление под Сталинградом^9^!
        - У нас с тобой и родословная схожа, — улыбнулся Яков, меняя тему. — Оба из духовного сословия. Кто-то из твоих предков был попом, а из моих — раввином.
        —По фамилии определил?
        — Конечно. Вознесенский, Рождественский, Сергиевский — по­повские фамилии.
        —Они верили в Бога, мы — в коммунизм.
        Вадим был старше Якова на два года, но многое совпадало. Отец Вадима в Гражданскую был комиссаром дивизии в корпусе Уборевича. Умер от туберкулёза в двадцать девятом. Гриша Циперович, брат Яши­ной мамы, воевал комиссаром полка во Второй конной армии. Погиб под Перекопом.
        Оба они были готовы отдать жизнь за власть Советов. Обоих мучило разительное несоответствие прекрасных принципов комму­низма, в которые они верили всей душой, с тем, что видели своими гла­зами.
        Стемнело. В палате притушили свет. А друзья всё никак не могли наговориться.
        — Говорят, вернут царские погоны! — заметил Яша. Все соседи уже спали, можно было не бояться, но он всё равно говорил шёпотом. — Мы всё дальше уходим от заветов революции!
        —Термидор начался не вчера, — кивнул Вадим. — Ещё в двадцать восьмом, когда придушили последнюю оппозицию, и усатый взял власть.
        —И я так думаю, — признался Яков. — Какую страшную цену мы платим за командармов, расстрелянных в тридцать восьмом!
        —Несомненно. И всё же, мы единственная в мире страна дикта­туры пролетариата. Я уверен, после войны ленинские принципы не­избежно восстановят.
        —Спать, полуночники! — шикнула заглянувшая медсестра.
        Друзья замолчали. Вадим протянул Яше свой планшет:
        — Завтра операция. Возьми. Если что, прочтёшь стихи, вспом­нишь меня.
        - Да ты с ума сошёл! — возмутился Яков. — Тут такие хирурги!
        —Вернусь, отдашь обратно. — ответил Вадим. — Давай спать.
        Утром Сергиевского увезли в операционную. Всё шло по плану. Удачно вынули осколок, не задев сердца. Начали зашивать рану. Ото­рвавшийся тромб оборвал жизнь Вадима.

***
        Ноябрь только начался, но в ледяном трамвае было жутко хо­лодно.
        Под казённой шинелью у Тани две тёплых кофточки, но она всё равно мёрзла.
        У операционных сестёр график не такой, как у палатных. Лидия Петровна будет ассистировать на срочных операциях. Может, и до зав­трашнего вечера не придёт. Днём прибыл эшелон тяжелораненых.
        А у Тани выходной. Один выходной за две недели! Столько дел надо провернуть! Как бы успеть сделать хоть самые неотложные. Скоро седьмое ноября. Праздник. Надо бы устроить генеральную уборку. Но на это, точно, ни времени, ни сил не хватит.
        В комнате на стёклах толстый слой наледи: жилые дома не отап­ливали. Для буржуйки дров не осталось. Не беда! Можно принести с кухни примус.
        Не раздеваясь, только сняв варежки, Таня налила бак холодной воды и поставила на примус. Самая главная и самая трудная работа — стирка!
        В противогазной сумке давно нет противогаза, зато она так удобна для всего остального. Нынче там лежал кусок хозяйственного мыла: вчера выпросила у сестры-хозяйки. Полкуска Таня натёрла на крупной тёрке и забросила бурые червячки в бельевой бак. Второй по­ловиной нужно намылить бельё. Первым делом — халаты.
        На заводе сотрудникам до войны раз в год выдавали по белому халату. Тётя Лида носила очень аккуратно. Вот и появился запас. А без этого совсем бы худо.
        Таня упорно тёрла и тёрла халаты.
        «Как мёрзнут руки в ледяной воде! Не дай Бог, останется пят­нышко. Тётя Лида ругать не станет, лишь посмотрит с укоризной. Нет уж! Делать надо так, как следует!»
        В стирку пошли три наволочки, своё и тётино бельишко, старая простыня.
        «Не забыть поставить пару заплаток, пока не начала распол­заться», — подумала Таня. Наконец, всё загружено в бак. Пусть стоит до утра, отмокает. Теперь можно и чайник поставить на примус.
        Тане было лень заваривать сухую смесь листьев земляники и мяты, привезённую из Белоомута. Девушку вполне устроил чай «белая роза».
        Так вкусно пить из нарядной чашки крутой кипяток и макать в блюдечко с рыбьим жиром кусочки подсоленного черного хлеба! Сё-страмв госпитале каждый месяц давали бутылочку рыбьего жира.
        Наконец, можно поспать! Таня сняла только юбку и кофту, на­дела ещё пару тёплых толстых носков и нырнула в холодную постель, под три одеяла. «Надышать, согреться».
        Будильник поднял в полшестого. В шесть открывалась булочная
        - опоздаешь, и белого уже не достанется. Одевшись как можно теплее, Таня влезла в старые тёти Лидины валенки, подумав: «Пора их отнести в ремонт Капитонычу, пока подмётки держатся», — и поспешила в ма­газин.
        Очередь уже стояла. С неба сыпало, и на платках и шапках лежал толстый слой снега. Люди терпеливо ждали, зажав в кулаке самое цен­ное — хлебные карточки. Бывает, не дай бог, голодные подростки ста­рались выдернуть карточку и убежать.
        В шесть ожил чёрный рупор на столбе. Зазвучал гимн. Толсторо­жая продавщица запустила первую партию. Сегодня очередь не слиш­ком велика, и с третьей партией Таня зашла в тёплый магазин.
        В госпитале кормили вполне терпимо. Таня с тётей Лидой всю неделю экономили, чтобы набрать на целую буханку. Богатство! Уло­жив хлеб в противогазную сумку, Таня перешла в отдел бакалеи. Оче­редь небольшая, и Таня отоварила по продуктовым карточкам на ноябрь сахар-песок и перловку. Вот ведь удача! Растянуть бы это хоть на полмесяца.
        Дома девушка с наслаждением выпила сладкий чай с ломтем аро­матного хлеба, но рассиживаться некогда — снова за стирку. Сперва Таня добавила в бак две столовые ложки силикатного канцелярского клея (этот секрет знали все: халаты и простыни будут куда чище), потом поставила бак на примус: бельё нужно кипятить не меньше двух часов.
        Попросив соседок присмотреть за бельём, Таня побежала на рынок.
        Трамвай довёз до Зацепы. Вокруг рынка на полверсты толпа: крик, ругань, торговля, матерщина. Тане не до того. В дальнем углу стояли бабы из Подмосковья. Таня удачно обменяла у них буханку хлеба на картошку и овощи — на неделю хватит.
        Дома — снова на кухню. Бельё кипело — всё в порядке, можно по­думать об обеде.
        «Сварить несколько картошек в мундире? Нельзя. Слишком большая роскошь. Значит, опять постный супчик с перловкой. Все нуж­ные овощи есть. Но масло кончилось! В бутылке ни капли. Что делать? —подумала Таня. — Без жиров совсем не вкусно. Не беда! Сварю-ка я в супе пробку. Вон она, какая жирная!».
        Пообедав, девушка вывалила бельё в жестяное корыто. Добавила холодной воды. Самая работа — отстирать дочиста на ребристой доске. В буфете на полке стоит в стеклянной банке ещё довоенный запас крах­мала. Уже давно соседи не оставляли на коммунальной кухне ничего съедобного.
        Отполоскав халаты, Таня накрахмалила их и понесла таз с бельём на чердак. На морозе бельё сохнет быстро, утром останется его только отгладить. В госпиталь надо было прибыть к восьми вечера, ус­петь на смену до комендантского часа.

***
        После смерти капитана Сергиевского прошла неделя. Перед от­боем Таня, как обычно, обходила свои палаты. На одеяле у лейтенанта Рабиновича заметила знакомый переплёт:
        - Пастернак! «Сестра моя жизнь».
        Татьяна хорошо знала своих раненых. Но на этого вихрастого, носатого паренька раньше совершенно не обращала внимания. Немуд­рено! В её палатах больше шести десятков таких.
        Девушка невольно остановилась. Рука сама потянулась к книге.
        - Разрешите?
        —Конечно! Берите. Неужто вы любите Пастернака, сестра? — удивился Яша.
        — Люблю, — тихонько ответила Таня. — И не только Пастер­нака.
        В огромном городе моём ночь.
        Из дома сонного иду прочь,
        И люди думают: жена,, дочь...
        А я запомнила одно - ночь.
        Стихи сами собой выпрыгнули из памяти, и Таня читала их почти шёпотом, как будто для себя. Волшебный ритм и музыка стиха завораживали.
        - До чего здорово! — протянул Яша. — Чьё это?
        - Цветаевой.
        - Белоэмигрантки? Всё равно, стихи замечательные! Прочтитеещё!
        Таня присела на краешек больничной койки. Вспомнилось по­чему-то:
        Из рук моих нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрас­ный брат....
        Девушка старалась читать совсем тихо. Но все раненые, лежав­шие на соседних койках, повернулись к ней и слушали с напряжённым вниманием.
        Таня заметила это и смутилась.
        - Пора спать! Хватит! — сказала она и вышла.
        Раненые поговорили о странной медсестре, о стихах и затихли.
        А Яков не мог уснуть. О Цветаевой ему когда-то говорила Дина Шапиро, лучший поэт в классе. Стихи растревожили лейтенанта. Но куда больше взволновало его лицо Тани.
        «Совсем не красавица! Нормальное девичье личико. Однако стоило ей начать читать стихи, как лицо преобразилось. Будто волшеб­ный фонарик осветил его изнутри! Так странно! Вроде, обычная мед­сестра. И вдруг — глаз не отведёшь», — думал Яша.
        Про Олю он уже давно не вспомиинал. Перегорело. Полгода под огнём — достаточное время в девятнадцать лет.
        Яша ворочался с бока на бок, считал слонов, старался уснуть — ничего не помогало. Вдохновенное лицо медсестры стояло перед гла­зами.
        После часа ночи Яша не выдержал. Встал, взял книжку Пастер­нака и тихонько вышел в коридор. Таня что-то вязала за своим столи­ком. Яша, робея, протянул ей книгу:
        - Вам понравилось? Возьмите почитать.
        Девушка улыбнулась:
        —У меня такая уже есть. Что ж вы не спите, Рабинович? При­мите порошок.
        Парень взял порошок, но уходить не собирался.
        —Спасибо. Можно, я немного посижу рядом с вами? — спросилЯша.
        «Занятный парень. Не наглец. Стихи любит. Где-то теперь Валя Крулевский, моя первая школьная влюблённость?» — подумала Таня и кивнула:
        - Ладно уж. Садись. Только ненадолго.
        Скоро они уже говорили, как старые друзья. Незаметно перешли на ты. Таня расспрашивала Якова о боях, о его семье.
        О фронте парень говорил с юмором, в основном, о друзьях, не о себе. Не хвастался. А вот о родных рассказывал охотно и с любовью. Видно было, что семья для него — очень много.
        Потом и Яша спросил о Таниной семье, о её родителях.
        Таня задумалась. Почему-то ей не хотелось врать этому милому парню так, как она привыкла врать всем.
        «Соврёшь, а потом вдруг выплывет. — подумала девушка. — Скажу правду!»
        - Мой отец, полковник Коровин, — расстрелян в тридцать вось­мом году. А мать — в Караганде, в лагере.
        Таня увидела, как побледнел Яков.
        «Испугался! — подумала она — Может, так и лучше».
        Яша резко вскочил, потянулся к ней, видно, хотел обнять, но не решился.
        - Бедная ты моя! — прошептал он дрожащими губами. — Как же ты вынесла этот ужас? Ты ж была совсем девочкой!
        У Тани отлегло на душе. «Не ошиблась!».
        - Приехала в Москву, к тёте Лиде. Знаешь, какая у меня замеча­тельная тётя!
        Они проговорили бы до самого утра, но в 14-й палате застонал раненый.
        - Смирнову опять плохо! — вскочила Таня. — Пойду, сделаю ему укол. А ты, Яша, ступай спать. Мы ещё наговоримся.
        Она сказала это так ласково, что Яков ушёл совершенно счаст­ливый.

***
        Дальше всё пошло быстро. В часы Таниных ночных дежурств Яков усаживался на стул рядом и терпеливо ждал, пока девушка упра­вится с делами. Так много хотелось рассказать о себе, узнать о другом!
        Влюблённые взгляды юноши Таню радовали. Пока что она ми­лостиво позволяла ему любить себя. Яша ей нравился.
        Через несколько дней, вечером, Таня спросила тётю Лиду:
        - У меня лежит раненый. Большой любитель поэзии. Можно я дам ему почитать Цветаеву? Парень надёжный. Я за него ручаюсь.
        Тётя глянула на Таню с острым интересом и просила:
        —Влюбилась?
        —Ну что вы, тётя Лида! Нет! — покраснела девушка.
        - Что за парень?
        - Лейтенант Рабинович. Из Ташкента.
        Историю болезни Якова Таня изучила досконально.
        - Еврей. Это неплохо. Из них выходят отличные мужья. И детей евреи любят. Вот что. Зайду-ка я завтра к тебе, посмотрю на твоего принца. Можно ли ему доверить Цветаеву, и не только.
        Таня смутилась:
        —Вы поаккуратнее, тётя Лида!
        —Зачем? — рассмеялась тётя. — Так прямо и спрошу:«Позвольте узнать, господин Рабинович, честные ли у вас намеренъш?»Не боись. Лиш­него не ляпну.
        Во время утреннего обхода, пока Таня в свите доктора Соколова шла через 11-ю и 12-ю палаты, тётя зашла в 13-ю. Поговорила с Яшей о поэзии, оставила ему под честное слово машинописную книгу Цветае­вой и вышла.
        В коридоре поймала Таню за локоток:
        - Хороший парень. Одобряю.
        После обеда Яков дождался свободного промежутка у Тани.
        —Замечательная тётя у тебя! Откуда у неё эти редкие стихи? — спросил он.
        - Печатает на машинке для любителей поэзии. Подрабатывает.
        - А где сейчас Цветаева? Во Франции?
        От критика Тарасенкова, друга Марины Ивановны, тётя Лида узнала о страшной судьбе поэта. И Таня смогла рассказать, что Цве­таева вернулась в СССР вместе с мужем и дочерью. А их обоих аресто­вали как шпионов. Не выдержала Марина Ивановна, покончила с собой.
        - Какого поэта загубили! — прошептал Яша.
        На стенке ожила чёрная тарелка громкоговорителя. Торже­ственный голос Левитана возгласил:
        - От Советского Информбюро!
        Мгновенно смолкли все разговоры. Потянулись поближе к радио ходячие, приподнялись на своих постелях лежачие раненые.
        - Наступление под Сталинградом! Наконец-то. Дождались.
        - Не спеши радоваться! Не вышло бы, как в мае, под Харьковом.
        - Ты что? Офигел? Зима — наше время.
        Через пять дней, 23 ноября 1942 года, наши замкнули кольцо под Калачом. Впервые в клещи попали сами немцы! Война решительно по­вернула на запад, на Берлин!

***
        Время шло. На утреннем обходе доктор Соколов долго и тща­тельно выслушивал Якова. Смотрел последний рентгеновский снимок.
        - Будем готовить вас к выписке, лейтенант. Вы из Ташкента? По­лагаю, дадим вам пару месяцев на долечивание.
        Таня стояла далеко, но, конечно, не упустила ни слова!
        За своим столиком, открыв для вида «Лист назначений», напря­жённо думала:
        «Пора решать! В четверг или даже в среду Якова выписывают. Сам он не решится. Будет думать, прикидывать и так, и сяк, но с места не сдвинется. Придётся мне действовать самой.
        —Ты его любишь? — строго спросила себя Таня. И, подумав, сама же ответила:
        - Да. Люблю. Наверное, не так ярко и не так горячо, как любила мама отца. Но, может, это придёт потом? Хочешь за Яшу замуж? Хочу. Яша, конечно, совсем не тот прекрасный принц, о каком я когда-то мечтала. Ждала человека сильного, решительного, такого, как папа, чтоб за ним, как за каменной стеной. Может быть, таким стал бы Витя. Не срослось.
        С Яшей не так. Станет трудно, придётся надеяться только на себя. Правда, Яков совсем не трус. Поставь ему цель, всё сделает, как надо. Он милый, мой Яшенька. Добрый. И очень любит меня. Значит, надо действовать».
        Перед выходным Таня зашла к заведующему отделением и по­просила разрешения вывести Рабиновича в город:
        —Пора ему привыкать.
        Соколов сдвинул очки на кончик носа, с интересом посмотрел на Таню:
        - Пожалуй, верно. Разрешаю. Только на первых порах одного не отпускайте.
        В воскресенье Таня впервые вышла из ворот госпиталя вместе с Яшей. Девушка заботливо укутала грудь и шею любимого пушистым шарфом:
        —Тебе нельзя простужаться.
        Яков очень обрадовался прогулке. Он совсем не видел Москвы. Доехали до Садового кольца на трамвае, дальше пошли пешком по улице Семашко к бульварам. С неба медленно падали крупные хлопья снега. Таня варежкой расчистила сиденье на скамейке:
        —Посидим. Тебя скоро выпишут, Яша. Что будешь делать?
        Яков сидел нахохлившись. Смотрел на снежинки. Молчал.
        «Не лёгко ему решиться. догадалась Таня. — Скажешь сейчас за­ветное слово — ответственность на всю жизнь! —Торопить не стала. — Пусть думает сам...».
        Наконец Яша повернул взволнованное лицо к девушке:
        —Ты же знаешь! Я люблю тебя. Выйдешь за меня замуж?
        - Да! — звонко ответила Таня. — Выйду! — и поцеловала его.
        Они долго ещё целовались на лавочке, потом, взявшись за руки,пошли к Москва-реке и дальше, к Кремлю. Пьяный от счастья Яков даже Кремля почти не заметил.
        Свернули к дому. Яша восторженно говорил, как замечательно им будет в Ташкенте:
        — Это такой солнечный город! А сколько фруктов! И мама так обрадуется. Может, ты боишься моей мамы? — Он с тревогой глянул на девушку.
        Таня усмехнулась:
        — Ни капельки. У такого, как ты, не может быть злой мамы. Какой же ты фантазёр, Яша! В Ташкент. Да кто меня отпустит? Я же в армии. Старший сержант. А сестёр всегда не хватает. Вот ежели приду к начальству с огромным пузом, тогда, может, демобилизуют. Да ты не грусти, Яшенька! Буду ждать тебя. Сколько надо, столько и буду ждать. Я верная.
        Яша сник: «Как же так? Неизбежная разлука! Почти сразу».
        «Зря я его так, в лоб, напрямую, — подумала Таня. — Трудно ему будет в жизни! Что на сердце, то и на лице».
        - Я не согласен! Так нельзя! — Яков напряженно искал выход. — Без тебя я не уеду. Буду сидеть дома, мыть полы, варить кашу, ждать тебя с дежурства.
        — Оставь! — засмеялась девушка. Приятно видеть, что тебя так любят! А в семнадцать лет особенно. — Что-нибудь придумаем.
        Подошёл трамвай, и влюблённые поехали на Таганку.
        —Знакомься, тётя! — торжественно заявила Таня, входя в ком­нату. — Это Яша — мой жених.
        Тётя Лида кивнула приветливо:
        - Очень рада за вас. Раздевайтесь.
        - Яшу на днях выписывают, — торопилась рассказать Таня. — Ему дадут на долечивание месяц или два. Меня-то из госпиталя наверняка не отпустят, придётся ехать в Ташкент к родителям одному. А Яков го­ворит, что останется здесь, со мной. Вот ведь нелепость! Тут и голодно, и холодно, а у него дырка в лёгком.
        —Садитесь за стол. Вы, небось, голодные. Может, на сытый же­лудок и найдём выход.
        На бежевой скатерти уже стояли парадные тарелки кузнецов­ского фарфора и даже хрустальный графин с вишнёвой наливкой.
        Вчера тётя Лида спешно довязала нарядную кофточку из довоен­ных запасов шерсти и удачно продала на Зацепском рынке.
        Впервые за год Лидия Петровна сварила мясной борщ и приго­товила тушёную картошку с американской «Сбиной тушенкой»^9^.
        Выпили по рюмочке «За счастье» и дружно навалились на борщ.
        - Такой роскоши я с до войны не ела! — восхитилась Таня, выти­рая хлебом тарелку из-под тушёной картошки.
        - Пора чай ставить, — поднялась тётя. — Да, возьми вот, письмо от мамы.
        Таня жадно схватила измятый треугольник:
        - Что ж вы его сразу не отдали?
        - Настроение портить не хотела.
        Девушка читала письмо, и её лицо менялось на глазах.
        - Дурные вести? — тревожно спросил Яша.
        - Хуже некуда. Маму из лагерной аптеки перевели на общие ра­боты. И цинга у мамы начинается. Она пишет: «Всё нормально. Не тре­вожьтесь обо мне». Да на общих работах мама и до весны не доживёт!
        Таня до боли зажала кулаки, чтобы не разрыдаться в голос.
        С кухни вернулась тётя Лида, кивнула:
        —Надо бы посылку Верочке. Валенки, тёплые вещи, витаминов побольше. Беда только, что посылка в лагерь идёт полгода! Оказию бы найти. Да где её взять?
        — Есть такая оказия! — обрадовался Яша. — Твоя мама в Кара­ганде?
        - Их лагерь под Акмолинском.
        — Мне это почти по дороге. Ну, крюк на сутки-двое. Оформлю литер^9^через Акмолинск и завезу
        —Спасибо, Яша. Но свиданье в лагере дают близким родствен­никам. Да и посылку наверняка примут только от дочери. Куда ни кинь, а Тане нужно ехать с тобой вместе. Одна надежда на Ольгу Яковлевну. Мой резерв «Верховного Главнокомандования». Может быть, доктор Крупеник и поможет.
        - Она точно не откажет, выручит, — обрадовалась Таня.
        —Не знаю, — невесело молвила тётя. — Честно сказать, шансов мало. Но дорогу осилит идущий.

***
        Назавтра, рано утром, Таня и Лидия Петровна вошли вслед за Ольгой Яковлевной в приёмную главного врача. Старуха секретарша строго посмотрела на них из-под очков.
        —Здравствуйте, Берта Соломоновна! — тепло поздоровалась с ней Ольга Яковлевна. — Как ваши внуки? Не болеют? Сам-то на месте? — обернулась: — Подождите меня здесь. Когда понадобитесь, позову.
        Таня нервничала. Чтобы не думать, она тихонько разглядывала Берту Соломоновну. Эту старую еврейку с редкими, ярко-рыжими во­лосами уважали и побаивались даже ведущие хирурги.
        Под столом что-то звякнуло, и старуха скрылась в кабинете. Потом туда прошёл однорукий подполковник Жучкин, начальник от­дела кадров.
        «Сколько ещё ждать?» — переживала Таня. Наконец, в дверях по­казалась улыбающаяся Ольга Яковлевна:
        - Уговорила! Вообще-то, так не принято. Но ведь и запрета нет! Ты с лейтенантом ещё не расписалась? Хорошо. Фамилию не меняй. Неудобно будет тебе командировку выписать. Поедешь с ним сопро­вождающей.
        В среду Яков получил все документы. Прямо из госпиталя зашли в ЗАГС и минут через десять вышли уже мужем и женой. В те годы даже свидетеля не требовалось.
        После обеда Лидия Петровна отпросилась: надо ж прибраться в комнате, да и свадебный обед приготовить. Из чего? По дороге при­кидывала свои возможности:
        «Вишнёвой наливки осталось на донышке. Стыдно на стол по­ставить. Правда, есть бутылка водки и довоенный портвейн «777». Кар­тошки и овощей купили с запасом. На программу-минимум хватит.
        Значит, винегрет, селёдка с луком, горячая картошка, солёные огурцы. В кастрюле на донышке остаток квашеной капусты. Чем бы украсить стол? Свадьба всё-таки раз в жизни. В буфете две последних банки крабовых консервов «Чатка». Год назад они башнями стояли на пустых полках магазинов, никто не брал даже без карточек. Кабы гор­сточку риса и пару варёных яиц, такой бы вышел роскошный салат! Но на нет и суда нет.
        Ладно. Хлеба хватит, на карточки дали кокосовое масло. Сделаю бутерброды с кокосовым маслом и с крабами. На парадном голубом блюде будут смотреться красиво.
        У Яши в дорожном пайке свиная тушёнка. Её брать нельзя ни в коем случае. У детей впереди дальняя и трудная дорога. Хорошо, я на­доумила его взять табачный паёк махоркой. Будет что поменять на про­дукты в дороге. Есть ещё килька в томате.
        Обойдёмся! Слава Богу, не голодаем. А каково в Ленинграде? Подумать страшно.».
        Вечером пришла Ольга Яковлевна, расцеловала Таню:
        - Теперь ты, можно сказать, моя крестница! А это на стол! — ска­зала доктор и вынула из кармана шинели банку английского бекона.
        —Какая роскошь! — ахнула Таня.
        Через много лет после войны, она рассказывала дочке о нежном, ни с чем не сравнимым вкусе тонких, переложенных промасленной бу­магой ломтиков этого бекона.
        Потом явилась Варя. Уж единственную подругу Таня не могла не пригласить.
        — Какой скромницей тебя все считали в классе, — сказала Варя, гордо вручая свой драгоценный подарок: две почти новые простыни, — а замуж выскочила раньше меня! Обидно. Не думай! Я надолго не от­стану! Заходи, Вася, знакомься. Мой жених — Вася Ершов.
        Невысокий, почти квадратный лейтенант с густыми русыми усами крепко сжал Яше руку:
        —Поздравляю! Свой брат, фронтовик! Правильно выбрала Тать­яна.
        Как водится, желали молодым счастья, кричали «Горько», гово­рили тосты. Но долго засиживаться было нельзя: в 22.00 начинался ко­мендантский час.
        Перемыв посуду, тётя Лида ушла ночевать к Ольге Яковлевне.
        Дорога
        Дни до отъезда были заполнены беготнёй и хлопотами. Нако­нец, всё собрано. Тёплые вещи и продукты для мамы надёжно упако­вали в большой мешок. Тётя Лида заботливо уложила Танин чемодан.
        —В лагере — свои порядки, — объяснялала Лидия Петровна пле­мяннице. — Даром тебе там никто ничего не сделает. Люди в охране, конечно, тоже разные. Но большинство не прочь хапнуть. Придётся давать взятки. Иначе ты маме не поможешь. Смотри, я кладу здесь фляжку с медицинским спиртом. Это валюта! Вы уж постарайтесь, дети!
        Тётя хорошо помнила поездки в лагерь к любимому Стёпе.
        С фронта опять пришёл эшелон тяжелораненых. Предстояли срочные операции, поэтому молодых провожали Варя с Васей.
        На Казанском вокзале не протолкнёшься — молодожёны с тру­дом разыскали свой плацкартный вагон.
        Но не тут то было! На их местах две наглые бабищи разложили множество узлов и чемоданов. Предъявленные билеты их ничуть не смутили.
        —Шёл бы ты, лейтенант, — и дальше этажей на восемь.
        Проводник как нарочно пропал. Ершов взорвался:
        - Ах вы, сволочи! Не уступить место раненому фронтовику! Спе­кулянтки!
        Из соседнего купе к бабам тут же выдвинулось подкрепление — человек пять. Явно назревала драка. Варя решительно отодвинула Васю в сторону:
        - Спокойно! Разбираться будем не здесь. Выйдем пока что! — она поставила Таню с Яшей возле вагона и скомандовала: — Не уходите. Мы с Васей к военному коменданту.
        Увидев подходящий патруль, бабы слиняли.
        - Теперь доедем! — с облегчением вздохнула Таня. — Два нижнихместа.

***
        Дорога долгая. До Акмолинска поезд тащился одиннадцать дней. В вагоне наладился устойчивый быт. На крупных станциях Таня бе­жала на продпункт за хлебом, потом с чайником за кипятком. Якова из вагона старалась не выпускать:
        —Ещё простудишься!
        За Волгой на перронах появились базарчики. Бабы выносили к поезду кульки с горячей картошкой, солёные огурцы, тёплые, аромат­ные лепёшки. Вот где пригодилась пайковая махорка!
        Входили и выходили люди, но они будто выключились из шум­ного мира вагона. Свой, заветный мирок — две полки и столик.
        Яков рос в семье старшим. Большая часть маминого тепла доста­валась младшеньким: Хаве и Мише. Теперь парень наслаждался окру­жавшим его теплом и заботой.
        Они никогда не ели кое-как, на газетке. Таня обязательно сте­лила чистую салфетку, ставила в середину соль, красиво раскладывала варёные картофелины. Баночку лярда, полученную в Москве, онаухит- рилась растянуть на восемь дней, намазывая свиной жир на хлеб тон­чайшим слоем.
        Таня присматривалась к мужу, отмечала его привычки:
        «Аккуратист! Даже немного педант. Терпелив. Не придира. И очень ласков. Нет, не ошиблась я в Яше!».
        С каждым днём она всё больше и больше привязывалась к Якову.
        По очереди читали взятую в дорогу «Войну и мир». Яша — войну и рассуждения Толстого об истории, Таня, конечно, — мир. Яша пере­сказывал жене любимые книги, тихонько читал стихи.
        За окном бежали бесконечные снежные степи, редкие дере­вушки — Россия.
        Ближе к Акмолинску Таня стала часто задумываться. Загрустила.
        —Что ты захандрила, девочка моя? — тронул её за плечо Яша. — Боишься?
        — Боюсь, — призналась она. — Как мы там? Лагерь огромный. Может, до той Малиновки сто вёрст по пустыне?
        — Найдём, — засмеялся Яков. — Искать дорогу — это ж моя про­фессия.
        В Акмолинске он усадил жену в зале ожидания:
        - Жди. Пошёл на разведку.
        На привокзальной площади шумела густая толпа. Базар. В табач­ном ряду инвалиды маленькими гранёными стаканчиками продавали махорку. Яков выбрал усатого бойца с медалью «За отвагу» под распах­нутым ватником. Угостил папиросой:
        —Слушай, друг! Подскажи, как добраться до Малиновки.
        Солдат, не торопясь, высек кресалом огонёк, раскурил «Беломорину».
        — Сладкий табак, а настоящей крепости, как в махорке, нету. — Он явно оценивал подошедшего лейтенанта: — Кто таков? — и наконец, ответил: — Тебе что ли бабий лагерь нужен? Ищешь кого?
        - У жены там мать.
        — Тёща, значит. Вроде, не врёшь. Ну, это просто. Грузовичок ихний недавно привёз на этап партию зечек. Потом они, должно, на продсклад поедут. Отовариваться. Дашь сержанту полбанки, подбро­сит, — объяснил боец и ткнул рукой направо.
        В очереди возле продсклада стояли шесть грузовиков. Обшар­панный, грязный газик из Малиновки оказался первым, у самых ворот. Трое солдат с винтовками и скуластый, плотный сержант-казах курили рядом. Яша подошел к сержанту, спросил:
        —Прихватишь в Малиновку? Родина тебя не забудет! — и распах­нул шинель, демонстрируя бутылку водки в кармане.
        Сержант заинтересовался:
        —Покажь, что там у тебя. Московская! Прихватим.
        - Я с женой. Подойдём минут через десять.
        —Добро. Только не опаздывай. Погрузимся, сразу поеду. Три­дцать вёрст, не близко.
        Сержант галантно усадил Таню в кабину, рядом с собой. Яков за­бросил вещи в кузов и уселся рядом с бойцами. Поехали.
        До Малиновки добрались в полной темноте. Таня растеряно оглядела убогие домишки, тусклый свет в окнах.
        —Всё уже закрыто. Куда ж мы пойдём?
        —Айда ко мне, — добродушно пригласил сержант. — Перено­чуете. А найдёшь баночку консервов, то и вовсе славно. Ребятишки на одной картошке с хлопковым маслом живут.
        Сержант прихватил Танин чемодан, пошёл вперёд.
        Саманная хата, крытая толем. Пол земляной, посередь дома большая русская печь. Но чистенько, стены выбелены, на окнах мар­левые занавески.
        Кареглазая, полная хохлушка Оксана приветливо улыбнулась:
        —Проходьте,будьте ласки.
        С печки свесились пять скуластых, в отца, детских головок: гости! Интересно!
        Таня отдала хозяйке банку американской свиной тушёнки.
        Хозяйка обрадовалась:
        - Оцегарно! — споро раздула в печке сухие кизяки, поставила на таганок большую сковородку, нарезала лук.
        Ребятишки жадно принюхивались к лакомому запаху. Оксана ухватом вытащила из печи большой чугун варёной картошки, выло­жила в него тушёнку с луком, растолкла, пригласила:
        —Просимо вечерять.
        Гостям женщина поставила пожелтевшие фаянсовые тарелки с голубой надписью «Общепит». Свои ели из одной эмалированной миски, черпая деревянными ложками по очереди.
        После ужина Таня стала с хозяйкой перемывать посуду:
        - Как мне получить свиданье с мамой? — спросила она, — К кому пойти?
        —То треба к начальнику. Михал Терентьич не злыдень, небось, дозволит. Тильки ты писулю заготовь, заявление.
        Утром пошли к лагерю. Высокий забор из колючей проволоки, серые вышки с часовыми — невесело. Возле штаба лагеря дождались майора Юзиленко. Тот бегло оглядел пришедших.
        —Ко мне? Заходите.
        Невысокий, пузатый Михаил Терентьевич напоминал постарев­шего плюшевого мишку, зачем-то нацепившего пенсне. Важно усев­шись за большой стол, начальник неспеша читал Танино заявление.
        «Он совсем не страшный!» — подумала Таня.
        Однако майор медлил с ответом.
        - Из Москвы? Неблизкий путь. Надо бы разрешить. Да вот беда, Коровина сейчас в БУРе^9^. Свидание не положено, — сказал Михаил Те­рентьевич. Он ещё раз глянул на несчастное лицо молодой женщины, вздохнул. — Ладно! Так и быть. На три часа разрешаю! Но не больше.
        Таня и Яша долго ждали в маленькой комнатке для свиданий.
        - Как тут грязно! Небось, месяц не подметали.
        Таня нетерпеливо шагала из угла в угол, чутко вслушиваясь, не прозвучат ли шаги в коридоре. Последние минуты перед встречей тя­нулись особенно долго. Яша молча сидел на табуретке у окна.
        Наконец, идут! Охранник ногой распахнул дверь:
        - Заходь!
        «Мама! Отёчное лицо. Чёрные мешки под глазами. Драный ват­ник.».
        Таня, заплакав, бросилась к матери, обняла, прижалась всем телом — столько лет не видела! Нескоро они смогли разомкнуть руки и посмотреть друг на друга.
        - Тяжело тебе здесь? — спросила Таня.
        - Ну уж нет! — улыбнулась мама. — Сперва ты рассказывай! Твоя очередь.
        - Знакомься, мамочка! Это Яша — мой муж.
        Лицо Веры Петровны посветлело. На миг она стала похожа на ту весёлую, неистовую маму Веру, которую вспоминала Таня все эти годы.
        - Дожила! Моя маленькая девочка замужем! — радостно сказала Вера Петровна. Повернулась к Яше, пристально всмотрелась в его лицо: — Очень рада. Счастья вам, дети! Большого и долгого счастья. Но всё-таки расскажи подробно.
        Мама слушала напряжённо, боясь упустить хоть слово. Требо­вала подробностей: из писем можно узнать так мало.
        О лагере Вера Петровна говорила скупо:
        —Всё нормально. Работаю на стройке. Люди здесь очень хоро­шие. Просто удивительно интеллигентная публика. У меня тут замеча­тельные друзья.
        Таня не отставала:
        - Почему ж тебя перевели на общие? И за что в карцер?
        Мама устало пожала плечами:
        —Обыкновенное дело. С кумом^9^не сговорилась. Лейтенант Ко- белев вздумал завербовать меня в сексоты^9^. Уж как он жал на меня! Сперва уговаривал: «Вы ж советская женщина», — потом матерился, кулаком стучал. Ну, не могу я на друзей доносить! Он и вызверился. «Сгною!» — кричит. Сначала на общие работы послал, да не на швей­ную фабрику, а на стройку, потом, вот, в БУР. Ты, дочка, не плачь. В карцере, хоть и на хлебе и воде, а всё полегче, чем носилки с раство­ром на леса таскать.
        Таня жадно целовала жесткие мозоли на маминых руках:
        - Кто может помочь тебе? К кому обратиться?
        - Вряд ли кто и поможет. Начальник лагеря? Юзиленко — трус. Не станет он с кумом ссориться. Может, спросить у Келадзе? Это наш начальник УРЧ^10^. Уж он-то все ходы и выходы знает.
        Таня раскрыла мешок с тёплыми вещами и продуктами:
        - Поешь! Ты ж голодная.
        Вера Петровна отмахнулась:
        - Успею ещё. Наемся. Наглядеться бы на тебя вдоволь!
        Три часа пролетели незаметно. Пришёл хмурый охранник и увёл маму обратно в карцер. А Таня с Яшей отправились искать Келадзе.
        Георгий Михайлович, пожилой, сутулый грузин с грустными гла­зами, слушал Таню сочувственно. Флягу со спиртом отодвинул с возму­щением.
        - Что вы! Вера Петровна — мой друг. Я для неё и так всё сделаю, — сказал начальник УРЧ. Потом передумал. — За эту фляжку я её сего­дня из БУРа вызволю. Вот с общими работами куда сложнее. Кобелев совсем озверел. Разве что через Олимпиаду Степановну?
        - А кто это?
        - Жена Юзилевича. Наша гранд-дама и редкая стерва. Но взятки берёт. Сумеете её заинтересовать — всё сделает. Сейчас она в парик­махерской, красоту наводит. Массаж, маникюр. Попробуйте.
        И вновь Яша и Таня ждали в маленькой парикмахерской, на по­тёртом диванчике.
        Гранд-дама надменно восседала перед склонившейся над её ру­ками маникюршей. Роскошная чернобурка прикрывала уже заметно отяжелевший бюст Олимпиады Степановны.
        —Как же я к ней подойду? — шёпотом спросила Таня. — В жизни не давала взяток.
        —Не трусь! Я сам. Прорвёмся! — сказал Яков и достал из сумки белый платок со шкурками.
        Мастерица закончила. Дама подняла к глазам холёные руки, рас­сматривая ярко-алый маникюр. Яков решительно шагнул ей навстречу.
        —Извините, ради бога, Олимпиада Степановна! Нам просто не к кому обратиться, кроме вас, — сказал он, и развернул платок.
        Дама строго оглядела незнакомого лейтенанта. Потом увидела шкурки.
        - Настоящий сур! — с восторгом воскликнула женщина, и жадно выхватила платок из рук Яши. Она поворачивала каракуль, разгляды­вая его с лица и с изнанки, ощупывала и поглаживала золотистые тугие завитки. — В самом деле, сур! И отличной выделки. Откуда у вас такая редкость?
        Олимпиаду Степановну с подозрением глянула на Яшу. Но уж больно не походил на жулика этот молодой лейтенант.
        - Не тревожьтесь. Шкурки не краденые, — успокоил её Яша.
        Начальница решительно уселась на диванчик, не выпуская же­ланные шкурки из рук.
        - Хорошо. Какое у вас дело ко мне?
        - Дело в одной заключенной, Вере Петровне Коровиной.
        —Аптекарша, что не пошла на сотрудничество с Кобелевым! Помню. Она вам кто?
        - Мать моей жены.
        Яков кивнул на прячущуюся за его плечами Таню.
        — Понятно. Значит, надо снять её с общих и вернуть в аптеку. Сделаю, — заверила Олимпиада Степановна и торопливо засунула ка­ракуль в свой большой ридикюль. — Прелестная шляпка получится.
        - Вы в самом деле можете помочь маме? — робко спросила Таня.
        Олимпиада Степановна широко улыбнулась:
        - Не тревожься, милочка! У меня такие связи в Акмолинске! Ко- белев и пикнуть не посмеет.
        К вечеру Веру Петровну выпустили из карцера и вернули в ап­теку. Но второе свидание разрешили только на другой день, утром.
        — Ты просто волшебница, доченька! — удивлялась Вера Пет­ровна. — Такое трудное дело провернула! Я ведь совершенно не надея­лась.
        - Да я-то тут причём? Тётя Лида ещё в Москве положила нам эти шкурки, Машин подарок. А Яша сговорился с этой страшной бабой. Честное слово, я бы не решилась. Тебе ведь уже недолго осталось, ма­мочка! Всего полгода. А потом твой срок кончится.
        Мать грустно погладила Танину руку:
        — Не надейся, дочка. Не жди. При мне в нашем лагере закон­чился срок у тридцати двух женщин. А выпустили только пятерых. Остальные сидят, «до конца войны». И совершенно не понятно, по­чему выпустили именно этих, а не других.
        Яша хмыкнул:
        - Скорее всего, их выкупили. И не без участия мадам Юзилевич.
        Вечером попутный грузовик отвёз Яшу и Таню в Акмолинск кночному поезду.
        Ташкент
        Приехали они рано. Из Акмолинска не успели дать телеграмму — никто не встречал. Трамваи ещё не ходили. Пошли пешком через весь город, мёрзлый, полутёмный тыловой Ташкент.
        Пусто. Неглубокие арыки между тротуаром и дорогой покрыты тонким ледком. На перекрёстках — мостики. Глухие глинобитные за­боры. Стены почти без окон. На воротах надписи: «Во дворе злая со­бака». Чужой, страшный город.
        « Неужто тут и жить всю жизнь?» — подумала Таня.
        Яша почувствовал её испуг:
        — Не бойся! Здесь только зимой так мрачно. В конце февраля сады зацветут. Красота обалденная. А заборы и стены потому, что тут вся жизнь — во внутреннем дворике. Там обычно растёт старое тени­стое дерево и течёт арык, в жару от него прохладно. Над арыком — по­мост, айван. На нём на самодельных стёганых одеялах, курпачах, сидят, пьют чай. Это очень здорово, увидишь. Тебе понравится.
        Дошли! Мама со слезами бросилась Яше на шею:
        - Вернулся!
        А во двор уже высыпала вся семья. Тоненькая, глазастая девушка (Таня догадалась, что это Хава, сестра Яши) приветливо поцеловала её, помогла снять рюкзак. А возле деревянной лестницы, на балхану^10^, застенчиво улыбаясь, ждали своей очереди младший брат Миша, худой, носатый подросток, и папа, франтоватый мужчина, в белоснеж­ной рубашке, при галстуке, с небольшими аккуратными усами.

***
        Совсем в другом городе, жизнь спустя, внучка замерла над фото­графией в старом альбоме.
        - Бабушка! Это ж твоя свадьба? Расскажи! — попросила девочка.
        Татьяна Николаевна прикрыла глаза и вновь увидела широкий двор в доме дяди Исаака, длинные столы, поставленные на козлы, и толпу родичей, друзей и соседей, собравшихся посмотреть на это диво — вернувшегося с фронта Яшу и его молодую жену.
        Сара Ильинична встала с рюмкой в руке. Все смолкли. Свекровь завела еврейскую величальную:«Ло мир ал инейнем...».Песню подхва­тили все: и русские, и узбеки дружно, слаженно. К хмурому небу взвился звонкий, серебряный голос Хавы:«Немен а биселе ваа-а-айн!».
        У Тани потеплело на сердце. «Тут мой дом, — подумала она. — Всё будет совсем хорошо.».
        Минута полного, яркого счастья врезалась в память на всю жизнь. Сколько раз потом за праздничным столом Татьяна Никола­евна пела эту прекрасную мелодию!
        - Ты правильно угадала, Верочка. Это моя свадьба.
        - Какие вы тут молодые с дедом Яшей! А что тебе подарили?
        — Бабушка Рива принесла на большом блюде фаршированную рыбу, «гефилте фиш». В разгар войны это казалось просто чудом!
        - Это бабушка учила тебя так вкусно готовить?
        —Она. А тётя Фира подарила нам два билета на «Фрейлехс» с Михоэлсом и Зускиным. До сих пор помню, как поёт мать невесты про­сит, умоляет мать жениха:«Мухтенестемайне,мухтенесте гетайре...».^10^Какой был спектакль!..
        В тот вечер среди гостей прыгал на костылях Вова Свечкин, единственный одноклассник Яши, избежавший фронта. В третьем классе он сорвался с подножки и угодил под трамвай.
        Нынче Вова учился на втором курсе истфака и, захлёбываясь, рассказывал об археологических раскопках, в которых он участвовал летом: «Представляешь! Мы нашли жилища пятого тысячелетия до нашей эры!»
        Яков загорелся. Археологией он увлекался с восьмого класса. Од­новременно с географией, историей средних веков, путешествиями.
        Назавтра же пошёл в университет. Раненого фронтовика с охо­той зачислили на первый курс: «Семестр вы почти пропустили. Но ведь догоните».
        С утра почти все разбегались. Первыми уходили на Ростсельмаш папа и Миша. Папа работал там старшим бухгалтером. Миша бросил школу, ушёл на завод точить корпуса мин.
        Проверив во фронтовом планшете блокнот и остро заточенные карандаши, уходил на лекции Яша.
        Убегала в свой десятый класс Хава. Дома оставались только мама с Таней.
        Сара Ильинична очень тепло отнеслась к молоденькой невестке. Жалела девочку. Никогда не шпыняла. Замечания делала самым веж­ливым тоном. Но Таня её всё равно побаивалась. С Хавой сдружилась сразу, да и с Мишей было легко. Но свекровь...
        Ещё в Москве Таня много о ней думала: «Какая она? Как встре­тит?» .
        Ей казалось, что любая мать обязательно ревнует сына к не­вестке. Пришла неизвестная девчонка и увела её сыночка!
        Мужу, она об этом, конечно, не говорила. Скажи Яше хоть сло­вечко против его ненаглядной мамочки, он потом до смерти не забу­дет!
        Очень не скоро Таня поверила в искренность доброго отноше­ния Сары Ильиничны. Пока что ей было неуютно в этом ещё чужом, непривычном доме.
        Скоро она пошла в ближний госпиталь. Там опытной медсестре обрадовались и тут же оформили на временную работу.
        В перерыве между лекциями Яша столкнулся в длинном кори­доре с одноклассницей Диной Шапиро. Нынче она училась на фило­логическом факультете и одновременно подрабатывала секретарём редакции в газете «Советский Узбекистан».
        - Яшка! Вихрастый! Вернулся! — обрадовалась Дина. С уваже­нием она смотрела на орден и медали на Яшиной гимнастёрке. — Бы­валый фронтовик! Приехал долечиваться? Стихи-то пишешь? — и, резко сменив тему: — Слушай! Ты же классно снимал «Фотокором»^10^. Выручай! На Ростсельмаше послезавтра отчётная партконференция, а наш фотограф загремел в больницу с дизентерией! Нашёл время! Сделай хоть пяток снимков. Прилично заплатят.
        Яша сразу вспомнил о трофейной цейсовской «Лейке», но засом­невался:
        - Да у меня и плёнки нет. Всё на свадьбе отщёлкал.
        —В редакционной фотолаборатории всё есть! Давай, действуй!
        И в самом деле, Яша нашёл там не только отличную, мелкозер­нистую плёнку, но даже магний для вспышки. Выдали фронтовику и временное удостоверение фотокорреспондента.
        На Ростсельмаш Яков пошёл заранее. Обязательны были снимки президиума и главных докладчиков. Но хотелось получить ещё и серию живых, не казённых кадров.
        В комитете комсомола ему в помощь выделили Валю, толстую, очкастую девицу в смешных кудряшках. Отправились по цехам.
        Яков с особым удовольствием снимал заслуженных передови­ков, работавших на заводе ещё с первой пятилетки. Их выразитель­ные, изрезанные морщинами лица напомнили ему стариков Рембрандта. Потом фотографировал женщин, подростков. Именно они и делали большую часть плана.
        Всю ночь Яша проявлял и печатал. А утром положил на стол главного редактора кипу глянцевых фотографий. Главный одобрил. Под Яшины кадры отвели половину страницы! Кроме президиума и докладчиков в газету попали и старики, и бабы, и подростки, стоящие перед станком на ящике (иначе до суппорта не дотянуться!). Попало и Мишино фото — ударник! — 132% плана.
        Через несколько дней Яше выплатили пять тысяч. Так много он и не ждал. Ему и в голову не пришло, что со временем работа фоторе­портёра станет его профессией.
        В выходной день Сара Ильинична повела ребят на Алайский базар. Тут можно было купить всё на свете: от поддельных золотых часов до пулемёта. Толкались долго, но всё-таки нашли почти новые хромовые сапоги для Яши и байку для Тани. Пришла пора запасаться пелёнками и распашонками.
        В конце февраля его вызвали на врачебную комиссию.
        Таня вздохнула: «Пора и мне собираться. Яшу отправят на фронт».
        — Не спеши, девочка, — сказала свекровь и мягко положила не­вестке руку на плечо. — У твоей мамы скоро кончается срок. Просто так её ведь не отпустят. Придётся кому-то туда ехать, договариваться с этой бабой, дать ей в лапу. — Сара Ильинична достала из комода по­тёртый кожаный футляр: — Смотри, какая красота! Настоящие богем­ские гранаты. Им больше ста лет. Это мои парадные серьги. Мама подарила на свадьбу. Думала, и я передать их Хаве на её свадьбу. Но ведь это только цацки. Свобода твоей мамы куда дороже. Поедешь, по­стараешься её выкупить.
        Предложение свекрови поразило Таню до глубины души.
        «А я-то, дурища, ей не верила!» — укорила она себя:
        - Что вы, Сара Ильинична! Разве так можно? Лучше я напишу Маше, она что-нибудь придумает.
        - Дело, — кивнула свекровь. — Напиши. До Туркмении недалеко. А серьги полежат. На всякий случай. Понадобиться — возьмём.
        Но вот ещё: и тебе, и будущему малышу в Ташкенте будет легче. Безопаснее. Сытнее. Если маму выпустят, то в Москву Вере Петровне дороги нет. А здесь мы её потихоньку пропишем. По блату
        Таня два дня думала. И решила остаться в Ташкенте.
        Эпилог
        Яша получил направление в Калинин. Там лейтенанта снова определили офицером связи в 128-й кавалерийский полк. Подполков­ник Курицын, угрюмый, очень требовательный командир полка, со­вершенно не походил на Лазарьянца. Но и Яша уже не был тем желторотым лейтенантом, как год назад.
        Вместе с этим полком Яков Рабинович прошёл Белоруссию, Прибалтику, Восточную Пруссию и кончил войну на песчаной косе Фиш Гоф у холодного Балтийского моря.
        Таня в августе родила дочку, Лидочку. Поэтому в лагерь поехала Маша с мешком черных каракулевых шкурок. Не подвела Олимпиада Степановна! Вера Петровна не только вышла на свободу, но и получила направление на поселение в Узбекистан!
        Из Ташкента возвращались домой тысячи эвакуированных. И главный врач госпиталя сумел пробить Тане — ценный кадр! — комнату в большой коммуналке. Такая удача! Прописать Веру Петровну не смогли даже по блату. Но начальник райотдела милиции, майор Бер- дымухамедов, сказал дяде Исааку:
        - Пусть живёт спокойно. Не тронем.
        А летом сорок пятого вернулся Яша — демобилизовали. Зажили своим домом. Яков привёз с фронта трофейный аппарат: отличную цейсовскую зеркалку. Так что было чем снимать.
        Правда, в пятьдесят первом, в разгар компании по борьбе с кос­мополитами, перетрусивший главный редактор вызвал Яшу:
        - Вы ж понимаете, Рабинович, в настоящее время я не могу вас оставить в штате редакции.
        «Ещё бы, — подумал Яков. — Ты же сам Гольдман!»
        Очень кстати пришло письмо из Саратова от Николая Ивано­вичаОкунева.Бывший начштаба полка наткнулся на Яшину фотогра­фию в «Огоньке» и разыскал однополчанина.
        Окунев работал третьим секретарём горкома и, узнав о Яшиных бедах, пригласил его к себе:
        - О жилье и о работе не беспокойся! Обеспечу.
        Яша поехал сначала один. Работать устроился сразу: фотокором в областной газете. Сначала жил, снимая у хозяев угол. Но месяца через два в городе сдали новый дом для партноменклатуры. Зав. отдела горкома получил отдельную квартиру. А Якову достались две комнаты в коммуналке, и он тут же перетащил на Волгу Таню с обоими детьми.
        Вера Петровна смогла к ним приехать только после смерти Ста­лина.
        2009 г.
        Примечания
        Толмач
        1 руководство
        2 Церковь Успения Богородицы сгорела в 1475 году.
        3 Нынче эту горную крепость называют Чуфут-Кале.
        4 Бахчисарай
        5 русский поп
        6 итальянец
        7 второй этаж
        8 ныне Спасской
        9 Оковыта, т.е. Аква Вита
        10 Все Гордоны - католики и роялисты.
        11 прусская серебряная монета = 3 фло­рина = 90 польских грошей
        12 здешний Парламент
        13 имений
        14 Так называли королевских и прочих любовниц.
        15 Драгуны - конная пехота. На марше - верхом, а сражаются в пешем строю.
        16 Государственный Совет (Парламент)
        17 Обоюдоострый, прямой клинок, с гар­дой "корзинкой". Популярен в Европе в то время.
        18 Шляхтич, служащий рядовым в регу­лярной польской армии.
        19 Пехоты у Яна Казимира вовсе не было.
        20 Регулярное войско. На его оплату шла^Л^А (кварта) всех доходов с имений короля.
        21 Так в Польше называли протестантов.
        22 нарезные ружья с колесным замком из города Цешув в Силезии
        23 откормленный холощеный петух
        24 тушеная капуста с мясом
        25 «Тихая ночь, святая ночь.»
        26 «Утешение несчастных иметь со­братьев в печали» (латынь), из драмы «Трагическая история доктора Фауста»
        27 В 17 веке репа в рационе занимала место картофеля.
        28 Мой грех! (латынь)
        29 польская миля = 10 вёрст
        30 благая ложь (лат.)
        31 рейд на выручку осаждённых
        32 Связка хвороста
        33 земляное укрепление, форт
        34 вердер - плоский остров в дельте Вислы
        35 Так называли брюшной тиф.
        36 Генерал Нахлебник — созвучие со Скелморли, титулом отца Монтгомери.
        37 шотландский кинжал без гарды
        38 род стилета
        39 «Дневник» Гордона служит прекрас­ным подтверждением теории вековых из­менений климата Л.Н.Гумилёва. Вектор дождей сместился в XVII веке на сред­нюю полосу России и Польшу. Поэтому в то время там столько болот, полновод­ные реки и т.д
        40 Приток Вислы.
        41 поле на месте теперешнего метро Кро­поткинская
        42 Почетный гость, разрезает кушанья и распоряжается за столом. Род тамады.
        43 шотландский кинжал
        44 владелец поместья
        45 пехотные полки у украинских казаков
        46 короткое драгунское ружьё, карабин
        47 Ещё два века маршировали по полям сражений выстроенные в карре полки и батальоны. У Суворова, Наполеона, Куту­зова. И только пулемёты превратили фрунт в парадную забаву генералов.
        48 соус
        * укрывшись за кругом повозок
        49 объяснения к чертежам, надписи (ле­генда)
        50 Правее. Ещё раз! Огонь!
        51 имение
        52 Уютно
        53 лук
        54 гангрены
        55 худо
        56 все трое погибли, переправляясь через Тясмин
        Странствующие подмастерья
        57 мятеж
        58 типографию
        59 очень худо
        60 соседи
        61 Корнями вайды красили ткани в синий цвет
        62 Союз возчиков
        63 чужак, иноверец
        64 Еврейской улицы
        65 особо трудная работа, подтверждаю­щая квалификацию
        66 печатников
        67 старинная пивная в Нюрнберге
        68 Силезская оружейная компания
        69 Горе мне!
        70 Ченстоховская Матерь Божья. Самая почитаемая святыня в Польше.
        71 Так называли брюшной тиф
        72 дерьмо
        73 студенческое общежитие
        74 для вящей славы Господа
        75 большой рынок в Праге
        76 свинина тушеная с капустой
        77 Тихая ночь, Святая ночь.
        78 палок
        79 Старший коомерции Советник
        80 Винты тогда точили вручную, и стоили они дорого.
        81 «Опыты»
        82 освобождение от налогов
        83 так называли старинные Морские карты
        84 описание к карте
        85 в полный лист
        86 благословенный
        87 старейшины
        88 в Англии — Академия Наук
        Встречи
        89 военный химик
        90 отравляющие вещества
        91 Так прозвали в полку смершевца, лей­тенанта Иванова, за непроницаемую, ску­ластую рожу и кривые ноги.
        92 Из «Истории Государства Россий­ского» Алексея Константиновича Тол­стого
        93 третий помощник начальника штаба
        94 До начала решающего наступления под Сталинградом оставалось 17 дней. Капитан Сергиевский об этом знать не мог. Но догадывался.
        95 Такая надпись была на этикетках чи­кагской тушенки, привезенной по ленд- лизу
        96 документ на право бесплатного или льготного проезда
        97 блок усиленного режима, карцер
        98 начальник оперчасти
        99 секретный сотрудник, доносчик
        100 учетно-распределительная часть
        101 надстройка на плоской крыше дома, обычно терраса нередко несколько ком­нат
        102 Сватьюшка моя, сватья дорогая! Не обижай мою доченьку. Будь к ней подоб­рее.
        103 самый простой и дешевый фотоаппа­рат до войны.