Возвращение Сэмюэля Лейка Дженни Вингфилд
        Американский Юг - особое место, в том числе и для литературы. У писателей Юга есть особая интонация, роднящая их друг с другом, а их книги, как правило, полны особого обаяния, чуть наивного, ироничного, доброго. Таковы «Убить пересмешника» Харпер Ли и лучшие романы всеми любимой Фэнни Флэгг.
        Однажды летом, лишившись места священника, Сэмюэль Лейк вместе с женой Уиллади и детьми возвращается в родные края, в дом, где родилась и выросла Уиллади. Это лето окажется особенным, слишком много событий случится, слишком много бед и счастливых мгновений подарит оно героям. И прежде всего, Сван Лейк энергичной девчонке с задиристым характером и обостренным чувством справедливости. В это лето Сван узнает, что на свете существует абсолютное зло и что добро не всегда берет верх. Приключения, которые выпадут на ее долю, перевернут мир и для нее, и для Сэмюэля, и для всех остальных героев этой человечной книги. И если вы ищете роман со старомодными ценностями, с классическим противостоянием тьмы и света, с неотразимыми героями, с увлекательными приключениями, то вы его нашли.
        Дженни Вингфилд
        Возвращение Сэмюэля Лейка
        Посвящается Т. К.
        Глава 1
        ОКРУГ КОЛУМБИЯ, АРКАНЗАС, 1956
        Худшей смерти и худшего дня для нее Джон Мозес не мог бы выбрать, даже если бы готовился всю жизнь. Что не исключено - он был упрямей осла и все делал наперекор. Случилось это в день встречи Мозесов, и все шло гладко - по крайней мере, ни шатко ни валко, - пока Джон не испортил праздник.
        Семейную встречу каждый год устраивали в первое воскресенье июня. Так уж повелось. Как-никак традиция, а для Джона Мозеса традиции - дело святое. Чуть ли не каждый год его дочка Уиллади (жившая аж в Луизиане) просила перенести встречу на второе воскресенье июня или первое воскресенье июля, но у Джона Мозеса был один ответ: «Лучше мне в аду сгореть».
        Уиллади напоминала, что в ад он не верит, а Джон уточнял: не в ад он не верит, а в Бога, - насчет ада вопрос открыт. И добавлял, что если ад все-таки есть, то самое скверное, что может случиться, - это ежели муженек Уиллади, Сэмюэль Лейк, угодит туда с ним за компанию, ведь он священник, а все святоши (и особенно методисты, как Сэмюэль), как известно, негодяи каких поискать.
        Уиллади не спорила, но в первое воскресенье июня каждого года открывалась ежегодная конференция. В этот день начальство оповещало луизианских священников-методистов, довольны ли прихожане их службой за минувший год и оставят ли их на прежних местах.
        Сэмюэля почти каждый год переводили на новое место. Многим он был поперек горла - разумеется, без злого умысла. Он всего лишь поступал так, как считал правильным, - скажем, ездил каждое воскресное утро по трущобам, набивал в свой драндулет бедняков (зачастую и вовсе оборванцев) и вез в город, на богослужение. Ладно бы он устраивал две службы: одну - для трущобного сброда, другую - для порядочной публики, чья одежда и обувь - верный пропуск на небеса. Но Сэмюэль Лейк придерживался неудобного убеждения, что Господь любит всех одинаково. Добавьте еще, что проповедовал он слишком уж страстно, колотил кулаком по кафедре и восклицал: «Если верите, скажите: АМИНЬ!» - прекрасно зная, что методисты пытаются отойти от подобной манеры, - и вы поймете, чем были недовольны прихожане.
        Джону Мозесу на обязанности Сэмюэля было плевать. Незачем нарушать семейную традицию из-за того лишь, что Уиллади по дурости своей выскочила за священника.
        Разумеется, когда Уиллади выходила за Сэмюэля, был он вовсе не священником, а рослым, статным деревенским парнем, силачом и красавцем. Черные волосы, голубые глаза - смесь кровей, уэльской и ирландской. Немало девчонок в округе Колумбия слегли на неделю, когда Сэмюэль женился на простенькой, неприметной Уиллади Мозес.
        От Сэмюэля Лейка исходили чары. В нем жили доброта и ярость, необузданность и нежность, а если он любил, то всем сердцем. Он пел звучным тенором, играл на гитаре, на скрипке, на мандолине - на любом инструменте. Слава о Сэмюэле и его музыке шла на весь округ.
        - Сэм Лейк может сыграть все что угодно.
        - Под его пальцами струны говорят.
        - Говорят на языках[1 - Первое Послание к Коринфянам, 14:14, 18].
        Каждый год, в первый день летних каникул, Сэмюэль и Уиллади сажали в машину детей и отправлялись на юг Арканзаса. У Уиллади и так были веснушки на всех доступных солнцу местах, и все равно она каждый раз открывала окно и свешивала руку, и Господь одаривал ее новыми конопушками. Ветер трепал ее пышные рыжеватые волосы, и Уиллади громко смеялась от счастья: домой, на волю!
        Уиллади любила этот обычай, ежегодную поездку. Любила уютно устроиться в машине со своими славными ребятишками и поразмышлять о том, куда идет их жизнь и отвечают ли дети именам - данным при рождении как напутствия. Старшего сына она назвала Нобл, «благородный», - призыв небесам наделить его мужеством и честностью. Младшему дала имя Бэнвилл - «добрый город», или, как ей виделось, «спокойный приют». Дочь назвала Сван - «лебедь». Не потому что лебедь - красивая птица, а потому что сильная. Девочке необходима сила - внутренняя, которую не нужно брать на стороне, думала Уиллади. Пока что ожидания сбывались. Нобл рос безупречно честным, Бэнвилл светился добродушием, а Сван излучала такую силу, что могла кого угодно довести до изнеможения.
        Округ Колумбия, что на самом юге Арканзаса, во многом напоминает север Луизианы. Когда Господь создавал эти места, он не поскупился, не пожалел красок. Крутые холмы, стройные деревья, хрустальные ручейки с песчаным дном, полевые цветы, голубой небосвод и огромные пушистые облака, висевшие низко-низко - так и тянет достать рукой и зачерпнуть пригоршню. В этом заключались достоинства. Были и недостатки: колючки, дурнишники и прочее, но никто не обращал внимания, настолько плюсы перевешивали минусы.
        Из-за ежегодной конференции Сэмюэль никогда не оставался на семейную встречу. Только и успевал, что высадить Уиллади и детей из машины да побеседовать с ее родителями. Точнее, с ее матерью Каллой. Джон, завидев зятя, всякий раз молча уходил из дома, зато Калла в Сэмюэле души не чаяла. Но не проходило и часа, как Сэмюэль целовал напоследок Уиллади, на виду у Бога и всей родни шлепал ее по заду и, обняв на прощанье детей и велев слушаться маму, уезжал обратно в Луизиану. Прощался он и с Джоном, но старик всегда молчал в ответ: так и не простил Сэмюэлю, что тот увез Уиллади на край света, а Уиллади - что та уехала. А могла бы выйти за Кэлвина Фарлоу - живет по соседству, держит автомастерскую, а таких гончих, как у него, нигде не сыскать. Будь Уиллади заодно с отцом и влюбись она в Кэлвина, все было бы иначе. Жила бы рядышком, в утешение старику. А внучку не звали бы дурацким именем Сван Лейк - Лебединое Озеро.
        Мозесы жили по всему округу Колумбия. Всюду. Джон и Калла крепко любили друг друга и произвели на свет пятерых детей. Четверых сыновей и дочь. Все, кроме Уиллади и младшего (Уолтер погиб от несчастного случая на лесопилке, едва ему исполнилось двадцать), жили в окрестностях Магнолии, не дальше сорока миль от отчего крова.
        «Отчий кров» представлял собой ферму на сотню акров, поставлявшую молоко и яйца, фрукты и ягоды, орехи и мед. Урожаев приходилось добиваться, земля ничего не давала даром. Тут и там виднелись постройки, которые Джон с сыновьями возвели за много лет. Амбары, овины, коптильни, будки - к 1956 году почти все они устало покосились. Заброшенная постройка будто сознает свою ненужность.
        Дом Мозесов был большой, двухэтажный. Добротный, выстроенный на века, он тоже чуть скособочился, словно чувствовал, что жильцов осталось мало и уже можно дать слабину. Джон и Калла бросили обрабатывать землю несколько лет назад. Калла держала огород и разводила кур, но поля зарастали, а веранду замуровали и превратили в бакалейную лавку и станцию техобслуживания. Калла попросила Джона сделать вывеску, но не могла решить, что на ней написать: «Мозес: магазин, станция техобслуживания» или «Мозес: продукты, бензин». Пока она раздумывала, Джон устал дожидаться и прибил над входом знак: «МОЗЕС».
        Каждое утро, встав с постели, Калла спускалась в лавку, ставила на плиту кофейник, а фермеры заглядывали сюда по пути на ярмарку или за кормом для скота, пили кофе и грелись у очага.
        Калла умела найти подход к покупателям. Спокойная, расторопная, умелая - людям нравилось иметь с ней дело. В лавке она прекрасно обходилась без Джона. Честно сказать, он ей только мешал.
        Джон между тем любил выпить. Последние тридцать лет, на рассвете, перед тем как идти доить коров, он подливал себе в кофе виски. Зимой - для сугреву, летом - чтобы взбодриться. На утреннюю дойку он уже не ходил, но виски в кофе подливал исправно. И посиживал у Каллы в лавке, болтая с завсегдатаями, а когда те расходились каждый по своим делам, Джон был уже изрядно пьян. Калла, разумеется, огорчалась. Она привыкла, что муж не бездельничает, и заявила однажды, что не мешало бы ему «найти занятие».
        - Знаю я, чем хочу заняться, - ответил он.
        Калла в этот момент подбрасывала дрова, склонившись над очагом, - весьма соблазнительная цель. Джон, пошатываясь, подкрался сзади и облапил ее. Калла от неожиданности схватилась за раскаленную кочергу. Высвободившись из мужниных объятий, она сунула в рот обожженные пальцы.
        - Такое занятие, чтобы не путаться у меня под ногами.
        - Ты никогда не была против, чтобы я путался под ногами.
        Джон обиделся. У Каллы и в мыслях не было его обижать, но обиды рано или поздно забываются, раны заживают. Почти все.
        - Если и путался, я не успевала заметить. Неужто у тебя одно на уме - в постели покувыркаться?
        Калла и сама была не прочь покувыркаться с мужем. Сейчас, пожалуй, как никогда раньше.
        Но нельзя же валяться в постели круглые сутки оттого лишь, что мужу некуда себя деть. Тем более когда в лавку поминутно заглядывают покупатели.
        Джон подошел к стойке, плеснул себе еще кофе, от души сдобрил виски.
        - Знаю, чем заняться, - объявил он сухо. - Знаю, чем, черт возьми, заняться. И займусь.
        Это означало напиться. Не просто выпить, а наклюкаться до чертиков, до бесчувствия. Он взял чашку с кофе, початую бутылку, еще пару бутылок, припрятанных под стойкой, а в придачу пакет пончиков и две банки пива. И пошел в сарай, и заперся там на три дня. Когда напиваться дальше не было смысла, вернулся в дом, принял горячую ванну, побрился. В тот день он замуровал черный ход и стал рисовать новую вывеску.
        - Ты что там делаешь? - строго спросила Калла; она стояла подбоченясь, в позе Женщины, Требующей Ответа.
        - Нашел занятие, - объяснил Джон Мозес. - У меня теперь свое дело, у тебя - свое, и в дела друг друга мы не суемся. Ты работаешь от рассвета до заката, а я - от заката до рассвета. Больше со мной не покувыркаешься - расписание не совпадает.
        - Я не говорила, что не хочу с тобой кувыркаться.
        - Так я и поверил!
        Джон взял еще не просохшую вывеску, вскарабкался на стремянку и прибил над черным ходом. Краска размазалась, но надпись можно было разобрать: «Открыт Всегда».
        В «Открыт Всегда» подавалось пиво, вино и крепкие напитки, ночь напролет, без выходных. В округе Колумбия действовал сухой закон, продавать алкоголь было запрещено - но о продаже речи не велось. Джон угощал друзей, только и всего. Можно сказать, даром. А «друзья» перед уходом делали Джону ответные подарки. Пять долларов, десять долларов - размеры подарков значились у Джона в замусоленной книжице.
        Окружной шериф и его помощники пристрастились захаживать к Джону после окончания смены - и Джон им ничего не продавал, просто наливал что пожелают, за счет заведения. Столько бесплатной выпивки шериф с помощниками в жизни не видели, потому и на многое другое закрывали глаза. А закрывать глаза, если требовали обстоятельства, они привыкли.
        Вскоре у Джона появились завсегдатаи - они заходили поиграть в домино или в бильярд. Вели беседы о религии и о политике, рассказывали неприличные анекдоты, сплевывали табачную жвачку в жестянки из-под кофе и курили, покуда воздух не делался таким густым, что хоть строгай его.
        Джон преисполнился мрачной гордости за новое предприятие. Он все бы бросил, снес стены, спалил вывеску, разогнал выпивох, если бы Калла извинилась, но у Каллы была своя гордость. Она не понимала, что сама вбила клин.
        Скоро и у Каллы вошло в привычку работать без выходных. Иной раз запоздалые покупатели направлялись из лавки прямо к черному ходу и пропивали все до последнего гроша. А иногда, наоборот, завсегдатаи Джона на рассвете ковыляли в лавку (по натоптанной тропе), пили у Каллы кофе, чтобы протрезветь, а на остаток денег покупали домой продукты.
        К Мозесам можно было зайти в любой час и купить все, что хочешь (если не хочешь слишком многого). И оставаться сколько пожелаешь - ни Джон, ни Калла никогда не гнали даже тех, у кого кончились деньги. Нат Рэмзи как-то прятался у них почти неделю, когда его жена Ширли повадилась закатывать скандалы с битьем посуды.
        Так все и шло до самой смерти Джона Мозеса. На «Мозес - Открыт Всегда» можно было рассчитывать, это был островок надежности в ненадежном мире. Людям хотелось, чтобы так оставалось и впредь, ведь стоит поменять какую-нибудь мелочь, как начнет меняться и остальное, и уже не разберешь, где что.
        Глава 2
        Дело было так.
        В субботу Сэмюэль привез Уиллади с детьми, и до самого вечера Уиллади хлопотала с матерью по хозяйству. От детей помощи было чуть, и их выставили на улицу, где они терпели всевозможные лишения: бесились на сеновале, ловили в ручье раков и играли в шпионов по всей ферме в сотню акров.
        Ноблу было двенадцать - длиннорукий, длинноногий, весь в веснушках. Глаза отцовские, но никто их не замечал из-за очков, таких тяжелых и толстых, что они без конца съезжали на нос. Больше всего на свете он мечтал быть «сильным духом», поэтому ходил вразвалку и говорил грозным басом. Но у него как раз ломался голос, и он мог дать петуха в самую неподходящую минуту. К примеру, когда произносил угрозу: «Стой, не то вырву сердце!» - голос срывался на писк, и весь эффект насмарку.
        Сван было одиннадцать. Тоненькая сероглазая девчушка могла бы сойти за мальчишку - особенно в одежде младшего брата Бэнвилла, как сейчас. Сэмюэль был бы вне себя, узнай он, что Уиллади ей позволяет. В Библии черным по белому написано, что не пристало женщине носить мужскую одежду, а Сэмюэль Лейк следовал Библии слово в слово. Но опять же, в его отсутствие Уиллади разрешала детям буквально все - главное, чтобы не нарушали «кодекс Мозесов»: не врать, не красть, не мучить животных, не обижать младших.
        В жизни Сван не было ничего прекрасней, чем эта летняя неделя, когда можно, отбросив скромность, одеваться как мальчишка. Сван подлезала под колючую проволоку и носилась по лугам в джинсах вместо дурацких юбок, которые вечно мешают. Маленькая, быстрая и такая, каким мечтал быть Нобл, - сильная духом. Ее не одолеть, сколько ни пытайся.
        - Не девчонка, а катастрофа, - говорила бабушка Калла, думая, что Сван не слышит (а Сван всегда слышала).
        - Вся в отца, - отвечала Уиллади с тихим вздохом: мол, ничего не поделаешь.
        И Уиллади, и Калла втайне восхищались девочкой, хотя ни за что бы не признались. Восхищение угадывалось лишь в слегка приподнятых бровях и полуулыбке, когда в разговоре всплывало ее имя. А всплывало оно то и дело - Сван попадала в разные истории чаще других детей из мозесовского племени.
        Девятилетний Бэнвилл был совсем из другого теста. Спокойный, незлобивый, он читал запоем и интересовался всем на свете. В слежке или покушениях он был плохой помощник. Скажем, играешь в шпионов и все идет как надо - враг загнан в угол, осталось его прикончить, - а Бэнвилл вдруг засмотрится на голыши на дне ручья или прожилки листа сассафраса. В делах войны на него нельзя положиться.
        Нобл и Сван все же придумали, как обходиться с Бэнвиллом. Он никогда не принимал ничью сторону, и его делали двойным агентом. Бэнвилл не возражал, хоть двойного агента всегда убивают первым.
        В субботу. Когда Все Началось, Бэнвилла убили в четвертый раз за день. Он лежал на выгоне, совсем мертвый, глядя в небо.
        И спросил:
        - Сван, ты никогда не думала, почему звезды видны только ночью?
        - Ты убит, - напомнила Сван.
        Она только что застрелила его из невидимого автомата и копала невидимой лопатой невидимую могилу. Бэнвилл еще не знал, что его туда бросят, живого или мертвого. Сван была настороже: где-то на Вражеской Территории маячил Нобл.
        Бэнвилл сказал:
        - Устал лежать мертвым. - И сел.
        Сван пригвоздила его пяткой к земле.
        - Ты труп, - напомнила она. - Трупы не устают, не садятся и не разговаривают.
        Она забыла всякую осторожность и, услыхав за спиной шаги, встрепенулась. Развернулась, потрясая невидимой лопатой. Нобл несся прямо на нее, руки-ноги так и мелькали. Бежал он по Минному Полю, но совсем не боялся наткнуться на мину. Сван, испустив Грозный Рык, обрушила «лопату» на голову Нобла. Удар был смертельный, но Нобл, против правил, не упал как подкошенный, не забился в агонии. Он схватил Сван, зажал ей рот, зашипел: «Тсс!» Сван сердито вырывалась, но не могла освободиться. Хоть «силой духа» Нобл не отличался, хватка у него была железная.
        - Я - тебя - убила - лопатой! - вопила Сван, но с зажатым ртом выходило мычанье. Она через слово кусала Нобла за пальцы. - Ты - не мог - выжить! Удар - смертельный - сам знаешь!
        Бэнвилл, взиравший на все с видом мудрого старца, разобрал часть слов и был согласен.
        - Смертельный, - подтвердил он.
        Нобл, свирепо вращая глазами, сильней зажал сестре рот. Сван отчаянно брыкалась и рычала.
        - Цыц, я сказал! - Нобл потащил сестру к полосе кустов и колючек между выгоном и островком леса.
        Бэнвилл перевернулся на живот и пополз к ним по Минному Полю. Возле кустов Нобл понял: не так все просто. Надо выпустить Сван, а это все равно что выпустить дикую кошку.
        Он сказал с расстановкой:
        - Сван, сейчас я тебя отпущу.
        - Рукипрочьотменяуродвонючий! - промычала Сван и так его куснула, что Нобл отдернул руку и взглянул, нет ли крови.
        Доля секунды и нужна была Сван. Она двинула Нобла локтем в живот, и он согнулся пополам, хватая воздух.
        - Черт, Сван… - простонал он.
        Сван молотила брата кулаками, Нобл сжался в комок под ее натиском. Он знал пару индейских штучек - скажем, «превращение в дерево». Дерево сколько ни колоти, ему хоть бы что, с места не сдвинешь. Это Бэнвилл научил - то ли где-то вычитал, то ли сам придумал. Да неважно - главное, помогает.
        Сван выводило из себя, когда Нобл «превращался в дерево». Ей этот трюк не давался (она-то не станет стоять столбом, когда бьют), да и как драться, если не дают сдачи? Тогда чувствуешь, что проиграл, даже если берешь верх. Сван, чтобы с честью выйти из драки, напоследок двинула Нобла в деревянное плечо и облизнула саднящий кулак.
        - Я победила, - объявила она.
        - Ладно. - Нобл расслабился. - Победила так победила. Теперь молчи и иди за мной.
        Сидя под деревом, Джон Мозес чистил свое ружье и беседовал с Богом.
        - И вот еще что, - говорил он. - Не верю я, будто Красное море расступилось и люди прошли посуху.
        Если учесть, что Джон был безбожником, к Богу он обращался слишком уж часто. Слышал ли Бог, остается гадать. Произносил Джон свои речи обычно в пьяном виде и вещи говорил нелестные. На Бога он таил злобу давно, с тех пор, как Уолтер напоролся на лезвие пилы на лесопилке Фергюсона.
        Джон вынул из ствола шомпол, обмотанная вокруг него промасленная тряпка была вся в саже. Джон, сердито щурясь, глянул на ствол.
        - Ты ждешь от нас веры во всякую чушь, - проворчал Джон, будто Бог сидел напротив, на расстоянии вытянутой руки. - В то, что Ты есть любовь, - понизил он голос. - Будь Ты любовь, не допустил бы, чтобы моему Уолтеру вспороли брюхо, как свинье…
        Другой тряпкой, что носил в нагрудном кармане комбинезона, Джон стал натирать приклад. Слезы затуманили ему глаза, покатились по дряблым щекам. Джон их не утирал.
        - Если Ты есть любовь, - взревел он, - грош цена такой любви!
        Дети прятались за густой стеной Колючей Проволоки, глядя на Врага сквозь крохотные просветы меж шипастых веток ежевики. Старика они видели хорошо, а он их видеть не мог.
        Сван не покидало чувство, что им здесь не место. Одно дело шпионить друг за другом, понарошку. Другое дело дедушка Джон. Никогда они не видели его слез, думали, он не умеет плакать. Когда они гостили у него, днем он отсыпался, а ночью хозяйничал в баре. Пересекались они лишь в редкие минуты, когда он молча проходил через комнату или сидел за ужином, ковыряясь в тарелке. Мама рассказывала, что дедушка Джон не всегда был такой, что в ее детстве он был чудо, но его «жизнь потрепала». Посмотреть на него сейчас, так она была права.
        Сван дернула Нобла за рукав, порываясь уйти, но он жестом показал: пикнешь - убью.
        Дедушка Джон, отчаявшись докричаться до Бога, завел песню.
        - Домо-о-о-о-ой! - тянул он фальшиво, голос дрожал. - Домо-о-о-о-о-о-о-ой!
        Сван и Бэнвилл тревожно переглянулись. Час от часу не легче.
        - Больше не скитаться по земле чужо-о-о-ой… - завывал дедушка Джон, но дальше забыл слова и, взяв пару фальшивых нот, переключился на песню Хэнка Уильямса, которую тоже не помнил целиком: - Козодой кричит в ночиииииии… слезы на глазаааах… та-та-там… жить уже нет сииииил…
        Он достал из кармана патрон, зарядил дробовик.
        - Ах, как одиноко мне… жить уже нет сиииил… - Голос его сорвался. - Ах, как одиноко мне…
        Как заезженная пластинка, подумала Сван.
        - Тянет умере… - запел Джон, но последнее слово не шло с языка. Покачал головой, вздохнул протяжно. И сунул в рот дуло.
        Сван вскрикнула. Нобл и Бэнвилл вспорхнули, точно спугнутые перепелки.
        На спусковой крючок дедушка Джон нажать не успел, и вместо того, чтобы на глазах у внуков вышибить себе мозги, он дернулся и треснулся головой о ствол дерева. Дуло выскочило изо рта, а за ним и вставная челюсть, ускакавшая в заросли ежевики, где тряслись от ужаса дети. Беззубо шамкая, дедушка Джон вскочил, потрясенный и уязвленный.
        Дети уставились в землю. Когда они подняли головы, дедушка Джон уже ломился сквозь заросли к дому. Он словно растворился в ажурной игре света и тени, отбрасываемой листвой. Он не исчез из виду, а слился с деревьями и подлеском, будто был частью леса, а лес - частью него.
        К ужину дедушка Джон не вышел, а сразу открыл бар. Калла, Уиллади и дети, сидя на кухне, слышали гул за стеной. В прошлом году Джон купил подержанный музыкальный автомат, и каждый вечер посетители испытывали его на прочность. Сван, Нобл и Бэнвилл беспокойно переглядывались.
        Наконец Калла не выдержала.
        - Вот что, - сказала она, - я хочу знать, в чем дело, прямо сейчас.
        Бэнвилл сглотнул. Нобл сдвинул на лоб очки. Сван выудила из кармана джинсов дедушкину вставную челюсть.
        - Дедушка потерял, а мы нашли.
        - И потому у вас такой виноватый вид? - сердито сказала Калла.
        Сван разозлилась. В каждом мимолетном выражении лица ребенка взрослые видят вину.
        - Мы не виноваты, - сказала Сван чуть громче, чем следовало. - Мы волнуемся. Дедушка Джон сегодня чуть не убил себя - если б не мы, он бы застрелился.
        Уиллади тихо ахнула.
        Калла только головой покачала:
        - Не застрелился бы. Духу не хватает.
        Уиллади с упреком посмотрела на мать.
        Калла полила крекеры томатной подливкой.
        - Прости, Уиллади. Я устала пугаться. Это далеко не первый раз. Дети, ешьте окру.
        Уиллади промолчала, но по лицу было видно, что задумалась. После ужина она вызвалась убрать со стола и попросила мать уложить обормотов. Бабушка Калла тут же ответила: «Предоставь мне это грязное дельце!» - и обе рассмеялись. В спальню дети поднимались надутые. Возмущаться было бесполезно, ну да ладно, они знают, как отомстить мучителям. В следующий раз, когда будут играть в шпионов, возьмут в плен парочку женщин и учинят им допрос с пристрастием.
        Уиллади вымыла посуду, поставила в сушилку и через черный ход прошла в бар. Ни в одном баре, кроме «Открыт Всегда», она никогда не бывала, да и сюда заглядывала, только когда не было посетителей, раз за лето наводила здесь чистоту и проветривала, дивясь про себя, как тут люди терпят застарелую табачную вонь, которую не истребишь никакой уборкой. И сейчас ее поразило, насколько по-иному пахнет бар, когда он полон жизни. Тот же табачный дух, но свежий, смешанный с ароматом мужского одеколона и крепких духов немногочисленных женщин. В углу танцует пара, девица ерошит волосы мужчины, а его руки скользят по ее спине. За одним столиком играют в карты, за двумя другими - в домино, а бильярдного стола и вовсе не видно за спинами. Люди смеются и шутят, будто все заботы и печали оставили за дверью.
        Джон Мозес хозяйничал за стойкой, откупоривая бутылки с пивом. Передав их немолодой крашеной блондинке, он улыбнулся одними губами, стесняясь открыть беззубый рот. Он делал вид, будто не замечает Уиллади, пока та не подошла, не облокотилась о стойку.
        Уиллади украдкой протянула отцу челюсть. Джон сощурился, но взял, на секунду отвернулся и вставил.
        - Зачем явилась? - буркнул он.
        - Посмотреть, как живет вторая половина, - сказала Уиллади. - Как дела, папа? Когда я дома, я тебя почти не вижу.
        Джон Мозес презрительно хмыкнул.
        - Не уехала бы на край света - видела бы сколько душе угодно.
        Уиллади посмотрела на отца, вложив во взгляд всю нежность.
        - Папа, что-то случилось?
        - Тебе-то не все равно?
        - Не все равно.
        - Черта с два.
        - Ты просто решил себя помучить. Ну же, улыбнись!
        Но Джон будто разучился улыбаться.
        Уиллади продолжала:
        - Выдумал себе несчастье и упиваешься им, так нельзя.
        - Уиллади, ты не знаешь, что такое несчастье.
        - Еще как знаю. Тебя-то я знаю, пердуна старого!
        Уиллади заговорила по-мозесовски, а не как жена священника. Джон, как выяснилось, улыбаться не совсем разучился.
        - Пивка хочешь, Уиллади? - спросил он с надеждой.
        - Знаешь ведь, я не пью.
        - Да, но я был бы рад до чертиков - узнай Сэм Лейк, его удар хватит.
        Уиллади со смехом потянулась через стойку, ткнула отца в бок:
        - Ладно, наливай. Очень уж хочется тебя порадовать.
        В третьем часу ночи Уиллади прошмыгнула из бара в дом. Калла как раз выходила из ванной, и они столкнулись нос к носу в коридоре.
        - Уиллади, от тебя несет пивом?
        - Да.
        - Что ж, на здоровье, - сказала Калла, поднимаясь по лестнице. - Этот день надо отметить в календаре.
        Лежа в постели в своей бывшей спальне, Уиллади припоминала вкус пива: первая кружка - как гнилые помидоры, зато вторая - живительная влага, а шум и смех в баре пьянили не хуже самого пива. Посетители обслуживали себя сами, а Уиллади с отцом облюбовали свободный столик и болтали обо всем на свете, как в прежние времена, до ее замужества. Тогда Уиллади тенью следовала за отцом повсюду. Теперь он сам стал тенью, почти невидимкой. Но только не сегодня. В этот вечер он так и сиял.
        Умирать он раздумал. Совсем раздумал. Просто слишком уж долго он чувствовал себя ненужным, а Уиллади показала ему, как он на самом деле нужен, - сидела с ним весь вечер, шутила, смеялась и слушала, как он изливает душу.
        - Ты всегда была моей любимицей, - признался он под конец. - Я всех вас люблю. Всех. Я же отец, как не любить? Но тебя… Тебя и Уолтера… - Он покачал головой. Слова застряли в горле. У дверей он поцеловал ее в щеку. Проводил дочь в дом-крепость, который выстроил своими руками, когда был силен и молод. Джон Мозес, снова нужный.
        От пива кружится голова, но приятно, будто паришь в воздухе. Ничто не связывает, не тянет к земле. Можно лететь и лететь и смотреть сверху на мир, и все плывет перед глазами, теряет форму. Уиллади дала себе слово когда-нибудь выпить еще пару кружек пива. Когда-нибудь. Как-никак, она тоже Мозес.
        Папина дочка, любимица.
        Глава 3
        Наутро стала собираться родня. Заезжали во двор, высыпали из машин, открывали багажники. Миски картофельного салата и блюда с жареной курицей возникали, будто кролики из шляпы фокусника. Отварная кукуруза, стручковая фасоль с укропом, запеканки из кабачков, полсотни сортов солений, кувшины чая со льдом, пироги и торты - столько провизии, что хватит потопить тысячу кораблей. Одно слово, изобилие.
        Первыми приехали сыновья Джона и Каллы - Той, Сид и Элвис, с женами и детьми. У Тоя детей нет, зато у Сида двое, у Элвиса шестеро, да еще у Уиллади трое - можно не бояться, что род Мозесов зачахнет.
        - Сколько у меня внуков - трудно представить! - сказала бабушка Калла, ни к кому в особенности не обращаясь.
        А Уиллади пропела тут же:
        - Трудно представить, да нетрудно соорудить.
        Ее братья взревели от хохота.
        - Вижу, я воспитала племя дикарей, - сказала Калла. Но как ни старалась она напустить недовольный вид, все было тщетно. Не могла она скрыть, что по душе ей любое веселье.
        Женщины накрыли столы, и дети тут же накинулись на еду, не дождавшись молитвы, которую попросили прочесть Милли, жену Сида, старшего из братьев Уиллади. Милли исправно посещала церковь и учила «Солнечных Лучиков»[2 - «Солнечные Лучики» (Sunbeams) - детская религиозная организация.] с тех пор, как сама вышла из их возраста. Она разразилась цветистой, на старинный лад, молитвой и в конце воскликнула: «Аминь!» Сид и Элвис хором отозвались: «Налетай!» - и Милли от подобного кощунства пришла в ужас.
        - Ага, угодила в семейку, для которой нет ничего святого, - сказала Эвдора, жена Элвиса. - Теперь терпи.
        Джон в то утро закрыл бар перед самым рассветом и лег в постель, рассчитывая соснуть часиков пять-шесть, - хватит здоровому человеку, а он-то здоров. Калла в своей лавке объявила на сегодня самообслуживание, как и каждый год в день семейной встречи. Нужно что-то купить - заходи, бери что хочешь, только оставь деньги в баночке на прилавке. С утра народу было негусто, потянулись лишь после церковной службы, за мелочами к воскресному обеду - полуфабрикатными булочками и сливками. И разумеется, некоторые покупатели плавно перетекали во двор, уверяя, что на минутку, но им тут же вручали тарелки и усаживали за стол.
        Сван, Нобл и Бэнвилл с трудом разбирались, кто тут родственники, а кто нет. Ближайшую родню они, конечно, запомнили, не первый год встречаются, но ведь есть еще и тьма знакомых, не говоря уж о троюродных-четвероюродных дядюшках-тетушках и внучатых племянниках. Дети так и покатывались со смеху. «Если мы тому дедушке внучатые племянники, кто он нам - дедастый дядя?» - шептались они и хихикали до икоты - или до бабушкиного шлепка.
        Джон Мозес проснулся около полудня и спустился к столу. Сыновья и Уиллади встретили его на боковом крыльце. Боковое крыльцо к дому пристроили уже давно, вскоре после того, как Джон замуровал черный ход. Джон говаривал: без крыльца дом не дом, откуда мужчине справить малую нужду? Канализация в доме - штука хорошая, но когда стоишь на крыльце, перед тобой весь мир! Невестки подошли обняться с Джоном, Уиллади потрепала его небритый подбородок, а сыновья по очереди пожали руку.
        - Слышал я, у вас тут праздник, - пробурчал он.
        - Верно, праздник, - ответил Той Мозес.
        Той был вовсе не под стать своему коротенькому, скромному имени. Здоровенный детина, мускулы под рубашкой так и ходят. Держался он прямо, точно накрахмаленный. Такой прямой походки Сван с братьями больше ни у кого не видали. На лбу шрам, на руке татуировка - девица, изогнувшаяся в танце живота, - посмотреть на него, так с ним шутки плохи. В обращении, однако. Той был мягок, особенно с отцом.
        - Иди поешь, а то всё сметут, - сказал он отцу.
        Джон усмехнулся:
        - Уж кого-кого, а меня не придется уламывать. - И вместе с детьми спустился с крыльца.
        Когда наелись до отвала, взрослые уселись кто в шезлонги, кто на траву и стали вспоминать старые добрые деньки. Малышню уложили спать, а подростки перебрались к машинам, послушать радио и поболтать о том, о чем им болтать рано.
        За этой светской компанией увязался и Нобл, но был отвергнут, улизнул к ручью и там предался раздумьям. Сван и Бэнвилл вместе с компанией двоюродных братишек-сестренок залезли под дом (он был на сваях, возвышаясь над землей более чем на метр) и стали строить жабьи норки: облепляли босые ноги глиной, хорошенько ее утрамбовывали, а потом аккуратно высвобождали ступни; получались уютные пещерки - даже самые привередливые жабы остались бы довольны.
        Часам к трем Джону Мозесу нестерпимо захотелось выпить. Он боролся с этим желанием с той минуты, как проснулся, и казалось, что вот-вот выйдет победителем, но весь запал вдруг улетучился, и он решил: была не была, не станет же он надираться до чертиков - только не сейчас, когда он так счастлив. Джон Мозес поднялся и во всеуслышание объявил, что идет в уборную.
        Дети Джона тревожно переглянулись. От старика это не укрылось.
        - А что, кто-то против? - строго вопросил Джон. Он, как и всякий, имеет право выйти в туалет.
        Все молчали.
        - Ну, раз никто не возражает… - И Джон направился в дом.
        Все сидели молча, будто им помешали досмотреть хороший сон. Наконец Элвис сказал:
        - Фу ты, черт! Думал, обойдется.
        Уиллади до боли кусала губы, раздумывая, не побежать ли за отцом, чтобы остановить его, пока он не напился и не испортил праздник. Но вспомнила вчерашнее пиво и приятную слабость после него и решила: может статься, ничего он не испортит, просто расслабится слегка, уснет, да и все. И осталась сидеть в шезлонге.
        Калла поднялась, взяла чистую бумажную тарелку.
        - Эвдора, кажется, я не пробовала твоего торта дружбы, - сказала она. - Кто еще будет торт дружбы?
        Джон прошел через дом в бар и сел на первый попавшийся табурет. Сегодня он совсем не хотел давать себе волю и напиваться. Нет уж, пусть им гордятся. Весь день ему казалось, что так и есть.
        Он плеснул в бокал виски на два пальца и выпил. И понял, что все они, все до одного (кроме Уиллади, которую не в чем упрекнуть), водят его за нос, подыгрывают ему, чтобы он оставался трезвым. Он плеснул еще виски, уже не на два пальца, а на три. Перед глазами возникло лицо Уиллади, и Джон крепко зажмурился, чтобы не видеть.
        - Уходи, Уиллади, - велел Джон, но она не уходила. - Говорю, уходи, Уиллади. Лучше выпьем с тобой пивка и переговорим обо всем, когда все разойдутся.
        Когда Джон открыл глаза, образ Уиллади растаял.
        - Где Уолтер? - спросил Джон Мозес. Он только что вернулся на боковое крыльцо. Там было полно народу, и во дворе толпились люди, столько людей, что Джону стало не по себе, ведь он искал в толпе одно-единственное лицо и не находил.
        Вдруг все стихло, даже ветер.
        - Я спрашиваю, где Уолтер? - проревел Джон.
        Той сидел на качелях у крыльца, обняв жену
        Бернис - невероятную красавицу, ей было уже тридцать пять, но она и не думала увядать.
        Той, оставив Бернис, подошел к отцу:
        - Папа, Уолтера сегодня нет.
        - Черта с два я тебе поверил! - У Джона заплетался язык. - Уолтер не пропустил бы встречу Мозесов.
        Тут Джон вспомнил, почему Уолтера нет.
        - Той, ты не должен был отпускать его на работу. Видел же, что он нездоров, - не надо было пускать.
        Лицо Тоя исказилось болью.
        - Верно, папа. Понимаю.
        Джон начал:
        - Вспороли брюхо, как сви… - Но не договорил.
        На крыльцо поднялась Калла, встала лицом к лицу с Джоном.
        - Пойдем-ка в дом, приляжем, - сказала она.
        Слова ее будто перенесли Джона Мозеса в другой мир. Он и думать забыл об Уолтере. Он думал о том, что уже десять с лишним лет спит в одиночестве.
        - Что? - прохрипел Джон. - Охота в постели покувыркаться?
        Калла застыла, онемев, губы побелели. Родные и знакомые потихоньку расходились со двора, усаживали детей в машины, прихватывали остатки еды. Надвигалась гроза, и все спешили прочь, пока гром не грянул.
        Джон рявкнул:
        - Эй, вы куда? Наелись - и бежать? Разве воспитанные люди так себя ведут?
        Но гости высыпали со двора, как соль из опрокинутой солонки. Двор опустел.
        Калла возмутилась:
        - Джон, не будь посмешищем.
        - Кем хочу, тем и буду, - ответил Джон. - Я ж как-никак предприниматель-самоучка. - Он закружился в танце, пошатнулся и едва не рухнул с крыльца.
        - Ты осел-самоучка, - буркнула Калла.
        Джон Мозес ударил ее по лицу. Прибежала Уиллади, расталкивая людей. Вклинилась между отцом и матерью, заглянула Джону в глаза.
        - Мне… за тебя… стыдно, - сказала она отцу. Голос ее дрожал.
        Джон, мигом протрезвев, долго не отводил взгляда. Потом развернулся и ушел в дом.
        Продолжать праздник никого не тянуло. Гости постояли, сокрушаясь про себя. Уиллади гладила руку матери, не спуская глаз с двери, за которой исчез Джон Мозес. Вдруг она поняла, что сейчас произойдет, будто услышала голос с небес. И кинулась к дверям.
        - Папа! - закричала она пронзительно, но никто ее не услышал: выстрел раскатом грома заглушил ее крик.
        Глава 4
        Первый час был самым тяжелым. Братья Уиллади не пускали в дом женщин, но Уиллади мысленно видела все так ясно, будто сама нашла тело. До конца дней она будет гнать от себя эту картину, бороться с ней, ненавидеть, пытаться уменьшить, приглушить краски. Ей никогда не удастся.
        Она не сопротивлялась, когда ее усадили на стул во дворе, но усидеть на месте не смогла. Вскочила, впилась зубами в ладонь, чтобы не завыть в голос. Кто-то взял ее под руку и стал водить кругами - от крыльца к колодцу, от колодца в сад и опять на крыльцо. Ходили, разговаривали. Слова утешения текли ручейком, наплывали друг на друга, сливались воедино. И опять круги, круги. Позже Уиллади не могла вспомнить, кто спас ее от безумия.
        - Все из-за меня, - повторяла она.
        - Ш-ш-ш… ш-ш-ш… тише… никто не виноват.
        Но она-то знала. Знала.
        Удалось дозвониться до Сэмюэля, и она услышала то, что и ожидала. Он садится в машину и едет. Здесь его место - с ней, с детьми и Каллой. Уиллади и слушать не желала. Он должен остаться. Мужчин здесь хватит, управятся и без него, да он и не успеет приехать, к тому же столько времени за рулем, ни к чему так рисковать, и если с ним что-нибудь случится, она не переживет.
        - Как он мог? - яростно спросил Сэмюэль, но Уиллади предпочла не услышать.
        Повесив трубку, Уиллади не знала, за что хвататься. Тело увезли в Магнолию, в погребальную контору. Друзья и соседи помогли убрать комнату, где Джон застрелился. Всюду люди, негде уединиться, подумать. Надо отыскать детей, успокоить, - но детей нигде не видно. Наверное, кто-то увел к себе домой, приведут позже - может, завтра утром.
        Подошел Элвис, обнял Уиллади, сказал с горечью:
        - Ох уж этот старик!
        Уиллади ткнулась лбом в плечо брата, но тут же отстранилась. Ей не по душе, что все винят отца. Жизнь его давно дала трещину, и, не найдя способа починить ее, он пристрелил виноватого. Уиллади пробиралась сквозь толпу. У всех такие сочувственные лица. Кто-то сказал: поплачь, не стесняйся, - но слез не было, внутри будто все умерло. Кто-то спросил о «приготовлениях». Ну что за чушь! От Джона Мозеса мало что осталось - о каких «приготовлениях» речь? Он умер. Он сгниет. Он был когда-то прекрасен, а теперь обратится в гниль и прах, но сперва будут закончены «приготовления» и извлечена прибыль. «Приготовления» всегда обходились недешево, даже в 1956 году.
        Уиллади скользнула в бар, заперла за собой дверь. В баре было темно. Темно и душно. Но Уиллади не требовался свет. Не хотелось открывать окна и двери, не хотелось свежего воздуха: вместе с ним хлынет людской поток и поглотит ее. Уиллади медленно, на ощупь перемещалась по бару, думая об отце, вспоминая вчерашний вечер, их разговор и как она заснула с мыслью, что все хорошо, теперь-то все будет хорошо. Она ухватилась за стойку, не понимая, что рыдает. Громко, взахлеб. Когда слезы иссякли, прижалась щекой к исцарапанному дереву стойки. И вдруг поняла, что не одна.
        - Ноги моей здесь не было до нынешнего дня. - За столиком в дальнем углу сидела Калла. - Я так на него злилась все эти годы. А за что, уже не помню.
        Калла Мозес ночевала в погребальной конторе. Эрнест Симмонс, распорядитель похорон, сказал, что попрощаться с покойным можно будет только завтра, посоветовал вернуться домой, отдохнуть, но Калла ответила, что пришла не попрощаться, а быть рядом и никуда не поедет.
        Уиллади с братьями предложили побыть с ней. Но Калла ни в ком не нуждалась.
        - Нельзя тебе оставаться одной, - настаивала Уиллади.
        - Дома еще хуже, - твердо ответила Калла. - И раз отца нет, не вздумайте мне указывать, что делать. Раньше у вас духу не хватало, так лучше и не начинайте.
        Все сдались, кроме Тоя - тот не уходил ни в какую. Упрямством он пошел в мать.
        - Бернис переночует у тебя, - сказал он. - А я тут посижу, мешать тебе не буду.
        Он и не мешал. Проводив остальных. Той почти всю ночь простоял на крыльце, куря сигарету за сигаретой и глядя в небо. Калла нашла себе кресло в пустом похоронном зале, заперла дверь и стала вспоминать жизнь с Джоном Мозесом.
        - Жили мы с тобой хорошо, - шептала она в пустоту. - Бывали и тяжелые времена, но жизнь мы прожили хорошую.
        И продолжала гневно:
        - Так какого дьявола ты ее разрушил?
        Лавка работала и в день похорон. Калла сказала, что «Мозес - Открыт Всегда» - давняя традиция, а традиции дедушка Джон чтил. Дедушка Джон, думала Сван, сам нарушил традицию - застрелился посреди семейного праздника, но вслух о таком не скажешь. И потом, работали они в тот день не за деньги, ни с кого не брали ни цента, стало быть, не ради наживы. Вдруг кому-то понадобится кружка молока? Или кружка виски. Если у кого-то грипп, лимонный сок с сахаром и виски - первое средство, лечить не лечит, а страдания облегчает. Сейчас хоть и не сезон гриппа, но мало ли что.
        В лавке хозяйничал Той. Он был не любитель похорон, считал, что на похоронах только выставляются друг перед другом, и все. Когда погиб Уолтер, Той улизнул в лес с винтовкой двадцать второго калибра стрелять белок, пока остальные делали то, что от них ожидалось. Той чувствовал, что душа брата где-то рядом - наверняка Уолтер что-то хотел ему сказать, да не успел. И Той бродил по лесу и слушал. В здешних лесах они с Уолтером бегали еще белобрысыми мальчишками. Они были очень близки. Ближе, чем самые родные братья.
        Той знал все пни и бревна, где Уолтер любил посидеть, покурить в тишине. Так же сидел и Той, где-то с час. А когда тишина становилась невыносимой и сердце разрывалось от невыплаканных слез. Той Эфраим Мозес нарушал ее выстрелом. Подстрелит какую-нибудь дичь - хорошо, а нет - и ладно. Хорошо, если Бернис его переживет. Иначе придется все-таки идти на похороны, и кончится тем, что он станет палить по скорбящим.
        Рано утром Сван узнала, что дядя Той на похороны не собирается.
        - У дяди Тоя никакого уважения к умершим, - сказала за завтраком Лави, младшая дочка дяди Сида и тети Милли, в свои десять лет избалованная донельзя. Накануне вечером Лави напросилась переночевать - чтобы твердить Сван и ее братьям, насколько ближе она знала дедушку Джона, чем они, и стыдить их, что они оплакивают его меньше, чем нужно. Сван и братья всплакнули - не сравнить с реками слез, что проливала Лави. Настоящего горя они не чувствовали - дедушка Джон жил и умер чужаком.
        - Тише, юная леди, - одернула Лави бабушка Калла. - Дядя Той все делает на свой лад.
        Сван слышала эти слова сколько себя помнила. Во-первых, дядя Той - бутлегер. Сван толком не знала, что это такое. Знала лишь, что это против закона и опасно. Если дяде Тою так уж приспичило нарушать закон, мог бы просто работать с дедушкой Джоном в «Открыт Всегда», так наверняка безопаснее. Наверно, не зря говорила бабушка Калла: Той все делает на свой лад.
        Дядя Той воевал, был награжден за храбрость. Кажется, под вражеским огнем спас товарища, да не кого-нибудь, а черного. Самого его тоже ранило, оторвало ногу. Потому он и ходит так прямо - протез совсем не гнется. Но о Тое ходили слухи не только из-за бутлегерства и военных подвигов. Он когда-то убил человека, прямо здесь, в округе Колумбия. Соседа по имени Йем Фергюсон, отпрыска семьи «со связями». Нему не пришлось воевать. Он отсиживался дома - на пару с отцом заправлял лесопилкой, а заодно волочился за женами и подружками парней, чьим семьям не так повезло со связями. Войну он пережил, но не пережил ночь, когда дядя Той вернулся из госпиталя.
        Когда все собрались ехать на похороны, Сван передумала. Тоже собралась, но сказала маме, что поедет с тетей Милли, а тете Милли - что поедет с тетей Эвдорой. И пока все рассаживались по машинам, что выстроились в ряд перед входом в лавку, прошмыгнула наверх, в спальню дедушки Джона. Она старалась не смотреть на кровать, куда сел дедушка Джон, чтобы довершить начатое тогда, на выгоне, под деревом. Отвела взгляд от стены, которую дочиста отскребли соседки. И тем более не смотрела на Библию на столике у кровати. Ее в дрожь бросало от мысли, что дедушка Джон сделал это подле Священного Писания, - будто еще раз, напоследок, оскорбил Бога. Наверняка дедушка Джон горит в аду, если Бог случайно не сделал скидку на помрачение ума. Но если на то пошло, зачем тогда ад, раз от него так просто увильнуть?
        Словом, она старалась вообще ни на что не смотреть, - а то, чего доброго, увидит дедушку Джона, каким нашли его сыновья, - никому не пожелаешь увидеть такое. Дедушку Джона она и живого побаивалась.
        Стоя у окна, Сван проводила взглядом машины. Когда улеглась рыжая пыль за последним автомобилем, она осторожно спустилась по лестнице. Дверь из гостиной в лавку была открыта.
        Дядя Той, опершись о стойку, стругал перочинным ножом палку - должно быть, подобрал в лесу на одной из своих вылазок. Изо рта торчала сигарета. Сван замерла на пороге, не сводя с него глаз. Дядя Той ее точно увидел, хоть и не окликнул, не повернул головы.
        Сван шмыгнула в лавку, вскарабкалась на ящик с мороженым и принялась постукивать носком туфли о каблук другой. Той наконец глянул на нее сквозь бело-голубое облачко дыма.
        - Ты, я вижу, тоже не любительница похорон.
        - Не знаю, не была ни разу. - Ясное дело, вранье. Никто из детей не бывает на похоронах чаще, чем дети священников. Той должен был догадаться.
        - Что ж… - Той многозначительно умолк, срезал с палки сучок. - Ты много не потеряла.
        Сван боялась, что он скажет что-нибудь взрослое, например, спросит: «Мама знает, что ты здесь?» Но ничего такого Той не сказал, и Сван сразу решила, что они заодно. Она жаждала близости с кем-нибудь - настоящей, задушевной. Мечтала о такой дружбе, когда двое знают друг о друге все и стоят друг за друга, что бы ни случилось. Но такого друга у нее пока что нет, и Сван уверена: все из-за того, что она дочь священника.
        Прихожане, как она заметила, будто в сговоре - все как один не подпускают священника и его семью слишком близко. Стоит зайти в чей-то дом, игральные карты сразу прячут подальше. Спиртное запихивают в чулан, за банки с домашними консервами. А уж о танцах и вовсе не заикаются. Просто никто ничего не знает о прошлом Сэма Лейка - а Сван знает. Она слыхала, что отец, до того как Господь призвал его на службу, был тот еще гуляка. Сэмюэль Лейк танцевал до упаду и выпил свою долю виски.
        «И свою, и чужую», - усмехалась Уиллади, не склонная щадить репутацию мужа. Она из Мозесов, а Мозесы не признают вранья. Мозес многое сделает не моргнув глазом, но лгать ни за что не станет. Чего не скажешь о мозесовских детях. У Сван дня не проходило без вранья. Врала она вдохновенно, сочиняла дикие небылицы и выдавала за правду. Тем хороша ложь, что открывает безграничные возможности. Можно выдумать хоть целый мир на свой вкус, и если постараться, то и сам в него поверишь.
        Штука в том, что прихожане кичатся перед священником своей праведностью - в глаза расхваливают его на все лады, о любви к ближнему рассуждают так, будто сами ее изобрели, - но никогда не покажут священнику свое настоящее лицо, а то и вовсе за спиной говорят о нем гадости. Сван не раз доводилось слышать фразу, хуже которой разве что «Чтоб он сдох».
        Дети священников - самые испорченные.
        Почему испорченные, никто не уточнял, но подразумевалось, что все дети священников замешаны в грязных делишках, а как сблизиться с теми, кто презирает тебя за то, чем ты и не думаешь заниматься?
        Непонятно, как завязать дружбу с дядей Тоем. Хотя, разумеется, самый верный путь к сердцу Мозеса - правда, раз уж они ее так уважают.
        - Дави сказала, у вас никакого уважения к умершим. - Вот это правда так правда, наверняка оценит! И уж точно обидится на Дави, и будут они вместе презирать эту нахалку.
        Дядя Той лишь нехотя улыбнулся:
        - Дави? Так и сказала?
        - Да, черт ее дери!
        Сван решила: если человек не проводил в последний путь ни отца, ни брата, значит, при нем можно спокойно выругаться. И не ошиблась. Дядя Той и бровью не повел.
        - Ну… - сказал он весомо, будто это не слово, а целое предложение. - Если я кого уважал при жизни, то и после смерти уважаю.
        - Вы любили отца?
        - Любил.
        Похоронную тему можно закрыть.
        - А вы правда бутлегер?
        - Кто тебе сказал?
        - Все кому не лень говорят.
        Той повертел в руках палку, проверяя, аккуратно ли остругана. Из корявой он сделал на диво гладкую.
        Сван сказала зловещим шепотом:
        - А вдруг я инспектор? Берегитесь, а то найду ваш дистиллятор и арестую вас!
        - Ты меня путаешь с самогонщиком. Это у них дистилляторы. А бутлегер, он просто посредник. Встречается с клиентами где-нибудь в кустах или за амбаром и продает им то, чего не купишь законным путем. С чего столько вопросов?
        - Так, любопытно.
        - Любопытство сгубило кошку.
        - Я не кошка.
        Дядя Той сощурился:
        - Неужто не кошка? А усики торчат!
        Сван рассмеялась. Громко, от души. Вот здорово! Теперь они друзья. Наконец-то они познакомятся поближе! Она узнает все о дяде Тое и расскажет ему все-все о себе, и он покатает ее на плечах, и сколько еще интересного они будут делать вместе - не перечислишь!
        - А правда, что вы убили человека? - ляпнула Сван. На этот раз его передернуло. Сван видела.
        - Да, и не одного, - ответил Той сухо. - На войне.
        - Я не про войну. Правда, что вы убили Йема Фергюсона, совсем-совсем убили, за то, что он связался с тетей Бернис?
        Той снова начал строгать, но теперь поднял глаза на Сван. Ни у кого больше она не видела таких зеленых-презеленых глаз. Густые меднорыжие брови Тоя чуть приподнялись. Слова Сван задели его за живое, ей захотелось взять их назад. Зато она узнала ответ.
        - Думай, что говоришь о тете Бернис, - сказал Той хрипло, будто в горле пересохло. - А ну кыш отсюда, не то хвост накручу!
        - Я ничего такого не хотела сказать… - пробормотала Сван.
        Той молча достал из-за кассового аппарата замызганную тряпку и стал вытирать прилавок, хоть на нем не было ни пылинки.
        - Так, хотелось поддержать разговор.
        Той на нее и не взглянул, а все водил тряпкой по воображаемому пятну. Сван для него перестала существовать.
        Сван повернулась к окну. Она и не подумает уходить из лавки лишь потому, что дядя Той ее выставил. Не в ее правилах отступать с позором. К заправке подкатил красный грузовичок «шевроле апаш». Водитель - чернявый, с хищными чертами - отчаянно сигналил. Рядом сидела женщина, пухленькая блондинка с малышом на руках. Другой малыш, чуть постарше, стоял на сиденье между отцом и матерью. А сзади - два мальчика, лет пяти и лет восьми. Человек с хищным лицом вновь нажал на гудок, еще яростнее.
        Сван метнула тревожный взгляд на дядю Тоя, тот убирал тряпку за кассовый аппарат. Не спеша, будто выжидая.
        - Черт! - заорал человек за окном и выскочил наружу. Коротышка, метр пятьдесят, не больше. Низенький, но сильный. Поджарый, мускулистый. Он направился к лавке. Стремительно, подавшись вперед, будто хотел вытащить всех наружу и отдубасить. В дверях он налетел на Тоя, ткнулся головой ему в грудь. И, как ни странно, не упал, лишь остановился как вкопанный. Отступив на шаг, задрал голову и впился в Тоя свирепым взглядом.
        Сван слезла с ящика и пристроилась возле двери. Сейчас коротышка плюнет дяде Тою в лицо - не слыхал, наверно, что стало с Йемом Фергюсоном.
        - Чем могу помочь, мистер Белинджер? - как ни в чем не бывало спросил Той.
        - Машину заправить, если, черт возьми, не трудно, - огрызнулся мистер Белинджер. Глаза его - такие черные, что и не различишь, где зрачок, а где радужка, - тоже смотрели свирепо, будто огрызаясь.
        - Не трудно, - спокойно ответил Той. И прошел мимо Белинджера на залитый солнцем двор.
        Сван увязалась следом, держась чуть поодаль, чтобы дядя Той не увидел.
        Пока Той наливал бензин, за ним из кузова грузовика молча наблюдали двое мальчишек. Лица их, детски нежные, все же носили печать сходства с отцом.
        - Как дела, ребята? - спросил Той.
        Мальчишки замерли, но продолжали таращиться на него. Женщина с младенцем, сидевшая в кабине, чуть повернула голову и слегка улыбнулась. Той этого не заметил, зато от ее мужа не укрылось - быстрые черные глаза так и забегали. Улыбка исчезла с лица женщины. Той заправил машину, повесил шланг.
        - Сколько я должен? - спросил Белинджер.
        Он стоял расставив ноги и выпятив грудь, рука поглаживала ремень, теребила пряжку. По лицу блуждала улыбка, словно в предвкушении чего-то приятного, одному мистеру Белинджеру ведомого.
        - Сегодня - нисколько, - ответил Той.
        Белинджер, прищурившись, глянул на Тоя, потом на жену. Та подолом платья утирала младенцу нос. Старательно, насухо. Только теперь Сван поняла, что она совсем еще юная, почти девчонка. Видно, стала рожать детей, едва узнала, откуда те берутся.
        - С чего такая щедрость, мистер Мозес?
        На лице Тоя загуляли желваки.
        - Сегодня хоронят моего отца, мистер Белинджер. Мать решила не закрывать лавку - вдруг кому что понадобится, - но денег мы не берем.
        Белинджер состроил скорбную мину.
        - Мои соболезнования мисс Калле.
        Он забрался в машину. Старший мальчик, осмелев, придвинулся к самому борту, ближе к
        Тою. Белинджер уловил движение в зеркале заднего вида. И, размахнувшись, хлестнул мальчика по щеке. Небрежно, будто муху прихлопнул. Удар вышел сильный.
        - Сколько раз тебе повторять, не ерзай! - крикнул через плечо Белинджер и добавил, обращаясь к Тою: - Иногда приходится напоминать.
        Тот глянул на Белинджера, словно хотел раздавить его, как насекомое. У мальчика дрожали губы, взгляд был ошалелый, но слезы он сдержал. Несмотря на возраст, он уже понимал, что за слезами последуют новые оплеухи.
        Сван зажала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. Она чуяла: привлечь внимание Белинджера - все равно что босой ногой наступить на водяного щитомордника. Укус его смертелен, и змея преследует жертву, нападает сзади.
        Белинджер метнул взгляд на Сван, округлил черные глаза и ухмыльнулся. Ей захотелось сжаться в комок, исчезнуть, но было поздно.
        - Ты откуда, красотуля? - спросил Белинджер.
        Той наградил Сван пристальным взглядом:
        - А ну кыш отсюда.
        И Сван ушла. Повернулась и скрылась в лавке. Подъехала еще машина, но Сван даже не оглянулась на новых покупателей, все равно не знает их. Прислонилась к ящику с мороженым, глядя в засиженное мухами окно. Из машины выбралась немолодая женщина в цветастом платье. Наверное, жена фермера. Направляясь к лавке, она что-то говорила Тою, а тот отвечал низким, глухим голосом. Но Сван не прислушивалась.
        Она смотрела, как выезжает на дорогу красный грузовичок. Мальчишки сидели все в тех же застывших позах. Но взгляд Сван был прикован лишь к одному из них. К тому кого ужалил щитомордник. Его лицо маячило перед глазами Сван, не давало покоя.
        Сван провожала глазами грузовик, пока он не скрылся за поворотом, не исчез за полосой амбровых деревьев и горных дубов, а скрежет шин и подвывание мотора не превратились в чуть слышный гул, который не умолкал еще долго-долго.
        Глава 5
        Порой, когда Джеральдина Белинджер не пыталась сосредоточиться, а пускала мысли на самотек, у нее случались озарения: одна мысль опережала остальные, проносилась яркой звездой. Удержать их в памяти не удавалось. Они, как метеоры, вспыхивали и гасли.
        Вот и сейчас она отпустила мысли на волю, отдавшись их потоку. Еще у лавки в голове возник яркий лучик, не затухший до сих пор. Она восхищенно любовалась его сиянием. Джеральдина по опыту знала, что не стоит и пытаться оценить его блеск или найти изъяны. Если переусердствовать, луч растворится, померкнет, исчезнет. А так можно полюбоваться.
        Муж ее, сидя за рулем, чему-то усмехался. Джеральдина перехватила его улыбку, и у нее внутри все похолодело. У большинства людей улыбка означает что-то хорошее. Улыбка Раса может значить что угодно. Но Джеральдина не позволит ни Расу, ни его улыбке отвлечь ее от дивного мерцающего лучика. Хочется любоваться им долго-дол…
        - И долго ты строила глазки этому ублюдку? - спросил Рас. Он гордился своим коварством и умением сбить ее с мысли. На это он мастер.
        Джеральдина лишь молча подняла на него взгляд. Если Рас заведется, говорить опасно: придерется к каждому слову; но и молчать опасно: молчишь - значит, виновата. Если он вбил в голову, что у тебя какая-то постыдная тайна, ничто ему не помешает ее раскрыть.
        - Я ж видел, прямо слюной исходишь. Я не слепой.
        Джеральдину взяла досада. Лучик чуть потускнел. Замолчал бы Рас, не мешал сосредоточиться.
        - Тоже мне ясновидящий! - ответила она, забыв об осторожности.
        Рас грубо, неприятно рассмеялся.
        - Не слепой уж, можешь не сомневаться.
        Джеральдина приподняла ребенка, прижала к
        плечу, похлопала по спинке. На душе стало гнусно. Лучик света померк. Теперь хочешь не хочешь, придется пререкаться с Расом. Не дашь отпор, он совсем озвереет. Если Рас чувствует силу, то будто с цепи срывается.
        - Не было ничего, - огрызнулась Джеральдина.
        Рас сплюнул в окно рыжую табачную жвачку, утерся рукавом.
        - Я вижу, когда женщина хочет мужчину.
        - Хватит меня обвинять, - презрительно отрезала Джеральдина. - Тебе лишь бы напраслину возводить на людей. Я его даже не знаю.
        - Хотела бы узнать, да?
        Да, Джеральдина не знает Тоя Мозеса, видит его только в такие дни, как сегодня, когда он хозяйничает в лавке, а она заезжает с мужем и детьми. Всегда с мужем и детьми. Ее никуда не пускают одну. Но о Тое она слышала немало. О том, как он потерял ногу, спасая человеку жизнь, и как лишил человека жизни, спасая честь жены. Слышала и запомнила. Той Мозес вступается за тех, кто не может себя защитить. Именно эта мысль маячила перед ней блуждающим огоньком минуту назад.
        Джеральдина встретила Раса и вышла за него, когда ей было всего четырнадцать. Четырнадцать! Сопливая девчонка, а он только что вернулся с войны и собой был недурен, хоть и ростом не вышел.
        Он ворвался в ее жизнь, лихой, развязный, и, разумеется, вскружил ей голову. Немногие из ее сверстниц могли похвастаться вниманием мужчины, который везде побывал, все повидал и столько врагов отправил на тот свет. В то время ее мало беспокоило, что Рас убивал людей. На то он и солдат. Теперь она узнала, что Рас убивал с наслаждением. Война для Раса Белинджера пришлась очень кстати, такое бывает раз в жизни.
        Да, многое она узнала о нем с тех пор.
        Рас ухаживал за ней недолго, лишь успел убедиться в ее невинности. Просто-напросто проверил, довольно грубо. А потом смахнул ей слезы и сказал: не о чем рыдать. Сама виновата, так его распалила, а кроме того, он должен был знать. Он не смог бы любить женщину, которой попользовался другой.
        Слово «попользовался» должно было ее насторожить. Должно было. Но Рас завел речь о свадьбе, и она почти забыла об остальном. Она не знала тогда, во что ввязывается. Зато теперь узнала.
        Жилось ей то сносно, то невыносимо. В первый раз, когда стало совсем плохо - когда Рас впервые отхлестал ее ремнем, - она умоляла родителей принять ее обратно, но те ответили: заварила кашу, сама и расхлебывай. О том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи.
        На деле (хоть Джеральдина не отдавала себе отчета) ее не всегда тянуло уйти. Спору нет. Рас обходится с ней сурово, но с лихвой искупает свою грубость. В конце концов дошло до того, что жестокость лишь обостряла чувства. В глубине души Джеральдина утвердилась в мысли, что ничто больше не даст ей подобной остроты. Даже когда хочется сбежать, трудно представить иную жизнь.
        Рас дотянулся до нее через третьего, младшего, сына, сидевшего между родителями и увлеченно ковырявшего в носу. Рука Раса нырнула жене под юбку и ущипнула за самое чувствительное место. Джеральдина, продолжавшая поглаживать по спинке дочь, замерла, стиснула зубы.
        - Все вы, бабы, одинаковы, - сказал Рас. - Мечтаете о том, чего у вас нет. Вот до дому доедем, там и получишь то, чего у тебя еще не было!
        И снова смешок. Резкий, грозивший сорваться в дикий хохот. Его смех может меняться, бить рикошетом, может ударить пулей в сердце. Или в голову.
        Джеральдина мысленно отгородилась от Раса. Иногда от него нужно отгородиться, подумать о другом - иначе нельзя. Попыталась вновь отдаться потоку мыслей, но они текли вяло, тягуче. Она старалась отыскать тот дивный лучик, мысль о Тое Мозесе - защитнике слабых, но луч растворился в сером сумраке. Даже если найти его, что толку? Когда падучая звезда погасла, на нее не загадать желание.
        - Чем дядя Той убил Йема Фергюсона?
        - Что?
        - Чем он убил? Ножом? Из ружья?
        Сван сидела в ванне, по шею в пене. Мать, склонившись над раковиной, мыла голову, но.
        услышав вопрос, резко выпрямилась, шампунь потек в глаза.
        - Кто тебе сказал, что дядя Той кого-то убил?
        - Дави.
        - Лави болтушка.
        - И не только она. Я слышала однажды, как вы с бабушкой Каллой говорили, давным-давно.
        Уиллади вновь нагнулась над раковиной, подставила голову под струю воды. Шампунь вспенился, потек ручейками.
        - Что мы с бабушкой говорили?
        - Не помню точно.
        - Вот как.
        - Но если кто-то из моих родных совершил убийство, я имею право знать, разве я не заслужила?
        - Ремня ты заслужила.
        Уиллади зажала в пальцах прядь волос, проверяя, скрипят ли. Скрипят. Откинула волосы с лица, обмотала голову полотенцем и вышла из ванной.
        - Так он его убил или нет? - крикнула вслед Сван.
        - Да! - отозвалась мать. Уиллади, может, и не сразу скажет правду, но если прижать ее к стенке, то не соврет. Как-никак она Мозес, до мозга костей.
        - Так чем он его убил?
        - Руками!
        Руками! Дядя Той голыми руками убил человека! С минуту Сван свыкалась с этой мыслью, и с каждой секундой дядя Той рос в ее глазах. Он прямо-таки покорил ее. Странное дело, тетя Бернис к нему как будто равнодушна, зачастую словно не замечает его, даже когда он рядом. А на вид прекрасная пара - дядя Той, такой сильный и уверенный, и тетя Бернис, с дивной фигуркой и кожей как шелк. Будь тетя Бернис хоть чуточку влюблена в дядю Тоя, вышла бы красивая история любви, из тех, что живут в веках.
        Сван вылезла из воды. Пена шелестела пузырьками. Сван наклонилась, зачерпнула две пригоршни пены, налепила на грудь и взбила хорошенько - получились острые грудки, как у тети Бернис. Уиллади вернулась за расческой и застала Сван на месте преступления.
        - Ты прекратишь когда-нибудь?
        Это был не вопрос. Сван плюхнулась в воду. Чудесные пенные грудки опали.
        - Избил до смерти? Задушил?
        Уиллади уже нашла расческу, но в дверях остановилась.
        - Шею свернул.
        Глава 6
        После похорон дядя Той так и не сказал Сван ни слова, хотя заезжал каждый день. У его братьев имелась «настоящая» работа, и Той взял на себя «Открыт Всегда». Его собственным клиентам придется добывать спиртное законным путем или обойтись без выпивки.
        Каждый день, примерно за час до того как бабушка Калла закрывала лавку. Той въезжал во двор на синем олдсмобиле «меня-не-догонишь» или на черном «лесном» грузовичке-форде. Бернис неизменно сопровождала его, всякий раз объясняя, что боится ночевать одна. Пока Уиллади готовила ужин. Той находил мужскую работу - чинил дверь, соскочившую с петель (все двери в доме соскакивали с петель), заделывал дыру в ограде птичника, спиливал сухое дерево, пока буря не обрушила его на крышу дома.
        В первый день Сван ходила по пятам за Тоем в надежде, что он заметит ее и простит и они станут друзьями навек - ведь все к тому шло. Но Той на нее и не взглянул. Проработал до ужина, наелся за троих и исчез в баре. Сван осталась на кухне и слушала разговор мамы и тети Бернис, которые убирали со стола.
        - Я до сих пор представить не могу, что ваш отец с собой сделал, - сказала Бернис. И вздрогнула - значит, еще как представляет. В красках. Кроме нее никто в семье об этом не заговаривал. Обходили эту тему молчанием. И все равно она витала в воздухе. Всегда.
        Уиллади ответила:
        - Не будем тревожить его память.
        Разочарованная Бернис обиженно поджала
        губы.
        - Не пойму, как у вас всех хватает сил держаться. Будь я на вашем месте, я бы по утрам из постели не смогла бы вылезти.
        - Были бы у тебя дети, вылезла бы как миленькая.
        О детях Бернис говорить не любила, и на минуту в кухне воцарилось молчание. Тишина, лишь звон посуды. И тут Бернис, будто бы невзначай, спросила:
        - Когда вернется Сэм?
        - В пятницу вечером, - отозвалась Уиллади. - Как обычно.
        - Интересно, куда вас забросит на будущий год.
        - Бог знает.
        - Может, и не придется переезжать?
        - Не так уж и страшен переезд.
        - Я бы вряд ли осилила.
        - Твое счастье, что ты не вышла за Сэма.
        Разговор окончен. Повисло неловкое молчание. Уиллади замурлыкала «В сумерках», а Бернис вышла из кухни. Вот так просто взяла и вышла. Без единого слова. Уиллади посмотрела ей вслед, вытирая руки о передник. И тут увидела за столом Сван - глаза блестят, ловит каждое слово.
        - Чем ты занята, Сван Лейк?
        - Ничем.
        - Ну так займись ничем где-нибудь еще.
        - Ну ладно.
        И ни с места. Если Уиллади не перечить в открытую, можно ее просто не слушаться, пусть и недолго.
        - Почему тетя Бернис обиделась? - спросила Сван, когда мать вновь взялась за посуду.
        - Иди себе, Сван.
        Это было в среду вечером, а теперь уже пятница, времени осталось совсем чуть-чуть. Вечером приедет папа и скажет, где они будут жить, а утром, пока они спят, мама соберет вещи. И сразу после завтрака они уедут. И либо вернутся в привычную колею в Эросе, крохотном городишке, где жили последний год, либо станут готовиться к переезду.
        Сван мечтала о переезде. Все жалеют ее и братьев из-за их кочевой жизни, но ей такая жизнь по душе. На новом месте прихожане встречают радостно, зовут на обед, носятся с тобой, и все чудесно. До поры до времени.
        Сван считала - как только все становится привычным, так снова пора в путь. Иначе не жизнь, а какой-то чинный танец получается, постоянно надо следить, как бы ногу кому не отдавить, а папа вечно наступает на чьи-то больные мозоли. На это он мастер. Не может удержаться и твердит грешникам, что Бог их любит, и сам он их тоже любит, и почему бы не навестить Божий дом, мол, приходите в воскресенье. И твердит он это не каким-нибудь обычным грешникам, а самым страшным. Бездельникам, что от работы бегут как от огня, парочкам, живущим во грехе, и даже одной старушенции, которая когда-то была стриптизершей на Бурбон-стрит, пока красота не увяла. Сэмюэлю мало спасать рядовых грешников. Он мечтает о спасении всех и каждого и ведет себя так, будто справится и в одиночку. Можно подумать, у Бога нет других помощников.
        Сван порой хотелось, чтобы папа занимался чем угодно, только не служением Богу. Будь он почтмейстером или хозяином скобяной лавки, да кем угодно, весь город не следил бы за каждым ее шагом, надеясь, что она что-нибудь натворит и даст повод для сплетен, - и она ничем не отличалась бы от других детей. Хорошо, наверное, быть как все.
        Сейчас, однако, есть заботы понасущнее. У нее всего день, даже меньше, чтобы сойтись с дядей Тоем. Завтра утром им уезжать, и они не увидятся год, а за год всякое может случиться, даже конец света.
        Едва проснувшись, Сван пустилась на поиски дяди Тоя. Нобл и Бэнвилл куда-то запропастились, вот и хорошо. За последние пару дней им опротивело, что она тенью таскается за дядей Тоем, и теперь они играли вдвоем. Ну и плевать. Все, что занимало Сван меньше недели назад, бледнело в сравнении с дядей Тоем: он же не просто человек, а гигант, она таких и не встречала никогда.
        Сван отыскала дядю Тоя позади дома. Он лежал под старым дедушкиным грузовиком, только ноги наружу, и чем-то там скрежетал. Сван присела на корточки, заглянула под грузовик и громко откашлялась. Дядя Той и не глядя понял, кто здесь.
        - Помочь? - спросила Сван.
        - Нечего помогать.
        - Я не против…
        - Ну а я против.
        Сказал, будто кувалдой припечатал. Сван прищурилась, сделала бесстрастную мину.
        - Знаете что? - предприняла она новую попытку, чуть выждав.
        - Что?
        - Я на вас только даром время потратила.
        - Да неужто?
        - А то!
        Сван вскочила и выразительно топнула. Презрительно так топнула. И, скрестив руки на груди, глянула на торчащие из-под грузовика ноги. Знать бы, какая из них настоящая, - пнуть бы хорошенько. Но Сван не знала, а потому пришлось ограничиться словами пообиднее.
        - И чего я таскалась за вами как хвост собачий, будто вы герой какой. Никакой вы не герой, а старый бутлегер. Одноногий! И не верю я, будто вы кому-то там жизнь спасли. А ногу вам отстрелили, когда с поля боя убегали. И этот Йем Фергюсон уж таким замухрышкой был, наверное, раз даже вы смогли его на тот свет отправить. Я бы вас и темной ночью на кладбище не испугалась.
        Стало тихо-тихо. Дядя Той больше не скрежетал под машиной. Вот сейчас как выскочит… Но Сван не собиралась убегать. Не боится она его, и все! И плевать ей на него. Раз ему до нее нет дела, ей до него тоже.
        И она продолжила:
        - И не нужна мне теперь ваша дружба.
        Эти слова дались ей тяжело, еще тяжелее, чем предыдущие ужасные слова, потому что на самом деле она так не думала. Сердце заныло, будто она закрывала дверь, которую не хотела закрывать, ни за что на свете. Но с нее хватит. Она не из тех, кто умоляет о подачке. Она развернулась и гордо, без оглядки, удалилась.
        Той вылез из-под грузовика и сел. Посмотрел, как Сван заходит в дом, - спина прямая, голова вздернута.
        - Невелика потеря, - сказал он беззлобно.
        Впрочем, это было не совсем правдой.
        Сэмюэль прикатил на своем драндулете уже в сумерках. Сван поджидала его на крыльце. Едва отец вылез из машины, Сван бросилась к нему через двор и повисла на шее.
        - Ну-ну, потише, - строго сказал Сэмюэль, но, конечно, он был рад столь теплому приему.
        - Мы переезжаем?
        - Да.
        - Здорово! Куда?
        - Потом расскажу. Где мама?
        Тут на крыльце возникла Уиллади, помахала рукой, и они устремились друг к другу. Бернис сидела на качелях, почти скрытая вьюнками, оплетавшими перила крыльца. Она видела, как Сэмюэль и Уиллади прильнули друг к другу. Прискакали с выгона Нобл и Бэнвилл, кинулись к родителям - и обхватили сразу обоих, потому что отец и мать так и стояли обнявшись. Вот парочка - после разлуки всегда радуются, будто не виделись вечность.
        Наконец Сэмюэль выпустил жену, подкинул Бэнвилла высоко-высоко, со звериным рыком тряханул и поставил на ноги. Нобла он в знак приветствия двинул в плечо. Нобл дал сдачи. Сэмюэль скривился, будто от боли, и, пока Нобл соображал, не перестарался ли, Сэмюэль вновь засадил ему хорошенько.
        А Бернис все наблюдала из своего уголка, с качелей. Сэмюэль, Уиллади и дети поднимались по лестнице, галдя наперебой. Когда поравнялись с Бернис, она встала грациозно, по-кошачьи. Короткое кремовое платье подчеркивало фигуру при каждом движении. Все обомлели. Мимо Бернис нельзя пройти равнодушно.
        - Как дела, Бернис? - спросил Сэмюэль.
        - Расчудесно, - пропела она.
        Уиллади прикрыла глаза и так же нараспев, томно, сказала:
        - Сэм, ужин на плите. Как будешь готов, приходи.
        И ушла в дом. Вот что значит доверие.
        - Где твой муженек? - спросил Сэмюэль.
        Бернис небрежно махнула: мол, на заднем дворе. Сэмюэль повернулся в ту сторону и кивнул, будто ему по душе, что Той где-то рядом.
        - Я слышал, он здесь хозяйничает последние дни.
        - Ну да.
        Сэмюэль вглядывался в лицо Бернис - без теплоты, но и без неприязни. Взгляд его давал понять, что он знает, к чему Бернис клонит. Потом открыл сетчатую дверь, впуская детей:
        - Ну, пошевеливайтесь, мама ждет.
        - Жду-жду, святой отец, - пропела из кухни Уиллади.
        За ужином Сван, Нобл и Бэнвилл приставали к отцу с расспросами, куда они переезжают, но Сэмюэль отмалчивался. Это было на него не похоже. Обычно ему не терпелось выложить новость, как можно заманчивее преподнеся новое место, пересказывая то, что он услышал от людей, там побывавших. Но его, как правило, посылали в такое захолустье, куда редко кого заносило даже проездом, - кроме разве что покидавшего приход пастора, а тот обычно не похвалы месту расточал, а предостерегал. Но Сэмюэль всякий раз умудрялся найти хорошее. Люди там - соль земли, природа радует глаз, а церковь - памятник архитектуры, и ходят слухи, что под ней есть подземные ходы, а во дворе пасторского дома есть где поставить домик для игр - и так далее и тому подобное.
        Сегодня, однако, ни от кого не укрылось, что все иначе. Даже Калла, Той и Бернис смотрели выжидательно.
        - Что-нибудь случилось, Сэм? - встревожилась Уиллади.
        - Я хотел рассказать сначала тебе, а потом остальным.
        Уиллади передала Тою лимскую фасоль.
        - Не иначе как нас посылают в дельту, на болота. Мы везде уже были.
        - В дельту нас не посылают. - Сэмюэль отставил чашку, положил руки на стол. Все взгляды были прикованы к нему. Все ждали. - Нас никуда не посылают.
        После ужина Сван побила все рекорды - так далеко от дома вечером она еще не уходила. Она искала местечко, где можно все обдумать. Она бы с удовольствием подумала на качелях, но не успеешь чихнуть, как тетя Бернис нарисуется. Вечно она, как только уберут со стола, на качели садится. Сван никогда не просили помочь с посудой, хотя многие ее ровесники - вот бедняги! - горбатились по хозяйству. Уиллади считала, что детей нельзя лишать детства, вырастут - успеют наработаться. Бабушка Калла, напротив, полагала, что детство - самое подходящее время, чтобы приучаться к труду, но Сван кого угодно могла довести до белого каления, и бабушка давно оставила ее в покое. А у тети Бернис если и имелось свое мнение на этот счет, то она держала его при себе и, покончив со своей долей работы, до позднего вечера растворялась в укромном уголке веранды, лишь качели тихонько поскрипывали.
        Сван иногда пыталась представить, о чем размышляет тетя Бернис, сидя одна на веранде. И как-то раз спросила. Тетя Бернис, откинув волосы, промурлыкала: «Ммм… да так, обо всем».
        Словом, о качелях нечего и думать, и Сван пересекла двор, миновала машины, стоявшие как попало между домом и дорогой. Вот уже час в «Открыт Всегда» стекались завсегдатаи.
        В другое время Сван прокралась бы задами к бару, притаилась и попробовала заглянуть внутрь. Ей и братьям это строго-настрого запрещалось, но они подсматривали при всяком удобном случае. Смотреть там было не на что, и, если бы не запрет, они давно бросили бы это дело. Но раз запрещено - значит, не зря, и они продолжали.
        Сегодня, однако, Сван не тянуло шпионить. Хотелось одного - уединения. Она вышла на дорогу и пустилась вперед по заросшей травой обочине. Видно было хорошо, даже когда остались позади огни дома и бара. Луна почти полная. Сван и не знала, что от луны столько света. Вдобавок она не забредала так далеко от дома, да еще в темноте. Правда, темноты никакой нет и в помине. Ночь сияет.
        Шагая по извилистой дороге, Сван поняла, что не будет искать укромного уголка. Зачем он нужен, если можно просто шагать куда глаза глядят?
        Она более-менее представляла положение отца. Вначале, с ужасом осознав, что жить им теперь негде и не на что, она устыдилась своих ожиданий жизни в новом месте. Вот что бывает, когда мечтаешь о том, о чем не имеешь понятия.
        Впрочем, всей тяжести их положения Сван, конечно, не понимала. Семья Лейк и так переезжает почти каждый год - значит, они не лишаются корней. Как лишиться того, чего не имеешь? Вдобавок взрослые постоянно борются с трудностями, на то они и взрослые. И потом, рассуждала Сван, на то воля Божия. Папа всегда повторяет, что на все воля Божия и, если любишь Бога, все налаживается само собой. Мама с папой, конечно же, любят Бога. И Сван любит, хоть и без конца нарушает Его заветы, а молится только о Самом Важном. Глупо же дергать Бога по пустякам.
        Словом, как на дело ни посмотри, даже Библия пророчит хороший исход, - значит, совесть ее чиста.
        Сван глубоко, радостно вдохнула пропитанный запахом жимолости воздух. Высокая трава приминалась под ногами и тут же распрямлялась. Так не хочется поворачивать назад, очень уж хорошо кругом. Впереди узкая тропка, ведущая влево. Сворачивать туда нельзя, и вообще находиться здесь нельзя, но что плохого может случиться? Плохое случается в Темные, Бурные Ночи - не в такие, как сегодня, когда все светится.
        Глава 7
        Узкая тропка вилась среди травы, то почти исчезая, то вновь появляясь. Каждый поворот обещал новые чудеса. И не просто обещал, а дарил. То стройное молодое деревце в лунном серебре. То звезды в ручейке, что бежит по камням вдоль тропинки. Ночью все казалось необыкновенным. Даже от пастбищ и покосившихся заборов веяло чем-то нездешним.
        И кругом тишина. Ни звука, будто в снегопад, хоть и лето на дворе. Это неспроста. Это к добру. Столько света ночью вместо тьмы - наверняка добрый знак.
        Сван миновала последний изгиб тропинки и увидела дом. Небольшой, деревянный, с жестяной крышей. В доме горел свет, окна сияли золотом в серебре ночи. Дом стоял посреди дворика, на редкость опрятного, а во дворике что-то блестело. Машина. Грузовичок. Даже в такую светлую ночь не разобрать, какого цвета. Но Сван чуяла: красный.
        Она услышала глухой стон, будто кого-то ударили под дых. И лишь через миг поняла, что стонала сама. Страх сковал ее, сердце будто остановилось.
        Лишь мысль лихорадочно билась, неслась галопом, воображая невообразимое. Вдруг тот коротышка, человек-змея, где-то рядом, прячется в темноте? Следит за ней?
        Сван пустилась бежать, спотыкаясь и падая, прочь по разбитой тропке. Она чувствовала Белинджера сзади, за спиной, - и впереди, на пути. Всюду опасность. Летний ночной ветерок - его горячее дыхание. Шелест листьев - зловещий шепот. Человек-змея шепчет ее имя.
        Сван считала, что готова ко всему. Но к такому развороту оказалась не готова. Как и к тому, что случилось дальше.
        Луна скрылась за темной грядой облаков, и свет померк. Сван вдруг потеряла из виду тропинку - и оступилась. Не за что ухватиться, чтобы остановить падение. Сван махала руками, как ветряная мельница, но и это не спасло.
        Падала она долго, катилась кубарем, и когда наконец приземлилась, то замерла, боясь шелохнуться: рука коснулась чего-то мягкого, теплого. Другой руки.
        Сван не открывала глаз, страшась того, что может увидеть.
        - Эй, ты жива? - послышался голос.
        Не Белинджер! Сван чуть не умерла, но уже не от страха, а от облегчения. Она приоткрыла глаза, вгляделась в темноту. И подскочила от неожиданности.
        С ней говорил… тот самый мальчишка. Сын Белинджера, что получил пощечину возле лавки. Он сидел в канаве, одетый в старую футболку и трусики. Щуплый, волосы торчком, внимательный взгляд прикован к Сван. Уняв дрожь, Сван тоже пригляделась к нему.
        - Ты что здесь делаешь?
        - Жду.
        - Чего ждешь?
        - Когда можно будет вернуться.
        - Куда?
        Мальчик указал на дом.
        Сван спросила:
        - А сейчас почему нельзя?
        - Нельзя, и все.
        - Мал ты еще гулять по ночам, - сказала Сван. - Почему нельзя вернуться?
        Мальчик лишь молча пожал плечами.
        Сван вздохнула. Она догадывалась почему, но все равно нельзя малышу бродить ночью одному, а ей нельзя остаться. Она сказала:
        - Лучше возвращайся, мне пора домой.
        Мальчик вновь решительно покачал головой.
        Сван сказала:
        - Не могу я с тобой тут сидеть, как с маленьким.
        - Никто и не просит.
        Сван встала.
        - Смотри берегись рыси. Рысь тебя в два счета проглотит.
        - А я ее убью.
        - Как же! Чем это?
        Мальчик молча смотрел на нее. Что делать? Ей надо домой, к бабушке Калле, а то влетит. Ее начнут искать, а взрослые ужас как злятся, когда находят живым-здоровым ребенка, которого боялись не увидеть в живых!
        - Вот что. Ты, наверно, боишься отца. Я твоего отца сама боюсь, хоть и видела всего раз. Может, пусть мой папа поговорит с твоим? Мой папа священник, кого угодно перевоспитает.
        - Мой отец твоего убьет.
        Сван вновь опустилась на колени, к нему лицом. Опять показалась луна, теперь Сван могла разглядеть мальчика. Он был красив: широкие скулы, густые ресницы, губы пухлые, но сжаты упрямой ниточкой. А черные глаза смотрят прямо в душу, горят. Такого красавчика она в жизни не видела.
        - У тебя на каждом шагу «убью» да «убьет», - сказала она, - а сам еще писать стоя не научился.
        Но этого парнишку словами не проймешь. Лишь губы плотнее сжал.
        Сван поднялась:
        - Иди домой.
        Он не шевельнулся.
        - Иди домой, - взмолилась она. Сван Лейк, которая никогда никого не умоляла.
        Он и на этот раз не шевельнулся.
        - Все, я ухожу, - предупредила Сван. И поплелась прочь. Медленно, неохотно. Сама не своя от тревоги - что же с ним будет? Вдруг его ужалит змея, или укусит паук, или хищный зверь какой решит отужинать им? А где он будет спать? Выроет ямку и свернется клубочком? Неужто додумается? А вдруг заявится его страшный отец, найдет его, и что тогда? Что?
        Вернуться за ним и отвести домой, к маме? Но что-то подсказывало, что мать - плохая защитница. Взять его с собой? Нет, нельзя. Это похищение ребенка, пусть похититель - тоже ребенок. В тюрьму ее вряд ли посадят - тем более полиция еще пьянствует в «Открыт Всегда», - но все равно ничего хорошего.
        Ладно, сейчас вернется к бабушке Калле и попросит папу разыскать малыша, отвести домой и поговорить с его родителями. Никому в голову не придет поднять руку на Сэмюэля Лейка, а если кто и захочет его убить, ничего не выйдет. Сэмюэля Лейка хранит Господь.
        Самое трудное - убедительно соврать, как она там очутилась, но уж в этой своей способности Сван не сомневалась. В крайнем случае можно сказать правду.
        Случилось так, что не пришлось ни врать, ни говорить правду - вообще ничего говорить не пришлось. У бабушкиных ворот Сван почуяла, что за спиной кто-то есть. Оглянулась через плечо - он. Мальчишка. Плетется в десяти-двенадцати шагах, немой, как индеец.
        - Есть у нас план? - спросила мужа Уиллади.
        Они уже час лежали обнявшись. Легли раньше всех, хотя такой привычки за ними не водилось. За много лет брака их страсть ничуть не угасла, но они не выставляли ее напоказ, не спешили в спальню, когда не время спать. Однако на этот раз другого способа уединиться не было.
        Уиллади рассказала Сэмюэлю о Джоне Мозесе, о событиях в день его гибели. (О предыдущей ночи умолчала. Сэмюэлю и так нелегко, о пиве можно и потом. Может быть.) Рассказала и о том, что у Каллы вошло в привычку спускаться в гостиную, накинув рубашку Джона поверх ночной сорочки, и часами сидеть в одиночестве. Однажды ночью Уиллади застала ее и предложила поговорить.
        - Поздно, - хмуро ответила Калла. - Я тысячу раз могла сказать Джону, как мне не хватает его в постели. Как хочется вдыхать запах его волос, касаться его кожи, ласкать его в темноте. Я должна была проглотить обиду, теперь она поперек горла.
        Сэмюэль слушал, а Уиллади умоляла: пусть между нами никогда не вырастет стена, и Сэмюэль обещал: никогда. И рассказал о ежегодной конференции, и передал слова окружного руководителя: у церквей сейчас другие задачи, но для него это не конец, лицензия сохраняется, просто в этом году для него не нашлось места, а пока стоит подумать, серьезно подумать, что изменить, улучшить в своей деятельности.
        - Священники им больше не нужны, - глухо сказал Сэмюэль. - Им нужны массовики-затейники.
        - Значит, делай так, как считаешь правильным.
        - Я считаю, правильно кормить семью, но не знаю, как теперь справлюсь.
        - Вместе справимся.
        - Уверена?
        - Еще бы, ты и сам знаешь.
        Несколько раз они пытались заняться любовью, но кровать была такая старая и скрипучая, что решили подождать, пока все в доме не уснут или пока их не осенит, как сделать это так, чтобы за завтраком на них не косились.
        - Ну так что, - повторила Уиллади, - есть у нас план?
        - Поищу-ка масла, - сказал Сэмюэль. - Пружины смазать.
        - Я про другое.
        - Знаю.
        - Надо придумать, где нам жить.
        - Надо.
        Сэмюэль замолчал, лишь слышалось его ровное, глубокое дыхание. Потом он спросил:
        - Уиллади! Может, на полу? Не оскорбит тебя, если мы устроимся на полу?
        - Не оскорбит. Но все равно услышат.
        - А мы тихонько.
        - Ты-то тихонько…
        Сэмюэль ничего не мог с собой поделать, засмеялся. Уиллади заглушила его смех поцелуем. Вскоре он сказал:
        - Знаю, мне должно быть страшно, Уиллади. У меня жена, дети - и ни работы, ни дома… И знаешь что, Уиллади?
        - Что?
        - Мне и вправду страшно.
        Уиллади стало не по себе. Сэмюэль напуган. И страдает. Хуже всего, что ему больно. Не кому-нибудь, а Сэмюэлю.
        - К черту пружины.
        - Что ты сказала?
        - Говорю, к черту пружины.
        Уиллади отшвырнула одеяло, села на кровати. И, поджав под себя ноги, склонилась над мужем, целуя его шею, грудь, живот. Руки ее были мягки, ласковы. Сэмюэль приподнялся. Пружины резко скрипнули.
        Он застонал тихо, но все же слышнее, чем хотелось бы.
        - Господи, Уиллади. - И добавил: - Уиллади, ты мне так нужна.
        Губы ее скользили по его коже, ласкали, шептали:
        - Вот и славно, святой отец. Иначе тебе не выдержать того, что я с тобой сейчас сделаю.
        Внизу, на качелях, Бернис Мозес потягивала чай со льдом и лимоном (много-много лимона). И прислушивалась, что творится в спальне наверху, прямо над головой. Ловила каждый звук. Слушала внимательно, без улыбки. Бернис обычно получала от жизни все, что хотела, но ничто не приносило счастья. Лишь одна заветная мечта ее так и не сбылась, и Бернис была уверена: если она сбудется (нет, не если, а когда), она просто с ума сойдет от счастья.
        Она мечтала о Сэмюэле. А на пути стояла Уиллади. До сих пор их разделяли мили. Теперь расстояние не помеха, единственная преграда - Уиллади. Но если вдуматься, какая из нее соперница?
        Бернис была одной из девушек округа Колумбия, что слегли на неделю, узнав о женитьбе Сэма. В отличие от прочих, она была с ним помолвлена - и порвала с ним, и была убеждена, что на Уиллади он женился ей назло. С чего бы еще ему на ней жениться, ее и хорошенькой-то никто не назовет - у Бернис другие представления о красоте. А Уиллади вся в веснушках, живого места не найдешь, и даже не пытается их вывести или запудрить, да и личико простенькое, разве что глаза красивые, а глаза - у кого их нет?
        Но Бернис не ожидала, что так обернется. Она бросила его для виду, хотела проучить, чтоб не водил дружбу с другими. Сэмюэль знался со всеми без разбору - мужчинами, женщинами, молодыми, старыми. Немудрено, что у Бернис сердце разрывалось. И она поступила так, как на ее месте всякая мало-мальски опытная женщина, - преподала Сэмюэлю урок. Разве можно ее винить? Тем более она собиралась вскоре простить его и выйти за него замуж, когда он одумается.
        Да только Сэмюэль так и не одумался. Пока он размышлял над уроком Бернис, ему встретилась Уиллади - и он буквально потерял голову. Можно подумать, на золотую жилу наткнулся. Бернис, конечно, знала, всегда знала, что Сэмюэль любит Уиллади не так сильно, как кажется со стороны, но вызвать его на разговор никогда не удавалось. Теперь они вели лишь светские беседы, а это куда больнее, чем полное равнодушие.
        Бернис обручилась с Тоем, чтобы преподать Сэмюэлю еще один урок, которого он тоже не усвоил, просто взял да и женился на Уиллади, и Бернис ничего не оставалось, как выйти за Тоя; и это был сущий ужас.
        Бедняга Той. Добрейшая душа, и любит ее слепо, безрассудно. Но если тебя кто-то любит, ничего не требуя в ответ, то, разумеется, ничего и не получает. Таков закон природы.
        Сидя на качелях, Бернис размышляла, как докатилась до такой несчастной жизни, - и вдруг наверху заскрипели пружины. Нет, не вдруг. Сначала тихонько, потом громче и громче.
        Первый скрип буквально разрезал ее сердце надвое, а остальные и вовсе разодрали в клочки. А это верный способ вынудить женщину совершить Нечто-Из-Ряда-Вон.
        И Бернис спрыгнула с качелей, и чай фонтаном выплеснулся из стакана. Бернис заткнула кулаком рот, чтобы не закричать. Она вся была мокрая от чая, в прическе застряли размокшие ломтики лимона. Бернис рвала на себе волосы, швыряя кусочки лимона в потолок и топая ногами, как ребенок в истерике.
        Но главное, Бернис Мозес не заметила, как в дом тихонько прокралась Сван, а следом испуганный восьмилетний мальчуган, одетый в одно исподнее.
        Он шел за Сван с таким видом, будто в ней заключалось его спасение.
        Глава 8
        Сван спала на такой высокой кровати, что на нее приходилось залезать с табуретки. Мальчуган сидел на верхотуре, откинувшись на изголовье, выпрямив ноги, как палки. Сван растянулась на другом конце, приподнявшись на локте, и думала, что же дальше.
        - Вот мы и пришли. И что мне с тобой делать?
        Черные глаза пристально смотрели на нее.
        Сван спросила:
        - Ну так как тебя зовут?
        - Блэйд.
        - Это не имя.
        Мальчик кивнул. Что правда, то правда.
        Сван повторяла имя снова и снова, будто пробуя на вкус.
        - Блэйд Белинджер. Блэйд Бе-лин-джер. Такое же дурацкое имя, как мое.
        После столь удачного вступления всякий спросил бы, как ее зовут, но Блэйд молчал, и Сван представилась:
        - Сван Лейк. Засмеешься - получишь.
        Блэйд не засмеялся, даже не улыбнулся. Сван, подпрыгнув, села на кровати, гадая, о чем бы еще поговорить. Наконец сказала:
        - Здесь я живу. Эту неделю. Та тетя на веранде - ты не бойся, она не сумасшедшая, просто злится, что муж работает ночами.
        Блэйд все молчал.
        - Почему ты шел за мной до самого дома?
        Блэйд грустно пожал плечами.
        - Знаешь ведь, что придется возвращаться.
        Блэйд юркнул под одеяло, натянул его до подбородка, будто залез в броню.
        Сван поправилась:
        - Да нет, не сейчас. Потом.
        Блэйд положил голову на подушку, закрыл глаза. Видно было, до чего он устал. Маленькие руки, сжимавшие одеяло, расслабились - не сразу, понемногу. В свои восемь лет Блэйд Белинджер был слишком осторожен, чтобы сразу уснуть.
        Сван почему-то захотелось плакать. Не спеша, осторожно она встала на кровати, не сводя глаз с лица мальчика. От голой лампочки под потолком тянулся спутанный провод. Сван дернула за него, и свет погас. С минуту она стояла на кровати. Спустя годы ей будет казаться, что в тот миг ее жизнь перевернулась. Отныне что бы она ни сделала, все поступки будут вести в ином направлении. Но в ту минуту она об этом не думала. Не думала даже, что Блэйд Белинджер в чем-то изменил ее жизнь, хотя это было так, и чем дальше, тем сильнее она это почувствует. Она думала о том, что папа теперь без места и, строго говоря, она больше не дочь священника и ничем не отличается от других.
        В открытое окно струилась музыка из бара - песня в стиле кантри. «Красиво жить, сильно любить, умереть молодым». Кто додумался такое сочинить, ведь никто, никто на свете не хочет умирать молодым?
        Сван легла под одеяло. Блэйд шевельнулся и затих. Позже, уже засыпая, Сван услышала, как он бормочет сквозь сон: «Сван Лейк. Ну и имечко».
        Перед рассветом Уиллади и Сэмюэль наконец придумали план, и Сэмюэль огласил его за завтраком.
        - Мы хотели бы пожить здесь. Пока не придумаем что-нибудь. Если никто не против.
        Нобл и Бэнвилл были, ясное дело, не против. Оба издали боевой клич. Не против была и Сван, хоть воплей никаких не издавала. Какие тут вопли, когда таскаешь со стола еду для Беглеца?
        Калла сказала, что не против, - да не то слово, ни на что другое она и не согласилась бы. Вот только как Сэмюэль будет жить в доме, к которому пристроен бар? Сэмюэль успокоил ее: что ему бар, если он туда не заходит? К тому же он найдет работу - где угодно, какую угодно, не станет слоняться по дому и брюзжать.
        - А как же проповеди? - спросила Калла. Она знала Сэмюэля и понимала: не будет он счастлив без любимого дела. Да и жизнь она знала и понимала: если в доме кто-то несчастен, несчастье липнет к другим, точно заразная болезнь.
        - Мы уже обдумали, - заверил Сэмюэль. - По выходным я буду сменным проповедником.
        - А как это, сменным проповедником? - проворковала Бернис. Сочно, по-южному, - такое воркованье призвано разбивать сердца. Она сидела за столом в платье из гладкого белого атласа, задуманном, по-видимому, для той же цели. Волосы, спадавшие на плечи, блестели - наверное, от лимонного сока. Словом, картинка из модного журнала.
        Уиллади, снисходительно глянув на Бернис, объяснила: пасторам нужно иногда отлучаться - на отдых с семьей, по неотложным делам и так далее. И священник вроде Сэмюэля, у кого есть лицензия, но нет прихода, может замещать постоянного пастора. И всем это на пользу.
        - Многим церквям нужны сменные проповедники, - бодро заключила Уиллади.
        Калла, отхлебнув кофе, сокрушенно покачала головой:
        - Из Сэмюэля вышел бы отменный сменный проповедник, но…
        После завтрака Сван заторопилась наверх. Вдруг Блэйд Белинджер проснется один в чужом доме и испугается? Или спустится по лестнице сюда и все в доме узнают, что она его прятала? Но тревога не шла ни в какое сравнение с другими чувствами. Блэйд Белинджер выбрал ее своей защитницей. Не она ли мечтала о настоящем друге? Вдруг, ни с того ни с сего, мечты стали сбываться одна за другой.
        Но на пороге кухни ее поймал Сэмюэль. Вместе с Уиллади они увели детей в гостиную, закрыли дверь, собрали их в кружок - сценка в духе семейного журнала.
        - В нашей жизни грядут большие перемены, - объявил Сэмюэль. - Придется нам постараться, чтобы удержаться на плаву. Но не хочу вас пугать и расстраивать. Что бы с нами ни случилось - все к лучшему, что ни делает Господь.
        - Теперь мне можно носить джинсы? - спросила Сван. - Тоже ведь перемена к лучшему. Мы же на ферме.
        Со вчерашнего дня Сван снова облачилась в платье. Ничего удивительного. Как только возвращался Сэмюэль, дети тут же переставали нарушать правила.
        - Подумай сама, Сван, - сказала Уиллади.
        Сван гневно сверкнула глазами. Уиллади ответила спокойным взглядом. Она умела держать себя в руках.
        - Ну… весь приход уже не следит за каждым нашим шагом.
        - Мы не живем с оглядкой на других, - возразил Сэмюэль. - А просто стараемся жить по Библии.
        Сван вполне здраво заметила, что в Библии нет ни слова о том, в чем детям играть на выгоне, но Сэмюэль уже говорил о другом. Денег у них будет немного - их всегда-то было негусто, - но теперь у них нет постоянного дохода и придется чем-то жертвовать. И он надеется, что дети поймут и станут помогать, без жалоб.
        Сван не совсем понимала, что означает в наши дни слово «жертвовать». В Библии это значило положить на алтарь что-то ценное, дабы снискать Божью милость. Авраам принес в жертву Исаака, но Господь послал овна, и Аврааму не пришлось убивать сына. В глубине души Сван всегда считала, что это слишком уж просто. Вслух она, конечно, не говорила. Нечего оспаривать Библию, если хочешь попасть на небеса. Вдобавок если начнешь разбирать что-то по косточкам, то уже непонятно, чему верить, а чему - нет.
        Но раз отец велит не жаловаться, значит, есть на что. Не так уж и хорошо, что она теперь не дочь священника. Сван не давала покоя мысль: вдруг папу оставил Бог? Нет, не может такого быть. Сэм Лейк как никто другой старается жить праведно. И Богу конечно, это известно лучше прочих.
        Блэйд, ясное дело, не стал ее дожидаться. Когда Сван вернулась, его уже и след простыл. Дома он сказал матери, что играл у ручья, а та ответила: ты, должно быть, прошел вверх по течению до Аляски, я полчаса назад звала, а ты не откликнулся, и с каких это пор ты убегаешь играть, когда все еще спят?
        Джеральдина стояла в гостиной у гладильной доски (она подрабатывала глажкой на дому) и попыхивала сигаретой. Лицо было разукрашено в пять цветов (в основном оттенки синего), вдоль подбородка тянулись ссадины. Прошлой ночью отец Блэйда учил мать, как себя вести, и Блэйду хотелось одного - бежать без оглядки. Если отец берется кого-то учить, страшнее не придумаешь. В такие минуты Блэйд обычно притворялся, что спит, но вчера было не до притворства. Рас таскал Джеральдину по кухне за волосы и колотил железной лопаткой. Джеральдина плакала, умоляла прекратить, потом пыталась дать сдачи - лучше бы не пыталась. Блэйд старался не слышать и наконец вылез в окно.
        Сперва он сидел у колодца и рисовал пальцами на земле, как не раз делал в такие минуты. Рисовал не глядя. Он всегда рисовал в темноте, по наитию. Но все равно было слышно, и он отошел сначала в глубь двора, а потом по тропинке все дальше и дальше, пока все не стихло. А там ему встретилась та девчонка.
        Блэйд сам не знал, почему пошел за ней. Может, чутьем угадал: там, куда она идет, нечего бояться. Она-то не боялась - только вначале испугалась, когда упала. Испугалась всего на миг, но сильно, будто попалась самому черту в лапы. Но едва успокоилась, стала тверже скалы.
        Блэйд не жалел, что увязался за ней. В мыслях он уже заявил права на Сван Лейк. Она олицетворяла надежность - и нечто большее, чего он пока не понимал и не мог выразить словами. Он лишь желал сохранить испытанное накануне чувство, чтобы оно согревало, как теплое одеяло в холодную ночь.
        Глава 9
        Несколько дней Бернис тосковала невыносимо. Во-первых, она вообразила, будто все знают о ее ночной вспышке. Все, кроме Тоя. Если правда неприятна, он закрывает на нее глаза. Он стал таким после истории с Йемом Фергюсоном. А что до остальных, когда все живут в такой тесноте, то не смей и пукнуть - кто-нибудь да учует.
        Бернис, конечно же, не пукала.
        Во-вторых, с некоторых пор ее угнетало чувство «годы идут, я старею». Если ты первая в округе красотка и в полном цвету, становится страшно: ведь придет и время, когда лепестки поникнут и опадут. Сейчас она в расцвете зрелой красоты, все лепестки на месте, а Сэм Лейк не замечает.
        Надо что-то предпринять.
        Бернис думала, как обратить на себя внимание. Думала весь день после возвращения домой. Той, как только они приезжали от Каллы, сразу отправлялся на боковую и просыпался далеко за полдень. Пока он спал, Бернис блуждала из комнаты в комнату - бесшумная, легкая, точно бабочка. Присаживалась то тут, то там. На стул. На диван. Иногда снаружи, на перила крыльца. У крыльца цвели гардении и пахли так сладко, что хотелось плакать.
        Думала и ночью, сидя на качелях возле дома Каллы, под лихую музыку из бара. Думала, когда
        Сэмюэль и Уиллади с детьми уехали в Луизиану отслужить прощальную службу в маленькой церкви, которую покидали. Думала без передышки. Есть же способ открыть Сэмюэлю глаза - показать, что ему для счастья не хватает ее.
        С каждым часом Бернис чувствовала: время работает против нее. Она недосыпает, не получает желаемого и не молодеет.
        В пятницу, ближе к ночи, во двор въехала машина Сэмюэля с прицепом, доверху груженным коробками и мебелью, - просто удивительно, как такой пирамиде удалось проползти под железнодорожным мостом. Бабушка Калла поджидала на крыльце. Спустилась навстречу, пробралась между припаркованными машинами, сунула голову в окно и заговорила, стараясь перекричать музыкальный автомат:
        - Высади детей, а прицеп загони в сарай. Вещи заносить поздно, а здесь оставлять нельзя - вдруг что-нибудь стащат?
        Сэмюэль послушался.
        В субботу у Каллы засорился туалет, и Сэмюэль весь день рыл землю над отстойником. Найти, где бак, оказалось просто - трава над отстойниками всегда гуще и зеленее, чем вокруг, - но тяжело было выкорчевывать корни амбрового дерева, обвившие бак. Работа заняла весь день. Машина с прицепом так и стояла себе в сарае, вещи никто не разгружал, и не было обычной суматохи, связанной с переездом. А потому почти никто не узнал, что Сэм Лейк с семьей вернулся домой, в Арканзас.
        В воскресенье утром Бернис не вышла к завтраку. Она лежала в постели и думала о том, как все несправедливо. И тут на нее снизошло Озарение.
        Вдохновил ее Сэмюэль, сам того не подозревая. Они с Уиллади собирались в церковь, из-за стены доносились их голоса, и слышно было все до последнего слова, даже не пришлось прижимать ухо к стене.
        Уиллади спрашивала Сэмюэля, не в тягость ли ему ехать сегодня в церковь, ведь его станут расспрашивать, почему он не дома, не в Луизиане, не ведет службу в своем приходе. (Конечно, унизительно признаваться, что прихода у него больше нет.) А Сэмюэль отвечал: не появиться в Божьем доме в День Господень - значит оскорбить Бога.
        - Остается лишь поверить, что на то есть причина, - продолжал Сэмюэль. - Может быть, я должен сделать что-то здесь, а не где-то еще. Протянуть кому-то руку, помочь в беде.
        Бернис так и подскочила на кровати.
        За стеной Уиллади вторила Сэмюэлю: так и есть. Бог приготовил ему здесь дело, и пришлось вырвать его с корнями из плодородной луизианской почвы и пересадить в арканзасскую глину, и, может быть, на ниве уже зреет урожай.
        Бернис, отшвырнув одеяло, спрыгнула с кровати. Да, зреет. Давно созрел. Нива - это она. И так не терпится собрать урожай, что затуманило глаза.
        Бернис и оглянуться не успела, а Сэмюэль и Уиллади уже сажали в машину детей. Калла давно открыла лавку, а Той запер бар и спустился на пруд порыбачить - никто из них не испортит дела. Даже при том, что никто не мешал, Бернис еле успела умыться, причесаться и надеть платье, в котором была на похоронах дедушки Джона.
        Светло-серое, с небольшим вырезом - как раз для такого случая. Строгое и при этом соблазнительное. Краситься она не стала, ее кожа не нуждалась в косметике, да и когда плачешь, тушь течет и становишься пугалом. А пустить слезу сегодня придется.
        Бернис выбежала из дома в последнюю минуту, хлопнув сетчатой дверью. Сэмюэль обернулся с любопытством. Бернис Мозес бежит - такое не каждый день увидишь.
        - Что-то случилось, Бернис?
        Бернис ответила, лишь подойдя к Сэмюэлю вплотную, чтобы он уловил аромат ее духов.
        - Можно поехать с вами в церковь? - спросила она тихо.
        Если Сэм и удивился, то виду не подал. Улыбнулся широко, светло:
        - Конечно, садись. В Божьем доме всем места хватит.
        Знал бы он, что Бог тут вовсе ни при чем!
        Сэмюэль взял Бернис под руку, открыл дверцу машины, заглянул в салон:
        - Уиллади, Бернис хочет поехать с нами.
        Уиллади понимающе улыбнулась и подвинулась, освобождая место. Бернис села в машину, как садятся кинозвезды: грациозно опустилась на сиденье, показав ножки. Томно взглянула на Сэмюэля, проверяя, подействовало ли, но Сэмюэль был занят - следил, чтобы никто из детей не прищемил дверью пальцы.
        Дорогу в церковь Бернис представляла иначе. Воображала, будто сидит впереди с Сэмюэлем, а между ними - Уиллади, сама не своя от злости. Сэмюэль бросал бы на нее полные желания взгляды поверх головы Уиллади, а Бернис изредка отзывалась бы загадочной улыбкой. Если бы
        Уиллади заметила, то наверняка бы надулась, а это очень кстати, ведь ничто так не толкает мужчину к другой женщине, как сознание, что нынешняя подруга боится его потерять.
        Что до детей, они всегда были для Бернис лишь фоном, декорацией к Сэмюэлю. К детям его она никак не относилась - ни хорошо, ни плохо. И никогда еще не сидела в машине сразу со всеми тремя.
        Очень скоро Бернис поняла, что страстных взглядов от Сэмюэля ждать нечего. Рука его лежала на коленях Уиллади, сжимая ее ладонь, и у него был вид мужчины, чьи желания недавно были удовлетворены.
        Дети первые полмили сидели смирно, потом Нобл стал тянуться вперед и принюхиваться.
        - Нобл, чем ты там занят? - не выдержал наконец Сэмюэль.
        - Сижу. - И правда, сидит.
        - Нюхает духи тети Бернис, - объяснил Бэнвилл. Если читаешь много книжек, учишься подмечать такие мелочи.
        Нобл покраснел и глянул на брата сурово: мол, я с тобой разберусь. А Бэнвиллу хоть бы что. С ним не раз уже разбирались - и ничего.
        - Тетя Бернис, зачем женщинам духи? - спросил он.
        - Чтобы привлекать мужчин, - невозмутимо ответила Уиллади.
        - Просто нам нравится вкусно пахнуть, - поправила Бернис.
        - От вас очень вкусно пахнет, тетя Бернис.
        - Спасибо, Бэнвилл.
        - И много вы привлекаете мужчин?
        Уиллади долго сдерживалась, но вскоре уже давилась от смеха. Бернис сидела раскрыв рот, лихорадочно подыскивая подходящий ответ. «Всех без разбору» не скажешь - правда иногда может повредить. «Только мужа» - тоже плохой ответ, скучный. И тем более не скажешь: «Я как раз пытаюсь привлечь мужчину».
        Наконец Бернис ответила:
        - Никогда не думала, мне не до пустяков.
        Сэмюэлю удалось сохранить серьезный вид - священники очень рано учатся сдерживать смех, когда смеяться нельзя. А кроме того, очень рано узнают, что лучший способ объединить паству - песня. Вот он и спросил Сван, нет ли у нее в запасе чего-нибудь новенького.
        - Обязательно гимн?
        - Все равно что, лишь бы все подпевали.
        Дави научила ее песенке «Моя девчонка —
        просто блеск», как раз подойдет. В другое время Сэмюэль забраковал бы ее, но только не сегодня.
        - Ну что ж, послушаем, - сказал он.
        Сван упрашивать не пришлось. Голос у этой девчушки был сильный, и она не стеснялась дать ему волю. Она запела, а братья подхватили. Нобл изображал разные звуки. Все трое хлопали в ладоши, притопывали - словом, разошлись не на шутку, а Сэмюэль и Уиллади даже не пытались их утихомирить. Так, с песней, и въехали во двор Вефильской баптистской церкви. (Все Мозесы - баптисты; точнее, те из них, кто ходит в церковь. Когда Уиллади вышла за Сэмюэля, то стала первой из Мозесов методисткой.) Едва Нобл проревел последнюю ноту, машина остановилась.
        Тогда-то Бернис и решила бесповоротно: в тот счастливый день, когда ей наконец достанется Сэмюэль, дети достанутся Уиллади.
        Бернис распахнула дверцу, выбралась из машины и, представьте себе, споткнулась. У изящной туфельки сломался каблучок, и треск докатился до самого Эльдорадо.
        - Ты как, ничего? - спросила Уиллади, заметив, что Бернис несладко. Испортить пару туфель, в которых твои ножки - просто прелесть, такого не пожелаешь ни одной женщине.
        Взяв себя в руки, Бернис захромала к церковным дверям, на ходу напоминая себе: у нее большая цель, не стоит отвлекаться по мелочам. Она пришла сюда за спасением, никто и ничто на свете не может ей помешать.
        Когда они вошли в церковь, прихожане уже пели первый гимн. Очищают душу песней, подумал Сэмюэль, и на него нахлынули чувства. Желание иметь свой приход. На его месте почти каждый спросил бы, чем прогневил Бога, но Сэмюэль был далек от подобных мыслей. Он верил в щедрого, милосердного Господа и не сомневался, что временная неудача обернется благом - может быть, величайшим в его жизни. И все равно боль не отпускала.
        Бернис проковыляла вдоль прохода, скользнула на первую незанятую скамью и подвинулась, освобождая место остальным. Следом гуськом прошли дети, за ними Уиллади и, наконец, Сэмюэль. Сван еще на ходу запела во весь голос. На нее оборачивались - как всегда, стоило ей раскрыть рот: ну и голосище у этой девчушки! Сван ничего не замечала. Когда она пела, то уносилась в свой мир. Изливала душу в песне, а песня изливалась из нее потоком, и ей бывало хорошо как никогда в жизни.
        Сэмюэль и Уиллади, подтолкнув друг друга локтем, улыбнулись. Нобл и Бэнвилл кривились от громкого пения сестры. Бернис застыла, глядя перед собой. Сэмюэль бросил невольный взгляд в ту же сторону, узнать, на что же она смотрит. Наверняка не на тощего краснолицего регента - тот весь в движении: расхаживает взад-вперед, машет руками в такт музыке. Нет, Бернис смотрит на что-то неподвижное. Но, зная ее, можно предположить, что она и вовсе ничего не видит перед собой. Бернис непостижимым образом умудряется жить в придуманном мире. Никогда не угадаешь, что творится у нее в голове.
        Лишь в одном можно не сомневаться: нынче утром Бернис что-то задумала - наверняка решила заполучить его назад. Казалось бы, после стольких лет она должна махнуть на все рукой, но сдайся она, что у нее останется? Постылый брак с хорошим человеком, чья безграничная любовь вызывает у нее только презрение.
        Не то чтобы Бернис в открытую преследовала Сэмюэля. Просто когда он был рядом, всякий раз старалась попасться ему на глаза, говорила сладким голоском и напускала на себя чрезмерную веселость. Будто бы между ними течет мощный электрический ток и ей забавно наблюдать со стороны, как Сэмюэль противится притяжению.
        Сэмюэль же обходился с ней, как со всяким человеком. Был вежлив, любезен. Никогда не избегал ее взгляда. Никогда первым не отводил глаз. И никогда не позволял ей затронуть своих чувств.
        В глубине души Сэмюэлю жаль было Бернис. Более одинокого человека он не встречал - так стремится покорять чужие сердца, а свое собственное держит закрытым для радостей. Он остыл к ней ровно в тот день, как встретил Уиллади. (Вот вам и радости, вот вам и покорение сердец.) И все-таки с Бернис надо быть осторожным. Электрический провод, даже не под напряжением, все равно опасен. Проводом можно связать. Или задушить.
        Глава 10
        Объезжая лошадь, даешь ей понять, что жизнь - штука опасная, а наказание неизбежно. Так объезжал лошадей Рас Белинджер. Если бы люди, поручавшие ему своих любимцев, знали о его подходе, большинство наверняка нашли бы другого объездчика.
        Впрочем, кое-кто все равно не отказался бы от его услуг. Те, кому важен лишь результат. А результатов Рас умел добиваться. Он мог заставить лошадь делать все что угодно. Желаете, чтобы она шла высоким шагом? Пожалуйста. Желаете, чтобы она гарцевала, изящно выгнув шею? Он так ее вышколит, что она будет весь день гарцевать и ни разу не задерет головы. Нужна смирная лошадка для детей? Он сделает так, что на ней сможет ездить и трехлетний ребенок.
        Было лишь одно «но»: лошади у Раса становились так покладисты и безотказны, потому что испытывали ужас перед людьми, а дух их был сломлен. Возвращались они от Раса блестящими, холеными, но с безжизненным взглядом, и вздрагивали, когда их ласкали. Хозяева принимались расспрашивать Раса, и у того находилась масса объяснений. Погода меняется, лошади становятся нервными. Или лошадь отвыкла от хозяина - два месяца не видела, но не беда, скоро привыкнет. Или чувствовала, что ее увозят, а лошади не любят переездов. И так далее и тому подобное.
        Рас всегда уклонялся от подобных разговоров. Люди шли к нему за результатом, и он спешил показать, на что способны их питомцы после того, как он с ними столь упорно работал.
        Он садился на лошадь и скакал по кругу, трогался, останавливался, ехал задом и боком. Пускал лошадь быстрым шагом, и рысью, и галопом. Если лошадь пастушья, он впускал в загон телят и демонстрировал, как она работает со стадом, чем неизменно радовал хозяев. Мало что на свете так прекрасно и зрелищно, как замысловатый танец лошади, отделяющей теленка от стада.
        Рано или поздно Рас отпускал поводья. Привязывал их к луке седла, руки в бока - пусть лошадь поработает сама. А под занавес сажал в седло ребенка. Или хозяйского, или одного из своих, если хозяева приехали без детей. Объяснял, что делать, и они повторяли часть номеров Раса, и никто уже не допытывался, отчего у лошади потухший взгляд. Раса хлопали по плечу, спрашивали, как он этого добился, доставали кошельки.
        - Лошадь - умное животное, - объяснял Рас. И улыбался. - Надо всего лишь показать, чего вы хотите, и она сделает или умрет.
        Из лошадей, которых приводили Расу, ни одна пока что не умерла, но некоторые были к тому близки.
        Если хотите, чтобы Рас Белинджер занимался вашей лошадью, привезите ее и оставьте. Так он сможет уделить ей больше времени, к тому же у него все наготове.
        Хозяева не подозревали, что у Раса наготове петля, кнут и стойло в конюшне, где он стреноживает лошадей, чтобы те не могли двинуться с места. Если лошадь держать часами без пищи и воды, то, когда ее наконец выпустят и дадут пить, она будет как шелковая. Есть множество способов истязать лошадь, и Рас Белинджер знал их все.
        В то самое время, когда Сэмюэль Лейк сидел в церкви, размышляя, что его ждет, у Раса в загоне стоял большой белый мерин по кличке Снеговик и думал, возможно, о том же. Рас, прислонившись к деревянной ограде, наблюдал за лошадью, а та - за ним.
        Так они стояли - вдвоем, не сводя друг с друга глаз - уже часа два, с тех пор как хозяин, Оделл Притчетт из-под Кэмдена, привез лошадь. Оделл объяснил, что Снеговик уже приучен к седлу, осталось лишь навести лоск. Он иногда задирает голову, слегка норовист.
        Рас обещал сделать все, что в его силах. Такой лошади нужен лишь опыт. (Он не уточнял какой.) А еще - побольше внимания. (В подробности он тоже не вдавался.) Со Снеговиком он будет работать каждый день. Упорно, последовательно, покажет лошади, что от нее требуется, и глазом не успеешь моргнуть, как наведет блеск. (О средствах он, разумеется, умолчал.)
        Сейчас Рас проделывал то же, что и с каждой новой лошадью, - добивался, чтобы ею овладел страх. Если надо, он мог хоть весь день простоять, лишь бы дать лошади понять, что отныне все, что происходит, вне ее власти. Если лошадь боится, то допускает ошибки. Если лошадь допускает ошибки, ее нужно перевоспитать. Эта часть работы доставляла Расу истинное удовольствие.
        - Все думаешь? - спросил Рас вкрадчиво, со смешком.
        Снеговик попятился, отвернулся.
        - Думаешь, ты больше меня, и бегаешь быстрее, и у тебя четыре ноги против моих двух, - продолжал Рас обманчиво мягко. - Думаешь, легко тебе будет или тяжко, а. Снеговик?
        Рас зашел в загон, приблизился к лошади, взялся за повод и дернул за веревку, привязанную к прочному столбу, вкопанному глубоко в землю.
        - Скажу тебе. Снеговик, придется тяжко. Если легко, то уже неинтересно.
        Когда брат Гомер Нейшене поднялся, чтобы сделать объявления, начал он со слов, которых больше всего страшился Сэмюэль.
        - Братья и сестры, у нас сегодня особенный гость, - провозгласил брат Гомер. - Один из лучших и праведнейших людей, кого я имею честь знать. Сэмюэль Лейк. Встаньте, Сэмюэль. Дайте на вас посмотреть.
        Сэмюэль нехотя встал. Оглядел всех вокруг, с улыбкой кивнул, и ему заулыбались и закивали в ответ. Брат Гомер просиял, откашлялся, давая понять, что еще не закончил. Прихожане послушно обратили на него взгляды.
        - Нам редко выпадает честь видеть Сэмюэля у нас на службах. Но сейчас его к нам привели трагические обстоятельства. Сэмюэль, знаю, вы приехали поддержать родных жены. Примите наши искренние соболезнования, знайте, мы молимся за вас.
        - Спасибо, брат Гомер, - ответил Сэмюэль. - Спасибо за поддержку. - И добавил: - Только боюсь, как бы не надоесть вам, ведь мы с Уиллади и детьми возвращаемся домой.
        Брат Гомер воскликнул:
        - Хвала Господу! Где будете служить?
        Сэмюэль снова оглядел прихожан - этих людей он знал с детства, они уважали его и восхищались им - и сказал своим всегдашним спокойным, звучным голосом:
        - В этом году я остался без места. Буду проповедовать, где Бог пошлет.
        Все были ошарашены. Если для Сэма Лейка не нашлось прихода, значит, методистская община не сочла нужным дать ему место. Значит, есть на то причина. Методисты, может, во многом заблуждаются - не верят ни в закрытое причастие, ни в то, что однажды спасенный уже не утрачивает спасения, - но с пасторами обходятся справедливо, не увольняют ни с того ни с сего. Видно, произошла нехорошая история и Сэмюэля несправедливо обвинили.
        Тогда никому и в голову не пришло, что Сэмюэль мог совершить что-то плохое. Эти мысли придут позже, а в ту минуту все были на стороне Сэмюэля.
        Брат Гомер в своей проповеди только и твердил, что о муках ада, - этой стороне религии Сэмюэль не придавал значения, но следил за мыслью брата Гомера, чтобы не думать о том, что будет после службы. А после службы придется объясняться с людьми, повторять, что он и методистская церковь разошлись во взглядах. Уиллади права, это унизительно, и тем унизительней, чем с большим числом людей придется разговаривать.
        Сэмюэль не догадывался, что к концу службы прихожане будут думать вовсе не о нем.
        Когда Калла узнала, что Бернис обратилась в веру, то чуть не плюнула от омерзения. Нет, она ничего не имеет против спасения души. Сама она пришла к Богу еще девчонкой, она и сейчас молится и старается жить праведно, хоть и считает теперь, что Бог обитает повсюду, не только в храме. Дело в том, что она сыта по горло своей невесткой и давно перестала верить в ее благие намерения. Калла втайне от всех считала, что, когда Той вернулся с войны и прикончил Йема Фергюсона, он совершил ошибку - свернул шею не тому, кому следовало.
        Главную новость дня ей сообщили внуки. Не успел Сэмюэль заглушить мотор, они выскочили из машины и понеслись прямиком в лавку.
        - Тетя Бернис спаслась! - вопил Нобл, будто не замечая, что у прилавка стоят покупатели, которым вовсе не обязательно знать Все Обо Всем.
        Калла чуть не выронила дюжину яиц и соду для выпечки. Покупатели - милая старушка и обветренный старик - вежливо заулыбались, как подобает, когда узнаешь, что кто-то пришел к Богу.
        - Да что вы говорите! - прощебетала старушка.
        - Да, мэм, - подтвердила Сван. Троица затормозила у прилавка, прямо напротив Каллы, и Сван оттеснила Нобла, чтобы выступить от имени всех. - Когда запели «Прими меня как есть», она спустилась к алтарю, упала на колени…
        Сван тоже упала рядом с мешками дробленой кукурузы, которой бабушка Калла кормила кур. Мешки из набивного хлопка, веселенькие, цветастые - лучшей декорации не придумаешь.
        - И она запрокинула лицо! - продолжала Сван. - Вот так! Будто устремилась к самому Богу! И все плакала, плакала, будто у нее сердце разрывалось, только лицо не сморщилось, как у всех, когда плачут, - знаете ведь, какими все становятся некрасивыми. А тетя Бернис совсем не стала некрасивой, она была как ангел.
        - И почти все, кто там был, встали вокруг нее на колени и вместе с ней молились, - встрял Нобл.
        Бэнвилл задумчиво кивнул.
        - Спаслась, как пить дать.
        Калла, опустив глаза, протянула пожилой чете покупки и сухо простилась. Старички растерянно переглянулись, поняв, что от них отделались, и гадая, что нашло на Каллу Мозес, всегда такую приветливую и радушную, для каждого находившую доброе слово.
        Огород Каллы являл живописную смесь цветов и овощей, росших где им вздумается. Тянулись к небу подсолнухи, а по их стеблям карабкались вверх огурцы и красная фасоль и тоже цвели. Перцы росли бок о бок с помидорами, их обрамляли бархатцы - оранжевые, бронзовые, золотистые. Изящная окра отбрасывала узорную тень на пышный ковер листового салата. Алые циннии и бледно-розовые космеи качали головками в зарослях тыквы по пояс вышиной, а пурпурный горошек увивал стройные стебли кукурузы. На это стоило посмотреть.
        Той чистил рыбу за шатким столиком между огородом и сараем для инструментов. Он поднял голову, услышав, как хлопают дверцы машины, и продолжал работать. Он знал, что Бернис уехала вместе со всеми в церковь, - не потому что видел, как она уезжала, или зашел в комнату и не застал ее там. Просто знал. Так бывало сплошь и рядом, если дело касалось жены.
        Той всем сердцем желал не думать о том, чем занята Бернис, вспоминает ли о нем. Заглушить боль, не страдать из-за нее, чтобы стало все равно. Мечтал, чтобы она не была до сих пор влюблена в Сэма Лейка. Тяжелей всего каждодневное притворство - делать вид, что ничего не замечаешь. Спасает лишь то, что он берется за любую подвернувшуюся работу, и так от рассвета до заката, изо дня в день, изо дня в день.
        Вот и сейчас он чистит рыбу. Скоблит и потрошит, скоблит и потрошит. Работает четко, размеренно, и, глядя со стороны, можно подумать: вот человек, который в ладу с собой и миром.
        Из кухни доносились звуки: звяканье посуды, приглушенные голоса. Бернис и Уиллади. К разговору Той не прислушивался - не в его привычках подслушивать, да и вряд ли что интересное скажут.
        Вскоре появился Сэмюэль, подошел к Тою. Он переоделся в защитного цвета брюки и домашнюю рубашку, в руках держал кухонный нож.
        - Помощь нужна?
        - Оба рыбой провоняем - ни к чему, - покачал головой Той. - Да я уж почти управился.
        Сэмюэль так и думал, что Той откажется от помощи. Нож он принес на всякий случай - мол, на него можно рассчитывать. Чувствуя себя бесполезным, не зная, чем заняться, он прислонился к дереву и стал перекидывать нож из руки в руку.
        - Что в церкви? - спросил Той, чтобы поддержать разговор.
        - Рад, что съездил, - отозвался Сэмюэль.
        А Той сказал:
        - Вот и хорошо.
        И продолжал чистить рыбу, а Сэмюэль поигрывал ножом. Помолчав, он сказал:
        - Бернис сегодня вверила себя Господу.
        Рука Тоя чуть дрогнула. Он дочистил рыбину бросил в таз и достал новую из лохани, где бились последние живые рыбешки.
        - Теперь, должно быть, зачастит в церковь.
        - Может, и тебе захочется, - предположил Сэмюэль.
        Он от души надеялся на это, но почти не верил, что Той согласится. И дело не только в бессмертной душе Тоя. Начни Той ездить в церковь, и Бернис придется ездить с ним, а не с семьей Сэмюэля. Уиллади - добрейшей души женщина, но даже ее терпению есть предел.
        Той покачал головой:
        - Как бы на меня крыша не рухнула.
        Сэмюэль широко улыбнулся. Подбросил нож повыше и поймал.
        - Да не рухнет.
        - Ни к чему проверять на людях, - ответил Той.
        Когда женщины приготовили обед. Той уложил рыбу в картонки из-под молока, залил водой и попросил Сэмюэля убрать в морозилку. Чешую и потроха он завернул в газету и зарыл на пустом клочке земли в огороде у Каллы. Придет весна, и что бы Калла ни посадила на том месте, все пышно разрастется, и кто-нибудь скажет: «Славный улов был у Тоя!»
        Место он отметил колышком, вогнал молотком поглубже в землю, чтобы не сбили ненароком. Калла всегда спрашивала, где он зарыл потроха, и никогда не сажала поблизости ни бобы, ни горох. Бобы и горох, если перестараться с удобрением, красиво вьются - и все. К своему огороду Калла относилась серьезно. У нее сложилась система, которая приносила плоды, и Калла сердилась, если нарушали равновесие.
        Той обдал из шланга стол, за которым чистил рыбу, потом снял рубашку и облился из шланга сам. Но рыбой от него все равно несло за милю, и Той зашел в «Открыт Всегда» и вымылся с мылом над раковиной позади стойки.
        Той не ожидал, что примет слова Сэмюэля так близко к сердцу. Бернис нельзя доверять, даже если она затеяла то, в чем ее не упрекнешь. Ведь это лучший способ видеться часто и в самой благоприятной обстановке с мужчиной, которого она считает любовью всей жизни.
        Зятя, красавца священника. Той глубоко уважал, он не допускал и мысли, чтобы Сэм Лейк мог уронить свою честь.
        И все равно на душе неспокойно.
        Глава 11
        Сван с братьями забросили игру в шпионов - теперь всякий раз, бегая по Минному Полю, уклоняясь от вражеских пуль и стараясь не наткнуться на мину, они невольно представляли, как это на самом деле, если тебя застрелили или разорвало в клочки. Мысленно видели, что стало с дедушкой Джоном, когда он нажал на спуск.
        Они вдруг стали по-иному относиться к смерти. Раньше, бывало, стреляли друг в друга, катались по земле, стонали и корчились от боли - и тут же вставали, и смерть не казалась необратимой. Теперь все переменилось.
        Вместо шпионов стали играть в ковбоев и индейцев, и новая игра пошла на ура. Ковбои и индейцы тоже без конца друг друга убивают, но будто понарошку. К тому же друг в друга они уже не стреляли. Изредка, чтобы поддержать интерес к игре, устраивали похищения и стычки с бандитами, но чаще отделывались неглубокими ранами. Никто ни разу не был убит в перестрелке.
        Сван хотела быть шерифом, однако Нобл уперся. Женщина-шериф - где это видано? Вдобавок она, чего доброго, всех перестреляет - вечно разгуливает со взведенным курком. Шерифом будет он. А Сван, раз уж ей так хочется быть представителем закона, пускай станет его помощником.
        Сван ни за что не соглашалась на вторые роли и стала маршалом Соединенных Штатов Америки. Бэнвилл стал глухонемым индейцем-разведчиком и придумал целую систему знаков, чтобы его понимали. Вначале путались, ведь он не мог ни сказать ни слова, ни услышать других (смысл жестов приходилось растолковывать жестами), но скоро все освоили язык знаков.
        На сегодня было задумано большое сражение. Они охотились за шайкой преступников и наконец окружили этих жалких трусливых койотов в Бокс-каньоне (так они окрестили бывший загон для телят). Преступников с полсотни, судя по отпечаткам копыт у брода через Большую Реку (новое название для ручья), и Хорошие парни уступают им числом. Как обычно.
        По плану глухонемой индеец-разведчик должен кружить позади Бокс-каньона, а потом швырнуть туда зажженный факел. Полынь вспыхнет, и злодеям придется улепетывать во все лопатки, чтобы не превратиться в жаркое. Устье каньона (ворота загона) тесное - едва проедет один конный, - и шериф с маршалом запросто перестреляют подлых негодяев, если те попытаются бежать.
        План принадлежал не Бэнвиллу и был ему не по душе. Даже с преступниками, считал он, нужно бороться честно. Сван только присвистнула. Полсотни преступников на одного шерифа и одного маршала Соединенных Штатов - тоже мне честная борьба! Если негодяям хотелось честной борьбы, нечего было грабить банк, открывать стрельбу в городе и писать в водосточный желоб перед салуном.
        Когда пообедали и отряд готов был выезжать, планы, разумеется, изменились. То, что произошло утром в церкви, так вдохновило Сван, что она решила: надо стянуть из сарая брезент, поставить тент у ручья и устроить богослужение. А если будут новообращенные, то их можно крестить, пока не отступили от веры.
        Сван твердо решила кого-нибудь обратить в веру. Нет, не кого-нибудь, - она точно знает кого. Бабушка Калла обмолвилась за обедом, что ближе к вечеру заедут Сид, Милли и Дави и хорошо бы Сван поиграть для разнообразия с девочкой.
        Если бы Калла знала, что задумала Сван.
        Сван рассудила, что к приезду гостей она (проповедник) и дьяконы успеют раскинуть тент и можно будет вести к спасению первую грешницу. А если понадобится, то не вести, а тащить. Бабушке Сван сказала, что с радостью поиграла бы с девочкой, и просила передать Дави, чтобы шла прямо к ручью.
        Бабушка Калла метнула на внучку взгляд - дескать, вижу тебя насквозь - и сказала:
        - Чую, ты что-то затеяла, Сван Лейк.
        - Просто хочу дружить с Дави, вот что я затеяла, - хитро отвечала Сван.
        - Хмм… - только и протянула бабушка Калла.
        Устроить богослужение оказалось не так-то просто. Нобл, которому поручено было стащить все необходимое, для поддержки углов тента сумел найти только старые тростниковые удочки, и они прогибались под тяжестью брезента. Наконец Бэнвилл предложил набросить брезент на низко висящую ветку, а углы привязать к молодым деревцам.
        Но вот беда - веревки нет.
        Пришлось Ноблу вернуться и снова ограбить сарай. Бэнвилл тем временем высматривал деревья с низко нависшими ветвями, а Сван отправилась к ручью поискать подходящее место для купели.
        Мелкий ручеек, почти везде глубиной ниже колена, сгодился бы для методистского крещения, где можно выбирать между окроплением и обливанием. Но Сван не собиралась устраивать методистское крещение. Как и предлагать новообращенной выбор. Она устроит крещение по баптистским канонам. Крещение погружением. Осталось только найти, где ручей поглубже.
        Сван знала по крайней мере одно глубокое место, куда ей с братьями строго-настрого запрещали ходить без взрослых. Заброшенную купальню. Так называли это место мама и дяди, когда рассказывали, как в детстве там веселились - раскачивались на виноградных лозах и прыгали в воду «бомбочкой».
        Сван не сообразила, что если в воду можно прыгать, получается, туда уже не зайти с новообращенной, ведь другой такой трусихи, как Дави, не сыщешь во всем Арканзасе. Тем более Сван тоже не умеет плавать. Где ей научиться, если папе вечно некогда? Сван просила папу, тот обещал, он и правда собирался ее научить, но всегда находились более неотложные дела. Где-то в глуши заболел ребенок, нужно везти его в больницу, а машины у родителей нет. И люди зовут пастора, и пастор, бросив все, спешит на помощь.
        Впрочем, не об этом Сван сейчас думала. А думала лишь о том, что Дави совсем нос задрала и надо ее поставить на место.
        В купальне уже много лет никто не купался, все тропинки к ней заросли, и найти ее оказалось непросто. Сван шла вдоль берега, искала и надеялась, надеялась и искала, но купальни будто и вовсе не существовало. Берег, местами крутой, местами пологий, то спускался к самой воде, то поднимался довольно высоко.
        На купальню она наткнулась неожиданно - едва не полетела туда с обрыва. Сван шагала все вверх и вверх, продиралась через кустарник, который все не кончался, - и вдруг кончился. Впереди маячил просвет, и оказалось, что там обрыв, крутой-крутой обрыв. Если бы не виноградные лозы, о которых она столько слышала, - в них-то и запуталась рука, - Сван полетела бы в воду бомбочкой.
        Но виноградные лозы, знакомые ей по рассказам, и вправду оказались там, и у Сван запуталась рука (а заодно и подол), и она не упала, а повисла над водой вверх тормашками, с задранной юбкой. И заголосила, будто ее режут.
        Вернулся Нобл с веревкой, а Бэнвилл отыскал подходящее дерево, с толстым суком в самом низу. Они вдвоем ставили тент, когда услышали крики. Но Сван слишком далеко отошла от Церковных Земель, и отсюда ее отчаянные вопли казались не такими уж громкими. Они звучали приглушенно и не очень правдоподобно, Сван была мастер играть и притворяться.
        Братья продолжали ставить тент.
        Блэйд Белинджер шел за Сван по пятам с тех пор, как она рассталась с Бэнвиллом и продолжала путь в одиночку. Он старался не попасться на глаза и двигался совершенно бесшумно.
        Когда Сван бросилась в заросли, Блэйд закричал: впереди обрыв! Он здесь бывал. Знал это место. Да и вообще хорошо знал округу, изучил вдоль и поперек во время своих скитаний. Но Сван бежала быстрей, чем он успевал соображать. Одна секунда - и она уже над водой, и не дает ей упасть лишь узловатая виноградная лоза.
        Блэйд припустил к берегу - еще миг, и Сван канет в бездну, исчезнет из его жизни раз и навсегда. Медлить нельзя.
        Он боялся сказать хоть слово, навредить. Но что-то сделать он обязан.
        И он сиганул в воду бомбочкой. Взял и кинулся с обрыва, пролетел мимо Сван и исчез под водой. Ни шума, ни брызг - так он был мал. Нырнул, ушел чуть поглубже и снова всплыл.
        Сван видела, как он просвистел мимо, и теперь смотрела сверху раскрыв рот. Просто смотрела, цепляясь за лозу.
        - Прыгай! - крикнул Блэйд.
        Сван мотнула головой и крепче уцепилась за лозу.
        - Я не умею плавать!
        Блэйд крикнул:
        - Нырнешь - всплывешь!
        - И утону!
        - Не утонешь. Меня так научили плавать - просто бросили в воду.
        Блэйд сказал правду. Когда ему было три года, отец швырнул его с лодки в пруд. Подробностей он не помнил, помнил лишь, что поплыл как рыбка.
        Сван не поверила.
        - Нет уж. Когда тонешь, всплываешь три раза, и все.
        - Я тебя спасу!
        - А тебя кто будет спасать?
        - Меня спасать не надо.
        Блэйд нарезал круги по-собачьи и на утопающего не был похож, но Сван не желала рисковать.
        - Попробую качнуться и перелететь на берег, - сказала она.
        И, поджав под себя ноги, качнулась. Но не перелетела. Попробовала еще раз - опять не получилось.
        - Сбегай позови кого-нибудь! - крикнула Сван. Она держалась за лозу обеими руками и просто указала подбородком в сторону Церковных Земель. - Позови моих братьев!
        Которые тоже не умеют плавать.
        Но Блэйд не бросил бы Сван одну. Если бежать за помощью, это надолго. А вдруг, пока он бегает туда-сюда, она сорвется? Этого допустить нельзя. Он толком не знал, что делать, если она сорвется, знал только, что должен быть рядом.
        Сван не раз навещала вместе с отцом пожилых прихожан, и те рассказывали, как были на волосок от смерти, - чаще всего упоминали и особенно красочно описывали сердечные приступы. Сван знала симптомы и была уверена, у нее сердечный приступ. Грудь сдавило, в ушах стучит, левая рука почти отнялась.
        Сван была не из робких, но сейчас невольно думала, что не миновать ей одного из двух. Смерти либо в воздухе, либо в воде. А когда на берегу вдруг возник человек-змея и сказал: не бойся, я тебя в два счета поставлю на ноги, к страхам Сван прибавился еще один.
        Может быть, ей суждено умереть на суше.
        Глава 12
        У Раса Белинджера хватало дел поважнее, чем рыскать по лесам за мальчишкой, который без конца удирает. В последнее время Блэйда не дозовешься, если нужно принести табаку или кувшин воды со льдом. Раньше Блэйд сбегал, лишь когда ему грозила порка или чтобы не слышать материнских рыданий, а сейчас будто с цепи сорвался. Ищи его, свищи. Пора бы уже понять, что от побегов только хуже, но этот тупица всему должен учиться на своей шкуре.
        Рас решил: попадись мне сопляк сейчас - подучу как следует. Стреноживают не только лошадей.
        Но, оказавшись на обрыве, он увидел: Блэйд в воде, а над купальней болтается та самая девчушка, юбчонка задралась. Гнев Раса мигом улетучился.
        В руке Рас держал свернутый кнут. Девчушке и говорить не пришлось, чтоб висела тихо, она и так замерла, едва завидев его.
        - Ну-ну, не бойся, - сказал Рас негромко, ласково. - Я подцеплю лозу кнутом, подтащу тебя к берегу и освобожу.
        Глаза у Сван стали как блюдца. Она силилась сглотнуть, но в горле пересохло. Жаль, что она не умеет летать!
        Впрочем, может, Белинджер ее не тронет. Может, он жесток только к своим детям. Есть ведь такие люди - к чужим добрее, чем к родным.
        А человек-змея уже пятится назад с кнутом - вот-вот замахнется. Стоит ей шевельнуться - руку отхватит.
        Кнут просвистел в воздухе, со щелчком обвился вокруг лозы, в полуметре над головой Сван. Рас дернул кнут и подтянул Сван к берегу, будто на трапеции. Едва она оказалась вблизи, свободной рукой он схватил лозу, чтобы та не раскачивалась.
        - Ну что, страшно было? - спросил Рас.
        Сван пыталась выпутаться, но руки тряслись, а ноги стали ватными. Еще чуть-чуть - и упадет. Сван испуганно покачала головой.
        Рас засмеялся и стал высвобождать ее руку. Когда он к ней прикоснулся, у Сван все сжалось внутри.
        - Не бойся, красотуля, - сказал он весело, стараясь к ней не прикасаться, пока был занят делом; отвел глаза, когда она одергивала подол. Даже по голове погладил.
        Грубая лоза оцарапала ей руку, оставила синяки, и теперь, освободившись, Сван почувствовала боль. И стиснула зубы, чтобы не заплакать.
        Рас сочувственно хохотнул.
        - Беги домой, пускай мама перевяжет. И церемонно расшаркался: - Если тебя когда-нибудь нужно будет спасать - только крикни.
        Да уж, кричать она мастер. Так думал Рас, когда он и Блэйд возвращались домой. Рас шагал быстро. Мальчик трусил следом, смотрел на отца снизу вверх и тараторил без умолку:
        - А здорово ты, кнутом. Раз - и засадил по лозе! Здорово ты!
        Рас потрепал сына по волосам, как совсем недавно девчушку.
        - Смотри, как бы я и тебе не засадил.
        Блэйд сглотнул. Он думал, отец забыл, что оказался у ручья с кнутом не случайно.
        Рас смерил сына взглядом и улыбнулся. Не зловеще, как бывало. Взъерошил ему волосы.
        - Да не бойся, - успокоил он Блэйда. - Бить я тебя не стану.
        Блэйд снова сглотнул, на сей раз от великого облегчения.
        - Не станешь?
        - Нееееееет, - протянул Рас.
        И со змеиной быстротой взял мальчика за вихор, приподнял в воздух, оттолкнул и зашагал дальше.
        Когда Сван вернулась на Церковные Земли, дьяконы уже натянули тент и сооружали кафедру из булыжников и сухих веток. Кафедра будет невысокая, объяснил Нобл, а то рухнет. Он однажды видел высоченного проповедника, который нависал над кафедрой, чтобы разобрать текст проповеди. И Сван может сыграть как раз такого.
        Сван ответила, что он спятил - не станет она ни над чем нависать. И поплелась к дому. Это означало, что Ноблу быть священником, а Бэнвиллу - всей конгрегацией.
        Пока Сван пропадала в запретных местах, приехали и другие родственники, кроме Сида, Милли и Лави, - Элвис с Эвдорой. Детей они отвезли в город, в кино. Сван и ее братья о таком не смели и мечтать, Сэмюэль считал, что ходить в кино - грех. Взрослые расселись кто на веранде, кто во дворе, щелкая пальцами и притопывая в такт Сэмюэлю, который наигрывал на пятиструнном банджо «Туманный рассвет на горе».
        Завидев пробегавшую мимо Сван, Сэмюэль перестал играть и окликнул:
        - Эй, малышка! Подпоешь папе?
        Сван на ходу мотнула головой.
        Сэмюэль продолжал еще ласковей:
        - Споем «Угасшую любовь».
        Но даже мысль о красивой песне не соблазнила ее.
        Элвис, первый в семье балагур, стоял прислонившись к самому толстому во дворе дубу. Он налетел на Сван, сгреб ее в охапку и закружил в танце. Сван шарахнулась от него как от зачумленного и пошла своей дорогой.
        Смущенный Элвис понюхал подмышки:
        - Неужели от меня так плохо пахнет?
        Пахло от него мылом и одеколоном «Олд Спайс». Элвис Мозес, автомеханик, полжизни проводил в поту и машинном масле, а полжизни сиял и благоухал.
        - У нее очередной бзик, - сказала бабушка Калла.
        - Тогда держитесь, - сказал Элвис, - эти бзики кого хочешь доконают.
        Сван взбежала на крыльцо и наткнулась на Дави - та играла с парой ходячих кукол возле сетчатой двери. Дави, которой разрешали носить шорты, была в темно-синих шортиках и прехорошенькой белой матроске. Затащить бы ее в купальню и окрестить как следует, подумала Сван. Но к купальне она теперь ни ногой. О тамошних опасностях не ведают даже родители.
        Дави не позвала ее играть в куклы - тем лучше. Сван терпеть не могла кукол. Она влетела в дверь, а оттуда - прямиком в ванную, залечивать раны меркурохромом, он же «обезьянья кровь».
        Пожаловаться бы отцу и дядям, что до смерти боится Раса Белинджера, велеть им, чтобы следили за ним, попросить защиты. Но нельзя. Попросишь о помощи - придется сознаться, что провинилась, а это выше ее сил. В таких делах нужен расчет. Если с этого дня держаться поближе к дому, то шансы хотя бы пятьдесят на пятьдесят, что Рас ее не тронет.
        В доме Мозесов привыкли к музыке из «Открыт Всегда», к хлопанью автомобильных дверей, к голосам - и к приглушенным, и к тем, которые следовало бы приглушить. На ночь никогда не запирали дверей, не боялись, что кто-то проберется в дом. Ведь ни разу никто и не пытался. Но в последнюю неделю кто-то открывал двери, заглядывал в коридоры, бесшумно взбирался по лестницам, пока все обитатели безмятежно спали.
        Иногда гость навещал их средь бела дня, но в дом не заходил, а подглядывал сквозь щелку в сарае, или забирался на сеновал, или сидел, припав к земле, на краю леса. Терпеливый, наблюдательный и немой как скала.
        Однажды в душный полдень Сэмюэль стоял у окна их с Уиллади спальни и наигрывал на гитаре мелодию. Тоскливую, надо бы что повеселее, долго хандрить - не дело, но печальная мелодия выходила из-под пальцев сама собой. Прикрыв глаза, он подбирал мелодию, и нежные, скорбные звуки были сродни молитве. Сэмюэль открыл глаза, окинул взглядом ферму Мозесов. Даже в таком запустении она радовала глаз. Сэм Лейк не сразу стал священником, он был сыном фермера. Он любил землю - любил вдыхать ее запах, чувствовать ее под руками. Ценил то, что она способна дать в ответ на заботу и труд.
        Об этой земле кто-то должен позаботиться. Вложить в нее силы и душу, своей любовью сделать ее такой, как прежде. Так думал Сэмюэль. Но отвлекся, кое-что вдруг заметив. Чуть поодаль, на бывшем сенокосном лугу, притаился среди моря пушистого, серо-зеленого зверобоя черноголовый мальчишка, смотревший на дом.
        Сэмюэль спустился по лестнице, вышел на луг, но мальчик исчез, будто его и не было. Лишь чей-то рисунок на голом клочке земли.
        Глава 13
        Бернис хватало ума не распространяться о том, как Господь изменил ее жизнь. Она прекрасно понимала: чем больше болтаешь, тем меньше люди верят, так пусть ее поступки говорят за себя.
        Во-первых она решила исправно ходить на службы. Уиллади никогда не скрывала, что для нее вера в Бога и посещение церкви - совсем не одно и то же, и иногда пропускала службы. По части дисциплины Бернис даст ей фору.
        Во-вторых, решила стать солисткой, как только ей предложат, заметив, какой у нее чудный голос.
        Бернис давно уже не пела, ведь когда тоскуешь, то не поется, а тоскует она давно. Но раньше она пела - до того, как Сэмюэль променял ее на Уиллади. Именно музыка и сблизила ее с Сэмюэлем. Он приходил к ним в дом, садился на крыльцо с ее братом Вэном, они бренчали на стареньких гитарах, а Бернис подсаживалась к ним и пела от души, и Сэмюэль растворялся в музыке. И в ней.
        В-третьих, она начнет новую жизнь, хотя на самом деле мечтает поменять в жизни лишь одно - мужчину. Однако люди верующие без конца ведут разговоры о том, как Бог изменил их жизнь - так почему бы не изменить жизнь самой, а заслугу приписать Богу?
        Это ей по силам. Женщина способна горы свернуть, была бы достойная цель. А Бернис созерцала свою цель каждый вечер за ужином. И иной раз еле сдерживалась, чтобы не протянуть руку и не коснуться.
        Но Бернис не так глупа. Ей ничего не стоило бы передать Сэмюэлю картофельное пюре и мимолетом дотронуться до его руки. Или наклониться, ставя на стол кукурузный хлеб, и прижаться на один жаркий миг к его плечу. Все это просто. Но не очень умно.
        А за хорошее дело берутся с умом.
        И Бернис предложила Калле помогать по хозяйству, а Калла - вы подумайте! - сунула ей в руки швабру. Лучше бы просто предоставила Бернис делать по хозяйству то, что придет на ум, скажем… впрочем, на ум ничего не приходит, но как-никак она вызвалась помочь, и Калла могла бы поблагодарить ее за заботу, и все.
        Бернис задумалась, что бы еще сделать хорошего? Навещать беспомощных стариков? Но это не поможет сблизиться с Сэмюэлем, разве что она попросит ее подвозить, но так не годится, водить машину она и сама умеет. К тому же ее передергивает при одной мысли о посещении больных.
        Той был удивлен, когда Бернис стала к нему ласкаться, как до свадьбы. Удивлен - но рад до слез. Наверняка Бернис лишь играет, кичится перед Сэмюэлем своей добродетельностью, и Той твердил себе: нельзя так терять голову от женщины. Твердил - и не слушал себя, просто тешился, как ребенок конфетой.
        Той Мозес, сам тому не веря, вновь ощутил вкус к жизни. Бернис улыбалась ему, когда он просыпался далеко за полдень. Приносила ему кофе, беседовала с ним, пока он пил. По дороге к Калле садилась с ним рядом, а не на заднее сиденье, подальше от него, и, когда Той обнимал ее за плечи, устраивалась уютно, словно птичка в гнезде.
        Однажды за ужином, спустя примерно неделю после «обращения» Бернис, Той поймал ее сияющий взгляд - так смотрит женщина, когда влюбляется или вновь обретает прежнюю любовь. И не только он заметил. Сэмюэль и Уиллади перемигнулись, а Калла чуть капустой не подавилась.
        Ну и пусть, твердил себе Той. Пусть думают, что Бернис готовит очередной подвох. Пусть думают что хотят. Больше всего на свете он мечтал доверять Бернис, а ради своей веры все поставил бы на карту.
        «Ни стыда ни совести», - только и могла сказать Калла. Дело было в четверг утром, они с Уиллади развешивали на заднем дворе белье. Бернис накануне вечером ездила со всеми на молитвенное собрание, соблазнительная донельзя: невинная улыбка, скромное платье с широкой юбкой подчеркивает осиную талию и пышные бедра и грудь. Каллу так и подмывало вытащить ее из машины и сказать: молись дома!
        - Но в неискренности ее не упрекнешь, - возразила Уиллади, хоть и знала, что это не так.
        - Ну конечно, - буркнула Калла. - Мы-то знаем, в чем она искренна.
        Уиллади повесила простыню, старательно расправила, одернула углы. Если простыню правильно развесить - высохнет, будет как глаженая.
        - Мама, - сказала она, - неважно, что делает Бернис. Главное, что делает Сэмюэль. А он против совести не пойдет, слишком порядочный.
        Калла хмыкнула. Спору нет, Сэмюэль хороший человек. Но Бернис умеет портить все хорошее.
        Уиллади кольнула совесть: на словах она защищает Бернис, а в душе не находит ей оправдания. Да вряд ли Бернис ударилась в веру надолго. Поиграет и бросит, как только поймет, что зря старается.
        Хуже всего, что опять пострадает Той, а он и без того настрадался. Она так и сказала Сэмюэлю однажды утром, когда Той и Бернис уехали до вечера. За завтраком Бернис ластилась к Тою - называла «милым», мазала ему хлеб маслом, дотрагивалась до его плеча. Много лет избегала ласки - а теперь вот не жалела ни масла, ни нежностей.
        - За брата не волнуйся, - сказал жене Сэмюэль. Они были в ванной, за запертой дверью. Уиллади, примостившись на краешке ванны, брила ноги, а Сэмюэль брился, стоя у раковины. Прошло уже три недели с тех пор, как он вернулся с конференции, и он собирался на поиски работы. - В последнее время Той так и сияет.
        - То-то и плохо. Она его опять водит за нос.
        - Это еще неизвестно.
        Сэмюэль говорил спокойно, мягко - лишь слегка укоризненно. Уиллади дернулась, порезала лодыжку.
        - Только не вздумай уверять, будто она и тебя одурачила.
        Ранку жгло нестерпимо, но эту боль заглушала другая, куда более сильная.
        - Я за нее не заступаюсь, - возразил Сэмюэль. - Просто неизвестно, что на душе у другого человека.
        - Я ее вижу насквозь.
        Уиллади тут же устыдилась своей злости. Обычно они с Сэмюэлем понимали друг друга с полуслова. Она ждала, что еще скажет муж, но тот сосредоточенно брился. Уиллади отвернулась и тоже взялась за бритву. И порезалась сразу в трех местах - такого с ней не случалось лет с пятнадцати.
        Небо было свинцовое, а духота такая, будто вот-вот разверзнутся хляби небесные. Уиллади уговаривала Сэмюэля остаться дома, но он не хотел на виду у детей слоняться без дела. Погода, считал он, как большинство людей, почти никогда не исполняет угроз. К тому же в Библии сказано: тот, кто не кормит семью, хуже язычника. Но даже если бы в Библии не было об этом ни слова, Сэмюэлю претила мысль жить за счет Каллы.
        Он уже начал обзванивать знакомых священников, рассылать письма, предлагая свои услуги.
        «Если Вы собрались в отпуск и Вам нужен сменный проповедник…»
        «Если Господь призывает Вас провести богослужение на выезде и Вы еще не выбрали проповедника…»
        Но Сэмюэль, как ни старался, не видел себя проповедником. Проповедник - эдакий одинокий волк: рыщет от стада к стаду, возвращает в загон заблудших. Волк, пожалуй, определение не самое подходящее, ведь овец никто не съедает живьем, и в стадо сгоняют для их же блага. А пастырь стадо не гонит, а ведет. А Сэмюэль - по призванию пастырь, именно пастырь. И мечтает иметь свою паству, обходить с ней омуты, ограждать от зла, искать заблудших и заботливо вести домой, под мирный, надежный кров. Колесить же из города в город, неделя здесь, другая там, расставаться с людьми, так и не успев узнать их поближе, - это его совсем не привлекает.
        Впрочем, Сэмюэль зря беспокоился. У священников, к кому он обращался, все отпуска и проповеди на выезде давно были расписаны. Им, видимо, неловко было отказывать Сэмюэлю, и все обещали при случае иметь его в виду.
        Сэм Лейк многое умел делать. Умел петь, играть, помогал людям разглядеть лучшее в себе и друг в друге. Он мог вывести на разговор супругов на грани развода и направлять их беседу, пока те не вспомнят, за что когда-то полюбили друг друга, и не отбросят прочь мысли, что любви уже нет. Он мог убедить вора вернуть украденное и набраться мужества, чтобы сознаться. Мог уговорить судью или полицейского смягчить участь того, кто заслуживает снисхождения. Мог навестить девочку-подростка, которая только что родила внебрачного ребенка, и внушить ей гордость за малыша вместо стыда за себя.
        Но ни о чем из того, что умел Сэм Лейк, не упоминалось в местной газете, в объявлениях раздела «Требуются».
        Первым делом он заехал в компанию «Вечная память» в Магнолии, где был нужен коммивояжер в худшем смысле слова. Директор, мистер Линдейл Страуд, едва увидев Сэмюэля, подумал то же, что думали люди при взгляде на него: этому человеку отказать невозможно. И немедленно взял его на работу.
        Новые обязанности Сэмюэля заключались в том, чтобы ездить к людям, недавно потерявшим близких, и выражал искреннее сочувствие их скорби (без преувеличения). Он лучше других умел сопереживать чужому горю. Сэмюэль беседовал с ними, вникал в их положение, затем спрашивал, не выбрали ли они памятник, чтобы увековечить память дорогого человека. Если нет, он продолжал разговор, доказывал, как важно не откладывать выбор, ведь время летит незаметно. И наконец открывал папку на кольцах, которой снабдил его мистер Линдейл Страуд, и показывал глянцевые снимки памятников, что предлагала фирма.
        Чтобы сделать покупку доступной семьям, которые не могли оплатить полную стоимость (таких было большинство), фирма предлагала план «доступный». Он подразумевал далеко не столь доступный процент, и это беспокоило Сэмюэля. Он ничего не скрывал, объяснял людям, что они заплатят втридорога, если выберут план «доступный», но к его доводам не прислушивались. Слишком уж заманчиво расписаться над пунктирной линией и заплатить небольшой аванс. Будущие еженедельные взносы казались чем-то бесконечно далеким.
        В восемь минут четвертого, когда налетел ураган, Сэмюэль уже заключил первую сделку.
        Уиллади почти весь день не выпускала детей из дома: погода ничего хорошего не обещает, а случись что, где их разыскивать? Сван и ее братья никогда не жили в краю торнадо и, даже когда гостили в Арканзасе, ни разу не видели смерч, поэтому удивлялись, к чему столько шуму. Длинные, свинцовые гряды облаков над горизонтом на вид были не так страшны, как грозовые тучи у них в Луизиане, сквозь просветы даже синели кусочки неба. Сыпал мелкий дождик, молния то и дело прорезала облака, рокотал гром, ветер раскачивал макушки деревьев. Подумаешь! Дети считали, тут нечего пугаться, даже когда из будто срезанных у оснований туч зазмеились хвостики и зашевелились, словно ища, за что уцепиться.
        Весь день Уиллади то подбегала к окну, то выходила на крыльцо, хмурилась, глядя в небо, и повторяла: скорей бы Сэмюэль вернулся! Ближе к полудню вышла из лавки Калла, встала с ней рядом на крыльце и тоже нахмурилась, глядя в небо.
        - В жизни не встречала мужчину, у которого была бы хоть капля ума, - буркнула Калла.
        Это неправда. Ее сыновья - вполне разумные люди, Сэмюэль тоже. И у Джона была голова на плечах, пока спиртное не выжгло остатки разума. Но легче ворчать на мужчин, чем признаться, что она тревожится за зятя.
        - Ничто ему не грозит, - успокаивала себя Уиллади.
        Дети давно высовывались из дверей, а теперь отважились выйти на крыльцо понаблюдать за погодой.
        - Почему небо зеленое? - поинтересовался Бэнвилл.
        - А почему попа у тебя вот-вот покраснеет? - спросила бабушка Калла. И избавила его от ответа: - Потому что я ее надеру.
        Сван сказала:
        - Но ведь все спокойно. Даже ветер стих.
        И верно, Уиллади так засмотрелась на небо,
        что и не заметила внезапной, зловещей тишины. Они с матерью переглянулись, и обе помрачнели.
        - Ступайте в дом, снимите с кроватей подушки, - велела детям Уиллади. - Залезайте в ванну, головы накройте подушками и сидите там, пока я не скажу.
        - Но ведь все спокойно! - заупрямилась Сван.
        Бабушка Калла крикнула:
        - Сван Лейк, если тебе ураганом сдует с плеч голову и забросит на выгон, тогда ты научишься слушать!
        «Смехота! - подумала Сван. - Голова валяется на выгоне и слушает!» Но смех сдержала, потому что бабушка Калла затопала ногами и замахала передником, будто загоняла кур в курятник. Сван, Нобл и Бэнвилл кинулись в дом, взбежали по лестнице, схватили подушки и скатились вниз по ступенькам. В ванной комнате втроем забрались в ванну. Сван это напоминало веселую игру.
        Бабушка с мамой носились по дому и открывали настежь окна - они где-то слышали, что это спасет дом от разрушения, если налетит смерч. Потом обе вбежали в ванную и присели на пол. Детям Уиллади сказала, что папа сейчас молится за них, так что бояться нечего.
        Сван стащила с головы подушку: раз нечего бояться, зачем сидеть в ванне? Не успела Уиллади открыть рот и попросить Сван закрыть свой, как донесся грохот, точно прямо на них летел товарный поезд. Дети успели подумать: странно, ведь поблизости нет железной дороги.
        Глава 14
        Сэмюэль ехал по шоссе Македония к дому Берди Бердуэлл, дочери недавно умершего Т. X. Бердуэлла. По словам мистера Линдейла Страуда, который узнал это от мистера Эвери Овербека, чей четвероюродный брат Фрэнк приходился дядей соседу Берди, Т. X. сидел в уборной и разглядывал каталог женского белья, когда его хватил удар.
        Сэмюэль не вникал в подробности. Его дело - утешить (эта часть работы ему по душе) и попытаться продать Берди памятник (не самая приятная часть работы). Он уже видел себя стервятником, что охотится за смертью и надеется поживиться на чужом несчастье. С той лишь разницей, что стервятники кормятся падалью, ему же - если он не бросит эту работу - предстоит кормиться за счет живых.
        Но если разобраться, отчего не продавать памятники? Главное - быть честным с возможными заказчиками.
        Итак, если он сейчас заключит сделку, то привезет в компанию «Вечная память» не один чек, а два. И получит проценты сразу с двух продаж, и вернется домой с деньгами. Мало того, на будущей неделе он заедет к заказчикам и соберет взносы. По идее, его доходы должны расти, и в конце концов он сможет жить одной лишь прибылью с прежних продаж.
        Сэмюэль не был наивен и сразу понял, что на деле далеко не все так радужно. Как только памятники будут установлены, заказчики станут воспринимать еженедельные взносы сначала как неудобство, затем - как обузу, и наконец - как вопиющую несправедливость, поскольку проценты грабительские. Но Сэмюэль уладит все вопросы. А пока что он высматривал почтовый ящик Бердуэллов.
        Погода портилась на глазах.
        Сэмюэль колебался, ехать дальше или поворачивать домой, - и тут небеса разверзлись. Хлынул свирепый ливень, встал непроглядной стеной. Налетел порыв ветра, машина закачалась взад-вперед. Теперь уже никуда не уедешь, разве что машина оторвется от земли, что не исключено. Что бы ни творилось дома, спешить на помощь поздно. И Сэмюэль избрал лучший выход.
        Он заглушил мотор, достал с пассажирского сиденья Библию, прижал к сердцу и спокойно начал молиться. Точно таким же голосом он попросил бы у лучшего друга стакан воды.
        - Господи, - говорил он, - об одном прошу Тебя, лишь об одном. Если смерч идет на дом Каллы, пусть обойдет его стороной.
        Спустя два часа, когда природа уже сказала свое слово и небо на западе окрасилось багрянцем и золотом, Сэмюэль въехал на холм за полмили до дома Каллы. С верхушки холма виднелся дом Мозесов, участок - все как на ладони. Сэмюэль был спокоен за родных. Он ни на секунду не усомнился, что молитва услышана. Но он не был готов к тому, что предстало перед глазами.
        На миг показалось, будто ферму разнесло в щепки по всему Южному Арканзасу. Пришлось выбраться из машины; несколько минут он стоял и смотрел. По лесу будто бульдозер прошелся - скосил деревья, как траву, и двинулся дальше, напрямик к дому. На пути стояла заброшенная силосная башня - разнес в щепки. На пути попалась будка - сровнял с землей. На пути был курятник Каллы, но смерч пощадил его - круто повернул, обогнул дом Мозесов и близлежащие постройки и вновь двинулся прежним курсом, сметая все подряд.
        Сэмюэль упал на колени посреди размокшей дороги и поднял взгляд к небу. Слезы застлали глаза.
        - Проси у меня все, что хочешь. Бог, - сказал он искренне. - Все, что хочешь.
        Весь остаток дня Сэмюэль помогал Тою собирать сломанные сучья, доски, куски сорванной кровли.
        - Долго придется восстанавливать, - сказал он, когда решили передохнуть.
        - Да не придется, - махнул рукой Той. И указал на разрушения: - Зачем нам туалет на улице? - ведь есть канализация. На что нам силосная башня? - мы скот не держим. А вон тот забор я и так собирался снести, он совсем развалился. А все эти сараи - рассадники крыс и змей. Ничего полезного ураган не тронул. Чудеса, да и только!
        Уже лежа в постели, Сэмюэль рассказал Уиллади, что Господь, видимо, решил преподать ему урок веры.
        - Но веры тебе и так не занимать, - удивилась Уиллади.
        - Так-то оно так. Но вера давалась мне легко, ведь все само шло в руки.
        - За твою веру.
        - Раньше я сам так думал, - сказал Сэмюэль. - Думал, мне все легко дается за мою веру. Но невелика штука верить, пока все идет гладко. Посуди сама. Мне не пришлось хоронить никого из близких, кроме родителей, но они прожили долгую жизнь, и рано или поздно каждый теряет родителей. Я не знаю, что такое несчастная любовь, если не считать, что Бернис меня бросила, но это самое большое счастье в моей жизни. Не считая того, что я сейчас без места, я всегда, всю жизнь получал то, что хотел.
        - Сэмюэль, - улыбнулась Уиллади, - добрее тебя я никого на свете не знаю. Бог тебя благословляет за твою доброту.
        - Бог меня благословляет, потому что Он добр, - поправил Сэмюэль.
        Уиллади хотела напомнить, что, несмотря на Божью доброту, многие люди страдают от колыбели до могилы. Но Сэмюэль пытался сказать о чем-то важном, и она не стала сбивать его с мысли.
        - Тут есть чему удивляться, - продолжал Сэмюэль. - Я попросил Бога, чтобы ураган обошел дом стороной, и Он исполнил мою просьбу слово в слово. Смерч не остановился перед домом. Не сменил направление. Он обошел дом стороной. Вот так. Близко-близко.
        Он прочертил путь смерча на голом животе Уиллади.
        - Вот так, - повторил он. - Шел прямо на дом, обогнул его и опять двинулся прямо. Вот так. Поедем со мной на холм, сама увидишь. Отсюда трудно представить, как это было.
        Уиллади села на постели и уставилась на мужа сквозь темноту.
        - К чему ты клонишь, Сэм Лейк?
        - А вот к чему - Господь сегодня подал мне знак.
        - Какой знак?
        - Такой, чтобы к Нему возвращаться мыслями и черпать силы. - Сэмюэль умолк, потом продолжал с глубоким чувством: - Все было так ярко, Уиллади. Чтобы я никогда не забыл.
        Глава 15
        В первую пятницу июля Оделл Притчетт позвонил Расу Белинджеру и спросил, как успехи Снеговика, и Рас ответил, что в жизни не видел более покладистого животного. Оделл несказанно обрадовался, ведь Сэнди, его дочка-подросток, в Снеговике души не чает. Она видела, как он появился на свет, и сразу же объявила его своим, а теперь ужасно скучает. Вот бы привести ее - пускай посмотрит, как Рас работает со Снеговиком, и наверняка Рас ей что-нибудь дельное подскажет на будущее.
        У Раса было не меньше десятка причин отказать Оделлу; для начала, все бока Снеговика исполосованы кнутом. Неделя-другая, и раны затянутся, тогда он как-нибудь объяснит, откуда рубцы, но пока что вид ужасный.
        - Знаете ли, мистер Притчетт, - сказал он, - я не допускаю хозяев туда, где работаю с лошадьми. Иначе вся тренировка насмарку. Лошадь обрадуется, а о работе забудет. Мы потеряем половину того, чему научились, а вы потеряете деньги, на которые могли бы купить дочке хорошее седло или что-нибудь еще.
        Оделл предложил: может, им с Сэнди посмотреть издали? Снеговик их и не увидит.
        - Вы не представляете, какой он умный, - ответил Рас. Он говорил так про каждую лошадь - именно это мечтали услышать хозяева. - Меня он за милю чует. Мысли мои читает, ей-богу. С полуслова понимает, чего я хочу.
        Оделл Притчетт прямо-таки расцвел.
        Рас продолжал:
        - Знаете ли, я не любитель преувеличивать, но мне со многими лошадьми довелось поработать, и ваша не перестает меня удивлять.
        На сей раз он не солгал. Снеговик не переставал его удивлять: дважды выбил из седла (что удавалось лишь немногим лошадям), не испугался кнута (почти все лошади от него шарахались), а однажды встал на дыбы и пытался сбросить его (чем и заработал рубцы на боках).
        Оделл спорил, упрашивал, но Рас не сдавался. Он прекрасно понимал, что нужно держать в узде не только лошадь, но и хозяина, прежде всего хозяина. Недовольные клиенты наболтают лишнего другим и испортят дело, лишат тебя куска хлеба, а что может быть несправедливей?
        Наконец Рас сказал:
        - Мистер Притчетт, раз вы мне не доверяете, ищите другого объездчика.
        Рас шел на риск, но он не однажды так рисковал. И пока ни разу не просчитался. И на этот раз тоже.
        - Да что вы! - вскинулся Оделл. - Разве я сказал, что вам не доверяю?
        - Видимо, мне послышалось.
        Оделл замялся, стал говорить, что Рас - лучший в округе объездчик, это всем известно, просто не хочется расстраивать дочку, ведь она так любит Снеговика, и все такое прочее. А Рас ответил: будет хуже, если лошадь взбрыкнет, выбросит девочку из седла и сломает ей шею, и все потому, что работу прервали не вовремя.
        - Впрочем, дело ваше, - заключил Рас. - Ваша лошадь, ваш ребенок, я вам не указ. Вот что: приезжайте и забирайте лошадь. Я умываю руки.
        Оделл, разумеется, после таких слов ни за что не забрал бы лошадь. Он пошел на попятный, заикался, мямлил и наконец спросил покорно, сколько еще примерно времени понадобится на учебу Снеговика. Без сокращений. Он не ищет легких путей, не торопит, просто интересуется.
        - Конец августа, - отрезал Рас. - Как я вначале сказал.
        Джеральдина снова гладила, уйдя в раздумья. Когда встаешь чуть свет и с утра до ночи гладишь чужое белье, а заработанных денег не видишь, потому что деньгами в семье распоряжаешься не ты, надо чем-то занять мысли. Много раз, как сегодня, Джеральдина воображала похороны мужа. Она никогда не представляла, как именно он умрет, а она станет вдовой, хотя часто надеялась, что в смертный час перед Расом мелькнут лошадиные копыта, занесенные, будто карающие мечи. Это будет только справедливо.
        Иной раз, если она себе позволяла, проскальзывали и мысли, что еще справедливей самой его прибить чугунком фирмы «Гризволд». Ударить по круглой черепушке - и готово. Хотя у нее ни за что бы духу не хватило. Слишком уж Рас быстрый. Он себя в обиду не даст - не его, а ее мозги разбрызгаются по кухонному полу.
        К тому же в мире ее фантазий было неважно, как он умрет, и Джеральдина уверяла себя, что на самом деле вовсе не желает ему смерти, а всего лишь представляет себя вдовой - что тут предосудительного?
        В ее мечтах он был как живой, а она - в красивом черном платье; она беззвучно рыдала, а прихожане маленькой церкви назареев, которую она и Рас иногда посещали, жалели ее, держали под руки, чтобы она не упала, и пели гимны на свой особый лад. Траурного платья у нее вообще-то нет, и где взять его, она тоже не представляет, но тем и хороши мечты, что в них не всякая мелочь должна быть похожей на правду. Может, сердобольная соседка одолжит ей траурный наряд, а еще лучше - купит. И откуда возьмутся беззвучные рыдания, тоже не совсем понятно, - видимо, не заставят себя ждать. Иногда при одной мысли слезы на глаза наворачиваются.
        - Что, трудно чашку кофе подать?!
        Джеральдина так погрузилась в мечты, что и не услышала, как муж грохнул на рычаг телефонную трубку и прошагал на кухню. Он уже расселся за столом, злой не на шутку.
        Вырванная из мира грез, Джеральдина отставила утюг и поспешила к плите. Кофе, ясное дело, выйдет не такой, как надо. Рас вечно брюзжит, но Джеральдина отмерила сахар и молоко, протянула Расу чашку и приготовилась выслушивать, чего на этот раз не хватает. Рас отхлебнул.
        - Что стоишь, смотришь коровьими глазами? - рявкнул он. - Делать больше нечего? Встала и глаза пялит!
        Что ж, хотя бы кофе удался. Джеральдина встала за гладильную доску. Рас потягивал кофе, сердитым взглядом блуждая по кухне.
        - Вот ублюдок, в гости набивался, без приглашения… - бурчал он.
        - Кто ублюдок? - переспросила Джеральдина. Мало ли кто. Для Раса все люди - ублюдки.
        - Оделл Притчетт Вонючка.
        Джеральдина одними губами произнесла: «А-а», набросила выглаженную рубашку на вешалку на задней двери, поверх другой одежды.
        - Дождется у меня, ублюдок, позвоню ему однажды вечером.
        Джеральдина поняла: однажды он позвонит Оделлу Притчетту и скажет, что у лошади воспалилось копыто и ее пришлось пристрелить. Или она споткнулась, сломала ногу, и ее пришлось пристрелить. Или выдумает другую причину. Рас всегда найдет оправдание убийству.
        У Раса была страсть пристреливать охотничьих собак, которые плохо охотились, и скармливать охотничьим псам бездомных кошек. Он травил крыс - но что тут особенного? Убивал белок, оленей и кроликов ради мяса; енотов, лисиц и бобров - ради шкур; волков, койотов и рысей - ради благой цели: если их не стрелять, станут резать скот. Броненосцев, опоссумов и скунсов убивал без зазрения совести - от них никакой пользы. Он еще ни разу не убивал лошадь клиента. Пока что. Но опять же, ни к одной лошади он не испытывал такой ненависти.
        Рас хлопнул ладонью по столу - мол, решено. Поднялся и вышел из дверей, на ходу шлепнув Джеральдину по заду, грубо, до синяка.
        Джеральдина и бровью не повела, не до того ей. Ее ждет мир мечты, осталось лишь вновь окунуться туда. Не успел Рас сойти с крыльца, Джеральдина уже рисовала ту же картину. Он лежит в гробу как живой. А она, в красивом траурном платье, беззвучно льет слезы.
        А вокруг прихожане церкви назареев: жалеют ее, держат под руки и распевают гимны на свой лад.
        Блу, младший брат Блэйда, четырех с половиной лет, кучерявый, кругленький, словно плюшевый мишка, души не чаял в отце. Возможно, он относился бы к отцу иначе, если бы на него, как на Блэйда, сыпались затрещины и шлепки, но его не били. Блэйд не держал на брата зла. Не станешь же злиться на кого-то за то, что его не порют до крови и не лупят по голове до шишек.
        Вместо ненависти к брату Блэйд пытался угадать, что же такого Блу делает правильно, а он - нет. Наверняка дело в том, что Блу умный, а он, Блэйд, тупой. Так без устали твердил им отец.
        - Блу, у тебя ума палата.
        - Блэйд, не твоего ума дело, тупица.
        Иметь бы тоже «ума палату» - только вот чем же Блу так умен? До сих пор мочится в постель, плохо разговаривает, сосет палец. Впрочем, в одном он умен - стремится во всем подражать отцу. Ходит как отец, говорит как отец. Рас подберет соломинку и сунет в рот - и Блу подберет соломинку и тоже сунет в рот. Рас подтянет штаны и заткнет пальцы за пояс - и Блу поддернет штанишки и заткнет пальцы за пояс. Рас, спускаясь с крыльца, пнет собаку - и Блу пнет.
        Ничего милей и забавней Рас в жизни не видел: эдакая малявка, а уже вылитый отец! Всякий раз, как Блу его копировал. Рас качал головой и, ухмыляясь, говорил тем, кто оказался рядом: не парень, а умора!
        Блэйд не хотел походить на отца, но мечтал ему нравиться, вот и пытался иногда тоже ему подражать. Но без толку. Если Блэйд копировал отцовские повадки. Рас спрашивал: ты что нос задираешь, что о себе возомнил? Блэйд не знал, что ответить, и Рас лишний раз убеждался в своей правоте.
        - Умишком ты слабоват, а, малыш?
        - Блэйд, ты дурак с большой буквы Д.
        - Не твоего ума дело, тупица.
        Когда Рас вышел во двор, Блэйд и Блу стояли у загона, глядя сквозь ограду на Снеговика. Блэйд от души жалел лошадь, но ни за что бы не сознался, ведь Раса Белинджера больше всего на свете злит, если какой-то дурак с большой буквы Д жалеет лошадь, над которой он. Рас, измывается. Как-то раз мать осмелилась посочувствовать, и Блэйд знал, чем это кончается.
        Блу никогда не бывало жалко животных. Напротив, он с удовольствием наблюдал, как Рас с ними обращается, и с папиного разрешения помогал. К лошадям Рас его не подпускал, если они не стреножены, кто этих тварей знает, еще обидят малыша. Другое дело кошка. От кошки вреда никому не будет, даже ребенку, если ее засунуть в холщовый мешок - так Рас обычно делал, когда швырял их собакам. Стоило появиться поблизости бездомной кошке, Блу первый докладывал Расу. В доме Белинджеров жили по волчьим законам, и Блу в свои четыре с половиной знал их назубок.
        Рас вразвалку подошел к загону и, прислонившись к ограде, уставился на Снеговика. Тот замер, стараясь не привлекать внимания. Снеговик был гордым - по крайней мере, несколько недель назад. Именно гордость навлекла на него такие страдания. Рас Белинджер закалывал штыком проклятых фрицев (необязательно в форме) и уж точно не стал бы терпеть своеволия от лошади. Мирные жители-немцы молили о пощаде. Но напрасно. Расу доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение, когда двуногие твари просили пощады.
        Твари четвероногие ни о чем не просят. Если лошади причинить боль, в ответ она сделает одно из трех: пустится в бегство, или стерпит боль и покорится твоей воле, или нападет сама.
        Почти все лошади, с которыми работал Рас, вначале пытались спастись бегством, но скоро превращались в дрожащих, покорных существ. А Снеговик сперва то упрямился, то старался выполнять приказы Раса, но, поняв, что тому ничем не угодишь и ничего, кроме наказания, не дождешься, стал пускать в ход силу. И ничего не добился, как и проклятые фрицы мольбами о пощаде. С той лишь разницей, что до сих пор жив.
        Рас Белинджер не имел права убивать чужую лошадь - эх, не то что на войне, где он имел полное право убивать жителей чужой страны, а как же иначе? Но лошадь штыком просто так не заколешь. Чтобы убийство чужой лошади сошло с рук, должна быть причина. Лошадь можно добить, чтобы избавить от невыносимых страданий, если нет другого выхода. Или же пусть она умрет сама по себе.
        Всякий, кто хоть что-то смыслит в лошадях, знает самый простой и верный способ. Оставьте дверь в кормовой загон открытой и поезжайте в город (если дело днем) или ложитесь спать (если дело к ночи). Лошадь может есть до бесконечности, а освобождать желудок не умеет. На открытом воздухе - скажем, где-нибудь на пастбище - это не страшно: вспучит живот от травы или пронесет, тем и кончится. Но если лошадь не сходя с места съест пятьдесят фунтов овса, то умрет мучительной смертью.
        Лошади не смотрят в глаза тому, кого боятся. Будто думают, что если не видят опасности, то ее нет. Или подобное напряжение им не по силам. Снеговик стоял, отвернувшись от жилистого коротышки, который прислонился к ограде и ухмылялся.
        Рас загоготал.
        - Лучше на меня не смотри, сукин ты сын, - сказал он сквозь смех.
        - Лусе на миня не смотли, сукитысы, - слово в слово повторил Блу.
        Рас опять засмеялся, назвал Блу уморой. Неизвестно, понял ли Блу, но, взглянув на отца, сказал: сам ты умора. Рас снова загоготал, усадил Блу на забор и указал на Снеговика:
        - Знаешь, кто это?
        - Лошадка.
        - Правильно, лошадка. Дохлая лошадка.
        Глаза Блу округлились от изумления, а глаза
        Блэйда - от ужаса.
        - Дохлая лошадка, - фыркнул Блу.
        Рас протянул:
        - Слышал, Снеговик? Ты дохлая лошадка.
        Блэйд застыл, вцепившись обеими руками в
        ограду, будто вот-вот упадет, хоть наверху сидел не он, а Блу.
        - Как только раны заживут, - сказал Рас.
        - Как тока ланы зазывут, - эхом отозвался Блу.
        - Мистер Оделл Притчетт захочет осмотреть лошадь, - продолжал Рас. - И я не намерен лишать его этого права.
        Фраза оказалась для Блу длинновата, но он старательно повторил:
        - Мистел Одя Плитя хосет смотлеть лошадь, и я емеля лисать иво плава!
        Глава 16
        Блэйд не представлял, когда заживут раны Снеговика, но понимал: как только это случится. Снеговик обречен. На него накатила слабость, вскоре уступив место гневу.
        До сих пор ни один из поступков отца не действовал так на Блэйда. Что бы ни делал отец, Блэйд все принимал как должное. Он не понимал и не пытался разобраться, почему на этот раз все иначе.
        Весь день Блэйд места себе не находил. Рас сновал по двору: чинил сбрую, чистил стойла, стриг траву газонокосилкой. Блу, как всегда, бегал за ним, как собачонка, и, как всегда, его гладили по голове и хвалили за ум. Блэйд забился под крыльцо, рисовал в полумраке пальцами на земле и соображал, что делать.
        Бесполезно просить отца не убивать лошадь. Он лишь убьет ее быстрее и еще более жестоко. Позвонить бы Оделлу Притчетту, рассказать обо всем и попросить скорей забрать Снеговика. Но для этого нужно достать его номер из папиного бумажника, сообразить, как звонят по междугородному телефону, и позвонить так, чтобы не попасться. Три препятствия, которых ему не осилить.
        Блэйд мечтал, чтобы отец исчез. Он не желал ему смерти, как Джеральдина. Подобные мысли - слишком тяжкий груз для восьмилетнего ребенка. Он просто мечтал, чтобы Рас ушел в лес или уехал на грузовичке и не вернулся. Сегодня есть, а завтра нет. Исчез.
        Но Рас исчезать не торопился. Ни сегодня, ни завтра. Он здесь, и он задумал убить лошадь, и ничем его не остановить. Разве что…
        Тут Блэйд запнулся, будто наступил босой ногой на битое стекло.
        Разве что… исчезнет не отец, а лошадь.
        Никогда еще Блэйд Белинджер не испытывал перед отцом такого ужаса, как в тот миг, когда открыл калитку и зашел в стойло к Снеговику. До той минуты, если бы он попался, мог бы соврать, почему оказался среди ночи на улице, или отмолчаться, другого и не ждут от тупицы. И то и другое повлекло бы последствия, но Блэйду не привыкать, вся его жизнь - цепочка последствий.
        А попадись он сейчас, последствия на него обрушатся небывалые - такое он видел только в страшных снах. Из осторожности он не стал надевать брюки, а остался в пижаме (так называла мать любую рубашонку и трусы, в которых он спал) - вдруг отец услышит, как он шуршит, и выйдет посмотреть, в чем дело?
        Да что тут думать? От мыслей только хуже, и потом, он уже решил. Он выпустит Снеговика, посмотрит, как тот убежит на волю, а после проберется обратно в дом и снова ляжет в постель, надеясь, что лошадь найдет дорогу к дому Оделла Притчетта до того, как проснется Рас Белинждер и поднимет тарарам.
        Конечно, Блэйду было не до раздумий, далеко ли до Кэмдена, долго ли туда идти и хватит ли у лошади ума самой добраться до дома. Он лишь надеялся.
        Несколько минут назад, когда Блэйд вылез в окно спальни, собаки подняли головы. Блэйд испугался, как бы они не залаяли и всех не перебудили, но собаки за последние недели привыкли, что он вылезает в окно, и не насторожились, даже через двор не побежали.
        Снеговик стоял задом к калитке и не шелохнулся, когда Блэйд зашел в стойло. Блэйд смотрел на него, соображая, что делать. Выгонять Снеговика из стойла нельзя: вдруг он встанет на дыбы, заржет, начнет метаться, переполошит собак - и все пропало. Блэйд собирался вывести Снеговика, но Рас снял с лошади узду, не за что ухватиться. Пока Блэйд раздумывал. Снеговик сам вышел из стойла.
        - Молодец, - шепнул Блэйд одними губами. - Иди же. Иди!
        Но Снеговик застыл у калитки, будто ждал чего-то.
        Чего же он ждет? Если он останется здесь, ничем хорошим это не кончится. Но может быть, животным такие вещи неведомы. Собака, та вряд ли убежит из дома, как бы с ней ни обращались. Разве что наведается иногда к своим на сходку, да скоро вернется. Если сможет.
        Как бы там ни было, вместо того чтобы скакать прочь без оглядки. Снеговик застыл у ограды как статуя. Блэйд недолго думая влез на забор, перекинул ногу через ограду и вскарабкался на лошадь, вопреки всему надеясь, что удача ему не изменит. Вцепился в конскую гриву, покрепче сжал коленки, чтобы не упасть, и тихонько ткнул пятками в большие лошадиные бока.
        - Туда, - шептал он беззвучно. - Вон туда. Снеговик. К ручью. Просто иди вдоль ручья.
        Часа за два до рассвета Той Мозес сделал то, чего никогда не сделал бы его отец, - выпроводил клиента.
        Звался клиент Бутси Филипс - лесоруб, один из самых преданных завсегдатаев бара. На Бутси можно рассчитывать: всегда придет первым, уйдет последним и спустит все до гроша. При том что у него полон дом голодных ртов и деньги следовало бы потратить на продукты. Вот и на этот раз он явился к открытию бара и так наклюкался, что держался за музыкальный автомат, когда швырял в него мелочь, однако домой не спешил.
        Наконец Той спросил, не собирается ли он здесь оставаться, пока не кончатся деньги, и Бутси ответил: да, черт возьми!
        Той сказал: «Минутку», открыл заднюю дверь и прошел через дом в лавку. Взял молока, яиц, хлеба, копченой грудинки, консервов, муки, две пригоршни леденцов и уложил в мешок. И поспешил обратно в бар, к Бутси, который чуть не падал с табурета.
        - Деньги кончились, - сказал Той.
        Бутси пытался смотреть на Тоя, но взгляд блуждал.
        - Черта с два, - пробубнил он.
        Той пошевелил пальцами. Бутси послушно запустил руки в карманы, вытряхнул все деньги и сунул Тою. Тот кивком указал на дверь:
        - Идем. Я тебя подброшу домой. А завтра кто-нибудь подвезет сюда, отогнать грузовик.
        Бутси сполз с табурета и мрачно заявил, что он, черт возьми, сам себя привезет. Или сам себе президент - язык так заплетался, что не разберешь.
        Неважно, что говорил Бутси, Той вытолкал его. Уже на улице, когда Бутси ковылял впереди него к стоянке. Той Мозес сунул в мешок деньги, что дал ему Бутси. Жену лесоруба ждет тройной сюрприз. Муж вернется домой до рассвета, с продуктами, да еще с деньгами.
        Той вернулся домой в «жемчужный час» - так про себя называл он тихое, дивное время незадолго до рассвета. Его любимый час. Точнее, прежде любимый, ведь раньше в этот час он вставал, а не валился в постель. В окнах лавки свет - значит, Калла уже варит кофе и готовится принимать покупателей.
        Той выпрыгнул из грузовика и направился к лавке, но вдруг застыл в изумлении. Возле птичника, в живописном огороде Каллы, вернее сказать, в том, что от него осталось, стояла лошадь. Крупная белая лошадь, вся в грязных пятнах. Она уже расправилась с кукурузой, что в тот год вытянулась благодаря рыбьим потрохам, которые Той всю весну зарывал на грядке, и уплетала пурпурный горошек.
        Той не замахал руками, не шуганул ее - если она шарахнется, то потопчет тыквы и помидоры, а кукурузу и горох все равно уже не вернешь. Он просто прошел в огород, спокойно, прижав руки к туловищу. Надо поймать лошадь, загнать в стойло и наводить справки, пока не отыщется хозяин. А хозяин отыщется скоро. Не так уж много красавцев вроде этого коня - его бы только помыть да почистить.
        Подойдя ближе. Той обомлел: ах я дурак, решил, что лошадь просто грязная. Как же он сразу не понял, что темные пятна - запекшаяся кровь? Напоролась на колючую проволоку? Нет, не похоже. Колючая проволока оставляет рваные раны, выдирает клочья мяса. А у лошади на шкуре полосы, крест-накрест. Следы кнута. На Тоя Мозеса нахлынула ярость, какой он давно не испытывал.
        Шагах в десяти от лошади Той замер. Лошадь перестала жевать и испуганно покосилась на него.
        - Я тебя не трону, дружок. Хочешь - беги. Да только здесь тебе будет лучше, чем там, откуда ты пришел. - Говорил он тихо, будто плескалась вода в колодце.
        Лошадь отступила на шаг, отступил и Той.
        - Жаль, говорить ты не умеешь, - продолжал Той. И, отойдя еще на пару шагов, отвел от лошади взгляд. И она тут же приблизилась к нему. Совсем чуть-чуть. Той, по-прежнему не глядя в ее сторону, продолжал говорить, тихо, ласково: - Если б ты мог рассказать, кто это сделал, я б ему отплатил той же монетой. Посмотрел бы, каково ему будет на твоем месте.
        Лошадь подошла еще ближе - видно, когда-то знала ласку. Той тихонько ждал. Когда лошадь приблизилась на расстояние вытянутой руки. Той подавил желание коснуться ее, лишь вздохнул протяжно. И продолжал ждать.
        Лошадь подставила морду. Той поздоровался по-лошадиному, дыхнув ей в нос. Лошадь закивала, будто в знак, что Той Мозес ей по душе и она не прочь продолжить знакомство. Той не спеша снял ремень, накинул лошади на шею и вывел могучего Снеговика с огорода Каллы Мозес.
        Дети не знали, что и думать, когда спустились к завтраку, а завтрака нет. На плите противень с остывшим печеньем, на столе миска яиц: видно.
        Уиллади собиралась сделать омлет, да так и не успела. Сван тут же испугалась, что еще кто-то умер, - за всю ее жизнь не бывало, чтобы мама забыла покормить детей.
        Сван выглянула в окно. Во дворе под деревом машина шерифа, - значит, она права. Сама по себе машина шерифа под окном - зрелище вполне обычное. Почти каждый вечер она стоит здесь по часу, пока шериф с помощниками выпивают в «Открыт Всегда», но днем шериф приезжал всего однажды - когда застрелился дедушка Джон. Неужто опять беда?
        От старости могла умереть только бабушка Калла, но она-то жива, вон стоит рядом с шерифом, и оба на что-то смотрят, а на что, не видно из-за грузовичка дяди Тоя.
        - Нееееет… - выдохнула Сван с ужасом. Мысли неслись галопом, она воображала несчастья одно другого страшнее, перебирая, с кем они могли случиться.
        - Что «нет»? - спросил Нобл. Они с Бэнвиллом уже достали холодное печенье, ковыряли его пальцем и наливали в дырки сироп.
        Сван не ответила - выскочила вон.
        Глава 17
        Шериф Эрли Микс появился на свет раньше срока - было это давно, пятьдесят с лишним лет назад, - вот его и назвали Эрли, «ранний». Имя выбрал отец, и все были согласны, что имя красивое, в том числе сам Эрли, когда подрос и у него появилось свое мнение. Имя стало его второй натурой. В воскресную школу надо приходить к десяти, а он является без четверти десять. Рабочий день начинается в половине девятого, а он приходит в восемь. Он не знал спешки, но всюду успевал рано.
        Шериф Микс был человек крайностей - крайне тощ, крайне долговяз и (почти всегда) крайне справедлив. Его понятия о справедливости порой расходились с буквой закона, и тогда он гнул закон в бараний рог.
        Много лет назад, когда Йем Фергюсон был найден в своем дворе со свернутой шеей, Эрли первым из представителей закона оказался на месте происшествия. Йем был за рулем своего автомобиля с откидным верхом, и мотор был еще теплый, а Йем успел остыть. Даже не обладай Эрли всеми частями головоломки, не требовалось большой фантазии, чтобы догадаться, что сам Йем в ту ночь до дома доехать не мог.
        Все знали, что Йем путался с женами почти десятка солдат, ушедших на фронт. Знали и презирали его. И знали, что в тот вечер домой вернулся только один солдат - Той Мозес.
        Это стало всем известно, потому что Тоя, когда тот сошел с автобуса в Магнолии, подвез Джо-Билл Рейдер - он жил всего в нескольких милях за поворотом к дому Тоя. Дома Джо-Билл тут же рассказал жене Омеге, как Той, из которого обычно слова не вытянешь, всю дорогу говорил, как он рад, что вернулся, а нагрянул без предупреждения, чтобы избавить Бернис от хлопот. Когда вдали завиднелся дом Тоя, а за домом - машина Йема Фергюсона, лицо Тоя дрогнуло и он попросил Джо-Билла не останавливаться. Сказал, что заскочит к матери в лавку за сигаретами. В последний раз Джо-Билл видел Тоя у входа в лавку, и посмотреть на него, так он будто жалел, что не вернулся домой в сосновом гробу.
        Омега тут же позвонила своей сестре Олмери, а та - подумаешь! - поделилась новостью с несколькими надежными подругами, в том числе с Пэтси, женой Эрли, так что он уже знал часть истории, когда после полуночи раздался телефонный звонок. Эрли узнал голос.
        - Вы, наверное, знаете, что Йем Фергюсон мертв? Думаю, вы бы хотели со мной поговорить, но я бы попросил дать мне еще пару часов.
        Эрли дал ему не просто пару часов. Он дал ему много лет и за все годы так ни о чем и не спросил. Ему и не нужны были вопросы. Той вышел из лавки, добрался до дома и застал там такое, чего не в силах был стерпеть. Теперь Йем мертв, и Той не хотел, чтобы тело нашли у него дома. Если бы это случилось, о Бернис поползли бы сплетни по всему городу. Сплетни и так не заставили себя ждать, но раз Той перевез тело, она могла хотя бы сделать вид, что гибель Йема для нее такая же темная история, как и для всех.
        Когда Эрли прибыл на место, на машине Йема не было ни царапинки, но когда он позвонил в участок, весь капот был всмятку. Дежурному Эрли сказал, что проезжал мимо дома Йема Фергюсона и увидел во дворе его машину. Остановился посмотреть, что с Йемом - не болен ли, не пьян ли? - подошел к машине, а та разбита. Похоже, Йем врезался в дерево и сломал шею. Как бедняга сумел доехать до дома, загадка.
        Родные Фергюсона не поверили, подняли шум, но ничего не добились. Судья Грейвз на войне потерял сына и сам с того дня медленно умирал. По мнению судьи, Йем получил по заслугам.
        Сван первым делом спросила у бабушки Каллы и шерифа Микса:
        - Кто умер?
        Бабушка Калла ответила:
        - Пока никто.
        Сван поняла ее слова как угрозу.
        Бабушка Калла пристально глядела в сторону, и Сван посмотрела туда же. Посмотрела - и вправду чуть не умерла. Невдалеке, в загоне для телят, Уиллади гладила большую белую лошадь, которой дядя Той мазал скипидаром кровоточащие раны. Лошадь вздрагивала - то ли от испуга, то ли от боли, - но все сносила без звука.
        Сван затошнило, она хотела отвернуться и не могла.
        Шериф Микс презрительно кашлянул, сплюнул.
        - Что с лошадью? - спросила Сван. - Где мы ее взяли?
        На самом деле ей хотелось знать, может ли лошадь принадлежать ей, только ей одной. Она уже представляла, как будет за ней ухаживать, баловать ее, станет ей лучшим другом. С такой хозяйкой, как Сван, она ни в чем не будет знать нужды, ни в чем на свете. Сван чистила бы ее, ласкала, кормила сахаром-рафинадом. Она читала, как дети кормят лошадей с ладони рафинадом, это лучший способ приучить лошадь отзываться на кличку. Бабушка Калла не держала на кухне рафинада, но хранила запас в лавке. Сван выпросит коробочку, даже отработает, если надо. Ухаживать за лошадью - своей собственной - ей в радость, и она готова трудиться, вложить всю душу. Да что там, уже вложила!
        - Мы ее нигде не брали, - объяснила бабушка Калла. - Это она нас нашла. Только ненадолго. Как только разыщем хозяина, придется ее вернуть. - При этих словах ее губы горестно сжались.
        - Вернуть тому, кто с ней так обращался? - вскинулась Сван.
        Шериф Микс ответил:
        - Собственность есть собственность. Каждый волен с ней делать что хочет, закон не запрещает.
        Сван опешила, но лишь на миг. Глаза ее гневно засверкали, она раскинула руки, будто ее распинают.
        - Ну, если вы ничего не собираетесь делать, - завопила она во все горло, - так какого черта вы приехали? - Сван совсем забыла, что нельзя ругаться при взрослых, дядя Той не в счет.
        Шериф Микс посмотрел на нее в упор, пытаясь испугать взглядом. Он просто не знал Сван.
        - Я приехал, потому что меня вызвал твой дядя, - ответил он. И обратился к Калле: - Когда же наконец эта девчонка отучится орать?
        Эрли у них не задержался. В восемь у него была назначена встреча с Бадом Дженкинсом в городском кафе, время шло к семи, а до города почти полчаса езды. Получается, что приехать рано, по обыкновению, вряд ли удастся. Перед уходом он записал приметы лошади и обещал объявить о находке.
        Выбежали Нобл и Бэнвилл, стали гладить лошадь липкими от сиропа руками. Снеговик не противился. Дети, разумеется, не знали его имени и заспорили, как его назвать. Спор разрешила бабушка Калла, объявив, что лошадь надо вернуть хозяину, но даже если она вдруг останется здесь, это будет ее лошадь, ведь это ее огород она потоптала, а ездить на ней верхом будет только тот, кто хорошо себя ведет и помогает по дому. И пока лошадь здесь, звать ее будут Джон.
        - Джон! - прыснул Бэнвилл.
        - Где это видано, чтобы лошадь звали Джоном? - возмутился Нобл.
        Бабушка Калла не сочла нужным объяснять - как хочет, так и назовет, - но с глазу на глаз призналась Уиллади, что иногда произносит вслух имя мужа, если никого поблизости нет. И если вдруг кто-то услышит, можно отговориться, что вслух думала о лошади.
        Блэйд был в ужасе от своего поступка и от того, что ждет его, когда отец узнает. Именно «когда» - никаких «если». Блэйд не сомневался в этом, как и в том, что его руки и ноги изодраны в кровь колючками ежевики.
        В тот час, когда Той Мозес, подбросив Бутси Филипса до дома, возвращался к Калле, Блэйд лез в окно своей спальни, не замечая, что оставляет на подоконнике следы крови. В доме темно и тихо, слышно лишь, как Блу во сне сосет палец. Блэйд не любил спать в одной кровати с братом, не только из-за того, что Блу всегда под утро напускал лужу, но и из-за противного причмокиванья.
        Блэйд юркнул под одеяло, отодвинулся подальше от брата и от лужи на клеенке; клеенка прикрывала матрас, но не защищала спавших на нем детей. Холодная моча впиталась в пижаму, мокрое белье липло к телу, но Блэйд дрожал не от холода.
        Ровно в полшестого утра Рас Белинджер пошел в хлев кормить живность и обнаружил, что лошадь Оделла Притчетта исчезла. При виде открытой калитки он затрясся от ужаса. Когда уводят лошадь, это всегда несчастье, даже если она твоя и спина у нее не исполосована в кровь. Но если лошадь чужая и придется объяснять хозяину, почему она пропала, а потом, когда найдется, - почему она в таком состоянии… это сильно осложняет дело.
        Одного Рас не понимал: как вор пробрался сюда, увел скотину, а собаки не подняли лай. Его собаки не бросаются к чужим, виляя хвостом, а всякий, кто приблизится к дому, - чужой.
        Сам Снеговик выбраться из загона не мог, тут нечего и сомневаться. Калитка была закрыта на цепь, цепь накинута на столб, а концы скреплены защелкой, открыть которую под силу лишь человеческим рукам. Умная лошадь может сдернуть цепь, но защелку открыть не сможет.
        Значит, это дело чьих-то рук. Вопрос - чьих. Наверняка не Оделла Притчетта. Оделл не стал бы приезжать ночью, тайком, - это его лошадь, мог бы забрать средь бела дня. И даже если ночью, то приехал бы на грузовике с прицепом и наделал шуму. Конечно, грузовик он мог бросить на дороге, зайти и вывести лошадь. Тогда опять же, почему собаки молчали?
        Отвернувшись от злополучной калитки и пустого загона. Рас взглянул на дом.
        Рас всегда вставал ни свет ни заря, а Джеральдина - еще раньше. Нет ничего на свете хуже ленивой бабы, считал Рас. При звуке его шагов на крыльце у Джеральдины сжалось сердце: наверняка, как только войдет в дом, потребует завтрак, а она едва успела положить на сковородку бекон. Но еда не готовится за пять минут.
        Джеральдина всегда чувствовала, когда Рас заходил в комнату, даже воздух и тот менялся под стать его настроению. Если Рас кипит от гнева, то и воздух накаляется, но даже когда он спокоен (более-менее), кругом витает напряжение. А сейчас полный штиль - большая редкость.
        Рас не спеша зашел на кухню. Джеральдина осторожно покосилась на него, но Рас не повернулся. Сам налил себе кофе - тоже неслыханное дело. Мужчина зарабатывает на хлеб, дело жены - налить и подать ему кофе. Джеральдина слышала эти слова столько раз, что знала их наизусть.
        У нее все переворачивалось внутри. Муж всегда рвет и мечет, а таким, как сейчас, тихим, расслабленным, видеть его она не привыкла.
        - Ты сегодня тише воды ниже травы, - вырвалось у Джеральдины. Она не собиралась начинать первой, просто не вынесла напряжения.
        Рас сел за стол, подул на кофе, глянул на жену поверх кружки. Взгляд его был почти ласков.
        - И ты, - отвечал он хитро. - Ночью ты была тише воды ниже травы.
        Джеральдина смотрела на мужа растерянно. В чем она провинилась на этот раз?
        - Что-то не припомню.
        - Зато я помню. Тише маленькой мышки. - Рас пробежал пальцами по крышке стола, будто мышь прошуршала. И еще раз. Туда-сюда, туда-сюда. Хлопотливая мышка.
        Джеральдина напрягла память: почему тише воды ниже травы? Рас обратился к ней, а она не отозвалась? Молча прошла мимо, не заметив его?
        Еще чуть-чуть - и бекон пригорит; Джеральдина перевернула ломтики, прижала сверху лопаткой.
        - Знаю, - начала она, - когда спала.
        Рас улыбнулся. Улыбнулся! Будто она произнесла волшебные слова.
        - Ты, видно, совсем не про то говоришь. Не когда спала, а когда я спал.
        Джеральдина сдвинула брови. Дело принимает дурной оборот. Как в зыбучие пески угодила - теперь не выбраться. Попал в зыбучие пески - тебе конец, засосет. А станешь сопротивляться - засосет быстрее.
        - Не понимаю, о чем ты.
        Нечего тянуть, лучше пусть засосет.
        Рас продолжал:
        - Может, ты ходила во сне. Иногда во сне люди делают такое, о чем, проснувшись, жалеют.
        Джеральдина помотала головой, всем своим видом выражая недоумение.
        - Если я когда в жизни и ходила во сне, то ничего не помню. - Вместо возмущения в голосе прозвучало сомнение, будто она до конца не верила в свои слова.
        Рас скорчил противную рожу. Джеральдину вдруг разобрал дурацкий смех, но все-таки удалось сдержаться. Рас так смотрит, будто она и в самом деле мышка, а он кот, готовый к прыжку, и смеяться по меньшей мере глупо.
        Джеральдина достала из ящика под раковиной бумажный пакет и положила на тарелку, чтобы с бекона стек жир и впитался в бумагу.
        - Ну ладно, - вздохнула она. - Что же я такого сделала?
        - Не помнишь?
        - Я помню, как легла спать.
        - Зато не помнишь, как встала.
        Джеральдина вздохнула. Сколько можно тянуть?
        - Я встала двадцать минут назад. Конечно, я помню, как вставала. - Она поставила тарелку на стол. - Говори же, что я такого сделала.
        - Нет, это ты говори. - Рас взял ломтик бекона и принялся жевать; прожевав, он снова улыбнулся. - Объезжать мне сегодня некого, весь день у меня в запасе.
        Глава 18
        Блэйду снилось, будто он бежит вдоль берега ручья, что ведет от отцовской фермы на дальний край участка Мозесов, а колючие ветки так и тянутся к нему - хватают за лодыжки, хлещут по ногам, словно молнии, вытягиваются на лету. Шипы впиваются в кожу, острые и кривые, словно рыболовные крючья, и хочется остановиться, чтоб они не впивались глубже. Но остановиться он не может: прямо над головой кружит ястреб - громадный ястреб, Блэйд в жизни такого не видел - и вот-вот его схватит, стоит хоть чуточку притормозить (а может, беги не беги, все равно схватит).
        Никогда еще Блэйд не чувствовал себя таким крохотным, не больше кролика.
        Ястреб устремился вниз, выставив когти, точно длинные кривые ножи. Блэйд старался не глядеть на него. И все-таки не удержался, посмотрел наверх - и увидел глаза хищной птицы, ясно и отчетливо. И лучше бы не видел.
        У ястреба было лицо отца.
        Блэйд закричал, но ни звука, лишь удушливое безмолвие. Он кричал снова и снова, крик шел из самого нутра, от кончиков пальцев. Беспомощно, безнадежно, с надрывом; беззвучно - ведь кролики не кричат.
        Ястреб засмеялся. Грубо, зло. Опустился ниже, и Блэйд опять закричал, и на сей раз был слышен звук. Звуком полнилось все кругом, он разрывал воздух.
        Блэйд вздрогнул, вскочил. Сердце стучало как молот. Блэйд чуть не заплакал от облегчения, что сон кончился, - и вдруг понял: это не конец, а только начало.
        Проснулся и Блу, захныкал, вцепившись в мокрую простыню. Блэйд шикнул на него и вылез из постели.
        Крик из кухни вдруг оборвался. Его сменили другие звуки, еще страшнее.
        Рас, схватив Джеральдину за горло, держал ее над раковиной, сунув лицо жены под струю. Джеральдина хрипела и вырывалась. Глотала воду, захлебывалась, пыталась заговорить, но выходило лишь бульканье.
        Рас рывком поставил Джеральдину на ноги, дал отдышаться, откашляться.
        - Память подводит?
        Джеральдина надрывно закашлялась, мотнула головой.
        - Лошадь, - настойчиво продолжал Рас. - Что ты сделала с лошадью?
        Блэйд вошел в кухню, и колени стали ватными. Все из-за Снеговика! Блэйд был уверен, что опасность грозит только ему. Он даже не думал, что подозрение падет на кого-то еще.
        Джеральдина пришла в себя и пыталась вывернуться, высвободиться из рук, сжимавших горло. Но пальцы Раса лишь сильнее смыкались.
        - Я… не трогала… лошадь… - хрипела Джеральдина.
        Рас что есть силы тряхнул ее.
        - Не трогала, но открыла калитку и выпустила?
        Лицо Джеральдины побагровело от кашля, из носа текло.
        - Я не…
        Рас опять толкнул ее к раковине, сунул под кран. Джеральдина мотала головой, но это не помогало. Она силилась вдохнуть, в нос и рот заливалась вода. Джеральдина почти захлебнулась.
        - Свинья тупая, - хрипел Рас. - Сколько лет живу, тупее не видел.
        Еще немного, и отец убьет маму. Этого Блэйд не мог допустить. Он схватил со стола отцовскую кружку и швырнул через всю кухню. Кружка угодила Расу в спину, меж лопаток.
        Рас выпустил Джеральдину, рванулся, но Блэйда и след простыл.
        Бабушка Калла сдержала слово. Подходить к лошади разрешалось лишь тем, кто хорошо себя ведет и помогает по хозяйству. Весь день Сван, Нобл и Бэнвилл были такими паиньками, что Уиллади стала принюхиваться, стоило им пройти мимо. Любая мать, говорила она, узнает детей по запаху, даже если те на себя не похожи.
        А работа? Дети трудились! Подмели крыльцо, пропололи клумбы, собрали мешок гороха - все успели до половины двенадцатого. Потом Нобл и Бэнвилл вымыли с мылом бензонасосы чуть ли не до дыр, а Сван взяла старые газеты, уксус и протерла все стекла в лавке. Окна так засияли, что покупатели, вылезая из машин, щурились от бликов.
        Дети то и дело подходили к бабушке Калле, смотрели с обожанием, называли «самой милой на свете бабулечкой» и говорили, что быть ее внуками - такое счастье. Бабушка Калла качала головой: чьи вы внуки, не знаю, но рада, что вы заглянули помочь по хозяйству.
        К полудню Уиллади была сыта по горло хорошим поведением детей, устала смотреть, как они снуют туда-сюда. Калла призналась, что и у нее голова кругом, вдобавок они столько работы переделали, сколько она и не мечтала от них дождаться.
        Детей отпустили на волю, но бабушка Калла еще раз велела держаться подальше от лошади. Детей ведь так и тянет вскарабкаться на все, что выше них, да еще с гривой и хвостом.
        - Представьте себя на месте Джона, - объясняла она. - Понравилось бы вам, если бы на вас уселась куча ребят, прямо на больные места?
        На месте Джона они никогда не окажутся, заметил Бэнвилл, у них по две ноги, а у Джона четыре.
        Каллу его доводы не убедили.
        - Что ж, скажи спасибо, что лишь в этом разница, - отвечала она. - Бедняге досталось.
        Калла не стала добавлять, что всем троим тоже достанется, если они сейчас же не уберутся отсюда, - дети уже улетучились, да Каллу что-то не тянуло нынче на угрозы. При взгляде на лошадь, на отметины, оставленные чьей-то рукой на ее шкуре, у Каллы что-то дрогнуло в душе. Этому Джону удалось то, что другой Джон разучился делать задолго до того, как ему вздумалось свести счеты с жизнью. Этот Джон пробудил в душе Каллы Мозес нежность.
        Именно Нобл уговорил бабушку Каллу, чтобы та разрешила им взять Джона с собой на Пустошь. Раз они собрались выслеживать преступников в Суровой Местности, все равно им придется идти пешком. Если местность суровая, нужно то и дело нагибаться и, прищурившись хорошенько, смотреть под ноги, не сдвинуты ли камни и нет ли в дорожной пыли следов. И высматривать на дороге плевки - верный знак, что здесь прошли преступники. У многих из них чахотка. Как ни крути, плох тот следопыт, который без конца то садится на лошадь, то слезает. Так и устаешь быстрее, и дело идет медленно.
        Калла подумала: лошади не повредит прогулка, если ее поведут под уздцы, - но вслух пригрозила: только попробуйте сесть!
        Дети поклялись не забираться на лошадь.
        - А если мы дали слово такой миленькой старушечке, то обязательно сдержим, - заверила Сван.
        Никогда еще Каллу столько раз за день не называли старушкой, но возражать она не стала. Чем скорее дети отправятся на Пустошь, на поиски преступников и плевков, тем быстрей она усядется и подумает, до чего же стало тихо.
        Расу Белинджеру не пришлось гадать, откуда взялась кружка, угодившая меж лопаток. Он бросился в комнату мальчиков.
        Блу сидел на кровати и ревел, но Рас сегодня не обратил на любимца внимания. Он подбежал к раскрытому окну, окинул взглядом двор. Ни следа Блэйда. И когда Рас, опершись на подоконник, задумался, как быть дальше, он вдруг заметил на подоконнике ржавые пятна засохшей крови. Послюнил палец, провел по пятну, и палец порыжел.
        - Этого мальчишку надо было бросить собакам, когда он родился на свет, - процедил Рас.
        Обо что он поцарапался ночью, когда делал свое грязное дело? Вывел лошадь на дорогу, упал и содрал ладони о гравий? Налетел на что-то в темноте?
        Вряд ли Блэйд мог куда-то «увести» лошадь, но что бы он ни сделал со Снеговиком, пожалеет, думал Рас. А сейчас главное - найти лошадь Оделла Притчетта.
        Рас сел в грузовик и для начала завернул к Кэлвину Фарлоу. Кэлвин всегда знал все местные новости и выкладывал каждому, кому не лень слушать. Рас застал Кэлвина в мастерской, тот киянкой выравнивал вмятины на капоте «нэшрамблера» и, конечно же, рассказал, как с утра заехал в лавку мисс Каллы за табаком, но его даже не обслужили, вся семья столпилась возле амбара, вокруг большой белой лошади. Он подождал немного, взял табаку, а деньги оставил на прилавке.
        Эрли Микс отрывал картонные спички от пакетика-книжки и швырял в водяного щитомордника с разинутой пастью, что свернулся кольцом в уголке письменного стола. Змею Эрли убил пару лет назад и заказал мастеру чучело, чтобы в кольце умещалась пепельница. Эрли слыхал, что ядовитые зубы даже у мертвой змеи опасны, и на всякий случай велел покрыть их прозрачным лаком. Теперь лак слегка пожелтел.
        Пепельница уже наполовину заполнилась спичками, когда в кабинет ворвался Рас Белинджер с криком, что у него ночью украли лошадь. Его разбудил лай собак, он выбежал из дома с револьвером, но вор уже несся прочь на его лучшем коне. Стрелять он не стал, боялся попасть в лошадь.
        Эрли, откинувшись в кресле, слушал внимательно, как подобает блюстителю закона. Он ни разу не перебил Раса, ждал, когда коротышка выдаст себя с головой.
        - Лошадь была в отличной форме, пока жила у меня. - Рас стукнул кулаком по столу. - И должна быть в той же форме, когда ее вернут.
        Эрли почесал в затылке, нахмурился.
        - Не думаете же вы, что лошадь увел я?
        Рас откашлялся и горячо продолжал:
        - Я вас не обвиняю. Я пришел доложить о преступлении!
        - По вашему тону не скажешь. Вы так говорите, будто я виноват во всем, что могло случиться с лошадью.
        - Ничего подобного.
        Эрли посмотрел растерянно, будто вся история для него загадка.
        - Так, по-вашему, вор ускакал верхом на лошади, а потом решил, что она ему не по вкусу, и покалечил ее, просто так, назло, и пригнал туда, где мне ничего не стоит ее найти? - Эрли снова почесал в затылке. - Вообще-то, если кто-то задумал украсть лошадь, он пригонит фургон, сломает забор, погрузит в фургон лошадь и дернет в соседний округ. Никогда не слыхал, чтобы кто-то подошел к чужому дому, не побоявшись собак, ускакал на лошади, покалечил ее, а потом бросил и двинул дальше пешком. Как этот сукин сын добрался до дома, интересно мне знать?
        Рас был как взведенная пружина. Он понимал, что шериф забавляется с ним, как кошка с мышью, но вынужден был терпеть.
        - Знаю одно: лошадь украли. И ваша работа - ее вернуть.
        Эрли улыбнулся снисходительно - так он улыбался тем, кого в грош не ставил. Потом выпрямился, будто раскладная лестница. Рас тоже вытянулся во весь свой небольшой рост - казалось, вот-вот запрыгнет на письменный стол, чтобы смотреть на собеседника сверху вниз.
        - Я наведу справки, - пообещал Эрли.
        Он не подал виду, что знает, где лошадь, а Рас - что знает, что Эрли знает. У каждого был секрет.
        Когда Рас ушел, Эрли сел поудобнее, оторвал еще одну спичку и швырнул в пепельницу в кольце щитомордника. В окне было видно, как Рас шагает к обочине, где ждет красный «апаш». Бронзовая кожа и иссиня-черные волосы блестели на солнце, словно чешуя щитомордника.
        Наблюдая, как Рас забирается в грузовичок и уносится прочь, Эрли невольно подумал: этот человек - прирожденный убийца. Был бы повод, он рад бы со всеми почестями препроводить его в тюрьму, ведь сколько людей может пострадать из-за него. Если бы можно было это предотвратить!
        Глава 19
        Рас прекрасно понимал, что если ничего не придумает, то придется звонить Оделлу Притчетту и сообщать, что лошадь пропала. Язык не поворачивается сказать «пропала». Не пропала, а просто находится не там, где следует. Есть же способ ее вернуть.
        Но как? Он уже открыл карты Эрли Миксу, рассказал, что лошадь украли. Теперь Микс знает, откуда она ушла и где ее искать, если она снова пропадет.
        Рас покончил с домашними делами, сжевал то, что поставила перед ним Джеральдина, и всякий раз, когда она открывала рот, чтобы заговорить, он едва сдерживался, чтобы не ударить ее. Даже с Блу он не разговаривал.
        Оделлу он так и не позвонил, не придумал, что сказать, да и Блэйда искать не спешил, несмотря на причитания Джеральдины. Время пока есть. Пусть сопляк поголодает, поспит на голой земле - посмотрим, как ему понравится. А через денек-другой посмотрим, как ему понравится наказание.
        Блэйд Белинджер до вечера просидел у ручья, глядя, как Сван и ее братья выслеживают преступников. На самом деле никого они не выслеживали, слишком были заняты лошадью - водили к ручью на водопой, почесывали ей уши и брюхо, а когда лошадь улеглась на лугу среди травы, пристроились рядом, положив на нее головы, как на подушку.
        Вот бы поиграть с ними, да нельзя. Девочка, конечно, не побежит к родителям рассказывать о нем (она ведь даже разрешила ему спать в своей кровати), а мальчишки - кто их знает. И потом, дети полностью одеты и, можно сказать, чистенькие, а он не менял одежды с прошлой ночи, все в той же драной рубашонке и трусах, перепачканных кровью, мочой и землей из-под дома - там он прятался утром, когда выпрыгнул из окна. Сидел, боясь дохнуть, пока отец не умчался со двора на грузовичке. Тогда Блэйд убежал в лес.
        И вот он здесь. Домой идти нельзя, а больше деваться некуда. Остается лишь сидеть тихонько и смотреть, как дети играют с лошадью, которую он спас, и ждать, что будет.
        Но, сидя без дела, тяжело держать глаза открытыми. Блэйд отчаянно боролся со сном, к тому же он с вечера не съел ни крошки, и голова кружилась от голода. Глаза будто песком запорошило, Блэйд моргнул изо всех сил - и все. Веки сомкнулись и долго-долго не размыкались. Когда Блэйд наконец открыл глаза, было уже темно и дети ушли.
        Блэйд уже не раз бывал у Мозесов и успел изучить их порядок жизни. Он знал, как пробраться через двор, чтобы никто не увидел. Знал, куда ступить на кухне, чтобы не наткнуться на скрипучую половицу, знал, где что хранится. Остатки кукурузного хлеба - на плите, прикрытые кухонным полотенцем. В последнее время он находил там даже ломтики кекса или куски пирога. Остатки прочей еды в холодильнике, в накрытых мисках, а иногда в банках с крышками. Банки удобней - проще схватить банку и бежать, чем возиться с мисками, трясясь, что кто-нибудь услышит. Мисками хозяйки дорожат и расстроятся, если хоть одна пропадет, а до пропавшей банки никому нет дела.
        Для своих лет Блэйд знал многое, но не все. Не знал, к примеру, что Сэм Лейк иногда сидит в темной столовой, когда все уже спят, и раздумывает о своей нынешней жизни и о том, как изменить ее к лучшему. Пару раз Сэмюэль видел, как Блэйд таскал банки фасоли и краюшки кукурузного хлеба, и, чтобы проверить, приходил ли мальчик, стал после ужина оставлять на плите свою порцию сладкого («На потом, - объяснял он Уиллади, - если вдруг ночью проголодаюсь»).
        Той ночью Сэмюэль опять сидел в столовой и, когда Блэйд тихонько вышел из дома, выследил его. Держался он на почтительном расстоянии, Блэйд и не заметил, что за ним идут.
        Блэйд шмыгнул на сеновал и с аппетитом поужинал. Покончив с едой, спрятал банки под кучу прелого сена, где уже собралась целая армия пустых склянок. А потом и сам зарылся в сено и свернулся калачиком, как лисенок в норе.
        И уснул.
        А ночью его укутала, словно облако, свежая простыня, а сверху на нее кто-то положил чистую смену одежды. Простыня пахла чистотой и солнцем. И когда сквозь щели в стенах сеновала забрезжил рассвет, Блэйд почти сразу проснулся и понял, что это значит.
        Он дома.
        Глава 20
        За завтраком Сэмюэль спросил остальных, не видел ли кто поблизости чернявого мальчишку, которому, судя по всему, негде жить, и все вдруг смутились, особенно Сван: никакого мальчика она не встречала, и вообще ни одной живой души, а если бы увидела, сразу сказала бы взрослым.
        Столь упорное отрицание Уиллади взяла на заметку, занесла в мысленную записную книжечку.
        - А я несколько раз видел, - сказал Сэмюэль. - Сегодня ночью он опять таскал еду из кухни.
        Бабушка Калла покосилась на Сэмюэля, брови поползли вверх чуть не до макушки.
        - Опять, - повторила она, то ли задавая вопрос, то ли отзываясь эхом.
        - Я должен был раньше сказать, - продолжал Сэмюэль. - Он уже не первую неделю к нам ходит. Вначале я был уверен, что у него есть семья, - может, они голодают, - но теперь уже не так уверен.
        И рассказал, как выследил мальчугана, и как он зарылся в сено, и какой он был жалкий, точь-в-точь беспризорный щенок, которого бросили у дороги.
        - Я взял одну из ваших простыней и укрыл его. Вы ведь не против?
        Калла была не против - на то и простыни, чтобы укрываться, с какой стати их жалеть?
        А Бэнвилл, узнав, что Сэмюэль позаимствовал его одежду, потому что мальчик был одет в грязное тряпье, горделиво выпрямился, словно ему сообщили, что среди его предков сам Авраам Линкольн.
        - Пусть носит, мне не жалко, - сказал он великодушно. - Для чего еще нужна одежда?
        На другом конце стола сидела Бернис, держась за руки с дядей Тоем, как и подобает примерной жене, которую она так старательно изображала. Столь безграничная доброта показалась ей приторной.
        - Вот что, - проворковала она, - надо узнать, кто его родители, и отправить его домой. Они, наверное, места себе не находят.
        Тут вмешалась Сван:
        - А вдруг его родители - плохие люди? Вдруг его отец - злобный, подлый су…
        Сэмюэль строго глянул на дочь, и Сван как раз вовремя успела поправиться:
        - …субъект? Вдруг мальчик боится идти домой?
        Уиллади и эти слова взяла на заметку.
        Той Мозес отодвинул тарелку, закурил.
        После завтрака вся семья собралась у окна - все смотрели, не покажется ли кто из дверей сеновала.
        - Спорим, уже убежал, - разочарованно протянул Нобл. Ему так не терпелось увидеть мальчика, который ночует на чужих сеновалах и таскает припасы из чужих кухонь. Этот парень наверняка из «сильных духом».
        - Раз он здесь ест и спит, куда же он денется? - спросила Уиллади.
        А Калла сказала:
        - Я так волнуюсь, будто у меня корова телится.
        Блэйд Белинджер примерил одежду Бэнвилла, и рубашка оказалась по колено. Вот и хорошо, потому что брюки тоже велики и без конца сползают.
        Не хотелось надевать чистую, красивую одежду, потому что он такой грязный, а теперь не хочется вылезать наружу таким чучелом. Блэйд еще посидел на сеновале, и надеясь и страшась, что из дома кто-нибудь выйдет. Наверняка они хорошие люди, только хорошие люди выйдут ночью из дома и укроют чужого человека простыней, от которой пахнет солнцем. И все-таки страшно.
        Немного погодя он решился покинуть сарай и сел на землю, скрестив ноги и глядя на дом. И стал ждать.
        Все сразу увидели его - и заахали, будто в самом деле смотрели, как рождается на свет теленок. Все, кроме Тоя - он понял, о ком речь, еще до того, как Блэйд вылез из сарая. И кроме Бернис - она просто-напросто не умела разделять чужие радости.
        - Вот он! Вот он! - завопил Нобл.
        А Бэнвилл крикнул:
        - Чтоб мне провалиться!
        А Калла заметила:
        - Ну и вид у него в одежде Бэнвилла!
        Уиллади глянула на мужа, гордясь его поступком, но Сэмюэль не ответил на ее взгляд. Он столько перечувствовал, что был не в силах смотреть никому в глаза, даже Уиллади.
        Сван же была уже в дверях.
        - Я с ним поговорю! Я с малышами умею ладить.
        Мысленная записная книжечка Уиллади быстро заполнялась.
        Блэйд замер, увидев, как из дома вылетела Сван. Не успел он опомниться, она уже стояла рядом.
        - Не выдавай, что меня знаешь! - шикнула Сван. - Родители разозлятся, что я разрешила тебе спать у меня в комнате.
        Глаза Блэйда округлились, он напрягся, готовый сорваться с места. Когда взрослые злятся, лучше им не попадаться!
        Но Сван положила руку ему на плечо:
        - Не бойся. Когда мои родители злятся, ничего страшного не бывает.
        Блэйд чуть успокоился.
        - Почему ты ночевал у нас на сеновале?
        Блэйд пожал плечами.
        Сван сказала:
        - Ничего. Это ничего. Просто любопытно.
        Блэйд снова пожал плечами, поддернул штаны
        Бэнвилла до самых подмышек, чтобы не сползали.
        Сван зашептала:
        - Ладно. Ты, наверно, есть хочешь. Пойдем, мама тебя покормит, а я пока расскажу, что можно говорить, а что нельзя.
        Не каждый день увидишь, чтобы ребенок ел так жадно, как в то утро Блэйд Белинджер, а вокруг толпилось столько взрослых и все наблюдали с таким интересом. Сван пристроилась рядом, чтобы толкнуть его, если он вдруг запутается, что можно говорить, а что нельзя. Впрочем, нескромных вопросов никто не задавал. Спрашивали: «Помазать блинчики маслом?» или «Еще пару ломтиков бекона?» - и Блэйд только кивал. О себе он ничего не рассказал. За него это сделала Сван.
        - Его зовут Блэйд, - объявила она, будто только что узнала. - Его родителей унес ураган, жить ему не с кем, придется нам его усыновить.
        Той, стоявший в дверях, чуть не рухнул: ну надо же так врать! Между тем он понимал Сван. Тогда, возле лавки. Рас Белинджер ударил мальчика на ее глазах, и она не желает, чтобы это повторилось.
        Не один Той понял, что история Сван шита белыми нитками. Сэмюэль точно знал, что мальчик зачастил к ним еще до урагана. А Уиллади и Калла всегда чуяли, когда Сван врет. Нобл и Бэнвилл несколько растерялись, зато Бернис (не имевшая ни детей, ни потребности в них, ни опыта общения с лжецами - сама она не в счет) приняла ложь за чистую монету.
        - Мы не можем усыновить дитя только потому, что оно - сирота, - возразила она.
        - Блэйд не «оно», - вспыхнула Сван.
        - Конечно, нет. Он ребенок, который лишился родных, а детей, оставшихся без родных, отдают в органы опеки, для их же блага.
        Блэйд покосился на нее: не по душе ему эти непонятные слова.
        - Никто его пока никуда не отдаст, - вмешалась бабушка Калла. - Бог с вами, давайте сперва дослушаем.
        Она кивнула Сван, чтобы та продолжала. Неужели надеялась, что внучка вдруг проговорится.
        Но Сван не знала, что еще сказать. Она ожидала, что Блэйду предложат остаться у них, и дело с концом. Конечно, родители Блэйда попытаются его вернуть, но лучше об этом не думать до последнего.
        Бабушка Калла смотрела выжидательно.
        - Ну… - начала Сван, - он очень страдает из-за гибели родных…
        Сэмюэль вставил:
        - Сван, Бог тебя слышит.
        Сэмюэль всегда учил детей говорить правду и полагаться на Бога - и сейчас самое время проверить это правило. Но Сван совсем завралась, отступать некуда.
        - Знаю, - отвечала она серьезно, - и Бог видит, как он страдает.
        Сэмюэль не нашел в себе сил уличить дочь во лжи. Только не сейчас, когда этот мальчуган смотрит на Сван как на светлого ангела, а на него, Сэмюэля, как на вершителя своей судьбы.
        И он отступил.
        - Дослушаем потом.
        Сван была благодарна ему.
        - А сейчас, - сказал Сэмюэль, - мне пора на работу, а вы, ребята, помогите маме с бабушкой.
        - Да не нужно сегодня помогать, - весело отозвалась Калла. - Вчера они так здорово помогли, до сих пор в себя прихожу.
        Дети убежали играть, Бернис принялась убирать со стола, а Уиллади наполнила раковину горячей мыльной водой.
        - Одного не пойму, - сказала Бернис, - почему никто не удосужится сообщить властям о несчастном сиротке.
        - Никакой он не сиротка, - объяснил Той. - Его родители живут за поворотом, в конце дороги, что идет через мелиевую рощицу.
        Тарелки чуть не посыпались из рук Бернис.
        - Сын Раса Белинджера?
        - Кто это. Рас Белинджер? - спросила Уиллади. Из здешних мест она уехала давно. Белинджеры поселились здесь уже после того, как Сэмюэль увез ее в Луизиану.
        - Чертов пасынок, - ответила Калла. - Так мне кажется, когда смотрю на него.
        - Тогда мальчику нельзя здесь оставаться, - объявила Бернис. - Я не стану ночевать в доме, где прячут ребенка, который сбежал от родителей.
        Калла чуть не сказала Бернис, что она может ночевать где угодно, но сдержалась.
        - Завезу его домой по дороге в город, - решил Сэмюэль.
        Уиллади и Калла постарались не выдать чувств.
        Позади дома Нобл, Бэнвилл и Сван показывали Блэйду «территорию».
        - В той стороне у нас Пустоши. - Нобл указал на выгон. - А вон там, - он махнул в сторону ручья, - Большая Река.
        Блэйд с серьезным видом кивнул, поддернул Бэнвилловы штаны.
        Нобл кивнул на птичник:
        - А здесь салун. Заходить туда нельзя, большой пестрый петух шпорами разорвет, зато можно постоять у входа и поговорить о том, что ты не прочь бы выпить стаканчик сарсапарели.
        Блэйд снова кивнул. Столько всего нужно запомнить!
        Нобл повернулся к загону для телят, где стоял Снеговик.
        - А вон там Бокс-каньон, куда мы заманиваем преступников, а когда они выезжают, стреляем по ним.
        При виде лошади у Блэйда загорелись глаза.
        Сван обняла Блэйда за плечи, как старого приятеля.
        - Главное, что ты должен помнить на территории, что Хорошие Парни против Злодеев и Хорошие Парни всегда побеждают.
        Здорово, если ему выпадет быть Хорошим Парнем. Это, похоже, выгоднее. Сван двинулась к Бокс-каньону, увлекая за собой Блэйда. Нобл и Бэнвилл увязались следом.
        - Сегодня мы ловим негодяя Доусона, - объясняла Сван. - Он подсыпал яд в источники, чтобы разорить хозяев ранчо, а их землю перепродать железнодорожной компании.
        Нобл сказал:
        - Я шериф.
        А Сван:
        - Я маршал Соединенных Штатов Америки.
        Бэнвилл знаками стал показывать, кто он, но
        Блэйд не понимал языка жестов и обернулся к Сван - у нее был на все готов ответ.
        - Он глухонемой индеец-разведчик, - пояснила Сван. - Он не слышит и не разговаривает, зато при нем можно говорить что угодно.
        Нобл повернулся к Бэнвиллу, улыбнулся до ушей и сказал:
        - Ты урод, и воняет от тебя, как от коровьей лепешки!
        Бэнвилл улыбнулся, закивал, будто в знак согласия.
        Блэйд залился хохотом. Никогда в жизни он так не веселился!
        Сван сказала:
        - Ладно, давай придумаем, кто ты.
        Нобл уже успел подумать. Пусть Блэйд будет мексиканским мальчиком, которого нашли в пустыне умирающим от жажды, дали напиться из своих фляг, и теперь он всюду следует за ними. Бэнвилл возразил: так не пойдет, нужен еще один индеец. Сван сказала, что хватит с них и одного индейца, а вот адъютант ей пригодится.
        Пока они спорили, Блэйд зашел в телятник. Дети услышали скрип калитки и разом обернулись, когда Блэйд уже подходил к лошади. Они бросились на защиту, но Блэйд в защите не нуждался. Он протягивал руки, а лошадь подставила морду. Будто встретились после долгой разлуки два старых друга.
        - Нельзя подходить к незнакомой лошади, - предостерег Нобл. - В этот раз тебе повезло, но вдруг попался бы норовистый жеребец?
        - Я его знаю, - сказал Блэйд и ткнулся носом в морду Снеговика. - Это я-то тебя не знаю. Снеговик?
        Сван вздохнула. Жалко расстраивать малыша, но придется сказать правду.
        - И нельзя давать имена чужим лошадям. Его зовут Джон, это лошадь бабушки Каллы.
        - Никакой он не Джон, а Снеговик, - возразил Блэйд. - Это лошадь мистера Оделла Притчетта.
        Все трое уставились на Блэйда: неужели правда? И не заметили дядю Тоя, который пришел сказать Блэйду, чтобы тот бежал к дому, Сэмюэль сейчас повезет его к родителям.
        Глава 21
        Блэйд, поняв, в чем дело, дал стрекача. Далеко уйти, конечно же, не удалось. Он упустил время, потому что был в загоне. Полез через ограду, пытался бежать, но Той схватил его сзади, а Блэйд брыкался, царапался и вопил не хуже сирены.
        - Ну-ну, малыш, - приговаривал Той вполголоса. Блэйд лишь пуще вырывался, но хватка у Тоя была железная.
        Нобл, Бэнвилл и Сван стояли как потерянные. То, что происходило на их глазах, было невыносимо.
        - Нельзя его отправлять назад! - закричала Сван и ну колотить Тоя по ногам - одна из них уж точно не деревянная. - Его мерзкий папаша его убьет!
        Той возразил:
        - Мы не можем оставить его у себя, Сван. Это против закона. Если б мы не знали, чей он, он мог бы жить у нас, пока не объявятся родители, но рано или поздно пришлось бы его вернуть.
        - Вернуть? Он что, собака? - разрыдалась Сван. - Отец с ним и обращается, как с собакой! Кончится тем, что его на цепь посадят!
        Сван дубасила Тоя по ногам, Блэйд лягался и царапался что есть силы. Тою Мозесу приходилось тяжко. Нобл и Бэнвилл оттащили сестру в сторону чтобы дать Тою дорогу. Сван вырвалась и бросилась на них с кулаками.
        Нобл увернулся от удара.
        - Сван, так ты ему не поможешь.
        Сван поняла: борьба проиграна. Она плюхнулась в пыль, заходясь в беспомощных слезах.
        Той был уже во дворе, а Сэмюэль ждал в машине; мотор урчит, дверь открыта. Усадив мальчика рядом с Сэмюэлем, Той захлопнул дверь и держал, пока автомобиль не тронулся.
        Чтобы Блэйд не считал, будто от него избавляются, Сэмюэль всю дорогу пытался ободрить мальчика, говорил, что вся семья его полюбила, очень полюбила, что в их доме он всегда желанный гость, но только с разрешения родителей. И обещал зайти, переговорить с его мамой и папой и все уладить.
        - Иногда, если в семье что-то не так, нужно всего лишь поговорить, - объяснял он. - Может, если бы твой отец знал, как ты его боишься, ему стало бы стыдно и он показал бы, как он тебя на самом деле любит.
        Блэйд нащупал в обивке сиденья крохотную дырочку и сунул в нее палец, ковыряя подкладку. Не для того, чтобы испортить, а потому что иначе нельзя.
        - Ну так что? - спросил Сэмюэль. - Как по-твоему, стоит мне с ними поговорить?
        Они подъезжали к изгибу дороги, откуда рукой подать до поворота к дому Белинджеров. Если уж действовать, то быстро. Блэйд сунул под обивку палец и рванул что есть силы. Обивка (ровесница машины, которая старше Блэйда) лопнула - тррах!
        Сэмюэль от неожиданности надавил на тормоз - машина не остановилась, лишь замедлила ход. Блэйд обеими руками вцепился в дверную ручку и дернул. Дверца распахнулась, и Блэйд вывалился наружу. Приземлившись на мягкий ковер из клевера, он вскочил и бросился бежать, не успел Сэмюэль съехать с дороги и заглушить мотор.
        Сэмюэль вышел из машины, осмотрелся, перескочил через кювет, но пробраться сквозь густой кустарник мог разве что кролик или Блэйд Белинджер.
        Сэмюэль не мог бросить в лесу восьмилетнего ребенка и доехал по узкой дороге до дома Белинджеров. Казалось бы, самое правильное - сказать им, где ночевал их сын и что случилось потом. Наверняка они места себе не находят.
        Во дворе собаки дрались из-за объедков, но, когда Сэмюэль вышел из машины, сразу позабыли о еде и рванулись к нему, обнажив клыки и вздыбив шерсть на загривках. Однако, как видно. Бог по-прежнему хранил Сэмюэля. Собаки расступились перед ним, как воды Красного моря перед Моисеем.
        Сэмюэль подошел к крыльцу, и в дверях появилась испуганная женщина с младенцем в перевязи; другой карапуз, чуть постарше, держался за ее юбку. Женщина не вышла навстречу, не позвала в дом, просто стояла за сетчатой дверью, глядя на непрошеного гостя.
        - Они кусаются, - предупредила Джеральдина Белинджер.
        - Понятно, - вежливо отозвался Сэмюэль, хотя собаки явно не собирались рвать его в клочья. Он представился, объяснил, зачем он здесь, рассказал, как Блэйд прошлой ночью пришел к ним в дом, как он повез мальчика домой, а тот сбежал и теперь бродит один в лесу - вдруг заблудится?
        - Думаю, вам понадобится помощь в поисках, - заключил Сэмюэль. - Наша семья с радостью…
        Джеральдина поспешно отвела взгляд, будто заметив что-то в глубине двора, и скрылась в доме, точно ее и не было. Сэмюэль обернулся посмотреть, что же такого увидела Джеральдина, - перед ним стоял «чертов пасынок». Именно эти слова всплыли в голове. Слова Каллы. Точнее и не скажешь.
        Рас Белинджер шел со скотного двора вразвалку, на лице усмешка. Следом семенил малыш, повторяя каждое его движение и то и дело взглядывая на отца, словно проверяя, правильно ли получается.
        Сэмюэль повидал немало людей, хороших и плохих, но это был первый человек, при виде которого у него кровь застыла в жилах. И все-таки он вежливо протянул руку, как подобает священнику.
        - Я Сэм Лейк, - представился он. - Мы с семьей гостим у Мозесов - мы с вами, считай, соседи.
        Рас, не пожав протянутой руки, сунул за пояс большие пальцы.
        - И вы лишь затем приехали, чтобы мне это сказать?
        Сэмюэль опустил руку. С каждой минутой он все больше убеждался, что не стоит возвращать мальчика этим людям. Разумней обратиться к властям. Однако он уже рассказал матери мальчика правду, значит, нет смысла утаивать ее от отца.
        - Нет, что вы, - ответил Сэмюэль. - Я приехал сказать, что ваш сын прячется в лесу неподалеку и я могу помочь искать.
        Улыбка Белинджера стала шире и холодней.
        - Что ж, ценю вашу доброту. Спасибо большое. Если мне понадобится помощь, я к вам обращусь.
        Это значило: «Убирайтесь вон».
        Сэмюэль так и сделал.
        Тою Мозесу в тот день вообще не удалось прилечь. Как только Сэмюэль увез Блэйда, Той позвонил шерифу Миксу, а тот - шерифам соседних городов. Джек Вудард, кэмденский констебль, сказал, что, конечно же, знает Оделла, его все в городе знают и уважают.
        Джек передал Оделлу, что лошадь нашлась, а Оделл позвонил Расу и спросил, когда, черт возьми, лошадь пропала и почему он, черт возьми, ничего не сказал. Эрли Микс тем временем сообщил Тою, что с Оделлом уже связались.
        Первым нагрянул Рас Белинджер, словно на округ Колумбия снова обрушился торнадо. Рас выскочил из грузовика, хлопнув дверью, пронесся через двор, будто смерч. Той распутывал в палисаднике снасти, чтобы расставить в пруду, как только выдастся свободная минутка, - и заметил Раса еще издали.
        Той от души сожалел, что усадил мальчика в машину и отправил обратно в дом, где даже в стенах живет страх. Но выбора не было. Как только прошел бы слух, что мальчик у Мозесов, его бы забрали.
        Той отбросил леску с крючками и заступил дорогу Расу, явно вознамерившемуся потоптать махровые петунии Каллы.
        - Чем вам помочь, мистер Белинджер? - Честно сказать. Той охотно помог бы ему в одном - отправиться на тот свет, но знал по опыту, что жить с таким грузом очень тяжко.
        - Вы и так помогли - присвоили чужую лошадь, - огрызнулся Рас. - Хватит с меня вашей помощи.
        Той мог бы многое сказать в ответ, но проговорил лишь:
        - Лошадь на заднем дворе.
        Он развернулся и направился к сараю. Рас перешел на рысцу, чтобы не отстать. У загона для телят они остановились. Рас навалился на ограду и уставился на лошадь, словно видел ее впервые. Лицо было такое испуганное, будто под ним рухнул забор.
        - Вряд ли вы сознаетесь, чья это работа, - прошипел Рас, указав на раны Снеговика.
        Той брезгливо мотнул головой. Некоторые люди не стоят ни доверия, ни прощения.
        Снеговик, едва завидев Раса, отвернулся и мелко задрожал. Той зашел в загон, приблизился к лошади.
        - Не бойся, - сказал он. - Не этот парень тебя заберет.
        Той клял себя за то, что позволил мальчику уехать.
        Услышав его слова. Рас готов был ворваться в загон и хорошенько отдубасить этого верзилу, но мешали два обстоятельства. Вряд ли Рас одолел бы Тоя в честной драке, а Снеговик наверняка бы вышиб ему мозги, войди Рас в загон без кнута, который он по понятным причинам оставил дома. И Рас лишь молча наливался яростью.
        Во двор въехал грузовик с прицепом, из машины выскочил Оделл и с ходу обрушился на Раса.
        - Так вот как вы объезжаете лошадей?! - взревел он. Оделл был дюжий парень, ростом чуть пониже Тоя, но заметно выше Белинджера. Храбростью он, однако, не отличался и сам это сознавал. Достаточно взглянуть, как он сжимал и разжимал кулаки - будто хотел ударить, но не решался.
        Рас набычился, выставил подбородок - воплощение праведного гнева.
        - На нем не было ни царапинки, когда его украли, - заявил он возмущенно. - И мне не нравятся ваши намеки.
        - Намеки?! - заорал Оделл. - Это чистая правда!
        Но Рас и не подумал отступить.
        - Только не вздумайте сказать, что не заплатите мне за работу.
        - Платить?! - взорвался Оделл. Лицо его, от природы и так румяное, покраснело как помидор. Даже уши и те загорелись. - Так и быть, заплачу! Заплачу газете, чтоб напечатали фотографию лошади на весь разворот - пусть все видят вашу работу!
        - Только попробуйте. Дорого вам это обойдется.
        Рас говорил вполголоса, и Той не слышал. Зато Оделл уловил каждое слово - и поверил. Он отпрянул и невольно встряхнулся, отгоняя внезапный страх.
        Той вывел из загона Снеговика. Рас, стоявший у него на пути, не двинулся с места, но Снеговик всхрапнул, встал на дыбы и взревел, как может взреветь только разъяренная лошадь. Рас молнией метнулся вбок. Копыта Снеговика обрушились на землю, на то самое место, где только что стоял Рас, но тот уже перемахнул через забор загона.
        Сван, Нобл и Бэнвилл наблюдали за происходящим из окна спальни Сван, выходившего на задний двор, на поля и луга позади дома. Все трое ликовали, когда Рас едва не получил по заслугам, но злорадство было мимолетным, так велика была горечь из-за Блэйда.
        - Снеговик его чуть не убил, - шепнул Нобл. Они больше не называли коня Джоном, ведь он не принадлежит бабушке Калле, да и кличка Снеговик гораздо больше ему идет.
        - Эх, сколько было бы крови! - заметил Бэнвилл.
        Дети молча смотрели, как Снеговика грузят в прицеп для скота, и провожали глазами грузовик Оделла, пока он не скрылся в пыли.
        - Снеговика мы больше не увидим, - вздохнул Бэнвилл.
        Сван прикусила губу, чтобы не расплакаться, но это не помогло. Все утро она то плакала, то успокаивалась, и вот опять.
        - Со Снеговиком хотя бы ничего не случится, - сказала она слабым голосом, - а Блэйд может не дожить до утра.
        Если наблюдать за зверями и птицами, то сможешь выжить где угодно, ведь они знают то, о чем давно забыли люди, - какие растения ядовиты, какие нет, что означает внезапная тишина и где прятаться, если она предвещает опасность. Знай все это Блэйд, он весь день питался бы листьями, побегами, цветами и ягодами, а закусывал отборными насекомыми. Вслушивался бы в звуки леса, а если бы они вдруг стихли, - если смолк шумный хор и наступила мертвая тишина, - притаился бы где-нибудь в дупле или в тени столетнего дерева. И смотрел бы молча, как смотрят звери, пока не понял бы, в чем опасность и не за ним ли охотятся. Но Блэйд ничего этого не знал и сделал то, что сделал бы на его месте почти всякий мальчишка, который сбежал из дома, обрел новый дом и потерял его, а потом сбежал еще раз, потому что его везли туда, откуда он спасся бегством. Он пошел купаться.
        За мелиевой рощей был сосняк, а за ним - заброшенное поле. Когда-то Джон Мозес сеял здесь кукурузу, теперь оно заросло. Блэйд ломился сквозь кусты и колючки, пока не вышел к ручью, а оттуда, вдоль берега, - к купальне.
        Когда ты в воде, жизнь почему-то кажется легкой и беззаботной, и Блэйд почти забыл, что на деле это вовсе не так. Одежду Бэнвилла он оставил на берегу и теперь был свободен, как рыбешки, что сновали на мелководье. Блэйд нырял, плавал, ложился на воду и думал. Думал о детях, с которыми утром играл, и о том, как чуть не стал адъютантом маршала Соединенных Штатов Америки. Вот было бы здорово!
        Можно проплавать здесь хоть целый день, а потом вернуться к тем людям на сеновал, переночевать там, а утром за ним придет Сван и уже никому его не отдаст. Она умная, Сван, второй раз ее не провести.
        Вот о чем думал Блэйд, когда в один миг все смолкло - и птичий щебет, и стрекот сверчков, и любовные песни лягушек. Тишина наступила резко, внезапно, и не успел Блэйд сообразить, что надо прятаться, как было уже поздно.
        Глава 22
        Уиллади была уверена, что вечером дети встретят Сэмюэля холодно. Он уронил себя в их глазах. Тот Сэмюэль, которого они знали, всегда стоял за правду, несмотря ни на что. Дети так и не поняли, что он и на этот раз не изменил себе. Уиллади пыталась донести это до них, когда вернулась с огорода с ведром свежих помидоров и увидела детей на крыльце хмурых, поникших.
        - Папе ничего другого не оставалось, - объяснила Уиллади. - Если бы мы оставили Блэйда у себя, ничем хорошим бы это не кончилось.
        Мамины слова не оправдали отца в глазах ребят. Для них отец всегда был человеком, который побуждает других людей меняться, а не наоборот.
        - Если он больше не священник, это не значит, что он может поступать плохо, как все, - выпалила Сван.
        - Он и сейчас священник, - возразила Уиллади. Дети поникли, отгородились от нее. Теперь Уиллади тоже у них на плохом счету. - С чего вы взяли, что он больше не священник?
        - Он без места. Где ему проповедовать?
        - Пока не знаем.
        - Какой же он тогда священник?
        Уиллади, казалось, должна бы ответить: он священник, потому что Господь призвал его служить. Но она ведь так не считала. Сэмюэль сам себя призвал. В нем вспыхнула любовь к Богу, а если любишь, то не можешь не говорить о своей любви, - что тут непонятного?
        Детям она, однако, этого не сказала. А сказала лишь:
        - Священник, и все тут.
        Сван подтянула к груди колени и хмуро уставилась на дорогу.
        - Зато я могу больше не ходить в церковь, - заявила она. - Раз он поступает плохо, почему я должна поступать хорошо?
        Уиллади невольно улыбнулась. Если ребенок грозится сделать то, чего не может исполнить, взрослому проще. Значит, не так все безнадежно. Той не успел ей сказать, что отец мальчика - тот самый, кто искалечил лошадь, и Уиллади была почти уверена, что все закончилось благополучно. Мальчику, наверное, задали взбучку за побег, но родители рады, что он вернулся. А Сэмюэлю удалось достучаться до каждого, всех помирить.
        - Должна, и все тут, - возразила Уиллади.
        - Не понимаю почему.
        - Тебе и не надо понимать. А слушаться меня и папу надо. Если считаешь, что это больше не так, подумай хорошенько.
        Сван по-прежнему не смотрела в ее сторону, но Уиллади ничуть не смутилась. Ребенок сам не знает, чего хочет, а потому ничего и не добьется. Однако для Уиллади важно, как Сван с братьями относятся к Сэмюэлю.
        - Плохо, если вы будете вести себя так, когда папа вернется, - сказала она. - Ему и без того тяжело, еще не хватало чувствовать, будто дети в нем разочаровались.
        Сван отозвалась:
        - Да, разочаровались.
        А Нобл добавил:
        - Мог бы и что-нибудь получше придумать.
        Бэнвилл покачал головой, как старичок, решивший, что мир катится ко всем чертям.
        - Мы, наверно, единственные дети в мире, которые за один день потеряли лошадь и индейца-разведчика.
        Сван сказала:
        - Не индейца-разведчика, а друга.
        Сэмюэль ожидал, что детям трудно будет его простить за Блэйда. Он и сам не мог себе простить. Побег Блэйда стал для него и облегчением, и прибавил беспокойства. Сэмюэль так и признался за ужином, рассказав, что случилось.
        Сван, которая до сих пор ни разу не взглянула на отца, посмотрела ему в глаза с надеждой:
        - Так он сбежал?
        - Со всех ног.
        - Может, отец его не поймал.
        - Может, и не поймал.
        Все разом заулыбались, оживились, кроме Бернис. Даже Той, лицо которого редко выдавало чувства, и тот улыбнулся.
        - Может, он опять придет ночевать к нам на сеновал! - обрадовался Бэнвилл.
        - Может быть.
        Никто и слова не сказал о том, что будет с Блэйдом дальше, если он и вернется. Некоторые вопросы надо решать постепенно, и сейчас как раз такой случай.
        - Если он придет чем-нибудь поживиться, - объявила бабушка Калла, - его будет ждать банка курицы с клецками.
        Она достала из духовки пирог из пахты, что испекла Уиллади, и поставила на стол.
        - Мне не отрезайте, - сказал Сэмюэль. - Я так наелся, что пирог не осилю.
        Нобл подхватил:
        - И мне не надо. Обойдусь сегодня без пирога. - При том что пирог из пахты - его любимый.
        Оказалось вдруг, что все объелись, и пирог так и не разрезали, а водрузили обратно на плиту. Блэйд, когда придет за едой, уж точно заметит.
        - Надеюсь, он сразу все не съест, - забеспокоилась Калла. - Боже упаси, ему плохо станет, а он тут один-одинешенек.
        - Не будет он один, - заверила Сван.
        Уиллади не очень-то понравилась затея Сван ночевать на сеновале, но Сэмюэль успокоил ее, ведь ночует она не одна, а с братьями. Той предложил заглядывать и проверять, все ли в порядке, - все равно ему ночь не спать, работать в баре, - и дети взяли с него слово приходить тихонько, чтобы не спугнуть Блэйда. Если мальчуган появится и заметит что-то подозрительное, то даст деру.
        Уиллади и Сэмюэль снабдили детей одеялами, подушками, карманными фонариками и туалетной бумагой и пошли на сеновал помочь им устроиться. К этому времени подношений на плите стало больше, чем обычно. К остаткам ужина прибавился леденец, что принесла из лавки Калла, и старый шарик из кошачьего глаза, который Сван откопала из земли во дворе. Нобл добавил стопку фотографий бейсболистов, а Бэнвилл преподнес номер журнала «Нэшнл Джиографик» с картами Южной Америки. Сэмюэль считал, что у каждого ребенка должна быть Библия, и положил на журнал карманный Новый Завет. Той при всех не стал класть ничего, но между делом к груде подарков прибавилась самодельная рогатка - можно поспорить, принесла ее не Бернис.
        Сван решила не спать. Совсем. Пока не появится Блэйд. Уиллади и Сэмюэль расстелили на сене одеяла, и дети улеглись головами к выходу. Лежа на животе, подперев руками подбородки, они смотрели, как родители возвращаются в дом: разговаривают, смеются, голоса их звучат то глуше, то звонче, то слышней, то тише, и нет на свете музыки прекрасней.
        Из бара тоже неслась музыка, не столь приятная. Сван с братьями прислушивались, пока не стихли голоса родителей, смотрели им вслед, пока те не зашли в дом. И стали ждать Блэйда.
        Калла Мозес тоже ждала в спальне с линялыми обоями. Пододвинула кресло-качалку поближе к окну, отдернула занавески, чтобы не мешали. Скорей бы увидеть, как малыш появится, как понесет свою добычу на сеновал, а там его поджидают ребята - то-то он удивится! Из окна, конечно, всего не разглядишь, но она рассчитывала увидеть как можно больше, а остальное додумать.
        Калла Мозес была очень земным человеком. Ей было не до пустых мечтаний, не до сумасбродства. Сейчас, однако, она сама себя не узнавала. Может, потому, что рядом дети, с их играми и шалостями. Или всему виной лошадь, что появилась из ниоткуда, будто из сказки. А теперь еще и черноглазый малыш, покоривший всех.
        Словом, фантазия Каллы пробуждалась после долгой спячки, и в эти дни ей казалось, будто всюду обитают чудеса и ждут своего часа. В чудеса она не очень-то верит, но почему бы и нет?
        Уиллади и Сэмюэль смотрели из окна гостиной. Они ждали бы у себя в спальне, да окна выходят не на ту сторону - видно лишь, как подъезжают и отъезжают машины завсегдатаев бара. И из кухни следить нельзя: Блэйд Белинджер первым делом заглянет туда, когда придет.
        Если придет.
        А пока говорили о чем угодно, только не о Блэйде. Что учебный год не за горами, а дети вырастают из одежды, но Уиллади умеет шить, и ее выкройки на газетах не хуже, чем у заправской портнихи. Платья, что шила она для Сван, всегда выходили лучше покупных. А раз она может сшить платье для девочки, то сошьет и рубашку для мальчика, даже быстрее - меньше работы. Хочешь испортить мальчишке жизнь - отправь его в школу в вышитой рубашке со складочками.
        Так и уснули оба на диване у Каллы, не раздеваясь, скинув туфли, с мыслями, которые ни с кем не разделили бы, только друг с другом.
        Бернис не высматривала Блэйда, зато долго разглядывала себя в зеркало. Уселась за туалетный столик в спальне, распустила волосы по голым плечам и изучала линии лица, ямку между ключиц. Встала, протянула руки, взглянула на свое отражение и чуть не зарыдала в голос: такая красота пропадает!
        Той Мозес в ту ночь не раз выходил из бара на улицу, предоставив посетителям заняться самообслуживанием. Те сами себе наливали, расписывались в замусоленной книжице Джона, которую вел теперь Той. Никто не допытывался, зачем он выходит и стоит в потемках, а Той не считал нужным объяснять. Тем и хорош «Мозес - Открыт Всегда»: никто ни у кого не требует объяснений, зато каждый заботится о каждом.
        Раз пять-шесть Той, обогнув двор, прокрадывался к сеновалу и проверял, как там дети. Все было в порядке, но в последний раз, когда он проверял, перед самым рассветом, их было по-прежнему трое.
        Блэйд никогда не боялся мышей, но сейчас только о них и думал. Отец сказал, их здесь тьма, сказал, что мыши прогрызают стены, - значит, мальчишку сгрызут и подавно.
        Вот где был Блэйд. В чулане с земляным полом, и сидел там уже много часов. Он не знал точно сколько.
        Мрак был непрогляден, бесконечен. Когда Рас что-то строил, непременно получалась неприступная крепость. Даже если на улице светло, сюда не проникает ни лучика, и Блэйд не знал, день сейчас или ночь. Наверно, ночь. Не слышно ни болтовни Блу, ни отцовского голоса, ни лая собак - ничего.
        Он был голый. Как в купальне, когда вдруг услышал плеск, оглянулся и увидел брызги, будто что-то тяжелое ударилось о воду. И сердце чуть не выпрыгнуло из груди - он знал, что это значит. Сразу понял. Он повернул к берегу, но что-то всплыло рядом, схватило его за ногу, утащило под воду и держало там целую вечность.
        Блэйд отбивался. Яростно, отчаянно. В прозрачной зеленоватой воде мелькало лицо отца. Улыбающееся, точно это игра.
        Блэйд видел однажды, как отец поймал голыми руками сома. Вот какой он ловкий. И Блэйд себя чувствовал точь-в-точь как тот сом. Попался - и уже не спастись.
        Кончилось все быстро. Отец вытащил Блэйда из купальни, швырнул на землю и накинул ему на шею аркан, пока Блэйд лежал, глотая воздух и сплевывая воду. Аркан. Будто лошади, которую ведут в конюшню, чтобы там стреножить. Один конец веревки Рас оставил на земле, пока одевался (он скинул одежду перед прыжком в воду), и Блэйд попытался снять петлю. Но Рас схватил веревку и рванул так, что у Блэйда чуть голова не слетела с плеч, и он больше не пытался освободиться. Просто притих и стал ждать шанса сбежать.
        Но шанса не возникло, ни единого. Рас потащил его на веревке через лес к дому, а разбросанная одежда Бэнвилла осталась на берегу.
        Так Блэйд очутился здесь.
        Он мерз. В разгар лета лежал, сжавшись в комок, и дрожал. Руки тянулись рисовать на земле, это всегда помогало успокоиться, но сейчас он боялся шелохнуться. Боялся наткнуться на что-то в темноте, боялся полчищ зубастых зверьков с длинными хвостами, что выберутся из нор и набросятся на него, голодные. Издают ли мыши звуки, когда едят, или же никаких звуков не будет, только его крики? Услышит ли мама, придет ли на помощь?
        Мама до сих пор не пришла, а кричал он без конца. Кричал и колотил в стены, пока не сорвал голос и не сбил в кровь кулаки. Крови он не видел, но чувствовал ее вкус, когда посасывал пальцы, чтобы унять боль.
        Очень долго не доносилось ни звука, но вдруг Блэйд услышал крик куропатки - наверно, уже утро. Блэйд сел. Все ныло: руки, плечи, ноги, шея.
        Кожа, мышцы, кости. Блэйд ждал, когда снова закричит куропатка, и, когда дождался, крик ее стал для него точкой отсчета. Значит, настал день.
        Скоро стали слышны и другие звуки. Запели птицы - значит, и вправду утро. Проснулись собаки, завозились, заворчали.
        Хлопнула дверь. Блэйд почти не сомневался, хлопнула дверь. Он прислушивался со страхом и надеждой, не ошибся ли. Да, так и есть. Со двора донесся голос отца - он говорил с собаками, успокаивая их, приказывая замолчать.
        Блэйд приготовился к худшему.
        Глава 23
        Сван решила спасти Блэйда Белинджера. Минуло уже три дня, медлить больше нельзя.
        Над домом будто нависли тучи с того самого утра, как все проснулись и нашли подарки на плите нетронутыми. Взрослые много говорили (в основном шепотом, думая, что дети не слышат) о том, что могло случиться с мальчиком, и как хотелось бы ему помочь, и о том, что Рас Белинджер и полиция обрушатся на них, словно чума, стоит им только попытаться, - но ни слова о том, чтобы пойти и забрать Блэйда.
        Сван завела разговор с отцом о взятии Иерихона и сказала, что если Бог позволил Иисусу Навину одержать такую победу, то уж наверняка благословит их на спасение Блэйда. Как-никак Иисус Навин и его воины разрушили крепостные стены. А им нужно всего-навсего напугать одного маленького гаденького человечка. Или хотя бы отвлечь, чтобы под шумок увести Блэйда. Раз труб у них нет, говорила Сван, сойдут и колокольчики. В сарае есть старые, ржавые, но если их потрясти как следует, то гремят хоть уши затыкай.
        Сэмюэль объяснил, что не стоит и пытаться повторить библейские чудеса, но Сван возразила: нет, стоит, если имеешь веру хотя бы с горчичное зерно. Это она запомнила из отцовских проповедей - как крохотное зернышко веры способно принести богатый урожай.
        - Ты всегда так говоришь в проповедях, - сказала она отцу. - Если Бог видит нашу веру, то явит нам свою милость.
        - Но окружать дом Белинджера с колокольчиками - не самая хорошая затея, - возразил Сэмюэль.
        Ничего лучше он, однако, не предложил, как и все остальные, и Сван решила взять дело в свои руки. Но вот беда: руки у нее всего две, а надо бы больше. Впрочем, она знает, где взять еще четыре.
        Нобл и Бэнвилл чуть не подавились от ужаса, когда Сван открыла свой план.
        - Он нас убьет, - испугался Нобл.
        - Пусть сначала поймает, - возразила Сван. - Но сперва надо, чтобы Господь был на нашей стороне. А добиться этого можно молитвой и постом.
        - А долго поститься? - спросил Бэнвилл. Он точно не знал, что сегодня на ужин, но, когда в последний раз пробегал через кухню, мама готовила банановый пудинг.
        Сван решила: сутки - это в самый раз. Библейские герои молились и постились дольше, но сейчас случай особый. А услышав про банановый пудинг, Сван еще подсократила время поста. Если пропустить второй завтрак (скорее всего, бутерброды с арахисовым маслом) и весь день простоять на коленях, этого будет достаточно. Тогда к ужину они успеют спасти Блэйда и вернуться домой.
        Сван знала дорогу к дому Белинджеров, но считала, что лучше подкрасться незаметно, окольным путем. Наверняка к дому можно пробраться задами - есть перед, значит, должен быть и зад, - и наверняка окольный путь лежит вдоль ручья. Ведь Блэйд с отцом пришли к ручью, когда она искала купель для Дави, получается, должна быть дорожка.
        Спасение требует подготовки, и главное, чтобы взрослые не намылились искать тебя в ту самую минуту, когда ты готов сделать Решающий Ход. (А если дети не приходят к обеду, взрослые непременно начнут их искать.) И Сван с братьями открыли маме часть правды - что решили поститься и молиться за Блэйда. Уиллади вызвалась составить им компанию, но дети отмахнулись: не надо, сами справимся.
        Уиллади рассказала матери, что затеяли дети (точнее, свою версию), и Калла Мозес прослезилась.
        - Может, стоит и нам поститься и молиться, - сказала она. Ни дня в жизни она не постилась, считала посты крайностью, но на этот раз была растрогана и хотела поддержать детей.
        - Я уже предлагала, - ответила Уиллади. - Они, похоже, хотят, чтобы это осталось между ними и Богом.
        Калла все понимала. Уж она как никто другой верила, что отношения с Богом - глубоко личное дело каждого.
        Молиться решили на сеновале, стоя на коленях на одеялах, которые так и не позволили родителям унести в дом.
        - Когда Блэйд наконец придет, - объясняла Сван, - найдет теплое местечко и обрадуется.
        Она не допускала и мысли, что Блэйд может совсем не прийти, - как не допускала и вся семья.
        Нобл, как самый старший, вел молитвенное собрание, да так, что заслушаешься. На молитвенные собрания он ходил сколько себя помнил. Он знал, как надо молиться.
        - Господи, - начал он, - Сван, Бэнвилл и я просим Тебя дать нам силы.
        - Аминь! - сказал Бэнвилл.
        - Да, Господи! - крикнула Сван.
        - Помоги нам выдрать Блэйда Белинджера из рук зла, - продолжал Нобл.
        - Вырвать, - поправил Бэнвилл.
        - Продолжай, брат Нобл, - велела Сван.
        И Нобл продолжал. Он молился и молился, и
        Сван наконец решила: хватит. Есть время молиться, и есть время действовать.
        Сложнее всего придумать, как сделать так, чтобы колокольчики не звенели на подходе к Полю Битвы. Находчивый Бэнвилл предложил обернуть язычки лоскутками, а когда будет нужно, быстро и аккуратно развернуть.
        Осталось раздобыть лоскутки. А это проще простого. У бабушки Каллы под прилавком хранится запас тряпочек, целая коробка. Самое трудное - достать их так, чтобы она не заметила. Не то чтобы она этими тряпочками дорожила - у нее целая куча старых наволочек, их можно пустить на тряпки, просто не хотелось, чтобы бабушка стала задавать вопросы.
        Сван должна была отвлекать бабушку, пока братья «одалживают» тряпочки. Слово «красть» они на сегодня забыли. Разве это кража, если ради Святого Дела?
        Сван не первый день жила на свете и недаром гостила у бабушки Каллы с начала июня, за это время она усвоила, как привлечь бабушкино внимание всерьез и надолго. Она заглянула в лавку с виноватым видом, какого всегда ждала от нее бабушка. Вернее, не всегда, а раньше. В последнее время она почти перестала об этом говорить.
        - Я, кажется, нечаянно затоптала твои цветы, - сказала Сван, когда бабушка Калла обернулась и заметила ее. Вранье, конечно, ничуть не лучше воровства, вдруг Бог не благословит их теперь на спасение Блэйда? Но это не вранье. Точнее, не совсем вранье. Она сказала «кажется».
        - Я-то думала, у вас пост и молитва.
        - Да. Но мне нужно было в дом - кое-что захватить, - и я не смотрела под ноги.
        - Цветов у меня много, - ответила бабушка Калла великодушно, - куда ни ступишь, всюду цветы. Так какие цветы ты, кажется, нечаянно затоптала, когда не смотрела под ноги?
        Сван нарочно медлила, будто признание давалось с большим трудом.
        - Маки… - виновато шепнула она.
        Сван и глазом моргнуть не успела, как Калла Мозес выскочила из-за прилавка и бросилась вон, с невиданным для пожилой женщины проворством. Десять лет она пыталась вырастить в цветнике маки, но ей не везло. До нынешнего года. На сей раз маки взошли и расцвели, и каждое утро Калла первым делом выходила во двор поглядеть на них, даже попросила Тоя передвинуть кресло-качалку, чтобы, сидя за чашкой кофе, любоваться ими. Калла ни слова не сказала Сван. Как говорить, если дара речи лишилась?
        Сван дождалась, когда Калла исчезла за домом, и тихонько свистнула. Караулившие на улице Нобл и Бэнвилл ворвались в лавку. Сван припустила за бабушкой.
        Обогнув дом, она увидела бабушку Каллу в кресле-качалке; та сидела с видом человека, который думал, что его хватил удар, а оказалось, просто в жар бросило.
        - Маки-то целы, - сказала бабушка.
        - Может, я не их затоптала, а тигровые лилии?
        - Тигровые лилии затоптать не так-то просто, - объяснила бабушка Калла. - Они выносливые. Недаром они растут возле заброшенных домов, чьи хозяева уже полвека как умерли или переехали.
        И добавила:
        - С маками их тоже не спутаешь.
        И недоверчиво покосилась на Сван.
        - А куда подевалась твоя коробка с тряпочками? - спросила Уиллади.
        Они с Каллой жевали всухомятку бутерброды с арахисовым маслом, стоя у прилавка, а когда ешь стоя, считала Уиллади, можно заниматься чем-нибудь полезным.
        Калла заглянула под прилавок - коробки как не бывало.
        - Ах вот оно что! - догадалась она. - Так я и знала, что Сван Лейк способна отличить мак от тигровой лилии.
        Уиллади спросила, к чему это она, а Калла ответила: сама не знаю, но за детей душа спокойна. Дел у них столько - молятся, постятся, врут и воруют, - что до серьезных неприятностей вряд ли дойдет.
        Пока Нобл и Бэнвилл оборачивали язычки колокольчиков, Сван на всякий случай принесла еще и дудочки-манки, на которые наткнулась однажды, когда шарила в сарае для инструментов. От колокольчиков шуму много, но они ни капельки не похожи на трубы, а Сван решила, что нужны духовые инструменты, чтобы все было как в Библии. Манки вставили внутрь колокольчиков.
        Выгон перешли, как переходили его сотни раз, только сейчас были молчаливей обычного. Серьезность предстоящего дела давила. Но пути назад уже нет. Блэйда Белинджера надо спасать, а кроме них, спасти его некому.
        Добравшись до ручья, они присели на корточки и стали пить воду пригоршнями - так, наверно, пили еврейские дети. Все это время они настороженно оглядывались по сторонам, понимая, что впервые в жизни им предстоит столкнуться с настоящей опасностью.
        Бэнвилл хотел еще помолиться, а потом в путь, но Сван возразила: молиться можно и на ходу.
        - Вот почему в Библии сказано: «Непрестанно молитесь», - объяснила она. - Это значит, молитва не должна отвлекать от дел.
        Они шли, не сбавляя шага, до самого обрыва над купальней и вдруг застыли, у всех троих пересохло во рту.
        - Неееееет, - простонала Сван.
        Нобл и Бэнвилл лишь молча смотрели перед собой.
        Остановились они, заметив разбросанную по берегу одежду. Одежду Бэнвилла. Ту самую, в которой в последний раз видели Блэйда. Одежда здесь, но где же мальчик? В купальне его нет, а с какой стати ему бегать по лесу голышом?
        - Неужто его съели? - выдохнул Бэнвилл.
        Нобл презрительно фыркнул:
        - Сперва раздели, а потом съели? Если бы съели, одежда была бы рваная и в крови.
        Одежда целая, без следов крови. Хороший знак.
        Сван собрала одежду, прижала к сердцу. Братья осмотрели все кругом, ища следы борьбы. Нет, никаких следов.
        - Если его схватили, не очень-то он сопротивлялся, - рассудил Нобл.
        Его слова не успокоили Сван. Она вспомнила, как отчаянно рвался Блэйд из рук дяди Тоя, и никаких следов борьбы в загоне не осталось. Если ребенка держит в воздухе могучий взрослый, земля не сохранит отпечатков.
        Теперь дети еще сильнее чувствовали, что надо спешить, но продвигались вперед еще осторожнее - молча, следя за каждым шагом. Они приближались к земле Белинджеров, а значит, им скоро предстоит узнать, сотворит ли Бог чудо.
        Есть в жизни особые минуты - их не предугадаешь, к ним не подготовишься, и их хотелось бы избежать любой ценой. Для Сван и ее братьев наступала одна из таких минут.
        По плану, который чуть раньше изложила Сван, они должны были, едва заметив Врага, обойти вокруг него семь раз, как жрецы при штурме Иерихона. Молча, без единого звука, пока не сделают семь кругов. А потом они бесшумно развернут язычки и - по знаку Сван - зазвонят в колокольчики и задудят в манки. Если от звука семи труб рухнули стены Иерихона, то трех колокольчиков и трех манков хватит, чтобы рухнул Рас Белинджер. А уж дальше обо всем позаботится Бог - не даст ему подняться, пока они не отыщут Блэйда и не уведут прочь от опасности.
        Однако осуществить план так и не довелось. Как только они подползли под колючую проволоку, обозначавшую (как они правильно догадались) границу между фермой бабушки Каллы и угодьями Белинджеров, послышался голос. Братья, хоть прежде его не слыхали, догадались, кому он принадлежит. Сван не требовалось гадать. Она знала.
        - Опа! - говорил Рас Белинджер. Насмешливо. - Куда пошел? Не-ет. Не сюда. - И чуть погодя: - И не туда.
        Сван с братьями застыли, боясь дохнуть. Опомнившись, стали пробираться в ту сторону - к кучке плакучих ив.
        Шли они пригнувшись, раздвигая поникшие ветви, стараясь не шуршать листьями. Наконец впереди замаячил просвет - большая поляна, а на ней поваленные сосны, должно быть выкорчеванные ураганом. Сосны упали крест-накрест, поломав друг другу сучья. Все было усыпано обломками ветвей.
        Посреди обломков стоял Блэйд. Одежда перепачкана грязью, и сам такой же грязный, густые черные волосы спутаны. Он собирал хворост. Шмыгал туда-сюда, все быстрей и быстрей, а отец щелкал своим страшным кнутом и выкрикивал приказы.
        - Вон ту ветку пропустил! - рявкал Белинджер. - Да что с тобой? Ничего не можешь сделать по-людски!
        Сван, потрясенная, схватилась за руку Нобла, чтобы не упасть. Бэнвилл, оказавшийся по другую сторону старшего брата, уцепился за его рубашку. Нобл позволил брату и сестре держаться за него, но сам едва стоял на ногах.
        И настала та самая минута. Блэйд замешкался, не успел увернуться от кнута и получил удар по лицу. Он жалобно взвизгнул и перестал метаться. Замер.
        Сван с братьями в ужасе смотрели на друга. На кровь, что текла оттуда, где только что был его правый глаз.
        Сван потеряла сознание.
        Нобл успел подхватить сестру на лету. Бережно опустил на землю, чтобы она не ушиблась, а Белинджер не услышал. Бэнвилл уже не цеплялся за рубашку брата и стоял неподвижно, зажмурив глаза и сжав губы, и только Нобл видел, что случилось дальше.
        Рас Белинджер взглянул на дело своих рук, покачал головой скорее с досадой, чем с раскаянием. Не выпуская из правой руки кнута, подошел к Блэйду, сгреб его в охапку и понес прочь под мышкой, как фермер визжащего поросенка. Прочь с поляны. Прочь с этого места.
        Прочь.
        Глава 24
        Уиллади приметила детей еще на дальнем конце выгона, когда те перевалили через холм и направились к дому. Они шли коровьей тропой, которой ходили всегда. Уиллади много раз видела, как дети возвращаются по этой тропе, но никогда у нее не сжималось сердце, как сейчас.
        Уиллади лущила на заднем дворе пурпурный горох; все пальцы были в лиловых пятнах, а миска на коленях наполнилась почти до половины. Уиллади отставила миску и поднялась, чтобы лучше видеть. Что-то случилось, не иначе. Для начала, Сван, против обыкновения, не идет впереди. А кроме того, Нобл ведет ее за руку.
        Бэнвилл плетется сзади. Ничего удивительного, он всегда плетется сзади, но на этот раз плечи поникли и он без конца утирается рукавом.
        - Той! - крикнула на весь двор Уиллади. - Той, скорей сюда, с детьми что-то не то!
        Той был в «Открыт Всегда». Бар открывать было еще рано, даже до ужина далеко. Они с Бернис только что приехали, и Той зашел в бар прибрать. Когда он выбежал во двор, Уиллади уже мчалась к выгону. Той нагнал ее, когда она и дети встретились на середине пути и Уиллади обнимала всех троих разом.
        - Это был ужас, - говорил Нобл, его трясло.
        У Бэнвилла был такой вид, будто его вот-вот стошнит прямо на мать.
        - Ему выбили глаз! - рыдал он. - Раз - и нет.
        Сван колотила себя кулаками по ногам.
        - Мы его предали! - кричала она. - Мы были рядом, все видели и предали его!
        - Никого вы не предали, - твердо сказала бабушка Калла.
        Вся семья собралась в гостиной. Калла, сидя в кресле-качалке, обнимала Сван. Бэнвилл залез к матери на колени, уткнулся в ее плечо. Нобл сидел чуть поодаль, на скамейке, обхватив себя руками.
        - Мы его предали, предали, - рыдала Сван. - Даже не развернули язычки.
        - Какие язычки? - встрепенулась Уиллади.
        - Мы хотели напугать мистера Белинджера - звонить в колокольчики и дудеть в манки, - потерянно объяснил Нобл. Он ведь старший, должен был образумить остальных.
        При слове «колокольчики» Сэмюэль горестно покачал головой.
        - Как жрецы с трубами при штурме Иерихона, - продолжал Нобл. - Только язычки завернули в тряпки, чтоб не зазвенели раньше времени.
        При слове «тряпки» закачали головами Уиллади с Каллой. Сложилась полная картина: план был красивый, а конец страшный.
        - А когда Блэйду больше всего нужна была помощь, я потеряла сознание, - всхлипнула Сван. - Если бы мы все делали по плану, то могли бы его спасти.
        Уиллади возразила:
        - Не могли бы вы его спасти, родная моя. Только сами бы погибли.
        - В мире есть зло, - сказала детям бабушка Калла, внимательно глядя на всех троих. - Вы сами убедились. Есть люди насквозь порочные, и вы не в ответе за то, что они творят.
        Нобл отозвался:
        - Все равно, кто-то должен его остановить.
        Все замолчали. Дети ждали, что кто-нибудь из взрослых пообещает все-таки остановить Раса Белинджера. А взрослые знали, что такого обещания дать не вправе.
        Сэмюэль вышел на крыльцо. Вскоре донесся его голос: Сэмюэль обращался к Богу.
        Той Мозес к Богу не обратился - опыта маловато, да и не верит он, что от этого есть хоть какой-то прок. Он просто снял телефонную трубку и позвонил в полицию.
        В тот же вечер в «Мозес - Открыт Всегда» заглянули два помощника шерифа и рассказали Тою, что им удалось разузнать. Да, сынишка Белинджера лишился глаза, но отец уверяет, что мальчик напоролся на сук, когда собирал хворост, а мать подтверждает его правоту.
        - Матери там не было, - возразил Той.
        - А вы были? - спросил один из помощников шерифа. Этот полицейский, Бобби Спайке, был в здешних краях новичок (и десятка лет не прожил в округе). Вдобавок из тех немногих полицейских, кто за всю жизнь ни разу не пропустил стаканчик в «Открыт Всегда».
        - Дети мои сказали, ее там не было, - ответил Той, - значит, не было.
        - Ваши дети? - изумился Спайке.
        Второй полицейский, Датч Холленсуорт, знал Тоя Мозеса с начала мира, и ему было не по душе, как Спайке разговаривает с человеком, которого сам он глубоко уважает и который его не раз угощал.
        - Они тоже из Мозесов, - объяснил Датч напарнику. - Мозесы до мозга костей.
        - Верно, - сухо отозвался Спайке. - А Мозесы не врут.
        Что ж, хотя бы он знает все здешние поговорки, пусть не особо им верит.
        - Так или иначе, - продолжал Спайке, - сынишка Белинджера молчит как рыба. Но отец с матерью, как всякие заботливые родители, вызвали врачей, а врачи записали: несчастный случай. Значит, закон тут бессилен.
        - Закон округа Колумбия бессилен? - переспросил Той Мозес. Он не собирался никого обижать, но Спайке его допек.
        Помощник шерифа хитро взглянул на Тоя:
        - Иногда преступник остается безнаказанным.
        В первый раз Тою почти в открытую намекнули на убийство, за которое он избежал расплаты. Но не об этом думал Той, когда ушли полицейские. Еще несколько дней он ломал голову, пытаясь понять, что же заставило его сказать «мои дети».
        Прошло две недели.
        Детей все еще мучили кошмары. Однажды Нобл проснулся среди ночи оттого, что к нему в кровать забрался дрожащий Бэнвилл.
        - И ты? - спросил Нобл.
        - То есть не я один?
        - Еще бы, - вздохнул Нобл.
        Что до Сван, у нее вошло в привычку спать в кресле. Если она вскакивала среди ночи, увидев во сне лицо Раса Белинджера, то хотя бы не запутывалась в одеяле, не чувствовала себя как в ловушке.
        Мальчики днем не отходили далеко от дома. Сван держалась в стороне от всех. Уиллади, чтобы разогнать их тоску, предлагала помочь печь пирожные к чаю, а Калла преподнесла свой самый драгоценный дар - доверила ухаживать за цветами. Сэмюэль звал их в город поесть мороженого. Калла держала мороженое в лавке, но мороженое тем вкуснее, считал Сэмюэль, чем дальше за ним едешь.
        Ничего не помогало. Дети не знали, что стало с их другом, теперь с ним связывала лишь боль. Им казалось, что приглушить эту боль, хотя бы чуть-чуть, значило бы отказаться от Блэйда. Навсегда.
        - Так нельзя, - сказала однажды Уиллади дочери, когда та грустила у себя в комнате.
        Сван, которая при слове «нельзя» принималась спорить до хрипоты, на этот раз промолчала.
        - Знаю, тебе неспокойно за Блэйда, - продолжала Уиллади. - Нам всем неспокойно. Но это не повод уйти в себя, отгородиться от мира. Так нельзя.
        Сван отвернулась.
        Уиллади подошла к ней. Она не пыталась обнять дочь, привлечь к себе. В эти дни Сван отталкивала всякую протянутую руку, и ее можно понять. Иногда чувство утраты так сильно, что любое утешение кажется оскорблением.
        - Вот список дел. - Уиллади положила на подоконник листок. (В кармане передника у нее было еще два, для мальчиков.) - Как управишься, возвращайся сюда и грусти до ужина, если хочешь.
        Детям не поручали никакой работы по дому с того дня, как появился Снеговик, и Уиллади решилась на крайнее средство - снова загрузить их делами. Правду сказать, она мечтала, чтобы их детство было как бесконечное лето, полное сказок, игр и чудес. Нынешнее лето тоже выходило бесконечным, но совсем по-иному. Бесконечным потому, что дети вновь и вновь прокручивали в головах одну и ту же страшную сцену. Может, если у них появятся обязанности, будет повод думать о чем-то еще?
        И дети помогали по хозяйству, не переставая думать о Блэйде Белинджере.
        Однажды вечером Сэмюэль застал Сван одну в кресле-качалке Каллы и попросил прощения за то, что невнимательно слушал, когда она завела речь о колокольчиках. Если бы он принял ее слова всерьез, то помог бы лучше во всем разобраться и она не стала бы свидетельницей кошмара.
        - Все равно бы это случилось - хоть при мне, хоть без меня, - возразила Сван. - Мы ждали чуда, но так и не дождались.
        Сэмюэль понял, к чему она клонит, и спросил, не винит ли она Бога в том, что случилось с Блэйдом.
        Сван заколебалась. Видно, эта мысль давно ее мучила.
        - Нет, - сказала она наконец. - Все из-за меня. Это я сократила пост, чтобы нам не пропустить банановый пудинг.
        В пятницу утром во дворе снова появилась лошадь - привез ее в фургоне Оделл Притчетт, а Той Мозес заплатил. Оделл позвонил Тою, спросил, как отблагодарить его за заботу о Снеговике, а Той ответил: не стоит благодарности, но он будет рад, если Оделл подскажет, где подыскать для детей подходящую лошадку. Без дурных привычек, да поспокойнее.
        - Есть у меня лошадка, для вас самое то, - ответил Оделл. - Зовут ее Леди.
        Они заспорили было о цене (Оделл хотел отдать лошадь даром, а Той не желал и слышать), но в конце концов поладили. Лишь они вдвоем знали условия. Точнее, лишь им было известно о существовании сделки.
        В разгар утра дети, покончив с работой по дому, занимались обычными делами, то есть пустяками. Нобл и Бэнвилл растянулись на пятачке голой земли перед домом и выманивали из норок муравьиных львов. Делалось это так: берешь травинку, засовываешь в норку и поворачиваешь. И приговариваешь:
        Лев муравьиный, скорей выходи,
        В доме пожар, твои детки одни.
        Выманить муравьиного льва не удавалось (впрочем, как всегда), но надо же хоть как-то скоротать время.
        Сван забралась на крышу курятника, откуда легче всего залезть на шелковицу, росшую рядом. Она вскарабкалась с крыши на толстый сук, оседлала его, прислонилась спиной к стволу. За густой листвой не видно, что творится вокруг, - ну и пусть, зато листва и ее скрывает от посторонних глаз.
        Сван услышала грохот грузовика, но даже ухом не повела. Машины тарахтели возле дома весь день и большую часть ночи. Но когда братья заулюлюкали, словно индейцы на охоте за скальпами, Сван встрепенулась.
        - Лошадь? - вопил Нобл. - Лошадь для нас?
        А Бэнвилл вторил:
        - У нас теперь есть лошадь и ее не придется отдавать назад?
        К такой новости нельзя отнестись равнодушно, тем более когда тебе одиннадцать. Лошадь не вылечит разбитое сердце, не избавит от печали по Блэйду. Но все-таки Сван заинтересовалась.
        И слезла с дерева.
        Лошади, как известно, выходят из фургонов задом, и первое, что увидели Сван с братьями, был круп Леди. Лучшего начала и не пожелаешь.
        - Ох, какая красивая! - прошептал Нобл.
        - Дааа… - благоговейно выдохнул Бэнвилл.
        - Что красивое? Задница? - осведомилась Сван, вряд ли ее сделает счастливой один-единственный взгляд на конский круп.
        Следом показалась и вся лошадь. Как раз подходящего размера - не большая, не маленькая. Серая в яблоках. Слегка провислая спина? Подумаешь, они и не заметили. Не первой молодости? С виду не скажешь. Что от них не укрылось, так это куцая грива, будто ребенок обкорнал ножницами (так и оказалось).
        - Грива отрастет, - оправдывался Оделл. - Дочка моя чуть перестаралась.
        Дети понимающе закивали: обкорнали чуток, с каждым может случиться.
        Оделл продолжал:
        - Она смирная, ласковая. Ей уже почти восемнадцать, прыть у нее не та, что прежде. Зато покладистая.
        Бэнвилл догадался, что слово «покладистая» в отношении лошади значит несколько иное, нежели в отношении человека, и попросил объяснить.
        - Это значит, если попросишь ее о чем-то, она из кожи вон вылезет, лишь бы вам угодить, - ответил Оделл.
        Дети заулыбались. Все трое. Даже Сван. Лишь Той Мозес не улыбнулся. Он помрачнел и сказал, что если они станут требовать от лошади слишком многого, он знает, как срезать с вяза хорошую розгу.
        Дети ездили без седла. Старое седло лежало у Тоя в сарае, но кожа потрескалась, да и великовато оно для Леди. И потом, дети решили: раз индейцы ездили без седла, то чем они хуже? Той взнуздал Леди, показал, как править мягко, чтобы удила не врезались в уголки рта. И оставил детей одних.
        Ездили по двое: Сван было не стащить с лошади, а братья согласились кататься по очереди. Вокруг двора. Вокруг амбара. Потом по выгону. Но к ручью не приближались. Ручей - извилистая граница, где кончается безопасность и начинается неведомое зло. К встрече с ручьем они пока не готовы.
        С Леди обращались по-королевски: морковка из кухни, сахар-рафинад из лавки, арбузы прямо с грядки возле коптильни.
        - Вы ее до колик доведете своей добротой, - покачала головой бабушка Калла, поймав их за кражей яблок, что она отложила для пирожков.
        Колики бывают у младенцев, от них еще никто не умирал, но Калла сказала: не знаете, как лечить лошадь, - не доводите до болей в животе. С тех пор дети почти перестали таскать для Леди еду, зато принялись ее холить.
        Той научил их орудовать щеткой и скребницей, чистить лошади копыта.
        - Для лошади первое дело копыта, - объяснял он. - Человек и на деревяшке может ковылять, а лошадь пропадет без колес, что ей Бог дал.
        Дети захихикали: лошадь на колесах! - но призадумались, усмотрев в словах Тоя совсем иной смысл. В первый раз Той завел речь о своем протезе. В первый раз в жизни. Небрежно, мимоходом, будто на самом деле хотел сказать что-то другое. Будто посвящал их в свои тайны, впускал к себе в душу. Наверняка это случайность. Подумаешь, вырвалось. Той не бросается словами, не фамильярничает с чужими детьми - лучше на сей счет не обольщаться.
        В ту ночь все трое спали крепче. Сван даже уснула в своей постели, а не в кресле. Но все-таки зажгла ночник, что купил отец на другой день после несчастья с Блэйдом. Сможет ли она когда-нибудь в жизни спать без ночника?
        Глава 25
        Сван спала как убитая. Она не слышала, как кто-то тихонько забрался в окно, но, когда он шмыгнул к ней под одеяло, Сван, вздрогнув, села на кровати. Не успев открыть рот, чтобы закричать, она узнала гостя - и счастливей минуты не было в ее жизни.
        - Ты как сюда попал? - выдохнула она.
        Блэйд Белинджер указал на окно. Он снова в «пижаме», на повязке - зловещее желтое пятно. Сван крепко обняла его. Блэйд уронил голову ей на плечо, уткнулся носом в шею.
        - Я все видела, - призналась Сван, кляня себя за то, что не смогла помочь.
        Блэйд высвободился, устремил на нее взгляд. В последнее время с ним столько всего случилось - непонятно, о каких событиях речь.
        Сван объяснила:
        - Тогда, в лесу. Мы с братьями пришли к тебе на выручку, но было поздно.
        Единственный глаз Блэйда, прекрасный, бархатный, изумленно округлился, рот раскрылся. В первый раз в жизни кто-то пришел ему на выручку.
        - Мы хотели напугать твоего отца до смерти, но я потеряла сознание и все сгубила, помешала чуду.
        Блэйд изумленно косился на нее. Он вконец запутался.
        Сван пояснила:
        - Чуда не сотворишь сам, но, если попросишь, оно будет даровано. Только вот для чуда нужно много условий, совсем-совсем непонятных, и им надо следовать от начала до конца. А нарушишь - все, никакого чуда.
        Блэйд, похоже, так ничего и не понял. Сван взбила подушку, Блэйд подложил ее под голову. Сван растянулась рядом, подперев рукой подбородок, а другой покрепче обняв Блэйда.
        - Так что у тебя с глазом? Вставили на место?
        Блэйд отвернулся, будто Сван раскрыла постыдную тайну. Сван все поняла без слов.
        И спросила:
        - Как же ты сбежал?
        - Дождался кошки.
        Теперь уже Сван изумленно глядела на Блэйда.
        - Отец убивает кошек, - сказал он.
        Он не стал объяснять, что когда отец убивает кошек, то ничего вокруг не видит, - Сван и так поняла. Блэйд повернулся к окну, будто страшась увидеть там отца.
        - Больше я тебя никому не отдам, - пообещала Сван. - Не знаю пока, как их убедить, но точно не отдам.
        Той Мозес только что запер бар и вместе с матерью открывал лавку, когда во двор въехал грузовик, а из него как ошпаренный выскочил Рас. Оба - и Калла, подметавшая лестницу, и Той, подпиравший дверь ящиками из-под сока, - обернулись, и на лицах отразился гнев, а разгневаны они были не на шутку.
        - Помоги мне, Господи, - пробормотала Калла.
        Рас Белинджер решительно зашагал к ним, но остановился чуть поодаль, сверля Тоя злобным взглядом.
        - Я приехал за сыном, - сказал он. Против обыкновения, он не кричал, не бушевал, а говорил ледяным тоном.
        Той не знал, что Блэйд здесь, но не выдал удивления. Он покачал головой, не выдав и радости, что Белинджер-младший опять удрал.
        - Ищите ветра в поле, мистер Белинджер. Мы вашего сына уже две недели не видели.
        Белинджер, ясное дело, не поверил и сказал об этом вслух. Той лишь снова головой покачал: надеюсь, парень жив-здоров.
        - Время сейчас такое, мало ли что может случиться, - продолжал он. - Верить не хочется, но есть на свете негодяи, - он многозначительно умолк, - есть мерзавцы, - он опять помолчал, - есть подонки, способные жестоко обидеть ребенка.
        Той зажег сигарету, затянулся раз-другой. И продолжал:
        - Думаю, с ними нужно сделать то же, что они с ребенком. Око за око.
        Рас, конечно же, намек понял и лишь удивился, откуда Тою известно так много. Не иначе как полицейские, что приезжали его допрашивать, прямиком с допроса завалились в «Открыт Всегда» и за бутылкой выболтали все, о чем следовало бы молчать. Рас Белинджер весь кипел. Человек невиновен, пока вина не доказана, а он устал прикидываться невиновным в том, что никого не касается.
        - Мне плевать на ваше мнение, я приехал за сыном. Приведете его или я сам?
        Той сверкнул глазами: попробуй только.
        А вслух ответил:
        - Мистер Белинджер, садитесь в машину и езжайте домой. У вас пять секунд.
        Белинджер словно с цепи сорвался.
        - Я на вас полицию натравлю, попомните мои слова! Пусть шериф под вашу дудку пляшет, но у человека есть права, а я свои права знаю.
        Той сказал:
        - Осталось три.
        После ухода Белинджера Той первым делом заглянул на сеновал, но туда, похоже, давно никто не наведывался. Одеяла аккуратно разложены, прямо в центре - подарки для Блэйда, еще со времен «штурма Иерихона». Никто точно не знал, когда дети принесли их сюда, вылазок на сеновал было множество.
        Той заглянул в другое место, где мог быть мальчик.
        Сван и Блэйд спали рядом, свернувшись клубочками, как щенята. Зрелище самое невинное, но, когда Той приоткрыл дверь и увидел их, в душу закралась тревога. Хоть своих детей у него нет, он испытал то же чувство, что и отцы к дочкам: дети подрастают, все быстро меняется, так что взрослым, которые в ответе за детей, нужно готовиться заранее.
        Не то чтобы он в ответе за Сван, но готов взять дело в свои руки.
        Той подошел к изножью кровати, кашлянул. Сван и Блэйд чуть не выпрыгнули из кожи вон, а заодно свалились с высокой кровати, грохот получился невообразимый.
        Блэйд кинулся к окну, но Той встал на пути.
        - Второго раза не будет. Домой я тебя не отправлю.
        Блэйд сглотнул, посмотрел на Сван, а та взглянула с обожанием на дядю Тоя.
        - Не отправите? - переспросила она.
        - Нет, юная леди, - церемонно отвечал дядя Той, а он, как известно, ни с кем не церемонился.
        Сван с шумным вздохом опустилась на пол. Все это время Блэйд следил, не подаст ли она знак, и, решив, что это и есть знак, сел рядом. Той посмотрел в глаза обоим.
        Блэйду он сказал:
        - Не могу тебе обещать, что власти не вмешаются, - наверняка вмешаются. Зато ручаюсь, что пока мое слово хоть что-то да значит, здесь тебе рады и никто не обидит.
        Той нагнулся и подал руку, а мальчик, возможно впервые в жизни проходивший через этот ритуал, по-мужски пожал ее.
        Той посмотрел на Сван:
        - Надо придумать, где твой друг будет спать. Уж точно не с тобой.
        Так вот оно что. Блэйд Белинджер может остаться, пока не вмешаются власти. Сван обрадовалась: в их дела власти вмешиваются с одной лишь целью - чтоб выпивка зря не пропадала.
        А где спать Блэйду, решено было демократическим путем, на семейном совете в комнате Сэмюэля и Уиллади. Той отвел Сван и Блэйда в спальню ее родителей, а Нобл и Бэнвилл, видимо разбуженные витавшей в воздухе радостью, скользнули в дверь в разгар рассказа Тоя о том, что Блэйд вернулся и его нужно где-то поселить. Срочно.
        - Будешь спать в комнате Бэнвилла, - сказал Сэмюэль. - Если найдешь место среди его книг.
        Чем не демократичное решение? Все были согласны.
        Той, думая, что Рас может вернуться и наделать шуму, не поехал домой, а поднялся в свою бывшую спальню и прикорнул рядом с Бернис, а это единственный способ выманить ее из постели пораньше.
        Бернис заглянула в кухню, когда Уиллади ставила в духовку печенье, и сказала: не иначе как сынишка Белинджера вернулся. Уиллади ответила: да, вернулся - чудесно, правда? Бернис не могла понять, что же тут чудесного.
        Едва покончили с завтраком, Бернис села в машину - только ее и видели. Той еще долго проспит, если, конечно. Рас Белинджер не вернется, - а если вернется, то лучше ей быть отсюда подальше. Сегодня суббота, Сэмюэль дома, но сейчас, когда здесь этот бродяжка, он ее едва замечает, а вся семейка действует ей на нервы. Будто с ума все посходили.
        Лишь Бернис не радовалась возвращению Блэйда. Остальные себя не помнили от счастья.
        Несмотря на радость, их не покидала тревога, поэтому Сэмюэль и Уиллади велели детям не отходить далеко от дома.
        - Не волнуйтесь, далеко не убежим, - клятвенно заверила Сван. - Если мы обещаем вести себя хорошо, то нам можно верить. В этот раз точно.
        И дети вели себя хорошо. Все четверо. Блэйд позволил Калле сменить повязку и вымыть его дочиста, послушно примерял одежду Бэнвилла, которую Уиллади для него укорачивала, а остальные трое спокойно ждали, о всяких фокусах словно и позабыли напрочь.
        Чуть позже, когда Сэмюэль пошел на выгон за Леди, чтобы дети покатались по двору, Сван и Блэйд устроились в кресле-качалке. Блэйд поджал под себя ноги, а на колени положил листок бумаги. Бумагу и огрызки карандашей дала Калла, заметив, что он рисует на земле. Оказалось, мальчик рисует совсем по-взрослому, изображает все таким, как в жизни. Дом, поля, безбрежное море цветов. Сван следила то за мельканием его рук, то за поединком братьев - те боролись на руках за столиком для пикников. Нобл был ближе к победе, он превосходил брата силой, но Бэнвилл без конца отвлекал его вопросами.
        - У тебя что-то на уме, - шептал он таинственно, будто на спиритическом сеансе. - Я чувствую.
        И всякий раз Нобл на долю секунды ослаблял хватку. И Бэнвилл успевал напрячь руку или поудобнее поставить локоть. На победу он не рассчитывал, но и брату заскучать не давал.
        Нобл, которого выходки Бэнвилла обычно бесили до крайности, только посмеивался. Блэйд отвлекался от рисунка и тоже смеялся. Все здесь такие веселые, такие добрые, что голова идет кругом. Во всяком случае, если ты прожил всю жизнь с Расом Белинджером.
        - Останусь здесь навсегда, - шепнул он Сван. Не заговорщицки, как Бэнвилл, а как о самом сокровенном желании, которое не в силах высказать вслух.
        - Все равно когда-нибудь придется уехать, - ответила Сван. - Мы ведь здесь не насовсем. Мы тут не живем, а только гостим.
        Блэйд не понял, и Сван принялась объяснять:
        - Видишь ли, если у тебя папа священник, то кочуешь с места на место, только в этом году переезжать нам было некуда, а бабушке Калле было одиноко, когда дедушка… как бы это сказать?…неожиданно умер, вот мы и решили пожить у нее. Но скоро нас позовут в другую церковь, и мы опять уедем, и если все сложится, то и тебя возьмем.
        Блэйд опешил:
        - Мы будем жить в церкви?
        - Нет, не в самой церкви, а в домике при церкви, рядом или напротив, чтобы прихожане видели, чем мы заняты.
        - Ааа… - протянул Блэйд. Теперь все понятно.
        - Странные они, прихожане, - увлеклась Сван. О церкви она могла говорить долго и с удовольствием. - Им не угодишь, и всегда есть группировка - те, кто после службы собираются у кого-нибудь дома и пьют кофе, если проповедь была чересчур горячая и кого-то задела, - в общем, всегда есть группировка, которая ищет повод сместить пастора. Вот мы и колесим с места на место. Потому что рано или поздно группировка побеждает. Но прихожане, в общем, милые люди. Даже те, кто в группировке, тоже милые, только не у тебя за спиной.
        - Сван, что ты ребенку голову морочишь? - Это был Сэмюэль. Он как раз привел Леди.
        - Объясняю, чего ждать, когда мы получим приход и дом при церкви.
        Сэмюэль протянул Ноблу поводья и сел в кресло-качалку.
        - Мы еще не знаем, как жизнь повернется, - сказал он детям. - Не хотелось бы давать обещаний, которых мы можем не сдержать.
        Блэйд, все это время не сводивший единственного глаза с Сэмюэля, вновь стал рисовать, машинально, будто лишь движения карандаша в его власти, а все остальное - нет. Из слов Сван он не понимал и половины, зато прекрасно понял ее отца. Сэмюэль от души пожалел, что не может сказать мальчику то, что тот хочет услышать. Нет, не может.
        - Думаю, сейчас надо просто радоваться, что мы вместе, и полагаться на Бога. Он все устраивает так хорошо, как нам и не снилось.
        Блэйд обратился к Сван за переводом. Как всегда.
        - Кто это. Бог? - спросил он, вновь перейдя на шепот.
        - Это трудно объяснить, - сказала Сван. - Но ты не волнуйся. Поживешь с моим папой - скоро узнаешь о Боге все, что нужно знать.
        Глава 26
        Той проснулся днем, часа в четыре, но не потому что выспался. Просто Сван шуршала, когда доставала из-под кровати его башмаки. Той открыл глаза и увидел, как Сван на цыпочках выходит из комнаты. Так и тянуло спросить, что она задумала, но проще узнать правду, если подождать, что из этого выйдет.
        А задумала Сван почистить дяде Тою башмаки. Она и свои-то никогда не чистила, а мужские ботинки и подавно. В семье Лейк главный мастер - папа, его-то и призвала на помощь Сван. Сэмюэль достал щетки и ваксу, посвятил Сван в тайны ремесла и передал дело ей в руки. Подарок - уже не подарок, если за тебя все делает другой.
        - Эти башмаки, - сказала Сван Блэйду, который ей помогал - подавал то одно, то другое, - должны сиять как новенькие. Дай-ка мне вон ту щетку.
        Блэйд протянул щетку. Сван принялась старательно тереть, сдула пыль.
        - Дядя Той не пожалеет, что удержал тебя, - сказала Сван. - Теперь надо придумать побольше способов убедить его - пусть знает, что это лучший его поступок.
        Блэйд слушал и кивал.
        - Скажем, цветы, - размышляла вслух Сван. - Надо собрать ему букет. Если даришь кому-то цветы, для него весь день как праздник.
        Блэйд снова задумчиво кивнул.
        Сван продолжала:
        - А еще нужно стараться ему угодить. Ну, сам понимаешь. Приносить что-нибудь, чтобы ему не приходилось вставать, и все такое. Дай мне вон ту тряпочку.
        Сван, протянув щетку, ждала, что Блэйд заберет ее и подаст взамен тряпку, но ее помощника как ветром сдуло.
        Цветник Каллы был обречен. Блэйд точно с косой прошелся по георгинам и лилейнику и был уже на пути к гортензии, когда его накрыла широкая тень. Он встретился взглядом с Каллой Мозес и заозирался, ища пути к бегству. Бежать некуда, разве что через живую изгородь из шиповника. Блэйд не знал, что такое «непроходимая живая стена», но, увидев, сразу понял, что перед ним именно она.
        В руке Калла держала ведро, и Блэйд почти ожидал, что оно сейчас полетит ему в голову, но Калла протянул ведро мальчику. Блэйд машинально схватился за ручку. Ведро оказалось тяжелей, чем он думал, в него до половины была налита вода.
        - Ищешь, куда поставить букет? Вот, бери. - Калла указала на охапку в руках у Блэйда и на цветы, разбросанные по земле. - Я как раз думала собрать букет и поставить на столике в гостиной. Ты, наверно, прочел мои мысли.
        Большего отступления от правды ни один Мозес не мог себе позволить. Калла очутилась здесь, потому что увидела из дверей лавки, что творит Блэйд, и у нее чуть сердце не разорвалось. Впрочем, со стороны ничего не было заметно. Калла успела взять себя в руки, пока уговаривала себя не разрывать Блэйда на мелкие кусочки, и сейчас на вид была сама любезность.
        Блэйд не мог вымолвить ни слова. Секунду назад он думал, что настал конец света, а теперь его вдруг хвалят. Чем дальше, тем удивительней.
        - Это для него. - Блэйд кивком указал на дом. - Для того дяди.
        Калла, откинув голову, коротко вздохнула - так вздыхают люди, охваченные внезапным сильным чувством. Когда в последний раз Тою делали приятное? От этой мысли у нее перехватило дыхание. Когда в последний раз кто-нибудь решался на дерзкий, прекрасный поступок, чтобы порадовать Тоя? Калла не подозревала, что Сван тоже готовит Тою сюрприз, что вообще жизнь Тоя меняется в неожиданную для него сторону. Она знала лишь, что мальчик делает доброе дело для ее сына - давно уже взрослого, - и благодарность ее не имела границ.
        Помолчав, она сказала:
        - Знаешь, что цветы пышнее цветут, если их собирают?
        Блэйд задумчиво покачал головой.
        - Да, так и есть. Будто радуются, что сумели понравиться, и изо всех сил стараются нравиться дальше.
        - Вы, наверное, знаете все о цветах? - спросил Блэйд. Нужный вопрос нужному человеку в нужное время.
        - Нет, далеко не все, - улыбнулась Калла. - Но могу поспорить, ты вырастешь мужчиной, который знает все о том, как пробудить в женщине лучшие чувства.
        Когда Той вышел из спальни, уже одетый для работы, башмаки стояли за дверью и (как и обещала Сван) сияли как новенькие. А вдоль стены выстроились роскошные букеты в разномастной посуде - от любимой Каллиной вазочки до литровых банок и стаканчиков для десерта, - всюду свежесрезанные цветы. Той округлил глаза. Жив ли виновник и как поступила Калла - спрятала труп или позвонила шерифу и во всем созналась?
        Бернис к ужину не вернулась. Пока сидели за столом, Сван все время подливала Тою чай в стакан, а Блэйд подавал масло всякий раз, стоило Тою взять кусочек кукурузного хлеба. Все поглядывали на Тоя и усмехались, будто знают тайну и их так и распирает от желания открыть ее.
        Наконец Той сказал:
        - Спасибо тому, кто взял мои башмаки и принес мне новую пару.
        - Это не новая пара! - хихикнула Сван. - Они стали как новые, я их почистила.
        Той посмотрел на Сван удивленно:
        - Да ну! Ей-богу, новехонькие, даже сидят по-другому.
        Сван затряслась от смеха. Блэйд сидел рядом, сгорая от нетерпения: заговорят ли о его подарке?
        Той продолжал:
        - А кто принес мне цветы, иди сюда, обниму!
        Он выжидательно смотрел на Сван и удивился,
        когда со стула встал Блэйд и робко приблизился к нему. Мальчик молча ждал, а вся семья не спускала с него глаз.
        Той уставился на него:
        - Так это ты? Для меня?
        Блэйд застенчиво кивнул. Той отодвинул стул, посадил Блэйда к себе на колени и от души обнял. Блэйд постеснялся обнять его в ответ, но весь так и лучился.
        - Мне всегда было любопытно, каково быть королем, - сказал Той. - Теперь, кажется, знаю.
        Калла Мозес сияла. Молча.
        Всему на свете есть конец. Спустя пару часов в «Мозес - Открыт Всегда» нагрянули власти в лице Датча Холленсуорта, помощника шерифа, - его прислал Эрли Микс, которого вновь посетил Рас Белинджер, являвший собой воплощение праведного гнева. К этому времени Блэйд совершил такое, что ни Сван, ни ее братьям даже не снилось, - после ужина проследовал за Тоем в бар.
        Той велел ему выйти, мол, детям здесь делать нечего, но Блэйд вместо ответа принялся собирать оставшиеся с ночи пепельницы и вытряхивать в мусорное ведро за стойкой. Пепельницы и вправду давно пора было вытряхнуть, и Той дал парнишке закончить работу, и не успел отослать его вон, как Блэйд схватил метлу и взялся мести пол. За этим делом его и застали завсегдатаи - и все как один растрогались: постреленок с повязкой на глазу трудится, как пчелка!
        - Ни дать ни взять пират, - сказал Бутси Филипс. - Только повязка не та. У настоящего пирата должна быть черная.
        Той промолчал, но за него ответил хор голосов. Кто-то крикнул Блэйду: только не бросай нас за борт! Старый Хут Дайсон спросил, где он держит попугая, а Бутси Филипс подхватил: какой, к черту, попугай, скажи нам лучше, где прячешь золото! В первый раз Блэйд очутился в центре внимания, и ему страшно понравилось - он стал подметать все быстрей, все проворней, даже приплясывал за работой. Вскоре посетители стали швырять на пол мелочь: что подметешь, то твое. У Блэйда уже звенело в карманах, когда прибыл Датч Холленсуорт.
        У Тоя упало сердце. Это должно было случиться, но почему так скоро? И вдруг он решил: не бывать этому. И дал Блэйду знак удирать через черный ход, но Блэйд, который развлекал завсегдатаев, попросту не заметил.
        А Датч заметил. Увидел и Тоя, и мальчика и не сводил с него глаз, когда шел через зал. Дойдя до стойки, Датч прислонился к ней всем могучим телом, повернулся боком, чтобы не пропустить миг, когда Блэйд даст деру. Той достал бутылку пива из бочонка со льдом у своих ног, откупорил и сунул Датчу в руку. Датч прижал ледяную бутылку к виску.
        - Нырнуть бы сейчас в этот бочонок со льдом, - вздохнул он. И продолжал: - Шериф велел, если я увижу здесь мальчишку, забрать и отвезти домой, хоть всем нам это не по душе.
        Той вытаращился на Датча, будто не понимая, о чем он толкует.
        - Какого еще мальчишку?
        - Сынишку Раса Белинджера. - Датч указал на Блэйда: - Это он и есть.
        Той метнул взгляд в сторону, куда указывал Датч, и почесал в голове, будто бился над труднейшей задачей.
        - Эй, - крикнул он на весь бар, - кто-нибудь видит мальчишку?
        Блэйд догадался, в чем дело, и замер.
        Каждый, кто был в баре, тотчас понял, каких слов ждет Той Мозес. На всех будто снизошло озарение. Люди они маленькие, но сейчас, ей-богу, могут сделать большое дело. Все как один глянули на Блэйда, потом на помощника шерифа - и горестно закачали головами.
        - У тебя, видно, зрение подпортилось, Датч, - сказал Бутси Филипс.
        А Нат Рэмзи ввернул:
        - Кое-чем нехорошим тешился, да? Говорила мне мама, от этого можно ослепнуть. А, Датч?
        Кто-то прыснул, и через миг весь зал покатился со смеху. Датч озирался, понимая, что сейчас ему не увести мальчика. Раз дело так обернулось, даже полицейский значок не поможет, придется пускать в ход оружие, а стрелять в друзей он не намерен. Тем более если речь о мальчишке, сбежавшем от отца, который, скорее всего, выбил ему кнутом глаз.
        - Точно не видите? - вопросил Датч тоном, каким аукционист выкрикивает: «Раз… два… три… продано!»
        Все дружно заорали «нет».
        Датч залпом выпил пиво, рыгнул, утерся ладонью.
        - Если так, - заключил он, - значит, мне померещилось.
        Тем и кончилось. По крайней мере, пока. В баре грянул одобрительный вопль, кто-то хлопнул Датча по спине, кто-то назвал молотком, кто-то порывался угостить пивом, хоть он и отмахивался. Сердце у Блэйда Белинджера вновь застучало, и, когда Той указал ему на дверь, он быстрее ящерки улизнул через черный ход на кухню.
        Дети ждали за столом, не отводя взгляда от дверей.
        - Ну, как там? - спросил Бэнвилл, едва Блэйд переступил порог. - Блеск и мишура?
        Блэйд не совсем понял вопрос, но кивнул: ага, блеск и мишура.
        Нобл сказал:
        - Во дворе полицейская машина. Видел тебя помощник шерифа?
        Блэйд плюхнулся на стул рядом со Сван, достал из кармана мелочь и высыпал горкой на стол. Одиннадцать монет.
        - Сперва увидел, - ответил Блэйд, - а потом передумал. Как по-вашему, похож я на пирата?
        Когда Рас Белинджер узнал, что его сына прячут Мозесы, а полиция и местные жители с ними в сговоре, с ним едва не случился припадок. Он убьет Тоя Мозеса, ей-богу, убьет. Всадит сукину сыну пулю между глаз.
        - Сядешь на электрический стул, - сказала жена, услышав эту угрозу в десятый раз. И голос ее не дрогнул.
        - Не дождешься, - огрызнулся Рас.
        Если вдуматься, Джеральдина права. За умышленное убийство, тем более в общественном месте, придется отвечать. Даже если речь об убийстве при смягчающих обстоятельствах, суд может их не увидеть.
        Рас день и ночь думал, как отомстить Тою и всему их роду. Но коли весь свет знает о семейной вражде, то что бы ни случилось у Мозесов, Рас - первый подозреваемый. Сгорит дом - Раса обвинят в поджоге. Упадет кто-то с лестницы - станут думать, будто Рас ее подпилил.
        И однажды утром ему пришел в голову план, простой и совершенный, - как он раньше не додумался? Он сидел позади дома на стуле, когда его осенило. Рас смотрел на двор с лабиринтом загонов, конюшен и прочих построек, пока Джеральдина его стригла. До той минуты он был разъярен и измучен, настоящий комок нервов, но едва понял, что следует делать, тут же расслабился. Давненько ему не было так хорошо.
        План требует времени - поспешишь, все испортишь, а ошибаться он не намерен. Он запасется терпением, а его уважаемые соседи пусть пока поварятся в собственном соку. Пускай не спят ночами, гадая, почему он не пытается вернуть сына и что за ужасы начнутся, когда наконец он возьмется за дело. Если подумать, ради этого стоит потерпеть - ради мысли, что вся эта гнусная семейка места себе не находит от беспокойства.
        Джеральдина закончила стричь, сдула с шеи Раса обрезки волос. Рас поднялся со стула другим человеком. К вечеру он прибрал в сарае, привел в порядок копыта всем лошадям и вкопал столбы для нового загона.
        Глава 27
        Время шло.
        Все Мозесы и Лейки в глубине души чувствовали, что может случиться Нечто Ужасное, но чем дальше, тем меньше в это верилось, особенно детям. Сван, Блэйд, Нобл и Бэнвилл остаток лета катались на Леди, играли в пиратов и искали клады. Иногда все четверо залезали под дом и, лежа на животе, рисовали пальцами на земле - Блэйд научил остальных. Случалось, они не могли остановиться, пока не изрисуют площадку под домом от края до края.
        Взрослые смотрели, как играют дети, радовались и диву давались, до чего быстро они растут - особенно Блэйд. Парнишка рос, как молодой бычок на свежей траве. Во взгляде появился блеск, кожа отливает медью, с лица не сходит улыбка.
        Тем временем Сэмюэль проводил дни, работая не по призванию. Ночи были еще тяжелее, чем дни. Он таил от всех растущее в душе отчаяние, но, заслышав музыку и смех из бара, часто уединялся у себя в комнате и слушал по радио передачу «Библейский час», надеясь получить у Бога ответы на свои вопросы. Иногда он ездил по окрестностям в поисках, не идет ли где-нибудь служба. Посещал молитвенные собрания, богослужения под открытым небом. Если ни в одной из белых церквей ничего не было, он отправлялся в церкви для черных, где вдохновенная музыка радовала его и утешала.
        Сэмюэль приходил и уходил, а Бернис старалась почаще попадаться ему на глаза. Ее просто снедала потребность наведаться в церковь. Ничего, если она поедет с ним? Сэмюэлю неловко было отказывать, но он каждый раз звал с собой и Уиллади. У нее и без того забот хватало - присматривать за детьми, делать заготовки на зиму, - но она выкраивала время. Столь частые посещения церкви были для Уиллади непривычны и вскоре начали ее утомлять.
        - Может, лучше побудем дома, все вместе? - сказала она мужу как-то вечером.
        Он собирался на богослужение в Эмерсон, придорожный поселок в нескольких милях от дома. Уиллади тоже должна была ехать, но в тот день она закатала в банки двенадцать литров стручковой фасоли и столько же груш, постирала белье, сделала уборку, приготовила обед и успела порядком устать.
        - Мне кажется, сидеть на заднем дворе и смотреть, как дети ловят светлячков, - тоже служение Богу.
        Сэмюэль отвечал: если нет настроения, не езжай, но я не перестану искать у Бога ответов.
        - Может, Бог ответит: разрежьте арбуз, и пусть сок течет по подбородку, - отозвалась Уиллади.
        Сэмюэль счел, что она относится ко всему слишком легкомысленно, но был не прав. На взгляд Уиллади, Бог создал арбузы, чтобы люди утоляли жажду, а людей - чтобы те любили друг друга и радовались жизни. Если без конца искать во всем Божью волю, перестаешь замечать главное.
        И все-таки она поехала с Сэмюэлем. Как и Бернис.
        Тянулся август - ни ветерка, ни капли влаги. Прибыль Сэмюэля таяла, пока урожаи фермеров пеклись на полях, а те немногие, кто все-таки прежде платил не такие уж «доступные» взносы, больше не считали нужным это делать. Кое-кто даже не считал нужным открывать Сэмюэлю дверь, когда он приезжал за деньгами.
        Сэмюэль ненавидел обирать людей, а применять омерзительные приемы запугивания, которым пытался научить его мистер Линдейл Страуд, он не мог. Грабеж есть грабеж, и неважно, чем добиваешься своего - пистолетом или угрозами. Сэмюэль все ждал, что Бог откроет ему новый источник доходов, но Божий замысел на поверку оказывался сложнее. Сколько ни рассылал Сэмюэль писем, работы для него не находилось. Он продолжал обращаться к знакомым священникам, но у тех был один ответ: если понадобится замена, к вам мы обратимся в первую очередь. А уже конец лета.
        Перед началом учебного года Сэмюэль и Уиллади поехали с детьми в Магнолию и купили всем четверым новую обувь. Сван приглянулись черно-белые полуботинки, но мать отговорила: яркая расцветка скоро приестся, а ей в них еще ходить и ходить - пока не сносит или не станут малы. В итоге выбрали грошовые кожаные туфли - гроши предоставил Блэйд (у него теперь водилась мелочь от приятелей из бара).
        Мальчикам купили кеды и по две пары джинсов каждому. В любое другое время Сэмюэль повел бы их за рубашками, а Уиллади и Сван пошли бы выбирать ткани. Сван всегда ждала этого. Представлять, что можно сотворить из куска ткани и мотка отделки, куда интереснее, чем блуждать между рядами платьев-близнецов, сплошь в полоску да в клетку, с дешевыми пуговицами и безвкусными бантиками.
        На этот раз Сэмюэль даже не предложил отвести мальчиков за рубашками, а мимо прилавка с тканями прошли не оглядываясь.
        - То есть как - выбрать, какие нравятся? - спросила Сван.
        Минуту назад мать позвала ее в гостиную, где всюду - на диване, на стульях, на столиках - висели ткани, десятка два расцветок, не меньше.
        - Ну, какие, на твой взгляд, самые симпатичные, - пояснила Уиллади. - Мне, пожалуй, больше нравятся, где рисунок помельче.
        Сван зажмурила один глаз и уставилась другим на ткани - ярких и приглушенных тонов, с крупным и мелким рисунком. Их объединяло одно: все это были мешки из-под комбикорма.
        - Вы с бабушкой Каллой собрались шить лоскутное одеяло? - спросила Сван, хотя ребенок, чьи родители выросли на ферме в годы Великой депрессии, хорошо знает, на что могут сгодиться мешки из-под комбикорма.
        - У бабушки лоскутных одеял больше, чем людей в доме, - сказала Уиллади. - Мы нашьем миленьких платьиц.
        Слово «миленькие» от мамы Сван слышала впервые. Она открыла глаз, который был закрыт, а второй зажмурила. И долго простояла не дыша.
        - Я думала, платья из мешков теперь мало кто шьет, - сказала она наконец.
        - Теперь мало кто в этом нуждается. - Уиллади старалась говорить бодрым голосом - как продавщица, которая расхваливает покупателю залежалый товар. - Но тебе нужны платья, а мальчикам рубашки. Выбирай первая.
        Сван хотела сказать, что выбирает еще одну поездку в город за сатином и, может быть, за кружевом, но что-то в маминой решительной улыбке ее остановило. С тяжелым вздохом Сван вновь принялась разглядывать ткани. И, хорошенько подумав, объявила:
        - Мальчишек не заставишь носить розовое или сиреневое, так что это мне. А им - голубые и зеленые.
        У Уиллади вырвался вздох облегчения. Она сделала ставку на Сван и не прогадала.
        - Значит, мы теперь бедняки? - спросила Сван.
        Нет, не совсем. Настоящим беднякам нечего есть и не на что лечиться, если заболеют. Бедность и скромная жизнь - не одно и то же.
        - Ведь неизвестно, сколько продлится наша скромная жизнь? Хорошо, если не до Рождества.
        - Если скромная жизнь затянется до Рождества, - заверила Уиллади, - обязательно что-нибудь придумаем.
        Сентябрь наступил точно по календарю и длился ровно месяц. Первый школьный день для Сван всегда большое событие, а в этом году непонятно, радоваться или нет. Главная радость - Блэйд: едет рядом в школьном автобусе, смотрит на нее снизу вверх, и от восторга ему не сидится на месте. Дядя Той заказал ему по почте черную повязку на глаз, теперь Блэйд и вправду похож на пирата - маленький пират-сорвиголова. В новой семье ему не страшно быть собой - веселым, беззаботным. Куда только подевался запуганный, робкий мальчишка.
        Уиллади нашила Блэйду рубашек из той же материи, что и остальным, и в первый школьный день он настоял на том, чтобы надеть рубашку под цвет платья Сван - тоже розовую, в мелкий желтый цветочек. Бэнвилл застонал, а Нобл сказал: тебя же задразнят. Блэйд не испугался - пускай дразнят.
        Главным минусом для Сван был сам автобус. В школу она всю жизнь ходила пешком и не представляла, как это - трястись в набитом автобусе, бок о бок с костлявыми деревенскими детьми, которые выглядят так, будто перед завтраком бились с быками. Блэйд уже в третьем классе, опытный ездок. Он сказал: пустяки, главное - вовремя подвинуться, если какой-нибудь верзила напирает.
        Школа находилась в Эмерсоне, в одном-единственном корпусе ютились все классы, с первого по выпускной. Сван было не впервой идти в новую школу, где она никого не знает, и это ее не беспокоило. Беспокоило другое: она больше не знала, кто она. Не знала даже, что писать в анкете в графе «профессия отца», и оставила пропуск. Отец потерял место в обществе, а вместе с ним и она. Быть дочерью священника - тоже, конечно, не сахар, но все-таки что-то да значит. Теперь она никто. Зато обошлось без насмешек над ее платьем из мешковины - ни один наряд не сравнится с шедевром Уиллади.
        Бэнвиллу было легче, чем Сван. В школу он пришел ради книг. На него не обращают внимания? Тем лучше, больше времени на чтение. А если начнут дразнить? Ну так он станет задавать вопросы, на которые его обидчики не смогут ответить, на темы, о которых они слыхом не слыхивали, - и его оставят в покое или, загоревшись любопытством, сами примутся расспрашивать, а уж он-то на любой вопрос ответить сумеет, да еще с рассуждениями. Подробнейшими.
        Тяжелее всех пришлось Ноблу. Школьная шпана сочла его легкой добычей - наверное, из-за очков с толстыми стеклами. Или оттого, что в первый день, когда Нобл встал, чтобы представиться классу, у него сорвался голос. Как ни крути, тягаться с деревенскими мальчишками ему было не под силу - сколько ни превращайся в дерево, не поможет. На большой перемене двое местных хулиганов сбили его с ног и протащили вокруг школьного двора за пятки. Домой он вернулся с подбитым глазом и содранными локтями.
        - Самый мужской поступок, - наставлял сына за ужином Сэмюэль, - уклониться от драки, отойти в сторону.
        Нобл уставился в тарелку. Весь день он просидел в комнате, стыдясь показаться на глаза домашним.
        - И как отойти в сторону, если тебя за пятки волокут? - изумилась Сван. Она была возмущена до глубины души.
        - Главное - не доводить до рукоприкладства, - пояснил Сэмюэль. - Есть люди, которые ищут повод для драки. Надо быть выше, не опускаться до них. Ты ведь не этого хочешь, Нобл?
        Бабушка Калла положила на тарелку Ноблу еще ростбифа с картофельным пюре, от души полила соусом.
        - Ешь, - велела она. - А то кожа да кости, пусть хоть немного мясца нарастет. Хулиганы не пристают к тому, кто ими может пол мыть вместо тряпки.
        Сэмюэль хмуро покачал головой:
        - Нет, Калла, это не выход. На всякого силача найдется кто-то сильнее. - А Ноблу сказал: - Главное, сынок, быть сильным внутренне.
        Нобл крепче сжал вилку и всадил в мясо.
        - Ага, внутри я, может, и сильный, а кишки все равно выпустят, - сказал он. - Если уж решили меня извести, то изведут.
        Сэмюэль гнул свою линию. Раз ему хорошо живется с его взглядами на жизнь, значит, они правильны для всего человечества.
        - Они о тебе уже и думать забыли. Постарайся увидеть в этих ребятах что-нибудь хорошее. Это кажется трудным, но если ищешь, то найдешь. И они тоже станут к тебе относиться иначе, вот увидишь.
        Той встал из-за стола. Чтобы не подумали, что он уходит из-за несогласия с Сэмюэлем (так оно и было), похлопал себя по животу и сказал Уиллади: ужин удался, пора остановиться, а то лопну. Проходя мимо Нобла, Той крепко сжал его плечо:
        - Сможешь выкроить на неделе свободный вечерок? Надо перебрать мотор у дедушкиного грузовика, и мне нужен помощник.
        Он не станет учить Сэмюэля, как воспитывать сына, но сам, черт возьми, будет обращаться с мальчиком по-мужски.
        Нобл впервые за вечер оторвал взгляд от тарелки.
        - Еще бы, - ответил он.
        Глава 28
        На другой день, приехав к матери. Той первым делом стал снимать капот со старенького пикапа дедушки Джона. Он уже выкрутил один болт и взялся за второй, когда перед домом остановился школьный автобус. Той оглянулся, ожидая, что Нобл примчится помогать. Но тот шел опустив голову, сутулясь, будто не видел дороги. Сван, Бэнвилл и Блэйд молча плелись сзади, расстроенные. Приглядевшись, Той все понял.
        Лицо у Нобла распухло, нос синий, на рубашке запеклась кровь. Той ощутил сначала боль, потом ярость и, наконец, - решимость все исправить раз и навсегда. Он поспешил через двор навстречу детям, на ходу раздавая приказы:
        - Сван! Отнеси в дом учебники Нобла, а матери передай, мы сейчас придем. Бэнвилл, Блэйд, садитесь за уроки, а если ничего не задали, все равно марш заниматься. Нобл, идем со мной.
        Никто не спорил. И вопросов не задавал, хоть и было о чем спросить. Той размашисто зашагал к сараю, Нобл едва поспевал за ним. Они зашли в сарай, и Той закрыл тяжелые, выцветшие деревянные двери.
        Сван, Бэнвилл и Блэйд смотрели с крыльца на сарай.
        - Думаешь, дядя Той устроит ему взбучку за то, что он опять не сумел за себя постоять? - спросил сестру Бэнвилл.
        - Не знаю. Но разозлился он здорово.
        Блэйд вставил:
        - Наверно, допытывается, кто его так, чтобы отомстить. - И добавил: - По-моему, он всегда за нас.
        Сван и Бэнвилл тоже знали, что дядя Той на их стороне, но все равно ничего не понимали.
        Из лавки вышла бабушка Калла, а из дома - Уиллади, обе спросили хором:
        - Где Нобл?
        - В сарае, - ответила Сван.
        - С дядей Тоем, - добавил Бэнвилл.
        - Ноблу разбили нос, - вставил Блэйд.
        Калла и Уиллади тревожно переглянулись: что же станет с Ноблом, если так дальше пойдет? Уиллади рвалась посмотреть, как там сын, но Калла не пустила:
        - Оставь их одних, Уиллади. В мужских делах пускай разбирается мужчина.
        Калла не стала подчеркивать, что разбираться должен не Той, а кое-кто другой. Все и так ясно.
        Нобл устроился в кабине старого трактора, на металлическом сиденье. Дядя Той, прислонясь к крылу, смотрел на мальчика снизу вверх.
        - Значит, так, - начал он. - Тебе всыпали уже второй раз. Хоть меня там и не было, но вот что я скажу. Оба раза тебя вздули, потому что ты сам напросился.
        - Да черта с два! - вскипел Нобл. Не одна Сван могла выругаться при дяде Тое. - Я к ним не совался.
        Той не думал отступать.
        - Мы всегда получаем по заслугам. Так или иначе, но напрашиваемся. И получаем свое.
        - Значит, вам ногу оторвало, потому что вы сами напросились?!
        Ноблу тут же стало стыдно за свою злобность, но жизнь и Той Мозес довели его до предела.
        - Конечно, напросился, - невозмутимо ответил Той. - И второй раз напросился бы. Многим в моей жизни я недоволен, но за все, что со мной случилось, в ответе только я. Решай, чего ты хочешь, и отвечай за свой выбор.
        Той зажег сигарету и выкурил молча, глядя в никуда, будто обдумывая сказанное. А затем в упор посмотрел на Нобла:
        - Что ты выбираешь? Решай прямо сейчас. Чего ты хочешь, Нобл Лейк?
        Нобл сперва ответил: хочу, чтобы меня больше не били. Той усмехнулся, покачал головой:
        - Немногого же ты хочешь от жизни.
        И Нобл сказал: хочу отколотить любого, кто ко мне сунется.
        - Мелко и убого, - нахмурился Той.
        Нобл соскочил с сиденья трактора, сжал кулаки.
        - Да черт подери, чего мне тогда хотеть? - крикнул он.
        Той усмехнулся:
        - Ставь цели посолиднее.
        Таких слов Нобл не ждал. Он задумался. И наконец, стиснув зубы и глядя в глаза Тою Мозесу, признался в том, о чем мечтал всю жизнь.
        - Хочу… быть сильнее всех.
        А Той Мозес сказал:
        - Уже неплохо.
        Через час Той и Нобл вышли из сарая вразвалку, посмеиваясь. Никто не расспрашивал об их разговоре, а они не делились.
        За ужином Нобл уплетал за обе щеки, будто весь день грузил сено, и выглядел он вполне счастливым. Отец, увидев разбитое лицо сына, в испуге спросил, что случилось.
        - Налетел на что-то. - Нобл улыбнулся распухшими губами, и улыбка, должно быть, причиняла ему боль.
        - На тех же мальчишек?
        - Ага.
        Сэмюэль тяжко вздохнул:
        - Придется мне пойти в школу и поговорить с директором.
        - Нет уж. Не придется.
        Сэмюэль вгляделся в лицо сына. Он будто чувствовал и свою вину в том, что случилось.
        - Точно? На этот раз тебя здорово разукрасили.
        - Да уж, разукрасили, - кивнул Нобл. - Видно, я плохо искал в них хорошее.
        С тех пор Той каждый день встречал детей с автобуса и сразу уводил Нобла в сарай. Возвращались они спустя час, взмыленные, прихрамывая (хромали оба). Пару раз Сэмюэль приезжал с работы в разгар «мужских разговоров», и оба раза «мелюзга» (так Нобл теперь называл Блэйда, Бэнвилла и Сван) тотчас же затевала игру в индейцев и ковбоев. Блэйд издавал леденящий кровь боевой клич, а остальные выкрикивали волшебные слова: «Вот он, вождь! Скачет в лагерь!» И кричали все что угодно, лишь бы сбить Сэмюэля с толку. «О великий вождь!» «Приветствуем тебя!» «Добыл вампум?»
        Это был негласный заговор, и Сэмюэль так ничего и не заподозрил. Позже, когда Той и Нобл выходили из сарая, - волосы липли ко лбу, одежда к телу - Сэмюэль думал, что Той загружает парня работой.
        Между тем дома Нобл стал помогать по хозяйству, особенно охотно поднимал тяжести - чтобы накачать мускулы. А держаться он стал - просто загляденье. Приосанился, и в то же время в походке его появилась непринужденность. Двигался не спеша, без суеты, - но всегда казался готовым к броску. Долговязый, неуклюжий подросток на глазах становился ловким и уверенным. И дело не только во внешности. Он следовал совету Сэмюэля - становился сильнее внутренне, только не тем способом, что имел в виду отец.
        - Что творится с Ноблом? - спросил Сэмюэль однажды у жены, когда они готовились ко сну.
        - Взрослеет, наверно, - ответила Уиллади.
        Она не стала рассказывать мужу остального - что Той взялся за воспитание их сына и учит его искусству выживать и что она тому очень рада. Уиллади сознавала, что эти уроки могут довести Нобла до беды, даже стоить жизни. Но уклоняться от драки тоже порой опасно. И через дорогу переходить опасно. Главное другое. Если он вовремя получит нужные уроки и хорошо усвоит, то на всю жизнь научится смотреть в глаза любым невзгодам. Никогда больше не придется ему опускать голову.
        Проверка для Нобла настала через полтора месяца - на его взгляд, рановато, но, как выяснилось, он был готов. Как рассказала за ужином Сван, трое деревенских верзил прижали Нобла к стенке за школой: будешь лизать нам башмаки - или тебе придется их съесть. Выбирай.
        - Ешь или вылизывай. Выбирай, - взахлеб рассказывала Сван. - А Нобл отвечает: «А посолить?»
        Сван зашлась от хохота и стукнула кулаком по столу так, что звякнули тарелки.
        - Честно! - кричала Сван. - Так и сказал! - Она понизила голос, придала словам вес - как Нобл. - Спросил: «А посолить?»
        Все, кроме Сэмюэля, слушали уже в десятый раз, и все смеялись. Разумеется, кроме Нобла. Он восседал на другом конце стола, весь в синяках, как после прошлой драки, но на этот раз купался в похвалах.
        Сэмюэль смотрел на счастливые лица и слушал молча и серьезно.
        - И они бросились на него, - перебил Бэнвилл. Слишком уж хороша история, чтобы дать Сван досказать до конца.
        Блэйд выскочил из-за стола, изобразил, как Нобл увертывается от мальчишек.
        - Бросились - а его там нет! - ликовал он танцуя, подпрыгивая. - Так и налетали друг на дружку.
        Бэнвилл вставил:
        - Еще как налетали!
        - Когда все кончилось, - завершила рассказ Сван, - на ногах остался один Нобл.
        Блэйд скорчился на полу, изображая поверженного деревенского мальчишку.
        Сэмюэль велел:
        - Блэйд, сядь за стол.
        Блэйд вернулся на свое место.
        Сэмюэль обратился к Ноблу. К нему одному.
        - Догадываюсь, каково тебе сейчас.
        Сван сказала:
        - Не как в тот раз. Когда трое на одного…
        Сэмюэль погрозил ей пальцем, не сводя глаз со старшего сына.
        - По-твоему, лучше бы я лизал им башмаки? - спросил Нобл. Никогда прежде он не обращался таким тоном к отцу.
        - Зря ты их подстрекал.
        - Папа, они все равно бы напали. Я это сказал, чтобы сбить их с толку. Выиграть время. Так, дядя Той?
        Лицо Сэмюэля застыло, даже взгляд стал неподвижен. Наконец он посмотрел на Тоя - тот тоже смотрел на него. Без тени раскаяния.
        - Я подучил парня кой-чему, - сказал Той.
        Все затаив дыхание следили за Сэмюэлем.
        Теперь он понял. Понял, как от него отгородились, отвернулись. Все, даже Уиллади. Он один среди чужих, и понадобилась вся воля, чтобы не выйти из комнаты. Он остался за столом - никому не нужный, бессильный, всеми преданный.
        Хотелось сказать с горечью: рад узнать, как много значит для вас мое мнение. Обрушиться на них с горячностью, которую столько лет в себе подавлял. Или просто уйти. Но ничего из этого нельзя себе позволить, ведь любой его поступок покажет истинную цену тому, чему он учил Нобла, - были то пустые слова или руководство к жизни.
        Когда же Сэмюэль наконец заговорил, обращаясь к Ноблу, то голос его прогремел на всю комнату, слишком долго стояла тишина.
        - Рад, что ты жив-здоров, - сказал он.
        Поздно вечером, уже в постели, Уиллади попросила прощения за то, что скрывала от него правду.
        - Ты поступала так, как считала правильным, - ответил Сэмюэль.
        - Нет. Я считаю, правильно, что Нобл научился себя защищать. Но скрывать от тебя неправильно. Лучше бы мы просто поспорили, и все. Что плохого в споре?
        Не дождавшись ответа, Уиллади продолжала:
        - Я не хотела причинить тебе боль.
        - Знаю, не хотела. - А про себя Сэмюэль подумал: не хотела, чтобы я узнал.
        Уиллади прижалась к нему.
        - Это не повторится. Обещаю.
        С минуту они лежали молча, потом Сэмюэль осторожно высвободился, перекатился на другой бок, к ней спиной. Уиллади поцеловала его в спину, обняла.
        - Между нами все хорошо? - спросила она. - У нас с тобой.
        Сэмюэль ответил:
        - Уиллади, ты знаешь, как я тебя люблю.
        Сэму Лейку становилось день ото дня тяжелее. Он никому ни словом не обмолвился, что чувствует себя неудачником. Не сознался, что ему тяжело видеть, как крепнет дружба между Тоем и детьми. Сказать правду, он рад был за Тоя: этот бездетный человек стал вдруг героем для всех его детей и для сына Раса Белинджера.
        Проснется, бывало, Сэмюэль утром, а Той уже разбудил детей и повел на пруд порыбачить. Или вернется с работы, а дети с Тоем подметают двор, или жгут листья, или жарят сосиски, или возвращаются из леса. Слушал, как Той на них ворчит, и чувствовал, что пустота в сердце Тоя заполнилась. Знал, что Той разделяет с детьми то, что ни с кем не мог разделить с тех пор, как потерял младшего брата. Лес. Воду. Свой мир. Он рад за Тоя, тут ничего не скажешь. А за себя не рад. Он стыдится себя за то, что разочаровал других. Даже свое лицо в зеркале кажется чужим.
        Боль не утихала. Он шел к купальне со скрипкой, садился на берегу, слушал, как шумят на ветру тополя, и, когда он водил смычком по струнам, музыка лилась над водой, эхом отдавалась в лесах и возвращалась к нему рыданьем. Сэмюэль не обронил ни слезы. За него плакала скрипка.
        Глава 29
        Рас Белинджер презирал весь род людской, а семейство Мозесов и вовсе ненавидел лютой ненавистью. После истории с Оделлом Притчеттом дела его пошатнулись, а люди судачили за его спиной, когда он приезжал в город закупать корм для лошадей. Ненависть к соседям разрослась гнойной язвой, не давала покоя ни днем ни ночью. В последнее время его тянуло к дому Мозесов, и он пристрастился проезжать мимо и смотреть, как там живут.
        Через дорогу от участка Каллы лежали шестьдесят акров земли, принадлежавшие семье Ледбеттер. Ледбеттеры выращивали здесь хлопок, но несколько лет назад Карл Ледбеттер умер, а жена его Ирма перебралась в город. От фермы остался лишь пустырь, где буйствовал кустарник, сарай, заросший ядовитым плющом, да табличка «Продается недорого», которую сбил пьяный водитель и никто не удосужился поправить. Иногда, ближе к ночи. Рас сворачивал на пустырь, ставил за сараем грузовичок и часами наблюдал за домом Мозесов.
        В конце октября зарядили дожди, похолодало. Той проснулся однажды после обеда, воздух после недавнего дождя пах ароматными яблоками. Той через силу отправился открывать бар. Не дело это, ночи напролет тут торчать.
        Бутси Филипс, который был бы не против торчать в баре хоть всю жизнь, в тот день так наклюкался, что свалился с табурета под стол. Той и завсегдатаи не стали его трогать. Это был далеко не первый раз. Около четырех утра, когда все разошлись и остался один Бутси, Той вдруг подумал: одно дело - блюсти традицию, другое - быть набитым дураком. Это же глупость несусветная - маяться здесь без дела и любоваться на спящего Бутси Филипса, так он ни гроша не заработает, а главное, не успеет сделать то, что больше всего на свете любит, - встретить жемчужный рассвет. Из-за того, что «Мозес - Открыт Всегда» работает всю ночь, в лес он попадает, когда солнце уже высоко, свет льется сквозь листву и на траве пляшут солнечные зайчики.
        Не желая расталкивать Бутси и сажать его пьяного за руль. Той сдернул с вешалки старый отцовский плащ и укрыл пьянчужку. Погасил свет, вышел из бара и запер дверь.
        Посреди двора он остановился на миг, вдохнул запах прелой земли и осени. Зачем вообще людям дома? Ему стены без надобности, и сейчас, когда стен вокруг нет, от радости дрожь пробирает.
        Рас Белинджер сидел в грузовичке, воображая, как рад будет наконец расквитаться с Мозесами. Они лишили его дохода, украли сына, а его самого выставили идиотом. Они за все заплатят, заплатят сполна. Все, что нужно для осуществления плана, уже есть. Осталось лишь выбрать время.
        Бара не видно, он с другой стороны дома, лишь ореол от фонарей во дворе. Посетители сперва прибывали, потом разъезжались, друг за другом. Когда погасли огни, было уже далеко за полночь. Рас насторожился: что бы это значило? Никогда прежде он не видел, чтобы во дворе у Мозесов погас свет. Ни разу.
        До рассвета не меньше часа. Может, пробраться к Мозесам, пройтись вокруг дома? Схватить Блэйда и бежать с ним? То-то он полюбуется, каково будет этим ублюдкам - проснутся утром, а парня и след простыл!
        И вдруг в боковом дворе замигал огонек. Свет в кабине грузовика Тоя. Сквозь тьму проступили силуэты грузовика и Тоя Мозеса. Рас видел, как рослый Той просунул руку в кабину и достал ружье. Вынул из-под сиденья жилет и надел. Охотничий жилет. Закрылась дверца кабины, и двор вновь погрузился во тьму. Через миг заплясал луч карманного фонарика, удаляясь от дома, и Рас домыслил все, чего не видел. Той Мозес идет прочь со двора к лесу, за плечами ружье. «Ружье-ружье-ружье» - вертелось в мозгу у Раса, звенело и жужжало, жужжало и гудело - вот так удача, удача, удача - можно отомстить прямо сейчас, а потом осуществить и изначальный план - проще простого, как пирожок съесть, и даже слаще.
        Узкий ручеек вился через выгон Мозесов, петлял вдоль восточной границы угодьев Белинджеров и устремлялся на север, к ферме Хэмпстедов.
        Той пробирался вперед, не следуя в точности изгибам ручья, но и не теряя его из виду. В предрассветных сумерках легко заблудиться в густом лесу, если не обращать внимания, на каком ты берегу и куда течет вода. Он, конечно, нашел бы дорогу, да не в том дело. Главное, что минуты эти - украденные, каждая на счету, не хотелось бы омрачать их тревогой. Он будет свободен, как вода ручья. А когда рассвет позолотит небо - а рассвета ждать уже недолго - будет пить его жадно, залпом, до дна. Он пришел сюда не охотиться (и ружье-то взял непонятно зачем), он пришел принять крещение - единственное, в которое верует, другого он не признает. Погружение в тишину, помазание жемчужным рассветом.
        Когда Той достиг первой большой излучины. Рас Белинджер добрался до дома. Тоже достал ружье, пересек двор и исчез в лесу. Он понятия не имел, куда направлялся Той Мозес, но охота есть охота. Читаешь следы, пытаешься влезть в шкуру своей добычи - и ни звука, ни шороха.
        В иные минуты перестаешь думать. Перестаешь мечтать. Ни о чем не просишь, ничего не желаешь, ни в чем не нуждаешься - просто живешь. Так встретил Той Мозес жемчужный рассвет. Просто жил. Сидел на корточках на берегу и смотрел в воду - как она светлеет, точь-в-точь как небо. По воде плыл рыжий листок. Одинокий листок с загнутыми краями - яркое пятно на звонком серебре воды, и Той не мог оторвать от него глаз, так он был прекрасен.
        Когда Той рухнул ничком, ему почудилось, будто листок несется ему навстречу, летит стрелой, а вместе с ним - вода. Успел подумать: вот так лист, что вытворяет - как вдруг услышал сухой щелчок и понял: его подстрелили.
        Глава 30
        Миллард Хэмпстед и его приятель Скотти Дюма (он жил в городе и пару раз в год наезжал к Милларду поохотиться) вышли в лес ранним утром. Они собирались стрелять белок, но Скотти вдруг увидел кабана и попросту не мог не пальнуть - наугад, в горячке он перестал соображать. Для городского человека редкая удача встретить секача, тем более подстрелить и повесить кабанью голову над камином, и Скотти не хотел упускать случай.
        Случай он не упустил, зато упустил кабана, но так ничего и не понял. Кабан метнулся назад и принялся ломиться сквозь чащобу, а следом за ним и Скотти.
        - Сейчас я его! - крикнул он через плечо Милларду.
        - Ты что, сдурел? - заорал в ответ Миллард. - Ранишь кабана - разъяришь его, да и только. Секача из мелкашки не убьешь!
        Скотти не слушал, все гнал кабана. Миллард крикнул: вылезай из кустов, плохо кончится! - но Скотти решил во что бы то ни стало добыть трофей. Если он попал, кабан рано или поздно начнет слабеть. И тогда дело за одним выстрелом.
        Скотти рвался туда, где исчез кабан, и вскоре вышел на берег, где только что был Той Мозес.
        Кабана и след простыл. Скотти подошел к ручью, заглянул в воду - и чуть не рухнул.
        - Миллард! - завопил он. - Миллард, скорей сюда! Я подстрелил Тоя Мозеса!
        Рас Белинджер напал на след Тоя и ни разу не сбился. Земля после вчерашнего дождя мягкая, палые листья скользят под ногой. Идти по следу Тоя так же легко, как если б он нес дырявый мешок с кукурузой. Выстрел - значит, он почти у цели. Не иначе как Той белку подбил. Последнюю в жизни - вряд ли до его прихода успеет добыть еще одну. Что бы ни делал сейчас этот ублюдок, все в последний раз.
        И в тот же миг он услыхал шум - сначала треск веток, потом вопль Скотти: я подстрелил Тоя Мозеса! Надо бежать без оглядки - никто и не узнает, что он был здесь, в лесу. Да не все ли равно? Не он ведь нажал на спуск.
        Рас кинулся на звук голосов (теперь их было два), и когда добежал до ручья, то увидел: двое идут вдоль берега. Один - Миллард Хэмпстед, белый как простыня.
        - Боже мой, Скотти! - твердил он. - Кажется, ты его убил!
        Скотти ответил, что наверняка Той жив, а Миллард возразил: судя по тому, сколько в воде крови, точно мертв, - и тут из леса выбрался Рас Белинджер и, как добрый сосед, предложил помочь доставить беднягу к врачу.
        Той, конечно, не услышал ангельского хора, хотя один-единственный раз ему почудилось, будто ангел звал его по имени. Боль была такая, что, если бы ангел велел ему следовать за собой, он бы не сопротивлялся.
        До города он добрался в кровавой дымке. Всюду кровь - пропитала одежду бурлила в горле, мешала вдохнуть. Пуля задела легкое. Той знал это. Как знал и то, что быстро теряет кровь.
        Он смутно помнил, как его вытащили из воды и понесли бегом, толкаясь. «Мой грузовик вон там, на пригорке…» «Кладите сзади и кто-нибудь садитесь рядом, держите его…» «Если успеем довезти до города, пока не истек кровью, это будет чудо…» «Эта рухлядь не может ехать быстрее?»
        Их было трое, его спасителей. Миллард, Скотти и, кто бы вы думали. Рас Белинджер. Может быть, он-то и подстрелил его, но Скотти все каялся и каялся. Или Тою чудилось, что это Скотти. Все звуки доносились будто издалека, три голоса сливались в один, и откуда-то все слышался странный тихий хрип - Той не сразу понял, что хрипит он сам. И вдруг ему показалось, будто он парит над остальными, смотрит сверху вниз - и захотелось сказать им: полегче, парни, потише. Слишком драгоценна жизнь, чтобы проживать ее в спешке.
        Все взрослые Мозесы провели день в Магнолии, в больнице, - все, кроме тети Милли, которая вызвалась забрать к себе детей. Перепуганные Сван, Нобл, Бэнвилл и Блэйд просились в больницу, навестить дядю Тоя после операции, но Сэмюэль и слушать не желал.
        - Навестите в конце недели, - пообещал он, - когда Тою станет лучше.
        Не «если», а «когда».
        - Но он должен знать, что мы рядом! - рыдала Сван. - Ведь он любит нас больше жизни!
        Калла подивилась, откуда в этой девчонке столько мудрости, слова внучки тронули ее до слез. Она обняла сразу всех четверых - Сван и мальчиков.
        - Верно ты говоришь, - сказала она.
        Бернис стояла рядом, прекрасная и оскорбленная. Ну и пускай. Калла еще не сказала главного.
        - Всякий человек на свете должен знать, что его любят, и вы, детки, подарили Тою то, чего ему всю жизнь недоставало. - Но довольно рассусоливаний. - А теперь отправляйтесь к тете Милли и не фокусничайте там, а я передам Тою, что вами можно гордиться.
        И они отправились к тете Милли.
        Бутси Филипс очнулся после полудня в полной тишине и не понял, в чем дело, почему это он лежит на полу, укрытый старым вонючим плащом, и некому поднести ему стаканчик.
        И Бутси сам поднес себе стаканчик. За ним другой. И третий. После третьего он задумался, куда запропастился Той, за которым водилась привычка выходить на минутку глотнуть ночного воздуха, когда народу в баре немного. Однако на сей раз минутка затянулась.
        Бутси подошел к окну, отдернул штору. Он ожидал увидеть темноту и едва не ослеп от дневного света. Бутси опустил штору, снова поднял, выглянул в окно. Во дворе ни души.
        Надо разобраться. Бутси толкнул дверь, но та не поддавалась. Его заперли. Вот невезуха - или, напротив, удача? Как посмотреть.
        Захотелось по нужде, а уборная для посетителей бара на улице. Другой бы на его месте не раздумывая помочился в раковину за стойкой. Бутси и сам бы так сделал, будь то чья-то чужая, но это же раковина его друзей. Не дело это, мочиться в раковину к Мозесам, ведь они были к нему так добры все эти годы. Да еще и есть хочется, сил нет. И Бутси кинулся к другой двери, что вела в дом, - она оказалась не заперта.
        Отыскать туалет не составило труда, как и еду. На столе - блюда с ветчиной и печеньем, прикрытые полотенцем, Калла наверняка не будет против, если он угостится. Пока Бутси ел, ко двору подъезжали и отъезжали машины, и он опять задумался, что же случилось. Туман в голове еще не рассеялся, Бутси туго соображал, но даже сейчас понял: что-то не так. Может, всерьез не так.
        Бутси пустился искать разгадку и обнаружил, что весь дом пуст и безжизнен, как бар и кухня, а дверь из гостиной в лавку не заперта, как и дверь из кухни в бар.
        Бутси зашел в лавку.
        И, можете себе представить, едва он зашел, как подъехала очередная машина. Помня, как свято Мозесы чтут традицию не закрываться несмотря ни на что, Бутси отпер дверь лавки и начал рабочий день.
        Новой гостьей оказалась Джой Бикман - она всегда приезжала помочь, если у кого-то из соседей несчастье. На этот раз она привезла жаркое и сказала: как хорошо, что здесь кто-то есть, не хотелось оставлять такую изумительную курицу на пороге, это для Мозесов, пусть знают, что кто-то о них заботится.
        - Пусть знают, что они в наших сердцах и молитвах, - продолжала Джой. - Когда в семье горе, ни у кого нет сил даже духовку разжечь.
        Теперь ясно, что-то случилось, но что? И Бутси задал самый очевидный вопрос:
        - Есть новости?
        Джой скорбно покачала головой:
        - Нет, ничего нового. Вы ведь знаете, с Тоем сегодня утром несчастье стряслось на охоте, неизвестно, выживет ли.
        Бутси оцепенел.
        Джой продолжала:
        - И если не выживет, надеюсь, Скотти Дюма отдадут под суд за неумышленное убийство и отберут охотничью лицензию.
        Джой ушла, следом в лавку потянулись люди - кто за покупками, кто справиться о Тое, и почти все приносили что-нибудь съестное: пироги, кексы и всякую всячину, каждая женщина приготовила свое фирменное блюдо. Бутси, не зная, куда девать такое изобилие, просто оставлял еду на прилавке.
        Бутси обслуживал покупателей, благодарил за заботу и обещал передать мисс Калле, что они заходили. Наконец пришла Филлис, жена Милларда Хэмпстеда, и предложила помочь: наверняка людской поток будет тянуться до самой ночи, так что посуды наберется гора. В приемный покой, сказала она, не пробиться, не узнать, как чувствует себя Той, - все запружено народом.
        Чуть погодя Бутси решил, что отдать дань традиции Мозесов можно и по-другому - открыть и второе заведение. Он запер лавку, а сам прошел через дом в бар, на ходу кивая людям, заговаривая то с одним, то с другим. Если учесть, что он два дня не мылся и провел ночь на полу в баре, из Бутси вышел радушный хозяин. Филлис протянула ему тарелку с едой и сказала: спасибо за доброту, вы так помогаете Мозесам! А Бутси ответил: не стоит благодарности.
        Никто не знал, где ключ от внешней двери бара, и Бутси открыл заведение, подперев стулом дверь между баром и кухней и всем велев заходить и угощаться - сегодня самообслуживание. Женщины, никогда прежде не бывавшие в баре, робко заглядывали внутрь, а многие из мужчин приняли приглашение Бутси.
        Только музыкальный автомат в тот вечер не играл. Ни танцев, ни громкого смеха. Говорили вполголоса, а ступали неслышно - все ждали вестей о Тое Мозесе.
        Глава 31
        Операция потребовалась сложная, длилась несколько часов. По словам доктора Бисмарка, который вышел в приемную поговорить с родными. Тою предстояло пролежать не меньше месяца в больнице и еще месяц-два - дома. Бернис Мозес плакала - видимо, от радости.
        Калла едва не закричала. Сын будет жить! Остальные сыновья обнимали ее, говорили: он крепкий, пулей двадцать второго калибра не возьмешь. Все родные тоже бросились ее обнимать, повторяя: Бог милостив, услышал наши молитвы, - и Калла была согласна с каждым словом.
        Когда доктор Бисмарк ушел, семейство Мозесов обступило спасителей Тоя. Их благодарили, благословляли.
        - Доктор говорит, вы как раз вовремя его довезли, - сказал Сид Мозес. - Еще несколько минут - и было бы поздно.
        Скотти вновь принялся каяться, но Мозесы и слушать не желали. Сказали: полно себя винить, и всем троим велели ехать по домам и отдохнуть хорошенько, даже звали когда-нибудь на ужин. И для Раса Белинджера не сделали исключения. Если кто из Мозесов и представил, каково будет Расу сидеть за одним столом со сбежавшим от него сыном, или мелькнуло опасение, что без мальчика он домой не уйдет, то эти мысли были отброшены как недостойные. Может, потеряв сына. Рас крепко задумался о себе и своей жизни. Может, он изменился.
        Тетя Милли - уютная пышечка-коротышечка, но нет на свете хуже места для ребенка, чем ее дом. Всюду крахмальные салфеточки, безделушки ее собственного изготовления, лампы из прессованного стекла, хрупкие фарфоровые конфетницы без конфет.
        Сван, Нобл, Бэнвилл и Блэйд сбились в кучку на диване, боясь хоть на минуту забыть о Тое - вдруг, если перестать о нем думать, он умрет? - и не смея шевельнуться, чтобы ничего не разбить. Дави, которую они по-прежнему недолюбливали, твердила: не трогайте то, не трогайте это.
        Но им и не хотелось ничего трогать. Каждые пять минут они просили тетю Милли позвонить в больницу, узнать, как там дядя Той, но тетя Милли отвечала: во-первых, если надоедать врачам. Тою лучше не станет, а во-вторых, дядя Сид и так позвонит, как только появятся новости.
        Она усадила детей вокруг обеденного стола, а на стол водрузила доску наподобие классной, обтянутую войлоком. (Еще одна у нее была в церкви, а эта хранилась дома, для Солнечных Лучиков, которые собирались у нее порой.) Чтобы не думать о грустном, послушайте-ка историю в картинках, проворковала тетя Милли. Сван с братьями наслушались историй в картинках в воскресной школе - подумаешь, одной больше, одной меньше, - зато у Блэйда такого опыта не было, и он не прочь был послушать.
        Тетя Милли принесла целый сонм библейских персонажей и декорации (пальму, шатер, кусочек пустыни, овец, верблюдов) - все из картона с войлочной подложкой. Дала фигурки Дави, чтобы та, когда нужно, вешала их на доску (приставали они мгновенно и не отваливались), пока сама рассказывала историю Давида и Голиафа. Когда тетя Милли добралась до того места, когда великан Голиаф наступал на людей и давил в лепешку, Блэйд прищурился, сжал кулаки.
        - Вот сукин сын! - процедил он.
        - Да, да, - кивнула тетя Милли, - за грехи приходит расплата, и Голиаф заплатил дорого.
        К середине дня тетя Милли (слегка подустав быть такой милой) предложила вздремнуть - было бы чудесно. План встретил решительный отпор, и она, оставив на кофейном столике стопку детских книг, исчезла в спальне вместе с Дави.
        Чуть позже позвонил дядя Сид и сообщил, что Той будет жить. Трубку взяла Сван и передала новость мальчикам. Все трое завизжали от радости, но беззвучно - пусть тетя Милли и Дави спят, так лучше. «Не фокусничать» становилось все тяжелей и тяжелей, и они махнули на все рукой. Бэнвилл и Нобл затеяли борьбу прямо на тети-Миллином паркете с миленьким узорчиком, а Блэйд без конца тыкал Сван под ребра и убегал. После четвертого-пятого раза Сван пустилась в погоню и прижала его к стенке возле столика, уставленного посудой из цветного стекла.
        - Что на тебя нашло? - спросила она строго.
        - Ничего, - взвизгнул Блэйд, давясь от смеха.
        И поцеловал Сван в губы.
        К Тою пустили одного посетителя. Честь эта выпала Бернис как жене. Той был подключен к нескольким приборам, каждое слово давалось ему с огромным трудом.
        - Видно, придется тебе меня и дальше терпеть, - выдохнул он с натугой.
        Бернис коснулась его руки, поцеловала в лоб и улыбнулась нежнейшей улыбкой.
        - Слава Богу, что ты жив, - соврала она.
        Глава 32
        Никто не просил Уиллади брать на себя «Мозес - Открыт всегда», это подразумевалось само собой. Больше работать в баре некому, а семье надо на что-то жить. Когда Сэмюэль понял, к чему все идет, ему показалось, будто Бог задумал стереть его в пыль.
        - Ты не обязана, Уиллади, - сказал он наутро после несчастного случая. - Бог всегда давал нам средства к жизни.
        Уиллади носилась по дому - стирала, убирала, надеясь все успеть и отдохнуть до того, как дети вернутся из школы. Прошлой ночью она почти не сомкнула глаз, а сегодня и вовсе поспать не удастся.
        - Что ж, скажи мне, когда Он снова начнет помогать, - ответила Уиллади. Ее тоже будто размалывали в порошок.
        Сэмюэль не спорил. Когда они венчались, на вопрос пастора, согласна ли она любить, почитать и слушаться мужа, Уиллади ответила по-мозесовски: «Любить - да, почитать - да, а слушаться - посмотрим» - и ухмыльнулась.
        Мозесы покатились со смеху. Лейки поморщились, а Сэм Лейк взял Уиллади в жены на ее условиях. До сих пор на этих условиях им жилось прекрасно.
        В тот день по дороге на работу Сэмюэль попросил Господа дать ему знак, как жить дальше.
        Молитву он произнес на въезде в Магнолию и в первом же квартале увидел колонну машин. Скрипучие, заляпанные грязью грузовики, суровые обветренные водители, на бортах немыслимые рисунки: укротители со львами, гимнасты на трапециях, цветные шатры. Цирк приехал.
        Вот он, знак. Сэмюэль, конечно, ни на минуту не подумал, что Господь велит податься в бродячие циркачи, но в ушах вдруг зазвенело: «Была не была!» Приехав в компанию «Вечная память», Сэмюэль вручил мистеру Линдейлу Страуду папку с кольцами и предложил уговор:
        - Если вы позволите мне звонить с работы по межгороду, звонки можно оплачивать из моей прибыли.
        Не прошло и четверти часа, как Сэмюэль нашел в Шривпорте компанию, готовую дать напрокат тент, складные стулья, микрофоны и динамики, а оплату отсрочить до тех пор, как он начнет получать пожертвования.
        Тент он мог бы раскинуть где угодно, но лучшего места, чем участок Ледбеттеров, и придумать нельзя. Для начала, там можно поставить тент бесплатно. Ирма Ледбеттер хоть и живет в городе, но знает, как тяжело сейчас ее бывшим соседям. Она скорее умерла бы, чем взяла у Сэмюэля деньги за пользование землей. Тем более Сэмюэль вызвался привести в порядок ее участок - а там и покупатель найдется.
        Место это хорошо еще и тем, что оно у всех на виду. Каждый вечер через него тянется вереница заблудших душ в бар и обратно, и они не смогут пройти мимо плаката Сэмюэля: «Изберите себе ныне, кому служить».
        - Богослужения, - повторила Уиллади, когда Сэмюэль поделился новостью.
        - Под открытым небом, - уточнил он.
        - Через дорогу.
        - Через дорогу от нас.
        - Очень рада, - сказала Уиллади от всей души. Она давно не видела Сэмюэля таким счастливым.
        Уиллади удивилась, когда Сэмюэль пришел домой раньше обычного, и еще больше - когда он признался, что бросил работу. А тут еще и богослужения под открытым небом - три сюрприза за пять минут, и всем она рада. Наконец Сэмюэль займется делом, в которое верит по-настоящему, - может быть, это исцелит его душу.
        - На сколько человек ты рассчитываешь? - спросила Уиллади. Она сидела в кухне за столом и складывала в стопку выглаженное белье, а Сэмюэль наливал себе чаю со льдом.
        - Как получится. Чем больше, тем лучше.
        - Может, я смогу оставлять на время посетителей, а сама приходить послушать твои проповеди.
        - Хорошо бы не оставлять, а приводить их с собой.
        Уиллади прильнула сзади щекой к его плечу, поцеловала сквозь рубашку.
        И сказала:
        - Знай, я в тебя верю.
        - И я в тебя, - отозвался Сэмюэль.
        - Пусть даже я сейчас служу дьяволу?
        Сэмюэль отставил чай и грустно улыбнулся.
        - Уиллади, ты подманиваешь дьяволовых приспешников, чтобы я мог к ним подступиться.
        После ужина Калла уложила детей, а Уиллади в первый раз встала за стойку в «Открыт Всегда». Сэмюэль поехал в больницу, чтобы Бернис могла вернуться к Калле и хоть чуточку вздремнуть.
        Наутро, когда Уиллади закрыла бар и приковыляла на кухню, Бернис только добралась до дома, и вид у нее был, как всегда, цветущий. Они с Сэмюэлем проговорили всю ночь, и Бернис, как ни странно, ничуточки не устала.
        Уиллади, которая только и мечтала о том, чтобы смыть с себя несвежий запах бара и добраться до постели, была не на шутку уязвлена.
        - Я думала, Сэмюэль ночует в больнице, чтобы ты вернулась домой и выспалась.
        - Так и есть, - прощебетала Бернис. - Но Сэмюэль рассказал мне про богослужения под открытым небом, и мы начали строить планы и никак не могли остановиться.
        - Планы?
        - Я собираюсь помочь с музыкой. Знаешь ведь, мы много пели вместе - давно еще, когда мы с ним… много лет назад.
        Уиллади хмуро кивнула. Как же не знать?
        В одном из нижних ящиков буфета стоял двадцатикилограммовый мешок муки, а в нем, на самом верху, - голубая эмалированная кастрюля. Уиллади вынула ее, наполнила мукой и поставила на стол. Из холодильника достала молоко, а из шкафчика на стене - разрыхлитель, соль и кулинарный жир. Все это время ее преследовала мысль, что если так пойдет, недолго и до беды.
        - Смотри не испорти Сэмюэлю дело, - сказала она.
        Бернис уже выходила из кухни, но при этих словах замерла на пороге и изумленно уставилась на Уиллади:
        - О чем ты, Уиллади Мозес?
        Уиллади сделала кулаком в муке ямку и высыпала в нее остальные продукты, на глаз. Печенье она пекла каждый день вот уже пятнадцать лет подряд - пять с лишним тысяч партий за всю жизнь. Одной рукой она месила тесто, другой медленно поворачивала кастрюлю, собирая со стенок остатки муки.
        - Я Лейк, - поправила она. - Это ты Мозес. И ты меня прекрасно поняла. - Уиллади никогда не срывала злобу на невестке, но на этот раз чуяла: Сэмюэлю грозит опасность, настоящая опасность, и это в то время, когда ему так нужно хоть немного везения. - У Сэмюэля появилась надежда, эта работа - его призвание. Он будет у всех на виду, значит, и ты будешь на виду, могу поспорить.
        Это была самая что ни на есть правда, но Бернис закрывала на нее глаза.
        - Хм… не могу себе представить…
        - Еще как можешь. - Уиллади готова была растерзать Бернис. - Фантазия у тебя богатая. Наверняка ты представила, что можешь вернуть Сэмюэля, как только узнала, что мы перебираемся сюда. Даже в религию ударилась, вообразив, что будешь чаще с ним видеться. А узнав про богослужения, возомнила, будто тебя Бог услышал. Я ведь теперь работаю ночами, а у тебя никаких дел - только поддерживать красоту да изображать святую невинность. Но Сэмюэля оставь в покое, все равно ничего не добьешься.
        Бернис гневно уставилась на Уиллади. Она больше не прикидывалась невинной овечкой. На долю секунды глаза ее полыхнули огнем.
        - Ничего ты не добьешься, - повторила Уиллади. - Не потому что я чем-то лучше тебя, а потому что Сэмюэль слишком порядочен. У меня ты его не отобьешь, но дело ему испортить можешь, а испортишь - ей-богу, все волосы тебе повыдергаю.
        - Надо же, Уиллади! Всего одна ночь в баре - и уже разговариваешь прямо как тамошняя пьянь.
        Бернис скинула туфли, начала не спеша расстегивать блузку и объявила, что ложится спать.
        - Тебе бы тоже вздремнуть, - сказала она сочувственно, уже стоя в дверях. - Вид у тебя помятый.
        Когда Бернис снова засобиралась в больницу, Уиллади поехала с ней. Надо навестить Тоя. Да и Бернис наверняка выдаст ее с головой Сэмюэлю, так что нужно быть готовой защищаться. Вот-вот должны вернуться из школы дети, и Уиллади оставила на плите кастрюлю печеного сладкого картофеля, а рядом - записку: садитесь за уроки, со двора ни шагу. Калла хлопотала в лавке, но обещала присматривать за детьми.
        Всю дорогу Уиллади и Бернис молчали: Уиллади уже высказалась, а Бернис занята была своими мыслями и не собиралась ими делиться. Словом, затишье перед бурей.
        Сэмюэль стоял среди кучки пожилых женщин и что-то говорил, а те внимали ему затаив дыхание. Когда на стоянку въехала машина, он простился с каждой из старушек за руку и пошел открыть дверь Уиллади. Бернис соскользнула с водительского кресла и терпеливо ждала, пока
        Сэмюэль расцелуется с женой. А потом сказала тихо: есть разговор, на пару минут. Уиллади не удивилась. Пока.
        - Да, конечно, - отозвался Сэмюэль, - Тою все равно не до нас. Санитарки моют его.
        Как будто Бернис есть до этого дело!
        Они вышли на лужайку. Приметив достаточно уединенное местечко, Бернис устремила на своих спутников проникновенный взгляд.
        - Ты не обязан брать меня на работу, - обратилась она к Сэмюэлю. - Не хочу сбивать с пути несчастных грешников, ищущих Бога.
        Уиллади нахмурилась.
        Сэмюэль сказал:
        - Конечно, ты будешь помогать на богослужениях. С чего ты взяла, что тебе там не место?
        Бернис поглядывала то на Сэмюэля, то на Уиллади, точно боясь заговорить не в свой черед.
        - Ну, Уиллади утром сказала, что…
        - Я совсем не то сказала, - возмутилась Уиллади. - Ничего похожего я не говорила.
        - Ты сказала, мы будем у всех на виду, - проговорила, запинаясь, Бернис, губы у нее дрожали. - Ты сказала, что в мое обращение к Богу никто не верит и, если я буду петь на службах, все решат, что я хочу заполучить Сэмюэля. Сказала, что я могу ему испортить дело - ведь у него последняя надежда чего-то добиться в жизни, пастора-то из него не вышло.
        Уиллади уже не хмурилась, от изумления у нее даже рот приоткрылся.
        - Господи Боже мой… - выдавила она наконец.
        И повернулась к Сэмюэлю, надеясь прочесть в его глазах насмешку над всей этой несусветицей, но взгляд его был ледяным.
        - Ничего я такого не говорила, - повторила она. И честно, по-мозесовски, добавила: - Почти.
        Сэмюэль замер, как оглушенный боксер, на которого сыплются удары. Наконец проговорил:
        - Бернис, Той, наверное, уже свободен.
        Бернис поникла от огорчения.
        - Не обижайся на Уиллади, - сказала она Сэмюэлю. И Уиллади: - Знаю, это ты сгоряча пригрозила стащить меня со сцены за волосы.
        - Ступай к мужу, - велел ей Сэмюэль. - Если что, звони домой.
        Бернис покорно кивнула и двинулась к больничному входу. Сэмюэль открыл перед Уиллади дверцу машины.
        - Ничего я такого не говорила, - повторила она, усаживаясь в кресло.
        Сэмюэль перебил ее:
        - Уиллади… не надо.
        По дороге домой Уиллади пыталась объяснить, что на самом деле произошло. Да, был у них разговор с Бернис. Да, она велела оставить Сэмюэля в покое. Да, сказала, что они будут у всех на виду. Упомянула о музыке, о том, что богослужения важны для его счастья. А остальное, что нагородила Бернис, - полная ерунда.
        - Что - остальное? - переспросил Сэмюэль. - Ты и так повторила ее слова и все признала правдой.
        - Нет, не все! - Уиллади стала загибать пальцы. - Я не говорила, что пастора из тебя не вышло. Не говорила, что она сбивает с пути грешников. Не говорила, что кто-то, кроме меня, сомневается в ее вере! Из каждой моей фразы она выдергивает одно-два слова, остальное перевирает.
        - Не так уж и перевирает. А что до ее обращения к Богу…
        - Да не обратилась она к Богу.
        - Ты не имеешь права так говорить.
        Уиллади закатила глаза, досадливо вздохнула.
        - Верно, я и забыла. Никто не знает ее души, только ты и Бог.
        Сэмюэль укоризненно покачал головой:
        - Не узнаю тебя, Уиллади. Тебя будто подменили.
        Уиллади изумленно уставилась на него:
        - Она все-таки своего добилась.
        - Чего добилась?
        - Чего много лет добивалась, с того дня, как ты ей признался, что любишь меня. Ей все-таки удалось нас поссорить.
        - То, что нас поссорило, началось давно. - Сэмюэль говорил ровным голосом, но слова ранили до глубины души. - И Бернис тут, думаю, ни при чем. Просто раньше я знал - точно знал, был уверен, - что ты всегда на моей стороне, а теперь сомневаюсь. Хотел бы верить, да не верится уже.
        У Уиллади пересохло во рту. Она предчувствовала, что этого разговора не избежать. Рано или поздно. Знала, что он состоится, и подозревала, куда может завести.
        - Я всегда на твоей стороне, - твердо сказала она.
        - Не чувствовал я этого, - ответил он с горечью, - тогда, за ужином, когда открылась правда про Нобла с Тоем. Ни от кого я в тот вечер не чувствовал поддержки.
        - Я уже извинилась. Я была не права. Прости меня! - Уиллади срывалась на крик.
        Сэмюэль продолжал говорить, будто не слыша. Все, о чем он так долго молчал, рвалось наружу.
        - А я, осел безмозглый, не видел, что все в доме сговорились от меня скрывать. Понимаешь, каким дураком вы меня выставили?
        - Я же сказала, мне очень стыдно.
        Не то слово стыдно - ей было страшно.
        - И чему ты научила детей своим примером? «Если папашка против, делайте втихаря»? (Никогда Сэмюэль не называл себя «папашкой».) «Если правда причиняет боль, кому она нужна»?
        - Прости меня, прости, - твердила Уиллади сквозь слезы.
        Сэмюэль свернул на подъездную дорожку к дому. На скотном дворе дети протягивали Леди сквозь ограду какое-то лакомство. Сэмюэль посидел за рулем, посмотрел на детей, взглянул на вывеску над лавкой Каллы: «МОЗЕС».
        - Мне всегда нравилась присказка «Мозес не врет», - сказал он. - А теперь, честно признаюсь, Уиллади, слышать ее не могу. Потому что истинный смысл таков: Мозес не врет, но и всей правды не скажет.
        Глава 33
        Они никогда не ссорились, даже ни разу не спорили по-настоящему. Со дня знакомства они наслаждались друг другом - жили без правил, без запретов, ожидая друг от друга только лучшего и отказываясь верить плохому. Уиллади смотрела на другие семьи, несчастные и даже счастливые, и ей было бесконечно жаль всех этих людей, ведь они не представляют - им просто неоткуда знать, - сколько радости может приносить любовь.
        Теперь от прежней радости не осталось и следа, и неизвестно, удастся ли ее вернуть.
        Сэмюэль, не заходя в дом, отправился в сарай чинить старый трактор Джона. Уиллади на скорую руку приготовила ужин, созвала всех к столу, а сама зашла в «Открыт Всегда» и захлопнула дверь, чтобы никто не видел, каково ей сейчас.
        Калла, даже не видя лица дочери, догадалась: что-то не так. Ночью она лежала без сна, думая и мучаясь. Когда стало совсем невмоготу, поднялась с постели и второй раз в жизни зашла в бар. Уиллади, стоя у раковины, мыла бокалы, все посетители уже разошлись.
        - Не понимаю, зачем делать культ из работы, - вздохнула Калла. - Это же глупость, не закрываться, когда ни души.
        Уиллади отвечала:
        - Той однажды закрыл бар пораньше - и видишь, чем кончилось.
        Калла засмеялась, хоть тут и не до смеха.
        - Расскажешь мне, что происходит? - спросила она.
        - Ложь и обман, мама, - устало выдохнула Уиллади. - Ложь и обман.
        - Бернис, - догадалась Калла. - Что же она натворила?
        - Да много чего, - сказала Уиллади. - Но я не про ее ложь и обман.
        Узнав, в чем дело, Калла сказала:
        - Если считаешь, что ошиблась, - исправь, и дело с концом.
        - А вдруг Сэмюэль не даст?
        - Бог с тобой, Уиллади. Как это - не даст исправить? Только не повторяй мою ошибку с отцом - не упусти время. А что до Бернис, ты же умнее. Перехитри ее.
        Уиллади поставила в сушилку последний стакан, сполоснула мыльную раковину.
        - Может, я и умнее, зато она высыпается. Ее мысль впереди моей бежит.
        Калла взяла влажную тряпку, вытерла стойку. Она ощутила внезапный прилив сил.
        - Знаешь что, - начала она, - что бы Бернис ни натворила, ей не под силу с тобой тягаться. Да и самое время проучить эту телку.
        - Не знаю я, как ее проучить, - простонала Уиллади.
        А Калла сказала:
        - Ну а я знаю.
        Уиллади закрыла бар точно по расписанию, приготовила завтрак, проводила детей в школу.
        Приняла ванну и отправилась на поиски мужа. Сэмюэля она нашла за сеновалом - рубил бузину вокруг дереводробилки.
        - Спасибо тебе за вчерашние слова, - с ходу начала Уиллади.
        Сэмюэль воткнул в землю топор. Он не улыбнулся, зато хотя бы слушал.
        - Ты был прав, - продолжала Уиллади. - Не в том, что поверил Бернис, - не в ней дело. А в том, как я ошибалась. И печальней всего, что я бы так ничего и не поняла, если бы ты не указал на ошибки.
        Уиллади стояла чуть поодаль от Сэмюэля, не смея верить удаче, не решаясь приблизиться, протянуть руку. Вдруг он отпрянет и между ними вырастет глухая стена?
        - Это правда по-мозесовки? - спросил Сэмюэль спустя вечность. - Или просто правда? Я не стану выслушивать то, что потом обернется против меня.
        - Просто правда, - сказала Уиллади. - Иной правды ты теперь от меня не услышишь. - И добавила: - Не всегда приятно, но придется терпеть.
        Сэмюэль кивнул.
        - И знай, Сэмюэль Лейк, - горячо продолжала Уиллади, - я всегда на твоей стороне. Может быть, ты мне сейчас не веришь; может быть, мои поступки говорили о другом. Скажем, когда я подавала детям плохой пример, учила их, что можно что-то делать у тебя за спиной. Но я не задумывалась тогда, правильно или неправильно поступаю. Я делала то, что считала нужным. Поговорю с детьми, объясню им, как непорядочно себя вела, как жестоки мы были. И скажу им, что отныне мы будем поступать по-другому.
        Сэмюэль снова кивнул.
        И сказал:
        - Я по-прежнему хочу чтобы Бернис пела на богослужениях. Ты не против? Чтобы она пела?
        - Ты же не против, чтобы я работала в «Открыт Всегда».
        Сэмюэль не смог сдержать улыбки:
        - Ты правда грозилась стащить ее со сцены за волосы?
        Уиллади, запрокинув голову, расхохоталась.
        - Да, грозилась оттаскать ее за волосы. Но сцена тут ни при чем.
        Для Сэмюэля приготовили ужин-сюрприз, дети помогали. Никому из них в жизни не приходилось стряпать ничего сложнее гренков, но Уиллади посвятила их в тайны мастерства - научила печь мясной рулет и делать картофельное пюре. А заодно не забыла о своем обещании Сэмюэлю.
        Пока она объясняла разницу между «правдой по-мозесовски» и «просто правдой» и говорила, что правду лучше не утаивать и отвечать за последствия, младших детей замучила совесть.
        - Мы разбили ему сердце, - вздохнул Бэнвилл.
        - Да, - кивнула Уиллади, - но разбитое сердце можно вылечить. - И рассказала о том, как попросила у папы прощения и ей стало легче.
        В спальне произошло и кое-что еще, отчего полегчало и Уиллади, и Сэмюэлю, но детям о таком не расскажешь.
        Сван предложила:
        - Может, сделать для него плакат «Прости, мы исправимся»?
        В летней библейской школе ее научили делать краски из кукурузного крахмала, воды и пищевых красителей, а у бабушки Каллы можно попросить большой лист белой бумаги, в которую она заворачивает покупателям мясо.
        Блэйд вызвался помочь с плакатом, но сначала решил собрать для Сэмюэля букет. В это время года на грядке остались одни хризантемы, но цветы есть цветы. Он прекрасно помнил, как порадовали цветы дядю Тоя, а что хорошо для дяди, придется и папе по душе.
        Нобл не считал, что должен в чем-то виниться.
        - Мне стыдно за все эти тайные делишки, - признался он. - Но что еще мне оставалось?
        У Уиллади не нашлось ответа. Она была страшно рада, что «просто честность» началась после того, как Нобл научился себя защищать.
        - Может, просто скажешь ему, что у тебя на душе?
        - Тогда он пустится читать мне проповедь.
        - Ну и что? Ты же не испугался мальчишек из Эмерсона - выдержишь и небольшую проповедь. Вам с папой вовсе не обязательно на все смотреть одинаково, главное, пусть он знает, как ты его любишь.
        Калла ужинала у себя в комнате - сказала, что ей нужно побыть одной. Сид был в больнице с Тоем, и Бернис поехала ночевать к Милли. Впервые за долгие месяцы Сэмюэль, Уиллади и дети ужинали только своей семьей.
        Сэмюэль восхитился стряпней детей, обрадовался цветам, пришелся ему по душе и плакат. Но больше всего значили для него слова детей. Нобл говорил последним, и хоть он не просил прощения, но Сэмюэль чуть не заплакал.
        - Я тебя люблю, - сказал ему сын.
        Дети не виделись с дядей Тоем со дня несчастного случая и уже места себе не находили. В субботу утром Сэмюэль решил: вид пары медицинских трубок не так страшен, как то, что они могут напридумывать у себя в головах.
        - Дядя Той пока очень слаб, - объяснял он детям, когда вместе с Уиллади вел их вдоль больничных коридоров. - Но вы не пугайтесь. Скоро он будет как новенький, просто силы к нему вернутся не сразу.
        - А он нас узнает? - тревожился Бэнвилл. Он слышал, что те, кого вытащили с того света, не узнают родных.
        - Конечно, узнает, - успокоил его Сэмюэль. - И обрадуется вам как никому на свете.
        Сэмюэль за последнее время пережил немало, но душевной щедрости не растерял. Он с радостью и гордостью дарил самое драгоценное - детей.
        Бернис, зная о приходе детей, заранее куда-то улетучилась, оставив их с Тоем наедине.
        - Вот мое лучшее лекарство, - сказал Той, голос был хриплый и дрожал.
        Дети счастливы были повидаться наконец с ним, но не ожидали, что он так слаб. Из всех знакомых им людей дядя Той был самым сильным - когда-то. Лицо его, прежде румяное, приобрело землистый оттенок, и он больше не казался гигантом, тем более без протеза. Под одеялом угадывалась культя - нога кончалась намного раньше, чем положено.
        - Где ваша деревяшка? - ляпнул Блэйд.
        Нобл и Бэнвилл поморщились. Сван ткнула
        Блэйда в бок.
        Той и бровью не повел.
        - Наверно, спрятали в чулан. Надену попозже, на соревнования по спортивной ходьбе.
        Блэйд сделал удивленную гримасу, потом залился радостным смехом. Той шутит - значит, идет на поправку.
        - Знаешь, что твой отец помог меня спасти? - спросил Той.
        Блэйд знал, вдоволь от всех наслушался, но не верил этим рассказам, как не верил отцу ни в чем. Он потупился и отступил от Тоя, будто, уклоняясь от вопроса, отгораживался от отца. Той все понял.
        - Я говорил с врачами, - продолжал он, - они сказали, в Литл-Роке тебе могут сделать вставной глаз, совсем как настоящий. Поговорим еще, когда вернусь домой.
        Блэйд был ошарашен:
        - И он будет видеть?
        Той покачал головой:
        - Нет. Зато глаз будет роскошный, за тобой все девчонки станут бегать.
        Блэйд придвинулся к Тою и прошептал ему на ухо, но услышали все:
        - Не надо мне всех девчонок. Я на Сван женюсь.
        Сэмюэль и Уиллади весело переглянулись. Нобл и Бэнвилл ехидно прыснули.
        - Цыц, малявка, - огрызнулась Сван.
        - Что хочу, то и говорю.
        - Ладно, вашу помолвку вы еще успеете обсудить, - пресек назревающую распрю Той, - а сейчас я тут всеобщий любимец.
        Он расспросил каждого из ребят, как дела в школе, потребовал, чтобы Уиллади рассказала, как там Калла. У Сэмюэля спросил, как идет подготовка к богослужениям.
        - Дело движется, - ответил Сэмюэль.
        - Чую, будет заваруха в округе Колумбия, - усмехнулся Той. - Назревает спор Бога с Сатаной.
        Глава 34
        - Долго ли ты рассчитываешь устраивать службы? - спросила как-то под вечер Калла.
        За минувшую неделю Сэмюэль привел в порядок старый трактор Джона и дереводробилку, скосил траву на хлопковом поле Ледбеттеров. А сегодня приезжали рабочие из пункта проката и установили тент. Калла наблюдала за ними от начала до конца и, как только они уехали, тут же поспешила перейти дорогу - глянуть, как дела у конкурента.
        - Сколько Бог даст, - ответил Сэмюэль.
        Кутаясь в шерстяную кофту, Калла оглядела свежескошенное поле, свежепоставленный тент и свеженарисованный плакат, точь-в-точь каким представлял его Сэмюэль. «Изберите себе ныне, кому служить». Если Уиллади изберет себе ныне, кому служить, кое-кому из завсегдатаев придется подыскивать другую забегаловку.
        - Не знаю, по душе ли вам, но иначе я не могу, - сказал Сэмюэль.
        Калла ответила:
        - Да Бог с тобой, устраивай здесь службы хоть до второго пришествия. Может статься, будем поставлять друг другу клиентов.
        Чтобы не вызвать недовольства у окрестных пасторов, Сэмюэль решил устраивать службы в те дни, когда в церквях их не проводят: понедельник, вторник; среда - выходной (во всех церквях - богослужения); четверг, пятница, суббота. По воскресеньям они с Бернис будут посещать какую-нибудь из местных церквей, споют там парочку гимнов. А священники расскажут прихожанам о его проповедях.
        В типографии были заказаны листовки с красивым заголовком: «ДУХОВНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ». А внизу - фотографии: Сэмюэль с раскрытой Библией; Бернис с микрофоном; Сэмюэль и Бернис поют, стоя рядышком, но не вплотную.
        Сэмюэль и Бернис объездили всю округу - расклеивали листовки на столбах, на витринах, раздавали прохожим. Почти все, с кем говорил Сэмюэль, обещали прийти или хотя бы очень постараться. Богослужение под открытым небом - событие, особенно когда Сэм Лейк поет и играет на пяти инструментах, а его хорошенькая невестка подпевает. Люди не забыли ни Сэмюэля, ни его музыку.
        Первая проповедь была назначена на вечер понедельника, и народ валил валом - на легковых машинах, на грузовиках, на автобусах, из приходов всего округа, да и соседних округов.
        Сэмюэль приветствовал гостей у входа. «Рад вас видеть». «Спасибо, что приехали». «Готовы к молитве?» Ему отвечали: «Здравствуйте, святой отец». «Добрый вечер, Сэмюэль». «Банджо не забыли?» Бернис стояла рядом (воплощение красоты и добродетели), и оба думали: свершилось! Сэмюэль едва сдерживал переполнявшие его чувства. Радость. Благодарность. И то, чего он уже давно не испытывал. Уверенность, что он кому-то на земле нужен. Все эти люди - хорошие люди - ищут здесь чего-то. Духовного обновления, музыки, а кому-то просто хочется вырваться из будней. И каждый получит то, в чем нуждается, и получит с лихвой.
        Было свежо, но не очень холодно, люди оделись потеплей, прихватили одеяла, чтобы усадить детей. Когда подошло время начинать, Сэмюэль и Бернис поднялись на помост, Сэмюэль проверил, настроены ли инструменты. Зрители занимали места, почти все оживленно беседовали, и голоса сливались в нестройный гул. В первом ряду - дети, а между ними - Калла Мозес, принарядившаяся по такому случаю. Сэмюэль подмигнул, дети заулыбались. Они радовались не меньше, чем отец.
        Бернис бочком подошла к Сэмюэлю:
        - Ты веришь, что все по-настоящему?
        - Понемногу начинаю верить.
        Сэмюэль включил микрофон, сказал: «Проверка, проверка», и, когда голос его прогремел из динамиков, все затихли в ожидании. Нет нужды представляться. Их с Бернис и так все знают.
        Сэмюэль взял аккорд на гитаре, кивнул Бернис, и они запели «Узрел я свет». Пели в один микрофон, и голоса сливались. Зрители затопали, захлопали, кто-то крикнул: «Славься!» Сэмюэль в ответ ускорил темп.
        Сэмюэль мог бы поклясться, что заметил в толпе Раса Белинджера (самого Раса Белинджера, да еще с благодушной улыбкой на физиономии), но когда он снова посмотрел в ту сторону, то не увидел Раса. Должно быть, обознался.
        Впервые в жизни Сэмюэль порадовался, что кто-то не пришел в церковь.
        Калла не ошиблась: Сэмюэль и «Открыт Всегда» и вправду поставляли друг другу клиентов. Не все являлись на богослужение по доброй воле - кого-то силком тащили супруги. И не все оставались на службе. Мужья-подкаблучники перебирались через дорогу в «Открыт Всегда» пропустить стаканчик-другой, пока жены приобщались к Святому Духу. Разумеется, был и встречный поток. Грешники в баре, заслышав гимны, мечтали встать на праведный путь и устремлялись через дорогу в поисках спасения. Завязалась схватка между Сатаной и Богом, и борьба шла на равных.
        Проповеди Сэмюэля имели такой успех, что нельзя было предсказать, как скоро придется сворачивать расставленный шатер. Одни говорили, грех жене Сэмюэля работать в пивной, когда он через дорогу славит Господа; другие - что Сэмюэлю не пришлось бы раскидывать тент, если бы его не выгнали из методистской церкви. Но Сэмюэль этих кривотолков не слышал, а если бы и услышал, то вряд ли бы принял близко к сердцу. Каждый вечер прибывают новые души - значит, таков Божий замысел.
        И Сэмюэль был счастлив.
        А Бернис так и вовсе наслаждалась.
        Той шел на поправку, и вовсе не благодаря заботам жены, которой было недосуг сидеть подле больного. Где ей взять время, когда у нее столько дел: каждый вечер помогать Сэмюэлю на службах, после служб обсуждать с Сэмюэлем всевозможные духовные вопросы, а днем разъезжать с Сэмюэлем по окрестностям - раздавать листовки, приглашать людей. Да и за собой ведь надо ухаживать, а красота требует трудов, и многочасовых. В конце концов, жизнь Тоя уже вне опасности. К дьяволу все.
        Уиллади выбивалась из сил - всю ночь на ногах, а днем худо-бедно хозяйничала и присматривала за детьми - и уже не знала, сколько еще сможет продержаться. Под утро, когда она валилась в постель, Сэмюэль уже вставал. История Джона и Каллы повторялась.
        Калла Мозес тоже смотрела за детьми и бегала как встрепанная курица, потому что от Бернис помощи кот наплакал.
        А дети есть дети.
        Не успели оглянуться - вот и День благодарения. Дети выступали на школьной сцене, и Уиллади чудом успела на концерты ко всем, кроме Нобла - у него представление было вечером. Вместо нее пошла Калла. Сэмюэль попал на концерты к Бэнвиллу и Блэйду - в один день, после обеда, - а все остальное время был занят делами церкви. Сван ни капельки не расстроилась, что отец не пришел на ее представление. Папа служит Господу сколько она себя помнит, ей не привыкать.
        Рас Белинджер снова появился на службе (на этот раз Сэмюэль был уверен, что не ошибся), и снова обошлось без неприятностей. Блэйд будто почуял, что отец рядом, оглянулся, увидел Раса и неделю промаялся кошмарами. По ночам Блэйд стал залезать в постель к Сэмюэлю, и страшные сны прекратились так же внезапно, как и начались.
        Той наконец вернулся из больницы - но не к себе, а в дом матери. У себя ему было бы одиноко, Бернис целыми днями пропадала по церковным делам. К тому же Уиллади с Каллой рвались за ним ухаживать.
        Бернис считала, что Тоя выписали рановато.
        Настало Рождество, и, к радости Сван, бедняцкая жизнь семьи Лейк подошла к концу. С холодами народу на службах сильно поубавилось, но до той поры пожертвования были щедрыми, и Сэмюэль успел отложить денег. Без подарка никто не остался.
        Вся родня съехалась на рождественский ужин. Калла была рада, что дом полон гостей. Это первое Рождество без Джона, и она не хотела весь день по нему убиваться. И все равно, когда гости разъехались по домам, Калла пошла на кладбище и долго-долго простояла на холоде рядом с его могилой, мечтая повернуть время вспять.
        Ближе к вечеру явился Рас Белинджер, с подарками для Блэйда. Калла снова благодарила его за спасение Тоя, но Блэйд спрятался в комнате Бэнвилла, к отцу не вышел и наотрез отказался открывать подарки.
        Ночные кошмары вернулись.
        Наступил январь. Поток прихожан заметно редел, но не настолько, чтобы даже думать о закрытии. Службы сделались более сердечными. Прихожане каялись в грехах (Бернис так и вовсе каялась каждый вечер и всякий раз трогала людские сердца), под конец каждой службы грешники выстраивались в очередь к Сэмюэлю, а музыка становилась совсем уж задушевной.
        Сван исполнилось двенадцать, а Ноблу - тринадцать, с разницей в несколько дней. Сван просила у мамы в подарок лифчик, а получила маечку - по почте, из каталога. Той вручил Ноблу ключи от дедушкиного грузовика, мотор по-прежнему барахлил. Калла испекла ананасовый пирог-перевертыш - свечки на него не ставят, задувать нечего, желания загадывать не на что. Впрочем, про свечки никто и не вспомнил.
        Чего еще желать, когда объедаешься ананасовым пирогом-перевертышем?
        К концу января Той объявил за завтраком, что готов через пару дней вернуться в «Открыт Всегда». Уиллади от радости чуть не пустилась отплясывать на столе. Бернис вовсе не была уверена, что Той правильно поступает, он же был на волосок от смерти и до сих пор не до конца окреп.
        Но беспокоило ее совсем другое. Едва Той вернется к своим обязанностям, Уиллади тоже вернется к своим, и справедливости тут ни на грош. Бернис за это время заслужила уважение Сэмюэля, он верит в нее, а когда они поют, голоса их порой так чудесно сливаются, будто у них одна душа на двоих, - и теперь Уиллади все испортит. Бернис знала, ночная кукушка дневную перекукует, и понимала, что ее надежда на успех (возможно, и так призрачная) тает на глазах.
        Она изначально собиралась повернуть дело таким образом, чтобы Сэмюэль верил, будто все исходит от него, - но Сэмюэль может раздумывать вечность, а вечности у нее в запасе нет. У Бернис не оставалось выбора, кроме как соблазнить его. Захоти Сэмюэль сделать первый шаг, давно бы сделал.
        Если план удастся, она и Сэмюэль соединятся в восторженном порыве и начнется жизнь, полная счастья. А если ее ждет неудача, жизнь потеряет всякий смысл и останется только наложить на себя руки.
        В тот вечер богослужение вышло на редкость задушевным. Бернис это было на руку, ведь религиозный пыл может излиться совсем иными чувствами, как родник дает начало полноводной реке.
        - Нет слов, как я благодарна Богу, - сказала Бернис, когда они расставили стулья и навели порядок. Они стояли в глубине шатра, и Сэмюэль протянул руку, чтобы выключить свет. Как раз подходящая минута, вставить словечко о Боге весьма кстати. - В жизни я не была счастливей, чем в эти несколько недель.
        Сэмюэль улыбнулся.
        - Ты столько сил вложила, Бернис. Что бы я без тебя делал?
        Бернис погасила свет.
        - Не знаю, как мы жили друг без друга все эти годы. - Она придвинулась ближе, коснулась его.
        Сэмюэль отпрянул, включил свет. У него дрожали руки.
        - Что с тобой? - спросил он хрипло.
        Его вспышка привела Бернис в чувство, но она все же надеялась, что он потерял дар речи от возбуждения.
        - Сэмюэль…
        - Бернис, нам пора домой. Тебя ждет муж, меня - жена.
        - Мы хотим одного и того же. - Бернис взяла его за руки, направляя туда, куда, по ее мнению, они стремились. - Сам знаешь.
        Сэмюэль отдернул руки, смерил ее взглядом.
        - Нет, - сказал он. - Я не хочу. А если тебя одолевает искушение, молись. Бог поможет побороть неуместные чувства.
        - Неуместные? - Бернис обуял гнев. - Неуместные? - Голос ее срывался.
        - Бернис, пойдем домой.
        Он взял ее под руку.
        Бернис отшатнулась.
        - Черта с два! - прошипела она. - Думаешь отвести меня домой и усадить к Тою на колени? «Забирай, у меня с ней все кончено»?
        Сэмюэль невольно отступил, не веря ушам.
        - Нет, не кончено между нами, Сэмюэль. От меня так легко не отделаешься. Я одна тебя поддерживала, когда на тебя сыпались неудачи. Да что там, от меня помощи было больше, чем от твоей женушки. Она пьянчуг обихаживает, и ее, может, сейчас лапают.
        Сэмюэль покачал головой, отвернулся. Бернис поняла, что затронула больное место, решила развить тему.
        - Слышала я, Кэлвин Фарлоу не вылезает из бара с тех пор, как там Уиллади хозяйничает. А Кэлвин знает подход к женщинам. Оглянуться не успеешь, а он уже затесался в твои сны.
        Сэмюэль рассмеялся. Смех вышел глухой, невеселый, но все-таки смех, а Бернис Мозес никогда не была посмешищем.
        - Не вздумай надо мной потешаться, Сэм Лейк, - пригрозила она.
        - Прости, - сказал Сэмюэль. - Прости за смех. Это уже не смешно, а жалко.
        Жалко! Сэм назвал ее жалкой! Бернис сверкнула глазами. В этот миг она его ненавидела всей душой.
        - Да, жалко, - продолжал Сэмюэль. - Ты ухитряешься испортить любое хорошее дело. Ты и хорошее дело несовместимы. Все, к чему ты ни прикоснешься, обращается в яд.
        - Яд? - эхом отозвалась Бернис. - А что, это мысль.
        И пошла прочь.
        В ту ночь Сэмюэлю не спалось, он все думал про последние слова Бернис. Неужто вздумает прибегнуть к яду? И себя она отравит или кого-то еще? Впрочем, неважно, все это пустые разговоры. Бернис хитра и лжива, но никогда не станет рисковать комфортом и безопасностью, и уж тем более свободой. Сэмюэль проводил взглядом умчавшуюся машину и решил, что Бернис уехала домой. Наверняка явится завтра вечером на службу и станет уверять, будто он ее неправильно понял.
        Разбудить Тоя и обо всем рассказать? Но чего он добьется? Лишь прибавит Тою огорчений, а Бернис все повернет так, будто Сэмюэль с ней заигрывал.
        Пожалуй, стоит просто смолчать. Иногда лучше держать людей в счастливом неведении. Сэмюэль и не подумал, что его рассуждения отдают «мозесовской честностью» в худшем виде. Он засыпал с одной лишь мыслью: скорей бы утро, скорей бы вернулась Уиллади.
        Глава 35
        На рассвете, когда Уиллади с трудом дотащилась до спальни, Сэмюэль кинулся к ней, уцепился за нее, словно утопающий за спасательный круг. Осыпал поцелуями ее волосы, пропахшие куревом, глаза, красные от усталости, губы, шею, плечи и прочие родные местечки, в последнее время заброшенные.
        Уиллади пыталась высвободиться. Сэмюэль не выпускал.
        - Я тебя люблю, - говорил он. - Уиллади, я без тебя как птица без крыльев.
        - Я пропахла баром, - твердила она.
        - Ну и пусть, пусть, пусть.
        - Да что с тобой, Сэмюэль?
        Сэмюэль смеялся. Громко, раскатисто, так что за стеной слышно. А если слышно, ну и пусть, пусть, пусть.
        - Мне вчера было видение, - сказал он. - Господь явил мне видение. Мне стало ясно как день, во что превратилась бы моя жизнь без тебя.
        Бернис не знала куда себя деть. Металась из угла в угол, словно тигрица в клетке, и выла. До этого дня она рисовала в мечтах свое будущее с Сэмюэлем, а теперь, когда мечты пошли прахом, сделалась равнодушна ко всему на свете.
        Умирать на самом деле не хочется, но и жить тоже, вдобавок она загнала себя в угол - обмолвилась про яд. Самоубийство, или попытка, или, на худой конец, инсценировка самоубийства - единственный способ спастись от позора и проучить Сэмюэля. Он, понятное дело, станет казнить себя, а как только разнесется слух, его станут винить и люди. Его доброе имя будет запятнано, если не растоптано.
        Что до ее доброго имени, то не все ли равно? Не секрет, что думают о ней люди с тех пор, как погиб Йем Фергюсон. Сейчас ее зауважали лишь за религиозный пыл, но к чему продолжать этот спектакль? Она всего лишь играла в надежде заполучить Сэмюэля, но будь она проклята, если станет и дальше строить из себя святошу. Если бы Сэмюэль и вправду пекся о ее бессмертной душе, то помог бы ей не сбиться со стези добродетели.
        И потом, она не останется в округе Колумбия. И даже в Арканзасе. Чего ради? Есть на свете места и получше, и она вот-вот пустится на их поиски.
        Но всему свое время.
        Сэмюэль наверняка терзается, гадает, что кроется за ее словами и не сотворит ли она с собой что-нибудь. Скорее всего, после прошлой ночи он постесняется ее проведать сам, но наверняка кого-нибудь пришлет.
        К вечеру Бернис собрала все, что в доме нашлось ядовитого, и выставила рядком на кухонном столе. Отбеливатель, нашатырь, очиститель труб, политура, лак для полов, крысиный яд, пузырек успокоительных пилюль, что прописал доктор, и большая бутыль патентованной микстуры, что дала Калла, когда Бернис имела глупость пожаловаться на болезненные месячные.
        Выбрать средство не составило труда. Умирать Бернис не собиралась, как и мучиться в ожидании своих спасителей, поэтому с ходу отмела всю бытовую химию. Но все-таки оставила на столе - так убедительней. Тот, кто зайдет ее проведать, до конца дней будет вспоминать: как хорошо, что она не выпила отбеливатель или крысиный яд, иначе ее бы уже не спасли. Шутки ради Бернис открыла баночку с крысиным ядом и положила набок, часть просыпалась на стол.
        Она решила ограничиться парой успокоительных пилюль, да и те выпить, лишь когда спаситель будет уже у дверей. Ни к чему искушать судьбу. И хоть Бернис почти не пила (слишком быстро пьянела), она, чтобы расслабиться, вылакала пятую часть Тоевых запасов спиртного, что хранились в гостевой спальне со времен его бутлегерства. Затем приняла горячую ванну и опорожнила еще полбутылки.
        Вечером, когда Бернис не приехала на службу, Сэмюэль не знал, радоваться или тревожиться. Ударили заморозки, и прихожан пришло мало, но те немногие, кто явились закутанные, подходили к Сэмюэлю, пока тот настраивал инструменты, и спрашивали, где Бернис, почему задерживается. Сэмюэль только и мог сказать, что не видел ее весь день - как бы не слегла с простудой или гриппом. Вот вам и опять честность по-мозесовски.
        Надо бы послать кого-нибудь проведать ее, убедиться, что жива и невредима. Наверняка здоровехонька, но если, не дай Бог, что стряслось, он никогда себе не простит.
        Тоя не пошлешь - ему и так досталось, не хватало еще дергать его зря. Уиллади на работе, да и не стоит лишний раз сталкивать их с Бернис. Калла не водит машину. Остается полиция и прихожане, но не хотелось бы вовлекать ни тех ни других. Хоть они и прекрасные люди, но все-таки не родня.
        Бутси Филипс тоже не родня - но Сэмюэль вдруг вспомнил о нем. Вначале ему показалось, что ничего глупее придумать невозможно, но потом пришли на ум недавние слова Уиллади. С тех пор как с Тоем случилось несчастье, сказала Уиллади, Бутси не узнать: перестал напиваться в стельку, частенько говорит дельные вещи и вызвался взять ее под свою защиту, если нужно. Все-таки пивной бар.
        Сэмюэль высмотрел в толпе Нобла и поманил к себе. Нобл вскочил на помост к отцу, радуясь случаю помочь. Тот обнял сына за плечи, склонился к самому уху.
        - Сбегай через дорогу, выуди из бара Бутси Филипса и приведи сюда. - Сэмюэль шептал еле слышно.
        Нобл, ничего не понимая, вытаращился на отца.
        - Бутси? Зачем тебе этот… - Но строгий отцовский взгляд напомнил ему, кто здесь ребенок, а кто взрослый. - А если его там нет?
        - Бар работает, Нобл. Где ж ему еще быть?
        - Это же против закона, если я туда…
        - Тебе и не надо заходить. Пройди через дом, загляни в дверь и попроси маму передать Бутси, что он мне нужен.
        Сэмюэль старался держать себя в руках, но чем больше артачился Нобл, тем труднее давалось ему спокойствие. Да и прихожане понемногу теряли терпение. Еще минута-другая, и надо либо браться за инструмент, либо всех распускать по домам.
        - Просто иди, и все. Да поживей.
        Нобл припустил к дому. Сэмюэль со вздохом перекинул через плечо ремень от гитары, подошел к микрофону. Прихожане расселись по местам в нетерпеливом ожидании. Сэмюэль перебирал струны, вспоминая песню за песней, раздумывая, на какой остановиться. У них с Бернис всегда был расписан репертуар, но почти все гимны требовали второго голоса. Через миг его высокий голос зазвенел в ночи.
        - «Я слаб, а Ты, Господь, силен…» - Сэмюэль будто твердил заклинание. Все - мужчины, женщины, дети - заулыбались, покачиваясь в такт музыке.
        Уиллади не знала, что и думать, когда в бар заглянул Нобл и сказал, что папе нужен Бутси Филипс.
        - Зачем ему Бутси?
        - Я спрашивал, но он не ответил.
        Уиллади пожала плечами и повернулась к
        Бутси - тот посиживал у стойки, почти трезвый, и посматривал за публикой.
        - Что-нибудь нужно, Уиллади? - встрепенулся он, поймав ее взгляд.
        - Сэмюэль вас просит к себе, через дорогу.
        - Для чего я Сэмюэлю понадо…
        - Никто не знает. Но раз он прислал Нобла, значит, дело важное.
        Уиллади, честно сказать, не думала, что дело такое уж важное. В последний раз на богослужении понадобилась помощь, когда в усилитель заползла змея и Сэмюэль не мог ее достать. Но Бутси на пользу, если он нужен.
        Не дослушав, Бутси соскочил с табурета, подал знак Ноблу и последовал за ним.
        - Вы у меня смотрите не дебоширьте, - прикрикнул он на завсегдатаев, - а не то наплачетесь, когда вернусь. - И глянул на Уиллади: - Я мигом.
        Уиллади улыбнулась, как всегда, когда Бутси изрекал нечто глубокомысленное или играл роль ее защитника. Вообще-то в баре защищать ее было не от кого. Все как один чувствовали себя за нее в ответе. Даже не особо сквернословили при ней, да и не один Бутси стал меньше пить.
        Музыкальный автомат играл «Безумные объятия», и вдруг до Уиллади донеслась музыка из шатра. Голос Сэмюэля, высокий, чистый. Одинокий голос Сэмюэля. Уиллади вслушалась, удивилась, отчего же Бернис не поет. Сэмюэль умолк, и в тот же миг автомат взревел лихим блюзом и сбил ее с мысли.
        Сэмюэль выстроил на сцене всех детей и заставил петь «Мой огонек». Когда в шатре показались Нобл и Бутси, он кивком велел Ноблу садиться, а сам вместе с Бутси, откинув полог, вышел в вечерний холод.
        Бутси, который весьма уверенно держался на ногах, с удивлением спросил:
        - В чем дело, святой отец?
        Сэмюэль объяснил, что его невестка не приехала на службу и никому не позвонила, не предупредила, и он волнуется и хочет послать надежного человека проведать ее.
        - Наверняка ничего страшного. Но кто знает… Вдруг шина лопнула или машина сломалась.
        Что Бернис, возможно, приняла яд или замышляет убийство, Сэмюэль говорить не стал.
        Бутси так и распирало от гордости, что ему поручили столь важное дело, и он заверил: рад стараться, для Мозесов и Лейков на все готов.
        - Спасибо, что опекаете Уиллади. Держитесь молодцом, Бутси.
        Сэмюэль от души хлопнул Бутси по спине. Бутси зашатался, но чудом устоял на ногах.
        - Стараюсь держаться, - сказал он хмуро. - Дело нелегкое.
        Всю дорогу Бутси не переставал думать, как хорошо, когда тебе доверяют, обращаются за помощью в трудную минуту. Еще недавно никто во всем округе Колумбия не поручил бы ему проведать и любимую собачку, не говоря уж о такой нежной красавице, как Бернис Мозес.
        Старый лесовоз Бутси - не машина, а позорище - скрежетал, лязгал, трясся, хрипел и кренился на левый борт. Бутси приходилось вцепляться в руль обеими руками и бороться изо всех сил, чтобы не расплющить в лепешку встречные машины. Обычно он гонял на полной скорости, будто желал проверить, что будет, когда отвалятся колеса. Но сегодня все было иначе. Бутси тащился, высматривая на обочине сломанную машину и обезумевшую женщину, но ему попалась лишь обезумевшая белка - шмыгала туда-сюда, то в лес, то под колеса.
        В доме Тоя все огни были погашены, даже фонарь перед входом. Бутси вслепую пробрался через двор, поднялся на крыльцо.
        - Кто-нибудь дома? - крикнул он.
        Тишина, лишь ветка шуршит о стену.
        Он постучал раз, другой, никто не отозвался, и Бутси открыл дверь, прокрался внутрь и зажег свет. Гостиная, слишком опрятная, казалась нежилой.
        Бутси двинулся дальше. Крохотная столовая, как и гостиная, сияет чистотой; кухня - тоже, не считая стола. Увидев полчища банок и бутылок - моющие средства, лекарства - Бутси догадался, почему Бернис не приехала на службу. Перетрудилась, бедняжка, наводила чистоту до изнеможения, а тут еще и месячные, а Бутси знал от жены, это такая адская боль, какая мужчине и не снилась, - вот она и выпила микстуру да успокоительную таблетку и легла пораньше. Небось спит как убитая, отключилась после лекарств. Бутси так и не понял, при чем тут рассыпанный крысиный яд, но за один вечер ему пришлось столько думать, сколько не приходилось и за неделю, и на такую мелочь он попросту не обратил внимания.
        Бутси хотел было пройти по коридору и заглянуть в спальню, чтобы убедиться в своей правоте, но одолели сомнения. Вдруг Бернис проснется и примет его за взломщика? Или Той вернется и все неправильно поймет, и Бутси ждет участь Йема Фергюсона - будет так же валяться со свернутой башкой?
        Поручение он, можно считать, выполнил. Бутси на цыпочках направился к выходу.
        И вдруг услышал стон. Низкий, хриплый.
        Бутси двинулся на звук. Сначала заглянул в комнату, где у Тоя хранилось спиртное, и чуть там не застрял. Всюду ящики бурбона, скотча, водки, джина, рома и невесть чего еще - мечта любого пьяницы. А стоит ли и дальше оставаться почти трезвым?
        Бутси робко шагнул к ящику виски. Этот шаг все перевернет. Никто больше не станет ему доверять - но, черт возьми, как же хочется глоточек, ох как невтерпеж. Бутси залез в ящик, выудил бутылку и откупорил, начисто забыв, зачем его сюда послали.
        Он собрался было отхлебнуть - и снова стон, на этот раз громче. Бутси вздрогнул так, что пролил на себя драгоценную влагу.
        - К черту, - сказал он обреченно, поставил бутылку и попятился из комнаты.
        Он нашел Бернис в ванной на полу, ничком, в костюме Евы. Она была само совершенство, как и представлял он или любой другой мужчина, хоть раз видевший ее, но Бутси ее прелестей не заметил, столько там было крови. Алые пятна на бортике ванны, кровь в волосах Бернис, струйки крови на ее коже.
        Бутси застыл как оглушенный, не в силах дохнуть. С минуту он не двигался, ноги не слушались. Наконец ввалился в кухню и схватил трубку телефона. Пришлось рявкать на старушек, болтавших по спаренной линии, чтобы закруглялись, из-за них не дозвониться до Эрли Микса. От волнения Бутси не услышал предательских щелчков, когда кумушки вновь сняли трубки, чтобы узнать, из-за чего переполох.
        Эрли выслушал бессвязную речь Бутси, разобрал, что Бернис тяжело ранена, может быть умирает, а все вокруг залито кровью.
        - Она на что-нибудь реагирует? - спросил Эрли.
        - Что-что?
        - Разговаривает? Может открыть глаза и посмотреть на тебя?
        - Не знаю. Не знаю! - Бутси едва не плакал от тоски и страха. - Лежит ничком, боюсь ее тронуть.
        - Откуда же ты тогда знаешь, что она жива?
        - Мертвецы не стонут, - ответил Бутси. - А она все время стонет.
        - Сейчас позвоню в «скорую» и буду с минуты на минуту, - сказал Эрли. - Никуда не уходи, слышишь, Бутси?
        Бутси слышал и прекрасно понял, что значат слова Эрли. Что бы ни случилось с Бернис Мозес, вина, скорее всего, падет на него, Бутси Филипса.
        Когда Эрли добрался до дома Тоя, Бутси тошнило на крыльце.
        - Где она? - спросил Эрли, взбегая по ступенькам.
        - В ванной, - выдавил Бутси.
        Эрли пронесся мимо него в дом. Бутси прислушивался к его шагам и, когда они затихли, приготовился к худшему. Прошла минута страшной тишины, и голос Эрли прогремел, как из пушки:
        - Бутси! Быстро сюда!
        Вот и все. Наверное, Бернис умерла, и он, Бутси, первый подозреваемый, и бежать некуда, все равно найдут. «Вот, - ворчал он про себя, - что бывает, когда ходишь почти трезвый». Пей он как раньше, нежился бы сейчас в «Открыт Всегда», как дитя на руках у матери. Был бы восхитительно пьян, спал бы, наверное, под бильярдным столом. Да куда там! Его стало заботить, что думают люди, он исправился ради них, отсюда все беды. Делать нечего, сам заварил кашу, сам и расхлебывай.
        Бутси нехотя поплелся в дом. Вдалеке уже слышался вой сирен. У Бутси подгибались ноги. У двери ванной он застыл, не в силах сделать ни шагу.
        Эрли склонился над Бернис (точнее, над телом Бернис), держа в руке порожнюю винную бутылку.
        - Знаешь, что это?
        - Я ни капли в рот не брал! Начал, да не успел.
        - Ты-то, может, и не успел, - хмыкнул Эрли, - зато она успела.
        Он перевернул бутылку вверх дном, и на пол закапала кровь. Или что-то похожее на кровь.
        - Сливянка, - сказал Эрли. - Видать, нализалась в стельку, а когда вылезала из ванны, споткнулась, да так и уснула с бутылкой в обнимку. Если б от тебя не разило виски, ты б тоже унюхал.
        На Бутси от облегчения накатила слабость, он прислонился к стене, чтобы не упасть.
        - Так она не умрет?
        - Разве что от похмелья. Тебя-то сюда как занесло? Чужой дом… чужая жена…
        - Пастор меня послал, - объяснил Бутси. - Волновался за нее, она не пришла в церковь.
        - Надеюсь, к моей жене он никого не пошлет, если она не придет в церковь, - раздался голос за спиной.
        Бутси и Эрли разом обернулись - в дверях стояли двое врачей. Того, кому принадлежал голос, горластого крепыша, звали Лоренс, фамилия вылетела у Бутси из головы. Пару раз Лоренс заглядывал в бар, когда его жена была через дорогу на службе. Второй - Ронни, брат Джо Билла Рейдера. По обрывкам разговора они поняли, что тревога напрасная, и теперь досадовали, что их зря побеспокоили.
        - Простите, ребята, за ложный вызов, - сказал Эрли. - Возвращайтесь в город. А семья ее, думаю, вам скажет спасибо, если не растрезвоните всему свету.
        - Не беспокойтесь, - заверил Ронни. - Наша работа быстро учит держать язык за зубами.
        Конечно, ни они, ни старушки, что подслушивали телефонный разговор, не стали держать язык за зубами. Телефоны по всему округу разрывались от звонков, передавалась из уст в уста самая пикантная за последнее время сплетня. Всей истории целиком не знал никто, каждый додумывал ее про себя, но вывод напрашивался сам собой: Бернис - тихая алкоголичка, и Сэмюэль об этом знал. Иначе зачем послал к ней забулдыгу, когда столько вокруг порядочных людей, которые были бы рады помочь?
        Нашлись и те, кто заподозрил между Сэмюэлем и Бернис тайную связь. Вот уже несколько месяцев они неразлучны, не говоря уж о том, что когда-то любили друг друга, а такого, как Сэмюэль, или такую, как Бернис, не так-то просто забыть.
        Но ни одному человеку даже на минуту в голову не пришло, что Бернис Мозес подумывала о самоубийстве.
        Незадолго до завершения службы к шатру начали съезжаться те, кто явился сюда не за музыкой и не за духовным просветлением. Одни сидели за рулем, не выключая мотора и обогревателя, и ждали, когда будет сказана последняя молитва и наружу выйдут прихожане. Другие выбрались из машин и курили у входа - им не терпелось первыми сообщить новость.
        Через дорогу, возле бара, тоже остановилась машина, и водитель ждать не стал.
        Уиллади уже волновалась, куда пропал Бутси, когда появился Хобарт Снелл, старикашка, скрюченный артритом и насквозь прожженный в нечестных сделках. В «Открыт Всегда» он был редким гостем, но на сей раз заковылял прямо к стойке.
        - Налей мне какого-нибудь пойла. Все равно какого.
        «Раз ему все равно, - подумала Уиллади, - значит, и мне все равно», - но плеснула ему «Джек Дэниелс», из вежливости.
        Хобарт поднес бокал к носу, обводя беспокойным взглядом комнату.
        - Вижу, ваша местная достопримечательность еще не вернулась, - сказал он.
        - Достопримечательность?
        - Лесоруб. Пропойца. Бутси Филипс.
        Ехидный тон Хобарта не понравился Уиллади, и она не сочла нужным скрывать.
        - Во-первых, - начала она, - Бутси - мой друг. А во-вторых, раз вы только что зашли, откуда вам знать, что он здесь уже был?
        Хобарт хохотнул, отпил глоток.
        - Всем уже известно, где был сегодня Бутси, - ответил он. - Что ж ваш муж послал к своей подружке такого олуха?
        - Похоже, наш шатер доживает последние дни, - пожаловался Сэмюэль, лежа рядом с Уиллади.
        Сплетники после службы взахлеб делились новостью, почему Бернис Мозес не приехала в церковь петь. Наклюкалась и уснула в ванной на полу нагишом, с ног до головы в сливянке, и Бутси Филипс, обнаруживший ее, решил, что она истекает кровью.
        - Из-за Бернис? - спросила Уиллади. - Глупости. Вокруг полно людей, кто поможет тебе с музыкой.
        - Но не каждый же вечер, - возразил Сэмюэль. - Да и вообще богослужения под открытым небом - всегда дело временное. Прихожан у нас все меньше и меньше, и скоро я окажусь в долгу у прокатной компании и дело закончу себе в убыток.
        Они помолчали, и Сэмюэль сказал печально:
        - Хоть убей, не знаю, чего от меня хочет Бог.
        Уиллади не нашла слов, поняла лишь, что муж нуждается в утешении, обняла его и стала баюкать, словно младенца.
        Через несколько дней Сэмюэль вернул шатер, складные стулья и звуковое оборудование прокатной компании и с головой ушел в новое дело: стал расчищать заросший участок Каллы - рубить и сжигать кустарник, пилить на дрова валежник. Тяжелая работа приносила радость и давала возможность обращаться к Богу, хотя, по правде сказать, Сэмюэль считал, что настал черед Бога обращаться к нему.
        Имя Бернис в семье обходили молчанием. Она никуда не уехала, а пустилась во все тяжкие - кидалась на шею мужчинам, от мала до велика, и старалась, чтобы весь мир знал о ее похождениях.
        Той был раздавлен, он лишился самого дорогого в жизни. Кроме детей. Детей он любил всем сердцем, до боли, но сейчас никого не мог видеть рядом, даже их. В баре он по-прежнему работал с ночи до утра, но с посетителями почти не заговаривал, и никто его не осуждал. Каждый понимал, что Той сам готов пуститься во все тяжкие, на свой лад, того гляди начнет бросаться на людей, - и боится сорваться, если на него начнут напирать.
        И Той держался от всех подальше. Каждую свободную минуту - если не работал и не спал - он проводил в лесу или у воды, но лишь сильней тосковал. Красота природы напоминала о другой красоте - утраченной.
        Даже домашний уют сделался ему невыносим, и вскоре Той перебрался из дома в сарай, на старую армейскую раскладушку. Там было неуютно и тесно, но Тою простор и не требовался.
        Уиллади оставляла для него еду под дверью. Если им случалось встретиться, они перекидывались парой слов ни о чем. Той утратил интерес к разговорам, и Уиллади все понимала.
        Дети были безутешны. Блэйд иногда брался «нарисовать дяде письмо» - выразить себя не словами, а рисунками. И оставлял под дверью сарая. Рисунки Той забирал, но держался все так же отчужденно.
        Сван ходила кругами возле сарая, пару раз пыталась поговорить с Тоем через стену, но Уиллади шуганула дочь: дядя Той работает ночи напролет, ему надо высыпаться.
        - Ему нужно время, - объясняла детям Уиллади, когда те допытывались, отчего так изменился человек, которого они боготворили.
        - Но он нас больше не любит! - рыдала Сван.
        Уиллади отвечала:
        - Еще как любит. Больше всех на свете. Рано или поздно он выберется из своего логова, и тогда держитесь, столько на вас обрушится любви.
        Глава 36
        Настал февраль, а Бог так и не указал Сэмюэлю, что делать, и тот спросил у Каллы, можно ли посадить картошку.
        - А как же, любой, у кого есть земля, загубит урожай, если ко Дню святого Валентина не посадит картошку, - ответила Калла. - Много ли ты надумал посадить?
        - Пару акров.
        Калла состроила удивленную гримасу.
        - Пара акров - ни туда ни сюда. На семью много, на продажу мало.
        Сэмюэль ответил:
        - Я бы с удовольствием посадил акров пять-десять, но всякого-разного.
        На лице Каллы выразилось изумление, и Сэмюэль объяснил: год от года он наблюдал, как она сажает огород, и хотел бы применить ту же систему, только на большей площади.
        - Вы никогда не засаживаете большой кусок земли чем-то одним. У вас все вперемешку, цветы растут в самых неожиданных местах, с маленькой площади вы получаете большой урожай - и ни вредителей, ни болезней. Видно, жуки-червяки до того запутываются, что не знают, куда ползти на обед.
        Калла подтвердила:
        - Да, так и есть, но ты первый, кто заметил.
        Сэмюэль знал: крупное фермерство требует крупных денег. Денег на семена - но у Каллы каждый год созревает столько семян, что и на десять лет хватит, она с ним поделится. Денег на удобрения - но от Каллиных кур столько помета, сколько ей не использовать за всю жизнь, а в загоне для телят куча прелого навоза, и Леди исправно вносит в нее свою лепту - вот вам и бесплатные удобрения. Денег на оборудование - но Сэмюэлю не нужна дорогая техника, чтобы силой покорять землю, совсем не о том он мечтает. Сгодится и старенький трактор Джона плюс обычные инструменты. Сэмюэль насмотрелся на отца, постоянно жившего на сельскохозяйственные ссуды, и не желал идти по его стопам. Пока соберешь и продашь урожай да рассчитаешься с долгами, пора брать ссуду на следующий год. А Сэмюэль хотел - и считал правильным - вдоволь удобрять землю навозом, рыбьими потрохами и древесной золой и ждать, чем она одарит в ответ.
        Калла сказала:
        - Почему только рыбьи потроха? Я всю зиму зарываю на грядке объедки. К весне дождевые черви землю взрыхлят на славу - знай себе тыкай пальцем да сажай семена. Чего ради останавливаться на десятке акров?
        - Потому что я не теряю надежды, что Бог даст мне приход.
        Калла лишь кивнула. Она гнала от себя мысли, что Бог может дать Сэмюэлю приход, хоть и знала, что зять по-прежнему об этом мечтает.
        Как только ему дадут приход, он уедет. И заберет Уиллади и детей.
        - Не хочу оставлять вам землю, засаженную чем попало, чтобы пришлось перепахивать, - продолжал Сэмюэль. - Да и вряд ли найдется фермер, который возьмется после меня ухаживать за целым полем ноготков.
        - Ноготкам уход не нужен. Ноготки и так не пропадут.
        - Тем лучше, - обрадовался Сэмюэль.
        И посадил картошку. Полряда здесь, полряда там, вперемешку с капустой и лимской фасолью. Чем теплее становилось, тем больше овощей сажал Сэмюэль. Зелень и тыквы, кукурузу и помидоры, лук и окру. И цветы, всюду цветы. Не ровными рядами, как принято сажать. Причудливой формы грядки сливались друг с другом, между ними вились тропинки, тут и там торчали колышки - подпорки для вьющихся растений. Часть земли он даже не распахал, а просто засыпал прелым сеном, дубовыми листьями и сосновыми иглами. Проезжие фермеры, видя, как Сэмюэль заваливает отличную почву всякой гнилью, не сомневались, что он умом тронулся. В жизни они не видывали ничего похожего на это поле, а Сэмюэль, глядя на свои труды, думал: неплохое начало.
        На второй неделе марта, в понедельник утром, в лавку заглянул Кэлвин Фарлоу (он хоть и не был фермером, зато мнил себя знатоком любого дела) и сказал Калле, что ему неспокойно за Сэмюэля.
        Калла ответила:
        - Не за Сэмюэля тебе неспокойно, а за Уиллади. Езжай-ка домой и беспокойся о Донне.
        Донна - жена Кэлвина. Всем известно, что он не уделяет ей внимания.
        - Донне и так живется неплохо, - заверил Кэлвин. - Я ей купил новый «шеви».
        «Новый» - значит, тот, которого у нее раньше не было. Кэлвин любил покупать подержанные автомобили и доводить до ума. У Донны что ни день новая машина, вот только на всех табличка «продается».
        - И у Сэмюэля все отлично, - сказала Калла. Кэлвина Фарлоу она всегда недолюбливала.
        - А со стороны кажется, будто он спятил. Что он такое затеял?
        - Придет время - увидишь, - отвечала Калла.
        Не один Кэлвин заглядывал в лавку с расспросами. В тот же день зашел Рас Белинджер справиться о Блэйде.
        - И мне, и его матери, - уверял он с горечью, - тяжело далась разлука с сыном. Но раз уж ему у вас больше нравится, так тому и быть. Главное, здесь о нем заботятся.
        Калла сказала, что забота о Блэйде им не в тягость. Рас тут же ответил, что не вынес бы, если б его родная кровь стала кому-то обузой, что на самом деле Блэйд - сущее наказание.
        - Все шло к тому, что мы не смогли бы дальше удерживать его дома. Он от вас еще не убегал?
        - Нет, - покачала головой Калла. - Ему, видно, у нас хорошо.
        Рас смиренно кивнул: жаль, мол, что так вышло, да ничего не поделаешь, судьба. А перед уходом сказал:
        - Можете ему не говорить, что я приходил.
        «Не беспокоится, не скажу», - подумала про себя Калла.
        В голове не укладывается, для чего Рас Белинджер явился в лавку спустя долгие месяцы и притворялся, будто беспокоится о сыне. Другое дело, если бы пришла мать, плакала, умоляла мальчика вернуться домой. Или просто взяла его и увела. Когда дети Каллы были еще малы, она бы никого из них даже ночевать к чужим не пустила без спросу. Но опять же, она не осталась бы с человеком, который причинил вред ее ребенку. Если бы Джон Мозес выбил кому-то из ее детей глаз кнутом, наутро он очнулся бы в лучшем из миров.
        Когда Рас уехал, Калла задумалась, что означал его приход. Хочет восстановить свою репутацию? Наверняка по этой же причине он помог Милларду и Скотти довезти Тоя до больницы. С тех пор Калла была с ним радушна. Как и вся семья. Все были благодарны ему за Тоя, и никто не задумывался о подоплеке его поступков.
        Теперь же Калла задумалась.
        - Не знаю, зачем он приходил, - сказала Уиллади в тот же вечер, когда узнала от матери новость. - Но я ему не доверяю. Стоит о нем забыть, он тут же напоминает о себе.
        Они только что уложили детей и сидели в гостиной. Уиллади переставляла на другую сторону потертый воротник на рубашке Сэмюэля. Она как раз отпорола его и выдергивала обрезки ниток.
        - За Расом нужен глаз да глаз, - предупредила Калла. - Что-то мы расслабились.
        Дети стали убегать далеко от дома. Дальше ручья, разумеется, не уходили, но зачастую за ними никто не присматривал, особенно когда они катались верхом на Леди. А катались они, едва сходили со школьного автобуса и до темноты.
        Уиллади расправила воротник, целой стороной кверху, и стала прикалывать булавками.
        - Я стараюсь никому не желать зла, мама, но не понимаю, как таких земля носит.
        - Если он тронет мальчика, недолго земля его будет носить.
        Уиллади многозначительно глянула на мать. В устах Каллы Мозес это страшная угроза.
        Калла добавила:
        - И я не шучу.
        В тот же вечер Рас Белинджер посиживал на крыльце со свежей пластинкой жевательного табаку за щекой и с довольной ухмылкой.
        В лавке у Каллы Мозес он не задавал вопросов, ему не нужны были ответы. Нет уж. Его посещения службы, и загадочное появление на Рождество с подарками для Блэйда, и сегодняшний приход в лавку имели ту же цель, что и его обращение с Джеральдиной. Ему просто нравилось мучить людей.
        А все нужные ответы он узнал, наблюдая - когда не наблюдали за ним.
        Скрипнула дверь. Вышла Джеральдина, присела рядом. Точнее, не совсем рядом, а чуть поодаль, чтобы он не мог дотянуться. Рас знал, пришла она лишь потому, что ей не с кем перемолвиться словом, дети не в счет. Просто чтобы ее позлить, он ущипнул ее за талию. Джеральдина вздрогнула и замерла.
        - Не любишь, когда щиплют за бока?
        Джеральдина отстранилась.
        - Не надо.
        - Ну и ладно, раз тебе противны мои ласки, не буду. Скажи спасибо, что тебя, толстуху, хоть кто-то ласкает. - Рас снова ущипнул ее. - Совсем жиром заплыла.
        Джеральдина поджала губы, обреченно вздохнула. Рас потрепал ее по спине, как хозяин собаку, и весело улыбнулся.
        - Я заходил узнать, как там твой сынок. - Так он называл теперь Блэйда, когда говорил о нем с женой. «Твой сынок». Ублюдок одноглазый.
        Джеральдина отвернулась, пряча глаза, как всегда, когда он заводил речь о Блэйде. Рас не понимал, то ли она тоскует о сыне, то ли просто рада, что мальчик у Мозесов, и не хочет, чтобы Рас понял по ее лицу. Может, ей кажется, что ребенку там безопаснее, чем дома. Рас чуть не прыснул при этой мысли.
        Он взял в кулак жидкую прядь волос Джеральдины. Не дернул, как обычно, а просто крепко схватил, чтобы не вырвалась.
        - Ты бы сделала другую прическу, - сказал он. - С этой гривой смахиваешь на конягу.
        По вторникам после школы Блэйд брал уроки рисования у Айседоры Прист, художницы и педагога, - у нее было чутье на способных детей. В свои шестьдесят три года Айседора замещала школьных учителей в Эмерсоне, если кому-то из них случалось захворать. Увидев однажды рисунки Блэйда, Айседора обрадовалась, будто нашла на грядке с репой бриллиант. Рисунки она обнаружила, прохаживаясь по рядам, когда дети писали трудные слова, по двадцать раз каждое, - все, кроме Блэйда. Блэйд рисовал. Айседора отобрала у него тетрадь и сразу поняла: немудрено, что грамотность у мальчика хромает. Если учесть, сколько в тетрадке рисунков, вряд ли у него остается время на диктанты.
        Айседора не работала в школе постоянно, а телефонных разговоров не любила, поэтому на другой день зашла к Мозесам и с гордостью объявила Уиллади, что у мальчика есть «глаз». И, поняв, как дико это звучит, тут же поправилась: у него природный дар, какой нечасто встретишь. Что глаз видит, то рука рисует, пояснила она. И добавила, что хотела бы с ним заниматься. Можно по вторникам после уроков. Она встречала бы Блэйда после школы и вела к себе домой. Они занимались бы около часа, а потом Уиллади заезжала за ним.
        Уиллади спросила, подумала ли она, сколько будут стоить уроки, а Айседора ответила: да, подумала. Нисколько. Уиллади стала возражать, и Айседора согласилась на пинту виски из «Открыт Всегда» раз в месяц. Ей неловко самой покупать, а виски в хозяйстве - незаменимая вещь.
        На том и порешили.
        С тех пор Блэйд по вторникам ходил с Айседорой к ней домой, а потом Уиллади забирала его - а значит, отлучалась из дома вскоре после возвращения детей из школы. Она каждый раз ненадолго задерживалась поболтать с Айседорой, но никогда не засиживалась, и не проходило и часа, как она была уже дома.
        На другой день после прихода Раса Уиллади, как обычно, поехала за Блэйдом. Сван посмотрела вслед машине, махнула с крыльца. Сэмюэль помахал с поля. Той не провожал сестру, спал в сарае. Калла была занята с покупателями, но, увидев машину, сказала женщине, которую обслуживала: «Вон Уиллади, поехала за Блэйдом».
        Рас Белинджер видел, как Уиллади уезжала, - видел из своего укрытия на краю леса, где сидел припав к земле, держа в руках холщовый мешок.
        Он бросил взгляд на «дураково поле» - так местные жители окрестили надел Сэмюэля. Тот катил полную тачку навоза из телятника к свежевспаханной земле. Сыновья спешили ему на подмогу - не ведая, что за ними следят.
        Рас прокрался к задворкам Мозесов, стараясь держаться в тени. От дерева к дереву. От куста к изгороди. От изгороди к сараям. За курятником открыл мешок и выпустил котенка.
        Глава 37
        Уиллади перед уходом поставила на плиту ужин, а Сван поручила следить, чтобы ничего не пригорело и не убежало. Сван убавила огонь на всех горелках и вышла во двор покормить кур.
        Кур Сван не очень-то любила, разве что цыплят, но цыплят сейчас нет, одни старые квочки да рябой петух со шпорами как десятипенсовые гвозди. Сван отворила калитку птичника и зашла в курятник. Сняла крышку с жестяного бака в углу, зачерпнула в жестянку из-под кофе дробленой кукурузы и вернулась на птичий двор. Но, едва набрав пригоршню, услышала звук, жалобней которого нет на свете. Где-то мяукал котенок.
        Кошек бабушка Калла никогда не держала. Будет с нее ястребов да ласок, твердила она. Еще не хватало, чтобы кошка ловила цыплят и мучила до смерти. Здесь, на ферме, отродясь не было кошки.
        Зато теперь появилась. Сван слышала.
        Она огляделась, но кошки не увидела. И отправилась на поиски. Вышла из птичника, оставив калитку настежь. Обогнула птичий двор сзади, не заметив, что куры бегут следом, требуя ужина.
        Котенок - серый, пушистый, жалкий - забился под кучу хвороста, которую Сэмюэль из-за ветреной погоды не успел сжечь. Пришлось лечь на живот и просунуть под кучу хвороста руку. Сван знала, там может прятаться змея, но решила во что бы то ни стало достать котенка.
        Вытащила, полюбовалась и вновь услышала мяуканье. Еще котенок.
        Разумеется, одним котенком дело не кончится. Наверное, целый выводок выбросили, и этот отбился от братцев.
        Сван пошла на звук вдоль изгороди - да вот он! Сидит, бедняжка, в траве, несчастный-разнесчастный. Сван и этого поймала. Прокралась к ближней рощице, а там - еще котенок. И другие пищат.
        Сван и ее братья знали, насколько далеко разрешается уходить от дома. Надо оставаться «в пределах слышимости». Сван уверяла себя, что лес тоже в пределах слышимости, почти. Если громко крикнут с крыльца или со двора, то услышишь. Сван не задумывалась, будет ли слышно ее, если она закричит.
        Ей не пришло в голову, что нужно будет закричать, завопить во все горло - но не получится. Разве успеешь закричать, когда тебе накидывают на голову мешок, и сразу же, в тот же миг, обвязывают вокруг рта длинный лоскут, и несут напролом сквозь чащу, и точно знаешь, что ты на пути к смерти?
        Уиллади была недовольна: они с Блэйдом вернулись домой, а горох и листовая горчица стоят на слабом огне и не думают кипеть. Надо накормить ужином и Тоя перед работой, и Сэмюэля, когда вернется с поля, - вот-вот явятся на кухню голодные мужчины, а ей нечего на стол поставить!
        Уиллади поискала Сван в доме, вышла во двор звать ее и едва не налетела на Каллу - та.
        пыхтя, трусила следом за десятком перепуганных квочек, разбегавшихся в стороны. Калла махала подолом передника и кричала: «Кыш! Кыш!»
        - Мама, что стряслось?
        - Куры, - проговорила, отдуваясь, Калла, - выбежали на дорогу. Донна Фарлоу сбила мою хохлатку.
        Донна была в ужасе. Едва поняв, что случилось, на полной скорости завернула на своем «новом» «шеви» во двор и затормозила так резко, что табличка «продается» выпала из окна. Заламывая руки, Донна бросилась к Калле.
        - Я нечаянно, - твердила она. - Ах, мисс Калла, простите, пожалуйста.
        Калла старалась обходиться с людьми помягче, тем более с Донной - сами знаете, каково бедняжке жить с таким, как Кэлвин, - поэтому, взяв себя в руки, сказала: полно убиваться, подумаешь, курица.
        - Ума не приложу, как они выбрались, - удивлялась Калла.
        - Сэмюэль! - крикнула Уиллади. - Не знаешь, где Сван?
        Сэмюэль обернулся, покачал головой и продолжал работать.
        - Только что кормила кур! - отозвался Нобл.
        - А потом отвлеклась на что-то и про все забыла, - буркнула Калла. Она уже загнала кур в птичник и была вне себя от ярости, что их выпустили. - Отыщем эту девчонку - я с ней разберусь!
        Блэйд в поисках Сван уже сбегал на сеновал и теперь возвращался, по пути заглядывая во все сараи. Сван как сквозь землю провалилась. Блэйд обогнул птичник, посмотрел в ветвях шелковицы - и там ее нет. Блэйд тревожно озирался, по спине пробежал холодок.
        - Сван обычно не уходит одна, - пробормотала Уиллади.
        И тут увидела, что Блэйд, стоя на четвереньках, что-то ищет в траве у забора.
        - Блэйд, - сказала она, - хватит в грязи копаться, помоги найти Сван.
        Блэйд что-то достал из травы и протянул ей. Котенок.
        - Господи! - всплеснула руками Уиллади. - Откуда он взялся?
        А Калла сказала:
        - Нам он не нужен. Здесь отродясь кошки не было, и я не…
        - Отец ловит кошек, - шепнул Блэйд. - Бросает собакам.
        - Сэмюэль! - крикнула Уиллади. - Скорей сюда, сюда, сюда! Сэмюэль!
        Сэмюэль и мальчики побросали инструменты и кинулись к дому. Из сарая выскочил Той. Уиллади бормотала как в бреду:
        - Сван пропала. Уже искали. Везде. Белинджер. Он ловит кошек. Мы нашли котенка. Блэйд нашел.
        - Может, кто-то подбросил… - начал Сэмюэль.
        - Нет, - отвечала Уиллади. - Нет. Найди ее. Найди, Сэмюэль.
        Той стрелой бросился прочь и бежал до самого леса. Если Сван где-то здесь, он ее разыщет. Сэмюэль сел в машину, с ревом рванул по дороге. Один Блэйд не мог двинуться с места. Застыл с котенком на руках, глядя, как рушится мир.
        Сэмюэль несся, не отрывая ноги от педали газа, кренясь на поворотах; из-под колес летел гравий. Всю дорогу до дома Белинджера он молился Богу и клял себя. Не будь он неудачником во всем, ничего бы не случилось. Будь у него свой приход, жили бы они мирно в домике при церкви, на тихой улочке, в каком-нибудь маленьком городке в Луизиане, за много миль отсюда. Если бы Бог не оставил его - но, Сэм знал это, оставил. Иначе почему?
        «Господи, прошу тебя, Господи, пусть Сван будет жива и невредима. Пусть она найдется. Пусть Ты никогда не отвечаешь на мои молитвы, ответь на эту». Ужас охватывал при мысли, что Сван у Белинджера, - и ужас при мысли, что ее там нет. Страшнее всего, если он не сумеет ее найти.
        Глава 38
        Сван была в темноте. В темном-претемном месте с земляным полом. О темноте она лишь догадывалась, потому что с головы так и не сняли мешок. И на помощь не позовешь, рот завязан поверх мешка. Одежда порвана и перепачкана, но осталась на ней. Незачем взрослому мужчине раздевать девочку, чтобы сделать с ней то, что сделал он.
        Сван знала кто. Просто знала. Про себя она называла его «он» - еще страшнее назвать его имя.
        Рядом с ней что-то лежит. Она нашла это там, под ивами, когда случилось Это (нашарила рукой, когда отбивалась, загребая землю и палые листья). До этого она не знала, где находится, но, как только нашла, сразу поняла.
        На самом деле нашла она сразу две вещи, вложенные друг в друга. Колокольчик с завернутым в тряпку язычком, а внутри - дудочка-манок.
        Нащупав колокольчик, Сван прикрыла его рукой, и он не заметил, поглощен был другим. Колокольчик отвлек ее, хоть капельку. Дал почувствовать что-то, кроме твердой земли и разрывающей боли, не слышать, как он приговаривал «красотуля», когда делал с ней это, ужасное.
        Мелькнула мысль, дикая, шальная, ударить его колокольчиком, но она не могла, ничего не могла сделать - ни вывернуться из-под него, ни молча терпеть, ни перестать беззвучно кричать, ни занести руку для удара.
        Даже тогда она понимала, что ударить его - худшее, что она может сделать. Вдруг промахнется? Или так разъярит его, что он сразу исполнит то, что замышлял, о чем она не могла думать без дрожи, - убьет ее?
        Когда он перестал - наконец перестал, - он повалился на нее, отдуваясь и дергаясь, и Сван не спеша высвободила руку. В руке был зажат колокольчик. Немой колокольчик.
        Сван не осознала всей важности находки, даже когда он встал на ноги и слышно было, как он застегивал молнию и ремень, - и так и не забрал колокольчик. Не увидел. Так и не увидел.
        Лишь когда они уже шли - когда он ломился сквозь чащу и тащил Сван за руку (не за ту, в которой был колокольчик), и Сван, разбитая, сломленная, едва держалась на ногах, стараясь не споткнуться о корень, не упасть, и не споткнулась, и не упала, и не выронила колокольчик, - лишь тогда ей стало понятно, что в руке у нее Чудо.
        Когда пришли к тому месту, где он ее бросил, Сван поняла: он уже не увидит. Бог не допустит, чтобы увидел. Бог ослепил его. Иначе не объяснишь.
        Но когда он втолкнул ее внутрь - она упала. Нарочно упала. Что-то ей подсказало, он ее свяжет, и если схватит за руку, а там колокольчик. Чуду не бывать. И Сван выпустила колокольчик и, падая, прикрыла телом, и когда он начал ее связывать, руки к ногам, то ничего не нашел. Обошел то место (Сван так и не поняла, что за место) вдоль и поперек, связывая ее со всех сторон, так что не шевельнуть ни рукой, ни ногой, ничего не сделать, только лежать, задыхаясь, изнемогая от боли. Но даже тогда. Даже тогда. Он. Все равно. Не увидел.
        Теперь он ушел, и Чудо лежит рядом. Только неизвестно, как Чудо сможет ей помочь. Ей не развязать веревки. Она шевелила пальцами, пыталась безо всякой надежды - и не могла.
        А вдруг ее не спасет даже Чудо? От этой мысли так страшно, что выворачивает наизнанку, - но надо сдерживаться. Если ее стошнит, она все равно умрет, только другой смертью - захлебнется, и конец.
        И она сдерживалась. Из последних сил. Цеплялась за проблеск надежды. Хоть за что-нибудь. Надеяться почти не на что. Мысли о доме лишь усиливали чувство беспомощности - вдруг она уже не вернется домой? А мысль о родных приводила в отчаяние - вдруг не подоспеют вовремя?
        Пожалуй, немногим придет в голову строить кормовой загон над выгребной ямой, но немногим понадобится площадка, которую можно перекопать и снова утрамбовать, чтобы никто не удивлялся, почему кругом растет трава, а здесь - нет. В кормовых загонах, как известно, скот выедает все до последней травинки, с корнями. А если там все перекопать, грузные лошади за ночь так утопчут, что никто ничего и не заподозрит, - если будут двигаться, а не стоять часами на месте. Главное, чтобы они были все время в движении, - на то и кнуты, и собаки. У него. Раса Белинджера, лошади ходят куда ему нужно - хоть всю ночь, если понадобится.
        Он заранее раскопал землю, снял крышку с бака для нечистот и накрыл яму большим листом фанеры. А сверху закидал сеном, для маскировки. Все это он сделал утром, когда отвез Джеральдину с детьми к ее матери.
        Теперь осталось только ждать. Скоро сюда придут - в этом он уверен. Уверен, что они явятся, и уверен, что они ему не страшны. Придут, станут расспрашивать, будто он виновен, но ничего не найдут. Где сейчас девчонка, им ни за что не догадаться, а где она будет потом, когда он с ней расправится, им и в голову не придет. Позже, когда настанет пора чистить отстойник, щелок уже сделает свое дело и от нее даже следа не останется.
        Сейчас, в компании собак и лучшего своего друга - кнута, обвитого вокруг столба. Рас чистил в загоне у амбара двух лошадей. Не клиентских, потому что клиентов у него поубавилось. Этих двух лошадок он купил на распродаже, кобылу с жеребенком. Оба гладкие, холеные. Из них выйдет толк, если постараться. А заодно и прибыль, не говоря уж о том, что сегодня они пригодятся. Они и еще четыре лошади, которых Рас пригнал с пастбища и держит в соседнем загоне.
        На душе хорошо, лучше не бывает. Покой и довольство. Только что, бросив девчонку в потайной чулан, он вышел на вольный воздух и подставил голову под кран с холодной водой. Нет лучшего способа взбодриться.
        Девчонку он еще навестит, чуть погодя. После того как ее родня все обыщет и убедится, что ее здесь нет. Вот чего он дожидался, вот о чем мечтал с тех пор, как впервые увидел ее в лавке в день похорон старого Джона Мозеса. Ждал, когда она расцветет. И это делает ему честь. Он, можно сказать, вел себя как порядочный человек.
        Когда вдалеке показался драндулет Сэмюэля, Рас поднял руку в знак приветствия. Сэмюэль выскочил из машины и пустился через двор. Со всех ног. Собаки сперва ощетинились, потом расступились. Белинджер слегка опешил, но улыбнулся.
        - Как жизнь, святой отец? Куда летите как на пожар?
        - Ищу свою дочь.
        Голос Сэмюэля дрожал, дрожал и он сам. Всем телом, от кончиков пальцев. Рас вышел из загона, запер калитку и встал лицом к лицу с Сэмюэлем, наморщив лоб.
        - Ваша дочь к нам не приходит играть, святой отец. Впрочем, как и мой сын. Я думал, вы присматриваете за обоими.
        - Вы ее видели?
        Рас мотнул головой, почесал в затылке и сокрушенно вздохнул:
        - Я бы рад вам помочь, но, боюсь, вы не туда пришли. Ищите ветра в поле.
        Сэмюэль не знал, что Рас в точности повторяет слова Тоя Мозеса, но видел его злорадство.
        - Могу я поговорить с вашей женой?
        Рас чуть поднял голову, будто в знак недовольства, что его заподозрили во лжи. Однако его тон был достаточно вежлив.
        - Могли бы, но ее сейчас нет, уехала к матери. Делают друг другу завивку.
        Сэмюэль озирался по сторонам, искал знаки и укромные места. Еще немного - и он все тут разнесет.
        - Вы не против, если я поищу?
        Рас нахмурился:
        - Против. Конечно же, против. - И добавил: - Но разрешаю, для вашего же спокойствия. - Он сделал широкий жест: - Пожалуйста. - И участливо спросил: - Как зовут вашу дочку?
        - Сван, - ответил Сэмюэль. - Ее зовут Сван.
        Рас сложил руки рупором и крикнул:
        - Сван! Ты здесь, Сван? Тебя родители ищут, Сван!
        Сэмюэль тоже закричал во весь голос:
        - Сван!!! Слышишь меня, Сван? Сва-а-а-а-ан!
        Никто, разумеется, не откликнулся.
        Но Сван слышала. Слышала оба голоса и приподнялась, натянув веревки, и пыталась крикнуть: «Я здесь! Здесь!» - но не вырвалось ни звука. Лишь сердце стучало радостно, ликующе. Папа пришел за ней! Папа, который всегда старался жить праведно и полагался на Бога, и Бог его всегда хранил.
        Но мелькнула страшная догадка. Раньше. Раньше Бог его хранил. Хранил, а теперь оставил, и хоть папа по-прежнему полагается на Господа, но дела ему больше не удаются.
        Рас Белинджер пожал плечами и продолжал чистить лошадей.
        Его беспечность лишь укрепила подозрения Сэмюэля: Сван где-то здесь. Он метался по двору как безумный, вновь и вновь звал ее по имени - звал и высматривал хоть что-то, хоть что-то. В конюшне. В амбаре. В кладовой для упряжи. В кормовом загоне. В незапертом сарае. Под домом. Даже в дом зашел и бегал из комнаты в комнату. Никого, никого, никого.
        Сердце рвалось на части. Неужели не найдет?
        Он встал посреди двора, окинул взглядом край леса. Оглянулся на Раса Белинджера, который невозмутимо расчесывал кобыле гриву. И наконец - туда, куда до сих пор не обращал взгляда. В небеса.
        - Бо-о-о-о-о-о-ог! - возопил он. - Бо-о-о-о-о-о-о-о-ог!
        Он воздел руки к небу, будто пытаясь его сорвать, и взревел:
        - Ты меня слышишь. Бог? Это Сэмюэль! Сэм Лейк! Ты меня узнал. Бог! Это же я!
        Рас Белинджер развернулся, уставился на Сэмюэля. Ходили слухи, что святой отец лишился рассудка, - вот вам и доказательство. Хотелось крикнуть в ответ безумцу: «Бог тебя не слыыы-шииииит!»
        А в чулане было слышно. Сван слышала все. Слышала, как отец воззвал к Богу и как Бог ответил. Бог ответил быстро, но тихо - топотом крохотных лапок, еле слышным, и вскоре этот звук заглушил все кругом, но Сван больше ничего и не было надо. Ничего на свете. Слаще звука и представить нельзя. Ее будто окутал шуршащий бархат. Бархат касался ее кожи, ласкал, облегчал боль - может быть, даже залечивал раны.
        Сван ни за что бы не подумала, что можно так обрадоваться мышам.
        Глава 39
        Сэмюэль посреди двора махал руками и объяснялся с Богом.
        - Я твой! Твой, Господи! Но и Ты тоже мой! Ты надавал мне обещаний, и я поверил всем до одного! А теперь призываю, сдержи их!
        Рас вышел из загона и крикнул:
        - Езжайте домой, святой отец! Езжайте да посмотрите, не вернулась ли она. Спорим на миллион, что вернулась!
        Но Сэмюэль не слушал.
        - Я ловлю Тебя на слове, Господи! Я здесь! Я! Сэм Лейк! Я жду! Стою и жду! И не уйду, пока Ты не ответишь!
        И вдруг зазвенел колокольчик. Колокольчик! Забренчал, зазвякал так, что разбудил бы и мертвого. А следом хрипло, по-утиному, закрякал манок.
        Сэмюэль застыл. Застыл и Рас Белинджер. Сэмюэль - осознав, что значит этот звук. Белинджер - от неожиданности.
        - Сван! - радостно крикнул Сэмюэль и кинулся на звук, самый желанный на свете.
        Рас замер в испуге. Очнувшись, сдернул с забора кнут и бросился следом. Сэмюэль услышал свист и развернулся в долю секунды, точно кнут в воздухе. Человеку не дано двигаться так быстро, но Сэм Лейк взвился в воздух - да, в воздух, высоко-высоко. Взлетел. Люди не летают, но он взлетел. Позже он вспоминал свой полет. Кнут не задел его, а Рас развернулся и рванул наутек. Сэмюэль нагнал его. Они рухнули на землю: Рас - ничком, извиваясь и корчась, а Сэмюэль навалился сверху, пригвоздил к земле.
        - Пусти меня лучше, святой отец, - прошипел Рас. Уверенности в нем поубавилось, но запала для угроз еще хватало.
        Сэмюэль дико озирался, пытаясь сообразить, где он. И видел лишь ферму, загоны с голодными лошадьми - животные нетерпеливо роют копытами землю, просятся в кормовой загон.
        И вдруг взгляд его наткнулся на резкую границу между зеленым и бурым - между голой, утоптанной землей в загоне и пышной травой за забором, и в один миг он отчетливо разглядел все до последней травинки, особенно темную, густую зелень, что выделялась на фоне остальной, предательски тянулась от кормового загона к лесу.
        Трава на границе отстойника.
        Сэмюэль зажмурился, и картина предстала перед ним целиком. Он услышал, как кони бьют копытами, все громче и громче, конский топот громом отдавался в ушах. И все понял. Понял, как Рас все подготовил. Как задумал убить Сван и сделать так, чтобы тело не нашли. Чтобы нечего было искать.
        Не помня себя от ярости, Сэмюэль правой рукой поддел подбородок Белинджера и свернул на сторону, а левой схватил его за горло.
        - Вы чего, святой отец? - прохрипел Рас, пытаясь расцепить пальцы Сэмюэля. - Божий человек, как у вас только рука поднимается?
        Сэмюэль рванул подбородок Белинджера вверх, а второй рукой сильнее сдавил ему горло и сжимал до тех пор, пока не раздался хруст. Если Рас Белинджер и кричал, то Сэм Лейк не слышал криков.
        Чулан он обнаружил не сразу. Чулана словно и вовсе не было. Не существовало. Он был встроен между амбаром и кладовой для упряжи, настоящая мертвая зона. Без входа. Если зайти в амбар и оглядеться, то ничего не увидишь, одни мешки с кормом. Груда мешков, за ними - стена, а за стеной - как будто кладовая. И ничего больше.
        Но именно оттуда и неслись звуки. Звон колокольчика. А потом и голос Сван - она звала его. Сэмюэль раскидал в стороны пятидесятифунтовые мешки и нашел наконец то, что искал.
        Даже не дверь, а часть стены. Панель, которую нелегко увидеть, но если увидел, то снять не составит труда. В кладовой, под грудой инструментов, попался увесистый ломик.
        Сэмюэль выломал панель и ступил во мрак. Было темно, как в могиле, и Сэмюэль не мог разглядеть ни веревок, ни лоскутов, ни холщового мешка. Все это валялось на полу, изгрызенное в клочки. Он не увидел даже Сван, но они отыскали друг друга впотьмах.
        Сван плакала. Сэмюэль рыдал.
        - Мыши, - повторяла она снова и снова, пока Сэмюэль на руках выносил ее. - Там были мыши, всюду. Они меня освободили.
        Вся семья ждала во дворе. Все, кроме Тоя - он укатил на грузовике, нагнал Сэмюэля, развернулся и медленно поехал следом за ним домой. Мальчики, все трое, сбились в кучку на крыльце. Калла и Уиллади кинулись к машине, задохнулись от увиденного и от догадки.
        Сэмюэль отнес Сван в дом, уложил на диван и отошел в сторону, поручив ее заботам женщин. Говорить он не мог. Уиллади склонилась над дочерью, осыпала поцелуями, и ее слезы оставляли дорожки на перепачканных грязью щеках девочки. Калла позвонила доктору Бисмарку. Потом принесла из кухни миску с водой и полотенца - видавшие виды и оттого мягкие, как пух. Она умыла лицо девочки, протерла ей руки, и когда добралась до ладоней, то увидела, что держит Сван. Что она держит из последних сил. Колокольчик и манок.
        - Что это? - спросила она, уже зная ответ.
        И к Сэмюэлю вернулся дар речи.
        - Чудо, - ответил он.
        Лишь когда приехал доктор Бисмарк и поднялся к Сван, Сэмюэль отозвал Уиллади на кухню и там рассказал, что случилось. Калла и Той увели мальчиков подальше. Тем тоже требовалась помощь.
        Пока Сэмюэль рассказывал, за стеной послышались шаги, но ни Сэмюэль, ни Уиллади не обратили внимания. Слова лились из Сэмюэля потоком. Вновь раздались шаги, хлопнула дверь, но и эти звуки остались незамеченными. У дома останавливались машины, легковые и грузовые; люди приезжали и обнаруживали, что впервые на их памяти «Мозес - Открыт Всегда» закрыт.
        - Я его убил, Уиллади, - говорил Сэмюэль. - На том самом месте, где молил Бога о помощи - и получил ее. Убил, зная, что Господь послал мне чудо. Я убил этого дьявола, и мне не жаль, и я не знаю, как убедить себя раскаяться.
        - И мне его не жаль. - В голосе Уиллади звенела сталь. - Жаль лишь будет, если нам придется разлучиться.
        Сэмюэль прильнул щекой к ее макушке - так они и сидели, дыша в одном ритме.
        - Надо полагаться на Бога. Что Он ни делает, все к лучшему, - пробормотал Сэм. - Мне пора ехать в город. Сознаваться.
        - Знаю. Но погоди. Задержись хоть ненадолго. Ради Сван.
        Той Мозес спустился на первый этаж за водой для мальчиков, но замер под дверью кухни, услыхав слова Сэма Лейка. Дослушав, вышел во двор и застал там Бутси Филипса - тот, облокотясь о борт лесовоза, нетерпеливо ждал, когда откроется бар. Той не стал ничего объяснять, лишь сказал, что «Мозес - Открыт Всегда» закрывается на время, и поручил Бутси отправлять домой посетителей.
        Бутси понял без объяснений: случилось несчастье. Если «Мозес - Открыт Всегда» закрывается, значит, дело серьезное. Он велел Тою Мозесу ни о чем не беспокоиться.
        Первым делом Той отправился к Белинджеру. Подъезжая, он увидел, как псы дерутся из-за добычи, что-то вырывают друг у друга, - и сразу понял что. Понял и решил: собаке собачья и смерть. Достал из грузовика фонарик и принялся искать то место, о котором Сэмюэль рассказывал Уиллади.
        Когда он нашел ту самую комнату, настоящий склеп, то не поверил глазам.
        - Господи помилуй… - вымолвил он. Иначе не скажешь.
        Поздно вечером, часам к десяти, Сэмюэль добрался до Магнолии. Дома он пробыл дольше, чем рассчитывал: сначала сидел у кровати Сван, просто сидел (доктор дал ей снотворное, она могла и не знать, что отец здесь), потом зашел к мальчикам и как мог рассказал им правду, чтобы она не сломила их, не уничтожила. Все трое слушали в потрясенном молчании. Блэйд и Бэнвилл беззвучно плакали, Нобл сдерживал слезы. Калла сидела как каменная: если она протянет руку, приласкает их, утешит, то нанесет им непоправимый вред.
        В кабинете шерифа горел свет. Не просто в здании - там окна всегда светились, - а у Эрли, что стало для Сэмюэля неожиданностью. Наверно, кто-то из помощников шерифа пришел с отчетом.
        Эрли отвел Сэмюэля в кабинет и, не перебивая, выслушал его рассказ. Когда Сэмюэль стал описывать свой полет, Эрли взял пакетик картонных спичек и начал отрывать их по одной и швырять в щитомордника с разинутой пастью - в пепельницу, которую змея обвивала кольцом.
        Сэмюэль ждал, что ответит Эрли. Тот, помолчав, с глубоким вздохом встал из-за стола.
        - Что ж, спасибо, что заглянули к нам, Сэмюэль.
        Тот поднялся в растерянности:
        - И что теперь?
        Эрли ответил:
        - Езжайте домой.
        Сэмюэль изумленно смотрел на него. Больше всего на свете он мечтал попасть домой, но не рассчитывал, что его так легко отпустят. Точнее, и вовсе не надеялся туда попасть, - по крайней мере, не раньше чем через несколько лет.
        Сэмюэль поблагодарил Эрли за доверие, за возможность побыть с женой и детьми. Им придется нелегко, и он рад, что есть время их подготовить, до того как его посадят в камеру.
        - Сэмюэль, никто вас никуда не посадит, - сказал Эрли. - Нельзя судить двоих за одно преступление. А рассказ Тоя гораздо больше похож на правду.
        Сэмюэль схватился за край письменного стола, чтобы не упасть, ноги у него подкосились.
        Пока он потрясенно молчал, Эрли добавил:
        - И не надо рассказывать всем и каждому, что случилось со Сван. Девочке и так досталось. Еще не хватало чувствовать, будто на нее пялится весь свет.
        Спустя пару минут Эрли велел Бобби Спайксу, который дежурил в ту ночь, проводить Сэмюэля в камеру к Тою. Тот стоял за решеткой, просунув сквозь прутья руки. Таким спокойным, безмятежным брата своей жены Сэмюэль давно не видел.
        - Не делай этого, - сказал он.
        Той ответил:
        - Все уже сделано.
        В камере было темновато: поздним вечером в этой части здания почти не зажигали ламп. На лицо Тоя падала тень, сглаживая острые углы и смягчая морщины, что наложили на него невзгоды.
        - Ты же невиновен, - возразил Сэмюэль. - Виновен я.
        Той метнул взгляд на Бобби Спайкса - тот прислушивался к разговору, не предназначенному для его ушей. Помощник шерифа хоть и отвернулся, но ухо его было обращено к ним.
        - Ты не в себе, Сэмюэль. - Той не сводил глаз с Бобби Спайкса, надеясь, что Сэмюэль уловит намек и не станет возражать. Не ожидая, что так будет, но надеясь. - Когда я привез Сван домой, всю избитую, ты совсем разум потерял.
        Избитую. Не изнасилованную. Не поруганную. Избитую.
        Сэмюэль взглянул на Тоя и понял, почему он решился на этот шаг - взял вину на себя и всеми силами старается скрыть то, что на самом деле случилось с девочкой. Все это ради нее. Ради Сван. Чтобы отец был с ней рядом, пока она взрослеет, и чтобы на нее не показывали пальцами, не шушукались за спиной. Но Сэмюэль сознавал: все это ложь. И ложь до добра не доведет.
        - Не делай этого, - повторил он.
        - А как же иначе? - ответил Той. - Я хладнокровный убийца и заслужил наказание. Правда, Бобби?
        Бобби глянул так, будто ждет не дождется, когда Той получит свое, и сказал:
        - Раз говоришь, значит, правда. Мозес не врет.
        Глава 40
        Калла горевала.
        Горевала о Сван - о том, чего та лишилась и что узнала о жизни такого, о чем лучше не знать никому. Горевала о Блэйде - его жизнь тоже рушится. Теперь он станет чувствовать, что ему больше не место в доме. Или что у него и вовсе не осталось дома. Горевала о внуках - их мир разбился вдребезги. Горевала о Сэмюэле и Уиллади - им предстоит построить этот мир заново, и непонятно, как построить мир, в котором все просто и естественно.
        И горевала о Тое.
        Когда Сэмюэль вернулся из города и рассказал ей, как было дело (Калла чувствовала: для него это тяжкая обязанность), она сидела, будто пригвожденная к креслу, сжимала руки и теребила на пальце обручальное кольцо.
        - Завтра опять поеду, - пообещал Сэмюэль. - И буду ездить, пока меня не выслушают.
        И Калла знала - поедет. И это ничего не изменит. Никто на свете не поверит, что Сэм Лейк убил человека. Тем более если люди стоят перед выбором: Сэм Лейк или Той Мозес. Калла уже не удивлялась, что Той взял вину на себя. Она бы этого и ожидала, если бы могла заглядывать в прошлое и в будущее. И все равно горевала.
        В ту ночь она сидела у себя в комнате, разложив на кровати старые фотографии. Снимки детей, когда те были еще маленькими. Четыре сына и дочь. Одного унесла смерть много лет назад, а теперь и второго у нее отнимают. Она спрятала все фотографии, кроме одной - снимка Тоя в день, когда он уходил в армию. Этот снимок она держала в руках, сидя в кресле и моля Бога еще об одном чуде.
        Ей хотелось верить, что чудо свершится. Что она проснется утром, а Той дома. Эрли Микс попивает кофе у них на кухне и говорит, что никакого дела возбуждать не станут, потому что Рас Белинджер заслуживал смерти, и неважно, чьих это рук дело.
        Но Калла не так наивна. Сегодня им уже было даровано чудо, великое чудо, а она просит еще об одном. Надо думать, великие чудеса - товар штучный, на всех просящих не хватит.
        Калла не ошиблась насчет Блэйда. Он ушел на другое утро, когда все еще спали. Сэмюэль и Уиллади тревожились о нем, хотели убедиться, что ничего не случилось, но о том, чтобы Сэмюэлю поехать к Белинджерам, не могло быть и речи, а Уиллади он бы не отпустил, да она и не думала отходить от постели Сван. Нобл и Бэнвилл вызвались пойти на ферму, но Сэмюэль и Уиллади не разрешили.
        В итоге к Белинджерам отправилась Калла. Никто в целом мире ей не указ. Подвезти ее она тоже никому не позволила. Позвонила шерифу и узнала, что увидеться с Тоем разрешат лишь во второй половине дня, после того как будет официально предъявлено обвинение, - и пошла пешком, вскоре после завтрака. Закрыла дверь и поковыляла по дороге. Шаг, другой, третий…
        Двор Белинджеров был полон машин. Не полицейских - полиция и «скорая» приезжали ночью. Теперь съехались родные Джеральдины и Раса, грубые, неотесанные. Один, на вид ровесник Тоя, преградил Калле путь, заявив: вас сюда не звали.
        - Знаю, - кивнула Калла. - Но я долго не задержусь. Спасибо, что пропустили.
        Что ему еще оставалось, кроме как уступить дорогу?
        Блэйда она увидела еще с порога, сквозь сетчатую дверь. В кресле сидела его мать, с ребенком и упаковкой бумажных салфеток на коленях. Блэйд стоял рядом, как мужчина-защитник. На полу примостились два малыша; тот, что постарше, сосал большой палец и хныкал.
        Когда Калла зашла в комнату и Блэйд увидел ее, она могла поклясться, что у него сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Джеральдина гневно сверкнула красными от слез глазами. Очевидно, с памятью о муже ей жилось куда приятней, чем с ним самим. Или ее так потрясло то, что случилось с Расом после смерти. То, что сделали собаки. Калле все было известно, Эрли рассказал по телефону. Джеральдина выхватила из упаковки салфетку и громко высморкалась.
        - Не приходите сюда, не спрашивайте, чем помочь. Его уже не вернешь.
        «А если бы и вернули, я бы спровадила обратно». Вот что хотела сказать Калла. Но вместо этого ответила:
        - Если вам или вашим детям что-то понадобится, не стесняйтесь, мы все-таки соседи.
        И вдруг, странное дело, Джеральдина привлекла к себе Блэйда, будто пытаясь его защитить.
        Можно подумать, он нуждался в защите от Каллы Мозес.
        - Сына я вам не отдам.
        - Блэйд, думаю, и сам понимает, что его место здесь, с вами, - ответила Калла. И перевела взгляд на Блэйда: - А в нашем доме ты всегда желанный гость, Блэйд. Желанный и любимый.
        Блэйд отвел глаза. Калла повернулась и ушла. Выходя со двора, она услыхала топот: Блэйд нагонял ее, бежал во всю прыть.
        - Простите меня, - шепнул он. К нему вернулась привычка разговаривать шепотом. - За то, что случилось со Сван.
        Калла ответила:
        - Блэйд, то, что случилось со Сван, не твоя вина. Нельзя плохо думать о себе из-за чужих поступков.
        Блэйд молчал, и Калла спросила, грустит ли он из-за смерти отца.
        - Нет, - сказал он чуть слышно. - Но должен грустить.
        Он развернулся и побежал к дому.
        Сван почти все время спала, иногда просыпалась в слезах. Всякий раз, когда она открывала глаза, рядом кто-то был. Мама, отец, братья, бабушка. И кто бы ни сидел у постели, Сван прятала глаза. Наверняка, глядя на нее, все мысленно видят, что с ней случилось, - а об этом еще тяжелее думать, когда она в безопасности.
        - Все уже кончилось, - говорила мама.
        - Больше никто не причинит тебе зла, - повторял отец.
        Но Сван беспокоилась не об этом. Она знала, что Белинджер мертв и что расправился с ним отец - видела распростертое на земле тело, когда Сэмюэль вынес ее из Черной Дыры и бережно усадил в машину. Теперь ей не давала покоя мысль о том, что причиненное ей зло непоправимо.
        Братья рядом с ней терялись, не находили слов, спрашивали только: «Как ты?» А Сван неизменно отвечала: «Плохо».
        Перед тем как навестить Тоя, бабушка Калла заглянула в комнату Сван, присела к ней на кровать. Взгляд девочки был полон боли.
        - Помни, тебя спасло чудо, - сказала Калла.
        По лицу Сван ползли слезы.
        - Чудо опоздало, - сказала она. - Меня не совсем спасли.
        - Неправда, - возразила бабушка. - Даже слушать не хочу. Папа привез тебя домой целую. Нашу девочку, живую и здоровую.
        Сван сказала:
        - Я не чувствую себя целой.
        - Почувствуешь. Обязательно. Непременно.
        Когда бабушка ушла, Сван попросила мать позвонить в колокольчик. Уиллади схватила колокольчик со столика у кровати и зазвонила, громко и протяжно. Сван откинулась на подушки, закрыла глаза. От этого звона ей почему-то стало легче.
        - Почему Бог мне не сразу помог? - спросила она.
        Уиллади билась над тем же вопросом. Она лишь сказала:
        - Ты здесь. С нами. И это главное.
        Сван судорожно вздохнула, отгоняя прочь мысли о том месте под ивами и о Черной Дыре Белинджера. Там, в лесу, где-то лежат еще два колокольчика и два манка, и она всей душой надеялась, что чудо больше никому не понадобится. Самое страшное на свете - когда тебя может спасти только чудо.
        Сэмюэль отвез Каллу в город, на свидание с Тоем, а сам пошел искать Эрли Микса. И повторил свое признание. Эрли выслушал, но уже не так внимательно, как в прошлый раз.
        - Опишите ту комнату, - попросил он наконец. - Комнату, где Белинджер держал Сван.
        - Там было темно. Я ничего не разглядел. Помню только, что пол земляной.
        - Той помнит куда больше подробностей. Он помнит все до мелочей.
        Сэмюэль открыл было рот, чтобы возразить, но Эрли только головой покачал: весь округ Колумбия знает, кто из Мозесов виновен в убийстве.
        - Много лет назад, - продолжал он, - убийство сошло Тою с рук, потому что он герой войны, а Йем Фергюсон - богатый бездельник, который, вместо того чтобы идти на фронт, отсиживался дома и волочился за чужими женами. Но при том, что Йем Фергюсон и Рас Белинджер оба заслуживали смерти, не дело, чтобы ваш шурин периодически сворачивал кому-нибудь шею. Он подает плохой пример.
        - Но это не он, - в отчаянии возразил Сэмюэль. - Спросите мою дочь, кто вытащил ее оттуда.
        - Ваша дочь, - возразил Эрли, - пережила такое, отчего может помутиться рассудок. Она сказала доктору, что ее освободили мыши. Сотни мышей. Мы нашли обрывки веревок и холщового мешка, точь-в-точь как она рассказывала. Но нигде не нашли помета. Не может мышь бегать, не разбрасывая всюду своих катышков. Ваша дочь сама освободилась. Не знаю как, но сама. А теперь езжайте домой и радуйтесь, что у вас до сих пор есть дочь, и не приписывайте себе чужих заслуг.
        Чужих заслуг? Эрли намекал, что не осуждает убийства Раса Белинджера, но для себя твердо решил, кого считает виновным. Или кому позволит взять вину на себя. Сэмюэль уже ни в чем не был уверен. Знал лишь, что Эрли Микс будет стоять на своем до конца.
        И Сэмюэль отправился к окружному прокурору Лаверну Литлу, тучному старику, смахивавшему на бульдога. На этот раз он умолчал о полете. Лаверн даже не дал ему закончить.
        - Люди недовольны, - сказал он. - Не потому что кому-то жаль Раса Белинджера, вовсе нет. Но Той Мозес не имеет права распоряжаться, кому жить, а кому умереть. Не вставляйте палки в колеса правосудию, а не то я вынужден буду судить Тоя не за одно убийство, а за два. Дела об убийстве не имеют срока давности.
        Сэмюэль понял намек. Что бы он сейчас ни сказал и ни сделал, все обернется против Тоя.
        И все равно в следующие пару недель вся семья пыталась образумить Тоя. А Той уверял, что за всю жизнь он не поступал разумнее.
        - Если будут судить меня, - доказывал Сэмюэль, - то, скорее всего, за превышение пределов необходимой обороны. А тебя обвиняют в умышленном убийстве.
        В тот день они могли говорить свободнее, чем всегда. Эрли уже не ставил у дверей охранника - давно убедился, что Той не сбежит.
        - Да, так и есть, - кивнул Той. - А если бы я остался здесь, на свободе, то кончилось бы еще одним убийством. - Не было нужды объяснять, что речь о Бернис. Пока Сэмюэль медлил с ответом, Той направил его мысль в иное русло: - Знаешь, Сэмюэль, почему я убил Йема Фергюсона?
        Сэмюэль опешил. До сих пор убийство Фергюсона было чем-то вроде мифа - может, и правда, но никто не надеялся узнать наверняка.
        - Я его убил, - сказал с горечью Той, - защищая честь Бернис.
        И засмеялся. Смех тоже вышел горьким.
        - Я убил человека, защищая то, чего нет. Может, за это я и расплачиваюсь, а ты получил то же, что и я много лет назад. Отсрочку. - И, глядя Сэмюэлю в глаза, сказал главное: - Мне здесь ничего хорошего уже не сделать, а ты можешь. Так что уж постарайся. Думаешь, как сложилась бы жизнь детей, будь ты здесь, на моем месте? Не знаешь? Ну так я скажу.
        Но Сэмюэль знал. Все знал.
        Калла пыталась отговорить Тоя, но он уже все обдумал. Сколько ни толкуй ему, не переубедишь.
        - Понимаю, почему ты так поступаешь, - говорила Калла. - Но не могу смотреть спокойно. Ты не заслужил и половины того, что тебе выпало в жизни. Ты и так хлебнул горя, а тут еще и это.
        - Зла я за свою жизнь тоже понаделал, - мягко сказал Той.
        - Но и за чужое зло ты не в ответе, - настаивала Калла. - Ты ко всем справедлив, кроме себя.
        - Нет, - вздохнул Той, - и к себе справедлив.
        Калла потянулась сквозь решетку, он взял ее за руку. Лицо его на миг омрачилось.
        - Ты не думай, я не рвусь туда, куда меня пошлют, - сказал он матери. - Но что поделаешь, в жизни случаются расставания. Все мы расстаемся, рано или поздно. Если уж уходить, то пока свеж вкус любви.
        Позже зашла Уиллади повидаться с братом. Сердце было как кусок свинца.
        - Знаю, ты меня слушать не станешь, - начала она. - Если ты не хочешь слышать, тебя не заставишь. Но на этот раз придется меня выслушать, потому что мы все тебя любим и не хотим потерять.
        Той улыбнулся:
        - И не потеряете. Просто я буду в других краях.
        Уиллади затрясла головой, и злые слезы так и брызнули.
        - Хватит, Той! Хватит улыбаться и делать вид, будто тебе все нипочем. Все эти годы, что бы ни случилось, ты прятал от всех боль. И когда пришел с войны на одной ноге, и когда Бернис превратила твою жизнь в ад, но сейчас дело другое. Конечно, если мы расскажем шерифу всю правду - не мозесовскую, а просто правду, - ни один суд присяжных не будет строг к Сэмюэлю.
        - Не обманывайся, - возразил Той. - Люди судачат у нас за спиной. Спрашивают друг у дружки, что же такого натворил Сэмюэль, что его выгнали из церкви. А еще похождения Бернис и ее разговоры на каждом углу, что Сэмюэль бегал за ней, пока она не сдалась, и при всяком удобном случае уводил ее в вашу спальню, пока ты работала в баре…
        Уиллади вытаращила глаза.
        - Тебе в лицо этого не скажут, - продолжал Той. - Мне в лицо тоже не говорили, зато говорили в сторону, при мне. Только оттого, что из меня слова не вытянешь, меня держат за глухого.
        Пришли дети. Сван, Нобл и Бэнвилл. От горя они не могли говорить, и Той просто обнял всех троих покрепче, хоть и мешали прутья решетки, и разрешил оставаться с ним сколько они пожелают.
        - Когда ты вернешься, мы уже вырастем, - печально сказала Сван.
        - Да, - кивнул Той. - А я буду уже стариком. Но любить вас буду ничуть не меньше. - И спросил у Бэнвилла: - Хорошо себя ведешь?
        - Хорошо, как всегда. - Бэнвилл вздохнул тяжко, по-стариковски. - Так хорошо, что аж скучно.
        Той улыбнулся, но дети не видели улыбки - все трое прижались к его груди, проклиная решетку, что мешала им.
        - Ты как, уже получше, Сван? - спросил Той.
        - Бабушка Калла говорит, будет лучше.
        - Бабушка права, - сказал Той. - Помни ее слова.
        И обратился к Ноблу:
        - А ты, дружище? Все хорошо?
        Нобл отступил на шаг и заглянул дяде в глаза.
        - Не упускаю почву из-под ног, - ответил он. - Как ты учил.
        Довольный Той кивнул.
        - Значит, - сказал он, - я могу вздохнуть спокойно.
        Глава 41
        Рассказу Сван о мышах никто не верил. Точно так же не верили, будто Сэм Лейк взлетел в воздух. Однако никто не знал, чем объяснить находки из чулана на ферме Белинджера - обрывки веревок, лоскуты и изгрызенный в клочки холщовый мешок.
        Однажды вечером, в конце апреля, Сэмюэль сидел на крыльце, держа на коленях Сван. На коленях она умещалась с трудом, но для Сэмюэля так и осталась малышкой.
        - Я верю, что тебя спасли мыши, - сказал он ей. - Не помню, говорил ли я тебе.
        - Даже если и не говорил, все равно, - отвечала Сван. - Я и так знаю, как знаю про то, что ты правда взлетел. - И спросила, не пора ли перестать рассказывать всем подряд. Может, хватит с них «просто правды»?
        - А откуда же люди узнают, что на свете до сих пор бывают чудеса? - спросил Сэмюэль.
        Сван ответила:
        - Может быть, чудо нужно испытать на себе. А чужим рассказам о чудесах никто не верит. Просто решат, что человек совсем спятил.
        По настоянию Тоя Мозеса дело его разобрали без отлагательств - как в старые времена, когда преступников вешали. И, как в старые времена, заседание суда было коротким - час одиннадцать минут, - и все это время зал был заполнен народом. Той, по собственному желанию, представился и, махнув в сторону присяжных, сделал заявление: «Виновен, ваша честь, чтоб мне провалиться». В своем обращении к суду Той за десять минут наврал столько, сколько не врал за всю жизнь. Из подслушанного в ту ночь разговора Сэмюэля и Уиллади он сделал сжатый, но исчерпывающий отчет, приукрасив его подробностями, собранными при осмотре тайной камеры пыток Раса Белинджера. Когда дошел до убийства, он так и сказал: «Свернул шею подонку». И еще заметил, что некоторые люди недостойны жить и он рад, что спровадил одного из таких на тот свет.
        Сэмюэль Лейк попросил разрешения выступить свидетелем защиты. Защита (Той Мозес) отказала.
        Судья вынес Тою приговор: двадцать лет тюрьмы. Возможно, десять за Йема Фергюсона и десять за Раса Белинджера, хотя вслух не уточнял.
        Той от души поблагодарил судью.
        Бернис на процессе не присутствовала, а присутствовала совсем в другом месте - в Шривпорте, где давно уже жила с неким Д. Э. Шулером. Д. Э. она встретила в баре в Эльдорадо, где он был проездом в Нэшвилл, по важному делу. Во всяком случае, так он сказал, а Бернис приняла на веру каждое слово.
        Бернис покорило, что Д. Э. - музыкальный продюсер (точнее, станет продюсером, как только сделает себе имя) и ищет яркую вокалистку. В тот же вечер Бернис явилась на прослушивание, на котором не спела ни ноты, и с тех пор они были вместе.
        Прямо из зала суда Эрли Микс отвез Тоя домой, проститься с родными по-настоящему, чтобы им не так больно было вспомнить. Это, строго говоря, незаконно, и Бобби Спайке так и сказал, когда Тоя вели к машине. Эрли ответил: превращать жизнь помощника шерифа в ад тоже незаконно, но он это умеет и, если его и дальше злить, так и сделает.
        Во дворе у Каллы взрослые уселись вокруг стола и беседовали, как на обычных семейных посиделках. Сид купил у соседа-фермера свинью и зажарил в яме на заднем дворе. А к ней были картофельный салат Каллы, тушеная фасоль Милли да печенье и кукурузная запеканка Уиллади - словом, не обед, а настоящий пир. Той сказал Милли, что ничего вкуснее ее торта отродясь не едал, и Милли засветилась, как Солнечный Лучик.
        Вначале Сван с братьями было не по себе и впору умереть от горя, но к концу они хотя бы отчасти примирились с неизбежным. Расстаются они не навсегда, сказал Той. Двадцать лет - вовсе необязательно двадцать. Как повезет.
        - А пока что, - обратился Той к Ноблу, - попроси отца, пускай поможет тебе починить мотор, ведь у нас с тобой так руки и не дошли. И следи за машиной, чтобы, когда подрастешь и получишь права, тебе было на чем ездить.
        Нобл пообещал, что так и сделает, а когда ему разрешат в первый раз сесть за руль, попросит его сфотографировать и пришлет снимок дяде Тою.
        Той побыл с каждым, как отец перед разлукой с детьми. Хоть он и не был им отцом, но в самом главном был как отец.
        Бэнвилла он попросил присылать ему книги, и тот спросил, что он любит читать. Той ответил: все что угодно про лес и про воду, но он не против, чтобы Бэнвилл расширял его горизонты. У Бэнвилла так и загорелись глаза.
        Чуть погодя Той посадил Сван на плечи и ушел с ней прочь, бросив остальных. Сван держалась крепко и улыбалась, вспоминая, как когда-то мечтала, чтобы он катал ее на плечах. Конечно, не при таких обстоятельствах. Ничего подобного она не могла бы ни вообразить, ни пожелать. Но именно такой близости жаждала.
        В саду Той поставил Сван на ноги и опустился перед ней на колени, заглянул в глаза.
        - Ты покорила мое сердце, - сказал он. - Да ты и сама знаешь, разве нет?
        Сван кивнула, глядя на него с обожанием.
        - Смотри же не разбей его, не забудь меня.
        - Ни за что на свете, - пообещала Сван.
        - Конечно, - ответил Той. - Я так и знал. Ты не разобьешь любящее сердце.
        «Теперь мы друзья», - подумала про себя Сван. Настоящие, задушевные, как мечтала она тогда, в лавке. Но тогда она не знала, что значит настоящая близость.
        Одного из детей не хватало. Блэйда. Той просил остальных передать Блэйду, когда они увидятся, что он любит его как сына. И был бы рад его письмам с рисунками.
        Той обнялся с каждым, кто пришел проститься, даже с мужчинами. Сэмюэля била дрожь, когда подошел его черед. Той улыбнулся, хлопнул его по плечу:
        - Береги себя, святой отец.
        А Сэмюэль ответил:
        - Буду за тебя молиться.
        Эрли не было нужды напоминать своему узнику, что время пришло. Той Мозес не из тех, кого нужно подгонять. Он обнялся со всеми, еще раз поцеловал детей и снова крепко обнял мать.
        - Возвращайся, - сказала Калла.
        Той кивнул и ответил:
        - А ты дождись.
        - Постараюсь, - пообещала Калла, зная, что одним старанием тут не обойтись. «Необязательно двадцать лет» - срок немалый, доживет ли она? Она ласково провела пальцами по его губам и опустила руку: иди.
        Той постоял, глядя на всех и все, с чем расставался. И, повернувшись к Эрли, спросил, кому из них вести машину.
        В середине мая Сэмюэль получил письмо от Брюса Хендрикса, своего бывшего окружного руководителя. Брюс писал, что Сэмюэлю, видимо, смогут предложить приход, и просил приехать на ежегодную конференцию.
        Вместо согласия Сэмюэль выслал подборку газетных вырезок, в которых подробно описывался судебный процесс - и упоминалось, что некий Сэмюэль Лейк, зять осужденного, неоднократно пытался взять вину за убийство Раса Белинджера на себя.
        Вскоре пришел ответ. В приходе ему отказали. Сэмюэль прочел письмо, передал Уиллади и пошел сажать дыни.
        - Расстроился? - спросила чуть позже Уиллади. Солнце клонилось к закату. Они вдвоем шагали по полю Сэмюэля, где пышно зеленели всходы.
        - Нет, не расстроился.
        - Почему?
        Сэмюэль указал на кукурузу - высокую, выше некуда, потом на кабачки, сплошь в завязях, и, наконец, на хлев, где дети втроем чистили Леди. Последние лучи заката освещали детей, озаряли волшебными красками.
        - Я счастлив, - признался Сэмюэль. - Счастлив, и все.
        Какое-то время спустя в доме вновь стал появляться Блэйд. Притихший, серьезный. Его отец и при жизни оставлял на людях отпечаток, а после смерти оставил пятно - сразу оно не исчезнет.
        Что ж, хотя бы Блэйд вернулся. Зачастил к ним - то поиграть, то узнать, нет ли письма от Тоя (а письма приходили часто), то показать свое, что достал из ящика пять минут назад.
        Вначале Блэйд стыдился Сван - будто он виновник ее несчастья и не может себе простить. И однажды Сван отвела его в сторону.
        - Вот что, - сказала она. - Что бы ни случилось, ты все равно мой друг. Ни ты ни я ни в чем не виноваты.
        - Знаю, - сказал он чуть слышно. - Но я одной с ним крови.
        Сван призадумалась. Блэйд прав. Но лишь отчасти.
        - Хоть вы и одной крови, - сказала она, - но ты другой человек. Я тебя люблю таким, какой ты есть.
        До Блэйда не сразу дошло. Его любят. Он много раз слышал это в доме Мозесов, но ни разу от Сван. Словом «люблю» она не бросается.
        - Я тебя тоже люблю, - шепнул он. И с кривой усмешкой добавил: - И все равно я на тебе женюсь.
        Сван ответила:
        - Нет уж, дудки. Ты будешь мне братом.
        Иногда, в самую жару, Сэмюэль водил всех четверых к старой купальне. Много лет подряд он собирался научить детей плавать, но слишком занят был служением Богу. А теперь, глядя, как они смеются и подрастают, он думал: то, чем он занят сейчас, и есть служение Богу. Что Бог ни сделал, все оказалось к лучшему.
        Занятие фермерством не мешало Сэмюэлю отвозить больных к врачу и проповедовать слово Божие по своему призванию. О том, что Бог есть любовь, он мог поведать и без слов. Иногда вместо проповеди он оставлял пучок зелени и мешок гороха на крыльце у какого-нибудь голодного семейства - и букет цветов в придачу. Или не дрогнув смотрел в глаза какому-нибудь несчастному, от которого на его месте всякий бы отвернулся.
        Уиллади снова открыла «Мозес - Открыт Всегда» и стала подавать посетителям домашние блюда. А вскоре перестала продавать спиртное и завела обычай закрывать заведение пораньше. Мужчины начали приходить с женами и детьми, и Уиллади сказала Сэмюэлю: пора сменить вывеску.
        Он снял вывеску «Открыт Всегда» и готов был нарисовать новую, но Уиллади не могла решить, что должно быть на ней написано. Сэмюэль точно знал, что он хочет написать, и просто закрасил первое слово, а перед «всегда» вывел еще две буквы. И прибил над черным ходом новую вывеску: «Мозес Навсегда».
        Уиллади спросила, не написать ли «Счастье навсегда», но Сэмюэль возразил: нет, счастье - это ведь тоже чудо. Чем больше о нем говоришь, тем меньше тебе верят. Права Сван, есть вещи, которые каждый должен испытать на себе.
        Впрочем, вывеска была им не так уж нужна. Стряпню Уиллади чуяли за милю, а слава о ней шла на много миль вокруг. «Мозес Навсегда» был открыт по вечерам, кроме воскресенья (нельзя вести дела в День Господень, считал Сэмюэль). Мало-помалу желающих поужинать в «Мозес Навсегда» становилось все больше, в зале они уже не умещались, многие перебирались во двор. Сэмюэль сколотил летние столики и скамейки и поставил в тени дубов, и столики эти никогда не пустовали.
        Каждый вечер во дворе у Мозесов было полно машин, всюду толпился народ - взрослые беседовали, дети играли в салки и ловили светлячков. Казалось, если приглядеться, можно увидеть журчащий в воздухе смех. Люди, сидя за столиками, угощались жаренным на решетке мясом, картофельным салатом, тушеной фасолью, отварной кукурузой и острыми маринованными персиками бабушки Каллы. Запивали чаем со льдом, который неизменно подавался в стеклянных стаканах, и, если оставалось местечко, пробовали банановый пудинг или двуслойный бисквит Уиллади - а если не оставалось местечка, неважно, все равно пробовали.
        По вечерам, когда Сэмюэль возвращался с поля и приводил себя в порядок, он разыскивал свободный стул и играл на мандолине, на гитаре или на скрипке, и каждый, кто хотел, подпевал.
        Сван пристраивалась за отцовским стулом, одной рукой обняв Сэмюэля за плечи, и отдавалась музыке всем своим существом. Голосок ее звенел так чисто, то набирая силу, то замирая, что у людей перехватывало дыхание. Слушать, как эта девчушка поет, все равно что плыть через пороги по реке Коссатот.
        Вскоре сюда стали съезжаться гитаристы со всего округа, и старые учили молодых и неопытных (среди них - Нобл, Бэнвилл и Блэйд), как играть модные мелодии. И сердце щемило от радости просто оттого, что сидишь рядом.
        - Сэм Лейк может сыграть все что угодно, - неизменно говорили люди.
        - Под его пальцами струны говорят.
        - Говорят на языках.
        Никто не порывался уходить, пока Калла не вставала с места: «Будь я сейчас не дома, а где-то еще, наверно, пошла бы домой».
        И тогда люди, взяв детей, расходились по машинам. Завсегдатаи, и будущие завсегдатаи, и те, кто просто мимо проезжал, но был наслышан об этом месте и еще долго будет вспоминать его, когда вернется домой.
        Так идет до сих пор. Не оставаясь по-прежнему, а постоянно меняясь, ведь если изменится хоть какая-нибудь мелочь, то начнет меняться и остальное, а это уже другая история.
        notes
        Примечания
        1
        Первое Послание к Коринфянам, 14:14, 18
        2
        «Солнечные Лучики» (Sunbeams) - детская религиозная организация.