Генерал Дмитрий Вересов
        Семейный альбом #5
        Переводчица Станислава Новинская и бывший генерал Красной армии Федор Трухин, ставший начальником штаба армии Власова, встречаются в Варшаве 1943 года.
        Лагеря для пленных советских офицеров, сложнейшие военно-политические маневры вокруг создания РОА, жизнь русского Берлина военной поры и многие другие обстоятельства, малоизвестные и ранее не затрагивавшиеся в художественной литературе, - все это фон того крестного пути, который проходят герои, чтобы понять, что они единственные друг для друга.
        В романе использованы уникальные материалы из архивов, в том числе и личных, неопубликованных писем немецких офицеров и новейших статей по истории власовского движения, к описанию которого автор подходит предельно объективно, избегая сложившихся пропагандистских и контрпропагандистских штампов.
        Дмитрий Вересов
        Генерал
        Роман-хроника
                
        Предисловие
        Мое поколение застало советскую власть в обличье Степаниды Власьевны, барыни упрямой, падкой на лесть, слегка маразматической - но в целом незлобной и, как говорится, «жить позволяла», причем во многих отношениях вполне достойно. (А ведь правда, ни до, ни после - ни при царизме, ни, увы, при сегодняшней «банановой» полудиктатуре - не было в нашей большой стране практически поголовно сытого и грамотного населения.) Порой казалось: нашей бы Степаниде еще чуть-чуть мозгов, воли, здравого смысла - и все будет классно.
        Классно не стало.
        И вот теперь, старея и ностальгируя, наблюдая пустоглазое «кувшинное рыло» нынешнего истеблишмента и чудовищную нравственно-интеллектуальную деградацию общества и власти, мы не только с теплотой вспоминаем бровасто-брыластую матушку Степаниду, но и почти рефлекторно перебрасываем эту теплоту на предшествующие ее воплощения - в особенности на усатый облик «эффективного менеджера» и «лучшего друга физкультурников». Те, кто еще позавчера жадно читал Солженицына в «слепых» машинописных копиях и выхватывал друг у друга из рук перестроечные «Огоньки», сегодня витийствуют про гениального вождя и полководца, сурового и справедливого, как Стивен Сигал. Другие же, не сумевшие и не захотевшие «поступиться принципами», талдычат про кровожадное чудовище, пожравшее лучшую половину собственных подданных. И, что характерно, ни те ни другие не хотят разобраться в предмете спора по существу, да и убедить друг друга в своей правоте особо не стремятся - лишь бы перекричать, заклеймить, пригвоздить…
        И хотя моя книга отнюдь не про товарища Сталина, события, в ней отраженные, не только напрямую связаны с этой нерядовой по всех отношениях личностью, но почти всецело этой личностью обусловлены. Поэтому небольшой экскурс в данном направлении представляется мне важным и необходимым.
        Исторически появление фигуры такого типа было фактически неизбежным, причем в контексте как национальном, так и мировом.
        Начнем с национального. К 1917 году Российская империя стремительно, хоть и в целом закономерно, пошла в окончательный разнос, и осенью власть в ней даже не захватила, а практически подобрала маргинальная политическая группировка, вполне подпадающая под определение «экстремистской тоталитарной секты». Сочетание утопически-бредовой по существу, но броской, привлекательной и понятной массам идеологии, четкой организации, террористических методов и благоприятных внешних факторов позволило данной секте ценой большой крови эту власть удержать. Однако, будучи «заточенной» на непримиримую борьбу, в организации мирной жизни она, мягко говоря, не преуспела. Ставка на «новую экономическую политику», благами которой сумела воспользоваться лишь ничтожно малая часть населения, не сыграла, как и ставка на «мировую революцию» с последующей всемирной кооперацией пролетариата. Ценой несоразмерно больших усилий удалось осуществить лишь малую часть амбициозных, порой доходящих до откровенной маниловщины, проектов новой власти. Виноватыми, разумеется, были объявлены враги и вредители, в число которых наряду с
традиционной уже «недобитой контрой» и «мелкобуржуазными умниками» начали попадать и партийно-хозяйственные «перерожденцы». Репрессивный аппарат, никогда не простаивавший без дела, по мере нарастания кризиса вновь заработал на полную катушку - и это еще до выхода на авансцену товарища Сталина с его «группой поддержки». А потом произошло неизбежное: победившая революция выдвинула из собственных рядов Великого Вождя и, по совместительству, могильщика самой же революции.
        Теперь о мировых, точнее, в данном случае, общеевропейских делах. С середины 20-х и на протяжении всех 30-х годов XX века главным, как говорится, трендом оказывается становление, в том или ином виде, фашистских и полуфашистских диктатур, а те континентальные страны, в которых этот сценарий не реализовался, были вскоре, за малым исключением, придавлены немецким кованым сапогом. При этом в каждой стране диктатура имела свой отчетливо национальный характер, и местные «фюреры» (кроме совсем уж марионеточных, вроде норвежского Квислинга или хорватского Павелича) отнюдь не были слепым орудием в руках фюрера германского. Так, лучшего друга Муссолини австрийского диктатора Дольфуса гитлеровцам пришлось ликвидировать, а самого Муссолини, как и венгра Хорти, - приручить путем оккупации их стран в 1943 -1944 годах. Франко в Испании и Маннергейм в Финляндии вели и вовсе самостоятельную политику.
        Собственно Иосиф Виссарионович идеально вписывается в этот ряд европейских диктаторов - с той, однако, принципиальной разницей, что свой фашизм он строил на большевистской платформе. Отсюда и радикальная разница в риторике и пропаганде («классовое» взамен «национального»), в методах «мобилизационного» экономического регулирования. Отсюда и беспрецедентно жесткая (даже по гитлеровским меркам) внутренняя политика - в этом отношении почва была отменно унавожена предшественниками. Рискну даже высказать мнение, что в наиболее катастрофических с точки зрения человеческих потерь акциях большевистской Системы (варварская коллективизация, голодомор, массовый отстрел специалистов в разнообразных «отраслевых» процессах начала 30-х) лично Сталин виновен не в большей степени, чем запущенный еще в 1917 конвейер классового геноцида. Он еще не мог единолично влиять на ситуацию - хотя открывающиеся в этом направлении возможности, безусловно, оценил. О репрессиях именно сталинских мы, полагаю, вправе говорить, начиная с 1934 года, конкретно - со «съезда победителей».
        С этого момента начинаются удивительные параллели СССР и гитлеровской Германии.
        Гитлер стал рейхсканцлером и «фюрером» вовсе не по итогам всеобщих выборов. На последних перед «коронацией» выборах его партия потеряла более двух миллионов голосов по сравнению с предыдущими («добрых немцев» оттолкнула его людоедская риторика и устрашающие акции его активистов) и рассчитывать могла разве что на несколько мест в коалиционном правительстве. Но в результате сговора с правыми (с их последующим обманом) и запугивания, а то и физической ликвидации центристов и левых он получил свой «маршальский жезл» из рук Гинденбурга и фон Папена и тут же начал строить свою «вертикаль власти» - отменил выборы, запретил другие партии, «зачистил» конкурентов… Так что Германия отдалась Адольфу не совсем по любви и не совсем добровольно.
        Сталин сделался единоличным правителем СССР тоже не без проблем по части легитимности, даже в ее специфическом советском понимании. Доподлинно неизвестно, действительно ли отборные большевики и верные сталинцы, соревновавшиеся с трибуны XVII съезда в славословиях в адрес своего Генсека, в бюллетенях для тайного голосования жестко его прокатили, поставив на пресловутое 14-е место, и была ли действительно произнесена красивая фраза: «Неважно как голосуют, важно как считают». Скорей всего, байка. Но ведь съезд по факту упразднил должность Генерального секретаря ЦК и избрал двух статусно равных «просто» секретарей - Сталина и Кирова. Более того, юридически первым лицом страны был вовсе не Сталин, а председатель ЦИК (позже переименованного в Президиум Верховного Совета) М. И. Калинин. Да и главой правительства Сталин стал только во время Большой войны.
        Событием, «зацементировавшим» диктатуру Гитлера, стал пресловутый поджог Рейхстага, давший повод к фактической отмене всех конституционных прав немцев.
        Для Иосифа Виссарионовича роль горящего Рейхстага сыграло убийство Кирова. Не доказано, что он приложил руку к этому убийству, но, что извлек из него максимальные политические дивиденды - сомнению не подлежит. Тут уже полетели первые номенклатурные головы: расстреляно 14 ленинградских комсомольских вожаков, жесткую посадку совершил Гриша Зиновьев, давний недруг Сталина, а с ним еще порядка 800 человек. И это было только начало…
        Не имею ни малейшего желания ввязываться в нынешнюю стычку двух мифологий по поводу количества жертв сталинского террора. «Сталинисты» (они же «совки», «красно-коричневые» и т. д.) отрицают сам факт массового террора, охотно признавая, что их герой «очистил страну от всякой сволочи». «Антисталинисты» же (т. е. «либерасты», «дерьмократы» и «пятая колонна») на полном серьезе говорят о 20, а то и 50 миллионах безвинных жертв. Примем за основу цифры, на которых более или менее сходятся серьезные источники: порядка 1,5 миллиона репрессированных по политическим мотивам в период с 1935 по 1941 год, из которых расстреляно чуть меньше половины. Много это? Чудовищно много. Однако, думается, сильно ниже общего числа жертв советской власти за период до окончательного воцарения Сталина или жертв Великой войны, ответственность за разжигание которой он несет почти наравне с Гитлером.
        Тут важен вопрос не только количества, но и, так сказать, качества «жертв сталинских репрессий». Когда читаешь, что кровавый Сталин чуть не под корень истребил ленинскую гвардию, доблестных латышских стрелков, героев Гражданской войны, видных теоретиков марксизма-ленинизма, славных деятелей Коминтерна и аж три «смены» руководящих кадров ЧК-ГПУ-НКВД, - трудно подавить в себе ощущение, что восторжествовала историческая справедливость. (Хотя среди этой публики было некоторое количество людей вполне симпатичных, как, к примеру, Виталий Примаков, или несимпатичных, но интересных и нетривиальных, как Бокий или Агранов.) Но когда речь заходит про сотни тысяч граждан, попавших в ежовскую мясорубку в силу «неправильного» происхождения, вероисповедания, национальности, профессии, места работы, начальника, знакомства, родства, стихов, романов, спектаклей, а то и просто по разнарядке или лживому доносу, о торжестве справедливости говорить уже не приходится.
        Характерной особенностью этой волны репрессий (в отличие от репрессий того же Гитлера в отношении реальных политических противников или «расово неполноценных» евреев и цыган) была их полная непредсказуемость. Шанс, пусть и небольшой, получить пулю или «десятку» лагерей за троцкизм или шпионаж имел любой рядовой гражданин, будь он даже чукча-китобой, а для гражданина нерядового этот шанс возрастал многократно. Приходя на любую сколько-нибудь ответственную должность - в наркомат, на производство, в Красную армию, в райком, в институт, в НКВД, да хоть в балет, - человек как бы заранее подписывал себе приговор, который мог быть приведен в исполнение завтра, или через полгода, или через десять лет, или никогда. В каком-то смысле под Сталиным ходили как под Богом. Не трепетать перед таким владыкой было невозможно, а вот верить и, тем более, любить… В голове не укладывается. Ладно бы легко внушаемый молодняк, а то взрослые, вменяемые люди. «Стокгольмский синдром», когда заложники, чтобы не сойти с ума, испытывают чувство эмоциональной причастности к террористам, пытаются их оправдать, понять,
действовать с ними «в унисон»? Усердная имитация безграничной веры и любви, продиктованная безысходностью или инстинктом самосохранения, вошедшая в привычку и ставшая «второй натурой»?
        Словом, вполне себе фашизм - со своим фюрером, своим гестапо, своей единственной и неповторимой Партией, своим гитлерюгендом и Трудовым фронтом, своими геббельсами, гиммлерами и розенбергами, своими митингами железного единства и «пятиминутками ненависти». Со своей «ночью длинных ножей», растянувшейся на годы.
        Главная разница между фашизмом сталинским и фашизмом гитлеровским заключалась, на мой взгляд, не в цвете знамен (кстати, одинаково красном), не в формах собственности, не в «пролетарском интернационализме» в противовес «национальной исключительности», а в том, что Сталин, в отличие от Гитлера, ничего принципиально нового в существующую на тот момент систему управления страной не внес, а лишь оптимизировал ее, приспособив под реальную обстановку.
        А обстановка была такова, что без этого «сталинского фашизма» наша страна не выстояла бы в Великую войну, предчувствие которой буквально витало в воздухе по всей Европе. И дело тут не в том, что Вождь был каким-то особо выдающимся военным стратегом или организатором Вооруженных сил. Отнюдь. Как показала жизнь, с точки зрения сугубо военной, Главнокомандующим он был, мягко говоря, посредственным. Зато он сделал то, без чего был бы бесполезен любой стратегический и организационный талант, - предельно отмобилизовал экономику и в короткие сроки наладил массовое производство современнейшего, лучшего по тем временам комплекса средств ведения войны. И второе - он открыл беспрецедентный «социальный лифт» головастой и рукастой молодежи, рожденной до или сразу после революции, быстро эту технику освоившей, встретившей войну в младших и средних офицерских чинах и составившей костяк новой, рожденной в боях, победоносной Красной армии. Из этих ребят с той войны вернулся едва ли каждый десятый…
        Излишне говорить, что ни СССР Троцкого, ни СССР Бухарина - Рыкова испытания Большой войной не выдержал бы. Иное дело, что при таком раскладе могло бы не быть и самой войны, - но это материи совсем уж гадательные…
        Одновременно ровно тем же, хоть и по несколько иной методе, занимался германский фюрер - мобилизовывал нацию, вооружался, воспитывал отважное, беззаветно преданное идеалам рейха поколение «молодых волков». И хотя всестороннее, в том числе и военное, сотрудничество с Германией, начавшееся еще при Ленине, официально не прекращалось, Сталин, несомненной читавший «Майн кампф» (он вообще был читатель квалифицированный и очень вдумчивый), прекрасно понимал, за счет какой именно страны Гитлер собирается завоевывать «жизненное пространство для немцев». И начал это сотрудничество сворачивать, а немецких национал-социалистов не вполне корректно именовать «фашистами» - на тот момент это был ходовой ругательный термин для любого «буржуазного» правительства. Со скрежетом зубовным он наблюдал, как его зеркальный близнец поглощает Австрию, Судеты. На подобные резвости Сталин решился только после провала переговоров с Англией и Францией и резкого дипломатического прорыва в отношениях с Германией. Гитлеру срочно понадобились гарантии невмешательства СССР в полностью подготовленную военную операцию против Польши,
Сталину - время для завершения подготовки к неизбежной войне (тогда еще не вполне понятно, с кем именно). В результате чуть ли не на коленке был составлен и 23 августа 1939 года подписан знаменитый договор о ненападении.
        Наступил решающий раунд военно-политического покера. Сталин поставил на того, кого посчитал слабейшим. Отношения со вчерашними «фашистами», а ныне респектабельным «германским правительством» мгновенно наладились, пошла торговля, активизировались контакты по всевозможным линиям, включая военно-техническую. Советские специалисты облазали все военные заводы Германии, буквально обнюхав и общупав все образцы, кое-что прикупили, кое-что обменяли. Немцы поступали так же, выражая неподдельное восхищение достижениями СССР в этой области. На немецкую агрессию против Польши Сталин ответил симметричной акцией с противоположного фланга, отхватив от польской территории изрядный кусочек. Попутно шло двухфазное «освобождение» Прибалтики от слабых полуфашистских режимов Пятса, Ульманиса, Сметоны… Немцы без единого выстрела схарчили Чехословакию, а СССР попытался то же самое проделать с Финляндией, но получил неожиданно жесткий отпор. И хотя в итоге эта позорная во всех отношениях кампания была выиграна, и финны подписали навязанный им мирный договор, Иосиф Виссарионович получил наглядное представление об истинных
возможностях своей армии, на тот момент умевшей побеждать лишь при многократном превосходстве в живой силе и технике, ценой неоправданно высоких потерь. Что он при этом думал, трудно сказать, но, вероятнее всего, имея достаточно полное представление о военно-промышленном потенциале Европы, в первую очередь Германии, решил, что пора утроить усилия в этом направлении…
        Адольф же тем временем вовсю развернулся на западном и южном направлениях, молниеносно и малой кровью завоевав все страны Европейского континента, не имевшие нейтрального статуса или союзнических отношений с Германией, бомбил Англию, вторгся в Северную Африку. В своем противостоянии с Англией он уже не был слабейшим, а потому Сталин решил исподволь помочь англичанам против немцев. «Освободил» Бессарабию, Буковину, подползал к нефтяным запасам Румынии, нависал над северными конвоями, выдвигал заведомо невыполнимые условия, когда Гитлер страшно зависел от сталинских поставок.
        Немецкий фюрер страдал нарциссизмом и паранойей, но отнюдь не слабоумием. Он прекрасно понимал, что над ним висит топор, что Сталин обязательно ударит в спину. Отсюда и возник печально известный план «Барбаросса» - феноменально наглый, безумный и самоубийственный для Третьего рейха даже в случае точного выполнения всех его пунктов: у Германии со всеми ее союзниками элементарно не хватило бы сил и ресурсов для захвата и удержания столь огромной территории на востоке при одновременном продолжении войны на западе. И нельзя сказать, чтобы у фюрера не хватило здравого смысла хотя бы приблизительно оценить колоссальные мобилизационные ресурсы Сталина и практически неисчерпаемые ресурсы материальные и природные - даже в случае потери донбасского угля, бакинской нефти и промышленных мощностей на оккупированных территориях. То ли расчет строился на «принуждении к миру» на максимально выгодных для Германии условиях, то ли беспрецедентные военные успехи в Европе действительно вскружили голову… Так или иначе, но уже 22 июля 1940 года, выступая перед генералами, Гитлер заявил: «Сталин заигрывает с Англией с
целью заставить ее продолжать войну и тем самым сковать нас, чтобы иметь время захватить то, что он хочет захватить, но не сможет, если наступит мир. Он стремится к тому, чтобы Германия не стала слишком сильной. Русская проблема будет разрешена наступлением… Разбить русскую армию или, по крайней мере, занять такую территорию, чтобы можно было защитить Берлин и Силезский промышленный район от налетов русской авиации. Желательно такое продвижение вглубь России, чтобы наша авиация могла разгромить ее важнейшие центры».
        Можно лишь с грустью посмеяться над дежурным утверждением советской историографии, будто Сталин ничего не знал о военных приготовлениях нацистов, слепо верил «другу Адольфу» и сосредоточивал усилия на мирном созидательном труде советских граждан и росте их благосостояния. Ограничимся лишь самыми общими цифрами официальной статистики: «В 1939 г. выпуск продукции всей промышленности увеличился на 16 процентов, а предприятий наркоматов оборонной промышленности - на 46,5 процента. В 1940 г. объем военной продукции возрос более чем на треть. Таким образом, военная промышленность развивалась примерно в три раза быстрее, чем вся остальная» (отметим, что «вся остальная промышленность» тоже прямо или косвенно работала на оборону). Еще более стремительно нарастала подготовка кадров для войны, проводились беспрецедентные по своему размаху «военные игры».
        И так длилось до захвата Гитлером Югославии в апреле 1941 года. Потом вдруг опять начались «дружеские объятия», хотя, конечно, в Кремле знали: Гитлер не верит, Гитлер - ползет. Он думает, что мы слабые, потому и заигрываем. И пусть думает…
        24 мая Сталин устроил секретнейшее совещание с командующими западными округами и с их аппаратом, смысл которого сводился к тому, что нужно упредить врага в развертывании, ударить первыми, вот-вот, в ближайшее время. А потом началось немыслимое по масштабам сосредоточение советских войск у границы - тайное… страшно тайное. Ночами, в эшелонах без окон. Предполагалось, что германская армия, изготовленная к броску, окажется беспомощна против внезапного удара. Потому и предписывалось «не поддаваться на провокации», не спугнуть развертывание немцев, чтобы они, не дай бог, к обороне не перешли.
        Что, собственно, и произошло. Только ровно наоборот.
        При этом нужно учитывать, что к 22 июня 1941 года Красная армия была крупнейшей армией мира, по количеству танков, самолетов и всего прочего (а в большинстве случаев - и по качеству) она значительно превосходила немцев. Нашими военными это именно так и осознавалось. Никто в Красной армии немцев всерьез не боялся. Поэтому разгром лета - осени 1941 года был полным мировоззренческим шоком.
        О причинах этой катастрофы написано очень много. Не считаю нужным останавливаться на полемике с устойчивыми мифологемами о внезапном и вероломном нападении на мирно спящую страну, о подавляющем превосходстве гитлеровских танков и авиации, о нехватке снарядов и топлива, о непроходимых болотах, о десантах и диверсантах и т. д. Сил и средств у Красной армии было предостаточно и на отражение агрессии, и на мощный контрудар, способный отбросить врага по всей линии фронта. Подвела организация, подвело планирование, подвели кадры.
        И вот об этом придется чуть подробнее.
        После окончания Гражданской войны главным, а подчас и единственным источником кадровых потерь в РККА была ленинско-сталинская партия большевиков и ее верные стражи из ВЧК-ОГПУ-НКВД.
        Массовые репрессии против кадровых русских офицеров и их полное изгнание из армии начались с 1925 года - момента смещения Троцкого с поста главы военного ведомства. Троцкий не предполагал использовать Красную армию для операций в Европе: там, по его мнению, и так вскоре начнется революция. А вот при нападении на СССР внешнего врага на патриотизм и профессионализм офицеров можно было бы положиться.
        Наиболее значимое для судьбы Красной армии, самое масштабное истребление кадрового русского офицерства, оставшегося или вернувшегося в СССР, прошло в 1930 -1931 годах, в ходе операции «Весна». В этой операции НКВД «чистило» Красную армию от бывших «военспецов», то есть генералов и офицеров, служивших ранее в армии Российской империи. Всего было арестовано более 3 тысяч человек.
        Вследствие этого изгнания и уничтожения «классово неполноценных» в советской дивизии насчитывалось к 1941 году лишь четыре-пять офицеров, имевших опыт Первой мировой войны, - меньше, чем их было тогда в батальоне вермахта.
        Вторым, куда более резонансным актом этого разгрома стало известное дело о «военно-фашистском заговоре» 1937 -1938 годов. И хотя есть большие сомнения в том, что от расстрелянных «красных маршалов» могла бы быть хоть какая-то польза в Большой войне, то тысячи вполне профессиональных военных, «прицепом» отправленные вслед за маршалами, Красной армии несомненно пригодились бы. Более того, уже на второй день войны было арестовано порядка двадцати крупных военных деятелей. Большинство, сначала подвергнув пыткам и издевательствам, расстреляли, некоторых (включая будущего маршала Мерецкова и будущего наркома Ванникова) вернули на прежние должности без какого-либо объяснения причин.
        И в итоге на высших командных должностях остались персоны этим должностям, мягко говоря, не соответствующие. Известно, что в июле 1941 года было расстреляно все командование Западного фронта во главе с генералом Павловым - собственно, с теми же основаниями можно было бы расстрелять и командующих всех прочих фронтов (за исключением разве что Северного флота с его славным адмиралом Головко), а заодно и всю Ставку во главе с Верховным главнокомандующим. То, что творилось на фронтах, словами описать невозможно: мощные механизированные корпуса без толку мотались по лесам и болотам, чуть ли не одновременно получая приказы наступать, отступать, обороняться и при этом ликвидировать несуществующие десанты и диверсантов. Наступающие части вязли в толпах беспорядочно отступающих, выдвигались навстречу противнику там, где его не было, попусту теряли технику, боеприпасы, горючее. Механизированные полки бежали от пехотных батальонов вермахта. Отцы-командиры нередко оказывались за сотни километров от линии фронта и самолетами слали письма в Москву с просьбой прислать подкрепление… Отдельные толковые действия
отдельных толковых командиров армейско-корпусного уровня (Рокоссовский, Фекленко, Москаленко) становились возможными тогда, и только тогда, когда высшее начальство про них временно забывало, и они действовали по собственной инициативе…
        В довершение всего этого практически во всех недавно «освобожденных» национальных окраинах вспыхивали восстания, часто бойцы убивали командиров и комиссаров и в полном составе сдавались немцам или разбегались. За первые месяцы войны число пленных превысило три миллиона, а дезертиров и вовсе никто не считал.
        Вождю было отчего впасть в ступор, о чем впоследствии не писал только ленивый. Правда, в сталинский ступор верится с трудом - скорее, имели место лихорадочные попытки анализа ситуации и перебор вариантов. Судя по речи от 3 июля (той самой, где «братья и сестры»), политическая линия была продумана еще не вполне четко. «Враг… ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма…» И что по этому поводу должен был думать советский народ, досыта нахлебавшийся счастливой жизни без помещиков и царя?
        Впрочем, с политической составляющей у Гитлера было не лучше. И даже хуже. Свою восточную политику «лучшие умы рейха» строили на бредовых директивах фюрера о «стаде русско-татарских унтерменшей под водительством жидовских комиссаров», которое предписывалось, вполне по-пушкински, «резать или стричь». Конкретное политическое «сопровождение» своей военной акции он доверил наименее адекватному из своего окружения персонажу, главному «идеологу рейха» и главному «специалисту по Востоку» Альфреду Розенбергу. Этот кабинетный маньяк, чьи многословные опусы сам фюрер считал бредом сумасшедшего, даром что бывший ополченец-дезертир Российской армии и несостоявшийся ивановский большевик, имел о России самые извращенные представления, полагая, что смысл жизни для «русского мужика» сводится к страданию, непосильному труду, нищете, рабству и истовому расшибанию лба в ближайшей церкви. Все это он и брался обеспечить на новых восточных землях Третьего рейха. И обеспечил, дополнив вышеозначенные мероприятия педантичным грабежом всех материальных и культурных ценностей, вплоть до гатчинского паркета и
дворцово-усадебных изразцов.
        Вообще по части идеологии у нацистов было слабовато. Она была безнадежно провинциальной и интеллектуально третьесортной, можно сказать быдляцкой. Их бредовая теория об арийской расе господ и недочеловеческих расах рабов, хоть и претендовала на происхождение от древнегерманских сакральных мифов, мистических откровений гениального безумца Ницше и эзотерических изысканиях профессора Хаусхоффера сотоварищи, по сути ничем не отличалась от пещерного клича гопников всех времен и народов: «Да мы, ореховские, завсегда круче зуевских были!» (Отмечу, что на практике вопрос, кто тут ореховский, а кто зуевский, оба вождя решали примерно одинаково - по своему усмотрению и исходя из политической целесообразности).
        Что же касается знаменитого доктора Геббельса, то его «министерство правды» и вовсе сработало так, будто находилось у Кремля на окладе. За редчайшим исключением, его пропагандистские материалы, адресованные войскам и населению противника, служили отличным наглядным пособием для политзанятий на тему: «Фриц не только сволочь, он еще и идиот». В плен заманивали пивком и сигареткой (это притом, что из миллионов, оказавшихся в плену за первые месяцы войны, десятки тысяч бежали - и рассказывали правду о нацистском «пивке»!), вещали, что «наш гениальный фюрер научит вас, как надо жить» (и это народу, которому другой «гениальный фюрер» давно уже внушил все, что надо!), потешали стишками типа «Пляши, русский мужичок, от Москва до Таганрог».
        В конечном итоге сделанная Гитлером ставка на террор и насилие сыграла против него и дала Сталину уникальный шанс превратить драку двух диктаторов за разбойничьи трофеи в Великую Отечественную войну. В лице Адольфа он обрел идеального врага, то самое абсолютное Зло, борьба с которым могла служить моральным оправданием любых действий - по меньшей мере, в собственных глазах.
        Но это осознание произошло уже потом, а в 41-м…
        Миллионы пленных и еще миллионы советских людей, в одночасье оказавшиеся «бывшими советскими». Два с лишним десятилетия советской власти… «стокгольмского синдрома», помноженного на резонанс толпы. Мгновенная потеря этого помутнения - и столь же мгновенное приобретение другого, такого же.
        Чины вермахта (и даже ваффен-СС, и даже гестапо), непосредственно наблюдавшие этот процесс, многократно обращались к Гитлеру и другим нацистским бонзам с призывами воспользоваться уникальной ситуацией и употребить этот громадный человеческий потенциал для борьбы со сталинским режимом и «выключения» СССР из войны. Тщетно. Как однажды обмолвился сам Иосиф Виссарионович, «Глупая политика Гитлера превратила народы СССР в заклятых врагов нынешней Германии».
        И ведь в кои веки раз правду сказал - только сделав сами народы СССР своим союзником в войне против Сталина и большевизма, Гитлер получал единственный шанс на победу в этой кампании. Иное дело, чем обернулось бы для Европы, мира и самой России появление на месте коммунистического СССР некоего союзного нацистам государства (или, что более вероятно, грозди из полутора-двух десятков более мелких образований, общей конфигурацией схожей с постсоветским пространством). Едва ли чем-нибудь позитивным…
        Но и при упорном сопротивлении немецких властей число советских «предателей», воевавших на стороне Германии, просто зашкаливает: полтора миллиона человек, как минимум, а по некоторым оценкам - и все два. (Для сравнения - подобных англичан насчитывалось порядка двух-трех сотен, а вместе с валлийцами и шотландцами - чуть меньше тысячи). В конце 1942-го хиви («добровольные помощники») составляли почти четверть личного состава вермахта на Восточном фронте. Во время Сталинградской битвы в 6-й армии Паулюса их было почти 52 тысячи (ноябрь 1942). В трех немецких дивизиях (71-й, 76-й, 297-й пехотных) в Сталинграде «русские» (как немцы называли всех советских граждан) составляли примерно половину личного состава. Даже в таких элитных дивизиях войск СС, как «Лейбштандарт Адольф Гитлер», «Тотенкопф» и «Райх», - в июле 1943-го (Курская битва) советские граждане составляли 5 -8 % личного состава. А ведь кроме хиви были и отдельные «русские» формирования Бессонова, Каминского, Гиль-Родионова, Боярского, Смысловского и многих других и громадные по численности национальные формирования народов СССР. А если
учесть, что помимо них в «предатели» записывали и изрядное количество военнопленных, «остарбайтеров», гражданских лиц, сотрудничавших с оккупационными властями в качестве учителей, врачей, священников, управленцев и т. д., не говоря уже о членах семей, то получится их, пожалуй, и побольше, чем всех довоенных «врагов народа» вместе взятых. И судьбы этих людей - неотъемлемая часть общей трагической судьбы России в XX веке.
        И еще одно: в Первую мировую войну к 1917 году кайзеровская Германия тоже оккупировала значительную часть тогдашней Российской империи, а число военнопленных из Русской императорской армии перевалило за три миллиона. Россия трещала по швам, армия уже разваливалась, дезертирство и «братания» с врагом становились массовыми. Но при этом не известно ни одного случая, чтобы русский солдат (о поляках, прибалтийских немцах и западных украинцах речи не идет) встал на сторону врага и повернул оружие против своих. А тут миллионы - и это притом, что и враг в этот раз стократно гаже тогдашнего. Что же случилось с народом?
        Ответ, по-моему, очевиден…

* * *
        «Генерал» - это не историческая эпопея, и уж тем паче не политическая декларация. Это, в первую очередь, история любви двух отчаянно одиноких и безнадежно «несвоевременных» людей, чудом уцелевших в чужом и враждебном мире и обретших друг друга в обстоятельствах, порожденных самой страшной войной в истории человечества, - бывшего генерала Красной армии Федора Трухина и ленинградской студентки Станиславы Новинской[1 - Часть истории Стази легла в основу рассказа о судьбе ленинградской учительницы Станиславы Юрьевны Каменской («Семь писем о лете»). Так что некоторые эпизоды не только перекликаются с «Семью письмами», но и почти дословно их повторяют.].
        Все события, о которых идет речь в книге, показаны их глазами, через их восприятие и осмысление. В том же духе выдержаны и «Исторические справки», сопровождающие некоторые главы. У большинства читателей это может вызвать недоумение и даже протест: не слишком ли идиллически-сладок образ «России, которую мы потеряли», не слишком ли идеальным предстает русское дворянство, не многовато ли православного елея? И наоборот - почему все, связанное с СССР, с пролетариатом и большевиками, предстает таким хамским и ублюдочным? Почему даже бытовые сравнения - всегда в пользу нацистской Германии? Где, наконец, зверства фашистов и героизм советского народа?
        Суть в том, что потаенный образ той самой «потерянной России» - с усадьбами, церквами, балами - позволял главным персонажам романа выжить и не сойти с ума в России советской, органически чуждой и враждебной им. Немецкий плен стал для обоих освобождением из внутреннего ада, но вывел наружу и до предела обострил разрыв между любовью к России и ненавистью к СССР. Оба этих чувства выплескивались теперь открыто. Это двойственное, расщепленное сознание героев я посчитал нужным передать через последовательное размежевание «выражения» и «содержания», то есть создав «разность потенциалов» между тем, как описаны события, и тем, что они на самом деле означают.
        И здесь приходится дать несколько пояснений для тех, кто привык к однослойным повествованиям и разучился считывать скрытый смысл.
        1. Трухин, как, впрочем, и все советские генералы, пошедшие на сотрудничество с немцами, к Гитлеру и нацистам относился ничуть не лучше, чем к Сталину и большевикам, воспринимая и тех и других как явление одного порядка. Наци, в свою очередь, нисколько этим генералам не доверяли и считали их «необходимым злом». Расклад был предельно ясен: в случае победы Сталина их всех ожидала мучительная казнь, победившему Гитлеру они тоже были бы не нужны: к управлению вассальной Россией допустил бы совсем иных личностей, доказавших свою преданность: Бронислава Каминского, например, или Бориса Смысловского. Да и в «ближнем кругу» имелся на этот случай свой «русский» - Альфред Розенберг. Оставалось уповать на победу вермахта, но уже без Адольфа с его психиатрически-зоологической сворой. Ставка делалась на военный переворот в Германии.
        2. Генерал-лейтенанта Власова, появившегося в Германии на второй год войны, Трухин недолюбливал и не доверял ему. Похоже, небезосновательно: вся логика поведения Власова указывала на то, что скрытой его целью было максимально замедлить создание боеспособной русской армии. Выполнял ли он секретное задание Сталина или руководствовался какими-то иными мотивами, теперь уже не скажешь. Факт то, что армия КОНР появилась лишь тогда, когда никакого военного смысла в ней не было, а политический, по существу, свелся к тому, чтобы облегчить СМЕРШ и НКВД работу по установлению «предателей» среди военнопленных и остарбайтеров. Пропагандистское же обеспечение этой акции было проведено на высшем уровне: полностью успели укомплектовать только одну дивизию, еще две - наполовину, а желающих хватило бы еще на тридцать. Перспектива погибнуть в бою оказалась для многих предпочтительнее возвращения на советскую родину. Более того, текст знаменитого Пражского манифеста в больших количествах забрасывался в расположение Красной армии - и при каждом «контакте» с советскими войсками (а боевых из них было ровно два) власовцы
принимали к себе несколько перебежчиков. А это был 1945 год!
        3. После провала покушения на Гитлера в 1944 году Трухин чудом избежал ареста и не разделил участи заговорщиков. Вскоре произошла «историческая» встреча Власова с Гиммлером, фактически сменившим окончательно сбрендившего Гитлера на посту вождя рейха, где было получено высочайшее одобрение на формирование армии КОНР со статусом «войск СС». Для тех, кто был, что называется, «в теме», репутация «борцов за свободную Россию» была подорвана, но до народа эта пикантная подробность доведена не была. «Высокие договаривающиеся стороны» продолжали дурить друг друга - обе пребывали в самом отчаянном положении. 14 ноября в Праге был с большой помпой подписан манифест КОНР, и началась деятельность по созданию освободительной армии, своей энергичностью и, по сути, бессмысленностью походившая на предсмертные конвульсии. Под какого, собственно, противника создавалась эта армия? Власов всячески противился отправке единственной своей боеспособной дивизии на западный фронт, уже, видимо, планируя свое бегство к «союзникам» (хотя какие они ему были союзники?). Проливать русскую кровь кандидат в «спасители России» тоже
не хотел. Что-то говорил о волне «народных восстаний» в советском тылу, понимая, что это уже из области фантастики.
        4. Что же до Трухина, то он на тот момент уже себя похоронил. Единственное, что побуждало его жить и действовать, было стремление спасти человека, ставшего ему самым близким. Остальное же представляло собой сплошной самообман - последнее средство от черного отчаяния и пустоты…
        5. В романе намеренно опущен финальный аккорд земной жизни Трухина и его сподвижников - судебный процесс над генералами РОА, официальные данные о котором внушают большие сомнения, а всевозможные версии и слухи множатся с каждым годом. Строго говоря, как бы мы ни относились к личностям, идеям и побудительным мотивам этих генералов, изменить присяге и принять оружие из рук врага во время войны - тягчайшее воинское преступление, за которое во все времена и при любом строе возможно лишь одно наказание (кроме, добавим, тех случаев, когда изменники переметнулись на сторону победителей). Да и, в сущности, они были мертвы задолго до приведения приговора в исполнение…
        Так что героями в прямом смысле этого слова в книге оказываются отнюдь не эти генералы армии-фантома с их «хорошими русскими лицами», умными разговорами и красивыми воспоминаниями, а… впрочем, это, надеюсь, станет понятно и без моих подсказок.
        История порой совершает немыслимые кульбиты: через полвека после начала Великой Отечественной войны дело генерала Власова не только ожило, но и в определенном смысле победило. Основы новой российской государственности местами до боли схожи с тезисами Пражского манифеста, а власовское знамя - торговый триколор Российской империи - гордо реет над страной, сокрушившей чудовищный гитлеровский нацизм.
        Как писал наш последний, катастрофический император: «Боже, спаси и сохрани Россию».
        И последнее: я от всей души благодарен моим друзьям, оказавшим огромную помощь в написании этой книги:
        - МАРИИ БАРЫКОВОЙ, за помощь в работе над текстом и бесценные архивные материалы;
        - АНДРЕЮ БУРОВСКОМУ и ОЛЕГУ ШИРОКОМУ, за исторические справки и комментарии;
        - СЕРАЙНЕ СИГРОН, за вставки на немецком.
        Книга первая
        Рассвет над Дабендорфом
        В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
        Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
        Такими мы счастливыми бывали,
        Такой свободой бурною дышали,
        Что внуки позавидовали б нам.
        Ольга Берггольц
        29 июня 1941 года
        Мелкая латгальская пыль так непохожа на пух паникарповских дорог, всегда, даже в самые злые и жаркие июльские дни, обволакивающий ступни негой, по-детски веселой, щекочущей, обещающей. Так ведь то - земля родная, из которой восстали и в которую уйдем, земля, которая уже едва ли не наполовину - прах предков. А здесь колючая, немая злая пыль, так напоминающая невыразительные лица окрестных крестьян, в бесцветных глазах которых не прочтешь ничего. Почему-то именно теперь он нутром понял, почему именно латгальцы так рьяно служили новой власти четверть века назад, почему так зверствовали: пустота не может не оказаться заполненной, ей нечем противостоять ни злу, ни добру, и, может быть, именно пустота - главный наш грех. Но настолько страшна была даже просто мысль о пустоте, страшна даже сейчас, на седьмой день войны, что он постарался отогнать ее, искусственно вызвав перед внутренним взором родной дом с высоким мезонином в три окна под двускатной кровлей… и запах пряностей, столь любимых бабушкой Марьей Александровной, на миг забил вонь бензина и кислоту пороха. Ах, каталоги «Иммера и Матера», анис,
тимьян, фенхель… Черт, ведь одни названия чего стоили, капуста Ленорман[2 - Декоративная капуста. Ее вкусовые качества не превышают качеств обычной, но розовый кочан больше похож на розу, чем на овощ. - Здесь и далее примечания автора.], шарлаховая земляника[3 - Так назывались сорта клубники, ягоды которой были ярко-карминного цвета.] и розы, розы, розы… И девичьим румянцем тут же полыхнуло к северу от дороги - рвались девятифунтовые, как он все-таки предпочитал говорить, даже столько лет проведя в Академии.
        - Свернем? - предложил шофер, благо впереди бежала свёртка на юг, терявшаяся в нетронутых пока соснах.
        - Глупости, - отрывисто ответил он и махнул вперед, где должна была стоять горнострелковая дивизия, сумятицей войны оказавшаяся не среди горных вершин, а в латгальских болотах.
        - Зря, товарищ генерал-майор, - осторожно посетовал ординарец, - нынча и Господь Бог не ведает, где кто, а уж нам грешным того подавно неведомо. - Белобрысый и длинный сержант Пасынков был взят им на должность исключительно за фамилию, напоминавшую начальнику штаба о первых владельцах любимого Паникарпова. Впрочем, парень оказался толковый и верующий, хотя и не герой. - Право слово, лучше б свернули полегоньку, вперед бы вон товарища офицера послали, поскольку ему, стало быть, как офицеру положено… - Пасынков сделал неопределенный жест в сторону сидевшего впереди энкавэдэшника, всученного им напоследок начшатба Клёновым.
        - Глупости, - едва не сбившись на французский, лениво повторил генерал. - Поехали, так поедем, - и едва не добавил: «Все равно - все бессмысленно».
        Бритая шея лейтенанта впереди напряглась и покраснела, но голова не повернулась.
        - Поехали-поехали, как у нас на Костромщине говорят, избным теплом недалеко уедешь.
        Еще минут двадцать они проехали в полном молчании, если не считать далеких разрывов, судя по пунктуальности - немецких. Он ехал, почти засыпая, или, точнее, стараясь заставить себя засыпать. Для этого уже несколько лет как он выработал странный прием, опять-таки возвращавший его в прошлое. И главным козырем этого приема была вода, вода, смыкавшаяся над головой. Тогда на пароме, ходко шедшем к пристани у Молочного Вала, он смотрел в глаза женщине, тоскливые глаза цвета августовской Волги, и знал, что опять ничего не скажет, потому что и сами слова, и действие, которое может быть этими словами вызвано, не имели больше смысла. И крик, гулким эхом вдруг прозвучавший по всему парому, был и его криком боли - боли невыразимости и отсутствия смысла. Впрочем, реальность вступила в свои права мгновенно, и он, не раздумывая, как был, в генеральской форме, упруго прыгнул в воду, где рыбацким поплавком пропадала и вновь появлялась головка с нелепыми жидкими косицами. От девочки и в воде отвратительно пахло суррогатным постным маслом, она царапалась и кусалась, а он почти с наслаждением погружался порою в воду
с головой, выталкивая ее на поверхность по направлению к парому. В эти секунды он не принадлежал никому… На берегу уж готовы были чествовать его героем, но взгляд женщины оставался по-прежнему испуганным, словно навеки, и непроницаемым. И он, можно сказать, убежал, подсознательно выбрав не более короткий путь налево, где смущал бы своим видом юных педагогичек, а направо через Дебрю. И с тех пор, стараясь заснуть, он усилием воли вновь вызывал то ощущение свободы, даваемое смыкавшимися над головой волнами.
        Чешский «панцер-35Т» выскочил из-за поворота почти бесшумно и даже не стал тратить время ни на наводку башни, ни на пулеметы; коренастый офицерик, спокойно восседавший в башне, почти неторопливо достал пистолет и первым делом прострелил колесо их машины. Вторым - уложил энкавэдэшника. Камера лопнула, и машина завертелась раненым зверем, вздымая тучи пыли, и в этом желтоватом облаке они вдвоем с ординарцем бросились по полю влево, беспорядочно отстреливаясь.
        Он бежал, вымахивая своими длинными ногами, как хорошая борзая, как несравненная Малуша, приносившая отцу призы и губернских, и полковых охот, и пьянило чувство непонятной свободы. Он снова был ничей - или же сам по себе, не комроты, не комбат, не краском, не курсант, не профессор оперативного искусства, а просто золотой мальчик, чья улыбка обвораживала и чье сердце открыто любви и миру. В этом летящем состоянии он поначалу даже не ощутил боли, рванувшей не душу, а ногу, и еще какое-то время легко бежал по топкому лугу. Впереди петлял настоящим русаком Пасынков, добавляя сходства с охотой. Громко рассмеявшись, он упал в траву, сминая едва начавшие цвести бедные местные цветы.
        Он лежал, как в детстве, уткнув стриженую голову в разноцветный теплый мир неведомых травинок и насекомых. Хорошо бы стать травой и землей, не путем долгих некрасивых мучений и превращений, а вот так сразу. Эта идея действительно долго была постулатом кодекса их детской страны Панголии. Все панголины, от маленькой Маруси до взрослеющего Сержа, знали, что могут стать ничем за совершенный грех. И, верно, так искренна и чиста была их детская вера, что они и стали ничем - во всех возможных и невозможных смыслах. Живым оставался он один, но и он был еще большей пустотой, чем они, погибшие.
        Бронзовый жук неторопливо полз по прогибающемуся под ним стеблю, и как будто бы стеблем этим был он, наследник славного имени, обширных земель, дворянской чести, а жуком - все минувшие двадцать четыре года. Жук прикидывался то полковым комитетом, то орденом Красного Знамени, то особым факультетом, он был тяжек и омерзителен, хотя под жесткими надкрыльями таились у него прозрачные тонкие крылышки мечты. Мечты, которая опьяняла и опьянила. Тут впервые с тридцать первого года, со злополучной «Весны»[4 - Дело «Весна» (также известно как «Гвардейское дело») - репрессии в отношении офицеров Красной армии, служивших ранее в Русской Императорской армии, и гражданских лиц, в том числе бывших белых офицеров, организованные в 1930 -1931 гг. органами ОГПУ. Только в Ленинграде в мае 1931 г. по этому делу было расстреляно свыше тысячи человек.], когда, вместо того чтобы отправиться вслед за Ольдерогге[5 - Ольдерогге Владимир Александрович (1873 -1931) - окончил Первый кадетский корпус, а в 1901 г. - Николаевскую академию Генерального штаба по первому разряду. Службу в царской армии закончил генералмайором и
командиром 1й Туркестанской стрелковой дивизии. Весной 1918 г. добровольно вступил в РККА и стал военруком Новоржевского участка Завесы. С февраля 1924 г. служил начальником Объединенной школы имени Каменева, затем главным военруком Киева. На следствии по делу «Весна» он сознался в том, что являлся руководителем контрреволюционной офицерской организации на Украине, и расстрелян 27 мая 1931 г. В 1974 г. определением военного трибунала Киевского ВО реабилитирован, а уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления.] и Штромбахом[6 - Штромбах Ярослав Антонович (1894 -1931) - чех по национальности, служил в армии АвстроВенгрии и во время Первой мировой войны сдался русской армии: хотел воевать на стороне славян против немцев. Из 200 тысяч чешских и словацких военнопленных в 1916 г. 70 тысяч стали добровольцами Чехословацкого легиона. Ярослвав Штромбах воевал на ЮгоЗападном фронте, а в 1917 г. назначается взводным, избирается председателем ротного комитета, членом полкового и бригадного комитетов. Направлен на Урал, где с лета 1918 г. в составе РабочегоКрестьянской Красной Армии Пензенской
губернии сформирован 1й Пензенский чешскословацкий революционный полк, - по одним данным, под командованием Штромбаха, по другим - при его службе комиссаром. С 1929 г. Я. А. Штромбах - командир 44й стрелковой дивизии и начальник гарнизона в Житомире. 4 декабря арестован по подозрению в связях с чехословацкой разведкой и расстрелян 27 мая 1931 г.], получил новый чин, он пожалел, что бросил пить. Хороший коньяк в генеральской фляжке сейчас не помешал бы. Но не было ни коньяка, ни фляжки - да и времени, пожалуй, тоже больше уже не было. Призрак жизни таял окончательно.
        Впрочем, к тому времени, когда подбежал коренастый офицерик в сопровождении такого же невысокого солдатика, он уже успел сесть, стараясь держаться прямо и не кривиться от боли. «Ну и маломерки, - усмехнулся он, меряя всех высотой своих метра девяносто двух, но быстро одернул себя: - Танкисты, всё верно…» Вслух же спокойно произнес:
        - General Feodor Trukhin, Stellvertreter Generalstabsef Pribaltijskij Militaerbezirk. Ich bin Eurer gefangen. Habe die Ehre![7 - Генерал Федор Трухин, заместитель начальника штаба Прибалтийского ВО. Я ваш пленный. Честь имею.]
        О ране он пояснить даже не удосужился, полагая любую рану делом на войне обыкновенным.
        Немцы нахмурились, и стало ясно, что им совсем неохота возиться теперь со столь важным пленником, и веселая охота с легко убитой дичью оборачивается нудной возней со штабом, который неизвестно где.
        «А и правда, пристрелили бы сейчас - да и дело с концом. Так ведь не решатся, сволочи, со своим пунктлихкайтом…»
        Было, судя по солнцу, около двух часов пополудни двадцать девятого июня сорок первого года, а где-то недалеко должно было находиться местечко Екабпилс.
        Спустя четыре месяца Федор Трухин был навсегда вычеркнут из списков Красной армии.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА ШТАБА СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА № 06 ОТ 30 ИЮНЯ 1941 Г. О РЕЗУЛЬТАТАХ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ ВОЙСК ФРОНТА
        Начальнику Генерального Штаба Красной Армии
        Начальникам штабов 8-й и 27-й армий
        Начальникам штабов Западного и Северного фронтов
        ОПЕРСВОДКА № 06 К 5.10 30.6.41
        ШТАБ СЗФ ПСКОВ
        КАРТА 500 000
        ПЕРВОЕ. Противник по-прежнему развивает удар в направлениях: Крустпилс, Псков; Двинск, Псков; вспомогательный удар наносит на Ригу.
        ВТОРОЕ. В течение 30.6.41 г. наши части, оказывая сопротивление, продолжали отход на северный берег р. Зап. Двина.
        ТРЕТЬЕ. 8-я армия в течение дня занимала оборону по северо-восточному берегу р. Зап. Двина и после отхода приводила части в порядок.
        В районе Крустпилс, на западном берегу р. Зап. Двина, сосредоточено замаскированных около 350 танков.
        Связь со штабом армии только по радио с большими перебоями. Точное положение частей армии не установлено. Посланы делегаты.
        ЧЕТВЕРТОЕ. 27-я армия ведет сдерживающие бои, прикрывая направление Двинск, Псков.
        10-я воздушно-десантная бригада 5-го воздушно-десантного корпуса (667 человек, 7 орудий) к исходу 30.6.41 г. вышла на рубеж юго-западный берег оз. Лубана, Сондори. В 11.00 30.6.41 г. вела бой с отдельными танками противника.
        Группа генерала Акимова:
        1-й стрелковый полк (300 человек) занимает район обороны Бебры, Яшмуйжа.
        46-я моторизованная дивизия (400 человек, 7 орудий) обороняет ст. Аглона, оз. Бети.
        201-я воздушно-десантная бригада (400 человек) обороняет (иск.) оз. Бети, Шумская.
        185-я моторизованная дивизия (2259 человек, 23 орудия и 33 орудия противотанковой обороны) обороняет рубеж (иск.) Шумская, (иск.) Краслава.
        42-я танковая дивизия (270 человек, 14 орудий, 7 танков) действует в районе Краслава и южнее.
        Перед фронтом южной группы армии действует 256-я пехотная дивизия, до двух полков пехоты невыясненной нумерации, 3-я танковая дивизия, 48-й, 46-й и 3-й артиллерийские полки и до одного мотоциклетного полка.
        Связь со штабом армии действовала с большими перебоями и только к 24.00 30.6.41 г. была восстановлена. Посланы делегаты.
        ПЯТОЕ. Укрепленные районы.
        Псковский и Островский укрепленные районы заняты девятью пулеметными ротами и двумя сводными отрядами Управления начальника строительства; в резерве - батальон политкурсов Ленинградского артиллерийского училища; противотанковой артиллерии нет.
        46-я танковая дивизия, занимающая район Опочка, не имеет противотанковых орудий, боеприпасов и пулеметов.
        ШЕСТОЕ. Тылы армии до сих пор не организованы; очень много людей безоружных и необмундированных. Случаи самовольного ухода с фронта продолжают иметь место.
        СЕДЬМОЕ. Сведений об 11-й армии нет.
        ВОСЬМОЕ. Военно-воздушные силы Северо-Западного фронта в течение 30.6.41 г. уничтожали танки, артиллерию и моторизованные колонны противника в районах Крустпилс, Ливани, Даугавпилс, не допуская их на восточный берег р. Зап. Двина.
        Разрушали переправы через р. Зап. Двина на участке Крустпилс, Даугавпилс.
        Прикрывали железнодорожные узлы Псков, Остров, Идрица и действия бомбардировочной авиации.
        Результаты действий и потери уточняются.
        ДЕВЯТОЕ. Штаб Северо-Западного фронта - лес 12 км южнее Пскова.
        НАЧАЛЬНИК ШТАБА СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА
        ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ П. КЛЕНОВ
        НАЧАЛЬНИК ОПЕРАТИВНОГО ОТДЕЛА КОМБРИГ ЩЕКОТСКИЙ
        28 июня 1941 года
        В этот день Станислава Новинская, или как называли ее в своем кругу - Стази, явно в честь героини вполне признаваемой большевиками оперетты[8 - Имре Кальман. «Сильва» («Королева чардаша»).], шла по Девятой линии к Академической типографии. Она тщетно пыталась снова представить себя школьницей - ведь и пошла она по этой линии только потому, что хотела повторить свой каждодневный путь в школу, в бывшую Василеостровскую гимназию ведомства императрицы Марии. В принципе весь Остров делился для нее на две неравные части: до Девятой, где были школа и Университет, и дальше, нечто серое, рабочее, враждебное. Но попытка обмануть время не удавалась: вполне спокойная обычно «девятка» теперь бурлила, обтекая островки подвод, полуорганизованных отрядов, военных машин, тормозящих у райкома на углу. Прошло даже жалкое стадо коровенок, которые истошно мычали, шарахались и оставляли на тротуарах водянистые лепешки. Стази вспомнила, как в детстве, отдыхая рядом с бывшим имением Половцовых, а ныне санаторием НКВД, они играли с местными в комсомольцев-добровольцев, попадавших в плен к белой сволочи. Тогда
«комсомольцев» - не всегда без удовольствия, между прочим, - сталкивали с высокой горы, надо было катиться и кричать что-то пафосное про советскую родину, и частенько бывало так, что рот залепляли раскиданные тут и там жирные коровьи лепешки…
        Поприличней одетые дамы тоже шарахались от коров, и было ощущение, что мир сдвинулся с вековых основ и катится в неизвестность. И хотя горожане пережили уже и штурм сберегательных касс, и давки в продуктовых, и изъятие телефонов, но все это были дела, так сказать, городские, к тому же не так давно бывшие и при начале финской - пусть и не в таком размере. Но сейчас вторжение в город деревни казалось знаком чего-то действительно неведомого, никогда ранее не случавшегося и страшного.
        Стази усмехнулась: а ведь она пришла сюда с Невского в надежде успокоиться, найти какие-то подтверждения того, что все, собственно, стоит на своих местах. На Невском было совсем плохо. Около полудня, как раз тогда, когда Стази вышла из Дома книги, где царила пустота и можно было спокойно полистать новые издания, она даже не увидела, а ощутила, как вся толпа качнулась к противоположной стороне проспекта, и прошелестел какой-то не то вздох, не то стон. Он ударился о колоннаду и вернулся, пахнув Стази в лицо и грудь горячей волной ужаса. Она зажмурилась, а, открыв глаза, невольно обратила их к небу, успев заметить, что и вся замершая на миг толпа задрала головы в том же направлении.
        Высоко в прозрачном, какое бывает в Ленинграде только в июне, небе, где-то над бывшим Министерством внутренних дел, висел в небе огромный крест. Крест был католический, четырехконечный, многие падали на колени и истово крестились среди бела дня и у всех на виду.
        Стази прислонилась к парапету моста, заставила себя подумать о чем-то реальном - появилось веселое лицо брата, такое, с каким три дня назад он прощался с ней на Варшавском, - но крест не исчез. Он сиял над городом, безучастный, огромный, словно светящийся изнутри.
        - Спасет, спасет, пронесет смертушку, - прошептал старушечий голос слева, но тут же какой-то человек профессорского вида вдруг, как в церкви, потянул с головы белую шляпу и твердо произнес:
        - Укрепи, Господи, в испытаниях грядущих.
        Впрочем, все это длилось никак не больше минуты, ибо тут же из-за собора появилось несколько конных милиционеров, постовые засвистели, да и просто военные принялись быстро направлять толпу в прежнее русло. Но крест висел, и Стази подумала, а не пошлют ли сейчас сталинских соколов подняться и уничтожить эту провокацию… или знамение.
        Она почти бегом рванула подальше от Невского, а когда подняла глаза уже около Красного моста, на небе лишь перламутрово переливалось слабое сияние. И Стази стало страшно.
        А ведь еще вчера она презрительно доказывала соседке-старушке, бывшей горничной хозяина дома, что слухи - суть такое же оружие врага, как пушки и бомбы. Саввишна же с жалостью смотрела на нее, утирая края беззубого рта пестреньким платочком.
        - И, Станюшка, и чему вас в энтой школе не научат! Да какие ж это слухи, когда вчера весь Князь-Владимир[9 - Православный храм Святого Благоверного Князя Владимира в Петербурге на Петроградской стороне; известен с 1708 г., архитекторы Земцов, Трезини, Ринальди и Старов.] говорил: так и ходит этот мужичок, так и ходит, с могилки на могилку перелетает, а крылушки-то у него радужные, как стклянные…
        - Глупости какие, Саввишна! Стеклянные крылья не будут никого держать!
        - А его вот держат - на то, значит, воля не наша. Перелетает он, значит, перелетает и приговаривает: бу-бу-бу… А прислушались: запасайте бобы, запасайте гробы, как съешьте бобы, пригодятся гробы! Вот так-то!
        - Чушь какая! - неожиданно поддержала Стази вошедшая на кухню еще одна соседка, Налымова. - А вот у нас на работе снова аресты пошли. Да и этнических немцев выкидывают вон из города. А вы - бобы. - Она шваркнула на плиту чайник. - А ты, Станислава, чем с дурой-бабой препираться, вышла бы к Промке[10 - Бытовое название Дворца культуры Промкооперации, архитекторы Левинсон и Мунц, 1931 -1938 гг., ныне Дворец культуры им. Ленсовета.], там папиросы дают и тянучки.
        - И то правда, - поддакнула Саввишна. - Кто ж робенка-то научит теперича, как не мы?
        Отец Стази пропал еще в год ее рождения, в двадцать первом, а мать, сотрудник археологического сектора, три дня назад уехала с первым эрмитажным составом.
        - Никуда я не пойду и покупать ничего не собираюсь, - отрезала Стази, которую эта возня с продуктами унижала и даже оскорбляла. А хороших сигарет ей вдоволь приносили поклонники…
        Но теперь виденье креста залило все и вокруг, и внутри нее самой резким светом, в жестокой прозрачности которого стало ясно: их всех ждет апокалипсис. И берггольцевские стихи, читанные на днях по радио, вдруг обрели плоть и смысл:
        Родина моя в венце терновом,
        С темной радугой над головой…
        Стази подняла глаза: впереди уже сверкала колокольня Благовещенья[11 - Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и Воздвижения Креста Господня, возведенная неизвестным архитектором на углу Малого проспекта и 9-й линии В. О. в Петербурге в 1750 -1765 гг.]. И тогда она резко повернулась и побежала обратно. В воздухе стоял запах пота и табака от фабрики, и запах этот вдруг показался ей правильным, нужным и почти родным.
        В военкомате запах не исчез, к нему только добавилась хорошая мужская нотка новенькой кожи от скрипящих ремней и портупей. Вверх и вниз бегали измученные серые люди, входили и выходили вооруженные дружинники, сердито заливались телефоны. Всем было явно не до нее. Стази остановилась в холле. У нее еще было время подумать, возможность уйти, но безжалостный свет, открывший ей окружающее и себя, уже отгородил ее от мира прошлого. Она не могла любить советскую власть - но и не любить родину тоже не могла. Она ненавидела большевиков - но была плотью от плоти русских полей и лесов, русской культуры, русской земли… И, видно, чувства эти настолько явно читались на ее открытом, породистом и честном лице, что многие бросали на нее откровенные удивленно-неприязненные взгляды. «Только не дать им закрыть мой свет», - прошептала она и медленно поднялась на второй этаж, где с каменным лицом толкнула дверь кабинета, возле которого никого не было.
        Седой военком, не поднимая головы, буркнул, чтобы она вышла вон, но ледяное Стазино молчанье в ответ все же вынудило его оторваться от стола.
        - Свободное владение немецким, третий курс филфака. Готова исполнить любую работу, где мои знания будут наиболее полезны.
        - Происхождение?
        - Из служащих.
        - Близкие родственники?
        - Отец умер в тридцать первом, мать в эвакуации с Госэрмитажем, брат призван в ВВС.
        - Замужем?
        - Нет.
        Военком хмыкнул и вложил корявый палец в телефонный диск.
        - Только я не вашего района, я из Петроградского, но так вышло.
        - Без разницы. Канель, Храпов говорит. Тут с немецким… Что? А, ясно, сейчас… Ну-ка, как вас там…
        - Станислава Новинская.
        - Скажите-ка в трубку по-немецки…
        Стази вспыхнула и на прекрасном, нежном, журчащем южнонемецком проговорила в грязную трубку:
        Zwei Hebel viel auf’s irdische Getriebe
        Sehr viel die Pflicht, unendlich mehr die Liebe…[12 - Спасемся по земному мы условью, // Во-первых, долгом, но верней - любовью. (Конец эротического стихотворения Гёте «Дневник»).]
        Как ни странно, но на том конце провода, очевидно, поняли, потому что резкий мужской голос приказал:
        - Сегодня к 19.30 с вещами, кабинет 356.
        А на улице из черного репродуктора заливался Печковский[13 - Николай Константинович Печковский (1896 -1966) - выдающийся оперный певец, тенор.]:
        «… остались мне одни… одни страдания… оплакивать тебя я буду вечно…»[14 - Ария Валентина из оперы «Фауст» Гуно.]
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ЛИСТОВКА, РАСПРОСТРАНЯЕМАЯ СРЕДИ ПРАВОСЛАВНОГО НАСЕЛЕНИЯ РОССИИ В ИЮЛЕ 1941 ГОДА
        ИЗУМИТЕЛЬНОЕ ПРОРОЧЕСТВО
        Православные христиане, читайте изумительное пророчество, сделанное схимонахом Иоанном в 1600 году.
        Пришествие его считалось совершившимся уже не один раз, и не один раз люди обманывались, так как все злодеи мира похожи друг на друга.
        Настоящий Антихрист будет один из диктаторов страны Лютера, он будет выдавать себя за посланника Бога.
        Этот князь мира будет принимать клятву на Евангелии и будет называть себя рукой Всевышнего, призванной покарать народы.
        Оружие его - хитрость и вероломство, его шпионы рассеются по всей земле, и он обладает тайнами сильных людей.
        Он подкупит ученых, которые засвидетельствуют, что он призван для совершения Божественной миссии.
        Война даст ему возможность снять маску. Та война, которая уже через две недели станет всеобщей.
        В эту войну будут вовлечены все христианские народы, все мусульмане и отдаленнейшие племена. С четырех концов света двинутся войска. На третью неделю ангел просветит человеческие умы, и люди поймут, что воюют с Антихристом, и что они должны победить его, если не хотят стать его рабами.
        Антихриста узнают по многим признакам. Он будет избивать священников, монахов, женщин и детей и стариков, он никому не даст пощады, он пройдет по земле, как варвар. Он будет выдавать себя за Христа.
        Его слова будут походить на христианские. Но его поступки будут поступками Нерона. В гербе его будет черная свастика. И подобный же герб будет в гербе его союзника, другого дурного монарха. Чтобы победить Антихриста, придется убить людей больше, чем их было во всем Риме, но понадобится усилие всех государств, потому что петух, леопард и горный орел не смогли бы осилить черного дракона. Если бы им не помогли молитвы и участие всего человечества. Никогда еще человечество не избегало большей опасности. Так как триумф Антихриста был бы триумфом Сатаны.
        Ибо предсказано, через 20 веков после воплощения слова воплотится, в свою очередь, зверь и будет угрожать принести земле столько же зла, сколько блага принесло ей Божественное воплощение.
        Армия Антихриста будет многочисленна. Среди нее будут христиане, так же как будут магометане и язычники среди армий мира, защищающих агнца.
        В первое время войны вся земля пропитается кровью. Красными будут небо и вода и даже самый воздух.
        Черный дракон нападет на петуха, который потеряет много перьев, но который мужественно отразит нападение. Однако у него не хватило бы сил, если бы ему не помог леопард и его когти.
        Черный дракон залетит тогда с другой стороны и разгромит половину владений петуха.
        Горный орел налетит на черного дракона и его союзника и уничтожит этого союзника, тогда на помощь поспешит черный дракон, который на время оставит в покое петуха.
        Битвы в начале войны покажутся ничтожными в сравнении с теми битвами, которые произойдут в стране Лютера.
        Когда зверь почувствует, что ранен, он рассвирепеет, горному орлу, петуху и леопарду понадобятся месяцы, чтобы уничтожить его.
        Реки будут завалены горами трупов, погребать будут только принцев крови и первых военачальников, на помощь мечу придет голод. Антихрист несколько раз будет просить мира, но мира ему не дадут до тех пор, пока победа над ним не будет полной.
        Защитники агнца не отступят до тех пор, пока у Антихриста в войске останется хоть один солдат.
        Антихрист потеряет свою корону и умрет в одиночестве в изгнании. Империя его будет разделена на 22 государства, но ни в одном из них не будет ни войска, ни оружия.
        Горному орлу будет принадлежать счастье спасения Европы, населенной христианами.
        Тогда наступит вечный мир, и каждая нация будет жить по законам справедливости и правды.
        Счастливы будут те, кто победит в борьбе, они узрят новое человечество и новое царство, которое наступит после падения черного дракона.
        29 июня 1941 года
        Любезнейший Штрик-Штрикфельд[15 - Штрик-Штрикфельд Вильфрид Карлович (1897 -1977) - русский и немецкий офицер. Прибалтийский немец, учившийся в Реформатской гимназии в Петербурге. Воевал в русской армии против Германии в Первую мировую войну, в Гражданской войне - на стороне Северо-Западной Добровольческой армии. В 1920 -1924 гг. работал по мандату Международного Красного Креста и Нансеновской службы по оказанию помощи голодающим в России. В 1924 -1939 гг. жил в Риге.] был само обаяние, хотя в данном случае ему и притворяться не приходилось. Дворянин, петербуржец, образованный человек, всё на равных. Да и мысли у него были трезвые, без фанатизма, да и случай казался ему ясен. Правда, видимо, что-то потихоньку грызло неглупого и веселого немца, если все вечерние разговоры он неизменно сводил к немому вопросу в серых балтийских глазах: как выжил?
        - Думаете, ворожил кто? - с наслаждением затягиваясь хорошей сигаретой, вздыхал Трухин. - Самому бы узнать, право слово.
        - Но, согласитесь, Федор Иванович, ваша биография позволяет задать подобный вопрос.
        - Неужели вам настолько известна моя биография?
        - Да вы и сами не скрывали ничего, надеюсь. Разумеется, я понимаю, - лицо Вильфрида Карловича на секунду становилось грустным, и было ясно, что он-то действительно понимает, - что есть в жизни моменты, так сказать, неизъясненные, мистические, которые имеют огромное значение и влияние на всё последующее.
        - Ну, ежели они мистические и неизъясненные, как вы изволили выразиться, то и изъяснить я их не могу.
        - А ведь вся биография говорит против вас.
        - Согласен. Но ведь душа - потемки, а уж наша русская - и тем более. Поверьте, рад бы - да не могу, не знаю. А вам не кажется, что если человек будет абсолютно честно - не перед людьми, а перед собою и Богом - выполнять все, за что бы ни брался, что бы ни выпало, то станет неуязвимым для зла?
        - Я подумаю над этим, - совершенно серьезно ответил Штрикфельд. - Я рад, что у вас подобный взгляд на вещи, он вам еще ох как понадобится.
        - Это вы к чему?
        - А к тому, уважаемый Федор Иванович, что придется все-таки переправить вас в лагерь.
        - Я давно этого жду. Меня мое исключительное положение не устраивает… и тяготит. Когда отправка?
        - Завтра.
        - Отлично. С Богом. И в таком случае смею закончить нашу беседу.
        Трухин встал и в очередной раз ощутил себя великаном в сравнении с маленьким, вертким Штрикфельдом. От свежесрубленных досок штабного барака, особенно наверху, сладко пахло сосновой смолой.
        - Надеюсь, вы понимаете, что ваше обаяние и знания должны пригодиться вам и в лагере.
        - Понимаю, что вы этого ждете, но запомните: никогда я не применял ни то ни другое специально - или во вред кому-то.
        - «Аристократ, идущий в революцию, - обаятелен»[16 - Цитата из романа «Бесы» Ф. Достоевского.], - неожиданно щегольнул знанием русской классики и тонким проникновением в проблему Штрикфельд.
        Трухин промолчал и, не прощаясь, вышел, тяжело опираясь на выданную ему в госпитальном бараке палку (ранение оказалось сквозное, кости остались целы), под июльское ночное небо.
        Было оно здесь плоским и серым, почти физически давящим на широкие плечи. Трухин не спеша прошел к своему бараку, одному из двух, наскоро построенных в этой литовской глуши для высших советских офицеров. Офицеров этих оказалось на удивление много; и пусть для большинства выбор этот не был осознанным, скорее, импульсивным, не говоря уже о тех, кто попал раненым, в полубессознательном состоянии… и все же… все же… все же.
        Он сел, прислонившись к нагретым доскам, и согнул ноги, превратившись в гигантского кузнечика, каких, бывало, ловили они в Шахове августовскими вечерами. Именно в такой вечер ловли кузнечиков - а для него, гимназиста-восьмиклассника, это была уже, скорее, ловля взглядов Валечки Гуссаковской - в доме послышался пронзительный крик горничной. В кабинете стоял отец и дрожащими руками пытался отодвинуть от себя по сукну стола сероватую бумагу.
        - Кочковизни… Кочковизни… - синеющими губами твердил старик, а они все - Серж, Ваня, Маша, Валечка с Александром и он - стояли полукругом, пока Маша не догадалась схватить бумагу и прочесть. Алеша, старший, любимый, ушедший на войну через четыре дня после ее объявления, был убит в Польше при переправе у фольварка Кочковизни. Тело оказалось разнесено снарядом в клочья, и хоронить было нечего. В этот день исчезла страна Панголия, закончилась так никогда и не высказанная любовь к Валечке, и жизнь весенним ручьем понеслась по другому руслу.
        Следующий по старшинству сын традиционно должен был заниматься наукой, но для Сергея, еще в пятом году попавшего под надзор, столичные университеты оказались закрыты. Следовало поступать ему, Феде. Душа не лежала, но верность традиции, на которой держится род… и летом пятнадцатого он оказался на юридическом в Москве. Гордость курса, кумир барышень, легкий, летящий, словно в вечном танце, Тео…
        - Не жабься, генерал, - прервал его кашляющий голос соседа по бараку.
        - Все мы здесь генералы, - усмехнулся Трухин и вытащил штрикфельдовскую пачку. - Что не спите? Грехи наши тяжкие давят?
        Пехотный генерал Солодухин, сдавшийся едва ли не с развернутым знаменем, не вызывал у Трухина симпатии, но провоцировал любопытство, подогреваемое еще и сознанием того, что сам он так не смог бы. Ни как офицер, пусть даже и советский, ни как дворянин.
        - Грехи пусть их давят, усатых, - огрызнулся Солодухин. - На мне греха нет. То, что оставалось, сберег, крови зря не пролил.
        - А присяга?
        - А для тебя, генерал, присяга важней или люди? Живые, между прочим, люди, братушки, с той же земли выросшие, того же лиха хлебнувшие, с младенчества одну заботу и нужду знавшие?
        - Ну если б так рассуждали все полководцы, - рассмеялся Трухин.
        - И правильно бы делали, если б так рассуждали, меньше б дерьма на свете было.
        - И для чего же вы их спасли, позвольте полюбопытствовать? Для мирного труда на благо рейха? Или для пушечного мяса в русских легионах, о существовании которых еще бабушка надвое сказала?
        - А ты не финти, генерал, - опять обозлился Солодухин. - Ты сам-то для чего здесь?
        - Я? - Трухин улыбнулся в начинающее наливаться бледно-розовым светом небо. - Я - чтобы ранним утром выйти на крыльцо, прислониться виском к белой колонне и почувствовать, что мир гармоничен, свят и прост. Да, впрочем, вы не поймете. Спокойной ночи.
        - Малахольный, твою мать! - услышал он уже в бараке.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ВЫПИСКА ИЗ БОЕВОЙ АТТЕСТАЦИИ № 1113 ОТ 29 НОЯБРЯ 1920 ГОДА
        «Товарищ Трухин - образцовый командир, неоднократно личной храбростью увлекал красноармейцев, благодаря чему блестяще выполняет боевые приказы. Был назначен батальонным командиром, помощником командира полка и представлен к ордену Красного Знамени».
        ВЫПИСКА ИЗ БОЕВОЙ АТТЕСТАЦИИ № 1901 ОТ 1 АВГУСТА 1921 ГОДА
        «Товарищ Трухин в бытность командиром роты был примером выдержанности и дисциплинированности. Курсантскую массу любил больше самого себя. Его имя занесено на почетную доску».
        ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА № 335 РВС СССР ОТ 6 НОЯБРЯ 1924 ГОДА
        «За личную храбрость на фронте, в частности за отличия в боях с петлюровцами в ноябре 1920 года, Ф. И. Трухин награждается орденом Красного Знамени».
        ВЫПИСКА ИЗ АКАДЕМИЧЕСКОЙ АТТЕСТАЦИИ ОТ 15 ИЮЛЯ 1925 ГОДА
        «Товарищ Трухин проявил трудоспособность и активность. Академический курс усвоил хорошо, особенно иностранные языки и цикл стратегии. Общественно-политические науки усвоил слабее. Дисциплинирован, хороший товарищ.
        ПОДПИСЬ: начальник Академии Р. П. Эйдельман»
        ВЫПИСКА ИЗ СЛУЖЕБНОЙ АТТЕСТАЦИИ УВО ОТ 14 СЕНТЯБРЯ 1928 ГОДА
        «Трухин - образцовый командир. Интеллигент. Прекрасно разбирается с обстановкой. Любит военное дело, всегда в частях, в поле, весьма решителен. Прекрасный штабной работник.
        ПОДПИСЬ: командир армии В. К. Блюхер»
        ВЫПИСКА ИЗ АТТЕСТАЦИИ ОСОБОГО ФАКУЛЬТЕТА АКАДЕМИИ ГЕНШТАБА ОТ 4 НОЯБРЯ 1936 ГОДА
        «Трухин - отлично подготовленный командир, с большим общим развитием и большим знанием в области тактики и оперативного искусства. Отменно знает штабную службу, прекрасный преподаватель и методист. Тактичен и выдержан. Дисциплинирован, пользуется авторитетом у слушателей и преподавателей. Политически выдержан и развит хорошо. Может быть использован на работе в больших штабах.
        ПОДПИСЬ: начальник Особого ф-та комбриг А. В. Павлов»
        9 июля 1941 года
        Всю последующую неделю Стази удивлялась лишь одному: как она, всегда и везде превыше всего ценившая индивидуальность и личную свободу, теперь почти с наслаждением ощущает себя песчинкой огромного, невесть куда двигающегося бархана. Не надо было ни думать, ни принимать решения, ни нести ответственность. Все то, к чему с детства приучали ее мать и родовые истории, терявшиеся где-то в темных временах опричнины, стало вдруг ненужным и неважным. А теперь ей надо было лишь отработать красивую стойку с ладонью у виска да обрести уменье изящно разворачиваться на каблуках офицерских сапог. Сапоги эти, конечно, были не по форме, но солдатская кирза вызывала омерзение, и она тут же свистнула паре поклонников. На следующий день прелестные, мягкие, тут же вызывающее желание погладить юфтевые сапожки с благородным тусклым блеском стояли перед Стази - и она посчитала, что ее военная карьера удалась. Всяческие - и по большей части достаточно бестолковые - указания, которые давал ей тот самый Канель из таинственного отдела, не открывали перед ней ничего нового и казались простой формальностью. Он твердил о долге,
о присяге, о победе, о расплодившихся вокруг шпионах, но о деле говорил очень мало. Да и какое было у нее впереди дело? Переводить, скромно стоя в уголке при допросах? А и будут ли еще эти допросы, когда немцы прут железной лавиной и допрашивают пока больше наших? Вон Колечка Хайданов, тот самый, с юфтевыми сапогами, близко стоявший к самым высоким кругам ЛенВО, и тот шепотом говорил, что в плен уже взяты люди такого уровня, тааакого…
        Но Стази приказывала себе тут же забывать подобные вещи - науку выживать она усвоила с детства, можно сказать с рождения. Гораздо хуже дело обстояло не с теоретическими пока немцами, а с тем реалиями, которые заполнили город. Коровы на улицах исчезли столь же неожиданно, как и появились, оставив после себя лишь неприятное ощущение фантома; очереди в сберкассы тоже рассосались, как по мановению волшебной палочки; ополченцы существовали, но где-то на периферии города и сознания. Правда, однокурсницы уверяли, что не все так просто, что не такие уж там все и добровольцы, и что людей, говорят, хватают прямо на улицах. Но насилием кого можно было тут удивить? Гораздо страшнее, просто апокалиптически страшнее был тот дух, что воцарился в городе и в сердце Стази с того самого дня, когда небесный крест воссиял и погас в июньском небе. Дух этот мог принять совершенно различные обличья; он то скребся мышью среди кульков, что упорно натаскивала Саввишна в свою каморку на кухне, и осторожный робкий шорох рвал душу сильней сигналов воздушной тревоги, завывавшей ночами. То он грозовым облаком вставал над
пустынной, освободившейся от прогулочных катерков и лодок Невой, и тогда перехватывало дыхание, ломило в глазах от безжалостного предгрозового света, делавшего все вокруг безжизненным и величественным. Как-то в подобный момент они оказались на Стрелке вместе с Налымовой, и соседка, прищурив свои калмыцкие глаза, сухо рассмеялась.
        - Надо заметить, моя милая, что город, в котором нам с тобой выпало жить, краше всего, когда пуст.
        - В каком смысле, Марина Михайловна?
        - А в таком, что люди этому городу не нужны. Они только мешают, портят изумительные виды и перспективы. Зима, лед, смерть - вот лучший фон, уж поверь мне - и как архитектору, и как человеку, пережившему здесь двадцатые. Помнишь рисунки Остроумовой, лопухи вот тут, у Ростральных? Это тебе не Париж, милочка.
        И Стази вынуждена была согласиться, особенно припомнив магию воздушной пустоты, обольщавшей любого, кому посчастливилось видеть эти улицы и панорамы в предутренние часы свободными от людей и машин.
        Дух метался, прорываясь ядовитыми языками то в шпиономании, то в ярме трудовой повинности, то в реве эвакуируемых с Московского вокзала малышей, - но это было не так страшно, ибо реально и объяснимо. А вот ощущения слепоты от мешков с песком в витринах и укрытых памятников было гораздо хуже. К слепоте вскоре присоединилась и глухота: отключили телефоны. Стази звонила теперь из той школы на Кадетской, где проходили занятия от военкомата, благо очаровать дежурного у аппарата ей было несложно.
        Но самыми страшными были ночи. Одинокие ночи с позвякиванием стекла в серванте. Но если раньше этому было вполне разумное объяснение: проезжали машины, да и остановка трамвая была как раз возле их углового дома, то теперь старинный хрусталь начинал свой дьявольский перезвон на пустом месте. И от этого становилось жутко. Теперь Стази уже нисколько не сомневалась, что ее город ждет что-то невероятно ужасное, чему нет еще даже ни понятий, ни слов, что будет сравнимо, вероятно, лишь с библейскими ужасами, с детства запечатлевшимися в иллюстрациях Доре. И ее импульсивное решение помочь родине так, как выбрала она в тот памятный день, теперь казалось Стази трусостью, попыткой избежать общей с городом судьбы. Увы, она знала, что обратно дороги нет, что из военной разведки не выпускают. И ничто не поможет ей остаться здесь - ни ум, ни красота, ни связи. У нее возникали дикие мысли пробраться в Смольный и броситься в ноги Кузнецову[17 - Кузнецов Алексей Александрович (1905 -1950) - в 1941 г. - второй секретарь Ленинградского обкома и горкома партии.], но гордость брала верх, а просить оставить ее тут, в
штабе, было и вообще унизительно.
        Не приходило вестей и от брата, Андрея. Разумеется, их нечего было и ждать, от Хайданова Стази знала о сумятице войны больше, чем рядовые обыватели, но тягучая тоска все равно дремала в душе. Хорошо еще, мама с ее удивительной практичностью сумела позвонить откуда-то из-под Бухары, пока не отключили телефоны. Стази была одна и внутренне предоставлена лишь самой себе - состояние, о котором она всегда мечтала. Да и воздух войны стал намного чище, чем прежде. О, если б не город, если б только не ужас его грядущего… И каждое утро после бессонной ночи, придававшей лицу какое-то страстное и гордое выражение, Стази шла очень ранней и поэтому почти пустой Пушкарской к мосту, по дороге стараясь запомнить и попрощаться с каждым домом, магазином и деревом.
        Десятого июля она, в своих щегольских сапожках и пригнанной идеально по фигуре форме - кропотливой работе безотказной Саввишны, - ждала Хайданова внизу у ресторана «Астория». Мимо спешили празднично одетые люди - театральный сезон в связи с войной затянулся, снова открылся Кировский с «Иваном Сусаниным», филармония, МАЛЕГОТ[18 - Ленинградский академический малый оперный театр.]. Пеструю толпу мрачно разрезали патрули госбезопасности, и, приглядевшись, можно было заметить, что и в пестрой толпе люди бросают друг на друга подозрительные взгляды. Шпиономания закончилась, но только что запретили фотографирование. Хайданова она увидела сразу от угла Невского и с удивлением увидела, что он не в форме НКВД, а во вполне приличном шевиоте, вывезенном не столь давно из «Суоми-красавицы». Впрочем, теперь в «Астории» разрешалось появляться и в форме. Стази быстро оглядела себя и усмехнулась: форма сидела ничем не хуже, чем платье из «Смерти мужьям»[19 - «Смерть мужьям» - неофициальное название трикотажного ателье объединения «Лентрикотажпром» № 1, Невский пр., 12. Ателье было символом роскоши, и цены,
естественно, кусались. Разорительные для мужей и любовников желания их спутниц одеваться по ценам, превышающим всякие финансовые возможности, породили фольклорное название знаменитого ателье: «Смерть мужьям, тюрьма любовникам». Здесь шили наряды Клавдия Шульженко, Любовь Орлова, Фаина Раневская, Алла Тарасова. Очередь сюда занимали с вечера, а заказать можно было не более двух вещей.].
        Она подошла неслышно и легко пробежала пальцами по кобуре.
        Невеселое солнышко осени
        Зажигает огни на штыках[20 - Строчка из популярной в Зимнюю войну пропагандистской песни 1939 г., посвящённой событиям советско-финской войны 1939 -1940 гг. Музыка братьев Покрасс, слова А. Д’Актиля.].
        - Так?
        Некрасивое, но ярко-мужское лицо Хайданова радостно вспыхнуло. Стази нравилось, что этот человек из глухой вятской деревни сделал себя сам - причем и не по старым дворянским лекалам, и не по образцам новой рабоче-крестьянской эпохи. Он был своеобычен, тверд и умен. И никогда, даже про себя, не могла Стази назвать его ни красным командиром, ни комиссаром, ни комсомольцем, хотя он был и тем, и тем, и тем…
        Они выбрали столик в самом углу под пальмой и под вечного Эдди Рознера[21 - Эдди Рознер (Адольф Эдуард Рознер, Адольф Игнатьевич Рознер, Эдди Игнацы Рознер, Eddie Rosner; 1910 -1976) - джазовый трубач, скрипач, дирижер, композитор и аранжировщик.] с его тоскливой и тягучей «Встретимся снова во Львове» заказали котлеты по-киевски, мороженое и шампанское. Выбор был дикий, но по военным временам правильный.
        Николай ел с наслаждением, Стази вертела ложечкой в тяжелой литой креманке.
        - Что молчим? - наконец улыбнулась она, дав ему утолить первый голод.
        - Контрудары всеми силами в соответствии с предвоенными планами! Каково? - Но он не стукнул кулаком по столу, как полагалось бы в подобном случае, а мягко пробежался ногтями по бокалу и под перезвон тихо добавил: - Да только силы разрозненны, а фронты дезорганизованы. Вот и молчу, Славушка. Куда ты - уже ведомо?
        - Разве это не военная тайна? Не знаю, конечно. Знаю только, что завтра.
        - Знать хочешь?
        - Разумеется.
        - Ваш набор едет практически на курорт.
        Курорты были лишь на двух направлениях: северном, сестрорецком, и южном, лужском. О финнах давно не думали.
        - В Лугу?
        - Хорошо мыслишь. Я рад, там спокойно будет. Немцы идут по Прибалтике и Новгородчине… Встанете где-нибудь у Фан дер Флитов. - Он рассмеялся, и Стази тоже улыбнулась в ответ.
        - Господи, Николай, как я люблю твою непредсказуемость! Ну ты-то откуда знаешь Фан дер Флитов, не говоря уже о том, куда я отправлюсь?
        - Служба, Славушка, служба.
        И, уже гася свои темно-синие, как в сказках, глаза, он просто и веско накрыл ладонью ее незагоревшую этим летом руку.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ВЫПИСКА ИЗ МАТРИКУЛА НОВИНСКОЙ С. М. ЗА 1938 -1941 УЧЕБНЫЕ ГОДЫ (ЛГУ, ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ Ф-Т., НЕМЕЦКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ, 3 ГРУППА):
        Психология - хорошо
        Педагогика - хорошо
        Ленинизм - удовлетворительно
        Языкознание - удовлетворительно
        Античная литература - хорошо
        Западноевропейская литература:
        Средневековая - очень хорошо
        Новая - очень хорошо
        Новейшая - очень хорошо
        Немецкая литература эпохи феодализма - очень хорошо
        Немецкая литература эпохи империализма - очень хорошо
        Немецкая литература эпохи пролетарской революции - очень хорошо
        История народов СССР - удовлетворительно
        Методика языка - очень хорошо
        Русская литература XIX века - хорошо
        Современный немецкий язык - очень хорошо
        Поэтика - удовлетворительно
        Теория литературы - хорошо
        История немецкого языка - хорошо
        Диамат и истмат - удовлетворительно
        История ВКП(б) - удовлетворительно
        Немецкий фольклор - очень хорошо
        История философии - хорошо
        Физкультура - удовлетворительно
        Всеобщая история - удовлетворительно
        Политэкономия - хорошо
        Педагогическая практика - очень хорошо
        Курсовая работа «Женщина в творчестве Фр. Мёрике» - отлично
        30 июня 1941 года
        Из-под литовских Утян до Эбенроде было не так уж далеко, да и охрана со злых и недоверчивых флаовцев[22 - Бойцы вооруженного литовского подполья, ФЛА.] сменилась на упоенных первыми победами немцев. Пейзаж за окном почти не переменился, тот же песок, тихо, пыльно, плоско, туманно. Война оставалась далеко, колеса стучали ровно и умиротворенно, как в детстве. Проваливаясь в короткий сон, Трухин просыпался с ощущениями далекого детства. То ему казалось, что они с отцом лихо катят в новой коляске по Губернаторскому спуску, и радость от того, что его не отдают в огромное, казенное, отвратительно желтое здание Первой гимназии, переполняет душу восторгом. Бывший губернаторский дворец, справедливостью императора Николая Павловича отданный костромским гимназистам, внушал Феде уныние, почему-то связанное со словом «фельдфебельство». То ли дело их родная, Вторая, деревянная, тепло-кирпичного цвета… Да и от дома всего два шага, поворачиваешь за угол - и уже перед глазами полукруглая башня в три окна, ажурный балкон на втором этаже, вечный и незабываемый запах Дома. Трухин усмехнулся неожиданно пришедшей в
голову мысли: а ведь окажись он в Первой, то, скорее всего, и жизнь его сложилась бы по-другому. В Первой, как ни парадоксально, после пятого года верховодили большевики, а у них, во Второй, уклон пошел в сторону эсерства… Впрочем, и эсерство развело их по разные стороны не хуже большевизма. Перед глазами, как в цветном фонаре, промелькнула фотография Кузина на Ильинке, где стояли они с Кокой Барыковым, оба с жадными и счастливыми молодыми лицами, в лихо заломленных папахах, с волочащимися саблями. Кока совсем еще мальчишка, без усов, а сам он запасным комвзвода, уже с тоненькой морщинкой у рта… А вот теперь он пленный с неизвестной судьбой, а Кока в Питере, наверное, лихорадочно придумывает новые и новые конструкции танков. Последний раз он был в гостях у Коки после финской, когда Кока получил квартиру в привилегированном доме на Лесном. Дом и дух его не понравились тогда Трухину, но он не мог не отдать должного Вере, умевшей поставить жизнь на жесткий дворянский лад в любое время и в любых условиях. Что ж, дочь бессменного предводителя дворянства - куда это денешь? У Девочкиных всегда был ледяной
дом, в отличие от трухинского, теплого, хлебосольного, безотказного… Господи, о чем он думает - и зачем помнит все это?
        Поезд чуть притормозил, поскрипывая и посвистывая, этими звуками унося Трухина в мартовские страстные недели, когда гимназистов распускали по домам, и он целыми днями пропадал на Фроловой горе, катаясь напоследок всласть на лыжах. Свистел ветер в ушах, когда лыжи летели с горы сквозь красный весенний вечер, снег мешался с черными пятнами проталин, впереди ждал шероховатый лед Волги, а за ним полукругом раскинувшийся город.
        От заката сады, бульвары, дома погружены в нежный розово-лиловый свет, а над ними в алых облаках победно сверкают купола. От них не оторвать глаз, они наполняют душу неземной радостью веры и близкой Пасхи. Вот на высоком обрыве древняя колокольня Успенского собора, правее, на Богословке - розовая колокольня Иоанна Богослова, в самом центре блещет Покров, расцветает причудливым цветком Вознесенье-на-Дебре, горит на Русиной улице белокаменный Илья-пророк… а слева на полыхающем закате чернеет силуэт могучей твердыни Ипатьевского монастыря. Тверда вера Костромы, она полна небесных заступников, что ей хляби и смуты столиц…
        И счастливая улыбка против воли явилась на губах Трухина, все еще сохранивших мальчишеские нежные очертанья.
        Колеса стучали, пески за окном сменились сосновыми борами. И снова Трухину чудилось, что он едет на любимой своей Машке, оставшейся от убитого брата, по неубранным из-за мобилизации паникарповским полям, а вдали, ныряя во ржи, мелькает пегая голова Астронома. Все вокруг открыто, широко, привольно. Впереди слева порой взблескивает на просторе речонка Паникарповка. Она петляет, лукавит, описывает по лугам почти правильные полукольца, бросается то на запад, то на восток. На полях за нею уже рождаются седые туманы, скрипят коростели, а еще дальше загораются огоньки фабрики. Высокий берег опушен бором, откуда тянет луговой сыростью, смешанной со свежестью, медом, смолой, молодостью и любовью. Он ни о чем не думает - и думает сразу обо всем, как бывает в юности, и упоение жизнью переполняет его, несмотря на войну. Сладкое ощущение своего молодого здорового тела, вера в себя и свою звезду, любовь к родителям, родине и Богу уносят душу в такие заоблачные выси, что из груди неудержимо рвется веселый и торжествующий крик… Мог ли он и думать тогда о плене?
        Впрочем, о плене как раз они говорили, и говорили немало. Плен был тяжким несчастьем, горем родных, но на нем никогда не лежала ни печать позора, ни, тем более, предательства. А оба эти чувства Трухин уже хорошо прочувствовал на себе даже в Утянах. Даже немецкие штабные смотрели на него с неким презрением и превосходством, не говоря уже о литовцах. Смешно. Застрелиться можно, будучи в положении Самсонова[23 - Самсонов А. В. (1859 -1914) - русский государственный и военный деятель, генерал от кавалерии, застрелился после поражения своей армии в сражении при Танненберге.], но взятому в бою? Ни формальный кодекс, ни внутреннее ощущение никогда не требовали подобного от русского офицера. И снова Трухин резко одернул себя. О каком русском офицере он думает?
        Пока есть время, надо взять себя в руки. Не психологически, конечно, в этом смысле он всегда отличался завидной выдержкой - да и годы, прожитые при советской власти, научат кого и чему угодно. Надо просто подумать. На первом допросе он, как положено, назвал имя, звание, должность, цель поездки, рассказал биографию, не скрывая отношения к существующей власти, на что никто вообще не обратил никакого внимания. Гораздо больше немцев заинтересовала его уверенность в их нескорой победе над Красной армией. Но ведь и это, в сущности, только лирика. Заинтересуй он их серьезней, то ехать бы ему сейчас не в Восточную Пруссию, а в штаб «Севера», куда стягивается вся самая значительная информация и где решаются судьбы сражений.
        А поезд уже шел окраинами Шталлупёнена. Кажется, Тухачевский когда-то и что-то говорил ему об этом лагере, существовавшем еще в Первую мировую. Немцы - консерваторы, менять ничего не любят, Kriegsgefangenlager и всё тут, аппели, кригсброты, что там еще нынче придумают? Их право, не поспоришь: Wehlros - ehrlos[24 - Лагерь для военнопленных… поверка… суррогатный хлеб… «Безоружный - бесчестен» (старинная рыцарская поговорка) (НЕМ.).].
        В купе вошел Штрикфельд, деликатно не беспокоивший всю дорогу.
        - Как настроение, Федор Иванович?
        - Ну сами подумайте, какое может быть настроение, Вильфрид Карлович, у военнопленного?
        - Не все так плохо, далеко не все! Поверьте мне. У вас все чисто, все ясно, претензий к вам никаких в отличие от многих.
        - А к другим - какие же претензии?
        Однако Штрикфельд сделал вид, что не расслышал вопроса, сел, приказал принести кофе и понимающе улыбнулся.
        - У меня, подчеркиваю, исключительно у меня, личный так сказать, интерес, как у человека, курирующего русские вопросы… так вот, у меня один вопрос. Не хотите - не отвечайте, Бог с вами, вы офицер, дело ваше…
        - Такая преамбула заставляет меня насторожиться, право.
        - Как известно, седьмого декабря тысяча девятьсот тридцатого года Советы арестовали Штромбаха, а спустя три дня Ольдерогге.
        - К несчастью, я знаю. И что дальше?
        - Но чего вы точно не знаете, милый Федор Иванович, так это то, что через пару-тройку месяцев Ярослав Антонович письменно признался… - Штрикфельд прикрыл сразу вдруг ставшие усталыми глаза и прочел, как по писаному. - «Приняв 44-ю дивизию, я стал интересоваться, кто из начальствующего состава мог бы принять участие в нашей контрреволюционной организации…»
        - Послушайте, вы не хуже меня знаете, как выбивались подобные показания, это несерьезно.
        - Разумеется, разумеется, но вы послушайте дальше и разумно согласитесь со мной, что такое не выбивалось, такое уж вполне искренне говорилось. Так вот далее: «сменив трех начальников штабов, я нашел Трухина, так как он по своему социальному положению и по своим антисоветским настроениям мог быть вполне приемлем как член организации…»
        На секунды купе качнулось перед глазами Трухина, а тихий голос все продолжал:
        - «…Трухин дал согласие принять участие». Это правда, Федор Иванович? Хотя повторюсь, можете и не отвечать, меня на самом деле совсем иное интересует…
        - Да понимаю я, что вас интересует, всё то же вас интересует: как же я сухим из воды вышел? Провокатор ли я был тогда и внедренный ли агент сегодня. Угадал, Вильфрид Карлович? Так я отвечу: взглядов своих я никогда не скрывал, ни тогда, ни сейчас, но в организации никакие согласия вступать не давал. Хотя бы потому, что это глупо… да и мерзило мне, в гимназии эсерства и заговоров наелся. Штромбах - простолюдин, чех, что ему русская кровь. А я, простите, этой крови еще в девятнадцатом насмотрелся, когда брат возглавил крестьянское восстание у нас на Костромщине…
        - Это не ответ, Федор Иванович.
        - Иного нет.
        - А Владимир Александрович? Дворянин, генштабист…
        - У вас и его показания есть?
        - Лгать не буду - нет. Только как же получается, что двух ваших знакомых расстреливают в Харькове, а вы преспокойно отправляетесь себе с повышением в Саратов?
        - Вот именно - в Саратов. Не в Москву и не в Ленинград, хотя у меня, поверьте, были все основания ждать куда более высокого назначения. ПриВО - экая ценность, «в деревню к тетке, в глушь, в Саратов».
        - Покровитель?
        - Вы все про свое. Неужели не понимаете: если б и знал - не сказал, кто ж благодетелей, которым жизнью обязан, выдает? Помилуйте.
        Штрикфельд намеренно отвернулся к окну.
        Удар был под дых, лучше бы этого не знать. И по прихотливой игре памяти Трухин второй раз за этот день вспомнил Коку, так и не отказавшегося от своего эсерства, с женой-дворянкой, не скрывавшей своего презрения к властям, усыновившего племянника, чьего отца расстреляли как троцкиста… И ничего ведь, наоборот, отправили директором военного завода - и не куда-нибудь в Саратов, а прямиком в колыбель революции…
        Поезд уже замедлял ход у вылощенного перрона.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ АРХИТЕКТУРНО-ЛАНДШАФТНОГО ОПИСАНИЯ УСАДЬБЫ ПАНИКАРПОВО
        Для строительств усадьбы был выбран участок на берегу реки Паникарповки, вблизи того места, где ее пересекает проезжая дорога. Здесь верхнюю террасу берега прорезали два небольших оврага, пространство между которыми занял усадебный комплекс. Дом выстроен в верховье одного оврага и был вытянут по линии запад - восток. Парк размещался со стороны северного фасада, и его территория была окружена широким (5 метров) и высоким (2 метра) валом, обрамленным с обеих сторон канавами - прием известный в паркостроении под названием «ах-ах», но применявшийся в России только в 18 веке. По обваловке высажены насаждения (липа и акация), усиливавшие ощущение замкнутости и воспрепятствовавшие появлению посторонних. Впоследствии ограду дополнили березами, елями и сиренью.
        В планировке внутреннего пространства есть любопытная особенность, выделяющая Паникарпово из ряда типовых: парк имеет две композиционные оси, наложенные одна на другую, живущие самостоятельной жизнью. Территория парка, рассеченная главной аллеей (ширина 1 сажень), была рассечена и поперек, по линии запад - восток. Северо-запад и юго-восток парка оформлены во французском регулярном стиле, северо-восток и юго-запад - в английской свободной планировке.
        Рядовые и аллейные посадки создают эффект разделительных кулис, организующих «кабинеты», площадки для игр, парковые павильоны.
        В состав усадьбы входит и проработанный склон к реке Паникарповке, обеспечивающий визуальную связь парка с долиной. Окружающий пейзаж парка, не входивший в жесткие границы парка, имел перспективы использования только как объект для наблюдений, так называемый «пейзаж взаймы».
        Кроме того, в усадьбе существует каменная двухэтажная церковь с колокольней, построенная взамен пришедшей в ветхость деревянной церкви Покрова Богородицы, существовавшей с 17 века. Новая церковь являла собой интереснейший пример крупного приходского храма в стиле классицизма с использованием отдельных элементов барокко.
        Создатель парка, таким образом, сумел удачно совместить на ограниченной территории и скомпоновать в единый ансамбль плановую и пейзажную планировку, что делает усадьбу абсолютно индивидуальным, эксклюзивным образцом усадебного комплекса.
        10 июля 1941 года
        Они шли оживленными теперь и днем и ночью Красными Зорями[25 - Улица Красных Зорь (1918 -1934) - первое «советское» название Каменноостровского проспекта, ставшего в 1934 г. Кировским, а в 1991 г. - вновь Каменноостровским.], свернули у Железного рынка[26 - Несуществующий ныне рынок в начале Каменноостровского (напротив нынешнего «Ленфильма»). Также назывался Мальцевским (не путать с Мальцевским рынком на улице Некрасова).]. Впереди тремя громадами мрачнели бани, подстанция и доходный дом.
        - А раньше я так любила поглядеть на купол[27 - Имеется в виду купол церкви Святого апостола Матфия на Петроградской стороне, снесенной в 1938 г.], - вздохнула Стази. - Бывало, только подходишь к дому рано утром, готовясь у кого-нибудь к экзамену ночь напролет, а купол так и сверкнет. Радостно. Кому мешала-то?
        - Между прочим, было мнение не сносить именно этот храм, поскольку в нем венчалась Ксения Блаженная. Однако посчитали, что достаточно одного на Смоленке.
        Лиловый дом встретил их чистыми, незаклеенными окнами, ибо военный инженер, живший на третьем этаже, каким-то образом сумел убедить домоуправа, что все эти полоски крест-накрест - бред сивой кобылы и ни от какой взрывной волны не спасут. Точно так же он уверил обитателей, что бегать в бомбоубежище в соседнем доме бессмысленно, ибо от прямого попадания ничего не спасет, а возможность поражения осколками ничтожна. И старый дом жил своей прежней, так отличавшейся теперь от быта других домов жизнью.
        Хайданов по традиции сунул разбуженному дворнику двадцать копеек, и они поднялись по черной лестнице, припахивавшей помоями и кошками. Две огромные Стазины комнаты встретили их сероватым светом летней ночи без теней, и они оба замерли на какое-то мгновенье у окна бесплотными, словно несуществующими призраками.
        - Ты успеешь собраться? - одними губами спросил Николай.
        - Давно собралась.
        Тогда он поставил прямо на широкий подоконник бутылку красного «Абрау», а Стази достала из буфета половинку черного хлеба. Разумеется, не так хотелось бы ей провести эту последнюю ночь в Ленинграде, но, с другой стороны, было нечто библейское в этом скупом и откровенном сближении двух людей. И Хайданов, прекрасно понимавший, что она его не любит, что просто ему выпала счастливая карта оказаться в нужное время в нужном месте, что всему причиной только война, никак не выдавал своего нетерпения. И молча, сурово и спокойно глотал теплое вино, откусывал и медленно жевал подсохший хлеб, глядя не на Стази, а куда-то вправо, где над Петропавловской крепостью тускло светило неугасимое летнее солнце.
        - Ты прости меня, девочка моя, - наконец вымолвил он, уже смыкая руки на ее гибкой пояснице. - Прости за эту нелепую ночь.
        - Надо бы ответить: Бог простит, Коля, а я отвечу, увы, война все спишет.
        И июльское солнце все-таки погасло для них.
        Через пару часов, которые жаль было отдавать сну, они поднялись и, закутанные в одну простыню, снова сели на подоконник. По Ленина промаршировала не в ногу колонна демократической армии по обороне Ленинграда, еще не получившей своего исконного названия ополченцев.
        - Надеюсь, их отправят не на юг, а на перешеек, - закуривая, промолвил Хайданов, - там полно старичья, богемы, а барон[28 - Имеется в виду Карл Густав Эмиль Маннергейм (1867 -1951) - барон, финский военный и государственный деятель, генерал-лейтенант Русской императорской армии, генерал от кавалерии финляндской армии, фельдмаршал, маршал Финляндии, регент Королевства Финляндия; был известен своей лояльностью к России.], я думаю, особо зверствовать не станет. - Он неожиданно до боли сжал Стасины скулы своими железными пальцами. - Конечно, мне надо было, надо было добиться, чтобы и тебя туда же! Но у тебя нет финского, черт! И запомни, что я тебе скажу сейчас. Никогда и никуда без нужды не лезь. Обращать на себя внимание ни в каком смысле не нужно. Не показывай, что много знаешь, ссутулься, уйди в себя, стань серой мышью, исполняй приказы - и не более. Под пули не лезь, но и не прячься особо - живей останешься. О Ленинграде забудь… забудь, Славушка! И не возвращайся сюда, здесь будет плохо, они рвутся сюда и дорвутся, и за последствия никто уже не отвечает.
        - Я знаю, - вырвалось у Стази.
        - Знаешь?!
        - Чувствую. Понимаешь, иногда я иду по улице и вдруг остановлюсь и едва не вскрикну. Ад дышит мне в лицо. Это трудно объяснить, но это так! Я слишком люблю этот город, я родилась в нем, мои предки родились в нем, их души здесь всегда, и они не обманывают… и я не обманываюсь. Я не знаю, что будет со страной, с Советами, но мы… но нам… нам выпадет что-то особенное, что-то такое жуткое, Коленька… Береги себя. А еще напоследок скажи мне правду: ведь тех наших мальчишек, что послали лыжниками в Финляндию, убили впустую?
        Хайданов бросил окурок в пустую бутылку.
        - Я тебе так отвечу. Знаешь ли ты, что парткомы всех институтов города были обязаны запретить своим студентам общаться и даже просто разговаривать с ранеными красноармейцами, находящимися на излечении в ленинградских госпиталях и выздоравливающими в госпитальных парках? Знаешь? Вот тебе и ответ.
        - Я не знала о приказе, но помню, когда мы шли мимо сада Нечаевской больницы, то увидели там много раненых, кто без ноги, кто в лубках, и мы с девочками бросились к ним - просто сказать несколько слов, ласковых, сердечных слов нашей благодарности, сочувствия… Мальчишки выглядели такими грустными, такими… затравленными. И только мы прижались к решетке, заулыбались, протянули руки, как санитары с бранью стали орать на нас, и тут же патруль снаружи принялся отдирать наши руки от прутьев. Это было унизительно, мерзко, но гораздо мерзостнее было сознание того, что нам, русским студенткам, запрещают разговаривать с русскими воинами только потому, что их, видишь ли, отправили на фронт одетых не по-зимнему, не подготовленными технически. Вдруг мы узнаем, как героически крошечный народ защищал свою маленькую страну!
        Отвратительно завыла сирена из раструба, висевшего совсем рядом на углу.
        - Ну, понеслись… валькирии, - выругался Хайданов, но, всмотревшись в совершенно светлое уже небо, махнул рукой. - Где-то над Фонтанкой, у Обуховской, не долетят, у нас есть еще четверть часа… И запомни еще вот что: я люблю тебя. И прекрасно обходился и обхожусь без взаимности. Даже теперь. Ты просто та настоящая жизнь, которой у меня нет. Да и мало у кого есть. И за эту жизнь я буду драться до последнего. А теперь почитай мне стихи.
        - Конечно. Но не обижайся. - И, неприкрыто одеваясь, Стази медленно прочла, отчеканивая каждое слово:
        Heiss mich nicht redden, heiss mich schweigen,
        Denn mein Geheimnis ist mir Pflicht,
        Ich moechte dir mein ganzes Innre zeigen,
        Allein das Schicksal will es nicht…[29 - Сдержись, я тайны не нарушу,Молчанье в долг мне вменено.Я б всю тебе открыла душу,Будь это роком суждено…Начало стихотворения И.-В. Гёте, перевод Б. Пастернака]
        Хайданов небрежно бросил пиджак на плечо и, встав в дверном проеме, не менее отчетливо произнес.
        - Я не ожидал иного. И благодарю. Откровенность - за откровенность:
        Ах, что за времена! Смятенье и тревога!
        Как в лихорадочном я пребываю сне.
        Взбесились друг и враг. Отечество - в огне.
        Все злее алчет Марс кровавого налога.
        Но в эти дни терплю я от другого бога.
        Не только Марс - Амур призвал меня к войне:
        Моя возлюбленная изменила мне!
        Проклятье двух богов! Нет, это слишком много!
        Все отняла война. Но мы еще вернем
        И дом, и золото со временем обратно.
        И лишь возлюбленной утрата безвозвратна.
        Когда б Амур ее зажег иным огнем,
        Я свыкся бы с бедой, смирился бы с войною,
        И все, что хочет, Марс пусть делает со мною![30 - Стихотворение Юлиуса Цинкгрефа «Об измене возлюбленной во время войны», перевод Льва Гинзбурга.]
        - Прости! - оба возгласа прозвучали одновременно, и всю дорогу до Михайловского замка, где им предстояло разойтись в разные стороны, они не сказали больше ни слова. Стази старалась одновременно и запомнить город, и ничего не видеть, Хайданов же насвистывал какой-то легкомысленный мотивчик. И только у замка он остановился и достал из брючного кармана дамский «Рудольф».
        - Только в самых крайних случаях. Поняла?
        - Поняла. А тебе… Сам знаешь. Если смерти, то мгновенной и далее по тексту.
        И Стази перекрестила Николая тем широким, истовым и в то же время раздумчивым крестом, каким вечно крестит русская женщина уходящего на войну мужчину.
        20 июля 1941 года
        Шталлупёнен, или, как назвали его немцы, Эбенроде, оказался убогим провинциальным местечком, и привезенные туда офицеры выглядели не представителями могучей воюющей армии, а растерянным, подавленным и напуганным сбродом. Это было неприятно и обидно, и Трухин с ужасом вглядывался в небритые лица, опасаясь увидеть однокурсников по Академии или того хуже - слушателей. Но в лагере содержались по большей части младшие офицеры. Все были зажаты и на контакт практически не шли. Трухин отлично понимал их: взятые в пылу провальных боев, одуревшие ото лжи и беспомощности начальства, от царившего на фронтах хаоса, они не верили уже никому и ничему, а уж тем более человеку в чине генерал-майора.
        К счастью, очень скоро пришлось отправиться в ставший известным даже за первый месяц войны международный офлаг XIII-B в нижней Франкии. Хмельная Бавария расстилалась вокруг холмами, и под стук колес Трухин не раз ловил себя на том, что насвистывает припев «Веселого Диделя»: «По Тюрингии дубовой, по Саксонии сосновой, по Вестфалии бузинной, по Баварии хмельной…» Городок сверкал чистотой, жители - отутюженными костюмами и национальными нарядами. После разоренной Костромщины казалось, что попал на съемки, в иной мир, чтобы не сказать - в сказку. От поезда шли пешком, и Трухин, своей высокой фигурой и генеральской формой неизбежно привлекавший внимание, с горечью видел откровенную ненависть сытых и опрятных людей.
        Сам лагерь представлял собой крестообразный квартал добротных бараков, хотя очень скоро его пришлось расширять, строя уже деревянные помещения. Новые блоки тоже оказались вполне приличными, по три офицерские квартиры на здание. Впрочем, Трухин прибыл в лагерь, когда в нем еще почти никого не было, и его поселили в барак, впоследствии окрещенный генеральским. Потому как селили сюда только генерал-майоров. Немецкий пунктлихкайт сказывался и здесь, что вызывало у обитателей барака искренний смех. Их собралось здесь пятеро: губастый и высоколобый командир стрелкового корпуса Евгений Егоров, командир и Краснознаменной, и всяческих орденов, и даже имени Сталина дивизии Ефим Зыбин, начальник Либавского училища ПВО Иван Благовещенский[31 - Благовещенский И. А. (1893 -1946) - генералмайор береговой службы, участник «власовского» движения.], сельский учитель с виду и командир стрелкового корпуса казак Закутный[32 - Закутный Д. Е. (1897 -1946) - генералмайор, деятель «власовского» движения, начальник Гражданского управления Комитета освобождения народов России.].
        Унижение жгло всех пятерых, но причина его для всех оказывалась разной. Пожалуй, упоминать имя Сталина столь часто Трухину не приходилось никогда, даже когда он преподавал в Академии. Здесь же слова «Гитлер» и «Сталин» так и летали по бараку, рикошетя, раня, язвя, вызывая то ненависть, то недоуменье.
        - Да послушайте, товарищи или господа, мне это решительно все равно, а весь ужас дела заключается в том, что я не имел связи с командованием армии уже через полтора часа после начала боя! - горячился, будто признавался в этом первый раз, порывистый Егоров и нещадно, до синяков сжимал виски. - Через полтора часа! Это что такое? Как это назвать? А еще через пару часов - войск нет! Оба корпусных артполка как корова языком! У меня под рукой дай бог полк один. И что прикажете делать?
        - Отходить на восток и закрепляться по высоким берегам водных преград, как учит тактика, - усмехнулся Трухин.
        - Я академий не кончал, Федор Иваныч, но так и делал. А тут обстрел, паника. И вот лежу весь в кровище, и лампасов моих генеральских не видно. Только танкистик ихний все ж увидел, сука… Да что я, но как армия за день могла растаять?!
        - Ты это у немцев спроси. - Закутный, который, несмотря на свое генеральство, постоянно что-то чинил, шил и латал, не колебался в причинах и, не стесняясь никого, крыл вождя по матушке.
        - Но ведь это ничего, ничего, Федор Иваныч? - Спокойствие и молчаливость Трухина сильно влекли к себе людей, а таких мятущихся, как Егоров, в особенности. - Я ведь им на допросе первом так и сказал, когда они резервами поинтересовались, что, мол, у нас в резервах, считай, все военные округа Центральной части, а ведь есть еще Урал, Сибирь есть, Кавказ, Средняя Азия и Дальний Восток!
        - Что же толку в этих ресурсах, когда все равно все прогнило? Несвобода, неустройство, приспособленчество, тотальный контроль - где в этом может вырасти гражданин? А где без настоящего гражданина настоящая армия? - Зыбин тер свою бритую голову, словно в раздумье, но волевой рот и тяжелый подбородок ясно говорили, что для него нет сомнений. - Если я каждый день дрожу над своей личной безопасностью, не говоря уже о жизни близких и друзей, то какой я солдат, какой полководец?
        - Плохой, - опять улыбнулся Трухин. - Но если сейчас вы все-таки это осмысливаете и понимаете, то надежда есть.
        - Надежда? Где? Они, говорят, уже у Питера стоят!
        - Вы верите в полную немецкую оккупацию России, Дмитрий Ефимович?
        - Вряд ли, вряд ли, кишка тонка.
        - А в использование врага внешнего для устранения врага внутреннего верите?
        - Послушайте, Федор Иванович, - вмешался сухой и благообразный, не скрывавший своего происхождения «из духовных» Благовещенский. - Все это уже было. Однако никто не признает Курбского спасителем отечества. И сейчас, в первую очередь, мы должны забыть, что мы генералы, колхозники, инженеры, стахановцы, комсомольцы, то есть люди уравненные единым бесправием. Мы должны осознать себя просто нормальными людьми и ответить на простой, но очень мучительный вопрос: почему же все это произошло? Кто в этом виноват? Мы или власть?
        - Не лукавь, Алексеич, - буркнул из-за голенища чинимого сапога Закутный. - Та власть - это и есть мы, мы для нее все сделали и делали. Непонятно только с какого перепугу и дури.
        - Ну, когда пригрозят жену с малолетками-детишками и мать-старуху…
        Трухин прикрыл глаза и снова с болезненной ясностью, какая бывает в бреду, увидел, как под тягучий, истошный, непереносимый вой старух падает с Шаховской церкви медный колокол… падает, сверкая на августовском солнце, заваливаясь влево к кладбищу… падает апокалиптической птицей смерти… А в ушах звучал яростный шепоток стоявших вокруг мужиков, их, трухинских мужиков, ничуть не изменившихся за минувшие двадцать лет.
        - Совецкая-то власть не умеет воевать, да и воевать-то никто не пойдет…
        - А и война скоро, совецкую власть все равно сшибут, и все колхозы нарушатся…
        - А вот раньше спихнули царя, так и краснопузых так спихнем…
        - Война будет, дак иностранцы нам помогут…
        Ох, не зря брат Иван так верил им и в них, поднимая в восемнадцатом году восстание против большевиков, и не зря Кузьма и Георгий прятали его столько лет… Иван метался по Белореченску, а он, Федор, сидел в это время конторщиком на Виндавской железной дороге. Что мешало ему уйти от мобилизации в те же леса? Вера в тот самый народ? Да, двадцатидвухлетнему костромскому дворянину легко уверовать в народ, в то, что свершаемое свершается ради него… Сколько их поверило и пропало. На мгновенье снова мелькнул Кока Барыков с его словами о том, что здесь, в провинции, мы не комиссары в кожаных куртках с наганами, как в столицах, а братья Мооры в плащах… О, будь проклят юношеский максимализм, высокие дворянские идеалы!
        - Ну признаем, признаем, что мы виноваты, - снова закипятился Егоров. - И это неизбежно будет означать, что раз виноваты, то надо вину свою искупать! Как только?
        - Новую Россию строить.
        - Вы хотите сказать - восстанавливать старую? Да позвольте, все под корень выкорчевано, и крестьянин не тот…
        А за окнами заливались последние птицы, тянуло хмелем с крошечных пивных заводиков, во множестве разбросанных по округе, и все это еще острее подчеркивало тоску и нежелание больше участвовать в нелепом спектакле под названием жизнь. Чтобы продолжить участие, надо было сделать какой-то шаг, совершить некий поступок, который перечеркнет все былое, все заблуждения, ошибки и неудачи, нужен катарсис, а лучше - крестный путь, Голгофа. Но та Голгофа, что принесет его родине хоть крупицу пользы…
        И тогда Трухин поднялся и своим неторопливым, широким, почти ленивым шагом подошел к окну. Закатное солнце делало предметы неестественно четкими, почти обведенными черными контурами.
        - Знаете, господа, - он произнес это «господа» не нарочно, скорей по давней неизжитой привычке, - я вам вот что скажу. Если человек замурован в могильном склепе и начинает задыхаться от недостатка кислорода, то, услышав, что кто-то ломает стенку склепа, он бросится к дыре, чтобы вдохнуть свежего воздуха, не спрашивая, кто именно сломал стену, благородные спасатели или же грабители могил.
        АРХИВНАЯ СПРАВКА РГВИА
        «Трухин Федор Иванович, 1896 года, беспартийный.
        Уроженец гор. Костромы Ярославской области, русский, служащий.
        Образование: Начальная школа, гимназия и 2 курса юридического факультета Моск. Университета, военное - школа прапорщиков в 1916 г., Академия Генштаба в 1938 г., Академия им. Фрунзе в 1925 г. В старой армии служил 2 года - прапорщик. Участник гражданской войны с 1919 по 1921 гг. Награжден Орденом „Красное знамя“ и юбилейной медалью „XX лет РККА“
        В Красной Армии с 1919 г., в должностях:
        Командир отделения - 11.1918 -11.1919
        Командир роты - 11.1919 -7.1920
        Командир батальона - 7.1920 -10.1920
        Командир полка - 10.1920 -1.1921
        Командир батальона - 1.1921 -8.1921
        Командир роты - 8.1921 -9.1922
        Слушатель военной академии - 9.1922 -8.1925
        Нач. штаба и вр. ком. полка - 8.1925 -9.1926
        Нач. штаба дивизии - 9.1926 -1.1931
        Нач. штаба корпуса - 1.1931 -2.1932
        Преподаватель и нач. кафедры Ак. им. Фрунзе - 2.1932 -10.1936
        Слушатель Академии Генштаба - 10.1936 -10.1937
        Ст. преподаватель Академии Генштаба - 10.1937 - 8.1940
        Зам. нач. отд. УБП РККА - 8.1940 -1.1941
        Зам. нач. штаба округа - 1.1941 -1941
        Нач. оперотдела штаба фронта - 1941 -6.1941
        Зам. нач. штаба фронта - 1941 -6.1941»
        13 июля 1941 года
        Место, где оказалась Стази, действительно было курортом, больше того - русской Швейцарией, как его называли, между прочим, даже в послереволюционных путеводителях.
        Раскинувшаяся на берегу прелестного озера бывшая усадьба Фан дер Флитов была окружена с трех сторон сосновым бором. С юга их стройные стволы были оранжевыми и липкими от свежей смолы, с севера, где Ленинград, - седыми и замшелыми. Усадьба сбегала к озеру, но не добегала, остановленная болотцем с кочками, покрытым изумрудным мхом и кустами голубики, а на сухих местах - брусникой. А дальше за озером расстилались пепельно-зеленые холмы вереска, которые сейчас, в июле, курились сиренево-розовой дымкой.
        Штаб полка, или, точнее, штабную обслугу, в которой оказалась и Стази, разместили в бывшем охотничьем домике - удачном сочетании вычурности и практичности. Стази было и приятно, и странно оказаться в месте, десятки раз виденном в детстве на старинных фотографиях: Флиты приходились троюродными ее матери и после исчезновения отца часто приглашали осиротевших родственниц в свой маленький деревянный дом на Васильевском.
        Правда, никаких удобств в охотничьем домике уже не осталось, и Стази только первые пару дней наслаждалась новым жильем, будто ожившим прошлым и природой. На третий стало мерзко от невозможности помыться, побыть одной, не спать под дикий храп, а щегольские сапожки оказались совершенно непригодны к полевой жизни и были заменены на грубую кирзу. Дела никакого не было, да и никакой хоть мало-мальски достоверной информации - тоже.
        В эти длинные июльские вечера казалось, что застыли не только лужские боры; казалось, что и сама война затихла на какое-то время, и в этом затишье опять чувствовался некий ужас - чуть ослабленное подобие ужаса ленинградских улиц.
        Стази, несмотря на теплый вечер, зябко куталась в выданную ей чужую немытую шинель, одновременно чувствуя и гадливость от запаха пота, грязи и, наверное, даже крови - и странное возбуждающее чувство, которое теперь часто охватывало ее среди этих потных, грубых, жестоких мужских толп. Это чувство проснулось в ней еще тогда, когда она добиралась сначала до Луги, а оттуда на телеге в сторону Плюссы. Было ясно, что дела плохи, и хуже того - непредсказуемо плохи, но все же пока еще находилось немало мужчин, особенно из майоров и полковников, что смотрели на нее с плохо скрываемым вожделением. Стази никогда не считала себя красивой - скорее, необычной и стильной, но эта обрушившаяся на нее похотливость заставила быстро выучиться видеть все словно через стеклянную стену. Вот и сейчас она смотрела из своего стеклянного кокона на лениво переругивавшихся штабных шоферов, копавшихся в «эмке» у бывшей молочни, и казалась себе не то спящей красавицей, очнувшейся в ином мире, не то бесполезной и злой на весь мир сучкой. Неожиданно из главного флигеля послышалась какая-то возня, мат, и на резное крыльцо выскочил
ординарец начштаба с растерянным и даже испуганным лицом.
        - Новинская, твою мать! Что расселась? Живо в машину!
        Через минуту они уже мчались в сторону станции, и ногу Стази больно царапал планшет полкового комиссара.
        - Что за спешка-то, товарищ комиссар? - не выдержала она.
        - А вот ты нам сейчас и расскажешь, что за спешка, товарищ Новинская, - вздохнул вместо комиссара пожилой и какой-то уютно-домашний командир полка.
        Но не успела Стази удивиться или даже испугаться, как «эмка», подняв облако пыли, затормозила у последнего перед Лугой полустанка. На перрончике стояли несколько растерянных солдат, а на путях - раскаленная даже на вид дрезина. В деревянном станционном здании, однако, было полутемно и прохладно, а в углу единственной комнатки сидел на стуле невысокий и чем-то очень похожий на комполка немец. Что это немец, было ясно даже не по его форме, а по золотым очкам, набриолиненным волосам, а главное, по выражению превосходства в лице. У остальных же на лицах царили недоуменье и тревога.
        - Вот, видите ли, товарищ командир, - путаясь и сбиваясь, зачастил железнодорожник, - мы, значит, тут… я расписанье проверял, а он, значит, как ни в чем не бывало… и не торопится, сволота, и песенку еще насвистывает. Как у себя дома, значит…
        - Приступайте, - остановил его комполка и устало сел, махнув комиссару, а потом поглядев на Стази.
        - Ваше звание, воинское подразделение, цели? - не очень уверенно начал комиссар.
        Немец внимательно выслушал вопрос, переведенный Стази с ее вечной склонностью к швабскому диалекту. За это ей здорово доставалось от профессора Иконниковой, но здесь профессора не было, и говорилось в свое удовольствие.
        - Hier liegt vermutlich ein Fehler vor[33 - Здесь, вероятно, какая-то ошибка.], - вместо ответа удивился немец. - Da unsere Armee bereits am neunten Juli Pleskau eingenommen hat, ist allen klar, dass sie sich zum jetzigen Zeitpunkt bereits in Luga befinden muessen[34 - Всем известно, что, взяв девятого июля Плескау, наши войска должны находиться в Луге.].
        - Что?! - Лицо комполка посерело, а Стази невольно ахнула: всем было известно, что немцы движутся на западе и востоке, а Лужский район относительно спокоен, и немцев тут никто не ждет. Правда, только вчера штабной адъютант с жаром уверял Стази, что, ежели что, по реке Луге пустят неслыханной силы ток, и никакой немец в жизни ее не форсирует. Но лейтенант был известный враль и балабол.
        Впрочем, дальше немец вполне мирно назвал себя, свое майорское звание, сделал комплимент Стази и настойчиво требовал отправить его немедленно в Лугу к генералу Ландграфу.
        Дальнейшее Стази старалась никогда не вспоминать, но, если воспоминанья и приходили к ней незваными гостями, то всегда представлялись в виде лесного пожара, от которого нет и не может быть спасенья.
        На следующий день, если его можно было назвать днем в черноте и вони разрывов, она лежала под мостом у какой-то деревни, в которой не осталось даже домов, а рядом с ней, прикрывая ей рукой затылок, лежал смуглый даже сквозь гарь курсант какого-то военного училища из города. «Не из Ленинграда, казак, наверное, с Дона», - почему-то подумала Стази.
        - Спокойно, спокойненько, - уже в сотый раз шептал он под вой и визг. - Все будет в ажуре.
        Стази почти механически поправила, пытаясь не набрать в рот песка:
        - Не надо употреблять слов, если не знаешь их значения. Ажур - это только способ ведения бухгалтерии.
        - Оп-ля! А ты еще и умница! - И он еще сильнее вдавил Стазино лицо в песок. - Ничего, с такой умницей да не прорваться?! Брешешь! Прорвемся, сейчас они выдохнутся, и рванем вплавь. Ты плавать умеешь?
        Но Стази понимала, что это только слова, что этому парню, такому красивому, молодому и сильному, тоже не хочется умирать, как и ей, и он пытается заговорить, заколдовать неминуемую смерть. Какое вплавь, когда река простреливается как на ладони? Уж лучше умереть на земле, а не мучительно захлебываться мутной водой… И, подыгрывая ему, Стази вывернула голову из-под его руки, озорно улыбнулась, зажмурилась.
        - Поцелуй меня, казачок!
        Этот вечный поцелуй среди ада навсегда обжег ее, потому что не прошло и секунды, как горячий рот вобрал в себя ее всю, тугое тело дернулось, и уже мертвые зубы в последней судороге прикусили ей нижнюю губу. И тогда Стази поняла, что чувствуемый ей ужас еще только начал приобретать свои зловещие формы. Потом загрохотало уже так, что мир потерял привычные очертания, и горячие струйки потекли Стази на грудь, тяжеля гимнастерку на груди. А потом стало совсем тихо.
        Стази звериным чутьем знала, что надо лежать не шевелясь, что так немцы, может быть, пройдут мимо, если вообще пойдут под мост. Чего им здесь делать ради двоих мертвецов? Лицо ее стянуло чужой запекшейся кровью, и, когда приоткрыла один глаз, то с трудом увидела раскаленное безжалостное солнце в прозрачной вуали гари. «Никуда больше не пойду, ничего не хочу, ни родины, ни счастья, - равнодушно подумала вдруг она. - И никому я не нужна… как и мне никто. Бедный мальчик, - тяжело, как сквозь вату, подумала она о том, кто лежал на ней, безжизненный и, наверное, теперь святой. - Я так и не узнала, как его зовут. Жаль его, и Ленинград жаль… Только себя не жаль. Хоть бы умереть скорей, скорей…»
        На секунду усмехнулось ей веселое и сердитое лицо брата, но оно говорило о жизни, а она хотела теперь только смерти. И решительным движением Стази высвободилась из-под мертвого курсанта и легла рядом, как с живым, обняв за плечи и прижавшись щекой к смуглому даже в смерти лицу…
        Когда-то маленькая Стася искренне считала, что весь мир состоит из палевых абажуров, звенящего серебра под ними, толстых книг в кожаных переплетах и детей, умеющих говорить по-немецки. Разумеется, в новгородской деревне все было по-другому, но на то она и была новгородской деревней. Мир существовал правильно и гармонично. Чуть подрастя, Стася, конечно, не могла не замечать, что, помимо мальчиков в бархатных штанишках и с такими же бантами, умеющих шаркнуть ножкой, и девочек в капорах и каракулевых шубках, крытых каким-нибудь малиновым или синим бархатом, существуют и другие дети. Ей встречались на улицах мальчики в сапогах и девочки в платочках, но они тоже проходили мимо мало живыми тенями. В песочницах Матвеевского сада, куда приводила ее Настя, последняя бдительно следила, чтобы Стася не копалась в песке с подобными детьми, и чуть что даже не стеснялась применить силу и вытащить ее прочь. И даже школа, куда ее после долгих споров отправили родители на год раньше положенного срока, сначала изменила немногое. Правда, слушая из-за плохо затворенной двери споры родителей, Стася удивлялась: мягкая
мама весьма жестко настаивала на том, что в школу ее надо отдать как можно позднее, когда будет уже невозможно переломить - или, как насмешливо произносила мама, «перековать» - сознание, а папа, наоборот, твердил, что, чем раньше, тем лучше, и что и так уж много в ней осталось дворянской дури, опасной и ненужной. Короче, споры были малопонятные и неинтересные.
        В школе оказалось вполне весело. Их огромный класс в пятьдесят пять человек как-то быстро ощутил себя единым целым, и через пару месяцев они уже прорывали кордоны старшеклассников, бросаясь на несомые из столовой подносы с теплыми кусками бесплатного хлеба. Потом Стася каждый раз недоумевала, зачем она тоже бросается в эту кашу, хотя хлеба в доме было достаточно, но наутро азарт снова пересиливал разум, и она бросалась в бой, стремясь ухватить горбушку.
        Школа была старинная, трехэтажная, отец говорил, что в ней даже учился какой-то поэт, но имя его Стасе ничего не говорило, а вот прелестный стеклянный эркер в классе, где проводили уроки про растения, ей очень нравился, позволяя воображать себя какой-нибудь принцессой в замке. Именно там ей и развязал рывком бант в волосах первый хулиган и двоечник класса Мишка Глотов. Удивительно, но это ей понравилось, и скоро Настя уже приводила ее в соседний дом, где в полуподвале ютилась Мишкина семья: большеглазая и всегда словно испуганная мама, двое малышей и какая-то древняя бабка. Разумеется, Настя всегда надевала на Стасю в эти походы платьице попроще да еще с холщовым передником и нарукавниками. Они играли с Мишкой в солдатики, которых у него была уйма, особенно красных конников, хотя присутствовали и молодцы в старинных мундирах, сходившие всегда за белых. Мишка был рад, что Стася всегда с удовольствием, без упрашиваний, играет на стороне врагов и, не жалея, стягивает нарукавнички, делая из них полевые лазареты. Она же в свою очередь, с удивлением обнаружив, что Мишка хорошо соображает и ко всему
жадно любопытен, стала носить ему из дома книжки, сначала тайком, а потом и с одобрения мамы. Правда, потом Настя зачем-то держала их над паром, а после возмущения папы порчей книг тайком проглаживала утюгом через бумажку.
        Как-то Настя задержалась забрать ее, и Мишкина мама испуганно предложила ей пообедать с ними. Проголодавшаяся Стася согласилась, по привычке присев в ни к чему не обязывающем книксене и звонко поблагодарив на немецком. Мама разинула рот и уронила половник, а Мишка весь как-то подобрался и посмотрел на нее долгим взглядом, сузив волчьи красивые глаза. Тут-то и вышел конфуз. Во-первых, никакой скатерти не было, не говоря уже о салфетках, во-вторых, варево в железной миске выглядело и пахло отвратительно, убивая Стасю плавающими клочьями каких-то жил, и в-третьих, что было самым непереносимым, перед ней положили кривую, всю измызганную и щербатую алюминиевую ложку, которую было и в руку-то страшно взять, не то что ей есть. Стася со стыдом чувствовала, как ее сейчас вырвет, и, закрыв рот передником, выскочила из-за стола - к счастью, прямо в объятия пришедшей Настасьи.
        Дома она честно рассказала все маме, на что та печально спросила:
        - Но, Стася, если бы ты оказалась на войне, на поле боя, на привале - неужели ты не разделила бы с солдатами их трапезу?
        Стася возмущенно тряхнула косами.
        - Мамочка, так ведь это война!
        - Так считай, что ты и сейчас на войне, - тихо произнесла мама и, заплакав, ушла в другую комнату.
        Этот дурацкий случай изменил все. Теперь Стася приходила в школу и видела ужасную одежду большинства, грязные ногти, рваную обувь и порой даже гнид в волосах. Но все это можно было бы еще пережить, никогда в семье Новинских не встречали людей по одежке. Какими порой приходили папины бывшие однополчане! Но самое ужасное, что за этой внешней грязью и наплевательством таилась такая же внутренняя грязь. Дети травили стареньких учительниц, отчаянно ругались самыми скверными словами, плевали шелуху от семечек прямо в классах и не читали ничего, кроме бог весть откуда выкопанных нат пинкертонов образца тринадцатого года. Но самое удивительное, что опорой в этом безмолвном и тщательно скрываемом противопоставлении для Стаси стал все тот же Мишка. Он вдруг стал следить за собой, чистить чиненые-перечиненые ботинки, щеголять в штопаном пиджаке, причесываться и все более жадно глотать приносимые Стасей книжки. Более того, не менее жадно он расспрашивал ее про их жизнь, слушал внимательно, и польщенная Стася рассказывала с упоением уже даже не об их собственной жизни в коммунальной квартире, но о вычитанном
из книг быте героев Толстого и Пушкина. И, рассказывая о первом бале Наташи Ростовой или Святках у Лариных, она ощущала себя девочкой, прожившей эту жизнь, и ей было немного грустно. Однако она гордилась той жизнью…
        В тот год, когда исчез отец, мама старалась стать невидимой и неслышимой, быстро уехала в какую-то экспедицию на север, а Стасю отправила в новгородскую деревню. За день до отъезда они гуляли с Мишкой вдоль Петропавловской протоки, где песок под ивами был тверд и прохладен, и он горячо говорил ей, как будет ему без нее скучно. И Стася с недоумением понимала, что и ей будет тоскливо без широко расставленных острых глаз своего внимательного слушателя. Поэтому тем же вечером, не спросясь никого, пришла в подвал к Мишке и вежливо, но твердо попросила его мать отпустить его вместе с ними, соврав, что едет с мамой. Расчет был верен: испуганная женщина, конечно же, не пошла объясняться с мамой, и наутро они уже ехали с Мишкой в «пятьсот веселом», отходившем с Варшавского вокзала, пропитанного табаком, потом, дымом и навозом. Стася ехала по плацкарте, Мишка - зайцем.
        Лето выдалось славное, настоящее, со звездными ночами, розовыми восходами и блаженной ленью полудней. По старой памяти Стасю не обременяли работой, и они с Мишкой целыми днями болтались по окрестностям, лазая по заброшенным усадьбам. Это было полное царство Стаси, она живописала Мишке минувшую жизнь, показывала пируэты давно исчезнувших танцев, изображая то знатную даму, то провинциальную девушку, щебетала на немецком и потихоньку учимом французском, отдавала приказания невидимым горничным и гладила невидимых собак. Мишка не сводил с нее глаз, от чего все получалось у Стаси еще лучше и возвышенней. И где-то в зале с проломленной крышей, в столбе пыли, светящемся золотом, они впервые поцеловались, и лето разгорелось вокруг них еще жарче и ярче.
        И оно сделало им настоящий подарок, как и все вокруг в тот год, словно желая скрасить Стасе потерю отца. В один из своих походов они набрели на более или менее сохранившуюся усадебку и обнаружили там почти сказочного старика в бархатной куртке, с трубкой и с вольтеровским креслом. Больше того, у него оказалась настоящая породистая собака, прекрасная сука крапчатого лаверака Гая с толстолапым щенком Греем. Старик пробивался ульем, крошечным огородом и остатками библиотеки. Гая сама промышляла в лесах. Стася просто влюбилась в этого старика, звавшегося Валерианом Николаевичем, и ревниво смотрела, чтобы и Мишка относился к нему столь же восторженно. А Валериан Николаевич часто клал руку ей на голову и говорил, глядя куда-то в закат:
        - Ты девочка из прошлого. Тебя Бог мне послал.
        И они снова пускались в вопросы и ответы о минувшей жизни, где было ценно все, от формы букетов на обойном кретоне до формы, в которой мог писаться картель. Мишка молча и прилежно сидел у Стасиных колен, как подобает рыцарю, и слушал, щуря глаза.
        Лето катилось к концу, надо было уезжать, а Стася все откладывала прощание с Валерианом Николаевичем и продолжались бесконечные прогулки с Мишкой, означавшие сорванные поцелуи, дрожанье коленок и бьющееся уже где-то под ложечкой сердце. Девятнадцатого августа, как раз в Яблочный Спас, когда все вокруг благоухало плодами, Стася решила добраться до церкви, помнимой ей еще по раннему детству, и даже уговорила пойти Мишку. Они шли проселочной дорогой, словно нарисованной каким-нибудь передвижником, солнце палило нещадно, и Стася, ведомая памятью, скорее, ног, чем головы, свернула через поле в лесок, сокращавший им добрую тройку километров. Темный еловый лес гудел над головами мрачно и торжественно, мох пружинил под ногами, понемногу отходила опаленная солнцем голова, когда Стася вдруг насторожилась. Где-то далеко, еле слышно хрипло дышало какое-то существо. Она инстинктивно схватила Мишку за руку, и он уже повел ее обратно к свету, но звук повторился снова и уже явственней. Это был измученный стон. Стасе стало совсем страшно, но в памяти совершенно ни к селу ни к городу вдруг всплыли мамины слова о
том, что она должна вести себя как на войне.
        - Нет, мы должны найти, - сухими губами прошептала девочка и, вырвав руку, побежала на угасающий в чаще стон.
        И то, что она увидела, навсегда убило прежнюю Стасю.
        На крошечной елани, тщетно пытаясь приподняться, лежала Гая, прикрученная толстой веревкой за шею к суку. Обезумевшие глаза ее были выкачены и затянуты пеленой муки. Стася бросилась к ней, но сука даже не повернулась, не сводя глаз с какого-то пятна поблизости. Стася невольно проследила ее взгляд и закричала так, как кричит уже не человек, а животное. В двух шагах от Гаи, расчетливо, чтобы она не могла дотянуться, висел трупик Грея с отрезанными четырьмя лапками и выколотыми глазами. Лапки валялись тут же в уже засохшей лужице крови.
        Стася зажмурилась и упала рядом с Гаей, не зная зачем стараясь отвернуть собачью голову от висевшего тельца. Черное облако душило ее, не давая ни вздохнуть, ни крикнуть, ни заплакать. И только сухой язык собаки вернул ей ощущение действительности. Стася подняла глаза и увидела стоявшего рядом и усмехающегося Мишку.
        - Что? Не нравится? - рассмеялся и поддал ногой крошечные лапки. - Мирово я тебе отомстил, а? - Стасе казалось, что голос его доходит до нее через вату, как во время свинки, и она все крепче прижималась к Гае. - Ты думаешь, я забыл твой немецкий и твою рвоту за столом? Фифа, недобитая дворянская сучка! Ух, как я вас всех ненавижу! Ваше чистоплюйство, ваши книжки, ваши цирлихи-манирлихи! Моя бы воля - всех бы вас под корень, как этого кутенка! А ты, дура, верила, что мне с тобой интересно? Да плевал я на тебя, тебя и выебать-то противно, я только все как следует хотел разузнать, чтобы сразу распознавать проклятую вашу породу! - Мишка кривлялся и приплясывал по елани, а сердце Гаи колотилось о ребра, раскалывая не только сознание Стаси, но и саму жизнь.
        В городе она наотрез отказалась идти в прежнюю школу и стала ходить на Зверинскую. Никто, даже мама, не увидел в ней никаких перемен, кроме вытянувшейся фигурки и по-другому смотревших глаз, но отныне Стася жила действительно как на войне. Обида и ужас, поначалу мучившие ее, прошли со временем, но ненависть, глухая черная ненависть осталась, и она лелеяла ее, не давая ослабеть. Больше никакие доказательства и проявления низости окружавшего ее чужого мира не удивляли; она смотрела на них равнодушно, понимая, что подлости пределов нет. Так Стася, ставшая уже Стази, вполне безразлично перенесла пощечину от секретаря комитета комсомола в ответ на ее реплику о лакействе и бездарности Демьяна Бедного. И, может быть, еще более хладнокровно она отдалась уже университетскому вожаку, когда тот предложил ей нехитрый выбор - или это, или стучать на одногруппников. Равнодушие и ненависть давали силы, которые были нужны и которых не хватило бы нормальному человеку, оказавшемуся в сумасшедшем доме, коим стали ее город и ее страна. Стази знала, что все происходящее с ней - еще не самое худшее, что все это можно
вытерпеть, ибо ненависть порой бывает гораздо сильнее любви. И она побеждала, и добивалась, и жила в своем царстве мертвых полнее и свободней, чем большинство ее окружения…
        Наверное, она забылась, потому что, когда снова открыла глаза, то увидела, что светит уже не солнце, а луна, что уже светает, и что в этой предрассветной обморочной мгле явственно слышно чавканье приближающихся по песку шагов. Шло несколько человек, и шли чужие.
        «Вот и всё», - не то с ужасом, не то с облегчением подумала Стази и еще крепче обняла мертвого курсанта…
        Шаги приближались. Хохот, лающая немецкая речь.
        Не открывая глаз, Стази приподнялась на локтях и выбросила в пространство отменную порцию витиеватой немецкой ругани.
        Шаги замерли, речь смолкла, кто-то трижды хлопнул в ладоши.
        - Noch ein Mal, bitte,[35 - Еще раз, пожалуйста (нем.).] - произнес насмешливый голос, и Стази открыла глаза…
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ИСТОРИИ УСАДЬБЫ ИЛЬЖО
        Усадьба Ильжо расположена в южной части Лужского района, к западу от Динабургского шоссе (старый тракт Луга - Порхов) на берегу озера Ильженского.
        Сельцо Ильжо упоминается еще в писцовых книгах Шелонской пятины, а с самого начала XVIII в. оно принадлежало фамилии Скобельцыных. Тогда существовала небольшая усадебка с деревянным домом и фруктовым садом. В первой половине XIX в. Ильжо было продано по частям. Так образовались два имения - Среднее и Верхнее Ильжо. На учете Областной инспекции по охране памятников находится лишь усадьба в Среднем Ильжо, хотя на восточном берегу озера Ильженского в XIX в. образовалось несколько усадеб, пока не обследованных. Старинное сельцо Ильжо с господской усадьбой и деревнями Селище, Яконово и Клобутицы купила у наследников Скобельцына вдова капитана 2-го ранга М. Н. Бизюкина, от нее имение перешло к сыновьям, но, не желая делиться, они в 1848 г. продали его М. А. Снарской, владевшей им 40 лет и создавшей новую усадьбу, сохранившуюся до наших дней. Мария Александровна деятельно занялась хозяйством имения и усадьбой. Старые усадебные постройки были отремонтированы, обновлены парк и сад, заведены молочня и птичник. После крестьянской реформы 1861 г. многие помещики переселяли крестьян подальше от усадеб, но
Снарская поступила иначе и создала новую усадьбу, к югу от сельца. Поставленный на мысу деревянный обшитый тесом двухэтажный дом - типичный образец загородного дома в «русском стиле» конца 1860-х - начала 1870-х гг. Это было время поисков национального стиля. Автор усадебного дома пошел по рациональному пути, соединив определенную живописность внешнего облика с функциональной целесообразностью. Хозяйственных заведений в новой усадьбе не было, они остались в старой усадьбе, находившейся всего в 500 метрах от новой, предназначавшейся только для отдыха. Живописные окрестности Ильженского озера привлекли сюда художников. В 1872 г. здесь на лето снимали дачу И. Н. Крамской, К. А. Савицкий, И. И. Шишкин. Шишкин написал здесь картины «Полдень», «Пруд в старом парке», «Лесная глушь», за которую получил в 1873 г. звание профессора. После смерти Марии Александровны ее сыновья в 1887 г. продали имение с усадьбой баронессе В. С. Корф, урожденной Вревской. Через три года она перепродала поместье потомственному почетному гражданину Я. Я. Фан дер Флиту. Он сразу начал интенсивное строительство: построил охотничий
дом, молочню, кладовую, оранжерею, дом управляющего, каретный сарай. На высоком холме, отдельно от усадебного дома, Фан дер Флит устроил большую хозяйственную зону со скотным двором, хлевом, кузницей, конюшней, телятником, овощным складом, людскими, сараями и амбарами. Фан дер Флит усадебный дом также реконструировал: в 1894 г. произвел капитальный ремонт, провел водопровод, устроил ванные и туалеты. В доме были кабинет, гостиная, зал, столовая, бильярдная, туалетная, личные покои хозяина и его сына. После смерти отца в 1911 г. имение унаследовал В. Я. Фан дер Флит, статский советник императорского двора, камергер. Из хозяйственных построек уцелели лишь каменные и смешанной кладки, возведенные Фан дер Флитом, а также построенные Снарской барский дом и два жилых флигеля, сдававшиеся ею под дачи. В советское время в усадьбе располагалась школа, во время войны - немецкий госпиталь. Сейчас усадебный комплекс находится в плачевном состоянии, которое особенно ухудшилось в последние год-два, очевидно вследствие отсутствия присмотра.
        28 сентября 1941 года
        Осень наступила рано, даже здесь, в Баварии. Трухин помнил, как на родине в это время еще вовсю шла охота, воздух бодрил и даже пьянил, а здесь природа поникала как-то покорно и непразднично. И только вечный запах хмеля перебивал тошнотворные лагерные запахи; цинга разгуливалась, а вместе с ней кровавые поносы и выплюнутые зубы. Но каждое утро, бреясь перед старым потрескавшимся зеркалом, Трухин с удивлением видел не мрачного, чуть одутловатого академического лектора, которым заставлял себя быть много лет, - на него смотрело худое породистое лицо с характерно выдающейся трухинской челюстью и смеющимися мальчишескими глазами. Порой ему казалось, что тот золотой мальчик детства, тот неисправимый фантазер и выдумщик осторожно и с трудом, но все-таки пробивает себе дорогу к миру, пусть совсем иному, где ему суждено было родиться и начать жить. И он знал, что причиной этому - свобода. Да, оказавшись в лагере, за колючей проволокой, лишенный всего привычного, даже самой простой еды, терзаемый и даже униженный позорными поражениями своей армии и своей страны, он каждое утро просыпался с ощущением
чего-то нового. Разрушающая душу ложь, парализующий все творческие порывы самоконтроль, понимание бессмысленности собственной жизни - всё осталось по ту сторону июньского дня. Теперь можно и нужно было бороться. И Трухин лишь высокомерно усмехался, глядя, как все чаще от барака к бараку ходят некие личности из советских командиров, которые, не скрываясь, занимались доносительством и чувствовали себя при этом совершенно естественно. Они вызывали лишь брезгливую жалость, хотя Егоров и Зыбин всерьез толковали о том, что подобных людей надо уничтожать.
        - В лагере с этим и проблем-то нет, - ворчал Зыбин, и могучая шея его багровела.
        - Ну не будем уподобляться советской власти, Ефим Сергеевич, и действовать ее методами. А доносчиков, поверьте, в настоящей армии не уважают и относятся к ним исключительно с презрением. Да и о чем они станут докладывать немцам? О том, как мы ненавидим советскую власть?
        - Нас тут много, и, как вы сами знаете, есть масса таких, которые, наоборот, клянут не Советы, а Гитлера. Что ж, им за их заблуждения еще и в лагере страдать?
        - Свобода мнений пока, я вижу, здесь не преследовалась, иначе половина уже лежала бы где-нибудь во рвах.
        - Идеалист вы, Федор Иваныч, сразу видно, что в барском доме выросли. А пожили бы…
        Но Егоров не успел закончить фразу, как в дверях появилась сухонькая фигурка Благовещенского.
        - Смею вас обрадовать, господа.
        - Неужто харч прибавили?
        - Скорее, наоборот. Только что комендант объявил старостам бараков, что положения Женевской конвенции на нас не распространяются, поелику мы, согласно заявлению Сталина, являемся не кем иным, как изменниками и предателями родины. Вот так-с.
        - О, мразь! - вырвалось у Трухина, и перед глазами снова, покачиваясь, как корабль на волнах, старый паникарповский дом, превращенный сначала в хлев, а потом и совсем изгаженный и раскатанный. Дом, где столько поколений ровным, теплым, никого не обделяющим светом горела жизнь честных людей, любивших родину превыше всего на свете. Они отдавали ей свой труд, свой ум, силы, а когда надо, не торгуясь и не считаясь, отдавали и своих детей… Но виденье отчего дома, всегда всплывавшее в критические минуты, в моменты, когда нужна была особая духовная сила, помимо воли Трухина сменилось картиной, виденной им позавчера. Несколько русских офицеров, вероятно невысокого ранга, дрались в грязи из-за двух маленьких картофелин. Они дрались не так, как дерутся мужчины, нет, они царапались, визжали, хватали друг друга за отросшие волосы и даже кусались. Гнилая картошка расползалась под костлявыми пальцами, не доставаясь никому. Видеть это было отчаянно больно и унизительно. И это - кадровые офицеры?! И это большевистская власть, которая сделала людей, мужчин, русских зверьми? - Неужели и это преступление не
отвратит от коммунистов лучшие умы?
        - Держи карман шире, начштаокр, - густо захохотал Закутный. - Уж коли миллионы трупов не отвратили…
        - И все же я полагаю существенным и необходимым как-то организовать неудовольствие, охватившее столь значительное число пленных. Пусть для начала это будут лекции, доклады, просто личные беседы, в конце концов. Но нужно вытравлять в людях последствия большевистской пропаганды, нужно очищать их сознание и души…
        - Батюшек надо бы непременно, - вставил Благовещенский, - народ истосковался, да и многих надо просто поддержать. Не все ведь такие железные, как ты, Федя.
        Весь лагерь видел, как высоченный насельник «генеральского барака» каждое утро изнуряет свое и без того худющее тело гимнастикой и льет на себя ледяную воду, когда в бараках и так стоит холод. «Добиться чего-либо можно только преодолением, только насилием над собой», - с детства твердил отец, и маленькие Трухины не знали ни мягких постелей, ни поздних вставаний, ни теплой одежды в морозы…
        - Священников обязательно. Но главное даже не в том, что я только что сказал, вернее, это не самоцель. Цель - постепенное установление нашей собственной, подлинно демократической платформы.
        - В Керенские метишь? - фыркнул Закутный.
        - Керенский дурён во всех смыслах, Дмитрий Ефимович. Только настоящая демократическая платформа даст нам возможность серьезно сотрудничать с немцами, вернет в Россию десятки тысяч белоэмигрантов и… позволит сформировать русские воинские части, воюющие на стороне вермахта для освобождения страны от сталинской тирании.
        - Значит, в Наполеоны! Силен!
        - У вас есть другие предложения? Иной выход? Если Гитлер действительно ненавидит Советы, то он не может не схватиться за это предложение. Я как можно скорее переговорю со Штрикфельдом.
        - А я считаю, что первым делом надо ставить вопрос о создании на уже оккупированных наших территориях антисталинского правительства, введения частной собственности на землю и свободной торговли, - вот что я вам скажу, господа мои товарищи, - оживился Зыбин.
        - Это второй шаг, Ефим Сергеевич. Сначала надо физически освободить родину, и лучше это сделать русскими руками.
        - А если он ненавидит не Советы, а просто нас… русских? - опустив седую голову, вдруг прошептал Благовещенский. - Тогда как?
        - Мы не евреи, Иван Алексеевич, - мягко возразил Трухин. - И немцы - европейцы, не забывайте. Итак, я думаю, начать нужно с частных бесед с офицерами из других бараков. Кто у нас там на примете, навскидку? Лукин? Бартенев, Болховский?
        - А Карбышева как забыли, Федор Иванович, - напомнил Егоров. - Вы же с ним, кажется, читали тактику высших соединений?
        - Дмитрий Михайлович не читал, он был только помначкафедры. Думаю, его возраст… и совершенно искренние убеждения. Короче, я завтра же иду к коменданту, добиваюсь встречи со Штрикфельдом, получаю разрешение, и мы начинаем делать реальное дело.
        - Наконец-то! - почти хором прозвучали голоса Егорова и Зыбина.
        Но в тот же вечер в бараке очутился неожиданный и незваный гость. Несмотря на строгий запрет перемещений по лагерю после шести вечера, почти в полночь раздался тихий, но уверенный стук в дверь, и в темной комнате возник очень худой человек среднего роста.
        Не поздоровавшись, он коротко бросил:
        - Мальцев, военный прокурор сотой СД[36 - В начале октября 1941 г. военюрист 3-го ранга О. А. Мальцев и бывший артист МХАТа С. Н. Сверчков создали в Хаммельбургском лагере политическую организацию из военнопленных офицеров. «Русскую Трудовую Национальную Партию». В РТНП вступили более 200 человек. Нацистская разведка использовала объединение как инструмент выяснения лояльности отдельных военнопленных. В середине 1942 г. администрация лагеря распустила партию.].
        - Бывший прокурор, - хмыкнул Закутный. - Здороваться надо, военюрист.
        - Оставим никому не нужные онёры. Позвольте сесть? - И, не дождавшись ответа, он сел в ногах тут же поджавшего ноги Благовещенского. - Я пришел к вам потому, что знаю ваше отношение к советской власти и готовность возродить старую Россию.
        - Укороти вожжи, приятель. Царь-батюшка вряд ли сейчас нужен.
        - Дело не в царе, а в национальном характере основываемой мной партии…
        - Смотри-ка, еще один… Ульянов!
        - Я принципиально не обращаю внимания на подобные выпады. Мне нужно только ваше теоретическое согласие для дальнейшего создания президиума и вербовки новых членов. Мысли об организации так или иначе роятся в лагере, массы надо организовать раньше, чем они успеют все испортить. И до тех пор, пока триумфальное шествие немцев по России идет без проволочек.
        - А, значит, будут и проволочки? - не выдержал Егоров.
        - А вы сомневаетесь? Но это не наше дело. Сейчас главное - охватить как можно больше народу, для чего я предлагаю анкетирование. Согласны?
        - А ты случайно не из абвера, парень? - Закутный медведем поднялся с постели и включил свет.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ПРИКАЗА НАРКОМА ОБОРОНЫ № 270 ОТ 16 АВГУСТА 1941
        «Расстрелу подлежат все заподозренные в намерении сдаться в плен, а их семьи лишаются государственной помощи и поддержки».
        ИЗ ШИФРОГРАММЫ № 4976 КОМАНДУЮЩЕГО ЛЕНИНГРАДСКИМ ФРОНТОМ ЖУКОВА Г. К. ОТ 28 СЕНТЯБРЯ 1941
        «Разъяснить всему личному составу, что все семьи сдавшихся врагу будут расстреляны и по возвращению из плена они также будут все расстреляны».
        14 июля 1941 года
        Через пару дней, так и не сменив окровавленной гимнастерки, она тряслась в столыпинском вагоне вместе с грудами немецкой почты и веселым пожилым почтовым служащим, не обращавшим на нее ровным счетом никакого внимания, словно она была одним из тюков. Воду Стази пила из пожарного ведра, всегда по-немецки аккуратно наполненного и стоявшего наготове у входа. Немец не возражал.
        Страха не было. На самом деле настоящий, полноценный страх исчез еще давно, в те дни, когда арестовали отца. Арестовали его вместе с другими бывшими «белыми» прямо в Ярославле, где они проводили каждое лето у каких-то отцовских кузин.
        Станиславе было тогда всего девять, но она навсегда запомнила страх, поселившийся повсюду: в глазах матери и няньки, в пустых углах комнат, в тихих разговорах знакомых и в том, как отшатнулись от нее ее уличные приятели. Они очень скоро уехали вслед за отцом в Ленинград, где добрые люди надоумили искать его в «Крестах». Сколько просидел бы отец, неизвестно, если б на одном из допросов к следователю не ввели маму, выглядевшую совсем девочкой. Отец побелел от ужаса и крикнул:
        - Неужто вы думаете, что, если бы я был виновен, я позволил бы жене с детьми вернуться в Ленинград?!
        И это решило его судьбу - времена были тогда «либеральные».
        Страх съежился, но уже никогда больше не уходил навсегда. Он исчезал только тогда, когда к родителям приходили в гости их старые друзья, и устраивались традиционные ужины с пением. Пели старинные студенческие песни и грустные романсы, а порой даже военные, полковые. Тогда под звон бокалов и стройные голоса страх прятался на некоторое время, чтобы потом вновь сжимать сердце с новой силой при известии об очередном аресте. Через пять лет у отца остался всего один друг, бывший штабс-капитан Соболевский, так любивший смотреть на облака в небе. А еще через год отец исчез. Его искали власти, милиция, ГПУ, родственники по своим каналам в Польше и Франции, но он пропал бесследно, и говорить о нем было запрещено навсегда. Страх был почти изжит горем и болью, и с тех пор бояться Стази, в общем-то, перестала. Эта новая война породила не страх, а некий мистический ужас, чувство совершенно иное и иначе преодолеваемое.
        Поэтому нельзя сказать, что Стази боялась. Во всяком случае, смерть не дышала ни в лицо, ни в затылок. Унижения от плена она тоже не ощущала, ибо с детства знала, что плен - печальный спутник войны, что многие из отцовских друзей были в плену в германскую и вспоминали о нем порой с обидой, порой с шуткой, но никогда со страхом или унижением. Соболевский даже показывал ей маленькую бронзовую фигурку Божьей Матери Ченстоховской, присланной в одной из посылок Красного Креста.
        Необходимость сотрудничать с врагом тоже ее не очень пугала: она не выдавала ни людей, ни фактов, которых не знала и знать не могла, своим переводом она вряд ли приближала победу вермахта, а вот польза для своих могла быть вполне. «Какая польза? - тут же одернула себя Стази. - Утешение? Что, кроме утешения? Если б я могла говорить им, что все хорошо, что мы победим… А я не хочу победы ни той, ни другой стороне - вот в чем ужас. Да, вот трагедия моего положения: я ненавижу эту власть, но не могу желать победы немцам. Почему же? - снова перебила она себя. - Да потому что я чувствую, что они несут с собой, в себе нечто настолько противоестественное, дьявольское, чему даже нет названия и слов». Правда, пока все виденные ей вблизи немцы оказывались вполне нормальными людьми, но было уже не забыть клочьев человеческого мяса, визжавших лошадей с развороченными животами, крики раненых, проклятья и огненный ураган смерти вокруг.
        «Я должна превратиться в пустоту, - неожиданно решила Стази. - Пустоту, о которую разбивается и радость, и ненависть. В этом ведь нет ничего сложного, я и так жила здесь как замороженная, особенно после исчезновения папы. Училось, влюблялось, жило нечто внешнее, моя скорлупа, а душа все ждала чего-то… настоящего. Но ведь было и настоящее! - возмутился кто-то в Стази. - Ведь оно было: в стихах, в плотской и сердечной страсти, в любви к маме и к России, наконец! Иначе ты давным-давно была бы трупом. - Но настоящее всегда мучительно, - одернула упрямый голос Стази. - Сейчас нельзя добавлять себе еще мучений, я просто смогу не выдержать. - Дурочка! Для чего же тебе держаться? Если победит Советский Союз, ты снова станешь никчемным комочком страха без всяких перспектив до гроба, а если одолеет Германия… - Что? Что, если одолеет Германия, ну? - злорадно вцепилась в эту мысль Стази. - Если Германия, то все равно для нас, русских, не будет той жизни, в которой родились и жили твои родители. Ты ведь ее, эту жизнь, хочешь? Прочный красивый мир, ТВОЯ Россия, высокие идеалы, теплая вера, балы,
наконец… - Да, - согласилась вдруг Стази, такой жизни не будет. Никогда. - И она в первый раз за время войны заплакала ледяными, необлегчающими слезами».
        На четвертый день ее высадили, сдав на руки двум солдатам и офицеру в высоко выгнутой фуражке. На здании старинного фахверкового вокзала она успела прочитать: «Вюрцбург».
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        Из истории города Вюрцбурга
        Вюрцбург - средневековый город на реке Майн на юге Германии в федеральной земле Бавария со статусом «свободного города», первое письменное упоминание о котором относится к 704 году.
        Город известен издательствами, консерваторией, административно-хозяйственной академией, а также университетом Юлиуса-Максимилиана, основанным в 1402 году, благодаря которому Вюрцбург относится к классическим «университетским городам» Германии. Вюрцбург - один из самых известных центров музыкальной культуры Германии. Ежегодно здесь проходит более 300 концертов классической музыки, а также известные фестивали Моцарта и Баха. C периода Средневековья Вюрцбург являлся одним из крупнейших городов Франконии и центром винодельческой Франконии. За границей франконское вино часто называют «штайнвайн» (Steinwein - каменное вино), это название закрепилось за ним столетия назад. Интересен крепостью Мариенберг (XI -VI вв.), Майнфранкским музеем, церковью Ноймюнстер, в северной части хора которой находится могила знаменитого миннезингера Вальтера фон дер Фогельвейде, умершего в Вюрцбурге в 1230 году.
        Во время 2-й мировой войны больше 85 % города было стёрто в пыль налетами союзнической авиации, а затем союзниками вывезены практически все исторические ценности. Но немцы, с присущим им трепетным отношением к своей культуре и истории, кропотливо год за годом восстанавливали всё по сохранённым фотографиям и чертежам. Город действительно выглядит старинным, хотя 85 % его зданий отстроены заново.
        14 октября 1941 года
        Через несколько дней офлаг тихо гудел, хотя вслух никто и ничего не говорил. Но неумолчное кипение мыслей и страстей создавало густую напряженную атмосферу, которую не могли не заметить немцы. Они усилили охрану и немного ужесточили режим. Впрочем, жизнь в «генеральском» бараке от этого изменилась мало, разве только споры стали еще горячее.
        - Больно самолюбив этот малый, - вздыхал Благовещенский. - И самоуверен.
        - Полностью согласен, - парировал Зыбин, - но его личность ничего не решает. Нам нужна масса, и, как только она появится, мы все переделаем, мы возьмем власть в свои руки. Как полагаете, Федор Иванович?
        - Пока никак, если честно. По поводу взятия власти «потом» у нас есть печальный опыт. Потом не бывает ничего. К тому же я не понимаю, к чему эта конспирация? Если мы все равно без немцев не в состоянии решить проблему, то нужно сразу ставить их перед фактом. Штрикфельд готов к любому открытому разговору.
        - Э, батенька, это он с вами открыт, с белой косточкой. А с нами, грешными, вряд ли.
        - Гораздо хуже будет, если это откроется как заговор.
        - Но мы дали слово…
        - Увы.
        По всем баракам шли глухие споры не только о сути и задачах организации, но и вещах достаточно формальных и в условиях лагеря вообще необязательных: флаге, названии, подотделах. В головах большинства царила полная каша. Так Трухину с Благовещенским никоим образом не удалось отстоять самостоятельный флаг, и большинством голосов приняли дикий вариант русского дореволюционного торгового триколора, но с трудовыми серпом и молотом в верхнем углу. Но еще бог бы с ним с флагом, которого все равно как не было, так и нет, и идти с ним тоже некуда. Гораздо серьезней оказалась внутрипартийная борьба. Трухин, всегда избегавший любой политики и считавший, что порядочный человек ею не занимается, оказался втянутым в самые бессмысленные, а потому опасные споры.
        Весь офлаг мог смело сверять часы, когда в половине четвертого пополудни по центральной аллее меж старыми бараками прогуливались две фигуры: двухметровая Трухина в старой, но все же с шиком сидевшей советской генеральской форме, и крошечная Мальцева в неизвестно откуда полученном штатском. Первая вышагивала, неся корпус и голову почти неподвижно, вторая наскакивала петушком.
        - Партия строится лишь на железной дисциплине, вам ли того не знать? - шипел Мальцев. - И у нас есть прекрасные образцы, не побоюсь этих сравнений.
        - Ну, милееейший, - растягивая гласные, как в разговоре с официантом или кучером, улыбнулся Трухин, - мне того никак знать невозможно, ибо никогда ни в какой партии не состоял. В гимназии соблазнялся эсерством - да Бог миловал. А, во-вторых, настоящая русская партия и не должна брать себе в образцы никакие иные, тем паче запятнавшие себя именно борьбой с русским народом… Вот добились вы названия российской - и что? Почему российской, а не русской? Боитесь, что немцы обвинят в национализме? Ворон ворону глаз не выклюет. И что за абсурд «народно-трудовая»? Что это за двухголовый монстр, когда есть просто два русских хороших и всем понятных слова: народная и трудовая? Или вы рассчитываете только на образованных людей? Тогда и затевать не стоило.
        - Знаете, ваше прекраснодушие уже погубило Россию! И не раз, между прочим! Нет, у нас есть только два примера: ВКПб и НСДАП. Структурированная, проверенная форма, подотчетность…
        - …знаю-знаю, что вы сейчас скажете! Подчинение меньшинства большинству и весь этот демократический централизм. Это, милееейший, хорошо в армии, а не в свободном сообществе свободных людей.
        - Свободных людей! - весь так и передернулся Мальцев. - Да где вы их видели и видите, генерал?! Эти? - Он махнул в сторону нескольких, судя по возрасту, лейтенантов, куривших одну папиросу на всех и полностью поглощенных счетом затяжек у каждого. - Или в Советах, среди своей офицерни, которые пили, дебоширили да баб насиловали? Это не люди, генерал, это, в чем совершенно согласен с немцами, просто унтерменши. А потому и стоять во главе партии должны немцы.
        - Я уже в курсе, милейший. Кстати, вот он идет, ваш юберменш. - Трухин лениво повернулся в сторону подходившего к ним стройного молодого офицера.
        Мальцев выкинул руку, а Трухин небрежно поднес свою к фуражке.
        - Добрый день, - весело, с любопытством переводя взгляд с одного на другого, поздоровался немец. - Рад, что две стороны одного дела пытаются найти общий язык. Зондерфюрер[37 - Невоенная, чиновничья должность в нацистской Германии.] фон Зиверс, - представился он Трухину. - Не жду взаимного ответа, поскольку документы ваши читал и с господином Штрик-Штрикфельдом беседовал. Впрочем, у меня к вам есть еще вопросы, прежде чем сообщу вам приятную новость. - Зиверс неожиданно перешел на немецкий:
        - Herr Truchin, ich weiss, dass Strickfeld schon mit Ihnen daruber gesprochen hat, aber wir haben neues Material erhalten und wollen eine Antwort.
        - Ich bin bereit, Ihnen Ihre Fragen zu beantworten. Nach Moglichkeit, versteht sich.
        - Wie uns bekannt ist, wurde der Dekan Ihrer besonderen Fakultat im Juli 1937 verhaftet. [38 - - Господин Трухин, я знаю, что Штрикфельд уже говорил с вами об этом, но мы получили новые материалы и хотим ответа. - Я готов ответить на ваши вопросы. По мере возможности, разумеется. - Как известно, начальник вашего Особого факультета был арестован в июле тридцать седьмого.]
        - Leider, ja. Das ist mir bekannt.
        - Ist Ihnen dann ebenfalls bekannt, dass er bei der Anhorung ausserte, er sei vor einem Jahr mit Ihnen auf einer Kriegsinspektionsreise gewesen…
        - Kriegsinspektorenreise, Sonderfuhrer.
        - …und habe dort den Oberleiter des Oberst-Lehrganges von Truchin mit dem Ziel einer Verschworung fur eine antisowietisch-faschistische Organisation angeworben. - Зиверс сделал паузу, желая насладиться произведенным впечатлением, но надменное лицо Трухина оставалось равнодушным. - Was sagen Sie dazu?
        - Ich sage nur, dass die Aussagen des ungluckseligen Pavlovs moglicherweise die einzigen waren. Oder auch, dass ich keinen hohen Rang hatte, ich war nicht Mitglied der Partei. Ich bitte Sie, wer braucht mich schon?
        - Und dennoch gibt es Hunderte wie Sie, und sogar solche mit tieferem Rang.
        - Ich kann Ihnen nicht mehr berichten, Sonderfuhrer. Und meinen Bruder, Sergej, haben sie ein Jahr vor dem Krieg gegen Finnland trotzdem festgenommen und erschossen. Also… entschuldigen Sie, Sonderfuhrer.
        - Aber Truchin, Sie haben meine Neuigkeit nicht mal zu Ende gehort![39 - - Известно, увы. - Но известно ли вам и то, что на следствии он заявил, будто год назад он ездил с вами в военно-инспекционную поездку… - Военно-инспекторскую, зондерфюрер. - …и там завербовал старшего руководителя курса полковника Трухина в антисоветско-фашистскую организацию с целью заговора. Что вы на это скажете? - Я скажу лишь то, что, возможно, показания несчастного Павлова были единственными. Или же то, что звание у меня было невысокое, в партии я не состоял. Кому я нужен, помилуйте? - Однако сотни таких, как вы, да и пониже в званиях… - Ничего больше не могу сообщить вам, зондерфюрер. А вот брата моего старшего, Сергея, они все-таки взяли и расстреляли за год до финской. Так что… простите, зондерфюрер. - Но, Трухин, вы даже не выслушали мою новость!] - крикнул ему в спину Зиверс.
        - Ich hore.
        - Die Leitung hat die russische Diaspora in Berlin um Hilfe gebeten. Bald werden Postsendungen eintreffen…
        - Danke, мне вполне хватает пайка.
        - …und die Gottesdienste werden erlaubt werden[40 - - Я слушаю. - Руководство обратилось за помощью к русской диаспоре в Берлине. Скоро прибудут посылки… - Благодарю, мне вполне хватает пайка. - …и будут разрешены богослужения!].
        И губы Трухина свел мучительный спазм.
        Господи, сколько он не молился в открытую? Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки лампадок в комнате у няни, куда он заходил вечером, уже простившись с родителями. Они казались светом волшебного царства, великого царства справедливости и добра на всей земле. Голые коленки на сухом теплом полу, старательно вжимаемые в плечи и лоб детские пальцы, сладкие слова, повторяемые за няней… Владыко, прости беззакония наша… Неужели так и прощал? Огоньки незаметно превратились в розовое зарево Пасх. Братья в гимназических мундирах, отец, прикалывающий перед зеркалом ордена, мать в шелке, с напудренными волосами. Они никогда не ездили на эту службу, а шли пешком. Упоительно было идти светящимися каждым домом улицами, когда из всех дворов под лай собак, под скрип калиток вытягивался праздничный народ, а меж деревьями сверкали усеянные фонариками колокольни. Сплошным гулом ревели колокола, но все их медные голоса перекрывал тысячепудовый бас собора. Земля вокруг храма уставлена глиняными плошками, а чуть подальше, на самом берегу пылали бочки из-под нефти и смолы, и от их огней красные стены церкви пылали
еще жарче. Волга расстилалась черным зеркалом, хрустели льдины, струились звезды… Он был в самом центре готового свершиться чуда. А потом отходила заутреня, и начиналось христосование, священники и клир стояли на амвоне, а перед ними лился бесконечный людской поток. Троекратные поцелуи, красные яички из руки в руку, бельевые корзины разноцветных яиц… Там, на Дебре, он впервые поцеловал крестным поцелуем Валечку… А на улице уже заря, от которой розовеют вывернутые на берег сахаристые льдины, гудят пустынные площади. На Губернаторском родителей, сестру и няню уже ждала карета, а они с братьями возвращались опять пешком, по бульвару уже насвистывали птицы… И он ни за что не отдаст этих воспоминаний.
        А сегодня Покров, как он смел забыть?!
        И, вернувшись в барак, Трухин быстро и практически без помарок набросал программу новой партии, цель которой заключалась в свержении советской власти и установлении демократического строя в России.
        Завтра эта бумага ляжет на соответствующий стол, потом, скорее всего, пойдет по соответствующим инстанциям - словом не затеряется. И обратной дороги уже не будет.
        Да и какой, собственно, дороги? Куда? Какие есть варианты?
        Забиться в свой кокон, выжидать и выживать, приспосабливаясь к обстоятельствам? А разве последние двадцать с лишним лет он жил как-то иначе, разве не устал смертельно от такого существования? Да ничем хорошим оно в нынешних обстоятельствах не обернется.
        Героический побег в духе генерала Корнилова? Но Лавру Георгиевичу было куда бежать, и главное - зачем.
        Сопротивляться? Как? Не большевистское же подполье устраивать, в самом деле?..
        Перед Федором открывался лишь один путь - безрадостный путь князя Курбского. Правда, те, под чью руку отошел мятежный боярин, разве что вздорностью своей и спесью выделялись из прочих, тогда как эти… Трухин плотно прикрыл глаза, и на изнанке век заплясали рожи сладчайшего фюрера и высших его клевретов - как картинки из учебника по судебной психиатрии. Да, это вам не юнкерство-пруссачество, не Гинденбурги и Макензены прошлой германской войны, а такая же донная человеческая муть, вынесенная на поверхность в мире, взбаламученном Великой войной, что и те нелюди, что четверть века насилуют родную страну.
        А теперь один гад напал на другую гадину и грызет насмерть. Гадину-то пусть сожрет, а Россию… Россией подавится…
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ИСТОРИИ ВЛАДЕНИЯ СЕЛА ПАНИКАРПОВА ПРЕДКАМИ Ф. И. ТРУХИНА
        Село Шахово Судиславльского уезда Костромской губернии, на окраине которого располагалась усадьба Паникарпово, известно с 16 века. В 18 веке оно же упоминается как вотчина Костромского Богоявленского монастыря, само же сельцо Паникарпово (Поликарпово) в 18 веке принадлежало дворянам Скрипицыным. Затем усадьбой последовательно владели Анна Кологривова, племянница А. А. Скрипицына, костромской губернатор Н. Ф. Пасынков и его наследники.
        В 1850 году Паникарпово было куплено Иваном Моисеевичем Бычинским и его женой Александрой Яковлевной, после чего, в 1858 году оно перешло в совместное владение его наследников: дочери Юлии Трухиной, малолетнего сына Николая и дочери Елены (в замужестве Бегичевой) В состав именья, помимо сельца Паникарпова, входили деревни Белореченской волости Клово и Малое Иваново, в которых проживало 107 крестьян. Земли под усадьбу отмежевано 113,5 десятины. При усадьбе содержалось 16 дворовых. Юлия Трухина и ее муж, Алексей Трухин, прослуживший беспорочно 25 лет и вышедший в отставку в чине полковника, передали усадьбу сыну Ивану, родившемуся в 1858 году.
        Иван Трухин служил в Первой Гренадерской Его Королевского Высочества принца Карла Прусского артиллерийской бригаде. Будучи поручиком 23 лет он женился на дочери потомственного дворянина Сергея Яковлевича Трегубова Надежде. 29 лет отроду Иван Трухин вышел в отставку в чине штабс-капитана и в 1887 году поселился в Костроме, играя там значительную роль. В 1892 -1905 годах исполнял должность земского начальника Костромского уезда, а 1911 имел чин действительного статского советника, с 1913 был непременным членом костромского губернского присутствия.
        Трухины жили широко, и Паникарпово (в усадьбе на тот момент было 715 десятин земли) использовали не только как летнюю дачу, но и наладили образцовое хозяйство. Часть земли сдавалась в аренду, часть использовалась для устройства молочно-товарной фермы и маслозавода, приносивших неплохой доход. В усадьбе был разбит новый сад, работал садовник.
        По описи 1918 года за Трухиными числилось: усадебной земли 5,5 десятин, пашни - 67 десятин, сенокоса - 80, леса - 202. Часть усадьбы в 1902 году продана костромскому вице-губернатору В. Л. Гуссаковскому.
        28 сентября 1941 года
        Стази сидела у окна и бездумно смотрела на проходившую мимо нее в самом прямом и в самом переносном смысле жизнь чужого провинциального городка. Если бы не появлявшиеся иногда офицеры и развевающиеся кое-где флаги со свастикой, она вполне могла бы представить себя какой-нибудь русской путешественницей. Мирная осень с преобладанием красного за счет множества виноградников, чадолюбивые мамаши, кухарки с корзинами, старики в шапках с перьями и голыми коленками. Она изучила уже все маршруты местных обывателей, знала, какую пивную они предпочитают и у какого зеленщика берут овощи. Это было единственным развлечением.
        Попав в это бывшее католическое училище, где разместили интернированных, как предпочиталось здесь говорить, Стази искренне удивилась. Она ожидала барака или съемной квартиры, оказалась же в старинном здании с гулкими каменными коридорами, ледяными дортуарами и огромной столовой, своими размерами и помпезностью явно не соответствовавшей тому рациону, что предлагался. Эрзац-кофе, эрзац-хлеб, эрзац-суп. Но приученная родителями к большой умеренности в еде - ибо чревоугодие считалось просто-напросто неприличным для приличного человека - Стази почти не страдала от голода. Гораздо хуже обстояло дело с одиночеством. Уединиться было невозможно: в ее дортуаре стояло девять кроватей.
        Она считалась старожилкой. Когда Стази привели в дортуар, то она обнаружила лишь единственную девушку, читавшую у окна книгу. Это была Библия, ибо иных книг не то не разрешалось, не то просто не имелось.
        - Серайна, - представилась девушка, но по выговору Стази поняла, что она не немка. Действительно Серайна оказалась бельгийкой. Она была весела, ровна, неприхотлива, и только много позже Стази поняла, что поддерживало в ней эту невозмутимость. Серайна яростно ненавидела нацизм и немцев и считала, что только так она сможет выжить. Выжить, чтобы мстить. Ее маленькая растоптанная родина взывала о мести, и Стази искренне ей завидовала. Счастлив тот, кто любит свою родину без ненависти.
        Серайна, которую Стази стала называть просто Аней, быстро ввела ее в курс дела. Сюда, в Вюрцбург, свозились совершенно свободно владеющие немецким языком женщины - по преимуществу молодые - чтобы работать по обслуживанию массы концентрационных лагерей для пленных. С другими странами все давным-давно было определено и работало по накатанным схемам. Женевская конвенция, Красный Крест, католические организации…
        - Но теперь машина дает сбой, - радостно пояснила Аня. - С востока течет такая река пленных, не регулируемая никакими правилами, что они в растерянности, они захлебываются!
        Но то, что вызывало такую радость у бельгийки, тяжким камнем легло на душу Стази. Массы пленных означали поражение. Ходили слухи, что Ленинград практически сдан, на очереди Москва.
        И действительно, поначалу работы было много, очень много. Август с его жарой слился для Стази в одну бесконечную пыльную дорогу по фильтрационным пунктам и солдатским лагерям. Вопросы, ответы, почти всегда одинаковые, море грязных, потерянных, жалких молодых лиц, ничего толком не понимающих. И только иногда Стази видела в толпе значительные лица людей около сорока, по сверкающим, с трудом гасимым глазам которых было ясно, что они все понимают: и что происходит - и что их ждет. Попадались и совсем мальчишеские, что горели неприкрытой ненавистью.
        А ночами Стази сидела, раскачиваясь на кровати, накручивая до боли волосы на висках, и с тоской твердила названия котлов или просто местностей, откуда брались эти пленные. Киев, Гродно, Демянск, Палдиски, Красногвардейск, Смоленск, Ржев, Пушкин… Боже мой, Пушкин! И все же им повезло: последнее, что они видели, была не тинистая река, заросшая осокой, а вечная бирюза Екатерининского собора!
        Прибавилось и переводчиц. Появилось несколько француженок, впрочем, державшихся особняком и даже пользовавшихся определенными привилегиями, польки и даже одна американка, уж непонятно каким образом оказавшаяся в Европе да еще и в плену. Впрочем, Стази и Серайна подозревали, что она доброволка. Правда, Кристе приходило огромное количество посылок со всевозможными консервами, о существовании которых Стази никогда даже не подозревала, и американка щедро делилась с товарками. Прибыла и еще одна советская, тихая и красивая украинка, с огромными испуганными глазами, дочь степного колониста из немцев. Она молчала и всегда стояла или ходила по дортуару - сидеть на кроватях днем, как в тюрьме, было категорически запрещено - словно застывшая, глядя куда-то в себя.
        И было странно видеть этих молодых интересных девушек, говорящих даже между собой исключительно на немецком. Создавалось впечатление, что действительно немцами покорен уже весь мир, и нет на свете ни Франции, ни Англии, ни России.
        Все девушки, кроме француженок и, как ни странно, Стази, боялись возможных поползновений со стороны сопровождавших их офицеров или даже обслуги их узилища. Но время шло, а никто не проявлял к ним никакого интереса, и постепенно все успокоились на этот счет. Первый страх прошел, уступив место столь неизбежным в замкнутом женском коллективе сплетням, мелким интрижкам и гадостям. К счастью, Стази своей холодностью и замкнутостью сумела с самого начала поставить себя совершенно отдельно и в свободное время просто молча сидела в сторонке, когда остальные болтали, вышивали или дежурили.
        И сегодня она заняла свое любимое место у сводчатого окна, выходившего в заброшенный парк. Здесь не мозолили глаза осточертевшие немецкие обыватели, и можно было спокойно вспоминать, как в это время в России еще не иссякали летние впечатления, учеба еще не надоела, и погода еще радовала поездками по пригородам. Еще маленькой девочкой Стази объехала с родителями и братом все малоизвестные закоулки когда-то роскошных имперских дач, от Павловска до Лисино-Корпуса, и почти разлюбила парадность официальных резиденций. Тем более что теперь они кишели народом, плюющимся семечками и разевающим рты на ночные горшки императриц. Сердце ее принадлежало заброшенным, но еще живым особнячкам где-нибудь в Дудергофе или Михайловке, Мартышкине или Графской Славянке. Там еще хранился нетронутым дух минувшего, там грустилось и плакалось легко и светло.
        Неожиданно вечернюю тишину парка нарушило урчание машины, и к заднему крыльцу училища, всегда закрытому, медленно подполз сверкающий «хорьх». Из него вышло несколько не менее сверкающих офицеров. Закатные лучи падали на их сапоги, козырьки фуражек, погоны и пуговицы и загорались ослепительно-багровым светом, будто все они были облиты кровью. Зрелище было страшное, но завораживающее, и Стази невольно вцепилась пальцами в подоконник, будучи не в силах ни оторвать взгляда, ни отвернуться.
        Дверь тут же открыл кто-то невидимый под навесом крыльца, и через пару минут под сводами уже гулко раздавались ритмичные шаги.
        - В капеллу идут! - послышался испуганный шепот.
        В бывшей капелле теперь находилось что-то вроде приемной, куда девушки попадали только по прибытии или по каким-то иным важным случаям. Так, например, именно в капелле совсем недавно им зачитали сообщение о взятии войсками вермахта Киева.
        Действительно, прошло совсем немного времени, и дежурный обергефрайтер[41 - Сержант.] приказал всем пройти в приемную. Привычно выстроившись, девушки пошли, на ходу одергивая некое странное подобие формы, что выдавали в училище. Прямые коричневые юбки до колена, такие же жакеты и ботинки, под которые полагались высокие, тоже коричневые носки. Блузки приходилось доставать самим. Большинство получило их в посылках и дарило излишки менее везучим, и только Маруся из Киева попросила разрешения у коменданта и несколько дней отработала за свою блузку у какого-то бауэра на окраине. Со Стази в первый же день поделилась одеждой Серайна.
        Ботинки стучали нещадно, и Стази видела, как поморщился один из сидевших за широким столом прибывших офицеров. Подошли девушки и из других дортуаров.
        - До сего времени вы честно исполняли свой долг, - начал комендант, даже будто бы немного гордясь своим девичьим стадом. - И наше доблестное командование решило, что есть возможность послать вас на более ответственную работу. Разумеется, не всех, далеко не всех, а только лучших из лучших. Предупреждаю сразу: работа ответственная и тяжелая. Все, кто не владеет славянскими языками, можете возвращаться в дортуар.
        Вскоре перед столом стояли всего двенадцать девушек. Один из офицеров поднялся и неспешно прошелся перед строем, внимательно вглядываясь в лица, то вызывающие, то испуганные. Стази одна стояла равнодушно - ей действительно было все равно.
        - Мне нравится эта, надменная, - вдруг улыбнулся сидевший слева молодой и смуглый, чем-то неуловимо напомнивший Стасе убитого курсанта-казака. Она непроизвольно подняла руку и тронула крошечный шрам на губе. - Характеристику, пожалуйста, - обратился офицер к коменданту. Тот послушно достал из папки листок и пробубнил про исполнительность, невозмутимость, прекрасное знание не только языка, но и манер.
        «Каких манер? О чем он? Можно подумать, мы на выпускном в Смольном», - едва не рассмеялась Стази.
        - Ausgezeichnet! Вот и отлично, - не дослушав, остановил офицер. - Ich nehme sie mit. Ein Aufnahmegespraech scheint mir ueberfluessig[42 - - Я ее беру. Собеседования не нужно.].
        - Wie willkuerlich, Rudolf! Wir sitzen alle im gleichen Boot[43 - - Что за произвол, Рудольф? Мы все работаем на одно дело и…].
        - Zeit ist Geld, wie unsere Feinde sagen[44 - - Время - деньги, как говорят наши враги.], - рассмеялся офицер. - Ich habe gespart. Я его сэкономил. - Он остановился около Стази и пристально оглядел ее, как вещь, хотя глаза у него при этом оставались веселыми. - Standartenfuehrer von Gersdorf. Ich warte mit den Sachen in 15 Minuten beim Auto auf Sie.[45 - - Штандартенфюрер фон Герсдорф. Я жду вас с вещами через пятнадцать минут у машины.]
        7 ноября 1941 года
        Под утро ему приснилась Наталья. Она спускалась по Молочному валу, и волжский ветер колоколом поднимал разноцветное платье над стройными ногами. Лепетали березы, солнечный свет пятнами метался по тротуарам, по ее лицу, по старинному ридикюлю. Наталья была холодна и далека, как всегда. Честный, во всяком случае старавшийся быть таким перед собой до конца, Трухин никогда не мог объяснить себе этого брака. Женщины его любили, и он прекрасно знал эту свою власть над ними: власть щедрой души, породы и той спокойной уверенности, которая пленяет существ послабее. Наталья досталась бы ему и так. Что таилось на самом дне этого поступка? С детства веками прививавшаяся обязанность продолжения рода - обязанность перед Богом, государством и семьей? Но все это советская власть давно перечеркнула и ничего не требовала. Может быть, ему не давал покоя пример Коки, женившегося именно из долга и традиции на девушке из хорошей дворянской семьи? Или им двигало жалкое чувство иметь свой обустроенный угол, место, где на старости лет преклонить голову? Но до старости в существующих обстоятельствах он дожить не
рассчитывал, а обустроить угол Наталья вряд ли была способна. Да и таких статных, полнокровных женщин он никогда не любил… Но теперь за его необъяснимый поступок будет расплачиваться она. Как расправлялись на родине с ЧСИРами[46 - Члены семьи изменников родины.], Трухин знал не понаслышке.
        А Наталья все спускалась вниз и не могла спуститься, словно между нею и берегом стояла невидимая преграда. Он оглянулся на секунду, посмотреть, что же мешает ей подойти к причалу, а когда обернулся, то увидел за собой не причал, а раскаленное стрельбище, щиты и слепящие, белые, ни единой пулей не задетые мишени на них. «Попадание - ноль, товарищ народный комиссар!» И ехидный голос из-под усов щеточкой всесильного маршала, не умеющего на бумаге двух слов связать: «Что ж, товарищ, ставлю вам такой же большой ноль, как вы сами!» И навстречу ему по валу шла уже не Наталья, а катился огромный жирный ноль, все давя и калеча на своем пути…
        Барак поднимался. Сегодня был его день обхода участка и выноса трупов. Странные люди немцы: неужели они взяли его в эту похоронную команду только за рост? Или по дурацкому заступничеству Штрикфельда они думают, что он будет шарить по карманам и таким образом улучшать свой паек? Или драгоценности будет снимать? Дико болел желудок. Одной гимнастикой старую язву не вылечишь. Сгибаясь от боли, Трухин застегивал мундир, с иронией думая о том, что лучше было б попасть в плен зимой в полушубке и валенках, чем в летней форме, которая теперь не спасала даже от ненавязчивых баварских морозцев. И все же он заставил себя выйти на улицу, чтобы как ни в чем не бывало проделать свои мюллеровские[47 - Система немецкого врача Мюллера, популярная в России до революции.] упражнения, помнимые телом еще с гимназических уроков. Однако на улице, несмотря на темень и начинавшийся дождь, было оживленней, чем обычно. Приглядевшись, можно было заметить, что волны народа хаотично, но неуклонно катятся к зданию комендатуры. Трухин заставил себя доделать упражнения до конца, навсегда запомнив урок матери. Когда-то еще совсем
крошечным мальчиком в матроске и козловых башмаках с пуговками он шел с ней по Русиной. Неожиданно все гуляющие ринулись вперед и спустя несколько минут навстречу уже не спеша, степенно шли счастливчики, прижимая к груди бутылки с ситро - напитком, появившимся только этим летом. Он потянул мать за руку и ускорил шаг, но та нарочно пошла еще медленней. Сердце его разрывалось от желания и обиды, но прохладная материнская рука, затянутая в шелк, держала его спокойно и властно… Ситро им досталось, но слова матери запомнились навсегда: «Порядочный человек никогда не бежит с толпой. Поспешность - есть дело дьявола».
        На щите у комендатуры под полуслепым фонарем развевался первый номер газеты «За Родину». Это было их детище, рожденное в бесконечных спорах. Одни требовали только информации, другие хотели развернутого анализа того, как и почему большевики смогли захватить власть. Пришлось пойти на компромисс. Впрочем, как и предполагал Трухин, пленные гораздо живей реагировали на предложение вступать в ряды новой партии. Лейтенантам и майорам, мало разбиравшимся - да и не очень-то хотевшим разбираться - в сложностях политики, не видевшим в жизни ничего, кроме советского строя, предложение сверху оказаться частью какой-либо организации, было понятно и привлекательно. Оно успокаивало, давало надежду, создавало хотя бы иллюзию некоей защищенности.
        «Да, с ними еще возиться и возиться, - думал Трухин молча и, как всегда, отдельно стоя в мигающем свете. - Чтобы создать из полуграмотных, без стержня людей настоящую армию… боюсь, понадобится не месяц и не два, как думают лихие умники вроде Мальцева».
        К нему незаметно подошел Благовещенский, за несколько месяцев лагеря окончательно потерявший военную выправку и ставший с виду настоящим сельским дьячком. Впрочем, его интеллигентность и логика никуда не исчезли. Некоторое время они оба с любопытством смотрели на реакцию подходивших и уходивших. Немцы не препятствовали, не гнали на работу, и было ясно, что фон Зиверс и периодически наезжавший в Хаммельбург Штрикфельд тоже поработали изрядно.
        - И все ж, Федор Иванович, думаю, немцы готовы только на то, чтобы пар выпускать. Ну не верю я, сердцем, нутром своим русским не верю, что пустят они нас воевать. Куда-нибудь в Италию - это за милую душу, а вот чтоб на русский фронт… Русский человек ведь непредсказуем.
        - Ну, милый мой Иван Алексеевич, зачем же сразу на фронт? Никто этого нам и не позволит, согласен. Но я, например, хочу предложить - и уже начал писать пару статеек на эту тему - создать из особо проверенных военнопленных небольшие группы и забрасывать их в тылы Красной армии. А там под антисталинскими лозунгами, разумеется, они будут, во-первых, готовить почву для повстанческой деятельности местного населения и, во-вторых, проводить диверсии на коммуникациях.
        Благовещенский потеребил редкую бороду.
        - Вроде и хорошо, но ведь этим, как я понимаю, немцы и сами прекрасно занимаются. Про полк «Бранденбург»[48 - 800-й полк особого назначения (с 1943 г. - дивизия) «Бранденбург» - специальное подразделение германских вооруженных сил, созданное в 1940 г. на основе батальона особого назначения по инициативе гауптмана Теодора фон Хиппеля, при активном участии руководителя абвера адмирала Вильгельма Канариса. Свое название подразделение получило по месту дислокации - Бранденбургу, прусскому региону Германии, граничащему с Берлином на востоке. На завершающем этапе Второй мировой войны, весной 1945 г., «Бранденбург» вошёл в состав корпуса вермахта «Великая Германия». Спецгруппы подразделения в высшей степени эффективно отработали в ключевых этапах практически всех крупных операций вермахта.] слышали?
        - Слышал. Уже в лагере, правда. Но все-таки смею надеяться, что русский лучше проймет русского. Да и это не главное. На самом деле задумка у меня гораздо серьезней. Нам, новой России, нужна гарантия от иностранной оккупации - гарантия любой ценой. Я так и намерен написать, без обиняков: армия в новой России будет существовать для обеспечения ее безопасности и ведения борьбы с капитализмом.
        - Простите… - Благовещенский как-то растерялся. - С каким капитализмом? Европейским?
        - Да нет же! - Боль снова полоснула по желудку, и Трухин невольно чуть повысил голос. - Под капитализмом в данном случае я подразумеваю неограниченную и безжалостную эксплуатацию народа со стороны несознательных частных лиц, которые непременно найдутся, и государства.
        - Далеко мыслите, Федор Иванович.
        - А иначе все это не имеет смысла. И именно поэтому второе, и главное, мое предложение заключается в том…
        - А где тут в партию записывают? - прервал его плечистый, несмотря на голод, парень в накинутой солдатской шинели.
        - Думаю, вам в первую очередь надо обратиться в комендатуру к зондерфюреру Зиверсу.
        - Зондеру? Какого хрена?! Я так думал, это же русская, наша партия, при чем тут фюрер-то?
        - Осторожнее, Федор Иванович, ой, осторожнее, - рассмеялся Благовещенский. - Вот он, русский человечек-то: чуть не по нему - и прощай. Русская партия, русская, - положил он руку на обшлаг шинели. - Ступай, голубчик, во второй барак и найди там… ну хоть Зыбина Ефима Сергеевича, к нему и обратись. Внимательно слушаю вас, Федор Иванович.
        - Да-с… Главная моя мысль - уже этой зимой войскам вермахта на нашем фронте должны быть приданы крупные добровольческие части всех родов войск.
        - А вы знаете, что немцы у Москвы? - неожиданно вмешался в их разговор Сергей Болховский, недавно ставший секретарем президиума.
        Трухин поморщился: вся это партийная иерархия была ему крайне неприятна, и мирило с ней только то, что никакие посты в партии, как и собственно членство, не давали никаких привилегий и не влияло на условия пребывания в офлаге. И к Болховскому у него было двойственное отношение: с одной стороны, дворянин, хорошей фамилии, но с другой - актеришка, что он смыслит в военном деле…
        - Это они говорят.
        - Ну почему же? У нас худо-бедно есть некая связь с военнопленными других стран, у них пресса, радио.
        - Пусть будет по-вашему, под Москвой. Но я не мальчик, и в Академии не штаны, простите, протирал. А потому заявляю вам со всей ответственностью: весной будущего года восточный фронт будет существовать! Будет - и еще как!
        Собеседники промолчали. Дождь припустил сильнее. Все трое быстро повернулись к своим баракам. Лагерь был уже почти пуст. За роскошь чтения русской газеты немцы, видимо, лишили пленных утренней баланды.
        У поворота одной из импровизированных улиц, где было совсем темно, Трухина окликнул тихий голос:
        - Товарищ генерал-майор!
        - Что вам нужно?
        На углу серела бесформенная фигура, держа руку под намокшей плащ-палаткой. «А вот убил бы он меня сейчас - и никаких больше проблем, - мелькнуло у Трухина. - И свой бы убил, не немец…» Но спасительный грех этой мысли не успел окончательно оформиться в слова, как фигура по-кошачьи придвинулась и сунула в руки Трухина что-то шершавое, рассыпающееся, забыто пахнувшее.
        - Это вам… югославы… сказали, раз вы… русской императорской армии… Да берите, промокнут же! - почти зло пробормотала фигура и тут же исчезла за углом барака.
        Прижимая к мундиру подарок, Трухин вошел в барак.
        На его больших ладонях лежала горсть пористых белых сухарей. Спазм снова сжал желудок, и Трухин поспешно рассовал сухари по карманам. А через десять минут, выстроив свою похоронную команду, он с бесстрастным лицом разделил сербские сухари ровно на пять частей по количеству своих бойцов.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ИСТОРИИ ВТОРОЙ КОСТРОМСКОЙ МУЖСКОЙ ГИМНАЗИЯ (ПОСЛ. ТРЕТЬ XIX, НАЧ. XX В.; УЛ. ЕЛЕНИНСКАЯ, Д. 12)
        «Рубленое с остатком», обшитое тесом здание с кирпичным цоколем - образец деревянной застройки города периода эклектики. Оно было построено в 1872 г. и принадлежало Костромскому Дворянству. В 1900 г. в нем размещалось военное собрание Костромского Дворянства. В 1905 г. этот «дворянский дом» был безвозмездно передан для гимназии. При этом, вероятно, частично переделаны интерьеры. Здесь размещались пять классных комнат, рекреационный зал, учительская, канцелярия, физический класс, помещение для служителей. Первоначально гимназия была общественной и управлялась комитетом, состоявшим из избранных представителей дворянства, губернского земства и городской думы. С 1913 г. она стала казенной и получила название Костромской 2-й гимназии.
        Директором гимназии был крупный педагог А. Н. Рождественский (1852 -1930). В числе ее учеников были: нейрохирург Н. М. Волынкин (1903 -1969), энтомолог В. В. Гуссаковский (1904 -1946), орнитолог А. М. Промптов (1898 -1948), танкостроитель Н. Вс. Барыков (1900 -1966) и др. деятели науки. Гимназия была закрыта в 1918 г.
        Асимметричная композиция здания состоит из одноэтажного прямоугольного в плане объема, выходящего на красную линию улицы, и примыкающей сбоку более узкой двухэтажной пристройки. Обе части дома завершены вальмовыми кровлями. Силуэт основного объема усложнен крупным треугольным фронтоном на поперечной оси со стороны улицы. Главный фасад симметричен по композиции, разделен выступами перерубов на три части. В центре расположен вход, который фланкируют пары тесно поставленных окон. На боковые части фасада приходится по три окна с более широкими простенками. Все окна обрамлены профилированными наличниками и имеют подоконники с поясом зубчиков. Окна средней части выделены высокими щипцами, украшенными нарядной накладной и сквозной резьбой. Завершения окон в боковых крыльях фасада объединены в непрерывный фриз с пропильным орнаментом, над которым по осям проемов помещены небольшие щипцы. Профилированный венчающий карниз обогащен резным подзором. Вход выделен двускатным деревянным зонтом. Его фронтон усложнен арочным вырезом со свисающими гирьками, а тимпан заполнен резным орнаментом. Центральное
пространство здания занимает просторный рекреационный зал, разделенный широкой многоцентровой аркой на две половины. В остальных частях дома внутренняя планировка сильно переделана. Сохранились тянутые карнизы потолков.
        15 ноября 1941 года
        Стази сидела перед старинным зеркалом с легкой патиной времени, которая, вероятно, даже самое обыкновенное лицо делала загадочным и прекрасным. Она медленно водила серебряной щеткой по пепельным волосам, и ей казалось, что она смотрит какое-то кино про былую жизнь. Вот она, девочка из советской коммуналки, уже неделю живет в замке шестнадцатого века, где за стрельчатыми окнами полыхает, словно нет никакой войны, роскошная осень, а внизу снуют слуги, будто сошедшие со страниц классических романов. Но чем она заплатила за это - разве предательством? И разве она уже совершила это предательство? И предательство ли это? Но осознание шаткости своего положения, спрятанное Стази далеко-далеко в глубь души, все же придавало всем ее поступкам, поведению и мыслям какую-то двусмысленность и призрачность. Порой, глядя в зеркало, она с ужасом отшатывалась, видя не свое умытое лицо, а ту маску, с которой ее привели к усталому офицеру, который и определил ее в переводчицы, «сортировать Ванек», - белая, мертвая, с подтеками крови и губами в крови. О, лужская кровавая вода! Стази родилась в городе на реке и умерла
на другой реке, и теперь в этой своей призрачной жизни по ту сторону Леты, словно по насмешке судьбы, снова оказалась на реке - мелко вьющейся, капризной Заале…
        Первые минуты в машине Стази вообще ничего не видела, ощущала лишь резкий запах новой кожи, духов и сигар. Запах был совершенно чужой и в то же время порочно-манящий. Куда и зачем ее везут? В какую-нибудь таинственную фашистскую разведшколу, про которые ходили глухие слухи, когда она в Ленинграде десять дней якобы готовилась к роли военной переводчицы? Поговаривали, что там готовят каких-то суперагентов, владеющих всевозможной техникой и способных убивать чуть ли не взглядом. Но она не роковая красавица и не спортсменка - да и с техникой не в ладах. Или ее просто отдадут в бордель, чтобы подслушивать и потом сообщать в гестапо? Так для этого с радостью найдется масса молодых немок. О каком деле говорил тот пожилой офицер? Какое у немцев еще может быть дело, кроме разгрома Союза?
        «Хорьх» вылетел из города в рапсовые поля, и только тогда Герсдорф, не оборачиваясь, сказал:
        - Я понимаю ваше состояние. Но бояться не следует.
        - С чего вы взяли, что я боюсь? - холодно ответила Стази.
        - От вас пахнет страхом, как от травимого зверя. Знаете, испуг гонит адреналин, и пот начинает пахнуть страхом. Для охотника, кем бы он ни был, это знак, что жертву надо гнать и добивать.
        - Так убейте меня сейчас, зачем еще куда-то ехать?
        - Когда и если будет надо, мы так и сделаем, - рассмеялся Герсдорф. - А пока… лучше расскажите о себе.
        - Все написано в досье.
        - Разумеется. Но мне интересен ваш рассказ. Со всеми нюансами, до которых нет дела этим простакам из вермахта.
        - О личной жизни? - усмехнулась Стази.
        - И о ней. Но больше - о вашем самоощущении в вашей стране. О ее бедах. О ее достоинствах.
        - Вы боитесь не победить?
        - Нет, не боимся. Почти вся европейская часть Союза в наших руках. Всего за четыре месяца. Дух войск высок, изобретательность нашей тактики неисчерпаема…
        - Знаю, видела, - огрызнулась Стази. - Хорошо, я расскажу. Но, только если вы ответите мне на один вопрос.
        - Браво, фройляйн! Вы ставите условия! Я, кажется, не ошибся в своем выборе! - Снежные зубы Герсдорфа сверкали не хуже горных вершин, вспыхивавших на закате вдали. - Слушаю.
        - Что с Ленинградом?
        Герсдорф задумался.
        - Петербург? Группа армий «Север» не моя епархия. Впрочем, пока ничего. Регулярные обстрелы дальнобойными орудиями с максимально близкого расстояния, авианалеты как фугасными, так и зажигательными бомбами, дабы увеличить площадь пожаров. Думаю, смертность высокая…
        Стази зажмурилась, представив по хроникам об Испании и Англии, широко показываемых перед войной, как ее дом, сиреневый от пыли, оседает, забирая с собой ее детство, ее жизнь… И ощущение липкого, совершенно уже нечеловеческого ужаса снова охватило ее.
        - Вы что-то недоговариваете! - вдруг вырвалось у Стази помимо ее сознания и воли.
        - Хм… Пожалуй. Наша основная надежда… - Герсдорф вдруг резко обернулся. - Не в моих интересах сейчас говорить это вам. Потом. Когда вы докажете делом… Зато теперь у меня есть крючок, моя стеклянная рыбка. - Он улыбнулся вполне добродушно. - Сейчас мы приедем ко мне, это родовое поместье, хотя и терпеть его не могу. Отцу уже много раз предлагали на выбор поместья в гораздо более приятных местах, но он держится за этот раритет исключительно из баварского упрямства.
        И Стази снова стало не по себе от видения этакого Кощея Бессмертного, безвылазно сидящего в своих развалинах и раскидывающего сети для ловли и умертвления всего живого вокруг. Но она заставила себя вспомнить, что отныне ей уже всё - всё равно, что она стеклянная, то есть ничего не чувствующая и ко всему равнодушная. И она рассказала всё: про исчезнувшего отца и его друзей, поверивших новой власти, про то, как на ее глазах уродовался прекраснейший в мире город, как уничтожали храмы, как быстро и прочно воцарилось вокруг племя хамов, о которых говорил Мережковский, и о том, как душно и страшно - а главное бессмысленно - было жить…
        Уже вечерело, когда они по ухоженной каштановой аллее въехали в мощенный булыжником двор, темный от застилающих солнце башенок.
        - Замок Бадфельд[49 - «Бадфельд» в переводе с немецкого - поле для купания, для куророта.] - здесь вокруг действительно сплошные курорты и курортики, - вздохнул Герсдорф. - Вокруг на километры не найдешь леса, одни поля да ручьи. Abel, begleiten Sie Fraeulein… zum Beispiel ins Gaestezimmer im zweiten Stock[50 - - Абель, проводите фройляйн… ну хоть в гостевую третьего этажа.].
        - Jawohl, Herr Standartenfuehrer! Herr General ist zur Zeit auf einer Inspektionsreise in Friesen und kommt in ein paar Wochen wieder zurueck.[51 - - Слушаюсь, ваше… штандартенфюрер! Герр генерал уехал с инспекционной поездкой под Вризен и будет через пару недель.]
        - Тем лучше, - усмехнулся Рудольф, - Любопытно, как советская девушка будет чувствовать себя в средневековом склепе. Kurt, Badewanne, Abendessen. Post.[52 - - Курт, ванну, ужин, почту.]
        Два дня никто Стази не трогал и никуда не вызывал. Полковник будто растворился в многочисленных переходах, лестницах и залах замка. Стази подавали еду молча, она выходила в замковый двор и старинный парк, обнесенный каменной оградой из небольших валунов. Словно принцесса, попавшая в замок чудища, мрачный, но необъяснимо манящий. И на третий день в этих холодных, порой пропахших мышами помещениях Стази вдруг открыла в себе какую-то неизведанную часть свой души - часть, стремящуюся к аскезе и жестокости. Она ужаснулась, но времени, чтобы осознать эти новые ощущения, не оказалось. Ее вызвали вниз к Герсдорфу.
        - Ваши впечатления? - улыбнулся он.
        - Противоречивые, - честно ответила Стази.
        - Мне лично всегда несколько не по себе здесь. Возможно, от того, что один предок занимался военной хирургией, и все стены пропитаны стонами и кровью. Другой же убежал сюда после битвы под Лейпцигом, и позор поражения здесь тоже присутствует. Иными словами - я предпочитаю фронт. Куда и уезжаю сегодня же. Ваше же дело пока - вспомнить фамилии, по возможности, полки всех сослуживцев вашего отца, иных ваши знакомых из бывших и, может быть, даже тех, кто так же, как вы, ненавидит советскую власть. Но ненавидит не слепой и убогой ненавистью раба, а осознанной и мудрой ненавистью, которая приносит добрые плоды.
        - Вы - разведчик?
        - Какая вам разница? Я люблю свою родину, как вы свою. Через пару недель я надеюсь вернуться, и тогда мы займемся делом. Работайте спокойно, здесь вас никто не тронет.
        Спустя несколько минут урчанье машины стихло, и Стази осталась одна.
        Она вышла в сад, чтобы избавиться от морока замка. Ей надо, очень надо понять, что же ей предлагают. Момент нравственного выбора тяжел для каждого человека, но для человека на чужбине, в плену, одинокого и без убеждений он тяжел вдвойне и втройне. Наедине с собой можно было разбить стеклянный кокон и посмотреть на все пристрастно и страстно, как это Стази делала всю жизнь. О, если бы советская власть, при которой ее угораздило родиться да еще, как говорил Пушкин, с умом и талантом, затрагивала только ее! Тогда все можно было бы пережить. Но зрелище оболваненных, ни в чем, кроме своей неразвитости, не повинных людей было чудовищно. Но, может быть, больше этого душу Стази жгла уничтоженная, замененная суррогатом великая русская культура, культура, всегда во главу угла ставившая человека. А теперь человека не стало, осталась хитрая подленькая идея - и люди, ее эксплуатировавшие, по большей части оказывались эгоистами, если не откровенными мерзавцами.
        Но на другой чаше весов был враг. Враг, убивавший этих несчастных, поверивших в ложь. И не новую ли ложь предлагает этот враг?
        25 декабря 1941 года
        Снег шел как-то не по-русски и уж точно не по-рождественски. Вместо медленного грациозного танца, какой, бывало, танцевали в Дворянском собрании, над Хаммельбургом металось нечто жиденькое, условное. Но даже этот ненастоящий снег добавлял холода и неуютности голодным и начинавшим все больше отчаиваться людям.
        - Надеюсь, у нас мороз настоящий, вечный наш союзник, - задумчиво произнес Егоров и осекся. Кто и кому теперь союзник…
        - Я с радостью ответил бы вам нашей козырной фразой, что у России нет союзников, кроме ее армии и ее флота, если бы существовала наша Россия.
        За окном в зигзагообразных хаотичных полосах снега кого-то опять гоняли по аппелю.
        - Идиоты, - мрачно констатировал Зыбин. - Что делают?! Озлобится народ, вспыхнет огонек да тут же и погаснет.
        - Я бы сказал - самоубийцы, - невесело усмехнулся Трухин. - Помню, еще в самом начале Штрик мне жаловался. Один артиллерийский офицер перешел к ним со всем личным составом батареи и с четырьмя орудиями. Хотел сразу же бороться вместе с немцами, против Сталина и его своры палачей. И бедняги так и не смогли понять, почему и зачем немцы их разоружают и отправляют в лагеря. «Вы же сами призывали нас выступать против нашего врага? - горячился капитан. - Это что ж - пустые слова?!» И бедняга Вильфрид молчал, и все их плакатики «Гитлер - освободитель» можно было сразу пускать на сортирные листки. А ведь таких, говорят, были массы…
        - Да-с… Горек путь пленных, а сейчас и подавно. Знаю, что на местах неглупые немцы привлекали наших как проводников через болота, скажем, а после оставляли этих «своих русских» так, для разных работ. Так этим еще повезло. А тысячи освобожденных немцами от принудительных работ? Куда им идти, куда деться?
        - Ну топали вслед за «освободителями» до своих сел. До Волги, - буркнул Закутный.
        - Повторюсь: самоубийцы. Россия огромна, и так ни за понюшку табаку отказаться от лишней рабочей силы, от сельхозтехники, наконец! Даже за неделю я видел, как всюду валялись трактора, а ведь было сухо, ничего не стоило отправить их в ремонт, крестьяне еще ничего не разворовали. Немецкая организация и русская смекалка… Эх, да что там говорить! - Трухин снова принялся мерить шагами комнату, слишком маленькую для его длинных ног. - Весь парадокс в том… - Он опять на секунду замолчал, как всегда, не зная какое обращение употребить. «Товарищи» было безнадежно испорчено Советами, из «господ» тут был один Иван Алексеевич… Приходилось использовать не очень подходящее «друзья». По несчастью - всегда мысленно добавлял Трухин: - …В том, друзья мои, что часть немцев, искренне любя свою родину, точно так же считает нацистскую верхушку самоубийцами. Да что далеко ходить. Вот хотя бы всем вам известный Зиверс. Между прочим, его дядя, генерал фон Зиверс, в Великую войну командовал одной из наших армий…
        - Тогда дохлое его дело, - смачно выругался Закутный. - Мнение его копейки у фашистов не будет стоить. Скажут, что носитель русской заразы или что-нибудь в этом духе.
        Трухин брезгливо поморщился.
        - Зиверс не единственный, к счастью. И таких, как он, понимающих, что, выступив против России, можно выиграть сражение, но не войну, много. К тому же он прекрасно сознает, что русский никогда не будет наемником, но всегда - хорошим солдатом. Это наша карта. Штрикфельд же идет еще дальше. Он осознает, что эта война не может быть выиграна на полях сражений, но она может быть окончена, - голосом выделил Трухин последнее слово, - при честном сотрудничестве с освобожденным населением Союза.
        - Но подобные предпосылки могут сейчас быть созданы отнюдь не нами, не русскими, а исключительно немцами, - поймал мысль Благовещенский.
        - Хрена, а не предпосылки, - снова обрубил Закутный. - Грабеж, насилие, кабала. Не дадут они нам ничего сделать, так, болтовня одна. Для таких, как Мальцев. Витринка.
        - То есть вы, Димитрий Ефимович, полагаете, что лучше сидеть сложа руки?
        - На самом деле правильней бы было.
        И без того бледное лицо Трухина стала заливать нехорошая белизна.
        - Думаю, поражение под Москвой все-таки отрезвит их власть, - поспешил сгладить ситуацию Благовещенский.
        - Конечно-конечно, - вошел в разговор и Егоров.
        Споры эти велись каждый день, едва ли не с утра до вечера, и с каждым разом становились все болезненней и ожесточенней. Трухин прекрасно понимал, что в разговорах захлебнется любое живое чувство, любая инициатива и решительность, и хорошо еще, если просто захлебнется. А скорее всего, расколется и без того шаткое единство, основанное на ненависти. Деятельность же РНТП позволяла чем-то заняться только пишущим интеллектуалам и Хлестаковым, думающим не о России, а о себе. Время уходило сквозь пальцы, и Трухин физически ощущал, как реальные возможности для борьбы уходят в песок склок и бездействия. Время работало против них; обозленность сталинским режимом сменялась ненавистью к немцам, делающим всё, чтобы взрастить это чувство. И самое страшное: зачатки этих эмоций он уже находил и в себе. И это при его происхождении, образовании, выстраданности идей и при постоянном общении с немецкими чинами, рассказывавшими истинное положение дел. Что ж говорить о массе? И Трухин в который раз упирался в железную необходимость того, что во главе любого движения должен стоять человек не сложной и не тонкой нервной
организации, не обогащенный и не отягченный грузом многовековой культуры, а человек действия, близкий и понятный массам. А он… он мог быть правителем лишь своей волшебной Панголии. Силой воли он заставил себя вернуться из повеявшей на миг ветром сирени и хлеба страны в смрадный «генеральский» барак.
        - …не раз слышал. Например, что многие армейские офицеры на свой страх и риск отпускают по домам русских военнопленных, семьи которых оказались в оккупации.
        - Держи карман шире! А я вот слышал, что немецких уполномоченных на занятых территориях уже через месяц народ ненавидит больше, чем красных комиссаров.
        - А говорят, Розенберг хочет обратиться к командованию с просьбой дать приказ обращаться с нами по законам человечности.
        - Опомнитесь, господа! - все-таки вырвалось у Трухина. - Прекратите! Вы же офицеры! А повторяете какую-то мерзость… latrinenparole[53 - Буквально «пароли отхожих мест», слухи неизвестного происхождения (НЕМ).]! Стыдно, - уже беря себя в руки, закончил он.
        Над лагерем взвыл громкоговоритель.
        - Хоть в Рождество могли бы оставить в покое…
        На аппеле было, хотя и холоднее, но все же как-то бодрее, исходя из известного присловья, что на миру и смерть красна. Трухин с тоской видел, что из его похоронной команды, которая меняла свой состав практически каждую неделю, на плацу не было почти никого. Начинался тиф.
        Минут через пять появились Зиверс, Штрикфельд и еще несколько высокопоставленных чинов, среди которых Трухин узнал уже раз виденного в обществе Штрика Герсдорфа вместе с двумя помощниками: одним совсем юным, другим - стариком.
        - Начинается вялка, - успел проворчать Закутный, но из комендатуры вышли две фигуры в черном.
        Странный звук удивления, радости и недовольства одновременно прокатился по рядам. К плацу подходили два русских батюшки.
        Сколько Трухин не видел священников? Последний раз он зашел в Дебринскую церковь тогда, после спасения тонувшей девчонки. Конечно, о ребенке он сразу же забыл, но до сих пор отчетливо помнил и лиловый круг над царскими вратами, и воск, капнувший на мокрый обшлаг, и то чувство недоумения, с которым смотрели молившиеся на красного командира в хлюпавших сапогах. Он же молился тогда о женщине с погасшими глазами, молился неправедно, ибо безнадежно. А спустя месяц церковь закрыли. И с тех пор тот теплый, бесконечный мир храма, что окружал его с рождения, словно бы исчез, съежился до крошечного серебряного складня, подарка бабиньки к его десятилетию. Спаситель, Феодоровская Богородица да ангел благого молчания, хранимые тайно, доставаемые лишь в одиночестве, жгли его душу. И, следуя именно этому чувству вины, он, отправляясь в Прибалтику и прекрасно понимая, что война грянет через неделю - много две, оставил складень Наталье, ехавшей в Кострому. Он не хотел иметь на этой войне заступников, он должен был нести свой крест сам…
        Тем временем оба священника - один дородный и пожилой, второй - совсем еще юноша с робко курчавившейся бородкой - начали великое повечерие. Разумеется, ни о каких Царских Часах не было теперь и речи.
        «Яко с нами Бог…» - плыло над метельным аппельплацем, над обнаженными головами сотен грязных, отчаявшихся, ненавидящих людей. Молодой священник возгласил «избавление церкви и державы российской от нашествия супостатов двенадцатого года», но Штрикфельд замахал руками и остановил его. Ропот пронесся над плацем, но тут же умолк неподхваченным: большинство молодых офицеров совершенно не знали и знать не хотели службы…
        После Трухин подошел под благословенье к молодому, оказавшемуся при ближайшем рассмотрении тридцатилетним иереем, и маленькая, почти женская рука утонула в огромных трухинских ладонях.
        - Есть ли у вас икона? Любая?
        Священник пошел розовыми пятнами.
        - К сожалению… все роздали в других лагерях… это ведь третья служба за сегодня… Мы ведь из Берлина прямо… Но я сейчас, сейчас, к отцу Иоанну…
        И отец Александр, подойдя к группе немецких офицеров, что-то жарко доказывавших второму священнику, вернулся с маленькой простой иконой.
        - Вот. Благослови вас Господь.
        Трухин закрыл глаза и поцеловал протянутый лик. Потом бережно взял кусочек дерева, и на него ясно глянули властные глаза Оранты. Она не сомневалась, она верила, ждала и требовала. И девять ветхозаветных пророков нерушимой силой окружали ее во главе с Саваофом.
        В тот же вечер долго молился в бараке, когда все праздновали Рождество у Мальцева. Однако повесить икону над кроватью Трухин решительно отказался.
        26 декабря 1941 года
        Разумеется, решение Стази отдаться этому красивому, неглупому и явно вполне нейтральному по отношению к России офицеру было верным. Оно пришло, казалось бы, внезапно и спонтанно, но, конечно, было плодом долгих подспудных раздумий. Об этом много говорилось еще в школе, где одни жестко осуждали француженок за интрижки с немцами, другие втайне завидовали, третьи - просто боялись. Все эти эмоции хороши, когда есть что терять и в прямом, и в переносном смысле. А Стази Новинской давно как бы и вообще не существовало на этом свете. В Союзе она жила только наполовину, даже на четверть гражданином, во-первых, из-за своего дворянского происхождения, хотя и замененного на убогое «из служащих», но не потерявшего от этого значения позорного клейма. Во-вторых, исчезновение отца переводило ее вообще в ряд людей, живущих условно - пока власть разрешает. Впрочем, так жили все. Плен окончательно уничтожал ее, ибо, если даже и не ходили бы по школе упорные слухи, будто Сталин приравнял всех пленных к предателям родины, то и без них, зная советскую власть, она ни на секунду не сомневалась в таком решении вопроса.
Народу много - зачем возиться с какими-то сотнями тысяч отщепенцев, думать о них да еще, пожалуй, и кормить - пусть и в виде посылок или какой-то иной материальной помощи?
        И вот она есть, но ее нет.
        Это было страшное ощущение, сродни тому, какое маленькая Стази испытывала в детстве, читая немецкие истории о человеке без тени или того хуже - без души[54 - Речь идет о Петере Шлемиле и докторе Фаусте.]. Но плоть косна и упряма, и она вопреки всякому здравому смыслу хочет жить. И чем она моложе, тем стремление к жизни яростней и безрассудней. Чем этот Рудольф хуже других ее знакомых? Только тем, что он враг? Но что есть враг? Он не воевал с оружием в руках, не убивал, не жег, не грабил. Он отнюдь не горилла, ненавидящая все русское, как рисовали немцев на плакатах. Пожалуй, он даже гораздо образованней и умней большинства ее поклонников. Если бы только… И на этом месте уже сотни раз прокручиваемых про себя рассуждений Стази неизменно наталкивалась на то ощущение, которое до сих пор вызывал у нее Ленинград. Больше того, чем дальше, тем ощущение это становилось все острее, порой почти непереносимым. Она ни на секунду не сомневалась, что с ее городом творится нечто неслыханное, нечто страшное настолько, что никто даже не осмеливается говорить об этом вслух. Неизвестность порождала еще больший ужас.
И это сделали они, немцы. Вот почему враги, враг… Потом Стази брала себя в руки и хотя на какое-то время внушала себе, что это - лишь раздерганные нервы, военный психоз. А близость многое сделает проще и спокойней, ибо эта близость будет без страсти, без надежд, без чувств…
        И когда штандартенфюрер вернулся, то лечь с ним в постель оказалось совсем не так трудно, как представлялось Стази. Впрочем, и не совсем легко. К счастью, их темпераменты совпали, и в постели Рудольф оказался куда более человечным, чем на работе. Правда, он тотчас же заявил, что это никак не будет сказываться на деле, чего Стази и ожидала, считая такую постановку вопроса совершенно правильной.
        Сначала она работала в домашней картотеке и, к своему удивлению, обнаружила в ней несколько знакомых персон из отцовского окружения. Это неизбежно породило мысль об отце. Что, если он тоже где-то на Западе? Мысль была одновременно и надеждой, и пыткой, и Стази мужественно постаралась ее отбросить: ей не нужны никакие ниточки, связывающие с жизнью, тем более жизнью прошлой. Потом она составляла карточки на тех, кто, по ее мнению, действительно не принимал советскую власть, не принимал не из-за карьерных обид или пропавших имений, а потому, что понимал всю ложность и порочность идеи всеобщего равенства, главенства массы и отсутствия Бога.
        Рудольф был вполне доволен ее работой и часто вечерами, сидя у камина, искренне рассуждал о будущем. Такие речи были внове Стази, и голова от них кружилась почти как от вина.
        - Советская система под диктатурой Сталина в решительный момент обнаружила свою непрочность - и мы свидетели ее распада. Достаточно было внешнего толчка, чтобы разрушить структуру властвования, основанного на терроре. Летаргия советских граждан кончилась, как только оборвалась связь с начальством.
        - Но война продолжается по-прежнему, и вы даже отброшены от Москвы.
        - Увы. Цели войны оказались иными, чем считал офицерский корпус. И этим мы роем себе яму. Но я надеюсь, что произвольно снятые Гитлером фельдмаршалы и генералы найдут средства провести в жизнь свои взгляды. Неудача - не только поражение, но и стимул для исправления ошибок. Наша цель - уничтожение большевизма. А это решается не только на полях сражений. Скоро вы увидите…
        Стази опустила голову.
        - Бог с ней с Москвой! - прошептала вдруг она. - Скажите, что с… Петербургом?
        - Вы опять о своем, Стази? - Рудольф в свою очередь отвернулся. - Бомбежки и обстрелы почти прекращены.
        - Почему?!
        Красивое лицо Рудольфа вспыхнуло.
        - Вероятно, так считает главнокомандующий армией «Север». Живая сила и прочее нужнее сейчас на других фронтах.
        - Вы недоговариваете, Рудольф. Вы… меня обманываете.
        - Я только что сказал и повторю: судьба войны и освобождения России находится не только там, но и здесь. Если бы это было не так, я давно сражался бы где-нибудь… под Ржевом. Завтра возвращается отец - может быть, он расскажет вам что-то более интересное. Честь имею.
        Ночью Стази невольно думала о старом хозяине замка: он наверняка воевал в Мировую, как и ее отец. Последний много рассказывал маленькой Стази о хладнокровии и блестящей выучке германских офицеров, повторяя, что уважение к противнику есть залог любой победы.
        Утром Стази разбудил рев мотора во дворе, и она выглянула вниз. Рождественская метель окончательно превращала средневековое здание в сказочный замок, а из машины вышел высокий человек с юношеской порывистостью движений и подтянутой фигурой, с белыми как снег волосами и в каком-то странном мундире. Только потом Рудольф объяснил ей, что это генеральская форма восемнадцатого года. И это почему-то очень понравилось Стази.
        И вот теперь она одевалась к ужину, где предстояло встретиться с владельцем замка, почти маркизом Карабасом и стариком-юношей лицом к лицу. Стази решительно подвела брови, утяжеляя их по наружному краю, как у Ольги Чеховой - русской актрисы, соперничавшей в рейхе с самой Царой Леандер[55 - Цара Леандер (1907 -1981) - шведская киноактриса и певица, работала в основном в Германии. В 1941 и 1942 гг. Гитлер отклонил предложение министерства пропаганды о присвоении Царе Леандер звания государственной актрисы, в 1943 г. от нее потребовали принять немецкое гражданство и отказаться от получения большей части гонораров в валюте. В ответ на это она разорвала контракт с УФА и вернулась в Швецию.], и помадой, подаренной Рудольфом в дополнение к духам и платьям, сделала рот вызывающим и жестоким.
        Рудольф открыл неподъемную на вид дубовую дверь, и прямо навстречу Стази шагнул генерал все в том же стальном мундире с серебряным аксельбантом.
        - Mein Sohn hat von Ihnen geschrieben, Fraeulein. Wir Gersdorfer haben uns schon immer durch unsere Extravaganz ausgezeichnet und uns vom Durchschnitt abgehoben. Eine Slawin, eine Adelige - duchaus sehr interessant. Sehen Sie, ich teile die ueblichen Ansichten nicht und die Schoenheit einer Frau besteht meiner Meinung nach nicht in ihrer Rasse.[56 - - Сын писал мне о вас, фройляйн. Мы, Герсдорфы, всегда отличались экстравагантностью и поднимались над условностями. Славянка, дворянка - вполне, вполне интересно. Я, видите ли, не разделяю известных воззрений, и прелесть женщины заключается не в ее расе.]
        - Ihre Sprache fuehrt Sie irgendwann so oder so hinters Gitter,[57 - - Ваш язык когда-нибудь все-таки приведет вас в определенные места.] - усмехнулся Рудольф.
        - Ich habe schon ueber siebzig Jahre auf dem Bucke und mein Gift immer dabei.[58 - - Мне восьмой десяток, и мой цианат всегда со мною. Прошу.] - Он кивнул в сторону необозримого стола, на котором терялось и серебро, и хрусталь, и полотно салфеток. - Das Essen passt uebrigens nicht zum prunkvollen Geschirr.[59 - - Меню, впрочем, несколько не соответствует сервировке.] - Генерал сел первым и заткнул салфетку за ворот мундира. - Entschuldigen Sie bitte, Fraeulein, dass ich Sie derart intensiv anschaue, aber Sie verstehen selbst, dass ich das Recht auf meiner Seite habe - ich bin Gastgeber, alter Mann und Sieger.[60 - - Простите, если буду рассматривать вас чересчур откровенно, фройляйн - на моей стороне, сами понимаете, право хозяина, возраста и победителя.]
        - Ich glaube, dass das in meiner Situation nicht das Schlimmste ist. Sie sind fuer mich auch sehr interessant,[61 - - Я думаю, в моей ситуации - это не самое страшное. Вы тоже мне очень интересны.] - смело ответила Стази.
        - Oho, was fuer ein schwaebischer Akzent, Fraeulein?[62 - - Эге, что за швабский акцент, фройляйн?]
        - An der Universitaet habe ich mich auf Moerike spezialisiert, Herr General.[63 - - В университете я специализировалась на Мёрике, генерал.]
        - Ah, ein verantwortungsloser Maerchenerzaehler. Bloedsinn, Bloedsinn, besser haetten Sie Bismarck gelesen.[64 - - А, безответственный сказочник! Бредни, бредни, читали бы лучше Бисмарка.]
        - Meines Wissens nach wurde er bei uns an den Militaerakademien durchgenommen.[65 - - Его, я полагаю, изучали у нас в военных академиях.]
        - Und schlecht wurde er durchgenommen, will ich Ihnen sagen. Ansonsten wuerden sie nun nicht mit den Haenden die Kehle des Gegenuebers umklammernd auf den Feldern liegen. Was fuer ein Unsinn! Der Krieg zwischen der unverwuestbaren, maennlichen Seite der Ordnung und der Weiblichkeit, Opferbereitschaft, Tapferheit hat keinen Sinn. Sie muessen immer und ueberall vereint sein und nicht kaempfen. Nur diese Vereinigung besiegt die ganze Welt![66 - И плохо изучали, замечу вам! Иначе не валялись бы теперь по всем полям, вцепившись друг другу в глотку. Какой абсурд! Война между железным мужским началом порядка и женственностью, жертвенностью, доблестью, в то время как они всегда и везде должны объединяться, ибо только такой союз покорит им весь мир!] - Рудольф предостерегающе закашлялся, но старик пропустил предупреждение мимо ушей. - Glauben Sie mir, Fraeulein, dass ich nachts nicht schlafen kann, weil mich das Leiden laesst? Und mein Dummkopf, der von noch groesseren Dummkoepfen erzogen wurde, glaubt mir nicht Elementare Metaphysik, Fraeulein. Egal wer diesen Krieg gewinnt, es wird kein Sieg des Volkes,
sondern ein Sieg des Staates sein. Die Nationen verlieren mit Sicherheit, obwohl trotzdem alle glauben werden, dass jemand gewonnen hat. Der Mensch, der Arier und der Slawe hat verloren, weil er der Wahl beraubt wurde. Die Wahl besteht nicht darin, die Seite zu waehlen, sondern darin, die Bestimmung der Vereinigung zu realisieren und zu gewinnen.[67 - - Поверите ли вы, фройляйн - ибо мой оболтус, выкормленный еще большими оболтусами, мне не верит! - что я ночами не сплю, мучимый этим. Элементарная метафизика, фройляйн. Кто бы ни победил в этой войне, она станет победой государства, а не нации. Нации, в конечном счете, проиграют ее, хотя все будут верить, что кто-то все-таки выиграл. Человек, ариец и славянин, проиграл, ибо его лишили выбора, а ведь выбор заключается не в том, на чью сторону встать, а в том, чтобы осуществить свое предназначение слияния и победы…]
        - In diesem Fall moechte ich auf etwas trinken,[68 - - В таком случае у меня тост.] - бледнея от собственной наглости, подняла бокал Стази. - Ich schlage Ihnen, Herr General, vor, auf diese Vereinigung zu trinken, ueber die sie so ausdrucksvoll gesprochen haben. Trinken wir auf Ihren Sohn und mich. Auf den Sieg der Metaphysik ueber die harte Realitaet.[69 - - Я предлагаю вам, генерал, выпить за то самое слияние, о котором вы столь красноречиво говорите, в виде вашего сына и меня.]
        Рудольф прикусил губы, но старый Герсдорф вскинул подбородок.
        - Prosit![70 - - Будьте здоровы.] - согласился он. - За победу метафизики над грубой реальностью.
        Но грубая реальность неожиданно снова заявила о себе. В зал вошел ординарец Рудольфа и отрапортовал, что его приказание выполнено. Рудольф усмехнулся, покосился на отца и махнул рукой. Появился худощавый, как показалось Стази, старичок с бородкой, в поношенной форме советского генерала.
        - Und was ist das?[71 - - Это что еще такое?] - вскинул брови барон.
        - Das ist nochmals ein Russe. Ein Kriegsgefangener aus dem Offizierslager Hammelburg. Er ist direkt in unsere Arbeit involviert. Ich dachte, dass Sie und die beiden Landseigenen daran interessiert sein koennten[72 - - Это еще один русский. Военнопленный из офлага Хаммельбург. Он непосредственно связан с нашим делом. Я подумал, вам будет интересно… да и обоим соотечественникам тоже.], - спокойно пояснил Рудольф, как будто русские военнопленные сидели за столом в замке каждый день, и спокойно пригубил херес.
        - Wie hat Dich der Umgang mit den Russen veraendert, [73 - - Как общение с русскими меняет тебя.] - усмехнулся генерал. - Frueher haettest Du mich wenigstens um Erlaubnis gebeten. Lassen wir es gut sein, heute ist ein Tag fuer alle. Schickt ihn erst mal ins Badezimmer. Der Kastellan soll ihm etwas Huebscheres zum Anziehen suchen und wir fuehren in der Zwischenzeit unser interesstes Gespraech weiter.[74 - - Раньше ты спросил бы у меня хотя бы разрешения. Ладно, сегодня день для всех. Только сперва отправьте его в ванную, и пусть кастелян поищет что-нибудь поприличней. А мы пока продолжим нашу весьма занимательную беседу.]
        Стази вдруг почувствовала, что с радостью поменяла бы сына на отца.
        Когда через час старичок, одетый в явно великоватый ему потертый егерский костюм, появился в зале, Стази увидела, что он не такой и старик, а человек возраста ее отца. Она радостно улыбнулась ему, но вместо благодарности он ответил нехорошим и недобрым взглядом.
        - Soll der russische General sich erst mal setzen, etwas essen und, wie es sich gehoert, Gott danken.[75 - - Что ж, пусть ваш генерал прежде сядет и как следует закусит во славу Господа нашего Иисуса Христа.]
        Генерал сел, но к еде, однако, не притронулся. Старый барон долго и с откровенным любопытством разглядывал гостя. Все молчали.
        - Nun, es ist natuerlich dumm, dass Sie das Essen ablehnen, aber ich kann Sie verstehen. Denken Sie aber daran, dass Sie mich auf diese Weise nicht als Deutschen oder Ihren Feind, sondern als Gastgeber beleidigen.[76 - - Ну ваш отказ от еды хотя и глуп, но мне понятен. Прошу только учесть, что этим отказом вы обижаете меня не как немца и вашего врага, а как хозяина дома.]
        - Иван Алексеевич, ведь вы же сын священника, а сегодня такой праздник, - не выдержал Рудольф.
        - С нами Бог! - выдохнул советский генерал и опорожнил рюмку айнциана[77 - Немецкая яблочная водка.]. - Вы привезли меня сюда в качестве живого экспоната, штандартенфюрер? Тогда почему меня? Есть экземпляры поинтересней.
        - Вы достойный человек, Благовещенский, и я хотел бы, чтоб именно вы высказали моему отцу ваши взгляды на наше дальнейшее сотрудничество.
        «Значит, не я одна! - На мгновенье Стази стало легко. - И это ведь не лейтенантик какой-нибудь, генерал-майор все-таки!»
        - Что ж, я повторю. - Генерал внимательно посмотрел на Стази, словно только что ее увидел. - Поймите, русским абсолютна чужда мысль о солдатах-наемниках. И поэтому ошибочно было бы вербовать русских добровольцев для германской армии, к тому же в условиях вашей оккупационной политики, весьма антирусской.
        - Und woher wissen Sie, dass wir antirussische Politik betreiben?[78 - - А откуда вам известно про ее антирусскость?] - перебил барон.
        - В лагерь каждую неделю прибывает пополнение. И, заметьте, настроено оно уже куда более негативно к немцам, чем мы, попавшие в плен в первые месяцы войны. Так вот. История показала, что мы готовы бороться за освобождение своей родины от сталинской деспотии. Но для этого нужно улучшить положение в лагерях военнопленных, а также изменить отношение к населению в занятых областях. Тогда, и только тогда возможны русские добровольческие соединения.
        - Der Gefreite wird das niemals tun. Da hast Du ihn falsch eingeschaetzt, Rudolf,[79 - - Ефрейтор никогда не пойдет на это. Ты поставил не на ту лошадь, Рудольф.] - отрезал старый Герсдорф.
        - Wir werden sehen![80 - - Это мы еще посмотрим!] - запальчиво огрызнулся Рудольф и обернулся к русскому. - Политику - да, мы изменить не можем, но мы можем попытаться в военной области создать фактор, который повысит боевую силу фронтовых частей. А это, в свою очередь, может быть, вынудит политиков к пересмотру их нынешних установок.
        - Но никаких наемников, - повторил генерал и сам налил себе еще айнциана. Щеки его порозовели. - И я вот что еще скажу, мне терять нечего. Да, мы сейчас в лагере чувствуем себя освобожденными от сталинского режима, который ни к коммунизму, ни к социализму отношения давно не имеет. За это мы вам благодарны. Но что дальше? С вашими методами вы войну никогда не выиграете, не говоря уже о том, чтобы завоевать русский народ. Prosit. - И он выпил третью рюмку. - А теперь, прошу вас, отдайте мне мою одежду, и я отправлюсь восвояси. Не могу же я прийти в лагерь таким пугалом. Я, извините, русский офицер, войну прошел…
        Рудольф вызвал ординарца, и генерала увели.
        - Mhmm… Verstaendlich… Und wenn all diese ideologischen Fantasien die Stimme des Verstands besiegen?[81 - - М-да… Наглядно… А если все же идеологические фантазии одержат верх над голосом разума?] - затянулся крепкой сигаретой барон и сам же себе ответил: - Dann koennte man nur noch sagen, dass das eine Verruecktheit ist.. Es kommt tatsaechlich vor, dass die Verrueckheit geheilt werden kann. Aber dazu darf man den Patienten nicht aus dem Krankenhaus entlassen. Genau so…[82 - - Тогда остается лишь сказать, что это было бы сумасшествием. Бывает, правда, что и сумасшествие излечивается, - только для сего пациента следует держать в больнице. Да-с…]
        - Meinen Sie den Fuehrer?[83 - - Вы имеете в виду фюрера?]
        - Ich habe Hitler nie erwaehnt. Ich sprach ueber die Verrueckten.[84 - - Я никогда не называл Гитлера. Я говорил о сумасшедших.]
        15 января 1942
        Тиф косил людей сотнями, не разбирая генерал перед ним или Ванька-взводный. Похоронная команда сбивалась с ног, сама едва не падая от усталости. И каждое утро, выводя людей на работу, Трухин вспоминал пугавшую его в детстве картинку из какой-то книги по Средневековью: крылатая чума летит над землей, сея свои смертоносные семена, а внизу беспомощно копошатся люди в балахонах и с птичьими клювами. Толку от последних было мало, как тогда, так и сейчас. Впрочем, Трухин знал, что и тиф, и чума действуют избирательно и прихотливо, частенько не считаясь ни с какими прожарками и дезинфекциями, и порой не заболевает тот, кто крепок духом, а не телом. И, как ни странно, с разгулом нелепой для военного времени смерти Трухин ощущал себя все более свободным. Большинство переживало за свою жизнь, за оставшихся на родине детей, жен, родителей. Это делало людей уязвимыми. У него же за спиной не было ничего, все осталось в далеком и теперь уже почти сказочном прошлом. Оставался лишь дух и Россия.
        Он выполнял свою работу почти механически, находясь где-то совсем в иных мирах, где не было ни обмороженных рук, ни чудовищных болей в желудке, ни унижений. «Мы клонимся к началу своему…» - в юности понять эти строки Пушкина трудно, почти невозможно, но после сорока они обретают свою ясность и смысл. И Трухин, как в калейдоскопе, крутил перед глазами волшебные стеклышки прошлого.
        Утопающая в зелени и пене флагов площадь в дни юбилейных торжеств, и отец, по-юношески стройный, в своей старой форме гренадерской Его Королевского Высочества принца Карла Прусского форме медленно ступает по брусчатке. Федор в толпе отчаянно переживает за малейшую могущую случиться оплошность отца и в то же время делает демонстративно скучающее лицо, ибо рядом не только Валечка, но и Кока. Царь стоит неподвижно, чуть улыбаясь под усами, а шагов впереди у отца еще много, и майский ветерок с Волги, как назло, заворачивает край вышитого полотенца, грозясь скинуть серебряную солонку с каравая. Кока насмешливо хмыкает, и Федор прощает ему эту насмешку, ибо всем известно, что его отца не то что не допустили на площадь, но и приказали перебраться с Дебри, по которой ехал императорский кортеж, куда-то поближе к реке, на затрапезную улочку. Кокин отец неблагонадежный, эсер, что почему-то никак не мешает ему дружить с Трухиными и держать фабрику. Но вот остаются последние шаги, блюдо передано, поцелуи получены, и площадь взрывается криками восторга…
        Но стеклышки в трубке поворачиваются по своим законам, и предвоенная весенняя Кострома исчезает, сменяясь дикой атакой под Збручем, когда они неслись на польские валы. Пыль не слабее газов забивает дыханье, рвет легкие, режет глаза, проклятая песчаная пыль, заставляющая бежать вслепую. Но даже вслепую он на своих длинных ногах вырывается вперед батальона на десяток корпусов, заставляя себя не думать, что представляет отличную мишень для умелых польских жолнеров. Страха нет, когда-то за возможную оплошность отца или перед объяснением с Валечкой он боялся куда больше, но теперь сжимало сердце чувство рока, судьбы…
        И снова со стуком сыплются камешки, и перед ним стоит лицо мертвого деникинского офицера где-то в Галиции. Офицер молодой, наверное его ровесник, военного выпуска. Обезображенное выстрелом лицо печально, словно покойный знает нечто, недоступное Трухину, и все равно красиво последней правдой смерти. Именно тогда, склонившись над этим юношей, который, по правде говоря, был ему куда ближе солдат его роты, он решил немедленно уйти из армии. Но уйти можно было только в противоположный лагерь. И, как назло, тут же посыпались награды, орден, назначение в военную академию. За академию агитировал и Кока, считавший невозможным быть настоящим офицером без высшего образования. Пусть и советского.
        Академия вызвала перед глазами и Ваську, Василия, так неожиданно открывшегося в своих взглядах. О чем они только не говорили тогда, когда Василий приходил к нему на Сивцев Вражек подтягивать немецкий и французский. И вот Васю взяли, а его снова не тронули. Рыбак ли неумел - или сеть дырява? Или находились люди, которые ее дырявили?
        - Остановись, Федор, - прервал поток разноцветных камешков голос Благовещенского. - Ты семижильный, а народ у тебя с ног валится.
        - Знаете, Иван Алексеевич, последнее время мне кажется, что уборка трупов - это единственное реальное дело здесь. Остальное - пустая болтовня. Слово «унтерменш» я слышать уже не могу, ей-богу!
        - Ладно-ладно, пойдем, перекурим.
        - Я же бросил курить, как только оказался здесь, вы знаете.
        - Ах, и точно, все никак не могу поверить, что офицер - и не курит. Ну чайком погреемся в бараке.
        Трухин пил чай столь же безучастно, как только что складывал на повозку умерших.
        - Вы сами же видите, Иван Алексеевич, что происходит! Враждебность к немцам растет благодаря их идиотизму. Даже те из нас, что полгода назад готовы были бороться против красной диктатуры, сегодня разочарованы и озлоблены. Генералы становятся… как бы это помягче сказать, просоветскими, то есть начинают мыслить в национальных русских категориях…
        - Да это, может, и не так плохо, голубчик?
        - Но это еще лучшие. А посмотрите, сколько просто отупело, стало равнодушной скотинкой, думающей только о куске хлеба. Я не виню никого, боже упаси, спрос со всех разный, мы не коммунисты, - но для дела они уже не годятся. Вот вы не раз были у Герсдорфа, неужели они не видят?!
        Благовещенский задумался, и голубые его глаза как-то разом поблекли.
        - Кажется, они все еще верят, что Гитлер не останется глух к голосу разума. Штрик пишет даже какие-то пиески, дабы играть в Берлине и тем самым привлекать к нам внимание.
        - Пиески! - Трухин, не сдержавшись, грохнул кружку об стол и обжег пальцы. - Пиески! Когда в лагерях люди умирают от голода! Знаете, я много думал об этом, все-таки тактика высших соединений - это вам не фунт изюму! И доподлинно уверен, что, имей мы сейчас всего двести - триста тысяч русских добровольцев, мы бы закончили войну для немцев.
        - Ну они-то говорят даже о миллионе. Только вот для них-то мы войну закончим, а для нас?
        «Как не привыкли мы к тому, что вопросов больше, чем ответов, - вздохнул про себя Трухин. - В Союзе было, пожалуй, наоборот, одни ответы при полном запрете вопросов… Да, это еще одно их преступление: они отучили людей думать».
        - Окончание войны «для них» и для России немалое дело, - сухо ответил он вслух. - Нужно идти дальше, выходить на ФХО, на ОКХ[85 - ФХО (Fremde Heere Ost) - иноземные войска Востока, отдел генерального штаба вермахта. ОКХ - верховное главнокомандование сухопутных сил.]. Где-нибудь мы найдем лазейку. Главное - выпустить черта из бутылки.
        Спустя несколько дней Трухин уже сидел с как всегда любезным Вильфридом Карловичем и в его обильных и звучащих вполне искренне речах пытался нащупать нужные ему точки.
        - Я понимаю, вы полагаете, что нас держат здесь в полном неведении, но среди вновь поступающих, к счастью, есть неглупые люди.
        - Согласен, но у них нет общей картины.
        - Ничего, мы за годы сталинизма привыкли складывать картину из крошечных камешков. И поправьте меня, если я окажусь неправ.
        Приходят солдаты и освобождают население. Прекрасно. Но вслед идут эсэсовцы, полиция, чиновники, и их методы не отличаются от большевистских. Но, в отличие от своих, с которыми уже наработаны определенные методы поведения, с вашими не договориться. Далее. Вы реквизируете все лучшее - допустим, это закон войны, но тогда пускайте заводы, наводите настоящий порядок. Этого нет и в помине. Все в разрухе, вместо граждан, хоть и каких-никаких, теперь все население - рабы.
        Штрикфельд прикусил губы.
        - Вот видите. Отправка в Германию. Нормально. Но почему этих людей ловят и гонят, как преступников? И почему вдруг вы стали утверждать, что колхозы выгодней единоличников? Почему закрыты институты и школы? Почему запрещено изучение немецкого?! Так что нам известно достаточно. И мы требуем - да, вы не ослышались! - требуем нашего активного участия для решения этих вопросов. Вы все - разумеется, не говорим о присутствующих - не знаете России и сами не сможете решить этих проблем. Вы должны быть заинтересованы в нас ничуть не меньше, чем мы в вас, милейший мой Вильфрид Карлович.
        - Откровенность за откровенность, Федор Иванович. Совсем недавно нашу группу при ОКХ возглавил барон Алексис фон Ренне. Он отлично знает русский и намерен вывести русское движение на новый, реальный курс. Поверьте, наша установка заключается в быстром завершении этого странного похода.
        - Если я правильно вас понял, это - независимая Россия по всей территории и для всех народов? Путем политического решения и гуманного ведения войны?
        - Безусловно.
        Через месяц Трухин дал свое согласие отправиться в офлаг Вустрау. Там можно было, если и не готовить будущих солдат свободной страны, то, по крайней мере, и не заниматься уборкой трупов. В Вустрау военнопленным читали всевозможные лекции русские эмигранты, и, более того, упорно ходившие слухи утверждали, будто именно из этих слушателей и готовятся кадры будущих администраторов для оккупированных русских земель.
        Однако свою генеральскую форму, изношенную и залатанную до неприличия, Трухин так и не сменил.
        27 января 1942 года
        После знакомства со старым бароном жизнь Стази как-то неуловимо изменилась. Она почувствовала себя уверенней. К тому же Рудольф все чаще стал брать ее с собой в лагеря. Она хорошо запомнила первый разговор об этом.
        - Вы хотели сначала посетить офицерский лагерь или солдатский?
        - А какая разница?
        - Второй - зрелище не для слабонервных.
        - Я была при форсировании немцами Луги, вряд ли что-то может меня испугать.
        - Дело ваше.
        Лагерь оказался огромным лабиринтом, разделенным на секции колючей проволокой, в середине которого красовалась виселица, похожая на перевернутую букву Ш. По всему замкнутому пространству переползали, копошились, роились серые безликие фигуры в тряпье. На простых лицах застыло непониманье и почти детская обида. Стази усилием воли заставила себя не закрыть глаза и не заплакать. Господи, может быть, здесь, среди них, ее приятели по детским играм в Матвеевском садике или на даче под Новгородом, белобрысые счастливые мальчишки, пускавшие змеев, ловившие рыбу, дергавшие ее за косички…
        Рудольф оставил ее в полутемной комнате в здании комендатуры и отправился по своим делам, приказав ждать и быть готовой переводить при любых обстоятельствах. Комната была весьма странной. Перед ней над столом сверкал одноглавый орел, а по бокам, словно в насмешку, висели два красочных плаката, видимо, для перевоспитания пленных: на одном носатый Сталин правой рукой заносил молот над испуганной хорошенькой женщиной, а левой цеплял ее шею серпом. Подпись гласила «Серп и молот - смерть и голод!» А на втором скабрезно ухмылявшийся и щурившийся еврей в рамке из магендовида всем своим видом олицетворял перечислявшиеся на его фоне еврейские грехи, типа «Кто толкал народ в войну, оставаясь сам в безопасности? Жиды!» «Кто обещал вам рай, а создал ад? Жиды!» Но плакаты оставили Стази равнодушной: еврейский вопрос ее никогда не интересовал, и лично к Сталину она относилась брезгливо, но индифферентно. Сейчас ее мучили иные чувства, ее душил стыд. Как она будет смотреть им в глаза, сытая, хорошо одетая? «Но ведь точно такая же пленная, - оборвала она себя. - Э, нет, лукавишь, моя милая, не такая. Ты не
принимала их власть, а они на нее молились. Тогда им даже легче: они знают, за что страдают, и могут этим гордиться…»
        Через пару часов Герсдорф привел группу солдат и, прежде чем начать беседы, выстроил их в шеренгу перед Стази.
        - Посмотрите, на ваш взгляд, есть ли тут сразу, на первый взгляд, перспективные люди?
        Нет, перед ней стояли не мальчики ее игр или одноклассники. Это были простые парни, скорее всего, из мелких городов, расчетливые, наглые, готовые продать кого надо в удобный момент. И вряд ли они уж так любили советскую власть - таким все равно, лишь бы сытно и выгодно. Это был самый ненавидимый Стази тип советских людей, которых власть выпустила из жестких рамок, в которых раньше держали их община, цех, мораль, в конце концов, просто человеческие устои. Взгляд ее задержался лишь на одном, с косящим взглядом и неправдоподобно тонкой шеей. Но из какого-то суеверного чувства Стази ничего про него не сказала.
        Разговаривал с ними Рудольф, она лишь бесстрастно переводила. Они несли чушь, то заискивали, изображая преданность, то торговались, то соглашались на все. Один наметанными глазами наводчика сразу же распознал в ней русскую, грязно назвал и, кобенясь, принялся голосить страшнейшую похабщину.
        - Ну хватит, - отрезал Рудольф. - Уведите всех! - крикнул он конвоиру.
        - Подождите, еще вот этот, - вырвалось у Стази. - Те, конечно, отбросы, мелкие уголовники, скорее всего, об идее нет и речи.
        Выбранный ею парень стоял и старался смотреть в никуда, но руки-ноги у него дергались, как поняла Стази, от беспрестанных укусов вшей. И все же что-то тонкое, гордое читалось в лице и в позе.
        - Вы… ленинградец? - уже почти не сомневаясь, выдохнула Стази.
        - Да.
        - Студент?
        - Был. Ополченец.
        - Sprechen sie Deutsch, bitte.[86 - - Говорите по-немецки, пожалуйста.]
        - Конечно-конечно, - заторопилась Стази и стала сама себя переводить.
        - Вы давно оттуда?
        - Два месяца. Был взят в плен под Замостьем.
        - Но в городе… в городе вы были?! Что там? Как?
        Парень, видимо удивленный тоном, наконец, поднял на нее глаза, и Стази зажала рот рукой. В его потухших ввалившихся глазах она прочитала воплощение того ужаса, который столько времени предощущала сама.
        - О, нет! Нет!
        - Was ist los?[87 - - Что случилось?] - вмешался Рудольф.
        - Alles in Ordnung, aber ich flehe Sie an, geben Sie ihm die Moeglichkeit, ueber Leningrad zu erzaehlen![88 - - Нет, все хорошо, все нормально, только умоляю вас, дайте ему рассказать про Ленинград!]
        - Was kann er uns schon erzaehlen? Er hat schliesslich an der Front und nicht in der Stadt gekaempft![89 - - Что он может рассказать, если воевал на фронте в области?] - скривился Герсдорф.
        Юноша хрипло рассмеялся.
        - Я понимаю, о чем болтает этот офицер. Но нет ни города, ни фронта, то есть на фронте куда лучше. Там землянки, в которых можно греться, там какой-никакой паек. А город - ледяная пустыня. Царство трупов. Я сам видел грузовик, где мертвецы стояли набитые стоймя, и волосы женщин развевались в пурге. Они везде: на улицах, в парадных, в больницах, в булочных…
        - Это налеты?!
        - Налеты? - Парень даже удивился. - Налеты - это детский сад. Это голод.
        - Was wollen Sie damit sagen?[90 - - Что вы хотите сказать?] - вмешался Герсдорф.
        - Это голод, - как во сне повторил пленный. - Ничего нет. Мама ела обои со стен, на квадратики расчертила и ела в день по квадратику. Глицерин, помада…
        - Was erzaehlen Sie fuer Bloedsinn, zum Teufel nochmal?! Wozu Tapeten und Lippenstift?! Wache! Bringen Sie ihn ins Lazarett, er ist verrueckt![91 - - Что вы несете, черт возьми?! При чем тут обои и помада?! Дежурный! В лазарет его, он сумасшедший!]
        А Стази отчаянно рвало съеденным плотным завтраком.
        Они вернулись в замок в полном молчании.
        - Если вы не верите мне, то можете спросить у врачей: это голодный лагерный психоз, - твердил Рудольф, шагая перед камином и стараясь не смотреть на сервированный стол, отвернувшись от которого сидела и Стази. - Да, это ужасно, мы не имеем права так содержать людей в лагерях, но, увы, это не наша компетенция. И к тому же, насколько мне известно, в ваших лагерях дело обстоит не лучше. Мы все-таки столь безобразно содержим врагов, а вы-то - своих. - Стази молчала. - Это больная фантазия, поверьте. Такого не бывало даже в Средние века, а уж теперь и подавно. Я справлюсь насчет этого парня, все будет хорошо, он выправится, и вы сами потом увидите, что все это лишь угнетенная психика военнопленного. Мы уже выходили к Гелену[92 - Гелен Рейнхард (Reinhard Gehlen) (1902 -1979) - генерал-майор (c 1 декабря 1944) вермахта, во время Второй мировой войны один из руководителей разведки на Восточном фронте. В конце войны сдался в плен американским войскам. Американцы привлекли Гелена к службе, и он создал новую разведывательную службу - «Организацию Гелена», ставшую основой Федеральной разведывательной
службы Германии (Bundesnachrichtendienst, BND, БНД).] с меморандумами о содержании лагерей. Но как вы думаете, этот юноша после выздоровления сможет быть нам полезен?
        - Не знаю. Я ничего не знаю, - потерянно твердила Стази, безуспешно стараясь отогнать видение дребезжащего грузовика, кораблем-призраком несущегося где-нибудь по Кронверкскому. - Послушайте, Рудольф, помните, к вам приходил этот русский генерал? Дайте мне возможность поговорить с ним! Он ведь наверняка знает что-то, в офлагах много разумных и хорошо информированных людей, как я понимаю. Он скажет мне правду.
        Генерал Благовещенский выглядел потерянно в сводчатом кабинете старого барона.
        - Мы с вами находимся в таком положении, Иван Алексеевич, - без всяких предисловий начала Стази, - что нам нет смысла рассказывать друг другу свои печальные истории. А уж тем более - причины, по которым мы находимся тут, а не где-нибудь в другом месте.
        - Не совсем так, но это зависит от цели разговора, - улыбнулся в усы генерал.
        - Можете считать меня кем угодно, мне все равно. Я прошу только об одном. В офлаге есть люди из Ленинграда? Что с городом?
        - Вы ленинградка?
        - Разумеется.
        - На этом фронте позиционная война, пленных, тем более офицеров очень мало. У нас, по крайней мере, я не знаю.
        - Вы меня обманываете! Вам так приказал штандартенфюрер Герсдорф?
        - Вряд ли можно сказать, что я ему подчиняюсь. Но сказать вам могу одно: город держится и, судя по всему, продержится. Гитлер слишком распыляет силы.
        - Один юноша из солдатского лагеря сказал мне, что был там и что от города остались одни трупы.
        - Рассказывающие всегда преувеличивают. Никто не стал бы оборонять мертвый город. Кстати, где вы жили в Ленинграде?
        - На углу Широкой и Пушкарской.
        - Как-с? - Благовещенский провел рукой по глазам. - Так это вы исполняете приказания штандартенфюрера Герсдорфа?
        - Я вас не понимаю, - растерялась Стази.
        - Врагу, даже если он союзник, лучше знать как можно меньше. К сожалению, ничем не могу вам помочь. - Генерал встал и вдруг болезненно скривился. - Простите, нога. Это старое, еще с Перемышля. Не будете ли вы так любезны помочь мне спуститься вниз.
        И на огромной парадной лестнице, где внизу стояли два часовых, Благовещенский быстро шепнул Стази, при этом морщась, словно от боли:
        - Ваш отец, штабс-капитан Новинский, был моим командиром в шестнадцатом, у Рафаловки.
        14 февраля 1942
        Вустрау после роскоши баварской природы показался промозглой дырой. Низкое морское небо, сырость, отвратительные крики чаек, всегда вызывавшие у Трухина тоскливое омерзение: он на всю жизнь запомнил, как в пятом году отец рассказывал о морских боях, после которых вездесущие морские птицы выклевывали глаза еще у живых, но обессиленных ранами русских матросов. Море было далеко. Но канал, соединявший Эльбу и Рин, далеко распространял затхлую влажность, и от этого все вокруг казалось пропитанным вонючими испарениями. И для Трухина это почти убивало относительную свободу лагеря, не случайно называвшегося «свободным». Там разрешался беспрепятственный вход и выход, гражданская одежда (о, если б она еще была!), и вообще обстановка была помягче, несмотря на то что во главе лагеря стояли отнюдь не либеральные немцы вроде Штрика. Френцель, Больд и Рау - начальник, его зам и комендант - были вполне заурядные нацисты, просто волею обстоятельств поставленные во главе не совсем обыкновенного лагеря. И Трухину не раз приходила на ум пушкинская эпиграмма относительно тройки угрюмых певцов. «Вот именно, - каждое
утро щурился он на поверке - „уму есть тройка супостатов… Но кто глупей из тройки злой?..“» Честно говоря, он не ждал от немцев такой бледной самодеятельности. Название «Курсы подготовки административного персонала для оккупированных территорий» звучало внушительно, но на деле курсы были формальной организацией для поставки мелких сошек для различных отделов и учреждений Восточного министерства, иногда - постов бургомистров, а чаще для ведения пропаганды в лагерях военнопленных и рабочих-остовцев. Часть подготовленных пропагандистов, прошедших обучение в лагерях Восточного министерства, направлялась в различные учреждения и предприятия на территории Германии. Это было совершенно не то, на что рассчитывал Трухин, покидая Хаммельбург. И больше всего его почему-то бесило выданное удостоверение, почти паспорт рейха с отметкой «Вне подданства». Конечно, быть апатридом - дело привычное, он и в России был им фактически, но бумага жгла не только руки, но и душу.
        К тому же здесь не было тех, к кому Трухин привык за последние полгода. Строй языка неизбежно подставлял сюда слова «друзья», но Федор знал, что это именование неприложимо к оставшимся в Хаммельбурге, равно как и к тем, кто остался в России. Это понятие исчезло с крушением прежней страны, точно так же, как честь, верность, порядочность. А единственный друг сейчас, скорее всего, лихорадочно придумывает какой-нибудь новый советский танк в сибирской глуши - или куда еще могли эвакуировать военные заводы. Но и этот друг был одновременно врагом, врагом с общим прошлым, общей родиной и общей культурой, роднящей людей часто крепче, чем родина. Эх, Кока, Никола, Николай, где ты? «А, верно, там же, где наши купанья в Волге! - зло одернул себя Трухин. - Ты же давно знаешь, что один. Ни друзей, ни любимых, ни детей нет и не должно быть у человека в твоем положении. И сейчас - и раньше. Иметь их было бы преступлением…»
        И все же во фрайлагере[93 - От немецкого Freilager - свободный лагерь..] было много любопытного. Во-первых, собственная типография, где печатался глупейший журнальчик «Наши дни» - орган лагерной администрации. Листая замусоленные страницы, свидетельствовавшие о том, что журнал все же читают, Трухин не уставал поражаться глупости немецкого руководства. Неужели они искренне считают русских примитивными животными? Но перед глазами вставало стадо, в которое превратилась масса младших командиров в Хаммельбурге, и продолжение мысли застывало… а не так ли они и неправы?
        Но главным, конечно, были люди, свежие люди, попавшие в плен совсем недавно, после московского разгрома, люди отовсюду, с оккупированных территорий и с Урала, люди, в большинстве своем, разумеется, не лучшие, согласившиеся на этот лагерь не из идеи, а ради спасения жизни, - но все же русские, родные люди. Вечерами, после полубессмысленных занятий и не очень грамотных, скучных для него лекций Трухин приходил в свое излюбленное место за прачечной, где отдаленно пахло детством, мыльной пеной, распаренными руками… Как он любил усадебную прачку Глашу! Она, никогда не выезжавшая из Паникарпова, казалась ему волшебницей, умевшей превращать его испачканные чернилами и травой матросские костюмчики в хрустящие, голубоватые от крахмала и синьки обновы. С какой благодарной нежностью он бросался обнимать ее и гладить вечно красные распаренные руки! Мать кривилась, но отец одобрял, ибо считал неблагодарность одним из самых страшных грехов, тайно, но глубоко разлагающим человеческую суть и жизнь.
        Он садился среди дров, всегда заманчиво пахнущих лесом, и мучительно пытался найти правильную линию дальнейшего поведения. Нет, с поведением все обстояло благополучно, он ни разу не унизился, не солгал и не сподличал, но вот выбрать нужную тактику, которая принесла бы нужные плоды, - это оказалось трудней. И к Трухину как к человеку явно думающему и молчаливому тянулись и новоприбывшие, и уже заканчивавшие учебу. И эти разговоры с лейтенантами и сержантами порой бывали интересней генеральских.
        Трухина почему-то поразил немудреный рассказ псковского мальчишки, провоевавшего всего-то пару дней. Но рассказ касался не фронта, а начала войны.
        В каком-то забытом Богом скобарском селе местная парторганизация решила деревню оккупантам не сдавать, для чего сорганизовала оставшихся мужичков с охотничьими ружьями занять оборону. Разумеется, нормальные люди разбежались, и только местный дурачок честно занял позицию на силосной вышке. И когда разведчики на мотоцикле с коляской оторвались от затаившейся мотоколонны и вихрем рванули в село, их встретил одиночный выстрел. Мотоцикл круто развернулся, немец в коляске снял пулемет с турели и спокойно прошил всю башню вдоль и поперек. Блаженный погиб. Но погиб и немец, вылетевший при повороте из заднего седла. Хоронили дурачка и фашиста вместе. Над вырытыми могилами стояли шеренгами с одной стороны - растерянные селяне, с другой - немцы. И офицер в фуражке с высоко выгнутой тульей сказал речь о том, что оба эти молодых человека погибли как герои, и был дан салют, и упокоились они рядом…
        Было в этом бесхитростном рассказе что-то пророческое, какой-то тайный глубокий смысл, совершенно неожиданным образом освещавший и его, Федора Трухина, судьбу. Но для дела, конечно, были гораздо полезней иные рассказы: об открытии церквей и почти поголовном вспоминании русским народом в оккупации господа Бога, о земских дворах, которые быстро и практично устраивали немцы с битюгами, колесными плугами и оранжереями, едва ли не с артишоками. Понятно, что старались они для рейха, но даже при этом крестьянам оставалось предостаточно.
        - Да вы, товарищ генерал-майор, только подумайте, - горячился перед Трухиным невзрачный, но увертливый мужичок, из тех, что никогда и ни при какой власти не пропадают, - на каждый рот по мерке[94 - Мерка - 18,9 кг.] ржи ежемесячно! Да молока по литру в день, это не считая всего прочего! Да при колхозах нам такого и не снилось! А то они решили, что за работу грамотами можно расплачиваться, растак и разэдак!
        Мужичок этот сам пробрался за линию фронта и дошагал почти до благословенного, как ему казалось, государства. Но, несмотря на правдивый рассказ (в этом сомневаться не приходилось), разговаривать с ним Трухин брезговал.
        Хуже того: он с ужасом ощущал, как эта брезгливость в отношении тех, кто с восторгом и быстро соглашался на немецкую власть, одолевает его все сильнее. И страшный вопрос, а имеет ли он право отделять себя от этой безмозглой, никогда ни о чем не задумывавшейся массы? Да, ему было что терять - не именья и сытую жизнь, разумеется, но дух уважения к человеку, прошлому, культуре, который пусть и не торжествовал в той России, но все же лежал в основе жизни. Они отняли Бога и родину - и такой грех не прощается.
        Теплая немецкая зима позволяла проводить в закутке за прачечной достаточное время, чтобы думать о себе и окружающем беспощадно и трезво. Тысячи раз были проанализированы и прошлый лагерь, и былые коллеги, и работа, написанная им в военно-историческом комитете в Хаммельбурге. Тогда Штрик долго разговаривал с ним, убеждая, что описание и тщательный разбор минувших проигранных боев никому и никак не может повредить. И Трухин, еще полный боли за дикое поведение командования Красной армии в первые дни войны, за слепоту, тупость, страх, почти с наслаждением писал о каждой пагубной мелочи, о промахах, ошибках и глупостях… Но в его работе, как всегда, блестящей, академичной и пунктуальной, не хватало живой крови, стонов и проклятий людей и грохота орудий.
        Как-то на февральском закате, когда небо вдалеке над горизонтом уже отсвечивает нежным зеленоватым светом, предвещающим весну, к нему подсел высокий человек явно нелагерного вида, в добротном пальто и с дореволюционными усиками. Гость закурил, и какое-то время оба сидели молча, пытаясь разглядеть друг друга не внешним, а неким внутренним зрением. От незнакомца веяло чем-то забытым и в то же время явно нерусским, и у Трухина нехотя появилась мысль о провокации. «Впрочем, странно, что этого не было до сих пор, - улыбнулся он сам себе. - Немцы на это великие мастера, хотя до большевиков им, конечно, далековато». И незнакомец действительно решительным жестом потушил окурок и повернулся.
        - Не будем тянуть кота за хвост. Помните Ахтырки?
        Ход был забавный: в Ахтырках, судиславском имении, принадлежавшем когда-то Николаю Трубецкому, отцу известных философов[95 - Сергей и Евгений Николаевичи Трубецкие.], ровно шестьдесят лет назад венчались Иван и Надежда Трухины.
        - Помнить, разумеется, не могу, но знать - знаю.
        - Ах, да, простите Бога ради, вы же паникарповские. А почему Надежда Сергеевна венчалась там, вам ведомо, надеюсь?
        - Думаю, дом был более подходящ для свадебных торжеств, чем наша скромная деревяшечка.
        - Ну отчасти и так. Но главное - Тихомиров, этот кровопийца и откупщик, скупивший половину имений по судиславщине, имел крупный долг морального, скорее, свойства перед моим отцом, и последний любезно предоставил кузине возможность празднеств в столь роскошном месте.
        - И чем вы это докажете? - рассмеялся Трухин.
        - И доказывать не стану. Я Юрий Трегубов[96 - Трегубов Ю. А. (1913 -2000) - писатель, член Народнотрудового союза. Родился в дворянской семье. Отец - судогодский уездный предводитель дворянства Андрей Трегубов, мать - Софья, ур. Фон дер ОстенСакен. В 1926м вместе с матерью уехал в Берлин, в 1934 г. примкнул к политическому движению, впоследствии названному НТС. В 1944-м получил немецкое гражданство и, чтобы избежать призыва в вермахт, вступил в армию Власова. После войны находился в чешском плену, в 1946-м тяжело пострадал при аварии на шахте, где работал, и был освобожден. 19 сентября 1947 г. похищен агентами МГБ в Западном Берлине, вывезен в СССР и приговорен к 25 годам. Как немецкий гражданин на основании договора Аденауэра с Хрущёвым 1955 года был возвращен в ФРГ вместе с тысячами других военнопленных и интернированных. В 1956 г. выпустил воспоминания о своем заключении, «Восемь лет во власти Лубянки». С начала 1960-х перешел на романы, обращенные к немецкому читателю. Трегубов писал их по-русски, а затем вместе с женой-немкой переводил на немецкий. Эти 13 романов носят общее название «Durch
die reinigende Flamme» («Сквозь очищающий огонь»).], член национально-трудового союза нового поколения. Вустрау - наш.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ОПИСЬ ИМЕЮЩИХСЯ В ПАНИКАРПОВЕ СТРОЕНИЙ НА 1849 ГОД
        1. Старый дом ветхий и при нем домовая церковь.
        2. Фруктовый сад с разными деревьями, в нем две оранжереи с деревьями сливовыми, персиковыми и прочими.
        3. Флигель людской с перегородками о пяти окошках, с печкою, сенями и тремя чуланами.
        4. Флигель ткацкий о пяти окошках, в нем 5 станов ткут полотно разных сортов.
        5. Шатровая мельница.
        6. Кладовая каменная с двумя окошками и железными затворам, в которой хранится лён.
        7. Кирпичный завод с обжигательными печами.
        20 марта 1942 года
        Весна даже на севере Германии оказалась совсем не похожа на бледную, слабую, но все же преисполненную неизъяснимой чахоточной прелести петербургскую пародию на это время года. Когда в Ленинграде еще только робко начинал стаивать снег, здесь зелень садов уже вовсю заливал яблоневый и грушевый цвет. И это торжество роскоши как-то ущемляло Стази, будто еще раз напоминало ей о том, что она здесь чужая, бледное, немощное дитя невских берегов. Хотя зеркало говорило ей совсем об обратном: на нее смотрела властная, знающая себе цену женщина, ни во что не верящая, вполне сытая, вполне за собой следящая, насколько позволяют подобное плен и война. И только в горьком изломе бровей да во вздрагивающей порой верхней губе внимательный человек сумел бы прочесть растерянность и тоску.
        Постоянное общение - пусть формальное и малоприятное - с молодыми мужчинами, многие из которых, изголодавшиеся по женщинам за месяцы войны и плена, смотрели на нее с откровенной жадностью… Сначала Стази это коробило, потом забавляло, а потом появилось еще более худшее чувство - жалость к самой себе. Ведь теперь можно было честно признаться, что ей уже никогда не испытать той большой, той сумасшедшей любви, о которой мечтают все, будь ты хоть дворянка, хоть последняя работница на каком-нибудь «Красном треугольнике». Душа ее выжжена, как выжжена будет она у любого человека, прошедшего эту войну. Удивляло только то, что в переживаниях своих она давно перестала думать о неизбежном падении Союза, а в своих рассуждениях исходила из того, что война все-таки закончится отнюдь не поражением Германии. Откуда и когда появилось это ощущение, Стази не могла бы сказать, как не могла она и понять, радуется она этому или нет, боится или ждет. Иногда, лежа, опустошенная после визита Рудольфа и слушая, как нежно перешептывается старинный сад за открытым окном, она думала о том, что примет любую судьбу, лишь бы
остался целым и невредимым ее город. Стыдясь себя, она мало вспоминала мать, еще меньше брата; подруги и вся прошлая жизнь вообще существовали как дурное, неумело сделанное кино, но город, непостижимым образом соединивший в себе все лучше, что было для Стази в ней самой и в истории ее родины, владел ею безраздельно. Она знала, что десять раз готова погибнуть ради того, чтобы город остался жив, - о, если б так же думали миллионы ее соотечественников! Стази с отвращением вспоминала толпы рабочих у пивных, дикие физкультурные празднества в ЦПКиО, раззявленные рты и смешочки в музеях Царского и Павловска. Нет, эти люди, конечно, не могут так любить ее город, как любит его она, связанная с ним культурой, духом, кровью поколений. Они будут защищать свою красную Москву, но что им гордый, тонкий, далеко не каждому дающийся в ощущениях дух ее столицы? Порой Стази даже казалось, что она живет только до тех пор, пока держится Ленинград, - и наоборот. И это давало силы держаться день, неделю, еще неделю… Конечно, наутро, при дневном свете это казалось глупостью, болезненным бредом, но апрельскими ночами, в
старинном замке вечных врагов своего города Стази верила в эту связь, и ей было легче.
        А еще она как никогда много думала об отце. Слова Благовещенского стояли у нее в ушах действительно благостной вестью, словно этот худой, потрепанный жизнью старик воистину был златокудрым ангелом, спустившимся с небес. Стази не могла объяснить себе, почему слова русского генерала, относившиеся к далекому времени минувшей войны, пробудили в ней ощущение того, что отец жив. А испытание жизнью всегда мучительней испытаний смертью, и, промучившись некоторое время, Стази все же рискнула обратиться за помощью к Рудольфу. Разумеется, она не сказала ни слова о русском пленном, но призналась, что ее замучили странные сны про отца, и что, может быть, Рудольфу будет нетрудно навести какие-то справки о нем. Ну хотя бы в НТСНПе или даже в РОВСе[97 - РОВС - Русский Обще-Воинский Союз (РОВС) основан 1 сентября 1924 года Главнокомандующим Русской армией генерал-лейтенантом бароном П. Н. Врангелем (1878 -1928) как непосредственный преемник Русской армии и продолжатель Белого движения. В состав РОВС входили полковые объединения частей русских императорских гвардии и армии, Белых армий, а также Общество
галлиполийцев, к 1930 г. имевшее свои отделы во Франции, Венгрии, Бельгии Болгарии, Югославии, Отделения и землячества во многих странах русского зарубежья. Члены РОВС сражались с коммунизмом и в рядах армий других стран: в Китае, во время гражданской войны в Испании в 1936 -1939 гг., а также в рядах армии Финляндии во время советско-финской войны (1939 -1940).]… Рудольф честно дал кому-то поручение, но человека с фамилией Новинский нигде не обнаружилось.
        - Думаю, что в таких случаях фамилию меняют, - заметил Рудольф за вечерним чаем. - Это классика.
        - Но на что же ваша хваленая разведка? Разве ей неизвестны все фамилии человека, будь их хоть десяток?
        - Мы не разведка, Стази. И интереса для нас ваш отец не представляет. Зато для вас у меня есть довольно интересное предложение.
        - Поездка в Париж? - усмехнулась Стази.
        - Женский лагерь для коллаборантов.
        Стази брезгливо сморщилась. Скопление женщин вызывало у нее еще большее отвращение, чем мужские лагеря. В женщинах было больше злобы, больше грязи и больше истеричности, которая всегда так остро ощущается в массах подневольных людей.
        - О, не для работы, нет! Я просматривал списки по делам службы и случайно обнаружил нескольких женщин из пригорода Ленинграда. Да-да, из Детского Села. Это ведь Царское Село? - проявил неожиданную осведомленность Герсдорф, никогда не бывавший на Ленинградском фронте.
        - Да, это Пушкин.
        - Я подумал, что вам было бы интересно с ними встретиться, разве нет?
        «Интересно. Хорошее слово для такой ситуации, - вздохнула про себя Стази. - Снова проверка, ловушка?» Впрочем, она с самого начала поставила себя так, что ей абсолютно нечего скрывать, и потому она может абсолютно честно отвечать на любые вопросы. Это очень облегчало Стази жизнь и в школе, и на службе у Герсдорфа. Лгать и скрывать нужно было там, в Советской России, здесь же, у немцев, у врагов, оказалось, что можно говорить правду, и только правду.
        - Конечно! Спасибо вам, Рудольф.
        - Тогда я отвезу вас завтра с утра. Это неподалеку, под Науеном.
        Лагерь оказался каким-то старым санаторием для бедных, однако с претензией на былое изящество. Точеные балясинки на балконах главного здания, какая-то резьба на крошечных домиках, сделанных будто из картона. Идиллическую картинку портили лишь дамочки в форме, словно сделанные по одному шаблону: белокурые, с невыразительными глазами, в ладно пригнанной форме. Перед Герсдорфом они тянулись в искреннем рвении.
        - Наберут же идиоток, - раздраженно буркнул он, помогая Стази вылезти из «хорьха». - Никаких разговоров с ними.
        Они прошли в небольшую комнату, вероятно прежнюю приемную больных, и Рудольф положил перед Стази тоненькую стопочку листков, усеянных многочисленными лиловыми печатями.
        - Решайте сами, у вас есть около часа. Фройляйн Гройц к вашим услугам.
        «Надо же, как даже занятие русскими делами меняет человека, - улыбнулась Стази, почти любя в эту секунду своего начальника. - Немец никогда не сказал бы „около“».
        Неотличимая от своих сослуживиц девица, вытянувшись, проводила приветствием Рудольфа и в готовности застыла перед Стази. Та перебирала карточки, не зная кого выбрать. А вдруг для женщин ее выбор может стать чем-то поворотным? И хорошо, если в лучшую сторону, - а если в плохую? Перемена обстановки в лагере всегда опасна своей неизвестностью. «Татьяна Орлова, библиотекарь… Людмила Осипова, смотритель музея… Прасковья Борисова, учительница… Дарья Бустёнок, крестьянка… Эту-то как занесло в город садов и парков?»
        И Стази, стараясь не задумываться, отложила эту последнюю и наобум вытащила еще одну, оказавшуюся какой-то Мариной Соловьевой, архитектором.
        «Ну мне повезло, - обрадовалась Стази, вспомнив свою едкую и насмешливую соседку по коммуналке, вездесущую архитекторшу инспекции по охране памятников. - По крайней мере она хоть расскажет толком».
        Через несколько минут фройляйн Гройц привела вызванную и с готовностью застыла у дверей.
        - Ich muss fuer mich alleine arbeiten koennen,[98 - - Моя работа требует приватности.] - жестко заметила Стази и демонстративно закурила.
        И, только когда охранница вышла, рискнула прямо посмотреть на приведенную. Это была первая соотечественница, увиденная Стази после лужской трагедии. Приличная одежда и даже несколько «богемное», как определила его для себя Стази, лицо, какие она часто видела на вечерах в Доме архитектора или в Союзе художников. Лет под сорок, знает себе цену и все же… все же та же надломленность в линии бровей, которую с такой неохотой замечала у себя Стази.
        - Садитесь и не волнуйтесь, - еще не находя верного тона, начала Стази. - Я всего лишь переводчица, и интересуют меня не ваши обстоятельства и планы, а всего лишь… Расскажите мне - как Ленинград?!
        Женщина слегка скривилась и села, но по ее лицу все-таки можно было заметить облегчение.
        - Я уже давно ни о чем не волнуюсь. Позволите сигарету?
        - О, конечно-конечно, прошу.
        Женщина курила, Стази ждала.
        - Ленинград держится, - наконец ответила она. - Хотя лучше было бы, если б он пал.
        - Как? - отшатнулась Стази. - Вы… Вы не ленинградка? Не петербурженка?!
        - Нет. Но я ненавижу эту власть - и этот город - ее символ, ее дух, ее знамя.
        - Послушайте, мы не на допросе, я вам уже сказала и повторюсь: меня не интересуют ваши убеждения, меня интересует, что с городом! - зло выкрикнула Стази.
        - Город бомбят, его обстреливают с Дудергофа, с Пулковских, карты пристреляны, наводка прямая, жертвы колоссальные, говорят, кровь по площадям реками течет… - Стази в ужасе смотрела на красивый рот, спокойно произносящий чудовищные слова. - Что вы на меня так смотрите? Непатриотично? - не менее злобно, хотя и тихо, выдохнула она и потянулась за второй сигаретой. - А вы не думали, что сохранением своих патриотических риз да и вообще благородными чувствами большевизм не победить? Или вы здесь по иным причинам? Да и настоящий патриотизм в том, чтобы помогать всем - неважно кому и какими средствами - победить большевиков!
        И женщина вдруг упала лицом на стол и затряслась в неудержимой истерике.
        Стази ледяным взглядом сверкнула на открывшую было дверь охранницу и дала женщине выплакаться. Впрочем, та достаточно быстро взяла себя в руки: иначе в плену, пусть даже и добровольном, не выжить.
        - Но немцы лгут нам, бессовестно лгут, делают только вид… мы занимаемся здесь ерундой, не имеющей никакого отношения к свержению большевизма… Или вы не видите сами?! Это все та же паутина, в которой глохнут самые бодрые начинания… Ведь если бы немцы пригласили нас не чепухой заниматься, а, скажем, стрелять, пошла бы я? Пошла бы! Взяла бы винтовку и пошла! Доносить же и передавать военные секреты - нет возможности. Может быть, это для них - одно и то же, а для нас невозможно. А вот те самые коммунисты, на которых русский народ не доносил, - непременно донесут обо всем и обо всех. И насчет военных секретов они тоже не очень как будто бы секретничают, насколько мы уже тут слышим… А придут красные - и болтуны-большевички опять попадут на верхи. Да и у немцев они не на низах сидят. Сколько мы уже знаем бывших коммунистов, которые работают «не за страх, а за совесть» здесь на немцев. И не просто с ними сотрудничают, а все или в полиции, или в пропаганде. Кто их знает, может быть, они и искренние, но все же как-то не верится. Ведь они беспринципны принципиально - неужели вам это неизвестно?!
        - А вы верите, что красные придут? - потрясенно прошептала Стази.
        - А вы нет? - отчаянно расхохоталась женщина Стази в лицо.
        21 марта 1942 года
        Трухин уже давно не видел перед собой столько настоящих хороших русских лиц, какие видел сейчас, и, поглощенный их рассматриванием, отвечал на вопросы почти механически. Впрочем, довольно скоро первое очарование прошло, и он прочитал в этих лицах и боль, и неверие, и даже страх, внутренне успокоился и наконец смог как следует смотреть и наблюдать. Физиономистом он всегда был неплохим, а долгие годы в Советской России отшлифовали эту способность до виртуозности. Они сидели перед ним по другую сторону стола - члены администрации лагеря для русских военнопленных, сами все русские. Это было даже смешно, и Трухин уже несколько раз гасил улыбку, готовую появиться на его и без того насмешливых мальчишеских губах. Они верили в идею - он только в дело.
        Спокойно и, главное, искренне ответив на все формальные вопросы и уже видя, что лагерная комиссия вполне очарована им, как бывали очарованы любые компании, несмотря на классовую принадлежность, Трухин выложил на стол последний козырь - свою беспартийность. Почти видимая волна нервического оживления прошла по слушающим, но, как и подозревал Трухин, подняла со дна душ не только восхищение, но и подозрение. Такие посты - и беспартийный?!
        - В противном случае, господа, я вряд ли стоял бы сейчас перед вами, - улыбнулся Трухин, предупреждая вопросы. - Репрессии били в первую очередь по партийным. Только не считайте, что мое не-членство было тактическим ходом. Просто я всегда считал принадлежность к какой-либо группе дурным тоном - с меня довольно дворянства. И опять-таки, предупреждая ваш вопрос, скажу, что кратковременное мое эсерство было лишь данью юности, дружбе и романтике провинциальной помещичьей жизни. Живя в деревне, поневоле станешь эсером. А в заключение скажу: меня действительно очень привлекает ваша организация, привлекает самостоятельностью, накопленным политическим опытом, людьми, наконец - это не наш внутрилагерный междусобойчик. Поэтому прошу принять меня в ваши ряды.
        - Что ж, мне нравится ваша откровенность, Федор Иванович, и потому хочу вам ответить тем же, как бы ни горьки показались вам мои слова, - вздохнул председатель комиссии, потомок пушкинского однокашника[99 - Имеется в виду Владимир Сергеевич Дельвиг, сын генерала С. Н. Дельвига, героя Первой мировой войны.]. - И именно вам-то, может быть, единственному и отвечу. - Он встал и отошел к окну, за которым вяло догорал немецкий закат, так непохожий на сказочные закаты паникарповских полей. - Понимаете ли вы, милейший Федор Иванович, что из драматургии нынешней войны, из ее мозаики выпадает один важный элемент. Важнейший. Позиция в отношении советско-немецкой войны не советских перебежчиков, не пленных, согласившихся сотрудничать, но России. Исторической России. России Пушкина и Достоевского, Кутузова и Суворова, Менделеева и Ломоносова. Известно, что нацию составляет ее интеллектуальная элита, ее цвет, а не простые люди. Франция - это Вольтер, а не провансальские крестьяне. Германия - это Ницше, а не саксонские рабочие. Англия - это Шекспир, а не уэльские шахтеры. - Члены комиссии сидели молча:
видимо, мысли эти давно были ими обсуждены и согласованы. - И я честно скажу вам, не обижайтесь, Федор Иванович, что Россия - это тоже не те, кто остался, хотя и претерпели вы великие муки, а те три миллиона с высшим и полным средним образованием, которые с 1917 года вели с большевизмом беспощадную борьбу. Офицерские полки хорошо известны, но менее известны полки из гимназистов, инженеров, поэтов, детских врачей, сельских учителей. Все, кто прочел хотя бы одну книжку в жизни и при этом не был евреем или кавказцем, сражались с большевиками насмерть или бежали от них. Те из образованных русских, кто понадеялся на пощаду, сочувствие или просто слишком сильно любил свою Родину, чтобы бежать, были полностью вырезаны к середине 30-х. Вы, Федор Иванович, согласитесь, скорее исключение, не так ли?
        - Я остался, скорее всего, просто по недомыслию. Мы верили в божественное происхождение человека, не подозревая, что он так быстро может превратиться в животное.
        - Остались единицы, и над ними большевики издевались, морально уничтожая. Помните ли, Федор Иванович, как блестящего царского полковника Шапошникова заставили участвовать в работе специального судебного присутствия, осудившего на смерть Тухачевского и других офицеров? Так неправомерно ли говорить, что уже к середине тридцатых русских в СССР не осталось: все они или убиты, или мутировали в тварей, как Шапошников.
        - То есть вы хотите сказать, что Россия, проигравшая, но не потерявшая деятельного духа, осталась только за рубежом?
        - Да. И главным ее элементом, центром силы, был Русский Обще-Воинский Союз, основанный Врангелем, выступавший как правопреемник императорской армии и объединявший большинство чинов армии и флота, выживших в мясорубке Гражданской войны, хотя можем ли мы называть «гражданской» войну римлян с еврейско-кавказско-латышско-китайскими варварами? РОВС не сидел сложа руки, покинув Россию, РОВСовцы перешли к тактике террора и рейдов на территорию СССР. Все эти годы РОВСовцы рубились по хардкору[100 - Выражение, реально зафиксированное в стенограмме одного из заседаний РОВС конца 1930-х.], вплоть до перестрелок с советскими агентами на улицах европейских городов. Кроме того, имелся еще и Российский Императорский Дом в изгнании, легитимный, с законными наследниками. Все это были несоветские люди, которых нельзя было назвать «предателями» и «перебежчиками» даже при очень большом желании. Они не клялись в верности советским, они душили советских струнами от рояля и кромсали их глотки ножами, как и положено проигравшим, но не сдавшимся римлянам…
        - Остановитесь, Владимир Сергеевич, прошу вас, - вдруг прервал Дельвига Трегубов. - Неужели вы не видите, что оскорбляете - нет, не Федора Ивановича, но многих русских людей?!
        Дельвиг в ответ прижал руки к горлу, словно душа рвавшиеся наружу слова, и уже холодным тоном поставил вопрос о принятии Трухина.
        Голосование было единогласным, и, более того, сам Дельвиг, будучи всего лишь военным инженером второго ранга, предложил назначить Трухина как стоящего выше всех здесь по званию старшим офицером лагеря Циттенхорст, то есть фактически его внутренним русским комендантом.
        Это назначение совсем не радовало. Сидя в пустой комнате, отведенной ему как коменданту, Федор мучительно оттягивал начало своей деятельности. Донимала язва, но еще больше - душа. «А ты хотел быть только безупречным рыцарем? Ха-ха, дорогой, безупречным белым рыцарем надо было становиться четверть века назад, а теперь поздно. Поздно. Теперь придется пачкать руки не в трупной команде - это как раз совсем нормально и не страшно после стольких-то лет при большевиках - а в управлении сотнями деморализованных, малообразованных, не очень-то понимающих, чего хотят, людей. Конечно, если бы все были как Благовещенский, и говорить было бы не о чем, а ты попробуй с ваньками и гришками, да не такими, как паникарповские… Ах, если б я имел к ним жалость, хотя бы сочувствие, какое все мы испытывали к нашим крестьянам… Как странно, что именно в военном плену ты скорее всего забываешь, что ты военный, - усмехнувшись, одернул он сам себя. - Тактика высших соединений - вот и посмотрим сейчас на твою тактику…»
        Конечно, в первую очередь надо было заниматься самым насущным - едой. Никаких льгот Циттенхорсту не полагалось, несмотря на то что тут собирались ковать борцов с большевизмом. В день давали полфунта хлеба, литр жидкого супа с картошкой и «немецким салом», как назывались кубики брюквы или кольраби, и мелко нарубленными кусочками мяса. Кроме того, двадцать граммов сыра или колбасы, две столовые ложки повидла и по воскресеньям несколько твердых армейских галет. Утром - по две или три вареных картошки. Негусто - хотя жить, в принципе, можно. Но, разумеется, лагерь не был бы лагерем, если бы в нем не процветало повальное воровство и блат. Трухин прекрасно понимал, что уничтожить ситуацию невозможно, и единственно, что доступно его власти, - это свести воровство к минимуму.
        Повар - худой мосластый украинец, явный ставленник местной внутрилагерной полиции, состоявшей исключительно из хохлов, разговаривал нагло и спокойно, и было ясно, что ни угрозами, ни криком его не возьмешь.
        - Я требую полного соблюдения норм питания - больше ничего, - тоже совершенно спокойно заявил Трухин, придя в пищеблок в первый раз и с трудом удерживаясь от брезгливой гримасы при виде царившей вокруг грязи. - Как в отношении продуктов, так и санитарных норм. Ваше звание в Советской армии?
        - Советская армия - фьють, где она? Чего ты мне Красной армией тычешь, начальник? И плевать мне, что ты там генералом был, был да сплыл.
        С детства приученный к великой мысли, что оскорбления могут оскорблениями считаться только от равных, Трухин пообещал проверить ситуацию завтра и вышел. Значит, начинать надо было с полиции.
        Как он и предполагал, полицаями оказались почти сплошь бывшие совработники из мелких русских городков, с их болезненной и постоянно растущей, а потому неудовлетворяемой жаждой власти над человеком. Почему-то даже в немецком плену эти люди считали, что их бывшее «привилегированное положение» дает им превосходство над остальными, причем превосходство не только фактическое, но и, так сказать, моральное. Для Трухина это всегда было загадкой, едва ли не мистикой - то, как одним ничтожным прикосновением советская власть убивала в человеке все человеческое.
        Через пару дней они сидели с приехавшим из Вустрау и привезшим настоящий егермайстер[101 - Популярный немецкий крепкий ликер, настоянный на травах, категории битеров, получаемый путем мацерации 56 компонентов: растений, в том числе лакрицы, кореньев, корок (точный состав держится в секрете). Напиток выдерживают двенадцать месяцев, шесть из которых - в дубовых бочках. Выпускается с 1935 г. компанией Mast-Jagermeister AG, расположенной в городе Вольфенбюттель.] Штриком.
        - Обрадован, очень обрадован, Федор Иванович, вашим назначением!
        - А я вот не рад совершенно, хозяйственные дела не по моей части.
        - Э, милый мой, кому же охота грязными делами заниматься? Понимаю, понимаю. А вы возьмите да и отнеситесь к этому так, словно Циттенхорст - ваша вотчина. Вспомните-ка помещичью жизнь и распоряжайтесь себе, как считаете нужным.
        - Вы это серьезно?
        - Наисерьезнейше! Как это было в России: мы ваши, вы наши, так, кажется?
        - Но ведь не за это мы боремся, черт возьми, милейший Вильфрид Карлович! Старыми методами к новому не придешь.
        - Безусловно. Но здесь вы все-таки попробуйте. В любом случае моя поддержка вам обеспечена.
        - Благодарю, но я справлюсь сам.
        И через неделю, проведя ее в трудных, порой мучительных разговорах со множеством курсантов, как предпочитал называть пленных Трухин, он в два часа сменил весь состав полиции и пищеблока, отправив неугодных людей на работы к окрестным бауэрам за незначительную плату, пошедшую на дополнительные закупки продуктов.
        Это было явное самоуправство, но с приехавшим немецким начальством Трухин говорил не как провинившийся, а как рачительный хозяин и в первую очередь потребовал отмены бессмысленной физзарядки, которая делала и без того ослабевших людей совершенно непригодными к дневным работам и занятиям.
        - Если вам нужны рабы, то скажите об этом прямо, а ежели сознательные, готовые на осмысленную борьбу люди, солдаты в лучшем смысле этого слова, то предоставьте это мне. Как-никак меня этому учили в течение десяти лет, и, как я вижу, уроки эти не прошли для моих бывших учеников даром - на сколько километров войска вермахта отошли от Москвы?..
        12 апреля 1942 года
        Услышанное от пушкинской коллаборантки так потрясло Стази, что она почти механически слушала вторую женщину и смогла осознать сказанное лишь потом. А тогда, вернувшись в замок, Стази заперлась у себя наверху и, как зверь в клетке, металась, натыкаясь на стены и мебель. Апокалиптические картины вставали перед глазами в языках адского пламени и реках крови, которые, как Нева в наводнение, заливали набережные и площади. О, она знала, она предчувствовала этот кошмар - как же она посмела бросить свой город?! И зачем? Мелькали мысли, одна фантастичнее другой: она попросит Рудольфа отправить ее в Ленинград любым способом, пусть ее перебросят через линию фронта, пусть обменяют на кого-нибудь…
        Настойчивый стук в дверь вернул Стази к реальности: она всего лишь пленная, помогающая немцам уничтожить ее родину. Как теперь она будет разговаривать с Рудольфом, как станет отдаваться ему?
        - О, зачем, зачем вы это делаете? Вы - европейцы, цвет культуры, духа?!
        - О чем ты? - Вне службы Рудольф уже давно говорил ей «ты».
        - О Ленинграде. Что вы с ним делаете?! - Стази стояла бледная, с растрепанными волосами и выглядела почти безумной.
        - Сядь, - устало произнес Рудольф. - Наверное, это к лучшему, что ты узнала. В конце концов, это нам на руку.
        - Нам?!
        - Видишь ли… Не знаю, как тебе объяснить. Есть разница между политическими целями войны и политическим методом ее ведения. Последнее - наша прерогатива, наше насущнейшее задание. Мы должны осторожно использовать все силы, готовые нам помогать, а чтобы эти силы появились и в войсках вермахта, хороши любые способы. В том числе и наше варварское поведение в России. Офицерский корпус уже возмущен…
        - Это… заговор… - прошептала Стази, с ужасом понимая, в какой страшный водоворот затягивает ее судьба.
        - Дура! - крикнул Рудольф, и Стази увидела, что ему стоило немалых усилий не потянуть руку к кобуре. - Русская дура! - Но в его словах услышался ей сугубо обратный смысл. - Я говорю только об изменении оккупационной политики и отказе от жестокостей. Без русских мы не выиграем эту войну. Это наша цель. Нет никакого заговора. Не придумывай ерунды!
        И только в этот момент Стази явственно вспомнила рассказ второй женщины-коллаборантки, простой крестьянки из-под Пушкинских Гор, оказавшийся в Пушкине в поисках брата. Женщина с удивлением и даже некоторым смущением рассказывала о том, как спустя всего месяц после оккупации немцы наладили в бывшем распоследнем колхозе такое образцовое хозяйство, что в оранжереях росли «артюшки» (Стази с трудом догадалась, что так крестьяне называли неведомые артишоки). Конечно, большую часть продуктов немцы забирали себе, но и оставшегося с достатком хватало. А елка в барском доме на Рождество! Ведь всех детишек пригласили и подарки давали! И елку-то как украсили, стеклянными бусами, свечками и мармеладками. А детишек так просто любили, не обижались на проделки. И женщина, смущаясь и прикрывая рот уголком платка, рассказала, как деревенские мальчишки-дошколята, в том числе и ее непутевый сынишка, как-то решили по-своему отомстить немцам и, дружно присев поперек главной улицы, присыпали наделанное песочком. Возвращавшиеся с работ солдаты, разумеется, вляпались, но, проклиная русских свиней и прекрасно понимая, кто
это сделал, не предприняли ни следствия, ни наказаний. И про рейд СС всегда предупреждали, и коней непригодных отдавали в хозяйство.
        И на осторожный вопрос Стази, было ли страшно, крестьянка твердо ответила:
        - Страшно оно, конечно, страшно. Ведь не знаешь, что завтра грянет. И враги они опять же. И верили мы все, что придут наши снова, освободят нас. А все ж такой спокойной и ясной жизни, как при немцах этих, у нас и не бывало никогда.
        И это странное, дикое раздвоение сознания было так понятно, так близко Стази. Немцы несли порядок и свободу, но убивали родину. Пусть ненавидимую, обезображенную, жестокую… Как соединить эти чувства и как объяснить? Не рабской же русской психологией?
        - Так вы хотите выиграть войну нашими руками? Или принести нам свободу от большевизма? - Рудольф молчал, не отвечая. - О, я знаю, что я никогда и никому не расскажу то, что сейчас услышала от тебя, только скажи, что ты не презираешь, не ненавидишь Россию, русских!
        - Иногда мне кажется, что я почти люблю их, - тихо произнес Рудольф, - хотя и знаю, что это омут и пропасть, наваждение. Россия не должна существовать на земле, или никому в мире не будет покоя и порядка. Понимаешь ли ты, что мы все, вся Европа, живем под тяжестью, под страхом, что это огромная туша, нависающая над нами, в любой момент рухнет и раздавит нас, уничтожит все созданное за тысячелетия ума и воли, уничтожит бессмысленно, как неразумная природа во время катаклизмов… Но тому, кто раз попал в ее орбиту, очень трудно, почти невозможно отказаться от ее соблазнов, поэтому мы должны быть жестоки, иначе не выживем…
        - Odi et amo,[102 - «Ненавижу и люблю» - начальные строчки стихотворения Катулла.] я понимаю, - прошептала Стази, - но представь, каково нам, настоящим русским, не советским, а именно русским, испытывать почти те же чувства ненависти и любви одновременно. Это разрушает нас изнутри, мы становимся ни на что не годны, просто не способны действовать… Но я готова быть иной, я готова трудиться, работать, быть собранной и неутомимой, чтобы вернуть себе ту родину, которая не будет раскалывать меня надвое, я готова на всё…
        И эта ночь в страстных песнях соловьев, в пьяном запахе цветущей бузины много часов обманывала Стази.
        Поездки по лагерям продолжались, только теперь Стази напряженно всматривалась в мелькавшие перед ней русские лица, простые и не очень, стараясь увидеть в них хотя бы намек на ту раздвоенность, которую она носила в себе и которую так непосредственно выразила псковская крестьянка. Именно с этими людьми можно было работать, и Стази почти с радостью указывала на них Герсдорфу - и почти никогда не ошибалась.
        Но, найдя себе дело, Стази проиграла в другом: она стала живой и потому уязвимой. Тщетно она смотрелась в зеркало, пытаясь увидеть в отражении ту маску смерти, с которой она выжила на фронте, в школе и первое время в замке Герсдорфов. Нет, теперь на нее смотрело нежное женское лицо, и улыбка не хотела сходить с губ. Чаще стала вспоминаться мать, детские подруги по даче, даже мелькнул несколько раз в памяти Колечка Хайданов, его жесткие неумелые руки. И все это пугало Стази: ей казалось, что с потерей холодности она теряет себя. Испытывая к Рудольфу только физическое влечение да еще чувство благодарности и уважение, она не обольщалась на его счет и почти ненавидела его за то, что он снова вынудил ее жить. А жить означало хотеть, бояться, терять - как раз именно то, чего нельзя было себе позволить сейчас ни в коем случае. Стази вновь и вновь рисовала перед собой картины ленинградского ужаса: развороченного Нардома, усеянную ошметками человеческого мяса решетку Летнего, гулкие звуки капающей в канализационные люки крови, детей, съеживающихся от воя бомб, - но фантазии подобного рода всегда немного
условны, ее ужас от появившегося в небе креста был куда более реален и чудовищен.
        А вокруг гремела весна, и глупому сердцу хотелось запретного…
        30 апреля 1942 года
        Лагерь был небольшой, всего человек двести, если не меньше, разделенный на группы по пятнадцать курсантов. Сроки обучения тоже не отличались продолжительностью: от двух месяцев до полугода в зависимости от успеваемости. Народ собрался разный, от крестьян, напуганных мощью немецкой военной машины, до идейных противников коммунизма. Но больше всего имелось, конечно, личных врагов Сталина. С ними, кстати, работать приходилось больше всего, они были как-то ограничены в восприятии всего остального. С лекторами тоже царила неразбериха, не дававшая выработать стройную единую систему преподавания. В основном лекции читали члены различных антисоветских организаций, таких как НТС, Дашнакцутюн, ОУН и прочие, которые, помимо преподавательской деятельности, вербовали в ряды своих организаций новых членов. Трухин всячески пытался разделить эти функции, но попытки удавались плохо, еще слишком свеж был азарт нового дела.
        И снова начались вечерние посиделки в крошечной комнатке Трухина. Частыми его собеседниками были два генерала, по его настоятельной просьбе переведенные сюда из Хаммельбурга, - Прохоров[103 - Прохоров И. П. (1901 -1961) - советский военачальник, генералмайор (1940), участник Гражданской и Великой Отечественной войн. В 1941 г. попал в немецкий плен, после войны вернулся в СССР и продолжил службу. В отставке с 1953 г.] и Лукин[104 - Лукин М. Ф. (1892 -1970) - советский военачальник, Герой Российской Федерации (1993, посмертно), генераллейтенант. В мае 1945 г. был освобожден из плена и после возвращения в СССР до декабря 1945 г. проходил проверку в органах НКВД, по результатам которой был восстановлен в рядах РККА, но уволен в запас.], оба взятые в плен под Вязьмой еще осенью сорок первого. Конечно, он предпочел бы Благовещенского, но тот был слишком занят работой с РОВСом. И странно было видеть, как трое высоких, каждый по своему красивых русских генералов, до сих пор формально считающихся пленными вермахта, сидели за стаканами чаю и до бессонницы спорили о будущем России.
        Артиллерист Прохоров, сорокалетний крепыш с прозрачными глазами, придававшими его лицу какую-то надменность, стоял за победу союзников над Германией и Россией, за что был прозван Трухиным «англоманом».
        - Англосаксы всегда были передовой частью Европы в отношении и техники, и демократии. Их победа над гитлеризмом - только вопрос времени, а свержение сталинского строя произойдет уже автоматически.
        - Держите карман шире, Иван Павлович, - возражал осторожный и всегда себе на уме Лукин. - Отца народов уберут только немцы, ибо только они, имея такого же диктатора, понимают опасность подобного строя.
        - Ну уберут, а чем заменят-то? У немцев нет никакого опыта демократии, политического строительства, единственное, на что они способны, - временная военная диктатура. Зачем нам она? - В ясных глазах Прохорова стоял лед, и Трухин порой отчетливо представлял диктатором его самого.
        - А вы, значит, батюшку-царя хотите. Знаю, ходят тут разговоры о Кирилле Владимировиче, но это хорошо дворянчикам, а мы, русские люди, простите, вот как наелись самодержавием!
        - Эк вы нас, Михаил Федорович, - улыбнулся Трухин. - Даже и к русским людям нашего брата не причисляете. А между прочим, земские соборы - наше изобретение, а они будут подемократичней любых европейских парламентов. - Федор вмешивался в разговоры изредка, хотя слушал внимательно. Он всегда удивлялся той неизвестно на чем основанной значимости и уверенности, с которой так часто рассуждают русские люди. Что это: ограниченность или действительная вера, глупость или провиденье? О чем эти разговоры, если ты даже не можешь определенно признаться, любишь ты свою родину или ненавидишь?! - И, значит, в русского человека вы все-таки не верите, раз возлагаете честь освобождения родины на кого-то другого? А вот столь презираемые вами «дворянчики», а именно прошедший японскую и получивший Георгиевское оружие в мировую генерал Винский тут же - тут же, а не так, как мы с вами, по сию пору сидящие и попивающие чаек, - обратился с письмом в немецкий генеральный штаб с предложением о формировании отдельных русских частей на основе объединения всех воинских союзов…
        - И, надо полагать, получил отказ, поскольку я что-то ничего не слышал о доблестных белогвардейских войсках, драконящих красных.
        - Ну я понимаю командование, - опять мягко улыбнулся Трухин. - Вряд ли немцам могло понравиться, что на русском фронте окажется почти настоящая русская императорская армия с настоящими русскими императорскими офицерами, а не наши с вами предполагаемые потешные кувырк-полки чумазых советских перебежчиков…
        - Интересно, откуда у вас эти сведения? - насторожился Прохоров, и глаза его стали совсем ледяными.
        - Ну мы же, дворяне, одна семья, - уже откровенно рассмеялся Трухин. - И скажу больше: Винский не растерялся и отдал распоряжение всем чинам РОВСа вступать в антибольшевистские войска частным образом. Чины приказ исполнили, и русские фамилии появились в составе испанской «Голубой дивизии», румынских, венгерских и черт знает еще каких подразделений. Вот так. А вы в русского человека не верите.
        - Сами знаете, Федор Иванович, каково в русского-то человека верить, - ушел от ответа Лукин.
        - Разумеется, в немецкий порядок и английскую демократию легче. Не спорю. Но, поскольку управляем мы покамест русскими людьми, то надо пытаться хотя бы здесь создать им более или менее сносные условия. Я вот хочу поставить вопрос об отмене обливаний.
        Процедура эта, введенная немцами во всех офлагах после зимней вспышки тифа, уносила десятки жизней просто так. Каждое утро или вечер - в зависимости от предпочтений немецких комендантов - пленные, пусть они и назывались курсантами, выстраивались голыми на плацу и поливались обильно ледяной водой из шлангов в качестве дезинфекции. Для закаленных это представлялось почти благом, но для большинства было пыткой, влекущей за собой смерть или тяжелую простуду, что в условиях лагерей было практически одним и тем же.
        Трухину нравились эти обливания, на доли секунды возвращавшие его в детство, когда отец с десяти лет выгонял на снег всех детей, заставляя обтираться снегом в любую погоду. «Избаловались, - добродушно ворчал отец, глядя на розовеющие на белом ладные юные тела, - а ведь еще сто лет назад ни одному ни кадету, ни даже пажу не давали накинуть что-нибудь теплое, так и ездили в тоненьких мундирчиках по морозу часами - и ничего. Русскому дворянину надобно быть железным, да… железным…» И Трухин каждый раз с благодарностью вспоминал отца. Казалось, ледяная вода на какое-то время смывает не только грязь с тела, но и мерзость с души, и даже неизбежное в плену желание женщины.
        Распущенность красных командиров в этом отношении всегда мерзила Трухину, но он всю жизнь был даже с излишком обласкан женским вниманием. Все и всегда было легко и просто, само собой, и только тайная его, мучительная костромская любовь с глазами цвета сливы, под взглядом которых он бросился тогда в воду, царапала сердце долгими лагерными ночами. Он был солдатом, воином, он всегда был им, даже в детской своей Панголии, и воин не имел права на роскошь подлинных чувств. Он так и сказал это Валечке в день начала мировой, хотя был влюблен в нее безумно, и растерянное ее лицо потом долго мучило его в окопах, не затмеваемое даже праведными, истовыми ликами сестер милосердия…
        Но сейчас, в эту роскошную весну, так непохожую на робкие весны родины, Трухину все чаще приходили на ум отчаянные строчки человека, казалось бы, счастливого и женой, и детьми: «И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…»[105 - Строчки из стихотворения Пушкина «Элегия», 1830 г.] Он гнал их прочь, объясняя простым физическим голодом, но они снова всплывали то в белом фарфоровом цветке платана, что в изобилии росли вокруг лагеря, то в облаке, напоминавшем женскую грудь, то в песне какого-нибудь затосковавшего курсанта. Навязчивость эта раздражала, мешала, и Трухин все чаще вечерами усаживал себя за стол в тщетных надеждах убедить немцев в наискорейшем создании боеспособных русских отрядов. Самое ужасное, что он почти наверняка знал, что они этого не сделают, как бы ни убеждал его в обратном милейший Штрикфельд, наивно одинаково веривший как в немцев, так и в русских. Может быть, правильней было бы действительно податься в РОВС, а еще лучше - прямо в какой-нибудь отряд на передовую… Но Трухин знал, что это мальчишество, решение только своего, личного вопроса, созданного
его собственной недальновидностью в семнадцатом. Тогда уж честнее пулю в лоб. Но, имея опыт и талант, он не смеет теперь выбросить его на ветер, он должен попытаться сделать все - даже если это всё ничтожно.
        И он упорно подавал одну исписанную его высоким строгим почерком с неожиданно легко возвратившимися ятями докладную за другой.
        «Необходимо сформировать воинские части из русских и остальных народов Европы для борьбы против большевизма. Отобранные должны быть лица любящие Россию, осознающие весь вред и преступность большевизма, сознательно идущие на борьбу с ним… - Тут он останавливал себя, запрещая вспоминать потерянное, всю ту огромную прекрасную страну, светившую миру, как лампада, и заставлял вернуться к практическому, без чего невозможно было бы снова ее возжечь: - Решающими моментами будут создание и внедрение настоящей воинской дисциплины взамен расхлябанности, расплывчатости и грубости, привитых в Красной армии, воспитание преданности родине, стойкости и выдержанности всех воинов…»
        Обливания в Циттенхорсте - единственном из лагерей - были отменены.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ИСТОРИИ ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫХ ПРОГРАММ ЮНКЕРСКИХ УЧИЛИЩ В РОССИИ
        Образование юнкеров состояло из практических и теоретических занятий, распределенных на 2 года (в бывших юнкерских училищах - на 3). В младшем классе программа строевого образования преследовала цель подготовки унтер-офицеров, а в старшем - инструктора-офицера.
        Курс обучения в училище распределялся: в старых военных училищах по 2 классам, а в бывших юнкерских по 3 классам (общий, 1 и 2-й специальные классы).
        По положению 1867 г., учебная программа Военных училищ включала в себе лишь следующие предметы: военные - тактику, артиллерию, фортификацию, военное законоведение, и общеобразовательные - Закон Божий, русский и иностранные языки, математику, химию, физику, политическую историю и статистику (В 1863 -1864 учебном году проходилась еще логика и психология).
        С 1865 г. введены в курс военная администрация и топография, а в следующие годы - аналитическая геометрия, механика, военная гигиена и топография, артиллерийское и фортификационное черчение, причем преподавание физики было исключено.
        В 1883 г. из учебного курса Военных училищ были исключены политическая история, статистика, военная гигиена, а затем и математика и введена военная история. Вместе с тем изданная в том же году «Инструкция по учебной части» совершенно изменила и самую систему ведения занятий: аудиториальная система лекций уступила место 22-м часовым лекциям в каждом классе отдельно; практические занятия велись по-прежнему в классных отделениях, а поверка знаний юнкеров производилась на репетициях.
        Давая широкое развитие практическим занятиям по каждому предмету в зимний период занятий, инструкция 1883 г. переносила их и в поле: с выходом в лагерь юнкера младшего класса производили полуинструментальную съемку, а юнкера старшего класса - съемку военно-глазомерную и решали тактические задачи в поле.
        С 1908 г. к этому прибавлена была еще и съемка перспективная.
        По окончании съемок юнкера упражнялись в разбивке, трассировке и постройке полевых окопов. С 1908 г. введены в курс училища: снова военная гигиена, военная география и, как особый отдел военного законоведения, учение о социалистических теориях. Последнее были вызвано тем, что с переходом нашего отечества к новому государственному строю, когда так или иначе политические теории получили относительную свободу исповедания, и в ряды армии стали проникать люди, не признающие принципа «армия вне политики», офицеру необходимо было знать, чем он мог парализовать возможную пропаганду последователей крайних партий.
        Химия же и механика были изъяты из предметов преподавания и перенесены в кадетские корпуса.
        Наконец, ряд комиссий пришел к выводу, что необходимо перенести центр тяжести училищного курса с теории на более практическую почву. 28 июля 1910 г. выработанные этими комиссиями программы утверждены военным министром и приняты к руководству.
        Основная идея новой программ - «приблизить военные знания юнкеров к войсковой жизни и подготовить их к обязанностям воспитателя и учителя солдата и к роли руководителя вверенной ему малой части (взвода, полуроты) в поле».
        Выпускаемый из училища молодой офицер должен был не только знать, но и уметь применять знания в той сфере деятельности, которая ожидала его по выходе в войсковую часть.
        А т. к. предстоящая юнкеру служба взводного командира раньше всего и прежде всего требовала от него самой серьезной практической подготовки, затем развития инструкторских способностей и лишь потом общего военного образования, то на тактику и обращено главное внимание (8 час. в неделю в младшем классе и 10 час. в старшем).
        Преследуя цель развития ума, а не обременения памяти, новые программы составлены были так, что быстро улетучивающиеся, основанные на памяти знания ими не требовались. Отдав тактике господствующее среди всех учебных предметов место, реформа эта вызвала естественное уменьшение объема курса этих предметов; так военная история, получив новое наименование «история русской армии», преследовала цель только ознакомление юнкеров с важнейшими периодами жизни русской армии; прежнее прохождение целых кампаний в беглом стратегическом очерке было исключено. Точно так же курс военной топографии окрашен в тактический цвет; все вопросы чисто математического характера и подробное изучение инструментов, с которыми строевому офицеру работать не придется, исключены из курса; взамен введена маршрутная съемка.
        Установив тесную связь курса артиллерии с «наставлением для обучения стрельбе», новая программа преследовала чисто утилитарные цели.
        В курс законоведения введены сведения из финансового и полицейского права, но преподавание особого отдела о крайних учениях отменено.
        17 мая 1942 года
        Любимый «Опель-капитан» Герсдорфа с открытым верхом стрелой летел по отцветшим яблоневым аллеям. Несмотря на календарную весну, уже поднималась облаком пыль и неприятной маской ложилась на лица. Стази, как повелось, сидела сзади, а впереди и рядом сидели какие-то очередные офицеры, всегда сопровождавшие Рудольфа в его поездках по офлагам. Впрочем, она уже привыкла к подобному соседству и могла себе позволить не думать о них, а рассматривать короткий рукав нового платья. Это было немыслимое для ее России, сшитое по последней берлинской моде лиловое платье-джерси, обтягивавшее и подчеркивавшее все формы. Подарок Рудольфа. Что-то теперь с ее платьями в Ленинграде? Мысль о городе, поразившая Стази своей обыденностью, снова на некоторое время привела ее в уже почти забытое состояние раздвоенности, в котором она существовала до недавнего времени: все плохо - и все же ничего невыносимого, ненависть в сердце - и в то же время масса нормальных людей вокруг, по статусу военнопленная - а жизнь почти вольная, какой вряд ли она жила бы на родине сейчас. И самое ужасное: ничего дурного она не сделала - и все же
какой-то осадок на душе. Сколько раз она вспоминала строки Гюго, поразившие ее еще в детстве: «Пусть ураган, бушуя по вселенной, смешал добро со злом, с героем подлеца…»[106 - Цитата из стихотворения Виктора Гюго, посвященного французской революции 1848 г.] Раздвоенной хорошо быть, когда считаешь себя мертвой, а для живых предпочтительней цельность. Вот и Ленинград. Всего пару дней назад в очередном офлаге где-то под Цоссеном какой-то мальчишка-лейтенантик, узнав, что она из Ленинграда, успел доверчиво шепнуть, что в городе уже вовсю работают театры, Публичка, что Ольга Берггольц читает по радио стихи не только о войне, но и о любви. О любви… Стази невольно скосила глаза влево, где солнце, преломленное стеклянным щитком, обрисовывало медальный профиль Рудольфа. Что связывает ее с ним? Любовь? Нет, Стази могла честно сказать, что любила его она на самом деле только несколько весенних часов, как, может быть, и Хайданова, и красавца-казака под лужским мостом, и еще нескольких, чем-то смогших затронуть ее опустошенное сердце. Но полковник Рудольф фон Герсдорф был аристократ, образован, умен, красив - для
врага предостаточно. И, как знать, все-таки не он ли, вернее, не с его ли помощью она вернулась к жизни?
        Машина уже въезжала в один из сотен крошечных, ухоженных немецких городков, которые русскому глазу кажутся все одинаковыми, на окраине которого и располагался лагерь. Стази даже не смотрела по сторонам: наверняка все один и тот же огромный лабиринт, разделенный на секции колючей проволокой с непременной виселицей, похожей на перевернутую букву Ш, в середине.
        Но на этот раз виселица отсутствовала, и попадавшиеся в проходах между бараками пленные выглядели не такими унылыми и отощавшими, как обычно. Не видно было и обязательного для русских лагерей базара, на котором менялись корки хлеба, кости, котелки с баландой и много чего уже совсем непонятного.
        Герсдорф и офицеры со стоявшей чуть позади Стази остановились возле наспех сколоченной трибуны, к которой весьма организованно и споро стали подходить достаточно прилично одетые пленные, по которым было не совсем понятно, офицеры это или солдаты. В ответ на вопросительный взгляд Стази Рудольф тихо ответил:
        - Один из лагерей Кнюпфера[107 - Влиятельный чиновник Восточного министерства, сочувствовавший НТСНП и оппонировавший Розенбергу.], так сказать, кузница союзнических кадров.
        - Aber es stinkt in dieser Schmiede nach verfaulten Rueben und verwelkten Kletten,[108 - - Однако пахнет в этой кузнице все той же грязью, прелой брюквой да увядшими лопухами.] - брезгливо заметил один из офицеров.
        - Gestank und Dreck, Herr Oberst, uebrigens eine direkte Folge Ihrer unangemessenen Politk bezueglich der russischen Kriegsgefangenen. Sie muessen…[109 - - Вонь и грязь, герр оберст, кстати, прямое следствие вашей неадекватной политики в отношении русских военнопленных.] - сухо отрезал Герсдорф. - Вам придется… - но он не договорил, приветствуемый комендантом. Чуть позади него шла группа русских, в советской форме без знаков отличия, но, видимо, в чинах.
        - Die Russen baten um etwas Erholung und, sozusagen im Sinne eines kulturellen Programms…[110 - - Русские просили немного отдыха и, так сказать, в качестве культурной программы…] - словно извиняясь за нелепость, развел руками комендант.
        - Bitteschoen, - пожал плечами Герсдорф. - Uebersetzen? Переводить? - обернулся он к офицерам, но комендант уже объявил:
        - Eine Vorstellung fur die einfachen russische Soldaten! Ubersetze aus.
        - Представление для простых русских солдат! - c любопытством глядя на происходящее, перевела Стази и в тот же момент услышала от вставших где-то позади русских офицеров неодобрительную реплику про балаган, в который превращают серьезное дело. Однако ряды пленных оживились.
        На эстрадку выскочил парень, судя по правильным чертам лица и ощущению белёсости, откуда-нибудь из-под Архангельска, хитро зыркнул на немцев и пустился вприсядку, лихо выкрикивая на манер рязанских частушек:
        Отдыхали б вы, ребята,
        Было время поболтать:
        Четверть века вы трудились
        По заказу выступать!
        К нему присоединился еще один, ряженный в девку, подпер щеку рукой и очень натурально заголосил дальше:
        Врали вы, что было силы,
        Надрывались болтовней.
        Но надежды обманули,
        Пролетели стороной!
        Пленные явно заскучали, частушки выглядели беззубо, а Стази невольно вспомнила, какие штуки, бывало, загибали в университетской курилке студенты «по пролетарскому набору».
        Миновала ваша слава,
        Не вернутся ваши, нет,
        Дуновенье жизни новой
        Заметет их волчий след! —
        уже хором закончили выступающие, и тут кто-то все-таки не выдержал, и из глубины рядов донеслось негромкое, но залихватское:
        На базаре под скамейкой
        Пятачок ебет копейку,
        В углу гривенник смеется:
        Пущай мелочь наебется! И-эх!
        - Прекратите эту комедию! - раздался сзади Стази низкий мужской голос, добавивший уже тише: - Мы здесь не в Советской армии.
        Частушечники неохотно спрыгнули с эстрады.
        - Да ладно вам, пусть бы потешились, - укоризненно произнес второй, с более жесткими нотками.
        - Не думаю, что святое дело нужно с самого начала марать пошлостью. Я, кажется, уже говорил про кувырк-полки - вы этого, что ли, хотите?
        Но дослушать заинтересовавший ее диалог Стази уже не успела, ибо вперед вышел Герсдорф, обращаясь к собравшимся с речью. Она тоже машинально шагнула за ним, лихорадочно соображая, как обратиться к этим странным военнопленным.
        - Die Herren Offiziere! Господа офицеры! Ich, Standartenfuehrer Gersdorf, bin hier, um im Namen des OKV…
        - Я, полковник Герсдорф, здесь, чтобы от имени отдела генерального штаба иноземных войск Восто… - начала переводить Стази, но в тот же миг мальчишеский голос, выкрикнувший частушку, восхищенно выкрикнул:
        - Ох, хороша сучка!
        Стази отшатнулась, как от удара.
        - Кто это сказал? - снова раздался властный голос сзади, и вперед вышел высокий и чуть сутулящийся от своего роста русский офицер в изношенной, но щегольски сидевшей генеральской форме.
        - Брось, Федор, какой-нибудь невоспитанный вояка…
        - Недостойный быть русским воином, освобождающим родину, - холодно отрубил офицер в генеральском мундире. - Имейте мужество выйти и извиниться, - потребовал он. - Вы же знаете, что виновного я все равно найду. Даю пять минут. - И с этими словами офицер повернулся к немцам, делая широкий, такой забытый русский жест. - Прошу ко мне. Herein. Entschuldigen Sie, dass ich Sie unterbreche, Herr Oberst, aber ich war schon immer gegen derartige Reden von Seiten der Deutschen, sie nuetzen wenig und veraergern uns.[111 - - Извините, полковник, что ваша речь сорвана, но я всегда был против подобных обращений немецкой стороны: толку от них мало, а раздражение вызывают.] А вы, барышня, примите мои извинения отдельно за столь дурно воспитанного подчиненного. Федор Трухин к вашим услугам, - и он низко, по-старинному склонился над рукой Стази.
        - Откуда вы знаете, что я русская? - глупо прошептала она.
        Офицер вскинул низко посаженные брови.
        - Петербургский жесткий выговор не узнать трудно. А скрыть - еще труднее.
        Вся группа последовала в неподалеку стоявший барак, свежевыкрашенный, с новым, еще пахнущим сосной крыльцом. Там был сервирован чай в русских подстаканниках, и что-то давно ушедшее, забытое, руссколитературное носилось в воздухе.
        - О делах потом, - улыбнулся другой русский с глазами цвета льда, от которых Стази стало как-то не по себе. - Сначала, как положено, угощенье.
        За чаем все говорили по-немецки, исключая еще одного русского генерала, похожего на обиженную носатую птицу, и Стази могла просто смотреть и слушать.
        - Поймите, - горячился один из прибывших вместе с Герсдорфом, невысокий и очень не по-немецки подвижный офицер, - не только тыловики, но и множество командиров фронтовых частей с первых месяцев русского похода пополняют свои ряды за счет добровольцев разных национальностей.
        - Что ж, абвер Канариса пошел и еще дальше: он планомерно формирует для своих целей небольшие, но полностью национальные части.
        - Вы еще вспомните создание русских частей при штабе «Центра» генералом фон Треско…
        - С разрешения фон Браухича, заметьте!
        - Все это нам известно, господа, - вдруг остановил этот почти восторженный разговор Трухин. - Этими разговорами вы только пытаетесь решить вопрос многих сотен тысяч добровольцев и хиви, уже ставших необходимыми для немецкой армии. Проблемы их оплаты, обмундирования, снабжения и, разумеется, закрепления их положения предписаниями дисциплинарного и военно-правового порядка. Я слышал, уже и медали им намерены выдавать. Отлично. Но, господа, не важнее ли улучшить обращение с военнопленными, наладить порядок в оккупированных областях, отвергнуть теорию унтерменшей - ведь именно тогда наша борьба обретет подлинный смысл. И главное - самое главное: для изменения военно-политической ситуации необходимо создание полноценной русской армии. Ради этого мы примем… - говоривший прикусил губы, - почти любые ваши условия.
        Герсдорф задумчиво выпустил голубую струйку дыма.
        - Увы, генерал прав: сложившаяся ситуация опасна и для нынешнего положения - и для исхода войны в целом…
        Стази слушала, почти не веря своим ушам: перед ней были другие немцы и другие русские. Как, откуда появились эти советские генералы? Если они были такими всегда, то как выжили? Или это эмигранты? Такой правильный, почти забытый в России русский язык… Как завороженная, она смотрела на тонкие длинные пальцы с неправдоподобно округлыми ногтями, обхватившие простой подстаканник, - и снова проваливалась во что-то домашнее, родное, тургеневские террасы, белые платья, запах гелиотропа на лиловом закате…
        Из этого сна наяву ее вырвал стук захлопнувшейся двери и громкий голос вошедшего:
        - Вот, смотрите на голубчика - еще и медальку нацепил, припрятал, пащенок!
        Стази повернулась вместе со всеми и увидела рослого парня с наглым, какие нравятся недалеким девушкам, лицом. Он посмотрел на Стази твердым взглядом и нахально буркнул:
        - А я что? Я извиняюсь. Ничё ж плохого, классная баба, чё такого-то?
        Русские усмехнулись и скользнули глазами по Стази, немцы же, кроме подвижного офицера, остались совершенно равнодушны.
        - Да черт с ней, с бабой, - вмешался приведший парня. - Вы посмотрите, то… господин комендант, какая медалька на нем! Ведь приказано все сдать было! - И он потянулся к груди парня, где действительно высверкивала серебристая медалька.
        - Отвянь! Не ты мне ее давал, не тебе и снимать. Я ее кровью заслужил, а за наших ли, за немцев - это невелика разница!
        - По уставу лагеря не положено ношение советских наград, - почти устало заметил Трухин. - Снимите и отдайте мне, Васильев.
        Парень нехотя отцепил медаль и передал ее генералу, награда пошла по рукам, но, видимо, все видели подобное уже не раз, и только ради вежливости подвижный немец подал ее Стази.
        На ладони у нее оказался тяжеленький, еще теплый кружок с изображением трех летящих самолетов наверху и надвигающегося на смотрящего танком. И опять, как в дурном сне, что-то очень знакомое вспомнилось Стази при виде этого танка. Но воспоминание так и не приняло форму, и она передала медаль Трухину.
        Тот уважительно взвесил ее на узкой ладони и положил в нагрудный карман.
        - Да, любили солдаты этот танк в финскую, любили…
        - Т-28, если не ошибаюсь? - заметил подвижный по-русски, проявив неожиданное знание. - Кажется, ваш поэт Твардовский писал….
        И тут Стази вспомнила. Да, именно этот танк видела она в виде блестящего макета-подарка в огромной квартире где-то на Лесном, куда они однажды ходили с отцом совсем незадолго до его исчезновения. Она вспомнила и серый, мрачный, только что построенный для важных людей дом, и сухощавую молчаливую хозяйку, и горничную с белой наколкой, запах мастики, вальяжного генерала и мальчишку, не то сына, не то воспитанника, помладше ее, с широко расставленными бедовыми глазами… И главное, танк, за который все пили тогда. И имя генерала, автора этого самого танка, неожиданно всплыло в памяти Стази, словно произнесенное ровным отцовским голосом.
        - Это же Николая Всеволодовича танк!
        На ее растерянное восклицание никто не обратил внимания, но она вздрогнула, обожженная неожиданно синим слепящим, как вспышка, взглядом высокого генерала.
        12 июня 1942 года
        Милейший Штрикфельд, вероятно, то ли и впрямь был неизлечимо заражен русскими привычками, то ли на него произвел впечатление трухинский чай в Циттенхорсте. Свой день рождения он тоже решил устроить на русский лад, благо подвернулся лейтенант Блоссфельдт, который раньше был управляющим отелем «Рим» в Риге. Лейтенант пообещал устроить все по высшему разряду а-ля рюс. Разумеется, приглашены были и видное русское офицерство, включая Благовещенского, Трухина, Закутного и еще несколько человек из Вустрау. Из немцев предполагались Гелен, Рённе, Герре, Герсдорф, Альтенштадт и даже граф Штауффенберг[112 - Клаус Филипп Мария Шенк граф фон Штауффенберг (1907 —1944) - полковник вермахта, один из основных участников группы заговорщиков, спланировавших заговор 20 июля и осуществивших покушение на жизнь Адольфа Гитлера 20 июля 1944 г. Штауффенберг родился в одной из старейших аристократических семей Южной Германии, тесно связанной с королевским домом Вюртемберга, - отец графа занимал высокий пост при дворе последнего короля Вюртемберга.], то есть почти все единомышленники по ОКХ, оппозиционно настроенные к
восточной политике и готовые действовать на свой страх и риск на основе полученного опыта.
        К шести часам Трухин все в том же поношенном мундире и в сверкающих юфтевых сапогах - хорошие сапоги были его слабостью, и сейчас он не очень сопротивлялся предложению пронырливого каптенармуса лагеря, вызвавшегося достать ему «настоящие генеральские сапоги».
        - Только не прусского образца, - хмыкнул Трухин.
        - А то! Понимаем, господин генерал, - в тон ему ответил каптенармус и действительно достал где-то шикарные, нежные, невесомые и сияющие высокие кавалерийские сапоги. Разумеется, они были не по форме, но с формой в будущих русских соединениях дело пока обстояло туманно.
        Для праздника выбрали лучшую гостиничку, и вошедший с Лукиным Трухин был неприятно удивлен обилием расшитых полотенец, каких-то горшков, подсолнухов и гуслей, развешенных по стенам.
        - Они, верно, русскость путают с хохляндией, - фыркнул Лукин.
        - Нет, просто никогда не были у Донона, - только глазами позволил себе улыбнуться Трухин, не вовремя вспомнив, что и сам Лукин у Донона, разумеется, бывать не мог.
        Настроение царило игривое, что вполне объяснялось успехами на фронтах, и Трухин впервые за многие годы вдруг почувствовал себя легким, как на московском студенческом балу. Жаль, что не предполагалось дам, - он с удовольствием потанцевал бы, в конце концов, отец танцевал в собраниях, будучи куда старше его, нынешнего, сорок пять по меркам сегодняшнего мира еще не так много.
        Как ни проницателен был Трухин в отношении своих внутренних движений, но эту свою вдруг появившуюся легкость он совсем не связывал с увиденной некоторое время назад петербуржской барышней. Безусловно, она была хороша той отстраненной, чуть суховатой и чуть горькой красотой, какой отличаются жительницы бывшей столицы, но красивых женщин на своем веку Трухин перевидал немало. И переводчица занимала его только своим вырвавшимся восклицанием о его давнем друге, всегда бывшем для Трухина почти зеркалом. Неужели она знакома с Кокой? А почему нет? Последний свой визит в новомодное чудище советской архитектуры Трухин хорошо запомнил по тому своему ощущению, которое мучило его до сих пор. Ему казалось, что на все он смотрит словно бы через стекло, идеально прозрачное, но ледяное. Он видел и знал, что Кока ничем вроде бы не лжет себе, что он вполне искренен и даже не побоялся взять на воспитание сына своего расстрелянного шурина-троцкиста. Но как он мог радоваться и отдавать свой талант тем, кто уничтожил его Россию? А ты? Ты сам? Разве ты не воспитываешь тех, кто будет когтями и зубами защищать, если что,
это уничтожившее все человеческое вокруг новое отечество? «Нет, - твердо ответил тогда он себе. - Я не создаю нового, я ни на йоту не отступаю от давно пройденных задов, хотя меня и трудно поймать на этом, я не даю им в руки оружия новизны. А Кока дает. И радуется этому. А радуется ли?» И Вера была тогда грустна, и в ее взгляде он увидел то же стекло. Какого черта они все влезли тогда в эту кашу?!
        Тут он заставлял себя остановиться, ибо вопрос имел тысячу справедливых ответов - и ни одного подлинного.
        Тосты же и речи лились рекой. Штрикфельд превосходил сам себя.
        - Если мы хотим построить новую Европу, - витийствовал он, - мы должны очистить наше сознание от иллюзий империалистов кайзеровских времен. Если новая Европа будет строиться старыми методами подавления, разбоя и эксплуатации, то даже обесправленная и подчиненная Россия будет таить в себе большую опасность. Горе победителю, который должен бояться побежденного!
        Трухин с любопытством рассматривал этих врагов, которые говорили те речи, которые должны были бы звучать в устах друзей. Но его настоящие друзья говорили совсем иное. Последний раз Кока опустил глаза и сказал: «У меня нет иного пути. Ты сам знаешь, и отец, и дядька отдали за это столько лет жизни… Я не сверну». «Не за это! - хотел было крикнуть Трухин, но знал, что это и жестоко, и бесполезно, и только тихо напомнил: - Но твой дядька, насколько мне известно, расстрелян где-то в Туркестане…» А других друзей у него не было.
        И враги говорили абсолютно правильные слова, но все их построения почему-то казались игрушечными, как картонные декорации. И если бы только слова. Бедный, не знающий покоя, совершенно искренний Штрикфельд болел за свое дело всей душой, отнюдь не ограничиваясь словами. Он делал доклады, читал лекции офицерам, писал брошюры, в которых всячески доказывал несостоятельность теории унтерменшей, пытался показать, каков же русский человек на самом деле; он организовывал курсы, добивался улучшения условий в офлагах и простых лагерях, но вся его деятельность словно таяла на огромных пространствах двух воюющих стран или оставалась невидимой для Берлина.
        Но здесь, сейчас всё и всем казалось прекрасным и скоро исполняющимся, и так хотелось тоже поддаться этому настроению, пить хорошее вино, верить в будущее и просто жить. Он так давно не жил просто, как в юности… Трухин знал, что многих из советских военных все эти годы угнетал страх, но он давно заставил себя отучиться от страха как такового. Еще в пятнадцать лет на волчьей охоте под Молвитиным он оказался один на номере, и, когда гончие выгнали на него волка, у него отказало ружье. Матерой волк несся на него, и в глазах его, кроме ужаса смерти, читалась решимость продать свою жизнь дорого. Страх был ледяным и липким, словно завернувшим его в тугие пелены, не дававшие возможности ни пошевелиться, ни даже вздохнуть. Но мозг еще работал, и Федор понимал, что у него есть всего несколько секунд для решения. Помощи ждать было неоткуда, если не считать собак, которые должны были вот-вот подоспеть. В том, что два костромича сделают матерого, он не сомневался, ибо гончие, которым на охоте всегда достается незавидная роль гона, а кровавая и эффектная победа отдана борзым, в редких случаях, подобных этому,
дорвутся до жертвы и уничтожат ее с невыплеснутой яростью поколений. Значит, оставалось дождаться гончих. Шанс был мал, ибо заливистые голоса их, навсегда оставшиеся в его памяти башур[113 - Название голоса гончей собаки - бас.] и альт, слышались еще далековато. И тогда он сделал единственное, что было возможно: выждав момент - а самое трудное было не повернуться и не убежать, - он рассчитанным движением бросился волку под ноги. Но не так, чтобы сбить его, на это у пятнадцатилетнего Федора, несмотря на его высокий рост, сил не было, - а так, чтобы тот споткнулся на полном ходу и неизбежно полетел кувырком. Это плюс разворот зверя и подготовка к новой атаке давало несколько мгновений, в которые должны были подбежать собаки. И они подбежали. Первой еще в прыжке повисла на волке, уже дышавшем в лицо Федору смрадным дыханием, пегая Званка, а затем его сбил костистый тяжелый Гундяй…
        У Федора потом долго дрожали руки, но от страха он избавился навсегда. И было неважно, страх это перед физической опасностью или перед паутиной лжи, лицемерия и мерзости, опутавшей его родину. Он не боялся, но боялись, за редким исключением, все вокруг, и именно эта всеобщая боязнь не давала возможности ни дружить, ни любить, ни жить по-настоящему. И неистраченных сил, как обнаружил это Трухин теперь, в плену, оказалось много - гораздо больше, чем он предполагал, полагая себя иссушенным годами большевизма.
        Трухин пил, смеялся шуткам и поддерживал общее веселье, что совершенно не мешало ему оставаться наедине со своими мыслями. Эту привычку он тоже развил в себе давно, она давала возможность отдыха в любом месте и в любое время. Вот и сейчас он был одновременно в молвитинских полях и в зале гостиницы, но все-таки в полях больше, ибо не сразу заметил подошедшего к нему того самого офицера, который приезжал в Циттенхорст с переводчицей. Да, такая странная фамилия, словно у деревушки - свидетельницы блестящей русской победы[114 - Имеется в виду деревня Гросс-Егерсдорф, при которой русскими войсками в Семилетнюю войну 19 августа 1757 г. были разгромлены прусские войска.] - отобрали первую букву, - не запомнить трудно.
        - Чем могу служить, господин фон Герсдорф?
        - У меня к вам серьезный разговор, господин Трухин.
        - Что ж, вы правы: нет места для деловых бесед лучше, чем на пирушке. Это, кстати, русская традиция, полковник.
        - Рад, если попал, - усмехнулся Герсдорф, и с бокалами в руках они отошли в нишу, за окном которой какая-то Гретхен пасторально поливала гостиничные цветы.
        - Я не люблю околичностей, хотя они столь присущи моей работе, и посему сразу признаюсь вам, что говорю не только и не столько от своего имени, но от имени отдела армейской пропаганды, то есть генерала-майора фон Веделя.
        - Правильно ли я вас понимаю в том смысле, что за упоминанием этого имени стоит то, что Ведель подчиняется только Кейтелю, и, таким образом, между вашим разговором и верховным главнокомандующим стоит только начгенштаба Гальдер?
        - Вы проницательны и осведомлены для пленного - тем лучше. К делу. Наша убогая нацистская пропаганда провалилась, наше правительство не хочет и не может разработать план политических методов ведения войны. А потому среди высшего офицерства, чувствующего свою ответственность, возникло решение самостоятельно проводить политические мероприятия, направленные на скорейшее окончание русской кампании. Ни один человек даже в генштабе уже не верит в возможность продолжения безумной политики в России.
        - Я искренне рад…
        - Подождите. Но, как вы тоже, вероятно, видите, мы буксуем. Русские же расколоты, как всегда…
        Трухин снова посмотрел в окно. Гретхен уже ушла, и закатное июньское солнце мягко заливало медовым светом пионы и хосты. В воздухе явственно дрожала золотая пыль. «Неужели вот он, мой Тулон?» Мысль была ясна, но холодна. Он не имел права - он был слишком дворянин, чтобы пачкаться еще какой-либо идеей, кроме личной чести и веры в Господа Бога.
        - Теперь позвольте и мне сказать вам «подождите». Я понимаю, что вам нужен лидер, вождь. Русский. Какой-нибудь влиятельный русский человек, желательно военный, который под своим знаменем сплотит антисталинские силы из пленных. Но…
        - Какие могут быть «но», генерал? Изучив всех пленных с июня прошлого года, честно признаюсь, мы не нашли кандидата лучше, чем вы. - Трухин молча смотрел в окно, и холодный фурминт[115 - Название сорта венгерского токайского.] быстро нагревался в бокале. - Вы благородны, выдержаны, блестящий штабист, пользуетесь заслуженным уважением не только среди генералитета, но и среди простых солдат. В вас есть стержень, даваемый не только образованием, но кровью… - Трухин продолжал молчать. - В конце концов, вы лично симпатичны нам всем.
        - Аристократ, идущий в революцию, обаятелен, - невесело усмехнулся Трухин и залпом допил вино. - Но он никогда не станет настоящим лидером, ибо на нем груз личной порядочности и привычки приличного человека. А в том, что предлагаете мне вы, придется неизбежно отказаться от этого. Вам нужен другой - простолюдин, он сможет. Мы все это уже видели по обе стороны нашей границы. - Он подозвал кельнера. - Prosit, мой замечательный полковник фон Герсдорф. Благодарю за честь. А где ваша очаровательная переводчица?
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        СТАТЬЯ ИЗ ГАЗЕТЫ «DIE FRONTE» ОТ 10 МАЯ 1942 ГОДА
        «ВОЕННОПЛЕННЫЕ - ВРАГИ. КАК СТАЛИН ОБРАЩАЕТСЯ СО СВОИМИ СОЛДАТАМИ»
        …Советы рассматривают всех военнопленных как изменников. Они отказались от международных договоров, подписанных всеми культурными государствами, - не существует обмена тяжелоранеными, нет почтовой связи между пленными и их родственниками.
        Теперь Советы пошли в этом направлении еще дальше: они взяли под подозрение всех избежавших или другими путями вернувшихся из плена своих же военнопленных.
        Властители Советов не без основания боятся, что каждый, кто очутился по ту сторону «социалистического рая», вернувшись в СССР, поймет большевистскую ложь. В каждом таком они видят опасного антисоветского пропагандиста.
        По приказу народного комиссара обороны все вернувшиеся из плена рассматриваются как «бывшие» военнослужащие и у всех них без суда и следствия отнимается их воинское звание.
        Для этих бывших военнослужащих устраиваются сборные и испытательные лагеря, подчиненные НКО.
        При отправке на сборные пункты у бывших военнослужащих отбирается холодное и огнестрельное оружие, личные вещи, документы и письма остаются у арестованных. Приметы, номера части, как и место и время пропажи без вести, заносятся в особые книги. Почтовая связь для бывших военнослужащих запрещена. Все поступающие на их имя письма хранятся в комендатуре в запечатанных конвертах. Бывшие военнослужащие не получают ни жалованья, ни одежды.
        Время пребывания в сборных, испытательных лагерях ограничено 5 -7 днями. По истечении этого времени здоровые переводятся в особые лагеря НКВД, а больные и раненые в лазареты. По прибытии в лагерь НКВД бывшие военнослужащие подлежат «бдительному наблюдению». Что понимается под этим особым наблюдением и где оно кончается - на сегодня уже хорошо известно.
        В свете этих приказов и инструкций неудивительно, что на одном участке Восточного фронта произошло вот что.
        В непосредственной близости к немецким позициям находился большой лагерь с советскими военнопленными. Небольшое число немецких солдат охраняло около 10 000 пленных. Советские самолеты штурмовали немецкие позиции. В это время немецкая охрана должна была податься назад и покинула военнопленных, так как немецкие войска заняли новые позиции. К исходу дня немецкие офицеры и солдаты, к своему большому удивлению, заметили, что в направлении их позиции движутся колонны невооруженных большевиков. Группа уполномоченных обратилась к немецкому командиру и заявила, что весь лагерь решил следовать за немецкими войсками и просить по возможности взять их под свою защиту, как военнопленных, и ни в коем случае не допустить того, чтобы лагерь попал в руки большевиков.
        Командир разрешил пленным пройти через немецкие линии и устроить лагерь в другом районе.
        Убегают из плена лишь немногие. Несчастье - очутиться снова во время боев за линией большевистских позиций - тоже постигает немногих.
        Из огромной массы военнопленных составятся в будущем отряды непримиримых и заклятых врагов Сталина и большевизма.
        30 июня 1942 года
        Всплывшее так неожиданно имя-отчество снова вернуло Стази к мыслям об отце, которые теперь неизбежно упирались в генерала Благовещенского. Как увидеться с ним еще раз и где? Увы, все то, что казалось ей простым, когда она ощущала себя мертвой, теперь превращалось в проблему и даже опасность. А не подведет ли она самого генерала? Не изменит ли свое положение в худшую сторону? Ах, какая подлая штука жизнь: она заставляет живых бояться. Это открытие одновременно и радовало, и унижало Стази. Но больше всего ее тревожило то, что Рудольф все чаще стал советоваться с ней по каким-то рабочим вопросам, особенно касающимся русских.
        - Я не эксперт, - отказывалась она, - я прожила в Союзе, как в раковине, стараясь не высовываться, ничем, кроме учебы, не интересоваться, научилась быть слепой и глухой, понимаешь?
        - Но психологию-то ты должна понимать, рожденная русской.
        - Психологию той узенькой кучки, к которой принадлежу по рождению, - да, но остальных! Они и для меня загадка - и, может, куда большая, чем для тебя.
        Они сидели на белом пляже Штральзунда, куда Герсдорф решил уехать хотя бы на несколько дней после того, как получил отказ русского генерала возглавить антисталинское движение пленных. Он считал это своим поражением и искренне расстраивался, постоянно донимая Стази расспросами о странностях русских.
        - Да о ком ты? - наконец не выдержала она.
        - Помнишь того высокого русского, что осадил крикнувшего непристойность в Циттенхорсте?
        Стази вспомнила ожегший синий взгляд и вздрогнула. Узкие ладони, мальчишеский рот, горизонтальная морщина между низких бровей, наверное, почти ровесник отца…
        - Ну какой он вождь! - помимо воли вдруг вырвалось у нее.
        - Почему?! - Рудольф даже привстал с шезлонга и впился требующими глазами в ее загоревшее лицо.
        - Не знаю… Он… слишком тонкий, понимаешь? Такие без страха пойдут на костер, но восстание возглавлять не станут. Знаешь, дворяне ведь вырожденцы в каком-то смысле, у них за столько веков уже выдохлась широта натуры, этакая безоглядность, позволяющая всё. Они слишком закованы в панцирь условностей. Посмотри даже на ваших. - За прошедший год Стази немного разобралась в хитросплетениях военной политики, хотя и узнавала ее весьма опосредованно, через разговоры собиравшихся у Герсдорфов офицеров. - Вот фон Бок. Собирался подать в отставку из-за трагедии в Борисове[116 - Речь идет о расстреле эсэсовцами еврейского квартала в г. Борисове, считавшемся «территорией с гражданским управлением».] - не подал, ибо сомневался, что вместо него пришлют другого, жесточе и беспринципней. И чем кончилось? Его все равно убрали, но унизительно. А будь на его месте какой-нибудь простой мужик, дослужившийся до фельдмаршальского чина…
        - Но Трухин - человек очень жёсткий, поверь, он знает себе цену… И работать с ним было бы намного лучше и проще, чем с каким-то генералом из красных. Он, кстати, спрашивал о тебе на обеде у Штрика.
        - Что спрашивал? - вдруг испугалась Стази, пытаясь как-то связать свою фразу о советском конструкторе и синим пронзительным взглядом.
        - Почему тебя не пригласили на праздник.
        - Мне нечего делать на таких празднествах, - вспыхнула Стази и поспешила перевести разговор на другое, инстинктивно выбрав самое мелочно-женское. - Пойдем, ты хотел купить мне этот новомодный купальник, а то все принимают меня здесь за немочку из провинции.
        Действительно завоеванный Париж принес тогда взрыв моды, и, хотя консервативные немцы следовали новым веяниям весьма осторожно, а немки, традиционно отличавшиеся некоторым мещанским дурновкусием, и вовсе умудрялись превратить парижский шик в нечто непонятное, одежда очень изменилась. И Стази, обладая внутренним вкусом и воспитанная стильным городом, не могла не попасть под обаяние нового направления, в котором так причудливо смешались фаллические мотивы войны и расцветающая им в ответ агрессивная женственность. Женщины торопились не потерять даром ни минуты, ибо смерть, всё обостряющая и дающая на всё новый взгляд, царила повсюду, даже в тылу, куда приходили похоронки и появлялись с той стороны пролива темные тучи английских самолетов. Но и здесь Стази чувствовала себя непричастной к этому миру страданий, ибо свои страдания она честно прожила и, скорее всего, будет проживать еще не раз, а потому она ощущала себя сейчас на этом белесом немецком курорте почти счастливой. Если так можно назвать состояние человека, чей отец исчез, мать в среднеазиатской безвестности, брат на фронте и, может быть,
давно погиб или в плену, а любимый город терзает враг. А сам человек пленный и служит врагу не по насилию и не по убеждению, а практически лишь волею судеб… Но, если этот человек - женщина…
        Но покупка купальника так и не состоялась, ибо прямо к плетеным кабинкам прибежал ординарец: Герсдорфа требовал Гелен. И, вставая, Стази потянулась своим сухим породистым телом, почти цинично промурлыкав: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…»[117 - А. С. Пушкин. «Цыганы».]
        Герсдорфа командировали в Варшаву, в местное отделение разведшколы абвера, и, как ни просила Стази оставить ее в замке, Рудольф не стал даже слушать, сухо напомнив, что она все же пленная и у нее есть обязанности.
        - Разве вы платите мне за работу деньги, если у меня есть обязанности? - огрызнулась Стази, сама с ужасом слыша свои слова.
        Но в ответ Рудольф только рассмеялся.
        - Ого! «Мы не ра-бы, ра-бы не мы». Неужели это имеет для тебя какое-то значение? Ты не веришь мне? Понимаешь, это можно, но это слишком большая морока: надо официальное освобождение из плена, причем неважно, какой стороной. Ладно, я подумаю.
        Если бы Стази знала, чем обернется эта нелепая перепалка, но она просто забыла о ней, очарованная красотой польской столицы.
        Варшава была панской, надменной и гордой, причем этих качеств отнюдь не умаляли полуоборванные-полуголодные жители и кое-где разрушенные три года назад дома. Наоборот, эти черты насилия придавали столице еще больший трагический гонор, который почти физически ощущался на площадях и набережных. Поляки всегда недолюбливали немцев, а сейчас их сильное национальное чувство страдало особенно, ходили слухи и про антинемецких партизан, и про независимое правительство в Англии. Но, как ни странно, оказалось, что не меньше немцев поляки не любят русских. Всегдашняя неприязнь к российскому, более сильному соседу, помноженная на смертельную неприязнь к коммунизму, легла пропастью меж двумя нациями, не прошло даром и постепенное уничтожение во время советской оккупации польских военных и интеллигенции. Но подобное отношение к русским больно задевало Стази. С другой стороны, в Варшаве существовала большая колония русских - бывших советских - и, главным образом, их семейств, которые после тридцать девятого приехали сюда, чтобы обогатиться. Открыто говорили о том, что после оккупации начался «великий
мануфактурный поход», когда советские люди - кто мог, конечно, - ринулись в Польшу скупать материи и все, что только можно купить заграничное. Постепенно эти «оккупанты», несмотря на немецкую власть, устроились, завели великолепные «барские» квартиры и не захотели возвращаться в пролетарское отечество. Многие воспользовались тем, что немцы не занимались штатскими русскими, и продолжали процветать даже на четвертый год войны.
        Немцев, особенно военных, в городе было полно, даже трамвай разделялся веревочкой на две части, первая из которых, с сакральной надписью «Nur fur Deutsche»[118 - Только для немцев.], работала только для немцев. И, как ни странно, поляки никогда не пересекали заветную веревочку, хотя смотрели на немцев угрюмо и надменно. Последние же вообще не смотрели никак, просто не замечали расу, недостойную внимания. Были с подобными надписями и рестораны, и магазины.
        В целом же город, на первый взгляд, жил своей внутренней польской жизнью, презирая оккупантов и не заботясь о гибели других городов, будто война не касалась Варшавы, будто судьбы России и Германии ее никогда не затронут, как будто и маленькая искалеченная страна уже выплатила свою долю страданий…
        Герсдорф жил в служебной квартире, из окон которой виднелся зеленый холм, а за ним верхушки деревьев. За холмом разбивали новый парк пленные французы. Стази с унизительным удивленьем смотрела на них - в черных беретах, плотные, ленивые, независимые. Они оживлялись только при виде проходящих девиц, галдели и размахивали беретами. В остальное же время лениво ковырялись в земле, а по большей части - отдыхали. Стази закрывала лицо руками и убегала от окна. Ей очень хотелось подойти и поговорить с ними, но, разумеется, никто бы ей этого не позволил, даже ходить одной было невозможно. И машину с Герсдорфом по дороге в школу в пригороде столицы всегда сопровождали два автоматчика на мотоцикле, хотя сам Герсдорф считал, что подобная глупая помпа только портит не только его дело, но и реноме Германии в целом.
        И потому они со Стази часто шли по делам оживленными улицами в самые жаркие часы, она в простом платье, он в гражданской одежде, и Стази была уверена, что внешне их отличить от поляков невозможно. Оккупация выглядела совсем не так страшно, как ей представлялось, конечно, не так, как в Париже, где, как рассказывали, бьет ключом ночная жизнь, аншлаги в театрах, переполнены пляжи на Сене. Стази невольно представляла себе Новгород, но, если оживленную площадь кремля, где вперемешку гуляют немцы и местные жители, еще можно было вообразить, то все остальное пропадало в какой-то грязной мгле. Ни магазинов, ни кафе, ни какого-нибудь свободного общения она не могла себе представить, а вместо этого мерещилась зима и одинокие фигуры, бредущие по снегу. Наконец, Стази не выдержала и прямо спросила Рудольфа:
        - Скажи, а у нас… тоже так?
        Несмотря на странность вопроса, Рудольф все сразу понял, отвернулся и глухо ответил:
        - Нет. Не так.
        - Значит, намного хуже.
        - Да. Именно поэтому я и мы все работаем. И я не понимаю, как Трухин мог отказаться…
        - Ты же сам говорил, что он попал в плен еще в июне! Он ничего не видел, как и я. Он даже этой оккупации не видит! Он солдат и мыслит, вероятно, как военный, которому и в голову не приходят те ужасы, которые вы устраиваете мирному населению! А мы все думали об освобождении, а не о виселицах! - уже почти кричала Стази, и на них стали оборачиваться.
        - Замолчи! - Рудольф рванул ее в первую попавшуюся кондитерскую, где по-довоенному уютно пахло корицей и сдобой. Изысканный, чуть жеманный запах «Норда», куда они с отцом приходили купить единственное пирожное, казавшееся пищей небожителей, тут же всплыл в памяти Стази. - Ты-то откуда знаешь об ужасах?! Два кофе по-венски и два мазурека[119 - Польское пирожное-кекс.].
        - Из ваших же разговоров! Я не понимаю, Рудольф, вот тут, в Варшаве, я вижу массу немцев с собаками, с кошками, а в лагерях военнопленные умирают с голоду! Ты сам, ты так замечательно относишься ко мне, ты… но то, что вы делаете с Ленинградом… - И Стази громко, впервые громко и отчаянно заплакала, ненавидя себя за эти слезы.
        Рудольф взял ее за мокрую руку.
        - Видишь ли… мы народ трудолюбивый и способный, бережливый, и в общем-то скромный, мы охотно работаем, но над нами тяготеет какой-то рок. Мы создаем, а потом являются короли или императоры, начинаются войны, и всё летит в тартарары. Мы начинаем сначала, работаем, как волы, чтобы снова вернуть свое благосостояние, и снова всё рушится. Именно это делает нас мелочными и завистливыми. Нам не хватает аристократизма. А тебе скажу и больше: русского аристократизма, который есть не только в русских барах, таких как этот упрямый Трухин, но в русском человеке вообще. Наши виселицы - это наша слабость, Станислава.
        Услышав имя, хозяйка зло поставила перед ними чашки, плеснув пеной на скатерть.
        - Psia krew! Niemiecka podsciolka![120 - Собачья кровь! Немецкая подстилка! (Польск.)]
        К счастью, польского Герсдорф не знал.
        И все же после этого разговора Стази уговорила Рудольфа отпускать ее гулять по городу в дневные часы, заранее оговаривая места, которые она хочет посмотреть. Занятия в абверовской школе, где Герсдорф преподавал основы политической пропаганды, начинались достаточно поздно, и именно это время Стази выпросила у него для своих прогулок по центру Варшавы. Она рвалась в этот город, словно какое-то шестое чувство, очень отдаленно напоминавшее то, которое предсказывало ленинградский апокалипсис, говорило ей, что больше она никогда не увидит печальных и стройных улиц над шумно лепечущей явно по-польски рекой.
        Летнее солнце делало белую оторочку зубцов королевского замка янтарными, и казалось, еще немного, и они оплавятся, нежно стекая вниз, как сливочные башни гигантского торта. Крошечная площадка за мостом, затененная яблонями, уже протягивавшими миру свои тугие зеленые плоды, плыла над водами и домами, как остров. Стази сидела, прикрыв глаза, но перед внутренним ее взором все равно, не останавливаясь, как уходящая из тела теплая жизнь, текли реки лиц военнопленных, которых она видела за последний год: грязные, в рваных шинелях, обвязанные тряпками, с застывшим на лице недоуменным горьким вопросом «за что?!».
        Неожиданно злые лучи солнца исчезли, и она на секунду оказалась в темной прохладе тени. Стази открыла глаза и увидела над собой синие - нет, не синие, а цвета того налета, что бывает на спелой чернике ранним летним утром…
        7 июля 1942 года
        Трухин сидел на ступенях лестницы, ведущей в монастырский сад неподалеку от Русалки. Скульптура эта почему-то крайне его раздражала, раздражала нелепым хвостом, грудями, словно взятыми от другого тела, неправильно взятым мечом и еще уже чем-то совсем необъяснимым. Разумеется, он прекрасно отдавал себе отчет, что за этим дурацким раздражением, какого он никогда себе не позволял, кроется ужас той разверстой ловушки, в которую он попал.
        Трухин и раньше приходил сюда после занятий. Разговор с Герсдорфом на дне рождения милейшего Штрика подвел черту: сидеть дальше в Циттенхорсте бесполезно. То есть, конечно, он налаживает быт, старается организовать учебный и пропагандистский процесс, но все это может делать и кто-то другой. В конце концов, он не хозяйственник, а тактик, черт возьми, да и практичности в нем ни на копейку, если говорить честно. Но и идейным знаменем он быть отказался - и ничуть не жалел об этом. Пусть ищут «скажённого», как говаривала Домна Николавна, вечная кормилица в их семье, а его ненависть к нынешней русской власти совсем иного характера. Она метафизична, если можно говорить так о ненависти. Ему лично ничего не нужно, он готов заплатить за свержение большевизма и своим потерянным именьем - Бог с ним, любой его дед и прадед, не говоря уже об отце, были бы готовы распроститься с ним ради блага народа столь же легко, - и своим счастьем, и своей жизнью. Но вся подлость ситуации заключается в том, что ничего этого никому не нужно, и никакая жертва ничего не решит. Единственное, что бы он действительно мог сделать
и чего бы хотел, - это драться с оружием в руках. «Как безусый прапорщик, что ли?» - сам себя одернул Трухин и невесело рассмеялся. Но драться вместе с кем? Радужные надежды и задушевные разговоры людей, вроде Вильфрида Карловича, и даже искренние попытки что-либо сделать, предпринимаемые уже куда более высокопоставленными людьми, такими как генералы Вагнер и Лейббрандт, полковники Штауффенберг и Ренне, все больше походили на воздушные замки… А единственное, в чем действительно мог быть полезен Трухин, это организация русской армии, настоящей армии. Но для этого придется ждать лидера - а скоро ли найдут его немцы? И где? Пленных теперь совсем не так много, как в первые полгода войны, да и настроение у них иное благодаря идиотской политике Гитлера.
        Тогда после предложения Герсдорфа Трухин поделился новостью с Лукиным, на что тот совершенно спокойно ответил:
        - Понимаю вас, Трухин. Я бы тоже отказался. Я уже не верю, что у немцев есть хоть малейшее желание освободить русский народ, не говоря уже о создании русской армии. Не верю, что они изменят свою политику, и по своему опыту в плену могу сказать: всякое активное сотрудничество с ними будет служить на пользу Германии, а не нашей родине. Но я калека[121 - У генерала Лукина, спасшегося благодаря стараниям фон Бока, после раны была ампутирована нога.], а вы полны сил. Я не осудил бы вас, если б вы и согласились на эту борьбу на два фронта, но повторюсь: немцы никогда не изменят своей политики.
        Но сидеть в лагере и чувствовать, как ты начинаешь психологически разлагаться, было больше невозможно. И, поговорив со Штриком, Трухин добился отправки на две недели в варшавскую школу абвера, находившуюся километрах в пятнадцати от Варшавы в местечке Сулиювик на бывшей даче Пилсудского. Там ему было вменено наблюдать за учебным процессом, после чего он должен был составить для преподавателей три конспекта по ведению войсковой разведки. Разведка всегда, как шахматная партия, влекла его; но, помимо холодной аналитики, разведка грела душу той отвагой, полаганием на случай и животной интуицией, без которой не существует разведчика на войне. И Трухин с радостью и давно забытым азартом слушал, замечал провалы и неточности, порой даже вопиющую безграмотность и пытался выстроить конспекты как можно доходчивей и в то же время на высоком уровне современного ведения войны.
        Школа была создана в октябре сорок первого, и питомцы ее забрасывались в русский тыл почти еженедельно. Обучение велось ускоренно: курсанты в основном состояли из бывших офицеров Красной армии или попавших в плен молодых советских радистов, которых надо было только обучить шифру, усовершенствовать их работу на ключе по передаче и приему радиограмм и зафиксировать особенность «почерка руки» каждого, чтобы потом точно знать, кто работает: посланный абвером шпион или - под его именем - советская контрразведка, которая дает ложную информацию. Радиодело, особенно прием и передачу на ключе и методы шифровки, преподавали немецкие инструкторы, а остальные предметы: разведка военная, экономическая, политическая, социологическая, топография, методы работы советских органов КГБ, МВД и контрразведки - давались бывшими советскими офицерами, разумеется, под псевдонимами, и в основном бывшими генштабистами. Впрочем, встреча с бывшими коллегами Трухина не радовала.
        Курс обучения планировался сроком в полгода. За это время курсанты, разделенные на два лагеря - разведчиков-радистов и разведчиков ближнего тыла, - в напряженных занятиях, по десять часов в день, осваивали всё, что им преподавалось, и группой по четыре-пять человек убывали для переброски в советские тылы.
        Он понимал сложность положения преподавателей, которым нужно было найти правильное обращение с доверенными им и им доверявшими людьми. Преподаватели и курсанты были из разных духовных миров, большинство новичков с трудом - или, по крайней мере, не быстро - осваивалось в новом окружении. И хоть все они вслух отрицали сталинскую систему, четверть века вдалбливания застывшего мировоззрения сказывалась…
        Они часто говорили об этом с Рихтером, начальником школы, так же как и Трухин, попавшим в плен еще в июне сорок первого. Худой, чем-то неуловимо похожий на зрелого Блока с породистым крупным лицом, Рихтер, тоже не снявший своего генерал-майорского мундира, водил Трухина по красивейшим уголкам Варшавы. Показал он ему и эту лестницу на задворках монастыря, откуда открывался дивный вид на Вислу.
        - Видите ли, дело наше в отношении взаимопонимания с курсантами было бы совсем швах, если б на этот молодняк не производили такое сильное и притягательное впечатление уровень и условия жизни немцев. Даже в оккупированной Варшаве. Да, нацистский режим стремится к тоталитарной всеобъемлющей власти, но ей далеко до дьявольского совершенства сталинизма, - пускал он сизый дым, сливавшийся по цвету с плещущей внизу Вислой. - В Германии еще сохранились какие-то основы старой государственности, еще не полностью задушены частная собственность да и частная инициатива тоже, еще можно работать и жить, не завися от государства. Я как фольксдойч нахожусь как раз посередине всего, - усмехнулся он. - Немцы еще могут высказывать свое мнение, даже если оно не сходится с официальной догмой, могут даже, до известной степени конечно, действовать так, как считают нужным. И хотя партийное давление здесь нестерпимо, но эта форма несвободы меряется подавляющим большинством наших курсантов мерками сталинскими и потому воспринимается почти как свобода. Вы понимаете, Трухин, я говорю сейчас о настоящих русских людях,
которые готовы жизнь отдать за освобождение России от красной тирании, а не о карьеристах, соглашателях или просто боящихся сталинских репрессий…
        - И вы уверены в каждом из ваших слушателей? - только глазами улыбнулся Трухин.
        - О, если бы! Процент предателей всегда надо учитывать. Только советская власть почему-то уверена, что все должны быть ей верны априори. Конечно, для нас лучше всего эмигранты, но они, увы, как правило, плохо ориентируются в современной советской обстановке и горят на этом. А эти, новоиспеченные…
        Отцветал чубушник, и его тугие колокольчики уже сменились раскрытыми чашечками. От кустов за каменным парапетом лестницы падала зеленая мятная тень, вызывавшая в памяти белые девичьи платья, прохладу анфилад, что-то отстраненное, робкое. Недаром ветка чубушника значила на языке костромских растений скромное «Будь доволен моей дружбой»…
        - И все же я на вашем месте проверял бы их тщательнее в психологическом смысле, - задумчиво произнес он.
        - Времени нет, дорогой Федор Иванович. Да и людей не так много, чтобы капризничать. Простите, дела. - И Рихтер своей неторопливой, но упругой походкой стал спускаться к реке и исчез в зелени.
        Вечерело, но солнце всё никак не могло успокоить своей июльской злости. Спешить было некуда. Трухин спустился на набережную и медленно двинулся к дворцу. Навстречу ему шли монахи, совсем молодые, в апостольских сандалиях на босу ногу, в длинных светло-коричневых сутанах, подпоясанных кручеными шелковистыми веревками, и монахини в черном, в белоснежных апостольниках, бледные, тонкие. Они навевали спокойствие и прохладу, как чубушник. Он решил дойти до православной церкви, но прежде, сам не зная зачем, поднялся на одну из смотровых площадок дворца, утопавшую в яблонях-дичках. Мягко, почти неслышно ступая в своей юфти, он вышел из-под каменной арки и замер: на одинокой скамье сидела девушка, так искренне воскликнувшая про танк Коки. Она сидела, закрыв глаза, но все ее тело было напряженным и изломанным, как у подбитой птицы. Видеть это было почему-то нестерпимо больно и нестерпимо желанно. Трухин застыл и еще успел рассмотреть легкие брови вразлет, горькую морщинку у крупного рта и выражение лица, которое единственно можно было определить как борьбу жизни и смерти. И это было страшно в столь юном
существе. Трухин чуть качнулся ей навстречу, и девушка открыла глаза.
        - Это вы? - как во сне и совсем по-детски прошептала она.
        - Да. Но этого не может быть, - вырвалось у него, а ноги уже делали два последних шага.
        Она неуверенно, как слепая, поднялась ему навстречу и положила руку на китель, как раз на то место, где зияли дырочки от орденов. И он взял ее руки, так похожие на его собственные узостью и длинными пальцами, поцеловал влажные прохладные ладони и твердо сказал:
        - Я пленный.
        - Я тоже, - не отведя глаз, ответила она.
        1 августа 1942 года
        Стази сидела на широком подоконнике замкового окна и бездумно смотрела вниз, на парк, застывший в том последнем равновесии между летом и осенью, когда все в природе завершено и совершенно. Еще не начался распад, но его незримое присутствие придавало всему тревожность и особую красоту. Но Стази, как в осколок злого волшебного зеркала Снежной королевы, видела то тут, то там подсохший листок, безвольно повисшую ветку, необратимо меняющийся цвет. И виденное было как-то горестно созвучно ее положению.
        Тогда, глядя в эти черничные, хотя и быстро посветлевшие до синевы предгрозового неба чужие глаза, она уже знала, что высокий человек в поношенном мундире - то, чего она ждала все свои двадцать два года. В нем дышало то сочетание взрослого мужчины и веселого живого мальчишки, которое встречается так редко и бывает так притягательно для женского сердца. Это вытянутое своеобразное лицо можно было одновременно назвать и почти уродливым, и очень красивым. Но главное, в нем дышала жизнь, сегодняшняя и минувшая, столетия создававшая именно этого человека, мешавшая воедино ордынских князьков, суховеи степей, царских рынд, снежные пелёны, разливы Волги, литовских наймитов, осенние охоты и еще много чего, чем богата история ее родины.
        Жить без него отныне было бессмысленно, но у жизни с ним не существовало будущего. Стази впилась сухими глазами в парк за окном и до боли укусила руку. Как она могла так быстро, так ненужно связать себя с Рудольфом? Ради чего? Но ведь не ради же спасения своей жизни, которая была ей совсем не дорога? Видно, мертвые всегда совершают ошибки, за которые так страшно приходится расплачиваться живым. Как ей судить себя, когда в те пустые осенние месяцы она была не она, а нечто формально существующее, пустая оболочка, живой труп? Стази с ненавистью провела руками по телу, с брезгливостью задержавшись на животе…
        Они не сели на одинокую скамью, не пошли по сплетенью маленьких улочек, не встали у парапета, как сделали бы остальные люди в их ситуации, - они только постояли несколько коротких минут, держа руки в руках и не отводя глаз. И именно в этот момент оба поняли, что никакой свободы у них нет и быть не может, что они пленные страшной бездушной машины, и она никогда не позволит их счастья.
        - Я больше не смогу без вас, - проговорила она наконец, прекрасно зная, что не имеет права, не должна говорить так.
        - Я тоже. Но я обещаю, что сделаю всё, что могу. Даже больше. Моя борьба обретает смысл - я благодарен вам за это… - и тут он запнулся, ибо не знал, как ее зовут.
        - Станислава, - выдохнула она в мальчишеские губы, жадно поймавшие этот вздох.
        - Станислава… - прозвучало тихим эхом. - Я здесь еще пять дней.
        Как могли они что-то обещать и о чем-то договариваться? Они даже не могли ручаться за то, что сейчас никто не наблюдает за ними, охрана ли Герсдорфа, агенты ли школы… У них не было ни времени, ни денег, ни самих себя.
        - Надо стараться попасть в Берлин, слышите меня, Станислава? В Берлин.
        - В Берлин, - слабым эхом повторила теперь она. - Да, в Берлин…
        - Простите меня. Сразу за всё простите. - Трухин осторожно отвел ее руку и поцеловал ладонь, едва касаясь губами. - Вы - свет. Я люблю вас. - И не успела она ничего ответить, как он повернулся и в два своих широченных шага исчез за каменной аркой.
        Стази стояла, как во сне, и только повторяла словами заклинания: «В Берлин… В Берлин…» А потом она прижалась головой к арке и долго плакала, уже не думая, видит ли ее кто-нибудь или слышит. Глаза ее мгновенно опухли, она шла непонятно куда и только через некоторое время поняла, что ноги несут ее к тому единственному монастырю, который она успела заметить в своих недолгих прогулках с Рудольфом. Монастырь был маленький, но в центре Варшавы, за высокой стеной и с будочкой при входе. Темные его двери и окна, черные балки, панели черного дуба - всё было мрачно и торжественно. Стази беспрепятственно прошла по застекленному широкому проходу-коридору с темным кафельным полом в костел. Ей было все равно, куда идти, и, вероятно, будь рядом мечеть, она отправилась бы туда. Религиозное чувство ее было светлым и свободным - недаром в детстве она просыпалась и засыпала под благовест Матфиевской церкви. Потом церковь закрыли, но еще долго, возвращаясь из школы, она видела на ближайшем к алтарю окне оранжевый отблеск колеблющегося огонька. И этот теплый успокоительный свет давал веру в то, что не все потеряно,
что кто-то старый и добрый зажигает по ночам, когда город спит, лампадку и молится за всех - грешных и безгрешных. Потом церковь взорвали. Но стремление к этому теплому свету осталось жить в Стази.
        И вот она прошла меж длинных черных скамей с высокими спинками, мимо черных колонн и белых статуй святых. Она подняла голову - наверху, неожиданно яркий в темном храме, сиял своими разноцветными стеклами витраж - как пел. Стази стала молиться, сама не зная о чем. Стало легче. «Я буду приходить туда так часто, как только смогу, - решила она, чувствуя после выплаканных слез и молитвы решимость и легкость. - Я снова увижу его, и мы решим… решимся… Но когда он узнает, что я любовница Герсдорфа, всё будет кончено… Но почему?! - спорила в ней жизнь. - Почему? Ты же пленная, в чужой стране, в их власти! - А разве мне угрожали, насиловали? Разве я не сделала это добровольно, разве тебе не было хорошо? - Дешевка!» - вырвалось у нее страшное слово по отношению к себе, и Стази пришлось выбрать самую долгую дорогу к дому, чтобы успели обсохнуть слезы, а лицо - побледнеть.
        Но, видимо бог пленных хранил их обоих, и оба раза, что Стази сумела вырваться к дворцу, площадка оставалась пуста. Она судорожно обшаривала взглядом все вокруг в надежде увидеть хотя бы засохший цветок, окурок, оборванные листья, сломанные веточки - нет, все оставалось мертво и пусто. И мысль о том, что Федору давно уже рассказали об ее отношениях с Герсдорфом, жгла Стази огнем стыда.
        - Ты плохо выглядишь, - уже не раз говорил ей Рудольф, вглядываясь в запавшие глаза и потрескавшиеся губы. - Я понимаю, жизнь в оккупированном городе несладка. Я, вероятно, зря дал тебе слишком много свободы: ты видишь слишком много лишнего. К тому же безделье, как я заметил, вообще дурно влияет на русских. Я смотрю на этих курсантов и русских преподавателей - как только есть малейшая возможность, они отлынивают, хотя речь порой идет об их дальнейшей жизни. Один Трухин, как всегда, на высоте: ни секунды впустую, собран, отточен…
        И, уже догадываясь о правде, Стази, намеренно долго закуривая, безразлично поинтересовалась:
        - А, так этот твой отказник и тот генерал, что поил нас чаем в русских подстаканниках - одно лицо? И он здесь? Что же он тут делает?
        - Разумеется, он инспектирует работу школы в части войсковой разведки. Мне все-таки чертовски жаль от него отказываться. Может быть, ты с ним поговоришь? Вы оба дворяне, к тому же ты - красивая женщина…
        - Ты думаешь, я - Мата Хари? - держась из последних сил, рассмеялась Стази, а в голове отчаянно билась мысль: вот шанс увидеться, увидеться наедине, успеть сказать… - Нет, я плохой агитатор, поверь, я никогда не умела ничего объяснить.
        - Я пошутил, разумеется. Такие люди не меняют своих решений. К счастью, мои дела здесь закончены, и завтра мы возвращаемся домой. Честно скажу, я устал от этой атмосферы глухой ненависти, которая царит в городе. С русскими гораздо проще.
        Но самое страшное ждало Стази в замке: в конце июля она обнаружила, что беременна.
        В первую минуту ее охватил просто физический ужас. Она металась по комнате, билась головой о стены, кусала руки или, наоборот, замирала, сжавшись в комок на кровати. Спасения не было… Рудольф был единственным, к кому она могла обратиться, но он никогда не разрешит ей аборт, ибо уже не раз, лаская ее гладкий, по-спортивному чуть ввалившийся живот, удивлялся его неплодоносности и уверял, что смешение кровей дает отличные результаты. Служанок в замке не было - только солдаты и старый дворецкий. Все доморощенные способы, вычитанные из русской литературы и чьих-то дореволюционных воспоминаний, не помогали. Стази до полуобморочного состояния сидела в горячей ванне, прыгала с деревьев в парке, двигала в своей комнате гардероб и кровать, но заветная кровь так и не появлялась.
        От Трухина тоже ничего не было слышно, и даже Рудольф, теперь днями пропадавший в Вустрау, не вспоминал о нем: там были заняты каким-то новым советским претендентом. А время стремительно уходило, и Стази каждую ночь с омерзением ощупывала свою наливавшуюся грудь. Единственный выход был - покончить с собой. Ей было не жалко ни себя, ни родителей, для которых она, конечно, давно погибла, ни тем более ребенка - ей было только мучительно тоскливо, что выпавшая ей на долю любовь умрет, не распустившись, не изведав, не насытив, не воплотившись. И только это преступление перед любовью порой еще не давало Стази прикрепить веревку к балке в пустом охотничьем зале. О, еще раз только увидеть его, посмотреть в эти нездешние глаза и сказать, что она не виновата, что это война, что он всю жизнь жданный, вымечтанный, настоящий… Она умрет, но все-таки только после того, как увидит его еще раз.
        И Стази пошла ва-банк.
        - Послушай, - за традиционным вечерним чаем небрежно заметила она. - Ты сам как-то говорил, что безделье нас портит. Ты днями пропадаешь с этим вашим будущим вождем, я дурею от скуки. Давай я хотя бы займусь розами в розарии, что ли? Или возьми меня как-нибудь с собой, а то я разучусь говорить по-русски. Да и интересно посмотреть на вашего нового кандидата.
        - Ну генерал Власов уже в Берлине, а там рутина. Народу стало гораздо меньше - идиотская безответственная политика приносит свои плоды. Однако, поедем, как раз послезавтра должны привезти новую группу.
        Два дня Стази прожила почти в бреду, но по дороге сумела взять себя в руки и даже подробно расспрашивала Рудольфа о нынешнем состоянии лагеря. Это был лагерь Трухина, и теперь все, что хоть как-то было с ним связано, вызывало у нее неподдельный интерес. В конце концов, Циттенхорст - единственное реальное место для нее в огромном воюющем мире.
        - Я был не совсем согласен с этой троичной системой, но на ней настоял Штрик и остальные наши «русские» - может, им и видней. Они отбирали кандидатов в лагерь по пятибалльной системе, но брали лишь тех, кто набрал от трех до четырех с половиной баллов. Видите ли, набравший больше, талантлив, а значит, опасен.
        - И много было таких?
        - Не очень: отбор строгий. Ну Благовещенский. К счастью, его допрашивали первым, и он успел предупредить остальных. Трухин, например, уложился ровно в четыре с половиной, а вот Закутный решил поставить на тройку. Впрочем, это они, скорее всего, разыграли, чтобы оказаться везде. Первая группа всего в шесть человек занималась серьезными вещами, как практическими, так и в теории. Со второй, в какой были в основном младшие командиры со средним специальным, проводились лекции-беседы на материалах трудов Ильина.
        - Кого?
        Рудольф удивился.
        - Ильина, Ивана Ильина, русского философа, живущего в Париже.
        - И ты думал, мы в Союзе изучали что-либо подобное? Не смешно. Рудольф, мы жили в клетке, и лучшие плоды культуры зрели слишком далеко и недоступно.
        - Извини. Ну и третья группа, руководителем которой был Трегубов - кстати, какой-то трухинский родственник, - ограничивалась простыми рассказами о жизни в рейхе. Там народ от сохи, простые красноармейцы.
        - Ну не все простые красноармейцы от сохи. В армию поначалу шли все, от студентов до профессоров.
        - Так их давно выбили, - равнодушно заметил Рудольф, и разговор оборвался.
        Лагерь жил своей жизнью, и было видно, что сюда приезжает столько народу, что никакие новые лица уже не вызывали ни любопытства, ни волнения. Стази шла между бараками, чувствуя себя окаменевшей, готовая в любую секунду увидеть его и не выдать ни лицом, ни жестом. Однако все встречавшиеся им были невысоки и почти все одеты в некое подобие формы, полувоенной-полулагерной. В пустой комендатуре, где они пили тогда чай, Рудольф отвел Стази в маленькую приемную и посадил с кипой папок новоприбывших.
        - А где начальство? - Она с трудом заставила себя улыбнуться, услышав где-то поблизости стрекот машинки.
        - Работает, вероятно, - пожал плечами Рудольф. - Чего и тебе желаю. Я во вторую группу, если кому-то понадоблюсь.
        Стази машинально раскрыла верхнюю папку, но распирающая боль в груди остановила ее. Она встала и медленно пошла к выходу. Всё равно… Всё равно надо будет умереть - лучше бы это случилось там, под Лугой… но я увижу его… увижу и скажу… черт с ним с этим ребенком… Она шла, как пьяная, касаясь рукой стола и разбросанных стульев.
        Неожиданно машинка смолкла, и в комнате показалась моложавая женщина в форме.
        - Ist ihnen schlecht?[122 - - Вам дурно?] - сочувственно спросила она, и Стази, оседая на пол, прошептала, как прыгнула в пропасть:
        - Helfen Sie mir… Ich bin schwanger… muss abtreiben.[123 - - Помогите мне… Я беременна… нужен аборт.]
        6 сентября 1942 года
        Трухин, несмотря на всю мечтательность и так и не выбитый до конца дворянский романтизм, все же в первую очередь был человеком дела. Встреча со Станиславой оставалась с ним, как облако от жасмина, но он знал, что первые шаги придется делать ему. И он, не дожидаясь возвращения в Циттенхорст, подал документы на официальное освобождение из плена.
        Разумеется, он не пришел больше на площадку перед дворцом, ибо прекрасно понимал, что за девушкой как за русской переводчицей все равно существует наблюдение, и если это сошло с рук раз, то лишь из-за халатности соответствующих служб, слишком расслабившихся в оккупированной столице, которая все еще напоминала им Париж. Спасибо судьбе и за одну встречу. Больше того, он вполне догадывался и о том, какие отношения связывают эту петербурженку и оберста ОКВ. Ко всему прочему, Герсдорф был действительно по-мужски привлекателен, порядочен, умен. Это было обычное положение военного времени, на которое никто раньше, в минувшие войны, а уж сейчас и подавно, не обращал внимания: право сильного и право слабого. Одного владеть, другого подчиняться, чтобы выжить. А где еще была она до этого? Трухин за год вдоволь насмотрелся на лагерную жизнь, где эта самая жизнь находила себе место в любой форме, порой и самой неожиданной. Все это никак не касалось ни его, ни ее. Эта женщина с горестным удивленным лицом разом закрыла для Трухина всю его прошлую мужскую жизнь, в которой он давно устал разбираться. Даже в юности
он не коллекционировал женщин, как делало большинство мальчиков, а потом студентов, а потом и юнкеров его круга. Он всегда шел к ним открыто, был весел и ласков, искренне влюблен, но уходил так же ласково и без трагедий. Только та зеленоглазая волжская любовь тридцать шестого года лежала где-то в глубинах сердца, и ее невозможно было избыть окончательно, как немыслимо зачеркнуть гречишные поля, боры без конца и края, рассветы над Волгой и саму нетронутую, как бы ни пытались это сделать большевики, русскую жизнь. Тогда он заставил себя отказаться от нее потому, что знал: страна мертва, и двум живым людям в ней не выжить. Кто-то неизбежно погибнет, и еще хорошо, если не оба. Рисковать женщиной он не имел права. Интересно, где она теперь, русская русалка с всегда прохладным телом, текучая, изменчивая, никогда не дававшая ощущения полного обладания?
        Трухин быстро провел ладонью перед глазами, убирая виденье. В конце концов, это просто русский морок, какие случаются в сильную жару над брусничными болотами. Оставалась еще Наталья, перед которой был долг. Трухин старался не думать о ее судьбе после его пленения и в глубине души все-таки надеялся, что, отправив ее перед самой войной в глухие места под Костромой, спас. Сыскная машина не раз давала сбои, он сам неоднократно испытал это на себе. А затеряться в сусанинских местах и до сих пор ничего не стоит, если, конечно, не лезть на рожон… Но Наталья лезла всегда.
        Трухин снова плавно махнул рукой, словно стряхивая все минувшее. Неужели Господь простил его за все, послав любовь? Счастье, взрослое мужское счастье, когда обладанье уже не стоит на первом месте, владело им, несмотря на то что он отлично отдавал себе отчет в том, что судьба не посылает двух удач сразу. И если ему выпала червонная дама настоящего чувства, то дела его в этом плену закончатся плохо. Он подошел к карте, висевшей на стене комендантской приемной за шелковой занавеской, как в заправском штабе. Немцы мощно рвались к югу, но уже была в их передвижениях какая-то ненужная нервозность, неровность, излишний азарт, говорящий о скором сбое. Тонким чутьем тактика Трухин уже видел неотвратимый кризис, грозивший всему южному крылу вермахта; было видно, что обеим армейским группам не хватает ни сил, ни ресурсов для операций в глубине такого огромного пространства. Хуже того: фланги оставались необеспеченны, а судьба протяженных коммуникаций, к тому же с низкой пропускной способностью, вообще висела на волоске. И хотя дикий сталинский приказ[124 - Приказ народного комиссара обороны СССР от 28 июля
1942 г. № 227 («Ни шагу назад!») - приказ, ужесточающий дисциплину в Красной армии, запрещающий отход войск без приказа, вводивший формирование штрафных подразделений и заградительных отрядов.] повысил количество перебежчиков и пленных, согласных участвовать в борьбе против большевизма, это были уже иные люди. Работы стало больше, ибо обязанности коменданта приходилось совмещать с преподавательской работой.
        Трухину не нравилось ни то ни другое. Хозяйственная деятельность утомляла своей однообразностью и примитивностью, а чтение лекций весьма неподготовленным слушателям казалось пустой тратой времени.
        Вечерами они за полночь сидели с Трегубовым, пытаясь найти нужный тон этих лекций. Три темы, предложенные ему Штриком, оказались совершенно разными, требующими отнюдь не военных знаний. И если курс «Россия и большевизм» при хорошем знании философии еще можно было читать на эмоциях и известных ему как высшему комсоставу фактах, а про «Земельную политику советской власти» он прекрасно знал по участию братьев в крестьянских восстаниях, то «Социальная помощь в Германии» оставалась темным лесом.
        - Ты вернулся из Варшавы помолодевшим на десяток годков, - заметил как-то ему Юрий, когда уже часа в три ночи они пили черный, как деготь, чай. - И очень на мать стал похож.
        - Это ты к чему? - Трухину не понравилась эта бросающаяся в глаза перемена.
        - Ни к чему, просто, - но он видел, как Трегубов отвел глаза.
        - Наверное, просто отдохнул. Висла, братья-славяне, простор, которого мне так не хватает в Германии вообще и в этой дыре в частности.
        - Ну и отлично. Здоровье поправил, да и вообще, не барышня же ты.
        - Давай без предисловий. Герсдорф решил не прощать мне отказа?
        - Да ему не до тебя, они носятся там со своим Власовым. Дело в том, что ребят из варшавской школы проваливается немало, и органы обрабатывают их совсем неплохо.
        - А я фигура заметная.
        - Вот-вот. Материалов на тебя в Москве накопилось изрядно.
        - О чем? - Московская возня в этой ситуации казалась уж и вовсе нелепой.
        - Ну о твоем сотрудничестве, об антисоветских лекциях, о НТСНП - это же по их понятиям белогвардейцы, которых они ненавидят хуже немцев.
        - Разумеется, своих ненавидят больше - эк удивил.
        - Но это все лирика, - Трегубов отхлебнул крупный глоток. - Короче, два дня назад замначальника следственной части управления особых отделов НКВД, некий капитан Зарубин, возбудил против тебя уголовное дело.
        - Да и черт с ним. Мы все здесь политические трупы для России.
        - И физические несомненно. Тебе еще вменяют формирование русской народной армии.
        - Вот как? Ах, если бы… Однако, значит, они там верят, что русская армия будет создана? Любопытно. Мы здесь почти не верим, хоть и все для этого делаем, а они, значит, просто уверены. Ну меня, конечно, расстреляют, я надеюсь.
        - А что ж еще, Федор?
        - Как что? Сочтут, что недостоин пули, хоть и генерал, - и повесят. - И властное полное лицо Натальи, не проронившей ни слезинки при прощании в Риге, снова вспыхнуло перед Трухиным. - А Наталья? Что с ней?
        - Она осуждена как ЧСИР еще в прошлом году, но сведений больше нет. Наши там пытаются…
        - Лучше бы и не пытались, она сама справится, если ей не мешать. Разумности и практичности у нее побольше, чем у ваших агентов, порой беспомощных в новой России, как кутята. Так ты ужели этим думал меня расстроить?
        - Знаешь, на иных заочный расстрел сильно действует.
        - Боюсь, что на меня и очный не произвел бы особого впечатления. Вот Наталья… - Трухин мысленно попросил прощенья у своей мало любимой, так и не понятой жены и попрощался навсегда с той, кому когда-то читал на саратовском берегу стихи поэта, которого будто и не было[125 - Речь идет о Павле Васильеве, расстрелянном в 1937 г.]:
        Дорогая, я к тебе приходил,
        Губы твои запрокидывал, долго пил.
        Что я знал и слышал? Слышал - ключ,
        Знал, что волос твой черен и шипуч.
        От дверей твоих потеряны все ключи,
        Губы твои прощальные горячи.
        Красными цветами вопит твой ковер
        О том, что я был здесь ночью, вор,
        О том, что я унес отсюда твое тепло…
        Да, он действительно уничтожил в ней тепло, бог знает что дав взамен. Да и дав ли?
        - Ну, если тебя не расстроила первая новость, то второй, думаю, ты просто обрадуешься, - вздохнув с видимым облегчением, улыбнулся Трегубов. - Редлих хочет свозить тебя в Берлин, дабы познакомить с Виктором Михайловичем[126 - Байдалаков В. М. (1900 -1967) - идеолог русской эмиграции, основатель НТСНП.].
        - Зачем? - почти равнодушно поинтересовался Трухин, стараясь не выдать забившегося сердца. Он был прав тогда у дворца, в Берлине доступно многое, там большие возможности во всем. Тем более когда ты уже не военнопленный… - Там уже Власов, к чему им я, карта отыгранная?
        - Он хочет свести тебя с Вергуном, он возглавляет наш союз в Чехословакии. Видишь ли, Власов многим хорош, но образование его хромает изрядно, а прежде чем выводить лидера, нужна развернутая социально-политическая программа. Сам он ее в жизни не напишет: незаконченная семинария…
        - А академия?
        - Ну там, сам знаешь, образование довольно специфическое. Так что собирайся.
        - А кто будет из наших «русских» друзей? - небрежно поинтересовался Трухин.
        - Разумеется, Штрик, без него не обходится ничего, к тому же его пьеса, кажется, будет идти в Фольксбюне[127 - Драматический театр в Берлине.]. Думаю, Гелен, Шенкендорф, доктор Бройтигам, Герсдорф - дело серьезное. Кстати, ты набросал бы уже здесь кое-что, дабы явиться не с пустыми руками.
        Трегубов ушел, когда холодный рассвет уже вползал в комнату сизыми валами. Трухин лег, не раздеваясь, на кровать, которую давно распорядился перенести в комендатуру; ему слишком не хватало одиночества. Станислава, хрупкая и беззащитная на фоне кровавой стены дворца, медленно проплыла перед ним. Что может он дать ей, кроме чувства? И он позволил себе провалиться на полчаса в сон, в котором твердые губы отдавали привкусом чубушника.
        Солнце застало его за столом: он уже знал, с чего начать. Он военный. И будет говорить об армии, о той армии, которая мечталась ему еще мальчишкой, развал которой он застал и конец которой видел собственными глазами…
        «Россия, занимая положение великой державы, стремится к поддержанию и сохранению мира. Основной целью внешней политики России является стремление обеспечить стране мирное развитие и почетное место среди великих держав мира. Внешняя политика России не преследует никаких захватнических целей, но направлена к охране границ, достояния и авторитета Российского государства… - С каким наслаждением выводило перо это название, забытое и оплеванное. И виделись за этими двумя словами дремучие леса, безбрежные разливы рек, трудолюбивый и честный народ, не затворяемые двери храмов, прекрасные чистые женщины… - Российская армия обеспечивает независимость Российского государства и охрану его территории; она не может служить ни орудием порабощения других народов, ни средством угнетения собственного… - Портрет прадеда, сражавшегося при Бородине, одобрительно улыбнулся ему с овального портрета в голубой гостиной, и благодарно сверкнули синие глаза прадеда двоюродного, закончившего свои шестнадцать лет на знаменитом екатерининском большаке под атакой мюратовских конников. - Костяк армии - офицерский корпус.
Офицерский корпус не есть замкнутая сословная каста. Высокой чести стать офицером, подлинным носителем духа и славных традиций Российской армии может добиться каждый честный гражданин России, обладающий необходимыми личными качествами и получивший соответствующую подготовку. Армия - очаг национального воспитания. Поэтому наряду с чисто военной подготовкой в ней широко ведется и культурно-воспитательная работа в духе лучших традиций тысячелетней истории и боевой славы российского оружия…»
        - Теодор, завтрак готов, - оторвала его от великого грядущего бессменная начальница канцелярии, а заодно машинистка, секретарша и добрый друг всей разнородной компании спецлагерей и штабов Верена фон Дистерло, «наша Верена», как называли ее все без исключения. Ровесница Трухина, русская баронесса выглядела на десять лет моложе него, и каждое утро, целуя ей руку, он на мгновенье чувствовал себя в добропорядочной старинной гостиной.
        Но сегодня она чуть дольше не отняла пальцы и чуть пристальней посмотрела на Федора.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ВЫПИСКА ИЗ БРОШЮРЫ «ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ НЕМЕЦКОГО СОЛДАТА В РОССИИ В УСЛОВИЯХ ТОТАЛЬНОЙ ВОЙНЫ», ФЕВРАЛЬ 1943 ГОДА (ПО ДОКЛАДУ КАПИТАНА ШТРИК-ШТРИКФЕЛЬДА «РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК»)
        «IV. Обращение с русскими
        Если основные черты характера русского будут нами точно определены, то мы сумеем выработать правильную линию поведения по отношению к последним. Правильное обращение с русскими поможет вселить в них веру в немецкого солдата, еще раз подчеркнет его превосходство перед ними. Чтобы русские признали немецкое господство, необходимо заставить их поверить нам и добиться полнейшего доверия с их стороны там, где это нам выгодно. Этого можно достигнуть, в первую очередь, безупречным поведением наших солдат и внимательным отношением к русским, с учетом их личных желаний и потребностей. Немецкий солдат должен вести себя с русским как с европейцем.
        Немецкий солдат должен стремиться показать себя перед русскими с лучшей стороны, русские стремятся к справедливости, которой они были лишены при большевиках. Если немецкому солдату удастся убедить русских в своей правоте, то наше превосходство перед большевиками станет им совершенно очевидным.
        Каждое недозволенное изъятие имущества у русских рассматривается ими просто как воровство. Наша уверенность в том, что русский за период существования большевизма привык к подобным кражам, совершенно несправедлива. Русские ничего не имеют против военных налогов, если они упорядочены и обеспечивают им прожиточный минимум. Превышение отдельными немецкими солдатами их власти ставит русских в бесправное положение.
        Также необходимо принимать во внимание личные и национальные привычки русских, дабы не задевать последних. Следует быть тактичным и вежливым в обращении с ними. В глазах русских вежливость является признаком культуры.
        Немецкий солдат должен держать себя по отношению к русским вежливо, но с надлежащим достоинством. Лишь только тогда он добьется доверия и внимания со стороны русского. Грубый и дерзкий тон может обеспечить лишь временный успех и вызывает у русского чувство страха. Он рассматривается русскими как пренебрежение к их личным и национальным привычкам и обычаям. Из истории русские хорошо знают о том, что культура и цивилизация пришла в Россию с Запада. Грубое и бестактное обращение, рассматриваемое в России как некультурность, начинает наводить русских на мысль, что так принято вести себя в Европе, и подрывает веру у русских в немецкого солдата.
        Уважение к немецкой армии, послушание по отношению к немецким властям достигаются путем быстрых и строгих, но справедливых наказаний.
        Русский послушен и исполнителен, если он чувствует превосходство немецких властей. Русский народ нуждается в постоянном руководстве. Государственная власть в России очень авторитетна и стала для простого русского необходимостью.
        Следует постоянно наблюдать за настроением русских, которое часто меняется в зависимости от отношения к ним. Тот же самый русский, от которого путем хорошего отношения можно было добиться доверия, честности и преданности, при чересчур жестоком и несправедливом отношении к нему превращается в замкнутого, недоверчивого и фанатически ненавидящего нас врага.
        Немецкий солдат должен соответствующим образом вести себя по отношению к русским, так как это, прежде всего, в его интересах.
        Каждый немецкий солдат должен понять, что русский видит в каждом немце типичного представителя немецкого народа, представителя европейской культуры и мировоззрения.
        Отсюда вытекают следующие положения:
        1. Никакой пощады пособникам большевизма.
        2. Дружелюбно настроенный русский - не враг, а помощник и союзник в борьбе с большевизмом.
        3. Никакого доверия непроверенным лицам.
        4. Строгий порядок, но абсолютная справедливость, вежливость и такт по отношению к русским, уважение к личности и привычкам, никаких телесных наказаний.
        5. Не давать обещаний, которые нельзя выполнить.
        6. Признание заслуг русских.
        7. Уважение к собственности местного населения.
        8. При всех обстоятельствах сохранять собственное достоинство. Всегда помнить, что солдат является представителем немецкого государства. Люди, живущие чувством, особенно нуждаются в строгости власти. Доверие в соединении с осторожностью необходимо, однако доверчивость излишня. Во избежание необдуманных действий со стороны русских необходима строгость и твердость. И то и другое должно быть справедливым. Действовать нужно холодно и разумно, не слушаясь собственного чувства».
        29 сентября 1942 года
        Стази лежала на третьем этаже унылого здания на Крупсштрассе, где с первого этажа доносились пронзительные крики рожениц. Все было серое: стены, белье. Кусок неба в окне и даже, казалось, листва припорошена сероватой пылью. Она лежала бездумно и, ощущая себя легкой и пустой, как эта несущаяся по улицам пыль. В принципе, все обошлось на удивленье спокойно, если бы не…
        И Стази снова, как дурной фильм, принялась прокручивать ленту случившегося.
        Моложавая дама, несмотря на свою кажущуюся хрупкость, легко втащила обмякшую Стази в свою крошечную комнату, дала воды и достаточно жестко потребовала объяснений. И та, сжигая все мосты, но не называя имен, рассказала ей свою совершенно обычную для женщины на войне историю.
        - Но почему вы не хотите оставить ребенка? - осторожно спросила женщина, к удивленью Стази на прекрасном русском. - Я не сомневаюсь, немецкий офицер будет счастлив, немцы очень любят детей.
        Стази вспыхнула, и лицо ее пошло красными пятнами.
        - Я… Я люблю другого.
        - И неужели тот, кого вы любите, настолько низок, что будет рад убийству, настолько мелок, что не примет вас с чужим ребенком?
        Стази подняла тяжелую голову.
        - Не надо меня уговаривать, прошу вас. Поверьте, у меня нет выбора: или аборт, или смерть.
        Женщина подняла голову Стази за подбородок и долго смотрела на ее распухшее от слез лицо. Прошло несколько мучительных минут. Наконец, женщина глянула на часы и решительно села напротив.
        - В таком случае, фройляйн, нам придется играть в открытую - иначе я не смогу вам помочь. Ваше счастье, что вас увидела я, а не какая-нибудь из тех маленьких сучек, что носятся по всем штабам и канцеляриям. Я - Верена фон Дистерло, уехала из красной России в двадцать шестом, но всю жизнь боролась и буду бороться за ту Россию, которую я потеряла. А теперь вы скажете мне всё и быстрей, ибо времени мало, через минут пятнадцать здесь начнется совещание.
        Стази, зажмурив глаза, рассказала о Герсдорфе, замке, работе, Ленинграде. Верена, не перебивая, слушала, иногда черкая что-то тонкой ручкой в крошечном блокноте.
        - Хорошо. Вернитесь сейчас в приемную, вот пудра, помада, приведите себя в порядок немедленно. Никому ни слова. Я сделаю все, что могу, хотя, думаю, вам известно, что аборты в Германии запрещены. Ничему не удивляйтесь и не показывайте виду, что бы ни случилось. Идите же.
        Стази, пошатываясь, подошла к двери и уже открыла ее, как ей в спину раздался убийственный вопрос:
        - Но кто тот, ради кого вы идете на такой риск?
        Стази только до крови прикусила себе руку.
        - Он ничего… ничего не должен знать… он не знает…
        - А, так он здесь?! Русский?! - Стази молчала. - Смешная девочка, я все равно пойму. Впрочем, уходите же быстрей.
        Время шло, но ничего не происходило. Рудольф покидал Бадсфельд все чаще, но зато пребывание старого барона стало продолжительней, и он нередко пускался со Стази в отвлеченные разговоры о Германии и России, никогда не упуская случая заметить, как она поправилась и похорошела.
        - Вы стали настоящей немкой, фройляйн. Еще бы пара-тройка прелестных малышей, и я готов примириться с вашим дальнейшим и окончательным нахождением в моем замке. Удивляюсь, куда смотрит мой сын. Все эти жалкие потуги изменить политику, создание мифических отрядов - какая детская возня. У этих, нынешних, напрочь отсутствует чувство мистического - поэтому всю мистику полностью прибрало к себе СС, извратив и опорочив. Дураки и те и другие! - И старый барон ласково похлопывал Стази по щеке, и она каждый раз с ужасом ожидала, что сейчас он потащит ее в постель. И ей придется согласиться.
        Оставаясь у себя наверху, одна, в длинные осенние ночи, Стази суеверно пересчитывала сроки, проверяя свое тело так, будто оно было чужим, враждебным и уже почти мертвым. От бессонных ночей или от беременности под глазами у нее легли черные круги. Несколько раз она пыталась как бы невзначай жаловаться Рудольфу на то, что она устала, что ей душно в старом замке, но Герсдорф, уже глядя на нее практически как на жену, уверял, что это глупости, и что дело женщины ждать своего возлюбленного и не роптать. Тем более когда мужчина занимается столь важным и ответственным делом.
        - Я уже говорил тебе, что месяц назад штаб группы армий Центр одобрил, наконец, план деятельности русского освободительного комитета, и сейчас мы намерены выпустить листовки с воззванием в количестве миллиона! Представляешь, миллиона! Такого еще не было! И момент отличный: мы наступаем, и высшему составу Красной армии эта листовка может показать путь в новое будущее, а красноармейцев убедить в бессмысленности их сопротивления.
        - Так разве я не нужна сейчас в Берлине, где идет такая бурная работа?
        - О, сейчас не сорок первый, квалифицированных переводчиков хватает, и мне гораздо приятней видеть тебя в замке, а не в прокуренных вонючих берлинских канцеляриях.
        И снова беспросветные дни, отчаянные ночи, ненависть к собственному телу. Стази с ужасом заметила, что она все реже думает о Трухине, что все ее мысли и чувства сосредоточены на происходящем в ней. Она пыталась заставить себя не думать и не ощущать, но всё было бесполезно. О, если б она могла увидеть его хоть издали, дотронуться до короткостриженой лепной головы! Неужели эта баронесса обманула ее, и ей навсегда придется остаться в этом замке Синей Бороды, исправно рожать детей, стать добропорядочной немкой?! Времени оставалось совсем немного, и Стази твердо решила, что не будет ждать после срока ни дня. Она уже приготовила веревку, украв ее у старого садовника, и несколько раз проверила прочность балки в зале, повиснув на ней на руках. Единственное, что она позволит себе, - перед смертью добраться до Циттенхорста и увидеть его. «А если он уже не там? - холодным потом облила ее мысль, не приходившая раньше в голову. - Теперь, при нынешних событиях его могут отправить куда угодно» И даже письма не написать…
        Но в один из последних вечеров, когда в парке угрожающе скрипели старые ильмы, Рудольф вернулся озабоченный и сердитый.
        - Как это по-русски называется - накаркала? Вот, читай! - И он бросил на столик маркетри распечатанное письмо со штампом отдела пропаганды ОКВ.
        Дрожащими руками Стази взяла письмо, другой рукой туже запахивая полы шелкового халата, чтобы не открылась пополневшая грудь. Ее как переводчицу вызывали в Берлин для перлюстрации писем русских курсантов во вновь созданном ОБФ[128 - Ostpropagandaabteilung zur besondertn Verwendung - отдел восточной пропаганды особого назначения.]. Срок явки стоял на следующий же день.
        Первым порывом Стази было сопротивляться всеми способами. Верена знает только про Бадсфельд и уже не сможет помочь ей, но постепенно ей вспомнились и слова Трухина о Берлине, и напутствие Дистерло ничему не удивляться.
        - Что ж, это приказ, - вздохнула она.
        - Зато мы будем почти вместе, у меня в Берлине припасена отличная квартира. Когда я там по делам, то, разумеется, предпочитаю гостиницу, но с тобой… - И он на руках отнес ее в спальню.
        - Погаси свет, - потребовала Стази, как делала последнее время. «Он не отпустит меня, - вдруг ясно поняла она, как можно сильней втягивая живот, - никогда не отпустит…»
        Наутро за Стази приехала штабная машина, она безучастно села и долго ехала, закрыв глаза. Жизнь рушилась - и рушилась окончательно, гораздо страшней, чем под лужским мостом. Сил думать о прошлом и о высоком у нее больше не было, она стала просто куском плоти. «Это расплата… расплата… за что? Я не меняла своих взглядов… неужели только за то, что отдалась врагу, без любви, без нужды. Не за кусок хлеба даже… И Бог за это отобрал у меня любовь, которую я ждала, которая редко кому выпадает… И он никогда не узнает обо мне правды - что я умерла только из-за любви к нему, моей гордой, моей растоптанной любви…»
        Она очнулась от прикосновения легкой руки.
        - Wie fuehlen Sie sich?[129 - - Как вы себя чувствуете?] - Рядом в новой непонятной форме сидела Верена, безукоризненная и стройная. - Говорите по-русски. Все в порядке. Я устроила вам вызов, он настоящий, скажите спасибо великодушию графа фон Штауффенберга, мы с ним давние друзья. - Она слегка усмехнулась. - На самом деле ваша реальная работа начинается через три дня, поэтому сейчас мы едем в клинику доктора Кэмпф, это моя подруга. Но там - только по-немецки, несмотря на то что среди сестер есть русские. За ними следят, стараются подставить. Недавно немка свалила обожженные по неуменью ножки младенца на русскую, и ее арестовали за преступление, сделанное из ненависти к немецкому народу… Вот так. Это все, что я могу для вас сделать, дальше будете действовать сами.
        - Спасибо, - только и могла проговорить Стази, чуть заметно пожимая невесомую руку.
        - Спасибо, - вздохнула Верена. - За такое не благодарят, девочка. Спасибо скажете доктору… да еще вашей синеглазой любви.
        Стази похолодела.
        - Он… знает?
        - Конечно, нет. Но, если б это был не он, а какой-нибудь русский генерал из голодранцев, которыми кишат теперь наши лагеря, я вряд ли стала бы помогать вам. А теперь переходим на немецкий и говорим о чем-либо нейтральном.
        Но Стази была почти не в состоянии говорить, и всю дорогу до Берлина Верена рассказывала, как в начале двадцатых жила в Гатчинском парке у приютившего их семью сторожа, мазала сажей лицо и училась носить мещанскую одежду.
        - Тогда еще дворец стоял почти нетронутым, огромными коллекциями эти мерзавцы даже не знали, как распорядиться. Они требовали «отдать это народу», чтобы тот гадил на лестницах и сорил семечками по бесценным полам… Тогда еще были живы прежние сотрудники - и, господи боже мой, чего им только не приходилось делать, чтобы спасать дворец! Они косили и продавали сено с парковых лугов, торговали цветами, саженцами, даже устроили на Сигнальной башне парашютную вышку! И ни копейки не брали себе при их нищенских зарплатах, все отдавали на сохранение коллекций, на которые большевицкая культура выдавала мизер. Хуже того, она за бесценок продавала их за границу. «Некоторые работники слишком ретиво охраняют царские резиденции - не от нас ли они их охраняют? И для кого?» - с ненавистью процитировала она. - Скоты! Сотрудникам не давали писать даже научных статей! Как там сейчас? - оборвала она себя.
        - Сейчас не знаю. Но в тридцатые полдворца занимали воинские части, артиллеристы кажется.
        - О, боже! И, разумеется, ничего толком не эвакуировали!
        - Наверное. - Стази вспомнила, как отчаянно ругалась Налымова перед самой войной, рассказывая на коммунальной кухне о том, что на эвакуацию всех пригородных дворцов выделено всего восемь вагонов.
        - И, не поверите ли, всего за четыре дня! - Налымова прикуривала одну папиросу за другой и бросала их прямо на пол. - Впрочем, что ж, ежели они намерены вывезти всего четыре тысячи вещей! - Она хваталась за голову, рискуя спалить волосы. - Нет, не просто четыре, а четыре восемьсот семьдесят одну! Какая мелочность, какой цинизм! И это из сотен тысяч единиц! А несчастного Фармаковского, посмевшего - надо же, посмевшего без их разрешения! - написать инструкцию по перевозке и переноске, затравили и едва не объявили врагом народа! Господи, такая уникальная брошюра - и всего тысяча экземпляров! С рисунками от руки, сама вклеиваю! Да ее каждому, каждому работнику наизусть знать! - И Налымова в отчаянии бросалась на стол.
        Машина уже неслась берлинскими пригородами. Город был тяжелый, огромный, серый, все из серого, потемневшего от времени и дождей камня, дома большие, почти черные, давящие. Стази невольно вспомнила Ленинград, легкий под открытым северным небом. Здесь же самым ярким была изумрудная окись памятников, и только перед кайзеровским дворцом в глаза Стази, как вздох родного города, бросились два юноши с конями из чистой бронзы[130 - Памятники барона Клодта, подаренные Николаем Первым кайзеру, вторые копии находятся в Неаполе.]. Людей на улицах было много, добротно одетых, но спешащих, сильно разбавленных армейской формой.
        Автомобиль подъехал к невзрачному пятиэтажному зданию, где Верена сдала Стази с рук на руки доктору, оказавшейся похожей на Вагнера: усталое спокойное лицо, крупный породистый нос и светлые глаза под нависшими веками.
        - Bis zum naechsten Treffen in besseren Zeiten,[131 - - До встречи в более благоприятное время.] - были последние слова Верены.
        Уже проваливаясь в наркозный сон, Стази смутно услышала разговор хирурга и сестры.
        - Was fuer ein Organismus, nicht? Sie koennte mindestens zehn Kinder gebaehren. Schade, dass es jetzt keine Kinder mehr geben wird.[132 - - Какое строение, а? Хоть десятерых… Жаль, что теперь детей больше не будет.]
        - Das ist ihre Entscheidung, Schwester Anna. Wir haben nicht das Recht, jemanden zu bemitleiden.[133 - - Это ее выбор, сестра Анна. Мы не имеем права жалеть никого.]
        И в белом беспамятстве Стази увидела пустую заснеженную Троицкую, по которой медленно, сам по себе двигался, качаясь на снежных волнах, гроб. Над ним заворачивалась в тугие злые воронки пурга, где-то раздавался вой, по стенке гроба бил пакетик из газеты с замерзшим хлебом, а гроб неумолимо подбирался к ней, стоявшей у моста, и она с ужасом не понимала, кто в нем: ее ребенок, Трухин или она сама…
        Плохо соображая, Стази на третий день вышла на полупустую Крупсштрассе и спросила первого прохожего, как пройти к русской церкви - там она надеялась узнать адрес штаб-квартиры НТСНП. К ее удивлению, немец вполне любезно проводил ее до нужной улицы.
        5 октября 1942 года
        Трухин прошел в кухню и неожиданно поймал себя на мысли, что он впервые за полтора года находится в нормальной человеческой квартире. Когда он последний раз видел газовую плиту, занавески на окнах, кафель в ванной? Наверное, в Лиепае, в мае сорок первого, перед тем как отправиться в штаб ПрибВО. Тогда ему на месяц выделили квартиру в старинном доме на улице Паста. Там всегда царила прохлада, сводчатые каменные стены напоминали о псах-рыцарях, а на шкафу сидел угрюмый черный кот, оставшийся от прежних жильцов. Он смотрел на мир бесстрастными глазами, и Наталья не могла при нем предаваться любви - так он смущал ее своим тяжелым немигающим взглядом… А что уж говорить об академическом общежитии на Хользунова? Клопы, запираемый на замок единственный на этаж туалет, вонючие примусы - и все это для элиты страны. Разумеется, байдалаковская квартира была, несмотря на скромные размеры, гораздо более комфортной, чем латышская; в ней даже присутствовал австрийский кухонный комбайн, огромный, сверкающий, с массой непонятных приспособлений. Байдалаков ценил удобства, несмотря на то что по рождению был простым
донским казаком. Впрочем, военное училище и Белая армия немало поработали над его огранкой. Они как-то сразу понравились друг другу, и ощущение свободы все сильнее овладевало Трухиным, тем более что ходатайство его было сразу же удовлетворено, и отныне он уже считался не пленным вермахта, а свободным иностранным гражданином на территории Германии.
        Он с удивлением узнавал из рассказов Байдалакова и приходивших к нему, что культурная русская жизнь шла в Берлине своим чередом, хотя и не так бурно, как до войны с Союзом. Работали храмы, читались лекции, действовали кружки, ставились оперы и балеты, проходили встречи с видными эмигрантами. Да и в самом городе Трухин не заметил открытой ненависти к русским.
        Берлин… Город, в который он мечтал войти победителем, будучи гимназистом и студентом, решившимся ради того променять аудиторные скамьи на серую шинель. Город, о котором говорилось в Союзе со страхом, подобострастием и ненавистью. Он поразил Трухина своей масштабностью, в нем не было игрушечности, прелести, вычищенности маленьких немецких городков, которые уже случалось ему видеть. Нет, здесь все говорило о том, что рейх - страна серьезная. Даже пригороды были большими, с каменными домами - огромные каменные коровники для больших стад. Все это создавало совершенно определенное впечатление - большого сильного государства. На пригородных станциях висели плакаты, утверждающие «Rader mussen rollen fur den Sieg!»[134 - Колеса должны крутиться для победы!]. Все ездило минута в минуту, люди на улицах одеты хорошо и добротно, в драповые пальто и отличную осеннюю обувь. Хотя как раз именно по обуви внимательному человеку можно было заметить, что стране все же приходится затягивать пояса: обувь была из искусственных материалов и даже порой на деревянной подошве. Берлинцы оказались любезными, с очень уютным
юмором, никто не хитрил, не жульничал, не старался надуть - и не грубил. Трухин получал просто физическое удовольствие, гуляя по городу. На его высокую фигуру в длинном плаще обращали внимание. Да он и сам стеснялся гражданского костюма, отвыкнув от него за двадцать с лишним лет. Впрочем, Байдалаков успокаивал его, говоря, что Штрик бьется изо всех сил, создавая новый лагерь пропагандистов ОБФ, где обещана форма.
        - Но русские офицеры не наденут немецкую форму, - твердо ответил Трухин.
        - В том и закавыка, обе стороны упираются, как бараны… Ну да как-нибудь обойдется. Мне очень понравились ваши наброски, Федор, и я хочу, что бы вы полностью написали две главы: о внешней политике и об обороне страны.
        - С удовольствием. Я тоже прочел предварительную программу…
        - О! - Байдалаков вскинул смоляные казацкие брови. - И что скажете?
        - На мой взгляд, слишком много эмигрантского романтизма. А так… что ж, консервативные ценности гражданской свободы, немного этатизма, немного корпоративности - вполне достаточно для начала… Это под Власова пишется?
        - Да нет. Под него Штрик пробивает этот координационный центр, который станет изучать политические и психологические проблемы русского освободительного движения. А наше дело - устройство будущей России.
        - Ох, боюсь, Виктор, как бы вся наша борьба не превратилась из борьбы против Сталина в борьбу против наци за право создания сначала армии, а потом государства. «Сейчас с этой бурной деятельностью они затребуют сюда всех, и, значит, Герсдорф тоже непременно будет. И она…» - При мысли о Станиславе, которые он позволял себе редко, теплая лапа стиснула его сердце, и снова явственно запахло жасмином.
        - Я бы встретился теперь с Вильфридом Карловичем, - улыбнулся Трухин. - Давно не виделись, да и он был первым, так сказать, на моем новом пути.
        - Вот телефон, - улыбнулся ему, как дикарю европеец, Байдалаков.
        Они встретились в маленьком кафе со странным названием «Toten Hosen»[135 - «Мертвые брюки» (нем.).] неподалеку от госпиталя Моабит. Трухин специально встал раньше и доставил себе удовольствие пройтись по пустым улицам и паркам, низко надвинув на глаза широкополую шляпу. Ранние проститутки восхищенно смотрели ему вслед, а самые бойкие брали за руку. Но он только смеялся в ответ: денег у него не было вовсе. Кафе оказалось классическим, с обшитыми темными панелями стенами, с высокой дубовой стойкой, за которой расположился хозяин, и маленькими столиками с чистейшими, колом стоявшими скатертями. За столиками восседали старички, все, как на подбор, сухонькие, белоголовые, с разнообразнейшими усами, в старомодных костюмах и галстуках с булавками. Все читали утренние газеты, и Трухину вдруг стало до слез жалко того, что на его родине нет и уже вряд ли когда-нибудь появятся такие незыблемые старички. Все они в безвестных могилах, и лишь малая толика сидит на парижских улицах. Разве они сами станут такими в будущей свободной России… Поверить в это было трудно.
        Трухин положил шляпу на столик и заказал стакан воды. Штрикфельд появился, как из-под земли, как всегда оживленный, добродушный, восторженный. Они троекратно поцеловались по-русски.
        - Это новое, совершенно новое дело, - с энтузиазмом начал Штрик, умудряясь одновременно пить кофе, есть булочку, курить и говорить. - Вы же знаете про этот лагерь в Вульхайде, где русских готовили для работы в прессе и на радио?
        - Я всегда полагал это бессмыслицей: у них нет программы, сами они заключенные и бесправные. И такие люди должны обращаться к населению оккупированных областей? Что они могут им сказать - и, главное, что гарантировать? Смешно. Вернее, печально, Вильфрид Карлович.
        - Вот именно! Больше того, этот придурок-комендант набирал в лагерную полицию всяких подонков…
        - Знаю, сам сталкивался.
        - …которых дружно ненавидят все. В Москве не могли бы желать себе лучших союзничков! Вот увидите, потом выяснится, что они и на НКВД работают! Впрочем, обучение там было неплохое, да, очень неплохое, - Штрик заказал еще пирожное, глазами давая понять Трухину, что платит сам. - Спасибо фон дер Роппу и Вайсбеку, но ведь там творится абсурд! Лагерь в ведении управления железными дорогами. И потому те, кто работают на путях, живут сносно, а интеллектуалы, ради которых все это и затеяно, голодают! Нет, надо все иначе делать, иначе!
        И я отправился к командующему третьим берлинским округом, надел все награды, сделал ему целый доклад, и он просто растаял. Теперь лагерь у нас в кармане! - И Штрик похлопал себя по накладному карману мундира, будто там действительно находился барачный городок.
        - И имя ему?.. - улыбнулся Трухин, не спеша попивая свою воду.
        - Учебный лагерь Дабендорф под Берлином, можно просто Дабендорф! И пусть пока это лишь росточек освободительного движения, пусть почва дурна. Но мы сделаем все, чтобы вырастить это нежное политическое растение! Вы согласны со мной, Федор Иванович?
        В ответ Трухин просто пожал ему руку.
        И приободренный Штрик пустился в рассказы о том, как он выбивал штаты, как выбирал наиболее выгодные условия подчинения лагеря и добился парадоксального управления четырех мощнейших инстанций, что теперь позволит ему лавировать. Словом, он носился со своим лагерем, как с долгожданным младенцем, заручился обещанием Трухина на преподавательскую работу и отпустил его только тогда, когда солнце перевалило за полдень. Трухин вышел на ясную по-осеннему улицу. По крайней мере впереди было дело, рассчитанное на несколько лет. Складывающаяся на фронте обстановка вселяла робкую надежду на невозможность достижения военной победы, а потому и на изменение восточной политики. И теперь этот Дабендорф. Что ж, если не самому идти в бой, то обучать настоящих офицеров - это, пожалуй, единственное, что он умеет и хочет. «А интересно, Кока тоже кого-то учит? И бывает ли он на фронте? Хотя, скорее всего, вряд ли, сидит где-нибудь за Уралом. А испытания?..» Трухин вспомнил последний бал в Дворянском собрании, на котором они были вместе.
        Здание на Еленинской сверкало окнами во все три этажа, у подъезда с шипением горели дуговые шары в оплетке, от чего снежинки разноцветно переливались, а сугробы на мостовой вспыхивали огнями. К подъезду с незабываемым и непередаваемым свистом подкатывали одни за другими сани, одиночки, парные, с медвежьими, бархатными, собачьими полостями, были и кареты, городовые суетились. Из саней выскакивали, смеясь, барышни и дамы с обнаженными, несмотря на мороз, плечами и южными цветами в волосах и будто по воздуху перелетали на крыльцо.
        В вестибюле и в гардеробе стояла толкучка, студенты с белыми и голубыми розетками на груди порхали, проверяя билеты, и по двум маршам изысканной лестницы поднималась благоухающая улыбающаяся толпа. Аванзал с мраморными колоннами и золоченой мебелью был полон, слышался треск вееров, и публика, завиваясь водоворотами, тянулась вправо, где высокие розового дерева штучные двери вели в двухсветный зал, залитый мерцанием старинных люстр. Он стоял с Валей, тоненькой, в чем-то розовом, атласном, неземном. И тут в дверях он увидел Коку, демонстративно одетого едва ли не в косоворотку. «А, это они там в своем кружке так решили протестовать против бала при начавшейся войне! Конечно… но зачем же портить праздник людям, повинным лишь в том, что они не в действующей…» - дальше он не успел додумать, так как оркестр начал итальянское каприччио, и воздушная, улетающая, полная неги и страсти музыка понесла их в Валей… И балов больше не было, а те скромные танцевальные вечера, что случались, они уже не посещали из-за смерти Алеши…
        Трухин шел, слегка поддавая ногой первые опавшие листья, не заметил, как свернул от центра в сторону противоположную Нюрнбергштрассе. Место было почти пустынное, он оглянулся в поисках прохожих, чтобы спросить, как увидел шедшую странной, чуть пошатывающейся походкой женщину. В первое мгновение он подумал, что она слепая, но тотчас даже не по лицу, а по горечи в лице узнал Станиславу.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ПО МАТЕРИАЛАМ ГАКО. ЕЛЕНИНСКАЯ УЛ., Д. 16/1, ЛИТ. А. ДОМ СОКОЛОВА, КОН. XVIII - ВТОР. ПОЛ. XIX В.
        Характерный образец углового жилого дома Костромы в стиле позднего классицизма, расположенный на углу нынешних ул. Ленина и Князева и играющий важную градостроительную роль. Двухэтажный каменный дом «с мизинетом» был выстроен в 1790 г. священником Златоустинской церкви К. О. Соколовым на земле, принадлежавшей этой церкви. В 1821 г. домовладение включало в себя, кроме каменного двухэтажного с антресолями дома, деревянный дом, два флигеля и хозяйственные постройки. В 1846 г. от Соколовых оно перешло штаб-ротмистрше А. И. Текутьевой, а от нее в 1855 г. к ее дочери Е. Г. Пушкиной. Семье Пушкиных (родственникам великого русского поэта) дом принадлежал до революции 1917 г. и сдавался внаем семье Трухиных.
        23 ноября 1942 года
        Стази постепенно привыкала к Берлину - в первую очередь, потому, что это был теперь город ее любви. Любви темной и светлой, безнадежной и полной надежд одновременно. В связи со сталинградскими событиями наверху закручивали гайки, и помещение для перлюстрации отвели не в лагере, которого, собственно говоря, пока и не было, а почему-то в крошечной квартирке рядом с Пергамон-музеем, в самом центре города, поблизости от кайзеровского дворца и оружейной палаты, то есть в сердце старого торжественного Берлина.
        Комнатка и кухня были завалены грудами писем, что радовало Стази сразу по многим причинам. Во-первых, работа, как всегда, спасала от многого, во-вторых, читая немудреные письма, она невольно возвращалась чувствами в прежнюю свою, довоенную жизнь; в-третьих, ссылаясь на работу, она попросила поставить в квартире раскладную кровать и частенько оставалась там ночевать. Эти ночевки, конечно, не давали ей возможности видеться наедине с Федором, но избавляли от ночей на Меренштрассе с Рудольфом. После его приезда в столицу Стази ловко придумала женскую хворь, сократившую их близость. Но эти мучительные редкие ночи сводили Стази с ума, после она чувствовала себя облитой грязью, и изображать наслаждение становилось с каждым разом все труднее. И ранними промозглыми утрами она шла по широким улицам, на которых смешивались старые классические постройки с серыми, еще незакопченными - имперскими. На последних красовалось множество громадных колонн и орлов с распростертыми крыльями. Это были сверхчеловеческие масштабы Гитлера. От них становилось тревожно, победно и страшно. Особенно пленяло Стази здание
Арсенала с его рельефами масок умирающих воинов под самой крышей - работой Шлютера. Немцы уверяли, что в свое время он уехал на восток, и следы его скрылись «в тумане неизвестности», но она сама читала в маминых книгах по искусству, что Летний дворец Петра построен не только Трезини, но и Шлютером… Красота и простота, кафельные печи в голубых изразцах, темная мебель и вид на две реки. Ленинград, где ты?
        Она шла и ощущала себя птицей, заброшенной бурей в неведомую страну. Ужас ночи постепенно сменялся ужасом дня - без Федора, без малейшей надежды на встречу - вырваться из Дабендорфа, где организовывался теперь русский лагерь, было практически невозможно. Стази открывала своим ключом квартирку, пила кофе и заставляла себя работать. Иногда это удавалось, особенно если появлялся кто-нибудь из ОКХ или прочих организаций, связанных с русскими. Часто прибегал Штрик, и от его небольших, доброжелательных и пронзительных глаз Стази всегда становилось не по себе, словно он что-то знал или догадывался. Система слежки была поставлена на недосягаемом даже для Советского Союза уровне, и можно было быть почти уверенным, что ту единственную их встречу кто-то непременно засек, запротоколировал, и если о ней еще неизвестно, то только потому, что огромная машина движется очень медленно, никто не суетится, да и известие это не столь важное, особенно на фоне восточных боев.
        Стази суеверно вытаскивала желудь, механически подобранный ей тем дождливым вечером, и сжимала в холодной руке.
        Она шла, как слепая, и столкнулась с ним, не узнав в элегантном штатском, в котором его длинная фигура казалась еще тоньше и выше. Он не спросил, почему она здесь, в Берлине, и что делает в столь отдаленном районе, он просто взял ее за плечи, и они долго стояли, всматриваясь в лица друг друга: ее, без кровинки, белое и счастливое, - и его, печальное, растерянное и суровое, совсем невоенное. Они были одни в многомиллионном Берлине, и идти им было некуда. Они дошли до первой попавшейся скамейки и сели, касаясь плечами и бедрами, переплетя длинные пальцы. Голова у Стази плыла, но даже в этом полубреду она видела, как мучительно вздрагивает мальчишеский рот. Сколько они просидели так, она не помнила, часов не было, только осеннее солнце за госпиталем Моабит уже потускнело и поблекло. И тогда он резко поднялся, прижался виском к виску и прошептал:
        - Подожди здесь, совсем чуть-чуть подожди…
        Стази сидела, как в мороке, как во сне, когда надо что-то сделать, поднять руку или побежать, но ничего не возможно, все тонет в бессилии. Мимо проходили какие-то люди, бросали на нее то равнодушные, то двусмысленные взгляды, и она сжималась под ними в тугой комок, все больше походя на съежившегося воробья в городском парке.
        Он вернулся бледный, в низко надвинутой на лицо шляпе и молча взял ее за руку. Они шли совсем недолго до поворота в улочку, густо засаженную деревьями, где в первом же доме он уверенно толкнул неприметную дверь, оказавшуюся незапертой. Они оказались в маленькой комнатке, про которые Стази читала, кажется, у Куприна и Бунина: высокая кровать с лиловым покрывалом, розовая лампа, молочно-белые кувшин и таз, картинки по стенам. Бедность, попытка кокетства, слишком бросающаяся в глаза чистота… Темными бабочками летели одежды, но вот его легкая ладонь коснулась ежика три дня назад выстриженных волос, и замерла, и взлетела к лицу…
        - Бедная моя… - И потом чуть глуше: - Может быть, все-таки не надо было… надо было…
        - Нет, - жестко отрубила Стази. - Мне нужен только ты, ничего больше. - Синие глаза заволок туман боли, и они стали такими, какими бывает Нева в ненастный день. - Это война, милый. Это только война заставляет нас делать подобное. - Стази вдруг почувствовала себя намного взрослей этого сорокашестилетнего генерала и прижала его голову к груди. - Я тоже поняла, как ты достал эту комнату. Все это ничего не значит, ничто и никто ничего не значат, если мы есть друг для друга. У нас нет родины, нет надежды, нет будущего, но пока есть мы - мы все равно будем счастливы, что бы ни заставляла нас делать война. Сколько у нас времени?
        - Почти час, - улыбнулся он, и глаза его снова просияли синим.
        - Видишь, как много, как щедро… Возьми меня.
        - Нет. Ты сама понимаешь, что нет.
        - Но когда еще…
        - Это теперь неважно. И не раскаивайся отныне ни в чем, ты ни в чем не виновата и никогда не будешь.
        - Ты не ревнуешь?
        - А ты? - тихо рассмеялся он, и они легли, обнявшись, как дети, на скрипучую кровать греха.
        - Тогда расскажи мне про себя… про маленького… про родину…
        Он усмехнулся, но горько.
        - Про родину… А что есть родина, маленькая моя? Знаешь, мы никогда не удовлетворимся простой реальностью. У христиан есть небеса обетованные, у викингов - Вальхалла, у мусульман - гурии рая. А нам, русским, нужно еще и четвертое измерение, иначе мы сходим с ума. И только в этом четвертом измерении - царство истинной свободы, только там мы личности, а не двухмерные клише. И теперь наше прошлое - это то самое четвертое измерение, это волшебная страна. Понимаешь?
        - О, да, да!
        - Моя родина - это места пограничья, где сошлись культура славянская и финская, а нигде, как в пограничье, не ощущается так присутствие мира иного. И теперь я понимаю, откуда в детстве нашем возникла моя Панголия - та самая страна свободы. И пусть в ней не было руин, ротонд и барочных холмов, зато росла черная ежевика и язвительная крапива, царил мрак елей, среди которых вспыхивали березы и цвели липы. Я вот все хожу по Унтер-ден-Линден[136 - Центральная улица Берлина - Под липами.] - разве это липы? Это мертвая идея. А наши благоухали так густо, что звук тонул в плотных волнах аромата. Ты знаешь, что именно липа - признак дворянства у нас?
        - Как?
        - Да так, что только северное дворянство способно было породнить с нашей почвой растения из иных краев, прежде всего липы. Вот, как увидишь липу, значит, где-то неподалеку была усадьба… Липа ведь долго растет, и новые деревца появляются лет через сто… Но я не о том. Понимаешь, детство, усадьба, дворянство - все это было связующим звеном между деревней и столицей, между народом и властью. Исчезли мы - и исчезло все, леса стали зарастать, луга залесиваться, озера превращаться в болота. Даже дороги. Разумные, простые дороги, исчезли. Впрочем, что говорить, исчезло всё. И все-таки, когда я последний раз был неподалеку от своего Паникарпова, зашел выпить воды у молодухи какой-то. Сижу, пью, не торопясь, зубы ломит, и сердце щемит, а она мне распевно так, спокойно и говорит: «Вы, видать, не здешний, столичный небось. Так вы скажите им там, в столицах-то: пусть возвращаются. - Кто - спрашиваю, возвращается, кому сказать? - А как кому? - говорит мне она, у которой родители, как пить дать, грабили окрестные именья. - Да им же, Шиповым, Нелидовым, Трухиным тоже. Тогда при них было лучше. Такая красота
небесная при них была, и пруд, и цветы, и на лодках катание. Скажите ж им - пусть возвращаются. Божий день долог».
        - Божий день долог… - как заклинанье, повторила Стази.
        - Но человеческий короток, - Трухин встал и легко поднял ее на руки. - Нам пора. Не думаю, что стоит встречаться с хозяйкой. Не думай ни о чем плохом, не бойся и молчи.
        - Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои…
        - Вот именно. Тютчев как дипломат хорошо понимал это. На днях я возвращаюсь в лагерь, но, полагаю, скоро понадоблюсь в штриковском детище. Уходи первая. И помни: нам теперь ничего не страшно.
        Стази вышла под начинавшийся дождь и, забыв, что ей надо идти в штаб-квартиру, адреса которой она даже не подумала спросить у Федора, бездумно пошла по тенистой улице. Под ногами хрустели желуди, и она, как в детстве, когда мама водила ее в Ботанический сад, нагнулась, чтобы подобрать гладко-зеленоватое маленькое чудо.
        И вот шли дни, а вестей не было. Только Штрик заходил все чаще, казался счастливым и оживленным. Он даже стал вести со Стази беседы, явно выходившие за рамки его служебных обязанностей, говорил о тяжелом положении на Волге, о Власове.
        - Удивительно информированный человек! Конечно, подпольная информация порой работает быстрее и точней, особенно при столь неверном обращении с пленными. Дьявольщина! Неужели эти идиоты нас погубят?! - Штрик потер руки, словно озяб. - А вы, фройляйн, как относитесь к тому, что борьба против Сталина дело не только немцев, но и русских?
        - Ну, судя по тому, что я здесь, вы должны сами знать ответ, - рассмеялась Стази. - А если более серьезно, то я удивляюсь немцам. Сколько людей у нас боролось против большевиков, сколько погибло, а мир только наблюдал и молчал. Больше того, из корысти, политики и экономики он заключал с этой кровавой властью - ведь не сомневались же вы, что она кровавая?! - договоры и союзы. И что вы теперь хотите? И на чьей стороне выступать нам? Англичане всегда были первыми врагами и подводили нас при первом же удобном случае, американцы уже опять договорились со Сталиным, а немцы… Простите, Вильфрид Карлович, но мне кажется, вы в нас не нуждаетесь.
        - Хм…
        - За что и за кого будем мы драться? И как? Вы ведь сами знаете, что наемниками русские не были никогда, - повторила она мысль Трухина.
        - Ох и тяжело с вами, - подытожил Штрикфельд, давая понять, что разговора будто бы и не было. - Зато вот идет наша несравненная и незаменимая Верена! - театрально воскликнул он, увидев открывающуюся дверь. - Все, все, не буду мешать беседе двух прелестных дам!
        Штрик упорхнул, и в комнате повисло тяжелое молчание.
        - Вы смотрите на меня так, будто я явилась неким вестником, - наконец вздохнула Верена. - Напрасно. Я никогда не занималась передачей бильеду[137 - Любовная записка.]. Я ничего не знаю, и все забыто раз и навсегда. Я пришла, чтобы сказать, что вам прибавилось обязанностей: в связи с подготовкой нового лагеря для дальнейшего отбора письма придется рассортировывать по степени лояльности рейху. - Верена устало села за крошечный чайный столик, и Стази увидела, что она действительно уже немолода. - Включите спиртовку, пожалуйста, я отчаянно хочу кофе.
        Спиртовка отвратительно и громко зашипела, и под это шипенье, навсегда оставшееся для Стази шипеньем неожиданно потревоженной змеи, Верена коротко и веско произнесла:
        - Я была в клинике, разговаривала с Дороти, и мой долг передать вам, что детей у вас больше быть не может. Никогда. Может быть, это как-то облегчит ваше положение. - Спиртовка погасла, и в звенящей тишине Верена светским голосом добавила, открывая сумочку. - У меня есть лишний билет на вечер Ольги Чеховой, если вам интересно.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        РАСТЕНИЯ, ПРОИЗРАСТАВШИЕ В УСАДЬБЕ ПАНИКАРПОВО
        (ПО КАТАЛОГАМ ФИРМЫ «ИММЕР И МАТЕР»)
        Капуста: брокколи, кольраби, листовая, кудреватая, цветная сортов «Имперьял», «Ленорман», неаполитанская, азиатская
        Томаты: сорт «Спаркс Эрлиана»
        Смородина: сорта «Черный виноград», «Ли плодородная»
        Крыжовник: сорта «Ранний желтый», «Красный триумф»
        Малина: сорта «Исполинская кневетта», «Желтая антверпенская»
        Земляника: сорта «Шарлаховая королева», «Самодержец», «Юнунда», «Луксус», «Абрикос»
        Розы: сорта «Минвана», «Девичий румянец», «Царица Севера»
        Лилии: сорта «Умбелантиум», «Царские кудри»
        Кроме того, бессортовые оптом: буквицы, крокусы, нарциссы, аквилегии, лихнис («Барская спесь»), ирисы, гимерокалис, диклитра («Разбитое сердце»), дельфиниумы, петунья, львиный зев, резеда, бархатцы, астры, «ниццкие» левкои, рудбекии, далии, солидаго, лунники, бессмертники.
        1 декабря 1942 года
        Слава богу, организация принципиально нового русского лагеря шла туго и требовала неимоверной затраты времени, сил, средств и просто нервной энергии. Это спасало Трухина от ненужных мыслей, как о Стази, так и о перспективах их дела. Он с радостью окунулся в деятельность, мотался из Циттенхорста в Берлин, из Берлина в Мауэрвальде, из Мауэрвальде в Дабендорф, требовал, спорил, доказывал. Штрик, видя, как он загорелся, обрадовался и принялся повсюду брать его с собой. Они ездили к Ренне выбивать деньги, но тот, со своей балтийской пунктуальностью, старавшейся перещеголять пунктуальность прусскую, обещал мало. Тогда они обратились к Штауффенбергу. Трухин с любопытством ждал встречи, ибо русское сарафанное радио военнопленных уже несколько месяцев как передавало слова графа, сказанные им в отношении фюрера: «Я готов убить эту свинью». И ожидания не обманули Трухина: он увидел аристократа в лучшем смысле этого слова, человека мира, глядящего вокруг широко, ясно, хотя, может быть, и слишком доверчиво. Именно он увеличил состав лагеря с четырехсот человек до тысячи двухсот. И, пожимая им на прощание руки,
Штауффенберг улыбнулся своей обаятельной, нежной, как у девушки, улыбкой:
        - Nun, ich hoffe, Ihnen reichen acht Generaele, sechzig Oberoffiziere und einige hundert Unteroffiziere…[138 - - Ну, надеюсь, восьми генералов, шестидесяти старших офицеров и нескольких сотен унтеров вам теперь хватит…]
        Больше графа Трухин не видел, но улыбка эта долго светилась в памяти; наверное, именно с ней на губах Штауффенберг и погиб…
        Они ехали со Штриком берлинскими пригородами, уже слегка оснеженными, словно в предвкушении Рождества. «Хорьх» мотало по скользкой дороге, что не мешало Штрику с упоением развивать свои идеи:
        - Нет, вы только представьте, Федор Иванович. Мы добились, что русский персонал будет придан ста фронтовым дивизиям и спецчастям! Это не считая русского связного персонала при комендатурах лагерей - увы, конечно, только тех, что относятся к ведению ОКВ, - но зато и в прифронтовой полосе, и в самой Германии! На будущее вообще намечено три с половиной тысячи только офицерских должностей!
        Да, это была немалая победа, их нравственные труды не пропали, но, качаясь из стороны в сторону на опасно летящей машине, Трухин думал не о сотнях пропагандистов, а о тонком, каком-то бесплотном теле - и еще больше о мятущейся, исстрадавшейся женской душе. Бедная девочка. Для нее еще есть в жизни флёр, иллюзии, вера в то, что любовь все превозмогает. На мгновение мелькнула перед ним няня, устало гладящая его стриженую голову в минуты обид и неустанно повторяющая: «И-и, касатик, терпи да люби, ведь любовь все превозмогает, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…» [139 - Искаженный пересказ отрывка из первого послания к коринфянам апостола Павла.] Он долго старался жить именно так, но в дьявольской стране это трудно. Может быть, только святым дана эта Божья кротость, но вряд ли она доступна советскому генералу. А девочка верит - пусть даже пытается обмануть судьбу, утверждая, что понимает безнадежность их положения. Ах, эти хитрые
детские уловки…
        - …А что касается нас, то я добился, что личный состав будет включать всего двадцать одну офицерскую должность, - продолжал Штрик. - Отбор наитщательнейший, не дай бог, проникнут противники нашего дела…
        - А нам повезло, Вильфрид Карлович, - перебил его Трухин. - В Сталинграде ведь ой как плохо, можно смело сказать - хаос, а мы спокойно заняты себе собственными делишками.
        - Верно. И скажу больше, если не побежите доносить - шучу, разумеется, как царский офицер с царским офицером, - разгром нам даже на руку. Они, наконец, возьмутся за ум.
        - Только возьмутся ли?
        - А куда деваться? И, кстати, Федор Иванович, можете вздохнуть с облегчением, теперь вы все на бюджете лагеря. Денег, конечно, немного, но одеться и на пропитанье вполне хватит.
        - А на духовные запросы? - усмехнулся Трухин.
        - В смысле на девочек? - вскинул длинные брови Штрик. - Помилуйте, Федор Иванович, вам-то зачем? Все и так с радостью. Вон одна наша Верена…
        - Я не обсуждаю женщин, Вильфрид Карлович, и не слушаю мнения о них, как бы ни уважал говорящего. А имел в виду - театр и книги.
        - Думаю, что такая возможность будет. Только вряд ли она нужна кому-то, кроме вас.
        Пьеса Штрикфельда о русских с треском провалилась, и Трухин, зная, как болезненно восприятие творческого человека, поспешил добавить:
        - Я не попал тогда на вашу постановку - не будете ли так любезны для начала удовлетворения моих духовных запросов дать мне прочесть рукопись?
        Дабендорф пока существовал в виде маленького барачного городка на опушке леса, изрытого траншеями на случай бомбардировки. Бараки требовали ремонта, и вообще лагерь уж слишком напоминал концентрационный - начинать с такого большое дело было немыслимо. Разумеется, формальные задачи решались и в таком лагере. Набрать и обучить пропагандистов, или, как выражался Штрик, бетроеров[140 - Betreuer - люди, которые заботились бы о физическом и моральном состоянии соотечественников.] и хиви, можно было в любых условиях. Вторая задача заключалась в создании русской прессы и ее разъяснительной работе. Этим тоже можно было заниматься где угодно, например, как сейчас, в помещениях отдела пропаганды ОКВ, где царил неведомый пока никому генерал Власов. Но главная и пока подспудная идея Дабендорфа состояла в том, чтобы под его крылом могли разрабатываться собственно русские программы, чтобы могли собираться и обучаться русские кадры, завязываться нужные связи для решающего момента, когда наступит час действия. Все это должно было готовиться русскими в полной тайне - и для этого были нужны совсем иные условия.
        Трухин сидел в одном из немногих только что отделанных бараков, где еще пахло смолой и от стен шло солнечное сияние, как всегда бывает в свежепостроенной избе. Очень хотелось курить, но он свои обеты не нарушал никогда. «Если не считать присяги государю императору…» - опустил он на грешную землю сам себя. Он сознательно вступил в нынешнюю игру, но позволительно ли втягивать в нее девочку? Война раньше или позже закончится, и работу на немцев под угрозой ей еще смогут простить, но участие в делах русских, ставших на сторону врага, - никогда. Ей ведь никак не больше двадцати, у него дочь могла быть старше, и, кто знает, не сгорают ли теперь по лагерям, колхозам и фронтам его возможные дети - последствия юношеских предреволюционных приключений с горничными и крестьянками… По мгновенной прихоти памяти он неожиданно вспомнил разговоры о том, что старшая дочь Коки, чернокосая Ирина, - не их общая дочь с Верочкой, а плод Кокиных революционных страстей восемнадцатого года. Ирина была не по-семейному замкнутой, смотрела на всех волчонком, и Трухин хорошо запомнил, как уже незадолго перед войной, за
обедом, она фыркнула на лившиеся из радиоприемника восторги по поводу того, сколько молока, мяса и масла отправила страна дружественной Германии.
        - Видно, не зря фюрера называют «лучшей дояркой Советского Союза»!
        Верочка ахнула и вышла из-за стола, а Кока прикусил губы.
        Где они теперь, как?
        Во что он тащит своей любовью существо, которое смогло бы отсидеться, затаиться, переждать и выжить? Или она, по рождению принадлежавшая к ним, к той угасшей в муках России, подсознательно хочет гибели так же, как и он, и как сотни ему подобных? Разумеется, они попробуют, они делают и сделают все возможное, но на девяносто девять процентов проиграют. Так вправе ли он ради этого призрачного одного процента поставить крест на ее жизни? Причем поставить, может быть, гораздо раньше, чем победят Советы, - тот же Герсдорф, каким бы воспитанным и влюбленным он ни был, просто-напросто сдаст ее даже не гестапо, а просто в концлагерь - и никто его не осудит. Она и так уже изуродовала себя из-за него, а ведь ребенок в ее положении мог бы дать много шансов на натурализацию и спасение… Он на прощание велел ей скрывать свои чувства, но много ли в этом смысла? Роман этот раньше или позже все равно станет известен, как становится известно все в рейхе, кишащем соглядатаями и шпиками, - да и он сам вряд ли будет скрывать его. Трухин ненавидел ложь, адюльтер всегда претил ему, и было вдвойне унизительно как
мужчине и офицеру скрывать это среди врагов. «А-а, все-таки „врагов“, - усмехнулся он сам себе. - Нет у нас друзей, нет, не было и не будет, прав был царь-миротворец, сто раз прав!»[141 - Отсылка к известной фразе Александра III «У России нет союзников, кроме ее армии и ее флота».]
        От запаха смолы сладко плыла голова, хотелось уснуть и очнуться в полуденном бору, вспыхивающем алыми ягодами брусники, так напоминающими капли крови на грудке подстреленного гаршнепа… умные глаза подающей собаки… веселое жжение крапивы, в которую заворачиваешь дичь… одобрительная улыбка отца… холодный молочный запах платья Маши на террасе…
        - Да проснитесь же, Федор Иванович! Вот ведь где спрятались! - Перед ним стоял Штрик, всегда появляющийся как чертик из бутылки. - Я принес вам свою пьесу, а заодно и проект нашумевшего обращения.
        - Уже нашумевшего?
        - Уже-уже. Ни с каким документом на моей памяти не было столько возни! Тут вам и Гроте, и Розенберг, и даже, черт возьми, Гиммлер!
        - Так вы получили разрешение?
        - Почти. Некий военврач СС имеет доступ к Гиммлеру, будучи сам непримиримым критиком режима. Он обещал мне…
        - И что, текст действительно писал сам Власов?
        - О, конечно, нет! Это совместная работа. А вы, друг мой, я смотрю, как-то недоверчиво относитесь к Андрею Андреевичу?
        - Пока никак не отношусь, если честно. Он ведь выскочка, коммунист… Впрочем, пока это все равно. Спасибо вам, Вильфрид Карлович - по крайней мере, будет чем скоротать вечер. Я ночую сегодня здесь, не возражаете? Дух уж больно сладок от дерева, именье напоминает.
        И на морозном закате, растопив новую голландку, Трухин раскрыл папку с двумя листочками.
        «Обращение Русского Комитета к бойцам и командирам Красной армии, ко всему Русскому народу и другим народам Советского Союза
        ДРУЗЬЯ И БРАТЬЯ!
        БОЛЬШЕВИЗМ - ВРАГ РУССКОГО НАРОДА. Неисчислимые бедствия принес он нашей Родине и, наконец, вовлек Русский народ в кровавую войну за чужие интересы. Эта война принесла нашему Отечеству невиданные страдания. Миллионы русских людей уже заплатили своей жизнью за преступное стремление Сталина к господству над миром, за сверхприбыли англо-американских капиталистов. Миллионы русских людей искалечены и навсегда потеряли трудоспособность. Женщины, старики и дети гибнут от холода, голода и непосильного труда. Сотни русских городов и тысячи сел разрушены, взорваны и сожжены по приказу Сталина.
        История нашей Родины не знает таких поражений, какие были уделом Красной армии в этой войне. Несмотря на самоотверженность бойцов и командиров, несмотря на храбрость и жертвенность Русского народа, проигрывалось сражение за сражением. Виной этому - гнилость всей большевистской системы, бездарность Сталина и его главного штаба.
        Сейчас, когда большевизм оказался неспособным организовать оборону страны, Сталин и его клика продолжают с помощью террора и лживой пропаганды гнать людей на гибель, желая ценою крови Русского народа удержаться у власти хотя бы некоторое время.
        СОЮЗНИКИ СТАЛИНА - АНГЛИЙСКИЕ И АМЕРИКАНСКИЕ КАПИТАЛИСТЫ - ПРЕДАЛИ РУССКИЙ НАРОД. Стремясь использовать большевизм для овладения природными богатствами нашей Родины, эти плутократы не только спасают свою шкуру ценою жизни миллионов русских людей, но и заключили со Сталиным тайные кабальные договоры.
        В то же время Германия ведет войну не против Русского народа и его Родины, а лишь против большевизма. Германия не посягает на жизненное пространство Русского народа и его национально-политическую свободу. Национал-социалистическая Германия Адольфа Гитлера ставит своей задачей организацию Новой Европы без большевиков и капиталистов, в которой каждому народу будет обеспечено почетное место.
        Место Русского народа в семье европейских народов, его место в Новой Европе БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ ОТ СТЕПЕНИ ЕГО УЧАСТИЯ В БОРЬБЕ ПРОТИВ БОЛЬШЕВИЗМА, ибо уничтожение кровавой власти Сталина и его преступной клики - В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ДЕЛО САМОГО РУССКОГО НАРОДА.
        Для объединения Русского народа и руководства его борьбой против ненавистного режима, для сотрудничества с Германией в борьбе с большевизмом за построение Новой Европы, мы, сыны нашего народа и патриоты своего Отечества, создали РУССКИЙ КОМИТЕТ.
        РУССКИЙ КОМИТЕТ ставит перед собой следующие цели:
        а. Свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма.
        б. Заключение почетного мира с Германией.
        в. Создание, в содружестве с Германией и другими народами Европы, Новой России без большевиков и капиталистов.
        РУССКИЙ КОМИТЕТ кладет в основу строительства Новой России следующие главные принципы:
        1. Ликвидация принудительного труда и обеспечение рабочему действительного права на труд, создающий его материальное благосостояние;
        2. Ликвидация колхозов и планомерная передача земли в частную собственность крестьянам;
        3. Восстановление торговли, ремесла, кустарного промысла и предоставление возможности частной инициативе участвовать в хозяйственной жизни страны;
        4. Предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо своего народа;
        5. Обеспечение социальной справедливости и защита трудящихся от всякой эксплуатации;
        6. Введение для трудящихся действительного права на образование, на отдых, на обеспеченную старость;
        7. Уничтожение режима террора и насилия, введение действительной свободы религии, совести, слова, собраний, печати. Гарантия неприкосновенности личности и жилища;
        8 Гарантия национальной свободы;
        9. Освобождение политических узников большевизма и возвращение из тюрем и лагерей на Родину всех, подвергшихся репрессиям за борьбу против большевизма;
        10. Восстановление разрушенных во время войны городов и сел за счет государства;
        11. Восстановление принадлежащих государству разрушенных в ходе войны фабрик и заводов;
        12. Отказ от платежей по кабальным договорам, заключенным Сталиным с англо-американскими капиталистами;
        13. Обеспечение прожиточного минимума инвалидам войны и их семьям.
        Свято веря, что на основе этих принципов может и должно быть построено счастливое будущее Русского народа, Русский Комитет призывает всех русских людей, находящихся в освобожденных областях и в областях, занятых еще большевистской властью, рабочих, крестьян, интеллигенцию, бойцов, командиров, политработников ОБЪЕДИНЯТЬСЯ ДЛЯ БОРЬБЫ ЗА РОДИНУ, ПРОТИВ ЕЕ ЗЛЕЙШЕГО ВРАГА - БОЛЬШЕВИЗМА.
        Русский Комитет объявляет врагами народа Сталина и его клику. Русский Комитет объявляет врагами народа всех, кто идет добровольно на службу в карательные органы большевизма - Особые отделы, НКВД, заградотряды.
        Русский Комитет объявляет врагами народа тех, кто уничтожает ценности, принадлежащие Русскому народу.
        Долг каждого честного сына своего народа - уничтожать этих врагов народа, толкающих нашу Родину на новые несчастья. Русский Комитет призывает всех русских людей выполнять этот свой долг.
        Русский Комитет призывает бойцов и командиров Красной армии, всех русских людей переходить на сторону действующей в союзе с Германией Русской Освободительной Армии. При этом всем перешедшим на сторону борцов против большевизма гарантируется неприкосновенность и жизнь, вне зависимости от их прежней деятельности и занимаемой должности.
        Русский Комитет призывает русских людей вставать на борьбу против ненавистного большевизма, создавать партизанские освободительные отряды и повернуть оружие против угнетателей народа - Сталина и его приспешников.
        Русские люди! Друзья и братья! Довольно проливать народную кровь! Довольно вдов и сирот! Довольно голода, подневольного труда и мучений в большевистских застенках! Вставайте на борьбу за свободу!
        На бой за святое дело нашей Родины! На смертный бой за счастье Русского народа!
        Да здравствует почетный мир с Германией, кладущий начало вечному содружеству Немецкого и Русского народов!
        Да здравствует Русский народ, равноправный член семьи народов Новой Европы!»
        «Слишком примитивно. - Трухин почти брезгливо отложил листки, и багровое зарево заката легло на них дрожащей полосой. - Как грустно, черт возьми, - неужели только такие грубые слова и чувства доходят до русского сердца?»
        23 декабря 1942 года
        До вечера Чеховой оставалось еще несколько часов, работать в Рождество было даже неприлично, но Стази все-таки отправилась на работу, сославшись на огромное количество писем перед праздником. Герсдорф пообещал зайти за ней заранее и прогуляться по украшенному Тиргартену прямо до Гранд-отеля, где предполагалась встреча с любимицей Гитлера. Но, конечно, явившись на квартиру, работать она не стала, а села у окна в слепой и томящей надежде, что случится рождественское чудо, и сейчас в падающем снегу пройдет мимо Пергамона своими легкими, размашистыми шагами Федор, и свернет к Шпрее, и неслышно поднимется по узкой лестнице, и распахнется дверь. И синие глаза заслонят небо и землю…
        Но, видно, в Германии чудеса иные, никто не пришел, и, чтобы не оставаться в тоскливом ожидании, Стази решила сходить в кино, благо время было, и кинотеатр находился поблизости.
        Ходить в кино неожиданно сделалось для Стази привычкой. Она не очень-то жаловала это занятие в Ленинграде: ее раздражала публика, смеющаяся невпопад, плюющаяся семечками и долго торгующаяся из-за «дорогих» пирожных в буфете перед началом сеанса. Киносеансы были модой, а гнаться за модой, как говорила когда-то бабушка маме, порядочной женщине не следует, надо жить, на несколько лет отставая от моды. Конечно, попадались прекрасные фильмы, но основная масса - это вранье про колхозников и занудство про рабочую жизнь, никому, кроме самих пролетариев, не интересную. Стази очень удивилась, когда в годы восторженной дружбы с Германией, будучи еще на первом курсе, попала на закрытый просмотр, где показывали на немецком свежий фильм «Die Knochenmuhlle»[142 - «Костомолка» (нем.).]. В фильме показывалось все то же стахановское движение - но преувеличенно со знаком минус. Тогда, разумеется, студенты и преподаватели возмущались, клеймили и критиковали фильм за неправдоподобие, фальшь, неграмотность режиссера и антисемитизм, якобы чуждый русским. Но по сути немецкий фильм был гораздо ближе к печальной истине.
        Нет, девушке из хорошей семьи пристало посещать театры, а не киношку для простонародья. И мама, и отец одобряли неприязнь дочери к кино, и мама, пользуясь эрмитажным положением, доставала Стази билеты на самые лучшие довоенные постановки. А вот теперь, в Берлине, Стази пристрастилась к кинематографу - пусть и документальному. На экране появлялся огромный земной шар, долго крутившийся под одну и ту же мелодию - «Прелюдию» Листа, и эта мелодия навсегда осталась для Стази мучительной музыкой ее любви. Ах, Wochenschau, meine Wochenschau…[143 - Ах, сводка новостей, моя сводка новостей…] В сводке главное место занимали вести с фронтов. И здесь почти не было отличий от советской хроники; как советские оптимистические передачи времен финской войны по радио об «отходе на лучшие стратегические позиции», так и немецкие обозрения бодро талдычили о новых лучших позициях. А следом перечислялись приволжские городки, из которых уходили немцы… Всегда, в каждой сводке непременно показывали русских пленных; чаще издалека. Но иногда и крупным планом, всегда выбирая лица кривые, распухшие, ужасные, как правило,
азиатов, в рваных ватниках, совершенных дегенератов. После чего на экране шел тоже непременный титр: «Вот как выглядит русский унтерменш». И Стази, не стесняясь, смеялась над этим идиотизмом, а один раз какой-то пожилой господин в пенсне поднялся, хлопнув сиденьем, и бросил на весь зал: «Как они не думают, что ведь это позор для них, если такие полулюди бьют их!»
        А к сводкам Стази прикипела после того, как в день появления Верены она случайно забрела в кинотеатр неподалеку от Гегельхауса. Известие действительно скорее обрадовало Стази, чем огорчило. Что ж, меньше проблем, а дети на войне никому не нужны. Неужели эти женственные немки, рожающие теперь, как сумасшедшие, не понимают, что счастья их детям не видать, ибо война калечит всех, не физически, так морально. И забытое ощущение своей правоты и свободы, бывшее у ней до того страшного дня на Невском, снова поднялось в Стази, давая возможность чувствовать себя независимой, смелой и ничего не ждущей. Всё уже случилось, ей дана любовь, о которой миллионы только мечтают, а остальное безразлично. «И все-таки ты постаралась бы не забывать, милая, как возмутительно легко человек оказывается рабом и заложником своего тела, - одергивала она себя. - Точно так же можно впасть в зависимость от боли, от страха за любимого, черт знает еще из-за чего. Так что не очень-то воспаряй, Станислава!» Но вновь легкое тело и свободная душа плевали на разум.
        И в тот день вечером, гонимая этим заново обретенным полетом, Стази зашла наобум в кинотеатр, по-зимнему полупустой и полухолодный. На экране после шара замелькали окопы, а затем появились, как железные динозавры, громадные дальнобойные орудия. Их стволы бесконечно уходили в небо на востоке, и вдруг в призрачной серой дымке Стази явственно увидела купол Исаакия. Он тускло блестел, он был цел! Не разрушен! Стази не слышала слов комментатора, в глазах ее стоял купол безупречной формы, и она стиснула веки, чтобы видение не ушло. Но из-под зажатых век лились слезы, которых не унять, не остановить. Стази тихонько вышла из зала. И на заснеженной Унтер-ден-линден она впервые пожелала немцам поражения под Сталинградом - лишь бы они оттянули войска от ее города. «А ведь туда можно написать! - вдруг поразила ее такая простая мысль, доселе не приходившая в голову, несмотря на груды перлюстрируемых писем. - Как-то доходят же их письма. И, говорят, остарбайтеры тоже пишут, некоторые даже зовут своих сюда. Я ведь могу написать Налымовой, она точно никогда и ни за что не уехала бы из города! Но… что я напишу?
Что жива и в плену? Что работаю с немцами? Не пропустят ведь. Может быть, лучше им думать, что я умерла, ведь та, прежняя, я действительно умерла, меня нет, я тысячу раз иная…»
        Но в этот вечер она бестрепетно вернулась в квартиру на Мёренштрассе, была весела и надменна, но никто, кроме нее, не знал, что смеется и отдается не она, а другая женщина, которая, в общем-то, очень неплохо и умело имитировала настоящую Стази. Теперь она всегда будет иметь при себе эту женщину, которая была даже не то чтобы ее двойником, а, скорее, этакой поддежурной, просто так, на всякий случай. «Ты только не подведи меня, ладно? - прошептала Стази, касаясь руками холодных погон. - Не выдай!»
        И та не выдала.
        Но не успела Стази накинуть жакет и приколоть к нему лису - недавний подарок Рудольфа, как раздался стук, и на пороге появился Благовещенский. Он по-старомодному поцеловал ей руку, и она с удивлением увидела на старом генеральском мундире коричневую полоску со свастикой.
        - Что это, Иван Алексеевич? Мы же бедные пленные - и только.
        - Военному человеку без знаков туговато, Станислава Михайловна.
        Обращение по отчеству залило Стази волной надежды и страха… но они были в помещении, и она только слегка улыбнулась.
        - Помилуйте, это же еще августовский приказ, мне рассказывал о нем фон Герсдорф.
        - Ну вот теперь только дошло до дела. Бездарно, конечно. Им, значит, орел, а нам эта фитюлька. Ну и на головной убор кокарда в виде зеленого овала с вертикальной красной полоской. Это что, скажите на милость, - это знаки различия русской армии?!
        - Но, говорят, будут еще петлицы и погоны.
        - Одни слова, Станислава Михайловна, одни слова. Петлицы просто какие-то светло-красные прямоугольники, а погоны и вообще германские с красным кантом. Ну, скажем уж точно, вдоль погона могут пустить один или два галуна, то бишь командир отделения или комвзвода. А комротам вообще вместо погон один сутажный шнур от немецких офицерских. Сволочи, право слово, сволочи! И ведь, заметьте, воинских званий не установили, это ж знаки различия только по должностям. А выше комроты русский, значит - атанде-с! Экая чушь, прости господи! Но я не за тем, Станислава Михайловна, я, знаете ли, за тем, что назначают меня русским начальником в Дабендорфе, и я пришел к вам сам в нерассортированных письмах порыться - авось и найду кого из знакомых.
        - А может быть… мы найдем общих знакомых, - тихо выделила голосом Стази слово «общих».
        - С радостью бы, Станислава Михайловна, но, боюсь, искать придется далеко.
        - То есть? - опешила Стази.
        - То есть, наверное, в городе Париже или Праге.
        - Он жив?!
        - Нет, не буду врать, не знаю. Но если искать, то там. Вы своего Герсдорфа попросите или лучше даже Байдалакова. Вон Федор с ним в приятелях, какие проблемы.
        И Стази почувствовала, как лицо ее заливает густая краска стыда.
        - Как вы…
        - Да смею, детка моя, смею. Что уж тут не сметь, когда все говорят…
        - Им не о чем говорить. - Неужели их имена уже треплют по всем лагерям? И значит, раньше или позже, разговоры эти дойдут до Рудольфа, если уже не дошли. Что ж… тем лучше. Лучше она сама. Лучше прямо сейчас…
        - Простите, Иван Алексеевич, но мне пора, сегодня вечер Ольги Чеховой. Оставляю вам письма и надеюсь на удачу. Вот ключ, отдадите потом привратнице внизу. С наступающим!
        И бегом, чтобы не растерять решимости, Стази бросилась вниз.
        А внизу действительно в хлопьях мягкого снега шел своей веселой размашистой походкой веселый, чуть выпивший, счастливый от приближения Рождества фон Герсдорф. Шинель сидела на нем так ладно, фуражка была так лихо заломлена набок, и глаза так сияли, что Стази на миг почувствовала себя предательницей.
        - Ну, - улыбнулся Рудольф, обдавая ее мятой зубного порошка и прелым листом дорогого коньяка, - сначала по Тиргартену, потом в кабачок, а потом в Гранд-отель?
        - Нет, - тихо проговорила Стази. - Ничего этого не будет. Давай сядем.
        И они сели на первую попавшуюся скамейку, ничем не отличимые от десятка парочек, гнездившихся в рождественский вечер по всей столице.
        - Рудольф, я знаю все, что ты можешь сделать со мной. Подожди, не перебивай. Ты можешь отправить меня в лагерь, отдать СД, просто достать пистолет и убить сейчас. Тебя никто не осудит, наверное. Но люблю другого и изменила тебе. Все. Мне все равно. - Стази устало откинулась на спинку скамейки, и чувство свободы сделало ее легкой-легкой, почти невесомой.
        По улице перед Стази текла река элегантных мужчин и дам в вечерних туалетах и дорогих мехах. Среди мужчин преобладали военные, отпускники, штабные центральных учреждений в новых, отлично сшитых формах, с обязательными кортиками и даже узкими и длинными штабными саблями. Армия победителей блистала своей прославленной выправкой, чистотой и образцовой дисциплиной. Иногда проплывала желтая форма африканского корпуса Роммеля, и на ее обладателей почти все оборачивались с уважением и восхищением: это была гордость армии, наследники наполеоновской славы…
        А кто идет сейчас по Невскому в Ленинграде?!
        Герсдорф медленно вытащил сигарету.
        - В принципе, этого следовало ожидать. А жаль. Из тебя получилась бы отличная жена и мать. А теперь кончишь где-нибудь в больнице для бедных полуразложившимся трупом. Молчи. Мне плевать, кто он, я никогда не унижусь до расспросов. Какого черта я забрал тебя там, в Вюрцбурге?!
        - Отпусти меня, - вдруг по-детски прижалась к нему Стази. - Ты замечательный, ты сделал для меня столько хорошего, я, наверное, просто пропала бы без тебя. Отпусти! Я буду работать, как работала, я ненавижу большевиков, я могу еще убирать где-нибудь, чтобы иметь кусок хлеба…
        - Иди лучше на панель, русская шлюха!
        - Мне все равно, Рудольф, мне всё - всё равно. На вот, тут билеты на Чехову.
        - Пошла ты! Иди сама смотреть еще одну русскую блядь. - И Герсдорф, не повернувшись и не меняя веселого своего шага, скрылся в вечернем полумраке.
        Стази сидела на скамейке, и розовый билет скоро намок от усилившегося снега.
        11 января 1943 года
        Берлин был в трауре, и черные флаги на белом снегу придавали завершенность цветовой гамме, превращая город в гравюру. Трухин с любопытством наблюдал за всеми операциями, невзирая на стороны - ему просто было интересно как тактику. И он с удивлением отмечал, что хваленый немецкий генштаб, всегда почти безукоризненный и четкий, тут нагородил массу ошибок. Одно то, что он даже не попытался переправить войска на другую сторону Волги и тем самым дал возможность большевикам сосредоточить там массу батарей, громивших немецкую артиллерию и подкрепления. А допущение раттенкрига[144 - Rattenkrieg - «крысиная война», война в подвалах Сталинграда (нем.).], по поводу которого ироничные берлинцы шутили, что войска уже овладели кухней, но до сих пор бьются за спальню! Но эти шутки звучали в декабре, а в январе стало совсем не до шуток. И все-таки раньше этот позорный разгром немцев занимал бы Трухина куда больше - сейчас у него оказалось как-то сразу слишком много дел, причем дел непривычных. Он с удивлением и активностью неофита наблюдал за немецкой жизнью, открывавшейся ему совершенно с неожиданных сторон.
        У-бан[145 - U-Bahn - метро (нем.).] и Эс-бан[146 - S-Bahn - городская электрическая железная дорога (нем.).] были переполнены, и на вокзале Фридрихштрассе во всех направлениях лился такой громадный человеческий поток, которого Трухин никогда не видел даже в Москве на «Охотном Ряду». По многим линиям поддерживалось напряженное автобусное сообщение, и только автомобилей на улицах видно было очень мало; на многих некогда наиболее оживленных улицах Берлина можно было совершенно спокойно ходить посередине мостовой. Вероятно, именно в этом пока влияние войны сказывалось наиболее явственно. Рестораны и кафе во все часы дня были переполнены нарядной публикой, говорившей, главным образом, о том, как хорошо можно было поесть до войны. Трухин, получая теперь крошечное жалованье, еще и частью тратящееся им на помощь голодным и оборванным кандидатам в курсанты, иногда все же позволял себе зайти в скромный кабачок. Там упоенно говорили о былых пиршествах. А Штрикфельд, постоянно бывавший в разных ресторанах в обществе артистов, художников, музыкантов, журналистов, писателей и ученых, тоже, смеясь, говорил, что
разговоры об искусстве сменились темой жареного гуся и отбивной котлеты. Это тоже было влияние войны. Почти каждый вечер радио передавало очередное чрезвычайное сообщение германского верховного командования о положениях на фронтах, но даже эти уже совсем не победные сообщения стали привычными и вызывали гораздо меньший интерес и оживление, чем известие о том, в каком ресторане дают сегодня к ужину вино.
        Несмотря на войну и на затемнение, уличная жизнь Берлина продолжалась до глубокой ночи. Английские и американские самолеты еще залетали редко и небольшими группами, и немцы верили словам Геринга, что противнику никогда не удастся совершить крупный налет на Берлин. Рестораны официально работали до одиннадцати вечера, но еще долго после полуночи в них можно было встретить постоянных гостей, допивающих запретные для других вина всех стран Европы и шумно расходившихся затем по своим домам. Часто почти до рассвета можно было слышать песни запоздавших ночных гуляк и видеть в садах и скверах обнявшиеся любовные парочки. Отпускники с фронта не хотели терять времени даром. Трухин почти с завистью смотрел на упоенные собой пары и только силой воли подавлял в себе желание напиться и пойти «по дамам», как в юнкерские времена. Впрочем, ни на то, ни на другое элементарно не было денег, даже несмотря на то, что поездки в Берлин ему оплачивал лагерь, а останавливался он всегда у Байдалакова. Транспорт тоже не переставал удивлять его, словно несколько юношеских лет, прожитых в небольшевистской Москве, исчезли
вместе с прежней Россией.
        Было странно наблюдать спокойную посадку в трамваи и автобусы, без обычной на родине давки, толкотни и ругани, и казалось совершенно невероятным, когда кондуктор сходил на остановках и помогал женщинам вносить в вагоны коляски с маленькими детьми. Трухин хорошо помнил, что и в Союзе отводились какие-то специальные места для женщин с маленькими детьми, но сколько раз ему самому, несмотря на генеральский мундир, огромный рост и непререкаемый тон, приходилось просто поднимать за грудки какого-нибудь нахала, заставляя встать и освободить такое место. Здесь подобных особых мест не было, но женщинам и старикам не приходилось стоять, им уступали места без напоминания. Увы, начатки грубости и хамства стали потихоньку проявляться и здесь, но это было уже вызвано нечеловеческим напряжением и усталостью народа, ведущего войну пятый год. «А у нас, - горько думал Трухин каждый раз, легко вспрыгивая на подножку, - это напряжение и усталость дошли до своих крайних пределов еще задолго до начала войны… У нас? Или теперь уже - у них?..»
        Не мог он никак привыкнуть и к тому, что, приходя в магазины, покупатели здоровались с продавцом, и тот благодарил их за покупку. Такая вежливость поначалу даже казалась ему совершенно излишней, если не сказать приторной и лакейской, и от одной мысли, что наш продавец мог поблагодарить за совершенную у него покупку, становилось смешно. Смешно и немного больно. Трухин невольно вспоминал лекции в Академии, где на все лады повторялось, что частная торговля основана будто бы только на взаимном обмане, что тресты и картели задушили во всех странах всю мелкую и крупную частную торговлю, а те мелкочастники, которые еще не задушены, стоят на грани полного разорения. А ведь было уже ясно, что только благодаря частной торговле немцам удается так идеально наладить свою карточную систему.
        Еще больше удивляла чистота на улицах и хорошее состояние домов, исправные лифты, чистые ванные с горячей и холодной водой, образцово оборудованные кухни, предусмотрительная обдуманность всех хозяйственных мелочей и даже коврики и половики на лестницах. И, вытирая руки идеально наглаженным полотенцем в кафе или у кого-нибудь дома, Трухин порой задыхался от внезапно накатывающего оскорбленного чувства национальной гордости. Как-то он поделился этими ощущениями с Благовещенским, и тот, горько поджав бескровные губы, опустил глаза и пробормотал:
        - А ведь куда беднее нас, сволочи…
        Зажиточность германских крестьян казалась невероятной, и все они, по советским понятиям, должны были быть отнесены к категории кулаков, ибо даже одна корова и пара десятков птицы считались у большевиков громадным богатством. А тут у крестьян были двухэтажные дома с электричеством и водопроводом, радиоаппараты, хорошая мебель и всевозможная посуда, большое количество одежды и обуви, почти ничем не отличающейся от одежды и обуви горожан. Состояние коров, лошадей и прочего домашнего скота было превосходным, вызывающим зависть и восхищение. И Трухин опять-таки с горечью вынужден был признать, что даже бабинька, тратившая немалые средства на заграничные жнейки и бороны, не достигала таких высот. «Наших бы колхозничков сюда, - десятки раз думал он. - Волей-неволей каждый спросил бы себя: а какого черта было делать революцию, когда при частной собственности можно жить так хорошо?!»
        Пролетариата, об ужасных условиях жизни и нищете которого так много писали большевистские книги и газеты, тоже не существовало. Во всяком случае, того пролетариата, который был создан трудами Карла Маркса и советской пропаганды. Все те, кто жил вокруг, скорее всего, подходили к марксистскому определению мелкой буржуазии, но, во всяком случае, уж никак не к угнетенным и эксплуатируемым.
        Но более всего Трухина поражала полная свобода и беспрепятственность передвижения не только внутри городов, во всякое время дня и ночи, но также и по всей Германии. Те советские граждане, которым удалось избежать лагерных условий, совершенно свободно ездили по всей Германии, и никто никаких препятствий не ставил. Для этого требовалось только иметь документ об исключении из положения остарбайтера или пленного вермахта, а многие ездили вообще без всяких документов. Поезда были всегда забиты иностранцами всех национальностей, и контроля никто не опасался. А ведь в России, в «самой свободной в мире» стране, даже в мирное время никуда нельзя было поехать без специального командировочного предписания или какого-либо другого соответствующего документа. Ему невольно вспомнился случай, как в тридцать седьмом в Ленинграде оплошал Кока.
        Как-то вечером он шел на именины или день рождения к одной своей старой приятельнице еще по Костроме и по ошибке зашел в подъезд соседнего дома, имевшего точно такой же фасад, как дом, в который он направлялся. В том доме, на его беду, помещалось немецкое консульство. На лестнице он заметил свою ошибку и повернул обратно, но было уже поздно. Как только он вышел на улицу, к нему подошел какой-то штатский и предложил следовать за ним. Коку, генерал-майора в форме и с документами, провели в подъезд соседнего дома, где, как выяснилось, помещался ночной пост НКВД, следивший за немецким консульством. Приведший его агент позвонил куда-то и с торжеством передал, что задержал шпиона, переодетого в форму командира Красной армии. Через несколько минут подъехал закрытый автомобиль, и Коку с тортом и букетом повезли в областное отделение НКВД, где и продержали до половины следующего дня. Выпустили его только после того, как навели подробные справки в Генеральном штабе и на военном заводе, который он тогда возглавлял. До этого ни документы о его высоком служебном положении, ни билет старого члена партии
никакого впечатления не оказывали и его в глаза именовали не иначе как шпионом…
        И вся эта лавина впечатлений немецких, обрушившаяся на Трухина, соседствовала с впечатлениями, так сказать, русскими, которые он выносил из общения со вновь поступающими курсантами. Это были уже не растерянные мальчишки и огорошенные, раздавленные командиры, готовые на все и мало что понимающие. Они со Штриком, Благовещенским и недавно вытащенным из лагеря в Вульдхайде бароном фон дер Роппом, немецко-балтийским антропологом, теперь часами беседовали с кандидатами, выслушивая их возмущенные речи и, что гораздо важнее, соображения. После разгрома под Сталинградом практически уже никто не верил в победу нацистов, но вера в распад сталинского режима по окончании войны только укрепилась.
        - Для нас не все еще потеряно, - горячился Ропп, владевший русским как профессиональный филолог, - наши дивизии все еще стоят в глубине Союза, и хоть Сталин и бросил на чашу весов русский патриотизм, но признаков того, что он решил всерьез изменить и улучшить судьбу советских людей, нет.
        - И не будет, - хмыкнул Благовещенский.
        - Никаких слухов об отмене репрессий за плен тоже нет. Мы, стоя на позиции борьбы со Сталиным и Гитлером, полагаю, на верном пути.
        - Совершенно согласен, - подхватил Штрик. - И потому еще раз требую от своих офицеров при работе с русскими: никакого вмешательства в русские проблемы, никакой нацистской пропаганды, никакого выпячивания так называемого германского превосходства. Честный образ мысли, товарищеское отношение, готовность к пониманию и такт - вот наши четыре кита!
        В кабинет начальника лагеря - просторную пустую комнату с неоштукатуренными стенами и огромным столом - вошел очередной кандидат. Это был крепкий рязанец или ярославец, судя по соломенным волосам, круглому лицу и бойким глазам. Он попал в плен на Ленинградском фронте, и Трухин, через Стази теперь сильнее переживавший за город, посмотрел на него особенно внимательно. От рязанца, на вид которому было лет тридцать, не ускользнул этот взгляд.
        - Что так смотрите, то… простите, не знаю, как теперь обращаться …
        - Заместитель начальника лагеря, - подсказал Трухин.
        - Это-то ладно, а вот господин или товарищ?
        Все четверо растерянно переглянулись, ибо при самых теоретических и высоких помыслах все мелочи предусмотреть не удавалось.
        - Да уже обратились, - рассмеялся Трухин. - Я вас слушаю особенно внимательно потому, что люблю Петербург.
        - Дай-то Бог, чтоб вам осталось что любить, - выдохнул мужик и вдруг зачастил, но не с надрывом, как делало большинство в первый год войны, а расчетливо и со злостью, злостью давно выношенной, обдуманной, горестной: - Вот под Сталинградом, говорят, разбили немца, а мы в своих болотах по тысяче людей в день теряем. Ни на чем теряем, без наступления, без обороны, так просто, по дурости. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет - чего жалеть-то?! Но что за пополнение, прости господи? Опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что прописали постельный режим и усиленное питание на три недели! Или младенцы двадцать восьмого года, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие никакому призыву… «Вперрред!!!» - и всё тут. Наконец, какой-нибудь солдатишка, или лейтенантик, командир взвода, или капитан, комроты, что уж, конечно, реже, видя это вопиющее безобразие, воскликнет: «Нельзя же людей гробить! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!..» Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. И какой-нибудь из стукачей, которых полно в каждом
подразделении, свидетельствует: «Да, мол, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что на самом деле - то же самое. Так вот и гибнут самые честные, самые лучшие, да и самые храбрые, скажу я вам, люди. А остальные: «Вперрред, в атаку! Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики!»
        Слушать было стыдно. Стыд вообще грыз Трухина с каждым днем в Германии все сильнее.
        А вечером к нему заглянула Верена. Он любил эти посещения, так возвращавшие его в детство и юность, и пустая, необжитая комната его, днем превращавшаяся в кабинет, на мгновения становилась салоном. Он склонялся к руке, наслаждаясь белизной и формой пальцев, вдыхая забытый аромат «Каприза императрицы».
        - Послушайте, Верена, откуда у вас такие запасы этих милых духов?
        - О, как вы наивны, Теодор! Большевики не идиоты: они тут же прибрали к рукам фабрику Брокара и просто-напросто переделали названия. «Императрице» выпало стать «Красной Москвой». Мне присылают, - улыбнулась она и провела ладонью по коротко остриженной, чуть седеющей голове Трухина. - Видно, мне предназначено всегда быть только ангелом, этаким вестником. Ваша пассия, Теодор, ушла от Герсдорфа и живет пока у меня. Я не думаю, что это правильный поступок и, тем более, не считаю, что это хорошо в смысле дальнейших последствий. Но что сделано - то сделано. А теперь ваше дело поговорить с соответствующими людьми, чтобы ее официально зачислили в штат Дабендорфа.
        - Как курсанта? - ахнул Трухин.
        - Вы неисправимый романтик, Теодор. Разумеется, в качестве служебного лица.
        - Но здесь практически не нужны переводчики. Или очень редко.
        - Это вы уж решайте сами. В принципе, я не отказалась бы от помощницы, но просить права не имею. Да и не хочу. Что не мешает…
        И Трухин снова прижал к губам ее худую бесплотную руку.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ДНЕВНИКА ОСТАРБАЙТЕРА Е. СКРЯБИНОЙ
        Все, что мы, советские, здесь получаем, кажется нам роскошью. На нас четверых и еще на одну семью, мать с сыном, выделили две большие комнаты с балконом. Еды вполне хватает: на каждого 300 граммов хлеба, три яблока, 50 граммов масла, 100 граммов колбасы, джем. На обед овощной суп. В магазинах можно купить бумагу, конверты, мыло. В овощных продают морковь и капусту. Все баснословно дешево, как в сказке. Мы уже давно отвыкли от нормальной жизни, от магазинов, от продуктов… В Виннице, например, блокнот для дневника стоил 500 рублей[147 - Эта сумма превышала месячную зарплату большинства местных рабочих и служащих.], а здесь всего 80 пфеннигов…
        Конечно, война изменила судьбы русской и украинской молодежи. В 16 -17 лет их оторвали от родины, забросили на чужбину, где на них смотрят через колючую проволоку, как на диких зверей в зоопарке или цирке. Но постепенно отношение к ним меняется. Девушки начали получать кое-что из вещей и теперь мало отличаются от немок. Остригли волосы, сделали модные прически, ходят в красивых платьях и туфлях на высоком каблуке. Стоптанных тапочек уже не увидишь. После рабочей смены и по воскресеньям они работают в немецких домах и плату берут не деньгами, а одеждой, которую наша портниха им перешивает. Труднее одеться юношам. Но они достают поношенные пиджаки и несут их к той же Александре на переделку, а платят продуктами, которые получают от местных крестьян за свой труд…
        25 января 1943 года
        Стази стояла в приемной местного отделения гестапо и с удивлением наблюдала, что люди, сидящие в очереди на весьма обшарпанных скамейках, не трясутся и не каменеют в страхе, а спокойно и весело болтают. Причем среди ждавших было и несколько русских.
        Вообще, за этот месяц, что она ушла от Рудольфа и жила у Верены, Стази увидела совсем иную Германию и иных в ней русских. И Германия, и русские делились на две части и были совершенно разными. Те десятки тысяч - Стази долго не могла поверить в это число, но Верена, улыбнувшись, заметила, что Россия велика, - советских граждан, имевшие возможность получить право жить на частных квартирах, видели Германию и немецкий народ совсем в другом свете, чем миллионы их сограждан, сидевших в лагерях за колючей проволокой. Первые сравнивали Германию с Советским Союзом, и она им казалась чуть ли не самой свободной в мире страной, вторым же представлялась сплошным концентрационным лагерем. Попасть из второй категории в первую было почти то же самое, что перенестись на другую планету, а между тем не было абсолютно никаких разумных причин для отнесения того или иного человека ко второй категории или к первой. В подавляющем большинстве это было делом случая или личным счастьем одних и несчастьем других. Как скоро заметила Стази, случай заключался просто-напросто в наличии знакомых или друзей среди немцев. Живя у
Верены, ей приходилось встречать много людей одинаковой квалификации, одинаковых личных достоинств и даже убеждений, при этом одни сидели в лагерях или жили бесправными остарбайтерами, а другие пользовались полной свободой и имели почти нормальные человеческие права. Но именно эта легкость перехода только подчеркивала нелепость и бессмысленность варварского отношения немецких властей к миллионам русских.
        Тогда, в рождественскую ночь, Стази долго сидела на скамейке, пока не замерзла и к ней не стали приставать подвыпившие отпускники. Потом она бродила по улицам, уже имея в перспективе классический выход русской отчаявшейся и недурной собой женщины - благо возможностей было вокруг хоть пруд пруди. Какая разница изменять любимому с одним или с несколькими? Но в последний момент Стази подняла голову и увидела в небе яркую синюю звезду, так до боли напомнившую любимые глаза, - и вспомнила о Верене. Но где ее искать? Не ехать же в Дабендорф, который неизвестно где, и документов у нее нет никаких. Тогда Стази добралась до госпиталя Моабит в расчете найти там доктора Кэмпф. Бравые полицейские внимательно ее слушали, любезно указывали дорогу и даже предлагали проводить до места. Кэмпф, дежурившая в праздничную ночь, не удивилась, ничего не спросила и, выслушав вопрос, молча написала адрес на рецептурном бланке. К утру Стази нашла крошечный особняк на Находштрассе напротив колоссального русского собора. Она честно дождалась, пока рассвело, и в окнах загорелся свет.
        Дверь открыла пожилая горничная с явно русским лицом, но немецкой выправкой.
        - Ich muss Frau Disterlo sehen…[148 - - Мне нужно видеть госпожу Дистерло…]
        - Фон Дистерло, - веско поправила горничная, но сверху, скользя по перилам рукой и полами шелкового халата, уже спускалась Верена.
        - Молчите, мне все ясно, - глазами улыбнулась она. - Мариша, проведите гостью в мой старый кабинет. Я завтракаю, - Верена подняла руку с кольцом-часами, - через сорок минут, внизу.
        За скромным, но очень изящно сервированным завтраком из какао, тостов и яиц всмятку Верена долго молчала.
        - Ваш поступок безответствен. А если б Кэмпф не дежурила? Если бы я была в Дабендорфе? И вообще, нельзя предпринимать какие-либо действия, когда вы сами не в силах решать свою судьбу в дальнейшем, а вынуждены прибегать к помощи других.
        - Я уйду, - поднялась Стази.
        - Сядьте. Я уже раз сказала вам, что отношусь к вам с симпатией… хотя бы в силу вашего выбора. Но своим поступком вы и его ставите в нелегкое положение.
        - Почему? Я стану работать где угодно, хоть полы мыть, я не буду никому в тягость…
        - Ну, во-первых, как вы собрались работать, не имея документов? А во-вторых, неужели вы полагаете Теодора непорядочным человеком? - Стази вспыхнула от этого «Теодора» и прикусила губы. - И мне придется рассказать ему, вы ведь и на это так или иначе рассчитывали. В немке подобный поступок меня восхитил бы своей нерасчетливостью, но для русской… Пора учиться держать себя в узде.
        - Вы, кажется, не Онегин, и я не Татьяна, - огрызнулась Стази.
        - А-а, - звонко рассмеялась Верена, - да вы ревнуете! Ну вот что. Пока вы не получите документы и разрешение жить на частной квартире, я ни о чем не сообщу Теодору. У него и так много хлопот и волнений, если вы сами того не понимаете. Вот когда вы будете уже вполне готовый к употреблению продукт - тогда, пожалуйста.
        И Стази месяц жила почти затворницей, если можно было считать затворничеством нахождение у Верены, где постоянно собиралась самая различная публика. Верена сотрудничала с берлинским «Новым словом», единственной выходящей на русском газетой на всю Европу, за исключением Балкан и «Парижского вестника» во Франции. Но последний был разрешен к распространению только в пределах Франции и оставался чисто эмигрантским органом, с очень ограниченным кругом читателей, заполнялся исключительно материалами местного характера или какими-то архаическими воспоминаниями о жизни в дореволюционной России и, конечно, не мог претендовать на серьезную политическую роль. Так что фактически оставалось одно берлинское «Новое слово». Но эта газета выходила под строжайшим контролем Восточного министерства, и там даже не разрешалось упоминать слово «русский», не говоря уже о какой-либо серьезной национальной русской пропаганде. Фактически это была чисто немецкая газета, только на русском языке, и заполнялась она материалами такого сомнительного свойства, что заслужила самую отрицательную оценку со стороны всех русских,
находившихся в Германии.
        К Верене нередко приходили главные идеологи газеты, чтобы обсудить ту или иную статью, но все обсуждения сводились к пустым поправкам - дело заключалось в том, что статьи для нее писали не русские, а чиновники Восточного министерства, вроде Лейббрандта, Дрешера или Миддельгаупта, которые были весьма ограниченны даже на неопытный взгляд Стази.
        Сколько раз Стази, сидевшая за единственным коктейлем в уголке, слушала страстные речи Верены:
        - Да вы поймите, что бездарность и полная политическая беспомощность «Нового слова» уже вошла в поговорку! Уже давно никто даже не удивляется вашим глупейшим статьям, тем более что три четверти Берлина знает, что большинство их написаны вами или другими олухами из вашего министерства!
        После их визитов Верена в отчаянии бросалась в кресло и стискивала голову руками.
        - Уже сколько лет мы бьемся за то, чтобы превратить «Слово» в серьезный русский политический орган, но все наталкивается на глухую стену. Ведь это смешно: во всей Европе нет ни одной газеты, которая могла бы претендовать на роль русского печатного органа. О, Германия - страна маразма! - восклицала она и принималась нервно ходить по гостиной, напоминая пантеру. Стази смотрела на Верену уже почти с восторгом, прощая ей и жесткость, и молчание о Трухине. Так вот какие женщины были раньше в той стране, какую она потеряла и о которой мечтала… - Но что газета! Это сиюминутно, в конце концов! Но куда плачевней пропаганда при помощи книг! Авторам платятся громадные деньги за работы по разоблачению теории и практики большевизма, и написано их немало, серьезных, ценных, разрабатывающих актуальные проблемы весьма основательно. Так ведь нет! Нет, нет и нет! Все рукописи должны пройти так много цензурных инстанций и так долго залеживаются в столах и сейфах разных ведомств, что теряют свою актуальность и большей частью совсем не печатаются. Полтора или два десятка тонюсеньких брошюрок весьма сомнительного
качества - вот жалкий итог почти четырехлетней работы сотен людей в Восточном министерстве! Не говорю уже о штабе Розенберга, министерстве пропаганды, СС, верховном командовании и прочих конторах, занимающихся германской пропагандой на востоке. Это черт знает что!
        Иногда появлялся Штрик, весело косился на Стази, они уединялись с хозяйкой в кабинете, а потом внизу, за кофе, он, как всегда, русской скороговорочкой добавлял соли на Веренины раны:
        - Знаете, милые дамы, я как-то слышал утверждение лондонского радио, что семьдесят пять процентов нашей пропаганды поглощается самим аппаратом пропаганды. А по моим наблюдениям, так этот процент можно смело поднять до девяноста! Наши церберы всех ведомств и рангов дрожат над каждым словом и согласны скорее замариновать десяток важнейших работ, чем пропустить одну фразу, на которую может косо посмотреть их начальство! Поэтому вся наша вышедшая в свет продукция пропаганды на востоке жалка, беззуба и слаба во всех смыслах.
        При Стази они не говорили о Дабендорфе, о Власове да и о Герсдорфе тоже. Она жила словно обложенная ватой, но даже в этой вате открывавшаяся ей Германия удивляла. Ей было никак не понять, почему вся германская пропаганда на восток чисто отрицательна. Немцы позволяли как угодно ругать и критиковать большевизм и советскую власть, но решительно противились всякой попытке противопоставить большевизму какую-либо другую идеологию или обоснованную теорию. Точно так же они категорически запрещали переводить на русский или публиковать в отрывках печатные труды и сборники речей вождей национал-социализма, а между тем большинство бывших советских граждан интересовались именно этим. Понятно, почему в Союзе были запрещены такие книги, как «Моя борьба» или «Миф XX столетия» Розенберга, но Стази никак не могла понять, почему здесь эти книги тоже должны были оставаться для нее под семью замками. Она попросила их как-то у Верены, но та отказала, заметив, что, когда ей это будет действительно нужно, она их прочтет. Стази сама отправилась в частную русскую библиотеку, поскольку уже поняла, что документов, в
общем-то, почти нигде не спрашивают. Туда, хотя и незаконным путем, ходили даже остарбайтеры. И там, к своему дальнейшему удивлению, она обнаружила и «Хлеб» Толстого, и «Цемент» Гладкова, и даже шолоховскую «Поднятую целину», и еще много других, в которых прославлялась не только советская власть, но и Сталин лично.
        Молодая разбитная библиотекарша на немой вопрос Стази, беспечно махнула рукой:
        - А, это? Да они годами стоят на полках, и мы выдаем беспрепятственно всем, кто хочет. Никто из немецких властей не догадается даже обратить на это внимание. Не то что запретить…
        Наконец, Верена сообщила Стази, что завтра она должна отправиться в гестапо за справкой о проживании.
        - Это, конечно, не паспорт, но вам пока будет достаточно. Никто не знает, что будет завтра. - И железная Верена вдруг отвернулась и, прижав лицо к стене, глухо заплакала.
        - Что с вами? - Стази и хотела, и не могла обнять эту женщину, слишком загадочную и слишком недоступную.
        - Все в порядке. Простите мне эту слабость. Вчера в Париже немцы расстреляли мою подругу Катю Шаховскую. Мы в Смольном… еще с кофейных платьиц[149 - В Смольном институте младшие курсы носили платья кофейного цвета.]… Впрочем, я не об этом. Подойдете ровно к одиннадцати часам…
        И вот теперь Стази сидела в приемной и опять-таки с удивлением видела, что приемная страшной конторы, в принципе, мало чем отличается от приемной какого-нибудь советского учреждения, которых она боялась как огня.
        Равнодушный чиновник в форме даже не глянул на нее, зато внимательно прочел адрес.
        - Sie wohnen im Haus neben der russischen Kirche. Dort sind Versammlungen von mehr als drei Leuten verboten. Unterschreiben Sie, dass Sie dies zur Kenntnis nehmen.[150 - - Вы проживаете в доме напротив русской церкви. Там запрещено собираться более чем втроем. Подпишите, что ознакомлены.]
        Стази подписала и потом еще несколько раз расписывалась в том, что не станет поддерживать связи с русской эмиграцией, - «Интересно, а разве Верена - не русская эмиграция? И еще множество народу, который к ней ходит вполне открыто?» - не станет заниматься противоправительственной деятельностью и не вступать в интимную связь с немецкими мужчинами. «А прошлое считается?» - едва не спросила она у чиновника, но только усмехнулась и вышла из гестапо через четверть часа с разрешением, проштампованным лиловыми печатями.
        Она шла, вдыхая морозный воздух, и не узнавала себя. Она ли это, третьекурсница Ленинградского университета, сдержанная, знающая себе цену и не видящая будущего Стася Новинская? Разве еще два года назад она могла представить, что и где ей придется пережить? Она сумела пережить всё, только будущего у нее нет по-прежнему. Ее будущее - только настоящее, только Трухин. Не будет его - она согласна на любой концлагерь, лишь бы побыстрей умереть. Мама, брат и даже отец теперь казались чем-то нереальным, бывшим только во сне. Она дошла до собора и спросила у батюшки номер Дабендорфа. Телефонный автомат был холодный, и трубка леденила руку.
        - Добрый день, - теряя голову от сладкого страха, проговорила Стази.
        - Я буду ждать тебя на пятой платформе Центрального вокзала через два часа семь минут, - услышала она в ответ.
        7 февраля 1943 года
        Трухин смотрел в тусклое февральское окно, за которым раскисал Берлин. Конечно, это был не московский февраль, вьюжный и холодный, а уже практически весна, но поражение под Сталинградом все-таки здорово ударило по немцам, и, несмотря на усилившуюся пропаганду, люди как-то напряглись. Да и самолеты союзников появлялись все чаще, хотя пока еще и безобидно.
        Сегодняшнее мероприятие и радовало его, и раздражало: ровно в два пополудни он должен был, наконец, встретиться с Власовым. Безусловно Трухин понимал (исключительно головой), что без реального лидера любое движение обречено на гибель, но сама личность предполагаемого русского фюрера почему-то вызывала в нем сомнения. Да и не до Власова было ему сейчас. Власов означал всяческую теоретическую муть, а Трухин давно распрощался с теорией, написав свою часть программы НТСНП, а теперь нужно было дело, грубое, реальное, не всегда чистое - но дело. И его призванием было именно дело, четкая организация, забота о подчиненных, воспитание молодежи и учеба, учеба, учеба. Влезать в сложности отношений с немецкими властями, ввязываться в интриги одних министерств против других у Трухина не было никакого желания. Вряд ли это поможет его родине, тут, скорее, игры честолюбия, а ему подобное всегда было чуждо. Да и Стази оставалась в подвешенном состоянии: имеющая разрешение на проживание, но до сих пор пленная, не сотрудница Дабендорфа, но и не служащая аппарата ОКВ, без денег, без жилья, без работы.
        Трухин упруго поднялся с вместительного кресла, которые так любил Байдалаков для переговоров, уверявший, что в столь покойном месте и мысли у собеседников текут плавно и организованно. Но его тело все еще хранило ощущения жесткого топчана в дабендорфском его «кабинете», где, съежившись на самом краю, он до утра смотрел на совсем девичье во сне лицо Стази. Совершенно не к месту он вспомнил, как точно так же, бывало, спал он в юности, когда на постель приходил его любимый гордон дель-Дарлинг, могучий красавец - предмет культа всей семьи. Включая горничных и кухарок. Пес вольно раскидывался во все стороны, угрожающе рычал при попытке подвинуть, и Трухин замирал в самой неудобной позе, конечно, не от того, что боялся Дарлинга, но потому, что сердце его захватывала пронизывающая всеобъемлющая любовь к прекрасному живому миру вокруг, воплотившаяся в идеальном животном. И так же, не шевелясь и почти не дыша, он склонялся над порозовевшим лицом Стази. Зимний рассвет нетороплив и неярок, он вползает в комнату почти незаметно, и кажется, что и женщина, отдавшаяся тебе так безрассудно и нежно, растает,
исчезнет с дневным светом.
        «Осыпаются под ветром наши дни, облетает истомленная душа, а сама-то ты, как яблонь, хороша…»[151 - Строчка из песни Александра Вертинского.] Но не было ни яблоневого сада снаружи, ни вчерашнего вина в буфете, ни самого буфета - были только часы, увы, не замолчавшие, а неумолимо отмечавшие время, которое им осталось. До сегодняшнего рассвета. До завтрашнего. До какого еще?
        На встречу с Власовым его долго уговаривали, сначала Штрик, потом свои, потом энтээсники, и даже сам Гелен. Смысла в ней Трухин не видел, но правила игры требовали, и он подчинился, вытребовав лишь одно условие, чтобы первые полчаса они были вдвоем. Потом пойдут всяческие неизбежные согласования, договоренности и прочее, но сначала - вдвоем.
        Действительно в нужное время Байдалаков открыл двери, в прихожей зашумело, и в комнату вошел высокий генерал, всего на чуть-чуть пониже самого Трухина. Лицо его выражало решимость и волю, но в фигуре проглядывала неуверенность. Трухин первым протянул руку, и пожатие тоже ему не понравилось: якобы жесткое, но той жесткостью, за которой неминуемо скрывают слабость. Они долго смотрели друг на друга, не скрывая любопытства, и Трухин понял, что это может продолжаться долго, Власов не отведет глаз первым, опять-таки понимая под этим слабость. Трухин подобной слабости не боялся и, позволив себе улыбнуться только глазами, предложил сесть.
        «Да, непородист, уж очень крестьянин, - подумал он. - Жаль. Наверняка любит что-нибудь вроде Есенина…»
        Он не успел додумать, как Власов сразу перешел к разговору. Причем было видно, что речь его давно продумана, если вообще не отрепетирована.
        - Не будем ходить вокруг да около, - говор был средневолжский, с оканьем и убыстрением темпа на концах фраз. - Я русский, я просто один из миллионов пленных. Я не изменник, что бы Сталин ни говорил о военнопленных. Я люблю свой народ и хочу ему служить. Я могу это сделать, только выступая за свободу и благополучие каждого…
        - Помилуйте, Андрей Андреевич, мы с вами не на плацу в лагере. Я о себе могу сказать точно так же. К чему это? Давайте ж действительно о деле. Клубу самоубийц, как остроумно называет высшую немецкую власть Жиленков, помочь, как я понимаю, уже невозможно. Но было бы жаль погибнуть вместе с ними, не достигнув цели свержения большевиков и подлинного освобождения России.
        - Однако Геббельс, хотя и говорит еще о «восточных народах», но намерен настаивать на обнародовании «прокламации фюрера» к этим восточным народам на базе новых взаимоотношений между рейхом и этими народами. А база должна состоять из следующих принципов: организация национальных комитетов, органов самоуправления, экономического сотрудничества, создание добровольческих вооруженных частей…
        - Вот на этом я вас ловлю. Это по моей части, и именно этот пункт я готов с вами обсуждать. Разумеется, он слишком тесно связан с пропагандой, а с последней дело обстоит из рук вон дурно. Пленные - там все более или менее понятно и благополучно. Кстати, знаете, что Сталинград сдан окончательно только сегодня?
        - То есть?
        - То есть хиви, которым грозил не плен, а расстрел на месте, оборонялись до последнего.
        Власов хмыкнул.
        - Вообще-то я против этого унизительного названия. Есть нормальное немецкое слово фрайвиллигер.
        «Ага, немецкого не знает и уже, скорее всего, не выучит», - отметил Трухин, а вслух ответил:
        - Ну, штауфенберговское слово означает просто доброволец, а хиви - всего лишь желающий помочь[152 - Hilfswilliger - желающий помочь, так называемые «добровольные помощники» вермахта, набиравшиеся (в том числе мобилизовавшиеся принудительно) из местного населения на оккупированных территориях СССР и военнопленных; Freiwilliger - добровольно помогающий.]. Не проще ли всех просто называть официально «Иванами»? - улыбнулся Трухин. - Бог с ними, с названиями, хоть горшками называйте. Но вот русская колония, которая должна бы быть поддержкой… Там полный застой, что, согласитесь, особенно неестественно во время решающей борьбы против большевизма. В газетах вообще абсурд. Увы, если бы область анекдотов и политического фарса ограничивалась только страницами газет и журналов, но ведь она переносится в жизнь. Для чего немцы старательно поддерживают и культивируют всевозможные нежизненные и явно беспочвенные национальные группы и группочки вплоть до самых микроскопических?
        На сей раз его оборвал Власов значительным крестьянским смешком.
        - А вот тут-то как раз все просто, Федор Иванович. Да просто около этого кормится и спасается от военной службы на фронтах ох как много немцев разных рангов! То есть тут еще непонятно что ради чего существует. Пользы от них никакой нет и быть не может, но это мало кого заботит, а личная выгода для многих есть, да еще какая.
        - Тогда и я вам скажу, Андрей Андреевич. - Трухин снова поднялся и стал неслышно ходить по дорогим байдалаковским коврам, явно трофеям Роммеля. - Игра немцев с разными национальными группировками и поддержка ими всевозможных направлений и течений, как бы слабы и беспочвенны они ни были, проводится так настойчиво, что не оставляет ни малейшего сомнения в обдуманности и преднамеренности подобной политики. Руководители Германии смертельно боятся всякой сильной России, и объединение ее народов кажется им одинаково ненавистным и грозным, независимо от того, происходит ли оно под флагом коммунистической революции, на основе восстановления монархии или, простите, на демократической платформе комитета генерала Власова. Именно из-за этого смертельного страха они упорно не хотят понять, что победить большевизм можно, только объединив в один мощный кулак все народы Советского Союза и отбросив безумную фантазию о порабощении этих народов.
        Власов слушал, насупившись и молча, но Трухин видел, как закипает у него внутри тяжелое крестьянское недовольство, когда слушающий понимает справедливость слов другого, но признать ее не хочет и не может. Именно такую реакцию Трухин не раз видел у своих крестьян, причем крестьян дельных, умных и совершенно порядочных. Но он сделал вид, что не замечает реакции Власова, и спокойно продолжал:
        - Перспектива легкого обогащения за счет неестественного раздробления безбрежных пространств Европейской России на мелкие, взаимно враждующие народности кажется им такой соблазнительной, что они не могут от нее отказаться даже тогда, когда дела идут уже не столь блестяще. Знаете, - Трухин вдруг вспомнил гимназические уроки географии и старичка Петра Семеновича, которого, несмотря на косноязычие, заслушивались все классы, - у некоторых африканских племен есть старый туземный способ ловить обезьян. В глиняный кувшин с узким горлом насыпают орехов и оставляют его в лесу, а охотник садится в стороне и ожидает. Обезьяна засовывает лапу в кувшин, набирает полную горсть орехов, но не может их вытащить через узкое горлышко. Тогда охотник подходит и совершенно спокойно ее ловит. Обезьяна видит опасность, но не в силах разжать лапу и выпустить добычу. Ее губит жадность. Эта же жадность губит немцев. И поэтому я скажу вам откровенно, Андрей Александрович. Я не хочу гибнуть вместе с обезьянами и потому готов быть вашим помощником, что бы и как бы ни было. Больше я ни о чем не буду у вас спрашивать, не стану
требовать гарантий, как Лукин, торговаться, как иные. Мы должны сделать все, что возможно в этой ситуации, и даже больше, чем возможно, - иначе Россию ждут еще худшие времена. Мне лично ничего не нужно, только возможность работать. - И он снова протянул Власову руку.
        Тот пожал ее на этот раз спокойней и раздумчивей, хотя и не поднялся в ответ.
        Трухин отошел и прислонился к стене, ожидая, когда Власов позовет остальных. Но тот почему-то медлил.
        - А жаль, что вы белая косточка, Федор Иванович, - вдруг произнес Власов, зеркально возвращая Трухину его собственную мысль. - Были бы вы нашим, далеко бы пошли. Дальше меня. А так… Глубоко, тонко мыслите, но… узко. Кастово, можно сказать.
        - Возможно. Но в этой кастовости, как вы выразились, есть свои преимущества, поверьте. Вот такие, например. - И Трухин своим глуховатым голосом, ровно и почти бесстрастно прочел, глядя куда-то в ему одному ведомую даль:
        Бывают ночи: только лягу,
        в Россию поплывет кровать;
        и вот ведут меня к оврагу,
        ведут к оврагу убивать.
        Проснусь, и в темноте, со стула,
        где спички и часы лежат,
        в глаза, как пристальное дуло,
        глядит горящий циферблат.
        Закрыв руками грудь и шею, —
        вот-вот сейчас пальнет в меня! —
        я взгляда отвести не смею
        от круга тусклого огня.
        Оцепенелого сознанья
        коснется тиканье часов,
        благополучного изгнанья
        я снова чувствую покров.
        Но, сердце, как бы ты хотело,
        чтоб это вправду было так:
        Россия, звезды, ночь расстрела
        и весь в черемухе овраг![153 - Стихотворение В. Набокова «Расстрел», написанное в Берлине в 1927 г.]
        А у вас - это вряд ли так… А теперь давайте действительно к делу. Миша, мы готовы! - отворив двери, крикнул он в глубину квартиры.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ЛИСТОВКА ГЛАВПУРА
        Смерть презренному предателю!
        Бывший советский генерал Власов оказался холуем и шпионом немцев. Немецко-фашистские жулики трубят на весь мир о том, что у них подвизается генерал А. Власов, который якобы создает русскую армию на территории, оккупированной немцами.
        Кто такой Власов?
        Власов - подлец и предатель, продавшийся немцам. В 1937 -38 годах Власов участвовал в троцкистском заговоре против народа и вместе с другими врагами народа пытался загубить нашу родину. Власов является активным участником контрреволюционной троцкистской организации, которая вела тайные переговоры с немцами и японцами о продаже им советских земель: Советского Приморья и Сибири - японцам, Советской Украины и Белоруссии - немцам. Когда советским органам стало известно о заговорщицкой деятельности Власова, он был привлечен к ответу. К этому времени контрреволюционная банда троцкистов была раздавлена и уничтожена. Привлеченный к ответу, Власов сделал вид, будто он раскаялся, и вымаливал прощение. Советское правосудие простило Власову его преступления и дало возможность искупить свою вину работой в рядах Красной Армии против немецких захватчиков.
        Летом 1941 года обманщик Власов нарушил военную присягу, сдался под Киевом в плен немцам, пошел в услужение к немецким фашистам, завербовался как шпион и провокатор.
        Это было второе тягчайшее преступление Власова перед своей отчизной. Его раскаяние оказалось фальшивым. Двурушник Власов обманул советский народ. Власов был и остался презренным изменщиком.
        Возвратясь по заданию немецкой разведки из-под Киева, шпион Власов объявил, будто вышел из окружения. Ему дали возможность доказать свою невиновность в боях против немцев на Западном фронте. Боясь, что его уличат как клятвопреступника и предателя, изменник Власов не решался здесь некоторое время вести свою преступную деятельность провокатора и шпиона. Попав позже на Волховский фронт, гитлеровский шпион Власов завел по заданию немцев части нашей 2-ой Ударной армии в немецкое окружение, погубил много советских людей, а сам перебежал к своим хозяевам - немцам. С этого времени Власов полностью разоблачил себя как гитлеровский шпион, предатель и убийца советских людей.
        Злодей Власов продал все: и Родину, и честь.
        Немцы тысячами и тысячами убивают советских людей, а иуда Власов выдает немецко-фашистских захватчиков за благодетелей.
        Немцы уводят тысячами и тысячами наших братьев и сестер на гитлеровскую каторгу, в немецкое рабство, а предатель Власов называет немцев освободителями.
        Вот почему немцы поднимают на щит Власова и помогают ему сколотить несколько отрядов из таких же негодяев, как он сам, чтобы бросить их против Красной Армии! Вот почему немцы помогают предателю Власову насильно, обманным путем загонять в его отряды граждан оккупированных фашистами советских районов и кое-кого из военнопленных, которые не будут воевать против своих братьев и при первом же случае перейдут на сторону Красной Армии.
        Как бы ни орали гитлеровцы о своем холуе Власове, как бы ни тужился немецкий шпион Власов, но армии у него никакой нет и не будет. А созданные им при помощи немцев банды рассыплются при первом же столкновении с нашими войсками.
        Отъявленный негодяй и предатель, продажный изменник, немецкий шпион - вот кто такой Власов.
        Смерть презренному предателю Власову, подлому шпиону и агенту людоеда Гитлера!
        28 февраля 1943 года
        Год был не високосный, и Стази подумала, что они справят день рождения Федора сегодня. Она уже сломала голову, думая о подарке. Но у нее не было не то, что денег, но даже возможности «Даров волхвов»[154 - Рассказ О’Генри о подарках.]: Стази обладала хотя и пышной, но все-таки только самохваловской стрижкой[155 - Имеется в виду популярная до войны картина Александра Самохвалова «Девушка в футболке».], которую по упрямству ли, по верности памяти не поменяла на модную прическу, даже живя у Герсдорфа. Конечно, оставшиеся платья джерси странно смотрелись со стрижкой, но Стази выручало то, что волосы были чуть вьющиеся и очень густые. Трухин даже предлагал остричь их еще короче, чтобы она выглядела совсем мальчиком. «И тогда поступишь курсантом в Дабендорф, как кавалерист-девица», - печально шутил он. Жить Стази действительно было негде. Какие-то ночи она проводила у Трухина, но остальное время уезжала по пригородным деревням, где за символическую сумму, что Трухин мог выделить из своего жалованья, ночевала в крошечных комнатках для батраков, зимой стоявших пустыми. Хозяева щедро ее кормили и не раз
предлагали остаться у них в работницах, вроде экономки, но Стази разумеется, не соглашалась. Она все еще верила, что Трухину удастся пристроить ее в лагере.
        Но, вероятно, где-то наверху на нее было наложено вето. И документы об освобождении из плена, равно как и рапорты о зачислении ее в штат лагеря, не двигались, если вообще не исчезали. Не мог ничего сделать даже много чего могущий Штрикфельд. Но именно он посоветовал Стази обратиться в Винету[156 - Немецкая пропагандная организация в Берлине из русских.]. «Там, конечно, интриги и дрязги, - вздохнул он, - но они все же как-то помогают».
        Стази отправилась туда, но и там, ослепленные почему-то генералом Власовым и считавшие, что под его началом уже чуть ли не миллионная армия, от нее отмахнулись. В Винете для всех почему-то врагом номер один были немцы, а большевизм только врагом номер два, и почти в открытую лелеялись планы мести немцам после разгрома большевиков. Все не боялись уже казаться злыми, и какой-то старичок вполне интеллигентного вида из Москвы, единственный, кто выслушал Стази, напоследок сказал ей:
        - Знаете, пока немцы еще вовсю побеждали, их издевательства над русскими находили еще какое-то объяснение в праве победителя, праве сильного, так сказать. Но когда сейчас, после Сталинграда, стала видна вся их политическая глупость, когда англичане уже нависают над Берлином своими американскими крепостями[157 - Имеются в виду бомбардировщики Боинг-Б-17 («летающие крепости»), использовавшиеся британскими ВВС.], и всем уже понятна и военная несостоятельность наци, теперь их оскорбления стали особенно тягостны… Поверьте, они у всех вызывают уже просто зоологическую ненависть, ненависть, которая обостряется еще и досадой обманутых… Так что, милая девушка, найдите-ка себе немецкого офицера из порядочных да побогаче - и при возможности уезжайте отсюда хоть в Африку. Лучшего, пардон, посоветовать не могу.
        Стази возвращалась в Дабендорф, где Трухин ни о чем ее не спрашивал; он сам едва не падал с ног от усталости, выполняя штриковскую программу «малых шагов», требующую на самом деле адского труда, осторожности и предельной аккуратности.
        И только поздними вечерами, когда небо становилось уже по-весеннему зеленым и манящим, Стази прижималась головой к обнаженному худому плечу и чувствовала себя настоящей и нужной. Ибо в остальное время она жила тем же призраком, оболочкой, какой оставалась и в Ленинграде, пусть и совсем по иным причинам. Она была и в то же время ее не было.
        - Ты опоздала родиться, и тебе тяжелей. - Трухин задумчиво, как слепой, проводил длинными пальцами по ее лицу и груди. - У тебя нет даже опоры в прошлом, как у меня. Знаешь, с тобой я все чаще вспоминаю свою юность, почти детство, четырнадцать лет, когда я вдруг обнаружил, что влюблен. Стояла весна, и весь мир оказался вдруг словно умыт, освежен, преувеличенно сверкающ. Все стало необычным: и деревянные тротуары, шатающиеся, как клавиши у старого рояля, и покосившиеся фонари, натертые фонарщиками, что ходили в этих рогожных пелеринах. И медные звуки вечерней зори в команде Рославльского полка… А ведь ты не знаешь уже ни фонарщиков, ни учебных команд, ни зорь… - И он целовал ее так, словно старался вместе со страстью передать то прошлое, к которому она принадлежала по духу и рождению, но которого не имела. - Начиналась весна, и в душе поднимался тот сладостный морок, который отгораживает тебя от мира. Природа невольно отвечала чувствам, из-за Волги подул теплый ветер, волны густого влажного тумана покатились по улицам, радужными кольцами овеялись фонари… И, знаешь, я все время чувствовал словно
какое-то тяжелое щекотанье, жжение где-то в горле, не мог спать и все время сглатывал слюну, чтобы унять это жжение… Да, та первая влюбленность была просто как болезнь, как физическое недомоганье.
        - А сейчас? - ревниво спрашивала Стази.
        - Сейчас иное, но тебе тоже не понять. Сейчас трудно, страшно, темно, но единственно. Помнишь, как у Блока о глухих и черных страстях? А тогда я частенько за две копейки переезжал Волгу на стареньком «Бычкове», несся по Екатерининской аллее на вокзал, где было шумно, светло, сверкали майоликовые лампы и восковые цветы, и уходил далеко-далеко по шпалам, между звенящих рельсов, под гуденье телеграфных столбов, за разноцветные огни семафоров, и мне все казалось, что там я встречу свое несомненно приближающееся, еще неизвестное, но непременно счастливое будущее… И вот я люблю тебя и не боюсь смерти.
        - А она?
        - Она? Не знаю. Вышла замуж, кажется. Я видел ее в последний раз в начале тридцатых, мир уже был иным, умерло все вокруг.
        Разговоры эти, несмотря на упоение, все же оставляли у Стази привкус ужаса, словно она порой говорила не с живым, полным любви и жара человеком, а с призраком, уже не на словах знающим, что такое смерть. Она нежностью и ласками пыталась уничтожить это ощущение, и на какое-то время ей это удавалось, но очень скоро Трухин снова уходил ощущениями куда угодно - в прошлое или в будущее, - но не оставался здесь с нею.
        - Но почему? Почему?! - почти кричала, требуя ответа Стази, но Трухин только закрывал свои невозможные глаза и снова брал ее с восторгом обреченного.
        Иногда Стази приезжала в Берлин и просто гуляла по улицам, пытаясь найти ту улочку и тот дом, в котором они оказались с Трухиным тем осенним днем. Пару раз прошла она и по Мёренштрассе, но окна квартиры Герсдорфа выглядели мертвыми.
        И вот 28 февраля, суеверно сжимая в кармане десяток марок, сэкономленных ей при уплате бауэрам, Стази бродила по городу в надежде найти какой-нибудь фломаркт или трёдель[158 - Блошиный рынок, развал.], чтобы купить Федору хоть что-то: хорошее довоенное мыло, если повезет - бритвенный станочек или, на худой конец, красивый батистовый носовой платок. Ноги автоматически привели ее к Пергамону, и она тихонько поднялась по лестнице в квартиру своей бывшей работы. Там вовсю стучала машинка и свистел кофейник. Стази вышла на улицу и побрела куда глаза глядят. Слезы невольно катились, и она почти ненавидела себя. Как смела она так усложнить жизнь Трухину? Какие тургеневские сопли о чистоте! Она могла и должна была оставаться работать, жить с Герсдорфом и не перевешивать свои проблемы на Федора, ничего бы с ней не случилось, так люди живут даже не вовремя войны и справляются. Эх, слабая душонка, чистоплюйка, дворяночка недоделанная… Стази шла, черпая ботиками весеннюю жижу, едва не уткнулась в мраморный щит с надписью Hegel-Haus, висевший на решетке, перекрывающей мостик через Шпрее.
        Неожиданно решетка распахнулась, и оттуда появился плохо одетый молодой человек с веселым и жизнерадостным лицом.
        - Gehen Sie die Dokumente abgeben?[159 - - Вы документы подавать?] - спросил он ее на диком немецком, с чудовищным русским акцентом.
        - Welche Dokumente?[160 - - Какие документы?] - опешила Стази и добавила уже по-русски: - Куда?
        - О, так вы русская! - Парень едва не обнял ее. - Отлично! Отлично! Пойдемте же, комиссия еще работает! - И он буквально толкнул ее на мостик. - Вы откуда?
        - Из Ленинграда.
        - А вуз?
        - Университет, филологический. Но что здесь? Куда вы меня ведете?
        - О, здесь просто-напросто филиал Берлинского университета, курсы для иностранных студентов. Здесь ведь когда-то преподавал сам Гегель!
        - Но, послушайте, у меня нет никаких документов, я… пленная, только с разрешением на проживание.
        - Это ничего, не вы одна, какой-то документ есть, а остальное… да там вас спросят. Идемте скорей, пока все еще работает, а народу там порядочно! - Парень почти потащил Стази за руку, по пути успев сообщить, что сам он из Киева, студент-философ, отца его арестовали за полунемецкое происхождение, то есть сам он квартерон, его тоже посадили, но в начале войны в сумятице и неразберихе он сумел бежать из лагеря, вернулся в Киев и потом ушел дальше на запад и так добрался до самого Берлина. - А вообще меня Георгием зовут.
        В приемной, куда Георгий втащил Стази, оказалось много народу явно студенческого возраста. Все говорили между собой по-русски, и только небольшая группка стояла отдельно.
        - Это чехи и венгры, кажется, - пояснил Георгий, - а наши, в основном, колонисты. По-моему, - он склонился к уху Стази, - им совсем и не учеба нужна, а жилье.
        - Жилье? Здесь есть общежитие?
        - Ну да, кого примут, будут жить в пансионе при доме, а как же?
        У Стази перехватило дыханье.
        Скоро всех провели в библиотеку с огромными зеркальными окнами и высокими дубовыми шкафами. За длинным полированным столом сидел в готическом кресле старик с белоснежными усами и бородой, а по обе стороны от него две дамы, тоже седые и в черном. Они улыбались старику и надменно посматривали на толпу, кривя узкие плоские губы.
        - Старик - ректор, а старухи - начальницы Дома, - снова прошептал Георгий, непонятным образом уже все знавший. - Ты не бойся, - перешел он по советской привычке на «ты». - Слушай, что и как другие отвечают, и так же делай. Немцы - они странные, иногда такое проходит…
        Вызванный вставал и отвечал на вопросы ректора, правда, чисто академические: что и где изучали, как долго и прочее. Дамы же иногда вмешивались и задавали вопросы личные: кто родители, чем они занимались до войны и чем сейчас. При этом они усердно скрипели перышками в своих записных книжках. Ответивших как-то рассортировывали на три группы. В одну попали сразу все колонисты, нескольких девушек, рассказавших про немецких женихов или отцов-профессоров, поставили отдельно, а в третью попали почти все остальные русские. По поводу Стази, честно и на прекрасном немецком ответившей про мать - научную сотрудницу Эрмитажа, и отца - офицера старой армии, старухи долго совещались и даже, кажется, поспорили, но, в конце концов, включили во вторую группу. Потом всем объявили, что решение будет прислано им по почте, и попросили оставить адреса. Стази, поколебавшись, дала адрес Верены на Находштрассе. Самое удивительное, что ни у кого не попросили никаких документов, кроме тех, которые предъявляли сами просители.
        Стази вышла как оглушенная; от реки тянуло влажной свежестью, и небо поднялось куда-то далеко ввысь.
        - А давай отметим это дело! - предложил Георгий. - Я знаю тут неподалеку отличную закусочную, где платят не за красоту.
        - У меня только десять марок, и я должна еще купить подарок… другу, - запнулась Стази.
        - Десять марок - отличная сумма на сытный обед для двоих! - обрадованно воскликнул Георгий. - А насчет подарка, то у меня есть флакон довоенного одеколона - я его как раз собирался где-нибудь загнать сегодня. Делаем с тобой шахер-махер, оба сыты и друг с подарком! Как?
        - А давай! - вдруг ощутив себя русской студенткой, согласилась Стази, и они до вечера проболтали с Георгием в полуподвальчике, объедаясь сосисками с горчицей.
        - В этом вранье, которое она развела, Германия сама запуталась, - пояснял Георгий, жуя дешевый хлеб и сожалея о невозможности получить кружку пива, - поэтому-то здесь многое и возможно, в этой мутной воде. Понимаешь, они лгут всем и все разное. На Запад трещат то, что может запугать Европу большевизмом. Совсем другое говорят для своих, и тут уж все меняется в зависимости от момента и общего положения, но, в общем, наиболее откровенно. Третья ложь - для занятых восточных областей, ну тут главное - показать благородство Германии и изобразить ее освободительницей народов Союза от большевизма. Четвертое - для советского тыла, чтобы доказать, что западные союзники предают своего восточного союзника и совершенно не стремятся ему помогать. Наконец, говорят, есть еще и пятое: какая-то тайная линия, и пропаганда по этой линии ведется при помощи разных засекреченных радиостанций, работающих от имени несуществующих политических группировок. Вещают они на английском, немецком, французском, шведском и русском, вранье беспредельное, только надо наполовину ругать немцев, а наполовину ту страну, к которой
обращаются.
        - И откуда ты все это знаешь? - восхитилась Стази.
        - Так я, видишь ли, в скольких местах здесь успел поработать - фьють!
        Георгий проводил ее до какого-то автобуса, который, оказывается, ходил в сторону Дабендорфа, поговорил с шофером, и тот согласился взять Стази за оставшуюся марку.
        Последний вечер зимы синел прозрачными небесами, под которыми разгоралась ясная алая вечерняя заря, в которую хотелось окунуться и плыть. Стази, разрумяненная, чувствующая себя, наконец, настоящей и живой, сжимая за спиной флакон «Тройного» 3-го московского ТэЖэ, неслышно вошла в кабинет. Трухин, согнувшись, сидел над столом. «Почувствуй же, почувствуй меня!» - мысленно попросила Стази, не дыша, и он обернулся, сверкнув синими глазами на усталом лице, протянул к ней руки, как вдруг в воздухе даже не раздался, а ощутился всем телом дрожащий, завывающий вой, который утробно шел, казалось, из самого нутра земли.
        - Это налет! - успел крикнуть Трухин и, пригибая Стази к земле, пытаясь прикрыть ее собой, выскочил наружу. Со всех сторон к вырытым щелям бежали курсанты. Он толкнул Стази в ров и прыгнул сверху. Вой уже буравил уши, достигая внутренностей. Стази открыла глаза, посмотрела в небо, синеющее за плечом Трухина, всхлипнула и неловко сунула ему флакон:
        - С днем рожденья, мой удивительный…
        17 марта 1943 года
        Начавшиеся налеты, пусть пока и редкие, все же несколько сбили порядок, которого с таким трудом удалось добиться Трухину. Все же это был не чисто военный лагерь. Но если собственно дисциплину наладить было можно, тем более учитывая его уменье и опыт, то с настроением и, так сказать, духом, от которого порой зависит куда больше, чем от формальной дисциплины, дело обстояло сложней. Главная проблема заключалась в том, что вся атмосфера Дабендорфа была насыщена постоянными и бесконечными спорами, дискуссиями - или, если сказать одним словом - неким противопоставлением всего и всех. Это очень беспокоило Трухина. Монархисты, которых, конечно, было мало, с трудом находили общий язык со сторонниками октябрьского переворота «без сталинских извращений», а участники Белого движения - с младомарксистами-бухаринцами. Противоречие это надо было гасить, и единственным способом это можно было сделать, по мнению Трухина, - сплочением людей на основе высокой офицерской этики, духа единой семьи, которая была так сильна в царской армии. Поэтому он, вопреки общему плану и отсутствию времени, сам разработал два курса:
по офицерской этике и по заветам Суворова, сам не позволял себе ни единой оплошности и промашки ни в речи, ни в одежде, ни в поведении. Совершенство это требовало не только большого напряжения нервов и времени, но порой и решительных поступков.
        Начальная стадия обучения, безусловно, таила в себе немало хитростей и лавирования - но на это, к счастью, имелся Вильфрид Карлович, обладавший уникальным даром все улаживать и добиваться, казалось бы, невозможного. Но нуждалась она и в проведении всяческих встреч, приемов и даже парадных обедов в лагере. И это тоже легло на плечи Трухина. Иногда, кладя голову на колени Стази и почти теряя сознание от запаха теплой шерстяной юбки, он смеялся и говорил о нелепых капризах фортуны:
        - Вот мы с тобой и встретились: курсисточка и студент-распорядитель балов и обедов.
        Действительно, приемы бывали довольно часто, и нельзя было допустить неувязок с высокопоставленными немцами. Но неувязки с немцами составляли еще полбеды. Гораздо худшее заключалось в том, что немцы пунктуально уезжали, а подвыпившие русские оставались. И вот тут-то надо было держать ухо востро, пресекая панибратство, разгул и много чего другого, чем так славится русский человек, отпустивший вожжи.
        Как-то раз остались и несколько немцев, вино полилось рекой, и офицеры, возбужденные присутствием не то врагов, не то покровителей, не то союзников, захотели поразить немцев истинно русской широтой гульбы.
        - А зовите-ка сюда хор!
        Действительно, в Дабендорфе усилиями Трухина, считавшего, что нужно оставлять курсантам как можно меньше свободного времени - раз, и верившего в единение людей под влиянием искусства - два, был создан неплохой хор, украшением которого были, конечно, украинцы.
        Времени было далеко за полночь, и курсанты давно спали.
        - Не говорите глупостей! - резко осадил он гуляку и уже мягче добавил: - Нельзя, нельзя, господа, дисциплина.
        Но дисциплина была уже забыта, и еще несколько человек застучали вилками о стаканы, требуя хора. Момент был критический. И тогда Трухин поднялся, возвышаясь над столом всей свой высокой гибкой фигурой, избоченился, притопнул ногой и пьяным лакейским голосом выкрикнул:
        - Х-хоспода офицера гуляють! Песельников, вашу мать, требують!
        Стол в ужасе затих, и требовавший хора немедленно извинился. Инцидент был погашен, но привкус унизительного недоверия к своим у Трухина оставался еще долго. А вскоре, быть может как скрытое извинение, офицеры вдруг ни с того ни с сего подарили Трухину альбом. Он едва взглянул на обложку, и сердце дрогнуло: это был тот самый альбом о празднествах трехсотлетия дома Романовых, роскошно изданный, хотя уже и побывавший, как было заметно, во многих переделках. Трухин бережно взял его в руки.
        - Мы надеемся, вам будет особенно приятен этот альбом, потому… потому… - Его адъютант, почти мальчик, с трогательной фамилией Ромашкин сбился и покраснел.
        Только тут Трухин обратил внимание, что альбом заложен белой шелковой ленточкой, и все понял. Лента была вложена там, где на четкой до мельчайших подробностей фотографии его отец подносил хлеб-соль императору. На Трухина пахнуло пьянящим запахом молодой листвы, изнанки гимназической фуражки, сжимаемой в руках, теплым ветром с Волги… но он улыбнулся и спокойно вернул альбом адъютанту:
        - Благодарю сердечно, но, видите ли, у нас в семье отношение к последнему императору было сильно охлаждено распутинской историей…
        Безупречным быть трудно, особенно на войне.
        - Ты, Федор Иванович, какого черта царского генерала тут строишь? - не раз выговаривал ему Благовещенский, стремившийся к простоте и панибратскому отношению с курсантами. - Наверстываешь, что ли? Играешь?
        - Это всего лишь мое убеждение, а я не привык ни скрывать свои убеждения, ни поступаться ими.
        - Сильно, сильно. А что же тогда оказался в Красной армии?
        Трухин молчал. Ибо, если и существовал у него ответ на этот вопрос, то он был непонятен Ивану Алексеевичу, увы, точно так же, как и большевикам. Ответ заключался в юности, в честном сердце, в вере в свой народ и любви к нему. Множество их, русских дворянских мальчиков, проводили вакации по уездам, в Галиче, Торжке, Веневе, Ветлуге, на лесных просторах. Там, где, еще уцелев, доживали свой век старые усадьбы с белыми облупленными колоннами по фасаду, с большими, но почти всегда запертыми залами, где, треща, оседали полы и пахло пачулями[161 - Кустарниковое тропическое растение. Используется для ароматизации помещений, тканей и так далее, а также для получения эфирного масла. Часто используется как ароматическая добавка.], с жилыми комнатами полными свидетельств ушедшего века. Пузатые красного дерева бюро, полосатые диваны на кривых ножках, шкафы с волюмами бойкого вольтерьянства и двусмысленных стихов, рамки и паспарту… вокруг умирающих усадеб ютились тоже умирающие черные убогие деревеньки и белые монастыри, зажиточные, с пасеками, звонами, садами…
        И именно оттуда эти юноши, почти мальчики в серых гимназических курточках, приносили с собой волю и силу бескрайних русских полей, рек, облаков и лесов, буйную любовь к веснам, грозам, ветрам. Лето, свобода, первая - платоническая или грубая - любовь, быстро набирающийся опыт - все превращало их в людей не могущих равнодушно смотреть на происходящее. Они собирались учиться, чтобы изменить мир вокруг, расти, а главное, действовать, бороться, спорить, верить… И разве их вина, что их обманули, растоптали души и тела?
        Объяснять Благовещенскому было бессмысленно, но вот с Андреем Архиповым хотя и сыном ялтинского рыбака, но бывшим подполковником-марковцем, а теперь простым строевым командиром в лагере, они вели задушевные беседы в те вечера, когда Стази уезжала в Берлин. Архипов был членом РОВСа и попросился в Дабендорф даже с понижением звания. Вообще, тенденция приема в лагерь бывших белых офицеров очень не нравилась Трухину, как бы он ни приветствовал ее лично. Но наличие царских и белых офицеров запросто могло создать у основной массы неверное впечатление о возможной помещичье-монархической реставрации. Этого Трухин боялся как огня.
        Они сидели уже при открытых окнах, за которыми над лесом маняще мерцала звезда всегдашних мечтаний и надежд - Венера. Иногда к ним приходила фон Дистерло, и Трухин радовался, ибо только присутствие тонкой и образованной женщины придает любому обществу, пусть и из двух мужчин, атмосферу возвышенности и поэтичности. Трухин не хотел, чтобы на этих редких посиделках присутствовала Стази - и не потому, что ему было жалко тратить время ее пребывания с ним на разговоры при звездах, но потому, что он совсем не желал окунать девочку в те чувства и настроения, которые ей никогда не будут даны, а лишь раздразнят, лишь усилят ощущение потери и невозможности. Она, дай Бог, еще сможет жить по-настоящему в отличие от них.
        Говорили о поэзии, о Германии, даже о России и о прошлом, но ни один из них никогда не произнес ни слова о будущем. Верена часто читала набоковские стихи, которые присылали ей из Парижа, и все трое не стеснялись слез.
        Отвяжись, я тебя умоляю!
        Вечер страшен, гул жизни затих.
        Я беспомощен. Я умираю
        От слепых наплываний твоих…
        Но все же иногда больная тема, которая, как нарыв, мучила всех, прорывалась наружу. Мучила она всех по-разному, но с одинаковой силой. Правы ли они перед Родиной? Правы или все-таки - виноваты?
        - Но послушайте, - жадно затягиваясь сигаретой и не обращая внимания, что это последняя сигарета у Верены, говорил Архипов, - вспомните двенадцатый год! Кто осуждал и осудил Моро[162 - Жан Виктор Моро (1763 -1813) - наполеоновский генерал, осужденный и изгнанный им и присоединившийся к союзной армии.] и еще многих подобных ему? Их приветствовали в русской армии - понятно, хотя нас что-то не очень приветствуют, но совершенно точно так же приветствовали потом и в Париже.
        - Ну Моро сама судьба отплатила наполеоновским ядром.
        - Хорошо, Сен-При, Жомини[163 - Также французские генералы на русской службе, воевавшие против Наполеона.]. А ведь Сталин и большевики не чета Бонапарту. Почему же мы должны чувствовать себя виновными в чем-то?
        - Да и в русской армии не творилось такого безобразия в ту войну, как сейчас…
        - Ну о безобразиях мы все, как я понимаю, можем судить лишь опосредовано, через рассказы и только. Я хочу сказать о другом. - Трухин остановился у окна, и лунный свет лег опаловой полосой на старый мундир, который генерал упорно отказывался менять в будни на серый, надеваемый только в приемные дни. - Перед войной я часто бывал в Питере и встречался там с одной дамой. Умница, настоящая русская, живо верующая, не имевшая никаких материальных проблем при большевиках… Так вот, она свято верила, во-первых, в то, что война неизбежна, во-вторых, в то, что победа останется за Россией, но главное - в то, что новая военная интеллигенция, которая выиграет эту войну, скажет свое слово и освободит русский народ от рабства. Она так прямо и говорила мне: «Я убеждена, что армия, победившая внешних врагов, победит и внутренних. И наш несчастный народ, которому придется, как всегда, платить за победу непомерную цену, должен же будет получить историческое вознаграждение! Он будет сам выбирать принципы своей жизни, он завоюет в борьбе с немцами право на свою личную свободу, на уничтожение нового крепостного права!»
Так не должны ли мы были поставить на это, а не на совместную борьбу с Гитлером против Сталина?
        - Теодор, - ответила Верена, откровенно любуясь высокой фигурой и той выправкой, какая дается только рождением, - а не кажется ли вам, что, оставаясь вне борьбы с красными, мы совершили бы поступок, который лежал бы на нашей совести всегда? Что никогда потом - если предположить, что это «потом» у нас будет, - мы не простили бы себе невмешательства и равнодушия? Разве наша борьба - это не искупление за то, что народ наш с легкостью предал свою веру, с легкостью забыл все моральные устои?
        - Русский народ заслужил эту войну, - глухо заметил Архипов. - Заслужил уже тем, что не сумел отстоять ни своей религии, ни истории, на которую ему наплевать.
        - Но тогда почему - и все вы, я знаю, честно признаете это, - почему все мы испытываем эту муку неуверенности? Ведь не из-за чувства же обреченности, которому мы тоже подвержены все, я уверен.
        Верена подошла и встала рядом с Трухиным.
        - Наверное, только потому, что мы все-таки русский народ, а русское государство, как всегда, ведет войну, жертвуя собственным народом. - И тихо закончила стихотворение:
        Ибо годы прошли и столетья,
        И за горе, за муку, за стыд,
        Поздно, поздно, никто не ответит,
        И душа никому не простит.[164 - Строки из стихотворения В. Набокова «К России», написанного в Париже в 1939 году.]
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ВЫПИСКА ИЗ ДОНЕСЕНИЯ РАЗВЕДОТДЕЛА 61-ОЙ ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИИ ОТ 11 МАРТА 1943 ГОДА
        Восточный поход показал, что наше представление о большевизме не совпадало с действительностью не только в оценке его военной мощи, но и в оценке его моральных сил. Старшее поколение, знавшее и помнившее царское время, было менее проникнуто большевистскими идеями и поэтому легче поддавалось нашему влиянию. В отношении же молодежи необходимо констатировать сильное влияние большевиков. Большевики сознательно уделяли много внимания молодежи, воспитывали и продвигали ее. Они сумели пробудить в ней, хотя и путем отрыва от остального мира, сознание превосходства большевистской культуры и техники, а также вселить веру в лучшее будущее советского рая.
        При нашем первом соприкосновении с русскими мы произвели на них хорошее впечатление. Однако неуважение к их душевным особенностям, наше господское поведение с кнутом и многочисленными расстрелами пленных, часто в присутствии других русских, наша болтовня о колониальном народе сильно ослабили это хорошее впечатление и подорвали наш авторитет. Воспитанные в духе равенства всех людей, они не могут понять - почему мы, поющие хвалебные гимны жизни немецких рабочих, заставляем их работать больше прежнего при самых плохих условиях питания.
        Следствием нашего поведения, не учитывающего русского образа мыслей, явилось недоверие. Это усиливалось еще тем, что русские замечали, сколько ошибок мы делали, что мы плохо обходимся с пленными. Но более всего тем, что мы не могли дать никакого связывающего их с нами обещания на вопрос об их будущем. А об этом русские думают гораздо больше, чем мы предполагаем.
        Наши пропагандистские учреждения в своей работе пытаются учитывать указанный опыт, чтобы завоевать симпатии русских, чтобы завоевать их души. В этой работе они часто наталкиваются на равнодушие или даже на непонимание или противодействие. Такие замечания, как «Вы своей бумагой войны не выиграете», нередки и показывают узость политического мышления. Они проходят мимо того факта, что война в России происходит не только в военной плоскости, но и в философской, и в политической. Мы имеем в России только две возможности: или уничтожить всех русских, или включить их, связать с политикой Бисмарка.
        Книга вторая
        Великая Схима
        - Ох, смотри, лейтенант, каяться придется,
        Скоро счеты с тобой трибунал сведет…
        - Это так, генерал: чужой промахнется,
        А уж свой в своего всегда попадет.
        Булат Окуджава
        15 июня 1944 года
        - Да, господа, родись мы с вами пораньше, то запросто шли бы в коронационной процессии вместо барона Маннергейма, - улыбнулся Трухин, любуясь на рост и выправку двух офицеров бывшей РННА[165 - Русская народная национальная армия - формирование антибольшевистских сил в Осинторфе, Белоруссия.], недавно прибывших в Дабендорф и упорно, несмотря на приказы и неудовольствие немцев, не снимавших своей формы.
        Форма действительно была хороша: белоснежная гимнастерка с погонами и портупеей, шикарные галифе. А уж на двух графах Сергеях, Ламздорфе и Шувалове, худых, высоченных, с отменной выправкой, она смотрелась и вовсе блестяще. Их привел полковник Кромиади. Придраться как к настоящему, так и к прошлому полковника было трудно, но Трухин каким-то шестым чувством насторожился. И Бог-то бы с ней, с его греческой хитростью и пронырливостью, бывают субъекты и похлеще, но вот опасное уменье всегда выходить сухим из воды настораживало Федора куда больше. Полковник напоминал ему кусок сыра в масле и невысокой плотной фигурой, и блестящими черными глазами, и плавной округлостью движений, несмотря на долгую армейскую службу.
        - Отец безгранично уважал его, - вздохнул Сергей Ламздорф. - Говорил, что он останется в истории России уже за то, что был одним из блестящих игроков Большой игры. Его восточные походы…
        Трухин незаметно провел рукой по глазам. Большая игра - игра, которой он бредил подростком и откуда отчасти выросла его Панголия. Тогда в ней было все ясно, Россия боролась с ненавистными англичанами. Кто же из мальчиков его круга не знал, что единственным, вечным и настоящим врагом родины является не Франция, вражда с которой всегда лишь наружна, не Германия, с которой можно по-настоящему драться, но и по настоящему дружить, а только холодная Британия, предательница и эгоистка по натуре. А вот недавно ему в руки каким-то неведомым путем попалась красная брошюрка об установлении советской власти в Туркестане. Он пролистал ее и горько задумался. В принципе, там надо бы было сопереживать и содействовать победе белых, но те шли в неразрывной связке с англичанами, и таким образом завоеванная русской кровью и русским талантом земля снова уходила в лапы ненасытной империи. Как ни ужасно, получалось, что только большевики своим чудовищным террором могли отстоять столь нужное России и вожделенное для Британии пространство, дамокловым мечом нависавшее над владениями островной империи. За чью же победу надо
было молиться?! Маннергейм - финн, швед, ему проще, он имел и имеет полное право не колебаться… хотя сейчас он, пожалуй, в том же состоянии поисков равновесия, спасительного для его страны, что и мы все…
        Офицеры между тем в который раз возвращались к нерешаемому вопросу о новой форме, о цветах нашивок.
        - В конце концов, все национальные части в немецкой армии имеют значки с национальными цветами! Только нам, русским, в этом отказано! - горячился Барятинский.
        - Ну нам отказано не только в этом, вспомни. Почему ни итальянцы, ни румыны, ни венгры не приносят присяги на верность Гитлеру, а мы, кроме формулировки «свободному народу и Родине», должны еще поминать этого черта!
        - Успокойтесь, господа. Я слышал, что стараниями нашего умнейшего фон Гроте нашлась, так сказать, «переходная» формулировка. Мы присягаем русскому народу, но обещаем подчиняться Гитлеру как верховному главнокомандующему всех антибольшевистских вооруженных сил.
        - Черт! Это все равно провал! Вот увидите, Федор Иванович, что множество русских офицеров просто уйдет из Дабендорфа, пусть и обратно в военнопленные!
        - А простой народ останется, Сережа?
        - Им проще.
        «Господи, да есть ли теперь кто-то из нас, кому проще? Проще…»
        Минувший год не принес никакой ясности и никакого облегчения, узел запутывался все туже и все опасней. И даже любовь Стази не помогала, не облегчала, не спасала. Разумеется, он и не ждал этого - скорее, был готов к обратному: то, что страсть приведет их к гораздо более скорому концу. И он почти желал этого конца - во всяком случае, для себя. Однако все застыло в призрачном равновесии, выматывавшем нервы и волю. Трухин все никак не мог отделаться от четверостишия, невесть откуда запомнившегося ему еще в юности: «Год пролетел, как обморок, как вздох, одним дыханьем выпит на пределе, твоей любви воздушные недели в огонь и кровь переиначил Бог…»
        А крови было за минувший год много. Слишком много для тыла. И со слишком неожиданных сторон.
        В то туманное июньское утро Трухин встал рано, предпочитая работу на восходе солнца. Это была привычка еще гимназическая, экзаменационная, когда он поднимался до света, выходил на крошечный балкон, на котором пристало стоять не рослому юноше, а скорее хрупкой Джульетте, и вглядывался в пустынную Еленинскую. Где-то ближе к Волге уже кипела жизнь, гремели бочки водовозов, и на Молочном Валу плескались голоса босяков. Но здесь в центре стояла влажная серебряная тишина, такая густая и плотная, что, постепенно поднимаясь кверху, была почти видима. Она обещала солнечный день, упоенный пересвист птиц и веру, что все на свете легко, что все вокруг счастливы так же, как он, Федор Трухин, обладатель сильного красивого тела, синих глаз, бездонного источника доброты и радости. Он уже предвкушал холодное молоко с куском ржаного, заботливо оставленного няней на буфете, а потом по мере выучивания билетов коротенький хвостик красной тесьмы, что выглядывала из-под Машиной шали, уложенной у него на столе. Это сестра, переживавшая за него всегда и гордившаяся им больше всех братьев, по обычаю своей григоровской
гимназии, навязывала на тесемку через равные промежутки кусочек пастилы, грушу бэра, конфетку грильядин и прочие девичьи лакомства, чтобы, выучив пару билетов, он потянул за кончик и насладился заслуженной наградой. И Федор уже заранее предвкушал удовлетворение от того, что знания и мысли так ровно и складно укладываются в голове, что дух свободно владеет телом и что вечером можно будет все-таки тайком махнуть в театр… И все это называлось счастьем.
        Счастье давно исчезло, а привычка работать ранним утром осталась. Вот и сейчас он периодически отрывал голову от бумаг и смотрел в окно, где на опушке начинали играть застрявшие в паутине капли росы. Парило, обещая нежный теплый день с множеством ни с чем не сравнимых июньских запахов. И, когда дверь неслышно открылась, и появилась изящная фигура фон дер Роппа, Трухин еще несколько секунд позволил себе не признавать, что случилось нечто непредвиденное и опасное.
        - Чему обязан столь ранним посещением, Георгий Васильевич?
        Ропп беззвучно, но тяжело опустился на стул и произнес, почти не разжимая губ:
        - Вчера гестапо арестовало в Берлине Байдалакова и Геккера. Идут аресты по всей стране. - Трухин молчал, только глаза его стали почти черными. - Ох, Федор Иванович, сколько раз мы с Вильфридом говорили вам, что начальство против, что ни к чему хорошему это не приведет, что, в конце концов, наличием энтээсников в лагере мы ставим под угрозу само его существование!
        - Вы правы, Георгий Васильевич, но правда заключается и в том, что именно НТС оказывает самое большое влияние на идейное направление в борьбе против Сталина. И, в конце концов, НТС держит вполне средний курс между либерализмом и дирижизмом[166 - Дирижизм (фр. dirigism(e) - политика активного вмешательства в управление экономикой со стороны государства.]. Здесь даже Марксом не пахнет, а налицо лишь поиск новых форм организации общественного и экономического порядка, что будут приемлемы для новой свободной России. - Трухин говорил избитые фразы только затем, чтобы уничтожить видение Виктора в подвалах гестапо. - Мы ведем работу с советскими людьми с пониманием реальной обстановки, в отличие от прочих, мы уже давно действуем в оккупированных областях, куда вам не проникнуть. И не забывайте, что организация совершенно свободна от всякой иерархии, держась только на самоотверженности и жертвенности.
        - И бесконтрольности, - буркнул Ропп. - Вот и доигрались. Впрочем, это меня не касается. Но, симпатизируя лично вам, генерал, как русскому и как европейцу одновременно, что большая редкость, я счел своим долгом вас предупредить. Я не уверен, что сегодня гестапо не возьмет и вас.
        Трухин молча пожал ему руку.
        Ропп так же неслышно исчез. За окном заливался припозднившийся одуревший соловей. Жечь было нечего, револьвер для православного исключался, Стази вместе со всеми студентами таскала на себе книги из дома Гегеля на виллу какого-то профессора, где они считались в большей безопасности, чем в столице. Оставалось только молиться и верить, что он еще зачем-то нужен на этом свете…
        А через неделю произошло нечто, хотя и менее опасное, но зато более неприятное.
        Трухин до сих пор презирал себя за то, что не успел придать лицу надлежащее выражение, когда к нему в кабинет вошли два офицера СС и вполне равнодушно потребовали ареста полковника Бушманова. Разумеется, он никогда не верил своему бывшему коллеге по академии, как себе или, в крайнем случае, как Благовещенскому. Разумеется, церковно-приходская школа остается таковой, даже несмотря на академии и четыре языка, а коммунист, хоть и бывший, - коммунистом. Но ожидать от своего помощника по строевой части открытого предательства… На мгновение мелькнули перед Трухиным маленькие глазки полковника на ширококостном крестьянском лице, грохнул в ушах его вечный мат на плацу и в столовой - и он уже совершенно ледяным тоном приказал привести полковника. Тот, увидев двух эсэсовцев, видимо, сразу все понял, и Трухин поразился, как в одну секунду борец за свободную Россию обернулся красным комиссаром, героем Гражданской войны. И, если бы перед ним стоял уже не арестованный, Трухин вряд ли удержался бы от того, чтобы не хлестнуть перчаткой по этому красному плотному лицу.
        Дело оказалось плохо. Бушманов умудрился создать антинемецкую - пусть и очень малочисленную - группу[167 - «Берлинский комитет ВКПб».] не только в Дабендорфе, но впутать в свои сети столь далеких от политики людей, как татарин Джалиль[168 - Татарский поэт. В 1942 г. был тяжело ранен и попал в плен. Вступил в созданный немцами легион «Идель-Урал». Был связан с подпольной организацией Н. С. Бушманова. В августе 1943 г. арестован гестапо. Казнен 25 августа 1944 г.] и Дмитрий Ресовский, сын знаменитого ученого.
        Кольцо вокруг Дабендорфа сжималось. И это были уже не идиотские обвинения в том, что в лагере нет дисциплины, что курсанты пьют без просыпу, и что уходит огромное количество чеснока, и не пустые нападки на старую тему, что Дабендорф - коммунистическое гнездо, где нет ни одного портрета фюрера, где прячутся жиды и поляки, шпионы и уголовники. Даже милейший Штрик, с которым почти весь персонал лагеря давно перешел на «ты», осунулся и побледнел.
        - Э-э, Федор, - много раз говорил он Трухину, - ты не поверишь, но вся страна кишит немецкими коммунистами, сумасшедшими наци, опустившимися эмигрантами, продавшимися красноармейцами и агентами НКВД. Мне приписывают связи с Интеллидженс сервис, мне! А когда я защищаю тебя, говоря, что ты не можешь быть коммунистом, поелику придерживаешься национально-русских воззрений, то мне отвечают, что русский националист непременно должен придерживаться антинемецких настроений.
        - Что ж, - улыбался Трухин. - Они отчасти правы.
        А тогда, после того как Бушманова увели, он вышел, дабы не сорвать ярость на ком-то случайно подвернувшемся. До завтрака оставалось с четверть часа. Трухин шел по лагерю, и гнев остывал при виде своего детища, где все работало четко и разумно. Но вдруг охотничье ухо его различило едва слышный в утренней суете тонкий и тихий щенячий плач. И, может быть, не будь инцидента с полковником, он и не обратил бы на него внимания, но нервы были взвинчены, и почти машинально Трухин направился на звук. За пищеблоком плач превратился уже в вой, и он увидел полугодовалого щенка, дворняжку, в которой явно бродили благородные крови вейнмаранера. «Прикормил, наверное, повар, - еще успело мелькнуть в сознании. - Вот дураки, от меня скрывали, что ли?..» Но обидеться он не успел, ибо увидел, как собака извивается в конвульсиях и уже смертно вытягивает лапы. Вой стал нестерпимым, и Трухин тоже почти машинально достал пистолет, как поднимал, бывало, на охотах ружье, когда становилось ясно, что покалеченной зверем собаке не жить.
        На выстрел вылетел повар, белоснежный, как у Кюба[169 - Известный ресторан в Петербурге.].
        - Что такое?
        - Простите, господин генерал, уж больно толковая собака…
        - Я не о том, черт возьми! - Трухин прикусил губу, одергивая себя. - Что ела? Где миска? - Повар слился с халатом. - Ну? - И вдруг парень ахнул, присел и зайцем метнулся обратно. - Стоять! - еще успел крикнуть Трухин, уже все понимая…
        За пять минут до завтрака местным специалистом-химиком в каше, предназначавшейся всему персоналу и очередному выпуску, был обнаружен цианистый калий.
        20 июля 1944 года
        Стази лежала на траве и, прищурив глаза, смотрела, как кувшинки на озере постепенно наливаются прозрачным розовым светом и становятся фарфоровыми. Трудно было представить, что всего в паре десятков километров пыльный, душный и опасный Берлин. Вся их группа уже второй месяц перетаскивала библиотеку Дома Гегеля на виллу профессора Ремке, где считалось почему-то безопаснее. Понятно, что в это могли верить немцы, но как верили и русские, большая часть которых пережила оккупацию? Стази же участвовала в этом просто потому, что давало возможность забываться хоть на несколько часов.
        Ее, в отличие от остальных, не пугали даже ставшие беспрерывными американские налеты. В сменяющихся на небе армадах сверхкрепостей была своя магия, равно как и в утробном содрогании земли при падении бомб; ей даже чудилось в этом что-то оргазмическое, словно мать сыра земля, насилуемая и страдающая, все же содрогалась в каком-то чудовищном наслаждении. И никогда еще Стази не ощущала так полно своей близости с этой самой землей - и никогда не была так отчаянно счастлива.
        И пусть с Федором она виделась по-прежнему урывками и очень редко - только в этих ночах были смысл и оправдание и минувшего, и настоящего. А все остальное: учеба, общение с приятелями, работа - оставалось лишь дешевым флером, убогой подпоркой, удобным самообманом.
        Впрочем, учиться ей нравилось. Иностранцы занимались немецкой литературой, биологией, астрономией, геологией, латынью и - безусловно - историей и идеологией национал-социализма. И, если остальные предметы преподавались на высочайшем уровне, за которым стояло все интеллектуальное богатство старой Германии, то последние дисциплины студентам подавали весьма странным образом. Вела эти два курса некая мистическая дама с гретхенскими голубыми глазами и пышным бюстом. И говорила она не столько об истории и теории нацизма, сколько о проникновении в тайны человеческих судеб на основе мистики. На лекциях составлялись гороскопы, читались предсказания, создавались откровения, и Стази, уже давно не стеснявшаяся ничего и никого, чаще других становилась объектом подобных испытаний. И она не смогла заставить себя забыть вдруг выступившие в голубых глазах профессорши слезы, когда та посмотрела на ее ладони.
        - О, дитя мое, - прошептала «мистическая дама», - сколько бед… и вода… а крови нет… - В голосе ее вдруг прозвучало удивление. - Да, смерть, смерть кругом, но нет крови… А холод какой! Как странно… Ах, не расстраивайтесь, дитя мое, звезды только указывают, но не определяют.
        С остальными же преподавателями, что очень поражало Стази, студентов связывала почти дружба - во всяком случае, высокие и взаимоуважительные отношения коллег, что составляло разительный контраст с родным университетом. «Господи, почему мы лишены даже этого?! - часто в бессилии кусала она губы ночами. - Мы, талантливые, умеющие работать со страстью, умеющие смотреть и вширь, и вглубь? Каких блестящих ученых могли бы выращивать, да и что ученых - просто отлично образованных людей…»
        Прямо перед окном дормитория плавала луна, почему-то всегда прекрасно видимая над Домом Гегеля. Все комнаты были рассчитаны на двоих, и Стази сама в день распределения выбрала подругу по комнате - просто подошла к стоявшей отдельно от других девушке и предложила поселиться вместе. У девушки были огромные неземные глаза, на дне которых лежал лед, и на свою фамилию Фогельзинг она всегда отзывалась как-то не сразу. Катя почти все время молчала и только при бомбежках в подвале до синяков сжимала руку Стази.
        Только спустя несколько месяцев Стази узнала, что она немка с Васильевского острова.
        - И ты молчала?! Как ты могла? - Стази целовала ледяную Катю, держала за руки, смотрела с восторгом и восхищением, но та молчала все так же отстраненно и равнодушно. Наутро Стази потребовала у Георгия, знавшего все и всех, выкладывать правду.
        - Видишь ли, я не хотел тебе говорить, ибо бессмысленно, Катерина все равно ничего никогда не скажет. Насколько я знаю, ее выкинули из Питера как фольксдойч с опозданием, а не сразу после начала войны - поскольку она полукровка, по отцу русская, и фамилия у нее была русская…
        - Когда? - пересохшими губами спросила Стази.
        - Кажется, уже в сорок втором. Потом какие-то мытарства на севере, потом она оказалась в Пскове и уехала сюда, по-моему, с каким-то офицером из РОА, ну когда Власов туда приезжал. Это все, клянусь, ничего больше не знаю!
        Ночью под мертвым светом луны, предвещавшим очередной налет и всегда заставлявший соседку по комнате закрываться одеялом с головой, Стази осторожно присела к ней на кровать.
        - Катя, Катенька, - почти со слезами прошептала она. - Прости меня, что я спрашиваю, но мне надо знать, я жить без этого не могу, я четвертый год в огне, в горячке от незнания… Я уехала из Ленинграда в июле сорок первого, понимаешь? - Девушка не двигалась. - Скажи же мне, скажи, что с ним? Что там было? Я знаю, что было что-то такое, о чем невозможно рассказать, я чувствую, но ты говори, постарайся, мы же все здесь… искалеченные, мы должны помогать…
        Катя рывком села на кровати, и глаза ее стали совсем мертвыми.
        - Ничего не скажу. Никому. Никогда. Не проси, не мучай и не мучайся. Все равно не поймешь, как никто не поймет, кто не прожил. Мне с мертвыми легче, чем с вами, живыми, - неожиданно добавила она. - Но это ничего, потому что все мертвы. Почти все.
        И Стази вдруг стало страшно, как в детстве, когда читала «Вия» или какие-нибудь истории о призраках. Она чувствовала, как тонкая струйка пота отвратительно медленно поползла по спине ледяной гадиной. И инстинктивно она схватилась за самое живое в этой истории:
        - А тот офицер, с которым ты приехала сюда?!
        - Его застрелил какой-то пьяный полковник на вокзале в Бранденбурге, - равнодушно ответила Катя. - Но он был не из Города.
        - А Псков?
        - Псков был столицей, там все было хорошо. Проспект Гитлера, например. Наша школа полевых медсестер.
        - Наша… чья? - с запинкой уточнила Стази.
        - РОА. Только власти вдруг взяли и решили не выдавать аттестаты окончившим курс. Иначе я не училась бы тут, я давно бы…
        - Была на фронте против наших?
        Катя окинула Стази спокойным взглядом, в котором светилось что-то уже не совсем человеческое.
        - Я была бы с нашими. - И Стази уже не стала уточнять, кого имеет в виду под нашими наполовину немка, служившая в РОА. - И вдруг перед ней очутилась уже совсем не та молчавшая Катя. - Когда там в Пскове я увидела нашу армию, нашу… Впереди полковник, стройный, весь в белом, как архангел, и в руках - знамя трехцветное! По обе стороны от него - два офицера с саблями наголо, а сзади - рота, в образцовом порядке. Потом около этого знамени… Один старик, стоявший в толпе на тротуаре, как бросится, когда офицер со знаменем поравнялся с ним, подбежал, обнял его, как родного сына, расцеловал, а затем, плача, не стесняясь, упал на колени и припал губами к шелку: «Наконец я снова вижу наш родной русский флаг, - говорит, - я уж думал, что не доживу до такого счастливого дня!» И они всем отсалютовали. Это же последняя русская надежда - Власов! Только он может повернуть русскую армию против большевиков…
        - Повернуть армию, дошедшую до Европы? Поздно, Катенька, слишком поздно.
        И все же Стази суеверно приложила руку к груди, где висел подаренный Федором крест. Тогда, прошлым летом, после возвращения делегации Власова из Пскова, Жиленков[170 - Жиленков Георгий Николаевич (1910 -1946) - бригадный комиссар РККА, деятель власовского движения, начальник главного управления пропаганды КОНР.], ездивший с генералом, привез три простых медных креста и рассказал историю, поразившую всех.
        Однажды в редакцию местной псковской газеты, занимавшейся освещением визита Власова, пришел старик нищий и принес семьдесят с чем-то рублей - все, что имел, - и отдал эти деньги, а к ним в придачу три нательных креста, заявив, что он просит передать эти кресты русским добровольцам. «До тех пор, пока они будут честно служить своему народу, эти кресты будут оберегать их от пуль, потому что эти кресты - чудотворные», - сказал старик. Один крест взял себе сам Георгий Николаевич, второй выпросил у него Ромашкин - адъютант командующего, а третий оказался у Федора. Тот потом честно признался Стази, что, конечно, он обязан был отдать его первому достойному солдату, но страх за нее заставил его надеть этот крест ей на шею. «Надень ты, - суеверно молила она его, - надень, прошу! Ну что со мной может быть? Ну убьет осколком от бомбы - велика потеря? Я не боюсь. Но ты… ты - свет мой, ты - Россия, та Россия, которая была и которая так нам нужна…»
        - Я солдат, девочка. Только солдат. И не поменяю тот крест, что надел на меня наш старый отец Нил из Воскресения на Дебре. - И Федор туго затянул узел гайтана.
        Розовые кувшинки под лучами закатного солнца стали совсем багровыми. Впереди был еще ужин из вкусных домашних лепешек и лимонада, которыми кормили на вилле, а потом долгая обратная дорога на электричке, потом на метро до Фридрихштрассе, потом пешком, узкая комната и вечное ожидание звонка от Федора. Старенький служитель уже привычно постучится в дверь и глухим голоском попросит фройляйн Новинскую к телефону в приемную. А в трубке сухое горячее дыхание и всего несколько слов, произнесенных мальчишеским ртом. И можно еще успеть на последний поезд метро, ибо присылать машину Трухин считал неприличным и неправомерным.
        - Стаська, Стаська, тебя Ремке зовет! - оторвал ее от ежедневных, ежечасных грез голос Георгия из сада.
        Стази вошла в прохладную белую виллу, такую же уютную и чистую, как ее старенький хозяин. Привычным путем миновала гостиную и столовую и вошла в залитый медовым светом кабинет. Ремке любезно кивнул ей на положенную трубку. Стази на мгновенье замерла, и мысль о том, что Федор, конечно же, попал под налет и погиб или хуже того - смертельно ранен, и ее ищут, чтобы она успела… И, уже взяв трубку, она стала медленно оседать, когда знакомый голос прошептал:
        - Срочно в лагерь, машина уже выехала. Гитлер убит.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        БОЛЬШОЕ СОБЫТИЕ
        ОТРЫВОК ИЗ МЕМУАРОВ НЕИЗВЕСТНОГО АВТОРА: «ПСКОВ КАК ОДИН ИЗ ЦЕНТРОВ РУССКОГО ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ»
        30 апреля во Псков неожиданно прибыл генерал Власов. До этого в течение длительного времени о генерале Власове ничего не было слышно - и вдруг генерал собственной персоной предстал перед псковичами! Встретиться с народом генерал Власов желал, без сомнения, уже давно. Но немецкие «покровители» препятствовали вождю освободительной борьбы русского народа против большевизма установить непосредственный контакт между ним и населением оккупированных областей. Возможно, что немцы опасались, что антибольшевистское движение Власова станет и антинемецким, если дать генералу Власову полную свободу действий. Разумеется, учитывая истинное отношение русского народа к немцам, их опасения не были безосновательны. Но теперь, видимо, настал момент, когда немцы решили рискнуть и проверить, каково же действительное отношение русского народа к генералу Власову и насколько принципы и положения РОД отвечают желаниям русских людей. Дескать, может быть, русский народ смотрит на генерала Власова как на немецкого ставленника и не пойдет за ним? Если подобного рода сомнения существовали, то, надо сказать, встречи генерала
Власова с русским населением оккупированных областей не только эти сомнения разбили, но и доказали, что русский народ настолько решительно настроен следовать за генералом Власовым, что степень этой решительности даже таит в себе известную опасность для немцев.
        Первая встреча генерала Власова с псковичами, в то же время его вообще первое выступление на русской земле перед русскими людьми состоялось в помещении Большого городского театра. Этот театр с момента оккупации города был приспособлен под солдатский театр, и никто из местных жителей не имел права входа в него, и только прибытие генерала Власова в Псков открыло двери этого театра для псковичей. Правда, в дальнейшем все шло по-старому.
        Выступление генерала Власова было назначено, если мне не изменяет память, на 10 часов утра. Зал театра был способен вместить примерно около двух тысяч человек - и он был набит битком к часу начала торжественного собрания, так что не каждый желающий мог пройти в театр. Как гражданское население, так и военные допускались лишь по пригласительным билетам. Эти билеты были распределены по учреждениям и предприятиям города, а также среди крестьянского населения. Таким образом было достигнуто, что участниками собрания были представители всех без исключения слоев населения и даже военнопленные. В первых рядах сидело довольно большое число немецких офицеров. Сцена театра была украшена русскими трехцветными и красными немецкими флагами, транспарантами, зеленью. Власов вошел в зал в сопровождении целой свиты немецких офицеров. Словно по команде, все присутствующие в едином порыве поднялись со своих мест и бурными продолжительными аплодисментами приветствовали генерала.
        Когда генерал Власов занял место в первом ряду, к нему подошел один офицер (не могу припомнить точно, кто это был, но кажется - немецкий офицер, говоривший по-русски). «Господа, - сказал он, обращаясь к залу, - разрешите вам представить генерала Власова». Генерал Власов поднялся со своего места и, повернувшись лицом к залу, сказал: «Здравствуйте, господа!» Снова все встали, и снова долго гремели аплодисменты.
        Затем на сцену вышел Б. Он говорил, как обычно, хорошо и удостоился в дальнейшем похвалы генерала Власова. После того как Б. кончил говорить, тот же офицер, игравший роль неофициального председателя, объявил: «Слово имеет генерал Власов». Под аплодисменты генерал Власов поднялся на сцену. Он говорил не по бумажке, а от себя, его речь была очень яркой и произвела большое впечатление. Зал слушал генерала Власова, затаив дыхание, лишь аплодисментами прерывая время от времени его доклад. Ценность речи генерала заключалась в том, что он говорил о всех вещах совершенно по-новому для псковичей. Он говорил то, что думал каждый настоящий русский, и так, как об этом нужно было говорить, обращаясь к русскому населению, а не так, как о подобного рода вопросах изъяснялась немецкая пропаганда.
        В своей речи генерал коснулся всех основных вопросов РОД, уделив должное внимание и вопросу борьбы с большевизмом, и вопросу сотрудничества с немцами, и вопросу государственно-политического и хозяйственного устройства новой России. Доклад генерала имел огромный успех, и, когда он, окончив, сошел со сцены и, покидая зал, направился к выходу, все стоя восторженно аплодировали и кричали «ура», пока высокая фигура генерала не скрылась за дверью зала.
        7 августа 1944 года
        Участившиеся бомбежки Дабендорфа теперь уже не волновали никого, кроме новобранцев. Главная опасность подстерегала отнюдь не с воздуха. Трухин знал, что некоторые офицеры из персонала даже спали одетыми, опасаясь ареста. В принципе, правильно делали, ибо нет ничего беспомощней и неприглядней офицера в нижнем белье, только продравшего глаза от сна. И стрелять, и стреляться несподручно. Однако сам он не позволял себе такой слабости и, наоборот, приказал менять постельное белье чаще. Разумеется, о встречах со Стази не могло быть и речи; после ночи на 21 июля, когда выяснилось, что Гитлер жив и почти невредим, он отправил ее обратно с приказанием молчать и не показываться в лагере до его вызова.
        Среди подчиненных царили настроения близкие к панике, и надо было прилагать в два, в три раза больше усилий, чтобы машина работала своим чередом, без сбоев и неожиданностей. И только вечерами, сыпавшими с небес обильные звезды, он позволял себе посмотреть правде глаза - и то не мысленно, а в дневнике. Дворянская привычка вести дневники была давно выжжена каленым железом советской власти, и сейчас Федор взялся за них только потому, что иначе становилось уж совсем невыносимо. Он описывал факты, только факты, никаких эмоций и лирики, никаких имен, кроме самых известных.
        Но и это удавалось нечасто. К нему в комнату, как бабочки на огонь, слетались офицеры школы, и только железная воля Трухина позволяла вести общий разговор, не сводя его к обсуждению последствий неудачного заговора. Но так обстояло дело со средним звеном и пропагандистами - когда же появлялся кто-то из своих, все неизбежно сворачивали к одному вопросу, все века мучающему людей после неудач: почему?
        Федор как раз считал этот вопрос теперь уже не столь важным; его волновали даже не столько возможные аресты - в конце концов, они все всегда ходили под Богом, - а то, что русское движение теряло своих покровителей. Трухин прекрасно помнил, как после ареста Байдалакова никто не скрывал, что его и еще двадцать офицеров РОА из Дабендорфа намерены арестовать по обвинению в антинемецкой деятельности. Тогда их спас барон Фрейтаг-Лорингофен из второго отдела генштаба ОКХ. Прибежал сияющий Штрик и восторженным шепотом сообщил слова барона: «СД будет разочарован. Головы не покатятся. Но, - и тогда, опьяненный успехом, на слова эти Трухин не обратил внимания, - это последний раз, когда мне приходится вас спасать». А вот теперь Лорингофен застрелился.
        Стрелялись и гибли в гестапо тысячами, Восточный фронт разваливался, во Франции наступали союзники…
        Жиленков и Боярский[171 - Баерский Владимир Гелярович, иначе Боярский Владимир Ильич, - полковник РККА, генерал-майор ВС КОНР.] приходили почти каждую ночь, и они говорили, говорили, говорили, не в силах остановиться, как раненый, который не в силах не сдирать чешущуюся корку с раны.
        - Я не удивлен масштабами кары, под джаггернаут которой попадают друзья и родственники. Все это мы видели и в России, - горячился, как всегда, Георгий, нервно запуская руку в холку своего роскошного сеттера, возимого с собой всюду, несмотря на запреты полиции и даже начальства повыше. - Но Англия, но Черчилль! Какая низость!
        - Не понимаю твоего удивления - это вполне в британском духе: опубликовать имена заговорщиков, имевших с ними дело, еще тогда, когда они были на свободе.
        - Боюсь, это уже не меняло дело, - вздохнул Боярский, старавшийся по большей части молчать. - Штрик рассказывал, что у графа Шуленбурга в сейфе нашли списки не только всех участников заговора, но и тех, кто собирался участвовать в дальнейшем устройстве и правительстве новой Германии.
        Все замолчали в который раз, и Трухин знал, почему. Всех тайно угнетал один и тот же вопрос: а почему подобного не было у нас? Разумеется, все эти якобы заговоры у нас, по которым пропадали миллионы, вымысел, кому-то до зарезу нужный. Но где были настоящие заговорщики? Где были мы сами, черт возьми?..
        Трухин долго смотрел, как звезды падают и падают в сырой лес, окружавший лагерь, и перед падением на мгновение вспыхивают нестерпимо ярким светом.
        - Все мы знаем, что террор, убийство царей и тиранов - не решение, - тихо произнес он. - А все-таки любопытно, - он попытался хоть отчасти сменить тему, - что здешняя пресса всячески замалчивает размах заговора и пытается придать ему вид бунта крошечной кучки аристократов. У нас делалось совершенно наоборот. Забавно. - Мучительно захотелось закурить.
        А звезды все падали.
        Назавтра был молебен по убиенным. Разумеется, он был тайным, проходившим в домовой церкви Марии Васильчиковой[172 - Княжна Мария Илларионовна Васильчикова, известна также как «Мисси» (1916 -1978), - русская аристократка из рода Васильчиковых, причастная к событиям заговора 20 июля с целью убийства Гитлера, оставила подробный дневник, выдержавший несколько изданий.], и никого из РОА там не было, но Трухина пригласила туда Верена.
        - Теодор, я знаю, приняв мое приглашение, вы рискуете, - кладя свою невесомую руку ему на плечо, на новый витой погон, тихо проговорила она. - Но иначе - какие мы русские, правда?
        Он просто поцеловал эту руку.
        Они доехали до Берлина на электропоезде, а дальше решили добираться метро. Все поезда шли по расписанию.
        - Значит, некоторое время обошлось без налетов. Знаете, меня до сих пор поражает, с какой быстротой берлинцы восстанавливают вокзалы, рельсы, дороги. Такое впечатление, что они не ломаются, а делаются только более крепкими, терпеливыми и стойкими.
        - И именно тогда, когда немецкому народу стали мстить за Гитлера. Интересно, а как было у нас? - Трухин знал, что не получит ответа, и сам презирал себя, что в последнее время все чаще возвращается к проклятому вопросу: а как там у нас? Это было бессмысленно, унизительно, мешало работе, но избавиться от вопроса он не мог.
        Маленькая церковь была полна народу, и Трухин с удивлением обнаружил, что еще может чувствовать, казалось, давно забытое умственное и психическое возбуждение, очутившись среди хорошо одетых женщин и мужчин своего круга. Он восхищенно и, не скрывая этого своего восхищения, смотрел на красавицу Мисси с ее удивительными миндалевидными глазами, на служившего батюшку, с лица которого даже полтора столетия не смогли убрать отчетливые следы итальянской крови предков, на Верену, склонившую голову и выглядевшую настоящей русской Психеей. Пахло дорогими духами, бриолином, породой. И острая тоска по своим расстрелянным братьям, по русским мальчикам из Дабендорфа, у которых нет будущего, ожгла Трухина до физической боли, и он постарался полностью погрузиться в молитву.
        - Ты отъял еси от нас присных наших, но не лиши нас Твоея милости: услыши молитву нашу и приими милостивно отшедших к Тебе приснопоминаемых нами рабов Твоих; воззови их в чертог Твой, яко доблих воинов, положивших живот свой за веру и отечество на полях сражений; приими их в сонмы избранных Твоих, яко послуживших Тебе верою и правдою…
        - Боже, что он говорит! - услышал Трухин позади себя почти возмущенный шепот. - Публичная молитва за католиков!
        - И за протестантов…
        - Да церковь не простит ему этого, вот увидите!
        - Разумеется, если среди нас, как и положено в рейхе, полно соглядатаев…
        - …и упокой их во Царствии Твоем, яко мучеников, отшедших к Тебе израненными, изъязвленными и в страшных мучениях предававшими дух свой; всели во святый Твой град всех приснопоминаемых нами рабов Твоих, Клауса, Адама, Фрица, Дитлофа, Вильгельма…
        После был небольшой завтрак, тартинки и херес, и, стоя с Вереной посередине залы, Федор с жадностью ловил обрывки разговоров.
        - Арестовано уже почти семь тысяч, а американское радио упорно твердит о пятнадцати аристократах. Вот это пропаганда, фюреру остается только позавидовать…
        - А говорят, что Тротт был повешен самым зверским средневековым образом, крюком под череп…
        - Впрочем, непосредственных заговорщиков ведь действительно немного, человек двести, не больше.
        - Но это генералы, полковники, послы, министры, госсекретари, глава криминальной полиции, наконец! А губернаторы провинций!
        - Трудно представить себе подобное у нас, - одними губами сказала Верена, и Трухин с тоской увидел, что слезы поползли по белым худым щекам. - Господи, пощади Россию… Простите. А где ваша малышка, Теодор?
        Трухин не ожидал столь прямого вопроса, и ему не понравился тон, но его спасла княжна.
        - Я так рада увидеть вас, Федор Иванович! Столько слышала, да и папа много говорил о вашем покойном отце. - Она по-английски пожала ему руку. - Вы здесь единственный военный, скажите: наши перспективы?
        - У Красной армии блестящие, а нам надлежит думать о спасении противников Сталина, неважно, беженцы они, остарбайтеры или военнопленные. Прибавьте сотни тысяч восточных добровольцев вермахта. Так что, княжна, ответить на ваш вопрос весьма затруднительно.
        Васильчикова нахмурилась.
        - Понимаете ли, Федор Иванович, к Власову сначала все мы относились очень хорошо, скажу больше - с энтузиазмом. И все же первым врагом были немцы, большевики - вторым. Впрочем, за генералом пошли бы в любой очередности. Ему верили, было много разговоров. Но время шло, а записавшихся не призывали, надежды тускнели. А теперь Красная армия приближается, и буду с вами откровенна: к несчастью, но почти каждый думает, что, когда придет Красная армия, будут страховаться и доносить. Говорят, русские пленные на заводах целуют советские трофеи, взятые в переплавку. Увы, атмосфера большевизма идет далеко впереди армии…
        - Все люди, княжна. Жаль только, что на пороге крушения нацистов по-прежнему раздражает наш лозунг «единой и неделимой», и они называют его «несоответствующей действительности точкой зрения военнослужащих РОА». Какой абсурд.
        - Наша вина, что мы не поняли этого раньше. Нас всех. «Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью»[173 - Слова, сказанные Штауффенбергом своему брату Бертольду.]. Простите, меня ждут.
        Трухин с Вереной возвращались через Александерплац и попали под очередной налет. Со всех сторон к метро мчались толпы, крича: «Luftgetar-15!» Трухин выругался про себя: пятнадцатый означал самый опасный налет, не менее тысячи машин, и, очевидно, ковровый.
        Стараясь не торопиться и не выпускать руки Верены, он спустился вниз на платформы, забитые людьми, чемоданами и мешками. Пути тоже были заполнены, на эскалаторах плотно сидели люди. Но паники не было, какие-то девушки в непонятной форме толково распоряжались и организовывали движение людских потоков. Спустя несколько минут стало ясно, что они попали в самый центр «ковра». Электричество то и дело пропадало, и вокруг стоял чудовищный гул и грохот. Туннели гудели и содрогались, от давления казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, люди сидели, сжавшись в комок и непроизвольно прикрывая головы руками. И самое ужасное - никто не произносил ни слова, никто не кричал и даже не плакал. Лишь в перерыве между волнами налетов включался громкоговоритель, сообщавший названия улиц и номера домов, подвергшихся разрушению. Их жителей-мужчин просили выйти и помочь тушить пожары.
        - Я пойду помогу? - тихо попросил Трухин у Верены. - Прошло уже четыре с половиной часа, а больше чем на пять их не хватает. Справитесь?
        Верена только молча перекрестила его.
        Он выбрался на улицу, властным жестом отстранив не выпускавшую его девушку. Стоял день, но света не было. Черное от дыма небо давило, не давало вздохнуть, зданий в направлении главного штаба полиции больше не существовало. И тут среди кирпичей, веток, белья, мебели Трухин увидел равнодушно пробирающуюся в сторону Пергамона фигуру Стази.
        В два шага он нагнал ее и едва не отшатнулся, увидев серую маску вместо лица.
        - Ты здесь? Зачем? Почему? Живой… - вдруг обессиленно проговорила она, и Трухин только сейчас понял, чего ей стоило его приказание и безвестность в такое время.
        - Что ж со мной случится? - усмехнулся он, ненавидя себя. - Ты прости, надо помогать.
        И до самого вечера они разбирали завалы, обмотав лица принесенными кем-то полотенцами.
        21 сентября 1944 года
        Дом Гегеля все-таки разбомбили. Причем, по странной иронии судьбы, стол философа остался в полной неприкосновенности.
        Тогда они успели забраться в подвалы Пергамон-музея, куда было получено разрешение прятаться в случае налета, а, выйдя часа через четыре, обнаружили, что в университет было прямое попадание. Передний фасад снесло начисто, в воздухе стояли тучи розоватой пыли, и дормитории перестали существовать наполовину. В глубине души Стази даже обрадовалась: теперь, когда ей негде жить, может быть, Федор как-нибудь сумеет пристроить ее в лагере. Она знала, что желание это эгоистично и неправильно, но сделать с собой ничего не могла. Однако практичные немцы тут же приказали студентам из разрушенных флигелей переселиться в соседние, привести комнаты в жилой вид своими силами, а из учебного плана удалили некоторые занятия, чтобы две недели работать три раза в неделю на восстановлении. Правда, всю профессиональную работу делали немцы. Стази была поражена, как на следующий же день специальный отдел помощи пострадавшим от бомбардировок явился в университет с запасами стекол, рам и фанерных щитов. Все восхищались и помогали рабочим, как могли, только Катя всегда стояла в стороне, прикусив губы и отворачиваясь.
        Кроме того, сразу все, несмотря на национальность, получили статус разбомбленных. Это давало право на специальные купоны, выдаваемые всем жителям уничтоженного дома - пусть ты и не пострадал, а лишь был сильно напуган очередной ковровой бомбардировкой. Каждому выдали по два апельсина, плитке шоколада, немного масла и чуточку настоящего кофе. Кроме того, полагались пара белья, туфли и платье. И все это без списков, без проверок, веря исключительно на слово. Стази вышла из магазина с ворохом полученного и заплакала.
        - Представляю, что у нас бы устроили, - зло выругался Георгий. - Не умещается в голове. Почему? Как? Знаешь, вчера мне вообще сказали, что у нас есть теперь особые привилегии в передвижении как у разбомбленных. Бред какой-то.
        Катя, стоявшая рядом с пустыми руками, вдруг опустила голову и еле слышно произнесла:
        - А у нас в Ленинграде хлеб продавали… Да что там хлеб - даже кипяток в ЖЭКах стоил две копейки литр…
        Уже который раз в этом году у Стази возникло желание бросить университет и стать просто одной из тех незаметных девушек, которые, как ангелы спасения появлялись после налетов. Они были везде: в госпиталях, на разбитых дорогах, в дымящихся еще кварталах. Они раздавали еду, но, что гораздо важнее, потом вели растерявшихся и нуждающихся людей по всем муторным ступеням дальнейшего устройства жизни: ночлег, отъезд, новая квартира, документы. Красный Крест делал свое святое дело - кормил и защищал, но главное, давал то ничем не заменимое чувство, что ты не один, о тебе понят, о тебе заботятся. Стази, не задумываясь, пошла бы на ту работу, но Трухин настаивал на учебе.
        День шел за днем в разборах завалов, ничуть не уменьшавшихся, и учебе. Неожиданно в самый разгар работы на протоптанной узкой тропинке появилась Верена. Она хмыкнула, увидев Стази, нагружавшую кирпичом тачку в платье и уличной обуви, не позвала ее сразу, а обратилась к одной из серебряных старушек-воспитательниц. Та мелко-мелко закивала.
        - Спокойно, со всеми и все в порядке, - вместо приветствия улыбнулась Верена. - У вас есть час на сборы. Поезд отходит в шесть пятнадцать с Зюдкройца[174 - Вокзал в Берлине.]. И возьмите хорошее платье и обувь, если у вас есть. Вот билеты, но я провожу вас.
        Стази, помнившая, что спрашивать Верену бесполезно, а слушаться стоит, быстро умылась, покидала в тряпичный чемоданчик немудреные вещи. Они ехали на такси полуразрушенными улицами, на которых тут и там дымились котлы походных кухонь и тянулись скорбные очереди берлинцев.
        - Думаю, вы знаете, что в лагере творится хаос, - как всегда, не поворачивая головы и очень бесстрастно, проговорила Вверена. - Фюрер приказал все восточные войска перевести на запад.
        - Как? - ахнула Стази.
        - Очень просто. Офицеров и солдат школы также требуют направить в шахты. На местах все на грани мятежа, с трудом представляю, как Георгий[175 - Пшеничный Георгий Андреевич - подполковник РОА, начальник дабендорфской школы в период с октября 1944 по апрель 1945 г.] удерживает их, да на всех его все равно не хватит.
        - Но ведь это чудовищно. Это крах для них всех… для нас всех.
        - Несомненно. Но Власов уже заявил, что называть добровольцами людей, которые для немцев лишь пушечное мясо, - преступление, и русское движение должно отвергнуть саму идею о войне против союзников. Он даже собрался сам вернуться обратно в лагерь.
        - Еще один абсурд. Как он смеет бросить их?! - вырвалось у Стази. - А Фе… А что генерал Трухин?
        Верена улыбнулась краешком рта.
        - Генерал сказал, что от этих самоубийц ожидать иного было бы глупо, но что наш долг заключается в любых мероприятиях, которые не позволят предоставить всех обманутых своей судьбе. РОА нет, если точнее, сказал он, но для нас эти несчастные соотечественники - наша РОА.
        Постоянные налеты и страх за Федора при относительной собственной бездеятельности так измотали Стази, что сейчас она была даже не в состоянии осмыслить услышанное и то, как оно может повлиять на их с Трухиным судьбу. В принципе, судьбы никакой и не было - было только сиюминутное существование.
        Они остановились у Зюдкройца. Здесь все тоже было в пыли, но никакой суеты. Поезд казался сошедшим со старой картинки: немцы теперь использовали едва ли не музейные вагоны.
        - Ваш билет. - Стази машинально взяла листок. - Вы даже не посмотрите конечную остановку, - вздохнула Верена. - Вот молодость.
        - Мне все равно.
        - Логично. Но мне кажется, что и денег у вас нет, а?
        - Теперь можно обходиться и без денег.
        - Тоже верно. Тогда прошу в купе. До свиданья.
        «Она сказала „до свиданья“, а не „прощайте“, значит, не все так плохо», - единственное, что подумала Стази, кладя свой жалкий чемоданчик на хоть и посеченную временем, но шелковую обивку сиденья. Все вокруг было старым, но чистым, напоминавшим о старинных путешествиях начала века: медные детальки, синие сетки, неуловимый, но явственный аромат духов. Она села и устало прикрыла глаза.
        - Стази.
        Холодные пальцы легли на ее колено в запачканном кирпичной пылью платьице. Она, не открывая глаз, упала лицом на шершавое шитье воротника.
        - Ничего не говори. Мне безразлично, где мы, куда мы, сколько у нас времени. Мы с тобой. - И лицо ее совсем побелело, несмотря на золото заката, льющееся через старое потрескавшееся вагонное окно.
        Поезд по военному времени, к счастью, не летел, а едва полз через Ульм и Больцано на Верону. Он останавливался часто, и тогда они тут же просыпались и зачем-то садились, залитые белым лунным светом.
        - И все же я должен тебе сказать. Чтобы не было иллюзий…
        - У меня их давно нет.
        - Увы, твоя любовь ко мне - иллюзия. В том смысле, что меня, в принципе, давно нет. Ты любишь призрак. - Стази зажмурилась: в призрачном лунном свете Федор с его белоснежной дворянской кожей был почти неотличим от простыней. - Так вот. Эта поездка бессмысленна. Наши части под названием «четвертых батальонов» включены в немецкие полки вдоль всей Атлантики, на севере, в Италии. Но я могу говорить им лишь то, что борьба против союзников не входит в их задачи, это дело немцев. При первой же возможности самостоятельных действий мы будем бороться за освобождение России. Но это тоже иллюзия. Нам не дадут. Ни те ни другие. И как ни примитивно это звучит, как ни отказывается человеческий мозг в это верить, но - третьего нет никогда. Ты пахнешь немецкой ученостью, несмотря на желанность, - перебил он сам себя. - Ты не видела больше фон Герсдорфа?
        - Нет. И где бы… Почему ты спрашиваешь, ты…
        - Просто я хотел сказать тебе, что этим мартом он прибыл в Цейхгауз[176 - Цейхгауз (нем. Zeughaus, произносится «цойгхаус») - здание в Берлине, было построено в качестве арсенала на бульваре Унтер-ден-Линден.] на праздник поминовения погибших. Под мундиром у него были две магнитки британского производства. Увы, Гитлер уехал раньше. - Стази слушала его почти с ужасом. - Самое интересное, что перед покушением он заявил, что он разочарован в жизни, и терять ему нечего. И больше не будем говорить об этом.
        Они приехали в Рим ночью, их встретили какие-то люди из НТС и куда-то отвезли. Стояла непроглядная южная тьма, и только запах поздних роз да лепет фонтанов, льющих воды на поросшие мхом мраморы, говорили о том, что они в великом городе. Наутро Стази подошла к окну и отшатнулась, не веря себе: перед ней, утопая в пальмах и пиниях, розовели виллы и, как шум прибоя, плескалась на улице звонкая итальянская речь.
        - Наконец-то мы избавились от призраков! - рассмеялась она.
        - Кажется, да. - Трухин приподнялся на локте, и внезапно всплыло в памяти недавно читанное вслух Вереной:
        Журчливый садик, а за ним
        Твои нагие мощи, Рим!
        В нем лавр, смоковница, и розы,
        И в гроздиях тяжелых розы…[177 - Стихотворение Вяч. Иванова «Староселье».]
        Но общаться с призраками придется и тут.
        И целыми днями, пока Трухин инспектировал русские части и добивался приема у Кессельринга, Стази оказалась предоставлена сама себе. Утром после ранней чашки коретто[178 - Эспрессо с добавлением граппы.], которую они пили вдвоем, воруя часы у сна, Трухин уезжал с забиравшими его представителями НТС, дуче и немцев. Не отрываясь до последнего от его гибкой фигуры в сером мундире и снова кляня себя за украденное у любви время на кофе, Стази отправлялась бездумно гулять по городу.
        Она ни на секунду не позволяла себе поверить, что все это не во сне. И пусть за эти дни в голубой дымке на вечных площадях заплачено всем, чем может заплатить человек, кроме жизни, - она не поддастся наваждению. Такую красоту трудно вынести. Ее, эту красоту, не могли убить и даже принизить все новейшие муссолиниевские перестройки, и вся символика, которая в Берлине наводила трепет, здесь воспринималась лишь как маленькая толика истории, бледное продолжение империи.
        - Есть только два великих города в мире - как-то сказал ей Федор, - Рим и Константинополь, и только три города имперских: Рим, Вена и Петербург. Я был здесь в тринадцатом, как положено русскому мальчику для образования. Мы приехали всей семьей, только без старших, и отец отказался от гостиниц в центре, предпочтя Трастевере[179 - Нетуристический район Рима.]. Рим был другой, но в то же время такой же. И мы всегда будем здесь своими, ибо мы европейцы. Именно это я пытался донести до Кессельринга. Он все понимает, но понимает также и то, что свержение большевизма - теперь возможность уже чисто теоретическая.
        - И мы погибнем, - спокойно закончила Стази, но рука выдала ее, и алая новелла плеснула на подушку.
        - Я, а не мы, - поправил Трухин тоже спокойно, как дело давно решенное.
        - Так не бывает, чтобы один. Когда?
        - Ты мне напоминаешь Марию Вечеру[180 - Любовница кронпринца Австрии, покончившая вместе с ним жизнь самоубийством в замке Майерлинг.], ей-богу. Что за глупости? Когда Бог рассудит. И думать надо не об этом, а о том, что у нас есть обязанности и долг. Кстати, я просил Малышкина навести в Париже справки о твоем отце. А еще кое-кто, работающий с чехами и поляками, имеет какие-то слухи о твоем брате. Если это он.
        Но то, что было когда-то полно значения и боли, теперь существовало для Стази лишь легким облачком иной жизни.
        - Спасибо тебе. Давай все-таки не пойдем пить кофе завтра утром.
        - А мы и не пойдем. В пять за нами придет машина до Термини. И… - Федор замялся, но все же договорил: - Я хотел предложить тебе остаться здесь. Молчи. Здесь есть университет, где филологию преподает, между прочим, Вячеслав Иванов, есть надежные друзья - и здесь будет проще, много проще, чем там. Здесь будут самые приличные союзники - французы. Я хочу, чтобы ты выжила. Молчи, прошу. Я мог бы приказать тебе…
        - Приказать?!
        - Да. Той древней и вечной властью, которая дается любящему мужчине в отношении с любимой женщиной. Но я не хочу. Можешь презирать меня за это.
        - Тебе горько, что, выжив среди врагов, я погибну от руки своих?
        - И это. Но ты - моя последняя Россия, и мне хотелось бы умереть, зная, что она жива.
        Но плиты Великого города больше так и не услышали торопливый и легкий звук русских шагов.
        13 октября 1944 года
        - Видите ли, Георгий Андреевич, я с вами полностью откровенен. Работать на этой должности, несмотря на отлаженность шестеренок, трудно, то есть сказать прямо - практически невозможно. Немцы постоянно суют палки в колеса и будут совать с каждым днем все больше. Разрушения от бомбежек катастрофические. А помимо прочего, эти идиоты теперь обвиняют и своих. Не так давно попало фон Роппу.
        - Знаю, знаю, Федор Иванович, - усмехнулся Пшеничный, - весь лагерь гудел. Мол, барон заявил, что еврейский вопрос не имеет к русским отношения, а сие противоречит официальной линии и идет против политики фюрера.
        - Вот именно. Еще раз напоминаю вам о бдительности: Дабендорф кишит агентами не только НКВД, но и СД. Или, если вам так приятнее - наоборот.
        - Надеюсь, вам будет хорошо в моем логове, как… - Трухин хотел закончить «и мне», вспомнив сумасшедшие скоротечные ночи со Стази, но тут же подумал и о тех мучительных временах одиночества, когда реальность вставала перед ним без всякого флера.
        Он долго колебался, переезжать ли в Берлин. Здесь было дело, там политика, причем политика большая, которая всегда вызывала у Трухина отвращение. Разумеется, в отвращении этом присутствовал большой процент старинного дворянского чистоплюйства, но сейчас дело было в ином. Вхождением в политику он брал на себя ответственность за тысячи тысяч русских людей - имел ли он на это право и способности? Понятно, что Власов не будет заниматься организацией настоящей армии: как бы то ни было, он все-таки фигура отчасти только представительская, ни образования, ни блестящего ума у него нет. Трухин в сотый раз внутренне одернул себя. Власов раздражал его. Поначалу он испугался, что за этой раздражительностью стоит зависть, даже несмотря на то, что он сам отказался встать во главе движения. Но, проанализировав себя, он с облегчением признал: мешает непородистость. Непородистость во всем. В лице, пластике, манере говорить, есть, распоряжаться, в отношениях с женщинами, в образе мыслей. Но почему-то больше всего досадовал Трухин на идиотскую форму, которую придумал себе генерал: какой полувоенный френч при брюках
с лампасами? Ну уж, голубчик, если ты военный, то будь любезен носить форму, и носить ее с достоинством. На самом Федоре форма сидела идеально…
        Переезд в Берлин занял час - вещей у генерала практически не было. В Далеме он поселился в крошечной квартирке при своей канцелярии. Канцелярия, как Трухин ни бился за отсутствие бюрократии и сокращение персонала, представляла собой огромную неповоротливую машину в сотни людей, включая роту охраны и хозроту. Единственное благо заключалось в том, что он оставался полным хозяином кадров. Первая неделя прошла, как в бреду: народу было так много, что некоторые отделы штаба пришлось разместить не в Берлине, а в Мюнзингене и Хойберге. Пару ночей Трухин спал вообще не раздеваясь, чего потом долго не мог себе простить. В свое время, в юности, он очень удивился, прочтя чеховское так называемое определение порядочного человека. Зачем надо было выдумывать все эти пункты о неприличности еды со сковородки или сна на заплеванном полу, когда это было известно с детства, больше чем с детства - это было в крови.
        Как раз наутро к нему прорвалась Стази, и он не посмел обнять ее в несвежей рубашке.
        Но Стази, пораженная увиденным, казалось, даже не обратила на это внимания.
        - Ты не представляешь, что творится вокруг! - восклицала она с несвойственным ей прежде энтузиазмом. - Улицы уже на подходе забиты народом! И не только мужчины, полно девушек. Я говорила с ними - каждая надеется получить место машинистки, или секретарши, или просто уборщицы!
        - Нам нечем платить им.
        - Да кого это волнует, Федор!
        - И кормить их нам нечем.
        - Вот что значит военный! - Стази рассмеялась, и в этой закинутой голове Трухин с болью увидел ту Стази, которой она, должно быть, была когда-то. - Возьми меня - и я все придумаю.
        Повисла пауза. Соблазн был велик, но Трухин давно запретил себе даже в мыслях связывать Стази с их деятельностью. Но заминка Трухина была связана совсем не с этим, а с тем, что на какую-то долю секунды в этом запрокинутом смеющемся лице он вдруг вспомнил другое лицо, виденное мимолетно… но где? Когда? Это был тоже военный, но какая-то частная компания, кажется, обед… Нет, слишком много было и обедов, и военных…
        - Нет. Для этого есть Верена. Кажется, они уже организуют общественную кантину на офицерских пайках.
        Дверь распахнулась, и в кабинет ворвались две девушки, почти девочки, явно из лагеря. Они неприязненно и почти с вызовом оглядели стоявшую у стола Стази, задержав взгляды на ее платье.
        - Мы пришли и останемся здесь.
        - Никуда не уйдем, хоть стреляйте, - добавила другая.
        Трухин с улыбкой смотрел на них, отмечая и худобу, и - с другой стороны - подвитые волосы, и вполне приличные чулки.
        - Что умеете делать?
        Девушки растерянно переглянулись. Было ясно, что угнали их еще школьницами, и делать они не умеют ничего.
        - А все. Что скажете, то и будем.
        - Тогда, может быть, поможете мне составить должностные инструкции для офицеров отдела управления?
        Стази вспыхнула.
        - Зачем ты так?! Девочки, вы не по адресу. Идите в хозроту и скажите, что генерал Трухин просил вас устроить. Идите-идите, не пожалеете.
        Девушки вышли, и Трухин нахмурился.
        - Генералы не просят, а приказывают. Почему ты считаешь себя вправе распоряжаться здесь от моего имени. Посмотри, что творится! - Он махнул рукой назад, и Стази увидела огромные мешки из-под муки, из которых вываливались письма. - У меня десять человек занимаются только почтой. У меня армия, которой нет, но которую надо создать любой ценой. Только имея армию, мы сможем еще каким-то образом разговаривать с немцами, союзниками и Сталиным, только в армии наше спасение…
        - Ты… вы хотите противопоставить себя всем троим? - в ужасе пробормотала Стази.
        - Мы не нужны никому. Власов, вероятно, надеется на что-то еще, я - нет. Так что, прошу тебя, не приходи сюда. Лучше не приходи вообще. Вот мое жалованье за два месяца, возьми и сними гарсоньерку где-нибудь на окраине…
        - И ты будешь осчастливливать меня там, как какую-нибудь Виолетту?
        - Опомнись, Стази, что с тобой?
        - А с тобой?
        - Трудно создавать что-либо без веры, моя девочка. Веру отняли у меня давно, для самообмана я слишком неглуп, а расчетливость мне претит. Эйфория - тоже наркотик, но чем мы будем поддерживать ее завтра, месяц, полгода спустя? Ах, лучше бы тебе раствориться!
        - Все равно в каких только списках немецких меня нет!
        - Списки будут жечь, когда начнется хаос. Во всяком случае, шансы у тебя есть.
        - У меня их нет, ибо у меня нет родины и семьи, а есть только ты. И больше не говори об этом. А деньги я возьму и квартиру сниму. По крайней мере ты сможешь там отдыхать.
        Но отдыхать было некогда. Помимо канцелярии и штаба, на Трухине лежали все вооруженные силы, то есть живые люди. Те люди, которые были не просто солдатами, а добровольно жертвующими последним, что у них оставалось, - жизнью. И хотя Трухин не разделял лозунг, появившийся неизвестно откуда: «Наша сила - это наша идея, и наше оружие - это наше слово», он вынужден был признать, что это почти правда. И от него зависело подкрепить этот лозунг чем-то более материальным.
        В эти дни он еще больше сдружился с Баерским, чьи широкие скулы и большой узкий рот чем-то напоминали ему Тухачевского. В Баерском привлекала тщательно скрываемая вера в свою правоту и не декларируемая, но чувствуемая всеми верность долгу.
        - Поздравляю вас генерал-майором, - по-старинному приветствовал он Баерского по приезде в Далем. - И моим заместителем. Согласны?
        - Могли бы и не спрашивать.
        - Тогда отлично, теперь мы ровня, и работа пойдет, надеюсь, вдвое быстрей. Вот, ознакомьтесь со штатным расписанием. На должностях начотделов у нас комбриг, четыре полковника, три подполковника, два майора, военинженер второго ранга и один каперанг.
        - И что у них с образованием? - тут же надавил на больное умница Баерский.
        - С этим хуже. Высшее и академическое - только у шестерых.
        - М-да, негусто. А что с разведкой?
        - Заведует подполковник с Ленинградского фронта. Плюс две школы и программа подготовки более пятисот агентов, в том числе и руководителей партизанско-повстанческого движения под нашими лозунгами.
        Баерский долго мерил шагами кабинет и машинально тянулся к портсигару.
        - Да курите, не мучайтесь. Я понимаю ваши сомнения, но даю вам слово офицера, что к зиме мы можем точно рассчитывать на никак не меньше, чем на полмиллиона человек, разумеется включая уже служащих в рейхсвере.
        В лагерях не менее миллиона, часть - точно наша. В самое ближайшее время начнется изъятие всех русских подразделений из немецких частей - это около шестисот тысяч. Плюс русские рабочие в Германии. В общем, мы имеем шанс спокойно сформировать тридцать дивизий. Но давайте лучше говорить о первых десяти.
        - Неизбежен вопрос о качестве офицеров.
        - Увы. Возможности у нас не наполеоновские. Видимо, придется создать ряд ускоренных офицерских курсов и школ для младшего командного состава…
        - Пойдем по пути большевиков, - грустно заметил Баерский.
        Трухин закусил губы.
        - Что ж, они с этими командирами уже стоят на немецкой границе. Ничего страшного. Затем авиачасти, это Мальцев, потом танковый полк.
        - А матчасть немцы на блюдечке принесут?
        - Надеюсь, мы и сами добудем на фронте.
        - Федор Иванович! - В голосе Баерского прозвучала почти мольба. - Опять? «А винтовку в бою добудешь»?! Как же так?
        - Обычные действия армии, воюющей в полной изоляции от остального мира. Наше с вами дело - создать и обучить. И еще - получить участок фронта, независимый от немцев. И тогда мы встанем на ноги после первых же столкновений. Я знаю, как дерутся в ГРАЖДАНСКУЮ войну. К тому же боевой успех всегда ведет за собой и перемену обстановки политической.
        - А не романтические ли это грезы в духе НТС, а, Федор Иванович?
        - Война непредсказуема, господин генерал-майор. Во всяком случае, так говорит нам военная история.
        «Не верит, - подумал Трухин после ухода Баерского. - И отлично. Со скептиками работать надежней. Интересней то, считает ли верящим меня. Восторженным дурачком, вроде Кромиади, себе на уме, вроде Власова… или?.. А сам-то я знаю ли? Или просто мне больно, очень больно из-за моей России, в которой вырос и в которую верил, и я цепляюсь за любую, даже самую призрачную возможность возродить ее, пусть даже не по-старому, но честную, благодарную ко всему Россию? То есть прямыми словами: я не верю и не могу не верить. А Кока?» - вдруг вспомнился ему давно не вспоминаемый однокашник. По данным своей разведки, Трухин знал, что Николай сидит где-то под Казанью, обкатывая новые танки. Думает ли Кока о нем или разделившая черта убила все бывшее? И по странной причуде памяти солнечным днем в шумном Далеме ему вспомнился разговор с Кокой на охоте. Они сидели в можжевельнике, ожидая рассвет.
        - После революции, - убеждено говорил Кока, - прежде всего временное правительство и образование всем. Каждый должен сам все видеть, сам все понимать и становиться от этого сильнее. Каждый должен на своем месте делать все крепче, лучше, каждый должен двигать науку вперед.
        - И, ты полагаешь, это все могут?
        - Да! Нам бы только образование, а так у нас всё свое есть, своё, некупленное! Мы самая богатая земля в мире. А народ-то какой! Талант, огонь народ. Мы сами с тобой - плоть от плоти этого народа, нашей кровью дворянской вся земля полита от края до края, нами все создано! Эх, Федька, какая жизнь будет!
        И Трухин хорошо помнил, как при этих словах сверкнуло оранжевое солнце, рассыпая по Костромке тысячи искр. Неоглядные леса вокруг вмиг густо засинели, и вся простая, не ведающая трагедии жизни и смерти природа налилась такой молчаливой мощью и силой, что, казалось, сейчас хлестнет ими через край, требуя мысли и дела.
        И уже тогда было ясно, что Кока верит в ее созидательную силу, а он, Федор, в разрушительную. А теперь Кока служит силе разрушающей, а он?
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ПЕРВЫЙ МАРШ РОА
        Отступают небосводы,
        Книзу клонится трава,
        То идут за взводом взводы
        Добровольцы из РОА.
        Шаг ровней и тверже ногу,
        Грудь вперед, тесней ряды.
        Мы пробьем себе дорогу,
        Где не торены следы.
        День грядущий для нас светел,
        Пусть извилисты пути,
        Каждый сам себе наметил,
        С кем, куда, зачем идти.
        Перед нами будь в ответе,
        Кто народ в войну втравил,
        Разнесем, как тучи ветер,
        Большевистских заправил.
        Нету к прошлому возврата,
        В сердце кровь кипит ключом.
        Все мы русские солдаты
        Счастье Родине несем.
        14 ноября 1944 года
        Прага тонула в дождях; ее знаменитое золото тускло светило, придавая городу какой-то призрачный облик. Стази после Рима не ощущала ничего особенного в этом городе, казалось, что дух Гейдриха[181 - Гейдрих Рейнхард Тристан Ойген (1904 -1942) - государственный и политический деятель нацистской Германии, начальник главного управления имперской безопасности, заместитель имперского протектора Богемии и Моравии, обергруппенфюрер СС и генерал полиции; один из инициаторов «окончательного решения еврейского вопроса», координатор деятельности по борьбе с внутренними врагами Третьего рейха. Убит в Праге.] еще так и не испарился на улицах, и это угнетало, нервировало. Не нравились ей и чехи, эти славянские немцы, всегда честно работающие на любого хозяина.
        Трухин был категорически против ее поездки, исходя все из тех же соображений будущего спасения, и Стази знала, будь у него силы, он вообще порвал бы с нею. Но, к счастью или несчастью, сил у него уже не было. Редкими ночами, приходя в квартирку в Далеме, он чаще всего не спал вообще, а если засыпал, то метался, звал во сне собак, братьев, какую-то Ольгу. У Стази не было и не могло быть ревности, давно осталась только боль за него и удивленье перед несправедливостью жизни. Ценность самой жизни исчезла уже давно.
        Как ни странно, ей помогла все та же Верена.
        - Нет представительности без красивых женщин, - неожиданно позвонила она Стази. - Я уже сказала генералу, что дворец без дам мертв, и попросила сшить вам вечернее платье. В принципе, нужно бы три - для обеда, заседания и приема потом, но сделаем скидку на военное время. Через полчаса я заеду за вами, и мы отправимся к Бессиже, портнихе Васильчиковых.
        Платье действительно вышло такое, о каком Стази не могла мечтать даже маленькой девочкой: серый панбархат, готически строгие линии и серый же эгрет, пусть и с искусственным жемчугом. Туфли Верена дала свои.
        Ехала Стази не на тех двух поездах, что были выделены для делегации КОНР, а на простом тепловозе, а приехала раньше и еще долго стояла в толпе, притворяясь одной из праздношатающихся, пришедшей смотреть на непокорных русских. Говорили, в основном, по-чешски, но Стази поняла, что на самом деле поезд с Власовым пришел еще ночью, но его поставили на запасной путь, чтобы ночью не комкать церемонию встречи. Но утро оказалось дождливым, солнца так и не дождались, и решено было начинать. Стази, прижатая к какому-то рабочему парню, не то остовцу, не то чеху, плохо видела, как важно вышел на скользкий, отливавший свинцом перрон Власов, нелепый в своем полуштатском костюме, с заливаемыми дождем очками. Неуместным контрастом смотрелись рядом с ним и Жиленков, невысокий, плотный, прыгучий, как теннисный мячик, и нахмуренный Малышкин, и толпа разнородных штатских. Но сильнее всего выпадал Федор, словно сошедший со старинной фотографии каких-нибудь русских коронационных торжеств. Черный плащ его сверкал под дождем, как рыцарские латы, и низко было надвинуто забрало - гнутая фуражка с серебряным околышем. Он
держался совершенно отдельно, и толпа поначалу приняла его за какого-то немца. Но тут грянул оркестр. Стази вдруг поняла, что плачет, ибо было что-то непереносимо тоскливое в этом сочетании плывущей меди и дождя, что-то невыразимо русское, беспросветное, безнадежное. «Помнишь ли труб заунывные звуки, шелест дождя, полусвет, полутьму?»[182 - Строки из стихотворения Н. Некрасова «Еду ли ночью по улице темной…».] Но длилось это лишь мгновенье, к Власову уже подходил генерал Туссен, почетный караул грохнул свои экзерсисы, и трухинская рука в перчатке черной птицей взлетела к виску.
        Делегацию повезли в сверкающую сливочно-белым мрамором «Алькрону», а Стази пешком дошла до Вацлавской площади и сняла крошечный номер на близлежащей, слепой и кривой улочке. Время у нее было, ибо прежде обеда в Чернинском дворце ожидался прием у Франка. Она с радостью прошлась бы пешком до Градчан, но дождь и платье делали это невозможным.
        Стази села у окна и впервые за военные годы подумала, что жизнь все-таки благоволит к ней. Только вот она сама - та ли Станислава Новинская, которой была до войны? И ощущение, страшное ощущение даже не раздвоенности, а поглощения себя другим существом охватило Стази. Так неужели в этом самый подлинный ужас войны? В том, что она изменяет человека до неузнаваемости? Что заставляет совершать то, чего никогда бы не сделал? Что не дает возможности остаться собой? Стази, как в лихорадке, бросилась стаскивать с себя одежду, будто одежда была чьей-то чужой кожей, вымылась ледяной водой поспешно надела серое платье. Теперь из потрескавшегося зеркала смотрела высокая, порочно-худая интересная женщина практически без возраста, с одной бровью выше другой и скептической складкой у левого уголка рта. И эта женщина была равнодушна ко всему. Стази, уже не пугаясь ничего, подумала вдруг о том, что даже жалеет об окончании кошмара ленинградской блокады: пока город был ее болью, растравленной раной, он давал жизнь, а теперь остался только Федор. «Только! - со злобой ударила она себя по лицу. - Как ты смеешь
говорить это „только“?! Он святой». «А не демон?» - вкрадчиво произнес кто-то. «О, пусть и демон, если это и так, то не его вина, он тоже, как я, как мы все теперь, не он… Помилуй нас, Господи!» - вырвалось у Стази совсем по-детски, и она заплакала тяжелыми, но все же от чего-то избавляющими слезами.
        Орлой прозвонил полдень, она вытерла слезы, припудрила лицо и плечи и на извозчике с кожаным верхом и фартуком поехала на другую сторону Вислы.
        Вокруг Чернинского дворца было пусто: кроме охраны и подъезжавших машин и пролеток никого. Все триста шестьдесят пять окон за белыми полуколоннами слепо смотрели в стену дождя. В ротонде подъезда распорядитель сделал жест, требующий предъявления билета, но Стази смерила его таким высокомерным взглядом и так властно повела плечами, что он отступил, и в тот же момент она увидела Трухина. Он стоял рядом с Власовым и снятой с правой руки перчаткой, уже белой, легко похлопывал по мундирному обшлагу. И по его лицу, на секунду вспыхнувшему и ставшему юным, она поняла, что он увидел ее. И бесконечно долгие секунды они шли навстречу друг другу, отражаясь в зеркалах и собственном восхищении.
        Обед был красивым, но не изысканным, и Стази с удивлением замечала, что многие из присутствующих даже не пользуются ножом, не говоря уже о салфетках. К счастью, справа от нее сидел Благовещенский с его старомодной учтивостью, и вообще на их стороне стола все происходило по высшему разряду благодаря Трухину и Штрику. Штатские держались отдельно, немцы тоже, застольных спичей практически не было. Зато Стази чувствовала восхищенные взгляды и с холодным любопытством рассматривала немногих дам.
        - А вы бы, милая моя, имели бооольшой успех, - шептал ей Штрик, - и я, ей-богу, сочувствую фон Герсдорфу. Германия немало потеряла в вашем лице.
        - Боюсь, дорогой Вильфрид Карлович, что Россия потеряла больше.
        Прямо с обеда все отправились в знаменитый зал Марии-Терезии, что находился неподалеку. Там, перед Градом, уже царило оживление, подъезжали и отъезжали машины и автобусы, стоял немецкий почетный караул. Трухин подозвал Ромашкина и попросил его держаться поближе к Стази.
        - Вы опасаетесь провокаций, Федор Иванович? - вскинул на Трухина свои огромные голубые глаза Ромашкин, и Стази с благодарностью прочла в них такое безграничное обожание, что сразу простила этому юноше все стычки, происходившие между ними в Далеме, когда он не пропускал ее к генералу.
        - Нет, но в такой ситуации возможны любые непредвиденности. Экзальтация вещь непредсказуемая.
        Огромный Испанский зал, увешанный картинами от Тинторетто до Веласкеса, был разделен на две части: меньшую, где стоял «покоем» стол президиума, и большую, где был устроен зал и балкон над ним. На балконе красовалась в обрамлении двух знаков РОА надпись: «Долой сталинскую тиранию, да здравствуют свободные народы России!» Еще в уголке стояла какая-то трибунка.
        - А пойдемте наверх, - озорно предложил Ромашкин, как предлагали в домах культуры тысячи русских мальчиков, - там и видно лучше, и вообще…
        Пока они искали лестницу наверх и пробирались на свободные места у стенки, открылась еще какая-то дверь, через которую стала проходить русская делегация. Все встали: и русские, и немцы, которых была едва ли не половина зала.
        - Ах, Федор Иванович и здесь лучше всех! - громко воскликнул Ромашкин, но на него зашикали, и Стази усадила его почти насильно.
        Ждали Власова, и он появился в сопровождении обергруппенфюрера Лоренца и штатсминистра Франка.
        - А вот и наши! - снова привскочил Ромашкин. - Смотрите, Меандров уже генерал-майор! Здорово! Федор Иванович тоже к себе его хочет взять! Что ж поторопились-то? - неожиданно хмыкнул он. - Ведь на пятнадцать назначено, а сейчас еще без пяти…
        Все проследовали в первый ряд с важностью, показавшейся Стази напыщенной, но тут началась процедура выбора президиума, все прошли за стол, и заседание началось. Стази смотрела на происходящее словно на представление, будто она школьница и сидит в Кировском театре, и нельзя смеяться, и нельзя есть шоколад, звеня фольгой. И было смешно видеть, что маленький Жиленков, похожий на Наполеона, зажат между возвышающимися над всеми Власовым и Федором, а позади них, точно так же, как эсэсовцы, стоят русские полковники с лицами древних римлян.
        Маленькая трибунка оказалась предназначенной для выступлений немцев.
        - Вот сволочи! - опять громко зашептал Ромашкин.
        - Господин генерал Власов, многоуважаемые участники заседания, - важно начал Франк и долго говорил о культурном значении Праги, о творчестве европейских народов и борьбе против разрушительных сил, бесчинствующих в Европе.
        - Можно подумать, англичанин говорит, - не выдержал Ромашкин и совсем по-детски вздохнул. - А правда, что вы учитесь в Берлинском университете?
        - Правда.
        - Я бы тоже хотел! Очень хотел. Но РОА и Федор Иванович для меня всё.
        - …в тот же момент, когда большие части Европы, которые до сих пор могли жить по своим собственным законам, как будто обречены подпасть под власть большевизма, в этот момент, как факел новой эры, возгорается решение народов России стать на решительную борьбу против мирового зла - большевизма. Мои пожелания относятся к вам, господин генерал Власов, и к вашему движению, дабы оно было увенчано успехом в интересах великого дела. Да будет это заседание в Праге благим началом!
        Потом от имени немецкого правительства выступил какой-то обергруппенфюрер и велеречиво хвалил Россию, ее радость при встрече немецких солдат и тому подобные странные в устах эсэсовца речи.
        - Как говорит, а? - зло шептал Ромашкин и, сам не замечая, все сжимал и сжимал руку Стази. - Они бы год назад так говорили, а лучше - три!
        И Стази все больше погружалась в ощущение абсолютной нереальности происходящего, но вдруг вздрогнула, как от тока: все это время Федор сидел, не поднимая лица от стола. Важно откинулся в кресле Власов, оживленно что-то записывал Малышкин, остальные тоже всячески выражали свои чувства, и только он один не поднимал своей точеной, крупной лепки головы.
        - Я знаю, что русские, украинцы, белорусы, кавказцы и туркмены с такой же любовью преданы Родине, как немец своей, - заканчивал речь обергруппенфюрер, - и что поэтому жгучим желанием каждого представителя собравшихся здесь народов является скорейшее возвращение на Родину. Но не менее горяча и непоколебима воля к тому, чтобы вместо их порабощенной эксплуатируемой Родины возродилась новая страна, в которой каждый, будь он крестьянином, рабочим или интеллигентом, мог бы свободно жить и дышать!
        «Если сейчас, после этих слов, в которых вся наша надежда и вся наша боль, он не поднимет глаза, значит… значит, все кончено, все проиграно, - вдруг подумала Стази и тоже сжала руку Ромашкина. Власов благодарно раскланялся, все захлопали. - Ну же, ну!» - почти молила Стази. Но Федор только провел пальцем по брови, и его длинная кисть так и застыла, охватив лоб. Стази вырвала руку и бросилась прочь с балкона.
        19 декабря 1944 года
        Николин день, Никола зимний, который всегда отмечался в Паникарпово трогательно и широко и в глубине души оставался для Трухина праздником веры в чудо, как назло оказался сумасшедшим с раннего утра. Федор даже не успел помолиться, как в дверь постучались, и ввалился Штрик, непривычно измученный и даже несколько пьяный.
        Он рухнул на стул и жалобно попросил коньяку.
        - Я же не держу, Вильфрид Карлович, знаешь ведь. Что случилось? Чаю крепкого - сейчас.
        - Помнишь, еще в Праге Власов выразился насчет своей благодарности одному немецкому капитану?
        - Разумеется. Я еще удивился такой… непродуманности, скажем так.
        - Вот-вот. И пошло. Весь вечер ко мне подходили и, не стесняясь, поздравляли, а уж на банкете началась и просто вакханалия.
        Трухин поморщился. Банкет этот, организованный опять-таки Франком, оставил у него крайне неприятное впечатление. Мало того что он нервничал из-за Стази, убежавшей и тем самым подтвердившей самые его печальные предчувствия, ему не понравился какой-то разгульный и грязноватый дух этого празднества. И пусть впервые за всю войну исполнялась русская музыка, но исполнялась она немецкой актрисой и немецким оркестром[183 - На банкете 14 ноября выступала немецкая киноактриса Марго Хэйлшер и оркестр под руководством дирижера Петера Кройдера.], что придавало действу определенную двусмысленность. Кроме того, было много пьяных. И «Красный сарафан» вкупе с «Коробушкой» звучали загульно-разухабисто, словно на сходке подвыпивших мастеровых. Окончательно его добила поэма какого-то стихоплета, бездарная и неумная[184 - Поэма «Два кургана» Анатолия Бондаревского.]. Трухин порадовался, что Стази нет, но это была единственная радость, и, выпив несколько рюмок коньяку, он постарался улизнуть как можно раньше.
        - Разошлись не на шутку, и вот уже перед самым закрытием подзывают меня за стол, где самое высокое начальство. А начальство это - не кто иной, как замначальника управления кадров СС, - поведал Штрик.
        - Все ясно. Медвежья услуга.
        - Не ожидал я такого от Андрея Андреевича, - и Штрик выпил стакан почти залпом. - Я им откровенно заявил, что в СС работать не могу и не хочу, к ним не принадлежу, и решил играть ва-банк, то бишь потребовать подполковника в надежде, что ни за что не дадут. И что ты думаешь?
        - Они согласились, армия даст тебе майора, они перетащат тебя к себе уже штандартенфюрером. Звание как раз для опеки над Власовым, - предположил Трухин.
        - Так-то так, решил - пустое обещание. Но опять рискнул, сразу же по приезде отправился к Гелену, выложил ему, что никак не могу идти в СС. Он меня поддержал.
        - Да, милый мой Штрик, честность - наш единственный капитал теперь.
        - Вот именно. Поддержал и отправил в Померанию, с глаз долой, писать историю нашего движения. Так что, друг мой, пришел прощаться. Не уверен, что увидимся при более благоприятных обстоятельствах.
        - Я - тем более.
        Они трижды, по-русски поцеловались, и Трухин положил еще одну монетку в копилку свидетельств о том, что дело их плохо.
        Но, как всегда бывает в минуту опасности или горя, он работал все с большей энергией. Первая дивизия РОА должна была быть готова любой ценой, ибо предоставлялась, может быть, последняя возможность показать себя в деле в районе Познани. А как человек, прошедший бои, Трухин знал, что первое боевое крещение может сотворить чудеса. Впрочем, чудеса любого рода. Но это был последний шанс.
        Днями Трухин бился, чтобы руководство добровольческих войск переподчинило ему восточные батальоны и прочие подразделения из русских, но ему упорно отказывали, ссылаясь на то, что заменить их на фронтах некем. Хотя в Дании, например, без всякого толку стояла тринадцатитысячная русская бригада, примерно столько же находилось и в Норвегии.
        - Черт поймет этих дураков-немцев! - в сердцах не раз говорил он Ромашкину или тому, кто сидел в данный момент рядом. - Каждую мелочь чуть ли не с ножом к горлу приходится выцарапывать. Оружия нет, транспорта нет, офицеров из лагерей не дают…
        Но однажды Ромашкин вскинул на него взгляд, от которого Трухину всегда становилось не по себе: он не любил и не хотел быть кумиром даже у женщин, а тут это обожание со стороны не видевшего жизни мальчика.
        - А может, и правильно не дают, - тихо проговорил он. - Быстрей все кончится.
        - Милый мой старлей, - Трухин положил на плечо адъютанту свою узкую руку, умевшую быть тяжелой и властной, - в мыслях и чувствах твоих я не властен, но ты сам не хуже меня знаешь, что у всех у нас, от генерала до последнего солдата, только одна цель, одно стремление, один враг. И одна судьба. А способность защитить собственные интересы в любой ситуации зависит от внутренней собранности. И, пока остается хотя бы малейшая надежда на конечный успех, мы не имеем права сдаваться.
        Голубые глаза сузились и потемнели.
        - Тогда… тогда, господин генерал, вы должны создавать не только армию, но и ее кадры. Вы знаете, сколько русских мальчиков только и мечтают о том, чтобы пойти с вами?! Нам нужен кадетский корпус, вот что!
        Трухин потер красные от бессонницы глаза. Этого ему только не хватало - бросать в пасть Ваала русских детей. Неужели мало их убито за две войны?
        - Боюсь, это не моя прерогатива - раз. Не разрешат - два. И я против - три. Вам мало гитлерюгенда?
        - Но тогда они погибнут просто. Как вы не понимаете?! Ваш долг дать им умереть с духом, с любовью, вместе…
        - Любая смерть - смерть, господин адъютант. Неужели она легче в красивых одеждах?
        Но Ромашкин уже уходил, сгорбившись и не спрося разрешения.
        «Избаловал мальчишку, - вздохнул Трухин и снова, бесстрастно, как на счетах, отщелкнул костяшечку в минус. Никаких эмоций и раздумий допускать было отныне нельзя. Как это говорил Герман, „трезвость, умеренность и аккуратность - вот три мои верные карты“. А тягостные раздумья о судьбах родины придется отложить на потом». - И он усмехнулся: «потом» - слово из прежней роскоши, его тоже надо забыть.
        К обеду появился из Мюнзинга полковник Герре с рассказами о формируемой дивизии КОНР.
        - Право не знаю, генерал, - не переставал удивляться он, - это ж дети, настоящие дети! Вчера получили три ягдпанцера и пару хетцеров[185 - Самоходная противотанковая пушка.], так они возились с ними до ночи, горючего истратили немерено, смеются, радуются. Это хорошая армия, но, простите меня, все же не совсем настоящая.
        - Ваша задача, полковник, сделать ее настоящей.
        - Вы, надеюсь, понимаете, что последний эпитет применим к ней с некоторыми ограничениями: настоящей и надежной она может быть единственно с точки зрения идей Русского освободительного движения. Если же рассматривать дивизию как инструмент нашего руководства, то ее никак нельзя так назвать. Майор Швеннингер сказал совершенно точно: у каждого русского свои причины ненавидеть советскую систему, и все стремятся к единой цели, к созданию нового государства на других основах.
        Но ведь почти все они в той или иной форме пострадали и от немцев. И именно эти личные и политические обиды, укоренившиеся достаточно глубоко, вызывают яркие антинемецкие настроения…
        - И могут привести к различным недоразумениям, вы это хотите сказать, полковник?
        - Благодарю за понимание. Мы делаем все возможное для предупреждения эксцессов.
        Трухин кивнул и перевел разговор на другое, хотя знал из донесений разведки, что дела обстоят не так блестяще именно в плане дисциплины в свободное время. И ладно бы это были грабежи крестьян или насилие над женщинами всевозможных национальностей из близлежащих лагерей. Только что был раскрыт заговор, предполагавший убийство нелюбимых офицеров и переход на сторону красных группы солдат из саперного батальона. Разумеется, их надо было расстрелять по суду, и в тот же день, но убивать своих среди немцев ни у кого не поднялась рука, и ограничились бессрочным арестом. И это тоже говорило не в пользу движения.
        Теперь, когда существовала более или менее регулярная армия, пусть и в таком мизерном составе, Трухину стало легче: мы, наши, родина - все эти понятия можно было теперь сосредоточить только в ней. И, быть может, это была правда, ну хотя бы толика правды.
        Люди вокруг хватались за любую соломинку - не в плане личного спасения, а в смысле спасения души. Разумеется, полно было и циников, и предателей, и расчетливых дельцов, но Трухин видел лица тех, кто собрался месяц назад уже в Берлине для оглашения манифеста. Это были исключительно эмигранты, военнопленные и остовцы. Огромный зал Европа-хауза у Ангальтского вокзала был заполнен до предела, а на улице стояла и слушала по громкоговорителю толпа. Было много духовенства во главе с митрополитом, что тоже придавало собранию очень русский и интимный характер. И реакция зала была здесь иной. Если в Праге манифест звучал лишь как отлично составленный документ, содержащий приемлемые идеи, то сейчас люди воспринимали его как воплощение мечты, той мечты, за которую боролось столько поколений русских. Многие плакали. «Как странно, ведь текст - это почти слово в слово то, что писали наши мальчишки-эсеры из второй гимназии во главе с Кокой Барыковым. А теперь он воюет против этого». Люди в зале не стеснялись слез, и можно было опасаться даже всеобщей истерики, поэтому Трухин быстро распорядился, чтобы начинали
выступления из зала. Говорили сбивчиво, о разном, но во всех речах горела радость надежды. И это дорогого стоило. Он вышел тогда на улицу и увидел развевающиеся в германской столице русские трехцветные флаги. И он надвинул фуражку на лоб, чтобы никто не увидел слез.
        На следующий же день в штаб стали поступать пожертвования. Трухин помнил Псков, но то, что происходило сейчас, сравнивать можно было, наверное, только с картиной в Нижнем Новгороде, где русские люди жертвуют всё по призыву Минина. Приносили деньги, золотые монеты, кресты, обручальные кольца, серьги, часы; приходили русские берлинцы, рабочие, пленные; через делегации передавали средства, собранные по лагерям. Кто-то принес бесценный документ, подписанный самим императором Петром, а старик-остовец, работавший на фабрике с двумя сыновьями, отдал сэкономленные три тысячи марок.
        - Знаешь, в начале войны в Ленинграде тоже отдавали деньги на победу, - тихо заметила тогда Стази. - И целыми колхозами.
        - В то, что отдавали деньги люди, - верю. Все мы - русские люди. А вот в то, что колхозами, - нет. Да и что там было отдавать, сама подумай?
        - О, они будут все отдавать, грызться до последнего за ту власть, которая позволила им не скрывать свои звериные инстинкты, а пользоваться ими. И дети их, и внуки, ибо ничего больше у них нет. Немцы, может быть, и прозреют, ибо за ними века закона, а наши… - Она схватила его руку и прижала к щеке. - Я, может быть, верю, могу верить в политическое преобразование России, но после всего, что было, в нравственное верить не могу.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ПРОПОВЕДЬ МИТРОПОЛИТА АНАСТАСИЯ 6/19 НОЯБРЯ 1944 ГОДА В ПРАВОСЛАВНОМ КАФЕДРАЛЬНОМ СОБОРЕ БЕРЛИНА, ТРАНСЛИРУЕМАЯ ПО РАДИО:
        Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
        На русской земл искони существовалъ такой обычай, по которому на всякое доброе дло, особенно общее, всегда, прежде его начинанiя, испрашивали благословенiе Божье.
        И вы, дорогiе братья и соотечественники, вы, дятели и вдохновители русскаго нацiональнаго движенiя, и вы собрались здсь, показывая этимъ историческую связь великаго дла освобожденiя Россiи съ дянiями нашихъ отцовъ и праддовъ.
        Мы принадлежимъ къ разнымъ поколнiямъ. Не вс мы одинаково мыслимъ, не вс мы одинаково чувствуемъ. Но мы должны думать сейчасъ не о томъ, что насъ раздляетъ, а о томъ, что насъ соединяетъ. А насъ соединяетъ нын всхъ одно чувство - смертельная непримиримость къ большевицкому злу и пламенное желанiе искоренить его на Русской Земл. Ибо мы знаемъ, что до тхъ поръ, пока оно царитъ тамъ, - невозможна никакая разумная человческая жизнь, никакое духовное продвиженiе впередъ; пока это зло угрожаетъ какъ нашему отечеству, такъ и всей Европ, - повсюду будетъ утверждаться смерть и разрушенiе. И поскольку вы, дорогiе братья и сестры, стремитесь сокрушить это страшное зло, поскольку вы боретесь за торжество свта противъ тьмы, правды противъ лжи, свободы противъ насилiя, христiанства и культуры противъ надругательства и уничтоженiя человческой личности, вы творите подлинно патрiотическое, даже боле того, мiровое дло, и Церковь не можетъ не благословить вашего великаго и святаго начинанiя.
        Это движенiе подлинно заслуживаетъ названiя Освободительнаго, ибо оно стремится не только освободить человчество отъ самаго страшнаго ига, но и человческую душу отъ самаго лютаго гнета. Никогда человческое достоинство не было унижено такъ глубоко, человческая личность поругана такъ безпощадно, какъ въ наши дни подъ властью большевизма.
        Русская Церковь никогда не могла и нын не можетъ равнодушно смотрть на страданiя пасомаго ею народа. Она сама дала мiру тысячи и тысячи мучениковъ - погибшихъ въ большевицкихъ ссылкахъ и тюрьмахъ православныхъ пастырей и архипастырей, невинная кровь которыхъ не перестаетъ вопiять къ Небу. Она молитъ Господа, чтобы Онъ сократилъ вамъ дни этихъ испытанiй. Намъ невдомы сроки Господни. Однако, есть знаменiя времени, по которымъ мы можемъ съ увренностью утверждать, что урочный часъ уже приблизился и стоитъ передъ дверьми. Дорогiе вдохновители и дятели Русскаго Освободительнаго Движенiя! Вамъ, богатырямъ духа, исполненнымъ силъ; вамъ суждено свершить великое дло освобожденiя Родины, если только вы пойдете путемъ чести, правды и самоотверженнаго подвига. Въ тягчайшiя времена исторiи порой изъ народныхъ ндръ начинаютъ бить какiя-то творческiя струи и тогда общее народное воодушевленiе подымается на невиданныя высоты подвига. Эти творческiя струи воспламеняютъ святымъ огнемъ человческiя силы и движутъ челов$ческую волю на совершенiе великихъ длъ. И тогда мысль невольно ищетъ вождей, которые бы воплотили въ
себ мысль и волю всего народа. И эти вожди, если они подлинно народные вожди, воспринимаютъ духомъ своимъ какую-то особенную силу, которая и ведетъ ихъ до тхъ поръ, пока они не свершатъ своего великаго и святаго дла.
        Дорогiе братья и сестры, объединимся же вс вокругъ этого нашего Нацiональнаго Освободительнаго Движенiя, будемъ каждый подвизаться на своемъ пути и содйствовать общему великому длу освобожденiя нашей Родины, пока не падетъ это страшное зло большевизма, пока не возстанетъ со своего одра наша измученная Россiя и пока въ ней не засiяетъ новая благословенная заря жизни, исполненной свободы, разума и радости во славу нашей Родины и всхъ населяющихъ ее народовъ! Аминь.
        24 января 1945 года
        За окном шел тихий, какой-то ненастоящий снежок, жалкий, бессильный, навевающий тоску. Вчера был сдан последний экзамен, и чувство пустоты и ненужности, как обычно бывает после сданной сессии, охватило Стази. Все это было очень странно: полыхала война, а она училась, сдавала экзамены, шлифовала немецкий, ставший уже настолько родным, что порой она ловила себя на том, что на нем думает. Помнится, в детстве, когда мама рассказывала ей, что Пушкин думал на французском, это казалось непостижимым, не укладывалось в голове - а вот теперь пожалуйста. И она по-детски почему-то боялась признаться в этом Федору. Война гремела, бомбардировки сровняли с землей уже половину Берлина, а в кинотеатрах шли фильмы, дети ходили в школы; было голодно, но до настоящего голода не доходило, ибо продукты по карточкам всегда выдавались исправно в положенном количестве и приемлемого качества. Даже в бомбоубежище немки бежали, надев шляпки. И никогда Стази не видела на улицах растрепанных неаккуратных людей.
        Второй неприятностью после бомбежек был холод, но от него русские страдали намного меньше, чем берлинцы, к тому же Ромашкин где-то раздобыл ей электропечь с рефлектором, и в крохотной квартирке было вполне сносно. На занятиях же сидели в пальто.
        Стази, учитывая ее прошлое образование, считалась закончившей курс, но она, не представляя что делать дальше, попросилась на повторный.
        - Я тоже! - вздохнул Георгий. - По крайней мере близость такого надежного убежища дает нам хоть какой-то шанс выжить…
        Однако для повторного курса нужна была отработанная трудовая повинность, а устроиться куда-либо было почти немыслимо. К тому же атмосфера так или иначе, но становилась все более грозной. Пятнадцатого Красная армия заняла Восточную Пруссию, перерывы между налетами становились все короче, газеты превратились в маленькие листочки. Всезнающий Георгий утверждал, что, хотя Советы и двигаются в сторону столицы со скоростью танка, но что перед самым городом они непременно остановятся, готовясь к решающему удару, и потому месяц можно жить спокойно. Все с радостью обреченных поверили.
        Благовещенский уже несколько раз предлагал ей уехать во Францию и там начать поиски отца, следы которого он вдруг как-то неожиданно потерял, Федор снова и снова заводил разговор об Италии, но стеклянная стена, казалось разбившаяся при встрече с Трухиным, незаметно, но прочно стала вновь вырастать между Стази и миром. Порой она чувствовала себя слепой, бредущей по бесконечному коридору, в конце которого не было никакого света, кроме черники федоровских глаз. Страха давно не стало, одолевала - тоска.
        И вот, глядя на призрачный снег за окном, Стази вспомнила, что сегодня двадцать четвертое января. Но вспомнился ей не день перед студенческим праздником, который по инерции еще как-то отмечался в университете, а последняя поездка с отцом на Новгородчину. Тогда они плюнули на закончившиеся школьные каникулы и отправились смотреть еще оставшиеся монастыри. «Понимаю, что рискованно, - слушала Стази с замиранием сердца слова отца, произносимые за плохо прикрытой дверью маме, - но они уничтожат все, и на что будет опереться ее душе, когда вокруг останутся лишь коробки конструктивизма?» «Но она все-таки живет в Петербурге, - возражала мама, - его-то они не уничтожат?» «То Европа, а душа в трудный час требует корневого, глубинного…»
        И они укатили, на попутках и санях добирались до крошечных церквей, где еще работала братия, Перынь, Холынья, Менюша, праведные отроки, возвышенные девы, мудрые старцы… и белые кубики церквей на ослепительном снегу навсегда остались для Стази воплощением некоей основы, неколебимой ничем. Впрочем, чувство это было детским и скоро пропало где-то в глубине под напором текущей жизни, начавшейся юности, иных интересов. Нутряной свет церквей ласкал и успокаивал, но и только. А в тот январский день они попали как раз в Клопский монастырь, где отмечался день его основателя, таинственного боярского сына, променявшего власть на скит[186 - Михаил Клопский, юродивый - по версии академика В. Л. Янина, был сыном Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка (героя Куликовской битвы) и Анны Ивановны, дочери великого князя Ивана Красного, сестры Дмитрия Донского.]. Полуостров, связанный с материком тоненькой ниточкой, по которой едва проезжали сани, искрился, сверкал, переливался разноцветьем снега под низким солнцем. От святого колодца шел парок, даже на вид необычный и вкусный. И монахи двигались так неторопливо и
стройно, словно исполняли какой-то загадочный сложный танец. И над всем этим тайным и прекрасным миром важно мычали коровы в монастырском хлеву, сразу делая его уютным и близким.
        - Папа, а давай тут останемся… навсегда! - неожиданно вырвалось у Стази. Отец внимательно посмотрел на нее и крепко обнял, прижав к полушубку, пахнувшему сеном, на котором они проделали полдороги.
        - У каждого свой путь, Станислава. К счастью ли, к несчастью, этот - не наш.
        - Почему?
        - Потому что мы простые слабые люди, - непонятно ответил отец. В этот ответ поверить было невозможно, и Стази постаралась поскорее его забыть.
        А теперь разговор этот всплыл в памяти, и, словно желая от него избавиться, Стази оделась и пошла к русскому собору.
        К ее удивлению, даже вокруг церкви стояло много народу. Заканчивалась литургия, и Стази встала неподалеку от выхода, ибо ближе было не пройти. Еще достаточно молодой жгуче-черный священник читал проповедь. Говорил он простые вещи о том, что нет неверующих людей, есть только те, которые не знают об этом, что душа по рождению христианка, что духовные истины просты и гармоничны, ибо на них покоится жизнь, и что особенно бережно надо относиться к этой иррациональной связи с духовным миром именно сейчас, во время войны. Под конец он как-то смущенно, совсем не по-священнически улыбнулся и сказал, что хоть поступок его и не каноничен, но он прочтет сейчас свое стихотворенье по строкам Евангелия от Матфея.
        Крошку белую со стола
        Мне сама любовь принесла.
        Я хожу под столом вокруг,
        Нет ни слов у меня, ни рук.
        За столом сидят господа,
        Перед ними большая еда.
        А я под столом всё хожу,
        Крошку малую нахожу.
        Есть у пса своя благодать —
        Крошки малые собирать!
        Я лишь пёс, но я пёс с душой,
        Мне не нужно крошки большой,
        Мне не нужно больших наград,
        Жизнь идёт светлей, веселей,
        Каждой крошке своей я рад.
        И над всею жизнью моей
        Крошки Неба летят, летят…[187 - Стихотворение отца Иоанна Шаховского.]
        Женщины плакали, Стази тоже, но она даже не замечала своих слез и смутилась, когда на выходе встреченная Верена подала ей платок.
        - Рада увидеть вас здесь и удивлена, что не видела раньше.
        - Я верю в бога в себе, но…
        - Этого уже достаточно. Особенно в наше время. Да, должна вас предупредить, что через три дня будет опубликован приказ для жителей Берлина о запрещении дальнейшей эвакуации. Вы живете здесь уже достаточно давно и по собственному желанию уехать больше не сможете. А стоило, может быть. - И она молча протянула Стази газетный листок.
        Стази сунула его в карман, не читая, и только улыбнулась в ответ.
        - Ехать мне некуда. И незачем.
        А к вечеру в ее квартирке на северо-западе, который до сих пор еще почти не бомбили, раздался звонок. Это было странно, ибо своего адреса однокурсникам она не давала, а Федор всегда предупреждал о своем приходе заранее.
        На пороге стоял невысокий, полноватый пожилой человек в шинели и выглядывающей из-под нее рясе.
        - Отец Иов, капеллан или, скажем по-русски, священник первой дивизии, - негромко представился он. Стази непроизвольно сделала несколько шагов назад, и липкий страх начал заливать ее, как всегда, когда речь шла о чем-либо, связанном с Федором. - Вы простите мне мое вторжение, но я хотел бы поговорить с вами о Федоре Ивановиче…
        - Он жив? - Губы уже плохо слушались Стази, и она ненавидела себя за эту реакцию, ибо давно следовало приучить себя к мысли, что в их положении каждый может быть убит в любой момент. И только с этим ощущением можно жить и выжить, в противном случае жизнь превращается в ад.
        - Да, разумеется, жив, Мюнзинген практически не бомбят. Жив физически, но… Вот об этом-то я и пришел поговорить с вами.
        Они сели за крошечный стол, и Стази предложила кофе:
        - Эрзац, но качественный…
        - Благодарствую, у меня мало времени. Видите ли, я как священник и как человек верю только в любовь, что и позволило мне прийти к вам вот так. Я много и давно слушаю разговоры, которые ведутся у нас о возрождении России, о новом ее устройстве, но ведь никакое возрождение немыслимо без обращения и возвращения человека к своему Творцу. А для того необходимо примирение трех основ, трех законов духа: свободы, любви и, так сказать, предметности, ибо беспредметная свобода есть беспринципность и разнузданность.
        - Да-да, конечно, но при чем тут Федор Иванович?
        - Сейчас вы меня поймете. То есть я к тому, что на путь возрождения можно встать, только осознав подлинную свободу, покаянием очистившись. Я очень люблю и уважаю Федора Ивановича, но буду откровенен с вами, иначе зачем бы и пришел? Ведь у него на душе два предательства. Два. Это ведь тяжесть-то какая, Господи. Я знаю, людям образованным трудно исповедаться и каяться, да и к церкви еще со времен господ мережковских и бердяевых отношение проблемное, но, голубушка, я вас прошу, убедите его покаяться по-настоящему.
        Такого поворота разговора Стази не ожидала. Трухин был для нее всем, то есть почти богом, и в нем не могло быть изъянов.
        - В чем же ему каяться, батюшка? Он всегда ненавидел большевиков…
        - Знаю не хуже вас, и труды его ценю безмерно. И люди его любят. Но как вы не понимаете, нельзя вести великое дело, имея за душой такой смертный грех. Как ему самому тяжело - то его выбор, но нельзя подводить верящих в тебя. А предательство ведь оно есть предательство, как бы ни оправдывалось и ни обставлялось. С Ваньки-дурака, простого мужика, какой спрос: испугался за жизнь свою и предал, мерзко, да понятно. А тут ведь бездны какие, милая. И грех какой.
        - Как же он может каяться за то, что борется за лучшее?!
        - С камнями на душе как быть борьбе успешной и праведной? - вздохнул священник. - Любовь все превозмогает, не обманывается, так что поговорите с ним, голубушка, убедите, откройте, умолите… Сердце мое кровью обливается при мыслях о Федоре Ивановиче, на всех службах за него молю и, думаю, не я один. Ну благослови вас Господь.
        Стази непривычно поцеловала протянутую старческую руку, от которой уютно пахло лампадным маслом и еще не то корицей, не то кардамоном.
        - Спасибо вам, отец Иов.
        - За такое спасибо не говорят, крест я на тебя возложил, тяжкий крест, за что тоже прощенье у Бога молить буду.
        Стази долго смотрела, как нелепая неуклюжая фигура удаляется в сторону метро, и ей стало страшно в пустой квартирке. Она снова накинула пальто и выскочила на улицу, сама не зная, чего хочет: догнать ли священника, поехать в Далем, вернуться в собор или просто бродить, не зная, что делать с охватившим ее смятением. Да, тогда, в изнасилованном государстве, и потом в зареве войны, которая могла принести смерть этому красному пауку, искорежившему жизнь стольким и столькому, все собственные действия, и уж тем более, действия Федора были понятны, оправданны и даже мужественны, но теперь, когда жизнь стала иной, несмотря на войну и страну, более человеческой, поступки эти могли выглядеть уже совсем по-другому. В это было трудно поверить, но все же в глубине души говорило, что священник прав. «Но ведь Бог все простит, - как озарение, подумалось ей. - Бог простит. Простит, если найти силы признать свой грех как грех. Только хватит ли у нас сил на это, последнее?»
        В голове у Стази шумело, и она почти не слышала, что квартала за три-четыре снова бушевал налет. Видимо, бродила она долго, потому что совсем стемнело, и освещение выключили везде. Почти ощупью она пробиралась к дому, как услышала странное цоканье по асфальту и дыханье с присвистом. Она инстинктивно прижалась к стене, и через минуту мимо нее протащилась собака, волоча висевшую на полоске кожи заднюю лапу, оторванную осколком. Стази ахнула, и сцена в новгородском лесу на мгновенье с мучительной ясностью полыхнула по глазам.
        - Милый, - прошептала она и, уже не думая, что делает, рванулась за собакой. Пес поднял голову, и в глазах его не было ничего, кроме отчаяния и неверия. - Нет! Ты живой, ты будешь жить, - лихорадочно бормотала она, гладя лобастую голову и пытаясь понять, как лучше поступить. - Я должна, я спасу тебя… - Она наклонилась, поцеловала измученную морду и, выдохнув, подняла пса на руки. - Мы пойдем домой.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        «ВОЛЯ НАРОДА», 24 ЯНВАРЯ 1945 Г., № 8, С. 1.
        Преступление в Круппа-Мюле.
        Танковая разведка Советской армии, прорвавшая фронт в районе Литцманштадта, 20 января ворвалась в поселок Круппа-Мюле (Верхняя Силезия). Войдя в поселок, танки, в количестве около десяти машин, открыли огонь по домам местных жителей и в упор начали расстреливать тех, кто пытался спасти жизнь бегством. По пути движения советские танки появились на территории расположенного в Круппа-Мюле лагеря русских и украинских рабочих. В этом же лагере проживало большое число эвакуированных из украинских областей.
        Советские танкисты, увидев выбегающих и собирающихся во дворе соотечественников, прекратили движение. В одном из танков открылся люк. В нем появился командир. Не выходя из танка, он приказал всем, проживающим в лагере, собраться во дворе. Когда большинство живущих в лагере, преимущественно девушки и женщины, в том числе старухи и эвакуированные дети, собрались, танки неожиданно открыли по ним огонь из пулеметов. Бросившихся бежать танки начали преследовать и давить своими гусеницами.
        В течение нескольких минут было уничтожено несколько сот человек. Затем танковая разведка повернула и отошла к своим войскам. Немногие оставшиеся в живых рабочие бежали на запад. Им были оказаны помощь и содействие при эвакуации вглубь Германии.
        Преступление в Круппа-Мюле страшнее Винницкого и Катынского злодеяний. Ему нельзя найти даже безумного объяснения.
        Пусть командир советского танка был трижды фанатик-коммунист. Пусть это была непревзойденная мразь, привыкшая к крови и преступлениям. Но ведь читал он выступления Сталина и других большевистских вождей, читал листовки и обращения, призывающие красноармейцев «спасти братьев, насильно угнанных в немецкое рабство»? Конечно, читал. Почему же он, вплотную встретившись со своими соотечественниками, которых еще так недавно большевистская пропаганда оплакивала как жертв немецкого произвола, почему этот советский танкист бросился к пулемету, а не к стоящему перед ним «освобожденному брату»?
        Изверги слышали родные голоса, молящие о пощаде. Палачи видели растерянных женщин и плачущих детей, своих по крови и по родине. И давили их гусеницами танков.
        Что это? Месть? Но ведь мстят тому, кто в чем-то виноват. В чем же была вина немощных старух, несчастных девушек, пятнадцатилетних детишек? Что двигало рукой красноармейца, когда он выпускал пулеметную очередь по беззащитным детям?
        Нет, «братолюбивая» пропаганда оказалась ни при чем. Этой пропагандой обманывали наивных и доверчивых людей, у которых нужно было выкачать побольше денег на войну: начиная от либеральствующих богатых англичанок и кончая колхозницами, изнывающими в непосильном труде. Но красноармейцев ведут в бой не красивые лозунги. Красноармейцам давно уже не говорят: «Тебя ждут твои братья». Наоборот, им всячески доказывают, что теперь вокруг них - одни враги. Над двигающейся массой советских бойцов владычествует истошный вопль Эренбурга: «Бей! Режь! Уничтожай!»
        Злодеяние в Круппа-Мюле - начало безумного плана уничтожения наших соотечественников, находящихся на этой стороне фронта.
        Этот безумный план четко сформулирован жидом Эренбургом. Уничтожать всех, кто, волей или неволей, пожил без советской власти. Они познали правду о Сталине и его клике. Они опасны для сталинского режима. Они обречены на смерть.
        В. ТЕРЕХОВ
        10 февраля 1945 года
        Трухин сидел в номере гостиницы «Гардт» в ожидании начала торжественной передачи двух первых дивизий РОА - хотя вторая все еще находилась в процессе формирования - под командование Власова. Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, РОА становилась официальным союзником Германии, и немцы это всячески подчеркивали, даже тем, что и немецких, и русских генералов разместили в точном соответствии со званиями и на равных. С другой - на фоне идущей лавиной Красной армии все это было каплей в море. Но главное - все было слишком поздно, и отлично выученная, высокая духом дивизия казалась всего лишь детской игрушкой. Конечно, еще оставалась надежда на победы, на встречи в бою, на увиденную советскими солдатами Европу… Трухин, никогда не лгавший себе, ясно отдавал отчет, что не будь этой крошечной надежды, этого шанса единицы к сотне, он давно сложил бы свои полномочия. Война - явление непредсказуемое, даже на пятый ее год. Вчера, перед отъездом из Далема, он долго говорил с Баерским. Как два аристократа, они никогда не разговаривали о личном, но в их деловых беседах всегда присутствовало нечто
малоуловимое, но понятное и близкое им обоим. Трухин видел, что порой Баерский, чья горячая кровь украинских князей, пусть и усмиренная годами адъютантства у Тухачевского, пытался выразить это чувство в словах, но Трухин всегда мягко и необидно останавливал его. Легче от этого никому не стало бы, а вот в общении появились бы трудности.
        Баерский коротко и толково изложил положение дел под Мариенбадом, где совсем недавно по инициативе Трухина была создана разведшкола, называвшаяся условно «сельским домиком». По донесениям из России было ясно, что сейчас выброска в тыл организаторов внутреннего сопротивления необходима, ибо НКВД уже создал в ожидании «власовских партизан» отдел по борьбе с бандитизмом. И потому представители КОНРа на той стороне необходимы, как воздух. «Домик» представлял собой точную копию советских разведшкол, и теперь Баерский рассказывал о тех трудностях, с которыми сталкиваются курсанты в связи с этим. Советская форма, обращение «товарищ» и многое другое, от чего люди уже отвыкли, мешали работе, но Трухин настаивал именно на таком ведении дела.
        - Со средним звеном положение безукоризненное. Особенно ваши выпускники, Федор Иванович, выше всяких похвал и могли бы составить конкуренцию офицеру русской армии. Со взводными и ротными хуже, много случайных…
        - Если бы время… время… А в людях я уверен. - Трухин машинально чертил на гостиничной бумаге с гербом и с удивлением увидел, что из-под карандаша на листке появляется голова собаки. Вот чертовщина. Это всё Стазин курц. Хорошая порода, упорные немцы создали универсальную собаку, пригодную и для птицы, и для зверя, хотя уж куда… ему до настоящего костромича[188 - Костромская или татарская гончая.]… - А вы любите собак, генерал? - неожиданно спросил он и увидел, что лицо собеседника смягчилось, и между ними снова пробежала волна близости.
        - Да. Ведь помните, до начала тридцатых при армейских питомниках всегда содержались и охотничьи, красные командиры тоже баловались охотой, и я, грешный.
        - Помню-помню, как на каком-то совещании сцепились краскомы из УВО и СибВО, поскольку в первом держали южнорусских, а во втором лаек. Да и взятками борзыми на моей памяти еще давали.
        - Ну это ж традиция, - одними глазами улыбнулся Баерский. - А вот когда злобных легавых стали передавать в ГПУ… Или когда крестьяне стали завидовать собачьему рациону…
        - Да-с, четырехсот граммов мяса и наши солдаты сейчас не получают, - вернул разговор в прежнее русло Трухин, и Баерский сразу внутренне подтянулся.
        В дверях уже маячил адъютант Герре, приглашавший на плац.
        В Мюнзингене стояла настоящая швабская весна, и над плацем курился аромат зацветающей черемухи. И так наивно и трогательно, так по-русски смотрелась наспех сколоченная из сосновых досок трибуна, украшенная еловыми лапами, так беззащитно глядели в небо задранными дулами две полевые гаубицы, что Трухин не смог удержать улыбки. На трибуне уже стояли Власов, Буняченко, Ассберг и Кестринг. В происходившее дальше трудно было поверить, но, как в старые добрые времена, Герре отрапортовал Кестрингу о прибытии соответствующих частей, а тот в свою очередь передал Власову шестисотую и шестьсот пятидесятую русские дивизии.
        - Ура главнокомандующему вооруженными силами Комитета освобождения народов России! - закончил он на вполне приличном русском.
        - Вон как заговорил, мерзавец! - тихонько шепнул Трухину Баерский, но тот не успел ответить, ибо на флагштоке рядом с военным флагом рейха взвился русский национальный флаг.
        Трухин знал, что такой же флаг взлетает сейчас над всеми местами, где расквартированы войска РОА, и что тысячи людей, так же как он, смотрят сейчас в голубое немецкое небо со слезами благодарности, надежды и тоски. Грянул «Коль славен», исполнявшийся на какой-то дикий немецкий мотив. Трухин поморщился, и эта неприятная усмешка не сходила с его лица все то время, пока Власов принимал дивизии и говорил что-то слишком общее о священной борьбе и дружбе между немецким и русским народами.
        - Слава богу, что хоть Гитлеру «ура» не произносит.
        - Ну три года жизни в относительной цивилизации научили его чему-то.
        - Прошу, теперь вы, генерал, - неожиданно обратился к нему Кестринг с предложением, не предусмотренным протоколом.
        Трухин сделал шаг к микрофону. Небо с появившимися легкими облачками стояло над головой отражением цветущих черемух. А внизу застыло море лиц, чего-то ждущих, на что-то надеющихся, русских лиц, русских, которым предстоит самое страшное в жизни - сражаться со своими по крови.
        - Солдаты! Друзья мои! - Глухой голос, усиленный микрофоном, мягко поплыл над плацем, смешиваясь с шелестом деревьев и оголтелым пением заливавшихся неподалеку соловьев. - Я верю в вас. Верю потому, что именно вы помогли создать ту силу, которая сможет разбить военную машину большевизма. И я честно говорю вам, что Красной армии будут противостоять такие войска, которые ни в техническом отношении, ни в военной выучке не будут уступать, а морально они будут ее несомненно превосходить, потому что бойцы и офицеры вооруженных сил Комитета освобождения народов России идут в бой во имя великой идеи освобождения Родины от большевизма, во имя счастья своих народов. Мы самостоятельны, мы имеем в своем составе все роды войск, необходимые для ведения современной войны, и вооружение по последнему слову техники. Но душа любой армии - ее бойцы, и нет бойцов чище и святее, чем вы. С Богом!
        И войска двинулись серым валом под новый марш, звучавший медленно и важно, как церковный распев:
        Мы идем широкими полями
        На восходе утренних лучей,
        Мы идем на бой с большевиками
        За свободу Родины своей.
        Марш вперед железными рядами
        В бой за Родину, за наш народ,
        Только вера двигает горами,
        Только смелость города берет!
        - С такими молодцами да отступать! - неожиданно воскликнул Власов, но даже Кестринг посмотрел на него с удивлением, и главнокомандующий продолжил подбадривать проходящих простыми словечками, вроде: «Молодцы, ребята!» и «Так держать!»
        А песня ширилась, и уже не слышно было соловьев, а только тяжелый шаг и дыханье тысяч людей.
        Мы идем вдоль тлеющих пожарищ
        По развалинам родной страны,
        Приходи и ты к нам в полк, товарищ,
        Если любишь Родину, как мы!
        Мы идем, нам дальний путь не страшен,
        Не страшна суровая война,
        Твердо верим мы в победу нашу
        И твою, любимая страна!
        Через несколько часов, когда все уже сидели в офицерском казино, где был банкет, туда пришел адъютант и сообщил, что солдаты по своей инициативе срывают с рукавов германских орлов.
        Ночью Трухин долго не мог уснуть. В раскрытое окно, за которым уже смолкли соловьи, врывался торжественный хор лягушек, своим журчанием почти неотличимый от птиц. Он сидел на подоконнике, белея рубахой и едва не касаясь головой верхней рамы, и думал о том, как иррационально все, что бы ни происходило в России. Сегодняшнее действо несомненно тоже было Россией, пытающейся изжить свой грех, но, как всегда, возможно, еще более его усугублявшей. Его бедная страна пыталась делать это всегда, но слишком мало осталось у нее веры. Слишком мало, чтобы противостоять злу. И зло окончательно воплотилось в этой войне, изначально носившей в себе зародыш войны гражданской. Время войны не пришло неожиданно. Слишком сильно было напряжение предвоенных лет, все готовились к войне, и вопрос был только в том, до какой степени западный мир готов сам себя разрушить. Материализм, коричневый и красный, стояли один против другого и, подписывая между собою пакт, думали каждый свою думу, ничего общего не имеющую с миром человечества. Он много размышлял об этом в те первые дни плена, в безвестном лагере. Столкновение двух
материалистических идеологий, безусловно, было явлением более сложным и глубоким, чем столь затверженное национальное единоборство народов. Тут было дело не в борьбе Германии с Россией или национал-социализма с марксизмом, а в одном Божьем суде над двумя лжерелигиями, лжемессианствами, столь различными и столь одинаковыми в своем восстании против Божьего Духа. И теперь Трухин не сомневался в том, что грех нацистов - возвышения плоти и крови над Духом Божьим - был равен греху большевиков, возвышавших над Духом Божьим материю. И тот, и другой грех были грехом против веры в Бога. И над тем, и над другим - и над многими - свершается теперь Божий суд.
        Трухин только сейчас с удивлением вспомнил, что война началась в День Всех Святых, в земле российской просиявших. Он хорошо помнил настроения первых дней, когда у многих возникла надежда, что, вследствие начавшейся грозы, явится в России возможность открытого свободного слова о правде и о Боге, и совершится возвращение многих отступивших от истины душ. И он, как и остальные, хотел своей стране блага, и он ждал ее спасения. И не его вина, что пути исполнения его желания оказались иными, чем у большинства. Что в его ожиданиях и надеждах присутствовал, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности. Ошибка ли? Нет, в надежде на конечное торжество Божьей правды нет ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории. Надежда на Бога только в безграничности истинна. И тем истинней, чем безграничней.
        - Да вот только безгранична ли она у меня? - горько и вслух произнес Трухин, спрыгивая с подоконника. - И именно потому я не знаю, как отвечать Стази.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О 1-Й ДИВИЗИИ КОНР Н. В. ВЕТЛУГИНА (ТЕНЗОРОВА)
        Начало 1945 года. По полям и дорогам двигается длинной, растянувшейся на несколько километров колонной пехота; блестят на солнце штыки, чернеют дула и диски автоматов… Оглушительно лязгая гусеницами, ползут тяжелые танки. Громыхая, катятся тяжелые пушки, влекомые тягачами. Идут самоходные орудия. …Лошади легко «уносят» полевые пушки и гаубицы с зарядными ящиками. Снова стрелки. За ними - противотанковая часть с «танковыми кулаками»… Саперы… Полевые радиостанции. Санитарные тачанки и двуколки… Минометчики… Автомобили… Самокатчики… Мотоциклисты.
        Пыля, по обочине дороги, вдоль колонны, в одном и в другом направлении проносятся, то рыся на лошадях, то подпрыгивая на «стреляющих» и «чихающих» мотоциклетках, штабные офицеры, адъютанты, ординарцы, посыльные.
        Над нескончаемой рекой из человеческих тел плывут развернутые и развеваемые ветром знамена - трехцветные, белые с косым Андреевским крестом и снова трехцветные…
        Медленно обгоняя колонну, я еду в автомобиле по полю. Сидящий рядом со мной инженер Д. В. Б., человек, проживший здесь более двадцати пяти лет, но сохранивший горячую любовь к России и поклоняющийся всему русскому, не может скрыть своего волнения. Он сжимает мою руку и с необычным выражением всегда сурового лица изменившимся голосом говорит:
        «Ведь это русские солдаты! Снова возродилась русская армия! Неужели наши мечты о настоящей борьбе с большевиками воплощаются в действительность? Я знаю, что сейчас совершается подлинное, настоящее общероссийское дело! Как жаль, что всего этого не видят мои близкие и друзья!»
        27 марта 1945 года
        Пса Стази назвала Капитаном Фракассом в честь любимого героя в детстве. Он оказался на редкость вышколенным и чрезвычайно трепетным существом, ковылявшим на своих трех лапах за ней повсюду. Соседи крутили пальцем у виска, но Стази сходила в соответствующие инстанции и даже добилась маленького пайка на собаку. Они выходили с ним рано утром, когда налеты были редко, и шли куда глаза глядят по руинам. Пейзаж вокруг в этом северо-восточном районе столицы давно уже был один и тот же: груды битого кирпича пополам со штукатуркой, среди которых робко пробивались лопухи и какие-то сорные травы. И зелень эта потихоньку затягивала венки, букеты и деревянные кресты, которые пунктуальные немцы клали на разрушенные дома. К счастью, северо-восток бомбила советская авиация, и ее налеты не шли ни в какое сравнение с адом коврового уничтожения города американцами, которые заливали Берлин сотнями тонн металла, а потом дожигали горящим фосфором. Свои же бомбили по старинке, каждый самолет сбрасывал всего лишь по три бомбы да и то по принципу «куда попадет». Стази и особенно Фракасс быстро научились разбирать
принадлежность самолетов по звуку и довольно спокойно продолжали свои прогулки.
        Федор появлялся совсем редко, с черными кругами под глазами: армия выдвигалась на боевые позиции в Чехию.
        - Письмами теперь приходится топить печи, - вздыхал он. - Но это так, к слову. А вот теперь, когда нам, как никогда, нужна свобода действий, немцы совершают чудовищные глупости. Прекрасно, что ты так и не устроилась к нам, ибо мы на волоске от того, чтобы все служащие превратились в служащих СС. Каково? - Федор положил руку на голову Фракассу, и тот блаженно замер, зажмурившись. - Правда, на этот ход у меня есть козырь: я выторгую за это освобождение Виктора и еще кого-нибудь из наших. - Стази слушала его, стараясь даже не вникать в смысл этой путаницы понятий, когда неясно было, кто понимается под «наши», «мы», «они».
        - Мне кажется, скоро будут только живые и мертвые, - тихо вставила она.
        - Я не узнаю тебя, моя храбрая девочка, - постарался улыбнуться Трухин. - Чем тяжелее ситуация, тем выше дух, разве не таков русский человек? Знаешь какой парадокс? Наша ударная группа, ну помнишь, во главе с Сережей Ламсдорфом, фантастически показала себя при Врицене. Немцы деморализованы, трудно поверить, но порой их гнали в бой под пистолетами офицеров. Наш же дух действительно высок, ребята дерутся, как боги. А эти идиоты пишут, что у нас массовое дезертирство, и мы расстреливаем своих же десятками.
        - Идиоты - немцы?
        - Советские. Прости мою маловыразительную речь, я очень устал, правда. Сколько сил стоили эти переброски на фронт! Подлый немецкий шаг использовать нас как пушечное мясо. Буняченко молодец, сделал все что мог, и я бы на месте Власова разрешил ему вести дивизию к швейцарской границе, чтобы попробовать переговорить с союзниками. Но главком… трус.
        - И они не наши союзники.
        - Они вообще ничьи, их не интересуют ни Германия, ни Россия. А с такими всегда можно торговаться.
        - За сегодня ты уже второй раз произносишь слово «торг».
        Трухин вспыхнул.
        - А ты хочешь красивой смерти под валторны и развернутые знамена? Для меня это был бы отличный выход, но люди? У них жизнь должна быть впереди.
        - Прости. Я устала от бомбежек, от бездействия, от неопределенности. Для чего ты бережешь меня?
        Трухин долго молчал, гладя шелковистую крапчатую холку Фракасса.
        - Может быть, для того, чтобы потом ты могла жить, зная, что было в России искреннее стремление к свободе, к Богу. Что существовали люди, которые были готовы для этого на смерть. Что русский народ не раб и не хам по сути своей. Без такого знания жизнь превращается в нечто худшее, чем ад. - Стази встала и молча прижала его голову к груди. А он продолжал: - Мы все знаем, что ни в какое сравнение с Красной армией мы не годимся, даже при наших ста двадцати тысячах и порыве, что единственный наш шанс - это привлекательность манифеста и разброд ситуации. Но я горд и счастлив уже тем, что когда-нибудь потом, в следующем веке, русским людям смогут сказать, что не все смирились с большевизмом, что даже ради почти призрачной попытки его уничтожения они пожертвовали не жизнью - нет, это достаточно просто, - нет, они пожертвовали честью, добрым именем. И я делал для них все, что мог. А то, что мы щепки в этом океане, так что же? Это уж совсем не страшно, потому что я люблю тебя.
        - Ubi tu, Gai, ibi ego, Gaia,[189 - Древнеримская брачная формула: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».] - прошептала Стази, - у меня есть немного вина, Георгий, как всегда, где-то достал. Будешь?
        - Нет. Все равно придется сказать раньше или позже. Завтра я уезжаю в Карлсбад, там совещание президиума, где, я уверен, будет принят южный вариант.
        - Швейцария? - Стази стиснула холодные пальцы, не согревшиеся даже на горячем теле собаки.
        - Хуже, много хуже. Все стягиваются в южную Чехию, потом дальше в Словению, дабы попытаться объединиться с монархическими сербами. Тогда можно будет разговаривать с ними. Но я рискнул бы и на большее - с ударной группировкой прорваться на Западную Украину к УПА.
        - Это… мышеловка, Федор.
        - Мышеловка?! - Федор вырвал руку и вскочил. Высокая фигура заметалась по комнате, и Фракасс вдруг жалобно и тягуче завыл. - Мышеловка - это моя любовь к тебе! Это чудовищно, это не по-божески, что за тебя я готов согласиться с тем, чтобы там, в России, были расстреляны все, кого я любил когда-то, чтобы смерть моя была ужасна, чтобы…
        - О, замолчи, замолчи, умоляю тебя! Ты сам не знаешь, что говоришь! Мне ничего не надо, я готова потерять тебя, лишь бы ты был жив. Жив! Жив!
        И она упала на колени, обнимая начищенные сапоги, на которых от ее рук оставались следы. И, поднимая ее, глядя в посветлевшие от боли глаза, он еще успел прошептать ясно и твердо:
        - Двум желаниям не сбыться, Станислава. И потому я сделаю все, чтобы исполнилось - моё. И ты смиришься с этим.
        Утро леденило низким небом с бегущими рваными тучами. Воздух, не отравленный пылью и гарью, можно было глотать, словно они находились не в разрушенном городе в эпицентре великий войны, а где-нибудь на приречном лугу. Фракасс поводил носом и возбужденно вздрагивал всем телом.
        - Прилетят минут через семь, не раньше. Я провожу тебя… квартал…
        - Нет. - Он низко склонился над ее рукой, и Стази благословила склоненную седеющую голову извечным жестом русской прощающей и прощающейся женщины. - Так помни, сегодня в семнадцать тридцать за тобой придет машина, и вы поедете с ними. Куда - тебе знать не нужно. При первой же возможности я дам о себе знать или…
        - Или?
        - Или приеду. Прощай.
        И высокая фигура в пригнанной, как на парадных портретах, форме в несколько шагов скрылась среди кирпичных гор и крестов.
        Машина отвезла их не на вокзал, как думала Стази, а куда-то за город, и лишь ночью они добрались до станции, где грузился эшелон. Всем распоряжались энтээсники, только что выпущенные из тюрьмы. Стази, всю дорогу не проронившая ни слова, отказалась от предложенного купе и села с Фракассом на полу в коридоре. Маленькие боковые сиденья были почему-то оторваны, и Стази вдруг заплакала, вспомнив, как любила в поездках с отцом бегать по коридору и звонко шлепать этими сиденьицами. Под утро она задремала и проснулась от того, что собака отчаянно дрожала. Стази постучалась в купе.
        - Скажите машинисту, что сейчас начнут бомбить, надо остановить поезд и всем выйти.
        Но они не успели. Поезд, наоборот, затрясся и помчался вперед на всех парах, и они, может быть, и ушли бы, если бы на крошечной станции, куда они влетели, пути не были забиты вагонами. Народ посыпался в здание вокзала, но американцы не обращали на них внимания, всаживая в вагоны и паровозы бомбы и очереди крупнокалиберных пулеметов. От паровозов, окутанных призрачными облаками кипящего пара, шли хрипы и свисты, а порой вылетали кровавые ошметки тел. Стази спокойно сидела у какого-то пакгауза и только крепче прижимала к себе Фракасса.
        День прошел в добывании нового паровоза, карточек, споров с начальником вокзала и той сумятице, которая царит, когда никто ничего не знает точно. Стази, словно окаменевшая с прошлого утра, отдала свою еду собаке и равнодушно наблюдала за происходящим. И ей нравилось, что суетятся немцы, а все русские просто и толково выполняют то, что еще можно выполнить. Эти русские вели себя куда достойней, чем те, которых она видела летом сорок первого под Лугой. Наконец, молоденький офицер из НТС сказал, что теперь состав идет, к сожалению, на Пльзень, ибо дальше дорога перекрыта американцами.
        - Пльзень так Пльзень.
        - Но собаку вам придется оставить. У нас набилось полно раненых. Партизаны где-то разгромили немецкий госпиталь, и вся эта толпа в одном белье рвется к нам. Не можем же мы их оставить, и так всех не возьмешь.
        - Ну, значит, останусь и я.
        - Что за дурацкие шутки! - обиделся офицерик. - Господин Байдалаков приказал мне лично проконтролировать вашу посадку!
        - Контролируйте. Без собаки я не поеду.
        - А, ежели вы думаете, что спали с каким-нибудь начальством в Далеме, вам теперь море по колено!
        Стази сузила глаза и рассчитано и точно ударила его по лицу.
        - Стыдно, лейтенант. Даже немцы не позволяли себе. Фракасс, тубо, оставим это быдло.
        И она повернулась, чтобы уйти за пакгаузы. На мгновение мысль о том, чтобы уйти вот так с собакой в никуда поманила ее своей простотой. В хаосе поражения скрыться всегда легко, с голоду они не пропадут, она не принадлежит ни к каким силам, она всего лишь безвестная душа… Уйти, раствориться, забыть все и стать просто лесом, рекой, верной подругой пса. Если бы не данное Федору слово.
        И тогда она молча пошла к составу, влезла в первый попавшийся вагон и снова села на пол в углу, где вперемешку стояли банки с консервами и какая-то канцелярщина.
        Сколько они ехали, Стази потом вспомнить не могла, ибо все время то проваливалась в тяжелый сон без видений, то бездумно смотрела в окно, выбитое и кем-то завешенное мешковиной. Порой на небе появлялись самолеты, непонятно чьи, крутились и исчезали, и это не предвещало ничего хорошего. Товарная станция Пльзня, куда они смогли попасть, оказалась забита составами, и Стази выходила выгулять Фракасса, периодически узнавая новости. То начальник поезда куда-то надолго уходил, требуя, чтобы состав перевели на пассажирскую, откуда солдатам проще было добраться до госпиталя, то началась разгрузка ее вагона, ибо людей нечем было кормить, то пристыженный лейтенантик приносил ей воды и даже букетик каких-то неведомых весенних цветов. Налетов не было, хотя погода, как назло, стояла прекрасная, нежная, весенняя.
        Ничего не сдвигалось, и Стази решила, выспавшись, пешком отправиться в город. В конце концов, и РОА, и КОНР, и НТС теперь можно было найти повсюду.
        Дикий рев сирены не мог заглушить топот ног, покидающих поезд, но через несколько секунд его все-таки забило рычанье моторов. Стази откинула мешковину и увидела низко стлавшуюся на горизонте эскадрилью, подающую сигнал к атаке. Еще через пару секунд вагон подпрыгнул, и крышу снесло. Бежать куда-то было уже бессмысленно. Взвизгнул Фракасс, которого, наверное, ударило камнем, и тогда Стази просто упала на пол, закрыв собой пса, как закрывал ее на Луге бодрящийся казачок. Единственным доказательством того, что она еще жива, было то, что Стази слышала, как рвутся бомбы. Не было ни времени, ни пространства, только живая дрожащая плоть рядом. Вдруг все смолкло, но лишь для того, чтобы начался новый ад, гораздо страшнее первого: это стали рваться боезапасы. Все заволокло черным дымом, запахло паленым человеческим мясом, Фракасс душераздирающе выл, но Стази, оглохшая и ослепшая, только догадывалась об этом по напрягавшемуся горлу собаки. Все вокруг свистело, стонало, кричало, она чувствовала, что край платья уже тлеет, но боялась разжать руки, чтобы обезумевший пес не вырвался и не убежал. Дышать стало
нечем, и Стази потеряла сознание, намертво вцепившись руками в обгоревшую пятнами шерсть курцхаара.
        27 апреля 1945 года
        Никогда еще за всю войну - да и, пожалуй, за всю жизнь - не развернулись во всем блеске способности Трухина, как в этот жаркий месяц, когда в Европе уже полностью царит весна. Сейчас от него требовались не только качества военачальника и дипломата, но и человека. Причем последние, может быть, в первую очередь.
        После того как полностью укомплектованная бравая первая дивизия отправилась на фронт, на плечи Трухина в Хойберге легло доукомплектование второй, формирование третьей, офицерский резерв, запасная бригада и офицерская школа, почти сплошь состоявшая из юношей, не нюхавших пороху и движимых одной только любовью к России. У Трухина каждый раз сжималось сердце, когда он заходил в казармы, и юноши, почти мальчики, едва ли не трогали его за рукава мундира и смотрели восторженными глазами, в которых не было ничего, кроме надежды и веры. О, с какой радостью поменялся бы он с ними местами, чтобы умереть с восторгом, без раздумий, веря в то, что смертью своей ты приближаешь час освобождения родины, а для большинства - и час первого свидания с нею, поскольку основная масса курсантов была детьми эмигрантов. Но он должен был нести свой крест, куда более тяжелый, чем, пожалуй, у всей остальной его армии.
        Как он успевал всюду, порой оставалось загадкой и для него самого. Главное было не позволять себе думать ни о чем, и только в короткие часы сна вспыхивали в подсознании светлые поля Паникарпова, такие, какими они бывали поздней весной: в белых россыпях звездчатки с нависшей по краям тяжелой зеленью ольшаника. Он входил в эти поля, утопая в росе, и все хотел дойти до края, чтобы скрыться в освежающей, освобождающей влажности леса, но каждый раз все не мог дойти, и начищенные сапоги вязли, и шаг замедлялся, и белые цветы оплетали генеральские галифе все выше и туже…
        Он умудрялся поддерживать идеальный порядок в своих войсках, но то, что происходило вне этого, было уже не в его власти. С самого начала путаница началась с того, что вопреки приказу сосредотачивать южную группу в богемских лесах, первая дивизия отправилась в район группы немецких армий «Висла». И, хотя Буняченко отказался подчиниться этому людоедскому приказу и двинулся в Богемию, время, а главное время для маневра, оказалось упущено. Все рапорты Власову оставались без ответа, и практически готовые дивизии быстро теряли форму в размягчающих пейзажах Швабских Альп.
        Трухин сам, выйдя из штабного шале и оглядевшись вокруг, на несколько секунд замирал, пораженный роскошной мягкостью гор, волнами виноградников, сбегавших в долины. Местный говор убаюкивал, простые, как детский лепет, местные вина обещали радость, и сама природа говорила только о том, что всё в жизни прекрасно, надо лишь отдаться своему уменью радоваться. И снова приходил ему на память вечно юный сын этих мест, почти их дух с его бессмертными строчками:
        Der Erde Rund mit Felsen ausgezieret
        Ist wie die Wolke nicht, die Abends sich verlieret,
        Es zeiget sich mit einem goldnen Tage,
        Und die Vollkommenheit ist ohne Klage.[190 - Скалистый круг земли не уподобитьВсего лишь облаку, что в вечера уходит;Дней золотых является блаженство,Не оставляя жалоб совершенству.Из стихотворения Ф. Гельдерлина «Осень»]
        Десятого числа все-таки пришел приказ переместиться в район Линца. И Трухин с Герре почти неделю не ложились, чтобы провести марш на Мемминген без потерь. Трухин спасался черным, как деготь, чаем, Герре - коньяком.
        - В Ульме еще вполне изрядные запасы, и можно нажать на армейские управления продснабжения, - строил планы Гере.
        - Надеюсь обойтись без этого, полковник. Вашими стараниями даже наша Золушка - запасная бригада - показывает неплохие результаты, - улыбнулся Трухин, хотя сил на улыбки уже почти не было. - А то, что все идет не по плану, так мы на войне, голубчик. Скажите спасибо, что еще нет налетов.
        - И все-таки без нажима не обойтись. И даже хуже, не имею права скрывать от вас. Вчера я обратился к командующему округом в Мюнхене генералу Крибелю с просьбой о довольствии, и он прямо заявил мне, что не может дать русским «ни грамма хлеба, ни капли бензина». Вот так, господин генерал-майор. И, думаю, вы сами знаете, что такое двадцатипятитысячной армии перейти на самообеспечение…
        Да, Трухин понимал, что это неминуемые разложение и хаос, даже несмотря на воодушевление и внутреннюю дисциплину. Но перевозка армии железной дорогой грозила дезорганизацией вследствие рассредоточения формирований, да и русские офицеры, знавшие хаос советских дорог в начале войны, неизбежно начнут нервничать. И все же иного пути не было.
        Но едва Трухин успел отдать приказ, как ворвался Зверев, и на его бесхитростном лице простого рабочего явно читался страх. «Все происходит быстрей, чем я думал», - вздохнул Трухин.
        - Ну что случилось, Григорий Александрович?
        - Есть сведения, что американские танки уже в районе вокзала! Погрузка невозможна!
        - Чьи сведения, генерал, откуда, кем переданы? Вы, простите, юнкер, что ли? Полковник, свяжитесь с вашей группой связи, напрямую с майором Кайлингом.
        Герре, никогда не терявший головы, через пять минут сообщил, что на вокзале хозяин положения все еще вермахт.
        - Начинайте погрузку. На всякий случай прикройте вокзал противотанковым дивизионом второй и ротой автоматчиков.
        И всю неделю этого нового передвижения своих войск Трухин с тоской смотрел, как отлично отлаженная армия начинает исподволь превращаться в толпу. Разумеется, внешне все было почти идеально, но опытным взглядом Трухин видел тот неуловимый надлом, который создается бессмысленностью приказов и передвижений. К тому же из-за нехватки составов некоторые части все равно отправились пешком, и у Ландсберга к ним присоединились идущие на восток узники концентрационных лагерей. Их переодели в форму РОА, а командирам были отданы строгие приказы грузить людей в эшелоны. Это тоже не прибавило ни дисциплины, ни боевого духа.
        Остановить это, пока внутреннее, разложение можно было только боями, но именно их впереди и не предвиделось. И хотя теоретически и в противоречии желаниям армейского штаба РОА он должен был оказаться в Линце в подчинении группе армий «Юг», никакого практического значения это уже все равно не имело. Это Трухин знал уже наверняка. И действительно, командующий группой армий «Юг» генерал-полковник Рендулич весьма любезно принял Трухина в своей роскошной штаб-квартире под Линцем и дал согласие на ускоренную доставку недостающего оснащения и вооружения.
        - Но вы понимаете, генерал, что никаких возможностей для применения ваших войск я сейчас не вижу.
        «Ах, лучше бы я не понимал многого из произносимого», - горько усмехнулся Трухин, а вслух любезно, в тон Рандуличу, произнес:
        - В таком случае, если я не ошибаюсь, мне остается одно: мои войска двинутся на Тржебон, к востоку от Будвайса, где займут оборонительные позиции, завершат формирование и будут ждать развития событий. Я прав? - Командующий вставил монокль и долго молча всматривался в русского генерала, словно увидел его в первый раз. - Дабы не быть голословным, я готов продемонстрировать вам, что армия моя вполне боеспособна. Предлагаю устроить марш-парад завтра же, как только прибудут последние части.
        Известно, что излишне частые парады, причем не после дела и не перед ним, портят армию, но это было хотя бы небольшим шансом оттянуть начавшуюся болезнь умирания.
        И солдаты не подвели. Рендулич только морщился и вынимал монокль, однако нового приказа не отдал.
        Ночи становились все короче, и урвать от них время на беседы с Баерским становилось все труднее. А разговор был теперь необходим больше сна, больше пищи.
        - В военном отношении мы провалились, что скрывать. - Трухин сидел за столом прямой, стараясь не смотреть за окна, где разливалась нежная южная ночь. - Тем более надо усилить попытки наглядно продемонстрировать союзникам значение Освободительной армии.
        - Но ведь Юрий Сергеевич[191 - Жеребков Ю. С. - сын царского генерала, видный деятель французской эмиграции, фактически министр иностранных дел КОНР.] сделал в этом направлении, кажется, невозможное. Его меморандум МКК[192 - Речь идет о меморандуме Международному Красному Кресту с просьбой обратить внимание союзных держав на политический характер Освободительного движения, что могло явиться основанием для предоставления солдатам РОА традиционного в западных странах политического убежища. В меморандуме указывалось, что в случае выдачи советским властям солдат РОА ожидает мучительная смерть.] блестящ, хотя и повесил на нас все добровольческие формирования.
        - Мы сражаемся за всю Россию. Но ведь дело так и не сдвинулось с места и в отношении хиви, не говоря уже о нас. Малышкин рассказывал мне в последнюю встречу, что немцы попытались сыграть на этом, предложив Власову обратиться к Гиммлеру с просьбой об улучшении содержания военнопленных в концлагерях. И он согласился.
        - Значит, они в Женеве еще рассматривают его как влиятельное лицо?
        - Сомневаюсь. Но это дает возможность все-таки связаться с союзниками, если, конечно, последних можно серьезно так называть. Вчера мне сообщили… Впрочем, может быть, вам лучше не знать? Воевать проще будет.
        - Не ожидал от вас, Федор Иванович, - красивое лицо Баерского вспыхнуло.
        - Не обижайтесь, теперь мне важен каждый человек, который пойдет с нами до конца. И лучше, чтобы душа его была тверда и спокойна. - Баерский вдруг встал и протянул ему руку. - Миссия Юрия провалилась. Визу Швейцария ему не дала, а пустое и малограмотное письмо Власова, где он назначает Жеребкова начальником дипломатической и иностранной службы КОНР и поручает ему ведение всех переговоров со швейцарскими, испанскими, французскими, английскими, ну и et cetera властями, в наше время не может считаться серьезным. Жеребкову не удалось даже уговорить пограничников пропустить его через границу.
        - А его письмо Нобелю?
        - Увы, там же, где попытки действовать через американского посла, княгиню Кудашеву, Франко. Там же, где серия статей о нас в «Нойе Цюрхер Цайтунг», где миссия Вышеславцева[193 - Борис Петрович Вышеславцев (1877 -1954) - русский философ, религиозный мыслитель. Сотрудничал с КОНР и НТС.], где предложение митрополита, где уговоры профессоров обратиться по пражскому радио с призывом к собравшейся в Сан-Франциско сессии Лиги Наций и разъяснить мировой общественности суть нашего движения. Все они там. - Трухин не выдержал и подошел к окну, где над горами обещающе и заманчиво разгоралась узкая полоса зари. - Мы никому не нужны. И нам, кроме России, никто не нужен. Вот в чем и ужас, и парадокс.
        - И все же сдаваться еще рано.
        - Это всегда рано - да и вообще не нужно, тем более в нашей ситуации. На последнем совещании я - оказавшись, кстати, в полном в одиночестве - был откровенно против того, чтобы снова ехать и просить. И еще ставить под удар такого замечательного человека, как Штрик. Это бесполезно. Несомненно, их встретят корректно - опять-таки, если американцы вообще способны на корректность, - но все пойдет прахом, ибо они не только не понимают наших проблем, но вряд ли и вообще знают что-то о РОА. Это даже не Европа. К тому же они непременно припомнят нам войну на стороне немцев в Италии и Франции, и поди докажи им, что эти солдаты не имели к нам отношения. А кончится все милыми уверениями в личных симпатиях и оставление вопроса на волю вышестоящих. Зачем они наступают на те же грабли опять и опять? Это называется уже нехорошим словом «отчаяние». - Трухин закрыл окно и положил руку на кобуру. - Я скажу вам больше, Владимир. Перед отходом из Хейберга я тоже попытался установить связь с союзниками. То есть поручил известному вам капитану Лапину сообщить американским войскам дислокацию наших частей в Южной
Германии и одновременно попросить их о предоставлении политического убежища, так как в противном случае солдатам обеспечена верная гибель. Лапин нес послание с заготовленным текстом листовки, которую следовало сбросить над частями в случае согласия американцев на единственное условие капитуляции - не выдавать нас Советам. Единственное.
        - Но Лапина нет, - потрясенно прошептал Баерский.
        - Да, он исчез бесследно. И все-таки сегодня я послал еще одного офицера разведки, капитана Денисова. Разумеется, я не приказывал им. Надеюсь, он доберется. И еще, и это. Пожалуй, самое главное. Хочу верить, что вы как потомок Гамалеев разделите мое… убеждение. При согласии не выдавать войска РОА большевикам все офицеры южной группы добровольно сдаются в плен на любых условиях.
        Баерский молча встал, и они какое-то время смотрели глаза друг другу.
        - Нам с вами это легче, Федор Иванович, - наконец нарушил молчание Баерский. - Нашей кровью, кровью наших предков полита вся Россия, вся ее культура создана нами - и потому нам легко отдать за нее жизнь. Это не слишком большая плата за спасенные жизни наших солдат, которые потом когда-нибудь снова смогут начать борьбу, ибо такие испытания, которые выпали им, и такие люди, какие их воспитывали, встречаются не часто и оставляют глубокий след. Но есть офицеры, которые не согласятся. Струсят или посчитают расчет неверным.
        - Что ж, на то есть приказ, - улыбнулся полыхнувшими синим глазами Трухин. - Давайте помолимся. - Он достал из кармана мундира возимую с собой икону, полученную в концлагере, и поставил на подоконник, за которым уже вовсю разливался рассвет.
        Два генерала опустились на колени.
        - Радуйся, смущения помышлений сумнительных удаляющая; радуйся, славящих Тя всегда прославляющая. Радуйся, чистотою Твоею чистоте нас научающая; радуйся, чистотою Твоею нечистоту нашу обличающая. Радуйся, моления наша приемлющая; радуйся, рыданий и слез неотметающая. Радуйся, Мати Божия, Предстательнице и Заступнице наша усердная…
        - Обещайте мне только одно, Федор Иванович. Следующим пойду я.
        5 мая 1945 года
        Жизнь сделала круг и снова стремительно теряла свой смысл.
        Тогда, после бомбежки, Стази очнулась в полутемной риге, где пахло мышами и прошлогодним подмокшим зерном. Фракасс, как ни странно, лежал рядом, подпаленный, но живой. У нее гудела голова, тошнило, но, ощупав себя, она не обнаружила никаких явных повреждений. Но дверь в ригу оказалась заперта. И тут Стази стало страшно, как не бывало за всю войну; это был липкий, отнимающий разум страх, и он был еще унизительнее от того, что так бояться приходилось своих. Она быстро огляделась. Крепкие балки над головой были, но на ее платье не было пояса, а чулки от пожара почти разлезлись. Не выдержат. Еще в углу стояла какая-то не то печь, не то просто ящик из кирпича. Об него можно было попробовать разбить с разбегу голову, но способ этот был сомнителен. Отец не раз рассказывал маме, как таким образом заключенные пытались покончить с собой, но почти всегда такие попытки заканчивались неудачей. Пол был земляной, и, наверное, можно его подкопать, но, скорее всего, у нее нет на это времени. Фракасс лежал тихо, почти неслышно скуля и вылизывая обрубок лапы. Стази осторожно подошла к стене, но в щель не было видно
ничего, кроме вытоптанного двора. Она решилась ждать, и скоро двор пересек человек в гражданском, но с винтовкой. И от этого стало еще страшнее.
        Стази вернулась на солому и села, обхватив колени руками. Дурацкий конец. Зачем тогда ей была послана ее любовь, если она никого ею не спасла и не спаслась сама? А Стази верила в промыслительность жизни - верила не так, как это делают философы или глубоко верующие люди, а так, как чувствуют дети и блаженные, нутром, сердцевиной. Для чего она пришла в этот мир? Только ли для того, чтобы прожить в лучшем на свете городе и стать последней любовью большого человека? «О, господи! - вдруг вырвалось у нее. - Да разве этого мало? Разве за это не стоит теперь умереть?!» И она изо всей силы ударила себя по щеке. Фракасс вскочил и залаял, и дверь тут же открылась.
        - А, пришла в себя, скаженна? - на ломаном русском произнес парень в старомодном плаще, перепоясанном офицерским ремнем. - Он покрутил пальцем у виска. - Ступай за мной, малахольная.
        Стази не поправила платья. Не отряхнулась, а только крепко взяла за ошейник Фракасса.
        Они пришли в какой-то фахверковый домик, окруженный орудиями, мотоциклами и прочей военной техникой, правда изрядно поломанной. Повсюду бегали люди, почти все в таких же диких одеждах, как у ее конвоира. Парень постучал в дверь прикладом и впихнул ее в комнату.
        За столом сидел человек лет сорока с грубо слепленным хохляцким лицом. Стази спокойно и, не спрашивая, села на стул.
        - Кто вы? - с характерной растяжкой спросил он.
        - Меня воспитывали, что первым должен представляться мужчина.
        - Благородная, что ль? Да ладно, мы не гордые. Мы - гарда.
        - Простите?
        - Отряд «Смерть фашизму».
        - Партизаны, понятно. А я Мария Петрова, русская. Так вышло, что родители еще с Первой мировой жили в Германии. Ехала к сестре, в Фюссен. - Слова лились автоматически, без запинки. Проверить ее в нынешнем водовороте и хаосе, где ситуация меняется каждый час, у них все равно нет ни времени, ни желания, ни, главное, возможности. - Хотелось бы узнать, где я, - может быть, все-таки сумею добраться до сестры.
        - В Пршибраме. Документы есть?
        - Какие документы после этой бомбежки? Отпустите меня, я доберусь, если только рядом нет власовцев, остальных я не боюсь, - с последней надеждой лгала она.
        - Чего им тут делать? Они все у Праги околачиваются. А в Фюссен ты не попадешь, там американцы. Так что давай-ка, девка, оставайся у нас. Кашеварить умеешь, а то наши дивчины все в бой рвутся.
        - С кем воюете-то? - в тон ему, принимая манеру простой девки, поинтересовалась Стази.
        - С ними и воюем, сволочами… - Далее посыпалось нечто невообразимое и непередаваемое по ненависти и грязи языка. - Мы и стоим тут, чтобы этим сукиным сынам к союзничкам было не пробраться.
        Значит, РОА близко, это был шанс.
        И Стази осталась. С самого начала она сумела поставить себя так, что о ее каменное равнодушие разбились даже неуклюжие ухаживания командира, а через пару недель, действуя холодно и расчетливо, она перебралась с их кухни в штаб мыть полы, а заодно и стучать на машинке. Все вокруг говорили на чудовищной смеси чешского, русского и немецкого, были полны уверенности в скорой победе, а потому довольно беспечны и незлобивы. Над ней смеялись, уверяя, что она спит со своим кобелем, но не трогали. И весьма скоро Стази спокойно смотрела карты. Часть РОА, как она поняла, стояла в полусотне километров под Прагой, а другая в районе Линца - Райнбаха. И поскольку Федор никогда не говорил ей о Праге, а упоминал Богемию, то, скорее всего, он был именно там. Но прорваться туда оказалось не так просто, как ей показалось сначала. Партизаны плотно перекрыли все дороги, по лесам постоянно ходили патрули, и, заглядывая в карты каждый день, Стази с тоской видела, как кольцо вокруг южной группировки стягивается все туже. Открытых боев не было, перебежчиков тоже. Из отрывочных разговоров ситуация становилась для Стази все
более ясной - и все более отчаянной. Зажатая южная группа всеми способами пыталась выйти на связь с союзниками, и кому-то это удавалось. Так в конце апреля американцам сдались все воздушные силы, потом с яростью говорилось о каком-то генерале Ассберге, сумевшем пробраться к американцам, минуя чешские коммунистические засады и козырявшем чем-то таким, что союзники дали ему и его отрядам послабление. Наконец прошел слух еще о каком-то русском генерале, который сумел просто подружиться с американским комендантом и тем самым выиграл для своих солдат какие-то привилегии. Однако, как было совершенно ясно, никто не давал РОА гарантий в самом главном вопросе жизни и смерти: выдадут их Советам или нет. Большинство сходилось на том, что все эти расшаркивания союзников только до окончания войны, ибо они просто боятся, что в противном случае загнанные в угол власовцы начнут такие бои с американцами, которые им и не снились с фашистами.
        Стази больше всего удивляло поведение чехов. Откуда взялась такая ненависть к русским? Не к немцам, на которых они честно работали всю войну и которые уничтожали их тысячами, а к русским, добровольцам, в глаза ими не виденным. Ни о какой славянской общности не было и речи, и только слепое фанатическое приветствие шедшего с востока большевизма и желание уничтожить все, что ему противостоит. Затмение, в котором столько лет жила Россия, наплывало теперь на Европу, и последним островком веры и борьбы оставалась преданная всеми РОА.
        Ночами, глядя в густую, почти черную синеву неба, так напоминающую глаза Федора, Стази с запоздалым раскаянием корила себя за то, что слушалась его и никак не участвовала в делах армии и КОНРа. Была бы она связисткой, санитаркой, она оставалась бы сейчас с ним, с ними, настоящими русскими людьми, а не с этим подонком, советским капитаном. Фракасс вздрагивал и тявкал во сне, и, прижимаясь к нему от предутреннего холода, Стази на короткие часы забывалась, так и не находя выхода.
        Олесинский периодически требовал, чтобы она переводила допросы немцев, причем вызывал ее только для офицеров; простых солдат, которые сдавались десятками, расстреливали без разговоров. Да и у офицеров его интересовало практически только одно: власовцы, к которым он относился с какой-то патологической ненавистью. Немцы открещивались от РОА, называли их почему-то белогвардейцами, кляли своих генералов, связавшихся с русскими, и производили в большинстве своем впечатление неприятное и жалкое. И каждый раз, вызываемая в штаб, Стази с ужасом ждала, что вот сейчас на месте немецкого офицера окажется русский. Впрочем, зачем тогда ее звать?
        Она мыла полы, низко повязав голову косынкой и подоткнув подол все того же единственного платья, в котором провожала Федора и в котором уехала тогда из Панкова. Руки ее огрубели, но от физической работы и жизни на воздухе тело налилось, и ей все труднее стало уходить от навязчивых приставаний и чехов, и русских. Грязная вода заливала пол в пыли и окурках, Стази гоняла тряпку и не сразу обратила внимание на шум, раздававшийся с улицы, но, когда услышала, что-то вздрогнуло в ней. Шум был не обычный, а какой-то возбужденно-злой и торжествующий. Он приближался, и она инстинктивно отогнала воду в угол к лежащему и тоже тревожно поднявшему уши Фракассу. На крыльце уже слышались ругательства и дыхание разъяренной толпы. Стази наклонилась еще ниже, закрывая собой собаку. В комнату наконец ворвалась толпа партизан, окружавшая кого-то, через толпу протиснулся Олесинский и громовым голосом приказал всем выйти и оставить его наедине с пленным. Ворчащая недовольная толпа схлынула, и Стази, едва успев прикусить губу, увидела перед столом любимого заместителя Федора - Владимира Баерского. Он стоял спокойно, по
офицерской привычке чуть выставив вперед ногу, и сжимал в руках стек. Но белые пальцы делали последние усилия, чтобы не дрожать.
        - Вот кто к нам пожаловал, - ернически ухмыляясь и распаляя сам себя, начал Олесинский. - Вот уж кого не ждали. Как это вас угораздило, генерал, а? Промашечка вышла? Ну-ка, поворотитесь-ка, посмотрим, что на вас за форма. Экая странная форма, не находите? - Баерский молчал, сузив глаза, и только рука его уже никак не могла унять дрожь. - Это что же, немцы вас так одели? Как шута горохового. За какие такие заслуги? За то, что жопы им лизали или чего посрамнее? - Стази, не дыша, все ниже склонялась к полу, стараясь вжаться в стену и стать незаметной, невидимой. Но Олесинский уже разошелся и начал сыпать матом, поминая не только власовцев, но даже императора Николая. Лицо Баерского с широко расставленными миндалевидными глазами и узким ртом стало белым до синевы. - Ах, молчишь, сука?! - взвизгнул Олесинский и, обежав стол, приблизился к пленному вплотную. - Молчишь, потому что крыть тебе нечем, потому что иуда ты, продал родину за жирный кусок! Ничего, мы Россию от таких предателей вычистим! - И тут Стази, как в страшном сне увидела, что Баерский медленно занес руку и с наслаждением, с
оттяжкой ударил стоявшего перед ним по лицу стеком крест-накрест.
        - Рук о тебя марать не хочется, мразь, - процедил он и демонстративно сцепил руки за спиной.
        На круглом лице Олесинского быстро багровел крест.
        - А-а-а! - заорал он, но, вместо того чтобы броситься на генерала, как представила Стази, он отскочил назад. - Гошек! Петер! Ко мне! Повесить его! Немедленно, тут же, на первом суку! А ты тут что, сука? - Он наконец увидел согнувшуюся Стази. - Вон отсюда со своей тварью, убью!
        Она едва успела выскочить, моля Бога, чтобы Баерский не узнал ее, а через несколько минут тело Баерского уже тихо раскачивалось в петле на одиноком платане у штаба. Стази рвало за углом и, задыхаясь, мешая блевотину и слезы, она хваталась за Фракасса и снова падала, и солнечный зайчик от начищенных сапог бил ей по глазам.
        В тот же вечер, плохо соображая и полностью отдавшись интуиции и нюху Фракасса, она ушла в лес под веселье у костров по поводу так славно попавшегося предателя. Скоро зарядили дожди и, ночуя, как зверь, в ямах под корнями, Стази через три дня вышла к Линцу.
        Но войск КОНРа там уже не было.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗ КНИГИ П. А. АРТЕМЬЕВА «ПЕРВАЯ ДИВИЗИЯ РОА. МАТЕРИАЛЫ К ИСТОРИИ ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ НАРОДОВ РОССИИ (1941 -1945)», LONDON (CANADA): ИЗД-ВО СБОНР, 1974 Г.
        Страшные дела рассказывали власовцы, побывавшие в то время на советской стороне, которым каким-то чудом удалось бежать и пробраться в Западную Германию. Расправа, которая была учинена над многими солдатами и офицерами Первой дивизии, была поистине чудовищной.
        Все, независимо от того, добровольно ли они перешли или были силой захвачены, разделили одинаковую участь. Вот что рассказывают очевидцы.
        В последнюю ночь, накануне роспуска Первой дивизии, на сторону советских войск перешёл офицер с группой своих солдат. Их водворили вместе со всеми ранее захваченными, кроме офицера, которого оставили в штабе. На другой день рано утром всем власовцам приказали построиться. Их было более тысячи человек. Перешедший накануне офицер был приведён к построившимся в сопровождении группы советских офицеров. Он был одет в советскую форму с погонами капитана. Лицо его было бледным. Он с трудом сдерживал свое волнение и должен был произнести речь. После некоторого колебания он громким, надрывным голосом объявил:
        «Меня сейчас застрелят! Спасайтесь!..» Больше ничего сказать он не успел. Раздались несколько выстрелов. Офицер повалился на землю.
        Стоявшие в строю власовцы шарахнулись в разные стороны. Несколько столпившихся групп, боясь пошевельнуться, с ужасом глядели на происходившее. По убегающим был открыт пулемётный огонь из скрыто стоявших вокруг лужайки в кустах танков. Несколько очередей было дано и по стоящей без движения обезумевшей толпе. Люди падали на землю, молили о пощаде.
        По ним продолжали стрелять…
        В тот же день, но уже после того, как дивизия перешла на американскую территорию и была распущена и разошлась, недалеко от Шлюссельбурга, было собрано несколько тысяч перешедших на советскую сторону и захваченных власовцев. В течение дня поступали всё новые и новые группы, которых привозили чехи с американской территории. Офицеров отделяли от солдат, их выискивали, скрывавшихся в общей массе. Находились предатели, которые выдавали прятавшихся офицеров, в надежде на снисхождение в отношении своей участи. К вечеру всем приказали построиться, открыто окружили танками с направленными на пленных стволами пулемётов. Предупредили о полном спокойствии и повиновении. Привели несколько человек непокорных власовских офицеров, объявили постановление Военного трибунала и тут же расстреляли их, на глазах у всех.
        В этом же месте к вечеру к власовцам пришли три молодых советских офицера. Все они были сильно пьяны, громко разговаривали между собой, смеялись. Обращаясь к власовцам, один из них спросил: «А-ну, кто из вас здесь сталинградские? Подходи ко мне!..» И когда к нему, с какой-то надеждой, робко-робко, заискивающе улыбаясь, подошли несколько человек, он, со словами:
        «Земляки, значит, - сталинградские…» - вынул из кобуры пистолет и застрелил находившихся ближе к нему в упор. Остальные «земляки» бросились к толпе своих товарищей. Разъярённый от водки, злобы и крови офицер продолжал стрелять вслед убегающим, поражая пулями и бежавших, и стоящих в толпе. Удерживаемый своими же товарищами, он продолжал стрелять, пока не израсходовал весь магазин. Его друзья отобрали у него пистолет и силой увезли. Он упирался, стараясь вырваться, выкрикивал грязную ругань, истерически рыдал в припадке бешенства…
        В течение двух суток власовцы под сильной охраной содержались недалеко от Шлюссельбурга. Их почти не кормили, отобрали все более или менее ценные вещи, вплоть до нагрудных золотых крестов, часов, бумажников с деньгами, зажигалок. Даже обувь, если она была хорошей, снимали с ног. Люди оставались босыми. Больных и раненых, захваченных в санитарных автомобилях, лишали лечения и выбрасывали прямо на землю, вместе со всеми остальными… Попавшие с дивизионным лазаретом женщины: врачи, медицинские сёстры, обслуживающий персонал, жены офицеров - подвергались оскорблениям и насилованию…
        Наконец, большую колонну власовцев пешком, под усиленным конвоем повели в армейский тыл. Навстречу колонне шёл советский грузовик. Пьяный советский офицер, высунувшись из окна кабины, что-то кричал, со смехом выпускал по колонне очереди из автомата…
        9 мая 1945 года
        Венская городская комендатура была пуста и прохладна и потому среди буйства майской зелени и непрерывного грохота стрельбы из всего, чего можно по случаю победы, казалась кельей. «Или верней сказать - гробом», - усмехнулся Трухин. Он сидел без ремня и пистолета в отдельной комнате, где, впрочем, не были зарешечены даже окна, и это было почему-то особенно унизительно. Они не сомневались, что он не убежит, и были дьявольски правы. «Поздно мне третью жизнь начинать», - вертелись в мозгу неуместные и в то же время абсолютно верные слова героини Достоевского из нелюбимого, но магического романа[194 - Слова Марьи Тимофеевны из романа «Бесы».]. Разбросав руки по спинке деревянной скамьи и вытянув длинные ноги, Трухин делал то, что делал бы, вероятно, любой человек в его ситуации: бессмысленно прокручивал в голове все события последних дней. Правда, с известием о гибели Стази все события потеряли личную остроту, но тем сильнее выступала сторона общечеловеческая. Тогда, когда в середине апреля кто-то из выживших в жутком пльзенском налете энтээсников сообщил ему через Ромашкина, что Стази погибла, он
задохнулся и только жестом приказал адъютанту выйти. И с той секунды смерть окончательно и уютно устроилась у него на плече. Он завидовал Стази и был благодарен ей и за минувшее, и за то, что сейчас своей смертью она развязывала ему руки, он мог больше не думать о себе. По сути и в глубине души он давно уже и не беспокоился о своем будущем, но на кону всегда стояла жизнь Стази. Теперь перед ним расстилалось ровное бездушное поле, где можно было делать все.
        И он делал. Немалых усилий стоило добавить к группе недоформированную третью дивизию и остановиться в Райнбахе, всего в десятке километров от Богемии. Ни казачьих корпусов, ни группы Туркула, Берлин пал, а войска Трухина так и не сделали ни одного выстрела. Настроение солдат падало не то, чтобы с каждым днем, но с каждым часом. Да что солдаты - в смятении была уже и часть офицеров. Особенно после того, как в их расположение как-то совершенно случайно на трофейном мотоцикле заехал полупьяненький советский капитан. Он был молод, брав, счастлив, его расспрашивали, поздравляли и даже, в конце концов, затащили в штабной домик резервной бригады, где усердно поили. Поначалу он побаивался, потом выпил еще, осмелел, много хвастался, но потом как-то засмущался и честно сказал:
        - Отпустите вы меня, ребята, а? Вы парни хорошие, но вам все равно быть повешенными, а мне потом хлопот не оберешься.
        И уехал в полном молчании.
        Молчание вообще окружало южную группировку плотно, как ватой: ни выстрела поблизости, ни шума самолетов, ни слова от главнокомандующего. Немцы по радио несли какую-то чушь, особенно относительно Праги, но по отдельным обрывкам, оговоркам и нелепицам все же можно было понять, что в Праге начинается заваруха, что первая дивизия там, а значит, там и Власов. Молчащий, исчезнувший, бездеятельный. Это поведение жгло Трухина стыдом, как огнем. Надо было на что-то решаться, и на подвернувшемся немецком самолете связи он отправил под Прагу командира уже ненужной третьей дивизии.
        - Нас еще могут спасти время и оперативность, понимаете ли вы меня, генерал? От вашей командировки зависит жизнь многих тысяч русских людей.
        Это было ясно, но сам он не имел права переложить ответственность на Шаповалова, и потому на следующее же утро на поиски уже американцев отправились еще генерал и полковник. Именно тогда, уже зная о новой миссии, к нему пришел Баерский.
        - Я думаю, время пришло, Федор Иванович. Ввязываться сейчас в восстание, что непременно сделает первая, неразумно и опасно. Надо верить, что с американцами у нас все получится, и надо убедить в этом главнокомандующего. Я доберусь. Я готов.
        И они пожали друг другу руки, задержав пожатие дольше обыкновенного.
        - С Богом.
        Тем днем Трухин, меряя огромными шагами местный магазин, где разместился штаб, думал, что это самые тяжелые часы, но тогда еще существовали перспективы. Скоро не стало и их.
        Наутро вернулся Шаповалов.
        Трухин развернул приказ, и уже по почерку, неверному, съезжающему вбок, понял, что эта надежда растаяла.
        «Все части двигать на север с целью соединения с первой. Главная цель - собраться в кулак. - „Какая наивность, - горько подумал он. - Наивность и непрофессионализм“. - Никаких других приказов не выполнять. Применять акты самовооружения».
        Трухин поднял на Шаповалова ставшие светлыми от безысходности глаза.
        - Понятно. На словах что?
        - Только условия переговоров с союзниками, Федор Иванович. Отказ от репатриации в советскую зону и признание войск КОНР как политический фактор.
        - Эк удивил. Ступайте. После таких приказов мне приказывать нечего.
        А на следующий день вернулись и другие. Трухину почему-то вспомнилось, что сегодня день рождения последнего императора, и, значит, вряд ли этот день сулит что-то хорошее. Бедный Николай родился невезучим.
        И действительно, как в первом случае по почерку, то тут по лицам он понял, что миссия провалилась. Парламентеры, впрочем, были достаточно оживлены.
        - Все прошло более или менее удачно, надо сказать, Федор Иванович. Сразу по переходе границы нас отправили к бригадному генералу, тут же подошел начальник разведки. Все учтивы, милы даже. Документы приняли, но уехали советоваться с командующим. И, честное слово, эта пара часов казалась нам почти победой… Увы. Они потребовали капитуляции безоговорчной…
        - Видно, лавры Советов не дают им покоя, - вздохнул Поздняков. - Они все там заражены восторженной любовью к красным, как институтки. Хотя, я уверен, развяжи им руки…
        - …то есть акта чисто военного, без всяких там политических нюансов. К тому же никаких гарантий невыдачи или хотя бы перемещения в их тылы.
        - Чистоплюи! - снова выругался Поздняков. - Тогда я пустил в ход последнее: нерянинскую записку о нашем боевом составе, а также заявил, что в случае отказа нам не остается ничего, кроме как сражаться до конца и погибнуть в бою, чтобы не попасться Советам. А деремся мы как звери, мол, сами знаете. Тут-то они и струхнули, снова бросились совещаться. Вдруг заговорили о нас как о белогвардейцах, представляете? - Поздняков, потомственный рабочий, коротко и злобно хохотнул. - И что нас чуть ли не сто тысяч.
        - Словом, Федор Иванович, итоги таковы, - снова заговорил Арцезо, - мы получили разрешение пересечь линию фронта к югу от Будвайса и двигаться в район севернее Линца, то есть в глубокий тыл американцам. Разрешается оставить при себе все оружие и амуницию, но с условием, чтобы никакое вооружение не досталось немцам. Кроме того - освобождение союзных военнопленных, чушь, конечно. Со своей стороны, они гарантируют всем русским солдатам, что до конца войны они не будут выданы СССР. Вот два экземпляра этих условий и карта. В случае согласия вы или главнокомандующий должны вернуть подписанный экземпляр в течение 36 часов.
        - Точка отсчета? - сухо уточнил Трухин.
        Арцезо вскинул руку с часами.
        - Момент передачи. Сейчас у нас… ну будем считать восемнадцать ноль-ноль.
        Ночь тянулась бесконечно долго. Трухин не ложился, пил ледяную воду и в сотый раз перечитывал американский ультиматум, пытаясь найти в нем хоть какую-то зацепку. Написанное по-французски сбивало с толку, обещая скрытые смыслы, и он переписал его по-русски, убрав все цветастости стиля. Документ получился беспощадным.
        «1. Войска РОА должны немедленно прекратить всякую военную деятельность и освободить всех военнопленных, если таковые у нее имеются.
        2. Все военное снаряжение и вооружение, а также оборудование, средства транспорта и тому подобное должно быть сохранено в полном порядке.
        3. Вышеприведенное снаряжение и вооружение должно быть взято с собой и не должно быть оставленным на месте или переданным немецким частям.
        4. Все составные части армии должны сосредоточиться в одном месте, с которого они будут переведены в новый район, согласно обозначениям, нанесенным на картах.
        5. Переход в указанный район будет производиться только в дневное время, в одной колонне, с ясными распознавательными знаками.
        6. Данные условия являются предварительными и, в случае необходимости, подлежат изменениям со стороны вышестоящих инстанций союзного командования».
        Но ведь и приказ Власова практически невыполним и шансов не оставляет. Вариант с американцами более реален, но это капитуляция. Разумеется, вопрос личной чести и полководческих талантов тут не стоит, но и без того подводных камней тут немало. С одной стороны, это признание его армии в качестве партнера по переговорам и капитуляция на внешне вполне сносных условиях. С другой - американцы отказались выполнить главное - признать РОА политически самостоятельной организацией… Вон какой-то лейтенант из делегации по всем этим разговорам вынес впечатление, что американцам важно лишь скорейшее прекращение боевых действий со стороны РОА, все остальное их не интересует… А теперь, как сообщали, он переоделся в штатское и был таков. Так оправдан ли риск такой капитуляции? Оставалось - последнее - возвращение Баерского. Трудно, очень трудно человеку, пусть даже сильному духом, принимать решение за тысячи верящих в него людей. Трухин вдруг вспомнил свою Панголию, где первым правилом было решать все по сердцу. Только беда заключалась в том, что сердца его давно не существовало. Последние крошки унесла смерть
Стази, и решать больше было нечем.
        К утру Баерский не вернулся. И, помня правило охоты, что затравленный зверь еще имеет шанс вырваться, если не будет сидеть в берлоге, а попытается прорваться через охотников, он приказал подать машину.
        - Вы сошли с ума! Я не пущу вас! - Полковник, замещавший Баерского, встал в дверях.
        - Я мог бы застрелить вас сейчас за противодействие приказу, но мы не в Красной армии. Отойдите. Я должен ехать один. Если не вернусь, отвезите подписанный экземпляр капитуляции в штаб одиннадцатой американской армии… сегодня вечером до шести.
        Но от Ромашкина избавиться было не так просто. Настаивал и Шаповалов, уверяя, что знает дорогу лучше, и Оттендорф, не имевший права не присутствовать при таких передвижениях.
        Машина неслась по хорошим чешским дорогам, не очень разбитым даже войной. Чехи всегда работали на совесть, неважно, по чьему приказу. Белыми шапками пенился чубушник, своим острым запахом перекрывавший остальные запахи войны. «А у нас еще и черемуха не зацвела, - грустно подумал он. - А вот сподобил Господь увидеть в последний раз». И волшебно успокоенный этим открытием, он надвинул фуражку на глаза и заснул крепким сном все решившего человека.
        Дальше начинались воспоминания уже не жизни, а смерти, в них он даже в мыслях изменить ничего не мог и потому старался пробежать их как можно быстрее. Вот неожиданно возникшая на пути баррикада… вот ратуша, похожая на ригу… вот планшет Владимира… а вот свиноподобное лицо, гакающее, брызжущее слюной: «Что, товарищ, или как вас там, господин генерал…. Не по той дороге поехали? Вот планшетик, знаете, наверное, кому принадлежал, а, Трухин? Вчера мы его повесили…»
        Трухин громко рассмеялся, и птицы, сидевшие на подоконнике, испугались и улетели. Вот к такому классическому порождению большевизма суждено ему было попасть, а не он ли еще год назад говорил и верил… «Бойцы и офицеры Красной армии, рабочие, крестьяне и интеллигенция советского тыла - это наши друзья, зачастую сегодня это наши единомышленники, а завтра они будут нашими собратьями по оружию, они вместе с нами пойдут в бой против большевистской тирании. Мы будем мужественно, не на жизнь, а на смерть сражаться против Красной армии, поскольку она является орудием в руках большевизма, но в каждом красноармейце и офицере мы видим нашего завтрашнего соратника».
        Вечерело. В комендатуре начиналась оживленная ночная жизнь, приводили шпионов, спекулянтов, напившихся офицеров, но к нему никто не заходил. Да и допросов по сути никаких не было, только обыскали да забрали все, что было. Никакой информации при нем не было, и жаль не удостоверений, не часов, хотя и отцовских, старинных, лондонских, фирмы «Тэйвон Тач» и не рейхсмарок, так и не потраченных после гибели Стази, ибо тратить их стало незачем и некуда, а фотографий. Зачем они им, снимки тех, кому они уже не смогут никогда навредить? Он снова закрыл глаза и увидел твердую картонку с кабинетным портретом матери, сидевшей вполоборота в тяжелом шелковом платье конца Александровского времени; глаза ее смотрели всегда вопросительно и одновременно прощающе… Потертая на сгибах фотография Натальи, смеющейся на берегу Костромки, со сверкающими за ней куполами Ипатия… Ольга, не любившая и не хотевшая сниматься, а потому так и оставшаяся на фотографии узким силуэтом спины, точеной шеей и обреченностью… И, наконец, они с Николой в восемнадцатом, в длинных, невесть почему кавалерийских шинелях, он с саблей, сидящий и
явно любующийся начищенными до блеска сапогами, и Никола, стоящий, но все равно ненамного выше его, сидящего, в папахе и с маузером. Вряд ли можно узнать в этом безусом мальчике грузного уже и в тридцатые генерала-конструктора…
        Наступила ночь, но в комнате было светло от пылающих огней - Вена торжествовала или плакала. Наконец - и Трухин услышал эти звуки с облегчением - загремели шаги, вошли два конвоира в новенькой форме, плохо пригнанной, но носимой не без лихости. Он встал, возвышаясь над ними больше чем на голову, и легко двинулся вперед.
        - Ну-ка, охолони! - буркнул парень постарше, и они медленно пошли длинными запутанными коридорами замка, ставшего комендатурой. На парадной лестнице внизу послышался шум, голоса, и появилась толпа офицеров. Им что-то недовольно объяснял невысокий человек в генеральской фуражке.
        - Вот черт, на коменданта напоролись! - ругнулся конвоир, и оба принялись что-то поправлять и одергиваться. Генерал, не прекращая объяснений, стал подниматься, и неожиданно глаза его уперлись в высокую, выше всех присутствующих, фигуру Трухина. Лицо его дернулось, он судорожно достал платок и стал протирать круглые очки. Свита остановилась тоже. Трухин замедлил шаг, и мальчишеская, почти нежная улыбка осветила ввалившееся, будто опрокинутое лицо. И бесконечно длящиеся мгновения два генерала, советский и русский, смотрели друг на друга с удивленьем, радостью, болью и тоской, зная, что не имеют права сказать ни слова, первый по закону самосохранения, второй - по закону благородства.
        - Ну шагай, чего встал, дылда, - конвоир ткнул Трухина в спину автоматом, а какой-то полковник из свиты подскочил к генералу и стал быстрым шепотом говорить, указывая глазами на спускающихся. Военный комендант вдруг схватился за грудь и грузно осел на ступеньки.
        И уже в самолете, тяжело летящем в черную ночь, расстилающуюся на востоке, Трухин подумал, что сказал бы Коке на прощанье. Он сказал бы ему, что эта самая кровопролитная и страшная из всех войн была следствием не политических игр, не большевизма и фашизма, но страшного обоготворения человеком самого себя и земного. Что война эта только выпустила наружу глубокую и сокровенную нравственную реальность, обнажила духовные корни. А они оказались страшны. И они оба равно виноваты в этом.
        До Москвы оставалось шесть часов лету.
        12 июня 1945 года
        Они шли, уже сбившись со счету дней и, вероятно, с направления тоже.
        Тогда в Линце, бродя по улицам оборванная, со сбившимися всклокоченными волосами, в сопровождении собаки, от которой остались кожа да кости, Стази воспринималась жителями как городская сумасшедшая. Если воспринималась вообще как-нибудь: в этом мутном потоке, захлестнувшем Европу, трудно было думать о ком-либо другом, кроме себя самого. Через город шли все виды войск и рас, и очень горек был контраст между победителями и побежденными. Американцы поражали сапогами из отличной желтой кожи, грузовиками на огромных колесах и кричащей, вызывающей сытостью. Один раз Стази кинул шоколадку негр, что на секунду вернуло ее в детство, когда они с мамой ходили смотреть «Цирк». Но эти негры были совсем другие: они ездили, развалясь в кабинах, словно бескостные, с яркими шейными платками поверх формы.
        Голодали они с Фракассом сильно, таких бездомных и нищих было вокруг полно. Она рылась по обочинам, где частенько можно было найти промерзшую картошку, превратившуюся в землисто-сладкую массу. Она честно делила все пополам с собакой, даже лук. Сначала Стази хотела снова уйти в лес, но какой-то немец посоветовал ей остаться в городе, ибо окрестные леса американцы тщательно прочесывали в поисках эсэсовцев и всех найденных - даже и не в военной форме - считают таковыми. И они остались в городе, прячась по дворам, а порой у не потерявших сострадания местных жителей. Всюду звучало страшное слово Zusammenbruch[195 - Катастрофический конец (нем.).], все отчаянно боялись Советов, но и про американцев рассказывали всяческие ужасы. Так Стази узнала, что в одну ночь исчез с лица земли прелестный старинный Вюрцбург - город, где не было ни войск, ни военных заводов, а только известная всему мира архитектура и самая большая в мире фреска Тьеполо.
        Стази, глядя на все происходящее, словно со дна какого-то черного колодца, все же понимала, что долго так продолжаться не будет. Время эйфории и хаоса закончится, начнутся всяческие перерегистрации, и ее возьмут, выкинут собаку, начнут следствие и в лучшем случае расстреляют. Она не боялась смерти - она хотела прожить еще сколько-нибудь только для того, чтобы узнать, что с Федором, спасся ли он или, как Баерский, качается в петле. Только ради этого она хитрила, проявляя уже не человеческую, а животную изворотливость, обманывала, выпрашивала, выкручивалась.
        Скоро через город повезли грузовики, забитые стоящими немецкими военнопленными. Обращались с ними сносно, караулов особенных не было, и часто, останавливаясь у комендатуры - места, которое Стази посчитала для своего пребывания самым безопасным, - им даже разрешали вылезти размять ноги и покурить. Стази ночевала в полуподвальчике напротив и собиралась уже залезть в свое убежище после долгого хождения по городу в поисках еды, как увидела, что один из куривших пленных незаметно перешел улицу и завернул за угол ее дома. Он прошел так близко от нее, что при всем своем равнодушии она не смогла не заметить, что лицо у него совершенно русское, чем-то неуловимо напоминающее лицо того казачка под Лугой. «Стоп. Это начинается безумие», - остановила она себя и все же осталась стоять на улице. Машины скоро уехали, никого не пересчитывая, стало темно, и она, крадучись ночным зверем, тоже свернула за угол, будто сбежавший мог там остаться. Но, к ее удивлению, солдат сидел на корточках, привалившись к стене, и действительно дремал, роняя голову в порыжевшей пилотке. «Точно русский. Немец давно ушел бы к родным,
к друзьям…»
        - Эй, парень! - тихонько окликнула она.
        Солдат поднял красные глаза, но, увидев оборванную нищенку с псиной, остался на месте.
        - Тебе тут нельзя, в полночь проходят патрули.
        - А тебе-то что? Тьфу, да ты русская! - вдруг дошло до него.
        - Да. А ты, конечно, из РОА, раз переоделся в немецкое.
        - Далеко смотришь, тетка, - хмыкнул он. - А ты? Тоже небось рыло в пуху, раз шляешься тут, а не катишь на грузовичках на север?
        - Пойдем. - И Стази привела его в свой подвал.
        Парень спал полдня, а потом они долго говорили, пытаясь найти выход, которого не было да и быть не могло.
        - Дело плохо. Нас ловят, как зайцев. Как, как так вышло, что мы ни одного выстрела не сделали? Погиб бы я в бою, так хоть за дело. Американцы - торгаши проклятые, они не приняли нас только потому, что руки у нас были пустые.
        - Ты знаешь что-нибудь о второй дивизии?
        - Понятия не имею. Последний раз я видел наших, когда мы дрались врукопашную с эсэсовцами на склонах Сливицы. И мы сделали этих щенков. Так вот, надо пробираться к Штутгарту, там французы, они, говорят, не выдают. А еще мне сказывали, что там стоит часть какого-то белогвардейского генерала, не то Вицкого, не то Винского, который еще в самом начале русскую армию устроил, только во Франции будто бы. Нам там самое место. Мне бы только гражданское…
        Несколько дней Стази выпрашивала любую одежду, потом просто зашла в чей-то опустевший дом и сорвала с вешалок что первым подвернулось под руку.
        Они вышли в самом конце ночи, в час любовников и убийц, и двинулись на запад. Было ясно, что идти самым прямым путем невозможно, ибо впереди лежали Зальцбах и Изар, пересечь которые невозможно. Оставался кружной путь через горы. Шли медленно, только в самые ранние утренние часы, остальное время заваливаясь в лесу и оставляя в дозоре Фракасса. Стази просила милостыню на красивом немецком, читала наизусть то Гёте, то Гельдерлина, то просто пела народные песенки, запомнившиеся еще с детства:
        Es geht ein frischer Summer daher
        Und ein viel lichter Schein,
        Ich haett mir ein Duhlen erworben,
        Da schlug als Unglueck drein…[196 - Хоть солнце в небе светит ярко, // да зло жужжит оса. // Нашла я по сердцу друга, // да тут разразилась гроза… (Нем.)]
        И сентиментальные южные немцы из горных районов, которых разрушения войны коснулись меньше всех, подавали вполне охотно. Фракасс, несмотря на культю, ловил мышей и лягушек, и скоро стало видно, что он действительно породистая, очень красивая собака. Василий, оказавшийся ловким рязанцем, делал бездымные костры и даже плел из ивняка некое подобие лаптей, в которых можно было пройти целый день. И где-то в альпийской низине он, разумеется, попробовал овладеть Стази. В общем, ей было уже все равно, но спутник ее вдруг оторвался от нее сам и досадливо плюнул. Стази равнодушно отвернулась, готовая провалиться в черный, как всегда, сон.
        - Чего ж молчала-то, дура?
        - Что молчала, о чем ты?
        - Да что ты брюхатая. Я брюхатых не пользую, грех все-таки.
        - Что ты несешь?
        - Что есть, то и несу, - огрызнулся Василий. - Не чуешь, что ль, сиськи и пузо как каменные.
        - Дурак ты, этого быть не может, - устало ответила Стази и сразу же заснула.
        Проснулась она, когда тихо запела какая-то первая сумасшедшая птица. Она выползла из-под корней на четвереньках, как зверь, и так и застыла. Кругом просыпался прекрасный божий мир. Снежно розовели вершины гор, и солнце медленно стекало с них в долину, проходя темную полосу лесов и расцветая внизу брызгами изумрудов на лугах. Тонко курились травы, и от них пьяно и чисто пахло щедрой землей. Стази почти инстинктивно провела рукой по телу, и оно отозвалось ей все той же щедростью жизни, что была разлита вокруг. И тогда она упала на эту землю и каталась по ней, воя от радости и ужаса.
        На вой ее прибежал сначала Фракасс, а потом и Василий.
        - С ума, что ль, съехала?
        - Ты… ты правду сказал, Васенька.
        - То-то же. Немчик, что ли? - Он спросил добродушно, даже с пониманием.
        - Нет, Васенька, русский. Русский-русский, какой только быть может. Костромской. - И тут Стази впервые заплакала слезами очищения и страха.
        С этого момента она стала странным существом, с одной стороны, просчитывающим все и вся далеко вперед, не дающим поблажки ни себе, ни спутникам, этакой железной волей, сжатой пружиной, а с другой - она ощущала себя простой русской бабой, умиляющейся над своим будущим младенчиком. И она уже не размышлял о том, плохо это или хорошо, и как это вообще могло случиться, а просто знала одно: она должна родить этого ребенка, чтобы память о Федоре осталась. Родить и успеть вырастить настолько, насколько сможет он запомнить слова правды о своем отце. В то, что Федор жив, она перестала верить с того момента, как поверила в свою беременность. Двух чудес в мире не бывает.
        14 июля 1945 года
        С каждым днем силы их все-таки слабели, потому что заходить в деревни стало опасно. Где-то наверху, вероятно, было принято решение ловить не только эсэсовцев, но и русских. А у Василия было настолько русское лицо, что не засомневался бы первый же встречный. Стази с удивлением думала о странности ситуации: кто бы ни властвовал, а гонимыми и преследуемыми все равно остаются ее соотечественники. И, пожалуй, ей куда сильнее было жаль Василия, чем себя. Попавший на фронт из псковских партизан в сорок третьем, он оказался открытым и жизнерадостным парнем и каждый вечер рассказывал Стази про ту жизнь, которой она не знала и которая теперь, здесь, вдруг стала казаться ей родной и привлекательной. Видно щадя ее положение, Василий говорил теперь не о зверствах, творимых в лесах со всеми и всеми без разбору, а о радостях жизни, что побеждали даже военное положение. И вообще главной мыслью его рассказов была та, что и наши, и немцы испытывали большое неудобство от того, что они враги. Он вспоминал какие-то мелочи, но именно они окрашивали ту жизнь под немцами, которую ему довелось видеть, в тона человечности.
Однажды он рассказал, как чехи, стоявшие в деревне, решили поменять на еду чешскую бижутерию.
        - Я тогда жил как бы разведчиком в деревне, доходяга был, мне больше пятнадцати и не давали. И вот пришел, значит, чех, Карлом его звали, да как раскроет чемодан… Наши бабы все так и охнули, и на пол. Всякие жгуты переливчатые, какие-то камни, в которых плещется будто темно-голубая жидкость… А брошка с собаками, один будто из рафинада сделан, а второй светится зеленым огнем. И хлеб еще приносили, такой крошечный кусочек в целлофане, его снимешь и над паром подержишь, и тут бац! В руках у тебя целая буханка! - Но видно было, что рассказывать ему хочется о другом, о том, что мучило и томило душу непониманьем и обидой. - Знаешь, к нам как-то приехали эсэсовцы. Все испугались, но они набросились только на наших, местных немцев - что-то те не так сделали, видно. А в избу, где я жил, повадился ходить из них один, с овчаркой. Он по-русски прилично говорил, потому что учился, что ли, до войны у нас. Так он всегда уверял, что Гитлер «шайзе»[197 - Дерьмо (нем.).], и что он лично всегда поверх голов стрелял. А потом весной он пришел, нервный такой, и сказал, что только что его отряд шел по лесной дороге и
вдруг они поняли, что по обе стороны партизаны. Они остановились, ощетинились, как полагается, но стрелять почему-то не стали. И партизаны молчат, только все в глаза друг другу смотрят. Потом немцы тронулись, тихо так, осторожненько. Партизаны молчат. Ну так и разошлись, ни одного патрона не потратив. А я думаю, это оттого, что день тот был ясный, праздничный будто. Верба распустилась, морозцем пахло, как яблоком, и дорога подмерзшая чистая, как асфальт. Кто ж умереть захочет на таком празднике? И теперь то же. Лето, война кончилась, зачем же они так?!
        Они шли уже наугад, стараясь идти перпендикулярно маленьким речкам, текущим с Альп на север. Ребенок уже шевелился, и Стази шла медленнее. Леса, как назло, закончились, и идти приходилось полями, хотя некошеными-нежатыми из-за войны, но все же открытыми. И именно так на пустом рапсовом поле их увидел американский патруль. Бежать было бессмысленно. Их привели в лагерь, где уже жили казаки и власовцы, человек под тысячу. Отношение было сносное, совершенно равнодушное, хотя разрешали и собрания, и даже церковь, под которую наспех переделали спортивный зал городка. Стази не попадала ни под ту, ни под другую категорию, и ее все собирались отправить куда-то дальше, но Василий зачем-то сказал, что она его жена, и про нее забыли. Фракасса же даже прикармливали при офицерской кухне. Все были озлоблены, подавлены, неведение порождало панику. Стази, обхватив живот, днями сидела в углу их барака, где ей дали хорошее место у окна внизу. Весь мир исчез для нее, она механически двигалась, спала и ела, сосредоточив все свои душевные и физические силы только на том, чтобы выносить ребенка. Все минувшее
представлялось ей произошедшим с кем-то другим. Она не спрашивала больше о судьбе Трухина и даже отчаянно махала руками и затыкала уши, когда в бараке заводили разговор о РОА. Любое знание было теперь свыше ее сил. Порой она еще честно признавалась себе, что превращается в животное, но тут же радовалась этому и мечтала стать им еще больше. Да к ней так и относились: нечесаная, с полубезумными глазами на ввалившемся лице, в лохмотьях, в пигментных пятнах, она уже мало походила на человека.
        Василий приходил к ней каждый день, гладил по голове, рассказывая, как славно заживут они в скором времени, когда кончится эта неразбериха.
        - И станешь ты снова красавица, и пацан будет здоровый, как выйдет на крыльцо да как крикнет: «Тятька!»
        Стази затравленно молчала. Но как-то вечером Василий пришел очень поздно, и руки его тряслись.
        - Беда, Славушка, беда. Казак сегодня пришел, кубанский, говорит, выдают в Австрии, сплошь выдают, хоть белый, хоть красный, хоть сине-зеленый. Бежать надо. Американцы сквозь пальцы смотрят, уже человек пять смылись.
        - Куда ж я, Вася, такая-то? Со мной не побежишь, не спрячешься. Ты уж иди один.
        Василий вдруг совсем по-детски расплакался, уткнувшись ей в колени, но на следующий день уже не пришел. Вечером того же дня всех выгнали на площадь и объявили, что назавтра все советские граждане будут возвращены в СССР. Стальное небо Ленинграда поплыло перед глазами Стази, блеснула, пронзая болью, игла крепости, и она медленно опустилась на пыльную землю.
        Утром ее растолкал какой-то старичок из бывших. В бараке было пусто.
        - Пойдемте, милая, поторопимся, все уже в церкви. Мне-то ничего не грозит, я тут с девятнадцатого, но вам-то и в таком положении лучше поберечься, лучше у матушки-заступницы… - Стази поднялась, и Фракасс двинулся за ней. - А уж собачку оставьте лучше, куда ж в храм Божий-то с собачкой…
        Стази положила руку на голову псу.
        - Дома, Фракасс, дома. - Слова эти вдруг резанули ей слух. - Посиди, я скоро.
        Фракасс тяжело вздохнул и лег, отвернувшись к стене.
        Под ласковый говорок старика Стази, пошатываясь и стараясь не видеть машин с офицерами в советской форме, дошла до спортивного зала. Солнце пекло нещадно, и стояла какая-то неправдоподобная звенящая тишь. И, уже заходя внутрь, она услышала из оставшегося за спиной барака истошный лай Фракасса, а потом нелепый в этой тишине одинокий хлопок выстрела. Она рванулась назад, но двери за ними неожиданно захлопнулись. Внутри было уже полно людей, причем половина состояла из старичков, явно пришедших сюда из солидарности. Многие истерически рыдали. Стази опустилась на пол, сидеть было неудобно, и дышать уже почти нечем. Спустя минут десять двери снова открылись, впустив американских солдат во главе с моложавым майором. Толпа сразу же стала сбиваться в кучу, давя друг друга. Стази наступили на руку, и она, боясь за живот, оказалась в первом ряду толпы. Стоял уже не плач, а стон и рев, и майор, долго смотревший и болезненно морщившийся, ничего не сказал, жестом приказав солдатам выйти. Толпа выдохнула, как один человек, и стала молиться. Стази снова села. Но двери снова раскрылись, в них встала группа
энкавэдэшников, которая минуту спустя расступилась, пропуская военную полицию.
        - Всем выйти из церкви и сесть в грузовики! - Люди снова взвыли и стали цепляться друг за друга, прижимаясь еще плотнее. - Повторяю: всем покинуть церковь и занять приготовленные машины!
        Стази, прикрывая одной рукой живот, другой отталкиваясь, тоже поползла внутрь человеческих тел. Но было уже поздно. Оттолкнув ее ногой, первый полицейский рванулся в толпу, поднимая приклад. Зал затрещал, завыл, и сквозь этот ад Стази вдруг услышала, как в полный голос грянули священники у алтаря: «Смерть, где твое жало, аде, где твоя победа?» Людей тащили волоком, с переломанными руками и ногами, летели щепки от икон, батюшек вели, намотав волосы на руки, в ноздри ударил сладковатый запах крови. А Стази от ужаса не могла даже закрыть глаза. Она точно так же слепо смотрела расширившимися глазами даже тогда, когда полицейский ударил ее кулаком по лицу. Боли уже не было, она ощущала только одно: надо подняться и выйти самой, иначе ребенок погибнет. И, поднявшись только усилием воли, Стази побрела к свету, лившемуся из дверей, как слепая, выставив вперед руки. Но в тот момент, когда впереди был уже залитый солнцем двор, руки ее перехватила железная рука и дернула к себе. И медленно, повернувшись всем телом, как кукла, теми же раскрытыми, но невидящими глазами Стази уставилась в лицо под синим
околышем. Лицо было злым, резким, но плохо выбритая губа почему-то дрожала.
        - В мою машину ее!
        5 августа 1945 года
        За решеткой виднелся угол какой-то улицы и уже изрядно оборванный, раздуваемый ветром транспарант «No fraternization with Germans»[198 - Не брататься с немцами (англ.).]. Угол был бойким: здесь, видимо, сходились-расходились какие-то дороги, и постоянно стояли группки немецких девушек и детей. Это близлежащие деревни выставляли свои передовые посты, которые рассказывали проходящим немецким солдатам, где можно остановиться, переночевать, а главное, где стоят американские патрули. Как Стази поняла, это была целая система дозорных, передававшая солдат, как по беспроволочному телеграфу, по всей оккупированной территории. Солдаты шли группками и поодиночке, с котомками, мешками, небритые, с забинтованными головами, часто опирающиеся на руки товарищей. И Стази, сидевшая в странном своем плену уже несколько недель, невольно вспоминала, как шесть лет назад в какой-то иной жизни она стояла с мамой у Промки на Кировском и смотрела на Красную армию, возвращавшуюся после, как писали во всех газетах, «героической победы над врагом». Солдаты ехали на танках и в грузовиках и печально смотрели на жителей. Те тоже
стояли молча и в большинстве своем плакали. Мама тоже плакала, а Стази испытывала только унизительное ощущение обмана этой липовой победой с такими огромными жертвами.
        - Не надо злиться, Стасенька, - вдруг прошептала тогда мама. - Ты поплачь, и это будет твоя солидарность с ними, обманутыми и невернувшимися.
        Но заплакать Стази тогда не смогла.
        Она не плакала и сейчас, хотя положение ее было непонятное и оттого еще более тяжелое. Тогда ее, плохо понимавшую, что происходит, но вдруг начавшую яростно отбиваться, даже кусаться, запихнули в кабину машины, не грузовика, как она ожидала. Тут же влез офицер НКВД и выгнал шофера. Стази сжалась в комок на заднем сиденье.
        - Хватит дурить-то, - произнес голос, в котором Стази послышалось что-то знакомое, но давно забытое, словно голос этот звучал не то что из прошлой жизни, а вообще из другого мира.
        - Зачем вы его убили?! - вдруг выкрикнула она, так и не открывая глаз, с мучительной яркостью увидев убиваемого, ничего не понимающего, брошенного ею пса.
        - Кого? - удивился голос.
        - Капитана Фракасса!
        - Совсем рехнулась. Ты что, Славка? - И от прозвучавшего имени, которым ее давно никто не называл, она открыла заплывшие глаза. Офицер улыбнулся и снял фуражку. - Ну слава Богу. - Но Стази смотрела на это вполне мужественное и даже улыбающееся лицо и не могла понять. - Вот ведь что война делает, - неизвестно про что, произнес энкавэдэшник и присвистнул. И только по этому мальчишескому свисту Стази скорее догадалась, чем действительно узнала, Колечку Хайданова.
        - Тебя что, специально за мной прислали? - оскалилась она и инстинктивно вжалась в сиденье.
        - Делать нам больше нечего, - рассмеялся он, а Стази тут же запоздало подумала, что выдала себя. - Казаки - народ серьезный, сама по истории знаешь, союзничкам без нас не справиться. - Стази посмотрела на полковничьи погоны, потом скользнула взглядом по кителю. Ни одной нашивки за ранения. - Да черт с ними, как хорошо, что я тут оказался, хотя узнать тебя… ммм… трудновато. Я понимаю, тебе, видно, досталось. На, глотни, приди в себя, да поедем ко мне. Времени у меня немного, а хлопот с тобой будет изрядно.
        - Какие со мной хлопоты? - Стази вдруг подняла голову, и в ее отекшем лице со спутанными волосами на миг сверкнула прежняя Стази Новинская, недоступная, неподкупная, равнодушная. - Расстреляйте лучше сразу.
        - Ну вот, опять за свое. Сегодня отдохнешь, поешь нормально, вечер посидим, вспомним прошлое, а завтра проверочку пройдешь быстро, у меня ребята работать умеют, послезавтра врача пригласим, стимульнем тебя, и на следующей неделе поедешь в Ленинград свободная и чистенькая. Как раз к началу семестра успеешь.
        Стази слушала, плохо понимая, но все же с трудом заставила себя произнести:
        - Ты дурак, Хайданов. Я никуда не поеду и от ребенка избавляться не буду.
        - Так у тебя любовь, что ли? Или ты не из лагеря? Ну, дела… Ладно, все равно до завтра ничего не решим. Васильев, на Рундштрассе, ко мне! - крикнул он в окно, и околачивавшийся неподалеку сержант лихо прыгнул за руль.
        В комнате было прохладно и тихо, Стази с наслаждением, которого от себя даже не ожидала, вымылась и надела чистое офицерское исподнее, принесенное Николаем. И ребенок тоже задвигался будто свободнее и легче. Вечером пришел Хайданов с коньяком и подносом отборной еды.
        - Ну рассказывай, Славушка, как дошла ты до жизни такой. - Он сел у окна, стараясь не смотреть на ее живот.
        - А как все. - Стази встала и подошла чуть не вплотную к Николаю - Как все, которых вы решили считать предателями.
        - А, плен. Неужели сразу под Лугой? Я потом пытался тебя там искать…
        - Ничего, я облегчу работу тебе и твоим ребятам. Мой немецкий, школа в Вюрцбурге, роман с немецким генералом, работа переводчицей по лагерям, потом с письмами в Берлине, потом Берлинский университет, эвакуация, бомбежка, плутанья по горам, этот лагерь. Достаточно?
        - Ты… по любви с ним спала? Он старик?
        - Молодой и красивый. Настоящий офицер.
        - А, аристократ, значит! Неужто твоя дворянская дурь из тебя не выбита?
        - Выбивайте, умеете.
        - И выблядок от него? А он, конечно, благородно застрелился, как мы на Одер вышли?
        - Нет. Но это уже на ваше дело. А теперь уйди, я спать хочу. Если можешь дать мне спокойно по-человечески поспать в последний раз, то дай. А завтра… Впрочем, теперь все равно.
        И Стази легла, отвернувшись к стене.
        Тихо щелкнул замок. С третьего этажа ей не спуститься. Мысли ее были спокойны и отстраненны, словно думала она не о себе. Расстрелять ее, беременную, вряд ли расстреляют, но в лагерь, конечно, кинут, если она сможет добраться в этих столыпинских вагонах до Союза. Но, даже если она сохранит ребенка и родит, то никогда не сможет рассказать ему правду об его отце. Может быть, тогда лучше все-таки умереть сейчас им обоим? Выпрыгнуть из окна? Разбить голову о стенку? Но Стази в глубине души понимала, что не в силах сделать ни того ни другого. И Федор не разрешил бы ей. Хорошо, если он убит, повешен, а если взят в плен? НКВД пытает похлеще гестапо, и при мысли об этом все тело Стази пронзила тягучая боль, будто пытали ее саму. Она поднялась и долго ходила по комнате, пытаясь унять боль, и только под утро опустилась у прохладной стены на пол и забылась.
        Утром пришел другой сержант, принес ей шинель, ботинки и перевел на первый этаж, где окна были уже с решетками. Еду, правда, принесли, и хорошую, даже сливки. Стази ела жадно, почти давясь, и раздвоенное ее сознание видело себя со стороны: погрузневшую, чавкающую, безобразно одетую, а с другой она чувствовала себя все той же Стази, жадно и преданно смотрящей в черничные глаза и знающей, что нет города лучше, чем Ленинград, и нет страны любимей, чем Россия. «Хорошо бы сойти с ума, - пришла ей в голову спасительная мысль. - И, может быть, это уже происходит… И все же я должна сделать всё, чтобы ребенок родился и узнал. И я пойду ради этого на всё».
        Хайданов пришел снова на закате, но теперь без коньяка и еды. Он был бледен и встал у дверей, сцепив руки за спиной. Стази спокойно осталась сидеть, белея в сумерках рубахой, туго натянутой на животе.
        - Сука. Ты работала на РОА.
        - Я никогда не работала ни на РОА, ни на КОНР. Только на ОКВ, на немцев. И не понимаю, чем ты так возмущен? Я никогда не любила Советы и никогда не хотела поражения России. Только большевикам. И это был не худший способ.
        - Врешь. Ты была в Праге на этом идиотском сборище власовцев.
        - Была. Меня пригласил Штрикфельд. Я украшала банкет, это не работа, я была студенткой, каких, русских, там были десятки.
        - Ты в дерьме с ног до головы, понимаешь? Я тебя могу расстрелять сейчас, здесь, сам!
        - Я уже сказала: стреляй.
        - От кого ребенок, отвечай немедленно!
        - Я вижу, тебя больше всего интересует это. Но именно этого я тебе не скажу. Сделай так, чтобы я родила здесь спокойно, и я расскажу тебе очень многое, я много знаю, это будет важно…
        Неожиданно Хайданов бросился к ней и, больно отводя плечи назад, стал целовать, ища ускользающий рот.
        - Ненавижу… ненавижу… - хрипел он, но тело его говорило иное. Стази стояла, вцепившись в спинку кресла, и терпела, сжав зубы. Наконец он оторвался от нее, губы его дрожали. - Скажи, скажи, кто он? Ты любила его, любила?!
        - Люблю.
        - Скажи, и я все сделаю, чтобы тебя вытащить!
        - Нет.
        «Господи! - мелькнуло у нее. - Почему я так упорствую? Что это изменит? Но я не могу, не могу отдать им даже его имя. А если он жив? Они убьют его мною…»
        - Скажи, тварь, или я позову сейчас сюда караул, и они будут драть тебя у меня на глазах, поняла?
        - Как огрубила тебя война, Колечка. Четыре года назад ты читал мне Цингрефа, а теперь насилуешь.
        - Хорошо же, - вдруг успокоился он. - Я найду на тебя управу. - И вышел, не хлопнув дверью.
        И вот Стази сидела уже третью неделю, предоставленная своим мыслям. Ее отлично кормили, принесли более или менее приличную женскую одежду, и скоро лицо ее засветилось тем прекрасным внутренним светом, какой иногда, хотя и очень редко, бывает у беременных, живущих напряженной духовной жизнью. Реальная жизнь проходила мимо нее, странная послевоенная жизнь, в которой все было непонятно. Стази часами сидела у окна и смотрела, как меняется эта жизнь. Сначала американки стали все чаще менять свою форму на цветастые платья, потом на улицах заиграли оркестры, и однажды она почти с ужасом услышала, как где-то за углом заиграли сначала «Полюшко», только очень быстро, а потом и «Тачанку-ростовчанку». Последняя так полюбилась американцам, что играли ее постоянно, и мелодия эта стала для Стази навязчивым кошмаром. Она спасалась чтением стихов наизусть: ни книг, ни газет ей, конечно, не давали и на любые вопросы отмалчивались.
        Хайданов появился не вечером, а среди бела дня, пропыленный и взбудораженный. Стази постаралась даже не повернуть головы.
        - Что, будешь продолжать свои игрища?
        - Как и ты свои, надо полагать.
        - Я предлагаю тебе в последний раз: назови имя отца ребенка по-хорошему.
        - И что я получу за это? Новую жизнь в стране, которую вы опоганили, растерзали, изувечили? Благодарю.
        - Чертова кукла! Сейчас я тебя заставлю!
        Стази закрыла глаза.
        - Юбку поднять?
        - На хрена мне твоя юбка! Могу тебе сообщить, где я был. Меня послали сюда, в Баварию, поймать генерала Винского. Слышала это имя?
        - Кажется, да, но не помню в связи с чем.
        - Неужели? Ладно. Сейчас я покажу его тебе, а потом поговорим. - Он рывком поднял Стази, подвел к окну и, крепко обняв сзади рукой за плечи и грудь, крикнул кому-то: - Выводите! - Часы на руке стучали в унисон с ее сердцем, и дыхания не хватало все больше. - Не отворачиваться! Смотреть! - Другой рукой Николай повернул ее подбородок. - Ну! - Из-за угла от ворот дома шли два красноармейца, а между твердо и не спеша шагал невысокий седой человек в форме, похожей на форму старой русской армии. Стази сглотнула комок. - Михаил Николаевич! - вдруг чуть ли не в ухо ей крикнул Хайданов, человек поднял голову, и Стази увидела отца.
        Она рванулась, но Николай держал ее крепко. Она отчаянно кричала, извивалась и билась в его руках, но он, кивнув конвойным, развернул ее к себе. Холодная пряжка ремня уперлась ей в живот.
        - Так вот: или ты расскажешь мне все - или я прикажу его расстрелять немедленно. Жаль трофея, но при попытке к бегству, что весьма реально, сойдет. Больше того, я расскажу ему перед смертью, что ты была тут, могла его спасти и не сделала этого.
        О, проклятая власть, которая убивает и прошлое, и будущее! Где спасительный обморок? Где силы умереть?
        И Хайданов почти с мистическим ужасом увидел, что Стази, гордая Стази падает на колени и жарко целует его пропыленные сапоги, пахнущие ваксой. И тонкие руки обнимают колени, и сухие глаза затравленно молят…
        - Я буду твоей рабой, Коленька, буду вечно твоей, лучшей женой, ты знаешь, я могу много, у нас будет светский дом, связи, ты станешь… ты добьешься… спаси его… я все, все скажу… это Сержик… Сергей Ламздорф, знаешь, из РОА, такой высокий, красивый, из гвардейского батальона… но я тебя, тебя одного… вечно… дай только родить… - Лицо ее с черными полосами от грязи было страшно и прекрасно одновременно, и Хайданов медленно отступал к дверям. Стази ползла за ним и уже почти выла как волчица: - Дворянская кровь… она должна быть, не прерываться… но мы воспитаем его, как ты хочешь… пощади, пожалей…
        И в вое, спасавшем Стази от самое себя, она не услышала отдаленного хлопка выстрела.
        ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
        ИЗВЕСТИЯ СОВЕТА ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ СССР. № 81, 2.8.1946 Г.
        На днях Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению: ВЛАСОВА А. А., МАЛЫШКИНА В. Ф., ЖИЛЕНКОВА Г. Н., ТРУХИНА Ф. И., ЗАКУТНОГО Д. Е., БЛАГОВЕЩЕНСКОГО И. А., МЕАНДРОВА М. А., МАЛЬЦЕВА В. И., БУНЯЧЕНКО С. К., ЗВЕРЕВА Г. А., КАРБУКОВА В. Д., ШАТОВА И. С. в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионскую, диверсионную и террористическую деятельность против Советского Союза, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58 -16, 58 -8, 58 -9, 58 -10, 58 -11 Уголовного кодекса РСФСР.
        Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.
        В соответствии с пунктом 11 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 августа 1943 года, Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила: Власова, Малышкина, Жиленкова, Трухина, Закутного, Благовещенского, Меандрова, Мальцева, Буняченко, Зверева, Карбукова и Шатова к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение.
        Эпилог
        Над Москвой плыла воистину булгаковская жара. Никого уже не смущал плавившийся асфальт, в который влипала обувь до такой степени, что ходить на каблуках стало решительно невозможно. Город напоминал аквариум нерадивого хозяина, в мутной воде которого еле двигались, тяжело шевеля плавниками, полудохлые рыбы. Сравнение с водой подчеркивали и носимые всеми очки для бассейна, позволявшие дойти хотя бы до работы, сохранив глаза от въедливого дыма, и медицинские маски голубого цвета. Словом, настоящий прообраз апокалипсиса, и странно, что не видно было на улицах снующих операторов, запечатлевающих этот кошмар для дальнейших вставок в фильмы ужасов.
        Донской монастырь тоже плавал в серой дымке, и его могучие стены становились в ее неверном дрожании зыбкими и словно бы невесомыми и полупрозрачными. Правда, женщина, неуверенно подходившая к воротам со стороны Угловой башни, достаточно скептически морщила крупный рот. По ее виду и, главное, по выражению лица сразу можно было сказать, что она петербурженка, хотя и присутствовало в ее лице еще нечто другое, не городское. Она была высока, худа, пряма и выглядела одновременно и на тридцать, и на сорок. Она шла медленно, словно сверяясь с картой, хотя руки ее были пусты, только через плечо болталась маленькая сумочка - видно, совсем пустая. Она останавливалась, оглядывалась и порой даже прикрывала глаза. Перед воротами она замерла надолго и смотрела вверх на незаконченную колокольню, будто сравнивая ее с чем-то другим, и опять чуть презрительно кривилась. Разумеется, на взгляд петербуржца ансамбль монастыря был пестр, если не сказать - аляповат, разнороден, разностилен, и потому воспринимался с трудом. Конечно, детская пестрота его стеночек, главок, воротец и закомарок радовала глаз, но дыхания
большого стиля, столь привычного жителям второй столицы, здесь не чувствовалось. Женщина перекрестилась и отправилась медленно бродить по запутанным уголкам. Как на свои, смотрела она на надгробия героев, писателей и философов, смахивала с них сухие, скрученные от жары листья, заходила в храмы и снова начинала свое бесцельное хождение кругами. С большим удивлением остановилась она у танка, нелепо окрашенного в белую краску с кровавой надписью «Дмитрий Донской».
        - Как странно, - прошептала она и снова пошла бродить, теперь держась ближе к внутреннему кругу стен.
        Так бродила она много часов, напоминая со стороны охотничью собаку, силящуюся поймать тонкие эманации позавчерашнего птичьего следа. Путь ее неизбежно проходил и мимо колумбария, чем-то неуловимо напоминавшего римский дворик своими покрытыми мхом ноздреватыми стенками, прохладой и тенями деревьев и забвения. Колумбарий был совершенно пуст в этот рабочий и непереносимый от жары день, если не считать пары вечных кладбищенских бабусек и мужчины в льняном костюме, темнеющем на спине пятном пота. Он сидел на скамье под стенкой, грыз травинку и периодически чертил что-то на песке носком белого щегольского ботинка. Когда странная женская фигура прошла мимо него в третий раз, он с чисто московской расторопностью поднялся и окликнул ее:
        - Вы что-нибудь ищете, девушка?
        Она остановилась и посмотрела на него с любопытством.
        - В принципе, ищу. Но вы вряд ли поможете.
        - Почему же? - словно бы и обиделся господин, всем своим обликом и впрямь напоминавший настоящего московского барина: полноватое лицо с породистым носом, сочные губы любителя еды и жизни, сметливые серые глаза под разлетистыми бровями. - Если не я, так мой дядя. Он здесь уйму лет проработал директором музея.
        - И он сейчас здесь?
        - Увы, давно получает пенсион. Но всегда можно обратиться, как в архив. - Мужчина улыбнулся, и сразу стали видны и его обаяние, и возраст, никак не меньше пятидесяти. - Так что ж вы здесь ищете?
        - Могилу деда.
        - Думаю, это не так трудно. Колумбарий здесь небольшой, для избранных, так сказать. Главное, методичность и внимательность. Давайте я помогу вам.
        - Вам нечего делать? - улыбнулась женщина.
        - В общем-то да. Я тоже пришел к деду и к отцу, но в городе такой ад, а здесь такая благодать, что я счел за лучшее провести тут время до вечера, пока все не стихнет как-нибудь. - Тенорок был акающий, легкий, веселый.
        - Тогда вы мне, может быть, скажете, зачем здесь танк?
        - Глупость, конечно, но приятно, - совершенно непонятно ответил господин.
        - Ничего приятного здесь нет, - вспылила вдруг женщина. - Здесь вообще очень тяжело, все эти замученные, расстрелянные, ужас какой-то. У нас на Пискаревском и то легче. Ладно, Бог с ним. Скажите мне лучше, где здесь могилы неизвестных прахов?
        - Хм. Это, наверное, где-то рядом с Каппелем и компанией? Так вы из Парижа, что ли?
        - Из Костромы, - отрезала она.
        - А не скажешь. У меня дед, кстати, тоже оттуда, так что мы, можно сказать, земляки. Илья. - Он шутливо склонил голову, а она подошла и непринужденно протянула руку для поцелуя.
        - Феодора.
        - Ого! Сейчас долью воды деду и пойдем искать ваши прахи. У них, кажется, нумерация какая-то есть. Не знаете?
        - Сразу после войны.
        Он поднял стоявшую у скамьи бутылку с водой и, подойдя к одной из ниш, стал доливать маленькую вазу с разноцветными астрами. Феодора тоже подошла поближе и внезапно отшатнулась, вцепившись побелевшими пальцами в ремешок на плече. За астрами читалась уже изрядно постершаяся надпись:
        «Барыков Николай Всеволодович
        1900 -1967»
        - Шестьдесят седьмой… - потрясенно прошептала Феодора. - Еще двадцать лет…
        - Что двадцать лет? - живо обернулся Илья.
        - Жизни. И лежит здесь. И танк.
        - Но это ведь не дедушкин танк, это тридцатьчетверка. Но под руководством деда, конечно, Кошкин его делал. Они про это не говорят никогда, дед же дворянин, столбовой.
        - Я не об этом. Он вам никогда не рассказывал… ну про свое детство, гимназию… друзей тогдашних?
        - Нет. Я маленький был, да и про дворянскую жизнь не распространялись тогда, вообще не поминали.
        - И фотографий у вас не осталось?
        - Этого добра полно, но теперь и не знаешь, кто там, где, все умерли давно.
        Феодора посмотрела на него долгим взглядом, от которого Илье стало не по себе, но при этом он вдруг увидел, что она очень хороша, породиста, и глаза горят синим холодным огнем.
        - Ну, пойдемте искать вашего.
        Они долго бродили по некрополю, Илья говорил, Феодора молчала, порой лишь искоса взглядывая на собеседника. Наконец перед ними оказалось весьма странное место. Неровная площадочка, сплошь вкривь и вкось утыканная шестами с табличками, написанными, по большей части, от руки.
        - Что это?
        - А, вероятно, и есть эти захоронения. Они же безымянные и были долго закрыты, а после Каппеля с Деникиным все полезли сюда ставить импровизированные надгробия. Ну кому кажется, что их родные здесь.
        Феодора медленно пошла вокруг. Мелькали незнакомые фамилии, много польских, еврейских, даже немецких. Мелькнула напечатанная на принтере фамилия Власова, правда залитая красной краской и жирно перечеркнутая.
        Илья курил и с интересом наблюдал за странной посетительницей. Она вернулась, сделав круг, и лицо ее было неправдоподобно белым.
        - Какой позор, - прошептала она, и столько ненависти прозвучало в тихих словах, что Илье стало не по себе. - Во что превратили людей, страну… И это русские, Россия.
        - О чем вы?
        - О том, что это надругательство над мертвыми, чего никогда не позволяли себе русские. Но вы не русские - вы советские, а теперь еще хуже!
        - А вы?
        - Я? А-а! - коротко выдохнула она. - Я расскажу вам, и именно вам с большим удовольствием. - Она глядела прямо в глаза Илье, вся вытянувшись в струну, и все сжимала ремешок сумки до побелевших костяшек пальцев. - Я была девочка Катенька из обеспеченной семьи, дед - высокий чин в Большом доме, бабушка, как говорили, была разведчицей во время войны и погибла. Портрет ее висел у деда над столом, такое красивое, гордое лицо. Мама этнограф, папа физик, летом Крым и Кавказ, на каникулах Прибалтика, английская школа, вещи и продукты по блату. Ну, верно, как у вас. Пионеры, комсомол, универ, романы книжные и собственные, пара замужеств, квартира на Энгельса новенькая.
        - Рад за вас, - вставил Илья. - Действительно похоже.
        - В этом-то и ужас. Дед умер, потом мама, она вообще была очень болезненная. А два года назад я получила письмо. Из Франции. Из Нанта. Писала некая Сильвия, оказавшаяся моей двоюродной теткой. Приглашала приехать. Я приехала. О, лучше бы я не делала этого! Я схожу с ума. Жизнь моя разбита бесповоротно, безвозвратно!
        «Неужели сумасшедшая?» - мелькнуло у Ильи, но глаза говорившей смотрели ясно и требовательно.
        - Но я горжусь. Я объехала все места. Я была на родине, под Судиславлем, никто ничего не знает, не помнит. Эта стена забвения чудовищна. Но простите. В двух словах. Оказалось, что бабушка - никакая не разведчица, она умерла на поселении, где-то около Селенгинска. И мама - не дочь деда. Отец Сильвии - родной бабушкин брат, летчик, был сбит над Польшей, потом партизанил, потом воевал в армии Крайовой, попал во Францию. Он искал сестру всю жизнь, через все международные организации, через какие-то личные связи. И незадолго до смерти все-таки нашел - не ее, она умерла еще в начале пятидесятых, не дождавшись смерти Сталина, нашел в каком-то местном музейчике ее дневник, написанный чуть ли не на бересте или на тетрадных обложках. Он в личном архиве маминого брата, а архив принадлежит по завещанию Нантскому музею сопротивления и коллаборационизма. Я видела уже только перепечатанную копию. Там ужас. Там то самое страшное, что делает с человеком война - лишает его выбора. Но еще страшнее, что еще раньше этого выбора лишила всех советская власть. Но бабушка уже не думала об этом, весь дневник полон только
одного крика, одной мольбы - рассказать правду о человеке, которого она любила, от которого родила дочь и который мог бы стать… Фамилия Трухин ничего вам не говорит?
        Илья пожал плечами.
        - Нет. Кто это?
        - Генерал-майор, такой же, как ваш дед, они учились в одной гимназии в Костроме. О, подлость, подлая власть. Подлые люди! Дед спас девочку, но бабушку, а потом и прабабку отправили в лагеря.
        - За что же?
        - Первую - за то, что любила предателя родины, власовца, как отвратительно их называют, вторую за дочь и за мужа, воевавшего против Красной армии.
        Илья зло потушил сигарету.
        - А вы считаете, что их награждать надо было?! У предательства нет толкований и двойных смыслов. Предатель - человек, изменивший долгу и присяге. И никто никогда не заставит меня отказаться от своего мнения, что Власов и иже с ним - предатели. И больше того - останутся в памяти и в истории именно как предатели.
        - Я так и знала… И это еще страшней, чем минувшее. Нынешний раскол… Да вы хоть представляете, что гражданская война так и не кончилась, что она тлеет подспудно в любом разговоре, что деление на красных и белых мучительно живо?! Почитайте любые споры в инете! Как только дело касается революции, дворянства, РОА, сразу же появляется раскол, животная злоба, оскорбления. А у нас есть только честность. О, я нахлебалась этого сполна, пока искала хоть что-то о деде! Вы все погрязли во лжи, вы по-прежнему слепы, как котята, вы духовные и умственные трусы! Уходите отсюда! - Феодора топнула ногой в бессильной ярости. - Уходите, вы не имеете права стоять здесь!
        Илья хмыкнул и пошел к воротам. «Сумасшедшая все-таки. А хороша, черт возьми!»
        Феодора достала из сумочки потертый на сгибах листок с отксерокопированной фотографией мальчишески улыбающегося генерала. На обратной стороне было что-то написано от руки. Феодора сломала хрусткую от жары ветку березы, надела на нее листок, как парус, и, опустившись на колени, воткнула тонкий прутик в песок.
        Поздно вечером охранник, обходивший некрополь, увидел новую бумажку на почти упавшей ветке. Он поднял ее, пробежал глазами текст, пытаясь понять, кого на сей раз обнаружили в этой давно не существующей куче пепла.
        Мы стали взрослыми. Какой-то вор трусливый
        Прокрался в спальню к нам, и даже наши сны —
        Все выкрал он. Все сказки прочтены,
        Смолк фей и гномов шепот торопливый…
        Что это было? Увяданье сада?
        Смерть нивы золотой, дотла побитой градом?
        Мы в жизнь вошли как будто с похорон,
        И рожи злобные, кривясь во мраке, рады,
        Что навсегда погашены лампады,
        И масло пролилось у дедовских икон…[199 - Стихотворение С. Н. Толстого, 1934 г.]
        - Чушь какая-то. - Он внимательней присмотрелся к снимку и увидел немецкую форму и шеврон «РОА». - Еще этого дерьма тут не хватало! - выругался он и, скомкав, выбросил листок в урну.
        КОНЕЦ
        notes
        Примечания
        1
        Часть истории Стази легла в основу рассказа о судьбе ленинградской учительницы Станиславы Юрьевны Каменской («Семь писем о лете»). Так что некоторые эпизоды не только перекликаются с «Семью письмами», но и почти дословно их повторяют.
        2
        Декоративная капуста. Ее вкусовые качества не превышают качеств обычной, но розовый кочан больше похож на розу, чем на овощ. - Здесь и далее примечания автора.
        3
        Так назывались сорта клубники, ягоды которой были ярко-карминного цвета.
        4
        Дело «Весна» (также известно как «Гвардейское дело») - репрессии в отношении офицеров Красной армии, служивших ранее в Русской Императорской армии, и гражданских лиц, в том числе бывших белых офицеров, организованные в 1930 -1931 гг. органами ОГПУ. Только в Ленинграде в мае 1931 г. по этому делу было расстреляно свыше тысячи человек.
        5
        Ольдерогге Владимир Александрович (1873 -1931) - окончил Первый кадетский корпус, а в 1901 г. - Николаевскую академию Генерального штаба по первому разряду. Службу в царской армии закончил генералмайором и командиром 1й Туркестанской стрелковой дивизии. Весной 1918 г. добровольно вступил в РККА и стал военруком Новоржевского участка Завесы. С февраля 1924 г. служил начальником Объединенной школы имени Каменева, затем главным военруком Киева. На следствии по делу «Весна» он сознался в том, что являлся руководителем контрреволюционной офицерской организации на Украине, и расстрелян 27 мая 1931 г. В 1974 г. определением военного трибунала Киевского ВО реабилитирован, а уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления.
        6
        Штромбах Ярослав Антонович (1894 -1931) - чех по национальности, служил в армии АвстроВенгрии и во время Первой мировой войны сдался русской армии: хотел воевать на стороне славян против немцев. Из 200 тысяч чешских и словацких военнопленных в 1916 г. 70 тысяч стали добровольцами Чехословацкого легиона. Ярослвав Штромбах воевал на ЮгоЗападном фронте, а в 1917 г. назначается взводным, избирается председателем ротного комитета, членом полкового и бригадного комитетов. Направлен на Урал, где с лета 1918 г. в составе РабочегоКрестьянской Красной Армии Пензенской губернии сформирован 1й Пензенский чешскословацкий революционный полк, - по одним данным, под командованием Штромбаха, по другим - при его службе комиссаром. С 1929 г. Я. А. Штромбах - командир 44й стрелковой дивизии и начальник гарнизона в Житомире. 4 декабря арестован по подозрению в связях с чехословацкой разведкой и расстрелян 27 мая 1931 г.
        7
        Генерал Федор Трухин, заместитель начальника штаба Прибалтийского ВО. Я ваш пленный. Честь имею.
        8
        Имре Кальман. «Сильва» («Королева чардаша»).
        9
        Православный храм Святого Благоверного Князя Владимира в Петербурге на Петроградской стороне; известен с 1708 г., архитекторы Земцов, Трезини, Ринальди и Старов.
        10
        Бытовое название Дворца культуры Промкооперации, архитекторы Левинсон и Мунц, 1931 -1938 гг., ныне Дворец культуры им. Ленсовета.
        11
        Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и Воздвижения Креста Господня, возведенная неизвестным архитектором на углу Малого проспекта и 9-й линии В. О. в Петербурге в 1750 -1765 гг.
        12
        Спасемся по земному мы условью, // Во-первых, долгом, но верней - любовью. (Конец эротического стихотворения Гёте «Дневник»).
        13
        Николай Константинович Печковский (1896 -1966) - выдающийся оперный певец, тенор.
        14
        Ария Валентина из оперы «Фауст» Гуно.
        15
        Штрик-Штрикфельд Вильфрид Карлович (1897 -1977) - русский и немецкий офицер. Прибалтийский немец, учившийся в Реформатской гимназии в Петербурге. Воевал в русской армии против Германии в Первую мировую войну, в Гражданской войне - на стороне Северо-Западной Добровольческой армии. В 1920 -1924 гг. работал по мандату Международного Красного Креста и Нансеновской службы по оказанию помощи голодающим в России. В 1924 -1939 гг. жил в Риге.
        16
        Цитата из романа «Бесы» Ф. Достоевского.
        17
        Кузнецов Алексей Александрович (1905 -1950) - в 1941 г. - второй секретарь Ленинградского обкома и горкома партии.
        18
        Ленинградский академический малый оперный театр.
        19
        «Смерть мужьям» - неофициальное название трикотажного ателье объединения «Лентрикотажпром» № 1, Невский пр., 12. Ателье было символом роскоши, и цены, естественно, кусались. Разорительные для мужей и любовников желания их спутниц одеваться по ценам, превышающим всякие финансовые возможности, породили фольклорное название знаменитого ателье: «Смерть мужьям, тюрьма любовникам». Здесь шили наряды Клавдия Шульженко, Любовь Орлова, Фаина Раневская, Алла Тарасова. Очередь сюда занимали с вечера, а заказать можно было не более двух вещей.
        20
        Строчка из популярной в Зимнюю войну пропагандистской песни 1939 г., посвящённой событиям советско-финской войны 1939 -1940 гг. Музыка братьев Покрасс, слова А. Д’Актиля.
        21
        Эдди Рознер (Адольф Эдуард Рознер, Адольф Игнатьевич Рознер, Эдди Игнацы Рознер, Eddie Rosner; 1910 -1976) - джазовый трубач, скрипач, дирижер, композитор и аранжировщик.
        22
        Бойцы вооруженного литовского подполья, ФЛА.
        23
        Самсонов А. В. (1859 -1914) - русский государственный и военный деятель, генерал от кавалерии, застрелился после поражения своей армии в сражении при Танненберге.
        24
        Лагерь для военнопленных… поверка… суррогатный хлеб… «Безоружный - бесчестен» (старинная рыцарская поговорка) (НЕМ.).
        25
        Улица Красных Зорь (1918 -1934) - первое «советское» название Каменноостровского проспекта, ставшего в 1934 г. Кировским, а в 1991 г. - вновь Каменноостровским.
        26
        Несуществующий ныне рынок в начале Каменноостровского (напротив нынешнего «Ленфильма»). Также назывался Мальцевским (не путать с Мальцевским рынком на улице Некрасова).
        27
        Имеется в виду купол церкви Святого апостола Матфия на Петроградской стороне, снесенной в 1938 г.
        28
        Имеется в виду Карл Густав Эмиль Маннергейм (1867 -1951) - барон, финский военный и государственный деятель, генерал-лейтенант Русской императорской армии, генерал от кавалерии финляндской армии, фельдмаршал, маршал Финляндии, регент Королевства Финляндия; был известен своей лояльностью к России.
        29
        Сдержись, я тайны не нарушу,
        Молчанье в долг мне вменено.
        Я б всю тебе открыла душу,
        Будь это роком суждено…
        Начало стихотворения И.-В. Гёте, перевод Б. Пастернака
        30
        Стихотворение Юлиуса Цинкгрефа «Об измене возлюбленной во время войны», перевод Льва Гинзбурга.
        31
        Благовещенский И. А. (1893 -1946) - генералмайор береговой службы, участник «власовского» движения.
        32
        Закутный Д. Е. (1897 -1946) - генералмайор, деятель «власовского» движения, начальник Гражданского управления Комитета освобождения народов России.
        33
        Здесь, вероятно, какая-то ошибка.
        34
        Всем известно, что, взяв девятого июля Плескау, наши войска должны находиться в Луге.
        35
        Еще раз, пожалуйста (нем.).
        36
        В начале октября 1941 г. военюрист 3-го ранга О. А. Мальцев и бывший артист МХАТа С. Н. Сверчков создали в Хаммельбургском лагере политическую организацию из военнопленных офицеров. «Русскую Трудовую Национальную Партию». В РТНП вступили более 200 человек. Нацистская разведка использовала объединение как инструмент выяснения лояльности отдельных военнопленных. В середине 1942 г. администрация лагеря распустила партию.
        37
        Невоенная, чиновничья должность в нацистской Германии.
        38
        - Господин Трухин, я знаю, что Штрикфельд уже говорил с вами об этом, но мы получили новые материалы и хотим ответа.
        - Я готов ответить на ваши вопросы. По мере возможности, разумеется.
        - Как известно, начальник вашего Особого факультета был арестован в июле тридцать седьмого.
        39
        - Известно, увы.
        - Но известно ли вам и то, что на следствии он заявил, будто год назад он ездил с вами в военно-инспекционную поездку…
        - Военно-инспекторскую, зондерфюрер.
        - …и там завербовал старшего руководителя курса полковника Трухина в антисоветско-фашистскую организацию с целью заговора. Что вы на это скажете?
        - Я скажу лишь то, что, возможно, показания несчастного Павлова были единственными. Или же то, что звание у меня было невысокое, в партии я не состоял. Кому я нужен, помилуйте?
        - Однако сотни таких, как вы, да и пониже в званиях…
        - Ничего больше не могу сообщить вам, зондерфюрер. А вот брата моего старшего, Сергея, они все-таки взяли и расстреляли за год до финской. Так что… простите, зондерфюрер.
        - Но, Трухин, вы даже не выслушали мою новость!
        40
        - Я слушаю.
        - Руководство обратилось за помощью к русской диаспоре в Берлине. Скоро прибудут посылки…
        - Благодарю, мне вполне хватает пайка.
        - …и будут разрешены богослужения!
        41
        Сержант.
        42
        - Я ее беру. Собеседования не нужно.
        43
        - Что за произвол, Рудольф? Мы все работаем на одно дело и…
        44
        - Время - деньги, как говорят наши враги.
        45
        - Штандартенфюрер фон Герсдорф. Я жду вас с вещами через пятнадцать минут у машины.
        46
        Члены семьи изменников родины.
        47
        Система немецкого врача Мюллера, популярная в России до революции.
        48
        800-й полк особого назначения (с 1943 г. - дивизия) «Бранденбург» - специальное подразделение германских вооруженных сил, созданное в 1940 г. на основе батальона особого назначения по инициативе гауптмана Теодора фон Хиппеля, при активном участии руководителя абвера адмирала Вильгельма Канариса. Свое название подразделение получило по месту дислокации - Бранденбургу, прусскому региону Германии, граничащему с Берлином на востоке. На завершающем этапе Второй мировой войны, весной 1945 г., «Бранденбург» вошёл в состав корпуса вермахта «Великая Германия». Спецгруппы подразделения в высшей степени эффективно отработали в ключевых этапах практически всех крупных операций вермахта.
        49
        «Бадфельд» в переводе с немецкого - поле для купания, для куророта.
        50
        - Абель, проводите фройляйн… ну хоть в гостевую третьего этажа.
        51
        - Слушаюсь, ваше… штандартенфюрер! Герр генерал уехал с инспекционной поездкой под Вризен и будет через пару недель.
        52
        - Курт, ванну, ужин, почту.
        53
        Буквально «пароли отхожих мест», слухи неизвестного происхождения (НЕМ).
        54
        Речь идет о Петере Шлемиле и докторе Фаусте.
        55
        Цара Леандер (1907 -1981) - шведская киноактриса и певица, работала в основном в Германии. В 1941 и 1942 гг. Гитлер отклонил предложение министерства пропаганды о присвоении Царе Леандер звания государственной актрисы, в 1943 г. от нее потребовали принять немецкое гражданство и отказаться от получения большей части гонораров в валюте. В ответ на это она разорвала контракт с УФА и вернулась в Швецию.
        56
        - Сын писал мне о вас, фройляйн. Мы, Герсдорфы, всегда отличались экстравагантностью и поднимались над условностями. Славянка, дворянка - вполне, вполне интересно. Я, видите ли, не разделяю известных воззрений, и прелесть женщины заключается не в ее расе.
        57
        - Ваш язык когда-нибудь все-таки приведет вас в определенные места.
        58
        - Мне восьмой десяток, и мой цианат всегда со мною. Прошу.
        59
        - Меню, впрочем, несколько не соответствует сервировке.
        60
        - Простите, если буду рассматривать вас чересчур откровенно, фройляйн - на моей стороне, сами понимаете, право хозяина, возраста и победителя.
        61
        - Я думаю, в моей ситуации - это не самое страшное. Вы тоже мне очень интересны.
        62
        - Эге, что за швабский акцент, фройляйн?
        63
        - В университете я специализировалась на Мёрике, генерал.
        64
        - А, безответственный сказочник! Бредни, бредни, читали бы лучше Бисмарка.
        65
        - Его, я полагаю, изучали у нас в военных академиях.
        66
        И плохо изучали, замечу вам! Иначе не валялись бы теперь по всем полям, вцепившись друг другу в глотку. Какой абсурд! Война между железным мужским началом порядка и женственностью, жертвенностью, доблестью, в то время как они всегда и везде должны объединяться, ибо только такой союз покорит им весь мир!
        67
        - Поверите ли вы, фройляйн - ибо мой оболтус, выкормленный еще большими оболтусами, мне не верит! - что я ночами не сплю, мучимый этим. Элементарная метафизика, фройляйн. Кто бы ни победил в этой войне, она станет победой государства, а не нации. Нации, в конечном счете, проиграют ее, хотя все будут верить, что кто-то все-таки выиграл. Человек, ариец и славянин, проиграл, ибо его лишили выбора, а ведь выбор заключается не в том, на чью сторону встать, а в том, чтобы осуществить свое предназначение слияния и победы…
        68
        - В таком случае у меня тост.
        69
        - Я предлагаю вам, генерал, выпить за то самое слияние, о котором вы столь красноречиво говорите, в виде вашего сына и меня.
        70
        - Будьте здоровы.
        71
        - Это что еще такое?
        72
        - Это еще один русский. Военнопленный из офлага Хаммельбург. Он непосредственно связан с нашим делом. Я подумал, вам будет интересно… да и обоим соотечественникам тоже.
        73
        - Как общение с русскими меняет тебя.
        74
        - Раньше ты спросил бы у меня хотя бы разрешения. Ладно, сегодня день для всех. Только сперва отправьте его в ванную, и пусть кастелян поищет что-нибудь поприличней. А мы пока продолжим нашу весьма занимательную беседу.
        75
        - Что ж, пусть ваш генерал прежде сядет и как следует закусит во славу Господа нашего Иисуса Христа.
        76
        - Ну ваш отказ от еды хотя и глуп, но мне понятен. Прошу только учесть, что этим отказом вы обижаете меня не как немца и вашего врага, а как хозяина дома.
        77
        Немецкая яблочная водка.
        78
        - А откуда вам известно про ее антирусскость?
        79
        - Ефрейтор никогда не пойдет на это. Ты поставил не на ту лошадь, Рудольф.
        80
        - Это мы еще посмотрим!
        81
        - М-да… Наглядно… А если все же идеологические фантазии одержат верх над голосом разума?
        82
        - Тогда остается лишь сказать, что это было бы сумасшествием. Бывает, правда, что и сумасшествие излечивается, - только для сего пациента следует держать в больнице. Да-с…
        83
        - Вы имеете в виду фюрера?
        84
        - Я никогда не называл Гитлера. Я говорил о сумасшедших.
        85
        ФХО (Fremde Heere Ost) - иноземные войска Востока, отдел генерального штаба вермахта. ОКХ - верховное главнокомандование сухопутных сил.
        86
        - Говорите по-немецки, пожалуйста.
        87
        - Что случилось?
        88
        - Нет, все хорошо, все нормально, только умоляю вас, дайте ему рассказать про Ленинград!
        89
        - Что он может рассказать, если воевал на фронте в области?
        90
        - Что вы хотите сказать?
        91
        - Что вы несете, черт возьми?! При чем тут обои и помада?! Дежурный! В лазарет его, он сумасшедший!
        92
        Гелен Рейнхард (Reinhard Gehlen) (1902 -1979) - генерал-майор (c 1 декабря 1944) вермахта, во время Второй мировой войны один из руководителей разведки на Восточном фронте. В конце войны сдался в плен американским войскам. Американцы привлекли Гелена к службе, и он создал новую разведывательную службу - «Организацию Гелена», ставшую основой Федеральной разведывательной службы Германии (Bundesnachrichtendienst, BND, БНД).
        93
        От немецкого Freilager - свободный лагерь..
        94
        Мерка - 18,9 кг.
        95
        Сергей и Евгений Николаевичи Трубецкие.
        96
        Трегубов Ю. А. (1913 -2000) - писатель, член Народнотрудового союза. Родился в дворянской семье. Отец - судогодский уездный предводитель дворянства Андрей Трегубов, мать - Софья, ур. Фон дер ОстенСакен. В 1926м вместе с матерью уехал в Берлин, в 1934 г. примкнул к политическому движению, впоследствии названному НТС. В 1944-м получил немецкое гражданство и, чтобы избежать призыва в вермахт, вступил в армию Власова. После войны находился в чешском плену, в 1946-м тяжело пострадал при аварии на шахте, где работал, и был освобожден. 19 сентября 1947 г. похищен агентами МГБ в Западном Берлине, вывезен в СССР и приговорен к 25 годам. Как немецкий гражданин на основании договора Аденауэра с Хрущёвым 1955 года был возвращен в ФРГ вместе с тысячами других военнопленных и интернированных. В 1956 г. выпустил воспоминания о своем заключении, «Восемь лет во власти Лубянки». С начала 1960-х перешел на романы, обращенные к немецкому читателю. Трегубов писал их по-русски, а затем вместе с женой-немкой переводил на немецкий. Эти 13 романов носят общее название «Durch die reinigende Flamme» («Сквозь очищающий
огонь»).
        97
        РОВС - Русский Обще-Воинский Союз (РОВС) основан 1 сентября 1924 года Главнокомандующим Русской армией генерал-лейтенантом бароном П. Н. Врангелем (1878 -1928) как непосредственный преемник Русской армии и продолжатель Белого движения. В состав РОВС входили полковые объединения частей русских императорских гвардии и армии, Белых армий, а также Общество галлиполийцев, к 1930 г. имевшее свои отделы во Франции, Венгрии, Бельгии Болгарии, Югославии, Отделения и землячества во многих странах русского зарубежья. Члены РОВС сражались с коммунизмом и в рядах армий других стран: в Китае, во время гражданской войны в Испании в 1936 -1939 гг., а также в рядах армии Финляндии во время советско-финской войны (1939 -1940).
        98
        - Моя работа требует приватности.
        99
        Имеется в виду Владимир Сергеевич Дельвиг, сын генерала С. Н. Дельвига, героя Первой мировой войны.
        100
        Выражение, реально зафиксированное в стенограмме одного из заседаний РОВС конца 1930-х.
        101
        Популярный немецкий крепкий ликер, настоянный на травах, категории битеров, получаемый путем мацерации 56 компонентов: растений, в том числе лакрицы, кореньев, корок (точный состав держится в секрете). Напиток выдерживают двенадцать месяцев, шесть из которых - в дубовых бочках. Выпускается с 1935 г. компанией Mast-Jagermeister AG, расположенной в городе Вольфенбюттель.
        102
        «Ненавижу и люблю» - начальные строчки стихотворения Катулла.
        103
        Прохоров И. П. (1901 -1961) - советский военачальник, генералмайор (1940), участник Гражданской и Великой Отечественной войн. В 1941 г. попал в немецкий плен, после войны вернулся в СССР и продолжил службу. В отставке с 1953 г.
        104
        Лукин М. Ф. (1892 -1970) - советский военачальник, Герой Российской Федерации (1993, посмертно), генераллейтенант. В мае 1945 г. был освобожден из плена и после возвращения в СССР до декабря 1945 г. проходил проверку в органах НКВД, по результатам которой был восстановлен в рядах РККА, но уволен в запас.
        105
        Строчки из стихотворения Пушкина «Элегия», 1830 г.
        106
        Цитата из стихотворения Виктора Гюго, посвященного французской революции 1848 г.
        107
        Влиятельный чиновник Восточного министерства, сочувствовавший НТСНП и оппонировавший Розенбергу.
        108
        - Однако пахнет в этой кузнице все той же грязью, прелой брюквой да увядшими лопухами.
        109
        - Вонь и грязь, герр оберст, кстати, прямое следствие вашей неадекватной политики в отношении русских военнопленных.
        110
        - Русские просили немного отдыха и, так сказать, в качестве культурной программы…
        111
        - Извините, полковник, что ваша речь сорвана, но я всегда был против подобных обращений немецкой стороны: толку от них мало, а раздражение вызывают.
        112
        Клаус Филипп Мария Шенк граф фон Штауффенберг (1907 —1944) - полковник вермахта, один из основных участников группы заговорщиков, спланировавших заговор 20 июля и осуществивших покушение на жизнь Адольфа Гитлера 20 июля 1944 г. Штауффенберг родился в одной из старейших аристократических семей Южной Германии, тесно связанной с королевским домом Вюртемберга, - отец графа занимал высокий пост при дворе последнего короля Вюртемберга.
        113
        Название голоса гончей собаки - бас.
        114
        Имеется в виду деревня Гросс-Егерсдорф, при которой русскими войсками в Семилетнюю войну 19 августа 1757 г. были разгромлены прусские войска.
        115
        Название сорта венгерского токайского.
        116
        Речь идет о расстреле эсэсовцами еврейского квартала в г. Борисове, считавшемся «территорией с гражданским управлением».
        117
        А. С. Пушкин. «Цыганы».
        118
        Только для немцев.
        119
        Польское пирожное-кекс.
        120
        Собачья кровь! Немецкая подстилка! (Польск.)
        121
        У генерала Лукина, спасшегося благодаря стараниям фон Бока, после раны была ампутирована нога.
        122
        - Вам дурно?
        123
        - Помогите мне… Я беременна… нужен аборт.
        124
        Приказ народного комиссара обороны СССР от 28 июля 1942 г. № 227 («Ни шагу назад!») - приказ, ужесточающий дисциплину в Красной армии, запрещающий отход войск без приказа, вводивший формирование штрафных подразделений и заградительных отрядов.
        125
        Речь идет о Павле Васильеве, расстрелянном в 1937 г.
        126
        Байдалаков В. М. (1900 -1967) - идеолог русской эмиграции, основатель НТСНП.
        127
        Драматический театр в Берлине.
        128
        Ostpropagandaabteilung zur besondertn Verwendung - отдел восточной пропаганды особого назначения.
        129
        - Как вы себя чувствуете?
        130
        Памятники барона Клодта, подаренные Николаем Первым кайзеру, вторые копии находятся в Неаполе.
        131
        - До встречи в более благоприятное время.
        132
        - Какое строение, а? Хоть десятерых… Жаль, что теперь детей больше не будет.
        133
        - Это ее выбор, сестра Анна. Мы не имеем права жалеть никого.
        134
        Колеса должны крутиться для победы!
        135
        «Мертвые брюки» (нем.).
        136
        Центральная улица Берлина - Под липами.
        137
        Любовная записка.
        138
        - Ну, надеюсь, восьми генералов, шестидесяти старших офицеров и нескольких сотен унтеров вам теперь хватит…
        139
        Искаженный пересказ отрывка из первого послания к коринфянам апостола Павла.
        140
        Betreuer - люди, которые заботились бы о физическом и моральном состоянии соотечественников.
        141
        Отсылка к известной фразе Александра III «У России нет союзников, кроме ее армии и ее флота».
        142
        «Костомолка» (нем.).
        143
        Ах, сводка новостей, моя сводка новостей…
        144
        Rattenkrieg - «крысиная война», война в подвалах Сталинграда (нем.).
        145
        U-Bahn - метро (нем.).
        146
        S-Bahn - городская электрическая железная дорога (нем.).
        147
        Эта сумма превышала месячную зарплату большинства местных рабочих и служащих.
        148
        - Мне нужно видеть госпожу Дистерло…
        149
        В Смольном институте младшие курсы носили платья кофейного цвета.
        150
        - Вы проживаете в доме напротив русской церкви. Там запрещено собираться более чем втроем. Подпишите, что ознакомлены.
        151
        Строчка из песни Александра Вертинского.
        152
        Hilfswilliger - желающий помочь, так называемые «добровольные помощники» вермахта, набиравшиеся (в том числе мобилизовавшиеся принудительно) из местного населения на оккупированных территориях СССР и военнопленных; Freiwilliger - добровольно помогающий.
        153
        Стихотворение В. Набокова «Расстрел», написанное в Берлине в 1927 г.
        154
        Рассказ О’Генри о подарках.
        155
        Имеется в виду популярная до войны картина Александра Самохвалова «Девушка в футболке».
        156
        Немецкая пропагандная организация в Берлине из русских.
        157
        Имеются в виду бомбардировщики Боинг-Б-17 («летающие крепости»), использовавшиеся британскими ВВС.
        158
        Блошиный рынок, развал.
        159
        - Вы документы подавать?
        160
        - Какие документы?
        161
        Кустарниковое тропическое растение. Используется для ароматизации помещений, тканей и так далее, а также для получения эфирного масла. Часто используется как ароматическая добавка.
        162
        Жан Виктор Моро (1763 -1813) - наполеоновский генерал, осужденный и изгнанный им и присоединившийся к союзной армии.
        163
        Также французские генералы на русской службе, воевавшие против Наполеона.
        164
        Строки из стихотворения В. Набокова «К России», написанного в Париже в 1939 году.
        165
        Русская народная национальная армия - формирование антибольшевистских сил в Осинторфе, Белоруссия.
        166
        Дирижизм (фр. dirigism(e) - политика активного вмешательства в управление экономикой со стороны государства.
        167
        «Берлинский комитет ВКПб».
        168
        Татарский поэт. В 1942 г. был тяжело ранен и попал в плен. Вступил в созданный немцами легион «Идель-Урал». Был связан с подпольной организацией Н. С. Бушманова. В августе 1943 г. арестован гестапо. Казнен 25 августа 1944 г.
        169
        Известный ресторан в Петербурге.
        170
        Жиленков Георгий Николаевич (1910 -1946) - бригадный комиссар РККА, деятель власовского движения, начальник главного управления пропаганды КОНР.
        171
        Баерский Владимир Гелярович, иначе Боярский Владимир Ильич, - полковник РККА, генерал-майор ВС КОНР.
        172
        Княжна Мария Илларионовна Васильчикова, известна также как «Мисси» (1916 -1978), - русская аристократка из рода Васильчиковых, причастная к событиям заговора 20 июля с целью убийства Гитлера, оставила подробный дневник, выдержавший несколько изданий.
        173
        Слова, сказанные Штауффенбергом своему брату Бертольду.
        174
        Вокзал в Берлине.
        175
        Пшеничный Георгий Андреевич - подполковник РОА, начальник дабендорфской школы в период с октября 1944 по апрель 1945 г.
        176
        Цейхгауз (нем. Zeughaus, произносится «цойгхаус») - здание в Берлине, было построено в качестве арсенала на бульваре Унтер-ден-Линден.
        177
        Стихотворение Вяч. Иванова «Староселье».
        178
        Эспрессо с добавлением граппы.
        179
        Нетуристический район Рима.
        180
        Любовница кронпринца Австрии, покончившая вместе с ним жизнь самоубийством в замке Майерлинг.
        181
        Гейдрих Рейнхард Тристан Ойген (1904 -1942) - государственный и политический деятель нацистской Германии, начальник главного управления имперской безопасности, заместитель имперского протектора Богемии и Моравии, обергруппенфюрер СС и генерал полиции; один из инициаторов «окончательного решения еврейского вопроса», координатор деятельности по борьбе с внутренними врагами Третьего рейха. Убит в Праге.
        182
        Строки из стихотворения Н. Некрасова «Еду ли ночью по улице темной…».
        183
        На банкете 14 ноября выступала немецкая киноактриса Марго Хэйлшер и оркестр под руководством дирижера Петера Кройдера.
        184
        Поэма «Два кургана» Анатолия Бондаревского.
        185
        Самоходная противотанковая пушка.
        186
        Михаил Клопский, юродивый - по версии академика В. Л. Янина, был сыном Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка (героя Куликовской битвы) и Анны Ивановны, дочери великого князя Ивана Красного, сестры Дмитрия Донского.
        187
        Стихотворение отца Иоанна Шаховского.
        188
        Костромская или татарская гончая.
        189
        Древнеримская брачная формула: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».
        190
        Скалистый круг земли не уподобить
        Всего лишь облаку, что в вечера уходит;
        Дней золотых является блаженство,
        Не оставляя жалоб совершенству.
        Из стихотворения Ф. Гельдерлина «Осень»
        191
        Жеребков Ю. С. - сын царского генерала, видный деятель французской эмиграции, фактически министр иностранных дел КОНР.
        192
        Речь идет о меморандуме Международному Красному Кресту с просьбой обратить внимание союзных держав на политический характер Освободительного движения, что могло явиться основанием для предоставления солдатам РОА традиционного в западных странах политического убежища. В меморандуме указывалось, что в случае выдачи советским властям солдат РОА ожидает мучительная смерть.
        193
        Борис Петрович Вышеславцев (1877 -1954) - русский философ, религиозный мыслитель. Сотрудничал с КОНР и НТС.
        194
        Слова Марьи Тимофеевны из романа «Бесы».
        195
        Катастрофический конец (нем.).
        196
        Хоть солнце в небе светит ярко, // да зло жужжит оса. // Нашла я по сердцу друга, // да тут разразилась гроза… (Нем.)
        197
        Дерьмо (нем.).
        198
        Не брататься с немцами (англ.).
        199
        Стихотворение С. Н. Толстого, 1934 г.