Большая волна Галимов Брячеслав
        Сокровенные истории Востока #2
        Этот роман входит в трилогию под названием «Сокровенные истории Востока». Япония, Средние века, времена жесточайших междоусобных войн. В своей борьбе за великую Империю Князь может опереться только на самураев - бесстрашных воинов, исповедующих кодекс чести Бусидо. Один из молодых воинов, Такэно, находится на службе у сегуна, познавая основы военного искусства. Но внезапно вспыхнувшее чувство к юной Йокой несколько меняет уклад его жизни… Кроме произведения «Большая волна» в трилогию входят: повесть «Добрый царь Ашока» и роман «Демоны острова Пасхи». Книга Брячеслава Галимова будет интересна тем, кто увлекается историей Средневековья. Описание обычаев и традиций самураев, повествование о событиях, происходящих в Японии в 6-7 веках, развитие японской литературы - все это можно найти в книге.
        Брячеслав Галимов
        БОЛЬШАЯ ВОЛНА
        Предисловие
        Прежде чем вы начнете читать это произведение, хотелось бы обозначить историческую канву повествования. Мы кратко расскажем о том, что происходило в Японии в период времени, описанный в книге.
        В конце XVI - начале XVII вв. в стране шли жестокие междоусобные войны. В итоге, князь Токугава Иэясу (послуживший прообразом Князя в данном произведении) сумел победить всех своих соперников и создал великую империю, в которой его потомки правили более двухсот пятидесяти лет. В своей борьбе с непокорными провинциальными князьями он опирался на самураев, сословие воинов, похожее на рыцарское сословие в Европе. У самураев был свой кодекс чести (кодекс Бусидо, от другого названия самураев - буси), основанный на учении буддийской секты Дзэн. Помимо понятий о воинском долге, самопожертвовании, благородстве поступков, кодекс Бусидо предписывал самураям особое отношение к жизни и смерти в духе заветов Будды. Кроме того, в правилах Бусидо говорилось о любовной этике самурая, его взаимоотношениях с возлюбленной или женой.
        Надо заметить, что благодаря всем этим правилам поведение самураев во многом превосходило лучшие образцы рыцарского поведения, известные нам в Европе. В книге, представленной вашему вниманию, один из главных героев (Такэно, чьим прообразом являлся Такуана, великий фехтовальщик из окружения князя Иэясу) как раз служит примером типичного самурая, преданного своему князю и свято соблюдающему кодекс Бусидо, в том числе в отношениях со своей возлюбленной, а потом женой (Йокой).
        В заключение нашего краткого обзора мы должны упомянуть о средневековой японской литературе. Она отличилась глубокой лиричностью, что более всего присуще поэзии. Короткие стихотворения, характерные для нее, полны проникновенных описаний тончайших человеческих чувств и трогательных картин природы. Кстати, любовные ухаживания в Японии начинались с того, что молодой человек отправлял стихи своей любимой девушке, а она ему отвечала тоже стихами. По этим стихотворным посланиям молодые люди составляли мнение о внутреннем мире друг друга.
        Таким образом, поэзия занимала огромное место в жизни японцев, что также нашло отражение в книге. Её герои часто используют стихи (преимущественно, японского поэта Мацуо Басё, жившего, правда, несколько позже описываемой эпохи) в своей речи и своих посланиях - и так было на самом деле в средневековой Японии.
        Пролог. Вершина горы
        Море и суша перемешались в заливе Дракона. Морская вода заполняла большие и малые пространства между скалами и каменистыми отмелями; где-то бурлила, где-то закручивалась водоворотами и разлеталась брызгами, где-то стояла неподвижная. Разным был цвет и моря: от белесого с серым оттенком в водоворотах между камнями до фиолетового с синими полосами - на выходе из залива в океан. Не менее хаотичным и беспорядочным был вид того, что можно было назвать сушей: из моря вздымались изломанные куски скальной породы; некоторые из них были громадными, другие так малы, что из воды торчали лишь острые верхушки камней.
        Тут водилась масса разной рыбы и моллюсков, но ловля их была опасным занятием - не только из-за особенностей залива Дракона, но и оттого, что океан слишком часто и страшно напоминал о себе. Рыбацкая деревня, приткнувшаяся на крошечном клочке ровного берега под покосившейся горой, много раз уничтожалась яростью океана, но каждый раз отстраивалась заново, и отсюда уходили в море лодки. А на берегу оставались женщины, дети и старики, которые за своими повседневными занятиями, незамысловатыми делами и будничными разговорами скрывали привычный страх ожидания…
        В это утро старик Сэн повел Такэно на самую вершину горы, что удивило и рассмешило мальчика - ведь взрослые никогда не ходили туда, взбираться на гору было детским развлечением. Такэно решил про себя, что старик чудит, и в деревне опять будут смеяться над Сэном; но с другой стороны, мальчик не понимал, почему люди, повзрослев, перестают подниматься на вершину и лишаются такого удовольствия.
        Идти в гору со стариком было весело, все равно что играть с ним; Такэно легко прыгал по камням, далеко обгоняя Сэна, потом возвращался к нему, подсказывал, где лучше пройти, и снова убегал вперед. Единственное, что вызывало его досаду, - медлительность подъема: Такэно успел бы три раза подняться на гору и спуститься с нее за то время, что они шли со стариком.
        Достигнув вершины, Сэн уселся на землю, скрестил ноги и обратил лицо к солнцу, взошедшему над горизонтом. Старик молчал, и мальчику стало скучно. От нечего делать он начал собирать мелкие камешки и кидать их в чахлый куст, чудом выросший на крутом склоне горы.
        - Разве это куст не кажется тебе прекрасным? - раздался голос старика.
        Такэно живо обернулся к нему.
        - Прекрасным? Да что вы, дедушка Сэн! - и спохватившись, что ответил поспешно и невежливо, тут же прибавил:
        - Простите, я не понял вашего вопроса, уважаемый дедушка Сэн.
        - Если ты не понял его, то я не смогу объяснить тебе, Такэно. Мои слова дойдут до твоих ушей, но не до твоего сердца. Слышать, понимать, осознавать, предчувствовать - вот четыре ступени познания, из которых ты прошел только две, но даже на второй пока стоишь непрочно.
        Мальчик снисходительно выслушал эту заумную тираду старика Сэна.
        Старик почмокал губами, вытер слезящиеся от яркого света глаза и сказал:
        - Впрочем, многие из взрослых жителей нашей деревни тоже стоят лишь на второй ступени познания. Почему, как ты думаешь, эту бухту назвали заливом Дракона?
        - Потому что отсюда, сверху, скалы и камни залива похожи на чешуйчатый гребень спины огромного дракона, - торопливо произнес Такэно заученную фразу.
        Старик саркастически закашлялся.
        - Да, да, эти слова повторяют все у нас! Едва ребенок начнет говорить, как он уже твердит о спине огромного дракона, на которую похож этот залив. Запомни, Такэно, затверженные истины подобны крепким глухим стенам, - они защищают от опасностей внешнего мира, но они же не дают нам выйти в этот мир.
        - Через стену можно перелезть, уважаемый дедушка Сэн, или сделать в ней ворота, - возразил Такэно.
        Старик засмеялся.
        - Отчего же ты не перелез через стену, Такэно? Ты бы увидел тогда, что сравнивать скалы и камни залива с гребнем спины дракона - значит, принижать их. Каждый из этих камней неповторим и прекрасен, каждый из них имеет свою душу. Можно всю жизнь смотреть на один единственный камень, изо дня в день, - и если через пятьдесят лет ты поймешь хотя бы тысячную часть того, что составляет его душу, считай, что ты не напрасно жил на свете.
        Мальчик согласно кивал головой, краем глаза наблюдая за рыбацкими лодками, распустившими паруса на большой воде океана.
        Сэн проследил направление взгляда Такэно.
        - Сегодня рыба лучше ловится в океане, - пробормотал старик. - Лодки вышли из бухты.
        - Течение переменилось, - пояснил мальчик и вновь спохватился, что нарушил правила вежливости, ибо подобное высказывание предполагало неосведомленность собеседника и возвеличивание собственного ума. Даже среди равных это было неучтиво, а уж тем более не допускалось в разговоре со старшими.
        Но старику понравилась дерзость мальчишки. Сэн хихикнул и дернул Такэно за полу длинной полотняной куртки.
        - Тебе не терпится высказать свои мысли, мальчик? Тебе трудно придется с людьми. Гармонию нашего маленького мирка легко разрушить всего одним неосторожным словом. Однако рано или поздно тебе придется сделать выбор: либо подчиниться этому мирку и соблюдать все его законы, либо восстать против него. Ты испугался, Такэно? Для того чтобы перелезть через стену нужна, оказывается, храбрость, а?
        - Да, уважаемый дедушка Сэн, - низко поклонился мальчик старику, подумав, что в деревне, видимо, не зря относятся к Сэну с подозрением.
        - Течение переменилось, - повторил старик, и лицо его стало очень серьезным. - А мне всю ночь не спалось, и сейчас мучает беспокойство. Ты не замечаешь ничего необычного, Такэно?
        Мальчик внимательно оглядел залив, берег, прислушался к шуму прибоя, подставил щеку ветру и взглянул на небо.
        - Нет, дедушка Сэн.
        - День сегодня ясный и тихий, ветер совсем легкий, безобидный, на горизонте не видно ни облачка; нигде нет никаких тревожных признаков, - так ты сказал бы, мальчик, если бы не побоялся в третий раз за утро нарушить приличия в беседе со стариком. Ты прав, наши зрение, осязание и слух не дают сегодня повода для тревоги. Однако есть еще внутреннее чувство, а оно острее, чем внешние ощущения. Я говорил об этом нашим рыбакам, когда они на рассвете готовились выйти в море. Надо мною посмеялись. Невзирая на уважение к моим сединам, надо мной часто смеются, Такэно.
        Мальчик смутился и потупился. Старик издал короткий невеселый смешок.
        - Знаешь, что мне ответили рыбаки, Такэно? «Уважаемый Сэн, мы благодарны вам за предупреждение», - и продолжали собирать свои снасти. А когда я уходил, я слышал, как один из рыбаков процедил: «Великий просветленный Сэн». Тут все они захохотали. Да, на Будду я не похож, Такэно.
        - Извините, дедушка Сэн, но что вы чувствуете, чего надо опасаться? - почтительно спросил одолеваемый любопытством мальчик.
        - Если бы я действительно был просветленным, я бы ответил тебе, чего надо опасаться, мальчик. Но в том-то и беда, что я ощущаю опасность, но не знаю, откуда она нам грозит. Может быть, это просто стариковская мнительность. Может быть… Но рыба ушла с мелководья на глубину, и крабы исчезли неизвестно куда; я не видел, чтобы рыбаки вытаскивали крабов сегодня, Такэно.
        - Что же нам делать, дедушка Сэн?
        - Ждать. Когда мы ничего не можем сделать, нам остается только ждать. Садись рядом со мной, мальчик. Лучшие достоинства мужчины - это терпение и спокойствие.

* * *
        Сидеть на твердой каменистой земле было очень неудобно; к тому же, солнце жгло немилосердно, а тень от широкой соломенной шляпы закрывала только плечи, но не спину и грудь. Куртка Такэно накалилась, и он чувствовал себя так, как будто на живот и поясницу ему положили горячие камни.
        Во рту пересохло, страшно хотелось пить, но Такэно не догадался взять с собой воду, когда пошел со стариком. У Сэна тоже не было воды, однако его, казалось, нисколько не беспокоила жажда, так же как и зной: старик неподвижно сидел на солнцепеке и даже не отмахивался от назойливых мух, непонятно откуда взявшихся на горной вершине.
        Такэно уже раза три порывался спросить, не пора ли спуститься вниз, но каждый раз подавлял в себе этот порыв, потому что твердо решил дождаться, пока старик сам предложит вернуться в деревню.
        День по-прежнему был тих и ясен; ветер - и тот перестал дуть, хотя его дуновение было бы очень кстати в такую жару. Мальчик подумал, что рыбаки были правы, не прислушавшись к предупреждению Сэна: на море был полный штиль, и рыбацкие лодки застыли на неподвижной глади океана.
        Такэно громко вздохнул, пытаясь обратить на себя внимание старика и вызвать его на разговор. Сэн слегка поднял вверх ладонь правой руки, то ли предостерегая мальчика от ненужной болтовни, то ли призывая Такэно подождать еще немного.
        Мальчик горестно подумал о том, как весело начинался сегодняшний день и как тоскливо продолжился. Снова вздохнув, он нагнулся, уперся руками в колени скрещенных ног, - и вскоре задремал…
        Его разбудил сильный порыв ветра, едва не сорвавший шляпу с головы мальчика. Такэно схватился за нее, и напуганный внезапным пробуждением, лихорадочно огляделся: день был все так же ясен, но спокойствие, разлитое прежде в природе, исчезло. За первым порывом ветра налетел второй, потом третий, один сильнее другого, затем ветер подул с нарастающей силой, пока не достиг такой мощи, что Такэно упал навзничь на землю, подсунув шляпу под грудь, а руками уцепившись за камни.
        - Дедушка Сэн! Дедушка Сэн! Что это? - в ужасе закричал мальчик.
        Старик, тоже распластавшийся на земле, обернулся к нему и тонким старческим голосом прокричал в ответ:
        - Держись и смотри!
        «Как мне смотреть, если лица нельзя поднять?» - едва не выпалил Такэно.
        Прошло немного времени, и ветер поутих. Мальчик поднялся на колени и взглянул на океан. От былого затишья не осталось и следа: высокие волны вздымались, сталкивались между собой и рассыпались.
        Лодки рыбаков снесло из открытого моря к входу в бухту; на одной из них ветер сорвал спущенный парус, плохо привязанный к мачте; все лодки шли под веслами, отчаянно стремясь скорее достичь берега.
        Вдруг странный шум раздался слева от Такэно. Мальчик посмотрел туда и открыл рот от удивления: чахлый куст на склоне горы сам собой вылезал из земли, разбрасывая камни корнями. Ветви и листья куста дрожали мелкой дрожью, как дрожит, обычно, человек от сильного испуга.
        - Дедушка… - хотел сказать Такэно, но тут и гора задрожала, а после плавно качнулась из стороны в сторону.
        Мальчик опрокинулся на спину.
        - Землетрясение! Землетрясение, дедушка Сэн! - отчаянно завопил он.
        - Не бойся, это не здесь, далеко, - сказал старик. - Сюда доходят только его волны. Волны и страх… Волны страха… Вот что я чувствовал, и отчего был испуг на земле и на море.
        - А гора не упадет? - перебил Такэно старика, совершенно забыв и о приличиях, и о сдержанности.
        - Эта гора стоит от начала времен. Она пережила много землетрясений - и не разрушилась, - проговорил Сэн со снисходительной улыбкой. - Но если ей все-таки суждено упасть, то, конечно, не тогда, когда на нее взошли старик и мальчик. Не для того простояла она бесчисленное множество лет, чтобы дождаться именно этого момента. Не бойся, говорю тебе; не бойся и смотри на море.
        Рыбаки продолжали грести к берегу. «Разве не лучше им было бы остаться в океане и там переждать волнение? В заливе Дракона и в хорошую-то погоду плавать опасно», - хотел спросить Такэно, но постеснялся.
        - Нет, - покачал головой Сэн, будто прочитав его мысли, - это не шторм. Гляди!
        Большая Волна появилась в океане. Она была такой громадной, что вся толща воды от самого дна поднялась наверх, обнажив морские глубины. Стремительно неслась она к берегу, и слышен был уже ее нарастающий рев, в котором потонул многоголосый крик рыбаков, а вместе с ним крики жителей деревни.
        Сердце Такэно перестало биться, он не мог шевелиться, не мог говорить. Он чувствовал, что еще миг, и он умрет.
        Старик крепко обнял его.
        - Смотри, смотри, - шептал он.
        Большая Волна настигла рыбаков, когда они миновали первые скалы залива. Рыбацкие лодки вначале упали вниз в гигантскую впадину перед Волной; одну из них разбило о камни, и Такэно видел, как в воду посыпались человеческие тела. В следующее мгновение вся мощь Большой Волны обрушилась на накренившиеся лодки, и их не стало видно.
        Мальчик стиснул руку Сэна, отвернулся и всхлипнул.
        - Смотри! - сказал Сэн, дернув его за куртку, и в голосе старика послышалось непонятное торжество.
        Такэно поспешно вытер глаза и глянул на бухту. Большая Волна затопила все скалы залива Дракона, даже самые высокие; она была грозной и могучей, она угрожала берегу, она несла неминуемую смерть, - нельзя было и подумать о том, чтобы противостоять Волне. Но вопреки всему, одна рыбацкая лодка поднялась на ее гребень, - одна-единственная, последняя лодка! Рыбаки на ней дружно налегли на весла, и лодка держалась на поверхности, осыпаемая водной пылью. Сила гребцов была ничто по сравнению с силой Большой Волны, но они преодолели ее!
        Такэно закричал от восторга.
        - А, ты понял! - воскликнул старик.
        Большая Волна ударила в берег. Гора дрогнула; чахлый куст на склоне вновь поднялся из земли и тут же опустился. Половина его корней висела в воздухе, но куст удержался на земле.
        - Деревня! Что с деревней? - испуганно спросил Такэно.
        Старик не услышал его вопроса.
        - Упорство, умение не сдаваться и добиваться своего - как это просто и понятно, - бормотал он. - Как просто, и как сложно. Лодка, которая преодолевает Большую Волну; страх, преодолевающий страх; страх, который становится восторгом, - какое высшее наслаждение! Человек, преодолевший страх смерти, подобен бессмертным Богам, не ведающим страха. Такие моменты, большая редкость, мальчик, - а после них опять наступает пора страха, всеобщего страха перед всем.
        Начало пути
        Два сторожа в осеннем саду
        Дворец князя стоял на озере, - на острове недалеко от берега. Фундамент дворца был выложен из гранитных глыб и возвышался над водой на высоту короткого копья. На фундаменте лежал прочный настил из массивных тесаных бревен, края которого выступали над краями гранитных глыб ровно настолько, чтобы полуденная тень скрывала фундамент - таким образом, дворец будто бы висел в воздухе над синей гладью озера.
        Впечатление невесомости дворца подчеркивалось большим количеством свободного пространства: и первый, и второй этаж были окружены колоннами, образующими узкие открытые галереи. Третий этаж стоял на усеченном конусе крыши дворца и сам заканчивался вогнутой конусной крышей из черепицы.
        Стены дворца не были покрашены и сохраняли теплый цвет дерева, а все колонны и перила были золочеными; сияние позолоты отражалось в воде и усиливало ощущение воздушности всего строения.
        Озеро, на котором стоял дворец, было глубоким, но небольшим; его берега были обрывистыми, из белого камня, между слоями которого пробивался красный и зеленый мох. На камнях росли низкие сосны с толстыми кривыми стволами и необыкновенно густыми кронами, а дальше стояла зеленая плотная стена лиственного леса, усилиями людей превращенного в парк.
        Все дорожки парка были кривыми и извилистыми; на их поворотах были посажены причудливо подстриженные кусты высотою не более локтя, а за ними находились посыпанные крупным серым песком площадки, на которых в беспорядке были разбросаны большие и малые валуны. Парковые скамейки и декоративные мостики над крохотными прудами тоже имели неровные, не законченные формы: их линии изгибались и обрывались подобно линиям дорожек. Вся эта искусственная незавершенность придавала парку особую прелесть.
        Садовниками в княжеском поместье работали два старика, которые проживали тут постоянно: один из них был одиноким, второй воспитывал мальчика и девочку. В обязанности стариков входило также сторожить парк (кроме них была еще воинская стража у ворот, которая следила и за княжеским дворцом), а жили старики в маленьком домике в гуще сада. Денег за работу они не получали, довольствуясь провизией и старыми вещами, которые им изредка привозили.
        Вечерами, уложив детей спать, старики усаживались на веранде своего домика и неспешно пили чай, - эта традиция нарушалась ими только в холодные зимние вечера. Чаепитие проходило обстоятельно, с соблюдением всех необходимых правил. Прежде всего, следовало отвлечься от суетных мыслей и сосредоточить внимание исключительно на чайной церемонии. Старик Сэн и старик Сотоба знали, как этого добиться. Вначале Сотоба доставал свиток, покрытый иероглифами: там были записаны старинные стихотворения, позволяющие скорее достичь нужного состояния души. Любимым стихом Сотобы и Сэна был следующий:
        Два сторожа в осеннем саду
        Любуются яркой листвой
        И ведут тихую беседу.
        Лица их спокойны и радостны,
        В волосах же у них седина.
        Сотоба вслух читал это пятистрочие, медленно, по одной строке, чтобы живее представить и сильнее почувствовать то, о чем там говорилось. По окончании чтения старики долго смотрели на закат, - и на этом предварительная подготовка к чаепитию заканчивалась.
        Заваривание чая требовало высочайшего мастерства; бывало, что люди всю жизнь учились ему, но так и не могли достичь совершенства в этом сложнейшем деле. Само собой разумеется, что весь процесс проходил у стариков размеренно, с соблюдением необходимого ритуала. При этом, вода и огонь, - необходимые элементы приготовления чая, - заслуживали пристального внимания.
        Посуда для чая была самой простой работы, лишенная каких-либо украшений, ибо она не должна была отвлекать от того, для чего была предназначена. Чашки для готового напитка были маленькими, потому что только в малых количествах проявляется вкус: большое подавляет свою сущность, а малое - выявляет ее.
        После первого же глотка чая на душе теплело, после второго разливалось блаженство, а после третьего - дух просветлялся и витал в эмпиреях, дабы вернуться оттуда просвещенным и укрепленным. В полном молчании выпив по две чашки, Сэн и Сотоба чувствовали, что можно заводить разговор.

* * *
        - Идет зима, - задумчиво произнес Сотоба, отрешенно глядя на темные небеса.
        - Еще не скоро, - меланхолически возразил Сэн.
        - Я уже чувствую ее дыхание по утрам.
        - По утрам чувствуется холодное дыхание зимы, - согласился Сэн.
        - Все больше листьев опадает в парке. А сегодня почернели кончики лепестков у белых хризантем, - сказал Сотоба, и его глаза увлажнились.
        - Сколько трогательного в увядании, - вздохнул Сэн.
        - Оно прекрасно, как прекрасна затаенная печаль, сопровождающая нас в жизни.
        В разговоре наступила долгая пауза.
        - Золотая и багряная листва, отраженная в синеве озера, - что может быть красивее? - нарушил молчание Сэн.
        - И за это мы любим осень, - сказал Сотоба и, оживившись, прочитал на память:
        Осень. Свежесть прозрачного воздуха,
        Пустота оголенных равнин
        И пронзительный крик журавлей…
        Монотонный стук дождя
        Сменится зыбкой тишиной,
        И застылая земля покроется мягким снегом.
        - Так, так, - кивнул Сэн и прибавил:
        - «Но останется замерзающий чахлый тростник на морском берегу»… Разрушение и одиночество скроет время. Все станет невидимым в бесконечной дали пустоты.
        - Да, это так, - сказал Сотоба.
        В разговоре наступила долгая пауза.
        - Когда мы молоды, множество нитей привязывают нас к жизни, - сказал Сэн. - Потом они рвутся одна за другой, пока не порвется последняя.
        - У меня как раз осталась последняя, - отрешенно проговорил Сотоба.
        - Страх перед смертью?
        - Страх перед смертью? Но я давно понял, что смерть - не хуже жизни.
        - Это так, - согласился Сэн.
        - Страха у меня нет. Моя последняя нить - мой сад, и небо над моим садом, - сказал Сотоба.
        В разговоре наступила долгая пауза.
        - А у меня есть страх - страх за детей, которых я должен вырастить, - виновато сообщил Сэн.
        - У каждого своя судьба.
        - Я не рассказывал вам, уважаемый Сотоба, как попали ко мне Такэно и Йока? - с некоторой робостью спросил Сэн, которому очень хотелось рассказать об этом.
        - Я с удовольствием выслушаю вас, уважаемый Сэн, - поклонился ему Сотоба.
        - Благодарю вас, уважаемый Сотоба, - ответил ему поклоном Сэн.
        - Итак, в то время я жил в небольшой рыбацкой деревне на берегу океана. Долго мне пришлось бы говорить о том, как я попал туда…
        - Прошу вас не смущаться и поведать об этом. Время, потраченное на рассказ о судьбе человека, не пропадает даром.
        - Вы великодушны, уважаемый Сотоба, - Сэн поклонился ему до земли. - С вашего милостивого позволения, я продолжаю… Как я попал в эту деревушку? Меня принес в нее поток жизни. С юношеских лет я мечтал стать поэтом, подобным Кокамонъину-но Бэтто или Инбумонъину-но Тайфу, или Минамото-но Цунэнобу, или, на крайний случай, Киехари-но Мотосукэ. Мои родители были в ужасе от этого. Они боялись, что я повредился умом, ибо целыми днями напролет я твердил стихи этих величайших пиитов, или пытался сочинять собственные. Мой отец, придворный каллиграф господина Осикоти, хотел, чтобы я также занялся каллиграфией, дающей большие доходы и солидное положение в обществе. Но обыденное существование служащего внушало мне такое неодолимое отвращение, что, в конце концов, не в силах переубедить отца, я ушел из дома. Вместе с монахами-скитальцами я обошел почти всю страну, бывал в священных храмах, хранящих мудрость древних, видел дивные красоты природы. О да, я видел две великие реки, впадающие в одно озеро, а на нем видел я лодки под парусом, плывущие к берегу, гусиные стаи, опустившиеся на песчаную отмель, вечерний
дождь, заходящее солнце, осеннюю луну, снег на горных вершинах; слышал, как звонил колокол в храме, и бушевала буря в горах.
        - Десять пейзажей озера: весенний расцвет; облака над двойной вершиной горы; цветы; рыбы; ивы над волнами; соловьи на ветках ив; вечерний свет над горной вершиной; луна на озерной глади; луна в трех протоках; снег на обвалившемся мосту, - произнес Сотоба, глядя куда-то вдаль.
        - Вы тоже бывали в тех местах?
        - Я помню все, как сейчас…
        В разговоре наступила пауза.
        - Видел я и чудесный остров в море над лазурными волнами. Он далеко отстоит от суши, но воздух там настолько прозрачный, что с берега моря видны неприступные скалы этого острова и расселины в горах, - сказал Сэн. - Многого я насмотрелся и многому научился. Но жизнь скитальца полна таких лишений, что я не смог долго выдержать ее. Придя в большой город, я вынужден был сделать то, чего мне меньше всего хотелось - поступить на службу. Правда, моя работа не была обременительной: два дня я работал, два - отдыхал, и в дни отдыха наслаждался поэзией и одиночеством. «Отшельник и в городе найдет уединение», - отмечено великим Канцзюем. На городской окраине я построил себе хижину из хвороста и соломы; моим единственным гостем был местный староста, удивительный человек. Его мысли были прочно привязаны к земному - дровам, сену, еде, одежде и, главное, деньгам, - а душа парила высоко. Он любил слушать, как я читал ему стихи; он в них ничего не понимал, но слушал меня с необыкновенной почтительностью.
        - Вы прочтете мне свои стихотворения? - спросил Сотоба.
        - Они слишком несовершенны для того, чтобы я осмелился предложить их вашему достойному вниманию, - ответил Сэн и виновато развел руками.
        - Восемь лет я провел в большом городе, - продолжал он, - и эти годы я бы не назвал несчастливыми. Но всему приходит конец; в городе случился большой пожар, и моя хижина сгорела в числе сотен прочих домов. Мне трудно передать вам, какой это был удар для меня; построить ее заново у меня уже не было сил. Я вновь отправился странствовать, и с отчаяния не стал писать свое имя на шляпе, как то принято у скитальцев. «Если я умру в дороге, то пусть я умру в безызвестности», - сказал я себе… Что же еще мне поведать вам о своей жизни? Ночлег в поле под рваным одеялом, утренние холода и постоянный голод скоро состарили меня. «Утренний холод. Сушеная рыбешка - вот и весь мой завтрак», - какие прекрасные стихи!
        В разговоре наступила пауза.
        - Одиночество стало моей привычкой, но все же, но все же… «Когда я смотрю на луну или утренний снег, сердце сжимается от безмерной тоски по собеседнику. Я пью вино и завожу разговор сам с собой», - печально улыбнулся Сэн.
        - «Старость уже на пороге. Чувствую, она будет похожа на этот холодный мелкий дождь», - проговорил Сотоба.
        - «Жизнь в преклонном возрасте доставляет радость только тому, кто избавился от заботы, забыл о различиях между старостью и юностью, и обрел в душе безмятежный покой», - подхватил Сэн. - Однако когда позади пять десятков лет, тело дряхлеет. Старику не выжить под открытым небом, он нуждается в пристанище. Вот я и прекратил свои скитания, поселившись в рыбацкой деревушке. Ее жители приняли меня, а я помогал им чем мог. Но я оставался чужим для них; единственно, к кому я привязался по-настоящему, и кто ответил мне такой же привязанностью, был мальчик-сирота Такэно. Я обучил его грамоте, я старался передать ему многое из того, что знал сам… Затем в деревню пришла беда - Большая Волна.
        - Большая Волна? - Сотоба поднял брови и покачал головой.
        - Большая Волна, - повторил Сэн. - Погибли почти все рыбаки, находившиеся в море, погибли и почти все жители деревни, которых настигла Волна на берегу. Мы с Такэно спаслись на вершине горы, куда привели меня мои старческие предчувствия. Спустившись вниз, мы нашли среди тел погибших людей едва живую девочку, - это была Йока. Позже выяснилось, что она лишилась родителей: ее отец утонул в море, а мать погибла под обломками своего дома. Оставшиеся в живых рыбаки покинули это проклятое место, и деревня перестала существовать. Я, Такэно и Йока - три никому не нужных человека - пошли куда глаза глядят, пока не пришли к вам, уважаемый Сотоба. Вы оказались так добры, что дали нам кров и взяли меня к себе в помощники. Ваше сердце не ожесточило время, уважаемый Сотоба, оно полно человеколюбия.
        - Сострадания, уважаемый Сэн. Человеколюбие - удел глупцов или просветленных, - мягко возразил Сотоба.
        В разговоре наступила пауза.
        - Ночь становится холодной. Надо раздуть огонь в жаровне, - сказал Сотоба. - Вы, конечно, помните стихотворение:
        Осень пришла! —
        Шепчет холодный ветер
        У окна спальни.
        - И еще:
        На черной ветке
        Ворон расположился.
        Осенний вечер.
        - Это невозможно забыть. Если бы мне был дан такой талант… - печально произнес Сэн. - Прошу вас, прочтите еще раз, уважаемый Сотоба. Как это хорошо.
        Цветенье сливы в лесной глуши
        Кедровый лес поднимался по склону горы; здесь заканчивался княжеский парк, - каменная высокая стена с воротами из красного дерева отделяла его от кедровника. Ворота были необыкновенно красивыми: они состояли из трех проемов, разделенных колоннами с металлическими накладками внизу. На колоннах лежала коричневая лаковая крыша, расписанная затейливым узором, а по ее нижнему краю была пущена серебряная окантовка.
        Перед воротами и за ними дорога была вымощена булыжником, из него же были сложены стены по ее обеим сторонам, предохраняющие дорогу от оползней. В парке стены имели уступы, - на них находились широкие земляные террасы, на которых росли вишневые и сливовые деревья. Весной, когда они сплошь покрывались цветами, это была самая живописная часть княжеского поместья. Князь всегда приезжал сюда в эту пору, но теперь неотложные дела задержали его в городе, и поместье пустовало.
        Кроме садовников и стражников, только Такэно и Йока видели цветенье вишни и сливы этой весной, но оно не вызывало у них такого умиленного восхищения, как у Сэна и Сотобы, ведь в юности весь мир кажется цветущим, а черные сучки на его дереве - простым недоразумением…
        Такэно всегда знал, что он связан с Йокой на всю жизнь, - это было также понятно, как то, что у него не будет, к примеру, другой головы или другого тела. Йока была неотъемлемой частью его существования с той поры, когда старик Сэн увел их из опустошенной рыбацкой деревни. Горе девочки, потерявшей в один миг своих родителей, потрясло Такэно, - уж он-то хорошо знал, что такое остаться круглым сиротой! Жалость и нежность заполнили его душу, чтобы навсегда остаться в ней, а девочка, почувствовав это, ответила Такэно горячей привязанностью.
        В пустом княжеском поместье Такэно и Йока сблизились еще больше; им было хорошо и легко вместе, они поверяли друг другу тайны, которые не открывали даже старику Сэну. Но пришло время, когда перестав быть детьми, они испытали новое, неведомое им дотоле чувство. Прежние детские отношения уходили в прошлое, и на смену им шли другие - волнующие и отчасти пугающие. Легкость общения пропала, потому что вести себя по-детски было уже нельзя, а вести себя по-иному Такэно и Йока не решались, охваченные той робостью, которая свойственна всем, кого впервые посетила любовь.
        Долго так продолжаться не могло, эта неопределенность должна была закончиться. Поскольку любовь Такэно и Йоки была сильна, то достаточно было самых простых, самых незначительных слов, чтобы она восторжествовала; так, созревший плод падает на землю от малейшего дуновения ветра. Настал момент объяснения, и оно состоялось.
        Поводом к нему послужило умение стрелять из лука, приобретенное Такэно. В первую очередь, Такэно захотелось похвастаться им перед Йокой: он решил позвать ее в лес, где обычно упражнялся в стрельбе.
        Йока, управившись с домашними делами, уже успела переодеться и сидела за вышиванием на скамейке перед домом.
        - Йока, не хочешь ли ты погулять в кедровнике? - спросил Такэно, преодолевая непонятное смущение, которое он часто испытывал теперь в общении с ней.
        - Может быть, - ответила Йока, мельком взглянув на Такэно и тут же опустив голову.
        Такэно удивился. Такой неясный ответ мог быть только отказом. Если бы на месте Йоки был кто-нибудь другой, Такэно должен был бы сказать: «Хорошо, возможно в другой раз…» - и закончить на этом разговор. Но в данном случае правила приличия не действовали, Йока тоже нарушила их: она явно выказала невежливость, своим двусмысленным ответом поставив собеседника в неловкое положение.
        Такэно даже обиделся, - как это она не побоялась обидеть его? Но затем он понял, что отказ Йоки был, в сущности, выражением высочайшего доверия и свидетельством близости между ними, так как только в отношении очень близкого человека девушка могла позволить себе такую вольность. Сознавать это было приятно; мало того, Такэно вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым.
        Он искоса взглянул на Йоку: она была очень мила в своем наряде, который состоял из длинного голубого халата, перепоясанного широким красным поясом с узором из золотых цветов, и синей накидки от плеч до щиколоток, расписанной белоснежными облаками. Густые черные волосы Йоки были собраны в пучок и заколоты двумя деревянными спицами; на лице девушки не было ни пудры, ни румян, ни белил, но оно и не нуждалось в них.
        Юноша замялся, не зная как выразить охватившее его чувство, но быстро нашелся и вновь предложил:
        - Не хочешь ли ты прогуляться в кедровник?
        Его настойчивость могла означать одно из двух: либо стремление поставить Йоку на место, то есть наказать ее, - либо это было проявлением любви, имеющей право не считаться с некоторыми условностями.
        Голос юноши был ласковым и нежным, тем не менее, Йока испуганно посмотрела на Такэно, боясь ошибиться. Ее сердце пронзила радость, потому что в глазах Такэно она прочла ответ на свой вопрос: это было объяснением в любви.
        - Хорошо, - проговорила она, потупившись.
        Преграды были пройдены; забыв о сдержанности, Такэно воскликнул: «Йока!», - и взял ее за руку. Он часто брал Йоку за руку и раньше, но тогда прикосновение ничего не значило, потому что они с Йокой были просто мальчиком и девочкой, которых связывала большая дружба. Ныне же прикосновение вдруг приобрело для них огромную важность, - они объединяло двух влюбленных.
        Йока затрепетала, однако убрала руку, - ведь выставлять сокровенное напоказ не только неприлично по отношению к другим людям, но кощунственно и дерзко по отношению к великим богам, которые посвящают двоих в тайну любви не для того, чтобы они поведали о том всему свету.
        Йока с укором и с сожалением взглянула на Такэно; он немедленно наклонил голову, признавая свою вину. На глазах Йоки появились слезы: благородство любящего мужчины всегда трогает женщину до глубины души.
        Для того чтобы заполнить возникшую паузу Такэно сказал первое, что пришло ему в голову:
        - А знаешь, мы получили точные известия о том, что князь совсем не приедет к нам в этом году.
        - Он еще ни разу не приезжал с тех пор, как мы здесь живем. Говорят, у него большая свита, - Йока охотно поддержала разговор.
        - Да, так говорят, - кивнул Такэно и непоследовательно прибавил:
        - Ну, пойдем в кедровник? Я покажу тебе, как умею стрелять из лука.
        - Ты хочешь избрать путь воина? - спросила Йока, переменившись в лице. - Но воины часто погибают.
        - Наши отцы не были воинами, но погибли. Мою маму забрала болезнь, а твою - Большая Волна; никто из наших родителей не был воином, но все они умерли в молодом возрасте, - вздохнул Такэно. - Когда Небо определяет, кому из нас жить дальше, а кому умереть, оно не разбирает, кто чем занимается.
        - Да, да, - согласилась Йока и загрустила.
        - Пойдем же в кедровник, я покажу тебе, как стреляю, - весело повторил Такэно, мысленно ругая себя за то, что вспомнил умерших родителей и совсем расстроил Йоку.

* * *
        Пока Такэно и Йока шли по лесу, они болтали ни о чем, - само общение доставляло им счастье.
        - Я прочитала хорошую сказку, - улыбаясь, проговорила Йока. - Сказку об угольщике и прекрасной женщине.
        - Об угольщике и прекрасной женщине? Никогда не слышал такую.
        - Хочешь, я расскажу тебе?
        - Очень хочу! - сказал Такэно с таким восторгом, что Йока засмеялась, застенчиво прикрывая лицо рукавом халата.
        - Какой ты забавный, Такэно!.. Слушай же сказку. «В стародавние времена далеко в горах жил в страшной нищете угольщик. Его хижина была построена из веток и глины, а крышу заменяла гнилая солома.
        Он был настолько бедным, что у него даже не было миски для еды, не в чем было приготовить пищу, да и самой пищи часто не было. Он подолгу голодал, а когда ему удавалось продать немного угля, то денег еле-еле хватало на сушеную рыбу и сухари.
        Одеждой угольщику служила старая рваная мешковина, которую он оборачивал вокруг бедер, а вместо шляпы он привязывал к голове банановый лист. Сандалий у него тоже не было, их заменяли куски древесной коры и мох, скрученные жгутами из тонких лиан.
        Из-за своей тяжелой работы он редко мылся, поэтому лицо его было покрыто многолетним слоем копоти, а волосы свалялись, как войлок.
        Жизнь угольщика была унылой и безрадостной; мало встречаясь с людьми, он почти разучился говорить, а читать и писать никогда не умел.
        Но вот однажды, когда наступила весна, в хижину угольщика пришла молодая прекрасная, богато одетая женщина. «Кто ты?» - спросил угольщик, решив, что это видение.
        «Я дочь знатного господина», - отвечала прекраснейшая госпожа.
        Услышав это, угольщик пал ниц перед ней и лишился дара речи.
        «Встаньте, прошу вас, - сказала женщина. - Это я должна пасть перед вами ниц и целовать ваши руки, потому что я пришла к вам с нижайшей просьбой. Возьмите меня в жены, я очень хочу выйти за вас замуж».
        Услышав такие слова, угольщик подумал, что госпожа издевается над ним, и стал умолять ее не причинять ему вреда. Но прекрасная женщина была настойчива - вновь и вновь просила она, чтобы угольщик взял ее замуж.
        «Моя госпожа, посмотрите, как я живу, - возражал он ей. - Стены моего жилища рассыпаются, и дождь капает сквозь крышу».
        «Это ничего. Я хочу выйти за вас замуж», - говорила она.
        «У меня нет миски для еды, не в чем готовить пищу, и самой пищи часто не бывает», - продолжал он сопротивляться.
        «Это ничего. Я хочу выйти за вас замуж», - настаивала она.
        «Поглядите на мою одежду. Рваная мешковина обернута вокруг моих бедер, банановый лист надеваю я на голову вместо шляпы, и сандалий у меня нет: я ношу куски коры и мох, скрученные жгутами из лианы».
        «Это ничего. Я хочу выйти за вас замуж».
        «Посмотрите на мое лицо, - на нем многолетняя копоть. Мои волосы свалялись, как войлок. Я не мылся долгие годы».
        «Это ничего. Я очень хочу выйти за вас замуж».
        Видя, что ему не удается ее отговорить и не смея больше с ней спорить, угольщик, наконец, согласился жениться на прекрасной госпоже, и они сыграли свадьбу.
        На следующий день женщина дала угольщику золотую монету, чтобы он купил еды. Угольщик удивился, потому что никогда раньше не видел золота.
        «Что это? Разве на это можно что-нибудь купить?» - спросил он.
        «На это можно купить самой лучшей еды, и еще останется на посуду, на новую одежду и на новую хижину. Это - золото; оно стоит так дорого, что за него охотно отдают все, что ни попросишь», - объяснила прекрасная женщина.
        «Вот чудеса! - угольщик почесал голову. - А ведь в лесу, там, где у меня печь для обжига угля, этого золота хоть завались. Я сложил большую кучу из его кусков: думал, перетащу эти куски к своей хижине и укреплю ими стены».
        Прекрасная женщина не смела не верить словам мужа, но и поверить не могла; лишь когда он показал ей огромную кучу золотых самородков, госпожа поняла, что угольщик, сам того не зная, был богаче всех богачей страны». Хорошая сказка, правда?
        - Женская сказка! - воскликнул Такэно. - Теперь я понимаю, почему дедушка Сэн не рассказывал ее мне в детстве, а он мне рассказывал много сказок. «Прекрасная женщина» ведет себя как мужчина: показывает твердость, настойчивость, да еще учит угольщика жизни. Может ли женщина так себя вести?
        - Да, да, - кивнула Йока, а потом тихо прибавила. - Но если женщина любит?
        Такэно весело рассмеялся:
        - Любовь не может нарушать обязанности.
        - Старик говорит твоими устами, - неопределенно произнесла Йока.
        - Дедушка Сэн? - на лице Такэно появилось недоуменное выражение. - Нет, он бы так не сказал. Я испытываю к нему глубокое уважение, почитаю его возраст и мудрость, ничем и никогда я не смогу отплатить ему за все добро, что он мне сделал, - но дедушка Сэн порой произносит наставления, которые мне трудно принять. Если послушать его, то получается, что не мы должны выполнять свои обязанности, а они служат нам. Но как же тогда быть с кодексом чести воина? Он священен и должен соблюдаться неотступно. Я спросил об этом дедушку Сэна, а он ответил, что есть обязанности высшие, и есть обязанности низшие. Высшие - вечные, а низшие - временные. Высшие - священны, а низшие - не имеют святости. Вот и пойми его!
        - Дедушка Сэн очень добрый и очень несчастный. Его любовь взлетела так высоко, что не сумела вернуться на землю, - жалостливо вздохнула Йока.
        - Зато мы… Зато наша… - начал говорить Такэно и запнулся.
        Йока будто не услышав его, сказала:
        - Есть много волшебных историй про любовь. Если ты не устал слушать…
        - Нет, нет, расскажи мне.
        - Это история о лесорубе и певчей камышовке… «Однажды молодой лесоруб шел по сливовой роще и вдруг обнаружил большой дом, которого раньше здесь не было. «Кто бы мог построить тут дом, и как можно успеть построить его за такое короткое время: только два дня назад я проходил по этим местам, и никакого дома в помине не было», - подумал лесоруб.
        От сильного любопытства он решил войти и посмотреть, кто живет там. Каково же было его удивление, когда в доме его встретила красивая молодая женщина!
        «Кто вы, госпожа? - спросил лесоруб. - Простите мне мою дерзость, но я только два дня назад проходил по этим местам, и никакого дома тут в помине не было. Как вы смогли так быстро построить такой большой дом? Наверное, много рабочих трудились над его постройкой, но где же следы строительства? Неужели рабочие сумели не только построить большой дом в два дня, но и навести порядок здесь?»
        «Мне сейчас надо уйти, - сказала красивая молодая женщина, не отвечая на вопросы лесоруба. - Не присмотрите ли вы за моим домом, пока меня не будет?»
        «А куда вам надо уйти?» - продолжать выспрашивать лесоруб, но женщина снова не ответила на его вопрос, но сказала: «Вы можете ходить по всему дому, но ни в коем случае не заглядывайте в комнату, на дверях которой нарисованы птицы».
        С этими словами женщина ушла, а лесоруба все более разбирало любопытство. Он прошелся по дому и осмотрел комнаты. Все они были превосходно обставлены и украшены картинами с пейзажами четырех времен года. Наконец, он дошел до последней комнаты, на дверях которой были нарисованы птицы. Долго он стоял в нерешительности перед этими дверями, а любопытство его все росло и росло, пока не стало таким большим, что лесоруб не смог стерпеть.
        Он вошел в комнату и увидел в ней три маленьких птичьих яйца, лежащих в крохотном гнездышке. Лесоруб поднял их, но они выскользнули из его пальцев, упали на пол и разбились.
        Тут откуда не возьмись явилась молодая красавица. «Ты не послушал меня», - сказала она, горько плача, и на глазах изумленного лесоруба превратилась в певчую камышовку. Птица забила крыльями и закричала: «Горе мне! Я потеряла моих деточек!». После этого дом внезапно исчез, а лесоруб оказался один в сливовой роще».
        - Почему же она не отомстила нахальному лесорубу за смерть своих детей? - спросил Такэно.
        - Как ты не понимаешь, женщине стыдно проявлять свои чувства перед мужчиной, - застенчиво пояснила Йока.
        - Печальная сказка.
        - Трогательная. Трогательная и красивая, - вздохнула Йока.
        - Вот ты говоришь, что женщине стыдно проявлять свои чувства перед мужчиной. Но ведь та прекрасная женщина, которая вышла замуж за угольщика, не побоялась стыда? - вдруг заметил Такэно.
        - Той было к чему стремиться, а этой уже нечего было терять, - возразила Йока.
        - Может быть, может быть, - пробурчал Такэно. - Но мы уже пришли.

* * *
        В кедровнике у Такэно было заветное местечко: поляна посреди глухого леса, на которой не было никакой растительности, кроме мха, устилавшего землю. Эта поляна была не просто поляной, но храмом, который таил сакральную силу. Таканэ чувствовал, как сходились тут могучие таинственные потоки, исходящие от деревьев, травы, земли и неба. Он был уверен, что именно здесь собираются по ночам духи, божества и иные неизвестные людям существа высшего порядка.
        Ночью Такэно ни за что не пошел бы сюда, - сама мысль об этом была святотатством, - но в дневное время он проводил на поляне долгие часы, упражняясь с луком, с деревянным мечом, а также вступая в рукопашный бой с воображаемым противником.
        Устав от упражнений, Такэно ложился на мягкий мох, закидывал руки за голову и смотрел на верхушки кедров, на облака, плывущие по небу, на солнечные лучи, пронизывающие хвою. Его тело становилось невесомым; ему казалось, что еще немного, и оно заскользит по воздуху. Так велика была таинственная сила этой поляны, что подобный полет представлялся вполне возможным.
        Такэно слышал, что знаменитые воины могли в бою летать, нападая на своих врагов, как сокол нападает на воробьев. Вот откуда пошло выражение: «лететь в бой» или «полететь на битву». Когда-нибудь и он, Такэно, тоже сможет научиться летать по воздуху в битве.
        Тут Такэно вскакивал и подпрыгивал как можно выше, стараясь сжаться в один тугой комок и подбирая ноги, чтобы они не касались земли. Эти попытки взлететь неизменно заканчивались падением, но пару раз Такэно все же удалось повиснуть в воздухе на короткое время, - во всяком случае, у него было такое ощущение.
        Такэно осторожно пытался выяснить у старика Сэна, как можно человеку научиться летать. «С помощью мысли», - пробормотал старик, а потом замолчал и более не сказал ни слова, хотя Такэно еще долго сидел в ожидании возле него…
        Сейчас, на этой поляне, Такэно увлеченно показывал Йоке, как он стреляет из лука. Она одобрительно кивала головой и улыбалась.
        - При первой возможности я вступлю в княжеский отряд. Князь часто ведет войны с другими князьями, ему нужны люди для сражений. Он возьмет меня, когда увидит, как я стреляю, - с уверенностью сказал Такэно.
        - Но, Такэно, ты еще не все умеешь, что должен уметь настоящий воин.
        - Ничего. Я быстро научусь военному делу. Мой дух созрел для этого, - гордо изрек Такэно.
        - Ты, конечно, станешь великим воином, - голос Йоки был грустен.
        Такэно сел на землю возле нее и взглянул в глаза девушки.
        - Воины подолгу не возвращаются домой, а иногда они не возвращаются совсем, - сказала Йока то, что уже говорила раньше, и в глазах ее появились слезы.
        Такэно, не в силах сдержаться, обнял Йоку и принялся целовать ее лицо, гладить ее волосы, - а волосы пахли сливой.
        Помни, дружище,
        Прячется в лесной глуши
        Сливовый цветок,
        - проговорил Такэно про себя, но Йока услышала его и прошептала в ответ:
        Если голову
        Склоню на его руки
        Весенней ночью,
        То подушка такая
        Тотчас погубит меня.
        - Боги покарают нас, - прибавила она со вздохом. - Мы еще не женаты.
        - Боги будут свидетелями нашей любви, они покровительствуют нам. На их священной поляне я, Такэно, беру в жены тебя, Йока. Я люблю тебя и клянусь любить до конца дней своих!
        - И я люблю тебя, ты теперь муж мой. Нет меня без тебя, и где бы ты ни был, моя душа всегда будет с тобой.
        - И на этом, и на том свете?
        - И на этом, и на том свете.
        - Любимая моя! Нежный цветок сливы…
        - Любимый мой! Нет у меня никого ближе тебя… Такэно, милый Такэно, муж мой!
        - Йока, жена моя!..
        Так свершился брак Такэно и Йоки, на лесной поляне, в кедровом лесу, в нарушение всех правил и обычаев.
        Полоса леса на склоне горы
        С двух сторон Радужную долину омывали две быстрые речки; в долине раскинулся город, княжеская столица, а замок самого князя находился вниз по течению, за перешейком, где в последний раз расходились реки перед тем, как окончательно сойтись в кипящем потоке в узкой котловине между гор. Из города к замку вела дорога, вымощенная тесаным камнем, таким гладким, что она сияла на солнце.
        Не считая въездной башни со стеной от берега до берега, в городе никаких укреплений не было, потому что бурные речки сами по себе являлись препятствием для врагов, а кроме того, в случае опасности жители могли укрыться в княжеском замке, который был неприступной цитаделью.
        В столице было шесть улиц: по одной - вдоль каждой реки, и четыре - поперечных; на первых двух улицах жили знатные и богатые люди, на остальных четырех - народ попроще. Дома знатных людей имели террасы, выходящие к реке, а с другой стороны этих домов находились обширные сады и многочисленные хозяйственные постройки.
        На поперечных улицах стояли сплошные ряды маленьких домишек, за которыми прятались крохотные дворики с погребами и сарайчиками.
        Обоз, следовавший во дворец князя, с трудом пробирался по одной из двух продольных улиц города. В этот утренний час множество народа уже сновало здесь: приходящие слуги торопились в дома своих хозяев, разносчики сгибались под тяжестью корзин, набитых снедью, и кувшинов с чистой родниковой водой, угольщики катили тележки со своим нехитрым товаром.
        На перекрестке продольной и поперечной улиц образовался затор: угольная тележка внезапно потеряла колесо и упала набок. Уголь рассыпался по дороге, прохожие старались его обойти; княжеский обоз вынужден был остановиться.
        Такэно, раскрыв рот, смотрел на это столпотворение, - никогда раньше он не видел столько людей.
        - Уважаемый дедушка Сотоба, неужели в городе всегда такая сутолока? - спросил он старика, ехавшего вместе с ним на головной телеге обоза.
        - Э-э-э, Такэно, разве это сутолока? Посмотрел бы ты на то, что будет твориться через час на торговых улицах, когда откроются все лавки и мастерские, - такие будут толкотня и шум! Тут, в городе, столько жителей, что муравьям, право слово, просторнее в их муравейнике, чем здешним людям, - отвечал Сотоба, с неодобрением глядя на уличную суету.
        Такэно хотел спросить, какой же прок людям жить хуже, чем муравьям, но Сотоба продолжил разговор совсем о другом.
        - Послушай, Такэно, ты хочешь стать воином, и я постараюсь представить тебя князю. Это не просто, - кто ты, и кто князь, - но я надеюсь, что в память о моих былых заслугах и из уважения к моим годам наш князь согласится принять тебя. Однако, оказавшись во дворце, ты должен неукоснительно соблюдать те правила поведения, о которых я толковал тебе дома. Уважаемый Сэн разрешал тебе некоторые вольности и не обуздывал твою юношескую горячность, как следовало бы. В результате ты уже совершил один поспешный поступок, к тому же, нарушающий все правила приличия, - женился на Йоке без согласия старших, женился, невзирая на свой и ее, в сущности, детский возраст.
        - Но я, но мы… - хотел возразить Такэно и осекся.
        - Вот видишь, ты даже способен перебить старика, - осуждающе сказал Сотоба.
        - Простите меня, - склонил голову Такэно.
        - Я-то прощу. С тех пор, как Сэн пришел ко мне и привел тебя и Йоку, вы для меня все равно что моя семья, а в семье прощаются многие проступки. Однако князь - иное дело. Он нам господин, он - милостив, но и суров, а потому не склонен прощать провинности. Для того чтобы не оступиться в самом начале пути, каждое мгновение помни о том, Такэно, что князь выше тебя во всех отношениях: по положению, по опыту, по знаниям, по мудрости и по многому, многому, многому другому.
        Ты вырос в деревенской общине, и вы, конечно, почитали своего старосту и подчинялись ему, - а как же иначе, ведь он потому и стал у вас старостой, что вы его уважали и готовы были ему подчиниться. Ваш долг был слушаться и почитать его, а староста выполнял свой долг перед вами - разумно и бережно управлять вашей жизнью.
        Но сколько людей жило у вас в деревне? Наверняка меньше, чем ягод на молодой вишне, только начавшей давать урожай. А теперь представь себе, какое количество деревьев растет в княжеском саду, - и за всеми нужен присмотр, все они нуждаются в уходе, дабы не болеть, не сохнуть, но каждый год цвести и приносить плоды.
        Как тяжелы обязанности садовника! И если его деревья еще перестанут повиноваться ему, вздумают расти, где и как им захочется, то садовник может не справиться. Сад погибнет, садовник потеряет свое лицо. Смерть страшна, а жизнь без лица невыносима. Неизвестно, кому хуже - тому, кто мертв, или тому, кто живет невыносимой жизнью.
        Потому, снова говорю я тебе, - должно всем исполнять свой долг. Наш князь правит нами достойно и умело: он защищает нас, следит за порядком, входит в рассуждение спорных вопросов, заботится об общем хозяйстве, - великие боги, какое множество дел у князя! От своих великих трудов он поседел раньше срока, он изранен в боях, но не теряет мужества.
        Помимо прочего, не забывай, Такэно, что князь втрое старше тебя; по жизненному опыту ты перед ним младенец, он в отношении тебя - глубокий старик. К старикам же надо относиться почтительно не только из уважения к их заслугам, но и преклоняясь перед мудростью старцев. Старики бывают забывчивыми, немощными, странными, но не бывает глупых стариков, ибо устами их говорит не ум, но время, - а время выше ума, также как вечность выше времени… Однако ты зеваешь, Такэно? Тебе скучно?
        - О, нет, уважаемый дедушка Сотоба, - поспешно подавил зевок Такэно. - Просто я не выспался.
        - Хорошо, Такэно, я не буду утомлять тебя скучными словами, раз ты и сам все знаешь… Вот он, княжеский дворец, уже виден за перешейком.

* * *
        Во дворце к князю можно было попасть длинным или коротким путем. Длинный путь вел через кружную анфиладу комнат, одна красивее другой, проходил через три внутренних дворика с облицованными плитами водоемами и заканчивался в зале для приемов, который по своей отделке считался непревзойденным во всей стране. Длинным путем к князю водили послов, которых надо было поразить величием и великолепием дворца правителя. Так было принято повсюду, и князь признавал это разумным.
        Но неразумным было вести по длинному пути своих людей, и уж совсем глупо было вести по этому пути гонцов со срочными вестями, поэтому существовал короткий путь, хотя и неприглядный, но заканчивающийся в личных комнатах князя.
        Длинный путь во дворце называли «красивым», короткий - «быстрым». Такэно и Сотобу привели к князю по «быстрому пути». «Следуй моему примеру», - шепнул старик у дверей в княжеские покои.
        Двери раздвинулись. Сотоба сделал два шага вперед и пал ниц.
        - Мир вам, мой господин, - произнес он.
        Такэно в точности повторил это.
        - А, Сотоба! - услышал он низкий мужской голос. - Ты привел мне своего юнца? Мне доложили о нем. Ну-ка, посмотрим на него! Подойдете ближе.
        Сотоба подполз к невысокому помосту, на котором сидел князь, несколько раз поклонился в землю, а потом сел, скрестив ноги и наклонив вперед голову. Такэно повторил это, не смея поднять глаза на князя.
        - Да он совсем молодой! - раздалось восклицание. - Сколько ему лет?
        - Скоро исполнится семнадцать, мой господин, - ответил Сотоба.
        - Ха-ха-ха! Нет, я ошибся, он уже стар для того чтобы поступить на воинскую службу, - послышался хохот. - Мой отец впервые взял меня с собою в поход, когда мне едва минуло двенадцать, а в семнадцать лет я одержал мою первую победу над врагом. А ты в каком возрасте взял в руки меч, Сотоба?
        - Позвольте почтительно доложить: в двадцать лет, мой господин.
        - Как поздно ты начал служить, Сотоба! Но это не помешало тебе стать отличным воином; я помню, каким ты был бойцом, никто не мог одолеть тебя. О, я помню, как однажды ты сразил трех человек, сражавшихся с тобою!
        У Сотобы покатились слезы по щекам.
        - Мой господин не забыл тот бой? - сказал он, вытерев их рукой.
        - Помню, помню, говорю тебе, помню… Ну, а теперь я хочу потолковать с твоим молодым человеком.
        Сердце Такэно бешено застучало. Он весь сжался, приготовившись отвечать на вопросы князя.
        - Кто твой отец? - спросил князь резко и громко.
        Такэно вздрогнул, но постарался не выдать волнения.
        - Он был рыбаком… мой господин, - сказал он.
        - Он умер? - продолжал вопрошать князь в том же тоне.
        - Да, мой господин.
        - Давно?
        - Да, мой господин.
        - А твоя мать?
        - Она тоже умерла, мой господин.
        - Давно?
        - Да, мой господин.
        - А ты? Кто тебя воспитывал?
        - Дедушка Сэн, мой господин.
        - Кто он?
        - Я не знаю. Он пришел в нашу деревню издалека, - сказал Такэно и, спохватившись, добавил:
        - Позвольте почтительно доложить.
        Князь издал короткий смешок.
        - Что было потом? - спросил он.
        - Наша деревня погибла.
        - Ее разорили?
        - Нет, мой господин. Ее уничтожила Большая Волна.
        - Большая Волна? А, припоминаю, - тогда погибло несколько деревень на побережье. Что сталось с тобой после?
        - Дедушка Сэн привел меня к уважаемому Сотобе, мой господин. Меня и Йоку.
        - Йока? Кто это?
        - Девочка из нашей деревни. Ее родителей убила Большая Волна.
        - Я и не знал, что в моем поместье проживает столько новых людей.
        - Простите меня, мой господин, - виновато произнес Сотоба. - Я пожалел этих несчастных. Но позвольте почтительно доложить, мне все равно нужны были помощники.
        - Ничего, Сотоба. Ты не обязан докладывать мне о каждом человеке, который работает в моем хозяйстве.
        - Йока вышла за меня замуж, мой господин, - осмелился сказать Такэно.
        - Ты женат? В твои-то лета? Впрочем, когда мне сосватали мою будущую жену, ей было тринадцать, а мне четырнадцать. Династические интересы… Женитьба делает из юноши мужчину, но отнимает у него молодость. Уж не от жены ли ты бежишь, не потому ли хочешь поступить на военную службу?
        - Нет, мой господин.
        - А почему?
        - Позвольте почтительно доложить, я чувствую в себе дух воина.
        Князь сухо рассмеялся.
        - Разве тебе известно, что это такое - дух воина? Ты чересчур самоуверен, юноша.
        - Позвольте почтительно доложить, - вмешался Сотоба. - Этот молодой человек хорошо стреляет из лука; кроме того, я учил его сражаться на мечах.
        - Если бы великим богам было угодно передать этому юнцу хоть часть твоих талантов, из него получился бы лучший воин в моем войске, - заметил князь. - Хорошо, я возьму его на службу. По своей незнатности он не может стать самураем, пусть будет солдатом. Бывали случаи, когда и простой солдат становился самураем… Как тебя зовут, юноша?
        - Такэно, мой господин.
        - Подними голову, Такэно, я хочу взглянуть на твое лицо.
        Такэно повиновался. По правде сказать, ему и самому хотелось посмотреть на князя.
        Оказалось, тот не был таким уж грозным на вид, как можно было себе представить по резкости его тона. Чем-то князь даже напоминал дедушку Сэна, только властность ощущалась во всем его облике; ну, и конечно, тело было крепче, а одежда - богаче.
        Одно мгновение они смотрели друг на друга, и в глазах князя промелькнуло удовлетворение.
        - Служи, - проговорил князь. - Я буду лично следить за твоими успехами.
        - Пусть служит, - повторил он, обращаясь к Сотобе, и махнул рукой, чтобы они удалились.
        - Спасибо, мой господин, - в один голос сказали Сотоба и Такэно, низко склонившись.
        Потом, продолжая кланяться, они отползли к двери, встали, еще раз низко поклонились и вышли.
        - А наш повелитель совсем не страшный! - радостно воскликнул Такэно.
        - А ты думал, он похож на чудище? - снисходительно улыбнулся Сотоба. - За угрожающей внешностью часто таится слабость, за безобидной - сила. Недаром, свирепый тигр с виду похож на большую ласковую кошку.
        - Но почему князь так резко разговаривал со мною?
        - Тон повелителя должен быть резким, дабы подданные не забывали разницу между собой и своим господином; к тому же резкий тон сам по себе отбивает стремление к неповиновению. Запомни это, Такэно. Если когда-нибудь будешь командовать людьми, командуй резко. Резко, но не грубо, ибо резкость и грубость - разные вещи. Грубость подавляет человека и мешает выполнению приказа, резкость помогает выполнить приказ.
        - Хорошо, уважаемый дедушка Сотоба, я запомню, - кивнул Такэно, в своих мыслях уже представляя себя командиром.

* * *
        Каждое утро Богиня Солнца поднималась в небо над священным дубом. Он рос на плоской вершине холма, а под холмом был пруд с чистой водой. Духи воды на рассвете писоединялись к духам дерева; невысоко над землей, там, где мощный ствол дуба раздваивался, они тихо кружились, оставляя в воздухе туманный след.
        В пруду водилась рыба, но никто не смел заниматься здесь рыбной ловлей, потому что и пруд также был священным. Вокруг него был натянут канат, сплетенный из рисовой соломы и украшенный белыми бумажными флажками; такой же канат был натянут и вокруг дуба.
        В нескольких шагах от священного дерева, на краю холма, стояла деревянная беседка, лишенная каких-либо украшений. Вправо от нее между кустами бересклета шла тропинка на другую сторону вершины: там был небольшой бревенчатый дом со сторожевой вышкой.
        Внизу холм и пруд опоясывал высокий частокол с одними воротами; заросшая травой дорога выходила из них и вилась по лугам косогорья, скрываясь в дальнем синем лесу.
        В доме на холме находилась княжеская школа по подготовке воинов. Она была лучшей в своем роде, и Такэно повезло, что он попал именно сюда. День начинался с ритуальных обрядов у алтаря, устроенного возле священного дуба. Их проводил начальник школы со своим помощником: он дважды хлопал в ладоши для того чтобы привлечь внимание божественных духов, а уж после начинал читать сутры, вращая попутно деревянные валики, на которых были начертаны святые письмена, и позванивая в колокол, отпугивающий, как известно, духов злых, демонических. Помощник тем временем насыпал в чашку перемешанный с лепестками цветов сладкий рис для жертвоприношения.
        Совершив все необходимое и убедившись, что божественные духи настроились на благосклонность и дружелюбие, начальник вел в беседку своих подопечных, - в ней обычно проходили уроки по совершенствованию разума и приобретению понятий о кодексе поведения воина. Над входом в беседку висели широкие бумажные ленты с подходящими надписями: например, «Наша честь - в преданности повелителю», «Наша жизнь - обязанности и служение», «Кто достойно живет - легко умирает», «Воинский дух сильнее смерти», «Славная смерть - уважение потомков». По многу раз будущие воины повторяли хором эти изречения, сопровождавшиеся соответствующими разъяснениями начальника школы, а также сосредоточенным погружением в глубинный смысл сказанного.
        Боевое обучение проходило на лугу, за частоколом. К удивлению Такэно, уверенного в том, что он неплохо сражается на мечах, у него оказались удачливые соперники. Такэно сердился и пытался превзойти их, но ничего не получалось. В конце концов, после очередного проигранного поединка Такэно подозвал к себе начальник школы.
        - Ты терпишь поражение за поражением, - сказал он. - До сих пор я не вмешивался. Если у человека что-то не получается, нельзя сразу помогать ему. То, что дается легко, легко и забывается; но то, что дается с большим трудом, не забывается никогда. Быстрый успех хуже неудачи: он ослабляет сильного человека, а неудача только укрепляет силу.
        - Да, господин, - отвечал Такэно, вспоминая, что уже слышал подобное от Сотобы.
        - Но теперь пришла пора вмешаться, чтобы ты не потерял веру в свои способности. Я наблюдал за тобой и хочу сказать, что я обучал многих и многих молодых людей, но ты лучше всех владеешь мечом. Кто был твоим наставником?
        - Его имя Сотоба, господин.
        - Сотоба? О, это был великий мастер! Давно я не слышал о нем; говорили, что после того как он одряхлел и оставил службу, он передал свое имение родственникам и отправился скитаться… Значит, Сотоба еще жив. Чем он сейчас занимается?
        - Он садовник, мой господин.
        - Хороший конец жизни для того, кого смерть обошла в битвах… Из лука тоже он учил тебя стрелять?
        - Да, господин. Но я и сам подолгу тренировался.
        - Это видно. В стрельбе из лука никто не может тебя превзойти, а на мечах ты проигрываешь. Знаешь, почему?
        - Нет, господин.
        - В стрельбе из лука твой глаз, твоя рука подчиняются твоему духу. Все это твое, личное, собственное, прочувствованное. Но когда ты сражаешься мечом, ты лишь повторяешь то, чему тебя учил Сотоба. К сожалению, ты не воспринял от него нечто большего, чем мастерство. Ты применяешь приемы большего мастера, они великолепны, но ты не ощущаешь сущности поединка. Ты подобен музыканту, прекрасно освоившему технику игры, но не имеющему слуха. Ты понимаешь меня?
        - Да, господин… Нет, господин, простите. Что такое - «сущность поединка»?
        - Погляди на дальнюю гору, на синий лес, в котором скрывается дорога. Я прочту тебе стихи:
        Леса полоса
        На склоне горы, словно
        Пояс для меча.
        Не отрывая глаз, смотри на эту гору, на этот лес, и повторяй про себя эти стихи. Может быть, тогда ты почувствуешь то, о чем я тебе говорю.
        - О да, я чувствую! - восторженно воскликнул Такэно. - Воинская стойкость подобна горе, она тверда и несокрушима, а лес - пояс для меча - препятствие, предостережение тем, кто попытается одолеть гору.
        Начальник школы коротко рассмеялся, и Такэно вновь показалось, что начальник очень похож на Сотобу.
        - Как ты торопишься, юноша, - сказал начальник. - Бывают, правда, мгновенные озарения, но с тобой этого не произошло. Твои слова передают лишь поверхностное впечатление, доступное всем. А ты должен проникнуть вглубь явления, - разве не этому мы вас здесь учим? Истина не познается через глаза, не познается через разум, ее можно только ощутить. Твоя мысль должна скользить от одного предмета к другому, струясь как поток воды и ощущая малейшие изгибы пути. Но если поток остановится у какого-нибудь одного предмета, у большой скалы, например, то он перестанет быть потоком, и вода его не дойдет до множества иных предметов. Тогда скала покажется центром мироздания, хотя она всего лишь одна из скал на пути воды.
        Ощутив движение потока, достигнув нужного состояния духа, ты и в бою будешь вести себя в соответствии с общим ходом сражения, с его сущностью, не останавливаясь на частностях. Ныне же, когда ты выходишь на поединок, тебя больше занимают частности: меч твоего противника не дает тебе покоя. Когда противник пытается ударить тебя, твои глаза все время следят за движением его меча, и ты пытаешься следовать за этими движениями. В результате твоя мысль и твое внимание сосредотачиваются только на одном предмете, на мече; ты перестаешь владеть собою и неизбежно терпишь поражение. Меч твоего противника стал для тебя центром мироздания, - самым главным и несокрушимом, что есть в мире.
        Отойди от этого ложного впечатления. Для начала научись, хотя бы, смотреть на поединок как бы со стороны. Ты сразу заметишь, что любое движение твоего противника тебе на пользу. В неподвижности больше устойчивости, чем в движении; стоит твоему противнику сделать малейшее движение, как его устойчивость уменьшается, и он становится уязвимым. Нанеси свой удар, но не забывай, что ты и сам становишься уязвим в этот момент. Поединок всегда выигрывает тот, кто сохранил устойчивость, - и душевную, и телесную.
        Ну, и конечно, воин обязан владеть приемами боя; большую роль играет также, насколько хорошо его оружие… Повторяю, твои приемы великолепны, осталось владеть главным.
        - Простите, мой господин, но что я должен почувствовать, как мне узнать, что я овладел главным? - спросил Такэно.
        - Ты почувствуешь нечто и не сможешь выразить свое чувство словами. Сегодня, до конца дня, я освобождаю тебя от занятий. Сядь на траву, смотри на дальнюю гору и повторяй стихи, которые я тебе прочел.

* * *
        Вечером начальнику доложили, что при отходе ко сну в школе не досчитались одного человека - Такэно.
        - Посмотрите на лужайке, за воротами, - сказал начальник.
        - Да, он сидит там и смотрит на гору, - сообщили ему через некоторое время.
        - Не тревожьте его, пусть сидит, - сказал начальник.
        Утром Такэно не пришел на занятия.
        - Он все еще сидит на лужайке, - доложили начальнику.
        - Не тревожьте его, пусть сидит, - сказал начальник.
        Вечером Такэно опять не явился в школу.
        - Он сидит на лужайке? - спросил начальник.
        - Да. Ему отнесли еду, но он не притронулся к ней.
        - О, из этого парня выйдет толк! - сказал начальник. - Не тревожьте его, пусть сидит столько, сколько понадобиться. И помяните мои слова - через год, на выпускных испытаниях, именно ему сам князь вручит меч как лучшему воину, подготовленному нами.
        - Но у нас есть юноши знатного рода, господин, - осмелились возразить начальнику.
        - Что из того? Одним знатность достается по праву рождения, другие добывают ее себе. И если меня не обманывают мои предчувствия, Такэно будет славным самураем и знатным господином.
        Восход луны для двоих
        В княжеском поместье время шло не по календарю, придуманному людьми, а своим, истинным ходом. Попытки измерить его и приспособить к желаниям людей, кажущиеся разумными, удачными и естественными в городе, здесь выглядели никчемными и наивными.
        В городе наступления весны, лета, осени и зимы ждали по календарю и удивлялись, если зима опережала установленные сроки, а весна отставала от них. Здесь, в поместье, изменения в природе связывались лишь с многообразием явлений окружающего мира, в каждом из которых виделась все та же власть времени. Если вдруг наступали ранние холода, то это вовсе не означало, что они опередили календарь. Просто ход времени ускорился в этом году, и прямым следствием такого ускорения явилось внезапное похолодание.
        Впрочем, его не считали внезапным старики, живущие в поместье; они знали, что идет зима, им подсказывало это внутреннее чувство. Ведь никакое событие в мире не случается внезапно, всегда есть признаки перемен, как едва уловимые, так и вполне осязаемые. Для того чтобы ощутить первые из них нужна тонкая, остро чувствующая душевная оболочка. Такая оболочка есть у маленьких детей: у них она еще не огрубела от постоянного трения с внешними впечатлениями, «не превратилась в твердую мозоль», как говорил старик Сэн; и такая оболочка есть у стариков, у которых твердость ее ослабла за долгие годы жизни. А осязаемые признаки перемен доступны всем, кто умеет видеть, мыслить и имеет жизненный опыт. Так, ни один настоящий моряк не пропустит приближение бури и не сможет не заметить изменение морского течения.
        Приготовившись к ранней зиме, старики спасли сад, - растения не могут так быстро, как человек, приспособиться к быстрым переменам, - и замечательно прожили все зимние месяцы. Поздняя весна тоже не стала для них неожиданностью; более того, они находили в ней не меньшее очарование, чем в столь любимой ими осени. Остатки снега в тени деревьев и тонкая листва на кустах жимолости; утренний иней на камнях и первые цветы золотисто-желтой примулы; замерзшие капли воды на прошлогодней траве и молодые стебельки на темно-зеленом полотне мха, - все радовало стариков своей обычностью и необыкновенностью. Они удивлялись только одному: почему так мало людей живет этими радостями?
        Вспоминая примеры из истории, Сэн и Сотоба находили едва ли десяток известных личностей, прославившихся уходом от суетности существования к тихому восторгу созерцания природы, к мирной сельской жизни. Старики приходили к выводу, что сама история пишется не о тех людях: вместо того чтобы прославлять людей, живущих незаметно, в согласии с гармонией мира, и следующих потоку времени, она прославляет проживших так называемую «яркую жизнь» - самую глупую, исходя из высшей цели человеческого существования…
        Йока помогала старикам во всех их работах, готовила еду, стирала и убиралась в доме, и повседневные заботы утешали ее в разлуке с Такэно.
        Женщина должна уметь ждать, женщине всегда приходится ждать мужчину, - когда он далеко, и когда он рядом. Женщина не может заставить мужчину быть с ней, если не хочет, чтобы он перестал быть мужчиной. Йока хорошо понимала это, но томилась ожиданием; она сильно любила своего мужа.
        Каждое письмо от него было праздником, каждое письмо читалось и перечитывалось по многу раз: сначала в одиночестве, про себя, затем перед стариками. Но не все можно было прочитать им: в письмах допускались такие страстные выражения любви, о которых нельзя было говорить.
        Последнее письмо Такэно было написано именно в подобных выражениях. Оно начиналось со стихов:
        Верь в лучшие дни!
        Деревце сливы верит:
        Скоро оно зацветет.
        Прочитав их, Йока расплакалась: Такэно недаром напоминал о деревце сливы, - ее, Йоку, он называл «сливовым цветочком», когда был с ней.
        Иока поцеловала письмо и продолжала читать: «Я по-прежнему нахожусь в школе по обучению воинов. Не буду рассказывать о своих успехах, но господин начальник мною доволен. Обучение идет к концу, летом нам предстоят выпускные испытания. Надеюсь не опозориться на них, не подвести моих учителей и уважаемого дедушку Сотобу, моего первого наставника в военном деле.
        Днем я очень занят, а вечером перед сном часто вспоминаю тебя и сильно скучаю, моя Йока, моя дорогая жена.
        На поле среди
        Опавшей листвы бамбук
        Пробивается,
        Так и я переполнен
        Тайной любовью к тебе.
        Среди моих товарищей никто не женат, им трудно понять меня, поэтому я никогда не говорю им о тебе. Но тем сильнее я люблю тебя: моя любовь невысказанная, ты владеешь моими мыслями.
        Ночами я вижу тебя во сне, - и всегда на нашей поляне в кедровом лесу, ты стоишь там и ждешь меня. Я подхожу к тебе и обнимаю…»
        Йока застенчиво засмеялась.
        «Запах твоих волос заставляет меня плакать. Я плачу, а ты гладишь меня своей маленькой ручкой. Тогда я, как ребенок, прячу голову у тебя на груди, тепло твоего тела охватывает меня, и я засыпаю: мне снится, что я сплю и вижу тебя во сне. Когда я просыпаюсь утром, моя подушка вся мокрая от слез».
        Йока сама расплакалась, с трудом она прочла последние строки:
        Моя любовь была,
        Как утренняя луна,
        Но мы расстались.
        Теперь я все сильнее
        Ненавижу свет зари.
        Я вернусь к тебе.
        Такэно».

* * *
        Такэно приехал в конце лета, в жаркую и душную пору. Сэн и Сотоба, которые копались в саду, слеповато щурясь, старались рассмотреть всадника, ехавшего по дороге от ворот. Он остановил лошадь, спрыгнул на землю и подбежал к старикам - тогда они узнали Такэно.
        Он сильно изменился за год. Лицо его осунулось, черты загрубели, тело стало крепким и худощавым; детскость, которая проглядывала во всем облике Такэно год назад, исчезла. Одет он был, как воин, и за поясом его были два меча, длинный и короткий.
        Старики от растерянности застыли на месте: как встретить его, - поклониться ли ему первыми, или ждать, чтобы он поклонился? Такэно пал перед ними на колени:
        - Дедушка Сэн! Дедушка Сотоба! - воскликнул он, и старики увидели, как задрожали его щеки.
        - Такэно… - хотел, было, склониться в приветственном поклоне Сэн, но вдруг всхлипнул, простер руки вперед и смог только добавить:
        - Приехал…
        Такэно принялся целовать ладони старика:
        - Дедушка Сэн, мой дедушка Сэн!
        - Они грязные, Такэно, - слабо сопротивлялся Сэн, а Сотоба похлопывал Такэно по плечу и говорил:
        - Воин, воин! Ты стал настоящим воином, Такэно.
        Когда все немного успокоились, старики повели Такэно в дом. Им не терпелось расспросить его об учебе, о выпускных испытаниях, о том, как князь отнесся к Такэно, но вначале следовало принять его должным образом: сотворить благодарственную молитву перед богами, приготовить гостю ванну для омовения, дать ему отдохнуть, - а уж после, за столом, можно было расспрашивать.
        Соблюдая обычай, Такэно и сам ни о чем не спрашивал Сэна и Сотобу, но взгляд его скользил по саду, а когда они подошли к дому, сердце Такэно тревожно забилось: где же Йока, почему ее не видно? Жена должна была встречать мужа в дверях, снять с него сандалии и вместо дорожных носков надеть на него другие, чистые, для дома. Вот и веранда, - где же Йока?…
        Широкие двери разъехались в стороны, и она появилась на пороге. Ее поза была смиренной: спина полусогнута, голова наклонена, руки сложены на животе, - но взгляд, мимолетный взгляд, который бросила она на мужа, был таким счастливым, что Такэно рассмеялся. Смущенно оглянулся он на стариков, но они будто не заметили подобной несдержанности.
        Далее все проходило по обычаю. Йока, потупившись, сказала Такэно: «Здравствуйте, господин», - и более не говорила ему ничего во весь вечер. Такэно ответил Йоке: «Здравствуй, здравствуй», - и после обращался к ней только тогда, когда требовалось что-нибудь подать.
        За столом Такэно рассказывал старикам о своем обучении в школе воинов:
        - Я постиг многое. Но пусть за меня поведает об этом сам князь. Он присутствовал на выпускных испытаниях, и я получил от него в подарок меч со следующими напутственными словами: «Такэно, ты пока оправдываешь мои надежды, - среди молодых воинов, закончивших школу, нет равных тебе по владению мечом и стрельбе из лука. Посмотрим, как ты покажешь себя в бою; если и там ты не ударишь лицом в грязь, я посвящу тебя в самураи… Пока же можешь съездить навестить своих стариков и свою жену. Скоро ты мне понадобишься, я тебя вызову». В заключение он дал мне еще мешочек с деньгами.
        - Какая честь! Какая высокая честь! Князь обращался с тобой, как с одним из его приближенных, - покачал головой Сотоба. - Иные служат ему всю жизнь, но не удостаиваются такого обращения, а тебя он наградил еще до того, как ты начал служить. Твой священный долг теперь - доказать, что князь не ошибся в тебе. Преданность повелителю, обязанности перед ним, повиновении ему во всем, - отныне должны составить смысл твоей жизни.
        - Да, да, - кивнул Такэно. - Я это твердо усвоил, воспринял сердцем.
        - Тебе нужно быть таким как все, но при этом выделяясь из всех, - вставил свое слово Сэн. - Это трудно, особенно вначале. Когда ты был мальчиком, ты говорил, что через любую стену можно перелезть. Смелее, Такэно.
        - Смелости ему не занимать, уважаемый Сэн. Иначе он не был бы первым среди воинов, закончивших школу, - сказал Сотоба. - Но иногда смелость оборачивается бедой. Тебя учили этому, Такэно?
        - Да, дедушка Сотоба. Я постиг дух воина и понял, что многие вещи кажутся нам неразумными только потому, что они существуют вне разума.
        - О, как правильно сказано! - воскликнул Сэн. - У тебя были хорошие учителя. Такэно.
        - Вы - мой первый учитель, уважаемый дедушка Сэн, - поклонился ему Такэно.
        - И вы мой учитель, уважаемый дедушка Сотоба, - Такэно поклонился и ему.
        Старики закряхтели от удовольствия, в разговоре наступила пауза.
        - Вот что я не смог понять, - сказал Такэно, обращаясь к ним обоим. - Просветленный дух парит над землей. Я слыхал, что и воины, просветленные духом, могут летать. Когда-то я вас спрашивал, дедушка Сэн, может ли человек взлететь; вы ответили, что может с помощью мысли. У меня же ничего не получается: я не могу взлететь ни с помощью мысли, ни с помощью духа. Что у меня не так?
        - Дух, действительно, может парить над землей, но тело крепко привязано к земле, само по себе оно взлететь не способно, - проговорил Сэн задумчиво.
        - Ваши слова мудры и справедливы, уважаемый Сэн, но я тоже слышал о воинах, которые могли летать, - сказал Сотоба, виновато поклонившись Сэну за то, что возражает ему. - Вы совершенно правы, когда говорите о крепкой привязанности тела к земле, однако просветленный дух ослабляет эту связь. Тело у такого человека приобретает легкость и подвижность - отчего же ему не взлететь? Тело телу рознь: обычный человек, например, и дня не может прожить без пищи, но святой отшельник, отвергший притязания плоти и непрестанно проводящий время в духовных исканиях, сам становится отчасти бестелесным, он способен неделями обходиться без пищи, сохраняя при этом бодрость и силу.
        - Но есть ли у воина время для созерцания? - все также задумчиво произнес Сэн.
        - Уважаемый Сэн, вам лучше меня известно, что время течет то быстро, как поток на стремнине, когда сужаются его берега и дно меняет свою глубину, то медленно, когда берега реки широки, а дно неизменно. В бою время подобно низвержению водопада, в котором огромная масса воды за одно мгновение преодолевает большое пространство; в бою всё сливается для воина в единый миг высшей просветленности и торжества духа, - в голосе Сотобы послышались восторг и печаль воспоминания.
        - О, уважаемый Сотоба! Вы прошли через столько битв, что обладаете, конечно, полнотой знания о духе воина, - поклонился Сотобе Сэн.
        - А вам не приходилось летать, уважаемый дедушка Сотоба? - спросил Такэно.
        - Нет, Такэно, - вздохнул старик. - Я бывал стремительным, как порыв ветра, я обрушивался на врага внезапно, как удар молнии; иногда мне казалось, что я летаю над полем боя, но это были только мои ощущения; мое тело оставалось привязанным к земле.
        Такэно огорченно покачал головой.
        - Ну уж если такой великий воин, как вы, не летали в битвах, мне-то и подавно не удастся это!
        Сотоба и Сэн дружно рахохотались.
        - Почему ты так думаешь? - сказал Сэн. - Ты уподобляешься плохому врачу, который считает, что от одной и той же болезни надо лечить одинаково любого человека. Но одинаковых больных не бывает, а потому не бывает и одинаковых болезней. Ты, Такэно, единственный и неповторимый человек: другого такого нет во всей Вселенной. То же самое можно сказать и о каждом из нас. Твоя неповторимость - свидетельство того, что с тобой может случиться неповторимое событие, никогда прежде ни с кем не случавшееся.
        - Мне не довелось летать, но тебе, может быть, удастся взлететь, Такэно, - с добродушной улыбкой произнес Сотоба, а улыбка редко появлялась на его лице.

* * *
        Настала ночь. Такэно сидел в комнате, которую они занимали с Йокой, и ждал свою жену. В углу лежали соломенные матрасы, сверху волосяные, а на них была разобрана постель. Вряд ли Йока спит на таком пышном ложе, подумал Такэно, она приготовила эту постель специально для него, для своего мужа. В комнате есть все для того, чтобы он чувствовал себя удобно: мягкие подушки для сидения, большой веер, чтобы спасаться от духоты, тонкий шелковый халат, дающий прохладу телу; на столике был выставлен полупрозрачный кувшин со сливовым вином, рядом на серебреном подносе лежали искусно скрученные рулеты из сладкого риса с фруктами.
        После годичного пребывания в школе для воинов, в обстановке самой простой и суровой, Такэно даже испытывал неловкость от всей этой роскоши, но ему было приятно, что Йока так о нем позаботилась.
        Ожидание ее прихода становилось невыносимым. Сердце Такэно билось так же сильно, как днем, когда он высматривал Йоку на веранде дома. Но вот послышались ее быстрые шаги; отодвинулась бумажная дверь, Йока вошла в комнату.
        Она успела переодеться: на ней был тот самый наряд, в котором она стала женой Такэно - длинный голубой халат, перепоясанный широким красным поясом с узором из золотых цветов, и синяя накидка от плеч до щиколоток, расписанная белоснежными облаками. Густые черные волосы Йоки, как и тогда, были собраны в пучок и заколоты двумя деревянными спицами; и на лице ее по-прежнему не было ни пудры, ни румян, ни белил, потому что ее прекрасное юное лицо не нуждалось в них.
        Больше всего на свете Такэно хотел бы обнять и расцеловать свою жену, которую он так любил и по которой он так соскучился, но даже наедине мужу и жене не следовало нарушать любовный обычай, обязательный для супругов. Их близость могла быть смелой, разнообразной, неожиданной, - тут не существовало никаких запретов, потому что боги даровали людям счастье телесной любви из великой милости к ним, дабы могли они почувствовать высшее блаженство, доступное лишь самим богам. Но обычай любовных отношений был незыблемым и неизменным: кипящая вода только потому и может кипеть, что она заключена в прочный несгораемый котел, - это слышал от взрослых каждый ребенок, впервые заинтересовавшийся вопросами любви.
        Знали это и Такэно с Йокой, поэтому Такэно не бросился к молодой жене и не заключил ее в объятия, но продолжал сидеть, будто в задумчивости, а Йока, несколько раз поклонившись мужу, налила вина в маленький стаканчик и поднесла его Такэно.
        Такэно, не глядя на нее, взял стакан и мелкими глотками выпил вино. Йока стояла и ждала.
        - Хорошее вино, - одобрительно сказал он.
        - Его изготовил дедушка Сотоба, - пояснила Йока, продолжая стоять.
        Она подала поднос со сладкими рисовыми рулетами. Такэно съел два из них и благодарственно кивнул головой:
        - Хорошие пирожные.
        - Я сама их готовила, - сказала Йока, смущаясь от того, что ей приходится быть нескромной.
        - Хорошие пирожные, - повторил Такэно и благосклонно махнул ей рукой:
        - Присаживайся.
        - Спасибо, мой господин.
        Йока трижды поклонилась ему и опустилась на колени напротив него.
        - Налей себе, - сказал Такэно.
        Йока взяла кувшин и налила вино вначале мужу, а потом себе. Затем, дождавшись, когда он сделает глоток, пригубила из своего стакана.
        - Ты получила мое последнее письмо? - спросил Такэно. - То, которое я отправил весной?
        - Да, мой господин.
        - Я не успел написать всё что хотел. А хотел я больше написать о тебе, о том, как ты красива. Вечерами, когда зажигались звезды, и серебристый свет луны ласкал темную синеву неба, я вспоминал тебя. Твоя красота выше всех красот земли, как луна выше земной тверди. Как сказано поэтом:
        Мне показалось:
        Твое лицо прекрасно,
        Как луны восход.
        Я разговаривал с тобой, я видел тебя во сне. Твои глаза сияли, твои дивные волосы были распущены, твоя шея была открыта - ты была очень красивой, и я восхищался тобой и тосковал по тебе.
        О, моя Йока, твое тело подобно стройной иве; твое лицо - ясная луна, твои волосы - бархат ночного неба! О, Йока, если бы я нашел слова, достойные твоей красоты! Но мой косный язык не способен на это: надо быть величайшим поэтом на земле для того чтобы рассказать о том, как ты прекрасна!
        - Мой милый, мой Такэно, и я скучала по тебе, - отвечала Йока. - Я бы хотела быть с тобою всегда, каждое мгновение, а мы были вместе так мало, став мужем и женой!.. И я часто плакала, вспоминая тебя, - рукава моих одежд были мокрыми. Но я утешалась тем, что наша любовь - вечная. Помнишь ли, что писал господин Киехара:
        Рукава влажны
        От наших слез, но
        Любовь будет жить вечно,
        Пока волны не зальют сосен
        На самой высокой горе…
        Я люблю тебя, муж мой; моя душа всегда будет с тобой, - и на этом, и на том свете.
        - Моя Йока, - Такэно провел кончиками пальцев по ее ладони. - А кстати, я в долгу перед тобою.
        Йока вопросительно посмотрела на Такэно.
        - Я ничего не подарил тебе на свадьбу. Но я хочу вернуть долг; вот мой подарок.
        Он отдал Йоке приготовленный сверток.
        - Благодарю вас, мой господин, - сказала она, приняв подарок обеими руками, и несколько раз поклонилась, как было принято по обычаю.
        - Погляди, что там, - произнес Такэно.
        - Что бы там ни было, я счастлива, - ведь это подарок от вас!
        - Разверни и посмотри.
        Йока подчинилась; из свертка выпало колье с драгоценными камнями.
        - Ах! - Йока испуганно замерла, не смея притронуться к дорогой вещи.
        - Бери, это тебе, - засмеялся Такэно.
        - Великие боги, откуда это? Только богатые женщины носят такие вещи, - робко проговорила Йока.
        - Бери, бери. Мой свадебный подарок. Я купил его на деньги, которые подарил мне наш господин, князь. Надень, прошу тебя.
        Йока нерешительно надела колье на шею.
        - О, как оно тебе идет! - восторженно воскликнул Такэно.
        Йока нагнулась и поцеловала руку Такэно.
        - Благодарю вас, мой господин.
        Не в силах более сдерживаться, Такэно обнял Йоку.
        - Смотри, лунный луч проник сквозь щель в окне и упал на нашу постель. Значит, луна взошла, и настало время любви. Пойдем же на наше ложе, моя любимая, моя Йока!
        - Да, мой господин, - нежно промолвила она.
        Полевой цветок в лучах заката
        Далекая снежная гора подпирала небо на горизонте. На нее можно было смотреть часами: отрешенность, приходящая при этом созерцании, освобождала душу от суетности земной жизни.
        Простирающиеся во все стороны обширные долины, покрытые кустарниками и редколесьем, также располагали к созерцанию, но уже не к отрешенному, а наполненному радостными мыслями о великолепии природы. Запоздалые цветы, яркими мазками раскрасившие желто-зеленое полотно осенних лугов, вызывали умиление своей уходящей красотой. Но самое большое, потрясающее, переворачивающее душу чувство рождалось при виде одинокого белого цветка бессмертника, каким-то чудом выросшего у обочины дороги. В одном этом цветке заключались и отрешенность от суетности жизни, и радость великолепия природы, и умиление уходящей красоты.
        Каждый из воинов княжеской армии, шедшей по этой дороге, знал легенду о бессмертнике. Когда-то богатый старик полюбил очень красивую девушку. Он хотел жениться на ней и повсюду преследовал ее, задаривая в то же время ее родителей, чтобы они отдали ему дочь. Девушка убегала, пряталась от ненавистного старика и, наконец, потеряв надежду на спасение, попросила защиты у земли, - и земля превратила ее в бессмертник, цветущий круглый год.
        Многим солдатам предстояло погибнуть на поле битвы, куда они направлялись. Может быть, и от этого таким прекрасным и таким трогательным казался им цветок бессмертника у дороги. Сам князь остановился здесь на несколько мгновений, чтобы посмотреть на него.
        Затем князь пришпорил коня и помчался вперед, обгоняя колону пеших воинов. Свита и телохранители понеслись за ним; сверкали на солнце доспехи, развивались на ветру стяги княжеского отряда, - и солдаты возрадовались при виде своего полководца и господина, и громкими бодрыми криками приветствовали его…
        В передней колоне войска шел Такэно. На нем не было доспехов, лишь плотная войлочная куртка без рукавов защищала его спину и грудь. За поясом Такэно были два меча, один из них подарок князя; за спиной висел лук, а на боку - колчан со стрелами. Волосы были стянуты повязкой, на ней начертана надпись: «Наша честь - в преданности повелителю».
        Такэно было жарко, ноги ныли от длинных переходов, но он не обращал на это внимания; Такэно, как его учили в военной школе, старался достичь нужного состояния духа для предстоящего боя. Получалось, однако, не очень хорошо, - то что давалось ему без особых трудностей к концу обучения; то что помогло ему одержать победу на выпускных испытаниях, - куда-то пропало сейчас. Холодная отвлеченность и взгляд со стороны, наряду с устойчивостью и невозмутимостью, должны были помочь Такэно в грядущей битве, но из-за волнения, которое вопреки всем усилиям охватило его, он не мог достичь ни холодности, ни отвлеченности, ни устойчивости. Хуже того, он стал сомневаться даже в своем умении; ему вдруг начало казаться, что он не сможет ни выстрелить как следует, ни ударить мечом.
        «Великие боги, что же это за напасть?! - в отчаянии думал Такэно. - Меня или убьют, или я осрамлюсь навеки в своем первом же бою». Он был так огорчен, что не услышал, как его окликнул князь, поравнявшийся с ним, и тому пришлось во второй раз позвать его.
        - Такэно! Эй, Такэно! В какие размышления ты погрузился столь глубоко, что ничего не слышишь?
        - Вот лучший из моих молодых воинов, - прибавил князь, обращаясь к самураям из свиты. - Он весь нацелен на предстоящую битву, воинский дух совершенно овладел им.
        - О, мой господин, простите меня! - Такэно хотел опуститься на колени.
        - Поднимись, - сказал князь. - Кто же опускается на колени в походном строю? А кроме того, за что ты просишь прощения? Ты достоин благодарности за свой настрой на битву.
        - Но мой господин… - пробормотал Такэно, ужасно смутившись.
        Князь пристально посмотрел на него, улыбнулся и, свесившись с седла, прошептал:
        - Ты боишься? Но ведь ты никогда не участвовал в настоящем бою, и не знаешь, что это такое, настоящий бой, - значит, тебя страшит неизвестность, а не предстоящая битва. Ты боишься, что бесславно погибнешь, или, хуже того, опозоришь свое имя? Твой страх пройдет, как только мы вступим в дело. Я никогда не ошибаюсь в людях: я подарил тебе оружие, и ты покроешь его славой.
        - Запомните этого юношу! - громко проговорил князь, распрямившись. - Он отмечен богами, ему будет сопутствовать удача в сражениях.
        - А теперь - вперед! - крикнул он своим самураям. - Я хочу, чтобы мы еще до темноты достигли поля, где встретимся с неприятелем!

* * *
        В утренних лучах солнца стояли друг против друга две армии. Многим из тех, кто видел сейчас восход, не суждено было увидеть закат, - но несмотря на это, несмотря на страшное, кровавое дело, которому предстояло свершиться здесь, красивым и торжественным был вид поля битвы. Блестели на солнце доспехи, сверкали наконечники копей; сотни разноцветных знамен и вымпелов взметнулись в голубое небо; пестрые ряды воинов сливались в живое море, которое дышало и волновалось.
        Бог войны незримо летал над полем, и хотя был он кровожаден и жесток, но он был все-таки бог, а не демон, и присутствие его ощущалась веянием высшего божественного духа. Дух этот был далек от смирения и покорности; напротив, он бросал вызов судьбе и самой смерти, он возвышал воина, идущего в бой.
        От былого страха у Такэно не осталось и следа. Сжав в руке лук, он мысленно примерялся, как лучше выстрелить, чтобы ветер не мешал полету стрелы. По расчетам выходило, что если взять чуть левее и выше, то можно попасть в одного из самураев вражеского войска, который стоял среди своих солдат прямо напротив Такэно. Правда, в случае удачного попадания вражеские солдаты выпустят в Такэно тучу своих стрел, но он рассчитывал на большой деревянный щит, который получил перед боем. От хорошего удара мечом этот щит уберечь не мог, но от стрел им можно было загородиться.
        Если всё получится как задумано, то ближайший друг застреленного самурая должен будет сразиться с Такэно, чтобы отомстить за смерть своего приятеля, - вот тут-то у Такэно и появится возможность показать себя в поединке! Если подвиги рядового солдата, сражающегося в общей массе, могли остаться незамеченными, то поединок с самураем, конечно, привлечет к себе внимание. «Князь не пожалеет о том, что подарил мне меч», - подумал Такэно.
        Наконец, прозвучал сигнал к началу битвы, и лучники начали свою работу. Стоявшему справа от Такэно воину стрела вонзилась в горло. Он вскрикнул, схватился за нее обеими руками, закашлял и захрипел, захлебываясь кровью, а потом упал на землю и забился в агонии.
        Такэно видел мертвых, но умирающих - никогда. Он в растерянности склонился над смертельно раненным солдатом, не зная, как ему помочь; колени Такэно вдруг задрожали, и он едва не разрыдался.
        - Ты что?! - толкнул его в плечо солдат, стоявший слева. - Ему ты уже ничем не поможешь. Стреляй во врага, песий сын! Стреляй, обезьянья задница, если не хочешь сам так же валяться на земле!
        Подавив рыдания, Такэно послушно прицелился и выстрелил. Его стрела криво взлетела вверх и упала на пустом пространстве между рядами двух армий. Щеки Такэно вспыхнули от стыда; он бросил быстрый взгляд на солдата, приказавшего стрелять, но тот, по счастью, не заметил досадный промах Такэно.
        Вытащив из колчана вторую стрелу, Такэно вложил ее в тетиву лука, и стал целиться по всем правилам, то есть будто и не целясь, а зная наверняка, что стрела попадет в цель. При этом он учитывал все сопутствующие обстоятельства, такие как скорость и направление ветра, а также силу натяжения тетивы.
        В какой-то миг все это слилось в одно целое, и тогда Такэно выпустил стрелу. Она еще не долетела до самурая, которому была предназначена, а Такэно уже знал, что выстрел удачен. В следующее мгновение самурай, как подкошенный, рухнул наземь.
        - О! Вот это да! - восхищенно воскликнул солдат, стоявший слева от Такэно. - Вот это выстрел: прямо в глазницу! Ну, теперь берегись!
        Такэно закрылся деревянным щитом; вражеские стрелы застучали по дереву, как крупный град.
        Послышался звук трубы, вслед за ним раздался тысячеголосый крик; опустились копья, образовав черный частокол перед пестрой людской стеной; как молнии, замелькали светлые полоски вынутых из ножен мечей.
        - Начинается, - сказал солдат, стоящий слева от Такэно, и голос его был грозным и восторженным.
        Такэно положил на землю свой щит, а под него спрятал лук и колчан. Вытащив свои мечи, Такэно взял в правую руку длинный, а в левую - короткий.
        - Вперед, вперед, вперед! - послышались команды, и Такэно побежал вперед вместе со своими товарищами.
        Со страшной силою сшиблись на бегу передние ряды двух армий. Оглушительный треск ломающихся копей, яростные вопли сражающихся и отчаянные - сраженных, непрерывное завывание труб и барабанная дробь - все эти звуки составили тот шум, который и назывался шумом битвы. Он был музыкой бога войны и бога смерти, - под нее совершались кровавые жертвоприношения во имя этих богов.
        Священный экстаз охватил всех воинов, и даже те, кто побежал с поля битвы, - а такие нашлись и на той, и на другой стороне, - побежали не от страха перед болью и смертью, а от ужаса перед открывшейся им бездной, в которой не было места ничему человеческому. Но те, кто продолжал сражаться, сами становились подобны богам, играя с вечностью.
        Такэно не запомнил картину боя; как будто не Такэно, а кто-то другой отражал удары, направленные на него, и сам наносил ответные удары. Он не знал, был ли он ранен и ранил ли кого-нибудь; на нем была кровь, но чужая или своя, Такэно не мог понять, - во всяком случае, боли он не чувствовал. Все его чувства пропали, он достиг того состояния высшей отрешенности от земного бытия и одновременно сосредоточенности на сражении, которого его учили достигать в военной школе, и которого он никак не мог достичь перед битвой. Когда он увидел, как некий самурай пробился к нему через толпу сражающихся солдат и направил на него меч, Такэно поклонился этому самураю, как кланялся своему противнику в школе перед учебным боем, и лишь затем изготовился к поединку.
        Самурай удивленно посмотрел на Такэно: одежда простого солдата, но в руках самурайский меч, на голове повязка с самурайским девизом, - и, главное, он знает обычай боя.
        - Кто ты? - спросил самурай.
        - Я тот, кто не опозорит свой меч, - коротко ответил Такэно.
        - О, ваш ответ и ваше поведение выдают самурая! А я принял вас за обыкновенного солдата и хотел убить, как собаку, за смерть моего друга. Извините. Не знаю, зачем вы оделись, как рядовой воин, но я рад, что нашел в вас достойного противника. Мы будем драться по всем правилам, и ваша гибель в этом поединке станет искуплением смерти моего товарища.
        - Для меня большая честь сражаться с вами и умереть от вашей руки, если на то будет воля богов, - поклонился Такэно.
        - И я счастлив, что если погибну, то погибну от удара вашего меча, - столь же церемонно поклонился ему самурай.
        Поединок начался. Первые выпады противников были не опасными, поединщики оценивали возможности друг друга. Затем самурай нанес стремительный боковой удар; если бы Такэно следил за мечом своего соперника, то этот удар стал бы последним для юноши, ибо он не успел бы отразить его. Но Такэно видел поединок со стороны и ощущал его ход, поэтому выпад самурая был отбит; более того, воспользовавшись тем, что противник, нанося удар, на мгновение потерял равновесие, Такэно сам сделал выпад. Если бы самурай в последний момент не отклонился несколько назад, то меч Такэно пронзил бы ему левый бок.
        Все это были достойные удары и достойные отражения, поэтому противники остановили поединок, чтобы еще раз поклониться друг другу, и лишь потом продолжили его.
        Теперь они не торопились, медленно перемещаясь по кругу, образованному наблюдавшими за поединком солдатами, переставшими сражаться на этом участке боя, - и делая ложные выпады, с помощью которых каждый из поединщиков прощупывал оборону соперника. Их кружение напоминало ритуальный танец, олицетворяющий смертельную игру между жизнью и смертью, - зрелище было жутким и захватывающим.
        Наконец, самурай нанес удар, когда этого можно было ожидать меньше всего: казалось, что это будет очередное ложное нападение, и не самое удачное, но последовал молниеносный выпад. Куда бы Такэно ни отклонился, - вправо, влево или назад, - удар меча должен был настигнуть его.
        Опытные солдаты из числа тех, кто наблюдал за схваткой, вскрикнули, полагая, что юноша погибнет. Но Такэно внезапно взвился вверх с быстротой потревоженной птицы, и меч противника коснулся его лишь самым кончиком, разрезав войлок курки.
        Теперь уже самурай очутился в невыгодном положении, подставив под удар спину; более того, ему пришлось упереться в землю коленом и рукой, чтобы не упасть. Такэно ничего не стоило сразить его; удар в спину при отражении атаки допускался по правилам чести, - правда, он не был почетен для того, кто нанес его.
        - Бей! - закричали соратники Такэно, однако удара не последовало, Такэно опустил меч и дал возможность своему сопернику подняться.
        - О-о-о! - вырвался вздох разочарования у солдат. В глазах же самурая мелькнули удивление и страх: он понял, что юноша, сражающийся с ним, проникся духом воина сильнее, чем он сам.
        Когда противники опять продолжили поединок, в лице самурая уже была обреченность, - он еще делал выпады и оборонялся, но будто по обязанности, чтобы исполнить свой долг. Когда же смертоносный удар Такэно все-таки сразил его в грудь, то вместе с болью самурай испытал облегчение и даже некий восторг перед силой своего врага.
        Упав наземь, он прохрипел:
        - Вы великий воин. Скажите мне ваше имя.
        - Такэно, - ответил юноша, вновь чувствуя спазмы в горле.
        - Я горд, что именно вы стали для меня проводником смерти. Я благодарен великим богам за то, что они выбрали вас для этого. Желаю вам такого же блага от них. Прощайте.
        - Прощайте, - просипел Такэно, в то время как солдаты, окружавшие его, превозносили славу великого поединщика, а находившиеся здесь воины противника без дальнейшего сопротивления сложили оружие, ибо нельзя было сражаться после того, как сама судьба показала, на чьей она стороне.
        Вскоре шум битвы затих повсюду, - армия князя одержала полную победу над врагом.

* * *
        Вечером неистовые крики, дикий хохот и непристойная брань оглашали военный лагерь победителей, - солдаты отмечали свой успех в сегодняшней битве.
        Такэно с огромным трудом пробрался к шатру князя, куда был вызван посланником повелителя. Князь еще не сел за пиршественный стол, принимая поздравления от своих вассалов и сам поздравляя их с удачным окончанием сражения. Такэно пал ниц перед повелителем.
        - А, Такэно! Один из наших героев, - сказал князь. - Поднимись. Ты победил очень, очень достойного соперника; твое имя теперь будет известно. Как я и предсказывал, ты покроешь славой свое оружие, сегодня ты уже сделал первый шаг к этому. Ты доволен?
        - Да, господин, - ответил Такэно, но в его голосе было что-то, заставившее князя вглядеться в лицо юноши.
        - Оставьте нас, - приказал князь тем людям, что окружали его, и дождавшись, когда они отойдут, спросил:
        - Что тревожит тебя, Такэно?
        - Я не ощущаю радости, господин, - виновато проговорил юноша.
        К его удивлению, князь вдруг оглушительно расхохотался.
        - Значит, в нашем лагере есть хотя бы один человек, которому не радостно? Великие боги, глядя на то веселье, которое идет у нас, я готов был поклясться, что такого человека нет! Ты насмешил меня, Такэно. Не ощущаешь радости, говоришь? Но разве тебя не радует то, что ты остался жив? Разве ты потерял вкус к жизни?
        - Но, господин…
        - Молчи! Молчи и слушай меня, глупый мальчишка. Я тебе объясню, почему воины всегда веселятся после выигранной битвы, и почему поединщик радуется, победив противника. Ты думаешь, конечно, что дело в победе над врагом? Нет, - не только в ней, и не столько в ней! Слушай же, моими устами будет говорить древний мудрец.
        Миг, когда ты пережил других, - это миг власти. Ужас перед лицом смерти переходит в удовлетворение от того, что сам ты не мертвец. Мертвец лежит, переживший его стоит. Прошла битва и ты сам победил тех, кто мертв.
        Все мечты человека о бессмертии содержат в себе что-то от желания пережить других. А самая низшая форма выживания - это умерщвление. Как умерщвляют животное, чтобы употребить его в пищу, когда оно беззащитно лежит перед тобой и можно разрезать его на куски, разделить, как добычу, которую проглотишь ты и твои близкие, - так хочется убить и человека, который оказался у тебя на пути. Он станет трупом, и теперь можно делать с ним что угодно, а он тебе совсем ничего не сделает. Он лежит, он навсегда останется лежать, он никогда уже не поднимется. Можно забрать у него оружие; можно вырезать части его тела и сохранить навсегда, как трофей. Нет другого мгновения, которое так хотелось бы повторить…
        Переживший других знает о многих мертвецах. Если он участвовал в битве, он видел, как падали вокруг него другие. Он отправлялся на битву специально, чтобы утвердить себя, увидев поверженных врагов. Он заранее поставил себе целью убить их как можно больше, и победить он может, лишь если это ему удастся. Победа и выживание для него совпадают.
        Но и победители должны платить свою цену. Среди мертвых много и их людей. На поле битвы вперемешку лежат друг и враг в общей груде мертвецов.
        Оставшийся в живых противостоит этой груде павших как счастливчик. Беспомощно лежат мертвецы, среди них стоишь ты, живой, и впечатление такое, будто битва происходила именно для того, чтобы ты их пережил. Смерть обошла тебя стороной и настигла других.
        Не то чтобы ты избегал опасности. Ты, как и твои друзья, готов был встретить смерть. Но они пали, а ты стоишь и торжествуешь.
        Это чувство превосходства над мертвыми знакомо каждому, кто участвовал в войнах. Оно может быть скрыто скорбью о товарищах; но товарищей немного, мертвых же всегда много. Чувство силы от того, что ты стоишь перед ними живой, сильнее всякой скорби, это чувство избранности среди многих, кого так сравняла судьба.
        Ты чувствуешь себя лучшим потому, что ты еще тут. Ты утвердил себя, поскольку ты жив. Ты утвердил себя среди многих, поскольку все, кто лежат, уже не живут. Кому пережить таким образом других удается часто, тот герой. Он сильнее. В нем больше жизни. Великие боги благосклонны к нему. Так говорил мудрец. Понял ли ты, Такэно?
        - Мне кажется, что да, господин.
        - Но радости ты все еще не чувствуешь? Это оттого что ты побывал только в первом своем сражении. Твой путь - путь героя. Но чего хочет герой? Он хочет играть со смертью. Смертельная опасность отвечает его гордости. Он кого-то сделал своим врагом и вызвал его на бой. Возможно, это уже и прежде был его враг, возможно, он только сейчас его объявил врагом. Как бы там ни было, он сознательно выбирал путь высшей опасности и не старался оттягивать решение.
        Враг покушался на его жизнь, как он на жизнь врага. С этой ясной и твердой целью они выступили друг против друга. Враг повержен. С героем же во время борьбы ничего не случилось. Переполненный необычайным чувством этого превосходства, он бросается в следующую битву.
        Ему было все нипочем, ему будет все нипочем! От победы к победе, от одного мертвого врага к другому он чувствует себя все уверенней: возрастает его неуязвимость.
        Чувство такой неуязвимости нельзя добыть иначе. Кто отогнал опасность, кто от нее укрылся, тот просто отодвинул решение. Но кто принял решение, кто действительно пережил других, кто вновь утвердился, кто множит эпизоды своего превосходства над убитыми, тот может достичь чувства неуязвимости. Теперь он готов на все, ему нечего бояться.
        Это тоже слова мудреца. Ты, Такэно, сегодня подверг себя большой опасности, встретившись с сильнейшим противником. Но ты победил его, а значит, твоя неуязвимость возросла многократно. Ты должен ощущать это, Такэно! Ты ощущаешь это?
        - Да, господин, - отвечал Такэно, а взгляд его становился тверже.
        - Хорошо, - князь довольно улыбнулся. - А теперь я предскажу тебе, что ты будешь искать в следующих битвах, к чему стремиться. Слушай притчу об одном великом повелителе. Один из давних и верных друзей спросил как-то его: «Ты повелитель, и тебя называют героем. Какими знаками завоевания и победы отмечена твоя рука?»
        Повелитель ответил ему: «Перед тем, как взойти на царство, я скакал однажды по дороге и натолкнулся на шестерых, которые поджидали меня в засаде у моста, чтобы лишить меня жизни.
        Приблизившись, я вынул свой меч и напал на них. Они осыпали меня градом стрел, но все стрелы пролетели мимо, ни одна меня не тронула. Я перебил всех нападавших своим мечом и, невредимый, поскакал дальше.
        На обратном пути я вновь скакал мимо места, где убил этих шестерых. Шесть их лошадей бродили без хозяев. Я привел всех лошадей к себе домой».
        Когда ты, Такэно, приведешь шесть лошадей, оставшихся после убитых тобою врагов, это будет верным знаком твоих побед, твоего превосходства, твоей неуязвимости и твоего героизма. Тогда ты будешь чувствовать такую радость, которую не дано испытывать простым смертным; тогда ты станешь великим воином.
        Я знаю, что так будет. А теперь ступай, веселись вместе с другими воинами, ибо ныне самое подходящее время для этого, - и не только из-за нашей победы. Взгляни, лучи заката пронизывают листву деревьев, - а где-то у дороги стоит одинокий цветок бессмертника…
        Иди, Такэно, и пусть сердце твое наполнится восторгом: для этого сегодня есть много причин.
        На середине пути
        Майские дожди
        Запах дождя смешивался с густым терпким ароматом цветов и трав. Испарения, поднимающиеся от кедровника, благоухали смолой и хвоей, а туман, плывущий от озера, был наполнен влагой большой воды.
        Теплые дожди шли с самого начала мая. Они были тихими и благодатными, дающими силу всему живому. Птицы не прекращали петь во время этих дождей, звери не прятались в своих убежищах и шумно плескались рыбы в озере. Дятел стучал в лесу, на дорожках парка шумные воробьи хватали выползших из земли червяков; громко квакали лягушки в маленьких прудах, и раздавался откуда-то пронзительный крик цапли…
        Сэн и Сотоба копались на клумбах, а рядом бегали любопытные трясогузки. Устав от работы, старики смыли с себя грязь водой из бочки и пошли домой. Там они переоделись в сухое, уселись на веранде, и Сэн начал разговор.
        - Обильные дожди в этом мае, обильные, - говорил Сэн, - и зима была снежной. Реки сейчас, наверно, вышли из берегов. Помните:
        Разлив на реке.
        Даже у цапли в воде
        Коротки ноги.
        - Да, да, - кивал Сотоба.
        - Это хорошо, что много воды в мае. Много в мае воды - много летом еды. Год будет урожайным.
        - Да, это хорошо, - кивал Сотоба.
        - Наша бочка переполнилась. «А майский дождь все льет и льет…» Совсем, как в стихотворении.
        - Да, - кивнул Сотоба.
        - Как радуется теплому дождю все живое! Как расчирикались воробьи, как возятся они на дорожке! А у берега летают ласточки, не боясь дождя.
        - Да, - кивнул Сотоба.
        Сэн замолчал, внимательно посмотрел на него, и тут же отвел взгляд.
        Наступила долгая пауза. Затем Сэн несколько раз кашлянул, привлекая внимание. Не дождавшись ответа, он робко спросил:
        - Как вы себя сегодня чувствуете, уважаемый Сотоба?
        Сотоба, сидевший в глубокой задумчивости, встрепенулся.
        - Хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра, - проговорил он.
        Сэн горестно покачал головой.
        - Может быть, болезнь уйдет?
        - Нет, это не болезнь. Это смерть предупреждает меня о своем приближении, - сказал Сотоба просто и твердо.
        Сэн глубоко-глубоко вздохнул и потупился.
        Наступила пауза.
        - Простите меня, уважаемый Сэн, если я расстроил вас, - прервал молчание Сотоба. - Но я привык смотреть смерти в лицо, не боюсь ее и не хочу от нее прятаться. Сказать по правде, меня злит, что костлявая насылает на меня болезни и слабость, - она хочет убить во мне жизнь еще до того, как заберет ее окончательно. Но я не дам победить себя, я буду сражаться до самого последнего момента. Смерть - достойный, очень достойный противник, но и я кое-чего стою!.. Однако хватит об этом. Вы говорите, что всё вокруг радуется дождю? Вы правы, уважаемый Сэн, это прекрасно! А вы замечали, как по-особому горят фонари вечером, в мае, когда идет дождь?
        Майские дожди.
        Как моря огни, блестят
        Стражи фонари.
        - Да, - ответил Сэн, но голос его прозвучал глухо, и теперь уже Сотоба пристально посмотрел на Сэна.
        Наступила пауза.
        - А где Йока? Опять, наверно, играет со своим ребенком? Вот, нашла себе живую куклу! - весело сказал Сотоба. - Йока сама еще ребенок. Ребенок с ребенком.
        - Она заботливая мать, - заметил Сэн.
        - Да, конечно. Но все-таки она еще ребенок. И Такэно, к тому же, никак не едет. Она сильно скучает по нему.
        - Такэно хотел приехать на день рождения сына, - вы же знаете, за три года он его видел всего два раза, - но князь не разрешил ему. Скоро может снова начаться война…
        - И тогда Такэно, наконец, получит самурайское звание! - подхватил Сотоба. - Он станет самураем уже этим летом, уверяю вас, уважаемый Сэн.
        - Пусть помогут ему великие боги и спасут от всех напастей, - сказал Сэн.
        В разговоре наступила пауза.
        - Странно, - задумчиво произнес Сотоба, - когда старый князь строил это поместье, он думал, что будет доживать здесь свой век, - однако был тут не более трех-четырех раз, а после умер в своей столице. Его сын, наш нынешний князь, был здесь три раза на моей памяти, - а ведь и он уже не молод. Зато мы с вами живем в этом поместье, живет Йока, а теперь еще живет ее ребенок, маленький Такэно. Поистине, когда человек строит дом, он не знает, кто будет в нем жить.
        - Да, это так, уважаемый Сотоба.
        - Судьба. Судьба - везде, во всем, всегда… Я не думал, что окончу свои дни здесь. Я много раз мог быть убит и мой прах смешался бы с прахом других воинов на общем погребальном костре, но я заканчиваю свою жизнь садовником в княжеском поместье. Если бы кто-нибудь сказал мне об этом в молодости, я бы не поверил.
        - Да, в молодости мы не видим старости.
        - Я предпочел бы погибнуть на поле битвы… Но я еще брошу вызов смерти. Я не могу остановить ее, но сразиться с ней я могу. Могу даже навязать ей свою волю.
        Сэн с тревогой взглянул на Сотобу и тут же отвел глаза.
        - Я преклоняюсь перед вашим мужеством, уважаемый Сотоба, - сказал он.
        - Благодарю вас, уважаемый Сэн… «А дождь все льет, и бочка переполнилась», - как верно подмечено!.. Еще раз благодарю вас, уважаемый Сэн, за ваше участие. Ваше присутствие рядом со мною - это последний дар судьбы.

* * *
        Йока знала о мире намного больше, чем обычно знают девушки, ибо старик Сэн, воспитывавший ее и Такэно, сумел многое передать ей. До того, как у Йоки родился ребенок, она гордилась своим знанием, но после рождения сына поняла, что все это не главное. Весь мир был заключен в этом крошечном существе и был он несоизмеримо больше, значительнее, интереснее и умнее, чем весь окружающий мир до самых крайних его пределов и глубин. Ни один мудрец на свете не мог бы постичь необъятную вселенную маленького человечка, и ни один поэт не был способен передать богатство чувств и переживаний ребенка. Только мать, с ее любящим сердцем, могла понять и ощутить тысячи неуловимых оттенков постоянно меняющегося внутреннего мира своего дитя, и познание это давало ей такую радость, какую не могло дать никакое творчество, с его искусственными страстями и умозрительными построениями.
        Маленькому Такэно исполнилось уже три года, и за это время в его жизни и жизни Йоки случились великие события, настолько значимые, что они вызывали замирание духа у счастливой матери и благоговейный трепет перед их величием. Первый крик Такэно, только что появившегося на свет, первое кормление, первая улыбка при виде Йоки, первые игры, первая попытка сесть, первые слова, первые шаги - и еще многое и многое другое; не было ни одной эпохи в истории человечества, вместившей себя за какие-то два года столько величайших свершений, такого стремительного развития. И развитие это не останавливалось и не замедлялось, но уверенно, сильно и мощно шло вперед - как же было не замирать при виде его и не преклоняться ему со священным трепетом? Понятно, что маленький Такэно по своей значимости превосходил для Йоки весь пантеон великих богов; даже самого Будду она любила и боготворила меньше, чем своего ребенка.
        …Сейчас Такэно-младший играл под навесом около одного из прудов в парке. Вначале он бросал камешки в воду и весело смеялся, когда ему удавалось забросить их подальше. Потом он старался веткой ивы вызвать волнение на пруду, и огорчался оттого, что волны были слишком маленькими. В конце концов, его терпение закончилось, и он кинул ветку в воду, - после чего высунул голову из-под навеса и подставил широко открытый рот под капли дождя. Но и это скоро ему надоело; тогда, присев на корточки, Такэно принялся ловить рыбок-мальков, которые стайками бегали над песком и камнями в прозрачной воде у берега.
        Сперва Такэно пытался схватить их сверху, быстро опуская руку в воду, но лишь намочил рукава своей курточки.
        - Такэно, осторожнее, не упади в пруд, - услышал он голос мамы.
        Он продолжал ловлю рыбы, но стал действовать хитрее: теперь он положил руку на дно, рассудив, что мальков легче поймать, когда они проплывают над его открытой ладонью. Правда, рукава куртки мальчика совсем промокли, но он не обращал на это никакого внимания - его мама должна, кажется, понять, что в серьезном деле нельзя брать в расчет подобные мелочи. Йока, впрочем, ему и не мешала, с интересом наблюдая за его занятиями.
        Вот вода всплеснула, и Такэно с торжеством поднес к своим глазам сжатый кулак, будучи уверенным в том, что там находится рыбка. Осторожно разжимая пальцы, он вглядывался в изгибы своей ладони, - но произошло невероятное: на ладони не обнаружилось ни единой рыбешки!
        Мальчик вскрикнул от досады, но не сдался, решив еще раз попробовать тем же способом. Увы, и вторая, и третья, и четвертая попытка были столь же безуспешными, как и первая! Хлопнув по воде рукой, Такэно заплакал от огорчения.
        Тут уже вмешалась Йока. Она присела на корточки, и, подняв широкий рукав своего халата, тоже опустила ладонь в воду:
        - Ну-ка, может быть, у меня получится.
        Любопытные рыбки немедленно приплыли посмотреть, что тут еще делается. Йока быстро сжала ладонь, и Такэно взвизгнул от восторга.
        - Мамочка, покажи, покажи мне! Дай мне посмотреть!
        Йока разжала руку - на ладони не обнаружилось не единой рыбешки.
        - О-о-о! - разочарованно протянул Такэно, а на глазах его опять показались слезы.
        Йока прижала его к себе, поцеловала в лоб и таинственно прошептала в маленькое ушко:
        В воде рыбешки
        Играют, а поймаешь —
        В руке растают.
        Слезы Такэно моментально высохли.
        - Значит, рыбки были в моей руке? - так же шепотом спросил он.
        - Конечно, сынок. Их можно видеть, можно играться с ними, но их нельзя удержать. Тебе покажется, что они у тебя в руке, а разожмешь ее - пусто.
        Мальчик посмотрел на свою ладонь.
        - Нельзя удержать… - задумчиво проговорил он.
        - Ой, ой, гляди! - сказала Йока. - В бутоне ириса сидит огромный шмель. Сидит, не шевелится. Наверное, спрятался от дождя и уснул.
        - Где?
        - Да вот, сбоку от тебя, на клумбе, прямо около навеса! А рядом на камне уселся воробей. Какой мокрый - ему тоже хотелось бы спрятаться в цветке! Но там уже занято, пусть найдет себе другое укрытие. Давай скажем воробью:
        Воробей, не тронь
        Душистый бутон цветка.
        Шмель уснул внутри.
        - «Воробей, не тронь цветка. Там спит шмель», - повторил мальчик, а потом воскликнул:
        - Ага, улетел! Он меня понял! Полетел другой цветок искать.
        - Конечно, миленький мой. Конечно, он тебя понял. Надо объяснить, как следует, и тебя поймут.
        - Мам, а давай построим домик из песка, - вдруг предложил Такэно.
        - Обязательно построим. Придем сюда, когда закончится дождь, - и построим.
        - Нет, давай сегодня построим.
        - В дождь строят дома только плохие строители. Построенный в дождь дом будет сырым и непрочным. А мы с тобой хотим построить хороший дом, правда? Мы придем сюда, когда закончится дождь, и построим очень большой, очень красивый и очень крепкий дом. А сейчас у нас с тобой есть важное дело.
        - Какое?
        - Дедушка Сэн и дедушка Сотоба уже поработали, наверно, в саду и вернулись домой. Они устали и озябли; к тому же, ужасно проголодались. Мы должны позаботиться о них, - старым людям очень, очень нужны помощь и забота.
        - Дедушка Сэн такой смешной, - хихикнул Такэно. - Он показывал мне, как журавль ходит по болоту и ловит лягушек. Вот так вот, мама, смотри!..
        Йока расхохоталась, вместе с ней принялся хохотать Такэно, и они долго не могли остановиться.
        - Ну, пошли! - Такэно потянул маму за руку, когда они, наконец, перестали смеяться. - Дедушка Сэн и дедушка Сотоба нас ждут. Пошли, пошли скорее!
        Йока вдруг вырвала свою руку из руки сына, подхватила полы халата и побежала босиком по лужам.
        - Не догонишь, не догонишь! - закричала она.
        - Ах, так! - взвизгнул Такэно. - Это нечестно, ты не сказала, что побежишь! Стой, стой, говорю тебе! Догоню, все равно догоню!
        …Грязные, насквозь мокрые, но ужасно счастливые пришли они домой.
        Горные розы
        В замке князя давался спектакль для особо приближенных господ. Их было приглашено ровно столько, сколько было мест в небольшом зале придворного театра.
        Актеры разыгрывали пьесу из жизни Ниниги - внука Богини Солнца, которого она послала на землю для управления людьми, и который стал основателем династии князей Радужной долины. Играть роль Ниниги было почетным и ответственным делом, поэтому в этой роли выступил сам руководитель театра, - старейший актер, которого отдали учиться этому ремеслу еще в пятилетнем возрасте, и который уже более пятидесяти лет не покидал сцену. На молодого человека, коим являлся Ниниги по сюжету пьесы, пожилой и грузный исполнитель не был похож совершенно, но это никого не смущало: зрители воспринимали исключительно создаваемый им образ. Для облегчения восприятия актер надевал маску молодого человека; помимо того, сопровождающий действие хор постоянно напоминал зрителям, что перед ними молодой человек.
        Маски одевали и другие актеры, - ведь их персонажи должны были быть узнаваемыми; маски также содержали точное указание на характеры героев: один был злым, другой - коварным, третий - наивным, и так далее. Было бы нечестным скрывать от публики все эти черты, и было бы унизительным для нее оставлять место для догадок, ибо, по сути, это означало подвергать испытанию умственные способности зрителей.
        Точно так же, из глубокого уважения к публике, хор дотошно разъяснял все происходившее на сцене и давал необходимые ремарки, например, «он пришел издалека, был в дороге не менее трех дней», или «с тех пор, как они расстались, минул целый месяц». Самой собой разумеется, что хор выражал и отношение к героям пьесы: «вы только подумайте, какой негодяй!», или «какое благородство, сразу видна высокая душа!».
        Движения актеров были размеренными и отточенными - подобно тому, как иероглифы отражают слова или слоги, каждое из этих движений являлось символом определенного чувства или оттенка переживания. Если актер, к примеру, застывал на сцене, приподняв отставленную в сторону правую ногу и приложив полусогнутую левую руку ко лбу, то это означала глубокое душевное переживание, окрашенное грустным раздумьем.
        Понятно, что при быстром ходе действия публика могла не успеть уловить все эти тонкости, поэтому спектакль разворачивался неспешно, с большим числом пауз, которые заполнялись музыкой. Звучали бамбуковая флейта и лютня с тремя струнами - эти инструменты, как никакие другие, могли передать восторг, счастье, гнев, ненависть, печаль, скорбь, отчаяние, и конечно, любовь.
        Музыка дополнялась танцами. Здесь уже вступали барабан и губная гармошка, задававшие особый ритм исполнения. На зрителей это производило сильнейшее впечатление, ввергая их, временами, в состояние потусторонней отрешенности, а иногда вызывая у них бурный чувственный взрыв.
        Все внимание публики сосредотачивалось на актерской игре, поэтому декораций на сцене почти не было: два-три раскрашенных полотна и конструкция из деревянных планок служили изображением и неба, и земли, и моря; они были изображением дворца Богини Солнца и лачуги нищего, с которым, по ходу пьесы, беседовал Ниниги.
        Спектакль начался утром, а закончиться должен был вечером. В перерывах театрального действия зрителей вкусно кормили, а специально обученные молодые женщины угощали их чаем и развлекали их утонченной беседой - последнее было нововведением, выдумкой князя, и, несмотря на преклонение перед своим повелителем, далеко не все приглашенные были довольны присутствием женщин. По мнению этих гостей, женщины нарушали особый дух чисто мужского общения, которому претили болтливость, легковесность, слабоумие и капризность. Пригласить женщину в компанию мужчин - все равно что пригласить ребенка для участия во взрослом разговоре. «Женщина может лежать в постели мужчины, но не должна влезать в его душу, - шептались недовольные гости. - Великие боги щедро наградили женщин, позволив этим низшим существам даровать жизнь существам высшего порядка - мужчинам; да не посмеет женщина требовать большего!..»
        Такэно, впервые приглашенный на театральное представление, с интересом смотрел на все происходящее, но боялся совершить какую-нибудь оплошность в поведении. Когда миловидная девушка подала ему чашку с чаем, он смутился и невнятно пробормотал что-то. Девушка улыбнулась ему и сказала:
        - Позвольте присесть рядом с вами, господин?
        «Позволить или не позволить? - подумал Такэно, застыв в растерянности. - Женщине сидеть рядом с незнакомым мужчиной вот так, запросто… Прилично ли это? Но, с другой стороны, вон там женщина села с мужчиной, и там тоже, и вот тут… Ну, и потом, наш владыка, князь, устроил все это, а он бы не допустил чего-нибудь неприличного в своем доме».
        - Садитесь, - проговорил Такэно.
        Девушка уселась около него, подогнув ноги.
        Такэно искоса разглядывал ее, отпивая чай маленькими глотками. Лицо и шея девушки были покрыты белилами, губы покрашены яркой красной помадой, сине-черные волосы стянуты красным бантом. Нижнее платье девушки тоже было красным, в мелкий белый горошек, а широкий укороченный халат был светло-зеленым с рисунком больших белых хризантем и тонких коричневых ветвей с багряными листьями. Халат стягивался под грудью узорчатым алым поясом, завязанным на спине.
        Девушка ничуть не смутилась под взглядами Такэно. Продолжая улыбаться, она спросила:
        - Дозволено ли мне будет узнать ваше имя, господин?
        Такэно назвался.
        - Красивое имя, - сказала девушка.
        - А тебя как зовут?
        - Роза.
        - Просто «Роза»?
        - Мою старшую сестру звали «Благоухающая Роза», а меня назвали «Свежей Розой», когда я прошла обучение. Но для моих друзей, - вы хотите стать моим другом? - для моих друзей я просто «Роза».
        - Откуда ты родом, Роза?
        - Из горной деревушки. Мои родители жили бедно, они не могли прокормить всех своих детей, поэтому отдали мою старшую сестру и меня в специальную школу для девушек, которую открыл наш повелитель. Я умею играть на лютне и танцевать, знаю поэзию и немного знакома с мудростью древних. Вам не будет скучно со мной, мой господин Такэно.
        - Но я женат, у меня есть сын.
        Роза тихо засмеялась, рукавом халата прикрывая рот.
        - У многих самураев есть подруги, причем, жены знают об этом, - сказала она. - Разве жене может быть плохо оттого, что ее мужу хорошо? Когда мужу хорошо, хорошо и жене.
        - Но разве можно любить двоих?
        - Хотите ли вы поговорить о любви, мой господин Такэно?
        Он смутился.
        - О любви? Ну, я не знаю… Пожалуй, нет.
        - Пусть вас не беспокоит, мой господин, что девушка начала с вами такой разговор. Как я вам почтительно сообщила, я прошла обучение в специальной школе и могу говорить о многом, о чем другие девушки не могут сказать, а иногда боятся даже подумать. Древние мудрецы учат нас, что для женщины нет большего счастья, чем любить и дарить свою любовь любимому. Быть любимой - счастье меньшее, потому что та женщина, которую любят, не прилагает к этому усилий. Она берет то, что ей дается, - но легко приходящее, легко и уходит. Когда же женщина любит, она отдает любимому всю себя, безропотно и безо всяких условий, - так, как мы отдаем себя великим богам. В этой полной отдаче себя тому, кого она любит, и состоит высшее счастье женщины. Без этого прекратился бы род людской, говорит Лао Цзы, потому что если бы женщины не находили в этом счастья, они возненавидели бы своих детей и не стали бы больше рожать. Ведь женщины отдают свое лоно ребенку, свою кровь и плоть, а потом терпят страшную боль для того чтобы родить его, и их любовь от этого лишь возрастает.
        - Но я видел детей, брошенных матерьми, даже умерщвленных матерями, - возразил Такэно с досадой, так как его несколько раздражали умные рассуждения девушки, которые были похожи, к тому же, на поучения.
        - Такие матери перестали быть женщинами. А женщина, переставшая быть женщиной, становится злым демоном. Бывает, впрочем, что и мужчины превращаются в оборотней и вампиров. Все они будут наказаны.
        - Велика мудрость древних, - сказал Такэно. - Но я люблю свою жену, а она любит меня, и не надо мне другой любви. Не обижайся на меня, Свежая Роза. Я всем сердцем сочувствую тебе и понимаю, что привело тебя сюда. Я сам родом из маленькой деревушки, и знаю, что такое бедность. Я уверен, ты найдешь себе друга, который оценит твою красоту, твои таланты и твой ум. А я, кстати, еще и не самурай, хотя и состою на службе князя и побывал уже в битвах. Наш господин пока не удостоил меня звания, но оказал высокую честь, приблизив к себе.
        - Вы будете самураем, господин Такэно, обязательно будете, - девушка поклонилась ему и вдруг коротко расхохоталась.
        - Чему ты смеешься? - спросил Такэно, сам невольно улыбаясь.
        - Мне еще надо многому учиться. Такая неудача с первым же мужчиной: он отверг меня во имя своей жены! Среди десятков мужчин, собравшихся здесь, я выбрала не придворного и не самурая, да еще верного мужа! А вы говорите, мой господин, что я умна и талантлива.
        - Да, говорил и не откажусь от своих слов. Нас с тобой ждет удача, моя милая Свежая Роза. Тебя на твоем поприще, меня - на моем.
        - И девушки из деревни будут завидовать мне, - подхватила Роза и прочитала заученные стихи:
        Горные розы,
        С грустью глядят на вашу
        Красу полевые цветы.
        - С грустью… - задумчиво повторила девушка и вдруг совершенно непоследовательно прибавила:
        - А все-таки жаль, что я не осталась в своей деревне!

* * *
        Спектакль закончился. Божественный Ниниги победил злых демонов, хотевших установить свои порядки на земле, в честь этой победы основал первое святилище и положил в нем на хранение бесценные реликвии, символы верховной власти - меч, ожерелье и зеркало. Поскольку ныне эти реликвии находились в одном из храмов столицы Радужной долины, намек на происхождение княжеской династии от великих богов был ясен.
        Хор в финале пьесы напомнил зрителям об учении величайшего из философов, Конфуция, который убедительно доказал, что власть правителя тесно связана с Небом и поэтому должно повиноваться ей подобно тому, как мы повинуемся великим богам. Добродетельные, трудолюбивые и смиренные подданные будут отмечены и возвышены - и земным владыкой, и богами. Развращенных же, ленивых и буйных ждет кара, - как и на земле, так и на небе.
        При последних словах хора разом замолкли барабаны, флейта и лютня, и актеры застыли, как вкопанные. Это был впечатляющий финал, потрясенные зрители долго еще сидели в полном молчании.
        Затем все встали и низко поклонились князю, а актеры на сцене опустились на колени, выражая свою горячую благодарность за то, что он дал им возможность выступить и соблаговолил досмотреть представление до конца.
        Распрощавшись с повелителем, знатные господа отправились на лодках по реке в свои городские усадьбы. Пристани у княжеского замка на правом и левом рукавах реки освещалась сотнями бумажных фонариков. Огни были видны и в городе: на террасе каждого богатого дома, как обычно, горели фонари, а у домов, где ждали возвращения хозяев, были выставлены еще и факелы.
        Вода пошла на спад после весеннего половодья и майских дождей, но тянуть лодки против течения было, все же, трудно. Тем не менее, хорошо отдохнувшие за целый день слуги бодро шагали по берегу, впрягшись в веревочные постромки, а кормчие на лодках ловко гребли веслами, не давая своим суденышкам прибиться к прибрежным камням или уйти на стремнину. Лодки доходили до городской окраины, и там слугам приходилось уже труднее - надо было идти по колено в воде, а местами и по пояс, чтобы миновать нависающие над рекой постройки. Бедняки, собравшиеся здесь, наперебой предлагали свою помощь за небольшую плату; щедрые господа соглашались на это, а скупые заставляли слуг тянуть лодки до самого дома.
        У Такэно не было лодки, поэтому он направился в город пешком. Не успел он пройти перешеек, который отделял княжеский замок от города, как был настигнут посыльным князя.
        - Мой господин, наш повелитель приказал вам прибыть к нему, - сказал посыльный, спрыгнув с коня и низко поклонившись Такэно.
        - Приказание нашего повелителя - закон для меня, - ответил Такэно, тоже с поклоном. - Когда я должен прибыть?
        - Немедленно, мой господин.
        - Что, прямо сейчас? - удивился Такэно.
        - Да, мой господин.
        - Хорошо. Я иду.
        - Позвольте предложить вам моего коня.
        - Благодарю вас, но замок рядом. Я дойду.
        - О, нет, мой господин! Князь приказал вам прибыть немедленно. Возьмите моего коня, прошу вас, - взмолился посыльный.
        - Да исполнится воля нашего повелителя всегда и во всем, - сказал Такэно, забираясь в седло.
        В замке Такэно проводили в ванную комнату. Князь сидел в большом деревянном чане с водой, банщик разминал шею и плечи повелителя, а прислужники воскуривали ароматические травы, испарение которых было приятно для обоняния и полезно для здоровья.
        - А, Такэно! - расслабленно произнес князь, завидев юношу. - Я хотел спросить тебя кое о чем.
        - Почтительно вас слушаю, мой господин, - Такэно встал на колени.
        - В битве с войсками князя Мицуно у Старого Города ты сражался на левом фланге нашей армии. Расскажи мне, что там произошло.
        - Мне лестно ваше внимание, мой повелитель, но я боюсь, что не вспомню подробности.
        - Рассказывай! - голос князя стал суровым.
        - О, мой повелитель, если я в чем-нибудь провинился перед вами…
        - Если бы ты в чем-нибудь провинился, ты давно был бы наказан. Провинившимся самураям я посылаю приказ убить самих себя, а тебя попросту казнили бы перед строем, - ты, ведь, еще не самурай.
        - Но мой господин, я не чувствую никакой вины за собой! - звонко воскликнул Такэно, от обиды забыв про этикет.
        Князь выдержал тяжелую паузу, сверля Такэно взглядом, а потом вдруг рассмеялся.
        - Ты удивительно дерзкий мальчишка. Если бы не твоя отвага в боях, тебе следовало бы проучить бамбуковыми палками. Перестань дуться, как обиженный ребенок, и рассказывай.
        Такэно вздохнул и принялся говорить:
        - Мы стояли на левом фланге, около леса. Никто не думал, что противник там будет наступать. Однако он решил перехитрить нас. Отряд мечников князя Мицуно пробрался через лес, чтобы ударить нам во фронт, а лучники обошли нас с тыла и затаились за вершиной холма. Если бы мы начали отступать под натиском первого отряда, то попали бы под обстрел лучников, причем, мы находились бы в низине, и они стреляли бы по нам сверху.
        - Отличный замысел! - прервал рассказ князь. - И безошибочный. У тебя было так мало солдат, что ты обязан был отступить.
        - Мой господин, если я…
        - Продолжай!
        - Когда мечники ударили по нам, я понял, что отступать нельзя. Низина позади нас могла стать ловушкой, если враг придумал какую-то хитрость. Мы бросились вперед, разбили мечников, а затем я отправил разведку посмотреть, нет ли у нас в тылу вражеских солдат. Лучники противника были обнаружены и сдались после нашей внезапной атаки, - они ее совсем не ждали.
        - Твой поступок был безумен с точки зрения здравого смысла, но он принес тебе победу, - задумчиво сказал князь. - Ты разбил врага, который был сильнее тебя; ты разбил его по частям, используя ярость своего внезапного натиска и быстроту своих перемещений. Повторяю, только безумный мог решиться на такую атаку, но только безумие и могло спасти тебя в данном случае. Ты, Такэно, молод и неопытен, у тебя нет мудрости, поэтому ты совершаешь безумные поступки, - и ты побеждаешь. Мудрость и опыт мешают нам совершать безумные поступки, но эти-то поступки и бывают необходимы, чтобы добиться того, в чем нам отказывает здравый смысл. Порой мудрость становится слабостью, а безумие - силой… А сколько ты, лично ты поразил врагов в том бою?
        - Я не считал, мой повелитель.
        - Одного, двух, десятерых?
        - Видимо, около десяти человек, мой повелитель.
        - Мне об этом не докладывали. Люди так забывчивы в отношении чужих успехов, - усмехнулся князь.
        Такэно промолчал.
        - Ладно, можешь идти, - сказал ему князь. - А завтра мы отправимся в путь: ты будешь сопровождать меня в числе других моих людей в паломничестве в горный монастырь Микото. Ты не спрашиваешь, зачем я беру тебя с собой?
        - Ваше приказание священно для меня, повелитель. Я не смею задавать вам вопросы.
        - Какой скромник! А недавно еще дерзил мне, мальчик из бедной рыбацкой деревушки! Ничего, Такэно: тот, кто хорошо служит, будет вознагражден, - ты запомнил эти слова из сегодняшней пьесы? Очень многие еще будут завидовать тебе… Ступай, и завтра на рассвете будь готов к отъезду!
        Дым от свечи
        Единственная дорога, ведущая в монастырь Микото, заканчивалась у подножья горы. Дальше к монастырю надо было идти пешком по крутой тропинке, вначале через лес, а ближе к вершине - по открытому склону с густой травой и редкими вечнозелеными кустарниками.
        К воротам монастыря вела гранитная лестница. По обеим ее сторонам земля была расчищена от травы и на ней лежали камни, которые напоминали об основных образованиях земной поверхности: камни с острыми зубчатыми краями были скалами; округлые, покрытые мхом - долинами; галька и песок - дном реки, озера или моря. Перед самыми воротами была маленькая площадка, выложенная плитами более темными, чем гранит лестницы, а по краям стояли четыре каменные чаши, которые были наполнены чистой прозрачной водой. Здесь можно было совершить омовение и обозреть великолепную панораму окрестных гор и долин.
        Ворота монастыря всегда были открыты для всех страждущих и ищущих, - но прежде чем отвести паломников к святилищам, молчаливый привратник указывал на три скульптуры над аркой входа. На одной из них монах зажимал себе рот, на другой закрывал глаза, на третьей затыкал уши. Это было намеком для паломников: лишь тот, кто не говорит ничего дурного, не видит ничего дурного и не слышит ничего дурного - может вкусить плоды мудрости и добродетели. В противном случае, он напрасно потратил время, поднимаясь в гору, ибо чистый ручей станет мутным, впадая в грязном море…
        Свита князя осталась внизу, к монастырю повелитель поднялся только с Такэно. В простой одежде и без оружия князь вошел в святую обитель. Привратник узнал повелителя здешних мест, но ничем особенным не отличалось приветствие монаха: он поклонился князю точно так же, как кланялся нищему, посетившему монастырь, - глубоко и почтительно, но без подобострастия. Князь сказал, что хотел бы побеседовать с настоятелем, и монах, не удивившись и не задавая никаких вопросов, пригласил его следовать за ним.
        Вначале они прошли по длинной галерее, которая опоясывала монастырь между двумя стенами, внешней и внутренней, - шли они медленно, по направлению движения солнца; монах часто останавливался и читал молитвы. Затем, уже на территории монастыря, паломники поклонились святым реликвиям, и лишь после этого монах привел их к келье настоятеля.
        Такэно остался у дверей, к настоятелю князь пошел один; ждать пришлось недолго - вскоре двери раздвинулись и князь вышел. Выражение его лица было несколько растерянным; с непонятной усмешкой он сказал Такэно, что беседа окончена.
        - Мы заночуем в монастыре, - сообщил князь, и, не сочтя нужным прибавить к этому хоть единое слово, направился в покои, где обычно останавливались паломники.
        Монах принес князю и Такэно ключевую воду, лепешки и отварную рыбу; потом притащил два одинаковых матраца, набитых рисовой соломой, два деревянных подголовника и две узкие длинные подушки, тоже наполненные соломой. Спросив, не нужно ли еще чего-нибудь и получив отрицательный ответ, он удалился.
        - Не очень хорошая ночевка, но лучше, чем в поле зимой, - заметил князь, укладываясь на своем матраце.
        - Да, повелитель, - согласился Такэно и оглянулся с беспокойством на бумажные двери и широкие окна комнаты.
        - В чем дело? - спросил князь. - Чем ты обеспокоен?
        - Нет, ничего. Пустое, мой господин.
        - Когда я спрашиваю, надо отвечать, - строго сказал князь.
        - Мне стыдно признаться. В детстве я был напуган одной сказкой - из-за нее меня долго мучили ночные кошмары.
        - И до сих пор боишься? Где-то в глубине души, да? - без тени усмешки сказал князь. - В этом нет ничего постыдного. Впечатления детства самые сильные, они сопровождают нас до самой смерти. Расскажи мне эту сказку, я хочу знать, почему ты боишься ночевать в монастыре.
        - Это сказка о монастырском монстре и в ней идет речь как раз о той обители, в которой мы сейчас с вами находимся.
        - О монастыре Микото? Странно. Я никогда не слышал о нем никаких историй. Но я рос во дворце, а ты в хижине. Видимо, в хижинах больше знают о мире, чем во дворцах. Рассказывай!
        - Слушаюсь, мой повелитель… «В одной горной деревушке жила бедная крестьянская семья. Старшие дети помогали родителям выращивать рис, а младший сын Ками был слаб и не способен к работе. Зато он был смышленым, и родители решили отдать его в монастырь, чтобы после обучения Ками сделался монахом. Семь лет он провел в монастыре, а потом его попросили уйти за из-за того, что был он невнимателен и более склонен к рисованию, чем к монашеской мудрости.
        Не знал Ками, что ему теперь делать: домой он вернуться не мог, там и без него хватало голодных ртов. И тут он вспомнил, что неподалеку расположен монастырь Микото - может быть, Ками примут туда прислугой?»
        - Ага, Микото! Вот мы до него дошли! - воскликнул князь. - Но продолжай, я перебил твой рассказ.
        - «Ками добрался до монастыря уже затемно. Его удивила странная тишина, царившая здесь. Не знал он, что монахи покинули Микото. Однажды вечером из сумрачного тумана возникла огромная крыса с горящими красными глазами и мерзким оскалом острых зубов. Монахи так испугались, что разбежались кто куда. Вскоре сотня храбрейших воинов отправилась в Микото, чтобы покончить с ужасным монстром, однако с тех пор их никто не видел.
        Ками, не зная ничего этого, поднялся по ступеням монастыря. Лестница приветливо освещалась яркими фонариками, - они зажигались по колдовству, чтобы завлекать путников к дьявольской крысе, но Ками и этого не знал. Он, конечно, заметил, что в монастыре никого не было, но от усталости не мог сообразить, в чем тут дело. Он уселся на пол и решил подождать, пока кто-нибудь появится. Повсюду были видны пыль и паутина. Ками подумал, что здесь его обязательно примут прислугой, и он найдет, наконец, себе приют.
        В углу Ками заметил бумажную ширму, кисти и чернила. Он очень обрадовался, потому что больше всего на свете любил рисовать. Схватив кисти, Ками стал рисовать первое, что пришло ему на ум, - кошек.
        В полночь уставший Ками оставил свое занятие и прилег на пол отдохнуть. Он уже закрыл глаза, собираясь заснуть, как вспомнил слова из одной древней монашеской книги: «На ночь уходи из большой комнаты в маленькую». Раньше Ками не понимал смысл этого повеления, но сейчас почувствовал, что надо исполнить его. Уж очень зловещим показался Ками пустой темный зал!
        Сон как рукой сняло. Поднявшись, Ками пошел искать комнату, в которой можно было переночевать. Комнат в монастыре было много, но Ками выбрал для ночлега самую дальнюю, самую укромную. Там он и заснул.
        В предрассветной тьме монастырь вдруг содрогнулся, и тут же послышалось страшное шипение. Ками вскочил в холодном поту, не понимая, что ему делать; от страха у него отнялись ноги, и он не мог сдвинуться с места. Это его и спасло, потому что в следующее мгновение за бумажной дверью комнаты мелькнула огромная черная тень. То была чудовищная крыса, искавшая его. Она рыскала по всем коридорам монастыря, пока не дошла до большого зала, где Ками рисовал кошек. Послышался шум, что-то упало, пол затрясся, потом раздался жуткий визг, - и все стихло.
        Наступившую тишину ничто не потревожило до самого утра, но Ками продолжал оставаться в комнате, боясь пошевельнуться и лишний раз вздохнуть; лишь с первыми лучами солнца он осмелился выйти из своего убежища. В зале он увидел громадную мертвую крысу, лежащую в луже собственной крови. На глазах Ками крыса начала уменьшаться и скоро исчезла, будто ее и не было; пропала и кровь на полу. Ками был потрясен, и не сразу понял, что это нарисованные им кошки убили мерзкую тварь…
        Вот так мудрость древней книги и чудодейственная сила искусства спасли юную жизнь».
        - Наверное, эту сказку ты слышал от Сотобы или от второго старика, который тебя воспитывал. Но известно ли тебе, что все в ней - правда? - сказал князь.
        Такэно с изумлением уставился на него.
        - Да, да, правда, не смотри на меня так. Видишь ли, триста лет тому назад, в год Серой Крысы, в нашей стране началась жестокая война. Брат ополчился на брата, и кровь полилась рекой. Монастырь Микото запустел; говорят, что в нем даже поселились разбойники, оскверняющие святые стены этой обители грабежами и убийствами… Из каких тайников человеческой души появляются страшные призраки, превращающие человека в чудовище? Я долго живу и долго правлю, Такэно, и видел такие ужасные, демонические превращения, которых не сможет придумать ни один сказитель…
        Много лет продолжалась война, и те, кто начал ее, давно погибли, и те, кто продолжили ее, погибли; можно было и день, и два, и три ехать по когда-то плодородным и процветающим землям, - и не встретить ни одной живой души, лишь человеческие кости белелись в густой траве.
        Уже близка была всеобщая погибель, но тут Небо сжалилось над нашими предками: на краю бездны, в тумане отчаяния оно явило путь спасения. Юный князь из какого-то захудалого рода сумел объединить вокруг себя тех, кто готов был бороться. Чем он тронул сердца людей? Чем привлек к себе? Он был слишком молод, чтобы его слушались, он не сказал ничего, что люди не знали бы сами, но каждое его слово поднимало на бой сотню воинов. Из лесов, из горных пещер выходили полуодичавшие, потерявшие человеческий облик крестьяне и становились под знамена князя. А на знаменах была изображена кошка - животное, беспощадно истребляющее крыс. Всего за два года было покончено с разорителями, ворами, жестокими убийцами и разбойниками, а те, кто примкнули к ним по глупости или из корысти, раскаялись и просили прощения. В стране воцарился мир, восстановился порядок, - и, как по волшебству, наладилось разоренное хозяйство. Тут люди вспомнили и о душе, вновь открылись святые обители, монахи вернулись в Микото.
        А имя юного князя пропало во мгле времени. Свершив предначертанное ему Небом, он удалился неведомо куда, и имя его было со временем забыто. Забвение - высшая награда для человека: это значит, что мир отпустил его, и дух этого человека не тревожится более. Вечность не имеет памяти, у вечности нет формы; в потоке вечности нет отдельных капель… Может быть, юного князя звали Ками, может, как-нибудь по-другому - какая разница?
        Но в остальном твоя сказка правдива, Такэно. Сказки, вообще, правдивее тех историй о прошлом, что пишут наши ученые мудрецы, для которых важнее всего отметить, сколько мечей и копей было в войске того или иного князя, сколько пленных он взял, сколько мешков с рисом привез в свою столицу. Какое нам дело до этих подробностей давно прошедших времен! Важнее знать, что было плохого, а что хорошего, где добро, где зло, - но тут-то наши мудрецы и не могут помочь нам узнать истину, ибо сегодня называют белое черным, а завтра - черное белым. Он лгут нам и лукавят перед нами, - в лучшем случае, просто заблуждаются.
        А в сказках все правда, Такэно. Все, кроме подробностей, но они-то нам и не нужны. Зато в главном сказки никогда не врут: ни в одной из них не называется добро злом, а зло - добром, и от этого они несут в себе истину, которую не найдешь в ученых историях. Не читай ученых книг о прошлом, Такэно. Читай сказки - получишь больше пользы.
        - Слушаюсь, мой господин, - пробормотал Такэно, борясь с дремотой.
        - Хочешь услышать, что сказал мне настоятель монастыря? - внезапно спросил князь и, не дожидаясь ответа, проговорил:
        - «Не ищи истину там, где ее нет. Не спрашивай тех, кто не знает. Спроси свое сердце, - в нем найдешь ответы на все вопросы, ибо в сердце твоем - Бог». А мне надо было посоветоваться о своих делах… Но ты, Такэно, приехал в этот монастырь не зря. Завтра ты узнаешь последнее, что должен знать воин перед тем, как стать самураем… Что ты молчишь? Заснул? И вправду, заснул. Какой он еще мальчишка: перестал бояться чудища монастыря Микото, успокоился - и на боковую… Впрочем, покой - это и есть отсутствие страха.

* * *
        Следующим утром князь ушел из монастыря, приказав Такэно переговорить с настоятелем и затем догонять отряд. Такэно повиновался, не понимая, о чем будет толковать с монахом, и как сможет догнать отряд, если беседа затянется.
        Настоятель не заставил себя ждать. Только князь вышел из ворот, как Такэно позвали в комнату, у дверей которой он еще вчера дожидался повелителя. Настоятель монастыря оказался низеньким худощавым стариком. Он сидел, скрестив ноги, на возвышении перед статуей Будды, такой же неподвижный, как эта статуя; только отвисшая нижняя губа старика шевелилась, будто он что-то шептал про себя.
        Такэно терпеливо ждал, застыв в почтительной позе, однако настоятель решительно не замечал его. Тревожить старца было никак нельзя, поэтому Такэно был нем, как рыба.
        Но вот настоятель сморщился и чихнул. «Будьте здоровы, отец мой», - немедленно сказал Такэно, привлекая к себе внимание.
        Старик кивнул и подслеповато прищурился, разглядывая Такэно.
        - Ты воин? - спросил настоятель.
        - Да, отец мой.
        Настоятель вздохнул и замолк. Такэно испугался, что старик опять впадет в задумчивость, но тот пожевал губами и изрек:
        - Хорошие и дурные дела преследуют человека, как тени, из одного существования в другое. Это его карма, его воздаяние.
        - Да, отец, - согласился Такэно.
        Старик помолчал, глядя в пустоту, а затем сказал:
        - Наш мир не есть боевая арена, за победы и поражения на которой будут награды и наказания в будущем мире, - наш мир сам есть страшный суд, который каждому воздает по заслугам.
        - Да, отец мой, - Такэно согласился и с этим.
        Настоятель покивал головой, еще помолчал, а затем произнес уже довольно длинную тираду:
        - Наша жизнь - эпизод, нарушающий душевный покой Ничто. Будущее ненадежно, прошедшее невозвратно. «Мир быстротечен. Дым от свечи уходит в дыру на крыше», - написано поэтом. Поэты слышат музыку небесных сфер… Вселенная делится на семь сфер, во главе них стоят Божественные сущности, окружающие высшую, творящую Сущность. Движения, производимые творящей Сущностью, суть ритмические колебания, воспринимаемые теми, кто способен к такому восприятию. Формы, создаваемые Сущностью, совершенны: примером могут служить снежинки, которые в безукоризненной правильности своих построений - только подробность, отражающая гармонию Высшей Сущности… А жизнь земная подобна маленькому темному облаку, которое ветер гонит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним всё светло, только оно само постоянно отбрасывает от себя тень… Смерть - пробуждение от тягостного кошмара.
        - Да, отец, - покорно соглашался Такэно.
        Старик, устав от своего монолога, замолчал надолго. Такэно терпеливо ждал.
        - Храбрость - уверенность, трусость - страх и презренное сомнение! - внезапно громким голосом проговорил настоятель.
        - Да, отец мой, - едва не задремавший Такэно вздрогнул от неожиданности.
        - Иди, - сказал ему настоятель безо всякой паузы.
        - Отец мой? - не понял сразу Такэно.
        - Оставь меня.
        Такэно низко поклонился и пошел к выходу из комнаты. У самых дверей он услышал, как старик снова чихнул.
        - Будьте здоровы, отец мой, - выпалил Такэно.
        Настоятель не услышал его слов, - он опять погрузился в свои мысли.
        …Такэно быстро догнал отряд князя. Завидев юношу, князь велел ему ехать рядом с собой, а другим воинам приказал следовать поодаль.
        - Ты тоже не задержался у настоятеля, - заметил повелитель. - Ну, что он тебе сказал?
        Такэно наморщил лоб, вспоминая:
        - Он сказал, что мир - не арена, а суд. Хорошие и злые дела преследуют нас… Это закон воздаяния, карма… Вселенная делится на семь сфер, поэты слышат божественную музыку Вселенной… Наша жизнь подобна туче, а смерть - пробуждению ото сна… И еще о снежинках, в которых отображается гармония Высшей Сущности.
        Князь рассмеялся.
        - Настоятель монастыря Микото - очень мудрый человек, но его порой бывает трудно понять. Поэтому он и пользуется всеобщим уважением: за свою мудрость и за то, что ее трудно понять. Трудная для понимания мысль всегда вызывает уважение, ибо предполагает превосходство того, кто ее высказал, над тем, кто услышал и не смог понять. Но надо заметить, что настоятеля уважают еще и за тот жизненный путь, который он проделал. В молодости он был самураем…
        - Он - самураем?! Не может быть! - удивился Такэно.
        - Как ты любишь перебивать… Да, он был самураем и служил при дворе князя, правившего на Севере. Князь ценил его, одаривал землями и должностями. Положение нашего самурая должно было еще более упрочиться после женитьбы на одной прекрасной девушке из знатной семьи. Но, какой ужас, накануне свадьбы наш самурай узнал, что его невеста была в свое время наложницей князя! Может ли мужчина жениться на девушке, потерявшей честь?! Подобное и представить себе невозможно, даже говорить об этом кощунственно; я знал одного славного воина, который покончил с собой, обнаружив после свадьбы, что его юная жена - не девственница. К счастью, наш самурай еще не успел жениться, поэтому ему не обязательно было вспарывать себе живот, но мир перевернулся для молодого человека; в тоске и горе оставил безутешный страдалец княжеский двор и ушел в монахи. Однако выбор монастыря оказался неудачен, потому что обитель, в которую он пришел, была неподалеку от города. Новоиспеченному монаху часто доводилось видеть в этом монастыре знакомые лица, что постоянно бередило его незаживающую рану. В конце концов, он удалился из той
обители, пришел в Микото и со временем стал здесь настоятелем. Ходили разные нехорошие слухи по поводу неких его прегрешений уже в монашестве: вроде бы некая девица, которую он утешал… Но не желаю повторять сплетни! Во всяком случае, жизнь настоятеля не вызывает никаких нареканий - она полна святости, благости и самоотречения. И это также увеличивает уважение к нему… Но скажи мне, не говорил ли он с тобой о твоем воинском служении? Распознал ли он в тебе воина?
        - Да, мой господин. На прощание он говорил о храбрости.
        - Что именно?
        - Храбрость - уверенность, трусость - страх и презренное сомнение.
        - Так и сказал?
        - В точности так, мой господин.
        - Значит, я не ошибся в тебе, - загадочно произнес князь - Ты не понял, зачем я тебя привез в монастырь Микото?
        - Нет, господин.
        - Я хотел, чтобы монах подтвердил мне то, что я и сам уже решил. Ты станешь самураем, Такэно, как только мы вернемся в столицу.
        - О, мой господин! - Такэно склонился и поцеловал руку повелителя.
        - Оставь, упадешь с лошади! Успеешь отблагодарить меня, как положено по церемониалу, когда я буду посвящать тебя в самураи в своем замке, - сказал князь. - Но я хочу растолковать тебе непонятое тобою из беседы с настоятелем. Мне кажется, я знаю, о чем он тебя предупреждал. Твоя жизнь не будет счастливой: став самураем, да еще в столь молодом возрасте, ты вызовешь зависть и злобу у многих людей. А знаешь ли ты, что такое человек? «Человек в сущности есть дикое ужасное животное», - говорил один древний мудрец и прибавлял: «Вот когда спадают цепи законного порядка, тогда в полной мере обнаруживается, что он такое».
        Я держу, правда, своих подданных в узде, но я не в силах изменить их. Как заметил все тот же мудрец, в каждом человеке существует запас ненависти, гнева, зависти и злости, который накапливается и однажды извергается, как лава вулкана. А человек при этом превращается в страшное чудище, свирепое и бессмысленное в своей жестокости. Люди бывают подобны богам, но они бывают подобны и дьяволу, - глядя на них, начинаешь думать, что таков весь человеческий род. Есть притча о льве и путнике, я расскажу ее: «Шёл однажды по дороге человек, видит - стоит клетка, а в ней заперт лев. Путник подошёл ближе, лев говорит ему:
        - Человек, сжалься надо мною, освободи меня.
        - Нет, если тебя выпустить, ты ведь съешь меня, - ответил путник.
        - Я лев, а львы держат слово. Клянусь, что не съем тебя, а дам много денег и уйду восвояси.
        Обрадовался путник, как услышал про деньги, и открыл дверцу клетки. А лев вышел на волю и говорит:
        - Знаешь, человек, я давненько не ел и сейчас, пожалуй, съем тебя, чтобы утолить голод.
        Испугался путник.
        - Я сжалился над тобой и вызволил тебя, - сказал он. - Ведь ты обещал, что не съешь меня. Не годится тебе нарушать свое слово.
        - Человек - бесчестное создание, ему нипочем нарушить обещание. Из жадности он может совершить любой грех, и ты освободил меня только ради денег. Поэтому я непременно тебя съем, - сказал лев.
        - Но это несправедливо! - вскричал путник.
        Неподалёку паслась тощая буйволица.
        - Хорошо, - сказал лев. - Пойдём к буйволице, пусть она нас рассудит.
        Пошли они к буйволице и рассказали ей, в чём дело.
        Буйволица сказала:
        - Человек - жадное существо. Пока я давала молоко, хозяин кормил меня, а теперь молока у меня нет, вот меня и отвели сюда, в лес, и бросили одну. Незачем жалеть человека. Съешь его, лев!
        - Буйволица глупа, - сказал путник. - Пойдём лучше спросим кого-нибудь другого.
        Пошли они к лошади и попросили рассудить их.
        - Не стоит жалеть человека, - сказала лошадь. - Пока я была крепкой и сильной, на меня взваливали тяжёлый груз и ездили верхом. Теперь я состарилась, и хозяин перестал меня кормить. Я брожу по лесам и сама забочусь о своем пропитании. Поэтому съешь, лев, этого брахмана.
        - Лошадь ничего в нашем деле не смыслит, - сказал путник. - Нужно пойти к кому-нибудь поумней.
        Пошли они к быку. Бык был крепкий, упитанный. Путник ему говорит:
        - Как добр твой хозяин! Он каждый день кормит тебя свежей травой и зерном, худеть тебе не дает. Рассуди ты нас: я освободил этого льва из клетки, а он теперь хочет меня съесть. Правда ведь, люди так не поступают?
        - Более вероломного существа, чем человек, трудно сыскать, - ответил бык. - Я пашу поле своего хозяина, тащу его телегу, вот он меня поит и кормит. А когда я состарюсь, он бросит меня помирать голодной смертью. Не следует проявлять сострадание к человеку. И, если ты, лев, съешь брахмана, это будет вполне справедливо.
        После этих слов лев одним ударом прикончил путника и съел его».
        Вот, сколько плохих качеств у человека, а есть еще зависть, - очень сильное чувство! Человек при виде чужого достатка и успеха горше и больнее чувствует свою нужду и свои неудачи - что порождает ненависть к более счастливому, которая и называется завистью. Но единственным желанием зависти является месть; и тебе будут мстить, Такэно. Готов ли ты к этому?
        - Я не предполагал, мой господин… - растерянно пролепетал Такэно.
        - Вот так храбрец! В бою поразил десяток человек, а тут растерялся и оробел! Что же ты думал: ты станешь сражаться, как лев, прославишься своей храбростью и умением, - и не вызовешь зависти и злобы? Сразу видно, что ты рос вдали от людей. Уже и сейчас многие недолюбливают тебя, потому что видят, как ты отмечен мною; сделав тебя самураем, я в стократ увеличу число твоих недоброжелателей. Готов ли ты к этому, Такэно, спрашиваю я тебя? Отвечай прямо, без обиняков!
        - Готов, мой господин, - сказал Такэно, чуть запнувшись.
        - О, ты действительно смелый человек! - усмехнулся князь. - Ведь смелость в смертельном бою - ничто по сравнению со смелостью в мирной жизни. Битва с врагом, какой бы жестокой она не была, длится все же недолго, но для того чтобы выстоять в том длительном бою, который мы называем обычной жизнью, нужно гораздо больше мужества и терпения. Да, тебя ждет сильная ненависть, а от нее есть лишь одно средство - держать в страхе тех, кто тебя ненавидит, но вряд ли ты способен на это… Ах, Такэно, Такэно, я должен осуществить твою мечту, должен посвятить тебя в самураи, но осуществление мечты означает ее смерть, - и хорошо, если вместе с мечтой не погибнет и тот, кто так страстно желал, чтобы она осуществилась!
        Стон ветра в деревьях
        С вечера была тихая осенняя погода. Недвижимый воздух был наполнен теплом и терпким запахом опавших листьев. На небе не было ни одного облака, лучи неяркого осеннего солнца падали на деревья княжеского парка, отбрасывая блеклые тени. Но вместе с тем, в природе чувствовалось какое-то беспокойство, раздраженное томительное ожидание перемен к худшему. Это раздражение и беспокойство проявлялись в поведении животных и птиц, и даже мошкары, сбившейся в большой рой и низко вьющейся над землей.
        Уже в темноте небо затянулось тучами. Подул ветер, сначала слабый, затем сильнее, а потом его порывы сделались настолько сильными, что деревья застонали и согнулись; с треском ломались толстые ветви и ударялись оземь с глухим страшным звуком. Полил дождь, который то вставал непроницаемой стеною, то рассыпался на крупные капли и колотил в оконные ставни маленькими кулачками.
        Буря бушевала, впрочем, недолго, ветер скоро стих, однако дождь лил до утра, не переставая. А утром снова подул ветер, но уже холодный; тучи рассеялись, вновь выглянуло солнце, но оно не грело, - и от этого небо казалось огромным ледяным куполом, остужающим землю…
        Старик Сотоба, сильно похудевший и состарившийся за минувшее лето, сидел на веранде своего домика, закутавшись в два одеяло. Старик смотрел на багряный лист клена, который трепетал и выгибался на ветру.
        Много листьев сорвал ветер; они летели, сталкивались, падали вниз и вновь взмывали вверх, - но это уже была не жизнь их, а только видимость ее. А лист клена всё держался на ветке, всё сопротивлялся ветру, стремящемуся сорвать его. «Зачем ты держишься, зачем не падаешь, зачем борешься? - шептал ему старик Сотоба. - Ты состарился, тебе суждено умереть, и ты умрешь. Зачем сопротивляться? Пока ты был молод, упруг, наполнен соками, твоя смерть от внезапного порыва ветра казалась нелепой обидной случайностью. Ветер тогда погубил бы то, чему суждено было жить. Но теперь он лишь ускоряет неизбежное и облегчает переход от временного к вечному. Зачем же сопротивляться? Нельзя бороться с тем, что в порядке вещей, что стремится упорядочиться - это глупо, бессмысленно, это обречено на поражение». Старик с досадой отвернулся от клена, тяжело поднялся и пошел в дом.
        Сэн вопросительно посмотрел на Сотобу, но тот молча уселся на циновку, не поднимая глаз.
        - Как холодно, - сказал Сэн. - Какая буря прошла ночью. Зачем Йока не послушалась меня вчера и пошла в деревню. Каково теперь ей с маленьким Такэно в такую погоду?
        - Ничего. Они уж, верно, не в поле заночевали. Гостят у своих знакомых. Пусть побудут там. Это хорошо, - бесстрастно отвечал Сотоба, думая о своем.
        Наступила пауза.
        - Как воет ветер, - задумчиво проговорил Сэн. - И ночью он завывал, а еще стучал дождь. Вы, конечно, помните эти строки, уважаемый Сотоба:
        Стон ветра в деревьях,
        Стук дождя я слушал
        Всю ночь напролет.
        - Помню, - коротко ответил Сотоба.
        Наступила пауза.
        - Хорошо, что Йока ушла, - сказал Сотоба и, подняв глаза на Сэна, прибавил:
        - Я принял окончательное решение.
        Сэн вздрогнул, отвел взгляд и через несколько мгновений произнес упавшим голосом:
        - Вы уверены, что это нужно сделать?
        - Я не хочу, чтобы смерть взяла меня голыми руками, ослабшего и беспомощного, - жестко сказал Сотоба. - То что должно случиться - неизбежно, так пусть же я умру с мечом в руках, как в бою. Человек не может противиться смерти, но он может позвать ее. Она, всесильная и всемогущая, приходит к любому из нас, когда пожелает; она забирает у нас близких; она безучастна к нашим мольбам, - но она не может не подчиниться нам, когда мы зовем ее. Всемогущая смерть является на наш зов, как покорная рабыня, и выполняет отданный нами приказ. Я прикажу смерти явиться за мной, и она не посмеет ослушаться!
        Наступила пауза. Затем Сэн вытер глаза и спросил:
        - Когда вы это сделаете?
        - Завтра, на рассвете Утро - лучшее время для того чтобы умереть. Утро - начало нового дня, а каждый день - это начало новой жизни. Утром дух силен, ибо связан с вечным началом Высшего Сущего. Утро - лучшее время для ухода в вечность, - отвечал Сотоба и в голосе его звучали торжественные ноты.
        Наступила пауза.
        - Что я должен буду сделать? - спросил Сэн с тяжелым вздохом.
        - Если вас не затруднит моя просьба, уважаемый Сэн, то я хотел бы попросить о двух вещах: во-первых, мне было бы очень приятно провести с вами мои последние часы. Мы станем говорить о поэзии, о мудрости, о том, что мы видели на своем веку, и просто о всякой всячине… Во-вторых, я бы попросил вас позаботиться о моем погребении. Никакой роскоши, никаких излишеств, - пышная погребальная церемония подобна пению для глухого. Мы рождаемся на свет нагими; нас омывают, заворачивают в чистые одежды и кладут в колыбель. Так же должно совершаться и погребение - омыть, одеть в чистые одежды и положить тело в домовину: больше ничего не нужно. Младенцу нет дела до того, лежит ли он в колыбели из золота или в простой, деревянной. Тем более нет до этого дела усопшему; пышность лишь тешит тщеславие тех, кто провожает нас в последний путь, и является кощунством в столь великий момент… И не убивайтесь по мне чрезмерно; поплачьте, если вам от этого будет легче, но не предавайтесь глубокой скорби, не тревожьте мой дух. Я хочу покоя, я заслужил покой… Проследите за этим, мой друг, а еще утешьте, по возможности, Йоку и
оградите маленького Такэно от тяжелых впечатлений. Такэно-старшему, когда он приедет, разъясните смысл моего поступка… Это всё, о чем я хотел вас просить. А теперь забудем о том, что случится завтра, и станем радоваться сегодняшнему дню! - Сотоба улыбнулся Сэну и позволил себе легонько коснуться его плеча.

* * *
        Ночью пронзительный холод высоких небес спустился на земную твердь. Заиндевели и поникли травы и цветы, попрятались и замерли все могущие двигаться земные существа: небесное бытие было гибелью для бытия земного. Рассвет начинался в тишине, которую сегодня не прерывали никакие звуки.
        Сотоба остался в доме один: Сэн отправился к страже, охранявшей ворота парка. Как бы хотелось Сотобе чувствовать себя сейчас так, как он чувствовал себя в молодости, перед боем! Тогда тело будто теряло оболочку, превращаясь в могучую силу, такую, как сила урагана, молнии или извержения вулкана, - а мысли, ощущения и желания сливались в одно целое, высшее чувство, подчиняющее себе внешний мир.
        Сейчас всё было по-другому. Тело ослабло, разрушающая его болезнь давала о себе знать множеством неприятных и болезненных проявлений; руки и ноги стали немощными, сердце то начинало бешено колотиться, то останавливалось, заставляя жадно глотать воздух. Мысли путались и вязли в странном нагромождении случайных образов и давних впечатлений; голова сильно болела и кружилась, в висках возникали спазмы, доводящие до исступления.
        Но Сотобе предстояло сделать еще одно, последнее усилие. Он должен был преодолеть и старость, и болезнь для того чтобы достойно покинуть этот мир. В течение всей жизни Сотоба привык преодолевать свои слабости, и теперь эта привычка пригодилась. Не думая о своей немощи, не обращая внимания на боль, он вначале приготовил одежды для своего погребения, а также все остальное, что полагалось иметь покойнику на похоронах. Затем достал из потайного ящика деньги, которые сберегал сначала на черный день, а потом на свои похороны, - и выложил их на видное место. После чего побрился, вымылся и остриг ногти на руках и ногах. Наконец, он снял со стены свой старый боевой меч и проверил, насколько он острый. Меч был очень острым, поскольку Сотоба всегда держал его в полной готовности.
        На этом земные дела были окончены. Осталось совершить последние приготовления души. Они были такими же несложными. Душа Сотобы давно стремилась покинуть этот мир и поэтому очистилась от мирских привязанностей. Тем не менее, нужно было делать все как положено, - уж в такой-то момент, перед лицом вечности, ни в коем случае нельзя было нарушать традиции.
        Сотоба уселся на циновку, поджал под себя ноги, положил руки на колени, сосредоточился и закрыл глаза, дабы дать видение внутреннему зрению, области духа.
        Как ни странно, дух его скорбел.
        «О чем?» - спросил Сотоба. «О земной жизни», - ответил внутренний голос.
        Сотоба удивился: о чем тут было скорбеть? О страданиях, болезнях, старости? О несправедливости, жестокости, злобе? О хитрости, коварстве, подлости?
        Разве не было счастьем уйти от всего этого навсегда?
        «Все так, - ответил голос, - но…»
        Сотоба досадливо поморщился, открыл глаза, опять закрыл их и стал думать о вечном. Дух его успокоился.
        Между тем, уже рассвело. «Пора», - решил Сотоба. Он взял меч и сразу, не примериваясь, одним движением нанес себе сильный удар в живот, снизу вверх.
        Резкая сильная боль заставила Сотобу сильно сжать зубы, чтобы не застонать. Однако сильная боль не бывает продолжительной: через мгновение теплая волна прошла по всему телу и боль почти исчезла. Сотобу бросило набок, и он упал на циновку; его руки и ноги задергались, голова затряслась, - но тут же вслед за этим оцепенение охватило его. Сердце встало; Сотоба вздохнул в последний раз, и умер.

* * *
        Люди из деревни, присутствующие на погребальной церемонии, с уважением говорили о том, что покойный хорошо подготовился к смерти: все необходимое было припасено им; кроме того, он чисто побрился и тщательно остриг ногти, что не часто делают умирающие.
        Обратили также внимание на то, что лицо покойника совершенно утратило обычный для Сотобы мрачноватый вид и стало необыкновенно умиротворенным, можно было бы сказать - радостным, если бы такое слово было применимо к усопшему.
        На смертном одре Сотобу положили так, что его голова была обращена на север, а лицо - на запад: именно таким образом лежал умерший Будда. Ладони Сотобы сложили вместе как бы в молитве; тело накрыли лоскутным одеялом, а лицо - куском белой ткани.
        У изголовья поставили перевернутую основанием вверх ширму, что должно было отвратить несчастья от живущих в этом доме. Рядом с ширмой был поставлен маленький столик, покрытый белой тканью и украшенный цветами. На нем стояли зажженные свечи; здесь же была помещена пиала с рисом.
        Отпевал покойного монах, приглашенный из обители. Прежде всего, он дал усопшему новое имя, которое было записано на деревянной дощечке. Имя было выбрано из числа обычных монашеских имен, потому что покинув земной мир, Сотоба уже перестал быть Сотобой, но стал монахом, сыном Будды.
        Перед погребением тело покойного было положено в гроб, поставленный в комнате около алтаря, и в последующие два дня все желающие могли прийти в дом в любое время суток, чтобы проститься с умершим. Все это время в комнате находились посменно Сэн и Йока - они встречали посетителей и принимали их соболезнования. Правда, кроме нескольких крестьян из деревни и стражников их охраны княжеского поместья, других посетителей не было.
        В день похорон монах отчитал отходную молитву над гробом. «Расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и дела его рассеиваются», - говорилось в ней. Кроме того, священник сказал несколько слов от себя: «Тиха и спокойна бывает, обыкновенно, смерть всякого доброго человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно - это преимущество человека, который отверг и отринул волю к жизни. Ибо лишь такой человек действительно, а не притворно хочет умереть; он охотно поступается жизнью, которую мы знаем: ибо наше существование, сравнительно с тем, что ждет его, - ничто…»
        Все присутствующие на похоронах молились вместе с монахом и бросали щепотки ладана в специальную чашу, где курились благовония. После молитвы ближайшим родственникам покойного (ими считались Сэн и Йока) были преподнесены денежные подношения, завернутые в особые бумажки, на которых были написаны имена дарителей. Эти подношения предназначались для возмещения расходов на похороны и поминки, и хотя денег, оставленных Сотобой, с избытком хватало и на то, и на другое, но обычай соблюдался свято.
        Когда закончилась поминальная служба, с покойником простились, положили в гроб цветы, которыми был убран столик у изголовья усопшего, и закрыли гроб крышкой. Первый гвоздь вбил в нее Сэн, затем гвозди забивали остальные присутствующие в порядке очередности. Бить старались из всех сил: существовало поверье, что того, кому удастся забить гвоздь двумя ударами, ждет большой успех в будущем.
        Шесть человек вынесли гроб из дома, ногами покойника вперед, и понесли к месту кремации. Монах шел впереди и нес дощечку с новым именем усопшего.
        После кремации прах покойного сложили в урну, начиная с останков костей ног и заканчивая головой. Урну поместили в ящик из белого дерева и накрыли белой тканью. Сэн взял этот ящик, отнес в дом и поставил на алтарь. Там прах Сотобы должен был находиться сорок девять дней, ибо в течение этого срока душа усопшего обречена скитаться между земным и загробным миром, подвергаясь различным испытаниям на каждый седьмой день (поэтому Сэн заранее пригласил монаха, чтобы тот приходил читать молитвы на седьмой, четырнадцатый, двадцать первый, двадцать восьмой, тридцать пятый, сорок второй и сорок девятый день после смерти Сотобы). По истечении сорока девяти дней урну с прахом Сотобы следовало похоронить на деревенском кладбище.

* * *
        Измученная, заплаканная Йока уснула вскоре после того, как закончились поминки. Сэн плотнее укрыл ее одеялом, поворошил угли в жаровне и собирался уйти в свою комнату. Однако маленький Такэно, лежавший возле матери, окликнул его:
        - Дедушка Сэн, не уходите, пожалуйста!
        - Ты не спишь? - сказал Сэн.
        - Мне страшно, - прошептал Такэно.
        - Чего ты боишься?
        - Там, в той комнате, стоит этот ящик… А вдруг дедушка Сотоба придет туда? Ведь в том ящике лежит то, что осталось от него.
        - Ты боишься мертвых, Такэно?
        - Очень боюсь! - воскликнул мальчик. - Тетя Мацуо из деревни рассказывала мне, что мертвые, которые умерли недавно, часто ходят по ночам. У них бледно-синие лица и стеклянные глаза, а руки такие холодные, что если они прикоснутся к тебе, твое сердце превратится в ледышку, и ты тоже умрешь. Тетя Мацуо говорила, что в позапрошлом году в деревне умер бондарь, и душа его никак не могла успокоиться. Он каждую ночь ходил по домам, очень страшный, его не останавливали даже закрытые окна и двери. Сестра тети Мацуо сама видела его. Она спала в доме одна, ее муж уехал в город. Ночью, во сне, ей показалось, что муж зовет ее. Она проснулась, открыла глаза, а перед ней стоит мертвый бондарь. От страха она не могла даже кричать. Бондарь был ужасный, и от него исходил белый свет. Он, бондарь, сказал, что жители деревни плохо относились к нему, и плохо похоронили его, за это они будут наказаны. Потом он пропал, а сестра тети Мацуо три дня не могла сказать ни одного слова, думали, что она вообще не сможет больше говорить. А после в деревне начали умирать люди, в каждом доме, где появлялся мертвый бондарь, умерло
по одному человеку. Это рассказала мне тетя Мацуо… Дедушка Сэн, это правда, что мертвые ходят по ночам? Куда девается человек, когда он умирает?
        - Хорошо, малыш, я расскажу тебе про это, чтобы ты знал и не боялся. Только будем говорить тихо, а то как бы нам не разбудить твою маму. Она так устала за последние дни. Бедная, когда она вернулась с тобой из деревни и узнала о смерти Сотобы, - что с ней было!
        Сэн вдруг всхлипнул, вытер глаза, тяжко вздохнул, а потом уселся на постель маленького Такэно.
        - Слушай же, малыш. Я расскажу тебе, куда девается человек, когда умирает. Ты, действительно, должен это знать. Как нас учат мудрецы, в нашем теле, малыш, есть два начала: грубая материя и жизненная сила, которую которая передается через эфир…
        - Через что передается? - переспросил маленький Такэно.
        - Через эфир. Запомни, это важно. Эфир есть повсюду - в воздухе, в камнях, в море, - но там он находится в скрытом состоянии…
        - В скрытом? - опять переспросил маленький Такэно.
        - Да, в скрытом. Он есть, но его трудно найти, однако каждый человек имеет свое эфирное тело, помимо тела из кожи, костей и мышц.
        - У меня тоже есть эфирное тело? - спросил маленький Такэно.
        - Конечно, малыш. Так вот, смерть - это полное отделение эфирного тела от тела из кожи и костей. Даже частичного отделения эфирного тела достаточно, чтобы вызвать бесчувственное состояние. А полное отделение вызывает неминуемую смерть, поскольку жизненное начало не может более воздействовать на физическое тело без своего проводника.
        - Ага, понятно, - проговорил маленький Такэно.
        - Вскоре после смерти (обыкновенно через три дня) эфирное тело в свою очередь покидается душой, как второй труп, - продолжал старик Сэн. - Этот второй труп носится поблизости от первого трупа, то есть тела из кожи и костей, - и рассеивается по мере того, как последний разлагается. Увидеть эфирный двойник не трудно, так как нервного возбуждения, вызванного страхом, иногда достаточно, чтобы усилить восприимчивость и сделать эфирные формы видимыми.
        - Значит, мы сейчас можем увидеть дедушку Сотобу? - маленький Такэно съежился под одеялом.
        - Нет, малыш. Его тело сожжено, а в таком случае эфирный двойник пропадает немедленно.
        - А-а-а, ясно, - с облегчением протянул маленький Такэно.
        - Правда, остается астральное тело.
        - Еще одно тело? - вскрикнул маленький Такэно.
        - Тише, тише, малыш, ты разбудишь маму. Да, у каждого человека есть еще астральное тело - сосредоточение его высших переживаний, чувств и мыслей. Оно светится в темноте, отчего Просветленные Духом по ночам видят сплошное сияние: они видят, как везде, подобно светлячкам, мелькают астральные тела. Астральное тело сохраняется долго, поэтому, теряя тело из кожи, костей и мышц, а также своего эфирного двойника, человек сохраняет всё остальное - никакого изменения в его действительной личности смерть не производит. Он остается таким же живым, даже более живым, чем мы с тобой, малыш, только он не может дать о себе знать, потому что лишился языка, губ, легких - всего, что дает нам возможность говорить. Он существует в форме более тонкой, недоступной для восприятия человека, живущего в земном мире.
        - Недоступной? Значит, мы не можем увидеть дедушку Сотобу? - переспросил маленький Такэно.
        - Ни ты, ни я, ни твоя мама не можем увидеть его, - кивнул Сэн. - Вот если бы мы были Просветленные Духом…
        - Как хорошо, что мы - не Просветленные Духом! - горячо прошептал маленький Такэно.
        Сэн тихо рассмеялся и погладил мальчика по голове.
        - Какой ты еще глупенький. Радуешься тому, чему надо огорчаться… Но продолжим разговор о жизни после смерти. В астральном мире человек задерживается более или менее долго, смотря по большей или меньшей силе его страстей. Если вся его жизнь была посвящена только тому, чтобы служить своим страстям, тогда его пребывание в этой области будет очень продолжительное. Астральное тело соткано из волнений и страстей, и если во время земной жизни мы работаем над укреплением этого тела, оно станет для нас - после смерти - крепко построенной тюрьмой с толстыми стенами.
        Но все преходящее имеет свой конец, и рано или поздно человек покидает и свою астральную оболочку. Когда очищение свершилось, дурные чувства изжиты и отброшены, человек переходит в следующую сферу, в небесный мир, унося с собой туда из астральной природы только те наклонности или скрытые зародыши, которые определят состав его астрального тела в последующем воплощении.
        И здесь, в высшем мире, пребывание его будет продолжительным или кратковременным, судя по тому, чем была его жизнь на земле. Если его жизнь была сильна и благородна, если он выработал в себе высокие чувства, он будет жить очень долго в небесной сфере. Здесь мы воспримем неизреченную гармонию сфер и войдем в сношение с ангелами; именно здесь мы можем осушить до полного насыщения чашу познания.
        Вот почему мудрость требует благородной жизни уже здесь, на земле, не дожидаясь посмертного существования. И не следует думать, что достаточно одного молитвенного мгновения, чтобы достигнуть неба! Вселенная управляется законом абсолютной справедливости, законом причинности. Нет ничего произвольного. Небо и ад - только естественные последствия или соблюдения данных нам законов, или же нарушения их. Земная жизнь определяет всю последующую жизнь, и несомненно, что мы сами куем те цепи, которые впоследствии будут связывать нас…
        Промежуточный процесс между смертью и новым рождением занимает период от 1000 до 1500 земных лет. Затем душа облекается в новое астральное тело, которое будет служить проводником ее чувствований. Наконец, эфирная оболочка и тело из кожи и костей для нее образуются в организме новой матери этого человека, которому предстоит вновь начать земную жизнь.
        - Да, да, понятно, - сонно пробормотал маленький Такэно.
        - Астральная жизнь может быть продолжена долее нормального срока, но такими путями, которые очень не желательны. Замечено, что смертная казнь за преступления не только не уменьшает, а увеличивает их количество. Причина такого явления вполне понятна. Человека нельзя убить: казня убийцу, мы распоряжаемся только его телом из кожи и костей, но он остается жить в самых низших сферах невидимого мира, со всею своею ненавистью и со всеми своими страстями. Он делается опасным более чем в своей тюрьме. Когда он был заключен, он мог влиять на других только силою своих дурных мыслей; теперь он освобожден не только из тюрьмы, но даже и из своего тела. С быстротою мысли он переносится из одного места в другое, овладевая дурною волей, направляя к преступлению тех, которые питают мысли ненависти или мщения. Следовательно, истребляя преступников, мы этим только увеличиваем число преступлений. Вообще всякие испарения крови и порока помогают питать астральные существа самые порочные, которые притягиваются такими местами, как бойни, кабаки, притоны разврата.
        Другая ошибка состоит в излишнем оплакивании мертвых, которые могут задержаться в астральной сфере, благодаря слишком страстным жалобам близких, которых они оставили на земле. Именно поэтому, малыш, я не дал, как того хотел и Сотоба, волю плакальщицам из деревни на его похоронах. Эти соболезнования живых действительно достигают по назначению, они вызывают в умерших земные воспоминания, и направляют внимание души на земные вещи.
        Истинные друзья не должны этого делать. Если наши мертвецы успокоились, зачем желать их возвращения на землю, в этот мир страдания? Зачем этот мрачный вид, эти траурные одежды? Человек должен радоваться, зная, что друг его освободился из цепей земной жизни. (Сэн снова тяжело вздохнул и сделал долгую паузу).
        Наоборот, продолжил он, мы должны поставить себе священной обязанностью посылать нашим мертвецам мысли успокаивающие и вызывающие надежду, особенно в первое время посмертного смятения, когда они очень могут нуждаться в нашей опоре…
        Всё что есть в мире составляет одно целое с Высшим Сущем, малыш. Человек отличается от животного, и животное от растения только степенью своего сознания. Божественное начало, всегда неизменное, присутствует в глубоко скрытом виде даже в недрах холодного камня, и потому смерти нет - везде и всюду есть только жизнь. А жизнь человеческая, осознанная, просто обязана быть основана на добре, милосердии, сострадании; она должна быть царством высокого духа… Ты понимаешь меня, малыш?
        Сэн нагнулся над маленьким Такэно, вглядываясь в его лицо. Мальчик крепко спал. Сэн улыбнулся:
        - Спи, малыш, спи. В такую погоду хорошо спится; затишье закончилось, и ветер опять стонет в деревьях.
        Полет сороки над небесной радугой
        Столица Радужной долины готовилась к осеннему празднику Благодарения Всех Богов - за тепло прошедшего лета и собранный урожай. Повсюду были развешены фонари: маленькие и незатейливые - у домов простых горожан; большие, расписные - у реки, на верандах особняков знатных людей; огромные, из металла и фарфора - около храмов и княжеского замка.
        Горожане очень любили этот праздник и отмечали его весело и шумно, позволяя себе вольности, недопустимые в другие дни. Князь, свято соблюдая народные обычаи, не только не препятствовал гуляниям, но поощрял их - по его приказу по всему городу были расставлены жаровни, на которых готовились и бесплатно раздавались всем желающим завернутые в тесто кусочки мяса с мелко нарезанными ранними овощами, и выложенная на банановые листья гречишная лапша с ломтиками рыбы и маринадом, - а из больших котлов разливали в глиняные миски густой рисовый суп с острым перебродившим соевым соусом.
        Конечно, нельзя было обойтись и без крепких напитков, но они отпускались за деньги, - не потому, что князь был скуп, а из предосторожности, дабы не допустить злоупотреблений питием и вредных последствий, как для здоровья горожан, так и для городского хозяйства.
        Некоторую тревогу вызывала погода: дул сильный ветер, что усиливало опасность пожаров от множества зажженных огней, - но не отменять же из-за этого праздник! Князь распорядился еще раз проверить и держать в полной готовности все средства, необходимые для тушения пожара; помимо того, были назначены особые люди, призванные следить за соблюдением пожарной безопасности, а заодно и за порядком в городе в целом.
        Такэно был одним из тех, кто должен был исполнить это распоряжение князя. Ранним утром вместе со старостой квартала Такэно обошел всю территорию, вверенную ему.
        Было холодно, завывал ветер, небо было серым, и Такэно подумал, что вряд ли сегодня много людей будет на празднике. Но он ошибся - с наступлением дня всё больше и больше их стало появляться на улицах. Непродолжительный дождь никого не испугал, тем более что после него небо вдруг очистилось и выглянуло солнце.
        Около полудня великие боги явили горожанам хорошее знамение: над долиной раскинулась радуга, что было редкостью в это время года. Но мало того, - над радугой пролетела сорока, а это было очень счастливой приметой.
        Спившийся поэт, живший в квартале Такэно, немедленно написал стихи на замызганном листке бумаге и пустил их по рукам. Хотя пальцы поэта сильно дрожали, тем не менее прочесть написанное им было можно:
        Полет сороки
        Над радугой небесной,
        Как мостик в небе.
        Иней искрится, значит,
        Ночь ушла без остатка.
        Люди читали и радовались; впрочем, находились скептики, утверждающие, что эти стихи сочинил другой автор.
        Вскоре радостная новость разнеслась по городу: князь выехал из своего замка и направляется сюда. Вечером в храме Богини Солнца он должен был, в присутствии избранных, отслужить молебен и зажечь ритуальные огни, но днем князь мог просто побыть со своим народом, - традициями это не возбранялось.
        Князя уважали в городе; жители столицы всегда разделяли власть справедливую и власть несправедливую: первая была представлена личностью князя, вторая - многочисленными чиновниками; причем, несправедливость убывала, а справедливость, соответственно, увеличивалась по мере возрастания ранга чиновника. Горожане были в этом глубоко убеждены, поскольку с чиновниками мелкого ранга они сталкивались постоянно, а чиновников крупного ранга видели редко.
        Завидев своего повелителя, люди падали на колени и ничто не заставило бы их поднять головы, - это было бы не просто дерзостью, это было бы святотатством. Глядеть на лицо князя было также невозможно, как глядеть на божественный лик, чистый и нестерпимо яркий. Он изливал на людей благодатный свет, который можно было почувствовать, но не увидеть, ибо каждый, кто осмелится взглянуть на лик божества, немедленно ослепнет. Горожане чувствовали эту благодать, исходящую от князя, и своим коленопреклонением выражали не раболепие и не слепую покорность, а восторженную готовность отдать себя целиком во власть во всех отношениях высшей силы.
        Но зато сколько насмешливого презрения выражали они после того, как князь уезжал, по отношению к городским чиновникам; какими нелепыми казались эти представители власти по сравнению с верховным правителем! Такэно впервые ощутил, что тут, в городе, он ни в коей мере не может быть отражением княжеского величия, и ничего даже думать о любви и уважении к нему, княжескому самураю, со стороны народа. Можно было, конечно, вызвать трепет у людей грозным видом, строгими мерами, громкими окриками и даже рукоприкладством, но тем самым неизбежно выросло бы и презрение, скрываемое за внешними покорностью и почтительностью. Можно было постараться завоевать любовь поддельной простотой, притворным сочувствием, неискренним вниманием и даже панибратством, но это только усилило бы скрытые насмешки.
        Такэно пошел третьим путем: он постарался стушеваться и выполнять свои обязанности незаметно.

* * *
        Храмы в эти дни были заполнены приношениями; не было, наверно, ни одного человека в городе, который не пришел бы в какое-нибудь святилище и не принес бы свой дар. И никто не смущался тем, что приносил свои дары как раз туда, где учили видеть проявления божественного духа во всем живом и неживом, - а значит, в храмах было не больше святости, чем в кусте чертополоха у канавы или в камне у забора, ибо дух божественный нельзя разделить или уменьшить. Если есть он - он есть повсюду и везде в равной степени; если нет его - то нет его нигде.
        А в других храмах, иной веры, говорили людям о бесчисленных богах и духах, обитающих в небе и на земле, в морях, реках, ручьях, озерах, и даже в каждом дереве, - но и в тех храмах, по здравому разумению, не нужно было оставлять подарки и молиться. Если столько богов и духов существует в мире, то мир становится невозможен для проживания человека, ибо как приспособиться к воле и желаниям тысяч божеств? И разве задабривать одного из них, не значило бросать дерзкий вызов всем остальным, - точно так же, как поклоняясь всем, принижать каждого по отдельности?
        Но люди шли и шли в храмы, и не иссякал этот поток, потому что всякому хотелось верить, что есть такое место на свете, где он найдет защиту, помощь и утешение. Служители храмов не разочаровывали людей, потому что, во-первых, и сами хотели верить в это, а во-вторых, если бы они стали убеждать людей в обратном, то очень скоро служителям нечего было бы кушать.
        Не разубеждали они и в бесполезности поклонения идолам из дерева и металла, а также изображениям, нарисованным на стенах и досках. Причем, в данном случае поклонение верующих выражалось самым причудливым образом: так, например, особым почитанием пользовалась отчего-то бронзовая собака, сидящая перед воротами одного из храмов, - точнее, нос этой собаки. Все жители города были твердо убеждены, что если потереть этот собачий нос, то удача в делах, достаток в доме и счастье в личной жизни будут обеспечены. В результате, нос собаки терли так часто и сильно, что его бронза сияла подобно золоту. Об этом счастливом собачьем носе знали и в других городах страны, а также и в сельской местности, поэтому в праздничные дни перед бронзовой собакой толпилось больше паломников, чем перед огромной статуей Будды, находящейся в самом храме.
        Этим обстоятельством охотно пользовались бродячие проповедники; один из них, обхватив собачью шею правой рукой, произнес горячую речь, которая вызвала одобрение в собравшейся толпе.
        «Вот как поучает нас самый великий из всех великих богов: «Те, душа коих устремилась на Меня, которые, всегда благозвучные, поклоняются Мне, одаренные полнотою веры, эти - по Мысли Моей - наиболее совершенны в единении. Отрекаясь от чувств своих и побеждая их, они приходят ко Мне, - и Я не замедлю спасти их из океана смерти, ибо душа их устремлена на Меня». Он говорит ясно. Единая цель и два пути к достижению ее: путь отвлеченной мысли, трудный и крутой, для меньшинства; путь любви к Богу, открытый для каждого человека с сердцем.
        Освободитесь от желаний, братья и сестры, освободитесь от желаний! Желание привлекает нас к отдельным вещам, оно же привязывает нас могучей цепью к колесу рождений и смертей; желание ослепляет наше духовное ведение и ведет нас в царство иллюзий, где теряется истинный смысл явлений; оно ведет нас в запутанный лабиринт пространства и времени, где каждая вещь кажется различной от каждой другой. Желание вызывает страдание, грусть, все принадлежности бедствия…
        Все это реальность, - а что есть реальность, несчастный смертный человек!? Ты и она - одно; ты, бедный раб своих иллюзий, мертвец, оплакивающий своих мертвецов в пустыни жизни. Если бы ты, несчастный смертный человек, мог запечатлеть в своем сердце эту истину, ты увидел бы, как распадутся сами собой обманчивые границы, которые производят и грусть, и все твои страдания. Твое неведение - причина твоих бедствий… Это неведение уничтожится постепенно расширением нашего сознания; вот что мы понимаем под ростом человека!»
        И при этих последних словах проповедник, плача, поцеловал бронзовую собаку в истертый нос. Заплакали и многие из тех, кто слышали эту речь, - хотя далеко не всё поняли в ней.

* * *
        Глубокой ночью Такэно в последний раз обошел свою территорию. Староста вновь был с ним, обязанный по долгу службы сопровождать Такэно, однако ноги плохо слушались его, и он то и дело норовил упасть. Такэно приходилось придерживать его за пояс да еще выслушивать бесконечные извинения старосты по этому поводу.
        С такой обузой Такэно вряд ли мог бы что-либо предпринять, если бы в его квартале случилось серьезное происшествие, но, к счастью, все было в порядке. Жители смирного нрава давно разошлись по своим домам, а гуляки долго бы еще, наверно, шатались по городу, но и их разогнал холодный ветер; лишь откуда-то издали доносилась заунывная песня, которую нестройно выводили пьяные голоса.
        Жаровни с улиц были убраны, огонь после наступления полуночи повсюду потушен, как то предписывал обычай. Праздник закончился.
        Можно было отправляться домой, но Такэно остановил спившийся поэт. Он выпил сегодня невероятное количество рисовой водки, которую ему подносили за то, что он читал свои стихи. Другой человек от стольких подношений пал бы замертво, но поэт крепко стоял на ногах: его только время от времени качало то вправо, то влево, но каждый раз ему удавалось вернуться в равновесное состояние.
        - Господин мой, - говорил он Такэно, старательно произнося слова, - клянусь великими богами, я не посмел бы вас задерживать, однако у меня есть важная новость для вас. Не для вас как для вас, а для вас как для слуги князя. Я имею в виду не того слугу, который обслуживает, а того, который служит. Вот для вас как не для вас, а для того слуги, который не обслуживает князя, а служит ему - моя новость.
        - Я слушаю вас, почтенный, - отвечал ему Такэно.
        - Сегодня утром я написал: «Полет сороки над радугой небесной…» - ну и так далее, и значит, «ночь ушла без остатка». Хорошие стихи, правда?… Мои руки дрожат, всегда дрожат, так дрожат, что я не могу поднести стакан ко рту, - но еще могу писать стихи… Однако я хотел сказать не об этом, не об этом, мой господин. «Ночь ушла без остатка», - хорошо написано, красиво написано. Меня благодарили за мои стихи, весь день благодарили. «Ночь прошла без остатка. Как славно вы написали», - говорили они мне. Как славно… Да только это вранье! Нет, нет, не то вранье, что мне говорили, а то, что я написал. Вы, верно, подумали, что не я написал эти стихи? Нет, господин мой, клянусь великими богами, эти стихи написал я. По крайней мере, мне кажется, что они возникли в моей голове. Но речь о другом… О чем я собирался говорить с вами? Мысли теряются… Не уходите, прошу вас. Сейчас я вспомню.
        - Гоните его прочь, пьянчугу! - вдруг зычно закричал проснувшийся староста.
        - Тише, господин староста. Вы ведь должностное лицо, - укоризненно заметил ему Такэно и тот опять обмяк, закрыв глаза.
        - Вспомнил! - воскликнул поэт. - Должностное лицо! Да, должностное лицо! Вы ведь тоже должностное лицо, и как должностное лицо вы должны доложить о том, что должно. Ночь прошла без остатка - это вранье. Ночь не прошла, - ночь наступает.
        - Это я должен доложить князю? - спросил Такэно с легкой улыбкой. - Но простите, я вас перебил.
        - Ночь настала, ночь настанет, ночь настает… Ночь настает, - вот о чем вам должно доложить нашему правителю. Я чувствую, я знаю, - на нас надвигается ночь. Тьма, которая сейчас окружает нас, ерунда. На нас надвигается настоящая ночь.
        - Извините, я не понимаю вас.
        - Господин мой, позвольте у вас узнать, как мы определяем приближение ночи?
        - Это очень простой вопрос. День сменяется вечером, сумерки свидетельствуют о приближении ночи.
        - Разрешите не согласиться с вами, мой господин. Сумерки бывают и посреди дня, когда сгущаются облака или солнце вдруг затеняет свой лик.
        - Это правда, но вечерние сумерки особенные.
        - А что же в них такого особенного?
        Такэно призадумался.
        - Ну, я не знаю, как это выразить, я не поэт, однако в вечерних сумерках есть нечто, свидетельствующее о приближении ночи. Затишье, что ли… И запахи, конечно, особые запахи вечера, - дневные запахи другие.
        - О, мой господин, вы вполне могли бы стать поэтом! Да, да, именно затишье и запахи: по ним мы определяем приближение ночи. А еще мы чувствуем ее приход; тонко чувствующие люди могут определить наступление ночной поры даже находясь в закрытом помещении без окон. Так вот, доложите нашему правителю, что сейчас у нас вечерние затишье, что в воздухе уже носятся запахи ночи, и предчувствие ее не покидает меня.
        - Прочь, прочь, старый пьяница! - опять возопил пробудившийся староста.
        - Да, я пьяница, - гордо сказал поэт. - Я пью от невыносимой тоски жизни и нестерпимой радости бытия. Вы меня понимаете, мой господин. Я вижу, что вы меня понимаете… Доложите же князю, что приближается ночь - холодная страшная ночь. Надо готовиться к ней; время зажигать огни. А в городе все огни погасили.
        Поэта пошатнуло; он взмахнул руками, физиономия его скривилась, и он то ли заплакал, то ли засмеялся.
        - Не слушайте этого прощелыгу, господин, он наверняка хочет выпросить у вас денег на выпивку, - пробормотал староста и в третий раз прикрикнул на поэта:
        - Пошел прочь, бездельник!
        Поэт, не обращая на него внимания, кое-как поклонился Такэно и побрел по пустой и темной улице, раскачиваясь и бормоча себе под нос: «Полет сороки над радугой небесной, как мостик в небе… Над радугой небесной как мостик в небе сороки полет… Как мостик в небе сороки полет над небесной радугой…»
        - Пьяница, - повторил староста и икнул, смущенно прикрыв рот рукой. - Самый бесполезный и вредный человек в моем квартале. Вот помяните мое слово: этого негодяя когда-нибудь казнят или убьют в пьяной драке.
        Утро свежего снега
        Ровным белым светом наполнилось утро - снег лежал повсюду: на деревьях и дорожках сада, на клумбах со срезанными цветами, на крыше дома и на его террасе, на берегу озера, на галереях и золоченых перилах пустого княжеского дворца. Снега выпало так много, что даже высокие кусты вечнозеленого бересклета тонули в нем и лишь верхние листья выглядывали из огромных сугробов.
        Холода, державшиеся несколько дней, отступили; плотное снежное одеяние укрыло землю от мороза, и свежесть утра была мягкой и приятной. Вскоре после рассвета закрывавшие небо облака начали таять; солнце, поднимающееся над лесом, вначале раскрасило нежными розовыми лучами белизну снега, а потом, засияв в полном блеске, заставило сверкать и переливаться снежное покрывало.
        Но это великолепие было недолгим: едва солнце поднялось выше, едва его лучи набрали силу, как снег обмяк, потускнел и перестал светиться. Скоро на дорожках и лужайках появились проталины; к озеру побежали ручейки талой воды, сперва робко, а потом все увереннее и сильнее. С деревьев с шумом начали падать громадные снежные комья, от веток и стволов пошел пар.
        Оживленные, радостные воробьи стаями носились по оттаявшим полянкам, разыскивая корм и барахтаясь в лужах. Все живое знало и чувствовало, что оттепель скоро закончится, и вновь вернутся зимние холода, но тем прекраснее казалось это утро, наполненное солнцем, снегом и теплом…
        Такэно, направлявшийся к поместью князя, еще затемно покинул заезжий двор, где он был единственным постояльцем. Сонный хозяин, у которого скулы сводило от непреодолимого желания зевнуть, открыл для Такэно ворота, и, получив положенное вознаграждение, долго кланялся ему вслед.
        Такэно ехал через заснеженные поля; дорогу за ночь замело и только поставленные по ее краям вешки указывали путь. До княжеского поместья оставалось совсем немного - небольшая долина, а затем невысокая горная гряда. По противоположному склону ее рос густой кедровый лес, спускающийся к озеру. На озере стоял загородный дворец князя, а рядом раскинулся парк, где стоял домик садовника. Туда и спешил Такэно; там ждали его те, кого он любил, и кто любил его.
        Такэно хотел доехать до поместья еще до того, как утренняя заря сменится сиянием дня; он надеялся, что успеет к завтраку, и заранее представлял себе, как обрадуются все, к кому он так стремился, и как он обрадуется при виде их. Он представлял себе, как продолжится потом домашний завтрак, но уже вместе с ним, с Такэно; как плавно и неспешно польется беседа за столом, как Йока, подавая мужу еду, невзначай коснется его, то рукавом, то полой своего халата; как маленький Такэно, преодолев первый испуг, с восхищением станет рассматривать доспехи и оружие отца.
        Но быстро добраться до поместья Такэно не удалось: конь, то и дело проваливаясь по брюхо в снег, запыхался не дойдя до деревни. Волей-неволей Такэно пришлось сделать здесь остановку.
        Крестьяне страшно переполошились при появлении такой важной персоны. Немедленно был разбужен староста, который прибежал встречать высокого гостя.
        Со времени своего посвящения в самураи Такэно уже привык к почтению и страху, которые он вызывал у простого люда, но только здесь, в глухой деревне, он почувствовал, что является представителем верховной власти. В рыбацкой деревушке Такэно люди больше преклонялись силам стихии, ибо эти силы были страшнее и могущественнее власти любого земного правителя. От этих сил зависела сама жизнь рыбаков, океан был для них божеством, грозным и милосердным одновременно.
        В городе же, где Такэно жил в последние годы, земной власти было слишком много, ее признаки, ее вмешательство ощущались повсюду, - отсюда священный характер всеобщей и всеохватной власти ослабевал: она становилась повседневной обыденностью. Эту власть чтили, ее боялись, но не так, как чтят и боятся великих богов. В суетности городской жизни не оставалось места для тайны, не было душевного трепета, а подлинное уважение распространялось только на отдельные личности. Но и среди них один лишь князь, недостижимый и непостигаемый, вызывал благоговейный ужас и одновременно чистую любовь, - то есть те самые чувства, которые смертные люди питают к великими и бессмертным богам.
        Однако в глухой деревне, питавшейся соками земли, понятие власти было столь же незыблемым, как сама эта земля, а сила власти была такой же сокровенной и животворящей, как сила земли. Во власти крестьяне находили опору, даже не видя тех, кто ее составлял; она являлась надежным свидетельством того, что все идет по раз и навсегда предначертанному пути, - подобно тому, как в природе сменяли друг друга времена года, и каждое было отмечено своими чертами, повторяющимися из века в век. Конечно, случались отклонения, - например, холодное лето или теплая зима, - но они были не более чем капризами божества земли, позволяющими лучше оценить мудрость и святость установленных традиций.
        Крестьяне были уверены, что и власть похожа на это божество земли, хранившее традиции, а стало быть, и порядок. Если же власть шаталась, то исключительно из-за дурного влияния тех, кто оторвался от земли, - но рано ли поздно все возвращалось на круги свои, потому что человеку предписано жить не в море и не в воздухе, а на земле.
        Нынешняя княжеская власть была тверда и надежна, она была действительно прочной земной властью, поэтому и отношение крестьян к Такэно было не просто уважительным: оно было трепетно-сокровенным. Никого не смущало при этом, что он был так молод, - разве боги бывают старыми? Глава деревни, который был старше Такэно, наверное, раза в четыре, обращался к нему так, как будто Такэно годился ему в дедушки и был отмечен печатью глубокой мудрости. Остальные крестьяне боялись даже приблизиться к гостю и в полной неподвижности созерцали его издали, осмеливаясь лишь перешептываться. Все пожелания Такэно исполнялись моментально и с великой охотой. Конь его был обтерт сухой чистой соломой, напоен и накормлен, - однако, к большому огорчению старосты, сам господин самурай отказался от угощения.
        Такэно попросил разведать дорогу, ведущую к княжескому поместью, - можно ли проехать по ней? Тут староста испугался и с причитаниями пал ниц. Оказалось, что в обязанности крестьян входило постоянно поддерживать эту дорогу в пригодном для проезда состоянии, но из-за ночного снегопада они еще не успели расчистить ее. Староста просил господина самурая строго наказать его за нерадивость, но Такэно проявил поистине божественное милосердие, оставив упущение крестьян без последствий и лишь приказав поскорее проложить путь к поместью.
        Приказание было выполнено с удивительной быстротой: не успело солнце подняться над горой, как староста доложил Такэно, что если господин самурай соблаговолит, он может ехать. Такэно распрощался со старостой, сел на коня и хотел, было, отправиться дальше, но взглянув на жителей деревни, понял, что просто обязан сказать прощальное слово. Он поблагодарил крестьян за приют и хорошую работу по расчистке дороги, и сказал, что вскоре поедет обратно из поместья через их деревню.
        Крестьяне, как подкошенные, повалились на подтаявший снег. Услышать обращенные к ним слова представителя власти, княжеского самурая, было великой честью. Вначале они даже не осознали смысл сказанного им, само обращение привело их в восторг, - а после, когда они поняли, что он скоро еще раз побывает у них, их ликованию не было предела. Такэно этого не увидел, он уже был далеко.

* * *
        Йока штопала одежду Такэно. Одежда была дорогой, а по деревенским меркам просто роскошной, но находилась в запущенном состоянии, поэтому выстирав и высушив вещи мужа, Иока принялась зашивать и штопать. Она занималась этим делом вечером, уложив спать маленького Такэно и дожидаясь Такэно-старшего.
        Сейчас она сидела в своей комнате около жаровни, пододвинув ее к домашнему алтарю, где тоже горел огонь. Работая иголкой и ниткой, Йока слышала мерное сопение сына с одной стороны, а с другой до нее доносились из-за перегородки голоса Сэна и ее мужа.
        - Снег растаял без следа, - сказал Такэно-старший.
        - В который раз за последнее время, - поддержал его дедушка Сэн.
        Наступила пауза.
        - А на веранде дома висит листок с вашими стихами:
        Свежий снег с утра.
        Лишь стрелки лука в саду
        Приковали взор.
        - Это не мои стихи.
        - Простите, уважаемый Сэн, я хотел сказать «ваш листок со стихами». (У Йоки кольнуло сердце: Такэно назвал дедушку Сэна «уважаемым Сэном», - так могли называть старика равные по возрасту или чужие люди.)
        Наступила пауза.
        - Но ведь снега нет, уважаемый Сэн, а в стихах говорится о снеге, и листок этот висит на веранде, всем на обозрение, - произнес Такэно, и у Йоки снова кольнуло сердце, потому что в голосе мужа она услышала насмешку.
        - Снег был, и снег еще будет, - ответил Сэн.
        - Так это напоминание? Ну, в таком случае мне милее другие стихи:
        Как не белит снег,
        А ветви сосны все равно
        Зеленью горят.
        - Я рад, Такэно, что эти стихи тебе милее.
        Наступила пауза.
        - А для чего, уважаемый Сэн, вы держите открытой дверь нашего дома даже ночью? - поинтересовался Такэно. - Йока не успевает отапливать комнаты, и мы мерзнем. (Рука Йоки дрогнула, и иголка вонзилась ей в палец. Прямой и бесцеремонный вопрос, обращенный к старику, был неприличен, а делать ему замечание было просто верхом неприличия.)
        - Я стал бояться замкнутых пространств, Такэно, - отвечал Сэн. - Я ощущаю в них смерть. То, что замкнуто - конечно, и, стало быть, мертво; то, что открыто - бесконечно и живо. Дух смерти, витающий над этим домом, может исчезнуть только в бесконечности, - там смерть умирает, а смерть смерти - это жизнь.
        - Вы думаете, уважаемый Сэн, что дух покойного Сотобы может причинить нам зло? - спросил Такэно. (Йока насторожилась, с тревогой ожидая ответа.)
        - Нет, Такэно, дух покойного Сотобы тут ни при чем. Дух Сотобы, я уверен, витает далеко отсюда. Я знаю, где он сейчас… Две великие реки впадают там в озеро, луна отражается в нем, над двойной вершиной горы плывут в ночном небе облака; снег лежит на обвалившемся мосту, - и слышно, как звонит колокол в далеком храме… Вот где теперь дух Сотобы: он плачет обо все земном и очищается от всего земного.
        Сэн замолчал, молчал и Такэно.
        - Я же говорю о духе смерти, - продолжил Сэн вскоре, - его нам нужно изгнать из дома, пусть нам даже придется претерпеть холод.
        - Но почему вы не хотите поехать с нами, дедушка Сэн? - воскликнул Такэно-большой, а сердце Йоки радостно забилось при этом восклицании.
        - Нет, Такэно… Я не могу уехать до тех пор, пока не погребена урна с прахом Сотобы, - я должен сам это сделать. Кроме того, мне здесь лучше, я привык жить здесь, а в моем возрасте трудно менять привычки, и очень трудно обзаводиться новыми друзьями:
        Какой старый друг
        Со мной вместе доживет
        До моих седин?
        Лишь горные сосны,
        Но они бессловесны.
        - Но вы поймете, дедушка Сэн, я не могу оставить с вами Йоку и сына! - горячо произнес Такэно. - Я теперь княжеский самурай; скоро получу от нашего повелителя надел земли с крестьянами и этим буду жить. Согласитесь, что оставлять в княжеском поместье, на княжеском содержании мою семью - не совсем удобно и может быть плохо истолковано. Мы пока поживем в городе, но как мы будем без вас? Для меня и для Йоки вы как отец, а для маленького Такэно - все равно что родной дедушка.
        - И вы для меня - родные, - проговорил Сэн с глубоким вздохом. - Но в городе я жить не стану: мне там будет плохо, а значит, вы будете переживать за меня, и из семьи уйдет мир и покой. Нет, Такэно, я останусь тут, буду по-прежнему сторожить сад и заниматься в своей обычной работой. Никто не найдет ничего предосудительного в том, что один старик в княжеском поместье заменил другого, умершего.
        - Маленький Такэно и Йока станут очень скучать по вас, дедушка Сэн.
        (Йока всхлипнула и испуганно зажала рот рукой.)
        - Я буду приезжать к вам в гости. В конце концов, до Радужной долины не так уж долго ехать. А маленький Такэно и Йока найдут себе в городе друзей, да и в городской жизни есть много интересного для молодых. Молодым обязательно нужно пожить в городе. Езжайте, Такэно, езжайте, и да хранят вас великие боги!
        Йока встала, вытащила из шкафчика в стене щепотку ароматической священной смолы, бросила ее в огонь алтаря и застыла в молитвенной позе, шепча что-то про себя.
        Завершение пути
        Зеркало реки
        В город пришла весна, и он утонул в грязи, бороться с которой было бесполезно, потому что даже если бы удалось убрать всю грязь со всех улиц, то она снова таинственным образом заполнила бы их за один день. Это было проверено на опыте: как-то раз весной князь приказал вычистить весь город до последнего переулка, после чего очищать колеса у всех повозок, приезжавших в город, и даже чистить подошвы сандалий у всех путников, приходящих сюда. Казалось бы, откуда теперь было взяться грязи, - но ровно через день город снова утопал в ней.
        Вместе с тем, по прошествии самого непродолжительного времени грязь сама исчезала с городских улиц, и уборщикам оставалось лишь подмести их. Следовательно, нужно было только запастись терпением и выждать: это и было лучшим способом борьбы с грязью.
        Но пока город был наполнен ею, лучше всего было оставаться дома; в крайнем случае, передвигаться на носилках или верхом на лошади. И то, и другое, и третье являлось привилегией богатых людей; бедные же расхаживали по грязи с полным равнодушием, задрав полы одежды, а в теплую погоду - и вовсе полуголые.
        И уж, конечно, нельзя было в эту пору удержать дома детей. Ранняя весна была для них настоящим праздником, наполненным удивительными и радостными событиями, - чего стоил один только разлив рек, омывающих Радужную долину! Каждое утро к реке, к столбу с метками, показывающими уровень воды в разные годы, прибегали десятки мальчишек и девчонок. Они гадали, дойдет ли в этом году вода до самой верхней отметки; дети ждали этого как чего-то необычного и увлекательного и скептически воспринимали страхи взрослых.
        Половодье было поразительным и захватывающим зрелищем. Вздувшиеся, бурные речные воды несли столько всего, что впечатлений от увиденного хватало потом на все лето. Много было смешного, много было и страшного: неистовый хохот, например, раздавался на берегу, когда на стремнине реки пролетало бревно, на котором, тесно прижавшись друг к другу, сидели лисица и заяц, или мелькала на воде какая-нибудь забавная вещица, вроде ночного горшка, - предмета, редко выставляемого на всеобщее обозрение.
        Были мгновения, когда дети застывали от ужаса или разбегались с отчаянными криками: так происходило, если по реке проплывали распухшие тела утопленников, и особенно было жутко, когда их прибивало к берегу или к затопленной террасе одного из стоявших у реки домов.
        Но даже эти ужасные картины не могли распугать детей настолько, чтобы они надолго покинули свои наблюдательные посты: пока вода не спала, речной берег с утра до вечера был усыпан разновозрастной детворой…
        Маленький Такэно занимал важное место в иерархии детского общества. Места в ней распределялись независимо от представлений, принятых на этот счет во взрослой среде. Так, например, Кадото - сын богатого самурая из древнего рода - должен был бы главенствовать в ребячьей компании, но находился в подчиненном и даже несколько приниженном состоянии из-за того, что был труслив и слабодушен. Сыну же рядового дворцового писаря, Камаде, следовало бы занимать одно из последних мест, если бы их распределяли взрослые, но он занимал первое, поскольку был отважен, ловок, остроумен и неистощим на всяческие выдумки.
        Взрослым хотелось бы, конечно, чтобы дети вели себя соответственно положению своих отцов во взрослом мире, но это было невозможно, потому что законы его были отличны от законов мира детей. Как только ребенок оказывался один на один со сверстниками, он отлично понимал, что тут действуют свои правила, и они казались ему куда более естественными, разумными, а главное, более понятными, чем правила взрослого мира. По этим, взрослым правилам отец Такэно занимал в столице довольно скромное положение, потому что лишь недавно получил звание самурая и еще не имел ни богатства, ни земли. Значит, и маленький Такэно обязан был держаться скромно и почтительно перед Кадото, - но с точки зрения детей это было абсурдом. Маленький Такэно знал и умел столько, что Кадото следовало с почтением относиться к нему, тем более что Такэно был еще и мужественным: он не плакал, даже когда ему было очень больно.
        Сейчас был именно такой момент - Такэно разбил колено до крови в жестоком бою на реке. Бой произошел в мелкой заводи, которую дети перегородили плотиной из различных обломков, выброшенных рекой на берег, и покрыли толстым слоем глины. Это сооружение было скользким и ненадежным, - случалось, что плотина разваливалась под ногами, но тем интереснее было сражаться на ней. К тому же она служила неиссякаемым источником фантазии для детей: здесь возводились настолько сложные и загадочные строения, что их предназначение трудно было понять несведущему человеку.
        Проходившие на плотине сражения, на палках или деревянных мечах, неизменно привлекали к себе оживленное внимание детской публики, - но не всех допускали до участия в них, и не все решались на это. Мало того что подобные публичные поединки были делом ответственным и обязывающим, но существовала еще опасность упасть в воду, под смех и свист зрителей. Но и те, кому удавалось удержаться на скользкой плотине, промокали и покрывались грязью с ног до головы, что было неприятно как само по себе, так и относительно домашних последствий.
        Маленький Такэно был одним из немногих, кто выходил на водные сражения и побеждал в них. Кое-чему Такэно научился от отца, охотно игравшему с ним в войну, кое-что придумал сам. Наверно, ему удавалось бы часто одерживать победы, если бы не проклятый возраст - не хватало сил, не хватало ловкости, не хватало быстроты.
        Вот и теперь он проиграл бой с Камада исключительно потому, что выдохся и не успел отбить очередное нападение, а в результате упал и разбил колено. Глупые девчонки, вертевшиеся около заводи, заохали при виде содранной кожи на ноге Такэно и льющейся крови, и попытались полезть к нему с утешениями - что поделаешь, женщины не имеют никакого понятия о деликатности. Такэно пришлось прикрикнуть на них, после чего они обиделись и отстали, а он доковылял до забора ближайшего дома и занялся врачеванием.
        От порезов и ссадин можно успешно лечиться, даже не имея под рукой никаких лекарственных средств, - так учил дедушка Сэн. Излечивает то, что превосходит болезнь по своим качествам, являясь, в то же время, одинаковым с ней по натуре. Скажем, грязь и кровь: они различны, и грязь сильнее крови, - значит, кровь следует избавить от грязи, иначе грязь погубит кровь. Можно промыть рану водой, - это не повредит, так как кровь и вода однородны, - но вода слабее крови и не сможет ей помочь. Тем не менее, вода как одна из основных стихий природы содержит набор полезных свойств, поэтому водное промывание раны нельзя считать совершенно бесполезным, но после этого надо применить более сильное средство.
        Однако прежде следует остановить кровотечение; впрочем, если рана небольшая, то можно не беспокоиться, кровь остановится сама. Надо только выждать, чтобы дать ей время проявить свою силу. Если же внешние покровы тела повреждены так основательно, что кровь не может остановиться сама, нужно закрыть повреждение искусственным покровом, но, опять-таки, не забывая об однородности и полезности покрова и раны.
        Защитные покровы есть повсюду, их имеет все живое и неживое на земле, они помогают сохранять неизменной внутреннюю сущность вещей, но все ли подойдет для того чтобы закрыть повреждение на теле человека? Конечно, нет. Бессмысленно и глупо прикладывать к ране камень: без сомнения, он тоже носит в себе полезные свойства, но он слишком отличается от человеческой кожи, и не поможет восстановить поврежденный участок. А вот мягкие листья, гибкие стебли или волокнистая кора хорошо подойдут для врачевания, потому что их оболочка одинакова по натуре с кожей человека и еще имеет силу, которой лишены двигающиеся живые существа. Объясняется это очень просто: двигающиеся существа могут вдобавок к получаемой от своих внешних покровов защите использовать защиту, которую дает им движение. Они могут уползти, убежать, улететь, спрятаться, но всего этого лишены неподвижные живые существа, - им остается надеяться лишь на свою защитную оболочку, и оттого она так сильна.
        Тут важно не ошибиться: растения порой выказывают редкостное коварство, они способны вырабатывать яды, которыми убивают своих врагов жестоко и беспощадно. «Знания помогут тебе, малыш, избежать роковых ошибок, - говорил дедушка Сэн. - Учись и запоминай, чтобы не сделать когда-нибудь такую ошибку, которая уничтожит твою жизнь».
        Такэно огляделся: чем закрыть рану, которую он уже промыл? Первая трава и первые весенние цветы - неподходящие покровы. Листьями и лепестками ирисов можно, пожалуй, прикрыть кровоточащее колено, но большего толка не будет, они слишком слабые. Ива, кора ивы, - вот подходящее средство! Если кору разжевать и волокнистую кашицу приложить к ране, то будет двойная польза: сок ивы снимет боль, а разжеванная, пропитанная слюной кора поможет крови и закроет повреждение кожи. Надо выждать, и кровотечение остановится…
        Когда маленький Такэно, полечив ногу, собрался идти домой, к нему подошел Камада, до тех пор терпеливо дожидавшийся поодаль. Несмотря на то что Камада промок и озяб, он довел Такэно до его дома и только потом отправился к себе. По дороге они разговаривали о разных пустяках, ни слова не было сказано об их поединке на плотине, но по выражению лица Камада и по его тону было ясно, что он уважает маленького Такэно, хотя тот и проиграл сражение.

* * *
        Йока приготовила для мужа его любимое блюдо - филе говядины, тушенное в остром маринаде вместе с овощами, перемешанное с тонкой прозрачной, чуть подслащенной вермишелью, и сдобренное взбитым сырым яйцом. В маленький графинчик Йока налила водку, настоянную на вишневых почках, тертом орехе и корне шиповника. На особый столик поставила она чайник, чашки и коробку с душистым чайным сбором, который Йока и Такэно по деревенской привычке предпочитали весной зеленому чаю.
        Едва она успела закончить приготовления, как послышался стук отодвигаемой двери, и в дом вошел Такэно-старший. Йока подошла к мужу, чтобы снять с него сандалии и переодеть ему носки, но Такэно не дал ей нагнуться.
        - Я сам, не беспокойся - сказал он. - Как ты себя сегодня чувствуешь, не было ли тошноты?
        - Нет, не было. Сегодня я хорошо себя чувствую. Я приготовила вашу любимую говядину, мой господин, - Йока коснулась щекой плеча мужа и вздохнула.
        - Спасибо, - Такэно погладил ее по голове. - Но почему ты такая грустная?
        Йока опять вздохнула.
        - Не знаю. Не обращайте на меня внимания. Идите к столу, мой господин, я буду кормить вас.
        - А ты знаешь, скоро наш повелитель будет раздавать выморочные имения, и я получу, наконец, землю. Князь обещал мне, - радостно сообщил Такэно.
        - О, это очень хорошо мой господин! Повелитель ценит вас.
        - Да, мне кажется, что это так. Впрочем, из-за этого у меня есть завистники и враги, но я нисколько не боюсь их. Князь разъяснил мне, что я должен держаться гордо и смело, и тогда меня будут уважать… Но в сторону все это, - ты только представь, Йока, скоро у нас будет собственное имение!
        - Имение - это очень хорошо, - задумчиво проговорила Йока, подавая мужу еду.
        - Еще бы! Тогда мы сможем жить получше. Когда у нас родится второй ребенок, одного моего жалования будет явно мало. А за вторым, глядишь, и третий, и четвертый, и пятый! - Такэно рассмеялся и нежно похлопал Йоку по животу.
        Она смущенно покраснела:
        - Не будем загадывать, мой господин. Загадывать - искушать богов.
        - Да, да, - с набитым ртом проговорил Такэно.
        - Имение хорошо не только из-за денег. Главное, что можно будет жить там. Ах, как мне тяжко жить в городе, мой господин! Я все время боюсь чего-то, - сказала Йока и вытерла слезы, вдруг выступившие у нее на глазах.
        Такэно отставил миску с едой, привлек к себе жену и обнял ее.
        - Милая моя Йока. Ты просто скучаешь здесь, ты привыкла жить в деревне. Ну и еще, конечно, твое нынешнее состояние… Чего ты боишься, скажи? Я тебе люблю и никому не дам в обиду. А погляди на нашего сына, - как ему понравилось жить в городе! Его теперь, пожалуй, в деревню палками не загонишь.
        Йока снова вздохнула, но уже не так тяжело, как прежде.
        - Ешьте, мой господин, не обращайте на меня внимания, а то все остынет из-за меня, глупой. Позвольте, я налью вам водки, я сегодня открыла тот глиняный бочонок, что стоял закупоренный с осени.
        - С удовольствием попробую! Ну-ка… О, даже у нашего повелителя нет такой водки! Только моя Йока умеет так готовить - и еду, и питье. Нет, поистине боги благосклонны ко мне: они даровали мне лучшую жену на свете.
        - Не смейтесь надо мной, мой господин, - улыбнулась Йока. - Лучше ешьте, как следует. Давайте я вам подложу еще.
        - Да ты сама смеешься… А говядина, действительно, такая, что язык проглотишь. Ты уже поела?
        - Нет, поем позже, когда придет маленький Такэно. Вы не видели его на улице? Пора бы ему уже быть дома.
        - Пусть гуляет. Сейчас все мальчишки и девчонки норовят вырваться из дома, чтобы поиграть у реки. Вспомни, когда мы были маленькими, нас точно так же нельзя было оттащить от берега моря. А на реке интереснее, чем на морском берегу, - все время что-то происходит.
        - Не сходить ли нам на реку? - Йока сразу оживилась. - Там много воздуха, там просторно и красиво. Цветут ирисы и отражаются в воде. Помните:
        Протянул ирис
        Листья к брату своему.
        Зеркало реки.
        - На улице непролазная грязь. Вот если бы мы могли нанять возницу…
        - Жалко, - погрустнела Йока.
        - Ничего, мы еще будем гулять. Скоро, совсем скоро я получу имение, - возможно, и где-нибудь около реки, но в любом случае там будет много воздуха и света. Заберем к себе старика Сэна, и заживем лучше прежнего. Князь надолго отпустит меня, ведь мне надо будет налаживать свое хозяйство, а войны в этом году не предвидится.

* * *
        Увидев сына, Йока чуть не заплакала: такой он был мокрый, грязный и, к тому же, как ей показалось, несчастный со своим разбитым коленом. Она тут же принесла деревянное корыто, теплую воду и вымыла маленького Такэно, после чего занялась раной на его ноге.
        Йока умела врачевать - в маленькой рыбацкой деревушке, откуда она была родом, женщины всегда лечили мужчин. Это искусство передавалось из поколения в поколение; мужчины умели рыбачить, могли строить дома, защищаться по необходимости, - все остальное было делом женщин. Йока почти не помнила свою мать, которую унесла Большая Волна, но не забыла ничего из ее уроков, - а позже дедушка Сэн передал Йоке многое из того, что знал сам.
        Йока сразу поняла, как верно ее сын обработал рану.
        - Ты прикладывал к ноге кору ивы? - спросила она маленького Такэно.
        - Да, мама.
        - А перед этим промыл рану водой?
        - Да, мама.
        - Значит, ты запомнил наставления дедушки Сэна?
        - Да, мама.
        - Ты молодец, Такэно, - сказала Йока и мельком взглянула на мужа. Сказать по правде, она боялась, что тот строго накажет сына за позднее возвращение домой, испорченную одежду и поврежденное по неаккуратности колено. Но Такэно-старший не собирался этого делать: сына самурая нельзя наказывать телесно, потому что обида и отчаяние от такого наказания лишат его самурайского духа, несовместимого с низкими чувствами. Оттого Такэно-старший лишь мягко выговорил Такэно-младшему за сегодняшние провинности, а потом спросил:
        - Ты сам дошел до дома, или кто-нибудь тебе помог?
        - Мне помог Камада.
        - Камада? Ты дружишь с ним?
        - Да. Он мой хороший друг.
        - Ну что же… Я не запрещаю тебе дружить с ним, хотя его семья и ниже нас по положению при дворе нашего повелителя.
        Такэно-младший с сожалением посмотрел на отца и ничего не сказал.
        - А как ты повредил колено? Как это произошло? - спросил Такэно-старший, в то время как Йока, покрыв рану целебным бальзамом, ловко перевязывала ногу сына длинным лоскутом мягкой ткани.
        - Я сражался на мечах.
        - О! Это прекрасно! Ты победил?
        - Нет, я проиграл, - вздохнул Такэно-младший.
        - Почему?
        - У меня не хватило сил, я упал, - на глазах у младшего Такэно появились слезы.
        Йока хотела обнять и пожалеть своего несчастного ребенка, но не решилась, заметив предостерегающий жест мужа.
        - Но ты хорошо сражался? - продолжал задавать вопросы старший Такэно.
        - Да! - горячо воскликнул Такэно-младший, моментально забывший свои расстройства. - Я сражался очень хорошо, и если бы он не был старше и сильнее меня, я бы обязательно победил.
        - А с кем ты сражался?
        - Да всё с ним, с Камада.
        - Но ты говоришь, что он твой лучший друг, а выходит, что ты дрался с ним, проиграл ему, и разбил из-за него колено? - деланно удивился Такэно-старший.
        Такэно-младший задумался.
        - Не я проиграл ему, а моя слабость, - сказал он. - А коленку я разбил не по его вине: на плотине, где мы сражались, было очень скользко. Но я все равно выиграю у Камада, и всё равно буду с ним дружить!
        - Такэно, как ты разговариваешь? - укоризненно заметила Йока, помогая сыну одеться. - Ты разве забыл, как надо разговаривать с взрослыми и, особенно, со своим отцом?
        - Извините, - поклонился младший Такэно.
        - Я разрешаю тебе дружить с Камада, хотя его семья и ниже нас по положению при дворе нашего повелителя, - повторил Такэно-старший. - И ты, конечно, победишь Камада. У тебя не хватило не только силы, но и умения. Когда твоя нога заживет, я постараюсь помочь тебе сражаться как следует. И тогда умение победит силу, как и должно быть.
        Такэно-старший замолчал, охваченный какими-то внезапно увлекшими его мыслями.
        Младший Такэно собирался о чем-то его спросить, но Йока сделала сыну знак молчать.
        - Не мешаю отцу, - прошептала она. - Пойдем ужинать. Я ведь тоже еще не ела, ждала тебя.

* * *
        Йока и Такэно-старший сидели около маленького Такэно, уложив его в постель.
        - Хорошо было на реке? - спросила Йока сына.
        - Да, очень хорошо. Там было столько ребят, там весело, - сказал маленький Такэно и засмеялся.
        - Тебе нравится жить в городе? - Такэно-старший потрепал волосы мальчика.
        - Здесь у меня много друзей, - ответил он и, свернувшись калачиком, попросил Йоку:
        - Расскажи мне сказку. О речке.
        - Я не помню такой.
        - Ну, пожалуйста, расскажи.
        Такэно-старший вдруг улыбнулся:
        - Хочешь, я расскажу тебе сказку о реке? Смешную сказку.
        - Хочу.
        - Ты знаешь, что в горах живут духи, которые называются тенгу. Они большие проказники, и очень любят издеваться над людьми. Но при том тенгу легковерны и наивны, их самих легко можно провести, правда, за этим всегда следует расплата. Эта сказка - об одном таком случае… На берегу горной речки стояла большая деревня, а около нее был мост. Вот под этим-то мостом и жил тенгу. Ему нравилось озорничать здесь: ворочать огромные валуны на стремнине, вспенивать воду, да осыпать брызгами проезжающих по мосту. Местные жители старались ничем не обижать тенгу и дарили ему подарки, а он за это охранял мост от всяких бед: мост был построен в незапамятные времена, а все был как новенький!
        Но нашелся парень, который решил подшутить над тенгу. Звали этого парня Сюто. В один прекрасный день, летом, когда вода в реке уже пошла на спад, Сюто пришел к мосту, уселся на берегу и принялся мастерить трубочку из бамбука. А тенгу скучал и был рад любому развлечению. Поэтому он подкрался к Сюто, чтобы посмотреть, что тот делает. Уж он и так и эдак пристраивался, и крутился, и шумел, - а Сюто будто бы его и не замечает! Наконец, тенгу не выдержал и спросил, а что это такое Сюто мастерит?
        - А какие они, тенгу? Как они выглядят? - перебил отца маленький Такэно.
        Йока покачала головой:
        - Нехорошо перебивать старших.
        - Ему просто захотелось спросить, - сказал Такэно-старший. - Тенгу в общем похожи на людей, сынок, только меньше их ростом, и лица у тенгу коричневые и сморщенные, а вместо носов у них - поросячьи хвостики, которыми они двигают туда-сюда и даже могут поднимать их выше лба. Одеты они обычно в разное рванье, но одежда их обладает волшебными свойствами. Если человеку удастся раздобыть халат тенгу, то станет этот человек неуязвимым; шляпа тенгу сделает человека невидимым, а сандалии помогут перенестись на любое расстояние с быстротой молнии.
        - Но ведь тенгу очень маленькие: как же взрослые люди могут надеть их сандалии, халат или шляпы? - не унимался Такэно-младший.
        - Ты забываешь, что все эти вещи - волшебные, а волшебные вещи всегда впору тому, кто их носит.
        - А-а-а! - протянул Такэно-младший.
        - Итак, Тенгу спросил, а что это такое Сюто мастерит? Сюто посмотрел на него, посмотрел и говорит: «А сам ты как думаешь?». «Наверно, это трубочка нужна для того чтобы плеваться горохом», - сказал тенгу. «А вот и нет! Не угадал!» «А для чего тогда?» «Не скажу». «Ну, скажи», - умоляет тенгу. «Нет, нет, даже не проси, а то тебе очень захочется заполучить ее». «Да что ты?! Раскрой мне секрет, добрый юноша, я тебе все что хочешь за это отдам!» - закричал тенгу. «Ох, что мне с тобой делать! - вздыхает Сюто. - Ладно, так и быть, открою тебе тайну. Эта трубочка позволяет видеть всю нашу страну из края в край. Вот, гляди, прикладываю ее к глазу и вижу там, далеко на юге, теплое море; там, на западе - великий океан, а на севере - заснеженные острова». «Ой, как интересно! Прошу тебя, добрый юноша, отдай мне эту трубочку, а то мне так скучно сидеть сейчас под мостом!» «А что взамен?» «Ну, если хочешь, возьми мои сандалии. С их помощью ты сможешь перенестись куда тебе угодно с быстротой молнии». «Нет, зачем мне они? Я никуда не хочу уезжать отсюда». «Ну, тогда возьми мой халат. Он сделает тебя
неуязвимым». «Нет, зачем мне он? У меня нет врагов, и я ничего не боюсь». «Ну, возьми, хотя бы, мою шляпу, - кричит тенгу. - Одев ее, ты станешь невидимым». «Шляпу?» - будто засомневался Сюто (а самому только этого и надо было!) «Ладно, говорит он, согласен. Давай мне свою шляпу, обменяемся». Взяв волшебную шляпу, Сюто вручил тенгу обычную бамбуковую трубочку - и побежал к деревне! Оглянувшись, он успел заметить, что тенгу и так, и сяк крутит трубочку, прикладывает ее то к одному, то к другому глазу, пытаясь разглядеть в нее великий океан и далекие северные острова.
        - Как он его обманул! - захихикал маленький Такэно. - Какой хитрый Сюто!
        Йока поцеловала сына в лоб, а Такэно-старший продолжал:
        - Слушай, что будет дальше. Прибежал Сюто в деревню, надел шляпу и решил проверить, видит его кто-нибудь или нет. Навстречу ему идет толстый деревенский надзиратель с палкой. Подскочил к нему Сюто и вырвал палку из его рук. Тот разинул рот от удивления: что такое, - палка сама собой выскочила из руки и висит в воздухе? Сюто шлепнул его палкой по спине, и еще раз, и еще! Надзиратель отчаянно завопил и бросился бежать со всех ног от заколдованной палки.
        А Сюто понравилось баловаться; заметил он деревенскую модницу, что шла, разодетая, по улице, прикрываясь от солнца новым дорогим зонтиком. Схватил Сюто этот зонтик и принялся размахивать им из стороны в сторону, приговаривая: «Ах, какая красота, ах, какая красота, ах, какая красота!» Модница, лишившись чувств, упала на землю.
        Сюто понесся дальше по улице. На одном дворе он увидел богатого старика, который собирался примерить новый дорогой халат. Недолго думая, Сюто забросил халат на дерево и гнусаво пропел: «Новое на старом! Старое под новым!» Старик остолбенел, вытаращив глаза и открыв рот.
        Но скоро Сюто надоело баловаться; к тому же, он вспомнил, что дома у него совсем не осталось еды. Сюто пришел на базар, выбрал самую большую рыбину и унес ее, насмерть перепугав торговцев.
        Дома он отдал эту рыбину своей маме: «Возьми, приготовь нам ужин». Его мама, конечно, удивилась и спросила, откуда эта рыба. Сюто ответил, что тенгу помог раздобыть ее.
        Вкусно поужинав, Сюто лег спать, а его мама принялась шить и штопать одежду. Тут ей попалась на глаза старая соломенная шляпа, в которой Сюто пришел домой. Шляпа была такой грязной, такой рванной, что мама Сюто бросила ее в очаг.
        Когда утром Сюто не смог найти свою шляпу, он забеспокоился. «Зачем она тебе? - спросила его мама. - Пусть мы и бедны, но не настолько, чтобы ты одевался как последний нищий. Я сожгла это старье в очаге». «Что ты наделала! - воскликнул Сюто. - Эта шляпа могла бы кормить нас до тех пор, пока мы не собрали бы урожай риса!» Мама подумала, что Сюто не в себе, - особенно после того, как он принялся выгребать золу из очага и размазывать эту золу по своему телу.
        А у Сюто мелькнула идея: может быть, и зола, оставшаяся от шляпы, обладает такими же волшебными свойствами? Его догадка подтвердилась; мама вдруг в ужасе всплеснула руками - ее сын растворялся в воздухе прямо на глазах. «Не бойся, мама! - воскликнул Сюто. - Это просто волшебство. Жди меня, я скоро вернусь!».
        Выскочив из дома, он направился на сей раз в деревенскую харчевню, рассудив, что лучше будет принести домой уже приготовленную еду. Так он и сделал: снял с вертела жирную курочку и прихватил несколько кусков мяса с жаровни, завернув их в банановый лист. Пропажи никто не заметил, потому что хозяин занимался какими-то своими делами, а люди, находившиеся в харчевне, были увлечены разговором. Можно было бы тихонько уйти, но тут, на беду, к Сюто подошла собака. Она не могла понять, как это возможно - запах человека есть, а самого человека нет? Шерсть на ней встала дыбом, собака оскалилась и зарычала.
        Сюто кинул ей пару кусков мяса. Собака проглотила их, а потом ткнулась носом в руку Сюто и облизала ее. «Ай! - послышался изумленный крик хозяина харчевни. - Вы поглядите, люди добрые, что творится! Рука есть, а кроме руки ничего нету!» Сюто рванулся к выходу, но задел бочку с водкой и пролил ее на себя. В результате видимыми сделались еще и его ноги. «Это злой дух! Злой дух! - закричали люди. - Гоните его прочь! Вон из нашей деревни!».
        Сюто бросил курицу и мясо, и пустился наутек. Но люди не отставали от него, а по пути к ним присоединялись все новые и новые жители деревни, встревоженные шумом.
        Тогда Сюто, видя, что дело плохо, побежал к реке, нырнул в воду, смыл с себя сажу и только после этого вылез на берег: «Смотрите, люди, это же я - Сюто!».
        «А, так это ты ударил меня палкой! - воскликнул деревенский надзиратель. - А ну-ка, вылезай на берег, негодник, я поколочу тебя за это!»
        «А, так это ты схватил мой зонтик! - воскликнула деревенская модница. - Он сломался из-за тебя! А ну-ка, вылезай, я тебя заставлю купить мне новый!»
        «А, так это ты забросил мой новый халат на дерево и гнусно пел при этом! - воскликнул богатый старик. - А ну-ка, вылезай, я научу тебя, как уважать старших!»
        «А, так это ты пролил целый бочонок моей лучшей водки! - воскликнул хозяин харчевни. - А ну-ка, вылезай, ты отработаешь мне все до последнего гроша!».
        Сюто стоял на берегу, голый, замерзший и несчастный, и тут он увидел под мостом тенгу. Тот захихикал, достал полученную от Сюто бамбуковую палочку и плюнул в него здоровенной горошиной… Вот так-то вот издеваться над тенгу!
        - А я никогда не буду издеваться над тенгу, - пробормотал, засыпая, маленький Такэно.
        - Ни над кем не надо издеваться, - сказала Йока, поправляя его одеяло. - Спи, мой маленький воин…
        - Ты опять грустна? - шепнул ей Такэно-старший, когда маленький Такэно уснул. - О чем ты грустишь?
        - Я не знаю… Может быть, об ирисах у реки? Сейчас уже ночь, и они не видят себя в речном зеркале… Это так глупо, я понимаю. Но может быть, в этой глупой грусти скрыта еще большая печаль? А может быть, предчувствие?… Не обращай на меня внимания, Такэно… Пойдемте спать, мой господин, вам надо отдохнуть.
        Ласточки, роняющие комья земли
        Едва сошел снег, и дороги стали проходимыми, в княжеское поместье прибыл гонец с письмом. В письме извещалось, что повелитель намерен здесь провести лето, а потому следовало в кратчайшие сроки приготовить поместье к проживанию князя и его свиты. Написано было послание на имя Сотобы, что сразу вызвало трудности: во-первых, Сотоба уже несколько месяцев как умер, а во-вторых, даже если бы Сотоба был жив, он не смог бы приготовить поместье к проживанию князя, потому что не имел в своем распоряжении ни денег, ни людей, занимая до своего последнего дня должности сторожа и садовника, но не управляющего. А после смерти Сотобы и отъезда Йоки с сыном в город, в поместье вообще остались только старик Сэн и маленький отряд охраны.
        Но приказ есть приказ; как только письмо было получено, солдаты во главе со своим командиром немедленно принялись за дворец (к счастью, не требовавший крупного ремонта), а Сэн с утра до ночи гнул спину в дворцовом парке.
        За всеми этими хлопотами незаметно прошли первые весенние дни, но зато поместье теперь радовало глаз идеальным порядком. Стены княжеского дворца, вымытые и вычищенные, сияли теплым светом дерева, а на колонах и перилах сверкала свежая позолота. Озеро, на котором стоял дворец, было очищено от кувшинок, сплошь покрывших его гладь за последние годы; красный и зеленый мох, бурно разросшийся на белом каменном берегу, был аккуратно пострижен. Заодно из воды вытащили две упавшие сосны, а у тех, что стояли на берегу, спилили засохшие ветви.
        Скамейки и декоративные мостики в парке были выскоблены до блеска: все кусты на дорожках подстрижены еще раз, несмотря на протесты Сэна, заявившего, что он их уже стриг. Чуть было не пострадали и крохотные пруды парка с островками цветов, - солдаты и прудики эти решили очистить от ненужной зелени, а часть их попросту закопать. Но Сэн решительно воспротивился этому, сославшись на Сотобу, который всегда говорил, что вся планировка парка проходила под личным контролем князя, а стало быть, менять в ней ничего нельзя. Однако рвение солдат было так велико (оно дополнялось еще и скукой от службы в этом глухом углу), что остановиться им уже было трудно, поэтому они взялись на домик, в котором жили и прилегающую к нему территорию. В результате дом был выкрашен тремя слоями краски, а земля вокруг него стала похожа на пустыню.
        Только тогда командир маленького гарнизона дал отбой ремонтным работам и принялся усиленно готовить своих подчиненных по военной части, - а старик Сэн успокоился, наконец, насчет сохранности парка…
        Сэн стал готовиться к отъезду, ведь старик жил в поместье, в сущности, незаконно, как бы ни разубеждал он в этом Такэно, когда тот уговаривал его уехать в город. Правда, Сотоба как-то докладывал князю о Сэне, но никаких официальных распоряжений из княжеской канцелярии на сей счет не поступило.
        Сэн собирался странствовать, пока смерть не настигнет его; жить ему все равно было негде. Он знал, что Такэно и Йока снимали в городе крошечный домик из одной комнаты, - правда, Такэно говорил, что князь скоро наделит его землей, но старик в это не верил: при княжеском дворе служило много безземельных самураев, годами ждавших земельного пожалования от повелителя.
        Конечно, Сэн собирался обязательно навестить Такэно, Йоку и маленького Такэно в начале своего последнего путешествия. Он придумал, что сказать им в ответ на неизбежный вопрос, куда он направляется: он-де решил сходить к чудесному озеру, образованному слиянием двух рек, чтобы еще раз полюбоваться его красотами и поклониться богам в храме на вершине снежной горы. Такэно и Йока не будут знать, что он уходит навсегда, и прощание их будет светлым…

* * *
        Когда князь приехал в поместье, его сопровождал лишь небольшой воинский отряд и слуги; ни свиты, ни семьи с князем не было.
        В первый вечер он сидел на галерее своего дворца и смотрел на озеро, на небо и на звезды; в последующие дни разгуливал в одиночестве по дорожкам парка, часами простаивая перед каким-нибудь кустом или камнем на лужайке.
        Старик Сэн старался не попадаться повелителю на глаза, - не из страха, а чтобы не тревожить его уединение, - но их встреча все-таки состоялась. В этот день Сэн тщательно прибрался в своем домике и вышел на солнышко, прихватив стакан с вишневым вином.
        Ласточки, построившие под крышей дома свои гнезда, носились около них, роняя вниз комочки глины. Сэн с улыбкой прочитал вслух:
        В мой стакан с вином,
        Ласточки, не роняйте
        Комочки земли.
        - Ты кто? - вдруг раздался голос князя.
        Старик вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел повелителя. Встав на колени, Сэн поклонился ему, да вот только стакан с вином не знал куда поставить, поэтому так и держал его в руке.
        Князь усмехнулся.
        - Поднимись, старик, а то прольешь свое вино. Ты кто?
        - Меня зовут Сэн. Позвольте доложить, повелитель, я работаю здесь садовником и сторожу парк. Покойный Сотоба нанял меня, но распоряжения вашей милости на этот счет не было. Я готов понести наказание, повелитель.
        - Сэн? - задумчиво произнес князь. - А, ты, должно быть, тот самый Сэн, что воспитал Такэно. Мне говорили о тебе. Так ты по-прежнему живешь тут?
        - Да, повелитель.
        - Ты видел, как умер Сотоба?
        - Нет, мой повелитель. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел это.
        - Не сомневаюсь, что он ушел из жизни мужественно, как подобает настоящему воину. Он был действительно великим воином, какого теперь трудно отыскать. Вот разве что твой Такэно может стать таким со временем, - сказал князь, то ли шутя, то ли всерьез.
        - Вы очень добры к Такэно, мой повелитель, - отвечал Сэн.
        - Он этого заслуживает. Ты, наверно, хотел бы, чтобы Такэно приехал со мной, но я дал ему важное поручение. Однако когда вернусь в город, я передам Такэно, что ты, старик, находишься в добром здравии.
        - О, мой повелитель! - растрогался Сэн.
        - А скажи мне, уважаемый Сэн, для чего живет человек на свете? - неожиданно спросил князь.
        Сэн ничуть не удивился его вопросу и ответил:
        - В жизни человека нет причины и нет цели.
        - А власть, богатство, слава?… Впрочем, ты прав. Чем больше у меня власти, тем меньше могущества, ибо большая власть осуществляется с помощью многих людей, и они становятся настоящей властью, а не я, - они по-настоящему могучи. И чем больше богатства, тем меньше от него радости; оно приносит беспокойство и волнение, потому что мы плачем, даже теряя малое, а что уж говорить о потере большего! И слава - ничто, ибо спутником ее является страх, вначале страх ее не достичь, а потом страх ее потерять. Значит, истинной жизнью живет только тот, кто никем не правит, ничем не владеет, никому не известен. Не так ли, старик?
        - Так, повелитель.
        - Ну, а стремление к добру, к справедливости, любовь к людям, - это тоже призраки? Постой, не торопись, я сам отвечу за тебя. Всё это - призраки, ибо не может быть общего для всех добра и общей справедливости, и нельзя любить всех людей без разбору. Добро для одних оборачивается злом для других, но добро, несущее зло, - что это как не призрак? Также и с любовью, она неразлучна с ненавистью, - полюбишь одно, так возненавидишь другое, - но что это за любовь, которая таит в себе ненависть? Это призрак любви… Ты прав, старик, в жизни есть только призраки, и сама жизнь - только призрак.
        - Жизнь призрак, но есть душа, повелитель. Она - настоящая, - сказал Сэн.
        - Душа? Душа… - задумался князь. - Ты, конечно, уверен, что она у тебя есть. Мне порою кажется, что и у меня есть душа. Однако тысячи и тысячи людей живут без души, не зная, во всяком случае, есть она у них или нет, не интересуясь этим. Но если душа и есть, высокая и чистая, что ей делать в нашем мире? Тут ей нет места, тут она чужая, она могла попасть сюда разве что по ошибке. Она лишняя для нас, - у кого есть душа, тому невозможно здесь жить. Что ты мне ответишь на это, уважаемый Сэн?
        - Я не знаю, зачем душа из своего высшего мира попадает в наш низменный мир, повелитель, но я чувствую в себе эту высокую душу. И что же мне делать? Мне остается или подавить высокое в себе, или очиститься от низменного. В последнем случае, может быть, я не смогу жить вообще, но если наше существование в этом мире, как вы сами признали, призрак и пустота, то есть ли о чем горевать? По крайней мере, у меня остается надежда на иную высшую жизнь, остаются утешение и спокойствие от чистоты моей души. Разве этого мало? - Сэн взглянул князю прямо в глаза.
        Тот не обиделся на такую дерзость.
        - Я всегда завидовал бродягам и отшельникам, - произнес князь через мгновение, и опять было неясно, шутит он, или говорит всерьез. - Им проще жить на свете, чем князьям… А нет ли у тебя еще вина, старик? У тебя тут так тихо и хорошо, что я хочу побыть здесь и выпить вина.
        - Мой повелитель, благодарю вас за высокую честь, - Сэн опустился на колени и поклонился князю. - Но позвольте, я схожу к солдатам из охраны, у них вино лучше моего. Мое самодельное, из вишневой мякоти.
        - Не надо никуда ходить, неси свое вино. Я не хочу, чтобы обо мне ходили лишние пересуды. «Князь пил в компании сторожа, - какой урон для его чести!» Чести кого, - князя или сторожа?…

* * *
        Князь пробыл в своем поместье всего пять дней. Уезжая, он официально назначил Сэна садовником и передал ему во владение домик, где тот жил. Старик расплакался; сказать по правде, он очень привык к этим местам и желал бы здесь окончить свои дни.
        Проводив князя до самых ворот, Сэн вернулся в свой дом и решил устроить себе настоящий пир. Вино для этого не годилось, никакое вино: настоящий пир - это праздник души, а не тела. Ей для радости нужен весь мир, вся Вселенная, что для нее - глоток вина?
        «Нет, этот мир - не самый плохой среди всех миров, - говорил себе Сэн, мысленно продолжая спор с князем. - Вы только посмотрите, мой повелитель, на это бездонное синее небо, на белые облака, на яркую зелень деревьев и пышную яркость цветов. Разве могла бы такая красота существовать в безобразном мире? Нет, в безобразном мире все было бы безобразно. Взгляните на мир, в котором вы живете, мой повелитель, и вы поймете, что он самое подходящее место для души»…
        И вот уже ласточки, суетившиеся около своих гнезд, становились частью внутреннего мира Сэна; если раньше старик умилялся, глядя на них, то теперь он сам мог бы стать ласточкой и носится в синем небе. Мог бы он стать и бабочкой, что сидела на ветке ивы; а вот дохнул теплый ветерок, и бабочка перепорхнула на другую ветку, - старик Сэн чувствовал, как она это делает, будто у него самого были крылья. «Только дохнет ветерок - с ветки на ветку ивы бабочка перепорхнет», - бормотал он.
        А вот гнездо аиста на крыше; оно открыто всем ветрам, но это и хорошо. Ветер топорщит перья аиста, а он стоит на своих длинных ногах и смотрит куда-то вдаль. Кого и чего он ждет, - а может быть, просто засмотрелся на цветущие вишни в саду?
        Всем ветрам открыт
        Аиста ночлег. Ветер,
        Вишни зацвели.
        День угасал, начинался вечер. Сколько этих вечеров было до рождения Сэна, и сколько их еще будет после его смерти, - но разве не чудесно, что и ему довелось наслаждаться вечерней тишиной? Какой покой, какое счастье во всем этом!
        И еще стихи пришли ему на ум:
        Спать бы у реки
        Среди пьянящих цветов
        Дикой гвоздики.
        Сонное журчание воды, запоздалые голоса птиц, шелест листьев на деревьях, - все это в его душе или вовне ее? Нельзя разобрать, нет границы, - и это-то и хорошо.
        А вот и луна показалась среди облаков, и опять скрылась за облаками. «Дивное чудо, удивительная красота; кто скажет, что она далеко, когда она во мне?» - думал Сэн, и застыв, долго еще смотрел на небеса и шептал:
        Над вишней в цвету
        Спряталась за облака
        Скромница луна.
        Настала глубокая ночь, настала пора сна; когда-нибудь весь мир уснет так же тихо и спокойно, как засыпает старик после долгого дня, - и это будет прекрасно, сколько бы ни продлился этот сон…
        Утром старик снова сидел на своей маленькой скамеечке и смотрел на деревья, птиц, бабочек, небо и траву. Он мог бы сидеть так бесконечно, но мир людей напомнил ему о себе: Сэна позвали к воротам, где крестьяне разгружали съестные припасы, привезенные в поместье. Старику нужно было забрать свою долю; Сэн взял корзину и пошел туда.
        Довольные солдаты из охраны перетаскивали провизию в свою сторожку и шутили с двумя крестьянами, которые подавали им с повозки кули с рисом, с сушеной рыбой и вяленым мясом. Крестьяне отвечали солдатам вежливыми улыбками, но Сэн сразу заметил, что крестьяне были чем-то встревожены.
        Заполнив свою корзину, старик отошел в сторонку и терпеливо стал ждать, пока закончится разгрузка. Наконец, повозка была освобождена, и крестьяне, поклонившись, отправились в обратный путь. Сэн вышел за ворота вместе с ними.
        - Старому человеку полезно прогуляться, - сказал он в ответ на удивленные взгляды крестьян. - Вы позволите мне поставить корзину на вашу повозку?
        - Да, уважаемый, конечно, - тут же откликнулся старший из них. - Может быть, вы и сами захотите присесть?
        - Спасибо за вашу любезность, но я предпочитаю пройтись пешком, - ответил Сэн с сожалением, как бы извиняясь за свой отказ.
        - О, как вам будет угодно! - поспешно сказал крестьян, в свою очередь извиняясь за то, что вынудил Сэна ответить ему отказом.
        Некоторое время Сэн шел молча, а после произнес:
        - Зима в этом году вначале обещала быть жестокой, но после, слава великим богам, смягчилась. Сильных холодов не было, а снегу выпало достаточно. Хороший будет урожай.
        - Посмотрим, посмотрим, - пробормотал старший крестьянин.
        - А как перезимовала ваша деревня? Нет ли умерших? - спросил Сэн.
        - В эту зиму боги хранили нас. Никто не умер.
        - Да будет так и впредь! - сказал Сэн.
        - Если бы смерть наступала только от холода и голода! - воскликнул молодой крестьянин.
        Старший укоризненно посмотрел на него, и тот смущенно опустил голову.
        - Да, у смерти много дорог, но она всегда находит кратчайшую, - согласился Сэн. - Я могу рассказать вам по этому поводу занятную притчу, если вы того пожелаете.
        - Сделайте одолжение, уважаемый, - поклонился ему старший крестьянин.
        - У одного могущественного повелителя служил самурай. Он был отважным и умелым воином и возвысил честь своего рода славными подвигами. Через множество битв прошел он, и судьба хранила его: ни разу он не был ранен, невзирая на великие опасности, которым подвергался. В конце концов, самурай уверовал в свою неуязвимость и думал, что ему предстоит долгая жизнь. Но вот однажды, в мирное время, прекрасным весенним утром самурай шел по городу и вдруг повстречал Смерть. Вид ее был так ужасен, что самурай задрожал, несмотря на всю свою храбрость. Стремглав побежал он во дворец повелителя, рассказал о страшной встрече и попросил, чтобы князь отослал его куда-нибудь в дальние пределы. Так самурай наделся обмануть Смерть, ищущую его здесь. Повелитель немедленно направил его в одну из крепостей, что была в трех днях пути от города. Затем князь с помощью прорицателя обратился к Смерти и спросил ее, зачем она ищет его самурая, разве тот должен умереть? «Я его вовсе не искала в твоем городе, - ответила Смерть, - я пришла по другим делам. А с твоим самураем я должна была встретиться в некоей крепости через три
дня. Поэтому я очень удивилась, увидев его тут».
        - Вот так! - хлопнул себя ладонями по бедрам молодой крестьянин. - Смерть не обманешь.
        - Это правда, - вздохнул его старший товарищ. - Мы не знаем, где и когда встретимся с ней.
        Он помолчал, помялся, прокашлялся и затем решился спросить:
        - А что, не слышно ли у вас о войне?
        - О войне? - насторожился Сэн. - Мы ничего не слышали об этом. Но вести приходят к нам с большим опозданием.
        - Простите, уважаемый, - осмелел тогда старший крестьянин, - но не говорил ли чего-нибудь о войне наш повелитель, когда был здесь?
        - Кто я такой, чтобы повелитель обсуждал со мной такие вопросы? Вы ведь знаете, что я работаю в поместье простым садовником, - сказал Сэн. - Но вам, наверно, известно что-то, если вас это тревожит?
        - Толком мы ничего не знаем, но ходят слухи, что война начнется уже этим летом, - отвечал крестьянин. - А наша деревня стоит на дороге, ведущей сюда, и беда, если враг решит захватить поместье. Какой тогда урожай, спасти бы свою жизнь.
        - Хоть бы нас предупредили заранее: мы бы смогли уйти в горы и спрятаться в лесу! - вскричал молодой крестьянин и снова сник под укоризненным взглядом своего старшего товарища.
        - Князю лучше знать, что ему делать, - строго сказал тот.
        - Выставите дозорных и будьте готовы уйти, - посоветовал Сэн. - Поговорите об этом со своим старостой.
        - А я и есть староста, - сообщил старший крестьянин.
        - О, простите меня, уважаемый! - склонил перед ним голову Сэн. - Я должен был сразу догадаться об этом по вашей мудрой речи.
        - Нет, это вы простите меня, уважаемый, за мои расспросы, а также за непочтительность этого молодого человека, - староста поклонился несколько раз, а его спутник окончательно сконфузился.
        - Ну, ему можно только позавидовать, - заметил Сэн, - сколько еще ему предстоит познать, сколькому научиться.
        - Вы правы, уважаемый.
        - Простите меня за назойливость. Дальше я с вами не пойду, а то далеко будет возвращаться назад. Разрешите, я возьму свою корзину.
        - Спасибо за внимание, оказанное нам. Разговор с таким умным человеком - большая честь для нас, - сказал староста. - Ваш совет насчет дозорных очень ценен. К сожалению, у нас мало людей, и отрывать их от работы в летнюю пору нелегко. Но мы подумаем, как это сделать.
        - Очень рад, если мой совет вам пригодится. Всего доброго вам, и да хранят вас великие боги.
        - Пусть их милость не покидает и вас, уважаемый!
        Расставшись с крестьянами на лесной дороге, Сэн опустился на мягкую хвою, а после сидел и смотрел на яркое солнце, бьющее сквозь густую крону кедров. Когда старик поднялся с земли и пошел обратно в поместье, он уже точно знал, что война будет, и будет скоро. Сэн не смог бы объяснить, почему он был уверен в этом, но сомнений у него уже не оставалось. Не знал он лишь одного: что теперь делать?
        «Ласточки строят свои гнезда под крышей дома, который в любой миг может сгореть. Но они строят свои гнезда и выводят птенцов, как будто дому ничего не угрожает. В этом и состоит высшая мудрость; будем же и мы как птицы небесные», - сказал себе Сэн.
        Сосновая ветвь над холодной водой
        Наступило лето, а вместе с ним вдруг пришли холода. Небо закрылось свинцовыми облаками, пошел моросящий дождь. Тяжелые капли скатывались с поникших листьев деревьев и падали на траву, покрывая ее влажным ковром.
        Дым от очагов стелился по городу, и за этой завесой были не видны улицы и дома. Звуки городской жизни становились непонятными и призрачными; таким же потусторонним казалось и само существование горожан: они вдруг возникали из тумана, укрытые циновками и мешками, - и так же внезапно пропадали в туманной пелене.
        Облака висели над землей так низко, что в них тонули конические крыши княжеского замка, а факелы, горевшие на его стенах днем и ночью, казались бледными размытыми пятнами. Для того чтобы люди, вызванные князем сегодня утром во дворец, могли добраться сюда по узкой дороге между двух речных протоков, сигнальщики стояли на всем протяжении пути от города до замка, - а без этого в густом тумане кто-нибудь мог сбиться с дороги и упасть в реку.
        Такэно был в числе тех, кому сегодня князь приказал явиться в замок. Выходить на улицу в такую сырую и промозглую погоду совсем не хотелось, но ослушаться княжеского приказа было нельзя. Йока настояла на том, чтобы Такэно надел толстый стеганый халат и войлочную шляпу, чему он вначале противился, считая, что будет смешон в этом зимнем одеянии. Но не успел он дойти до княжеского замка, как уже мысленно благодарил жену: без теплого халата и шляпы Такэно промерз бы насквозь. У несчастных сигнальщиков, стоявших по двум сторонам дороги, тряслись губы и дрожали в руках фонари.
        В замке слуги проводили Такэно в большой зал княжеского дворца. Там все приглашенные рассаживались на чисто вымытом полу, занимая места в зависимости от своего ранга, знатности и положения при дворе: ближе к возвышению, на котором должен был сидеть князь, размещались самые важные особы, дальше - все остальные приглашенные.
        Такэно в нерешительности застыл в дверях: поскольку он был из простого народа, недавно посвящен в самураи и даже не имел еще земли, ему следовало сесть около входа, позади всех; но с другой стороны, он успел прославиться в боях, и князь его отмечал своим особым расположением… Заметив колебания Такэно, к нему подошел княжеский управляющий и указал место у стены, чуть поодаль и сбоку от возвышения, предназначенного для князя. Таким образом, Такэно сидел не в первых рядах, но и в не последних, что соответствовало одновременно и его невысокому рангу, и тому вниманию, которое оказывал князь молодому самураю.
        Князь в сопровождении телохранителей вошел в зал из боковой двери. Все приглашенные низко склонились перед своим повелителем. Телохранители заняли позиции перед помостом и вдоль стен зала, князь уселся на своем возвышении, после чего его подданные распрямились и приготовились слушать.
        - Мы должны принять сегодня важное решение, - произнес князь. - Наши агенты докладывают нам, что князь Мицуно собрал большое войско для того чтобы выступить в поход. Вы знаете, что Мицуно давно желает увеличить свои владения за счет наших. Мы уже дважды дали ему достойный отпор, но теперь князь Мицуно снова собрался с силами. Мы бы опять разбили его, конечно, но есть сведения, что он заключил союз еще с несколькими князьями. Каждый из этих князей по отдельности - ничто, но вместе они подобны своре голодных диких псов, которые убивают все живое на своем пути, даже то, что не могут съесть. Если князь Мицуно действительно объединился с ними, он уронил свою честь. Но это его дело, а для нас он и его псы представляют смертельную опасность, если такой союз заключен. Нас ждет не просто война, нас ждет истребление, если мы не сумеем выстоять. Однако вы должны знать, что выстоять нам будет непросто. По подсчетам наших агентов, войско князя Мицуно сейчас примерно равно нашему, - может быть, немногим больше, - но вместе со своими союзниками он будет значительно превосходить нас по силе. Добавьте к этому
коварство, жестокость и бесчестные приемы, которыми дикие псы, объединившиеся с Мицуно, обычно ведут войну, - и вы поймете, что опасность, в самом деле, велика.
        Но я собрал вас не для того чтобы запугивать. Мы будем сражаться и мы победим. Вот о том, как нам победить, я и хотел с вами поговорить. Пусть первым выскажется Канэмаса, чья яростная отвага приводит в ужас врагов.
        Канэмаса, не старый еще человек, очень крепкого телосложения, поклонился и решительно сказал:
        - Мой повелитель, наше войско готово драться. Наш дух силен; наши мечи крепки; наши солдаты отлично обучены и среди них есть много опытных ветеранов. Встретим врага в открытом поле; что из того, что его армия больше? Мы на своей земле, нам помогут наши боги. Когда мы разбили князя Мацуно два года назад, его армия тоже была больше нашей, но это ему не помогло. Он бежал с поля битвы, как заяц!.. И те дикие псы, которых он нынче прикормил, ему не помогут: они сильны только против слабых, но сами становятся слабыми, ощутив силу. Мы разобьем их, мы снимем с них шкуру! Подобно божественному урагану мы сметем их!.. Но даже если боги отвернутся от нас, мы погибнем с честью, мы не запятнаем свои имена. А что может быть лучше для воина, чем славная смерть в бою? Мы все готовы умереть за вас, мой повелитель. Наши жизни принадлежат вам, берите их. Ведите нас в бой, повелитель!
        - Мое сердце радуется твоим словам, Канэмаса, - сказал князь. - Но мой ум в раздоре с моим сердцем. Причина этого раздора - бремя власти. Если бы я правил одними только воинами, я бы без колебаний принял твой план, Канэмаса, - однако я должен думать о моем народе. Что будет с ним, если мы примем славную смерть в бою? Большая часть наших людей будет убита, остальные станут жить хуже рабов, починившись Мицуно. Но таких будет мало: князьям, идущим с Мицуно, не нужны наши крестьяне, ремесленники и торговцы - они истребят всех, говорю я вам… Нет, Канэмаса, нам нужен такой план, который позволит нам победить, а не погибнуть… Тебе слово, Митимаса. Ты много раз водил нашу конницу в бой, ты обращал в бегство многих наших врагов; что ты нам можешь сказать?
        Митимаса, невысокий поджарый человек, чей возраст трудно было определить, поклонился и проговорил:
        - Мой повелитель, ваша конница стремительна, как молния. Она бьет внезапно, и нет от нее спасения. Позвольте нам, повелитель, ударить по врагу не дожидаясь, пока он ударит по нам. Мы скрытно войдем в его пределы и обрушимся на него всей своей мощью. Возможно, мы погибнем, но мы расстроим планы князя Мицуно: после такого удара ему уже не удастся выступить в поход. Ценой своих жизней мы спасем нашу страну - какая высокая честь для нас! Окажите нам эту высокую честь, мой повелитель, позвольте вашей коннице добыть себе вечную славу!
        - Твоя речь ласкает мой слух, Митимаса, - сказал князь, - однако и твой план я должен отвергнуть. Я нисколько не сомневаюсь, что ты ударишь по врагу, подобно молнии, и разметаешь его армию, но ты не сможешь уничтожить ее. Да, урон, который ты нанесешь князю Мицуно, будет большим; да, Мицуно в этом году уже не выступит в поход, но он соберется с силами и нападет на нас в следующем году. И как тогда мы будем обороняться, не имея твоей молниеносной конницы? За год мы не создадим новую… Твой план, Митимаса, делает само время нашим противником, а как мы знаем, нет на свете ничего сильнее времени. Время создает и разрушает миры, и даже великие боги склоняются перед ним. Если мы примем твой план, Митимаса, время станет союзником Мицуно. Мы не можем этого допустить… Скажи теперь ты, Корэмаса, непревзойденный защитник крепостей, - врагам не удалось взять ни одну из цитаделей, которые ты защищал.
        Корэмаса, плотно сбитый и тяжеловесный человек, одних лет с князем, поклонился и произнес:
        - Ваши крепости, мой повелитель, так же неприступны, как высокие горы со снежными вершинами. Дикие псы не смогут их одолеть. Наши воины подобно горным орлам падут на этих псов и обратят их в бегство. Уже не раз наши крепости выручали нас в трудную пору; уже не раз вражеские нашествия разбивались о них, как волна разбивается о камень… Войско князя Мицуно не сможет долго осаждать ни одну из наших цитаделей - среди его людей скоро начнутся раздоры, их поразят болезни, замучает голод. А мужество наших солдат, мой повелитель, неиссякаемо, они выдержат любую осаду, они уничтожат тысячи врагов под стенами своих крепостей. Мы будем драться насмерть, и если даже падут крепостные стены, мы из собственных тел возведем непреодолимую преграду для противника. Наш дух - наша твердыня, о которую разобьется нашествие Мицуно.
        - Твои слова высоки и благородны, Корэмаса, - отвечал ему князь, - они гордостью наполнили мою душу. Но и твое предложение я не могу принять. Да, мы выдержим натиск князя Мицуно, укрывшись за стенами, но страна будет страшно разорена. Если бы наше войско было больше, мы разделили бы его, и одна часть наших солдат держала бы оборону крепостей, а другая не позволила бы Мицуно хозяйничать на нашей земле. Но мы не имеем столько воинов, а значит, дикие псы Мицуно станут бесчинствовать в наших землях, убивать наших людей, и мы не сможем этому помешать. Да, Мицуно, в конце концов, отступит, но мы останемся в пустыне, усыпанной мертвыми телами… И опять же время будет против нас: князь Мицуно уйдет с богатой добычей, что позволит ему набрать армию сильнее прежней. Через год-два он снова решится на завоевание нашей земли, и как нам тогда удержаться, - без припасов, без людей?
        Князь замолчал, полная тишина стояла и в зале.
        - Кто еще хочет высказаться? - произнес, наконец, повелитель и обвел взором всех, кто здесь присутствовал. Ему попался на глаза Такэно, который явно собирался что-то сказать. Князь нахмурился и взгляд его стал грозным, - ведь этот молодой и незнатный самурай не относился к числу тех, кому было позволено говорить в столь высоком собрании. Это было бы непростительной дерзостью; к таким, как Такэно, князь не обращался за советом. Уже одно то, что Такэно воспринял на свой счет призыв князя высказаться, свидетельствовало о пренебрежении молодого самурая правилами приличия и нормами поведения при дворе.
        Такэно понял, что означал взгляд повелителя, и смущенно потупился, кляня себя за высокомерие и заносчивость.
        Князь, между тем, продолжал вглядываться в лица своих вассалов, ожидая ответа. Поняв, что им больше нечего сказать, он поднялся со своего места:
        - Ну что же, пусть мы не нашли сегодня нужный путь, но зато и не пошли по неправильной дороге; значит, наше собрание было ненапрасным. Сохраните в строжайшей тайне всё что вы здесь услышали, и подумайте еще, как нам быть.

* * *
        Такэно дожидался, когда знатные господа покинут вместе со своими слугами княжеский двор: лучше было переждать сумятицу, чтобы спокойно выйти и отправиться в город. И, как оказалось, он хорошо сделал, что не стал торопиться, - к нему подошел управляющий князя и шепнул, что повелитель хочет немедленно видеть Такэно.
        Князь прогуливался по крепостной стене. Здесь, наверху, туманный покров был таким плотным, что даже дождь терялся в нем, - дождевые капли перемешивались с влагой этого непроницаемого покрывала и переставали падать вниз; таким образом, воздушная стихия превращалась в стихию водную. Где-то под стенами слышались голоса людей и скрип повозок, но все это было как будто в другом мире, отличающемся от этого мира, как сон отличается от реальности. Такэно даже потряс головой, чтобы избавиться от наваждения; потом разглядел в тумане силуэт князя и направился в ту сторону.
        Подойдя к повелителю, Такэно склонился так низко, как только мог.
        - Я недоволен тобой, Такэно, - услышал он резкий и суровый голос князя. - Как ты посмел выказать желание говорить на моем Совете!.. Или я ошибся, и ты не собирался просить слова?
        - Нет, мой господин, вы не ошиблись. Я действительно хотел говорить, - признался Такэно.
        - Дерзкий юнец! Сколько раз я требовал, чтобы ты смирил свою гордыню. Какое право ты имел даже помыслить об этом; какой гордыней надо было преисполниться, чтобы забыв о почтительности к тем, кто старше тебя по возрасту и выше по положению, пытаться заставить их слушать тебя! Ты рассердил меня, Такэно. Я жалею, что пригласил тебя на Совет, ты недостоин этого.
        - Я готов понести любое наказание, мой господин, - с искренним раскаянием пробормотал Такэно.
        Наступила пауза.
        - Пусть мое недовольство будет наказанием для тебя, - строго проговорил князь после долгого молчания. - Я редко ошибаюсь в тех, кого приближаю к себе; я бы не хотел, чтобы ты стал моей ошибкой.
        Такэно весь съежился и вздохнул.
        - Запомни этот урок, Такэно, - произнес князь уже мягче. - А теперь сообщи мне, что ты собирался сказать на Совете. Но запомни, я слушаю тебя не потому, что ты заслуживаешь этого; твое мнение интересует меня по иной причине. Мои старые, опытные, много повидавшие на своем веку полководцы знают в тысячу раз больше, чем знаешь ты; они в стократ умнее тебя, и у них есть мудрость, которой у тебя еще нет. Однако эти их достоинства иногда становятся недостатком: случается, что ответ на сложный вопрос не требует ни знаний, ни опыта, ни мудрости, которые только мешают видению жизни; иной раз несмышленый ребенок бывает умнее мудреца. Вот почему я решил выслушать тебя, Такэно. Говори просто и ясно, не стараясь никому подражать.
        - Мой господин, - волнуясь, сказал Такэно, - Я вдруг вспомнил слова своего наставника в военной школе. Он говорил мне, что поток мысли не должен останавливаться на каком-нибудь одном предмете, иначе поток перестанет быть потоком, а предмет этот покажется неодолимым препятствием. Если меч противника стал для тебя главным предметом, к которому приковано твое внимание, учил меня наставник, ты перестаешь владеть собою и неизбежно терпишь поражение, - но если смотреть на поединок как бы со стороны, то сразу заметишь, что любое движение противника тебе на пользу. В неподвижности больше устойчивости, чем в движении; стоит противнику сделать хоть малейшее движение, как его устойчивость уменьшается, и он становится уязвимым. Битву всегда выигрывает тот, кто сохранил устойчивость, - и душевную, и телесную. Ну, и конечно, воин должен быть умелым и хорошо вооруженным… Вот что я хотел сказать в зале Совета, мой господин.
        - Только это и ничего другое? - спросил князь.
        - Да, мой господин.
        Князь отрывисто рассмеялся.
        - Как ты неразумен, Такэно! Ты забываешь, что тебя и так многие не любят, считая выскочкой. А ты собрался учить их школьным премудростям! Тебе бы не простили этого; я бы не удивился, если бы сегодня же нашлось несколько человек, готовых сразиться с тобой насмерть… Да, рассмешил ты меня: я думал, что у тебя есть готовый план войны с князем Мицуно, а ты решил вспомнить школу!.. Впрочем, в твоих словах, - вернее, в словах твоего наставника, - есть здравый смысл. Конечно, мои полководцы и сами знают все то, что ты собирался им поведать, иначе они не побеждали бы в боях, но возможно, нужен человек, который вновь и вновь повторял бы нам прописные истины. Не останавливаться на одном предмете, смотреть шире; позволить противнику сделать выпад, который ослабит его; сохранить свою душевную и физическую силу, - и затем победить: в этом, безусловно, и состоит план успешной войны. Остается только немного доработать его по мелочам… Иди, Такэно, я должен поразмыслить в одиночестве.
        «Но ваши одежды промокли, мой повелитель», - хотел было сказать Такэно, но осекся, а князь, между тем, развернулся и пропал в тумане.

* * *
        Вернувшись домой, Такэно-старший, прежде всего, поиграл с маленьким Такэно, который вооружился деревянным мечом и вступил в поединок с отцом, сражавшимся ножнами от своего настоящего меча. Бои между старшим Такэно и Такэно-младшим происходили почти каждый день, и маленький Такэно не раз одерживал победу. Так было и сейчас: получив несколько уколов ножнами отцовского меча, младший Такэно сумел все-таки поразить Такэно-старшего ударом в бедро, отчего тот со стоном рухнул на пол и лежал, не подавая признаков жизни, до тех пор, пока маленький Такэно не насладился сполна радостью победы.
        После вся семья уселась ужинать; правда, Йока все порывалась встать, чтобы подать мужу кушанье или налить чашку чая, но он решительно усадил жену рядом с собой и сам поднимался, когда надо было что-нибудь принести.
        За ужином старший Такэно был весел, но Йока чувствовала, что его веселье идет не от сердца; внезапно Такэно вдруг задумывался и переставал шутить, а за чаем стал читать стихи, что очень редко случалось в последнее время.
        Светлый день, но вдруг —
        Маленькая тучка, и
        Дождь заморосил.
        Такэно произнес это со странным выражением лица и замолк. Такэно-младший недоуменно взглянул на отца. Увидев, что он сидит в задумчивости, маленький Такэно прошептал маме на ухо:
        - Какая же маленькая тучка, когда дождь идет с самого утра? И какой светлый день, когда из-за тумана соседнего дома не видно?
        - Это стихи, сынок, - прошептала ему в ответ Йока. - Они не обязательно должны быть похожи на то, что мы видим глазами. Стихи - это зрение души.
        - Но когда ты мне читаешь стихи, они похожи на правду, - возразил маленький Такэно.
        - Тихо, сынок. Не мешай отцу, - прошептала Йока. - Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не шумел, когда отец думает.
        Старший Такэно встрепенулся.
        - Ну, попьем еще чаю! - бодро сказал он. - Нет, сиди, Йока, я сам налью… Какой вкусный чай! Никто не заваривает его так вкусно, как наша мама, - правда, малыш?
        Маленький Такэно согласно кивнул головой.
        - Это дедушка Сэн научил меня, - со вздохом произнесла Йока и спросила:
        - Может быть, мы съездим к нему? Или пригласим его к себе? Мы ведь собирались это сделать, вы помните, мой господин?
        Такэно-старший отвел взгляд и пробормотал:
        - У меня служба.
        - Но тогда, может быть, вы отправите нас с маленьким Такэно к дедушке Сэну? Наш повелитель больше не поедет в свое поместье в этом году? Если он не поедет, мы никому там не помешаем.
        - Нет, наш повелитель в этом году не поедет в свое поместье, - сказал Такэно-старший, - но и вам туда ехать не следует.
        - Почему?
        Старший Такэно промолчал.
        На глазах у Йоки появились слезы, и маленький Такэно тоже насупился.
        - Когда установится хорошая погода, давайте поедем за город, - весело предложил Такэно-старший. - Если поехать по правому рукаву реки, то неподалеку будет чудесное местечко. Там сосны стоят на краю цветущего луга; их корни свисают с обрывистого берега, отбрасывая тень на заводь, заросшую осокой и камышом. Будем сидеть под этими соснами и слушать, как журчит река, квакают лягушки в осоке и жужжат шмели на лугу. А одна сосна, вся скривившись, растет так низко над водой, что ветвями касается реки.
        Когда я увидел это, то подумал, не здесь ли написаны стихи:
        Сосновая ветвь
        Коснулась воды - это
        Прохладный ветер.
        Ветвь над водой… Зыбкое равновесие: подует ветер, и ветвь опустится в воду. Холодный ветер…
        Такэно снова замолчал. Его жена и сын замерли, боясь потревожить его.
        - Поедем, обязательно поедем туда! - воскликнул Такэно-старший, очнувшись от своих раздумий. - Вот только туман рассеется, подсохнет земля после дождя, - и поедем… Даже лучше того: пойдем пешком.
        И пояснил, обращаясь к сыну:
        - Твоей маме сейчас полезно ходить пешком.
        Маленький Такэно бросил застенчивый взгляд на округлившийся живот Йоки, а она смутилась и поправила халат.
        …Перед сном Йока сказала мужу:
        - По городу ходят самые разные слухи об утреннем собрании у князя.
        Такэно нахмурился.
        - Нет, нет, я ни о чем не спрашиваю! - затрясла головой Йока. - Я только беспокоюсь о наших детях - о маленьком Такэно и о том ребенке, который должен родиться. Что будет с ними?
        Такэно отвернулся от нее и закашлялся, как старик.
        Йока тяжело вздохнула:
        - Ну что же… Пусть сжалятся над нами великие боги - пусть они даруют нам общую судьбу.
        Крик оленя
        Нестерпимая жара иссушала землю; после холодных дождей, прошедших в начале лета, наступила засуха. Поникли травы и цветы, даже листья на деревьях сохли и опадали.
        В княжеском поместье обмелело озеро, а в маленьких прудах парка совсем не осталось воды. Жившие там лягушки вначале пытались спрятаться в иле, но вскоре он сделался жестким и твердым, и лягушки пропали неизвестно куда - в прозрачных водах озера им не было места. Теперь, по вечерам, в парке стояла жуткая тишина, нарушаемая лишь короткими, сдавленными криками птиц и шумом, доносившимся из кедровника. Лесные обитатели, привыкшие к прохладе, пробирались к широкой лощине, по дну которой протекал маленький ручей. Здесь между ними случались жестокие столкновения, и в поместье слышны были то грозное рычание, то яростный рев, а то и отчаянный визг раненого зверя. Все это только усиливало у людей чувство тревоги, - чувство мучительного ожидания чего-то страшного и неизбежного.
        Старик Сэн плохо спал по ночам, но этим вечером он заснул сразу, однако сон его был тяжелым. Вначале Сэн копался в саду, нужно было полить цветы, изнывавшие от жажды, - но сколько Сэн не лил воду, земля оставалась совершенно сухой, а цветы жухли прямо на глазах, скручивались в трубочки и с противным хрустом переламывались пополам. Отчаявшись, Сэн оставил свои бесполезные попытки и побрел к дому. То там, то тут валялись обгоревшие на солнце мертвые птицы, по ним с противным кваканьем скакали толстые жабы багряного цвета.
        Задыхаясь и чувствуя боль в сердце, Сэн быстро, как только мог, дошел до дома. Закрыв дверь, он сел на пол и прижался лицом к стене, но спокойнее ему не стало. Дом был огромным, пустым и гулким, он был похож на громадную пещеру, большую по размеру, чем весь княжеский парк. Сэн встал и зачем-то пошел в темную бесконечность.
        Он вдруг оказался в дремучем лесу, где можно было двигаться только по одной узкой тропинке. За кустами, к которым приближался Сэн, прятались чудища. Он знал, что они его подстерегают, но не мог не идти, ноги сами несли его вперед.
        Эти жуткие твари выскочили, когда Сэн был в двух шагах от них. Они бежали на четвереньках, одетые в волчьи шкуры, а может быть, шкуры приросли к их коже. Лица нападавших были человеческими, но дикими и страшными, искаженными злобным оскалом. Подскочив к Сэну, мерзкие оборотни вцепились ему в руки и начали грызть их. Ему было очень больно, он кричал и пытался освободиться от этих тварей, но они снова и снова вгрызались в его запястья, так что, в конце концов, Сэн отчаялся и заплакал.
        Картина тут же переменилась. Теперь Сэн очутился на темной поляне среди грязно одетых женщин с растрепанными волосами. Душа его содрогнулась: он узнал в них пожирательниц убитых детей. Они занимались своим ужасным делом: разожгли на поляне костер, поставили на него большой чан с водой и принялись бросать в него детские трупы. Не замечая Сэна, проклятые ведьмы с дьявольским хохотом обсуждали, как лучше приготовить свое ужасное варево. «Пусть оно варится до тех пор, пока всё мясо не будет жидким и пригодным к питью; из плотных костей мы сделаем волшебную мазь для наших превращений, а жидкие соки мы разольем по бутылкам, и если новичок выпьет несколько капель этой жидкости, он станет причастным нашему знанию!» - вопили они.
        Сэн задрожал и нечеловеческим усилием воли заставил себя проснуться. Открыв глаза, он увидел, что опять сидит в своей комнате у стены, а дом был по-прежнему пуст и гулок.
        В комнате находился еще кто-то; Сэн обернулся и увидел покойного Сотобу. Он был одет в тот самый белый халат, в котором его кремировали. Полы халата были запахнуты справа налево, а тыльные стороны кистей рук и запястий - тщательно закрыты. На ногах Сотобы были надеты соломенные тапочки, а голова его была повязана треугольной косынкой.
        Лицо Сотобы было спокойным, но невеселым. Он протянул к Сэну руку, в которой появилась чаша с питьем. Воздух в комнате сгустился и понесся вдаль беззвучным смертным потоком. Сэн понял, что Сотоба принес ему избавление, но не ощутил радости; напротив, ему страстно захотелось жить. Однако чаша была налита и ее надо было выпить, - и здесь в доме вдруг показалась Йока. Она взяла чашу, отпила из нее глоток и передала кому-то еще, кого Сэн не разглядел.
        Поток подхватил Йоку, и Сэн потерял ее из виду. «Йока, Йока!» - закричал он, но его голос не был слышен даже ему самому.
        Вздрогнув всем телом, старик пробудился. Он лежал на своем ложе, в своей комнате. Утренние лучи солнца пробивались сквозь ставни; ночной кошмар закончился, но был ли он просто страшным сновидением? Слишком явственно видел и ощущал Сэн то, что случилось с ним во сне… Старик размышлял об этом до тех пор, пока наступивший день не заставил его подняться и заняться обычной работой.

* * *
        Сэну приходилось все делать самому в княжеском парке, что отнимало много времени и сил, - особенно тяжело было с поливом. Тем не менее, ухаживая за растениями, Сэн забывал о своих тревогах, - до тех пор, пока однажды утром к нему ни пришел командир маленького отряда.
        Старик обрадовался и хотел угостить его чаем, но гость остановил Сэна:
        - Пожалуйста, не беспокойтесь, уважаемый Сэн. Не хочу показаться невежливым, но у меня нет времени для чаепития. Боюсь, что и у вас остается мало времени; я принес вам дурную весть, - вам нужно как можно скорее покинуть поместье.
        У Сэна задрожали щеки.
        - Князь переменил свое решение, он назначил сюда нового садовника? Вы получили послание от нашего повелителя?
        - Нет, нет, уважаемый Сэн, что вы! Наш повелитель никогда бы так не поступил; как вы могли подумать такое! - возмущенно сказал командир. - Вам придется уехать по другим причинам.
        Сэн вопросительно посмотрел на него.
        - Началась война, - сказал командир. - Мы будем сражаться.
        - Война?! - воскликнул Сэн. - С кем?
        - Князь Мицуно вторгся в наши пределы.
        - Значит, поэтому солдаты перестали появляться в парке? Вы готовитесь к обороне? Но почему вы ничего не сказали мне раньше?
        - Мы получили приказ готовиться к войне, но не распространять нежелательные слухи. Еще ничего не было известно в точности - до сегодняшнего дня. А сегодня мы получили донесение о начале военных действий и о том, что один из отрядов врага направляется к нам. Мы будем сражаться.
        Сэн опустил глаза. Боясь обидеть своего собеседника, старик смущенно спросил:
        - Но достаточно ли у вас сил для обороны?
        - Нет, - ответил командир с обреченной уверенностью. - Мы не сможем долго защищать поместье. Моих солдат едва хватит на то, чтобы удержать противника в течение часа. Поэтому я советую вам, уважаемый Сэн, уехать немедля.
        Наступила пауза.
        - А что будет с вами? - вопрос Сэна был ненужным и невежливым, но старик должен был его задать.
        - Нам суждено погибнуть, - сказал командир. - Великие боги оказали нам милость - они даруют нам достойную и честную смерть.
        - Позвольте мне остаться с вами, - попросил Сэн. - Моя жизнь подходит к концу, зачем мне цепляться за нее? Я никогда не был воином, но хотел бы умереть как воин.
        - Разрешите не согласиться с вами, уважаемый Сэн, - возразил командир. - Мы солдаты, долг велит нам сражаться и умирать за своего господина, свою страну и свой народ. Но вы - совсем другое дело; у вас иная судьба, и смерть в бою - это не для вас. Ваша доля тяжелее нашей: вы должны остаться в живых… Расскажите людям о том, как мы умерли, - это будет лучшее, что вы сможете сделать для нас.
        Наступила долгая пауза. Затем старик вздохнул и еле слышно проговорил:
        - Хорошо, я уйду.
        - Поторопитесь. Уходите по тропинкам через кедровник, - вряд ли враги будут рыскать по лесу, они надеются захватить богатую добычу здесь, в поместье.
        Командир неожиданно улыбнулся:
        - Они же не знают, что дворец князя пуст, и в поместье нечем поживиться. Представляю, как они разозлятся, когда останутся с носом, как смешно и глупо они будут выглядеть!
        - Да, смешно, - согласился Сэн и снова замолчал, потому что спазма перехватила его горло.
        - Прощайте, уважаемый Сэн, и простите, если мы были недостаточно внимательны к вам.
        - Мне не за что упрекнуть вас. Прощайте, и да обретут ваши души покой и блаженство, - ответил Сэн с глубоким поклоном и стоял, согнувшись, до тех пор, пока командир не скрылся за деревьями.

* * *
        Ночь застала Сэна уже на перевале. Отсюда отчетливо было видно зарево пожара у подножья горы, - там, где находилось поместье. Сэн прислушался, пытаясь уловить шум битвы, но до него доносились лишь неясные звуки ночного леса. Потом вдруг откуда-то издалека раздался отчаянный крик оленя, и в лесу все затихло и замерло.
        Сэн опустился на теплую, прогретую за день землю, - и лег на бок, положив под голову мешок со своими пожитками. Дальше идти было невозможно: лес окружил старика сплошной непроходимой стеной.
        Странная бесчувственность овладела Сэном; раз за разом он шептал одно и то же стихотворение:
        Куда же уйти
        Мне из этого мира?
        Хотел спрятаться
        Далеко в горах, но и
        Там слышен крик оленя.
        Уход из мира представлялся ему простым и легким делом; Сэн завидовал Сотобе, завидовал солдатам, погибшим в поместье, завидовал всем, кто умер. Небытие не страшило его, как не страшил его потусторонний мир, потому что хуже, чем здесь, ничего не могло быть.
        Картины прошедшей жизни, одна горше другой, являлись в воспаленном воображении Сэна: страшнее же всего было сознание того, что он не одинок в своих муках: тысячи страждущих и замученных были вместе с ним, и такое горе нельзя было перенести. Его сердце разрывалось, и голова болела невыносимо. Он бормотал, как в бреду:
        Об одних скорблю,
        О других печалюсь, и
        Отчаялся, как
        Помочь остальным.
        …Сэн так и умер бы в этом душном ночном лесу, умер с отвращением к земной жизни, но яркое, спасительное воспоминание пришло к нему - старик вспомнил о тех, кого любил. Такэно, Йока и их маленький сын представились ему, и он встрепенулся, ощутив что нужен им.
        Сэн поднялся и пошел через дымный туман к дороге, которая вела в долину по ту сторону горной гряды. Он шел открыто, не таясь, точно зная, что с ним ничего не случится.
        На вершине перевала он остановился, чтобы взглянуть на ясное небо, и вдруг на ум ему пришли светлые, возвышенные строки:
        Парящих жаворонков выше,
        Я в небе отдохнуть присел, —
        На самом гребне перевала.
        На душе у Сэна стало сладко и горестно, печальная улыбка осветила его лицо…
        После полудня, в самый зной Сэн добрался до деревни, жители которой обычно привозили в поместье продовольствие. Деревня была сожжена; около тлеющих остовов домов валялся разный хлам, на пыльной дороге был рассыпан рис, но людей, - ни живых, ни мертвых, - нигде не было видно. «Значит, они успели уйти, - подумал Сэн. - Это хорошо».
        Он пошел дальше. Когда Сэн поравнялся с небольшой бамбуковой рощицей на краю поля, он услышал чей-то приглушенный возглас:
        - Уважаемый, уважаемый!.. Простите, я не помню, как вас зовут…
        Сэн остановился. Из рощицы вышел на дорогу, озираясь по сторонам, перепачканный сажей и грязью старик.
        - Вы не узнаете меня? Вы ведь служили садовником в поместье нашего повелителя? А я привозил вам еду. Я староста здешней деревни.
        - Да, теперь я узнал вас, - сказал Сэн. - Ваши крестьяне с вами?
        - Я никого не видел. Я прячусь в бамбуке со вчерашнего утра. Из города к нам прискакал самурай и сообщил, что началась война и один из вражеских отрядов направляется в княжеское поместье.
        - Этот самурай был не Такэно? - перебил старосту Сэн. - Помните, мой воспитанник?
        - Нет, это был не он… Мы знали, мы чувствовали, что война начнется, и даже, следуя вашему мудрому совету, собирались выставить дозорных, - но почему нас предупредили так поздно? Мы едва успели взять самое необходимое, почти все наше добро осталось в подарок врагу… Наши крестьяне ушли, а я замешкался: хотелось проверить, не забыли ли в спешке мои жена, дети и внуки чего-нибудь ценного? И тут в деревню ворвались эти изверги; меня ударили по голове, я упал, - а когда пришел в себя, увидел, что вокруг все горит. Я пополз через рисовые поля, по воде и грязи. Меня никто не заметил. Я приполз в эту рощу и теперь прячусь здесь. Я боюсь идти в деревню, вдруг эти звери снова нагрянут туда?
        - Вы совершенно правы, уважаемый, - кивнул Сэн. - Они вот-вот вернутся. В княжеском поместье им делать нечего, добычи им там не видать, а дальше продвигаться по безлюдному краю нет смысла. Они пойдут назад в богатые области страны.
        - Великие боги, спасите нас от беды! - отчаянно вскричал староста, вздев руки к небесам.
        - Тому, у кого все отняли, бояться уже нечего, - строго сказал Сэн, которому почудилось что-то не очень хорошее в поведении старосты. - К тому же, я уверен, что они у вас не задержатся, - что им делать в сожженной деревне? Как только они уедут, вы можете возвращаться безо всякой опаски; можете приняться за восстановление домов. Я уверен, что больше в эти края никто не сунется.
        - Спасибо вам, уважаемый, за добрый совет, - поклонился ему староста. - Но позвольте еще спросить вас: а если осада поместья затянется надолго?
        Сэн нахмурился.
        - Я же сказал, что враги вот-вот вернутся. Поместье уже захвачено. Солдаты князя погибли как герои, до конца выполнив свой долг.
        - Но почему никто не защитил нас? - заплакал староста. - Наш повелитель не мог оставить нас на погибель. Где же наша армия?
        - Мне известно не больше вашего. Могу лишь повторить то, что вы мне говорили: князю лучше знать, что ему делать, - произнес Сэн.
        - Но, великие боги, отчего люди не хотят мирной жизни? Почему они так жестоки? Сколько лет я живу на свете, - и все одно и то же, - сказал староста.
        - Почему они жестоки? - собравшийся было уходить Сэн остановился. - От того что жестокость порождается жестокостью. А те, кто порождает ее, не видят света, они бродят во тьме, а тьма рождает чудовищ. Зачем князь Мицуно напал на нас? Чего ему не хватало? Земли, богатства, власти? Все это призраки, не устану это повторять. Он мог бы жить счастливо, возделывая, подобно крестьянину, небольшой надел земли и радуясь величию окружающего мира. Или мог бы заняться искусством, сочинять стихи, - есть ли больший восторг, чем восторг творчества? Да мало ли дел, которые приносят спокойствие и радость, никому не причиняя вреда. Но он отдался призракам, и они превратили его в кровавого вампира. Таких порождений тьмы, пришельцев из ада, много бродит по земле.
        - Да, да, да, вы правы, уважаемый, - кивал староста. - Призраки, одни только призраки… Так вы полагаете, что враги скоро покинуть наш край?
        - Можете не сомневаться. Прощайте.
        - Пусть хранят вас великие боги.
        Затихающий грохот водопада
        Две бурные реки, омывающие Радужную долину, превратились к середине лета в два небольших ручейка. У прежних берегов остались лишь маленькие озерца воды среди валунов. Веранды домов, которые выходили раньше прямо в реку, поднялись теперь над землей, показав темные столбы своих опор. А бесполезные лодки лежали на камнях и рассыхались на палящем солнце.
        Город задыхался от пыли, она клубилась в воздухе, поднимаемая ветром. К вечеру же пыль закрывала небо, и закатное солнце казалось багряным размытым облаком на пепельном небосклоне. Все запахи исчезли, кроме одного: нестерпимого, едкого запаха гари; дым от пожарищ войны стелился по Радужной долине.
        Жители княжеской столицы не спали по ночам. Из домов доносились причитания женщин и плач испуганных детей, а сердитые голоса мужчин были беспомощными. И только на рассвете, когда легкая прохлада освежала воздух, город ненадолго забывался в тяжелой дремоте. Но вскоре всходило солнце, и начинался новый, безжалостный день…
        Такэно во главе небольшого конного отряда выехал из городских ворот; в поле дышалось легче, чем в городе, и всадники повеселели, послышались даже кое-какие шутки. Такэно с улыбкой оглянулся на своих воинов, его обрадовал их бодрый настрой. Отряду предстояло нешуточное дело: он должен был разведать тылы наступающего противника. Войско князя Мицуно приближались: до сего дня его сдерживала только небольшая армия, возглавляемая господином Корэмасой, и часть конницы господина Митимасы. Никто не мог понять, в чем состоял замысел князя, - но Такэно рвался в бой и потому был очень рад, получив задание произвести разведку.
        Солнце еще не показалось из-за гор, однако его сияние уже придало прозрачной синеве неба мягкий золотистый оттенок, а на белоснежной вершине далекой горы появились широкие розовые мазки. Дымка, висящая в воздухе, сейчас была подобна тонкому шелку, на котором предметы теряли свои очертания и расплывались, будто бы их написали водянистыми красками. Изогнутые сосны над рекой, крытые соломой деревенские хижины, гнездо аиста на сломанной верхушке могучей ивы, - все казалось рисунком на рыхлой рисовой бумаге: для полноты ощущения не хватало только столбца иероглифов по краю.
        Этот картина была такой мирной и спокойной, что Такэно расслабился и едва не погиб: он напоролся на конный отряд врага. Вражеские солдаты спешились у пологого спуска к реке, чтобы напоить лошадей, и только в самый последний момент Такэно заметил опасность. К счастью для него, противник тоже проявил беспечность, он даже не выставил дозор, - видимо, не ожидая нападения в столь ранний час.
        Такэно немедленно воспользовался этим, - он выхватил меч, выкрикнул короткую команду своим воинам, и его отряд обрушился на врага. Дело было решено в первые же мгновения: несколько человек противника пали, остальные были сбиты в реку и сдались. Когда их пересчитали, оказалось, что они почти втрое превосходят числом воинов Такэно, следовательно, он мог гордиться своей победой, однако вставал вопрос - как врагу удалось подобраться к городу? Ответы пленных встревожили Такэно. Выяснилось, что князь Мицуно прочно запер господина Корэмасу в одной из крепостей, а конница господина Митимасы была оттеснена к перевалу, - таким образом, путь в Радужную долину был открыт для противника.
        Обеспокоенный Такэно приказал своим воинам отвести пленников в столицу, и сам тут же, не теряя времени, поскакал туда. Князь принял Такэно без промедления. Выслушав его донесение, он, однако, нисколько не огорчился. Более того, как показалось Такэно, глаза повелителя радостно блеснули.
        - Так, так, - сказал он, - стало быть, надо готовиться к обороне столицы. Следует предупредить жителей, чтобы они немедленно отправили из города женщин, детей и стариков: мы не сможем укрыть их в замке, поскольку здесь расположена вся пехота Канэмасы, да еще моя личная гвардия. А все мужчины, способны драться, пусть остаются в столице. Надо выдать им оружие, объединить в отряды, и пусть они сейчас же начинают сооружать завалы на улицах, чтобы сражаться с Мицуно. Народное ополчение должно помочь нам в обороне города. Конечно, мы назначим в каждый отряд ополчения опытного командира из числа моих самураев. Ты, Такэно, возглавишь отряд своего квартала… Хотя нет, ты понадобишься мне для более важного дела…
        - Твоя семья здесь, в городе? - спросил князь после паузы.
        - Да, мой повелитель.
        - И моя семья здесь. Но она не покинет замок; да будет известно всем, что если мне суждено пасть в бою, если Мицуно захватит мою столицу и мою страну, то погибнет и весь мой род, - и это справедливо. Но от тебя, Такэно, подобная жертва не требуется. Иди к своей семье, и пусть они уезжают… Завтра утром я жду тебя.
        На лице Такэно выразилось замешательство. Он собирался о чем-то спросить князя, но тот сурово отрезал:
        - Иди! Утром ты придешь ко мне.

* * *
        Йока наотрез отказалась покинуть город. Ни уговоры, ни строгий тон мужа - ничто на нее не подействовало.
        - Мы никуда не поедем, Такэно. Ты напрасно меня уговариваешь, - твердила она, даже не прибавив «мой господин» в своем обращении к нему.
        - Но почему, почему? - восклицал Такэно, теряя терпение.
        - Я могла бы тебе сказать, что в моем положении трудно терпеть тяготы перехода, а ведь я еще должна заботиться о маленьком Такэно, - и это чистая правда. Но я скажу о другом: помнишь ли, когда ты брал меня в жены, я клялась тебе, что наши души всегда будут вместе, - и на этом свете и на том?
        - Так что же?
        - С тех пор как великие боги соединили нас, судьба у нас одна. Если ты умрешь, умру и я; если ты будешь жить, то и я буду жива. Неужели ты не понимаешь этого? Как же мы можем нарушить волю богов, как мы можем отказаться от их милости? Да, милости, не смотри на меня так. «Они жили счастливо и умерли в один день», - разве не об этом мечтают все, кто любит? Но не всем любящим это даровано богами, а нам с тобой даровано, - неужели мы откажемся от такого дара?
        - Ты думаешь, что наше время уже пришло? Ты говоришь так, будто готовишься к смерти, - недовольно заметил Такэно.
        - Нет, нет! - испуганно замахала руками Йока. - Я хочу жить, и хочу, чтобы ты жил! Но пойми, пойми, любимый мой, что даже если горы и моря будут между нами, меня не станет тотчас же, как не станет тебя.
        - Но и я умру, если умрешь ты, жена моя, дарованная мне богами, - возразил Такэно. - Разве я люблю тебя меньше, чем ты меня?
        - Об этом я и твержу, милый Такэно, - мы связаны неразрывно, - сквозь слезы рассмеялась Йока и спохватилась:
        - Извини меня, что я так непочтительно с тобой разговариваю.
        - Но зачем искушать богов? - не сдавался он. - Оставшись в городе, ты подвергаешь себя большой опасности.
        - Ты боишься за себя или за меня? - спросила Йока, бросив быстрый взгляд на мужа.
        Лицо Такэно потемнело от обиды; он отвернулся от жены.
        Йока пала перед мужем на колени и принялась целовать его руку.
        - Прости, прости меня, Такэно, возлюбленный мой, солнце мое, дыхание мое! Это не я сказала тебе обидные слова, это сказала моя гордыня, женская гордыня. Прости меня, слабую женщину.
        Такэно поднял ее и неуклюже поцеловал в щеку.
        - Обними меня, - прошептала Йока, склоняя голову ему на грудь.
        Поглаживая волосы и плечи жены, Такэно спросил ее в последней попытке уговорить:
        - Но наши дети? Что будет с маленьким Такэно? А ребенок, которого ты вынашиваешь? Если ты погибнешь, он даже не увидит свет.
        - Не надо, Такэно, - взмолилась Йока. - Не разрывай мне сердце. Что я могу ответить тебе?
        - По крайней мере, обещай мне, что вы спрячетесь в каком-нибудь надежном месте, когда начнется битва за город, - сказал Такэно, сдаваясь. - Кстати, у наших соседей есть старый погреб на заднем дворе, а двор этот завален всяким хламом и вряд ли привлечет внимание, даже если враги ворвутся туда. Я попрошу соседей, чтобы тебе отдали ключи от погреба, - ведь он им ни к чему, если они покинут столицу.
        - Пусть будет так, - согласилась Йока. - А теперь давай проведем этот день спокойно и счастливо, как будто ничего не случилось. Маленький Такэно пошел гулять вместе со своим товарищем Камада, но скоро вернется, раз в городе такой переполох. Давай проведем этот день вместе. Я приготовлю вкусный обед, а потом мы будем говорить о чем-нибудь веселом, а вечером я надену свои лучшие одежды, надену колье, твой подарок, и мы пойдем на реку, туда, где весной цвели ирисы, а сейчас лежит густая тень от ивы. Там мы будем сидеть до самой ночи и смотреть, как садится солнце и зажигаются звезды…
        - И война не помешает нам, потому что она - ничто перед вечным небом, - подхватил Такэно.
        Йока тихо засмеялась:
        - Даже мысли у нас одни, - а значит, мы всегда будем вместе…
        Прошла ночь, прошло утро, наступил день. Йока в одиночестве сидела на заднем дворе: соседи уже уехали, а маленький Такэно опять убежал на улицу, - смотреть, как ополченцы готовятся к обороне, - и удержать его было невозможно.
        Двор был захламлен, но этот беспорядок казался Йоке очень милым: он был житейским и успокаивающим. Вот старое колесо стоит у стены сарая, вот лежат на земле почерневшие доски, вот валяется прохудившаяся корзина, а около нее разбросан засохший камыш. Сквозь дымку гари лучи полуденного солнца освещают дворик, не оставляя теней, и дремотная тишина нарушается лишь гудением сонных мух, да жужжанием случайно залетевшего шмеля.
        Война, спешные приготовления к защите города, опасность, - все это где-то далеко, все ненастоящее, а есть только этот мирный двор, свидетельство покоя. Наверно, такова и вечность - простая, бесхитростная, обыденная.
        Горе, охватившее Йоку после расставания с мужем, прошло. Вначале ей хотелось плакать, уверенность в том, что они всегда будут вместе, не утешала ее. Но вскоре не осталось ни чувств, ни мыслей, ни желаний, - одно ожидание чего-то нового, не худшего, а лучшего по сравнению с тем, что было. Земное время истекало, как истекает волна, нахлынувшая на берег. Придет ли затем другая волна, Йока не знала и не хотела знать; безвременная пауза не имела пределов, и это было прекрасно. Уходила пора разлуки, тревоги и страдания.
        Водопад унес
        Бурный поток и затих
        Его грохот…
        - сказала себе Йока.
        Тут дитя, которое она вынашивала, шевельнулось в ней, и Йока встрепенулась. Она положила руку себе на живот и ощутила бугорок: может быть, пятка, может быть, плечико ребенка. «Прости меня, - прошептала Йока, - прости. Ты сердишься, ты хочешь выйти в этот мир и жить в нем? Ты хочешь сам понять, что он такое? Но поверь, ты ничего не потеряешь, не родившись. Тебе лучше навсегда остаться со мной…».

* * *
        Когда Такэно прибыл в замок, он поразился тем мерам предосторожности, которые были приняты тут за истекшие сутки. Ведущий в замок перешеек охранялся тремя заставами; перед воротами был сооружен укрепленный городок, а на стенах замка стояли дозорные на расстоянии не более пяти шагов друг от друга.
        Такэно остановили на первой же заставе; объяснения, что он вызван в замок лично князем, ни к чему не привели. Его пропустили лишь после того, как вернулся посыльный, посланный в крепость с соответствующим сообщением и подтвердивший, что Такэно там ждут.
        Едва он вошел в ворота, как они наглухо закрылись за ним. Его имя занесли в особый список, а затем Такэно был препровожден в казарму, где оставил свое оружие и после этого предстал, наконец, перед князем.
        - Что в городе? Что ты видел, когда шел сюда? - спросил повелитель.
        - Старики, женщины, дети уезжают. Многие уехали вчера, но я видел десятки повозок и сегодня, мой господин.
        - Как долго, как долго! - воскликнул князь. - Войска князя Мицуно уже на подходе. Те, кто замешкались, попадут в его руки… А строят ли на улицах завалы для борьбы с врагом?
        - Да, мой господин.
        - А горожане? Готовы ли они к обороне?
        - Мне трудно судить, мой господин, - ответил Такэно и не смог сдержать улыбку.
        - Чему ты улыбаешься?
        - Простите, мой господин.
        - Я спросил, чему ты улыбаешься? Ну же, говори!
        - Осмелюсь доложить, мой господин, у горожан очень забавный вид. Они вооружены чем попало и одеты кто во что горазд, но при этом такие грозные: они похожи на задиристых молодых петушков.
        - А себя ты, конечно, считаешь опытным бойцовым петухом! - расхохотался князь.
        - Но, мой повелитель… - смущенно пробормотал Такэно.
        - Ладно, не тушуйся. Ты, конечно, уже не цыпленок. Ты - молодой орел, и это не пустые слова. Я доверяю тебе важный участок нашей обороны: ты будешь сражаться на перешейке перед замком. Я дам тебе усиленный отряд солдат.
        - О, повелитель! У меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность! - Такэно упал перед князем на колени.
        - Это опасное, но достойное место битвы. Безусловно, я должен был поставить туда знатного самурая, но умение и храбрость сейчас важнее знатности. Ты понимаешь меня, Такэно?
        - Да, мой господин.
        - Поднимись же и слушай со вниманием. Ты должен знать, как будет проходить сражение, что я задумал. Я открою тебе важную тайну. Только несколько человек знают то, о чем ты сейчас услышишь, - князь понизил голос, хотя в малом зале, где повелитель говорил с Такэно, больше никого не было. - Ты, наверно, удивляешься, почему я не вышел со всей своей армией навстречу войскам Мицуно? И ты, наверно, считаешь, что князь Мицуно уже почти победил нас, заперев войско господина Корэмасы и оттеснив конницу господина Митимасы вглубь страны? Нет, Такэно, ты просто ничего не понял, - а между тем, весь наш план основывается на простейших вещах, которым учат в военной школе. Помнишь ли, твой наставник говорил тебе: не останавливаться на одном предмете, смотреть шире; позволить противнику сделать выпад, который ослабит его; сохранить свою душевную и физическую силу, - и затем победить.
        - Но это говорили вы, мой господин, исходя из слов моего наставника, - возразил Такэно.
        - Не важно, кто это сказал, - князь повел головой, - важна суть. Мы именно так и сделали. Я не вывел свою армию против армии Мицуно, я двинул против него только часть пехоты и конницу. Как я и рассчитывал, он не стал тратить время на то чтобы полностью разгромить их: Мицуно запер Корэмасу в крепости, оттеснил Митимасу, - и поспешил сюда. Иначе он не мог поступить, ведь его торопят мелкие князья, его союзники, а этим псам не терпится дорваться до богатств нашей столицы. Но оставив у себя в тылу пехоту Корэмасы и конницу Митимасы, пусть и потрепанные, понесшие потери, князь Мицуно попал в опасное положение. Мало того что он должен держать против Корэмасы и Митимасы войска, отрывая их от своей основной армии, он еще рискует получить удар в спину, - и он получит его, будь уверен!.. Ясно, что Мицуно понимает, в какую ловушку попал, он же опытный полководец, но вся его ставка на взятие нашей столицы. Захватить столицу, а уж после этого разделаться с Корэмасой и Митимасой, - вот на чем строится его расчет. Но мы надеемся на другое: мы хотим сокрушить его армию здесь, обратить ее в бегство, а затем
добить с помощью войск Корэмасы и Митимасы! Однако для этого нам не хватает самой малости - перевеса в силах, и тут-то и заключается тайна, которую я тебе хочу поведать.
        Князь сделал знак Такэно, чтобы тот приблизился и зашептал:
        - Знай же, что наша отборная пехота во главе с господином Канэмасой ночью, тайно, ушла из замка.
        Такэно изумленно посмотрел на своего повелителя.
        Князь усмехнулся:
        - Да, да, Такэно. Ты не ожидал услышать такое, и это хорошо, что не ожидал. Я очень, очень надеюсь, что Мицуно также не придет в голову подобное предположение. Защищать город всего лишь с несколькими отрядами солдат, с моей личной гвардией, да с народным ополчением - ведь это безумие, правда? Но только это безумие и способно принести нам победу. Если мы будем стойко сражаться, армия Мицуно завязнет в городе, ее порядки смешаются, а боевой пыл угаснет, - и вот тогда в дело вступит пехота господина Канэмасы! Союзники Мицуно, мелкие князьки, не выдержат ее натиска и побегут, как побитые собаки, - тогда и сам Мицуно вынужден будет отступить. Но мы не дадим ему спокойно уйти, мы станем преследовать и бить его, а господа Корэмаса и Митимаса помогут нам… Как тебе наш план, Такэно?
        - Он превосходен, мой повелитель! - с восторгом вскричал Такэно.
        - Тише, тише! Никто не должен знать, что наших главных сил нет в городе. Ты, Такэно, теперь не покинешь стен замка до самого начала битвы, как и все те немногие, кто посвящен в тайну. Это не от недоверия к тебе, это необходимая предосторожность… Кстати, что с твоей семьей, всё в порядке?
        Такэно вздрогнул, но сумел скрыть свое замешательство.
        - Всё в порядке, мой повелитель, - твердо сказал он.
        Капли росы
        Столица Радужной долины горела: улицы были похожи на огненные реки, языки пламени с ревом рвались в небо. От невыносимого жара трескались камни и кипела вода в колодцах; со страшным грохотом обрушивались колокола в храмах; на бронзовых идолах пузырился металл. Ветер врывался в это огромное адское горнило и еще больше раздувал пламя; было ясно, что скоро ничего не останется здесь, - и, тем не менее, люди отчаянно сражались за это пожарище.
        Основная часть армии князя Мицуно рвалась к замку, штурмуя его с трех сторон - со стороны города и вброд через обмелевшие реки. Трупы убитых преграждали течение воды, и атакующие лезли по этим ужасным плотинам, с каждым новым штурмом устилая их новыми мертвыми телами. Упорство защитников замка поражало врагов, но оно же и озлобляло их: пленных не брали в этом сражении.
        К исходу четвертого дня битвы стало понятно, что близится ее последний час. Наступательный порыв армии князя Мицуно явно ослабел; еще один-два штурма, и сражение неминуемо должно было остановиться. Господин Канэмаса, в дыму пожара незаметно подошедший со своей пехотой к столице, ждал условленного сигнала - в замке должны были трижды ударить в большой гонг. Но прежде чем подать этот сигнал, защитникам замка предстояло выдержать последние ожесточенные атаки Мицуно…
        Такэно со своим отрядом оборонял заставу на перешейке перед княжеским замком; первые две были уже захвачены противником. Из замка на эту заставу прибыл небольшой обоз с припасами. Сопровождавший его солдат, коротко переговорив о чем-то с Такэно, тут же вернулся в крепость.
        Такэно велел своим солдатам построиться.
        - Вы отлично дрались сегодня, - сказал он им, - а завтра у нас будет решающий бой: враг выдыхается, его силы тают. Мицуно не сумел занять замок и не займет его, я уверен. Наш повелитель благодарит нас.
        Солдаты радостно закричали:
        - Он велик и славен!
        - Повелитель помнит о нас: он передал мне, что если нам будет очень трудно, из замка подойдет подкрепление. В самом крайнем случае нам разрешено отступить и укрыться в цитадели, но я сказал, что этого не будет. Мы отобьем атаку врага или умрем здесь, на этом рубеже! Я не могу сказать вам всего, но знайте, что если завтра мы выстоим, то Мицуно будет разбит, - будет разбит наголову!.. Итак, завтра - решающий бой! А сейчас отдыхать: после ужина всем спать, кроме дозорных. Ночью я сам разбужу тех, кто их сменит.
        …Проверив караулы, Такэно глядел на зарево бушующего в городе пожара. Сердце Такэно сжимала тоска: он думал о Йоке и сыне. Что с ними, успели они спрятаться в погребе? А если успели, то выдержат ли сидение в нем, когда наверху свирепствует огонь, и дым проникает повсюду?
        Живы ли они? Узнать этого нельзя, можно полагаться только на свои чувства. Такэно мысленно представил жену и сына, и прислушался к своим ощущениям. Все та же тоска оставалась в сердце, но боли не было. «Они живы», - подумал Такэно. «Да и чего мне беспокоиться, - еще подумалось ему, - разве Йока не права, разве мне и ей не суждено уйти из мира в один и тот же час? Конечно, права, я знаю, я чувствую это. И если я жив, значит, жива и Йока, а если жива Йока, то она не даст в обиду маленького Такэно».
        Эти мысли успокоили Такэно, и он стал прикидывать план завтрашнего боя. Было понятно, что Мицуно бросит в сражение все силы, которые у него еще оставались. Нелегко придется защитникам замка, но тяжелее всего будет на заставе, - слишком мало здесь солдат. А враг будет атаковать заставу в лоб, у него нет другого выхода. Следовательно, нужно было во что бы то ни стало удержать заставу, тем более что еще есть резерв: обещанное князем подкрепление.
        Таким образом, диспозиция была ясной и определенной. Можно было отправляться спать, что Такэно и сделал, предварительно сменив караулы.

* * *
        Неприятель начал атаку ранним утром. Солдаты врага шли в бой, укрывшись большими деревянными щитами, так что наступающий отряд был похож на огромную черепаху. Стрелять по противнику было бессмысленно; нужно было выждать момент, когда строй вражеского отряда нарушится в ходе штурма укреплений.
        Люди Такэно стояли каждый на своем месте, глядя на ощетинившееся копьями чудовище, которое ползло на них. Такэно с тревогой всматривался в лица своих воинов. Он знал, что именно сейчас наступает тот момент, который определит исход боя… Такэно вздохнул с облегчением: никто из воинов не дрогнул и не попятился. Значит, им суждена победа и слава!
        Почувствовали это и враги; самое лучшее, что они могли бы теперь сделать - это отступить, бежать, скрыться, потому что они уже потерпели поражение. Однако правила ведения войны не брали в расчет душевные порывы, - они основывались на расчетах количества солдат, вооружений и прочего. Исходя из этих расчетов, вражеский отряд должен был захватить заставу, потому что он был многочисленным и хорошо вооруженным, - и он бросился в атаку на нее!
        Бой был отчаянным и долгим: несколько раз враг врывался на заставу, но снова и снова должен был отступить. Наконец, штурм прекратился: противник отошел, нуждаясь в отдыхе и пополнении своих рядов. Большинство защитников заставы тоже были ранены или убиты. У Такэно не было ни царапины, хотя он сражался в самой гуще боя…
        Прежде всего, Такэно приказал погрузить раненых на повозки и отправить в замок.
        - Передайте самураю, который должен выступить к нам на помощь, что момент настал, - сказал Такэно тем солдатам, которым поручил доставить раненых. - Мы выдержали этот штурм, но далее невозможно без подкрепления удерживать заставу. Пусть поторопится, пока противник собирается с силами.
        Замок был недалеко. Такэно вскоре увидел, как открылись ворота, повозки с ранеными и солдатами сопровождения проехали через них. Вскоре ворота опять открылись, из них вышли солдаты Такэно, но они были одни, без подкрепления. Почему? Это было непонятно.
        Такэно едва дождался, когда они подойдут, и спросил их:
        - Что случилось? Где помощь? Вы передали мои слова самураю, который должен привести нам подкрепление?
        - Да, господин.
        - И что же?
        - Он обругал нас. Он сказал, что сам знает, когда ему выступить. Он сказал еще нехорошие слова про вас, господин.
        - Что за слова?
        - Мы не можем повторить их, господин.
        - Говорите!
        - Мы не можем.
        - Хорошо, тогда передайте смысл этих слов.
        - О, господин, он сказал, что вы слишком молодой, чтобы приказывать ему. Его род древний и знатный, а ваш род… Нет, мы не можем вымолвить этого… А еще он прибавил, что вы втерлись в доверие к нашему повелителю.
        Такэно вспыхнул:
        - Если бы не война, этот самурай дорого заплатил бы мне за оскорбление! Сказать такое про меня, да еще моим солдатам!.. Но как он мог ослушаться приказа? Ведь сам князь приказал ему выступить к нам на помощь! Я немедленно поеду в замок и…
        - Господин Такэно, господин Такэно! - раздался в это время возглас одного из дозорных. - Они снова идут. Враг наступает!
        - Великие боги! - вскричал Такэно. - Мы можем теперь надеяться только на себя. Все по местам! Пришла пора нам умереть, - так покроем же наши имена вечной славой!

* * *
        Последней атакой на заставу руководил мелкий князек, из числа тех, что примкнули к Мицуно. Отряд князька пришел утром из города, где подавлял последние очаги сопротивления жителей столицы.
        Этот князек был начисто лишен воображения, не имел предчувствий и не умел смотреть в будущее. Он был уверен, что еще немного, и война закончится победой Мицуно, - а значит, надо было иметь подобающий победителю вид. Именно поэтому князек облачился в свои парадные доспехи: его шлем был украшен ярким пышным оперением и в наплечниках доспехов тоже топорщились перья; поднятое забрало сверкало на солнце, как зеркало. Гладкий панцирь сиял серебристой синевой, а поверх него висела на цепи блистающая золотая дощечка с изображением дракона; чешуйчатая бронзовая юбка, скрывающая ноги до колен, сияла; налокотники, наколенники, поножи были чеканными, протравленными красной краской, а перчатки сделаны из черных железных колец.
        Сидя на белой лошади, укрытой алыми попонами, князек отдавал приказы, а вокруг него стояли знаменосцы со штандартами и значками. Сам идти в бой он не желал, потому что не видел в этом для себя никакой выгоды.
        Такэно сразу же заметил этого князька, и вначале едва не рассмеялся, - но тут сердце проколола непонятная боль. Такэно удивился, но раздумывать об этом было некогда, - вражеские солдаты уже взбирались на частокол. Выхватив меч, Такэно бросился им навстречу со свирепой яростью тигра и беспощадной холодностью нападающей змеи.
        Раздались отчаянные крики, жалобные стоны, предсмертные хриплые возгласы, - Такэно не обращал на это никакого внимания. Он рубил, колол, резал, успевая в то же время отражать удары. Десять лет жизни ушло у Такэно на этот бой, если мерить года по напряжению человеческих сил, и всего десять минут длился бой, если измерять его движением солнца по небу.
        Враг не стерпел ужаса смертельного сражения и отошел. Такэно видел, как злобно ругается разодетый князек, как спешно отдает он новые приказы и грозит кому-то мечом. Такэно огляделся: ни единого живого человека не было на заставе, повсюду лежали неподвижные тела. Он остался один, без воинов - честь и слава им, павшим героям!
        Такэно посмотрел назад, на замок. Там еще продолжалось сражение, но лишь с одной стороны крепостных стен. Замок выстоял, это было ясно. Воины из замка могли бы теперь ударить сюда, в направлении заставы, но ворота по-прежнему были заперты. Последняя надежда на подкрепление угасла.
        Он видел, как напыщенный князек слез с коня, и отдал какой-то приказ своим солдатам; было ясно, что сейчас последует новая атака. Страшное видение предстало вдруг перед глазами Такэно: он вдруг увидел этого князька посреди огней пожарищ, с окровавленным мечом, над убитой женщиной, - и в ней Такэно узнал Йоку.
        - Йока! Моя Йока! - воскликнул Такэно, и дух его преисполнился гневом и страданием, которые превысили всё земное. Тело Такэно перестало существовать, оно превратилось в не имеющую плоти смертельную силу, - и сила эта поднялась над землей. Внизу промелькнули изумленные лица вражеских солдат, и через мгновение меч Такэно вонзился в лоб напыщенного князька.
        Тут Такэно снова обрел плоть; он упал на землю и уже не смог подняться: его стали бить и кромсать с таким остервенением, что тело его превратилось в кровавые лохмотья. Последнее, что он услышал, были три удара гонга в замке; потом сознание Такэно померкло, и его земная жизнь прекратилась.

* * *
        К вечеру все было кончено: армия Мицуно позорно бежала, не выдержав сокрушительного удара пехоты Канэмасы.
        А ночью воздух наполнила прохлада, к рассвету роса покрыла траву и камни у реки. Из замка выехал маленький конный отряд во главе с князем. Не глядя на заваленные трупами реку и перешеек, не глядя на догорающий город, князь вброд переправился через правый речной проток и поехал вверх по течению, пока не достиг широкого луга, по краям которого росли сосны. Здесь он вновь переправился через реку и слез с коня, приказав телохранителям спешиться поодаль.
        Корни сосен свисали тут с обрывистого берега, отбрасывая тень на заводь, заросшую камышом и осокой. А одна сосна, вся скривившись, росла так низко над водой, что почти касалась ветвями холодной стремнины реки. Князь сидел под соснами и смотрел, как под лучами восходящего солнца вспыхивают искры в капельках росы.
        На летних полях
        Рассыпал капли росы
        Печальный ветер.
        Блестят они,
        Словно слезы,
        - прошептал он. - Капли росы - это слезы о нас. Слезы обо всех живущих, которые уйдут, и обо всех ушедших, которые не вернутся. Плачь, ветер, много слез придется тебе сегодня пролить. Многих друзей мы уже не увидим никогда…
        Эпилог. Все чего достиг
        Худой, истощенный старик упорно взбирался в гору. Он вел за руку мальчика лет семи-восьми, который сильно хромал и часто останавливался от усталости.
        - Идем, идем, Такэно, - говорил ему старик. - Скоро мы придем туда, где будем жить.
        Мальчик покорно продолжал следовать за стариком, не произнося ни слова.
        Достигнув вершины горы, старик опустился на землю и схватился за сердце:
        - Ох, Такэно, такие прогулки уже не для меня!
        Он перевел дух, помолчал немного и прибавил:
        - Но жить мы будем именно здесь. Ты удивлен? Ты хочешь спросить, где мы будем ночевать, где наш дом, а еще - откуда мы будем брать воду и пищу? Я всё это продумал. Сегодня мы переночуем, укрывшись одеялами. Нам не привыкать: мы с тобой не одну ночь провели таким образом. А завтра начнем строить жилище, - тут много камней, и мы сложим из них хижину. Крышу сделаем из тростника, который наберем внизу, на морском берегу, а для воды выроем колодец, дожди наполнят его до краев; до тех пор придется носить воду из старого колодца в заброшенной деревне. Когда воды станет много, мы разобьем огород прямо на склоне, очистив это место от камней. У меня в сумке есть семена овощей и злаков, - если великие боги будут благосклонны к нам, мы сможем дважды в год снимать хороший урожай! Пока же обойдемся тем, что даст нам море: в этих местах хороший лов рыбы, кроме того, у берега в изобилии растут съедобные водоросли. Вот так, скоро мы с тобой не будем знать нужды!
        Старик весело глянул на мальчика, но тот безучастно смотрел на море, сидя на земле и обхватив колени руками.
        - Конечно, тяжело лазить вверх-вниз по этим склонам, но мы привыкнем. Зато здесь безопасно, но самое главное, только здесь ты сможешь выздороветь. Тебе сейчас нужно как можно больше ходить, - а нет ничего лучше, чем ходьба по горам, - и как можно больше работать, потому что работа исцеляет. Ты слышишь меня, Такэно? Ты слышишь своего дедушку Сэна?
        Мальчик безучастно смотрел на море.
        Старик Сэн вздохнул.
        - Ничего, всё образуется, - сказал он. - Сейчас я достану одеяла, - и ложись, отдыхай. Не хочешь сперва поесть? У меня остались лепешки и сушеная рыба. Не хочешь, нет? А пить? Дать тебе воды?
        Мальчик всё так же смотрел на море и не говорил ни слова.
        - Ну, ладно, отдыхай, - Сэн обнял мальчика за плечи, уложил на землю и накрыл одеялом. - Спи, Такэно, всё будет хорошо…
        Такэно быстро уснул. Старик пошарил в большой дорожной сумке, достал тыквенный кувшинчик с водой и черствую лепешку. Отломив от нее кусок, он принялся медленно жевать, запивая водой из кувшина.
        Закончив свою нехитрую трапезу, Сэн убрал кувшин и остатки лепешки обратно в мешок, и застыл, сидя на корточках. Вначале он бормотал что-то про себя, а затем начал говорить вслух, по давней привычке:
        Кустарник хаги,
        Бездомную собаку
        На ночь приюти.
        - Да, две бездомные собаки: старик и мальчик. Но мы выживем с тобой, маленький Такэно, мы выживем, - не бойся, малыш… Я был немощным стариком, когда шел в город, в Радужную долину. Война преградила мне путь; у меня не было пищи и воды. Но неведомая сила упорно вела меня вперед…
        Я понял, зачем я нужен на свете, когда достиг цели. Те, к кому я так стремился, умерли. Не было моего Такэно: мне сказали, что он погиб, но его тело не найдено или не опознано. Не было моей Йоки: мне сказали, что, скорее всего, ее убили, а может быть, она сгорела в огне пожара. Да, их уже не было среди живых, но остался маленький Такэно: я нашел его, - да, я его нашел! - в приюте у монахов. У малыша была перебита нога, тело его было обожжено; он перестал говорить. И вот тогда я и понял, зачем я еще нужен на этом свете: я должен был жить, чтобы жил этот мальчик.
        Я выходил его и увел из города, - город не любит больных и увечных, город любит сильных и здоровых. Мы пришли сюда; здесь я уже нашел приют однажды.
        Старик осторожно погладил спящего Такэно по голове:
        - Мы будем жить, малыш; всё будет хорошо. Ты не бойся, что я старик: я не умру до тех пор, пока нужен тебе. Боги даровали мне последнее испытание, последний труд, но они даровали мне и последнее утешение, - тебя, малыш.
        Сэн вытер слезы на глазах:
        - «На вершины гор, шляпу опустив, прилег. Все, чего достиг…». Это и много, и мало… Желаю ли я тебе такой участи, малыш, - не знаю… Пусть свершится то, что тебе предначертано.