Сполошный колокол Владислав Анатольевич Бахревский
        В книгу известного современного писателя-историка В. Бахревского вошел роман, повествующий о временах правления российского царя Алексея Михайловича.
        «Сполошный колокол» посвящен одному из наиболее значительных событий XVII века - Псковскому восстанию 1650 года.
        Владислав Бахревский
        Сполошный колокол
                
        Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
        
        Часть первая
        Гиль
        На меже
        Люди спорили с небом. Небо осени, черное, как погреб, звезд не пожалело, высыпало все, что было в закромах. Так щедрый хозяин кормит в последний раз любимого коня.
        Звезд было много, да не им развеивать земную тьму. И люди запалили веселые свои костры. Костры горели цепочкой, будто бы над рекою. Цепочка вилась, петляла. Костры помахивали гривами - видно, разудалый народ подкидывал в огонь дровишки. Искры сыпались огненной метелью, словно на Ивана Купалу папоротник цвел. Только Иван Купала давно уже миновал, пламя костра озаряло ржавую бороду великолепной дубравы, вдоль которой и вилась огненная река. Настоящей же речки поблизости не было. Горели костры по меже. А та межа разделяла народ от народа и царство от царства.
        Костры горели у шведов. У русских темно было. Пару костерков жгли, но жгли степенно, без шалости: стрельцы варево варили.
        Назавтра, по солнышку, начинался первый свободный день из двух свободных недель. В эти недели все желающие выйти из-под шведской короны могли открыто перейти в русские земли. И кому на Руси не жилось - скатертью дорога.
        По Столбовскому миру, заключенному со шведами батюшкой нынешнего царя Алексея государем Михаилом Федоровичем в 1617 году, за единый Великий Новгород, повоеванный шведами, за возвращение славного того города под руку православного царя смиренно отданы были шведской короне многие русские земли с городами: Ям, Копорье, Орешек, Ивангород и все Карелы.
        Осталась Россия без моря. Без моря жить - тужить. Жили все-таки. А те русские, что под шведа отошли, с морем и не расставались. Только русскому без родины - головой о стену, чтоб дух вон: тоска поедом ест. Никаким огнем тоску эту не спалишь, никаким питьем не остудишь.
        И, поживши чужой жизнью, побежали русские через заставы. Не принять - сердца не хватает, а за прием шведы войной грозят. Повоевали бы, чего там, за православных-то, да беда: до того повыдохлась матушка-Россия - с разбоями управиться не могла. Где уж там царю на царя?
        И поехали из Москвы дьяк Алмаз Иванов с боярином Борисом Ивановичем Пушкиным уговариваться со шведами о перебежчиках. Уговорились отворить границу на две недели. И собралось на меже десять тысяч человек. А всего за тридцать один год перебежало из Швеции в Россию больше пятидесяти тысяч.
        Против стрелецких уютных костерков палил кострище во всю свою радость купец из города Юрьева Донат Емельянов. У костра, возле груженых телег (пять возов добра вывозил Донат), сидело семейство: жена, пять дочек и сын Доната - Донат. Донат-младший, восемнадцати лет от роду, черноголовый, голубоглазый, высокий, легкий, взглядывал туда, где омутом стояла русская ночь, взглядывал - и голову в колени, а колени руками в обхват, будто обручем…
        Выживешь нынче - и наступит завтра. Уснуть бы! Открыл глаза, а ночь позади. И будь здрава во веки веков, родная Русь! А уж коли уснуть нельзя, надобно затаиться.
        Выдюжи нынче, вытерпи, и завтра жизнь потечет по-старому вновь. В новь! В такую же неведомую новь, как неведома вековечная старина.
        На отца Донат-младший и не глядел, не по нраву показной разгул. Так веселиться - судьбу пытать. Без оглядки верует в звезду свою отец: емельяновская порода.
        Донат Емельянов-старший был родным братом псковского купца Федора Емельянова. Купца судят по мошне, а мошна у псковича была столь тяжела, что с ним знался сам государь всея Руси. И в заграницах, в Ревеле, в Юрьеве, Орешке и других торговых городах, высокомерные иноземные купцы признавали Емельянова ровней.
        Русским товаром - ярой рожью да пушниной ласковой - кто же побрезгует? А гости высокомерные не брезговали и самим Федором. Да он-то к ним не больно льнул. Не льнул, но себя почитать позволял. Попробуй не почти!
        Царь доверил Емельянову ведать псковские таможенные дела, а у Федора каждый свейский[1 - СВЕЙСКИЙ - шведский.] гость - ворог земли Русской. Творил он им обиды обидные и неправые. Да ведь и у царя свейские люди в друзьях не хаживали. Оттого и сходили с рук Емельянову все его домогательства. Он-то поначалу теснил купчишек в сердцах, а потом смекнул: порадеть за родину - дело прибыльное. Стал кричать громко: русский, мол, православный, мол, ненавижу, мол, иноземщину. Были такие, кого от голоса того и воротило, а кому-то и нравилось. Государь нахмурился, узнав о шведских обидах, и, нахмурясь, велел купцу Федору Емельянову собирать во Пскове соляную пошлину. Откуп за это право велик, а прибыль тройная.
        Криком кричали псковичи, грамоты слали с доносами. Приезжали из Москвы дьяки, допросы Федору чинили… за его хлебосольным нескудеющим столом.
        Донат Емельянов-старший другой был человек.
        Говаривал Донат: «Слаще меду не бывает. А мед и царь ест, и крестьянин. Были бы ульи. У царей каждый день праздник. Оттого и не живучи. У работника - праздники по праздникам, потому и весело, потому-то и живет он всласть!»
        Вот и пил Донат, и плясал Донат возле своего свирепого костра.
        Хорошо дела за границей шли. Да за границей-то себя не видать. Народ за границей скудный: зависти к удаче чужой не имеет. А без завидок русскому купцу никак нельзя! Никакого интересу соболеть и пухнуть от жиру без соседской зависти. Продал Донат лавки, дома, корабль и всего с пятью возами бросился в дедовские болота.
        Многому заграница научила Доната, а пил-таки по-старому. Безудержно, не щадя ни денег, ни ближних, ни себя, ни вина самого. Вино же границ не разумеет. В такую Донат радость впал, что притащил к своему костру шведского офицера, наемника из немцев Рихарда Зюсса.
        Рихард Зюсс, бывалый солдат, пил много, и всегда на дармовщину.
        Пил Зюсс и свинел. Норовил кости глоданые Донату в рот сунуть. А Донат не обижался. Он этого Зюсса в губы целовал. Шапку ему соболью подарил. Обещал дочь старшую, Варю, красавицу синеокую, в жены отдать. Зюсс был согласен. Вино пил, еду ел, подарки за пазуху клал и на Варю смотрел немигаючи.
        Доната от гульбы вширь несло. Пьет в лесу, а лес не пьян. Гоже ли? Загорелось позвать на пир русских стрельцов.
        - Этого никак нельзя! - замотал головой Рихард Зюсс.
        - Почему же нельзя-то, дружище ты мой глазастенький? Им небось тоже выпить хотца… Да пойми ты, Зюсс! Они ж братья мне. Они ж свои, родненькие. Пойми ты, Зюсс! Вот земля, - схватил Донат горсть земли, Зюссу под нос тычет, - за межою такая же земля-то. Только у этой - нюхаю, а запаху нет. А за межою, за межою, Зюсс, у земли - дух! Потяни в себя ноздрями - в голове круженье пойдет. Я ту землю, за межой, как хлеб скушаю.
        Донат вскочил, бросил под ноги горсть земли, придавил каблуком:
        - Пойду землицы той возьму. Не то, Зюсс, помру от нетерпежу, не дождусь утра.
        - Назад! - крикнул Рихард Зюсс. - Нужно знать порядок!
        - Зюсс, глупый! Ты погляди - небеса-то сереют. Скоро я насовсем уйду на родину, а сейчас только подышу землицей. Со стрельцами, с мужичками нашими чару хвачу.
        - Нельзя! - Зюсс поднялся, глаза блестели стеклянно. - Земля пахнет одинаково. Нужно знать порядок.
        - Зюсс, дружище! - Донат размахнул руки. - Все радуется нынче. Все поет. А ты - порядок. Пей!
        Зачерпнул ковш из ведра, протянул немцу. Тот выпил. Донат взял у него пустой ковш, зачерпнул себе, выхлебал, зачерпнул еще и пошел к тихим русским костеркам.
        - Назад! - закричал Зюсс, багровея.
        Донат, не оборачиваясь, махнул успокоительно свободной рукой.
        Зюсс подбежал к одному из своих солдат, приложился к пищали, прицелился и стал ждать.
        Донат подошел к меже. Стал на колени, поклонился родине. Поднялся, шагнул в Россию, и тут грянул выстрел. Ковшик выпал из руки Доната. Донат оглянулся в удивлении и упал на спину. И умер бы, но вспомнил о желании своем: отведать землицы родимой, как хлеба родимого. И он потянулся рукою, и рука птицей полетела по ночи и летела долго, дни и годы, как летают в неведомые края за живою и мертвою водой. И нашла-таки рука землю, и черпнула из нее, и принесла ко рту.
        Услышал Донат скрежет отворенной заслонки, пахнуло жаром русской печи, и пахнуло испеченным на дровишках сосновых, на гуще квасной взошедшим, на мельнице, на реке малой смолотым, на поле росном скошенным, на просторе ветровом сеянным, у ребятушек малых отнятым, слезою горькою политым, сладостным русским, русским, русским хлебом.
        Стрельцы подбежали к Донату.
        Донат был мертв.
        Воззрились на Зюсса. Зюсс стоял, скрестив на груди руки, расставив ноги. Он был слугою Порядка и смотрел на русских свысока. Он смотрел не мигая. За спиною его рыдали, небо было серое. Ни кровинки на нем, как и на лице успокоившегося, выполнившего долг солдата из немцев.
        И вдруг очутился перед Зюссом Донат-младший. Выхватил у Зюсса из-за пояса шпагу и ткнул ею немцу в грудь.
        Солдаты Зюсса и шевельнуться не успели, а Донат матушку за руку - и к своим через границу. За братом и матерью перебежали границу сестры Варя и Агриппина и трое меньших.
        Шведские солдаты встрепенулись. Но только один из них склонился над упавшим Зюссом. Остальные ринулись к беспризорным возам убитого купца.
        Ордин-Нащокин
        Время живет человеческой жизнью. Катило себе без зацепочки, подремывало, а случилось убийство - полетело кувырком, о пеньки да коряги раздираясь до крови: крик, возня, бестолочь.
        Гонец во Псков. Воеводу ночью с постели подняли! Воевода Никифор Сергеевич Собакин спросонья, осердясь, полгорода на ноги поставил. Люди - в поту, с коней - пена. Все при деле, с испугу бумаги пишут, а дела нет.
        Наконец, утром уже, солнышко взошло, вспомнили про дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Он со шведскими комиссарами думными не один год государственную межу выправлял, языки знает.
        У толмача слово мертвое. А когда сам про свое говоришь, когда на глаза - глаза, на окрик - окриком и слезой - на слезу, тут за государственным бессердечием не схоронишься.
        Предстал Афанасий Лаврентьевич пред очи Собакина, слушал его одну минуту, все понял. В другую минуту сидел уже на коне, через десять минут выезжал из городских ворот.
        Был мрачен дворянин. Приспичило - вспомнили Ордина-Нащокина. Знают: дело будет сделано быстро и с выгодой. Оттого ли вспоминают редко. Дай шустрому ходу - он и тебя обскачет. Ныне Москве занадобились толковые люди. При нынешнем государе толковый человек любого родовитого боярина потеснит. Государь до умных охотник.
        И стоят вокруг него родовитейшие, аки цепные некормленые псы. Друг на друга косятся, друг на друга рычат, ну, а коли пришелец объявится - сворой на него: в глотку ему, за ноги, за руки - на части.
        Род Нащокиных был велик. Оттого и беден. Дворяне из Опочки. Люди оборотистые, служаки. За государя, за Россию - как дуб за землю. Не где-нибудь - на границе поместья. Из похода воротясь, за таких пьют чашу. За них да без них. На пиру и без них управляются славно.
        Афанасий Лаврентьевич среди Нащокиных не из последних. Отец обучил его математике, латинскому и немецкому языкам. Самоучкой овладел Афанасий Лаврентьевич языками польским и молдавским.
        Женился не без выгоды, на дочери видного псковского дворянина Василия Колобова: стал опоченец псковичом. Во Пскове воеводами те из бояр, что за царским столом едят. Оттого хоть и ближе Опочка к Москве, а все одно подале Пскова.
        Василий Колобов дочку любил - стало быть, о делах зятя думал. Только Богдан Минич Дубровский, казначей приказа Большой казны, - во Псков, а Василий Колобов, старый приятель, уже в дверь стучит.
        - Будь здрав, Богдан Минич! Вот он я, а вот - Афанасий Лаврентьевич, хороший человек.
        Зятьку и того довольно. Пред любыми очами за себя постоит и себя покажет. Ну а кто у власти да умен, тот не деньги считает - верных людей. Приглянулся Афанасий Лаврентьевич Богдану Миничу, и уже зимой Ордин-Нащокин со шведскими комиссарами межевал спорную границу по рекам Пивже и Меузице.
        Не знал псковский дворянин да и думать не смел, что это была не служба - испытание. Года не минуло - очутился Афанасий Лаврентьевич хотя и не за тридевять земель, а далеко: в Яссах, столице молдавского господаря Василия Лупу. То была служба.
        Василий Лупу - богач и среди государей хитрец: турецкий данник, а султан сам его просил три года дани не давать. Полякам друг, за литовского князя дочь замуж выдал, а секреты польские да и турецкие заодно продавал русскому царю, под руку которого просился со всею Молдавией. К Василию и послали Ордина-Нащокина, и тот дело свое сделал хорошо. Через князя Василия договорился московский царь Михаил Федорович с турецким султаном о посольстве, и между русскими и турками заключен был желанный мир.
        Вернулся Афанасий Лаврентьевич домой во Псков на крыльях. А вспомнили его через год.
        Датский королевич Вальдемар, прибывший в Москву жениться на дочери царя Михаила Федоровича, православной веры принять не захотел и за то упрямство получил отказ. Отказать отказали, а отпустить королевича из Москвы тоже не хотели. Всё прикидывали, как да что, каким боком это повернется.
        Терпение у датчан было датское, не русское - возьми да лопни. Сговорились с Иеремией Вишневецким, польским магнатом, тот стал армию собирать. По крови Вишневецкий был русский, любил же он Россию, как волк овцу любит.
        Поднялась в пограничных уездах паника. Вот и поехал рассудительный Ордин-Нащокин уговаривать людей не бросать домов. Уговорил.
        То была служба явная, была и тайная. Приказала Москва точно вызнать, пойдут поляки взаправду войной или пугают. Нашел Ордин-Нащокин верных людей. Верные люди связались с Духовым монастырем в Вильно. Монастырь православный. Готов помочь русским. За то святым отцам серебром и соболями плачено было.
        Вести из Вильно - во Псков, из Пскова - в Москву. А в Москве польский посол как петух шпорами гремит. Голос громкий, взгляд наглый, ну а силенок для войны у Речи Посполитой нет. Поляк пугает, а думные дьяки посмеиваются.
        За такие службы ждал Афанасий Лаврентьевич - позовут на Москву в Посольский приказ. Не дождался.
        Государь Михаил Федорович помер, а у нового царя Алексея Михайловича - свои слуги, свои учителя, свои мудрецы.
        Забыли о псковском дворянине. И Афанасий Лаврентьевич пустой мечтой себя не тешил, знал: навсегда забыли.
        Выехав за городские ворота, Ордин-Нащокин оглядел сопровождавших его к месту происшествия. Подозвал стрелецкого голову Бухвостова и велел ему, не жалея коня, скакать на границу.
        - Человек, отомстивший за отца, если я верно понял Никифора Сергеевича, - сказал Ордин-Нащокин ровным, бесстрастным голосом, - племянник купца Емельянова.
        - Емельянова? Федора? - ахнул Бухвостов.
        - Ну, если и не Емельянова, все одно. Надо спасти русского человека от шведского суда. Шведы будут требовать выдачи, а нам надо его отстоять. Устрой перебежчика так, чтобы шведский комиссар не наказания просил ему, а милости. Скачи. Бог тебе в помощь.
        Бухвостов не торопился исполнять приказ.
        - Коли он племянник Федора Емельянова, как же его в яму посадишь али в колоду забьешь?.. Такого надругательства Федор вовек не забудет.
        Ордин-Нащокин побледнел, и губы у него стали белы, задрожали, да зло. Так дрожит мошка перед тем, как облепить человека.
        - Когда перебежчику и убийце отсекут в Стокгольме голову, я сам попрошу Собакина послать тебя с этим известием к Федору Емельянову. Он тебя отблагодарит.
        Бухвостов побагровел и, настегивая коня, ускакал вперед.
        Среди русских
        Донат-младший был взят под стражу. Младший? Был младшим, да в единочасье старшим стал: пятеро сестер на руках, мать, потерявшая от горя голову, и сам - горемыка государев. Немец Зюсс перед обеими коронами, русской и шведской, чист, по закону человека ухлопал. Доната и люди не осудят, и Бог простит, а тюрьма по нему плачет.
        Стрелецкий пятидесятник Прокофий Коза привел его в нежилую избушку и перво-наперво велел накормить. Как по-другому выказать сочувствие парню, Прокофий не знал. И стрельцы его тоже не знали. Понатащили еды.
        - Жуй, парень. Обойдется. Подержат под замком да и отпустят. Ты ведь единственный кормилец большой семьи.
        Пожалели, по плечам похлопали и, чтобы в рот человеку не глядеть, вышли все на крыльцо. Пусть поест спокойно. Парень хоть и русский, а все в немцах жил. У немцев не еда - беда. У них пузо не от сыта - то пиво прет. Пусть поест парнишка, сколь в силах.
        - Вон она как закручивает, жизнь-то, - умничал Прокофий. - С вечеру был паренек при родителе, купце степенном и богатом, стало быть, и сам богат. На родину ехал. Небось радовался. И н? тебе: гол как сокол, у дверей стража. В толк не возьму. Неужто отец его позабыл, с кем пьет?
        Стрелец Никита Сорокоум осердился:
        - Оттого и позабыл, что вино ведрами хлебал.
        - Нет, братцы! - покрутил головой Прокофий. - Никакое вино у делового человека ума не перешибет. По родной сторонушке стосковался мужик. Радость ему глаза-то и заслонила. С немцем шутки шутить взялся! У немца на службе сердца нет.
        - Ты лучше скажи, вернут парня шведам али все ж не выдадут? - спросил мрачно Никита Сорокоум.
        Тут и Прокофий рассердился, вскочил даже:
        - Я - скажи? Кто я тебе - голова приказной, воевода Собакин?
        - Ты не Собакин, - успокоили его, похохатывая, - ты Коза.
        Балакали стрельцы, а Донат сидел прямо на черной от копоти лавке.
        Не наваливаясь на стол грудью, не ища спине подставки, не сидел - торчал за столом, как истый иноземец.
        Доброго расположения к себе не угадал Донат, глядя на груду еды, вываленную перед ним на голый, добела выскребанный ножом стол. Все это парню показалось бессердечной дикостью. В ста шагах от избенки под рогожкой убитый отец лежит. Где-то поблизости матушка, впавшая в беспамятство, - очнулась ли? Сестер бы не обидел кто, Господи! А тут калачи сдобные, домашние, пахнущие вкусно и непривычно. Мяса-то! Мяса!
        Тошнота подкатила к горлу. Закрыл глаза, спасаясь от разгула российской еды.
        Удивительно пахло соленостями. Должно быть, эти солености хрустят, когда их надкусывают. Любой пакостный дух переборют.
        То-то старший Донат, к рюмочке прикладываясь, поминал всегда со вздохом русские закуски.
        «Так что же теперь будет со мной?» - спросил себя Донат. И горько усмехнулся. На шведском языке спросил себя самого.
        И устыдился Донат. Как это в горе таком о себе думать? Позавидовал: счастливы те люди, которые умеют горевать, плакать, биться головою о стену. Донат знал: ему это не дано. Упрямо повторил вопрос: «Что же будет со мной?»
        Дверь в избенку распахнули так, словно собирались сорвать с петель. Втиснулся величавый, кафтан соболем отделан, голова Стрелецкого приказа Бухвостов.
        - Где он? - спросил в сенцы.
        - Здесь! - ответил Прокофий Коза.
        Бухвостов, на Доната не глядя, окинул взором избенку. Сокрушенно покачал головой:
        - Не пойдет! А ну, Коза, гони всех рыть яму. Колоду сбейте.
        И вдруг шагнул к Донату и, чуть приседая на каждом слове, сказал шепотом почти:
        - Все в лучшем виде устрою. Потерпеть придется, ну, да ведь лучше потерпеть, чем… - И Бухвостов хлопнул ребром ладони себе по шее.
        Улыбнулся, подмигнул и ушел.
        За его спиной мелькнули синие, просящие простить глаза Прокофия Козы.
        Донат ничего не понял.
        Через границу на Русскую землю, будто клубок роящихся пчел, покатилась первая волна людей, покидавших насиженные места родины ради. Не каждому по силам бросить гнездо свое. Ну, да ведь и не каждая птица стерпит, углядев, что в гнезде чужой копошился.
        Эх, когда обрубил конец, поздно бояться: поплыл корабль.
        Скрипели телеги веселым скрипом. Приседали, получив кнута, сытые кони. Гоготали хозяева, заливались хозяйки, любому слову русскому радуясь, на всякий оклик отзываясь.
        Донат вслушивался в этот таборный гомон с таким напряжением - виски деревенели. Он искал среди смеха плач - голос матери и сестер. Не находил и пугался. Где же они? Что с ними?
        Закричать бы: «Мама!»
        Да ради них и молчал.
        Брошенная изба раем теперь показалась бы. Сидел Донат в яме. На ногах колода: два дубовых пенька, железными обручами соединенных. От колоды - цепь, каждое колечко с ладонь. Этой же цепью скованы руки, запястье к запястью. От рук - цепь на шею. Замкнута на груди пудовым замком.
        Тянет груз голову вниз. Каким бы гордым ни был, а согнешься.
        Яма свеженькая. Вырыта в мокрой красной глине. От нее веет холодом подземелий. Со стен сочится вода. Глина оползает, превращается на дне ямы в кашицу, кашица затягивает ноги. Посидишь здесь денек-другой - по самую шею засосет. Сверху яма завалена сбитыми крест-накрест бревнами.
        Ярость вспрыгнула кошкой на согнутую спину. Куда же ты мчался, оголтелый отец?
        Ужаснулся святотатству, но просить прощения у Бога не стал. Больно уж дорого стоила Донату прихоть отца. Русская земля… Утешали, еду тащили - и вдруг молча в яму, в колоду, на цепь. И ведь те же самые люди.
        За что? За то, что убийством на убийство ответил? Но виновен ли? Где же суд? Слова некому сказать. Молчком, силком потащили, кинули. Вспомнились стиснутые зубы кузнеца-палача…
        Господи! Да есть ли он, правый суд, в темном, таинственном, как погреб, Московском царстве?
        Над ямой появились люди.
        Стрелецкий голова Бухвостов жестом пригласил кого-то поглядеть на узника. Тотчас увидал Донат богато одетого русского и шведа. Может быть, это был последний шанс просить себе справедливого суда. И все-таки Донат не закричал, прося милости. Кровь стучала в висках, требовала - действуй, а он ждал. И слава его терпению.
        Швед разглядел колоду на ногах несчастного, оползающую глину, цепи и, не удержавшись, тихо ахнул. Но он был дипломат, печально улыбнулся и сказал важному русскому:
        - Когда видишь подобное несчастье, вспоминаешь о себе самом и радуешься, что Бог избавил тебя от подобных мук.
        - Да, - ответил Ордин-Нащокин, - виновник будет наказан строго. Возвращать его шведской короне для суда нет никакой необходимости. Тем более, повторяю, он русский, перешедший по согласию с королевой Швеции под корону русского царя.
        - К сожалению, раньше назначенного срока.
        - Я думаю, это тоже спорный вопрос. Он, как и отец его, как его мать и сестры, перешел государственную межу в число, разрешенное договором для перехода.
        - Но до восхода солнца.
        - До восхода, но в разрешенный день.
        - Я согласен с вами, - сказал вдруг шведский комиссар. - Дело слишком запутано. Его не нужно усложнять. Тем более, и наша сторона это признает, что имущество, которое по праву должен был унаследовать этот несчастный, потеряно. Наша сторона согласна посчитать эту потерю равной сумме, необходимой для возмещения убытков, понесенных офицером Зюссом, сумме, которая пойдет на лечение его тяжелой раны…
        «Не убил! - На Доната вдруг накатило безразличие. - Я его не убил. Отец не отмщен». Услышал, как шведский комиссар, помолчав, сказал:
        - У меня к вам личная просьба, господин Ордин-Нащокин. Несчастный слишком молод. Будьте к нему снисходительны.
        Ордин-Нащокин в знак почтительности склонил голову перед шведом. Приказал:
        - Снимите с узника колоду.
        Стрельцы развели над ямой бревна. Появилась лестница. К Донату спустился Прокофий Коза. Подмигивая, отомкнул замок, снял цепи, помог вытащить из колоды ноги.
        Через пять минут Донат снова был один. Щупал опухшие ноги. Закрыл глаза. Шведы отказались от него. Никому не нужен.
        Сверху плюхнулись ошметки глины. Стрельцы снова раздвигали бревна. Что им еще нужно? В яму спрыгнул все тот же Прокофий Коза.
        - Все, парень! Кончилась твоя мука. Обманули шведа.
        Доната подхватили за руки, вытянули из ямы. Окружили, помогли добраться до избы. Стащили там с него размокшие сапоги.
        - Мы тут для тебя вроде баньки устроили. Мойся. Косточки прогрей. Замерз небось, в яме сидевши. Помоешься - вот сулея. Выпей. Тут водка на травках. От простуды убережет.
        Стрельцы поставили перед Донатом деревянную лохань, полную горячей воды.
        - Чего смотришь? Раздевайся. Мойся. Во Псков тебя повезут. Там, правда, опять под замок, да Бог милостив!
        Донат, ничему уже не удивляясь, ни о чем не думая - катись жизнь как знаешь! - послушно сбросил вымазанную глиной, мокрую одежду, залез в лохань и сел.
        Охватило теплом.
        Содрогнулся.
        - Ничего, - сказал Коза, - согреешься. Вот веничек тебе. Похлещись.
        Дал веник и стал развешивать у печи Донатовы одежды.
        «А ведь люди здесь и впрямь добрые», - подумал Донат, вспомнил яму и опять содрогнулся.
        Увидал на полу свой пояс. Выскочил из лохани. Отнял у Прокофия свои штаны.
        - Я сам повешу.
        - Мойся уж.
        - Нет. Я сам!
        - Как хочешь… Выжми штаны-то, просохнуть не успеют.
        Прокофий ушел. Донат схватил пояс, прощупал. Тыльной стороной ладони вытер вспотевшее лицо.
        «Слава Богу! Целы денежки!»
        Повесил на веревку штаны, подвинул кафтан, повесил пояс. Чтоб на глазах был.
        Чуя под ногами пол, чуя тело свое, подошел к лохани, сел в теплую воду, умылся.
        Москва решила
        - Одна тысяча пятьсот и один!..
        Государь царь и великий князь Алексей Михайлович в тысяча пятьсот первый раз опустился на колени перед образом Иисуса Христа и, глядя на лик преданными глазами, невинными, как цветущий лен, печальными, как лесные безлюдные озера, заплакал, будто девушка, слезой обильной, привычной, врачующей грустное сердце.
        И воскликнул государь:
        - Свершись, о чудо! Не для себя прошу - для уставшего от бедности, несчастного народа моего. Не победной войны, возвышающей цесарей, жажду - любезного тебе, Господи, мира! Ищу не славы вечной, царской шапкой обременен, но тишины! Не в разгуле провожу ночи молодости драгоценной - в молитвах. Вразуми!
        Царю было двадцать лет, потому и не скупился на поклоны. Силенка взыгрывала, и, опасаясь норова своего, как застоявшегося коня, государь загонял себя в церковь и был в молитве неистов.
        Покладистый, за слово свое не цеплялся безумным утопающим - умных людей слушал и слушался. Со стороны - мякиш. Ручеек с кисельными берегами. А про то, что в киселе булат утоплен, может, никто и не знал. И не надо было никому знать. Сам-то Алексей про него помнил всегда, и в том были его крепости.
        Государь поклоны бил да посчитывал. И бояре его толстые, государевы поклоны посчитывая, изумлению своему неподдельному радовались безмерно: Романов-то Алексей - первейший среди них. По усердию…
        Полторы тысячи ежедневных поклонов - не мал подвиг. Где на земле другого такого государя молитвенного сыщешь? В каких таких счастливых царствах? В немцах, что ли, прости Господи?
        Алексей-то, царь, за всю Россию молитвенник! Благословенная, святая страна! Благородный, блаженнейший царь! Целомудренный, счастливый, богобоязненный, угодный Богу народ!
        А чуда не совершилось! Нет как нет чуда на Руси. А уж ведь и ждут его! Ни в какой заморщине так ждать не умеют. А уж молят как чудо-то и всё не вымолят. Унижаются нижайше, да все не вынищенствуют, не отъюродствуют. А без чуда можно ли на Руси жить?!
        Оттого и не живут - мыкаются.
        В том 1650 году без чуда было всему государству Русскому худо. Деньжонок бы! Денег не было. И как добыть их, придумать не умели. Иноземным государствам долги натурой платили: соболями да рожью. А соболь - он с ногами, за ним побегать надо. А рожь - как Господь пошлет: то ли уродится, то ли нет.
        В том 1650 году хлеб уродился не хил, да и не хорош. А платить надо.
        За пятьдесят тысяч перебежчиков Швеция ожидала выкупа. Стоили православные, сами того не зная, сто девяносто тысяч рублей!
        Наскребли же в Москве всего-навсего двадцать тысяч.
        Двадцать тысяч - и никакого чуда. И все бояре и думные дьяки глаза в пол.
        Православных в лютеранах оставить богомерзко. Не желаешь, царь-государь, взять на душу этот грех, ну так думай!
        А что придумаешь?
        Кротко глядит царь на мозговитого Алмаза Иванова. Думный дьяк Алмаз Иванов выступает вперед:
        - Великий государь, дабы покрыть долг шведской королеве Кристине, нужно продать шведам двенадцать тысяч четей[2 - ЧЕТЬ - четверть; равнялась двадцати четырем пудам.] хлеба.
        - Хватит ли?
        - Но продавать хлеб нужно по псковским порубежным ценам. Хлеб во Пскове дорог. А цены еще можно поднять. Найти умного купца…
        - А ведь есть такой! - воскликнул обрадованный государь. Он радовался тому, что знал во Пскове толкового купца. - Есть, есть во Пскове ловкий человек - Федор Емельянов!
        Сказал и задумался.
        - Дорогой хлеб - народу горе. А ведь ничего не поделаешь. О Господи!
        Бояре на царя весело глядели. Порешили дело многохитрое.
        Во Пскове
        Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину во Пскове скучно. Вот сидит он перед окном и пустыми глазами смотрит на запотевшее стекло. На дворе оттепель. Снег сер, на деревьях по веточкам капельки висят.
        Галки, закрывая небо черной живой сетью, слетелись со всего света, облепили кровли и кресты церквей, заняли высокие деревья, орут - беду кличут.
        Ничто теперь не волнует Афанасия Лаврентьевича. Жизнь не удалась. Все позади - падения и полет. Летал и он. Все-таки летал! Высоко заносило. Нужный был человек. Государям!
        Сорок пять лет стукнуло. Не стар, да ведь и не молод. Служба вдали от ласковых глаз государя такова: плохо будешь службу справлять - в шею погонят, хорошо - не заметят. Вся заслуга, все дело твое воеводе зачтется.
        Не служил бы, но ведь - дворянин! Можно бы черед справлять - отроду честен. Дурака валять не дано и ума выказать некому. Вот она, беда российских задворок. Умному в Москве место, а вдали от Москвы с умом-то пропадешь. Служба хоть и тайная у Афанасия Лаврентьевича для Посольского приказа, но ничтожная.
        Смотрит, смотрит в окошко Афанасий Лаврентьевич, а в глазах - былое.
        …Сидит молдавский господарь Василий Лупу, усыпан алмазами, как небо в ясную ночь. Борода черна, глаза черны, слова высокомерны:
        - Твой государь презирает меня своим жалованьем. Дивлюсь тому, по какому извещению такая его государева милость?
        Афанасий Лаврентьевич полшажка вперед и тоже не без гнева:
        - Царево сердце в руце Божии! Где твое обещание Богу радеть и добра хотеть великому государю нашему, его царскому величеству? Во всех концах Вселенной непримолчно благодарят великого государя нашего, его царское величество - единого христианского царя и непорочной истинной веры хранителя!
        Хорошо было сказано. Не каждый осмелится так. Да ведь чуять надо миг!
        Василий-то после этих слов с трона вскочил, подбежал к образу Спаса и давай за государя Михаила Федоровича на глазах посла молиться. А потом к Афанасию Лаврентьевичу повернулся:
        - Пиши в Москву - жить тебе в Молдавской земле до его, государева, указа. Обо всем, что узнаю - о делах султана или короля польского, - немедля буду государю писать. И не токмо в котором государстве какие вести, - лист на дереве потрясется, и мне ведомо будет о том, стало быть, ведомо будет и государю Михаилу Федоровичу…
        Десять месяцев жил при дворе молдавского господаря Ордин-Нащокин. Жил тайным обычаем. Про то, что он человек русский, мало кто в Яссах знал. В те поры решались дела тонкие и запутанные. Донские казаки захватили у турок город Азов. Турецкий султан грозил Москве войной, но воевать не хотел. Русские тоже устали от войны с поляками и шведами. Хорошо бы сохранить Азов, но тогда война неизбежна. А война эта на руку магнатам Речи Посполитой: сразу двух зайцев убивают - русские ослабеют и турки.
        Мирить Стамбул с Москвою взялся тайно от поляков молдавский господарь, старая лиса Василий Лупу. Да только полякам он тоже был друг, а старшая его дочь была замужем за литовским князем. За таким мирильщиком - глаз да глаз!
        Молодой Ордин-Нащокин свет Афанасий Лаврентьевич и был тем оком московского царя…
        Звонят.
        Господи, ведь давно звонят! Очнулся от грезы:
        - Войди!
        Вошел слуга, ладный в ладном немецком платье:
        - Мой господин, письмо из Москвы!
        - Из Москвы?! - Афанасий Лаврентьевич вскрикнул и чуть было не вскочил. Не вскочил. Белая рука медленно поплыла над столом к слуге. - Давай.
        Слуга подал письмо и вышел.
        Афанасий Лаврентьевич перекрестился, вскрыл письмо.
        Посольский приказ потребовал вновь наладить потерявшуюся связь с Духовым монастырем в Вильно.
        Слава Богу, появилось Дело!
        Афанасий Лаврентьевич затрезвонил в звонок.
        - Соболью шубу и шапку! Лучших лошадей в лучший возок! Еду к воеводе.
        Окольничий[3 - ОКОЛЬНИЧИЙ - один из высших чинов в Древней Руси.] Никифор Сергеевич Собакин заканчивал воеводствовать во Пскове. За свое псковское кормление окольничий изрядно нажился. Теперь же, напоследок, подворачивался большой куш от хлебной торговли, затеянной Федором Емельяновым по приказу Москвы.
        Никифор Сергеевич, похаживая по дому, поглядывал, что можно при выезде снять, выдрать, выставить и продать. Одних изразцов на печах вон сколько. Да и железа пудов двадцать, а то и тридцать будет: замки, засовы, цепи, петли, дверные ручки, скобы, пробои, тяги…
        До Никифора Сергеевича во Пскове Лыков воеводствовал, ничтожный человек. Уезжая, оставил дом без дверей-окон, разорил, как разбойник разорить не посмеет. Гвозди из полу повыдергал!
        Никифор Сергеевич не чета Лыковым. С немцами знался. Гвозди дергать? Петли у дверей отдирать? Выставлять окна? Куда бы ни шло - свое с собою забрать, нажитое. Дом-то ведь не свой, содержание воеводских хором на плечах посадских людей. И бесстыдство бесстыдное - возле дома разоренного Лыков торги устроил: из дома - и на продажу! Такого и пропойце нельзя простить.
        Никифор Сергеевич собирался увезти с собою только то, что сам покупал для украшения дома у ливонцев и шведов, и для того, чтобы и на другом месте жить привычно. Ну а железки он выдирать не собирался. Пересчитать пересчитывал и оценял, но не для того, чтобы разорить дом. Железки Никифор Сергеевич собирался продать на месте, скопом. Продать купцу, а тот уж пусть, не выдирая и не ломая ничего, псковичам перепродаст товар. И все останутся при выгоде.
        По примеру немцев Никифор Сергеевич в счете был точен. Всякую железяку в книжицу записывал, а против нее - цену. Умеренную.
        Ордин-Нащокин попал к воеводе не ко времени - оторвал воеводу от приятных подсчетов, - и принял окольничий простого дворянина вполоборота. За всю беседу так ни разу и не поглядел на Афанасия Лаврентьевича обоими глазами. Как петух, одним косился.
        - Деньги для отцов Духова монастыря получишь у дьяка моего, - сразу же, без вежливого разговора ни о чем, сказал Никифор Сергеевич. - Велено проведывать, что у шведов говорят про хлебные торги, которые мы скоро начнем с ними вести… А еще велено узнать, где теперь скрывается лютый враг государя, вор и самозванец Анкудинов, называющий себя сыном царя Василия Шуйского.
        - Господин мой Никифор Сергеевич, - сказал вкрадчиво, - все будет исполнено, как велено. Дозволь и тебе, воеводе нашему, сослужить службу.
        - Какую же? - Не поворотился, наглец!
        - Люди мои каждый день говорят мне с тревогой: Федор Емельянов самоуправничает. Посольским приказом велено ему закупить для поднятия цены на хлеб двенадцать тысяч четей ржи, а Федор скупил все, что мог.
        - Откуда известно во Пскове, о чем просит Посольский приказ? Болтовня! Федор Емельянов доверенный человек самого государя!
        - Но недовольство растет.
        - Для недовольных у меня в кадках иву мочат.
        Афанасий Лаврентьевич вспыхнул:
        - Мое дело, дело слуги государя, - предупредить: надвигается бунт.
        - А мое дело воеводское - бунтовщикам языки рвать.
        Афанасий Лаврентьевич поклонился и вышел.
        Ссора
        Дом купца Федора Емельянова был велик и уродлив. Дом этот не стоял, хотя о домах принято говорить, что они стоят, не высился, а был он высок, затейлив, с луковками и шпилями, - он выхвалялся. Мещанские, стрелецкие, дворянские и прочие избы и дома отпрянули от него в почтительном страхе.
        Земле от этого дома было тяжко. Он давил ее, душил, лез в нее. И все-таки был ненадежен. Страх ослепил его два нижних белокаменных этажа, толстостенных, будто крепость. Страх распялил безумно окна третьего, деревянного, жилого этажа. Где, мол, он, тать, с какого боку ждать? Страх и гордыня. У кого еще в городе столько стекла заморского найдется на окошки-то?
        Сын Федора Мирон, первый во всем Пскове дылда и балда - на гусе куриная головка, - подглядывал в щелку за двоюродными сестрицами.
        В их курятнике с утра переполох: ждали братца.
        Донат-младший сегодня выходил из-под стражи. Взяли его за нападение на шведского офицера Зюсса, и кто знает, сколько бы продержали, когда б не дядюшкины деньги.
        Сестрицы кудахтали, каждая про свое и все разом - о братике.
        Четверо сестер сидели на одной кровати, под крылышком у старшей, у красавицы Вари, а вторая после нее, Агриппина, тоже красавица, только вся острая, как лисичка, злая, как хорь, металась по комнате в тоске.
        - Господи! - шептала она с присвистом. - Зачем мы сюда приехали? Неужто плохо нам жилось там, где люди живут? Чего нам не хватало?
        - А что тебе здесь не хватает? - спросила Варя.
        - Кофею хочу! Кофею! И общества! Не будь я Агриппиной - при первой же осаде собачьего вашего Пскова убегу к шведам.
        - Дура! - крикнула Варя в сердцах. - А ну, всем одеваться!
        Возле двери Федор Емельянов своего Мирона за ухо поймал. Приволок в библиотеку домашнюю, ткнул носом в Псалтырь:
        - Читай!
        - Аз! - взревел Мирон, не видя книги, и попал в точку.
        - Ну? Дальше! Дальше! - кричал отец.
        Мирон узрел буквицу, напрягся, будто камень лбом спихнуть хотел, и в тот же миг вспотел, ибо слово было длинное и с юсом.
        - Аз же… Аз же… Аз же поу…
        - Что «поу»?
        - …чу. Аз же поучу…
        - Дале!
        - …ся! - рявкнул Мирон. - Аз же поучуся.
        - Тебе сто лет не хватит, чтобы Псалтырь пройти! - Федор захлопнул тяжелую, в медном окладе книгу и грохнул этой книгой по Мироновой башке. Ухнуло, как из бочки. - Смотри, парень! Не женю, покуда грамоты не одолеешь.
        - У-у-у! - затрубил Мирон в тоске.
        А на улице-то - динь-динь-динь!
        Колокольцы.
        Тройка, осаженная перед воротами, - фырь да пырх. Из саней Донат выпрыгнул. И бегом в дядюшкины хоромы: матушку обнять, сестриц приголубить.
        Слуги, кланяясь, отворяли Донату двери.
        Он, легкий от счастья, воли, быстрой езды, в ожидании ласки, веселья, добра, новой жизни, влетел в комнату купца Федора.
        Федор, огромный, как отец, стиснул Доната в объятиях, расцеловал, отстранил от себя и посмотрел. От погляда вспрыгнули на спину Донату мурашки, будто ком снега невзначай проглотил.
        Дядюшкины глаза приценялись, рылись в нем, как в ворохе тряпья. Рот - властный: хозяин; глаза - дерзкие: мальчишка; лоб - высокий: поумнеет; грудь - широкая: породистый; спина - еще шире: на такого грузить да грузить, не скоро надорвется.
        Дядя глядел на Доната, глядел, и Донат все еще улыбался, но радость загнал в закуту, и вместо нее, выставив уши, оскалив зубы, запрыгала в груди злая собачонка обиды.
        Федор и улыбку Донатову оценил, и обиду разглядел, но ничего не сказал. Прошел в святой угол, зажег лампаду.
        - Помолимся, сынок, за спасение души твоего отца.
        Голос был теплый, без фальши. Собачонка в Донатовой душе вильнула хвостом, но зубы не спрятала.
        Стали на колени под образами, помолились.
        - А теперь садись, Донат, поговорить с тобой хочу.
        - Матушку бы повидать, - заикнулся было.
        - Увидишь. Это всегда успеется. Сестрицы-то заждались тебя…
        Под окнами шумно осадил коня всадник.
        - Кого это несет? - Федор недовольно прищурил глаза. - От воеводы, никак? Дьяк его думный.
        Дьяк вошел стремительно. Поклонился:
        - К тебе, Федор сын Емельянов, от воеводы Никифора Сергеевича с делом государевым и спешным.
        Нагло и недоуменно воззрился на Доната.
        - Говори! Это мой сын! - приказал купец.
        Дьяк недоверчиво покосился на Доната, но прекословить побоялся. Прекословить Емельянову куда как опасно.
        - Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом. - Дьяк помешкал, едва заметно плечами пожал: смотри, мол, твое дело, но не почитать тайну…
        - Не тяни. - Голоса Емельянов не повысил, бережет свое достоинство, свое мошенничество.
        - Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом: не медля ни единого часа, перевози из амбаров своих хлеб в Завеличье. Из Москвы едет швед Нумменс с казной. При нем государевы деньги для шведской королевы. Тебе наказано вести с Нумменсом хлебные торги. Вот царское письмо к тебе.
        Дьяк поклонился иконам, достал из-за пазухи письмо, поцеловал краешек, передал Емельянову.
        - Давно пора с этой затеей кончать. Народ зол, того и гляди, в амбары полезет, а мы все ждем чего-то.
        Дьяк покачал головой: говорить такие дерзкие речи, держа в руках письмо государя? И опять смолчал. На Емельянова даже донос писать страшно. Ему все равно ничего не будет, а тебя, писаку, на дыбу поднимут, а то и в Сибирь упекут.
        Федор Емельянов, однако, с письмом обошелся вежливо - опамятовался, видать. Поцеловал письмо, на колени перед образами опустился, потом уже стал читать.
        Прочитал, поглядел на дьяка:
        - Скажи Никифору Сергеевичу, пусть укажет амбары в Завеличье, я новые обозы туда и заверну. А ночами буду возить хлеб из своих амбаров. Чего зря народ дразнить? Меньше глаз - меньше толков. Не так ли? - обратился вдруг к Донату.
        - Так.
        - То-то! Народ - дитё малое. Не разумеет, что для его пользы делается. Так? - снова у племянника спросил Федор Емельянов.
        - Не так.
        - А как же?! - Сел и от любопытства голову свою львиную на руки положил, ожидая ответа.
        - Народ знает, когда его дурят. Он умеет терпеть, но терпит до поры, и его не надо выводить из себя.
        Глаза у Федора Емельянова заблестели.
        - Хвалю тебя, Донат, за ум.
        - Не мои слова. Так говорил мой отец.
        Федор это мимо ушей пропустил, повернулся к дьяку, спросил:
        - Слыхал?
        - Слыхал.
        - Вот и скажи воеводе: народ, мол, до поры терпит. Его, мол, из себя выводить - себе вредить… Стрельцы по домам сидят. На улицу нос высунуть страшно. Голодранцы, как волки, в стаи сбиваются. Спроси воеводу, чего он ждет? Когда ему в хоромы красного петуха пустят?
        Дьяк двинулся к выходу.
        - Погоди!
        Открыл Федор ларчик на столе, достал три серебряных рубля.
        - За великую радость, которую доставил моему дому золотословным царским письмом.
        - Благодарствую, Федор Емельянович! - как дворянина, по отечеству, с радости поименовал купца. - Всегда помним твои щедроты и молимся о твоем благе.
        Откланялся.
        Федор подождал, пока лошадь унесет за ворота дьяка, и пошел из комнаты. Поднялся со стула и Донат.
        - Сиди, - приказал ему дядя, - не успели поговорить-то с тобой. Распоряжусь вот.
        Донат сел на стул, сел прямо, строго. Почувствовал себя несчастным. Чужой дом!
        Хотелось оглядеть эти мрачные, обитые мореным дубом палаты, да гордость не позволила. Смотрел перед собой, на огромный дубовый черный стол, на черный стул с бархатной черной спинкой и в страхе думал: уж не колдун ли дядюшка? В черноте-то явится ли светлая мысль?
        Федор вошел стремительно и сразу сел к окну, смотрел жадно, властным движением руки позвал племянника к себе:
        - Смотри!
        Вдоль по берегу Великой, словно пасть, полная зубов, - стена. Башни по стене круглые, высокие, недоступные.
        - Что видишь?
        - Вижу, как грозен Псков.
        Дядюшка всплеснул руками. Словно две золотые рыбы выпрыгнули из своей стихии и канули. И точно канули: утонули в соболях озлащенные перстнями и кольцами волшебные руки Федора Емельянова. Великие руки купеческие. За этими руками грустная матушка-Русь следила с надеждой. В эти руки лилось, и сыпалось, и падало то, чего не было в бесчисленных, немереных землях русского царя, - серебро и золото.
        Дядя, владелец рук своих, еще мгновение назад протягивал их племяннику и вот - упрятал.
        Опять заиндевело умное лицо Федора Емельянова. В глазах - пустота, губы подобрались и легли одна на другую проволоками, голос поскучнел, пошли в нем скрипы, словно сосновое полено на лучину щепали. А все из-за того, что племяш не на возы, груженные хлебом, воззрился, а на крепостную стену.
        - Хотел спросить тебя, Донат, - прикрикнул дядюшка, - как же это бросил ты отцовское наследство, пять возов отборнейшего иноземного товара: серебро, китайские шелка, китайский фарфор?
        - До богатства ли, когда на глазах убили отца?
        - Но знаешь ли ты, кем бы ты был во Пскове, и твоя мать, и твои сестры, если бы вы вернулись на родину с вашими возами? И знаешь ли ты, кто вы теперь без этих возов?
        - Знаю. Я нищий. - И положил руку на тяжелый свой пояс.
        - Ты купец. Купец, на плечах которого осталось хотя бы подобие платья, не теряет надежды разбогатеть… И тряпки можно обменять с выгодой. Но если у купца пять возов драгоценных товаров, он удесятерит свое состояние, а удесятерив, умножит его во сто крат… И тогда является миру купеческий род, богатство которого уравнивает его с силой самых древних княжеских фамилий. - Глаза у Федора Емельянова опять заблестели, но огонек в них сидел свирепый. - Ради одного тычка шпагой ты бросил все, что скопил отец по крохам в ежедневных трудах. Ты предал отца.
        - Я? - Не дай Бог, была бы в этот миг у Доната шпага в руках. - Я, который отомстил за смерть отца, предал его?!
        - Ведаешь ли ты, как дороги мы, торговые людишки, нашим государям! - закричал Федор. - Если мы улыбаемся - народ ликует, если мы плачем - народ рыдает. Мы - всё! Изобилие и голод, победы и постыдное бегство.
        - Но я мстил за смерть отца! Святая месть стоит пяти возов барахла. Можно ли стерпеть…
        - Купец должен терпеть. Для купца нет ничего выше, чем его товары. Ибо, говорю я тебе, благополучие купечества - благополучие царства. Понимаешь ли ты это?
        - Нет! - Донат топнул в ярости ногой. - Нет!
        У Федора поднялись брови. Улыбнулся.
        - А кровей ты, парень, наших, емельяновских. Жалею, что не купцом рожден. Те пять возов я тебе не смогу простить, племяш. Оставил мать без куска, без приданого - сестер-невест, дом свой - без имени.
        - Я саблей добуду и славу, и хлеб, и приданое.
        Федор Емельянов расхохотался:
        - Пробуй! Вот тебе писулька. - Достал из ларца заготовленное письмо. - Пойдешь в Стрелецкий приказ. В стрельцы тебя возьмут - мое купеческое имя тебе порукой. Но мой дом отныне для тебя закрыт. Не люблю, когда при мне топают ногами. Дослужишься до полковника - приходи.
        Хоть и зол был племянник на дядюшку своего, а письмо взял.
        «Умница!» - похвалил его про себя Федор.
        А в насмешке не смог отказать своему степенству:
        - Вновь поверстанные стрельцы получают жалованья три рубля в год. Прощай! Копи сестрицам на приданое.
        Федор отвернулся от Доната и с жадным любопытством прильнул опять к окну.
        Через Великую по льду тянулись обозы с хлебом. Большие деньги затратил на этот хлебушек Емельянов.
        Другой бы разорился, а Федор уже прикидывает, какая будет ему прибыль от этой «невыгодной» сделки. Красная цена хлебу - девятнадцать алтын за четь. Скупал же его Федор у псковских дворян по тридцать шесть алтын и четыре деньги. Цена высокая, и Москву она радовала. Теперь шведам придется покупать дорогой хлебушек! Правда, денег они платить не будут, хлеб получат в зачет тех ста девяноста тысяч рублей, которые Московское государство должно королеве за перебежчиков… Потому-то и не жалел денег Емельянов. На эти деньги покупалась дружба, спаянная государственной тайной, с самим государем. Да ведь убытки-то купец и не собирался терпеть. Вместо двенадцати тысяч четей он с воеводой Собакиным скупил весь псковский хлеб. А землякам-то есть надо! Голод, говорят, не тетка, и по пятидесяти алтын за четь будут платить… Беднякам, конечно, тяжело придется. А что делать? Всему свету мил не будешь. Дворяне-то, что повиднее да поумнее, за Федора Емельяновича Бога молят. Поднажились! Нащокины, Чиркины, Туровы… Самые сильные люди Псковщины. У них-то теперь в кошельках туго. Стало быть, за Федора грудью пойдут, коли
- упаси Бог! - какая смута.
        Ухнула бешено дубовая дверь внизу: племянничек дом покинул.
        Федор прищурил левый глаз, но улыбнулся. Перебесится парень - человеком будет. Да и ничто не могло рассердить Емельянова в тот счастливый миг. Спорилось дело денежное, купеческое, живое.
        Подошел к столу, позвонил в серебряный колокольчик. Тут же протиснулся в дверь десятипудовый страж-слуга, половицы так и заскрипели.
        - Доната, племянника моего, запомнил?
        - Как не запомнить? - словно гром дальний, пророкотал великан.
        - С его головы чтоб ни волоска не пало! Не мешать его делам ни в чем, но чтоб ни волоска… Понял?
        - Как не понять?
        - Ступай, Сиволапыч.
        Половицы вздохнули.
        Донат выбежал на улицу. Тяжелый грудастый ветер пошел толкать его, как подвыпивший гуляка. Донат хлебнул холодного воздуха, поперхнулся, опамятовался. Матушкиного благословения не получил, с сестрами перед новой разлукой, не дай Господи вечной, не свиделся, не простился.
        Назад побежал Донат в палаты Емельяновы, а в дверях ему Сиволапыч дорогу заслонил:
        - Не велено тебе у нас быть!
        Детина широк, с дверь, руки по локоть засучены, коротки и толсты: коль обнимет, осерчав, душу выдавит. А Донату уже и черт не страшен. Схватил быка того за бороду левой рукой, а правой - по шее. Рухнул Сиволапыч на колени. Донат мимо него, по лестнице каменной наверх, в деревянные жилые покои.
        А матушка, будто чуяла, в сенцах между мужскою половиной и женской, затаясь, ждала сына.
        - Донат!
        - Матушка!
        - Донат, все знаю. Береги себя. Помни, сестры ждут тебя, избавителя… Горек сладкий кус, коль печен в чужой печи. И я тебя жду. Вот возьми золотой на счастье. Ступай! Увидят - на меня гнев Федора падет.
        И вдруг - легкие шаги, теплые белые руки: Варя!
        - Братик! Жду тебя!
        Донат, сдерживая рыдания, бросился вниз по лестнице, мимо отшатнувшегося уважительно Сиволапыча.
        Старые стрельцы
        Куда он бежал, зачем, Донат не знал. Только все в нем кричало и болело.
        «Какую дань тяжелую берешь за единственное право - сказать: «Я твой!» - укорял он. Но кого? Родину? Первый шаг - кровь. Кровь того, кто так к тебе стремился, кто так любил тебя. Кровь отца. Второй шаг - разоренье. Третий - тюрьма. Четвертый шаг - и ты совсем один. Все двери на запоре. Ты - чужой.
        «За какие вины наказываешь? За то, быть может, что на чужбине рожден и вскормлен? Но это ведь чудовищная месть!»
        И вдруг глаза увидели.
        Кровь отлила от головы, и пустое сердце набухло почкой.
        Донат стоял на холме.
        Перед ним деревянное кружево домов, посыпанное густо серебром.
        Оно взросло на воле. Так растет дремучий русский лес: высоко и низко, вкось и вкривь. Не выдуман, не выхожен - сам собою. Потому и сказок в нем, как зверушек, видимо-невидимо.
        И, разрывая дебри деревянные, как луговины посреди лесов, стояли белокаменные церкви. Они не возносились над городом. Они вросли в него. Куполами-то не похваливались. Издали купола-то - золотыми капельками. Капельки те дрожали, как слезы, но оторваться, пролиться они не могли. И подумал Донат: пошкурить бы город, не скрыто ли под снегом и деревом золото? Золотое тело золотой души в сермяжной лукавой одежонке!
        «Родина, прости сомнения мои! Я - твой! Готов платить до самого конца за это: я - твой».
        Забурлило в нем веселое. Побежал он с холма и кинулся прямо в Довмонтов город[4 - ДОВМОНТОВ ГОРОД - одна из крепостей Пскова, примыкающая к Кремлю.], в Стрелецкий приказ.
        В те времена во Пскове было полторы тысячи стрельцов, расписанных по трем стрелецким приказам. Донат пошел в тот, что на дороге первым был: чего выбирать!
        На крыльце приказных палат стрельцу, загородившему бердышом дорогу, Донат сунул бумагу:
        - От Емельянова! К вашему голове!
        Стрелец почтительно покосился на бумагу и пропустил, не читая. Не умел.
        В приказе вдоль стен - лавки. Возле трех окон - три стола.
        Донат поклонился, спины особенно не утруждая.
        - С чем пожаловал? - спросили его.
        - Хочу, чтобы меня поверстали в стрельцы.
        Палата колыхнулась от громового дружного хохота. Кровь ударила Донату в голову. Схватил огромную дубовую лавку, поднял над головой и швырнул на пол, под ноги гогочущим стрельцам. Лавка рассыпалась, дубовая доска треснула.
        Тихо стало. Не видывали еще такого стрельцы. Парнишка молод, а зол, как волк. И ведь силен! В поясе тонок, а сила битюжья.
        Никто не нападал. Донат повернулся и пошел прочь. Его остановил высокий, узкобородый стрелец:
        - Погоди! - Взял за руку, повернул к сидящим за столами; Донату стыдно было за себя, как овечка, сник. - Видишь?
        Донат увидел: у одного поперек лица шрам, у другого глаза нет, третий без уха, четвертый так иссечен, что брови по всему лицу растут: кусочек на щеку съехал, кусочек на лбу, кусочек в переносице застрял.
        - Понял? - спросил стрелец.
        - Люди вы бывалые, вижу, а почему смеялись, не знаю.
        - Вот и они глядят: парень молодой, не шибко понятливый, оттого и не побили… В этом приказе старые стрельцы… Они в два раза лучше нашего брата, новоприборных, - засмеялся вдруг, тыча пальцем на сидящих. Хлопнул Доната по плечу: - Да ты забыл, что ли, меня?
        Донат растерянно улыбнулся:
        - Не помню.
        - Забыл того, кто с тебя колоду сбивал?
        Жарко стало парню. Вспомнились ему виноватые синие глаза из-за спины стрелецкого головы.
        - Знаю тебя. Только имени своего ты мне не назвал.
        - Ну, вот и хорошо, что память у тебя не короткая… Тяжко тебе пришлось, а ничего, не сомлел… Пошли отсюда, от высокородных!
        - Куда?
        - Со мной. В наш приказ новоприборных. Как зовут? Ты в ту ноченьку тоже со мной не здоровкался.
        - Донатом зовут меня.
        - А меня Прошкой и Козой. На бороденку-то мою не гляди. За прыткость Козой прозван.
        Донат поклонился вдруг старым стрельцам до земли:
        - Простите, отцы! Больно много обид выпало мне в нынешний день.
        Стрельцы угрюмо помалкивали, а тот, кто больше других иссечен был, простил. Тронутый нежданным смирением парня, руками замахал:
        - Чего там! Коли поверстают, приходи. Угостимся на радостях… И ты, Коза, бороденку-то зря задираешь… Кабы мы урезали вам жалованье, а то ведь из Москвы указ.
        - Спасибо тебе и на том, Максим Яга, - сказал в сердцах Прокофий и дернул Доната за руку: - Идешь ай нет?
        Донат не понимал, о чем говорили стрельцы, да и как понять, когда голова кругом идет. Явился в чужой монастырь со своим уставом, чуть беды не наделал.
        На улице Прокофий Коза спросил:
        - Ты чей будешь?
        - Ничей. Сам по себе.
        - Ничей, говоришь. А кто ж тебе писульку дал?
        Только тут вспомнил Донат о письме. Остановился, думая, куда девал.
        - В зепи[5 - Зепь - карман, нашитый на штаны.] она у тебя, - засмеялся Прокофий.
        Донат вытащил грамоту, перепрятал на грудь.
        - Того, кто дал мне эту грамоту, я убил бы, когда бы не боялся навлечь проклятье на весь род… Тот человек разлучил меня с матерью и сестрами… Я растоптал бы эту грамоту, но она единственная моя надежда стать воином.
        - «Воином»! - передразнил Коза. - А знаешь, какое жалованье положено нашему брату?
        - Знаю. Три рубля.
        - То-то! Я пятидесятник, а мне платят четыре рубля, столько же, сколько простому стрельцу Старого приказа. У них, хрычей, за службы и кровь - прибавка, а у нас убавка. Полтины лишились и пятидесятники, и десятники, и простые стрельцы. Хотели мы челобитную писать от всего стрелецкого войска, а хрычи и слушать про то не хотят. За свое держатся.
        - Так вот они почему гоготали!
        - Потому и гоготали. Смешливые… Так и не сказал, кто за тебя поручается.
        - Дядя мой! Федор Емельянов. Купец.
        Прокофий Коза свистнул и сбил шапку на глаза:
        - По рукам!
        Донат недоверчиво посмотрел на него.
        - По рукам, парень! Если Федька тебе враг, так и мне тоже. Он всему Пскову враг, твой дядя.
        - Что же он учинил нехорошего?
        - Всего не перечесть… Ты у него живешь?
        - Я утром в тюрьме жил.
        Прокофий нахмурился:
        - Долго тебя держали. Из-за тюремного сидения и указал тебе на дверь Федька?
        - Нет. Он меня вызволил из тюрьмы. Мы с отцом жили в Швеции, а когда переходили рубеж, немец моего отца…
        - Знаю! Значит, ни кола у тебя, ни двора.
        Донат пожал плечами.
        Прокофий махнул рукой:
        - Не горюй, все образуется. Пока у меня поживешь, а там на постой определим. Такую хозяюшку подыщем - любо-дорого! - Подмигнул.
        Донат вспыхнул, как зарница-озорница.
        Бухвостов, голова Стрелецкого приказа, прочитал письмо Федора Емельянова, и дело было решено: велел Донату снаряжение покупать.
        У Прокофия козы
        Те, что из купцов простаки, простаки-то меж купцов. Вот и у Доната, кроме материнского дарения - золотого, чеканенного на Московском денежном дворе при царе Василии Шуйском, - поясок кожаный. В том пояске талеры[6 - ТАЛЕР (нем.) - серебряная монета.] эльзасского эрцгерцога Леопольда. Большие талеры.
        Донат хотя и тонок в талии был, а чтобы талерами подпоясаться, их не меньше двух дюжин надобно. Да в кошельке поболе полтины копейками позвякивало…
        Купил Донат полное снаряжение стрелецкое, вырядился в новое, позвал товарища своего и начальника Прокофия Козу в кабак, а тот не пошел.
        - Вот уж поверстают завтра, тогда и прогуляем твою волю. Да и день уже на скончании, жена дома заждалась. Пошли, утро вечера мудренее.
        - Благодарю тебя, Прокофий! Ты первый человек… - Перехватило у Доната горло.
        - Э, брось ты! - смутился Прокофий. - Чего тебе далось: «благодарю», «Прокофий»… Прошкой меня зови! Меня друзья Прошкой зовут.
        Жил Прошка небогато, а накормил гостя до отвала. Масленица была, а на Масленицу русский человек до еды охоч.
        Прошкина жена поставила перед мужчинами две стопы блинов, каждая величиной с сапог:
        - На здоровьице!
        А к блинам - икры, масла, сметаны, медку!
        Пяток блинов Донат съел и наелся:
        - Спасибо!
        У Прошки чуть глаза не выскочили.
        - Как так?! А ну развязывай пояс! Так едать, как ты, - ног таскать не будешь. Немецкое заведение - на голоде сидеть. А ну! Гляди на меня!
        И пошел блины в рот кидать.
        Как ни упирался Донат, две дюжины умял. Легкое ли дело от Прошки Козы отвязаться? До смерти небось закормил бы, на счастье, пришла к нему девица Евдокия, умершего стрельца дочка. Стал ее хозяин за стол сажать, а она ни в какую.
        - Не в гости пришла, по горькой нужде! Спаси, дядя Прокофий! Без хлеба сидим: семеро на моих руках и мать плохая. Деньжонок нет, продать нечего, да и были бы деньжонки, разве купишь нынче хлеб?
        Задумался Прошка, на жену глянул. Она сразу словечко и замолвила:
        - Чего уж там, надо помочь! Семеро ведь, и все мал мала меньше.
        - Про то и думаю, - огрызнулся муж. - Сколько у нас мешков осталось?
        - Десять мешков.
        - Заверни-ка, жена, ребятам на гостинец блины эти… Ступай домой, дочка! Порадуй малышей, завтра сам привезу вам хлеб. Пять мешков довольно будет?
        Пока шел разговор, Донат за лицами следил. Как заговорил Прокофий про мешки-то, Евдокия опустила руки и заплакала. А жена-то Прошкина чуть нахмурилась - больно щедро! - и тут же разрумянилась: рада. Не жаден, не жаден Прошенька ненаглядный. С хорошим человеком хорошо жить.
        Захотелось Донату обнять всех. Отца вспомнил. Вот почему так спешил отец к русским людям, вот почему так маялся без них. И вдруг испугался Донат: а не мелок ли он для такой жизни?
        Постелили Донату на лавке возле печи. Лавка широкая, на подстилку - шуба, укрыться тулуп дали.
        Прокофий, свесив голову с печи, шепотом, чтобы сон не спугнуть, сказал:
        - Ты насчет блох не думай, у нас чисто. Летом шубы полынью засыпаем.
        - А я и не думаю, - откликнулся Донат, уловив теперь солнцем пропитанный, густой, как само лето, и такой же далекий запах полыни. - Спи, Прокофий. Мне хорошо.
        - Ну и слава Богу!
        Прокофий пошептался с женою и затих. Уснул.
        Донат закрыл глаза, чтобы тоже уснуть, но вдруг понял: он сказал правду - ему было хорошо. А тут еще тихо и нежно запел сверчок.
        - Ишь ты! - сказал Донат и улыбнулся.
        А вспомнил тюрьму. Как дядюшка ни тряс мошной, судьбу Доната решала Москва. Пока туда гонец, пока оттуда. Дали взятку - не тому. Дали тому - другому тоже надо. Когда во Пскове стало известно, что племяннику Емельянова вышло помилование, вот только нужно написать еще столько-то бумаг, а потом эти бумаги привезти из Москвы псковскому воеводе, Доната перевели в общую келью, к трем незлобивым сидельцам.
        В те поры созрела в Донате мысль: назад подаваться, в Европу, в Польшу ли, во Францию или к мунтянам[7 - МУНТЯНЕ - венгры.], - лишь бы из России. О матери, о сестрах уже не думал. Небось! У дядюшки под крылом, а он всему Пскову хозяин. Бежать! Бежать! Пока голова цела. Русь - она для русских. Ну и пусть с нею носятся. Она Донату славы не прибавит, и он без нее проживет, как прожил восемнадцать лет.
        Был среди сидельцев въедливый старичок. Проник он в думы Доната и не одобрил. Парня не ругал, Русь не хвалил. Рассуждал все больше о том, что человеку без дома родного жить нехорошо. Оно, может, воли-то и больше, а человек за родину пуще матери держится. Может, в одиночестве жить и полегше, а человек семью заводит. Кому не понятно: на два рта спину гнуть или на дюжину, а человек детишками спешит обзавестись. Человек, мол, как дерево. Дерево вершиной вверх тянется, к солнцу, а корнями - вглубь. Чтоб уж никакими силами от кормилицы не отодрать. Так и человек: ему и почет нужен, и слава, но он и о потомстве думает. Плодит детей, внуков, чтоб на веки вечные укрепиться на родной земле.
        Доната сердили стариковские мудрости, а тот и на окрик не обижался, свое твердил.
        И так, мол, бывает. Ни в чем не повинен, а тебе на руки цепи, на ноги колоду. Можно злобой изойти, а коли Бог даст волю, власть и силу, явиться в город на коне и, мстя ему за неправду, сжечь его. И будешь ты проклят, ибо спалил родной дом. И будешь ты свят, коли не меч занесешь над тем городом, а возьмешься за мастерок каменщика. Костер красен и величав, но после него угли. Сад вырастает не сразу, но потом сияет цветами каждую весну…
        Лежа теперь морозной ночью в теплой русской избе, под тулупом, пахнущим полынью, касаясь боком теплых кирпичей ласковой русской печи, вспоминал Донат старичка и говорил себе: тюремный его товарищ был зело мудрый человек.
        Загорелось Донату встать с лавки, пойти куда-то и такое сделать, чтобы сказано было: молод муж, а умом зрел, не озлобился на родную землю, хотя приняла она его жестоко. Поглядите же на дело рук его.
        А сверчок пел и пел, и сомкнулись у Доната глаза. Увидал он себя на коне, а за ним всё знамена да хоругви. Поле широкое. Небо чистое. Далеко видно. А он - впереди, на коне. Остальные - пешие. И вдруг появилась впереди женщина. То ли плывет, то ли летит, но впереди. Погнался за нею Донат - и никак не догонит. Ударил плетью коня. Глянул назад - знамена на краю земли, отстали. Тут женщина сама прыгнула Донату на руки и засмеялась. И лицом хороша, зубы жемчуг, а сердце у Доната заледенело.
        - Мама! - закричал он и проснулся.
        Над ним стоял Прокофий и чесал всею пятернею затылок.
        - Пора к Бухвостову! - сказал. И, видя, что Донат совсем проснулся, быстренько выпалил то самое, отчего голова чесалась: - Ты ему два рубля приготовь. Ему эти два рубля все дают… А коли нет денег, скажи - ребята звякнут копеечкой.
        - Деньги у меня есть! - Донат потянулся, сел. - Когда давать-то?
        - Как войдешь, так и дашь. Скорее и дело сделается.
        Донат был учеником послушным. Как вошел в приказ к Бухвостову, так и дал ему, не смущаясь, два рубля. И тот не смутился.
        - Я деньги беру, - сказал, - не для корысти. Для порядку. Чтоб знали: голова приказа не какой-нибудь там мелкий ярыжка.
        Собрались стрельцы, помолились. После молитвы Бухвостов прочитал Донату статьи Соборного уложения о стрельцах: «Стрельцов во всяких делах, опричь разбою и татьбы с поличным, судити и управу меж ими чинити в Стрелецком приказе… А буде учнет стрелец на стрельце же искати своего и жены его бесчестия, и доищется…» И так далее до конца.
        С тем и отправился новоприборный стрелец Емельянов Донат, прихватив весь десяток с десятником Никитой Сорокоумом да пятидесятников Прошку Козу и Максима Ягу, в кабак.
        Стрельцы думают
        В кабаке площадный подьячий Томила Слепой писал челобитную мужику из деревни Завелья Ивану Сергушкину.
        Сергушкин, огромный, лысый, как блин, с бородой густой и скатанной, словно старая овчина, сидел, подперев голову руками, и думал.
        Томила поглядывал на него сердито, ждать уморился, а потом уже с сочувствием:
        - Ну что ты закручинился так, Иван Сергушкин? Рассказывай все как есть, а я уж распишу.
        - Нет! - отмахнулся Иван. - Я сам тебе про все сказать должен. Что скажу, то и пиши. Я бы сам написал, коли б учен был.
        Он опять погрузился в созерцание потолка, но безнадежно махнул рукой:
        - Давай, Томила, выпьем сбитню, тогда, может, легче пойдет.
        Томила был не прочь.
        - Кому писать-то? - спросил подьячий. - Во всегороднюю избу - старостам, архиепископу, воеводе?
        - Не-ет! - покрутил головой Сергушкин. - Тут надо выше брать. Мысль у меня огромная.
        - Патриарху, государю?
        - Патриарх Иосиф больно тихий… К самому пиши, к Алексею Михайловичу, али к жене его, к Марье Ильиничне. Она хоть и царица, а тоже баба - понять должна.
        Томила, обрадованный, что дело сдвинулось, проворно заскрипел пером.
        «Государыне царице всея Руси холоп твой Ивашко Сергушкин, крестьянин, челом бьет!»
        Прочитал написанное мужику, и Сергушкин дернул вдруг себя обеими руками за бороду, отчего повисла она двумя сосульками, и зарокотал на весь кабак:
        - Пиши! Томилка! Пиши, мысль пошла! Государыня, мол, царица! Мол, пограблены мы, дети твои, дворянами чертовыми и проклятыми дочиста. Мыши, мол, дохнут от голода по амбарам. Собака хозяин наш отнял у нас весь хлеб и продал с великой для себя корыстью. А у нас дети мрут. Какая, мол, тебе, царица, и твоему мужу, царю, от нас польза, коли дети наши помрут и мы сами помрем? Хозяин, что ли, в поле потащится хлеб сеять, в луга - траву косить, в лес - дрова рубить? Без нас, крестьян, вся Русь пропадет. Потому что мы и работаем, мы и Бога молим, мы и детей рожаем для блага русского. А дворяне, они только и знают, что пить вино, да жирно есть, да на охоту гонять… В бою-то большом они не дюже храбрые. Нас ведь тоже на большую войну водят, и мы тоже кровь льем. А потому нас надо беречь, крестьян твоих, работничков усердных…
        Сергушкин умолк, отер рукавом шубы вспотевшее лицо и уставился на пустой почти лист, лежащий перед Томилой.
        - Ай не успел записать?.. В другой-то раз я и не скажу так складно.
        Томила обнял мужика, поцеловал и кликнул полового:
        - Вина! Я плачу!
        - Ты чего? - не понял Сергушкин. Он все еще не мог прийти в себя после речи. - Али я неправду сказал?
        - Правду, милый человек. За все годы писаний я такого ни от кого не слыхал.
        - Ну, так пиши!
        - Написать мудрено ли? А куда пойдет твоя челобитная? Ее из Пскова-то не выпустят. Пришлют ее не государыне, а твоему же хозяину. Он тебе большое спасибо за то скажет.
        - Это как же? Я ж царице пишу.
        - Эх, мужик! Раззадорил ты меня. До слезы прошиб. Давай-ка выпьем.
        Иван Сергушкин чару отодвинул.
        - Али не горько?
        - Горьким горькое не перешибешь.
        - Ишь ты какой!
        - Уж какой есть. Прощай, пойду, - сказал Сергушкин, подымаясь из-за стола.
        - Куда же ты пойдешь?
        - В деревню. В Завелье. Думать буду, как известить государя о крестьянской беде.
        Засмеялся Томила. Нехорошо засмеялся.
        - Уж какой есть, - опять повторил Сергушкин, - ты меня не знаешь. Коли сказал: думать буду - додумаюсь.
        Вскочил Томила, поцеловал мужика. Поклонился ему Иван Сергушкин и пошел, не оглядываясь.
        Так пошел, что стрельцы в дверях, столкнувшись с ним, отступили в удивлении.
        Стрельцов привел Донат.
        Бросил на стол кошелек с серебряными копеечками. Крякнули стрельцы, будто выпили уже, покрестились на образа, сели за стол, вина попросили с закусками. Первую чару выпили за здравие царя-батюшки, вторую - за крепости крепкие города древнего и славного Пскова, третью - за здравие старейшего меж стрельцами пятидесятника Максима Ягу, а уж потом и за Доната. После такого быстрого питья потянуло на разговоры.
        - Ты, паря, хотя и не робок, а все из тебя пока дрянь стрелец, - начал поучение Максим Яга. - Небось не ведаешь, как порох пахнет, рук в крови не мыл.
        Усмехнулся Донат.
        - Чего кривишься? К примеру, из пушки по тебе шарахнут - гром, огонь, ядро свистит смертно. Тут бы лечь и Бога молить о животе, а недосуг. Бери в руки протазан[8 - ПРОТАЗАН - широкое копье пешего войска.] и беги на пушкарей и коли их, пока они тебя не прибили. Возле вражеских пушкарей твое спасение. А молодые от одного грома в штаны напустят и улепетывают. А по ним - картечью! И тогда они, сердечные, не бегут, а лежат. Не тебя корю, парень. Поначалу все такие. И мы были не лучше. Наша наука вон чем дается. - На лицо свое показал.
        - За шрамы! - поднял чару Донат. А как выпили, сказал: - Только мне сдается, тот боец хорош, кто сам бьет, а не тот, кого бьют.
        Максим Яга как рак покраснел. Закричал на Доната:
        - Молод нос драть! Придет время - поглядим… Как грудь на грудь на врага пойдешь, поглядим!
        Прокофий Коза тоже нахмурился:
        - Максимушка в пятнадцатом году, когда шведский король Адольф приходил, в Проломе насмерть стоял!
        - Да ведь не про то я! - Донат побагровел от смущения. Вскочил, через стол потянулся к Максиму, поцеловал его в рваные губы: - Прости, отец!
        Максим слезу обронил:
        - Быть тебе воином! Не побрезговал стариком, и тобою, верь мне, паря, не побрезгуют. А то - правда твоя! Хоть и говорят: за битого двух небитых дают, а под сабли подставляться да пули хватать - дело нехитрое. Куда хитрее и живу быть, и невредиму, и чтоб враг спиной к тебе обернулся!
        Сидело, видать, в Донате батюшкино. Загорелось ему за свой стол весь мир усадить. Всех не усадишь, а кабацкий люд, он наготове. Только стрельцы за свой стол никого сажать не позволили. Разговор между ними пошел ого-го-го какой.
        - Воевода совсем взбесился. Взятки берет в открытую. У правого берет и у виноватого, а прав у него тот, кто больше дал.
        Это Прокофию Козе вино язык развязало.
        - К Томиле Слепому надо идти, челобитную на воеводу царю писать, - сказал Никита Сорокоум, десятник Донатов.
        - Что толку! - хватил по столу кулаком Максим Яга. - В прошлый раз писали на Лыкова - воеводу - да на Федора Емельянова. Вместо Лыкова Собакин приехал. О Лыкове теперь как об ангеле Божьем вспоминают. Собакин на расправу быстр. А Федька Емельянов и подавно, то грабил по-божески, а теперь хуже черта!
        - Ох, добраться бы до Федьки! - Прокофий Коза даже пальцами хрустнул. - Мало ему, что соляную пошлину уже впятеро берет, теперь хлеб скупил. Весь Псков по миру пустит, подлец!
        - Тихо, вы! - шикнул на стрельцов Сорокоум и на Доната глазами показал.
        Все недоуменно воззрились на парня.
        Донат был пьян, но понимал - речь идет о нем. Погрозил стрельцам пальцем:
        - Вы дядю моего не трогайте! Он мне на дверь показал - мудрости, мол, купеческой нет во мне. Не трогайте его, ребята, оставьте мне… Погодите, погодите, я вам сейчас важное скажу. - И уронил голову на стол.
        Прокофий Коза потряс Доната за плечо:
        - Что сказать-то хотел?
        - Важное. - И опять заснул.
        - Квасу ему дай! - приказал Максим Яга.
        Донат пил, проливая квас на новый кафтан.
        - Чего важное-то? - приставал к нему Коза.
        - Письмо было… Письмо, письмо!
        - Какое письмо?
        - Царь письмо прислал! - рассердился на непонятливых друзей Донат и стал подниматься из-за стола: поташнивало.
        - Проводи его! - сказал Козе Максим.
        Донат потряс годовой:
        - Швед едет за хлебом. Деньги везет королеве и хлеб заберет… Федору велено хлеб в Завеличье свезти…
        Поддерживаемый Козой, Донат вывалился на улицу.
        Стрельцы сидели протрезвевшие, глядели на Максима Ягу, ждали, что скажет.
        Максим спросил Никиту Сорокоума:
        - За что его дядюшка из дома выгнал?
        - Не знаю.
        Вернулся с улицы Прокофий Коза:
        - Маленько прохладится - отойдет! - И на товарищей своих поглядел с прищуром: - Не пора ли, братцы, в сполошный колокол ударить? Увезут хлеб - как мухи зимой этой сдохнем!
        - Ты лучше про Доната нам скажи. Мы в открытую болтаем, а он самого Федьки племяш! - Максим Яга был мрачен.
        - Доната не бойтесь. У него на дядю зуб.
        - За что его Федька из дома выгнал?
        - Возы с добром на меже бросил. Немец отца у него пристрелил, а он того немца шпагой ткнул - и к нам. А наши, как водится, чтобы шведов умаслить, в тюрьму парня посадили. Из тюрьмы дядюшка его вызволил, а за то, что добро бросил, не простил.
        - Ненасытный волк Федька наш! - усмехнулся Никита Сорокоум. - Дождется, что псковичи на широкий двор его всем городом нагрянут.
        - Про какого Донат шведа поминал? - спросил задумчиво Максим Яга.
        Тут к стрельцам подошли извозчики новгородские, вино они для кабака привезли.
        - Слыхали мы про того немца. Он в Новгороде у воеводы остановился. Нуммеисом зовут. Скоро у вас во Пскове будет. Казну везет большую, охраняют его крепко.
        - За весть спасибо, - поклонился извозчикам Максим Яга. - Значит, правду Донат говорил?
        - Немца перехватить надо! - сказал зло Прокофий Коза.
        - Шумом делу не поможешь, - возразил Яга. - Томилу нужно искать. Пусть он нам челобитную слезную к государю отпишет. Под челобитием-то весь Псков руку приложит.
        - Чего меня искать! - откликнулся из угла Томила. Он подремывал в уголке.
        - Томила, друг! - обрадовались стрельцы. - Иди к нам. Томила не возражал.
        Донату на воздухе полегчало.
        Стоял он, прислонясь к стене, на звезды с тоской смотрел: гудела голова.
        Тут из кабака выскочили трое мошенников. Глянули туда-сюда - и к Донату с трех сторон: один за грудки и нож к горлу, двое за карманы…
        Обчистили бы как миленького, но выбежал на крыльцо купчик молодой.
        - Я вас, негодяев! - И пистолет из-за пояса вытащил.
        He успели мошенники отпрянуть, схватил их всех троих Бог знает откуда взявшийся человек-медведь. Тряхнул и в ноги Донату бросил.
        - Пощады у него просите! - просипел.
        - Смилуйся! - завопили мошенники.
        - Дураки, - сказал им Донат, перешагнул через ближайшего мошенника и на крыльцо, покачиваясь, поднялся, купчика обнять. - Спасибо, друг мой.
        Повернулся, чтобы человека-медведя поблагодарить, а его и след простыл: ни мошенников, ни спасителя, только за углом хрустнуло что-то да собакой взвыло.
        - Кто это был? - спросил Донат у купчика.
        - Не знаю, - ответил тот, покусывая нижнюю губу.
        Донат привел купчика к столу и, не спрашиваясь, посадил его рядом с собой. Стрельцы нахмурились было, а Донат как порох:
        - Пить - вместе, а с татями - сам как знаешь?
        И непочтительно чаркой по столу хватил.
        - Чего стряслось? - удивился Прокофий Коза.
        - Трое напали на меня. Один нож к горлу, двое за карманы. Спасибо вот ему, да еще один мужик помог…
        Максим Яга недобро зыркнул на Козу черными глазищами:
        - Говорили тебе, пригляди за парнем. Прости нас, Донат… Вот тебе моя рука - в любой переделке на помощь пойду, хоть на сотню… А спаситель твой пусть с нами сидит. Все одно о секретах наших завтра весь Псков узнает.
        Донат выворотил карманы: что осталось от покупки снаряжения - до копейки на стол.
        - Гуляйте! Чем грабителей ублажать, лучше самим от гульбы умориться!
        Пани
        Проснулся Донат и вспомнил вчерашнее. Испугался: никогда хмельного, кроме как на причастии, в рот не брал, а тут столько выдул, что и глаза открыть страшно. А голова не болит. Тепло, мягко. Только вот попробуй угадай, где ты.
        И вдруг услышал Донат голоса, мужской и женский. Говорили по-польски.
        - Возьмешь дюжину калачей, оденешься, как одеваются торговки. Стоять тебе против паперти церкви Покрова на торгу. Накинь на плечи красный платок, сапоги надень зеленые. Родинку нарисуй на правой щеке. Подойдет к тебе монах, спросит: «Хороши ли калачи?» Ответишь: «Хороши». Спросит: «Сколько в корзине-то?» Отвечай: «Была поутру дюжина. Сколько осталось - все твое». Монах будет торговать калачи с корзиной. Запроси с него по псковским ценам, деньги получи, товар отдай. Корзину держи покрепче от случайных татей. Под калачами мешочек, в мешочке пятьдесят рублей ефимками.
        - Все поняла, все запомнила, Афанасий Лаврентьевич.
        - Завтра я пришлю тебе шелку, атласу и кружево.
        - Я готова служить вам, покуда буду полезна. - Замялась: - Давненько вы не были у меня… Из веры вышла?
        - Коли пришел - верю. А не был потому, что не было нужды.
        - Афанасий Лаврентьевич, про гостя-то своего говорила я вам…
        - Про гостя говорила с порога, а вот про слугу нового умолчала.
        - Пан Гулыга давно у меня… Вас не было, я одна в чужом городе. Мне защита нужна, - засмеялась. - Афанасий Лаврентьевич, ну так как прикажете поступить с моим гостем?
        Раздались шаги.
        Донат чуть разжал веки и увидел высокого человека, чернобородого, узколицего. Небольшие карие глаза остановились на Донате. Взгляд прост, без пронзительности, без прищура, но Донату неуютно стало в мягкой постели. Будто бы, не дотрагиваясь, поднял ему тот человек веки и в душу посмотрел.
        Чтобы спастись от этого взгляда, Донат пошевелился, и человек тотчас вышел из комнаты.
        - Будь добра к мальчику. Он племянник моего друга. Будь умна с ним: скоро нам нужны будут верные вести про стрелецкие дела и думы… Слугу своего Гулыгу ко мне пришлешь.
        Мягко стукнула наружная дверь, и тут же в комнату, где спал Донат, впорхнула настоящая польская пани.
        Черные глаза с веселиночкой. Ножки быстрые, руки голые по локоть, белее ситника. Не тонкие, как прутики, - пышны, но не толстые, и ведь гибкие - волна морская. Рот маленький, губы - будто бы вишню ела.
        Загляделся Донат на диво сие, а у самого мозги, как жернова, крутятся, и все без толку.
        Глаза точно как у того купчика, что спас его вчера, росточка того же, нос, рот, волосы, еще бы бородку с усиками - копия.
        Краска бросилась Донату в лицо: Бог весть о чем думает, а о том и не помыслил, что лежит в доме незнакомой женщины.
        - Что тебя смутило, рыцарь? - спросила красавица.
        У Доната лицо жалкое стало: где, мол, я, объясни!
        Засмеялась:
        - Ты мой гость, рыцарь. Мой брат просил меня дать тебе ночлег.
        - Ах, у тебя есть брат! - обрадовался молодой стрелец: наконец-то все сомнения разрешены. - Но где же он?
        - Уехал утром за рубеж по торговым делам.
        Хотел подняться, оторвал от подушек голову, но все поплыло перед глазами, и Донат поспешно лег.
        Пани опять засмеялась:
        - Я принесу тебе квасу. Ты лежи. Мне надо уйти, но я скоро вернусь.
        Пани принесла кружку анисового квасу. Донат выпил, закрыл глаза и заснул.
        А в городе совершались дела удивительные и шумные. И не знал Донат, что тот шум не без его помощи гулял по Пскову.
        Начало
        Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, в лисьем треухе, надвинутом на глаза, шея замотана платком, этим же платком снизу прикрыто лицо, с посошком, горбат, уходил от пани глухими улочками, а потом в закоулок, а там в избенку.
        Избенка подземным ходом сообщалась с домом Ульяна Фадеева, верного человека.
        В этом доме, который окнами выходил на Мирожский монастырь, Афанасий Лаврентьевич оставлял лисий треух, посошок, горб, переодевался в неброское городское платье маленького посадского человека и шел в монастырь. Служка пропускал его в келью игумена, а уж из этой кельи являлся холеный, высокомерный дворянин. Шапка высокая, шуба соболья. Идет на человека бородой. Не уступить такому дорогу духу не хватит.
        Смешны нам те хитрости, затейливые и непомерные… Время! Простоту любили простые люди. У знатных красивым называли витиеватое, изощренная замысловатость принималась за великий ум и многие учености.
        Никак, лет шесть не надевал лисьего треуха Афанасий Лаврентьевич. Этак слуги могут забыть, кому служат.
        Вернувшись домой, закрылся в думной комнате и никого пускать не велел к себе.
        Дел не делал. С мягкого стульчика в окошко поглядывал. А поглядеть было на что.
        На улицах народ сбивался в толпы. Масленица Масленицей, да не на медведей глазеют, не за скоморохами следом бегают.
        Да и не бегают вовсе. Собьются, как пчелиный рой, только что друг на друга не лезут, а в середине кто-то один руками машет: стало быть, говорит. Послушают - рассыплются. Глядишь, уже на другом конце улицы облепили кого-то.
        Видно, вокруг московского царя думные светочи не горят, а чадят. Разумно ли хлебные нечистые дела вершить во Пскове? Сполошный псковский колокол на язык не туг. Чуть что - на сто верст раззвонится. Голос его и в Опочке слыхать, и во Гдове, а в Печорах, Изборске да Острове подавно.
        Для хлебных ухищрений нужно было Гдов избрать. Хоть и легки псковичи на подъем, так ведь все ж не тебе в карман залезли - соседу. Ну, может, и пошумели бы! От крику стекла не лопаются - лопаются от огня. А во Пскове огню быть.
        Неужто в Москве забыли, что Псков - крепость? Шведский король Адольф, великий воин, крепость сию не смог побороть. А уж московским воеводам, индюкам безголовым, крепости ли воевать? Меж собою хотя бы разобрались: кто кому приказывает и не вредно ли для родового потомства, для дедовской чести не обидно ли приказу подчиниться?
        В бараний рог все Московское царство местничество гнет. Все места вокруг царя заняты, все дороги на Верх охраняются стоглазо.
        В дверь постучали.
        - Кто? - недовольно спросил Афанасий Лаврентьевич.
        За дверью слуга с робостью отвечал:
        - Ульян Фадеев ломится к тебе.
        - Пусти!
        Вошел Ульян:
        - Беда, Афанасий Лаврентьевич! Посадские меж собою стакнулись. Хотят к воеводе идти с челобитьем.
        - О чем челобитье?
        - Мол, в Свейскую землю хлеб увезти не дадут.
        - Прытко!
        - Куда как прытко, Афанасий Лаврентьевич! Ивану Чиркину, Парамону Турову и - не прогневись, не сам выдумывал - родственникам твоим, Ивану Нащокину с братом, смертью грозят. Делать-то что, Афанасий Лаврентьевич?
        «Ждать», - подумал про себя Ордин-Нащокин, а вслух сказал:
        - То дело воеводы - смутьянов усмирять… Ступай на улицы, слушай, запоминай. Наше дело впереди!
        Ульян ушел.
        «Наше дело впереди. Наше дело ждать!» - сказал себе Ордин-Нащокин и, задумчиво поглядывая через оконце на уличные толпы, открыл Библию наугад и с удовольствием прочитал: «Кто любит наставление, тот любит знание, а кто ненавидит обличение, тот невежда».
        Двадцать шестого февраля 1650 года во Пскове довольных не было.
        Воевода Никифор Сергеевич Собакин места себе не находил.
        Псковичи пронюхали о тайном царском письме. Как это им удалось? Попробуй узнай: тут они все заодно, большие люди и малые. Про волю, про вечевой колокол никак забыть не могут. Бивали их не раз, а дурь не вышибли.
        Стрельцов на толпу напустить? А стрельцы и сами не прочь гиль затеять.
        Что же делать? Ждать?
        Прождешь, а из угольков-то пламя может вымахнуть.
        Тем, кто в Москве сидит, - хорошо. Денег не нашли - придумали псковским хлебом от шведов откупиться. А о том, как во Пскове аукнется та придумка, заботы мало.
        Сердце чуяло - быть беде.
        Делать что-то нужно, и немедля! А взяться за дело - руки не слушаются. Боязно.
        Боялся воевода псковичей.
        А потому грубил им, стращал.
        Федор Емельянов тоже в окошко глядел. Глядел и кулаком о подоконник постукивал.
        - Не в бирюльки играем! Пора б знать Никифору Сергеевичу, что воеводой он во Пскове.
        Толпа перед домом росла.
        Где стрельцы? Где охрана человеку, исполняющему тайное царево дело? Что стоит этим горлопанам ворваться в дом, прибить всякого, кто под руку попадет?
        На столе стоял ларец. В ларец были сложены самые важные торговые бумаги и две сотни отборных самоцветов.
        Федор запер ларец, задвинул потайную пластину: попробуй отыщи замок! Ключ спрятал в ручку ларца. Тоже не сразу разгадаешь секрет.
        Поглядывая в окошко, Емельянов сбросил домашнее платье, надел дорожное. Из шкафа достал серебряную сулею с водкой. Выпил чару, крякнул, сел за стол.
        Раньше времени бежать - позорно, удачу сокрушишь.
        Промедлишь - прибьют. Бежать надо в тот час, когда ноги сами понесут.
        В комнату с опаской заглянула жена:
        - Федор Емельянович, не видишь ничего, не слышишь?
        Федор поглядел на жену сурово:
        - Что там еще стряслось? Щи, что ли, простыли без меня? Не хочу есть!
        - Ты погоди шуметь! - урезонила мужа; знала себе цену: чай, не из простых, новгородка из богатейшей семьи купцов Стояновых. - Ты послушай!
        Емельянов мрачно вскинул брови.
        - Твой любимый немчин Арман пожаловал.
        - Ахти! - подскочил Федор на стуле. - Спасибо тебе, голубушка, за добрую весть!
        Подбежал к жене, поцеловал.
        - Где слуги? Шубу мне! Голубушка, ставь на столы все, чем богаты! - Погрозил в окно кулаком: - Голодранцы поедун нагуливают. Чем им оставлять - лучше самим съесть.
        Принесли шубу. Сунул руки в рукава, побежал встречать дорогого иноземного гостя. Как же, дела с ним вел!
        Угощал Армана Федор широко. За столом был весел. Много ел, много пил. Глядите, мол: силен Федя Емельянов. Ого, как силен! В мире войны, и мор, и глад, а ему, Феде, нипочем. Нипочем купцам мировая беда. Купцы гуляют. А гуляют оттого, что в голове у них порядок. В голове порядок и в лавках тож.
        Пан Гулыга
        Доната будто толкнули - вскочил. Возле его стрелецкого снаряжения стоял детина. Волосы в кружок. Из-под волос через весь лоб - шрам. Видно было - незваный гость шарил не по своим карманам.
        Сабля Доната лежала поверх одежды. Детина глянул на молодца и положил руку на рукоять своей сабли. Дело дрянь. Струсишь - убьет.
        Донат схватил тяжелый бархатный стул и кинулся на детину. Швырнул. Детина отскочил, стул разлетелся вдребезги, а в руках у Доната теперь была сабля.
        Донат лез напролом. Он был сердит. Какая наглость - рыться в чужих карманах! Донат торопился - не дай Бог, явится прекрасная хозяйка дома, а ее гость фехтует без штанов. Хорошо хоть, рубаха до колен.
        Внизу хлопнула дверь.
        - Пани пришла! - сказал детина, и в тот же миг сабля, как серебряная птица, выпорхнула из рук Доната. - Прошу пана надеть штаны.
        Это было самое благоразумное - одеться. Если он, Донат, кому-то нужен, значит, не убьют. Убить его уже сто раз могли бы.
        Когда вошла пани, Донат был почти одет, в сапогах, но без кафтана.
        Детина подбежал к ней и припал к ручке.
        - Пани, рад сообщить: молодой пан отважен и силен, как лев. Могу также сказать - со временем из него выйдет великий воин. Он не владеет саблей, но сила и ловкость спасают его от неприятностей. Я только дважды имел возможность нанести пану серьезные удары. Для начинающего бойца это великолепно!
        Донат поклонился пани и развел руками:
        - Я сражался с разбойником, а оказалось - с учителем. Где я? Кто вы?
        Пани, смеясь, замахала руками:
        - Сколько вопросов!.. Рыцари, я приглашаю вас к столу… Я жду тебя, Донат.
        Они удалились, а Донат стал натягивать кафтан. Прежде всего прощупал пояс: деньги были на месте.
        «А все-таки в порядочном доме одежды гостя не трясут», - подумал про себя Донат, неловко усаживаясь за стол.
        Пани поставила перед собой три серебряных кубка и наполнила их вином.
        - Мой брат, - сказала она, обращаясь к Донату, - уезжая, просил дать своему другу приют под этой жалкой кровлей. Я счастлива исполнить просьбу брата.
        - Спасибо вашему брату! - воскликнул Донат, вскакивая. - Он спас меня. Он бесстрашен и благороден. Его кров для меня свят. Скажите ваше имя, пани, чтобы я мог весь век молить за вас Господа Бога… Еще вчера я был бездомен, я чувствовал себя на своей родине чужеземцем, а теперь я вижу - во Пскове живут прекрасные люди.
        И Донат покосился на мрачно восседавшего за столом пана. Неодобрительно подумал о себе: «Понесло - не остановишь. Чего это я?» И знал, что лжет. Чего? А пани? Черные печальные глаза под золотыми веселыми кудрями. Матовая кожа. Черные брови. Так бы и смотрел, да боязно - стыд сожжет твои же щеки.
        - Рыцари, я зову вас поднять кубки за счастье и благополучие, - сказала пани, ласково улыбаясь.
        Донат тоже заулыбался, но тут пан вперил в него желтые совиные глаза.
        «К черту!» - сказал себе Донат и встал.
        - Я не могу сидеть с паном за одним столом, - выпалил и сразу же смягчился: - Не смогу до тех пор, пока пан не соизволит объяснить свое странное поведение.
        Пани слегка зарумянилась, а у пана презрительно искривились губы. Ответил без промедления:
        - Дорогой друг, я охраняю пани. Ради ее безопасности я должен знать о человеке, ступившем под ее кров, больше, чем он сам знает о себе. Одежда, друг мой, всегда откровеннее своих хозяев… Давай забудем об этом! А вот дерешься ты сердито. Правда, одного желания убить врага мало, это нужно уметь! Но коль ты друг дома, то я научу тебя всем секретам великой польской сабли… Выпьем!
        Донат не знал, что отвечать, что думать. Но в нем уже горело желание блистать в поединках. Припал к кубку, глотнул.
        - До дна! - крикнул пан, накручивая на палец свой длинный ус.
        Донат выпил до дна, и наконец ему стало легче.
        - Мой рыцарь, как ты попал в Швецию? - спросила пани.
        - Я там родился. Я из тех, кто нынешней осенью перешел границу.
        - Значит, ты владеешь шведским языком?
        - И шведским, и немецким, и…
        И тут Донату подумалось вдруг, что ему, пожалуй, нужно скрыть в этом доме знание польского.
        - И? - спросила пани.
        Донат улыбнулся:
        - Я расхвастался. Я хотел сказать, что умею говорить по-татарски, а на самом деле знаю не больше двух сотен слов.
        - Ты знаешь шведский, немецкий, русский, слегка татарский и не знаешь польского?
        - Увы!
        - Если у рыцаря выдастся свободный часок, я готова заняться с ним польским…
        И по-польски пригласила приступить к еде.
        Донат смотрел на пани вопросительно.
        - Считайте, что это урок первый… Подкрепитесь, рыцарь.
        - Пани, ты представь нас друг другу, - сказал пан опять-таки по-польски.
        Пани всплеснула руками:
        - Я ужасная хозяйка! Я забыла вас познакомить… Это молодой стрелец Донат Емельянов… Правильно? Мне так представил тебя мой брат.
        Донат кивнул.
        - А это пан Гулыга. Мой соотечественник. Мой телохранитель. Мой добрый гений. Великий Иеремия Вишневецкий говорил о нем: во всем войске Речи Посполитой нет рыцаря, равного пану Гулыге в искусстве владения саблей.
        - Все это правда! Но давняя. - Пан Гулыга печально и картинно поник головой. И вдруг он распрямился, глаза блеснули, мол, есть еще порох в пороховницах. - За дружбу!
        Молодецки осушил кубок.
        - Пани, - вновь осмелился спросить Донат, - ты так и не ответила на мой вопрос. Как же зовут тебя?
        - Мне нравится, чтоб меня называли Пани, я вспоминаю, что я полячка. Меня зовут Пани!
        - Пани? - Донат вскочил, кубок над головой, в глазах восторг. - За Пани!
        Окольничий Собакин
        К воеводе в думную комнату вбежал дьяк:
        - Пришли!
        Никифор Сергеевич знал, кто пришел, знал, но брови его поднялись в изумлении от дерзости дьяка. Вбежал, не поклонился, не перекрестился, чина не блюдя, ляпнул свое: «Пришли!» - и бороденкой трясет от страха.
        - Выйди, дьяк! Войди, как положено, - сказал Никифор Сергеевич и ткнулся круглым, как репка, носиком своим в ученую, поганого латинского письма книгу.
        Дьяк оторопел, и не только бороденка - голова на его плечах закачалась туда-сюда, будто ее успели уже отделить от хорошей, гладкой, как свиной окорок, шеи.
        - Никифор Сергеевич, так вить они пришли! - взвизгнул дьяк, но от голоса своего же, противного, высокого, опамятовался, выскочил за дверь и, не успев притворить, распахнул ее.
        Стоя на пороге, вместо крестного знамения махнул на себя рукой и выпалил, будто скорописи писал:
        - Господин оклыч Никфр Серч! Пришли!
        - Что ты бормочешь? - поднял глаза от книги окольничий. - А ну-ка, войди еще разок да объясни толком спешку свою.
        Непонятное упрямое спокойствие воеводино надломило дьяка. Шаркая ногами, он вышел за дверь, тяжело ее затворил за собою. Потом несколько раз дергал с той стороны за ручку и, обессилев, не мог отворить. Отворил-таки, пал на колени и застонал:
        - Смилуйся, боярин! Воевода наш Никифор Сергеевич, смилуйся, не погуби! Пришли!
        - Кто? - спросил Никифор Сергеевич, встал, вышел из-за стола и приказал: - Я стою, встань и ты.
        Дьяк поднялся.
        - Кто пришел?
        - Псковичи, боярин! Толпой! Меня на крыльце за грудки взяли. Спасибо Донату-стрельцу новоприборному: отбил и согнал с крыльца воров.
        - Зачем же пришли горожане?
        - Смилуйся, боярин, с устным челобитьем к тебе. Говорят, чтоб ты задержал отдачу хлеба в Свейскую землю. Им, псковичам, говорят, хлеба купить негде. Говорят, волен Бог да государь. Говорят, станем-де все у житниц сами, хотя-де велит государь всех их перевешать. А в Свейскую землю, говорят, хлеба из государевых житниц им не давывать.
        - Не давывать? - Никифор Сергеевич сощурил глаза. - Говоришь, новоприборный стрелец толпу-то с крыльца прогнал, тебя отбивая?
        - Прогнал!
        - Так пусть же старые стрельцы гонят весь сброд за ворота.
        Дьяк взмахнул, как ворон, руками и вновь грохнулся на колени:
        - Боярин, родненький, Никифор Сергеевич! Нельзя гнать! То вить псковичи перед крыльцом твоим!
        Поднял молитвенно глаза на воеводу, а воевода в книгу свою, как филин, пялится. Заледенело сердце у дьяка Ивана Харитоныча.
        Читаешь, миленький? Читай. Авось зачитаешься. Вышел дьяк к толпе и сказал ей вежливо:
        - Воевода, окольничий Никифор Сергеевич Собакин, челобитья вашего не примет.
        Фамилию воеводы выкрикнул дьяк по-особенному: глядишь, услышат, глядишь, поверят - дьяк службу служит, а душа его к службе этой не лежит. Собакин - он и есть Собакин.
        Максим Яга зазвал Доната в питейное заведение, но пить хмельного не стал и Донату не велел. Сказал он ему слова престранные:
        - Видал я тебя сегодня в деле. Не испугался многих - хвалю. Они тебя, молодого петушка, испугались. Нет ничего для стрельца дороже, чем верная служба царю. За службу, за верность - хвала тебе. Но мы ведь тоже, Донат, не пугливые. Кабы шли чужие, а то вить свои шли, суседи и родичи… Ныне дело, Донат, особое, дело псковское. Ты человек пришлый, жизни нашей не разумеешь, а потому мой тебе стариковский совет: заболей-ка денечка на три и на Троицкий двор носа не кажи!
        Опустил Донат голову:
        - Доброе ли ты дело, Максим Яга, учинить собираешься?
        - Доброе! - ответил твердо старый стрелец.
        У Доната глаза заблестели, руки к сердцу прижал:
        - Я бы послушал тебя, Максим, только клятву переступить не могу. А клятву свою я отцу, царство ему небесное, еще в детстве дал: служить тому верно и до конца, у кого на службе. А пошел я, Максим, на службу к московскому царю, а начальником надо мною окольничий.
        Тряхнул седой головой старый стрелец:
        - Хорошо сказал. Делай, Донат, как знаешь. Только на рожон не лезь. Быть во Пскове великой смуте. Боюсь за тебя, а ты мне люб.
        И они разошлись.
        И побежал Донат к полячке своей.
        Дом пани
        Донат подходил к дому, насвистывая песенку.
        А что? Один на толпу вышел, и толпа отступила. На крыльцо воеводское лезли скопом, злы, того и гляди, разорвут. Хоть и говорит Максим Яга, что стрельцы его не из пугливых, перед своими, мол, попятились, суседей бить жалко, а у смелых-то лица будто снежком прихватило… Тут и вышел Донат на толпу с топориком - щенята, кубарем с крыльца. Пятки будто маслом мазаны.
        Вкусил человек власти! Видел своими глазами глаза многих, и в тех глазах ничего не осталось, кроме страха. Перед ним.
        Твердо наступал на псковскую землю Донат. И легко.
        Шел домой. А в доме - Пани. Вот он, двухъярусный, неприметный среди подобных, просторный дом на тихой старой улочке.
        Усмехнулся Донат. Вспомнил, как поутру Прокофий Коза по-отцовски руку на плечо ему клал: «Сменишься с караула, пойдем тебя на постой определять». Донат его и огорошил: «Уже встал я на постой, Прокофий. А за память спасибо». - «Дорого ли платишь?» - спросил Коза. «Пустяк!» - отмахнулся Донат и подумал: а ведь надо о цене-то спросить.
        То было единственное облачко за весь день, мелькнувшее над головой новоприборного стрельца.
        Веселую песенку насвистывал он. И вдруг из сеней его дома, дома Пани, осторожно вышел человек в лисьем треухе. Повел глазами, заметил Доната, отвернулся и юркнул за угол.
        Ревность будто шпагой проткнула сердце. Выхватил саблю Донат - и за лисьим треухом. Но переулок был пуст. Он в другой, третий.
        А тут еще распахнулась перед самым Донатовым носом калитка, и вышла из ворот Евдокия, та девушка, что у Козы муку просила. Донат отшатнулся. Сабля в руке - стыдоба.
        А Евдокия то ли узнала Доната, то ли нет. Глядит на голую саблю и пятится. Как на грех, ледок. Поскользнулась - да шлеп! Сидит - орет, будто режут. Ведра катятся, пустозвон на весь закоулочек. Залилась собака с перепугу, за нею вся собачья слобода взвыла, и на Псков тот песий вопль перекинулся.
        Ударился бежать Донат. Стыдоба головушке! Стыдоба!
        Полячке о лисьем треухе ни гугу, а та сидит за пяльцами и двумя пальчиками губку нижнюю теребит озадаченно.
        - Почему Пани печальна?
        Улыбнулась:
        - Я думаю о тех счастливых для женщин временах, когда рыцари готовы были…
        Пани говорила по-польски, храня улыбку на губах, а глазами по-рысьи вцепилась Донату в лицо. Засмеялся Донат, замахал руками. И Пани засмеялась, перешла на русскую речь:
        - Ах, извини! У тебя столь гордая осанка, что я в тебе поляка вижу… Я говорю о том, что сожалею о временах, утраченных навеки, когда рыцари без всякой для себя корысти служили даме.
        - Я готов! - воскликнул Донат. - Что нужно сделать?
        - Проводить меня ночью. И - подождать…
        - Когда идти? Куда?
        Пани с укоризной покачала головой:
        - Рыцари, которых теперь нет, не спрашивали, далек ли путь им предстоит, а между тем каприз их Дамы уводил на край земли!
        - Прости меня! Я ни о чем не спрашиваю. Я готов!
        Вошел пан Гулыга:
        - Не размяться ли нам, мой юный друг, перед обедом? - И положил руку на эфес неразлучной сабли.
        - Готов! Я готов сегодня же стать великим бойцом. Знаю, знаю! Для этого нужны годы, но я потрачу их!
        - Коли Бог не дал, годы не помогут, - усмехнулся поляк. - Но тебе дадено, это говорю я, пан Гулыга.
        Они спустились в подвал, зажгли свечи, взяли затупленные сабли, и начался урок.
        Через полчаса Донат был мокрый, как мышь, а Гулыга сердит, как шмель. Он жужжал польские проклятия, хватался за голову, бил Доната по рукам. Слава Богу, такой саблей не разрубишь.
        - Легче! Легче! Легче! - кричал он, вращая саблю.
        Легче у стрельца не получалось. Он держал саблю, как дубину. Разъяренный Гулыга, чтобы научить вояку неотесанного уму-разуму, бросился на Доната в атаку, отвел его саблю и плашмя стукнул по голове. У парня из глаз посыпались искры. Обиделся, кровь прилила к лицу - рубанул. Мимо. Рубанул - мимо. Рубанул - и, жалко звякнув, сабля Гулыги разломилась пополам.
        Гулыга потрогал пальцем разлом, бросил обломок на пол и стал задумчиво крутить ус.
        - Не владеющий саблей - ничтожен. Мы будем заниматься с тобой три раза в день. Но твое оружие не сабля. Твоим оружием будет копье. Могучий конь и могучее копье. Я научу тебя владеть копьем и конем… Сегодня мне придется уехать. Пани просила купить ей немецкого бисера и польские ленты. - Пан Гулыга вдруг заговорщически подмигнул Донату: - Но через три дня я вернусь, и мы продолжим с тобой уроки, мой друг.
        Поднимаясь по лестнице из подвала, Донат споткнулся вдруг: только теперь до него дошел смысл заговорщической улыбки пана Гулыги. Сердце жалобно заметалось в груди.
        Неужели? Неужели Пани ради него просит купить ей бисеру и лент…
        «Он смеется надо мной! - Донат в бешенстве топнул ногой, а сердце в груди было маленьким-маленьким. - Но ведь Пани приветлива. Приветлива потому, что любит брата? Господи, скорее бы он приезжал!»
        Донат шагнул на следующую ступеньку и решил: «Сегодня же надо уйти из этого дома».
        Сделал еще пять шагов, заглянул на кухню и сказал немой кухарке:
        - Принеси в мою комнату теплой воды.
        К обеду Донат чуть запоздал, зато был свеж, как монетка с денежного двора. На Пани он старался не глядеть. Но Пани была рассеянна и озабоченна. Когда обед заканчивался, сказала пану Гулыге:
        - Сегодня же, до отъезда, сходи к нашему покровителю Афанасию Лаврентьевичу.
        Прежде чем ответить, пан Гулыга покрутил ус, кивнул:
        - Сразу после обеда и схожу к твоему дворянину.
        Донат даже глаза прикрыл - так ему стало жарко. «К твоему дворянину». И сразу вспомнил человека в лисьем треухе, что приходил посмотреть на него, спящего.
        Довольно! Поспал на перинах. Лучше уж спать на лавке, под тулупом.
        Донат встал, поблагодарил за обед и быстро ушел к себе.
        Бросился на мягкую постель. На мягкую, душистую, чистую… Вспомнились бесчисленные блины, которые Прошка Коза и сам глотал, и его глотать заставил. Спросил себя: «А почему надо уходить куда-то?» Оглядел свою комнату: высокий потолок, застекленные окна, белоснежные занавески. Мягкий стул, удобные домашние туфли. Все как дома… Как в старом доме, где он родился и который отец покинул. Что ж! Он, Донат, выполняя завет отца, готов служить русскому царю, а жить он хочет так, как прежде жил: удобно, чисто, блюдя этикет.
        Надо спросить Пани, сколько стоит его содержание в этом доме, опять мелькнула назойливая мысль. И, как всегда, руки потянулись к поясу.
        Донат стащил сапоги, сбросил верхнюю одежду, растянулся на постели и заснул, веруя в свою звезду ничуть не меньше, чем веровал в свою отец.
        Перед Афанасием Лаврентьевичем стоял пан Гулыга. Сесть ему дворянин не предложил. «Тем лучше, - обрадовался пан Гулыга, - за слугу принят».
        - Давно ли у Пани служишь? - спросил Афанасий Лаврентьевич.
        - Два года.
        - Уже два года! - удивился дворянин.
        - Может, чуть меньше. Я времени не считаю.
        - Сколько же она тебе платит?
        - Я у нее на всем готовом. Через год платье мне меняет. А деньгами - два рубля в год.
        - Не густо.
        - Зато не хлопотно. Я охраняю Пани от дурных людей. Да так пока ни разу, во Пскове живя, сабли не обнажил.
        - В Польшу ходишь?
        Пан Гулыга потупился:
        - Если сказать правду, хожу. И теперь вот иду. Ленты и бисер купить велено.
        - И все дела?
        - Ну, так мне ж велено купить немецкого бисеру, а лент польских… Да я бы тебе и на пытке не сказал, дворянин хороший, что через рубеж перебираюсь. Это Пани мне не велела таиться. Говорит, что ты - ее благодетель.
        - А как ты у Пани очутился?
        - Бежал от Вишневецкого. Зарубил его любимого шляхтича. Я на саблях себе ровни не знаю. - И пан Гулыга принял горделивую позу.
        - Ну что ж, - сказал задумчиво Афанасий Лаврентьевич. Позвонил в колокольчик.
        - Водки! - приказал слуге.
        Слуга тотчас явился с чарой водки на серебряном подносе. На этом же подносе лежал соленый огурчик.
        - Твое здоровье. - Пан Гулыга осушил чару, хрустнул огурцом.
        - Ну что ж, - снова сказал Афанасий Лаврентьевич, - привезешь бисер и ленты, заходи ко мне. Расскажешь, как съездилось.
        «Сошло, - думал пан Гулыга, покидая покои псковского дворянина, - за рубаку принял».
        «Бестия, - думал Ордин-Нащокин, глядя, как пан Гулыга пересекает его двор. - Кому он служит? Вишневецкому?.. Ну, коли бестия, стало быть, деньги любит. А Пани? Кому теперь служит Пани? И чего ради взяла она на постой племянника Федора Емельянова?»
        Сговор
        Донат плохо знал Псков, а Пани столько раз сворачивала вправо, влево, что Донат уже не представлял, где они.
        Пани шла впереди, закутавшись в черный плащ, лицо ее скрывал глубокий капюшон.
        Остановились у каменного забора.
        - Мне нужно туда, - шепнула Пани, указывая на ограду.
        - Я готов.
        - Там нужно быть мне, а не тебе. Закрой глаза.
        Донат закрыл глаза.
        - Подставляй спину.
        Донат нагнулся. Пани шепнула ему в ухо:
        - Если что случится, я крикну: «Ко мне!» Тогда спеши на выручку. А пока твое дело ждать. Позволь, я обопрусь на твое колено.
        Донат в ответ и слова молвить не успел. Пани наступила ему на колено, вспрыгнула на спину, плащ упал на Доната, закрыв ему голову. Шорох на стене. И тишина.
        Донат распрямился. Снял с головы плащ Пани. Поцеловал капюшон. И - прислушался. Тихо. Подождал. Тихо. Показалось, снег где-то скрипит. Затаился - не слыхать. Подпрыгнул, уцепился за край стены, подтянулся.
        Двор просторный. С погребами и конюшнями. В окнах свет. Жареным мясом пахнет.
        «Да ведь это кабак!» - осенило Доната.
        Похолодел парень.
        «Неужто Пани в кабак пошла?»
        Скатал плащ, сунул в сугроб. Через забор перелез - и к окошку.
        Донат угадал. Да, это был один из псковских кабаков. Здесь, наверху, в каморке, жил Томила Васильев. Слепой. Своими челобитными Томила мог пронять кого угодно, хоть князя, хоть дурня, скупца и гуляку. Иной раз и на его писания ответ приходил жестокий, несговорчивый, да ведь сама челобитная врачевала сердце тому, кто ее заказывал.
        Томила Слепой был обыкновенным площадным подьячим, для простых людей челобитья составлял, но когда дело касалось города, город шел к нему: «Томила, Васильев сын, выручай! Отпиши про всех нас слезную нашу правду!»
        Вот и опять пробил час, когда город вспомнил Томилу Слепого.
        Площадный подьячий сидел в углу. На его стол поставили с десяток свечей, глядишь - и мысли на свету придут светлые; в каламарь опущено свежеотточенное перо, но лист перед Томилой был пуст.
        В кабаке - как на курином шестке. Гвалт, теснота.
        Никто не молчал, кроме Томилы.
        Тут к нему и протиснулся молоденький половой с кружкой браги.
        - Хозяин прислал! - крикнул половой Томиле на ухо.
        Томила глянул на полового. «Нового, что ли, взяли? Молоденький, красивый, будто девица». Глянул на кружку, покачал головой:
        - Сегодня я пьян без питья! - И указал на яростных людей.
        - Псков пробудился, слава Богу! - кричал старик, поднимая руки к потолку. - Псковичи вспомнили наконец, что их деды были сами себе хозяева! Они сами себе были судьи… Ужели нам до конца дней своих довольствоваться дедовской славой?
        - Не туда гнешь! - взревел Максим Яга. - То, что свершилось, - свершилось: Псков - русский город русского царя. Или тебе хочется, чтобы кровь псковичей обагрила Псковскую землю? Чтобы снова русские шли на русских на радость врагам?
        - Довольно умничать! - завопил Прошка Коза и вскочил на стол. - Челобитную надо писать, гонца надо гнать в Москву. Или кору осиновую давно не глодали вместо хлеба-то?
        - Твоя правда, Прошка. Не москалей нужно бить - немцев! От них вся напасть!
        - И немцев! И защитника их Федьку Емельянова!
        - И Нащокина! Афоньку Нащокина! Он и сам как немец! И весь дом свой на немецкий лад держит!
        Теперь говорили все разом, махали кулаками, пихались, а Томила сидел, согнувшись над чистым листом бумаги, пил брагу и ронял с губ на бумагу хмельные капли.
        Донат, глядя в запотевшее окно, никак не мог понять, что творится в кабаке. Он совсем уже забыл о таинственности своего похода, как вдруг его схватили за плечи в четыре руки:
        - Подглядываешь, воеводский пес!
        И не успел Донат сообразить, как и что, - за спиной хрястнуло, охнуло, и он почувствовал: его не держат.
        Оглянулся. Один лежит на снегу, другой валится. Тот, кто бил, огромный, черный, уже на заборе… И нет его.
        Туда же, к забору, метнулся и Донат. И вовремя. Двор заполнился толпой вооруженных горожан. Это пришли на тайный сход люди всегородних старост Семена Меньшикова и Ивана Подреза.
        Спрятавшись в тень под стеной, Донат никак не мог прийти в себя: кто же его спаситель? Кто его таинственный друг в этом чужом городе? Второй раз выручает из беды. И всегда приходит в тяжкое время, словно не спуская с Доната глаз.
        Где же тут догадаться? Да ведь и подумать некогда.
        Зашуршало на стене. Вниз, в снег, скользнула легкая фигурка.
        - Пани?
        - Донат!
        Пани в мужской одежде. Но спрашивать он не смеет. Подает ей плащ, встряхнув от снега, и они быстро идут прочь-прочь от заговора, заговорщиков, длинных кинжалов, коротких на расправу.
        Шли по городу крадучись, но очень спешили. Скоро Донат понял, что идут они опять в сторону от дома.
        Куда?
        Пани схватила Доната за руку, и они прижались к забору. На темной площади, среди темных домов, слюдяные окна которых едва золотились от слабого света одинокой свечи или лучины, стоял высокий, островерхий, как замок, нездешний дом. Многоокий, сияющий - уж никак не меньше сорока свечей горело в нем сразу.
        Перед этим домом, на золотом снегу, человек двадцать пьяных стрельцов кобенились что есть мочи. Они скорее дразнили, чем угрожали, но ведь дразнили не Вантюху с Мантюхой, а дворянина, человека во Пскове видного, человека государственного - самого Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.
        - Пошли в обход! - шепнула Пани Донату.
        Они бросились петлять переулками, очутились перед глухим забором, а в заборе том случилась тайная дверца. По условному сигналу дверца отворилась.
        И вот стоит Донат, щуря глаза от непривычно яркого света, в просторной зале, где узорчатый пол, собранный из дорогих пород дерева, был копией потолка!
        Слуги в ловких немецких и польских одеждах, бриты, мыты, холены. Не то что с хозяином - с ними заговорить страшно. Повернется к тебе - и будто носом глаза норовит тебе выклюнуть. Веки опущены, глаза из-под них не на тебя, а на собственный нос: высок ли, не поник ли по недосмотру?
        Донату, человеку зарубежному, от этой русской заграницы нехорошо стало. Сробел.
        Ордин-Нащокин долго ждать себя не заставил. Подошел к Пани вплотную, спросил одними губами по-польски:
        - Почему вы здесь?
        - Я была там… Они решили убить вас.
        - Эти? - Ордин-Нащокин презрительно кивнул на окно.
        - Нет, не эти. Но те, кто это решил, скоро будут.
        - А для чего вы притащили мальчишку?
        - Он смел, как настоящий воин, и предан мне, как паж…
        - Гм…
        - Я была бы счастлива, если бы вы обратили на него внимание. Он знает немецкий, шведский и, кажется, татарский…
        - А польский?
        - Польского не знает, я проверила.
        Ордин-Нащокин покосился на Доната:
        - Красивый парень.
        - Да, он красив, наивен, у него хорошие манеры. Он умен, порядочен…
        - Ба! Уж не влюблены ли вы?
        - Я? В этого мальчика? Я? Пани?
        Она повернулась к Донату и рассмеялась… Чуть деланно, но Донат не заметил этого. Он был красен и не знал, как ему теперь побледнеть.
        Шагнул вперед.
        - Довольно! - крикнул по-польски. - Довольно! Я никому не позволю смеяться надо мной!
        И Пани побледнела, но тут же нашлась:
        - Даже Даме?
        - Позвольте мне уйти.
        - Нет, уж позвольте не отпустить вас, - сказал Ордин-Нащокин и подошел к Донату, улыбаясь. - Значит, вы знаете польский так же хорошо, как русский, немецкий и шведский. Вы человек для нашего царства редкий и нужный.
        - Я вырос за границей. Мой отец был купцом.
        - Хотите служить у меня?
        - Я служу русскому царю! Я верен…
        - Я тоже служу государю, и я тоже верен ему до последнего своего вздоха.
        - Но…
        - Что «но»?
        И тут в залу вбежал Ульян Фадеев:
        - Афанасий Лаврентьевич, они идут сюда…
        - Мы еще встретимся с тобой и поговорим, - сказал Ордин-Нащокин Донату. - Пани, берегите его… Я скоро дам о себе знать… Иди за мной! - кивнул Ульяну.
        Зала опустела. Пани схватила Доната за руку и потащила к запасному выходу: улица ревела, как в осеннюю непогоду. Псковичи пришли расправиться с защитником «немцев».
        В ту ночь Ордин-Нащокин спал в десяти верстах от Пскова, в маленькой своей деревушке.
        Воевода гневается
        Триста человек без галдежа, без озорства протиснулись сквозь калитку - ворот не распахивали! - и чинно, тихо встали перед окнами дома псковского архиепископа Макария.
        Из этой большой толпы вытекло несколько ручейков, ручейки собрались в озерко, и это озерко - десятая часть толпы, тридцать человек, - перелилось на высокое крыльцо архиепископского дома, одолело его и встало в сенцах.
        Макарий вышел к псковичам.
        Едва в дверях показалась архиепископская, лилового бархата мантия, как все тридцать посланцев стали на колени, прося благословения.
        Макарий благословил горожан.
        - С чем вы пришли ко мне? - спросил.
        Псковичи поднялись с колен, из толпы выступили всегородние старосты, люди богатые и благонамеренные, истые отцы города Пскова, Семен Меньшиков и Иван Подрез.
        - Владыко, молим тебя, уговори воеводу окольничего Никифора Сергеевича, чтобы он не отдавал хлеба в Свейскую землю, пока от государя не придет ответ на челобитье псковичей.
        Это сказал Семен Меньшиков, а Иван Подрез добавил:
        - Владыко, нам, всегородним старостам, пока удалось отвести беду от города. Смилуйся, пошли за окольничим и порадей ради Пскова, умоляя воеводу исполнить народный глас.
        Перед Макарием тридцать послушных, богобоязненных, напуганных псковичей. У крыльца толпа. Люди здесь тоже не из последних, тоже послушны и богобоязненны - богатенькие. А вот которые по городу мечутся, те удержу не знают. Терять им нечего, потому что нет у них ничего. И Макарий, кроткий пастырь неистовых псковичей, смиренно исполнил челобитье горожан: послал за воеводой.
        Воевода явился тотчас.
        Окруженный десятком телохранителей, на конях - от палат воеводы до палат архиепископа рукой подать - мчался Собакин на толпу. Расступилась толпа. Осадил Никифор Сергеевич коня у самого крыльца, сошел с седла лениво, покряхтывая, поднялся на крыльцо неторопко. Не глядя на челобитчиков, будто их не было в сенцах, подошел к Макарию принять благословение, а уж потом только повернулся к Меньшикову и Подрезу, уставясь на них с удивлением: а вы, мол, тут зачем?
        Запинаясь, Иван Подрез выложил воеводе просьбу псковичей - не отдавать хлеб в Свейскую землю до ответа из Москвы на челобитье.
        - Я должен исполнить государев указ так, как мне велено, - ответил Собакин, глядя перед собой. - А велено мне отдать хлеб шведам без промедления. Челобитчиков ваших я не принял и не приму. Посылайте их к государю мимо меня.
        Воевода смолк и воззрился на принарядившихся ради важного дела горожан: что ж, мол, вы стоите, как бараны, разговор окончен. Но челобитчики с места не трогались. Тогда по лицу воеводы поползла удивленная улыбка: брови вверх, нос вверх, уголки губ вверх. Ползла-ползла улыбка да сломалась, на носу аж хрящик побелел.
        - А чего это вы в государственные дела суетесь? - крикнул. - Вашего ли ума дело? Зачем толпою ввалились на двор архиепископа? Защиты от воеводы искать? По-вашему, лишь бы Псков жил безбедно, а Русь - Бог с ней. Пропадай! Голодай! Мы за всех не ответчики. Так, что ли?
        Воевода орал на сытых псковичей, а к Макарию-то и вправду одни сытые явились.
        - Господин наш… - заикнулся Семен Меньшиков.
        Воевода ногой топнул:
        - Кликуны!
        Потемнели псковичи лицами. Весь страх соскочил. «Кликуны».
        Кликунов в Смутное время на воротах вешали. И сказал тут Максим Яга:
        - Ты, Никифор Сергеевич, ругаешь нас, что нос суем не в наше дело… Мы бы не совали, если бы ты все делал так, как государь указал.
        - Что?!
        - Не кричи, Никифор Сергеевич! Скажи лучше, зачем пускаешь немцев в город на пиры к Федору Емельянову? В крепости иноземцам быть не велено.
        - Ну так что ж, что пускаю? Пускаю! Не запираюсь. А велел я купца Армана пустить к Емельянову потому, что Федор болен, из двора не выходит. Федором у немцев заторговано на государя знаете сколько золотых?
        - Сколько?
        - Много.
        - Ты, воевода, умен, - начал говорить Семен Меньшиков, - тебе и положено быть умным. Ты больше нашего знаешь, так тебе надобно больше знать. Но коли ты один государев запрет нарушил, люди могут подумать, что и хлебное дело…
        - Молчать! - крикнул Собакин. - Вы что, государю не верите?
        - Государю верим! - криком ответили псковичи.
        - Мне не верите, государеву человеку, государем на место посланному?
        - Так ведь то государь, а то воевода.
        - Подьячего ко мне! - приказал Собакин.
        Архиепископ Макарий стоял потупясь, не зная, как вмешаться в дело. Успокоить воеводу было нелегко. Скажешь ему слово, а он вгорячах отбреет и тебя, служителя Господа Бога. Тогда совсем хлопот не оберешься. Псковичи истолкуют это по-своему: Церковь за них. И что тогда будет, лучше не угадывать. Молчал Макарий, псковичи шумели, наседали на воеводу, а он опять будто и не видел их.
        Явился подьячий.
        - Перепиши имена всех, кто здесь был! - приказал ему Никифор Сергеевич.
        Псковичи, давясь в дверях, бросились вон.
        Толпа перед домом архиепископа колыхнулась, забродила. Сначала в гуд, а потом в шум, а там и в крик:
        - Эй, воевода! Хлеба отдать не позволим!
        - Сам жрешь, а у нас брюхо к спине липнет!
        - Окольничий, покажись! Мы тебя побреем под немца.
        Никифор Сергеевич переглянулся с Макарием и побледнел.
        Псковичи не испугались.
        На крыльцо, размахивая руками, поднялся Иван Подрез, закричал на толпу:
        - Вы нас привели бить челом. А окольничий за то велел переписать всех нас и пошлет отписку к государю. И нам за то, что шумом приходили, опала будет от государя.
        - Делать что, говори!
        - Приходите завтра, миром, к Всегородней избе! Горячка соскочит, вот и подумаем вместе, как быть.
        - Завтра так завтра, а воеводе хлеба отдать не позволим!
        На том и разошлись.
        Нежданная милость
        Донату снилось, что мчится он с Пани на тройке. Серебряные колокольцы звенят. Кони все быстрей, колокольцы - звонче.
        Донат открыл глаза. Немая служанка звонила в колокольчик над ухом.
        - Что случилось?
        Немая замычала. Показала на таз с водой: мол, вставай, умывайся, ждут.
        Донат улыбнулся, но тут он вспомнил вчерашнее и помрачнел. И как это он не сдержался? Ишь, поляк! Ну, да слово не воробей, а двум смертям не бывать. Видно, Пани зовет его к себе, чтобы прогнать из дому. Поделом. Вчера ни слова не сказала, как ушли от Ордина-Нащокина.
        Донат трахнул кулаком по голове.
        Немая засмеялась и, смеясь, ушла.
        Донат вскочил, подбежал к тазику, погрузил в воду руки: вода была теплая. А ведь он теплой воды не просил. К чему вдруг такие нежности? Напоследок?
        В один миг умылся, оделся, пошел к Пани.
        Пани, с оголенными плечами, в платье пышном, усыпанном жемчугом и каменьями, сидела на стульчике. При виде Доната вспыхнула, торопливо протянула ему для поцелуя руки. Донат опустился перед нею на колени, поцеловал бережно обе руки поочередно, а встать боялся, боялся поглядеть ей в глаза. И вдруг почувствовал - Пани коснулась рукою его волос.
        - Доброе утро, мой рыцарь! Будь любезен, веди меня к столу, - сказала по-польски.
        Донат вскочил, взял Пани за руку, усадил за стол.
        - Садись напротив меня.
        Донат исполнил приказание. Глаза Пани сияли. Господи, что же это? Не гонят?
        - Доброе утро, Пани! - решился заговорить по-польски.
        Пани улыбнулась:
        - Ешь, мой рыцарь! Псков сошел с ума. Тебе нужно быть сильным.
        Пани была ласкова, и Донат не мог понять почему.
        Знал бы он, как плакала Пани ночью! Ее, хитрую из хитрых, провел мальчишка. Поставил в глупое положение перед самим Ординым-Нащокиным. Но разве Ордин-Нащокин рассердился?
        Он обрадовался! Обрадовался тому, что у Пани такой удивительный паж. Он далеко пойдет, этот несдержанный мальчик. И как хорошо, что он открылся вчера! Ведь у Пани не один хозяин. Не один! Знал бы Ордин-Нащокин, где теперь пан Гулыга! А ведь Донат, ее хитрый мальчик, прекрасен. Он - как бог! Как греческий бог!
        И Пани с удовольствием призналась себе в том, что Донат ей не безразличен. Да разве можно кого-либо поставить рядом с ним из псковских мужланов?
        Пани прикрыла глаза, вспоминая тех, кто когда-то не где-нибудь, а в Польше благословенной домогался ее любви. Их было много. Но разве можно хоть кого-то поставить рядом с ним?
        И тут Пани возмутилась. Не слишком ли она увлечена? Как девчонка… И сказала про себя: «Да, как девчонка, я его люблю!»
        О, если бы Донат знал об этих мыслях Пани!
        Возмущение
        Между реками Исковой да Великой, за стенами высокими, за башнями круглыми, стоит Кром, Кремль псковский. В день двадцать восьмого февраля 1650 года разлилось по Крому то, что бури бурливее, то, что вод текучее, - море человеческое: псковичи пришли миром думу думать.
        Один кричит - всем слышно, ну, а как все кричать возьмутся?
        Покричали.
        Умный глотку драть не будет. Умный подождет, когда крикуны, покричав, уморятся.
        Уморились.
        Смолкла площадь. Пришел черед умникам говорить.
        Говорил Томила Слепой:
        - Не дадим воеводе псковский хлеб на сторону отдавать. Своих едунов вон сколько. Все бы нам думывать, как перед заграницей в грязь не ляпнуться. А кто о нас, сирых, подумает? Когда черед до нашей бедности у царя московского дойдет? Забыты мы! А коли так, мы сами о себе вспомним! Кукиш тебе, Никифор Сергеевич, кукиш тебе, а не хлебушек!
        Толпа, предовольная сказанным, на руки подняла Томилу, да ведь говорил-то он первым. А вторым говорил Максим Яга, а третьим Семен Меньшиков, а четвертым Иван Подрез, пятым Никита Сорокоум. Говорили, что самовольством жить - беду нажить. Говорили, что государеву указу противиться - не токмо земных владык прогневить, но и самого Господа Бога. По закону надо жить. Коли случилась скудость в хлебе, надобно челом государю ударить. Государь детей своих, народ свой, в беде не оставит. Только надо к самому Алексею Михайловичу с челобитьем пробраться, бояре, что вокруг него, грамоту спрячут.
        Подержали на руках псковичи Томилу, опустили на землю, а потом и головы опустили, а потом, опустивши головы, домой было пошли.
        Тут и бунту конец.
        Вдруг крик:
        - Люди!
        Остановились.
        От Петровских ворот прибежал Прошка Коза.
        - Немец[9 - Немец - в старину русские всех чужестранцев из Европы называли немцами.] едет! Везет казну из Москвы!
        Швед Логин Нумменс в сопровождении десяти стрельцов и пристава Тимашева, подъехав ко Пскову московской дорогой, не нарушая правила, писанного для иностранцев, в город не поехал, а поехал вокруг, в Завеличье, на Немецкий гостиный двор.
        Погода в тот день была солнечная, мороз стоял легкий. Снег блестел, дышалось вольно. Логин Нумменс, вполне счастливый, в мехах, в славе и богатстве - не каждому поручат везти из казны одного государства в казну другого двадцать тысяч рублей, - напевал песенку, у которой слов не было, но это была веселая песенка.
        Последний русский город, последняя остановка, последние серьезные государственные дела - предстояло договориться окончательно с купцом Федором Емельяновым о покупке хлеба, - и домой. Домой, домой! До дому - по московским понятиям - рукой подать.
        Не знал Нумменс, что его приезда ждал весь Псков. Одни ждали в страхе - спровадить бы шведа потихоньку, другие ждали его, как ждет возле норы кошка мышку.
        Всеведущая Москва о том ожидании томительном и думать не думала.
        Весело катил санный поезд Нумменса вокруг Пскова, и вдруг - стоп! Возле Власьевских ворот выскочила наперерез лошадям толпа. Коней - под уздцы, шведа - за шиворот.
        Быстрый на ногу Прошка Коза наперехват успел.
        Без лишних слов уперлись в грудь охранникам царевой казны бердыши. Толпа, оттеснив Прокофия Козу, тащила Логина Нумменса под мышки из возка долой.
        Орали дико.
        - Топи его, проклятого! Топи его! В прорубь его кунай! В прорубь!
        Нумменс от страха все слова русские забыл. Лопочет по-своему, а стрельцы рады стараться. Из возка выдернули, кулаками в бока ему тычут, пинками в зад норовят. Упирается Нумменс, под горою-то, на реке, черных птах-прорубей насажалось одна к одной: бабы дуры, чистюли, рук своих не жалеючи, постарались.
        Прорвался к Нумменсу Прокофий Коза, стрельцов своих по шее. Отнял немца. Тут какой-то балда потянулся к Нумменсу через головы стрельцов, ослопом[10 - ОСЛОП - окованная дубина.] хотел его достать. Не достал, своего задел. А тот вгорячах вырвал у товарища ослоп да и трах ответную. Проломил длиннорукому голову.
        Прибежал Семен Меньшиков с людьми.
        Да и Нумменс наконец пришел в себя. Обратился к всегороднему старосте:
        - Бога ради, объясните мне, что все это значит?
        - Это значит, - ответили ему, - что мы хотим знать, как это тебе, немцу, казну на Москве дали.
        - Я везу деньги королеве Швеции Кристине. Это выкуп Московского государства за людей, перешедших из наших земель в русские земли… Позвольте мне свидеться с гостем Федором Емельяновым. У меня к нему письма от государя. Емельянов все вам объяснит…
        Не знал швед, как ненавистно имя, через которое он искал себе защиты.
        - К Федору захотел?
        - Пытать немца!
        - Заодно они!
        - И Федора пытать!
        - Пошли к Федору!
        - Прошка, веди!
        И, не раздумывая, Прошка Коза бросился со своими стрельцами к дому Емельянова.
        Оставшиеся окружили Нумменса и повели к Съезжей избе[11 - В Съезжей избе находилась администрация воеводы, во Всегородней - заседало выборное руководство города.].. Туда же пригнали санный поезд с казной.
        Побег
        В доме Емельянова жизнь шла мышиная. Ни звона заморских бокалов, ни рыка Федора, ни шлепков тяжелой на руку жены Афросиньи.
        Домочадцы, таясь за занавесками, торчали возле окон: ждали.
        Когда ждут, дожидаются.
        Из кривой улочки выскочили решительные люди, и столь же решительно Федор Емельянов запахнул шубу и, позабыв про ларец, побежал темной лестницей черным ходом во двор. Там стояли две лучшие лошади, заложенные в легкие саночки.
        Ворота заднего двора распахнулись, лошади, вспугнутые ударом кнута, понесли.
        Дом еще не успели окружить, но ехать улицей было опасно. Федор гнал лошадь переулками. Он рассчитывал выскочить к воротам, бросить караульщикам куш, а за городом - ищи ветра в поле.
        У Петровских ворот побежали к нему со всех сторон. Кричат, у кого оружие - на изготовку берут. Осадил Федор лошадей, развернул - и в первую же улочку, что легла перед конями. Кого-то прыткого оглоблей сшиб.
        Один в санки прыгнул, как волк. Кулаком его наотмашь!
        Пальнули - пронесло. Да какой-то негодник выскочил из ворот с вилами - и лошади в бок. Вгорячах понесла в конец улицы, а свернул в переулок - тут она, голубушка, и рухнула. Выпрячь бы - времени нет, да и как на лошадях во Пскове скрыться? Сбросил шубу - и бежать.
        Донат после удивительного завтрака с Пани спешил к воеводскому дому. Собакин помнил, что толпу с его крыльца прогнал молодой стрелец. Он велел узнать его имя, и теперь Донат нес караульную службу в покоях Никифора Сергеевича. Донат переулками сокращал путь. И вдруг лицом к лицу - Федор Емельянов. Красный, едва дышит. Увидел Доната, встал как вкопанный. А по соседней улице шум катится - погоня.
        Донат - к забору, согнулся.
        Дядюшка все понял. Залез племяннику на спину - тому не привыкать - и кулем перевалился через забор.
        Тут и толпа появилась. Подбежали к Донату:
        - Не видел Емельянова?
        - Емельянова не видал, а какой-то мужик вон в тот проулок пошел.
        Ринулась толпа, куда ей указано было, а Донат шапку снял, пот со лба вытер.
        Идет, головой сам на себя качает: что значит кровь родная!
        И вдруг сердце так и остановилось: Федор бежал из дома. А ведь в этом проклятом доме мать и сестры.
        Все было открыто, распахнуто, сдвинуто с места и перевернуто. Емельянова не нашли. Прошка Коза подступил к Федоровой жене Афросинье:
        - Или отдавай государево письмо, или дом разграбим!
        Письмо - бумага, дом - нажить надо. Невдомек купчихе, что бумага из августейших рук в руки тоже дело непроживное. То, что в сундуках, купить можно, а вот царское доверие не купишь. Тут не деньги нужны и не деньжищи, а чтоб серебро, как зерно, на мешки считалось.
        Отперла Афросинья заветный ларец и отдала царское письмо Прошке:
        - Исполняй договор! Уводи своих людей.
        Прошка туда-сюда, но где там! Людишки как горох по дому рассыпались. Видит Афросинья - дело плохо. Взяла ключи, спустилась вниз и отперла один из погребов.
        - Это - ваше, все остальное - мое. Пейте и убирайтесь!
        Глянули людишки в погреб, а там бочки с вином.
        - Эге-ге-э-эй!
        Полезла братва.
        Тут как раз Донат прибежал.
        Мимо толпы, по лестнице наверх, на женскую половину. А там визг. Ворвался Донат в комнату, глядит - Агриппина с младшими сестрами Мирона чем попало лупят: тепа тепой, а тоже не промах - под шумок целоваться к девицам прибежал. Схватил Донат брата своего двоюродного за шиворот, выбросил за дверь, хотел по лестнице спустить, а тут сама хозяйка, Афросинья.
        Поглядела на Доната, на встрепанных девиц, поняла, в чем дело, и за ухо сыночка взяла:
        - В чулан тебя на хлеб-воду запру!
        Крепка Афросинья, перед таким нашествием не дрогнула. А все ж лица на ней нет. Жалко стало тетушку. Опять же мать с сестрами под ее крышей живут. Подошел к хозяйке Донат, шепнул:
        - Федор твой жив. Сам помог ему от толпы спрятаться.
        Быстро глянула хозяйка на Доната, быстрым крестом его перекрестила:
        - Слава Богу! Будь и ты здрав!
        Ну, а тут уж наконец сестрицы Доната облепили. Кому беда, а кому радость. Повели его к матушке. Все разом говорят, все тискают. Улыбается Донат, а слезы сами из глаз текут.
        Вдруг загудела на дворе толпа и смолкла. Выглянул Донат в окно - уходят псковичи. Прошка Коза со своими стрельцами позади, отставших подгоняет.
        - Пора мне! - сказал Донат. - Я и так уже на службу опоздал, как бы не хватились меня. К воеводе в доверие вошел.
        Поглядел на Варю, на Агриппину, достал из-за пояса пистолет и отдал Агриппине:
        - Кто сунется - не жалей!
        Мать руками замахала, а сестричка в пистолет вцепилась. Брата в щеку чмокнула.
        - Мой! - В платье обширном подарочек спрятала.
        Помчался Донат сломя голову на службу.
        Новые правители
        А возле Съезжей избы вот что творилось. Псковичи вскрыли ларец с казной, какую Нумменс вез своей королеве, и при нем пересчитывали деньги. Считал всегородний староста Иван Подрез с площадным подьячим Томилой Слепым, а все стояли вокруг и следили за счетчиками.
        Другой всегородний староста, Семен Меньшиков, от опасного сего предприятия отстранился. Был он против того, чтобы казну трогать. Просил псковичей отпустить Логина Нумменса с миром. И за те слова псковичи не только закричали на Семена, но и замахнулись.
        Деньги пересчитали, казну - в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам - своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.
        После этого торжественного действа подступили к Нумменсу. Привезли его к Всегородней избе, поставили на дщан и велели раздеться донага.
        - Я королевский посол! - закричал в бешенстве Нумменс. - Неужели вы посмеете обесчестить меня перед всеми?
        - Мы тебя не бесчестим! - возразили ему. - Мы тебя хотим всем миром осмотреть: не спрятано ли на тебе тайной грамотки. Смотреть же тебя в избе не больно складно: сплетни пойдут. Один скажет одно, другой другое. А тут - на глазах у всех. Да и ты не стыдись. Мы ведь не ради сраму твоего растелешим тебя - ради дела.
        - Я лучше умру! - закричал Нумменс.
        Но Иван Подрез, по совету подьячего Томилы, кликнул палачей. И они явились. В красных рубахах, с кнутами.
        Заплакал Нумменс: лучше уж раздеться, чем быть позорно битым. Сбросил платье.
        Каждую вещь псковичи прощупали, все бумаги забрали, велели Нумменсу одеться и повезли его туда же, где казна хранилась, на Снетогорское подворье. Сторожей ему миром выбрали: пять попов, пять посадских людей и двадцать стрельцов.
        Кто знает, может, и получил бы Донат от воеводы наказание жестокое и справедливое - служба есть служба, - да в стрелецких приказах разброд, никого не сыщешь. Сам воевода бросился верных людей собирать. Вспомнил и о Донате.
        - Где Донат-стрелец?
        А Донат в дверях:
        - Тут я! - И дух никак перевести не может.
        - Седлать коней! Едем бунтовщиков усмирять!
        Донат - руку на саблю и приказ ринулся выполнять, а воевода его попридержал:
        - Рядом со мной будешь скакать, по левую руку!
        Донат поклонился: вместо наказания - такая честь!
        К Всегородней избе прибежал Прошка Коза со своими стрельцами, принес тайное письмо государя к Федору Емельянову.
        Прочитали письмо на всю площадь, а толпа все одно - услыхала то, что хотела слышать. Письмо заканчивалось словами: «А сего бы нашего указа никто у вас не ведал!»
        - Ага! - заорали псковичи. - Государю про грамоту не ведомо! Бояре грамоту писали.
        Прыткие побежали к Рыбницким воротам, в сполошный колокол колотить. Кто домой шел - назад, кто дома сидел - из дому выскочил. Тут с полсотней стрельцов прискакал на площадь воевода. Закричал:
        - Как вы посмели захватить государеву казну? Или вам царская опала не страшна? Или, быть может, вам царево слово не указ? А коли так, то и Слово Божие обернется к вам немотою!
        Томила Слепой воеводы не забоялся. Полез на дщан ответ держать.
        - Не укоряй нас, Никифор Сергеевич! Не стращай. Мы верные дети нашему государю. Мы послушны его воле и воле Господа нашего. Но если казна послана из Москвы с государева ведома, то почему с нею ехали не городом, а по загородью?
        - Казну вез подданный шведской королевы. А вы знаете, что иноземцам в крепости быть не велено!
        - Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?
        - Довольно препираться! - закричал воевода.
        Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.
        Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.
        Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе - воевода щенок, а как все разойдутся - тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.
        Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы - Никиту Сорокоума, Муху, голытьба - Демидку Воинова.
        Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой - нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.
        Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело - уморились за день.
        Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.
        - Уговаривать идут! - крикнул озорно Прошка Коза.
        Погоня
        Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит - и не заметит, как на деревеньку наехал.
        Зима - сон. Встряхнутся люди на Масленице - и до весны дремать.
        Но в тот день, да какой день - при звездах еще, - пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.
        Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.
        - Сергушкин я, из деревни Завелья, - назвался хозяину мужик. - Не слыхал?
        - Не слыхал.
        - Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?
        - Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.
        - Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?
        - А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.
        Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал - срамота.
        А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:
        - Бери-ка его! Зови надежных мужиков - и пошли к Пашке.
        Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, - можно город выстроить.
        И опустел Пашкин дом.
        Везло Федору - сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.
        Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.
        У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.
        Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город - как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе - чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.
        - Не посмеют! - сказал вслух.
        Пашка обернулся:
        - Чего?
        - О своем думаю.
        - А! - сказал Пашка и стал глядеть куда-то вдаль поверх Федоровой головы.
        - Чего углядел?
        - Да ничего, - ответил Пашка, повернулся к лошади и вдруг стегнул ее кнутом: - Н-но-о-о!
        Лошадка присела, рванула и, пробежав саженей с полсотни, сникла и поплелась нога за ногу.
        - Н-но! - заорал Пашка и опять оглянулся. Стал поворачиваться в своем тулупе и Федор. Пашка сказал ему:
        - Гонятся будто бы. Сердце ноет: не за нами ли?
        «О богатствах думаю, а тут впору о животе молить Бога!» - сказал себе Федор, глядя, как стремительно надвигаются четверо конных.
        - Останови лошадь! - приказал Федор Пашке.
        Дураков дразнить - жизни можно лишиться, с умным - договоришься, только до умного дожить надо.
        Подскакали крестьяне. Иван Сергушкин спрыгнул с лошади, подошел к саням, кнутовищем откинул с лица Федора огромный ворот тулупа.
        - Емельянов, никак?
        - Емельянов.
        - С нами поедешь…
        - Заворачивай, Пашка, лошадей, - приказал Федор своему вознице.
        Один из крестьян подъехал к Пашке и дважды перепоясал его по горбу кнутом.
        - В холопы нанялся? Он всю Псковскую землю без хлеба оставил, а ты его спасаешь.
        - Не его спасаю - человека от расправы.
        - Ишь ты, человека нашел! Гляди, Пашка, петуха красного в гости дождешься.
        - За человека и пострадать можно! - не унимался Пашка.
        - Тебе сказали - поворачивай! - раздраженно крикнул Федор, боясь, как бы возница не рассердил крестьян. Поле чистое, прикончат, и делу конец.
        - Ты его спасаешь, а он кричит еще! - сказал крестьянин и сплюнул на тулуп Федору.
        Тот и бровью не повел: не то терпели.
        Двое крестьян ехали впереди, двое сзади. Емельянов сел вполоборота, приглядывался к своим захватчикам. Посмотрел, посмотрел и спрятал нос в тулуп: этим взятку лучше не предлагать. Надругаются.
        Поле кончилось, поехали лесом. Впереди показалась развилка дорог. На развилке стояло четверо всадников.
        «Вот как дело поставлено у них, - подумал с тревогой Емельянов. - На всех дорогах караулы. Видно, большая беда грянула на Псков».
        И вдруг цепкие глаза Федора разглядели в одном из всадников Мишку Турова.
        «Как он здесь очутился?» Федор, забыв осторожность, вскочил, замахал руками:
        - Туров! Михаил! Спасай!
        Всадники встрепенулись, сверкнули сабли.
        Крестьяне, настегивая кнутами лошадей, поскакали прочь. Через мгновение Федор обнимал своего спасителя. Плакал от радости.
        - Господь спас! Схватили и повезли. Во Псков, видать.
        - А я-то клял все на свете, - сокрушался Туров, - потеряли дорогу, бродили. А это сам Господь Бог нашим путем руководил.
        Помолились. Развернулись. Поехали. Решил Туров не оставлять Емельянова до самой пустыни. И хорошо решил. Десяти верст не проехали - выскочила на них дюжина верховых мужиков с косами.
        Туров приказал своим людям спешиться и дал залп. Четыре пистолета - сила не ахти какая, но для человека, к войне непривычного, и того довольно. Подхватили крестьяне раненого товарища и отступили.
        Заговор Ордина-Нащокина
        Ночью Пани разбудила Доната:
        - Рыцарь, мне нужна твоя служба!
        Донат вскочил с постели. Находившись за день, он уснул в одежде.
        - Я готов!
        Пани заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками, поцеловала. У Доната так сильно закружилась голова, что он сел на кровать. Смешливая Пани на этот раз не рассмеялась. Она прижала к его горящим щекам холодные как лед ладони и, склонившись к нему, сказала очень просто и жалобно:
        - Нужно десяти людям отнести письма. Но ради Бога, будь осторожен. Во Пскове так теперь страшно!
        Донат хотел было схватить Пани на руки, но не посмел.
        - Где письма? Я иду!
        Он так весело и громко затопал сапожищами, что Пани испугалась:
        - Письма надо передать тайно, чтоб никто не видел тебя у тех людей.
        - Я обману всех дьяволов, Пани! Где письма? Куда идти?
        Всю ночь Донат, крадучись, пробирался от одного нужного человека к другому. Город спал чутко. Перепуганные обыватели возле кроватей держали топоры.
        Донат был ловок. Под утро он вернулся домой. Пани ждала его.
        Днем третьего марта в десяти верстах от Пскова, в деревеньке Ордина-Нащокина, в доме его, собрались дворяне и влиятельные посадские люди, у коих Донат побывал с письмами ночью.
        - Пора нам, умным людям, - сказал Ордин-Нащокин, - подумать о себе и о тех, кто в разгуле и смуте голову потерял. Если мы любим свой город, как свой дом, пора нам взяться за дело, пока злые, безответные люди не погубили город. Нужно спешно послать в Москву челобитную и челобитчиков и в той челобитной заверить нашего милостивого царя, что все люди псковские, бывшие в воровстве[12 - Воровать - слово имело другое значение, вор был иноземным захватчиком или политическим преступником.], ныне от всякого дурна отстали и живут смирно, блюдя христианский закон. Если мы промедлим, Томилка Слепой со своей буйной братией такую беду навлечет на город, о которой и подумать страшно.
        Собравшиеся согласились с Ординым-Нащокиным и просили его посоветовать, что же им делать, дабы отвлечь псковичей от дурна.
        - В сотни[13 - Сотня - городская административная единица, сохранившаяся во Пскове в XVII веке. Сотни группировались вокруг приходских церквей и носили производственный характер. Например, в Мокролужской сотне из 22 соседей семеро были кузнецами.] нужно идти, - сказал Ордин-Нащокин, - найти по три-четыре смирных человека, и пусть они обойдут дворы, каждый в своем сте, уговаривая мелких людей отстать от воровства. Отойдут мелкие люди от вора Томилки, тогда возьмем его голыми руками.
        - А людей этих, уговорщиков, - подал мысль Ульян Фадеев, тайный человек Афанасия Лаврентьевича, - нужно выбрать всей сотней. Тогда их слово будет крепким.
        - Ну, если вы сумеете в сотнях выборы провести - цены вам нет. Хорошая у тебя голова, Ульян. Давайте сейчас обговорим челобитную, под которой должен подписаться весь Псков, а повезешь ее к царю ты, Ульян. - И ко всем обратился: - Подбивайте своих людей, чтоб на сходе Ульяна кричали. Он не подведет.
        И заговорщики принялись составлять челобитную.
        Афанасий Лаврентьевич за эти тяжелые дни помолодел. Наконец-то он опять нужен государству! Тонкое дело вершил верный слуга московского царя. У восстания еще крылья не отросли, а ему жилочки уже норовили подрезать.
        К вечеру того же дня в псковских сотнях были выборы. По два человека от каждого чина пошли по домам с уговорами. Люди уговорщиков слушали с надеждой: слишком большой шум получился в городе, жить стало страшно. Как оно теперь аукнется? У царя на расправу рука легкая.
        Но не во всяком доме уговорщиков встречали поклоном, провожали по чести. Евдокия, дочь умершего товарища Прошки Козы, вышла к ним с топором:
        - Чтоб вам и вашему царю пилось и елось, как нам! Чтоб вам и вашему царю ни дна ни покрышки. Пошли вон со двора! - И топор так занесла над головой, словно здоровенный пень расколоть собиралась.
        Отшатнулись уговорщики и бежали.
        Ульян Фадеев тоже был выбран уговаривать. Попал он в дом хлебника Гаврилы Демидова. Гаврила пек знаменитые хлебы, жил он с матерью, недостатка ни в чем не знал.
        Усадил он Ульяна за стол, чарочкой угостил.
        - Ну, а теперь сказывай, зачем пришел. Послушаю.
        Слушал, не перебивая. Потом встал, шубу надел, шапку, рукавицы:
        - Пошли.
        - Куда? - испугался Ульян.
        - К моим дружкам, к хлебникам. Там сообща мы и решим, чьей стороны держаться.
        Обошли они всех хлебников посада и гурьбой вернулись в дом Гаврилы: у него ни бабы, ни детишек, просторно и спокойно.
        И вот стоял перед ними Ульян Фадеев, чтобы сказ свой сказать. Страха как не бывало. Свои сидели перед ним: мужи серьезные, работящие, сытые. Ладные ребята, один к одному. Все высокие, что тебе сосновый бор, а широки и кряжисты, как роща дубовая. Такой сядет на коня - и у коня ноги подломятся.
        Сказал хлебникам Ульян Фадеев то, что решено было ночью в деревеньке Ордина-Нащокина. Задумались. А потом и заговорили:
        - Чего там? Хорошего в том мало: немца по городу волочили, все от дела отстали, из дома в одиночку носа теперь не кажи - ограбят или вовсе прибьют… Повиниться нужно царю, пока не осерчал.
        Дошла очередь Гавриле Демидову говорить:
        - Все, что вы сказали, истинная правда. Да и гоже ли нам, хлебникам, бунтовать? Наше ремесло мирное.
        - Верно! - сказали хлебники.
        - А коли верно, так слушайте дальше. Перед нашим ремеслом все люди равны, как равны они перед Богом. Не заношусь, правду говорю. Наше дело Господу угодно: хлебушек и воевода ест, и Томилка Слепой, Федька Емельянов, и самый распоследний нищий. Наше дело - напечь столько хлеба, чтоб на всех хватило.
        - Чуем, куда клонишь, - сказали хлебники. - Тяжелые ныне времена. Ныне хлеб во Пскове не каждый ест.
        - Не каждый, - строго сказал Гаврила.
        И все вдруг заволновались:
        - Раньше хлеб в продажу шел с пылу-жару… Горяченький-то он вкусен!.. Вкуснее не бывает… А теперь и печем меньше, а все одно плохо берут. Чешутся, чешутся, прежде чем денежку достать!.. Раньше за те деньги, что каравай стоит, пуд муки можно было купить!.. А Федька Емельянов сколько подвод сыпанул в Завеличье, в немецкие амбары… Скоро хлебушек - тю-тю! - за рубеж уплывет.
        - А мы с вами с сумой пойдем, - сказал Гаврила.
        - Ведь и правда! - озадачились хлебники. - Работы нам не будет. Еще и сами насидимся без куска.
        - Ты все понял? - повернулся Гаврила к Ульяну.
        Ульян промолчал. Обвели его вокруг пальца. Свои-то свои ребята, а сделают они так, как скажет Гаврила. И Гаврила сказал:
        - Нам бегать-кричать на площади недосуг. Нам нужно хлебы печь, чтоб людей кормить. Но в ножки царю с повинной Пскову падать не к лицу. Не мы смуту затеяли. Произошла смута из-за Федькиного лихоманства. Пишите челобитье, просите в нем царевой милости, но и царева суда: пусть он Федьку урезонит и пусть хлеб псковский оставит во Пскове.
        - Верно! - сказали единым дыхом хлебники. - Под твоей челобитной, Ульян, мы подписываться не будем. Поди-ка ты с ней к новым стрельцам, у которых не только хлеб отняли, но и жалованье денежное урезали, - они и твою челобитную, и тебя-то самого на части разорвут.
        - Бог с вами, горожане! - воскликнул Ульян. - Я, что ли, челобитье составлял? Меня выбрали в сте говорить то, что написано…
        - Кем написано? Небось сам Федька Емельянов со своими толстобрюхими купчишками составил грамотку? - осердился Гаврила.
        - Я человек маленький, - ответил Ульян, - кто писал грамоту, не знаю… А коли вы меня спросите, как я сам про дело это думаю, скажу.
        - Ну, скажи! - подбодрили его хлебники.
        Сдвинул брови Ульян, желваками поиграл:
        - Думаю так. Коли начали дело, отступаться стыдно. Верно Гаврила говорит: не мы смуту затевали, не мы кусок изо рта у кого-то выхватили, у нас его отнимают. Стоять нам надо едино.
        - Чего ж тогда с челобитьем по домам ходить? - Гаврила глядел с прищуром.
        Ульян в грудь себя ладонью хлопнул:
        - Коли бы доверили, я с этой челобитной сам бы поехал, чтоб вручить ее в руки государя. На бояр ныне плоха надежда. Вся беда от них. Государь своих людишек, нас, псковичей, верю, не оставил бы в сиротстве.
        - Ох, высоко до царя! - Гаврила головой покачал. - Ну, а если в тебе совесть есть, если ты хочешь меньшим людям добра - на меньших-то не только Псков, все царство Русское стоит, - иди с уговорщиками к Томиле. Под той челобитной, которую тот напишет, мы руку приложить рады.
        - Дело говоришь! - изо всех сил обрадовался Ульян: деваться ему было некуда.
        - Мне тесто месить, - сказал Гаврила, - а кто уже успел в работе, тот с тобой пойдет, к Томиле-то.
        «Теперь не увильнуть», - подумал Ульян с тоской, а вслух все веселился:
        - Пошли, горожане, к Томиле! Скопом! На миру и смерть красна.
        А все ж не напрасно ходили по дворам уговорщики. Потише стало в городе. Грамотеи перьями скрипели - сочиняли челобитные. С челобитными шли во Всегороднюю избу, требовали немедля гонца в Москву слать. Из Всегородней избы челобитные отнесли на чердак к Томиле. Томила челобитные прочитал и рассердился:
        - Всяк себя выгораживает, всяк о своей правде кричит: мельники, серебряники, кузнецы… Ныне - вбейте себе в головы - нет посадов, нет дворян и мещан, нищих и монахов. Ныне есть город Псков! Есть одна правда, правда о беде города Пскова. И про ту правду мы и должны рассказать нашему государю.
        - Ты уж постарайся! - просили псковичи Томилу. - Чего тебе принести - вина, меду, пива?
        - Квасу! - потребовал Томила. - А сами, чтоб не тянуть время, ступайте выбирать достойных людей, кто отвезет челобитную в Москву.
        Псков успокаивался, а в деревнях псковских смута только-только начиналась.
        Ночью четвертого марта видел Афанасий Лаврентьевич зарево в двух соседних деревнях: крестьяне жгли усадьбы помещиков. Никто им не мешал. Псковский воевода Никифор Сергеевич Собакин потерял власть.
        Глядя на пожары, сказал себе Афанасий Лаврентьевич странные слова:
        - А не моя ли заря занимается в зареве этом?
        Ушел с улицы домой.
        Не снимая шубы, сел на высокий стул, сдавил виски ладонями - заставлял себя думать. А вместо думы бешено колотилось сердце.
        Единственная возможность предстать пред светлые царские очи - это броситься теперь в Москву и толково рассказать о случившемся. Дать верный совет, если спросят. Опасное дело - не с радостью явишься, но, если удастся показать себя, государь тебя не забудет.
        Опять вышел на улицу. Огонь полыхал.
        «Нечего больше ждать, - сказал себе. - Сегодня соседи горят, а завтра, глядишь…»
        И невольно окинул взглядом свой дом.
        Всю ночь не спал. Ждал вестей из Пскова. Приехал к нему пан Гулыга.
        - Был в Польше? - спросил Афанасий Лаврентьевич.
        - Был. Купил и бисеру, и лент.
        - Поговорить бы нам с тобою надо… Ну, да сначала о деле. С чем послан?
        - Пани велела передать: челобитную составляет Томила Слепой. Ульяна выкликать, чтоб он это челобитье в Москву вез, неразумно. Ульян во Пскове пригодится. Его заводчики бунта за своего приняли. Он теперь с ними думает.
        - Хорошо! - обрадовался Ордин-Нащокин.
        - Пани велела также передать, что воевода Собакин послал в Москву гонца.
        Афанасий Лаврентьевич так и подскочил. Выбежал из комнаты:
        - Лошадей!
        Вернулся к пану Гулыге. Достал из ларчика мешочек с деньгами.
        - За службу! - пронзительно посмотрел пану в глаза. - Это задаток!
        Пан Гулыга поклонился.
        - Передай Пани: о заводчиках беспорядков нужно знать все! Нужно знать их всех и всё о них.
        Пан Гулыга повторил слова Ордина-Нащокина.
        - Будет исполнено.
        - Прощай. Дай Бог вам удачи!
        Проводил Гулыгу до дверей. Бросился к ларчику. Рассовал по карманам деньги. Не прощаясь, не приказывая, не наказывая, отмахнувшись от узелка с едой, накинул на парадную шубу тулуп, побежал на конюшню.
        Конюх едва овса успел в санки бросить.
        - Гони! Лошадей не жалеть!
        Валдайские бугры, катившиеся волнами от Крестов до Твери, под вечер заголубели нежно, будто яички скворчиные.
        Ордин-Нащокин знал: из яичка может вылупиться счастье. А потому, высовываясь из возка, заглядывал мимо ямского охотника, поверх дуги - вдаль. Леса, леса… Когда же городишко Валдай?
        С горы - сердце мрет. Как в пропасть снежную: дна не видать. Ямщик лошадей держит. Дай слабинку - понесут. Кувырнешься - костей не соберешь. А на гору - как на небо. Ползком, ползком. Лошади не железные. Им отдых нужен.
        Ордин-Нащокин покопался в тайном кармашке под полою шубы. Нащупал полуполтину.
        - Охотник!
        Обернулся:
        - Что тебе, барин?
        - Держи!
        Не малые деньги. Торопится барин-то. Деньги ямщик взял. Гикнул, махнул по тройке кнутом. Рванули, вынесли на гору. А под гору - трусцой.
        - Охотник!
        - Что тебе, барин?
        Ордин-Нащокин положил мужику рубль серебряный прямо на ладонь.
        Ого, как барин спешит!
        Ямщик отпустил вожжи: была не была.
        Гривы вьются, лес впригибочку.
        - Держись, барин! Авось не разобьемся!
        Вот и Валдай. Огоньки уж затеплились в избах. Вышел смотритель. Глянул на крытых инеем лошадей, присвистнул, на охотника глаза вытаращил. Ордин-Нащокин к нему:
        - Лошадей!
        - Не могу, ваша милость! Свежие лошади гонцу от псковского воеводы к царю заложены.
        Афанасий Лаврентьевич руку в потайной карман. Три рубля в руке!
        - Держи!
        Смотритель обомлел от щедрости: годовое жалованье.
        - Шкуру спустят с меня! - И рукой махнул: - Езжай, господин хороший!
        Помчались.
        Сердце у Афанасия Лаврентьевича прыгало, как снегирь на ветке. Обошел гонца. Слава Богу, догнал и обошел. Ну, матушка-Москва, жди вестей от человека разумного, от самого Ордина-Нащокина. Охотник добрый попался, стелятся лошади. И никому невдомек, что мчит в Москву не захудалый дворянин, а мудрый правитель государства Российского. Будущий.
        Москва задумалась
        В день рождения, десятого марта, поздравили Алексея Михайловича смутной весточкой, будто бы во Пскове гиль, будто бы воры перехватили Нумменса, везшего шведской королеве Кристине казну. Вместо праздника - тяжкая забота. Три ночи государь не спал. Молился, требовал от думного дьяка Алмаза Иванова точных известий. Известий не было, а слухи куда как страшны.
        Пришел Алмаз Иванов к государю с вопросом, сообщать ли шведскому посланнику де Родосу о случившемся, а государь сам к нему с тем же.
        - Как же Родосу о гиле теперь сказать? Родос для казны большую охрану просил, а мы ему отвечали в гордыне - зачем-де охрана, в стране спокойствие…
        - Государь, пока не будет гонца от Собакина, говорить Родосу о гиле нельзя. Напугаем. Сообщит он своей королеве о надругательстве над Нумменсом, а королева, не дай Бог, пошлет для охраны своих послов войско…
        - Молчать нужно, успокаивать Родоса! - решил государь. - И чтоб никаких слухов до него не дошло! Людишки-то на Москве прослышали о Пскове?
        Алмаз Иванов опустил голову:
        - Разное болтают, государь!
        - Болтунов на цепь! - вскочил Алексей Михайлович, к окошку подбежал: померещилось ему что-то зловещее.
        Окно было заморожено. Узор затейлив, игрист. Не знать бы ни о чем.
        Нехорошее вспоминалось. Вспоминалось, как толпа два года назад схватила за узду его лошадь и потребовала выдать с головою притеснителей - бояр. Вспоминалось, как пылала Москва: горели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье, посады. Вспоминалось, как стоял он сам во время крестного хода перед толпой и униженно выпрашивал у нее жизнь дорогого человека, учителя своего и свояка Бориса Ивановича Морозова. А ну как опять встрепенется Москва, Псковом взбаламученная?
        Алмаз Иванов, глядя на государя, не решался подступить к нему с другими важными делами. И вдруг один из его дьяков подошел к нему и шепнул что-то. Государь слухмен был:
        - Гонец? Зовите его ко мне!
        - Приехал с известием дворянин Ордин-Нащокин, - радостно сообщил государю Алмаз Иванов.
        Афанасия Лаврентьевича ввели к государю. Повалился в ноги.
        - Вставай и рассказывай, - сказал государь спокойно.
        Алмаз Иванов глянул на государя и подивился происшедшей на глазах перемене. Царь сидел по-царски. Лицо серьезное, важное, на губах приветливая улыбка.
        - Государь! - сказал Ордин-Нащокин, и голос его прервался. - Мой государь, если до тебя дошли слухи, что во Пскове гиль, это правда! Но Псков верен тебе, государь мой! Во Пскове много людей, готовых оружием наказать чернь. Люди эти пока таятся… Воевода Собакин упустил время, когда искру бунта можно было погасить легко. Теперь воевода бессилен. Он потерял власть.
        Афанасий Лаврентьевич смотрел царю в лицо, и царь, помаргивая, качал в такт его словам головой, словно сочувствовал дворянину: вишь, мол, какие дурные вести приходится говорить тебе государю.
        - Это бы еще полбеды, - продолжал Афанасий Лаврентьевич, - беда в том, что воры захватили Нумменса. Нумменс ехал на Немецкий гостиный двор. Его перехватили у Власьевских ворот, чуть было ослопом не убили, потащили в прорубь топить. Но, слава Богу, Всевышний миловал от такой напасти. Нумменса забрали у толпы всегородние старосты и отправили под охраной в Снетогорский монастырь. Туда же отправили и казну. Деньги при Нумменсе пересчитали.
        - Отчего же произошел гиль? - спросил государь.
        - Слишком высоко подняты цены на хлеб.
        Умолчал честный дворянин о мошеннике Емельянове. У родни-то, у Нащокиных, рыльце тож в пуху.
        - Но ведь цены были подняты на время! - воскликнул государь. - Нужно было заплатить королеве Кристине за перебежчиков. А коли во Пскове был бы голод, то хлеб привезли бы из других городов. Почему псковичи не били мне челом?
        - Никифор Сергеевич Собакин не принял челобитной.
        Царь сокрушенно покачал головой:
        - Ах, Никифор Сергеич!
        - Государь, осмелюсь тебе сказать… Мои люди провели в сотнях выборы. Выборные ходят по дворам, уговаривая честных людей отстать от воровства… Бунтуют праздные гуляки. Работящий и степенный народ плачет и кается, что дал вовлечь себя в гиль… Скоро приедут челобитчики просить твоей царской милости…
        - Как дети малые: напакостят и боятся…
        - Государь, я верой и правдой служил твоему батюшке, блаженной памяти государю, его царскому величеству Михаилу Федоровичу. Я был при дворе молдавского князя Василия. Василий помог его величеству заключить мир с турками… Я говорю это потому, что дело было многотрудное, и я никогда не скрывал правды, какой бы горькой она ни была… Государь, прости мне длинную речь мою, но я был бы плохим тебе слугой, если бы скрыл еще одну неприятную весть. В гиле заводчиками стрельцы новых приказов.
        - Они завидуют немцам, принятым на службу, - сказал государь просто. - Немцам мы платим много, а своим платим мало. Жалованье урезали… Но что делать? В казне пусто. - И рассердился вдруг: - Чем бунтовать, перенимали бы у немцев строй и выучку! Жалованье просить резвы, а как на битву идти, так всю резвость по дороге растеряют.
        Афанасий Лаврентьевич откланялся.
        - Я не забуду тебя, - сказал ему государь.
        Навстречу выходящему из царских палат Ордину-Нащокину быстро прошел думный дворянин. Ордин-Нащокин услышал, как он громко сообщил государю:
        - Гонец от псковского воеводы окольничего Собакина!
        Афанасий Лаврентьевич улыбнулся.
        Они стояли друг против друга: думный дьяк Алмаз Иванов и посол шведской королевы Кристины при Московском дворе де Родос.
        Алмаз Иванов предложил послу сесть, а сам, не скрывая озабоченности, прошелся по комнате.
        - Недели две тому назад, - сказал наконец думный дьяк, - я говорил вам, что Нумменс, везший ее величеству шведской королеве Кристине денежную казну, путешествует в полной безопасности. Так оно и было… Но что я вам сообщу сейчас, пусть вас не волнует, ибо скоро дело уладится. Во Пскове объявились мятежники. Они попытались захватить казну и Нумменса. Все уже обошлось: жизни Нумменса опасность не угрожает. Всегородние старосты защитили королевского посла. Казна цела. Нумменс вместе с казной под охраной от возможного нападения находится сейчас в Снетогорском монастыре, в трех верстах от Пскова.
        - Не проще ли, чем охранять посла ее величества, было бы переправить его за рубеж? - задал простой вопрос де Родос.
        На простые вопросы отвечать маетно. Замялся Алмаз Иванов:
        - Не все еще ясно… Во Псков после первого же известия о бунте направлен гонец Арцыбашев. Утром нынче уехал на смену воеводе Собакину новый воевода, князь Василий Петрович Львов. Готовится в путь и князь Федор Федорович Волконский с дьяком Дохтуровым. Им приказано провести следствие и сурово наказать бунтовщиков.
        - Может быть, Пскову требуется помощь? Моя королева всегда готова оказать ее своему брату, государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу.
        - Нет! Нет! - возразил Алмаз Иванов. - Бунт уже прекращен, но я не мог не сообщить вам об этом несчастном происшествии. Государь опечален… Еще раз повторяю, мятежники будут наказаны беспощадно.
        Московский гонец
        Москва была напугана, Москва волновалась, а во Пскове - тишина. Псковичи ждали ответа на челобитную. Было отписано три челобитных: о хлебе, чтоб не отдавать шведам, о воровстве Федора Емельянова и о Нумменсе и казне.
        Челобитные вез мясник Прохор. Ехал он в Москву по найму, вместо выборного на сходе посадского человека Степана Шепелина. С ним ехал сапожник Юшка Щербаков и посадский человек Сысой Григорьев. Сысой заменил отца, убоявшегося чести высокой, но опасной. Сысою псковичи наказали передать подарки для новорожденной царевны Евдокии. Дадено ему было на подарки сто рублей.
        Притих Псков. Жизнь пошла такая, будто никогда и не орал ораючи сполошный колокол на Рыбницких воротах. Воевода окольничий Никифор Сергеевич в Съезжую избу ездил. Всегородний староста Иван Подрез во Всегородней избе сиживал.
        Один Томила Слепой не унимался. Писал он тайные грамоты в Новгород, Гдов, Остров, Опочку, в Печерский монастырь - звал города подниматься, стоять заодно.
        Донат в эти дни был влюблен, любим и счастлив.
        По утрам он зажигал в подвале свечи и учился у пана Гулыги тайнам, которые хранила холодная, как лед, серебряная сабля.
        Пан Гулыга расшевелил Доната. Скованность ушла, и с каждым днем все легче сжимал тот рукоятку. И о копье не забывал учитель, и скоро ученик владел оружием этим уверенней того, кто учил.
        Служба у Доната шла превосходно.
        Воевода, помня, как перед толпами, не дрогнув, сей грозный мальчик руку положил на саблю, готовый послать коня на яростных людей, дал первый чин стрельцу. Теперь Донат был десятником.
        Вчерашние друзья смотрели на это возвышение косо. Всего как две недели в стрельцы поверстан - и сразу чин. От обиды собирались пощупать кости парню в уголке укромном, но за Доната стеной стоял Коза. Поворчали стрельцы и простили Донату его успех. И, право, грешно на парня сердиться было: открыт душой, на кошелек не жаден, всегда готов помочь. Подать, принять - за службу не считает. И чин его нимало не испортил. Не накричит. Всегда и всем доволен. А главное, что примирило с возвышением мальчишки, - разумен и на учение первый.
        Вздрогнул воздух, качнулась твердь земная - ухнули колокола града Пскова, созывая людей на всеобщий суд. То приехал из Москвы гонец Арцыбашев, то приехали из Новгорода люди Томилы Слепого, бывшие там неявно, то пришла новая гроза. Новгород восстал!
        Случилось в Новгороде все так же, как во Пскове. Был у них немец с казной, датский посланник Граб, был купец Семен Стоянов, который вывозил за рубеж хлеб и мясо, был увещеватель митрополит Никон, любимый царем пастырь.
        Но в Новгороде люди были злее.
        Посланника при всех хлестали по щекам, дворы Стоянова и прочих знаменитейших гостей разграбили, Никона ударили ослопом в грудь, камнями били, и, чуя смерть близкую, весь вспухший, с синим от ушибов животом, митрополит соборовался маслом.
        О бунте в Новгороде рассказывали псковичам люди Томилы Слепого. Известие криком радостным приняли на Троицкой площади. Но были и дурные вести. На дщане, к великому для Пскова изумлению, явился Юшка Щербаков с лицом, заплывшим от побоев.
        - Я, ваш челобитчик, - рассказал он горожанам, - все эти дни сидел в тюрьме новгородской.
        - Как! - ахнула площадь.
        - Окольничий князь Хилков, новгородский воевода, перенял нас, ваших челобитчиков, и всячески бесчестил. Нас били и пытали.
        - Смерть Хилкову! - крикнул Томила.
        - Потом Сысойку и Прохора за крепкими приставами Хилков отправил в Москву, а меня, Юшку, бросил, бивши кнутами, в тюрьму. Да недолго тешился князь. Новгород восстал, и княже схоронился в крестовой палате у митрополита. Его нашли, и сказано ему было: «Зачем ты от нас бегаешь, окольничий? Нам до тебя дела нет, а если до тебя дело будет, то ты никуда от нас не уйдешь!»
        - За бесчестье челобитчика есть дело Пскову до окольничего! - снова крикнул Томила Слепой.
        А Юшка-сапожник продолжал:
        - Слышал я в тюрьме: бояре продали шведам Псков и Новгород. Богатым людям велено курить безъявочно вино и меды ставить, чтоб тем вином и медами на Христов день поить маломочных людишек допьяна. И на пьяных людей придут под Новгород и Псков шведы, а на подмогу им из Москвы с огромным войском нагрянет царский боярин, проклятый Борис Иванович Морозов!
        Криком зашлась Троицкая площадь. Все взоры устремились на московского гонца Арцыбашева.
        Сам Томила Слепой принял его грамоту и осмотрел. И, осмотрев, поднял грамоту над головой, показывая пароду:
        - Грамота сия воровская!
        - Что ты врешь! - закричал гневно Арцыбашев.
        Томила поднес грамоту к глазам Арцыбашева:
        - Где печать?
        - Я послан государем в Новгород и во Псков. Печать сломал окольничий князь Хилков.
        - А куда подевалась приписка дьяка с грамоты?
        - Меня посылали спешно! - все еще кричал возмущенно Арцыбашев. - Вы прочитайте грамоту. Вы не хотите отдавать хлеб, так про то и государь пишет вам. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович приказал впредь в Новгороде и Пскове хлеба на его государево имя не закупать!
        Но никто уже не верил Арцыбашеву.
        - Боярская та грамота! - вспрыгнул на дщан Прокофий Коза. - Нас споить хотят, чтоб города под немцев отдать! Слыхали, Юшка-то сапожник что говорил? А грамотой нам глаза отводят. Обыскать боярского лазутчика!
        Арцыбашева обыскали, нашли при нем еще три грамотки. Одну - для Логина Нумменса от гостя[14 - Гость - купец.] Стоянова о каких-то золотых.
        - Пытать немца! - крикнула толпа.
        И Прошка Коза тут же направился на подворье Светогорского монастыря за несчастным Нумменсом.
        Вторая грамотка - от того же Стоянова к сестре своей Афросинье, жене Федора Емельянова.
        В третьей грамотке князь Хилков спрашивал о здоровье архиепископа Макария.
        - Это Макарий писал князю, чтоб задержал он челобитчиков! - догадался Томила Слепой.
        Было бы сказано.
        Вновь трезвонил сполошный колокол, толпа бросилась к Надолбину монастырю, где Макарий служил обедню в церкви Алексея - Божьего человека по случаю государева ангела.
        Макарий знал, что у псковичей объявилось к нему дело. Звон сполошного колокола, рев толпы проникал сквозь стены. Верные слуги Макария, бывшие на площади, в страхе прибежали в храм и шепнули архиепискому: спасайся!
        Макарий, не ждавший такого известия, заторопил службу, но скоро опомнился и, наоборот, стал ее затягивать. Да сколько веревочке ни виться - кончилась служба.
        Макарий молча стоял на алтаре и будто бы прислушивался. Глядя на него, все, кто был в церкви, притаились и прислушались. Море! Море подкатило к Надолбину монастырю.
        Архиепископ понял: промедлишь - море ворвется в храм, и тогда спасения не будет.
        Спокойно, с торжественной суровостью в лице вышел из церкви. Ни в какой праздник не ждали так владыку, как сегодня. Человеческий коридор привел его на Троицкую площадь. Здесь был весь Псков.
        Люди не только заполнили площадь - облепили крепостные стены, крыши домов, на колокольни забрались.
        Макария - на дщан. Вот оно, человеческое море! И какое злое! В руках у людей палки и камни. Каждый грозит убить! Кричат все. Все спрашивают, но о чем? Имя Хилкова почему-то поминают.
        Макарий к смерти приготовился, но вдруг заметил, как, раздвигая толпу, двинулись к дщану решительные люди. Это были хлебники.
        И взошел на дщан к Макарию властный человек. Заслонил собою архиепископа и поднял руки. Море в недовольстве взревело, готовое раздавить нежданного защитника. Но море было людское. А люди любопытны. Замолчали. И тогда те, кто пробились к дщану и теперь стояли вокруг стеной, крикнули:
        - Гаврила, говори!
        - Люди! - взревел хлебник. - Много шумим, мало делаем. Я буду спрашивать Макария - пусть он нам ответит.
        Толпа поняла - пред нею вождь. Она давно устала от всеобщей бестолочи и согласилась быть ведомой.
        - Спрашивай, Гаврила-хлебник!
        - Зачем, владыко, - начал Гаврила допрос, - зачем ты посылал к Хилкову, воеводе, грамоту?
        - Затем, - ответил Макарий, подчиняясь магической власти Гаврилы, - чтобы проведать о здоровье князя.
        - А просил ли ты, владыко, Хилкова принять наших челобитчиков да послать их к государю за приставы?
        - Упаси Бог! - вскричал Макарий.
        Толпа недовольно огрызнулась, но взмахом руки Гаврила заставил замолчать.
        - Поклянись Богом, владыко, что не по твоему письму князь Федор Андреич Хилков послал наших челобитчиков в Москву скованных цепью, а Юшку-сапожника под приказ подкинул! Поклянись!
        - Клянусь! - твердо сказал Макарий и, поворотившись к Троицкой церкви, перекрестился.
        Толпа обмякла, но Гаврила был неумолим:
        - А скажи-ка, владыко, где прячется дворянин Мишка Туров, что вывез из твоей кельи врага нашего Федьку Емельянова?
        Толпа взревела:
        - Отдай Турова, Макарий! Отдай, не то самого прибьем!
        - Нет у меня Турова! Сбежал он от меня, - со слезами отвечал архиепископ.
        К нему потянулись руки, хватали за одежды, тащили вниз. На помост вскочил Ульян Фадеев, вырвал у безумцев владыку:
        - Опомнитесь! Побойтесь гнева Господа!
        - На цепь его! Как наших челобитчиков на цепь - так и его! - орали.
        Гаврила подхватил этот крик:
        - Народ, ты хочешь посадить владыку на цепь за многие вины его перед тобой? Пусть так и будет!
        Стрельцы прибежали с цепями.
        На глазах у всех Макария заковали и повели в темницу.
        Гаврила спрыгнул в толпу, но тут Прокофий Коза привез Нумменса. Про немца уже забыли, теперь вспомнили, и лихо ему пришлось.
        Народ почуял власть, народ хотел знать все тайны государевы и все дела вершить самостоятельно. Нумменс очутился на дыбе. Его спрашивали, когда придут под Псков и Новгород шведские войска, а он не знал. Он твердил: «У нас с вашим государем замирение». Твердил упрямо, до тех пор, пока рьяные палачи не выкрутили ему руки. Нумменс потерял сознание.
        Тогда псковичи вспомнили, что до конца не расспросили Арцыбашева. И кто знает, что было бы с царским гонцом, но на дщан вновь поднялся Гаврила.
        Уговорил сход снять Нумменса с дыбы, а чтобы спасти от смерти Арцыбашева, просил позвать на площадь воеводу Собакина: пусть он скажет, бывают ли царские грамоты без приписи дьяка.
        Собакина притащили полумертвого от страха. Он сказал, что грамоты, писанные на одном листе, бывают и без приписи. Ответ народу не понравился: выходит, Арцыбашев настоящий царский гонец? Собакина столкнули с дщана, кинулись к Арцыбашеву, но Гаврила со своими хлебниками навел порядок.
        - Нехорошо у нас выходит! - сказал он толпе. - Так править дело - мы и друг друга переколотим. Старосты наши отстранились от всего, давайте выберем новых старост!
        Толпа обрадовалась - появилась новая забота: выбирать. Но выборы прошли мгновенно. Выкрикнули его самого - Гаврилу Демидова - хлебника, другим старостой был назван Михаил Мошницын. А Ульяну Фадееву наказали сидеть во Всегородней избе, думать вместе со старостами.
        Новые старосты решили, а народ поддержал их: Арцыбашева отдать за пристава[15 - Отдать за пристава - арестовать.]. Давать ему в день на прокорм воды да сайку. Нумменса отвезти в Снетогорский монастырь и руки ему вправить и вылечить. Макария с цепи отпустить, если он согласится разыскать Турова.
        Макарий согласие дал.
        Началась во Пскове новая жизнь.
        Сполошный колокол
        На Троицкой площади - веселынь. Страшное дело не страшно, коли за все содеянное все в ответе. А вот как с площади - тут и задумаешься. На зов сполошного колокола всем городом бегут - за город стоять едино. Уходят с площади каждый по себе. Уходят - в избы и в терема, в землянки и на паперть под открытое небо, с рукой.
        Новые старосты прибыли с площади во Всегороднюю избу. Хлебник Гаврила Демидов шел в избу так, словно напролом через чащу лез. Михаил Мошницын норовил идти с ним рядом, но не поспевал, оттого и оглядывался: не смеются ли? И получалось - бочком-паучком, головой крутит, глаза круглые, будто собаками травят.
        Вошел во Всегороднюю избу Гаврила, и вот здесь-то чуть-чуть краска прихватила его длинные щеки. Подьячие кланяются. На столах книги толстенные, в сундуках открытых тоже книги. Все чего-то пишут, считают. За что браться, куда сесть, кому указывать, да ведь и что указывать? Спасибо, люди тут все услужливые подобраны. Отворяли двери, покуда не отворили в ту комнату, где старостам сидеть должно.
        Гаврила шапку бросил, шубу скинул, сел на высокий стул, за широкий стол, поглядел на подьячих и приказал:
        - Несите нам книги, где записано, сколько и какие запасы в городе есть. И сколько в казне денег. И сколько в городе неимущих, бедных и нищих.
        Подьячие удивились:
        - Книги, где запасы городские записаны и казна, у нас есть, а таких книг, чтоб бродяг и побирушек писать, в избе не бывало.
        - Не бывало, так будет, - спокойно сказал Гаврила без улыбки.
        Мошницын, тот с улыбочкой сидит: мол, извиняюсь за невежество соправителя.
        Собрались в избе Всегородней все, кому в ней сидеть положено было: дворяне с Михаилом Русиным, попы, посадские, стрельцы. Тут и старые выборные люди сидели, и те, кого в последние дни на площади выкрикнули.
        - Все пришли? - спросил Гаврила.
        - Томилы Слепого нет и попа Георгиевской церкви с Болота Якова.
        - Нас много, их двое… Начнем?
        - Начнем, - откликнулись, - чего только начинать-то?
        - Начнем жить своим умом, без воевод. Вот первое дело, первее которого для себя не вижу: нужно накормить и одеть всех голодных и обездоленных. Нужно найти для них кров и дать им работу.
        Дворяне и попы молчали, но посадские возразили:
        - Где ж мы денег найдем, чтоб всю голытьбу задарма кормить?
        - Не задарма - за работу.
        - За какую такую работу?
        - Работы скоро будет много. Пора стены подновить городские, башни подправить. Лес нужно заготовить, сено накосить.
        - В осаде, что ль, сидеть собираешься, Гаврила?
        - Это как Бог пошлет. А готовым ко всему надо быть.
        - Но где денег взять, где взять корм? - допытывались. - Хлеба не укупишь, соли и подавно.
        - Хлеб и соль возьмем из амбаров Емельянова.
        - А не хватит, - поднялся Ульян Фадеев, - возьмем у дворян и богатых посадских людей. Одни в три горла жрут, а другие еле ноги таскают с голодухи.
        «Вот кого вторым бы старостой подле себя иметь, - подумал об Ульяне Гаврила и глянул на посеревшие лица дворян. Все еще молчат дворяне, но молчат ненавидя. - Хорошо придумал Ульян, только ссориться с дворянами на руку ли? Это - в спину нож».
        - Не нами мир придуман, - ответил Ульяну Гаврила, - живем, как Бог повелел. Так и будем жить. Но голодных и нищих Бог любит, и нам надо о них позаботиться.
        Вдруг ударил сполошный колокол на Рыбницкой башне. Ударил странно. Не набатом. Стукнули в него три раза, и все.
        - Что это? - спросил Михаил Мошницын.
        Никто не знал.
        - Так что-нибудь, - сказал Прокофий Коза.
        - Может, и так, только сполошный колокол не для баловства, - строго отчитал его Гаврила. - Пойду погляжу, кто дурака валяет.
        «Хозяин», - подумали о нем уважительно выборные.
        - И я с тобой! - поспешил за Гаврилой Мошницын.
        Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то - что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.
        Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.
        Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь - у сполошного колокола.
        Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.
        Колокол колоколу рознь.
        Вечевой - рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.
        В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов - помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе - вон сколько церквей понастроено, - и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?
        Голос сполошного колокола был проще. Медный, грубый, он был честен перед всеми сразу, перед имущими и нищими. Он знал: его боятся пуще самого огня, ибо он не мог молчать, когда в городе совершалось противучеловеческое дело. Покуда у него был язык, он звал людей стоять всем заодно.
        И Томила Слепой заманил под сполошный колокол новых всегородних старост.
        - Клянитесь, - сказал он им, - клянитесь не таить от народа правды, не рядить ее в бархат, когда она - нищенка, не подслащать, когда она - как полынь.
        - Клянусь! - сказал Гаврила, поднявшись на башню и положив руку на медное чело колокола.
        - Клянусь! - пискнул Мошницын, коснувшись колокола и тут же отдернув руку: он, Мошницын, здесь с Томилкой да с Гаврилой, но он - другой.
        - Клянитесь помнить, что было во Пскове вече и все дела решали люди сообща.
        - Клянусь! - сказал Гаврила.
        - Кнуусь! - икнул Мошницын.
        Вопросы
        Донат проснулся затемно. Видно, что-то снилось страшное. А что - не помнил.
        Лежал, смотрел на темные глазницы окон. Окна потихоньку серели, но тревога не проходила. Встал, принес и положил под рукой саблю, а хотелось, как в детстве, под одеяло спрятаться.
        Вспомнил вдруг запах тулупа, которым укрывался на ночь у Прошки Козы.
        «А ведь у Пани в доме сверчка не потерпят…»
        Затосковал по сверчку.
        Блинов захотелось.
        «Что со мной творится?»
        Спасаясь от всего этого, вызвал в себе образ Пани. Сердце сладко защемило, но успокоения не пришло. Словно полканы, спущенные с цепи, бросились на него вопросы.
        Куда запропастился брат Пани? Почему все так загадочно вокруг Пани? Шпионка Ордина-Нащокина, но дурно ли это - служить государю тайно? Господи, надо бы идти и жить у Федора: мать, сестры, тетка беззащитны. Но тогда прощай Пани! Живи, как матушка скажет.
        Донат вскочил с постели. Довольно голову дурью забивать!
        Не таясь прошел к Пани.
        Сел на краешек постели, смотрел в прекрасное лицо - и что за наваждение: вспомнил другое лицо, той девушки, что приходила к Прошке Козе, спокойное лицо с огромными, как стоячие пруды, глазами.
        Донат головою потряс - прочь виденье! Наклонился к Пани, поцеловал. И - кольцо рук! Притворялась спящей, обманщица, любимая, драгоценная, единственная!
        - Донат, ты любишь.
        - Я в ужасе! Скоро приедет твой брат, и тогда нашему счастью конец.
        - Почему?
        - Разве он позволит, чтоб мы, не повенчавшись, любили…
        - Ты боишься венца?
        - О нет! Но ведь ты полячка.
        - Когда я приехала во Псков, первое, что я сделала, - приняла православие. - Пани ласково засмеялась: - Зачем ты все думаешь о том, что будет. Приедет брат, тогда и решим, как быть.
        «А есть ли он, твой брат?» - мелькнула вдруг дикая мысль. Впрочем, он лгал себе, будто эта мысль явилась только что. Он всегда отгонял ее, но про себя знал: брата нет! И чем тверже стоял на этом, тем упорнее ждал возвращения. Он верил в это возвращение, страшился его, но это была и надежда… Вся его теперешняя жизнь казалась ему неправдоподобной, ненастоящей. Он играл в эту жизнь. Но ведь у всякой игры есть предел, иначе игра станет наказанием.
        Он так надеялся на возвращение брата! Коли нет его, бессонными ночами придется ответить самому себе на вереницу нерадостных вопросов. Зачем Пани привела его в свой дом и поселила у себя? Чтоб он тоже был шпионом Ордина-Нащокина? Чтоб он передавал ей тайные беседы стрельцов, своих друзей? Его друзья не последние в заводе гиля. Но как же это так? Вместе быть и каждый день предавать… Предавать? Им, что ли, Донат дал клятву на верную службу? Он клялся царю! Он слуга царю!
        Но почему? Почему он об этом думает? Ведь он еще ни разу никого не выдал. Еще?
        Поймал себя на этом страшном слове. Почувствовал: под мышками холодные дорожки холодного пота. Передернуло.
        - Что с тобой? - встревожилась Пани. - О чем ты думаешь?
        - Ни о чем! Я не хочу думать, Пани! Только о тебе! О тебе, и ни о чем, ни о ком!
        Бросился на колени, припал к ее руке.
        Пани, приподнявшись, глядела на него сверху вниз, улыбалась.
        Затаясь, перевела дыхание. Он ее слуга, но и любовь. Не дай Господи, если Гулыга узнает, что это не игра. Пани могли и должны были любить, но она?.. Никогда!
        В то утро Донат и пан Гулыга, как обычно, обменивались в подвале сабельными ударами.
        - Молодец, Донат! - подхваливал ученика Гулыга. - Если твои успехи и дальше будут расти с такой скоростью, через месяц тебе будет нечему у меня учиться.
        - Мой дорогой учитель! - отвечал Донат, делая один за другим два ложных выпада. - Ты учишь меня утром, после обеда и вечером. А в промежутках я учусь у стрельцов. После завтрака - в своем десятке, а во второй половине дня езжу в Снетогорский монастырь к Максиму Яге. Он старый стрелец, и он умеет все, что можно совершить шпагой, саблей и бердышом, а стреляя из пищали, никогда еще не промахнулся.
        - Что делает твой Максим Яга на Снетной горе?
        - Охраняет казну шведского посла Нумменса.
        - Это те злополучные двадцать тысяч, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор?
        - Нет, пан Гулыга! Сыр-бор пошел из-за хлеба…
        И тут сабля у Доната выпала из руки.
        Пан Гулыга закричал на него:
        - Слушать слушай, да помни, что у тебя в руках не веточка сирени, а сабля.
        - Прости, пан Гулыга!
        - А ну-ка, давай разучим прием, которым я обезоружил тебя.
        И они принялись за дело.
        День шел как обычно. Теперь во Всегородней избе сидел спокойный, умный человек Гаврила Демидов, который ни народу не давал шуметь, ни воеводе голову поднять.
        К великой радости Никифора Сергеевича, заболевшего после последнего большого шума, во Псков приехал новый воевода, окольничий князь Василий Петрович Львов. Никифор Сергеевич так и не успел продать домашнее железо и печные изразцы, махнул на все рукой и велел спешно грузить подводы и закладывать лошадей, а сам вручил князю Василию Петровичу городские ключи и, не дав ему передохнуть с дороги, потащил по амбарам - сдавать запасы.
        Здесь, возле амбаров, воеводы и встретились с новыми всегородними старостами - Гаврилой Демидовым и Михаилом Мошницыным. Старосты тоже проверяли запасы продовольствия. С новым воеводой они были почтительны, а у Никифора Сергеевича спросили:
        - Что это на твоем дворе так шумно? Уж не уезжать ли ты собрался?
        - Как сдам дела, так и уеду, - ответил Собакин.
        - Никифор Сергеевич! - удивился Гаврила. - Куда ж ты поедешь из нашего славного города? Ныне жизнь всюду дорогая, тяжелая, а во Пскове и немцы рядом - для души, а для живота хлеб дешевый.
        - Хлеб дешевый? - вырвалось у Собакина.
        - А не ты ли, Никифор Сергеевич, писал государю, что во Пскове хлеб дешев? Может, показать тебе черновую грамоту?
        - Что ты хочешь от меня? - крикнул Собакин.
        - Не шуми! И без тебя шуму много. Голова болит, - урезонил его Гаврила. - Вы с Федькой Емельяновым заварили кашу, а нам ее расхлебывать.
        - Уж не задержать ли ты меня хочешь? - снова крикнул Собакин.
        - Не я - народ. Народ предлагает тебе пожить на дешевом хлебе.
        Побледнел Никифор Сергеевич. А Гаврила Демидов подозвал к себе Прокофия Козу и велел ему громко:
        - Помоги воеводе разгрузить подводы. Да и поберегите боярина. Народ во Пскове озорным стал. Не ровен час, вспомнит какую обиду, тогда ведь и не отнимешь у людей любимца ихнего.
        Слушал князь Василий Петрович и помалкивал: попал как кур во щи. Не на воеводство приехал, а в тюрьму.
        Донат, охранявший со своим десятком воеводу, спросил у Собакина:
        - А где нам теперь быть?
        Собакин не ответил.
        Донат повернулся ко Львову, но князя опередил Гаврила:
        - Ступайте домой, ребятушки. Отдохните. Когда нужда будет, мы вас кликнем.
        Донат поглядел на красных от бешенства, но вдруг таких молчаливых воевод и сделал выбор.
        - По домам! - приказал он стрельцам, а сам поехал к Максиму Яге.
        Максим Яга встретил его сурово.
        Он привел Доната на крутой заснеженный берег Великой и, повернув лицом ко Пскову, приказал:
        - Смотри!
        В синем небе сияли золотые головы церквей! Их было множество. Словно сели на верхушки заснеженного каменного леса золотые птицы.
        Солнце клонилось на закат, и снега вокруг Пскова лежали чистые, розовые, как нетронутые пеленки для новорожденного ребенка. А дальше двумя горбатыми орлиными крыльями подступали к городу сизые вековечные леса.
        - Что ты видишь? - спросил Максим Яга.
        Донат вздрогнул: вот так же спрашивал его дядя в первый день свободы. Донат был гордый малый, он не глянул в глаза старому стрельцу, чтоб уловить в них стариковское желание и сказать то, чего хотели слышать.
        - Я вижу большую землю, - ответил Донат, - и сказочный город на этой земле.
        - Скоро сказка кончится, - торжественно и печально сказал Максим Яга. - Скоро город-сказка станет вновь городом-воином.
        Донат просиял:
        - На нас идут враги? Быть войне?
        - Война - это не радость, сынок. Война - это горе. Будут палить пушки, и Псков, страдая от голода, будет задыхаться в пожарах.
        Старик говорил правду, но Доната не пугали слова о трудностях. Он жаждал настоящего дела. А единственно стоящим делом он считал бой.
        - Отец, скажи, откуда напасть - поляки, шведы, немцы?
        - Нет, сынок, война идет с востока.
        - С востока? Но на востоке Новгород.
        - И Москва.
        - Москва?
        Лицо у Доната сморщилось, будто его уже проткнули пикой. Этого он не мог себе представить - воевать с Москвой. С царем, которому он служит. С той единственной землей, куда стремился отец, бросив процветающее дело.
        - Приехал в монастырь чернец Пахомий. Он ездил в Москву проведать тайно, как Москва примет челобитчиков Пскова и как она ответит.
        - Ответ Москвы - война?
        - Государь собирает войско… Сынок, я хотел потихоньку-помаленьку передавать тебе тайны владения оружием. Но дни войны близки, а потому я сегодня покажу тебе два заветных моих секрета…
        И Донат вдруг подумал про себя, вспоминая пана Гулыгу: нежный теленок двух маток сосет.
        Один прием у Доната никак не получался, а другим он овладел сразу же. Выждав момент, нужно было шагнуть к противнику под его вооруженную саблей руку и следующими двумя маленькими шажками оказаться у противника за спиной, самое удивительное, старый Максим Яга оказался подвижным, как угорь.
        Разучив прием, друзья отправились в монастырь. Зашли в палату, где стоял ларец с казной. При казне - стрелец, в дверях - другой. Вот и вся охрана. Максим Яга сменил караульщиков и пригласил Доната в трапезную отобедать. Есть молодому стрельцу не хотелось. Распрощался. Занятия отвлекли, но стоило остаться одному, сворой набросились его вопросы, и был среди них неумолимый: «Неужто саблю придется в русской обагрить крови?»
        Мелькнула мысль: «Уйду в монахи!»
        Дал шпоры коню. Засвистал морозный ветер. «Все к черту! Будь что будет! Я люблю, и нет важнее дела под солнцем». Проскакал с версту. Рванул повод на себя. Конь встал.
        - Как же так? - спросил Донат вслух. - Почему я должен драться с русскими?
        Заметался. У кого спросить совета? У Максима Яги? Но Максим просил быть подальше от псковских дел, а сегодня показал тайный удар. Верит, что Донат в битве с Москвой будет на стороне Пскова… Склонить голову у Пани на груди? Но она шпионка Ордина-Нащокина. Она полячка. Ей ли не повеселиться, когда русские будут бить русских?
        Вспомнил старичка, с которым сидел в тюрьме. Этот вразумил бы, но где он теперь? Донат, занятый своей бедой, даже имени его не спросил, а тот и не сказал.
        Сошел с коня.
        - Ты, что ли, мне ответишь, бессловесная тварь?
        Ярость нахлынула, как ливень. Держал коня за узду и бил его кулаком по морде.
        «За что? - кричала в нем совесть. - За что бьешь невинную тварь?»
        Прыгнув в седло, кровавя узду, бешено крутился на одном месте, гнал коня в сугробы и наконец упал головою на гриву и расплакался.
        Во Псков Донат приехал спокойный. В нем даже мать не углядела бы перемены, да и что углядишь, когда трещина разорвала надвое душу.
        Странный урок
        Донат привел коня в конюшню. И никак не мог расстаться с ним. Ухаживал, как за больным. Гладил, вычесывал, кормил с рук.
        В конюшне было тепло. Пахло сеном, ремнями.
        Конь принимал ласки настороженно, но вдруг положил голову Донату на плечо, и тот понял - прощен.
        Обрадовался. И - к Пани!
        Взволновать любимую нежданным появлением. Есть ли радость большая? Донат бесшумно снял оружие. У самой двери его остановили голоса. Говорил мужчина! Ревность - как розга по лицу. Но голос-то Гулыги.
        Донат перевел дух, взялся за ручку двери и услышал, как пан Гулыга сказал:
        - Пора использовать мальчишку. Нужно узнать, что за человек новый староста Гаврила Демидов. Можно ли его купить. Князь Вишневецкий недоволен. Наступает решительный момент, а мы сидим сложа руки.
        - Так ли уж сложа, - сказала Пани.
        - Теперь другое время! - прикрикнул пан Гулыга. - У Москвы нет денег и нет войска. Все нам на руку. Восстали Псков и Новгород. Самое время поднять Речь Посполитую. Поводом к выступлению должна стать просьба Пскова о помощи. Со шведами договоримся.
        - Шведы воевать не будут.
        - Но и не помешают. У них есть счеты с Москвой: выкуп за перебежчиков не выплачен, над послом надругались. Со шведами мы поладим. Пусть они вступят в города, возьмут, если пожелают, Новгород. А нам… Ты, наверное, и не представляешь, что нужно нам от московского царя. Дружбы! И пусть он у нас запросит помощи. Мы ему поможем, требуя в ответ, чтоб он ударил на Хмельницкого.
        - Сети! - вырвалось у Доната. - Всюду сети!
        Дверь мгновенно распахнулась. Перед стрельцом стоял разъяренный пан Гулыга. Пани вскрикнула и закрыла лицо руками.
        - Я шел к любимой и пришел к любимой! - нелепо закричал Донат в лицо Гулыги, схватил его за грудки, выкинул из комнаты и захлопнул дверь.
        Дверь тут же вновь открылась, в руках у пана Гулыги обнаженная сабля.
        - Я не отдам ее тебе, - сказал Донат ему так спокойно, что пан Гулыга опешил. То ли щенок ничего не слышал, то ли он влюбленный болван, и ничего больше.
        Пани пришла в себя:
        - Донат, глупенький, неужели ты меня ревнуешь? Пан Гулыга наш верный друг. Защитник нашей любви. И наконец, если бы не пан Гулыга, на что бы мы жили? Мой брат уехал надолго. И он, конечно, не вернется в город бунтовщиков.
        - Ах, деньги! Деньги сейчас будут.
        Донат прошел мимо Гулыги в свою комнату. Вскрыл пояс и достал два талера.
        Пан Гулыга вопросительно смотрел на Пани. Она приложила палец к губам:
        - Он ничего не понял. Он ревнивец, и только.
        И вспомнила, как стояла перед Ординым-Нащокиным, а Донат, не понимавший польского, говорил по-польски. Гулыга пропустил слова Пани мимо ушей, но подумал о том, что парень только по крови русский. Сам-то швед. Купец, а у купцов родина там, где деньги.
        Вошел Донат, положил на стол два талера. Пани рассмеялась:
        - Милый! Донат! Как ты наивен! Два талера огромные деньги, но - для стрельца.
        - Так я и есть стрелец!
        - Обедать, судари! - Пани хлопнула в ладоши. - Вы голодны, оттого и сердиты.
        За обедом дьявол толкнул Доната подразнить пана Гулыгу:
        - Сегодня видел я - воин стоит на страже перед сундуком с деньгами. Смешно.
        - Смешно? - переспросил пан Гулыга.
        - Смешно! Воин перед сундуком с ничтожными деньгами.
        - С ничтожными? А сколько их?
        - Двадцать тысяч.
        - Ах, это все те же двадцать злополучных тысяч!
        - Двадцать тысяч, - мечтательно сказала Пани. - На эти деньги я б могла купить у разорившегося польского магната дворец его потомственный. И никогда забот уже не знать… Но, господа! Вы еще не помирились. Протяните друг другу руки и забудьте происшествие.
        - Я готов! - сказал пан Гулыга.
        - Прошу меня простить, - сказал ему Донат и подал руку первым.
        Лицо у него было красное, вспотевшее.
        «Глупый ревнивец!» - усмехнулся пан Гулыга.
        Донат знал, что он покраснел, и благодарил Бога за свои нахально пылающие щеки: поверят, что стыдится вспышки ревности.
        Выпили вина.
        - Неужто, - спросил пан Гулыга, - у такой казны в охране всего один стрелец?
        - У сундука один. Еще один - снаружи у дверей.
        - Не много, - сказала Пани задумчиво.
        - Я думаю, - откликнулся Донат, - что пора бы деньги перевезти в город, коли…
        И осекся: чуть тайну о московской угрозе не выболтал врагу.
        - Что ты хотел сказать? - спросил пан Гулыга.
        - Деньги нужно держать в надежном месте, коли бунт. Мало ли кому что придет в голову, - торопливо ответил, пряча глаза.
        Пан Гулыга глянул на Доната из-под бровей: не прост мальчишка. А ведь он все слышал! Он слишком много знает для своих восемнадцати лет.
        - Ну что ж, - сказал пан Гулыга, отодвигая еду. - Я сыт. Спасибо, Пани. Нам с Донатом пора на урок. Ты готов?
        - Готов!
        Они спустились в подвал. Первым, как всегда, ушел пан Гулыга: зажечь свечи, приготовить сабли.
        Донат поцеловал Пани. Она с тревогой глянула ему в глаза. Прижалась вдруг:
        - Как хочется из этой клетки на волю! В Польшу или во Францию. Или куда глаза глядят, но где бы тихо было, красиво и изысканно.
        - Пойду, - Донат, целуя, отстранял ее от себя, - учитель мой рассердится за опоздание.
        Пан Гулыга, покручивая усы, с усмешкой сказал Донату:
        - Поглядим, как молодой пан запомнил мои уроки. - И бросился вперед.
        Донат едва отбил натиск.
        - Неплохо! - похвалил пан Гулыга и пошел плести саблей вкрадчивые кружева. - Взял саблю - будь быстр. Сабля - молния. - И обрушил бешеный каскад ударов.
        Донат устоял.
        - Молодец!
        Донат улыбнулся, и тут ожгло левое плечо. Рубаха набухла от крови. «Так, значит, у пана Гулыги сабля не для учебы… Так, значит, это не урок, а бой. Смертельный!» На лбу у Доната выступил пот. Кое-как отбился от нового нападения. Кровь лилась по руке. Донат старался не глядеть на рану, поташнивало, кружилась голова.
        - Не я ль учил тебя - слушать слушай разговоры, но помни: в руках противника не веточка сирени, а сабля.
        В подвал вошла, почти вбежала Пани.
        Увидела кровь.
        - Не убивай его!
        - Отойдите, Пани! - приказал пан Гулыга. - Я не убийца! Я его учу. Теперь он знает: сабля - не игрушка.
        - Спасибо за урок! - сказал ему Донат.
        Открылся. Сабля пана Гулыги тотчас взвилась, чтобы сверху, молнией поразить неудачника насмерть. Но в это же самое мгновение Донат оказался лицом к лицу с поляком. Еще один шаг, и он за спиною пана. Ударил его по голове плашмя, без злобы, но с удовольствием. Пан Гулыга выронил саблю и упал.
        - Ты убил его! - Пани подбежала к Донату. - О Боже мой! Жестокие мужчины! Скорее наверх - ты исходишь кровью…
        - Я не мог убить пана. Я ударил плашмя… - Язык не слушался. Донату вдруг показалось, что все это сон.
        - Плашмя? - Пани быстро наклонилась над Гулыгой. - Слава Богу! Действительно, плашмя…
        - Я не мог убить пана, - повторил Донат и покачнулся.
        Пани умело поднырнула ему под руку и повела. Служанка, испуганная, дрожащая, бросилась ей помогать, но Пани спокойно отстранила ее и ровным голосом, словно отсылала на кухню приготовить обед, попросила:
        - Возьми кувшин с водой и полотенце. Полотенце намочишь и будешь отирать лицо и лоб пана Гулыги, пока он не придет в себя. Пан Гулыга ушибся.
        Доната Пани привела в свою комнату, перевязала рану, уложила в свою пуховую постель. Голова Доната кружилась. Он закрыл глаза, а когда открыл, увидал глаза Пани: огромные, безмерно печальные и безмерно счастливые.
        - Что с тобой? - спросил он ее.
        - Ты жив! - Теряя свою размеренную величавость, Пани стала вдруг суетливой, как нянька. Тронула подушку, оправила одеяло, передвинула стул, налила воды в чашку, хотела отнести Донату, да забыла и выпила сама. - Мой рыцарь! Ты настоящий рыцарь! Ты и в Польше был бы лучшим среди лучших.
        - Я и в Польше буду лучшим среди лучших. - Рана горела, но волна счастья, сбившая Пани с ее ледяных высот, подхватила и Доната. - Пани!
        - Тебе нужно отдохнуть. Спи!
        - Хорошо! - согласился Донат. - Я буду спать.
        И заснул безмятежно, бездумно, как мальчик.
        Часа через два к нему пришел пан Гулыга с перевязанной головой.
        - Друг мой, ты угостил меня дьявольским ударом. Я горжусь своим учеником. Прости меня за жестокий урок, но теперь я за тебя спокоен. Ты выдержишь любой поединок. Такого рыцаря, как ты, я хотел бы иметь возле себя в бою. - Пан Гулыга торжественно прижал обе руки к сердцу.
        - Я готов, мой учитель, быть в бою рядом с тобой.
        - Друг мой, твое счастье и твоя слава - в Польше. В Польше твои таланты расцветут, ибо их оценят. Русские упрямы. Они никак не забудут времена Смуты. Они боятся нас и не верят нам, а мы хотим дружбы русского царя. Если силы русских и поляков соединятся, не только турки будут молить пощады, ползая у наших ног, - во всей Европе не найдется силы, которая могла бы нам противостоять!
        - Какие великие планы!
        - Да, мой мальчик. И от нас с тобой зависит не в малой степени, осуществятся они или нет.
        Вошла Пани:
        - Оставьте его, пан Гулыга. Ему нужен покой.
        - Мне хорошо, - ответил Донат. - Я подумал было… Но теперь понял - вы мои друзья.
        - Не разговаривай! Тебе нужно как можно скорее поправиться. А пану Гулыге пора в дорогу…
        - Учитель, вы уезжаете?
        Пан Гулыга церемонно поклонился Донату. Большой, благодушный, добрый. А вот глазами сыграть не сумел - цепные псы. Зрачки, как стоячая вода в болоте, - черны и бездонны. Половину своей улыбки пан Гулыга оставил для Пани, и она, как цветок, схваченный огнем, сжалась, померкла:
        - Пан Гулыга едет к моему брату. У нас кончаются деньги.
        Сказала быстро, опустив ресницы.
        Поцеловала Доната в лоб, взяла пана Гулыгу под руку и увела.
        Донат отыскал в проталине на окне кусочек синего неба и улыбнулся ему глазами. Почему-то вспомнилась девица Евдокия, что приходила к Прошке Козе муку просить… Вспомнилась на единый миг - ее проглотили цепные псы пана Гулыги. Почему он так смотрел на него? Чего испугалась Пани?
        Стал перебирать в памяти утреннее происшествие. Боевая сабля Гулыги. Его урок, похожий на убийство. Сбегающая по ступеням подвала Пани: «Ты убил его!.. Плашмя? Слава Богу! Действительно, плашмя…» А ведь она не обрадовалась, что пан Гулыга уцелел. «Действительно, плашмя…» Странное сочувствие… Подумалось: «Уж не прислуживает ли госпожа Пани слуге пану Гулыге? Кто истинный хозяин этого таинственного дома?»
        Пани была внимательной сиделкой, быстро и ловко перевязывала рану.
        Донат притворился спящим, дышал ровно, чуть приоткрыл рот, да он и вправду, наверное, вздремнул… И вдруг увидал, по щекам Пани катятся слезы.
        - Я спасу тебя от него! - сказал громко Донат. Пани вскрикнула, вскочила, подбежала к дверям, метнулась к нему:
        - Молчи! Молчи! Никогда не говори об этом. Он всеведущ и всесилен.
        «Пойти к Гавриле - и быть всесильному на плахе», - усмехнулся про себя Донат. И тут же подумал о том, что никуда он не пойдет: рядом с головой Гулыги ляжет на ту же плаху голова Пани.
        - Мой мальчик, - шептала она, стоя на коленях у постели, - мне так страшно! Наш дом - это клетка. У меня подрезаны оба крыла. Я жду беды. Я боюсь.
        - Я убью Гулыгу!
        - Нет, нет! - Пани закрыла ладонью рот Донату. - Молчи! Я даже свою служанку боюсь. Мне иной раз кажется, что это не я нашла ее, а она меня. Мне кажется, что она только притворяется немой.
        Пани резко поднялась на ноги, подняла руки к вискам, сдавила их.
        - Что я болтаю?! Я, кажется, больна? - Она посмотрела Донату в глаза. - Ты должен все забыть… Ты умный мальчик. Надо уметь пережидать. В конце концов все оборачивается хорошей стороной.
        Донат чуть было не вскочил: Пани говорила его словами.
        - Я все забыл, Пани! - Он тоже смотрел ей в глаза. - Я умею ждать, моя Пани!
        - Меня зовут Еленой, Донат.
        На Москве
        Из Москвы к восставшему Новгороду шел небольшой, но сильный отряд князя Ивана Никитича Хованского. Слухи, дошедшие до псковичей, были верны.
        В Москве теперь собирали большой отряд. Воеводами государь поставил князей Трубецкого и Пронского, да вот беда - воеводствовать пока не над кем было. Охочих людей набирали с трудом.
        Тем временем псковских челобитчиков - Прохора-мясника, приехавшего по найму вместо богатого человека Степана Шепелина, да Сысоя, заменившего отца, - волочили с допроса на допрос по московским приказам.
        Сысой открестился от Прохора и его челобитных: о хлебе, Емельянове и Нумменсе. Я, мол, привез подарки для новорожденной царевны Евдокии, к псковскому бунту непричастен, никаких челобитных не подписывал, и дела мне до них нет.
        Ну а в приказе по-своему рассудили. Прохор-мясник хоть и приехал по найму, а за Псков стоит горой. «Почему гостя Емельянова ограбили?» - «Заслужил того». - «Почему у Нумменса казну отобрали?» - «Так то русские денежки, хребтом нажиты, не к чему их шведскому ворогу отдавать».
        Такого к царю допустить опасно. Такой и перед царем не сробеет. И решено было погубить Прохора. Подкинули ему зернометные кости и гадательную книгу и обвинили в чародействе. Прохор даже на дыбе говорил: кости и книга - не его. Вины за собой не признал, но путь ему уже был назначен: тюрьма, а из тюрьмы - в Сибирь. Вот оно как наниматься с челобитными ездить.
        Пред царские очи допущен был хитрый Сысой.
        И ему худо бы пришлось. Государь подарков для царевны не принял, челобитные назвал бунтовательными, да нужен был человек, которого бы во Пскове за своего почитали, отвезти строгий наказ городу: отпустить Никифора Сергеевича Собакина и прекратить гиль. Стоял перед государем Сысойка ни жив ни мертв. Из Москвы уезжал - крестился. Только и его грамоту во Пскове назвали воровской.
        Новый староста
        Гаврила Демидов в исподнем, белая рубаха, белые порты, засучив рукава повыше локтя, стоял, облокотясь на рогач, и, улыбаясь, глядел с удивлением на чудо, творимое в печи огнем. На семицветном жару рождались хлебы. Гаврила ждал то единственное, ему известное мгновение, когда огонь сотворит душистое и румяное дитя, чтобы в другое мгновение, коль прозеваешь, спалить дотла свой труд, свое искусство.
        Каждый раз, берясь за дело, хлебник придерживал дыхание, пригибался малость, чтоб ненароком не прогневить невидимые силы. Он ждал разгадки - бессмысленны деяния огня или в них есть недоступный человеку разум?
        Сверчки распелись.
        Пелагея, матушка Гаврилы, помолившись перед иконами, пришла благословить сына, чтоб новый день был благодатен для него, чтоб доброе к нему лепилось и не лепилось злое.
        Засмотрелась на парня.
        Была любовь, потом в пеленках шевелился тощенький, всегда замаранный детеныш, пищал, как мышь, едва живой. И вот стоит красавец. Богатырь. А улыбается, как сосунок во сне.
        - Балбес, балбес! - в сердцах сказала Пелагея да чуть не сплюнула.
        - Что, матушка, случилось?
        - А то! Послушалась тебя, не обженила, вот теперь и плачусь день и ночь.
        - Прости, матушка! Но чем же я тебя прогневил?
        - Бессовестный! Будто сам не знаешь.
        - Матушка, ведь не сам же я себя старостой всегородним сделал, выкликнули меня.
        - Они горазды кликать! А как до расправы дело дойдет, тебя же, как овечку, и заложат ради собственного спасения.
        - Не ругайся, матушка! Чему быть, того не миновать. Я так думаю: хорошо, что меня выбрали в старосты. Я спокойный. Я терпеть умею и прощать. Попал бы на мое место Прошка Коза - сколько бы сирот осталось, кровушка бы рекой потекла. А я зря кровь проливать не стану. В том тебе клянусь, матушка. А ты за меня молись!
        Потянул ноздрями воздух, бросился к печи: хлебы подгорели.
        Гаврила Демидов пришел во Всегороднюю избу последним. Дворяне глядели на него недобро: ишь властелин, ждать себя заставляет. Хам, червяк, а без его слова ныне во Пскове никакого дела решить невозможно.
        Гаврила поклонился собравшимся, прошел на свое место, сел. Все молчали. Молчал и Гаврила. Чем дольше, тем гнетущее тишина. Гаврила спокойно оглядел собрание.
        На первой лавке, перед старостами, сидели дворяне, купцы, богатые домовладельцы - лучшие люди, выбранные еще до мятежа: Михайло Русинов, Иван Устинов, Анкидин Гдовленин, Алексей Балаксин, Яков Серебряник, Иван Мясков. Эти приходят в избу каждый день и сидят молча. На другой лавке, подальше, троицкий протопоп Афанасий с ключарем Дионисием и поп Яков, что служит в Георгиевской церкви с Болота. Первые двое приходят поневоле, а поп Яков молчать не умеет. С попами рядом сидят стрельцы Неволька Сидоров, Парамошка Лукьянов, Федька Снырка, Ивашка Сахарной, Ивашка Хворый. На последней лавке те, кто избран недавно: Томила Слепой, Никита Леванисов, братья-близнецы серебряники Макаровы, стрельцы Никита Сорокоум, Прошка Коза, портной Степанко, Демид Воинов и Ульян Фадеев.
        Гаврила покосился на своего соседа, другого старосту, Михаила Мошницына, спросил его:
        - Молчим? Видно, дел нет?
        - Слава Богу, тихо ныне в городе, - ответил Мошницын.
        - Тихо оттого, что скоро быть большому шуму.
        Собрание встрепенулось.
        - Как примем князя Ивана Никитича Хованского?
        - Пушками! - сказал Прокофий Коза.
        Попы перекрестились, но поп Яков, перекрестившись, сказал:
        - Право слово! Мы в своих челобитных просим мира и честного суда над нами, грешными, а коли нам в ответ война - так быть войне.
        Попы перекрестились, и поп Яков тоже.
        - Как же это мы будем воевать, когда свинец и порох под замком? - спросил Никита Сорокоум.
        - У воеводы Василия Петровича Львова надо попросить, - ответил ему Гаврила.
        Первый ряд зашумел:
        - Противиться воле государя?
        - Войну заводить?
        Гаврила улыбнулся:
        - Ну, вот и наши молчуны заговорили.
        Вскочил Томила Слепой:
        - Мы государю дурна не хотим, но коли бояре перехватывают наши челобитные, коли они хотят продать Псков и Новгород иноземцам, нужно поднять всю Русь! Все города! Нужно спасать царя и царство от нашествия! Нужно дать волю городам, чтоб люди простые не страдали от воровства воевод. Встретим Хованского пушками!
        Опять поднялся Никита Сорокоум:
        - В осаде сидеть - не простое дело. Запасы у воеводы, у торговых людей да у дворян, а маломочные и теперь уже голодают.
        - Стрельцы готовы постоять за Псков! - Прокофий Коза вспрыгнул от возбуждения на лавку. - Но стрельцам тоже есть нужно. Не каменные. О чем старосты думают? Нам при Собакине жалованья не давали и при Львове тоже…
        Встал и Гаврила Демидов:
        - Столько дел, а вы молчали. Спрашиваю: пустим Хованского или прогоним?
        - Пустим! - закричала первая лавка.
        - Нет! - ответила последняя.
        В середине помалкивали. Один поп Яков ревел:
        - Пушками его!
        - Коль согласия полного меж нами не видно, спросим мирской сход, - сказал Гаврила и поглядел на Мошницына.
        Тот кивнул, соглашаясь, и дал знак подьячему. Над Псковом зазвенела медь набата, сполошный колокол заголосил.
        Воевода Василий Петрович Львов, не дожидаясь, пока вытащат из Съезжей избы, вышел к псковичам навстречу.
        - Что приключилось? Почему набат?
        Отвечал ему Никита Сорокоум:
        - Воевода, окольничий, князь Василий Петрович, мы пришли к тебе просить, чтобы ты отпустил нам свинец и порох!
        Василий Петрович мигом вспотел:
        - На что вам свинец и порох? Али что из-за рубежа слышно? Если слышно, мы пошлем проведывать. С немцами войны нет.
        Налетел на воеводу Прошка Коза:
        - Из-за рубежа не слыхать! Боимся московского рубежа! Слышали мы, идут к нам во Псков многие служилые люди. С немцами войны нет! Да нам страшны те немцы, что с Москвы по наши головы идут!
        - С государем драться собираетесь? - покраснел в ярости, затопал ногами, забыв про страх, верный царский слуга князь Львов. - Пороху и свинцу не дам! Сначала меня задавите, а потом уж будут вам и печать, и казенные ключи.
        Убежал в Съезжую избу, затворился.
        - С ружьем! - закричал Прошка Коза.
        - С ружьем! - ответила ему толпа.
        Съезжая изба была мигом окружена, стрельцы Прошки установили пищали и взяли на прицел окна.
        - Изменник! - летело по площади.
        Кто-то из стрельцов бросился с топором к двери и начал рубить ее.
        И тогда дверь распахнулась. Львов с иконой Спаса и руках выбежал к толпе.
        - Православные! Какого вы изменника государю нашли во мне? Вот вам образ Спаса - я не изменник государю.
        - Дай свинец и порох! - крикнули ему.
        - Волею пороха и свинца не дам! Берите силой!
        Прошка Коза отобрал у воеводы ключи от погребов и повел князя во Всегороднюю избу. Встретил его там Гаврила Демидов.
        - Воевода, князь Василий Петрович, - сказал староста, - на город идет князь Хованский с войском. Народ решил затвориться и не пускать Хованского до тех пор, пока государь не примет нашего челобитья. А потому отдай нам, старостам, городские ключи.
        Воевода молча выложил перед Гаврилой символ власти своей - ключи Пскова.
        - А теперь, князь Василий Петрович, садись с нами и послушай, что мы тебе скажем.
        Воевода хотел из упрямства стоять, но ноги не держали. Сел.
        - Народ решил, чтобы ты, князь Василий Петрович, как и прежде, ездил бы в твою Съезжую избу вершить дела.
        - Меня государь послал быть во Пскове воеводой, потому я и без вашего указа буду сидеть там, где мне велено.
        Поднялся было, но Гаврила удержал его властным жестом руки:
        - Мы собираемся послать к государю челобитную и выборных людей многих. Но в Москве с нашими людьми обращаются дурно, а потому народ решил: если вы, воеводы, ты да Собакин, не пошлете с нашими челобитчиками в Москву детей своих, то мы возьмем их силой, не в честь. Если же государь что-нибудь велит сделать над нашими челобитчиками, то мы вас, воевод, предадим смерти.
        - Кто хозяин в городе? - вскричал воевода.
        - Ныне во Пскове хозяин - народ, - ответил ему Гаврила.
        Бой при луне
        На молодом теле раны заживают быстро. И как только Донат встал на ноги, он пошел проведать матушку и сестер.
        В дом ломилось полдюжины гуляк. Сиволапыч грозил им из-за дверей, а они обещали поджечь дом, если им не откроют.
        Донат вытащил из ножен саблю:
        - Вон со двора!
        Гуляки повернулись к Донату. Да видят - парень не шутит. Одного кончиком сабли по щеке чиркнул: так и развалил щеку надвое. Бросились бежать лихоимцы.
        - Спасибо, господин! - поклонился Сиволапыч Донату. - Вовремя пришел.
        Донат поздоровался со стражем емельяновского дома.
        Глядел на детинушку со вниманьем: не Сиволапыч ли - человек-медведь - выручает его из бед? Уж больно похож шириною. Но Сиволапыч глаз не отвел, об Афросинье сказал:
        - Хворает хозяюшка. Каждый день беды ждем. Из Москвы тоже вести нехороши. Федор Емельяныч до Москвы, слава Богу, доехал, а его там за пристава отдали… Государь на него гневается.
        Сестры были печальны. У матушки глаза красны. Донат сказал ей:
        - Надо бы домишко купить. Ныне, как Хованского с войском ждут, домишки дешевы. А в этих хоромах жить - беды недолго дождаться.
        - Не можем, сын, уйти мы из этого дома, - возразила матушка.
        - Почему же?
        - Не можем в худой час Афросинью одну оставить. Она хоть и неласково нас приняла, а приняла. Теперь мы ей - единственная опора и утешение.
        - Так и Афросинью в тот домишко с собой возьмем.
        - Не пойдет она.
        Отправился Донат к Афросинье сам. Приняла она его в молельне.
        - Спасибо, сынок, что зла не помнишь, - сказала она ему. - Федор тебя полюбил, оттого сурово и обошелся с тобою. У него вся надежда на тебя была. Хотел он тебя наследником дела поставить… Мирон хоть и родной сын, а головою слаб. Мигом добро пустил бы по ветру.
        Удивился Донат словам Афросиньи, но виду не подал.
        - А теперь, сынок, надо нам с тобою совершить дело тайное. Пошли со мной.
        Повела его в подвалы, сама отпирала тяжелые замки.
        И вот стоял Донат перед двумя большими сундуками. В одном золото и серебряные деньги. В другом драгоценные ризы с икон, кубки, платья, расшитые жемчугом и самоцветами.
        - Тебе никогда не приходилось быть каменщиком? - спросила Афросинья.
        - Нет.
        - Пути Господни неисповедимы. Возьмешь нужный инструмент, поднимешь плиты в правом углу, выкопаешь яму и замуруешь в ней оба сундука. Потрудись, Донат, для нашего рода.
        Донат без лишних слов сбросил кафтан и взялся за дело.
        Домой вернулся при звездах.
        Пани и пан Гулыга ждали его.
        - Пан Донат, пришло время показать себя в деле! - сказал торжественно пан Гулыга.
        Пан Гулыга с Пани сидели за столом, а позади них - шестеро вооруженных людей. Сердце у Доната тревожно метнулось туда-сюда.
        - Ты будешь нашим проводником к той казне, которую охраняют в Снетогорском монастыре. Ты готов?
        Донат побледнел: пришел его час. Итак, казну хотят украсть. Огромные деньги, которые с трудом собраны в Москве. Долг шведской королеве будет не уплачен. Это война со шведами. Если он скажет: «Нет!» - его тут же убьют. Как долго он молчит! Надо обмануть их. Надо предупредить Максима Ягу. Пусть убьют его, Доната, уже там, в монастыре. Там, на месте, разрушит Донат заговор.
        Зловещая тишина.
        - Я готов, - прошептал Донат.
        - Что? - склонил к нему голову пан Гулыга.
        - Я готов! - твердо сказал Донат.
        Пан Гулыга положил перед стрелецким десятником лист бумаги.
        - Нарисуй расположение монастыря. Дом, где хранят казну: двери в нем, и окна, и те места, где стоят часовые.
        Донат подвинул к себе лист, обмакнул перо в чернильницу и, проделывая все это, успел посмотреть на Пани. «С кем она? С ними или с ним?» Донату хотелось видеть ее глаза. Но Пани сидела с закрытыми глазами, с восковым лицом, будто умерла час тому назад.
        Донат принялся за работу. Он чертил план не торопясь. Вспоминая расположение зданий в монастыре - храмов, трапезной, келий, служебных помещений, - он даже увлекся работой. Ему не мешали, но молчание было страшное. Донат понимал: стоит ему солгать на плане, эту ложь тотчас прочитают на его лице. Тогда все кончено. Но в плане ли дело? Лишь бы попасть с заговорщиками в монастырь!
        Наконец Донат отодвинул от себя лист:
        - Все.
        Пан Гулыга склонился над планом.
        - План нарисован верно, - сказал он своим людям.
        Те встали, готовые в дорогу. Пан Гулыга кивнул на Пани:
        - Свяжите ее.
        И пристально посмотрел Донату в глаза.
        Донат глаз не отвел, но пан Гулыга улыбнулся:
        - Его тоже.
        Через мгновение Пани и Донат были привязаны к стульям: ни ногой, ни рукой не шевельнуть. Один из заговорщиков что-то шепнул пану Гулыге.
        - Нет, - сказал он, - они нам пригодятся еще. Когда казна уедет за рубеж, пан Донат будет лучшим моим помощником.
        Поднял над головой план:
        - Ведь это он указал нам путь к сокровищам. - Склонил голову перед стрельцом в поклоне: - Прости мне за такое обращение, мой мальчик, но я тебе пока не верю. А Пани, к сожалению, так влюблена, что совсем потеряла голову. Ты меня должен понять, мой мальчик. Мы рискуем.
        Приказал своим людям:
        - Заткните им рты.
        Пани и Донат сидели друг против друга. Донат, как только в доме стало тихо, попытался высвободиться. Не тут-то было. Стул мог от резкого движения опрокинуться назад - расшибешь голову и ничего не добьешься.
        Донат посмотрел на Пани. Она открыла глаза. Глаза полны слез. Их некому утереть. Резанула по сердцу Доната нежность.
        «Утереть слезы! Утереть любимой слезы!» - твердил он себе.
        Дернулся. Раскачал стул и стал валиться вместе с ним на бок. Удар! В глазах вспыхнуло, раздулось и тут же лопнуло огромное красное солнце. «А где же человек-медведь?» - с тоской подумал Донат, приходя я себя. И вдруг почувствовал, что кто-то снимает с него веревки. В следующее мгновение его поставили на ноги.
        Вот оно, вовремя сказанное слово!
        Перед Донатом - Сиволапыч!
        - Значит, это все-таки ты! - сказал ему Донат.
        Взял нож у тайного своего хранителя и бросился освобождать Пани.
        Пани была без чувств. Донат отнес ее на постель, побежал вниз, на кухню, за водой. Здесь, на полу, связанная веревками, лежала служанка. Донат освободил ее.
        Вернулся к Пани, побрызгал на лицо водой. Она вздрогнула, открыла глаза:
        - Дай мне вина!
        Донат налил бокал. Пани отпила глоток:
        - Спасибо! Я хочу спать.
        И она уснула. Донат испугался: не умирает ли? Приложил ухо к груди Пани. Сердце билось тихо, но ровно. Доната тронули за плечи: позади стоял Сиволапыч.
        - Я пришел к тебе, господин, с черной вестью… Всех наших - и Афросинью, и матушку твою с сестрицами, и Мирона - увели в тюрьму.
        - В тюрьму?
        - В тюрьму.
        - За что?
        - Гаврила-староста приказал.
        - Смерть ему! - закричал Донат и бросился в свою комнату за пистолетом. И тут наконец сознание полностью вернулось к нему.
        «Пан Гулыга? Пан Гулыга, наверное, убил воротников и теперь едет к Снетогорскому монастырю».
        - Ты на коне? - спросил Сиволапыча.
        - На коне.
        - Оружие у тебя есть?
        - Нож.
        Донат стремглав полетел в подвал, схватил две сабли, зарядил два пистолета. На обратном пути заглянул на кухню. Служанка, охая, растирала затекшее тело.
        - Помоги Пани!
        Через несколько минут два всадника промчались по спящему Пскову в Запсковье, к Варлаамовским воротам.
        Донат угадал: воротники были убиты.
        Донат проскакал мимо, в открытые предательски ворота. Сиволапыч за ним. Он был слишком тяжел для коня, и конь его отставал.
        Видно, совсем недолго без сознания был Донат. Или слишком осторожно крались заговорщики Псковом. Всего полпути проехали они к монастырю, когда услыхали погоню.
        Повернулись и увидели, что к ним летят два всадника. Только двое, и во Пскове тихо. Молчит сполошный колокол.
        - Это Донат, - сказал пан Гулыга. - Не стрелять, чтоб не всполошить ни город, ни монахов.
        Дорога была узкая. Развернуться люди пана Гулыги не могли. Март был на исходе. Мороз легкой корочкой покрывал тяжелую, глубокую грязь.
        Все ближе миг столкновения. Донат оглянулся. Сиволапыч отстал саженей на триста. Значит, один против семерых. Попридержал коня. И раскаялся. Двое конников все же рискнули сойти с дороги, чтоб окружить преследователя. Донат выхватил пистолет из-за пояса. Выстрелил и промахнулся. Конь встал на дыбы от страха, но Донат успел вырвать из ножен саблю и шпорами послать коня вперед.
        Бросок Доната, столь неистовый, ошеломил. Всадник на дороге невольно заслонился саблей и получил удар сверху. Был бы шлем… Но тот, кто проникает в город тайно, доспехи оставляет дома. Всадник выпал из седла. Конь его шарахнулся в сторону, заслонив Доната от нападения справа.
        Молодой стрелец схлестнулся со вторым. Клинок поляка - надвое. Донат рубанул врага по спине. И был бы сам убит ударом сзади, но подоспел Сиволапыч.
        Ах, Сиволапыч! Человек-медведь! Дубину бы ему, а впопыхах ему вручили саблю. И двое на него. От одного отмахнулся, а второй рубанул детинушку по боку. Но и в последний миг слуга был верен господину. Господин велел оберегать Доната и спасать… Выронил Сиволапыч саблю. Схватил обоих всадников за грудки, вырвал из седел, ударил друг о друга и вместе с ними, держа их мертвой хваткой костенеющими руками, был унесен обезумевшей лошадью от битвы прочь.
        Донат сражался с третьим. Он слышал, как ругался, проклиная своих людей, пан Гулыга.
        - Дайте мне мальчишку! Пся крев, он перебьет вас, как щенят.
        - Я сам спешу к тебе, учитель! - крикнул ему Донат, тесня своего противника.
        Тот, пятясь, уводил коня с дороги, чтоб уступить место пану Гулыге. Донат перебросил саблю в левую руку, правой выхватил второй пистолет и выстрелил безымянному противнику в грудь.
        Теперь Донат и пан Гулыга сошлись один на один - учитель и ученик. Правда, за спиною пана Гулыги был еще один воин, но тот предпочел отъехать подальше и выждать: победит пан Гулыга - готов слушать приказания. Победит бешеный мальчишка - мир праху господина и прощай, Русская земля.
        Но битвы не получилось. Едва пан Гулыга и Донат съехались, конь поляка споткнулся, пан Гулыга невольно взмахнул руками, открылся, и Донат нанес ему смертельный удар.
        - Прости, учитель! Я хотел честного боя, но ты сам учил меня быть быстрым.
        Учитель лежал у ног Донатова коня и уже не мог восхититься ученостью ученика. Донат поднял глаза на очередного противника, но тот был уже далеко. Донат вспомнил о Сиволапыче. Поискал по полю глазами. Никого.
        И тут он вдруг понял, что надо спешить в город. Об этой жестокой победе никто не должен знать. Никто. Никто о том, что он, Донат, спас русскому царю не только двадцать тысяч, но, возможно, и мир со шведской королевой. Никто о том, что он, молодой стрелец, один сразил четверых. Уничтожил тайного соглядатая… Ведь если об этом станет известно, пытка будет грозить не только ему, но и Пани, а то и топор палача.
        На где же Сиволапыч?
        Донат поскакал к городу. Здесь у стены, у Варлаамовских ворот, стоял конь Сиволапыча. Сам он лежал, уткнувшись лицом в гриву, а в его мертвых руках два мертвых поляка. Донат проехал мимо.
        Пани, увидев его, бросилась на колени перед иконой Девы Марии.
        Князь Волконский
        Наутро весь город говорил о таинственной битве, которая произошла у Варлаамовских ворот.
        Торжественно хоронили Сиволапыча.
        Гаврила Демидов приказал удвоить посты у ворот и начать следствие по этому темному и странному делу. И может, был бы сыск удачным, но всех отвлек приезд в город царских гонцов, князя Федора Федоровича Волконского и дьяка Дохтурова.
        Вместо воеводы гонцы предстали пред всегородними старостами Гаврилой Демидовым и Михаилом Мошницыным. Старосты в тот час разговоры вели со стрелецкими головами. Уговаривали не отстраняться от дела, собрать стрельцов в приказы и навести среди них порядок. Хованский близко, нужно быть начеку, а тут вон ляхи вырезали охрану, и городские ворота целую ночь были настежь.
        В ответ стрелецкие головы напомнили старостам, что стрельцам не уплачено жалованье.
        Тогда Гаврила показал им груду всякого добра и мешочки с деньгами:
        - Это мы взяли в доме изменника Федьки Емельянова. Стрельцы сегодня же получат жалованье.
        Голова Стрелецкого приказа Бухвостов без особого умысла, по одной только привычке - никогда стрельцам в сроки и полностью жалованья не плачивали, - стал возражать Гавриле:
        - Не надо стрельцам платить. Платой их только разбалуешь. Начнут требовать то, чего дать им не сможем.
        Тут как раз и явились царские гонцы.
        Старосты проверили их подорожные грамоты. Поставили на опустевший двор Федора Емельянова. И по Пскову сразу покатились две новости.
        - Изменник стал на изменничьем дворе! - так говорили о князе Волконском.
        - Голова один есть хочет! Больно умен, а потому - убить его мало - так говорили о голове Стрелецкого приказа Бухвостове, который в свое время посадил Доната в яму, чтобы спасти от шведского суда.
        Князь Волконский переоделся с дороги, приготовил царскую грамоту и стал ждать, когда за ним придут просить начать суд и сыск. Но никто не приходил.
        «Где же воевода?» - в бешенстве метался из угла в угол князь Волконский. Ответить никто ему не мог. Пошел вниз к стрельцам. Стрельцы весело болтали меж собой, не обращая внимания на князя.
        - Ребята, надо спешить за жалованьем! А то прозеваем!
        - Спасибо Гавриле! Вот что значит свой человек городом правит.
        - А Бухвостов каков! Скотина был, скотиной и подохнет.
        - Где ваш воевода? - гаркнул князь, потеряв терпение.
        - А откуда мы знаем? - Стрелец и не глянул на князя.
        У Федора Федоровича кровь в жилах закипела. Схватил наглеца за бороду, книзу потянул, чтоб в ноги упал.
        - Холоп! Я спрашиваю тебя, где воевода?
        Стрелец ухнул, как филин, от боли, развернулся и без лишних слов заехал кулаком в его княжеский лик.
        Волконский отпрянул в глубь сенец, побежал наверх. Он готов был спалить город, перевешать на стенах всех его стрельцов, всю чернь, всех дворян - какую волю червям земным дали!
        Дьяк Дохтуров подошел к Волконскому, бледный, губы дрожат:
        - Князь, стрельцы ушли. Мы наедине с толпой, которая называет нас изменниками. Нужно немедленно ехать в Троицкий собор, под защиту архиепископа Макария.
        Плетью разгоняя толпу, прорвался князь со своими людьми в Троицкий собор. Кинулся целовать образа. Но толпа ввалилась в церковь, схватила царева слугу и потащила, избивая, на площадь.
        Поставили на дщан.
        - С чем ты во Псков прислан? - спросил князя Томила Слепой.
        - С чем прислан, то и стану делать! - Князь перед чернью не дрогнул.
        Томила Слепой зауважал князя. А тот достал грамоту царя и, не глядя на подьячего, властной рукой передал ему:
        - Прочитай!
        Толпа утихомирилась на мгновение.
        Томила Слепой начал читать.
        - «От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси в нашу вотчину во Псков всегородним старостам и стрельцам, и казакам, и посадским, и всяким жилецким людям!»
        Затаили псковичи дыхание: а ведь, глядишь, с милостью прибыл князь. Каково тогда? Вить побили.
        - «В нынешнем, - продолжал Томила, - во 158-ом[16 - Во 158-ом году - значит в 7158 году. Этот год соответствует 1650 году нашего летосчисления.] году, марта в 23-й день, посланы к вам во Псков окольничий князь Федор Федорович Волконский да дьяк Герасим Дохтуров для сыскного дела».
        И не слышно уже было, что читал Томила, - шумели псковичи. Но как дошел он до места самого страшного, умолкли, будто умерли.
        - «Двух человек казнить смертью! - в тишине той тишайшей читал площадный подьячий. - А четырех человек за городом повесить по дорогам… А остальных воров по сыску, сколько человек доведется, велети в торговые дни бити кнутом нещадно и посадить в тюрьму!»
        И, бросив грамоту на дщан, не дочитав, Томила наступил на нее ногой и сказал князю:
        - Государь прислал тебя казнить нас! Но мы-то здесь скорее казним тех, кто против нас послан!
        Кинулись псковичи к Волконскому с топорами, но всех опередил Гаврила Демидов. Выпало на его долю оберегать своих же палачей. Потому кому же, как не ему, первому из первых, обещала Москва высокое место на помосте перед палачом или на виселице на одной из псковских дорог!
        Волконского и Дохтурова под сильной охраной отправили на двор Емельянова.
        Не успел Гаврила утихомирить одну толпу, явилась другая. Прошка Коза со своими стрельцами притащил на площадь полуживого Бухвостова.
        - Авось за него не станешь заступаться, - сказали стрельцы Гавриле, - из-за него с государем ссоры не будет. С нас он шкуры драл, нашей боли не ведая. Пускай теперь узнает, каково нам было.
        Опустил Гаврила голову, а потом поклонился людям до земли:
        - Освободите меня от клятвы, какую дал я под сполошным колоколом.
        - Это чем же мы тебе не любы, коли ты от нас отрекаешься? - спросил Прошка Коза с угрозой.
        - Не вы мне - я вам. Не выдам я с головою Бухвостова, хоть и виновен он перед вами.
        - Говори! - приказал народ.
        - Как перед Богом, перед вами, псковичи! Страшусь я скорого суда. Поднимется раз на человека рука, поднимется и в другой раз. Жестокость поражает, как чума. Давайте возьмем с Бухвостова клятву, что он будет верой и правдой служить городу. Коли не даст он такой клятвы, возьмите его.
        - Клянусь! - заорал Бухвостов на всю площадь. - На любую черную работу пойду - не лишайте живота моего!
        - Больно скор на клятву! - Недобрая усмешка искривила лицо Прошки Козы.
        На дщан поднялся поп Яков, поднял крест:
        - Целуй!
        Бухвостов бросился к ступеням, споткнулся, на четвереньках полез на помост, еще не разогнувшись, потянулся к спасительному кресту губами.
        - Тьфу ты! - сплюнул на всю площадь Прошка Коза.
        Донат освобождает пленниц
        В тот шумный день Донат не кричал с крикунами. Донат был занят делом. Готовился в одиночку напасть на тюрьму.
        Тяжелые времена наступили для него. Самые близкие люди, мать и сестры, безвинно очутились в каменном мешке.
        Когда начался шум, когда толпа гонялась за Волконским, впряг Донат лошадку Пани в повозку и поехал к тюрьме. Привязал накрепко лошадь у коновязи. Прошел в ворота мимо стрельца, небрежно бросив ему:
        - По приказу старосты Гаврилы Демидова, к смотрителю.
        К удивлению Доната, стрелец пропустил.
        Тюрьма была пуста. Кроме семьи Федора Емельянова, все сидельцы были отпущены на свободу. Потом и охрану разогнали. Подьячий, узнав, что десятнику нужен смотритель и что послан он Гаврилой-старостой, бумаг не спросил, а сказал:
        - Ступай в правое крыло. Смотритель повел к сидельцам мать Гаврилы.
        «Зачем пожаловала старуха? - удивился Донат. - Не помешала бы!»
        Мать Гаврилы Пелагея в тюрьму явилась сама. Как узнала, что сын ее приказал посадить вод замок женщин, так и кинулась на него наседкою:
        - С бабами связался, бесстыдник! Упустили Федьку, а на бабах зло срываете! И как глаза ваши бесстыжьи на белый свет глядят? Бабы-то, они кто? Они детей вам, злодеям, рожают. А вы их под замок?!
        Не дала Гавриле слова в оправдание сказать. Из дома его выперла и ночевать не пустила.
        А наутро испекла хлебы, завернула те хлебы в белый платок и, помолясь Богу, пошла в тюрьму.
        Смотритель знал родительницу всегороднего старосты и, думая, что старуха пришла подать милостыню, сам взялся проводить ее к сидельцам.
        Он отворил засовы, вспугнув несчастных женщин. Мать Гаврилы вошла в тесную каменную камеру, поклонилась сидельцам и вдруг устроилась между ними.
        - А теперь запирай! - крикнула она смотрителю. - Коли мой дубинушка неразумен, и я не хочу на свободе нежиться. Скажи ему, коли хочешь: мать, мол, в тюрьме сидит.
        Смотритель кинулся упрашивать старуху, чтоб она пошла из тюрьмы вон, но старуха уперлась. Силою тащить ее было боязно. Власть-то у старосты. Помнешь бабусю ненароком, а с тебя голову снимут ни за что ни про что.
        Тут как раз и явился Донат.
        - Я послан Гаврилой Демидовым. Велел он со мною отпустить Афросинью, жену Федора Емельянова, и мать мою с сестрами.
        - Опамятовался, бесстыдник! - вскочила на резвые ноги Гаврилова старуха.
        - А Мирошу? - вырвалось у Афросиньи.
        - А меня? - завопил из соседней кельи Мирон.
        - И Мирона тоже велено отпустить, - чересчур бодро сказал Донат.
        Смотритель отворил келью Мирона, но спохватился:
        - Грамоту давай!
        - Есть грамота, - соврал Донат, полез было за пазуху, - у подьячего я ее оставил.
        Смотритель глянул на Доната с недоверием. Медлить было нельзя. Донат втолкнул его в келью.
        - Выходи, Мирон!
        Мирон метнулся мимо ошеломленного тюремщика, Донат быстро запер келью на засов.
        - И чтоб не пикнуть! - приказал новому сидельцу.
        Стрелец у ворот не удивился тому, что женщин из тюрьмы отпустили. Ему хотелось на площадь, а тут стой - стереги баб.
        Донат отвязал лошадь, усадил женщин и Мирона в повозку, погнал к дому Пани.
        Мать Гаврилы не противилась такому обороту дела.
        - Слава Богу, хоть один мужик во Пскове с головой нашелся! - нахваливала она Доната. - Ты вези-ка нас в мой дом. Поглядим, посмеет ли Гаврюшка свою родную мать из дому выставить.
        Донат послушался разумного совета.
        Услыхал Гаврила Демидов, что мать родная взбунтовалась, пешим ходом помчался унимать старушку. Стрельцы, всполошенные тюремным смотрителем, окружили дом, а на приступ идти стеснялись. Да и где там приступать - палит Донат из окон, хоть пушку на него вези. Агриппина, сестра, - ему помощницей, огненная девка, змеевитая.
        Пелагея времени зря тоже не теряла: высмотрела для своего непутевого Варю.
        Полюбилась ей девушка: тут со страху бы помереть, а она молодцом, утешать не утешает, а поглядишь на нее - и стыдно нюни-то распускать.
        Гаврила прибежал к своему дому, глянул вправо-влево. Старушечку приметил, из церкви шла.
        - Дай-ка, бабка, платок мне твой беленький! - попросил ее Гаврила.
        Бабка - за платок обеими руками:
        - Люди! Чевой-то он пристает к старой?
        Но стрельцам слушать бабушку было некогда. Сняли с нее платок и старосте вручили.
        Пошел Гаврила с платком к дому.
        Растворилась дверь, и вышла к нему навстречу Варя. Поклонилась ему в пояс:
        - Твоя матушка велела спросить тебя: как же ты будешь воевать с государским войском, коли твои стрельцы с бабами старыми да с девками справиться не могут? - И потупила глаза.
        Глядел на Варю Гаврила, и тошно ему становилось: сраму на весь город. На девушек храбрые стрельцы приступом посреди Пскова ходят. Повернулся к героям:
        - Приказываю именем Всегородней избы, идите по своим службам. Нечего палить в городе! И так страха много.
        Хотел бабусе платок вернуть, а ее след простыл. Повернулся к Варе:
        - Позови твоего брата.
        Донат вышел с пистолетом и саблей. Поклонился старосте:
        - Добрый день, Гаврила Демидов.
        - Ты что это беззаконие творишь, стрелец?
        - Мою мать и моих сестер бросили ни за что ни про что в тюрьму, и меня же спрашивают о законе?
        - Вгорячах то учинилось. Стрельцы без разбору схватили всех домочадцев Федькиных, а велено им было взять Афросинью и Мирона.
        - Значит, моя матушка и мои сестры свободны?
        - Свободны…
        - Но я хочу, чтоб власти Пскова отпустили мою тетку Афросинью и слабоумного сына Федора Емельянова Мирона.
        - Этого сделать нельзя. Мы взяли их под стражу как заложников. Мы отправляем в Москву челобитную, и нам теперь нужны заложники, дабы охранить головы наших посланников.
        - Для этого хватит голов воевод и московских гонцов. Они все князья да окольничие - большие люди, близкие царю.
        - Не торгуйся.
        - Я ухожу в дом и буду защищаться.
        Толпа любопытных росла. Стрельба-то утихла.
        - Подожди, - попросил Гаврила.
        - Если тебе нужно обязательно кого-то наказать, я, как племянник Федора, готов идти в тюрьму и сидеть вместо Афросиньи и Мирона, но их не трогай. Мирон, что ли, виноват в той беде, какую навлек на город его отец?
        - Будь по-твоему.
        - Дай слово, что не тронешь мою мать и мою тетку.
        - Клянусь!
        Донат протянул Гавриле руку. А потом вручил ему свою саблю и пистолет:
        - Я готов следовать за тобой.
        - Тогда скорее! - И Гаврила чуть ли не рысцой бросился наутек: из дома выходила Пелагея.
        Большая челобитная
        Что ни день, то новость, что ни час, то диво! Быстрая жизнь пошла во Пскове, беличья: прыг да скок.
        Опять звонил колокол сполошный на Рыбницких воротах.
        Ручьи по весне в низину спешат - по весне и псковичи проворнее стали. Сбежались на площадь мигом. На дщане ждал их сам Гаврила.
        - Свободные люди Пскова! - приветствовал староста народ с поклоном.
        Но дворяне ответили ему смело:
        - Мы не свободные! Мы вотчинники государя Алексея Михайловича!
        Тогда Гаврила повторил:
        - Свободные люди Пскова и вы - холопы московского государя! Давайте выберем челобитчиков! Пока еще Хованский не пришел, нужно перенять грозу, которая идет к нам, и отвести ее. Две недели думали мы о той челобитной, написал же ее подьячий Томила. Он и прочитает вам сие челобитье.
        Писана была челобитная с великой душой и миролюбием про все псковские дела и про все беды. О том, как начался завод мятежу и кто в том повинен. О Федоре Емельянове и о воеводе Собакине, о просьбах всех сословий псковских.
        Стрельцы поминали про свое.
        - «Царю Ивану Васильевичу служили русские люди, а Литва и немцы у него не служивали, - читал Томила, - и сам он под многие государства и города войною ходил и государства и города имал с русскими людьми, а не с иноземцами, а их, русских людей, государь жаловал своим, государевым царским полным жалованьем без убавки… Теперь у служилых людей жалованье отнято наполовину, а иным ничего не дают. Воеводы платят жалованье не в сроки, а под праздники, норовя[17 - НОРОВЯ - способствуя.] кабацким откупщикам».
        Не многого просили псковичи у царя. Правды просили и честного суда. Свое просили: выдавать жалованье в срок и сполна, запретить воеводам и дьякам брать взятки, разорять при смене воевод свои дворы, заставлять без платы работать на себя. Расправы чинить не во мзде, не по посулам, а по чести. Просили псковичи не верить отпискам воеводы Собакина и архиепископа Макария, а верить им, градскому всемирному челобитью.
        Молчала площадь, потрясенная чтением Томилы.
        - Правда! - крикнул вдруг Прокофий Коза.
        - Правда! Правда! - подхватили люди и посмотрели на Томилу глазами любви и благодарности.
        Был подьячий худ, и кафтан на нем, потерявший цвет, где протерся, где продрался. И кто знает, с чьего плеча, но появился вдруг новенький кафтан. Стянули с Томилы лохмотья, облекли в новые одежды, повертели на дщане туда-сюда, оглядывая, и сказали:
        - Носи, Томила!
        А потом пошли выборы. Хоть дворяне и помалкивали, хоть царя они ни о чем не просили, а под грамотою приложить руки было им велено, и велели им выбрать меж собою человека для поездки в Москву. Назван был Григорий Воронцов-Вельяминов. Духовенство назвало чернеца Снетогорского монастыря Пахомия и священника Филиппа. От посадских людей - Никифора Тимофеева и Тимофея Ефимова. От стрелецких приказов - Ивана Степанова, Федора Гурьева и Артемия Петрова.
        Выкрикнули стрельцы Ульяна Фадеева. Но за него просил сам Гаврила. Он-де, Ульян, человек во Всегородней избе нужный, а в Москву его - видного в мятеже человека - посылать боязно, как бы бояре вред ему не причинили.
        Тут бы и делу конец, но поднялась на дщан, к великому и всеобщему удивлению, мать Гаврилы и била псковичам челом, жалуясь на сына.
        - Вы моего Гаврюшку слушаетесь, - сказала она, - и Гаврюшке власть во вред пошла. Он, вишь ты, обо всех думает, а об одном человеке думать ему недосуг. Вот и засадил под замок безвинных девушек-сирот и мать их, вдову. Посадил, не разобравшись, вместе с купчихою Афросиньей… Вы Гаврюшку проучите, чтоб впредь ему неповадно было про людей забывать. А коли не проучите, я сама его в чулан запру и не пущу к вам во Всегороднюю избу. Вот вам и весь сказ.
        Площадь захохотала, и Пелагея, обидевшись на смех, вернулась на дщан.
        - Плакать надо, когда человек на глазах хужеет, а вы смеетесь! Я про чулан не шучу. И к вам Гаврюшку, коль вы его не накажете, не пущу. На то дана мне Богом над ним власть материнская… Обженился бы Гаврюшка, завел бы детей, тогда б другое дело. Тогда б он к людям имел отеческую жалость, а ныне что? Холостяк безответный.
        Тут народ и вправду задумался. Позвал Гаврилу ответ держать.
        - А скажи-ка ты нам, - спросил его Томила Слепой, - как это ты, народа не спросясь, обещал Донату отпустить Афросинью на все четыре стороны и сына ее Мирона?
        - Если я за каждой надобностью, во Всегородней избе сидя, вас буду на совет звать, мы никогда с этой площади не разойдемся, - ответил Гаврила. - Афросинью я дал слово старосты отпустить. А коли вы ее не отпустите, я вам не староста.
        - Правду Пелагея говорила, что загордился! - закричала толпа.
        И пошел тут великий шум. Кто про что, да, на беду, еще бабка на люди вылезла и к Гавриле подступилась со гневом:
        - А зачем ты с меня платок содрал?
        - Приходи, старуха, в избу городскую, лежит платок твой целехонек.
        Еще пуще взыграла толпа. Что за платок? Староста платки с бабок тащит? Томила Слепой не выдержал гвалта, тишины запросил:
        - Давайте уважим просьбу Пелагеи, матери старосты, нашего Гаврилы. Отведем-ка его в тюрьму на три дня. Пусть, отстранясь от дел, подумает он в тиши о себе, о нас, грешных, и о материнском слове.
        - А как вы решите дело с Афросиньей? - спросил псковичей Гаврила.
        - Слово нашего старосты - не воробей. Слово нашего старосты - сокол. Как сказано тобою, так и будет! - ответили ему. - А теперь ступай-ка ты, Гаврила, в тюрьму и сиди три дня.
        - Я повинуюсь вам, люди! Вы дали мне власть, вам и судить меня. А у тебя, матушка… прощения прошу. Коли можешь, прости!.. Из-за моей непутевости как родила, так и слезы льешь… Об одном прошу, псковичи: без меня Афросинью Емельянову из города не выпускайте. Мне ее кой о чем спросить нужно…
        Тюремный смотритель Гавриле обрадовался, как родному.
        - Вот и хорошо, что пожаловал, - говорил он старосте, провожая его в келью, - а то моему сидельцу скучно. Еду не берет. Лег на пол и вставать не хочет. Я уж вас вместе посажу. Твоей милостью в тюрьме пусто. Все вдвоем веселее.
        Гаврила не противился:
        - Вдвоем так вдвоем.
        В тюрьме
        Донат и головы не поднял на лязг засова. А когда увидел Гаврилу, рот открыл и закрыть запамятовал.
        - Это что же приключилось? - спросил наконец.
        - От сумы да тюрьмы не зарекайся, не так ли у нас говорят?
        - Так-то оно так… Кто же в городе теперь хозяин?
        - Тот же, кто возвел меня и кто меня сверг.
        Донат засмеялся:
        - Вот он, твой народ, - весь как на ладони. Ты, мстя за его беды, посадил в тюрьму мою тетку, а в благодарность за службу получил от него тюрьму же. Того ли ты хозяина выбрал, Гаврила-староста?
        - Того, - ответил Гаврила. - Даже если народ отвезет меня на плаху, я ему покорюсь. Нет для меня служения выше, чем служить Пскову и псковичам.
        - А государь? - спросил и затаился, как ответит Гаврила на вопрос, который замучил его самого.
        - У государя слишком много слуг. И тот, кто служит ему, тот по службе и награжден: чинами, землями, соболями. Скажи мне, кто государю служит не за жалованье, а по сердцу?
        - Я бы хотел служить ему по сердцу! - воскликнул Донат. - Я стремился из Швеции в Русскую землю, чтобы каждый час моей жизни был полезным.
        - Ты был в Швеции? - удивился Гаврила. - Расскажи мне о Швеции и о себе.
        И Донат рассказал ему все о себе. Но о Пани он сказал только, что любит ее и что она теперь больна и одинока.
        Гаврила, услыхав о полячке, помрачнел:
        - До сих пор сыскные люди так и не узнали ничего о страшной ночи, когда были убиты воротники Варлаамовских ворот и произошла схватка под стенами Пскова. По всему видно, что в деле замешаны тайные слуги Емельянова. Ведь Сиволапыч был в этой схватке. Надо Афросинью допросить. Допрошу, и, как обещал тебе, в тот же день ее отпустят.
        - Где моя матушка и мои сестры? - спросил Донат.
        - Под крылышком моей суровой матушки. Это она засадила меня в тюрьму. Так что будь спокоен.
        - Обещаешь ли ты мне, Гаврила, не тронуть одного человека? - спросил осторожно Донат.
        - А не много ли ты с меня берешь обещаний? - нахмурился Гаврила.
        Донат обиделся и замолчал. Замолчал и Гаврила, он же первый и не выдержал:
        - Ну, говори, чего у тебя?
        - У меня то, что я знаю все о том, что случилось ночью между Псковом и Снетной горой.
        Гаврила вскочил с лежака:
        - Что же ты молчал раньше?
        - Я и теперь буду молчать, покуда ты не поклянешься мне оставить в покое одного человека.
        - Клянусь!.. Впрочем, погоди… А если тот человек во всем виноват и если он опасен городу…
        - Он не опасен.
        - Клянусь!
        - Поляков под стенами Пскова убил я.
        - Ты?!
        - Хочешь верь, хочешь не верь.
        - Но ведь их было шестеро…
        - Их было семеро, а нас двое.
        - Чем ты можешь доказать, что поляков убил ты?
        - Тем, что я знаю, чего они хотели.
        - Чего же они хотели?
        - Вы нашли у пана Гулыги лист бумаги?
        - Лист со странными значками?
        - Значит, ты видел его?
        - Видел.
        - Этот лист написал я.
        И, чтобы старосте голову не морочить, Донат рассказал ему о пане Гулыге, о том, как была спасена царская казна.
        А на следующий день Донат без умолку говорил о своей Пани, и Гаврила, слушая товарища, становился печальным, молчаливым.
        Донат рассказывал, рассказывал, и вдруг его осенило:
        - Надо сегодня же навестить Пани!
        - Как? - удивился Гаврила; ему тоже не терпелось побывать в городе.
        - Нет такого дома, из которого нельзя выйти! - засмеялся Донат.
        - Как же у тебя это делается?
        Легкое настроение испарилось. Донат подумал и жестко посмотрел Гавриле в лицо:
        - Я сказал так, как в жизни бывает. Нет такого дома, из которого нельзя выйти!
        - Был ловкач и остался ловкачом. - Гаврила от презрения даже глаза прикрыл.
        Донат побледнел. Встал, подошел к двери, забарабанил. На шум явился смотритель тюрьмы. Донат через окошечко пошептался с ним. Смотритель отворил дверь, заговорщически подмигивая, поклонился старосте:
        - Все устрою для вас как нельзя лучше! - И за дверь, а дверь на запор.
        Гаврила и рта не успел открыть. Засмеялся Донат:
        - Вот и денег не плачено, а как стемнеет, запоры нашей темницы сами собой отомкнутся, и мы можем гулять до зари. Только запомни - до зари. Не стоит подводить хороших людей.
        - Хороших?! - Гаврила в ярости топнул ногой. - Это слова измены!
        - Говори что хочешь! Впереди ночь свободы, и я счастлив. И ничто и никто теперь меня не сможет рассердить.
        Донат бросился на свое каменное ложе, задрал ноги на стену. Спрыгнул на пол, встал на руки. Перекувырнулся. И Гаврила не выдержал, оттаял:
        - На тебя, Донат, и вправду сердиться нельзя. Легкий ты человек.
        В городе
        Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.
        Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.
        - Это я.
        - Донат?
        Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.
        Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.
        Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!
        - Ты здесь, а твой друг в темнице? - спросила она.
        - Нет. Он тоже в городе. И, мне кажется, я знаю, где он.
        Пани не любила задавать лишние вопросы, а Донат не всегда отвечал на молчаливое любопытство.
        Гаврила Демидов, правитель восставшего Пскова, затаясь, подсматривал в окна собственного дома. Дом был полон женщин - сестер Доната, но видел Гаврила только одну - Варю. Он знал, как стыдно подглядывать, но ничего поделать с собою не мог.
        Она ухаживала за всеми за столом. Она уложила всех спать. Потом в одиночестве молилась, освещенная золотистыми огнями лампад. И наконец, сидела у темного окна и глядела в ночь.
        Что она хотела увидеть?
        Кого она распахнутыми настежь огромными глазами хотела вызвать из тьмы?
        Гаврила, одурев от счастья - ведь он любил! - ткнулся лицом в оконце и поцеловал его.
        Варя вздрогнула.
        Ей померещилось лицо в окне. Не испугалась. Прильнула к слюдяным чешуйкам и, загородив лицо от света ладонями, смотрела на улицу. Гаврила, прислонясь спиной к бревнам, стоял в простенке, боясь пошевелиться, боясь дышать.
        Как ему хотелось взять эту девушку на руки! Снять с нее заботы о старых и малых, уложить в постель, укрыть, как маленькую, одеялом до подбородка. И потом взлететь над нею доброй птицей и, крыльями покачивая плавно, охранять ее покой и сон.
        Пани разбудила Доната.
        - Тебе пора, - она засмеялась, - в тюрьму.
        Он тоже засмеялся, легко вскочил с постели, оделся. Пани принесла ему завтрак. Он поел, набил карманы сладостями. Поцеловал Пани. И вдруг замешкался, выбирая между дверью и окном.
        Пани опять засмеялась:
        - Ступай в дверь - на улице темно.
        Донату тоже было весело.
        - Кто знает, не следят ли за нашими дверями. Давай веревку.
        Когда он оседлал подоконник и в последний раз поцеловал Пани, чтобы через мгновение спуститься с небес на землю грешную, она ему сказала:
        - А ты знаешь, Ордин-Нащокин велел сказать, что помнит тебя.
        - Он в городе?
        - Не знаю, где он, но весточка была.
        - Ах, Пани, ну их всех!
        И Донат беззаботно скрылся за окном.
        Гаврила спал. Донату хотелось растолкать его, расспросить, был ли он дома, как там живется и старушкам, и сестричкам. Но Гаврила спал сладко, улыбался во сне. Такого счастливого сна Донат не посмел потревожить.
        Брезжил рассвет.
        Донат глядел на Гаврилу с любопытством, с удивлением, с восторгом, словно это был не псковский хлебник, а сказочный богатырь.
        Он бы в том себе не признался, но ему хотелось быть таким, как Гаврила. Что ни слово - правда, что ни жест - сила. Добрая сила правды!
        «А почему бы мне не быть таким?» - все-таки спросил себя Донат.
        И ему сразу показалось, будто он равный Гавриле.
        Да, он играл с поляками в поляка. Но не было выбора. Или с ними, или смерть. Смог бы Гаврила один выйти на семерых и победить?
        Да, он заигрывал с Ординым-Нащокиным. Но через дела Ордина-Нащокина он собирался послужить государю, которому присягал на верность. Ведь во Пскове говорят, что государь - городу не противник, козни строят бояре. Значит…
        Значит, если он, Донат, верой и правдой послужит Пскову, его простым людям, коих дядюшка Федор оставил без хлеба, то этим он послужит государю, справедливости и заодно смоет позор со своего имени. Запятнал хорошее имя купчина Емельянов!
        - Как все просто! - сказал вслух Донат и будто камень с души сбросил.
        Тут же в награду пожаловал к нему сон. Снились знамена, поле, боевой конь. Но Пани тоже приснилась.
        Освобождение
        Весь город пришел к тюрьме.
        Гаврилу вынесли из кельи на руках и понесли к Всегородней избе. Здесь ему сказали:
        - Велим тебе быть старостой, как прежде.
        Гаврила поклонился народу. И когда он разогнул спину, все увидали: перед ними - власть.
        - Приказываю взять под стражу смотрителя тюрьмы. Вчера я был в городе за малую взятку. А коли ему будут большие посулы? Он и лютого врага отпустит. Кого поставим вместо прежнего смотрителя?
        - Прокофия Козу! - сказал Никита Сорокоум, и все согласились с ним.
        - Это что же, я своего друга Доната буду стеречь? - возмутился пятидесятник.
        - Коли виновен будет перед городом и народом, отца родного под замком держать будешь, - сурово сказал Гаврила. - А Доната велю отпустить. Это он, Донат, спас город от беды.
        И рассказал Гаврила народу о том, как убил Донат заговорщиков, сохранив царскую казну. Вспомнил Гаврила и про Афросинью с Мироном. Привели их к Всегородней избе, усадили в розвальни и велели уезжать из города.
        - Не хочу я с матушкой ехать! - вдруг воспротивился Мирон. - Она с батюшкой помыкает мною. Смилуйтесь, оставьте меня во Пскове. Любую службу готов нести.
        Народ развеселился.
        - А какую ты нам службу хочешь служить? - спросил его Гаврила.
        - В пушкари бы мне! - простонал Мирон в тоске.
        - Это почему же в пушкари тебе захотелось?
        Мирон удивился вопросу:
        - Пушки - они ж бахают!
        Был народ в то утро добр. Афросинью отпустили, Мирона поверстали в пушкари. Доната из тюрьмы вывели и привели к воеводе Львову.
        - Награди-ка ты, воевода, Доната за его великую службу царю нашему.
        И воевода, услыхав рассказ про ночную схватку и про то, как спасена была царская казна, написал государю при всех челобитную, прося поверстать Доната из десятников в пятидесятники.
        «Четыре рубля в год!» - усмехнулся про себя Донат.
        Падение Новгорода
        В тот счастливый день пришла во Псков черная весть - Новгород сдался князю Хованскому.
        Вот уже два часа стоял у Власьевских ворот царский гонец Андрей Сонин, а с ним новгородцы.
        Воротники посмотрели у них грамоты, но в город не пустили. Наоборот, затворили ворота и послали во Всегороднюю избу за старостами. Ударил сполошный колокол. Голос его был надрывен и яростен.
        У Андрея Сонина затряслись щеки. И ничего он с собой поделать не мог. Щеки ни на какие уговоры не поддавались. «Ну, снимут голову и снимут! Что ж делать? Царскую службу сполнять нужно до конца», - шептал сам себе Сонин, готовый ко всему.
        А щеки тряслись. Пришлось руками их попридержать.
        Во Всегородней же избе в тот миг тоже было шатко: того и гляди, пол провалится. Задумались. Тяжко. И те, кто мятеж заводили, и те, кто мятежу противились.
        - Всё! - сказал Михаил Русинов, поднимаясь в рост.
        - Верно! - ответил ему Гаврила и тоже встал, огромный, зычный, спокойный. - Первый раз голос твой услыхал я, Михаил Русинов, сидя в этой избе. И сказал ты верно: всё! Мирная жизнь кончилась. Пора нам, не теряя времени, взяться за ум и укрепить город, пока не нагрянул князь Хованский.
        - Старосты, дайте мне самые ветхие стены поправить, - сказал Ульян Фадеев. - Сделаю все быстро. Не подведу.
        - Ждать помощи теперь неоткуда, - заговорил Томила Слепой, - остались псковичи в славном своем непокорстве одни-одинешеньки.
        - Оно и лучше! - крикнул Прошка Коза. - А то жить было тошно: никак не поймешь, кто свой, кто чужой. А теперь до дела, слава Богу, дожили. Теперь - в поле! На конь! Саблю наголо!
        Михаил Русинов сел.
        - Будь прокляты новгородцы! - зарокотал поп Яков. - Никон-бес обвел их!.. Да они сами небось уговору были рады… Тьфу!
        - Новгородцам труднее нашего, - откликнулся Никита Сорокоум. - У нас стены крепкие. У нас пушки. Войско. А у них все обветшало и мхом поросло.
        - Колокол зовет нас! - сказал Гаврила и пошел вон из избы на площадь.
        Не шумела площадь, когда привели на дщан царского гонца Андрея Сонина и новгородцев.
        Удивляясь молчанию, заикаясь, так и не уняв танцующие свои щеки, Сонин прочитал псковичам царскую грамоту:
        - «В нынешнем во 158-ом году, апреля 17 день, послана к вам наша грамота со псковитином с Сысойком Григорьевым, что по нашему указу посланы во Псков для сыскного дела окольничий наш князь Федор Федорович Волконский да дьяк Герасим Дохтуров, и вам в том сыскном деле по нашему указу велено быть послушными и окольничего Никифора Сергеевича Собакина отпустить к нам к Москве. И что окольничий наш князь Федор Федорович Волконский в том сыскном деле учинил, о том нам неведомо, а новгородские всяких чинов люди нам, великому государю, в винах своих добили челом и по нашему государскому указу и повелению во всем учинились послушны. И как к вам ся грамота придет, и вы б однолично по нашему указу к окольничему нашему князю Федору Федоровичу Волконскому были послушны и окольничего нашего Никифора Сергеевича Собакина отпустили к нам к Москве тотчас безо всякого мочанья. И окольничего нашего и воеводы князя Василия Петровича Львова во всяких наших делах слушали. А с сею нашею грамотою послан к вам дворянин Андрей Сонин, и вы б его отпустили к Москве тотчас безо всякого задержанья.
        Писана в Москве, лета 7158-го, мая в 1 день, за приписью думного дьяка Михаила Волошенинова».
        Томила Слепой проверил грамоту. Грамота была верная.
        Псковичи молча сняли с дщана Сонина и новгородцев, повели к воротам. Ворота распахнулись, гонцы очутились за чертой Пскова. И ворота тут же затворились.
        Ни лошадей, ни еды, ни слова прощального.
        Постояв малое время в смятении, гонцы пошли по дороге к Новгороду.
        Государь был сердит на князя Хованского. Уж больно князь нерасторопен. Май на дворе, а Хованский все в Новгороде сидит, сыск ведет, а под Псков идти будто и не думает.
        За Хованского заступился митрополит Никон. Послал он государю грамоту, а в ней писал: «Ведомо мне учинилось, что прислана твоя государева грамота к твоему боярину князю Ивану Никитичу Хованскому, а в ней написано, что боярин твоим государевым делом промышляет мешкотно. Но твой государев боярин твоим делом радеет и промышляет неоплошно. Да и я ему говорил, чтоб тем делом промышлять не вскоре, с большим рассмотрением, чтоб твое дело всякое сыскалось впрямь. От этого дело и шло медленно, а не по боярскому нерадению. Работал он тебе тихим обычаем, не вдруг, чтоб не ожесточились, а что промедлилось, и в том твоему государеву делу порухи нет: худые всяких чинов люди в сыску. А мешкалось дело и для Пскова».
        Ждал Никон - псковичи без боя покорятся государевой воле. А для того просил он Хованского всех арестованных из тюрем отпустить, и Хованский послушался митрополита. Всех арестованных новгородцев отпустил на свободу, а потом уж и двинулся на Псков.
        Шел медленно. Ждал к себе челобитчиков. Послал впереди себя двенадцать новгородских дворян уговаривать Псков.
        Вскоре к нему в походный лагерь из двенадцати человек вернулось двое. Остальных псковичи взяли под стражу как изменников и заложников.
        Псковские челобитчики у царя
        Прибыли в Москву и челобитчики Пскова. Обошлись с ними вежливо. Встречал их, за много верст от столицы, Артамон Матвеев.
        Как увидал царского человека дворянин Григорий Воронцов-Вельяминов, сукин сын, чуть на шею ему не бросился:
        - Я прибыл от своей братьи, от дворян и детей боярских, бить челом о своей страдничьей вине. К челобитной руки наши приложены неволею. Мирские люди захватили нас врознь и принудили поставить подписи. Я говорю от всего псковского дворянства: дворяне ни в чем государю не челобитчики.
        Весть была приятная, но Артамон Матвеев, умный человек, поморщился: уж больно горячо дворянин в безопасном месте преданность государю выказывает. Да еще на глазах у челобитчиков. А челобитчики назад во Псков поедут.
        Велел Матвеев отделить дворянина от остальных псковичей и повез всех мимо Москвы, в село Покровское, где ждал их сам государь.
        Здесь челобитчиков разлучили между собой. Поселили в отдельных кельях, в разных местах, приставили к ним подьячих. Кормили хорошо, поили на совесть. Разговоры вели.
        Воронцов-Вельяминов тоже времени зря не терял. Настрочил челобитную, умоляя государя послать его в полк Хованского, а к челобитной приложил роспись пущих воров и зачинщиков псковского мятежа.
        Переметнулся на сторону царя стрелец Федька Гурьев, дрогнули посадские люди Тимофей Ефимов и Никифор Тимофеев.
        Остальные крепились.
        Ровно через неделю царь Алексей Михайлович принял псковских челобитчиков. Говорил с ними сурово. Покричал на них. А вместо милости велел зачитать концовку ответной грамоты. И в той грамоте было написано: «А как вы вины свои к нам, великому государю, принесете, и мы, великий государь, вас пожалуем, вины ваши велим отдати. А будет вы вины свои к нам не принесете, и от такова злого воровства не отстанете, и воров и заводчиков не отдадите, и мы, великий государь, за то ваше злое воровство и измену пошлем во Псков больших наших бояр и воевод, князя Алексея Никитича Трубецкого да князя Михаила Петровича Пронского с товарищи со многими ратными людьми и с народом. И вам бы однолично, не дожидаясь на себя наши государские большие опалы и разоренья, вины свои к нам принести, и воров и заводчиков, Томилка Слепого с товарищи отдать боярину нашему и воеводам князю Ивану Никитичу Хованскому с товарищи!»
        Государь милостиво разрешил дворянину Воронцову-Вельяминову вступить в полк Хованского, и на том прием кончился.
        Челобитчиков посадили в возки и отправили во Псков.
        А в Москве вскоре и впрямь собрали в поход два стрелецких приказа да три сотни московских дворян и жильцов[18 - ЖИЛЕЦ - уездный дворянин, живший при государе временно, исполняя службу.], да послана была грамота в Заонежье, чтоб шли ко Пскову на соединение заонежские драгуны, да велено было изготовиться к походу стрельцам Сумерской волости, Торопца и Великих Лук.
        Московский отряд был собран, но послали его не во Псков, а на южную границу. Опасались в Москве набега татар.
        Часть вторая
        Осада
        Ждали
        Псков готовился к осаде. Гаврила Демидов объявил набор в ополчение.
        Ныне все во Пскове были заняты делом. У пообветшалых Петровских ворот поднимали каменную стену, ставя на ней деревянную тарасу - сруб, набитый камнями и землей. Следить за стройкой вызвался Ульян Фадеев. Старался вовсю. Сам бревна таскал, сам камни возил. Да весело, с шутками. Народ в Ульяне души не чаял. Легкий человек.
        Заглянули было мужички в винный погреб Собакина, принесли вино на стройку, а Ульян тут как тут.
        - Ну нет, - говорит, - какая же от вас, пьяных, работа. Если уж это вино выпить надо, так давайте прибережем его для праздника. Вот как поправим стены да башни да отгоним князя Хованского, тогда и погуляем. Согласны?
        - Согласны!
        - Все согласны?
        - Все!
        По рукам ударили - и за дело.
        …Чернеца Пахомия и Якова с Болота отправил Гаврила-староста в Печоры. В Печорском монастыре было много пороха и свинца. Монахи там все мастеровитые: латы ковали и копья. Хлебные запасы в монастыре были огромные. Коли станут Печоры за Псков, Хованскому худо придется.
        Гаврила-староста разослал по всей Псковской земле верных людей с наказом, чтоб крестьяне хлеб в землю зарывали, а скот гнали в лес. Пусть московские воеводы кормят свои полки чем Бог пошлет.
        Грамоты Томила Слепой писал, а печать на те грамоты ставили воеводскую. Под страхом смерти прикладывал к ним руку князь Львов, псковский воевода, а дьяк его от себя приписку писал.
        Летели сеи грамотки во все псковские города, и воеводы ослушаться их не смели. Да хоть и ослушаешься, толка никакого. Гдовский воевода Семен Крекшин и рад бы за государя не только постоять, но и смерть принять, да куда там - живота гдовские бунтари воеводу лишить не хотели. Зачем? Пусть живет, добрая душа! Получил Крекшин из Пскова приказ от воеводы Львова присоединиться к мятежу и с радостью ответил, что готов идти против московских бояр, но вот беда: город худ, сидеть в нем в осаде трудно, а хлеба в городе много, и тот хлеб из Гдова, если Пскову нужно, он, Крекшин, готов послать, сколько укажут.
        Плакал Семен Крекшин, читая грамоты свои, - ему их показывали, приносили в тюрьму.
        Максим Яга по настоянию Гаврилы осмотрел все псковские пушки. Их почистили, принесли к ним ядра и порох, приготовили к бою.
        Донат с Прокофием Козой ездили в те дни по монастырям, поднимали братию. Те, что победней, на ком лежала в монастырях вся черная работа, с охотой садились на коня.
        Однажды поутру сполошный колокол позвал защитников на стены. К городу, к Варлаамовским воротам, шел большой конный отряд.
        Пушкари спешно зарядили пушки, Максим Яга построил в боевой порядок стрельцов. Но воевать не пришлось: слишком беззаботно ехали всадники, и, когда они приблизились на выстрел, псковичи узнали в предводителях конницы Доната и Прошку Козу.
        Ворота отворились, и сияющий Донат крикнул Гавриле, который перешел из башни на стену:
        - Принимай, староста, воинов!
        В отряде было человек сто пеших и две сотни конных. Не малая сила. А тут еще объявил горожанам Гаврила, что города Остров, Изборск и Гдов перешли на сторону Пскова.
        Улицы ликовали.
        Москва показалась далекой и неопасной. Уже не бояр ругали, а в открытую говорили о том, что Псков-де и самого царя заставит слушать голос всегородних старост. Новгород - трус, сдался Хованскому. Ничего, псковичи Хованского побьют и Трубецкого побьют, коль придет. Тогда хочешь не хочешь государю придется выполнить волю народа. Прищемят псковские воеводы хвост. И дворянству наука.
        В тот вечер пришел Гаврила домой. Не может мать на сына век сердиться. Постучался робко. Да, на его счастье, отворила ему Варя. Отворила и обмерла. Ей бы убежать или посторониться хотя бы, так нет - не идут ноги. Стоит, смотрит на него и моргнуть не смеет.
        - Добрый тебе вечер, Варвара! - поклонился ей Гаврила.
        Тут девушка опомнилась, поклонилась в ответ:
        - Добрый вечер, Гаврила Демидов! Заждалась тебя матушка.
        А матушка тоже в сени вышла:
        - Так уж и заждалась. - А сама поцеловала Гаврилу в лоб и крестом его осенила. - Худой-то! Страшный-то!
        - Полноте, матушка! - сорвалось у Вари с губ.
        И такая радость от слов этих неудержанных нахлынула на Гаврилу, что и он кинулся головой в прорубь:
        - Матушка, благослови!
        У матушки глаза на лоб, а Гаврила схватил Варю за руку и опять свое:
        - Благослови, матушка!
        - Да ты ее-то хотения, висельник ты мой разнесчастный, спросил?
        У Вари голова кругом, ноги не держат, коль была бы у Гаврилы рука слабая, упала бы. Да рука у Гаврилы крепкая, и Варе от крепости этой легче стало. И сказала она вдруг, ушам своим не веря:
        - Матушка Пелагея, я за твоим сыном и на виселицу пойду!
        Сказала, закрыв глаза, а раскрыла - родная мать стоит. Эх, не того зятька ждала Варина мать. Да такие куролесы творились теперь в жизни, что покорна была купчиха судьбе, противиться не посмела.
        Бросились старые женщины в объятия друг другу и давай рыдать. Весь дом сбежался на слезы эти.
        Одна Агриппина была спокойна.
        - Варя-то замуж выйдет, тесно будет в доме, - сказала. - Нам бы, Гаврила Демидов, в дом нашей тетушки вернуться.
        - Будь по-вашему, - согласился Гаврила и спохватился: - Но там Волконский с Дохтуровым под стражей.
        - Дом велик, - ответила Агриппина, - а князь нам не помеха. Мы в своих комнатах, на женской половине, жить будем. Да и городу от того облегчение: мы за князем приглядим, стряпать ему будем.
        Удивилась Варя словам Агриппины, да ничего не сказала: какие уж тут слова, коль нежданно-негаданно не то что в единый час - в миг единый судьба ее решилась.
        Да, Господи, счастливо-то как!
        Гаврила, издали любимый, - свой, собственный, родненький.
        Пани давно уже оправилась от болезни. И все же это была не прежняя Пани. Все дни просиживала за вышиванием, ждала Доната и радовалась, если он приходил домой засветло. Она часто пела. И песни эти были красивые и грустные.
        Однажды она спросила:
        - Ты еще любишь меня?
        Донат бросился перед нею на колени.
        - Верю!
        Пани засмеялась, забросила пяльцы и, поблескивая глазами, как дикий зверек, стала говорить ему:
        - Донат, я всего боюсь. За себя и за тебя. Ты дал мне любовь, и я теперь всем довольна. Раньше мне хотелось иметь богатства, раньше мне хотелось владеть всем миром, мне хотелось, чтобы люди жили так, как велю им жить я. Женщинам отказано вершить судьбы мира, но женщины подчиняют своей воле мужей, и мужья правят государствами так, как желают того сильные люди моего слабого пола… Донат, у меня есть в Польше маленький хутор. Я хочу туда, где родилась, я хочу быть матерью, женой, женщиной. Донат, бежим из Пскова.
        Донат засмеялся:
        - Что с тобой? Зачем нам бежать? Ты пойми, я за какие-то три месяца из простого стрельца стал пятидесятником. Клянусь тебе, Елена, буду полковником, дворянином, воеводой, я достигну боярства. Я буду великим воином, а ты будешь моей женой.
        - Русь - коварная страна. Здесь и вправду можно добиться всех степеней, но здесь можно и погибнуть.
        - Пани, у меня в руках птица-удача. Меня не убьют в бою и не казнят невинно. Я выберусь сухим из любой воды… Пани, я клянусь тебе, у меня в Москве будут хоромы. А тебе я построю замок в той самой деревушке, где ты родилась.
        - Ты опять называешь меня Пани. Так странно было услышать свое имя. Но скажи мне, Донат, кому ты все-таки служишь?
        - Пскову!
        - Но Псков - мятежный город. Скоро он падет. И вам всем не избежать опалы государя.
        - Но ведь ты дружна с Ординым-Нащокиным.
        - А что мы для него сделали? Я умоляю тебя, Донат, если подвернется случай, выполни какой-либо пустячок, и он не забудет нас.
        - Все будет хорошо! Я удачник, Пани! Тот, кто удачлив, тому не надо ни ума, ни силы. А я, Пани, и удачлив, и умен, и у меня много сил…
        - Ты хвальбишка!
        - Пани, ставь вино - долой печаль!
        - Вина нет, - вздохнула Пани, - оно иссякло, как и деньги.
        - Нет денег? - Донат небрежно снял свой пояс и положил его перед Пани. - Дарю тебе, моя любимая. Пусть заботы не касаются твоих ланит.
        Пояс был еще полон эльзасских талеров, и Пани глядела на Доната, прикусив губку: «Ах, как не прост этот счастливый болтунишка».
        Встретили
        Донат лежал на спине, голова на бугорочке, грудь нараспашку, ноги босые. Пальцами ног поигрывал - Боже ты мой, как соскучилось тело по свободе за зиму, как хорошо вот этак, ни о чем не думая, пятками в землю, пальцами в небо!
        Солнце не в помеху - само ласкается, трется о щеку, как голубок прирученный. Ветер кузнечиком. Вспрыгнет на нос, на одной ножке постоит, в ноздрях пощекочет горьким травяным духом, и глядь - уже на лбу. Подует, как на кипяток, тронет волосы, словно белка хвостиком махнет - и такое чудное спокойствие по всему телу, словно сам стал весенней землей, а в тебе, в недрах твоих, ручьи текут полные, добрые, не ради озорства - ради всеобщей земной благодати.
        Глядел Донат в небо. Уж такая синь - закроешь глаза, а все равно сине. Ну и, конечно, повернулся Донат на бок - в сон потянуло. Ухом коснулся земли, а земля гудит, будто улей в ней. И вдруг через пчелиный тот гул - лошадиный топот. Зябко стало.
        Лежал Донат за изгородью. Вокруг Пскова деревеньки малые кучками, как опята. То холм усыпят избами, то низинку. То к лесу прижмутся, то на поле выскочат. В такой вот деревеньке и стоял с тридцатью молодцами новоприборный пятидесятник. Царь таковым чином пока что не пожаловал Доната, зато Гаврила Демидов повеличал.
        Князь Хованский был уже близко. И Псков готовил ему встречу.
        Земля не обманула Доната. К овечьему загону, под забором которого он лежал, прискакал всадник:
        - Показались!
        Донат недовольно хмыкнул, потянулся, сел. Стрельцы, прослышав о том, что войска Хованского близко, прибежали к своему пятидесятнику, как цыплята к наседке. Донат, скрывая от людей волнение, тщательно завернул ноги портянками, не торопясь натянул сапоги и, все еще сидя на земле, посмотрел на гонца:
        - Чего на коне торчишь? Слезай! А то Хованский увидит твой горшок и сбежит со страху!
        Шутка была тяжелая, но все охотно засмеялись. На гонце и вправду шлем был неуклюжий - горшок горшком.
        Донат встал:
        - Будем действовать, как велено. Если Хованский на деревеньку наскочит - вступим в бой. Если пойдет мимо - пропустим. Ударим по обозу. Наше дело - обоз… А теперь, воины, пошли-ка спрячемся. Да получше.
        Решил Донат увести своих на зады, к трем прошлогодним стогам соломы.
        Стрельцы прятались с удовольствием, пятидесятнику пришлось прикрикнуть на них:
        - Вы не больно-то вглубь лезьте! А то вас и не найдешь.
        Тут подошел к нему крестьянин с косой на плечах:
        - Ворог - на порог, а вы - в солому!
        - Не твоего ума дело, мужик! - огрызнулся Донат.
        - Куда ж нам до вашего брата. Мы косы изготовили для встречи князя, на вас надеялись, а вы как сметану лопать - первые, а как дело до войны - так вона.
        - Как тебя зовут? - нахмурился Донат.
        - Не пугай, не из пужливых! - ответил крестьянин. - Иван Сергушкин я.
        - Я тебя не пугаю, Иван Сергушкин. У нас от Гаврилы-старосты особый приказ. Нам на рожон лезть не велено. Понял? И вам я лезть на рожон не велю. Если Хованский или какой отряд его войдет в деревню, приказываю тебе встретить его хлебом-солью… А вот когда мы в бой пойдем, тогда помогай.
        - Это с кем же мы воевать-то будем, коли к Хованскому велишь с хлебом-солью идти?
        - С обозом его!
        - С обозом? - задумался Сергушкин. - Дело. Без харча воевать не можно.
        - Ну, так ступай к мужикам. Вели им сидеть до поры смирно.
        Сергушкин хотел уйти, но Донат остановил его:
        - Помоги-ка мне на стог залезть.
        В трех верстах от Пскова князь Иван Никитич Хованский сделал последний привал. Собрал военный совет. Был князь грузен, толстобрюх. Губы толстые, сдавленные с боков тяжелыми, налезающими на круглый нос щеками. Оттого похож был Иван Никитич на зажиревшего ребенка. Такими-то губами не приказы давать, а в сладком сне причмокивать да присвистывать.
        Глядя князю в лицо глазами, полными любви и отваги, встал Воронцов-Вельяминов.
        - Князь Иван Никитич, - сказал он, - я мыслю с ходу напасть на деревеньки, окружающие Псков, поджечь их, чтобы выманить идущих на помощь крестьянам стрельцов и горожан. Вторым отрядом ударить на ворота и за спиною псковского воинства ворваться в город.
        - Этого делать нельзя! - резко поднялся на ноги Ордин-Нащокин. - Мы пришли под Псков не для того, чтобы разорять свои же земли. Мы пришли для того, чтобы склонить на свою сторону тех, кто пристал к мятежу не своей волей. Таких людей во Пскове большинство. Верю, что вскоре они сами расправятся с бунтовщиками и Псков добром откроет князю ворота.
        - Ждать? - закричал Воронцов-Вельяминов. - Нужно так наказать чернь, чтоб она навеки разучилась держать голову прямо!
        - Я не могу идти на приступ, - сказал Хованский и стал вздыхать. - У меня две тысячи войска. Две тысячи - не двадцать! Во Пскове одних стрельцов полторы тысячи. У Пскова пушки, а у меня ни одной. У Пскова хлебные запасы, а у меня корма людям - на неделю, лошадям - на три дня.
        - Вот потому и надо ударить! - не сдержался Воронцов-Вельяминов.
        Хованский в сердцах под ноги себе плюнул:
        - Коли мы нападем, от нас пух полетит. А как псковичи разобьют меня, так гиль заново пойдет гулять.
        - Надо подождать, - сказал Ордин-Нащокин. - Перекрыть дороги, ведущие в город, и подождать.
        Хованский отер вспотевшее лицо платком и, повздыхав, сообщил:
        - Я собрал вас не для того, чтобы решать, приступом идти на город или измором его взять. Тут дело за нас решено нашей слабостью. Я собрал вас, псковских дворян, чтоб указали вы мне место хорошее, где стоять можно лагерем долго. Чтоб с того места сбить нас было не просто.
        - Лучшего места, чем Снетогорский монастырь, не придумаешь, - сказал Ордин-Нащокин. - На холме стоит. С одной стороны река защитой, с другой - озеро. Стены в монастыре высокие, крепкие.
        - Сколько до Пскова верст? - спросил быстро князь.
        - Три версты.
        - Туда и пойдем! - Иван Никитич проворно вскочил на ноги. - Да смотрите мне, чтоб ни выстрела по городу. Они - пусть палят. Мы - смолчим. Вам говорю, псковские дворяне. Поедете возле меня, а то, я гляжу, прыти вам девать некуда.
        Труба пропела сигнал.
        Полк Хованского двинулся ко Пскову.
        Гаврила Демидов стоял на Гремучей башне. Здесь была самая большая псковская пушка. Ее выстрел - сигнал для всех пушкарей города. Гавриле Демидову доложили:
        - Князь Хованский взял без боя Любятинский монастырь. Монахи встретили князя хлебом-солью.
        - Ладно, - кивнул Гаврила.
        Через четверть часа новый гонец:
        - Князь Хованский оставил большой отряд в монастыре, а сам идет мимо Пскова.
        - Ладно, - согласился Гаврила.
        Третий гонец сообщил:
        - Князь Хованский никого не трогает. Деревень не разоряет. Идет мимо Пскова.
        - Ладно, - сказал Гаврила. - Я и сам вижу.
        Полк Хованского шел противоположным берегом реки Псковы.
        - А ну, изготовьтесь! - приказал Гаврила пушкарям.
        Пушкари бросились заряжать орудие, а старший пушкарь подошел к Гавриле:
        - Далеко!
        - Вижу, что далеко. Не ради убийства сей залп. Пусть князь знает, что Псков - не Новгород, а псковичи - не новгородцы.
        К Гавриле подбежал с зажженным фитилем Мирон Емельянов. Глаза горят пуще фитиля.
        - Палить?
        - Пали, Мироша.
        Мирон подскочил к пушке, перекрестился, поднес фитиль к полке с порохом и отскочил. Рвануло так, что башня наполнилась гулом, будто в колоколе сидели.
        И сразу же рявкнули все пушки Пскова.
        Князь Иван Никитич Хованский остановил коня, любуясь пороховыми облаками, слетевшими с башен города.
        - Славно! - сказал. Потянул ноздрями воздух и тянул до тех пор, пока ноздри не поймали запах пороха. - Славно! - повторил князь, трогая коня.
        Рядом с ним оказался Ордин-Нащокин. Хованский кивнул на городские стены:
        - Пообветшала крепость, а все одно - хороша.
        Ордин-Нащокин был бледен.
        - Какое безумство! - Губы у него дрожали, и князь Хованский понял: от возмущения - не от страха. - Государство только-только начинает приходить в себя. С турками - мир, с поляками - перемирие, со шведами - тоже. И свои. Свои! Под корень режут.
        - Так уж и под корень, - усмехнулся Иван Никитич. - Бунт.
        Слишком равнодушно сказал это слово князь, Афанасий Лаврентьевич вновь осердился:
        - Бунт бунту рознь! Когда северные города шумят - это шум и есть; когда Москва пылает - это нехорошо, а все ж не так нехорошо, как гиль во Пскове. Здесь рубеж. Здесь земля спорная. Всякий сильный правым себя почитает, хватая города и земли.
        - М-да, - промычал Хованский; ему не хотелось вести умный разговор, а с этим дворянином о простых вещах не разговоришься.
        И, рассердившись на все сразу, князь упрекнул Афанасия Лаврентьевича:
        - Ваши-то псковичи, дворянство, - в постные дни мясо едят. Никакого страха нет, никакого закона… Оттого и бунтует Псков. Коли промеж дворян вера слаба, так где ж ее у простых-то людей сыщешь?
        - Простые люди Псковской земли не развратны! - гордо сказал Ордин-Нащокин. - Я даю тебе слово, князь Иван Никитич, что отвращу крестьян от воровства.
        - Поспешай. Я в словесные уговоры не верю, я мечом уговариваю. - И, чтоб отвязаться от умного дворянина, Хованский огрел коня плетью и ускакал к головному отряду, который уже подходил к Снетогорскому монастырю.
        Ордин-Нащокин смотрел князю вослед: «Уж больно вы, князья, на убийство скоры. Кому ж в поле работать после учебы вашей?»
        Донат видел, как чинно шло и ехало мимо деревеньки войско Хованского. По избам не шныряли, шли тихо, без литавр и барабанов, свернув знамена.
        И вдруг у Доната сердце так подпрыгнуло: впереди отряда иноземного строя ехал убийца отца Зюсс. Конница подняла большую пыль, видно было плохо. Да и откуда взяться в полку московского князя немцу Рихарду Зюссу?
        Донат так раздумался, что прозевал тот миг, когда в деревню вступил обоз. Зато мужики с Иваном Сергушкиным не зевали. Выбежали с косами на дорогу, отсекли часть обоза от войска и кинулись колотить возниц.
        Сергушкин проткнул косою двух нерасторопных обозников. Это Донат видел, прыгая со стога на землю.
        - За мной!
        Стрельцы, мешая друг другу, повалили из стога. На ходу продирали глаза, отряхивались.
        Видя, что на помощь крестьянам идут стрельцы, обозная прислуга бросила телеги и, отбиваясь, побежала к своим.
        Сергушкин преследовал бегущих. Он догнал телегу, забежал сбоку. И возница, не дожидаясь, когда его полоснут косою, бросил вожжи и прыгнул с телеги головой вниз.
        Сергушкин вскочил в повозку. Остановил лошадей, стал их заворачивать, но тут на помощь обозу прискакали драгуны. В телеге были сложены разрядные дела[19 - РАЗРЯДНЫЕ ДЕЛА - дела Разрядного приказа, который ведал сбором податей.], и драгуны радовались, что важные бумаги не попали к псковичам.
        Между тем отбитый у Хованского обоз Донат спешно гнал ко Пскову. Драгуны напасть на стрельцов не посмели. Где уж там нападать? Из ворот города выходило со знаменами и барабанами ополчение Пскова. Войско встало перед городом, ожидая боя, но Хованский вступать в бой не хотел.
        То-то князю было досадно, когда он узнал, что псковичи отбили часть обоза, и все шесть телег с его собственным имуществом.
        Свадьба
        На следующий день было тихо. Хованский, отрезая Псков от его волостей и городов, построил за день между Снетной горой и Любятинским монастырем острожек. В нем засел небольшой отряд иноземного строя и человек с двести псковских дворян с их людьми. Командовал острожком немец Зюсс. Глаза не подвели Доната. Прельстившись большим жалованьем, Зюсс перешел на службу к русскому царю.
        Гаврила Демидов тоже велел построить вокруг города несколько малых острожков. Максим Яга утром выходил с людьми за Великую и стрелял по Снетной горе из фальконетов[20 - Фальконет - пушка, стрелявшая свинцовыми снарядами.]. Ядра долетали до монастыря. Псковичам не видно было, а вред их пальба причинила: у телеги колесо разбило, лошади голову снесло. Коль ядра тревожили Хованского, значит, хорошо. Вот и велел Гаврила строить острожки, чтоб из них по врагам палить.
        В тот тихий день Гаврила-староста напрочь замучился. Хлебником он был хорошим, человеком рассудительным, а вот строя не знал и воевать не умел. А воевать нужно было.
        И, боясь ратного дела, оставил Гаврила стрелецкие дела напоследок, а решал то, что ему казалось проще.
        Решил Гаврила-староста так: коль Хованский отрезает дороги ко Пскову, стало быть, нужно отрезать дороги и Хованскому. Собрал Гаврила во Всегородней избе самых верных людей и велел им ехать по деревням собирать отряды из крестьян, и чтоб те отряды не давали Хованскому покою ни днем, ни ночью, чтоб подвозу к Снетной горе не было, чтоб гонцов Хованского перенимать, чтоб дворян, идущих к Хованскому на помощь, гнать и бить.
        А потом распустил по домам Гаврила свою «думу» и, оставшись наедине с Томилой Слепым, спросил его прямо:
        - Кого над войском поставить?
        - Воеводу Львова, - невесело пошутил Томила. И серьезно сказал: - Никого нельзя ставить. Стрельцы завистливы друг к другу: одного возвысишь, сто обидишь.
        - Нельзя же приказы стрелецкие головам доверить?
        - Нельзя. Максима Ягу над Старым приказом надо головой поставить. Прокофия Козу - над новым, Сорокоума Никиту - над другим.
        - Ополчение кому?
        - Ульяну Фадееву. Его во Пскове знают, ему верят.
        Люди Хованского, просидев два дня на Снетной горе, поняли, что жизнь им выпала не сытная. Поехали маленькие отряды по деревням. В Завелье забрали всех овец, голов сто. Впятером сюда наведались. Да за околицей их ждал Сергушкин с мужиками. У Сергушкина было человек тридцать. Все на лошадях. Бросились на добытчиков, и те без боя стали уходить полями. По ним стреляли. Да не метко. Так без крови бы и обошлось, но навстречу неудачливым добытчикам с десятью казаками ехал царский гонец к архимандриту Печорского монастыря.
        Казаки бегунов остановили и ударили на Сергушкина. А тот уже пороха понюхал. Не дрогнул. Велел своим спешиться. Выставил стрелков. Выждал, когда казаки подскачут на выстрел, и встретил залпом. Били мужики по лошадям. Несколько лошадей пало, казачий строй спутался, а мужики вскочили на коней и пустились без страха в бой.
        Царев гонец никогда в подобных переделках не был, потерялся. Метнулся туда-сюда. А со всех сторон чужие скачут… Остановил гонец коня и голову в гриву спрятал. Взяли мужики его в плен. Видят, человек богатый, конь под ним на удивление - и на радостях за казаками не погнались, а кинулись с пленником к Великой на плавучий мост.
        Тем временем в маленькой церкви Успения у Парома всегородний староста Гаврила Демидов обвенчался с Варварой Емельяновой. Знали о венчании только близкие люди. Свадьбу решили не устраивать, но можно ли что-либо скрыть в городе, где тебя знают все!
        Из церкви приехали домой, а возле дома - Ульян Фадеев с вереницей разукрашенных троек. Музыканты играют, плясуны пляшут, скоморохи зевак смешат.
        Нахмурился Гаврила, а Ульян обнял его, поцеловал трижды, Варваре поклонился.
        - Прости, Гаврила, - говорит, - но всегородний староста для себя жить не может, он живет для всего города. Пусть же город знает - Гаврила Демидов свадьбу сыграл. Значит, верит он в себя и во Псков. Значит, Хованский не страшен: быть ему биту. Садись в тройку, Гаврила, и поехали на Троицкую площадь. Там столы накрыты, вино там поставлено, народ ждет тебя.
        Побледнел Гаврила Демидов, но краем глаза приметил, как зарделась Варя, и согласился пересесть на тройку. Люди на улицах приветствовали его, толпа двигалась на площадь.
        Где уж тут противиться празднику. А на душе тревожно было. Назавтра назначен большой бой. Собирался Гаврила вывести все псковское войско на Хованского, собирался сжечь острожек и сбить князя со Снетной горы. Хотел Гаврила спросить Ульяна, откуда столы взялись на площади, где вино добыли, да какое там! Здравицы кричат псковичи, радуются, на молодых глядя. Тут только успевай жену молодую в губы целовать. Девушки появились. Сирени - лес, и все к ногам невесты.
        Славно.
        Во время торжества явился на площадь Иван Сергушкин с пленником своим. Томила Слепой узнал, в чем дело, к Гавриле подошел, шепнул ему:
        - Московского гонца Сергушкин с крестьянами своими поймал. Ехал в Печоры, к архимандриту. Царь велит архимандриту проведывать псковские вести и отписывать в Москву.
        - Напиши архимандриту именем всегородних старост, - сказал Гаврила. - Пусть, не мешкая, едет во Псков. А Сергушкина и его людей накормить, напоить и наградить.
        Насилу отпросился Гаврила с площади. Уходя, наказал вином не увлекаться. Завтра день опасный. Решительная битва.
        Ульян Фадеев проводил молодых к дому. Спросил, не отменит ли Гаврила вылазку.
        - Нет, не отменю, - сказал Гаврила твердо.
        - По острожку ударим?
        - По острожку. Надо выбить оттуда Хованского. Выбьем - разогнем дугу. Тогда можно Любятинский монастырь воевать, а потом и Снетную гору.
        - Верно говоришь, - похвалил Ульян Гаврилу.
        - Как стемнеет, соберешь во Всегороднюю избу близких нам, в ратном деле искусных людей.
        - Неужто в первую же ночь жену оставишь одну? - спросил Ульян.
        Гаврила положил ему на плечо руку, и столь тяжела показалась Ульяну рука хлебника, что надолго проглотил он язык свой. Гаврила сухо, жестко повторил свои слова:
        - Как стемнеет, соберешь по моему приказу во Всегороднюю избу близких нам людей, искусных в ратном деле. Обязательно приведи Бухвостова. Ступай.
        Подождал, пока Ульян уйдет, и только тогда вошел в дом свой, к жене своей ненаглядной, к золотой своей Варе.
        Дела ночные
        Совет сидел за круглым столом. Посреди стола горела всего одна свеча. Верх над всеми быстро взял горячий, говорливый Прошка Коза. План его был - проще не придумаешь. Завтра поутру он, Прошка, посадит стрельцов на коней, человек с триста, налетит на острожек и возьмет его. Коли на помощь защитникам острожка Хованский пошлет конницу, этой коннице наперерез должен выйти из Пскова другой конный отряд, а коли Хованский пойдет всей силой, то на него выйдет из стен Пскова все пешее войско, стрельцы и ополчение. Это войско должно стоять наготове, и поведет его в бой Максим Яга.
        План понравился.
        Гаврила, который ратным людям решил не мешать, спросил Мошницына:
        - Одобряешь, староста?
        Мошницын вздрогнул и деланно засмеялся:
        - Фу-ты! Напугал! На свечу я засмотрелся, на Божий огонь.
        - Так одобряешь или нет?
        - Неискусны мы с тобой, Гаврила, в ратном деле. Коли стрельцы говорят, что хороша задумка, стало быть, так оно и есть. Все в Божьей воле.
        - А что скажет стрелецкий голова Бухвостов?
        - Скажу так: коли князь Хованский сойдет завтра со Снетной горы, на Снетную гору он уже не воротится. Нам бы только втянуть его в дело. У него мало людей, они против нас не устоят. Только вместо двух конных отрядов нужно иметь три, на случай, если острожку пошлют помощь из Любятинского монастыря.
        «Дельно говорит», - подумал Гаврила и сказал:
        - Вот и быть тебе, Бухвостов, воеводой третьего отряда.
        Прошка Коза от неожиданности крякнул, но возражать не стал, а Гаврила радовался: если дворянство псковское будет с посадом и бедными людьми заодно, не усидит Хованский на Снетной горе.
        Тут наконец сказал свое слово и Томила Слепой:
        - Радостно мне, что сообща решаем мы трудные дела наши. Вот уже какой месяц управляемся одни, без воеводы, без его дьяков, без митрополита и царя. Благословляю я вас, товарищи мои, воины Пскова, на подвиг. Коли мы устоим, верно, быть чуду. Наступит счастливая, богатая жизнь. Крестьяне будут крестьянствовать, а ремесленники - творить ремесло.
        - А государь? - вырвалось у Мошницына.
        Все поглядели на Томилу. Он улыбнулся:
        - А кто был царем, когда Адам пахал, а Ева пряла?
        Мошницын закашлялся, схватился за грудь, проворно поднялся:
        - Болезнь моя возвращается, грудью я слабый, разотрусь пойду, не то и слечь недолго.
        У дома старосту Мошницына нагнал Ульян Фадеев.
        - Ох, до чего же тяжелые времена выпали на нашу долю! - чересчур пожаловался Ульян.
        Мошницын покосился на Ульяна, промолчал.
        Остановились у ворот.
        - Поговорить мне с тобой надо, душу отвести, - сказал Ульян.
        Мошницын заколебался, но Ульян открыл дверь и первым вошел во двор.
        - Будь гостем, - пришлось сказать старосте.
        В доме Ульян за хитрыми словами не прятался, сказал открыто:
        - Завтра ли, через полгода ли, а Псков распахнет ворота перед московским царем. Тогда от сыску на печи не спрячешься.
        Мошницын глядел на Ульяна с удивлением. Ульяну даже страшно стало, не ошибся ли он, открывшись перед ним? Да отступать было некуда.
        - Коли хочешь уцелеть, свет мой староста, дай знак туда: ты, мол, в псковском воровстве не своей волей…
        - Это какой же знак? - В вопросе насмешка, недоверие и надежда.
        Ульян уловил жалкую нотку, уловил и успокоился.
        - Подарочек пошли князю Хованскому.
        - Это какой же подарочек?
        - Тебе видней - какой. А коснулось бы меня, послал бы я князю коровью тушу. У них ведь в стане голодно. А ты, я слышал, вчера корову заколол.
        - Заколешь, коли выгон у Хованского и кормить скотину нечем.
        - Что верно, то верно, - охотно согласился Ульян и деловито закончил свои речи: - Я сегодня ночью буду у князя, вот и прихвачу твой подарок. Князь, глядишь, не забудет тебя… И мне окажи малую милость. Написал бы ты, староста, грамотку, что вход-выход из Пскова мне по тайному делу разрешен и днем и ночью.
        Мошницын усмехнулся вдруг:
        - Тушу коровы получишь при выходе из моего дома. Выпустят тебя из города через Михайловскую башню. Там мои люди. А слов я твоих не слыхал. А коли ты попадешься и потянет тебя вспоминать, то на первой же пытке я прикажу вырвать у тебя язык.
        Побледнел Ульян, а Мошницын отвернулся от него к иконам и стал творить благочестивую молитву.
        Узнал князь Хованский про то, что ему коровью тушу в подарок прислали, ногами затопал:
        - Издеваются? Ну, даст Господь мне победу, запоют они у меня Лазаря!
        Ордин-Нащокин еле успокоил князя, объяснил, что тут не гневаться нужно, а радоваться. Верхушка псковского мятежа ищет лазейку к спасению. Значит, во Пскове шатко.
        Когда же узнал князь Хованский, как завтра задумали воевать его псковичи, подобрел и наградил Ульяна рублем.
        Ульян не растерялся, попросил остаться на Снетной горе, но Ордин-Нащокин не разрешил. Во-первых, псковичи, узнав об измене Ульяна, отменят вылазку. Во-вторых, время для измены не подошло, а в-третьих, должен был Ульян отнести во Псков две клетки с голубями. Не простыми - почтовыми. Голубков нужно было доставить Пани, да так, чтоб ни одна живая душа про них не проведала.
        И отправился Ульян прежней дорогой в город.
        Первый большой бой
        Рано поутру распахнулись Варлаамовские ворота, и конница псковских стрельцов поскакала к острожку, где сидел с наемниками Зюсс да псковские дворяне, верные царю. Вел отряд Прокофий Коза. Со стены следили за этой атакой не только пушкари и ополченцы. Велел привести Гаврила князя Львова на стену: пусть полюбуется на свое войско. Князь стоял, насупив брови, - виданное ли дело, чтобы воеводой так помыкали? И вдруг хмурь как рукой сняло: так и впился глазами в поле, а там было на что посмотреть. Из-за деревеньки, отсекая Прокофия Козу от города, вылетели казаки из полка Хованского. Со стороны Снетной горы шел на рысях другой отряд, а из острожка выводил рейтар немец Рихард Зюсс.
        Прокофий Коза дрогнул. Стал сдерживать коня. Остановился отряд. Не отступить ли? Да ведь, пожалуй, не дадут уйти. Повернешься спиной - тут тебе и всыплют.
        Гаврила-староста увидел замешательство в отряде Прокофия Козы.
        - Не пора ли помощь высылать? - с умыслом обратился Гаврила к Бухвостову: Бухвостов стрелецкий голова, он и в осадах сидел, и города брал, а главное - хотелось Гавриле, чтобы понял Бухвостов: доверяют ему новые псковские старосты.
        Бухвостову от доверия этого нехорошо стало. Того и гляди, в заводчики мятежа попадешь. Потому ответил Гавриле не сразу, но твердо:
        - Пора, Гаврила Демидов, посылай меня на помощь пятидесятнику Прошке Козе.
        - С Богом! - обрадовался староста.
        Отряд Бухвостова на рысях покинул город, но пошел не в сторону Снетной горы, попридержать Хованского, а нацелился на тылы Прошки Козы.
        - Не успевает, что ли, встать на пути Хованского? - удивился Ульян Фадеев.
        - Ему виднее, не первый раз в боевом поле, - откликнулся Гаврила.
        И в это время Бухвостов врезался в отряд Прокофия Козы, рассекая его надвое и рубя.
        - Измена! - Губы у Гаврилы едва шевельнулись, но слово грянуло как гром. Его услышали все.
        - Измена! Измена! Измена! - понеслось по городу, пугая не только слабых, но и сильных.
        Оттолкнув Ульяна Фадеева, к Гавриле бросился Донат:
        - Староста, пошли меня на помощь. Загубят Прошку. Скорей!
        - На войне торопиться не след! - сердито прикрикнул на молодого стрельца Максим Яга. - Ульян, веди своих, да галопом!
        Ульян вопросительно поглядел на Гаврилу.
        - Скорее, Ульян! - только и сказал староста. И когда тот убежал исполнять приказ, обнял Максима Ягу: - Давай и ты, Максимушка, выступай! Не посрами славы Пскова.
        Старый стрелец дал знак, и за городские ворота повалило пешее войско. Четыре тысячи хорошо вооруженных людей, только вот к войне непривычных. Стрельцы многие тоже в настоящем деле ни разу не были.
        Нет страшнее измены в бою. Только и на измену лекарство есть: смелость.
        Со всех сторон шли на Прокофия Козу враги: со Снетной горы, из Любятинского монастыря - отряды Хованского, из острожка вывел дворян и рейтар полковник Зюсс, из родного Пскова в спину ударил Бухвостов.
        Прокофий Коза, Прошка Коза, скорый на всякое дело, на прыткость ног не надеялся, надеялся он на саблю свою, на верных товарищей своих. Да и с Бухвостовым изменщиков было немного. Расколоть они раскололи отряд Прокофия, прошли насквозь, а как развернулись - увидали, что их с Бухвостовым всего-то два десятка. Хоть и заметались люди Прокофия Козы, а сам он с Никитой Сорокоумом встал на поле каменным истуканом, собрал отряд, перестроил и ударил. Бросился Бухвостов к Зюссу под крылышко.
        Тут и Ульян Фадеев подоспел.
        Черное сердце Ульяна - с Бухвостовым, а сабля его - с Прошкой Козой. Сплотились стрельцы вокруг Прошки, зло ударили по Любятинскому отряду, отбросили его к монастырю.
        Зюсс в бой не вступал. Выходил он из острожка, чтобы пугнуть мятежников, выходил на свой страх и риск, потому что приказ от Хованского был у него точный и строгий: усидеть в острожке, чего бы это ни стоило.
        Не усидел бы, нет! Когда бы не ночь темная, когда бы не Ульян Фадеев с Мошницыным-старостой.
        Не сулил победы псковичам ясный день. Это и Гаврила понял: поглядел на него князь Львов высокомерно, ничего ему не сказал и пошел со стены прочь. Гаврила его не удерживал.
        Тоскливо было старосте. Чего греха таить, обещал он своей супруге вместо свадебного подарка согнать Хованского со Снетной горы, а теперь открылись глаза: с Прошкой Козой не одолеть князя. Одной смелостью войны не выиграешь, а Бухвостовы - вон они как!
        Основные войска между тем сближались, страшно стало Гавриле, а тут еще сунулся к нему Донат:
        - Гаврила-староста, прикажи мне острожек спалить.
        Ничего Гаврила не ответил Донату, кажись, и не слыхал его. Обиделся Донат, бросил свою полсотню, с которой охранял старосту, и с копьем в одной руке, с факелом - в другой ускакал в поле.
        А в поле войска наконец сошлись. И встали. Палили издали друг в друга из пищалей, схватывались смельчаки на ничейной земле.
        Донат с факелом в левой руке, с копьем - в правой помчался прямиком к острожку. Летел на ряды врагов, не сдерживая коня. Длинное копье, устремленное вперед, превратилось вдруг в многоголового змея. Словно ядовитые жала кинулись на первый ряд воинов - четверо выпали из седел. Подойти к Донату невозможно. Крутит он огненным факелом, колет копьем, конем топчет. Не пробился все ж. Сломалось копье. Повернул Донат коня. Запустил в противников факелом. Те шарахнулись, а он - к своим.
        Подскакал Донат под стены, сменил коня, зажег новый факел, прихватил мешочек с порохом, вместо копья багор взял. Помчался таранить врагов. А те как увидели, что мчится на них Воин-Копье, - в стороны, кому охота битому быть. Проскакал Донат к острожку, под самый тын. Встал ногами коню на круп, кинул на крышу крепостенки-времянки мешочек с порохом и туда же факел свой. К Донату со всех сторон скачут, те, кто в острожке сидели, в него целятся. Зюсс к тыну подбежал, шпагой машет, кричит что-то своим, а Донат багор запустил за тын, подцепил Зюсса за латы и вытащил, как рыбину.
        Тут и подавно вражеские воины смутились. Мчит на них конь, потерявший лошадиный свой разум от лошадиного своего ужаса. Над самой мордой коня дрыгают сапоги немецкие. Держит Донат багор с уловом двумя руками, как знамя, и, чтоб из седла не вылететь, жмет лошадиные бока острыми шпорами.
        Палить по псковичу - немца убьешь. Так и проскакал Донат. Влетел в ворота и опустил немца перед Гаврилой. Тот со стены сошел бледен и яростен. Обнял Доната:
        - Если бы хоть десяток псковичей дрались, как ты!
        Только тут Донат посмотрел, что делалось в поле. Гурьбой бежали под стены псковские отряды. Грохотали пушки, не пуская к городу Хованского. Первая битва была проиграна. Правда, острожек, зажженный Донатом, пылал, но долго ли его заново срубить?
        К Гавриле решительно подошел Зюсс:
        - Господин комендант, твой рыцарь взял меня в плен варварским обычаем, но я преклоняюсь перед его храбростью. Меня забыли обезоружить - вот моя шпага. - И Зюсс преподнес двумя руками шпагу свою Гавриле.
        Тот повеселел: хоть бой не выиграли, а все же острожек подпалили, пленные есть, а среди них не кто-нибудь - полковник, немец. Гаврила принял шпагу, и тут к нему протиснулся Донат.
        - Гаврила-староста, мой пленник, полковник Зюсс, - враг мой. Он убил моего отца, и я должен отомстить ему.
        - Мстить пленному? Что же ты с ним собираешься сделать?
        - Я хочу вызвать Зюсса на поединок и в честном бою отомстить за отца.
        - Будь по-твоему, но поединок придется отсрочить. Пскову нужна твоя помощь, Донат.
        Едва он открыл дверь, Пани повисла у него на шее:
        - Ты жив! Езус Мария! Ты жив!
        - Почему ты плачешь?
        - Мне сказали, что вы разбиты.
        - Мы - да. Я - нет! Мне Гаврила Демидов сказал: «О, если бы хоть десяток псковичей дрались, как ты». А мой пленник - немецкий полковник Зюсс. Да, Пани! Я взял в плен самого полковника. Того самого Зюсса, который убил моего отца. Теперь он в моих руках. Но ты слушай, что он сказал, этот немецкий полковник. Полковник сказал, что он преклоняется перед моей храбростью.
        «Боже мой! - Пани глядела на Доната с восхищением. - Боже мой, он совсем мальчишка! Тут бы в тени отсидеться, а он мчится на коне в герои, в герои мятежа».
        - И ты знаешь, - Донат был еще там, на поле брани, - Гаврила мне сказал, что Пскову нужна моя помощь.
        - Какая?
        - Не знаю. Наверное, что-то большое. Гаврила не позволил мне вызвать Зюсса на поединок.
        - Я рада за тебя, Донат. - Пани опустила глаза. - Прими от меня этот золотой крестик. Пусть Бог хранит тебя, когда ты охвачен безумной смелостью.
        - О Пани! Ты меня понимаешь? Я счастлив. - Он поцеловал ее. - А теперь… Что нужно воину, Пани?
        - Стол, заваленный мясом, и вино.
        - Верно! И чтобы украшением стола была верная и любящая дама сердца. Вперед!
        - Вперед!
        Донат посадил Пани на плечо и понес ее наверх, в столовую, но по дороге заглянул на кухню, чтобы поторопить с обедом немую служанку. Увидел клетку с голубями.
        - Ты решила забавляться птицами?
        - Но тебя подолгу не бывает дома, ты теперь на войне, а Господь любит тех, кто заботится о птицах.
        У Доната от этих ласковых слов в горле защемило, чуть не расплакался: он и в детстве не бывал таким счастливым.
        Дела хованского
        В тот победный день, отбившись от псковичей, князь Иван Никитич Хованский написал государю челобитную:
        «Государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Ивашко Хованский челом бьет!
        Стою, государь, на Снетной горе насилу. Ратные люди тебе, государю, бьют челом, а мне, холопу твоему, докучают, что запасов нет, и купить, и добыть негде, верст по двадцати и по тридцати. А вылазки, государь, где мы стоим, на твои государевы люди частые, и уездные люди со псковичи заодно воруют, по дорогам стоят, и имают, и во Псков отводят, а хлеб свой всякий по лесам похоронили, кормов добыть не мочно. Учинился голод великий. Нам никак больше пяти дней на Сметной горе стоять нельзя, потому что конских кормов нет».
        Боялся Хованский псковичей.
        И Москва про то знала.
        Тайные дела
        Время от времени Пани накидывала на плечи красный платок, надевала зеленые сапожки, рисовала родинку на правой щеке и с калачами отправлялась к церкви Покрова на Торгу.
        В слободке за Пани шла слава хорошей калачницы. Торговцы ее никогда не теснили. Пани продавала в день всегда одну-две корзины калачей, и так из года в год, не расширяя дела, хотя покупатель искал ее. Объединиться с кем-нибудь она не пожелала. Да и на торг являлась изредка, посылала с калачами свою немую служанку.
        Пани поздоровалась с торговцами, заняла место против паперти, огляделась.
        Было ей видно, что в мясных рядах непривычная, чрезмерная теснота. Псковичи начали резать коров. Кормить скотину стало трудно. В поле рыскали голодные отряды Хованского, за стены со стадом не сунешься, а в городе травы - гусям пощипать. Мукою уже не торговали. За калач ломили страшную цену: двадцать копеек. Охотников на такие калачи было мало, а все же были.
        Пани на всякий случай, чтоб разом не продать товар, набросила целый пятачок. Теперь за ее калачик нужно было вынуть и отдать полуполтину! И все же долго она не простояла. Подошел к ней огромный рыжий монах, заглянул в корзину и спросил:
        - Хороши ли калачи?
        - Хороши.
        - Сколько в корзине-то?
        - Была поутру дюжина. Сколько осталось - все твое.
        Монах посчитал калачи:
        - Так у тебя дюжина и есть.
        - Вот и бери всю, чтоб мне не стоять.
        - Сколько же калач стоит?
        - Полуполтина.
        - Побойся Бога! Три рубля за товар?! За дюжину калачей?!
        - Бери у других.
        Отошел, спросил цену у соседа. У того дюжина стоила два рубля сорок копеек. Вернулся к Пани.
        - За два сорок отдашь? Ну, за два с полтинником. Только с корзиной.
        Да, это был связной из Духова монастыря. Пани, чтоб не вызвать подозрения у соседей-торговцев, подумала и засмеялась:
        - Ладно, монашек! Бери с корзиной. Постояла бы за цену, да недосуг мне нынче, домой спешу.
        Получила деньги, отдала корзину и, на зависть торгашам, отправилась с базара веселой своей походкой. Монах, не выпуская ее из виду, шел следом, в отдалении. Выглядел ее дом, исчез.
        Дома Пани ждал счастливый Донат.
        - Иду в поход! - крикнул он ей, едва она переступила порог.
        - В какой поход? - испугалась Пани.
        - В самый настоящий! К городу Острову! С тремя сотнями посаженных на коней стрельцов. И знаешь, кто воеводой? Я! Пани, под моей рукой три сотни!
        Донат был в счастливой лихорадке. Знал бы. Она высвободилась из объятий Доната, оглядела с ног до головы.
        - Ты что так смотришь на меня? - удивился он.
        - Хочу поглядеть на будущего великого полководца.
        - Ах, Пани! Я счастлив! Я разобью любого врага. Пусть у него будет сил вдесятеро против моих.
        - Мой рыцарь, я тоже счастлива твоим счастьем, хотя мне горько отпускать тебя в поход, где будет война, смерть.
        - Пани, я заколдован от пуль и сабель! Готовь мне дорожную суму.
        - Повинуюсь, рыцарь мой.
        Она еще раз окинула его оценивающим взглядом и ушла. Вернулась очень скоро, но не с дорожной сумой, а с дорогим, расшитым серебром кафтаном, с дорогой щеголеватой шапочкой с пером.
        - Примерь. Я хочу, чтобы мой воевода выглядел по-воеводски.
        В глазах у Доната мелькнула радость, но радость затмил вопрос, и Пани не стала дожидаться его:
        - Ведь мой брат купец! Ему и кафтанами приходилось торговать. Я дарю тебе это платье. Не возражай! Мой брат был бы счастлив, если бы ты принял этот подарок.
        Донат расцеловал Пани.
        Скоро все было готово в дорогу.
        Сидели за праздничным столом.
        - Скажи, Пани, - спросил Донат, - а твой брат тоже служит Ордину-Нащокину?
        - Нет, - ответила она твердо. - Он, конечно, знает о моей службе, но сам он свободный купец. - Горько усмехнулась.
        - Тебе не нравятся купцы?
        - Ему пришлось быть купцом, как мне пришлось служить Ордину-Нащокину. Мы шляхтичи. Нас разорила война и страшный Хмельницкий. Мы потеряли все земли, кроме крошечного поместья в Польше. У нас красивое озеро. На берегу дом, а вокруг дубы. Когда дождь, кажется, что тысячи барабанщиков бьют в маленькие барабаны…
        Донат слушал рассеянно. Он весь был в своем походе. Пани заметила это и умолкла. Спросила вдруг:
        - А Гаврила-то ваш каков? Умен?
        - Не дурак.
        - Писать-то хоть умеет?
        - Пишет не хуже писарей. Смотри!
        Достал грамоту, в которой говорилось, что Донат Емельянов назначается воеводой в поход против опочкинского воеводы Татищева. Пани так и впилась глазами в подпись Гаврилы.
        Во Всегородней избе Гаврила Демидов с Прокофием Козой и Томилой Слепым обсуждали в последний раз план похода к Острову. Доната на этот совет не позвали. Он был с отрядом, проверял снаряжение, получал припасы у Мошницына.
        В это время и явился во Всегороднюю избу высокий рыжий монах, спросил Гаврилу и потребовал свидания с глазу на глаз.
        - У меня от людей, что сидят здесь, никаких секретов нет, - отрезал Гаврила, - хочешь - говори при них, не можешь - уходи.
        Монах подумал и остался.
        Разорвал полу рясы, достал письмо, положил перед старостой.
        - «Псковскому старосте Гавриле Демидову от сына царя и великого князя Василия Шуйского Тимофея Великопермского, у которого бояре Романовы хитростью украли престол», - прочитал вслух Гаврила.
        - А ну-ка, чего там? - В глазах Томилы играло любопытство.
        Прошка Коза сидел нахмурясь, силился понять, что это за Тимофей Великопермский и откуда он взялся.
        Лицо рыжего монаха было скучным. Он сделал свое дело: письмо доставил, теперь если не побьют, то наградят, ну а с Тимошки уже наперед получено.
        Тимофей Великопермский предлагал Пскову свое посредничество на Западе, обещал купить, если Псков пришлет деньги, тысячу наемников и с этой тысячью прийти и разбить Хованского. А потом - на Москву, чтобы занять престол. В том ему помогут верные друзья: Богдан Хмельницкий, шведская королева Кристина, герцог Бранденбургский и венгерский князь Ракоци.
        - Всех в кучу свалил, - усмехнулся Гаврила и посмотрел на монаха. - Передай Тимошке, мы знаем, что он самозванец. Передай ему, вору, что у Пскова чистое дело. Пусть за нас грязными лапами не хватается.
        - Погоди! - остановил его Томила. - Это дело не простое. Прежде чем ответить, надо подумать. Ступай, монах. За ответом придешь через неделю.
        Монах послушно удалился.
        - Какой же ты ответ собираешься дать вору Тимошке? - крикнул Гаврила в сердцах.
        - Какой сообща надумаем, такой и дадим, - спокойно ответил Томила, - помощью не нам разбрасываться. Скажи, сможем ли своими силами одолеть Хованского?
        Гаврила поглядел на Прокофия Козу:
        - Скажи, Прошка, по чести, сможем побить Хованского?
        - Сможем! - Коза, как всегда, вскочил на ноги.
        - Сиди, - остановил его Томила, - тут ведь дворян да попов нынче нет, одни думаем. И не кричи. Дело у нас тихое.
        - Сможем, говорю!.. Но…
        - Что «но»? - впился глазами в стрельца Гаврила.
        - А то но… Перебить нужно всех дворян, всех купчишек. Забрать у них коней, хлеб, деньги… На коней нас, стрельцов и охочих людей, посадить. Хлеб всем раздать поровну, без обиды, и деньги тоже.
        Гаврила махнул рукой:
        - Думал, новенькое услышать, а это старая песня. Без дворян нам Хованского не одолеть. Некому вести войско. И ты, и Максим Яга, и Никита Сорокоум - люди, Пскову верные, воины храбрые, а воеводы из вас, как из меня, хлебника, золотых дел мастер…
        - Потому и незачем отталкивать от себя Тимошку, - закончил Томила.
        - Тимошка - мошенник. Нашему делу он не в помощь. Мы не против царя идем, а за царя. Мы идем против боярской неправды, и тут дворяне с нами заодно.
        - Погоди, - сказал мрачно Прокофий, - твои дворяне порадеют о нас. И цепи будут, и колода будет, и плаха.
        Томила вдруг засмеялся:
        - Не пугай, Прошка! Нас теперь ничем не запугаешь. Мы с Гаврилой да с тобой дурным не зазря жизнь прожили. Вы только в ум себе возьмите, мужики: вот уж который месяц народ - в городе хозяин. Не Собакин, не Львов, а все мы, псковские людишки… О таком деле не забудется. Ведь не хуже, чем при воеводе, живем, а жили бы на удивление всему миру, кабы Хованский под стенами не стоял. Хованского нужно разбить. Новое войско Москва соберет не скоро. Пока соберет, пока то войско прибудет - у нас передышка. Нужно звать Тимофея… как он сам себя величает?
        - Великопермский, - подсказал Гаврила.
        - Значит, Великопермского.
        - Нет! Не его позовем!
        - Кого же? - вскинулся Томила.
        - Напишем литовскому князю, нашему соседу. У него по соседству за деньги и купим ту самую тысячу, какую нам обещает за наши денежки вор Тимошка… И это будет дело не воровское, а государственное. Нам разменивать честь города не пристало.
        - У литовского так у литовского. По мне, хоть у самого черта, лишь бы Хованского побить.
        Прокофий Коза молчал, думал. Тени бегали по лицу. Не одобрял затеи единомышленников.
        Ночью к Варлаамовским воротам подъехал всадник. Показал воротникам грамотку. Сам Гаврила Демидов просил пропустить человека, посланного для тайного и спешного дела.
        Грамотка была правильная: ворота распахнулись на миг.
        Уже через полчаса Пани, одетая в мужское платье, была в одной из келий Снетогорского монастыря. В этой келье жил Ордин-Нащокин.
        - Почему явилась сама? - спросил строго.
        - Некого было послать. Утра дожидаться побоялась: вести из Духова монастыря. Тимошка Анкудинов, который выдает себя за сына царя Василия Шуйского, в Ревеле. Написал письмо псковским старостам. Ждет от них согласия явиться с отрядом наемников, чтобы возглавить мятеж. Денег у него нет: просит у Пскова. Поляки в помощи ему отказали. Поляки хотят мира с Москвой.
        - Не зря рисковала, - похвалил Ордин-Нащокин. - Умница. Коли ты здесь, возьмешь с собою две грамотки. За ними придет тот человек, который принес в твой дом голубей. Вот эта грамотка Гавриле Демидову, а эта - Мошницыну. Коли хочет староста Мошницын избежать опалы от государя, пусть пошлет изо Пскова в стан князя Хованского обоз хлеба.
        - Хлеба? Обоз?
        - Хлеба во Пскове много.
        - Я передам то, что приказываешь.
        - С Богом! Торопись до солнца попасть в город.
        И вложил в руки Пани мешочек серебряных рублей.
        Пани уехала, а Ордин-Нащокин, не медля, явился в палаты князя Хованского. Тот почивал.
        Вышел к Афанасию Лаврентьевичу заспанный, злой.
        - Что еще стряслось?
        - Будь покоен, мой князь. У меня добрые вести для государя. Разреши без промедления послать гонца.
        - Какие еще там добрые вести! Нет у меня людей для гоньбы. К гонцам приходится по два десятка драгунов приставлять для охраны. Уже до Порхова провожаем, по шестьдесят верст.
        - Вести, князь, очень важные. Они получены из Литвы.
        - Говори, сам решу, важны ли твои вести.
        Хованский грубил, но Афанасий Лаврентьевич решил стерпеть, знал - князь его не любит. За то не любит, что неродовитый дворянишко умен и учен. Сам Хованский расписаться толком не мог.
        - Князь, - сказал Афанасий Лаврентьевич, выдержав паузу и глядя прямо в глаза ему, - я только что получил известие о самозванце Тимошке Анкудинове, который собирается явиться под стены Пскова с тысячью наемников.
        - Да?! - удивился Хованский. - Ну ладно! Бери гонца. Завтра мне, как посплю, толком о наемниках расскажешь.
        Афанасий Лаврентьевич раскланялся:
        - Прости, князь, что нарушил твой покой.
        - Чего там! Погоди, сказать чего-то хотел… Поезжай-ка ты крестьян уговаривать. Пусть из лесов выходят. Довольно баклуши бить, пусть работают… Скажешь им: Хованский работникам защита.
        - Слушаюсь!
        Ордин-Нащокин ушел.
        - «Слушаюсь»! - передразнил дворянина князь. - Поезжай-ка, протряси жирок.
        Положил руки на свое брюхо и поморщился. Жирок не мешало самому протрясти - Афанасий Лаврентьевич был тощ, как борзая.
        «Свищ!» - ругнул в сердцах Ордина-Нащокина и успокоился: в точку попал, теперь и поспать можно.
        Дела Агриппины
        Для деловых людей беды мирские - не помеха.
        Агриппина, сестра Доната, времени зря не теряла. Настояла-таки на своем, переехала с матерью и сестрами в дом Емельяновых. Жили они, как прежде, на женской половине, жили замкнуто, своим очагом. Никто у них не бывал, кроме Вари. Донат уехал, ну а Варя с Пелагеей, свекровью своей, наведывалась.
        Только ведь как ни берегись, а коли крыша над головой одна - не минула Агриппина нечаянной встречи с дьяком Волконского, с Григорием Дохтуровым.
        Под стражей - не мед сидеть, а тут, на счастье, целый девишник прибыл в дом: девицы по двору гуляют, на базар каждое утро ходят.
        Князь Федор Федорович Волконский был великий любитель хорошо поесть, а кормили его с дьяком одной солониной. Захотелось Дохтурову и перед князем отличиться, и со старшей из сестер, с красавицей, завести знакомство. Не знал дьяк, что того от него и ждали.
        Вечером, спать уж начали укладываться девицы, вдруг - тук-тук! Агриппина, не мешкая, к двери, а это сам Дохтуров.
        - Умоляю, милая девица, не погуби. Одна у меня надежда - на тебя.
        - Что случилось? - испугалась Агриппина.
        - Мой князь заболел от плохой еды. Нельзя ли купить на базаре мяса свежего да ягодок каких?
        - Мясо дорого ныне! А ягодок нет, князь Хованский ягодки кушает… Сам небось знаешь: не токмо по ягоды сбегать - скот на выгон за город пустить невозможно.
        Дохтуров деньги сует:
        - Ладно, девушка милая, не сердись! Купи, чего сама знаешь.
        - Хорошо, - согласилась Агриппина. - Я куплю, я и сварю. Есть придется с нашего стола князю. Наш стол - вдовый, мать моя - купеческая вдова. Не побрезгует князь?
        - Господи, какое там побрезгует! За спасителей почтит вас.
        Взяла Агриппина деньги, затворилась и никак сердце успокоить не может, сердце то упадет, то взлетит. Пригожий из себя дьяк-то. Да ведь и страшен был бы - все одно хорош, коли дьяк, коли московский, коли из самого Кремля.
        День за днем. Еда хорошая. Люди молодые. Пошла промеж Агриппиной и Дохтуровым любовь. Доверился ей дьяк, заговорил о заветном - убежать бы из мятежного Пскова. Агриппина послушала его - и в слезы. Призналась честно:
        - Плохо мне без тебя будет, Гриша. Прикипело к тебе сердце.
        А Дохтуров к слезам женским непривычен, разжалобился.
        - А без тебя мне бежать не к чему, - говорит. - Кто в беде люб, тот в хорошие дни вдвойне любый. Клянусь, убежим из Пскова - в тот же день под венец и в Москву на мирное житье, до скончания нашего века.
        Обнялись они, а потом Агриппина сказала:
        - Надо подождать, как приедет брат мой Донат. Он нам поможет.
        - А скоро ли он будет?
        - Про то не знаю. Его Гаврила-староста куда-то услал.
        Старания Афанасия Лаврентьевича
        Ордин-Нащокин с небольшим отрядом шел на юг, на Опочку, уговаривая крестьян переходить на сторону государя. В большом городе Опочке сидел воеводой Татищев. Был он человеком хитрым да к тому же еще и умным. Как во Пскове бунт учинился, Татищев, не давая разгореться в своем городе пожару, собрал представителей народа - не из тех, кого народ сам бы выбрал, но и не из тех, на кого меньшие люди косо глядели, - собрал попов, казаков, стрельцов, домовитых посадских людей. И собор этот решил верой и правдой служить Москве и к воровскому заводу не приставать.
        Было бы совсем спокойно в Опочке, но князь Хованский потребовал от Татищева, чтобы прислал он к нему в полк самых верных стрельцов и всех дворян.
        Вот и послал Гаврила Демидов навстречу опочкинскому воинству Доната с тремя сотнями конных стрельцов. Ехал с Донатом Томила Слепой. Знал Гаврила-староста, как силен Ордин-Нащокин в слове, кого хочешь в свою веру обратит. Ну, так ведь и Томила Слепой речист. Донат шел от деревни к деревне. В каждой останавливался, в каждой Томила мужикам правду говорил. А головы у мужиков были забиты новостями: одна хлеще другой.
        Из Пскова гонцы едут - одно говорят, гонцы от Хованского - другое. Иван Сергушкин, собрав с полтысячи крестьян, пошел к Опочке дворян жечь - о крестьянской правде толковал, о том, что нет на земле важнее человека, чем крестьянин. Вслед за Сергушкиным пожаловал Ордин-Нащокин. На колени перед народом вставал, молил опомниться, не нарушать единство русской силы, враги на землю Русскую глядят жадно. Торговые и бродячие люди про Литву и Польшу говорили: одни хорошо, другие страшно. А теперь вон Томила Слепой - мятежа заводчик - кричит, чтобы славу Псковской земли в грязь ногами не втаптывали сами же псковичи.
        Кого слушать? Кому верить?
        И всех слушали, и всем верили. Оттого жизнь пошла шаткая, наперед ни на един день не загадывали. Ну а коли своим умом жить не приходилось, на сердце полагались. Сердце знало, кто прав, кто виноват. Стоило дворянину зазеваться, как занималась его усадьба огнем со всех четырех сторон.
        Дворяне, слушаясь Хованского, сбивались в отряды и шли на Снетную гору. В Островском уезде таковых смельчаков набралось двадцать два. Пошли к Хованскому в обход отряда Томилы Слепого.
        Добрались до малого сельца Н?мова. Встали пополудничать, а застряли на два дня. Местные крестьяне кликнули помощь у соседей и взяли дворянский отряд в кольцо. Засели дворяне в четырех избах. К себе не подпускают - из пищалей и пистолетов стреляют - и пробиться не могут. Соберутся, сядут на коней, а куда ни глянь - крестьяне с рогатинами, да косами, да с пищалями. Только сунешься - палят.
        На опушке леса люди Ордина-Нащокина поймали мальчишку. Спросили, где живет, - молчит, значит, в лесу. Глядишь, целую деревню беглецов можно из берлог выкурить и вернуть крестьянствовать.
        Мальчишке было годков десять - мужичок, а упрямства как у матерого мужика. Догадался, чего от него хотят, и замолчал. Лаской - молчит, пугнули - молчит. Накормили. От еды не отказался, ел жадно: голодно, видно, в лесу. А как дошло до вопросов, ложку отложил, уставился в одну точку - и хоть режь его.
        Решили бить, да перед битьем доложили Ордину-Нащокину: мальчишку, мол, поймали, по всему видать, из лесных жителей. Велел привести пред очи.
        Привели. Поглядел Ордин-Нащокин на мальчишку и сказал ему:
        - Ты не слепой и не глупый - видишь, что я, человек государя, тобой, крестьянским мальчишкой, занимаюсь. Значит, у меня к тебе и к твоему отцу дело есть.
        Молчит мужичок, будто и не слышит, что ему говорят.
        - Не бойся, - вел свою линию Ордин-Нащокин, - бить я тебя не позволю, отпущу на все четыре стороны, даже если ты ни одного слова не скажешь, но прежде хочу все-таки спросить - нет, не о том, где прячется ваша деревня, - о другом. Скажи мне: ты хочешь, чтобы на твою деревню нагрянули поляки или шведы?
        Мужичок удивился вопросу.
        - Не хочу, - ответил. - Кто такое захочет?
        - Вот и я так же думаю, как и ты: никто из русских беды своей земле не хочет. А ведь врага теперь в любой час жди. Смекаешь - отчего?
        - Не-ет.
        - Оттого, что мужики - твой отец, твои братья, соседи твои - бросили деревни и попрятались. Бери землю кто хочет. Не нужна.
        - Как - не нужна? - нахмурился мужичок. - Земля нужна, жить только на ней мочи нет.
        - Почему же?
        - Свои своих бьют. Хованский-князь войной пришел.
        - Не войной. Тот врет, кто так говорит. Хованский пришел усмирить псковских мятежников, до крестьян ему дела нет… Вот и смекни: покажешь нам дорогу к отцу - будет мир на нашей земле, заупрямишься - придут войной шведы и поляки. - Знал Ордин-Нащокин, чем пронять русского человека, будь он мужик или мальчик: на любви к родине играл хитроумный дворянин. - Надумал?
        - Думать тут нечего. Только не врешь ли ты?
        - Дворянин никогда не врет, - нахмурился Ордин-Нащокин.
        - Так-то оно так, - сказал мужичок и почесал затылок.
        Ярость кипела в груди Афанасия Лаврентьевича. До чего дожили - несмышленый мальчишка слову дворянина не верит! Впрочем, паренек куда как смышлен. У иного боярина соображения меньше, чем у него: о родине-то думает.
        - Смотри! - достал нательный крест, поцеловал. - Веришь теперь?
        - Верю. Ну, гляди только! Обманешь меня, Бог тебя не простит! Отец-то мне все равно порку устроит, - сказал и пошел в лес.
        «А ведь он умница!» - подумал Ордин-Нащокин.
        Мужичок привел его отряд к землянкам. Мужики выслушали дворянина и решили вернуться в деревню. Отец мужичка сказал Афанасию Лаврентьевичу:
        - Другому, может, и не поверили бы, а тебе, дворянин, верим. Мы тебя помним. Ты нас уговаривал деревню не бросать, когда еще поляки грозились войной. Правду говорил - не всякого брёха бояться нужно. А ты, Гришуха, - повернулся мужик к сыну, - порты снимай. Сам буду бить за то, что запрет нарушил и привел сюда чужих.
        Гришуха покорно развязал поясок на портах.
        - Погоди, - остановил его Ордин-Нащокин и стал просить отца: - Не виновен парнишка! Ты его не бей. Кончится смута, разыщу вашего помещика, и возьму я твоего сына к себе в слуги. Учить его буду.
        - Это как тебе угодно, господин, - ответил отец Гришухи, - но пока он мой сын, и я за него в ответе. Слово старших - закон, а он этот закон переступил, и за то должен быть наказан…
        Как ни бился Ордин-Нащокин, не отстоял он Гришуху: побил его отец при всех. Не больно, да стыдно.
        Томила слепой судит
        В тот же день под Ворончей, между Опочкой и Островом, случился большой бой. Иван Сергушкин со своей крестьянской армией напал на опочкинское дворянское ополчение и на стрельцов. Крестьяне шли в бой, как на Масленице хаживали - стеной на стену. Потеснили стрельцов, подобрели, пленных стали журить: зачем, мол, против своих идете, раненых собрали. Тут на них и ударила с двух сторон дворянская конница.
        Коли наших погнали, бежать надо. На Масленице-то иначе не бывает. На Масленице-то, коли страшно, лечь можно. Лежачих на Масленице не бьют. Ну а тут другое дело. Тут - война. Показал врагу спину, убежать не успел - убьет. И крестьян убивали. С малым отрядом уходил со страшного поля Иван Сергушкин. Понял он, да поздно: одно дело - гонцов перенимать, другое дело - биться с государевым войском.
        Донат услыхал про то, что Сергушкин бит, на рысях повел отряд к Острову, спеша соединиться с местными стрельцами. Стрельцов в городе не застал. Верные Пскову, они вышли дать бой дворянскому ополчению Опочки в чистом поле и столкнулись с ним грудь в грудь в шести километрах от города. Битва шла уже целый день. Атаковали дворяне, но пробиться к городу не могли.
        Томила Слепой посоветовал Донату подойти к стану стрельцов Острова теперь же, ночью, и зажечь костры. Войско Опочки увидит, что и островичанам пришла большая помощь, испугается и повернет назад.
        - Нет, - сказал Донат, - мне приказано не испугать, а разбить. Пусть мои люди сегодня отдохнут с дороги. На поле битвы мы придем завтра, когда дворяне втянутся в сражение, тогда-то мы и ударим.
        Томиле понравилась твердость Доната, но он попытался отстоять свой план:
        - Разбить мы разобьем дворян, да ведь в бою не только они - и наши люди погибнут.
        Донат засмеялся резко, жестко:
        - Что из того! Конечно, кого-то убьют… Но силы дает победа. Моя победа в Острове поднимет дух во Пскове.
        Томила Слепой внимательно поглядел на Доната:
        - Ты прав. Наша победа даст крылья Пскову.
        Он сказал это медленно, тщательно, по слогам почти выговаривая слова «наша победа». Донат понял его и ответил столь же внушительно:
        - Моя победа даст Пскову крылья, а вот что она мне даст? Меня считают чересчур молодым, а зря.
        - Зря, - согласился Томила, но как-то не так согласился.
        Утром воины Опочки первыми начали бой. Они решили схитрить. Пешее войско ударило в лоб, а дворянская конница пошла стороной, намереваясь за спиной островичан захватить город. Хитрость не удалась. Дворяне нарвались на свежий, сильный отряд Доната, были опрокинуты и рассеяны. Многие попали в плен.
        И тут Донат выкинул такое, отчего Томила Слепой навсегда потерял к нему доверие.
        Донат велел наполнить телегу дворянскими кафтанами, в телегу запрячь пленных и везти его, победителя, до самого Острова.
        Томила попытался образумить парня, но Донат сказал ему сквозь зубы:
        - Не мешай празднику, старик!
        В Острове Донат изволил-таки пересесть на коня.
        Колокола звонили в его честь. Хоть и не в его, а во славу общего дела, но Донат впереди ехал - его конь первым на цветы ступал.
        Казнить дворян хотели, но Томила Слепой заступился:
        - Возьмем во Псков. У нас тюрьма большая. Места на всех хватит. Посидят, образумятся. Дворяне народ хлипкий. Кто силен - тот им и друг. Вот побьем мы Хованского, будут нам правдой служить.
        Донат стоял рядом с Томилой, одна рука на сабле, другая в бок уперлась, кренделем. Шапка польская, с перышком, кафтан дорогой, серебром расшит. А Томила - все тот же площадной подьячий. Кафтан с чужого плеча. Не плох, да под мышками заплаты, шапчонка облезлая, сапожки сбиты, из правого в дырке палец торчит. А ведь вся Псковщина, кроме Опочки, в его руках. Что значит бессребреник. О себе не помнит. Да где ж о себе думать, когда столько людей к нему едут с горем и радостью!
        Тут же, на площади, едва решили дело с дворянами, кинулись к Томиле девица с парнем:
        - Помоги! Хотят меня за немилого выдать, а я Пашу люблю, и он меня любит. - И парня своего дергает: поклонись, мол.
        - А что ж твой Паша молчит?
        - Робок он. Меня за богатого матушка с батюшкой сватают. А Паша говорит, что богатства у него нету, что мне той сытости не будет, какая будет у Федьки.
        - Да любит ли он тебя?
        - Люблю! - сказал Паша так тихо, что вся площадь ему поверила.
        - Он любит, - подтвердила девушка. - Только он беден, а я за него хочу замуж, за любимого, а не за богатого.
        - Во! - сказал Томила. - Право слово! Да что оно, богатство? Сегодня хоромы, а завтра пепел. А любовь и в огне не погибнет…
        Разволновался Томила, на дщан опять забрался, крикнул:
        - А есть ли поп, который на радостях, победы нашей ради, обвенчает, о мзде не думая, сей же миг, Пашу и…
        - Настю! - крикнула девушка свое имя.
        Толпа добродушно хохотнула. Объявился поп, свидетели. Повалили гурьбой любопытные в церковь. И Томила, прослезившись, хотел уж было на коня садиться, но тут вцепились ему в кафтан двое посадских мужиков изможденных, с глазами голодными и тоскливыми:
        - Рассуди нас, Томила! Богом тебя заклинаем, рассуди!
        - Я не судья, - сказал Томила, - но коли вы просите послушать вас - послушаю.
        - Нет, ты нас рассуди! - сказал один из мужиков. - Как скажешь, так и будет. Мы от своей тяжбы устали и в нищету пришли.
        - Говорите!
        - Построил я новый забор, - начал один.
        А другой вставил:
        - Соседи мы.
        - Построил я новый забор, - повторил первый, - а тут случись большой ветер. Забор и упади на его сторону, на его огород.
        - А в огороде у меня огурцы росли, - вставил сосед. - Цвет был сильный, завязь хорошая. И все погибло.
        - А он в отместку, - с яростью крикнул первый, - потоптал ногами мой огород! Да ладно бы - столько же, сколько забором помяло, а лишков сажени на две хватил.
        - Обидно было! - крикнул с визгом второй. - Тебе бы стерпеть, а ты что сделал?
        - Свиней я ему в огород пустил!
        - А я тех свиней по пятачкам бил.
        - Бил бы в бока, а то ведь по пятачкам. Она, бедняжка, посинеет, ногами дрыг - и готова. Сколько свинины собакам скормил! Кто ж дохлятину покупать будет? Но уж я отыгрался.
        - Зверь! Зверь! Корова у меня к нему нечаянно зашла на огород - забор-то лежит, - а он ее загнал в катух[21 - КАТУХ - хлев.].
        - Загнал я ее в катух и чистой рожью целый день кормил, а потом погнал к нему на двор, а она, корова-то, лопнула!
        - Ну а я…
        - Хватит! - Томила Слепой поднял над истцами руки, словно хотел хлопнуть по мужикам так, чтоб вошли они в землю, как гвоздь в доску под молотком входит.
        Сел Томила на дщан, обхватил голову руками и сидел так, будто ему в лицо плюнули. Молчала площадь, ожидая суда. И тогда Томила встал и сказал соседям:
        - Идите и поставьте забор между дворами от кур и свиней, но не друг от друга.
        И мужики вдруг заплакали, упали Томиле в ноги, поклонились людям, обнялись и пошли к своим дворам, разоренным неправыми судами и своею злобой.
        А Томила, глядя им вослед, сказал людям:
        - Москвичи били тверичей, владимирцы сожгли Киев, вы, островичи, бились с опочкинцами. А жить нам надо вместе, одной семьей. Никогда бы Псков не поднялся против Москвы, коли был бы на свете правый суд и коли всякое слово было право. За крепкими стенами Пскова укрывается от врагов не только земля наших дедов, но и вся Русская земля. Про то Москве надо помнить, и, прежде чем о своей корысти и своей чести думать, думать ей надо о нас, сторожах. Псков никогда не отложится от Русского государства, но он должен быть городом вольным, и люди в нем должны быть свободными. Псков выдержал двадцать шесть осад. А когда в осаде сидишь, московским умом жив не будешь. Самим надо кумекать.
        - Самим! - поддакнула площадь, и снова ударили колокола, одобряя речь Томилы.
        Донату надоело быть в тени, и он приказал отряду:
        - Дело сделано - во Псков!
        И снова он ехал впереди, за ним отряд, а позади пленные.
        Уговоры
        Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин знал, ради чего он мечется по псковским уездам.
        Здесь, в деревеньках, он трудился не щадя живота, ибо труд его был на виду. На него надеялись не только во Пскове, те, кому ныне рта не мочно было открыть, но и в Москве, в самом Кремле.
        Но Ордин-Нащокин не грозил, не докучал речами.
        В Немове подъехал к двум спаленным избам.
        - Кто погорельцы?
        - Чего тебе? - спросили мужики мрачно.
        - Скот цел?
        - Братья твои, дворянчики, сожрали скот.
        - Вот вам деньги на покупку двух коров.
        Мужики опешили:
        - От кого ж милость такая?
        - От государя. Каждая пропавшая изба - государю слезы, а каждая обнова - улыбка.
        Деньги Афанасий Лаврентьевич дал свои. Корысти ему от подаяния никакой, но ведь надо было перехитрить мужиков.
        - Избы вам сей же миг начнут ставить.
        Люди Ордина-Нащокина принялись за работу, а сам он пошел в тень огромной липы, сел на пенек и стал читать Псалтырь.
        Постепенно вокруг него собралось все Немово. Афанасий Лаврентьевич с мужиками поздоровался, и те, удивленные вежливостью и неспесивостью знаменитого псковского дворянина, осмелели и стали спрашивать.
        - А скажи-ка, - задали ему коварный вопрос, - правда ли то, что в немецком городе Нейгаузине на городовых воротах лист прибит? На листу том, сказывали, королева свейская написана. Как живая сидит, и с мечом, а под нею, на коленях, праведный государь наш Алексей Михайлович. Он-то, верный человек говорил, бежал из Москвы недель с тринадцать уж как. Сам-шост. Ему на Москве-то подкатили под палату его царскую зелья, да жена боярина Морозова спасла.
        Встал Афанасий Лаврентьевич, книжицу закрыл, слушает со вниманием, сам ни слова.
        А мужики разошлись рассказывать:
        - Был и другой слух. Будто праведный государь не у свейской королевы, а в Варшаве, у короля. Король-то царя нашего тихого любит, как на солнышко красное на него глядит. И была будто бы от него весть Пскову, чтоб стояли псковичи против Хованского крепко. Государь-то скоро придет Пскову на выручку с казаками донскими и запорожскими.
        И еще говорили:
        - Был у нас проездом литвин с четырьмя бочками пороха. Торговать во Псков ехал. Говорил тот литвин, что на Москве от бояр измена. Псков за правду стоит. Государь-то де в Литве ныне. Наймует людей и хочет идти с ними Пскову на помощь.
        Ордин-Нащокин поклонился народу и спросил:
        - Есть ли поп в селе?
        - Есть, - ответили с любопытством.
        - Вы ему верите?
        - Верим! Наш он человек. Заодно с нами всегда стоит.
        - Пусть тогда придет к нам с крестом.
        Поцеловал Афанасий Лаврентьевич крест немовского попа при всем немовском народе и сказал:
        - Недобрые люди сбивают вас с пути праведного. Был я неделю тому назад в Москве, целовал руку государю. Государь плачет о псковском великом воровстве. Псковское воровство полякам да шведам на руку. Оттого и смущают вас литвины змеевитыми речами. Враг за доброе не похвалит. Враг хвалит за разлад наш промежду себя.
        Знаю, кто об этих речах воровских печется. В Литве ныне сидит вор Тимошка Анкудинов. Он себя нарек сыном царя Василия Шуйского, а сам вор вологодский. В Москве жил, в подьячих. Спалил, сатана, дом с женою, бежал к полякам и теперь мутит праведных людей.
        Не кричал Афанасий Лаврентьевич, на все вопросы отвечал толково и честно. Слушали его крестьяне и думали: «А ведь и впрямь - гоже ли творить то, что творится на Псковской земле? Кому от того прибыль? Земля скуднеет, вспахана кое-как. Урожай хил будет. Скот перевели. Никто честно не работает. Придет Литва - не устоять перед нею. Разброд кругом. Недоброе дело затеяли ярыжки псковские».
        Хорошая ночь
        Ночь была темная и теплая. Казалось, пойдет дождик, все ждалось чего-то, душа томилась.
        Под одеялом было жарко, в комнате тесно. И, не в силах более терпеть духоту и тяжесть, Гаврила вдруг сказал Варе:
        - Пошли на волю, подышим!
        - Пошли, - тут же согласилась Варя.
        И Гавриле стало хорошо - и духота мигом забылась, и тяжесть пала с плеч. Вот она, верная жена, все понимает, все знает, любую прихоть стерпит, только люби, не обижай. Ну а коли на нее найдет - не перечь, дай дурости выйти наружу вон, чтоб легко жилось.
        Тихонько, мать бы не разбудить, выбрались они из дому. А Пелагея не спала. Все она слышала и радовалась: вон какую умницу сыну присватала! Судьба его ждет - лучше и не думать какая. А Варя не робеет, знает, что всего-то для них одна весна уготовлена и лето - одно, а вот осени быть ли, не быть?
        Гаврила и Варя пошли за дом в огород. Сели на бревнышко. И затаились. Тихо было во Пскове. И на всей земле было тихо. И в небе. Прижалась Варя виском к щеке Гаврилы доверчиво. И Гавриле спокойно стало, силу в себе почуял. Положил Варе руку на плечо: никто, мол, и никогда не посмеет тебя, любимая, обидеть.
        И подумал о Пскове, и сказал себе: никто и никогда не посмеет, город мой, обидеть тебя. И все люди показались ему детьми родными. А Варя сказала ему вдруг:
        - Мальчишечку хочется, сыночка твоего, Гаврилку.
        Как пушиночку поднял Гаврила на руки Варю. И сел.
        Голова закружилась - захватило дух.
        И поклялся в тот миг про себя Гаврила суровой клятвой: стоять Пскову твердыней, покуда государь не послушает голоса людей меньших. Уж коли жить, так всем, коли хлеб жевать, так чтоб у каждого кус был. Уж коли суд, так суд по вине, а не по деньгам.
        Дождик пошел. Капли падали редкие, большие. Не хотелось прятаться от такого доброго дождя, и они не ушли и мокли себе счастливо. И казалось им, что на дожде этом пошел расти их будущий сынок.
        Не ушел от дождя в шалаш и Донат. Сидел он возле костра. Слушал, как шипят на углях капли, и думал о славе. В первый раз страшно ему стало. Вон какой теперь он большой человек, над сотниками воевода - не то что над пятью десятками. Но ведь Псков не Москва. Придет замирение, и снова станешь никем, да чего там - кабы голову напрочь не срубили. С Афанасием Лаврентьевичем свидеться бы. Сделать для него дело, как Пани просит, чтоб и ему польза, и Пскову бы не во вред. Спешить надо! Коли плохо пойдут у псковичей дела, таких охотников у думного дворянина будет на выбор. Скорее к Пани.
        Дождик шел сильней и сильней, и Донат успокаивался. А думал зло: «Запутали совсем. Каждый на свою сторону тянет, а жизнь - она такая: кто кого? Ну да лучше я их, чем они меня».
        В ту ночь у Пани был гость. Служанке было приказано не запирать дверь, и в полночь дверь отворилась. В доме темно, ни звука. Гость спросил:
        - Где мой голубь?
        Ему ответили сверху:
        - Голубь летит к другу.
        На верхней площадке лестницы зажгли лампаду. Лампада была на цепочке, ее опустили вниз. Она замерла возле лица пришедшего из ночи. Это был Ульян Фадеев.
        Пани сошла к нему:
        - От Афанасия Лаврентьевича. - Подала стрельцу две грамотки: - Эта для Мошницына, а эту передай в руки Гавриле Демидову. Сам передай.
        - Если я передам письмо Гавриле, то мне надо в тот же миг бежать из города. Иначе меня казнят.
        - Ну а если Гаврила Демидов согласится с тем, что ему писано?
        - А если не согласится? Чего от старосты хотят? Чтобы он открыл ворота? Гаврила верен Пскову по гроб.
        - Твое дело передать письмо, а там поступай как знаешь.
        Ульян поклонился Пани и ушел, осторожно затворив за собою дверь.
        Гаврила идет по городу
        Утром Варя сказала Гавриле шепотом:
        - А ведь, кажись, и вправду у нас будет дите.
        Екнуло у Гаврилы сердце, глаза слезами застлало. Смахнуть слезы стыдно, гоже ли мужику плакать, а не смахнуть - не видать ничего.
        Проглотил Гаврила кружку кваса - и вон из-за стола. Варя испугалась:
        - Куда же ты?
        А он обнял ее, поцеловал - и на порог, с порога и ответил:
        - Для сыночка нашего пойду потружусь, Варюша! - И убежал.
        Правду мать говорила: холостой парень того не разумеет, чего знает отец семейства. Будто кто Гавриле глаза подменил. Идет, на детишек поглядывает: все хороши; и вдруг куча мусора, а в мусоре человек пять мал мала копошатся, чего-то выбирают и едят. Горло горечью забило. Увидел Гаврила оборванных, бледненьких, как рассвет зимний, серых, как сумерки. Вспомнилось Гавриле, как, придя во Всегороднюю избу, Ульян Фадеев - душа человек - требовал забрать у дворян всю одежду лишнюю, все деньги и все продовольствие, а все забранное бедным отдать.
        После той речи полюбили во Пскове простые люди Ульяна. Только тогда ни Гаврила, ни Томила Слепой, ни тем боле степенный Максим Яга не поддержали Ульяна. Дворян да богатых посадских людей в городе было много. Тронешь их - огромную силу против себя направишь. Не решился Гаврила на ссору с дворянством. Но нужно, нужно помочь бедным людям.
        Едва подумал об этом, выкатился из-за угла, из переулочка, чернец - и к Гавриле. Как только успел заметить! Из-под рясы, целя в живот, вытащил длинный, тонкого лезвия нож. Чернец-то, сволочь, глазами в глаза, чтоб отвести взгляд старосте, а Гаврила увидал-таки подколодную змею. Рукой за лезвие схватил. Разрезая ладонь, выдернул у монаха нож. Другою рукой татя за шиворот, да рванулся кормленый пес бешено. Остались у Гаврилы в левой руке - изрезанной - нож, в правой - широкая полоса черной рясы. Этой рясой перемотал Гаврила руку. Сунул ее за пазуху, чтоб глаза людям не мозолить, чтоб кого ненароком не напугать.
        Нож спрятал в сапог. И первый раз в жизни не перекрестил Гаврила лба в благодарность Всевышнему за избавление.
        Быстро шел он по городу. Посмотрел, как раздают людям хлеб на неделю. Спросил, есть ли недовольные. Ответили благодарностью. Никогда, мол, еще так о людях меньших в городе не помнили, как теперь.
        Прошелся Гаврила по стене. Посты проверил. Все было в порядке. У Мирона Емельянова пушку осмотрел. Как самовар чищена, глядись, коль хорош собой. Похвалил Мирона Гаврила, а тот рад, схватил тут же бархата кусок и давай ядра тереть. Гаврила его не остановил. О Мироне пушкари говорили с уважением: дурак дураком, а работящ и меток на диво, никого во Пскове метче его не сыщешь.
        Со стены было видно, как возле Снетной горы на реке Великой шла работа: Хованский наводил мост. Между Любятинским и Снетогорским монастырями вместо одного, подожженного Донатом, острожка стояло теперь два. Еще один острожек Хованский поставил под самым Псковом, напротив Власьевских ворот.
        Пора!
        Ждать - себе вредить. Нужно расправиться с полком Хованского. Хованский засылает во Псков соглядатаев, дворяне шушукаются. А сегодня вон оно! - из Троицкого дома, от самого архиепископа, весточка. Ноет рука, нож в сапоге ноге мешает. Почтовые голуби летают над городом. Спроста ли? Вон опять идет. Высоко.
        Гаврила, следя за почтарем глазами, подозвал Мирона:
        - Из пищали стрелять умеешь?
        - Умею.
        - А из лука?
        - Умею.
        - Голубя видишь?
        - А как же!
        - Вот как еще полетит, сбей мне почтаря.
        - Из лука или из пищали?
        - Чем придется.
        - Собью, - сказал Мирон твердо. - Стрелой возьму.
        Во всегородней избе
        Ах, как Гавриле недоставало Томилы Слепого! Староста собирался принять очень важное решение, а посоветоваться было не с кем. Михаил Мошницын, второй староста, только место занимал во Всегородней избе. Ни в какие дела он не вмешивался. Ничего не решал. Мол, выбрали меня, вот я и сижу. Только за все тутошние дела я не ответчик! Гаврила, глядя на молчаливых попов и дворян, прежде чем говорить, похрустел пальцами - волновался.
        - Все, кто не помогает городу, - сказал наконец Гаврила, держа пылающую руку на груди, - все, кто не помогает нам стоять против князя Хованского, стоят за князя. Максим Яга, готовы ли стрельцы и ополчение выйти за город на решительный бой?
        - Мы готовы! - сказал Максим Яга, тяжело поднимаясь с места.
        - Хоть сегодня в бой! - крикнул Прокофий Коза.
        - Сегодня не к чему идти, - возразил Максим. - Нужно обождать Доната с отрядом. У него три сотни конницы. Большая сила.
        - Хованский строит мост. Хованский строит острожки под самыми стенами города, а мы чего-то ждем, - сказал с укором Гаврила стрелецким начальникам. - Хватит ждать!
        - Верно, хватит, - поддержал Гаврилу поп Яков.
        Поднялся Ульян Фадеев:
        - Позволь мне, Гаврила, нынче сделать вылазку и разорить острожек против Власьевских ворот. Он нам помешает, когда всем городом пойдем на Хованского.
        - Ты пойдешь и спалишь острожек, - сказал Ульяну Гаврила, - но не тотчас. Теперь мы должны решить большое дело.
        - Не томи, - засмеялся Ульян. - Ты сегодня руку за пазухой держишь, на кого?
        Гаврила побледнел, вытащил свою окровавленную, куском рясы замотанную руку.
        - Видите? - Вытащил нож из-за голенища. - Этим ножом, в этой вот рясе, - Гаврила покрутил раненой рукой, - неизвестный мне человек нынче утром хотел убить меня.
        Прошка Коза очутился рядом со старостой.
        - Смерть! - крикнул он. - Смерть!
        - Кому? - спросил Гаврила.
        Максим Яга встал:
        - Наш староста до сих пор ходит по городу в одиночку, его дом без охраны, а враги наши не дремлют.
        Прокофий Коза тут же вызвал в избу стрельцов. Двоих отправил охранять дом Гаврилы. Двое должны были постоянно быть при Гавриле. Даже теперь, во Всегородней избе.
        - Спасибо. - Гаврила поклонился собранию. - Хоть и не по праву мне этот почет, этот караул, а без него, видно, не обойтись. Особенно теперь… Слушайте, что я вам скажу, и решайте, как быть. Бедные меньшие люди стоят за город стеной, а ведь многие из них голодно живут… Ходил я по городу, смотрел. Детишки в бросовых кучах роются, еду ищут, как собачата бездомные. Не бывать этому в свободном городе во Пскове!.. У всех богатых посадских людей, у всех дворян сегодня же надо отобрать лишки и поделить между людьми многодетными, бедными, вдовам раздать и детям их.
        Дворяне и посадские из богатых промолчали, а все остальные сказали:
        - Так и будет!
        - Давно пора! - воскликнул с порога Томила Слепой.
        - Вернулись? - обрадовался Гаврила.
        - Я - с победой! - выступил из-за спины Томилы Донат. - Отряды воеводы Татищева разбиты и отступили от Острова. Пленные дворяне во дворе.
        - Вы ко времени пришли. Завтра идем на Хованского всем городом, - сказал Максим Яга.
        Гаврила поднял свою больную руку, требуя тишины. Он обратился к дворянам:
        - Я надеюсь, что вы не затаите на город обиды. У нас одна беда, и нам надо пережить ее вместе, делясь друг с другом последним. Завтра я жду дворянское ополчение в седле. Если вас не будет, то всем вам быть в тюрьме. Вы лишены будете не только избытков ваших, но и всего имущества и домов своих. Я сам поведу завтра войско на Снетную гору.
        Донат был мрачен. Он ждал похвал за победу, а ее даже не заметили.
        Подошел к Гавриле:
        - Я выполнил твой наказ. Теперь позволь мне поединок с врагом моим Зюссом.
        - Сегодня не позволю. - Гаврила обнял его. - Вот побьем завтра Хованского, тогда с Богом.
        - Хорошо, - согласился Донат. - Я могу идти?
        - Нет. Сейчас будем думать о завтрашней битве. - Увидел, что Ульян усаживается на лавке поудобнее, спросил его: - Ульян, а почему ты еще здесь?
        - А где же мне быть? - удивился Ульян.
        - Как - где? Возле острожка перед Власьевскими воротами.
        - Иду! - Ульян встал. Подошел к Гавриле, замялся.
        - Что у тебя?
        - Дело одно! Отойдем в сторону.
        Отошли. Ульян положил Гавриле незаметно от других в здоровую руку грамотку, полученную от Пани.
        - Велено передать тайно, - сказал Ульян и быстро ушел.
        Гаврила не удивился. Сегодня его разучили удивляться. Разжал ладонь. Грамотка была мала. Развернуть грамотку не успел. Стрельцы-телохранители подвели к нему Мирона.
        - Вот, староста, к тебе рвется.
        - Что случилось, Мирон? - спросил Гаврила.
        - Да то и случилось. Убил я голубя. Вот он. - Вытащил мертвую птицу из сумки.
        Гаврила спрятал грамотку в зепь, взял птицу. Так и есть. На ноге торбочка. И не пустая. Гаврила достал из нее клочок бумаги.
        Старосту окружили все, кто остались во Всегородней избе решать судьбу завтрашнего сражения. Гаврила развернул голубиное письмо. Читать не стал, вспомнил о Мироне.
        - За меткость твою, - сказал ему, - за большое радение в службе награждаю тебя, Мирон, саблей с дорогим камнем.
        Такая сабля была в кладовой Всегородней избы. Ее отобрали у Собакина.
        Счастливый возвращался Мирон к своей пушке на Гремячей башне, а Гаврила тем временем читал странную грамотку, добытую в небе. Неизвестный писал неизвестному: «Пришло два гусака, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных».
        - Вот тебе и н?! - крякнул Максим Яга. - Загадка.
        - Два гусака, гусята, белые вороны, - задумчиво проговорил Томила. - Пожалуй, загадка не больно-то хитрая…
        Его перебил Донат:
        - Два гусака: это я и Томила. Гусята - мой отряд. Белые вороны горемычные - пленные дворяне, которых мы привели.
        - Все как будто сходится, - согласился Гаврила.
        А Донат вдруг покраснел как рак: он вспомнил клетку с голубями.
        - Ты что розой рдеешь? - спросил его Гаврила.
        - А это ему стыдно, что он старому человеку слова не дал сказать, - усмехнулся Томила Слепой. - Впрочем, я давно не видел его краснеющим. Мы ведь и на пленных катались, как фараоны египетские.
        - О всех делах забыть! - приказал Гаврила. - Думайте об одном - как согнать Хованского со Снетной горы.
        Пока знатные стрельцы раскидывали мозгами, Гаврила прочитал и вторую грамотку, которую получил от Ульяна.
        Прочитал и глазам своим не поверил. Вскочил резво на ноги:
        - Задержать Ульяна! Доставить его немедля к нам во Всегороднюю избу!
        Все всполошились, но Гаврила приказал думать о предстоящей битве и на вопросы отвечать не пожелал.
        Гонец вскоре вернулся один. Взмокший, красный.
        - Ульян Фадеев бросил отряд, с которым ходил на приступ острожка, и бежал к Хованскому.
        - Измена за одним столом с нами сидела, - горько сказал Гаврила и бросил на стол тайную грамотку. - Именем государя без всякой совести ищут новых предательств.
        Томила Слепой взял Ульянов «подарочек», прочитал вслух. Сам государь просил старосту Всегородней псковской избы принести ему, государю, свою вину, уйти из города в полк к Хованскому, и за то Гавриле Демидову была обещана государева милость.
        Гаврила вдруг весело засмеялся:
        - Чего насупились?! Ну, сбежал еще один подлец: стало быть, тайных врагов у нас поубавилось, а явный враг нам не страшен. - Взял грамотку у Томилы, смял, раскрыл ладонь и сдунул ее к порогу. - Князь Хованский на силу уже не надеется. Одна у него надежда: на подлость… А Ульяна Фадеева поймать надо. Поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кое-кому в назидание.
        Холодно стало от этих слов Донату, но он глядел на Гаврилу во все глаза: какая правда и сила в хлебнике! Царь ему в ножки поклонился, а он - фу! фу! - на царскую милость.
        Решила Всегородняя изба: ударить наутро по Снетной горе всей силой, какая была во Пскове.
        Глядя на Гаврилу, клялся Донат себе стоять за него стеной, за дружбу такого человека живота не жалко.
        Но стоило распрощаться с Гаврилой, другие мысли заполнили голову.
        Медленно ехал он через Псков домой.
        Что же все-таки творится на белом свете? Ульян был во Пскове рядом с Гаврилой, Прошкой Козой, Томилкой и сбежал. Пани клянется в любви, а сама посылает голубка в стан Хованского с известием, что любимый ее «гусак» возвратился из похода. Готовьте и на него силу. И сам он, Донат, герой Острова и герой Пскова - кому еще полковника удалось пленить? - сам он все чаще и чаще вспоминает Ордина-Нащокина, единственную свою лазейку из мятежного города.
        Гавриле-то легко честным быть - он за свое держится… А почему Донат должен за чужой этот город положить голову? За город, который дважды бросал его в тюрьму?
        Сколько уже раз думано об этом и ничего не придумано.
        Остановил Донат коня над Псковой-рекой, поглядел на купола Троицкого собора. На одном из этих крестов обещана виселица Ульяну Фадееву. А на другом, глядишь, ему, Донату, болтаться. Голубки-то летают из-под крыши его дома.
        К Варе броситься? Да разве поймет она его теперь, верная жена Гаврилы! К матери? Старушка, пожалуй, от страха помрет.
        Закрыть бы глаза… Разбудят!
        Коли не умел тихо жить, пенять не на кого.
        Пани
        - Донат, я уже стала забывать твое лицо. Не покидай меня никогда!
        Пани опустилась перед ним на пол и обхватила руками его пыльные высокие сапоги. Он посмотрел на нее сверху, устало снял шляпу и перчатки.
        - Пойду умоюсь. С дороги сразу попал на совет.
        - Нет, не уходи! - Пани вскочила, обвила руками. - Я боюсь, ты выйдешь из комнаты и вновь исчезнешь на долгие дни и ночи.
        Донат с легким усилием снял ее руки, но отпустил их не сразу, чтоб не обидеть.
        - Пани, дорогая! Я только, умоюсь. Неделю в седле, спал у костров.
        - Донат, ты меня разлюбил! - У Пани опустились плечи.
        - Глупости говоришь!
        - Почему ты кричишь на меня?
        - Потому что устал. От битвы, дороги, от сумасшедшего Пскова. Только что сбежал к Хованскому Ульян Фадеев. Мой двоюродный братец, дурачок Мирон, подстрелил голубя. На голубе нашли тайную грамотку. Мирону в награду - сабля с камнем, а у меня сердце в пятки. Чей голубок-то? А завтра весь Псков пойдет на Снетную гору с полным нарядом. И неизвестно, чем вся эта затея кончится.
        Пани стояла белая как снег. И Донату было не жалко ее. Глядя в потолок, громко сказал:
        - Пришло два гуся, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных.
        - Ты и вправду устал, бедный мой мальчик! Иди умойся. Я тоже стала несносная. Так скучаю по тебе, что совершенно поглупела.
        - Ты мне о гусаках расскажи! - заорал Донат.
        - Я приготовлю тебе поесть. За едой и поговорим.
        Они сидели друг против друга. Донат молча, жадно ел. Пани смотрела, как он ест, и вдруг на глазах у нее навернулись слезы, она попыталась скрыть их и безудержно расплакалась.
        Донат сразу стал беспомощным.
        - Ну подожди! Ну зачем ты? Не плачь, ради Бога!
        - Я… я… я… - всхлипывала Пани. - Я боюсь потерять тебя.
        - И для этого ты посылаешь голубя с сообщением, что мой отряд вернулся?
        - Я посылаю голубей Ордину-Нащокину, чтобы он знал: мы работаем на него. Только… только… Только он требует знака от тебя самого… Донат, ради Бога, ради меня, ради нашей любви, ради самого себя! Сделай для Ордина-Нащокина какую-то самую малую малость.
        Перед Донатом возникло вдруг яростное лицо Гаврилы: «А Ульяна Фадеева поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кой-кому в назидание». «Я пленил Зюсса, - думал Донат, наливаясь гневом, - я разбил дворянское ополчение под Островом. Я сжег острожек. И после этого за дурацких голубей Пани я должен с ужасом посматривать на колокольню Троицкого собора?»
        Донат уставился на Пани.
        - Что-нибудь с моим лицом? Уж не пожелтела ли я? Такое солнце! В тени загораешь.
        - Мне смешно, что ты, моя любовь, самая умная женщина на земле, занимаешься чепухой. Охотница за секретами. Секреты! Как ни таись, они будто вода на песке - не держатся.
        - Ты о чем?
        - О сплетнях, которые ходят по городу. Сидели мы сегодня на совете, от всех таились. Но с кем угодно могу поспорить, через день-другой наш разговор будет известен всему свету.
        У Пани едва заметно дрогнуло веко - вся внимание. А у Доната уши запылали и сердце колотилось в груди, будто он бежал без передыху десяток верст, будто он собирался прыгнуть в полынью между льдинами. Донат знал, что он собирается рассказать сейчас и для кого. Но ему хотелось сделать это. Назло Гавриле, который пугает, Прошке Козе, который никому не верит, Томиле Слепому - самой неподкупности…
        - Все болтуны и шуты! - почти кричал Донат. - Максим Яга распушил усы, будто кот: «Я пойду на Снетную со всем ополчением и пушками, я задавлю Хованского». Прокофий Коза руки в боки: «Давайте всем войском ударим на Любятинский монастырь, Хованский пойдет на выручку. Мы его заманим в битву, а потом ударим из города и разобьем!» А после Козы разбивал Хованского сам Гаврила: «Мы ударим большим отрядом на Любятинский монастырь. Князь пошлет ему в помощь часть своего полка. Тогда мы через Власьевские ворота по мосту пойдем на Снетогорский монастырь. Князю придется часть полка и сюда бросить, и вот тогда-то мы и двинем основное наше войско через Варлаамовские ворота на Снетную гору. На Любятин поведет отряд Прокофий Коза, на мост - Максим Яга, острожек осадит у Власьевских ворот Никита Сорокоум. Основное войско поведу я сам. В городе будет сидеть Томила Слепой. Завтра осаде конец. Хованский будет разбит».
        Донат выпалил все это единым духом, потом закрыл глаза и сквозь зубы процедил:
        - А теперь уйди, Пани, с глаз долой. Ненавижу я вас всех.
        Она встала и вышла.
        В груди Доната было пусто. Налил вина, выпил. В груди не прибавилось. Пусто было там. Может быть, уже на всю жизнь пусто. Подошел к зеркалу. Долго смотрел самому себе в глаза.
        - Лучше жить для себя, чем умереть за кого-то.
        - Верно! - сказала Пани. Она была тут как тут. - Донат, милый, ты молод. Тебе жить и жить…
        Битва
        Гаврила Демидов, всегородний староста Пскова, втиснутый первый раз в жизни в боевые латы, неестественно, будто кукла, сидел на коне, увешанном защитными бляхами и пластинами. Гаврила думал о том страшном, нечеловеческом деле, которое должно случиться по сигналу трубача, а трубач тот должен был трубить, завидя, как он, Гаврила, поднимает вверх десницу с саблей.
        Почему эти несколько тысяч человек готовы послушаться его и пойти за ворота, чтобы их там убили? Или им не страшно?
        Страшно. Вон какие острые лица у всех.
        Эх, люди! Нет бы бросить все эти железки, пойти по домам, к детишкам и женам! В хозяйстве столько дел непеределанных.
        Никто не уходил. И Гаврила знал, что вот сей миг поднимет он правую руку с саблей, трубач заиграет, и Прокофии Коза помчится со своими людьми на Любятинский монастырь, занятый ратными людьми князя Хованского, людьми, которые и не знают другой жизни, как только ту, где надо ходить в походы за своей погибелью.
        - Не пора ли? - тихо спросил Гаврилу Донат.
        В мыслях он был в битве. Уже колол, рубил.
        У него дрожало веко. С плеч по спине бежали струйки дрожи, явственные, как ручейки пота. Конь чуял это и тоже дрожал. Не страх это был - лихорадка нетерпения.
        В чужой, во вражеской крови собирался Донат утопить намять о вчерашнем постыдном, лживом, низком дне.
        Стоило Донату увидеть Гаврилу, и он опять был с ним. Он опять был готов умереть за него, за его Псков, за его правду. Донат настолько приготовил себя к смерти, что видел себя прорубившимся через ряды врагов, чувствовал, как пика врага прошла сквозь его сердце, верил - Гаврила отыскал его на поле боя, склонился над ним и поцеловал в мертвые холодные, но все еще алые губы.
        Донату и в смерти хотелось производить впечатление.
        - Не пора ли? - еще раз спросил Донат.
        - Рано, - ответил Гаврила громко, с тем чтобы внушить людям веру в себя. Староста, мол, знает, когда нужно отворять ворота и бежать в бой, чтоб не прозевать победу.
        О нет, Гаврила не понимал, что на войне такой счастливый миг и вправду есть, миг перелома и удачи, о котором гадают полководцы, который извлекают из моря случайностей построениями конницы и пехоты, формулами и цифирью, чтобы схватить его, этот счастливый миг, и оставить при себе, для себя, своего народа и государства на веки вечные. Гаврила не только не понимал этого, он не знал, что ему делать в следующую минуту после того, как он поднимет руку и все придет в движение. Но зато он знал другое. Он знал, что на войне все обязаны верить одному. Безверие - гибель. И еще знал Гаврила-староста страшную псковскую тайну, о которой догадывались немногие. У города был хлеб для осады на годы, было хорошее войско, были мирные люди, готовые воевать, было много ядер и пороха, стрел и свинца. Не было во Пскове одного: человека, который мог бы повести в бой не сотню, не две сотни и не три, а все эти тысячи людей, конных и пеших… Во Пскове не было полководца.
        И все-таки Гаврила медлил неспроста. Он должен был вот сейчас, чуя за спиной дыхание трех тысяч людей, решить для себя еще раз тот простой и важный вопрос: «А ради чего эти люди пойдут умирать?»
        И он вспомнил счастливую очередь псковичей, которая пришла ко Всегородней избе, чтобы получить хорошую одежду и сытную еду. Да, он, Демидов, накормил досыта сразу всех, всех, никого не прогоняя от стола!
        А Хованский пришел, чтобы восстановить несправедливость. Чтоб у одних было много, у других - ничего.
        И нужно было драться за волю!
        Хованский пришел, чтобы установить в городе всевластье окольничих, которые дела вершили не по разуму, а по прихоти, суд - не по совести, по капризу. Люди Пскова хотели быть судимы за вины свои, а не по деньгам своим.
        И нужно было драться за правду!
        Пусть, по делам государственным, но Москва согласилась на то, чтобы город голодал. За такое хозяйствование - по морде бы думным дьякам. По морде!
        И Гаврила рванул из ножен саблю. Сабля застряла. Он вытянул ее двумя руками, взял в правую и поднял над головой.
        Труба запела. Ворота распахнулись, и Прокофий Коза с пятью сотнями конницы поскакал к Любятинскому монастырю.
        Все пошло так, как и предвидел Гаврила. Из Снетогорского монастыря вышел отряд конницы и кинулся на помощь монастырю. Гаврила выждал, пока отряд этот пройдет больше полпути, и выпустил через Власьевские ворота тысячу конников Максима Яги. Максим Яга решительно миновал острожек и устремился к мосту, построенному Хованским. Путь ему преградила сотня охранения, но, увидев, что враг превосходит ее силы вдесятеро, отступила по мосту к монастырю и приготовилась к обороне.
        - Пора! - сказал Гаврила.
        И по знаку его все конные и пешие вышли за ворота. Впереди со своими тремя сотнями шел Донат. Позади него - пехота. За пехотою - конный отряд Гаврилы. По флангам - еще два отряда конницы. Армия была столь внушительна, что у Доната сердце билось вприпрыжку, гордая радость захлестывала. О своем вчерашнем деле он, конечно, не забыл, но вчерашнее казалось ему детской игрой в прятки. Голубки, записочки, голубые-зеленые ленты… Вот она идет - сила, и никакие голубки не помогут тому, на кого обрушится удар. Донат подумал, что он уже сегодня, после битвы, расскажет обо всем Гавриле, и камень спадет с его души, жизнь станет ясной. Как мыльные пузыри, лопнут лживо-радужные хитрости, и он, Донат, станет тем, кем он был на самом деле: нежным сыном, рубахой-парнем, товарищем, вселюбящим и любимым всеми.
        Гаврила поймет и простит. Он гений доброй воли. Даже псковские дворяне покорились ему. Прибыли с оружием и на конях. Дворян Гаврила определил под руку Никиты Сорокоума. У Никиты было своих полста стрельцов. Этот отряд староста, выйдя из крепости, послал к острожку против Власьевских ворот. Гаврила и пушки с собой взял, и фальконеты. Часть пушек он послал с Никитой - острожек громить.
        Псковитянки стояли на стенах. Поднялись на стену против Власьевского острожка мать Гаврилы Пелагея и мать Доната.
        Варя не пошла на эти страшные смотрины.
        А вот Агриппина времени не теряла, поняла она - пришел ее час. Переодела дьяка Дохтурова в женское платье, пистолет, подаренный Донатом, в узел сунула - и на стену, поближе к воротам. Глядишь, и за ворота можно будет выйти, а там как Бог укажет.
        Беда пришла сразу же после первого успеха. Максим Яга, увлеченный погоней, собирался захватить мост и по мосту с ходу ударить на Снетную гору.
        Его конница шла рысью. Передовой отряд выскочил на мост - по нему только-только отступили люди Хованского, - вдруг бревна разъехались, и лошади вместе со всадниками стали падать в воду. Остановить мчащуюся конницу удалось не сразу. Такое получилось месиво…
        А тут из острожка в спину Максиму Яге ударил сильный конный отряд.
        - Нас больше! - кричал Максим Яга, пытаясь остановить бегущих, собрать и повести в бой.
        Куда там - бежали вдоль реки, подальше от конницы Хованского.
        Максим Яга все же сколотил вокруг себя отрядик и, надеясь, что пример его образумит потерявших голову, бросился на конницу. И может быть, видя его успех, псковичи опамятовались бы, но Максим и саблю в крови не успел обагрить.
        Когда до конной лавы оставалось не больше двух десятков саженей, в него выстрелили и попали. Максим Яга был старым воином. Он знал: вылетишь из седла - затопчут. Он удержался на лошади, и она принесла его под чужие сабли.
        Ударный отряд псковичей - отборная конница была разбита и рассеяна.
        Видел Гаврила Демидов, как рушится здание битвы, им самим построенное. Только теперь понял - ошибся. Нельзя было оставлять в тылу укрепленный острожек.
        Как в шахматах. Ход назад - полное благополучие. Одна ошибка - и проиграна вся партия. А ведь понимал Гаврила значение острожка. Послал же он к нему Никиту Сорокоума.
        Послал, да поздно. А знал бы, зачем посылает, отменил бы приказ. Эх, кабы наперед умным быть!
        Никита Сорокоум подошел к острожку и повел своих людей на приступ.
        В острожке народу мало было, но уже возвращался назад победивший Максима Ягу отряд.
        Нужно было опередить его, до прихода взять крепостенку.
        Резво бросился вперед Сорокоум. Втянулся в бой и только тут посмотрел назад и ахнул. Дворяне за ним не пошли.
        Они стояли в двухстах саженях и смотрели, как полсотню Сорокоума окружают. Как Сорокоум отбивается. Как выпало у него из рук оружие. И как больше половины из его людей попали в плен.
        Конный отряд Хованского, решавший сегодня битву, теперь двинулся на псковских дворян. Дворяне сразу отошли под стены города, бросив неприятелю пушки. Эти пушки тут же были повернуты на Псков.
        Понял Донат, сколько они стоят, невинные загадочки, переданные неприятелю. Донат видел, как рассыпался отряд Максима Яги. Не спрашиваясь у Гаврилы, повернул он своих людей налево, на помощь Яге, но никого не спас.
        Максим Яга был убит, отряд его рассеян. Донат видел предательство дворян, видел, как стрельцы Хованского брали в плен Сорокоума и его людей.
        Когда Донат, опоздав, прискакал к острожку, по нему ударили из пушек. Под Донатом убило коня, он вылетел из седла, упал наземь.
        «Пропал!» - подумал он и закрыл глаза. Нет, он был жив, разжал веки. Перед ним казак. Пикой к нему с лошади тянется. Донат схватился за пику, дернул на себя с такой силой, что казак слетел с лошади. Донат вскочил, прыгнул в седло.
        Прискакал к Гавриле. Хотелось крикнуть: «Это я вас предал! Убейте!»
        Но крикнул он другое:
        - Дворяне предали Сорокоума!
        Гаврила приказал остановить войска.
        Ему стало ясно: псковичи разбиты. Битва, которой не было, проиграна. Но не проиграно дело.
        У Хованского нет сил, чтобы взять город приступом. Псковские уездные города - на стороне Пскова. Люди Хованского голодают. С кормами для лошадей плохо. Нет, дело не проиграно.
        - В город! - приказал староста.
        Горе
        Пелагея видела со стены неудачу сына. Видела и мать Доната, как убит был под Донатом конь, как ускакал он на чужой лошади.
        - О Господи! - молила она Бога. - Пронеси!
        Пелагея не молилась.
        - Какой был хлебник! - только и сказала она о Гавриле. - Потомственный.
        Хованский сидел на Снетной горе ни жив ни мертв. Даже победы над Максимом Ягой и Сорокоумом его не обрадовали.
        Когда же псковичи повернули, князь запретил их преследовать. Избави Бог рассердить такую силу.
        Приказ его не достиг острожка перед Власьевскими воротами. Здесь, после таких удивительных побед, московские казаки и стрельцы чувствовали себя героями. На радостях подкатили они отобранные у Сорокоума пушки под самые стены города и стали бить по зубцам.
        - Пойдем отсюда! - испугалась мать Доната.
        - Погоди. Дай испить позор сына до конца. Дай…
        И не договорила. Ядро ударилось о зубец, под которым они стояли. Вспыхнуло розовое пламя.
        - Убили! - закричали женщины. - Мать Гаврилы убили и сваху ее.
        - Мать Гаврилы убили! - понеслось по городу.
        Донат услышал эти слова. Спрыгнул с коня. Схватил первую встречную женщину за плечи:
        - Кого убили?
        Перепачканный чужой кровью, покрытый пылью и пороховой гарью, с глазами, остановившимися в одной точке, он был страшен и жалок. Руки у него тряслись.
        Женщина рванулась из его рук и убежала.
        - Кого убили? - спросил он другую женщину, протягивая руки к ней, как за подаянием.
        Женщины Пскова бежали прочь со стен, и все шарахались от Доната, будто от чумы.
        «Уж не знают ли они, что их предал я?» - пронеслась в голове дикая мысль.
        Навстречу шла Евдокия, та Евдокия, которую он когда-то повстречал у Прокофия Козы. Донат рухнул перед нею на колени:
        - Кого убили?
        Евдокия остановилась:
        - Матушку твою убили, Донат.
        - Ты не ошиблась? - спросил он ее тихо и с удивлением увидел, что руки у него перестали дрожать.
        - Я не ошиблась, Донат. Их обеих убило, одним ядром.
        - Матушку и Варю?
        - Какую Варю? Нет, не Варю. Пелагею, матушку Гаврилы-старосты.
        - Вон оно что! - Донат скорбно покачал головой, словно разговор шел о чьей-то посторонней смерти. - Вон оно что!
        Евдокия помогла ему подняться. Привела ему коня.
        - Я не заберусь в седло, - сказал ей Донат.
        - Ногами идти дольше. Я помогу, подсажу. Конь сам принесет тебя ко двору твоей полячки.
        Донату хотелось попросить эту девушку, чтобы она взяла его к себе, чтоб она научила его жить по-новому.
        - Ногу давай! - повторила Евдокия.
        «Поздно, - сказал себе Донат. - Поздно проситься под твое крыло, девушка!»
        Он ухватился за гриву коня, и Евдокия подтолкнула его в седло.
        - А как же матушка? - спросил он. - Как же я оставлю ее?
        - Когда будут отпевать, за тобой придут… А сейчас ее не надо видеть. В них - ядром…
        Донат наклонился к Евдокии с седла и сказал ей шепотом:
        - Это я во всем виноват. Поняла? - И прижал палец к губам.
        Евдокия взяла коня за повод и пошла к дому Пани.
        Казнь
        Тот страшный день длился бесконечно. Ревел медногласно во все колокола град Псков.
        Перед народом на дщан поставили архиепископа Макария.
        Ему выговаривал Томила Слепой:
        - Ты, Макарий, владеешь в Троицком дому многими запасами, лошадьми и людьми. Но ты городу ни в чем не помощник. Запасами не делишься с бедными и маломочными людьми. Лошадей для ратного дела не даешь. Не пустил нынче в бой своих детей боярских и дворян…[22 - Дети боярские и дворяне - были светские и духовные. Духовные находились на службе у Церкви.] Знаешь, с начальными людьми у нас плохо. Все мы в ратном деле неискусны, и от твоих ратных людей нам была бы великая польза. Где же ты был, Макарий, когда нынче под стенами били наших людей и брали в плен и Никиту Сорокоума, дворянами брошенного, пленили? Где ты был, Макарий, со своим словом и со своими людьми?
        - Я вашему воровству не помощник! - сердито крикнул в ответ Макарий.
        Эх, как взметнулась площадь, будто огонь из-под крыши горящего дома вымахнул.
        - Смерть!
        - Нет! - возразил народу Томила. - Мы попов не трогаем. Но отныне тебе, Макарий, в Троицком дому до людей, и до лошадей, и до хлеба, и до денег - впредь тебе дела нет ни до чего. То все надобно городу.
        - На цепь его! - приказала толпа.
        И тут же палач заковал Макария в цепи, и отправили его в тюрьму.
        Навстречу ему вели дворян, предавших Сорокоума.
        Донат вошел в дом.
        Спотыкаясь, стал подниматься по лестнице вверх. Ноги подламывались. Сел на порог. Его бил озноб, рубаха взмокла от пота.
        К нему вышла Пани.
        - Донат, Боже мой! Что случилось? Ранен?
        Донат отстранил ее:
        - Я не ранен. Пришли служанку с водой. Я умоюсь и приду к тебе.
        Ему казалось, что он спокоен и похож на льдину, но голос его дрожал и ноги слушались плохо.
        Служанка принесла таз с теплой водой. Помогла ему расстегнуть ремни доспехов.
        - Теперь я сам. Уходи.
        Умывался Донат не торопясь. Надел свежее белье, легкое простое платье. Он знал, что сделает через минуту и что должен сделать через час. Теперь он и вправду был как льдина.
        Пани сидела за пяльцами.
        - Донат мой! Ты напугал меня! - сказала она, быстро накрывая платком вышивку.
        Он посмотрел мимо нее, на ковер над постелью. Там висел его пояс с талерами. Много ли их осталось?
        - Донат! - позвала Пани.
        Он не смотрел на нее.
        - По твоей милости, Пани, я убил сегодня своего друга Максима Ягу. Я предал Никиту Сорокоума - он в плену. Я расстрелял из пушек свою мать.
        - Не надо! - закричала Пани. Она видела, как рука Доната потянулась к сабле. - Ты страшен. Я ли виновата в том, чего ты хотел сам?
        - За свою вину я найду себе палача. За твою вину я казню тебя сам.
        Он медленно вытянул саблю из ножен. Пани рухнула на колени, схватилась обеими руками за лезвие сабли и целовала, целовала его сапоги.
        - Вот видишь… у меня… кровь…
        Она и вправду порезалась. Лицо в пыли его сапог. Прикажи ей вылизать их - вылижет. Доната затошнило.
        Он бросил саблю, сорвал со стены свой пояс и пошел вон из комнаты.
        Взгляд упал на пяльцы. Донат приподнял покрывало. На бархате золотом и серебром был вышит его портрет: красивый болван с капризными губами. На правом глазу лежала пушинка. Донат сдул ее, закрыл портрет покрывалом и быстро сбежал по лестнице вниз.
        Он не хлопнул дверью, но ушел из этого дома навсегда.
        Агриппина и Дохтуров бежали-таки. Когда в ворота заходили последние войска, Агриппина и «подружка» ее, высоченная красавица, пошли за город.
        - Куда?! - крикнули стрельцы-воротники. Агриппина глянула на них глазами бешеными, страдальческими. Сказала глухо:
        - Что-то мы своих мужей среди вернувшихся с поля не приметили! Пойдем на поле поищем.
        - Нельзя! К Хованскому попадете.
        - Хованский с бабами не воюет. Ну а коли кто сунется, у меня на таких вот что есть.
        Агриппина выхватила вдруг из узла пистолет и ткнула им в грудь ближайшему стрельцу.
        - Фу-ты, черт! Напугала! - шарахнулся он в сторону. - Ступайте! Бог с вами! А все ж поглядывайте.
        - Поглядим. Не бойся, - сказала Агриппина, взяла за руку «подружку», и они пошли в сторону Власьевского острожка. Там все еще не убраны были убитые псковичи.
        - Какие бабы! - тряхнул восхищенно головою стрелец. - Ради такой верности я бы из мертвых воскрес.
        На Рыбницких воротах ударили в сполошный колокол.
        - Чего там? - удивился стрелец.
        - Дворян казнить будут, - ответили ему.
        Стрелец посмотрел вслед уходящим «бабам» и удивился. Бабы, подхватив подолы, бежали что есть мочи к острожку. Теперь уже не бойкая тащила за руку длинную, а длинная волокла за собой бойкую. Ноги вскидывала под юбками по-чудному.
        - Куда они бегут? - испугался стрелец. И вдруг он все понял: - Длинная-то мужик. Мужик и есть. Бегунов, изменщиков проморгали.
        - Может, из пушки по ним шарахнуть? - спросил воротника пушкарь.
        - По мужику бы можно, да ведь с ним баба.
        - Баба ли?
        - Баба! Да еще какая!
        - Воскрес бы для такой-то из мертвых?
        - Воскрес! - исто повторил стрелец. - Для дружка-то как старалась. Говорила со мной - бровью не повела. А чать страшно ей было!
        А на Троицкой площади не шумели.
        - Афанасий Вельяминов! - прозвенел голос Томилы Слепого.
        На дщан взошел седой воин.
        Томила Слепой сказал ему:
        - За предательство городу Пскову - казнить тебя смертью!
        - Я служил государю и Русскому государству честно! А потому гляжу вам, люди, в глаза перед смертью прямо.
        Подошел к плахе, положил голову.
        Сверкнул топор палача.
        - Самсон Тюльнев!
        Вторая голова покатилась.
        - Воин Всеславин с сыном. Матвей Тимашов с сыном. Кирилл Горышкин, Петр Сумороцкий, Федор Нащокин, Богдан Чиркин.
        Десять голов слетело с дворянских плеч.
        Постояли люди, помолчали и тихо пошли с залитой кровью площади.
        На дщан быстро поднялся Гаврила Демидов:
        - Стойте, псковичи!
        Остановились.
        - Скажите, как будем дальше биться с князем Хованским? Нет среди нас больших воевод, нет! А дворяне, которые ратному делу обучены, воевать против князя не хотят. Что будем делать?
        Молчали.
        - Тогда послушайте то, о чем мы во Всегородней избе с ближними моими людьми думали… Выход у нас один - просить помощи в Литве. У нас заготовлена грамота к литовскому королю. Томила Слепой сейчас прочтет вам ее.
        - Нет! - глухо сказала площадь.
        Гаврила вздрогнул. Это был не крик, не шум, каждый человек на площади сказал «нет» будто бы про себя.
        - Почему же нет? - в отчаянии спросил у народа староста.
        - Нет! - громко сказали люди. - Не бывать Пскову под Литвой!
        - Никто о том и не помышляет! - крикнул Гаврила. - Мы хотим нанять обученных строю иноземных солдат и офицеров. Мы…
        - Нет! - взревела площадь. - Порвите грамоту свою!
        Гаврила склонил голову перед народом. Взял у Томилы лист с письмом, разорвал его на восемь частей.
        Поединок
        Донат постучал в дом Прокофия Козы.
        Тот обрадовался гостю:
        - Заходи. Щец пустых похлебаем.
        - Спасибо. Чего хмурый-то?
        Прокофий Коза рукой махнул:
        - О радостях ли думать?.. Беда за бедой.
        - Тяжелое время…
        - Тяжелое!.. Больно поздно у Гаврилы в мозгах прояснилось… Хотел воевать, никого не обижая. Все на дворян наших надеялся. Они ведь псковичи. Невдомек, что Хованский пришел под стены на защиту не нас с тобой, а этих самых дворян. Вон и моя жена, как узнала, что дворян казнили, «Злодеи!» - говорит, и к соседке убежала слезы лить… Не пожалела, - у Прокофия вдруг губы покривились, всхлипнул вдруг, - не пожалела Никиту Сорокоума, которого эти дворянчики на погибель кинули. Максимушку не пожалела… А, что там! Всех их надо извести, всех купцов, всех дворян, если победить хотим. Всех! А не то - они нас.
        Донат остановил его:
        - Погоди! Я к тебе за делом пришел.
        - Похлебаем щец, тогда и порешим все дела.
        - Я пришел к тебе, чтобы ты свел меня к Зюссу.
        - В тюрьму?
        - В тюрьму… Он мне должен жизнь отца. Я его вызову на поединок и разочтусь.
        - У Гаврилы спрашивал дозволения?
        - Его теперь без пользы спрашивать. Молчит. Думает.
        - Пусть думает. Может, не поздно еще. Одолеешь немца-то?
        - Одолею.
        - Я буду сражаться на шпагах! - сказал Зюсс, когда ему предложили выбрать оружие.
        Донат владел саблей, шпагу держал один раз в жизни, в ту ночь, на меже.
        - Шпага так шпага! - пожал он плечами.
        Донат сник. Приготовления к поединку закончились, а он уже ничего не хотел. Он не хотел даже убивать этого немца. Бились на людях. Дело честное.
        Зюсс дрался великолепно. Не прошло и минуты, как у Доната появились царапины на левом плече и на кисти правой руки.
        «Нужно быть внимательным!» - приказал себе Донат и тут же получил удар в грудь.
        Донат упал. К нему подбежали. Он оперся на чьи-то руки и, прежде чем потерять сознание, попросил:
        - Немца не трогать! Он мой! Я его вызываю, как только поправлюсь.
        Донат сказал это громко и ясно. Потом наступила для него тьма. Целый месяц он никого не узнавал.
        Ночью Гаврила был на чердаке Томилы Слепого. Томила писал грамоту.
        - Кому? - спросил Гаврила.
        - Анкудинову.
        - Тимошке? - Гаврила потянул у Томилы грамоту из рук и, не читая, порвал. - Народ запретил нам обращаться за помощью к чужеземцам.
        - Нам нужна всего тысяча солдат. Мы купим их через Анкудинова. Они придут, не заходя в город, но с нашей помощью разобьют Хованского, мы с ними расплатимся. И - до свидания!
        - Народ нельзя обманывать, - сказал Гаврила твердо. - Его и не обмануть. Все тайное становится явным…
        - Гаврила, сегодня все были против нас. Молчуны подняли головы. Недолго и до предательства. Подкупят стрельцов, впустят Хованского…
        - Потому и пришел к тебе. Народ недоволен нами. Нужно сделать так, чтоб нам опять доверяли.
        - Коровы дохнут от голода, - сказал мрачно Томила, - какое тут доверие.
        - Может, в поле под охраной косарей выпустить?
        В окошке мелькнула красная зарница.
        - Что это? - удивился Гаврила.
        - Пожар! Наши враги не дремлют.
        - Пойду посмотрю. Горит в той стороне, куда мне нужно по делу.
        - Ты один?
        - Один.
        - А телохранители где? Ночь на дворе.
        - Оттого и хожу свободно. Ночью все кошки серые… О косарях подумай.
        Гаврила ушел. Он собирался побывать у Пани, сказать ей, что Донат, раненный в грудь Зюссом, лежит у него, Гаврилы. В себя не приходил, но жив.
        Пожар был сильный.
        Гаврила прибавил шагу. И пришел он туда, куда собирался пойти с пожара, - пришел на пожарище: горел дом Пани.
        - Сама подожгла! - говорили в толпе. - Приживальщик побил ее, а она - полячка, гордая. От злости дом свой и сожгла.
        - Изменница она! - говорили другие. - Как узнала, что дворяне под казнь подведены, испугалась - и бежать. А дом зажгла, чтоб никто про тайны ее не узнал.
        Пожар соседним домам не угрожал. А то, что дом подожгли, сомнения быть не могло. Горел со всех сторон. И внутри горело, и крыша, всё разом. Такой дом от огня не спасешь.
        Вернулся Гаврила домой поздно.
        Варя сидела у изголовья бредящего Доната. В уголке, свернувшись, как котята, спали три девушки.
        - Это сестры пришли! - сказала Варя. - Агриппина бросила их и бежала с Дохтуровым из города. О Господи!
        Нет, не зарыдала.
        «Великая моя!» - У Гаврилы навернулись на глаза слезы: мать и свекровь погибли, брат еле жив, а ее хватило и на то, чтоб сестер меньших приголубить.
        Гавриле хотелось погладить жену по щеке, да побоялся. Тут и нежностью надломить можно. И - поцеловал!
        Посмотрела она на него: через все горе - любовь в глазах.
        - Поспи, - сказал он ей, - я погляжу за ним.
        Она послушно положила ему голову на колени и заснула.
        Московские дела
        Псков напугал Москву. Вот уже пять месяцев, как город вышел из повиновения и жил своими законами, своим умом. Да не это было самое страшное. Глядя на Псков, встрепенулись мятежные люди в Орле и Курске, в Царево-Алексееве-городе, в Переяславле Рязанском. Только-только притих Новгород, псковские уездные города все еще стояли на стороне мятежа. Тревожно было в северных городах. Тревожно было в самой Москве.
        Хованский одерживал мелкие победы и писал слезливые челобитные. Он не мог взять Пскова и не мечтал об этом, боялся наступления осени.
        Боялась осени и Москва. Развезет дороги - тогда Хованский будет бит. В распутицу помощи ему не окажешь. Ни людьми, ни продовольствием. Псковский и Новгородский края пришли в упадок. Крестьяне, занятые войной, разорились. Лошадей достать негде. В Новгороде собралось три тысячи солдат, которых нужно было отправить под Псков. Но на чем? Обыкновенная крестьянская подвода стоила безумных денег. Просили ни много ни мало десять рублей. И ни копейки не сбавляли.
        Не падет Псков до осени, - значит, осенью его не взять, зимой и подавно. И тогда… Тогда, глядишь, Псков получит помощь из Польши. А он ее получит. И тогда… Тогда придет на Русскую землю большая война.
        Алексей Михайлович, царь всея Руси, приказал пригласить в Москву представителей сословий на Собор.
        Первое собрание земства прошло четвертого июля. На собрании выбрали людей, коим тотчас пришлось покинуть столовую избу Кремля, сесть в возки и спешно ехать во Псков.
        Вести переговоры с псковичами, уговаривая их выдать зачинщиков бунта и впустить в город Хованского, должен был епископ Коломенский и Каширский Рафаил. С ним ехал архимандрит Андроникова монастыря Селиверст, черниговский протопоп Михаил, от дворян - воевода города Козлова стольник Иван Васильев сын Олферьев, московский дворянин Иван Еропкин, стряпчий Федор Рчинов, а с ними еще десять человек. Люди все в государстве известные. Все были на Соборе 1649 года, все подписались под Уложением[23 - Соборное уложение - сборник законов Русского государства.].
        Ехали выборные быстро, да чем ближе ко Пскову, тем меньше у них было прыти.
        Убежавший из города дьяк Дохтуров такое порассказал о новых псковских порядках, что Рафаил остановился в селе Медном и начал переписку с Москвой.
        Псковичи к грамотам придирчивы, а в патриаршей грамоте, которую вез во Псков Рафаил, было написано, чтоб город выдал пятерых или четверых заводчиков.
        «Сколько же требовать на выдачу, - спрашивал Рафаил, - пятерых или все-таки четверых?»
        Узнав об этой переписке, митрополит Новгородский Никон, натерпевшийся от своих бунтарей, стал уговаривать государя отказаться от наказаний. Написал он Алексею Михайловичу пространную челобитную. «Мне, богомольцу твоему, ведомо учинилось, что у псковичей учинено укрепленье великое и крестное целование было, чтоб друг друга не подать, а те четыре человека, которых велят им выдать, во Пскове владетельны, и во всем их псковичи слушают. А если псковские воры за этих четырех человек станут, и для четырех человек твоя вотчина около Пскова, и в Новгородском уезде, в Шелонской и Воцкой пятинах, и в Луцком уезде, и в Пустой Ржеве разорится. Многие люди, дворяне и дети боярские, их жены и дети посечены и животы их пограблены, села и деревни пожжены, а иные всяких чинов люди подо Псковом и на дорогах побиты, а я с архимандритами, игуменами и с новгородцами посадскими людьми и крестьянами, подводы нанимая дорогою ценою под ратных людей и под запасы, вконец погибли. Твоя отчина пустеет, посадские людишки и крестьянешки бредут врознь. Вели, государь, и тем четырем человекам, пущим ворам, вместо смерти живот
дать, чтоб Великому Новгороду и его уезду в копеечном разоренье не быть. А тем промыслом Пскова не взять…»
        Алексей Михайлович верил Никону, и вскоре Рафаил получил от государя ответ на запрос. Сначала пришло письмо из приказа требовать выдачи четырех заводчиков, а потом письмо от государя, где прощение получали все псковские бунтари, если только они согласятся быть на крестоцеловании и принесут вину свою.
        В эти дни к Хованскому в стан прибыл из Пскова хлебный обоз. С промедлением, а прислал-таки староста Михаил Мошницын то, что потребовал от него Ордин-Нащокин.
        Без подлости не обошлось.
        Хлеб Мошницын собрал для отряда Ивана Сергушкина. Только вот охрану обозу дать забыл и не забыл послать на Снетную гору верного человека с известием: по такой-то дороге в такой-то час ждите десять телег, груженных мукой и пшеном.
        Хованский от удивления головой качал. Хоть и ненавистен был ему Ордин-Нащокин, а нельзя не признать: ловок, полезен и предан. Написал Хованский похвальное слово о нем самому государю.
        Донат
        Была тьма, но Донат знал, что он жив. Если ты жив, надо жить. Во тьме? Тьма - для смерти. Для жизни - свет! Но как вернуть солнце и день? Сделать этого Донат не умел, и тогда он приказал себе: будь жив и жди!
        Стоило сказать эти магические слова, как тьма ушла, и вместо нее явилось синее вечернее небо, и на нем большая красная звезда.
        - Это я! - сказал Донат звезде. И она ему поверила.
        Огненный палец чиркнул по небу, звезда упала в высокую июльскую траву, полежала, остыла, и вот из нее вышли и потянулись в землю, к сокам, корни. Звезда начала расти, бутон ее цветка созрел и должен был лопнуть. Он раскрылся утром. Тихо и нежно. Но родился не цветок. Родился Донат. Да, это был он. И он был прекрасен, и все знали это, и все любили его наперегонки.
        Сначала он не понимал, за что его любят. И не понял, но он привык к любви.
        И тогда…
        И тогда лица людей стали расплываться, сплющиваться, налезать одно на другое. Это были уже не люди, это был ад. Донат догадался, куда он попал. Ему улыбались, а он видел клыки. На него глядели с нежностью, а он видел глаза, налитые кровью. Его обступил хоровод, но хоровод все сужал и сужал круги. И в улыбках уже не было любви, а только ненависть и злорадство. Все ближе, ближе. Он чувствовал горячее дыхание. Он догадался: его хотят разорвать на части.
        И тогда Донат выхватил из ножен саблю и стал рубить морды. Он рубил их день, и другой, и третий, а конца им не было. Пробился на холм, с которого можно было оглядеться, и увидел, что погиб. Морды заполнили всю землю до самого неба со всех четырех сторон. Он понял: ему не одолеть их в одиночку, всех ведь не убьешь. И тогда руки опустились, и сабля выпала…
        Он увидел вдруг, что ранен, что в груди его торчит пробка, которая закрывает страшную рану.
        Неужели никто не придет на помощь?
        И он увидал: на краю земли - Варя. Она идет к нему, но так медленно. Ей не успеть. И она плачет.
        «Боже мой! - воскликнул Донат. - Я мучаю лучших и любимейших людей. Как стыдно!»
        И он вцепился в пробку, затыкающую грудь, и вырвал ее. Черная кровь хлынула из груди, будто из бочки ударила струя вина.
        «Вот и все», - сказал он себе и всем.
        Но тут явился Гаврила. Он вырвал у Доната из рук пробку, закрыл рану и ударил его по щекам, приводя в чувство.
        Донат открыл глаза.
        У постели сидел Гаврила.
        - Спасибо, - сказал ему Донат и заснул без сновидений.
        С этого дня Донат пошел на поправку.
        Когда силы начали возвращаться и качающийся мир стал прочен, Донат узнал о переменах, случившихся во Пскове.
        Донат лежал у Гаврилы в доме. За ним ухаживала Варя и сам Гаврила. Он так часто был дома, что Донат в конце концов не выдержал и спросил Варю:
        - Почему Гаврила больше бывает дома, чем во Всегородней избе? Он охладел к делам?
        - Гаврила больше не староста, - ответила Варя.
        - Как так?! - Донат сел на постели. И вдруг обрадовался: - У меня не кружится голова… Но что ты сказала?
        - Гаврилу отстранили от дел. И Томилу Слепого. Теперь во Всегородней избе старостой сидит Михайло Русинов.
        - Дворянин?
        - Дворянин.
        - Почему же Хованский не в городе?
        - Хованского пока нет, но в городе с почетом встречен и живет на подворье Печорского монастыря царский посланник - коломенский епископ Рафаил.
        - Подожди! - остановил сестру Донат. - Давай по порядку.
        - Отдохни. Гаврила тебе лучше расскажет.
        Донат лег.
        - И вправду устал…
        Опять сел.
        - Но почему вы с Гаврилой в городе? Надо бежать!
        - Гаврила о том и слышать не хочет.
        - А ты?
        - Как он, так и я, - сказала Варя, уходя к печи.
        Перемены
        Погубила Гаврилу и его товарищей грамота в Литву.
        Долго молчал, сидя во Всегородней избе, Михайло Русинов. Но стоило Гавриле только раз не получить от народа одобрения, как Михайло заговорил, и все молчальники тоже.
        Как ни пекся о народе Гаврила, недовольных было много. Трудно в осаде жить. У торговцев убытки, ремесленникам работу некому продать. А главное - скот. Без выгона скот чах. Пришлось порезать коров! Летом. Мясо портится. Жара. На жаре большой кусок в горло не лезет. А шептуны тут как тут. Царь прощение всем обещает, коли одних только заводчиков выдать. Кто шептуну в глаза плюнет, а кто и задумается.
        После еще одной неудачной попытки сбить Хованского со Снетной горы собрал Михайло Русинов людей на Троицкой площади и обвинил Гаврилу в том, что на Литву он глядит, под Литву собирается отдать Псков. Народ и крикнул - быть старостой отныне не Гавриле, а Михайле.
        Устали воевать люди. Устали на своем стоять. Зима ведь на носу. Дрова готовить надо, сена накосить, хлебом запастись… Стрельцы бы и поддержали Гаврилу, а стрельчихи - нет. Пусть муж три рубля получает, да лучше с трехрублевым муженьком жить, чем вдовствовать.
        Двадцатого августа в Соборной церкви целовали у Рафаила крест старосты, выборные всех чинов люди, дворяне, казаки, подьячие, стрельцы Старого приказа и духовенство.
        Во всех винах целовавшие крест виновными себя признали, кроме статьи о том, где псковичей называли изменщиками за то, что писали королю литовскому изменный лист.
        Рафаил готов был послать в Москву гонца с радостной вестью, что начальные люди уже на стороне государя. Князя Федора Федоровича Волконского на свободу отпустили. Князь в тот же час и выехал из города без промедления, и правильно сделал, потому что на Рыбницких воротах снова бил сполошный колокол и народ собрался на площади.
        Томила Слепой со своими людьми потребовал Михаила Русинова и его товарищей на дщан и спросил его, зачем он и начальные люди целовали крест, признавая вину по статьям, где говорилось, что псковичи пытали шведа Нумменса, ограбили двор гостя Федора Емельянова, побили в уезде и в городе многих дворян, детей боярских, их жен и детей?
        Псковичи сообразили, что, принявши на себя вину по этим статьям, они могут быть судимы жестоко, и закричали:
        - Пусть целуют крест по этим статьям те, кто немчина пытал, кто Федора грабил, кто в уезды ездил и кто дворян казнил. Мы - ни при чем!
        Донат в этот день в первый раз после болезни решился пройтись по городу. Ноги сами привели его к дому Пани. Дома не было. Сгорел дотла. И Донат обрадовался. В пожаре он углядел символ: старая, двуликая, бездумная жизнь его выжжена огнем. Нужно жить по-другому, как люди живут.
        На площади шум, новые старосты уговаривают псковичей целовать крест на верность царю. Донат сразу устал и поскорее ушел домой.
        Гаврила был дома.
        - Ну, герой, поправился?
        - Почти.
        - Уходить тебе, Донат, из города надо, - сказал строго. - Ты славно бился за правду Пскова, ты на виду.
        - Но ведь Рафаил и царь обещали не трогать заводчиков.
        - В первый день не тронут, через неделю тронут, - сказал Гаврила.
        - Почему же ты сам не уходишь?
        - Мне уходить нельзя. Я - главный в заводе. Как я брошу в страшный час своих товарищей? Да и куда идти? В Литву? Я человек русский, мое место здесь.
        - Но ты же сам хотел призвать во Псков литовцев!
        - То дело другое. Я хотел нанять солдат и начальных людей для битвы с Хованским. Нанять - не отдать. И у московского царя на службе немцев много… Из Пскова я не пойду. Уйдешь, а дворяне все слова, когда-то сказанные, перевернут на свой лад да и учнут расправы чинить над невинными людьми.
        - А я бы хоть сегодня ушел из Пскова, - сказал Донат. - Но куда я пойду? Кто я?
        - Иди на Дон или на Волгу. В Московском государстве честь по сану, а не по уму. А на Дону да на Волге - вольно. Там и мужик может атаманом стать. Была бы голова!
        - Спасибо, Гаврила, за совет. Вот заплачу долг - и махну.
        - Зюсс?
        - Зюсс.
        - Куда ж тебе драться теперь? Ослабел после болезни.
        - Я еще денька три погожу.
        Двадцать четвертого августа возле Соборной площади выстроилась длинная очередь. Это пришли те, кто откликнулся на призыв епископа Рафаила. А позвал Рафаил целовать крест всех добрых людей, которые государеву указу послушны и которые ждут не дождутся мира, чтоб правдой жить.
        Целовать крест по сотням псковичи не согласились. Ну а добрых людей, жаждущих утолить мятеж, набралось больше трех тысяч. Это была победа над горделивым Псковом. Но ведь мирная! Псков не сдался на милость победителя, а согласился уговорить себя. Хованского в город так и не пустили. Псковичи были довольны. Достоинство их без ущерба, унижением не покороблено. Ну а то, что присягнуть придется, беда невелика, не на цепи ведут - сам идешь, своей охотой.
        В тот день выпустили из тюрьмы всех дворян, воевод, архимандрита Печорского монастыря, пленных, всех, кто сидел за верность государю, кто гоним был, а ныне сам мог стать гонителем.
        Донат пришел к тюрьме, чтобы встретить Зюсса.
        Полковник вышел одним из последних, и Донат с трудом протиснулся к нему.
        - Полковник, я жду тебя, - сказал он ему на немецком языке.
        - Боже мой, это опять ты!
        - Как видишь! Идем, я требую продолжения поединка.
        - Нет выше долга, чем долг чести! - высокопарно сказал Зюсс. - Где мы скрестим шпаги?
        - В любом укромном месте.
        Кто же ты есть?
        Они быстро пересекли площадь, вышли на высокий берег реки Псковы, зашли за церковь Богоявления на Лавах, вытащили шпаги. После болезни Донат как следует не окреп. Он берег силы и был скуп в движениях. Зюсс, наоборот, истосковался по свободе. Его несло в атаку, и он чуть-чуть позволил себе рисковать, махая шпагой больше, чем это нужно.
        Драчунов заметили мальчишки. Они расселись на соседнем заборе и, думая, что дяденьки бьются не взаправду, подбадривали их.
        - Я так не могу! - топнул Зюсс ногой. - Нас науськивают друг на друга сопляки, будто мы собаки есть.
        - Хорошо. Прекратим поединок, - сказал Донат, - перейдем в другое место.
        Они молча петляли по городу, пока не вышли к сгоревшему дому Пани.
        - Можно здесь, - сказал Донат.
        - Хорошо.
        Они кинулись друг на друга.
        «Как странно, - думал Донат, - стоял дом, жила в доме Пани, пан Гулыга учил драться на саблях, теперь пусто».
        Осенило! Вспомнил, как победил пана Гулыгу - заветным приемом Максима Яги. Вот он, Зюсс. Бьется, как на работе. Ни капли чувств в его повадках. Расчет и заученность приемов.
        «Буду жив, Максимушка, помяну!» - сказал себе Донат и сделал все, чему учил его старый стрелец. Два шага - и за спиной Зюсса, и проткнул его насквозь. Зюсс вскрикнул и стал оседать.
        - Я ранен, - прошептал он Донату. - Добей меня.
        Донат в ярости переломил шпагу. Не судьба. Враг снова жив. Не добивать же беспомощного?
        Донат перевязал немцу рану, дотащил до первого же дома и постучал. К нему вышла Евдокия.
        - Что стряслось?
        - Нельзя ли положить на время моего знакомого? Он ранен. Я за лекарем схожу.
        - Чего спрашиваешь? Неси.
        Донат нашел лекаря. Заплатил ему вперед и услал к Зюссу. Сам пошел в дом Гаврилы, поговорить с сестрами, Сестры после гибели матери и бегства Агриппины жили у Вари. Варя тоже была дома.
        - Я ухожу из города, - сказал он им.
        - Только не откладывай! - Варя умоляюще сложила руки.
        - Только не навсегда! - взмолились младшие.
        - Какая судьба ждет тебя, Варя, неизвестно. Где теперь дядюшка с тетушкой, неизвестно, - говорил младшим сестрам Донат, - а потому я хочу вам дать денег, чтоб нужды вы не знали, пока я буду в отлучке.
        - Где же ты возьмешь деньги? - удивилась Варя.
        - Там, куда мы их с тетушкой замуровали.
        Донат ушел вечером, вернулся под утро, набитый серебром и драгоценностями. Сестры обеспечены теперь на всю жизнь.
        Оставалось последнее дело.
        По черной лестнице Донат поднялся на чердак, где жил Томила Слепой. Томила сидел у свечи и читал.
        - Кто пришел? - спросил он, заслоняя глаза от света.
        - Это пришел я, Донат.
        - Вспомнил старика. Садись.
        - Я пришел покаяться в грехе… Это я, Томила, предал Псков в тот день, когда погиб Максим Яга и моя матушка.
        Томила пожевал губами.
        - Что же ты молчишь? - крикнул Донат. - Слышишь, это я предал вас!
        - А ты не рехнулся? - спросил Томила.
        - Я в здравом уме! Это я предал вас, слышишь?
        - Что же ты от меня хочешь?
        «Что же я хочу от него? - спросил себя Донат. - Я ничего ни от кого не хочу. Тогда зачем я здесь? Зачем я говорю все это? Прощения, что ли, пришел просить?.. Ах да, я хочу уйти из города чистым, как чист первый снег».
        Донат поднял глаза на Томилу. Томила читал. И Донат понял: от того, что было, ему уже не уйти. Пани была. Ордин-Нащокин был. Был Воин-Копье. Был поход на Остров. Все было. Донат положил руки на пояс. Пояс был тяжел от спрятанных богатств. Богатств Федора Емельянова, ограбившего город Псков ради того, чтобы он, Донат, мог не печалиться о хлебе насущном.
        Донат усмехнулся, сбежал по лестнице с чердака и пошел к Власьевским воротам.
        Деньги были сильны, как всегда, и скоро Донат шагал прочь от Пскова.
        Он шел туда, где всегда стояли готовые к отплытию тучи походов, где всегда находилось дело сабле.
        Он шел на Дон в казаки.
        Эпилог
        Думный дьяк Алмаз Иванов читал государю отписку Рафаила о приезде выборных во Псков и о принесении псковичами крестного целования. Отписка была подробная, длинная, но государь слушал ее, как Евангелие.
        - «А которые, государь, боярина князь Ивана Никитича Хованского полку дворяне и дети боярские были в городе по тюрьмам и за приставы, - читал Алмаз Иванов с вдохновением, - и те, государь, все из тюрем и из-за приставов освобождены ж и отпущены в полк к боярину ко князю Ивану Никитичу Хованскому со товарищи.
        И августа, государь, ко 24 число к твоему государеву крестному целованию приведено пскович всяких чинов людей с три тысячи человек, а достальных, государь, всяких чинов людей ко кресту приводим».
        Алексей Михайлович не выдержал и вскочил с трона. Алмаз Иванов тотчас замер, ожидая приказания, но государь махнул на него двумя руками:
        - Чти же ты! Чти!
        Алмаз Иванов перескочил через строчки, но поправляться не стал:
        - «Князь Иван Никитич Хованский со всеми твоими государевыми ратными людьми ото Пскова отошел, чтоб псковичам в том сомнения не было. А псковичи, государь, изо всяких чинов людей посылают к тебе, государю, с повинною челобитчиков».
        - Кто отписку привез? - перебил Алексей Михайлович.
        - «А с сею, государь, отпискою, - улыбнувшись, прочитал Алмаз Иванов, - послали к тебе, государю, сына боярского Панкратия Сухарева августа в 24 день…»
        - Пять рублей ему! - воскликнул государь. - Пять рублей ему в награду за такую весть!
        Гора спала с плеч. Полгода покоя не было. Теперь, когда в доме мир, можно ведь и о соседях подумать.
        - Из Новгородские чети заплатите, - уточнил государь, где Панкрату Сухареву получить его заслуженную награду.
        Алексей Михайлович сел на трон, посмотрел в окно, улыбнулся: небо пронзительно синее. Осень - чистый алмаз. Алексей Михайлович снова вскочил на ноги:
        - На охоту еду!
        Весь город Псков шел за двумя повозками. В первой сидели Прокофий Коза и Томила Слепой, во второй - Гаврила Демидов. На Прошке да Томилке - цепи, а на Гавриле вдвойне. Первую повозку охраняют два десятка казаков, а Гаврилу - вся полусотня.
        Их везли в Новгород, в тюрьму. Сидеть им там было назначено в цепях же до скончания их века.
        В вину им поставили не то, что заводчиками в мятеже были. За изменный к литовскому королю лист наказывали.
        Схитрил царь: я, мол, как народ решил. Народ за лист к литовскому королю Демидова и его товарищей со старост сместил, а я за эту вину великую - в тюрьму их.
        Толпа шла густая. Шли за городом, как хаживали к Троицкому дому слушать Томилу да Гаврилу. Шли за город, как шли за Гаврилой на Хованского. Воевода Львов, получивший назад городские ключи, сидел в Съезжей избе, будто на иголках. А ну как возвратится сейчас Гаврила назад во главе своего народа? А народ ждал его слова. Ждал-таки. Но Гаврила молчал, и толпа стала редеть.
        С процессией повстречался Ордин-Нащокин. Ехал в крытом возке, впереди обоза. Возвращался Афанасий Лаврентьевич на житье в город. Пропуская повозки, остановил лошадей, прильнул к щели в завешенном окошке.
        О, как спокоен был Гаврила!
        Тоскливо стало. Собакин сидел воеводой, теперь Львов. Все бояре да князья, и все безмозглые. Оттого и беды.
        - Мне бы городские ключи! - сказал Ордин-Нащокин вслух.
        Он не знал, что недалеко то время, когда ему вручат ключи родного града Пскова[24 - Ордин-Нащокин в последствии был воеводой Пскова.].
        Обозы разошлись.
        Толпа осталась позади.
        По дороге пылили горемычные телеги и кони стражи. За телегами, не оглядываясь, отделенный от процессии стеной пыли, шел одинокий человек. За плечами - котомка. В руках - лукошко с пузатой сулеей для воды. Видно было, человек собрался в далекую дорогу.
        Это Варя шла за Гаврилой.
        Из отписки псковского воеводы
        князя Василия Петровича Львова
        «А всполошный, государь, колокол с Рыбницкой башни мы велели снять и поставить в Зелейную палату».
        notes
        Примечания
        1
        СВЕЙСКИЙ - шведский.
        2
        ЧЕТЬ - четверть; равнялась двадцати четырем пудам.
        3
        ОКОЛЬНИЧИЙ - один из высших чинов в Древней Руси.
        4
        ДОВМОНТОВ ГОРОД - одна из крепостей Пскова, примыкающая к Кремлю.
        5
        Зепь - карман, нашитый на штаны.
        6
        ТАЛЕР (нем.) - серебряная монета.
        7
        МУНТЯНЕ - венгры.
        8
        ПРОТАЗАН - широкое копье пешего войска.
        9
        Немец - в старину русские всех чужестранцев из Европы называли немцами.
        10
        ОСЛОП - окованная дубина.
        11
        В Съезжей избе находилась администрация воеводы, во Всегородней - заседало выборное руководство города.
        12
        Воровать - слово имело другое значение, вор был иноземным захватчиком или политическим преступником.
        13
        Сотня - городская административная единица, сохранившаяся во Пскове в XVII веке. Сотни группировались вокруг приходских церквей и носили производственный характер. Например, в Мокролужской сотне из 22 соседей семеро были кузнецами.
        14
        Гость - купец.
        15
        Отдать за пристава - арестовать.
        16
        Во 158-ом году - значит в 7158 году. Этот год соответствует 1650 году нашего летосчисления.
        17
        НОРОВЯ - способствуя.
        18
        ЖИЛЕЦ - уездный дворянин, живший при государе временно, исполняя службу.
        19
        РАЗРЯДНЫЕ ДЕЛА - дела Разрядного приказа, который ведал сбором податей.
        20
        Фальконет - пушка, стрелявшая свинцовыми снарядами.
        21
        КАТУХ - хлев.
        22
        Дети боярские и дворяне - были светские и духовные. Духовные находились на службе у Церкви.
        23
        Соборное уложение - сборник законов Русского государства.
        24
        Ордин-Нащокин в последствии был воеводой Пскова.