Её Я Реза Амир-Хани
        В центре романа Резы Амир-Хани «Её я» - судьба тегеранской семьи Фаттах: дедушки, его сына и невестки, и их детей - Али и Марьям. Сюжет растягивается от времён династии Пехлеви (1933 г.) и вплоть до сегодняшних дней, фоном его служат исторические события и потрясения, через которые Иран прошёл в XX веке: шахские реформы, революция, война, попытки вестернизации и стремление людей отстоять свои самобытные традиции и образ жизни. Однако в фокусе рассмотрения автора - не столько политика и история, сколько сам человек, его противоречивый внутренний мир, его взросление и становление его личности, диалог с самим собой и с Богом, любовь и смерть. Повествование о жизни семьи сменяется погружением в субъективный мир мыслей главного героя, где время становится нелинейным, и текст наполняют воспоминания, ассоциации, мысли, краски, чувства, запахи. Среди всего этого пёстрого калейдоскопа ярким пятном высвечивается главный образ - возлюбленной, дочери соседей - красавицы Махтаб, трагически погибшей во цвете молодости в годы ирано-иракской войны при обстреле. Роман Резы Амир-Хани - тонкое, глубокое философское
размышление о бренности существования, о неизбежности смерти и бессмертии, о сути любви и об отношениях человека с Богом. Книга адресована широкому кругу ценителей художественной литературы.
        Реза Амир-Хани
        Её я
        Настоящее издание выпущено под эгидой Фонда исследований исламской культуры
        Предисловие
        Фонд исследований исламской культуры ООО «Садра» радо сообщить вам о начале выпуска серии современной иранской прозы под названием «Иранский бестселлер».
        Это принципиально новый и перспективный проект, который, как мы надеемся, вызовет активный интерес у наших читателей. Ведь известно, что художественная литература занимает особое место в русской культуре, которая дала миру великих и знаменитых писателей-классиков. Соответственно, чтение прозы является очень важной частью русского мировоззрения и досуга, это - непременная составляющая культурной жизни России. Несмотря на наличие собственной богатой литературной традиции, носители русской культуры всегда были открыты и к творчеству писателей из других стран, от Латинской Америки и Европы до Японии.
        Ведь художественная литература - это, наряду с наукой, философией, религией важный способ познания и осмысления реальности, без которого мировая культура бы оскудела. Принято думать, будто этот феномен чужд культуре данного региона, которая концентрировалась в основном на комментировании священных текстов, рациональном богословии, архитектуре и каллиграфии. Что касается собственно литературы, то в мире высоко ценятся произведения персидских поэтов-мистиков - таких, как Джалал ад-Дин Руми, Хафиз, Аттар, Фирдауси и др. Однако мало кто знает о прозе иранских авторов.
        Иранская культура на протяжении веков отличалась глубиной и многомерностью восприятия сакральных текстов. Именно поэтому Иран сначала подарил миру свою знаменитую поэзию, а позже, уже в ХХ и ХХI вв., привлёк внимание зрителей всего мира к собственному самобытному кино, которое не перестаёт завоёвывать награды на самых престижных фестивалях и симпатии знатоков и ценителей этого вида искусства.
        Современную иранскую прозу отличают те же особенности, что и иранский кинематограф: это внимание к судьбам простых людей и их внутреннему миру, сложный психологизм, тонкость и многообразие художественных форм, наличие философского подтекста, интерес к эпохе и повседневной жизни.
        Безусловно, ощутимо и взаимовлияние культур: так, в Иране русская литература пользуется особой популярностью. Иранскому читателю прекрасно известны имена А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, А.М. Горького, М.А. Булгакова - книги этих русских классиков постоянно переводятся, издаются и раскупаются, их легко можно найти на прилавке любого иранского книжного магазина. А раз эти произведения так любимы иранскими читателями, мысль о родстве культур и мировоззрения напрашивается сама собой. Действительно, несмотря на все культурные и религиозные различия, между русским и иранским менталитетом нет непробиваемой стены, они вполне комплиментарны друг другу. Поэтому стоит надеяться, что проза современных иранских писателей найдёт тёплый отклик в душах русскоязычных читателей.
        Разумеется, книги иранских авторов пронизаны специфическим восточным колоритом. Некоторые из них покажутся для неискушённого русского читателя чем-то новым и диковинным, но оттого - ещё более интригующим и интересным.
        Вместе с тем в иранской прозе затрагиваются темы, которые неизменны и традиционны для художественной литературы, вне зависимости от региона и культурных особенностей, - это любовь, смерть, отношения между представителями разных поколений, семейные проблемы, судьба и поведение человека в сложных экзистенциальных ситуациях - таких, как война, грандиозные исторические события. И тот подход, которым руководствуются иранские прозаики, опять же, очень близок к русской литературной и кинематографической традиции.
        Мы предлагаем вниманию читателей разноплановую прозу: от трагедии до социальной сатиры. Вместе с тем все эти книги объединяет одно - в Иране они стали настоящими бестселлерами и несколько раз переизданными, завоевав подлинную любовь множества людей. Это неудивительно, ибо так называемые вечные темы никогда не утрачивают актуальности. Так, в фокусе рассмотрения Резы Амира-Хани, автора романа «Её я», - трагическая любовь длиною в жизнь. Роман Мохаммада Резы Байрами с необычным названием «Мертвецы зелёного сада» повествует о судьбе репортёра Балаша на фоне переломных исторических событий, связанных с борьбой Азербайджана за независимость на фоне столкновений армии иранского шаха Пехлеви со сторонниками коммунистической партии «Туде». Романы Хабиба Ахмадзаде «Шахматы с адской машиной» и Ахмада Дехкана «Путешествие на 270-ю высоту» основаны на реальных событиях и посвящены важной, исполненной героического трагизма странице в истории Ирана - войне с Ираком (1980 -1988 гг.). Особой изюминкой обладают персидские сатирические повести и рассказы, высмеивающие косность, ханжество, лицемерие, парадоксы
семейных отношений.
        Мы с радостью и интересом ждём откликов, рецензий и предложений от наших читателей.
        1. Я
        Одна тысяча девятьсот тридцать третий год. Неширокая - в три прыжка перепрыгнешь - улица Хани-абад, такая же, как любая другая, да не совсем такая. Ибо сюда прибыли известные в народе семеро слепых нищих.
        - О, жители Хани-абада, не поскупитесь! Семи слепеньким на пропитание…
        «Абад» значит «обводненный и благоустроенный», но кто и когда обустроил улицу Хани-абад? Толком это никому не известно. Тянется она с севера на юг, от Казачьих казарм наверху до сада Моайер ол Ммамалек внизу[1 - В романе упоминаются многие реально существующие географические названия, улицы и т. д. Например, в современном Тегеране есть квартал Хани-абад, улица Мохтари и др. Казачьи казармы в Тегеране в настоящее время не сохранились. - Здесь и далее - примечания переводчика.Моайер ол Мамалек (1821 -1873) - зять Фатх Али шаха Каджара, был губернатором Йезда и главным казначеем страны.]. Посередине с ней происходят два события: одно - это встреча с улицей Независимости и второе - небольшой рынок Ислами. И то и другое - по левую руку.
        Если идти по улице Хани-абад с юга на север, то на левой стороне увидишь множество разных лавок. В начале улицы - лавка холодильников Хаджи-Голи, в летнюю пору вокруг нее полно повозок, дрожек и ручных телег. Отсюда снабжалось льдом пол-Тегерана. И только в этом месте незаасфальтированную улицу Хани-абад поливали водой. Одну за другой выставляли бесформенные льдины, в палящем зное они таяли, и этой ледяной водой вспрыскивали улицу.
        Дальше - другие магазины и лавки: жестянщики, печники, повозочники, в недавнее время перешедшие на производство кабин для грузовиков. После улицы Мохтари лавки становились более городскими: старьевщик, ткани, галантерея, парикмахерская, мясник, шашлычник, мороженщик.
        Все лавки были по левую сторону улицы. А по правую был глубокий овраг. И в нем полным-полно маленьких домиков, каждый размером не больше комнаты в богатых домах на другой стороне улицы.
        Семеро слепых как раз добрались до лавки старьевщика. Они сидели на обочине улицы и друг от друга ничем не отличались: все в одинаковой, старой и грязной одежде. Бог знает, какого цвета была эта одежда раньше, а теперь у всех темно-серая. Шаровары в пыли, оттого что на земле сидят. Они сидели, как обычно, в затылок друг другу, и первый из них гнусавил:
        - Семи слепеньким на пропитание… Не поскупитесь… Сжальтесь…
        Как только кто-нибудь подавал ему, он восклицал:
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Это была условная фраза. Когда последний в цепочке слепцов - седьмой - слышал ее, он вставал, на ощупь пробирался вперед и садился первым:
        - Семи слепеньким на пропитание… Не попади в руки подлецу… Пожалейте нас, чужестранцев… Аллах да вознаградит тебя!
        - Семи слепеньким на пропитание… Да не умрешь ты страшной смертью, да не сгинешь как собака…
        Таким образом, каждый из них получал подаяние, последний перебирался вперед и садился первым, и вся цепочка медленно продвигалась вдоль улицы. Вот они уже доползли до лавки старьевщика.
        Али Фаттах - а было ему лет двенадцать-три - надцать, не больше, он ходил в шестой класс - со своим дружком Каримом, шли по улице и гнали двух барашков. Али держал в руке кусок каменной соли, которым он подманивал черного барашка: тот бежал за ним и лизал его руку. Карим гнал коричневого барашка. Дойдя до слепых, Али остановился, достал из кошелька почерневшую серебряную монетку - шай[2 - Шай - старинная серебряная иранская монета в ^1^/^20^ часть крана, равнявшаяся 50 динарам.] - и подал ее первому слепому. Тот загнусавил:
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Последний в цепочке слепец поднялся, согнувшись в три погибели, и, опираясь на плечи товарищей, пошел вперед. Не успел он произнести «семи слепеньким на пропитание», как Али уже достал из кошелька новенький саннар[3 - Саннар - старинна иранская монета, ранявшаяся 100 динарам.] и отдал его Кариму:
        - На, эту ты подай.
        Карим рассмеялся:
        - Да брось! Пойдем лучше два мороженых с шафраном съедим - толку больше…
        Тут он взглянул на слепого и осекся. У старика веки закрывали пустые глазницы. Карим кинул ему в подол саннар.
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Последний в цепочке поднялся и пошел вперед. А Али по-детски порывисто присел и начал мерить пядями[4 - Пядь - старинная мера длины, равная расстоянию между растянутыми большим и указательным пальцами.] расстояние от одного слепца до другого.
        - Шесть пядей с небольшим! - объявил он Кариму.
        - Ну да, уже до конца лавки старьевщика доползли.
        - Может, к завтрашнему дню только до Сахарной мечети доберутся. Если дедушка их вечером не подтолкнет. Дед Фаттах вчера проходил тут, ускорил их от ледяной лавки Хаджи-Голи до жестянщиков. На целых десять шагов, и не простых шагов, а больших-пребольших…
        - Вроде тех, какими в туалет бегут, чтоб не осрамиться.
        - Ах ты грубиян!
        Посреди улицы Хани-абад была мечеть, прозванная Сахарной. Она стояла на углу переулка, который так и назывался - переулок мечети Канд. Если свернуть на него, то сначала проходишь бакалейную лавку Дарьяни, потом еще пару домов, а за ними - дом семьи Фаттах. В нем каждая комната просторнее самого большого из домов в овраге. День этот был последним днем лета, завтра - начало учебы в школе. Ожидалось приготовление гормэсабзи[5 - Гормэсабзи - жареное мясо с зеленью; приправа к плову.].
        Али сразу забыл о словах Карима. Счастливый, он вскочил с земли и отряхнул брюки. Потом рассмеялся и, поднеся кусок соли к морде барашка, побежал по улице - барашек за ним. Карим тоже поспешил было следом, но сразу отстал, и не потому, что вымахал дылдой неуклюжим, а из-за того, что гиве[6 - Гиве - род обуви с вязаным верхом и матерчатой подошвой.] у него были совсем рваные. Друзья миновали Сахарную мечеть и вскоре оказались возле дома. Али распахнул деревянную дверь и по крытому коридору пробежал во двор. В тот день у них дома готовили гормэсабзи. Али огляделся по сторонам и подвел барашков к гранатовому дереву возле большого бассейна. Те покорно под ним встали и начали жевать жвачку.
        Дедушка курил кальян у окна главной комнаты дома - залы, оттуда обзор двора хороший. Он увидел Али и сильно пыхнул дымом, а когда бульканье кальяна стихло, позвал внука:
        - Внучок, дорогой, подойди-ка сюда. Подойди ко мне… Оставь бессловесных животных там, где они есть…
        Али вскочил на выступ под окном и подтянулся за подоконник. В это время с заднего двора показались Искандер и Муса-мясник. Муса поглаживал лезвием ножа по краю блюдца.
        - Хадж-ага! - обратился Муса к деду. - С вашего разрешения забью их под гранатовым деревом. Ради удачного возвращения вашего сына и ради благополучия внуков ваших.
        Дед прижал к груди голову Али и поцеловал его. Потом окликнул работника:
        - Искандер! Ты напои животных сначала… И когда резать будетете, за ноги не держи их… Пусть души отдадут спокойно. И «бисмиллях» не забудьте, чтобы не осквернить все дело…
        Али соскочил на землю, и дед окликнул его:
        - Ты куда?
        - Дед, товарищ мой за дверью стоит. Забыл я… Прости! Прости!
        - Какой товарищ? Сын Искандера?
        Али, кивнув, бросился к дверям. Пока бежал длинному крытому коридору, споткнулся пару раз и чуть не грохнулся на пол. На улицу выскочил, а Карима нет. Добежал до конца переулка. Там на табуретке перед своим бакалейным магазином сидел господин Дарьяни. На его бритое безусое лицо противно было смотреть. Отсюда он за всеми присматривал. Али обернулся на его магазин, и господин Дарьяни со своим сильным азербайджанским акцентом, спросил:
        - Эй, Али, что случилось? Куда бежишь так?
        Али неохота было разговаривать с болтуном Дарьяни.
        - Куда бегу? Господин Дарьяни, Вы тут поблизости некоего Карима не видели?
        - Кого?
        - Карима!
        Дарьяни рассмеялся:
        - Говорит, как папаша его. Хитрец! Когда он из поездки-то вернется?
        - Кто? Карим?
        - Тьфу ты! Отец твой когда вернется?
        - Когда рак на горе свистнет!
        И Али выбежал на улицу, а Дарьяни продолжал говорить, обращаясь то ли к Али, то ли к себе самому:
        - Когда он из поездки дай Бог здоровым вернется, пусть гостинцев не только властям предержащим, но и нам немножко перепадет. Соседей пусть не забудет.
        Али посмотрел в оба конца улицы. Дрожки, брички и грузовик «Джеймс» вдалеке. Если бы не искал Карима, обязательно побежал бы туда, чтобы разглядеть грузовик поближе… Но сейчас бросился к оврагу. Семь слепцов продвинулись еще на несколько шагов. Он помолился про себя, чтобы они добрались до конца улицы, прежде чем зарядит осенний дождь. Заглянул в нижний сад - Карима нет как нет.
        Раздосадованный, направился к дому. В начале переулка Сахарной мечети его опять окликнул Дарьяни:
        - Ну как? Нашел своего Карима?
        Али ему не ответил. Дверь дома оказалась запертой. Он постучал мужским дверным молотком[7 - В старинных иранских домах использовались два дверных молотка, различающихся по звуку: женский и мужской. Женщина-хозяйка, отпирая дверь, могла не закрывать лицо, если слышала по звуку, что посетитель - другая женщина.]. Искандер был во дворе и подошел открыть.
        - Иду, иду. Это ты, Али? Так стучишь, словно отец твой из поездки вернулся.
        И ему Али не ответил. Он небыстро прошел по крытому коридору и через двор, намеренно не глядя туда, под гранатовое дерево. Дедушка оторвался от кальяна.
        - Ну что случилось? Где твой дружок?
        Али помахал кистями, словно крыльями.
        - Дружок улетел.
        - От такого дружка лучше держаться подальше. Худой пример друг с друга не берите. А то ты вертопрах еще тот!
        - Я не вертопрах! Я тебя об одном прошу, дед: маме о моей дружбе с Каримом не говори.
        В этот момент в комнату вошла мама с большим подносом в руках.
        - Ты где был, Али? Не захотел попрощаться со своими барашками?
        Али повернулся к ней. Мама отдала поднос Мусе-мяснику, чтобы он выложил на него бараньи сердца и печенки. В это время Искандер, освежевав второго барана, повесил его на крюк под деревом, рядом с первым. Али не мог смотреть на ярко-розовую кровавую тушу. Подбежал к водоему, и его стошнило в воду. Мать подошла к нему и обняла:
        - Кто тебя знает, чего ты наелся там на улице? Наверняка с Каримом шатался? Да?!
        Дед рассмеялся и запыхтел кальяном. Мама взяла Али за ухо и так, чтобы Искандер не услышал, сказала ему:
        - Сто раз говорили тебе, с задорожными не дружить. Добьешься того, что Искандера с женой без работы оставят. Отец вернется и выставит их за порог.
        Али ничего не ответил - он стоял, нагнувшись, на бортике водоема. Дед сурово предостерег его мать:
        - Эх, невестушка дорогая! Травка козлику должна по душе прийтись. Козлику откуда знать, задорожный там или сын Хадж-Али Наки, - какая ему разница? Дружба адреса не знает.
        Потом он посмотрел на Али. Их взгляды встретились.
        - Травка козлику должна по душе прийтись. А козлик - сладкоежка у нас! Где коня ты привязал? Ну-ка скажи мне! На лугу возле цветков… Чтоб не видели следков…
        Али не произносил ни слова. Он смотрел на воду бассейна, в зеркале которой покачивались обе туши. Плохо было у него на душе. Он встал, вошел в залу и сел на подоконник, обратившись к деду:
        - Мой барашек был черный. А Карима - коричневый. Знаешь почему?
        - Нет!
        - Мне коричневый цвет больше нравится. Поэтому я и отдал его Кариму.
        - Молодец, парень! Мой внук…
        - Но сейчас, когда с них шкуру сняли, уже не видно, какой из них мой.
        - Почему же? Видно. Твой слева. Черненький.
        - Откуда знаешь?
        - А голова-то черная.
        Дед указал Али на голову барашка. Черная голова вытаращенными глазами смотрела на правую тушу.
        - Видишь? Смотрит во все глаза.
        - Так он смотрит на правую. А ты сказал, что мой слева.
        - А глаза никогда на себя и не смотрят. Все время смотрят на дружка закадычного. Это уж первое правило настоящей дружбы.
        Али скинул с себя обувь и вошел внутрь залы. Со двора слышались голоса матери и его старшей сестры Марьям, дающих указания Искандеру. Али вдруг потянуло в сон. Дед, увидев это, отвел внука к диванчику и положил его голову на валик. Али закрыл веки, и не прошло и минуты, как он уже спал.
        Во сне он увидел Карима, которого подвесили к дереву. Тот был голый, без одежды, и его вздернули ногами на крюк. И вот старшая сестра Али Марьям, сестра Карима Махтаб, Искандер и его жена - все побежали к дереву, на котором висел Карим, а дерево начало отдаляться от них. Мама кричала издалека: «У всех задорожных такая участь, потому что едят всякую дрянь». Мамин голос все преследовал Али. То с одной стороны, то с другой. Потом ее голос забрался на ветки дерева, а оттуда по ошибке спрыгнул вниз в ухо Карима. Дерево все больше отдалялось, и тут Али увидел себя. Его отрезанная голова лежала на подносе и следила глазами за Каримом, висящим на дереве, а дерево уходило все дальше. И вот уже глаза Али потеряли из поля зрения Карима, но Махтаб, малолетняя сестричка Карима с прямыми каштановыми волосами, так повернула его голову, что он опять стал видеть Карима. Среди бульканий кальяна раздался голос деда: «В этом первое правило дружбы. Голова человека должна быть на медном подносе, и кто-то должен ее поворачивать и направлять на дружка его…» Тут голова Али на подносе затряслась и загремела вниз…
        …Голова его загрохотала и скатилась с диванного валика на пол. Он проснулся. Весь дом был наполнен приятным запахом мяса. Одним из тех запахов, учуяв которые дед говорил матушке: «Невестушка дорогая! Этой едой ты угости - пусть хоть одной лепешкой - семерых соседей. По всему кварталу от еды твоей вкусно пахнет».
        Стало быть, жарили баранину. В зале было четыре двери, причем одна из них вела во двор. Али подошел к окну залы.
        Был последний день лета. Мать по одному брала куски мяса и подавала Искандеру, а тот бросал их в глубокую сковородку. Дрова под сковородкой разгорелись хорошо - были серо-пепельными. И сильно пыхали оранжевыми языками пламени. Когда очередной кусок мяса падал на сковородку, поднималось сильное шипение, и мясо быстро румянилось в растопленном сале барашков. Запахи жареного мяса, жира и дыма смешивались и наполняли собой воздух. Потом это мясо сложат в пузатые горшки - хомре - и опустят в погреб[8 - По иранской традиции мясо, жаренное в собственном соку, заготавливается на зиму и сохраняется в закрытой посуде.] рядом с домашним водохранилищем. Вначале над мясом будет слой жира толщиной в пядь, потом баранина впитает его. И зимой из этой баранины будут готовить разные блюда.
        Нани, жена Искандера, из крытого коридора вошла во двор и, как всегда, громко поздоровалась. Ответил ей только дед. Она принесла свежий хлеб, завернутый в узел, и этот узел взяла из ее рук Марьям. А Нани подошла к сковородке и заняла место матери, чтобы подавать мясо Искандеру.
        - Благослови Аллах Мусу-мясника! - сказала Нани. - Откормлены на убой. Мясо его убоиной не пахнет. Такой запах вкусный по всему кварталу, прямо от лавки Дарьяни чуешь его.
        Дед повернулся к мамаше Али и Марьям, сидящим рядышком, и сказал:
        - Что я говорил, невестушка дорогая? Ты этой едой угости - пусть хоть одной лепешкой - семерых соседей. По всему кварталу пахнет. А нам мало будет - не беда. Соседский кусок, он… Марьям-джан! А ты налей большую миску семи слепым, дело хорошее. Искандер им отнесет.
        Марьям пошла за посудой. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать - на четыре года больше, чем Али. Похожа на него: такие же сросшиеся брови, губы как красный бутон, а про кожу ее Нани говорила, что ни румян, ни белил ей никогда не потребуется. Незаметно Марьям превратилась во взрослую девушку, и уже многие юноши квартала с нетерпением ожидали возвращения ее отца из поездки. Эти юноши отродясь к Сахарной мечети не подходили и вдруг стали ставить рядом разбросанные туфли её деда…[9 - Ставить чьи-либо разбросанные туфли означает прислуживать, подхалимничать перед кем-либо.]
        Марьям вынесла из кладовки глубокие фарфоровые чаши-пиалы, увидев которые мама сказала ей:
        - Марьям! Такими чашами не разбрасываются. Может, что другое возьмешь?
        Марьям возразила:
        - А где у нас то, чем разбрасываются?
        Она поставила на большой поднос семь пиал, и Нани половником в каждую налила горячего мясного бульона. Дед еще велел Марьям одну пиалу отнести Дарьяни. Потом он заметил Али, выглядывающего во двор из окна.
        - Ага, проснулся? Иди-ка сюда, шалопай. Бери свежий хлеб из узла и поешь горячего мяса с бульоном. Оно с пылу, с жару самое вкусное. Ты это мясо до семидесяти лет будешь помнить.
        - До семидесяти лет?! Дед, семьдесят лет - это много.
        - А это мясо стоит того! Мясо, жаренное в собственном соку, - оно запоминается.
        Али посмотрел на сковороду. Запах свежего хлеба и жареного мяса опьянил его. Он выскочил во двор и приблизился к крыльцу. Взял хлебную лепешку, но, когда подходил к сковороде, увидел голову черного барашка, глядящего ему прямо в глаза, и остановился как вкопанный. Тоскливо ему стало. И стыдно оттого, что слюнки текли. В его памяти этот черный барашек еще глядел на него живыми глазами. Марьям заметила состояние брата.
        - Что с тобой, Али? Чего остолбенел?
        - Провокаторша! Ничего со мной не случилось. Мое личное дело, мадам сыщица.
        Марьям сердито погрозила ему, потом сказала матери:
        - Матушка! Али вроде как Искандера попросить стесняется. Положите вы ему мяса на хлеб, а то ведь бедняга голодный, скандалить начнет.
        Потом она потихоньку шепнула Али:
        - Видал мадам сыщицу?
        Мама сошла с веранды во двор, взяла из рук Али лепешку и протянула ее Искандеру, чтобы тот положил на нее мяса. Но Али вдруг подбежал к Искандеру со словами:
        - Дядя Искандер! Это мясо черного или коричневого барашка?
        Искандер пробормотал что-то невнятное: вопрос Али сбил его с толку. Дед, рассмеявшись, крикнул с крыльца:
        - Это мясо коричневого!
        Тогда Али взял свою лепешку из рук Искандера и отдал ее Нани. Сопровождаемый удивленными взглядами матери и всех остальных, он сходил за еще одной лепешкой и сказал:
        - Нани! Поджарь мясо черного, то, которое еще не трогали.
        Нани с удивлением взяла несколько кусков с края подноса и отдала их Искандеру, тот бросил на сковородку. Скоро они подрумянились, и он достал их половником. Али поднес ему одну из лепешек для мяса, откусил от другой и сказал Искандеру:
        - Дядя Искандер! Теперь на эту немного от коричневого барана.
        Потом Али поднес обе лепешки с мясом дедушке и очень спокойно сказал ему:
        - Смотри, дед! То, что я ем, это из барана Карима. А вот это будет полезно Кариму покушать, это из моего барана. Своего собственного барана человеку есть не рекомендуется.
        - Болтун ты! И что, понесешь теперь Кариму?
        - Ну да. Это же та самая настоящая дружба, о которой говорили. Для товарища ничего не пожалею. И я не шататься иду куда попало и не попугайничать, а к товарищу иду, как благородный человек.
        Проговорив это, Али побежал на улицу. В крытом коридоре он чуть не столкнулся с Марьям, надевавшей чадру перед выходом из дома. Тут же стоял поднос с пиалами мясного бульона. Увидев то, что несет Али, Марьям воскликнула:
        - Ага! Хлеб с мясом! Кому это?
        - Мадам сыщица ведет следствие? Сегодня и ежедневно! Представление в театре «Лалезар»!
        - Значит, не скажешь? Так? Хорошо. Но я знаю, это ты Кариму несешь. И скажу маме. Согласен? Мама!
        - Замолчи! Провокаторша…
        - Замолчу при одном условии.
        - Каком?
        - Что ты отнесешь эту чашку Дарьяни.
        - С какой это стати?
        - Мама!
        - Ну хорошо, отнесу! А чего ты сама не отдашь ему?
        - Вот так защитничек чести сестры. Приди в себя! Как я могу к чужому мужчине пойти?
        Али удовлетворился ее ответом. Да и что ему оставалось? Он переложил обе лепешки с мясом в одну руку, другой взял чашку с бульоном и побежал к Дарьяни.
        - Господин Дарьяни, прошу вас!
        - Ага. Пожертвование принес? Принимается.
        - Это не пожертвование.
        - А что же?
        - Почем мне знать? Жаркое, которое мы на зиму делаем.
        - Чего ж не подождали, пока твой отец из России вернется? Тогда бы и забивали баранов. А теперь еще одного забивать придется.
        Али, немного подумав, сказал:
        - Вы правы, для нас это нехорошо получилось. Для баранов - тоже. Но для вас-то - вполне нормально.
        - Хитрец! Однако говоришь ты правильно. Так когда хозяин твой вернется?
        - Я ведь сказал уже: когда рак на горе свистнет.
        - Хитрец! Я почему спрашиваю: у вас кредит кончился, у тебя и твоей сестры. Деньги, которые отец твой оставлял мне, позавчера иссякли.
        - Все деньги? Как это может быть?
        - А так, что твоя сестра позавчера всем-всем девочкам своей школы купила конфет - помадок.
        - Всем девочкам?! Вот провокаторша, да еще растратчица!
        - Только ты не болтай об этом. Она меня уговорила. А мне что? Я ей говорю: многовато тратишь. А она: ты, мол, у отца берешь деньги вперед, так оплачивай. Ну, что я мог сказать?
        - Помадки! Значит, с девчонками на улице помадки лопать - это прилично, а если я отказываюсь чашку отнести, то я плохой защитник чести? Ну я ей сделаю похлебочку - вкусный бульончик…
        Дарьяни рассмеялся. Али наскоро попрощался и выскочил на улицу. Держа в руках две лепешки хлеба с мясом, он чувствовал, как они постепенно остывают. Вот-вот жир густеть начнет. Он хотел было побежать, однако подумал, что в таком случае ветер будет обдувать лепешки и они еще быстрее остынут. Так он и не мог ничего выбрать - то ли бежать, то ли тихо идти.
        На улице он увидел Мустафу-дервиша - в белой длинной одежде, с седой бородой, держащего в руках серебряную чашку для подаяния. Дервиш шел размеренно, точно шаги считал. И при каждом шаге восклицал:
        - О, Али-заступник![10 - Али - первый имам шиитов, муж дочери пророка Мухаммеда. В Иране приняты восклицания с именем Али, имеющие различные значения, например, возглас «О, Али!» произносят при поднятии тяжестей (соответствует русскому «раз, два, взяли!»). Слова дервиша «О, Али-заступник!» относятся к категории подобных возгласов.]
        Али замедлил шаг. Многие говорили, что у дервиша не в порядке с головой, хотя Хадж-Фаттах, дед, наоборот, очень уважал дервиша, а Али брал пример с деда. Он негромко поздоровался с дервишем, а тот, заметив Али, откашлялся и сплюнул в арык. Потом, словно говоря сам с собой, произнес:
        - О, юноша! Если человек спешит, он вынужден это делать, но если он не спешит, то никакой нужды нет. Так нужно ли спешить?.. Или не нужно?.. Аллах лучше нас это знает… О, Али-заступник!
        Али задумался над его словами, но так ничего и не понял. Из-за таких-то слов и считали, что у дервиша не все дома…Мальчик побежал дальше по улице, а потом свернул вниз в овраг. Откидывал тело назад и тормозил пятками, чтобы не скатиться вниз кубарем. Всякий раз, как шли дожди или как арык переполнялся, задорожных заливало, и тогда Карим ходил в мокрой насквозь одежде. Говорили, что много лет назад овраг этот выкопали владельцы и работники кирпичных заводиков, а таковых много было среди жителей улиц Хани-абад и Моуляви. По ночам, чтобы не видело городское начальство, они добывали здесь глину и возили ее к обжиговым печам. Потом в образовавшемся карьере люди понастроили избушек и хибарок. Али, спотыкаясь, пробирался среди этих лачуг и наконец вошел во дворик дома Искандера. А дворик был еще на полметра ниже, чем дно оврага.
        Карим стоял в дверях. Можно сказать, что домик Искандера был на ту пору более свободен от людей, чем прочие хибары в овраге. Из детей только Карим и его сестренка Махтаб остались в этом доме, а остальные, более взрослые дети Искандера и Нани, или женились, или вышли замуж, или просто сбежали из дома… Хотя само понятие «сбежать из дома» здесь не имело особого смысла, так как между домом и улицей не было большой разницы.
        Карим вместе с Али вошли во дворик рядом с вонючим бассейном, и аппетитный запах мяса смешался с вонью.
        - Я к вам всю дорогу из дома бежал, чтобы не остыло, - объяснил Али. - Хотя думал, что от ветра быстрее остынет, поэтому не бежал, а шел.
        Девичий голос спросил из домика:
        - Так ты все-таки бежал или шел?
        Карим с полным ртом откликнулся:
        - Любопытная госпожа! Тебе-то что, бежал он или шел? - Потом повернулся к Али: - Ты сам меньше разглагольствуй, чтоб не застыло!
        Али посмотрел на Карима. Тот ел словно в последний раз в жизни. Лепешку он разложил на бортике бассейна. Мясо и жир с нее брал рукой, как черпаком, а потом руку - чуть ли не весь кулак - засовывал в широкий рот и облизывал, причмокивая. Али отвернулся, чтобы не видеть этого, на пороге дома увидел Махтаб с каштановыми волосами, прямыми и гладкими, как вода водопада. На ней была глухая рубашка с лифом, короткая плиссированная юбка, а под юбкой - красные в цветочек шаровары. Лицо ее было миловидным, особенно когда она смеялась. Она раскрывала ротик, и губы-бутоны становились похожи на большую распускающуюся розу, и пахло от нее как от красной розы. А ведь ей было всего семь лет!
        Махтаб тоже не смотрела, как ест ее брат. Али предложил было ей поесть, но она убрала руки за спину и ушла в дом. Карим, доев свою долю, вытер рот, потом обтер руки о шаровары и повернулся к Али, который смотрел на дверь дома.
        - Брось ты эту ящерицу - ума у нее ни на грош. Ей не мясо не понравилось, ее все злит, что из вашего дома.
        Али опять поискал глазами Махтаб. Она стояла в доме и через окно глядела ему прямо в глаза. Улыбнулась, и запах красной розы проник во двор и перебил запахи зеленой воды бассейна и остывающего мяса. А ведь ей было всего семь лет!
        Али пришел в себя и сказал Кариму:
        - Кстати! Мясо, которое ты съел, это был мой барашек - черный. Потому что своего собственного барашка есть нельзя. Если съешь своего, с человеком знаешь что случится?
        - Выходит, то, что ты держишь в руках, это наверняка мой барашек, - сказал Карим, - коричневый?
        - Правильно.
        Тогда Карим обеими руками вынул из рук Али лепешку с мясом и, отвечая на его недоуменный взгляд, пояснил:
        - Следовательно, это тоже мое!
        - Твое? Ну конечно, твое, но кушать собственного барашка нельзя, знаешь что от этого будет?
        - Плевать я хотел! Чего там может быть? Я в два раза больше тебя и сейчас чувствую себя прекрасно, так чего мне бояться?
        - Плохое может быть. Вчера мы с этим барашком, живым, играли. А теперь ты его кушаешь преспокойно. Разве забыл, как мы ему соль давали?..
        Али продолжал что-то говорить, а Карим уже в последний раз засунул руку в рот чуть ли не по самый кулак и облизал ее. Али стало плохо. Он схватился за живот и подошел к бассейну. Нагнулся, его стошнило, и вода в бассейне стала еще зеленее. Карим между тем вытер руки о шаровары, потом обнял Али и сказал ему:
        - Кто тебя знает, чего ты съел, что тебя так корчит. И аппетита у тебя нет. А мне плевать на все! В день варки барана нельзя быть овцой.
        Махтаб в это время засунула пальцы в рот, чтобы ее тоже вырвало, ведь ей было всего семь лет.
        1. Она
        В Иране годы считают по солнечной хиджре[11 - Годы солнечного календаря хиджры переводятся на годы грегорианского календаря путем прибавления числа 621 к году солнечной хиджры.], но тот год, о котором идет речь, вовсе не был солнечным. Я полагаю, солнечным был другой год - 1320-й по солнечной хиджре (1941). Да и то не для меня, а для Карима. Для меня совсем другое было важно. Я был озабочен своими делами, хотя правильнее будет сказать - своим бездельем. А вот Карим - тот с детства все годы как-то отмечал, называл чьим-то именем. Например, 1936-й год был годом Акрам, которую ребята дразнили «верблюжьей лилией», уж очень она была длинная, даже Карим ей был едва по плечо. Да, чуть не забыл: год, предшествовавший году Акрам, был годом срывания хиджабов, в том же году Карим влюбился в учительницу-польку Марьям! 1937-й год был годом слепой Лейлы: говорили, что она была замужем, но муж ушел от нее из-за косоглазия. Каждый год имел свое имя. А когда в Тегеране, в квартале домов терпимости, начала работать «Шахре ноу», в город хлынули цыганки с юга страны, тут не то что месяц - каждая ночь имела свое имя.
Но солнечным, на мой взгляд, было все-таки время одна тысяча девятьсот сорок первого года.
        У меня же все было по-другому. Для меня все годы носили имя лишь одного человека, словно это был один день, длиной целую вечность. И если даже мне считать не годы, а десятилетия, все равно они носили бы то же самое имя. 1940-е годы - ее имени, 1950-е - ее имени, 1960-е - ее имени… Годы, месяцы, дни, мгновения - все ее имени, той самой, с прямыми волосами, той, которая, смеясь, раскрывала красный бутон губ, и в воздухе раздавался запах цветков жасмина. Это были не солнечные, а лунные годы, потому что «Махтаб» по-персидски значит «лунный свет»… И у нас была целая вселенная, и даже солнечные дни были лунными!
        У нас была целая своя жизнь… Я был счастлив оттого, что отец вот-вот вернется из поездки, и в переулке Сахарной мечети ему воздвигнут триумфальную арку, и все будут говорить: «Али! Наконец-то отец твой вернулся!» И Дарьяни со своим бритым красным лицом оцарапает мне щеку, обнимаясь со мной, и назовет меня хитрецом, и со своим азербайджанским акцентом заявит мне: «Скажи отцу своему, помоги ему Аллах, после властей предержащих и соседей не обделить. Пусть и для нас монетку отложит!» Я был счастлив, когда дед по вечерам рассказывал мне разные истории, а я всякий раз, если кто-нибудь в них женился, представлял себя и Махтаб. О времена! Что они с нами сделали… Карима они поженили с родственницей Каджара-«слона», девушкой по имени Шамси, заморыша подставили под ножи убийц, и вот он уже лежит на кладбище Баге-Тути… А наша семья, семья Фаттах… Наша семья со всеми ее чадами и домочадцами - мы были мгновенно низвергнуты с весьма высокого положения на самое зловонное дно жизни. Еще вчера у нас было столько, что на нашу кошку смотрели как на хаджи, а завтра членов семьи не считали достойными подаяния…
        Но тогда я жизни совсем не понимал. Барашков - вот тех я жалел… Черненьких, и коричневых, и золотистых, и розовеньких, и всяких, очень за них переживал. Или вот, например, семеро слепых: как я молил Всевышнего, чтобы до начала ливней они успели пройти нашу улицу… Словом, сердце не безразмерно: отдай его одним, и его не хватит на других. Потому-то в день заготовки мяса, когда все мечтают о нем, меня то и дело тошнило. Это не было правильно, но это не было и неправильно. Это была твоя правда, о Всевышний!
        …И где ты теперь, дед? Куда делись твоя деловитость и твои многочисленные подручные? Куда пропали эти барашки и телята, которых приносили в жертву в переулке, чтобы исполнить твою волю? Куда девались твои благородные друзья, которые из уважения к тебе не чистили яблоки, а поедали их с кожицей, дабы не доставать нож при тебе? Мешки с отборным рисом продолжали исправно поставляться и через два года после смерти моего отца, и фляги с маслом из Керманшаха по-прежнему прибывали… А что сталось с теми глиняными горшками, куда в тот день закладывали мясо на зиму - то самое мясо, о котором ты говорил, что до семидесяти лет человек не забудет его вкус?..
        «…Иди-ка сюда, шалопай. Бери свежий хлеб из узла и поешь горячего мяса с бульоном. Оно с пылу, с жару самое вкусное. Ты это мясо до семидесяти лет будешь помнить». - «До семидесяти лет?! Дед, семьдесят лет - это много». - «А это мясо стоит того! Мясо, жаренное в собственном соку, - оно запоминается…»
        Воистину, вкус такого мяса запоминается. До семидесятилетнего возраста человек помнит его. Точнее, не до семидесятилетнего - уточним время по ракетному обстрелу[12 - Во время Ирано-иракской войны (1980 -1988) Иран подвергался ракетным обстрелам, в частности, ракетный обстрел Тегерана произошел незадолго до конца войны.], - а до шестидесятисемилетнего. Отнимем от шестидесяти семи те двенадцать лет, которые уже исполнились мальчику, и получим срок более полувека. Более полувека в человеческой памяти хранится запах того мяса… Мясо барашка, поджаренного в собственном соку, особенное, мясо же человека - совсем другое и пахнет отвратительно, можно сказать, мучает обоняние. На мой взгляд, мясо женщин пахнет неприятнее мяса мужчин, потому что в теле женщины больше жира… Не знаю почему, но, когда я добрался до их дома, мне сразу вспомнилась та заготовка мяса. Перешагнув через порог, я вошел во двор. Дверь лежала на земле. По покосившимся, полуразрушенным ступенькам я поднялся на второй этаж. Похожие запахи, только вместо запаха горящих дров и кипящего жира - запах взрывчатки, проникающий глубоко в ноздри
и обжигающий все внутри. И куски мяса, словно куски баранины, куски того черного барашка, которого я так полюбил. Давал ему соль, и он лизал мне руку… Вот так же и теперь… О Всевышний! До чего изящна женщина! Как лепестки цветков… Десятимиллионный город - а с какой точностью это произошло! Голова - отвратительная голова без волос, похожая на череп сгнившей рыбины, - лежала на полу. Ракета была… нет, был первый незваный гость, первый посторонний, увидевший эти волосы. И эти картины. Ведь ракета была именно посторонней, разве может ракета быть женщиной? Вот и разберись, где запах женского тела, где запах мужского тела, а где запах взрывчатки.
        Эти прямые волосы, которые я не видел с ее девятилетнего возраста, смешались со сросшимися бровями и не переставали поражать… Марьям! Я сел на пол. Я оказался лицом к лицу с самим собой и пристально смотрел в свои собственные глаза. Как же я постарел! Шестьдесят с чем-то лет. И как же помолодел! Мне десять лет. Теперь уже и Марьям («мадам сыщица») не могла говорить что-то у меня за спиной, и я не мог у нее за спиной обмениваться улыбками с Махтаб и спрашивать по-французски: «Как ваши дела, мадемуазель?» …А потом мы оба смотрели на картины. Тот, который был стариком, больше понимал в живописи. Тот, который был мальчиком, видел только, что картины сильно обгорели. Тот, кто был стариком, смотрел и плакал. Тот, кто был мальчиком, смотрел и плакал. Тот, кто был стариком, сказал:
        - Видишь? Это абстрактная живопись, не выставлявшаяся в музеях.
        Тот, кто был мальчиком, ничего не сказал. Тот, который был мальчиком, был братом Марьям, а тот, который был стариком… Эй, Махтаб!
        В конце концов человек в зеленой униформе с трудом поднялся по разбитой лестнице, вошел и сказал нам обоим:
        - Любезный, а что вы здесь делаете? Вы уже не молоды, вы не подумали о том, что эти развалины могут рухнуть?
        Потом он еще раз посмотрел на нас, и, когда его взгляд погрузился в наш взгляд, он подошел и обнял меня. Своим стариковским голосом я попросил его помочь собрать картины, которые все еще криво висели на стенах. Он согласился. Спросил меня:
        - Это ваша живопись? - Я движением головы ответил, что нет. Потом он сказал: - Помилуй Аллах, это была жена ваша… Или сестра?
        Своим мальчишеским голосом я начал всхлипывать. И солдат заплакал вместе со мной. Я снял со стен все картины. К одной из них приклеилась каштановая прядь из того самого водопада волос. Солдат хотел отклеить его от холста, но я не дал. Он все понял и оставил как есть волосы, и куски мяса, и запахи, и крики - на картинах.
        Не знаю, училась ли Махтаб у Марьям, которая была ее старше, или, наоборот, Марьям у Махтаб, или обе они учились в Колледже искусств в Париже. Но они ни разу не устроили настоящей выставки. Не по душе им это было. Не хотелось, чтобы те самые два-три коммерческих зрителя-покупателя остановились перед их работами с той самой определенной целью.
        …У вас цвета неверно положены на холст!.. Нужно ли рассматривать модернизм в зеркале традиции?.. Если бы вы хоть немного советовались с искусствоведами!.. Конечно, в картинах чувствуется талант, но… Почему вы не сделали каталог с ценами?.. Сколько лет вы занимаетесь живописью?.. Работаете ли вы по заказу?..
        …На кладбище им вырыли двухъярусную могилу. Я похоронил их одну над другой. Могильщик спросил меня, которую класть сверху, я ответил, что все равно, но во время похоронной молитвы заметил, что старшая сестра Марьям лежит внизу. Может, она хотела, чтобы я лучше видел Махтаб. Спасибо тебе, сестра!
        Не провел я и недельных поминок по покойницам, а уже успел устроить им выставку - анонимную. Имена их никого не касались. Через неделю новости о выставке взорвали город, словно бомба. А сейчас… Вылетело несколько окон. Осколок стекла, треугольный, впился в один из холстов. Не знаю, чья это была картина - Марьям или Махтаб, но о нее порезался тот молодой солдат. И его кровь пролилась на холст. Это не была кровь шахида, и я обвел это кровавое пятно ручкой и написал под ним: «Это не есть святая кровь»…
        Потом в одном журнале, ныне почившем, я прочел две-три критические заметки об этой выставке. Не знаю, кто был автор. Если бы знал, то, как говаривал Карим, «я бы его вмиг опорочил». Вот что было написано:
        «…Здесь абстракция доведена до предела. Все работы неизвестного художника - как обугленная душа, причем в прямом смысле. Неизвестный художник говорит нам своими полотнами: вот предел абстрактного. Модернистский дискурс становится чересчур натуралистичным. Словно что-то взорвалось, и само тело неизвестного художника смешалось с его произведениями. Сгоревшие ошметки, прилипшие к холстам, кажутся частицами тела влюбленного. Само мерило прекрасного вросло в картину. Учение об авторстве в современном переложении. Конец всех стилей.
        …Разговор о самобытном даровании оставим в стороне - речь идет о том, чтобы неизвестный художник учел указанные недостатки в своих будущих работах. Косвенное указание художника на святость его работы выдает завышенную самооценку, не говоря уже о двусмысленности этой надписи, словно сделанной второпях, дрожащей рукой и неразборчивым почерком: «Это не святая кровь»…
        …В любом случае следует выразить надежду на возможное общение с неизвестным художником. Живописец развивает два различных стилевых направления - оба они берут истоки в современном европейском искусстве. Возникает даже впечатление, что выставка представляет работы двух мастеров, хотя и тот и другой подписывается буквой «М»…
        Не случайно, что в обеих заметках негативный взгляд на картины. Словно два человека?! Но тут нет «словно». «Неизвестный художник…» Отцы твои и деды неизвестны. А я сто раз просил их обеих не подписывать картины латинской буквой - вообще их не подписывать. Или в крайнем случае подписывать по-персидски. Чересчур натуралистично, видите ли! Ну и что из того? Если ракета ударит тебе в студию - ты не то что натуралистичным, ты сюрреалистичным станешь. «Кажутся частицами тела влюбленного…» Ну что ж, Али-ага, надень шапку набекрень! На манер багдадского вора… «В своих будущих работах…» Я заплакал. От гнева разрыдался. Как жаль, что Карима не было! Мы вместе пошли бы на кладбище, сели бы возле могилы наших сестер и погоревали бы о них…
        2. Я
        Хадж-Фаттах в Россию теперь не ездил. Он передал эти дела своему сыну, отцу Али. А раньше, когда грузы еще перевозили верблюдами и мулами, Фаттах каждые два года ездил в Баку. Там закупал кусковой сахар, рафинад и сахар-песок - крупным оптом, по нескольку караванов. Караваны его многим были известны. Искандер в те времена был у него мальчиком на посылках. Сахар и песок из Баку везли в Кербелу и Неджеф, однако значительную часть груза Фаттах оставлял на складах под Тегераном, в Верамине. А остальное - но секретно, так, чтобы об этом не знали, - вез в Кербелу и Неджеф. Иранские купцы обычно закупали сахар в Ираке - в Кербеле и Неджефе, а оттуда тот же сахар Фаттаха везли в Иран: в Шираз, Исфаган, Тегеран. Но Фаттах и со своих складов под Тегераном продавал сахар оптом со скидками. Купцы-покупатели и снабжали его средствами на покрытие расходов по доставке в Кербелу и Неджеф и по обратной доставке в Тегеран. Эти операции он хранил в строжайшей тайне и за пять-шесть поездок в Россию не только вернул вложенный капитал, но и удвоил, утроил его. Никто не знал, откуда он получает свой товар, в Тегеране
его сахар был известен как «иракский рафинад и песок». Иракские торговцы тоже были в соглашении с Фаттахом и ни о чем не болтали.
        Несколько раз он хотел спросить имама Сахарной мечети, есть ли какой-то грех в его действиях, но, сколько ни думал, не понимал, о чем тут можно спрашивать.
        - …Обмана в торговле нет, неправды я не говорю, арабы тоже никого не обманывают. По невежеству только обвинить могут…
        Сам имам Сахарной мечети не раз надрывал глотку, вещая с минбара по-арабски:
        - Аль-нас мусалятна аля амвльхум[13 - Люди владеют товарами (арабск.).], - и добавлял: - Аль-агль якфя аль-эшра. - И тут же сам переводил последнюю фразу на персидский: - «Понимающему достаточно».
        Наконец, уже во время седьмой поездки, Фаттах прибыл в Кербелу, отдохнул несколько дней, а потом увидел во сне светозарного сеида в белой длинной одежде и с зеленой накидкой на голове. Тот нахмурил свои густые брови и спросил Фаттаха: «…С чем прибыл ты, паломник, в страну наших предков?» - «Я не знаю за собой вины…» - «Баку, склад в Верамине, Кербела…»
        В этот момент Искандер разбудил его для утреннего намаза. Вначале Фаттах как следует отчитал Искандера. Потом рассказал ему все, что запомнил из этого сна. Искандер, как побитый пес, слушал его с повышенным вниманием. В тот же день Фаттах забрал свой товар у продавца-араба и вернулся с ним в Тегеран, к удивлению всех партнеров.
        Таким образом объяснилась тайна дешевизны Фаттаховых товаров. Впрочем, купцы-конкуренты объявили этот сон выдуманным, дескать, старик был уверен, что рано или поздно все выплывет наружу, потому и пустил в ход эту уловку. Другие, правда, говорили, что раз он уже решил свернуть свои дела, то больше не имело смысла хранить секрет.
        С тех пор Фаттах отошел от дел, передав их в руки сына, отца Али. Через несколько лет он вновь увидел странный сон: опять тот же сияющий сеид в белой одежде и в зеленой накидке. Подошел к Фаттаху - на этот раз улыбаясь - и сказал: «Фаттах! У тебя верная рука. А теперь почувствуй, вот твоя польза и выгода…»
        И тут он опять проснулся, хотя на этот раз никакого Искандера не было. Шум подняла Нани, его жена. В те времена Искандер и Нани жили на заднем дворе за домом Фаттаха. И она недавно родила в последний раз, родила Махтаб! Фаттах недоумевал: какое отношение может иметь к нему рождение Искандерова ребенка? Когда светозарный сеид сказал: «Вот твоя польза и выгода», - он что, имел в виду эту маленькую чужую, сопливую девочонку? Какая тут польза или выгода?

* * *
        Его разбудил громкий голос невестки. Дед сел и проворчал себе под нос:
        - Не дадут после утреннего намаза вздремнуть…
        Он поднялся и вышел на крыльцо. Развел широко руки, до хруста в костях.
        Его невестка, мать Али, распекала сына:
        - …Не дергайся так! Сколько мне мучиться с тобой! Надень шапку и встань спокойно - я посмотрю, как ты выглядишь!
        - Как обычно выгляжу. Пижонства этого не люблю.
        - Это не пижонство, а пионерская форма. Ты пионер!
        Марьям, одетая в платье бирюзового цвета, сказала Али:
        - Если бы отказался быть пионером, никто ведь не заставил бы.
        - Я не хотел, нас заставили.
        Дедушка крикнул с крыльца:
        - Брось их, Али! Для меня надень свою шапку.
        Али с гримасой отвращения надел на голову форменную шапку. Мама поправила ленту шапки, разгладила складки на форме. На нем были синие шаровары и голубая рубашка. Под воротником на шее синий галстучек. И синяя шапочка. Мать оглядела его и сказала:
        - Как идет-то тебе! Будто взрослый господин стал!
        - Прямо уж.
        - Нани вчера поздно, когда закончили с мясом, накрахмалила тебе все. Вон как все колом, стоит ровно!
        Али кивнул. Потом посмотрел на деда и, словно мамы и Марьям вообще не было рядом, крикнул:
        - Дед! Видишь, что вытворяют с человеком его собственная мать и сестра! Показуха одна.
        - Это не показуха, это предписанная форма.
        - Предписанная?! У нас в классе только меня заставили и этого окаянного Каджара. Ни Кариму не обязательно, ни остальным.
        - Каких слов-то ты набрался, - заметила мать. - Не хватало еще, чтобы задорожные носили форму пионера. Им за учебу-то нечем платить, а форму для них нам покупать, что ли?
        Раздался стук дверного молотка. Али со всех ног кинулся к дверям. При этом он не забыл схватить за ремень школьную сумку и потащил ее за собой по земле. Мать закричала в ужасе:
        - Не спеши! В этой форме так не носятся! Упадешь ведь… Не дождался, чтобы в первый день школы я его Кораном осенила… Кто это там постучал, что сыночек как безумный с места сорвался?
        Дед хохотал на крыльце:
        - Это задорожные, невестушка дорогая!
        Марьям повязала белый платок, оправила свое бирюзовое платье, а потом, словно внезапно вспомнив что-то, побежала назад в комнату. Здесь огляделась, открыла дверь кладовки и вошла в нее. Десятка два сундуков стояли один на другом. Из одного сундука она достала маленькую деревянную шкатулку - в ней дед хранил все домашние деньги. Дети - Али и Марьям, - поступив в среднюю школу, получили право, не спрашивая разрешения, брать оттуда, как мама, отец и как сам дед, сколько им нужно. Дед никогда не вел счета деньгам в этой шкатулке. Время от времени ему сдавал деньги Мирза - конторщик с его кирпичного завода, и он приносил эти деньги домой и бросал в шкатулку. Он был убежден, что ореол богатства развеивается пересчетом денег. И вот Марьям запустила руку в шкатулку и прошептала:
        - Для Дарьяни.
        Она сунула смятую купюру и монеты в карман своего бирюзового платья - ассигнацию в пять новых риалов и семь-восемь почерневших серебряных монет. И выбежала из кладовой. Потом попрощалась с мамой и дедушкой и пошла в школу.
        Шла она со страхом. В конце прошлого учебного года директор школы «Иран» сказала ей, что со следующего года нужно ходить на уроки с непокрытой головой: «Косы заплетенные, белые ленты - руководству школы это безразлично. Будь ты даже первой ученицей. Все дети соблюдают это правило, из каких бы семей они ни были. Среди тех, кто ходит без платка, у нас есть даже дочь муллы. Или из семейства Каджаров. Ввы ведь не считаете себя выше их? Помимо всего прочего, ваша семья не относится к некультурным или к задорожным. Твой отец, твой дед каждый год ездят в Россию, наблюдают прогресс жизни. С передовыми людьми общаются. Я и мать твою видела, она ни накидки не носит, ни хиджаба, ни габа. Ты сама как цветок расцвела. - Она рукой сдвинула назад платок Марьям. - Какой красавицей стала! Волосы твои, молодость твоя, красота - неужели сгниют под чадрой и прочими одежками?» - «Мы не из Каджаров и не из задорожных, - ответила Марьям, - но мы это новшество не одобряем. Мы из коренного тегеранского рода. Рода Фаттахов…» - «Вах-вах… Какое самомнение! Во всяком случае, ты знаешь, как обстоят дела: либо чадра, либо
учеба!»
        Теперь Марьям поплотнее натянула платок на лицо. Платок скрывал белую ленту, которой она заплела косу. Проходя мимо лавки Дарьяни, увидела, что перед прилавком стоят Али и Карим, а Дарьяни взвешивает им рахат-лукум. По красному лицу Дарьяни было заметно, что бреется он тупой бритвой. У Карима слюни так и текли изо рта. А Али, как увидел Марьям, выскочил из лавки и заявил ей:
        - Твой кредит закрыт, но проблем нет. Отцовы деньги целы. У меня все-все-все в полном порядке.
        - Кто это сказал, что мой кредит закрыт? Я у тебя не одалживалась.
        Али притянул к себе голову Марьям и тихо сказал ей:
        - А конфеты - помадки - кто ел? Причем в таком количестве! Сказать? Девочки девятого класса школы «Иран»! Ты думаешь, только ты одна сыщица?
        Марьям словно что-то поняла в этот момент и, посмотрев на Али, сказала:
        - Так-так. Но я покажу одному безусому турку, к чему приводит любопытство.
        И она пошла дальше. Потом обернулась и добавила:
        - Тебя за язык никто не тянул, болтун! Но ты сам усугубил свою вину.
        - Я ни в чем не виноват! Это ты виновата по уши…
        - Я?.. Что бы я ни делала, я для задорожных ничего не покупала, честь семьи не роняла!
        Услышав приветствие Карима, Марьям замолчала. Поджав губы, она неохотно поздоровалась с ним и пошла в сторону своей школы. По дороге размышляла об этом закрытом кредите. А проходя мимо семерых слепцов, услышала от первого из них:
        - Семи слепеньким на пропитание… Не будь жадной, сестрица!
        Марьям остановилась. «Интересно, откуда слепой знает, что идет девушка, почему назвал меня сестрицей?» Посмотрев на него, увидела пустые глазницы и вздрогнула. Достала из кармана бирюзового платья несколько монет и, помянув Аллаха, дала их первому слепому. Он приложил монеты к своим закрытым векам, потом поцеловал их и дрожащим голосом воскликнул:
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Марьям подождала, пока последний слепой переберется вперед. И отдала все свои почерневшие монеты. Глазами измерила расстояние: «Семь-восемь пядей! - И рассмеялась про себя: - Еще два-три дня, и Фаттахи избавят эту улицу от семерых слепых…»
        Входя в школьный двор, она услышала, как зазвенел звонок. Девочки стояли рядами. На каждые десять - одна-две в платках. Девочки девятого класса, которых Марьям позавчера угостила конфетами, расступились, освобождая ей место. В классе их было пятнадцать, и только Марьям и еще одна девочка в платках. В других классах над теми, кто в платках, подтрунивали:
        - Тебе не жарко там, под одеялом?
        - Ты там одна, кстати?
        - Какие новости там у вас?
        - Ты вообще нас слышишь или нет?
        Одной девочке в платке начали растолковывать так, словно говорили с глухонемой, жестикулируя пальцами и чересчур сильно двигая губами:
        - Как бы чу-жой не у-ви-дел! Будь ос-то-рож-на!
        Марьям боялась, что ее тоже будут дразнить, но никто этого не делал. Разошлись по классам. Первым уроком был шариат. Эта учительница была единственной, кто носил головную накидку. Она произносила слова с такой четкостью, как будто выговаривала их по буквам. А когда делала замечание Марьям, даже удваивала буквы: «Ффаттахх! Не разговариватть!» Марьям становилось страшно уже от этих придыхательных звуков «госпожи Шариат». Следующим уроком шло пение. Учителем был армянин, которого девочки называли между собой «месье Вартан». Под аккордеон он трижды исполнил песню «Порядочные добрые девчата», класс пел вместе с ним хором. Это был пожилой, хорошо одетый учитель. Свои седые волосы он смазывал маслом, а голова его казалась наполовину втянутой в плечи, словно у черепахи в панцирь. Он пел с большим воодушевлением, исполняя песни густым басом. Когда требовалось изменение мелодии или ритма, он подпрыгивал буквально всем телом, чем очень смущал девочек, зато они входили во вкус пения. Уроки были веселыми. А иногда девочки брали над ним верх и начинали изводить его, хоть он старался скрыть свою досаду. Марьям
иногда вставала и обращалась к нему: «Разрешите, госпожа учительница… Ой, простите! Господин учитель…» Весь класс от этого разражался хохотом…
        Перед последним уроком в класс вошла директриса и сделала окончательное предупреждение: чтобы в школе платков не носили. Затем она позвала с собой Марьям. Девушка изо всех сил скрывала страх. Хмурила свои сросшиеся брови и готовилась дать решительный отпор директрисе. Голову держала высоко и не опускала взгляда.
        - Марьям-джан! Следующий урок у вас - рисование. Ты в свой класс не иди. С разрешения госпожи учительницы рисования ты пойдешь в первый класс, будешь вести там урок рисования.
        У Марьям отлегло от сердца. Молвив «слушаюсь», она отправилась к первоклашкам.

* * *
        Карим и Али вместе шли в школу, где они учились, школу им. Низами. Карим нес пакет с рахат-лукумом и иногда протягивал его Али.
        - Угощайся-угощайся. Ты имеешь полное право, дуралей… Отец твой оплатил.
        При этих словах Али охватывал смех. Дед постоянно давал Дарьяни определенную сумму денег: половина была долей Али, половина - Марьям. Семья Фаттахов считала неправильным, чтобы их дети, подобно детям из семей попроще, сами рассчитывались в лавках. Али и Марьям имели возможность без денег брать в лавке Дарьяни любимые ими сладости, причем не те дешевые, которые покупали слуги. У Марьям, кроме Дарьяни, был кредит в галантерейной лавке Ислами и еще в нескольких магазинах.
        Пока дошли до школы, Карим съел весь рахат-лукум. У ворот Али сказал ему:
        - Поскольку ты разделался с этим пакетом, будь добр, выброси его.
        - Нет… Подожди. Я хочу этому окаянному Каджару штаны поджечь.
        Они вместе встали в строй, и оба в последний ряд. Карим был значительно выше других, его голова на тощей шее высилась над головами ребят, словно знамя на древке. А знамя держал в руках один из пионеров. И вся школа пела хором гимн «О, Иран!». Али, поскольку он опоздал, стоял не на своем месте, впереди, а сзади, позади Карима. Шапку с лентой он снял и слегка согнул колени, так, чтобы его не видели, но инспектор-распорядитель школы в конце концов заметил его. Со своими закрученными вверх усами, в шапке-«пехлевийке», инспектор подошел к нему и дал два-три удара указкой по рукам, а после окончания гимна сделал Али выговор:
        - Али Фаттах! Почему прячешься, шалопай? Почему не вышел в первый ряд? Ты должен стоять рядом с Каджаром!
        - Простите, господин. Мы опоздали к началу гимна.
        Карим, не глядя на инспектора, произнес:
        - Рядом с Каджаром уже нет места. По объему он равняется двум слонам.
        Мальчики грохнули смехом. Даже сам инспектор улыбнулся. Карим спокойно и небрежно держал в руках пакет из-под рахат-лукума. Каджар не мог шевельнуть своей толстой шеей и потому повернулся к Кариму всем телом. И угрожающе двинулся в его сторону.
        - Сейчас я тебе разъясню, Карим-заморыш, какой я слон!
        Инспектор схватил Каджара за плечи и поставил в строй. Затем он приказал мальчикам по одному заходить в класс, но Али и Карима вывел из строя.
        - Вы уже в первый день начали? Напрашиваетесь на порку?
        Каджар из-за спины инспектора состроил рожу Кариму и Али, а потом, словно немой, беззвучно произнес одними губами:
        - Так вам и надо!
        Инспектор приказал Кариму выставить ладони. Али стоял рядом и тоже выставил руки. Инспектор размахнулся указкой и трижды сильно ударил по рукам Карима. Вообще-то больно не было, только немного горели ладони. Достаточно было полминуты подержать руки в прохладной воде бассейна, и все проходило. Карим, однако, быстро открывал и закрывал рот, может быть, надеясь таким способом уменьшить боль. Но впечатление было такое, точно он ругает кого-то. Инспектор, заметив это, прикрикнул:
        - Задорожный!
        На глаза Карима навернулись слезы, но он не заплакал. Али стоял опустив голову и смотрел на свои голени. Потом он закрыл глаза и постарался задержать дыхание. Он ожидал страшного удара… Но инспектор обнял Али за плечи и встряхнул его. Потом указал на его темно-синие брюки и шапку с лентой и сказал:
        - До сих пор еще пионера никто не наказывал, особенно если он из рода Фаттахов.
        Али открыл глаза, посмотрел на Карима, а тот не выдержал и разрыдался. Он плакал как ребенок, и Али обнял его и подвел к бассейну.
        - Я этого окаянного Каджара ославлю! - пригрозил Карим.
        - Очень больно?
        - Так ославлю, что об этом в книгах напишут.
        - Жжет? Сильно?
        Карим пробубнил что-то едва слышно. Затем погрузил руки в воду школьного бассейна, и Али услышал отчетливое шипение. Такое бывает, когда на лунное лицо раскаленной сковороды брызнут водой.
        Вместе они вернулись в здание школы со свежепокрашенными стенами. Карим растирал руки.
        - Хочу так войти в класс, чтобы этот подлец Каджар не догадался, что нас били по рукам… Точнее, меня били.
        Когда они вошли, Али начал растирать себе руки и дуть на них, словно унимая боль. Карим удивленно посмотрел на него: «Али не били, зачем он притворяется?» Они оба прошли в конец класса и сели за последнюю парту. Парты были рассчитаны на трех человек, и третьим с ними сидел Моджтаба. Он был немногословен, но очень эрудирован. О нем почти ничего не знали; называли его все Моджтаба Сефеви. Он спокойно осмотрел руки Али, затем руки Карима. И сказал Кариму:
        - Ты больше получил!
        Каджар, сидящий на второй парте, повернулся и произнес своим басовитым голосом:
        - Карим-вонючка! Ты больше получил или пионер?
        Карим молчал.
        - Пришел в себя, нет? - продолжал Каджар. Видя, что Карим не отвечает, он ухмыльнулся и обратился к Али: - Это чтоб ты понял, что пионер не может дружить с задорожным.
        Али вспомнил слова деда: «Дружба адреса не знает!», но ничего не сказал Каджару. А тот бахвалился перед классом:
        - Чтобы больше не делали таких ошибок. Особенно Карим - Карим-задорожный. Сунул мне пакет из-под лукума прямо в лицо. А лукум-то наверняка куплен на деньги Фаттахов, да если бы еще сами Фаттахи имели настоящие корни и происхождение…
        Тут заговорил Али:
        - Это у нас нет корней и происхождения?! Ах ты, Каджар окаянный! А у тебя что за происхождение? От дедов-дармоедов и принцев-вырожденцев?
        - Иди спроси у своего дедушки Хадж-Фаттаха, кто такие Каджары[14 - Каджары - династия, правившая Ираном с 1795 по 1925 год. Основана Ага-Мохаммад-ханом Каджаром, предводителем тюркского племени каджаров, который объединил Иран и утвердил Тегеран в качестве новой столицы. Наиболее заметными из каджарских правителей были Фетх Али-шах (1771 -1834), шахиншах с 1797 года, Насреддин-шах (1831 -1896), шахиншах с 1848 года. Каджары были свергнуты в 1925 году Резой Пехлеви.]. Спроси, когда он ездил в Россию, что он слышал от русских насчет наших предков - Аббаса-мирзы и других! - Тут Каджар, ухмыльнувшись, добавил: - Конечно, у Хадж-Фаттаха не было времени на такие разговоры. Он был озабочен тем, как бы втюхать иранским купцам сахар из Баку!
        - Ты своим грязным языком не трогай имя моего деда!
        - И ты не затрагивай наше происхождение. Знатность Каджаров известна повсюду!
        Моджтаба что-то шепнул Али, и Али сказал громко:
        - Ну да, повсюду, особенно на кухне шахини-матери!
        Каджар вполголоса выругался по адресу Моджтабы и замолчал. Создавалось такое впечатление, будто на него вылили ведро холодной воды. Али и Карима это поразило. Они поглядели на повесившего голову Каджара, потом начали расспрашивать Можтабу. Что он имел в виду, говоря о «кухне шахини-матери»? Тот провел рукой по худому лицу и объяснил:
        - Шахиня-мать - это мать Насреддин-шаха, она на старости лет влюбилась - и не в кого-нибудь, а в дворцового повара. Ничего не могли с этим поделать. Очень сильно влюбилась. Но все-таки невозможно было официально прочесть хутбу[15 - Хутба - у мусульман: проповедь.] и заключить брак, и тогда они тайно… - Он подмигнул и потер пальцами одной руки о другую. - Конечно, Каджары не имели ни стыда, ни чести и занимались многими грязными делами. Это и был как раз подвиг из такой серии.
        Карим, рассмеявшись, сказал:
        - Браво, Моджтаба! Да не оскудеет рука твоя. Ты как полным блюдом мяса угостил меня. Каджару рот заткнул. Ведь ты знаешь, когда кто-то за спиной Хадж-Фаттаха ругает его, он словно меня оскорбляет. Моджтаба! Ты ведь не чужой, все, что мы имеем, это от них.
        Али, однако, словно бы ничего не понимал и смотрел на Карима и Моджтабу растерянно:
        - А до меня не дошло. В чем тут дело?
        Карим, рассмеявшись, пояснил Моджтабе:
        - Али еще мальчик, этого не знает… - Потом повернулся к Али: - Шахиня-мать стала женой своего повара… Муж и жена… Но неофициально… Понимаешь?
        Али отрицательно помотал головой и погрузился в раздумья. Потом он открыл тетрадку и на первой странице своим четким почерком вывел: «Дружба адреса не знает».

* * *
        В класс вошел инспектор. Он провел пальцами по своим закрученным вверх усам, потом указал на последнюю парту, где Али, не поднимая головы, писал в тетрадке.
        - Моджтаба Сефеви и Карим! Встаньте, чтобы Али мог выйти вперед.
        Инспектор вывел Али вперед и указал ему на свободное место за партой рядом с Каджаром.
        - Али, с сегодняшнего дня ты будешь сидеть здесь, впереди, рядом с Каджаром. Пионер с пионером. А другие - с другими. Одинаковые особи летают вместе: «голубь с голубем, сокол с соколом».
        Али с чувством отвращения сел рядом с Каджаром. Тот подвинул свое тучное тело, чтобы Али уместился возле него. Потом Али повернулся назад, нашел глазами Карима, указал на Каджара и состроил гримасу сожаления. Инспектор вновь провел пальцами по усам и добавил:
        - Али, с сегодняшнего дня твое место здесь. С Каримом садиться ты не имеешь права. Так семья твоя потребовала.
        - Моя семья? А кто именно?
        Инспектор подумал немного:
        - Твой отец.
        Когда инспектор вышел из класса, Али обернулся и сказал Кариму:
        - Не вышло! Господин инспектор хотел двух зайцев сразу убить, да вот не получилось. - И Али добавил, обращаясь ко всему классу: - Отец еще не вернулся из России… А он говорит - «твой отец».
        Карим, рассмеявшись, предположил:
        - Может, твой отец из России передал радиограмму на антенны усов господина инспектора!
        В классе рассмеялись. Каджар ничего не сказал. Он вглядывался в лицо Али, на его сросшиеся брови. Потом опустил голову и смотрел на синие брюки. Хотел начать разговор, но не получалось.
        - Али… Слушай, Али!
        - Что?
        - Да ничего.
        - Так и не повторяй «Али, Али».
        Каджар замолчал и погрузился в чтение книги.

* * *
        Марьям вошла на урок в первый класс. Все девочки встали в ожидании от нее слова «садитесь». Она уже не первый раз замещала учительницу, но все равно было страшно. «Первый класс и первый день школы. Что я им скажу? Они ничего не знают еще о рисовании…» И она медлила. Смотрела на девочек. Все в темно-синих платьицах и без платков. У большинства волосы собраны в «конские хвостики».
        - Садитесь! - сказала она.
        Девочки с шумом сели на места. А Марьям заняла стол учительницы. Она вспомнила, как начинала занятия учительница шариата, прежде всего спрашивая имена девочек. Потом выясняла профессию отца и место жительства. И Марьям начала с первой парты. Стараясь подражать манерам пожилой учительницы, она откашлялась и строгим голосом обратилась к девочке на первой парте:
        - Девочка моя! Встань и громко объяви свое имя и фамилию. Потом скажи, кем работает твой отец и где вы живете.
        Крохотная девочка поднялась с места. Растерянно оглянулась: ее явно напугало то, что ее выбрали первой. Она едва взглянула на молодую учительницу - Марьям, молвила:
        - Зинат…
        И заплакала, громко-громко. Марьям испугалась. Подошла к девочке и приподняла пальцами ее подбородок. А та рыдала вовсю, и невозможно было ее успокоить. Еще две или три ученицы начали плакать. Марьям запаниковала. Она стала бегать по всему классу, пытаясь успокоить детей. Но девочки первого класса словно все свои слезы сберегли специально для нее - для урока рисования. Несчастная и растерянная, Марьям в конце концов заплакала сама. Плакал весь класс - кроме одной девочки. Эта девочка вдруг подняла руку, желая что-то сказать. Красивая и живая, с губами как набухший цветочный бутон, с длинными каштановыми волосами, ниспадающими, словно водопад. Волосы не были заплетены или собраны, а лицо ее казалось знакомым. Марьям разрешила ей встать.
        - Госпожа! Может быть, вы первая скажете нам, как вас зовут?
        Марьям задумалась: девочка была права. «Этой сообразительной живой умнице всего семь лет?» Марьям сильно постучала рукой по столу, как это делала учительница шариата. Потом улыбнулась и по-доброму - уже не так, как госпожа Шариат - сказала:
        - Девочки! Меня зовут Марьям Фаттах. Я внучка Хадж-Фаттаха, кирпичника. А отец мой - купец. Наш дом в конце переулка Сахарной мечети. Я сейчас проведу у вас урок рисования. Вот и все! Вы так же коротко расскажите о себе.
        И Марьям опять попросила представиться ту, на первой парте. Худышка уже не плакала. Всхлипывая, она сказала:
        - Я - Зинат Джавахири. Я знаю вас, Марьям-ханум! Наш дом немного в стороне от вашего. Вы не помните, как с мамой приходили в лавку моего папы - Джавахири?
        - … Разрешите? Мой папа работает в караван-сарае вашего отца…
        - Разрешите? Мы ваши соседи. Вы меня знаете. Я младшая дочь Аги-мирзы Ибрагима.
        - Разрешите? Мой папа работает на вашем кирпичном заводе формовщиком. Помните, как мы в праздник приходили к вам домой? Ваш дедушка подарил нам праздничную монету - кран[16 - Кран - иранская монета, равная одному риалу.].
        - Моя фамилия Дарьяни. Мой отец Дарьяни вчера сказал мне, что вы всем девочкам купили конфет помадок!
        Марьям внимательно посмотрела на нее. Досада на Дарьяни кольнула ее: как бы его проучить? «Больше не буду покупать у них… Нет… Тогда станет известно, что для меня кредит закрыт… Сказать Искандеру и Нани, чтобы не покупали?.. Нет… Узнает мама, и я стану козлом отпущения. Он ничего мне особенного не сказал. Он сказал Али, а не чужому…» Она пришла в себя. Девочки продолжали представляться, и вот очередь дошла до той смышленой, с длинными каштановыми волосами, похожими на водопад. Она встала. Марьям, как ни напрягала память, не могла вспомнить, где же видела ее. Девочка раскрыла бутончик губ, и аромат ее улыбки наполнил весь класс. Затем милым голоском она произнесла:
        - Я Махтаб, дочь Ис… дочь дяди Искандера и Нани. Мы живем…
        Марьям остановила ее. Не хотела, чтобы перед всеми говорила, где они живут, хотя самой Махтаб это было, судя по всему, безразлично. Она удивилась, что ее прервали, а Марьям подошла к ней и прижала ее голову к своей груди:
        - Красавице нашей семь лет исполнилось? Какая же ты хорошенькая стала…
        Махтаб засмеялась, а Марьям все еще оставалась под впечатлением от ее красоты. Опять обняла ее. Одна из девочек, сидящих впереди негромко сказала:
        - Ханум хочет ее молочком покормить!
        Наконец Марьям начала урок. Махтаб она посадила за учительский стол и девочкам дала задание нарисовать свою одноклассницу. И сама начала это делать. Но вскоре Махтаб спросила ее:
        - Простите, Марьям-ханум, а мне что делать?
        Марьям улыбнулась смущенно. И немного подумав, дала ей задание нарисовать учительницу.
        - Простите, какую учительницу?
        - Ясно какую - твою учительницу рисования. Меня, Марьям Фаттах!
        Махтаб рассмеялась и принялась за работу. Не прошло и нескольких минут, как все девочки начали одалживать друг у друга коричневый карандаш, чтобы передать длинные волосы Махтаб. А та посматривала на Марьям. Она не могла понять: почему соединенные дуги бровей Марьям так напоминают брови ее брата, Али? Ведь девочке было всего семь лет…
        И вот Махтаб уже поднимает руку со словами, что ее рисунок готов. Марьям внимательно его рассмотрела. Соединенные брови, которые она каждый день видит в зеркале. Красные губы и щеки, но волосы очень короткие, как у мальчика. Марьям погладила каштановые волосы Махтаб и спросила:
        - А где же мои волосы? У меня они длинные. Хочешь, я платок сниму?
        - Нет-нет, не надо! А разве так у меня плохо получилось?
        Марьям еще раз всмотрелась в рисунок. Мальчишеская стрижка, красные губы и щеки, соединенные дуги бровей. Улыбнувшись, сказала сама себе: «Больше похоже на Али». Махтаб рассмеялась - и аромат ее улыбки наполнил класс.
        - Разве плохо?
        Марьям не могла отвести взгляд от рисунка. А ведь девочке было всего семь лет!

* * *
        Прозвенел звонок, и Марьям рассталась с первоклассницами. Вначале она шла твердым шагом, как учительница шариата. Но потом вспомнила, что она не учительница, и побежала вприпрыжку, как все школьницы, по направлению к своему девятому классу. И вот они видят ее, запыхавшуюся.
        - Что случилось, госпожа учительница?! Успокойся ты, что с тобой?.. У нас был урок художественного ремесла, а ты как провела время? Госпожа учительница, дети не изводили вас?
        Марьям отдышалась:
        - Девочки! Сегодня я опять вас угощаю! Все что хотите, без ограничений.
        - Ты ведь вчера уже нас помадками угощала! А сегодня что? Вчера говорила, что в честь начала учебного года, а сегодня в честь чего?
        - Просто так. Разве я обязательно должна угощать в честь чего-то?
        С этим никто не стал спорить. Некоторые девочки, извинившись, попрощались, но десять-двенадцать приняли ее приглашение. Они шли гурьбой, шептались между собой и хихикали:
        - Она ведь внучка Хадж-Фаттаха, обязательно должна всех угостить…
        - По чести и почет…
        - Марьям! А ведь ты, похоже, с турком Дарьяни договор заключила? А может, влюбилась в него?
        Под взрыв смеха Марьям ответила:
        - Так-так! Во-первых, на улице ведем себя прилично и не кричим. Во-вторых, мы идем не к турку Дарьяни, а к бакалейщику на рынке покупать жвачку.
        - Но у Дарьяни тоже есть жвачка!
        - А все-таки купим у бакалейщика… Но при одном условии.
        - При каком?
        - Никто не начинает жевать, пока я не скажу.
        Девочки согласились. И вот они столпились перед лавкой бакалейщика, крайней в крытом рынке. Бакалейщик сидел за своим высоким прилавком и громко перекликался с другими лавочниками - напротив него находилась мясная лавка Мусы. Марьям попросила всю жвачку, какая была в большой стеклянной банке. Это поразило бакалейщика, он громко воскликнул:
        - Клянусь Аллахом, первый раз такое со мной!
        Он взял было в руки банку, но, остановившись, громко потребовал:
        - Сначала деньги, пожалуйста!
        Но его осадил Муса-мясник, который в это время грузил на мула тушу бычка.
        - Хаджи! Да отсохнет у тебя язык! Зачем про деньги говоришь?
        - А что, может, ты мне компенсируешь, Муса-мясник? Или умеешь только болтать?
        - Ай, Аллах, спаси тебя! Говорю, прикуси язык! Что значат деньги? Это же старшая наследница из рода Фаттахов…
        Бакалейщик так и подпрыгнул на месте и всю банку со жвачкой вручил Марьям:
        - Девочка моя! Бери прямо с банкой, так лучше будет.
        - А сколько это стоит? Пожалуйста, стоимость банки тоже включите.
        - Да вы не беспокойтесь… У отца получу…
        Марьям достала из кармана ассигнацию в пять новых риалов и положила ее на прилавок.
        - Это слишком много… Бакалейщик удивился. Он едва-едва набрал сдачи.
        - Передавайте наш почтительный привет… Будьте здоровы… на здоровье! Счастья вам!
        Он проводил девочек до конца рынка. Муса-мясник тоже опустил голову, так, чтобы, попрощаться с Марьям, не встречаясь с ней глазами. Девочки взяли из рук Марьям банку, однако она не разрешила ее открывать. Дошли до Сахарной мечети.
        - Прямо напротив лавки турка Дарьяни разделим все. Не спрашивайте почему, тут слишком длинная история…
        Марьям еще говорила, а девочки уже замолчали. Всех заставил прикусить язык возглас дервиша Мустафы «О, Али-заступник!». Завидев его бороду, белую одежду и серебряную чашку для подаяния, девочки отошли, чтобы пропустить его, однако и он остановился. Сплюнул в арык, откашлялся и сказал словно себе самому:
        - О юность! Сердце коль разбито, говоришь тогда: голову разбей мне, сердце же не тронь!
        Девочки засмеялись, и Марьям тоже. Мустафа-дервиш поднял на нее свой топорик, она испугалась и попятилась. А он опять откашлялся:
        - О юность! Чепуху кто говорит - сердце у того горит. Нет… Наверняка тут много страданий. О, Али-заступник!
        Девочки шептались:
        - Не случайно его зовут сумасшедшим дервишем!
        Они свернули в переулок Сахарной мечети и все собрались вокруг Марьям. А та остановилась точно напротив лавки Дарьяни и открыла банку со жвачками. И высоко подняла ее, так чтобы Дарьяни увидел.
        И Дарьяни увидел, как она открыла крышку и разделила лакомство между девочками - каждой досталось по жвачке. Полная банка стала пустой. Он видел, как девочки по одной прощались с Марьям и уходили, и, не выдержал, спросил ее:
        - Марьям-ханум! Да не оскудеет рука твоя! - Он хло - пнул рукой об руку. - Но ведь и у нас все это было! Жвачки было много… Забыли вы разве? Или обиделись на нас?
        Марьям насмешливо ответила ему:
        - Но ведь у меня кредит кончился. Не хотела вас обременять!
        - Кто это вам сказал? Какой вообще кредит, не понимаю! У вас нет ограничений, меня дедушка ваш опекает, отец опекает… Какие деньги вообще, какой кредит!
        Приветствие Али заставило его замолчать. Вместе с Али были Карим и Махтаб - этот водопад каштановых волос, падающих отвесно. Марьям отдала Махтаб свою жвачку. Та открыла бутончик губ, благодарность ее пахла жасмином:
        - Большое спасибо, госпожа учительница!
        - Госпожа учительница, - спросил Али, - а как насчет меня и Карима?
        - Это был девичник. Парни не приглашались!
        Али уставился на банку:
        - Что это такое вообще?
        - Я же говорю, девичник был. Но теперь ее надо уничтожить, чтобы мама шум не подняла.
        Карим со смехом взял у нее банку:
        - Я уничтожу, Марьям-ханум!
        Махтаб и Карим попрощались с Али и Марьям и отправились к себе. Али с Марьям тоже пошли к дому, а Дарьяни долго смотрел им вслед. Потом вздохнул и вернулся в лавку.
        2. Она
        Название главы «2. Она» означает опять-таки «2. Я». Во-первых, я не могу раздвоиться. Во-вторых… но тут нет во-вторых. Просто я не из тех, кто может изображать, будто что-то сделал. Я таким человеком не был и не являюсь. И все ребята нашего квартала знают это. Я готов признать, что ложь есть почти везде. Дружба… в ней тоже много лжи. Вера и религия… В ней также много лжи. В этом повествовании, которое я пишу, также есть своя ложь. Женщины… Некоторые из них лживы. Конечно, этого у нас нет. Как говорил тот же Дарьяни (да помилует его Аллах), когда к нему мама с Нани приходили за покупками: «Почему же вру? Действительно, того количества, которое вам нужно, у нас нет! Мне стыдно, но это так. Сейчас нет, однако в конце недели потрудитесь заглянуть ко мне, инша Аллах, доставим с рынка! Милость Аллаха все одолеет!»
        Я говорю о лжи. Всевышний не сотворил ничего такого, куда не могла бы проникнуть ложь. Не то чтобы совсем не сотворил, но… сотворил в небольшом количестве. Например, слезы. Я видел много слез - от плача младенца до оплакивания покойника. Все слезы разные, но в одном отношении они одинаковы: в них нет лжи. Не будет человек лживо плакать. Это относится и к младенцам, и к взрослым. Верно, что плач разный, но он не лживый. Например, говорят «он сказал неправду», но не говорят: он плачет фальшиво. Я рассуждаю слишком заумно? Можно и по-простому. «Скушать» значит «скушать», а «неправда» значит «неправда». Можно сказать неправду, но нельзя скушать… невзаправду. В общем, неправда неизбежна - в речи, в языке.
        Я говорил о слезах. Я видел много слез. Слезы младенца… Это уже говорил? Точно?! Но сейчас немного о другом, о том, что плач новорожденного не имеет, так сказать, цвета и запаха. Он как еще не сваренная еда. Например, сложите рядом сырое мясо, рис, картофель и скажите, что это тушеное мясо. Дескать, тут уже присутствует и густой запах мяса, и упругость риса, и мягкость картошки… Нет, это неправда. А вот если вы все это сложите в котелок или кастрюлю, да поставите на огонь, да еще на крышку кастрюли бросите немного углей, чтобы лучше варилось и картофель подрумянится, станет шафранно-желтым… Вот это будет тушеное мясо с овощами… Я сказал «мясо» или я сказал «слеза»? В общем, сейчас я говорил о мясе на поминках по имаму Хусейну… Теперь возьмем плач человека на траурном собрании Ашуры[17 - Ашура - день, когда отмечают годовщину гибели шиитского имама Хусейна, десятый день мусульманского лунного месяца мохаррам.]. Огни потушены, и никто тебя не видит, и словно бы кто-то сжимает твое сердце, и слезы текут. Этот плач уже имеет свой цвет и запах, свой вкус, как готовое тушеное мясо. Разница между плачем
младенца и плачем взрослого на траурном собрании - это примерно та же разница, что между сырым мясом и тушеным.
        Итак, тушеное мясо… В тот день, когда мы с Марьям вернулись из школы, нас ждало приготовленное мамой тушеное мясо. Мне его вкус не очень понравился, и я заупрямился его есть, заявив маме:
        - Такое мясо подают на поминках. А что, у нас кто-то умер?
        Мама рассмеялась:
        - Семь Коранов да отодвинут прочь! Прикусил бы лучше язык… Не приведи Аллах… И не придирайся! Наелся чего-то на улице! Не хочешь - не ешь!
        Но капризность моя все нарастала - не знаю почему. И деда дома не было, чтобы унять меня. Я взял тарелку с мясом и выскочил из комнаты. А выйдя, увидел Нани, которая сидела возле двери и кушала с подноса. Встретившись со мной глазами, она торопливо проглотила непережеванную пищу:
        - Разрази меня гром! Неужто волос в еде? Но, Аллах свидетель, я знаю ваш нрав, я всегда только в косынке готовлю…
        Ничего не ответив ей, я вышел на середину двора, запрыгнул на бортик бассейна, а тарелку с тушеным мясом водрузил себе на голову. Началось мое представление. Вышедшим на крыльцо матери и Марьям я объявил:
        - Сейчас я пойду в переулок Сахарной мечети и всем и каждому объявлю: «О, почтенные соседи! Матушка моя, когда отец уехал в Баку, объявила траур и каждый день готовит тушеное мясо, как на поминки». Я объявлю адвокату, поверенному нашему, и деду, что матушке надо дать «развод в отсутствие»… «О люди добрые! Помогите нам! Отец в Баку, а у нас по нему траур и еда, как на поминках… Отец в Баку - поминки и траур, поминки и траур, поминки и траур…»
        Я бегал вокруг бассейна и все кричал эти слова. А матушка, продолжая смеяться, хмурилась:
        - Дуралей! Ты в бассейн упадешь, не глупи! Дай Бог тебе упасть в воду Евфрата! Не позорь ты нас, дед с завода вернется, вот увидишь, накажет тебя…
        В конце концов представление мне надоело, и я вышел на улицу. Такой я с самого детства был. Да и до сих пор такой же. А после смеха и дурачеств наступает тоска, слезы подступают…
        …Я сказал «после смеха» или «после мяса»?! Я сказал, слезы… В общем, мне стало тоскливо. Я вышел на улицу, закрыл за собой деревянную дверь. Не знал еще, куда пойду, может, хотел просто погулять в первый день осени. И на земле увидел банку из-под жвачки. Наверняка это Махтаб не разрешила Кариму унести ее с собой. Сказала ему своим глухим голосом: «Вах-вах! Мы что, городской мусор собираем? Брось сейчас же!»
        Я поднял банку, и хотел идти дальше, но увидел Дарьяни в его лавке. Позади мешков с рисом и чечевицей он скорчился как нашкодивший кот. Что-то странное было в том, как он держался.
        - Здравствуйте, господин Дарьяни!
        Он не ответил. Поставил локти на прилавок и обхватил голову руками. Я думал, он не слышит, и еще раз обратился к нему:
        - У вас все в порядке, господин Дарьяни?
        Он поднял голову. Под глазами его блестела сырость. И дорожки от слез вели по щетинистым щекам вниз, к красной шее. Он указал на банку в моих руках и спросил:
        - Али-ага, вы не знаете, в чем дело? Зачем меня так обижать? Разве я чем-то обидел её? Разорять-то зачем? Что я не так сказал? Обидели меня, Аллах свидетель… - Он не договорил. И вздохнул глубоко-глубоко.
        Вздох Дарьяни тронул меня. Этот вздох касался всех нас - он был вызван поступком Марьям. Может, вы скажете, что эти мои слова не связаны между собой. Но ведь мне, Али, внуку Хадж-Фаттаха, незачем вам лгать. Я описываю события и сущности. И я услышал и почувствовал это «ах» Дарьяни - с тюркским акцентом. Его вздох медленно и величественно покинул его лавку и наполнил собой все. Заполнил все пространство, как вязкая жидкость, как смола… Или нет, точнее скажу: его вздох, словно мед, потек по склону к деревянной двери дома Хадж-Фаттаха. Он проник внутрь. Словно турецкий акцент, без приветствий и извинений, он заполонил комнаты, и коридоры, и все-все-все. Проник в ту комнату, где мама и Марьям обедали. Накрыл собой туркменские подушки, и вышитые золотом покрывала, и кашанские[18 - Кашан - город в Иране, в провинции Исфахан.] ковры. Еще у нас был грубый ковер с длинным мохнатым ворсом возле порога, на нем Нани ела. Вздох Дарьяни этот ковер обошел. Не коснулся он и картины Марьям, может, потому, что на ней еще краска не высохла! За исключением этих двух предметов, его вздох охватил весь дом. Я пребывал в
растерянности. Дарьяни дрожащим голосом сказал мне:
        - Али-джан! Обида йок. Обиды нету. А вы чего беспокоитесь? Ведь ничего не произошло…
        Я хотел сказать ему, что это у вас ничего не изменилось с недавних пор. А у нас старьевщики делят имущество, словно гиены. По большей части все ушло старьевщикам. Все забрали, кроме того самого грубого ковра, потому что на нем Нани ест. Я увидел труп моего отца без одного пальца, и труп матери, и труп деда. И я разрыдался. Я вышел из его лавки. Я шел, и плакал, и рассказывал всем о том, что видел. Я сказал Марьям, что это ее вина, это она ранила душу Дарьяни, но она ответила:
        - Ты сам стал как сыщик и провокатор!
        Марьям не поверила мне. Глаза ее… Теперь глаза ее открыты и с того света всё видят.
        Я тоже часто вздыхал… Ах… В пять часов у меня свидание… 1954 год. Каждый день в этом году, в пять вечера, я встречался со своей старшей сестрой Марьям и с Махтаб. У Марьям до половины пятого были занятия в Колледже искусств рядом с Лувром. Преподавала она или училась - я, признаться, не помню. Главное, что она была занята. А по ночам, засыпая в своей комнате на двоих в пансионе, они видели во сне рынок Ислами и улицу Хани-абад. Я снимал комнату на другом конце Парижа, один-одинешенек. И по три раза на дню, словно турист - охотник за впечатлениями, я осматривал Эйфелеву башню. Поднимался по лестнице номер два на второй этаж, так как к лифту была очередь. Второй этаж находился на высоте четырехэтажного жилого дома. Париж ведь, что вы хотите, европейцы… Рука моя касалась стальной опоры - первой в ряду таких опор. Очень толстая - не обхватить. И холодная. Рука от нее немела. Словно весь холод Эйфелевой башни через эту опору медленно перетекал в мое тело… Вот так я навещал Эйфелеву башню! Перво-наперво я касался рукой этой стальной опоры и чувствовал ее низкую температуру. А может, опору знобило?
Однако озноб означает жар. Я пытался нащупать ее пульс. Если кто-то нащупает пульс Эйфелевой башни, он ощутит пульс Парижа, а тот, кто почувствует пульс Парижа, ощутит пульс Франции. Тот же, кто почувствует пульс Франции, ощутит пульс Европы, а тот, кто почувствует пульс Европы… Впрочем, какое отношение это имеет ко мне? Я не смог почувствовать пульс Эйфелевой башни. Где та артерия, на которую нужно положить палец? У нее не было артерий! Но если у Эйфелевой башни нет артерий, это значит, что у Парижа нет артерий, а если у Парижа нет артерий, то у Европы… Впрочем, нельзя сказать, чтобы совсем не было артерий. Пульс все-таки можно было нащупать.
        И я измерял ее пульс. Я понимал, что для этого нужно ее пощекотать. Все влюбленные, наверное, одинаковы, и для того, чтобы узнать, где находится его девушка, влюбленный должен обнять стальную колонну. Так я и делал. Впрочем, я прекрасно знал, где она, объект моей любви, и все-таки ее отыскивал, как пропавшую. Вначале я называл несколько ложных мест. «Берлин?» Опора молчала. «Лондон?» Молчание. «Рим?» Молчание. «Вашингтон и Нью-Йорк?» Молчание. Говорил сам себе: загоню ее чуть подальше. «Токио?» Она засмеялась. Тогда я спросил: «Мекка?» Верь не верь, но послышался звук «брень!», глухое металлическое бренчание. «Мешхед?» Более горловой, надсаженный звук «бр-рень»… Я не выдержал: «Тегеран?» Звук усилился: «брень! брень!» Это бился ее пульс. Я вошел во вкус. «Ты идешь с бывшей площади Казней?» Звук стал громче. «С улицы Хани-абад?» Еще громче. «Брень! Брень!» Я прирос ухом к стальной опоре. «Напротив Сахарной мечети, задорожные, Махтаб?» Совсем громко загудела. Точно она, Махтаб, стояла рядом со мной, на стальном полу второго этажа Эйфелевой башни, рядом с этой гудящей колонной. И вдруг все стихло. Ко
мне подошел охранник второго этажа в своей темно-синей форме. Точно это был наш полицейский Эззати, из квартала Сахарной мечети. Но если Эззати заставлял меня трепетать, этого стража я почему-то не испугался. Потирая руки, он сказал:
        - Бонжур, месье! Холодно сегодня, а вы прижались к опоре. Влюблены?
        Я рассмеялся и ответил:
        - Эй!
        Не знаю, что значит «эй» по-французски, и не знаю, понял ли он меня. Вообще-то понял. Может, он тоже был влюблен, а влюбленные понимают друг друга. Он рассмеялся, и я рассмеялся. Затем мы отсалютовали друг другу рукой на прощание, и я спустился вниз по той же лестнице номер два.
        Я упоминал о свидании. Каждый день в пять вечера в 1954 году у меня было свидание. И вот я спустился с Эйфелевой башни и оглянулся на нее. Кажется, ей стало лучше, она немного согрелась. Я махнул ей рукой. Европейцев нельзя назвать людьми с горячей кровью.
        Я пошел в условленное место встречи. У меня было тяжело на душе. Я двигался в сторону уличного кафе в конце бульвара де Голля, где каждый вечер у нас было свидание в пять - у меня, Марьям и Махтаб. Это уличное кафе не отличалось от других таких же. Столики на двоих и на четверых. Нас было трое, но мы всегда выбирали столик на двоих, чтобы сидеть ближе друг к другу. Столик стоял на газоне, возле тротуара. И всегда мы сидели и ждали. Каждый раз одна из нас, а именно Марьям, приходила с опозданием. И вот я вошел в кафе. Бросил «бонжур» пожилой паре, которую мы ежедневно здесь видели. Улыбнувшись, они ответили мне тем же. Они каждый день приходили в четыре. Пожилая женщина заказывала кофе по-французски и ждала, пока он остынет. Потом просила у месье Пернье, хозяина кафе, горячих сливок, чтобы смешать их с кофе. Пожилой мужчина ничего не заказывал, возможно, экономил. А может, ему нравилось отпивать кофе из чашки своей жены. То есть не то чтобы жены… Подруги. Они еще не поженились - их помолвка тянулась двадцать или тридцать лет, но они все еще сидели друг против друга как двое влюбленных. Сидели
молча, только пожилой мужчина, когда брал чашку своей подруги и подносил ее к губам, испускал глубокий вздох.
        Я сказал «вздох» или я сказал «свидание»? Я говорил о свидании. Месье Пернье, хозяин кафе, с каплями пота на лысой голове приглашал меня зайти:
        - Пожалуйте, месье Али! Госпожа уже пришла. Кстати, сегодня месье Сартр, как всегда, до обеда заходил пить кофе…
        Все владельцы кафе в Париже говорили одно и то же. В те времена как-никак Сартр был жив и знаменит. И, бывало, в пять разных кафе зайдешь в один день, и везде хозяин, завидев чужестранца (такого, как я), сообщит, что здесь завсегдатай - месье Сартр. Это было обязательное блюдо. Я сделал вывод, что Сартр целые дни проводит в различных кафе, или их владельцы просто врут. Месье Пернье, с его лысой багровой головой, не уставал возносить Сартра, и крупные капли пота беспрепятственно стекали с его лысины на шею. Он провожал меня к столику, а я жалел, что не знаю языка. Если бы знал, то спросил бы, какое отношение имеет ко мне Сартр. Может, Сартр приходит сюда, чтобы рассказать мне об экзистенциализме? О реальности морали? Всю мудрость и философию, какие были мне нужны, я почерпнул у дервиша Мустафы. Но владельцы тегеранских кофеен почему-то не хвастались мне: «Господин Али! Завсегдатай нашей кофейни - дервиш Мустафа!»
        Итак, он провел меня к столику со словами:
        - Прошу вас!
        Я посмотрел на этот двухместный столик, к которому был приставлен третий стул. За столиком сидела Махтаб. Марьям еще не было, но - да будет славен Творец! - место Марьям не пустовало: на нем сидел, лицом ко мне, дервиш Мустафа! Он был совершенно спокоен. Такое выражение лица, словно он сейчас идет по улице Хани-абад. Я посмотрел на него: он слегка изменился. Лицо было живым, но… Волосы его стали зелеными, и борода, и одежда. Все, что было белым, теперь позеленело. Вы только представьте себе: седые волосы стали как пучки сочной травы, влажной от утренней росы, цвета зеленого луга. И одежда зеленая-зеленая. Необычнее всего борода - пучки травы окружают лицо. Даже оттого, что я представил себе это, у меня волосы стали дыбом. Тут женский голос, пытаясь подражать манере дервиша Мустафы, произнес:
        - Зеленое - оно обязательно зелено!
        Затем раздался женский смех, и кафе наполнилось запахом жасмина. Я увидел, что Махтаб смеется. Длинными пальцами она коснулась холста, который стоял на стуле Марьям и где был изображен маслом дервиш Мустафа. Чуть подвинув картину, Махтаб сказала:
        - Это для моего выпускного экзамена. Сегодня закончила. Тебе нравится?
        Я кивнул и присмотрелся к Махтаб. На ней было кремового цвета манто и длинный кофейного оттенка головной платок-шарф. Я задумался о том, как лежат под этим платком волосы, похожие на водопад, - набок, прямо или заплетены? Так задумался, что ей пришлось повторить вопрос.
        - Я спросила: нравится тебе? Или нет?
        Я закрыл глаза. Как же падает этот водопад с его живительным рокотом - на сторону или прямо? Но какая разница? Открыв глаза, я сказал:
        - Красиво… В любом случае красиво!
        Она раскрыла бутон своих губ, и я почувствовал запах жасмина. Засмеялась:
        - В любом случае красиво?! Даже зеленый цвет?!
        Опять я закрыл глаза. И вот кофейный водопад вдруг сделался… зеленым?! Нет, этого я не мог представить. Открыл глаза и увидел перед собой дервиша Мустафу, его зеленые волосы, бороду и одежду. Тут наконец до меня дошло: Махтаб спрашивала не о своих волосах, а о дервише!
        - Да, даже зеленый…
        Подошел месье Пернье с двумя чашками на подносе. Взяв первую чашку, он ловко описал ею круг в воздухе и, согласно требованиям феминизма, поставил перед Махтаб:
        - Кафе а-ля тюрк, мадемуазель![19 - Кофе по-турецки, со сливками!]
        Вторую чашку поставил передо мной:
        - Кофе Дарьяни!
        Мы с Махтаб рассмеялись. С первых же дней моего появления в его кафе месье Пернье захотел, чтобы я стал его постоянным клиентом, и добивался этого, запоминая персидские эквиваленты французских слов. И все время переспрашивал меня со своим смешным выговором. Вначале я шел ему навстречу, но все чаще стал подшучивать над ним, чтобы он отстал от меня. Например, он спросил, как мы в Иране называем «кафе тюрк», или «туркиш кафе». Тут терпение мое лопнуло, и я ему сказал, что «кафе» так и будет «кофе», а «турецкий» будет «Дарьяни». Марьям тогда рассмеялась и сказала: «Это мы Дарьяни называем турком, а не наоборот!»
        Махтаб поднесла чашку с турецким кофе к губам. И я поднял чашку с кофе Дарьяни. Она словно хотела поцеловать чашку полными губами. Мягко и спокойно подносила она чашку к губам и останавливала на расстоянии примерно половины пяди от губ. А потом приближала к чашке губы. Затем мягко наклоняла чашку, чтобы кофейная пена коснулась языка. И ставила чашку на стол. Она смаковала кофе - так, словно все удовольствия мира были сосредоточены в этой чашке и она не хотела, чтобы этот кофе когда-либо закончился. С такой степенностью и торжественностью она пила свой кофе. И я наслаждался тем, как она это делает.
        Вновь она берет чашку и подносит ее ко рту. Губы она сжимает, точно бутон. И веки сжимает. Словно она целуется с чашкой. А потом смотрит на меня. И я раздавлен и покорен ею. Дыхание мое перехватило. Словно каменная гора давит грудь. И для каждого вдоха я вынужден приподнимать эту гору. Я едва-едва дышу. Сердце мое стиснуто, и стискивается все сильнее. Тянется ожидание, дыхание перехватило, потом удары сердца: тук-тук. И опять сердце сдавлено. И сдавливается сильнее, ожидание, дыхание перехвачено, и удары: тук-тук. Такое ощущение, точно кто-то кого-то убивает. Она безмятежно улыбнулась. Потом рассмеялась, игриво, как шаловливая девчонка. И затопала ногами, и сказала:
        - А я хочу кофе Дарьяни!
        - А мне кофе по-турецки.
        Мы поменялись чашками. И вот она поднимает мою чашку и подносит ее к губам. Так же, как прежде. И я подношу к губам ее чашку. И вдыхаю ее запах. Чашка пахнет жасмином. Словно только что на кромке чашки расцвели жасминовые цветы. И я хочу отпить, но не могу. Не пойму почему. А Махтаб выпивает кофе залпом и без всякой важности. А потом вздыхает. За соседним столиком пожилой мужчина тоже вздыхает. Махтаб смеется:
        - Теперь настало время для чего?
        - Не знаю.
        - Для гадания на кофейной гуще! В кофейне месье Пернье, в исполнении великого мастера!
        Она внимательно рассматривает блюдце, убеждаясь, что оно чистое. Затем переворачивает на него чашку. Потом поднимает чашку и говорит:
        - Загадай желание и сунь палец. - И опять звонко засмеялась. - Впрочем, тебе не обязательно загадывать желание. Я сама его знаю. А кроме того, пальцы у тебя грязные. Наверняка опять обнимался с опорой Эйфелевой башни! Жаль, нет Марьям, а то она дала бы тебе платок вытереть пальцы…
        Мы захохатали. Она вытерла руки бумажной салфеткой, потом сунула свой указательный палец в чашку.
        - Вообще-то надо совать палец в конце гадания… Но великий мастер не разбирает, где конец, где начало.
        Она перевернула вторую чашку и начала внимательно изучать кофейные узоры. Мы вместе их рассматривали. Шарф, которым была покрыта ее голова, падал ей на плечо, окутывал ее шею и лежал, словно шаль, на ее кремового цвета манто. Она что-то бормотала - я не мог разобрать, что именно. Потом попросила меня посмотреть внутрь чашки. Кофейные извивы разбегались там, словно линии на географической карте. Я поднял глаза. И Махтаб посмотрела прямо на меня. Потом она отобрала у меня чашку и, не заглядывая в нее, а все так же глядя мне в глаза, начала толковать увиденное на дне:
        - Эту чашку выпил человек, которого очень любят… Нет! Два человека… А может, даже три - позже они встретятся… Эти два человека… Нет… Все-таки один человек… Эти двое - как один человек! Может быть, даже еще ближе… Почему же они так далеки друг от друга? Хотя так близки… А вот его желание. Или их желание. Не знаю… Впрочем, они сами знают. Прочесть две строки по-арабски и дать толкование - какая же это трудная задача, не так ли, господин Али Фаттах-хан? Я не знаю, почему ты такой, но… Но тем не менее…
        И она вздохнула. Пожилой мужчина за соседним столиком тоже вздохнул. Она протянула мне чашку, чтобы я взял ее. И я почувствовал своими пальцами жар ее руки. Но я отдернул ладонь, чтобы не коснуться ее. Чашка упала на стол, но не разбилась. Я засмеялся и посмотрел на Махтаб. Но она глядела на меня серьезно.
        - Если тебя тревожит репутация, то здесь тебя никто не знает. Так почему…
        - …Не знаю.
        - Ты все вспоминаешь Мухаммада-сводника?
        - Не знаю.
        - Мама все еще против?
        - Да помилует ее Аллах!
        - Кого, чего ты стесняешься? Мы ведь одни, никто нас не видит…
        - А дервиш Мустафа?
        Она с горечью рассмеялась и, сняв картину со стула, поставила ее на пол. И дервиш Мустафа оттуда, снизу… да нет, с небес - сказал мне что-то. Эти слова дервиша с зелеными волосами и в зеленой одежде не были обычными словами, и я не могу их повторить. Скорее это было нечто вроде запаха жасмина или зелени дерева. Это невозможно описать.
        Я опустил голову и стал смотреть на картину. Один кусочек бороды дервиша не был прописан: вокруг лежали мазки, а в этом месте не было закрашено. Махтаб улыбнулась:
        - Видишь, Али? В том месте «ихмаль».
        Я с удивлением переспросил:
        - «Ихмаль»? Что это? По-немецки?
        Она звонко рассмеялась:
        - Нет, это одно из словечек Карима. Когда я только начала рисовать, он как-то выразился: «Этот рисунок - ихмаль…»
        Я улыбнулся. Смотрел на нее и только улыбался, смеяться не мог. Как выражался Карим, я был «словно пыльным мешком ударенный». И вдруг у меня на глаза навернулись слезы. Я уронил голову на стол и заплакал. Сам не понимал, почему плачу, но вдруг вспомнился Карим… Сквозь слезы я сказал:
        - Светлая ему память… Где ты сейчас, Карим?.. Ведь вместе мальчишками были… Вместе из школы возвращались… Тот же дервиш Мустафа говорил Кариму: «О юноша, того, кто не учился грамоте… оставь его». Где сейчас Карим? Знаешь что… Пока Карим был жив, я на тебя даже посмотреть не мог… И знаешь что… Когда его убили…
        Но рыдания не позволили мне продолжать. Я опять уронил голову на стол. И Махтаб заплакала. Плакала ли она по Кариму или по другому поводу - не знаю, но факт тот, что мы рыдали. Ее теплое дыхание касалось моего лица. Словно она специально дышала мне в лицо. От нее пахло жасмином. И мы рыдали вместе. Смотрели друг на друга и рыдали. Пожилой мужчина за соседним столиком был в полном недоумении. Махтаб наклонилась над столом, и теперь я видел только ее одежду - эту смесь тканей кремового и кофейного цветов. Словно молоко и мед. И мне хотелось ощутить этот вкус, вкус густого меда и молока…
        Знакомый голос привел меня в чувство:
        - Что случилось? Осталось попросить месье Пернье свет погасить, чтобы вы могли еще бить себя в грудь, - и будет траур Ашуры![20 - Траур Ашуры - траурные шиитские церемонии, когда бьют себя в грудь, оплакивая гибель имама Хусейна, проходят в скудном освещении, при частично потушенном свете.]
        Это была Марьям. Она опоздала на час: это за ней водилось - опаздывать. Я вытер слезы, Махтаб сделала то же.
        - Мы плакали по Кариму, - объяснил я. Хотя сам не вполне верил тому, что говорю.
        Но Махтаб, улыбнувшись, подтвердила:
        - Плакали по Кариму.
        Марьям указала на пожилых людей за соседним столиком:
        - А вот таким будет ваш конец, посмотрите! - Взглянув на мое и Махтаб мокрое лицо, добавила: - Я никогда не видела такого плача, - затем произнесла фразу, которую позже много раз мне повторяла: - Седина в голову - бес в ребро…
        …Итак, я говорил о плаче или я говорил о Кариме? И о том и о другом. Что такое 1954 год? Это был солнечный год - а было их несколько…
        Вот еще один солнечный год… Сорок первый или сорок второй? В тот год я иногда отпускал водителя и сам садился за руль. Черный «Шевроле», который купил дед, очень мне нравился. И я совсем не уставал, когда вел эту машину. Она восхищала меня больше других машин, которые были до нее. И цвет мне был по душе. У меня был такой же черный блестящий костюм, под который я любил надевать белую рубашку с открытым воротом. Привлекательность открытого ворота еще и в том, что непонятно, есть на тебе галстук или нет. И вот я еду на черном «Шевроле», и мне так нравится, что на мне костюм того же цвета…
        У меня была назначена встреча с Каримом. Я уже оставил позади бедные кварталы и приближался к Шамирану[21 - Шамиран - район на севере Тегерана.]. Ехал по шоссе, поднимающемуся в горы. Догонял и оставлял позади конные экипажи и повозки. Других машин почти не было - может, три-четыре на всем пути. А вот и Карим стоит - в белой рубашке, тоже с открытым воротом и с короткими рукавами. И в белых брюках, широких таких, словно карманы набиты чем-то. Увидев меня, махнул рукой. Я остановил «Шевроле», он открыл дверь, сел, и мы обнялись, приветствуя друг друга.
        - Бессовестный! Надел костюм - официально, как сенатор. Сказал бы - мы бы тоже пиджак накинули.
        Я оглядел Карима. Волосы на груди выбивались из открытого ворота его рубашки.
        - А ты, можно подумать, все по делам да по сельхозполям. В рубахе с открытым воротом… Аллах да подаст вам богатый урожай?
        - Не остри. Земледелец - он в небо смотрит. А в небе что? Солнце. Солнце как по-арабски будет? «Шамс»!
        Я рассмеялся.
        - Ты, смотрю, ловкий стал, как тот кот, который, как его ни подкинь, все на четыре лапы встанет.
        Я остановил машину на площади Таджриш. Предложил было Кариму поехать к мавзолею[22 - Мавзолеи (мазар) над гробницами шиитских имамов и их потомков (так называемых имам-задэ), а также других святых - распространенный в Иране тип культовых зданий.] Салиха, но он предпочел Дарбанд. Когда я замедлил ход машины, сзади вдруг раздались гудки. Какой-то джип с открытым верхом сидел у нас на хвосте. Я прибавил скорость, но и он не отставал. Карим опустил стекло и, высунувшись, заорал:
        - Что случилось? Опаздываешь на свадьбу своей мамы?
        Но водитель джипа не только не перестал сигналить, но еще и фарами начал моргать.
        - Пропусти его, Али, - сказал Карим. - Он отца родного зарежет, только бы к тете на похороны успеть.
        Прижавшись к обочине, я дал понять водителю джипа, что путь свободен. Но он, обогнав нас, затормозил и заблокировал нам путь. Вышедший из джипа человек был таким толстым, что машина, освободившись от водителя, заметно приподнялась на подвеске. Я вгляделся в него: сам жирный, а подбородок узкий, подстриженная бородка… Это был Каджар. Одет он был в сорочку, похожую на нижнее белье. Погода вообще-то была прохладная, но ему, как видно, было жарко.
        - Пьян, окаянный! - заметил Карим.
        Я оглянулся на друга и кивнул. Каджар, покачиваясь, подошел ко мне и полез целоваться. Я отшатнулся - так воняло из его рта. Тогда он обошел машину и, согнувшись, стал целовать руку Карима. Меня смех от этого разобрал. Каджар заговорил:
        - Ваши высочества! Мой безумный отец неделю назад… Нет, уже больше недели, приказал вам долго жить! Вам и вам, Али-ага… Потом я купил этот джип… Отличная машина, а? - Он указал на мой «Шевроле». - Видишь, Али, и я машину купил! Конечно, «Шевроле» дороже джипа… Но и я купил дорого, о-очень дорого. О-очень много сверху дал. Но ведь мы - Каджары! Когда господин Кавам пришел к власти, мы осмелели… За эту машину я гора-аздо, гораздо больше ее стоимости дал. У нее и крыша есть, только сейчас снята… А на зиму… Сейчас-то мне жарко. Задыхаюсь прямо. Ждали, пока неделя пройдет со смерти, потом вот взял ее. За десять тысяч туманов. Слишком много для нее, а?
        Он указал на пассажирское сиденье джипа, на котором восседала женщина. Декольтированное платье открывало ее плечи. С таким лицом, как у нее, она по городу и десяти шагов бы не прошла. Оглянувшись на нас, она улыбнулась и эффектно тряхнула волосами. Губы ее были накрашены алой помадой, а на лице - толстый слой румян. Она снова улыбнулась нам. Карим схватил Каджара за воротник:
        - Ах ты слон! Этой дамочке с большим накрашенным ртом место на улице красных фонарей! Что она здесь делает?
        Каджар неожиданно пришел в себя:
        - Нет! Нет, ради Аллаха! Эта красавица не из тех дамочек. Это моя сестра!
        И я, и Карим рассмеялись. Женщина в джипе тоже засмеялась - каким-то мужским голосом. И Каджар захохотал, глядя на нас. Он был сильно пьян.
        - Говорю, это моя сестра, - сказал он Кариму. - Я ее привез в Шамиран воздухом подышать. Кстати, Карим-хан, как она себя… как ваша сестра, Махтаб-ханум, себя чувствует? Она такая краси-ивая…
        Карим посмотрел на Каджара и бесстрастно подошел к нему. Я бросился было к Каджару, но Карим остановил меня. Потом поднес растопыренную пятерню к лицу Каджара и спросил:
        - Сколько тут пальцев?
        - Пять, пять господин Карим!
        Карим поднял руку выше и снова спросил:
        - А теперь сколько?
        - По-прежнему пять, пять пальцев, господин Карим!
        И тут Карим опустил кулак прямо Каджару в ухо. Тот попятился и упал. Карим поднял его на ноги. Опять поднес пятерню к лицу Каджара:
        - Еще раз скажи: сколько здесь?
        - …Получил я уже, но пять! Сколько вы скажете, столько и будет, пять, господин Карим!
        И еще раз Карим ударил Каджара в ухо. Женщина вышла из джипа и схватила меня за плечи. Не знаю почему, но она визгливо смеялась.
        - Умоляю вас, не бейте его! Я не могу это видеть! Он виноват, да! Как говорится, что у трезвого на уме, у пьяного на языке! Он же пьяный совсем.
        Карим повернулся и злобно сказал этой женщине:
        - Ты язык попридержи, балаболка! Я этого Каджара окаянного так опозорю!
        И он с такой силой ударил Каджара, что у того кровь хлынула, вмиг окрасив его сорочку. Потом его вырвало, и он упал на землю. Мы с Каримом вдвоем подняли его, тяжеленного, и бросили в джип. Каджар смотрел теперь на Карима, словно протрезвев. Но речь его стала совсем неразборчивой:
        - Квартал кожевников, нет! Квартал Коли, Шамси, и эти… Кожевенный завод…
        Женщина платком стерла кровь с его лица, Каджар замолчал, а его спутница обратилась к нам:
        - Что вы сделали? Зачем так его избили? Бедная я, кто меня отвезет?
        - А ты, наверное, хочешь, чтобы мы тебя отвезли?! Да?! - накинулся на нее Карим. - Напоила, вытрясла, десять тысяч туманов взяла с него! Продолжай в том же духе, тебя любой осел подвезет…
        Мы с Каримом сели в «Шевроле» и уехали. Каджар получил по заслугам. В трезвом уме он не осмеливался ничего подобного сказать Кариму, но я чувствовал, что кончится чем-то таким. Уже много лет я этого ожидал. Может быть, именно поэтому я никогда не ухаживал за Махтаб.

* * *
        Я, что называется, не ходил по пятам за Махтаб. Она говорила мне, что занимается живописью в студии номер три, я знал, где это, но встречался с ней только по вечерам в кафе месье Пернье. В студию я решил не ходить, и не потому, что боялся помешать ее работе, а просто чувствовал, что так будет неправильно. С моральной точки зрения. И по вечерам я приходил лишь потому, что там присутствовала Марьям. Хотя она всегда чуть опаздывала. По утрам я проводил время в кино или в музеях. Пару раз побывал на фабрике силикатного кирпича - ради этого я вообще-то и приехал в Париж. Силикатный кирпич использовался теперь вместо того, который применяли у нас. До Тегерана он еще не дошел, но в Париже, Берлине, Риме, Мюнхене теперь строили в основном, из него: он был крупнее нашего, легче, белого цвета. Также говорили, что, поскольку в наш кирпич замешивают глинянную почву, рано или поздно это отрицательно скажется на сельском хозяйстве. Ну что здесь можно возразить?!
        …Почва Земли, почва Луны… На почвах Луны растут только цветы жасмина… (смотри главу «3. Она»).
        …Так о чем я говорил?
        Мы вернулись на площадь Таджриш, причем я помню, что ни разу не взглянул в зеркало заднего вида. А Карим посмотрел на меня и спросил:
        - А ты чего набычился, как для драки? Все проблемы - наши… К тебе-то какое отношение имеют?
        - Я по дружбе, - рассмеявшись, ответил я.
        - Час от часу не легче. По дружбе - к кому?!
        Тут рассмеялись мы оба. Машину оставили на площади Таджриш и заказали по три порции шашлыков из печенки, сердца и почек. Мясо жарил для нас хозяин заведения по кличке Король потрохов. Приготовив шампуры, он положил их на мангал и раздувал пламя; всего было не то двадцать, не то тридцать шампуров. Потом он стал заворачивать шашлыки в лепешки из хлеба сангяк[23 - Сангяк - хлеб, который выпекают в специальной печи на раскаленной гальке.]. Карим не удержался, начал есть хлеб, и я спросил его:
        - Ну как, вкусно?
        - Еще бы не вкусно, - ответил он со смехом.
        Я этого не понял. Расплатился с Королем потрохов - дал ему гораздо больше, чем с меня причиталось. И сказал ему, чтобы присматривал за машиной. А он ответил со своим северо-тегеранским акцентом:
        - Не извольте беспокоиться. Я настороже, оберегаю их репутацию.
        Мы посмеялись, однако было непонятно, о чьей репутации он говорит - может, угонщиков машин? Полотенцем, которое висело у него на плече и с помощью которого он брал раскаленные шампуры, шашлычник протер стекло машины Мы попрощались с ним и отправились в путь пешком вдоль реки Джафар-абад, в сторону Дарбанда - парка в горах.
        Подъем в горы начинался почти от самой площади. Это был конец августа 1942 года. Кругом было почти безлюдно, лишь иногда попадался деревенский житель или встречались редкие тегеранцы, у которых здесь загородные дачи. Деревенские везли на муле какой-нибудь груз вверх, в горы, или вниз. Поравнявшись с нами, они без промедления, первыми, здоровались. Карим был в ударе. Навстречу нам спускался с гор старик, нагрузивший осла дровами, - на зиму заготавливал. Все его внимание было на том, чтобы поклажа не упала с осла, поэтому он, проходя мимо нас, не поздоровался, и Карим спросил его:
        - А где «салям»?
        Старик растерялся. Он снял свою войлочную шапку, извинился и поприветствовал нас. Но Карим заявил со смехом:
        - Нет, отец дорогой! Я ведь не с тобой говорил, а с твоим ослом. У нас есть товарищ, он ослиный язык понимает.
        Карим взял вожжи из рук старика и направил ослиную морду в мою сторону.
        - А ну поздоровайся с господином! Я сказал: поздоровайся!
        Затем он сунул два пальца в ноздрю осла и надавил там. Тогда осел, что называется, от глубины души заревел, во весь голос.
        - Молодец! Теперь ты стал господин осел!
        И Карим отдал вожжи старику, который открыл свой беззубый рот и от всего сердца захохотал.
        - Господа хорошие! Да хранит вас Бог! Окажите мне честь великую - поужинайте в нашей хижине. Без соли вам плохо будет. Да храни Аллах вас в пути! Счастья вам!..
        …Мы пришли к нашей цели в Дарбанде. Карим хотел, чтобы мы еще выше в горы забрались, но я возразил: шашлыки совсем остынут. Ему же хотелось туда, где нас совсем никто не знает. В итоге мы дошли до самого последнего кафе вверху по реке. Выше дорога отходила от реки и брала прямо в горы, по направлению к Шир-Пала. В этом кафе было всего три стола, и мы заняли тот, что подальше от дороги. Карим вымыл руки и лицо в бассейне, потом командным голосом сделал заказ хозяину кафе:
        - Тащи нам два жбана кислого молока с огурцами, два лимонада и два стакана принеси. И все три стола мы берем в аренду, чтобы никто больше не заходил. И сам тут не мельтеши, ступай в сени.
        Хозяин кафе проворно выполнил все распоряжения Карима, потом ушел внутрь, оставив дверь полуоткрытой, и занялся проволочной корзинкой для разжигания углей. Но Карим отправил его прочь:
        - Иди лучше, нам дым этот не нужен в глаза!
        Мужчина кивнул и занялся другими делами. Я с удивлением взирал на Карима. Открытая рубаха, белые брюки с оттопыренным карманом, клочковатая борода, черная, как сапоги, закрученные вверх усы…
        - Ты хорошо все обдумал? - спросил я. - Не успели прийти, как все в аренду, и столько молока кислого с огурцами…
        - Человек должен держать руки в карманах, быть щедрым, - ответил он, - особенно если это благословенные карманы Хадж-Фаттаха…
        Мы рассмеялись, и Карим пришел в шутливое настроение:
        - А какая все-таки была сцена, как славно я этого Каджара засаванил!
        - Что значит «засаванил»?
        - Это производное от «задушил» и «в саван замотал»… Но что-то мне прохладно стало…
        - Так накинь мой пиджак! Как ты себя чувствуешь вообще?
        - Спасибо вашей милости! Немного согревающего я вообще-то взял, но совсем мало, можно сказать, как мальчик пописал…
        Я еще ничего не понимал и спросил его:
        - Может, лучше все-таки было поехать к мавзолею Салиха?..
        - Нет, Али-джан! У меня слишком нечисто в карманах.
        - Что значит «нечисто»?
        Рассмеявшись, он ответил:
        - Согревающее! - и достал из кармана стеклянную плоскую флягу.
        Желтую жидкость из нее он налил в стакан, потом разбавил лимонадом и протянул стакан мне:
        - Хлебнешь? Это вещь! Для такой вот фляжки выжали два кило лучшего винограда из Урмии! Черт бы побрал! Ты смотри, что получилось! Сладкая, как чай!
        Я встал, раздраженный и встревоженный. Язык мой словно отнялся. Дед предупреждал меня: глаза, мол, у Карима красные и выпученные, и маслянистость под веками, и щеки багровые… Но я не верил этому. Отвечал, что Карим не из таких, не из пьющих. А теперь смотрел на него и не мог произнести ни звука.
        - Ты правильно угадываешь! Аренда заведения и все эти приготовления для того же… Честь потерял, совесть выплюнул…
        Я пошел было к дверям кофейни, но он преградил мне путь:
        - Сядь ты, во имя своего предка… Не делай мне хуже, чем оно уже есть…
        Я не знал, что ответить, и сел за стол рядом с ним. Он положил передо мной шашлык из печенки. Поставил кислое молоко и лимонад. А меня не покидали изумление, растерянность и тоска. Что случилось с Каримом? Я не знал, что Карим потерял и невинность, хоть раньше иногда он говорил об этом, но я думал, что он просто бахвалится…
        Он отвернулся от меня и большими глотками выпил все содержимое фляги. Потом, посидев немного, встал и, яростно размахнувшись, бросил пустую флягу в реку. Подойдя к бассейну, нагнулся, набрал воды в рот и прополоскал его. Трижды проделал это. Затем вымыл руки. Подошел и сел за стол напротив меня. Голос его изменился, слова с языка сходили как-то растянуто. А глаза так кровью налились, что вот-вот, казалось, она брызнет из них…
        - …Вот и хорошо стало, то есть не то чтобы хорошо… Лучше стало. Мы теперь очистились, как и вы, ваше благородие. Внешность наша по крайней мере стала чиста. Как у факиха - ахунда[24 - Факих, ахунд - названия мусульманских духовных лиц.] знаменитого. Трижды прополоскать. Гр-гр-гр! Гр-гр-гр! Если я буду и от тебя скрывать, то никого у меня не останется. Однажды мы решили стряхнуть с себя скорбь. Так не дал. Еще больше заставил грустить. Стряхнуть с себя скорбь - это все равно что генеральная уборка дома перед праздником. Тегеранский парень поймет меня. Дом только прибрать чисто, и все. И скорбь то же самое. Приведи в порядок свои скорби, и все. Нельзя выбрасывать их. Но ты стряхни с себя скорбь и положи в специальный ящичек. Это то же, что переезд на новую квартиру. То есть сверхурочная работа. Не то что мне не хватало… Вот если бы ты сказал мне «нет», тогда бы у меня точно никого не осталось, и это было бы не по-то-ва-рищески!
        Карим положил голову мне на колени и зарыдал.
        - Я не лезу с пьяными соплями. Да, потерял я честь, осквернил заветы Аллаха. Но я шариат уважаю, ахундов уважаю! Вот смотри: сажусь на отдельной от тебя скамейке, я мусульманам не навязываюсь. Отвернулся от тебя, чтобы в глаза мусульманину не смотреть. Все столики арендовал, чтобы ухо мусульманина не слышало… Мусульманин не слышит, неверный не видит… Чего еще ты хочешь, негодяй?
        У меня тоже, как и у Карима, слезы потекли из глаз. Почему - не знаю. Я переживал за него! Ведь он пропал. По моим расчетам выходило, что он не молился больше месяца. Больше месяца! И я плакал по Кариму. А он говорил, не умолкая:
        - Негодяй! Ты ведь тоже влюблен… Никто не знает, но я знаю!
        Я обнял его голову и поцеловал ее. Голова плакала.
        - Не бросай меня, Али! От меня воняет, как от собаки, да? Нет?! Но и собака, если дашь ей кусочек, для тебя райский мир открывает на небе. Так мулла в мечети говорил. А ты ее видел? Ты ее видел?! Нет… Не видел! Она ушла в райские кущи. Не осталась с людьми. И она сама как гурия… настоящая! Словно из рая явилась. Я думаю порой: и в раю нам этого не будет. Рай - он для пророков… А зовут ее Шамси! «Солнечная»…Ушла и не сказала «до свидания». Не сказала досви-Дания? Досви-Швеция? Досви-Норвегия? Сколько стран этих, Али… Но это не наш дом! А где наш? Где твой дом, Али? Где наш дом, негодяй ты этакий! Ведь ты тоже влюблен. Не скрывай. Ты выдал себя. Целый год уже… А как это печально - быть влюбленным… Али! Мое положение крайне шаткое. Я еще не знаю, люблю я Шамси или нет… Как только нога моя ступила на улицу Каджаров, я о любви и думать забыл… Как пишут ее имя? - Он рассмеялся. - Но тут ничего не пишут, тут на подносах чай приносят. Хозяин! - крикнул Карим. - Али моему принеси еще лимонаду…
        Я продолжал плакать. А он смотрел на меня своими красными глазами.
        - Ты ведь не пил, но пьян, Али-джан! Без музыки уже танцуешь, Али-джан! Именно поэтому я люблю тебя. И готов умереть за тебя, за все, что ты сделал… А я стал негодяем, Али! Я уже сколько времени… пока не выпью, плакать не могу… С тех пор, как Махтаб и Марьям уехали. Вот уже год, два года их нет, но я тебя не понимаю… Ты всегда, как захочешь, можешь заплакать… Значит, Махтаб повезло. А Шамси не повезло…
        Я говорил о плаче? Или я говорил о Кариме, или о смехе, или о Махтаб, или о Марьям, или о лжи, или о Дарьяни, или о себе, то бишь об Али?! Или я говорил об Али? О, Али-заступник!
        3. Я
        Дед Фаттах накануне поручил Кариму утром пойти в поварню усатого Исмаила и забрать заказ. Исмаил торговал требухой: потрохами, сычугом, рубцом, бараньими головами и ногами - и дед заказал ему именно кушанье из голов и ног. Возвращаясь домой с кирпичного завода или из караван-сарая, дед часто останавливался либо в кофейне Шамшири, либо в поварне Исмаила. Тот по вечерам закладывал варево, и к утру оно бывало готово.
        И вот утром Карим встал пораньше, когда Искандер и Нани совершали утренний намаз. Проснувшись, он отбросил дерюжное одеяло, грязное и заплатанное, и слегка размял мышцы, делая зарядку. При этом наблюдал за матерью, быстро-быстро читающей намаз. В конце намаза она, вместо того чтобы сделать это трижды, пять раз, а то и больше, ударяла руками по коленям, специально для того, чтобы это слышали Карим и Махтаб, высоко поднимала руки и вместо молитвы говорила:
        - Воззри, Аллах, на царство черное! Дети богатые Хадж-Фаттаха нужды ни в чем не знают, а наши дети с утра до вечера спину гнут, трудятся, занимаются, так падет ли топор на дармоедов босоногих?
        Искандер тяжело вздохнул. Как это было принято и у Фаттахов, по утрам он разливал чай на всех. И окликнул Нани:
        - Женщина! На Аллаха не ропщи. У них еще косточки слабые, но, инша Аллах, все образуется.
        - Вот и я о том же: пока косточки мягкие, надо их спину гнуть научить. А как кость огрубеет, уже ничему не научишь - поздно будет!
        Карим сердито проворчал что-то и вышел из дома к бассейну. Но он разочаровал мать, подумавшую, что сын идет совершать омовение для намаза. Он лишь ополоснул лицо из бассейна и, вернувшись в дом, торопливо оделся. Разбуженная Каримом, Махтаб с трудом открыла глаза, потом откинула одеяло и простыню - заплатанные, но белые и чистые. Встряхнула головой, и ее длинные каштановые волосы легли ровно.
        - Куда это спешка в такую рань? - спросила она Карима.
        - Тебе-то что, любопытная?
        Нани вполголоса попросила прощения у Аллаха, а потом напустилась на сына:
        - Смерть безвременная! Она правильно спрашивает. В такое время собаки по домам сидят, а ты куда намылился?
        - Хадж-Фаттах поручил, - сердито ответил Карим, - утром у Исмаила-усача взять ножки и головы.
        Махтаб уже умывалась возле бассейна водой из специального кувшина для омовения. Подняв голову, она сказала Кариму:
        - Как нищий там не околачивайся. Поставь под дверь мясо и возвращайся.
        Карим посмотрел на нее равнодушно.
        - Эге-ге! Вода в бассейне есть! Чем нос везде совать, лучше бы чистую воду поберегла, кобылка!
        И он мощным ударом ноги открыл деревянную дверь и вышел из дома на улицу. Искандер даже привстал, услышав этот удар:
        - Ишак необузданный! Дверь с петель срывает… Хадж-Фаттах и для нас порцию ножек с головами отложил. Забыл я сказать этому ишаку, чтобы и наше принес…
        Махтаб, расчесывая волосы перед зеркалом, произнесла негромко:
        - Я завтракать сегодня не буду - не хочется…

* * *
        Карим бегом, запыхавшись, выбрался из оврага наверх. Солнце только что взошло. Возле хлебопекарни Али-Мохаммада стояли за хлебом люди - женщина в чадре и мужчины в кафтанах, сюртуках и в шапках-«пехлевийках». Карим никого из них не знал. Бегом он продолжал свой путь до лавки Ислами в крытом рынке, а там и до поварни Исмаила недалеко. Ее окна запотели от пара. Недавно в ней традиционные дощатые щиты, на которых сидели по-турецки, заменили на столики и стулья для посетителей. Таково было требование городских властей. И вот теперь несколько человек сидели за столиками и ели горячий хаш. На каждом столе стояло по кувшину с водой: кого мучила жажда, брал и свободно пил. Войдя, Карим поздоровался, но усатый Исмаил не ответил - или не заметил его, или сделал вид, что не заметил. Он громко переговаривался с Мусой-мясником и несколькими покупателям, объясняя причину подорожания:
        - Цену на ножки не я поднимаю, это дело рук вашего Мусы-мясника, который вон, как теленок, морду в ясли опустил и наворачивает себе!
        Муса-мясник выплюнул косточку в руку и рассмеялся:
        - Исик-усач! Ты нас своими усами-то не коли. А то я правоверным накладные-то покажу! Правильно, я повысил цену ножек на два аббаси[25 - Аббаси - старая монета, названная по имени шаха Аббаса I, равная четырем шахи.], но ты еще три сверху добавил.
        - Тут дело не только в цене одной. Мой товар в Тегеране известен, а чтобы он был известен с хорошей стороны, я вынужден две-три штуки из твоих голов выкидывать. Иначе покупатели из меня бифштекс сделают.
        - Постой! Что не так с моим товаром?
        - Головы вонючих козлов суешь вместо телячьих… Такая голова в котел попадет - все выбрасывай от вони…
        - Постой! Ты горсточку углей кинь туда, в котел, и спи себе до утра, как овца невинная. Утром народу божьему втюхаешь мясо, и снова спи спокойно до вечера… Только не забудь, что позапрошлый шах одного пекаря, который слишком цену поднимал, кинул в печку.
        Исмаил опустил два пальца в желтое густое масло, налитое в медный поднос, и смазал им свои усы. Таким образом, усы его стояли торчком и не закрывали рот. Он ответил Мусе-мяснику:
        - Наверное, ты о Резе-шахе речь ведешь. Только я в котел - или, как ты говоришь, в печку - вряд ли помещусь. Не на месте буду, не мое это место!
        Муса-мясник рассмеялся. Потом указал на усы Исмаила:
        - А все-таки усы твои так и просят, чтобы их подпалили! Уголек для усов - самое милое дело…
        Все рассмеялись, и Карим тоже. Один из посетителей, сидевший, развалясь, на последнем оставшемся традиционном помосте, сказал:
        - Говорят, все это было подстроено. Войлочную кошму скатали и кинули в печь вместо парня того. Народ, дескать, все скушает. Их расчет был - напугать людей, чтоб хвосты поджали.
        Все немного помолчали. Потом Исик-усач сказал:
        - Аллах знающий! Стало быть, все это было придумано заранее. - Он обратил внимание на Карима, заинтересованно слушающего разговор. - Сын того Исика! А от этого Исика чего хочешь?
        Карим сказал, что пришел за заказом Хадж-Фаттаха, и Исмаил начал доставать из котла требуемое. В это время дверь поварни открылась, и вошел Дарьяни в сюртуке. Поздоровавшись, бросил Исмаилу:
        - Чашку бульона, будь добр.
        Исмаил заворчал себе под нос, передразнивая Дарьяни:
        - «Чашку бульона, будь добр…» Мозг требует вынимать, чтоб дешевле было, сухожилия, языки, заушины… Тоже, видишь, свой подход… Мелочен до чего - спасу нет!
        Наполнив чашку бульоном, он отдал ее Кариму со словами:
        - Не поленись, пожалуйста. Помощник мой, негодяй эдакий, не явился, так ты, пожалуйста, отнеси вон бакалейщику - вашему соседу, можно сказать… - И совсем уже тихо Исмаил добавил: - Его счастье, что у него печки нет в лавке, а то бы шах и с ним разобрался…
        Карим поставил бульон перед Дарьяни, который внимательно следил за руками Исмаила. Тот один за другим разбивал черепа, доставая мозг, вырывая языки из глоток, бросая их в кастрюлю вместе с глазами и заушницами.
        - Ну, заморыш! - сказал Кариму Дарьяни. - Смотрю, ты к головам пристрастился?
        - А как же. Смотрите, как бы вашу не съел.
        Дарьяни взял хлеб и стал крошить его в суп, а Кариму прошептал:
        - Ну, сукин сын, язык длинный стал…
        Карим, стоя у двери, глядел на Исмаила-усатого, как вдруг дверь открылась, и вошел его собственный отец, Искандер.
        - Ишак необузданный! Еще хлеб сангяк возьми для господина. Десять штук.
        И Искандер завел разговор с Исиком-усачом. Их обоих в этом квартале звали
        Исиками, и вот теперь Исик Хадж-Фаттаха у Исика-усача брал заказанное мясо.
        - Нам бульона побольше влей, а Хадж-Фаттаху, наоборот, мясца побольше…
        Взяв мясо, Искандер попрощался с Мусой-мяс - ником, с Дарьяни и с другими и вышел, и тогда уже Исмаил выдал кастрюлю Кариму. Тот тоже попрощался со всеми, а все просили передать привет Хадж-Фаттаху. Молоденький паренек в войлочной шапке, сидящий позади Мусы-мясника, произнес с курдским акцентом:
        - Стало быть, сегодня начальник на завод попозже приедет. Можно не бежать сломя голову. Господин Исмаил, мне, пожалуйста, две порции телячьих ножек…
        Карим вернулся к хлебопекарне Али-Мохаммада. Там уже набралось много народу. Женщины стояли в одной очереди, мужчины в другой. Карим оставил кастрюлю у стены и пошел ко входу в пекарню. Кое-кто запротестовал, но он ответил:
        - Все спокойно, дядя! Беру не для себя, а для Хадж-Фаттаха.
        Хоть и поворчали люди, но расступились, и Карим вошел внутрь. У пекаря Али-Мохаммада голова по самый подбородок была замотана йездским[26 - Йезд - город в Иране, где производился определенный вид ткани.] платком, из-под которого выбивалась седая борода. Седые волосы прилипли к потному лбу. Карим обратился к нему раз, другой, но пекарь будто не слышал. Видимо, ждал, пока Карим споет и покривляется. И Карим запел шутовским голосом, подражая женскому:
        Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
        Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
        Пареньки в очереди, которых песня Карима взбодрила и вывела из утренней полуспячки, начали ему подпевать:
        Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
        Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
        Пекарь посмеивался - даже йездский платок не мог этого скрыть. Вообще он почти не разговаривал, словно был немой. Подняв обе руки, показал все пальцы Кариму, как бы спращивая: «Десять штук?» Карим кивнул, про себя удивляясь: «Откуда он знает, что именно десять? Видно, вчера хозяин ему заказал!» Через миг он уже получил из рук пекаря десять хлебов с маком и собрался уходить, когда пекарь сунул ему немного мелочи в руку. И опять Карим удивился:
        - Это зачем?
        На этот раз пекарь показал ему семь пальцев, при этом зажмурив глаза. Карим не понял, тогда один из парней в очереди объяснил ему, дескать, мелочь отдашь семи слепым. Теперь Кариму все стало ясно, и он направился к переулку Сахарной мечети.

* * *
        Хадж-Фаттах, в это утро поднявшийся раньше всех, сказал матери Али:
        - Невестушка дорогая! Сегодня на завтрак только чай готовь, еду я заказал - принесут…
        В это время Али и Марьям совершали перед намазом ритуальное омовение возле бассейна, водой из специального кувшина. А потом вместе в одной комнате стали читать намаз. Дедушка с удовольствием поглядывал на внуков через приоткрытую дверь. И попросил их после намаза помолиться за их отца.
        - Я и так за него каждый день молюсь, - ответил Али. - Чтобы из Баку привез гостинцев, чтобы по дороге из Казвина пахлавы[27 - Пахлава - пирожное из слоеного теста с начинкой из миндаля и т. п.] для нас купил и вообще чтобы возвращался скорее - пополнить кредит Марьям… - И Али шепотом спросил Марьям: - Ты думаешь, одна ты - сыщица?
        Марьям ущипнула Али за ногу:
        - От многословия у тебя и чечевица во рту не увлажнится.
        Раздосадованная, она ушла в свою комнату - надеть для школы платье бирюзового цвета. Открыла свой шкафчик. У нее, у девушки, в комнате было больше беспорядка, чем у Али. По утрам она не убирала постель, а страдала от этого Нани. Когда Марьям уходила, мать посылала Нани убраться у нее, а вернувшись из школы, Марьям принималась ругать Нани: «Зачем утром убирать то, что вечером снова расстилать?» Нани в долгу не оставалась: «Девочка моя, в неубранную постель, всем известно, шайтан ложится и кал свой оставляет!»
        Надев платье, Марьям с раздражением схватила бирюзовый платок, и в это время в комнату вошла мама. Критически оглядела неубранную постель и разбросанные повсюду рисунки, от которых в комнате сильно пахло краской.
        - В твоем возрасте девочка уже должна быть как опытная хозяйка. Ровесницы твои уже все-все рукоделия знают - прямо сыплются из них знания!
        Марьям хотела смягчить мать и ответила весело:
        - А из меня вон рисунки сыплются, это разве не рукоделие?
        - Вай, скажешь тоже! Я имею в виду настоящее рукоделие. Постель убрать - вот это рукоделие, чтобы матери не было за тебя стыдно. Или вот рукоделие…
        Но Марьям подбежала к матери и поцеловала ее, чтобы не дать ей продолжить. Потом начала напевать, прищелкивая пальцами:
        Почему шкафчик здесь приоткрыт?
        Почему у осла хвост велик?
        Чтобы матери не было стыдно за ту,
        Что опять на уроки бежит…
        - Матушка, ты уж ко мне с утра пораньше не придирайся! Не порти мне день. Нани за это деньги получает - пусть работает…
        Ее слова прервал стук мужского дверного молотка. Мама, чье настроение заметноулучшилось, вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Там дедушка уже приказывал Кариму отнести хлеб и кастрюлю с мясом в залу. Карим быстро расстелил скатерть и разложил хлеб возле кастрюли. Когда все вышли к завтраку, он встал и попросил у дедушки разрешения уйти, но Али указал ему на место за столом:
        - Садись, поешь с нами! Потом вместе в школу пойдем.
        Дедушка только усмехнулся, а мать - так, чтобы Карим не видел, - быстро погрозила Али пальцем. Она сняла крышку с кастрюли, и пар пошел клубами. Начала половником переливать бульон в большую тарелку, а Али, увидев в кастрюле ножки и глаза, недовольно сказал:
        - Дед, я думал, ты халим[28 - Халим - кушанье, котрое готовят из вареного мяса и молотой пшеницы.] заказал! Меня от ножек уже тошнит.
        - Этот Али как капризная девчонка, - сказала Марьям.
        Карим шепнул ему на ухо:
        - Она права. Ешь знай!
        Но Али не хотел садиться завтракать. Деду пришлось утихомиривать и усаживать его:
        - Подожди, сейчас я тебе сделаю настоящий халим.
        Мама, рассердившись, упрекнула деда:
        - Ну что вы потворствуете ему? Он ведь и вправду девчонкой капризной растет, не в пример своей упрямой сестре.
        Но дедушка, никого не слушая, взял тарелку и, отложив в нее семь-восемь ножек, аккуратно отделил мясо от костей. Потом отдал тарелку Кариму, чтобы тот обработал еду толкушкой для мяса. Как следует раздавленное и растертое, мясо ножек превратилось в массу белого цвета. И дед поставил эту тарелку перед Али.
        - Вот тебе кушанье, султанскому халиму не уступит! Осталось тебе только по вкусу добавить хоть сахара, хоть соли!
        Али взял тарелку и с удовольствием съел все мясо. И в течение следующего часа Кариму пришлось еще дважды сгонять в поварню Исмаила - сначала принести для матушки и Марьям добавку вареных глаз и языков, а потом ножек для Али, которому понравился халим по дедушкиному рецепту. И в каждое посещение Исмаиловой лавки Карим - за счет деда - сам съедал по порции языка…
        Марьям так наелась, что от сытости едва соображала. Вспотела и обмахивала себя рукой как веером. Про Карима она словно забыла. Платок будто случайно спустила с волос себе на плечи.
        - Я прямо сварилась вся…
        Мама приблизилась к ней и выразительно посмотрела ей в глаза. Марьям состроила недовольную гримасу, но платок все-таки надела. Все бросили взгляд на Карима, но тот действительно не замечал Марьям, поглощенный едой. Тут Али увидел стрелки часов:
        - Карим, а про время ты забыл? Мы же опоздали с тобой.
        Дедушка, однако, сказал:
        - Не волнуйтесь. Вы ходите в школу, чтобы душе была польза, но от хорошей еды польза наполовину телу, а наполовину - душе. - Это он позавчера услышал от тренера в спортивном клубе.
        Карим шепнул на ухо Али:
        - Пионер, а снова опоздал. Дуралей! Вздрючат и тело твое, и душу!
        Али встал и посмотрел на простецкую одежду Карима, потом подошел к большому зеркалу в коридоре и взглянул на себя. Синие брючки пионера, шляпа с лентой. Вспомнил, что придется сидеть рядом с другим пионером, Каджаром, и его передернуло. Словно кто-то его толкнул. Немного постоял на крыльце, возвышающемся над двором. Полюбовался воду бассейна - гладкую, как зеркало. В воздухе ни ветерка. В воде отражались гранатовые деревья. Вспомнил, что в этой одежде пионера он должен сидеть рядом с Каджаром, и закричал:
        - Жарко мне!
        И побежал с крыльца к бассейну. Это был второй день осени, и вода была холодная. Не раздумывая, Али нырнул в бассейн прямо в пионерской одежде. Громкий всплеск услышали все и выбежали во двор. Мать схватила Али за руку и вытащила из бассейна.
        - Да ты с ума сошел! Заплыв в Евфрате устроил… Посмотри, что ты сделал с формой! Весь крахмал, вся глажка! Что же теперь делать?
        Али, стуча зубами от холода, но смеясь ответил:
        - Я… я в д-другой од-дежде п-пойд-ду. С легкостью!
        Марьям, и Карим, и дедушка захохотали. Карим воскликнул:
        - Исик-усач вместо говяжьих мозгов ослиные нынче подложил, иначе бы…
        Мать так на него глянула, что он осекся. Задорожный - хоть он и правду говорит - не должен острить над ее сыном… Али вытерли, одели в другую одежду и отправили с Каримом в школу.
        Марьям тоже пошла было, но дедушка сказал, что подвезет ее. На улице у Сахарной мечети Дарьяни, увидевший их и сразу выскочивший из лавки, вежливо поприветствовал их, чтобы загладить вчерашний инцидент со жвачками. И еще несколько встречных людей снимали шапки, здороваясь с дедом. Одному мальчишке он дал мелочи, чтобы тот отнес ее слепым. Сам он не мог это сделать, так как на углу улицы их ждала черная коляска на резиновом ходу и с кожаным верхом. Дедушка помог сесть Марьям и, садясь сам, извинился перед возчиком:
        - Ждать тебя заставили? Ничего, сегодня за Искандером заезжать не нужно, он уже на заводе. Марьям-ханум, цветок сердца моего, отвезем в школу, и я… - Немного замявшись, он добавил нерешительно: - Пообщаться с ней хочу.
        - Дедушка! - сказала Марьям со смехом. - А я надеялась, ты меня на «Додже» довезешь. Думала, опоздаю, так хоть машиной похвастаюсь!
        - Разницы нет, - ответил дед. - Хоть на кобыле привезешь тебя, хоть на осле Марьям наша останется Марьям… А шофера я сегодня отпустил - в Шамиран, по семейным делам.
        Марьям молчала. Дедушка продолжал:
        - Марьям! Я хотел тебе одну вещь сказать. Знаешь какую?
        Марьям вопросительно подняла свои сросшиеся брови.
        - Я хочу тебе на тебя саму пожаловаться. Рассказать тебе сплетню о тебе самой… Иногда мне нравится поговорить с тобой… Относительно… мы в такое время живем… Относительно вот того, что было утром хотя бы. Насчет платков, косынок…
        - Ага! Утром… Мне стало жарко, и я…
        Марьям опустила голову, а дед спросил:
        - Зачем ты вообще лицо закрываешь?
        - Ну, для того, чтобы не видели посторонние… Я принимаю упрек. Карим ведь тоже посторонний, хотя…
        Дедушка как будто обрадовался. Словно он что-то важное услышал. Он взял руку Марьям:
        - Да, молодец! Знай, что ты ошибаешься. Лицо закрывают не для того, чтобы скрыть его от постороннего. Посторонний - это же не пугало, не говоря уж о Кариме, который совсем почти свой… Нет! Лицо закрывают потому, что Аллах так велел. Всевышний человеку добра желает, Он наш товарищ, а если товарищ велит что-то человеку, то долг чести - исполнить это.
        - Я понимаю, что Аллах так велел, но цель этого - та, о которой я сказала, дедушка, укрыться от…
        Дед прервал ее:
        - Ты цель оставь в покое. Она нас не касается. Если товарищ что-то требует от человека, то достоинство этого человека состоит в том, чтобы не спрашивать о цели и не выяснять, что к чему. Благородство нас заставляет выполнить просьбу, а не то, что мы находим цель правильной. А если мы не будем знать цели, тогда что? Не будем исполнять?
        Коляска между тем остановилась возле школы «Иран», и Марьям хотела уже сойти, но помедлила. Она нагнулась к дедушке и поцеловала его в обе щеки. И он поцеловал обе ее красные щеки. И у обоих глаза стали влажными…
        Марьям не успела и двух шагов отойти от коляски, как путь экипажу преградил полицейский Эззати, прозванный Холостяком; на голове его, как всегда, была нелепая синяя шапка. Марьям остановилась в изумлении. А Эззати словно на крыльях вылетел откуда-то, а потом встал перед дедушкой, по-военному щелкнув каблуками, как перед командиром:
        - Разрешите доложить, господин? Имею приказ предупредить уважаемых девочек, чтобы не носили покрывала. В настоящее время это не приветствуется. Мне дано указание стоять у ворот школы и напоминать об этом. Я бы не осмелился обратиться к госпоже… дочери уважаемого, пока он не вернулся из поездки. Но тот случай, что вы прибыли лично, позволяет мне доложить… С этой недели все ремесленники также должны ходить вместе с женами на собрание, устраиваемое муниципалитетом. Сегодня очередь принцев.
        Дед сделал знак Марьям, чтобы она отправлялась в школу. Поднял руку, как бы говоря ей: «Мы здесь без тебя решим. Дам на чай этому холостяку Эззати, чтобы не болтал чего ни попадя. Этот деревенщина ради нескольких грошей выдумывает какие-то небылицы. Раньше он прямо приходил к дому или заводу, получал мзду и уходил».
        И Марьям вошла во двор школы. Девочки стали наперебой спрашивать ее: говорил ей что-то офицер Эззати или нет? Марьям не отвечала. Врать не хотелось, но голову поднимала высоко, дескать, нет, не говорил. У нее кружилась голова. На первом уроке учительница математики спросила ее несколько раз - а та ничего не смогла ответить. Учительница не выдержала:
        - Марьям Фаттах! Дважды два будет четыре, а ты сегодня витаешь где-то. Спустись-ка на землю, на первый этаж, в учительскую, умойся там и приведи себя в должное состояние.
        Марьям была благодарна учительнице. Может быть, она переела сегодня бараньих ножек, но голова уж очень кружилась. Она спустилась и умыла лицо. Казалось, давит какая-то духота. Вышла в школьный двор - он был пуст. Глубоко вздыхала всей грудью - без толку. Пошла в столовую и попросила чаю у служащей их школы, которую звали Биби.
        - Присядь, Марьям Фаттах. Бывает, мокрота-желчь разыграется, съешь не то, тошнота-простуда…
        Марьям не очень понимала, что говорит старушка, однако кивала ей и успокоилась немного. Старушка эта была словно слегка не в себе, судя по речам ее, однако опрятная и бодренькая.
        - Пей чаек, пей. Это в нем фрукта райская. Ни костяшки в ней, ни кожурки. Чай на тысячу заварок из лучшей бакалеи. Улучшает здоровье, сам Бог говорил: «Выпивший его с удовольствием попадет в рай». Как, Нани-то все еще у вас? Достойная женщина, правильная. Раньше-то она приходила к Биби. Когда я молода была - все ко мне приходили… И Искандер приходил, когда еще Нани не взял за себя… Только ты об этом молчок. А то меня из школы выгонят. Госпожа директриса сказала: «Биби, будешь болтать, тут же тебе вещи велим собрать, и из школы - в полицию». А потом - в органы, и в городскую управу. И пожалуйте: исправительная колония для подростков. Это вроде как и не для нас, а для падших женщин… Но госпожа директриса сказала: если будешь болтать… Тогда половина военных чинов должна в колонию пойти! Звания и погоны тут ни при чем, они все одинаковые. Мужчина - он и есть мужчина… Все пристава, и офицера, и генты сыскные…
        В этот момент из своего кабинета вышла директриса и крикнула:
        - Эй, Биби! Ты о чем там болтаешь?
        …Марьям объяснила, что ей стало плохо и что учительница математики отправила ее выпить чаю и прийти в себя. После этого она вернулась в класс. Учительница ее слишком не нагружала.
        - Дважды два - четыре, но бывает - человек в ударе, а бывает - ему плохо, день на день не приходится…
        Занятия еще не вступили в свою полную силу, и вторым уроком сегодня, как и вчера, было пение. Месье Вартан вошел в класс с пачкой нот, которые раздал девочкам. Взял ноты до, ре, ми, фа, потом просил девочек повторять их. Возможно, он ожидал, что Марьям поднимется и спросит: «Разрешите, госпожа учительница?» - и все засмеются. Это был пожилой мужчина, поэтому считалось вполне приличным, что он работает в школе для девочек. И вот он ждал, когда же Марьям что-то скажет, потом не выдержал:
        - Мадам Фаттах! Госпожа Фаттах! Сегодня вы не спросите: «Разрешите, госпожа учительница?»
        Все девочки засмеялись, и учитель тоже, но Марьям лучше не стало. В голове у нее все было перемешано, и какие-то случайные картинки проносились перед глазами. «Женские посиделки у нас дома. Отец тогда был в отъезде или в Тегеране? Не помню. И особого повода для вечеринки не было. Кажется, это было ежемесячное религиозное собрание. Помню, что приглашали гостей заранее, за два дня начали готовить еду. Нани и Искандер, и даже я, и мама. Наготовили котел шоле[29 - Шоле - кушанье, сваренное из крупы и овощей.], а также качи[30 - Качи - сладкая кашица из муки и молока, которой кормят рожениц.], и были орешки, фисташки, миндаль в сахаре и прочие сладости, и по всей зале подушки разложили вокруг большой скатерти. И вот собрались все гостьи. Искандера отослали прочь, потому что посиделки были чисто женские. Вместо него чай разливать поручили этой самой Биби. Некоторые женщины упрекали: “Зачем Биби за самовар посадили? Мы что, сами не можем, нас буря унесла или турок уволок? Неужели нет никого достойнее ее?” Кто же это говорил? Вроде бы жена принца - мать того самого Каджара, что учится с Али в одном
классе. Она все время платит мулле, который пишет молитвы, чтобы отвадить джиннов от их дома. И вот теперь, ходят слухи, она сняла чадру и носит только косынку…»
        Марьям очнулась. Заметила, что ничего не поет, а только шевелит губами. И месье Вартан заметил это, но не подает виду…
        «К чему же я вспомнила эти посиделки? Все женщины пришли в чадрах, но в боковой комнате рядом с залой чадры с себя сняли. Накидки головные, чачваны[31 - Чачван - черная волосяная сетка.], платки - все поснимали. В последний раз перед тем, как войти в залу, оглядывали себя в высоком зеркале. Кто-то доставал косметички, чтобы восользоваться сурьмой, румянами, карандашиком косметическим, прически поправляли. Деликатно, быстро, не привлекая внимания к этому процессу. Женщины солидные, уважаемые, жены партнеров отца и деда - не из мелких лавочников. Входили в залу, достав из сумочки платочек с золотой вышивкой, и одним взглядом на других сразу устанавливали дистанцию: точно на пустое место смотрели. Впрочем, понятно было и то, что они думают о нарядах некоторых гостий… И была там одна старушка… Она вообще ни с кем не разговаривала. Совсем деревенская. Пришла в головной накидке из цветастой ткани, столь неказистой, что мы в таких и просроченный намаз читать не будем. И вот она лицевой клапан открыла, но саму накидку не снимает и этак пялится на всех. На фоне других женщин, которые пришли в черном, ее
наряд очень выделялся. Сто раз я говорила матушке, что гости должны соответствовать друг другу… В общем, пришла, села в зале у двери - ни с кем даже не поздоровалась, а все рассматривала остальных гостей. Словно до этого не видела простоволосых женщин или вообще никаких людей! Я хотела чайный поднос передать Нани, и столкнулась с ней: уж очень неудачно она села - у дверей. Я извинилась перед ней за нечаянный толчок и, протянув руку, сказала: “Снимите вашу накидку, тут ведь нет посторонних мужчин. Я положу ее в боковой комнате…” Тут она как закричит: “Нет!” И так и отпрянула от меня. Я про себя сказала: “Да провались ты в преисподнюю! Вот когда говорят “темные”, так это ты и есть! Так ведешь себя, словно специально хочешь себя на посмешище выставить!” Кто она такая вообще была? Не родственница, не знакомая. Аллах Всевышний, кто такая?»
        - Ай-ай-ай, госпожа Фаттах! Фальшиво поешь, душа моя! О чем вообще ты думаешь?
        Марьям пришла в себя. Пожилой учитель пел, вкладывая в это всю свою душу, и вот заметил, что Марьям фальшивит. Она приложила руку к груди, извиняясь. Улыбнулась смущенно. Но и девочки крик подняли. Учитель сказал:
        - Ничего, простим. Иногда бывает невозможно сосредоточиться…
        «Однако кто же она была? И почему я ее вспомнила? Помню еще, Каджариха, которая в тот день сильно разукрасилась … была старухой… Уж не мать ли Хадж-Мохташама? Нет, все-таки не настолько стара… Все сняли платки и накидки, кроме нее…»
        Марьям вдруг осенило. Она даже вскочила на ноги, потом села спокойно и улыбнулась старому учителю, уже довольная собой - тем, что сумела-таки разгадать загадку.
        «Я поняла! Эта старушка была матерью бдительного полицейского Эззати! Тут была дедушкина вина - он всех приглашает без разбора. И жену управляющего, и конторщика, и родственниц Дарьяни, и сестру Мусы-мясника… И члены семейства Аги-мирзы Ибрагима-кирпичника, тут же родственницы муллы - предстоятеля мечети из потомков Пророка, и эта старушка, и Каджариха… Объяснил так: мол, они только приехали и никого еще не знают. У старушки, мол, никого нет, кроме холостяка Эззати - ее сына. По этой причине и пригласил ее! А старушка так и ела всех своим косым глазом. А иногда вдруг растопыривала пальцы и кусала себя за кожу между большим и указательным - нас попрекала таким образом, нарушение, мол, религиозных правил! Ближе к концу посиделок взяла и пересела к Каджарихе, намазанной косметикой в три слоя и восседавшей в гордом одиночестве. Может, старушка хотела и ей мораль прочесть, но, как бы то ни было, они нашли общий язык. Крайности ведь сходятся! Да еще как они разговорились-то! “…Скажу вам как на духу, у меня беда: сын холостой”. - “А у нас мулла опытный, пишет хорошие молитвы-заклятья. Очень помогают,
проверено, у нас ведь тоже джинн в доме есть!” Черт бы побрал такую парочку!»
        Марьям пришла в себя. Биби во дворе застучала молотком по железному листу. Девочки ринулись прочь из класса, не обращая больше внимания на месье Вартана, который собрал ноты и хотел было завершить урок с достоинством.
        «Теперь я понимаю, почему вспомнила тот день… Виноват полицейский Эззати. Испортил мне все утро… Слышал звон, да не знает, где он! Будь этот лысый врачом, он свою голову вылечил бы! Сын такой мамы-выскочки берется поучать внуков Хадж-Фаттаха, осовременивать их, видите ли! Не перегнул ли он палку?! И не следует ли ему начать с собственной мамы?..»
        Несмотря ни на что, Марьям была довольна тем, что разрешила задачку, заданную ей собственной памятью. И тут она вспомнила, что сегодня, как и вчера, она ведет у первоклашек третий урок - рисование. И приосанилась: ведь она учительница! Стало радостно оттого, что сейчас снова увидит этот водопад каштановых волос. Она сама не знала, почему, но всякий раз, как думала о Махтаб, вспоминала Али. Быть может, из-за вчерашнего рисунка Махтаб? С хорошим настроением она забежала в учительскую и сполоснула себе лицо.

* * *
        Али, освободившись от гнета синих форменных брюк и шапки с лентой, вместе с Каримом вышел за ворота. Карим поглядывал на его влажные волосы:
        - Ну ты и дал! Видно, и вправду отведал ослиных мозгов и кобыльих ножек. Зачем ты нырнул?
        - Да чтобы с Каджаром не сидеть… Ведь я теперь не пионер.
        Карим кивнул и глубокомысленно хмыкнул. А потом уговорил Али, как и вчера, купить у Дарьяни двухсотграммовый пакет рахат-лукума.
        - …Карим, у тебя утроба ненасытная! Как в тебя все влезает?
        - Как влезает? - переспросил Карим. - А вот так! - И он кинул себе в рот большую горсть рахат-лукума.
        Проходя мимо поварни Исмаила, Карим сказал Али, что сейчас догонит его, и нырнул в дверь. А там у Исмаила, занятого мытьем грязной посуды, попросил еще порцию языка - за счет Хадж-Фаттаха. И вместе с клубами пара из поварни вырвался удивленный возглас Исика-усача:
        - Вот это да! «Мне немножко и пять добавочек!»
        Проглатывая на ходу мясо, Карим догнал Али и спросил его:
        - Ты не хочешь языка? Вернее, не хотел?..
        Али расхохотался. Но на душе у него было неспокойно. Сегодня они снова опоздают в школу, и формы пионера на нем нет … Он напустился на Карима, чтобы тот быстрее шагал. Однако сам, увидев семерых слепых, остановился. Со вчерашнего дня они порядочно продвинулись. И Али достал все монетки, что у него были, и отдал им:
        - Мне ждать недосуг, но вы каждый берите только по одной монетке и двигайтесь, не останавливаясь…
        Семь слепых ответили хором:
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Они начали пересаживаться по порядку, и цепочка медленно поползла вперед…
        Магазины открывались один за другим, и начинался новый день. По пути владельцы лавок здоровались с Али:
        - Передавай привет старшему рода!
        - Когда отец твой из поездки вернется? Что-то задерживается. Обычно в это время года мы уже видим его светлый лик…
        - Об отце какие новости? Только сахар привезет или еще что-то?
        - Передавай мой привет Хадж-Фаттаху!
        Али торопливо отвечал каждому из них. В конце концов опоздали они с Каримом всего на десять минут. Гимн уже пропели, и ученики следом за пионерами заходили в классы. Карим и Али юркнули в последний ряд шестого класса, Карим присел, чтобы завуч не заметил его, а Али и так был невысок. Но у дверей класса завуч подошел к ним. Они испугались. Завуч, указкой похлопывая себя по ладони, сказал Али:
        - Ты сегодня не в форме. А я сначала подумал, что ты опоздал!
        Али не хотел врать и потому промолчал, не подтверждая слова инспектора, но и не возражая ему. А Карим быстро пояснил:
        - Форма его запачкалась, стирается, и мы вовсе даже не опоздали.
        Завуч словно не расслышал его слов и лишь знаком приказал потропиться. Али с чувством облегчения вошел в класс и сел на последнюю парту с Каримом и Моджтабой. Когда все расселись и шум утих, Каджар заметил, что он один, и повернулся назад:
        - Али! А ведь твое место здесь!
        Вместо Али откликнулся Карим:
        - Если бы он был пионером, тогда да! Но подобный должен сидеть с подобным. Голуби с голубями, - Карим указал на их троицу на последней парте, - а гусь без гуся! - И он указал на Каджара.
        - Как ты сказал? Гуси?!
        - Да нет, какие гуси? Слоны!
        Класс грохнул от смеха. Каджар, оставшись в одиночестве, молчал. Но через некоторое время, раздосадованный тем, что сидит один и что его осмеяли, начал говорить о своих дедах и отцах:
        - Мы из чистокровного рода победителей, нас победа привела к трону. Не то что эти нынешние! Абсолютная победа. А сегодня задорожный насмехается над нами, в силу вошел. У каждого из нас есть порода, как у всех шахов и султанов. Мы можем жить по-шахски. Принцы - так называют нас, например, моего отца так звали…
        Али перебил его:
        - Но вы со всем вашим великолепием не могли ни дня прожить в свое удовольствие…
        - Не могли?! А как же все эти гаремы и женщины, и все прочее, и праздники с карнавалами, и шуты, и барабаны-трубы?
        - Это все так. Но при всем при том, как я уже сказал, вы не можете ни дня прожить в свое удовольствие…
        Каджар удивленно переспросил:
        - Что это значит? Что значит - не можем прожить в свое удовольствие? Что такое удовольствие?
        Али с невинным видом развел руками:
        - Я точно не знаю, но так дедушка говорил одному из своих друзей. Говорил: «Эти дохлятины-наркоманы со всем своим великолепием не могли и дня прожить в свое удовольствие!»
        Карим, Каджар и все остальные в молчании вопросительно уставились на Али. Никто не понял, что он имел в виду. Однако Моджтаба, хотя и был молчалив, вдруг заговорил.
        - Конечно, жизнь не сводится к получению удовольствия, - сказал он, - однако дедушка Али, Хадж-Фаттах, говорил правду. Они не могут даже один день прожить в свое удовольствие!
        В классе начали шушукаться, переспрашивая друг друга: «Что они имеют в виду?» Даже Карим не понимал, а Али и Моджтаба улыбались друг другу так, словно знали кое-что, но не могли или не хотели произносить вслух. Каджар, который при всяком удобном случае начинал рассказывать о своей семье, заговорил:
        - Не жили в свое удовольствие?! Что за чепуха? Вообще, почему люди из рода Каджаров так похожи друг на друга? Здесь не только наследственность, это еще и дело вкуса. Мои предки выбирали себе в жены красивых девушек, потому-то наши лица и похожи. Любого из нас, из каджарского рода, издалека узнают. Сильное, плотное тело. Но важнее всего узкий подбородок. - Он взял себя двумя пальцами за подбородок. - Вот такой. Говорят, что наши подбородки похожи на английские.
        Хвастовство Каджара начало всех утомлять. Моджтаба занялся чтением, но Карим сказал ему и Али:
        - Поглядите, как я его сейчас опозорю!
        И он спросил у Каджара, состроив верноподданническую физиономию:
        - А что, правда ваши подбородки похожи на английские?
        Каджар кивнул и снова двумя пальцами взялся за подбородок. А Карим с таким выражением, точно разрешил сложный вопрос, воскликнул:
        - Так вот в чем дело! Говорили же, что от евнуха Мохаммад-хана толку не было, значит, вместо него англичане в постели работали!
        Кто-то сразу фыркнул смехом, некоторые стали переспрашивать друг друга, но смех стоял громкий. Рассерженый Каджар вскочил. Всей своей грузной тушей он двинулся в атаку на Карима, но ребята удержали его.
        - Ну, Карим-заморыш! - пригрозил Каджар. - У шуток тоже должен быть предел! Это уж слишком…
        И больше он ничего не смог вымолвить - слезы душили его. Чтобы никто не увидел этих слез, Каджар выскочил из класса. А ребята все еще смеялись.
        Моджтаба, однако, с серьезным лицом закрыл книгу и встал. Он сильно постучал рукой по парте, требуя внимания. Класс замолчал, а Моджтаба, глядя на Карима, дрожащим от гнева голосом заявил:
        - Карим! Ты поступил невежливо и должен извиниться перед Каджаром. Али! Ты тоже не смейся, это не смешно. Это печально. Нельзя шутить над достоинством человека…
        Али, хоть и смеялся громче всех, в то же время чувствовал раскаяние за свой смех. Однако он решил поддержать Карима:
        - Ничего уж такого плохого…
        И Карим возразил Моджтабе:
        - Ты же сам вчера говорил о шашнях с поваром…
        Моджтаба, немного подумав, ответил:
        - Ты прав, я тоже не должен был этого говорить. Но, во-первых, это была правда, а во-вторых, я не имел цели высмеять его…
        В этот миг в класс вошел завуч. Входя, он сильно стукнул указкой о дверь. Все сразу замолчали. Указку завуч направил на Карима и сделал знак ему встать, потом подойти к нему. Карим подошел, и завуч выгнал его из класса. Затем указал на Али. Али оглянулся направо-налево и встал. Он хотел тоже выйти из класса, однако завуч усадил его на место рядом с Каджаром. Потом вышел из класса, а вошел Каджар и сел рядом с Али. В классе по-прежнему стояла тишина.
        В этой тишине поднялся Моджтаба и попросил у Каджара прощения - за Карима, за Али и за себя самого. В то же время упрекнул Каджара за то, что тот он донес на Карима.
        Али в этот день было не до уроков. На каждой переменке он бежал к кабинету завуча, однако дверь была заперта. И на последнем уроке Карима не было. Ученики беспокоились, и даже Каджар был не в своей тарелке. Он переживал и поглядывал на Али.
        - Али!.. Послушай, Али…
        - Что тебе?
        - Ничего!
        - Так не повторяй «Али, Али»…
        Каджар, замолчав, попытался читать, затем снова заговорил с Али:
        - Али!.. Знаешь, сегодня мой отец с мамой идут в городскую управу…
        - Идут в управу - что это значит?
        - Мама должна идти с непокрытой головой… Страшно мне!
        - А чего тебе страшно? Мама твоя, говорили, давно уже чадру сняла…
        - Нет, мы… Ты никому не говори только, но у нас в доме есть джинн. И вот я… сегодня вечером… буду один, только со старой служанкой …
        Али рассмеялся и посоветовал ему не думать о чепухе. Как говорил дедушка, это все суеверия.
        …Наконец прозвенел последний звонок, и ученики бегом ринулись из школы. Только Али и Моджтаба встали у двери завуча. Через несколько минут Карим, поддерживаемый сторожем и сильно хромая, вышел в коридор. Моджтаба и Али подхватили его под руки с обеих сторон. А он даже говорил с трудом. Попросил подвести его к бассейну. Сорвал гиве и страшно распухшие ноги сунул в воду. Али услышал громкое шипение и спросил:
        - Здорово били?
        - Так били, что вся сила бараньих ножек вылетела из меня… Все ножки, что были во мне! - Карим, видимо, почувствовал облегчение. - Даже та их часть, которая питала душу…
        Все трое посмеялись, и Али пересказал Моджтабе дедушкину теорию о том, что хорошая еда питает и душу. И они, по-прежнему держа Карима под руки, повели его из школы домой. Но, только вышли за школьные ворота, Карим встал как вкопанный. Он вновь вспомнил все, что пережил.
        - Ну Каджар! Говорил я и повторяю: осрамлю его!
        Моджтаба успокаивал Карима:
        - Хорошо, однако и ты лишнего сказал. Ты был очень невежлив. Он имел право рассердиться и пожаловаться…
        - И напрасно. Какое еще право он имел? Да я его так…
        Али перебил:
        - Он не такой уж и плохой парень. Человек все-таки!
        - Дуралей! О чем ты говоришь? Этот… этот Каджар слоноподобный - человек?!
        - Ну да, вообще-то. Он человек… С другой стороны, и не совсем человек… Несчастный он. И виноват он. А знаешь, какой он трус! Он говорит, что боится джиннов, а сегодня вечером к тому же его отца и матери не будет дома…
        Но Карим не смягчался:
        - Все знают, что он боится джиннов, это не новость… Несмотря на все ваши доводы и оправдания, я его осрамлю. Если бы вам сегодня попало так, как попала мне…
        Сзади к ним приближался дервиш Мустафа и хотел обогнать их. Карим продолжал ругаться, но, когда дервиш воскликнул «О, Али-заступник!» - Моджтаба и Али заметили его и расступились, чтобы дать ему пройти. А Карим с места не сдвинулся и показал рукой дервишу, чтобы тот обошел его. Дервиш так и сделал, а потом остановился и внимательно посмотрел в глаза Кариму. И, хотя дервиш Мустафа смотрел на Карима, взгляд его не выдержали Моджтаба и Али - опустили головы. Карим же продолжал пялиться на дервиша, и тот похлопал его по плечу:
        - Во-первых, тот, кто невоспитан, явно не получил воспитания. Во-вторых, если невоспитанный доживает до старости, сие удивительно… О, Али-заступник!
        И дервиш хотел идти дальше, когда Карим сказал ему с досадой:
        - Ступай себе, отец, на здоровье!
        Опять дервиш остановился и внимательно посмотрел в глаза Карима, но на этот раз ничего не сказал. А Карим между тем задумался: почему дервиш упомянул о невоспитанности? Неужели знает о том, что сегодня произошло? И Карим вспомнил утро, когда пекарь Али-Мохаммад тоже знал, сколько ему нужно хлеба. «Сегодня все заодно!» - подумал Карим. Он вновь посмотрел на удаляющегося дервиша, и ему на миг показалось, что это не дервиш, а пекарь…
        Ребята довели Карима до дома, и тут Карим отозвал Али в сторонку и тихонько спросил его:
        - Говоришь, он джиннов боится? И отца его с матерью не будет сегодня?
        - Да, а что из этого?
        - Пошевели извилинами, дуралей! Ты что-то непонятливый сегодня. Я вечером зайду к тебе - будь готов…
        Потом Карим попрощался с Моджтабой:
        - Ты столько времени потратил, хоть тебе и не по пути было. Конечно, я бы и сам приполз, но…
        Моджтаба шел в приподнятом настроении. Вместе с Али они выбрались из оврага наверх, и по дороге он посоветовал Али почаще успокаивать и сдерживать Карима. Расстались они у Сахарной мечети, а к дому Али подошел одновременно с Марьям.

* * *
        Пока дети были в школе, к матушке пожаловала одна гостья, потом вторая, потом еще и третья… Стучал дверной молоток, и Нани шла открывать, затем бежала к матушке:
        - Госпожа! К вам жена господина Фахр аль-Таджара! - Потом: - К вам дочь Аги-мирзы Ибрагима. - Затем: - К вам мать Парвиза Муниса, инженера…
        После этого к дверям шла сама матушка и приглашала гостью зайти. Но та отказывалась проходить дальше крытого коридора и начинала излагать свое дело:
        - Извините великодушно, но не назначите ли Вы время, когда мы могли бы побеспокоить вас нашим визитом?
        - Что за церемонии?! Приходите, когда хотите, наша дверь всегда открыта…
        - Спасибо огромное, но мы хотели бы в такое время побеспокоить вас, когда дома будет и госпожа Марьям.
        - Ах, Марьям?! - Матушка немного переводила дух, чтобы были не так заметны ее возбуждение и гнев. - А с Марьям где вы имели честь видеться?
        На этот вопрос жена господина Фахр аль-Таджара, дочь Аги-мирзы Ибрагима-кирпичника и мать Парвиза-инженера отвечали по-разному. То на какой-то вечеринке, то младшенькая дочка или внучка принесла новость из школы о том, что урок рисования вела Марьям-ханум в первом классе и что она была как райская гурия. А в подтверждение, дескать, был принесен рисунок, где она изображалась со сросшимися бровями и губами-бутонами, и вообще…
        Здесь матушка прерывала гостью:
        - Во-первых, ее отец сейчас в отъезде. Во-вторых, даже если бы он присутствовал, мы не имеем никакого намерения выдавать Марьям замуж…
        - А между тем время для этого подошло. Бутон расцвел, и завтра может быть поздно…
        - Еще раз довожу до вашего сведения, что мы не собираемся пока выдавать Марьям замуж…
        После этого следовали прощальные лобзания с женой господина Фахр аль-Таджара, с дочерью Аги-мирзы Ибрагима, с матерью господина Парвиза-инженера… и хозяйка дома с удивлением закрывала за ними дверь.

* * *
        Марьям и Али вернулись из школы одновременно. В школе они перекусили в полдень, однако к их возвращению Нани обычно готовила и настоящий обед. Но не успели они еще все доесть, как в угловую комнату влетела мать и встала перед Марьям, руки в боки.
        - Ваша милость уже получила аттестат за двенадцать классов, и как сообщают, изволит давать уроки? Оказываете покровительство первому классу? С такой опрятной комнаткой и с такими возвышенными устремлениями вам в самый раз быть наставницей молодых! Особенно в делах искусства!
        Марьям встала из-за стола. С чего это вдруг матушку взволновало ее учительство, в чем тут дело? Заставив себя улыбнуться, Марьям, как и утром, защелкала пальцами и запела:
        Почему шкафчик здесь приоткрыт?
        Почему у ворот конь стоит?
        Чтобы матери не было стыдно за ту,
        Что опять на уроки бежит…
        Утром эта песня смягчила матушку, однако сейчас - нет.
        - Дело к вечеру, и настало время вечерних придирок? - спросила Марьям. - Пощади меня, матушка! Я ведь не напрашивалась уроки давать, меня госпожа директриса послала. И кстати, что в этом плохого?
        Мама не могла ей объяснить причину и изменилась с досады в лице.
        - Нет, я решительно против. Больше ты не пойдешь в чужой класс. Ты будешь только учиться сама, в своем девятом классе.
        Марьям пристально посмотрела на мать и задумалась. Потом вспомнила:
        - Кстати, никто вам еще не сообщил новость, что господин наследник был не единственным, кто прыгнул сегодня в бассейн? Был еще один человек…
        Али и мама в один голос спросили:
        - Кто?!
        - Нани не рассказывала? Махтаб! Дочь дяди Искандера и Нани. Я вижу, она чихает. Спрашиваю у госпожи красавицы, в чем дело, почему все время розовый платочек у лица. Смеется и говорит своими полными чувственными губками: дескать, уворачивалась от Нани и бухнулась в бассейн. И это правда: я потрогала ее длинные каштановые волосы - влажные! А ведь ей только семь лет…
        И в этот миг Али первый раз в жизни почувствовал, как у него екнуло сердце. А мама, которая - как и каждая мать на ее месте - быстро все поняла, строго сказала:
        - Хватит зубы заговаривать. Пообедали - садитесь за уроки! Вот и весь сказ.
        Однако для Али этим дело вовсе не кончилось. Сидя за уроками, он напел про себя: «Махтаб» - и сердце вновь так же екнуло. Снова произнесет имя - и снова сердечный трепет. И он был счастлив, что есть у него что-то, от чего дрожит сердце. Наконец у него есть что-то свое, своя тайна, кто-то свой! Как ни раздумывал, он не мог понять, почему она упала в бассейн. Ведь он тоже упал в бассейн в этот день. И он со светлым чувством ожидал, пока постучит дверной молоток и явится братец его тайны. Теперь он все сделает для Карима, о чем бы тот ни попросил…

* * *
        Уже смеркалось, когда застучал дверной молоток. Али бегом кинулся к двери и открыл ее. Он ожидал Карима, но вместо него увидел дедушку, который бросил Искандеру:
        - Заводи во двор и разгружай.
        Искандер загнал во двор двух ослов, нагруженных мешками с гранатом и ящиками с виноградом. А дедушка встал возле пруда и, как заправский проповедник, убеждал мать и Марьям в пользе такой большой покупки:
        - Древние мудрецы говорили: «ножка аль гранат, аль-халим - аль-виноград»! Иными словами, если переел бараньих ножек, гранат поможет им выйти, а если запор от халима - то виноград!
        Матушка, смеясь, ответила:
        - Да, древние не знали, что мы сегодня халим не ели, только ножки!
        Марьям поддержала ее:
        - К тому же в арабском языке нет звука «г», поэтому мудрость явно поддельная!
        Дедушка со смехом отмахнулся от них и пошел назад к дверям. Отдал хозяину ослов четыре ассигнации по пять реалов; тот, поцеловав деньги, убрал их в карман и удалился. А дедушка стал смотреть, как Искандер носит фрукты в подвал, и ему помогают Карим, который только что пришел, и Али. Дед хотел подозвать Али, потом подумал: «Пусть поймет сам, что такое дружба. Не нужно запрещать ему. Вон, даже грузчиком готов трудиться. Великодушный парень растет». Карим зачем-то подобрал моток веревки и отдал его Али. Дед выбрал четыре граната и кликнул обоих мальчиков:
        - Идите сюда. Как следует раздавите их, выжмите сок и выпейте.
        Али и Карим, поблагодарив его, занялись делом, так что Искандер в одиночку носил ящики в подвал.

* * *
        Карим шел по улице, выжимая гранаты, и спрашивал Али:
        - Значит, говоришь, у него сегодня и мать, и отец уйдут, так?
        Али смотрел куда-то вдаль. Вместо ответа он произнес:
        - Махтаб упала в бассейн… Не простудилась она?
        - А ты как узнал? Я и сам только что услышал. Утром завтракать отказывалась, мать ее попыталась заставить, кобылка побежала прочь, ну и - прыг в бассейн…
        - Не простудилась?
        - Что ты, дружище! Зараза к заразе не пристает. Здоровенькая как огурчик… Ага! Вон опять дервиш Мустафа!
        Али увидел впереди дервиша, идущего им навстречу. Белобородый и в белой одежде с ног до головы, с серебряной миской для подаяния, он шагал, восклицая: «О, Али-заступник!» И рукоятью своего посоха он нацелился на Али. Карим вздохнул с облегчением: значит, на сей раз не по его душу. Дервиш, глядя прямо в глаза Али, произнес:
        - Единственное в мире, чточем больше дрожит, тем крепче становится, - это сердце. Сердце человеческое! Выжимай его, пока сок не пойдет… А сок его ведь ой как сладок?
        Карим не совсем понял дервиша, но кивнул. А дервиш простер руку к голове Али и произнес:
        - Благословение!
        Потом провел рукой по своим седым волосам и бороде:
        - Принимающий Аллаха… Влюбленный, что еще не совершил омовения, он по-настоящему любит… И благословенно желание его! О, Али-заступник!
        И дервиш Мустафа ушел, но голос его все звучал в ушах Али: «Единственное в мире, что чем больше дрожит, тем крепче становится, - это сердце. Сердце человеческое! Выжимай его, пока сок не пойдет… А сок его ведь ой как сладок?.. Влюбленный, что еще не совершил омовения, он по-настоящему любит… И благословенно желание его!»
        Али не вполне понимал, что значит «не совершил омовения». «Благословенно» - он слышал от матери и дедушки, но как узнать точное значение?.. Он задумался. Тихонько произнес: «Махтаб!» И тут сердце его екнуло. И он громко крикнул:
        - Так вот что такое любовь!
        Карим, занятый выжиманием четвертого граната, вздрогнул:
        - Дуралей! Чего орешь? Стоит спокойно, потом вдруг как заорет, словно в атаку на тетку родную пошел!
        Али глядел на Карима, постепенно приходя в себя. Засмеялся. Его осенило, что очень любит Карима, хотя тот и не понимает, что такое любовь. Карим, высосав последний гранат, произнес:
        - По гранатам можно читать отходную, но сейчас вопрос в другом. Во-первых, забудь про дервиша Мустафу. Он может высоко вознести, но и больно скинуть. Потому его и не слушают. А во-вторых, и это самое главное, иди за мной и все, что я скажу, выполняй беспрекословно.
        Али, рассмеявшись, изогнул свои сросшиеся брови и ответил:
        - Слушаюсь, господин Карим!
        Зачарованный, он шел следом за Каримом. Тот достиг улицы Мохтари и свернул на нее. Здесь находился дом бывшего премьер-министра, Кавама эс-Салтане[32 - Кавам эс-Салтане Ахмад (1879 -1955) - государственный и политический деятель Ирана. Крупный гилянский помещик. В 1921 -1922 годах, 1922 -1923, 1942 -1943, 1946 -1947, 18 -21 июля 1952 го - да - премьер-министр.], и здесь же купили себе дома некоторые из потомков Каджаров. Карим подошел к одному их этих домов. Уже стемнело, кое-где зажглись газовые фонари. Карим размотал веревку, которую захватил из дома Али, и привязал конец ее к дверному молотку. Другой конец веревки он отдал Али, который, словно спящий или лунатик, не задавал никаких вопросов. Они оба отошли от дверей к дереву, и Карим попросил Али сцепить руки. Опираясь на них, Карим залез на чинару, а потом подтянул наверх Али.
        - Слушай-ка вот что. Слуг и служанок нет в доме?
        Али пожал плечами и хотел сказать что-то, но Карим остановил его:
        - Тише! Ни звука!
        Карим подергал за веревку, привязанную к дверному молотку, и тот застучал в дверь. Через некоторое время неуверенный, словно детский голос спросил из-за дверей:
        - Кто там?
        Карим восторженно шепнул Али:
        - Это он! Слоноподобный!
        Он снова подергал за веревку, и молоток опять застучал. Каджар открыл дверь. Встревоженно оглядел улицу, но никого не увидел. Вернулся в дом и запер дверь. Карим через некоторое время опять подергал. На этот раз Каджар, который притаился за дверью, мгновенно открыл ее, но опять никого не увидел. И вот теперь он испугался. Он быстро юркнул в дом и, сильно хлопнув дверью, запер ее. Но Карим вновь стал дергать за веревку. Али все это надоело, и он в раздражении спрыгнул с дерева:
        - Хватит уже! Если хотел напугать, ты этого добился. Но Аллах свидетель, довольно…
        - Дуралей! Ты сам-то чего перетрусил? Как девчонка стал…
        Они еще спорили, как показался смотритель водоемов с лопатой на плече и с фонарем в руке.
        - Молодой господин! - обратился он к Али. - Ваш водоем заполнить?
        Испуганный, Али ответил:
        - Да, пожалуйста. Будьте добры.
        Смотритель открыл крышку люка, под которой находилось ответвление от общего арыка в домашнее водохранилище Каджаров. Прочистив его, он спустил некоторое количество грязной воды, а потом пошла вода чистая.
        - Я пойду, молодой господин, если вы не против, - сказал рабочий. - Меня вызвали в дом господина Кавам эс-Салтане. А вы, пожалуйста, возвращайтесь к себе: когда водохранилище наполнится, попросите кого-нибудь из домашних перекрыть воду. Я сегодня вечером занят…
        Когда смотритель водоемов ушел, Карим спрыгнул с дерева.
        - Черт, обломал нам кайф! Одна нога уже была в кайфе, а другая еще нет. Если бы не он, я бы этого окаянного Каджара сегодня опозорил!
        Али промолчал - в душе он был рад, что им помешали. Он тянул Карима за руку, чтобы уйти, а тот все бормотал:
        - Одна нога была в кайфе, а другая еще нет…
        Когда они дошли до перекрестка, какая-то мысль вдруг осенила Карима.
        - Ты подожди здесь, я сейчас…
        Али подумал, что Карим побежал за веревкой… И только значительно позже Карим расскажет ему, что он тогда сделал:
        - В тот вечер я все-таки этого труса Каджара опозорил. Сто раз повторил про себя, что одна нога была в кайфе, а другая нет, и вот решил действительно ножки-то свои расставить. Вернулся и облегчился в их водохранилище. В сто раз хуже ему сделал! Как подумаю, что они совершают омовение моей мочой… Гораздо хуже ему сделал!
        3. Она
        Все в мире проходит. Мир наш преходящ.[33 - В персидском языке от «проходить» или «прохожий» образовано слово «квартал». «Проходить» и «квартал» - одно слово по-персидски.] Есть кварталы Паменар, Хан-наиб, Коли, Мостоуфи, Лути Салих, Карим-река. Правда, последнее название мы сами придумали. Карима однажды сильно приспичило возле одного из рынков, ну прямо невтерпеж, не лопаться же! И вот он говорит нам: смотрите туда. И, когда мы отвернулись, он беспардонно расстегнул брюки и помочился прямо там, возле молочной лавки Шахпура. И сказал после этого:
        - Такое облегчение, словно река из меня вышла!
        С тех пор мы и начали называть это место «квартал Карим-река»… Говорят, это название потом передавалось из уст в уста, причем некоторые повторяли его, даже не зная о самом событии. А что вы хотите, и не такое бывает. Не удивлюсь, если завтра комиссия уважаемых исследователей придет к выводу, что в этом месте действительно когда-то текла река под таким названием. Есть ведь люди, которые, пока все до последнего слова не выяснят, не успокоятся. И вот копаются в истории, вытаскивают из нее разные слова. Будто не знают, что история преходяща…
        Итак, квартал Коли. Год тысяча девятьсот сорок первый, солнечный год. Их было не десять, не двадцать - по моей прикидке, их было семь или, может быть, восемь. А нас было только двое - я и Карим. Он меня вел за собой. Сказал, если не пойдем, то мы не мы. Может, нас просто пугают, дескать, попробуйте суньтесь, а реально ничего не будет - экзамен на храбрость. Речь шла о братьях Шамси. Они нас сразу окружили, и их было как минимум пятеро. Рост, лица - все как из описания убийц имама Хусейна. Один, правда, был попроще, рабочий парень по виду, он сильно шепелявил:
        - Карим-шлабак, жук ты щёрный, у тебя ражве швоей шештры нету?
        Я ничего не понял. Схватил за шиворот этого рабочего паренька, и тут меня сзади сильно ударили по голове. Возможно, дубиной, причем тяжелой. Рабочий паренек крутился и крутился, пытаясь вырываться из моих рук, Карим тоже дрался как мог, потом все выключилось…
        …Очнулся я от невыносимого холода. Открыл глаза и понял, что на меня льется холодная вода, причем не каплями, а потоком. Льется прямо мне на лоб, а я лежу под водяной бочкой на улице Моуляви. Для удобства народа такие жестяные бочки стояли на улицах здесь и там, и вот кто-то положил меня под эту бочку и открыл кран, и холодная вода, прямо ледяная, течет на меня. Хочешь не хочешь, но я вспомнил месяц мохаррам[34 - Мохаррам - первый месяц мусульманского лунного года, тот месяц, в который произошло убийство имама Хусейна. Этому предшествовала долгая осада лагеря Хусейна, когда он был отрезан от реки и лишен питьевой воды.]. Тут все было наоборот, но тем не менее. Неясно было, кто из злодеев открыл воду.
        Я поднялся на ноги и закрыл кран. Увидел Карима, который, по пояс голый, сидел возле арыка. Не обращая внимания на возможных прохожих, он разделся и стирал в этом арыке свою рубашку. Я подошел к нему. В виске у меня стреляло от холода. Карим сказал, что, для того чтобы я очнулся, он положил меня под струю воды. Я осмотрел его. Все черты лица были на месте. Иными словами, очень сильно его не избили. Осмотрел тело: и оно в порядке. Каждая голова смотрит на своего товарища. В этом первое правило дружбы. Черный барашек смотрит на коричневого, на розового… (смотри главу «1. Я»). Я повернул к себе лицо Карима и отшатнулся от вони. Он окунул голову в арык, вынул ее из воды, но от нее все равно воняло какой-то кислотой или аммиаком. Меня затошнило, и я наклонился к арыку, но не вырвало. Карим сказал:
        - Мать твою, они, похоже, целую неделю не ссали. Так много в них мочи было. Лоханку каждый накопил. Столько мочи - я и представить не мог! Это не мочевые пузыри, это верблюжий горб! Я слышал, что у девицы Шамси есть брат-дохлик… Хорошо. Действительно оказалось, есть брат, тот самый паренек, с которым вы за грудки друг друга таскали… Да, говорили, брат-дохлик. Но что еще пять братьев - об этом никто не предупреждал. Мать твою так… Хорошо, что тебе этой жидкости не досталось. Они тебя бросили там, где ты упал. И меня особенно не били, только все время ссали на меня. По одному, по очереди. Тебя тогда не было, но мне дочь торговца требухой сказала мол, если дойдет до ушей моего уважаемого брата… Я ответил: нассать мне в уши твоего уважаемого брата! Я имел в виду одного этого. Но шестеро - это слишком! Между нами говоря, нас взяли сегодня в оборот, в клещи взяли… есть понятие - брат жены или шурин, но такое… тут получился коллективный брат, мать его так…
        Я запустил пальцы в его мокрые волосы, от которых воняло. Воротило меня от этой самой вони… Как я переживал за него и за эту вонь… Самый мой близкий друг. А дружба не разбирает, приятен запах или нет… И я заплакал… А потом засмеялся и спросил его:
        - Помнишь случай с домашним водохранилищем Каджаров?
        Он сначала уставился на меня непонимающе, а потом улыбнулся, но из глаз его лились слезы, целая река слез… Он обнял меня. И, всхлипывая, сказал:
        - Дорогой мой Али! И у дружбы есть пределы…
        Я задумчиво покачал головой:
        - Нет. Единственное, что не имеет пределов, - это дружба!
        Он, не переставая плакать, продолжал смеяться. Ведь это был Карим! И пошутил:
        - Ты прав, черт возьми! Предел есть только у замужней женщины… Да и то это касается только ее дружбы…
        В этом же самом квартале Коли и убили потом Карима. Те же самые шесть братьев. Убили кинжалом, и не без помощи Каджара, с помощью Каджара и с помощью кинжала… С помощью кинжала и Каджара, Каджара и кинжала… Каджара-кинжала, кинжала-Каджара… О Аллах! Что я несу? О чем Каджар говорил-то тогда? «Квартал кожевников, нет! Квартал Коли, Шамси, и эти… Кожевенный завод…»
        Кварталы есть не только в Тегеране. Они есть везде. Называются, конечно, иначе… В Париже тоже есть кварталы, и много. Например, квартал влюбленных… Так Марьям называла кафе плешивого месье Пернье. Это кафе располагалось между двумя улицами, сходившимися под косым углом. Столики стояли под навесом, на траве, почти не видевшей солнца. Кварталом это место называлось для всех, но кварталом влюбленных его стали звать из-за старика со старухой, которые по вечерам сидели там и вздыхали. Но и после того, как они исчезли, это место продолжали называть кварталом влюбленных, теперь уже непонятно, в честь кого… Где ты теперь, Махтаб?.. Может, его называли так из-за меня и Махтаб, и из-за наших с ней чашечек французского кофе, и из-за газеты «Монд», которую мы оставляли на столе…
        Был в Париже и Божий квартал. Это, опять же, мое собственное название, которое я дал одному обнаруженному мною месту на улице, засаженной самшитовыми деревьями. Там была маленькая христианская церквушка, простенькая и без затей, построенная из серого камня вроде речного песчаника. Камни обтесаны и пригнаны один к другому плотно, и меж ними этот старинный цементный раствор, так что ни малейшей щелочки не оставалось. Входной проем в форме полукруглой арки и решетчатая дверь. Крохотная колоколенка, которая на первый взгляд вообще казалась печной трубой, но, заметив колокол, ты понимал, что это все-таки колокольня. Вся церквушка - очень маленькая и уютная. Может, площадь-то она занимала всего в двести-триста квадратных метров. Высота колокольни - метров восемь… Впрочем, что это я? Говорю, словно с торговцами недвижимостью о стоимости наследства, оставленного Хадж-Фаттахом! В общем, церковь маленькая и построенная со вкусом. По утрам, покидая комнату, которую я снимал, я проходил мимо этой церквушки и часто слышал доносившуюся из ее дверей музыку - мелодичный мужской голос и звук органа. Эти звуки
доносились из дверей церкви и, минуя жителе Парижа, проходивших через Божий квартал, входили в мои уши. Звук органа входил в мое левое ухо и выходил из правого, а дальше проникал в уши других прохожих - французов. Голос же поющего мужчины входил в мое левое ухо, но из правого не выходил, а оставался в голове. В результате другие жители, проходившие через Божий квартал, голоса не слышали, а слышали один орган, причем не только слышали, но и в такт музыке прищелкивали пальцами и даже пританцовывали. А вот голос мужчины-священника весь оставался в моей голове и накапливался там. Разумеется, я не понимал того, что говорил он в своей песне небесам… Но это было не важно. В нашей собственной стране сколько раз мы слышали хриплые предостерегающие голоса проповедников? Слышали, но не понимали. Не вдумывались в то, что они говорят, - тот же дервиш Мустафа, например… «Собрание друзей Хусейна невозможно вне любви к Хусейну. Почему? Потому что набожный человек - он Бога чтит, о, Али-заступник!..»
        Итак, я говорил о Божьем квартале. В моей голове накапливался красивый, звенящий голос священника. С каждым днем этого голоса становилось все больше. Каждый день добавлялась новая порция, и вот уже эти запасы начинали распирать мой череп. Так что порой из него доносились звуки «крак… крак…» Слыша это, мои собеседники, наверное, думали: «Сейчас у него голова разорвется!» И действительно, в один прекрасный день вместимость моего черепа была превышена, и он раскололся! Хотя это, знаете ли, не нужно воспринимать буквально как разламывание головы… Просто однажды я обезумел и не выдержал, и толкнул эту решетчатую дверь, и вошел внутрь. Сначала я прошел через крохотный дворик, и вот - дверь самой церкви. Слава Аллаху, во дворике не было могил. Вообще, мне не совсем понятно, почему возле христианских церквей любят устраивать захоронения. Может, их Бог больше слушает мертвых, чем живых?.. Словом, я прошел через дворик к дверям в саму церковь. Она была низкая, эта дверь, так что войти в нее можно было лишь согнувшись. Для того она, видимо, и была сделана низкой. Но я, не зная, в чем тут дело, склонять
голову не стал. Я, даже когда знаю, в чем дело, не всегда склоняю голову - что уж говорить о том, чего я не знаю!
        Так вот, голову я не склонил и корпус тоже, я только подогнул коленки и таким образом, что называется гусиным шагом, но держась прямо, вошел в церковь. Коричневые деревянные скамейки. Три больших подсвечника. Впереди наверху крест, на нем висел распятый Христос, который пострадал за «нас», в то время как «мы» продолжали делать свои дела, «мы» не обратили внимания, «мы»… Мы «распяли Его»! Мы «убили Его»!.. А может быть, не так? «Ма» по-персидски означает «мы», а по-арабски - «нет». Стало быть, «не распяли Его» и «не убили Его»?.. В общем, я был готов встретиться со священником. С тем самым, чей мужественный, но красивый голос я слышал каждое утро. Однако в церковном зале никого не было. Все скамьи были пусты. И свечи на подсвечниках не горели. Я решил пройти вперед и преклонить колени. Я видел раньше, как люди преклоняют колени и тихо молятся. И вот я преклонил колени, однако, как ни старался, помолиться не мог. Как ни заставлял себя - не мог. А я хотел помолиться за Махтаб и за упокой душ моей мамы и отца. Но не мог. Наверное, потому что я изначально нарушил здешние правила игры. И вот я встал с
колен и вышел наружу через низкую дверь. Огляделся по сторонам: никого, никто не смотрит на меня. На этот раз я положил правую руку на левую сторону груди, нагнул голову и, пробормотав «О, Али-заступник!», вошел внутрь церкви, двигаясь с уважением. И мне показалось, что я словно ступаю по облакам или будто кто-то ведет меня за руку. Подводит к алтарю. Тут не было ни иконы, ни статуи, просто белая, окрашенная известкой стена. Я преклонил колени. Состояние удивительное, слезы подступили. Никто меня не видел, стесняться было некого. И я начал плакать, как маленький ребенок.
        Мне очень нравятся простые и красивые мечети, хусейние[35 - Хусейние - особое помещение, в котором происходит обряд оплакивания имама Хусейна и где иногда устраиваются религиозные мистерии.], христианские церкви, горы и даже незатейливые магазины. И, видит Бог, мне чужды пышные и раззолоченные сооружения или некоторые деревни, отличающиеся какой-то ослиной загроможденностью. На мой взгляд, нет Бога в иной хоромине, и все ее назначение - одурачивать посетителей цветными кирпичами или бирюзовыми изразцами. Те же шахские палаты, та же лавка Дарьяни, только масштаб обмана разный… Но эта церковь - Аллах свидетель - чем-то похожа на Сахарную мечеть в нашем переулке. Поэтому мне так спокойно было здесь. Я вспомнил Сахарную мечеть и нашего муллу-предстоятеля, вспомнил дервиша Мустафу, и пекаря Али-Мохаммада, и Мусу, и Карима, и всех-всех… И мне очень захотелось, чтобы Всевышний все, что я имею, и все, что я хочу иметь, в первую очередь отдал бы им. Всем тем, кто проявил ко мне благородство, всем, кого я знал… Да именно всем-всем до единого, даже полицейскому Эззати и своднику Мухаммаду, даже Каджару…
        И мне так понравилось это место, что я начал каждый день сюда приходить. Около полудня я покупал газету «Монд», как многие французы, и заходил в эту церковь, как редкие французы. Газета «Монд» мне очень нравилась - из-за ее большого размера и из-за шрифта текста. Этот шрифт был таким, что у меня никогда не возникало желания читать газету, а что касается размера, то, если постелить развернутую газету, ее как раз хватало на земной поклон. Голова моя и ноги - все умещалось на ней. Словом, газета мне нравилась, но неужели настолько, чтобы покупать ее каждый день? Собственно, я просто действовал, как все вокруг, они ведь тоже покупали газету каждый день, не совсем понимая, зачем это делают… А я каждый день клал ее на стол в кафе плешивого месье Пернье, чтобы ее могла читать Махтаб, знающая французский…
        Итак, в полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, ведь алтарь ее был расположен в той же стороне, где находилась Кааба[36 - Кааба - мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе заповедной мечети в Мекке. Кааба служит ориентиром для всех мусульман во время молитвы.], разница была лишь в несколько градусов. Я проверял направление по компасу…
        В полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, потому что алтарь ее находился почти там же, где Кааба, с разницей лишь в несколько градусов. И я читал в этой церкви полуденный и вечерний намаз. Церковь была очень уютной и почти не отличалась от Сахарной мечети, разве что здесь не было первого ряда со стариками и самих стариков, у каждого из которых было свое место, где они оставляли молитвенные коврики, так что, даже когда старика нет, все равно видно, что место занято… Да, этого не было во французской церкви, и я мог читать молитвы, не боясь поправок, и уточнений, и требований точного соответствия Корану в том, чтобы «приказывать одобряемое и удерживать от неодобряемого». Не было козней со стороны завсегдатаев первого ряда, и ты мог спокойно прочесть свой намаз, а потом сложить молитвенный коврик, с тем чтобы в четыре часа вновь развернуть его на столике кофейни месье Пернье!
        В полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, потому что алтарь ее находился почти там же, где Кааба, с разницей лишь в несколько градусов. И я читал в этой церкви полуденный и вечерний намаз. Церковь была очень уютной и совсем не отличалась от Сахарной мечети. Единственное отличие заключалось в том, что здесь была треугольная комнатка, пристроенная сбоку к алтарной стене. Ее и комнаткой-то трудно было назвать, так, каморка размером с головной платок. Деревянная будочка с деревянной же дверью. Я не сразу понял, что это, но потом, порасспросив, узнал, что это комната исповеди. Люди шли туда по воскресеньям, вечерами в субботу и в среду. Заходили по одному, по очереди. Закрывали дверь за собой, чтобы снаружи не слышен был их голос. Садились на деревянное сиденье - из тех сидений, на которых можно было сидеть только прямо, словно проглотив аршин, или же отказаться от этой чести и встать на колени на пол. Напротив исповедующегося стоял подсвечник с горящей свечой, на которую следовало смотреть во время исповеди. И стенка комнатки. Стенка, под углом упирающаяся в алтарную
стену. В исповедальне было лишь одно небольшое оконце, из которого смотрел на тебя священник. Он был очень немногословен, но ты обязан был отвечать ему сотнями слов, которые выбирал из тысяч. Теми самыми словами о тех самых вещах, которых лучше бы вовсе не было - и вещей, и слов…
        Священник сдержанно выслушивал все слова исповедующегося, представляя то время, которое прошло между твоей предыдущей и нынешней исповедью, а потом мужественным звонким голосом, которым возносил молитвы, подбивал твой итог, перебирая четки:
        - Столько-то франков и сантимов отдайте больным и бездомным, нищим и паломникам, чтобы Иисус простил вас.
        Затем он протягивал тебе руку через окошечко, и ты должен был преклонить колени и поцеловать алмазный перстень на его пальце. Я всегда недоумевал: разве есть место этой явной буржуазности, этому расчетливому ремесленничеству в такой простой и красивой церквушке?
        В конец концов однажды я тоже вошел в треугольную комнатку для исповеди. Так совпало, а совпадение, как вы знаете, оно и есть совпадение… Это было в тот самый день, когда я стоял за дверью студии Махтаб. Тот самый день, когда я решил зайти к ней, но все-таки не решился (смотри главу «2. Она»).
        «Я не ходил за Махтаб. Однажды, когда мне стало очень тяжело, я пришел-таки к ее студии, но внутрь не входил, а сел возле дверей, у стены, скрючившись. А вечером, когда пришел в кафе месье Пернье, меня ждал сюрприз, Махтаб принесла один из своих этюдов - довольно-таки хаотичный рисунок, который она своими вытянутыми пальцами положила передо мной на столике и разгладила. Постепенно я разобрал, что на нем изображен холст на трехногом мольберте возле белой стены. За стеной сидел на корточках мужчина, но женщина-художница его не могла видеть. Тем не менее на холсте она изобразила корявым силуэтом этого сидящего на корточках мужчину. И гладит его изображение своей кисточкой. Вот мужчина встает и подходит к художнице. А она смеется и говорит: “Всю черную краску, какая у меня есть, придется потратить на твои брови!” А мужчина со смехом отвечает: “Это месть тебе за коричневые карандаши первоклашек школы “Иран”, которых заставили рисовать водопад твоих каштановых волос…” А потом он вновь поднялся и пошел в дом Господа исповедоваться священнику».
        …Так о чем я говорил? О квартале Божьем! В конец концов однажды я тоже вошел в треугольную комнатку для исповеди. Так совпало, а совпадение, как вы знаете, оно и есть совпадение… В этот самый день я открыл решетчатую железную дверь, бросил взгляд на обтесанные серые камни кладки, положил правую руку на левую сторону груди и, сказав «О, Али-заступник!», нагнул голову, входя в низкую дверь церкви. Я подошел к алтарю, расстелил газету «Монд», прочел два раката[37 - Ракат - порядок слов и действий, составляющих мусульманскую молитву.] намаза и направился в треугольную комнатку для исповеди священнику…
        Я встал на колени и начал смотреть на огонек свечи. Я чувствовал страх в себе, для себя и перед собой. Я постарался бояться для Господа, в Господе и перед Господом. Я старался, и я боялся. Священник звучным голосом сказал по-арабски:
        - Но тем, кто приходит к тебе, взыскуя, и испытывает страх, - ты им пренебрегаешь[38 - Сура из Корана, 80: стих 8-10.].
        У меня даже голова закружилась: почему священник так разговаривает? Я видел, что те, кто приходит на исповедь, вначале по подсказке священника говорят: «Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa[39 - Я грешен, я грешен, я страшно грешен (лат.).]». Я хотел было поведать священнику, что почти не владею французским, и вдруг он заговорил на литературном арабском. Мне стало стыдно. И вот, не по его внушению, а сам по себе, тем же тоном, что и он, я сказал по-арабски:
        - О Боже! Что мне делать? Я раб слабый, презренный и нищий…[40 - Слова распространенной в Иране молитвы «доа камил».]
        Затем хотел сообщить, что я не христианин и чтобы он не говорил мне о Христе. Не говорил бы: «Будьте милосердны, и Иисус помилует вас…» Но он прервал мои мысли. Своим звенящим голосом, и не по-французски, а на литературном арабском он провозгласил:
        - Сказал посланник Аллаха, да благословит Аллах его и род его: милуйте и помилованы будете.
        На миг я засомневался: может ли разговор идти не по-французски? Ведь это все-таки не наша Сахарная мечеть… Но это был квартал Божий. А квартал Божий может быть где угодно. Я не знал, что скажу этому священнику, но чувствовал, что сердце мое словно в тисках. Я очень хотел кому-то рассказать о себе. О том, как я, словно животное бессловесное, приплелся к той стене студии и целые часы простоял там, скорчившись, у стены. Хотел рассказать кому-то о себе, о своей глупости и незрелости. Что я как незрелое яблоко, которое нужно срывать с силой, и как оно не похоже на зрелое, которое, как время пришло, само падает с ветки. И еще я не видел лица священника. Я не мог взглянуть в это окошечко. Неотрывно я глядел на свечу и словно исповедовался во всем именно свече. Исповедовался с начала до конца. С начала главы «1. Я»: «Одна тысяча девятьсот тридцать третий год. Неширокая - в три прыжка перепрыгнешь - улица…» до слов «О, Али-заступник!» - последних слов последней главы книги. Я все ему рассказал. На своем родном языке и без притворства. И я рыдал, без притворства. Я сказал ему все - о том, как стоял за
стеной студии номер три. С начала до конца. И даже о …х. И даже обо всем, что связано с Каджаром. И что связано с полицейским Эззати. И обо всем, что связано со сводником Мухаммадом. И даже все то, что скрыто за многоточиями в том варианте «Ее я», который сократила цензура…
        Священник слушал молча. Когда я замолчал, его звенящий мужественный голос произнес:
        - Правдивый человек - он обязательно говорит правду. Справедливый человек - он обязательно действует справедливо. О, Али-заступник!
        Я поднял голову и посмотрел на него. Через окошечко мне виден был краешек черного и белого одеяния, а вот лицо… Это было лицо дервиша Мустафы. Только волосы и борода подстрижены. И тут я понял, что и голос его, который казался мне знакомым, был голосом дервиша Мустафы, спокойный и звенящий. И он понял, что я понял. Он протянул руку, и я посмотрел на его перстень: агат. На перстне было выгравировано: «Мухаммад, да благословит его Аллах и приветствует, и Али, и весь род Мухаммада…»
        Затем дервиш Мустафа или тот самый христианский священник - вы сами знаете, что здесь нет большой разницы, - сказал мне с французским выговором:
        - Вам известно, что мы здесь берем с людей деньги за их проступки. За каждый греховный проступок - столько-то франков и сантимов. И вот я выслушал всю вашу исповедь и прошу вас протянуть руку.
        Я подумал, что он хочет вручить мне счет, и просунул руку в окошко. Но мою руку обожгла чужая плоть. Священник поцеловал ее. Затем он наполнил ее франками и сантимами. И попросил у меня извинения за то, что в их ящике для пожертвований больше ничего нет.
        - Вы как дети…
        Я не понял, что значит «как дети»: такие же глупые или такие же чистые, или и то и другое, или ни то ни другое? Я сжал деньги в кулаке, чтобы они не рассыпались. Вышел из треугольной комнатки, и голос дервиша Мустафы вместе со звуком органной музыки вошел в мое правое ухо:
        - Такова справедливость…
        Он показал мне справедливость. Обеими руками ее черпал. Справедливость напоминала воду. Он хотел удержать ее в ладонях, чтобы ни капли не упало на землю. Он показал мне справедливость. Это было нечто приятное, устрашающее, благовонное, изящное, мягкое, грубое, красивое, крошечное, великое, притягательное, пугающее. Описать невозможно. Он сказал:
        - Вот что такое справедливость. Если берут деньги с грешников, то обязательно должны отдавать их праведникам… О, Али-заступник!
        Я чуть помедлил. Осмыслял происшедшее, но ничего не мог понять. Пятясь, я отошел от алтаря, нагнул голову и покинул церковь. Открыл решетчатую дверь и вышел в церковный дворик. Вновь взглянул на обтесанные серые камни кладки и на колокол, висящий словно на печной трубе. Я сжимал деньги в кулаке и не знал, что с ними делать. Посмотрел в один конец улицы и в другой. Улица была обсажена самшитовыми деревьями. А в кулаке я сжимал деньги.
        Я огляделся. Вот ряд самшитовых деревьев. А вон в конце улицы сидит на земле цепочка людей - те самые семеро слепцов, о которых я писал в самом начале книги: за это время они добрались до Парижа. И я сжал деньги в кулаке и направился в их сторону. С силой вбивал я ноги в землю и при каждом шаге негромко повторял:
        - Милуйте и помилованы будете.
        И вот я приблизился к ним. Или, точнее сказать, они догнали меня через столько лет. С 1933-го по 1954-й - много лет прошло. С улицы Хани-абад в Тегеране до этой улицы в Париже, засаженной самшитовыми деревьями. Много лет прошло. Из одного квартала Божьего в другой… Можно сказать, не отклонились!
        Семь слепых сидели в затылок друг другу на мощенной камнем мостовой. Как и прежде, друг от друга они ничем не отличались: все в одинаковой, старой и грязной одежде. Бог знает, какого цвета была эта одежда раньше, например в 1933 году, - а теперь у всех темно-серая. Шаровары в пыли, оттого что на земле сидят. Они садились всегда в затылок друг другу, и первый из них тянул гнусаво по-французски:
        - О, жители Парижа, не поскупитесь… Семи слепеньким на пропитание…
        Я рассмеялся. Первый слепец пустыми глазницами посмотрел на меня. И тоже рассмеялся. Я положил банкноту ему в руку, и он запричитал:
        - О, прохожий квартала Божьего! Видишь, ты не поскупился. Аллах да вознаградит тебя!
        Последний в цепочке слепцов, седьмой, услышав эту фразу, встал и на ощупь пробрался вперед, сев первым. И по-французски воскликнул:
        - Семи слепеньким на пропитание…
        И сквозь закрытые веки посмотрел на меня. И добавил по-персидски:
        - Видишь, ты не стал негодяем, не стал подлецом!
        Я и ему дал денег.
        - Аллах да вознаградит тебя!
        Цепочка медленно поползла. По одному они проходили вперед, говорили что-то и получали деньги. И я вполголоса повторяя, уже не себе, а им: «Милуйте и помилованы будете!»
        - Видишь, ты не пожадничал! Аллах да вознаградит тебя!
        - Видишь, ты не стал подлецом! Аллах да вознаградит тебя!
        - Видишь, ты не сгинул, как собака! Аллах да вознаградит тебя!
        - Видишь, ты не стал негодяем! Аллах да вознаградит тебя!
        - Видишь, ты не сдох под забором! Аллах да вознаградит тебя!
        А я все повторял вполголоса: «Милуйте и помилованы будете» - и смотрел на них во все глаза. Всякий раз, как первый получал от меня деньги, последний вставал, на ощупь пробирался вперед и садился первым. Прохожие-французы глазели на меня и на цепочку слепцов. Некоторые из них ждали, когда у меня кончатся деньги, чтобы тоже подать слепым. Молодая парочка с разных ракурсов, постоянно фотографировала слепых фотокамерой «Кэнон». Вот его девушка пристроилась рядом со слепыми. С трудом села на землю по-турецки, и парень сфотографировал ее и слепцов. Вот один, два прохожих посмотрели на происходящее равнодушно и удалились. Вот двое пятнадцати-шестнадцатилетних парней с рыжими волосами как увидели слепцов, так и прыснули со смеху. А потом сели рядом с ними на землю и начали соревноваться: то один перебежит вперед, то другой. И за одну-две минуты покрыли двадцать метров до церкви. Вскочив, стали обнимать друг друга в экстазе, выкрикивая:
        - Мы первые! Мы первые!
        А молодой супруг и этих парнишек снимал на свою камеру… В конце концов я отдал слепым все франки и сантимы, которыми снабдил меня патер Мустафа. И как же радостно мне было - и оттого, что радовались прохожие, и оттого, что слепым помог… Как в далеком детстве, с чувством безоблачного счастья я зашагал по улице прочь. Шел в направлении, противоположном тому, в котором двигались слепцы, и мерил шагами покрытое ими расстояние. Сорок шагов! Они уже возле церкви… А если прикинуть, с какой средней скоростью они двигаются? От улицы Хани-абад в Тегеране до улицы Либертэ в Париже, до этой самой, с самшитовыми деревьями… Если первую дату выразить в годах солнечной хиджры, то выходит огромный промежуток времени - с 1312 по 1954 год, получается 642 солнечно-христианских года! Не считая високосных лет и прочих поправок календаря. Стало быть, скорость их будет равняться, минуточку… Но моим расчетам помешал громкий голос первого из сидевших цепочкой слепцов:
        - Эй, не считай! А то на всех не хватит!
        Я расхохотался. Мне еще не приходилось быть свидетелем тому, как они шутят! А один из них ответил на мою невысказанную мысль:
        - Да, мы слепые, но ведь мы тоже люди! Смеющиеся животные! Мы пошутили, чтобы воздать должное твоим деньгам… Аллах да вознаградит тебя!
        Услышав эти слова, последний в цепочке слепцов встал было, однако первый приказал ему сесть. Ведь я не дал ему денег! И опять я рассмеялся и повторил пор себя: «Смеющееся животное?!» И сам себе ответил голосом одного из слепцов: «Смеющееся животное…» Да, когда человека называют говорящим животным, это подмена. Думаешь, муравьи не разговаривают? Еще как… Не видел разве, как два муравья встретятся и стоят часами, усиками шевелят: как дела да как жизнь? Нервные окончания, химические связи?.. Чепуха! Они о жизни говорят. У них тоже есть способность разговаривать. Поэтому настоящее отличие человека от животного - это умение смеяться. Люди - если они люди - понимают, что надо всем на свете нужно смеяться… (…
        )[41 - Все на свете - забава и игра (арабск.).]. Надо всем следует смеяться, даже над прибытием семи слепцов в Париж…
        И я смеялся. Не знаю почему, но опять меня подмывало посчитать, с какой средней скоростью они перемещались. И могли ли они, действительно, добраться досюда за это время… Допустим, в день они продвигались на сорок метров, в год это получится… Не берем пока високосные, то есть считаем по триста шестьдесят пять дней… И опять меня прервал тот же слепой:
        - Говорю тебе, не считай! К этому делу счет неприменим. Да, мы запаздываем. Но ведь мы на время договор не подписывали. Ты знаешь, например, что только в Албании - хоть это и крошечная страна - мы на шесть лет задержались? Народ там так беден, что сам хлеба досыта не ест…
        Я вздрогнул. И быстро-быстро закрутились мысли в голове.
        - Так вы что же, хотите вокруг света обойти?
        - А почему нет? Уж лучше вокруг света, чем вокруг самих себя!
        - А как насчет Бискайского залива и Атлантического океана?
        Слепой кивнул и засмеялся. Провел рукой по пустым глазницам. И как будто взглянул на меня фальшиво-глупым, а на деле мудрым взглядом. И сказал:
        - Ты слышал о том, что было между Моуляви[42 - Моуляви - Джалаледдин Руми (1207 -1273), персоязычный поэт, философ-суфий, жил в Турции. Автор религиозно-философской поэмы «Месневйе манави» в шести частях. Руми вместе со своим наставником, полулегендарным Шамсом ат-Табризи, являлся основателем суфийского братства «Моулявийе», поэтому его также называют Моуляви.] и Шамсом? Шамс ходил по воде, приводя в изумление Моуляви. Однажды, вняв настойчивой просьбе Моуляви, Шамс взял его с собой. Но строго-настрого приказал: «Смотри лишь на мое плечо. И не дай Бог отведешь глаза! Иди, ступая след в след со мной и с каждым шагом говоря: “О, Шамс!”» Моуляви это выполнил и шел по воде. Но через некоторое время решил подслушать, что говорит старец из Тебриза. И вот вслушался и разобрал, что тот безостановочно повторяет «О, Али-заступник!» - точно как дервиш Мустафа! И если он по воде не ходит, то по облакам ступает точно - не видел разве ты его белую бороду и одежду?
        Я все не мог прийти в себя. Кивнул, дескать, видел. Голова кружилась, и рот мой невольно открылся.
        - Так что же, и вы - по воде?..
        Усмехнувшись, слепой ответил:
        - Благородством ты весь в Фаттаха-деда! Да, мы слепые, но ведь мы не немые. И мы тоже можем повторить заклятье!
        Рот мой открылся еще шире. Удивленно открылись и рты других прохожих квартала Божьего. А молодой супруг знай себе целит своим объективом, фотографируя наши раскрытые рты… И к небесам поднялся голос патера Мустафы:
        - Тот, кто фотограф, обязательно должен снимать… О, Али-заступник! Жизнь - это квартал семи слепых. И они проходят. И все проходит… Не знаю я… Мои кварталы я беру из моей души… А может быть, и нет… Может, это кварталы берут меня из моей же души… Впрочем, о чем я? Жизнь преходяща. Есть квартал Божий, есть квартал семи слепых, есть квартал кожевников… Там же и кожевенный завод…
        4. Я
        Было утро среды. То утро, в которое страж порядка Эззати в своей синей шапке бешено и долго колотил мужским молотком в дверь Фаттахов. Никто не понял, с чего это вдруг колотят в дверь в такую рань и так громко. Утро было очень холодным; несмотря на это, дед ходил по саду и срезал засохшие ветки гранатовых деревьев. «Что случилось? - удивился он про себя. - Как с цепи сорвались!»
        Матушка только что закончила намаз и еще не встала с колен. Поглядев на дедушку во дворе, она спросила его:
        - Опять бараньи ножки? От вчерашних еще вкус во рту стоит. А это парнишка задорожный колотит, что ли? Как с цепи сорвался!
        Дед, удивленный, пошел открывать. От холода руки спрятал внутрь своей абы[43 - Аба - мужская верхняя широкая шерстяная одежда без рукавов.] кофейного цвета. Он не заказывал ножек Кариму, и было просто неслыханно, чтобы кто-то столь громко и непочтительно стучал ранним утром в его дверь. Открыв ее, он увидел полицейского Эззати, державшего в одной руке свою смехотворную синюю шапку, а в другой - моток веревки. Увидев дедушку, он поклонился и поздоровался, потом с сожалением покачал головой направо и налево. Из длинного коридора его увидел Али, сам оставаясь незамеченным. Заметив моток веревки и покачивания головой, Али тяжело вздохнул. Сросшиеся брови его нахмурились. Покачиваясь, он побрел назад, в угловую комнату, где мама и Марьям сидели за столом, готовясь теперь уже не завтракать, а выслушивать новости. «Ай, Карим, рассеянный! Не хватило у тебя мозгов отвязать от дверей Каджаров веревку, которую вот теперь принес к нам в дом холостяк Эззати…»
        Матушка взглянула на Али в изумлении:
        - Что там, Али? Кто пришел?
        Али, словно какая-то механическая кукла, по слогам отчеканил:
        - По-ли-цей-ский Эз-за-ти!
        - Так! И что у него за дело так рано?
        - Э-то яс-но поз-же бу-дет!
        Но Марьям! Она с презрением посмотрела на брата, который вел себя как безумный. Прервав его, она с непонятной бодростью воскликнула:
        - Ты что, не в себе опять? Вертопрах! Это тебя не касается. Мама, тут вопрос непростой. Вчера этот самый Эззати изволил нам объяснить возле школы: дело в том, что пришел циркуляр… благо народа, чадры, головные накидки и все такое прочее. В общем, не беспокойтесь. Этот человек пришел, чтобы получить на чай. Ты понял, вертопрах? Если ты называешь меня мадам сыщица, то вот тебе подтверждение…
        Али, однако, ее слова отнюдь не успокоили. Ведь он успел разглядеть моток веревки в руках Эззати… Не успокоилась и мама. Женщины быстро оценивают ситуацию. И она поняла, что что-то произошло, хотя не могла пока догадаться, в чем именно дело. И вдруг ее осенило: «Никак сегодняшняя пташка по вчерашнему делу явилась? Дети-то этого не поймут, но… Ведь он же - не будем забывать - холостяк! И он не будем забывать - не бестолковый! Но свататься в такую рань?! И вообще, счесть себя достойной партией? До чего же мы докатились… Я надеюсь, дедушка вправит ему мозги… Этот деревенский холостяк со своей матушкой ни на что не может рассчитывать…»

* * *
        Дед, открыв дверь, увидел Эззати, в одной руке державшего свою синюю шапку, а в другой - моток веревки. Голову он наклонил к плечу. Увидев деда, сказал:
        - Салям, господин! Я действительно не хотел в такое раннее время вас беспокоить. Говорю: лучше днем на фабрику зайду. Это будет не так назойливо. Но господин пристав настоял, чтобы я прямо сейчас побеспокоил вашу милость…
        Дед кивнул и просил продолжать.
        - Эта веревка действительно ваша собственность?
        Дед взял веревку и внимательно осмотрел ее. Веревка показалась ему знакомой, и он вспомнил, как вчера вечером Карим зачем-то отдал ее Али.
        - Может, и наша. В сарае такого добра навалом…
        Эззати кивнул:
        - Совершенно верно, эта веревка ваша. И Дарьяни ее вчера видел в руках уважаемого внука. Факт тот, что сегодня очень рано, еще до восхода солнца, к нам, в полицейскую часть, явился уважаемый потомок шахов Каджаров. Они живут на улице рядом с господином Кавамом эс-Салтане. А сыночек, Каджар, вместе с вашим уважаемым внуком учится… Действительно, они вчера вечером вместе с задорожным нашалили там и, хочешь не хочешь, но семейству Каджаров причинили неудобства. Вопрос не стоящий и ломаного гроша. Детские игры, одним словом. Привязали веревку к дверному молотку, ну и… Другое еще сделали, тоже пустяк… Сказали смотрителю водоемов, чтобы в домашнее водохранилище Каджаров - а оно и так полное - воды добавил, в результате чего утром немного перелилось и обрушилось, но это не важно… Я так и сказал уважаемому шахскому потомку. Говорю, для господина Фаттаха это исправить выеденного яйца не стоит. Пришлет завтра с фабрики двух рабочих, те заделают лучше прежнего… Но я хочу доложить, что не для этого прибыл…
        Дед, кивнув, ответил:
        - Отца его нет, но я эту парочку проучу, чтобы им впредь неповадно было.
        Эззати махнул шапкой, останавливая деда:
        - Осмелюсь доложить, я не для этого прибыл. Как уже сказал вам, эти детские игры и выеденного яйца не стоят. В полицейской части в сто раз серьезнее каждый день бывает. Я, осмелюсь доложить, прибыл для другого… как вы сказали, что отца его нет, поэтому вот прямо сейчас, ранним утром…
        Дед, опустив голову, слушал, размышляя: «Действительно, с какой стати явился в такую рань? Ну, мальчишки нашкодили, дело ясное. Но сам же говорит, что не из-за этого… Неужто снова этот злосчастный циркуляр насчет головных платков? Опять наглец будет на чай выпрашивать. Это бы еще ладно, но, как он сам все время намекает…»
        - Прямо-таки с цепи сорвались, - проворчал дед, а полицейский так резко махнул своей нелепой шапкой, что выронил ее и нагнулся чтобы поднять с земли.
        Снизу вверх он посмотрел на серьезное лицо деда, подумав: «Никак уже прознал что-то? Почему говорит о том, что с цепи сорвались?» И Эззати схватил руку деда:
        - Нет, господин. Я молчу, будто язык проглотил. Если кто-то донес, то не я, клянусь Аллахом. Чьих рук дело - неизвестно, но государство здесь ни при чем. Мне вот до сих пор не приходилось плохие вести передавать, но господин пристав заставил. Приказал доложить вам, что тело покойного сейчас в Казвине, возле казачьих казарм[44 - Казачья иранская дивизия сохранилась в Иране до 1941 года, до отречения от престола шаха Резы-хана, который сам был в прошлом офицером этой дивизии.]. Факт тот, что никто еще об этом не знает. Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом. Говорит, накладная будет выписана на доставку. Дело в том, что те самые грузовики бельгийские, по доставке сахарного песка из России, куда-то пропали, иначе на них бы и привезли тело сюда. Но удивительное дело! Ни одной машины нет, а ведь было пятнадцать грузовиков «Джеймс», новенькие как с иголочки! Мое подозрение, ваша милость, что эти-то грузовики и стали причиной убийства. Аллах Всевышний! Но господин пристав, предъявив мне телеграмму об убийстве, насчет
транспортной накладной также изволил выразиться, что для семьи Фаттах оплатить доставку - это как коробок спичек купить…
        Полицейский Эззати не поверил своим глазам: дверь захлопнулась, и никого перед ним больше не было. Только валялась на земле шерстяная аба кофейного цвета. Он в сокрушении покачал головой, нагнулся, поднял абу. И аккуратно повесил ее на дверной косяк. Надел свою смешную синюю шапку и зашагал прочь от двери, а к нему уже подходил Дарьяни, узнать, в чем дело.
        - …Говорю же, печальную новость пришлось принести… Ничего не поделаешь, Аллах Всемогущий всем правит…

* * *
        Может, и странно, но до этой минуты дед серьезно не задумывался о старости и не очень знал или не хотел знать, что это такое. Но вот эти десять шагов по коридору объяснили ему, что такое старость… Спину не выпрямить было. Из коридора ему был виден двор, и этот двор, раскачивался как на качелях. Приближался и удалялся. И гранатовые деревья сгибались до земли и выпрямлялись. Он своими глазами видел, как вода выплескивается из бассейна. В бассейне плачут красные рыбки, и слезы их так обильны, что восполняют убыль выплеснутой воды. Но вот он перевел взгляд себе под ноги, и мощенный кирпичом пол коридора поплыл вниз. И не на малое расстояние, а весь как ухнул в пропасть. Словно дед поднялся по железной лестнице на высокую трубу своей фабрики и смотрит вниз на землю и по сторонам. Люди превратились в муравьев, и далеко видно вокруг: степи, пустыня, и вон там вдали пятнадцать грузовиков «Джеймс» с грузом сахара из Баку. И он высматривает где-то в цепочке грузовиков своего сына… «Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на        И вот ступенька лестницы словно выскочила из-под его ног, и он летит вниз, на кирпичи коридорного пола. Но он смотрит на них и видит, что они страшно далеко. Словно целые месяцы он висит в воздухе и все не может долететь до земли и разбиться. Хотел опереться рукой о стену и не смог. Зашатался. До того, как упасть, все-таки схватился за стенку. И пока прошел этот десятиметровый коридор, он несколько раз упал. Кости словно все перемолоты были. И спину было не выпрямить. Словно целая гора на плечи ему давила. Это было невыносимо. Даже лицо сына не мог представить себе. «Какого мерзавца рук дело?.. Какого ублюдка? Для него это выеденного яйца не стоит… Сила есть, а ответить некому. Назови имя, последует ответ. Кому он плохо сделал? О, Аллах! Проверяешь нас? Я не Якуб, не Закария, не предводитель шахидов, я Фаттах! Вот какое дело… Я тот, у которого нет больше сил собственное тело передвигать, а теперь тело сына на его руках… Разве испытывают тех, кто уже в могилу смотрит? Я этот груз не выдержу, такая выносливость молодым нужна… Он ведь чист был, ни в чем не замешан… В отличие от меня, не занимался
обманом в делах… Но молчи! Я знаю, что Яхйа был чист, что Али Акбар был чист… Но я - Фаттах…»
        - Деда! А где твоя аба?
        Фаттах пришел в себя. Перед ним стояла Марьям. Цветущие щечки и веселое лицо - она уже улыбалась и готова была захохотать. Но он взглянул на нее внимательно и увидел, что перед ним стоит девочка-сирота. А рядом еще один сирота - мальчик. Вон та женщина, что сидит у самовара, вдова. Хотя все они еще не знают о себе этого, они еще полны надежд. У них есть опора. Есть где укрыться. И тот, кто дает им надежду, опору и укрытие, этот человек должен стоять прямо. Надежда, опора и укрытие не имеет права горбиться. И эту свою опору, надежду и укрытие они зовут дедом.
        - Дед! Еще раз спрашиваю твою милость: где аба?
        Он опомнился. Смотрел на Марьям и не знал, что ответить.
        - У двери… Подожди… Я принесу.
        Дед со двора опять ушел в крытый коридор. Открыл дверь и взял абу, висевшую на притолоке. И быстро вновь захлопнул дверь, чтобы его не увидели те люди, которые поодаль в переулке окружили Эззати и слушали его. Но сам дед не знал, что сказать детям. Завтра привезут их мертвого отца, но сегодня с чего и как начать разговор? Опять послышался голос Марьям:
        - Деда! Абу не унесли?
        - Нет, внученька… Вот она.
        Марьям подхватила деда под руку, ввела его в угловую комнату, усадила завтракать. И начала своим девчоночьим голосом подражать манерам стража порядка Эззати:
        - Действительно, сегодня ситуация сложная… Мамаша моя сегодняшних правил не признает, а завтрашние признает! На посиделках ей не понравилось, а мне в полицейскую часть пора спешить. Так, дедушка, дайте мне на чаек…
        Али засмеялся было, но вспомнил про веревку и прикусил язык. И мама не поддержала Марьям:
        - Хватит! Некрасиво девочке так передразнивать. Еще привыкнешь…
        А про себя подумала: «Вон как она относится к тому, кто пришел ее сватать. Но до чего бесстыжий: вчера девочку увидел, а сегодня жених… Да еще как стучал-то - словно с цепи сорвался…»
        Не засмеялся и дед. Не мог смеяться. Пытался, но не мог. Марьям, после того, как мама прервала ее спектакль посмотрела на деда серьезнее и спросила:
        - А все-таки что он сказал? Приказ о хиджабах так строг?
        Дед кивнул. Помолчав немного, ответил Марьям:
        - Да, моя дорогая. Ты сегодня в школу не ходи, останься с матерью. И ты, невестушка, пойми, что и от тебя нужна осторожность… Не выходи сегодня никуда, а если какое-то дело - отправь Нани.
        - Но у меня уроки сегодня!
        - Я знаю, но в школу не пойдешь…
        Мама все еще думала, что ее догадка правильна. Взглянув на деда, она сказала негромко:
        - Быть по сему. Я понимаю…
        Дед посмотрел на Али. Тот торопливо допил чай и побежал надевать форму, но дед остановил его:
        - Али! И ты сегодня мне нужен. Для начала возьми-ка ту веревку, что лежит в коридоре, и отнеси ее в сарай.
        Али вздохнул с равнодушным видом, но на душе его стало спокойнее. Он был уверен, что Эззати приходил по поводу вчерашнего дела. И он вполголоса ругал, но не Карима, а Каджара:
        - Из-за тебя вся заваруха! Слон проклятый, чтоб тебя…
        Дед с Али пошли на улицу, а мама с Марьям принялись убирать со стола. Али думал, что дед начнет его ругать. Марьям думала, что все дело в приказе о хиджабах. Мать все еще полагала, что Эззати приходил свататься к ее дочери, потому-то дед и приказал Марьям остаться дома. А дед хотя и горбясь, и еле-еле держа себя в руках, но вышел вместе с Али на улицу.

* * *
        Дед крепко держал Али за руку. Несколько человек, собравшихся было возле лавки Дарьяни, сразу начали расходиться, увидев его. Никто из них не мог выдержать серьезного и решительного взгляда Фаттаха. А тот сжимал руку Али и шагал, словно с раздражением впечатывая ноги в землю. С сегодняшнего дня его единственным наследником остается Али, значит, всему тому, чему научил сына, ему еще раз придется обучить своего внука. И вот они подходили к черному «Доджу», ожидавшему у перекрестка. Их увидел Муса-мясник и, приложив руку к груди, шагнул вперед, желая что-то сказать, но ничего не смог вымолвить. Из-за его спины вышел Дарьяни и преградил путь Фаттаху. Обняв деда, уколол его щетиной, как всегда. плохо сбритой бороды. Плачущим голосом воскликнул:
        - Хаджи Фаттах! Неужели правда, что вчера… Поверить не могу… Как жаль…
        Дед сразу остановил его, а чтобы отвлечь Али, приказал внуку:
        - Али, дорогой! Садись в машину. И дверь закрой за собой.
        Все стояли молча. Али пребывал в убеждении, что вся эта суматоха из-за него и Карима. Он был уверен, что Дарьяни говорит о том же. «“Хаджи Фаттах! Неужели правда, что вчера… Я и поверить не могу… Как жаль…” А мне-то как жаль случившегося… Но какое ему, в конце концов, дело? Да и Каджар ведь - не овечка беззащитная, слон скорее! “Поверить не могу…” Не можешь, так не верь! В каждой бочке затычка…»
        Дедушка меж тем попросил Дарьяни никому до вечера не сообщать о случившемся, особенно матери и Марьям. Затем он решительным шагом пошел к передней дверце машины. Указал Али садиться на заднее сиденье, а тот подождал рядом с машиной и не позволил шоферу закрыть дедушкину дверцу - сам захлопнул ее и только после этого занял заднее сиденье. Водитель, сев в машину, заговорил было:
        - Я скорблю с вами, тут прямо…
        Но дед резким голосом прервал его:
        - Как вчера съездил в Шамиран? Нормально? Мать, отец в порядке? Там холоднее, чем здесь, так ведь?!
        Водитель понял, что ему следует молчать. Как всегда, он сделал крюк, чтобы забрать задорожных, - возле спуска в овраг уже стояли Искандер, Нани, Карим и Махтаб. Искандер держал руку прижатой к груди, но Али смотрел на Махтаб. Она была не такая, как всегда: обычной улыбки не было. Али потянул носом: и жасмином не пахло. Вновь взглянул ей в лицо, а она, встретившись с ним взглядом, опустила глаза и заплакала. У Али голова пошла кругом. «Плачет из-за своего брата, Карима, или из-за меня? Да что мы такого сделали, в конце концов? И все уже знают!» Али боялся, что дед будет резок с Каримом. Руки дед обычно не распускал, но по такому случаю может и оплеуху Кариму залепить. И Али с тревогой наблюдал за дедом, вышедшим из машины. Тот обнялся с Искандером, и они заплакали вместе. Али не понимал, в чем дело. Голова еще больше кругом пошла. А дед попросил их до вечера, пока он не вернется с фабрики, ничего не говорить его невестке и Марьям. Искандер обнял его и рыдал. И Нани спрятала голову Махтаб под свою цветастую накидку, и Карим стоял, как пес побитый, опустив голову. И на той стороне улицы несколько
человек делали деду приветственные знаки. Али был в полной растерянности. Он уже понял, что инцидент с домом Каджара не поднял бы столько шуму, но в чем же было дело?
        Наконец дедушка сел в машину. Сказал шоферу развернуться и ехать на фабрику. Али посмотрел в заднее окно и увидел, что Карим побежал за машиной и что лицо его мокро от слез. Словно он хочет что-то сказать. Махтаб же молча стояла рядом с матерью и отцом.
        Карим бежал за машиной почти до самой Сахарной мечети, не обращая внимания на поднимаемые ею клубы пыли. Али сказал про себя: «Наверняка извиниться хочет». Но, когда у мечети машина сбавила скорость, Карим остановился и не приближался к ней. Дед открыл дверь и подозвал к машине Мусу-мясника, который все так же, приложив руку к груди, стоял у стены Сахарной мечети. Услышав голос деда, он подбежал к машине:
        - Слушаю, мой господин! Любое ваше желание… В таком положении не считайте нас чужими, мы - ваши питомцы …
        Тут взгляд Мусы натолкнулся на Али, нахохлившегося на заднем сиденье. И Муса заплакал. А Али глядел ему прямо в глаза и думал: «Сначала Искандер ведет себя как старикашка плаксивый. Теперь этот, которого считают одним из щеголей квартала… И не стыдно ему?» Дед увидел в глазах Мусы отражение внука на заднем сиденье и подавил подступивший к горлу комок. Чтобы не разрыдаться, он заговорил громким и жестким голосом:
        - Муса! Десять… нет - пятнадцать барашков и овечек отдели для меня. Сам пойди в стадо и выбери. И забей их сам. Прямо сегодня уведи в отдельный загон или в загон фабрики. Деньги возьмешь у Мирзы-конторщика. Домой к нам не ходи. - Дед повторил еще раз: - Пятнадцать голов… Мы с завтрашнего дня десять вечеров подряд будем устраивать благотворительный ужин в память имама Хусейна, так и объяви людям…
        - Осмелюсь поправить вашу милость, - вмешался шофер. - Лучше начинать благотворительность с пятницы, а завтра четверг.
        - Ничего, мы завтра начнем, - ответил дед, - в память имама Хусейна, но не десять вечеров, а одиннадцать. Да еще один ужин надо предусмотреть для пришлых, неместных, значит, двенадцать вечеров… Мужчины в мечети, женщины у нас дома.
        Муса-мясник несколько раз повторил «слушаюсь», потом стоял и смотрел вслед удаляющейся машине. Когда она скрылась из виду, отошел и опять прислонился к стене мечети. Открывать лавку ему сегодня не хотелось. Он ведь не Дарьяни. Кем бы он ни был, но он с детства считал отца Али своим другом, их объединяли мальчишеские игры. В семействе Фаттахов издавна относились к нему как к равному, и он этого никогда не забывал. Муса еще не был женат, когда однажды сын старого Фаттаха встал на его сторону в одной серьезной заварухе. Муса на всю жизнь запомнил тот случай, ему тогда было двадцать лет. Он тогда напился в погребке еврея Ицхака водки и вывалился в таком виде в квартал Авляд-джан, шумел, буянил - словом, веселился, пока его не взяли в оборот мужчины этого квартала. Окружили его кольцом, и каждый ему что-то говорил и толкал его к противоположной стороне этого кольца.
        - Ты думаешь, среди немых тут раскричался?..
        - Хвастун на стороне!..
        - Пердун под одеялом, да?..
        - Он пришел в квартал глухих воспеть свою тетю!
        - Шило в мешке утаить хочешь?!
        - Заматерел, цыпленок?
        - А смотри, усики у него какие боевые!
        - Но шумел он нехорошо, тете его понравилось бы, а нам вот нет, так что пора его в чувство приводить!
        После этого они его просто начали бить, так что из того весь хмель вылетел. Избили его изрядно.
        - Надо ему еще на лице знак оставить, чтобы, если явится к нам опять, сразу опознать его…
        - …Опознавательный знак квартала Авляд-джан начинается от левой брови, вы, ребята, не умеете, дайте-ка я…
        Дальше Муса ничего не помнил, но, судя по тому, что никакого знака на его лице не осталось, в этот самый момент, должно быть, и подоспел сын Фаттаха в коляске с кучером в виде подкрепления. И твердо встал на сторону Мусы, а люди из квартала Авляд-джан драться не стали: не то чтобы струсили или стушевались перед сыном Фаттаха, но, видно, решили ограничиться назиданием:
        - Нам нравится, когда ребята квартала друг за дружку стоят. Не в том дело, что папа твой - Фаттах, который уважением пользуется… Не в этом дело… Тебя мы самого уважаем, что ты за друга вступился, так что мы на сегодня притворимся глухими. Вы, ребята, слышали, чтобы у нас кто-то шумел?
        Все в один голос ответили:
        - В нашем квартале?! Нет! Мы ничего не слышали. Может, в каком-то другом, соседнем…
        - Тогда давайте замнем это дело…
        Они даже помогли слегка привести Мусу в порядок. Потом сын Фаттаха и кучер погрузили его в коляску и отвезли восвояси. Муса в коляске и пришел в себя, когда сын Фаттаха говорил ему:
        - Муса-мясник, сын Яхйи-мясника, ты сам сегодня чуть не попал в лапы мясников. Завтра бы это событие смаковали вовсю…

* * *
        Дед сидел в машине молча. Хоть он и смотрел вперед, но словно ничего не видел, мыслями был погружен в себя. Водитель на небольшой скорости приближался к фабричному району. Он старательно огибал большие выбоины, относясь к «Доджу» как к хрупкой посуде, которой не хочется рисковать или, уронив, разбить. Обтрепанные мальчишки, дети окраин, идущие на работу, указывали друг другу на черную машину: для них это был своего рода ежеутренний ритуал - замечать, как едет на фабрику Фаттах, и показывать его друг другу. По дороге то и дело встречались грузовики и повозки с кирпичом, направляющиеся в город. Этот транспорт грузился самым ранним утром, еще до восхода солнца. С вечера возле обжиговых печей кирпичных фабрик готовили к отправке продукцию - кирпичи штабелями, и часть рабочих была занята утром на погрузке. Грунтовая дорога, разбитая тяжелыми машинами, в конце улицы Хани-абад поворачивала влево и шла через районы Мохаммад-абад, Хусейн-абад, а там, не доходя до района Дервазе-гар, небо начинали закрывать высокие трубы кирпичных фабрик. Издали они напоминали кальянные трубки, и лишь вблизи ты понимал их
истинные размеры. Такую трубу в ее основании даже десять здоровенных мужиков, взявшись за руки, не смогут, наверное, охватить кольцом. В небо настолько высоко уходили трубы, что шапка слетала с головы, если ты пытался рассмотреть их верхушки. Как ни задирай голову, все равно не увидишь: шестьдесят-семьдесят метров высоты!
        Али, желая разглядеть верхушку трубы, ложился, бывало, на спину и лежа смотрел вверх, и солнце слепило глаза… На фабрике Фаттаха было три трубы, причем две из них, одинаковой высоты, заметно возвышались над трубами других фабрик. Али знал, что чем выше труба, тем эффективнее работает кирпичный горн, в котором обжигают продукцию. И вдруг «Додж» сильно ударило о дно выбоины. Здесь часто проходили тяжелые машины, из-за чего, особенно после дождей, на дороге появлялись глубокие выбоины. В одну из них и угодил «Додж», да так, что рессоры треснули. Хадж-Фаттах встряхнулся:
        - По рессоре отходную читай!
        - Извините, никак не объехать было, - виновато откликнулся шофер, а дед так, словно Али вообще не было в машине, не обращая на него никакого внимания, сказал водителю:
        - Запомни это место: не доезжая до первой трубы Ибрагима-кирпичника… Мирзе скажи на фабрике послать телегу с кирпичной крошкой сюда - чтобы засыпали. Это ведь самый настоящий окоп, не помню, чтобы прежде были такие.
        - Да, ваша милость, не было таких. Это грузовики большие - их работа…
        Али, чтобы напомнить о себе и разбить какое-то мертвящее молчание, окружавшее его, воскликнул:
        - Дед! Я тоже хочу поехать с повозкой, когда будут яму засыпать…
        - Нет, не нужно тебе. Это ведь не театр и не траурная церемония, перемажешься с ног до головы.
        - Да я имею в виду, на муле прокатиться. Когда засыплют яму, на обратном пути телега будет легкая, одного из двух мулов можно выпрячь, я и доеду на нем до фабрики.
        Дед немного подумал:
        - Какой смысл на муле ехать? Это не для тебя. Я скажу, тебе оседлают Белого, скакуна…
        - Папиного скакуна?
        - Да, отца твоего конь…
        Дед замолчал. Он несколько раз повторил в уме фразу «отца твоего», и рыдания опять подступили. «Порадую сироту - так получается? О, Аллах! Ведь теперь Али - сирота… Я, старик, живой, а сын мой, который только в самую силу вошел, цветущего возраста достиг, - он мертвый! О, жестокий мир…»
        Али же мысленно радовался тому, что дедушка не очень озабочен его вчерашними проделками.
        Водитель сбавил скорость и свернул к большим воротам, на которые Али смотрел теперь во все глаза. Давным-давно мастер-строитель, привезенный дедом из Исфагана, выстроил эти ворота фабрики, отделав их пестрым кирпичом их собственного производства. Хорошо поработал мастер. В самом верху ворота украшали большие бирюзовые изразцы, на которых были старательно выложены слова: «Во имя Аллаха. Кирпичный завод Фаттаха». Ниже с намеком на «адский пламень» красовалось название «Райский пламень. Год постройки - 1896». И еще ниже с тонким намеком, который, возможно, понимал один только дед, стояла другая дата: «Год основания профсоюза кирпичников - 1911».
        Сам Фаттах и был председателем местного профсоюза, или цеха кирпичников, хотя фабрику он ввел в строй за пятнадцать лет до основания этого профсоюза, в те годы, когда только-только начал возить сахар из России. В этом цехе главное, чем занимались члены его правления, было распределение карьеров для добычи глины. Например, Аге-мирзе Ибрагиму-кирпичнику был отведен район Бакир-абад - Верамин, Хадж-Бакиру - задняя часть горы Кяхризак, Хадж-Фаттаху - карьер рядом с самой его фабрикой, еще кому-то - Шахрийяр… Правление доводило до сведения прочих членов цеха государственные указы и распоряжения, например, запрет на выемку глины из нынешнего Задорожного района. Это было дело давнее, впрочем, разногласия по поводу «Задорожного карьера» и были одной из причин образования их профсоюза. Кроме того, цех выполнял и другие распорядительные функции например, собирал взносы на ремонт дорог, чтобы клиенты шею себе не сломали, - из расчета за каждый обжиговый горн или за каждую трубу. Ну и разные побочные споры велись, вроде того, что некоторые протестовали, почему, мол, у Фаттаха трубы выше других или почему у
Ибрагима три обжиговых горна выведены в одну трубу. Чтобы люди не возмущались, Фаттах порой и сам без сбора денег, ремонтировал дорогу, позже другие члены цеха даже извинялись перед ним за это и возмещали расходы.
        Машина въехала через ворота на фабрику. Мирза-конторщик и рабочие в ожидании Фаттаха собрались возле конторы. Мирза приезжал из города, но очень ранним утром, потому новостей еще не знал. То же самое рабочие - они здоровались теперь с хозяином, каждый со своими особыми словечками и интонациями: были здесь и исфаганцы, и азербайджанцы, и бушерцы, и ахвазцы, и йездцы… Фаттах ответил на приветствие Мирзы и распорядился:
        - Посылай повозку с кирпичной крошкой засыпать яму на дороге, шофер объяснит где… Сегодня надо отправить одного строителя с подсобником в город, там сложный вопрос… Вообще сегодня приготовься: работы много будет.
        Мирза кивнул и трусцой побежал к саманному общежитию для рабочих, находившемуся рядом с конюшней. Тут было нечто вроде небольшого караван-сарая, впрочем, с просторным двором-загоном. Стойла для трех-четырех коней, мулов и ослов. Еще загон, в основном для овец; он сейчас пустовал, только одна корова время от времени мычала в нем: она поставляла молоко в семейство Фаттахов. Тут же рабочие построили клетушки для кур, которых они держали для себя. Рабочие жили в комнатках саманного общежития. Мешхеди Рахман и еще пара человек с семьями и с детьми занимали помещения побольше, остальные были сезонники и размещались в общих комнатах. Особняком стояло здание белизны куриного пера, построенное тоже из их кирпича, - контора фабрики «Райская». Мирза, Хадж-Фаттах вели там дела и с покупателями. Был еще буфетчик при конторе, он же смотритель общежития - тот самый Мешхеди Рахман.
        …Али нервничал. В конюшню, в стойла идти не хотелось - слушать мычание коровы, ржание жеребца, рев ослов и кудахтанье кур. И он вышел из караван-сарая. В это же самое время и Мешхеди Рахман, не выдержав тяжелого настроения Хадж-Фаттаха, вышел из конторы.
        - Ага, юный хозяин… Ты куда идешь?
        Поздоровавшись, Али ответил:
        - Хочу посмотреть, чем мне можно заняться на дедовой фабрике …
        - Тебе?! Тебе всем чем угодно можно заняться. Все тут - все двести работников - на тебя работают. Так, как если бы ты сам работу двухсот выполнял. Понимаешь?
        - Нет, не понимаю!
        - Значит, и у тебя сегодня, как и у деда, плохое настроение. Он какой-то как накрученный, непонятно почему. А у тебя сегодня что, в школе уроков нет?
        - Есть уроки! Но дед не пустил в школу.
        Мешхеди Рахман покачал головой. Посмотрел в небо и, не опуская глаз, словно с кем-то в небе разговаривал, ответил так:
        - Объяснений не дал. Почему? Оба напряженные какие-то, на взводе, аж голова кружится. Мальчика привез - зачем, спрашивается?
        Потом он опустил голову и взял Али за руку. Мозолистая ладонь старика словно шершавой пемзой царапнула нежную руку Али.
        - …Куда ты меня ведешь, Мешхеди Рахман?
        - А ты разве не сказал, что тебе скучно? Вот и дед твой капризничает, поэтому я и ушел оттуда. Проведу тебя по всей фабрике, чтобы ты узнал, как она работает… Эх, где ты, моя молодость! Когда-то я вот так же отца твоего взял за руку и все ему тут показал, везде провел. Я тогда ловкий еще был да быстрый… Скоро, инша Аллах, будем встречать его из поездки…
        Али был не против. Держась за шершавую руку Мешхеди Рахмана, он миновал саманное общежитие. Осенний прохладный ветер вздымал целые тучи пыли. Пройдя вдоль арыка, они приблизились к колодцу. Здесь два рабочих-курда крутили колодезный ворот с двумя кожаными ведрами. Когда одно из этих ведер поднималось, полное воды, второе, привязанное к той же веревке, опускалось и черпало воду. Мешхеди Рахман поприветствовал работников, а Али бросилась в глаза растрескавшаяся кожа их рук. Он подумал, смог ли бы он работать наравне с ними, и, взяв ведро у одного из работников, Масуда, сам опустил его в колодец. Наполнил ведро, но поднять его с помощью ворота силенок не хватило.
        - Ага! Тяжело, молодой хозяин? Так скажи его милости, чтоб зарплату прибавил нам.
        Второй рабочий, Махмуд, быстро взглянул на первого и сказал:
        - Довольствуйся малым!
        Мешхеди Рахман кивнул:
        - Правильно, Махмуд: непритязательность.
        У Али голова немного кружилась. Он не понимал, почему они так немногословны. А Мешхеди Рахман снова поднял глаза к небу, и стал смотреть куда-то вверх, шевелил губами, не произнося ни слова. А потом, указав на Махмуда, сказал:
        - Очень немногословные! Экономные!
        Затем Рахман взял Али за руку и повел туда, где рыли тоннели для добычи глины. Это был серповидный котлован, в котором шесть рабочих-исфаганцев тесаками и заступами пробивали подземные штольни. Фабрика Хадж-Фаттаха стояла на пригодной для кирпичного сырья земле, хотя на поверхность глина не выходила. Зато и уровень воды здесь был низок - на десять метров в глубину, а остальное пространство составляла кирпичная глина. Пробиваемый коридор был три-четыре метра в ширину и метров на семь-восемь уходил вглубь земли. Вниз спускались мулы, и торбы на их боках нагружались глиной. В потемках штольни Али чувствовал себя неуверенно, к тому же пыльный воздух был удушающим. Здесь он никогда бы не смог работать, как эти исфаганцы. Али расчихался, но рабочие напряженно трудились, не обращая на него внимания, только один из них, старше других по виду, сидел на кирпичах. Мешхеди Рахман обратился к этому старику с длинными, с проседью, волосами, а Али подумал, что он по крайней мере мог бы здесь сидеть так же, как этот работник. А потом спросил у Мешхеди Рахмана, в чем задача этого старика и почему он не работает
наравне с другими.
        - Зовут его Абдель-Фазул-надсмоторщик, - ответил Рахман. - Очень знающий человек! У него ухо острое. И поэтому он больше любого из этих работников получает…
        - За то, что сидит развалясь?!
        - Нет! За свои чуткие уши. Работа Абдель-Фазула в том, чтобы с утра до вечера сидеть до тех пор… пока не услышит первое шуршание. Это значит, что сейчас штольня обвалится на головы рабочих. Он оповещает этих шестерых, и они выскакивают наружу… А потом начинают новую штольню.
        Али внимательно вгляделся в Абдель-Фазула, который вовсю дымил курительной трубочкой. Не столько волосы с проседью, сколько войлочная шляпа скрывала его уши, и Али подумал, что хорошо бы, если бы он эту шляпу снял. И тот словно прочел его мысли и снял шляпу, но уши его вовсе не были большими, может быть, даже меньше обычных. И Абдель-Фазул, с довольным видом выпустив струйкой дым, сказал Али:
        - Слушают не только ушами. Слушает все: глаза, уши, голова, рот, руки и ноги…
        Мешхеди Рахман быстро-быстро кивал, повторяя:
        - Вот, правильно! Правильно.
        Али был сбит с толку. Ему не хотелось оставаться здесь дольше и говорить с Абдель-Фазулом, но тот продолжал рассказывать:
        - Глаза, руки, лопата, заступ, голова, знания… Всем, всем этим надо слушать. Прислушиваться надобно. Всякая вещь говорит что-то, но не всякую ухом расслышишь. Например, сегодня хозяин хотел сказать своим молчанием: «оставьте меня в покое», или ты хочешь сказать сейчас «пойдем отсюда» - той рукой, которой ты схватил руку Мешхеди Рахмана…
        Али еще больше запутался и сказал сам себе: «Если бы я был взрослым и имел сильные мышцы, я мог бы наравне с Масудом и Махмудом крутить колодезный ворот или нагружать носилки и мулов, чтобы вытаскивать отсюда глину, но вот сидеть на месте этого Абдель-Фазула я точно не смог бы!» И он, таща за руку Мешхеди Рахмана, вышел из галереи наружу. И зажмурил глаза от дневного света, не сразу привык к нему. Вон колодец, вон арык, вон двое рабочих-курдов трудятся без остановки, как маятник или как механизм часов. Вон, вдалеке, здание конторы и караван-сарай. Мешхеди Рахман молвил, похлопав Али по плечу:
        - Вот, правильно! Насмотрелся, молодой хозяин? Везде тут уши Абдель-Фазула. Из тьмы мы вышли на свет. И теперь ты открыл глаза и видишь, что происходит на фабрике «Райская». Но ты еще всего не видел, пойдем-ка посмотрим, как кирпичи формуют.
        И вот они пошли следом за одним из мулов, которого внизу, в штольне, нагрузили глиной для кирпичей. Мулы сами знали дорогу и, без погонщика выйдя из штольни, плелись затем вдоль арыка к формовщикам. Сегодня работало всего три-четыре бригады, ведь начиналась осень, солнце слабело, и вообще близилось время, когда сушку кирпичей на воздухе прекратят. Сухую кирпичную глину с мулов сваливали возле арыка, в середине кучи делали углубление и заливали в него воду. Сначала дробили комья и размешивали лопатами, потом парнишки возраста Али забирались в эту мокрую глину и начинали месить ее ногами. Работали они по многу часов, пока глина хорошенько не размягчится, потом другие рабочие доставляли готовый раствор на формовку - носилками или тачками. Их так и называли - тачечники. Формовщики набивали этой массой двусторонние формы, срезая сверху лишнее проволокой, и выставляли кирпич для сушки на солнце. Затем высохшие заготовки штабелями укладывали на складе для обжига в зимнее, бессолнечное время. Этим делом занимались так называемые обжигальщики или горновые. Печь работала, не затухая, по нескольку дней, и
задачей тех, кто трудился возле нее, было, помимо прочего, переворачивать обжигаемые кирпичи. После обжига кирпич еще остывал тридцать-сорок дней. Обо всем этом и поведал Али Мешхеди Рахман… Сильно пыхтя своей трубкой, он говорил, поглядывая на Али и поглаживая свою бороду:
        - Вот так же точно и твоему отцу я показывал фабрику. Все ходы и закоулки работы нашей… Да хранит его Аллах… Когда же он вернется? К началу осени обычно уж возвращается… В те годы ему было столько, сколько тебе сейчас, юный хозяин… А те курды, которые колодезь крутят, они тогда глину ногами месили. Вон как те парнишки…
        Али присмотрелся к двум мальчишкам, своим ровесникам. Широкие штаны их были закатаны, открывая ноги, они прыгали в такт и весело распевали:
        - Глинатур, глинатур. Глинатур, глинатур.
        Али не понимал этих слов, но подходить ближе не хотелось, наоборот, он подальше отступил, чтобы глиняные брызги одежду не запачкали. А мальчишки друг другу на него указывали и о чем-то негромко перемолвились, раза три-четыре даже засмеялись. О чем они говорили, непонятно было, но ничего обидного Али не почувствовал. Он даже сам рассмеялся. И парнишки от смеха Али еще сильнее засмеялись, и вот уже довольно много народу собралось вокруг глиняной кучи, и все стояли и посмеивались. Смех Мешхеди Рахмана напоминал кальянное бульканье. Не прекращая смеяться, он указал на одного дюжего работника:
        - Вот, правильно, Немат! Ни жара тебя, ни холод не берут? Подойди-ка сюда, богатырь! Возьми лопату, да для молодого хозяина…
        Потом, повернувшись к Али, рассказал:
        - Это Немат, наездник быков. Однажды в Верамине бык взбесился. А Немат сидит в кофейне и видит, что народ удирает сломя голову. Бык одичавший, взбесившийся, рогами и копытами все крушит. Но посмотрите-ка на Немата, он спокойно допивает чай, встает, разбегается и запрыгивает быку на спину. Берет его за рога двумя руками и своей тяжестью так его давит, что бык как ни рыпался, а в конце концов упал на землю. Вот с тех пор и называют его - Немат, наездник быков. Очень экономно!
        Али завороженно смотрел на этого человека. Шея его была как бревно, высокий корпус казался квадратным, усики - короткие, а вот глаза совсем не соответствовали лицу. Это были глаза четырнадцатилетнего невинного и слабенького мальчика, будто случайно вставленные в грубое небритое лицо. Немат подошел к Али и сказал хриплым голосом:
        - Ваш покорный слуга, хозяин! Не хотите ли этой лопатой попробовать грузить глину на носилки?
        Али со страхом взял из его рук совковую лопату, изо всех сил сжал черенок. Сунул лопату в густой и липкий глиняный раствор. Тяжело, не поднять. Вытащил лопату и захватил поменьше раствора. Мальчишки негромко засмеялись. Али и самого разобрал смех. «Непонятно, зачем этого хочет Немат. Может, чтобы унизить меня? Но тут смысла нет. Ясно, что он меня сильнее». В конце концов Али, стараясь не опрокинуть лопату и не вывалить из нее глину, бросил немного в носилки. Немат воскликнул:
        - Отлично, хозяин! Дай мне теперь и смотри хорошенько. Ты двумя руками, а я вот одной!
        И Немат схватил самый конец черенка четырьмя пальцами правой руки. Не используя вторую руку даже в качестве противовеса, всадил лопату в глину, наполнив ее до предела, - все это одной рукой. Рука дрожала от тяжести. Потом он чуточку приподнял лопату на воздух и так держал ее, все одной рукой. И Али видел, как на его напряженной руке вены вздулись, словно ветви дерева, - Али подумал, что такая вена толще бедра Карима. Правая рука Немата составляла одну линию с черенком лопаты, и все стояли в изумлении от этой силы. Наконец Мешхеди Рахман заговорил:
        - Вот молодец, Немат! Смотри же, юный хозяин! Разве не заслужила эта рука молитву?
        Прежде чем Али ответил что-то, все ребята - месильщики глины и остальные рабочие - громко произнесли молитву, салят. Немат одной рукой с силой вывалил содержимое лопаты в носилки. Али стоял в изумлении, а Мешхеди Рахман снова поднял голову к небу:
        - Ну, понял ты теперь, юный хозяин, что происходит на фабрике «Райская»?
        Али кивнул. Вроде бы он понял. Ни с кем он не заговаривал, и все спокойно начали расходиться по рабочим местам. Али подошел к кирпичам, сохнувшим на солнце и уложенным по два вместе. Сколько хватало глаз, кирпичами была уставлена вся ровная поверхность земли. Чем дальше, тем сильнее кирпичи сливались с землей, бесцветные, светлые. А те, которые только что вынули из формы, имели густой кофейный цвет. Как тот шоколад, который папа обещал опять привезти из Баку. Нани говорила об этом шоколаде: «Вай, у неверных даже грязь сладкая!»
        Недавно вынутые из форм кирпичи были темно-кофейного цвета, потому что солнце еще не высушило их. А вдали рабочие перетаскивали в склад вчерашние, уже подсохшие кирпичи и укладывали их штабелями. Али смотрел по сторонам: все кругом работало, как часы. Крутился ворот колодца, и вода выливалась в арык. Сухая глина вывозилась на мулах из штолен и сваливалась в кучи. В кучах ее месили, потом набивали в формы. Формы опрокидывали на землю, и кирпичам давали подсохнуть. Потом они складировались, а кирпичи из ранних партий со склада попадали в печи. Печи топили соломой и хворостом. А сверху на это топливо еще сыпали уголь. Заготовки обжигались и становились настоящими кирпичами - красными, бурыми, белыми, как куриное перо… Али взрослел.
        Он пока не понимал, что же ему делать на дедовой кирпичной фабрике «Райская». Поднял щепочку с земли и на одном из еще невысохших кирпичей написал «Али». Посмотрел на соседний кирпич. Оба они были приготовлены в одной форме - формы здесь были двойные. И вот они лежат рядом под солнцем, на этом прохладном, приятном осеннем воздухе. Бок о бок один с другим. Словно обнимаются. На первом написано «Али», а на втором?.. Он не пах глиной. Не пах сыростью. Он пах жасмином. И сердце Али затрепетало. Он решил написать на нем «Махтаб», но увидел тень Мешхеди Рахмана, набивающего трубку, и сказал про себя: «Напишу только первую букву, чтобы он не понял». И он написал «М»… Но одна «М» ничем не пахла. Тогда он написал рядом первую букву своего имени, получилось «МА».
        Али посмотрел вокруг. Все было заставлено парами кирпичей - друг рядом с другом они сохли на солнце. Везде порядок, и везде парочки, и словно каждая пара не имеет никакого отношения ко всем остальным. Но на самом деле ни одна из пар не была одинока. Вот Али видит свою пару - кирпич Али и кирпич Махтаб. А и М! Вон подальше пара, на которой написано: Искандер и Нани! Вон дед и бабушка, да помилует ее Аллах, Али никогда не видел ее. Вон отец и мать. А где, интересно, кирпич Марьям? Вот он, но Али не мог прочесть имени того, кто был рядом с ней. Разве может ребенок начальной школы прочитать алжирское имя?! (Впрочем, это уже относится к главам из серии «Она»…)
        Мешхеди Рахман вывел Али из раздумий. В правой руке он держал трубку возле губ, а левой похлопывал Али по плечу:
        - Вот, правильно, юный хозяин! На этом кирпиче ты написал… Я ведь грамотный… ты написал «Али», но рядом я не могу разобрать, что за слово… Вот этот кирпич «Али» куда теперь пойдет? А?
        Али наклонил голову к плечу:
        - Не знаю.
        - Вот, правильно! Этот кирпич Али останется здесь, пока не высохнет на солнце. Один день, может, два дня. Осень пришла - сушка кончается. Потом его сложат в штабель на складе. Вон, видишь склад? Эти линии - ряды кирпичей. Когда зажгут печь, кирпичи будут партиями в горн подавать…
        - А горн что такое?
        - Вот, правильно! Печь обжиговая - это и есть горн… Понимаешь? Чем кирпич ниже в штабеле, тем лучше качеством. Понимаешь? Самые нижние становятся белыми, как куриное перо, посередке - пегие, а сверху - пего-красные, их запросто расколоть можно, качество у них низкое. Горн топят дровами, соломой, хворостом. А сверху меж кирпичами сыплют уголь. В зависимости от того, большая это печь или малая, горн горит сутки или двое - все время топлива добавляют. Некоторые кирпичи только с одной стороны получают жар и белеют - это половинные, но обычно наши обжигальщики ладно работают, переворачивают их, чтобы с обеих сторон обожгло. Потом оставляют остывать - да не на один или два дня. В зависимости от температуры воздуха и от того, в большом горне или малом пеклись, на тридцать или сорок дней оставляют. Потом разным покупателям разные - с самого верхнего штабеля до низа. Они еще и через тридцать - сорок дней тепленькие. Важно еще, чтобы аккуратно уложены были и друг с другом не спеклись в печи, тут есть человек, смотрящий за этим, из обжигальщиков. Очень знающий! Зовут его Хасан Джаханнами, он сам
азербайджанец, из Эрдебиля. Наполовину азербайджанец, наполовину русский. Все время он, помилуй Аллах, в тюбетейке ходит: лето, зима - разницы нет для него. Он и в адском пламени мог бы работать, так говорят у нас. Голой рукой раскаленные кирпичи берет. Вот и твой кирпич «Али» он возьмет…
        - Когда?
        - Вот, правильно, юный хозяин! Я же говорю тебе: день или два он тут будет сохнуть. Некоторое время пролежит на складе. Сколько? Месяц, может, и два… Аллах всеведущ! В любом случае в конце концов положат в горн и горн запалят. Останется в горне на сутки или на двое, если это большая печь, потом сорок дней будет остывать, значит, всего получается…
        - Один-два месяца!
        - Вот, молодец! Один-два месяца, а то и больше. Потом тот же самый Хасан Джаханнами достанет его, опять сложит в штабель. В зависимости от места его в печи получится кирпич красным, или пегим, или белым. В зависимости от того, как переворачивать будут, половинным или простым. Формой кирпичи бывают обычные, большие квадратные, «военные», «китайские», «полумесяцы» и другие… В зависимости от покупателя…
        Но голос Мирзы прервал рассуждения Рахмана:
        - Хватит, Мешхеди. В зависимости, в зависимости! Хватит, друг мой! У хозяина сотня дел для тебя, а ты тут лясы точишь!..

* * *
        Мешхеди Рахман остановился на полуслове и пошел в сторону новопостроенного здания конторы. По пути вытряхивал трубку. Мирза забежал вперед и раньше него вошел к Фаттаху. Тот строго взглянул на Рахмана и спросил:
        - Ты куда пропал? С полицией тебя искать? Отправь ребят с повозкой отвезти пятьсот половинных пегих кирпичей господину Таки. Не забудь двадцать добавить сверху.
        - Двадцать? Зачем же?
        - На замену треснутых, дефектных, или при погрузке расколете - в долгу чтобы не быть.
        - Это я все знаю, хозяин, но обычно мы десять на пятьсот набавляли…
        Взглянув на Мешхеди Рахмана, дед провел рукой по лицу и ответил:
        - Правильно. Но с сегодняшнего дня будем на каждые пятьсот набавлять по двадцать. За мой счет ведь, так? В долгу не будем, а они у на в долгу - не страшно… Действуй быстро! И готовься с тем же транспортом сам ехать в город.
        - В город?
        - Да, на улицу Кавам эс-Салтане, возьмешь одного каменщика и одного подсобника, адрес дом Каджаров. Размыло углубление в полу под краном, возле резервуара. Отремонтируете…
        - Простите за дерзость, хозяин, но к нам это какое отношение?..
        - Мирза объяснит тебе. - Потом Фаттах словно вспомнил о чем-то: - А Али где?
        - Сидел у кирпичей, хозяин, я его по всей фабрике провел, все показал ему, вспомнилось даже детство отца его… Молодость была… Когда возвращается его отец?
        Фаттах ничего не ответил. Вздохнул - душно в комнате было. Встал, чтобы выйти на улицу, и Мирза, который сидел рядом с ним за столом, также встал, из уважения. Мирза оформлял выдаваемый груз, выписывал накладную. Мешхеди Рахман убрал трубку в кисет с табаком и повесил его на брючный ремень. Он ждал, пока Мирза закончит писать, чтобы расспросить о работе в городе.

* * *
        Фаттах вышел из конторы и огляделся. На фабрике все было как обычно и никто еще ни о чем не знал. Но Фаттах понимал, что через несколько часов, когда вернется повозка из города, все узнают эту новость. Мешхеди Рахман услышит ее уже на улице Кавама и быстро вернется. Соберет рабочих и сообщит всем. Потом нежелание рабочих поверить в услышанное, их протесты даже, затем удивленные взгляды постепенно сменятся осмыслением новости. и выражением сочувствия, и горестными объятиями некоторых, особенно из числа старых работников, например Абдель-Фазула и того же Мешхеди Рахмана.
        Он посмотрел вдаль, туда, где на мулах везли груз хвороста и соломы для топки печи. Двое-трое рабочих стояли без дела возле одной из труб. Ворот колодца работал как часы. Мулы выходили из штольни с грузом глины - это означало, что исфаганцы делают свое дело. Месильщики глины и формовщики торопились до полудня переработать все глиняные кучи и, отформовав материал, выставить заготовки на просушку. Али сидел на кирпичах и палочкой чертил на земле. А вот он нагнулся и понюхал тот кирпич, что лежал рядом с его кирпичом «Али». Ему до удивления нравился этот запах жасмина…
        - Вот не слыхал я, чтобы и мальчишки имели прихоти, как беременные женщины! - сказал Фаттах, подходя к внуку. - Это о беременных говорят, что они очень любят запах сырой глины…
        Али вздрогнул и, встав с места, поздоровался с дедом. Потом он обеими руками поднял кирпич с земли и протянул его деду.
        - А он не глиной пахнет, дед, сам понюхай, больше на запах жасмина похоже, ведь правда?
        Дед взял у него кирпич, понюхал и удивился:
        - Нельзя сказать, что ты неправ! Мало ли какой тут влюбленный был похоронен… Ты не устал еще?
        - Нет, дед! Мешхеди Рахман всё мне на фабрике показал. И в штольню ходили, и к колодцу, и к месильщикам, и к горнам…
        - И он все смотрел в небо и с кем-то там говорил?
        - Точно. И все время показывал мне знающих свою профессию людей, как в театре!
        - Профессионально это! - дедушка изобразил манеру речи Рахмана. - Вот, правильно! Очень профессионально! Молодец. А Немата видел - наездника быков?
        - Да, дед! Видел. Я хотел понять, какая у меня задача на этой фабрике, и понял.
        - Понял? Вот молодец. Так скажи, что за задача.
        - Я Али Фаттах, и на фабрике «Райская» я - внук Хадж-Фаттаха!
        Деду стало смешно, но он не рассмеялся. Вместо этого легонько ткнул Али кулаком в живот.
        - О Аллах, ты внук Хадж-Фаттаха! Мой внук, а следовательно, ты тут всем как будто заведуешь. Но не думай, что ты действительно заведуешь, этого не делает и ни один из тех профессионалов, кого ты видел…
        - Это я понимаю, дед. Это ты здесь как нитка на четках, все скрепляешь…
        - Э, нет! Нитка на четках - это не я. Нитка на четках это милость Аллаха, которая каждый день по-новому проявляется. В один день она в ушах Абдель-Фазула, который кричит рабочим, чтобы выходили из штольни, на другой день она в руках Хасана, которого сам ад не опалит - такие кирпичи раскаленные он ворочает. Каждый день как-то по-особенному милость Аллаха проявляется, сегодня вот в той экономности, о которой говорил Махмуд.
        - Тот, кто ворот колодца крутит?
        - Он самый. Если нет в сообществе хорошего, очень хорошего человека, это сообщество на счет «три» развалится. Волки все разорвут и растащат… Значит, нитка четок - тот самый хороший человек, та самая хорошая работа… Понимаешь?
        Али кивнул. Он понял деда, и было радостно от этого. Взял его за руку.
        - А ты, дед, из всех самый знаменитый! - Потом Али подумал немного и спросил: - Только как ты узнал про «экономного» Махмуда, я не пойму!
        Дед рассмеялся так, словно забыл о смерти своего сына и словно наивысшим удовольствием в мире был для него разговор с внуком.
        - Не у одного Абдель-Фазула уши чуткие! - Потом, немного помолчав, он сменил тему: - А теперь, думаю, пришло тебе время на скакуне поездить. Скажу сейчас, чтобы его оседлали и вывели для тебя. Ты рад?
        Али чуть не подпрыгнул от радости:
        - Еще бы не рад! Да не оскудеет рука твоя, дед!
        - Конечно, рад… Бедного парня запугали, водохранилище ему развалили, а на следующий день вместо розги - поощение, катание на скакуне! Как тут не быть довольным?!
        Али от всего сердца рассмеялся и воскликнул:
        - Извини меня, дед! Хоть это и не моя вина, но я не говорю, что это не моя вина. Дружба - она не только задорожных от других не отличает, но и виновных от невиновных!
        Дед нагнулся и поцеловал Али. Разгладил пальцем его сросшиеся брови и сказал:
        - Благородство семейства Фаттахов - в любви!
        И Али побежал к Немату - наезднику быков, чтобы вместе с ним пойти в хлев. А Хадж-Фаттах смотрел вслед ему, заведующему всеми делами на фабрике, мальчику-сироте, безотцовщине. Меж радостью и горем один шаг. И Фаттах очень быстро охладел ко всему. И очень захотелось ему разрушить всю эту фабрику. Свалить трубы на землю, разломать горны, засыпать штольни. Может, так ему отсюда хотелось мстить за смерть сына. Ярость переполняла его. Он нагнулся, поднял кирпич, и только собрался с силой разбить его о землю, но прочел на нем надпись «Али».
        - О, Али-заступник!
        И Фаттах поцеловал кирпич и аккуратно положил его на землю. Но не рядом с соседним кирпичом, а чуть подальше (смотри главу «11. Я»).

* * *
        Еще не было двенадцати - времени обеденного перерыва, и работа продолжалась. Немат вывел из конюшни жеребца, чистенького и оседланного, позвякивающего уздечкой и стременами. Шея скакуна была напряжена, каждый ее позвонок. Он был весь белый, с длинной гривой и крепкими узлами мышц. Большие кофейного цвета глаза, от роду пять лет, породистый и смышленый конь. Черные копыта и точеные бабки. Хоть он и небыстро шел, но с каждым шагом встряхивал головой, наклоняя шею вправо, так что грива развевалась. Немат все еще держал в руках железную расческу и, держа коня на поводу, продолжал чесать его. Али подумал, что, наверное, конь из-за этой расчески и трясет шеей. Немат отдал поводья в руки Али.
        - Ну и денек сегодня, молодой хозяин! С тех пор как отец твой уехал в Баку, на этом коне никто не ездил. Дед твой не разрешает, да и сам хозяин ни единой душе не позволяет ездить, иначе я бы и сам прокатился… Но уж очень хозяин дрожит над ним… Садись, дорогой мой!
        Али неумело всунул ногу в стремя и вдруг обнаружил, что это не та нога, то есть он хотел сесть задом наперед. Немат, рассмеявшись, помог ему вынуть ногу из стремени.
        - Вроде ты к этому не очень готов, да? А папа твой наездник знатный! Когда он вернется-то?
        Али не знал когда, но высоко поднял голову. Немат подхватил его под мышки и вскинул на седло. Ноги нащупали стремена, и Немат вручил Али металлическую цепочку:
        - Твой отец этой цепью стегает его. Она лучше кожаной плети. Возьми, горячи его, одной рукой держи повод, а другой вот, за луку седла схватись. И вперед!
        Али взял цепочку и двумя пятками мягко ударил коня в бока. Крикнул: «Эй!» Потом крикнул громче, дернул за вожжи, однако конь стоял как вкопанный. Немат взял узду из рук Али и хлопнул коня по шее:
        - Ведь понимает, что седок неопытный!
        Конь медленно пошел вперед. Мягко и спокойно. Топ - топ - топ - топ-топ. Когда немного отдалился от Немата, тот поднял с земли камень и кинул его в коня, однако конь не сильно прибавил шагу. Али поглаживал его гриву.
        Меж тем наступил полдень. Послышался азан[45 - Азан - у мусульман призыв к обязательной молитве.] к полуденному намазу, и рабочие потянулись к караван-сараю. Увидели Немата, который криком пытался заставить коня перейти на галоп. Несколько мальчишек из числа месильщиков глины побежали за конем, пытаясь заставить его ускориться, а Абдель-Фазул сказал одному из рабочих, вместе с которым шел из штольни:
        - Знаешь, почему быстрее не идет? Потому что наездник не хлещет. А надо, как сядешь в седло, чтобы конь сразу звук плетки услышал…
        Махмуд-курд, колодезный рабочий, тщательно отряхивая свои мозолистые руки, высказался так же:
        - Не бьет коня! Добрый…
        - Добрый… - кивнул Абдель-Фазул. - Правильно ты говоришь.
        Немат покачал головой:
        - Ха! Добрый! Добрый хозяин до тех пор, пока…
        В конце концов мальчишкам удалось пустить коня в галоп, но вскоре он снова перешел на медленную рысь. Али увидел вдалеке, как с горна спускаются на землю несколько человек, держа в руках тарелки для обеда. Он пытался разглядеть между ними Хасана Джаханнами, но не мог понять, который из них он. И не поехал туда, а, потянув за узду, повернул коня в сторону остальных рабочих. Трубы и печи теперь остались у него за спиной. А впереди, возле кирпичного здания конторы, он видел рабочих, вместо того чтобы идти в караван-сарай обедать, они стояли и смотрели на него. Али начал понукать коня, и тот немного ускорил бег. На галоп конь так и не перешел, но все равно было страшновато ехать. Али задумался. Слушая ритмичный топот коня, он думал в такт его бегу: «Топ-цок-топ / топ-цок-топ / неужели / неужели / это случилось / почему же/ дед сегодня/ меня привез… Топ-цок-топ / топ-цок-топ / что с ним вообще / что с ним случилось / какой-то сегодня… Топ-цок-топ / топ-цок-топ / думает о другом / думает о чем-то / может быть / может быть / это в конторе / в конторе / топ-цок-топ / топ-цок-топ / Зачем меня / привез
сегодня?/ Неужели / неужели / это случилось / почему же/ дед сегодня / грустный такой… (Конь в этот миг перепрыгнул через ручеек) Топ-цок-топ / топ-цок-топ / мой отец / этого коня / давал кому-то/ или нет? / Топ-цок-топ / топ-цок-топ / почему же/ дед мне дал? / Топ-цок-топ / топ-цок-топ / неужели / неужели / мой отец / это случилось…»
        Дед, который наблюдал за Али из окна конторы, не выдержал и вышел на крыльцо:
        - Али! Поворачивай сюда!
        Али подъехал к конторе. Среди рабочих слышался ропот.
        - Хозяин! Вот, говорят, так не ездят верхом. Это совсем не то, что ваш сын…
        - На коне не ездят, как на муле, рысцой.
        - Этого коня хлестнуть, он как ветер полетит - не догонишь…
        Голос Махмуда покрыл все остальные:
        - Добрый!
        Дед вырвал узду из рук Али, погладил гриву коня и сказал Али:
        - Этого коня подхлестывать нужно. Ему галоп требуется…
        Но деда отвлек звук подъезжающей телеги. Мешхеди Рахман, не доехав до города, встретил Искандера и, услышав от него новости, повернул обратно. И сейчас Фаттах видел, как уже у ворот Мешхеди Рахман быстро-быстро говорит что-то Мирзе. Фаттах хотел подбежать и остановить Мешхеди Рахмана, но было уже поздно. Хотел, чтобы Али ускакал прочь, но Али, спрыгнув с коня, уже шел в сторону повозки. В его движениях смешалось детское любопытство и неуверенность. И Фаттах не выдержал. Сам не ведая, что творит, он схватил узду и вспрыгнул в седло. Не по возрасту ему были столь резкие движения. Тем не менее он, вдев ноги в стремена, так ударил пятками в бока коню, что тому показалось, будто хозяин вернулся из Баку и надел свои сапоги со шпорами. Гикнув, Фаттах отпустил вожжи, а цепочкой изо всех сил хлестнул коня, так что Абдель-Фазул, несмотря на громкие голоса, отчетливо услышал этот свист цепи. И не мог решить, слушать ли ему стоны и причитания Мешхеди Рахмана и Искандера или следить за скачкой Фаттаха.
        Али был в растерянности, но, когда услышал первую же фразу Мешхеди Рахмана, недоумение его исчезло.
        - Сын хозяина помер…
        Али словно уже знал это. Он словно сам пришел к такой догадке. Соскочив с повозки, Мешхеди Рахман обнял Али, а рабочие сначала потихоньку, а потом уже без стеснения начали рыдать, и их слезы, как дождинки, падали на покрытую глинистой пылью землю. Веселые мадьчишки - месильщики глины смотрели друг на друга ошеломленно. Мирза и Искандер разговаривали, стоя у ворот. Все говорили о хозяине, какой он сдержанный. Немат сказал:
        - Если бы не крикнул сейчас, а так - ни слезинки же нет… Да онемеет мой язык… Умер!
        - А что случилось-то?
        - Случилось, брат…
        У Искандера слезы текли по щекам. В качестве распорядителя траура он отдал приказ:
        - Я Мирзе уже сказал: завтра фабрика не работает. Всем вам нужно прийти в город, в дом хозяина, помогать будете. На траурные даты мохаррама приходите выражать соболезнования бригадами…
        Исфаганцы, работающие в штольне, напомнили ему:
        - Завтра мы должны закончить забой.
        - Хорошо. Абдель и исфаганцы остаются завтра, но только до обеда. После полудня в город приходите…
        Мешхеди Рахман все держал голову Али в объятиях, и все рыдал, и так говорил Али:
        - Юный хозяин, знай одно! Твой дед, он самый мудрый из всех. Тот, кто смерть сына может скрыть от внука…
        Али пытался разглядеть, где дед, и многие смотрели в сторону степи, а дед скакал там, где уже не было фабрик с их трубами. Несся быстро, как смерч, и в туче пыли конь казался светлой молнией. Абдель-Фазул воскликнул:
        - Слышите свист цепи?
        Фаттах летел во весь опор. Хлестал коня немилосердно. И так бил его в бока, что щиколотки заболели. Длинная грива билась на ветру, и конь был уже весь мокрый от пота. То же и всадник. Тюбетейку сдуло с головы Фаттаха - он даже не заметил. Скакал и скакал, с такой скоростью, что и думать ни о чем не мог. Ни об Али, который уже все знает, ни о теле сына, которое завтра привезут из Казвина. Льдом обложили… «Приказал доложить вам, что тело покойного сейчас в Казвине, возле казачьих казарм. Факт тот, что никто еще об этом не знает. Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом. Говорит, накладная будет выписана на доставку…»
        Он не хотел возвращаться. Хотел бы скакать до конца степи. Через горы Кяхризак и дальше. До самого моря. До края света.

* * *
        Может, целый час, а может, и два часа все стояли и ждали. Наконец всадник вернулся. Конь плелся еле-еле. Фаттах, словно мертвый, мешком осел в седле. Ноги в стременах, голова упала на шею коню, и обе руки висят по сторонам конской шеи. Еле-еле держится в седле, но конь его не сбросил. А белый цвет конского крупа стал красным - все исхлестано цепью. Когда конь приблизился, все увидели, что из дрожащих ноздрей его течет кровь. И язык вываливается. Изо рта пар шел, хотя погода вовсе еще не была холодной. Словно конь ждал чего-то. Рабочие подбежали к нему, и Немат, схватив хозяина в охапку, снял его с седла. Из глотки старика еле слышно донеслось:
        - Оставьте меня… Сам дойду…
        Когда Немат поставил хозяина на землю, напряжение коня достигло крайней точки. Животное заржало. То есть даже не заржало - это скорее походило на вопль человека, чье тело распиливали тупой пилой. И конь, подогнув передние ноги, упал на коленки. Боролся за жизнь, но уже не выдерживал. Трепет прошел по его телу, и он завалился на бок. Дважды дернул головой, елозя по земле. Хотел заржать, но не смог. И больше этот конь не поднялся с земли…
        4. Она
        Всякий раз, как Дарьяни спрашивал со своим азербайджанским акцентом, когда папа твой вернется из России, я отвечал: «когда рак на горе свистнет». И вот время это пришло, но отец не вернулся. И послышался словно действительно свист, словно печальное пение свирели, жалующейся на разлуку. Тоскливая песня о чужбине и расставании… Скорбели и мужчины, и женщины. «О, Али…» Как мы ждали отца! Это ожидание делало нашу жизнь наполненной. Вот он приедет из Баку, и в переулке Сахарной мечети ему устроят пышную встречу - бывало, даже арку триумфальную устанавливали. И все будут говорить: «Ну вот, Али, и вернулся твой отец!» И Дарьяни со своим красным бритым лицом будет обниматься, царапая меня щетиной, и навязывать мне сладости, и говорить, прибавляя свои азербайджанские словечки: «Скажи отцу, помимо властей предержащих, пусть не забудет и соседей. Пусть и нам во имя Аллаха что-то перепадет!» Я был счастлив от мысли, что отец вернется и что его пышно встретят. И нельзя сказать, чтобы этого не произошло: встретили еще пышнее и торжественнее, чем можно было ожидать. И арку триумфальную поставили, только убрали
ее не ветками самшита, а черной тканью из мануфактурной лавки Мохаммада-Хусейна. И нельзя сказать, чтобы никто меня не обнимал, - обнимали, и еще крепче обычного, но только не улыбаясь, а рыдая. И не то чтобы со мной никто не разговаривал - разговаривали, вот только никто не поздравлял, никто не желал новых успехов, значит, это было необязательно. Нани не пришлось зажигать курильницу с рутой для праздничной встречи, и курильница эта валялась сиротливо, как сиротой теперь оказался мальчик по имени Али…
        Мне тяжело вспоминать подробности тех дней. Все смешалось в памяти, помню только, что на обратном пути с фабрики я сидел на переднем сиденье «Доджа», а на заднее сиденье рабочие уложили деда. Водитель ехал молча, как воды в рот набрал. На улицу Хани-абад въехали, когда уже начало темнеть. Везде зажигались огни, и время еще было торговое, но многие лавки оказались закрыты. Может, жестянщики и печники обычно закрывались раньше, но и мясная лавка, и шашлычная были заперты. Словно траурная пелена накрыла всю улицу. Только мануфактурная лавка работала, да и там свет прикрыт был. Позже я понял, что они были заняты раскройкой ткани для траурной арки. И лавка Дарьяни не была закрыта. Как подъехали к переулку Сахарной мечети - так и поразились все, включая водителя. Это напоминало большой благотворительный ужин для всех странствующих. Народу - не протолкнуться. Кто-то размешивал питье в баке, кто-то затягивал черным стены, кто-то толковал с Дарьяни, не пора ли, мол, закрывать торговлю. Подметали переулок и вспрыскивали его водой. Напротив деревянной входной двери дома было установлено черное знамя с
двадцатью лучами «друзей Хусейна». И с самого начала переулка через каждый метр на земле стояли светильники в ажурных сетках. Были зажжены и сорок светильников-фонариков на траурном транспаранте Хусейна: в первом ряду, то есть самом нижнем, - шестнадцать, во втором - двенадцать, в третьем - восемь и в последнем, самом верхнем, - четыре… А что это ты сейчас делаешь? Считаешь общее число, проверяешь, действительно сорок или нет? Ох, удивительное это ремесло - писательство. Я вот думаю, будет там сорок или нет - небо ведь на землю не рухнет!
        …Впрочем, о чем я говорил? О теле отца. Это был тот самый вздох Дарьяни, о котором я писал раньше (смотри главу «2. Она»). Я всем своим детским умом чего-то такого все время ожидал, но разве кто-то ко мне прислушивался? Ведь я и Марьям говорил об этом, и всем в доме говорил…
        В доме царил траур. У матери сели голосовые связки - говорить не могла. Нани от нее не отходила, давала ей настойку семян айвы, миндаля.
        - Госпожа! Вы распорядительница траура. Нельзя без этого на похоронах. Крепитесь! Завтра вам предстоит встречать людей. Аллах свидетель, вредно так плакать и убиваться, не гневите Всевышнего…
        Мать, увидев меня, крепко меня обняла. А сказать ничего не могла, лишь какие-то хрипы слышались из горла. Все обнимала меня, и вдыхала мой запах, и целовала меня. Дед вообще долго с матерью не выдержал, словно стыдился ее состояния. Опустив голову, ушел в комнату Марьям. А та держала в руках кисть и рисовала черным на холсте: черным-черно было полотно. Она не плакала, а словно была в раздражении. Я не мог всего этого выдержать и спрятался в кладовку. Лег на одеяла и быстро заснул. Хотел бы я написать, что во сне видел отца. Ты бы это написал, но я не ты. Я - это он («ее я»). Так зачем же мне врать? Мне вообще ничего не снилось. Я очень устал и быстро заснул, проснулся уже утром. А проснувшись, увидел, что одеяло мокрое от слез. И я вновь отчетливее прежнего понял, что больше не стоит ждать отца…
        Нани принесла мне черный траурный костюм и помогла надеть его. Рубашка застегивалась от плеча на целый ряд пуговиц, и все на мне сидело неловко. Это была одежда для траура Ашуры, и она немного села от стирки. И вот я вышел из кладовки и услышал гул голосов в угловой комнате. Там везде были разложены подушки, и собралась вся родня. Тетки с материнской стороны, их дочери… Отец, да помилует его Аллах, был единственным сыном, поэтому с отцовской стороны дядей и теток у меня не было. Были здесь лица, которые я вообще не узнавал, - это были те, кто приходил к нам раз в год - на праздники, а для ответных визитов меня с собой не брали. Среди родственниц была пара тех, кто недавно перестал носить чадру, но, зная об убеждениях матери, а также деда, к нам они пришли в чадрах. Причем так сильно закутались в свои чадры и платки, словно пришли сватать сказочную принцессу. Трудно представить, что они до вчерашнего дня не носили эти одеяния. Я ожидал по лицам женщин увидеть, насколько нелеп мой траурный наряд, но на меня никто из них даже не взглянул, все были заняты разговорами друг с другом. И я, опустив
голову, вышел из этой комнаты в залу, где тоже стояла болтовня. Тут собрались родственники-мужчины. Самые важные из них сидели, развалясь на подушках и перебирая четки. Искандер держал на коленях пакет с табаком, которым он набивал сигареты для стариков и складывал их в серебряный портсигар.
        Стоял только дедушка - в дверях. Увидев меня, подошел и обнял, сказав:
        - Сегодня ты должен держаться. Все внимание будет на меня и на тебя. С матери твоей и с Марьям спросу нет, но мы с тобой должны держаться…
        Потом он подозвал Искандера. Через несколько минут Искандер вышел к бассейну, где я его ждал. На подносе он принес стакан чая и хлеб с колбасками, поставил поднос на землю у моих ног.
        Карима я увидел издали, он прятался в коридоре возле дверей. Боялся подходить, но в конце концов подошел. Обнял меня своими костлявыми руками, а сказать ничего не мог. Так он выходил из трудных положений. Потом указал на поднос:
        - Али-джан! Ты кушай, а то ослабеешь! У тебя сегодня очень много дел. До самой ночи на ногах будешь…
        Я не помню, позавтракал я тогда или нет, но помню, что часа через два прибежал Мирза и вызвал дедушку из залы. Что-то шептал ему на ухо, а тот, видно было, рассердился:
        - Полиция перепутала! При чем тут участок вообще? Мимо Сахарной мечети должны нести тело…
        И тело отца пронесли мимо Сахарной мечети. В похоронной процессии ехали «Додж» и наша коляска, «Форд» теткиного мужа… Небольшой грузовичок, который привез тело, - ближе к концу процессии. Была еще взятая в аренду черная похоронная карета, говорили, что она дворцовая, на ней якобы хоронили Насреддин-шаха Каджара. Она ехала впереди процессии.
        Дарьяни (может быть, желая увидеть эту карету) закрыл-таки свою лавку и немного прошел вслед за процессией. Полицейский Эззати перекрыл движение на улице Хани-абад, чтобы дать дорогу похоронам. И я могу сказать, что вряд ли видел до той поры такое большое скопление народу. Муса-мясник и другие силачи нашего квартала несли гроб, следом за ними шли Немат и двое курдов с фабрики - они через некоторое время подменили несущих гроб. Из мальчишек рядом со мной были Карим и Моджтаба, остальные держались со своими родителями. Позже я узнал, что мой класс и класс Марьям в этот день отпустили с занятий, чтобы они могли участвовать в похоронах, здесь же были завуч школы и один из учителей. Пришел на похороны и дервиш Мустафа, а впереди всей процессии шел дед. Дервиш в такт шагам тихонько говорил, «О, Али-заступник», а потом громко:
        - Нет Бога, кроме Аллаха!
        Когда проходили мимо булочной Али-Мохаммада, дервиш протолкался вперед и стал что-то говорить деду, и вскоре тот объявил громко, во всеуслышание:
        - Во имя Аллаха, и да упокоит он усопших! Булочная должна быть открыта - хлеб необходим народу. Да не оскудеет рука уважаемого пекаря, и мы, инша Аллах, возместим ему…
        Машины, коляски, экипажи некоторое время стояли напротив переулка Сахарной мечети, на улице Хани-абад, которая вся была запружена народом. Ко мне в это время подходили самые разные люди и целовали меня, некоторые - громко чмокая. Многих я не знал, от них в моей памяти осталась лишь влажность поцелуев на щеках. Видел я и Каджара: он со своим отцом стоял на улице Мохтари. Когда процессия двинулась, они как будто хотели что-то сказать дедушке и зашагали вместе с похоронами, но дед их не заметил, и вскоре они отстали.
        Между тем семеро слепцов добрались к тому времени до конца улицы Хани-абад. От людей они узнали, что хоронят сына Хадж-Фаттаха, и вот все семь встали на ноги, а когда процессия поравнялась с ними, начали выражать деду соболезнования. Каждый из них держал за руку предыдущего, и они вроде бы даже засобирались идти вместе с процессией. Дед хотел им дать подаяние, чтобы они остались на месте: никто ведь до сих пор не видел, чтобы они ходили, как обычные люди. Но самый первый из них в цепочке заявил:
        - Нам каждый шаг в сто раз больше благодати дает. Ты нас как бы вперед ведешь. А цепочка-то наша та же остается…
        Дед велел Мирзе считать, сколько шагов они пройдут, и за каждый шаг каждому их них дать по саннару. А дервиш Мустафа сказал так:
        - Слепые ведь лучше зрячих видят. Почему? Да потому что они не смотрят на чужие дела, а только на свои, а значит, себя самих постигают… О, Али-заступник!
        В конце улицы Хани-абад дед поблагодарил всех пришедших на прощание. Он сказал, что семейный склеп Фаттахов находится на кладбище Баге-Тути, что в Рее, это далеко, поедут на машинах и в экипажах, и он просит тех, кто идет пешком, возвращаться. Однако дервиш Мустафа, и Муса-мясник, и Исмаил-усач, и Немат, и все рабочие фабрики, и Искандер, и многие другие не ушли. Они так же, на руках, донесли гроб до кладбища Баге-Тути. Многие, однако, из уважения к словам деда повернули обратно. Дед дал Мирзе кошелек с деньгами, чтобы тот каждого слепого наделил деньгами за пятьсот тридцать один шаг, как подсчитали… Однако ты за мной не следишь! Чем ты занимаешься сейчас? Что ты считаешь? Или ты хочешь сказать, что не стоило за каждый шаг давать каждому из слепцов, ведь обычно при продвижении на шаг дают только одному? Но к чему все эти счеты и подсчеты? Удивительное ремесло - писательство! Мне иногда кажется, если я дам лишний кусок хлеба этим слепым, кто-то из читателей подумает, мол, у него, у читателя, отобрали…
        …Так о чем я говорил? На кладбище гроб занесли в специальное помещение для обмываний. Дед и многие другие вошли туда, однако Муса-мясник, Мешхеди Рахман и еще несколько родственников окружили меня и не пустили внутрь. А я очень хотел в последний раз взглянуть на тело отца, его смерть была загадочной… Но не пустили. Мешхеди Рахман, думая, что я еще совсем ребенок, пудрил мне мозги:
        - Маленький хозяин! Вон, посмотри, сколько народу собралось проводить твоего отца! Никто таких многолюдных похорон и не помнит. Они надолго останутся у людей в памяти!
        Немат - наездник быков тоже приложил свою тяжелую руку к тому, чтобы утешить меня:
        - С сегодняшнего дня жеребец будет только твой и ничей больше. Я сам буду скрести и чистить его для тебя…
        Мешхеди Рахман одернул его: «Ведь жеребец пал вчера! Забыл, что ли? Что за утешение получилось?!» А Муса встал передо мной на колени и двумя руками взял мое лицо:
        - Успокойся, Али-джан! И я, и все мясники Тегерана, мы - слуги твои. Мы душою с тобой. Твоему отцу мы стольким обязаны, столько он благодеяний совершил, такой щедрый, такой скромный, такой влюбленной души человек, такой…
        Мешхеди Рахман вставил свое слово:
        - Вот молодец! Такой прекрасный был… Мы кольцо вокруг тебя не разомкнем, Али, ты понял?
        Я кивнул, хотя и не совсем его понял… Когда тело закончили обмывать, первым, кто вышел оттуда, был Карим. Подойдя ко мне, он шепнул на ухо:
        - Али-джан! Тело твоего отца все целое. Целое и невредимое.
        Я кивнул. Разве оно должно быть не целым?!
        - Да помилует его Аллах! Как древний герой, такая фигура… А какая грудь волосатая - волосы на ней как лес целый…
        Я выразительно посмотрел на него, и он понял, что зарапортовался. И забормотал:
        - Я что хотел сказать: тело его не совсем целое и невредимое. Не хватает одного пальца…
        - Пальца?!
        - Да, длинного, который рядом с большим, он отрезан.
        - Указательный?
        - Да! На правой руке указательный палец отрезан.
        Моджтаба, который тоже вышел из помещения для обмываний, подтвердил:
        - Не принято говорить о таком, но Карим прав. Али! Отца твоего убило правительство…
        Я даже не знал, что ответить.
        Муса-мясник много позже, по пьяной лавочке, опрокинув чекушку, рассказывал своему молодому другу, а точнее говоря, собутыльнику, то есть Кариму, сидя в саду Гольхак: «Лучше бы я был на его месте… Мать твою!.. Они хотели его замучить до смерти. Рубили его большим мясницким или кухонным ножом, чтобы больнее сделать. Говорят: мы сейчас тебя разрубим по частям, начнем с пальца… Потому что палец, душа моя Карим, это больно, когда отрубают… Я ведь мясник. Рубили большим ножом причем на доске или чурбаке, потому что кость была хорошо обрублена, слава Аллаху, нож острый оказался… Тупым было бы гораздо хуже. Сказали, не отдашь грузовики, замучаем до смерти, под пыткой умрешь. Им нужны были все пятнадцать грузовиков, поэтому, чтобы напугать его, они начали с пальца, но он, спаси его Аллах, не покорился. Потому и убили. Убили мышьяком - яд такой. Сначала делает твой мозг тупым. Тупым-тупым! Карим… Али вино пьет? Нет! Если бы пил - не подумай только, что я тебя хаю, - он пил бы с Мешхеди… Но он вина не принимает, и отец его такой же был… Да помилуй его Аллах. Ты помнишь похороны его, Карим? Ты мальчиком был.
И у него палец был отрезан. Если бы я был на его месте… Мать твою! Они хотели его замучить. И рубили большим мясницким ножом… Я уже тебе это говорил? Когда?! Значит, я по второму кругу пошел! Недавно я такой стал: как выпью, повторяю по несколько раз. От тебя голова у меня кружится…»
        …Такая история. Но однажды в школе мы сидели втроем на последней парте, и Моджтаба сказал мне: «Али! Твоего отца убило правительство. Об этом не распространяются, но ясно, что это дело рук властей. Да помилует их Аллах, но это ясно по отсутствию пальца. Если бы можно было им как-то отомстить…»
        Но Эззати что выкинул! Он приходил на все поминки - приходил первым и уходил последним, словно официальный представитель! Порой он стоял у дверей Сахарной мечети, сняв шапку, и почтительно встречал самых важных гостей, в особенности государственных чиновников, чтобы проводить их внутрь. Например, его высокоблагородие Кавама вошел в мечеть и, не обращая внимания на проповедника на минбаре, призвал всех к вниманию и произнес краткую молитву. Словно он является распорядителем траура. Даже траурную черную повязку надел на рукав! На свое смехотворное синее платье! И на поминках так сказал дедушке: «Некое лицо, пользующееся дурной репутацией, хочет распространить порочащие слухи… Оно утверждает, что в смерти вашего сына виновно правительство. Аллах свидетель, это ложь. Никогда такого не бывало. На самом деле я не должен говорить, но есть секретный рапорт. Видел у господина пристава в участке. Покойный в Баку купил у одного еврея перстень с ценным бриллиантом. Старинный бриллиант, дорогой. За ним и охотились грабители. Схватив покойного, да помилует его Аллах, они обнаружили, что перстень не снять с
пальца. Поэтому недалеко от казарм казачьей дивизии отрезали палец. Аллах свидетель, зачем казакам пятнадцать, ну пусть даже десять грузовиков? И если бы им нужны были грузовики, покойного взяли бы в заложники, потом отпустили…»
        Еще одну историю сочинил Каджар. Это была история того же разряда, что и та, согласно которой я напал на него с целью убийства. Мы с Каримом видели его в Дарбанде, это было еще до конца второй декады шахривара[46 - Шахривар - шестой месяц современного иранского солнечного календаря хиджры, с 23 августа по 22 сентября.] или около того. И вот что он рассказывал: «Слава Аллаху, дела правительства никогда не делаются без учета. Конечно, Пехлеви - это не Каджары, но все-таки это власть. Фаттахи распустили слух, что якобы правительство убило отца Али. А зачем правительству убивать людей? Говорят, ради пятнадцати грузовиков! Во-первых, пятнадцати у него никогда не было, было пять или шесть. Может, еще меньше. Но они же сами продали эти грузовики правительству, причем за хорошую цену! А потом сын Хадж-Фаттаха, отец Али, отрекся от сделки, якобы ему не заплатили, да обманули его… Не пожелал выполнить обязательств, но ведь государство же - это не мы, простые люди. Правительство все фиксирует. Вот они пришли к нему с договором, он был в Казвине в это время. Почему именно там?.. Аллах ведает. В старину
сказали бы: этот человек неблагонадежен. Как бы то ни было, ему предъявили бумагу в Казвине, а почему - это к нашему рассказу не относится. Вот срок выполнения, должны соблюдать. Приложите палец внизу договора. Он думал, что, как во времена своего отца, Хадж-Фаттаха, сможет заниматься черными делами: сахар из Баку, из Кербелы, из… Это слыханное ли дело? Отказался. Аллах свидетель, я ничего не знаю и не подписывал. А как вы знаете, у государства все учитывается. Казакам это не понравилось. Как бы то ни было, они ели хлеб Каджаров, и мы в их хлебницу не заглядываем. Казак говорит, у нас к тебе нет претензий, нам нужен твой палец, чтобы приложить его внизу договора вместо подписи. Ну и отрезали палец… Но вот… но вот убийство его к государству и к этому делу не имеет никакого отношения. Он умер через несколько дней сам, а отчего - неясно: от болезни, удара, сифилиса, черта в стуле…»
        В 1954 году в кафе месье Пернье я пересказал Махтаб эти речи Каджара. Мы сидели с ней вдвоем. Выслушав меня, она вздохнула так тяжело, что старик за соседним столиком, взглянув на нас, улыбнулся. Махтаб сказала:
        - Ты, взрослый и разумный, почему ты такой в твоем возрасте? Да, это случилось, и я считаю, все это очень серьезно, но это дело давнего прошлого. Ты помнишь, сколько лет прошло с тех пор?
        Махтаб не знала, как именно Каджар распространял все эти слухи. Иначе она бы так не выразилась. Слухи так подавались, что безусый Дарьяни после событий шахривара двадцатого года (август сорок первого) говорил одному из клиентов нашей фирмы следующее: «Аллах свидетель, все это меня не касается. Мне что?! Но эта семья - с подмоченной репутацией и очень упрямая. Вчерашний день - вот их цена. Я их хорошо знаю - мы же соседи. И все они - вчерашний день. Хотя они уверены, что у них все еще есть величие и роскошь. Потому-то они и разорились. Мамаша их посылает мне со служанкой послания: господин Дарьяни, почему не отпустили сахар нашему помощнику, отправленному к вам? Не то чтобы я не отпускал, у меня было, но я не отпускал… Все им да им, надо же, чтобы когда-то и нам было. Все месяцы шаабан, должен быть и рамазан![47 - Шаабан - восьмой месяц мусульманского лунного года, рамазан - девятый месяц мусульманского лунного года. Поговорка соответствует русской пословице «Должен быть и на нашей улице праздник».] Они ведь позабыли как будто бы… Их дочка сейчас в Европе, но сколько она меня изводила - слов нет. А
вроде бы соседи, дверь к двери живем, но всюду у них гонор. Впрочем, репутация их подмочена. Отец его продавал грузовики: бир штука (одна штука) - не то что уч штук (три штуки), как у нас говорят. Поштучно торговал, а в итоге Али, своему сыну, денег вообще не оставил, на стакан воды с сиропом разве. Продавал грузовики, но цены скакнули вверх, и он опоздал, остался ни с чем… Говорят, так взбеленился, что отрезал себе палец - вот гонор до чего довел. Но о смерти его мы не знаем. Может, гангрен был у него, желчь разлилась, или сифилис - по-разному говорят…»
        Дед сказал так: «Аллах не прощает лгунов. Отец твой палец никогда не прикладывал, у него печать на перстне была…»
        Сейид Моджтаба говорил иначе. В те времена он уже вернулся из Неджефа и квартировал в Рее, в полуподвальном помещении. Терроризм, хаос и подпольная работа тогда еще только начинались, и он к нам, а мы с Каримом к нему только присматривались, и он так говорил: «Не знаю, как насчет господина Карима, но вы, господин Али! Ведь вы отведали вкус этой тирании. Правда, то была тирания отца, а теперь у власти сын, но ведь сменилась только вывеска. Угнетатели остались угнетателями, а по шариату свержение тиранического султана обязательно. Господин Али! Есть долг мщения не только за вашего отца, но за весь народ…»
        Правда, в эти же дни со мной имел разговор и дервиш Мустафа. Отвел меня в сторону, сплюнув в арык, прочистил горло и сказал так: «Когда яблоко созрело, оно само падает. Или ветром его стряхнет, или дерево качнет кто-то… Это уже не важно. Важно то, что яблоко созрело, и ему пора упасть… Вот и для твоего отца наступило такое время. Яблоко незрелое с силой надо сбивать и срывать, болезнями, несчастьями, авариями, а тут - нет… Ты спросишь, а как же палец? Но ведь и яблоко, упав на землю, повреждается! Может, если неповрежденное снять, так и лучше, но тут покупатель требовал срочности, потому купил и чуть побитое. Таким товаром ценным был твой отец… О, Али-заступник!»
        С этого дня я больше никогда не ел яблок. Даже видеть их спокойно не мог. Марьям заметила: «Ты, наверное, потому яблоки не ешь, что за это Адама изгнали из рая… Бедняжка! Во-первых, тогда не было яблок, питались злаками, во-вторых, нас же все равно уже изгнали, так что теперь поделать? Странно было бы теперь яблоки не есть…»
        Марьям не поняла, но поняла Махтаб. Впрочем, я сам ей разболтал, через пятьдесят лет после того… Был восемьдесят восьмой. Все эти пятьдесят лет я не ел яблок. И вот я оказался в квартире, где жила она и Марьям. Много лет уже я не видел, чтобы она писала с натуры. А тут на столе лежало красное яблоко. На холсте же было написано женское лицо, скрытое в листве яблони.
        «Не помню, чтобы ты писала с натуры!» - сказал я. «Не нравится - не буду». Она рассмеялась и взяла со стола красное яблоко, обтерла его платком и подала мне. Мне одновременно и хотелось съесть яблоко, и чувствовал я, что в руки его не могу взять. Вот тут-то мне и пришлось рассказать ей о тех словах дервиша Мустафы. Она подняла руку и чуть не постучала меня пальцем по лбу.
        «Прах на твою голову! - сказала она и рассмеялась. - Я стала как баба сварливая? Нет?! А что? Я и есть сварливая баба, но ты, далеко не юный и не глупый, почему ты такой? - И она кисточкой провела по моему лицу желтую черту и добавила: - Да, это случилось, и я считаю, все это очень серьезно, но это дело давнего прошлого. Ты помнишь, сколько лет прошло с тех пор?»
        И вот тут только я понял, почему дед после смерти своего сына не мог видеть лед в еде и напитках. Ничего не пил из того, во что мы обычно кладем лед: воду, шербет, кислое молоко. Как увидит лед, едва не тошнит его, иногда даже вставал из-за стола и выходил во двор. И расхаживал возле бассейна, пока мы не уберем лед. Мать говорит: «Наверное, он не пьет холодную воду из-за Ашуры (траурных дней). Хочет разделить муки жажды Абу Абдуллы…»[48 - Абу Абдулла - имам Хусейн.]
        Мама не совсем была не права. Ведь дедушка, перед тем как выпить то же самое питье, но ставшее теплым, обязательно ругал Йазида[49 - Йазид - один из убийц имама Хусейна.] и посылал хвалу имаму Хусейну. И вот я только через пятьдесят лет в разговоре с Махтаб понял настоящую причину нелюбви деда ко льду. Причиной был тот самый грузовичок, что привез тело отца, и те самые слова Эззати (смотри главу «4. Я»): «Мне вот до сих пор не приходилось плохие вести передавать, но господин пристав заставил. Приказал доложить вам, что тело покойного сейчас в Казвине, возле казачьих казарм. Факт тот, что никто еще об этом не знает. Господин пристав сегодня рано утром, как узнал, дал приказ обложить тело льдом и связаться с автодепо, чтобы доставили на дом. Говорит, накладная будет выписана на доставку…»
        …Так о чем я говорил? Да, об отрезанном пальце моего отца… Используя словцо Эззати, «в действительности» никто из тех, кто говорил об этом деле, по-настоящему не понимал его. По моему мнению, все обстояло совершенно иначе и случившееся имело непосредственное отношение к казачьей дивизии. Не в том опять же ключе, как об этом говорили, а в связи с тем белым жеребцом. Как-то раз дед после одного из ежемесячных заседаний цеха кирпичников, проходившего на его фабрике, разговорился об этом жеребце. Я в тот год только-только пошел в школу, мне было шесть или семь лет. И я своими ушами слышал этот рассказ деда - отец тогда был опять-таки в Баку, а коня вывел из конюшни Мешхеди Рахман - показать его ветеринару. Конь уже два или три дня ничего не ел, и мы все встревожились. Ветеринар перво-наперво разбил десяток куриных яиц. Желтки выбросил, а белки сбил в тазике, так что получилась пена. Пену дал коню, конь ее выпил, но лучше ему не стало от этого. Пробовал заржать, но из глотки выходило лишь подобие стона. Тот же самый пожилой ветеринар дал затем указание Мешхеди Рахману выездить, разогреть и утомить
жеребца. Тот так и сделал и привел его к ветеринару. Конь часто дышал, тогда ветеринар стал что-то делать с его мордой и в конце концов сунул руку чуть не по плечо в его глотку и достал баранье ребро. «Сколько раз говорил, - ругался ветеринар, - вручную задавать корм, что солому, что люцерну! Вначале вобьют в глотку бог знает что, потом ветеринара им подавай…»
        Затем ветеринар влил в горло коня целую миску касторового масла - тот проглотил и как будто встряхнулся весь, бешено замотал головой. Потом заржал удовлетворенно. А дед на радостях вручил ветеринару ашрафи[50 - Ашрафи - иранская золотая монета.].
        Все это происходило в тот самый день, когда на фабрике заседало правление цеха. И у многих вызвали удивление и эта щедрость деда, и ловкость ветеринара, и сама стать жеребца. Вот тогда-то дед и поведал эту историю…
        «Ашрафи не жалко. Сто ашрафи понадобилось бы - и те бы отдал за такого коня… Он породистый, и весьма. Две породы в нем, но обе очень ценные. Мать его - арабская кобылица, которую я привез из Кербелы. У бедуина купил совсем маленькую - из лучших арабских скакунов. Она, почитай, еще и бегать тогда не могла, еле стояла на ножках. Вот и гадай, как я привез ее сюда из Кербелы. Бейн аль-Харамейн, арабы называют “суге”, - вот там я и купил ее, мать этого самого жеребца. А как привез? Пришлось привязать ее на спину мула, так и доставил из Кербелы в Тегеран. Хлопотно это было, но, когда она выросла, я понял, что это стоило того. Арабский скакун: ноги длинные, грудь выпуклая, а посадка головы, а шея, а белая грива шелковистая! Этот конь очень похож на нее. Итак, кобылица выросла, и подошло время случки, но где найти жеребца, чтобы покрыл ее? Сюда, на фабрику, приезжали два-три коннозаводчика, предлагали жеребцов, я не согласился. Хороший товар предлагали, дорогой, причем договаривались так, что приплод первого года идет мне, второго года - им. Но чем-то мне не глянулись те жеребцы. Или вот лесоторговец
Аштиани предлагал покрыть ее чистокровным арабским скакуном, и опять у меня сердце не лежало. Знаете историю Амина и Мамуна, двух сыновей Гаруна ар-Рашида? В мечети базара Мирза Ибрагим рассказывал. У Мамуна мать была иранка, отец араб - вот тебе две породы. И получился он в сотню раз лучше Амина и по умению, и по чести, и по совести. И вот она сама - арабских кровей, и ей в пару арабского же скакуна? Что-то мне здесь не нравилось. Хотелось мне другой крови. И вот проходит первая течка ее, вторая, а я все не могу найти подходящего жеребца. Весна наступает, эта самая арабская кобылица трется о стенки конюшни, ржет. Из страха, что с кем попало спарится, я ее во время течки вообще из конюшни не выпускал, можешь себе представить, каково ей было. По весне она такой становилась, что самца чуяла издалека.
        В общем, наступил год одна тысяча триста шестой или седьмой[51 - 1306 -1307 годы соответствуют 1927 -1928 годам христианского летоисчисления.]. Четвертое ордибехешта[52 - Ордибехешт - второй месяц иранского солнечного года, с 21 апреля по 21 мая.]. Это, как вы знаете, дата коронации вашего шахиншаха! Вот до сих пор это была история матери этого жеребца, а теперь история его отца. Отец его был казачьим конем. Тогда еще в Тегеране казаки стояли, в военных городках. Поскольку сам ваш шахиншах был из казаков, то день его коронации был отмечен парадом казачьей дивизии. Он лично и принимал парад: офицеры казачьи верхом ехали, солдаты - пешие. И под передовым офицером, перед знаменосцем, добрый был конь - он-то и стал папой этого самого жеребца. То как раз было время спаривания. И вот этот конь скачет под важным таким офицером, чуть ли не главным их командиром, а впереди него кобылица в течке. Он запах учуял и как взбесился прямо на параде, и наездник не смог совладать. Конь седока скинул со всеми его регалиями и сиганул прямо через трибуну вашего казачьего шахиншаха. Гнались, конечно, но не догнали. Мы
всю эту историю позже услыхали. А конь несется себе по шоссе Хусейн-абад и прибывает на нашу фабрику, вот прямо сюда, где вы сейчас сидите. Вбегает в ворота, после чего сын мой, отец вот этого мальчика, Али, ворота и запирает. Он сейчас в Баку. Нет, хаджи, не жеребец, сын мой сейчас в Баку, я о нем говорю. (Все смеются.) А жеребец, он чует самку в течке и заворачивает в эту конюшню. Мой сын сам его впускает, ну и парочка приступает, как говорят арабы, тарфат ол-эйн, к важному делу. Ко мне вбегает Мешхеди Рахман и заявляет: “Вы тут сидите, а ваш сын знаете что делает? Устроил случку вашей арабской кобылице!”» (В тот момент я, Али, как раз спросил у Мешхеди Рахмана, который здесь же стоял: «Что такое случка?» - «Эх, молодой господин, - отвечает он, - вырастете - поймете». И вот мы выросли, но все равно… вопросы остаются. Так о чем я говорил? Да, о случке…)
        Дед продолжал: «Я вбегаю в конюшню, вижу, казачий жеребец занят делом. Хоть я и намеревался сыну шею намылить, но тут поцеловал его в лоб. Ведь какая стать у жеребца! Казачьи кони, они, знаете ли, сильные, крупные телом - венгерские, как говорят у нас. А моя кобылица арабская. Две далекие породы. То есть получилась та самая история, что у Мамуна, Гаруна ар-Рашида и его иранской жены. В общем, парочка эта сильно запыхалась - так торопились, словно крыша конюшни на них вот-вот упадет. Дело завершили как нужно, и мы жеребца - за ворота. Очень он удовлетворенный стал, спокойный. Не брыкается, не огрызается, покорный. Так спокойненько пошел себе, как шелковый. Мы открыли ворота и потихоньку его выкинули прочь. Казаки его искали, нашли, но я не знаю, поняли они, что с ним было, или нет… Короче говоря, через двенадцать месяцев появился на свет этот самый Мамун, которого я и добивался, этот белый жеребец. Слава Аллаху, тело о-го-го у него, а мать умерла после родов… В общем, коротко говоря, как ваш казачий шахиншах всех покрыл, так и его жеребец нашу кобылку покрыл! Если говорить о нас, то я считаю: мы в
нашем деле не в накладе!»
        Все цеховые засмеялись, а я вот не смеялся. Хотя лишь через много лет пойму, какая связь была между казаками и смертью моего отца. Связь была в этом самом жеребце. В жеребце, которого дед на следующий день после смерти моего отца - думаю, не намеренно, но совсем не случайно - загнал насмерть.
        Мой отец, казачий конь и наша кобыла, случка, жеребец, наши грузовики и казачьи казармы в Казвине, мой отец, дед, жеребец… Не говори, что тут нет связи! Что говоришь? Причинно-следственной нет?! Что ж, пусть нет причинно-следственной. Но скажи на милость, много ли есть в твоей собственной жизни событий и дел, имеющих причинно-следственную связь? Или наверняка ты скажешь, что все это роман? Опять же пусть так. Писательство - удивительное ремесло! Вот ты сказал «нет причинно-следственной связи», и ты думаешь, ты этим не оскорбил Всевышнего?!
        5. Я
        Четверг, полдень. С утра до полудня - на кладбище Баге-Тути. Запах почвы. Запах камфары. Запах халвы. Финики… они не пахнут! «Додж» остановился против их переулка. Водитель открыл дверцу, Фаттах и Али вышли. Рабочие уже были здесь, ждали в переулке недалеко от Сахарной мечети. Все подошли к дверям дома, открыл им Искандер, который не упускал случая показать, что он у Фаттахов - домашний человек. Продемонстрировал это и сейчас Мирзе, и Мешхеди Рахману, и водителю, и всем остальным. Приложив руку к груди, стоял в дверях, пропуская Фаттаха. А тот, как вошел во двор, сразу услышал рыдания невестки и ее слова, обращенные к Марьям:
        - Ну что с ним сделали? С пустыми руками пришли, Марьям!
        Не обращая внимания на невестку, Фаттах открыл редко используемую дверь, находившуюся в середине длинного крытого коридора. Эта дверь вела в другой двор, обычно именуемый задним двором, где стоял небольшой домик и где Искандер с Нани жили еще несколько лет назад, до того времени, как Махтаб исполнилось три года. Теперь этот двор почти не использовался, и, когда Фаттах вошел туда, его встретили паутина и клубы пыли. Дед распорядился:
        - Искандер! Здесь все уберите и водой полейте. Здесь рабочие остановятся. Здесь же вечером будем готовить еду. Повара, котлы, котелки, дрова… Скажи Мирзе все, что нужно, чтобы он распорядился. Постепенно отсюда будем передавать еду на женскую половину, а рабочие сделают подъемники из цепей, через крышу, и вот так, из рук в руки, блюдами будут передавать еду в мечеть, для мужчин.
        Искандер прикусил губу:
        - Простите за дерзость, хозяин, но вот здесь… если вынуть кирпичи из стены - проход во двор мечети откроется.
        Рабочие, с сомнением взиравшие на высокую крышу, прикинули тяжесть работы и согласились было с Искандером. И Мешхеди Рахман произнес: «Вот молодец!» - Но дед настоял на своем:
        - Делайте, как я сказал, через крышу… Иначе завтра начнут болтать, что он ради своего сына разобрал стену мечети…
        Потом дед дал еще одно указание Искандеру - по всей длине коридора повесить занавеску, чтобы отделить женскую половину. И, обняв Али, вместе с ним вышел в главный двор…

* * *
        На главном дворе Нани, не снимая чадры, возилась возле бассейна. Мать Али, Марьям и несколько женщин-родственниц сидели на крыльце. Деду не хотелось подходить к ним - тяжело было слышать, как невестка заговаривается. И он сел в сторонке на ступеньках, один. Али тоже сидел, нахохлившись. Марьям с красными от слез глазами обнимала маму и пыталась ее утешить. Рядом Махтаб держала наготове настойку из семян айвы… Дед посмотрел на Нани. Та стояла на коленях возле бассейна. Всхлипывала, и вот завела старинный плач-причитание:
        О, Аллах, плач наш по всей земле…
        О, Аллах, сердца наши серые, как в золе…
        Плачут все, и стенают все…
        О горе! Увы! Как жаль!
        О горе! Увы! Как жаль!
        Дед, сколько ни смотрел, не мог понять, что делает Нани возле бассейна. Она взгромоздила на бортик бассейна большой русский самовар, открыла краник и под тонкой струйкой воды из краника мыла марагинским мылом и полоскала в бассейне коврик-половичок. Дед вообще мало разговаривал с Нани, поскольку ее дела, обычно чисто женские, его не касались, но сейчас подошел и спросил:
        - Бог в помощь, Нани. Что это ты делаешь?
        - Примите соболезнования, господин… Так, небольшая неприятность. Внучка вашего брата, дочь Эшрат-ханум, запачкала коврик, неприятность с ней приключилась. Вот, замываю, это корр…[53 - Корр - минимальное (не менее 350 л) количество воды, в которой, по религиозным представлениям шиитов, могут очищаться опускаемые в нее предметы.]
        - Дело доброе, и Аллах да поможет тебе… Но при чем тут самовар?!
        - Я же говорю, господин, это корр, все по шариату, воды из самовара достаточно.
        - Воды из самовара достаточно? Ну нет, Нани, если уж корр, то не из самовара.
        - Да нет же, господин, достаточно полить из самовара. Наш мулла Али Акбар так объяснил. Говорит, проточная вода.
        - Ну правильно, проточная. Но что такое «проточная вода»? По шариату, это вода ручья, или реки, или водопада, или еще чего-то подобного, а в самоваре воды - кот наплакал…
        - Нет, господин, мулла четко мне объяснил: если хочешь придать вид законности по шариату, полей из самовара - и достаточно. Я-то ведь в шариате не разбираюсь… Темная совсем, боюсь грех совершить… Но он ясно сказал: «придать вид законности», однако если вашей милости угодно, я не один раз - три раза оболью…
        Нани все говорила и не слышала того, что пробормотал дед:
        - Ай-ай-ай, мулла Али Акбар, - дед покачал головой. - Вместо того, чтобы людей вере в Аллаха учить, он их учит тому, как придавать вид законности… - И дед вышел со двора и направился в мечеть. Нужно было позаботиться о сегодняшней проповеди и чтобы некролог по сыну составили правильно…
        Махтаб подошла к бассейну и своими маленькими ручками попыталась поднять большой самовар - не смогла. Али стал помогать ей. Они вдвоем взялись с боков за ручки самовара и опустили его на землю. Посмотрели друг на друга, и на глаза их одновременно навернулись слезы. Ничего не сказали они друг другу, и Али вернулся туда, где сидел раньше, на ступеньке. А Махтаб тихонько сказала на ухо матери:
        - Вообще-то хозяин правильно говорит. Давай я из кувшина еще оболью, хорошо?

* * *
        Мирзе поручили закупку провизии к поминкам этого вечера. И он с ног сбился, организуя то и это. Коляска с кучером была в его распоряжении, и вот он мотался по городу туда-сюда - из одного квартала в другой, с этого рынка на тот, от дома аятоллы[54 - Аятоллла - у шиитов в Иране: высший духовный титул ученого-богослова.] к дому ходжат-оль-исламу[55 - Ходжат-оль-ислам - религиозный титул, даваемый крупнейшим мусульманским теологам, «его преосвященство».], от одного проповедника к другому. И к каждому он находил особенный подход, с каждым человеком говорил немного иначе, чем с другими…
        - Мне приказано закупить два харвара[56 - Харвар - мера веса, равная 300 кг.] риса садри… У нас, к сожалению, нет возможности, пожалуйста, сами доставьте… Дом хозяина, переулок Сахарной мечети. Рабочие для разгрузки есть. Главное качество: чтобы крупный был и с хорошим запахом. Да благословит вас Аллах…
        - Побеспокоил вас, чтобы сообщить новость, пожелав вашему превосходительству здоровья и всех благ… Уважаемый сын Хадж-Фаттаха приказал долго жить… Инша Аллах, вы будете поминать его еще много лет… Сегодня в Сахарной мечети поминальный ужин, мы были обязаны поставить вас в известность, иначе не осмелились бы побеспокоить. Присутствие аятоллы для нас неизменно благословение, особенно сейчас, при выражении соболезнований. Не забудьте нас, убогих, в ваших благословенных молитвах…
        - Я ваш покорный слуга, уважаемый господин муршид![57 - Муршид - наставник, учитель.] Нет, дорогой мой, какие сладости, я не для угощения пришел… Спасибо, нет, раздеваться и брать миль[58 - Миль - деревянный брус конической формы, употребляемый в иранском классическом спорте.] я тоже не намерен… Я, знаете ли, с детства хилый был и спортом не занимался, а уж сейчас-то, на старости лет… Пришел я к вам, уважаемый господин муршид, с печальной новостью… Хаджи попал в трудности, большие трудности… Луна в Скорпионе, крайне плохая примета, Сатурн, одна из несчастных планет… Погиб сын хаджи, к сожалению… Если не сочтете за труд, сообщите всем парням спортклуба - зурхане… С сегодняшнего вечера в Сахарной мечети поминальное угощение по вечерам…
        - Докладываю, что, как вам, быть может, известно, скончался сын Хадж-Фаттаха. Сегодня вечером в Сахарной мечети поминальное собрание, кроме того, сейчас - месяц мохаррам. По этим причинам господин Фаттах просил вас прийти и прочесть проповедь. Ожидается много народу, из разных слоев… Так точно… Да, мы знаем, что у вас напряженный график, что вас ждут в других мечетях, но господин Фаттах просит вас. Просит вас - с вашим теплым голосом, с вашими столь известными людям духовными беседами. Нет, тут ничего не поделаешь. Но мы очень надеемся - во-первых, на Аллаха и, во-вторых, на вас. Не к кому нам больше обратиться, уж вы над нами смилуйтесь, неужели нам опять прибегать к услугам муллы Али Акбара?..
        Последним пунктом в маршруте Мирзы была лавка Мусы-мясника. Тот сидел на табуретке, а перед ним стоял старик бакалейщик и расспрашивал Мусу о похоронах. Муса, видимо, плохо себя чувствовал - обеими руками сжимал голову, однако на вопросы бакалейщика отвечал спокойно. Услышав стук колес экипажа, вскочил с места: подумал, что сам Фаттах к нему пожаловал. Выйдя из лавки, увидел спускающегося на землю из экипажа Мирзу. Они обнялись и поцеловались.
        - Да укрепит тебя Аллах, господин Муса! Благодарны тебе за помощь сегодня утром, за то, что гроб нес. Хадж-Фаттах персонально о тебе говорил. Премного благодарны тебе… Относительно сегодняшнего вечера: хозяин просил забить трех баранов. Сделай фарш - мелкую нарезку мяса и в готовом виде доставь в дом. Четвертого и пятого баранов приведи к мечети и там забей перед собранием друзей Хусейна. Да не оскудеет рука твоя. И сам не забудь на поминки прийти, и семью твою приглашают…

* * *
        Муса положил в сумку нож, точильный брусок и крюки для подвешивания туш, запер лавку и отправился в загон Фаттахов. В такт его шагам бренчали нож, точило и крюки в сумке, словно цепи, которыми хлещут себя во время поминального траура по Хусейну. Проходя мимо переулка Сахарной мечети, он взглянул на дом Фаттахов. Там рабочие сновали в мечеть и обратно, ворота во двор Фаттахов были открыты. Сама мечеть убрана черным, и двор ее сейчас поливали и подметали, готовясь к вечерним поминкам. Миновав лавку старьевщика, Муса пересек улицу Хани-абад и спустился в задорожный овраг к домику Искандера. Загон и скотный двор Фаттахов, собственно, примыкал к дому Искандера. Сюда по вечерам приезжал кучер с коляской, здесь оставлял коней, рядом коляску. Помимо этих коней, Фаттах разрешил мануфактурщику Мохаммаду-Хусейну держать здесь своего мула, и ослов здесь держали. И когда Фаттах покупал барашков для благотворительных дел, для мохаррама и любых других целей, их тоже здесь содержали. Вот и Муса накануне пригнал сюда два десятка купленных им овец; Фаттах, правда, говорил о пятнадцати головах, но Муса был уверен,
что понадобится больше.
        Подойдя к дому Искандера, Муса поднял камень и постучал им в двери. Нани и Махтаб были в доме Фаттахов, Искандер в мечети. Наконец дверь открыл Карим. Взглянув на Мусу и его сумку, произнес:
        - Салям, забивать пришел? Заходи, Муса-мясник.
        Муса чуть было не влепил ему затрещину - так не понравилось ему, что Карим держится с ним будто взрослый, да еще снисходительно. Зеленый юнец, а обращается как взрослые: «Муса-мясник». Но некогда было разбираться с ним, и Муса только проворчал:
        - Смотрю, вырос совсем…
        Он зачерпнул из бассейна воды и смочил лицо и голову. Потом пришлось ждать у дверей конюшни, пока Карим принесет ключ из дома и с трудом откроет ржавый замок.
        - Смазал бы хоть, слабак! - бросил ему Муса, входя во двор.
        Карим ничего не ответил. Овечки словно поняли, зачем пришел Муса, и все сгрудились в дальнем углу, попрятав головы в мех друг дружки. Испуганно поблеивали, и иногда та или другая дрожащая овца пыталась спрятаться под брюхо мула, и тому приходилось лягаться, чтобы отогнать ее. Муса повернулся к Кариму:
        - Ну что ты уставился на меня? Что-то сказать хочешь? Пойди в дом хозяина, приведи пару рабочих свежевать, а то от тебя ведь толку не будет…
        Карим ушел обиженный, но молча. А Муса углядел среди барашков самого большого, по-видимому, это была овца, самка. Он прыгнул на нее, схватил за шею и в этот момент вспомнил тот давний инцидент в квартале Авляд-джан, когда сын Фаттаха выручил его. Вот так же и его, Мусу, тогда завалили, как он сейчас эту овцу, он ведь ничего не помнит, что они с ним делали…
        Держа овцу сзади за шею, Муса достал из кармана нож с лезвием на пружине. Надо бы достать другой нож. из сумки… Но он нажал на кнопку, и выскочило лезвие, сверкнув в полутьме конюшни. Левой рукой Муса схватил шерсть овцы между ее ушами и поднял ей голову, открыв горло. Но овца вдруг с силой оттолкнулась ногами и вырвалась от него. Тихонько выругавшись, он встал с колен, а потом громко крикнул и с ножом в руках кинулся на овец, а они - врассыпную, некоторые даже выскочили из незапертых дверей двора. А потом и остальные удрали, только привязанный мул остался. Тогда Муса подскочил к мулу и задрал его голову - шея напряглась, как у верблюда во время заклания. Мул сопротивлялся, а Муса уже поднял нож, выискивая сонную артерию, как вдруг услышал крик Карима:
        - Господин Муса, ведь мул-то не наш! Зачем вы его трогаете? Это мануфактурщика! И барашков вы не напоили, я же видел! И к кибле не повернулись, как положено, забыли, что ли, обо всем?
        Карим тощими ручонками схватил Мусу сзади за ремень. Но Муса так дернулся всем телом, что Карим отлетел в сторону и упал на унавоженный пол конюшни. И остался лежать, от страха не в силах произнести ни слова, только посверкивая глазами на раскачивающегося Мусу, который наконец со щелчком закрыл нож и убрал его в карман. Муса показался Кариму пьяным, и если бы не мохаррам, то Карим и вовсе был бы уверен, что Муса хватил чекушку, перед тем как забивать овец. Но Муса, как и другие пьющие вино люди их квартала, два первых месяца мусульманского лунного года - а именно, мохаррам и сафар - ничего крепче воды не употреблял. Вот Муса успокоился, и дыхание его выровнялось.
        - Разве мы не договаривались, что ты идешь в дом хозяина за работниками? Вот еще заморыш… В доме у вас чай есть или нет? Ну чего ты лежишь и лыбишься, как неизвестно кто?.. Вставай и принеси таз и миску большую. Хозяин сказал, сердце, печень и ножки вам оставить…

* * *
        Вечером, на закате, Фаттах стоял в дверях Сахарной мечети, приложив к руку груди. Он благодарил каждого из пришедших на поминки - будь то нищий или богатый, лавочник или рабочий, мастер или ученик. Кланялся и благодарил, а пришедшие высказывали соболезнования, кто как: «… Да подаст вам Аллах терпение!.. Да закончатся этим беды ваши… Какой он благородный был человек, хаджи… Это цветок был, красивейший цветок на лугу… И вот главный в мире Сборщик букетов выбрал его!.. Это был цельный человек, хаджи, цельный характер… Женитьба внука вашего будет утешением… Это был слуга Хусейна, не случайно, что поминки по нему совпали с началом месяца мохаррам…»
        И Фаттах каждому отвечал: «Инша Аллах, очень вас не опечалим, вместе скрасим печаль… Его встречают там, небесные, а мы встречаемся здесь… Спасибо вам за соболезнования… Видите, какой удар на мою старую голову? Но я не терзаюсь: на все воля Аллаха. Это не горе, горе то, что случилось с имамом Хусейном, наше собрание - траур по Хусейну…»
        Фаттах приветствовал гостей, а когда выдавалась пауза, он плакал. Самые главные гости пока не прибыли. Ожидалось, что все примут участие сначала в намазе, а затем в поминальном ужине. Еще не начал звучать азан к намазу, когда возле мечети появился дервиш Мустафа. Дарьяни, который, сидя возле своей лавки, мрачно наблюдал за всем происходящим, поднялся на ноги и поздоровался с дервишем. Салям-алейкум, как ваше здоровье и все такое прочее. Он, видимо, побаивался дервиша, а тот, подняв свой посох, потряс им и произнес:
        - Алейкум ас-салям. На «салям» ваш ответить я обязан, а вот на другие ваши вопросы не обязан и не буду. О, Али-заступник!
        Дарьяни, раздосадованный, опять сел на свое место, а дервиш пригляделся к мечети. В дверях стоял Фаттах, за ним Али, позади - еще несколько членов семьи, все они приветствовали гостей и принимали соболезнования. Возле мечети люди продолжали готовить траурный вечер: зажигали сорок светильников в транспаранте, светильники под сетками на земле, носили подносы со сладостями из дома в мечеть. Дервиш подошел к Фаттаху и крепко обнял его. Беззвучно плача, сказал:
        - Фаттах! Это для тебя настоящий экзамен, будь твердым. Иначе не бывает, о, Али-заступник!
        Затем подошел к Али. Тот стоял, прислонившись к стене, в сильно запачканной траурной рубашке. Словно не в силах был прямо стоять. Дервиш поправил на Али рубашку и сказал ему:
        - Горе как поле, Али, его можно перейти. Держись! О, Али-заступник!
        Потом дервиш сел рядом с Али, положил на пол свой посох и чашку для сбора подаяния. Двумя пальцами коснулся середины лба Али, а потом раздвинул пальцы, скользя ими по нахмуренным, сросшимся бровям Али. Али внимательно взглянул в глаза дервишу, а потом кивнул, дескать, понял.
        Дервиш Мустафа встал и оглядел зал мечети. На остальных родственников он не обратил внимания, но пошел к Эззати, который стоял напротив них и чуть далее вглубь мечети. Одет Эззати был в свою официальную форму полицейского, шапку держал под мышкой, а на рукаве чернела траурная повязка. Строго глядя на Эззати и широко шагая, так что его белые одежды развевались, дервиш молча подошел к нему и уставил на него рукоять своего посоха. Эззати оробел:
        - Что случилось, дервиш, что ты хочешь сказать?
        Но тот, не отвечая, потянул рукояткой посоха, будто крюком, за плечо Эззати и так повел его к выходу из мечети. И тот, хочешь не хочешь, подчинился.
        - Привратнику государства не место на намазе, - объявил дервиш. - Неверующие должны покинуть мечеть… О, Али-заступник!

* * *
        Раздосадованный, страж порядка Эззати вышел из мечети и наискосок через переулок отправился к лавке Дарьяни. Подойдя к нему, властно произнес:
        - Один стакан лимонада!
        Дарьяни криво улыбнулся и спросил:
        - Тоже из разряда в кредит? Вы ведь мне денег не платили, не так ли, ваше степенство?
        - Зубоскалить у меня нет времени.
        - Слушаюсь, однако при бесплатном угощении зачем же так раздражаться? Вы повязку надели, господин полицейский, так теперь стали главнее Фаттаха?
        - А какое отношение к нам имеет траур Фаттаха?
        - Только угощение Фаттаха имеет к вам отношение, так выходит?
        - Я уже сказал, что у меня зубоскалить нет времени…
        Дарьяни подал ему стакан лимонада, и тот выпил полстакана одним глотком. С силой выдохнул воздух. Освежило его питье.
        - Меня пристав послал на поминки. А вообще-то действительно к нам отношения не имеет…
        - Так поэтому ты раздосадован, господин полицейский… Все дело продлится не дольше одного-двух часов, а потом - ужин…
        Эззати бросил на Дарьяни мудро-простоватый взгляд и сказал:
        - Дело не в этом, меня другое беспокоит… Пристав уже несколько раз хотел привлечь этого дервиша Мустафу, но всякий раз что-то мешает. То ли клюки его боятся, то ли острого языка. Но если все-таки пристав прикажет, я его упрячу в мгновение ока. Сумасшедший ведь, явно же…
        Дарьяни, рассмеявшись, принял из рук Эззати пустой стакан.
        - Вот в чем дело, начальник. Так значит, он и тебя… - тут Дарьяни поправился: - он тебя ожег своим языком? Сегодня он не в настроении. И меня вот пытался критиковать, но я его так осадил, что ой-ой-ой… Ты не бери в голову, такой уж он есть. Не трогай его - спокойнее будет. Он и с людьми повыше нас знается и того и гляди проклянет или порчу наведет колдовством своим, спаси Аллах от такого сглаза…

* * *
        Дедушка, все так же стоя у входа в мечеть, обратил внимание на то, что на другой стороне переулка возле транспаранта Хусейна стоят Мирза и работники-исфаганцы и почему-то не заходят в мечеть. И он отправил Али позвать их.
        Вот Мирза и работники штольни подошли к нему. Искандер зарнее предупредил Фаттаха, что сегодня до полудня они будут работать: необходимо было закончить выработку в штольне. И вот теперь они выстроились перед Фаттахом, и Мирза стоял, опустив голову. Обычно быстрый в движениях и говорливый, он как-то странно молчал. И исфаганцы в грязной, перепачканной одежде стояли в тягостном безмолвии. Впрочем, все рабочие сдержанно плакали: слезы текли по щекам. Фаттах первым нарушил молчание:
        - Что случилось, друзья мои? Вы хотите больше горевать по моему сыну, чем я сам горюю? Так сказать, чашка горячее похлебки? Одежду бы хоть отряхнули! Мирза! Ты что, онемел, что ли?
        Мирза подошел к Фаттаху и обнял его. Тот с удивлением подумал: «Он ведь уже не раз обнимал меня и соболезновал… В чем тут дело?» А рабочие-исфаганцы зарыдали громче. Фаттах даже прикрикнул на них:
        - Хватит, в конце концов! Говорю вам, что и горю есть предел. Объясни, Мирза: что случилось?
        Наконец Мирза заговорил:
        - Господин! Аллах, видно, и вправду разгневался. Одна беда за другой: сегодня за вас Абдель жизнь отдал…
        - Кто?! Абдель-Фазул?
        - Да, господин! - Мирзе мешали говорить рыдания. - Ближе к полудню это случилось. Сидел на своей табуретке в шахте и все время повторял ребятам: вы слышите, как господин плачет? Он имел в виду господина Вселенной Хусейна. Рабочие отвечали: нет, не слышим. Потом опять Абдель плачет и все повторяет, что он рыдает вместе с господином Вселенной. Ничего, мол, больше не могу слышать, кроме этого плача. Ребята говорят, совсем он был вне себя какой-то. Сидит и плачет, и ничего не слышит. И вот рабочие заметили: потолок штольни зашевелился. Посыпалось с него, они сломя голову выскочили, а Абдель остался внизу, и его завалило…
        Фаттах посмотрел на запад, на затянутое тучами темное небо. Таким образом он надеялся, что слезы не польются на землю из глаз. И вновь прозвучали в его ушах недавние слова дервиша Мустафы: «Фаттах! Это для тебя настоящий экзамен, будь твердым. Иначе не бывает, о, Али-заступник!» И негромко Фаттах произнес:
        - О, Али! Аллах над всякой вещью мощен…
        А рабочие-исфаганцы рыдали так, словно потеряли отца:
        - Хозяин! Из-за нас он погиб…
        Фаттах опустил голову. Решил, что в этой ситуации он должен быть максимально твердым. И приказал Мирзе:
        - Ступай к проповеднику и скажи ему, что наш траур сегодня - по Хусейну. Наше частное горе - ничто по сравнению с мучениями господина нашего, Хусейна. Это испытание… Пусть он в молитвах начинает с имени Хусейна, он - больше нас. Это траур по Хусейну, а потом уже по моему сыну. Аллах знает, что для меня тут нет разницы…

* * *
        На Фаттаха обрушилось тяжелейшее для любого человека горе, однако он держался. Вся его энергия была направлена на то, чтобы быть приветливым со всеми. Приветливость и вежливость - долг принимающего гостей хозяина, в противном случае этот хозяин плохо делает свое дело. И если кто-нибудь из приглашенных не пришел, то Фаттах винил в этом только себя: «Непременно где-то я возроптал на Бога из-за смерти сына. Непременно где-то я проявил невыдержанность. Наверняка счел свои трудности более значимыми, чем трудности других. Но истину не скроешь. Гибелью Абделя Аллах дал понять, что мои трудности - это пушинка, ведь я не погиб мучительной смертью. Есть люди, принявшие куда большие муки, чем я…»
        Фаттаха вывели из задумчивости громкие возгласы Эззати. «Что еще за бучу поднимает наш холостяк?» Против мечети остановился черный «Форд». Он походил на «Форд» мужа тетки Али, но, пожалуй, был более новеньким и чистеньким. Вышел водитель и открыл пассажирскую дверцу. И вот Эззати уже оказывал знаки почтения, согнулся в поклоне и поцеловал руку вышедшему из машины. Это был Кавам эс-Салтане! А ведь по сведениям Фаттаха, он был в отъезде, в Европе, - видимо, только что вернулся. Фаттах был удивлен. Вроде бы у них не было общих дел, память ничего ему не подсказывала… «Может, когда-то давно кирпич у нас покупали? Да нет как будто… Может, когда-то посылали ему сахар, песок сахарный, или он как-то был связан с сахарными делами? Тоже нет…» Между тем Кавам освободился от почтительного Эззати и подошел к Фаттаху. Правой рукой сильно сжал его руку и очень официальным тоном произнес:
        - Да пошлет вам Аллах выдержку, хаджи! Всевышний собирает свой букет. В Тегеране семейство Фаттахов уникально своим благородством, и в этом семействе, пожалуй, не было более благородного члена, чем покойный. Не думайте, что в политических кругах этого не понимают…
        Опираясь на посох, Кавам пошел дальше, к Али. Прижал мальчика к своему большому животу и груди. Погладив его по голове, сказал:
        - Будь достойным своего отца. Твой отец был настоящим человеком, он был лучше всех нас…
        Затем, так же опираясь на посох, он подошел ко входу в зал мечети и снял обувь. Эззати был уже тут, наготове и взял его туфли. Все встали в мечети, освобождая ему путь, и Кавам прошел вперед и сел перед минбаром, рядом с дервишем Мустафой. Эззати, продолжая крепко держать туфли Кавама и не обращая внимания на проповедника, громко объявил:
        - Да будет благословен добрый знак присутствия его высокопревосходительства! Вознесем молитву!
        Хотя Кавам, строго посмотрев на Эззати, сказал, что не нужно этого делать, некоторые хором прочитали молитву, другие хранили молчание. А сам Кавам обменялся приветствием с дервишем Мустафой и склонил голову, слушая проповедника. Ему принесли кофе. Взяв маленькую чашечку, он предложил ее дервишу, но тот отказался. Тогда его высокопревосходительство с важностью и с удовольствием выпил кофе.
        Фаттах также из уважения к гостю вскоре оставил свой пост у дверей и, войдя в зал мечети, сел рядом с Кавамом, между ним и дервишем. Каваму с его полнотой как будто трудно было сидеть на полу, и Фаттах предложил:
        - Ваше высокопревосходительство! У вас больные ноги, мы знаем. Сейчас принесут кресло…
        - Нет-нет, хаджи! Спасибо, но не нужно. Слава Аллаху, ноги мои получше стали. Эту боль в ногах - хронический ревматизм - я получил во время тюрьмы, куда меня бросил этот подлец и негодяй…
        - Вы имеете в виду Сейида Зию?[59 - Сейид Зия - Зия оль-Ваэзин, один из ключевых политических деятелей в Иране в начале 20-х годов ХХ века, лидер так называемой «Партии независимых социалистов» и лидер «Национального блока», сыгравшего важную роль в отставке кабинета Кавама эс-Салтане.]
        - Да, хаджи. В то самое время я и сдружился с покойным.
        - С моим сыном?
        - Да, хаджи, да помилует его Аллах. Столько лет я был должником вашего сына и вот так и не успел отдать долг. Всякий раз, как соберусь поквитаться, он в Баку, а вернется - я уезжаю, ведь и я постоянно в разъездах… А я, когда попал в тюрьму при Сейиде Зие…
        - Да простит ему грехи Аллах… это было лет десять назад?
        - Да, хаджи. Это было десять лет назад. Из тех, кто попал тогда в тюрьму, я был единственным, кто отказался подписать прошение. Сегодня, правда, рассказывают, будто Фарманфарма тоже не подписал. Но нет, я все-таки был единственным. Подлец хотел мне за это отомстить. Прислали людей ко мне в дом, те отсоединили наше домашнее водохранилище от городской линии, лишили нас воды. Ну, питьевую воду еще привозили своими силами, но проточная вода арыка - ею распоряжается государство, и вот ее перекрыли. чтобы наказать таким образом моих близких, а через них и меня. В моей семье ведь очень привержены традиции регулярных ритуальных омовений. И кто тогда выручил моих? Ваш сын. Он вообще не был с нами знаком, но он был настолько благороден, что прислал своих людей, мальчиков-спортсменов из зурхане и других, - и проблема воды была решена. Да помилует Аллах вашего сына, ведь этим он и себе создал большие проблемы…
        - Да помилует его Аллах… Но он мне ничего не говорил об этом, ваше высокопревосходительство!
        - Тем не менее это так. Это правда. Я ведь не для утешения это выдумал: действительно, такой благородный человек уникален для Тегерана…

* * *
        Фаттах поднялся на ноги и вернулся к дверям мечети, встал впереди тех, кто приветствовал гостей. Он не хотел показаться невежливым никому - пусть даже придут простые рабочие. Но иногда, стоя у дверей, оглядывался назад, в мечеть, все ли там в порядке. За всем нужно было присматривать: чтобы лампы не дымили, чтобы Мешхеди Рахман равномерно разносил присутствующим сладости, чтобы никто не оказался сидящим на неудобном месте, чтобы не унизить незнакомых и в то же время оказать должное уважение членам купеческой гильдии… Порой он подзывал Али и говорил ему:
        - Внучок, дорогой! Скажи Мешхеди Рахману, пусть принесет кофе вон тому рабочему, что сидит рядом с сетчатым светильником, и халвы пусть не забудет. А то его словно никто не замечает.
        Искандер между тем постоянно курсировал между домом и мечетью. Требовалось восполнить то одно, то другое. И Фаттах часто осведомлялся, когда Искандер проходил мимо него, как дела на женской половине. Искандер спрашивал у поваров, скоро ли будет готово горячее, нужно было и чтеца предупредить, чтобы тот время рассчитывал. Через занавеску, отделявшую женскую половину от мужской, Искандер подзывал Нани и узнавал о проблемах. Послал свою младшую дочь Махтаб в подвал принести еще один поднос со сладостями для мужчин. В общем, Искандер крутился без отдыха. На заднем дворе варился рис в котлах, крышки которых посыпали золой - чтобы рис лучше сварился. Тут же Карим сидел рядом с большим подносом с костями и выковыривал из них костный мозг. Фаттах дал строгое указание, чтобы ни одной косточки не было в мясных блюдах, иначе, дескать, неуважение к гостям. Если бы Фаттах увидел сейчас Карима, то обязательно сделал бы ему замечание: «Оставь что-нибудь и собакам, не отбирай у животных их долю…» И Искандер хотел сказать что-то Кариму, но от усталости забыл, что именно. А тот посмотрел на отца и объяснил ему:
        - Я костный мозг не для себя достаю - для Али. Боюсь, что он и сегодня, как вчера, ничего не будет есть. А ведь так не годится!
        Искандер вздохнул словно с облегчением и сел на ступеньку крыльца. Он посматривал на котлы на огне и одновременно прислушивался к голосу чтеца в мечети:
        - …Обычай наш таков, что мы читаем «роузэ» - повествование о мученической кончине имамов. В первый вечер мы читаем об Аббасе, прекрасном, как луна племени бану Хашим[60 - Аббас - сын имама Али и брат имама Хусейна. Он поддержал Хусейна в его борьбе за власть и был с войском Хусейна во время окружения и убийства Хусейна при Кербеле. Аббас пытался доставить воду оттесненным от реки воинам Хусейна. Имя Аббаса в современном Иране широко известно, он стал символом борьбы против угнетения, одновременно Аббас является символом красоты: по легенде, он был так прекрасен, что его называли «луна племени бану Хашим».], о том, как он добрался до воды, невидимый войскам за холмом. И он вошел в реку и встал в воде на колени. И взял он воду в горсть и начал говорить с ней. И он вспомнил пересохшие губы своего брата, и жажду святого народа, и мучения детей без воды… «О вода! Ты была приданым матери Хусейна, и ты позволяешь, чтобы птицы и звери упивались тобой, тогда как Хусейн остается жаждущим?..» И он выплеснул воду из горсти обратно в реку…
        В этот миг у Искандера будто молния сверкнула в уме. Он вскочил на ноги и позвал сына:
        - Карим! Беги быстро, скажи Махтаб, чтобы из залы вынесли стул…
        И уже через минуту Искандер и Карим несли этот стул к дверям мечети и поставили его возле Фаттаха.
        - Господин! - сказал Искандер Фаттаху. - Простите, что сразу не догадался принести вам стул! Вы здесь стоите, а мне только тогда ваша усталость ясна стала, когда я сам присел там, на заднем дворе. И как только присел, услышал проповедника, читающего об Аббасе праведном, и сразу вспомнил о вас, что с полудня на вы ногах…
        Фаттах поцеловал Искандера в лоб и ответил:
        - У имамов говорится: «Ля йагс ахад бану ахль аль-бейт!»[61 - Вне сравнения люди семейства Пророка (арабск.).] Однако братство есть братство, а благородство есть благородство, доброе же дело равняет нас с ними, Искандер…

* * *
        В конце траурного собрания проповедник вознес молитву, в которой просил милосердия Аллаха на души Абделя Исфаганского и сына Хадж-Фаттаха. Он воскликнул громким голосом:
        - О Аллах Всевышний! Глаголя истину не низринь… Верни же долги должников, излечи болезни и реши наши беды! В этот вечер душевный прости нам, Аллах, наши грехи! Соделай, Всевышний, гостями имама Хусейна за этим столом Абделя Исфаганского и уважаемого сына Хадж-Фаттаха!
        Гости провозгласили «Аминь!» и после этого начали рассаживаться для ужина. Проповедник сошел с минбара, а народ садился, не переставая воздавать молитвы. Сидели плотно, плечом к плечу, по всей мечети и даже в ее дворе. И все ждали, когда начнут подавать блюда, в это время дервиш Мустафа встал и подошел к минбару.
        - Не сомневайтесь ни в чем, правоверные! - провозгласил он. - То, что мы делаем, необходимо и правильно. Собрание друзей Хусейна почему Хусейну посвящено? Потому что верующий - он в Господа верит. Если вы этого не поймете, знайте, что ничего вы не поняли. Друг Хусейна - он по Хусейну плачет. Кроме того, рабочий-исфаганец… Учитесь, друзья, у Фаттаха: если бы он заплакал по своему сыну, не сдержал бы слез, то эти слезы рекой потекли бы прямо до Кербелы. Таков этот путь. Таким образом ваши слезы становятся святыми, а глаза ваши как гробницы святого. В такие глаза ничто человеческое не попадает, только Богово. О, Али-заступник!
        И дервиш сел возле минбара. Откашлялся и посмотрел вокруг. Мирза и Мешхеди Рахман сразу после его слов начали подавать блюда, доставляемые к мечети по человеческой цепочке от дома. Еще раз негромко возблагодарил Всевышнего дервиш, а потом обратился к Каваму:
        - Политические деятели считают, что видят очень далеко. Да, видят, но не так уж и далеко. Если бы вдаль могли смотреть, иначе бы действовали. Повелитель правоверных, имам Али, - тот был и политик, и мученик духа. Вот он видел далеко-далеко, до самого Страшного суда и восстания мертвых из могил. О, Али-заступник!
        Кавам только хотел взять с подноса еду, но слова дервиша остановили его. Он внимательно взглянул на дервиша Мустафу. Кавам был достаточно проницателен, чтобы понять скрытый смысл слов дервиша… А из всех писавших о Каваме историков ни один не задался вопросом: встреча с кем произвела на Кавама большее впечатление - со Сталиным[62 - Встречи со Сталиным имели место в Москве в 1946 году, во время визита делегации Ирана в СССР.] или с дервишем Мустафой? (Впрочем, это уже относится к главам из серии «Она»…)

* * *
        Фаттах стоял у дверей. Искандер принес ему тарелку с едой, но Фаттах не притронулся к ней, сказал, что, пока не обнесли едой всех гостей до единого, он ничего есть не будет. Но когда подали еду всем гостям, настала очередь работников, тех, кто образовывал эту живую цепочку, рабочих с фабрики. Они брали тарелки и пристраивались кто где может. К воротам дома Фаттаха выстроилась целая очередь. Эззати и Дарьяни уже получили еду, сидели друг рядом с другом и ели. Соседей много пришло, и Фаттах с удовольствием наблюдал за всем происходящим. От радости за этих людей он даже временами забывал о смерти сына. Вон Али и рядом с ним Карим, который заботливо кормит Али костным мозгом, не забывая и себя, и на каждую ложку Али две ложки отправляет в свой рот. Глядя на это, Фаттах смеялся в душе. И вдруг Эззати быстро подошел к нему, держа тарелку и жестикулируя другой рукой, и сказал ему с набитым ртом:
        - Каджар! Потомок шахов!
        Фаттах оглянулся. Недалеко от мечети стоял грузный человек. Лицо почти безбородое, лишь редкие волоски видны на узком подбородке. Стоял и не двигался с места. Фаттах подумал, что все дело в том, что тот опоздал, и пошел к нему, дружелюбно протянув руку для пожатия. И хотя Каджар с видимым неудовольствием пожал ему руку, Фаттах любезно к нему обратился:
        - Проходите, пожалуйста! Спасибо, что пришли. Его высокопревосходительство Кавам эс-Салтане тоже уже прибыл…
        Каджар кивнул и сухо ответил:
        - Я пришел по другому делу. Я просил пристава сообщить вам, что нам разрушили водохранилище, площадку под краном, вот эти ребята, - он указал на Али и Карима, глядевших на него во все глаза. - Перелилось через край, и… вы сами знаете. Если вы не хотите это починить, так и скажите, я обращусь в другие инстанции!
        У Фаттаха вздулись вены на шее. Хотелось крикнуть: «Бесчувственный человек! Неужели не видишь всех собравшихся? Неужели не видишь, какое горе свалилось на мою голову? Неужели не ясно…» Но в ушах его в этот момент прозвучал голос дервиша Мустафы: «Фаттах! Это для тебя настоящий экзамен, будь твердым. Иначе не бывает, о, Али-заступник!» И Фаттах тоже пробормотал вполголоса:
        - О, Али-заступник!
        Гнев его исчез. Он попытался посмотреть Каджару прямо в лицо, но не смог и опустил голову. И любезно сказал, словно кому-то постороннему:
        - Я виноват перед вами. За поведение детей поршу прощения. Вчера я посылал каменщика и подсобника, но, видимо, из-за всего случившегося забыли…
        - Так вот теперь, когда вам напомнили, пусть рабочие быстрее прибудут.
        Каджар повернулся и, так же как пришел, пешком, в сопровождении слуги, несущего фонарь, направился к своему дому. Фаттах сгорбился от горя. С большим трудом заставил себя выпрямиться и расправить плечи. Подозвал Мешхеди Рахмана:
        - Бросай все, и еду тоже. Бери каменщика и подсобника с инструментом, и отправляйтесь по тому адресу, который я вчера давал тебе…
        - Дом Каджаров? Улица Кавама?
        - Да, дом Каджаров.
        - В такое позднее время?!
        - Да, в такое позднее время… Кстати! Скажи Мирзе, пусть хоть из-под земли, но достанет сейчас же бочку питьевой воды, и чтобы послал по тому же адресу! Нужно возместить им недостачу воды из водохранилища…
        - Хозяин, но вода в водохранилище из арыка идет… А питьевой воды?! В такое время, почти ночью…
        - Да, питьевой воды, и в такое позднее время…
        Мешхеди Рахман уже понял, что чем дольше он будет говорить с хозяином, тем больше нудных указаний получит, потому поспешил ответить «слушаюсь!» и ретироваться. Но Фаттах, который уже полностью овладел собой, крикнул ему вслед:
        - Мешхеди Рахман! И возьмите себе большую миску еды, человек на десять-двадцать…

* * *
        Вечер четверга должен был когда-нибудь закончиться, и он заканчивался. Гости постепенно уходили, прощаясь с Фаттахом и другими родными покойного. Фаттах благодарил их за то, что пришли, и напоминал, что еще десять вечеров подряд будет устраиваться благотворительный ужин и в самый последний вечер будет ужин для всех странников и чужих людей. Кавам откланялся раньше других гостей, и постепенно разошлись все, даже самые близкие. Тогда Искандер и Мирза подхватили под руки вконец обессилевшего Фаттаха и повели его домой. Вечер четверга должен был закончиться. И он уже закончился бы, если бы…
        Если бы Фаттах не увидел дервиша Мустафу. Прощаясь со всеми, Фаттах обнимал их, так же поступил он сейчас и с дервишем. И вдруг Фаттах вспомнил что-то и схватил дервиша за руку.
        - Дервиш! Мы все твои сторонники и последователи, но, ради Аллаха, объясни, в чем был смысл твоей последней речи? Ты ведь видел, сколько народу собралось? Люди сидели прямо до самой стенки, и все ждали еду.
        - Иногда не только до самой стенки, а нужно видеть и то, что происходит за этой стенкой, - ответил дервиш. - Если бы я не видел, то сегодня один несчастный здоровенький рабочий попал бы в зубы маленького зверя. Иди и спроси у него самого… О, Али-заступник!
        И дервиш, сказав это, пошел прочь, и его белые одежды еще долго мерцали в темноте, удаляясь. Фаттах оцепенел: «За этой стенкой… Несчастный здоровенький рабочий попал бы в зубы маленького зверя. Иди и спроси у него самого…» Он спросил у Искандера:
        - Несчастный здоровенький рабочий - это кто? Скажи-ка мне, сегодня тут был Немат - наездник быков?
        - Да, хозяин! Он с заднего двора подавал еду на крышу. Он высокий, потому его и поставили туда…
        «За этой стенкой… Несчастный здоровенький рабочий попал бы в зубы маленького зверя. Иди и спроси его самого…» И опять Фаттах спросил у Искандера:
        - А сейчас он там же?
        - Да, хозяин! Наверняка там же…
        Фаттах освободился от поддерживавших его рук Искандера и Мирзы и быстрым шагом пошел к дому. Из крытого коридора он свернул в задний двор. Там стояли Карим и Али. Карим спрашивал у Немата - наездника быков:
        - Наездник! А можешь котел в десять манов[63 - Ман - мера веса, разная в различных районах Ирана: табризский ман - около 3 кг, шахский ман - около 6 кг, рейский ман - около 12 кг.] одной рукой поднять?
        Немат почесывал у себя в затылке и переминался так смущенно, как четырнадцатилетняя девочка, к которой пришли свататься.
        - Что тебе сказать? Аллах свидетель, не знаю… Может, смогу…
        Фаттах подошел к нему, и все замолчали. Немат растерянно моргал, а Карим отошел в сторону. От неожиданности он поздоровался с дедом, но тот ничего ему не ответил, а только спросил у Немата:
        - Немат! Ты не видел тут сегодня вечером каких-нибудь животных?
        - Да нет вроде, хозяин… Я прямо с раннего вечера здесь был. - Он указал рукой на ступеньки лестницы. - Вот с этой лестницы подавал еду наверх, на крышу…
        Все посмотрели на лестницу и увидели рядом с ней черную змею с мелкими белесыми чешуйками, свернувшуюся кольцом возле лестничных опор. Карим, с любопытством вглядываясь в нее, подошел ближе, змея зашипела, начала извиваться и подняла голову. Фаттах крикнул:
        - А ну отойди, мальчишка! Укусит так, что не откачаем…
        Карим отпрянул. Искандер, Мирза и рабочие стояли в испуге, не зная, что делать. Искандер сказал:
        - Прав был дервиш! Эта змея здесь весь вечер была, хозяин! Аллах свидетель, укусить могла любого!
        Фаттах негромко возблагодарил Бога, добавив:
        - О, Али-заступник!
        Сделал шаг вперед, но Мирза остановил его:
        - Нет, хозяин! Почему вы? Лучше другой кто-нибудь. Немат, прикончи-ка ее!
        Немат оглянулся на рабочих:
        - Лопату мне дайте! Одним ударом голову ей отшибу…
        Подняв лопату, он шагнул вперед, но и змея зашевелилась. Подняла голову и, шипя, поползла к ногам Немата. Тот отступил на шаг - испугался. Тогда змея успокоилась. Искандер воскликнул:
        - Нет! Подожди, Немат!.. Хозяин! А вдруг у нее пара есть?
        - Подумаешь, а нам-то что? - спросил Немат.
        - Коли есть пара, - объяснил Искандер, - то, когда одну убьешь, вторая начинает жалить всех, кто ни попадет. А здесь ведь дом, не фабрика. Здесь женщины, дети…
        Фаттах поддержал Искандера:
        - Ты правильно говоришь…
        Один из рабочих, курд, заметил негромко:
        - Она добрая! Если бы хотела ужалить, давно бы ужалила…
        И опять Фаттах согласился. Возвел глаза к небу в раздумье, а потом сказал Искандеру:
        - Принеси-ка мне хлеба и горсть соли.
        Взяв хлеб и соль у Искандера, он пошел к змее. Все стояли в безмолвии. Слышалось напряженное дыхание людей. Али захотел было остановить медленно подходившего к змее деда, но Искандер не пустил его. И Фаттах подошел к змее и сел перед ней на корточки. Змея подняла голову и подползла к нему. Фаттах не шелохнулся. Змея, двигаясь так, что у всех от ужаса сердце заледенело, сделала круг возле Фаттаха. Потом, изогнув свое тело, подняла голову, так что оказалась почти вровень с лицом Фаттаха. Это была большая змея. Она приблизила голову к лицу Фаттаха, зашипела и высунула свой раздвоенный язык. Глядела прямо в глаза Фаттаху, но тот не шелохнулся. Так продолжалось несколько минут. Наконец змея успокоенно опустила голову и свернулась в кольцо. Все молчали, и змея словно заснула. Только чуть шевелила кольцами. Фаттах протянул руку к ее голове, и она не двинулась. Он коснулся куском хлеба ее рта. Змея раскрыла пасть - размером с человеческую ладонь. Стали видны челюсти и зубы. Фаттах насыпал соли на хлеб и положил кусок хлеба на землю, затем негромко сказал:
        - Эй, змея! Во имя этого хлеба с солью, не трогай никого…
        Змея зашевелилась, зашипела и, быстро извиваясь, уползла в ночную тьму… Рабочие, Мирза, Искандер, Карим и Али - все громко вознесли молитву.
        5. Она
        …Мне кажется, Искандер во время этого случая со змеей отсутствовал… Но, если вы так написали, тогда все меняется… Действительно, а я и не подумал… Рассказчик должен быть аккуратнее… В любом случае сама суть происшествия со змеей, хлебом и солью - Аллах свидетель - изложена верно, просто я не помню, был Искандер при этом или не был. Сам он потом говорил, что отсутствовал… Во лжи его не замечали. Может, в этот раз он солгал во благо? Ну вот, вы, в сущности, уже это написали - что Искандер присутствовал. Значит, так тому и быть, присутствовал…
        …Все десять дней поминок дед по-прежнему стоял в дверях мечети, приветствуя соболезнующих. То туда, то сюда отходил, чтобы проверить, все ли в порядке. Поминки, в общем, прошли как полагается, в точном соответствии с традициями. Они были пышными и запоминающимися, ведь это был траур не только нашей семьи, но и траур по Хусейну. И таких многолюдных поминок, как по моему отцу, в этой мечети больше и не припоминают, разве что поминки по господину Тахти (чемпион мира по борьбе), но это было много лет спустя. Итак, первый день вы описали. Второй день был еще более многолюдным, потому что некоторые узнали о смерти не сразу. Более того, весь большой тегеранский базар был на второй день закрыт в связи с трауром. А некоторые кирпичники и гончары целую неделю не открывали лавки и только по настоянию деда вернулись к обычной торговле. Кроме лавки Дарьяни и пекарни Али-Мохаммада, все магазины в торговых рядах Хани-абада были закрыты три дня… Как, я уже писал об этом? (Смотри главу «4. Она».)
        На второй вечер поминок мулла даже несколько раз просил людей выйти из мечети: как говорится, яблоку было негде упасть. В мечети раз десять за вечер сменилась толпа людей, и все равно остались такие, кто так и не смог протолкаться к деду, чтобы высказать ему соболезнования. Новость о смерти моего отца в городе передавали из уст в уста, и всё новые люди приходили. Весь цех гончаров и кирпичников был здесь, с чадами и домочадцами, и другие торговые цеха, в особенности, конечно, торговцы сахаром; члены торговой палаты, купеческих гильдий, опять-таки со своими людьми и помощниками; и бывшие дедовы компаньоны из Тегерана, Али-абада, Кума и Верамина; и религиозные группы Фатимы и «последователей Хусейна», и юношеское движение «Племя бану Хашими», и «Азербайджанцы - шииты Тегерана» - это все не считая «последователей Хусейна» из нашего квартала, которые сами выступали в качестве принимающей стороны. Сколько раз наполняли заново котлы с угощением - и не спрашивай… На заднем дворе кипела работа: огонь пылал под котлами, и рис варили мешок за мешком, и масло добавляли, и мясо передавали порцию за порцией…
        Так о чем я говорил? Быть мужчиной, настоящим мужчиной… Я говорил о дедушке. Не думайте, что он сел в принесенное Искандером кресло: нет, ни за что! Десять вечеров выстоял на ногах…
        Быть мужчиной; я говорил о дедушке. Мужчина не сидит в кресле. Как он сам сказал, это было бы неуважением к гостям. Когда мужчина слышит новость о гибели Абдель-Фазула, ему хочется заплакать, но он сдерживается. Говорит, это было бы неуважением к гостям. Мужчина ест после того, как все поели, а когда на второй вечер еды стало не хватать, он вообще перестал есть. Иначе неуважение к гостям. Мужчина до последнего посетителя стоит в дверях, приложив руку к груди. Ему говорят: господин, вам пора зайти в дом. Отвечает: неуважение к гостям. Но вот, кстати: что же, мужчина не мог дать отпор Каджару? Силенок не хватило? Не смог выбросить Каджара вон. Нет, он мог бы это сделать, но не стал. Сказал: слово Каджара - это слово гостя, а если я его не уважу, значит, я не уважаю гостей…
        Мужчина десять вечеров простоял на ногах. Но он уже был стар, и не выдержал, и после десятого вечера свалился в постель. К нему пришел доктор Фандоги, только что вернувшийся из Европы, - кстати, наш дальний родственник. После долгой хвастливой и жеманной болтовни объявил диагноз: ишиас, воспаление седалищного нерва. Вообще-то это уже был рецидив дедовой болезни поясницы. И врач, узнав об этом, рассердился: раз вы этим уже страдали, зачем на ногах стояли столько времени? Десять вечеров! Дед в ответ только улыбался. Фандоги говорит: я сам пять вечеров приходил и ни разу не видел, чтобы вы присели, а ведь вам стул принесли… Теперь, мол, вам необходим отдых: месяц не вставать, постельный режим. Дед опять лишь улыбался…
        Недели не прошло со смерти отца, как с соболезнованиями опять явились старые дедовы компаньоны, вместе со спортсменами зурхане. А как только услышали о посещении доктора Фандоги, тут же послали за своим собственным врачом-гомеопатом. Тот надел свою белую чалму и рабочий плащ и вскоре явился, хотя и без докторского фонендоскопа и без чемоданчика, которые были у Фандоги. Он тоже сказал, что проблема в пояснице. Так и заявил тренеру из зурхане:
        - Он убил свою поясницу. Это не шутки: потерять сына, когда тот только-только в свой лучший возраст вошел, первая седина, так сказать. Любой бы на его месте… В общем, нижние спинные позвонки… Но то, что французик наговорил, будто причина в долгом стоянии на ногах, это неправда. Если бы это было так, почему до смерти сына не случилось рецидива?
        Тренер и другие согласились, а врач-гомеопат продолжал:
        - Разве он раньше не на ногах стоял? Можно подумать, в кресле-каталке ездил! И раньше стоял, все мы стоим, не на четвереньках же ходим. Вот и вы стоите же на ногах, почему с позвоночником у вас нет проблем?
        И опять все согласились, одобряя рассудительность гомеопата. Дед - тот вообще никого не слушал, лежал в постели и молился беспрерывно. Причем он отказался лечь на железную кровать, говорил, что если придет гость, то гость сядет на полу, а как он будет лежать на кровати? Неуважение к гостю…
        Перед уходом врач-гомеопат что-то зашептал на ухо тренеру. Тот, в свою очередь, отвел в сторону Искандера (теперь, после смерти моего отца, Искандер с семьей опять поселился у нас на заднем дворе). Что тренер говорил Искандеру, я не расслышал, но расслышал вывод, который сделал сам Искандер:
        - Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки - это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…

* * *
        Искандер с семьей заново обустраивались на нашем заднем дворе. Карим с утра до вечера был на нашей половине, мы с ним сидели на крыльце, и я старался ни о чем не думать, да и он был молчалив. Он все пичкал меня едой и сладостями:
        - Ешь! Что муршид говорил в зурхане твоему деду? Еда, мол, наполовину питает тело, наполовину дух. Сам же ты это рассказывал, дуралей! Еще до смерти отца твоего, когда ножки и головы ели! Вот сейчас дух твой - в дерьме, значит, тело должно питаться…
        Вечером приходил Моджтаба и тоже сидел с нами, рассказывал, что в школе делается. Соболезновал мне, удивляя нас с Каримом своей вежливостью - и ко мне, и к Кариму обращался на «вы»:
        - Дорогой Али, вы должны крепиться. Возможно, ваш отец был бы недоволен, увидев, что вы вот так сидите и отчаиваетесь… Вместо того чтобы горевать, подумайте, что вы можете сделать такое, что его обрадовало бы …
        Но мне делать ничего не хотелось. Вместо меня кивал и соглашался с Моджтабой Карим:
        - Правильно вы говорите! - Карим подражая Моджтабе, перешел на «вы». - Правильно он говорит: вы должны кушать, Али! Это и ослу понятно. Тогда ваш отец был бы доволен вами…
        Мне вообще ничего не хотелось, и даже есть. Дед лежал в постели и, маясь поясницей, с утра до вечера бормотал молитвы. Марьям тоже ни с кем не разговаривала, закрывшись в своей комнате. Когда кто-нибудь к ней входил, вытирала слезы платком и притворялась, будто пишет картину. Картина эта была сплошь черной! Тем не менее Марьям отступала от нее к противоположной стене и, прищурившись, взглядом художницы всматривалась в холст. И вот замечала какую-то ошибку в этой черноте и подходила, чтобы подправить ее, причем не кисточкой, а палочкой для чернения ресниц. И пользовалась она не краской, а тушью для ресниц из материнской склянки. Только после сороковин по отцу Марьям сочла картину законченной - а может, тушь в склянке кончилась. В общем, это было черное однотонное полотно, Марьям похоронила эту картину в саду под гранатовым деревом. У нас было два гранатовых дерева, и в этом году одно из них засохло, зато другое весной расцвело пышнее прежнего, словно за оба дерева старалось. Под ним мы еще зарыли вареную змею, а ведь змея очень много силы дает. Правда, не все с этим были согласны, и осенью эти
несогласные могли бы видеть подтверждение своим сомнениям. Дело в том, что все плоды этого разросшегося и пышно расцветшего гранатового дерева оказались черными. Снаружи выглядели совершенно нормально, здоровыми и розовыми, но вскрываешь гранат, а там внутри все зернышки черные. Марьям сразу сказала, что это из-за ее черной картины, которую она там похоронила. Я возразил и напомнил ей о змее, которую мы зарыли рядом: змея слишком много силы дала, потому дерево и не выдержало, перегорело. Впрочем, я сам не очень был уверен в своих словах: может, права Марьям, а не я? Но событие, связанное с варкой змеи, весьма любопытное, смотри, например, главу «5. Она»… Что-что? Мы и так в главе «5. Она»? Да, действительно, ошибся я немного…
        А матушка, матушка наша… Она с утра до вечера тоже молилась, била поклоны и разговаривала с Богом. Быстро-быстро бормотала: «Упаси Аллах! Избави Аллах! Не дай Бог!» Или что-то подобное. Впрочем, матушка всегда была набожной. В нашей семье Бог присутствовал постоянно, и было привычным делом разговаривать с Ним… Но стоп! Ничего я крамольного не написал?
        …И еще была Махтаб. Мы с ней виделись теперь каждый день, но всякий раз для этого нужен был какой-то предлог. Дело в том, что она почти не выходила с заднего двора, и вообще, настроение у нее было плохое. Я знал, что по утрам она расчесывает свои волосы. И вот, когда мы уже позавтракаем и Нани начинала убирать стол, когда к деду приходил Мирза, чтобы получить указания насчет производства, когда Искандер отправлялся на работу… в это самое время я под каким-нибудь предлогом проникал на задний двор. Втайне от матери я обычно вызывался помочь Нани помыть посуду, сложенную у бортика бассейна на заднем дворе. Вот в этом самом бассейне я и видел отражение волос Махтаб, которая как раз причесывалась возле окна. Наверное, оттого, что волосы отражались в воде, я и стал называть их кофейным водопадом, в противном случае, наверное, сравнил бы их с чем-нибудь другим, например с ветвями плакучей ивы… И опять вспоминались слова дервиша Мустафы: «Влюбленный, который еще не совершал омовения, он по-настоящему любит… Благословенно желание его! О, Али-заступник!»
        …В первый день, когда из окна полился водопад кофейных волос, из задрожавших мальчишеских рук выпал стеклянный графин и разбился. На следующий день разбился фарфоровый чайничек. На третий день - хрустальная салатница. На четвертый - чашка моей матери с красивым узором, старинная вообще-то чашка, ценная. На пятый день ничего не упало, но кое-что все равно разбилось. Разбилось мое сердце, потому что на задний двор ворвалась мама и устроила мне скандал:
        - Али! Ты что здесь делаешь? Если ты уже так оправился, чтобы помогать Нани, ты можешь и в школу ходить!
        Настроение Махтаб было плохим. Не потому, что мама отчитала меня. Причину объяснил Карим: дело было в еде. В эти дни мы объединили наши трапезы, иными словами, семья Искандера кушала у нас, за исключением Махтаб. Нани носила к нам еду - и для нас, и для себя с Каримом, и для гостей, которые с соболезнованиями приходили каждый вечер. Все это угнетало Махтаб, о чем рассказывал мне позже Карим:
        - Я говорю ей: для нас-то ведь не так плохо все оборачивается. Их-то еда, говорю, в сотню раз лучше нашей… Но эта кобылка только бесится, а чего беситься? Мы же все знаем, что папа наш не султан-аристократ. У нас ведь воспитания-то нет, у вас есть, а у нас нет. И вот я говорю ей: ты, зануда, вода вверх не течет, она сверху вниз течет… Но она только надувается, как лягушка из басни…
        Я ничего не отвечал на это Кариму, но иногда носил еду для Махтаб. Потихоньку, чтобы никто не видел, брал тарелку и относил ей. Мама была вся в своих молитвах, Марьям закрылась у себя в комнате, дед лежал в постели, так что мне это удавалось. Приносил ей со словами: «Кушай, это моя порция, я тебе отдаю…»
        Она через силу ела. Как только мы с ней видели друг друга, мы начинали плакать. Не подумайте ничего плохого! Сколько мне было? Двенадцать или тринадцать лет… Сложить вместе наш с Махтаб возраст - и то не получится половины возраста кого-то из тех влюбленных, что сидели за соседним столиком в кафе месье Пернье. То же самое можно сказать о нашем росте! И я-то невысок был, а она, если встанет прямо, до плеча мне. Чтобы посмотреть на меня, Махтаб вынуждена была немного задирать голову. И слезы поэтому не текли по ее щекам, оставаясь в глазах. От слез ее светящиеся карие глаза менялись, и я видел в них разные предметы: то море видел, то небо, то горы… Или видел ее саму, Махтаб. Рыдали мы с ней отчаянно. Однажды так ее плач пробрал, что она, шатаясь, отошла от меня и уткнулась лицом в стену. Затряслась вся от плача, и я подошел к ней и обнял ее хрупкие плечи. Не помогло: она продолжала плакать. Тогда, по-прежнему обнимая ее, я отвел ее к ступенькам возле крытого коридора, и мы сели там рядышком. Она положила голову мне на плечо и продолжала плакать, и скоро плечо мое совсем промокло. Я приблизил свое
лицо к ее лицу и почувствовал сильный запах жасмина. Такой сильный, что я вынужден был отодвинуться.
        Всякий раз повторялось то же самое. Как только я приближался к ней, меня пьянил острый запах жасмина. Острый запах жасмина не давал приблизиться к ней никому. Дело было не в каком-либо благочестии или праведности, а только в этом запахе. Запах жасмина заглушал все запахи двора. Он подавлял их. Этот запах заглушал все запахи двора и вместе с собой возносил меня к небесам. Мы одновременно сидели на ступеньках и парили в небесах, и оттуда, сверху, нам все внизу казалось очень маленьким. Столбы, подпирающие крышу летней кухни, стали крохотными палочками и по одному упали на землю; одна за другой девочки девятого класса, того самого, в котором училась Марьям, повыходили замуж и быстро-быстро нарожали детей. И мы с Махтаб смеялись и смотрели друг на друга. Махтаб смеялась и одновременно, глядя на меня, хмурилась. Из дома вышла Марьям, удивилась, увидев меня и Махтаб, и вернулась в дом. А мы плакали и смеялись, и голова Махтаб лежала у меня на плече. И острый запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. Только запах жасмина мог заглушить все запахи двора и поднять к небесам…
        А раньше во дворе было очень много разных запахов, иногда, например, царствовал в нем запах мяса (смотри главу «1. Я»). Но запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас в небеса. И оттуда, сверху, мы видели черный дедушкин «Додж», который заблудился в пути и тыкался туда-сюда. Наконец он остановился в районе Хусейн-абад рядом с какими-то семью черными точками - может, это мелкие камушки были, а может, крупные песчинки. Но нет, это были семеро слепых. И вот первый из них сказал: «Аллах да вознаградит тебя!» - и последний в цепочке встал на ноги… Мы видели черный «Форд» Кавама, который, словно муравей, полз по городским улицам, поворачивался то туда, то сюда, но думал, что он не заблудился. Иногда он брал влево, потом поворачивался и ехал вправо, словно в какую-то игру играл. Он тоже проехал мимо семерых слепцов, и водитель на ходу что-то им прокричал, но не притормозил. Сверху-то нам было видно, что машина заблудилась. Махтаб все мне показывала: вон кафе месье Пернье во Франции, а вон в нем мы сами - я и она. Только мы не понимали, где находится это кафе. Потом мы поднялись еще выше, и я
увидел своего отца, который с высоких небес показывал своим друзьям на меня и на Махтаб. Отец словно был на седьмом небе, а мы с Махтаб еще только на первом. С ним были его смеющиеся друзья, которых я не узнавал. Своим указательным пальцем, которого не было, отец показывал на нашего с Махтаб сына, которого у нас с ней не было. И еще отец что-то потихоньку говорил своим друзьям, и все они смеялись - над тем, что не было сказано. Возможно, говорил он о нашей с Махтаб свадьбе, которой никогда не было. Потом мы увидели маму, которая здесь, на земле, на коврике, стояла на коленях, но уже не молилась. Она встала, и вышла на крыльцо, и увидела, что мы с Махтаб сидим рядышком на ступеньках. Подошла поближе. И голосом, севшим от долгого плача, крикнула мне: «Али! А ну-ка быстро сюда!»
        Запах жасмина исчез. Тот самый запах, который заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. И теперь ничто уже не держало нас в небе, и мы упали вниз, на землю. Наверное, сработала сила притяжения, хотя, с другой стороны, именно сила притяжения и держала нас в небе, только это было не Ньютоново притяжение солнца, а притяжение луны и Махтаб. И вот мы упали на землю, и слезы наши упали на землю, и сердца упали и раскололись. «Единственное, что от сотрясения делается крепче, это сердце! Сердце человеческое. Его нужно выжимать. как гранат, тогда оно даст сок…» И наверняка сок этот очень сладок… Я вытер слезы. Они были сладкие. Подошел к матери. Сильно мне от нее не попало. Ведь, в конце концов, мы с Махтаб плакали по отцу, хотя и не только. Другое у нас было настроение. В тот самый миг, когда отец, там, на небесах, указал на нас своим смеющимся друзьям, мы перестали плакать по нему. С того момента мы уже плакали, пожалуй, о самих себе. Но о чем я говорю? Вы следите за мной? Может, все это показалось мне, придумал я это?.. Как знать, может быть, вы были и правы… Раз вы так написали, значит, так
оно и было…
        …Я и Марьям почти две недели не ходили в школу, Карим и Махтаб тоже - из солидарности с нами. А потом, когда мы все пошли в школу, они получили выговор - и Карим, и Махтаб. Дескать, у вас-то отец не умер… Это было справедливо, ведь Искандер был цел и здоров. Именно так: Искандер был здоров… Так о чем я писал? Наверняка об Искандере. Об Искандере и о змее…

* * *
        Простояв на ногах все десять дней поминок, дедушка слег в постель. Почти две недели он не вставал. Приходили к нему друзья по его давним делам, приводили к нему врача-гомеопата. Я уже писал об этом, как и о том, что не расслышал и не понял, что именно сказал гомеопат муршиду зурхане. Может, голос у него был негромкий, но думаю, дело было не в голосе, а в том, что просто я чего-то не понял. Ведь потом муршид сказал то же самое Искандеру, и опять я не понял, хотя должен был все расслышать, ведь у муршида голос был громкий и ясный. Я только слышал ответ Искандера: «Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки - это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…»
        Прошла неделя, другая. Я и Марьям, Махтаб и Карим по утрам уходили в школу, мама по-прежнему была в столь угнетенном состоянии, что едва нас замечала. Только не забывала чуть ли не каждое утро бранить меня и Марьям: «Не роняйте чести семьи! Не дружите вы так крепко с задорожными!»
        Потом однажды утром, уходя в школу, мы увидели у ворот дома врача-гомеопата. При нем была небольшая сумка, похожая на торбу для корма животным, и он беседовал о чем-то с Искандером, но, увидев нас, оба замолчали. Искандер спросил, как мы себя чувствуем, и добавил:
        - Инша Аллах, когда со школы вернетесь, хозяин на ногах уже будет. Вон, доктор-травник по-боевому настроен…
        Что он имел в виду, мы с Марьям не поняли, удивленно поморгали глазами и пошли дальше в школу. Но не могли, конечно, не размышлять о том, встанет ли дедушка на ноги. А возле крытого рынка встретили дервиша Мустафу в его белой одежде, с миской для подаяния и посохом. И он сказал мне так:
        - Лекарство - имя его, а исцеление - молитва ему! Лгут говорящие, будто лекарство от нас, а исцеление от него… Раз лекарство от Али, то исцеление от Али. Лекарство - имя, а исцеление - молитва. О, Али-заступник!
        Опять мы с Марьям только поморгали и ничего не поняли. Но весь день в школе мысли были лишь о дедушке, и надеялись мы увидеть его действительно бодрым и выздоровевшим… Но, когда после школы подходили к дому, почувствовали такую вонь, что хоть носы зажимай. Особенно явственной стала эта вонь, когда мы дошли до магазина Дарьяни, так что Карим пошутил в своей манере:
        - Судя по запаху, Дарьяни забыл дорогу к туалету мечети…
        Нас с Марьям его шутка не рассмешила. Марьям вообще Карима недолюбливала и терпела только в связи с трауром. А ведь он правильно сказал: вонь шла из нашего квартала, и чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее она била в нос. Двери из дома на улицу были настежь. Мы вошли во двор, дверь на задний двор тоже была открыта. Там стояла Махтаб и, спасаясь от запаха, закрывала нос головным платком, так что платок сполз с ее волос и открыл часть кофейного водопада. Увидев меня, захихикала:
        - Али! Дедушка на ноги встал! Но не от лекарства травника-врача!
        Мы, удивленные, прошли крытым коридором в наш двор и действительно увидели деда во дворе. Он ругался последними словами. И матушка стояла на крыльце, закрыв материей нос и рот, и глухо ругалась из-под этой материи. А гнилой, отвратительный запах наполнял весь двор и весь дом. Мы тоже вынуждены были зажать носы и тут увидели посреди двора медный котелок средних размеров, чем-то наполненный. Матушка продолжала глухим голосом ругать того, кто все это придумал и затеял, и била себя в грудь кулаком. Понятно было, что вонь идет из котелка, на который указывал и дед. А врач-гомеопат с достоинством поправлял свою белую чалму и оправдывался:
        - Ну какие ко мне претензии? Я рекомендовал лекарство - и только. Не хотите - вызывайте своего французика, ради бога! Не нужно мне было вообще сюда идти, ошибку я сделал! Тысячу раз говорил себе: к привередливым богачам не ходи - и опять пошел! За свои ошибки и платим, потому что большой медицины не понимаете! Пусть французик грязный приходит, дает что угодно, мочу осла под видом микстуры - он еще вам не то пропишет! А средство для позвоночника - это вытяжка, непросто все! День потратил целый - и все впустую!
        Искандер взял у деда деньги и отдал их гомеопату. Гомеопат, всем своим видом выражая праведный гнев, собрал свою торбу. Перед тем как выйти на улицу, он остановился и обернулся к деду, у которого вены на шее набухли от напряжения:
        - То, что вы покричали, оно для вас хорошо - яды выводит из организма. А этот котел не выливайте. Когда успокоитесь, пусть Искандер одну миску…
        - Да выгони ты его отсюда, добьет ведь он меня! - не выдержал дед.
        Искандер поскорее выпроводил горе-доктора на улицу. Мы с Марьям хотя и зажимали носы, но из любопытства подошли к котелку. На поверхности плавал масляный слой. Марьям нашла палочку и сунула ее в котелок - вонь усилилась и стала совсем уж невыносимой. Матушка крикнула:
        - Не лезь туда, дочка! Везде тебе сунуться нос надо!
        Но Марьям не слушала ее. Взбалтывая жидкость, она добралась до дна котелка и подцепила там нечто похожее на кусок мяса или на куриную шейку, только жирнее, длиннее и с бльшим количеством позвонков… Дед оттащил Марьям прочь:
        - Не трогай, внученька! Бедное животное, а воняет-то как…
        Потом дед повернулся к Искандеру, который ежился в углу двора как побитый пес.
        - А ты ведь не мальчик, зрелый мужик, понимать должен! А если не понимаешь чего-то, так спроси у меня!
        - Врач и муршид говорили, хозяин. Я для того, чтобы вас вылечить…
        - Меня вылечить?! Вот спасибо, удружил! Да разве можно таким способом вылечить? У тебя ведь дети, ты же взрослый человек, почему ты в эти игрушки поверил? Опасные игрушки! Откуда ты взял эту змею?
        - С заднего двора, хозяин! Поймать ее было нетрудно: каждый вечер она вылезала и лежала рядом со ступеньками, я ей лопатой голову отрубил - и все дела…
        - На заднем дворе? Так это та самая змея?!
        - Какая, хозяин?
        Дед, который только-только начал успокаиваться, опять разъярился. Вены надулись на шее. Было бы что под рукой - кинул бы в Искандера. Даже голос охрип от возмущения:
        - С заднего двора? Где разум-то твой, Искандер, совсем отшибло? Это та самая змея, которой я хлеб с солью давал. А ты ее так подло убил. Вот молодец! Молодчина, Искандер! Животное нам доверилось, а мы - ему, зачем же ты убил ее? Чтобы меня вылечить? Но с чего ты взял, что я должен выздороветь? Думаю, ты рассудил, что, если змею убьешь, меня вылечишь, но кто же надоумил-то тебя? А не подумал ты, что, может, Провидению нужно было, чтобы я умер? Не подумал ты, что предопределение в том, чтобы змея эта нашим гостем была? Если бы я хотел выздороветь, я бы сам вылечился - думаешь, не смог бы? Но разве не видал ты, как я мгновенно, только попросив Аллаха, вскочил на ноги, потому что гомеопатишка этот меня разозлил?! И лекарство, и исцеление - в руках Аллаха! Вот что я хотел ему объяснить! Что он еще хуже, чем Фандоги! Фандоги называют неверным, но он по крайней мере не заставляет пациентов потреблять нечистое, как этот хотел заставить… - Дед немного успокоился и продолжал уже более тихим голосом: - Ах, Искандер… Ото всех я мог ожидать, но не от тебя. От тебя - не ожидал. Ведь ты жизнь со мной прожил,
негодяй! Ты же знаешь меня. Я для собственной выгоды даже муравья не обижу… И что меня возмутило: ты же сам знал прекрасно об этой змее, и о хлебе с солью, и о том, что…
        Искандер, который все ежился в углу двора, осмелился прервать деда:
        - Нет, хозяин, клянусь Аллахом, меня тогда не было, не знаю я, о чем вы говорите! Вот провалиться мне на этом месте! Пусть мне руки отрубят, если я вру! Если я, зная все, на такое способен был бы…
        Дед не стал дальше докапываться. Он махнул рукой и ушел в угловую комнату дома.
        И вот здесь я должен сказать, что мы с дедом смотрим на вещи принципиально по-разному. Если он ошибки людей предпочитает забыть, то я предпочитаю не забывать…
        Но вернемся к словам Искандера: лукавил он или нет? Об этом я писал в начале главы - что он отсутствовал во время сцены со змеей. Отсюда и эта затея с варкой змеи! Ведь он сам утверждал, что отсутствовал… Искандер был для деда домашним человеком, а таковой не мог быть лжецом… Так о чем я говорил? Да, ты написал, что он в эпизоде со змеей и хлебом присутствовал (глава «5. Я»), и ты же написал, что он отсутствовал (глава «5. Она»). Иными словами, ты написал и так и эдак. С другой стороны, то, что ты написал, это и есть правильный вариант, хотя и внутренне противоречивый. При этом вариант невыдуманный. Как говорят в Западной Европе, здесь налицо «парадоксальность»; такой тип письма, к сожалению, стал модным в современном мире. Да, уважаемый! И я тоже, то есть Али, потомок достойного во всех отношениях рода Фаттахов… вы у нас, конечно, свободны от такого рода грехов. Вы что хотите, то и пишете, а литературные приемы побоку…
        6. Я
        Через день после того, как Искандер с гомеопатом устроили эту змеиную вонь, мама послала Нани в лавку старьевщика за лудильщиком, который там работал. Сама в ожидании его, сидела на крыльце и курила кальян - после смерти отца она начала иногда покуривать кальян. Через час пришел старый, опытный лудильщик, поклонился ей, прижав к груди мозолистую руку. Стоял он, склонив голову, потому и не заметил большую груду медных котелков и котлов в углу двора. Мама поздоровалась с ним и подвела его к этой металлической посуде. Все котлы были вымыты, но кое-где копоть от огня сильно въелась снаружи. Старик с удивлением оглядел эту медную гору возле бассейна. Послюнявив палец, провел им внутри одного котелка и внимательно рассмотрел мокрый след. Покачав головой, взял другой котел. Поднял под гранатовым деревом камешек и царапнул им по медной поверхности. И опять покачал головой со словами:
        - Хозяйка! Эти котлы лудить не нужно. Они целы и в порядке.
        - А я тебя не для того, чтобы лудить, позвала… Сейчас объясню. Чтобы тебя долго за нос не водить, сразу признаюсь: в одном из этих котлов один умный человек змею сварил…
        - Змею?!
        - Да, змею. Хотели поясницу хозяину лечить, а вот теперь не знаем, в котором именно котелке. И дети наши есть не могут, тошнит их теперь…
        - Ну что ж, дело понятное… Ничего тут нет страшного, вымоем, вычистим, все как полагается…
        - Мыть их не надо, дорогой мой, они вымыты, а ты отнеси их к старьевщику да продай всю партию, а нам взамен других таких же купите.
        Лудильщик с сомнением посмотрел на груду котелков:
        - Продать все это? Быстро не получится… По-моему, лучше отдраить, отмыть их еще раз… Высокочтимая госпожа! Если все ремесленники наших торговых рядов складчину устроют, и то денег не хватит выкупить такую груду!
        - Не страшно, мы тебе залоговую сумму дадим. Сколько это все стоит?
        - Хорошо, будет чем покрыть наш риск. Но, чтобы новые купить, еще денег нужно…
        Мать позвала Нани и приказала ей принести шкатулку из кладовой. Из шкатулки она достала мятые ассигнации и золотые монеты ашрафи, отсчитала старику. Тот поцеловал деньги.
        - Думаю, тут достаточно, госпожа, даже с лишком. Аллах поможет - сегодня же привезу вам, что требуется, и расчет сделаем…
        Старик ушел, намереваясь прислать носильщиков за медной посудой. Нани закрыла за ним дверь и торопливо поднялась на крыльцо, села на колени перед матерью:
        - Госпожа моя, выслушайте! Жалко ведь эти котелки, хорошие они! Таких не найти больше. Некоторые из них были ведь вашим приданым. И хозяин рассердится… Аллах свидетель, не знаю я, в каком именно из них Искандер варил змеюку эту. А я, если бы здесь была, обязательно бы заметила и выбросила тот котелок. Вы сами видели, я вчера и сегодня все утро их мыла и драила так, что руки теперь отваливаются. Все как есть отмыла, и не грязнее ведь свиней с собаками…
        Матушка молча пыхала кальяном. С удовольствием наполняла дымом легкие. Потом ответила Нани так:
        - Ты ведь сама не слепая, правильно? Видела, вчера Али есть отказался? Искандер, когда закапывал эту гадость под деревом, тогда же должен был и котелок заметить и выкинуть его. А теперь хоть сто свидетелей приведи и скажи, что не тот котелок - все равно Али с Марьям не поверят!
        Нани, соглашаясь с ней, кивала:
        - Вы правы, хозяйка, что же поделать… И не только ваши дети, вчера вечером и Махтаб моя к еде не притронулась…
        Матушка опять взяла в рот чубук кальяна и ничего не сказала, будто не расслышав. Но про себя буркнула: «Куда конь с копытом…»

* * *
        Через час приехали друг за другом три повозки, которые нагрузили медной посудой. И еще вечер не наступил, как тот же старик лудильщик на тех же повозках привез уже новую посуду, только что купленную. Аллах один знает: может быть, он опять те же самые котлы вернул, что и увозил, - на них ведь клейма не было. Но все были довольны, в первую очередь дети…
        Дарьяни, который воочию видел, как уезжали повозки с медными котлами, говорил своим покупателям:
        - Хозяин умер - трудности у семьи начались. Как говорится, золотые галуны, а кушать нечего. Все было и так ясно, а стало еще яснее. Сегодня котелки продают, завтра мебель, потом и до золотишка дело дойдет…
        Что могли ему ответить покупатели? Они только кивали. Кто-то соглашался с ним в душе, кто-то про себя так говорил: «А мы что - участковая полиция? Нам какое дело?» В конце концов, услышал это Исмик-усач - он как раз забежал из своей поварни к Дарьяни купить маринадов, которые требовали некоторые посетители к мясу. И осадил Дарьяни:
        - Дорогой ты мой! Нехорошо говоришь! Тебе до их достатка что за дело? Бабьи сплетни! Может, кто и не знает, но мы-то знаем, что у тебя половина доходов от этой семьи… И потом ты слепой, что ли? Ты видел, что на трех повозках увозили, а что на четырех привезли - не заметил?
        После ухода усатого Исмика Дарьяни задумался, машинально щелкая костяшками счетов. Исмаил был не так уж не прав… И после этого Дарьяни говорил покупателям уже иначе:
        - Хоть бы годик подождали со смерти-то! Вот она, неверность людская! Продают медную посуду - хозяйство обновляют. Сегодня кухонную утварь меняют, завтра обои с мебелью… Весь дом начнут ремонтировать, хотя не то чтобы он нуждался в ремонте… Неверность людская, одно слово!

* * *
        Фаттах на фабрику теперь ездил нечасто и ненадолго. К обеду возвращался домой. Сердце к этому делу не лежало. После смерти сына он потерял вкус к работе, рассуждал так: «Человек трудится, чтобы детям плоды труда достались. А у меня наследника нет теперь. Так для кого и для чего мне трудиться? Когда жена моя умерла, мне говорили: женись еще раз… Но это дело прошлое. Теперь сын умер… Али и Марьям еще дети, пока до них наследство дойдет, оно уменьшится на порядок. Два дня мне жить осталось, буду я работать, не буду, разница - как в море ведро…»
        К полудню, к обеду, он возвращался домой. После обеда часик-другой поспит, а потом начинался стук в дверь: приходили разные посетители. Это, впрочем, уже ближе к вечеру бывало: Искандер успевал вернуться, поставить самовар, приготовить кальян для деда, а теперь еще и для матери… А потом шли люди из нашего квартала и не только - кто с чем. Один на жену пожаловаться: «Ведьма она, Хадж-Фаттах! Ничего слушать не хочет, сидит на лавке, с соседками и соседями лясы точит. Говорю ей: не дело это, жена! Говорю, о своей семье вспомни, тебя ведь в доме с утра до вечера нет. Говорю ей…»
        Другой приходил с жалобой на соседа, который выбрасывает мусор ему под нос: «Я у него спрашиваю: зачем же ты соседям-то вредишь, тебе господин об этом сам прочтет из книги об ибн Джондабе[64 - Ибн Джондаб - один из современников пророка Мухаммада, который, согласно хадисам, владел деревом на территории соседей и часто подглядывал за соседями под предлогом заботы о своем дереве.]. Пророк срубил соседскую пальму, мешавшую народу. И я ему говорю: не заставляй меня идти к Хадж-Фаттаху с жалобой на тебя! Господин! Наш дом стал вонючим, как уборная в мечети “Шах”!»
        Третий, Фахр аль-Таджар, вместе с которым Фаттах еще сахар возил на верблюдах, - ныне он был главой цеха сахарозаводчиков - приехал под вечер на собственной коляске. Искандер завел коляску во двор, кучер так и остался в ней сидеть, а сахарозаводчик торопливо прошел в дом, где Фаттах беседовал с рабочим фабрики, курдом. Увидев Фахр аль-Таджара, Фаттах встал, и они облобызались. И, хотя видно было, что гость торопится, Фаттах усадил его и продолжил беседу с рабочим:
        - …Вот так, Масуд! Ты мне как сын родной. Действуй, надейся на Аллаха. Бери невесту и не сомневайся. И я скажу Мешхеди Рахману, он вам комнатку чистенькую выделит.
        Кланяясь и приложив руку к груди, рабочий попятился к дверям. Фаттах извинился перед заводчиком, нетерпеливо перебиравшим четки, и вышел из комнаты. Вернувшись, дал рабочему-курду два золотых ашрафи. Тот хотел поцеловать руку, но Фаттах убрал ее за спину.
        - Господин! Благодеяния ваши…
        - Живите вместе до старости!
        Проводив рабочего, Фаттах вернулся и сел напротив Фахр аль-Таджара.
        - Добро пожаловать! Проблемы возникли? О нас вспомнили?
        - Как же иначе, вы ведь и от самых бедных не отворачиваетесь…
        - Бедность - удел шайтана. Итак, что случилось, чем вы так напуганы?
        Гость достал из кармана своего черного сюртука сложенный пополам листок и подал его Фаттаху:
        - Полтора часа назад ко мне пришли из полицейского управления и вручили вот это.
        Фаттах прочитал вслух отпечатанные на машинке слова:
        - «Радостный праздник обновления! Имеем честь пригласить председателя правления цеха…» Дальше вписано от руки: «Производителей сахара… Господина…» Дальше вписано: «Фахр аль-Таджара с супругой… Датировано таким-то числом…»
        Сняв свою шапочку, Фаттах внимательно посмотрел на Фахр аль-Таджара, который места себе не находил от раздражения. Подойдя к нему, Фаттах положил ему руку на плечо:
        - Пригласили тебя, благословение излили, можно сказать - возвеличили, да еще, наверное, и ужином накормят!
        - Не смейся надо мной, Хадж-Фаттах! Тут вопрос женской чести. Ты ведь тоже глава цеха, и к тебе придут. Что нам делать с хозяйкой - ума не приложу. Квартального полицейского мы подмасливаем, так что до сих пор с чадрой у нас проблем не было…
        - У нас аналогично. Тут есть некто Эззати, который приходит сюда за поживой, причем один берет как двое полицейских. Так что в пределах квартала невестка и внучка в платках ходят без проблем, в школу внучку на машине отвозим…
        - До сих пор мы обходились так же, но вот что делать с этим праздником обновления? Устно передали, что я обязан привести мать моих детей с непокрытой головой…
        - Так не бери ее с собой. Пусть заболеет…
        - Фаттах! Спасибо тебе за понимание, но с меня ведь подписку взяли. Если проигнорирую, о руководстве цехом можно забыть: штрафов навесят, а то и до ареста и высылки дойдет.
        Фаттах расхаживал по комнате, ломая голову над тем, как уклониться от проклятого праздника. Вошел Искандер с подносом чая и объявил, что пришел господин Таги, с ним Эззати и еще какой-то франт. Фаттах, немного подумав, приказал Искандеру пригласить господина Таги. Потом накинул свою кофейного цвета абу и сказал Фахр аль-Таджару с усмешкой:
        - И на нашу улицу прибыл праздник.
        Гость, отхлебывая чай, горько улыбнулся. Дед вышел во двор и поздоровался с кучером Фахр аль-Таджара, который встал при виде его. Господина Таги Фаттах встретил в крытом коридоре, и тот растянул свои толстые губы в улыбке:
        - Примите слугу покорного! А там за дверью еще двое стоят и приглашают на вечер в городскую управу отведать праздничный ужин. Может, и «дэнсинг» будет: счастье ваше стучится к вам!
        Господин Таги обнялся с Фаттахом и, колыхаясь своим тучным телом, вошел в дом.
        - …Фахри, дорогой, и ты здесь! И тебе, значит, счастье привалило в образе радостного праздника!..

* * *
        Фаттах вышел на улицу, где его ждали Эззати и рядом с ним человек, одетый как европейский франт, в пенсне. Поскольку пенсне плохо держалось на носу, он вынужден был его постоянно поправлять. Поздоровались, и Эззати сказал компаньону:
        - Вот он, господин! Уважаемый Фаттах!
        Франт схватил руку Фаттаха и потряс ее. Затем снял пенсне и заговорил:
        - Уважаемый господин Фаттах, председатель правления цеха кирпичников… Да благословит Аллах детей ваших! Наверняка вы знакомы с новым прогрессивным законодательством страны, неукоснительно соблюдаемым шахским правительством…
        Фаттах снял и снова надел свою шапочку.
        - Да так, слегка…
        - Наверняка вам известно, что мы для исполнения воли шаха и для ускорения прогресса образовали Гуманитарную ассамблею, в которую вошли лучшие люди страны, в первую очередь столицы. Прежде всего, это видные политики, военные, родовая аристократия, находящаяся в родстве с уважаемой династией Пехлеви; пригласили мы также потомков Каджаров. Во-вторых, это влиятельные государственные служащие, а вот теперь пригашаем и руководителей цехов, и духовенство…
        - И все это - в Гуманитарную ассамблею?
        - Да, ваша честь, в Гуманитарную ассамблею и в связи с приближающимся праздником.
        Фаттах рассмеялся:
        - Слава Аллаху, мы и так друг с другом хорошо знакомы, уважаемому правительству не стоило утруждаться… Главы цехов и духовенство - мы и так друг друга знаем…
        - Уважаемый изволит шутить. Но, как известно, шутка наполовину - это уже не шутка, поэтому я бы предостерег… Есть и другая цель: мы приглашаем вас и вашу супругу принять активное участие в просветительских мероприятиях…
        - Сожалею, но моя супруга не может участвовать.
        Франт улыбнулся:
        - Все так отвечают. Супруги нет дома, уехала в паломничество, болеет… Правительство такие вещи и в расчет не берет: где бы она ни была, есть неделя, чтобы вернулась и участвовала в празднике. В противном случае правительство примет меры.
        - Моя супруга в Баге-Тути.
        Эззати хохотнул, а франт сурово зыркнул на него и продолжал, обращаясь к Хадж-Фаттаху:
        - Я вас понял. Сам туда пойти не могу, но вы должны, когда она вернется, сказать ей, чтобы через неделю…
        - Нет, вы меня не поняли. Она не вернется.
        - Как не вернется? Если вы в законном браке, вы имеете право взять ее за руку и привести.
        - Я не имею такого права. Быть может, тут есть над чем задуматься правительству. Наши налоги могли бы использоваться для оживления умерших людей…
        - Тогда будьте добры ее адрес. Мы свяжемся с ней сами.
        Фаттах кивнул:
        - Город Рей, район Шах Абдель-Азим, Баге-Тути. Как войдете, возле мавзолея имам-задэ Тахира, слева у стены - фамильный склеп Фаттахов.
        Эззати не выдержал и фыркнул смехом, затем сняв свою синюю шапку, закрыл ею лицо. Он весь трясся от хохота, а франт, который выглядел так, будто получил пощечину, в то же время пытался сохранить достоинство и потому тоже рассмеялся:
        - Я предполагал, что господин - шутник, но не до такой степени. Проблем нет: приводите молодое поколение, то есть ваших дочерей. Это даже лучше, у них нет предрассудков старших поколений.
        - Но у меня нет дочерей.
        Франт совсем растерялся, и тут Эззати помог ему:
        - Невестка…
        - Хорошо! - тут же подхватил франт. - Так и решим. Обязательно приводите сына с невесткой, это будет семейное участие руководителя цеха.
        Фаттах, укоризненно взглянув на Эззати, произнес:
        - Сын мой также на Баге-Тути.
        Терпение франта закончилось. Он сунул в руки Эззати письмо и сказал Фаттаху:
        - В общем, вы сами знаете. Сегодня у многих шутливое настроение. Не только у вас, но и у господина Таги, которого мы имели честь видеть у него дома, а вторично - вот здесь. Вы предупреждены. Через неделю извольте прибыть с кем-то из женщин в одежде, принятой на официальных мероприятиях.
        Хадж-Фаттах запер входную дверь и в задумчивости пошел в дом по крытому коридору.

* * *
        Против ожиданий он увидел Фахр аль-Таджара не грустным, а смеющимся наперебой с господином Таги. Не прекращая смеяться, господин Таги поднес руку к черному сюртуку Фахр аль-Таджара и ухватил золотую цепочку его часов, а за нее вытащил и сами часы. Фахр аль-Таджар попытался было удержать свой хронометр, но тот уже исчез в кармане господина Таги, примирительно восклицавшего:
        - Не дергайся теперь, дорогой Фахри! Долг платежом красен! А кроме того, золотые часы мусульманину не подходят. Я, как ты сам понимаешь, для неверных беру их у тебя…
        Фаттаху, рассерженному, было теперь не до шуток. Причину благодушия своих гостей он не понимал, хотя и знал, что у Фахр аль-Таджара голова нестойкая, всегда его туда-сюда мотает. А господин Таги, раскинув свое полное тело в кресле, держал теперь в руках блюдо с пахлавой и отправлял в рот одно пирожное за другим - каким-то образом это не мешало ему говорить:
        - Что с тобой, Фаттахи? Что ты как волк раненый? Учись вот у Фахри: посулил мне золотые часы, я его и выручил. Пришлось ему отдать часы, но он не жалеет, ибо дело стоит того. Итак, я могу помочь и тебе, но что я буду иметь взамен?
        Фаттах вопросительно взглянул на Фахр аль-Таджара: «Дать ему что-то или нет?» Фахр аль-Таджар поощрительно кивнул, и Фаттах снял с пальца перстень с бирюзой и отдал его Таги. Тот рассмеялся:
        - Мудрый человек! Значит, объясняю, что будет через неделю. Для себя самого, для Фахри и для тебя я решил вопрос, но другим прошу ничего не говорить, иначе дело сорвется.
        - Что значит «решил вопрос»? - удивился Фаттах. - Откуда я достану через неделю родственницу с непокрытой головой? Возьму в кредит у Дарьяни?
        - Не торопись, - ответил Таги, поглаживая живот. - Кто такой Дарьяни? У тебя есть я, а значит, проблем не будет. Я тебе предоставлю женщину с непокрытой головой. Женщину, более того, очень прогрессивную и просвещенную. Тот самый идеал, который нужен нашему шаху…
        Фахр аль-Таджар пояснил со смехом:
        - Такие вот дела! Все, оказывается, есть для тегеранских уважаемых, но попавших впросак людей. Сводником в данном случае выступает наш Таги.
        - Ничего, для друзей можно и сводником поработать, - отмахнулся тот.
        - Но откуда ты их взял? - Фаттах рассмеялся. - Кто они?
        - Не беспокойся, не чужие девушки. Три дамы-полячки, чистенькие и благородные. Они попали в затруднение после Первой мировой войны, я их встретил в Европе. Три девушки, и что за девушки! Отважные, как львицы! Я был не один, с друзьями, возвращались мы из Европы, и вот среди многолюдного Стамбула, к тому же после реформы Ататюрка, переправляясь через Босфор, мы их и заметили, вокруг них морячки еще какие-то крутились. В общем, когда нужно было сходить с парома и расплачиваться, у барышень не оказалось денег. То ли кошельки у них украли… Уже не помню. Без знания языка кое-как объяснились на пальцах: денег у них нет, жить им негде, в общем, попали в ситуацию. Но клялись всеми святыми, что барышни они порядочные - так потом и оказалось… В общем, с тех пор живут они у меня во флигеле в Шамиране. Дают моим внукам и внучкам уроки французского, шитьем занимаются, расходы свои вполне оправдывают. Все три женщины - благородные и в полном порядке. И я, кстати, спрашивал у имама нашей Сахарной мечети, он сказал: никаких проблем, наоборот, говорит, это поощрительно. История, говорит, для минбара - как
правоверные подсунули иностранок на «Радостном празднике обновления». Но, говорит, есть одно условие: вы (то есть я) должны быть уверены в Фаттахе и Фахри, чтобы они не перепутали, зачем именно эти женщины им предоставляются.
        Фаттах рассмеялся:
        - В себе я уверен. А вот что творится в штанах у Фахр аль-Таджара, я, конечно, не проверял, не знаю!
        Господин Таги со смехом сказал:
        - Я уважаемому мулле ответил так: сами женщины очень порядочные. Они в дивизии холостяков устоят, а что уж говорить о наших веселых старичках!

* * *
        Фаттах рассказал об этом плане своей невестке, и матушка, посмеявшись, ответила ему так: мол, дом у нас большой, приводите ту, которая вам больше приглянется, пусть у нас вышиванием занимается…
        - Я уже свои цветы собрал, - махнул рукой Фаттах. - Муку просеял и сито на гвоздь повесил…
        За оставшуюся до события неделю Фаттах и Фахр аль-Таджар несколько раз встречались в кофейне Шамшири, темой их бесед был все тот же предстоящий «праздник обновления». Его обсуждали многие, принося самые разные вести:
        - …Хадж-Реза поначалу думал. что все это детсеие забавы правительства, но вот эти повестки, или письма, которые вручают под подпись, - это его доконало. Говорят, он собирает вещи, нанял три грузовика и переезжает поближе к гробницам святых имамов[65 - Основные гробницы шиитских имамов находятся в Кербеле, Неджефе и Багдаде.]. Остаток жизни хочет рядом с ними провести…
        - Это какой Хадж-Реза? Хадж-Реза гончар?
        - Да нет, Хадж-Реза Мамон…
        - …Не только Хадж-Реза Мамон, многие уезжают. В основном, в Кербелу и Неджеф. В Неджефе очень много иранцев. И Хусейн Тэла, и Асгар Хадж-Хасан уехали…
        - Если жене и детям что-то угрожает, это, конечно, не жизнь. Потому и уезжают…
        - Из-за этих «держи-хватаев» в городе Рее один полицейский сорвал чадру у женщины на сносях, а у нее выкидыш случился.
        - Скоро по домам ходить начнут, конфисковывать все, что похоже на чадру.
        - Все было понятно уже несколько лет назад, когда он приехал в Кум, а жена и все женщины без чадры…
        - Не только чадру - абу и чалму хотят запретить…
        - И на этом не остановятся: шапку-«пехлевийку» носить заставят…
        Фаттах снял с головы свою тюбетейку, рассмотрел ее и рассмеялся. Не мог он себя представить в шапке-«пехлевийке»! Старик, сидевший в той же кофейне, обратился к нему:
        - Хадж-Фаттах! А вы как поступите? Вы и Фахр аль-Таджар - руководители цехов. Инша Аллах, вы-то сумеете с честью выйти из этой ситуации!
        Фаттах улыбнулся:
        - Аллах велик. Мы решили залечь в укрытие и переждать, а тех, кто сам залег, на лопатки не положишь!
        Так он говорил, но в душе чувствовал страх. Не перед «праздником обновления», а при мысли о том, к чему приведет весь процесс обновления.

* * *
        В день «праздника обновления» Фаттах заехал на своем «Додже» за Фахр аль-Таджаром. Поскольку ни тот, ни другой не хотели, чтобы их видели с незнакомыми женщинами, они договорились встретиться с Таги перед самым вечером возле Арсенальной площади. Фаттах сидел на переднем сиденье, Фахр аль-Таджар сзади; садиться сзади вдвоем Фаттах считал неуважением к водителю. В то же время он извинился и перед Фахр аль-Таджаром, что не сидит с ним вместе. Потом сказал водителю:
        - Если помнишь, когда я тебя отправлял на курсы шоферов, то предупредил, что мой шофер должен держать рот на замке. Я тебе говорил, что, если будешь на меня работать, можешь увидеть все что угодно, вплоть до отрезанной головы, и все равно - молчок!
        Шофер подтвердил, что был такой разговор, и Фаттах продолжал:
        - Сегодня как раз увидишь нечто вроде отрезанной головы, которую уже не пришьешь.
        - Будьте спокойны, хозяин! - заверил его шофер.
        Возле Арсенала показался желтый «Воксхолл» господина Таги, и водитель Фаттаха вытянул шею, словно и впрямь ожидал увидеть отрезанную голову. Но, заметив трех женщин, заулыбался и повторил:
        - Будьте спокойны, хозяин!
        Оба автомобиля продолжили путь друг за другом, причем автомобиль Фаттаха - первым. На заднем сиденье второй машины три женщины вязали спицами, а с заднего сиденья передней машины Фахр аль-Таджар то и дело оглядывался, пытаясь рассмотреть их лица. Свернув с улицы Лалезар, они попали в полосу света от газовых фонарей. Муниципалитет арендовал на этот вечер «Розовый сад», где и устраивался праздник. Машины остановились и шестеро вышли из них, а водители остались: шофер-армянин первой машины и Фаттахов водитель-шамиранец.
        Торжественная иллюминация при входе была слепяще яркой, курилась рута на золотом подносе, и двое охранников по-военному приветствовали гостей. Войдя, все шестеро немного помедлили: трое мужчин встали вместе, трое польских дам тоже вместе, поодаль. Они стояли, смущенно опустив глаза. Фаттаху на миг стало не по себе, он взглянул на господина Таги, а тот посмотрел на него, и был он вовсе не таким веселым, как обычно. А вот Фахр аль-Таджар выпученными глазами изучал покрасневших женщин и в конце концов остановил свой выбор на одной из них и заулыбался:
        - Таги, дорогой, я надеюсь, мне составит компанию эта прелестная мадам!
        И он шагнул было к ней, но она оттолкнула его руку, и подбежала к Таги, и заговорила с ним о чем-то на незнакомом языке. Он вполголоса что-то ответил ей, потом обратился к Фахр аль-Таджару:
        - И стыд потерял, и совесть растоптал… Ты что, для «дэнсинга» сюда прибыл? Знаешь, что она говорит? Говорит, я тебе, то есть мне, доверилась, а тут получается, что те стамбульские матросы были лучше иных здешних. - Он вздохнул. - Притча о мяснике, который спас ягненка от волка, чтобы потом самому зарезать…
        Фаттах опустил голову и пошел к выходу, но господин Таги догнал его и с досадой схватил за руку:
        - Поздно, Фаттахи! У нас нет выбора, пойдем! Женщины будут сидеть отдельно, а мы втроем поодаль от них.
        Фаттах пробормотал:
        - Позор, позор… - Но вскоре он овладел собой и сказал господину Таги: - Страшно опозорили нас, Таги! Мы что же, значит, должны любую прихоть этих подлецов выполнять? Унизили нас, Таги!
        Желтый осенний парк казался упокоившимся, умершим. В глубине его горел большими окнами павильон, к которому они и направились. Под ногами Фаттаха и господина Таги, шагавших впереди, шуршали опавшие листья. за ними шел Фахр аль-Таджар, и замыкали шествие три дамы-полячки.
        В дверях павильона стоял уже знакомый им европейского вида франт. То и дело поправляя песне, он вгляделся в шестерых подходящих и, убедившись, что женщины без платков, начал всех приветствовать:
        - Добро пожаловать, господин Таги! Господин Фаттах! Господин Фахр аль-Таджар! Благодарю за визит, вы оказали большую честь. Прошу вас, прошу вас, приглашайте ваших дам. Уважаемые дамы! Вы оказали большую любезность, снизошли, можно сказать, и как это все по-современному! Какие вечерние шляпы, да с белыми перьями! Какой вкус! Какой талант! Пожалуйста, прошу вас…
        Господин Таги выругался едва слышно:
        - Чтоб у тебя язык к нёбу присох!
        А тот как будто расслышал и уже молча провел их к самому большому столу зала. За этим круглым столом они и сели - трое женщин отдельно от трех мужчин. Оглядев полупустой зал, Фаттах насчитал в нем не более двух десятков гостей и внутренне порадовался этому. Польские дамы, похоже, уже забыли недавний инцидент в парке, они шушукались и смеялись. На столе пирожные соседствовали с графинами лимонада и блюдами с фруктами. Вечер еще не начался, и франт-распорядитель диктовал другому служащему имена, они сверяли списки. Г-н Таги осматривал зал в поисках знакомых, а те, кто пришел с женами и дочерьми, наоборот, казалось, избегали встречаться взглядами с друзьями. Женщины прятались под большими нелепыми шляпами, загораживались бокалами лимонада… Но были и такие, которые держались совершенно свободно, словно отсутствие платка на голове было им не в новинку. Господин Таги указал Фаттаху на пожилого мужчину с дамой и прошептал:
        - Глава цеха торговцев готовым платьем, поразительный лицемер. Глянь!
        Это был мужчина возрастом за шестьдесят, с седой бородкой. Поблескивая перстнями с агатом и бирюзой, он отпивал лимонад из бокала. Сидел он за большим столом, а сопровождающая его дама - через три пустых стула от него. Ее спутанные золотистые волосы выглядели неряшливыми, лицо - полнокровное, с прямым носом и маленьким ртом, из-под пальто виднелось хлопчатобумажное, слишком простое платье. Ела она как очень голодный человек, а ее старик спутник хоть и не глядел на нее, но брал с разных блюд пирожные и фрукты и пододвигал ей. Фахр аль-Таджара поразила ее красота:
        - Вы двое, конечно, опять на меня наброситесь, но… Взгляните на Мухаммад-Али-хана! Мы привыкли видеть его в мечети в первом ряду, а ему, как видно, женский цветник привычнее! Что за красавица у него! Какое лицо, и она словно в жизни хиджаб не носила. В каком сундуке он ее прячет?
        Фаттах покачал головой:
        - Думаю, Моммадали-хан сам задает себе о нас те же вопросы…
        Польские дамы, увидев, куда направлено внимание мужчин, тоже с интересом стали рассматривать блондинку, а она, в свою очередь, их. Потом она вдруг встала, обтерев краем пальто жирный от крема рот, и подошла к трем подругам. Она что-то им сказала, и те ответили с удивлением, потом блондинка вдруг упала на колени, схватила руку одной из женщин, и уткнулась лицом ей в колени, и заплакала. А та с нежностью стала гладить ее голову…
        Фахр аль-Таджар умоляюще схватил за руку господина Таги.
        - Таги, умоляю, что здесь происходит? Переведи!
        - Что, у меня мамаша была европейкой или папаша? - огрызнулся Таги. - Не суетись, посмотрим, что будет.
        В это время к столу Хадж-Фаттаха подошел и Мухаммад-Али-хан. Он тоже в изумлении смотрел на происходящее; наконец одна из женщин медленно сказала что-то господину Таги, и тот объяснил остальным:
        - Карта у них сошлась. Блондинка оказалась их землячкой, знакомой из Польши…
        Блондинка все еще плакала, но по эту сторону стола четверо мужчин уже смеялись. Фаттах воскликнул:
        - Итак, Моммадали-хан, и ты из наших!
        - Конечно, из ваших! - смеясь, ответил тот. - А я про себя изумлялся: вот он, Хадж-Фаттах, старшина «Общества друзей Хусейна». Выходит, думаю, всю жизнь спектакль разыгрывал, народ дурил?
        - Именно это и мы предположили о вас. Говорили: таков, значит, на самом деле ревностный мусульманин Мухаммад-Али-хан, оказался лицемером…
        Господин Таги похохатывал:
        - Слава Аллаху, мы все здесь свои люди. Кстати, Моммадали, объясни-ка мне, откуда ты знаком с этой дамой? Что касается этих трех женщин, досье их очень долгое…
        Мухаммад-Али-хан подвинул стул и сел:
        - На прошлой неделе, когда вручили предписание явиться, у меня голова кругом пошла. Я походил на раненного волка, метался из стороны в сторону. Каким пеплом голову посыпать, не знал, ведь этот джентльмен буквально вломился ко мне с угрозами, мол, если не придете, то будет то-то и то-то. Голова шла кругом. И вот вечером я от безысходности отправился к Мавзолею непорочных, пешком: я всегда так делаю, когда совсем туго. Иду, бормочу сам себе, спрашиваю у Всевышнего: я что, убийство совершил? За что мне такая кара? И вдруг почти натыкаюсь на эту даму, которая что-то мне говорит и щебечет. Кое-как понял, что она без жилья и без денег, в общем, жалко мне ее стало, и я пригласил ее к нам домой. Сказал себе, что мой долг по крайней мере накормить ее и напоить. А по дороге осенило: это же то, что тебе нужно! Возьми ее с собой на мероприятие! В общем, одолжил я у матери моих детей вот это пальто ну и дал возможность ей подкрепиться, так сказать… Она была так удивлена, что слов нет. Но мне, однако, предстоит теперь объяснение с женой и другими домашними…
        Между тем в дальней части зала попросил у всех внимания франт в пенсне. Откашлявшись, он громким голосом начал читать по бумажке:
        - Уважаемые госпожи, дорогие дамы, уважаемые господа, руководители цехов! Прежде всего разрешите сердечно поблагодарить вас за ваше присутствие на этом собрании и выразить надежду на то, что такие Гуманитарные ассамблеи и сформировавшиеся в ходе их союзы будут играть все бльшую роль в нашей общей жизни и работе. Во-вторых, следует отметить, что степень явки, к сожалению, такая, какой мы ее видим, в связи с чем не может не встать вопрос об ущербе, наносимом организуемому шахиншахским правительством народному движению, направленному на прогресс и приобщение Ирана к современной цивилизации. В наше поворотное время нельзя отсиживаться по домам, ведь история Ирана учит нас тому, что в доисламскую эпоху женщины принимали равное с мужчинами участие в ремеслах и искусствах, не уступая им даже в конной езде и в отваге, и только век эгоистичных и изнеженных исламских султанов приучил нас к занавескам и чадрам…
        Польские дамы были увлечены беседой. Четверо мужчин тоже болтали, не слушая речь франта. Господин Таги достал из кармана пиджака золотые часы Фахр аль-Таджара и показал их Мухаммад-Али-хану:
        - Когда я вижу праведное лицо Фахри, мне не по себе становится. Можно сказать, кусок в глотку не идет. Так что возьми назад, Фахри-джан! А то ты со вчерашнего дня совсем похудел…
        Фахр аль-Таджар, довольный, взял часы и прикрепил их цепочку к жилетке. Фаттах спросил:
        - Какова судьба нашей бирюзы?
        - Когда твоей драгоценности исполнится девять лет, - ответил Таги, - ты выдай ее замуж, чтобы в девках не засиделась.
        Все рассмеялись, и Фаттах поведал Мухаммад-Али-хану о своем кольце с бирюзой. Но Таги отдавать кольцо, как видно, не спешил:
        - Я же говорю тебе: чужое добро не идет в прок. Если оно нажито праведным путем, то ничего особенного…
        Между тем франт, постоянно поправляя пенсне, продолжал читать свою речь:
        - …в этой части я хотел бы обратиться к присутствующим уважаемым дамам, заверив их, что ношение чадры, а также прочих хиджабоподобных одеяний станет уделом женщин с подпорченной репутацией. Именно им будет запрещено надевать одежды того нового образца, который вводится сейчас. Нельзя не отметить важную роль женщин в воспитании девочек-школьниц. Школы Ирана должны идти впереди в деле избавления от неподобающей одежды, и присутствующие здесь да будут в этом деле авангардом, вдохновляя других своим примером… Чтобы не сочли нововведения влиянием извне и приверженностью европейской моде, я прошу уважаемых присутствующих самих быть образцом поведения, с нынешнего дня отбросить все лишние одежки и выйти из этого зала с открытыми, ясными лицами, вести себя столь же открыто и честно… Уважаемые господа! Для примера я хочу обратить внимание всех вот на ту даму в конце зала, рядом с господином Хушанг-ханом Дулаби, торговцем обувью и кожаными изделиями. Вы, уважаемая госпожа, именно о вас я говорю, не закрывайте лицо…
        Все обернулись на эту женщину. В дополнение к большой шляпе лицо ее закрывала черная вуаль, так что его совсем не было видно. Под указующим перстом франта и под взглядами всех присутствующих она бросилась к мужу в поисках защиты. Высокий и осанистый Хушанг-хан, известный своей мудростью и остроумием, встал и обнял ее, закрывая ото всех. Миниатюрная женщина почти исчезла в его объятиях, и так они вместе двинулись к выходу. Было слышно, как он спросил ее:
        - Жена! Какая разница между этим вечером и выпускным нашей дочери?
        - Там не смотрели в лицо так бесстыже…
        Подойдя к выходу из зала, женщина достала из сумки и надела черную чадру-накидку. Остановившись, она что-то делала под чадрой, а в это время к ней через весь зал бежал франт. Одной рукой запахивая черную накидку, другой женщина вытащила какой-то предмет и бросила его в лицо подбежавшему франту. Предмет упал, и тот нагнулся чтобы поднять его: это оказался женский парик!
        Кое-кто смотрел на все это в изумлении, кое-кто посмеивался. Фахр аль-Таджар сказал своим собеседникам:
        - И он из ваших тоже. Женщина всех опозорила…
        Скандал между тем разгорался. Франт попытался сорвать с женщины черную накидку, а Хушанг-хан схватил его за ворот. Франт бросился на Хушанг-хана с кулаками, но быстро оказался на полу. Ему на помощь поспешил второй ведущий вечера, крикнули охрану… Фаттах и господин Таги, подбежав, пытались отстоять Хушанг-хана от ворвавшихся в зал охранников. Фахр аль-Таджар, держась поодаль, кричал:
        - Не дело так поступать, господа! Нехорошо это. Здесь ведь женщины! Вознесем лучше молитвы…
        Собрание окончательно рассыпалось, и в зале все смешалось…

* * *
        Хушанг-хана посадили под арест. Фаттаха и Фахр аль-Таджара, оштрафовав, отпустили. Пришлось кое-кому дать в лапу, не так чтобы много, к тому же они стали знаменитостями.
        - Вы слышали? - сплетничали в народе. - Фаттах-кирпичник, Таги-строитель, Фахр аль-Таджар - сахарник, Мухаммад-Али-хан - продавец одежды и Хушанг, у которого двухэтажный магазин кожаных изделий, - они вместе сорвали «праздник обновления», Хушанг-хан целый месяц в тюрьме просидел…
        День за днем давление властей нарастало, но и народ не отступал. Взрослым (многие из них - лавочники) была предписана вечерняя школа, да еще ранним вечером, в самое бойкое для торговли время. На улицах срывали с женщин чадры и платки, с мужчин - чалмы, которые запрещалось теперь носить без официального разрешения; централизованно уничтожались тюбетейки и войлочные шапки… Но люди держались за традиции. Когда ахун объявил, что нужно получать разрешение на чалму, Эззати почувствовал жажду отомстить и бросился на поиски дервиша Мустафы. Но посох с тяжелым набалдашником помог дервишу отстоять чалму и даже устыдить Эззати.
        - Несчастный! - крикнул ему дервиш. - Это ты должен получать мое разрешение на полицейскую форму!
        Народ передавал из уст в уста слухи о сопротивлении, что в определенной мере утешало и грело сердца. У Фаттаха повсюду, где он бывал, просили рассказать о «празднике обновления» и о польских дамах. Кое-кто поздравлял его, руку жал, кое-кто раздражался. Однажды Фаттах ехал на фабрику, и машина его обогнала уныло бредущего дервиша Мустафу. Фаттах попросил водителя остановить и, выйдя, обнялся с дервишем, которого давно не видел. Он ожидал, что и дервиш, как и другие, будет хвалить его за стойкость, но тот, по виду сильно постаревший, лишь положил руку на плечо Фаттаху и сказал устало:
        - Хадж-Фаттах! В этот раз присутствовали европейские женщины, но, не приведи Аллах, дойдет до европейских мужчин… Понимаешь меня? Дело к войне идет, о, Али-заступник!..
        И, ничего не добавив, дервиш удалился. Фаттах вслед ему пробормотал:
        - Как унизили…

* * *
        Охота за теми, кто носит традиционные головные уборы, не раз приводила Эззати и участкового полицейского в дом Фаттахов, а самого Фаттаха - в полицейский участок. Но имела эта морока и положительную сторону: дед постепенно забывал о смерти сына, матушка меньше грустила о муже, а Али и Марьям об отце. Да и окружающие как будто начали забывать смерть Фаттахова сына. Борьба с традиционной одеждой заполняла сознание всех и отодвигала прошлые события. Несмотря на это, много раз, услышав стук в дверь мужского молотка, Али невольно срывался с места и кидался открывать, опережая Искандера или Нани. Он все ждал отца - ему казалось, что отец жив… Осознав свою ошибку, он медленно, повесив голову, возвращался от двери, в крытом коридоре останавливался и печально смотрел в задний двор, встречаясь глазами с Махтаб…
        Продолжали приходить к ним в дом госпожа Фахр аль-Таджар, а также дочь Аги-мирзы Ибрагима, мать инженера Парвиза. С трепетом представали они перед матерью Марьям - но и с предвкушением радости. Стояли в крытом коридоре, отказываясь пройти во двор, а когда она все-таки настаивала, отказывались идти дальше и не заходили в дом. Наконец, все так же смущенно, гости входили в дом, пили чай…
        - Причина того, что мы тревожим вас: не изволите ли назначить время, когда мы сможем вас побеспокоить?
        - Что за церемонии? Всегда пожалуйста! Дверь нашей дервишеской кельи для вас открыта, очаг горит…
        - Благодарим покорно. Но мы хотели бы условиться о таком визите, чтобы и госпожа Марьям присутствовала…
        - …Марьям? А в чем дело?
        - …Не мучайте нас, госпожа. Вы ведь знаете - всякий, у кого есть дочь на выданье, знает эту причину…
        Матушка вздыхала:
        - Вы, вероятно, осведомлены, что у нас траур, да вы и на похоронах присутствовали… Даже если мы согласимся, Марьям согласится, а вот дедушка Фаттах? Он наверняка захочет подождать хотя бы год после смерти сына…
        На губах гостя или гостьи появлялась улыбка. Может быть, даже происходило касание руки матушки…
        - Нужно, чтобы вы согласились. Остальные вопросы решаемы. Именно ваше одобрение требуется. Ведь Хадж-Фаттах, тьфу - тьфу, не сглазить, чувствует себя хорошо. Его проделки на «празднике обновления» у всех на устах…
        Однако матушка наотрез отказывалась назначить дату сватовства и после ухода гостей погружалась в задумчивость. И Нани не решалась с ней заговорить. Мысли матушки, чувствующей и страх, и одновременно радостное возбуждение, текли примерно так: «Девочка на выданье, скоро станет женой, заживет своим домом и своей жизнью… Да будет она счастлива! Семья жениха приличная, благочестивая, но сама Марьям должна захотеть этого. Женихи неплохие, ровня нам, и сын Фахр аль-Таджара, и наследник Аги-мирзы Ибрагима, и господин Парвиз, инженер… Нет разницы, все одинаково хороши. Но Марьям еще слишком юна, кажется, она сама пока этого не хочет, все это раздражает ее. Ведь, как ни крути, она - девочка-сирота, значит, деду решать ее судьбу. Она должна с гордо поднятой головой войти в дом жениха. Подождем один-два года - будет лучше… Она должна сама выбрать юношу, но как?.. У Всевышнего, конечно свои пути… А если жених окажется с плохим характером - упрямый или тряпка?.. Как отдать единственную мою неизвестно кому? С другой стороны, для меня это неплохо будет… Юноша будет каждый день передо мной представать с рукой,
прижатой к груди, спрашивать: мама, какие будут указания?.. Нет, не так! Должен спрашивать: госпожа, какие будут указания… А руку к груди не обязательно прикладывать. В любом случае через некоторое время он станет таким же как, мой Али… И опять неправильно. Кто Али и кто этот неизвестный мальчик…»

* * *
        Мать пока не рассказывала деду обо всей этой эпопее сватовства - боялась огорчить или не могла подобрать слова. Но из-за того, что ничего об этом не сообщили деду, нельзя было говорить и Марьям. «Тем более девочка так разволнуется и размечтается, совсем школу забросит… Ах, если бы жив был ее отец…» Матушка вся изнервничалась, и ни Али, ни Марьям не могли ее развеселить. И в этом переезде семьи Искандера на их задний двор ничего хорошего мать не видела, более того, она обиделась за это на деда. «Разве не нужно было со мной посоветоваться? Да, он решает, и мы его уважаем, но все-таки я, как хозяйка дома, имею какие-то права. Али от этого Карима не отходит ни на шаг, Марьям каждый день нахваливает эту Махтаб… Куры с гусями вповалку! А с Али что делает эта синеглазка? Во-первых, девочка вообще не подарок… Во-вторых, даже если что-то она собой представляет, то это для папы с мамой… Ну а нам-то что?..»
        Матушкины мысли прервал стук в дверь женского молотка. Нани ушла за покупками, поэтому дверь открыла Махтаб, уже вернувшаяся из школы. И вот она прибежала по коридору и встала перед матушкой, опустив голову, словно боялась ее, и прерывающимся голосом объявила:
        - Госпожа! Там женщина, этакая, стоит перед дверью…
        - Как понимать «женщина этакая»? Говори нормально!
        - Ну этакая… Говорит, она мать начальника Эззати…
        Матушка впервые рассмеялась словам Махтаб и велела ей впустить женщину. «Девочка мила. Действительно, “женщина этакая”. И ведь ничего плохого она о ней не сказала… Но что нужно этой особе? Наверняка насчет Марьям… Я сразу предположила: этот мерзкий холостяк совсем нас не уважает, но при этом не придирается ни к платку Марьям, ни к моей чадре - это не случайно. До чего же, однако, докатилась наша семья, если…»
        Хотя мать Эззати уже бывала раньше в доме Фаттахов, сегодня она снова оглядывала все вокруг с изумлением. Войдя из крытого коридора во двор, провозгласила, как делают мужчины, входя в незнакомый дом:
        - Йалла!
        - Словно мужчина вошел, - заметила тихо матушка, глядя на Махтаб и смеясь; и та тоже рассмеялась.
        Мать Эззати была без чадры, в цветастой юбке и ситцевой рубахе. На голове - белая шляпка, из-под которой выбивались неопрятные косицы седых волос. Смехотворным показался ее вид матушке, подумавшей: «Надела бы хоть чадру, чтобы скрыть свой вид непотребный…» Гостья взошла на крыльцо и села, но матушка пригласила ее в боковую комнату. В главную залу приглашать не стала - та предназначалась для самых важных гостей. Обменялись приветствиями, и матушка выдержала паузу, чтобы позволить гостье высказаться. Потом сказала:
        - Вы, слава Аллаху, немолоды, а все же сняли чадру. А вы не подумали, что ваш сын…
        - Он - ваш слуга покорный…
        - …что ваш сын…
        Мать Эззати, приложив руку к груди, поклонилась и вновь повторила:
        - Он - ваш слуга покорный…
        Матушка, косо улыбнувшись, все же довела свою фразу до конца:
        - Я хотела сказать, что ваш сын служит в полицейском управлении. Наверное, он мог бы отстоять вашу чадру перед своими соратниками…
        - Нет-нет! Об этом речи нет. Ведь это приказ шаха. Мы сами в деревне раньше жили, мой дядя по матери, мулла, всегда говорил: шах - это тень Аллаха. И слова его - слова Божьи. Госпожа моя! Не нужно бежать впереди паровоза. Сами они плохое сделали, сами они же потом хорошее сделали, значит, по слову начальника. А нам что за дело?
        Матушка рассмеялась и замолчала. И мать Эззати замолчала. Тяжкая пауза все длилась, и, слабо улыбаясь, матушка думала: «В молчанку, что ли, играть пришла? Говори, не сиди, заткнувшись. Знает же, что ведет себя по-хамски, однако…» Матушка внимательно взглянула на гостью. Та сидела, опустив голову, и слышно было ее дыхание. Матушке стало ее жаль: «Не следует и мне ее оскорблять, не должна она выйти от нас с обидой. Вздыхает она, может, из сочувствия к нам? Успокою ее…» И матушка умиротворяющим тоном заговорила:
        - Дело вот как обстоит, хадж-ханум. Ты ведь мне как мать по годам. Во-первых, муж и жена должны друг другу соответствовать по возрасту. Если девушка молода и неопытна, то и муж должен молодым быть, чтобы вместе жилось им хорошо, чтобы поговорить могли. Марьям еще совсем юна и ничего в жизни не знает. Не хочет она пока замуж, тем более за человека, который ей по возрасту в отцы годится…
        Гостья при этих словах все время кивала, словно подтверждая их. Матушка немного встревожилась: «Глухая она совсем, что ли? Зачем пришла тогда? Неужели…» Она с удивлением взглянула на гостью, которая распустила посвободнее завязки шляпки и начала говорить:
        - Аллах свидетель, и я точно так думаю. И начальнику так же говорю. (Начальником она именовала своего сына.) Не годится ему брать в жены юную девочку. Как вы сами сказали, Марьям-ханум еще совсем юна и ничего в жизни не знает, и Али мне во внуки годится, то же самое. Они маленькие еще, ничего не понимают, остались на попечение деда, а им защита настоящая нужна. Детям нужен отец строгий, и вы сами еще, слава Аллаху, чтоб не сглазить, молоды…
        Лицо матушки делалось все более и более красным. А поскольку под руками ничего не было, кроме кальяна, то зажженный кальян и полетел первым в гостью, подпалив ее ситцевую рубаху. Старуха, не надевая туфель, скатилась кубарем вниз с крыльца, но водяной сосуд кальяна все-таки догнал ее, облив водой и ударив в голову. Потом в старуху полетел поднос и чайные приборы, что принесла Махтаб. А гостья сломя голову уже неслась по крытому коридору и выскочила на улицу. Матушка молчала. Уперлась лбом в стену и тогда только начала всхлипывать. Махтаб стояла рядом. Матушка, еле волоча ноги, поднялась на крыльцо и села на ступеньках. Нужно было выплакаться перед кем-то, и почему бы этим человеком не быть Махтаб? Матушка, ничего не говоря, прижала к груди голову Махтаб и разрыдалась.

* * *
        Никому ни слова об этом мать не рассказала, и Махтаб молчала. Происшествие стало их общей тайной. Стоило ли сообщать о нем Марьям, и так несчастной девочке, или Али, чье маленькое сердце уже испытало столько горя, или деду, который, если бы узнал, кровной местью запахло бы … Никому ничего не сказала мать, лишь то и дело пыхтела угрюмо кальяном, хотя Марьям и Али вопрошали:
        - Матушка! Что ты все хмуришься в последнее время? Или мы в чем-то провинились?
        Ничего им не отвечала мать, и Махтаб молчала. Иногда, докурив кальян, матушка звала Махтаб и молча обнимала ее, приглаживала рукой ее кофейного цвета волосы. Нани, Али и Марьям одинаково не понимали, чем вызвана такая перемена отношения. «От тоски, что ли, так возлюбила Махтаб? Прямо оторопь берет! Ведь только вчера называла ее задорожной замарашкой…» Кроме матери и Махтаб, никто ничего не знал. И не узнал даже тогда, когда…

* * *
        Когда мать Эззати выскочила из дома Фаттахов, страж порядка, который ждал ее на улице неподалеку, поднялся с лавки. С какими-то даже хозяйскими мыслями он уже поглядывал на забор Фаттахов, но, как увидел мать, все понял.
        - …Говорила тебе, щенку! - накинулась на него мать. - Глупое, плохое дело было! Сколько я тебя уму-разуму учила, а у тебя всегда мысли вкривь и вкось. Значит, поздно учить тебя! Послепраздничными штанами минарет не украсишь!
        Мать живым упреком стояла перед сыном, а он сорвал с головы свою синюю шапку и в ярости бросил ее о землю.
        - Хватит, мама! Ничего ты не понимаешь, только пилить умеешь. Я сам знаю, как прижать этих грабителей народа, кровососов! Я знаю, закон их прищемит, я их каленым железом…
        И вот с этого дня Эззати ждал того момента, когда…

* * *
        С началом принудительного снятия хиджабов Марьям больше с подругами домой не возвращалась. После уроков она ждала во дворе школы, пока за ней зайдет дедов водитель. Потом, оглядываясь по сторонам, выходила на улицу и ныряла на заднее сиденье «Доджа». А занавесочки на окнах машины были уже задернуты. Дед сидел на переднем сиденье и, когда Марьям оказывалась в машине, облегченно вздыхал. Подъехав к переулку Сахарной мечети, «Додж» останавливался, и опять приходилось оглядываться по сторонам, а потом уже выходить.
        Вначале выходил из машины дед - так он сделал и в этот день. И только убедившись, что переулок пуст, дал знак водителю. Тот открыл дверцу, из которой торопливо вышла Марьям. Впрочем, это был каждодневный ритуал, к которому они уже привыкли. Водитель, попрощавшись, уехал, и дед двинулся впереди по переулку, как вдруг из лавки Дарьяни выскочил Эззати в форме и с полицейской дубинкой. Хотя, прежде чем его увидеть, дед услышал его крик. Эззати вылетел из лавки и вклинился между дедом и Марьям, и голос его дрожал от ярости:
        - Платок на голову намотала, девчонка? Закон нарушать? Думаешь, деньги все купят? Народным кровопийцам все можно? А я вас каленым железом, я вас прижгу, я вас…
        Фаттах подскочил к Эззати и обхватил его сзади. Тот вырвался и, размахнувшись, ударил деда дубинкой по лицу. Фаттаха отбросило. Пока он приходил в себя, Эззати прыгнул к Марьям. Схватил ее за платок…
        6. Она
        …И кого ты удивил? Приемы, как говорится, не новые… Ты думаешь, можешь писать все, что захочешь? Нет, ты не можешь писать все, что захочешь. Как ты написал предыдущее, я не знаю, точнее, я не знал до сегодняшнего дня, за каким дьяволом приходила в наш дом мерзкая мамаша столь же мерзкого стражника Эззати… Если бы я знал, то… Как говорил Карим, я вмиг бы ее опозорил.
        До сегодняшнего дня я не знал. Я хотел узнать. Потому я молчал и ждал, что же ты напишешь, однако это не дает тебе права писать все, что ты хочешь. Как бы там ни было, но Марьям - да просияет свет над ее могилой - была моей старшей сестрой и честью нашей семьи… Из-за всех этих происшествий дед, собственно, и отослал ее во Францию… Никто не вправе писать или не писать все, что он хочет. Допустим, ты считаешь, что ты прав. Но что, о каждой правде и правдочке трубить во всеуслышание?
        Проблема главная: ты о том, что мне буквально всю душу переворачивает, пишешь длительно и подробно, а о том, о чем побольше хотелось бы, - строчка, другая, и - резко прочь…
        …Но я уже отвечал тебе на это: садись вместо меня - вместо «ее я» - и пиши сам о сейиде Моджтабе… Говоришь: нужны, мол, политические, общественные… а я говорю: собирай манатки и вали. Иди пиши о сейиде Моджтабе, которого мы прозвали Сефеви (смотри главу «2. Я»). Прозвали… А как его действительно звали-то? Сейид Моджтаба Мир-Лоухи. Но ты ведь все равно не напишешь… Кстати, еще слышали мы такое его прозвище: «набоб Сефеви», оно появилось тогда, когда он уже прославился и стал нелегалом…
        Уехал он из Ирана в те самые годы, когда срывали хиджабы, может быть, чуть позже. Поселился в Неджефе и начал религиозную учебу. Говорят, за три-четыре года добился сана муджтахида - мало кому удается так быстро. Когда мы с дедом ездили в Кербелу, то завернули в Неджеф повидаться с ним. Он совсем не изменился: худое, вытянутое лицо и большие глаза. По-прежнему немногословен и вежлив, мне даже показалось, что он стал еще сдержаннее, чем раньше. Жилье - бедная келья: столик и книги кругом. Увидев деда, вскочил с почтением, потом меня обнял. Расспрашивал о наших делах и очень подробно - о Кариме. Карима мы не взяли с собой, дед отказался; Искандера привезли, а Карима - нет. Дед сказал: «Если бы хоть однажды я видел, что он читает намаз, я бы взял его с собой, но ведь ни разу!» А ведь сколько я старался обучить Карима намазу - ни в какую! Собственно, он пытался что-то сделать, этот дылда, но что это были за намазы! После поклона-«руку» сразу делал поклон-«суджуд», а где подъем-«кыям»? Сколько раз я ему втолковывал: «Карим! Во время “руку” делаешь поясной поклон со словами “Аллаху акбар”, потом - руки
на колени выпрямленных ног - трижды произносишь: “Субхана раббийа-ль азым!” Потом выходишь из положения “руку” со словами: “Самиа Аллаху лиман хамидах!” Добавление: “Раббана ляка ль-хамд”, и только после этого делаешь “суджуд”»… Но куда там! Отвечал мне: «Успокойся, Али, не трави душу. Я сразу после “руку”, переходя в “суджуд”, успеваю сказать: “самиааллахулиманхамидах” - и все дела! Аллах милостив! Я, по кличке “замоорыш” или “вонючка”, и то - Карим, что значит “милостивый”, неужели Аллах при величии Его не будет милостив?»
        …Прости Аллах Карима! Я хотел сказать деду: «Если дружба не отличает задорожных от прочих, то, может, не должна бы она отличать и читающих намаз от прочих?». Но я предполагал, что дед ответит так: «Намаз важнее дружбы». Или так скажет: «Карим твой друг, а не мой. Значит, когда сам поедешь в Кербелу - тогда и бери его…»
        …Впрочем, при чем тут Карим? Я ведь собирался писать о сейиде Моджтабе… О шахиде сейиде Моджтабе «Набобе» Сефеви… Сейчас ты опять так вскипишь, что ой-ой… Но я не собираюсь ни под кого здесь подстраиваться. Все главы «Я» - твоя вотчина, но все главы «Она» - это уж мое. Мы же договорились, и слово надо держать… Но вот ты все время пишешь, что Моджтаба был вежлив, и говорил размеренно, и на Карима вообще эмоционально не реагировал, но ведь я - не ты. Я - это «ее я»!
        Сейид Моджтаба был парень честный, мозговитый. Он был главным в классе, сообразительным и совестливым. И на все-то он реагировал. Когда из Неджефа вернулся в Иран, вначале поселился в полуподвале в районе Шах Абдель-Азим. Позже мы платили за арендуемое им помещение. Я имею в виду, я поговорил с дедом и взял деньги у Мирзы. Первым делом, приехав, Моджтаба послал за мной и Каримом. И мы отправились его навестить. Марьям и Махтаб уже давно были во Франции, а мы с Каримом приехали в Шах Абдель-Азим на моем черном «Шевроле». Нашли полуподвал Моджтабы и хотели войти, но нам преградили путь двое в костюмах. Они были того же возраста, что и мы, но бородаты - видно, что ребята из мечети. На лбах следы от мохров[66 - Мохр - кружок или небольшая плитка прессованной глины, взятые из почвы Кербелы (к которым шииты прикладываются лбом при совершении намаза)]. Увидев Карима с его открытым воротом рубашки, спросили, к кому у него дело. Тут в Кариме взыграло хулиганство, мы ведь не думали, что этими людьми управляет сам Моджтаба. И вот Карим переспрашивает:
        - К кому у меня дело? К Моджику, ясно к кому.
        - К господину Моджтабе Сефеви? - удивились юноши. - Нормально выражайтесь, господин. Какое у вас к нему дело?
        Карим глазом не моргнул:
        - Он мне в кости большую сумму проиграл, хоть это было и давно, при позапрошлом шахе… Но нужно получить с него должок!
        Ребята кинулись к Кариму, оттесняя его, но он, не сдаваясь, поднял дикий крик:
        - Моджтаба! Простых людей обжуливаешь, да еще и колотишь их! И это все - во имя ислама?
        Сейид, заслышав крики, вышел из полуподвала, и тут же наступала тишина. Карим замолк, более того, мы с ним просто невольно застыли. Сейид был в абе и чалме, аба выцветшего кофейного цвета и плоская черная чалма. Неужели это тот самый Моджтаба, наш ровесник? Мы замерли, но сейид, как я говорил, был всегда великодушен. Он рассмеялся, показав свои белые зубы, и, подойдя к Кариму, сказал:
        - Заходи, господин Карим, рассчитаюсь с тобой. Для того мы и прибыли сюда, чтобы рассчитываться с людьми.
        Помощники его, подойдя, оправили одежду Карима, застегнули ему воротник, и мы обнялись с сейидом, а потом спустились к нему в подвал. Он посмеивался:
        - Господин Карим, ты такой же, как прежде. Верен себе…
        У нас с Каримом словно языки отнялись - ничего не могли произнести. Мне все не верилось, что он мог так измениться. Неужели это тот же самый милый и застенчивый Моджик, наш одноклассник? И как ни старался сейид Моджтаба, он все не мог нас разговорить. Нам было страшно от вида его выцветшей абы, его маленькой черной чалмы, от вида… От вида его самого.
        - …Не знаю, как насчет господина Карима, но вы, господин Али! Ведь вы отведали вкус этой тирании. Правда, то была тирания отца, а теперь у власти сын, но ведь, неприлично сказать, сменилось только седло на том же осле. Угнетатели остались угнетателями, а по шариату свержение тиранического султана необходимо. Господин Али! Есть долг мщения не только за вашего отца, но за весь народ. Ученые-богословы говорят: нужно быть готовыми к решающему дню, но сегодня и есть тот самый решающий день…
        Потом сейид позвал одного из своих помощников и негромко приказал принести из подземного водохранилища и вручить нам две единицы. Мы остались в неведении: что значит «две единицы»? Сейид был исламский богослов, так что, скорее всего, речь шла о книгах или брошюрах, или еще о чем-то ученом… Но вот вернулся помощник с двумя «единицами», и мы с Каримом остолбенели: «Сейид с ума сошел! Тронулся!» Нам дали каждому в руки по винтовке. Тяжелые, весом килограмма по три, но опасность, содержащаяся в них, словно делала их совсем неподъемными. Карим, при всей своей экзальтированности, и тот оробел, говорит:
        - Господин сейид! Я полностью в вашем распоряжении, но вот Али… Али уезжает во Францию. Если бы не Али, никаких вопросов бы не было, я весь к вашим услугам… Да и если бы дело было не в Али, все равно от меня никакого бы толку… Осел лучше меня разбирается в винтовках и в политике этой, будь она неладна, и в тому подобном. Если будет ваш приказ на черное дело - не приведи Аллах, конечно, - то ножом можно бы… - Тут Карим опомнился: - Но сейид Моджтаба - и приказ на черное дело? Клянусь Аллахом, я оскорбил вас! Но сейид Моджтаба! Во имя вашей драгоценной души, я в ружьях, и в правительстве, и в его агентах, и в убийстве агентов - ничего не понимаю, разве что только для вас…
        Я перебил Карима:
        - Господин сейид! У нас все возможности есть… Переводческие, финансовые, людские, - все, что только потребуется…
        …Думаю, что я здесь солгал. Потому что реально, кроме оплаты аренды его жилья, я никакой помощи ему не оказал. Правда, это потому, что он ни о чем меня и не просил. Он попросил меня заплатить за аренду, когда попал в тюрьму… Карим ему даже больше меня помог. Я оказался хуже своих слов, а Карим оказался лучше своих слов. Карим, этот пьяница, сделал больше, чем обещал. Еще до гибели самого Моджтабы, когда ребят из организации «Федаи ислама» уничтожали одного за другим, когда проявилась Каджарова подлость, а братья Шамси оказались замешаны в денежных делах, - это случилось в квартале Коли: Карима убили. Те самые шесть братьев, кинжалом, с Каджаром… Кинжалом и с Каджаром, с Каджаром и с кинжалом… С кинжалом, с Каджаром, с Каджаром, с кинжалом… О, Аллах! Что я говорю?! (смотри главу «3. Она».)
        Карим-пьяница в конце концов узнал счастье. Он прочел свой первый дневной намаз… И даже не сделал ошибок во фразе «Самиа Аллаху лиман хамидах»… Он вышел из мечети «Хадж-Хасан Шахпур»… Шесть братьев ждали его… Их давняя злость закипела… И они порезали Карима на куски (смотри главу «1. Она»)…
        7. Я
        Эззати, усталый и злой, опять вошел в лавку Дарьяни. Взял стакан лимонада и, ничего не соображая, начал пить. Он действовал так, словно находился в каком-то трансе или был с отключенным сознанием. Вдруг вылил недопитый лимонад на улицу, и это действие словно вернуло ему дар речи.
        - Я закон исполнил, так? Как этих людей еще научить? Только силой! Вот и мясник тоже… Видал, как? А вообще, почему ты мне не помог, Дарьяни?
        Тот потер свою красную, плохо выбритую щеку.
        - Аж зубы у меня заболели! Так ты меня удивил …
        Эззати вполголоса выругался и, ничего больше не добавив, вышел из лавки. А Дарьяни тихонько пробормотал ему вслед:
        - Врагов мне в квартале создал - это раз, выпил и не заплатил - два, людей колотит - три… Аллах свидетель, что-то будет…

* * *
        Эззати, все так же плохо соображая, шел в сторону своего дома. Проходя мимо Задорожного оврага, посмотрел туда, вниз, и вспомнил, что до недавнего времени именно там был их домик. И он, глядя сверху вниз, словно увидел самого себя и свое недавнее прошлое. Вот он приходит, почтительно согнувшись, на фабрику «Райская» и обращается к Фаттаху: «Ваша милость, всем известно, как вы о бедняках печетесь, может, и меня, убогого сторожа - хранителя закона, не оставите вашей милостью, домик обновить не поможете ли?..» Фаттах приказал выдать ему недостающую сумму. И вот раз в месяц Эззати начал ходить туда и возвращать Мирзе деньги по частям. И вспомнил он Мирзу, который говорил ему сердито: «Дорогой мой! Хозяин ведь тебе не кредит открыл, а дал ссуду, разрешив вернуть ее частями. Но ты не частями возвращаешь, а будто только процент маленький платишь!» Слушал эти слова Эззати со злорадством…
        Бредя по улице, он чуть не наткнулся на старушку в чадре. Вернее, это она практически врезалась в него и заговорила так:
        - Ой, плохо я вижу, сынок… Прошла я уже старьевщиков или нет? Я иду в баню Аббаса Гольхани, ну, знаешь, в овраге… Раньше-то по запаху ее находила, а теперь он, вишь, переделал что-то, воду не греет как следует, и запаха нет… Прошла я уже баню-то или нет? Боюсь еще в лапы проклятым полицейским попасть, уж доведи меня, сынок… Ведь не разбирают, хватают всех, паршивцы…
        - Старуха! - прервал ее Эззати. - Ты что, не узнаешь меня?
        Помимо чадры, на старушке еще была сетка-чачван, отодвинув которую она глядела на него подслеповатыми глазами, но, видимо, плохо различала.
        - Нет, не признаю… Вначале-то думала, ты - средний сын Кукаб-ханум, но они меня называют «бабушка», а ты вон - «старуха»…
        - Заткнись, старуха! - Эззати разъярился. - Я тот самый «проклятый полицейский» и сейчас тебе такое устрою…
        И он сорвал с головы старушки чадру вместе с сеткой и пошел прочь, широко шагая. Старушка кричала, хватала себя за заплатанную одежду, обнаружившуюся под снятой чадрой, пыталась кутаться в цветастый платок, который был еще у нее на шее… Потом побежала за Эззати, чтобы отнять у него чадру. Он шел, не ускоряя шаг, но бабушка была так стара, что, даже пытаясь бежать изо всех сил, не смогла его догнать. Тем более проезжающие телеги путь загородили… В общем, Эззати вместе с ее чадрой скрылся из виду, а вконец растерявшуюся старушку отвела с дороги к себе в дом здешняя молодая женщина. Дала ей напиться и присесть отдохнуть… Едва переведя дух, старушка принялась проклинать полицейского:
        - Да не получит он милости Аллаха! Да увидит мать его траур! Да постигнет смерть его в молодые годы… - Хотя старушка была подслеповата и почти беззуба, говорила она без умолку: - Как же они, проклятые, научились хитростью заманивать людей! Ведь я хоть и слепа почти, а полицейского-то узнаю по шапке, но этот без шапки был! Я вижу, что в синем, но не подумала, что это форма, решила - одежда синяя… Я сначала-то его приняла за среднего сына Кукаб-ханум, которая живет недалеко от Сахарной мечети. Ты их не знаешь, девочка моя. А это почтенное семейство. Я у них убиралась в доме, стирала им, пока силы еще были, и все время вежливо со мной: «бабушка дорогая, спасибо, да как у вас дела, как здоровье», никогда мне не говорили «старуха». как этот… Я потому и заподозрила что-то не то, но как же хитростью заманивать научились! Ведь он специально шапку снял, а из-под сетки со здоровыми-то глазами не увидишь, а с моими…
        Бабушка все жаловалась, не зная того, что форменная шапка Эззати осталась валяться после схватки с Фаттахами в переулке Сахарной мечети… Вскоре эту шляпу найдут ребятишки (смотри главу «7. Она»)…

* * *
        Марьям опять стала затворницей. Не выходила из комнаты, даже чтобы покушать, и матушка, понимая ее, относила ей еду на подносе. И мать, и дочь молчали - не находили слов. Все ждали, когда же наконец Марьям громко раскричится, разрыдается, а после этого крика все придет в норму. Так обычно реагировала на кризисы ее легкая и бодрая душа…
        Вместо этого Марьям установила на мольберт новый холст. И стала писать совершенно белую картину… И часами сидела и молча смотрела на этот белый холст. Али заходил к ней, возвращался озадаченным.
        - После отцовой смерти писала картину сплошь черную, теперь - сплошь белая…
        И дед поднимался к ней - тоже ничего не мог понять, то же и матушка. Но через несколько дней картину вдруг стали покрывать черные линии, спутанные хаотическим клубком. В центре холста был словно черный взрыв… А Марьям сидела и рвала на себе волосы, вырванные черные волоски приклеивала к холсту… Словно Эззати (смотри главу «6. Она») …
        …Мать с дедом, обсудив ситуацию, решили, что Марьям нельзя оставаться одной в комнате. Она могла что-нибудь сделать с собой, ведь явно была не в себе. Когда матушка привела ее вниз и усадила в кресло, показалось, что это сидит кусок мяса без костей. А когда матушка взяла ее за руку, она испугалась: рука Марьям была бесчувственной и будто парализованной. Матушка отвела Марьям в угловую комнату и, приготовив подушку, ждала, что дочь сядет, но та стояла рядом с диваном и не двигалась. Мать заглянула в ее глаза - стеклянные, словно у куклы. Вообще создавалось впечатление, что Марьям в бессознательном состоянии. Ее усадили, прислонили к подушке. Али стоял ошеломленный и глядел на нее, не отводя глаз. Мать приказала ему выйти из комнаты, потом осторожно начала беседу с Марьям:
        - Послушай меня, доченька, любимая! Ты должна постепенно приходить в себя. От школы ты отстаешь… Ну, допустим, школу ты нагонишь, талантом тебя Бог не обидел…
        Марьям сидела, не шевелясь, в том же положении, в каком ее усадили, и неясно было, понимает ли она слова матери. Та продолжала:
        - Ты должна знать, что такую ситуацию обернут против тебя. Мол, Марьям Фаттах впала в детство, перестала реагировать… Сплетни пойдут… Или начнут говорить, что характер у тебя скверный…
        Мать с утра до полудня так беседовала с ней, но реакции почти не было. Марьям сидела как статуя. В полдень приехал с фабрики дед, потом Али пришел из школы… Они оба обрадовались тому, что Марьям теперь сидит в боковой комнате, внизу. Но когда дед поздоровался, она только губу закусила в ответ. Ни звука не произнесла и в ответ на приветствие Али… За обедом мать поставила перед ней еду и сказала: «Ешь!» И та начала есть, но механически, словно заводная. Али смотрел на нее в изумлении, постигая глубину ее горя. И теперь уже ему мать была вынуждена говорить, чтобы он ел, а он не мог притронуться к еде…
        …Выйдя из комнаты, Али немного посидел на крыльце. Потом сделал несколько кругов вокруг бассейна… Подошел к гранатовому дереву… И под изумленным, растерянным взглядом матери и деда начал биться головой о ствол дерева, приговаривая:
        - А меня называют братом!..
        Кстати, не забыть бы мне, что именно по этой причине дерево засохло, а не из-за зарытых змеи или картины (смотри главу «5. Она»).
        Крики Али всю семью заставили выйти на крыльцо. И Махтаб появилась с заднего двора и встала рядом с крытым коридором. Дед подбежал к Али и слабыми старческими руками попытался оттащить его от дерева - тот не дался. Увидев гранаты на дереве, Али, сам не зная почему, вспомнил, как они с Каримом выжимали гранатовый сок. Казалось, это было очень давно, в другой жизни. И вот теперь Али сорвал с дерева только-только созревший гранат и всмотрелся в него. И словно увидел в нем себя, и Карима, и Махтаб, и дервиша Мустафу. И, размахнувшись, залепил этим гранатом об стенку: тот раскололся, и красный сок потек по стене. Али пришел в исступление. Он начал срывать один за другим только что, по осени, созревшие гранаты и с размаху швырять их в стенку, расплющивая и раскалывая их. И красный сок все тек и тек на землю. Вместо ожидаемой истерики Марьям началась истерика у Али, который отрывочно выкрикивал:
        - Господин… дервиш… Мустафа!.. Сердце… человеческое… словно… гранат… Выжимать… нужно… как следует!.. Сок… сладкий… сладкий! (Тут он разрыдался, глядя на красный сок на стене.) Но… но сердце человеческое когда разобьют, это не сок, это кровь… И все равно приятно?.. (смотри главу «3. Я»)
        Махтаб со слезами на глазах подбежала к нему, крича:
        - Али! Хватит! Ради меня…
        И Али опомнился. Сел на землю. Дед стоял возле бассейна и тихо плакал. Он старался стоять прямо и не горбиться. И смотрел на Али, который в изнеможении сидел рядом с гранатовым деревом и тоже рыдал. Сквозь слезы Али увидел, как Махтаб, плача, собирает на поднос расколотые гранаты. И неизвестно зачем она красными от сока ладошками потерла себе лицо, и оно тоже стало красным…
        У матери не было той выдержки, которой обладал дед; она разъярилась. И, упершись руками в подоконник, бешено закричала на Марьям:
        - Ну что, довольна? Успокоилась? Всех довела - успокоило это тебя? А?
        Марьям пришла в себя. Она встала и подошла к крыльцу. Наконец все те беды, что копились в ее сердце, словно пробили его тоненькую стеночку. И голос Марьям такую громкость обрел, что не только в переулке Сахарной мечети, но, кажется, на всей улице Хани-абад его могли бы расслышать:
        - Матушка моя! Дедушка! Али! Махтаб, крошка! Скажите мне… Я что-то плохое сделала?.. О, Аллах! Я плохо себя вела?.. Я была невнимательна? Мама! В чем моя ошибка? Я зло кому-то причинила?.. Аллах свидетель! Почему же меня тогда перед домом, на виду у соседей, на виду у знакомых?.. - За что вы меня ругаете? Дедушка! Объясните мне! Если бы отец был жив, этот мерзавец осмелился бы разве на такое?..
        Мать и Махтаб, подбежав к Марьям, обняли ее. А дед, все еще плача, вышел на улицу. В тот же вечер его опять настигла страшная боль в пояснице, и он снова свалился в постель, и уже не оправился… Но Али! Он все так же сидел под гранатовым деревом в палисаднике и какой-то щепочкой чертил что-то на земле. Брал камень с земли и внимательно его рассматривал. Потом аккуратно клал его на землю и поднимал другой. Он был не в себе… Он и Марьям после этих криков будто обменялись своими состояниями…

* * *
        Марьям просидела до вечера рядом с матушкой. Положив голову на ее колени, она рыдала. Она так много плакала, что слезы, высыхая, образовали на щеках настоящие солончаки, и по ним, промывая свежие русла, текли новые слезы. Со щек Марьям, не нуждающихся, по словам Нани, в румянах и белилах, слезы стекали в материнский подол. Но, когда вечером Марьям встала, она уже снова была серьезной и сурово заявила матери:
        - Больше я в школу не пойду. Хоть убей меня, но в медресе «Иран» меня теперь не затащишь. Здесь, дома. можно больше выучить, чем там…
        Матушка, которая тоже плакала и все еще всхлипывала, ничего не смогла ей возразить, да и не хотела. Она даже довольна была, что дочь хоть как-то, но раскрылась для нее. Мать и дочь, обнявшись, стояли возле выходивших во двор окон. Но Али во дворе уже не было, и мать облегченно вздохнула:
        - Говорила я тебе! У Али сердечко не больше воробьиного: сейчас горюет, через минуту смеется и уже не помнит ничего…
        Но они не заметили, что несколько камней исчезло из палисадника…

* * *
        Али и Карим стояли на улице возле дома Фаттахов. В последние дни Карим был молчалив - просто не знал, что сказать. Вот и сейчас заговорил лишь для того, чтобы заговорить, - о том, что первым пришло в голову:
        - Махтаб рассказала, что за представление ты устроил… Швырял гранаты о стенку… Кобылка эта зачем-то намазала лицо себе гранатовым соком. Потом сидела и сок слизывала, пока мы с отцом у нее поднос не отобрали. Кстати, наелись до отвала! До зернышка съели и все тебя вспоминали. Недозрелые чуть-чуть, но самую малость…
        Али рассеянно слушал его, рассматривая довольно крупные камни, которые держал в руках.
        - Что это у тебя? В камушки играешь? - Карим потянулся, разминая свое долговязое тело.
        - Мне не до игр, - ответил Али. - Есть много дел к разным людям. Перво-наперво, к тому в чьей лавке сидел в засаде Эззати… Этот господин Дарьяни… - Но Али поправился, так как вежливость уже была неуместна: - Этот Дарьяни должен ответить…
        - Вот это дело! - сразу понял Карим. - Я того же мнения. Я уже и не хожу к нему после этого - рынок Ислами в двух шагах, там все покупаю… Но он должен ответить, ты прав. Вечером он закрывает витрины щитами, но щиты до верха не доходят…
        Али покачал головой:
        - Нет, Карим! После закрытия, вечером, - это не то.
        - Тоже правильно. Человек заслужил, так что ему обе витрины раскокать мало. На две стороны выходят, значит, с обеих сторон…
        - Вечером - не дело, - повторил Али. - Подумают, что мы боимся его. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы он сам увидел…
        Карим кивнул. Помолчав, заявил:
        - Я первый брошу. - Потом изложил Али свой план. - Я бы прямо отсюда начал, потом бегом на улицу и оттуда второй залп… Или один оттуда, второй отсюда и дёру! Две минуты, и затерялись на рынке…
        Али согласился и отдал Кариму половину камней. Тот побежал к лавке Дарьяни, Али за ним. Обогнув ее, долговязый подросток остановился, прицелился и засадил камнем в одну из витрин, которая со звоном лопнула и обрушилась осколками. И еще не упали все осколки, а Карим уже добежал до рынка Ислами и спрятался там, успев крикнуть Али:
        - Ну, давай, чего же ты?!
        А Али замер как парализованный. Дарьяни в ужасе выскочил из лавки. Али стоял так прямо и неподвижно, что Дарьяни его не заметил и поскакал по улице, с воплем:
        - Это кто сделал, а?.. Разбомбили!.. Какая тварь…
        Али громко крикнул ему:
        - Это я сделал! Господин Дарья… - И опять поправился и своим мальчишеским голосом, охрипшим от напряжения, выкрикнул: - Эй, Дарьяни! Это я сделал!
        Весь окрестный народ уже высыпал на улицу и подходил к лавке. Дарьяни шел к Али, гневно размахивая руками и указывая на разбитую витрину. Но нашелся какой-то правдолюбец, который внес ясность:
        - Нет, это не он сделал! Я видел: тот долговязый был, а этот мальчик не виноват…
        Но Али возразил:
        - Как же так? А ну-ка…
        И он размахнулся и не с такой силой как Карим, но столь же метко пустил камень во вторую витрину… Она так же звонко лопнула и посыпалась на землю - всеми своими частицами и осколками. И наступила тишина: весь собравшийся народ на миг онемел… Дарьяни тряс людей за плечи и хватал их за руки.
        - Вот оно, видали? Аллах свидетель… Аллах свидетель!..
        И он, угрожающе подняв руку, пошел на Али. Тот отступил на шаг, но не побежал, а, набрав полную грудь воздуха, стоял твердо. Дарьяни, весь налившийся кровью, со взбухшими венами, сжимая кулаки, надвигался на него. Но вид Дарьяни показался мальчику столь смехотворным, что он готов был расхохотаться. Несмотря на то что Дарьяни уже занес над ним руку…
        И вдруг Али увидел другую руку. Эта другая рука перехватила в воздухе руку Дарьяни. И была она гораздо мощнее, и по татуировке Рустама на ней Али узнал эту длань.
        - Ты на ребенка лапу поднял? Ах ты с… Клянусь всеми святыми, я сейчас тебя как тушу изрублю!
        И Муса-мясник одним ударом кулака в челюсть свалил Дарьяни на землю…

* * *
        …Схватив Али за руку, Муса-мясник потащил его прочь. Толпа возбужденного народа осталась позади, а Дарьяни через некоторое время пришел в себя и, взяв совок и веник, стал собирать осколки стекол…
        Но это было позже, а пока Муса-мясник тащил Али за собой по улице, и вот они завернули в лавку мороженщика Акбара Машди. Вокруг единственного стола в лавке сидели несколько подростков и курили одну сигарету, передавая ее по кругу. Еще орешки в блюдцах лежали перед ними, впрочем, орешки были почти все съедены. В этот осенний холод никто из них мороженого не взял, хотя вообще-то Акбар Машди славился тем, что даже в разгар зимы торговал мороженым.
        Увидев Мусу, да еще в таком возбуждении, подростки почтительно поздоровались с ним и быстренько ретировались. Дело было не только в страхе, но и в уважении к нему. Многие подростки хотели быть такими, как Муса, - грозой квартала, законодателем стиля чуть криминальной окраски …
        Карим между тем, хотя и не терпелось ему узнать, что происходит у Дарьяни, приблизиться к лавке не решался, а прятался в одном из переулков. И вдруг заметил входящих к мороженщику Мусу и Али и побежал за ними. Муса, увидев его, сделал заказ:
        - Акбар-ага! Три порции нам сделай мороженого с шафраном!
        - В такой холод, господин Муса? Шутить изволите?
        - Да нет, не шучу, нам охладиться надо.
        И они уселись втроем за стол. Муса задумался, а Карим воспользовался паузой:
        - Господин Муса-мясник! Если не трудно, к одной порции пусть подаст палуде[67 - Палуде - десертное блюдо, приготовленное из тертых фруктов, крахмала и сахара.]. И сиропу побольше…
        Муса совсем запутался. Ему захотелось отвесить Кариму оплеуху, и он воскликнул:
        - Вот заморыш-то, вонючка! Другого имени не заслужил. Столько жрешь, что растолстеть давно пора бы, прости Аллах…
        Муса-мясник только тогда начинал как следует соображать, когда кого-нибудь ругал. Сами слова его на мысль наводили, а в этой ситуации осмыслить нужно было много чего…
        - Али! Али-ага… Я не из породы проповедников… Наоборот, мне бы самому проповедника послушать… Конечно, я к минбару и близко не подхожу, но вы-то ведь - культурный юноша… То, что вы сделали, это не было… хорошим делом… - Муса задумался и попробовал поставить себя на место Али. - Не было хорошим делом, но и не было плохим делом… Женщины здесь, опять же, замешаны, а значит… В общем, ты молодец, конечно… Смело поступил… Мне понравилось даже… А все-таки…
        Муса взглянул на Карима, который так уписывал мороженое, что весь подбородок и щеки были в сиропе.
        - Ну, вонючка… Притормози! Как не стыдно жрать-то так… Хотя постой, а ты-то где был, когда Дарьяни и Али сцепились?
        Карим, дергая ртом, набитым ледяной массой мороженого, ответил нечленораздельно:
        - Аллах… Я ведь… Аллах… На рынке ждал…
        В этот момент раздался звучный голос:
        - Господин Карим! Ты сначала доешь, потом говори.
        Все повернулись к дверям: это был Моджтаба, только что вошедший в лавку. Он уселся рядышком с другими…
        - Я шел за покупками для дома. Увидев толпу, подошел и начал расспрашивать о том, что произошло. Картина для меня ясна.
        Муса, раскрыв рот, уставился на Моджтабу, дивясь его правильной, книжной речи. Потом заговорил сам:
        - Это… Того… Вашими устами да мед пить… А что кушать будете? Мороженое, мороженое с шафраном, палуде, орешки…
        Сейид Моджтаба приложил руку к груди:
        - Благодарю, господин Муса. Но я сыт и ничего есть не буду, спасибо! Извините меня за назойливость, но я хотел бы кое-что сказать Али… Может, вы сочтете это вмешательством в чужое дело, но мы дружим, а дружба предполагает вмешательство. Дорогой Али! В том инциденте Дарьяни не был соучастником: Эззати, не спросив у него, ждал в засаде в его лавке.
        Мясник уточнил:
        - В лавке Дарьяни…
        - Полицейский вошел в лавку, - продолжал Моджтаба, - чтобы что-то там получить или выпить, кстати, бесплатно. Потом все и произошло.
        - Не важно! - тут же сказал Муса-мясник. - Нет разницы! Ведь он ко мне в лавку не зашел, а именно в ту зашел! А мог бы ведь и у меня ждать… - И он начал передразнивать Эззати: - «Факт тот, что мама у меня заболела, не встает совсем, бульончику ей надо или мясца, филе не могли бы взвесить мне…»
        Карим тихонько сказал мороженщику:
        - Акбар Машди! Будь так добр… Дай еще палуде… И сиропу побольше налей…
        Моджтаба хотел продолжать свои рассуждения, когда Муса-мясник вдруг увидел в руках Карима новое блюдце с палуде.
        - Да хоть чуть-чуть сдерживай себя, парень! У тебя живот как барабан уже… Так, господин Моджтаба… Вы говорили о Дарьяни…
        Улыбнувшись, тот продолжил:
        - Да, я говорил, что он не был соучастником. Это простой, бесхитростный бакалейщик. Все его мысли - только о прибыльной торговле. А в этом деле ниточки далеко вверх тянутся…
        Муса кивнул и опять уставился на Моджтабу завороженно. Глаза его выпучились, вылезали из орбит, словно он какое-то чудо перед собой видел.
        - Сейид Моджтаба, значит? Правильно я имя твое произнес?
        Моджтаба кивнул. а Муса-мясник притянул его к себе и поцеловал в лоб:
        - О, Аллах! Ты знаешь столько, сколько иной старик не знает, и говоришь так разумно… Ниточки далеко вверх тянутся… Далеко вверх тянутся… О, Аллах! О, Аллах! Как же ты все так понимаешь? Вот слушай, Али! Значит, Дарьяни соучастником не был… А я его одним ударом на землю сбил… Ниточки вверх тянутся! То есть наказывать надо не Дарьяни, а Эззати! Правильно я сказал, сейид?
        - Ну, я этого не имел в виду…
        - Тсс! Ты именно это и имел в виду… Именно, именно…
        Моджтаба состроил недовольную гримасу, но либо не знал, что ответить, либо не захотел отвечать. Потом он улыбнулся и встал:
        - Извините, если помешал… У меня мать одна дома, ждет, пока я из магазина вернусь… С вашего разрешения, откланиваюсь…
        - Ничего не съели вы…
        - Мою долю съел господин Карим…
        Муса-мясник, посмотрев на Карима, проворчал:
        - А он все «чавк» да «чавк», как верблюд…
        Потом Муса посмотрел в вазочку Али и увидел, что тот к мороженому вообще не прикоснулся. И мороженое в его вазочке-пиале совсем растаяло…
        - Удивительный друг у тебя, Али-ага! - сказал Муса. - Он большим человеком будет… Знай ему цену. То, что надо было сказать, он сказал.
        Али ничего не отвечал, лишь кивал рассеянно. Муса продолжал:
        - Я с образованными-то людьми до сих пор и не говорил почти, за исключением вас, Фаттахов… Ведь я что? С детства - всё с простым народом, образования никакого нет у меня… Но этот парень, друг твой, понравился мне. А кроме всего прочего, я вам, как семье, очень обязан. Очень обязан… И я доведу до конца это дело… Завтра вечером… На базаре… Вы сами ничего не делайте, Али-ага! Я поговорю с Мешхеди Рахманом - он ведь друг мне… Скажу ему, чтобы работников с фабрики прислал, да поздоровее… Завтра свадьба у Эззати будет! Прямо на базаре…
        Али кивнул, Карим тоже. Он доел все и теперь облизывал пальцы.
        - Господин Муса-мяс… - Карим прикусил губу. - Господин Муса! Скажи Мешхеди Рахману, чтобы прислал Немата - наездника быков, вот это силища так силища!
        - Быть по сему… Но Карим-заморыш! Не дай Бог ты отцу своему проболтаешься! Тогда это дальше пойдет прямо Фаттаху в уши…
        Карим кивнул, и они поднялись. Али хотел заплатить, но Муса схватил его в охапку и выставил из лавки на улицу.
        - Широкая душа? Ничего не ел, а еще заплатить хочешь? Иди знай…
        Али рассмеялся, и они с Каримом вернулись домой. Карим всю дорогу, прищелкивая пальцами, повторял:
        - Завтра свадьба Эззати… То-то потанцуют!
        Али отмалчивался… Он тоже думал о завтрашнем вечере.

* * *
        Али с Каримом вернулись домой поздно. А весь этот вечер Марьям спорила с дедом, убеждая его, что она не должна больше ходить в школу. Он ни в какую не соглашался, но и она не сдавалась и наконец убедила! Дед подумал вдруг: а не пригласить ли одну из этих польских дам господина Таги? Пусть дает домашние уроки Марьям! И он решил завтра об этом поговорить с Таги в кофейне Шамшири.

* * *
        Эззати за время, оставшееся до завтрашнего вечера, еще с трех женщин сорвал чадру. И говорил сам себе так: «Раз с Фаттахов срывал, то уж с вас-то…»

* * *
        Эти срывания чадры были у всех на устах. Назавтра вечером в кофейне Шамшири на верхнем помосте сидел господин Таги, рядом с ним - Фахр аль-Таджар. Не зная того, что Фаттах собрался прийти поговорить с господином Таги, оба они были убеждены, что Фаттах как раз-таки здесь в ближайшие дни не появится. Поэтому Фахр аль-Таджар предложил:
        - Вот что я скажу, Таги! Не считаешь ли ты, что нам нужно навестить Фаттаха?
        Таги уставился на Фахр аль-Таджара с деланным непониманием:
        - Знаешь, Фахри… Мне иногда кажется, в твою голову мозга вложено меньше, чем у воробья, зато болтливость у тебя воробьиная…
        Фахр аль-Таджар обиделся. Что опять не так? Вместо ответа Таги указал ему вниз, на всех тех людей, что собрались в кофейне. Там были и ремесленники, и торговцы ювелирными изделиями, часами, четками, и уставшие к вечеру рабочие… Каждый входящий в кофейню снимал шапку и приветствовал сидевших на верхнем помосте, но так, словно никого конкретно на них не узнавал. Все время слышалось «салям» да «салям», этими приветами полны были уши Таги и Фахр аль-Таджара; оказывать уважение сидящим наверху считалось обязательным, но и те, кто сидел внизу, не слишком переживали, ибо верили, что и они однажды займут место на верхнем помосте.
        … Фахр аль-Таджар все-таки не понимал, зачем ему указывает Таги на посетителей. Что он такого сказал? Таги пояснил:
        - Во-первых, не следует перед всеми этими ушами кричать, как осел. Ведь не всем известно, что произошло с Фаттахом, и лучше для чести Фаттаха, если они этого и не будут знать. Во-вторых, представь, что Фаттах заболел расстройством мочевого пузыря, ты и тогда приперся бы к нему с визитом? Ну, придем мы и что скажем?.. Да если мы придем, мы только усугубим его обиду! Он будет знать, что нам все известно…
        Фахр аль-Таджар ответил насмешливо:
        - Но нам и так все известно! Пол-Тегерана об этом знает…
        - Хватит, Фахри! Или я о твоей жене рассказы начну…
        - …А что ты такой злой сегодня, Таги?
        Тот только молча зыркнул на собеседника: состояние и впрямь было хуже некуда… В это время в кофейню вошел какой-то юноша, очень загорелый. Одет он был в длинную рубаху арабского типа и говорил с южным акцентом. Впрочем, и членораздельной нельзя было назвать его речь - так он был возбужден. Все в кофейне понемногу затихли, глядя на него.
        - …Это что такое здесь? - говорил юноша, глядя на каждый из помостов, и везде, куда он смотрел, даже звуки кальянов стихали. - Это хваленый Тегеран? А где же мужчины здесь? А? Хоть один мужчина есть здесь?
        Таги окликнул его:
        - Попридержи язык, юноша! А то он у тебя как вентилятор! - Потом крикнул: - Эй, духанщик! Принеси ему чаю, а то у него в глотке пересохло…
        Юноша поднялся наверх, к их помосту, и опустился на колени рядом.
        - Наверное, вы здесь главные, да?
        - Здесь главных-подчиненных нет, - ответил Таги. - Что за проблема у тебя, говори…
        - …Невеста моя, вот что! Жена моя молодая! Молодожены мы - я и привез ее в Тегеран, на медовый месяц… И вдруг с нее срывают чадру… Какой-то полицейский по имени Эззати… Ну, я вступился за нее, но в итоге ее отвели в участок, да и меня туда же хотели… И я умоляю объяснить мне, что я сделал? В чем я виноват? Я с ума сейчас сойду…
        Все молчали. Только слышались истерические всхлипывания юноши. Заговорил господин Таги, почти крича от гнева:
        - Именем Али, я отказываюсь от него!.. Даже собака, прежде чем кость сожрать, оглянется на свою задницу: сможет ли она ее переварить? А у этой твари и собачьего разума нет!.. Во имя Али, я опозорю его!
        Фахр аль-Таджар похлопал юношу по плечу:
        - Не бойся, парень! Мы здесь всех насквозь знаем, решим твой вопрос… Давай выпей чаю, а то остынет…
        Постепенно кофейня вновь загудела:
        - Со змеями живешь - сам змеей станешь…
        - Полицейский наш совсем озверел. Окончательно!..
        - Страх потерял… Кто на благородное семейство Фаттахов руку поднял, тот уж приезжим спуску не даст…
        - А говорят, его поощрили еще. Похвалили: мол, хороший полицейский. Закон исполняет, декриминацию не делает…
        Кое-кто засмеялся. Фахр аль-Таджар с верхнего помоста громко поправил:
        - Не декриминацию, а дискриминацию! Хотя у них это едино…
        Господин Таги встал. Большим пальцем он отмерил один суставчик указательного пальца и сказал словно себе самому:
        - Вот такой размерчик! Вот такая малость! Но тут вся честь! Во имя Али, я от него отказываюсь, я его знать не хочу!..

* * *
        Дед приехал в кофейню, чтобы поговорить с господином Таги насчет домашней учительницы. Из-за боли в пояснице шофер подложил подушки ему на заднее сиденье. Но, когда «Додж» Фаттаха подъезжал к дверям кофейни, они увидели удаляющийся желтый «Воксхолл» Таги. Дед удивился: «Час не поздний еще, куда такая спешка?» Он немного подумал. Кроме Таги, у него дел в кофейне не было, с Фахр аль-Таджаром видеться не хотелось. И он велел шоферу возвращаться домой…

* * *
        Когда стемнело, под круглым куполом рынка возле тележки торговца свеклой собралось несколько человек. Решетчатый фонарь торговца освещал их лица, но они как бы прятались в этом конусе неяркого света. Муса-мясник подтачивал о брусочек свой длинный нож и выглядел мрачнее тучи. Мешхеди Рахман то и дело вставал и отходил ко входу на рынок, а возвращаясь, ворчал: «Никого нет…» Рабочий-курд помогал торговцу чистить свеклу, а Карим доедал уже невесть какую порцию.
        - Не лезет уже… - притворно бормотал он. - Где этот чертов стражник…
        - Терпение! - отвечал рабочий-курд.
        Немат - наездник быков, опираясь на свою лопату, заметил Кариму:
        - А тебе что? Кушай себе…
        Хасан Джаханнами не раз уже повторил торговцу:
        - Слушай, друг, огня прибавь, а? Совсем потух у тебя, ведь холодно…
        Он доставал куски свеклы из кипящего котла, под которым бойко горел огонь, и, не остужая, отправлял их в рот. И торговец свеклой с удивлением смотрел на него, ведь ему было горячо даже щипцами доставать эту свеклу! А тот все свое:
        - Прибавь огня, замерзаю…
        Все нервничали, включая Али, который говорил:
        - Простите меня, господин Муса! Моя, наверное, ошибка… Но не могу понять, почему он не идет. Клянусь вам, что каждый день он в это время возвращался…
        Муса-мясник поправил закатанные рукава:
        - Нет, твоей ошибки тут нет… Я тоже замечал, что подлец обычно в это самое время появлялся… Но куда он сегодня?..
        Мешхеди Рахман опять сходил ко входу на рынок, вернулся:
        - Никого нет…
        Теперь Немат - наездник быков вместо курда сказал:
        - Терпение!
        Муса, рассматривая свою татуировку на руке, изображающую Рустама, заметил:
        - Вот, дело нашел себе: вместо курдов говорить… А лопата зачем тебе? - спросил он Немата. - Копать собрался?
        Тот примирительно рассмеялся:
        - Нет, господин Муса, она мне просто привычна, как тебе твой нож… На все случаи, так сказать…
        - Он прав, господин Муса, - с полным ртом подтвердил Карим. - Он за кончик держит лопату, полную раствора или глины, он же Немат - наездник…
        - И кирпичи грузить он мастер… - произнес Хасан Джаханнами.
        Мешхеди Рахман как раз разглядывал кирпичную кладку рыночной стены. Потом сказал, повернувшись к Али:
        - Абдель-Фазула не хватает. Ах, Абдель-Фазул, помилуй Аллах! Какой экономный был… Вот маленький хозяин! Был бы он здесь, он бы шаги услышал издали, определил бы, где этот…
        Али все больше тревожился. Он взял на себя обязанность определить место и время и потому переживал. Теперь он встал, глядя на собравшихся: каждый из них каким-то делом пытался скрыть напряжение. Али пошел ко входу на рынок: почти все лавки уже были закрыты, и вдруг он услышал лязг в одном закутке. Заглянул осторожно. В темноте возле лестницы кто-то сидел на корточках. Незнакомец тоже услышал Али, и звук железа прекратился. Потом полная фигура поднялась и быстро приблизилась к Али: бежать было поздно…
        - Мальчик! Ты что здесь?
        Человек схватил Али и зажал ему рот, но вгляделся в него и вдруг рассмеялся:
        - Ай, неожиданность… Вот не чаял Фаттахова отпрыска увидеть… А ты что тут делаешь так поздно?
        И Али узнал его:
        - Господин Таги! Это вы? Да я ничего… Так, гуляю просто… Клянусь вам, мы ничего… Просто сидели там…
        Господин Таги погладил Али по голове:
        - А что же ты тогда испугался? Я ведь не обвиняю тебя ни в чем. Хотя, сдается мне, уж не ждете ли вы кого-то?
        - Нет! Что вы…
        Господин Таги рассмеялся. Положив одну руку поверх своего выпуклого живота, неторопливо прошелся взад-вперед между павильонами рынка. Только в третьей от них секции горела лампочка, а здесь было темно. И вдали клубился освещаемый лампой пар от свеклы.
        - Откуда это сборище тут? - указал на них Таги. - Свеклы вдруг захотелось? А моего водителя нет среди них?
        - Нет, - ответил Али.
        - Так что, они того же типа поджидают? - спросил господин Таги в упор…
        У Али брови прыгнули вверх, а сердце ушло в пятки: ему показалось, что господин Таги все знает.
        - Нет-нет… Свеклу едят… Никого не ждут… Какое им дело до начальника Эззати?
        Господин Таги опять рассмеялся и поцеловал Али в лоб:
        - Ну вот ты и проболтался в конце концов… Да я и так знал… Фаттаховы отпрыски, у них ведь душа воробьиная, ничего в ней не держится…
        Господин Таги повернулся к Али спиной и, так чтобы тот не видел, засунул себе что-то за пояс. Потом он вместе с Али подошел к торговцу свеклой. Все собравшиеся удивились, вопраошая Али глазами, кто это и зачем. Немат и рабочий-курд не знали господина Таги, Муса, увидев его, спрятал нож. Приложив руку к груди, поклонился:
        - Салям, господин! Я слуга ваш… Пожалуйте, отведайте свеклы…
        - До чего же ты докатился, мясник? - сказал ему господин Таги. - Раньше только баранов резал…
        - Что вы, господин? Я и сейчас баранов режу… Я ведь мясник… А сюда мы пришли, с вашего разрешения, свеклы покушать…
        Мешхеди Рахман подтвердил его слова, но г-н Таги посмеивался:
        - Вот так вот все, в такой холод, когда хозяин собаку из дома не выгонит, пришли есть свеклу?
        Немат с таким страхом, будто он был на допросе в полиции, начал оправдываться:
        - Аллах свидетель, господин, только свеклу…
        - Ты с Фаттаховой фабрики?
        - Так точно, господин… Но Аллах свидетель, мы только свеклы покушать…
        - Но ты основательный, смотрю! - продолжал насмешничать господин Таги. - Лопатой, видно, есть собрался?
        Тот посмотрел на свою лопату, словно с удивлением, но не сдался:
        - Точно так, господин… - А потом изменившимся голосом. так что он стал похож на голос собеседника, добавил: - Но ведь лопатой свеклу не кушают… Так точно!
        Чтобы закончить разговор, господин Таги притворился ничего не понимающим и так объявил:
        - Погода холодная, а дружок мой вот свеклы вареной захотел… Мой друг любимый…
        - Не переживайте, господин! - сказал Муса. - Вы ведь все понимаете. Инша Аллах, доведем все до конца…
        - Ну и хватит, - ответил Таги. - Ты сам много проблем создаешь. Доедайте вашу свеклу и проваливайте. Я всех угощаю. - Он рассчитался с торговцем. - Еще водитель мой куда-то пропал не ко времени… А парень этот нас всех обманул: думаю, не придет он сегодня!
        После этих слов завесы словно открылись, и все дружно рассмеялись. Муса отбросил стеснение и, шагнув к господину Таги, обнял его за плечи:
        - Значит, и вы тоже? Мы ваши слуги, господин!
        И он начал пританцовывать лезгинку и все пуще и пуще расходился. Господин Таги, несмотря на тучность, тоже начал приплясывать, стараясь не отставать от Мусы. Немат шепнул рабочему-курду:
        - А мы-то испугались…
        И Карим бросил Хасану:
        - Джаханнами! Кушай теперь без забот, все оплачено…
        Мешхеди Рахман сказал Али:
        - Видишь, молодой хозяин? Ты не один был… Толстый господин тоже…
        Торговец свеклой смотрел на всех с изумлением, особенно на Карима… Карима, который, не обращая больше ни на кого внимания, приступил к новой порции еды… Может быть, они долго еще бы так веселились, но появилась Махтаб. На ее голове был белый платок, туго повязанный вокруг шеи. Сама она так не завязывала, Нани тоже, всякий, кто видел Марьям в детстве, знал, что именно так повязывала ей платок ее мать… Подойдя, Махтаб увидела, что все смеются, разговаривают, только Али ничем не занят. Он первый ее заметил и шагнул к ней навстречу, а она плавно вошла в конус света и остановилась.
        - Али! Дедушка сказал, чтобы ты шел домой… Больше не надо ждать… Сказал, чтобы все возвращались, в особенности вас назвал по имени. - И она указала на господина Таги.
        Потом она прищурилась и повернулась вокруг себя на одной ноге, на правой. И несколько прядей ее кофейных водопадных волос, не поместившихся под платком, мелькнули в воздухе. Не оглядываясь больше, она пошла назад тем же путем, которым явилась. И все удивленно уставились на ее спинку… Али побежал за ней следом, а господин Таги трижды стукнул по деревянному щитку тележки свекольщика и сказал:
        - Стучу по дереву: невероятное искушение! Вот это девочка-красавица… Такая девочка, что… - Он не мог дальше продолжать и сглотнул слюну. - Поколение внуков Фаттаха! Один другого удивительнее…
        - Нет, господин! - Муса поправил его. - У Фаттаха внуки правильные… Мальчик и девочка… Внучка его старше этой, та самая, которую Эззати…
        Мешхеди Рахман добавил:
        - Это не внучка хозяина была, это дочка его Искандера… сестра вот этого парня. - Он указал на Карима.
        Карим с набитым ртом кивнул, подтверждая его слова, а господин Таги спросил у Мусы:
        - Почему же сестра не пришла за братом своим? И вообще откуда Фаттах о нас знает? «Не ждите»… «В особенности я»! Я прямо растерялся… Девочка - да простит меня Аллах - как ангел была небесный, как пророчица…
        Карим вытер рукой рот и сказал:
        - Господин! Кобылка меня просто не заметила, вот и все…
        Таги рассмеялся:
        - Она кого-то другого зато заметила… - Потом добавил, обращаясь к Мусе: - Все по-современному… Они же современные дети…
        Муса молча кивнул: слова были излишни. Запах любви, как и запах случки животных, можно почувствовать в воздухе. Особенно острый нюх здесь не нужен, запах этот хорошо различим даже издали…

* * *
        Все разошлись по домам и легли спать. Но до утра мысли крутились все о том же. Господин Таги и его револьвер… Дочь Искандера и внук Фаттаха. Фаттах и его ясновидение… Уже в полдень, однако, не до этих мыслей стало… Только запели полуденный азан, как пробежал человек по улице Хани-абад, крича:
        - Эй, жители улицы Хани-абад! Спешите на полуденный намаз - услышите новости…
        Лавки запирались одна за другой. Некоторые хозяева оставляли дело на попечении подмастерьев и учеников и шли в Сахарную мечеть. В помещении для омовений - столпотворение. Муса подошел к боковой группе, словно забывшей про омовение. И Дарьяни сбоку подошел. Он, как и все, был молчалив и серьезен и ждал новостей. И то заглянет в мечеть, то обернется на свою лавку, которую не запер…
        - …Что, мамаша? В самый полдень, в самый намаз прийти за покупками - разве так делается? Ну ладно, ради тебя… Отпущу уж…
        - Неслыханное дело, господин Дарьяни! Уж скорее кот молиться станет… Когда последний раз-то ты намаз читал?..
        Ага-мирза Мохаммад-Хусейн, торговец мануфактурой, попросил Карима привязать к дереву своего мула. Тот схватил животное под уздцы и, проклиная все на свете, кинулся выполнять просьбу. Потом спросил у Али:
        - А что сначала - намаз читают или омовение делают? По-моему-то, нужно бы сначала прочесть, а потом умыться… Но посмотри, что творится в умывальне…
        После завершения полуденного намаза предстоятель мечети поднялся на деревянный минбар. В этот миг он почему-то очень смахивал на дервиша Мустафу. Пропустил сквозь горсть свою длинную седую бороду, оправил абу и объявил:
        - Уж не помню, кто первый мне эту новость сообщил… Здесь был полицейский, по имени Эззати… Тот самый, который много ошибок наделал в последнее время…
        Среди присутствующих раздались перешептывания и даже возгласы:
        - Да отвернется от него Аллах! Да ляжет он живым в землю, бессовестный! Чтоб его самого так унизили…
        - Докладываю вам, - продолжал предстоятель, - что вчера вечером… вчера вечером он увидел плоды своих дел… Терпение народа перелилось через край… Тело его обнаружили ночью на дороге в районе Хусейн-абад…
        И все вознесли молитвы. Дарьяни быстро сообразил, что к чему, и удалился из мечети в свою лавку. По дороге бормотал об Эззати по-азербайджански и добавил на фарси:
        - Плохим-то парнем он не был… Да снимет Аллах с него грехи!
        Муса посмотрел на Мешхеди Рахмана, словно хотел на его лице прочесть имя убийцы или еще что-то. Мешхеди Рахман качнул головой влево-вправо и посмотрел на господина Таги, а дальше все происходило как в игре «я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак». Господин Таги тоже посмотрел на Мешхеди Рахмана, и оба они кивнули. Мешхеди Рахман, господин Таги, Муса, Искандер, Али и Карим… Все посмотрели на Фаттаха. Фаттах улыбнулся и спокойно сказал:
        - А мне что за дело? Я как и вы…
        Эти слова Фаттаха услышал предстоятель намаза и добавил:
        - Докладываю о том, что мне еще сообщили… На теле убитого было обнаружено семь ножевых ранений…
        7. Она
        Наверняка ты начал новую главу, чтобы я обратился к делу Эззати. Поздравляю: мимо! Вечером мы вернулись домой и легли спать. Если я правильно припоминаю, то дед также ночевал дома. Да он вообще из-за в пояснице - обострившейся после инцидента с Марьям - никуда из дома не выходил. Значит, в игре «ты начальник - я дурак» выиграл именно он!
        Пока что я еще ни к чему не клоню и не склоняюсь. Хотя факт семи ножевых ран, так сказать, намекает и указывает некий путь. Но вдаваться в рассуждения, действительно, не стоит…

* * *
        О семи ранах известно доподлинно, это истинная правда. Конечно, никто тела не видел, но новость была ошеломляющей. Окончательно подтвердилась она не так давно, сразу после революции. Война еще не началась, это был пятьдесят восьмой или пятьдесят девятый…[68 - 1358 -1359-й годы соответствуют 1979 -1980 годам по христианскому летоисчислению.] (Тебе же не важно, по солнечному или лунному летоисчислению - смотри главу «1. Она».) Обо мне ты знаешь - я оказался тогда в том же самом дедовском доме. Там меня и находили те, у кого было ко мне дело. И вот около полудня кто-то постучался. И позвонил в дверь, и снова постучался. Я понял, что это человек молодой: это было ясно из того, как он, словно играя, пользовался дверным молотком. Вначале я подумал, что это почтальон. Может, из Франции пришло письмо от Марьям или от Махтаб? Немат, тугой на ухо, как всегда, ничего не услышал, и я сам поспешил открыть.
        Юноша в рубахе, не заправленной в брюки. Борода и очки. Словом, типаж первых лет революции, да будет земля им пухом! Он очень вежливо поздоровался и отказался зайти, мне пришлось его чуть ли не силой затаскивать. Сел на диванчик в главной зале, и Немат принес ему чай. Когда я вошел, незнакомец поставил стакан на стол и почтительно встал. Наконец он перешел к делу.
        - Меня зовут Хани. Я внук Фахр аль-Таджара…
        Я вгляделся в него, сверяя впечатления. Хотелось сказать: не темни, парень! Золотая цепочка часов твоего деда стоит больше. чем все, что на тебе есть. Впрочем, я увидел, что он сам хочет все поскорее разъяснить.
        - Да помилует Аллах ваших умерших родственников… - продолжал он. - Как говорили господин Таги и ваш Хадж-Фаттах, я внук Фахри!
        …Собственно, мое поколение нашей семьи называло его деда полным именем: Фахр аль-Таджар. Для нас в силу его возраста Фахр аль-Таджар был столь же уважаем, как наш собственный дед. Я продолжал вглядываться в юношу: да, его овечьи глаза походили на глаза Фахр аль-Таджара… Он понимал, что я рассматриваю его изучающе.
        - Уважаемый господин Али Фаттах! - сказал он. - Мы испытываем к вам заочную привязанность, хотя и не знакомы с вами… От матери и от деда мы много слышали о вашей семье… Несколько раз во время наездов в Иран госпожи Марьям и госпожи Махтаб, нам с матерью рпишлось их побеспокоить… Вы помните мою маму? Она ведь ровесница вашей сестры… Вы, наверное, помните, что во время кампании по срыванию хиджабов моя мама, Шахин Фахр аль-Таджар, уехала во Францию вместе с Марьям-ханум…
        Он был прав. Я уже не сомневался, что это, действительно, внук Фахр аль-Таджара и сын Шахин.
        - Как здоровье госпожи доктора? - спросил я.
        - Благодарю вас, мать, слава Аллаху, здорова. Но цель моего визита… Я побеспокоил вас в связи с тем, что мы нашли кое-что интересное. Мои друзья работают в Генеральной прокуратуре Ирана - революционной Генпрокуратуре…
        Тут до меня дошло: молодой человек - прокурор Южного округа Тегерана! Из этого скромного первого поколения революции, до чего хорошие люди были… Не то что нынешние - приходит этакий тип с блокнотом и ручкой: я, дескать, писатель… Равнодушен ко всему! Это я просто в качестве примера, он ведь тоже живет в Тегеране и работает как раз с помощью примеров…
        …Хани рассказал о работе его друзей в полицейских архивах и о том интересном, что было обнаружено:
        - Я кое-что слышал от матери… Моя мама передает вам привет и извиняется, что из-за болезней и возраста сама не смогла вас посетить. Но вот попросила меня отнести вам эту папку с делом: возможно, у вас появятся какие-то новые мысли …
        Я взял папку, пообещав ее просмотреть. Это было дело об убийстве Эззати, которое так и не было закрыто с тех самых пор! Чернила на пожелтевшей бумаге несколько расплылись, но читать было можно:
        РАПОРТ
        Доводим до сведения вышестоящей инстанции факт обнаружения в районе Хусейн-абад мертвого тела, над которым была проведена судебно-медицинская экспертиза.
        Убитый идентифицирован как Акбар Эззати, сын Хамидоллы, холост, возраст 43 года, полицейский 8-го отделения Комиссариата Хани-абад и Ганат-абад. По службе убитый характеризуется положительно, взысканий не имеет, за выполнение полицейских обязанностей, в особенности в кампании по борьбе с хиджабами, получал благодарность от начальства.
        Тело было обнаружено утром в четверг, 23 дня месяца дей с.г. мальчиком-чабаном в ста шагах от шоссейной дороги. Немедленно тело было доставлено в медчасть Управления и осмотрено дежурным врачом. Вышеуказанное лицо в своем заключении констатировало: на теле обнаружены следы семи ударов ножа, что дает основание предположить, что убийца или убийцы действовали в состоянии сильной ярости. Семь ударов были нанесены как будто с закрытыми глазами. Каждый удар на участке тела, локализуемом следующим образом…
        Итак, семь ударов с закрытыми глазами… Это зловещее зрелище так и стоит перед моим взором. И не будем забывать, что семь слепых именно в этом районе находились… Но, как я уже говорил, вдаваться в рассуждения действительно не стоит…

* * *
        Вдруг я увидел своего отца на улице Мохтари. Он спорил с продавцом скобяных изделий. Тот стоял рядом с товарными весами и, хромой, переминался с ноги на ногу, что-то шамкая, а отец мой все больше раздражался. «Твое занятие не дает жизни твоей старухе соседке! Она должна спать по утрам, а ты гремишь железом своим с раннего утра и до ночи, это ее изводит невыносимо». Торговец скобяным товаром уступил в споре и, мне кажется, примерно через неделю снялся с места и переехал в другой квартал. А может, старушка снялась и переехала?! Это я точно не помню; мне в то время было лет семнадцать-восемнадцать. Несколько лет прошло после смерти отца. …Здесь ты, конечно, опять скажешь: каким же образом ты видел своего мертвого отца? Смехотворное дело это писательство! (смотри главу «4. Она».) Наверняка я должен говорить пустые слова, что, мол, видел я отца во сне - только тогда у читателя будет ощущение реалистичности! Но что в таком случае делать с судьбой торговца скобяным товаром и старушки? Ведь они не во сне переехали в другой район… Они еще живы-живехоньки, и все это дело имело место отнюдь не во сне, а
наяву. Правда, вы не должны считать, что это дело для меня - весьма обычное, происходящее каждодневно… Нет! Я сам невероятно изумился, увидев отца… Вначале я подумал, что виной простое сходство, но затем отец сам подошел ко мне и обнял меня. Сильно… То есть это был не дух, не привидение… Это был сам отец. Он сказал:
        - Я верил, что увижу тебя… В школе каникулы?
        Я что-то промямлил в ответ и кивнул. Рассмеявшись, отец спросил:
        - Испугался?
        - Д-да н-нет… Это было бы… неправильно. Своих отцов не пугаются… Но ведь вообще-то… Вообще-то тебя… не было… Как бы это сказать…
        Он сам продолжил фразу:
        - «Ты умер, ты погиб, тебя убили…» Не бойся произносить это… ну да, и что?.. Я был мертв, но это ведь не мешает…
        Затем он провел рукой по моим волосам:
        - Дорогой мой Али! Я знал, что ты уже вырос… Я решил повидать тебя… Но не думал, что ты связан этими изящными штучками в разговоре… Мертвых и живых нет, сын мой! О чем ты толкуешь? Если старухе от шума круглые сутки покоя нет, а живые даже не почешутся, значит, обязанность сделать что-то ложится на нас… Мертвых и живых нет… Вон посмотри туда, дальше…
        Я посмотрел в указанном им направлении: там разновозрастные ребятишки подобрали форменную шапку Эззати и дразнили ею хозяина. А ведь когда этот самый Эззати шел по кварталу, ребятня от страха кидалась врассыпную. Теперь Эззати сильно постарел, пот лился с него, и он безуспешно гнался за детьми, пытаясь отнять у них свою шапку. На нем все еще была синяя полицейская форма с золотистыми пуговицами, а ребята никак не отдавали ему шапку. И увидел я на его теле эти семь ран, и из каждой из них лилась кровь. Отец сказал:
        - Ангел смерти решил позабавиться! Или, может быть, мы решили позабавиться?..
        Я с изумлением уставился на эту сцену. Отец дал мне поручения - чтобы я сказал деду по поводу одного из рабочих на фабрике и чтобы мама поехала во Францию к Марьям… А я, продолжая наблюдать за Эззати, перебил отца:
        - Папа! А кто на самом деле убил Эззати?
        - …Ах ты, такой-сякой! - воскликнул отец. - Вместо того чтобы спросить, кто подло убил твоего отца, ты разыскиваешь того, кто заслуженно наказал Эззати?
        Я обернулся - отца уже не было. Посмотрел опять в ту сторону улицы - Эззати тоже исчез. А дети играли в пятнашки форменной синей шапкой с кокардой, изображающей льва и солнце. Я крикнул:
        - Дети! Где вы взяли эту шапку?
        Один из них ответил:
        - Тут пробегала раненая собака, и у нее на голове была эта шапка - кто-то ей надел…
        - Ну-ка опомнись, сорванец! Это полицейская шапка!
        Мои слова привели детей в чувство. Они уже со страхом посмотрели на шапку, затем положили ее на землю и убежали. Я подошел. Земля была словно залита вонючей кровью, там же и шапка лежала, со львом и солнцем. Вроде это действительно была шапка Эззати. Может быть, та самая, которую много лет назад он потерял в драке в переулке Сахарной мечети, когда у Марьям (смотри главу «7. Я») … У меня закружилась голова. Я какими-то кругами начал ходить, а в конце концов подошел к продавцу скобяного товара со словами:
        - К вам сейчас подходил один господин и спорил с вами, доказывал, что вы должны уехать из этого квартала, так как мешаете старушке…
        Быстро взглянув на меня, он ответил:
        - Как странно вы говорите… Я сам принял решение переехать… До того, как я это сделал, я довольно долго склонялся к мысли, что лучше мне отправить на новое место госпожу Хосейни. Я нашел ей жилье, а верхний этаж собирался купить у нее для расширения моего скобяного магазина… И вот тут кто-то придет и станет меня поучать?! Полно, человече! Я сам человек.
        Не достиг я еще перекрестка, как слышу, кто-то меня окликает. Это хромой торговец спешил за мной вслед, подпрыгивая, как дети, на одной ноге. Я остановился, он, запыхавшись, приблизился и уставился на меня удивленно:
        - А как ты это понял?! Я ведь об этом деле никому ничего не рассказывал…

* * *
        В тот же день я рассказал все деду. Передал поручение насчет того рабочего. Дед ответил:
        - Он еще раньше приходил и говорил мне это самому… Ну что же, значит, ты вырос и окреп разумом… Но держи язык за зубами. Эти слова обсуждать не надо, сохрани, похорони все это так, как оно есть… В том месте, которое не упоминают…

* * *
        Однако я не удержал язык за зубами. Через много лет, сидя в кафе месье Пернье, я рассказал об этом Махтаб. Она никак не откликнулась, точно я рассказал ей о чем-то совершенно обычном, например о том, что я встретил не отца, а мать. А это и комментировать не обязательно. Выслушав меня, она лишь кивнула и улыбнулась, и ее кофейного цвета платок соскользнул на ее кремовое пальто. И ощутимее стал запах жасмина… Отпивая кофе, Махтаб сказала:
        - И Марьям запаздывает…
        - Она всегда запаздывает.
        - Да сохранит ее Бог… Сколько… она тоже задумала…
        - Сколько чего? - спросил я. - Задумала что?
        - Да так… Хорошо, что ты здесь.
        Она опять поднесла к губам чашечку кофе и отпила. Потом подняла на меня глаза:
        - Кстати! У меня есть вопрос.
        - Спрашивай, - ответил я.
        - Что такое «йэс»?
        - Издеваешься? «Йэс» по-английски «да», на фарси это будет «бале», на стамбульском турецком «ивит», по-немецки «йа», по-французски «уи», по-арабски «нам»…
        - Я говорю про арабское «йэс».
        - Арабское «йэс»? Я не встречал. А где ты прочитала?
        - В Коране. Это название и начало той суры[69 - Правильное название суры 36 - «Йа син»; человек, плохо знающий арабский язык, может прочитать как «йэс». Эту суру в исламских странах читают у изголовья умирающего.], которую… Я на этой суре дала обет, если ты приедешь… Сура «йэс»… Но мы, французы, в этих вещах не очень разбираемся!
        Она засмеялась, и я тоже.
        - Махтаб! Ты стала похожа на меня. Язык за зубами не можешь держать. Хорошо еще, что тебе понадобилась одна только сура «Йа син», а что если бы весь Коран? Разве трудно было тебе умолчать о своих обетах и нуждах?
        Но она не смогла умолчать. Наши сердчишки были маленькие, воробьиные. Может быть, поэтому мы и не смогли с ней… Но об этом вдаваться в рассуждения не стоит…

* * *
        С того дня, когда я повстречался с отцом на улице Мохтари, дед начал смотреть на меня по-иному. Он повторял:
        - Слава Аллаху, ты вырос, разум мой окреп… А я с этим миром уже покончил счеты… Думаю все больше о смерти…
        Мне тогда только что исполнилось восемнадцать. Но у меня в мозгу не укладывалось, как я смогу жить без деда и вести все это хозяйство: дом, фабрика, караван-сарай, который мы уже разрушили, а землю, занимаемую им, разделили на участки для продажи по частям. Мы как бы жили одной семьей с рабочими фабрики. Насколько я мог судить, они получали ровно столько, сколько зарабатывали. А расходы - семья Искандера, Мешхеди Рахман и его жена, Мирза, ежемесячное содержание для Марьям и Махтаб, которое следовало перечислять в европейской валюте; потом еще наше домашнее хозяйство, весьма хлебосольное и требующее больших расходов… Как дед получает доходы, я не очень себе представлял…
        В этом же году летом дед вызвал меня на фабрику, в контору. Мирза уже состарился, и у него теперь был помощник, полностью занимающийся счетами, накладными и банком; Мирза, в основном, только контролировал его работу. И вот дед усадил меня перед Мирзой, который сказал следующее:
        - Али-ага! Вы помните о грузовиках «Джеймс» с грузом сахара? Это случилось лет семь-восемь назад, для нас это был чистый убыток. Если бы мы могли по сегодняшним ценам все это вернуть… Хадж-Фаттах поручил мне передать вам все документы, чтобы вы лично съездили в Казвин и довели до конца это дело… Обязательно нужно получить эти деньги…
        Я недоумевающе посмотрел на деда, который глядел на меня блестящими глазами. Извинившись перед Мирзой, я встал, подошел к деду и, сев рядом с ним, сказал ему на ухо:
        - Дед! Я на это не способен. Как это я один туда поеду? Я не знаю, что говорить…
        - Для того чтобы получить причитающиеся деньги, говорить не требуется. Для получения денег требуется сняться с места и явиться по адресу, и точка! Тут все дело в этой явке… Это во-первых. Во-вторых, я хочу, чтобы ты понемногу входил в дела. Мой срок уже истек… Жить мне мало осталось, и я хочу, чтобы ты принял дела из моих рук. Тогда я со спокойной душой в гроб лягу.
        Я не мог отказаться, но ворчал:
        - Ну вот я… один-одинешенек…
        - Не хочется из дома уезжать, да?.. А отец твой в таком же точно возрасте, как ты, с одним только Искандером поехал в Баку и привез первую партию сахара - один…
        - Но ведь не один же! Ты сам говоришь: с Искандером… - Я немного подумал. - Я сын своего отца, а Казвин это не Кербела, в которую плохих мусульман не допускают. И вот, раз я сын своего отца, то пусть сын Искандера поедет со мной…
        Дед рассмеялся:
        - Вывернулся, как кот! Как тебя ни кинь, всё на четыре лапы приземлишься. Но проблем нет, бери своего друга. Только отныне, если хочешь взять с собой друга, то не ходи вокруг да около, а вот так, - дед показал мне открытую и выпрямленную ладонь, - говори вот так же ясно и просто: хочу поехать с другом. Дружба не нуждается в оправданиях… Говори просто и открыто! Ничего плохого в этом нет. Лучше, чем разводить рассуждения о том, что, мол, я сын моего отца, а с сыном Искандера в Кербелу не пустят… Кто сказал, что в Кербелу плохих мусульман не пускают? Если стол Аллаха - это месяц поста, а стол имама Хусейна - месяц мохаррам, то за стол имама Хусейна посадят того, кого не посадят за стол Аллаха. То, что мы Карима не взяли в Кербелу, - ты сам знаешь, это по другим причинам было. А сейчас бери его с собой. Никто проблем не видит, и рассуждать нечего…

* * *
        Как говорил Карим, мы «причепурили» «Шевроле» и поехали. Это было первое мое дальнее путешествие без деда или матери. И как же много мы смеялись с Каримом по пути! Останавливались чуть ли не в каждом кафе, попадавшимся по дороге. Пока проверишь уровень масла, воду в радиаторе, Карим уже входит в заведение и там начинает свое шутовство. На эти представления он был мастер, не хуже джинна. Для местных крестьян на этой пустынной дороге уже сам вид двух юношей и черного «Шевроле» был в диковинку, а он еще огорошивал их вопросом:
        - Далеко отсюда до германской границы?
        Люди впадали в ступор от растерянности. Хозяин кофейни, допустим, имел уже и ламповый приемник и даже слышал что-то о Германии, Гитлере и «высшей расе», но для него все это было так непонятно, что он только качал головой:
        - Господа молодые… Очень далеко! Даже и не прикинуть, сколько, да и по этой ли дороге? Отсюда до Казвина двадцать фарсахов, потом - Зенджан, Тебриз… Спаси Аллах, не знаю я, да и зачем вам германская-то граница?
        Карим, напустив на себя важный вид, объяснял:
        - Не уверен, в курсе вы или нет… Фюрер выразил желание, чтобы я привез к нему этого человека. - И он указывал на меня. - Этот господин принадлежит к чистой арийской расе. Таких, как он, во всем мире, может, двое-трое, не больше. Потому вождь арийцев и пожелал его увидеть, для чего немецкое посольство в Тегеране предоставило мне «Шевроле».
        …Кто были посетители кофейни? Сельские хозяева, батраки, подозрительные личности, похожие на скупщиков краденого. Кое-кто из них, глядя на меня, рот раскрывал от удивления, а вот я рта открыть не мог, так как боялся расхохотаться. Тогда бы нас сельские жители угостили тумаками на славу. Но пока они расспрашивали Карима:
        - Ваша милость! А как определили, что этот господин принадлежит к чистой арийской расе?
        Карим, подняв брови и состроив философическое выражение лица, объяснял:
        - Ничего сверхъестественного! Есть способы… Вот ты, например, друг! - Он подзывал одного из местных крестьян. - Открой рот, пожалуйста… Прошу полной тишины! Всех попрошу помолчать… Духанщик! Будь добр, блюдце дай мне чистое…
        Все молча наблюдали за Каримом. Он вначале внимательно пересчитал зубы добровольца, затем легонько постучал блюдцем по его верхним резцам, вслушиваясь в звук. Когда звук стих, он еще раз приложил блюдце к уху и объявил:
        - Нет! Не то. Жаль, жаль! Не повезло тебе… Ни мать твоя, ни отец не были чистыми арийцами… Происхождение местное. Не сошлись на тебе звезды, братец! И в дедовом поколении чистых арийцев не было… В противном случае я бы это определил, и в том же «Шевроле» отвезли бы тебя в Германию. Место в машине есть, но, увы…
        Огорченный доброволец отходил, и разгорался настоящий бой за то, кому пройти осмотр следующим. У нового добровольца был, как правило, тот же результат, хотя некоторым везло чуть больше:
        - У тебя в роду были чистые арийцы, но в конечном итоге… Как бы это выразиться? Настоящей крови небольшой все-таки процент… Понимаешь меня?!
        К следующему добровольцу подход был иной:
        - Пройдись, пожалуйста, гусиным шагом: сидя на корточках, руки за голову… Семь раз скажи по-немецки «бетроффен верден кан»… Клянусь Аллахом, произношение отличное! А ну-ка рубашку сними… Посчитаем количество ребер… Нет!.. Увы… Одного ребра не хватает… В обычной жизни это не вредит, но при высоких критериях… Ведь война! Это не шутки. Если солдат не принадлежит к высшей расе, он не победит…
        Крестьяне не знали, что и думать. Двоим Карим пообещал, что замолвит за них словечко. Оговаривался, правда:
        - Чистоты расы в тебе нет, есть смесь, но, возможно, что-то для тебя мы сделаем. Я поговорю, а там - как Всевышний решит!
        Крестьяне благодарили Карима и возносили молитвы за его родителей. Пытались поцеловать ему руку, и я помню, как один сказал:
        - Ваше благородие! А если мы, по воле Аллаха и вашей милостью, попадем-таки в Германию, какова будет участь супруги, матери моих детей? Ее можно будет взять?
        Я бы на месте Карима сказал, что это не предусмотрено, но Карим был мастер классом выше. Немного подумав, он выразил на лице сожаление и сказал так:
        - Видишь ли… Ты делаешь именно то, что раздражает фюрера… Ты разумный человек, у тебя мама в порядке, папа в порядке, и я только что сказал тебе: может быть… Может быть, тебе я смогу помочь! Но человека еще в деревню не пустили, а он уже спрашивает, где дом старосты. У тебя жена ведь не принадлежит к арийской расе? Принадлежит? То есть ты хочешь, чтобы я ее обследовал?
        Доброволец начинал колебаться:
        - Не знаю, спаси Аллах… Думаю, что нет… Нет! Нет! Не надо ее обследовать…
        - Ну ты это сам можешь сделать… Если тебе выпадет шанс поехать, придется, конечно, еще обследования проходить, а если определят, что ты чистой арийской расы, тогда в голове почесать тебе некогда станет - приспособят тебя к делу размножения… Как цыплят разводят, знаешь? Вот нечто вроде этого. Приведут к тебе хорошеньких немецких курочек, а ты будешь вроде петуха. Понимаешь? А ты говоришь - мать твоих детей…
        Мысль о немецких курицах и петухах, как видно, озадачила собеседника, образ супруги также не давал покоя - в итоге крестьянин пришел в сильнейшее замешательство.
        - Ваше благородие! Запутался я совсем! Подумать я должен…
        Мое терпение закончилось, и я строго напомнил Кариму, что нам пора ехать. Мы, дескать, опаздываем. А Карим, кажется, уже сам поверил, что мы едем действительно в Германию, и объяснял собравшимся:
        - Если этот господин рассердится, он может обругать меня на девятнадцати языках, которыми владеет! Да если бы только обругать - он всю жизнь мою в пыль превратить может… В общем, надо ехать!
        Духанщику Карим объявил:
        - Этот господин всех угостил, так что с них платы не берите!
        Приложив руку к груди, хозяин кофейни поклонился. Карим щедро дал ему на чай из дедовых денег, и мы вышли к машине, сопровождаемые крестьянами. Ко мне они боялись приблизиться, а вот машину окружали и притрагивались к ней. Кажется, она представлялась им чем-то вроде собственности самого вождя арийцев. В деревне под названием Эштехард к отъезжающей машине подбежал сельский староста. Подчеркивая свою обособленность от крестьян, общавшихся с Каримом, он направился ко мне и вручил мне письмо, попытался всучить и корзинку яиц. От яиц я отказался, а письмо пришлось взять; на нем едва чернила просохли…
        На листке бумаги было торопливо написано следующее:
        «Ваша светлейшая милость, вождь всего человечества! Уважаемый господин Гиттлер!
        К Вам нижайше обращаюсь я, Мешхеди Неджеф-Голи, я два раз был в поломничестве в Мешхеде, один и в сопровождении семьи и родственниками! Недостойный раб, являюсь староста села Эштехард, что и стараюсь сполнять по мере сил и возможностеф. Пущай мы далеки, но и мы понимаем честь принадлежать к той же расе, что и великий фюрер. Мы далеки от чистоты арийской расы, но гордимся ею, и по поручению всех жителей села, от мала до велика, выражаю готовность положить жизнь бок о бок со стременем фюрера всех арийцев, готовы к служению Вам, надеемся, что и Вы найдете нас годными к использованию в завоевательных германских войсках. Передается письмо через господина Вашего представителя. Год 1318, дата: месяц тир. Верный Вам Мешхеди Неджеф-Голи, староста села Эштехард».
        На полях письма было приписано:
        «Уважаемый господин переводчик! Если Вам доведется быть в селе Эштехард, ничтожные мы и я, недостойный, сочтем за честь принять такого большого ученого и сопровождающих Вас. Село наше большое, и богатое, и хлебосольное, и просим Вас, как Вы сами сочтете наилучшим, объяснить и добавить недостающее, за что заранее Вам благодарны…»

* * *
        Удивительно ли, что однодневный путь в Казвин растянулся у нас на три дня? В каждом кабачке, где мы останавливались, Карим заказывал шашлык на шампуре или на тарелке. Щедро расплачивался из дедова кошелька и приговаривал:
        - Фюрер сказал: будем больше платить, чтобы наши арийские родичи не чувствовали себя обделенными…
        Когда мы приехали в Казвин, Карим с утра и до полудня ходил по городу пешком, дабы утряслась и переварилась вся эта еда. А потом потребовал у меня ответа, зачем мы здесь остановились и когда двинемся дальше в Германию! Похоже, он сам поверил в свои россказни. Не пьяный, а мозг отказывал. Но настроение у него было сильно приподнятое; вообще, эта поездка была ни с чем не сравнимой… Наконец, мы обратились к юстиции Казвина, а именно, в военную прокуратуру. И там в наши сети попал старенький прокурор - казий, изъясняющийся весьма учеными медленными фразами. Мы предъявили ему все бумаги, выданные Мирзой, а он, надев очки, не очень внимательно их пролистал и заговорил:
        - Молодые люди! У вас, я вижу, еще нет опыта… Для ведения судебных дел мало такого вот простого подхода. Вы обратились в государственное учреждение, которое имеет свой устав. И здесь словами, без юридических документов и действий, вы ничего не добьетесь. Даже если бы я очень хотел вам помочь, я не могу нарушить закон. Вы являетесь истцами и должны представить исковое заявление нам и в копии ответчикам, это будет первым шагом к разрешению ваших проблем. Однако обратите внимание, молодые люди! Для поддержания иска вы должны представить доказательства и основания, как старые, так и новые, как мы говорим, вновь открывшиеся факты. Вот тогда и я, и закон будем к вашим услугам. Итак, основания! - Он это слово произнес с особым нажимом, а потом несколько раз повторил: - Как старые, так и новые… Как старые, так и новые основания…
        Взмокшие и растерянные, мы вышли с Каримом из здания прокуратуры. Вся радость путешествия улетучилась без следа. Присев на низенький плинтус стены, мы начали было совещаться… И тут Карим вдруг сорвался с места. Он объявил мне, что я должен вернуться и ждать казия возле его кабинета. Я отказался. Тогда он схватил меня за руку и почти силой притащил туда. Дверь кабинета была открыта, и казий нас заметил. Карим, изо всех сил стараясь говорить таким же ученым языком, заявил:
        - Глубокоуважаемый господин казий! Они в вашем распоряжении… Именно то, о чем вы говорили, вам будет представлено, я мгновенно вернусь…
        Казий удивился, но в своей ученой манере сам же объяснил происходящее:
        - Как видно, появились эти самые новые или старые основания, дополнительные доводы… Что ж, мы выслушаем - на то и закон, чтобы слушать обе стороны…
        В течение получаса казий читал мне лекцию о праве и арбитражных исках, а потом прибежал запыхавшийся Карим. Взглянув на него, казий сказал:
        - Молодой человек, я вижу, вы вернулись с пустыми руками? Но где же ваши доказательства и доводы? Где основания - как старые, так и новые?
        - А я их добыл, господин казий! Добыл основания - одно старое и одно новое!
        И он, выскочив из кабинета, тут же втащил в него двух женщин. Одна из них была старенькая и согбенная, в грязной цветастой чадре, вторая - молодая, с лицом, полностью покрытым белилами и румянами. Карим в диком возбуждении подскочил к старушке и, нагнувшись так, чтобы лицо его было вровень с ее лицом, указал на казия:
        - Скажи господину! Скажи господину, кто ты такая!
        Старая женщина, как видно, отрепетировавшая эту сцену, надтреснутым голосом произнесла:
        - Я старое основание и готова дать показания.
        Затем Карим обратился к молодой:
        - И ты, красотка, пять купюр получила, так будь добра… Скажи пожалуйста, господину казию, кто ты есть.
        Молодая женщина встряхнула головой, поправляя прическу, и кокетливо заявила:
        - Я новое основание и готова дать… ну, показания… За мной дело не станет!
        Глаза казия вылезли из орбит. Но Карим еще только входил в раж представление лишь началось.
        - Вот, господин казий, основания для иска, которые вы требовали, как старое, так и новое. Вы потребовали - мы предоставили. Мы законопослушные люди. Мы слуги ваши верные! Да ладно основания, мы готовы доводы предоставить, если потребуется… Одного для закона мало - у нас другое есть… Только, пожалуйста, без задержки верните нам грузовики, чтобы мы, славя вашу милость, продолжили путь в Германию… Вот этот господин! Господин Али Фаттах - он является представителем чистой арийской расы… Не смотрите, что он такой скромный с виду. Рассердится, на девятнадцати языках выскажет всю правду-матку по поводу человеческих свойств и качеств… Я отнюдь не шучу, господин казий: действительно, сам фюрер вызвал его в Германию, на всем нашем пути деревенские люди за наш автомобиль хватались как за талисман! Предъяви, Али, господину казию письмо старосты! Это ведь тоже документ… И вот было решено по дороге, что мы должны грузовики также присоединить… К фюреру ведь с пустыми руками не явишься, господин казий! Фюрер говорит: «Эти наши арийские родственники испытывают нужду…» Сахар вам оставляем… Да подсластится жизнь
ваша!
        Карим вертелся по кабинету как юла и говорил не умолкая. Меня такой смех разбирал, что я корчился, хватаясь за живот, то же самое и казий. Он уже позабыл свою ученость:
        - Хватит, наконец, юноша! Уймись! Я уже не могу больше… Да остановит Бог твой язык… Довольно… Достаточно…
        Казий держался за живот, который трясся от смеха так, как вибрирует капот над работающим двигателем грузовика «Джеймс»… А женщины-основания - старая и молодая - смотрели и слушали в полном изумлении!

* * *
        Вот так - на таких основаниях - все дело и решилось! И я был просто счастлив оттого, что Карим оказался столь малоопытен в юридических делах, иначе он непременно к своим доводам присоединил бы мензурку, а то и основательный сосуд, которым зачерпнул бы из реки Карим (смотри главу «3. Она») и принес бы это господину казию…
        Казий к нам такой дружбой воспылал, что пригласил нас и едва ли не силой привел в свой дом. На ужин - молодой барашек, множество шампуров с нежнейшим шашлыком. Сон на лебяжьих перинах, а утром свежее местное молочко и лучший цветочный мед - чтобы животик Карима от переедания не заболел. Прямо утром казий вынес и судебное постановление и вернул нам два грузовика «Джеймс», которые все еще находились в Казвине. Как говорил Дарьяни, не «бир», так «уч» - он цифры порой любил произносить по-азербайджански (смотри главу «4. Она»). Казий перед нами к тому же сильно извинялся, ведь от тринадцати других грузовиков не осталось и следа.
        - Конечно, это моя ответственность, и последствия могут быть, но это уже не важно… За все пятьдесят лет моей профессиональной жизни я так не смеялся…

* * *
        Резюмирую. До сих пор, когда кто-то требует доводов или доказательств, в моем сознании всплывает эта поездка. Когда кто-то говорит о старых или вновь открывшихся фактах, я вспоминаю нищую старуху из Казвина и вторую, гулящую, - каждой из них Карим заплатил широкой рукой. Так давайте не будем зацикливаться на доводах и основаниях! Доводы и основания - они всегда из этой же серии… Чаще всего они даже бывают куда менее материальны, а если и столь же материальны, как Каримовы, то куда менее убедительны…
        8. Я
        В это самое время в доме Фаттахов стала появляться одна из польских дам. Она приезжала по вечерам и давала Марьям уроки французского. Занимались они в главной зале, у окна, выходившего во двор. Марьям тоже не оставалась в долгу и иногда делала для своей польской учительницы рисунки для вышивок - терпеливо переводила узоры на бумагу. Помимо той платы, что дед положил учительнице, и кроме того, что каждый день ее доставляли в экипаже, Марьям еще и душевно привязалась к полячке и с удовольствием выполняла все ее задания. И учительница хвалила Марьям за сообразительность и так говорила матушке:
        - Одна моя подруга дает уроки дочерям господина Таги, вторая - дочери господина Фахр аль-Таджара. Но они пока на начальном этапе… А вот Марьям - моя Мари… - Польская дама притрагивалась к своим светлым волосам, указывая на голову. - Здесь много… Очень много - весьма умна…
        Она была права: Марьям занималась с большим старанием и успехами. Может быть, потому, что, кроме французского, других дел у нее не было.
        Случилось в доме и еще кое-какое происшествие. Дети ведь выросли, особенно Карим! Однажды учительница-полька отвела матушку в сторону и попросила ее, чтобы впредь уроки проводились в боковой комнате, а не возле окна главной залы.
        - Как бы мне сказать… Я не хотела говорить Марьям… Вы иранцы, и у вас отношение особое… Ваш сын еще маленький, но вот высокий парень - он меня просто поедает глазами… Приходит и специально садится возле бассейна…
        Матушка рассмеялась, и место занятий перенесли. В боковой комнате не было окна во двор, и Карим теперь напрасно торчал возле бассейна. Матушка знала причину, но поговорила с Каримом мягко, по-матерински, а вот Али она отвела в сторону, и с ним состоялся другой разговор.
        - Я тебе сто раз говорила: с задорожными не дружи. Я имею в виду Карима. Отныне я тебе запрещаю проводить с ним время! Он уже вырос, а ты еще маленький… Есть вещи, которые тебе еще непонятны…
        Али действительно еще жил в мире детства. Кое-какие вещи он понимал по-своему, лишь позже узнавая, в чем было дело (смотри главу «2. Она»). Но в этом разговоре с матушкой он сразу не сдался. Подняв свои сросшиеся брови, рассмеялся:
        - Почему это я не понимаю? Понимаю… Очень даже хорошо понимаю - Карим мне и сам говорил…
        - Что он говорил?
        - Вчера мы шли из школы, я нес портфель Махтаб, и вот…
        - Ты нес портфель дочери Нани?! Здравствуйте, пожалуйста! Да ведь ты всех этим опозорил!
        - А что здесь плохого? У Махтаб руки были заняты… Она ела хлеб с мясом, потому и не могла нести портфель…
        - Час от часу не легче! Она ела тот завтрак, который я тебе дала в школу?
        Али тяжело вздохнул:
        - Матушка! Ты ведь мне не даешь ничего сказать.
        Мать тоже вздохнула:
        - Пожалуйста! Прошу вас, произносите вашу речь!
        - Вот я и говорю, что Карим мне заявил: «Али! Я знаю, зачем ты несешь портфель Махтаб, зачем ты ей даешь бутерброды, покупаешь ей лимонад…»
        - Так ты еще и лимонад ей покупаешь?!
        - Мама, ну дай же мне договорить!
        - Ах, прошу вас! Уважаемый оратор, сделайте милость…
        - Карим говорит: «Я знаю, зачем ты все это делаешь…»
        - Так. И зачем же?
        - А этого он не объяснил… Он только сказал, что знает! Но рассказал мне, что и у него есть желание…
        - Так, еще интереснее. Какое такое желание?
        - Он сказал, что хотел бы так же, как я и Махтаб, стать мужем и женой с польской учительницей…
        Мама с трудом подавила смех:
        - Вот я тебе задам, мальчишка! «Я и Махтаб»! Кое-кто своего не упускает… Али! Чтобы я не слышала больше таких слов о муже и жене, и никому этого не говори… И еще раз повторяю, чтобы ты не водился с Каримом, ведь это он тебя учит таким словам… Совершенно бесстыжий парень…

* * *
        Марьям вскоре настолько овладела французским, что разговаривала с учительницей-полькой только на этом языке, никто из домашних уже их не понимал. Нани подслушивала за дверью, потом докладывала матушке о результатах:
        - Хозяюшка дорогая! Так и чешут теперь по-тарабарски - ничего не понять. Нормальный человек ничего не разберет. Эта простоволосая неверие несет!
        Мать не отвечала Нани. Слегка улыбаясь, потягивала из кальяна, слушая его бульканье. Все понимали, к чему в конце концов приведут уроки французского, и отказ от школы, и занятия рисованием, но все молчали, не высказывались. Словно им эти последствия ничем не угрожали. Приходили к ним домой учителя и даже дважды - сама директор школы, просила матушку как-то договориться с Марьям, чтобы та вернулась на занятия. Директриса говорила:
        - Девочка столь сообразительная, что все отставание ликвидирует за пару недель…
        Но Марьям не сдавалась. Сама входила в залу во время этих визитов и заявляла:
        - Умру, но не вернусь в школу! Дома мне удобнее рисовать. Вообще, в своем доме любой человек большему может научиться, чем в чужом…
        Учителя морщили лбы и примирительно возражали:
        - Марьям, дорогая! Школа - это тоже твой дом. Нет различия! Если ты помнишь, ты и у нас рисованием занималась, и других учила…
        Все-таки Марьям настаивала:
        - В собственном доме человек большему может научиться… В своем доме человек учится тому, что нужно самому человеку, а в чужом доме - тому, что нужно этому чужому дому…
        Визитеры из школы уходили ни с чем.

* * *
        Прошел год, и дочь Фахр аль-Таджара, Шахин, уже настолько хорошо изучила французский, занимаясь со своей полькой-учительницей, что почувствовала себя вправе заявить отцу:
        - Папа, скажи, пожалуйста, а к чему все мои занятия французским? Неужели я здесь так и сгнию, в собственном доме?.. Моя учительница того же мнения… Пришло вам время послать меня во Францию!
        Фахр аль-Таджар в ужасе всплеснул руками:
        - Мою единственную дочь одну - на чужбину?! Что я - сам себе враг? А как народ меня назовет?.. Ведь ты этим обесчестишь меня, старика…
        - Почему же одну? - возражала дочь. - Мы поедем вместе с Марьям Фаттах…
        Фахр аль-Таджар вместо ответа лишь читал отпустительные аяты Корана…

* * *
        Все-таки настроена его дочь была слишком серьезно, и он решил, что придется поговорить с Фаттахом. Для этого требовалось поехать на фабрику: в кофейне Шамшири было слишком людно, а кроме того, там был завсегдатаем господин Таги, который всегда брал сторону Фаттаха. И вот однажды водитель повез Фахр аль-Таджара по шоссе Хусейн-абад на фабрику «Райская». Услышав о приезде Фахр аль-Таджара, Фаттах вышел встретить его. Поцеловались и вошли в контору. Фаттах сказал:
        - Рад тебя видеть здесь! Неужели за кирпичом приехал? Стройку затеваешь, Фахри? Нам с тобой вообще-то уже надо последнее жилище себе обустраивать, но для него много кирпича не требуется - на осле можно увезти…
        Фахр аль-Таджар улыбался, но чувствовалось, что он напряжен. Фаттах продолжал гадать:
        - Сыновья твои от тебя отделились… Ждешь зятя и планируешь строить отдельный дом?.. Дочь твоя замуж выходит? А?!
        Фахр аль-Таджар тяжело вздохнул:
        - Нет, дорогой мой Фаттах! Дочь меня хочет в жениха превратить…
        Фаттах рассмеялся. Старый друг рассказал ему о своей младшей дочери, которая вместе с Марьям изучает французский, и о том, что она также решила перестать ходить в школу.
        - Я уж ей и так и этак толкую: доченька, Марьям не ходит в школу по другим причинам… Ты хотела учить французский, мы не возражаем, но школу не бросай! У тебя ведь нет тех проблем, что у Марьям Фаттах… Я тебе дал разрешение подчиниться им, так как образование необходимо, а закончив школу, можно принести покаяние и вновь вернуться к хиджабу. Внучка Фаттаха такого разрешения не имеет, она хиджаб носит постоянно, отсюда и разница…
        - Слова твои как сахар, - сказал Фаттах. - Но в вопросе хиджаба решает Марьям, я ей не навязываю. Это ее выбор.
        - Ну в любом случае дочь моя сильно хочет ехать во Францию, не дает ей покоя эта мысль. Я говорю: а то, что меня это опозорит, ты об этом подумала?
        Фаттах, рассмеявшись, снял и вновь надел тюбетейку:
        - Не согласен с тобой, дорогой Фахри! Совершенно не согласен! Что плохого, если она поедет? Мы с невесткой, наоборот, целых полгода убеждаем Марьям поехать туда… Но она сама не соглашается. Все время говорит: человек в своем доме большему может научиться…
        Фахр аль-Таджар с удивлением переспросил:
        - То есть, по твоему мнению, нет причин, чтобы девочка не ехала во Францию?
        Фаттах поднял лицо к небу и ответил просто:
        - Нет причин!
        - Но подожди… Ты здесь из-за вопроса хиджабов столько, можно сказать, перестрадал, и даешь ей разрешение ехать в страну неверия?
        - Да, даю.
        - Не понимаю…
        Фаттах снял тюбетейку:
        - Сегодня наша страна сквернее, чем страны неверия! В кафиристанах по крайней мере люди свободно сами выбирают, так им жить или этак, но здесь нас заставляют жить так, как решают за нас другие! Человек должен жить так, как хочет Всевышний; если это невозможно, то по крайней мере так, как хочет он сам, это лучше, чем по чужой указке…
        Фахр аль-Таджар вроде бы и согласился, но не чувствовал себя убежденным:
        - Все так. И все же… Дочь, одну-одинешеньку, в Европу, на чужбину…
        - Детей ведь нужно так воспитывать, чтобы при совершеннолетии они становились совершеннолетними! Когда выпускаешь почтового голубя - он ведь должен уметь летать. Он полетит и вернется, если ты не подрежешь ему крылья… Вот и дети наши должны сами уметь делать выбор… Если сознание у нее есть, отпусти ее, с ней посреди дивизии солдат ничего не случится. А если нет самостоятельности, то и здесь беда не минует так же, как в Париже…
        Фахр аль-Таджару показалось, что он в первый раз отчетливо услышал слово «Париж». Он даже повторил про себя: «Париж». Прозвучало это зловеще, но получалось, как будто, что выхода нет. И позже сколько раз он услышит эти звуки из уст почтальона: «Хорошие новости для господина Фахр аль-Таджара! Письмо из Парижа, от госпожи доктора!» И он сам не раз произносил и повторял это название… Но, решительно, звучание его было зловещим…

* * *
        Подготовка к путешествию девушек закончилась через три месяца. Решено было, что для первого раза с ними поедет Фаттах и останется в Париже до тех пор, пока они там как следует не обустроятся. До границы решено было ехать на дедовом «Додже», затем другим транспортом. Была ранняя весна 1316 года…

* * *
        Весенним днем водитель Фаттаха подогнал «Додж» к переулку Сахарной мечети. Собралось много провожающих. Муса-мясник притащил барашка, чтобы забить его во имя удачного путешествия. Пришли девочки из школы «Иран», хотя уже началось экзаменационное время. Нани воскурила руту в серебряной курильнице с серебряным же подносом - курильница эта была частью приданого хозяйки. На подносе стояла пиала с водой, дымом окуривались Фаттах и Марьям, читались молитвы. Все ждали Фахр аль-Таджара, и вот наконец он приехал с дочерью на машине, а на дрожках привезли ее багаж. Шахин была на пару лет старше Марьям, и они виделись в медресе, но, в общем-то, никогда не общались, так что теперь, по сути, только и познакомились. Шахин подошла к Марьям и, обняв, поцеловала ее, а та плакала, глядя на провожающих с каким-то трагическим выражением лица. Ей казалось, будто все знают, почему она вынуждена уехать. Никто не радовался, а ведь когда недавно провожали в Европу для повышения квалификации сына Аги-мирзы Ибрагима, молодого инженера, это обставили как праздник, с певцами и музыкантами. Но для Марьям никакого праздника не
было. Ехала она не для того, чтобы учиться, а для того, чтобы забыть. И ей казалось, что все понимают ее цель, даже некоторые провожающие старушки, которые так переговаривались между собой:
        - Разве семья может радоваться подобному обстоятельству? Услать девочку в Европу…
        - Да проклянет Аллах тех, кто до этого довел…
        - Девочка как луна прекрасна, настоящая молодая хозяйка, а вот вынуждена ехать в ассирийский плен…
        - Стыд и позор перед всем миром, эти беспринципные неверующие…
        Марьям слышала эти реплики. И вновь вспоминала Эз… (смотри главу «6. Она»).

* * *
        На Фахр аль-Таджара и его дочь почти не обращали внимания - все наблюдали за Марьям. Она попрощалась с мамой и Али в крытом коридоре. Али плакал, и матушка тоже; Али почему-то казалось, что сестра уезжает из-за его плохого поведения. Марьям обняла Махтаб, нежно погладила ее кофейного цвета волосы и сказала:
        - Заботься об Али!
        Махтаб улыбнулась, а матушка притворилась, будто не слышала. Али, отвернувшись, уперся лбом в стенку. Вновь к его горлу подступили рыдания, причину которых он сам не до конца понимал.
        Наконец Марьям уселась на заднее сиденье «Доджа». Искандер и водитель все еще грузили вещи в багажник сзади и прикрепляли к крыше машины. Рабочие с фабрики и соседи делали заказы водителю, что следует Фаттаху привезти из Франции. Самому Фаттаху было сейчас не до заказов - он разговаривал с Фахр аль-Таджаром.
        - …Первая моя надежда на Всевышнего, вторая на тебя, - говорил ему Фахр аль-Таджар. - Моя Шахин и Марьям мне одинаково дороги, как и тебе! Шахин ведь как внучка тебе, как дочь…
        Муса с перекошенным от ярости лицом вытащил нож из ножен и зарезал барашка. Народ довольно-таки унылыми голосами вознес молитвы. Дарьяни вынес поднос из лавки и отдал его Мусе:
        - Если не трудно, нашу долю сюда положи!
        - Дарьяни! - проворчал Муса. - Дай хоть крови-то стечь…
        Дарьяни попрощался с Фаттахом, но между ним и Марьям оставалась непроясненность. Не только из-за таких вещей, как конфеты для всего класса, но каким-то ведь образом - пусть отдаленно - и смерть Эззати была связана с Марьям. И вот Дарьяни нагнулся к открытому окошку «Доджа» и, не глядя на Марьям, произнес:
        - Что бы там ни было… да хранит вас Аллах!
        Подошел и Муса-мясник, вытирая окровавленный нож о брюки. Нагнулся к окошку машины и, опустив глаза, сказал Марьям:
        - На радость и на удачу…
        И никаких больше слов найти не смог. Его оттеснил Карим, просунувший в окошко «Доджа» целый мешок для Марьям.
        - Марьям-хунум! Тут сушеная вишня, шелковица, курага, они не портятся. А кроме того, я для вас взял в поварне четыре порции языка, они с хлебом наверху лежат. Я помню, как в тот день… помню, что вы любите язык… Дай вам Бог…
        Марьям улыбнулась:
        - Потрудился ты… Ты думаешь, мы все так же, как ты, озабочены едой? Спасибо тебе большое! Мы все это съедим с Шахин-ханум…
        И Карим улыбнулся:
        - Труда мне не составило! Это же за счет хозяина… Взял в поварне… Но будьте спокойны, у соседа-лавочника ничего не брал!
        У Марьям настроение улучшилось. Пришло время последних прощаний. Люди подходили к машине, говорили каждый свое… Дервиш Мустафа заметил столпотворение издали. Он стоял в начале переулка. И выразительные его глаза встретились с глазами Марьям. После этого, ничего не сказав, он ушел… А у Марьям снова перехватила горло тоска… Она подняла глаза на матушку, которая, из страха перед полицией, стояла возле машины надев поверх платка шляпу с перьями:
        - Я не хочу уезжать… Человек у себя дома большему учится!
        Матушка плакала. Хотелось сказать Марьям: ты, мол, едешь не для учебы. Дед сел на переднее сиденье и приказал шоферу:
        - Трогай!
        Фахр аль-Таджар и его супруга в последний раз попрощались с дочерью, а Марьям в очередной раз сказала словно себе самой:
        - Человек у себя дома большему учится… Но если вам так угодно, пусть! - Она всхлипнула. - Я так постараюсь сделать, чтобы там было как дома…
        Ее никто не слышал. Машина плавно поехала. Брызги от нее не смогли, конечно, прибить к земле пыль, от которой еще сильнее защипало глаза Али и Махтаб…
        8. Она
        Именно так, как обещала сама себе, Марьям жила во Франции - словно перенеся туда свой дом. И научилась во Франции многому, не только рисованию… Рисование само собой, но еще она, по сути дела, научилась жизни.
        С дочерью Фахр аль-Таджара они жили вместе, но учились по разным специальностям. Столовались вместе, но смотрели на мир по-своему. Невзирая ни на что, держались друг друга до получения дипломов в одном и том же университете. Потом, конечно, дороги их разошлись: Марьям стала художницей, а Шахин Фахр аль-Таджар психологом (если я не ошибаюсь)… Да, именно психологом. И когда Махтаб несколько лет спустя приехала во Францию, о Фрейде и Юнге ей рассказывала именно Шахин Фахр аль-Таджар.
        Марьям осталась во Франции и сделалась там во многих отношениях своей. Не только потому, что вышла замуж за своего высокого и смуглого алжирца, но и потому… потому, что такова была ее судьба.
        Марьям познакомила меня с ним, когда я приехал в Париж в третий раз. По-моему, это было уже после смерти деда… Да-да, это было в 1954 году. Она сказала: он только что вырвался на свободу. Я ответил, что рад за него, так, значит, он был в тюрьме? И сколько же стволов было задействовано в его освобождении? Улыбнувшись, она ответила, что пистолетами не отделались. На что я произнес: я же не спросил, сколько пистолетных стволов, я спросил, сколько стволов. «Ой, Али, я в этом мало разбираюсь, - ответила Марьям. - Он боролся за свободу…»
        Я написал «тюрьма»… Да, тюрьма. Преступления могут быть разные, но тюрьма есть тюрьма…
        Марьям предложила мне познакомиться с ним, пригласить как-нибудь его и ее поужинать вместе. Затем, там же, где мы были, в кафе месье Пернье, в присутствии Махтаб, она сказала:
        - Али-джан! Ты меня моложе, однако прошу тебя, считай себя моим опекуном-поручителем[70 - Речь идет о норме шариата, согласно которой для вступления женщины в брак нужно согласие ее опекуна, как правило, отца, а при его отсутствии - другого старшего в семье мужчины.].
        Я удивился: до сих пор Марьям не причисляла меня даже к достаточно разумным людям… И рассмеялся:
        - Опекуном высокоуважаемой? Я пока не удостаивался чести быть признанным даже равным с вами, а уж опекуном…
        - Да помилует Аллах покойного Карима, - молвила Марьям, - тем более тут Махтаб сидит… Но прошу тебя, Али, давай обойдемся без этого каримовского цирка, без бретерства этого… Я говорю серьезно: ты для меня сегодня мужчина-опекун… - Потом с каким-то смущением добавила: - Я буду тебе очень благодарна, братец!
        - Хорошо, сестричка, - ответил я. - Ты сама разрезала, сама же и сшила. Но, когда уже сшила, зачем говорить еще о какой-то благодарности?
        Марьям развеселилась:
        - Спасибо тебе заранее, братец дорогой, защитник мой рыцарственный… Так ты обещаешь мне?
        Что я мог ответить?
        - Жених согласен, невеста согласна, а я какого черта буду возражать?
        Марьям приняла далее некую позу. Подняв сросшиеся брови, она укусила себя за руку между большим и указательными пальцами и произнесла:
        - Помилуй Аллах!
        …Я хотел спросить ее: какое чудо с тобой сотворил этот алжирский араб, здоровенная черная горилла, способная питаться одними ящерицами без соли, что ты, как четырнадцатилетняя девчонка, влюбилась в него совершенно по уши? Я хотел спросить ее, не желает ли она взять пример с Шахин Фахр аль-Таджар, которая два года назад вернулась в Иран и честь по чести вышла замуж за врача, и вскоре Всевышний дал им здоровенького сынишку? И старик Фахр аль-Таджар успел влюбиться в этого ребеночка и наречь его Хани, а затем уже, со спокойной, так сказать, душой отправиться в мир иной …
        Я еще многое хотел бы спросить Марьям, но заметил, как Махтаб чуть-чуть постукивает ложечкой по чашке. А когда мы с Махтаб встретились глазами, она так, чтобы Марьям не видела, показала жестом, дескать, хватит, не переигрывай… И я сказал Марьям:
        - Что ж, будьте благословенны. Но когда этот, - я пытался подобрать какое-нибудь арабское слово, - этот идмихляль[71 - Идмихляль - «исчезновение, уничтожение, вырождение» (арабск.).]… когда я его увижу?
        - Да хоть завтра! Допустим, прямо здесь… Кстати, у твоего будущего зятя есть имя! «Идмихляль» - это что значит? Форма прошедшего времени?
        - Иди себе и ни о чем не думай! - ответил я. - Мы окажем нашему Идмихлялю плохую услугу, если будем говорить о нем в прошедшем времени, еще не познакомившись!
        - Значит, и не надо никаких словечек: его зовут Абу Расеф. И он, кстати, мусульманин. Абу Расеф очень хочет познакомиться с тобой, и не только для того, чтобы ты, как старший мужчина в семье, благословил бы наш брак…
        - Ах! - сказал я и приложил руку тыльной стороной к своей щеке, а потом начал отбивать ритм по столу. - Только, ради Аллаха, не надо сюда шариат примешивать! Вы влюблены, и точка, и вера здесь ни при чем! Только скажи ему, чтобы пришел завтра сытый!
        Марьям и Махтаб удивленно хором спросили:
        - Почему сытый?
        - А чтоб он не решил подзакусить мною и Махтаб!
        И теперь мы наконец рассмеялись все втроем… Когда Махтаб смеялась, ее карие глаза покрывались как бы пленочкой слезы. Раскрывался и лопался бутон ее губ, и все пространство наполнял запах жасмина… Когда она отсмеялась, я сказал:
        - Кстати, Махтаб! Если хорошенько подумаешь, ты увидишь, что после смерти дяди Искандера и Карима я ведь стал и твоим попечителем. Так как все твои остальные родственники испарились куда-то… Ты бы дала мне, что ли, похвальную грамоту какую-нибудь…
        Вздохнув, Махтаб ответила:
        - Мой Идмихляль еще не вырвался из тюрьмы…
        Услышав это, я даже испугался немного: «Неужели и она станет подругой какого-нибудь революционера?»
        - Еще не вырвался из тюрьмы?
        - Да, не вырвался. Мой Идмихляль еще в тюрьме - в тюрьме собственных иллюзий. Мой заключенный не борец за свободу, потому что ключ у него в руках, но он не спешит открывать свою клетку. У него силенок нет отпереть. Этим он напоминает наркомана. Хотя он не наркоман. Но он словно бы под кайфом вот уже много лет…
        - Твой заключенный, - ответил я в том же духе, - у него есть двустволка, есть лоб, есть сердце…
        Тут Марьям хлопнула по столу ладошкой:
        - Так, я эту мелодраму уже видела в «Мулен руж» и, честно говоря, пересматривать не хочу. Завтра вечером на этом же месте!

* * *
        Завтра в это же время мы снова собрались в кафе. Мы трое пришли раньше, вернее вовремя. Не стали садиться за наш обычный маленький столик, а выбрали столик побольше, на четверых, внутри кафе. С одной стороны столика поместились Махтаб и Марьям, с другой был я и пустое кресло. Я злился: почему опаздывает Идмихляль? Ведь это он, черт побери, жениться хочет… Я как будто возмутился вслух, потому что Марьям ответила:
        - Он всегда такой. Слегка, скажем так, в противоречии с нашим миром…
        Я взглянул на Махтаб, не пряча иронии:
        - Что ж, розу без шипов где найдешь? Это все дар небес, если, конечно, в разумных…
        Но я не успел договорить: вначале на стол упала тень, потом раздалось арабское приветствие:
        - Аль салям-алейкум джамаату!
        Я невольно, словно бы испуганно, встал. Пробормотал ответное «салям» и протянул руку для пожатия. Он схватил ее обеими руками и потряс. Я посмотрел на свою руку: она исчезла в лапах Абу Расефа, словно у меня ее вообще не было. Почему-то вспомнилась долма - голубцы, завернутые в виноградные листья. Потом я посмотрел на Абу Расефа: гигант, конечно. Я ему макушкой едва доставал до подмышки, ширина же его плеч была такова, что, наверное, равнялась целиком моему росту. Настоящая горилла!.. Но очень скоро он превратился в «своего парня». Сев, он начал болтать, мешая французский и арабский, причем очень быстро и не останавливаясь, словно ему не с кем было поговорить, или за ним гнались, или он знал, как быстро все кончается… и хотел использовать все имеющееся время, до последнего мига.
        - Извините меня за тахир - задержку… Совсем я закрутился, был с рафиком - товарищем… Ох, пардон!
        Я, рассмеявшись, спросил:
        - Так все-таки по-французски будем или по-арабски?
        - Разницы нет, - ответил он. - Закрутился я с ребятами: листовку правили, чтобы сейчас отдать в набор, а завтра уже распространять в Алжире. Объявление пришлось писать о послезавтрашнем концерте Сами Йасера в пользу живущих во Франции алжирцев. Я правил текст и прозевал время… Кстати! Сейид Али! Марьям-ханум много рассказывала мне о вас. Вы последнее время чем занимались?
        Я медленно склонил голову набок, как бы спрашивая: что значит, чем занимался?
        - Мы тоже, как и вы, пребываем под сенью Всевышнего, - ответил я, - и в голове у нас, как и у вас, тысячи забот…
        Он рассмеялся и ждал, пока я что-нибудь добавлю, но, поскольку я молчал, он продолжил говорить сам:
        - Разницы нет! Вы завалены вашими делами, мы завалены нашими делами. Если захочет Аллах, через месяц проведем митинг напротив Лувра. Там и я буду выступать - о разнице между свободой на Западе и на Востоке.
        - Разницы нет! - заявил я, рассмеявшись, но он очень серьезно возразил:
        - Вообще-то разница весьма большая, и я как раз в своем выступлении буду говорить о ней. Одновременно с этим митингом мы готовим другой, в Алжире, - обе программы нужно готовить. Я хотел по шариату - с разрешения старшего мужчины-родственника, то есть вас, сейид Али, - вступить в брак с Марьям-ханум, однако возникли затруднения. Одного из наших парней арестовала французская полиция…
        - Ты имеешь в виду Башира?! - быстро спросила Марьям, которая уже перестроилась на его скорость.
        - Нет, Марьям-ханум! Обстановка меняется стремительно. Башира арестовали неделю назад, причем не французы, а международная полиция. А в курсе ли вы, сколько африканских детей умерло от голода за эту неделю?.. Да… Так этого парня зовут Мунис, один из активнейших в партии. Полиция организовала ловушку и задержала его. А знаете ли вы, что во Франции задержание не может превышать шесть часов, хотя Муниса, - он посмотрел на свои часы с большими стрелками, - держат уже тринадцать с половиной, то есть где-то на семь с половиной часов превысили длительность законного задержания. Перед тем как сюда прийти, я как раз был в жандармерии, вручил заявление о незаконности содержания под стражей Муниса и завтра собираюсь этим делом заняться всерьез. Хотя Мансур, один из наших товарищей, изучающий право в Сорбонне, говорит, что французскую полицию сейчас не так просто уличить. Они приняли подзаконный акт, разрешающий в случае политической целесообразности задерживать граждан Алжира на неопределенный срок. Тем не менее завтра я буду бороться за то, чтобы выпустили Муниса. Он в отличие от многих из нас не имеет
никакого опыта общения с политической полицией, так что арест ему весьма на пользу. Его взяли минувшей ночью, точнее, самым ранним утром, когда мы расходились после ночного заседания комитета. Слава богу, документов при нем не было - документы все на комитетской квартире. Обыскивать же они по закону не имеют права без санкции прокурора Республики. Господин сейид Али! Хоть в чем-то их законы нам помогают … Но доберутся они и до комитета. Я только об одном Аллаха молю - чтобы митинги прошли по плану. Взоры всей нации прикованы к ним. Но вот в отсутствие Муниса как их подготовить? Мунис как раз ответственный за оба митинга. А мы не можем теперь делать на него ставку - рискованно… Кстати, сейид Али! Вы в Париже ведь не работаете? Правильно?
        Он легонько стукнул меня по спине, но я его удара чуть не свалился под стол. Потом он обвил рукой мою шею. Мне показалось, что он не столько просит меня о какой-то помощи, сколько дает роздых собственному языку. Взял стакан воды и торопливо выпил его - в три глотка! Не дождавшись ответа, но, считая, видимо, невежливым настаивать на моем ответе, он продолжал:
        - Не работаете, так? Завтра за вами зайдут ребята из нашей партии, инша Аллах! Отведут вас в комитет. Только, пожалуйста, напишите на этом листке ваш адрес…
        Я взял листок из его рук и под изумленными взглядами Марьям и Махтаб, сам не веря тому, что делаю, написал свой адрес. И вновь, уже внимательнее, вгляделся в Абу Расефа. Было в нем сходство с сейидом Моджтабой, хотя тот был худенький и невысокий, а этот - массивный, огромный, настоящая горилла! Но сходство имелось: оба говорили очень быстро, оба знали, что им отпущена короткая жизнь… Оба хотели, чтобы их борьбу поддерживали все окружающие…
        Я писал адрес, а Абу Расеф даже в эти мгновения не молчал, а читал нечто вроде наставления Марьям и Махтаб. Почему мы не можем иметь свою мусульманскую Жанну д’Арк? Мне даже показалось, что он хочет наряду с моим взять и адрес Махтаб! Чтобы помешать этому, я сказал:
        - Мы сами в Иране живем под гнетом, в условиях диктатуры. Это, конечно, не повод отказываться, завтра я буду в вашем комитете. Но все-таки не нужно забывать, что у нас диктаторский режим и что нам бы лучше бороться за свободу своего народа, а не вашего!
        Он кивнул, при этом растянул свои толстые губы в улыбке:
        - А разницы опять же нет! Народ - это всегда угнетенный народ, не важно, какой именно… Слава Аллаху, который унижает гордецов и возвышает угнетаемых! Главное то, чтобы человек в каждый миг своей жизни был занят борьбой за угнетенный народ. А какой именно это миг, какая работа, какой народ… Это не важно. Кстати! Сейид Али! Вы даете согласие на наш брак с Марьям-ханум?
        Ответа моего он ждать не стал. Я погрузился в размышления о том, что именно должен говорить жених во время традиционной иранской свадьбы и что именно должны отвечать члены семьи невесты.
        - Значит, вы согласны…
        Слава богу, до того, как я успел что-либо высказать, в разговор вмешался месье Пернье. Блестя своей потной, лысой, красной головой, он уже какое-то время стоял рядом, надеясь поймать паузу и обратиться к нам. И вот он воспользовался секундной паузой в речах Абу Расефа и протянул мне меню. Самого Абу Расефа он как будто боялся, потому что попросил меня передать ему меню. Потом накинул салфетку на руку и с достоинством поклонился:
        - Месье Али, вам кофе «Дарьяни», госпоже Махтаб кофе по-турецки, госпоже Марьям, как всегда, кофе по-французски со сливками… А новый гость чего желает?
        Абу Расеф, небрежно бросив меню на стол, махнул рукой:
        - Разницы нет! Мне то же, что и сейиду Али…
        Я рассмеялся, но поправил его:
        - Нет, сегодня в честь нового гостя если есть, то шоколадный торт прибавьте…
        Месье Пернье опять наклонился и с довольным видом ответил:
        - Да, есть вкуснейший торт. С большим удовольствием подам. Не знаю, кстати, в курсе вы или нет, месье Али! Месье Сартр очень любит наш шоколадный торт, сегодня он к нам как раз перед полуднем…
        Но Абу Расеф, совершенно не слушая хозяина кафе и, словно вдруг вспомнив что-то, заговорил:
        - Знаете что, Марьям-ханум? Вообще-то мы в партии не очень любим Жана Поля Сартра… При всем его свободомыслии он в вопросе Алжира ведет себя узко. А представьте, как было бы хорошо, если бы он принял участие в нашем митинге! Если бы хоть часть той энергии, что он тратит на борьбу с империализмом, на еврейский вопрос, на защиту Кубы…
        Я был рад тому, что Абу Расеф оставил вопрос женитьбы. И тихонько сказал Махтаб:
        - Вчера я ошибся насчет его аппетита. Бояться надо не того, что он съест нас с тобой, а того, что он мозги наши съест!.. А от головы его очень сильно пахнет мясным соусом…
        Махтаб молча кивнула, а Абу Расеф, оказывается, расслышал мои слова:
        - О чем вы говорите? Мясной соус? Моя голова? Что это?
        - Разницы нет, - ответил я.
        Он меня не понял, но мы - втроем - рассмеялись… Впрочем, оставим это. В этот вечер мы насладились вегетарианской пищей. И не знали мы, что на самом деле это и есть свадебный ужин Марьям…
        …В конце концов, после того как Абу Расеф разрешил вопросы Алжира и Франции, Сартра, борьбы за свободу и ислама, он вновь вернулся к вопросу женитьбы. И я сам не знаю как, но он все-таки получил мое согласие. Говоря тем же тоном, каким рассуждал о политике, он заявил:
        - Слава Аллаху, предусмотренное шариатом согласие родных соблюдено, свидетели присутствуют, но Марьям-ханум! Я беру вас в жены, а калымом считаю всю свою жизнь, которую отдаю вам с той беззаветностью, с какой я отдаю ее делу революции…
        Марьям вдруг на ломаном арабском языке, который уж не знаю, когда она выучила, объявила:
        - Каблту![72 - Согласна! (искаж. арабск.).]
        Абу Расеф выдержал небольшую паузу. Затем мягко положил свою руку на руку Марьям и объявил:
        - С этого момента все мои идеалы и вся моя жизнь - это вы… Я не предам вас никогда… А если я когда-то выпущу вас из рук, я даю слово, клянусь на Коране, что отброшу все свои идеалы… Ибо нет для меня ничего более дорогого, чем верность нашей с вами клятве…
        Я и Махтаб сидели как громом пораженные, не зная, что сказать. Все это длилось не более пяти минут. Я чувствовал сильную тревогу, но видел уверенность на лицах этой пары, снимающую опасения. И я надеялся, что они будут жить счастливо. Мы все молчали, и довольно долго. Нарушил тишину сам Абу Расеф. Он убрал свою руку с ладони Марьям и повернулся ко мне, обнял меня и сам сказал вместо меня:
        - Да благословит вас Аллах!
        Я взглянул ему в лицо. Слезы дрожали в его черных глазах и текли по его смуглым щекам. Это уже был не Идмихляль, не «горилла», не подозрительный подпольщик… Это был мой зять, Абу Расеф.
        Вскоре наша встреча вновь приобрела привычные черты вечеринки в кафе. Абу Расеф заговорил в своей обычной манере о предстоящем на следующей неделе митинге и о своих планах на будущее. О том, какую важную роль может сыграть Марьям в работе комитета. О том, что завтра за мной заедут и что я мог бы взять на себя часть работы Муниса. О том, что завтра будет большой пир в комитете по поводу их с Марьям свадьбы, на который он - раньше, чем нас, - пригласил уже многих друзей… И я тоже постепенно вернулся в привычное свое состояние, взглянул на стул, который раньше был рядом со мной пустым… А теперь на нем сидел Абу Расеф. Пустых мест больше не было. Были Махтаб и я, Марьям и Абу Расеф. В глубине души я был счастлив. До такой степени, что даже счел возможным поддразнить Марьям.
        - Аллах послал этого Абу Расефа, - сказал я ей тихонько. - Он как ангел-спаситель…
        Марьям сначала не поняла, что я ее разыгрываю, и просто кивала, думая, что я хвалю Абу Расефа. Я продолжал:
        - Так-то любой сочтет, что уж лучше ветрянку подцепить, чем тебя, а вот он - нет… Все-таки взял тебя, даже с твоим характером…
        Марьям наконец поняла, о чем я говорю, но тут вмешалась Махтаб, прекращая всякую полемику:
        - Ты над Марьям подшучиваешь?! Идмихляль!.. Лучше бы учился у своего зятя! Пять минут, и достаточно…
        Я смотрел на Махтаб во все глаза… Молоко и мед, запретный плод…

* * *
        Наавтра вечером мы поехали на тот праздничный ужин, который в честь свадьбы Абу Расефа организовали в комитете его товарищи. Я шел под ручку с Махтаб, Марьям - с Абу Расефом. Комитет занимал большую квартиру, но почти без мебели. На полу - коврики, и везде - бумаги, папки с делами, кипы листовок и брошюр, на стенах - транспаранты с лозунгами. Мы сняли обувь возле дверей; пришли мы, немного опоздав. На полу уже была расстелена скатерть и накрыт ужин - плов и жареная курица. Курицы было так много, что я пришел в недоумение: что делать с таким количеством? Некто - как я позже понял, это и был Мунис - обратился к новобрачным от имени всех присутствующих, за два часа до этого Абу Расеф сумел добиться его освобождения. Этот кудрявый человек с круглым, приятным, смуглым лицом заговорил без предисловий:
        - Бисми лляхи ррахмани ррахим! Я надеюсь, что госпожа Марьям так же, как и Абу Расеф, будет работать во благо идеалов нашей веры. Борьба - вся суть нашей жизни. И простота свадьбы Абу Расефа в разгар этой борьбы - лишнее тому подтверждение. Но мы надеемся, что никто не сделает ложное умозаключение, что у нас нет денег на настоящее торжество. Слава Аллаху, он нам дает обильные милости. - Тут все хором сказали: «Аминь!» - Слава Аллаху! Слава Аллаху! - продолжал Мунис. - Прошу отведать угощение.
        И вот мы с Махтаб увидели, что в течение менее чем минуты ни одной курицы не осталось. Нам повезло, что мы успели положить кое-что себе на тарелки. Глазам же нашим предстало невероятное зрелище! Челюсти арабских друзей работали с невиданной скоростью и безжалостностью, так что куриная ножка отправлялась в рот, а через мгновение возвращалась в виде маленькой косточки, похожей на сухую тонкую палочку. И жирные руки бросали этот остаточек на скатерть. Потом для подкрепления аргументации рукой зачерпывалась пригоршня риса с общего блюда и отправлялась в рот вслед за курицей. И, выдирая из бороды зернышки застрявшего там риса, пирующие восклицали:
        - Аль-хамду лилляхи, как славно! Вкусно! Вкусно!
        Я украдкой поглядывал на Марьям. Поймав мой взгляд, она опускала голову. Ей все это тоже было не по нраву. А у нас с Махтаб и вовсе аппетит пропал, мы с изумлением смотрели на арабских друзей: что за манера есть? После еды Мунис вознес молитву:
        - Слава Аллаху, который дал нам сию малую трапезу!
        Все со смехом воскликнули «Аминь». Мунис погладил рукой свой живот, напоминавший теперь живот женщины на девятом месяце, и заявил:
        - Достала меня эта французская дисциплина и правильность! Хоть за едой мы от нее чуть-чуть отдохнули…
        Потом он объяснил нам с Махтаб, что именно так они всегда и едят по праздничным поводам: и для того, чтобы вкус еды как следует распробовать, и для того, чтобы освободиться от французского политеса. Мы посмеялись, а Махтаб указала на гору костей на скатерти и заметила:
        - А все же хорошо, что только по праздникам!
        Мунис хотел добавить что-то, но Абу Расеф, извинившись, что перебивает его, объявил:
        - Братья! Простите, что я не смогу присутствовать на празднике до конца. У нас с Марьям через полчаса самолет в Алжир. К сожалению, кроме как на полдесятого вечера, других рейсов не было. Мы должны завтра быть в Алжире на митинге. Кстати! Завтра не забудьте про концерт Сами Йасера…
        Никто не удивился объявлению Абу Расефа. Все попрощались с ним и Марьям, а мы с Махтаб остались, удивленные, может быть, больше других. Что же это за свадебный ужин такой? Я переживал за Марьям - Марьям с ее всегдашней педантичностью и аккуратностью, с ее обязательным кружевным платочком и духами в сумочке… И вот она попала в общество этих людей, и, казалось мне, ни вперед ей пути не было, ни назад…
        Присутствующие в комитетской квартире не знали, что мы с Махтаб не муж и жена, а когда узнали - конца не было шуточкам и подначиваниям, и даже строгому осуждению. Нас словно прямо тут же хотели поженить! Окружили плотным кольцом, и каждый присутствующий приводил то какую-нибудь арабскую поговорку о желательности брака, то даже аят из Корана…
        С большим трудом мне удалось отбить их атаки, сославшись на то, что я должен проводить Махтаб. Мунис, однако, и тут решил по-своему:
        - Мансур вас отвезет.
        Я поблагодарил, мол, сами доедем, но Мансур возразил:
        - Благодарить тут не за что! За бензин платит комитет, машину я использую не в личных целях, так что и благодарность излишня!
        - Но какое отношение проводы Махтаб имеют к комитету? - спросил я.
        Все посмеялись, а потом объяснили мне:
        - Абу Расеф сказал, что вы с этого вечера будете нам помогать. Поэтому мы сейчас вместе с вами отвезем домой Махтаб-ханум и вернемся на машине сюда для работы. Подготовка митинга не ждет, сейид Али!

* * *
        Марьям и Абу Расеф вернулись из Алжира через два дня. По ее словам, время они провели очень хорошо: во-первых, сразу поехали в дом его отца и матери, потом участвовали в совещаниях по подготовке митингов. Оба дня их были заполнены без остатка. А у меня день и ночь словно стерлись из памяти - так закрутился, так загружен я оказался в комитете, что себя не помнил. В основном, это была печать на машинке арабских листовок, а также сшивание брошюр. Все работали наравне, не выбирая себе дел. Так продолжалось целый месяц, до того самого главного митинга. Думаю, я этой работой хотел компенсировать то, что в свое время не помог сейиду Моджтабе. На меня все еще давил груз вины за его смерть, и в горле моем все еще стояли рыдания по поводу смерти Карима. Именно то, что на челе Абу Расефа я видел отпечаток образа сейида Моджтабы, и подстегивало меня. Совершенно точно я знал, что Абу Расеф скоро погибнет. Здесь был такой же порыв души покинуть тело, и, кстати, окружение его очень напоминало окружение сейида Моджтабы. За весь месяц, что я проработал тут, я так и не понял, кто же здесь руководитель, а кто
подчиненные. Все друг другу помогали, и всеми владела бешеная спешка. Вдруг к тебе подбегал кто-то, набрасывал на плечи полотенце и говорил: «Вперед! Ванную нагрели для тебя». И ты торопился в ванную. Не успевал еще взять мыло, как дверь ванной открывалась, и кто-то входил, причем ты не видел кто, так как он из вежливости не поворачивался к тебе лицом. Он только все время произносил: «Афван! Афван!»[73 - «Извиняюсь!» (арабск.).] Ты тоже от стыдливости отворачивался от него, прикрывая наготу, и он начинал тереть тебе спину. Потом ополаскивал тебя из пластикового банного кувшина. Смуглые до черноты руки терли тебя и массировали. А потом, снова отвернувшись и опустив голову, он выходил, все так же повторяя: «Афван! Афван!» Так и невозможно было понять, кто же это был. И только уже выйдя из ванной, по крупным, хрустальным каплям пота на лбу и теле Абу Расефа ты понимал, что благодарить, видимо, должен его. А ведь он был главой комитета и лидером французского крыла борцов за независимость Алжира!
        Или, например, ты пыхтишь над не очень знакомой тебе арабской машинкой, печатая листовки, как вдруг кто-то подходит к тебе сзади и кладет обе руки на твои плечи. И прижимается, щека к щеке, так что ты даже на миг пугаешься, как бы твоя щека не почернела… И целует тебя и говорит: «Как я рад, что вы у нас. Каждый день после намаза я еще молюсь за вас!»
        Или вот ночь и тебя сморило прямо над листовками, а к тебе подходят какие-то двое, берут тебя под мышки и под коленки и осторожно относят в постель, и лишь утром, проснувшись, ты вспоминаешь, как все это было…
        Утром кто-то будит тебя и дает в руки кружку с питьем: «Пожалуйте! Сейид Али! Это апельсиново-лимонный сок, я сам для тебя выжал… Чистый витамин “С”! Вчера ты очень устал…» Только выпил сок, кто-то подходит к тебе и дает три-четыре рукописных листочка: «Если не трудно, будьте добры, напечатайте!»
        И ты печатаешь, согнувшись над машинкой, а тут кто-то еще рабочими рукавицами хлопает тебя по спине и спрашивает по-арабски: «Послушай! Техническую работу знаешь?» - «Нет!» - отвечаешь ты, но на это следует спокойная реплика: «Ля мафарра»[74 - «Неизбежно, неминуемо» (арабск.); здесь: «придется».]. И тебе все-таки приходится выйти на балкон и держать стальной уголок, который он сваривает, изготавливая основу для афишной тумбы.
        Ослепленный сваркой, ничего не видя вокруг, ты трешь глаза, и кто-то еще обнимает тебя и дышит в ухо горячее, чем все прочие, и шепчет:
        - Али! Прости меня, пожалуйста. Ведь ты из-за меня попал в этот переплет…
        Повернувшись, ты видишь, что это Марьям, глаза которой ввалились от недосыпа, а от румянца не осталось и следа. Она кладет ладошки тебе на щеки.
        - Али! Теперь я понимаю, как же сильно я тебя люблю! И Абу Расефа тоже! Вообще я всех люблю… Жаль, деда нет… И жаль, матушки нет…
        Рассмеявшись, я ей отвечаю:
        - Если бы они были здесь, Абу Расеф обязательно бы и их к делу пристроил!
        - Это уж точно… А ты знаешь, что я вчера делала?
        - Нет…
        - До утра на материи рисовала и писала лозунги. То самое прикладное искусство, которое я когда-то так ругала.
        Мы посмеялись с ней. Мы стали такими же, как все остальные: митинг теперь был для нас главной целью в жизни.
        Все постоянно подступали к Абу Расефу с претензиями: почему он, наконец, не сядет готовить собственную речь? Но на него никакие упреки не действовали: он все так же подметал полы, мыл посуду, гладил ребятам одежду. Готовил пищу, накрывал на стол… При всем при том именно он был руководителем. И всякий раз, как мы его бранили за то, что он занимается не своим делом, а для своего, для написания речи, совсем не оставляет времени, он отвечал так:
        - Еще рано! В последнюю ночь буду готовиться! А до той ночи кто знает, что случится в мире? Кто доживет, а кто погибнет?

* * *
        Наконец пришла последняя ночь перед митингом. Мунис и Аднан устанавливали трибуну для ораторов, с разрешения полиции уже были протянуты провода для звукоусилительной аппаратуры. Повесили транспаранты. Парни нацепили на руки красные повязки - своя собственная безопасность. Они были на местах с раннего утра, уже засветло. Только в эту последнюю ночь Абу Расеф занялся своей собственной работой. В пять часов пополудни они с Марьям уехали из комитета.
        Мы паковали листовки, брошюры и ждали утра. Утром собралось не менее двух-трех тысяч человек. Это происходило на площади рядом с Лувром и новой пирамидой. Вначале Аднан читал Коран. Затем слово взял Абу Расеф. Когда он поднялся на трибуну, ему аплодировали минут пять. Мунис попытался начать крики прославления, но не смог этого сделать - мы дали ему знак, мол, удовлетворись аплодисментами. Я, Марьям и Махтаб стояли в первом ряду. Махтаб я видел этим утром впервые за долгое время. Месяц был бешеным, без отдыха, и я с ней вообще не общался, хотя она и заходила в комитет вместе с Марьям. И сейчас вместо того, чтобы слушать Абу Расефа, я все давал Махтаб пояснения:
        - Вон, посмотри на этот транспарант! Это я его вешал! И сварка опор тоже с моим участием. А эти фотографии видишь в руках у людей? Проявка и увеличение были на мне. Смотри! От химреактивов на руках следы. А эти видишь брошюры? Я их сам печатал, размножал, сшивал, упаковывал…
        Терпение Махтаб иссякло. Взглянув мне прямо в глаза, она надула свои пухлые губы и фыркнула:
        - Какая скромность! Скажи лучше, чего ты не делал!
        Мне стало смешно: она была права. Единственное, чего я не делал за этот месяц, - не брился! Но для меня, у которого были столь неловкие руки, ни на что не способные, все эти дела были очень важны… Наконец Махтаб заставила меня прислушаться к словам Абу Расефа. До чего же он хорошо и сильно выступал…
        - Свобода - это воздух! - говорил он. - Не важно, осознаешь ты это или нет, важно, что ты дышишь. Утопающему, который вырвался на поверхность, не разъясняют, сколько в этом воздухе процентов кислорода, сколько азота, воздух просто врывается в его легкие: дыши! Я это говорю тем, кто считает, что своими речами они должны нас информировать и нам разъяснять. Свобода - это аксиома, она не нуждается в разъяснениях…
        В этот момент раздались крики. В толпе произошло замешательство. Мы все обернулись посмотреть, в чем дело, и увидели, что в толпе двое или трое дерутся. Хватают друг друга за грудки и кричат. Абу Расеф замолчал. И пауза в его речи тянулась долго. Мы повернулись обратно к трибуне и увидели, что он исчез. Марьям закричала:
        - Где Абу Расеф?
        Я сначала не очень встревожился. Увидел, что Мунис бежит к трибуне, но пока еще не понимал, в чем дело. Я подумал про себя, что он, наверное, бросился в толпу, чтобы разнять дерущихся, это на него было очень похоже… И вдруг вижу: Марьям падает мне на руки без чувств. Я передал ее в руки Махтаб и побежал к трибуне. Там лежал Абу Расеф, и в груди его зияла глубокая рана, разрывная. Увидев меня, он просиял. Отодвинув Муниса, обнял меня. И все так же торопливо, задыхаясь, но теперь очень тихо произнес:
        - Сейид Али! Скажи Марьям, я исполнил долг перед ней! Если родится сын, пусть только не называют его Абу Расефом…
        Белки его глаз резко выделялись на смуглом лице. Он заплакал, и слезы покатились из глазниц.
        - Али! Не удалось… Не удалось…
        Потом он засунул свою большую руку внутрь разрыва в груди и там столь же спокойно, как если бы доставал пачку листовок из кармана, начал ворочать этой рукой. И вот он уже достает красный конусообразный кусок мяса. Оно еще билось, и он дал мне его в руки. Ничего не говорил. Закрыл глаза и лишь тогда произнес:
        - О, Али-заступник!
        Мунис, Аднан и другие бросились спасать его: делали искусственное дыхание, давили на грудь:
        - Дыши!
        - Пульса нет! - крикнул Аднан.
        А вскоре Мунис произнес:
        - Все кончено…
        Я хотел им сказать: «Вот же его сердце! Оно еще бьется, Абу Расеф не умер!» Но рыдания помешали мне говорить… Марьям тем временем пришла в себя и встала. Махтаб поддерживала ее, но Марьям оттолкнула ее и подбежала ко мне. Она была вне себя, протягивала ко мне руки, а я отступал.
        - Али! Отдай мне! - кричала она.
        Я не смог ничего ей ответить, просто отдал ей еще бьющееся сердце Абу Расефа. Она схватила его и прижала к груди, и белый ее плащ окрасился кровью. Потом она закричала и побежала прочь, прочь от нас. Куда - я не понял, бежал за ней, но не догнал…

* * *
        Однако оставим это - сколько можно о смерти? Поговорим о жизни. Марьям родила не мальчика, так что мы в любом случае не могли назвать его Абу Расефом. Родила она девочку, смугленькую и быстроглазую… Родители Абу Расефа звонили и просили дать ей имя Халия, Марьям согласилась…
        Прошло какое-то время, прежде чем Халию впервые обследовал врач; это был осмотр в государственной больнице в Париже, необходимый для получения личной карточки. Вначале врача насторожил сильный пульс, потом он удивился, почему у пульса какое-то эхо. Поставил диагноз: «сложный порок сердца»… Затем, уже в специализированной сердечной клинике, Марьям сообщили, что у ее дочери очень редкая особенность: у нее два сердца! Одно слева, а второе справа… Левое сердце вполне нормальное, обыкновенное. Когда девочка лежит, оно бьется со скоростью шестьдесят ударов в минуту, когда стоит… И так далее. А вот правое сердце в обычном состоянии вообще не бьется, лишь пропускает через себя кровь, но, стоит Марьям приблизиться к дочери, как правое сердце тоже начинает работать! Тут-тук-тук… Марьям не удивилась, словно ей сообщили совершенно заурядную новость. А вот Махтаб, услышав это, застыла, словно заледенев. И сказала мне:
        - Я знала это! Ведь Марьям проглотила сердце Абу Расефа…

* * *
        Вот, пишу о жизни, а вы не верите! Смерть бывает правдоподобнее… Абу Расефа похоронили в Алжире. Ездили на похороны и Марьям, и я с Махтаб. Очень зрелищные были похороны. Власти запретили собираться, но народ, как муравьи или саранча, лез во все щели. Все выражали соболезнования Марьям, в том числе и отец с матерью Абу Расефа. Они видели ее второй раз в жизни и сказали ей:
        - Мы даже и не мечтали, что найдется в этом мире кто-то, кто похитит сердце нашего сына.
        Ничего не ответила Марьям… Его опустили в землю. Засыпали могилу и водрузили заготовленный камень с надписью: «Шахид Абу Расеф, поборник свободы». Все уже попрощались и ушли, а я так долго стоял и смотрел на эту надпись, что Махтаб пришлось на меня прикрикнуть:
        - Марьям из-за тебя стоит на ногах, а ведь ей это не очень полезно. Что ты увидел на этом камне?
        И тогда я, глубоко задумавшись, понял, что я там увидел. Посреди алжирского кладбища мои мысли перенеслись на фабрику «Райская» (смотри главу «4. Я»). «Али посмотрел вокруг. Все было заставлено парами кирпичей - друг рядом с другом они сохли на солнце. Везде порядок, и везде парочки, и словно каждая пара не имеет никакого отношения ко всем остальным. Но на самом деле ни одна из пар не была одинока. Вот Али видит свою пару - кирпич Али и кирпич Махтаб. А и М! Вон подальше пара, на которой написано “Искандер и Нани!” Вон дед и бабушка, да помилует ее Аллах, Али никогда не видел ее. Вон отец и мать. А где, интересно, кирпич Марьям? Вот он, но Али не мог прочесть имени того, кто был рядом с ней. Разве может ребенок начальной школы прочитать алжирское имя?! (Впрочем, это уже относится к главам из серии “Она”…)»

* * *
        Халия росла с матерью во Франции. Училась в школе, потом, так же, как и ее мать, на факультете искусств. Специализация у ее была «художественная фотография»… Когда Марьям и Махтаб вернулись в Иран, Халия осталась во Франции. В очень юные годы она уже начала участвовать в выставках и сама их устраивала. В этом смысле она пошла в маму, вообще хочешь не хочешь, а кровь Фаттахов сказывалась в ней. И вот она фотографировала Хани-абад и выставляла эти снимки в Париже. Или фотографировала парижское кладбище Пер-Лашез, а выставку делала благотворительной, в пользу голодающих Африки. Снимала голодающих в Африке, вставляла эти снимки в рамочки и дарила их лондонской фирме мороженого «Нина»…
        Почти каждый год она месяца три проводила в Иране - то самое время, когда или в Европе у нее не было работы, или требовалась передышка от этих европейских безумств. Мы ее, конечно, в Иране принимали горячо - ведь она была последним отпрыском Фаттахова рода! Махтаб она называла тетей, меня, естественно, дядей. Ирония была в том, что «тетя» не была замужем за «дядей», а тот не был женат на «тете»… Приезжая в Тегеран, Халия, разумеется, останавливалась в квартире Марьям и Махтаб, но раз-другой в неделю ночевала и у меня - в том самом дедовском доме Фаттахов…
        Да смилостивится Аллах над Махтаб и Марьям! В тот год, шестьдесят седьмой, когда случился этот трагический ракетный обстрел, я позвонил Халие и пригласил ее в Тегеран… Хорошо помню… Когда прилетела, она, кажется, уже знала обо всем, прямо в аэропорту Мехрабад уткнулась мне в шею и заплакала. На своем ломаном фарси сказала:
        - Кроме вас. у меня никого нет, дядя Али! Отца я не видела… Так счастлива была, что у меня есть мама и тетя… А теперь…
        Девочка рыдала безутешно, и я от горя себя не помнил. Мы поехали в мой дом, а в разрушенное жилище Марьям и Махтаб я ее не пустил. Хотя она очень хотела побывать там и все сфотографировать - для конкурса «Матери сегодняшнего дня», проводимого газетой «Таймс»! Девочка смуглая и живая, она стала мрачной и сердитой. Прожила со мной долго - год, а то и два, я сейчас не очень помню. Из рода Фаттахов оставались только я и она. Да и сейчас еще остаемся… Хотя ей уже вот-вот рожать…

* * *
        Халия привела в порядок рисунки и живопись Марьям и Махтаб. Устроила собственную выставку фотографий в Иране и вот уже начала осознавать себя иранкой. И сны уже иранские видела, и бессонные ночи бывали, а уж днем-то сотни разных дел мы с ней переделали, каких только людей не встречали… Кое-кто и в гости к нам приходил, но немногие, больше ко мне, мои старички. И почта ей из-за границы ничего не приносила; очень жалел я ее. Переживал за Халию: ведь я теперь должен был быть ей вместо матери, да и вместо отца, не знаю уж, вместо кого еще… А у меня не было опыта ни в одной из этих ролей. И вот я боялся из-за нее: ни друга у нее, ни подруги, ни семьи, ни будущего… Но ее мысли были совсем не в том русле, она вообще никогда не унывала…
        «И вот около полудня кто-то постучался. И позвонил в дверь, и снова постучался. Я понял, что это человек молодой: это было ясно из того, как он, словно играя, пользовался дверным молотком. Вначале я подумал, что это почтальон. Может, из Франции пришло письмо? Потом я сам подивился своей ошибке. Марьям и Махтаб ведь погибли, Халия была здесь, в моем собственном доме… Немат - наездник быков, живет в заднем дворе, но словно оглох… И я сам поспешил открыть.
        Юноша в рубахе, не заправленной в брюки. Борода и очки. Словом, типаж первых лет революции, да будет земля им пухом! Он очень вежливо поздоровался и отказался зайти, мне пришлось его чуть ли не силой затаскивать…»
        …Юноша, впрочем, был уже не так уж и молод: седые волоски появились. И очень уж он робким стал, очень. Когда он входил, я заметил, что он хромает. Я усадил его в главной зале. Немат передал мне поднос с чаем, чтобы я сам поднес его гостю. Когда я вошел, он поднялся с трудом. Постепенно, однако, он разговорился:
        - Меня зовут Хани, я сын дочери Фахр аль-Таджара. Я уже однажды вас побеспокоил, это, правда, было очень давно, десять лет назад, сразу после революции. Насчет дела об убийстве того полицейского…
        Я узнал его, он был таким же вежливым, как в прошлый раз…
        - Итак… Как себя чувствует госпожа доктор?
        - Слава Аллаху, неплохо. Она все больше дома…
        - На поминках по Марьям и Махтаб ваша родительница не смогла присутствовать…
        - Да, уважаемый господин Фаттах! Вы и меня должны простить за то, что и я не смог присутствовать, высказать мои соболезнования…
        - Да, я слышал, что вы были на фронте…
        Он опустил голову и замолчал. Сидел неподвижно. Но я заметил в его лице как бы движение крови: лицо его немного покраснело. Наконец, я сам нарушил молчание:
        - Итак… уважаемый Хани Фахр аль-Таджар! На сей раз чье досье вам попало в руки?
        Он опять ничего не ответил. Лицо его покраснело сильнее, а щеки - те стали просто цвета свеклы. Сидел молча, а со лба его стекал пот. Видимо, на этот раз речь шла о нашем собственном досье!

* * *
        Я вышел из залы, чтобы посмотреть, как там Халия. Она устроила свой рабочий кабинет в коридоре, перед задней входной дверью дома: там было темно, и ей было удобно проявлять там фотопленку. Но, выйдя из залы, я обнаружил, что Халия стоит в угловой комнате. Увидев меня, она словно испугалась:
        - Дядя! К нам гость?
        - Да, ваше превосходительство! А вы не ожидали?
        Она рассмеялась. Оценить ее состояние не представляло труда. Я притянул ее к себе и приложил ухо к груди: бились оба сердца… Тогда я попросил ее приодеться и прийти в залу…

* * *
        Удивительно полезная это штука, второе сердце Халии! Оно сразу обо всем выбалтывало. Когда мы с Халией вошли, Хани встал, но с трудом. Затем он сел и опустил голову. Я пододвинул свой стул к нему поближе и спросил:
        - Так на этот раз вам встретилось дело семейства Фаттахов?! От полицейских и агентов отступились и пришли теперь за…
        Тут я оглянулся на Халию: она сидела, опустив голову. Щеки ее, о которых можно было бы сказать то же, что говорили о щеках ее покойной матери - что они не нуждаются в румянах и белилах, - теперь были просто ппунцовыми. Это было естественно: два сердца, что вы хотите? Двойной напор крови…
        - Вы пришли теперь за некоторыми… Кстати! Как говорится, наш товар, ваш купец в этом деле? Но вы знаете, что товар с некоторым дефектом? И еще вопрос: вы знаете, что не всякий дефект жемчужине вреден, бывает, ценнее даже делает?
        Язык гостя развязался:
        - Вы правы, уважаемый господин Фаттах! Мы знаем об этом дефекте. Моя матушка дружила с погибшей Марьям-ханум, да будет земля ей пухом. И я, можно сказать, рос вместе с Халией-ханум, общались, играли… В общем, я в курсе дел ее сердца…
        - Благочестивый человек! - сказал я, рассмеявшись. - На делах сердца, именно на сердце-то и спотыкаются, даже на одном-единственном…
        Он перебил меня:
        - Тем более на двух - еще сильнее спотыкаются!
        Мы оба рассмеялись. Я взглянул на Халию: она сидела, все так же опустив голову, и молчала. Я опять спросил Хани:
        - Так что вы нашли в нашем деле? О каком-нибудь мальчике-чабане, как в тот раз, не пойдет речь? О разных документах…
        Он достал из кармана листок с написанными от руки строками и, отдав его мне, спросил:
        - Этого достаточно?
        Я прочел листок. Это был текст приглашения на церемонию бракосочетания: «Хани Фахр аль-Таджар и Халия Абу Расеф…» И далее известные стихи: «Когда турчанка из Шираза…»[75 - Знаменитое стихотворение Хафиза, иранского поэта-классика (1325 -1390). Перевод С. Липкина.]
        Здесь мне впору было расхохотаться: они уже обо всем договорились! Вот так девушка-тихоня! Любимица ее «тетки»… Но я спросил Хани:
        - Разве ты не сын дочери Фахр аль-Таджара? Почему же ты носишь фамилию деда?
        Он объяснил, что покойный Фахр аль-Таджар потребовал от его отца, чтобы тот для сохранения рода Фахр аль-Таджаров дал бы сыновьям это имя. Фактически это было условием женитьбы на его дочери, Шахин. Тут я не знаю почему, но и меня охватило страстное желание таким же образом сохранить пресекающийся род Фаттахов, хотя сам же я и был виноват в этом угасании рода… Виноват я и… Аллах, помилуй ее, Махтаб! И я сказал Хани:
        - В таком случае я тоже выдвигаю условие: ты тоже должен своему сыну дать фамилию Фаттах!
        Он рассмеялся: чувствовал себя уже вполне свободно…
        - В этом случае, - сказал он, - пропадет условие моего деда… Род Фахр аль-Таджаров останется без потомков!
        Мы рассмеялись теперь с ним вместе, и тут я оглянулся на Халию. Она сидела молча, вся красная. И Хани как будто что-то вспомнил - смех его мгновенно прервался. И он почти крикнул мне:
        - Так вы согласны?

* * *
        …Испугался, да? Испугался за своих уважаемых читателей? Нет?
        Полно, полно… Никто тут никого не подлавливает. Просто вот схема:
        Фаттах
        
        Искандер Нани Мать Покойный отец Фахр аль-Таджар
        
        Карим Махтаб ? Али, т. е. я, или тот, Марьям Шахин
        о ком в главах «Она»
        
        Халия Хани
        Пояснения:
        - отношения брата и сестры
        - отношения мужа и жены
        - сын (дочь)
        - - отношения… Знак вопроса, и все тут. Откуда я знаю?
        Эй! Где ты, Махтаб?

* * *
        Я рассказал Хани и Халие историю женитьбы Абу Расефа и Марьям. Они в ней не нашли ничего странного… Многое предопределено заранее, только вначале от некоего целого отсекается один ломоть или кусок - это мать. Затем следующий ломоть - это дочь… А вот почему Хани похож на Абу Расефа, я пока понять не мог. Хотя сходство было явным… Я рассказал Хани о калыме Абу Расефа, о том, что он говорил Марьям: мой калым - это моя душа, моя жизнь, все мои идеалы. И он выполнил свой обет… Кстати, мне пришло в голову, что об этом же говорят и стихи, написанные на листке Хани. Я вновь прочитал их:
        Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу,
        За родинку её отдам я и Самарканд, и Бухару…
        Хани, которого я постепенно все больше воспринимал как своего зятя, как члена семьи, негромко продолжил:
        Если выкупишь ты долю телом всем, рукой, ногой,
        Я все то, что сам имею, навалю тебе горой!
        Только ты уж не попутай, не продай нас с головой…
        Затем, улыбнувшись, он сказал:
        - Я должен признать, что вы верно заметили, мол, наш товар, ваш купец, а дефект делает иной товар ценнее… Так вот, и мой товар имеет некоторый дефект…
        И Хани, не вставая со стула, наклонился и поднял брючину. Я сразу не понял: ну да, что-то с ногой… Тогда он неожиданно отстегнул эту пластиковую ногу и отбросил ее в сторону. Тут я действительно был ошеломлен… Но оглянулся на Халию: она была совершенно спокойна. Видимо, она все знала! И негромко и она прочла из того же стихотворения:
        Если выкупишь ты долю телом всем, рукой, ногой…
        Хани посмотрел на меня и счел нужным дать пояснение:
        - Уважаемый господин Фаттах! Я не такой, как отец госпожи Халии, а именно - я не ставлю на кон сразу всю свою жизнь. Начинаю, так сказать, с малого - вот, с ноги. Ногу я потерял на войне… Это единственный мой телесный недостаток.
        Я улыбнулся. Обе стороны соответствовали друг другу. У одной было что-то лишнее, у второго чего-то не хватало. Но в сумме все, в общем-то, сходилось! И как он это сказал? «Я не такой, как отец госпожи Халии… Начинаю, так сказать, с малого… Ногу я потерял на войне…» Таким тоном, словно это сам отец Халии говорил! Вот я и увидел, в чем было это самое сходство его с Абу Расефом…

* * *
        Я предложил им тут же заключить брак. По шариату, как старший мужчина - родственник Халии, я имел право и дать разрешение, и благословить их брак. Сам Бог сейчас был с ними, а они радовались как дети… Хани сказал Халие:
        - Ах, если бы моя матушка была сейчас здесь…
        - До нее дойдет новость, - ответила Халия.
        Она как в воду глядела: почти в тот же момент вновь зазвонил звонок двери. На сей раз старик Немат расслышал и пошел открывать. Потом приковылял в главную залу:
        - Хаджи! С вашего разрешения, посетители…
        Я вышел ко входным дверям. Это была Шахин, дочь Фахр аль-Таджара. Пригласил ее войти:
        - Госпожа доктор Фахр аль-Таджар! Вы думаете, я удивлен?
        Старая женщина рассмеялась:
        - Хани оставил мне записку, когда я спала, а будить не стал. И очень плохо поступил! Старшие должны присутствовать…
        Я посмотрел на этих самых старших. Шахин Фахр аль-Таджар, Али Фаттах, Немат - наездник быков… И в самом деле, дряхлое старичье, хотя мудрости не так уж и много… Это мы-то были старшими по сравнению с Хани…

* * *
        Шахин присела рядом с Халией и обняла ее:
        - Ты знаешь, ты ведь выросла на моих руках, ты мне как дочь!
        Хани, которого приход Шахин немного смутил, сказал ей:
        - Мама! Ты прости меня. Я должен был сам прийти сюда и сказать о ноге, в противном случае уважаемый господин Фаттах был бы связан твоим присутствием…
        Мать ничего ему не ответила, а сказала мне так:
        - Уважаемый Али Фаттах! Я ведь пришла не ради своего сына, я пришла ради вот этой своей дочери… В таком деле нельзя, чтобы девушка была одна, без других женщин.
        Хани рассмеялся:
        - Значит, явно лишний здесь только одинчеловек - это я.
        Но Шахин не рассмеялась, а строго погрозила сыну, сказав мне:
        - Как он язык распустил! Али-ага! Дома у нас он себя тихо-скромно ведет.
        Я рассмеялся:
        - С этого дня этот дом - его дом!
        - Это дом его надежды… - поправила Шахин.

* * *
        Шахин спросила:
        - А кого мы пригласим, чтобы он благословил этот брак?
        Я ответил:
        - Благословляющего я беру на себя… Дервиш Мустафа благословит их прямо в нашем присутствии…
        Хани и Халия так и подскочили, как взвивается дымом брошенная в огонь курильницы рута.
        - Дервиш Мустафа?! Но ведь он… - Хани растерялся. - Я еще мальчиком был, когда сказали, что он умер!
        А он и сейчас оставался мальчиком! И что же, что умер? Но Хани продолжал:
        - Так не положено! Это ведь не шутки… Нужно, чтобы прочли свадебную хутбу…
        Я пояснил:
        - Нигде в литературе по шариату нет условия, что благословляющий брак должен быть жив. Тысячи других условий приводятся, чтобы правильными органами произносил слова, не был развратным, справедливым должен быть… Но нигде не говорится, что он должен быть жив.
        Хани, однако, не соглашался, и Халия тоже. Она заявила мне:
        - Дорогой дядюшка! Даже если мы поверим вам, мы потом вынуждены будем для верности еще раз получить благословение в другом месте.
        - Девочка моя! - ответил я, смеясь. - Не спорь со стариками. Ни в одном источнике не сказано, что благословение засчитывается, если оно дано поверх другого благословения.
        Хани хотел еще возразить, но Шахин взяла разговор в свои руки:
        - Халия и Хани! Прошу вас как правоверных, но молодых мусульман не спорить с уважаемым Фаттахом! Ведь Фаттахи были хранителями веры в те дни, когда вообще все перестали понимать, что такое вера…
        Я остановил Шахин, потому что услышал издали голос дервиша Мустафы, произнесшего:
        - О, Али-заступник!
        Он уже шел по крытому коридору. Немат схватил его руку, чтобы поцеловать, и вот дервиш уже в главной зале… Со своей накидки-абы и с белого кафтана-габы он отряхивал кофейного цвета могильный прах. Запах могильного праха отличается от запаха любой другой земли, это знаем мы - те, кто рос на кирпичных фабриках и с детства вдыхал запахи глины. Шахин встала и поздоровалась, а дервиш сказал ей строгим тоном:
        - Дочь Фахр аль-Таджара! Отец твой утверждал, что учеба важнее всего и что по окончании школы ты принесешь покаяние и вновь наденешь хиджаб… И вот перед тобой внук Фаттаха… И ты стала судьей?
        Шахин потупилась. А дервиш откашлялся и продолжал:
        - Судья может много чего не иметь, но он обязательно должен иметь мудрость… Как люди из семейства Фаттахов… О, Али-заступник!
        Затем он положил обе руки мне на плечи и негромко прочитал свадебную хутбу. Едва веря всему происходящему, Халия и Хани подтвердили свое согласие вступить в брак. Халия, кажется, была сильно напугана, до такой степени, что сразу сказала «да», тем самым сократив церемонию. Из хутбы выпали слова о том, как невеста собирает цветы в саду… Значит, нам всем остался один только сад - загробный…
        9. Я
        Марьям уехала во Францию, и дом Фаттахов стал тих и печален. У матери всякая работа валилась из рук, лишь кальяном одним спасалась. Иногда начинала брюзжать в присутствии Нани, ругать все и вся. Та не очень поддерживала разговор, понимая, что хозяйке не до разговоров. Нани считала причиной ее плохого настроения многолетнюю разлуку с дочерью, но матушка больше, чем о Марьям, тревожилась об Али. Ведь он в последнее время совсем повзрослел…
        Постепенно он подрос. На губе чернели усы, голос стал мужским, а сам сам обладатель его - широкоплечим и мускулистым. Вместе с дедом он посещал зурхане и там полюбил упражнения с кябадэ[76 - Кябадэ - иранский национальный спортивный снаряд для тренировок по легкой атлетике, сделанный в виде металлического лука со слабо натянутой тетивой.]. По утрам вместе с Каримом они наворачивали мясное кушанье из голов и ножек, по вечерам - мясной бульон. Знала мать, что Али с Каримом захаживали в кофейню Шамшири, а сам дед ей рассказывал, что, по словам рабочих, видели их и на улице Лалезар. Замечали Карима и в месте еще более неподобающем, хотя это не так уж смертельно огорчало матушку: такова жизнь, молодость…
        Проблема дружбы Карима и Али была настолько старой, что для матушки она стала уже как бы засохшей, затянувшейся раной, чем-то вроде родинки на коже. Это была боль, так сказать, привычная. Карим уже вырос, и вырос он в семействе Фаттахов; рядом с Али он смотрелся естественно и даже казался не то соседом, не то дальним родственником в услужении, в общем - членом семьи. И на вид приличный, не хуже Али. Разве что очень уж долговязый…
        Позор, который навлек на себя Али, заключался, по убеждению матери, в другом. Пару дней назад мать посылала Нани за продуктами. Та накупила всего, что нужно, две корзины набрала. Зашла еще к Дарьяни за разными мелочами. Вроде бы все взяла, но на всякий случай еще раз осматривала товары на полках. Когда решила, что пора рассчитываться, Дарьяни спросил у нее насмешливым тоном:
        - Как поживают ваши семьи?
        Нани не придала значения его сарказму и слово в слово передала его вопрос, вместе с иронической интонацией, матушке. Та вспыхнула:
        - Как он посмел, этот Дарьяни!
        Однако, задумавшись, матушка вновь пришла к выводу, что не все тут ладно и что Нани не зря ей об этом сказала. Наверное, Нани и сама хотела уточнить судьбу своей дочери, уже не маленькой по годам, чья честь тоже была под угрозой. Ведь все до единого знали в квартале, что Али просто до беспамятства влюблен в Махтаб.

* * *
        Девочка каждый день возвращалась домой вместе с Али. Когда в школе у Али начинался перерыв на обед, он спешил к школе девочек «Иран», а там уже недолго оставалось ждать, пока их занятия закончатся и они вместе с Махтаб пойдут домой. Впервые чувствовал он себя не в своей тарелке, переминался смущенно; прислонившись к дереву, читал книгу или притворялся, что читает. Заговаривал с тем или иным торговцем и интересовался его делами. Когда он приходил вместе с Каримом, никакой неловкости не было, но Карим в последнее время взбунтовался, как-то раз заявив Али:
        - Я больше эту кобылку ждать не буду. Стоишь тут, как… Мы ее ждем, а она потом вечером нагло меня допрашивает: а с чего это, мол, ты меня ожидаешь?!
        Али понимал, в чем заключалась игра Махтаб: ей не нужно было, чтобы Карим дожидался вместе с Али. После этого Карим иногда приходил, иногда нет. Да и так уже всем в квартале было понятно, что Карим - только предлог и что Али Фаттах предпочитает возвращаться домой с дочерью их работников. Это еще самая скромная версия из тех, что были в ходу среди соседей.
        Однажды вечером Карим пришел в поварню Исика-усача за мясным бульоном, и тот отозвал его в сторонку:
        - А Али Фаттах где?
        - Занят сегодня, не придет…
        - Чем занят?! Ах ты, Искандерово отродье, сами же ведь заманили его в сеть…
        Карим только отмахнулся, но в глубине души счел эти слова правдой. Не то чтобы ему были дороги интересы семьи Фаттахов, скорее сам Али… Карим так и этак прикидывал, но Али ему был дороже, чем Махтаб.

* * *
        Али стоял, переминаясь, перед медресе «Иран». Весь извелся, пока наконец услышал звонок. Девочки высыпали во двор из классов. Те, что были уже в выпускном классе, накануне экзаменов, - без хиджабов, взрослые, уверенные в себе в силу разницы в возрасте - спрашивали его о Марьям. Али, сильно смущаясь под их взглядами, мямлил что-то в ответ, обещал в письме передать ей привет от них. Столько приходилось вытерпеть, пока Махтаб выйдет! Группки по пять-шесть девочек проходили мимо него и шептались, громко смеясь. Некоторые реплики ему удавалось расслышать:
        - Паренек влюбился!
        - По девочке умирает!
        - Да осчастливит их Аллах! Голубоглазая выйдет за мальчика, станет хозяйкой Фаттахов!
        - А он ничего…
        - Да не то чтобы… не подарок. Но дай Бог им счастья. Многие есть привлекательнее его…
        Али стоял молча, повесив голову. Наконец - последней - вышла Махтаб, которой сейчас было лет тринадцать и которая подросла за недавнее время. Медленно и торжественно она шла, словно пьяная. Будто пританцовывала, ступая с пяточки на носок. Али подбежал к ней. Смеясь, взял портфель и сказал:
        - Опять ваше превосходительство была самой первой!
        И она рассмеялась:
        - Скорее первой от конца.
        - Но, может быть, можно чуть побыстрее?!
        - Нет!
        Али ждал, что Махтаб сошлется на что-нибудь, мол, собирала вещи, потому задержалась, но она не добавила ничего и тему не сменила, а заглянула прямо в глаза Али. И он повесил голову, а она спросила:
        - Значит, боишься, что об этом узнают?
        - Нет, пусть знают! Разве я что-то плохое сделал, чтобы бояться? Влюблен…
        Махтаб, которая за последнее время сильно выросла и стала выше него, закрыла ему рот. И хихикнула:
        - Бульон? Разве ты бульон? Ах, влюблен?! Поистине, это неслыханно! А ты вообще знаешь, что такое влюбленность?
        Али пожал плечами и рассмеялся:
        - Я вообще-то больше тебя!
        А она, смеясь, тряхнула головой, и кофейные волосы разлетелись ввером.
        - Верблюд еще больше, значит, он лучше всех знает о влюбленности…
        Али рассмеялся: ему все это нравилось. Он считал, что Махтаб правильно его подколола. Они медленно шли по улице Хани-абад. Али не стеснялся здороваться с тем или иным ремесленником, торговцем, иногда даже гордился тем, что все его видят вместе с Махтаб. Может быть, ему даже мечталось, что и мама одобрила бы его, если бы увидела… И вот они, так же медленно, свернули в переулок Сахарной мечети. Дарьяни вышел из своей лавки и погладил усы. Поднял красное лицо к солнцу, а потом указал Али на Махтаб:
        - Вам хорошо вместе? Дело на мази, смотрю?
        - Назло завистникам, - отрезал Али, оглянувшись через плечо и не останавливаясь. Ему не хотелось препираться с Дарьяни.
        Вот и дверь дома, приоткрытая. Али открыл ее пошире и приложил руку к груди:
        - Прошу ваше превосходительство войти!
        Махтаб молча улыбнулась. Помедлив, склонила голову к плечу. Али положил руку ей на плечо и как бы ввел Махтаб внутрь, в коридор. Она глубоко вздохнула и медленно вошла. Али, продолжая держать руку на ее плече, шел следом. Он чувствовал, как плечо ее поднимается и опускается. И Махтаб обернулась: ей не хотелось, чтобы Али почувствовал ее волнение. Не таким мелодичным голосом, как обычно, она сказала ему:
        - Прошу вас не прикасаться ко мне…
        Али замер. Он не в силах был что-либо сделать, например убрать руку. Тогда Махтаб сама сняла его руку со своего плеча. Правой рукой она взяла правую руку Али, потом мягко сжала ее и еще мягче сказала:
        - Дайте слово, что вы никогда больше ко мне не прикоснетесь…
        У Али голова пошла кругом. И Махтаб, отпустившая его руку, была словно не в себе. Он кинулся назад по коридору и пулей вылетел в переулок Сахарной мечети. И все бежал, не останавливаясь… «Есть ли в мире кто-то счастливее меня?»
        Махтаб проводила его взглядом и своими длинными пальцами коснулась щеки. Обнаружила влажный след от слезы и вытерла ручеек кончиками пальцев. И всем своим существом сделала глубокий вдох… «Есть ли в мире кто-то счастливее меня?»

* * *
        Матушка по звуку хлопнувшей двери поняла, что Махтаб и Али вернулись. Надела свои сандалии на деревянной подошве и спустилась с крыльца. Еще не дошла до овального бассейна, как увидела, что из крытого коридора заглядывает во двор Махтаб. Девочка все еще прерывисто дышала. Увидев матушку, улыбнулась и пошла к ней:
        - Здравствуйте, хозяйка! Доброго вам дня!
        Матушка ответила на приветствие, и Махтаб еще раз кивнула - водопад кофейных волос сверкнул на солнце. Сердиться на нее матушка была неспособна. Она лишь вздохнула и спросила:
        - Где Али мой, девочка?
        И Махтаб вздохнула. Наклонила голову к плечу и тем же тоном ответила:
        - Не знаю, где Али мой…
        И покраснела. Она сама не понимала, оговорилась она или намеренно так выразилась. Матушка ничего не ответила, лишь опустила голову и отвернулась. Она не знала, что сказать.

* * *
        Фаттах теперь возвращался домой рано. По вечерам сил уже не было даже в кофейню Шамшири заехать, тем более, господин Таги тоже там теперь не бывал. Он только что перенес инфаркт и не покидал дома. И вот Хадж-Фаттах приехал домой, Искандер открыл ему дверь. Пригласил войти, и Фаттах вошел. Из двери заднего двора показались Махтаб и Карим, поздоровались с хозяином. Дед, ответив на их приветствие, внимательно вгляделся в лицо Махтаб, потом притянул ее к себе и погладил по голове:
        - Девочка моя как себя чувствует?
        - Вашими молитвами, господин!
        Пройдя через главный двор, Фаттах присел возле бассейна, обмыл водой запылившееся лицо. Солнце как раз садилось. В это время матушка обычно на крыльце докуривала кальян, потом звала деда к чаю. Но сегодня невестки не было видно, и дед громко спросил:
        - А где невестушка моя дорогая?
        Вместо нее из угловой комнаты показался Али, подошел к деду и взял его за руку. Дед обнял Али за тонкую шею, причем ему уже приходилось тянуться, чтобы обнять Али: тот на полголовы был выше деда. Сегодня Али был какой-то нервный и рассеянный, хмурил брови и все смотрел куда-то поверх стены двора.
        - Как дела? - спросил дед. - Где мама твоя? И почему сам такой хмурый?
        Али вздохнул. Потом, словно какой-то узел в груди его развязался, он заговорил:
        - Дедуля! Как только я сегодня из школы вернулся, матушка больной притворилась и слегла в постель. И не встает, а только ругается и все повторяет: мол, ты меня в гроб вгоняешь, позоришь меня… Был бы ты лучше девочкой, как Марьям! Лучше бы, мол, Марьям была здесь, а ты бы вместо нее на чужбине…
        Деда рассмешили эти слова, но он скрыл свое веселье и сурово спросил Али:
        - Так что все-таки произошло? Говоришь, больной притворилась? А вообще мать передразнивать нехорошо!
        Али сморщился, как от боли:
        - Да я не передразниваю! Но с полудня до сих пор она твердит все одно и то же. А я-то ведь ни в чем не виноват…
        Дед схватил себя за бороду и поднял брови:
        - Ты, значит, совсем ни в чем не виноват, а мать возводит на тебя напраслину?
        - Так точно! Именно напраслину.
        - А что такое напраслина? Ты выражайся яснее!
        - Дед! Вообще-то ты первый употребил слово «напраслина»…
        Теперь дед рассмеялся:
        - Я употребил?..
        По ступенькам он взошел на крыльцо и, произнеся «Йалла!», толкнул дверь в комнату своей невестки. А Али удалился в то место в заднем коридоре, где ему было уютнее всего. Хорошо было бы подслушать разговор деда с матерью, но как-то неловко…

* * *
        Когда дед вошел, матушка приподнялась в постели, приняв полусидячее положение.
        - Неужто захворала, невестушка дорогая? - спросил дед. - Аллах в помощь!
        Та вместо ответа лишь всхлипывала.
        - Кто обидел тебя, невестушка? Искандеру только мигну, он ему сразу задаст!
        Матушка села более прямо:
        - Дорогой Хадж-Фаттах! Мальчик не виноват. Скажу откровенно: во всем вы сами виноваты! Зачем вы поселили Искандера с семьей на заднем дворе? Им так хорошо жилось в овраге, никому они там не мешали, и мы довольны, и они довольны…
        Дед кивнул:
        - Так что они сделали, невестушка?
        - Они ничего не сделали… это Али…
        - Хорошо, а зачем тогда их ругаешь? А Али что сделал? Дружит с Каримом? Но ведь у них дружба не разлей вода, что же делать? И ничего в ней плохого нет. Ты сама помнишь, невестушка, как твой муж, да помилует его Аллах, горячо дружил с Мусой-мясником? То есть с сыном Яхйи-мясника! А в кофейне дружил с хулиганом Хасаном, с Асгаром одноруким, с Мохсеном косоглазым, с кем только не здоровался и не раскланивался! Знаем мы это все! Но этот уважаемый ведь не только твой муж, он еще и мой сын был!
        Матушка улыбнулась сквозь слезы:
        - Нет, я не о дружбе с Каримом… Тут хуже… В сотни раз хуже… Эти ухаживания его… И все эти новые обстоятельства с Махтаб…
        Дед рассмеялся:
        - Да он же ребенок еще… - Потом продолжил более серьезно: - Обстоятельства не такие уж и новые, ты ведь сама знаешь. Это уже несколько лет тянется…
        - И я тоже так думала, уважаемый, - сказала мама. - Говорила себе: мол, мальчик и девочка играют, подрастет - за ум возьмется, но не так все складывается, Хадж-Фаттах! Похоже, у него все всерьез, чертов мальчишка!
        Дед поднял глаза к потолку:
        - В таком случае скажи, что ты предлагаешь? Тебе как матери главное слово.
        - Не знаю я, дед! Может, вы что надумаете?
        - Ну, если меня спрашивать, я бы ничего не делал. Козлик вкус травки почувствовал, что ж… К тому же, Махтаб - неплохая девочка.
        - Но он же ребенок! А у девочек и у мальчиков развитие идет так неравномерно, они как небо и земля. Пока вырастет, у него сто раз сознание переменится!
        - Во всяком случае это выше моего понимания, - заметил дед, а матушка, которая почти целый день думала об этом, облизала губы и заговорила:
        - У меня есть одна мысль: нужно, чтобы Искандер выехал с заднего двора!
        - А куда им деваться? Я уже дом в овраге отдал в ведение Мирзы с фабрики…
        - Пусть куда-нибудь еще переедут.
        - Например, куда?
        - Например, в тот караван-сарай, который у нас есть в Верамине.
        Дед поднял брови:
        - Госпожа! Там ведь пустыня. К тому же, там ведь, по существу, склад, а не дом, да и развалилось там все. Богу это будет неугодно…
        Матушка все-таки настаивала:
        - Я уж не знаю куда, но главное, что отсюда они должны уехать… От этого зависит будущее Али…
        Дед немного подумал. Потом пристально взглянул на невестку:
        - Была у меня еще мысль одна… Я должен был тебе раньше сказать… В любом случае вся моя собственность принадлежит тебе и детям. Я хотел что-то подарить Искандеру, но так, чтобы он не обиделся… Чтобы и его жизнь, и жизнь его детей после моей смерти…
        - Не приведи Аллах!
        - От смерти не уйдешь… Так вот, я говорю, хотел что-то Искандеру подарить, ведь он всю жизнь посвятил работе на наше благо, он заслужил…
        - Он заслужил, но он и получал, хотя, конечно, своя рука - владыка…
        - Правильно! Он получал… Но если взвесить целиком его работу, все-таки лучше что-то еще подарить ему, чтобы после нашего ухода он и дети его не пошли с протянутой рукой… Искандер, по сути - да и по закону! - член нашей семьи, ведь они в метриках официально записаны как Фаттахи, потому и называют его «Искандер Фаттахов»…
        - Так и что же вы хотите ему отдать?
        - Некоторое время назад я принял одно решение, хотя тебе не сказал… И, наверное, судьба так захотела, чтобы ты первая об этом заговорила…
        - Наверное.
        - В общем, у нас во владении есть сад Гольхак…
        - Сад Гольхак?! - матушка почти криком вскрикнула.
        - Да, невестушка дорогая, сад Гольхак, и это невесть какой подарок. Дом там полуразрушенный, сараюшки, деревья плодовые… Ведь мы годами туда не заглядываем, от силы неделю за целое лето проводим…
        - Хадж-Фаттах! - прервала его мать. - Вы знаете, сколько одна земля там стоит?
        - Ничего она не стоит! Уж поверь мне… Говорю же, невесть какой подарок… Знала бы ты, сколько там сейчас расходов и убытков, сколько каждый год приходится платить крестьянам за чистку арыков, а весь урожай, в сущности, разворовывают… Сад еле-еле окупает себя! А вот если Искандер со своими там поселятся…
        Мать решительно не соглашалась:
        - У сада Гольхак большое будущее. Говорят, там весь район будет развиваться…
        - Ерунду говорят, доченька! Желудочная отрыжка - вот что такое эти разговоры. Где найдешь сумасшедших забираться так высоко в горы, кругом бедные крестьяне, а холода какие - кто купит эту землю?! Я купил, в сущности, для вас, чтобы вы там провели медовый месяц с твоим мужем, и не более того…
        Матушка вздохнула:
        - Что было, то прошло… Но сейчас, дед, все говорят об этом! Говорят, там земля дорожает…
        - Пустое говорят. Вверх от Тегерана - горы и камень, ты знай другое, невестушка: Тегеран будет югом прирастать… Вот там, сколько хватает глаз, степи, пустая земля.
        Матушка все же не могла согласиться с дедом:
        - Я так хотела, чтобы Гольхак достался Али и Марьям!
        - А им все и достанется! Достанется, невестушка, поверь мне: земля достанется, огонь, вода и ветер. Ветер - это, конечно, к слову говорится, но остальное… Пока есть вода в колодцах и арыках, есть земля, степь невозделанная, есть солнце, и огонь, и глина, и фабрика кирпичная работает - до тех пор твои дети не будут бедствовать, поверь мне…
        Матушка в глубине души не соглашалась с дедом, но замолчала. Сад Гольхак в будущем должен был принадлежать ее сыну. Так пусть же будущее ее сына приобретется ценой этого сада Гольхак…

* * *
        Через несколько дней дед почти силой вручил Искандеру документы собственности на сад Гольхак. Искандер целуя руку деду и вытирая слезы, сказал так:
        - Господин! Преданность такой щедрости не заслуживает. Ваша милость так ведет дела, что мы уже вам премного обязаны. Мы ведь обнаглели совсем у вас - уже думаем, что вы наши должники! Поверьте, хозяин, нам ничего не нужно, только под вашей сенью пребывать, как раньше. Вы полное право имеете хоть сейчас нас выкинуть на улицу со всеми пожитками… Разве мы требуем чего-то? Только одно я хочу сказать…
        Фаттах, который держал руку на плече Искандера, показал ему, что слушает.
        - Господин! Вот что хочу сказать… Пока у меня силы остаются, я вас не оставлю, не уеду я с этого заднего двора…
        Дед при этих словах взглянул на невестку так, словно ведром холодной воды ее окатил. Мать заговорила:
        - Нет, дядя Искандер! Мы просим вас переехать. Дедушка уже все продумал. Мы без помощи не останемся: есть Мешхеди Рахман, Мирза, другие фабричные…
        - Нет, хозяйка! - твердо возразил Искандер. - Я сам хочу вам служить, и никто так как мы, вам не услужит. Ведь мы хорошо ваш нрав знаем! Кто, кроме меня, сумеет так сделать, что, когда бы вы на крыльцо ни вышли, обувь ваша всегда готова? Вся уборка в доме, вся чистота и богобоязненность ваша - им это неизвестно все. А кто, кроме Нани, знает, как важно платок повязать при готовке, иначе - Марьям теперь нет, так Али к еде не притронется: вдруг волос в еде? Только мы это все понимаем, и это наша обязанность.
        Нани поддержала мужа:
        - Он прав, хозяюшка: это наша обязанность. Ведь я нянчила вашего мужа, да помилует его Аллах. Мы с вами уже столько лет! И если куда-то уедем, я просто зачахну с тоски!
        Матушка ничего не могла возразить, про себя рассуждая так: «Старики действительно ни в чем не виноваты, вся их жизнь - помощь и доброта. Может, судьбе так угодно или еще что-то нужно придумывать…» Дед тоже был доволен в душе, что сумел и вознаградить Искандера, и все-таки не расстаться с ними. А уж как Али-то был счастлив! С тех пор как ему сказали, что Искандер с Нани, и, естественно, Карим и Махтаб переезжают в сад Гольхак, он места себе не находил. Весь извелся и все бегал на стоянку извозчиков, расспрашивая их, сколько стоит поездка до площади Таджриш, да сколько времени занимает, да как регулярно туда ходят экипажи, да всегда ли они проезжают мимо сада Гольхак… В конце концов старший у извозчиков не выдержал:
        - В любое время, как захочешь, прибегай, мы тебя в ту же минуту отвезем, только перестань нас допрашивать!

* * *
        Нани подала ужин, пригласила к столу и вышла. Дед сполоснул руки в бассейне и сел ужинать. Али тоже, с таким видом, словно шах-победитель, уселся за стол. А матушка лежала в своей комнате, накрывшись одеялом. Дед позвал ее:
        - Невестушка дорогая, пожалуйте к ужину! Остынет - невкусно будет.
        - Не хочется мне, - ответила мать мрачно.
        Дед заговорил примирительно:
        - Не такая уж и проблема, что они от нас не уехали. Вот, например, сейчас вы плохо себя чувствуете, так Нани - целый клад для нас. И сготовит она, и накроет, и уберет, и хорошо знает, что именно нам нужно, а если бы тут был новый человек, так, пока его научишь по-нашему рис варить, сам Ной состарится и умрет…
        - Хадж-Фаттах! - ответила мать. - Не об этом ведь речь шла, вы знаете. Проблема в другом…
        Али слушал - ушки на макушке и тут лукаво улыбнулся и заявил:
        - Проблема в другом: если Махтаб уедет из этого дома, то качество еды уже не будет иметь значения. Мы ведь непривередливые вообще-то, все скушать можем…
        Дед улыбнулся, а матушка с досадой покачала головой:
        - Вот эти самые ваши улыбочки, Хадж-Фаттах, и поощряют кое-кого нахальничать…
        Али торопливо проглотил кусок.
        - У этого «кое-кого», вероятно, есть имя, и имя это - Али Фаттах. Правильно, дедушка?
        Дед и на этот раз промолчал, а матушка продолжала:
        - Да, конечно, есть имя: Али Фаттах. У него еще одно имя есть: зять Искандера Фаттахова! Тебе самому-то не стыдно? Или ты специально нас позоришь? Тебе безразлично, чтовсе соседи будут говорить, мол, внук Фаттаха при всей его родословной бегает за девчонкой босоногой?
        - Я попрошу вас! - Али предостерегающе поднял руку. - Позвольте! Она не босоногая теперь, отнюдь. Уважаемая матушка забыли, что у них есть сад Гольхак, такая собственность, которой мы, например, не имеем… Во-вторых…
        Тут дед так расхохотался, что чуть не опрокинул стул. И Али от смеха не мог продолжать. А мать устало закрыла глаза:
        - Я ведь только о благе сына беспокоюсь…

* * *
        На следующий день назначено было очередное женское собрание в доме Фахр аль-Таджаров. Матушка не пошла на него, хотя ее ждали и очень удивились ее отсутствию. Как всегда, угощение должно было последовать за чтением Корана и молитвой, и вот уже дочитали суру Корана, а матушки нет как нет. Начались перешептывания и вопросы:
        - Невестка Фаттаха не придет?
        - Видимо, нет, хотя хозяйка ей прочила председательское место…
        - А вообще-то ситуация необычная! Всегда она присутствовала у Фахр аль-Таджаров…
        - Последнее время, говорят, гордость взыграла. В амбициях дело…
        - А я слышала, что размолвка, но не из-за амбиций…
        - Из-за чего же?
        - Из-за того, что дочери поссорились во Франции, Марьям Фаттах и Шахин Фахр аль-Таджар.
        …Кумушки судачили об этом, угощаясь шербетом, качи, шоле и разрешающим все трудности аджилем[77 - Аджиль - смесь: поджаренные соленые фисташки, фундук, очищенные земляные орехи, миндаль, горох, тыквенные семечки и семечки дыни.] с фруктами. Тут в комнату вернулась покинувшая всех ненадолго Махин Фахр аль-Таджар.
        - Извините, уважаемые гостьи, что вас оставила… Приходила Нани из дома Фаттахов, сказала, хозяйка их плохо себя чувствует и отменяет назначенный у нее на пятое число вечер. Приносит свои извинения.
        - Махин-ханум! А не сказала, что за болезнь у нее?
        Махин Фахр аль-Таджар развела руками, показывая, что не знает. Одна из пожилых гостий прокомментировала:
        - Говорила же я! К Марьям и Шахин это не имеет отношения…
        Другая гостья, которая выдвигала эту версию, не согласилась с ней.
        - А мы сейчас спросим, - сказала она. - Махин-ханум, уважаемая! Расскажите же нам, какие новости есьт о Шахин?
        - Слава Аллаху, все в порядке! - ответила хозяйка. - Говорят, по-французски они уже совершенно свободно болтают. Дочь в колледже учится…
        - И после колледжа сразу назад?
        - Нет, думаю, это еще нескоро будет. Она ведь на врача учиться собралась.
        - Женщина-врач! Это новость для наших краев. А чего ждать от Марьям Фаттах? Вообще пишут они?
        - Да, регулярно! Как раз недавно получили фотографии: Шахин и Марьям вместе на фоне некоего железного строения в Париже, которое и мусульманам странно, и неверным необычно. Здание не имеет ни окон, ни дверей, но нельзя сказать, что оно не достроено. Просто такой вот тип здания, вроде сушилки для белья, только белья на ней нет. Бабушка Шахин удивлялась: как, говорит, девчонки не боятся, что оно им на голову не свалится, зачем так близко подошли к железяке этой? Но мой муж объяснил, что у французов все рассчитано, так что опасности никакой нет, красавицы наши не пострадают…
        (…Эту женскую беседу можно еще страниц пятьдесят продолжать, но какой в этом смысл? Тем более этот тип текста относится к главам «Она»…)

* * *
        Узнать о здоровье матушки приходили пожилые женщины - ее знакомые; женское чутье сразу им подсказало, что те версии, которые обсуждались на посиделках у Махин-ханум, ошибочны. Однако в чем действительная проблема, пока было неясно. Кроме самых проницательных, например супруги господина Таги, все остальные ничего не знали о проблеме Али и Махтаб. И в Сахарной мечети не все знали, хотя здесь, на женской половине, тоже упоминали о нездоровье матери Али.
        - …Мужа Аллах прибрал, дочь за тридевять земель… Молодая женщина - с чего ей радоваться-то теперь? Но, пока на ногах держалась, она Аллаха не гневила!
        - Я от мужа слышала, что на их кирпичной фабрике дела не очень. Хадж-Фаттах совсем сдал…
        - Вы правильно изволите говорить. Аллах всеведущ! А может, еще и сглазили их…
        - Тогда куриное яйцо надо разбить - от сглаза…
        - Или сходить получить у муллы молитву письменную…
        - Или пойти в иудейский квартал, выпить воды особенной от сглаза и опрыскаться ею.
        - Прежде всего я бы на их месте погадала, вреда ведь в этом нет …
        - Хадж-Фаттах с дервишем Мустафой дружит, попросил бы, чтобы тот новый амулет ему дал…
        - Но дервиш Мустафа этими вещами не занимается…
        - Старушки у них в доме нет, вот в чем беда. Старушечье дыхание джиннов отпугивает.
        - Нани есть на это, Искандерова жена. Хозяйством она заведует, Фаттахам в помощь…
        - А еще внучок их бегает за дочерью этой самой Нани, там, говорят, сильная страсть охватила его!
        - Милая моя! И неудивительно! Есть ли такая девочка, что от рук хозяйского сынка ушла? Если есть хоть одна в мире, то вот эта будет вторая!
        - К тому же девочка-то видная, синеглазая!
        - Невесть какой подарок…
        - Но суть-то в том, что от этого, наверное, и слегла мать Али!
        Тут раздался голос еще одной посетительницы мечети, которую вывели из себя эти речи:
        - Да воззрит Аллах на вас, женщины! Вы ведь в мечеть пришли - так молились бы! Немного уважайте присутствующих, прекратите этот вздор… Дервиш Мустафа правильно говорит: для женщин нужно специальные кофейни открывать, иначе они в дом Божий всякий вздор несут…
        - Ладно - ладно! Еще дервишем слабоумным будете попрекать…

* * *
        От мужчин тоже не ускользали эти толки да разговоры. Кто-то верил всему, кто-то доискаться до истины хотел - больше, впрочем, из чистого любопытства… Как, например, Дарьяни, который спрашивал у Нани:
        - Что скажешь, Нани? Как твое здоровье и как хозяйкино?.. Говорят, слегла она?..
        Нани в разговор с ним не вступала, называла лишь нужные товары, которые он один за другим подавал ей. Упаковывая черный перец, он опять сделал заход:
        - Но болезнь-то у нее какая? Не очень чтобы… того?..
        Нани упорно молчала, чем сильно обидела бакалейщика.
        - Я ведь не из праздного любопытства! - ворчал он ей вслед. - Задеть не хотел. Да поможет Аллах всем страждущим…

* * *
        Мусе-мяснику тоже не давала покоя мысль, почему слегла невестка Хадж-Фаттаха, и не в любопытстве тут было дело. Он думал о том, чем мог бы конкретно помочь этому семейству, которому чувствовал себя обязанным. Сестра Мусы что-то ему говорила насчет матушки Али, но как-то малопонятно: Искандер за мясом не раз заходил, но из него слово клещами не вытащить. Наконец, Мусе пришло в голову порасспросить самого Али, который каждый день, возвращаясь из школы, проходил мимо крытого рынка Ислами и лавки Мусы.
        И вот, сообразив об этом, Муса тут же начал выглядывать из своей лавки и высчитывать, когда же у школьников звонок на обеденный перерыв. После этого звонка мальчишки неслись по домам, обедали, а потом возвращались в школу на вторую часть занятий. И вот Муса стал внимательно вглядываться в их лица: все прошли, но Али не было. Потом настала очередь звонка в школе «Иран» для девочек: он был на четверть часа, позже чем у мальчиков.
        И потянулись девочки по домам: в одиночку, парочками и группками. Последней появилась группка из пяти девочек, которых Муса часто здесь видел: они покупали что-нибудь или просто крутились возле лавок - все торговцы их узнавали. Но вот и они ушли, и Муса спросил сам себя: «Где же внук Фаттаха? Неужели он так медленно тащится, что от самых лентяев и лентяек отстал? Или сегодня в школу вообще не ходил, или обедает в школе…»
        И тут Муса увидел Али. Через плечо у него висел маленький девчачий портфель, в руках Али держал книги. Он как раз рассчитался за что-то в бакалейной лавке и тут тоже увидел Мусу.
        - Как здоровье господина Фаттаха-младшего?
        - Спасибо, господин Муса! - Али заулыбался. - Все хорошо, как у вас?
        Муса провел правой рукой по своему окровавленному фартуку, вытирая ее.
        - Вашими молитвами!
        Али переминался, словно спешил, но Муса не отпускал его:
        - Кстати, Али, дорогой! Может, это и нескромно, но как здоровье хозяюшки твоей?
        Али сначала уставился на него, потом с хитрой улыбкой ответил:
        - Тысячу раз спасибо за интерес, хозяюшка в полнейшем порядке!
        - Да ну? - удивился Муса. - А слышно было - слегла она…
        - Нет-нет, в полном порядке, как огурчик! Да вон она стоит! У выхода с рынка…
        И Али отправился к этому самому выходу, удивленный Муса даже немного следом за ним прошел. И увидел эту самую «хозяюшку», но не хозяйку дома, а девочку, которая приходила звать Али домой в тот вечер, когда они здесь ели свеклу…
        И вот Али подошел к ней и с учтивым поклоном протянул купленные конфеты. Девочка приподняла обеими ручками подол юбки и сделала книксен, а потом сказала Али:
        - Благодарю! Но это не вполне прилично для девочки - кушать сладости на улице…
        - Как удобнее вашей милости, так и поступайте, - сказал Али, а она попыталась снять свой портфель с его плеча, да так неловко, что Али чуть не оступился.
        - Опа! Вы меня, кажется, хотите в канаву сбросить?!
        Муса тихонько рассмеялся и, почесывая в затылке, вернулся к своей мясной лавке. Бакалейщик, сидевший, развалившись, за своим прилавком, прокомментировал:
        - Смотри, мясник! Вот они, дети нынешней эпохи!
        - Да, в наше время такого не бывало…
        Бакалейщик, несколько раз помянув Аллаха, похлопал по коленке.
        - Страсть этого парня сильно прихватила, - сказал он. - Каждый день ведь это повторяется. Приходит сюда и берет пачками конфеты, козинаки, помадку, воду абрикосовую, да еще так шикует: сдачи, мол, не надо…
        Муса тяжело вздохнул и невольно вспомнил прошлое, сказав бакалейщику:
        - Что-то есть в нем от покойного отца: душа нараспашку. Да помилует его Аллах. Впрочем, и сам Хадж-Фаттах денег не считает: приходят, уходят… Но эта история его с девочкой - это нечто…
        - Да какое там нечто, мясник?! О чем ты говоришь?! У парня гон любовный, как у самцов, у бычков по весне!
        Муса рассмеялся, а бакалейщик, наоборот, заговорил еще серьезнее:
        - А что, юноши - те же самцы. Как моча в голову вдарит, так словно пьяные верблюды в страсти, удержу им нет. Пока не узнает женщину, да не рассмотрит, да не попробует на вкус… Нескоро еще поймет, что ничего в них такого уж нет… Потом-то успокоится… Лекарство есть одно от этого, у меня где-то был рецепт: там и камфара, и цветки определенные, и высушенный бараний сычуг, и еще что-то, - но лучше всего помогает сама женщина! Это лекарство, впрочем, для взрослых, а тут… Окрутила девчонка парня, ничего не скажешь!
        И Муса задумался. Замолчал и бакалейщик…

* * *
        Вечером, продав последнюю порцию мяса, Муса запер лавку и отправился в поварню Исмаила-усача. По вечерам над входом в свое заведение Исмик-усач вешал зеленый фонарь, который не снимал до последнего посетителя. Вот и сегодня фонарь горел - видимо, только что вывешен. Частенько прямо сюда шел Муса-мясник после работы, а нередко шел сюда не сразу, а завернув вначале в квартал Авляд-джан, к Ицхаку-еврею, и прихватив у него две пузатые бутылочки виноградной водки - для себя и для Исмика-усача. В таких случаях Исмик снимал свой зеленый фонарь и закрывал все ставни заведения, отправив по домам помощников. И они садились с Мусой друг против друга, перед каждым, кроме бутылки, еще и блюдо с потрохами, рубцом, сычугом, и большой стакан лимонного сока…
        И вот Муса открыл дверь и вошел в поварню Исмаила. Тот, увидев его, подмигнул и дал знак подойти, а потом сказал негромко:
        - Сегодня фонарь зеленый горит, Муса, лавка не запирается. Ицхак-хан сегодня вечером сюда не придет…
        Муса пригляделся к посетителям. В глубине лавки какой-то старик сидел спиной к нему, а рядом с ним еще двое - Мирза с фабрики Фаттаха и Мешхеди Рахман. Тот как раз встал и подошел к Исмаилу:
        - Хозяин просит еще порцию рубца!
        Исмик-усач вытер руки и сам подошел к Хадж-Фаттаху - а это был он.
        - Простите меня, господин, но рубца нет сегодня! Не отварен. Могу взамен предложить хорошей светлой печенки…
        - А рубца хорошего нет, говоришь?
        - Нет, господин! Виноват я, простите великодушно! А вот, кстати, - нашелся Исмаил, - вот виновник того, что сегодня нет рубца!
        Фаттах, рассмеявшись, повернулся и взглянул на Мусу, который стоял с озадаченной миной.
        - Итак, что скажешь, Муса? - спросил его Фаттах. - Иди-ка садись с нами!
        Муса поздоровался:
        - Да не оскудеет рука ваша, уважаемый Хадж-Фаттах! Мы слуги ваши, живем вашими милостями…
        - Садись, не ломайся! Или мы тебе должны что-то, прогневали тебя чем?
        - Что вы, Хадж-Фаттах! О чем вы говорите? Все наши блага от вас, на те деньги, что от вас получили, и в половину мы мясом не рассчитались…
        - Деньги - благословение Аллаха… Мешхеди! - Фаттах обратился к Рахману. - Принеси-ка Мусе еды, возьми у Исмаила…
        Мешхеди Рахман принес Мусе немного потрохов и мяса. Тот стеснительно начал есть, взял небольшой кусочек.
        - Ешь живее, не сиди! - воскликнул Фаттах. - А то и у нас аппетит пропадет.
        Муса рассмеялся:
        - Подвел я вас, хозяин…
        - С рубцом-то? Да уж, не говори… Еще как подвел. Мы рассчитывали, а ты пожадничал…
        - Хадж-Фаттах, извините, конечно, но все-таки это не мои собственные внутренности. Тут виноваты, скорее, овцы, бараны, бычки с телятами - они пожадничали! А мне-то не жалко!
        Исмик-усач подмазал свои усы маслом и пошутил:
        - Коли так, давай раздевайся, Муса, мы твои потроха вырежем и съедим!
        Муса оглянулся на него:
        - Хорошо, но тогда и твои тоже, в тебе весу побольше будет, чем во мне!
        Все захохотали, а Мешхеди Рахман даже несколько раз хлопнул Мусу по спине:
        - Вот, правильно! Осадил ты его правильно, остроумно…
        Фаттах, посмеиваясь, продолжал свой ужин. Муса постепенно разговорился:
        - Кстати, Хадж-Фаттах! Не сочтите за невежливость, но я очень уж беспокоюсь. Сегодня у вашего внука спрашивал, но он ответа не дал. Как здоровье вашей невестки?
        Фаттах вздохнул:
        - Что сказать? Хандрит она. Никаких особых хворей у нее нет, но душа неспокойна. Так Али ничего не сказал?
        - Нет, хозяин! Но так ответил мне, что, можно сказать, в лужу меня посадил.
        - Что еще он выдумал?
        Муса, рассмеявшись, поведал Хадж-Фаттаху о том, как вместо ответа о хозяйке дома Али ответил ему о «молодой хозяюшке». Фаттах с горечью улыбнулся:
        - Вот эта самая хозяюшка молодая и есть причина, по которой хозяйка дома слегла в хандре.
        - Да что вы? - Муса наконец начал все понимать. - Я уже давно подозревал, что здесь что-то…
        Муса попытался вспомнить слова бакалейщика:
        - Уважаемый Хадж-Фаттах! Я думаю, здесь дело в том, что здоровый юноша достиг зрелости. Он прямо так и пышет весь страстью, как на току, как животные в пору гона.
        Фаттах остро взглянул на Мусу, и тот осекся, однако потом продолжил:
        - Разрешите слово сказать, хозяин! Али-джан - парень здоровый и чистый, но он не видел и не знает ничего женского. Если ему открыть глаза на это дело, у него желание-то и пропадет. Поймет он, что ничего особенного в женщинах нет.
        Фаттах с сожалением покачал головой:
        - Ты, Муса, до такой степени привык к быкам да телятам, к баранам и овцам, что человеческое вообще забыл. Все тебе сердце, да печень, да грудка с шейкой, да жареные бараньи яйца… А дело-то не в том! Не сводится к этому жизнь.
        Муса кивнул:
        - Конечно, вы лучше знаете, хозяин, но, если бы разрешили, я бы поговорил с Али и всю проблему бы ему растолковал, прямо на пальцах.
        - А тут на пальцах-то не растолкуешь - проблема нешуточная! Ты не о желудке с нижними органами тут думай, а о мозге скорее! Все не так, как ты представляешь. Все куда благороднее, пойми, дорогой!
        - Не сомневаюсь, хозяин, что вы лучше знаете, - гнул свое Муса. - А все-таки разрешите поговорить мне с ним! Уверен, что сам он желание потеряет. Инша Аллах, и хозяюшке лучше станет!
        Фаттах рассмеялся:
        - Которой хозяюшке, Муса? Хозяйке дома или юной хозяйке?
        И Муса рассмеялся:
        - Я же говорю, мальчик здоровый и чистый, хозяин. Просто в крови его чернота бродит…

* * *
        Прямо с утра следующего дня Муса бросил свои мясницкие дела. Вместо торговли он напряженно думал о том, как бы ему доставить удовлетворение Али Фаттаху, чтобы мальчик отвернулся от этой синеглазой и чтобы в семью Фаттахов вернулось спокойствие. И чтобы хозяйка дома перестала хандрить. В конце концов, должен он был отработать свой долг перед этой семьей! Но, что ни задумывал, все казалось ему бессмысленным. То ли с Искандером, то ли с Каримом поговорить, а может, с самой девочкой? То ли самому Али как-то растолковать, что женщины все одинаковые? На что сделать ставку - на разговор, на тех же женщин или на лекарство, которое советовал бакалейщик? Бакалейщик правильно углядел суть дела… «Юноши - те же самцы. Как моча в голову вдарит, так словно пьяные верблюды в страсти, удержу им нет. Пока не узнает женщину, да не рассмотрит, да не попробует на вкус… Нескоро еще поймет, что ничего в них такого уж нет… Потом-то успокоится…»
        Муса пришел к выводу, что нужно, действительно, позволить Али насытиться женщиной, чтобы он почувствовал вкус и понял бы, что нет в них ничего особенного… Но дальше мысль у Мусы не двигалась. «Сам жизнь гнилую прожил и парнишке несчастному сводничаю?..» Он продолжал перебирать варианты. «Как помочь Али с этим делом? В это ведь уперлось… Хадж-Фаттах - человек мечети, он ничего не должен знать. И никто ни о чем не должен знать. Честь парня ронять нельзя».
        Наконец Мусу осенило: Мухаммад-сводник! Вот кто мастер этого дела! Кличку эту не зря ему дали, и сам он не обижался, что его так кличут. «…Напрасно некоторые ругают это занятие, - так разглагольствовал, бывало, Мухаммад. - Нечего тут злословить: мы Божьих заповедей не нарушаем! Я горжусь своим делом: оно людские проблемы снимает. Дело Аллахово! Никакого тут ни разврата, ни обмана. Даже наоборот, если бы нас, сводников, не было, тогда бы разврат с обманом цвели. И в Книге сказано: одиночество… одиночество “ан аль-фахш ва аль-мункр!”[78 - Разврат и запретное (арабск.).] Благодаря нам двое страждущих соединяются, два одиночества встречаются, и ни разврату, ни запретному нет больше места. То есть мы доброе дело делаем. Когда я, правда, совершал паломничество, там, помнится, коллеги-сводники сами же и ругали свое ремесло, но это для отвода глаз. Да и давно уже это было…»
        Так рассуждал сводник-Мухаммад, и в словах его была своя правда. Конечно, в открытую ни один умный семейный человек с ним не встречался, и само его имя было чем-то вроде ругательства. Женщины особенно негодовали, обвиняя его в дурном, бесстыжем глазе и утверждая, что они его за версту обходят. Да и правда, многие шарахались от него на улицах и заявляли ему так: «Сводник Мухаммад! Будь добр, наш квартал обходи стороной. Мы дурной славы-то не хотим». - «А при чем тут дурная слава? - оправдывался он. - Я разве вас, деликатно выражаясь, к плохому подталкиваю? Конечно, и в нашей профессии есть подлецы и шулеры. Вот они-то меня и пытаются ославить! Те самые, которые за замужними охотятся, и вообще… А мы заповедей Аллаха не нарушаем! С другой стороны, и на нашего брата нельзя все грехи вешать! Сами женщины иногда виноваты - соблазняют, говорят: я, мол, разведена, и у меня истек законный срок запрета на новый брак… Как проверишь, тем более с таким кокетством и кривлянием? Облапошивают старика, а мужчины кидаются на них, как голодные на мясо! Грешен человек! Как сказано в Книге, “соблазн в груди его”…
Но я сам - ни-ни, чтобы такой разврат поощрять! Обращаюсь к Аллаху! Я только вдовушками занимаюсь, да не простыми, а сладкими вдовушками! Мужчины ведь в женщинах плохо понимают, а каждая женщина - она как фрукт. Есть зеленые, а есть зрелые, есть кисленькие, а есть сладкие - у каждой свой вкус особый…»

* * *
        Муса окончательно решил поговорить со сводником Мухаммадом. «У него язык гибкий, как змея, такой опыт в женских делах имеет, а уж мальчишку в возрасте Али ничего не стоит уговорить». Из денег, выданных Хадж-Фаттахом на расходы, Муса позаимствовал два ашрафи: «Хадж-Фаттах все равно не заметит, денег-то ведь он не считает. А я не на себя беру, а ради его внука. Это будет гонорар своднику Мухаммаду».
        Мухаммад-сводник порой покупал у Мусы мясо, и теперь Муса караулил его на рынке. Вскоре дождался: тот подошел к мясному прилавку, оглаживая подбородок рукой, на которой сверкал красным камнем перстень. Об этом камне непонятного сорта он уже раньше говорил Мусе: «Красный яхонт, Муса, он же еще называется “яхонт рубиновый”. На сердечное чувство он очень действует, и в нашей профессии просто необходим». - «Так вот оно, значит, в чем дело! - подшучивал Муса, глядя на тонкие брови, впалые щеки и хитрые глаза Мухаммада-сводника. - Камнем, значит, воздействуешь, а так-то ты ведь, прямо скажем, не красавец на лицо!» - «Ты прав, прав, Муса-мясник, - отвечал тот. - К Аллаху мы обращаемся. А что лицо у меня в морщинах, так тут надо быть противоположного пола, чтобы понять, что к чему…»
        Вот и сейчас подошел к мясному прилавку Мухаммад-сводник и из нарядных новеньких своих брюк достал ассигнацию, зажал ее в кулаке. Пальцем потыкал в одну из туш, висящих на крюке. Мясо было парное, свежайшее.
        - Нежное мясо! - произнес Мухаммад. - Нежное! И я, и ты - у нас такая профессия, что мы понимаем истинный смысл этих слов. Правильно я говорю, Муса-мясник?
        - Аллах всеведущ! - ответил Муса, покачав головой.
        - Наруби-ка для меня пару манов этого нежного мяса, Муса. Супруга у меня не одна, много нужно… Ах, сколько я страдал из-за этой нежной плоти…
        Муса, ничего не говоря, стал быстро орудовать инструментом: порубил мясо, отсек жилы, жир, раздробил и отбросил кости. Быстро приготовил для покупателя отборнейший мясной товар и сложил его в корзину Мухаммада-сводника. Тот даже удивился:
        - Не многовато ли будет, Муса? Ты даже не взвешиваешь?
        Муса ухмыльнулся:
        - Взвешивать нет необходимости! И деньги оставь при себе, денег не требуется.
        Мухаммад-сводник совсем другим взглядом посмотрел на мясника - тем самым, о котором женщины и говорили, что это бесстыжий взгляд.
        - Молодец, мясник! - сказал он. - Чувствую, и тебе мясца нежного захотелось! Благодарим Аллаха! В мясницком цеху понимают цену мяса, которое мы для них отбираем. Ты мне мясо не взвесил, но и я для тебя полной мерой отвешу! Найдем для тебя, мясник, сильнодействующее средство, чтобы тебя никто не посмел оскорбить! И очень своевременно ты об этом подумал: для мужчины твоего возраста это как раз, как раз самое нужное! Благодаря Аллаху, разнообразие - необходимое условие, обязательное условие жизни! Как можно жить без этого? И в Книге сказано: «дал ему пару…» Временная супруга, считай, готова для тебя, и не одна, а несколько: сам увидишь пользу законного временного брака…
        Муса несколько раз попытался остановить поток слов Мухаммада, и наконец ему это удалось.
        - Все правильно, Мухаммад, только я не для себя ищу. Это делает заказ более сложным, но и о сложности мы подумали… - И он достал из-под фартука два ашрафи, золотой блеск которых на миг словно ослепил его собеседника. Быстро взяв монеты, тот убрал их в карманчик жилетки.
        - Благодаря Аллаху, трудности тут нет! Захочешь, я даже для дервиша Мустафы пару найду. - Они оба рассмеялись. - Вообще-то недельки две назад я как раз с ним беседовал. Говорю: «Дервиш! Тебе ведь тоже это нужно, предписание религии таково» Он, правда, тоже мне что-то по-арабски начал из книг приводить, в общем, не согласился, однако ночь длинна, еще заявится и дервиш к Мухаммаду-своднику! Ни один холостяк и ни одна вдовица мимо меня не проходит. Так что и ты не теряйся, Муса, для кого только скажешь, что только скажешь, твое желание - закон!
        Муса торопливо поблагодарил его. Не хотелось ему привлекать всеобщее внимание, тем более уже и бакалейщик напротив, якобы занятый баночками со специями, посматривал на них, как будто собираясь что-то сказать. Потому Муса быстро заговорил:
        - Внук Хадж-Фаттаха как раз созрел. Так ему хмель этот в голову вдарил, что бегает за особой, которая не устраивает его семью. Дошел, можно сказать, до точки. Хотелось бы ему раз и навсегда дать попробовать женщину, чтобы понял, что ничего в них особенного. Я к тебе пришлю его…
        Мухаммад-сводник осклабился:
        - Задание понял. Ты молодец! Да отплатит тебе Всевышний! В Книге написано: кто потрудится, увидит успех. Увидит, примечаешь? Я знал, что рано или поздно Фаттахово семейство ко мне обратится, хотя сам Хадж-Фаттах не приходил. Когда жена его умерла, я к нему заходил, и не раз, но нет, ни в какую. Все друзья его у меня перебывали, а он - нет. Сын его покойный в холостом звании тоже не обращался, потом, когда возраст к сорока - самое время, все в таком возрасте ко мне идут - но нет, и он не пришел… Что же, Аллах забрал его к себе, прервав жизненный экзамен на половине, но вот наконец - благодаря Аллаху! - сынок его юный к нам явился…
        - Пока еще не явился, но ты его обязательно удовлетвори. Только при условии, чтобы никто не знал. Вот ту квартирку в овраге приготовь для него… Только чтобы не знал никто. И главное - чтобы он понял, что все они, женщины, одинаковые…
        - Вот это не так, мясник! - собеседник Мусы даже обиделся. - В этой части ты заблуждаешься. Все перепутал, одним словом! Да, лекарство в них самих; если моча ему в башку ударила, мы поможем. Голова должна быть чистой, лекарство перед ним, а он его не видит. Тут мы поможем. Но то, что ты сказал, что все они якобы одинаковы, это ошибка. Грубейшая ошибка! Я тебе уже говорил не раз: женщина как разнообразие фруктов или тканей, у каждой - особый вкус. Есть ситчик, есть с вышивкой, тут тебе креп шелковый, тут габардин, тут мадаполам или бязь… Мальчик если изголодался, ему одна виноградинка банкетом будет, не до вкуса фруктов ему. Но мы дело Аллахово сделаем! Ягодку не ягодку, но персик приготовим по вкусу мальчика, пожар его притушит…

* * *
        Теперь Мусе предстояло поговорить с Али. Но на следующий день Али пришел на рынок с Махтаб, еще через день с Каримом, а потом с той и другим сразу! Наконец увидел его Муса в одиночестве и зазвал к себе в лавку. Усадил на табуретку, принес чай, потом, не говоря, конечно, о цели задумки, просто заявил, что Али должен посетить Мухаммада-сводника.
        - Видишь ли, Али-джан… Это ведь имя в наших местах, и ты обязательно должен с ним познакомиться. Ты знаешь, почему его зовут сводником?
        - Я не знаю, что такое сводник, Муса, - ответил Али. - Багажник в машине знаю, законник - знаю, кто такой, а сводник…
        Муса рассмеялся:
        - Это просто словечко такое… Сам поймешь потом. Он носит мадаполамовый пиджак с брюками, полосатые, в зелено-синюю полоску. Дневной намаз читает в мечети Канд - там ты его и увидишь. У него к тебе очень важное дело, так что не стесняйся!
        - Но ведь я с ним не знаком… Какое у него дело? Я должен спросить деда…
        - Нет-нет! Вот этого не надо! Тут тебе сразу песню перебьют. Ты просто иди в мечеть, ты ведь уже взрослый парень, сам поговори с ним. Дед Фаттах с ним в плохих отношениях…
        - Как же это может быть, если они оба в одну мечеть ходят?
        - В одну мечеть, да, но все-таки люди они разные. Что за человек - ты сам увидишь, зайди в мечеть, плохого ведь не будет. Разве я тебе хоть раз плохое советовал? Мы со всеми мясниками Тегерана - слуги вашей семьи. И я смертью своей тебе клянусь: ты должен пойти!

* * *
        На следующий день Али пришел в мечеть к полуденному намазу. Махтаб он уже проводил к дому, а по дороге спросил у нее, кто такой сводник, но и она не знала. И вот он пошел в мечеть, скорее для того, чтобы выяснить все-таки смысл этого слова. Войдя, огляделся: деда не было, и это его успокоило. Дед днем бывал обычно на фабрике и в эту мечеть не приезжал. Али сел в четвертом ряду и стал внимательно осматривать всех присутствующих, однако сводника Мухаммада не заметил, да и мулла почему-то запаздывал. И вдруг раздался возглас: «О, Али-заступник!» - и в мечеть вошел дервиш Мустафа. Сняв свою чашку для подаяний, висевшую через плечо на ремне, он оставил ее возле двери вместе с посохом и стоптанными гиве. За последние пару лет он очень постарел: щеки ввалились, и седые волосы на голове почти все выпали. Проходя вперед, он негромко сказал:
        - Вижу, что ждете!
        Али стало смешно: «С каких это пор он здесь имамом стал?» Когда дервиш проходил мимо него, Али встал и поздоровался, тот ответил, внимательно вглядевшись в глаза мальчика. А потом провел рукой по бороде и сказал Али:
        - Трудно решить, от знания люди делаются благочестивее или наоборот. Знать или не знать? Знать не всегда стоит того, ибо, как сказано, «не нужно других наук, кроме его науки…» О, Али-заступник!
        «Знать или не знать? - подумал Али. - Неужели он о слове “сводник” догадался? Но узнать его значение вреда не составит…»
        Дервиш вышел перед собравшимися в мечети и начал читать икамат[79 - Икамат - составная часть намаза, следующая после азана и предшествующая обязательной ежедневной молитве (фард).]. Люди в рядах подравнялись, и вот тут-то Али и заметил впереди себя человека в новеньком блестящем костюме в сине-зеленую полоску. Цветом этим наряд очень отличался от одежды других. Так занимали Али мысли об этом человеке, что он сам не заметил, как намаз закончился. В первые ряды Мухаммада не допускали, поэтому он был совсем рядом с Али, и тот присматривался. После намаза Мухаммад воздел обе руки и женственным голосом еще одну, особую молитву прочел, неплохо выговаривая по-арабски. После этого достал четки и, перебирая их, начал оглядываться по сторонам. Он улыбался всем и кивал, но за руку с ним никто не здоровался.
        - Благодарим Аллаха! - сказал он довольно громко. - Мы не горды и не завистливы, а Аллах ото всех молитву приемлет!
        Потом он внимательно вгляделся в первый ряд молившихся и сказал, обращаясь неизвестно к кому:
        - Аллах ото всех молитву приемлет… Но одинокие знать должны, что их молитва все-таки принимается с некоторым трудом!
        Никто ему не ответил. Дервиш Мустафа, сидящий на коленях впереди, оглянулся, огладил свою седую бороду и произнес:
        - Несомненно, к лучшему, если бы кое-кто в мечеть не приходил, намаз не читал, проповедей не проповедовал…
        Мухаммад-сводник печально покачал головой:
        - Я ведь не сам выдумываю, дервиш, так в Книге записано…
        - Та твоя книга копья Муавийи недостойна, - ответил дервиш. - И проклятье посягающим! О, Али…
        Дервиш встал и вскоре приступил к чтению послеполуденного намаза, объединяемого обычно с полуденным. Мухаммад же осматривал задние ряды, и тут Али как следует разглядел его впалые щеки и глаза навыкате. Тот тоже заметил Али и пристально взглянул ему в глаза. Али, засмущавшись, опустил голову и, запинаясь, поздоровался. Тот с улыбкой ответил на приветствие:
        - Алейкум-салям, внук Фаттаха! Вот султан османский, но как же без гарема и даже без единой молодой служанки?
        Али не знал, что сказать. Весь народ уже начал читать «такбир» послеполуденного намаза, а Мухаммад-сводник подошел к Али и взял его за руку.
        - Молодец, что пришел! Молодец! Пойдем-ка! Пойдем, чтобы время не терять, слава Аллаху! Твое дело поважнее даже намаза, поскольку, как я уже сказал, намаз одиноких не так хорошо принимается…
        Али молчал. Мухаммад-сводник, не выпуская руки Али из своей жирной руки, подвел его к выходу из мечети; тот шел следом как лунатик. У двери Мухаммад забрал свои начищенные туфли: одна была с одной стороны двери, другая с другой, чтобы вору труднее украсть. Али быстро обулся, а его спутник предложил:
        - Пойдем в кофейню Шамшири! Там спокойно можно парой слов обменяться…
        Али шел молча, улыбаясь и поглядывая на яркую, сине-зеленую одежду Мухаммада. И тот разглядывал Али:
        - Милая улыбка у тебя какая! А брови сросшиеся… Волосы черные…
        Али остановился: все-таки что-то его настораживало. Так с ним еще никто не говорил. Мухаммад рассмеялся:
        - Не ерепенься! Я что хочу сказать: для султана - наследника османов с такими возможностями и с такой внешностью жаль будет, если мы целый гарем не организуем. Разве я не прав, ваше высочество?
        Али стало смешно, и он сказал сам себе: «Мужчина хоть и явно сумасшедший, но с изюминкой. Потраченного времени по крайней мере не жаль будет». В кофейне Шамшири они заняли место в верхнем ярусе. Некоторые посетители поглядывали на Али с сожалением, кто-то даже сказал негромко:
        - Сводник еще одного с пути сбил…
        Али заметил эти взгляды, но обрадовался, что тут не было ни одного знакомого. Разве что сам хозяин кофейни видел его, наверное, с дедом, но хозяин к ним не подходил, один из служащих принял и принес заказ. Мухаммад заказал кальян и, пыхнув пару раз, услышав бульканье, предложил чубук Али:
        - Кальян готов для вашего высочества. Пожалуйте!
        Али, приложив руку к груди, отказался, и собеседник одобрил его отказ:
        - Молодец! Пользы в дыме нет! Хмель ядовит, особенно для твоего возраста, султан-наследник. От дыма и пьянства ищем под сенью Аллаха спасение! Очень вредная штука, и по Книге так, например, сура «Дым» об этом предупреждает! Есть и другие нехорошие суры, в смысле, не сами они нехорошие, а то, как люди их используют, например, сура «Люди» обо всех этих, не к ночи будь помянутых… Или «Лицемеры», или «Развод»[80 - «Дым» - сура 44, «Люди» - сура 114, «Лицемеры» - сура 63, «Развод» - сура 65.], Аллах да спаси от них! Но уже в нашем возрасте - моем и твоего деда, османского султана, - к сожалению, кое-что из этого необходимо…
        Али, посмеиваясь, спросил:
        - Скажите, а что у нас есть напоминающее турецких султанов, что вы так нас сравниваете?
        - Молодец! Что у вас есть - это простой вопрос, гораздо труднее было бы ответить, чего у вас нет общего с ними!
        - Хорошо, тогда чего нет общего?
        - Молодец! Чего нет общего? Ну, начнем с того, что османский султан Фаттах при всех своих возможностях и благословениях имеет лишь одного наследника, а именно вас, ваше высочество, правильно я говорю?
        - Думаю, что да!
        - Молодец! Второй вопрос: как же этот самый наследник, имея средства в изобилии, прекрасную одежду и столь интересные черты лица, при этом не имеет гарема?
        Али не очень хорошо понимал, о чем говорит его собеседник, к чему он клонит. И смотрел изумленно. Тот, видя, что намеки не действуют, решил пойти к цели прямо.
        - Вот что я хочу сказать. Один вопрос: ты вообще знаешь, что такое женщина?
        Али, которому стало казаться, что он понял суть беседы, улыбнулся:
        - Да, я знаю. У меня самого немного этого есть.
        Мухаммад рассмеялся, блестя золотыми коронками. Али продолжал:
        - А теперь мне можно один вопрос?
        - Пожалуйте, ваше высочество!
        - Я хочу узнать… Как-то раз мой дед Хадж-Фаттах имел беседу с гостями и разъяснил им какие-то важные законы, поэтому они ему и сказали: вы, мол, законник. Законы знает, потому он законник. Вас же называют Мухаммад-сводник. Что это значит?
        Собеседник Али захохотал:
        - Молодец! Хвала Аллаху! Ты умен и красноречив, мальчик, с таким красноречием ты и меня без работы оставишь!
        - А все-таки что значит «сводник»?
        - Сводник - это… Ты ведь сам сказал: законник - это тот, кто знает законы, а сводник это тот, кто может свести эти законы с реальностью, свести воедино! Чтобы все при всем и всем было хорошо!
        - И все-таки я не понимаю!
        - А скоро поймешь! Подожди совсем чуть-чуть…
        Мухаммад-сводник, покуривая, продолжил беседу, напирая на то, что ему показалось слабым местом Али, а именно - на рассказы о пышности и блеске турецких султанов. Об их яствах, и винах, и многочисленных прекрасных подругах. На что Али заметил:
        - Это я читал.
        Тогда Мухаммад заговорил об одиноких людях, влекомых к нехорошим делам, и все якобы потому, что неженатые не знают девушек и не общаются с этими нежными созданиями. На что Али заметил:
        - Это я слышал.
        Мухаммад упомянул любовь и чувственность, нежность и красоту молоденьких девушек, на что Али заметил:
        - Это я видел.
        Тогда Мухаммад положил на подставку чубук кальяна и погрозил Али пальцем, сверкнувшим красным камнем перстня.
        - Нет, не видел! В том-то и загвоздка! Слышал - да, читал - да, но не видел!
        - Видел!
        - Нет, не видел.
        - Говорю же, не только видел, но у меня самого немного этого есть.
        - Что ж, коли так, дело Аллахово. У тебя немного есть, а я тебе сделаю остальное, договорились?
        Али изумился: «Неужели этот старик поможет мне довести до конца дело с Махтаб? Да помилует Аллах отца его! Почему же дервиш был с ним так резок? Наверное, из солидарности с дедом, который тоже, говорят, с ним резок…»
        Мухаммад прервал размышления Али:
        - Я сделаю остальное и доведу все до конца. Ваше высочество, вы только скажите мне, на кого должна быть похожа девушка вашей мечты.
        - На Махтаб!
        - Нет-нет! Имя мне не нужно. Ты опиши желательные черты. - При этом сам для себя Мухаммад-сводник перевел ее имя: «Махтаб - Лунный свет», и сказал сам себе: «Такой лунный свет найду, что и солнцу всходить не надо». - Итак, опиши мне желательные для тебя черты!
        - То есть как?
        - А вот так, например: какое лицо у нее должно быть - круглое или овальное? Какой рост - высокая, низкая… Телосложение - худенькая, плотненькая?.. Фигурка какая…
        Али закрыл глаза и постарался представить себе Махтаб. И негромко, мечтательно начал ее описывать, а старик повторял его слова так, словно запоминал какой-то важнейший исторический документ.
        - Волосы ее - водопад кофейного цвета, рост ее вот такой. - Али указал на свое плечо. - Возраст - на пять лет меня младше, говорит мягко, смеется нежно, а произнося имя «Али», склоняет голову набок, к плечу, улыбка же ее как бутон или цветки жасмина, и главное, запах жасмина должен быть…
        Мухаммад-сводник бормотал себе под нос, повторяя описание Али, потом взглянул ему в глаза:
        - Через два дня она будет готова, ваше высочество! Возраст, кстати, здесь не важен - на пять лет младше или старше, разницы нет… Остальное будет, даже не сомневайся! Хотя из твоего описания видно, что ты женщин все-таки не знаешь, иначе ты бы не так ее описывал. Ты бы сказал: талия тонкая или пошире, худенькая и длинноногая или поплотнее… Прирученная, опытная или упрямая… Ничего ты не понимаешь в девушках! Но быть по-твоему… Послезавтра в овраге, дом номер пятьдесят два. Заходи с заднего входа и так, чтобы тебя никто не видел. Сразу после захода солнца, когда только-только сумерки… Адрес не забудешь?!
        Али все еще мыслями весь был с Махтаб.
        - Главное, чтобы была Махтаб…
        - Махтаб-Махтаб, махтабнее некуда! - ответил Мухаммад со смехом.

* * *
        Все время до послезавтрашнего вечера Али только и думал, что о Мухаммаде: «Что же там будет такое?» Даже возвращаясь вместе с Махтаб из школы, он все размышлял об этом и с ней не разговаривал. И на нее смотрел уже иначе, причем она это заметила:
        - Али! Ты последнее время совсем другим стал - все думаешь о чем-то…
        Он ничего не ответил, но все продолжал разглядывать Махтаб. И смотрел не на лицо, а на ее тело. Она нахмурилась.
        - Кстати, ты узнал, что значит «сводник»?
        - Нет! Точно не знаю…
        - А, похоже, это плохое слово… Я тоже не знаю, но спросила у Карима, он ответил: очень плохое, вроде ругательства…
        Махтаб взглянула на Али и удивилась: он совсем не слушал ее! Думал о чем-то и странно на нее поглядывал: «Худенькая и длинноногая или плотненькая, или… А если будет кто-то в точности как Махтаб, понравится она мне или нет? Если все-все будет как у нее: манера речи, походка…» С каким-то головокружением Али смотрел на Махтаб, на ее лицо, на тело с головы до ног… А она глядела на него со все возрастающей тревогой и вдруг закричала:
        - Али!
        Он пришел в себя. Печально повесил голову: раньше он так о ней не думал, а после разговора с Мухаммадом она стала для него какой-то другой. А она продолжала кричать на него:
        - Ты изменился, Али! Ты какой-то не такой! Говоришь как-то особенно! Двигаешься особенно! Никогда так странно на меня не смотрел… Что случилось, Али?!
        Выкрикнув все это, она сдернула с его плеча свою школьную сумку и бегом бросилась прочь. А он смотрел на нее в оцепенении, не в силах окликнуть, не в силах двинуться, только все думал о словах Мухаммада…

* * *
        В назначенное время Али спустился в овраг. То, что они поссорились с Махтаб, облегчило этот поступок. Она перестала с ним разговаривать и не позволяла провожать себя, а так ему было даже легче.
        Тревожил Али в этой ситуации только дервиш Мустафа, который вообще перестал с ним здороваться. В первый раз, поздоровавшись и не получив ответа, Али подумал о глуховатости дервиша, но потом к молчанию дервиша прибавился осуждающий взгляд…И Али понял, что причина кроется в другом.
        Солнце только что село, Али шел в тени по оврагу, миновал бывший дом Искандера, где теперь хозяйничал Мирза… На миг ноги Али ослабели - он вспомнил Махтаб… Но тут же постарался забыть о ней. Смотрел на таблички с номерами домов: вот пятьдесят второй, дом из сырцового кирпича, обнесенный такой же стеной с новенькой железной дверью. Обошел вокруг, задняя дверь во двор была приоткрыта. Поколебавшись, вошел и оказался в обычном дворике: вот пыльное крыльцо с песком на полу, в самом доме две комнаты и тяжелые толстые занавески. Отодвинув занавесь, вошел в первую комнату. В углу грязная постель, выглядит так, словно кто-то очень торопливо собрал и бросил постельное белье. И запах ударил в нос - запах сырости и плесени с примесью запаха телесного пота. Но и это не все: ощущался и аромат, похожий на гнилую сирень, словно побрызгали одеколоном с таким запахом… Чем дольше оставался тут Али, тем сильнее давили на него все эти запахи: плесени, сырости, телесного пота… Слона они могли бы с ног свалить…
        Он осмотрелся. Хотя на улице еще не стемнело, здесь на полке уже горел ночник. Штукатурка повсюду сильно потрескалась, на одной стене вообще вся в пятнах и отваливается. На другой стене - небольшая картина, изображающая черноволосую женщину с миндалевидными глазами: она подносит кубок вина мужчине, похожему на дервиша - длиннобородому и худому, упавшему ей в ноги. Словно он умоляет ее о чем-то.
        Али тошнило от запаха! Он уже решил бежать отсюда и шагнул назад к этой тяжелой занавеске, даже отодвинул ее, как вдруг столкнулся с Мухаммадом-сводником, входящим в комнату. От толчка у того пролилась какая-то жидкость из стакана, который он держал в руке. Мухаммад схватил Али за плечо:
        - Как состояние, ваше высочество? Пришли вовремя, молодец! Пролилось не все, так что нет проблем. Хотите выпить? Аллах поможет!
        Али от смущения не мог поднять на него глаза, однако взял протянутый стакан:
        - Что это?
        - Выпей! Успокоит.
        Али глотнул и содрогнулся: как виноградный сок, но горькое. Так отдернул стакан от губ, что расплескал все оставшееся. Мухаммад-сводник рассмеялся:
        - Ничего страшного, не хочешь - не пей… Однако…
        Он поднял палец, сверкнув красным камнем перстня и сразу напомнив Али обо всем, о чем они говорили.
        - Однако судьба у тебя счастливая, молодой султан! - продолжал Мухаммад. - Очень счастливая! Аллах да поможет, с тех пор как мы с тобой говорили и ты дал портрет своей идеальной девушки, я, Мухаммад-сводник, ни сна, ни отдыха не знал… Не подумай, что я цену набиваю, нет, это моя профессия. Я за эту работу деньги беру, а деньги нужно отрабатывать, так и в Книге сказано… Ну вот, вначале я пригляделся к тому, что у меня уже было, но разница в возрасте была гораздо больше, чем те пять лет, о которых мы условились. Уж очень в возрасте дамочки, без коренных зубов, это тебе бы не подошло… Аллах поможет, они, конечно, опытные, но… Ты другого просил. Короче говоря, нашел я тебе молоденькую, прямо мамину дочку. Только что из деревни, из тех, что из дома удирают…. Согласно приказанию вашего высочества, перво-наперво я вылил в комнате склянку жасминовой эссенции. Ведь должен быть запах жасмина - вы заметили, что он есть? Потом волосы девочки я покрасил в кофейный цвет, согласно вашему желанию… Рост ее соответствует вашим указаниям, и я велел каблуков ни в коем случае не надевать, так что рост вот такой. -
Он показал рукой вровень с плечом Али. - Дальше мы сидели вместе и целых два дня занимались тем, что учились нежно смеяться и мягко выговаривать «Али», склонив голову к плечу. При ее смехе, правда, все желтые зубы разом выставлялись, но, к сожалению, это преодолеть так и не удалось, равно как и добиться мягкого произношения вашего имени, все какое-то «Оли» получалось… В общем, я понял, что сто лет буду с ней биться и ничего не добьюсь, но ведь я все-таки в своей профессии мастер! В общем, зло меня взяло, и я на взводе, в отчаянии прямо, пошел по улицам, не зная, что предпринять… Но отчаяние пагубно, так учит Книга. И вот я взял себя в руки, и в тот самый миг увидел на улице гурию, точно соответствующую вашему описанию! Надо мной как солнце просияло, словно сам Аллах ее послал! Потому-то я и говорю, что ваше высочество очень счастливы! Все в точности: волосы - кофейный водопад, ростом - вам до плеча, возраст - на пять лет моложе, говорит мягко, смеется наверняка нежно, это я уж вижу насквозь, и, произнося ваше имя, наверняка головку к плечу склонит… И губы как бутончик жасмина, все, в общем,
точь-в-точь, как вам нужно, это уж я по опыту знаю… Так что, ваше высочество, Мухаммада-сводника не зря профессионалом зовут… В общем, уговорил, охомутал я ее…
        - Это была Махтаб? - спросил Али упавшим голосом, а Мухаммад поднял брови.
        - Имени я не знаю! Я описал вам ее внешность. Хотите - зовите ее Махтаб, Аллах поможет! Сейчас сами увидите, она скоро должна прийти…
        И в этот самый миг раздался скрип входной двери. Мухаммад-сводник от радости защелкал пальцами:
        - Пришла! Пришла! Ваше высочество, не трусить! Сейчас пришлю ее в эту комнату. То самое, что заказывали…

* * *
        Али стоял посреди комнаты сам не свой. В сердце что-то прыгало вверх и вниз от сильного страха. Произнес про себя «Махтаб», но сердце не задрожало, как обычно… Он не знал, кого сейчас увидит… «Неужели будет в точности как Махтаб?!» И тут же словно какой-то другой голос в его мозгу: «Пусть даже не совсем такая, какая разница?» И опять первый голос: «Но если не совсем такая, как Махтаб, разве она тебе понравится?» А второй голос: «Да о чем речь? Что значит понравится? Ведь тут тайна, которую ты хочешь - ты должен - познать». Но опять первый голос: «А как же Махтаб?..»
        И тут внутренний спор прекратился. Занавеска отодвинулась, и Мухаммад-сводник, пощелкивая пальцами, подмигнул Али и втолкнул в комнату фигуру в чадре:
        - Сними накидку, девушка! А то спугнешь барашка!.. Сейчас у вас будет дельце с ним, девушка!
        И он, все так же щелкая пальцами, удалился. Фигура в черном сделала шаг в сторону Али, лицо ее было закрыто. Али отпрянул и отступал, пока не уперся спиной в стенку. Фигура приблизилась, и так что он слышал под черной накидкой ее частое дыхание и сам дышал очень часто. И тут она подняла руку и отбросила накидку. Глаза Али от изумления вылезли из орбит. А рука размахнулась и влепила ему звонкую пощечину.
        Мухаммад-сводник пританцовывал на крыльце, прищелкивая пальцами, и вдруг замер в изумлении. Пронзительный крик девушки в черном слышался не только здесь, на крыльце, но и в окрестных домах:
        - Понял теперь… «сводник»… что такое? Я тоже… пошла… к Мухаммаду-своднику… сказала… хочу узнать юношу! Хочу юношу, который… брови… сросшиеся… Я ему досюда вот… (Она ударила Али по плечу так, что чуть не свалила с ног.) Сказала… хочу узнать… что такое парень, мужчина? И вот пришла… пришла и вижу… а что плохого? Ты ведь тоже… то же самое… Ты то же заказал? А, Али Фаттах? Али Фаттах! Больше ты меня не увидишь… даже во сне… Мерзость…
        Али молчал. Дыхание перехватило. Медленно-медленно он сполз по стене и упал на пол… Фигура в черном отодвинула занавеску. Ударила кулачком в грудь Мухаммада-сводника и зашагала прочь… Али остался лежать в полуобморочном состоянии…
        9. Она. 10. Я
        Ты подумал, предыдущая глава - пять белых страниц - это наша ошибка? Нет? Или ты подумал, что тебе попался дефектный экземпляр книги? Нет? И вот ты сидишь с друзьями и родными печально, как на поминках, и жалуешься, и цокаешь языком… Дескать, да… Печатная наша индустрия весьма отсталая. Накупили в странах Восточного блока дешевого полиграфического оборудования, и вот, пожалуйста… Приобретаем книги, оплаченные кровью наших отцов, а в таком важном месте не пропечаталось!.. Но ладно, уважаемый, хватит критики! Посмотри следующую главу из серии «Она» (главу «10. Она»), интересно, что ты о ней скажешь? Наверняка скажешь, мол, в третьем мире у трудящихся низкая зарплата, потому, мол, не относятся к работе с должным вниманием. Все поехало шиворот-навыворот, криво-косо и повторилось многократно без толку…
        Но пойдем по порядку. Во-первых, если покупку этой книги ты оплатил кровью своих отцов, то не маловато ли выходит? То есть кровь-то вообще подороже стоит, чем этот томик… Но если у тебя ее так много - налей нам стаканчик-другой! И вообще, что такое кровь отцов, объясни, о чем ты? Наверняка ты имеешь в виду просто кровь старших, то есть и старших братьев тоже, но тогда посмотри на братьев Карамазовых, что они с отцом своим сделали! Ничего тебе не напоминает?
        Во-вторых, в твоих обвинениях как-то все свалено в одну кучу. Набедокурили с книгой - а кто именно? Издатель, типограф, то бишь ответственный за печать или за вывод пленок страниц? А может, редактор, корректор, выпускающий, ответственный за серию, наконец, «я», а может, «она»? Кто именно напутал? И никто не поднял тревогу, кроме вас, уважаемый? (Или вас, уважаемая.) Кстати… Выше я должен был сказать не только «уважаемый, хватит критики», но и «уважаемая»… Иначе - да спаси Аллах и Коран честной - еще заявят, что, дескать, пишущий ничегошеньки не слыхал о гендерном равноправии…

* * *
        Впрочем, о чем это я? Словно главы «Я» превратились в главы «Она»…

* * *
        …Не бывает так, чтобы персонажи повествования воздействовали только на читателя; как правило, влияние персонажей на автора еще сильнее. Особенно если этот персонаж - уважаемый Али Фаттах. Признаюсь вам, он оказал громадное влияние на меня и мою прозу. Не изволите верить? (смотри главу «1. Я»)
        Впрочем, думается, это влияние не подлежит сомнению. Оно слишком очевидно. Предыдущая глава с чистыми страницами с господином Али Фаттахом - прекрасное тому подтверждение. Так что лишних слов не нужно. Мне плохо становится от лишних слов. Мне плохо становится от лишних слов.
        Мне плохо становится от лишних слов.
        Мне плохо становится от лишних слов.
        Лишних слов не нужно.
        Плохо становится от лишних слов.
        Нервы просто все на куски. Какая польза в лишних словах? Сущность литературы как раз в отборе и экономии слов…
        Человек смертен. Фаттах - человек, не Сократ, правда! Но… Хадж-Фаттах умер. Дервиш Мустафа умер. Матушка умерла. Марьям и Махтаб - об этом я уже писал - погибли. «Я» умер, «она» умерла, «ты» тоже умрешь… Что же останется?!
        Наверняка кто-то скажет, что дервиш Мустафа - персонаж паразитический. Чтобы избежать такой критики, я должен был, видимо, сделать его пекарем Али-Мохаммадом, заставить печь хлеб…
        Наверняка кто-то скажет, что учение дервиша Мустафы - сомнительно с точки зрения богословия. Чтобы избежать такой критики, я должен был, видимо, сделать его имамом Сахарной мечети, заставить постоянно руководить намазом…
        Наверняка кто-то скажет, что дервиш Мустафа не связан с главной нитью сюжета. Чтобы избежать такой критики, я должен был, видимо, сделать его Хадж-Фаттахом, поставить в центр книги…
        Наверняка кто-нибудь еще что-то скажет… Чтобы избежать этой прочей критики, я должен был сделать дервиша Каджаром, а может быть, даже полицейским Эззати, или Мухаммадом-сводником, или «мною», даже «ею»… В общем, все мы должны были бы быть как «ты»…
        Далее в «Ее я»:
        из к с из к тому при вся тех с которые если из в когда когда при в
        Продолжение следует.

* * *
        Али об истории с Мухаммадом-сводником никому ни словечком не обмолвился. Махтаб поступила так же. И друг с другом они прекратили общаться. Искандер через пару месяцев переехал в сад Гольхак.
        Матушка поднялась на ноги, выздоровела. Муса-мясник был от этого счастлив неимоверно. Он пришел к выводу, что отработал свой долг перед семейством Фаттахов. Мухаммад Мусе ничего не рассказал, однако всем как-то стало понятно, что после выздоровления матушки настала очередь Али свалиться с ног…
        В следующий приезд Марьям из Франции Махтаб уговорила Марьям взять ее с собой. И уехала в Париж, не попрощавшись с Али. Али остался одиноким и неприкаянным. Не знал, чем заняться: ни надежд, ни желаний… Ни Махтаб… Он решил стать другим человеком, однако, как говорится, взялся за дело не с того конца, сбился с толку.
        Странствующий ювелир продал ему два перстня, один с бирюзой, второй с агатом.
        - …Перстень срастается с рукой человека. С телом его становится единым целым. В общем, он неотделим от руки, кроме времени омовения перед намазом. Почему? Потому что то время принадлежит Аллаху. Все дорогое для человека должно быть отложено в сторону, чтобы благодать Божья через воду омовения достигла каждого уголка человеческого тела. Беды эти перстни не навлекут, наоборот, отведут несчастье. Не только зла не принесут, но все болячки излечат. В этих перстнях - чистота, в них верность… (Смотри… впрочем, это уже в другой книге.)
        Он поведал Али, что с перстнями не надо расставаться никогда. Ибо здесь нужно постоянство. И сказал Али, что тот увидит плоды этого постоянства. Все трудности разрешатся. Духи придут ему на помощь. Смысл веры в Бога станет ему понятен…
        10. Она
        Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец правой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец правой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец правой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец левой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец левой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец левой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец левой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец левой руки, а перстень с агатом - на средний палец левой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец левой руки, а перстень с агатом - на средний палец левой же. Я
слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец правой руки, а перстень с агатом - на средний палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец правой руки, а перстень с агатом - на средний палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец правой руки, а перстень с агатом - на средний палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец правой руки, а перстень с агатом - на указательный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец правой руки, а перстень с агатом - на указательный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец правой руки, а перстень с агатом - на указательный палец левой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец левой руки, а перстень с агатом -
на указательный палец левой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец левой руки, а перстень с агатом - на указательный палец левой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец левой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец левой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец левой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец правой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец правой руки, а перстень с агатом - на безымянный палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на
указательный палец правой руки, а перстень с агатом - на средний палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец правой руки, а перстень с агатом - на средний палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на указательный палец левой руки, а перстень с агатом - на средний палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец левой руки, а перстень с агатом - на средний палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец левой руки, а перстень с агатом - на средний палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец левой руки, а перстень с агатом - на указательный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец левой руки, а перстень с агатом - на указательный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда
я надевал перстень с бирюзой на указательный палец левой руки, а перстень с агатом - на указательный палец правой. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на безымянный палец правой руки, а перстень с агатом - на указательный палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был. Иногда я надевал перстень с бирюзой на средний палец правой руки, а перстень с агатом - на указательный палец правой же. Я слышал, что это - во благо. И результат был.
        11. Я
        Довольно, Али! Приди в себя, человече! Что за моду ты взял - писать так неряшливо и никчемно? Ведь ты еще молод… Так воскликни «О, Али!» и пересиль сам себя… Пересиль свою самоуверенность и самовосхваление, самопотворство, и самолюбование, и самоограниченность… Само… само… В общем, «самость» закончена… Скажи: «О, Али! О, Али-заступник!»
        Дервиш Мустафа целый год не разговаривал с Али, а потом его словно прорвало. Он криком кричал, браня Али и размахивая посохом так, что серебряная его рукоятка мелькала прямо у Али перед носом. Али, недавно переставший бриться и заросший бородой, стоял, прислонившись снаружи к стене Сахарной мечети. Теперь, спасаясь от посоха, он еще сильнее прижался к стене, и дальше деваться было некуда. Тяжелый серебряный набалдашник прыгал перед его носом, и Али оробел. Зажмурил глаза, потом прикрыл их рукой. Горящего, разящего взгляда дервиша он не мог выдержать. И тут дервиш внимательно всмотрелся в перстни на пальцах Али - в перстень с бирюзой на указательном пальце правой руки и в перстень с агатом на безымянном пальце левой. И закричал дервиш:
        - Ты думаешь, унизал перстнями пальцы, с утра до вечера сидишь в мечети, молишься, бурча как самовар, - и готово дело, и ты уже кем-то стал? Нет, ты стань крылышком мухи в небе, соломинкой стань на волне. Ты принеси свое сердце в жертву, а не завоюй чье-либо, не зря ведь говорят: пока сердце не потеряешь, не станешь никем! Терять надо, а не приобретать! Потратишь душу - тогда станешь человеком, даже будь ты дрянью. Али Фаттах! Знай, что даже если ты из того камня, что целовал твой дед Хадж-Фаттах, сделаешь себе перстень и будешь поклоняться ему как святыне - все равно ты ничего не достигнешь, ты никем не станешь, с места не сдвинешься… А ну-ка сними эти перстни!
        Али высоко поднял голову и ответил негромко:
        - Говорят, что нужно постоянство, и я не должен их снимать…
        - И что будет?
        - И будет результат.
        - Какой еще результат? Игра одна. Важно проиграть играючи!
        - Дервиш! Ты говоришь стихами. А у меня вся жизнь разрушена… У меня, кроме этих двух перстней и уголка в мечети, нет ничего. У меня никого нет…
        - Никого нет?! А ты думаешь, тот, у кого никого нет, тот - никто? Ошибаешься… У кого нет никого, тот - халиф! О, Али-заступник… У кого нет никого, думает, он несчастен… Ты понимаешь в жизни хоть что-нибудь?
        Али смотрел на дервиша. Тот подставил руку ладонью вверх:
        - Дай сюда эти два перстня.
        Али сказал:
        - Вся моя вера в этих двух перстнях. Когда они надеты, я чувствую…
        - Ах, вера?.. Вера? Есть верующие, у которых очень многого нет: нет перстней, нет следа от мохра на лбу, нет бороды, абы и чалмы… Но знай одно: чтобы иметь веру, надо веровать! Юноша… Вершина веры - Абул-Фазл Аббас![81 - Абул-Фазл Аббас - см. сноску 61. По легенде, Аббас пытался доставить воду оттесненным от реки воинам Хусейна, за что противники Хусейна отрубили ему руки.] Он, идеал всех благородных людей в мире, и ты знаешь, до чего он дошел? До убиения в пустыне, и там, чтобы не потерять пальцы, он отдал свои руки, он отдал пальцы, чтобы сохранить бирюзовый и агатовый перстни…
        Али медленно, словно лунатик, снял оба перстня и отдал их дервишу. Тот внимательно рассмотрел их, потом кивнул и закрыл глаза. Какая-то судорога прошла по нему. И он бросил перстни в арык. Али невольно вскрикнул, потом сказал негромко:
        - Дервиш! Это был агат! Это была бирюза! Я к ним без ритуального омовения не прикасался…
        - А что такое бирюза и агат? Ал-Лат и ал-Узза![82 - Ал-Лат, ал-Узза - арабские доисламские идолы, упоминаемые в Коране (53:19 -20), культ которых был уничтожен Мухаммадом в процессе утверждения ислама.] Это идолы! А ты ведь знаешь историю Ибрахима и идолов?
        Али кивнул. Дервиш схватил его за руку, откашлялся и продолжал:
        - Так будем помнить историю Ибрахима и Исмаила![83 - В суре «Ибрахим» (сура 14) говорится о том, что Аллах в преклонные годы дал пророку Ибрахиму сыновей - Исмаила и Исхака. И.Ю. Крачковский комментирует: «В ст. 41 [39] впервые упоминается Исмаил как сын Ибрахима; раньше [он упоминался] среди пророков».] О, Али-заступник!
        Дервиш не выпускал из своей руки руку Али, и так они вместе шагали по улице. От Сахарной мечети - к рынку Ислами. Дарьяни заметил их издали:
        - В дервишеских играх парень совсем дойдет до ручки…
        Дервиш шел неторопливо и уверенно. И, в такт шагам, произносил: «О, Али-заступник!» Отвечал на приветствия встречных. Их заметил Муса-мясник, приложил руку к груди и вышел из своей лавки. Он внимательно взглянул на Али. Отросшая борода, не заправленная в брюки рубаха, смятые задники туфель… Муса спросил:
        - Али-ага! Как самочувствие ваше?
        - Милостью Аллаха! - негромко ответил Али.
        Дервиш повернулся к Мусе:
        - А ты ведь уже спрашивал о его самочувствии, помнишь? О, Али-заступник!
        Муса промолчал и удрученный вернулся в лавку. Бакалейщик напротив него недавно умер, и лавка его стояла закрытой. Теперь не с кем было поговорить по душам… Но Муса вспомнил, что сегодня вечером из сада Гольхак должен приехать Карим, что они собираются в квартал Авляд-джан, где у Ицхака возьмут «горючего» и для себя, и для Исмика-усача… И Муса успокоился.

* * *
        Али спросил:
        - Дервиш Мустафа! Куда вы меня ведете?
        - Веду к себе домой. Там я разрушу дом твоего сердца…
        - Но вы же ничего не знаете о моих делах!
        - Не знаю?!
        Дервиш рассмеялся, потом укоризненно покачал головой. Они миновали весь ряд торговых лавок и вскоре дошли до какой-то стены, окружавшей участок и выглядевшей отнюдь не такой уж старинной. Стена была сложена из обожженного кирпича, но сверху обмазана глиной, смешанной с соломой. Деревянная дверь на участок была незаперта, и дервиш открыл ее настежь; петли резко запели. И он пригласил Али в свой дом.
        Али всегда всегда было любопытно, где ночует, где обитает дервиш, и вот теперь его интерес будет удовлетворен. Он вошел и огляделся. С четырех сторон стена окружала участок, в середине которого находился небольшой бассейн и рядом дерево - карагач[84 - Карагач - вяз.]. И как ни вертелся Али, больше никакой хижины или даже шалашика он на этом участке не увидел. Только та самая полуоткрытая дверь, через которую они вошли. Четыре стены, и нет крыши. Дерево, бассейн. Таков был дом дервиша Мустафы.
        - Но это же не дом… - тихо произнес Али.
        - Дервиш где ни приткнется, там ему и дом, - ответил собеседник. - Раньше дом мой был, можно сказать, везде, теперь городская управа дала участок… Пустырь между двумя соседями стал моим домом. Дед твой - да благословит его Аллах - выделил кирпичи. Работник и работа - тоже благотворительность. Дверь обеспечила городская управа - чтобы меня ночью не украли!
        Али все еще был изумлен. Взглянул на небо - эту крыша дервиша, на землю - пол его дома… Дервиш провел по своей седой бороде ладонью и спросил:
        - Так, значит, я тебя не понимаю?
        - Нет!
        Али ответил резко и решительно: он не намерен был выслушивать поучения дервиша. А тот взял его за руку, и развернул, и предложил взглянуть на дверь. Над ней три кирпича были сложены в форме арки и на них выцарапано «Истина у Али».
        - Истина у Али, - прочитал дервиш. - О, Али-заступник! Ты все понял?
        Али непонимающе смотрел на три кирпича. Только они не были обмазаны глиной. И какая-то давняя память вернулась к Али:
        - Так ты понял?!
        Али отрицательно покачал головой. Тогда дервиш из своей чаши для подаяния достал пачку листков и протянул их Али.
        - Читай вслух! Укра китбука![85 - Читай твою книгу! (арабск.).]
        Али спросил:
        - Что это?
        - Укра китбука!
        Али начал громко читать.

* * *
        (Смотри главу «11. Я».) «Истина у Али, - пояснил дервиш. - О, Али-заступник! Ты все понял?
        Али непонимающе смотрел на три кирпича. Только они не были обмазаны глиной. И какая-то давняя память вернулась к Али.
        - Так ты понял?!
        Али отрицательно покачал головой. Тогда дервиш из своей чаши для подаяния достал пачку листков и протянул их Али:
        - Читай вслух! Укра китбука!
        Али спросил:
        - Что это?
        - Укра китбука!»

* * *
        Дервиш остановил его:
        - Нет! Эту часть не читай! Тут еще чернила не просохли - это из сегодняшнего дня. Перелистни в начало, только не туда, где у меня… отобрали…
        - Дервиш Мустафа! Что это за книга? Похоже, это моя жизнь?
        - Эта книга есть ты сам. Вес ее чувствуешь? Нет? Плохо, коли так. Это все на твоих плечах. (.
        )[86 - Те, которым поручено сохранить все мое (арабск.).]. Наверняка писатель - тот, кто это написал. До Страшного суда еще далеко, но это несущественно. Читай твою книгу!
        Али в замешательстве глядел на дервиша. Он боялся взглянуть в эту книгу. Дервиш подбодрил:
        - Не бойся! Читай! Читай! Хочу, чтобы ты освежил в памяти то, с чем связана надпись «Истина у Али»! Листай до главы «4. Я»!
        И Али громко начал читать:

* * *
        (Смотри главу «4. Я».) «Он пока не понимал, что же ему делать на дедовой кирпичной фабрике «Райская». Поднял щепочку с земли и на одном из еще не высохших кирпичей написал «Али». Посмотрел на соседний кирпич. Оба они были приготовлены в одной форме - формы здесь были двойные. И вот они лежат рядом под солнцем, на этом прохладном, приятном осеннем воздухе. Бок о бок один с другим. Словно обнимаются. На первом написано «Али», а на втором?.. Он не пах глиной. Не пах сыростью. Он пах жасмином. И сердце Али затрепетало. Он решил написать на нем «Махтаб», но увидел тень Мешхеди Рахмана, набивающего трубку, и сказал про себя: «Напишу только первую букву, чтобы он не понял». И он написал «М»… Но одна «М» ничем не пахла. Тогда он написал рядом первую букву своего имени, получилось «МА».
        Али посмотрел вокруг. Все было заставлено парами кирпичей - друг рядом с другом они сохли на солнце. Везде порядок, и везде парочки, и словно каждая пара не имеет никакого отношения ко всем остальным. Но на самом деле ни одна из пар не была одинока. Вот Али видит свою пару - кирпич Али и кирпич Махтаб. А и М! Вон подальше пара, на которой написано «Искандер и Нани» Вон дед и бабушка, да помилует ее Аллах, Али никогда не видел ее. Вон отец и мать. А где, интересно, кирпич Марьям? Вот он, но Али не мог прочесть имени того, кто был рядом с ней. Разве может ребенок начальной школы прочитать алжирское имя?! (Впрочем, это уже относится к главам из серии «Она»…)
        Мешхеди Рахман вывел Али из раздумий. В правой руке он держал трубку у губ, а левой похлопывал Али по плечу.
        - Вот, правильно, хозяин юный! На этом кирпиче ты написал… Я ведь грамотный… ты написал «Али», но рядом, я не могу…»

* * *
        Али положил листки на землю. Подойдя к стене, внимательно осмотрел три кирпича. Только они были не замазаны глиной. «Истина», «у», «Али». Поскольку предлог «у» обозначается по-арабски буквами «МА», то можно было прочесть надпись и так: «истина», «МА», «Али». И Али вспомнил, как он взял палочку и на одном сыром кирпиче написал «Али», на другом - «МА» (или «у»)… И от этой буквы все еще пахло жасмином… Сердце Али задрожало, а дервиш рассмеялся:
        - Так, говоришь, я о тебе ничего не знаю?
        Али удивился еще сильнее. Наконец он с трудом проговорил:
        - Но как же… через столько лет сохранились эти кирпичи и оказались в вашей стене?
        - А ты как думал? (
        )[87 - Листок не упадет без Его повеления! (арабск.).]. Листок - а тут тяжелые кирпичи!
        Али продолжал удивленно смотреть на кирпичи, и дервиш воскликнул:
        - Не удивляйся ты так! Может, совпадение!
        - Да нет! Какое же это совпадение?! - И вдруг Али осенило: - Дервиш Мустафа! А ведь слово «истина» я не писал на кирпичах! - И совсем тихо Али добавил: - Я же знал, что где-то будет зацепка.
        - Говоришь, слово «истина» ты не писал? А ну-ка возьми мой посох!
        Али взял у дервиша посох.
        - Ударь по глине, сбей ее!
        Али подчинился. Глина, которой были замазаны другие кирпичи, отвалилась, и открылось еще с полметра стены, и на каждом кирпиче красовалось слово «истина»…
        - Слушай! - приказал дервиш.
        И Али услышал звучащий из каждого кирпича голос: «Истина, истина…» Целый хор звучал: «Истина, истина, истина…»
        - Вот так! - сказал дервиш. - (!
        )[88 - Хвала Аллаху на небе и на земле! (арабск.).]. Во всех кирпичах Фаттаха истина! Сам же видишь… И это тоже написано в одной из глав книги Фаттаха… Но я тебе ее не дам. Так приказано судьей: «Укра китбука», но не приказано: «Укра китбука дждика»[89 - Читай книгу твоего деда (арабск.).].
        Али уставился на дервиша:
        - То есть вы знаете обо всех моих делах?
        - Именно так! С позволения Аллаха и спасителя нашего Али!

* * *
        Али почувствовал страх. У дервиша была книга Али, и он знал обо всей жизни Али. Вплоть до отношений с Махтаб…
        - И вы прочли всю эту книгу?
        - Да.
        - И вам известно обо всем, что было с Махтаб?
        - Ну не то чтобы обо всем… Кое о чем. Я знаю обо всем, что говорит о Махтаб твоя книга.
        - Вплоть до…
        - Вплоть до злосчастного Мухаммада-сводника… Да проклянет его Аллах Всевышний, ниспославший Коран…
        - Книгу мою только вы читали?
        - Пока да. Но будущее в руках Аллаха… Может, и все ее прочтут. А почему бы и нет? Пусть поймут… Чем скорее очистится человек, тем лучше.
        Дервиш просматривал всю книгу «Ее я», но ничего он не сказал об этом Али. Сказал только:
        - Поверил теперь, что я знаю о твоих проблемах?
        - Да…
        Дервиш принялся ходить вокруг бассейна:
        - Может быть, ты не понимаешь, так я тебе объясню, почему ты не сошелся с Махтаб…
        - Из-за Мухаммада-сводника…
        - Нет! Это лишь ард…[90 - Ард - несущественное, случайное обстоятельство или свойство (арабск.).] Когда станешь взрослее, будешь думать, что из-за Каджара… Но и это всего лишь ард…
        - Но почему же тогда?
        - Потерпи! Я объясню…
        Дервиш продолжал ходить вокруг бассейна. И отражение его двигалось на поверхности воды. Своим посохом дервиш указал Али на это отражение. И в воде отраженный дервиш указал своим посохом на дервиша. Первый указывал на второго, а второй на первого. И опять дервиш начал ходить, и дервиш в воде тоже.
        - Все, что я делаю, - сказал дервиш, - и он делает точь-в-точь, как я. Но нет, это не вся истина… А важно то, что все, что он делает, и я делаю точь-в-точь, как он.
        Али понимал, что говорит дервиш, но не видел, в чем суть. И спросил:
        - Значит, он главнее?
        - Может быть, да, а может быть, нет. Определенно сказать нельзя. Может быть, мы оба главные.
        Али пришла в голову одна мысль, и он, наклонившись, поднял с земли камень и бросил его в бассейн. Волны разбили отражение дервиша, все краски смешались, и Али, улыбнувшись, сказал:
        - Видели? Значит, мы главные!
        - Ну почему же? Если ты заметил, Али в бассейне тоже бросил камень. И может, мы с их точки зрения тоже разлетелись на куски… Однако… Однако знай! Тот Али, что в воде, он лучше. Потому, что наш камень остается в их пруду, а их камень в нашем - нет, все чисто и без злобы. И дервиш в бассейне лучше. Усвой это хорошенько, это главное! Тени, они движутся, а мы вынуждены двигаться, как они и вслед за ними…
        Али потер свой высокий лоб.
        - Не понимаю я, дервиш! Какая вообще польза в этом разговоре?
        - Даже Дарьяни, торгаш из торгашей, и тот настолько не ищет пользы. Я это все говорю для того, чтобы ты понял, почему вы не сошлись с Махтаб!
        - А какое отношение это имеет к Махтаб?
        - Объясню тебе.
        Дервиш полистал книгу, нашел нужную страницу и хмыкнул:
        - Ага! Вот оно.
        И начал читать вслух.

* * *
        (Смотри главу «4. Я») «Дед нагнулся и поцеловал Али. Разгладил пальцем его сросшиеся брови и сказал:
        - Благородство семейства Фаттахов - в любви!
        И Али побежал к Немату - наезднику быков, чтобы вместе с ним пойти в хлев. А Хадж-Фаттах смотрел вслед ему, заведующему всеми делами на фабрике, мальчику-сироте, безотцовщине. Меж радостью и горем один шаг. И Фаттах очень быстро охладел ко всему. И очень захотелось ему разрушить всю эту фабрику. Свалить трубы на землю, разломать горны, засыпать штольни. Может, так ему хотелось начать мстить за смерть сына. Ярость переполняла его. Он нагнулся, поднял кирпич и только собрался с силой разбить его о землю, но прочел на нем надпись «Али».
        - О, Али-заступник!
        И Фаттах поцеловал кирпич и аккуратно положил его на землю. Но не рядом с соседним кирпичом, а чуть подальше (смотри главу «11. Я»)».

* * *
        - …Итак, ты понял? Виноват твой дед! Он не положил твой кирпич рядом с кирпичом «М», кирпичом Махтаб. А положил чуть поодаль. Кирпичи каждой пары лежали рядом - кроме ваших двух. Главная причина - эта, вот почему вы не поженились. Остальное - ард. Тени… Но не думай, что дед сделал это сознательно. Нет! Тем не менее вся твоя жизнь есть последствия этого…
        Али смотрел на дервиша испытующе, не зная, верить ему или нет. И дервиш воскликнул:
        - Истина у Али! О, Али-заступник!

* * *
        Ничего не понимал Али. А дервиш продолжал рассуждать:
        - Ты думаешь, ты любил Махтаб чисто и искренне? Ты думаешь, ты любил ее ради нее самой? Ты думаешь…
        - Но это же не были пустые фантазии! - прервал его Али. - Вы же сами сказали, что единственное, что становится прочнее от потрясения, это человеческое сердце. Помните? И я любил Махтаб и люблю ее.
        - А я не говорю тебе не любить ее! Я говорю: пойми, как именно ты ее любишь! Ты думаешь, твоя любовь к Махтаб - это частица любви к Богу, не так ли?
        Али молча кивнул. Ему бы хотелось, чтобы так было. Дервиш продолжал:
        - Еще одну историю я расскажу тебе…
        И он достал из своей чаши для подаяний другую растрепанную пачку листков, стряхнув с нее пыль; она была уже совсем древней, пожелтевшей… И он начал читать…

* * *
        (Смотри… впрочем, это уже в другой книге.) Вот история: один юноша был известен своей влюбленностью, и он пришел к шейху. И шейх сказал ему: «Ты думаешь, твоя любовь к этой деве есть часть любви к Богу?» Юноша ответил: «Да, это так». А в тазу в воде отражалась Луна. И шейх сказал: «Если бы на твоей шее не вскочил чирей, то ты поднял бы голову к небу и увидел саму Луну, а не ее отражение».

* * *
        Али, улыбаясь, глядел на воду бассейна. В ней отражалось солнце. И дервиш спросил насмешливо:
        - Значит, ты увидел в Махтаб отражение Бога?
        Али, рассмеявшись, ответил:
        - Я вижу в бассейне отражение солнца.
        - Но ты же помнишь нашего шейха? Он сказал: если бы на твоей шее не вскочил чирей…
        - Нет, дело не в этом! Ваш шейх ошибался. На солнце смотреть не следует, оно слепит глаза, а вот на отражение его в бассейне смотреть нужно. Тут еще то, что мы в школе учили, - что Луна лишь отражает свет Солнца…
        - Вообще-то он не наш был шейх, а их шейх! - Теперь пришла очередь дервиша рассмеяться. - Ты говоришь: он ошибся. Мы скажем: возможно. Мы утверждаем, что верить надо Пророку, верить в Аллаха, но верить в шейха неправильно. Однако знай, Али! Я согласен с тобой кое в чем. Люби Махтаб! Когда придет время, соединись с ней, но всегда люби ее!
        - Когда же я с ней соединюсь? Ведь она за тридевять земель…
        - Стольких земель нет на планете. Запад от Востока не так уж далек, а мир невелик… Твоя встреча с Махтаб - вопрос времени, а не расстояния.
        - Так когда?
        - Тогда, когда ты почувствуешь, что любишь Махтаб только ради нее самой… Тогда и соединись с ней! Тогда я сам обязательно дам тебе знать.
        - А что значит любить Махтаб ради нее самой?
        - Это значит не видеть в ней ничего. кроме Махтаб. Забудь ее имя, забудь внешность. Забудь обо всем том, что говорил тебе этот проклятый…
        - Но Махтаб без внешности - это ничто. Ее волосы должны быть водопадом кофейного цвета, она должна пахнуть жасмином…
        - Это все правильно! Но если ты полюбишь Махтаб таким вот образом и сожмешь ее в объятиях, тогда ты поймешь, что все женщины - это Махтаб… А может быть, поймешь, что ни одна женщина не есть Махтаб. Женившись на ней, ты будешь так же раскаиваться, как и не женившись.
        - А может быть, просто человеческие отношения?
        - Ну, о чем вспомнил! Если твоя любовь человеческая, думай по-человечески. Мы ведь не толкуем о людях и животных. Коли так, женись, но на другой.
        - Но я люблю именно Махтаб… У нее запах жасмина…
        - Все это правильно, но сойдись с ней лишь тогда, когда Махтаб будет только Махтаб!
        - Махтаб без всего этого не существует, ее нет…
        - Прекрасно! Всякий раз, когда Махтаб перестает существовать, становится ничем - соединяйся с ней! В такой день и ты сам будешь ничем. Когда в зеркале что-то отразится, оно превращается в картину, вроде той абстрактной чепухи, которую писала и пишет твоя сестра. Как только в зеркале ничего нет, тогда оно отражает солнце, точно и без изъяна… В тот день я найду тебя, и ты и зеркало станете едины!
        Али согласился. Он нагнулся, чтобы поцеловать руку дервиша, но тот убрал ее за спину. Он поцеловал голову Али и что-то шепнул ему на ухо.
        11. Она
        Это было в Париже. Абу Расефа убили. Мы только что вернулись из Алжира. Марьям с нами не было в тот вечер, не помню почему. Видимо, она осталась в Алжире еще на неделю с родителями Абу Расефа. А мы с Махтаб вдвоем ночевали тогда в той квартире, где жили Марьям и Махтаб. Я спал в холле на канапе, а Махтаб - в спальне, где стояли две кровати, ее и Марьям, пустая в ту ночь.
        Мне было не уснуть, и я ворочался не переставая. От Махтаб меня отделяла ложная стенка толщиной в полпяди. Ложная стенка, ложная стенка… Ложная стенка в полпяди… А я ведь знал, что отдам жизнь, чтобы только услышать дыхание Махтаб… Мне хотелось войти к ней. Просто сесть рядом или опуститься на колени возле нее… И это все. Я хотел хотя бы раз вдохнуть аромат бутона ее губ, этот запах жасмина… Но не получалось. Я пытался представить себе, что она сейчас чувствует. Неужели она крепко спит? Если да, то она имеет право на это. Но скорее всего… ведь и она не бессердечна. Скорее всего, и она не спит и думает о том же, что я. Наверное, ей не спится… А у меня вся кровь прилила к сердцу, голова была невыносимо тяжелой. И вот я вскочил и начал расхаживать, как раненый волк, по холлу. «Махтаб в двух шагах от тебя. Никто ни о чем не узнает, осел! Никто тебя не видит, идиот! Никого нет поблизости, паралитик! Или ты не мужчина, ты кастрат?» Как только я ни ругал себя… Одним движением повернуть дверную ручку, и я с Махтаб. Но мысль унесла меня в прошлое, и вспомнились хадисы и проповеди давних лет.
        Я вспомнил, как в детстве сидел в Сахарной мечети у подножия минбара и слушал проповедь: «Когда чужие мужчина и женщина остаются наедине, с ними на самом деле присутствует еще и третий - шайтан…» Впрочем, даже этот хадис подводил к милости Божьей, ибо никогда чужие мужчина и женщина не бывают наедине - с ними всегда Бог… Голова моя кружилась, а из всех телесных пор лился пот. «Махтаб не скажет «нет». Это дело Божье. И мы поженимся потом. И все будет решено…» В памяти моей еще звучал голос дервиша: «Тогда, когда ты почувствуешь, что любишь Махтаб только ради нее самой… Тогда и соединись с ней! Тогда я сам обязательно дам тебе знать». И я воззвал в душе: «Дервиш! Дай же мне знать! Время пришло…» Однако я понимал, что в этот момент я не хотел Махтаб ради нее самой… Одним движением повернуть дверную ручку, и я с Махтаб. Одним движением повернуть дверную ручку. Одним движением повернуть дверную ручку. И я встал и повернул дверную ручку.
        В ванной я плеснул себе воды на лицо, но прохладнее не стало. С ума сходил я от жары! Смотрел на себя в зеркале и ругал последними словами: «Кастрат, не мужчина, трус, слабак, раззява…»
        Зажегся свет в холле. Это Махтаб вышла. На голову ее был накинут тот самый кремовый платок, который - она наверняка это знала - так мне нравился. А глаза ее были красными: ясно, что и она не спала. Она присела на канапе:
        - Сколько шума от тебя! Спать не даешь…
        Потом она рассмеялась, а потом глубоко вздохнула и сказала спокойно:
        - Ты только эту ночь заснуть не мог, а у меня каждая ночь такая…
        Я вышел из ванной весь мокрый, не вытершись. И не знал теперь, где присесть в холле. Кроме канапе, сидеть было не на чем. И я уже почти решил сесть на пол, когда она опять засмеялась:
        - Никак ты боишься меня, Али?
        Я высоко поднял голову, и она продолжала:
        - Иди садись на канапе.
        Подвинувшись, Махтаб забралась на канапе с ногами, прижав их к груди. И я присел с краю. Теперь я мог смотреть ей прямо в глаза. Раньше ни один из нас этого не выдерживал, и когда кто-то смотрел другому в глаза, тот их опускал. А теперь мы смотрели прямо друг на друга, она на меня своими глазами медового цвета. Пробила мне сердце и словно лила в него расплавленный металл. И я слышал, как мое сердце шипит и потрескивает от жара. И вот мы смотрели друг другу в глаза, и она приблизилась ко мне. Лицо ее приблизилось к моему. Кажется, она ожидала, что я тоже приближусь, и тогда… Но я отодвинулся. Она приблизилась ко мне сильнее… А я отодвинулся. Она приблизилась… Приблизила свое лицо и закрыла глаза. Может быть, она думала, что я стыжусь ее глаз, но… Она была беззащитной. Была одинокой. И никто меня не видел, даже глаза Махтаб… Она тяжело вздохнула, и я почувствовал ее теплое дыхание на лице. Запах жасмина сводил меня с ума… Тут речь шла не только о благочестии. Запах жасмина… Запах жасмина… И я ее… Я ее… Я ее не обнял.
        У меня потекли слезы. Я почти зарыдал - так текли слезы… Махтаб открыла глаза. И покачала головой, и в ее глазах тоже задрожали слезы. Кажется, она плакала обо мне - от жалости ко мне. Да, обо мне она плакала. И севшим от волнения голосом спросила:
        - Ты меня не любишь?
        - Никто так, как я тебя люблю, никого не любил…
        Она помедлила. Опять взглянула мне прямо в глаза своими медовыми глазами:
        - Али мой! Я переживаю за тебя. Почему тебе приходится так мучиться? Что ж! Такая уж любовь мучительная… А если не любовь, то что это?
        Я ничего не ответил. Она приблизилась ко мне, положила руку мне на волосы и сказала:
        - Я с Шахин говорила о тебе…
        - Шахин - кто это?
        - Шахин Фахр аль-Таджар. Она в прошлом году вернулась в Иран и вышла замуж. Я говорила с Шахин… И она мне сказала, ведь она психолог… Почему ты отодвигаешься? Что я тебя - съем, что ли? Почему ты боишься меня? Я страдаю по тебе, Али… Если бы ты, как Карим - да помилует его Аллах, - был привязан к чему-то, кому-то другому, тогда я не переживала бы … Но я же знаю, что у тебя, кроме меня, никого нет… Так не отодвигайся, мальчик!
        А я отодвигался. И ей уже было не достать меня. И она вроде бы рассердилась и повысила голос:
        - Шахин сказала… Ты вообще знаешь, что такое внутреннее влечение? Что такое эго?
        - Эго - это «я».
        - Либидо?
        - Страсть любовная.
        - Табу?
        - Запрет.
        - Да чтоб ты сдох!
        - Сумма мата![91 - Тогда умри! (арабск.).]
        Вопрос: зачем ты всю эту ерунду пишешь? Чего добиваешься?
        - Мата шахид![92 - Умри как шахид! (арабск.).]
        И теперь уже я повысил голос. И крикнул в лицо Махтаб ту фразу, которую мне прошептал на ухо дервиш Мустафа:
        (!
        ) - [93 - Кого любишь, воздержись от того и умри как шахид! (арабск.).]
        (Смотри главу «11. Я».)

* * *
        Было бы несправедливо с моей стороны не написать о том, что настал-таки день, когда дервиш дал мне знать о себе и сообщил, что время пришло. Это было тогда, когда я понял, что люблю Махтаб ради самой Махтаб.
        Был поздний вечер. Думаю, это было в том самом шестьдесят седьмом году. Да-да, это был год ракетного обстрела. Вечером дервиш пришел ко мне в дом… Мертвый он был или живой? В этих штучках я не разбираюсь и не обращаю на них внимания. Словом, дервиш пришел ко мне и спросил: «Правда ли, что недавно ты стал понимать, насколько сильно ты любишь Махтаб?» Я ответил: «Да. Недавно я стал понимать - дожив до седых волос и согбенной спины» И дервиш сказал:!Я должен был дать тебе знать об этом… Завтра будем читать обручальную хутбу…»
        И дервиш удалился. Я тут же позвонил Махтаб и рассказал ей об этом. Пожилая женщина пришла в восторг:
        - Итак, наконец в весьма преклонном возрасте мы образумились. А теперь что, если я скажу «нет»?
        - Я ждал полвека, - ответил я со смехом, - подожду еще столько же…
        И мы договорились встретиться завтра, завтра утром.

* * *
        И в эту ночь я увидел сон. Мне приснилось, будто что-то давит мне на грудь. Вообще-то и раньше я переживал это во сне и даже знал, что это означает. Тяжесть означала любовь к Махтаб. Однако в эту ночь грудь мою давило уж очень сильно, я попытался скинуть груз и не смог. Это была каменная плита. От ужаса я заскрипел зубами: меня придавили каменной плитой! Пальцы мои нащупали на ней бороздки, словно там был выбит какой-то текст. И я даже на ощупь прочел эти буквы: «Махтаб». Это было нечто вроде надгробного камня… Проснувшись, я отдал денежное пожертвование на молитву о Махтаб. Я понимал значение тяжести на груди, но не понимал значение камня…

* * *
        Утром, как мы и договорились, я отправился в дом Марьям и Махтаб. Я знал, что и дервиш придет. (Смотри главу «1. Она».) «…до шестидесятисемилетнего. Отнимем от шестидесяти семи те двенадцать лет, которые уже исполнились мальчику, и получим срок более полувека. Более полувека в человеческой памяти хранился запах того мяса… Мясо барашка, поджаренного в собственном соку, особенное, мясо же человека - совсем другое и пахнет отвратительно, можно сказать, мучает обоняние. На мой взгляд, мясо женщин пахнет неприятнее мяса мужчин, потому что в теле женщины больше жира… Не знаю почему, но, когда я добрался до их дома, мне сразу вспомнилась та заготовка мяса. Перешагнув через порог, я вошел во двор…»

* * *
        Теперь я понял и то, что значил камень на груди. «Могила твоя в сердце любящего…»[94 - «Могила твоя в сердце любящего» - распространенное речение, встречающееся во многих суфийских исламских текстах.]
        Махтаб всю жизнь любила, всю жизнь была чиста, и вот погибла… Погибла мученической смертью… «Кого любишь, воздержись от того и умри как шахид!»
        Ее я
        Восемь сорок пять, утро пятницы, 8 абана[95 - Абан - восьмой месяц персидского солнечного года (с 23 октября по 21 ноября).]. Я стою возле Сахарной мечети. На девять утра у меня назначена встреча с уважаемым Али Фаттахом в его доме. Я побродил вокруг и осмотрел бывшую улицу Хани-абад, теперь переименованную в улицу Тахти. Многое осталось по-прежнему, например Сахарная мечеть, крытый рынок. А вот поварня Исмаила исчезла, как нет и мясной лавки Мусы. Эти уважаемые господа наверняка уже умерли. В овраге построили библиотеку… Библиотеку и даже целый культурный комплекс на том месте, где стоял двухкомнатный дом свиданий Мухаммада-сводника и где были Фаттаховы хлев и загон для скота. На месте морозилки Хаджи Голи - небольшой сквер имени Тахти. В общем, как сказал бы Карим, «всю округу перелопатили». Кроме… кроме лавки Дарьяни! Она на том же месте, на углу. И мне даже стало смешно, когда я вошел в нее и сказал юноше за прилавком:
        - Будьте добры, стакан лимонада…
        - Какого монада? - переспросил он. - Впервые слышу. «Джус» есть виноградный, есть напиток мешхедский, а это… как вы сказали?
        - Бог с ним! - Я махнул рукой. - Скажите, вам знакомо имя Дарьяни?
        - А что, уважаемый племянник находится при смерти?
        - Нет, я серьезно спрашиваю. Вы что-нибудь слышали о Дарьяни?
        - Вы же видите вывеску? Это название магазина.
        - Это ваш магазин?
        - А у вас, собственно, какое дело? Вы из администрации или, может, по вопросам окружающей среды?
        - Нет, друг мой. Я просто интересуюсь бывшим владельцем этого магазина. А соседей ваших, Фаттахов, знаете?
        - Почтенного господна Фаттаха знаю. Это наш постоянный покупатель. Уважаемое в квартале домовладение…
        - А лично вы с ним знакомы?
        - Так, я вижу, вы настойчивый господин. К чему все эти расспросы?
        - Хорошо, вернемся к Дарьяни.
        - Вы кто, корреспондент? Судя по блокнотику, да. Тогда записывайте. Продавец бакалейной лавки не знает Дарьяни. Я его не знаю. Я арендую магазин у одной пожилой женщины. По имеющимся сведениям, она не замечена в ношении джинсов «Ли» и тому подобном!
        Я посмеялся его остроумию. (Позже я узнал, что та же пожилая женщина владеет и одной известной художественной галереей. Это та самая дочь Дарьяни, которая пошла в первый класс вместе с Махтаб и училась у Марьям рисованию… Смотри главу «2. Я».) Время приближалось к девяти, и я не торопясь направился к деревянной двери дома Фаттахов. К старинной деревянной двери, рядом с которой до сих пор висел молоток, хотя имелся и электрический звонок…
        Я уже собирался позвонить, как вдруг дверь открылась, и вышло несколько мужчин и женщин, они уселись в автомобиль с государственными номерами… Я с большим вниманием за наблюдал ними; на автомобиле также красовалась эмблема Министерства здравоохранения… Довольно грузный старик с криво сидящим в ухе слуховым аппаратом провожал их, выйдя на улицу. Взглянув на меня, спросил что-то на диалекте… В этот же миг из коридора раздался другой голос:
        - Пропусти его, Немат! Я жду гостя в девять часов…
        Грузный старик - я понял, что это и есть тот самый Немат, наездник быков, пригласил меня войти и сказал хозяину:
        - Хаджи Али! Отдайте весь остаток этому господину, тогда мне спокойнее будет, и вечером сразу в мечеть пойдем!
        В темноте крытого коридора раздался смех хозяина дома, который шел мне навстречу. Кремового цвета брюки и белая рубашка с воротничком. Волосы сплошь белые и небольшая седая бородка, скорее просто щетина. Брови сросшиеся, сам очень аккуратный и организованный, хоть и шел развинченной походкой. Подойдя, пожал мне руку.
        - Спасибо, что пригласили, уважаемый господин Фаттах!
        - Добро пожаловать, молодой человек. Проходите! Это тот самый Немат - наездник быков. Пожалуйста! Прошу вас!
        Следом за ним я прошел по крытому коридору: сырцовый кирпич, темно, сыровато. По контрасту двор показался залитым светом. Двор был больше, чем я думал, когда писал о нем. Воду в бассейне недавно сменили. В углу двора до сих пор растет гранатовое дерево. Я взглянул на сам дом: все здесь мне было знакомо. Вот боковые пристроечки, вот главная зала, вот угловая комната. Вот домашнее водохранилище… С закрытыми глазами я мог бы найти любую комнату дома. Али Фаттах повернулся ко мне:
        - Задумались? Все так или не совсем?
        - Все точно так! - я кивнул. - Только крупнее, и красивее, и стариннее…
        - А что вы хотите, это же археологические экспонаты! Я и сам экспонат. А уж о Немате и не спрашивайте, он вообще находка, уникум!
        Мы вошли в главную залу дома. В ней стояли старинные стулья и кресла, в одно из которых я сел по приглашению хозяина. А на полу лежал всего лишь грубый ковер с мохнатым ворсом. Я удивился: мне казалось, что должно быть как-то наряднее и богаче. Господин Фаттах заметил:
        - И этого слишком много! Впрочем, осталось то, что никому не нужно. Плохой товар - у хозяина на бороде… А этот ковер о чем вам напоминает? Это тот самый, на котором сидела и кушала Нани и которого не тронул вздох Дарьяни… И вот посмотрите-ка! Только он и остался…
        - Господин Фаттах, так значит, тот вздох был реальностью? Вы сами в него верите?
        - Ты написал, и ты же спрашиваешь?
        - Я написал, но…
        - А раз написал, то какие «но»? Реальностью была воля Творца очистить собственность Фаттахов… И она очистилась. В общем, тебе нечего опасаться. Нам предстоит лишь протокольный прием, или банкет. Угощайся вот этой пахлавой. Фрукты кушай! Это шоле - каша, тоже не соседское подношение, а сварено моей матушкой, которая уже лет тридцать-сорок как умерла. Угощайся! Только вчера приготовлено для приема по поводу первого визита молодых в дом родственников. Угощайся! Мы, как говорится, уже не в седле, но еще не в архиве!
        Я поблагодарил и взял кусочек пахлавы. Потом Фаттах положил себе самому немного жидкого шоле в хрустальную вазочку. Но, когда нес ко рту первую ложку, рука его задрожала, и немного желтой кашицы пролилось на его белую рубашку. Вытирая салфеткой пятно, он спокойно сказал:
        - Шоле мертвых - нет ничего лучше этой еды… Мы уже не в седле, но еще не в архиве! Вчера кошка из нашего дома совершила хадж, сегодня хозяин дома платит закят…[96 - Закят - налог с имущества в пользу бедных мусульман.] Всего один маленький поворот небесного колеса…
        - В общем, ничто не осталось, - прокомментировал я. - Скажите, а вам нравится жить именно здесь? Не лучше ли было переехать в квартиру в более престижном районе?
        - Престижный не значит лучший… Все эти современные дома - караван-сараи, или, говоря нынешним языком, отели… То ли четыре звезды, то ли совсем без звезд, в общем, проживешь двое суток - и отходная…
        - Я говорю о прочности строения… Ведь, не приведи Аллах, дом может рухнуть…
        - Нет, дом этот прочный! Да помилует Аллах деда Фаттаха… Говорят, он, когда его строил, ежедневно бросал в глину два золотых ашрафи, чтобы ребятишки, которые глину месят, лучше работали: это им приз был. Дом построен качественно, он еще простоит… Но, конечно, когда-то и он рухнет - завтра, послезавтра…
        - Не приведи Аллах! Ведь я теперь все знаю, все помню об этом доме…
        - Рухнет, рухнет… Я вам гарантирую!
        В этот миг Немат внес чай на подносе. Поставил поднос на стол с весьма сердитым выражением лица. Строго взглянул на меня, потом на Фаттаха и указал ему на свой слуховой аппарат:
        - Ты думаешь, хозяин, я уже совсем глухой, в тираж вышел? Слышу еще кое-что. И отсюда не съеду! Фабрику отдали, караван-сарай куда-то меж пальцев утек…
        Уважаемый Али Фаттах попытался остановить его тираду. Встав с места, он вышел с Нематом в угловую комнату и там о чем-то негромко стал с ним беседовать. Слов Фаттаха я не расслышал, а вот Немат вдруг заговорил очень громко:
        - Если я перееду в квартиру в районе Гольхак, то куда же вы денетесь, хаджи? Дорогой мой, одумайся! Не зря ведь говорится: домашний светильник в мечеть не относят!
        Фаттах со смехом ответил ему:
        - Потому что свет, который в доме разрешен, в мечети запрещен… Но послушай, Немат, говорят ведь и так: если Бог зажег светильник, тот, кто захочет его задуть, бороду опалит себе!
        И Али рассмеялся, но Немат сердито фыркнул и ушел, ворча что-то себе под нос.

* * *
        Господин Фаттах вернулся в залу, и я встал из уважения к нему. Он сделал мне знак садиться:
        - Все дело в том, что вчера я поменял ему батарейку в слуховом аппарате.
        Я рассмеялся, а Фаттах стал внимательно разглядывать мое лицо, потом спросил:
        - А ты зачем, собственно, пришел? Только чтобы посмеяться?
        - Я пришел по делу. Во-первых, хотел бы, чтобы вы посмотрели рукопись, во-вторых, получить у вас разрешение…
        - Рукопись мне не надо показывать! - отрезал он. - И вообще, не кривляйся. «Получить у вас разрешение…» - передразнил он меня. - Разве повествование закончено? А где же завершающий эпизод?
        Я вновь рассмеялся и сказал:
        - Что касается «меня», то повествование закончено…
        - А что касается «ее» - нет, не закончено. Как насчет «Казлика наджаз аль-кафирн»?[97 - Это исчерпывает неверных (арабск.).]
        - Что-что? Не понял…
        - «Казлика наджаз аль-кафирн»! Аллах в Коране исчерпал всю историю неверных! Следует исчерпать, то есть довести до конца повествование…
        - Исходя из ваших слов получается, что в конце должно стоять «Аль-акба лиль-мутакн»[98 - Остальное - для праведников (арабск.).].
        - Э, нет! Где мы и где праведники? Если бы ты хотел дать мне достойный ответ, тебе следовало бы привести другое речение: «Казлика надж аль-муменн»[99 - Так спасем богобоязненных (арабск.).]. Нужно завершить повествование так, чтобы оно имело смысл для богобоязненных…
        Некоторое время мы молчали. Потом он воскликнул:
        - Как бы то ни было, хорошо, что ты пришел именно сегодня. Сегодня произойдет важное событие!
        - Какое?
        - Современная мамаша на такой вопрос сказала бы: «слишком уж ты любопытный». Мамаша прошлых дней сказала бы: «не любопытствуйте чрезмерно».
        Я рассмеялся:
        - Разницы между современным и былым я не вижу…
        - Вот это ты правильно заметил!.. Отличие если есть, то небольшое. В старину мамаши высказывались так: «О хорошем молчи, о плохом говори, и Аллах тебе в помощь». Сегодняшние переиначили: «О плохом говори, о хорошем молчи, и психолог - подмога!» Как говорится, что в лоб, что по лбу. Нельзя сказать с определенностью, лучше прежние или нынешние. Мои маленькие глаза много больших событий повидали… В детстве моем говорили: «или хиджаб, или учеба», в зрелые годы я услышал: «или хиджаб, или подзатыльник». У судьбы много таких игрушек в мешке… Кстати… - Он внимательно посмотрел на меня. - Ты замерз?!
        Он был прав. Я сам не осознал этого, но в зале было холодно, и у меня аж зубы стучали.
        - Нет, господин Фаттах! Все нормально! Зала просторная, а печка, видимо, плоховато греет…
        - Опять ты кривляешься! «Зала просторная, а печка, видимо…» Посмотри внимательно: печка вообще не горит!
        Я посмотрел на газовую печку-обогреватель: она, действительно, не была зажжена. Он встал, подвел меня к окошку, куда выходила труба обогревателя, и показал мне сквозь стекла на что-то похожее на комок сухой травы и стружек. Непонятный предметбыл прикрелен к трубе прямо на выходе ее из дома на улицу.
        - Похоже на голубиное гнездо…
        Он кивнул. Я понял: ради того, чтобы сохранить гнездо голубя или воробья, здесь не включали печку. Рассмеявшись, я сказал:
        - Но ведь они сами виноваты, что свили гнездо на трубе?
        - Нет, неправильно. Виноваты мы, что трубу вывели под их гнездом!
        Я искал какой-то логический довод.
        - Но ведь трубу вы сделали раньше, следовательно…
        - Ну вот, начинается! Не надо демагогии, молодой человек! Если начать считаться, что раньше, что позже… Мальчишки в очереди, перемешавшейся в толпу, еще могут кричать: мы, дескать, первые пришли, мы первые…
        Какая-то тяжесть заставила меня замолчать и сесть в кресло. И он замолчал. Потом он сел напротив меня и спросил:
        - Я уже сказал тебе, чувствуй себя как дома. Хорошо, что ты сегодня пришел. Четверг вечером, пятница утром… Однако ты не сказал, зачем же ты пришел.
        - Я побеспокоил вас для того… В общем, хотел лучше вас узнать!
        - Еще лучше узнать?! Но разве есть что-то, чего ты не знаешь? Пожалуй, одного не хватает только для полной идентификации моей личности - отпечатка пальца… Так вот тебе:
        - Ну как? Хорошо получилось?
        Я от души расхохотался.
        - Я не это имел в виду… Я имел в виду знание внутреннее… Настоящее знание!
        Али Фаттах вздохнул и произнес:
        - Как сам ты говоришь, смотри… - И он начал ритмично постукивать по ручке своего кресла: - Главы «1. Я», «1. Она», «2. Я», «2. Она», «3. Я», «3. Она»…
        Вновь я рассмеялся:
        - В общем, смотри всю книгу!..

* * *
        Все это было более чем удивительно. Вот мы сидим друг напротив друга в главной зале этого дома. Сидим «я» и «он». Он с этими сросшимися, седыми теперь бровями. С этим его сердцем… Любящим сердцем, сердцем, вероятно, уже больным… Все здесь вокруг какое-то значимое, словно сами комнаты, стены этого дома говорят что-то. И я негромко произнес:
        - Нитакого нет, как вы, на Знападе и на Востоке…
        - Что это за речь исковерканная? - Он рассмеялся. - Вы грешите орфографическими ошибками, уважаемый!

* * *
        Как-то я совсем скис… К счастью, послышался голос Немата. Он с кем-то громко разговаривал во дворе:
        - …Я просто не пойму: что случилось с хаджи? Все раздал начисто! Какой-то молодой человек к нему в гости пришел… Мне уже кажется, он свою одежду скоро отдаст! Ничего не осталось! Все раздал. Ничегошеньки нет… Ничегошеньки!
        Голос молодого мужчины ответил ему:
        - Не кипятись, Немат! Собственность ему принадлежит…
        Голоса приближались. И вот Немат открыл дверь залы, и вошла вначале молодая женщина, потом мужчина. Он слегка хромал, и я сразу узнал их. Они поздоровались со мной и с господином Фаттахом. Женщина спросила:
        - Дорогой дядюшка, мы не помешали?
        - Нет, Халия! О чем ты говоришь? Этот господин - хороший знакомый, и его дело имеет и к вам некоторое отношение…
        Хани сказал:
        - Я рад видеть вашего гостя. - Потом спросил у Фаттаха: - А что это за дело, имеющее к нам отношение?
        - Дело его связано с крышей, - ответил Фаттах. - С той, с которой падают тазы[100 - Обыгрывается иранская поговорка «таз упал с крыши», т. е. «секрет разглашен, чья-то подноготная вскрылась».]. Он людей позорит - тазы их с крыши сбрасывает!
        Все рассмеялись, а Фаттах продолжал:
        - В любом случае мне связанные с крышей дела нравятся больше тех, которые под землей…
        Халия сказала:
        - Дорогой дядя! Когда вы закончите ваши дела, нам бы хотелось с вами пообщаться. Сегодня вечер накануне пятницы, и мы бы хотели вместе с вами поехать в Шах Абд Оль Азим и на кладбище Баге-Тути, навестить наших родных усопших… Правда, Хани едет в другое место…
        Хани пояснил:
        - Дорогой дядя, я должен поехать на кладбище Бехеште Захра. Халия сказала, что и она поедет. Предстоит опознание останков одного погибшего лет десять назад. Говорят, останки хорошо сохранились, а я воевал как раз на том участке фронта. И вот хотят, чтобы перед вторичным погребением я взглянул на эти останки…
        Али Фаттах, усмехнувшись, сказал:
        - В прежние времена родных приглашали в какой-нибудь парк Дарбанд для отдыха. Шашлычки и тому подобное… А теперь что? На кладбище?
        Халия посмотрела на меня, потом на своего дядю. Ей хотелось соблюсти приличия, потому она сказала:
        - Я говорю о посещении могил наших усопших родных…
        - И это тоже иначе было! - Фаттах гнул свою линию. - В прежние времена родных приглашали съездить в Мекку, если нет возможности - то в Кербелу, в Мешхед. Те, кто уж очень прибеднялся, ехали в Кум! А теперь приглашают в мечеть Шах Абд Оль Азим, куда билет на паровоз стоит всего десять шахи. А то и бесплатно доехать, схватившись за поручень!
        Все посмеялись. Я подумал про себя, что сегодняшнее важное событие, о котором предупреждал Али Фаттах, это и есть опознание тех хорошо сохранившихся останков человека, погибшего десять лет назад. И еще я задал себе вопрос: какое отношение это имеет к сюжету романа «Ее я»? Я вдруг почувствовал, что я лишний в их родственном кругу и мешаю им, потому я сказал господину Фаттаху, что хочу откланяться. Но он не отпустил меня:
        - Останься же и получи сполна нашей реальной жизни! Хани и Халия подвезут нас…
        - У меня есть свой транспорт, - сказал я.
        - Он тебе не понадобится, - ответил он.

* * *
        Мы все вышли из залы. Али Фаттах в боковой комнате остановился перед платяным шкафом, как видно, раздумывая, что бы ему надеть на улицу. И тут опять вмешался Немат:
        - А сколько пальто вы отдали, хаджи! Ничего ведь не осталось! Ничегошеньки!
        Уже и Хани, и Халия обменивались недоумевающими взглядами. Наконец, мы все вышли во двор: первыми шли Фаттах и Халия, затем мы с Хани, с которым мы будто соревновались в вежливости, пропуская друг друга вперед. Проходя по крытому коридору, Фаттах остановился и сказал Немату:
        - Будь добр, Немат, дверь на задний двор тоже закрой на замок. Ты должен поехать с нами. И не ворчи, как рабыня, получившая по голове половником!
        Немат закрыл на замок дверь в задний двор и ворча вышел вместе с нами на улицу. Хани, хромая, пошел к своей машине и подогнал ее к дому, с трудом развернувшись в узком переулке. Халия открыла для Фаттаха переднюю дверцу, но он настоял на том, чтобы впереди ехала она. Мы разместились на заднем сиденье в таком порядке: я - в затылок к водителю, Фаттах в середине, а Немат - с другой стороны. И Хани повел машину, причем я не переставал удивляться тому, как ловко он это делает, несмотря на свою инвалидность.
        Вдруг Фаттах прервал мои размышления. Он попросил Хани остановиться и указал мне на то, мимо чего мы только что проехали. И я в изумлении выскочил из машины.

* * *
        Недалеко от Сахарной мечети сидели на земле семеро слепых. Друг от друга они ничем не отличались: все в одинаковой, старой и грязной одежде. Бог знает, какого цвета была эта одежда раньше, а теперь у всех темно-серая. Шаровары в пыли, оттого что на земле сидят. Они сидели, как обычно, в затылок друг другу, и первый из них гнусавил:
        - Семи слепеньким на пропитание… Не поскупитесь… Сжальтесь…
        Плешивый солдат подал ему ассигнацию в двадцать туманов, и слепой воскликнул:
        - Аллах да вознаградит тебя!

* * *
        Я был так изумлен этим явлением семерых слепцов, что подошел к ним и сел прямо на землю во главе их цепочки. И спросил:
        - Как же все это понимать? Вы обошли вокруг света?!
        Один из них, рассмеявшись, ответил:
        - Смотри главу «3. Она»! Али Фаттах уже спрашивал однажды об этом и получил ответ. И тебе теперь отвечаю: да, мы обошли вокруг света, всего один раз, но это лучше вас, которые тысячу раз повернулись вокруг своей оси… Во всяком случае хотя у нас и нет глаз, но мы повидали мир…
        - И что вы видели?
        - Ма рйту иля джамль![101 - Я ничего не видел, кроме прекрасного (арабск.).]
        - То есть ничего уродливого ты не видел?
        - А мы вообще ничего не видим. Мы ведь слепые, забыл?
        - А как вы с иностранными деньгами обходились?
        В этот момент Али Фаттах высунулся из машины и сказал по-арабски:
        - Еще один из тех, кто «собрал все богатство и приготовил его»![102 - Цитируется сура 104 «Хулитель».]
        Один из слепцов ответил ему словами из той же суры:
        - «Думает он, что богатство его увековечит». Насчет «него» промолчу, ведь мы все думаем о «нас»!
        Я тоже не остался в стороне и произнес строку из той же суры:
        - «Горе всякому хулителю-поносителю».
        Между тем Фаттах со значением указал мне на железный ящик для сбора подаяний Комитета здравоохранения[103 - В современном Иране на улицах во множестве имеются стационарные металлические ящики для сбора денежных пожертвований.]. Этот ящик, укрепленный возле магазина мороженого, казался раздувшимся. И передний в цепочке слепец сказал мне:
        - Чувствуешь, друг мой, сколько там денег? Словно даже лишние! Непросто будет их обменять…
        Я снова сел в автомобиль Хани, и Фаттах заявил:
        - Земля тоже крутится - и вокруг Солнца, и вокруг себя, и, если бы она не крутилась вокруг своей оси, она могла бы потерять траекторию и упасть на Солнце! Семеро слепых! Не стойте на дороге у народа Ирана! Мы должны крутиться вокруг своей оси - такова воля Всевышнего… Иначе мы потеряли бы разум…
        Семеро слепых услышали эти слова Фаттаха, и один из них ответил ему так:
        - Вот теперь ты заговорил! Хотя ты должен был сказать это еще шестьдесят лет тому назад! Тогда, когда по утрам шагал мимо нас в школу, а не сейчас, когда для тебя вот-вот зазвенит последний звонок…

* * *
        Вновь Хани завел автомобиль и продолжил путь. Я достал блокнот и решил записать то, что услышал от семерых слепцов. Потом мне пришло в голову, что я ничего не написал еще о Хани и Халие. И я записал: «Вместе с господином Али Фаттахом мы едем на кладбище Бехеште Захра на автомобиле Хани - синем “Пежо”. Это машина с автоматической коробкой передач, ведь с его протезом он не мог бы управлять машиной с обычной коробкой…»
        Фаттах покосился на мой блокнот и ухмыльнулся. Я перестал писать.
        - Что это ты там строчишь? Не нужно! Вместо того чтобы писать, смотри вокруг! Ощущай запахи, прислушивайся к звукам, чувствуй предметы на ощупь, на вкус! Что толку в твоем строчкогонстве?
        - Записываю для памяти, господин Фаттах! Может, пригодится…
        Тогда Фаттах нагнулся вперед между двумя передними сиденьями и прочел показания спидометра:
        - Может, тебе пригодится: девятнадцать тысяч восемьсот семьдесят три километра! Цвет машины - «синий металлик»!
        Хани со смехом спросил:
        - А что, уважаемый приценивается - хочет купить? Запишите: марка GLX, год выпуска тысяча девятсот девяносто второй. Один владелец…
        Фаттах добавил:
        - Запиши еще, что его мать, госпожа доктор Шахин, теперь уже старенькая и не ездит больше на автомобиле в свою клинику…
        Мне стало смешно, я даже позавидовал крайне непринужденной манере речи Фаттаха. И сказал:
        - Вы нас всех заткнули за пояс, господин Фаттах!
        Он посмотрел на меня - очень спокойно. Потом приблизился ко мне и поцеловал меня в лоб. И сказал:
        - Вот это тон! Значит, и вы на язык остры? Вот так и говори, так и пиши…

* * *
        Немного потомившись в пробках, мы наконец доехали до кладбища Бехеште Захра. Въезд на машинах здесь разрешен, и мы въехали в главные северные ворота. Проезжая по кладбищу, видели участки с вырытыми могилами. Свои зевы смерти они уже открыли, быть может, для еще не умерших. Хани остановился возле покойницкой - помещения, где омывают покойников. Он объяснил, что при перезахоронении шахидов из братских могил их привозят сюда, в покойницкую, где и происходит медицинское освидетельствование и опознание. Фаттах начал придираться:
        - А разве шахиды нуждаются в омовении?
        - Я вам уже говорил, дядя, - ответил Хани. - Просто таков законный порядок. Так установлено, что окончательное опознание происходит здесь. Большинство этих шахидов - не больше чем горсть земли и костей, так что последняя попытка идентификации - лишь формальность. Но вот тот, который так хорошо сохранился… Это нечто вроде чуда…
        Когда Хани остановился возле покойницкой, к автомобилю подбежал часовой в форме и встал по стойке «смирно», взяв под козырек. Хани тоже, выйдя из машины, козырнул, потом поздоровался с ним за руку. Прихрамывая, он направился в покойницкую, на ходу спрашивая у часового, привезли ли тело. Тот ответил, что привезли. Остальной их разговор мы не слышали, так как задержались возле машины. Халия и я сразу вышли из «Пежо», а через некоторое время вышел Фаттах, причем с моей стороны, потому что Немат был чем-то очень рассержен и сидел надувшись, как сыч. Он не двигался с места и не вышел из машины, а мы трое зашли в покойницкую через вход для посетителей. Здесь через специальные окошки можно было видеть процесс обмывания умерших. И мы в такое окошко видели Хани вместе с часовым, которые вошли в какое-то помещение через другую дверь - через нее же выносили и покойников, готовых к погребению. Хани пробыл в том помещении недолго и вскоре присоединился к нам с Фаттахом и Халией.
        - К сожалению, я его не знаю, - сказал он. - Значит, это еще один неизвестный шахид. Кстати, дядя, может, вы не поверите, но его тело совершенно целое. Никакого разложения, словно человек заснул! Аллах свидетель, когда уважаемый брат - работник морга - обратился ко мне громким голосом, я чуть не прикрикнул на него: «Тише, разбудишь!» Впрочем, ребята на опознании говорят, что они тут всего насмотрелись…
        Мне показалось, что этот материал может быть интересен для книги, и я задал уточняющий вопрос:
        - Господин Фахр аль-Таджар, а каким образом документируют «неопознание»?
        Хани почему-то удивился:
        - Простите, а откуда вы знаете мою фамилию?
        - Работа у него такая, - ответил за меня Фаттах.
        Хани это объяснение удовлетворило, он рассказал мне обо всем процессе:
        - Перво-наперво, при этом убитом не было обнаружено никаких документов. Ни удостоверения личности, ни бирки, ни карточки, нет и особых телесных примет. Семьи тех, кто пропал без вести на этом участке фронта, не опознали его, причем опознание проводилось как лично, так и по фотографиям… Кстати, как мне сказали эти братья - здешние работники, за несколько дней, что тело пробыло здесь, причем в холодильнике, на нем появились следы разложения. А до того их не было, то есть братская могила была для него поистине райской землей!.. В общем, через несколько минут его похоронят…
        Фаттах воскликнул:
        - О, Али-заступник!
        …Я уже стал думать о другом: поскорее бы нам отправиться дальше, на кладбище Баге-Тути. Мне очень хотелось увидеть фамильный склеп Фаттахов: тот-то материал, несомненно, ляжет в роман. Однако Хани уезжать отсюда не собирался. Он продолжал рассказывать:
        - …Знаете, похороны неизвестных шахидов для ребят, которые здесь работают, - это совсем особая, волнующая процедура. Они чувствуют, что эти, неизвестные - как бы члены их семьи, в отличие от других умерших, за которыми приезжают их родные и оплакивают их… Как после битвы при Ухуде, когда Пророк очень переживал из-за того, что ни одна из женщин Медины не оплакивала Хамзу… Как сказал один из братьев, имя неизвестного шахида знают только Всевышний и властитель эпохи…[104 - Эпитет двенадцатого шиитского имама]
        И вновь Фаттах воскликнул:
        - О, Али-заступник!
        Внезапно к покойницкой подъехал джип цвета хаки. Из него высыпала группа военных в униформе. Они вошли в покойницкую через служебный вход, и началась суматоха похорон. Хани, попросив Халию пождать его здесь, отправился следом за ними. Правда, он остановился у автомобиля и спросил Немата, пойдет ли он провожать шахида или останется в машине. Немат печально ответил:
        - Конечно, пойду, сейчас догоню вас. Хочу все посмотреть до конца, своими глазами…
        Хани понимающе кивнул и начал уговаривать нас с Фаттахом тоже сопровождать тело. Особенно убеждал меня:
        - Прошу вас, присоединяйтесь! Мы не совсем поняли, кто вы по профессии, но мне кажется, что для вашей работы это будет небесполезно.
        Возле двери, откуда выносят тела - столпотворение. Часовые стоят в ожидании. А я все надеялся, что церемония погребения закончится быстро и что мы скоро поедем в Баге-Тути. Однако прошло целых полчаса, прежде чем вынесли тело в гробу, накрытом трехцветным иранским флагом. Качаясь на руках ребят в форме, гроб выплыл из покойницкой. Все громко воскликнули: «Нет Бога, кроме Аллаха!» Здесь же быстро прочитали намаз. Омовения такой намаз не требовал, так как его читали стоя, и обувь не нужно было снимать. Много времени это не заняло. Поскольку хоронили неизвестного, то мулла называл его не по имени, а просто «шахид Абдулла ибн Абдулла». Потом гроб подняли и понесли на участок шахидов номер 32. Несли очень быстро, почти рысцой, причем у меня все мысли были о том, как тяжело Хани с его протезом угнаться за этой процессией. Бедняга вовсю старался не отстать, более того, он даже на ходу привлек мое внимание к тому, как сильно раскачивается гроб. Сказал: это признак того, что тело покойного не потеряло в весе. Наконец подошли - вернее подбежали - к заранее вырытой могиле. Вокруг нее опять столпотворение и
не пробиться. Чтецов молитвы захоронения пропускают к могиле, и они читают свои тексты по Абдулле ибн Абдулле. Затем гроб опускают в могилу, и солдаты несколько нервно - видимо, переживают - закапывают ее. После этого - «Фатиха», и по знаку распорядителя, начинается оплакивание:
        Хусейн, Хусейн, Абу-Абдулла…
        Хусейн, Хусейн, Абу-Абдулла…
        Горестное ощущение нарастает и вот уже достигает своего пика, прощающиеся с покойным бьют себя по головам, по лицам, ритмично выпевают слова погребального плача…

* * *
        Мы возвращаемся к покойницкой и к автомобилю, я и Хани. Я говорю:
        - Сколько тепла было и неподдельного горя!.. Действительно, словно брата хоронили…
        - А так оно и есть, - отвечает он. - Это действительно их брат. Я же говорил, похороны неизвестных шахидов вызывают особенные чувства… Жаль, что господин Фаттах не пошел!
        - Притом что они так быстро бежали, правильно он сделал, что не пошел…
        Хани ничего не ответил, и вскоре мы издали увидели его синий автомобиль. Поскольку из-за хромоты Хани мы отстали от других возвращающихся с похорон, то, пока мы дошли до покойницкой, джип с солдатами уже отъехал, члены этой команды перезахоронения на ходу кричали Хани каждый свое:
        - Господин полковник! И этого не опознали…
        - Хаджи! До свидания! Увидимся!
        - Дорогой Хани, до встречи! О, Али…

* * *
        Возле автомобиля нас ждала Халия. Немат, все так же надувшись, сидел на заднем сиденье: похоже, он ни на сантиметр с места не сдвинулся. Мы хотели уже ехать, когда Халия спросила своего мужа:
        - А где же дядя?
        - А разве он не тут оставался?
        - Нет!
        Мы с удивлением оглянулись по сторонам. Я как-то не задумывался о том, где же Фаттах, мне казалось, он остался вместе с Халией. Хани спросил меня:
        - Так господин Фаттах не ходил с нами?
        - Нет… Не ходил.
        Немат наконец нарушил свое угрюмое молчание и пояснил:
        - Он пошел в покойницкую! Наверное, решил подарить им воду из своего пруда…
        Конечно, он тоже должен был увидеть это неразложившееся тело… Мы с Хани отправились к служебному входу в покойницкую, туда, где Хани уже был сегодня. В моих интересах было поскорее найти Фаттаха и тронуться дальше в путь, в Баге-Тути. Очень мне не терпелось увидеть могилы Марьям и Махтаб. А также могилу Карима. Я слышал, что на его надгробье написано «Карим Фаттах»! В общем-то, и отца его уже называли Искандер Фаттахов, а у Карима и в метрике была проставлена фамилия Фаттах… Мои мысли прервал оклик часового:
        - Вы куда?
        - Я с этим господином! - Я указал на Хани, от которого немного отстал.
        Меня пропустили в покойницкую следом за Хани, и я увидел здешнего врача в белом халате и со стетоскопом на шее, который, удобно развалившись за столом, читал газету. Про себя я сказал: ну и нервы у этого господина! Хани, видимо, хотел спросить его насчет Фаттаха, но врач, оторвавшись от чтения, сам спросил Хани:
        - Уважаемый, что же вы не забираете вашего покойного?
        - Мы его уже забрали! - удивился Хани.
        Врач, вздохнув, бросил газету на стол и, молча, отвел нас в следующую комнату - обмывочную. На первом металлическом топчане лежало тело молодого человека лет тридцати. На груди его я заметил рану и, подойдя и посмотрев повнимательнее, решил, что это рана от пули. Подняв руку, я хотел было коснуться его тела, но сам себя остановил, так как притрагивание могло нарушить ритуальную чистоту после омовения… Я услышал голос Хани:
        - Уважаемый доктор! Это действительно наш покойный…
        - А я вам о чем говорю? - Врач раздраженно развел руками. - Почему вы его не забираете?
        Хани сконфуженно озирался. Несколько работников омывали другое тело - на третьем топчане. Хани пошел к ним, поскользнулся на мокром полу и упал бы, если бы я не поддержал его вовремя. Из-за шумного плеска воды говорить было трудно, и Хани попросил этих ребят остановить работу.
        - Уважаемый! - обратился он к одному из них. - Недавно вы отсюда выдали тело. В военном гробу.
        Работник с накинутым на плечо саваном кивнул:
        - Да, выдали. Это был шахид, но, поскольку тело не разложилось, мы его обмыли.
        Изумленно озираясь, Хани заявил:
        - Но это было не наше тело! Наш шахид - на переднем топчане…
        Работник снял саван с плеча и накрыл им тело на третьем топчане. Оглянулся на первый топчан, где лежало неразложившееся тело шахида. Хани криком закричал:
        - Уважаемый, я с вами разговариваю! Наше тело вон лежит!
        Работник пристально посмотрел Хани прямо в глаза:
        - Можно подумать, шахид ваш опоздает! Вы десять лет ждали и не можете обождать десять минут!
        Хани был вне себя, его трясло.
        - А вы как будто меня не понимаете! Мы вынесли и захоронили другое тело на участке шахидов! Неизвестно, кому оно принадлежало…
        Врач решил поддержать своего коллегу и похлопал Хани по плечу:
        - И это вместо благодарности?
        - О какой благодарности вы говорите? - изумился Хани.
        - Слава Аллаху, ежедневно присылаете нам три-четыре тела шахидов, без документов, без регистрации, и только обещаете нам премиальные, а вместо этого теперь претензии! Эта кампания по перезахоронению с ума нас сведет! В чем проблема? Сегодня у вас два тела неизвестных шахидов…
        Глаза Хани вылезли из орбит.
        - Как два? Нет! Всего один!
        - Нет, два неразложившихся тела! Одно - этот молодой человек, тело целенькое, но форма сгнила, а второй старик! И тело целое, и одежда…
        Врач указал мне на корзину для одежды, и я достал из нее вначале сгнившую военную форму, а потом кремового цвета брюки и белую рубашку… И остолбенел. На белой рубашке желтело пятно от кашицы - шоле… Я показал рубашку Хани:
        - Это ведь… это ведь рубашка господина Фаттаха… А где он сам?
        Хани зашатался, словно теряя сознание. Врач все твердил свое:
        - Так в чем проблема? У нас два личных дела сегодня, и других нет. Оба - неизвестные шахиды, которых я осмотрел. Вот документы… Пожалуйста…
        Он вышел из обмывочной комнаты и вскоре вернулся с листками бумаги, которые и дал мне, я прочел их… Отдел учета умерших… Имя и фамилия - в обоих бланках было написано: «Неизвестный шахид, кампания по перезахоронению, братская могила № 24». В обоих бланках в графе «причина окончательного освидетельствования» стояло: «отсутствие документов». Оба бланка подписал врач и поставил печать. В обоих бланках во всех остальных графах (номер паспорта, имя отца и т. д.) было пусто. К обоим бланкам прилагались отпечатки пальцев. Еще была графа «примерный возраст», в одном бланке было указано 30, в другом - 60…
        Хани стоял как оглушенный, а врач словно успокаивал его:
        - Видимо, вас просто не предупредили, что привезут двоих.
        Обмывальщик трупов рассказал:
        - Их было двое, на первом топчане и втором. Сначала обмыли того, что на втором, положили в гроб. Потом обмыли другого, ожидаем гроб…
        Другой работник вставил:
        - Это ваша вина, что привезли только один гроб.
        Первый обмывальщик, который, как мне кажется, начал что-то понимать, заявил:
        - Не нами сказано: обмывальщик с покойниками работает! То есть нам до них дела нет…
        Хани тихо сказал:
        - Старик - мой родственник. Он был живой…
        Все смотрели друг на друга в недоумении. Врач поднял брови:
        - Мы и сфотографировали их, и отпечатки пальцев есть… И потом, я сам освидетельствовал обоих: они были мертвы…
        Я открыл блокнот, где Али Фаттах оставил свой отпечаток пальца, сравнил его с приложенным к бланку. Точно я не мог бы сказать, но отпечатки казались одинаковыми… И тут Хани бросился прочь из обмывочной. Наверняка он побежал к участку номер 32. Я и врач, а также двое обмывальщиков кинулись следом…

* * *
        Выскочив из покойницкой, мы увидели, как синий автомобиль «Пежо», взвизгнув шинами, рванул с места и, поднимая пыль, понесся по дорожке кладбища. Мы побежали следом - к участку 32. На бегу врач спросил меня:
        - Так в чем дело? Старик не был шахидом?
        - Нет! Он вообще был жив… С нами приехал. Это дядя его жены…
        Никто ничего не понимал. Наконец все добежали до могилы. Вокруг нее было много народа: не только Хани, Халия и Немат, но и другие, в том числе женщины и дети. А Хани уже искал могильщиков. Потом начал разыскивать тех, кто читал молитвы захоронения. Я тем временем описал врачу и обмывальщикам приметы Фаттаха, и они согласились, что это был он. Халия и Немат вели себя так, как будто еще не совсем поняли, что произошло. Между тем собравшиеся люди очень шумели! Я спросил у одной из незнакомых женщин - старушки в ветхой цветастой чадре:
        - Дорогая матушка! А зачем вы сюда пришли? Это могила неизвестного…
        Вытирая слезы, она сердито взглянула на меня и ответила:
        - Какого еще неизвестного? Разве это не участок шахидов номер тридцать два? Разве это не господин Немат? Значит, это могила господина Фаттаха… Могила хозяина нашего Немата… Да упокоит Аллах его душу!
        И старушка начала рыдать, вплетая свой крик в причитания других. Еще одна женщина спросила меня:
        - А вы сын покойного?
        Я указал ей на Хани, и она подошла к нему, ведя за собой детей.
        - Да помилует Аллах вашего отца! - сказала она Хани.
        Тот тоже, как и я, спросил изумленно:
        - А кого вы здесь провожаете?
        - Как это? Хадж-Али Фаттаха, кого же?…
        - А откуда вы узнали?
        - Вчера вот от этого самого господина Немата…
        Немат объяснил нам с Хани:
        - Я вчера вечером, как всегда, отнес им недельные пакеты со вспомоществованием. Десять лет я это делаю… И хаджи мне сказал: никогда в разговоры с ними не вступать, отдавать и уходить.
        Женщины объяснили:
        - Ну вот в этих самых пакетах и была карточка с номером участка 32. И написано, чтобы мы не приходили, дескать, ему будет плохо, если мы станем горевать… Ах, Хадж-Фаттах, на кого ты нас покинул?..
        Хани пошатывался, словно оглушенный. Могильщик привел ему чтеца молитв захоронения. Старик, как увидел Хани, начал ему объяснять:
        - Военные ребята сами хотели читать над покойным, но и я, кстати, хотел взглянуть на него. Это ведь чудо! Я видел его лицо, слава Аллаху! Совершенно не разложившееся, словно только что умер! Старик лежал так спокойно, словно спит. Прочтя молитву, я поцеловал его. Это чудо было, уважаемый…
        Хани переспросил:
        - Старик?

* * *
        Я между тем взялся за врача.
        - Вы уверены, что этот человек был мертв?
        - Конечно! Я же обследовал его. По закону мы обязаны и пульс прощупать…
        Подтвердил это и обмывальщик:
        - Я сам его обмывал! Сомнений в смерти нет…
        Я повернулся к врачу:
        - Значит, никаких сомнений? Тело не было теплым? А то, что на нем цивильная обувь и одежда, вас не насторожило?
        - Послушайте, уважаемый! Все это слова одни. Привозят целехонькое тело и говорят: десять лет как умер. Если бы он еще и теплый был, я бы сказал: что же, еще одно чудо…
        - Но вы должны действовать в соответствии с наукой…
        - А почем кило науки? Привозят шахида, которого нужно предать земле, а у него слюна во рту. А другой поднимается прямо с обмывочного топчана и обнимает собственного отца… - Обмывальщик подтвердил этот случай. - У нас даже есть фотографии! А вы говорите, по науке работать. Какая наука этому объяснение даст?
        Возразить мне было нечего.

* * *
        Хани между тем поднял крик:
        - Мы должны, обязаны его выкопать!
        Немат уже выхватил заступ из рук одного могильщика и начал копать. Его пытаются остановить, подбегает и смотритель кладбищенского участка:
        - Для эксгумации требуется разрешение по закону! В том числе и врача. Вот он, здесь же. Господин доктор! Вы произвели освидетельствование, подтвердив его печатью и подписью. Вы сомневаетесь в нем?
        - Нет, не сомневаюсь, - ответил врач.
        Чтец молитв привел свой аргумент:
        - В любом случае этот раб Божий - не шахид, значит, он не может быть похоронен на этом участке. Нужно выкопать…
        Немат поддержал его:
        - У него же есть фамильный склеп на Баге-Тути.
        Хани опять поднял крик:
        - Правоверные! Ведь он живой был …
        Окруженные детьми женщины увещевали Хани:
        - Вы не волнуйтесь, уважаемый! Мы ведь не просто так пришли. Нас пригласили…
        В этот миг Халия, потеряв сознание, упала. Лицо ее побелело как мел, кулачок, судорожно сжимавший горсть земли, разжался. Хани, и Немат, и чтец молитв продолжали настаивать на эксгумации, все остальные спорили с ними. Как вдруг сквозь этот шум мы услышали другой возглас…

* * *
        - О, Али-заступник!
        Это провозгласил человек, твердым шагом ступающий по тридцать второму участку к могиле. Одет он был в белое, его седая борода доходила почти до пояса. Посох с серебряным набалдашником и серебряная же чаша для сбора подаяния. Он шел сосредоточенно, словно считал собственные шаги, но время от времени восклицал:
        - О, Али-заступник!
        Подойдя ближе, воскликнул:
        - Ведь в первую очередь нужно подумать о живых! - И он указал посохом на Халию, лежавшую на земле без чувств.
        Хани и врач бросились к ней. Хани попытался приподнять ее голову, но врач не позволил ему. Он приложил стетоскоп к левой стороне ее груди. Послушал и встревоженно сказал:
        - Нужно срочно в реанимацию!
        Но Хани указал на правую сторону ее груди:
        - А здесь послушайте! Справа!
        Он объяснил, что у Халии два сердца. Врач приложил стетоскоп к правой стороне груди и воскликнул:
        - Здесь сердцебиение в норме…
        Старик в белом негромко сказал мне:
        - Это дар ей от отца… Сердце Абу Расефа спасло ее…
        Женщины уже окружили Халию и стали брызгать ей в лицо водой.

* * *
        Хани, успокоившись насчет Халии, повернулся к старику в белом и тревожно воскликнул:
        - Вы видите, что нас постигло, дервиш Мустафа?
        - А ничего страшного, Хани! Он вовремя понял, как ему нужно уйти из жизни, и сделал это. Никому не доставил хлопот, в том числе вам! Замечательная смерть!
        Хани, словно не слыша его, продолжал восклицать:
        - Нужно выкопать, выкопать его…
        Смотритель участка, кажется, понял ситуацию и начал менять свое мнение:
        - Действительно, если он не шахид, возможна эксгумация. Это специальный участок…
        Дервиш откашлялся и заявил:
        - Во-первых, вы наверняка знаете, что эксгумация запрещена шариатом. Разрешается она лишь при строго определенных условиях… Если женщина была беременна и ребенок жив или если похоронили кого-то, о ком есть предположение, что он жив… Помимо прочего, и тебе об этом известно, - дервиш повернулся ко мне, - он завещал похоронить себя на участке шахидов и заслужил это… «Так спасем богобоязненных!» И ты ведь помнишь… Это было в самом конце его книги… «Кого любишь, воздержись от того и умри как шахид…»
        И дервиш покинул нас и пошел прочь. Он шел так, словно считал шаги, и время от времени восклицал:
        - О, Али-заступник!
        Об авторе:
        РЕЗА АМИР-ХАНИ
        [р. 1973]. Современный иранский прозаик, автор романов «Эрмия» (1995), «Её я» (1999), «Без отечества» (2010), сборников рассказов, очерков и публицистики. С 2003 по 2007 г. являлся Президентом Иранского Пен-центра. Роман «Её я» стал одной из самых читаемых книг в современном Иране, выдержав более десяти переизданий.
        О переводчике:
        АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ АНДРЮШКИН
        [р. 1960].
        Переводчик с фарси.
        Один из авторов перевода романа «Три взгляда на человека, пришедшего из неведомого» Надера Эбрахими (журнал «Четки», № 2, 3, 4, 2009), автор перевода повести «На ковроткацкой фабрике» Хушанга Муради Кермани, сборника «Солнце веры» четырнадцати современных исфаганских авторов, повести «Осень в поезде» Мухаммада-Казема Мазинани (журнал «Иностранная литература», № 5, 2010), романа «Исмаил» Амира-Хосейна Фарди (М., издательство «Исток», 2010), романа «Отношения в иранском стиле» Али Моаззени (журнал «Четки», № 1 -2, 3).
        Живет в Санкт-Петербурге, эл. почта: [email protected]
        notes
        Примечания
        1
        В романе упоминаются многие реально существующие географические названия, улицы и т. д. Например, в современном Тегеране есть квартал Хани-абад, улица Мохтари и др. Казачьи казармы в Тегеране в настоящее время не сохранились. - Здесь и далее - примечания переводчика.
        Моайер ол Мамалек (1821 -1873) - зять Фатх Али шаха Каджара, был губернатором Йезда и главным казначеем страны.
        2
        Шай - старинная серебряная иранская монета в ^1^/^20^ часть крана, равнявшаяся 50 динарам.
        3
        Саннар - старинна иранская монета, ранявшаяся 100 динарам.
        4
        Пядь - старинная мера длины, равная расстоянию между растянутыми большим и указательным пальцами.
        5
        Гормэсабзи - жареное мясо с зеленью; приправа к плову.
        6
        Гиве - род обуви с вязаным верхом и матерчатой подошвой.
        7
        В старинных иранских домах использовались два дверных молотка, различающихся по звуку: женский и мужской. Женщина-хозяйка, отпирая дверь, могла не закрывать лицо, если слышала по звуку, что посетитель - другая женщина.
        8
        По иранской традиции мясо, жаренное в собственном соку, заготавливается на зиму и сохраняется в закрытой посуде.
        9
        Ставить чьи-либо разбросанные туфли означает прислуживать, подхалимничать перед кем-либо.
        10
        Али - первый имам шиитов, муж дочери пророка Мухаммеда. В Иране приняты восклицания с именем Али, имеющие различные значения, например, возглас «О, Али!» произносят при поднятии тяжестей (соответствует русскому «раз, два, взяли!»). Слова дервиша «О, Али-заступник!» относятся к категории подобных возгласов.
        11
        Годы солнечного календаря хиджры переводятся на годы грегорианского календаря путем прибавления числа 621 к году солнечной хиджры.
        12
        Во время Ирано-иракской войны (1980 -1988) Иран подвергался ракетным обстрелам, в частности, ракетный обстрел Тегерана произошел незадолго до конца войны.
        13
        Люди владеют товарами (арабск.).
        14
        Каджары - династия, правившая Ираном с 1795 по 1925 год. Основана Ага-Мохаммад-ханом Каджаром, предводителем тюркского племени каджаров, который объединил Иран и утвердил Тегеран в качестве новой столицы. Наиболее заметными из каджарских правителей были Фетх Али-шах (1771 -1834), шахиншах с 1797 года, Насреддин-шах (1831 -1896), шахиншах с 1848 года. Каджары были свергнуты в 1925 году Резой Пехлеви.
        15
        Хутба - у мусульман: проповедь.
        16
        Кран - иранская монета, равная одному риалу.
        17
        Ашура - день, когда отмечают годовщину гибели шиитского имама Хусейна, десятый день мусульманского лунного месяца мохаррам.
        18
        Кашан - город в Иране, в провинции Исфахан.
        19
        Кофе по-турецки, со сливками!
        20
        Траур Ашуры - траурные шиитские церемонии, когда бьют себя в грудь, оплакивая гибель имама Хусейна, проходят в скудном освещении, при частично потушенном свете.
        21
        Шамиран - район на севере Тегерана.
        22
        Мавзолеи (мазар) над гробницами шиитских имамов и их потомков (так называемых имам-задэ), а также других святых - распространенный в Иране тип культовых зданий.
        23
        Сангяк - хлеб, который выпекают в специальной печи на раскаленной гальке.
        24
        Факих, ахунд - названия мусульманских духовных лиц.
        25
        Аббаси - старая монета, названная по имени шаха Аббаса I, равная четырем шахи.
        26
        Йезд - город в Иране, где производился определенный вид ткани.
        27
        Пахлава - пирожное из слоеного теста с начинкой из миндаля и т. п.
        28
        Халим - кушанье, котрое готовят из вареного мяса и молотой пшеницы.
        29
        Шоле - кушанье, сваренное из крупы и овощей.
        30
        Качи - сладкая кашица из муки и молока, которой кормят рожениц.
        31
        Чачван - черная волосяная сетка.
        32
        Кавам эс-Салтане Ахмад (1879 -1955) - государственный и политический деятель Ирана. Крупный гилянский помещик. В 1921 -1922 годах, 1922 -1923, 1942 -1943, 1946 -1947, 18 -21 июля 1952 го - да - премьер-министр.
        33
        В персидском языке от «проходить» или «прохожий» образовано слово «квартал». «Проходить» и «квартал» - одно слово по-персидски.
        34
        Мохаррам - первый месяц мусульманского лунного года, тот месяц, в который произошло убийство имама Хусейна. Этому предшествовала долгая осада лагеря Хусейна, когда он был отрезан от реки и лишен питьевой воды.
        35
        Хусейние - особое помещение, в котором происходит обряд оплакивания имама Хусейна и где иногда устраиваются религиозные мистерии.
        36
        Кааба - мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе заповедной мечети в Мекке. Кааба служит ориентиром для всех мусульман во время молитвы.
        37
        Ракат - порядок слов и действий, составляющих мусульманскую молитву.
        38
        Сура из Корана, 80: стих 8-10.
        39
        Я грешен, я грешен, я страшно грешен (лат.).
        40
        Слова распространенной в Иране молитвы «доа камил».
        41
        Все на свете - забава и игра (арабск.).
        42
        Моуляви - Джалаледдин Руми (1207 -1273), персоязычный поэт, философ-суфий, жил в Турции. Автор религиозно-философской поэмы «Месневйе манави» в шести частях. Руми вместе со своим наставником, полулегендарным Шамсом ат-Табризи, являлся основателем суфийского братства «Моулявийе», поэтому его также называют Моуляви.
        43
        Аба - мужская верхняя широкая шерстяная одежда без рукавов.
        44
        Казачья иранская дивизия сохранилась в Иране до 1941 года, до отречения от престола шаха Резы-хана, который сам был в прошлом офицером этой дивизии.
        45
        Азан - у мусульман призыв к обязательной молитве.
        46
        Шахривар - шестой месяц современного иранского солнечного календаря хиджры, с 23 августа по 22 сентября.
        47
        Шаабан - восьмой месяц мусульманского лунного года, рамазан - девятый месяц мусульманского лунного года. Поговорка соответствует русской пословице «Должен быть и на нашей улице праздник».
        48
        Абу Абдулла - имам Хусейн.
        49
        Йазид - один из убийц имама Хусейна.
        50
        Ашрафи - иранская золотая монета.
        51
        1306 -1307 годы соответствуют 1927 -1928 годам христианского летоисчисления.
        52
        Ордибехешт - второй месяц иранского солнечного года, с 21 апреля по 21 мая.
        53
        Корр - минимальное (не менее 350 л) количество воды, в которой, по религиозным представлениям шиитов, могут очищаться опускаемые в нее предметы.
        54
        Аятоллла - у шиитов в Иране: высший духовный титул ученого-богослова.
        55
        Ходжат-оль-ислам - религиозный титул, даваемый крупнейшим мусульманским теологам, «его преосвященство».
        56
        Харвар - мера веса, равная 300 кг.
        57
        Муршид - наставник, учитель.
        58
        Миль - деревянный брус конической формы, употребляемый в иранском классическом спорте.
        59
        Сейид Зия - Зия оль-Ваэзин, один из ключевых политических деятелей в Иране в начале 20-х годов ХХ века, лидер так называемой «Партии независимых социалистов» и лидер «Национального блока», сыгравшего важную роль в отставке кабинета Кавама эс-Салтане.
        60
        Аббас - сын имама Али и брат имама Хусейна. Он поддержал Хусейна в его борьбе за власть и был с войском Хусейна во время окружения и убийства Хусейна при Кербеле. Аббас пытался доставить воду оттесненным от реки воинам Хусейна. Имя Аббаса в современном Иране широко известно, он стал символом борьбы против угнетения, одновременно Аббас является символом красоты: по легенде, он был так прекрасен, что его называли «луна племени бану Хашим».
        61
        Вне сравнения люди семейства Пророка (арабск.).
        62
        Встречи со Сталиным имели место в Москве в 1946 году, во время визита делегации Ирана в СССР.
        63
        Ман - мера веса, разная в различных районах Ирана: табризский ман - около 3 кг, шахский ман - около 6 кг, рейский ман - около 12 кг.
        64
        Ибн Джондаб - один из современников пророка Мухаммада, который, согласно хадисам, владел деревом на территории соседей и часто подглядывал за соседями под предлогом заботы о своем дереве.
        65
        Основные гробницы шиитских имамов находятся в Кербеле, Неджефе и Багдаде.
        66
        Мохр - кружок или небольшая плитка прессованной глины, взятые из почвы Кербелы (к которым шииты прикладываются лбом при совершении намаза)
        67
        Палуде - десертное блюдо, приготовленное из тертых фруктов, крахмала и сахара.
        68
        1358 -1359-й годы соответствуют 1979 -1980 годам по христианскому летоисчислению.
        69
        Правильное название суры 36 - «Йа син»; человек, плохо знающий арабский язык, может прочитать как «йэс». Эту суру в исламских странах читают у изголовья умирающего.
        70
        Речь идет о норме шариата, согласно которой для вступления женщины в брак нужно согласие ее опекуна, как правило, отца, а при его отсутствии - другого старшего в семье мужчины.
        71
        Идмихляль - «исчезновение, уничтожение, вырождение» (арабск.).
        72
        Согласна! (искаж. арабск.).
        73
        «Извиняюсь!» (арабск.).
        74
        «Неизбежно, неминуемо» (арабск.); здесь: «придется».
        75
        Знаменитое стихотворение Хафиза, иранского поэта-классика (1325 -1390). Перевод С. Липкина.
        76
        Кябадэ - иранский национальный спортивный снаряд для тренировок по легкой атлетике, сделанный в виде металлического лука со слабо натянутой тетивой.
        77
        Аджиль - смесь: поджаренные соленые фисташки, фундук, очищенные земляные орехи, миндаль, горох, тыквенные семечки и семечки дыни.
        78
        Разврат и запретное (арабск.).
        79
        Икамат - составная часть намаза, следующая после азана и предшествующая обязательной ежедневной молитве (фард).
        80
        «Дым» - сура 44, «Люди» - сура 114, «Лицемеры» - сура 63, «Развод» - сура 65.
        81
        Абул-Фазл Аббас - см. сноску 61. По легенде, Аббас пытался доставить воду оттесненным от реки воинам Хусейна, за что противники Хусейна отрубили ему руки.
        82
        Ал-Лат, ал-Узза - арабские доисламские идолы, упоминаемые в Коране (53:19 -20), культ которых был уничтожен Мухаммадом в процессе утверждения ислама.
        83
        В суре «Ибрахим» (сура 14) говорится о том, что Аллах в преклонные годы дал пророку Ибрахиму сыновей - Исмаила и Исхака. И.Ю. Крачковский комментирует: «В ст. 41 [39] впервые упоминается Исмаил как сын Ибрахима; раньше [он упоминался] среди пророков».
        84
        Карагач - вяз.
        85
        Читай твою книгу! (арабск.).
        86
        Те, которым поручено сохранить все мое (арабск.).
        87
        Листок не упадет без Его повеления! (арабск.).
        88
        Хвала Аллаху на небе и на земле! (арабск.).
        89
        Читай книгу твоего деда (арабск.).
        90
        Ард - несущественное, случайное обстоятельство или свойство (арабск.).
        91
        Тогда умри! (арабск.).
        92
        Умри как шахид! (арабск.).
        93
        Кого любишь, воздержись от того и умри как шахид! (арабск.).
        94
        «Могила твоя в сердце любящего» - распространенное речение, встречающееся во многих суфийских исламских текстах.
        95
        Абан - восьмой месяц персидского солнечного года (с 23 октября по 21 ноября).
        96
        Закят - налог с имущества в пользу бедных мусульман.
        97
        Это исчерпывает неверных (арабск.).
        98
        Остальное - для праведников (арабск.).
        99
        Так спасем богобоязненных (арабск.).
        100
        Обыгрывается иранская поговорка «таз упал с крыши», т. е. «секрет разглашен, чья-то подноготная вскрылась».
        101
        Я ничего не видел, кроме прекрасного (арабск.).
        102
        Цитируется сура 104 «Хулитель».
        103
        В современном Иране на улицах во множестве имеются стационарные металлические ящики для сбора денежных пожертвований.
        104
        Эпитет двенадцатого шиитского имама