Соболя Рувим Исаевич Фраерман
        В сборник вошли рассказы и очерки известного российского писателя и журналиста Р. Фраермана.
        Для детей старшего возраста.
        Фраерман Рувим Исаевич
        Несчастье Ан Сенена
        I
        
        н Сенен, уважаемый всеми в колхозе, был старый рыбак.
        Океан, всегда живой, всегда подвижный, не казался ему великим с холмистого берега, где стояла его фанза.
        Наоборот, великой казалась Ан Сенену неподвижная суша, простиравшаяся за Гайдамакской бухтой на запад, великими казались скалы, хребты, сопки, сплошь покрытые мелким дубовым кустарником; вечно шумел он, вечно бряцал жесткими листьями, точно железный.
        Океан же часто бывал тихим, и тогда можно было слышать, как над прибрежным песком летают осы, привлеченные запахом рыбы. Но даже в слабом движении громоздил он камни на камни и выбрасывал на берег каракатиц, которых Ан Сенен любил и в сыром и в сушеном виде.
        И уходить от океана Ан Сенен никуда не хотел.
        Ан Сенен считал, что если человек стал коммунистом и колхозником и если на его фанзе рукою сына написано: «Здесь живет ударник Ан Сенен», то человек этот должен трудиться больше других. И Ан Сенен трудился и был доволен: купил швейную машину, завел черного корейского поросенка и вместо бумаги вставил в окна своей фанзы стекло.
        Неудачи его начались с того момента, когда однажды на торжественном собрании ударники решили, что Ан Сенен — человек уже пожилой, много и хорошо поработавший для колхоза, — должен отдохнуть, полечиться и что нужно его отправить на курорт.
        А между тем Ан Сенен был здоров, коренаст, настоящий силач, со смуглым грубым лицом и красными руками.
        Хотя в душе он был бы рад, если б его никуда не посылали — начинался лов ментуя, — но все же не посмел отказаться от награды. Ан Сенен говорил правду лишь тогда, когда о ней спрашивали.
        Он собрался в дорогу: взял с собой в мешок сушеной рыбы, пампушек из пшеничной муки и сунул за пазуху несколько головок чесноку.
        Во Владивостоке в союзе дали ему путевку в Кисловодск, пятьсот рублей денег и, так как он не знал русского языка, послали телеграмму в Москву, в Колхозцентр — встретить корейца Ан Сенена, который едет к ним в поезде номер сорок два.
        И Ан Сенен поехал. Он не был любопытен и редко выглядывал в окно.
        Он проехал сопки, покрытые лиственницами, — они уж начинали желтеть, — проехал горы, леса, степи…
        А страна все тянулась на запад.
        Как бы ни были крепки стальные колеса, разве могут они прокатиться из конца в конец по этой стране?
        И Ан Сенен не удивился, когда его вагон под Омском отцепили, починили и прицепили к другому поезду, ничем не отличавшемуся от номера сорок два.
        Но и после этого Ан Сенен ехал еще трое суток и приехал в Москву ночью.
        Его никто не встретил.
        Ан Сенен встревожился. Людей было много, речь их непонятна, и по звездам никак нельзя было узнать, в какую сторону итти.
        Ан Сенен сунул руку в карман, где лежали адреса, документы и деньги, но ничего там не нашел.
        Он закричал, зашатался и опустился на каменные ступени вокзала.
        Тут Ан Сенен просидел до утра.
        Он обшарил все карманы, прощупал каждую складку одежды. Только за пазухой, где хранились самые дорогие вещи, он нашел свой партийный билет, тростниковую трубочку и завалявшуюся головку чесноку.
        Чеснок он съел, а партийный билет и трубочку запрятал поглубже и подумал:
        «Дорога была длинная, как жизнь, а в жизни чего не случается?..»
        Утром Ан Сенен вслед за толпою вышел на площадь и влез в трамвай. Его привезли на другой вокзал. Он заплатил еще десять копеек, и его снова привезли на тот самый, откуда он выехал.
        Так Ан Сенен целый день ездил, а вечером ходил по городу пешком. Прохожие не понимали его. Дома проходили мимо, как освещенные прожекторами эскадры. И даже небо озарялось огнями с земли. Ничто не напоминало Ан Сенену океана. Только гудки автомобилей казались похожими на крики болотных птиц.
        Растерянно осматриваясь по сторонам, он вдруг увидел знакомое лицо. Оно глядело на него с плаката.
        Ан Сенен остановился. Сколько раз и на своем берегу, видел он это лицо: на картинах, которые с таким искусством рисует тушью его сын Ли Хибон, на тетрадках, по которым учится его дочь Су Нок. Оно было близко его сердцу.
        И Ан Сенен тихо сказал:
        - Ай, ай, друг мой, видишь, что случилось со старым Ан Сененом? Разве я болен или разве я мало рыбы ловил? Тебе одному я могу сказать правду: не хотелось мне ехать на курорт.
        Ан Сенена потянуло домой. Он решил во что бы то ни стало уехать. Но как это сделать?
        И долго стоял перед плакатом Ан Сенен, и никто не подумал бы, что этот похожий на татарина старик в тяжелых рыбацких сапогах советуется со своим другом.
        Ан Сенен вернулся на вокзал. У билетной кассы в очереди он встретил неожиданно корейца.
        Он обрадовался ему, хотя ни светлая шляпа, ни дорогая обувь, ни сам кореец в очках Ан Сенену не понравились.
        Он спросил, как его зовут, где он родился, куда едет и давно ли живет на свете.
        Кореец ответил, что зовут его Хань Дыби, едет он домой, во Владивосток, а родился в провинции Цюнь-Цион-до и живет недолго, но жизнь знает, так как имеет уже собственную парикмахерскую во Владивостоке, на Семеновском базаре.
        - Если ты знаешь жизнь, — сказал Ан Сенен, — то должен дать мне триста рублей, чтобы я мог доехать до дому.
        И он рассказал Хань Дыби все.
        Хань Дыби выслушал его и спросил:
        - В таком случае, что же ты можешь дать мне в залог под триста рублей?
        Ан Сенен нахмурился.
        - Ты видишь — я не взял с собой никаких вещей. Тебе вернут твои деньги, как только мы приедем во Владивосток. Там в союзе каждый знает шкипера Ан Сенена.
        - Но я тебя не знаю, — ответил Хань Дыби и отвернулся.
        Тогда Ан Сенен предложил свои сапоги.
        - Что же, ты поедешь босиком? — сказал с усмешкой Хань Дыби.
        - Ты слишком добр, мой сын, — ответил Ан Сенен. — Но у меня больше ничего нет, кроме партийного билета.
        И он показал ему свой билет.
        Хань Дыби осмотрел его со всех сторон и сказал:
        - Под него я дам тебе триста рублей.
        Но Ан Сенен схватил его за руку.
        - Нет, — сказал он решительно.
        - Как хочешь, старик, — ответил Хань Дыби, — вот тебе твой билет и оставайся с богом.
        Хань Дыби подошел к кассе.
        Ан Сенен печально посмотрел на него и жалобно крикнул:
        - Возьми лучше мои сапоги! Они на резиновой подошве. В них никогда не промочишь ног!..
        Но Хань Дыби уж его не слушал…
        Прошла еще одна ночь и еще день.
        Лицо Ан Сенена пожелтело, осунулось.
        Ан Сенен не ходил уже в город, а только бродил по вокзалу.
        Огромны были каменные залы, но спать было негде, и вечно в них, как в морской раковине, стоял шум.
        Ан Сенен пил кипяченую воду из бака и дрожал от голода. И каждый раз, когда мимо проходил человек в очках, Ан Сенен вспоминал Хань Дыби.
        На третий день, утром, он увидел в углу, на скамейке, корейскую девушку. Она была в красном платке и держала подмышкой книгу.
        Ан Сенен подошел к ней.
        Он не решался просить у нее денег, боясь, что и она потребует то, чего он не отдаст, даже если бы у него вырвали язык. Тогда он вспомнил все, что в молодости говорил девушкам.
        - Летом хороша ночь, зимой — утро, весной — заря, — сказал он. — Ты же хороша всегда. Ты, как речной цветок, что выходит из ила и не запачкан им.
        Девушка рассмеялась и покраснела, так как была некрасива.
        - Что тебе нужно, старик? — спросила она.
        - Отведи меня в Колхозцентр, — ответил Ан Сенен, — и я пришлю тебе мешок сушеной корюшки. Осенью она бывает очень вкусна.
        Узнав про несчастье Ан Сенена, девушка охотно согласилась. Она взяла его за руку и прошла с ним через город. В Колхозцентре Ан Сенена встретил человек в таких же очках, как у Хань Дыби. Ан Сенен испугался.
        Но, выслушав девушку, человек сказал Ан Сенену:
        - Не горюй, старик, мы дадим тебе другую путевку, и ты поедешь на курорт.
        «Ах, — с грустью подумал Ан Сенен, — почему люди в очках так быстры на всякие дела?»
        И, как у Хань Дыби, Ан Сенен спросил у человека, знает ли он жизнь.
        Человек с улыбкой ответил, что знает.
        - Если это правда, — сказал ему Ан Сенен, — ты должен знать, что через две недели начинается ход иваси, и я не хочу ехать на курорт.
        Девушка улыбнулась, а человек пожал плечами.
        - Как хочешь, старик, насильно мы тебя не повезем. Поезжай назад, мы дадим тебе денег.
        И опять поехал Ан Сенен через всю страну к океану, где на холмистом берегу среди дубового кустарника стоят в ряд фанзы колхоза «Сучан».
        Во Владивостоке Ан Сенен долго ходил по Семеновскому базару. Он заглядывал в стеклянные двери парикмахерской, раздвигал бумажные занавески на ширмах, за которыми уличные цырюльники брили китайцам головы бритвами, тяжелыми, как мечи. Он хотел еще раз увидеть Хань Дыби. И он увидел его в конце пустынной улицы, сбегающей к морю.
        Ан Сенен взял Хань Дыби за локоть.
        Пальцы у старика были цепкие, твердые — они привыкли хвататься за весло.
        - Ты говорил мне в Москве, — сказал он, — что хорошо знаешь жизнь. Ты плохо знаешь ее. Никогда не требуй в залог отца у сына, как это делают у вас в Цюнь-Цион-до, где ты родился. И никогда не требуй в залог партийного билета.
        И Ан Сенен ударил Хань Дыби с такой силой, что тот упал на гальку у самой воды.
        А Ан Сенен, не оглядываясь на Хань Дыби, зашагал по набережной к Семеновскому молу. Там всегда можно было найти шхуну, отходящую в бухту Гайдамак.
        Было утро.
        Город стоял над заливом, освещенный с востока солнцем, а с запада ветер гнал на город облака.
        II
        Из всех трав, которыми осенью богаты сопки вокруг Гайдамакской бухты, Ан Сенен любил больше всего тростниковый повейник.
        Даже от слабого ветра этот гибкий злак качался, размахивая своими белыми метелками; казалось, по траве ходят буруны. А над ними, точно синий дым, носились семена чертополоха.
        Ан Сенен, сойдя на берег, сорвал несколько пушистых метелок повейника и пригрел их в своих грубых ладонях.
        Он был рад своему возвращению. Береговой ветер похлопал его по плечу.
        «Хороший ветер, — подумал Ан Сенен. — Наверное, уж ловят иваси».
        И действительно, пусто было на берегу. Галки прыгали по пристани. На песке, дожидаясь прилива, сохли нераскрытые ракушки, и морские ежи шевелили иглами среди мокрых камней.
        Рыбаки ушли в море.
        В первую минуту Ан Сенен испытал досаду, что это произошло без него. Но, взглянув на солнце, уже клонившееся к западу, на дым, Вившийся из деревянной трубы его фанзы, успокоился. Погода не предвещала перемен. И он представил себе свой кавасаки[1 - Кавасаки — рыбацкое моторное судно.], полный рыбы, почувствовал даже запах мокрых сетей, бензина и рыбьего клея.
        Но едва успел войти в фанзу, поздороваться с семьей, снять сапоги и залезть на кан[2 - Кан — низкие глиняные нары, под которыми проложен дымоход.] погреться, как узнал от соседей, что ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня он в море не выйдет.
        Его кавасаки номер одиннадцать стал на ремонт.
        Никто лучше Ан Сенена не знал, как тяжело ему было слышать эти слова.
        Напрасно он так стремился домой, напрасно бил Хань Дыби этими руками, которым нечего делать теперь, в самую горячую для колхоза пору.
        Чтобы утешить себя как-нибудь, Ан Сенен попросил ужинать, съел три чашки супа, коричневого от сои, и лег рано спать. Но и наутро, выспавшись, не почувствовал облегчения. Тогда он взял мешок, тяпку, стоявшую в углу фанзы, и пошел на свой огород.
        Это был крошечный участок земли, отвоеванный у сопки, — несколько грядок, засоренных острыми камнями.
        Ан Сенен работал неохотно, поминутно бросал тяпку и смотрел на море. Оно еще дремало внизу. Было рано. На траве, на повейнике, дымилась роса.
        Вдруг густой звук, колебля неподвижный воздух, поплыл над головой Ан Сенена. Слева всходило солнце на вершину сопки; заблестело море. Стали видны лиловые мысы, крыши засольных сараев, консервный завод над соседней бухтой Тафуин. Это он гудел и сотрясал воздух, давая знать, что возвращается рыбацкий флот.
        И Ан Сенен увидел утро, горизонт, запруженный, как площадь.
        Моторные кавасаки, обгоняя парусные шаланды, первыми входили в Гайдамакскую бухту.
        Внизу, в колхозе, ударили в бронзовый колокол, сзывая отцепщиц на берег. Из фанз вышли женщины, неся на спинах младенцев. Бежали школьники. На улице собирались бригады.
        А звон старой бронзы все шагал вверх по кустам, достигая уха Ан Сенена. Сколько раз этим звоном встречали и его кавасаки!
        Ан Сенен сердито воткнул тяпку в землю и сел на грядку.
        Потом поднялся и, забыв про тяпку, про мешок, брошенный рядом, спустился вниз по тропинке, к морю.
        Рыбаки с криком выгружали полные сети. На камнях у носилок, облепленных слизью, женщины отцепляли застрявшую в снастях рыбу. Мальчишки бродили с сачками по воде. Бригадиры раздавали «бирки». Шум стоял над тихим морем.
        Ан Сенен подошел к начальнику лова.
        - Зачем пришел, старик? — спросил начальник. — Ты мог бы еще погулять на курорте.
        - Ты смеешься над моим несчастьем, — угрюмо ответил ему Ан Сенен.
        Он огляделся и увидел рядом носилки, доверху наполненные рыбой. Рослый кореец в майке, с лямкой через плечо, стоял возле них.
        Ан Сенен взялся за носилки и крикнул:
        - Поднимай!
        Тяжелый груз оттянул его руки. Ан Сенен в первый раз за это утро улыбнулся.
        Целый день он подносил рыбу к сараю, где над цементным чаном, на бочке с солью, стоял его сын Ли Хибон. Точно острой косой, взмахивал он полной лопатой, и тяжелая соль со свистом падала в глубокий чан на рыбу, засыпая ей глаза и розовые жабры.
        Погода изменилась.
        Пять дней шла иваси, на шестой исчезла и появилась где-то далеко, у острова Аскольда. Никто не вышел в море. Ожидали шторма.
        В этот день из мастерских рыбо-моторной станции выпустили кавасаки Ан Сенена.
        - К чему теперь твой кавасаки? — сказал Ан Сенену председатель колхоза. — Иваси идет, идет и уходит.
        - Нет, — ответил ему Ан Сенен. — Иваси всегда можно поймать, если знать, где она.
        Он взглянул на море. Оно было пустынно.
        Вода на горизонте закипала, в бухте стучала галькой, шумела черным гравием у пристани.
        - Не надо быть рыбаком, чтобы смотреть на море, — добавил он в раздумье. — Надо быть рыбаком, чтобы не бояться его.
        После полудня Ан Сенен стал собираться: надел ватную телогрейку и замотал шарфом горло. Он взял с собой топор, вязанку сухих дров и захватил свою медную ложку и китайскую бронзовую мисочку. Проходя мимо песчаной косы, где играли дети, он присел на корточки и набрал в карман полную горсть песку. Вез этих вещей Ан Сенен не выходил в море. Он ни с кем не прощался, так как всегда надеялся вернуться. И когда стал на корме, за рулем, спиной к берегу, ни разу не оглянулся. Он смотрел в лицо только ветру.
        Шесть часов шел кавасаки полным ходом, отыскивая стаи иваси. Широкое, японского типа суденышко, выкрашенное в цвет рыбьей желчи, хорошо отыгрывалось на волне.
        Стоя у руля за будкой моториста, Ан Сенен смотрел на море, как хозяин. Ему не нужно было теперь спрашивать у людей дорогу. Он посматривал вверх, не стоят ли в небе орлы, поглядывал по сторонам, не играют ли близко дельфины, он щурился, дальнозоркий старик, до предела человеческого зрения раздвигая горизонт. Направо он увидел черных уток. Птицы качались на волне.
        Ан Сенен направил кавасаки к ним и, нагнувшись над кубриком, крикнул:
        - Ловцы!
        Люди выскочили на палубу. Птицы поднялись и дружно полетели все в одну сторону. Шурша, переливались длинные волны. Над их гладкими выгнутыми хребтами сверкали брызги, будто тысячи крошечных фонтанов били из глубины.
        Шла иваси.
        Ловцы взялись за сети, моторист убавил ход. Ан Сенен рассмеялся. Он нашел ее, проклятую иваси!
        - Сто, двести, тысячу центнеров! — крикнул он старшему ловцу. — Мал наш кавасаки, Ван Хи.
        - Мы здесь никогда не ловили, берег далек, — осторожно заметил Ван Хи. — Знаешь ли ты течение? Как бы оно не спутало сети.
        Ан Сенен с грустью взглянул на ловца:
        «Какой дурак попал на мой кавасаки!»
        Он достал из кармана горсть песку, пересыпал его из руки в руку, потом, перегнувшись через низкий борт, почти касаясь лицом волны, бросил песок в море.
        Белые песчинки на глубине под водой вдруг потекли на восток.
        До заката ставили сети. Поплавки ныряли вдали, как бакланы.
        К ночи ветер упал, море притихло.
        Ан Сенен зажег на корме огонь. Ловцы затопили печурку в кубрике, запахло жареной на масле иваси. Ан Сенен отвернулся. Он не ел этой нежной и жирной рыбки, хотя всю жизнь ловил ее. Целый час просидел он неподвижно на корме, намотав на палец конец длинной лески, пока не вытащил из страшной глубины тощую камбалу. Затем начал готовить себе ужин, гремя, как колокольчиком, своей бронзовой чашкой.
        Моторист с завистью поглядывал на нее.
        - Хорошо бы сделать, — сказал он, — из этой чашки звонок для мотора. В мастерских совсем нет меди.
        Ан Сенен промолчал.
        Ночью Ан Сенен часто просыпался, заходил на палубу и подолгу всматривался в темноту.
        Он предвидел дурную погоду. Он чувствовал уже острый край приближающегося ветра. Но пока еще было спокойно, лишь изредка волна тяжелым взмахом подносила звезды к самому борту, точно стараясь разглядеть неподвижно склоненное и задумчивое лицо старика.
        Заря была ветреная, но долго и ровно горела.
        Ловцы с трудом наматывали на ручную лебедку переполненную сеть. Ноги их тонули в рыбе; по лицам струился пот, обтекая прилипшую ко лбу чешую. А кавасаки раскачивался.
        - Как ты думаешь, Ван Хи, — лукаво спросил Ан Сенен у ловца, — выполним ли мы теперь наш план?
        - Вот этого, Ан Сенен, тебе не следовало бы говорить, — ответил с испугом Ван Хи. Он никогда бы себе не позволил хвалиться в море.
        Воздух стал золотисто-темным, густым, как бобовое масло. Не верилось, что солнце взошло.
        Когда сети выбрали и Ан Сенен снова стал у руля за будкой моториста, ветер был в полной силе.
        Перегруженный кавасаки, дрожа кормой и носом, медленно всходил на волны.
        Ловцы с тревогой поглядывали на шкипера. Но лицо Ан Сенена странным образом успокаивало их. Оно было задумчивым и внимательным.
        Ловцы забрались в кубрик. Ан Сенен остался на палубе один. Он молчал, когда подходила особенно страшная волна — серая, цвета камня, и бормотал что-то, когда она проходила.
        Так пять часов подряд тихим бормотаньем провожал он каждую опасность.
        Шарф его размотался, щелкал; он отмахивался от него, как от налетевших ос. Наконец, сорвал, сунул в карман телогрейки, обнажив черную, в трещинах шею. В это время со скрипом, точно кто-то шагал по песку, прошла над бортом волна. Ан Сенен вцепился в руль и принял ее тяжесть на плечи. Потом забормотал так громко, что из будки выглянул моторист.
        Мальчик с замасленным лицом и толстыми розовыми губами, он был бледен под своей грязной кепкой.
        Ан Сенен пожалел его, на мгновение мелькнула мысль: выбросить рыбу за борт, облегчить кавасаки. Но он только спросил:
        - Ты слышал, Ким Чихо, что я тебе сказал?
        - Нет, — ответил моторист, с ужасов косясь на океан.
        Ан Сенен наклонился и закричал ему сквозь ветер:
        - Я решил подарить тебе свою чашку. Сделай из нее звонок для мотора.
        Если шкипер мог вспомнить о таком пустяке, то опасность еще невелика. И Ким Чихо снова исчез в будке.
        Ан Сенен опять остался один перед лицом океана.
        Чтобы отогнать тревожные мысли, он в самом деле стал думать о своей чашке.
        Искусно сделанная старым китайским мастером в городе Хай Чжоу, тонкая, красивая, она звучала даже от сказанного вблизи слова. Поэтому Ан Сенен всегда старался есть молча. Он помнил ее с детства. Однажды отец, отправляясь в Кионь-Сань на заработки, принес ее из домашней кумирни и поставил пустой перед ним.
        - В Кионь-Сань-до тоже голод, — сказал отец. — Кто знает, вернусь ли я? Возьми ее, Ан Сенен, и сам наполни для себя рисом. Ты, может быть, сделаешь это лучше, чем боги.
        Теперь Ан Сенен вспоминал, сколько раз, при всем старании ее наполнить, она оставалась пустой.
        В провинции Хуан-Хае-до он похоронил своего первого сына, в Чемульпо на японских промыслах — еще двоих и дочь. Да, он получил сполна свою долю голода, болезней и несчастий.
        Но чем заплатит он своей новой родине, где дети его живы и чашка всегда полна? Пусть сделают из нее звонки для моторов. Он может отдать еще свою медную ложку.
        Ан Сенен думал об этом. А ветер трубил ему в уши. Море дрожало, как барабан. Два раза волна бросила Ан Сенена грудью на руль и заперла дыхание.
        Но Ан Сенен все не соглашался выбросить рыбу, и лицо его было попрежнему задумчиво, строго, как у слепого.
        Но вот, наконец, показались пять «пальцев», пять черных скал, торчащих из воды. Воздух темными полосами ходил над ними.
        И Ан Сенен, вдруг сгорбившись, кряхтя по-стариковски, повел кавасаки прямо сквозь толпу танцовавших волн. За ними начиналась бухта.
        Здесь было значительно тише. Теперь он мог стоять прямо, не рискуя свалиться за борт. Но шум океана еще звучал в сердце Ан Сенена.
        На берегу, встречая кавасаки, били в бронзовый колокол.
        Тафуин. Японское море.
        Два снайпера
        I
        
        лестела убитая щебнем дорога; голые саженцы, мелом беленные камни далеко провожали ее. Она шла в гору. — За ней чудилось море, горячий берег, серые оливы. Но пахло не морем, а хвоей. Через какие пространства уносишь в памяти этот горький запах!
        Пахло кедрами. На дороге учился ездить на велосипеде красноармеец, над дорогой летал бомбовоз. Часовые ходили у складов. Возле каменных казарм желтел песок, и в осенней траве росли маленькие неожиданные цветы.
        Я был на Дальнем Востоке.
        Командир дивизии пригласил меня остаться у него.
        - Чем вас угощать? — спросил он. — Вы, наверное, не будете есть фазанов. Они вам здесь изрядно надоели.
        И в первый день он достал рябчиков; мясо их тоже пахло хвоей. Потом четыре дня подряд я ел фазанов: утром, днем и вечером.
        Приветлив и прост был командир. С утра надевал тяжелые, походные сапоги, форму и уходил бриться в гарнизонную парикмахерскую.
        А вечером после дивизионных дел слушал мои рассказы о Москве. К столу подсаживалась его жена — маленькая женщина, которую звали Станиславой. Они расспрашивали о новых поэтах, о Большом театре. Запыленный крошечный китайский бильярд валялся в углу. Иногда командир настраивал радио, стараясь поймать оперу из Большого театра, но ловил только японские марши, Филиппины, Гонолулу.
        - Далеко Москва! — говорил тогда командир.
        - И здесь у вас замечательная жизнь, — отвечал я. — Недавно я видел, как взорвали перевал, чтобы проложить сквозь тайгу широкую дорогу. Три дня над океаном носилась пыль.
        - Это верно, — согласился командир. — Мы работаем, строим, сторожим. Кстати, хотите, я вас познакомлю с лучшими снайперами моей дивизии? Они должны сейчас притти ко мне в гости.
        - Разве дисциплина позволяет, чтобы стрелки ходили в гости к командиру дивизии?
        - Да, если командир приглашает.
        В это время в передней раздался звонок, и два голоса, слившись в один, сказали:
        - Товарищ командир дивизии, братья Фроловы явились.
        Я спросил:
        - Неужели это те самые братья, о которых командующий писал их отцу, поздравляя его с такими сыновьями?
        Командир кивнул головой.
        В комнату вошли два красноармейца, двое юношей, рослых, похожих друг на друга.
        Спокойно, без робости, они присели к столу и взяли по яблоку, которые им предложил командир.
        Старший, Евгений, был смуглее брата и молчалив. Разговаривал больше Владимир. Он грыз яблоко, слушал и отвечал, глядя прямо в лицо собеседнику. Он считался лучшим снайпером, чем его брат. Когда старшего призвали в Красную армию, младший пошел добровольцем. Они не хотели расставаться, и оба стремились на Дальний Восток.
        И оба были так молоды, что детство помнили, как ближайшее событие своей жизни, — железнодорожный техникум в Пензе, станцию Селиксу, где отец был начальником, игру в бабки, ленивую речку, в которую ветер постоянно сбрасывал листья с осин.
        А командиру было уж под сорок пять, и лицо у него было желтое — расплата за старые раны и малярию. И мне казалось, что легкая зависть к юности снайперов сквозит во взгляде его голубовато-водянистых глаз.
        Он сказал младшему:
        - Ты на инспекторских стрелял сверхотлично. Из пяти выстрелов не дал ни одного промаха. А ведь погода была плохая — Евгений промахнулся.
        Старший смутился, а младший, с сочувствием взглянув на брата, сказал:
        - Слева было солнце, товарищ командир дивизии, а справа — ветер. Он прижимал траву, и я определил его, как средний. Солнце ударяло в левое очко противогаза, мешало видеть цель. Я заклеил очко бумажкой, а на ветер сделал поправку.
        Командир улыбнулся. Он остался доволен ответом, но вслух заметил:
        - Все это прекрасно. Однако, боюсь, что вас перехвалили. У меня сотни таких снайперов, как вы.
        Братья промолчали, но по улыбке, мелькнувшей в глазах младшего, было видно, что в душе он с этим не согласен.
        Потом заговорили о японской армии, и командир рассказал, что японский солдат может сделать с пулеметом шестьдесят километров в день.
        - Вот это здорово! — сказал младший.
        Старший продолжал молчать. А так хотелось, чтобы этот смуглый и молчаливый юноша заговорил.
        Я спросил у него, почему он так стремился на Дальний Восток.
        Он ответил:
        - Здесь — граница и ближе враг. — Потом, подумав немного, добавил: — Тут есть виноград и кедры.
        II
        Странная осень на берегу океана. Летом проходят туманы, дожди, и осень начинается, как наша весна: не падает лист, солнце исправно трудится над хребтами, высока и тепла синева, нет паутины. Но бывают и скверные дни. Они неожиданны.
        С утра командир дивизии собирался объезжать свой участок. Я попросил его взять меня с собой.
        Я захватил свитер, а шофер-красноармеец надел шубу с овчинным воротником. И только командир не сменил своей старой шинели.
        А по дороге, как неутомимый путник, не отставая от машины, шлепал дождь. Он сбивал красные листья с орешника и ворчал в кустах.
        Впереди над перевалом воздух был темен и холоден, а позади долина до краев была переполнена туманом.
        - Похоже, что на хребте снег, — сказал, обернувшись, шофер.
        Мы поднимались все выше. Дождь отстал от нас, и в слюдяные окошечки застучала крупа. Она летела косо, она звенела о кузов. С хребтов спустилась и заняла дорогу вьюга. Уже не видно было ни щебня, ни веток, и мерзли ноги.
        Вся дорога курилась и двигалась волнами белой поземки.
        - Капризный у вас климат, — сказал я командиру.
        Он усмехнулся и поглубже запахнул полы шинели.
        - А мы привыкли.
        Шофер остановил машину и тряпкой протер стекло.
        - Впереди люди, — сказал он вдруг.
        - Откуда тут люди, в такую погоду? — спросил командир. Он насторожился и выскочил из машины. Ветер обнял его ноги и заставил их согнуться в коленях. Впереди в метели качались два пятна. Они удалялись.
        - Догони их, — сказал командир шоферу и вскочил в его кабинку.
        Машина, гудя, разрезала белый воздух, и очень скоро люди стали хорошо видны. Их было двое. Они шли по сугробам и тащили что-то за собой.
        Мы поровнялись и с удивлением узнали братьев Фроловых. На них были ранцы, сумки с противогазами, за плечами висели винтовки.
        Братья держались за веревку, к которой был привязан щит для стрельбы. На щите лежала убитая козуля. Копытца ее волочились по снегу, а длинный, как у змеи, язык, касался холодной фанеры.
        Снайперы дружно поздоровались с командиром. Лица их были багровы и мокры от снега, шлемы обледенели, полы шинелей не гнулись. Мы остановились, и командир, показав на козулю, спросил их:
        - Где убили?
        - Вчера, за Черной падью, товарищ командир дивизии.
        - За Черной падью? — повторил удивленно командир. — Почему так далеко, разве ближе не нашли?
        - Не искали, — ответил смущенно старший.
        А младший, едва улыбнувшись замерзшими губами, приподнял козулю за ноги и снова бросил ее на щит.
        - Разрешите спросить, товарищ командир дивизии: козуля весит больше японского пулемета?
        Командир сквозь ветер и снег, залепляющий рот, крикнул:
        - Больше! Издалека ли тащите?
        - Шестидесятый километр делаем.
        Командир ничего не сказал. Он внимательно посмотрел на озябшие руки стрелков, на их обледенелую одежду и ранцы.
        - Привяжите козулю к машине, мы дотащим ее до полка.
        Братья ответили:
        - Спасибо, товарищ командир дивизии, осталось еще пять километров, разрешите выполнить снайперскую задачу до конца.
        Мы поехали дальше. Но скоро сугробы утомили машину. Она стала, и шофер, стуча ключом, поднял ее железный капот.
        А мимо прошли и исчезли в метели два снайпера, двое юношей, похожих друг на друга.
        Они кланялись ветру, таща за собой воображаемый пулемет.
        К вечеру мы были дома, и я снова ел фазанов, а командир пил чай. Принимаясь за третий стакан, он открыл книгу и, порывшись в ней, сказал:
        - Я ошибся. Японский солдат может сделать только пятьдесят километров в день.
        Соболя
        
        ту историю рассказал нам партизан Никифор Селивончик, присланный в двадцатом году в Якутск, в нашу пулеметную команду. Было ему лет под сорок, носил он бороду и, как все сахалинцы, умел хорошо рассказывать. Мы любили его слушать.
        Селивончик начал свой рассказ так:
        - Я человек неверующий, потому что верить мне в бога нет никакой выгоды, да и не об этом история.
        Скажу только: зима у нас на Сахалине глубокая, без краю, ждешь, ждешь, думаешь: «Господи, и когда же она пройдет, проклятая?»
        Правда, морозы не такие, как здесь, в Якутске, хотя люди живут одинаковые: тут — якуты, там — тунгусы. Друг на друга похожи.
        Не знаю уж, как якуты, а тунгусы — хорошо знаю — правильный народ.
        Но пока я это узнал, вдоволь, натерпелся и страху и жалости. Теперь я, конечно, понимаю, какой должен быть большевик. А тогда что я понимал? Борюсь с врагом, и конец. До чего сердцем дойдешь, то и поймешь. А в голове темно. Одним словом, сахалинец.
        Однажды — было это летом — пришел наш партизанский отряд в тунгусское стойбище. Кругом тайга и море Охотское — море мелкое, одолевают его тут пески.
        Встретил нас староста тунгусский Макарий и угостил кашей с куликами. Хорошая была каша. Сидим мы у палатки, разговариваем, доедаем кашу. Тунгусы пришли.
        Наш командир, Холкин, спрашивает:
        - Ну что, товарищи тунгусы, про революцию слыхали, про красных знаете?
        - Слыхали, — отвечает за всех Макарий. — Тайга не могила. На Амуре идет большая война с японцами, а за что уж, однако, — не знаем.
        Стали мы им тут объяснять, за что воюем. Понять-то поняли, но не совсем.
        Топчется Макарий, чешет затылок.
        - Мы, — говорит, — тунгусы, однако, тоже красные. Одного не поймем, как с людьми воевать.
        Вот и поговори с такими. Посмотрел я на них и думаю:
        «Люди ли это?.. Войны не понимают… Зверье!»
        Но командир только усмехнулся и опять начал толковать им про советскую власть.
        Под конец поняли. Говорят, купец Кондратьев обижает — вот бы кого убить.
        Потом стали жаловаться старики. И узнали мы, что муки давно уже в глаза не видали тунгусы. На белку охотятся с десятью дробинками. И так метит, шельма, чтобы дробинка и в белку попала и засела в дереве. Лезет потом охотник на пихту, выковырнет дробинку и опять ее в дробовик.
        Выбрали мы на сходе сельсовет, а купца Кондратьева арестовали и сделали у него на складе обыск.
        Хитер купец. Вертится перед нами в своих коневых ичигах, разводит руками:
        - Моего, — говорит, — тут мало. Остальное сами тунгусы попрятали ко мне в склад.
        Нахмурился товарищ Холкин и говорит:
        - Ну что ж, тунгусам ихнее и отдадим.
        Купец испугался. Попал, видно, бес в перевес.
        - Зачем возвращать тунгусам, разве это народ? И так кругом должны мне. Эх, да что тут говорить, товарищи! Мое это все, своим горбом заработано. Я сам, если хотите знать, рабочий, да-с, деповский слесарь, а теперь записался в купцы. Берите все, товарищи, не жалейте, так мне и надо — не будь буржуем. Позовите мне только пастуха моего — тунгуса Николая. Пусть принесет из тайги мою шкатулку.
        Принес тунгус Николай шкатулку.
        Открыли мы ее тут же при купце. Богатства там были небольшие: колечки, сережки с камешками — все пустяки; золота шлихового немного, золото — охотское, слабое, тоже пустяк. Но были там — век не забуду — три соболя.
        Взял я их, разворачиваю.
        - Я, — кричит купец, — я, товарищи, разверну! От солнца хоронись, дурень, испортишь!
        Были те соболя от солнца завернуты в черное сукно.
        Криком, думаю, не испугаешь, тоже не год, не два ходил в охотниках. Повернулся спиной к свету и развернул. Соболя знаменитейшие! Дунул я в шерсть, нет ли земли[3 - Землей охотники называют соболиную шкурку, шерсть которой не сплошь черная, а немного сероватая у корня. По этому признаку определяется качество соболя.]. Нет, вся, как пропасть, черная.
        Смеется купец, тянется к соболям.
        - Дай, милый, я подержу.
        Дал я ему подержать.
        - А ну, — говорит, — товарищ, закрой глаза, вытяни руку.
        Закрыл я глаза и подставил руку.
        - Есть у тебя что-нибудь на руке? — спрашивает.
        - Ничего нет, только будто теплей стало.
        Открыл я глаза. А на ладони лежат соболя.
        Никакого весу, словно свет небесный. Ну и соболя! Тунгусы кругом стоят и тоже хвалят.
        Но тут собрал все товарищ Холкин, составил опись, как полагается, и говорит:
        - Какие там ни расхорошие, а все пойдет в народную казну.
        На другой день созвали мы сельсовет и подсчитали припасы. Муки мало. И решили послать меня за мукой вверх по реке на прииска. А в провожатые выбрали тунгуса Николая.
        Дал мне Холкин мешочек золота и трех соболей.
        - Береги, — говорит, — этим заплатишь за муку. Много дадут. Муку сплавишь на лодках. Да, смотри, не попадись японцам или белым. Узнай, где штаб наш и где фронт. Два месяца пропадаем в тайге, а сколько еще пропадать — неизвестно. Плыви, не медли. Да чтоб через десять дней была мука!
        И поплыли мы на душегубке вверх по реке.
        У моря река, как река, хоть на веслах плыви, хоть под парусом. А выше взяла ее тайга в обхват: то в рукав сожмет, то на камнях раскинет. Идем все время на шестах. Скучно мне. Кругом пустыня, небо да река, тайга да камни, да мы.
        Я люблю поговорить, а с тунгусом о чем поговоришь? Он песни поет по-своему, а говорит мало.
        Спросишь: «О чем, Николай, поешь?»
        А он: «Гы, гы!» — смеется.
        Иной раз подумаешь: а что у него на уме? Вот так: «гы, гы», да и прикончит ночью на привале.
        Прижмешь винтовку к коленям, нащупаешь браунинг, крикнешь:
        - Толкай шибче, чортова кукла!
        И только камни откликаются. Тайга поет. Ветер листья кидает в реку да шипят на протоках лебеди.
        Третьи сутки плывем. Взяло меня раздумье. А ну как не доедем в пять дней? Заберешься в трущобы и не выберешься. Спрашиваю у Николая:
        - Скажи, другА, есть ли до приисков здесь хоть одно жилье? Верно ли мы путь держим? Смотри, как бы не заплутаться, — застрелю!
        Показал я ему на браунинг, вынул из кобуры и послал в тайгу две пули.
        - Хорошо, капитан, стреляешь, — говорит Николай, — только зря зверя и человека пугаешь.
        - Ах, ты, шельма! — говорю. — Да тут кругом не только что человека, а и духу божьего нет.
        - Человек недалеко.
        - Где?
        - Смотри — дым!
        Встал я в лодке, гляжу. Не то стоит дым, не то мреет над тайгою прель.
        Часа через три свернули мы в протоку и стали.
        Вошли в тайгу. На реке хоть солнце видать, хоть ветер, а тут темно, трава не растет.
        Пустил я вперед Николая, а сам иду следом. Вышли мы на полянку. Под пихтой стоит олень. Ремень у него на шее, а на конце ремня привязана колодка.
        Вижу я это и думаю: «В самом деле, недалеко человек», и пощупал на груди соболей. Потом подозвал Николая и говорю ему:
        - К кому ни придем, чтобы все было говорено по-русски. Как замечу, что по-своему лопочешь, голову оторву. И еще: вперед меня ни с кем не говорить. Я спрашиваю, я и отвечаю. Понял?
        Крутит Николай головой.
        - Понимаю. Чего боишься, капитан? Придем к тунгусам. Тунгус худо не сделает. Как с ним по-русски говорить, если он не знает?
        - Быть того не может. Заговорит и по-русски, когда надо.
        Прошли мы еще тайгой с полверсты и опять на полянку вышли, как раз к палатке. У палатки горит костер. У костра баба-тунгуска печет мясо, а около нее мальчонка вертится, голый, как червяк.
        Вылез из палатки народ: мужиков двое, бабы, девки. Ребятишки возле нас копошатся, а мужики стоят поодаль.
        - Капсе, дагор, — говорю им.
        - Здорово, — отвечают, — заходи, гостем будешь.
        По-русски говорят не хуже нас.
        - Что ж, зайти можно, затем и пришел.
        Пропустил я в палатку Николая и сам влез за ним. Сели мы на камаланы, закурили. Жаден тунгус на табак, за раскурку в огонь полезет. И, видно, давно не курили. Набивают трубки, руки трясутся. Раскурили мужики, передали трубки бабам, те ребятишкам, и пошло курево вкруговую.
        Вечереть стало. Принесла баба печеного мяса, молока оленьего, орехов, поставила все на китайский столик и угощает. Я дал ей свечку из своего мешка. Она зажгла — понимает, видно, что за штука.
        В палатку вошел старик. Все встали, и я встал.
        - Здорово, капитан!
        - Здорово, старый.
        - Дай табаку!
        - Изволь, дагор, покурим.
        Уступили старику место у столика, вижу — оказывают почет. Наклонился я к Николаю, спрашиваю тихо: — Кто это, голова, что ли?
        - Шш… шаман…
        Давно я слыхал про этих шаманов, а видеть не приходилось. Любопытно мне. Чудной старик! Глаза черные, а светятся синим, и до того это неприятно, что отодвинулся я от старика, словно от безумного.
        - Шаман ты? — спрашиваю.
        - Нет, не шаман я, — отвечает старик, — однако, знаю, как зверь живет, где добрая, где злая трава, что человек думает и что ему нужно.
        - Ой ли? А меня знаешь? Откуда я и куда иду?
        - Сказать нетрудно. Плывешь ты с моря на приискА, а думаешь… Плохо думаешь.
        Досада меня берет. Чего я тут с ним разболтался? Спать бы надо. А старик не сводит с меня глаз.
        - Почему так говоришь? — спрашиваю.
        - Что я говорю? Ничего! Тут одна дорога — по реке. В сапогах по тайге не ходят (верно, были на мне сапоги). А что плохо думаешь — и так видно. Думал бы хорошо, сам бы сказал, откуда, куда и зачем плывешь.
        «Ишь, ты, — думаю, — умен!»
        - Ну, еще покурим, дальше рассказывай. Скажешь правду — я тебе насыплю полную каптаргу[4 - Каптарга — кисет по-тунгусски.] табаку. Соврешь — ты мне мяса дашь на дорогу.
        Говорю я это, посмеиваюсь, будто не принимаю шаманскую речь всерьез, а у самого голос не свой.
        - Не шаман я, и что будет, не знаю. Но едешь ты, однако, на приискА за мукой, и ждут тебя у стойбища сорок товарищей и большой капитан.
        Старик скосил глаза на свечку, подобрал плечи, склонил голову набок, и почудилось мне вдруг, будто не шаман, а Холкин сидит, — был тот действительно косоват.
        «Правильно, — думаю, — колдун, гадаешь. Даже сколько нас, товарищей, и то тебе известно. А не надо бы тебе этого знать».
        Дал я ему полную горсть табаку, набил сам его трубку и спрашиваю для проверки:
        - Сколько же я муки раздобуду, и будет ли мне удача?
        Шаман отвернулся, курит, весь дымом обволокся, только глаза видны.
        - Нехитрый ты человек, — говорит. — Мысли, как золото и соболиный мех, солнца боятся. Каждый их прячет. А ты снаружи держишь. Поплывешь ты по реке — переломится веточка, и будешь думать, а о чем — сам узнаешь.
        Сказал это шаман, и вышел из палатки и пропал в тайге. Я за грудь схватился.
        «Неужели, — думаю, — старый узнал про моих соболей?»
        Поглядел я на Николая, а тот смеется, перемигивается с девкой.
        Легли мы на дворе у костра, каждый на своей оленьей шкуре. Хорошая это постель — сырости не пропускает, не ползет на нее змея, а все же не спится мне. Едва задремал. Под утро проснулся, открыл глаза, проверяю, тут ли Николай. А его нет. «Где же он, — думаю, — не мешало бы знать. Не колдует ли с шаманом?» И опять заснул. Было уже светло, когда мы выехали. Туман над рекой прорвало, поднялось солнце, желтое, как луковица, должно быть, к жаркому дню.
        Выменял я у тунгусов на табак сохатины, орехов кедровых, и поплыли мы весело.
        В полдень приказал я сделать привал. Только стали причаливать, глядим — сверху лодка плывет, а в ней тунгус. Кричу ему: «Приставай к берегу!» А он плывет. Отпихнулись мы и пошли наперерез. Взял я его на прицел из винтовки и говорю Николаю:
        - Кричи по-тунгусски, пусть к берегу пристает, не повернет — стрелять буду.
        Тунгус повернул. Вышли мы вместе на берег.
        - Как зовут, — спрашиваю у тунгуса, — и откуда и куда плывешь?
        - Зовут Чилька, а плыву с приисков к морю.
        - Что слыхать на приисках? Кто там: белые, красные?
        - Не знаю, какой белый, какой красный.
        Либо не понимает, либо притворяется.
        А мне-то известно, что на приисках — наши.
        - Зачем едешь, что везешь?
        - Везу письмо купцу Кондратьеву.
        - Дай письмо.
        Отдал он мне его, разорвал я пакет и читаю:
        «Произошел переворот. Штаб захвачен и расстрелян. Мак-Магон стоит в двадцати верстах. Зовут к аппарату. Спешу. Березов».
        Вот тебе и на! Перечитал я записку еще раз и не пойму, какой такой переворот. Наших, выходит, постреляли? Но как это случилось? Японец так далеко не заберется. Значит, белые.
        Опять я у тунгуса допытываюсь, а он не понимает. Взял я его за грудь, тряхнул, ударил кулаком два раза, но ничего не добился.
        Николай отбежал, смотрит на тунгуса и охает.
        Чувствую я, неладно дело, расстроился, но тунгусам виду не показываю. Нужно, думаю, самому решить.
        Отошел я в тайгу подальше, сам с собою разговариваю.
        - Что делать? На приискА ехать или назад возвращаться? Переворот! Знаем мы эту штуку! Сами делали! Смерть! С мукой не скроешься, поймают. И кто такой Мак-Магон? Пароход ли белый, генерал ли? Уж очень имя интересное. Назад вернуться, что скажет командир? Муки нет, отряд без припасов. Плюнуть разве на все? До приисков недалеко. Добраться, отпустить тунгусов и на Зею, оттуда на Амур, в Благовещенск, и затеряться в свете. Кто сыщет? Соболя и золото со мной — на целый век хватит. А товарищи? А революция? Ох, думаю, душа твоя подлая! Срам какой! Но что же делать?
        Сел я на лежачую пихту, закурил. За мыслями, видно, далеко ушел. Даже не слыхать реки. Только шебуршит, возится под валежником бурундук.
        «Пока один, — думаю, — дай покрепче перевяжу соболей и золото».
        Расстегнул я рубаху и вынул первым делом узелок с соболями. Пощупал его и затрясся. Узел развязан, а соболей нет. Я за пазуху, кругом шарю — нет. Одно золото на месте. Завертелся я, как на перекате камень, застучал зубами. Вспомнился мне шаман, как он про соболей говорил и как перемигивался с девкой Николай. Кинулся я к реке. Отбежал немного и попал в болотце. Не встречал я этой мари, как шел сюда, остановился. Как бы не заплутаться? Голос подал, слушаю. Молчит тайга. Вынул я браунинг, выстрелил и опять слушаю. Нет ответа.
        Кто в тайге не бывал, тот не знает, что не любит она чужих. А свой ей только тунгус да зверь. Стою я и думаю.
        Река должна быть недалеко. Нужно только найти след. Вернулся я к пихте, на которой сидел, стал искать след. Пойду в один конец — нет, пойду в другой — нет. Страшно мне стало. Даже про соболей забыл. Сел я опять на пихту и думаю: «Если не обходил ее — мое счастье, значит, куда смотрю, там и река, а обошел, значит, пропадать мне в тайге без топора и ружья».
        Встал я, пошел, землю разглядываю. Пройду немного, выстрелю — авось тунгусы отзовутся; опять иду, чуть не ползу по траве. Нашел, наконец, свой след. Лег я на него, целовал и плакал.
        Уж солнце за кедры спряталось, когда я вышел к реке. Тунгусов не видать. Одна лодка стоит у берега. Подумал я, что Николай пошел меня искать, а проезжий тунгус один уплыл. Кинулся я к лодке. Винтовка моя цела, а припасы разворочены. Нет и постельной шкуры Николая.
        «Что же это? Удрал, меня бросил, соболей захватил!» Сейчас стыдно рассказывать, а тогда стал я на колени и говорю:
        - Вывози, господи, из беды! Настигну злодея — убью!
        И решил я вернуться к морю.
        Ночь переждал у костра, глаз не сомкнул. Вышел из-за леса месяц, поднялся в небе и стоит над рекой, как орел-рыболов. А река светится, падает на перекате. Пихты тихонько звенят. Ночь, как свеча, горит. И все кажется мне, будто на земле нет ничего: ни городов, ни Сахалина, один я и тайга.
        На рассвете сел я в душегубку и поплыл. Быстро меня сносило. Но чем дальше плыву, тем больше одолевает меня забота:
        «Что же это я про соболей скажу? Где их сыщешь? Ведь не поверят. Холкин — человек серьезный. Прикарманил, скажет, — и к стенке. Хоть бы прикарманил, а то ведь у тунгуса за пазухой». Уверенность у меня такая была, что украл соболей Николай.
        В полдень, только обогнул я речное колено, смотрю — впереди идет по берегу тунгус. Гудит река, тунгус меня не слышит. Подъехал я ближе, узнал Николая. Нацелился в него из винтовки и крикнул:
        - Стой, стрелять буду!
        Он обернулся, увидал меня и бросился в тайгу. Я выстрелил. Даже не целился, какая с душегубки стрельба! Да вот, поди же, попал. Причалил я к берегу, а Николай лежит. Страшно мне стало в ту пору. Убил, думаю, человека и, может быть, зря. Но нет, вижу, зашевелился. Обрадовался я: «Жив ты, Николай!» Он глаза открыл, на правую руку показывает — по ней бежит кровь. Разорвал я на нем рубаху, осмотрел. Плохо дело: пуля в самую кость попала, раздробила ее. А пули у нас известно какие: тяжелые, нарезные — сами делаем. Пропала, думаю, у охотника рука. А Николай уткнулся в землю, весь дрожит.
        - Ничего, — говорю ему, — браток, ничего, потерпи немного, у меня бинт есть, видишь, случай какой несчастный.
        А про соболей молчу уж, будь они трижды прокляты! Чудной народ они, тунгусы. Иной сто километров пройдет по тайге, не присядет ни разу, а чуть поранится ножом или пулей, падает без памяти на землю. Так вот и Николай. Только успел я обмыть рану и перевязать ее потуже, а он опять лежит без сознания. Что с ним поделаешь?
        Хожу я вокруг него и сам убиваюсь. Жалко мне охотника. Беден был человек: на ногах рваные олочи, кожаная рубаха в заплатах. А рядом валяется шкура. Спал он на ней. Она ему и друг, и постель, и дом, — словом, все имущество. Присел я на эту шкуру и задумался, жду, когда он опять придет в себя. Вскоре очнулся он, сел, начал жаловаться.
        - За что ж ты стрелял в меня? — спрашивает. — Плохо ты сделал.
        - Сам вижу, что плохо, — говорю я. — А ты-то лучше сделал? Украл соболей, а меня бросил посреди тайги. Где я теперь возьму муки для отряда? Чем накормлю людей?
        Николай смотрит мне в глаза, удивляется и вздыхает.
        - Не надо так говорить. Тунгус не возьмет твоих соболей, и я тебя не бросил. Мы с Чилькой ждали тебя полсолнца, а потом пошли искать. Мы поплыли на Чилькиной лодке вверх по реке, в ту сторону, куда ты пошел. Но тебя не было. Ты далеко ушел. Мы нашли в тайге твой след, ночевали на нем и утром опять пришли к реке. Но ты уже уплыл. Я пошел пешком, а Чилька уплыл на своей лодке.
        Молчу я и думаю: «Вот так история! Выходит, я действительно виноват». Но соболей все же нет.
        - Где же они, соболя? — спрашиваю.
        - Не знаю.
        - Не шаман ли украл?
        - Шаман — худой человек, пастухи его не любят. Однако, и он не возьмет.
        - Почему же ты свою постель забрал из лодки?
        - Я не знал, когда найду тебя. Никто не уходит в тайгу без оленьей шкуры.
        - Почему же ты бросился бежать, когда я тебя окликнул?
        - А ты спросил бы меня раньше, чем стрелял. Только зверя не спрашивают, почему он бежит, — не скажет. А я, однако, могу сказать, боялся тебя. И, однако, еще скажу тебе: плыви под правым берегом, а под левым утонешь.
        - Ты что же, думаешь, я тебя, тут раненого одного брошу?
        - Не знаю. Однако, думаю, бросишь.
        - Эх, — говорю, — Николай, обидел я тебя крепко, а ты меня еще крепче. Нет, другА, не такой партизан человек.
        Поднял я его на руки, отнес в лодку, уложил, прикрыл шкурой, и снова поплыли мы на душегубке вниз. Плыву под правым берегом, а на берегу все мари, болота да чарусы. Под левым веселей: там пихты голубые стоят, блестят на берегу камни. Соврал тунгус, думаю, плыть бы мне под левым берегом.
        Но вижу — река налево в трубу уходит, кипит под лодкой вода. А под водой качается мореный лес: затопила его река, ободрала, обожгла; куда ни глянь — торчат из воды черные макушки. Налетишь на них, и — смерть! Ударил я со всей силой веслом, подался ближе к правому берегу и едва проскочил мимо. Вот и не верь после того тунгусу!
        На другой день повстречались мне из стойбища тунгусы и рассказали, что на море японцы и что наши отошли вверх, в Большие протоки.
        Сдал я Николая на руки тунгусам, а к вечеру нашел и своих.
        - Селивончик! Что так рано? Что случилось? — спрашивает командир.
        - Вот что случилось, товарищ Холкин, — сказал я ему тихо и подал записку.
        Он прочел и глаза свои косые прикрыл. Попал я, видно, в самую точку. Взял он меня под руку и повел по тропке.
        - Все толком расскажи, Селивончик. Что плохого, что хорошего?
        - Хорошего-то чуть-чуть.
        Отдал я ему золото и рассказал про Николая, про соболей, про шамана.
        - Делай, что хочешь, товарищ Холкин, а все это правда. Веришь ты мне, партизану?
        Задумался командир, не отвечает, ходит взад и вперед по тропе.
        - Веришь? — спрашиваю его опять.
        - Верю, — отвечает. — И мы не уберегли купца. В то самое утро, как ты уехал, он и удрал в тайгу. Уж пять дней ищут его тунгусы. Пробирается, должно быть, к белым. На приисках, видно, дело серьезное. Хорошо ты сделал, что вернулся; плохо только, что ранил Николая. Ведь ты ж его убить мог. За это тебя судить надо.
        Вот тебе и соболя!
        В эту ночь спал я один в зимовье. Постлал себе на нары шкуру, зажег свечку, стал сапоги снимать.
        Насилу разулся, до того ноги зашлись. Радуюсь, не помню, когда и раздевался. Начал штаны снимать. Гляжу и не верю глазам: в штанине у самой щиколотки лежат соболя. Ведь что ты скажешь! Ничего не чувствовал! Ну, и соболя!
        Держу я их на ладони, любуюсь и думаю: «Горя-то сколько я из-за вас натерпелся, охотника погубил… Эх, мои хорошие!»
        И, как был, босиком, в одних штанах, понес соболей к командиру.
        Взял он их, послушал меня и говорит:
        - Все равно судить тебя надо, Селивончик. Храбрый ты партизан, а не большевик еще, плохо понимаешь нашу политику.
        - Суди, — говорю, — сам знаю, что виноват.
        Но долго судить меня не пришлось. Собрались вечером на берегу тунгусы, выслали двух стариков к командиру, и сели они с Холкиным у костра. Пришли и партизаны, отобрали у меня винтовку. А я стою перед ними один, даже не отмахиваюсь от мошкары. И опять эта река проклятая: ветра нет, а она гудит, будто трубит ветер.
        - Хороший был Николай охотник, — сказали старики командиру. — А теперь без руки не будет он ни охотником, ни пастухом — не закинет на оленя аркана. Как же так? И не медведь его покалечил, не дерево придавило, а погубил свой же человек. За что? Однако, надо Селивончика шибко наказать. Убить надо.
        Зашлось у меня сердце от этих слов. Убьют, думаю, в самом деле. Вот народ: то войны не понимали, а то сразу — убить Селивончика. За что ж это меня убивать? Обидно мне стало.
        И начал я говорить.
        - Верно, — говорю, — товарищи тунгусы, моя ошибка, но мне самому Николая жалко. Я с ним плыл на одной лодке, я с ним ел, я с ним спал у одного костра. Товарищами стали. Да вот какая вышла история! Соболя проклятые виноваты.
        И рассказал я им все сначала. Поверят, думаю, жив останусь, а не поверят — буду пропадать. Время строгое, ошибки не простят.
        Но поверили мне тунгусы, поверили и сказали:
        - Однако, стрелял в Николая Селивончик не со зла и не из выгоды. Он нам не враг. На олене и то поездить надо, чтоб узнать его повадку. А он нашего обычая и народа не знал. Отдай ему винтовку и пусть воюет с нашими врагами.
        На том и порешили товарищи.
        А назавтра тунгусы привели из тайги купца и с ним шамана. Вот у кого прятался дружок! То-то хорошо гадал мне шаман!
        И судили тунгусы их строго.
        Поход
        
        незапный холод задержал партизан в тунгусском стойбище на два дня. Он был вызван льдами, пригнанными ветром к Шантарским островам. Холод был так силен, что, несмотря на июнь, партизаны ночью мерзли у костров, а тунгусы спали ночью в оленьих мешках. По утрам солнце покрывалось тонким паром, а по вечерам долго стояло на горизонте.
        Старики говорили, что рыбы в этом году не будет. И действительно, льды оттеснили горбушу. Она прошла мимо Удской губы.
        Тунгусы выходили с сетями на берег и возвращались печальные. Улова не было. Мухи не жужжали над навесами для юколы, ветер не разносил по стойбищу гнилого и сытного запаха; дети не лакомились похлебкой из дикого лука и рыбьих голов.
        Тогда вечером тунгусы пришли к партизанам, обступили палатку и зажгли на поляне костры. Огонь осветил их темные лица, впалые щеки под широкими скулами, голодные взгляды.
        - Зачем вы здесь? — спросил их комиссар Небываев.
        - Мы пришли за нашими ртами, — ответили старики. — Они привели нас с гор к морю ловить майму, горбушу и корюшку. Но снегу много, реки быстры, и рыбы мало в этом году. Плох урожай на белку и зверя. Мы едим нерпичьи шкуры, крошим старые трубки, чтобы вспомнить запах табаку. Ты прогнал купцов. Ты принес нам советскую власть, не принес ли ты нам муки, дроби и пороху?
        И тунгусы сели на землю, вынули из мешков связки белок, рысьи и барсучьи шкуры и положили их себе на колени.
        - Вот наши товары. Где же твои?
        Но у партизан, кроме боевых припасов, ничего не было.
        - Мы сами бедны и идем воевать с нашей и с вашей бедностью, — ответил комиссар Небываев и печально посмотрел на нищее стойбище тунгусов, на палатки и шалаши, крытые кожаной ветошью, на одежду охотников: даже у самых богатых выглядела она убогой. Голод посетил страну.
        Небываев пососал цыгарку, прищурился и спросил у командира Десюкова, много ли осталось муки, дроби и пороху.
        - Мало у нас муки, дроби и пороху, — ответил командир. — Если раздать только беднейшим, и то не надолго хватит.
        И Десюков пододвинулся ближе. Знал он безумную голову Небываева.
        - И не думай, — тихо сказал он комиссару.
        - А я думаю, товарищ Десюков, — ответил Небываев. Он обвел глазами дымные костры и лица звероловов. Дети хныкали, просили груди. А матери совали им свои трубки, чтобы они покурили.
        - Я думаю, товарищи, — повторил он, обращаясь к партизанам, — надо дать тунгусам половину наших запасов.
        - Какая же это политика, — сказал завхоз Устинкин, — чтобы нам подыхать раньше их? У нас галетов всего-то на две недели, а пути на месяц.
        - Дать! — сказал кореец Ким, самый молодой из партизан.
        - Дать! — повторили другие.
        Но командир Десюков был недоволен. Он наморщил лоб, посмотрел во тьму, стеной стоявшую за кострами.
        - Дать-то можно, если вертаться.
        - Дать! И никаких «вертаться»! — сказал Небываев. — Только вперед! В Аяне еще нет советов!..
        И наутро, на восходе солнца, партизаны покинули стойбище. Они расклеили на юртах, на прибрежных скалах воззвания, грозившие смертью «капиталу», и ушли по тропе на Аян.
        После заморозков это утро казалось теплым, но на траве долго висела роса. Горько пахла хвоя.
        Легок был первый привал. Но едва только партизаны развьючили оленей на отдых, как увидели новый караван. Он шел по той же тропе следом. Олени несли переметные сумы — сорук, обшитые кожей, берестяные люльки с младенцами; поверх вьюков сидели мальчишки.
        - Наше стойбище провожает гостей, — сказал хромой старик, подходя к Небываеву. — Овены[5 - Овены — тунгусское племя, живущее на побережье Охотского моря.] будут с вами обедать.
        - Вот погибель! — крикнул Устинкин. Он был еще кашеваром в отряде и сейчас варил мясные консервы в бидоне, заменявшем походный котел. — Что же это такое, товарищ комиссар?
        - Прибавь еще десять банок консервов и открой ящик с галетами, — сказал в раздумье Небываев.
        Тунгусы подсели к огню партизан и вынули ножи из берестяных ножен, чтобы есть мясо. Женщины, торопясь к чаю, оставили на вьюках люльки с детьми. Но у костра все сидели молча, ожидая пищи. И столько достоинства было на голодных лицах тунгусов, так глубоко было их уважение к мясу, так скромно ждали они, что Небываев сказал кашевару:
        - Завари погуще чай…
        И назавтра было то же самое. Небываев начал избегать привалов, Припасы тайно раздавали партизанам. А тунгусы все шли по тропе следом.
        Комиссар пришел в отчаяние и сказал тунгусам:
        - Возвращайтесь обратно. Зачем вы идете за нами?
        - Вода прибывает и убывает, — ответил хромой старик, — а люди приходят из тайги и снова в нее уходят. И если есть у них хлеб и мясо, они дают голодным, а если нет, то умирают вместе. Так живут овены. Нам все равно, куда итти.
        Небываев вынул свой мандат из-за пазухи и показал его.
        - Тут сказано: мы можем умереть только в борьбе с врагами трудящегося класса. Вы нам не враги. Идите назад. Пошлите людей на прииска. Может быть, они доставят вам муку и припасы. Нам же дайте проводника, чтобы итти в другую сторону.
        Тогда выступил вперед молодой тунгус Олешек — батрак и проводник. Он сказал овенам:
        - Возвращайтесь назад. Я был на приисках, и я знаю, что эти люди, которых мы называем красными, дали нам больше, чем могут дать солдаты.
        - Мы не солдаты, — нахмурясь, сказал Небываев, — а большевики.
        - Болшики, — повторил за ним Олешек. — Я овен, я беден и поведу вас через тайгу, куда вы хотите. Но, как только вы придете на место, я вернусь, потому что наш закон велит нам жить и умирать в тайге.
        И комиссар Небываев ему поверил.
        - Приведи нас в Аян, — сказал он. — Там еще нет советской власти. Там еще враги.
        И Олешек начал заботиться об отряде, как подобает проводнику. Прежде всего он занялся вьюками.
        Увидев на партизанах сапоги, тяжелые для ходьбы, он попросил у тунгусов шестнадцать пар запасных олочей и десять оленьих шкур. Женщины тут же сшили олочи, мужчины дали шкуры для постелей. Олешек сделал из этого половину вьюка; на другую же половину положил ящик со спичками, так как не было у русских другой вещи, такой же легкой, как тунгусская обувь.
        Но на другой же день после того, как тунгусы ушли назад и тропа опустела, Олешек увидел рану на спине оленя, несшего этот вьюк, и удивился. Ящик со спичками показался ему теперь тяжелым. Он попросил Небываева открыть его. Спички оказались сырыми.
        Командир Десюков поднял над Олешеком кулак.
        - Кто сделал? Говори!
        Небываев остановил его. Но и он посмотрел на Олешека так, что лучше бы схватил его за горло.
        - Как же! — вскрикнул Олешек. — У вас еще много врагов! Но это не я!
        И снова комиссар Небываев ему поверил.
        Партизаны, удрученные, стояли вокруг, не принимаясь за пищу.
        Каждый шарил в карманах, отыскивая спички. Набралось пять коробок. И было решено каждую спичку расщеплять пополам и всем закуривать сразу.
        Олешек показал Небываеву на свой кремень и огниво, висевшие на поясе рядом с ножом. Пока партизаны обедали, он сделал трут из березовой губки, размягчил ее ударами палки, вымочил в порохе и высушил у костра. Потом каждому дал прикурить по два раза и снова стал беспечным.
        Тропа вела вдоль берега моря на север. Так широка была она вначале, что по двое рядом шли олени. И люди не уставали до полудня.
        Потом тропа круто повернула от моря на запад. Стало глуше. Но Олешек шел по ней все так же уверенно, назначая места для привалов. За ним шли партизаны.
        Он любил будить их по утрам в палатке, когда заря размыкала верхушки лиственниц. Сам он спал всегда у костра под рваным заячьим одеялом на кабарожьей шкуре. Роса ложилась на его лицо.
        Он слышал, как по вечерам Небываев назначал дежурных, которые засыпали так же скоро, как и все. Боясь, что их накажут, Олешек вползал в палатку, едва только забрезжит, и тихо звал:
        - Дежурный!
        Он не понимал, почему им запрещают спать, но слово «дежурный» ему нравилось. Полюбил он еще говорить: «как же», и, когда Небываев спрашивал его: «Скоро ли придем в Аян?», он отвечал с улыбкой: «Как же!»
        Перешли реку Киран, перешли реку Жеголь, и пошел дождь. Днем он шумел в траве и в хвое. Ночью лил из необъятного мрака. Иногда он не надолго стихал, чтобы снова стеной упасть на землю.
        Два дня сидели в палатке, слушая, как работает вода. Беспрерывно топили железную походную печку. В палатке стоял пар. Когда же печка остывала, с парусины над головой свисали капли. Десюков иногда касался их пальцем, и струйка воды стекала за рукав. Он ежился и говорил со скрытой тоской:
        - Нанялся к нам дождичек грызть галеты.
        Небываев тоже думал о припасах. Задержка была некстати. Мясные консервы подходили к концу. Муки и галет оставалось дня на три.
        - Олешек, скоро ли мы будем в Аяне? — спрашивал снова Небываев.
        - Как же, как же! — отвечал с улыбкой Олешек.
        Тайга просыхала медленно. Душно пахло корой. В траве стояли лужи. Целый день шлепали по ним олени. Итти было тяжело. Партизаны не видели больше тропы. Олешек стал осторожней и улыбался реже. Он теперь последним уходил с привала, осматривал вьюки и насухо вытирал мокрые спины оленей. Он подбирал с земли брошенные жестянки из-под консервов и вешал их на ветки.
        - Трава, как вода, все скрывает, — говорил он с укоризной русским, — а дерево все открывает. Может быть, охотник напьется из этой жестянки и сварит себе мясо.
        На следующий день перешли Немуй, потеряв на переправе оленя. Река гремела, переполненная вчерашним дождем. Вода была белеса, как глаза трахомного. По перекату тащились черные стволы.
        - Я никогда ее такой не видел, — сказал с тревогой Олешек. — Спустимся к морю: там песок и мелко, и всего лишь день пути.
        - Нет, — ответили партизаны. — Дорог день.
        Каждый взял оленя за повод и вошел в воду. Ледяная струя ударила под колени, точно плеснула свинцом. А впереди гудел перекат. Маленький Ким вскрикнул и выскочил обратно на берег. Устинкин качался, не трогаясь с места. Ему подали палку, чтобы помочь. Тогда Олешек срубил длинный шест, сел верхом на оленя и погнал его в реку. Он задирал оленю голову, чтобы тот не смотрел в быстрину. Шест, упертый в дно, придавал устойчивость.
        Партизаны последовали за Олешеком.
        Небываев ехал последним на олене, навьюченном мукой и галетами. Он боялся за вьюки и слишком часто натягивал повод. Голенастые ноги оленя расходились врозь, дрожали. Тяжел седок, скользки камни, сильна вода.
        Было уж близко от берега. И вдруг олень начал падать набок. Засинели белки в расширенных глазах. Вода коснулась языка, прикушенного от боли. Олень тонул. У него был сломан хребет.
        С замершим сердцем Небываев стоял, крепко схватившись за вьюк. Он взял поводья в зубы. Он уперся шестом в камень. Реку словно тащило вперед вместе с дном. Небываев закрыл глаза, чтобы не смотреть вниз. Только бы не снесло вьюки, только бы тело оленя не сшибло его с ног!
        Близко звенели камни. Вода колотила по бедрам. Небываев открыл глаза и увидел шест, протянутый ему Десюковым. Партизаны цепью стояли в воде, держась за руки. Олешек накинул аркан на рога оленя и потащил его к берегу.
        Олень был мертв. Олешек тут же отрезал ему голову и начал свежевать.
        В этот вечер ночевали у подножья Джуг-Джура и ели много мяса.
        Устинкин из подмоченной муки сделал пирожки с олениной. Он любил поесть и за стряпней мог проводить ночи. Несколько раз Небываев просыпался от гнуса и все видел Устинкина у костра. Он пек пирожки на раскаленной земле, засыпая их горячей золой, потом жарил мясо, коптил язык, вываривал из костей мозг.
        Он как бы предчувствовал голод.
        Утром партизаны были сыты в последний раз. От муки и оленя ничего не осталось. Целый день потом скрипела на зубах зола.
        А впереди был Джуг-Джур, лысые гольцы под небом.
        Безлесная долина лежала у самого подножья. И здесь, внизу, было хорошо. Трава поднялась после ливня. В траве качались лиловые ирисы и огромные, без запаха, ландыши. Было солнечно. Гудела пчела над багульником. И партизаны немного помечтали о пасеках, о дворах и скоте.
        Три ущелья выходили на эту долину, давая начало ручьям, стекающим в Немуй. Ни тропы, ни следа. Только трава и ирисы. В какое же ущелье войти? Разделенные узкими кряжами, они одинаково шумели мелколесьем.
        Олешек смотрел вдаль, на гольцы и сопки. Он ездил в Аян только по зимней тропе, летом же был здесь впервые. Сомнение на минуту овладело им. Сомнение и стыд, ибо какой же тунгус ищет тропу, когда охотится за зверем? Он, как птица, находит дорогу домой.
        И Олешек вошел в среднее ущелье. Здесь он увидел след и обрадовался. На берегу ручья валялись обугленные сучья, а на камне рядом лежал заржавленный топор. Олешек присел на корточки, задумался. Топорище глядело на запад, значит, охотник ушел на восток, в это ущелье. Тропа должна быть там. Тунгус садится лицом туда, куда идут его ноги, и никогда не кладет топора топорищем вперед. Олешек не сомневался в том, что это был тунгус. Ни якут, ни русский не прилаживают такой длинной ручки к своему топору. Одно только смущало Олешека: почему так торопился охотник?
        Подошли партизаны. Небываев спросил:
        - Что ты увидел?
        Олешек показал ему топор.
        - А топорик-то хорош! — сказал Устинкин. Он взял его, помахал им и сунул за пояс.
        Олешек с изумлением взглянул на него.
        - Нельзя, — сказал он, протягивая руку к топору.
        - Вот чудак! — в свою очередь удивился Устинкин. — Ведь не украл же ты его — нашел!
        - Нельзя, — повторил настойчиво Олешек. — Мы, овены, думаем о тех, кто идет впереди нас. Может быть, охотник вернется. Он будет рад. Никто не возьмет его топора.
        И Олешек воткнул топор в толстую осину и пошел прочь, больше не глядя под ноги.
        Ему нечего было искать, когда путь найден. Но если бы он смотрел, если бы не был так молод и беспечен, то увидел бы новый след человека и положенный через след сучок[6 - У тунгусов-охотников есть разные знаки, часто заменяющие им письменность. Сучок, положенный поперек следа, запрещает итти в этом направлении. Ветка, воткнутая в зарубку на дереве, говорит, что близко есть человек.].
        …………………………………………………
        Три дня шли партизаны в горах.
        Небо с синим блеском, камни цвета голубиного помета, кедровый сланец на склонах. Последний след человека исчез.
        И чем выше поднимались, тем угрюмей становилось на сердце Небываева.
        За один переход стоптали тунгусские олочи. Многие снова обулись в сапоги.
        Галеты были съедены.
        На ночлег останавливались рано, чтобы найти для оленей хоть немного белого мха.
        На третью ночь легли спать голодными, но спали крепко. Только Небываев, вдруг проснувшись, сел на шкуру, схватился за винтовку и подумал: «Плохо!» Стояла тишина. Он выглянул из палатки. Над ущельем висел месяц. Блестела железная ложка, забытая Устинкиным у костра. Огонь погас. Олешека не было.
        Небываев пощупал золу. Она была холодная. «Давно, значит, сбежал». Небываев лег на камни у потухшего костра. Страшно было подумать, что отряд остался без проводника.
        - Вот тебе и враг! — сказал он еле слышно.
        И другой голос ответил ему так же тихо:
        - Неладно что-то, товарищ комиссар.
        Небываев поднял голову. Десюков стоял рядом на коленях. Лицо у него было землистое, глаза блестели при луне.
        - Я за этим чортом доглядаю. И вчера он куда-то уходил. В голову не пришло. Думал — по своей нужде человек отлучился. Расстрелять бы этого человека.
        - Расстрелять.
        Больше они ничего не сказали. Долго сидели молча, не разжигая костра. И все блестела ложка на камне у холодных углей. Ущелье наполнялось синим предрассветным дымом. Вдруг такая же синяя тень легла у ног Небываева. Он поднял винтовку!
        К костру подошел Олешек. Он был мокрый до пояса и тяжело дышал. Небываев и Десюков переглянулись, но ни о чем не спросили. Олешек присел рядом с ними, выбил огонь из огнива, долго закуривал. Трубочка его не горела. Сердце его не выносило тяжести лжи.
        - Убей Олешека, — сказал он Небываеву.
        - Мы думали, ты совсем ушел и нас оставил.
        Странными показались Олешеку слова комиссара. Он вздохнул, поднял блестевшую ложку, положил на вьюк.
        - Луна светла, — сказал он, — а следа нет. Я искал его две ночи и буду искать, пока не найду. Десять раз я пересек ущелье. След должен быть внизу, у воды. И вернуться нам тоже нельзя. Нет мха для оленей. Они съели его. Надо итти вперед.
        Небываев прислушался к молчанию рассвета. Не было слышно ни ветра, ни птиц.
        - Пойдем вперед, — сказал он. — Но почему ты ищешь след ночью?
        - Пусть люди спят и не думают о потерянном следе. Тогда днем их ноги будут крепче.
        Небываев тихо рассмеялся, протянул руку к Олешеку, прижал его к плечу, как друга.
        От Олешека пахло кабарожьей шкурой, туманом и табаком.
        - Ищи, браток, мы тебе верим. Мы идем не за золотом, не за шкурами. Мы идем за советской властью. Понимаешь?
        - Как же! — серьезно ответил Олешек.
        Еще реже стал попадаться ягельник. Олени шли медленно. Глаза их гноились, трескались копыта. И когда Олешек не находил белого мха, он солил для них камни. Они слизывали с солью розовый лишайник и казались сытыми. Но все же каждый вечер Олешек выбирал среди них самого печального и показывал на него партизанам.
        Те кричали: «Закрой ему глаза!», и Олешек вонзал свой якутский нож в затылок оленя. Но и после этого глаза оставались открытыми. Пламя костра отражалось в них, и долго на их стеклянной поверхности держалось выражение муки.
        Олешек высасывал мозг из голеней, вешал кости и шкуру на дерево. А Устинкин варил в бидоне мясо. Он теперь не делал пирожков, и тоска прочно сидела в его огромном теле. Оленина была жестка и, даже изрядно посоленная, не давала без хлеба ни сытости, ни вкуса.
        Страна становилась обширней и пустынней. Ошеломляла глушь, бесптичье, тысячи и тысячи километров на запад, на север, на юг.
        Небываев часто спрашивал Олешека, куда они идут. Однажды на привале он показал ему карту и компас и заглянул с сомнением в узкие глаза Олешека. На компас Олешек посмотрел равнодушно, но карту разглядывал с любопытством. Он узнал в этих линиях реки, горы и берег своих кочевок. Его изумило искусство красного начальника, нарисовавшего землю якутов и овинов. Ему представлялось, что Небываев долго вышивал свою карту, как женщины вышивают каптаргу — кисет. Но он мог бы указать на ошибки: Немуй течет не так, и Керан начинается не отсюда. Олешек, присев на землю, обугленным сучком исправил карту императорского географического общества и ласково кивнул Небываеву, чтобы тот не обижался. И он, Олешек, делает ошибки. След обманул его в этой долине. Но куда бы тунгус ни вошел, он выйдет. И, чтобы подтвердить это, Олешек показал на карте, где проходит зимняя тропа, где лежит север, запад и юг. На востоке же — море.
        Глаза его, чуть улыбаясь, смотрели вверх, на комиссара.
        - Откуда ты знаешь это? — спросил с удивлением Небываев.
        Олешек пожал плечами.
        - Я видел: молодые птицы улетают осенью раньше старых. Откуда они знают дорогу?
        Небываев рассмеялся. Лукав был этот Олешек в своих ответах. И как смышлен! Он полюбил его за дни похода.
        Привязались к нему и партизаны и даже суровый Десюков, который называл его дьяволом. Казалось не так страшно, когда впереди шагает Олешек в своей летней дошке, в ровдужных штанах и олочах, подвязанных лосиными шнурками.
        С открытым, широким лицом, худощавый, ловкий, он никогда не жаловался на усталость. Винчестер за его плечами лежал, как пришитый. Олешек не клал его, как партизаны, на вьюк. И постель свою — кабарожью шкуру — нес подмышкой. Он жалел оленей.
        А путь становился все тяжелей.
        Целый день поднимались на сопку, заросшую низким кедровым сланцем. Ползучие кусты, точно хмель, цеплялись друг за друга и покрывали склон сплошной корой. Олешек пошел по зыбким, пружинящим кустам, как акробат по сетке. Олени на подъеме долго выбирали, куда поставить копыто; от усилий капли крови выступали на раковинах ноздрей; шерсть прилипала к кедровым шишкам, еще неспелым, клейким от смолы. Партизаны продирались через кедровник, как по глубокому снегу. И, когда, наконец, поднялись, нашли на высоте болото. Даже Олешек крикнул от злости и ударил оленя ногой.
        Те же лиловые ирисы качались и здесь, над ржавыми лужами. Шелестели кусты голубики. Душила мошкара.
        Ким упал на землю и приложил к луже мгновенно распухшие от укусов губы. Партизаны замотали лица и руки бинтами, и бинты тотчас же почернели от гнуса. Никто не нагнулся, чтобы набрать голубики. Олени закрыли глаза, сжали ноздри и, гремя вьюками, бросились через болото вперед. Люди бежали за ними. Мошкара беззвучно толклась над головами. Олешек поминутно оглядывался — не упал ли кто-нибудь. Крепки были красные, он гордился ими.
        Ночевали на противоположном склоне, поросшем ельником. Болото осталось позади. Но гнус и комары не исчезали.
        Олешек развел дымокур, окружив его жердями, чтобы защитить от оленей. Они не отходили от огня, жались к дыму, топтали горящие сучья. Пахло паленым рогом и шерстью.
        Усталые партизаны с распухшими лицами засыпали не надолго и просыпались для новых мучений. Звон стоял от комаров. Жажда их была так же велика, как и страдания людей. Хоть раз напиться крови за время короткой жизни! Ничего живого не было кругом. И когда утром Небываев снял свою парусиновую рубаху и штаны, чтобы вытряхнуть набившуюся золу, партизаны с удивлением обступили его. Он был татуирован. Будто портной покроил на его теле одежду и отметил кровавым мелком. Комары жалили по шву.
        Они были страшней, чем голод. И, не дав подкормиться оленям, партизаны ушли.
        После перевала места стали веселей. Тайга лежала под ногами дугой, закипая под ветром. Черными клубами она катилась вниз по ущельям. Тайга! Олешек торопил. Тайга, она казалась теперь благодатной. Но это был только обман. Она приняла их так же сурово, как и горы.
        Все утро продирались сквозь лес, поваленный бурей. Пихты и лиственницы лежали крест-накрест. Два урагана пронеслись над ними. Один повалил на север, другой — на восток. Мелкий кустарник бряцал, как железо, скрывая ямы, наполненные черной водой. Олени ломали ноги. Их прирезывали и мясо тащили с собой. Люди тонули в древесной гнили.
        В полдень наткнулись на участок горелого леса и остановились перед странным зрелищем: ели возвышались голые и белые, как кости. Пожар случился весной, во время движения соков. Огонь прошел по верхушкам, съел бородатый мох, свисавший с ветвей, и затих. Поджаренная кора отвалилась, обнажив блестящую заболонь. Она сверкала под солнцем, чуть розовея, как фарфор. Отряд вошел в этот серебряный лес. В нем еще держался запах гари. Люди тащились под звон обнаженных вершин, певших, как струны.
        Миновали и это. А впереди снова открывались ущелья, полные до краев тайгой. Олешек нашел помет медведя и радостно крикнул:
        - Амака[7 - Амака — по-тунгусски дедушка; так зовут тунгусы медведя, когда ласково обращаются к нему.], дедушка, не бойся нас, мы жалкие люди!
        Перед закатом, далеко на скале, увидели горных баранов. Они мчались и падали с кручи вниз головой. Казалось, только спуститься — и найдешь там груду бараньего мяса.
        Но Олешек говорил:
        - Это амака, дедушка, гонит их, и они обманывают его, как и нас. У барана рога тяжелее, чем зад. Он падает на них, как камень на камень, и снова становится на ноги.
        В этот вечер подсчитали потери. Осталось всего лишь два оленя, коробка спичек, немного соли и три связки манчжурского табаку.
        Всю ночь сторожили медведя — зверь не пришел. Олешек гудел в берестяный манок, подражая дикому оленю, — никто не откликнулся. Ствол его винчестера остался холодным. На заре Олешек отважно спустился под кручу, где видели баранов, и вернулся лишь к полудню с куском гнилого мяса на медвежьей лопатке.
        - Это амака убился, гоняясь за баранами, — сказал он и добавил: — Неудача идет по нашему следу.
        Но отчаяния не было в его словах. Он показал Небываеву на оленя, лежавшего у костра неподвижно с розовой пеной на морде.
        - Сегодня он пропадет. Не закрыть ли ему глаза? — И Олешек грустно улыбнулся.
        Прирезали и этого оленя.
        Последний же погиб смертью, удивившей всех. Он был ламской породы, верховой, самый выносливый и резвый. В нем еще хватало силы, чтобы с вьюком перепрыгнуть через ручей. Его берегли на тот случай, если кто-нибудь не сможет итти.
        Первым сел на него Ким. Он молча показал комиссару свои распухшие в сапогах ноги. Лицо его было сине и выражало крайнюю усталость. С оленя сняли вьюки. Семь человек разделили их между собой.
        Олешек вырубил шест, дал в руки Киму и показал, как надо ездить на оленях верхом. И эта езда была новым мученьем для Кима. Седло лежало на самом загорбке. Шкура ездила. Худые лопатки ходили под ней, как в мешке. Чтобы не упасть, Ким то и дело перебрасывал шест, упираясь им в землю. Иногда, забываясь, он наклонялся вперед, и олень внезапно вскидывал голову, бил его рогами. Слезы сочились из-под желтых век Кима. Он ехал позади отряда, стонал и ругался по-китайски. Четыре раза он падал с седла и снова садился на оленя. На пятый раз Ким упал головой на затвор своей винтовки. Он поднялся с белыми глазами, трясясь от бешенства, снял винтовку и выстрелил. Все обернулись на выстрел. Олень и Ким лежали неподвижно рядом. Было непонятно, кто из них мертв. Ким, наконец, поднял голову, посмотрел на товарищей. Глаза его все еще были белые.
        - Я убил последнего оленя.
        Никто не сказал ни слова. Вьюки сложили тут же и сделали долгий привал.
        Небываев принес Киму мяса. Он съел его лежа, прижав щеку к прикладу винтовки. Небываев дал ему еще половину своей порции. Он съел и это и напился холодной воды. Глаза его стали темней, спокойней. Он сел, разулся и начал ножом вскрывать пузыри на ногах.
        Небываев отошел в сторону, положил остатки мяса на траву и долго смотрел на него невидящим взглядом. Сам он есть не мог. Шатались зубы. Каждый нажим причинял боль. Он сосал языком кровь из десен.
        Цынга!
        Небываев взглянул на партизан, сидевших у костра. Скрывают ли они, как и он, свою болезнь?
        Все уже кончили есть. Олешек задумчиво строгал сухие палочки для растопки; как венчик ромашки, выползали стружки из-под его ножа. Десюков разглядывал свои разбитые сапоги. Устинкин говорил о хлебе. Остальные слушали его. Рты их были широко открыты.
        Небываев топором мелко, как фарш, изрубил остатки мяса и набил им карманы. Он будет сосать его по дороге. Потом лежал, курил, смотрел на желтого Кима, жадно слушавшего рассказ Устинкина. А тот все говорил о хлебе.
        Отдыхали до вечера и ночевали на этом привале. Утром снова поели мяса, раздали патроны, обулись в последние олочи и двинулись дальше.
        Сапоги, палатки, лишняя одежда остались висеть на деревьях.
        Каждый, как Олешек, нес подмышкой свою оленью шкуру и за плечами винтовку. Патронташи давили грудь. Оттянутые под сумками ремни врезались в поясницу. Ким хромал. Небываев сосал рубленое мясо вместе с кровью из десен. Но никого еще не покидала бодрость. И ночью, лежа у костра, они пели. Начинал партизан Степунов. Опрокинувшись навзничь и следя в небе вырастающие над тайгой созвездия, он затягивал дурацкую песню:
        - Три старушки охнули! — пел он жалобным и высоким голосом.
        - …ну-ли… ну-ли… — подхватывали торжественными басами конопатые братья Коняевы.
        Пел Рыжих — парень с красивыми глазами; пел Устинкин; пел суровый Десюков, не меняя серьезного выражения лица.
        Небываев смеялся, с трудом обнажая больные десны.
        А Олешек слушал, и песня казалась ему прекрасной.
        Засыпали поздно, под влажно сиявшими звездами, а во сне бредили хлебом.
        Наутро снова вставали и шли.
        Целый день брели по болоту с лицами, закрытыми марлей. Устинкин задыхался, сбрасывал комарник. Его грузное тело не выносило лишений. Он отставал, шатался, рот его яростно чернел на искусанном лице. Ким, прихрамывая, вел его под руку.
        На привале Устинкин сел на кочку. Ломило крестец и ноги. Глаза слезились, и слезы разъедали глубокие расчесы на скулах. Было больно прикоснуться языком к нёбу. Он засунул пальцы в рот, вынул зуб из ослабевших десен и положил его на ладонь. Потом поднес Небываеву и взял комиссара за грудь.
        - Зачем ты отдал муку тунгусам? Мы все были бы сыты.
        Олешек закричал. Партизаны бросились к Устинкину. Небываев остановил их взглядом.
        Наступило полное молчание. Как в пропасть, все полетело в тишину — люди у костра, болото и сумрак над краем его.
        И в этой необычайной тишине тайги и мари ничтожным звуком, не громче шороха упавшего листа, показался Олешеку голос комиссара:
        - Какой же ты большевик, если за советскую власть потерпеть не можешь?!
        Устинкин облизнул распухшие десны, выплюнул кровь и отошел.
        Олешек пытливо и с уважением смотрел на красных.
        Большевик! Что это за слово, которое заставляет человека забывать страдания?
        Он обвел глазами каждого из русских. Он не узнавал их теперь. Одежда изорвалась в клочья, лица их обросли бородами, веки налились кровью, а губы сурово молчали. И никто больше не вспоминал о муке, отданной голодному стойбищу.
        «Чего хотят они? Если в Аяне их ждет смерть, то зачем они идут ей навстречу? Если же там нет врага, то зачем они ищут его?»
        Олешек обратил глаза и ладони к земле, спрашивая у нее ответа. Молчала трава, молчали кустики клюквы и мох.
        Но как бы там ни было, Олешек ведет этих людей и должен о них заботиться. Он подошел к Небываеву, ткнул пальцем в свои десны и сказал:
        - Надо, однако, искать черемшу[8 - Черемша — растение, исстари известное в Сибири как чудесное противоцинготное средство. Приискатели, нанимаясь на золотые промысла, ставили в договоре условие, чтобы хозяин каждый день давал стакан водки и миску соленой черемши.].
        Он ушел с одним ножом, оставив винчестер у костра, и вскоре вернулся, неся подмышкой пучок травы. Она пахла острей чеснока, листья же были широкие, как у ландышей.
        - Ешь! — строго сказал он каждому. А Устинкину дал черемши вдвое больше. — Ты будешь здоров.
        Олешек привел партизан на черемшовое поле. В тени широких листьев долго держалась роса. Казалось, и она пропахла чесноком.
        Тут провели они полдня и двинулись дальше. Каждый нес на спине вместе с винтовкой огромную охапку черемши. Они ели ее, медленно шагая вперед.
        Устинкин не жаловался уж на боль в крестце. Небываев не сосал кровь из десен. Но напрасно крепли зубы. Дрожа от голода, он пил воду из луж.
        Снова вошли в ущелье. Поднялись, топча росшие по камням смолевки, и увидели охотника. Он будто скользил с обрыва и будто не двигался, прячась за вершину пихты, росшей под скалой.
        Охотник был в дохе, в рысьей шапке и нагруднике из беличьих лапок. Голенища расшитых торбасов были подвязаны к поясу. Дуло кремневого ружья торчало над левым плечом.
        Все разом остановились. Небываев крикнул:
        - Эй, человек!
        Пихта, колыхаясь, шумела, как тополь.
        Олешек тронул комиссара за рукав.
        - Он мертв и не может ответить.
        Подошли ближе. Только тогда заметили, что к ногам охотника подвязаны лыжи.
        - Он гнался по снегу за зверем и напоролся на сук, — сказал со страхом Олешек.
        Партизаны взобрались на обрыв. Тут нашли они санки, которые тунгус берет с собой, когда уходит один далеко, надеясь вернуться с тяжелой добычей. Охотник стоял к ним спиной. Смерть настигла его на лету. Сук пробил ему грудь и торчал из спины сквозь доху. Пронзенный охотник висел на пихте, скрытой под обрывом. И лыжи его еще выражали стремительность. На санках лежал олений мешок для спанья, под мешком — чайник, котелок, берестяной турсук, полный сушеного мяса, истолченного вместе с кедровым орехом, и три ржаных лепешки.
        В тряпочке Олешек нашел еще зубы диких оленей — счет убитых животных.
        - Вот кто привел нас сюда, — сказал Олешек. — Он взял с собой все, чтобы итти по черной тайге, которая шумит вокруг всей земли и неба. Только чем он теперь нарубит веток для костра? Топор его остался в долине.
        - Да, браток, — сказал повеселевший Устинкин. Он грыз заплесневшую каменную лепешку, слизывая с ладони крошки. — Долго твой топор будет дожидаться на осине хозяина, а хозяин на пихте — топора. Зря, выходит, я тебя послушался.
        Олешек не взял бы у мертвого человека ни муки, ни мяса, даже если бы умирал с голоду. Но, глядя, как партизаны хлебали мясную похлебку и сила и радость возвращались на их истощенные лица, он подумал:
        «Не правы ли они, когда берут у мертвых?»
        Найденные припасы подбодрили всех. Еще на ужин осталось по горсти сушеного мяса. Стало легче итти. Миновали короткое ущелье и спустились в лесистую долину. Олешек повернул на восток. Размашистые лиственницы предвещали близость моря.
        В небе стояли орлы. Чмокали белки над головами. Партизаны залпами расстреливали их и, как картошку, пекли на углях. Олешек грабил норки лесных мышей, набирая за раз по два полных кармана орехов. Шлялись медведи по сопкам, розоватым от листьев брусники. Вверх по ручьям прыгала через перекаты горбуша. Она уже озубатилась, истощилась в мелкой воде, и партизаны ударами ног выбрасывали ее на камни. Олешек палкой разгребал на берегу под хворостом кучи лежалой рыбы. Это медведи зарывали ее впрок, отгрызая голову.
        - Близко тропа, — говорил Олешек.
        И, бросая охоту, красные шли дальше.
        Утром увидели первый след — траву, втоптанную олочем в землю. А через час услышали звон жестяной погремушки. Они рассыпались, цепью окружая этот звук.
        По тропе шел тунгус на семи оленях. На переднем, положив шест поперек, сидела девочка. Олень гремел бубенцами, а девочка курила.
        Тунгус, увидев людей, спешился и, взглянув на их лица, снял с оленя вьюк с мукой. Ему незачем было спрашивать, кто эти люди и чего они хотят.
        Это был последний привал перед Аяном. Веселый привал! Устинкин месил тесто прямо в мешке с мукой. Олешек не успевал поворачивать на огне насаженные на палочки лепешки. Им не давали покрыться коркой и ели сырыми.
        Насытились скоро. Потом сели у костра курить. Тунгус рассказывал странные новости.
        - В Аяне — советская власть, — говорил он, косясь на синий дым своей трубки. — Она пришла по Лене, Алдану и Мае, чтобы накормить наш край. Она пришла с товарами, и имя ей — Холбос[9 - Так называют якуты кооперацию.]. А в бухте напротив Аяна стоят японские солдаты на корабле, остром, как мыс Некой. Кого стерегут они, не знаю.
        Со слов тунгуса Небываев не мог уяснить себе истины. Он велел задержать его, увел отряд с тропы и, безоружный, отправился один на разведку.
        Аян открылся перед ним на плоском берегу, прижатый к сопкам огромной бухтой. Отсюда, как храм, был виден японский миноносец.
        Небываев нес свою усталость, словно груз на спине. Останавливался, вздергивал плечи, опускал голову.
        Он вернулся к вечеру с человеком, обутым в ичиги из дымленной коровьей кожи.
        Человек был коренаст и рыж. Он бодро сказал партизанам:
        - Я председатель временного Аянского ревкома и уполномоченный Якутского комитета партии. Вы поступили хорошо, что не вошли в Аян. Это было бы вредно для советской власти. Мы с великим трудом доставили из Якутска товары, чтобы снабдить голодных тунгусов. Мы открываем первые советские фактории. Но орудия японского миноносца направлены на наши склады. Они не уничтожают их только потому, что считают товары собственностью Центросоюза, а не советской власти. Но японцы получили сведения от американской шхуны, заходившей в Удскую губу, что по берегу движется большой партизанский отряд. Они ждут вас. Им нужен повод, чтобы открыть огонь. Я выслал вам навстречу по аянской дороге якутов, чтобы остановить вас. Они дошли до Джуг-Джура, никого не встретив. Это к лучшему. Силы наши пока неравные.
        Вы — большевики. В силу данных мне партией полномочий я предлагаю отряду немедленно уйти в глубину тайги, обогнуть Аян по сопкам и, выйдя на нельканскую тропу, направиться в Якутск. В двух днях пути от Аяна вас будут ждать на тропе олени и припасы…
        Кончив свою речь, человек задумался, и вместе с ним задумались остальные. Еще было светло. Голубые аянские ели бросали широкую тень. Олешек глядел на пепел, вспухавший, как пена в котле.
        Небываев сидел рядом, обхватив колени и подняв голову. Тонкие струпья покрывали его потрескавшиеся руки. Небольшие карие глаза смотрели ясно из-под распухших век. Взгляд был полон готовности как угодно отражать удары врага: голодом, усталостью, оружием.
        Он поднялся.
        - Товарищи, собирайся дальше!
        Ким топтался на месте. Углы его толстых губ отметила лиловой полоской цынга.
        - Значит, не будем драться?
        - Не будем.
        Устинкин неподвижно лежал на траве.
        - В бане бы помыться…
        Степунов тихо тянул свою дурацкую песню.
        Десюков уже собирался в путь.
        А Олешек все глядел на пепел, нараставший на углях. Винчестер его висел на сучке. Олочи сушились у огня. Он как будто никуда не собирался.
        Олешек сидел, вытянув босые ноги, думал о красных: «Зачем они искали врага и, найдя его, замученные, голодные, снова уходят в тайгу, более страшную, чем враг?»
        Он слышал рыжего и теперь понял это, изумившись их преданности его нищему, голодному племени.
        Олешек обулся, раскидал костер, снял с сучка винчестер и подошел к Небываеву.
        Он подал ему обе руки в знак почтения, словно старому человеку. И Небываев подумал, что Олешек прощается. Ему было жаль расставаться.
        - Уходишь? Ну, прощай!
        - Нет, — ответил Олешек. — Назови мне то место, где можно сделаться большевиком. Если надо, я выйду с тобой на большую реку, за каменный Джуг-Джур. Там, говорят, тоже тайга.
        Небываев крепко пожал ему руку.
        - А дальше не хочешь? В город? Там нет тайги.
        - Если надо, пойду с тобой в город. Что сказал, то сказал. Возьми меня.
        Партизаны уходили в тайгу, толкая свои усталые ноги. Олешек шел с ними рядом. И пихты, одетые в синюю хвою, качали лапами, словно одобряли их мужество.
        А девочка, с лицом, обращенным вслед уходившим, долго стояла на тропе.
        Андро из Стояновки
        I
        
        а итальянский пароход «Компидолио», совершавший рейсы между Бриндизи и Одессой, сел в Бургасе старик-болгарин. С ним был мальчик в толстых башмаках и в рваной куртке из домотканной абы[10 - Аба — местная шерстяная материя.], маленький, с лицом смуглым, как запеченное в золе яйцо. Мальчика звали Андро. А старик был его дед, огородник из села Стояновки, под Бургасом.
        Матери Андро не помнил: она умерла давно. Отец же два года назад во время крестьянского восстания в округе был арестован префектом, избит до полусмерти и посажен в тюрьму.
        - Нет правды! — сказал тогда дед. — Эх, нет правды, Андро! Не растет она на нашей земле. Кто взял меч в правую руку и держит его, тот — господин, а господин не любит работать, а любит хорошо жить.
        Андро не понял тогда слов деда, но правда представилась ему чем-то вроде нежного сорта картошки, которую дед никак не мог вырастить на своем огороде.
        Вскоре отец бежал из тюрьмы и полтора года спустя прислал в Стояновку письмо, в котором звал деда и Андро к себе, в Советскую Россию.
        - Где это? — спросил Андро у деда.
        - Далеко, — ответил дед. — Холодно там, Андро. Я боюсь морозов.
        - А правда не боится морозов?
        Дед не помнил уже своих слов о правде и сказал:
        - Что ты глупости спрашиваешь, Андро?
        Тогда Андро сказал:
        - Дед, давай поедем завтра.
        Но пока жива была старая бабка, прихварывавшая последнее время, дед не соглашался ехать. Неделю назад не стало и бабки. Дед надел свой праздничный люстриновый пиджак, причесал бороду, вдел серебряную серьгу в ухо и пошел сдавать свой огород, который он снимал в аренду у мельника Словейко.
        За месяц, пока дед хлопотал, пока друзья его сына с трудом добывали деду право на выезд, Андро успел рассказать всем соседям, что он едет в Советскую Россию, и услышал от них по этому поводу много разных толков.
        На станции, когда уже сели в поезд, чтобы ехать в Бургас, Андро спросил у деда:
        - Это там царя убили, у них?
        - Там, — ответил рассеянно дед.
        - Давно это было?
        - Давно.
        - Так ему и надо, — сказал Андро.
        Дед испугался попа в соломенной шляпе, сидевшего напротив на скамейке, и больно ударил Андро по затылку.
        - Молчи, ты дурак, мальчик.
        Андро обиделся и отвернулся к окну. В это время поезд тронулся, и зеленые сады и виноградники, точно конница, наступавшая со всех сторон на Стояновку, медленно закружились.
        Андро не забывал обиды и даже сейчас, на пароходе, сердился на деда, не разговаривал с ним. Он убежал на корму, сел на чугунный кнехт и стал смотреть на пристань.
        Гимназист в картузе с серебряным гербом ловил с пристани бычков. Над молом низко кружился гидроплан. Жандармы в суконных куртках стояли на сходнях. Нищая-девочка просила милостыню. В порту грохотали железом. А воздух был ясен, и небо высоко и наполнено светом.
        Пастухи, босые, в войлочных шляпах, с криком пригнали на пристань овец и начали грузить на пароход. Овцы разбегались по палубе, топоча копытцами и обдавая Андро деревенским запахом закуты. От этого знакомого запаха Андро повеселел. Отыскал среди пассажиров деда и устроился рядом с ним на куче сена, приготовленного для овец.
        За семь лет своей жизни Андро научился немногому: бояться префектов[11 - Префект — начальник уезда.], ненавидеть мамалыгу, от которой у него раздувало живот, и, как взрослый, завидовать соседям, имевшим больше полугектара своей земли. Поэтому мысль, что он навсегда покидает родину, не смущала его.
        Но когда Бургас скрылся за молом и далеко за кормой остались лишь горы болгарской земли — лиловые пятна на краю пустого неба, мутного от зноя, Андро вспомнил, что скоро в Стояновке поспеют в садах сливы, и сердце его сжалось, захотелось плакать. Он немного поплакал. Дед дал ему кусок кукурузного хлеба и несколько соленых маслин.
        Андро любил маслины.
        Целый день он провел возле деда на сене и тут заснул еще до захода солнца, когда горел закат и маленькие медные облака неподвижно стояли на небе.
        Сначала Андро спал крепко, как дОма на сеновале, но потом от легкой зыби, от слабого ветра заворочался — стал видеть сны. И сны у него были все взрослые. Увидел он чужую свинью на дедушкином огороде; увидел покойную бабку, как видел ее обычно наяву: сидит она на лавке у окна и взбивает в глиняной миске масло. Но есть его нельзя. Масло соседское, бабка получит за него от соседки несколько левов[12 - Лев — болгарская монета.] и отдаст их деду, а дед мельнику Словейко, чтобы тот не отобрал землю. Андро это знает и не просит у бабки масла, только скрипит зубами во сне.
        На следующий день пароход пришел в Одессу. Андро, держась за руку деда, вышел с ним на пристань. Морозов, которых так боялся дед, здесь не было. Как и в Бургасе, у пристани плескалась зеленая теплая вода. Только нигде не было видно гимназиста, и жандармы не стояли на сходнях.
        Потом Андро с дедом поднялись в город по огромной лестнице.
        На широкой улице шумели каштаны. Андро увидел белую будку, где на прилавке стояла стеклянная банка с маслинами. Их продавал грек. А рядом другой грек, в белом халате, с ножом в руке, продавал с лотка кусочки халвы. Халва не привлекала внимания Андро, — он ее никогда не пробовал, — но то, что здесь были маслины и греки, очень обрадовало его. Глядя на людей, проходивших мимо, он старался угадать, кто, из них убил царя. Он выпустил руку деда и подошел к греку, стоявшему с ножом у лотка. Он хотел расспросить у него про царя. Но грек заслонил халву локтем и погрозил Андро ножом:
        - Проходи, проходи, мальчик!
        Андро отступил и снова, взяв деда за руку, обиженный, маленький, молча прошел через весь город в своих толстых башмаках.
        До самой зимы Андро прожил с дедом в этом городе у земляка-болгарина, ожидая, когда отец приедет за ними. Но отец работал огородником в совхозе где-то далеко в Сибири и долго не приезжал.
        Андро научился за это время говорить по-русски и часто бегал с мальчишками к элеватору на пристань ловить с мола бычков. А чтобы не разбить о камни своих башмаков, он снимал их и вешал на шею, как это делала бабка, когда отправлялась бывало на дальнюю ярмарку в Суксунь.
        Мальчишки дразнили Андро цыганом, но он не обижался. Мальчишки были хорошие, особенно один из них, которого звали Федькой. Он был так же черен и бос, как Андро, и часто давал ему подержать свою удочку. Он умел находить под камнями маленьких прозрачных рачков и бесстрашно разгрызал их пополам; одну половину он насаживал на свой крючок, а другую — на крючок Андро. Сам Андро не мог бы этого сделать. Рачки были противные. Они щелкали шейками, и сквозь их прозрачное тело, как нитка в стеклянных бусах, виднелись внутренности.
        У мола близ элеватора часто останавливались высокие, как колокольни, пароходы. Из железного рукава элеватора сыпалось в их трюмы зерно. Падая, оно шумело, как море, и хлебная пыль садилась на воду, на каменные плиты мола у самых ног Андро.
        - Чей хлеб? — спрашивал он у Федьки.
        - Наш, — отвечал тот.
        Но Андро не верил, чтобы Федька был так богат: зачем бы он в таком случае ходил босиком и ловил с ним бычков?
        - А префекты у вас есть? — спрашивал он снова.
        О префектах Федька ничего не знал. Но, расспросивши Андро, что это значит, он показал ему однажды милиционера. Тот стоял в шлеме на перекрестке двух шумных улиц и размахивал руками.
        Андро подкрался к нему сзади и бросил в него камнем.
        Милиционер сердито обернулся, но, увидав Андро, рассмеялся и покачал головой.
        Андро убежал. А Федька не струсил, подошел к милиционеру и сказал:
        - Ты не сердись на него, дядя милиционер, он иностранный мальчик.
        Отбежав уже далеко, Андро остановился на углу и тут решил:
        - Нет, это не префект. Префект не станет смеяться, когда бросишь в него камнем, и не будет попусту размахивать руками.
        Вечером, лежа с дедом на кровати под большим лоскутным одеялом, Андро сказал:
        - Дед, хорошо здесь жить. У Федьки много хлеба, а префекта нигде нет и морозов нет. Заведу я себе огород, такой большой, что две пары волов за день не успеют его запахать.
        - Это верно, — ответил дед. — Хорошо здесь жить нашему брату. А с огородом ты погоди, спи, скоро к отцу поедем, — и он погладил Андро по спине своей твердой и грубой рукой.
        «Добрей здесь стал дед», подумал Андро, вспомнив, как тот в поезде по дороге в Бургас больно ударил его по затылку.
        Наконец, отец прислал деньги и просил деда приехать к нему в совхоз.
        Это было уже в то время, когда перестали ловиться бычки, замерзала бухта и Федька больше не приходил на мол.
        Дед купил себе шубу, а Андро — мягкие валеные сапоги, тулупчик и желтый пояс из толстой кожи. Этот пояс с черной пряжкой больше всего понравился Андро. В тулупе же и в сапогах ему было жарко.
        Уехали они перед Новым годом утром. На перроне дул холодный ветер, и люди говорили, что дальше на севере стоят сильные морозы. В вагоне же было тепло, и Андро на лавке возле деда чувствовал себя отлично. Окно всегда было перед ним.
        Сначала проехали степи, где снегу было мало и он был белый, а небо — синее. Потом проехали степи, где снег был темный, а небо серое от дыма, струившегося из высоких труб. По вечерам над ними зажигалось множество огней. Андро их принимал за звезды. Иногда, проснувшись среди ночи, он видел вдруг зарю. Она не угасала, не разгоралась более, а неподвижно стояла на самом краю темного неба.
        То были огни новостроек.
        Затем поезд вошел в леса, свернул в горы, и снова началась равнина, которую дед назвал «Сибиро».
        Ехали уже много дней, а в валенках и в тулупе Андро было попрежнему жарко.
        Необычайно широкий и густой паровозный дым, как занавескою, закрывал окна. Когда белую пелену относило ветром и окно на секунду становилось чистым, Андро видел поля с редкими былинками, торчащими из-под снега. На полях стоял розоватый и дымный свет. Телеграфные столбы медленно плыли мимо; слышно было, как с визгом и с натугой скользят по обледенелым рельсам колеса, и удары их о стыки были так же редки, как бой часов на каланче в Стояновке.
        Поезд шел все трудней, медленней.
        - Вот тебе и ускоренный! — говорили пассажиры. — Что ж это такое, какие морозы!
        «Почему морозы могут мешать паровозу? — думал Андро. — Ведь он железный и так хорошо устроен. Что ему морозы?»
        Андро спросил об этом деда, дед тоже не знал.
        Но вот в вагон вошли люди в огромных замасленных тулупах, с фонарями и инструментами.
        У одного в руках видны были свернутые красные и зеленые флажки.
        Хотя он озяб больше других, — руки у него были синие, в жилах, глаза слезились, а на густых бровях сверкал иней, — но Андро он показался веселее всех. Он сунул флажки за валенок, крякнул и сказал деду:
        - Зверь, а не мороз: рельсу разорвал на двадцатом километре. Вот и едем чинить.
        - Холодно! Как ты работыш будыш, башта? — со страхом спросил дед.
        Хотя стрелочник был не в том возрасте, чтобы старый человек мог назвать его отцом, но дед еще плохо говорил по-русски, хуже Андро, и был удивлен смелостью этих людей.
        - Э-э, морозов мы, что ли, не видали? Сын вон из Кузнецка пишет — в эти дни у них строили, стены клали.
        - Ой! ой! — сочувственно покряхтел дед.
        - А то как же, строили! — сказал стрелочник, вытирая рукавом мокрые брови, и весело подмигнул Андро. — Откуда такой черненький едет?
        - Из Болгар мы, — ответил дед.
        - Ага, понимаю, румыны, значит.
        II
        На маленькой станции Андро с дедом вышли, а поезд ушел дальше.
        На станции было пусто; у каменного крыльца валялись клочки сена и соломы, но не видно было ни одного извозчика.
        В доме колхозника народу было мало. Одни лежали на койках, другие примостились на корточках у горящей печки. И тут все говорили о морозах. Ямщики не брались везти, но дед настойчиво уговаривал ехать.
        - Куда в такой мороз поедешь? До совхоза десять километров, — сказал старик-извозчик, с сомнением поглядывая то на деда, то на тулупчик и на тонкие валенки Андро.
        Дед дал хорошую цену, набавил еще, и старик, наконец, согласился.
        Лошадка у него была хорошая, легкая, и за село выедали весело. А за селом — ветер. И сразу солома на санях и воротник на тулупчике Андро стали седыми. Над дорогой и полями курилась поземка.
        Андро сел спиной к ветру. И это не помогло. Овчинный тулупчик показался ему теперь не толще бумаги. Андро съежился, закрыл глаза, начал дрожать.
        Захватывало дыхание, и он думал: «Хорошо бы иметь еще один тулуп, еще два, три тулупа!»
        Потом заныли ноги. Захотелось спать.
        Вдруг он почувствовал, что кто-то толкает его, будто хочет сбросить с саней. Он открыл глаза. Лошадь стояла. Извозчик тыкал в Андро кнутом и кричал:
        - Беги, замерзнешь!
        Андро не хотелось слезать. Но дед поднял его и поставил на землю. Лицо у деда было белое, и глаза под заиндевевшими бровями смотрели тревожно.
        - Солнце никак затмило, будь ты неладно! — сказал извозчик. — Вот наказание!
        И втроем они побежали рядом, спотыкаясь о сугробы. Ветер сбивал Андро с ног, и ему казалось, что небо давит на голову и что сверху льется этот невыносимый холод.
        С горки видны были дымящиеся поля и дорога с вешками. На дороге никого не было. Она была полузанесена, и даже не верилось, что это дорога. Лишь одна ворона низко носилась над ней. Вот уж шесть километров, как она летит вслед за санями.
        Снова сели в сани, снова поехали, и снова Андро видел эту ворону, такую одинокую на пустынной дороге. Старая, огромная, как орел, она летела очень близко, и видно было, что на правом крыле у нее не хватает нескольких перьев.
        - Что ей от нас нужно? — спросил Андро у извозчика.
        Тот показал кнутом на хвост лошади. Дымящийся навоз падал на дорогу. Не успевал он упасть, как уже леденел и подскакивал на земле, точно резиновый. Тогда ворона складывала крылья, садилась и начинала клевать. Она выглядела усталой. По дороге в эти дни никто не ездил.
        Ямщик часто перегибался с саней и поглядывал вниз на завертку оглобли.
        - Вот горе, — бормотал он: — завертка оборвется, на морозе не завяжешь.
        Дед и Андро тоже смотрели вниз, и обоим становилось страшно.
        Веревка порвалась, когда спускались с горки и уже видны были постройки совхоза — силосные башни без окон и высокий ветряной двигатель с железными крыльями. Ямщик снял рукавицы. Два раза садился он на корточки у оглобли и два раза вставал, сердито глядя на свои закоченевшие руки. Узел нельзя было развязать. Ямщик сказал Андро:
        - Дай-ка, мальчик, твой пояс, а то мы замерзнем.
        Андро было очень жаль пояса, отдавать его не хотелось, но солнце в небе стояло такое страшное, мутное, в лучистом оранжевом круге, что он решил: «Пусть лучше пропадет мой пояс».
        А зато старик дал ему подержать кнут. Сам он тоже распоясался и дрожал, как Андро. И прежде, чем браться за оглоблю, он засовывал пальцы в рот и клал их под теплый язык. Дед тоже садился на корточки и помогал ямщику.
        Андро же нечего было делать. Он размахивал кнутом, отгоняя замерзшую ворону, которая все норовила сесть на сани.
        Потом тронулись дальше.
        И вот уже пустая улица, ветряк и каменная башня, которую видел с пригорка Андро. Дома стояли большие и веселые среди снежных полей. Но Андро все казалось, что поставлены они здесь нарочно, а жить в них нельзя. Как можно в них жить, когда кругом такой холод?
        Наконец, сани остановились у крайнего дома. Дед взял Андро подмышки и внес в избу, а сам ушел в контору отыскивать сына.
        В избе действительно никого не было. Андро потопал ногами. Валенки у него скрипели, под ногтями кололо.
        Вдруг с печки раздался тонкий голос:
        - Полезай сюда!
        Андро посмотрел вверх и увидел только лохматую голову. На печку он не полез, а продолжал стоять посреди избы, топая ногами. С печки спрыгнул кот и прошел мимо Андро к столу, на котором стоял глиняный горшок со сметаной. У кота не было ни хвоста, ни ушей. Затем слезла девочка без валенок, в толстых шерстяных чулках, перевязанных у колена тесемкой. Она остановилась перед Андро и внимательно осмотрела его. От изумления Андро перестал топать. Девочка была вся белая: у нее были белые чулки, белые волосы, и даже глаза ее показались Андро белыми.
        Помолчав секунду, она засмеялась, показала Андро на его нос и сказала:
        - Сопатку отморозил.
        И Андро начал тереть свой нос.
        В избу вошла высокая старуха, согнала кота со стола и закричала на девочку:
        - Манька, кому сказано масло вспахтать?
        Как она своим криком и маслом напомнила Андро его бабку!
        Девочка, не торопясь, будто дразня старуху, взяла со стола горшок со сметаной и, присев у окна на табурет, начала взбивать масло.
        По мере того, как Андро отогревался и приходил в себя, обычные его мысли овладевали им. Манька показалась ему стоящим человеком, с которым можно поговорить. Он хотел спросить у нее, не знает ли она, кто убил царя, но, вспомнив грека с ножом, спросил, только, почему у кота нет ни хвоста, ни ушей.
        Манька, болтая мутовкой в горшке, ответила:
        - Озорной он, две ночи дома не ночевал, отморозился.
        Потом, подождав, когда старуха вышла в сени, протянула Андро мутовку со сметаной и добавила:
        - Лизни.
        Как и у себя дома, в Стояновке, Андро не посмел этого сделать. Отступив на шаг, он сказал со страхом:
        - Нылзя, нылзя, это не твое масло?
        - А то чье же? — с обидой ответила Манька.
        В это время в избу вошел дед, с ним еще кто-то, хорошо знакомый, и Андро вместе со своим тулупом, с валенками, с мыслями, вертевшимися у него в голове, очутился на руках отца.
        Морозы давно прошли, и наступила весна, такая же, как в Стояновке, синяя и жаркая.
        Андро сбросил тулуп, валенки и снова надел свои толстые башмаки. Однажды он хотел обойти с отцом сады и огороды совхоза. Но это оказалось невозможным. Они были огромны, и сотни волов не могли бы запахать их в день. Тогда Андро попросил отца посадить его к себе на плечи. Отец посадил. Но как высоко ни забирался Андро, он не мог увидеть конца огородам.
        Андро уж привык здесь к тому, чтобы все, что он видит, принадлежало тому, с кем он говорит. Поэтому Андро, не слезая с плеч отца, сказал:
        - Большой у тебя огород, отец. Мы теперь богаче мельника Словейко.
        - Мы теперь богаче всех мельников Словейко, что живут в Болгарии, в Румелии и на всем свете. И каждый человек тут богаче их, — сказал отец, шагая по полю.
        - Каждый? — переспросил Андро.
        - Нет, не каждый, а только тот, кто работает.
        - Вот это хорошо! — сказал Андро, трясясь на плечах отца. — Я тоже буду работать.
        И Андро все лето ходил с бабами полоть картошку. Он так усердно выдергивал из грядок молочай и сурепку, что получил за это от совхоза новые, очень легкие башмаки и матросскую шапочку.
        Свои толстые башмаки он забросил, а матросскую шапочку носил всегда набекрень и был похож на маленького юнгу.
        Об одном жалел Андро — о том, что в садах совхоза нет винограда и маслин. Зато здесь росли сливы, и отец ни разу не кормил Андро мамалыгой. Он ел пшеничный хлеб, молоко и масло. Он был счастлив.
        Минул год. Андро ходил в школу вместе с Манькой. Снова были морозы. И однажды учительница сказала:
        - Вот, дети, скоро у нас годовщина Красной армии. Кто мне скажет, что такое Красная армия и за что она боролась?
        Сорок детских рук поднялись над головами.
        - Скажи ты, Маня.
        Маня ответила:
        - За землю.
        - Так, это верно, крестьяне боролись за землю. Но ведь Красная армия — рабоче-крестьянская, за что же рабочие боролись? Кто скажет?
        Снова сорок рук поднялись над головами. Поднял руку и Андро.
        - Скажи ты, Андро.
        Андро вскочил и крикнул:
        - За землю!
        Дети засмеялись. Манька, сидевшая позади Андро, ущипнула его за спину. Андро оглянулся, увидел смеющиеся лица и крикнул еще громче, еще тверже:
        - За землю!
        Класс шумел, учительница смеялась, а Андро упрямо шептал: «За землю, за землю» и, наконец, заплакал, так как не знал пока, за что же еще, кроме земли, могут бороться люди.
        Но он узнает.
        Пастух
        

  вышел за деревенскую околицу и не заметил, как далеко ушел. Начался лес, и молодые дубы и сосны окружили меня. До заката было уже близко, но воздух еще был горяч, сильно пахло лесом, и по небу, не закрывая солнца, плыли облака. Вдруг в листве прошумел дождь, короткий, как взмах крыла. Но небо быстро очистилось.
        Я вышел на опушку.
        Лес кончался загороженным лугом, на котором паслось стадо. За лугом до самого горизонта тянулась рожь. Солнце косо освещало ее, стараясь залить золотом, но, еще молодая, она не давалась и густо и радостно зеленела на низинах.
        После дождя с открытого неба лилась тишина, и в этой тишине я слышал только шорох своих шагов и какое-то странное жужжание.
        Я поднял голову.
        На краю поляны, спиной к лесу, стоял человек и читал вслух.
        Я в изумлении остановился. Что мог читать этот человек один в поле? Я принял его сначала за красноармейца. На нем был шлем, зеленая гимнастерка с портупеей. Но, вглядевшись, я увидел, что это не портупея, а перекинутый через плечо кнут. С травы поднялась черная собачка и посмотрела на меня.
        Косясь на собачку, я подошел ближе. Человек оглянулся и перестал читать.
        - Не бойтесь, — сказал он, — она зря не бросится.
        Пастух был молодой, еще подросток, не старше восемнадцати лет, с широкими, точно припухшими скулами. Но в сапогах и в шлеме он показался мне совсем взрослым.
        Я поздоровался.
        - Здравствуйте, — ответил он и приложил руку к шлему.
        - Что это вы читаете? — спросил я.
        Он ответил:
        - Читаю руководство, как пасти в ночном стадо.
        - Руководство? — удивился я и с любопытством посмотрел на пастуха.
        - Вы, наверное, курсант, на практике здесь? — спросил я.
        - Нет, я уж напрактиковался. Теперь — пастух, тут вот, в Полковском колхозе.
        - Как пастух?
        - Так просто пастух, стадо пасу, и все, — сказал он.
        Но всей своей аккуратной фигурой, одеждой и речью он так мало походил на пастуха, что я спросил его:
        - А не скучно вам на этой работе?
        Он не ответил. И по лицу его было видно, что вопрос мой не понравился ему.
        Он снял кнут с плеча и с силой взмахнул им. Резкий звук прокатился по лугу. Две коровы, бродившие у загороженного поля, дружно бросились в сторону. Собачка затрусила к ним, но потом, раздумав, вернулась обратно.
        - Много у вас коров? — спросил я, все же стараясь завязать разговор.
        - Много. С одной только колхозной фермы тридцать. И еще хозяйские, — сказал пастух и вдруг горячо, как бы сердясь, добавил: — Пастух, говорите вы! Что ж такое пастух? Думаете, как раньше бобыля какого-нибудь пошлют. Не-е-т, — с торжеством протянул он, — такого теперь не пошлют! Что он понимал? Ничего! А я каждую скотину понимаю. Я каждую траву знаю. Я ботанику Флерова читал.
        И, как неожиданно он рассердился, так же неожиданно замолчал.
        Потом медленно свернул цыгарку и продолжал:
        - Вот вы спрашиваете, не скучно ли на этой работе, а я вам скажу: подружился с коровами, как с людьми. Такое я наблюдаю между ними, что вы не поверите. Вон видите ту черную, с одним рогом, которая к загородке бежит? До чего вредный характер у скотины! Вы думаете, чего она бежит? Травы не нашла? Нет! Зависть ее мучает. Все ей кажется, где другие коровы щиплют, там трава лучше. Так и бегает весь день. Сама плохо ест и другим мешает. Хоть к дереву ее привязывай.
        Я рассмеялся.
        - Вы не смейтесь, я правду говорю.
        Мы замолчали. Стадо паслось в тишине, и мне казалось, что кто-то с частыми вздохами безустали стрижет и стрижет траву.
        Вдруг пастух с беспокойством огляделся по сторонам. Собачка тоже вскочила.
        Только сейчас я хорошо разглядел ее. Маленькая, с ободранными боками, она казалась жалкой. На животе ее виднелись рубцы. Но желтые с блеском глаза из-под нависшей шерсти проницательно смотрели на пастуха.
        - Где же Лысуха? — тихо с укором спросил он.
        Собачка посмотрела в сторону леса и без лая бросилась бежать. Ее тело на сухих, жилистых ножках легко переносилось через бугорки, поросшие лисохвостом и белым клевером. Вскоре далеко в лесу раздался ее тонкий и нервный голос.
        - Неужели она приведет корову? — недоверчиво спросил я.
        - А то как же? Хоть за двадцать километров приведет, — ответил пастух. — Нам за нее сто рублей денег и три мешка муки давали, — ласково добавил он.
        - Но почему она такая облезлая? Больна, что ли?
        - Нет, — неохотно ответил пастух. — Это она человека спасала.
        - Кого? Вас? — живо спросил я.
        - Нет.
        Мальчик отвернулся, прищурил глаза, и было видно, что не хотелось ему вспоминать о собачке. Он поморщился и вдруг неожиданно сказал:
        - Я ведь беспризорный был.
        Я столько знал и слышал о беспризорных, ставших учеными, писателями, инженерами, что не удивился бы, увидя их на стройке, на профессорской кафедре. Но здесь, на лугу, с кнутом, с собачкой, лающей на коров, это мне показалось удивительным.
        - Любопытная история, — сказал я.
        - В том-то и дело, что истории никакой не было.
        - Но все же? — настойчиво допытывался я. И, должно быть, так много любопытства было на моем лице и так ласков был вечер, что захотелось поговорить и пастуху.
        Он сорвал сладкую травинку пырея, пожевал ее и начал неохотно:
        - Что же тут рассказывать? Интереса мало. Был я беспризорный, и на покражу ловчей меня не было. И не было у мужиков под руками такого камня, который бы за мной не летал.
        - Да, собачка. Что ж она, собачка? — продолжал он тихо, вдумчиво, будто говорил сам с собой. — Долго я красть не переставал. Потом замечаю, будто мужики подобрели: бить меня меньше стали. С чего бы это, думаю? Сытей, что ли, живут? Однажды, как поспели на колхозных огородах помидоры, разбежалось нас из колонии человек десять. Дали знать в милицию. Устроили облаву, и поймал меня пастух Лысовой. Сам вызвался милиции помогать. Сейчас я у него на квартире живу. А тогда он мне врагом показался.
        - Что ж это ты, — говорит, — злой травой растешь?
        Вырвался я и кричу ему:
        - Погоди, я тебе еще покажу злую траву!
        И стал он меня с тех пор бояться.
        Пастух снял шлём, подставил голову под вечерний холодеющий воздух, поднял рукою со лба тонкие черные волосы и продолжал:
        - Лежу это я раз в пшенице — опять из колонии убежал — и грызу, как тушканчик, зерно. А пшеница уже поспела. Новоселовский колхоз косить начал. Время было, как сейчас, перед закатом. Слышу кончили работу косилки. Бригады по дороге прошли. Тихо стало кругом. Вдруг почудилось мне, будто кто-то по пшенице ходит. Нашарил я камень — как его туда занесло, сам не пойму — и приподнялся чуть-чуть. Гляжу — дрохва. Птица такая. Вы ее не знаете, А мне она по Дону, по Кубани хорошо знакома. Зовут ее там дудаком. Еще я маленький был, а ею очень интересовался. Хорошая птица. Прилег я опять и удивляюсь: откуда тут, под Курском, дрохва и как она меня не заметила? Знаю, что птица пугливая, за километр к себе не подпустит. Сама она громадная, весом с барана, а голова куриная, только под бородой косички. Ах, думаю, милая, что ж это ты тут делаешь? А она клюнет что-то и отпустит, клюнет и отпустит. Слышу — мышь пискнула. Ага, значит, это ее она долбит… Хорошо, думаю. Потом суслик свистнул. Она — суслика. Раз стукнет, и конец — не свистит больше. И так при мне штук десять их прикончила. А ходит по пшенице, точно по
стеклу, ни одного зерна из колоса не выбьет. Вот удивительно! Хотел я подтянуться поближе, но слышу: заметила — побежала. Я за ней. Из пшеницы ей сразу не подняться — тяжелая, разбег нужен. Выбежала она к самым новоселовским косилкам и пустилась прямиком по жнивью. Потом повернула вправо, влево — ветра ищет взлететь. А ветра нет. Распустила крылья, хвост двадцатиперый, намахала себе ветра малость и поднялась кое-как. А я стою и камень в руках держу. Откуда тут, думаю, дрохва? Не ее это места. Птица она степная, наша донская птица. В чем причина? Повернулся я и потихоньку пошел вдоль жнивья и все думаю про дрохву. С одного края солнце в пшеницу садится, с другого встает над пшеницей звезда. Гляжу я по сторонам — простор, такой простор, какой любит стрепет да дрохва. И тут я догадался. Боится дрохва межи — по ней человек ходит. А как межи не стало, дрохва и сюда пришла. Вот как, думаю, коллективизация-то повернулась.
        Все меняется… Только я не меняюсь! Только я! Иду босой, рваный, ноги себе ободрал о жнивье. И один камень у меня в руке, а другой — на сердце. И вечер-то такой выдался, степной, синий, — точно ворон.
        Кончилась пшеница, начались луга, и совсем стемнело; так вот с камнем я и вошел по пояс в росу.
        Слышу, коровы траву режут, комары поют. Близко речка. Над оврагом ветлы росли. И знаю я: у этих ветел всегда пастухи ночуют. Подобрался я ближе к оврагу, вижу: огонек в ямке чуть тлеет, и сидит у огня Лысовой этот, голову в дым сует, от комаров спасается; с ним собачка, тоже в дым лезет. Забила себе нос, ничего не чует. Гляжу я на пастуха. Камня из рук не выпускаю, вот, думаю, случай, а злости уж той нет. Все дрохва из головы не выходит. Но вспомнил я тут, как он меня за шиворот держал, и нацелился камнем. Однако, бросить не успел. Собачка вдруг как кинется! Хотела, должно быть, на меня, да бывает, видно, и у собак промах — так на угли животом и легла. Вот оно что, — в раздумье закончил пастух.
        Он замолчал, шумно вздохнул, покрутил головой, словно дивясь своему собственному рассказу. В это время тонкий лай собачки раздался в лесу совсем рядом. Послышался топот среди молодых дубков, и на опушку, где торчали из земли широкие листья ландышей, рос горицвет и ветреница, выбежала мышастого цвета корова. Вымя ее грузно раскачивалось. А собачка с тихим визгом примчалась к пастуху. Она дрожала от возбуждения. Пастух поднял ее и, покачав на руках, как ребенка, зашагал с ней взад и вперед.
        - Что же дальше?
        - Дальше что же? — ответил пастух, продолжая ходить. — Вот видите, в колхоз меня приняли, стадо доверили. А это дело важное, — с гордостью заметил он, блестя живыми и смышлеными глазами.
        Собачка на руках его уже успокоилась, просилась на землю, сучила лапами, царапала гимнастерку. Но он ее не пускал и все ходил взад и вперед.
        Я поднялся и тоже зашагал рядом.
        - Как же ее зовут? — спросил я, поглаживая собачку по спине.
        - А зовут ее Жу-лик, — протяжно с нежностью сказал пастух.
        - Как же можно такую собаку Жуликом называть?
        Пастух остановился и спустил собачку на землю. Он был изумлен.
        - Жулик, Жулик… — бормотал он, точно в первый раз слышал имя своей собаки. Он нахмурился. — Меня самого не лучше зовут. Клички-то у нас старые.
        Он сердито щелкнул кнутом и, забыв про, меня, задумался, опустил глаза к земле. И кнут его, улегшись, точно змея, на траве, как бы тоже задумался.
        А за рожью, медленно тлея, догорела заря, зазеленело небо, ласковый сумрак принес густой травянистый запах, и потом сразу, как стена, встала и затихла ночь.
        Писатели приехали
        
        аня Виноградов никогда не видел писателей. Поэтому, когда учительница сказала, что сегодня в шесть часов в доме пионера будут выступать приехавшие из Москвы писатели, Ваня крикнул на весь класс:
        - Это артисты, наверное?
        - Нет, — ответила учительница, — настоящие детские писатели, книжки которых вы читали. Это большой праздник для вас, ребята.
        Как на всякий праздник, Ваня прежде всего боялся опоздать. Из дому он собирался выйти, в четыре часа. Но мать из-за стирки задержалась с обедом, а отец пришел из депо только в пять. Ваня отказался от щей, съел картошку с мясом и выскочил в сени. Мать остановила его. Она вспомнила, что ночью он жаловался на боль в ушах. Она повернула его направо, налево, завязала уши теплым платком и велела надеть валенки.
        На улице мимо освещенных окон кооператива летал снег, шаталась метелица. Она так же, как мать, покружила Ваню, повернула его направо, налево и отпустила, наконец, к писателям.
        Ваня побежал.
        Хотя так же, как всегда, гудел автобус перед исполкомом, и гуськом ехали извозчики с вокзала, и каменный собор без креста стоял над замерзшей рекой, но Ване город казался теперь другим. В нем были писатели, и среди них один, которого Ваня любил больше других — он был инженер и мог рассказать, как устроить самому себе радио, и будет показывать модели новых игрушек.
        Ваня, запыхавшись, прибежал в дом пионера. Там было уже много народу.
        Ваня, не отрываясь, смотрел на писателей. На одном из них была шапка с длинными ушами, которые можно было закинуть за спину. Другой, в суконной толстовке, был похож на машиниста Федора Тимофеевича, часто приходившего к отцу в гости. Третий же ни на кого не походил. Он курил трубку, на нем был воротничок, галстук, белые манжеты высовывались из рукавов пиджака.
        «Неужели, — подумал Ваня, — это он, такой чистый, написал книгу, как можно из резинки, щепок и жести сделать себе паровоз?»
        Но когда писатель поднял руку и сказал: «Ребята, тише», Ваня заметил, что на указательном пальце у него не хватает одного сустава.
        «Ага, оттяпал себе все-таки топором…»
        И Ваня посмотрел на свои собственные руки, маленькие, грязные, в ссадинах и царапинах от отцовской стамески.
        В это время писатель вынул из чемодана новые модели, и Ваня забыл обо всем. Он вскочил на стул, чтобы лучше видеть. Его посадили. Он вскочил снова. Его обругали. Он кинулся к проходу к эстраде и сел на ступеньки. А писатель уже показывал модели. Под потолком высокой залы пронесся картонный планер, запущенный резинкой, как из рогатки. По столу прошел автомобиль, тащивший на себе коробку спичек. Пароход с мачтами, тоже заведенный резинкой, бил по воздуху своими жестяными колесами. Потом крошечный мотор с карманной батареей вращал пропеллер. Много было чудесных вещей! В ушах у Вани звенело. Но все же он жадно слушал, что говорили писателям дети.
        Толстый мальчик в галстуке, обращаясь к одному из них, сказал:
        - Товарищ Тансык!
        - «Тансык» — это название книги, — поправил его писатель.
        - Я знаю, это все равно. Напишите смешную книгу, чтобы после арифметики мне было весело. Пускай это будет неправда, как «Барон Мюнхгаузен».
        Ваня покачал головой. Не то, не то он говорит, что хотелось сказать Ване.
        Ваня беспокойно заерзал на месте и приподнялся со ступеньки.
        Но в это время на трибуну уже взобралась хромая девочка с бледным лицом.
        - Напишите, чтоб было жалко кого-нибудь, — тихо сказала она и добавила: — и еще про холодные страны.
        - Нет! — крикнул с места, подняв кулак, рыжий мальчик. — Мне интересно про гражданскую войну, как Чапаев дрался!
        Потом взошла на трибуну еще одна девочка, маленькая, в веснушках, с косами, завившимися на кончике в одно кольцо. Она то краснела, то бледнела и, забыв, что ей хотелось сказать, прочла басню Крылова «Волк и журавль».
        Взрослые улыбались.
        Но Ваня выслушал и ее. Сердце его громко стучало. Никто из этих детей, учителей, родителей — никто не знает, что он раньше писателя-инженера догадался сделать из гвоздей и резинки заводной паровоз, что у него есть мельница.
        Ваня взошел на трибуну.
        На стриженой голове его торчал огромный узел от платка, концы которого болтались, как уши лягавой. Ноги едва волочили тяжелые валенки. Глаза у Вани были большие и светлые, как лед. Он повернулся к девочке, все еще стоявшей на трибуне, и протяжно, тонким голосом сказал ей:
        - Наоборот, я люблю технику. Наоборот, — повторил он, обернувшись к тем, которые смеялись над его потешной фигуркой в платке, — я люблю технику.
        И все стихли. Так настойчив был его голос.
        - Тут показывали, — продолжал он, волнуясь и растягивая слова, — автомобиль с резинкой. Он везет коробку спичек. У меня паровоз везет два кирпича. Наоборот, я люблю технику.
        Ваня снова сел на ступеньки. Писатель поднялся из-за стола, подошел, присел рядом с Ваней и обнял его той самой рукой, на которой не хватало полпальца.
        Они разговорились.
        И писатель узнал, что Ване восемь лет, что, кроме паровоза и мельницы, он еще делает разные машины и может устроить батарейку.
        Ваня же от писателя ничего нового не узнал, кроме того, что палец он не топором «оттяпал», а потерял на войне с белыми. Ване стало жаль писателя, и, чтобы утешить его, он сказал;
        - Ничего… Техника решает все.
        Они расстались до завтра. Завтра, утром, в 14-й школе соберутся юные конструкторы со своими моделями, и Ваня должен принести все, что у него есть. Он шел домой взволнованный, радостный, не замечая дороги. Метель стихла. Только в свете фонарей, как соль, сверкая, сыпалась сверху изморозь.
        Дома Ваня поужинал щами, оставшимися от обеда, и принялся за свои модели. Надо было их осмотреть и проверить, чтобы завтра показать всем. Он устроился в кухне на скамейке. В комнате мать ему не позволяла сорить. Но и в кухне было хорошо. Под потолком горела большая, в пятьдесят свечей, лампа, от плиты несло теплом, пахло сосновыми дровами. Тут же, в углу, за печкой, мать синила в цинковом корыте белье. Вода в корыте была голубая, а руки у матери — красные и мокрые до локтя; когда она выжимала тяжелую простыню, на них напрягались мускулы. Сильные руки. Ване хотелось рассказать матери о писателях, о своих моделях, о завтрашнем дне. Но мешала гордость. Он знал, что мать работает судомойкой в столовой, на улице Карла Маркса. Что может она понять в технике? Отец — другое дело. Он часто приносит Ване из депо обрубленные пружины, кусочки проволоки, дощечки, а инструмент и гвозди Ваня добывает сам.
        И сейчас у него в руках секач, которым мать обычно колет лучину. Он постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть, — стоило только подогреть котел на свече. И Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.
        Он свистнул, и Ваня залился счастливым смехом.
        - Что ты балуешься? — сказала мать строго.
        Ваня затих и остальные модели проверил молча.
        Все было хорошо. Деревянная мельница исправно вращала крыльями, танк ползал, самолет летал.
        И Ваня, сложив модели в угол, на скамейку, теперь сидел, мечтая о завтрашнем дне и слушая всплески воды в корыте под руками матери. Казалось, далеко где-то пилят дрова. Глаза его закрывались.
        - Иди спать, чего сопишь носом? — сказала мать.
        Ваня, пошатываясь, вышел из кухни.
        Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.
        Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.
        - A-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину, разве ее отмоешь? Век не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!
        Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь.
        Смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.
        - Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.
        - В печке твои модели! — сердито ответила мать.
        - Мои модели, мои модели… — шептал Ваня. Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.
        - Писатели приехали…
        И такое горе, отчаяние были на его лице, что, взглянув на Ваню, мать уронила на пол мокрое белье.
        Через полчаса Ваня с матерью шли в 14-ю школу.
        Они были расстроены, печальны, а на лице Вани еще виднелись следы слез.
        Мать поминутно поправляла платок на голове и вздыхала.
        Что скажет она писателям?
        Сегодня было ясно. Над городом висело небо, очень синее, будто затвердевшее от мороза. Недалеко от школы Ваня увидел на тротуаре раскатанную мальчишками дорожку, покрытую темным льдом. Хорошо бы разбежаться и съехать на валенках вниз. Но Ване было не до того. Он отвернулся и прошел мимо.
        Юные конструкторы уже собрались, когда Ваня пришел в школу. Писатель встретил его, как старого приятеля. Хрипя своей трубочкой, он сказал:
        - Ну, Ваня, а мы тебя давно ждем. Показывай свои модели.
        Но, взглянув на убитое лицо мальчика, на женщину, стоявшую рядом, он понял, что случилось несчастье…
        - Нету у меня моделей, — сказал Ваня, силясь не плакать. — Она их сожгла в плите.
        Писатель выхватил изо рта свою трубочку и нахмурился. Он развел руками и с досадой посмотрел на мать.
        - Да понимаете ли вы, что сделали? Разве можно так обращаться с ребенком? Сегодня сожгли его модели, завтра сожжете книги. Что ж это такое? Значит, вы не любите его?
        Мать стояла неподвижно, виноватая и растерянная.
        Юные конструкторы, сбившись в кучу, смотрели на нее недружелюбно.
        Все молчали.
        - Родные мои, — сказала она, — как же я его не люблю? Уж как мне трудно — и на работе и дома, а сама на три рубля ему гвоздей купила. На три рубля! Сладу с ним нет. Придет к отцу в депо — по станкам шмыгает, пробует, руки себе все ободрал. А недавно так Федор Тимофеевич из-под паровоза его вытащил. Интересуется. Того и гляди, голову ему оторвет. Все гвозди из стенок повыдергал. Прихожу я раз под выходной, гляжу, сидит за столом, а на столе ходики — все по колесам разобраны. Я, конечно, кричу. Ходики-то пять рублей стоят! А он мне: «Не кричи, мама, я сейчас соберу». И собрал. Вот уж третью неделю ходят.
        Писатель гладил Ваню по голове, а Ваня с горечью поглядывал на стол, где лежали принесенные ребятами модели.
        Тут были тракторы с колесами, выкрашенными чернилами, автомобили с осями, сделанными из карандашей, — ничтожные вещи по сравнению с тем, что вчера еще было у Вани.
        Писатель утешал его. Говорил, что в городе открывается на днях детская техническая станция, что он пришлет ему из Москвы настоящий железный конструктор с гайками и французский ключ.
        Потом они сидели рядом за столом, и писатель читал детям свою новую книгу о первом пароходостроителе — Роберте Фультоне.
        Ваня любил слушать о смелых изобретателях. И когда он услышал, что никто сначала не верил Фультону, не хотел сесть на его пароход, глаза у Вани наполнились слезами. Он вспомнил свое собственное горе. Но ничего! Фультон все-таки сделал пароход.
        - «И вот поплыл пароход по реке Гудзону…» — прочел писатель и на мгновение остановился, чтобы глотнуть из стакана воды.
        А Ваня блестящими глазами обвел ребят и, закинув голову, вдруг торжественным голосом, добавил:
        - …изрыгая клубы черного дыма.
        notes
        Примечания
        1
        Кавасаки — рыбацкое моторное судно.
        2
        Кан — низкие глиняные нары, под которыми проложен дымоход.
        3
        Землей охотники называют соболиную шкурку, шерсть которой не сплошь черная, а немного сероватая у корня. По этому признаку определяется качество соболя.
        4
        Каптарга — кисет по-тунгусски.
        5
        Овены — тунгусское племя, живущее на побережье Охотского моря.
        6
        У тунгусов-охотников есть разные знаки, часто заменяющие им письменность. Сучок, положенный поперек следа, запрещает итти в этом направлении. Ветка, воткнутая в зарубку на дереве, говорит, что близко есть человек.
        7
        Амака — по-тунгусски дедушка; так зовут тунгусы медведя, когда ласково обращаются к нему.
        8
        Черемша — растение, исстари известное в Сибири как чудесное противоцинготное средство. Приискатели, нанимаясь на золотые промысла, ставили в договоре условие, чтобы хозяин каждый день давал стакан водки и миску соленой черемши.
        9
        Так называют якуты кооперацию.
        10
        Аба — местная шерстяная материя.
        11
        Префект — начальник уезда.
        12
        Лев — болгарская монета.