Парма Леонид Аристархович Фомин
        Л. А. Фомин — автор интересной книжки для детей «Мы идем на Кваркуш». В повести «Парма» он вновь рассказывает о приключениях ребят в северной тайге и на далеких альпийских лугах Северного Урала.
        Повесть ранее печаталась в журнале «Пионер», а сейчас значительно дополнена и переработана. Кроме нее, в книгу вошли новые рассказы Л. А. Фомина. Все они надписаны очень поэтично.
        Парма

        ПАРМА
        Повесть

        1
        …Нина вдруг очнулась. Она только что во сне ловила яркую бабочку, долго гонялась за ней по солнечному лугу и вот схватила за пламенеющие крылья. Схватила и бросила: крылья были обжигающе холодны…
        - Ой, да тут вода натекла!
        Растерянно Нина приподнялась на полу.
        В полутьме матово белело запотевшее окно. На противоположной стене перекрещенным квадратом отпечаталась тень от рамы. За окном светлело, а в избушке было мрачно и копотно, как в чулане.
        На нарах, на полу, зябко завернувшись в одеяла и телогрейки, спали ребята. Пол мокрый, у железной печурки скопилась вода…
        Нина вскочила, взглянула на часы Василия Терентьевича, висевшие на косяке: без четверти шесть. Казалось, только сейчас она прилегла, а прошло уже пять часов.
        - Ну и здорово мы спали! Это с одежды столько воды. Замерзли, наверно, все?
        На узких нарах голова к голове — рядом не уместиться — лежат долговязый Витя Пенкин и маленький, круглый, как калач, Миша. Витя, сонный, стащил с него короткое сырое одеяло, и Миша весь скорчился от холода, подтянул колени к самому подбородку. На других нарах спят Наташа и Валя. Вот и весь «плацкарт», всего на четверых.
        Конечно, на нарах могла бы спать и Нина: это для девочек Василий Терентьевич оборудовал «плацкарт», но Нина сама уступила место Вите. И даже не уступила, а так получилось: ночью, после работы, он присел на нары отдохнуть и заснул. Нина не стала Витю будить — осторожно сунула ему под голову рюкзак и укрыла одеялом. Пускай спит. А Миша Калач забрался на нары уже позднее. Его от Витьки ни днем, ни ночью веревкой не оттащишь.
        На полу тоже ребята спят вповалку, где попало. Ближе к окну устроились два Гриши и Петя, дальше остальные — ни много ни мало, двадцать два… Двадцать два человека из далекого поселка Кедрачи!
        - Ой, ведь и Петька в луже! — испугалась Нина, схватила Петю за оттопыренный ворот ватника и, тяжелого, обвислого, оттащила к нарам. Спит Петька так крепко, что в колокол бей, не добудишься. «А? Кто?» — бормочет, невидящими глазами окидывая стены, и снова засыпает.
        Среди спящих нет лишь Василия Терентьевича. Только сейчас Нина это заметила.
        Переступая через ребят, прошла к порогу, резким толчком открыла дверь, низкую, тяжеленную — просто так, взявшись за скобу, ее не отворишь. Влажный холод упруго обдал лицо. Слепящая белизна резанула по глазам, и свежий воздух защекотал в горле, будто Нина глотнула родниковой воды.
        «Сколько снежищу навалило, опять работушки будет!»
        Жмурясь от света, Нина звонко крикнула в сторону скотного сарая:
        - Василь Терентьевич, вы та-ам?
        Никто не отозвался.
        Сарай и так едва виднелся — стоял под угором низкий, покосившийся, прикрытый лапами елового подлесья. А теперь все сравняло снегом и не поймешь — сарай ли то, или сугроб? В сарае — застигнутые бедой телята. А беда случилась нешуточная: три ночи сряду валил снег. В июне-то!
        - Василий Терентьевич! — еще раз крикнула Нина и, не дожидаясь ответа, побежала.
        Ноги грузли в мокром снегу. Ступишь — дыра остается, такой снег тяжелый да вязкий. Если бы не на горе, то, наверно, была бы уже под снегом вода.
        Возле прясел Нина остановилась и тут увидела, что ворота сарая настежь распахнуты, и от них на выпасы ведет черный, словно выпаханный след ушедшего стада.
        «Да неуж Василь Терентьевич один угнал телушек?!»
        Нина всплеснула руками и помчалась обратно к домику, сильно дернув на себя дверь, громко крикнула с порога:
        - Вы, засони! Вставайте!
        Первым проснулся Витя Пенкин, сел на нарах, бессмысленно вытаращив глаза. Заворочались Наташа и Валя, чмокнул губами Миша Калач. Пружинисто подпрыгнул и суматошно завертелся подвижный Гриша-младший; а Гриша-старший встал не быстро — он никогда не спешил.
        Очнувшийся Петя вслепую подполз к остывшей печке, привалился к ней спиной. «А? Кто?» — с закрытыми глазами повторил и опять бессильно уронил на грудь голову.
        - Да вставайте же! — снова крикнула Нина, вбежала в избенку и начала тормошить ребят. — Василь Терентьевич давно пасет стадо, а вы тут… Вставайте!
        И ожила изба. Продрогшие ребята вскакивали с сырых лежанок, «продавали дрожжи».
        - Опять «снежки» катать? — спросил Гриша-младший, все еще суетясь, мешая другим собираться.
        - А ты как думал? Что тебе, взял да и растаял снег сразу? Посмотри вон, сколько его навалило!
        - Ничего я не думаю, катать так катать, — согласился Гриша и, затянув поверх телогрейки потуже ремешок, присвистнул простуженным носом: — Айда, ребята!
        И ребята, бухая сапогами, выбежали из дома.
        2
        Никто не думал, не гадал, что так обернется этот поход. Когда собирались, там, в Кедрачах, было тихо и солнечно. Наступали белые ночи, и солнце лишь ненадолго спускалось за горизонт. Не гасла заря. К середине ночи она только бледнела и широкой светлой полосой перемещалась к востоку.
        В селе шли сборы, приготовления к большой дороге. Уже восьмой год, сразу после окончания учебы, местные школьники уходят на уральские альпийские луга, именуемые здешними старожилами до обидного просто: Цепёлские поляны. Еще называют их Кваркушем. Кваркуш — одна из вершин Северного Урала, но, в отличие от других, не просто гора, а безлесное взгорбленное плато. Склоны этого плато и прилегающие к нему склоны других вершин и есть альпийские луга.
        Обычно желающих идти на луга много — с первого по десятый класс! Но идут лишь лучшие из лучших, «любимчики», как говорят те, кому дорога на поляны по разным причинам заказана. Ведь здесь не только поход. Ребята угоняют на Кваркуш телят и ждут пастухов. А они поднимаются на плато позднее и пасут животных на сочных травах до конца лета. Осенью гонят домой уже настоящих коров да быков — шутка сказать, ведь за каждые сутки телята прибывают в весе по килограмму!
        Нынешние участники похода знали по многочисленным рассказам про плохую дорогу, про редкие красоты Кваркуша, знали и о крутом нраве «Белого шамана» — так кто-то в шутку назвал неожиданные переломы погоды в горах. Летом там всего можно ожидать: и лютых буранов, и снегопадов, и обложных дождей. Облачность километровой толщины лежит на земле иногда неделями — густая, промозглая, скрывающая все вокруг.
        Не знали одного, что поход будет таким, каких еще не бывало…
        Все шло по-старому, как в прошлый и позапрошлый годы: те же сборы, те же хлопоты. В одном была разница. Когда стало известно, что на Кваркуш пойдут девочки из восьмого класса, некоторые мальчишки запротестовали: «Возиться-то с ними!»
        На школьном собрании больше всех возмущался Витя Пенкин: «Не надо брать не только девчонок, а и малышей из четвертого и пятого классов…» Говорить так Витька имел основание: он уже ходил на Кваркуш и знал, как нелегко порой бывает с мелюзгой.
        Эти слова относились и к Мише Калачу. А все знали, как Миша предан Витьке. Везде и всегда следовал за ним, во всем подражал. Даже походку Витькину перенял — такую неторопливую, как бы усталую.
        Миша сидел в последнем ряду, почти невидимый за спинами ребят. «Маленький! Ну и что? — с горькой обидой думал Миша. — Да если я захочу — неделю не буду есть, неделю не буду спать…» Предательские слезы набегали на глаза, моргни — и покатятся по щекам. Но Миша не ревел. Он только склонился ниже и так стиснул ножки стоящего перед ним стула, что побелели пальцы.
        Считались с Витькой, но…
        Учитель Василий Терентьевич, не знающий покоя человек, потерял на фронте правую руку, но это не сделало его инвалидом. Семь лет подряд гонял он с ребятами на дальние пастбища колхозные стада. И одной левой рукой умел столько, что иному и двумя несподручно: управлял трактором, метко стрелял из ружья, бросал спиннинг.
        Василий Терентьевич все мог, ему все было доступно. И в этот раз он сказал твердо: «Пойдут те, кто заслужил!»
        Поначалу все шло хорошо, как и предполагалось. Долгие дневные переходы по захламленному лесному вырубу, ночевки в тихих долинах речек, кормежки телят на бедных травами береговых лужайках… Все дальше и дальше на восток от родных Кедрачей, все в гору и в гору. Чувствовалась уже высота: исчезли надоедливые комары, лес стал реже, ниже да такой корявый стал, что и на лес не походил. А ночью — стужа. На землю опускался холодный пар, и из него капало, как из дождевой тучи.
        Ребята шли обочинами выруба по бокам растянувшегося стада. Подгонять телят особенно не надо было, они и сами бежали. Глаза нужны были да глазоньки — смотреть за этими сорванцами, следить, чтобы не удрали в стороны, в лес. Удерут — ищи ветра в поле! Здесь хозяин — медведь. Он не дремлет.
        Впереди гурта караваном шагали тяжело нагруженные кони. За ними и спешили телята. Лошади натужно храпели, высекали подковами из камней искры. То и дело слышался бодрый голос Василия Терентьевича:
        - Давай, ребятки! Веселе-ей!
        Когда он успевал обежать стадо, побывать и там и тут? Только увидишь учителя, только захочешь спросить о чем-нибудь, а его и след простыл. И снова слышится, уже с другой стороны: «Давай, ребятки!»
        Вскоре лес стал совсем низкий, словно обрубленный по вершинам, чаще начали попадаться травяные еланки. Все радовались, что кончается этот долгий утомительный путь, не могли дождаться часа, когда выйдут на простор, дохнут вольного горного воздуха. Бежали из всех сил и телята — тоже надоел им пугающий сумрачный лес!
        А учитель был серьезен и чем-то озабочен — все торопил, торопил, хотя телята и без того неслись вперед.
        - Василий Терентьевич! Куда мы спешим? — спросила Нина.
        - Во-он, видишь? — учитель указал концом измочаленной вицы в сторону зубчатого окоема горы. — Видишь тучку? Как бы она нам беды не наделала…
        Тихо было, над лесом сияло солнышко, и ничем не грозила поднявшаяся над горизонтом иссиня-белая, как взбитый яичный белок, тучка. Так и не поняла Нина, чем обеспокоен Василий Терентьевич, побежала за отбившимся теленком, забыла про тучку.
        И вспомнила о ней тогда, когда зловещая темь закрыла солнце. Уже не тучка, а огромная грязно-серая гора тяжелым рыхлым пологом придавила землю. Умолкли, разлетелись по лесным чащобам птицы, перестали звенеть насекомые. Холодно стало.
        Почуяв неладное, задурили телята. Путались, сбивались с ходу, поворачивали назад. Головные часто и без причины останавливались, задние напирали, средние в давке прыгали друг на друга, падали, глухо мыча, не обращая внимания на ребячьи окрики, не увертываясь от ударов виц. И вдруг, задрав хвосты, устремлялись в стороны, ошалело прыгая через колодины. Ребята без устали носились за телятами, заворачивали на выруб, поднимали упавших и тоже, как Василий Терентьевич, кричали:
        - Давай, ребятки! Веселе-ей!
        Уже поздно вечером удалось утихомирить стадо, направить по вырубу. И телята опять заторопились, опять побежали вперед, поспевая за добросовестными лошадками.
        Как ни старался Василий Терентьевич, как ни спешил, «телячий бунт» отнял много времени, и засветло выйти на поляны не удалось. Ночь накатилась внезапно, будто на тайгу мягко и неожиданно прыгнул исполинский черный зверь и прикрыл лохматым сырым брюхом лес, выруб, стадо. Тут уж некогда было выбирать место для ночевки. Кое-как сгрудили телят на крохотной лужайке, разложили костры, много костров. Это — страховка от медведей. Они чуют животных и идут следом. Голодные после зимней спячки, бродят по лесу в поисках пищи, а тут такая приманка! Витя Пенкин, возвращавшийся утром за оставленным на переправе ведром, рассказал, что лошадь его все время фыркала и шарахалась от каждого куста — чуяла близко зверя.
        Костры горели с разных сторон стада, ребята группами собирались возле них, просушивали одежонку. Нина, закрываясь рукой от пламени, прутиком помешивала в ведре варево. Она была высокая, ладная. То ли от огня, то ли от здоровья пылали румянцем пухлые щеки, горели жаром губы.
        Ночью повалил снег. Вначале легкие, как белые мотыльки-поденки, запорхали над вырубом снежинки. Затем полетели гуще, дружней, и вот все ожило, зашелестело, начало двигаться. В белом месиве все кружилось, летало и плавало.
        Спать не пришлось. Ребята подкармливали телят ветками рябины, обметали снег. Телята вдруг присмирели, сбились в тесную кучу, обреченно опустили головы. Желтая снежная кашица скрыла копыта…
        Утром не встала одна телка. Василий Терентьевич долго озабоченно прощупывал ее бока, зачем-то дергал за ноги, смотрел язык. Стадо ушло, а телка лежала прямо на снегу, зябко подобрав ноги.
        Она так и не поднялась. Василий Терентьевич сказал девочкам:
        - Я пойду, мне надо быть у стада, а вы оставайтесь здесь. Поляны близко, я скоро вернусь, и теленка придется зарезать…
        Девочки испуганно уставились на учителя.
        - Что вы?! Она встанет… она пойдет, — торопливо, срывающимся голосом заговорила Валя, присела на корточки, обняла Белку за шею. — Белка, милая, славная…
        - Она встанет, вот увидите, встанет!
        - Ладно, — неопределенно ответил учитель, — там посмотрим.
        И внимательно оглядел девочек.
        - Останетесь одни, ребята уже далеко. Если Белка поднимется, гоните по нашему следу, не поднимется — ждите. Будьте осторожны. Не забывайте, что до первого поселка — сто с лишним километров, кругом парма. Кто из вас стрелял из ружья?
        - Я, — несмело сказала Нина, вспомнив, что однажды с братом ходила на охоту, караулила в засидках уток и даже убила одну. — Я уток стреляла.
        - Вот и отлично!
        Василий Терентьевич ловким движением снял закинутое за спину ружье, протянул Нине.
        - Это на всякий случай. Жгите костры и поодиночке в лес не ходите. Боитесь?
        - Нет! — решительно ответила за всех Нина.
        - Добре! — сказал учитель, подал Нине патронташ и быстро зашагал вдоль выруба.
        Девочки еще долго слышали удаляющиеся шаги Василия Терентьевича, отдаленные крики ребят. Потом все смолкло. Только Белка, вздрагивая, шуршала обстывшей шерстью, да тонюсенько ныла в костре подмоченная дымная головешка.
        Неправду сказала Нина. Страшно стало уже тогда, когда ушли ребята. И все равно она сказала бы так. Не бросишь же теленка. Затем и пошли, чтоб без потерь прогнать к альпийским лугам стадо.
        Тихо было. Ни голоса птицы, ни писка комарика. С неба по-зимнему сыпалась серебристая пыль. Ветки деревьев прогнулись под тяжестью снежной кухты. Ажурной тюлевой вязью белели кустарники, придавленные снегом травы. Девчонки напряженно вслушивались в лесную тишину.
        И вдруг: «Тук-туку-тук! Тук-туку-тук!»
        Наташа присела.
        - Дура, чего испугалась? — засмеялась Нина. — Это же дятел!
        «Тук-туку-тук! Тук-туку-тук!» — дробно отстукивал дятел по звонкой сушине, будто маленький дровосек без устали тюкал топориком по упругому дереву.
        Нина туго опоясалась патронташем.
        - Ты не бойся, это только сначала страшно, а потом привыкнешь, — сказала Наташе. — Я вот ни капельки не боюсь…
        - Какая ты смелая, Нинка! — с откровенным восторгом проговорила Наташа, и ее серые, широко расставленные глаза заискрились надеждой. — Мне с тобой, и правда, не страшно…
        Наташа старательно собрала оставшиеся с ночи дрова, бросила на костер. Направилась было к другому, самому дальнему костру, но вспомнила предупреждение Василия Терентьевича — не ходить в одиночку — и остановилась. Неведомой и жуткой казалась запорошенная снегом тайга. Она вплотную обступила костры и тысячами темных глазниц следила отовсюду — из-под корневищ вывороченных елей, из-под косматых бровей свисающего с сучьев мха, из глубоких провалов между ветвей — следила за людьми, за Белкой, словно ждала: что же они будут делать дальше?
        Наташа бегом вернулась к костру.
        - Скажи, Нина, что такое парма?
        - Как будто не слышала!
        - Ну, слышала, а все-таки…
        Нина и сама не знала, как толком рассказать про парму, но чувствовала в этом слове, теперь уже редко употребляемом в их селе, нечто тревожно-предупреждающее.
        В это слово старожилы вкладывали свой, особой значимости, смысл.
        И Нина сказала:
        - Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
        Валя, невысокая, узкоплечая, закутанная в пушистый вязаный платок, сидела возле теленка, гладила его по ворсистому лбу, что-то шептала. Сейчас она походила на маленькую девочку, не видела и не слышала вокруг себя ничего.
        - Давайте приподнимем Белку и травы подложим, — подняла на подруг печальные влажные глаза Валя.
        Обхватила шею теленка, попыталась поднять, но руки от натуги разжались, и девочка мягко шлепнулась в снег.
        Нина пошла и наломала стылого лабазника.
        - Поешь, Белка, — тихим поющим голосом сказала Валя и поднесла к мокрой лощеной мордочке хрупкие свернувшиеся листья. Теленок почти понимающе посмотрел на девочку дымчатым глазом и лизнул шершавым языком ее красную руку.
        - Поешь, милая, — ласково повторила Валя и по листику стала класть лабазник прямо на язык теленку.
        - Его, наверно, намяли, — заметила Нина, подавая Вале пучок травы. — Эти бычищи кого хочешь затопчут, не то что такую малютку. Ешь, хорошая, да пойдем!
        Так, листик за листиком, с ласками да с приговорами Белка съела несколько пучков лабазника, а когда девочки вместе побежали еще за травой, забеспокоилась, призывно начала мычать и встала. Вихляясь, пошла следом.
        - Белка встала! — радостно закричала Нина, бросила траву, поспешила навстречу.
        Девочки окружили теленка и обнимали его, расхваливали на все лады, а он тянулся за травой к Наташиной руке, дружелюбно махал хвостом.
        - Пошли, Белка, — позвала Валя и попятилась, заманивая теленка травой.
        Наташа легонько подталкивала его. Нина замыкала шествие, шла с ружьем наперевес, которое держала стволом назад — из предосторожности. Теленок едва передвигал ноги, часто останавливался, ложился. Но девочки всякими путями ухитрялись поднять его и снова двигались в том же порядке.
        Потеплело. С веток закапало, снег посинел и осел. Перемешанный на вырубе с грязью, он противно чавкал под ногами.
        Нина посмотрела по сторонам.
        - Ой, парма-то какая смешная!
        Тут и Валя с Наташей увидели, что леса-то, по существу, нет, одни коряги, да и те растут вкось и вкривь, а то и совсем лежа.
        - Ничего удивительного, это субальпийский лес, — важно объяснила Наташа тоном учительницы географии. — Скоро начнутся альпийские…
        Она осеклась: впереди сухо щелкнула хворостинка, и все заметили, как мелькнуло и тотчас скрылось за поворотом выруба что-то темно-бурое. Наташа ойкнула и замерла с полуоткрытым ртом. Валя выпустила из рук охапку травы, бросилась к Белке, крепко прижала ее голову.
        Нина проворно развернула ружье, с усилием взвела тугой курок.
        Что, если зверь повернет в их сторону? Еще ни разу в жизни опасность не была такой близкой и такой ощутимо-реальной, как сейчас. Ружье ходуном ходило в непослушных Нининых руках, а в душе поднималось, росло унизительное желание закричать.
        «Трусиха!» — мысленно обругала себя Нина и шагнула вперед.
        - Стойте здесь. Я сейчас.
        - Кто там?! — белея от страха, пролепетала Наташа и, ожидая, что Нина вот-вот выстрелит, прикрыла ладошками уши.
        С трудом переставляя ноги, словно подталкиваемая в спину, Нина прошла до поворота. Остановилась — впереди все тот же пустынный, взрыхленный копытами телят выруб. Окинула взглядом обочину — и похолодела: по левую руку от выруба, в редком молодом осиннике, стоял белоногий бык.
        Не сразу Нина сообразила, что видит лося. А когда убедилась в этом, рассмотрела его короткое, покатое туловище, мощную длинную шею с большой горбоносой головой и навостренные уши — отлегло от сердца.
        - Ух, как здорово ты меня напугал! — выдохнула Нина и села на торчащий из снега камень. Ружье показалось невероятно тяжелым.
        - Идите сюда! — крикнула Нина подругам.
        Но лось не стал ждать, когда подойдут девочки, сорвался с места и крупной рысью бросился в низкорослую чащу.
        На вырубе показались два всадника. Впереди на веселом буланом жеребчике ехал Василий Терентьевич, за ним следовал Витя Пенкин. Наташа побежала навстречу и принялась возбужденно рассказывать о только что пережитом.
        - Лосей тут побольше, чем наших телят, — сказал Василий Терентьевич. — Бояться их нечего. И потом, ведь с вами была Нина…
        Нина опустила глаза.
        Учитель спрыгнул с лошади, передал повод Наташе, шагнул к теленку.
        - А ведь правда, подняли вы свою Белку. Смотри-ка, даже жуется. Что ж, тогда вперед!!
        Первая альпийская поляна оказалась совсем рядом, и через полчаса небыстрого хода отряд был на ней. Девочки невольно засмотрелись на обширную луговину, густо утыканную, точно вениками, раскидистыми кустами чемерицы. Вдали сквозь туман неясно проступали пологие скаты гор, тоже свободные от леса и тоже засыпанные снегом.
        Просторно и вольно было здесь, в заоблачной высоте, непривычно для глаза после тайги — столько простора и света! Но сердце не ликовало — его сжимала тревога. Неужели на погибель гнали сюда ребята колхозное стадо? Вот ты какой коварный, желанный, далекий Кваркуш! Весь белый, холодный, как Антарктида.
        Здесь, на первой поляне, были дом, скотный двор и просторный загон, огороженный пряслами. Поляна некруто скатывалась куда-то вниз, в белесый туман. Потом ребята узнали, что нижним краем она постепенно переходила в глубокую долину, где начиналась стремительная речка Цепёл. Поэтому и поляны Цепёлские. Есть еще Язьвинские поляны, тоже названные по имени реки, но они отсюда далеко, по ту сторону Кваркуша.
        Ребята растопили в доме железную печурку, поставили на ее каленый верх ведра с водой. Вскипит вода — и можно будет заварить вкусную сухарницу с луком. На гвоздиках, на перекладинах на каждой приступке развесили мокрые портянки, в углу в кучу свалили мешки с продовольствием, седла, войлочные потники, сбрую. У стены батареей составили сапоги. Двадцать три пары. Маленькие и большие, худые и добрые резиновые сапоги и раскисшие сыромятные бродни.
        Сквозь стены было слышно, как ревели и бодали безрогими лбами ворота запертые в сарае голодные телята. Попасти бы их надо с дороги хоть маленько, да нельзя. Трава еще не успела подрасти, ее завалило снегом, и торчит на лугу одна дуроломная чемерица. Стойкая она к холодам, с упругим толстым стеблем, вокруг которого словно бы навиты лопушистые листья, но ядовита. Из-за чемерицы и закрыли телят.
        Весь вечер Василий Терентьевич утеплял сарай, подбивал снегом, заделывал большие дыры. Потом вошел в избушку. Брызгая водой, протопал в передний угол, не раздеваясь, сел на лавку, долго смотрел в открытую дверцу печурки.
        Ребята настороженно примолкли. Отчетливее стало слышно мычание животных.
        - Слышите? — вскинул учитель голову. — У нас есть еда, мы сейчас будем сыты и ляжем спать. А телята будут реветь еще громче. Они голодны, им надо травы. Не дадим травы — погибнут. Сто сорок телят и восемь лошадей!
        Василий Терентьевич встал, поджарый в своем коротком ватнике, суровый. Лавка под ним стала мокрая, вода натекла под ноги. Ребята смотрели на учителя, ждали, что скажет дальше.
        - Давайте спасать животных, — снова заговорил он, — Помощи ждать не от кого. Пока не будет погоды, на Кваркуш никто не придет. Да никто и не знает о нашей беде. Завтра рано утром пойдем на луг и вырубим чемерицу. В другое время животные ее обходят, а сейчас, с голодухи, — только подай! Нажрутся и отравятся… Затем станем разгребать снег. Нет, будем катать его комьями, он липкий. Освободим от снега гектар луга, накормим стадо. Согласны?
        - Согласны! — грянул в ответ дружный хор голосов.
        - А теперь ужинать — и никаких больше разговоров. Отдыхайте, набирайтесь сил. Покажем «Белому шаману», как умеем работать. Каждому надо прокормить по шесть телят. Может быть, дня три, четыре. Предупреждаю сразу, придется трудно!
        3
        Утром встали в четыре часа, как условились. Выпили по кружке теплого чаю, закусили сухариками. И один за другим в двери — гуськом, на луг, рубить злосчастную чемерицу.
        За ночь опять подвалило снега. На лугу — ни следышка. Белым-бело вокруг, смотреть больно.
        Ребята вооружились палками, выстроились в длинную шеренгу.
        - Впе-еред! — как солдатам в атаку, скомандовал Василий Терентьевич.
        И пошли косить! Взмах, удар — нет куста! Второй удар — нет другого куста! Играючи шло дело, только чемерица жвакала! А Василий Терентьевич, знай, подбадривал:
        - Так ее, отраву! Под корень ее! Так!..
        Сам тоже рубил, через голову взмахивал палкой и все приговаривал: «Так ее, так!..» Рукав пустой летал из стороны в сторону, хлестал то по спине, то по груди.
        И валилась, валилась срубленная чемерица…
        Уже далеко от домика ушли «косари». Так и шли волнистым рядком, как направил Василий Терентьевич, и след от них оставался такой же, как на росном выкосе за косарями. И кругом лежала чемерица. Девочки едва успевали таскать ее в кучи.
        Витя Пенкин обогнал всех. Он рослый, сильный, и ему по душе была такая разминка. Бил чемерицу и подпевал: «Эх, ду-би-инушка, ухнем!» Пар валил от Витиной вспотевшей спины, шапку где-то потерял и — сплеча да сплеча! — садил по чемерице.
        Миша Калач старался не отставать, катился колобком по белому полю, вправо, влево сыпал удары, поспевал за другом.
        Наискосок, чуть поодаль, следовал Гриша-младший. Палка у него была изогнутая, с набалдашником на конце, он называл ее шашкой и рубил чемерицу обеими руками. Фантазером был этот Гриша. Рубил и тут же вслух картаво сочинял:
        - Шашка оствая моя — с плеч худая голова!..
        А вот тезка, Гриша-старший, тяжеловатый в работе, неразворотливый, отстал. И палку выбрал какую-то неудобную — кривую, с сучьями. Ударит по кусту — и сам туда же. Злится, пинает чемерицу.
        Избочив шею, ритмично взмахивая палкой, как литовкой, работает дотошный во всяком деле Петя. У него была не просто палка, а еще привязан ремешок с камушком. Куда удобнее! Шварк под корень — сдуло веник! Петя мастак на выдумки, прикинул — изобрел кистенек…
        Опять упал Гриша-старший. Догадливый Петя смекнул, в чем дело, посоветовал повернуть палку, взять за другой, легкий конец…
        - Иди! — огрызнулся Гриша и с ожесточением принялся выдирать чемерицу руками.
        Выдрали, вырубили всю. Не увидишь и кустика. Лежит в кучах, точь-в-точь такая, как кукуруза, приготовленная для силосования. Витя Пенкин посмотрел на «кукурузу», вытер рукавом лоб и сердито сказал:
        - Вот ведь зелье, даже снег ей нипочем! Свеженькая, хоть бы хны!
        - Славно поработали! — одобрил Василий Терентьевич. — Но это только часть дела. Теперь будем катать «снежки». Знаете, как это делается?
        - Еще бы!
        Но учитель все же сбил снежный ком, обнял его рукой и покатил. Ком, набухая, быстро собирал за собой снег, освобождал вылегшую траву.
        - Вот таким манером будем работать! — сказал Василий Терентьевич.
        Все гурьбой поднялись на пригорок к домику — с горки-то катить легче! Выбрав участок, где трава под снегом гуще, принялись за дело. Трудно стало с самого начала. Снежные комья росли быстро, уже через восемь-десять метров не хватало силы сдвинуть их с места. Тогда ребята сходились по двое, по трое, сколько могли, катили дальше, а потом бросали и принимались за новый «снежок».
        Давно все вымокли до нитки, даже из-за голенищ выжималась вода. Но это было терпимо. Вот если бы не мерзли руки… На двадцать три человека — одна пара варежек, у Вити Пенкина: положила в рюкзак предусмотрительная бабушка. Но ни Витя, никто другой ими пока не пользовались. Хорошо тем, у кого рукава длинные: вобрал руки поглубже и маши, как ластами.
        Ребята толкали «снежки» локтями, коленками, а кто и плечом. Потому не особенно охотно расставались с большими тяжелыми комьями — маленький локтем не покатишь.
        Все чаще, гуще ложились на луг зеленые дорожки, перекрещивались, переплетались и сходились у снежного барьера внизу поляны. Там был «отвал».
        Хоть и трудно, а никто не жаловался на усталость. Разве Гриша-старший… Да не до него было. Нина между делом подтрунивала над мальчишками, над теми, которые больше других натягивали губы, возражая против участия в походе девочек.
        - Может, помочь тебе, Пенкин? — с усмешкой предлагала Нина. — А то как бы не надломился…
        Из-под мокрого чуба Витя метал на Нину горячий обидчивый взгляд и, широко раскинув руки, грудью налегал на ком.
        - А ты, Петя, поменьше топчи своими бахилами траву, — незлобно придиралась Наташа, то и дело поправляя негнущимися пальцами выбившиеся из-под шапочки кудряшки. — Кто после твоих ног траву есть будет?
        На ногах у Пети были растоптанные бродни. Они намокли, почернели и только тем и держались, что подвязаны были на щиколотках ремешками.
        Петя сам их сшил. Он вообще оказался на все руки мастером. Никто лучше Пети не мог выстругать весла для лодки, отремонтировать электрический утюг, а уж как дело доходило до колхозной техники — равного Пете среди ребят не было. Он умел управлять трактором, грузовиком, летом работал на сенокосилке, подручным комбайнера. И за это его уважали не только ребята…
        Вольно с Петей обращалась лишь Наташа. Подсмеивалась по всякому поводу и без повода. И Петя перед ней был бессилен. Почти испуганно смотрел на Наташу, когда та, лукаво поблескивая серыми глазами, затевала что-то против него. А почему объектом этих шутливых нападок был именно Петя, не знала, наверно, и сама Наташа.
        А может быть, знала… Она давно пришла к убеждению, что самая красивая в школе, и тщательно следила за своей внешностью. Не только дома — здесь. Вся выглядела чистенькой, гладенькой, не похожей на других: брюки еще не утратили следов утюжения, рукава модной кофточки аккуратно подобраны под обшлага куртки. Наверно, потому в прошлую ночь сонной Наташе ребята подкрасили углем брови.
        И опять — ведь не кому-то другому, а Пете! — кричала Наташа: «Кто после твоих ног траву есть будет?»
        Шутки шутками, а дело делом. После минутного расслабления ребята как бы спохватывались, с яростным ожесточением начинали лепить новые комья и катать их. Работали неистово, без передыху, а Василий Терентьевич все торопил: «Давай, ребятки, поднажме-ом!» Нельзя ребятам останавливаться — остынут.
        И вот уже «дорожек» на лугу стало так много, что не видно было промежутков между ними, и очищенное от снега место походило на проталину. Василий Терентьевич выпустил из сарая телят. Они опрометью бросились к зеленому островку. Отталкивали друг дружку, жадно хватали траву…
        Прибежали и кони. Веселый буланый жеребчик раз хватил квелой сладкой травы, два хватил и, вскинув голову и оскалив длинные желтые зубы с засевшими между ними травинками, звонко, дребезжаще заржал. На лошадином языке это, вероятно, означало: «Ничего, проживем!»
        Валя долго выискивала среди телят Белку и не нашла.
        - Опять, наверно, не встала, — сообщила девочкам и побежала к сараю.
        Но не встала не только Белка, не встало семь телят. Василий Терентьевич, как и в тот раз, в лесу, ощупывал ввалившиеся бока, смотрел языки. Глядя на учителя, и девочки делали то же самое — прощупывали бока у телят, с силой растягивали им губы, нимало не задумываясь, зачем это делают. При осмотре телята не сопротивлялись и даже сами услужливо вытягивали грязные ноги.
        Василий Терентьевич сказал, что телята ослабли от большой дороги и недоедания. Холод доконал их.
        Ясно, надо кормить животных. А вот чем?
        - Можно, мы им пойла горячего из сухарей заведем? — попросила Нина.
        Еще вчера, когда они остались на вырубе, Нина хотела сделать Белке пойло из сухарей. Но вспомнила, что сухари увезли ребята…
        Василий Терентьевич словно ждал такого предложения, круто повернулся, посмотрел на девочек внимательно.
        - Пожалуй, можно, — раздумчиво произнес. — Это все, что в наших силах. А сами что есть будете?
        - А мы… поменьше… Хоть по сухарю в день — и то ладно! — бойко блеснула глазами Наташа.
        - И ребята все согласятся! — поддержали Наташу Нина и Валя. — У нас еще крупа есть, консервы.
        - Добре! — улыбнулся учитель. — Так и сделаем. Ступайте, топите печь и грейте воду. Эту работу поручаю вам.
        Василий Терентьевич вышел из сарая и уже за воротами крикнул девочкам:
        - Сухарную крошку сперва заваривайте, по котелку на ведро!
        До позднего вечера катали ребята с Василием Терентьевичем на лугу «снежки». Умаялись. А телята не отставали ни на шаг, мешали работать. Не успеешь своротить ком с места — они тут как тут! Суют жадные морды под ноги и хватают, хватают траву.
        Мокрая трава покрылась крупинками льда и похрустывала на зубах у животных. А они все не могли насытиться. Много, слишком много было на лугу телят, а «снежки» — тяжелые. К тому же теперь они катались плохо, рассыпались, резали руки…
        Ребята загнали орущих, недовольных телят в сарай. Молча направились к дому. В сапогах хлюпало, с рукавов капало. У крыльца Витя уперся руками в стену, вытянулся.
        - Ну-ка, отожми с меня малость, — попросил Мишу.
        Миша Калач долго пыхтел за его спиной, а затем отступился и сказал виновато:
        - Не могу. Руки ровно не мои…
        Они ввалились в жарко натопленную избушку с холодом, с сыростью, и все легли на полу.
        - А ужинать? — спросила Нина, снимая с печки ведро с кашей.
        Молчали ребята.
        - А ужинать кто будет, я спрашиваю? — повторила Нина.
        Спали ребята…
        А утром повторилось все сначала: кружка теплого чаю, сухарик на закуску — и друг за другом в двери, гуськом, на луг, добывать корм телятам.
        Не сдавался «Белый шаман», добавлял снегу. От вчерашнего зеленого островка не осталось и следа. И ребята снова принялись за «снежки». Опять расчищали «проталину», опять за ними ходили телята и опять громко ревели, требуя больше травы.
        Так прошло трое суток. Снег не таял. Его навалило выше колен, и катать комья становилось все труднее. Да и работники уже не те — утомились, изрезали о наст руки. Вспухшие израненные пальцы не держали вечером ложку.
        Вот уже второе утро ребята не могли сами проснуться вовремя, а Василий Терентьевич почему-то не будил их, один угонял телят на луг. Жалел, что ли? Или не мог добудиться? И сегодня проспали бы все неизвестно до какой поры, да хорошо — Нине бабочка приснилась…
        4
        Отдыхают ребята после адова дня. Сегодня они совсем мало расчистили луг. А телята орут, бунтуют. От сарая доносится топот, треск — это животные крушат дощатые перегородки.
        Василий Терентьевич несколько раз уходил и возвращался расстроенный.
        - Вовсе сбесились, — не скрывая тревоги, сообщал он и садился за стол. — Стены не разнесут — бревенчатые, но ведь затопчут малышей! — рассуждал вслух, подперев заросший подбородок жилистым кулаком. — Бедняги и так еле живы…
        Нина не могла слышать этого плача животных, не находила в избе места. Закрыла ладошками уши. Но и сквозь ладони слышно было глухое жалобное мычание.
        Валя, худенькая, большеглазая, с круто выгнутыми бровями, такими выгнутыми, что кажется, будто всегда чем-то удивлена, сидела на чурбаке поодаль, безучастная. И тоже прислушивалась к тревожному мычанию. Ну чего они расстонались? Лежали бы, отдыхали. Вся душа из-за них выболела. И как не болеть! В школе, в кружке юных животноводов, Валя вместе с другими девочками ухаживала за телятами. Изучила их привычки, повадки, всех узнавала по голосу. И телята знали ее, отличали от многих и, когда она приходила, ласково мычали и тыкались тупыми мордочками в ее теплые руки.
        И вот теперь этот плач…
        - Василь Терентьевич! — отчаянно повернулась Нина к учителю. — Что еще можно сделать?!
        Учитель поднял блестевшие в отсветах свечи глаза.
        - Есть еще один выход. Только опять работа веселая будет. Прямо сейчас. Утром может быть поздно… Пойдем на Цепёл рубить рябину.
        - Правильно, ведь они же здорово ее жрут! — вспомнил Витя Пенкин и торопливо начал натягивать сапоги.
        Заплясал на одной ноге, надевая на другую сырой обмякший бродень, Петя, засуетилась Наташа, незаметно и бережно взбивая по краям шапочки завитушки волос.
        Синяя северная ночь, синие снега. Призрачный полумрак мягко оттеняет голубые полосы на снегу. Из долины Цепёла тянет сыростью. Мокрый слоистый снег кругляшами сдвигается под ногами, прилипает к плоскостопным подошвам Петиных бродней.
        Идут ребята друг за другом цепочкой, как партизаны на боевое задание, стараются угадать в один след. Все подпоясаны — кто ремешком, кто веревочкой, а кто шарфом, как кушачком. Смотрят на пятки впереди идущего, помалкивают. Нет настроения разговаривать.
        Без слов прошли и возле скотника. Голодный рев телят больно отзывался в сердце. Чувствуя себя виноватыми, ребята ниже склонили головы, зашагали быстрее.
        На снегу лежали, будто рассыпанные по скатерти, желтые шарики свернувшихся купальниц. Они плотно соединили лепестки и, задетые ногами, позванивали, как стеклянные. Там и тут сквозь толщу снега пробивались высокие, с коронистыми шапками облетевших соцветий, трубчатые стебли борщевика.
        Тихо было кругом. Лишь снег скрипел под ногами да вдали приглушенно мычали телята.
        Вот и Цепёл. Недовольно ропщет студеная быстрина, скрытая зарослями осинника, рябины, вербняка.
        Василий Терентьевич затянул потуже ремень, заправил под него, чтобы не болтался, пустой рукав.
        - Я буду рубить, а вы таскать к сараю, — сказал и размашисто ударил по первому деревцу.
        «У-ак!» — голосисто откликнулось по долине. «Тах, тах, тах!» — раздавались удары. «У-ак, у-ак, у-ак!» — вторило эхо.
        Одна за другой падали рябинки. Ребята подхватывали их. Каждый набирал столько, сколько мог унести.
        Валя тоже пыталась набрать веток, но все валилось у нее из рук. Она понимала, что необходима это работа — рубить рябину, иначе не спасти ни Белку, ни других телят, и все же теплая влага заволакивала глаза при виде падающих деревцев, а удары топора саднили сердце. «Тах, тах, тах!» — ахал топор, «тук, тук, тук» — стучало в груди. И вот рябинки замельтешили, закувыркались перед Валиными глазами, голову обнесло, закружило, и крупные слезы сорвались с ресниц, покатились по щекам.
        - Не надо! — вскрикнула Валя и, прикрывая ладонями лицо, опустилась на снег.
        Василий Терентьевич бросил топор.
        - Что с тобой?
        - Не могу я смотреть… все качается, — проговорила Валя. — Н-не могу…
        Василий Терентьевич шагнул к ней, приложил ко лбу руку.
        - У тебя жар. Немедленно отправляйся домой. Петя, Наташа, проводите Валю. И оставайтесь с ней.
        - Не пойду я, — попробовала возразить Валя.
        - Марш домой! — приказал Василий Терентьевич. И повернулся к Наташе: — Заваришь чай с сушеной малиной, дашь Вале аспириновую таблетку… лучше две. Малина и таблетки в моей сумке.
        Василий Терентьевич глянул на подошедшего озадаченного Петю, на его разношенные, как лапти, бродни и добавил:
        - Тебе — тоже аспирин и — под два одеяла!
        - А я при чем? — заикнулся было Петя.
        - Без разговоров. Живо домой!
        И опять заахал топор, опять повалились рябинки. Словно руками взмахивали ветками, безнадежно хватались за подружек, повисали на них. Ребята собирали деревца в охапки, уносили по протоптанной дорожке к сараю. Гриша-младший, путаясь в длиннополом ватнике, тащил большой ворох веток. Из-за вороха он не видел тропы, шел наугад и часто сворачивал в сторону, в нетронутый снег. Миша Калач не отставал и нарочно наступал на волочившиеся по земле вершинки. Грише надоели неуместные шутки, он остановился и, не поворачивая головы, предупредил:
        - Ка-ак двину!
        Нина первая подошла со своей ношей к сараю. Бросила рябину, задумалась: как отдать ее животным? Если открыть ворота, телята кинутся враз, затопчут… Наломав веток с листьями, Нина стала проталкивать их в щели. Жадные языки захватывали ветки, вырывали из рук.
        Принес рябину Витя Пенкин.
        - Чо издеваешься?
        - Ой ты, издеваюсь! — взвинтилась Нина. — Как ты им иначе отдашь?
        Витя обошел сарай и ничего не придумал. Все стояли, не зная, как отдать рябину телятам.
        - Вот что сделаем, — предложила Нина. — Сейчас будем таскать ветки и раскладывать в кучи во-он до того камня. Когда наносим побольше, выпустим телят. Чтобы всем хватило. А если в одну кучу сбросаем, то они только драться будут. И маленьким не достанется.
        Вернулись на берег, и Нина рассказала о своей задумке Василию Терентьевичу. Тот одобрил идею, но пошел выпускать телят сам.
        Едва он выбил деревянный засов, ворота сарая с треском распахнулись, и в загон потекла пестрая ревущая лавина. Животные набросились на рябину, фыркали, бодались, выхватывали друг у друга ветки. Тесно стало в просторном загоне, ребята сновали тут же, растаскивали корм в свободные углы.
        А потом снова ахал в долине Цепёла топор, снова все носили к сараю рябину, осыпая по краям широкого волока зеленые узорчатые листья. Спотыкались, чуть не засыпали на ходу, а все носили, носили.
        И вот наелись телята. Удовлетворенно запомыкивали, потянулись в сарай. Ребята заперли их и опять цепочкой, как партизаны с боевого задания, пошли к дому.
        - Здорово, какие штаны у меня стали! — Нина опустила палочку-мешалочку на дно ведра с варевом и стала отжимать на коленках воду из материи. — Давно ли покупала — новенькие, красивые, а сейчас? — И Нина внимательно принялась рассматривать у открытой печурки порыжевший костюм.
        Наташа тоже озабоченно смотрит на свои спортивные брюки и на всякий случай подальше отодвигается от огня, чтобы не припалить выпущенные на лоб русые кудряшки.
        А Валя весь вечер — как потерянная. Кутается в платок, хотя в избушке и без того жарко, рассеянно слушает ребят, ни с кем не вступает в разговоры. На шутки отвечает робкой улыбкой.
        Такая она незаметная и в школе. Сидит за одной партой с Наташей и частенько краснеет за нее — не очень спокойную, любящую как-то привлечь к себе внимание. Иногда Наташе это удается, и тогда Валя просто теряется под обстрелом ребячьих глаз, склоняется к тетради, тихо просит подружку: «Не кривляйся, пожалуйста!»
        Сейчас она и вовсе помалкивает — наверно, все еще чувствует себя плохо.
        - Чо твои штаны! — прицепился Витя Пенкин к Нине. — Это тебе не на прогулке! Вот смотри, — и он небрежно вытянул длинную ногу. В прорехе разорванного сапога торчал палец…
        Похоже, что дырой в сапоге не столько обеспокоен был сам Витя, сколько его неотлучный спутник Миша Калач. Миша уже давно разыскал в рюкзаке пузырек с клеем и резинку для заплаты, резинку затер напильником и все это держит в кармане, ждет, когда Витя налюбуется дырой, снимет сапог.
        Гриша-младший уже в который раз принимается рассказывать про то, как свалился сегодня с лошади.
        - Он, этот Буланка, дикошарый какой-то, — говорит Гриша. — Увидел обгорелый пенек, зашипел на него, как змея, да ка-ак прыгнет!..
        «Младшим» неугомонного Гришу стали звать уже в походе, чтобы не путать с другим Гришей — старшим. Как и Мишу Калача, Гришу-младшего не хотели зачислять в отряд. Самые они маленькие, по двенадцать лет каждому, и даже Василий Терентьевич не сразу решился взять их. Но все же взял. И, кажется, не жалел об этом.
        - …Я и улетел прямо головой в снег! — весело закончил Гриша свой рассказ.
        Ребята смолкли: услышали шаги Василия Терентьевича. Он все еще был у сарая — правил поломанную телятами старую изгородь — и вот шумно вошел в избушку. Строго глянул на Валю.
        - Почему не в постели?
        Лишку не разговаривая, тут же заставил лечь и укрыл одеялом. Накинул сверху толстый войлочный потник из-под седла.
        Полез под одеяло и Петя.
        …Уже все спали, когда Василий Терентьевич тихо подошел к Нине, осторожно потряс ее за рукав и сказал негромко:
        - Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую. Утром начинайте со «снежков», потом рубите рябину. Для слабых телят возьмешь на пойло еще одно ведро сухарей. Последнее.
        Нина испуганно вскочила с лежанки.
        - Куда вы? Ночь ведь!
        - На реке Пеле работают геологи. У них есть рация. Попробую вызвать подмогу.
        Василий Терентьевич снял со стены ружье и, скрипнув дверью, вышел.
        5
        Сначала Василий Терентьевич шел споро: как-никак по лугам да все под горку, под горку. Затем на спусках все чаще начали попадаться кривые, в рост человека березки, отдельные широколапые ели с причудливыми снежными буклями на тупых верхушках.
        Но вот луга кончились, и впереди непроглядной черной стеной встала тайга. Тут уж — торопись не торопись — не разбежишься. Нехоженая, не знавшая топора первородная тайга будто нарочно ставила на пути заслоны.
        Кончились синяя ночь, синие снега. Кругом тихо, темно, как в глубоком ущелье. Несчетно раз учитель перелезал через лежащие, ощетинившиеся сучьями деревья, обходил завалы, кружил, петлял, продирался сквозь заросли хвойного подроста.
        Счастлив тот, кто не плутал в горной тайге-парме! Счастлив, если не бывал в ее цепких, как паучьи тенета, объятиях. Притягательна она, хитра, коварна. Увлечет новизной, дикостью, непуганым зверьем и птицей, очарует дивными цветами стародубками! Уведет на искристые родниковые речки, где что ни камень — то самоцвет, что ни ямка — то красноперый красуля хариус. А ягодники! Нетоптаные, они плантациями вызревают под благодатной сенью тайги.
        Увлечет тайга, заманит в первобытные тайники свои, откроет невиданные красоты, а потом закружит, заплутает и… оставит. Опомнится путник, да поздно! Куда ни кинется — лес и лес. Древний, настороженно-затаенный, окруживший со всех сторон. Исчезнут куда-то родниковые речки, затеряются во мхах обильные ягодники…
        Затем парма начнет гонять по своим урочищам, показывать все снова. Вроде бы незнакомая горушка, взбежит на нее встревоженный путник, а оказывается, уже был здесь. Опять вроде незнакомая — и опять был… Так и бегает без толку взад, вперед, не жалея ног, не жалея сил, с одним отчаянным желанием поскорей вырваться из дремучего плена.
        Выматывая силы, парма в то же время начнет помаленьку раздевать путника. «В тайге каждый сучок просит клочок», — говорят старики-охотники, и это верно. Не пройдет и двух дней, как вместо крепкой парусиновой штормовки останутся жалкие лохмотья. Про обувь и говорить нечего.
        А не так надо бы вести себя, если заблудился. Присядь, успокойся, подумай. А еще лучше, разведи костер и переночуй. Отдохни, одним словом, пощади свои ноги и сухари. Ведь утро-то вечера мудренее!
        Сперва учитель шел уверенно, а тут привязалась и неотступно тревожила думка: «Пройду ли, не потеряю ли направление?» Нет ни карты, ни компаса. В обычное время они ни к чему, а вот сейчас бы и звездочке рад. Не видно только в пасмурном небе ни звезд, ни месяца.
        Василий Терентьевич не раз хаживал через тайгу и на Пелю, и на другую горную речку — Золотанку, но ночью не доводилось. Потому и тревожился.
        Да еще этот снег! Ступишь — и по колено. На голову то и дело обрушиваются с деревьев сырые снежные лепехи.
        Остановился в одном месте, где лесины стояли пореже, посмотрел на их иссеченные вершины, обвисшие ветви: «Ага, кажется, на этой стороне больше веток, да и вершины как бы наклонились в ту же сторону. Значит, верно иду, к югу наклонились вершины».
        И опять шел, сокрушая ногами лесную заваль, пробиваясь через буреломы и все неотвязно думая о том, правильно ли идет.
        Под скрип снега, хруст валежника подступали другие мысли. Единственный ли выход был — оставить ребят одних? А что еще можно предпринять? Пожалуй, ничего.
        Лет пять или шесть назад случилось на полянах примерно то же. Внезапный циклон, снег. Правда, снег выпал всего на вершок, и телята без труда докапывались до травы, а вот ребята мерзли. Особенно плохо, как и в этот раз, было с обувью. Да и не мудрено: ведь сто километров по тайге протопали!
        В те годы на Язьвинских полянах, в западной части Кваркуша, стояла избушка. Еще зимой в нее забросили вертолетом продукты, теплую одежду, обувь. Для пастухов.
        Василий Терентьевич тогда за ночь отмахал по хребту двадцать километров, сорвал с двери избушки пломбы, замки и к утру принес для ребят восемь пар резиновых сапог.
        Но тогда было проще, была избушка. Тогда лишь пришлось писать начальству длинное объяснение…
        Сейчас избушки нет. Сейчас надежда на геологов. Вот только бы найти их. Дойти. Не подвели бы силы…
        С некоторых пор Василий Терентьевич стал замечать, что его этак непроизвольно побрасывает из стороны в сторону, если даже под ногами нет колодняка. А тут еще — раз! — и брякнулся! То, что он раньше падал, не в счет, без этого в тайге не обойтись, а вот когда упал да встать неохота — уж никуда не годится. Так и застыть недолго.
        Сухими губами учитель похватал снегу — и так хорошо стало, хоть закрывай глаза… Тихо кружилась голова, в ушах неумолчно позванивало. «Минутку, всего одну минутку полежу», — проносилось в сознании. Но чей-то другой, беспощадный голос приказывал: «Поднимайся! Ты оставил ребят, ты обязан дойти!»
        - Обязан! — прохрипел Василий Терентьевич, выплюнул хвоинку, попавшую в рот со снегом, оперся на ружье, встал: «Ничего, дотянем, не столько на фронте тянули — вытянули! Вот-вот с?гра начнется, а там до Пели — рукой подать…»
        Долго ли, мало ли шел — не замечал времени, но, наверно, очень долго, потому что наступило утро. Посветлело как-то разом, будто кто поднял над лесом занавес. Василий Терентьевич осмотрелся.
        Низкое серое небо, вдали под тучами едва угадываются волнистые изгибы белесых гор. Это в той стороне, откуда шел. Густой лес кончился, его сменили пихтовое сухотье, редкая березовая и ольховая молодь. И вокруг — кочкарник. Стало быть, согра.
        В кочках идти еще хуже, но теперь уже близко Пеля. Это прибавляет силы.
        А вот и река. Черная, в белых берегах, разлившаяся по низинам.
        Василий Терентьевич сел на пихтовое корчевье, выколотил мокрую кепку. Куда теперь податься, в какую сторону? «Если вправо пойдешь — коня потеряешь, влево — свою голову сложишь…» — учитель невесело усмехнулся.
        Но все же, куда идти: вниз по реке или вверх? И опять необоримое желание прикрыть глаза и забыться. Ах, как, должно быть, приятно уставшему человеку спать на этом удобном и мягком корневище! И пожевать бы чего…
        Разгреб ногой снег, увидел изумительной свежести стрелочки дикого лука. С трудом наклонился, нарвал горсть. Судорогой свело скулы от ощущения во рту еды. Упав на колени, учитель стал жадно рвать лук, набивая им рот, карманы, заталкивая за пазуху…
        6
        Раньше всех утром проснулась Нина. И тотчас вспомнила ночной разговор с Василием Терентьевичем. Теперь она здесь старшая, все надо решать самой.
        Осторожно спустилась с нар, поправила на Вале сбившееся одеяло. Заметила непорядок с обувью и расставила сапоги так, чтобы они лучше сохли. Подняла с пола и повесила на гвоздик чей-то мокрый шарф.
        За ночь избушка выстыла, от обилия влаги в ней окно опять сделалось матовым, будто кто заклеил его серебристой бумагой.
        Ребята крепко спали, и будить их не хотелось. «Вот подтоплю маленько, тогда и разбужу», — решила Нина и, прислушиваясь — не ревут ли телята? — стала складывать в холодную печурку оставшиеся дрова. Долго искала спички, а когда нашла, дольше того не могла добыть огонь — спички отсырели. Исчеркала напрасно полкоробка, опустила руки… И тут вспомнила, как еще давно, когда они ходили всей школой копать колхозную картошку и их вымочил дождь, Василий Терентьевич учил зажигать подмоченные спички. Он быстро, быстро тер спичку о волосы, чиркал, и она загорала. Нина повторила урок. Получилось! Высушенная трением, спичка вспыхнула, от нее занялась тугая ленточка бересты — загудело в печке!
        Железная печурка, или «теплушка», как ласково называли ее ребята, могла в две минуты докрасна нагреваться. Напичканная смольем, накалялась не только печка, но и вся ее длинная труба.
        Жаркая, удобная эта «теплушка», недаром ее устанавливают во всех времянках и даже возят с собой!
        Нина накинула фуфайку, вышла на улицу!
        Рассветало. Крутобокие, белые, будто освещенные изнутри неоновым светом облака плавно сливались на плато Кваркуша с подтаявшими за ночь снегами. Облака на земле! Словно стадо гигантских баранов вольно разбрелось по просторам альпийских лугов. Облака на лугах лежали всю ночь, а теперь, отдохнувшие, отрывались от них и медленно, не спутываясь, не перемешиваясь, спокойной чередой, одно за другим скатывались в прохладную долину Цепёла и уплывали по ней в дальнюю даль. Где-то они полетят привычно высоко, выше птиц, а вот тут отдыхают на самой земле. «Тучки небесные, вечные странники…» — вспомнила Нина, и еще больше поразило ее невиданное зрелище.
        Да, не каждому удается наблюдать такое! А может быть, облака рождаются здесь?
        Туман исчез, не чувствовалось и зябкой сырости, хотя с крыши избушки звучно капало, и все вокруг набухло, посинело, отяжелело. Где-то стрекотали дрозды, тюрлюкали пуночки, над лугом тянул седокрылый лунь, легко удерживаясь на восходящих воздушных потоках.
        Нина подставила ладони под струйку, стекавшую с крыши, плеснула на лицо. Талая вода попахивала дымком, свежей кошениной и еще не поймешь чем — кажется, цветущей вербой. И от этих запахов, от звенящей капели, от доверчиво лежащих на земле облаков просветлело на душе. Нина прикоснулась щекой к выпуклому бревну стены. «Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую», — живо вспомнила наказ Василия Терентьевича. «Это я-то старшая?! Уй, как здорово!» — И тихонечко запела:
        Мы следопыты, мы идем
        Тайгою напрямик,
        Палатка — наш походный дом,
        А компас — проводник…
        Она постояла еще немного, прислушиваясь к звукам, а потом собрала под навесом заготовленные дрова и вошла в дом.
        Изба уже нагрелась, надо было будить ребят, а Нина все медлила. «Вот попроведаю телят, тогда и разбужу», — оттягивала минутки и уже хотела идти к телятам, но тут во сне несвязно заговорила Валя:
        - Не надо, не рубите! Я травы натаскаю… Вон зеленый лужок… Белке принесу. Не рубите…
        Нина бережно подняла свисающую Валину руку, подбила под бока одеяло. Валя дышала неровно и часто, бледные ее щеки розовели.
        - Не надо! — простонала Валя и очнулась. Увидела склонившуюся Нину, улыбнулась: — Как хорошо, что ты здесь. Постой маленько, я сейчас встану, будем пойло заводить…
        - Лежи, тебе нельзя вставать.
        Валя все же приподнялась на локтях, но тут же бессильно опустилась.
        Нину это очень встревожило: Валя расхворалась не на шутку. Что, если Василий Терентьевич скоро не вернется? Где эта Пеля? Найдет ли учитель геологов?
        Теперь-то Нина понимала, почему ушел Василий Терентьевич, ушел так внезапно, ночью, голодный, уставший. Значит, иначе нельзя было.
        Значит, все обстоит гораздо серьезнее, чем Нина предполагает.
        Хорошее настроение как рукой сняло. «Распелась! — укорила себя Нина. — Тут надо думать, чем лечить Валю, как лучше накормить телят, если уж за главную осталась, а не природой любоваться…»
        Пришлось достать из аптечки несколько пакетиков. Нужны ли они, не нужны — Нина не знала, но хотела как-то помочь Вале и решила дать ей еще одну аспириновую таблетку. Налила в кружку воды.
        - Выпей! Здорово помогает.
        Валя не ответила.
        - Выпей, я тебя очень прошу! — умоляюще сказала Нина. — Ты слышишь меня или нет?
        - Ничего мне не надо, — Валя не открывала глаз.
        - Тогда… тогда я не знаю, что делать… — призналась Нина. И тут же покаялась: «Разнюнилась!» Уж больно беспомощно прозвучали эти слова, как-то не так надо… И вдруг озлилась на себя: «Тоже мне, старшая! Знал бы Василий Терентьевич, кому доверял! Кто тебя слушать будет?»
        - Вот тебе таблетка, вот кружка с водой. Сейчас же проглоти таблетку! — повысила Нина голос.
        Валя удивленно посмотрела на подругу и послушно взяла кружку…
        В углу под двумя одеялами завозился Петя. Выбрался из-под них, пригладил ладонями светлые, шелковистые, как перестойная метелица, волосы.
        - Утро уже?
        - Утро, утро! — недовольно ответила Нина, неумело разламывая коряжистое недоколотое полено.
        - Ух, кривые руки! — возмутился Петя. — Кто так ломает? Дай-ка сюда!
        Петя всегда поучал ребят — терпеть не мог, если видел, что какое-то дело делается не так. А уж если брался за что, обязательно находил работе продолжение.
        Вот и сейчас, разломив полено, увидел, что и в печке не так горит — поправил огонь; и дров Нина наложила не тех — пошел на улицу, набрал других и еще нашел бы заделье, да вдруг спохватился:
        - А где Василий Терентьевич?
        - Ушел искать геологов, — ответила Нина и спохватилась сама: — А тебе кто разрешил вставать? Ты же болеешь!
        - К каким геологам? — не слушая, спросил Петя.
        - К каким, к каким! Откуда я знаю? На Пелю какую-то ушел. Из-за вас же. Ты заболел, Валя… Ложись давай!
        - Не болею я, — растерянно протянул Петя. — Вот только тут малость высыпало, он потрогал губу.
        Нина, как и полагается старшей, придирчиво осмотрела обветренное Петино лицо и нашла, что болячка на губе — это еще не болезнь.
        - Ладно, — согласилась, — не болеешь. Давай буди ребят, а я схожу к телятам.
        Телогрейка показалась Нине лишней, и она побежала к сараю в свитере. Вытянулась на носках, заглянула в щелку ворот. Телята лежали. Совсем близко от ворот расположилась Белка.
        - Бе-елочка, иди ко мне, — ласково поманила Нина.
        - Му-у, — протяжно и сонно откликнулась Белка.
        - Иди сюда, милая, — звала Нина.
        Белка неуклюже встала, покачиваясь и выгибая спину, поковыляла меж телят к воротам.
        - Подожди здесь, я тебе рябинки наломаю.
        Нина подошла к куче облущенных веток, но листьев на них было мало, и она побежала в дальний угол загона. Наклонилась к ветке, и… перехватило дыхание: на желтом снегу отчетливо отпечатался продолговатый когтистый след.
        «Медведь!» — опалила догадка. Нина чуть не вскрикнула. Но, как и в первый раз, на вырубе, справилась с собой, медленно обвела взглядом прилегающий к загону ельник. Пересиливая волнение, все же взяла ветку, поднесла к воротам, сунула в щель.
        - Ешь, Белка, ничего не бойся, я сейчас тебе пойла принесу!
        Взобралась на прясло, с высоты еще раз осмотрела ельник и припустила к домику. Поплотней прихлопнула за собой дверь, поискала глазами топор и только после этого объявила Пете:
        - Медведь приходил к телушкам!
        Она долго трясла ребят, но никто не вставал. Устали от вчерашней работы, не могли головы поднять. Витя Пенкин отбивался:
        - Чо пристала, рано еще!
        - Уй ты, рано! Я уж печку истопила, а ты — рано! Вставай давай, Василь Терентьича нет!
        Витя сразу же сбросил одеяло.
        - Опять один угнал телят?
        - Ничего не угнал, — мы сегодня без него пасти будем. Он еще ночью ушел. К геологам, — тараторила Нина. — По радио сообщит, что здесь снег выпал. Меня за старшую оставил… А к телушкам приходил медведь! Я там была, видела.
        - Медведя?!
        - Да нет, следы видела. Во-от такие! — и Нина показала размер следов сначала в размах рук, потом, прикинув, маленько убавила. — Вот такие!
        Это сообщение быстро подняло всех. Ребята в минуту разобрали в углу сапоги и — к скотнику. Только двое остались дома — Наташа и Валя. Наташа должна была прибрать избушку, сварить обед, а заодно присмотреть за Валей.
        К сараю подходили с большой осторожностью. Кто знает, где сейчас зверь?
        Храбрился, пожалуй, один Миша Калач. Он все порывался забежать вперед и стать рядом с Витей Пенкиным — как же без него! — но Нина всякий раз хватала Мишу за рукав:
        - Куда лезешь? Жить надоело?
        Почуяв приближение людей, телята призывно замычали.
        - Нету его здесь, — прошептал Витя. — Если телята не орут, значит, нету. Где след?
        Нина кивнула на провисшие прясла.
        Вот они, зловещие вдавыши от лап, четкие, как на глине, страшно похожие на человечьи, будто по снегу бродил босой великан с давно не стриженными ногтями…
        7
        «SOS! SOS! SOS!» — бойко, с металлическим щелком отстукивает ключ морзянки сигнал бедствия. В палатке над столом с портативным передатчиком склонился радист. Он то и дело нетерпеливо поправляет наушники. Аппарат загадочно подмигивает разноцветными огоньками, шипит, пиликает, присвистывает.
        За спиной радиста — небритый худой человек. Одежда на нем мокрая, изорванная. От усталости человек едва стоит, запавшие глаза тревожно поблескивают. Человек торопит радиста, и тот снова и снова посылает в эфир позывные:
        «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! На Кваркуше дети. Колхозное стадо. Немедленно высылайте медикаменты, комбикорма, хлеб. Перехожу на прием…»
        Аппарат вспыхнул пучком красных лучиков и тихо заныл. Радист снял наушники, посидел молча, машинально барабаня по столу сухими суставами пальцев, порывисто повернулся:
        - Буря! Понимаете, магнитная буря! Ну чего вы на меня так смотрите?!
        - А у меня — дети! — как глухому, прямо в лицо радисту крикнул Василий Терентьевич. — Плевал я на вашу бурю! Давайте стучите, да поживей, стучите до тех пор, пока не свяжетесь с Пермью, Красновишерском, Соликамском, с кем угодно, лишь бы приняли сигналы!
        Радист болезненно сморщился, отчаянно замотал всклокоченной рыжей головой и попытался встать. Василий Терентьевич властно усадил его на место.
        - Пока не передадите радиограмму, никуда отсюда не уйдете. И я от вас не отойду. Продолжайте!
        - Да вы что, приказываете?! — радист удивленно и испуганно вперил в учителя немигающие глаза. — Кто вы для меня такой?
        - Прошу… — неожиданно тихо сказал Василий Терентьевич и, враз ощутив неодолимую слабость в ногах, опустился на стоящий возле стола ящик с батареями от аппаратуры.
        - Вот так штука-а… — растерянно протянул радист, но возражать больше не решился, надел наушники.
        «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!» — застучал ключ в согнутых, побелевших от напряжения пальцах.
        Прошло около часа. Радист не отрывался от передатчика, а учитель снова встал и стоял точно окаменевший — ни один мускул не дрогнул на утомленном землистом лице. Только глаза бешено следили за огоньками в аппарате, да уши улавливали непонятные звуки эфира…
        8
        За одну ночь заметно поубавилось снегу, местами он совсем стаял, и там, где стаял, уже поднимали от земли помятые головки живучие подснежники. Весна на альпийские луга приходит на месяц позже, поэтому июнь здесь — тот же май: самая пора цветения. И подснежники здесь маленькие, с запахом мяты, с шестью белыми лепестками да такие крепкущие, что, если захочешь сорвать, скорее выдерешь с корнем, чем сломишь стебельки.
        И кругом вода. Она хлюпает под сапогами, сочится струйками из-под снега, копится перламутровыми лужицами в ложбинках.
        Ребята к этому уже привыкли, а сегодня почему-то даже весело было оттого, что везде вода. Ребята и катают снег, и сгребают его ногами, и разбрасывают палками.
        - Надо рыхлить, рыхлить его, он сам стает! — советует Гриша-младший.
        Ребята дружно работают, но нет-нет да и посмотрят в сторону ельника, на виднеющийся за ним сарай: про медведя не забывают.
        Когда очистили от снега порядочную площадь — выпустили телят. Они уже знают, куда идти. Едва открыли ворота загона — устремились на луг, на расчищенное место.
        Завтракать ходили поочередно. Это был и обед. Наташа сварила «комбинированную» кашу: перловую крупу смешала с остатками гречи — каша получилась на славу! На второе подала неизменный чай, заваренный корешками шиповника, вкусный, душистый такой…
        Днем вовсе растеплело. С горок потекли ручьи, зашумел, забурлил, эхом отдаваясь по долине, вышедший из берегов Цепёл. Еще вчера белые, угрюмые, казавшиеся пустынными альпийские луга наполнились звучными перекликами птиц, теплыми, как редкие вздохи, дуновениями ветра, шуршанием тающего снега. И все как бы заново праздновало весну — шумело, суетилось, ликовало.
        Нина сбросила взмокшую телогрейку, истомленно выпрямилась. Работала все в наклон, в наклон, и приятно было постоять с минуту, дать отдохнуть натруженной пояснице.
        Невдалеке над проталинами, над синим снегом запорхало что-то яркое.
        - Бабочка летает! — радостно закричала Нина.
        Ребята оставили работу и смотрели на бабочку, как на диво. Большая, с темно-пурпурными, обрамленными желтой каймой крыльями, она была дорогим вестником, напоминавшим, что сейчас все-таки не зима, и снег через день, другой стает.
        И они проводили взорами бабочку, пока было видно в струйчатой голубизне трепыхание ее цветистых крыльев, и, ободренные, с еще б?льшим старанием налегли на снежки.
        Под вечер заперли телят в сарай, зашли в дом. Хорошо работали, не ленились, но сделали только полдела. Надо еще рубить рябину. Вот малость передохнут, выпьют для «сугрева» чайку — и на Цепёл…
        Столкали одеяла к стенкам, рядком расселись по нарам, на две лавки, каждый держит кружку. Скоро вскипит новый чай, из листьев черной смородины. Наташа умело разнообразит «заварку», чередуя натуральный чай с корешками шиповника, шиповник — с молодыми листьями смородины, смородину — со стебельками лабазника. Правда, лабазник любят не все — кипяток от него зеленоватый, а вкусом лабазник, если еще не положен сахар, напоминает слабый огуречный рассол.
        Гриша-старший понюхал над ведром «огуречный аромат», скривил губы:
        - Сама пей эту зелень, я тебе не теленок… — И, взяв со стола самый большой сухарь, стал жевать всухомятку, пасмурно глядя в угол, мимо ребят.
        Гриша-старший и раньше говорил ребятам обидные слова, но их как-то не принимали всерьез. Вечно он недоволен. И в работе неумеха. Взять хотя бы «снежки». Много ли ума надо — сбить из сырого снега комок да катить его, пока сил хватает? Так у Гриши и это не получается. Лепит, лепит, мается, мается, а потом упадет на комок, раздавит. И начинает ныть, искать виноватого. Кого-нибудь да обвинит: не ребят, так телят, не телят, так погоду. И с виду он какой-то нескладный: сутуловатый, с толстыми покатыми плечами и короткой неповоротливой шеей. С хрустом откусывает от сухаря, медленно двигает широкими скулами, и от этого приподнимаются и опускаются Гришины оттопыренные уши.
        Наташа будто не слышит упрека, как ни в чем не бывало говорит:
        - И настоящий чай есть. — Обжигая пальцы, выдвигает из-за ведра котелок. — Пей на здоровье!
        Возле печурки жарко. Раскрасневшаяся Наташа прямо теряется, не зная, что делать в первую очередь — то ли подбросить дров, чтоб скорее закипал чай, то ли отложить все и привести в порядок так не ко времени распушившиеся волосы. Выбрав последнее, устраивается на свободном уголке скамейки и начинает взбивать редкой зубатой расческой свои обожаемые кудряшки.
        - Ну и воображуля ты, Натка! — не выдерживает Витя Пенкин. — Тебе бы в артистки, а не телят пасти!
        - Не всем же в артистки, — невозмутимо отвечает Наташа, не забыв при этом стрельнуть глазами в сторону Пети, который не может сидеть без дела и оттачивает на бруске большой, давно хранящийся в избушке нож. — Не всем в артистки, — повторяет.
        Но Витины слова все же задевают Наташу, она кладет расческу в кармашек. Потом говорит совсем как взрослая, совсем как учительница по географии:
        - Знаешь, Пенкин, телят должны пасти тоже красивые и культурные люди… И все профессии должны быть красивыми. Я вот очень хочу, чтоб про пастухов рассказывали так же, как про геологов и летчиков. И чтобы они были не просто пастухи, а какие-нибудь инженеры, не пасли бы, а только командовали, управляли… Ну всякими там телевизорами, приемниками… В общем, чтобы не бегали с вицами за скотом, а летали бы на вертолете или ездили на какой машине… Ты не смейся, это обязательно будет!
        - Ну, размечталась! Давай снимай чай, — примирительно говорит Витя. — Никто не спорит: будут и вертолеты, и вездеходы, и пастухи-инженеры! Наливай чай, да рябину рубить пойдем. Слышь, голосят?
        Пьют ребята чуть прислащенный чаек, мечтают о будущих временах.
        - Ну, сила будет! — восхищенно причмокивает красными губами Гриша-младший. — Вот так посиживай в избушке, смотри знай, на экран да нажимай кнопки — правые, левые, куда телят гнать надо. А вечер настал, нажал какую-нибудь зеленую кнопочку — они все в сарай…
        Пока Гриша рассуждал, сухари на столе убывали, убывали — и вот остались одни крошки.
        Наташа набрала со дна мешка еще один котелок мелких обтертых сухарей, пошла вдоль нар, каждому подавая по горсточке.
        - А сахару не просите, в чай высыпано три кружки. И вообще его мало осталось…
        Нина сказала:
        - Сейчас разделимся на две группы — одна пойдет за рябиной, другая будет убирать в сарае. А то там уже ступить негде. Гриша-старший и Петя…
        - Хватит с меня! — мрачно перебил Гриша-старший. — Не пойду никуда!
        Хоть и негромко сказал эти слова Гриша, а они больно резанули по ушам. Нина долго удивленно смотрела на Гришу и не могла понять, пошутил он или говорит серьезно.
        - Это как — не пойдешь?
        - Очень просто: возьму и не пойду.
        - Не пойдешь? — повторила Нина.
        - Не пойду!
        - Ты… ты… — Нина захлебнулась, растерянно посмотрела на ребят, как бы ища поддержки, и вдруг закрыла лицо ладонями.
        Ребята подавленно примолкли. Сразу что-то перевернулось, изменилось, будто кто одним безжалостным взмахом черной кисти перечеркнул и загородил от глаз и теплый день, и добрые надежды, и хорошее настроение. Витя Пенкин взял топор и быстро, ни на кого не глядя, вышел. Так же быстро, на ходу одеваясь, пошли из избы Миша Калач, Петя, Гриша-младший — все ребята.
        Они уже были за ельником и ложбиной спускались к Цепёлу, когда Гриша-младший остановился. Как-то странно, скривив шею, глянул на ребят одним, блестевшим от слез глазом; другой закрывал полуоторванный, свисший набок козырек большой, не по голове шапки; пожевал губу, придумывая, что сказать, и, ничего не сказав, побежал обратно, плача, роняя на ходу:
        - Стойте! Я сейчас! Я ему дам…
        Гриша бежал изо всех сил, полы его длинного ватника оплетали, захлестывали ноги, Гриша спотыкался, падал. От слез все плясало перед глазами, удушливый комок, подступивший к горлу, спирал дыхание. Подбежав к домику, Гриша никак не мог найти скобу, а когда наконец нашел, обеими руками хватил на себя дверь и крикнул с порога с презрением и обидой:
        - Изменник!
        9
        …За брезентовой стенкой послышались шаги, резко, с хлопком распахнулся полог, и в палатку радиостанции ввалился, задевая шапкой провисший тент, здоровенный чернобородый парняга. На нем были закатанные болотные сапоги, расстегнутый плащ, плечи по-военному, крест-накрест, облегали ремни, на которых висели с одного боку — полевая сумка, с другого — потертая кобура с торчащей из нее деревянной рукоятью револьвера.
        - Здравствуйте! — громким басом поздоровался бородач и с любопытством оглядел учителя. — Гости у нас, оказывается?
        Василий Терентьевич мельком глянул на дюжего пришельца, кивнул на приветствие и снова замер, вслушиваясь в гудки аппарата.
        - Извольте знакомиться, — дружелюбно пробасил чернобородый, — начальник здешней геологической партии, Семен Новосельцев. А вы кто? Извините, но это я должен знать по долгу службы.
        Василий Терентьевич словно проснулся, вскинул голову.
        - Вот мне вас и надо!
        Пока Василий Терентьевич торопливо объяснял, кто он, откуда и зачем явился, начальник не спускал с него глаз, продолжая с нескрываемым интересом разглядывать и разбитые сапоги, и порванные на коленках брюки, и туго перехваченную ремнем телогрейку с пустым, заправленным под него рукавом.
        - Ясно. То-то я смотрю, чьи-то следы по берегу к нашему лагерю…
        Увлеченный работой, радист только сейчас услышал голос начальника, сбросил наушники, встал. И тут Василий Терентьевич разглядел его как следует: высокий, узкоплечий, с редкой, не знающей бритвы бороденкой, длинней кадыкастой шеей. Совсем парнишка, наверно, только-только окончил школу, выучился в каком-нибудь «досаафе» на радиста — и сюда, за романтикой.
        - Вот, Семен Николаевич, — запальчиво говорил радист, — пришел да еще и порядки свои наводит. Что я сделаю, раз буря…
        Семен Николаевич поднял обе руки, дескать, все в норме, не волнуйся, и уже без иронии, звучавшей в первых словах, обратился к Василию Терентьевичу:
        - Давайте-ка ко мне в палатку. Там и потолкуем. А ты, Малышок, продолжай. Через бурю…
        Палатка начальника партии стояла в лощине, метрах в ста пятидесяти от радиостанции, в ряд с другими палатками, в которых жили рабочие и геологи. Валко ступая впереди, шурша полами плаща, Семен Николаевич охотно рассказывал:
        - Молодые у нас ребята. Взять хотя бы этого же Малышка. На первой еще работе. Окончил десять классов, учился на радиста. Получил специальность и с месяц обивал пороги нашего управления, просился в «самую трудную» партию. Не брали: молод. А настойчивый, чертяка! Добился все-таки, взяли. И, знаете, не ошиблись. По всем правилам парень. На такого смело можно положиться…
        Вошли в крайнюю палатку, для тепла подбитую изнутри розовой байкой, с железной разборной печкой посредине. Начальник отстегнул ремни, снял и положил на стол сумку и наган. Потянул с плеч мокрый плащ.
        Василий Терентьевич присел на топчан, ждал, когда Новосельцев разденется. Не внушал доверия этот словоохотливый парень, хотя и борода у него как у деда, и начальник, и наган носит. Тоже больно уж молод, лет, поди, двадцать пять, не больше. Поймет ли такой положение, поможет ли чем?
        - И у нас ЧП, — сообщил Семен Николаевич. — Поднялась Пеля — да что там говорить, сами видели! — затопила в низовьях рабочие участки, выжила с берега людей. Ниже по реке работают наши группы. Только от них. Всю ночь авралили.
        - Есть у вас врач? — спросил Василий Терентьевич.
        - Нет, к сожалению. Народ у нас в общем-то закаленный, пока обходимся.
        - Тогда чем вы нам сможете помочь?
        Семен Николаевич сел рядом с учителем, тяжелый, широкий, в толстом влажном свитере, закинул ногу на ногу, обхватил колено сплетенными пальцами.
        - Думать давайте. Пожалуй, сейчас только мы и сможем помочь. Если Малышок и свяжется с «Большой землей», вертолет не прилетит, пока не будет погоды. А этой, так называемой летной, погоды может не быть еще две недели… Здесь — горы.
        От последних слов Василия Терентьевича передернуло, он в упор взглянул на геолога.
        - Это я перестраховываю. Надо быть готовым ко всему. В какой помощи вы нуждаетесь?
        - В первую очередь надо врача. Потом — обувь, рабочих. Да и продукты на исходе.
        - А для чего рабочие?
        - Катать снежные комья.
        Семен Николаевич удивленно поднял брови.
        - Так мы освобождаем из-под снега траву и кормим телят.
        - Вот оно что… Подсобим. А с продуктами так постановим. Для начала дадим вам два мешка сухарей и столько же овса — для скота. Выпросим у завхоза муки, консервов. Есть несколько пар запасных резиновых сапог. Тоже с завхозом надо потолковать.
        - Спасибо, — поблагодарил учитель. — Только надо все-таки как можно скорее сообщить в область… или с кем вы там связь держите. Простудились, измучились ребята. Девочка у нас одна больна, другие могут заболеть.
        - Постараемся…
        Семен Николаевич наклонился, вытащил из-под топчана за лямку чехла термос.
        - Вид у вас неважнецкий, — откровенно сказал Василию Терентьевичу. — Давно не спали?
        - Это не беда.
        - Выпейте кофе со сгущенным молоком.
        Василий Терентьевич разом выпил стакан горячего кофе, попросил еще. Так же опрокинул второй стакан. Приятное тепло потекло по всему телу, кровь, пульсируя в жилах, опускалась куда-то вниз, в ноги, веки тяжелели. «По всем правилам парень», — почему-то вспомнились слова начальника партии, адресованные радисту. Эти слова повторялись в уставшем сознании снова и снова, путали, сбивали ход мыслей, заставляли перебирать в памяти все сначала.
        - Вы бы прилегли на часок. Вот спальный мешок, тулуп, — как сквозь подушку, услышал Василий Терентьевич голос геолога, и этот басовитый сочувственный голос показался сейчас учителю близким, давно знакомым. «По всем правилам парень, — думал он и уже думал не о радисте, а о Новосельцеве. — Зря я о нем… На такого смело можно положиться… Как там они? Валя как?..»
        - Спасибо! — сказал Василий Терентьевич и, очнувшись, потряс отяжелевшей головой. — Я, кажется, задремал. Извините.
        - Вы бы прилегли на часок, — повторил Семен Николаевич.
        - Нет, спать некогда.
        В палатку влетел сияющий Малышок.
        - Радиограмма! — и протянул бегло исписанный листок учителю.
        «SOS» принят. В первый летный день высылаем вертолет. Уточните координаты».
        Василий Терентьевич несколько раз пробежал глазами по размашистым строчкам, глянул на оборотную сторону листка.
        - Добре, парень! — улыбнулся и похлопал Малышка по плечу, уважительно добавил: — Ты уж на меня не сердись! Мало ли у нас, у мужчин, бывает!.. Передал координаты?
        - Так точно, вашу поляну передал! — бойко ответил радист, поощренный подчеркнуто-равным обращением. — Это квадрат 230.
        Василий Терентьевич повернулся к Новосельцеву.
        - Теперь я пойду. Когда ждать помощников?
        - Завтра. А вы все-таки отдохните, — в третий раз предложил Семен Николаевич. — Супу горячего похлебаем. Не близко ведь до ваших полян, двадцать с лишним километров!
        - Нет, — твердо сказал учитель. — Ждем вас.
        И, простившись, вышел из палатки.
        10
        Гриша долго ворочался с боку на бок, исподтишка наблюдая за Валей — в доме, кроме него, осталась Валя, — потом сделал вид, что уснул. Вале стало полегче, она еще при ребятах поднялась с постели, поела и сейчас брякала у стола котелками. Это Гришу успокаивало. Но вот девочка вымыла посуду, составила ее вдоль стены под скамейкой, оделась и вышла.
        Интересно, куда она? Гриша спрыгнул на пол, засеменил к окну. Валя шла к скотнику. «К Белке своей направилась», — с неприязнью подумал Гриша и опять лег.
        С полчаса лежал и все прислушивался. Валя не возвращалась. Что-то под боком мешало — расправил складки на одеяле. Потом заметил, как с потолка на блестящей паутинке опускается маленький паучок. «Мизгири откуда-то взялись, еще в ухо заползут… — отвлеченно думал Гриша. — А все же куда и зачем она пошла? Ведь ее никто не посылал!»
        Грише все казалось, что в избушке он не один, что за ним следят. Снова встал и осторожно прошел к окну. Нет, никого не видать возле дома, да и Валя исчезла. Неужто таскает рябину?
        Подбежал к двери, послушал, не притаился ли кто снаружи, высунул голову. За шиворот капнуло, Гриша вздрогнул. И вдруг донеслось: «тах, тах, тах!» Наверняка Витька рубит! Ишь размахался! Все бы только показывал себя. И Нинка вся изважничалась: «Иди туда, иди сюда!» Подумаешь, командир какой!
        Гриша с силой захлопнул дверь, бросился на нары вниз лицом.
        Прошло немного времени, и от сарая послышались голоса, мычание. Это ребята принесли рябину. Хоть как закрывай голову, а все равно слышно, что делается на улице. Невмоготу лежать одному: тоскливо, обидно. Нет, лучше туда пойти!
        Когда Гриша шел к сараю, думал: вот сейчас ребята встретят усмешками, а тезка, тот непременно съязвит: что, мол, хлызда, пришел? Поэтому Гриша-старший приготовился к обороне, припас, что надо ответить.
        Но встретили куда хуже. Никто не поднял головы, никто не обратил на него внимания. Пыхтя, прошел рядом с ворохом веток Гриша-младший, зыркнул из-под козырька шапки злым глазом, отвернулся. «Изменник!» — кольнуло презрительное слово, и так противно стало на душе, что Гриша-старший готов был закричать во все горло: «Никакой я не изменник, я просто устал, просто все надоело!» Но он не крикнул: не хватило смелости. Ведь слова его означали бы признание вины перед ребятами, а в чем он, собственно, виноват? Ну, не пошел — и все. Разве он сам себе не хозяин? Можно ведь сказать: хочу или не хочу! Сами все уши пропели на собраниях о самостоятельности, принципиальности.
        Вот он и сказал принципиально: не пойду! А тут еще всякие обзываются…
        «Буду стоять, — решил Гриша. — Сами поклонятся!»
        Но ребята не «поклонились». Снова ушли на Цепёл и снова принесли рябину. Чего они хотят? Пришел ведь, стоит, ждет, а они будто ослепли!
        - Давай помогу, — не вытерпел Гриша и подхватил ветки у Миши Калача.
        - Не трош-шь! — прошипел Миша и решительно оттолкнул его локтем.
        Ну, это уж слишком! Не помня себя, Гриша рванул ветки из рук Миши, да так сильно, что тот растянулся на земле.
        Ребята в один миг тесно обступили Гришу. Сейчас они все смотрели на него. Но как смотрели! Насупленные брови, прищуренные взгляды не предвещали ничего хорошего. Гриша испуганно озирался. Нет, он не боялся возможной потасовки — это было бы легче — испугался той отчужденности, того презрения, какое било из всех глаз.
        И вдруг он остро почувствовал свою отторгнутость от ребят, всеобщее неуважение к себе, одиночество.
        Что-то защекотала в носу, зажгло веки. И если еще минутой раньше он мог удержаться от томившего его объяснения, то теперь уже с плачем кричал:
        - Не предатель я! Я пришел работать!
        Нина подошла к Грише вплотную.
        - Не предатель, говоришь? А кто остался дома?
        - Но я же пришел! Вот видите, стою! Я с вами буду, все время с вами!
        Нина посмотрела на ребят, как бы спрашивая, что же делать? А они все потупились. Неловко, в молчании переминались с ноги на ногу: вроде бы уж сами виноваты, что так все получилось.
        Разрядку внес Витя Пенкин:
        - Пойдемте работать, — сказал просто и спокойно, как будто и на самом деле ничего особенного не произошло.
        И опять все зашумели, пуще прежнего заторопились, словно бы наверстывая вынужденную остановку. И вообще как-то легче стало, будто бы у каждого с плеч свалился тяжелый камень, послышались оживленные возгласы, шутки. Нина, растаскивавшая по загону ветки, как ни в чем не бывало крикнула Грише-старшему:
        - Ну-ка, убери с дороги вон ту жердь, да живей к ребятам!
        Гриша с непривычным для него проворством отволок жердь дальше, чем следовало, мимоходом помог кому-то разогнать сгрудившихся возле одной кучи веток телят, легко перемахнул прясла, побежал к Цепёлу.
        И здесь никто ни в чем его не упрекнул. И Гриша-младший промолчал. Лишь спустя немного, когда они вместе принесли в загон по охапке рябины и остались, бросая ветки в кучу, с глазу на глаз, Гриша-младший поддернул длинные рукава, со значением швыркнул носом и картаво предложил:
        - Мир, что ли? Держи петушка… — и протянул свою мокрую ладонь.
        Вечером Василий Терентьевич не вернулся. В избушке никто не спал. Отдельно для Василия Терентьевича Наташа сварила в котелке кашу и положила в нее три ложки масла. И чай вскипел, тоже отдельно для учителя. А его не было.
        - Может, ночевать остался у геологов? — неуверенно сказал Миша Калач, присаживаясь рядом с Витей.
        - Не останется он, — возразила Нина. — Хоть как, а все равно пойдет, потому что беспокоится за нас и за телушек.
        …Вяло переговариваясь, ребята занимаются всяк своим делом. Нина чинит фуфайку, Наташа, как бы между прочим, старательно накручивает на пальцы волосы. Петя, сидя на полу, мастерит на медведя рогатину. Он видел раз такую заржавевшую штуковину на чердаке дома деда Силантия…
        Сначала Петя выстругал крепкое березовое древко, а теперь ремешками и веревочками от рюкзаков привязывает на его конец остро отточенный нож — тот самый, который заметила днем в руках у Пети Наташа.
        Она опять обратила внимание на Петину работу, подсела к нему.
        - Интересно, что же ты собираешься делать с этим оружием?
        Насмешливые искорки поблескивают в Наташиных глазах, и всем ясно: Наташа опять начнет сейчас «допекать» не умеющего отвечать на шутки Петю.
        А Петя вдруг нашелся и осадил Наташу:
        - Что делать? А вот что: спрячемся с тобой в сарае и будем ждать медведя. Ты — поближе к воротам, а я там, где плохие доски. Поняла?
        - Да ты что! — испуганно замахала руками Наташа. — Я как увижу его — сразу умру!
        Все рассмеялись, а Наташа, кажется, первый раз смутилась. Перепорхнула на свое место, взяла чью-то шапку, положила, поправила воротничок кофты и опять взяла шапку.
        - Уже собираешься? — не отступал Петя.
        Наташа вовсе смутилась, отвернулась к окну.
        Тянут время ребята, поджидают Василия Терентьевича. Хоть и редко вспоминают об учителе вслух, а каждый думает: где он? Задумчивые все какие-то стали, рассеянные. Невпопад отвечают на вопросы, чуть чего — вскидывают головы, прислушиваются. Нина старается отвлечь ребят, но и разговор сегодня не клеится.
        Валя вымыла посуду, составила порядочком под скамейкой и легла. Ей опять стало хуже. Вот ведь какая, хоть бы раз призналась, что болеет! И не хнычет, и не жалуется. А что болеет, это все видят.
        Нина воткнула иголку с ниткой в рукав телогрейки, отложила работу. Высыпала из бумажного кулька остатки сушеной малины в кружку, залила кипятком.
        - Вот запарится, и выпей. И больше не вставать! — сказала Вале.
        Надо бы дать ей какого-нибудь лекарства, а какого? Аспирин кончился, в сумке остались всякие таблетки с незнакомыми названиями.
        - Самое главное, не вставай, — Нина укрыла Валю вторым одеялом. — Вот хорошо прогреешься — и все как рукой снимет…
        Нина снова взялась за телогрейку, зашила разорванный рукав, оделась и вышла.
        Небо совсем очистилось от туч и сделалось такое зеленое, непривычное. Нина еще не видела над Кваркушем чистого неба! Одна за другой, будто лампочки на сумеречной улице, вспыхивали звезды. И тоже непривычные — низкие, яркие, с фиолетовыми лучами. В такую белую ночь жизнь не затихает. Где-то в лесной стороне воркуют горлицы, в густом оттаявшем тальнике тонко пересвистываются корольки, над сырым лугом стремительно падают бекасы, звучно вибрируя жесткими перышками хвоста.
        Тихий звон перекатывается по логам и взгорьям от звуков, рождающихся в теплой, светлой ночи.
        Но что там еще? Вдруг заревели и, вскакивая, затопали в сарае телята. Глухой утробный рев… Совсем не так орут, когда голодные. Кто-то их потревожил.
        Нина пулей влетела в избушку.
        - Медведь пришел!
        Ребята оторопело заморгали.
        - Чего смотрите, к сараю бежать надо!
        - Ага, надо… — растерянно согласился Гриша-младший. Он уже засыпал и, разбуженный криком, спросонья подумал, что Нина обращается к нему одному. Гриша покрутил взлохмаченной головой, остановил взгляд на гвозде, торчащем из стены, досадливо протянул:
        - Эх, кабы ружье…
        - Кабы, кабы! — передразнил Миша Калач. — С палками айда!
        И тут все опомнились, всполошились, похватали чьи попало одежки, шапки.
        В избушке остались Наташа и Валя. Когда стихли голоса, Наташа торопливо взяла лежавший у печки толстый кривой сук, сунула в дверную скобу и села к Вале, подобрав ноги, зажав меж колен похолодевшие руки.
        - Вот… Не залезет…
        Нина шла впереди ребячьей ватаги. Чуть сзади — Витя с топором наготове, Петя с рогатиной. Дальше — тесным, нестройным отрядом двигались остальные — с палками, как с пиками наперевес.
        Нине казалось: медведь уже давно в скотнике и жестоко расправляется с телятами. Она никогда не видела взаправдашнего медведя, у нее мертвело все внутри только от ожидания встречи с ним. Но она шла и не подавала виду, что боится, старалась, как это уже не раз ей удавалось, побороть страх. Ведь за ней шли, на нее смотрели ребята. Поверни она — и повернут они. Она здесь за старшую, она за все и отвечает…
        Остановились возле загона. Телята по-прежнему на все голоса дико ревели, топали. Витя Пенкин сделал несколько шагов вдоль изгороди, заглянул за просевший противоположный угол сарая. Подал знак Пете, чтобы тот с группой ребят обходил загон с тыла. Петя расставил ребят, как на облаве, наказал смотреть «в оба» и в случае чего колотить палками по пряслам. Сам прошел к дневному медвежьему следу, к лазейке в изгороди. Здесь присел за смородиновый куст, подняв над головой, как копье, тяжелую рогатину…
        Скрипнула жердь — кто-то из Витиной группы перелезал изгородь. Еще раз скрипнула. И вдруг… — это Петя уже видел как в кошмарном, неправдоподобном сне! — вдруг что-то ухнуло под низким навесом, от сарая стремительно отделилась темная туша и, как танк, все сокрушая на своем пути, ринулась в его сторону! Раскатисто сгрохала опрокинутая изгородь, пулеметной очередью рассыпались предупредительные удары палок, больно цапнул по сердцу чей-то пронзительный крик.
        Зверь, подобно летучему смерчу, возник перед самым кустом! Петя успел увидеть широколобую башку с прижатыми ушами, раскрытую горячую пасть, изрыгающую тяжкий парной храп, дремуче блеснувшие глаза. Беда казалась неотвратимой, и раздумывать было некогда. Сильно выметнувшись вперед, Петя ударил рогатиной…
        Вот тебе и неповоротливый зверь! И кто только придумал, что, нападая, медведи встают на задние лапы?
        Но об этом Петя размышлял позднее. Когда все прошло, когда все успокоились. А теперь… Теперь он лежал и старался вспомнить, что произошло. Почему он лежит, почему его окружили ребята? Тихо тукало в висках, онемело правое плечо. Петя пошевелил рукой, нащупал гладко обтесанную палку. Такое знакомое что-то… Поднял — обломок рогатины! И все вспомнил.
        - Где медведь?
        - Удрал.
        Нина и Витя помогли Пете встать. Еще раз осмотрели всего, потрогали руки, ноги.
        - Где болит?
        - Плечо вот… как не мое. — И увидел на рукаве кровь. — А больше… больше не знаю…
        Перехватив растерянный Петин взгляд, Витя объяснил:
        - Это не твоя кровь, не бойся. Медвежья… А за то, что плечо болит, скажи спасибо Грише-старшему.
        …Гриша стоял у прясел немного левее куста, за которым укрылся Петя. Только оттопал под собой снег, глядь! — прямо во весь дух мчится медведь! Гриша — в сторону! Поздно! Удар в бок сбил его, и Гриша закричал…
        Но медведь и не думал нападать. Насмерть перепуганный окружившими людьми, летел напролом, свалил пролет изгороди, а с ним и Гришу… Выбравшись из-под завала, Гриша увидел, что зверь вот-вот накроет Петьку. Руки сами схватили увесистый обломок жерди. Может, это было безрассудно, но Гриша бросился к медведю и изо всех сил хлобыстнул по горбатой хребтине! Да только, видать, в горячке прихватил и Петю… Оглушительно рявкнув, зверь скрылся в еловой густерьме…
        - Шибко я сперва испугался! — признался Гриша. — Думал — все, конец мне! А потом, вижу, тебя задирает… И больше уж не боялся. Просто не помнил себя. Ты только не сердись, что я тебя по плечу угадал. Невзначай получилось…
        - А здорово ему досталось! — подметил Витя.
        - Кому? — насторожилась Нина.
        - Медведю, конечно. Смотри, сколько кровищи! Он ведь напоролся на рогатину. А тут еще Гриша подоспел. Сейчас, наверно, опомниться не может… Больше не сунется!
        Возбужденно обсуждая происшествие, ребята шумно возвращались к дому. Они не слышали, как хлопнула дверь, и навстречу им выбежал Василий Терентьевич.
        - Это что тут за демонстрация?! — неожиданно раздался на тропе его сердитый голос.
        Ребята растерялись. С ружьем в руке, учитель выступил из-за кустов, быстро шагнул к ним.
        - Все целы?
        Нина хотела сказать: «Да, все нормально», но голос перехватило, и она молчала. А когда справилась с волнением, сказала совсем не то:
        - Страшно было, Василь Терентьич…
        11
        На другой день было воскресенье. Ребята давно перепутали все дни, числа и узнали об этом утром от Василия Терентьевича. Учитель сказал, что сегодня к ним придут геологи, привезут сухарей, сапоги, овса для лошадей.
        Это всех обрадовало, и ребята готовились к встрече гостей как к празднику. Прибрали помещение, поставили варить густую кашу, чисто, с мылом умылись. Наташа дольше обычного охорашивалась: два раза почистила зубы, причесывалась, снимала, растопырив пальчики, прилипшие к кофте травинки, украдкой заглядывала в осколочек зеркала.
        Но радовались рано…
        Василий Терентьевич принес обе половинки рогатины. Подсел к Пете.
        - Твоя работа?
        - Моя. Ножик-то был вон там воткнутый, я его наточил, привязал…
        - На медведя, значит?
        - Ага.
        - Так, так… — Василий Терентьевич выразительно постукал ногтями по деревяшкам. — А ну-ка все сюда!
        Когда ребята подошли, Василий Терентьевич оглядел всех, еще раз постукал по деревяшкам:
        - Вот что я вам скажу: действовали вы смело, прямо мужественно, но я не признаю и впредь запрещаю такое геройство. Понятно? Это не геройство, это — авантюра! Вы хоть подумали, какой подвергались опасности? Особенно вот ты! — И ткнул пальцем в Петин лоб. — Да медведь, если бы вы серьезно его ранили, всем вам животы вспорол и сбросал в одну кучу! Понимаете это? Что ему рогатина, топор! Ведь в нем одного только весу десять пудов! Счастье ваше, что молодой, глупый зверь приходил…
        Василий Терентьевич швырнул деревяшки к печке. Встал расстроенно:
        - Хы, облаву затеяли! Это кто же придумал?
        Ребята смотрели в пол.
        - Что молчите? Мол, телят спасали? Верно, спасали. Но ведь зверя можно было просто отпугнуть. Криками, шумом. А вы подкрались, обложили, устроили засаду. С рогатиной… А я-то на вас надеялся…
        Голос учителя обмяк, потеплел. Он опять прощупал всех поочередно глазами и вдруг широко улыбнулся.
        - Ну ладно, победителей не судят. Вообще-то, что ни говори, народ вы отважный. И вовремя хватились. Медведь-то маленько не забрался в сарай. Подрылся уж основательно, бревно одно успел выставить. Наделал бы беды…
        Завтрак еще не был готов, и Василий Терентьевич с Гришей-младшим занялись «ревизией» оставшихся продуктов. Разбирали в углу порожние мешки, вытряхивали из них остатки круп в ведро, сухари ссыпали в один мешок. От сырости намок в рюкзаке сахар, и Василий Терентьевич кружкой перекладывал его еще в одно ведерко. Гриша увлеченно отдирал от затвердевших стенок рюкзаков сахарные корочки и не очень охотно тоже складывал в ведро.
        - Мало взяли сахару-то? — интересовался Гриша.
        - А что?
        - Да та-ак. Кабы больше взяли, то можно было бы эти корочки не собирать…
        Василий Терентьевич посмотрел на Гришу с явным участием, и Гриша догадался, что этот его взгляд означает, пожалуй, разрешение отправить одну сахарную корочку в рот, и незамедлительно сделал это. Проглотил, облизнул губы и, в свою очередь, вопросительно посмотрел на Василия Терентьевича: правильно ли понял?
        Василий Терентьевич улыбнулся:
        - Валяй еще!
        Когда сухари, сахар, крупу разложили, куда следует, учитель сказал Грише:
        - Все брали в норме, дружок, да вот «Белый шаман» подвел. Сам видишь, половину сухарей телятам скормили, и задерживаемся не по времени.
        Гриша понимающе покачал головой, а затем, над чем-то поразмыслив, спросил:
        - А правда, что будут пастушьи вертолеты?
        - Это какие ж такие вертолеты?
        - Ну вот Натка говорит, что скоро у пастухов всякая техника появится. Чтоб пасти легче было.
        - Вон ты о чем! — оживился Василий Терентьевич. — Будут пастушьи вертолеты! Теперь, дружок, во всяком деле человеку машины нужны.
        - А телевизоры пастушьи будут?
        - И телевизоры! Они-то тем более. Это ведь проще. Чтобы управлять вертолетом, нужно быть летчиком, а телевизор смотреть, наблюдать за стадом — ума много не надо.
        Гриша призадумался. Потом решительно возразил:
        - Да-а, не надо! Тогда телята должны быть умными, сигналы всякие понимать должны…
        Занятый непростыми думами, он еще долго сидел на мешках, сравнивал, прикидывал: как же все потом будет, когда на помощь пастухам придут аппараты?
        Василий Терентьевич не разрешил вставать Вале. Ей уже попало от него за то, что она работала, а еще больше попало Нине — не надо было отпускать больную Валю на улицу. Но попробуй сейчас улежи! Когда Василий Терентьевич выходил из избушки или не обращал на Валю внимания, она приподнималась в постели, заглядывала в низкое окно.
        Сегодня утром ребята все глаза проглядели в это окно. То один, то другой подходил к нему и, склонившись, припав к запотевшему стеклу, повторял:
        - И утро хорошее, а не идут что-то. Проспали, верно?
        Может быть, поэтому никто не вспоминал о еде, и обычно желанная команда «завтракать» прозвучала маленько неожиданно. Но такая команда была подана, и все потянулись за посудой.
        Сидели где удобнее и ели из чего удобнее: из котелков, чашек, кружек. Сидели за столом, на нарах и разостланных одеялах. Витя Пенкин и Миша Калач устроились на седлах и уплетали кашу прямо из ведра. Ели да нахваливали: и жирна-то, и ароматна, и навариста!
        Перед девочками на нарах стояла закоптелая эмалированная кастрюля. Эту емкую посудину припасла для Наташи ее мама. Она положила в рюкзак дочери еще и две ложки — обыкновенную алюминиевую и глубокую, похожую на половник, деревянную. Положила и наказала: «Из артельного котла не стесняйся, ешь…»
        Много было смеху, когда Наташа рассказала про эту мамину «заботу». С первого дня путешествия фасонистая, разукрашенная петухами деревянная ложка служила незаменимым черпаком…
        Неожиданно за дверью послышался лай собаки. Сидевший у порога Витя Пенкин распахнул дверь.
        - Приехали! — возгласил он и выбежал, чуть не свалив ведро с кашей. Белая, как песец, собака с мокрым брюхом беспокойно топталась у дома. Оскалив зубы, она уркнула на ребят и помчалась своим следом через ельник к Цепёлу. Растревоженным роем сыпанули ребята за ней.
        По лугу шли люди и вели на поводу трех завьюченных лошадей. Впереди, в плаще нараспашку, в высоких сапогах, шагал коренастый бородач. Собака уже вертелась у его ног.
        - Вон тот, первый, наверно, главный, — определила Нина. — Василь Терентьич говорил, что у них один с бородой.
        Бородач махал издали рукой.
        - Кто здесь старший? — спросил он, когда ребята подбежали.
        - Василь Терентьевич… сейчас придет… — вдыхая всей грудью воздух, ответила Нина. — А вы — геологи?
        Нина, конечно, не сомневалась, что пришли геологи, и спросила скорей потому, что не придумала ничего лучше сказать при встрече. Помедлив и опять ничего не придумав, повторила вопрос:
        - Геологи, да?
        - Они самые! — весело прогудел бородач. — Прибыли в ваше распоряжение!
        Ребята с любопытством и восхищением рассматривали гостей. Только Гриша-младший не находил в них ничего особенного. Самые обыкновенные люди и одеты как все. А высокий рыжий парень просто разочаровал Гришу — парусиновая куртка мала, до локтей рукава, из-под них высовываются закатавшиеся обшлага рубахи… Ни биноклей, ни подзорных труб, даже молотков геологических с длинными ручками ни у кого нет… Ну что за геологи!
        Василий Терентьевич встретил гостей у сарая. Пожав каждому руку, кивнул на луга:
        - Спускает снег-то! Зря, пожалуй, я оторвал вас от дела.
        - Это неплохо, что снег спускает, — отозвался Семен Николаевич. — Ну, а раз пришли — принимайте. Далековато же до вас!
        Возле дома геологи отвязали от седел вьюки, сняли и седла. Лошадей привязали к вкопанным в землю ножкам стола, рыжий парень дал лошадям в брезентовых ведрах овса.
        «Живут коняги! — не без зависти отметил Витя Пенкин, придирчиво оценивая сытых, поблескивающих шерстью лошадей. — Нашим бы овса-то. Буланке бы…»
        Семен Николаевич снял плащ, бросил его на стол, расстегнул бушлат и грузно прошелся, поглядывая на ребят.
        - Так вот вы какие, оказывается! — произнес задумчиво. Остановился около Пети, посмотрел на его бродни. Петя рядом с ним, здоровенным и сильным, выглядел совсем щупленьким. Просторный ватник с обгорелыми полами покато обвис на плечах…
        Мальчик стеснительно потупил глаза и приступил одной ногой другую — прятал развалившийся правый бродень.
        - Это как же ты в них ходишь по снегу? — с горьким удивлением спросил Семен Николаевич.
        - А ничего, я их починяю! — бодро ответил Петя.
        - Подожди-ка, подожди, сейчас мы что-нибудь придумаем. — И Семен Николаевич заторопился, схватил со стола мешок, бросил, схватил другой, быстро прощупал его, разорвал тесемки.
        - Идем со мной! Идем, братец!
        В избе геолог вытряхнул из мешка несколько пар новеньких резиновых сапог.
        - А ну — выбирай по ноге!
        - Да они у меня еще ничего, — заупрямился было Петя.
        - То-то и оно, что ничего. Примеривай!
        Петя поднял с пола сапог поменьше, деловито осмотрел его, понюхал. Пахнет лаком, что ли? Нашел пару. Закатал голенище, нагнетая воздух — не шипит.
        - Ну, как? — подмигнул Семен Николаевич.
        - Добрые, не промокают.
        - Сначала поноси, потом скажешь.
        - Воздух-то не проходит, значит, без дыр.
        - Смотри-ка, знаток! — удивился Семен Николаевич.
        Бородач под шутки ребят помог Пете стянуть словно присосавшиеся бродни, бросил в угол.
        - Портянки есть?
        - Одни у меня, — сказал Петя и опять застеснялся, подгибая на ноге голые растертые пальцы. — Худые больно…
        Семен Николаевич повернулся к рыжему поджарому парню с большими руками.
        - Малышок, достань-ка из моего рюкзака носки.
        Ребята переглянулись, и у Вити Пенкина скользнула по губам улыбка: «Ничего себе Малышок! Уж лучше бы «Дядя, достань воробушка!»
        Семен Николаевич заметил веселое оживление.
        - Не подходяще, скажете, имя? Ну-ка, Малышок, растолкуй, почему мы так тебя зовем?
        - А кто вас знает! — засмущался парень. — Придумали — вот и все…
        - Подожди, подожди… — Семен Николаевич ласково выпроводил парня за дверь.
        Потом заговорщически, плохо получающимся шепотом начал рассказывать:
        - Тут история целая, братцы. В полевую партию его не брали. Говорят в управлении: малыш еще. Ну, несовершеннолетний. Вот хоть тресни — не берут! Даже удостоверение радиста не помогает. Тогда он разузнал, что мы отправляемся на Приполярный Урал — и к нам. Чуть не со слезами просится, в грудь себя кулаками бьет, руки показывает, дескать, вот какие они у меня здоровенные, все могу делать! «Так почему, спрашиваю, тебя все-таки не берут?» — «Малыш, отвечает, я, семнадцати лет нету…» Тут он всех и рассмешил, тут и прилепилось к нему это… В Малышка-то его уже здесь, в партии переиначили. Вот так. А настоящее имя у него — Володя…
        Малышок-Володя принес длинные, как гетры, шерстяные носки.
        - Вот-вот, они самые! — обрадовался Семен Николаевич. — В этих теплее будет.
        Петя не спеша обулся, прошелся по избе, притопнул пружинистым каблуком:
        - Порядок!
        Новые сапоги достались и Вите Пенкину. Правда, у него подюжили бы еще и свои, хоть и много раз клеенные, но совсем пали сапоги у Миши Калача. А так как Миша мог без труда всунуть в любой из сапог геологов сразу обе ноги, то новые надел рослый Витя, а свои отдал донашивать другу…
        Ребята с помощниками пошли на луг, а Василий Терентьевич и Семен Николаевич задержались около Вали.
        - Ну что, Снегурочка, пригорюнилась? Солнышко пугает? — шутил Семен Николаевич, присаживаясь на нары. — Ничего, не растаешь! Дай-ка руку.
        Он взял руку девочки, сосчитал пульс.
        - Температурка у тебя, конечно, есть. Что болит-то?
        - Ничего не болит, голова только кружится.
        - Ну и хорошо! Недолго осталось здесь лежать. Не сегодня-завтра прилетит вертолет — и будешь дома. А дома и голова перестанет кружиться…
        Семен Николаевич сказал учителю:
        - Плохой из меня лекарь, боюсь что-либо советовать. Но мы привезли аптечку, пока располагайте ею, как умеете.
        Василий Терентьевич положил руку на широкое плечо бородача:
        - Спасибо за все. Главное, что пришли. Вон как ребята приободрились! А девочку теперь убережем.
        12
        Сегодня на лугу вовсе на лад шло дело. То ли тому причиной было теплое, обещающее устойчивую погоду утро, то ли приезд геологов. Над поляной не умолкали веселые восклицания, смех. Когда накатывали большой, чуть не в рост снежный ком, звали на помощь Семена Николаевича.
        - Лечу! — немедленно откликался Семен Николаевич. Но совсем не «летел», а вразвалку, неторопливо подходил к ожидавшим ребятам, просил всех разойтись, подбирался ручищами под тяжелый, облепленный травой «снежок» и резким толчком сворачивал его с места.
        От Семена Николаевича ни на шаг не отходил Малышок. Точно так же, как от Вити Пенкина — Миша Калач. Без шапки, в расстегнутой куртке, которая от воды жестко коробилась на длинной спине. Малышок, где только мог, старался помочь своему начальнику. И подражал ему во всем. Так же, как и Семен Николаевич, кричал ребятам «разойдись!», обхватывал снежный ком и… падал, сопровождаемый взрывом смеха.
        А погода уверенно шла на «поправку». Дул и дул над лугами теплый, как пар, ветерок. Он подтачивал толстые залежи снега на косогорах, быстро и начисто собирал его на раскатанных дорожках. Да и так уже на лугах все больше появлялось проталин. Тучи редели, поднимались выше и, клочковатые, вытянутые, похожие на больших сизых птиц, разбродно парили над ширью Кваркуша. Иногда меж ними прорывалось горячее ослепительное солнце. Тогда от лучей яркими бликами вспыхивали и сверкали ручьи.
        Василий Терентьевич взбежал на бугорок, выпрямился, долго смотрел на луга. Телогрейка и брюки на нем — в лохмотьях, заросшие до неузнаваемости щеки запали. А глаза блестят радостно.
        - Шабаш, ребята! Сегодня телят накормим, а завтра… завтра снегу не будет!
        В окружении мальчишек к Василию Терентьевичу подошел Семен Николаевич, спросил:
        - Сколько дней вы так старались?
        - Как вышли из Кедрачей. Две недельки, в общем…
        Ребята уже привыкли к тому, что Семен Николаевич все шутит, но в этот раз не услышали шутки. Он попробовал отжать полы своего бушлата, но неожиданно и порывисто наклонился к Грише-младшему, сильно подхватил его под мышки, поднял над головой и восторженно проговорил:
        - Эх вы, людишки-муравьишки! Ведь вам в пионерском лагере надо быть! В Артеке!
        Гриша ящеркой вывернулся из рук бородача.
        - Муравьишки, а спасли ведь стадо! — вставил Василий Терентьевич. — Честное слово, спасли! Ура ребятам!
        Испугался, метнулся прочь от дружного многоголосого «ура» пролетавший над лугом сокол, на Цепёле откликнулось эхо. Всех охватило озорное веселье, и Гриша-младший картаво заприпевал, прыгая по поляне, выбивая каблуками брызги:
        Мы не давом шли,
        мы телят спасли…
        Остальные ребята тоже не могли стоять так просто, бросали вверх шапки, приплясывали, приговаривали:
        Мы телят спасли,
        холод-снег перенесли…
        Неяркое теплое утро незаметно перешло в сверкающий звонкий день, и уже сам день начал притухать, блекнуть, клониться к ночи. Что время идет к ночи, по солнцу трудно определить — здесь, на Севере, оно даже в июне не поднимается высоко. Об этом напомнили как-то сразу притихшие птицы, закрывшиеся, как бы ушедшие в себя цветы марьина корня, синие тени, исчертившие полосами дальние склоны гор. Телята и кони уже не жадничали, неторопливо месили ногами разжиженный снег, выбирали травку помягче. И вот наелись, стали ложиться.
        - Не-ет, так не пойдет! — забеспокоился Василий Терентьевич. — Земля сырая, холодная, чего доброго, обезножат!
        Ребята теперь только тем и занимались, что поднимали телят, а они все ложились и ложились.
        - В сарай их! — скомандовал Василий Терентьевич. — Хватит на сегодня!
        Наташа с Ниной варят прощальный ужин — утром геологи уйдут. Жирный суп из свиной тушенки бурлит и пыхтит в ведрах на красном железе «теплушки», будоража аппетиты. Некоторые ребята уже держат в руках кружки и котелки. Наиболее терпеливые и любознательные окружили Семена Николаевича, расспрашивают про все самое интересное.
        - Это, конечно, неплохо насчет вертолетов пастушьих, — соглашается он. — И телевизор походный для такого дела не мешает…
        Семен Николаевич сидит у самой печки раздетый до пояса, просушивает свитер. Мальчишки восхищаются его атлетической мускулатурой, которая так и играет при каждом движении на витых руках и бугристой спине. Рядом — Малышок. Он тоже снял рубаху, выпячивает худую грудь…
        - Конечно, легче будет пастухам с техникой, — повторяет геолог, встряхивая на жару свитер. — Пошли не туда телята — ты на вертолет — и за ними. Облетел, заворотил…
        На куче полешков, ближе других к Семену Николаевичу, — Гриша-младший. Он не сводит с геолога глаз и не пропускает ни одного его слова. Шибко все это интересно — и про вертолеты, и про технику всякую. Значит, верно Натка говорила…
        - А правда, что к нам сюда прилетит вертолет? — выбрав минутку, спросил Гриша.
        - Правда.
        - А можно тот, который прилетит, переделать на пастуший?
        Семен Николаевич озадаченно поскреб бороду.
        - Это, братец, надо узнать у летчиков. Вот прилетят — и спросишь. По-моему, можно!
        - Вот бы здорово! Тогда бы никуда отсюда не поехал!
        В эту ночь Гриша-младший долго не мог уснуть: все думал, как переделать вертолет на пастуший, где там поставить экран телевизора. Многое было непонятно. И непонятно, наверно, потому, что на вертолетах Гриша никогда не летал, а телевизоры видел лишь на картинках — их нет пока в селе.
        Несколько раз мальчик приподнимался, хотел кое-что выяснить у Семена Николаевича. Но тот лежал далеко, и ползти к нему через спящих Гриша не решался.
        «Ну ладно, утром все расспрошу», — загадал и натянул на голову одеяло.
        13
        Утром, когда Гриша проснулся, геологов уже не было. На столе лежал пакет, завернутый в полиэтиленовую пленку, на пакете — записка:
        «Ребята, здесь письма. Как будете дома, унесите их на почту. Счастливого полета!»
        Не было в избушке и Василия Терентьевича: ушел, видать, провожать геологов.
        - Ух, проспал! — досадливо почесал Гриша затылок. Подбежал, заглянул в окно.
        Мимо плыли клубчатые пряди тумана. За ними то видно было изгородь у сарая, то не видно, и Гриша с минуту всматривался в эту завесу, под которой вилась к изгороди тропинка. Нет никого, ушли.
        - Проспал! — горестно повторил Гриша.
        Обулся, вышел на улицу. Возле дома бродил по луже в новых сапогах Петя. Осматривал глянцевитые голенища, любовно хлопал по ним ладошками. На лавке у стола сидел Миша Калач.
        - Давно ушли? — опять о своем начал Гриша.
        - В шесть или семь, — неопределенно ответил Петя, продолжая разглядывать сапоги.
        Гриша присел к Мише Калачу, обидчиво напомнил и ему:
        - Уж не могли разбудить!
        Миша не ответил. Он наблюдал, как Петя «плавает» по луже.
        - Не промокают? — любопытствовал Миша.
        - Хоть бы капля! Вчера весь день в воде, сегодня…
        - А я вот как знал, что мне эти придется донашивать, — сказал Миша и стал разуваться. — Все клеил, клеил за Витьку…
        Стянул один сапог, сунул в него руку. Портянка с ноги сползла, и Петя с Гришей увидели на пятке у Миши большой волдырь.
        - Что у тебя?
        - Мозоль, не видите? Подкладка там мешается.
        Петя сдвинул белесые брови, прикусил губу. Подошел ближе, еще раз посмотрел на Мишину мозоль и тоже стал разуваться.
        - Скидывай другой сапог!
        - Зачем?
        - Скидывай, раз говорят! — и, не дожидаясь, когда Миша проморгается, надел его заклеенный сапог.
        - Будешь носить новые, они не трут…
        Было еще рано, но солнце уже выбралось из-за гор, обрушило потоки дымных лучей на луга. Туман заволновался и, редея, потянул в скрытую от солнечного света долину Цепёла. Там он устоится и в полдень всплывет над Кваркушем новым облаком. Так и рождаются здесь облака.
        День начинался блеском, птичьими песнями, звоном ручьев.
        Вышли из домика и Нина с Наташей. Прежде чем сесть, Наташа провела пальчиком по скамейке — нет ли чего мазучего — и лишь после этого осторожно присела, поддернув на коленках брюки.
        Нина посмотрела из-под ладони припухлыми со сна глазами на прозрачную светлынь утреннего неба, на дымящиеся, розовые от солнечных лучей луга, сказала печально:
        - Только разведрилось — и уезжать. Обидно как-то…
        - Куда это ты собралась? — подозрительно прищурился Петя.
        - Как куда? Сегодня прилетит вертолет и увезет нас домой. Погода-то ведь летная!
        - Летная… А телят кто за тебя пасти будет?
        - Телят… — Нина об этом не подумала. — Тогда, тогда никуда я не полечу… Пускай летит Валя. И еще — кто соскучился по дому.
        Наташа тряхнула кудряшками, испытующе посмотрела на Нину.
        - А сама не соскучилась?
        Нина ответила не вдруг. Потеребила зубами петельку фуфайки, села рядом с Наташей.
        - Если говорить по правде — здорово соскучилась. Но телушек я не брошу, пока не придут пастухи. А ты?
        Наташа не ожидала такого вопроса, опустила глаза. Тонкие губы дрогнули.
        - А я хочу домой… Все о маме думаю…
        - Эх ты, неженка! — неожиданно вскипел Миша Калач. — «Думаю, думаю!» Правда, что тебе только в артистки, а не телят пасти! — И, все больше распаляясь, Миша понес без остановки: — Ну и уматывай, никто не заплачет! Правильно говорил Витька, нечего было с вами связываться… Далеко за лесом глухо застрекотало.
        - Летит! — прошептала Нина.
        - Летит! Летит! — забыв Мишины упреки, закричала Наташа.
        Все, кто оставался в домике, высыпали на улицу. До нытья в ушах прислушивались к слабому стрекотанию, но оно не приближалось. А вскоре и совсем затихло.
        - Вот тебе и «думаю», — передразнил Миша Калач Наташу.
        Ребята приуныли. Не ослышались ли? Увидев учителя, побежали навстречу.
        - Да, да, вертолет, — подтвердил Василий Терентьевич. — Другим курсом заходит. С той стороны, откуда он летел, самый крутой подъем к полянам.
        Второй раз услышали вертолет, когда уже выгнали на луг телят. Хоть и ждали этого звука, а возник он так неожиданно и так отчетливо, что даже телята и лошади пугливо запрядали ушами. Ровное гудение росло, ширилось, заполняя гулкие долины.
        - Сюда! Сюда! — кричал Гриша-младший, размахивая над головой шапкой.
        Издали низко летящий вертолет до смешного походил на головастика — брюхатого, с длинным тонким хвостом. Ребята видели в воздухе вертолеты не раз, но чтобы вот так низко — не приходилось. И не отрывали глаз от быстро приближающейся машины.
        Облетев поляну, «головастик» повис над избушкой, покачиваясь, чуть приспустив хвост, словно бы разглядывая, куда присесть. Вращающиеся лопасти подняли ветер, и тот разметал вывешанные на просушку порожние мешки, одежду. Телята сумасшедше бросились к Цепёлу.
        - Ни шагу к дому, пока вертолет не сядет! — приказал Василий Терентьевич. — А ну, поворачивать телят!
        Не очень-то хотелось в такую минуту бежать за телятами, но Василий Терентьевич уже мчался им вслед, махая вицей. За учителем кинулись Витя Пенкин, Миша Калач. И вот уже все ребята бегут заворачивать животных, растекаясь широким полукружием, огибая стадо с боков и спереди.
        Вертолет приземлился, сбавил газ и, почихав, заглох. Открылась бортовая дверь, на траву выпрыгнули люди. Ребята неслись к домику, не чуя под собой ног, далеко позади оставив Василия Терентьевича. Зеленый тупоносый «головастик», утомленно свесив лопасти, стоял, просев колесами в сырой грунт, в двадцати метрах от избушки. Сильным завихрением воздуха от винта приподняло и скособочило левый скат ветхой крыши.
        Летчики, в черных тужурках, в фуражках с серебристыми кокардами, уже расспрашивали о чем-то Наташу — она оставалась с Валей. Перепуганная бледная Наташа бестолково твердила, показывая на крышу:
        - Как затрещит, как затрещит!..
        - Привет полярникам! — приложив к козырьку руку, энергично поздоровался с ребятами стройный, как гимнаст, летчик, с веселыми глазами и тонкими усиками-стрелками по краешку верхней губы. Кажется, он считал подбегавших ребят. — Сколько же вас здесь?
        - Много, двадцать три человека! — засмеялась Нина, снимая шапку и поправляя рассыпавшиеся волосы. — И еще Василь Терентьич.
        - Учитель?
        - Ага.
        - А сколько больных?
        - Больных… — Нина поискала кого-то глазами, — больных — одна Валя. Она простудилась.
        Подошел Василий Терентьевич.
        - Рад… вас видеть, — сказал он с сильной одышкой. — А то мы… уж к геологам подались. Чертовски нас тут погодка прижала…
        - Знаем, Василий Терентьевич, — сказал летчик с усиками. — Двое суток дежурили на аэродроме, не могли вылететь. От телефонных звонков уши болят…
        И протянул письмо.
        Быстро прочитав его, Василий Терентьевич непонимающе посмотрел на летчиков:
        - Так это что же получается? Мы, значит, поехали, а телята с кем?
        - Завтра в Кедрачи зайдет другая машина, возьмет на борт пастухов. А пока готовьте двенадцать, тринадцать человек.
        В это время, к немалому изумлению ребят, из дома в белом халате поверх пальто, с саквояжем в руке вышла врач.
        - Девочку перенесите в машину. Потеплее кутайте. У нее явные признаки воспаления легких… Кто еще больной?
        Ребята растерянно начали оглядываться друг на друга.
        - Ну-ка, герой, покажи доктору свое плечо, — нацелился Василий Терентьевич на Петю. — С медведем тут воевали…
        Пока врач осматривала распухшее Петино плечо и накладывала на огромный синяк чем-то пропитанный пластырь, ребята рассказывали о ночном происшествии. Вспоминая подробности, они смеялись, а летчики и врач — нет. Когда Петя с помощью Наташи натянул рубаху и телогрейку, врач подвязала его больную руку на широкий бинт.
        - Вот так и держи до самой больницы, — строго наказала она. — Ни в коем случае не снимай повязку!
        Потом подошла к Василию Терентьевичу.
        - Неужели этот мальчик не жаловался на боль?
        - Не жаловался, но я знал, что рука у него болит.
        - И работал?
        - Работал.
        Врач покачала головой:
        - Удивительно! Просто удивительно! И это — дети! Подозреваю, у него серьезно поврежден плечевой сустав…
        Ребята и Василий Терентьевич переглянулись.
        Настало время занимать места в вертолете. Кто полетит? Нина, ни на кого не глядя, пошла к телятам.
        - Ты куда? — обернулась Наташа.
        - Белке трилистника давно собираюсь нарвать. Забываю все…
        - А я путо с ноги у Буланки забыл снять, — вдруг вспомнил Витя Пенкин и пошел за Ниной.
        Заторопился куда-то Миша Калач, тоже вспомнив про что-то важное. Сторонкой, по-за домом, направился к телятам Гриша-старший. И, может быть, все так и ушли бы, придумывая причины, если бы не Василий Терентьевич.
        - Ну-ка, назад! Полетишь ты, ты и ты… — указывал он на Петю, Наташу, Гришу-младшего, Мишу Калача и еще восьмерых. — Живо собирайте рюкзаки — и в вертолет! Остальные — к стаду!
        Миша Калач появился на пороге с рюкзаком и одеялом, свернутым в трубку, уныло посмотрел на луга, в которые уходил Витя Пенкин, и неуверенно попросил:
        - Можно, я останусь, Василий Терентьевич? Я же с Витей…
        - Нет! Я знаю, кому надо домой в первую очередь.
        Василий Терентьевич никогда не менял своих решений, и Миша, зная это, пошел на последнее:
        - Тогда можно я сбегаю к ребятам и… быстро вернусь?
        - Валяй! Только сейчас же обратно!
        Миша бросил у порога рюкзак и одеяло, хлюпая большими сапогами, кинулся за ребятами. Догнал Гришу-старшего, остановил его. Прыгая на одной ноге, придерживаясь за Гришу, начал стягивать сапог.
        - Разувайся!
        - Ты чо? — удивился Гриша.
        - Давай быстрей, некогда!
        - Дак, дак… — растерялся Гриша-старший, — мои сапоги еще хорошие.
        - А мои новые. Снимай давай! Петькины ведь это утром были!
        И Гриша-старший, повинуясь настойчивости Миши, разменялся с ним сапогами.
        Летчики поторапливали, и вскоре все, кто улетал, расположились в вертолете. Валю усадили на откидное сиденье, набросили на плечи одеяло, ноги укрыли шубой. Двое летчиков влезли в кабину, а тот, что с усиками — это был бортмеханик, и врач остались с ребятами в салоне. Бортмеханик накрепко закрыл дверь на защелки.
        Ребята помахали Василию Терентьевичу.
        Взвизгнув, зарокотал мотор, завертелся, набирая скорость, винт. На земле мелькнула от него мельничным ветряком тень. Все быстрее, быстрее раскручивался винт, машина начала мелко подрагивать и наполняться тягучим гулом.
        В круглые окна-иллюминаторы видно, как от скорости вращения расправляются мощные лопасти, как полощется вокруг трава. Василий Терентьевич отступил к самой стене дома, придерживает фуражку…
        Дрогнув, качнулась лобастая махина, приподнялась, осела, будто разминая ноги перед прыжком, и, подпрыгнув, круто и стремительно стала набирать высоту. И все как-то сразу переменилось, отодвинулось, измельчало. Убегающий домик сделался похожим на спичечную коробку, а телята на лугу — как букашки. Ребята — того меньше. Стоят с поднятыми руками, должно быть, машут, но движений уже не различишь. И только альпийские луга — покатые, взгорбленные, выгнутые в лощины, лишь кое-где разделенные куртинами овражного леса — по-прежнему удивляют и поражают своими необжитыми, суровыми пространствами.
        Но вот уже и луга позади, вертолет летит над тайгой. Машину плавно покачивает, звеняще стрекочет над головой винт. Необыкновенную легкость чувствуют в себе ребята. Словно, оторвавшись от земли, они оставили на ней и все тяготы многотрудного похода. Так и хочется вздохнуть поглубже, свободнее.
        Уже все освоились в новой обстановке, и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место для телевизора за желтым бензобаком.
        Ребята не отрывали глаз от окон. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов в глубоких распадках синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу — нехоженый дикий лес с буреломами, медведями…
        Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не мог приноровиться к собственной руке, непривычно висевшей на бинте, повертывал ее так и этак.
        Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее…
        Непонятное желание сказать Пете что-то очень значительное все чаще овладевает Наташей. А сейчас, когда они летят, и вовсе. Но ведь опять получится шутка, и опять Петя смутится… Нет, пусть уж будет все как есть…
        Валя сидит напротив и смотрит в одно окно с Гришей-младшим. Гриша держит на коленях пакет с письмами геологов. Очень скоро, может быть, через час, он унесет письма на почту. Гриша чувствует горячее Валино дыхание на своей щеке. Он тоже ищет глазами выруб. Нет, не видать его. То ли потому, что летят над другими местами, то ли оттого, что уж шибко большая эта тайга — парма. Хоть куда, хоть сколько смотри — ни конца ей нет, ни краю.
        - А почему наша тайга называется пармой? — повернувшись к Наташе, спрашивает Гриша.
        Наташа помедлила и, вспомнив, ответила Ниниными словами:
        - Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
        РАССКАЗЫ
        1. ПРО НАЛИМА, ОХОТНИКА ЛУКИЧА, ВОРОНА КАРЛА И ДРУГИХ
        В РЕЧНОМ ЗАТОНЕ
        Весь июнь стояла жара. Прокаленная солнцем земля источала сухой струящийся зной, а камни нагревались так, что обжигали руку. За короткие ночи воздух не успевал остыть. В сумеречном свете летних ночей на лугах было тихо и душно, как в натопленной бане.
        Все сморилось от жары. Устало свесили ветви березы, свернулась листва на тополях, полегла в речной пойме осока. И сама река обмелела, как бы провалилась в берегах, раньше времени зацвела на застойных плесах вода.
        Все эти дни налим скрывался в затоне под старым бревном-топляком, один конец которого засосало илом. Налим давно не покидал убежища, давно не ел. Не ел из-за того, что в реке сильно прогрелась вода. А налим не любил теплую воду.
        На дне под топляком имелось углубление, похожее на нору, стенки его затвердели от множества проросших травинок, и, таясь здесь, налим оставался незаметным. Наружу выглядывал только хвост, но и его трудно было принять за хвост — так напоминал он колеблемую течением водоросль.
        Налим дышал тяжело, ну просто страдал одышкой от недостатка кислорода и от этих вздохов тихонько покачивался: взад — вперед, взад — вперед.
        Тяжко было налиму в жаркую погоду, и уж совсем плохо стало, когда обмелело. Какое-то время он еще плавал по дну реки, разыскивал подводные ключи, подолгу стоял над ними, всем телом принимая прохладное биение струй. Но родники один за другим иссякали, и налиму не оставалось ничего другого, как найти подходящее место, где бы можно было пережить трудную пору. Так он оказался в глубоком затоне, под старым топляком.
        И неизвестно, сколько бы еще простоял тут налим, если бы погода круто не изменилась. Неожиданно задули холодные ветры, загуляла крупная зыбь. Дружный дождь зашумел по воде.
        Очень скоро налим почувствовал благотворную для него перемену погоды. Весь вечер он порывался покинуть свое убежище, однако что-то его удерживало. Но наступила ночь, вода заметно похолодала, и налим выбрался из-под бревна.
        Это была полуметровая рыбина темно-зеленого цвета, с узким и длинным, словно сжатым, телом. От половины туловища, сверху и снизу, тянулись два сплошных рябых плавника, которые переходили в овальной формы хвост. Голова была плоская, с маленькими глазками, с единственным усиком-щупальцем на нижней губе. Ус пошевеливался, всего касался, и было похоже, будто налим ощупывает им путь.
        Налим плыл по самому дну затона, неторопко, осторожно, точно прятался от кого-то. Когда пересек затон от края до края, поднялся спиной к торчащей из берега свае и замер, поджидая добычу.
        Ждать долго не пришлось. Среди травы спокойно стоял не менее сильный и не менее прожорливый хищник — судак.
        Возможно, в другое время налим не рискнул бы напасть на собрата по разбоям. Покушение на судака, да еще на такого большого, не сулило ничего хорошего. Но то ли от голода, то ли от обманчивого прилива сил налим медленно отделился от сваи и в два мощных удара хвостом подоспел к намеченной жертве…
        Беда, когда поспешишь да еще не подумаешь. Просчитался налим. Норовил заглотить судака и… сам очутился в западне. Судак раскрыл свою огромную зубастую пасть, и стремительно несущийся налим по самые жабры залетел в нее головой…
        Долго боролись два хищника. Намертво сцепившись, то оседали на дно, то с брызгами вылетали из воды. И вот, обессилевшие, полузадохшиеся, всплыли на поверхность и беспомощно закачались на волнах.
        Утром я нашел их на береговой отмели, куда прибили их волны.
        КАК ЛИСА ДОМ СЕБЕ ЗАВЕЛА
        Хороший дом у лисы — глубокая нора в овраге. Все там есть: проходы и переходы, мягкие половики из сухих листьев, отдушины для притока свежего воздуха, запасные выходы — отнорки. Даже спальня есть.
        Только нору-то лиса не сама рыла — отняла у барсука. А произошло это вот как.
        Долго барсук старался. Хоть и нетвердый был грунт, песчаник, все равно приходилось скрести его лапами, подкапывать носом, перегрызать крепкие древесные корни. Еще труднее стало, когда нора углубилась. Земля забивала лаз, и барсук выталкивал ее грудью.
        Но вот нора совсем глубоко ушла в берег оврага, теперь землю и грудью не вытолкнешь.
        Догадался барсук перебрасывать сыпучий песчаник лапами. Бросает, бросает из-под себя, передвинется и опять бросает. И так до тех пор, пока не дойдет до начала лаза. Из норы свежий грунт не выбрасывает далеко, аккуратно разваливает у входа. Потом, когда закончит работу, пересыплет красноватую, заметную на зелени землю листьями и травой.
        Две недели маялся — построил дом. Просторный, чистый. Осталось выстлать травкой полы, взбить помягче постель, а там и спать уж пора — зима-то не за горами.
        Вернулся как-то утром барсук к норе и вздрогнул: дух такой неприятный, хоть нос зажимай! И лаз открыт. А когда ночью уходил на кормежку, вход завесил папоротником. Сунулся барсук в нору, а там кто-то есть! Пригляделся, видит — лежит мордой к выходу лиса. Вытянула голову, положила на лапы, щерит острые зубы, протяжно, с переливами, рычит. Недобро мерцают желтые, как луковицы, глаза.
        Все же полез барсук дальше: жалко вот так, ни с того ни с сего лишаться дома. Столько труда положил! Да и какой уж такой зверь — лиса? Так себе, шерсть да кости!
        Лезет барсук, хрюкает, сопит с присвистом — страх на лису нагоняет. Не выдержала лиса, попятилась. Уши прижала, губы собрала складками, чтобы зубы виднее были, и рычит без передышки. Пятилась, пятилась, рычала, рычала, да как вдруг бросится на барсука! Тот аж глаза от страха закрыл. А когда открыл, лиса была на прежнем месте. Морда у нее еще больше вытянулась, черные усищи оттопырились.
        Опять барсук стал наступать. Лиса заоглядывалась: нора незнакомая, всякие корешки цепляются за шерсть, собственный хвост мешает.
        Снова лиса бросилась вперед, и снова барсук зажмурился. Но теперь уж не так испугался: все равно не заест его лиса в норе.
        Хрюкал барсук, хрюкал, пятил лису, пятил и допятил до запасного отнорка. Еще немножко — и вытолкнет незваную гостью. А лиса и сама обрадовалась, что кончается узкий коридор, не стала дожидаться, когда барсук выпихнет ее, попятилась назад быстрее и быстрее. И вывалилась!
        Барсук живенько забил отнорок травой, крутанулся вниз головой, развернулся, побежал затыкать парадный вход. Бежит, чихает. Ну и зверь, эта лиса, всю нору опаскудила своей вонючей шерстью. Как теперь жить?
        Добежал до парадного — а там опять лиса! Пуще прежнего скалит зубы, повизгивает от нетерпения поскорей вытурить хозяина. Делать нечего, попятился барсук, теперь лиса в выгодном положении: знай напирает да напирает. Глазища горят, спину горбит — вот-вот укусит. Собрал всю смелость барсук, хрюкнул громче. И тут же пожалел: вовсе рассердилась лиса, подскочила, цапнула за самый кончик носа!
        Заскулил барсук, замотал головой, давай без остановок переступать обратно. Переступал, переступал, да и вылетел в овраг…
        Тьфу ты, пакость какая! И чем только пахнет? Умей барсук плеваться, непременно плюнул бы и на лису, и на свою нору. Обтер он о траву испоганенный нос, хрюкнул отчаянно, да и побрел в соседний лес подыскивать место для новой норы. В этой ему, чистоплотному зверю, сейчас все равно не прожить…
        ЛУКИЧ И ПЛАКСА
        У охотничьей собаки Плаксы родились щенки. Пять голопузых слепых малышей. Все, как один — толстенькие, гладенькие, головастенькие. Только мастью разные: два черных, два пегих, а один белый, в коричневую крапинку.
        Погоревал, погоревал Лукич, что у любимой собаки родились такие непутевые детки, да и решил скрепя сердце убрать их, пока малы. И в самом деле, на что они ему, беспородные? Ведь мать-то у них — известная в округе выжловка, чистокровная, с полной родословной русская гончая. Одних медалей у нее — и золотых, и серебряных — целых пять штук! Выкорми таких приблудышей — засмеют охотники. Да и проку от них не жди: раз есть примесь дворняги, хорошо работать не будут.
        Знал это старый Лукич и тяжело вздыхал. Легко сказать «убрать», а как он потом своей верной помощнице в глаза посмотрит? Ведь не объяснишь ей, что щенки, мол, твои никуда негодные, порешить их надо, чтобы не портить доброе племя и не порочить былую охотничью славу. Ей-то ведь все равно, какие они, она — мать.
        И все-таки надо что-то делать.
        Плакса со своим бесценным семейством лежала в кухне на мягком, вдвое сложенном коврике. Из угла доносились сытое сопение щенков и затаенные вздохи бодрствующей матери. Собака будто предчувствовала недоброе, не отходила от щенков, стерегла каждое их движение. А сегодня невмоготу стала жажда, и Плакса, полностью и единственно доверяя хозяину, встала. Поджарая, с отвисшими сосками, воровато подбежала к черепку, звучно шлепая языком и брызгая по сторонам, быстро полакала воды — и опять к потомству.
        - Эх, зелен-корень! — вздохнул Лукич. — Ну куда мне с вами, горемычными?
        Он оторвал клочок газеты и долго не мог смастерить «козью ножку». Бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Бросать надо это дело, — рассеянно думал Лукич, запаливая неладно скрученную цигарку, — ведь нельзя курить, ишь, руки трясутся, а курю…»
        Лукич старался думать о чем угодно, только не о предстоящем, вспоминал давно умершую жену, ныне здравствующих дочерей, внучат и многое другое, но все мысли упорно стекались к большой его заботе — к собаке и непутевым ее щенкам.
        - Эх, зелен-корень! — повторил Лукич и тихо позвал собаку: — Иди ко мне, вольница, вместе подумаем.
        Плакса с готовностью подбежала к хозяину. Обдала жарким дыханием, лизнула горячим сухим языком руку и благодарно взглянула преданными глазами.
        Лукич ни с того ни с сего рассердился:
        - Ну чего уставилась, блудня? Иди давай корми своих ненаглядных…
        Лукич докурил цигарку и принялся было скручивать новую, и вдруг его осенило: «А что, если… что, если податься к Кузьме?» Сгреб шапку, шумно пошел из избы. Через минуту стучался к соседу.
        - Выручай, Кузьма, — сокрушенно сказал Лукич, когда сосед отпер дверь. — Как хошь, а выручай, не откажи в милости. Извелся я, ни сна, ни покоя мне нет…
        И ушел к реке с опущенной головой.
        А когда поздно вечером вернулся домой, щенков у Плаксы уже не было. Как Кузьма умудрился взять их, Лукич не знал, да и знать не хотел. Ограбленная, лишенная материнства, Плакса в смятении стреляла по избе, разбрызгивая на половики скопившееся в сосках молоко. И вот подбежала к хозяину, в нетерпеливом ожидании остановилась против него, точно спрашивая: «Где щенки?»
        Лукич отвернулся, вышел во двор.
        Долго ходил по ограде, заложив отяжелевшие руки за спину. У провисшего прясла хотел поправить жердину, но услышал из дома приглушенное повизгивание и опять опустил руки. «Дай-ко выпущу ее сюда, может, на воле поразвеется».
        Приоткрыл дверь, позвал собаку:
        - Айда, милая, погуляем.
        Но Плаксе было не до гуляния. Тенью скатившись с крылечка, она бросилась шнырять по ограде, обнюхивая каждое бревешко, каждую щепку. За минуту переворошила все, что не трогалось годами. И вдруг в темном углу под навесом, где стояла старая корзина с отжившими свой век внуковыми игрушками, раздался писк. Плакса отпрянула, замерла.
        Что это? Неуж подвел Кузьма, не унес щенят куда следовало?
        Плакса переступила — и опять кто-то тонюсенько пропищал. Щенок, как есть щенок!
        Угадывая злой подвох, Лукич решительно направился в угол. Возле корзины, словно окаменевшая, стояла Плакса, настороженно скосив набок голову, оттопырив висячее ухо. Лукич чиркнул спичкой, посветил над корзиной. Нет, щенков там не было, одни драные плюшевые мишки да обшарканные, с продавленными боками пластмассовые зайцы. Постоял, послушал — никто не пищит. Хотел уж было пойти, а тут в третий раз: «пи-и…»
        Посмотрел Лукич под ноги и все понял: он стоял на доске, а доска одним концом придавила резинового слоника со свистулькой на брюхе. Слоник и пищал, когда на него нажимали.
        Пока Лукич извлекал из-под доски игрушку, собака просто валила его с ног. Так и лезет под руки, так и трясется вся от нетерпения. Лукич в дом, а она впереди него, прыгает на грудь, не дает ступить шагу.
        - На, шальная! — старик кинул слоника Плаксе.
        А та — цап его, этак нежнехонько поперек пузатого туловища и, задрав голову, — к двери. Скулит, царапает ее лапой, просится в дом. Едва Лукич открыл дверь — Плакса со слоником живо в знакомый угол. И давай там тискать его да ласкать — только писк стоит! Чуть надавит, а он: «пи-и…»
        И успокоилась, унялась Плакса.
        Второй день лежит в углу на коврике, изливает материнскую нежность, лижет, ласкает резиновую игрушку. До дыр скоро залижет.
        А Лукич второй день сам не свой. Чувство вины перед собакой тяжелым камнем гнетет сердце. Оказывается, как просто обмануть друга, если он бесконечно верит тебе…
        Эх, Кузьма, Кузьма, куда хоть ты дел щенков?! Не выдержал Лукич, пошел к соседу.
        Не сразу Кузьма открыл ему дверь. А когда открыл, Лукич долго оторопело смотрел на соседа и не верил глазам: в больших грубых руках Кузьмы, бережно прижатые к груди, уютно дремали щенки. И среди них белый, в коричневую крапинку…
        КАК «ПОЮТ» БЕЗГОЛОСЫЕ ПТИЦЫ
        Весной это бывает. Распогодится солнечный май, займутся молодой дружной зеленью луга и болота, заполыхают алыми, долго не гаснущими огнями полуночные зори.
        Шумно живут в эту пору птицы — токуют. День-деньской воздух звенит от их трелей, щелканья, посвистов, стрекотания. Всем охота попеть, всем охота отпраздновать долгожданную весну.
        А как быть тем птицам, которые не умеют петь? Не назовешь ведь, к примеру, пением крик ворона.
        Но и «безголосые» птицы славят весну по-своему.
        Ворониха еще в марте села парить единственное яйцо. Ворон носил ей пищу. Притащит полевку, сунет воронихе — и давай по сучку выхаживать! Хвост распустит, шею натопорщит, а из горла так и льется, так и льется переливчатое бормотание. Светится весь от лаковой черноты, глянцем взблескивают крылья, из усатого, широко раскрытого клювища вылетает пар. А то вдруг успокоится, поморгает белыми пленками век — задумается: какой же вороненок у него будет?
        Но это в марте. Позднее вороны токуют в воздухе. Смотришь иной раз и удивляешься: с чего бы это разлетались две огромные черные птицы? Да не как-нибудь, а с разными, не похожими на обычный полет вывертами: вниз, вверх, каруселью друг за другом да опять вниз, вверх. И клекочут на разные голоса, будто звонят в колокола. Подумаешь, орлы нашлись!
        А над болотом кто раскричался? «Бэ-э-э, бэ-э-э…» Ни дать ни взять барашек! Не оглядывайся по сторонам, никакого барашка не увидишь.
        Издает такой странный голос длинноносый кулик-бекас. Взлетит повыше и начнет повторять: «ти-ка, ти-ка, ти-ка». Словно косу отбивает. А потом, сложив крылья, стремительно падает и «блеет». Это тоже весенняя песня. Но кулик вовсе не поет, а как бы играет на жестких, веером распущенных перышках хвоста. От скорости падения перышки вибрируют, жужжат — и получается звук, похожий на блеяние.
        А большой пестрый дятел делает так: найдет старую звонкую сушину, усядется на длинный сук и «настроит» его, как музыкальный инструмент, простукав клювом, выберет такое место, где от ударов конец сучка трясется. Откинется, брякнет изо всей силы несколько раз, раскачает пружинистый сук, а потом подставит клюв, и сучок сам об него мелко колотится. И поет, как рог, призывно гудит на весь лес. А уж от того, какой попадет сук — толстый или тонкий, щелястый или ядреный — звук получается либо густой, басовитый, либо тонкий, трескучий, словно вдали кто-то рвет крепкое полотно.
        И еще одна птица интересно «поет» свою весеннюю песню. Это выпь — большая и не очень красивая болотная цапля, с бурым, будто забрызганным ржавчиной, пером, с длинными зелеными ногами.
        Ну, раз выпь большая, то и кричать охота погромче. А голоса-то у нее и нет. Обидно. На что вон бекас, и тот вышел из положения.
        И приспособилась выпь реветь по-бычьи. Зайдет в воду, засунет поглубже клюв и дует что есть мочи. Звук от этого по болоту такой, точно ревет где-то рассерженный бык…
        За это выпь и прозвали водяным быком.
        ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЩУКИ
        Щука была старая. Об этом можно было догадаться не только по ее необыкновенному размеру — добрых полтора метра, — но по всему виду: бока изодраны, плавники рваные, плоская морда, напоминающая отполированную лопату, тоже пестрит ссадинами. На нижней, заметно выступающей челюсти висят почерневшие крючки, проволочный поводок, медная блесна. Эти «украшения» мешают щуке плавать, цепляются за дно, траву, но освободиться от них она не может. Изоржавев, крючки отваливаются сами, оставляя на губах круглые закатавшиеся дыры.
        Спина у щуки темно-зеленая, почти черная, бока бурые, с поперечными, как у тигрицы, полосами, а брюхо желтое. Спина стала черной потому, что последние годы щука жила в самом глубоком месте озера.
        «Биография» ее началась, может быть, десять, а то и все пятнадцать лет назад. В одну из весен, когда на озере посинели, вздулись и стали лопаться льды, все щуки потянули к берегам, где уже плескалась открытая вода. Они искали единственную неширокую речку, впадающую в озеро, а по ней устремлялись к истокам. На пути щуки встречали много препятствий, древесные завалы, камни, перекаты. Но эти преграды не могли остановить их. Достигнув верховий, щуки расплывались по мелководным плёсам и метали икру. Затем уходили обратно в озеро.
        Плесы хорошо прогревались, и из икринок начали появляться личинки. Это были еще не рыбки, даже и не мальки. В мальков они превратились тогда, когда исчезли питательные пузырьки под животами. Вскоре на плесах закипела вода от бесчисленных стаек рыбок.
        Среди мальков плавал и тот, которому суждено было прожить долгую жизнь. А это не просто. Стайки редели с каждым днем. Мальков пожирали щурята-годовики, мелкие окуни, голавли, даже жуки-плавунцы. При виде опасности рыбки дождем рассыпались в стороны, забивались в траву и таились в ней, пока беда не проходила.
        Первое лето в жизни щуренка стояло жаркое. Вода в речке не остывала даже ночью, и в ней народилось много всякой живности. Щуренок питался крохотными моллюсками — циклопами и дафниями, подбирал упавших на воду мошек и комаров.
        Однажды за таким занятием он сам чуть не угодил в глотку хищника. Мелькнула стремительная тень, раздался громкий всплеск, и оглушенные рыбки беспомощно всплыли на поверхность. Это вылетел на плес лихой разбойник шереспёр и плашмя хватил по воде сильным хвостищем.
        Очнулся от удара щуренок не сразу. Но как только очнулся, быстро уплыл в тихий залив и стал там среди травы.
        Прошел не один день, пока щуренок освоился с новым местом, одиночеством. Все здесь страшило — и качающиеся камыши, что стеной поднимались вдоль берега, и крупные рыбы, плавающие по отмелям, пугала даже черная набрякшая колодина, лежащая на дне.
        В заливчике росло много разной травы, и от нее, когда всходило солнце, дно становилось многоцветным: зеленым, белым, изумрудным, голубым. В полдень солнечные лучи насквозь пронизывали воду, радужными кольцами переливались в сонно колеблющихся водорослях. Щуренок всплывал к самой поверхности — тут вода была особенно теплой — и подолгу стоял над травой, совершенно неотделимый от нее. Если трава была зеленая, то и щуренок делался зеленым, если серая — он становился серым.
        Вода в заливчике была чистая, полная света, полная кислорода. Пищи тоже было в достатке, и к осени малёк так вырос, так окреп, что однажды, когда к самому его носу подплыла какая-то игривая рыбка, не утерпел и сцапал ее своими отточенными зубками. Насилу справился с первой «крупной» добычей, раздулся, отяжелел и ушел отдыхать в глубину.
        С этого дня он стал хищником. В заливчике прожил не только свое первое лето, но всю осень, зиму. Тут жила и другая рыбья молодь. Было много плотвичек, которые шумными неосторожными ватажками носились в прозрачных глубинах, сеголеток-окуньков, дерзких и жадных, хватающих все, что ни попадалось на глаза. Щурят, таких же необщительных, всегда настороженных.
        На втором году жизни щуренок уже не походил на маленькую безобидную рыбку — стал рыбиной в полкилограмма весом, от которой вся водная мелюзга убиралась прочь. И жаден, прожорлив стал. Иногда нападал на таких рыб, что не умещались в пищеводе, торчали хвостом из пасти. Глотать большую добычу мучительно: щуренок становился беспомощным, не мог свободно плавать, свободно дышать и в любую минуту мог сам оказаться чьей-либо жертвой. Неудивительно, что у него был такой «аппетит»: на один грамм прироста он съедал до тридцати граммов животной пищи.
        Ловок, силен был щуренок, но как-то накатилась и на него беда: гнался за окунем и… сам залетел в щучью пасть. Глазастая хищница схватила щуренка поперек. Потискала, пожевала и расслабила челюсти — хотела глотать с головы. Этим воспользовался обреченный, отчаянно ударил хвостом, вырвался!
        Когда пришла вторая весна, молодой щуке тесно стало в мелкой и узкой протоке. В половодье с ходовой рыбой щука поднялась до верховий, а потом сплавилась в просторное озеро.
        Здесь опять все было ново и непривычно. Щука боялась открытой воды, незнакомого голого дна. Трава, в которой она так любила держаться, росла лишь на середине озера, на самой глубине. Правда, мелкой рыбы и здесь было много, но в открытой воде не так-то просто ее поймать. К тому же, все время надо было самой быть начеку, чтобы не попасть на завтрак какому-нибудь глубинному хищнику.
        Молодая щука теперь питалась не только рыбой. Все чаще в ее желудок попадали пиявки, жуки-плавунцы, личинки стрекоз, лягушки. А один раз она выхватила из проплывавшего поверху выводка утенка.
        Но иногда хищница неделями ничего не ела. Это случалось при резкой смене погоды и в дни затяжных ненастий.
        Чем старше становилась щука, тем чаще меняла зубы. Зубов у нее было великое множество. Большие и маленькие, острые, как булавочные жальца, все обращенные внутрь, они росли рядами и в беспорядке, росли по всей пасти, на языке, в глотке. Выпадали же летом и не все сразу. Когда особенно много недоставало зубов, щука тоже ничего не ела.
        Наступила четвертая в ее жизни весна, и пришло какое-то непонятное беспокойство. Щука совсем перестала питаться, потеряла всякую осторожность, заплывала на мели, где лед почти вплотную подступал ко дну, обдирая бока, протискивалась в узкие щели в камнях. В это время еще по всему озеру лежал лед, но в воде уже не было того мрака и духоты, какой царил всю долгую зиму. Щука, медленно двигая рябыми плавниками, находила во льду трещины, подолгу стояла под ними, жадно фильтруя жабрами приточную воду.
        Так продолжалось несколько дней. Весна уверенно набирала силу. В одну из апрельских ночей с юга подул теплый шквалистый ветер. Под его напорами охнул и загудел одряхлевший лед. Не прошло и часа, как раздробленные пористые льдины, взблескивая краями, закачались в разводьях открытой воды.
        В эту шумную ночь щука вовсе не находила покоя. Сновала меж льдин, опускалась в глубину, вновь всплывала к поверхности. А утром приблизилась к берегу, отыскала речку и зашла в ее мутные воды. Вместе с другими щуками неудержимо устремилась в верховья.
        С той поры минуло много лет. Щука по-прежнему жила в озере. Но теперь каждую весну она отправлялась в далекое путешествие, к истокам родной реки. Там она родилась и пробивалась туда затем, чтобы продлить род. А отметав икру, возвращалась назад.
        Дожила щука и до того времени, когда стала полной владычицей подводного царства — силе ее уже никто не мог противостоять.
        Свободно охотилась где хотела, и не от кого ей было прятаться. Правда, щуке всегда грозила опасность быть пойманной на крючок. Но и в этом она была уже научена: не всякий блеск ее соблазнял, не на каждую приманку разгорался аппетит.
        ВОРОН КАРЛ И ЗАЯЦ
        Ранним ноябрьским утром, еще затемно, я забрался с фотоаппаратом на зарод соломы, замаскировался и стал выжидать для съемок интересную натуру. Раньше я заприметил, что над полем по утрам часто пролетали грузные, словно литые, в ярком осеннем пере тетерева, на посеребренной неглубоким снежком стерне мышковали сторожкие грациозные лисы, по закрайкам березовых колков шустро пробегали в вечной заботе за свою шкуру уже побелевшие зайцы. Вот, думаю, я и добуду себе редкий трофей.
        Потихоньку светало. Небо на востоке алело, подсвечивая розовым стайку высоких перистых облаков. Хорошо на зароде! Легкий морозец щекочет щеки, кристаллики парящего инея взблескивают перед глазами. Это от дыхания. Любуюсь зарей, гаснущими звездами, а сам нет-нет да и окину взглядом окрестности.
        Опять посмотрел в даль поля. Что такое? От березовой, похожей на дымчатое облачко, островинки отделился розовый комок и покатился в мою сторону. Да ведь это заяц, от зари он розовый!
        Перестал я вертеть головой, приготовился…
        Сначала заяц бежал быстро — надо было одним духом пересечь открытое место, — а когда свернул в межу, сбавил ход. По всей меже из снега торчала закостеневшая от холодов высокая трава, и косой неторопко закостылял дальше, прикрываясь ею. Иногда он останавливался, навострял уши.
        Не успел заяц доскакать до зарода — откуда ни возьмись, вынырнул горностай. Увидев длинноухого, встал по стойке смирно. Сердито цыкнул, напряженно вздернул короткий хвостик с черной метиной на конце. Но, видать по всему, горностай был с ночи сыт мышами, и у него не было желания преследовать быстроногого зайца. Косой же, в свою очередь, счел за благоразумие уступить дорогу.
        Однако недалеко отбежал. Метров через сто остановился и подождал, когда горностай скроется из виду. А скрылся он мгновенно, будто провалился сквозь землю. Был — и нету. Это он юркнул в свою нору.
        И все же зайца выдали сороки. Завидев его, расселись по сторонам — и ну трещать, ну шуметь на всю округу!
        На стрекот прилетели вороны. Да много, сразу штук, наверно, двадцать. Тяжело опустились к сорокам. Переваливаясь с ноги на ногу, с недобрыми намерениями стали окружать зайца. Почуяв подмогу, и сороки осмелели, затараторили еще громче и тоже пошли в наступление, вскидывая черные хвосты-метелки. При одних сороках заяц еще сидел, пугливо прядая ушами, но тут не выдержал и дал стрекача! Да разве удерешь от птиц среди чистого поля! Вороны и сороки тут же настигли его и опять «посадили».
        Вижу, попал бедолага в переплет…
        А дальше вот что было. Птицы перестали кричать и как бы даже растерялись, когда низко над ними, широко раскинув крылья, облетел круг в?рон. Он не сел сразу, осмотрел сверху, из-за чего эти сестрицы затеяли свару, и прикинул, есть ли резон вмешиваться. Решил, что есть, и не сел, а грохнулся в снег на вытянутые, хищно растопыренные лапы. Медленно сложил на спине крылья. Вороны и сороки не двигались, оглушенные внезапным появлением патриарха, трепетал от страха заяц, обреченно вжимаясь в снег.
        Ворон со смоляной бородищей под горлом и массивным клювом в добрый вершок еще раз переложил на сутулой спине крылья, словно поправил бурку, державно шагнул вперед, от чего сороки и вороны с готовностью отскочили, глянул на жертву попеременно то одним, то другим разбойничьим глазом и громко, отчетливо выговорил:
        - Карл!
        Не знаю, что это означало — или ультиматум о бесполезности сопротивления, или рыцарский жест уважать противника и, прежде чем приступить к расправе, назвать свое имя, только после этого «знакомства» все скопище разом ринулось на зайца…
        И вот что случилось напоследок.
        Заяц неожиданно опрокинулся на спину да так полоснул длинными задними ногами по навалившемуся воронью, что только перья закружились! После этого вскочил и с непостижимой скоростью помчался к березовой островинке.
        Но вороны не думали сдаваться. С превеликим возмущенным шумом устремились за ним. Впереди летел Карл. Носатый, поджарый, похожий на черную головешку. Хоть и быстро махал косой, птицы все же довольно скоро догнали его, повторили попытку зажать в круг. И зажали. Опять расселись тесным кольцом, и опять ворон сказал: «Карл!»
        Только заяц уже познакомился с ним и не стал дожидаться развития событий. Едва вороны приблизились к нему, снова перевернулся на спину и снова дрыгнул задними ногами. Да так дрыгнул, что не только перья остались чернеть на снегу, а и две беспомощно бьющиеся вороны… Хлопая крыльями и сшибаясь, посрамленные птицы беспорядочно заметались в воздухе, уже далекие от намерения преследовать зайца. А он шибче прежнего мчался к спасительному леску, где его дом, его лежка и где можно спокойно отдышаться от погони.
        А на самый последок у меня получились отличные снимки…
        МОЙ ПОСТОЯЛЕЦ
        Я поймал в лесу большого паука-крестовика. Посадил его в коробку из-под спичек и принес домой. Дома паук как-то вылез из коробки — и убежал.
        Прошло дней десять, я уже забыл о нем, но однажды вечером заметил беглеца на книжной полке. Видать по всему, паук освоился с новой для него обстановкой, быстро перебегал с книги на книгу, что-то приплетал, приклеивал. И ничего, что на столе горела лампа, — свет его не пугал.
        Я подошел поближе и догадался: паук строит сеть. Интересно, как он ее будет делать?
        Началось с того, что мой пленник, почему-то вылинявший за эти дни, с еле заметным поблекшим крестиком на спине, взобрался на самую верхнюю полку, на ее угол и прикрепил паутинку. Спустился на пол. На полу он не стал привязывать другой конец, а побежал с ним к противоположной стене. Да где там побежал! Паутинку тянуть было нелегко, и пауку то и дело приходилось оборачиваться, изо всех сил упираться, поднимать паутинку, чтобы не цеплялась.
        Наконец он добрался до стены, поднялся по ней до уровня полки и туго-натуго натянул перемычку. Натянул и, как на парашюте, опять спустился вниз. Эту вертикальную нить закрепил на полу. И снова побежал к полке. Залез к тому месту, где был привязан первый конец, прошел кверху брюшком по перемычке до середины и, ловко орудуя лапками, начал собирать отвисшую паутинку — она без конца тянулась за ним. Собрал и крепко привязал. Получился треугольник.
        Затем крестовик провел еще одну нить, пересекая угол пополам. На середине этой последней нити долго что-то плел. Когда убежал с того места, я рассмотрел маленький комочек из многократно скрученных паутинок. Здесь был основан центр сети. От центра неутомимый мастер шестнадцать раз поднимался к боковым линиям и там через небольшие промежутки привязывал концы паутинок. За шестнадцать раз он обошел весь треугольник и соорудил лучистый каркас полуготовой сети.
        Дальше работа шла не столь трудная, сколько длительная и кропотливая. Пауку надо было переплести лучи связками. И не просто переплести, а еще и свить нити по две и по три, словно веревочку. Свивал он их задними лапками, на которых для этой цели приспособлены коготки-захваты. Да ловко так, да быстро так — заглядишься! Хвать паутинку ножкой, вправо двинет, влево, другой ножкой подправит, где приступит, где подтянет. Ну точь-в-точь, как вязальными спицами! Разве что маленькими.
        Не сосчитать было, сколько раз паук пересек эти лучи, бегая по спирали от центра к углам, и наоборот, только к середине ночи сеть была готова.
        Несколько дней я осторожно ходил по комнате. Боялся, как бы не зацепить сеть да не порвать. Ведь я не все узнал. Насекомые запутывались, трясли тенета, и паук опрометью бежал из потайного угла к жертве. Для надежности он еще запутывал ее и уж потом приступал к расправе. От ядовитых укусов насекомое быстро погибало.
        Когда я проявлял излишнее любопытство, паук хватал остатки жертвы и тащил наверх, в свое гнездо.
        Долго я высматривал это гнездо. Убрал одну книгу и увидел сплетенный из паутины куколь. Стоило легонько прикоснуться к сети, как паук тотчас выбегал из убежища.
        Один раз я все же невзначай оборвал сеть. И думал — все, паук уж больше не построит такой. Но утром увидел совершенно целехонькую и точно так же натянутую новую сеть. А потом я уже нарочно стал обрывать растяжки. Сеть провисала, слипалась, и паук каждую ночь добросовестно восстанавливал ее.
        Жил этот паук у меня больше месяца, может быть, жил бы и дольше, да товарищи, заходившие ко мне, стали посмеиваться: дескать, развел «мизгирей», паутиной зарос, и мне не оставалось ничего другого, как переселить постояльца за окно, в садик…
        2. СЕВЕРНЫЕ РАССКАЗЫ
        1. ПОСЛЕДНИЙ ШАМАН
        Работал я на Северном Урале. Летом — с геологами, а зимой ходил с охотниками. Охотники там не такие, как в городе, охота для них — работа. Бывал я с ними на зимовьях, в местах промыслов.
        Я расскажу о манси Мусии Тургеневе, старом суеверном человеке, с которым пришлось немало скоротать дней и ночей.
        Охотились мы в верховьях Северной Сосьвы. С первым снегом уезжали на упряжке оленей, с двумя собаками.
        …Олени легко тянут нарты по свежей неглубокой пороше. Мусия поет по-своему бесконечную песенку. Поет про горы, про лес, про удачную охоту. Мерно покачиваются крупы оленей, болтаются, как у собак, парные языки, мелькают проворные ноги.
        Мы сидим на нартах в малицах — одежде из оленьих шкур. Меня она стесняет — везде трет, жмет, руки и ноги будто связаны. Зато Мусия чувствует себя вполне нормально. Привычно погоняет оленей и все поет. Я знаю, чему радуется охотник: ему очень приятно видеть приволье родных лесов.
        Вдали виден высокий мыс. Лесистая гора клином вдается в береговую полосу реки. Быстро приближаемся к мысу, и я вижу на двух елях, как на столбах, темный лабаз — чамью. Недалеко от него к дереву приставлена лестница. Если ты голоден, нечем стрелять — лезь в лабаз, возьми, что тебе надо. Но и сам оставь что-нибудь. Таков неписаный лесной закон.
        Мусия останавливает оленей, достает из мешка муку, соль, табак, направляется к лабазу. Лезу за ним и я. На стенах висят беличьи шкурки, веревки, ремни для упряжи, пара новых нярок — легкой кожаной обуви. На полке стоит деревянное ведерко с мукой, бутылка с порохом. Мусия дополняет припас для кого-то на черный день и вырезает ножом на притолоке низкой двери знак. Теперь охотники будут знать, что здесь был Мусия и не нарушил лесного закона.
        И опять качаются наши нарты. Временами, взметая снег, из прибрежных зарослей выбегают дикие олени. Они мало похожи на своих домашних сородичей — дымчато-сизые, подтянутые, стремительные. Собаки с визгом устремляются за ними.
        - Гик! — кричит Мусия, и псы послушно возвращаются. Мяса нам пока не нужно, нарты загружены полностью.
        Незаметно темнеет. Долго еще едем в сумерках. У Мусии нет часов, но всегда ровно в шесть он откидывает на спину капюшон малицы, оглядывается и объявляет:
        - Пришла!
        «Пришла» — значит приехали. Здесь ягельный участок, здесь будем ночевать. Мусия распрягает оленей, надевает на заиндевелые шеи ошейники с бубенцами, отпускает животных на волю. Они неторопливо уходят в стороны, хватая с веток свисающий мох, разбивая копытами снежные подушки.
        Разводим большой костер, варим ужин. Потрескивают сучья в огне, свернувшись, прямо на снегу отдыхают собаки. Звезды млеют в туманном небе, мороз крепчает.
        - Мусия, — спрашиваю я, — помнишь ли шаманов?
        Старик потягивает трубку, задумчиво смотрит на костер.
        - Как не помнить, помню. Шибко умный шаман был, с духами говорил… Бага-атый был. Стадо оленей имел, собольих мехов три лабаза…
        Мусия выколачивает о толстый коричневый ноготь трубку и снова набивает ее табаком.
        - Однако жадный шаман был. Когда умирал, велел все меха в могилу с собой положить, оленей привязать у могилы. Все и сложили, и оленей привязали…
        - Как же он разговаривал с духами?
        Это я спросил неспроста.
        Мусия кладет в карман потухшую трубку, встает. Минуту смотрит на звезды, как бы к чему-то прислушивается. И вдруг кричит:
        - Эге-ге-гей! Слышу тебя-а!
        Пики огромных елей упираются в небо, тайга безмолвна. Лишь эхо от крика глухими отголосками летит по долине реки, перекликаясь, плутает по горам и замирает. Мусия поднимает руки и сначала медленно, затем быстрее начинает ходить вокруг костра, что-то нашептывая, приговаривая. Шире круг, снег клубами летит из-под ног. Колоколом вздулась малица, разметнулись седые косички. На ходу Мусия выхватывает из-за пазухи еще один ошейник с погремушками. Звон бубна, крики, улюлюканье переносят меня в те далекие времена, когда вот так же бесновались у костров шаманы, заклиная невзгоды, призывая на помощь духов.
        Растревоженные собаки вскакивают, снуют с места на место, скулят. Шаман подбегает к рослому псу, ловко хватает за загривок. В руке Мусии блеснул кривой нож!
        - Бог жертву просит! Жертву… жертву… жертву…
        Ночной лес страшными звуками отдает слова: «кву, кву, кву».
        Собака визжит, неистово рвется. Но Мусия силен, вскидывает ее над головой, ударяет ножом.
        - Мусия! — в ужасе кричу я. — С ума спятил!
        Но собака падает в снег невредимой. Шаман снова кружится, снова размахивает руками.
        Снег вокруг костра сбит до земли, головешки, разбросанные ногами, шипят и гаснут. Шаман, бросив бубен, в изнеможении валится на хвою. Немного отдышавшись, говорит, будто слышал доброго духа. Много хороших слов он сказал. Хорошую охоту обещал, соболя обещал…
        Благодарю Мусию за редкий концерт, говорю, что он как взаправдашний шаман. Охотник согласно кивает головой и неожиданно добавляет:
        - Последний шаман…
        После ужина ломаем лапник, сооружаем у костра постели. На морозе спит Мусия, как белый медведь на льдине. Деревья стреляют от стужи, а ему хоть бы что! Спина закуржавела, от лица, запрятанного в затянутый капюшон малицы, валит пар.
        Я не могу уснуть. Часто греюсь чаем, подкладываю дров в костер. И лишь днем в дороге, когда снова, покачиваясь, мчатся нарты, перерывами смыкаю глаза.
        2. НА «РАССОЛАХ»
        Мы шли по дальнему таежному маршруту. Через каждые пять-шесть километров останавливались, рыли неглубокие шурфы и брали образцы грунта.
        И в этом месте хотели взять пробу, но неожиданно из тальниковых зарослей на середину быстрой горной речки ошалело выбежал огромный лось. Постоял, загнанно раздувая ноздри, и тяжело побрел по реке, то и дело макая морду в воду и громко фыркая. Над ним звенящей тучей кружились оводы и слепни. Лось, отбиваясь от насекомых, взбрыкивал то одной, то другой задней ногой, запрокидывал на спину голову и вдруг, как подстегнутый, снова сорвался в карьер. Он так и не заметил нас, неподвижно стоящих на берегу, доскакал до глубокого бочага и шумно грохнулся в него, оставив на поверхности одну голову с коронистыми развилками рогов.
        - Ай, как худо, ай, как тяжело сохатому! — сказал Мусия и так скривил лицо, точно не лося, а его донимал овод. — Пойдем, однако, пусть отдыхает…
        Мы углубились в тайгу, обошли стороной измученное животное и опять вышли на берег. Река в этом месте была шире и мельче. Там и тут в русле лежали глыбистые, обкатанные, с баню величиной, валуны.
        - Здесь сохатые лечатся, не надо им мешать. Надо быстро ходить отсюда, — опять заторопил Мусия, оглядываясь.
        - Как лечатся?
        - А так, нос полощут, купаются.
        И старый охотник, работавший в летние месяцы у геологов проводником, поведал такую историю.
        В жаркую пору лосей немилосердно одолевает овод. Он не только кусает их, а еще, что гораздо страшнее, откладывает в широкие, доступные для насекомых полости ноздрей яички, из которых впоследствии выходят личинки. Эти личинки, мало того что сосут кровь, вырастая, забивают ноздри, и лосю становится трудно дышать.
        Конечно, «прополаскивание» ноздрей вот таким путем, как это делал шедший по реке лось, приносит животным какое-то облегчение, но не избавляет от паразитов. А избавляются они так. Есть в тайге какие-то особые застарелые ямы с плесневелой, как бы щелочной водой. Уровень в них поддерживается слабыми родниками, которые, наверное, содержат минеральные соли, убивающие личинок овода. Еще дома, в поселке, Мусия рассказывал, что к этим ямам с целительной водой, к «рассолам», как он их называл, проложены настоящие лосиные дороги, что лоси приходят к ним издалека и что собирается их у ям иногда до полутора десятков и больше.
        Я напомнил об этом Мусии и попросил показать один из таких «рассолов».
        Он находился в излучине реки. Обыкновенная яма с мутной, белесоватой, будто разбавленной известью, водой. Когда-то, с весны, видно, по берегам ее росла буйная осока, но теперь она была вся вытоптана копытами. И вообще все напоминало так хорошо знакомый водопой для скота: кругом следы, взрытая земля, лежки, обшарпанные деревья.
        Вечером мы замаскировались и стали ждать. Вскоре из тайги с противоположного берега вышли один за другим семь лосей. С ними были и вихлястые длинноногие лосята. Животные пересекли реку цепочкой, ступая след в след (так ходить их приучили глубокие снега), поднялись на каменистый берег и по пробитой среди кустовья тропинке направились к яме. Лоси привычно, даже торопливо, зашли в воду и дружно принялись взбалтывать ее ударами передних ног. Эти бухающие удары далеко разносились по вечернему лесу. А потом, когда вода была основательно перемешана с грязью, началось и вовсе смешное: животные по самые глаза запустили свои огромные горбоносые головы в воду, шумно, как насосом, втягивали через нос эту грязь и, вскинув голову и помедлив какое-то время, словно бы раздумывая, куда дальше плюнуть, громогласно чихали… Коричневая вода с ошметками грязи летела из ноздрей в две струи, точно из брандспойтов.
        Вокруг ямы росли старые осины. Их стволы и нижние ветви были сплошь заляпаны уже засохшей и свежей грязью. «Прополаскивая» ноздри, лоси чихали и друг на дружку, от чего, видимо, получали еще большее удовольствие. Когда какой-нибудь возбужденный сохатый с плеском выбрасывал из воды голову, другие не сторонились, а наоборот, старались придвинуться ближе.
        Эти лечебные процедуры продолжались больше часа. Затем лоси один за другим вышли из ямы и разбрелись кормиться по прибрежной лужайке.
        3. ПОДЗЕМНАЯ РЕКА
        - Вставай! Скоро Вапарам, там отдыхать будем. Долго отдыхать будем! — сказал Мусия, приспосабливая на плечи и на спину под рюкзак в несколько раз сложенный плащ.
        Я достал блокнот, перечитал названия предстоящих остановок, записанных в поселке. Они мне ни о чем не говорили: Таракча, Мунья, Кизья, Вапарам, Вапетам, Бурнима, Ветца… Попробуй разберись, что это. Да и само название реки, по которой мы идем вот уже третий день, непонятно и загадочно, как фигурная зарубка на дереве, оставленная охотником манси, — Молмыс.
        - А что такое Вапарам?
        - Увидишь, — коротко ответил Мусия. — Однако пошли.
        И мы пошли дальше. Снова, как вчера и позавчера, потянулись удивительно похожие одна на другую береговые лужайки с травой выше человеческого роста, отлогие мокрые запески на поворотах, изузоренные, будто вышитые куличьими следами, наклонные к реке, длинные и ровные, как добротно вымощенные мостовые, участки сплошной каменной плитки. Они, эти природные мостовые, без единой колдобины, кустика, радовали и поражали: ну кто же, в какие времена создал такие дороги? Идти по ним было одно удовольствие — знай переставляй ноги! Для полноты воображения не хватало лишь стародавнего экипажа, громыхающего по булыжнику железными ободами колес.
        Но «мостовые» по берегу не бесконечны, их сменяли подступающие к самой воде ветровалы, сквозь которые без топора не пролезть. Мы поднимали на сапогах ботфорты, спускались в реку и брели по ней, покуда было возможно.
        В одном месте, срезав речную петлю, неожиданно вышли на чистый песчаный берег. Впереди мрачной громадой вздымалась отвесная известковая скала. Под нее широким разливом подтекал Молмыс.
        - Вапарам, — сказал Мусия и сел на песок. — Теперь смотри, долго смотри, все увидишь…
        Я снял рюкзак и направился к скале. Она оказалась на другом берегу. Под ней с глухим урчанием кружилась вспененная вода. Я бросил палку, она тоже закружилась, сначала тихо и широко, затем круги стали меньше, обороты быстрее. И тут я заметил в центре водоворота похожую на кратер воронку, в которую с бешеной скоростью уходила вода. Вблизи этой дьявольской горловины палка, будто намагниченная, стала подниматься торчмя и, наконец, завертелась вертикально, как веретено, медленно утопая. Минута — и палки нет!
        Вот оно что — река уходит под землю, вероятно, в карстовые образования. «Вапарам» означает на мансийском языке «исчезла вода», а «вапетам», наоборот, — «появилась вода».
        Я прошел по низкому берегу и заметил, что часть воды минует омут, скапливается в небольшой ложбинке. А выхода воды не вижу. Прислушался — что-то шуршит. Подошел ближе и увидел, как струйки воды, перебирая мелкую гальку, просачиваются в грунт. Они и шуршат.
        Я наклонился и начал разгребать камешки рукой. И вдруг они все пришли в движение, зашевелились, как живые, и медленно потекли в образовавшуюся крохотную воронку. Я на всякий случай отступил, но в этот момент подо мной что-то тяжело вздохнуло, песок под ногами грузно просел, и меня повлекло вместе с ним в разом разверзшуюся полуметрового диаметра воронку.
        Я плохо запомнил, как удирал от этой гибельной дыры, но очутился далеко на берегу и даже вскочил на валун.
        После этого случая у меня не было особого желания обследовать подобные достопримечательности Молмыса…
        Вечером Мусия отругал меня за излишнюю любознательность и в назидание рассказал такой случай.
        Было это еще до войны. Пастухи-манси загнали оленей на ягельную гору, а сами спустились в долину к избушке. Ночью они слышали какой-то грохот, но ничего не поняли. А утром глянули и ахнули: горы как не бывало! На ее месте, словно после сокрушительного землетрясения, громоздились камни, обломанные древесные, стволы.
        Недосчитались пастухи и нескольких оленей…
        Больше семи километров течет Молмыс под землей. Но весной во время паводка система подземных протоков не вмещает всю массу воды и часть ее идет поверху. Только река тут становится уже, мельче, течение ослабевает. Летом, когда спадает большая вода, временное русло пересыхает — оно очень заметное, все усыпанное галечником, — и его называют «Сухим плесом». На каком-то участке Сухого плеса я лег на каменную плиту, приник к ней ухом, и до слуха донесся отдаленный рокот пробивающейся в подземелье воды.
        - Теперь узнал, что такое Вапарам? — спросил Мусия и хитро прищурился. — Узнаешь и Вапетам. Еще немного идти осталось.
        4. САМЫЙ КРАСИВЫЙ ТАЙМЕНЬ
        Шли мы уже пятые сутки. Продукты наши кончились. На одном из привалов мы поняли, что до конца пути их не хватит. И не потому, что мы просчитались, просто невозможно было унести на себе так много. Мы несли еще и тяжелый рабочий инструмент.
        - Ладно, — сказал Мусия, сосчитав разложенные на траве последние брикеты крупяных концентратов. — Каши нет — рыба есть. Много рыбы! Давай делать мышь.
        Мы связали мягкой медной проволокой две легкие бутылочные пробки, затем аккуратно обтянули их шкуркой от старого воротника, пришили хвостик. В петельки, оставленные на проволоке, вдели два крепких крючка-тройника. Получилась очень похожая на настоящую мышь приманка для тайменей. Ее мы и подцепили вместо блесны к спиннинговой леске.
        - А почему обязательно мышь на приманку, а не рыбку какую? — спросил я.
        - Можно и рыбку, только мышь лучше. Мышь ночью туда-сида по речке гуляет, паршук ее ловит.
        Паршуком Мусия называл тайменя, об этом я знал. А вот почему мыши «туда-сида по реке гуляют» — не имел представления.
        - Да какие же могут быть мыши в воде? — удивился я.
        - Голова у тебя есть? Пошто не думает? — рассердился Мусия. — Ма-аленькие, вот такие мышки! Плавают они ночью у берега, комариков разных собирают.
        Не в тот вечер, а позднее я убедился в этом. Я стоял в русле на плоском надводном камне и удил под перекатом мелких хариусов. Было уже темно. В черной, как бы маслянистой, воде отшлифованная поверхность камня казалась белой. Вдруг возле самых моих ног кто-то бойко прошмыгнул — и бульк в воду! Я присел на корточки и увидел в тихой заводи, на мелководье, плавающих между камнями мышек. Я очень удивился и подумал, что это какие-то особые мышки. Но когда поймал одну, узнал в ней самую обыкновенную землеройку, с голыми розовыми лапками и длинным усатым хоботком.
        Позднее же в желудках почти каждого пойманного нами тайменя мы находили остатки этих землероек.
        «Мышь» наша была готова. Оставалось попрактиковаться с нею и дождаться вечера.
        Не простое дело — приспособиться к легкой, по сравнению с блесной, а потому непривычной для руки «мыши». А бросать придется и ночью, ориентируясь только по звуку, на удар тайменя. Таймень, в отличие от других хищных рыб, прежде чем заглотить добычу, глушит ее хвостом. Вот когда он шлепнет по воде, тут в самый раз подпускать приманку.
        Долго у меня не получались забросы, «мышь» летела куда угодно, только не на цель, и Мусия от досады изводился на берегу:
        - Ай, не умеешь, ай, нехорошо! Так всех паршуков разгонишь.
        Но вот мало-помалу я приловчился. А когда пробки намокли, стали тяжелее, вовсе на лад пошло дело.
        - Ладно, — сказал Мусия. — Теперь я айда на борозду.
        «Бороздой» по-местному называется продольное углубление в русле. В ней обычно и держатся таймени. Одну такую «борозду» мы заприметили еще днем и сейчас направлялись к ней. Речка в этом месте делает плавный поворот. Вода подточила противоположный крутой берег, образовав длинную, метров в двадцать, промоину.
        Было еще рановато, мы присели на камни. Солнце склонилось к горизонту и, запутавшись в верхушках деревьев, высветило реку поперек розовыми полосами. Тихо стало. Только ныли надоедливые комары.
        И вдруг — бух! Гулкое эхо покатилось по извилистому коридору реки. Мусия повелительно простер руку в сторону расходившихся кругов.
        Я взмахнул удилищем — и, конечно же, промахнулся! «Мышь», описав пологую дугу, шлепнулась на прибрежный галечник.
        - Ай, нехорошо! — укоризненно сказал Мусия. — Зачем учился?!
        Мы опять сели. И в ту же секунду в самом конце «борозды» снова раздался удар, подобный выстрелу. Меня аж подбросило! Мусия строго глянул: сиди, мол!
        Вскоре еще раз стукнуло на реке, и опять Мусия посмотрел на меня строго.
        «Ждет, когда ударит поближе, чтобы бросить наверняка». Едва я об этом подумал, как у самого берега с потрясающим плеском, с брызгами вылетела на поверхность огромная красноперая рыбина, изогнулась в воздухе да так треснула по воде своим оранжевым, в четыре ладони, хвостищем, будто рядом обрушился пятипудовый камень!
        Я плохо владел собой от великого волнения и потому, наверно, опять позорнейше промахнулся. Но еще до того, как «мышь» коснулась воды, что-то подсказало, что не надо торопиться, надо медленно и спокойно выводить приманку к берегу. Ведь не один же таймень в этой «борозде».
        «Мышь», острым углом разрезая воду, пересекая солнечные полоски, приближалась ко мне. И тут я увидел или даже скорее почувствовал, как что-то большое, стремительное, взвинчивая бурунами воду, ринулось за приманкой. Миг — и над «мышью», в каскаде сверкающих брызг, радужным призраком расцвел все тот же оранжевый хвост!
        Удар был настолько силен, что я еле удержал спиннинг. Как и следовало, спустил после этого леску. «Мышь» свободно понесло течением, будто оглушенную. Снова вздыбилась вода, на поверхности показалась тупорылая, матово-сизая приплюснутая башка, похожая на головешку, и тотчас последовал мощный рывок, едва не сваливший меня с ног! Таймень взял приманку.
        Наколовшись крючками, хищник попробовал выплюнуть «мышь». Не получилось! Поволок куда-то в сторону, но, почувствовав сопротивление, дал такую «свечку», что вылетел из воды на добрых полтора метра. И пошел таскать! Притормаживая стремительно раскручивающуюся катушку и как бы подчиняясь той дьявольской силе, какая рвала из рук удилище и стаскивала в реку, я забежал в воду. Предельно натянутая леска звенела, как стальная. Самое главное теперь — не дать разбушевавшемуся тайменю выбрать всю леску, иначе запутает за камни, оборвет!
        В ушах словно вата — плохо слышу за спиной возбужденный голос Мусии:
        - Ай, попался, паршук, ай, попался! Ослабь, ослабь, пусть пляшет!
        Я еще, сколько позволяла длина, отпустил леску, но вовсе не от того, что слушал Мусию, — не мог удержать тайменя. А он и вправду «заплясал». Несколько раз метровая белобрюхая рыбина с горящими алыми плавниками выбрасывалась из воды, сверкая чешуей, перевертывалась и с грохотом падала назад. Пытаясь освободиться от крючков, кидалась и вправо, и влево, ходила кругами или вдруг останавливалась и стояла мертво, точно привязанная. Много раз я подводил к берегу непокорного великана и каждый раз вынужден был стравлять леску, как только он поворачивал обратно.
        Но всему бывает конец. Устал и таймень. Тяжелого, обессилевшего, я завел его, наконец, между камней, и Мусия подхватил его под жабры…
        А потом мы долго сидели возле него и не могли насмотреться. Темно-бурая, почти черная окраска спины плавно переходила в зелено-оливковый тон на боках. По всему телу от головы до хвоста вспыхивали и гасли, как звездочки, разноцветные крапинки.
        На воздухе таймень скоро уснул, и яркость его померкла. Теперь он стал просто рыбой. Отгорел, как мак, во всю силу своей живой красоты, и потух. Я повернул его — и поразился еще больше: бок, на котором таймень лежал, поблек, выцвел до белизны, и на нем отпечатались черным следы от травинок. И только под могучим, по-прежнему прекрасным огненно-розовым плавником, в самой «пазухе», все еще жила, мерцая, последняя золотистая звездочка.
        - Уснул, — сказал я.
        - Уснул, — задумчиво подтвердил Мусия. — Самый красивый таймень уснул, — сказал он, почему-то назвав его правильно.
        5. СЫН УРМАНА
        За поселком, на огражденной высоким забором поляне, жил двухгодовалый полуручной медведь. Толстая короткая цепь не давала ему воли, и он чаще лежал, лениво полизывая эту цепь, или с тоской поглядывал сквозь щели городьбы на темневший за ней лес. Совсем маленьким, не больше варежки-шубенки, взяли его охотники от убитой на берлоге медведицы и, выкормив, определили для жительства в бывшем загоне.
        Медведя держали для притравки собак. Со всей округи съезжались сюда охотники. Они подпускали собак к медведю, и тогда начиналось несусветное: при виде зверя собаки задыхались от лая, рвались с ремней и норовили заесть мишку до смерти.
        Бывал здесь и Мусия. Сам «притравливался» втихомолку. Смотрел на лохматое медвежье брюхо, на отросшие в неволе когти и мысленно вступал в единоборство. Вот он взмахивает пустым ружьем над раненым зверем, тот вздымается на дыбы, но в этот миг Мусия смело кидается под него и бьет ножом…
        Много раз Мусия встречался с медведем и всегда выходил победителем. И все же чем шайтан не шутит…
        Промышлял он тогда в верховьях Тапсуя, что впадает в Северную Сосьву. Леса там глухие, люди бывают редко. Благодатное приволье и белке, и кунице, и всякому другому зверю. Мусия облюбовал этот район и отправился на промысел рано, задолго до снега, чтобы загодя обследовать участок и до морозов срубить зимовье.
        До Шаманихиного лога, где охотник предполагает поставить избушку, дней пять дороги. Не так далеко, но идти приходится долинами ручьев и речушек, которые не всегда по пути. А иначе не пройти и не проехать. В урмане с непролазными завалами и болотами за сотню верст не услышишь лая собаки, не увидишь дымка костра.
        Упряжка из трех оленей тащит груженые нарты прямо по траве. Едет Мусия больше утрами и вечерами, когда травы покрыты росой или инеем — по мокрому легче, — и где надо помогает оленям.
        Впереди весело бежит Янтус — проворная, виды видавшая лайка. Мусия уже забыл, который сезон отправляется на промысел с ней. Всякое случалось на охоте: как-то азартно преследуя верховую куницу, Янтус провалился к медведю в берлогу, но не дался зверю, «расшевелил» его и выскочил. Недаром Янтуса считают в поселке самым отчаянным медвежатником.
        И оттого, видно, что верный помощник еще бодр и неутомим, оттого, что олени резво тянут санки и взошедшее солнце рассыпало в травах огнистые зерна, Мусия откидывает на спину колпак суконной малицы, сует за пазуху трубку и поет, о том поет, о чем думает:
        Это не роса сверкает в траве —
        Кедровые орехи. Они сыплются с кедров
        Шаманихиного лога.
        Там много кедра и много орехов.
        Они указывают дорогу удачливому
        Охотнику Мусии и белке — тоже.
        Со всего урмана торопится белка
        В Шаманихин лог — там орехи,
        Со всего урмана торопится соболь
        В Шаманихин лог — там белка…
        Третья ночь застала Мусию на берегу неширокой речки, у подножия горы Сип-Курым. Давно, в детстве еще, приходил он сюда с отцом белковать. Да только беда случилась: прыгнул отец неловко с камня и сломал ногу. Много дней Мусия тащил его к родному паулю и с той поры не бывал у худой горы…
        Гора высокая, склоны густо покрыты пихтарником да кедрачом, а вершина голая, каменистая. Кто знает, или лес когда выгорел на вершине, или его совсем не было, только ветер успел сдуть оттуда всю землю и оставил одни камни. Камней много — они раскатаны порознь и навалены один на другой, стоят торчмя, как столбы, и лежат плашмя, как поверженные идолы. Если внимательно и долго на них смотреть, разное может показаться — и отдыхающие олени, и медведь на дыбах, и угрюмая старуха со сложенными на груди руками. Мусии и всем, кто здесь бывает, чаще всего мерещится каменная старуха.
        Не любит Мусия эту гору за память старую и всякие наваждения, а миновать ее — никак не минуешь. Стоит она на таком месте, что волей-неволей сделаешь остановку: тут половина пути, тут вода, тут когда-то стоял чум отца. А бывшую стоянку в тайге, тем более родителя, проходить вовсе не полагается. К тому же луга по реке сплошь выстланы ягелем. Олени не пойдут отсюда, пока не наедятся.
        Мусия стоял впереди упряжки и думал, прищуренно глядя на неприветливые каменные гольцы, идти ли ему дальше или остаться здесь. Попробовал, потянул оленей — не переступят!
        Выколотил о ноготь трубку и решил: «Ладно, пускай олешки едят, дорога еще не ближняя, а от каменной старухи бог оборонит…»
        Распряг оленей, отпустил на мшаник, а сам пошел берегом посмотреть, не сохранилась ли чамья, построенная отцом в те давние времена. Ноги глубоко продавливают пышную, как медвежий мех, моховину, Мусия шагает осторожно, будто скрадывает зверя. Впереди прыжками бежит, тоже погружаясь по брюхо в мох, Янтус.
        Вот и конец угористого берегового лужка, отсюда круто начинается подъем на Сип-Курым. Где-то там, по правую руку от речки, должен быть большой, горбато выперший из земли камень, а за камнем, если пойти на вечернее солнце, выйдешь на чамью. Она стоит на двух спиленных до половины, гладко обтесанных елях.
        До звезд проходил Мусия, а чамьи не нашел. «Сгнила, упала» — рассуждал он вслух и посматривал на Янтуса: может, стар Мусия стал, не видит чамью, может, собака увидит? А надо бы найти, крышу бы новую настлал, подладил бы стены и оставил в чамье муку и запасную одежду. Все меньше везти. А зимой, по снегу, взад-вперед за один день поспеешь. И еще Мусия искал бы чамью, да откуда-то накатились тучи, поднялся ветер. Запоскрипывали, завздыхали кедры. В камнях на горе вдруг кто-то протяжно аукнул.
        «Однако худое место, к олешкам надо», — забеспокоился Мусия и позвал Янтуса.
        Оленей на ягеле не оказалось. Походил Мусия по берегу, покричал, побренчал в темноту ошейниками с колокольчиками да с тем и стал разжигать огонь. Поел сушеной рыбы, попил крепкого чаю. Пока ел и пил чай, все прислушивался. Нет, не фыркают олешки, только ветер гудит в деревьях, да аукает на горе каменная старуха.
        «Шибко нехорошее место выбрал, старый дурак!» — обругал себя Мусия и, раскинув у костра оленью шкуру, стал укладываться спать.
        Не пришли олени и утром. Вовсе забеспокоился Мусия, обмотал вокруг себя длинный аркан, взял ружье и отправился на поиски. Облазили они с Янтусом все окрестные болотины, все моховики по безлесным плешинам гор — нет оленей!
        Уставший и вконец расстроенный, Мусия опустился на поваленную ель и сокрушенно сказал собаке:
        - Худо дело, Янтус, худо…
        Неосмотренным осталось еще одно болотце за ржавой курьей. По камням они перебрались через речку, обогнули курью и услышали сиплую трескотню соек. Собака привстала, настороженно навострила уши. Остановился и Мусия. Сойки, как и сороки, зря орать не будут. Бессильная злоба подступила к горлу, и Мусия, подняв над головой ружье, устрашающе прошипел:
        - У-у, шайтан проклятый, моих олешек клевать хотел! Подавишься моими олешками!
        Подозвал собаку и приказал:
        - Сиди здесь, не ходи дальше. Дальше одному мне надо ходить. Беда догнала нас, карауль беду!
        Сойки всполошно взлетели и, недовольно переругиваясь, расселись по елкам. Мусия пробрался в заросли тальника, раздвинул ветки и… Под кучей мха и травы вздымался выглоданный бок оленя.
        Мусия сразу понял: работа медведя. Понял и то, что два остальных оленя, напуганные, убежали в тайгу. Поздно или рано они все равно попадут в лапы зверью. А без олешек — шабаш, на себе не потащишь нарты. Надо возвращаться домой.
        Но прежде чем возвращаться, Мусия покарает лиходея. Он притащит его вонючую шкуру каменной старухе и скажет: «Вот тебе медведь. Он убил моего оленя, я убил его. Возьми шкуру и пропусти меня в Шаманихин лог».
        Погода к вечеру стала направляться. Ветер стих, на речке заплескал хариус. В пелене низких туч проглянул краешек багрового закатного солнца. Мусия сидел на нартах и обдумывал план нежданной охоты. Хоть и ловок, хоть и удачлив он, а придется сойтись с могучим зверем один на один и ночью. Ни разу еще не плошал Мусия, а оплошаешь — пропадешь…
        Но как зверя взять? Лабаз построить — всего надежнее. Нет, нельзя. Нет там подходящих деревьев и много натопчешь. Подождать на краю болотца — опять с какой стороны пойдет?
        И собака. Куда собаку девать?
        Янтус сидел по ту сторону костра и, казалось, сам думал, как быть. Языки пламени лизали трескучий сушняк, искрящимися крыльями веяли в темноте. Огонь то ярко, то слабо доносил трепетный свет до кромки леса. Совсем тихо стало. Ни ветра, ни ауканья на горе. Только изредка плещет на быстрине хариус, будто кто бросает в воду поленья.
        Мусия сунул в карман потухшую трубку, повернулся к Янтусу:
        - Сиди один. Не вой, не скули. Тебе нельзя со мной за медведем. Ты не будешь ходить тихо, медведь услышит нас, убежит.
        Он подошел к собаке, надел ошейник и привязал к нартам. Первый раз Мусия отказывался от испытанного четвероногого помощника, и, наверно, поэтому, когда привязывал, что-то тяжкое подкатывало к сердцу и слабли руки. Он отвернулся, не смотрел на собаку. И собака не смотрела на хозяина, неожиданно легко смирилась, легла, уткнула морду в лапы.
        Все было готово. С ружья снят ремень, по прицельной рейке приклеена белая полоска бумаги, чтобы вернее прицелиться в темноте. Шесть увесистых патронов с пулями положены в открытый карман, острый нож — в ножнах, топор — за поясом.
        - Не скули! — строго повторил Мусия и скрылся в ночи.
        Перебрался по камням через речку, вышел к курье. Разулся. Холодно босиком, зато бесшумно. Каждую травинку, каждый сучочек голой ступней прощупаешь.
        Вот и болотина. Ноги свело ледяной водой. Да и всего знобит, колотит мелкой дрожью. «Неуж Мусия испугался медведя? Нет, он не трус! Пускай медведь дрожит, это за ним идет Мусия!» Прокрался в заросли тальника, огляделся. Вправо и влево кусты разбегаются полукругом, впереди — широкая прогалина. Под ивой, метрах в пятнадцати, — труп оленя.
        Над болотцем слабо светится туман, но он только мешает смотреть. Все расплылось в неясных очертаниях. Стынут ноги, зябнет спина. Так бы и встал, убрался с миром восвояси…
        «Бурундук трусливый!» — ругает себя шепотом Мусия и крепче сжимает ружье.
        Час проходит — нет медведя. Два проходит — полночь. Начали подмывать сомнения: «Унюхал, шайтан, залег».
        Но вдруг до слуха донесся отдаленный шорох, бульканье воды. Звуки с каждой секундой приближались, и вот совсем отчетливо стало слышно, как кто-то расталкивает упругие ветки тальника. Он!
        Тучи расступились, и между ними пролезла бледная луна. Над мертвенно-освещенными пластами тумана, будто островки, всплыли разлохмаченные верхушки ив. У ближнего куста сугорбо замер медведь.
        Но его плохо видно. Угадать бы в бок, под лопатку… Промелькнули в памяти полуручной зверь в загоне, его грязное брюхо, вершковые когти…
        Белая планка легла на цель. Оглушительно грохнул дуплет. Медведь подорванно рявкнул и рухнул в куст. Мусия спешно открыл дымящееся ружье. Но что это? Шарнир как припаянный! Старый латунный патрон разорвало, стволы заклинились. А зверь с неожиданной легкостью вскакивает и, потрясая ночь злобным ревом, мчится на охотника…
        Обламывая ногти, Мусия лихорадочно рвет засевший патрон! Поздно! Раненый хищник в пяти шагах. Прядает всей тушей, пытаясь схватить брошенное над ним ружье. С вытянутым вперед ножом Мусия стремительно кидается под ноги зверю. И тут же его придавливает, втискивает меж кочек многопудовая тяжесть…
        …Когда Мусия очнулся, не сразу сообразил, что происходит. Медведь как привязанный, сидел и беспорядочно махал лапами. Вокруг него метелицей кружился другой какой-то зверь. Да ведь это же Янтус! С храпом отплевывается шерстью, нападая то с боков, то сзади. И вот повисает на загривке зверя. Медведь трясет лобастой башкой, валится. Но поединок еще не окончен, тяжелый зверь вот-вот придавит забывшуюся в ярости собаку, сомнет, разорвет, как тряпку.
        И только тут Мусия окончательно пришел в себя, схватил лежащий под ним топор…
        Луна будто только для того и появлялась, чтоб поглядеть ночной поединок. Опять скрылась в тучах, и опять на тайгу нахлобучилась выморочная тьма. Мусия сел на мягкую теплую тушу, подобрал под себя онемевшие ноги. Но озноба уже не чувствовал. И страха тоже. Подозвал Янтуса. Прощупал всего, отвязал с ошейника обрывок веревки. И вдруг прижал собаку к груди, принялся торопливо и неумело целовать в лоб, в глаза, в мокрую мочку носа.
        - Эко, старый дурак, не поверил Янтусу! Разве можно тебе не верить! — горячо шептал Мусия, тиская собаку в объятиях.
        Он еще посидел немного, всем телом ощущая тепло туши, а затем резко встал, приложил ко рту ладони и прокричал в сторону горы:
        - Слушай, каменная старуха! Я, сын урмана, убил твоего медведя. Я брошу к твоим ногам его шкуру!
        - У-у-у… — откликнулось далекое эхо.
        3. МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ
        ГРОЗА
        Мы проснулись от грохота. Где-то в преисподней зародился и, нарастая, покатился по небу гул. Он тяжелел, ширился и вдруг грянул над самым лесом оглушительно и многоголосо! Тотчас по скатам палатки забарабанил отвесный дождь.
        - Что это? — испуганно спросила Галина.
        - Гроза, — сказал я. — Хорошая гроза!
        По упруго натянувшемуся полотнищу бесновато метались желтые отсветы молний, напряженно гудел под проливным дождем лес. В глубоком логу за палаткой журчал-пел оживший ручей.
        Я с детства люблю грозу. Люблю неукротимое буйство ливней, ветвистые вспышки молний, громовые раскаты, сотрясающие землю.
        Помню, однажды во время грозы молния рубанула по старому тополю у дороги, напрочь снесла верхушку и надвое расщепила ствол. Вот это удар был! Стекла повылетели из окон ближайших домов, а тополь, ставший мишенью небесного громовержца, покрылся черным дымом и, несмотря на сильный дождь, сгорел. Много лет потом стоял у дороги обуглившийся ствол дерева, и суеверные старухи, крестясь, обходили его стороной.
        - Да не бойся ты, послушай, как хлещет! — сказал я Галине.
        - Правда, здорово льет, — согласилась она и выбралась из спального мешка.
        Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Дождь прекратился разом, словно захлебнулся. И стало так тихо, что мы услышали, как в костре шипят и тонюсенько ноют головешки.
        - Давай выйдем, — предложила Галина. — Посмотрим, что там осталось от костра.
        Кеды сразу же промокли. С трав и кустов при малейшем прикосновении прохладным душем сыпались брызги. Где-то вдали изредка похохатывал уходящий гром, вспыхивали зарницы, но небо уже очистилось от туч и робко взблескивало проклюнувшимися звездами.
        От костра действительно ничего не осталось: размытое пепелище чадно парило, и пахло остывшей баней. Да только ли от костра! Старая, прогнившая в сердцевине осина еще ниже склонилась над ручьем, уныло, по-старушечьи свесила узловатые ветви. С ее морщинистых листьев стекали прозрачные дождины. Казалось, грянь еще гром, взбунтуйся такой же ливень — и осина, опоенная и оглушенная, рухнет в ручей.
        Зато как посвежели молодые березки! Даже в ночи, при слабом мерцании звезд, выглядели они стройными и будто бы подросшими. И травы, и цветы, и вон те, еще совсем юные лиственницы на поляне — все, что молодо и жизнелюбиво, воспрянуло, окрепло и было готово к новым грозам.
        Мы с Галиной бродили по сырому, струйчато парящему, полному неизъяснимых запахов ночному лесу и, вероятно, думали об одном: до чего же велика очистительная сила летней грозы! Она рушит старое, омертвелое и дает жизнь молодому, новому.
        НОЧНЫЕ БАБОЧКИ
        Ночь выдалась теплая и влажная. В росных травах свистели погоныши. С отпотевших ветвей черемух редко и звучно падали в речку крупные капли.
        В закрытой палатке было душно, и мы выбрались к остывающему костру. Головешки дремотно чадили жидким кисейным дымком. На закоптелом тагане висел щербатый котелок, в кружке лежали слипшиеся конфеты.
        - Чайку бы… — сказала Галина, доставая из кружки тягучую конфету.
        Я попытался разжечь костер, но отсыревшие дрова не горели. Взял топорик и отправился по берегу поискать сухостою. На свет фонарика откуда-то налетели ночные бабочки. Рябенькие, кремово-желтые или совсем белые, они срывались с высоких стеблей кипрея, с колокольчиков, густых соцветий таволги и мельтешили передо мной веселым праздничным фейерверком.
        Еще больше их появилось, когда ярко вспыхнул костер. Но тут уж было нечто иное. Со всех сторон бабочки спешили к огню и, не задерживаясь, падали в него.
        Ах, как заманчив для них был этот огонь! Не знающие света, они одержимо летели на него и гибли, едва коснувшись пламени. Сгорали легко и беззаботно, словно только в этом и заключался смысл их недолгого существования — радостно погибнуть, познав огонь, его пленительную неизвестность.
        Мы пытались отгонять маленьких смертниц, но они упрямо поворачивали к огню снова и снова. Иные, опалив крылья, падали обочь костра, но тут же торопливо ползли в него.
        - Странные эти бабочки, — сказала Галина, опустив руки. — Добровольно лезут в пламя. А ведь, наверно, иначе не могут. Их ослепляет невиданная яркость огня.
        Галина помолчала и добавила:
        - Вот слизняки, жуки всякие — те прочь ползут…
        ПОДЁНКИ
        День стоял тихий и солнечный. В застоявшемся воздухе пахло водорослями, ароматом цветущих трав. Даже на реке было жарко, и я то и дело наклонялся за борт лодки, чтобы смочить напеченную солнцем голову.
        Но что это сегодня на воде? Там и тут плавали продолговатые прозрачные шкурки каких-то насекомых. Временами их наносило на лодку так много, что вода как бы покрывалась пеной.
        - Поденка вылетела, — сказала сидевшая на корме Галина.
        - Правда, поденка! — запоздало догадался я.
        Весь низкий, заросший ивняком берег, куда мы причалили, тоже был усыпан шкурками личинок поденки. А где же они сами?
        Галина осталась в лодке, а я побрел по берегу в надежде найти живых насекомых. И нашел.
        Маленькие, нежные, с молочно-белыми, широко расставленными крылышками, они облепили мокрые камни, прятались под листьями кустарника, в осоке. Поденкам, должно быть, тоже было жарко, и потому они до поры укрывались в холодке, в тени или сырости.
        А вечером мы наблюдали настоящий праздник поденок. Как только спала жара, тысячи насекомых белым бураном закружились над рекой. Они словно танцевали в воздухе: быстро-быстро взлетали кверху, а затем, расправив крылья, плавно скользили вниз, к самой воде. Потом снова взлетали и снова скользили. И так без конца.
        - Вот этими «танцами» и заполнена вся их жизнь, — сказала Галина. — Порезвятся, порадуются теплому вечеру — и с духом расстались. Одно слово — поденки…
        А я подумал о другом. О том, что за один-единственный день эти крохотные создания успевают сделать столько же, сколько ворон за триста лет. Нет, не только «танцами» заполнена жизнь поденок. Надо родиться, окрепнуть, отложить яички для продолжения рода. Наделенным таким ничтожно-мизерным веком, им некогда даже поесть. И в этом смысле скоротечная жизнь поденок неизмеримо богаче, чем жизнь ворона.
        МАСКА
        Днем на поляну прилетел сорокопут, уселся на самый торчок молодой елки и принялся вызванивать: «тррень, тррень, тррень…» Вокруг тут же закрутились синицы.
        - Красивая птичка, — улыбнулась Галина. — Грудка светлая, будто пеплом присыпанная, крылья пестрые, как у щегла, а уж голос какой — мелодичный да звонкий! Только совсем ни к чему эти черные пятна на щеках. Словно маска на глаза надета…
        Маска… Как же я раньше не замечал ее? Ведь этой маски, пожалуй, и не хватает до полной характеристики сорокопута-жулана — маленького, хитрого хищника, которого вся певчая братия принимает за безобидную птичку.
        Не раз я наблюдал за ним. Присядет вот так же на боярышник, растренькается, вроде бы ни до чего и дела нет, а сам зорко поглядывает по сторонам — куда кто летит, кто где сидит. Ага, вон там, в смородиновом кусте, гнездо славок. Хлопотливые птички-родители то и дело выпархивают на поляну, ловят насекомых.
        Разбойник перестает кричать, хищно сложив крылья, ныряет в куст. И тут уж добра не жди. Всех птенцов он, конечно, не съест, сам невелик, но все равно загубит, заклюет весь выводок.
        Я рассказал об этом Галине, и она искренне огорочилась. Пошла и спугнула хищника. Вернувшись, сказала:
        - Жаль, что птицы не замечают подлинной натуры сорокопута. Иначе не очень бы доверялись. Но ведь любую маску не так-то просто разглядеть.
        СТАРАЯ ЛОШАДЬ
        Утром неизвестно откуда к нашей палатке пришла лошадь. Ни пут, ни уздечки на ней не было. Она домовито обнюхала котелки, подобрала мягкими губами оставшийся на газете кусочек хлеба и, убедившись, что люди на месте, стоя уснула.
        Лошадь не сдвинулась и тогда, когда мы вышли и загремели посудой. Худая, со спутанной гривой, лишь изредка открывала доверчивые глаза, старчески всхрапывала и переступала с ноги на ногу. По всему чувствовалось — долго была в лесу одна и вот, наскучавшись, пришла к людям.
        Другое дело, был бы рядом табун. Тогда бы, наверно, она прибилась к нему. Но теперь табунов мало. Теперь вообще лошадей не лишку. Их заменили машины. И, вероятно, со временем заменят совсем. Но ведь лошадь останется лошадью. Что же ей делать? Невозможно представить безработной эту испытанную веками трудягу.
        Глядя на дремлющую старую лошадь, пришедшую к людям как бы за советом, я вспомнил другой случай.
        В шуме городской улицы под шелест проносившихся по асфальту «Волг», «Москвичей», «Запорожцев» раздалось четкое цоканье копыт. Среди автомобилей мягко катилась телега на резиновых шинах. На ящиках с фруктами восседал возница в берете.
        Прохожие разом обернулись. Они удивились появлению в центре большого города лошади. Оказывается, это уже небуднично, непривычно.
        И только один немолодой человек с бугристым шрамом через всю щеку смотрел на лошадь без праздного любопытства. Кто-кто, а он-то, пожалуй, помнил, сколько их, безропотных, полегло от пуль вместе с лихими седоками на полях сражений, сколько миллионов тонн перевезли они на стройках молодой Страны Советов, сколько вспахали необозримых российских земель. Они всегда были рядом, бесконечно преданные, и этому раньше никто не удивлялся.
        СВОЯ ВЕСНА
        Поздно вечером я пробирался густой уремой лесной речки. Никак не мог найти тропинку, на которой час назад оставил рюкзак, закрытый на случай дождя полиэтиленовой пленкой. Раздвигал руками упругие ветки черемух с гирляндами зелено-бурых, твердых, как горох, дозревающих ягод, ошаривал глазами мрачные проходы под лиственной завесью, надеясь увидеть белую, а потому заметную в темноте пленку.
        И наконец увидел.
        Но каково же было мое удивление, когда, подойдя ближе, я обнаружил вовсе и не пленку, а буйно цветущую ветвь черемухи. Это в конце июля-то! Заглушая вокруг все запахи, сладостно тянуло весенним ароматом.
        Я присел на корточки, стал рассматривать дивную ветвь. Что же случилось с ней, почему с таким запозданием она зацвела? Давно еще, зимой, видно, прошел этим местом сохатый, наступил в глубоком снегу на развилку деревца и сломил. То ответвление, что осталось нетронутым, весной распустилось, отцвело положенное под майским солнцем и теперь спело ягодами. А отломленный стволик долго хворал, лежа на сырой, скрытой от солнца земле, и загиб бы, может, совсем, но сила жизни взяла свое. По узкому лоскуту уцелевшей на сломе коры поверженная ветвь капля по капле пила земной сок и медленно поправлялась. К середине лета кора ее обрела прежний влажный оттенок, набухли почки.
        А как же с весной, этим великим началом жизни? И ветвь, исполняя непреложный закон бытия, зацвела. Зацвела торопливо и бесшабашно, напрягая всю силу больного тела. Розовой пеной покрылся излом, сок проливался на землю, а ветвь цвела.
        Тут я поверил, что эта черемуха будет жить. Отцветет свое, пустит новые корни, выпрямится и встанет в ряд с подругами. А пока я помог ей — выломал вокруг бесполезно разросшийся и скрадывающий свет ольшаник.
        ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
        Все притихло под жаркими лучами полуденного солнца. В овсах перестали «полоть» перепела, умолкли в черемухах соловьи, попрятались в тень осоки болотные курочки. Еще трясогузки недолго бегали по прибрежному наноснику с раскрытыми клювами, но и они скоро улетели пережидать жару к своим гнездам под сваи мельницы.
        Мелководная речная старица парила, пуская к небу дрожащие дымки. Ни ряби, ни всплеска на ее будто уснувшей, затянутой листьями лилий поверхности. Только прыткие водомеры бегали на открытых от водорослей окнах, да в нагретом воздухе летали стрекозы.
        Стрекоз было много. Потрескивая слюдяными крыльями, они в одиночку, парами, стайками реяли над старицей, гонялись друг за дружкой, присаживались на лилии, осторожно обмакивали в теплую воду хвосты и снова летали. Всякие тут были стрекозы — и серые, в мягких махровых одежках, с нежно дышащими «темечками» на брюшке, и большие, рыжие, с длинными трубчатыми хвостами, и такие же большие, только синие, с перламутровыми горошинами глаз. Были и совсем малютки, голубенькие стрекозки, с прозрачными, почти невидимыми крылышками, и лазурно-золотистые, умеющие подолгу «стоять» в воздухе, как бы разглядывая что-то, и, наконец, серебристо-фиолетовые, похожие на диковинных бабочек.
        Весело, наверно, жилось этим стрекозам: день-деньской они затеивали игры, летали наперегонки, купались, отдыхали, ловили и «походя» ели пискучих комаров. В своем непреходящем восторге опасно они иногда играли: слетевшись в воздухе, сплетались крыльями и, кувыркаясь, падали в воду. Тут уж не до шуток: упадут на чистину, где не за что уцепиться лапкой — и прощай лето красное!
        Если стрекозы падали близко от меня, я спасал их, поддевая на гибкий конец удилища.
        Смотрю, опять, задрав хвост, резкими толчками к лодке плывет синяя стрекоза. Протянул удилище, наклонился и… увидел на сухой камышинке крупное грязно-коричневое насекомое. Чем-то напоминающее паука, насекомое медленно поднималось по стеблю, вытягивая попеременно то переднюю, то среднюю, то заднюю пару ног. Ноги кривые, все в мелких колючках, с острыми коготками-захватами на концах. Посмотрел получше — и узнал личинку стрекозы.
        Кое-где эту личинку рыбаки называют козарой и удят на нее язей. Но я никогда не удил, потому что уж очень она противная — такая верткая, колючая, с горизонтально расставленными клыками. Плавает она интересно: забирает в себя воду и с силой выбрасывает. Прямо реактивный аппарат, а не личинка! И до того быстро плавает, что рыб догоняет. И нападает на них, конечно, на маленьких. Хищная, жадная эта козара, подставь палец — она и в него всадит свои клыки-кинжалы, а уж всадит — сразу не отдерешь. Башку оборвешь, а клыки не разомкнет.
        Но такой хищной и проворной она бывает тогда, когда развивается. А наступит ей время превратиться в стрекозу, становится смирной, малоподвижной. Тогда личинок самих щурята да окуни жрут.
        Вот и этой личинке настало, видно, время покинуть царство подводное и полетать стрекозой по белому свету. Ползет и ползет козара по камышинке, вяло перехватываясь паучьими лапами.
        Я срезал камышинку, воткнул между бортом и сиденьем и стал наблюдать рождение стрекозы.
        Обогретая солнцем, она пошевеливала то одной, то другой лапкой, словно пробуя чувствительность, а потом припала к стеблю и надолго замерла. Шкурка стала подсыхать, коробиться, и козара начала изменяться в цвете — из грязно-коричневой превратилась в серо-зеленую, затем побурела и опять сделалась коричневой. И вдруг на голове у личинки шкурка лопнула, разошлась, и там, где лопнула, стало выпирать наружу что-то серебристо-желтое. Да ведь это же глаза! Не личинки, а стрекозы!
        Шкурка разрывалась все больше. Вот щелка уже до спины дошла, расходится все шире, и там, внутри, мается новорожденная стрекоза. Вылезает и никак не может вылезти из своей же одежки. С трудом, будто из тесных сапог, вытягивает длинные жидкие ноги из старых козарьих ног.
        Но стрекозка все же выбралась на свет и, мокрая, мятая, устроилась отдыхать на шкурке. А где же крылья? Они пока просто бугорки — так плотно, складочка к складочке, уложены. Стрекозка встряхнулась — и эти бугорки словно потекли, стали вытягиваться, распрямляться в крылья. Но новоявленная летунья была настолько слаба, что задуй ветерок — и не будет ее на шкурке. Вот, наверно, почему личинки стрекоз выходят из воды только в жаркие, тихие дни.
        Я оберегал стрекозку. Вздохнет ветерок, прикрываю ее шляпой, сорвутся лапки — поддерживаю.
        Смотрю по сторонам и вижу чуть не на каждой тростинке таких же, недавно родившихся стрекозок. Будто кто нарочно навешал их. Посверкивают влажными крыльями, сушатся на солнце.
        Постепенно подсохли, распрямились крылышки и у моей стрекозки. Она слабо пошуршала ими. Нет, лететь рано. И еще обсыхала, грелась, набиралась сил. И высохла.
        Ветер задул сильнее. На этот раз я не стал закрывать стрекозку, и он сорвал ее. И она полетела, часто перебирая крылышками, полетела неуклюже, отягощенная собственным хвостом, но все выше, выше, кругами ввинчиваясь в синеву неба. А шкурка так и осталась на камышинке, как живая козара, только с дыркой на спине.
        КРОНШНЕП И ВОРОНЫ
        Как-то в августе я шел по овсяному полю. Овес уже скосили, на жнивье там и тут поднимались горбатые стога соломы.
        В это время начинают табуниться птицы, держатся выводками, стайками, а то и целыми скопищами.
        Над полем с шумным граем летали грачи. Они были так черны, что казалось, будто их брали за клюв и обмакивали в смолу. Поэтому белым остался один клюв. Тут же летали вороны, но держались они отдельно, своими компаниями.
        Из-под ног то и дело вспархивали жаворонки, быстро семеня ножками, разбегались трясогузки, всполошно взлетали и тут же садились молчаливые сытые овсянки.
        Обособленно, вдали от грачей, ворон и пернатой мелкоты по полю степенно расхаживали на длинных голенастых ногах кроншнепы. Эти большие кулики с саблевидными клювами любят поля. Но не признают никакого соседства. Особенно с воронами. Вороны для кроншнепов, как и для других птиц, — кровные враги. Они нападают на плохо замаскированные на земле гнезда кроншнепов, выклевывают яйца, убивают птенцов. Поэтому кроншнепы всегда начеку и чуть завидят ворону, протяжным, тревожным криком «у-у-лить, у-у-лить» предупреждают об опасности. В одиночку вороны не нападают. Боятся. А вот когда соберутся вместе, начинают разбой. Однажды я видел, как три вороны осаждали гнездо кроншнепа. Кроншнепиха сидела на яйцах и стойко отражала атаки. Когда какая-нибудь из ворон пролетала особенно низко, мгновенно выпрямлялась на всю длину ног и без промаха разила клювом-саблей. Ворона с трудом выравнивала полет, но выровняв, опять устремлялась к гнезду. Привязчивые эти вороны!
        Зато как сражался отец кроншнеп! Взлетев повыше, вытягивал назад острые тонкие крылья и ястребом несся на противника. Вороне редко удавалось увернуться, кроншнеп ударял ее лапами, да еще успевал долбануть и клювом. Ворона долго не могла оправиться от удара, а потом низом уматывала восвояси, забыв о подругах.
        Не поддаются кроншнепы воронам, и, наверно, из-за этого между ними никогда не бывает мира.
        Так вот, шел я, шел этим полем и увидел низко летящих кроншнепов. И вдруг из-за ближнего стога раздался выстрел. Передний кроншнеп качнулся и, теряя высоту, потянул в дальний угол поля. И сел там за межой, в бурьяне.
        Из-за стога вышел охотник и побежал к кроншнепу. Я тоже побежал и, когда бежал, видел, как по какому-то сигналу со всех сторон к подбитой птице с радостным гвалтом спешило воронье. В их жадном, нетерпеливом карканье так и слышалось: «пока-ажем, пока-ажем!..»
        Я злился на охотника и, когда поравнялся с ним, с досадой крикнул:
        - Не видишь, в кого стреляешь?!
        Охотник, наверно, и сам уже покаялся, что выстрелил по редкой птице. Он все замедлял, замедлял шаги, а потом и вовсе остановился. «Ну и оставайся, — с неприязнью подумал я, — подстрелил да и подобрать не хочет!»
        Я еще больше разозлился на охотника, когда увидел птицу: раненый кроншнеп, опираясь на раскинутые крылья, отбивался от наседавших на него ворон. Сквозь бурьян мне было видно, как он метко долбил длинным клювом то одну, то другую вещунью и как они с шипением и карканьем отскакивали, чтобы уступить место другим.
        Прошло минут пять. Вороны смелели, и кроншнепу теперь приходилось отбиваться как заведенному — бить и вправо, и влево, и впереди, и сзади себя. Но он уже обессилел, движения его стали вялыми, и некоторым воронам сейчас нет-нет да и удавалось стукнуть кроншнепа усатым клювищем-долотом.
        Я не выдержал — так ведь и заклюют! — поднялся в рост, и вороны, испугавшись меня, разлетелись. Подскочил, замахал крыльями и кроншнеп. Он полетел на другое поле, где не было ворон.
        КОСУЛЯ
        Осень только-только «наклюнулась». Ее можно было подглядеть лишь по самым незаметным для глаза переменам — по светлой, как бы нарочно подвешенной прядке в густой зелени березы, по розоватым верхушкам осин, по опенкам, которые веселыми ватагами осаждали высокие пеньки-гнилуши.
        Тихо кругом. Ни мошек, ни комаров. Воздух чист и прозрачен. Иногда он взблескивает едва уловимыми светящимися нитями — это путешествуют на своих паутинках маленькие паучки. Уже не трезвонят безудержно и разноголосо птицы, и нет той слепящей яркости в цветах. Старым птицам теперь не до песен — надо кормить да учить уму-разуму несмышленых птенцов, а цветы будто поистратили за лето лучшие краски и одеваются сейчас кто во что: в бурое, серое, желтое.
        В лесу пахло подопревшим сеном, спелой малиной и грибами. Эти запахи настолько различны, что я представляю их даже на цвет. И они кажутся мне то голубыми, то палевыми, то красными. Я привык к таким сравнениям и когда иду по лесу, про себя отмечаю: «вон там, в низине, «голубое» место (значит, грибное), а вон там «красное» (значит, ягодное)».
        Дышалось легко и свободно, я шел, не снимая с плеча ружья, наслаждаясь запахами зародившейся осени.
        Когда я выходил на лесные еланки с подсохшей, звонко шуршащей травой, из-под ног трескуче сыпались кузнечики, с пней и полешек юрко шмыгали пригретые солнцем ящерки, над ромашками и шалфеем порхали мелкие пестрые бабочки-пяденицы.
        Опять запахло «красным», я вспомнил про брусничник на каменистой горке и направился к нему. Миновал знакомый бочаг, наглухо заросший по берегам цепкими кустами волчьей ягоды, редкий молодой березник, недавно поднявшийся на месте старой лесосеки, и вдруг заметил впереди за деревьями какое-то животное. Наполовину скрытое зеленью, оно неторопливо двигалось мне навстречу.
        Кто это? Теленок не теленок, собака не собака. Вроде и теленка поменьше, и собаки побольше. Шерсть изжелта-рыжая, ножки тонюсенькие. Склонился ниже, убрал от глаз мешавшую ветку — и узнал: косуля! Не подозревая опасности, она шла прямо на меня.
        «Вот бы подошла ближе, вот бы рассмотреть лучше», — замечтал я и вытянулся в струнку. И косуля будто поняла, чего я от нее хочу, шла и шла вперед, все приближалась ко мне.
        Вскоре я увидел не только ее всю, но и услышал осторожный хруст стебельков под ее копытцами. А затем и самые копытца разглядел, когда она, делая новый шаг, красиво поднимала и как бы задерживала на весу согнутую ногу. Копытца черные, блестящие, к носку заостренные — ну туфельки, да и только!
        Плавно ступая, прислушиваясь к каждому своему шагу, косуля подходила все ближе и ближе. Теперь я видел не только копытца, но и различал, как поднимаются от вздохов подтянутые бока, как подергивается усатая мордочка, и даже слышал вздохи — спокойно-глубокие, чуть-чуть сопящие.
        Когда между нами осталось расстояние в пять шагов, косуля остановилась. Выгнув шею и вытянув трепетно вздрагивающие тонкие губы, сорвала с макушки высокой саранки узревшее сочное соцветие, быстро двигая нижней челюстью вправо-влево, разжевала его и дважды глотнула. Я видел, как катились по горлу комочки этих «глотков».
        Так стояли мы несколько минут. От напряжения у меня начало сводить судорогой ноги, и я даже не заметил, как переступил. И этого оказалось достаточно, чтобы выдать себя. Косуля вздрогнула, враз устремила на меня, будто выстрелила, взор, слух, обоняние. Она стояла рядом, и два черных, широко раскрытых глаза пронизывали меня насквозь, влажные ноздри шумно втягивали воздух. Глаза были полны и ужаса, и растерянности. Она напряглась, как натянутая тетива, малейшее движение — и гибкое тело прянет, подобно стреле, исчезнет среди берез. Но я не шевелился, и косуля стояла.
        «Чего напыжилась? Иди куда хочешь», — мысленно сказал я косуле. Но теперь, кажется, и этот мой мысленный голос она услышала. Под ней словно что-то взорвалось — такая невероятная силища взметнула ее и отбросила далеко в сторону. И до чего же красива была в этом прыжке-полете! Рога — на спине, шея — саблей, задние ноги прижаты к животу, а передние стремительно вытянуты.
        «Приземлилась» она за березами, уже скрытая от глаз, да еще и еще раз прыганула! Только и слышно было, как стучат копыта по земле: «тук! тук! тук!» В несколько секунд ускакала на безопасное расстояние и тогда начала гневно топать по камням да хрипло взлаивать — пугать меня вздумала.
        - Не топай, не больно-то я тебя испугался, — сказал я и пошел своей дорогой.
        4. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ
        ДАНИЛА
        Я стрелял на болоте бекасов, а потом, порядочно умотавшись, вышел на луга отдохнуть и обсушиться. Со мной была легавая, хорошо натасканная собака Тайга. Мы лежали на траве. Тайга с облипшей шерстью смотрела коричневыми глазами туда, откуда мы недавно вышли.
        Она тоже умаялась, но, видать по всему, не утолила своей страсти и готова была хоть сейчас же ринуться обратно в пахучие зыбуны.
        Собака смотрит на болото, я — на собаку. Смотрю и потихоньку радуюсь: какая все же работящая, какая умная! Не каждому удается выкормить такого помощника да так поставить его. И статью вроде удалась: шелковистая, подтянутая. Охотники и всякие другие знатоки называют такую правильную собачью выправку по-мудреному — экстерьером. Словом, Тайга моя без изъянов, все в ней есть, что полагается ирландскому сеттеру.
        Раздумывая, я машинально посмотрел туда, куда повернула голову собака. С косогора от деревни в нашу сторону бежали ребята. По пестрой рубахе я еще издали узнал Мишку, веснушчатого мальчугана, с отцом которого мы как-то удили на Чусовой язей. Мишка подбежал первым и, забыв поздороваться, сказал, шумно переводя дух:
        - Там… папка сено мечет… велел… это… к чаю…
        Подоспели остальные. Я не раз останавливался в деревне, поэтому особого стеснения никто не чувствовал. Ребята восхищались ружьем, хором хвалили собаку, о чем-то оживленно спорили. Постепенно я понял, что спорят они о силе и смелости Тайги, противопоставляя ей какого-то Данилу.
        - Думаешь, не перебьет?! — задиристо кричал Мишка прямо в лицо вихрастому лопоухому Гошке и щурил на него синие с черными крапинками глаза.
        - Почем я знаю, — неопределенно отвечал Гошка. — Вот подерутся, тогда узнаем…
        - Конечно, перебьет! — смело выступил вперед худой, с босыми цыпушечными ногами парнишка, которого почему-то все называли Голубем. Для убедительности Голубь показывал на раскрытую пасть собаки: — Зубища-то — во!
        - Не перебьет! — возразил мальчик в засаленной куртке, с гаечным ключом, торчащим из кармана. — Если Данила разозлится — все удерут! Вон какая у него шея-то долгая!
        - Удеру-ут… — передразнил Мишка. Сам ты первый удерешь! Не говорил бы за других. Иди давай к своему мотору, отвинчивай гайки.
        Я отжал портянки, натянул сапоги, и мы пошли к деревне. И дорогой ребята спорили, и поскольку единого мнения не было, спрашивали меня:
        - А правда, кто сильнее, Данила или Тайга?
        - Ну, конечно Данила, — охотно отвечал я, имея в виду бывалого деревенского пса.
        Споры неожиданно утихли, когда мы вышли на крайнюю улицу. В непонятном, враз наступившем молчании мальчишки прошли еще немного со мной, а потом незаметно, по одному стали отсеиваться и шнырять кто куда — в проулок, в дыру в заборе, за баню. А Голубь забрался даже на тополь.
        Вскоре со мной остался один Мишка. Да и он присмирел, прижался к моей ноге, ухватился за патронташ.
        - Куда это они?
        - А вон, Данила идет… — произнес Мишка, и голос его дрогнул.
        - Где? — не понял я.
        - Во-он, — указал Мишка вдоль улицы.
        Ничего особенного на улице я не увидел. Впереди спокойно трусила Тайга, какая-то женщина в бордовом платье доставала из колодца воду, да три гуся важно шествовали навстречу нам.
        - Где Данила?
        - У-ух! — досадливо выдохнул Мишка и по примеру друзей стрельнул в ближайшую ограду. Уже за воротами я услышал его голос, полный затаенного страха: — Ой, и начнется сейчас!
        Между тем здоровый толстый гусак с морковно-красными лапами и черным набалдашником на хищно раскрытом клюве опередил сопровождавших его гусих, змееподобно вытянул шею, протяжно, с клекотом прошипел и лютым тигром бросился на Тайгу. В один миг он настиг ее и так долбанул, что та, неистово взвыв, волчком завертелась на месте. Гусак еще и еще раз долбанул и, окончательно повергнув бедную собаку в смятение, не давая опомниться, принялся осыпать ее мелкими, частыми, как пулеметная очередь, ударами. При этом он хлопал крыльями и притопывал лапами, и даже самые лапы пускал в ход — царапал и бил ими собаку. На месте боя зловеще заклубилась пыль, и из этой пыли на всю деревню летел дикий вой избиваемой насмерть собаки. В суматохе я заметил, как, бросив ведра, забежала в калитку женщина, как в спешке прихлопнула подол платья и, разорвав его, скрылась в сенях дома.
        «Данила!» — догадался я.
        Но догадался слишком поздно: собака сломя голову мчалась вдоль улицы. Гусак не думал ее преследовать. Донельзя рассерженный, он подбежал к калитке, выхватил красный лоскут, защемленный дверью, гневно тряся головой, брезгливо выплюнул его и, кажется, выругался… И тут заметил меня. Я невольно замер, увидев его глаза. Это были налитые кровью стеклянные шарики. Данила презрительно прищурил один, смерил меня с головы до пят, и я мгновенно прочитал в этом взгляде: «С тобой я еще, голубчик, не рассчитался!»
        Дальше все происходило с непостижимой быстротой. Я не успел выломить из тына палку, не успел уберечься — на меня обрушился такой же шквал ударов, какой только что вынесла позорно удравшая Тайга. Я вертелся и подпрыгивал, кружился и приплясывал. Даже отмахнуться ни разу толком не сумел. Только повернусь, а Данила — стук в ногу выше сапога! Развернусь — а он стук в другую! Брюки изорвал, руки рассадил до крови. И щиплет-то не по-гусиному, зверь. Долбанет да еще повернет!
        Вижу, худо мое дело. Сдернул я с плеча ружье да и хотел огреть хорошенько разбойника прикладом. А он так меня и ждал! «Ого-го!» — победно прокричал гусак и, замахав метровыми крыльями, полетел за огороды.
        Остался я посреди улицы растрепанный, растерянный. Смотреть на себя стыдно. Из открытых окон слышался смех. Смеялись все — и взрослые, и дети…
        А вечером, за чаем, Степан Захарович, Мишкин отец, усадив меня где помягче, говорил с плохо скрытой ухмылкой:
        - Таким страшилищем и живет Данила в деревне. Совсем отбился от рук, чтоб ему ни дна ни покрышки… Ни женщинам, ни ребятишкам проходу от него нет. Скотина — и та боится. Председатель давно велит отрубить ему башку да сдать в колхозную столовку, так ведь никто и не берется!
        Так и живет… А ты пей, пей чай-то!
        РОМА-МЕДВЕДКО
        Дом наш стоял на высоком месте, всеми четырьмя окнами в Урал, то есть в горы. Сразу за окнами дыбился частый, похожий на сухостойный ельник тын, он маленько мешал смотреть, но я и так знал, что за ним, и угадывал, где начинался спуск к речке и узкую тропинку, по которой ходили за водой женщины. Дальше, за речкой, ровной улочкой стояли черные от старости дома со сплошными тесовыми крышами, закрывающими все хозяйские надстройки и даже дворы, а еще дальше — горы. Горы, полные лучезарного света и манящих тайн, поднимались овальными вершинами до самых облаков. Особенно хороши они были зимой, покрытые снегом: в солнечный день излучали столько радостного блеска, что казались голубыми и сплошь усыпанными дорогими камнями, точно звездами небо.
        Смотрел я на эти голубые горы и думал, будто от них исходит вся жизнь. И на это мое представление были свои мотивы. Я видел, что на них всегда больше света, оттуда летом носили ягоды и грибы, с той стороны весной прилетали птицы, а главное, в ту сторону, в горы, уходил с ружьем заречный охотник, по прозвищу Рома-Медведко.
        Неизвестно, кто и когда окрестил Рому Медведком, но только кличка эта ему удивительно подходила. Он был высоченного роста, грузный, медлительный, зимой и летом носил бурый залатанный полушубок. Такому великану, да еще мрачному и нелюдимому, как нельзя лучше шли его черная цыганская борода и предлинные, как у Бармалея, усы.
        Трудно объяснить, чем пленил меня этот человек, но стоило мне завидеть его с ружьем, тесно становилось в доме, и я провожал охотника взором, пока не терялась в пихтарнике его увалистая фигура.
        Сперва я побаивался Рому и старался не показываться ему на глаза. Но один случай развеял мои опасения. Как-то вечером я брел через дальний овин к дому. Широкая заря оранжевым морем растеклась по всему горизонту. В эти минуты особенно красивы были наши голубые горы: оплавленные закатом, медленно притухая, они все время меняли цвета, очертания, и на них нельзя было наглядеться.
        Вдруг я увидел Рому. Он сидел на высоком камне и смотрел на зарю. Сидел без шапки, в расстегнутом полушубке. Боязно было с ним оставаться, но что-то остановило меня, я присел поблизости на другой камень, и мы молча просидели до потемок. Когда угасли последние краски заката, Рома шумно поднялся и сказал:
        - Красота!
        Тогда, в годы моего детства, где-то далеко гремела война. Жили трудно. Нечего было есть, нечего было носить. И то ли от того, что я часто отсиживался дома, то ли от безотчетной, всегда томившей меня тоски по красоте наших гор, Рома в моих глазах постепенно становился не только охотником, но и каким-то особым человеком, к которому я уже испытывал благоговейное чувство. С какой завистью я, бывало, смотрел ему вслед, когда он, обряженный по всем правилам, уходил в горы! Мне думалось, что он самый счастливый, самый сильный на земле и, наверно, потому такой замкнутый: ни с кем не хочет разделить своего счастья. Рома уходил, а я еще долго сидел у окна, мысленно шагая с ним рядом и десятки раз переживая одни и те же события — ночные костры, охоту…
        Однажды я отыскал в чулане старые отцовские сапоги, обулся и поспешил к Роме-Медведку. «Будь, что будет, — отчаянно думал я, — а попрошусь в горы!»
        Набирала силу весна, солнце уже подолгу стояло в небе, и воздух был так обильно насыщен всякими запахами, что от него кружило голову, и все во мне бродило, как на дрожжах.
        Рому я не застал. Торная лыжня прямо через огород вела в горы. Я мигом представил, как этот огромный старичина неспешно переставляет длинные ноги, держит наперевес ружье и медленно бредет среди сверкающих от солнца снегов. Ух, как обидно стало, что он ушел в этот единственный день, когда, наконец, и я собрался сходить и хоть одним глазком посмотреть поближе на эти голубые горы!
        Нет, невозможно жить вот так, только мечтая и завидуя! С пренебрежением взглянув на дырявые сапоги, поглубже засунув в короткие рукава руки, я решительно зашагал по Роминой лыжне.
        Я сотни раз проваливался и падал, в сапоги, в рукава, за ворот набивался снег. Но я вставал, отряхивался и снова шел. Самое страшное было в том, как бы меня не хватились дома и не устроили погоню. Но все обошлось, и к исходу дня до нитки мокрый и совершенно измученный я добрался до первого перевала.
        Присел на вытаявший камень, осмотрелся. Кругом тихо, пустынно. Заснеженные горы с сияющими вершинами походили на какое-то заколдованное царство. Оцепеневшие дворцы, зубчатые неприступные башни… Лишь одна лыжня, вьющаяся между этих белокаменных громад, напоминала о том, что тут недавно прошел человек.
        Я шагал и шагал все дальше и дальше. Лыжне не было конца, она словно убегала от меня. Село солнце, и морозные молчаливые сумерки опустились на горы. На краю неба догорал закат. От него вдруг повеяло таким теплом, что захотелось подойти поближе, протянуть к нему озябшие красные руки, погреться. В одном месте, глубоко погрузнув в снег, я не мог выбраться и присел отдохнуть. Приятной истомой наполнялось все тело, не хотелось вставать, не хотелось двигаться. В воспаленных от солнца глазах плавали радужные круги, в ушах неумолчно звенели колокольчики. И вдруг среди этого хаоса звона и красок я отчетливо увидел, как распахнулись в горе хрустальные ворота и выехал на белом ледяном коне сам царь этих гор — Рома-Медведко. Да какой он важный: грудь колесом, на голове — корона, балахон покрыт бриллиантами да самоцветами.
        - Ты что тут делаешь? — грозно спросил меня царь.
        - Горы смотрю, голубые горы! — в испуге закричал я и очнулся.
        Передо мной, расставив широко ноги, стоял Рома, но вовсе не в царской одежде, а в замшелом своем полушубке и мохнатой шапке, надвинутой на самые глаза.
        Рома-Медведко вызволил меня из снега и понес к островку ельника.
        - И какой тебя леший тут носит? Замерз ведь! — сурово ворчал дед, прижимая меня к закуржавевшей бороде.
        - Ни-ск-коль-ко… — стуча зубами, отвечал я, а сам онемевшей рукой прятал в дыру сапога вылезшую портянку, чтобы не заметил дед да не подумал, что я вправду замерз…
        Вскоре запылал большой костер. Мои ноги, всунутые в дедкины варежки из собачьего меха, тоже пылали. Устроившись на мягкой хвое, я расправлялся с караваем хлеба, время от времени благодарно поглядывая на своего спасителя. А он, медлительный и добрый, озаренный пламенем, так что черная борода его стала медной, священнодействовал над котелком, источавшим неописуемый аромат охотничьей похлебки. Вот точно так я и представлял наши ночевки в горах, правда, еще рядом с дедкиным не было моего ружья да недоставало валенок на ногах.
        - Значит, царь, говоришь, я?
        - Царь, царь! — с готовностью отвечал я, зная, что Медведко не обидится на это.
        - Ну, а коли царь, то быть тебе царевичем! — весело заключил охотник и так непривычно, так широко улыбнулся, что длинные усы его едва не коснулись ушей.
        ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ
        Николаю Никонову
        Глаза устали от света, и я поднялся. Ослепительное апрельское солнце заходило на полдень. Сухой, вспученный, искрящийся лед струйчато парил и похрустывал. С утра он еще надежно держал, но к полудню совсем размякал и, гулко, трескуче стреляя, раскалывался длинными трещинами.
        Оставаться на озере было опасно, я смотал удочки и неходко побрел к берегу, прислушиваясь к сочному шипению льда под ногами и каждым шагом ощущая его плавные прогибы. По всей линии берега, сквозь миражные волны восходящих потоков вытягивались и подрагивали, как водоросли на течении, заросли тростников и чернотала. А над бело-яркой ширью, словно подвешенные на серебряные цепочки, несмолкаемыми колокольцами звенели жаворонки, малиново тенькая, над голубым льдом сплошными стайками проносились иссиня-белые подорожники, высоко в небе торопливо и хлопотно пролетали утки. На взбугрившемся зимнике через озеро, засыпанном сеном, соломой и расклеванным лошадиным пометом, тонко бренчали охристо-зеленоватые овсянки, суетливо прыгали стрекотухи сороки, а вдали над парными пашнями с тоскливым криком делили землю чибисы. Кончался апрель, в природе шло то суматошное птичье переселение, которое охотники называют валовым пролетом.
        Вдруг высоко — выше уток — протяжно и вольно прокликал лебедь. Я долго блуждал глазами по безбрежной светлыни неба, пока наконец не увидел серебристо-прозрачных, вытянувшихся в косую вереницу птиц. Их было семь. Свободно и плавно колебля крыльями, лебеди летели на север. Но вот опять послышался клик, и передний крутым виражом сошел в сторону. Он как бы привстал на месте, пропуская стаю вперед. И когда с ним поравнялся последний, примкнул замыкающим к веренице.
        Я знал: это устал вожак и уступил свое место сзади летящему. Так лебеди подменяют друг друга всю дальнюю дорогу.
        Птицы скрылись из виду, а я все стоял посреди озера и глядел в лазурную, просвеченную солнцем высь. Радостное чувство, которое я всякий раз испытываю, увидев этих птиц, постепенно и уже привычно начало вытеснять горькое воспоминание далекой и близкой, грустной и поэтической были, похожей на сказку. Я расскажу о ней.
        Было это в детстве. Жили мы тогда с мамой на Гореловском кордоне. Рассказывали, что когда-то вокруг Гореловского шумели вековые леса, женщины, опасаясь зверей, ходили за клюквой и брусникой только с мужиками, а единственный в селе охотник Савотя стрелял медведей прямо на покосах. Но это было давно. Савотя теперь стал дедом Савватием, медведи исчезли, а вековые леса повырубили. Лес остался за речкой Патрушихой, да и то редкий, весь вытоптанный коровами. Правда, у Шиловки и Макаровки в те времена еще можно было найти глухие уголки, куда почти не заходили люди.
        Я избегал шумных ребячьих сборищ и целыми днями, пока мама была на работе, пропадал в лесу. Там мне было хорошо и отрадно. Я слушал птиц и убежденно верил, что поют они мне, собирал на обогретых солнцем еланках крупную землянику и думал, что выросла она для меня. Я не просто любил лес — он был для меня преисполненным тайн, и в поисках чего-то необыкновенного я постепенно удлинял свои прогулки.
        И вот вышел я однажды на неведомое озерко. Притомился с дальнего пути, сел на бережок. Все-то здесь казалось загадочным и новым. По берегам кустились развесистые черемухи, на лужайках среди стрекочущей кузнечиками травы поднимались высокие розовые цветы иван-чая. От этих цветов все вокруг было розовое — розовели подсвеченные ими черемухи, духовитые травы, розовым было вечернее небо, и даже вода в озерке отливала розовыми отсветами.
        Приглянулось мне озерко. Я каждый день приходил к нему, садился под черемуху и наблюдал за потаенной жизнью леса. О чем только не мечталось в эти долгие часы уединения под усыпляющий шелест листвы и тонюсенький монотонный посвист всегда чем-то встревоженных горихвосток! Воображение явственно рисовало то сказочную царевну-лебедя, то Черномора с длиннющей бородой, то коршуна-лиходея. Он, этот коршун, иногда зловеще кружил над озером, и тогда я, подобрав колени, со страхом ждал, что вот сейчас он сложит свои распростертые крылья, вытянет когтистые лапы и ринется вниз, на царевну… А где же она? Я до боли, до рези в глазах всматривался в смурую сутемь черемух и начинал различать сначала неясно, затем все отчетливее блистающую дорогими нарядами стройную молодую женщину.
        Я вскрикивал:
        - Берегись, царевна, коршун!
        Предупреждающим эхом мой крик повисал над озером, и царевна исчезала.
        Так, в созданном мною мирке, в окружении царевн, Аленушек и добрых богатырей, я провел на озерке все лето. Это было счастливое лето, полное ожиданий и светлой детской грусти. Я верил в чудо, как могут верить в него дети, часто предоставленные самим себе, ждал его в образе царевны-лебедя или Аленушки и дождался. Но это простое чудо обернулось для меня страданием.
        С опаловыми вечерними зорями и мглистыми затяжными рассветами наступала осень. По вечерам над гореловскими избами вставали высокие дымы, они будто подпирали белесое, отсвечивающее туманом небо. В холодеющем воздухе плыли и плыли серебристые нити паутин. На зорях в продувных дворах простуженно горланили петухи, настоятельно требуя переселения с летних квартир на зимние.
        Осень входила в силу уверенно. За две недели смело с берез лист, и в поредевших рощах начали табуниться птицы.
        В один из таких светлых и звонких осенних дней я снова пришел к озерку. И не узнал его. Вылегли прихваченные инеем травы, мягкие тени испятнали некогда цветущие луговинки. Ольхи и черемухи, как перед сном, сняли свои одежды и смиренно притихли в дремлющем голубом полумраке.
        С новой, еще более впечатляющей силой нахлынули на меня мечтания, и фантазия легко и угодливо тотчас сотворила мою царевну-лебедя. Большая птица неслышно всплыла из глубин и промолвила:
        «Мальчик, подай мне мое ожерелье».
        Я отступил от берега, бросил рассеянный взгляд окрест, и сердце ликующе затрепетало: там и тут сверкали, переливались и огнисто рдели рассыпанные всюду листья. Я поднял с земли гладкий прутик и стал нанизывать на него, как монисты, эти разноцветные листья. Их было много, я выбирал самые яркие, самые лучшие.
        - Я подарю тебе осень! — радостно крикнул я и тут же, испуганный, погасил голос: над лесом звонко и переливчато прокликал лебедь.
        Я выронил ожерелье и посмотрел в небо. Озаренные утренним солнцем, вдали летели алые лебеди. Но что это? Одна из птиц заметно отстала от вереницы и, круто снижаясь, нацелилась на озеро. Едва не касаясь вершин деревьев, не поднимая опущенных крыл, она белым демоном пронеслась надо мной и шумно рухнула в воду, вздымая брызги.
        Но лебедь сейчас же оправился. Заметив меня, ошеломленно присевшего на колени, торопливо поплыл к противоположному берегу, забился в камыш и настороженно замер.
        А тем временем стая, нарушив строй, закружилась над озером, нетерпеливо и тревожно кликая товарища. Лебеди звали и ждали его. И, словно, бы поняв, что отставший больше не поднимется, снова выстроились в вереницу и полетели дальше. Вскоре они скрылись из виду.
        С той поры я потерял покой. Где бы ни был, чем бы ни занимался, а лебедь так и стоял перед глазами. Решил забыть заветное озерко, не ходить к нему. Но не выдержал и недели.
        Жуткое предчувствие, что лебедь еще не улетел, оправдалось. Будто изваянный из мрамора, он лежал посреди озера, утомленно запрокинув назад длинную тонкую шею. Чтобы не застать его врасплох, я нарочно кашлянул. Лебедь с плеском уронил на воду концы крыльев, вскинул голову и протестующе зашипел.
        Я приходил к озерку на другой и на третий день, но лебедь был непримирим. Стоило показаться на берегу, как он сразу ерошил перья, заплывал в редкий, плохо скрывавший его камыш и шипел. Я бросал в воду хлеб, вареную картошку и, подавленный, возвращался домой.
        Поторапливая запоздалые утиные стаи, с севера надвигалась зима. Она напоминала о себе воем студеных ветров, ясными морозными ночами и короткими блеклыми днями, похожими на унылую сумеречь вечеров. По опустевшим дорогам и пашням безбоязно бродили сытые вороны, и молодые волки, клацая зубами, игровито гонялись на березовой опушке за пролетавшими снежинками.
        По утрам лесное озеро затягивало от берегов хрусткой и прозрачной коркой льда. Натыкаясь на лед грудью, лебедь крылом разбивал его.
        Все крепчали заморозки, все толще становился лед. Лебедь плавал уже в неширокой полынье на середине. А когда замерзала и полынья, он крушил ледяную броню своей тяжестью.
        И вот как-то ночью подкрался первый сильный мороз. Я тайком выходил из комнаты, смотрел на темный, притихший, будто напуганный лес, вдыхал колкую морозную свежесть и с тревогой чувствовал, что зима нагрянет не сегодня-завтра. В эту ночь прочно стала речка, в огороде побелели и согнулись тычины подсолнухов, и даже звезды на небе, казалось, позвякивали от холода.
        Проснулась мама, вышла за мной на крыльцо. Она знала о лебеде и посоветовала:
        - Сходи к Савватию. Он — лесовик, научит, что сделать.
        Еще затемно я постучал в окно деда Савватия. Заскрипели приступки полатей, в окне показалась взлохмаченная голова, а через минуту дед отпер калитку ворот.
        - Пошто в такую пору?
        Я рассказал про лебедя и попросил сходить со мной.
        Ничего не ответив, дед вернулся в дом, долго собирался и наконец вышел.
        Мы шли к озерку напрямую, по убродистым кочкарникам и еловым густякам. Под ногами жестко шуршали смерзшиеся травы. В сизом рассветном сумраке призрачно вырастали длинные прогонистые сосны.
        С нового подхода озеро открылось неожиданно, пустынное и немое, как зимнее поле. Вся гладь его лоснилась и посверкивала ядреным льдом. Среди обстывших камышинок одиноко ходил лебедь, постукивая клювом по льду, словно пробуя его прочность.
        Солнце пробилось между верхушек сосен, и косые лучи его брызнули по льду, как огненные искры. Но лебедь будто знал, что полынья больше не протает и, вытянувшись на лапах, ударил лед грудью. Глухо ухнуло озеро. Потом еще ухнуло и еще, и так лебедь бился до тех пор, пока не свалился, совершенно обессилевший, на холодный и крепкий, как литая глазурь, лед.
        Полежал и опять поднялся. Скользя лапами, опираясь то на одно, то на другое крыло, пошел к середине, все быстрей, быстрее и вдруг, отчаянно замахав крыльями, с криком взлетел! С трудом набрал высоту вровень с лесом и… точно срезанный дробью, отвесно сорвался вниз. Гулко выстрелил треснувший лед, многоцветным костром сверкнула на солнце фонтаном выплеснувшаяся вода…
        Я тихо сидел над лебедем. Гладил его шелковистую спину и безжизненно раскинутые крылья. Дед Савватий стоял в стороне.
        - Видишь, какие они, лебеди? — сказал он после долгого молчания. — Разбился, а все ж таки лед прошиб! Раненый он был, сынок, картечина в боку завязла… До смертной минуты не сдавался. Вот какая птица!
        Тогда я плохо понимал его слова. В памяти проносились события пережитых дней — счастливые грезы о царевне-лебеде, подобно сказке, живое воплощение этих грез — и такой конец всему…
        А дед Савватий, помолчав, добавил:
        - Не даром они высоко держат голову. Ты слышишь меня, сынок? Запомни это.
        Я запомнил.