Библиотека / Детская Литература / Тарловский Марк : " Рассказы " - читать онлайн

Сохранить .

        Рассказы Марк Наумович Тарловский
        Сборник смешных и лиричных рассказов о школе замечательного детского писателя и переводчика Марка Тарловского.
        Вперед, мушкетеры!
        Дул муссон
        Письмо
        Кричите громче!
        Причина поражения
        Гипноз
        Двойка
        Кабала
        На последнем уроке
        Марк Наумович Тарловский
        Рассказы
        Вперед, мушкетеры!
        «… — Защищайтесь, сударь! — вскричал д'Артаньян… и луч солнца, коснувшись в эту минуту его головы, оттенил тонкие и смелые черты его лица…»
        В тот же миг в воздухе зазвенела сталь скрестившихся клинков.
        Борьба была недолгой. Парируя один из яростных выпадов противника, д'Артаньян, как змея, скользнул мимо вытянутой руки гвардейца и пронзил его шпагой. Тот рухнул как подкошенный…
        Я был в восторге. Еще одна попытка кардинала провалилась. О, его преосвященство еще не знает, с кем имеет дело. Шпага д'Артаньяна не ведает поражений, его рука тверда, как железо, и он дьявольски умен, этот гасконец…
        Каждую минуту я подсчитывал, сколько страниц уже прочел и много ли осталось. Пятьдесят, сто, двести страниц позади, но впереди еще целых пятьсот!
        «…Тот рухнул как подкошенный. Д'Артаньян вскочил в седло и пришпорил коня…»
        - Хватит читать! — раздается папин голос. — Пора за уроки.
        Но конь д'Артаньяна уже мчится, он переходит на галоп, и я бросаю на ходу:
        - Еще пять минут!
        А вот и берег Франции. Последняя отчаянная стычка — и д'Артаньян почти у цели. Но все ли препятствия позади и доберется ли он до Бекингема? Кардинал хитер и опасен, от него все можно ожидать…
        - Пять минут уже прошли. Что за наказание!..
        - Еще одну страницу.
        - Ни строчки!
        - Полстраницы! Ну до главы, до главы!
        Я высоко поднимаю книжку и показываю, где глава. Обмана быть не может, здесь все как на ладони. Я поворачиваю книжку к свету, я подношу ее к самому папиному лицу — как мало, как до смешного мало до следующей главы.
        Согласен.
        И снова в путь, и снова скачка. Наконец Англия. Бекингем потрясен, он вызывает ювелира…
        «… — Сколько дней понадобится, — спрашивает герцог, — чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает…»
        И тут меня буквально вытащили из следующей главы, куда я не замедлил углубиться. Мягко стукнув, книга перекочевала на полку в шкаф.
        Я перевел невидящий свой взор на стол. Он был покрыт учебниками и тетрадями и был мне непонятен. Отыскав дневник, я раскрыл его — далекая действительность заглянула мне в лицо. География, ботаника, арифметика…
        «…Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? — Голос герцога звучал тревожно и настойчиво. — Вы видите, что здесь двух не хватает…»
        Он повелевал, он требовал. Еще бы! Если они не успеют, французская королева выйдет на бал без алмазных подвесков, и трудно представить, чем все это кончится. Что же все-таки ответил ювелир? И вообще, что было дальше?
        Я раскрыл задачник.
        «На одной свиноферме было восемьдесят свиней, на другой — в пять раз больше. На каждую свинью приходилось…»
        Проклятые свиньи! Там их восемьдесят, а тут в пять раз больше… И на каждую приходилось…
        Я отложил задачник.
        «За десять таких задач я не дал бы и двух ливров… Клянусь честью мундира, эти свиньи мне изрядно надоели!» — так думал я, трогая эфес шпаги…
        Потом я раскрыл географию и узнал, что большая часть Восточной Сибири представляет собою низменность. Я задумчиво прищурил глаза и увидел ее, низменность. Она была голой и гладкой, как клеенка.
        Но вот вдалеке вспыхнуло легкое облачко. Оно росло, оно приближалось. Бешеный топот копыт — д'Артаньян! Атос! Портос! Арамис!..
        «А не пора ли нам закусить?» — важно покручивая ус, спрашивает Портос и подмигивает мне. Он все такой же, этот добродушный великан Портос.
        А рядом Атос — благородный лоб, печальные глаза. И Арамис, обманчиво мечтательный…
        Я опускаю голову — мушкетеры пропадают. География, ботаника, арифметика…
        «Воронцов, иди к доске, — говорит Вера Сергеевна и пристально глядит мне в глаза. — Да, да, с дневником… Расскажи, как ты решил задачу? А класс пусть послушает…»
        «Садись, два! — холодно бросает Антонина Петровна. — Не мог выучить такой легкий урок — строение капусты!»
        «Позор! — размахивает указкой Геннадий Николаевич. — Позор, Воронцов! Не знать, где находится Восточно-Сибирская низменность! Восточно-Сибирская низменность, на территории которой могли бы уместиться Англия, Франция и Италия вместе взятые!.. Ты занимаешься все хуже и хуже, придется тебя рассадить с Лазаревым».
        Но вдруг Геннадий Николаевич делает бешеный скачок и выбрасывает в мою сторону руку с указкой. Это не указка, а шпага. Лицо учителя растягивается в надменной усмешке, и я узнаю коварного агента кардинала графа де Рошфора. Таинственный незнакомец из Менга…
        Д'Артаньян бесстрашно дрался с врагами, он разил направо и налево. И чем больше было врагов, тем больше радовался я, потому что знал: д'Артаньян победит всех. И мне хотелось крикнуть вместе с ним: «Ко мне, господин гвардеец! Я убью вас!..»
        Но самым дорогим была здесь дружба. Дружба четырех отважных, разрушить которую не могли никакие силы. Один за всех, все за одного! И, когда Атос встречался с д'Артаньяном, я вместе с Атосом радовался, что вижу д'Артаньяна, а вместе с д'Артаньяном — что вижу Атоса.
        Я тосковал по семнадцатому веку с его кривыми, пыльными улицами, быстрыми каретами и серыми, как иллюстрация, остроконечными домами. Семнадцатый век был прекрасен звоном шпаг, широкополыми шляпами, длинными плащами и дымом жаркого, которое ели мои мушкетеры…
        Они пили анжуйское вино, они пили его в харчевне «Красная голубятня».
        Я закрыл глаза и увидел своего отца. На нем были пышные бархатные штаны, старый камзол с позолоченными пуговицами и башмаки. На правом мизинце — фамильный перстень. Длинные пряди седых волос падали на его плечи.
        «Сын мой, — говорил он хриплым, но твердым голосом, — сын мой, вы молоды и обязаны быть храбрым…»
        А эта грустная женщина в длинном платье — моя мать. В ее дрожащих руках рецепт чудодейственного бальзама. Плача, она обнимает меня.
        «Сын мой! — кричит отец и вскакивает с кресла. — Только мужеством можно пробить себе дорогу. Возьмите эту шпагу!»
        Темная ночь, узкая мостовая улицы Могильщиков. Душно. В Париже сегодня был жаркий день. Одиноко мигает деревянный фонарь… Пятеро гвардейцев нападают на меня, пятеро отборных гвардейцев. О, я слишком мешаю кардиналу Ришелье, я разрушаю все его планы, и он решает убрать меня. Пять неотразимых ударов обрушивается на меня, но…
        «Вы, кажется, сегодня не в духе, господа гвардейцы! — беззаботно восклицаю я и молниеносно выхватываю шпагу…»
        - Ты будешь заниматься или нет? — передо мною стоит папа. На нем уже нет бархатных штанов и старого камзола, его волосы коротко подстрижены. — Вот уже час, как ты бездельничаешь!
        Грозно оглядев меня, папа уходит. Учебники и тетради выплывают из ночного мрака, медленно проступает стол. Уже совсем поздно, а впереди еще столько уроков! По географии меня уже давно не вызывали. По арифметике, правда, спрашивали, но Вера Сергеевна любит вызывать неожиданно.
        Тогда я стал рассчитывать. И получилось, что после уроков у меня останется еще два часа, целых два часа свободного времени. Это же здорово! Надо только поскорее начать учить. Немедленно, сейчас же!
        Но сначала… сначала я прочту еще одну страницу. Только одну! Одна страница не повредит…
        И мне стало вдруг весело, а уроки показались очень легкими и интересными. И как же это я раньше не мог додуматься? Ведь как хорошо все складывается: сначала уроки, а потом снова читать. Мало того, я и сейчас еще почитаю. Одну страницу.
        Стараясь не шуметь, я осторожно выбрался из-за стола и подкрался к шкафу. При виде коричневого, тисненного золотом переплета и косо скрещенных шпаг я вздрогнул.
        «…Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает…» И все смешалось, все понеслось передо мной. Я едва успевал переворачивать страницы. Ведь у меня два часа, целых два часа после уроков. Но какое это имеет значение — до или после!.. Какое это имеет значение, если между Францией и Англией война, если Атос, Портос и Арамис и, конечно же, д'Артаньян так удачно снарядились в военный поход!
        Еще не утих попутный ветер Ла-Манша и еще свежо дыхание туманного Лондона, а впереди уже новые приключения, полные страшных опасностей и удивительных подвигов.
        Вперед, мушкетеры! Вперед, храбрецы! Вперед — в Ла-рошель!..
        Дул муссон
        Я не часто бывал в кино и давно уже ждал сегодняшнего дня. И вот он настал, но денег у меня не было: я потерял их. Я обыскал все карманы, и лестницу в доме, и двор, по которому шел, до самых ворот. А вдруг я выбросил деньги, доставая платок? Я очень верил, что сегодня, в воскресенье, обязательно попаду в кино. Я радовался этому всю неделю… Я радовался утру того дня, когда пойду в кино. И тому, как буду идти. И как загляну в кассу. И даже когда мне оторвут билет, даже тогда мое счастье останется нетронутым.
        Всё рухнуло. Дома вокруг постарели и съежились, одиноко стоял наш самодельный турник. Мне было очень горько, мне ничего не хотелось, и я не знал, куда деваться.
        А рядом, на улице, грохотали трамваи, стремительно и плавно проносились легковые машины, по широким тротуарам воскресного города разливался густой людской поток. И у всех были веселые, светлые лица, люди говорили, смеялись, шутили. И они спешили.
        Они обгоняли друг друга, уступали дорогу, перебегали через улицу. И мне казалось, что все они спешат в кино…
        Я долго смотрел на праздничную толпу, а потом шагнул за ворота и пошел вместе со всеми. Я шел по такому знакомому тротуару, мимо тонко побеленных деревьев, мимо все тех же кирпичных домов и грустно радовался: я иду в кино.
        Еще издали я увидел большие круглые часы — они висели на углу, у самого входа в кинотеатр, а еще через несколько шагов по краям асфальтированной площадки показались зеленые лавочки. У дверей кинотеатра толпился народ. Мальчики и девочки, большие и маленькие — всех радушно принимала широкая дверь. А рядом, на стене, висела огромная яркая афиша. На гладком, туго натянутом полотне еще издали был виден корабль с тройным рядом белоснежных парусов, с высоко взлетевшим над морским пенистым валом носом.
        Я подбежал к афише и замер. В изумрудно-прозрачной воде горели золотые буквы: «Остров Сокровищ». Мерцающими каплями стекала с них густая пена, и буквы ярко вспыхивали, подрагивая под набегавшей волной.
        Как зачарованный, смотрел я на корабль, на море, буквы. «Остров Сокровищ»… «Остров Сокровищ»… Я же читал эту книжку! Да, да! Это про пиратов! Неужели это то же самое?!
        Я подошел еще ближе и увидел потемневшие от ветров лица, тяжелые крупные серьги в ушах и туго закрученные на головах повязки. Сомнений не было — пираты…
        «Ну, а теперь уходи, — говорил я себе, — посмотрел, и хватит… Тебе здесь нечего делать. Это не для тебя…»
        Я постоял еще немного и отвернулся. Со всех сторон шли люди. Они останавливались у афиш и говорили: «Остров Сокровищ». Наверное, хороший фильм».
        «Да! — хотелось крикнуть мне. — Это очень хороший фильм. Это замечательный фильм! Но я… я его не увижу…»
        «Иди, иди, — говорил я себе, — никто тебя не позовет. Иди домой… Там ждет тебя заржавленный турник. Ты сможешь даже поболтаться на нем, если высоко подпрыгнешь».
        Но я не мог уйти. Неудержимая сила тянула меня к дверям, я робко поднялся по высоким каменным ступенькам и вошел… Люди спешили к кассе, в очередь. И я тоже занял очередь…
        Очень скоро и за мной заняли очередь. Значит, кто-то верит, что и я иду в кино… Так мы двигались все вместе, покачиваясь от счастья, прямо к кассе. А когда какой-то взъерошенный мальчишка хотел взять билет без очереди и ему сделали замечание, я тихо сказал:
        - Становись в очередь… Мы все тут торопимся…
        Очередь двигалась быстро, и, чем ближе становилась касса, тем яснее и громче раздавались голоса: «Мне, пожалуйста, пятнадцатый ряд… Будьте добры, девятый…»
        «А какой же мне взять ряд? — думал я. — Десятый? Слишком далеко… Лучше третий или второй, оттуда мне будет виднее… Хорошо бы, конечно, первый, но это, если очень повезет…»
        Когда до заветного окошечка осталось совсем мало, я потихоньку выбрался из очереди и спрятался за массивную колонну. Здесь я переждал, пока все мои соседи купили себе билеты, и только тогда осторожно приблизился к фойе.
        Мне был уже знаком этот высокий, светлый зал, но никогда еще он не был так красив, как сегодня. С полированных светло-голубых стен смотрели прекрасные картины в узорчатых рамах, тяжелыми струями ниспадали на паркет бархатные портьеры, а в центре зала свисала огромная хрустальная люстра.
        Она сверкала мне всеми сокровищами неведомого острова. Внизу, под нею, неторопливо прогуливались люди. Они не были похожи на остальных людей, на тех, которые еще не попали в зал. Они были совсем другие. В каждом их движении сквозила какая-то затаенная радость, доброта, и когда они встречались друг с другом глазами, то словно говорили: «И вы тоже здесь? Ах, как хорошо!..» Вот какие были эти люди.
        Я вспомнил, как мы с ребятами в последний раз ходили в кино, как мы купили билеты и вошли в фойе. Мы сидели вон в том углу, возле сцены, и Витька Шишкин звал нас всех после кино к себе домой играть в шахматы.
        И мне вдруг нестерпимо захотелось очутиться в зрительном зале, залитом тем особенным тусклым электрическим светом, что бывает только там, увидеть, как медленно гаснет этот свет и слепой, безмолвный экран вдруг вспыхивает ослепительно белым светом. И тогда…
        Я украдкой посмотрел на контролершу: а вдруг она пожалеет меня?.. Это была полная, уже пожилая тетя. Как старый и неподкупный страж, стояла она у входа, и никто еще не отваживался пройти мимо нее без билета. Она быстро и ловко отрывала билеты, отталкивая время от времени закрывающуюся половинку двери. И тогда я стал придерживать дверь, чтобы она не закрывалась. Я придерживал дверь и думал: «Наверное, она заметила меня, но ей пока неудобно пропустить без билета. Какая добрая и умная тетя!.. Вот пройдут все, тогда…»
        Но шло время, и ничего не менялось. Появились, правда, какие-то мальчишки. Они суетились около дверей, что-то оживленно и деловито обсуждая. И вдруг один из них рванулся к контролерше и, низко пригнувшись под ее вытянутыми руками, юркнул в зал. Мальчишки радостно загалдели. Контролерша закричала, и в зале поднялся шум. Слышался отдаленный топот, чьи-то удивленные возгласы.
        Потом все стихло, и я почувствовал смутную радость: один из нас все же попал туда…
        Но грянула музыка (это заиграл в фойе оркестр), и под звуки марша из зала вышел разрумянившийся дядя — он вел мальчишку за ухо. На лице у дяди было торжество победителя, у мальчишки — жестокое разочарование.
        Теперь мне было все равно: и гул веселой публики, и синие билеты, и белый экран. Я совсем уже собрался домой, но тут двери распахнулись, и все хлынули в зрительный зал.
        Как я верил… даже сейчас…
        Первый звонок. За ним последовал второй… Третий… Все было кончено.
        В зале давно уже было темно, фойе стало пустым и скучным, а контролерша захлопнула передо мной дверь. Но, когда я окончательно понял, что все потеряно, что не видать мне ни корабля, ни моря, ни сокровищ, тогда я бросился вон из кинотеатра и помчался к двери, боковой двери, откуда выходили на улицу после кино. Я подбежал к ней, я припал всем телом и принялся слушать.
        Я услышал шум океана, и крики чаек, и хлопанье парусов, и чьи-то голоса, протяжные и зычные, теряющиеся в шуме прибоя. Наверное, это пираты… Наверное, корабль уже вышел из Бристоля и они плывут к острову, где Флинт зарыл свои несметные сокровища. А может быть, на корабле вот-вот вспыхнет бунт или, может, они уже приплыли. Нет, нет… Еще слишком рано. Они не успели бы… Наверное, Джим сидит в бочке и подслушивает…
        Оглушительно грохнул пушечный выстрел, и чей-то хриплый, зловещий голос рявкнул на весь зал.
        - Три тысячи чертей!..
        Да это Сильвер! Страшный одноногий Сильвер!.. Я узнал его по голосу…
        Я прижался к двери теснее, затаил дыхание. Из узкой дверной щели пахнуло свежей прохладой. Это дул муссон…
        Письмо
        Никогда снег не пахнет так, как в детстве… А как он пахнет перед Новым годом, когда кончился последний урок второй четверти, уютный урок при электрическом свете, и впереди каникулы, двенадцать долгих прекрасных дней!
        Я возвращался из школы и думал: «Как это много — двенадцать дней… Сначала пройдут три дня. Что можно сделать за три дня, даже трудно себе представить. Но это всего лишь три дня, впереди еще целых девять, в три раза больше!»
        Минуты две я наслаждался тем, что делил девять на три…
        Потом пройдут еще три… нет, два дня. Если три, будет уже половина…
        Бесконечно долго тянулась вторая четверть. Последние две недели были особенно тяжелыми: ребята исправляли двойки. И снова мысли мои перенеслись в школу, в класс. Там остались подлежащее и сказуемое, первое из которых надо подчеркивать одной чертой, второе — двумя…
        Ничего, ничего — впереди двенадцать свободных дней. Сейчас я приду домой, там тепло и вкусно пахнет. Возьму с этажерки сказки Андерсена и буду читать. Может быть, час, а может, два… Это уж мое дело…
        Так думал я, подставляя язык под летящие снежинки.
        Придя домой, я сорвал опостылевший шарф и, сунув свой раздутый портфель в темный угол, завалил его ворохом старья. Потом взял Андерсена.
        «Снежная королева поцеловала мальчика, и его сердце превратилось в кусок льда…»
        Я посмотрел во двор. За окном, как и в сказке, шел снег. Безмолвно синели пушистые сугробы. Вот… сейчас та снежинка превратится в снежную королеву… Несколько секунд я следил за большой снежинкой, примостившейся в углу рамы. Но нет, ничего не произошло.
        Взгляд мой скользнул ниже, и в груди потеплело: под письменным столом стоял ящик с новогодними игрушками.
        Я захлопнул книгу, выбежал в коридор и прильнул к щелке запертого чулана. Там, подпирая потолок зеленой верхушкой, виднелась елка. Я долго смотрел на ее тяжелые игольчатые гроздья и глубоко вдыхал свежий смолистый запах.
        Наглядевшись, я хотел было идти в комнату, как вдруг в воздухе что-то блеснуло.
        На бельевой веревке висела сосулька. Кто не знает, сколько радости может принести тающая во рту сосулька!
        Я так увлекся, что не заметил, как в коридор вышла мама.
        - Что ты делаешь?! — воскликнула она. — Ты же недавно болел! Вот как ты держишь свое слово?
        - Больше не буду! — Изо всех сил я запустил сосульку в крыльцо.
        - Сколько раз можно обещать! — продолжала мама. — Ты совсем перестал слушаться. Очень жаль, но ты сам решил испортить себе праздник: будешь сидеть дома…
        Я медленно вошел в комнату. За окном все так же падал снег…
        Все каникулы дома!..
        Но мы же с ребятами собирались строить крепость… И кататься на лыжах… А каток? Как же каток?!
        Но почему? Почему?! Что же творится на свете? Почему взрослые мучают маленьких? Что мы им сделали? Может быть, их поцеловала снежная королева?..
        Но ничего! Они еще пожалеют. Ох, как пожалеют!
        Я взял карандаш и листок бумаги. Из кухни доносился звон тарелок, мама готовила ужин.
        «Мама, я не могу тебе выразить, как ты меня обидела, — писал я. — Мама, ты нисколько меня не любишь. Поэтому я не хочу больше жить, хотя у тебя и головная боль. Теперь тебя никто уже не будет расстраивать…»
        Слезы навернулись на мои глаза.
        «…Вы давно уже обещали повести меня в кукольный театр, но этого никогда не будет. Но вы сходите без меня, посмотрите…»
        Я представил себе, как убитые горем мама и папа выходят из кукольного театра. Папа совсем седой.
        «Какая чудесная сказка! — говорит он. — Если бы наш Вадик был с нами! (Вздох.) Бедный мальчик! Это я во всем виноват.
        Я заставлял его есть гречневую кашу. И ставил в угол…»
        «Не успокаивай меня, — тихо перебивает мама, — я знаю, почему он это сделал». «Почему?»
        «Из-за сосульки… Если бы я только знала!..» Если бы она знала… Я снова засопел. «…До свиданья, мама и папа. В третьей четверти я, наверное, стал бы отличником…» И, обливаясь слезами, добавил: «Я плачу, но скрываю».
        Успокоившись, я с увлечением приступил к выполнению своего давно выстраданного замысла. Немного отступив от последней строки, принялся рисовать череп.
        Работа была трудная. Довольно быстро я набросал пустые глазницы. Одна из них получилась вдвое больше, но так было даже лучше. Гораздо труднее получались зубы. Их было много и все разные.
        Окинув долгим взглядом завершенный труд, я почувствовал удовлетворение. Череп был хорош! Разве только чуть сузить подбородок…
        Я принялся оттачивать карандаш. Раз — стружка, два — стружка, три… Бритва полоснула по пальцу, и капля крови шлепнулась на череп.
        Трудно было переоценить эту находку. В один миг я закапал кровью все письмо, а под самым большим пятном у черепа аккуратно подписал: «Кровь Вадика».
        Тихое умиротворение снизошло на меня. Я посмотрел на шкаф, потом на стол, подошел к дивану. Я прощался с вещами.
        Диван был старый и всегда скрипел, когда на него садились. Мне хотелось еще раз услышать, как скрипит диван, и я сел на него. Несколько раз подряд я вставал и садился.
        Очень скоро я пересмотрел в комнате все вещи, и мне стало грустно.
        Неужели больше ничего не осталось? Я заглянул под кровать — пусто… Некоторое время я стоял в нерешительности, потом повернулся и пошел на кухню — смотреть на рукомойник.
        А родители? Мне захотелось, чтобы они еще сильнее почувствовали свою вину. Поэтому я вернулся в комнату со щеткой и стал подметать пол.
        Наступил вечер. Пришел папа, и мы стали ужинать.
        - Как у нас сегодня чисто, — сказал он. — Это ты подмел пол?
        - Нет, — ответил я, — это не я.
        Пусть никто не узнает, что это я подмел пол. И только через много лет догадаются, кто это сделал.
        - Как это я сразу не сообразил, — заметил отец, — разве ты без напоминаний что-нибудь сделаешь!
        Я знал, что он так скажет…
        - А помнишь, папа, ту желтую чашку с голубыми васильками? Ты все искал ее. Помнишь? Это я ее разбил…
        И папа поверил:
        - Я так и предполагал. Вечно ты все ломаешь!
        Я встал и пошел одеваться. В дверях показалась мама:
        - Куда это ты собрался?
        - Я сейчас… На минутку…
        Торопливо достав завернутое в бумажку письмо, я положил его на край стола и выбежал.
        Было уже совсем темно. Я притаился за сараем. В глубине двора сквозь голые ветки загадочно светились окна нашего дома. Наверное, они там уже прочли.
        Внезапно распахнулась форточка.
        - Вадик! — раздался тревожный голос мамы. Я перестал дышать.
        - Вадик! — крикнул отец.
        «Поздно, слишком поздно», — мелькнуло у меня.
        - Вадик! — еще громче крикнула мама.
        - Иди домой! — неуверенно добавил отец.
        - Вадик!! — хором крикнули они. Жизнь догорала…
        Я достал платок и зажал рот. План был прост — задохнуться. Это было очень трудно, так что время от времени я убирал платок и жадно вдыхал воздух.
        Наконец форточка закрылась, и я спрятал платок.
        Прошло еще минут десять. К моим страданиям стало примешиваться легкое беспокойство. В девять часов я обычно ложился спать. Пора было домой. Но как я мог? После такого письма! Вот если бы меня спасли…
        Дверь в доме скрипнула, и в ночном сумраке выступили силуэты отца и матери. Оглядевшись по сторонам, они медленно обследовали весь двор, но упорно не замечали сарая. Я высунул из-за угла голову. Меня по-прежнему никто не замечал. Я вылез по пояс. Никакого результата! Папа забрался в противоположный угол двора и настойчиво обшаривал там кусты.
        - Эх! — вздохнул я. Бесполезно.
        - Эх!!
        Они вздрогнули и разом повернулись. Больше я не мог рисковать и быстро вышел из-за сарая.
        Первым подоспел отец. Он взял меня за руку:
        - Где ты был?!
        Мы направились к дому.
        Комната ослепила светом. Опустив голову, я стаскивал пальто и жмурился, я старался не смотреть по сторонам. И вдруг, не выдержав, оглянулся: на столе стоял ящик с игрушками.
        Проклятое пальто… Руки совсем запутались в рукавах. Наверное, я очень спешил. Отец тем временем уже затаскивал в комнату елку.
        - Не бойтесь, — сказал я, — не бойтесь… Я передумал…
        Кричите громче!
        - А-лик!..
        Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати. А со двора — дружный ребячий крик:
        - А-лик!..
        Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.
        - Я не выйду, — говорит он, — я наказан.
        «Ваш сын улыбается на уроках арифметики. Примите меры!» Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.
        - И надолго тебя? — сочувственно спрашивает Костя, худенький мальчик с веснушчатым лицом.
        - Не знаю, — вздыхает Алик.
        - Мне всегда говорят, на сколько наказывают, — продолжает Костя.
        - А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…
        - В казаки-разбойники? — Лицо Алика вытягивается еще больше. — Это как тогда?..
        - Как тогда…
        Алик долго молчит, потом поднимает голову и говорит:
        - Кричите… кричите громче!
        Дома все по-старому. Папа в кресле, читает газету. Сгорбленный, стараясь не смотреть по сторонам, Алик пробирается за спинку кровати.
        Здесь все так знакомо. И выцветшие обои с причудливым рисунком, в котором, приглядевшись, можно увидеть смешные рожицы, и сломанная плитка желтого паркета… А впереди, прямо со стены, смотрит из рамы Аленушка. Она сидит у воды, среди притихшего леса, и, когда глядишь из угла, у нее всегда особенное выражение. Очень грустное и доброе…
        - А-лик!..
        Молодцы! Здорово кричат. Особенно Костя. Это настоящий друг. Кричат, зовут его… Они все с одного двора, и все хотят, чтобы он вышел. А он — Алик искоса смотрит на папу, — он не хочет… Ему главное — что в газетах пишут. Ладно, пускай… Он, Алик, не будет просить…
        - А-лик!..
        Кричите! Кричите громче!.. Пускай все слышат… Все!.. Только папа не слышит…
        - Вот видишь, — говорит папа, не поднимая глаз от газеты, — все гуляют, а ты должен дома сидеть.
        «Дома должен сидеть!.. — думает Алик. — Сам засадил, а теперь… Ну ладно. Я не прошу. Читай, читай свою газету».
        - А кто виноват? — добавляет папа, складывая газету пополам. — Ты же сам и виноват.
        «Конечно, я виноват. Кто же еще может быть виноват?.. Я всегда виноват…»
        - А-лик! А-лик! А-ли-иик!.. — Кто-то захлебнулся. Последние отчаянные усилия.
        - Скажи им, что не выйдешь, — строго говорит папа. — Целый час уже кричат!
        Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и все же ему очень тяжело и горько сейчас.
        Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили!.. Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка бы кричала: «На помощь!..» А они похитили бы ее и мчались бы, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск!.. И, может быть, даже связали Нюрку…
        Алик чуть не заплакал.
        - Ребята… ребята, я не выйду, ребята…
        За окном молчание. Ребята не уходят; тесно столпившись у клумбы, они словно ждут чего-то. Алик тоже не уходит. Его лицо в лучах заходящего солнца — лицо узника, заглянувшего за решетку.
        - Не выйдешь? — спрашивает Костя. — Почему?
        - Меня наказали!
        - А ты попроси.
        - Нет, — вздыхает Алик, — гуляйте без меня…
        И снова продолжительная пауза. Тогда папа откладывает газету и тоже подходит к окну:
        - Алик наказан и не выйдет сегодня.
        - Дядя Коля, пустите его! — просит Костя.
        - Дядя Коля! — подхватывает хор голосов.
        - Простите! — тянет Костя. — Он больше не будет…
        - Не будет! — дружно вторит хор.
        - Нет, — говорит папа, — никуда он не пойдет.
        Костя жалобно смотрит на него и снова вытягивает шею:
        - Дядя Коля, а дядя Коля!..
        - Ну, дядя Коля! — настойчиво взывает хор.
        Только Юрка, босой и лохматый Юрка, молчит. Он живет где-то на другой улице и пришел издалека, чтобы поиграть в разбойников. Юрка не знает папы Алика и стесняется просить. Он, может, больше всех хочет поскорее начать игру, но молчит и лишь изредка нетерпеливо почесывает одной босой ногой другую…
        - Лучше и не просите, — говорит папа решительно. — Вот когда будет вести себя хорошо, тогда другое дело…
        Ребята растерянны. Над широким подоконником одиноко виднеется печальное лицо Алика.
        - Дядя Коля-а-а!!
        Все вздрагивают — так неожиданно врезается в тишину этот протяжный крик.
        - Дядя Коля! — широко раскрыв рот, Юрка кричит хриплым, простуженным басом. Не в силах больше переносить томительного ожидания, он все-таки решился на этот отчаянный поступок. Почувствовав всеобщее внимание, Юрка морщится и ожесточенно чешет ногу.
        Папа с трудом прячет улыбку. Но ребята сразу замечают ее и тоже улыбаются…
        - Ха-ха-ха! — смеется Костя. — Вот это Юрка!.. Как паровоз!..
        Ребята улыбаются, то и дело поглядывая на дядю Колю, подмигивают, толкают друг друга. Алик смотрит то на ребят, то на папу и тоже начинает робко улыбаться; правда, очень осторожно, чтобы папа не подумал, что и он тоже радуется.
        Но лицо папы уже бесстрастно, глаза серьезны, губы поджаты.
        Костя с беспокойством вертит головой.
        - Дядя Коля, — повторяет он, — вот это Юрка! Да?..
        Но дядя Коля неумолим: он больше не отвечает и уже протягивает руку, чтобы закрыть окно.
        - Мы в разбойников будем играть! — взвизгивает Нюрка. Маленькая, растрепанная, она смотрит с изумлением и укором, словно говоря: «Теперь ты понял наконец, что Алика надо выпустить?»
        - Меня дома всегда жалеют, — говорит она, — всегда! Папа молча хмурится.
        - Дядя Коля, — спрашивает Костя, — разве вам не жалко?..
        У Алика, который до сих пор стойко держался, начинает дергаться подбородок. Он отворачивается и медленно, не оглядываясь, отходит от окна.
        Петька, Нюра, Костя, растерянные и притихшие, смотрят на папу Алика. Никто уже не просит. Потом все поворачиваются и гуськом, неторопливо и с достоинством удаляются.
        - В последний раз, — говорит папа, покашливая. — В последний… Иди!.. Но смотри, если еще раз…
        Алик быстро вытирает глаза, кивает головой («Да, конечно… если еще раз…») и пулей вылетает во двор.
        Папа облегченно вздыхает.
        Причина поражения
        На уроках истории учитель объяснял всегда с таким выражением, словно вся его жизнь прошла до нашей эры и теперь он вспоминает молодость.
        «Охота на мамонтов была опасной… Потом все изменилось… С севера наступал лед… Стало холодно… Пришлось надеть звериную шкуру».
        Одинаково легко передвигаясь в толще веков в любых направлениях, учитель как ни в чем не бывало мог сказать: «А теперь давайте вспомним Марафонскую битву», — вызывая этим вопросом всеобщее беспокойство…
        Или сегодня, например:
        - Восстание Спартака!.. Отвечать пойдет… Зонтиков!..
        Зонтиков поднимается и застывает в глубокой печали.
        - Неужели ты не помнишь, как проходило восстание? — искренне поражается учитель.
        - Не помню, — качает головой Зонтиков.
        Видно, что он и сам удивлен неожиданным провалом в памяти.
        Удивление кончается двойкой.
        - А ты учил? — усаживаясь, спрашивает Зонтиков своего соседа.
        Бабкин молчит. Человеку, имеющему девять двоек за четверть, глупо задавать подобный вопрос.
        Лениво прищурившись, Бабкин раскрывает учебник и оглядывает заголовок «Восстание Спартака».
        «Опять восстание! — раздраженно думает он. — То в Сицилии, то в Риме… И каждый раз поражение… И двойки… двойки…»
        - О причинах поражения восстания расскажет…
        Перед лицом надвигающейся катастрофы Бабкин сохраняет полное спокойствие. Он не знает страха — он слишком много пережил.
        - Бабкин!
        Весь в рубцах, ветеран Бабкин выходит к доске.
        - Н-ну? — повторяет Павел Сергеевич. — Каковы же причины поражения? — И тут же добавляет: — Почему рабы потерпели поражение?
        Бабкин долго и мрачно молчит. Потом тяжело поднимает лохматую голову.
        - Рабы потерпели поражение, — говорит он, — потому, что не знали его причин…
        После чего получает двойку и возвращается на родную теплую парту.
        - Чаша моего терпения переполнена, — зло шепчет он, — больше на историю не приду!..
        - Я тоже, — цедит Зонтиков, — у меня тоже переполнена…
        Так было задумано восстание во главе с Бабкиным. Первое столкновение произошло на следующий день при выходе из школы.
        - Зонтиков, — сказал директор, — ты знаешь, где живет Павел Сергеевич?.. Вот и отлично! Отнеси ему этот конверт… Да смотри не задерживайся, дома-то беспокоиться будут!..
        Всю дорогу Бабкин и Зонтиков шли молча.
        Зонтиков, часто семеня, то и дело беспокойно оглядывался. Бабкин же после бесплодных попыток разглядеть содержимое конверта на свет предался грустным воспоминаниям.
        …По лестнице поднимались медленно. Перед дверью остановились обессиленные. Зонтиков сказал:
        - У меня дома уже беспокоятся…
        Бабкин дал ему подзатыльник:
        - Звони!
        Страх вселил в Зонтикова отвагу.
        - Сам звони!..
        Внезапно дверь распахнулась, и упирающийся в нее Бабкин пулей влетел в коридор и свалился у книжного шкафа.
        Позади слышался удаляющийся топот. Это Зонтиков катился вниз по лестнице.
        - Здравствуйте, — сказал Бабкин.
        - Здравствуй! — Павел Сергеевич закрыл дверь.
        - Директор сказал: «Побыстрей», — объяснил Бабкин. — Он письмо передал…
        - А-а… — Учитель взял конверт. — Ну, спасибо… Проходи, проходи, что же ты стоишь?
        Впервые за весь разговор Бабкин поднял голову. То, что он увидел, ошеломило его.
        Учитель был в рубашке, без пиджака.
        - Раздевайся, раздевайся, — улыбался учитель.
        Плохо соображая, что делает, Бабкин разделся и машинально проследовал в комнату.
        - Садись, раз в гости пришел. Будем чай пить.
        Окончательно потеряв дар речи, Бабкин уселся за стол и ничего не понимающим взглядом уперся в колбасу.
        Учитель отхлебнул из стакана. Бабкин тоже отхлебнул. И снова замер: никто еще не видел, как учитель ест. Вот он взял вилку, неторопливо положил колбасу в рот. «Проглотил», — изумился Бабкин.
        Внезапно он почувствовал, как подозрительно тихо в комнате, и выжидающе вскинул глаза. Ему показалось, что вот сейчас учитель поставит стакан и скажет:
        «Природа Древней Греции, Бабкин, была пышная… климат морской, теплый…»
        Но учитель не торопился.
        - Ты почему сахар не берешь? — начал он издалека. — Не стесняйся…
        - Мне и так сладко, — вздохнул Бабкин и, чтобы скрыть неловкость, стал озираться по сторонам.
        В правом углу он неожиданно наткнулся на карту: «Римская империя в I веке нашей эры». В глазах учителя что-то блеснуло.
        - Узнаешь?
        - Да… — вяло протянул Бабкин, — узнаю…
        «После чая спрашивать будет, — решил он. — Еще бы не узнать! Два месяца долбим эту империю… скорей бы до развала дойти…»
        Нашествия варваров Бабкин ждал, как праздника: после него империя распалась…
        Отхлебнув чай, он вздохнул: впереди еще было «ослабление». Империя слабела веками… Это могло свести с ума.
        Бабкин снова подозрительно взглянул на учителя.
        «Размешает сейчас чай да и скажет: «А ну-ка, Бабкин, покажи путь Ксеркса в Грецию».
        С этим вопросом Бабкин столкнулся еще в прошлом году. Тогда, по его мнению, флотилия персидского царя Ксеркса прошла мимо берегов Греции…
        Да мало ли о чем можно спросить! Бабкин даже заерзал.
        - Карта у вас, Павел Сергеевич, какая-то… — начал он неуверенно. — У нас в школе вроде другая… Меня спросить, так я ничего и не покажу…
        - Карта та же, — успокоил учитель, — ты приглядись повнимательней.
        «Ну и влип», — думал Бабкин, напряженно приглядываясь. На узком Апеннинском полуострове ясно чернел кружок Рима.
        - Вон Рим, Павел Сергеевич! — показал вдруг пальцем Бабкин, словно столкнулся с приятной неожиданностью.
        - Да! — приветливо откликнулся Павел Сергеевич. — Рим отсюда хорошо виден. Вот Дамаск — тот совсем почти незаметен.
        - Да… — промямлил Бабкин, бороздя глазами карту вдоль и поперек, — еле-еле…
        - Узнал, значит, школьную карту, — прищурился учитель.
        - Да… — опять затянул Бабкин и, внезапно оборвав себя, быстро встал. — Я домой пойду, — хрипло сказал он, — там у меня пример по арифметике, никак разделить не могу… остаток получается…
        …На следующий день перед самым звонком Зонтиков поймал Бабкина в коридоре.
        - Наконец-то! — зашептал он оглядываясь. — Я тебя все утро ищу. Сейчас история будет. Куда побежим?
        Бабкин нахмурился.
        - Знаешь что, — он помялся, — я передумал…
        - То есть как? — разинул рот Зонтиков. Бабкин молчал.
        - То есть как?! — В голосе Зонтикова появилась злость. — Что ж ты вчера болтал! «Не пойдем… не пойдем»! — передразнил он.
        - Как дам! — замахнулся Бабкин. Зонтиков отшатнулся.
        - Но почему? Почему ты не хочешь? — уже упавшим голосом продолжал он. — Почему?..
        Прозвенел звонок, и они вошли в класс. Через минуту появился Павел Сергеевич. Он повесил карту «Римская империя в I веке нашей эры», взглянул на Бабкина и лукаво улыбнулся. Бабкин покраснел и, наклонившись к Зонтикову, тихо прошептал:
        - Мы вчера с ним вместе колбасу ели…
        Гипноз
        - Пойдет отвечать…
        Затаив дыхание Ленька Волосков впивается в учебник. От волнения он видит всего два слова: «Так как…»
        Карандаш учителя медленно скользит по журналу. Ученики с фамилиями на «А» и «Б» распрямляют спины. Карандаш ползет по «В»…
        «Быстрее», — торопит Волосков. Карандаш застревает.
        «Так как, — повторяет Волосков, — так как…»
        - Пойдет…
        «Только не меня… Если не вызовут, буду учить каждый день…»
        Карандаш дергается, как грузовик в канаве, и тихо, почти незаметно сползает книзу…
        - Корякин!
        Вздох облегчения.
        - Я не выучил, — уныло сообщает Корякин.
        «Болван! — стонет Волосков. — Никогда не учит! Хоть бы раз!..»
        - Почему? — хмурится учитель.
        - Голова весь день болела…
        «Голова у него болела! — с ненавистью фыркает Волосков. — Весь день в футбол гонял… Голова! Треснуть бы по этой голове».
        - Может, все-таки помнишь что-нибудь? Материал нетрудный. Ведь это уже твоя вторая двойка по физике.
        - Иди, — шепчет Волосков. — Материал ерундовый, рассказывать нечего!
        - И класс тебе поможет, — продолжает учитель.
        - Конечно, поможем! — восклицает Ленька. — Все время будем помогать!
        - Нет, — говорит Корякин голосом человека, которому уже ничто не поможет. — Не могу…
        - Иди, — угрожающе шипит Волосков. — Ведь это уже твоя вторая двойка…
        - Ну, садись. — Учитель склоняется над журналом. — Вопрос тот же…
        «Честное слово, буду учить, — бормочет Ленька. — Десять часов в день, если не вызовут! На улицу вообще ходить перестану! Зарядку буду делать».
        - Грачев!
        Грачев идет к доске.
        - Вопрос легкий! — бросает на всякий случай Волосков и нагибается к впереди сидящим: — Можете не повторять… Сейчас меня вызовут…
        Ответ Грачева тем временем близится к концу.
        «Скорей бы домой! — вздыхает Ленька. — Завтра воскресенье… Убрать все нужно… помыть… и к соседям… кому что трудно… Кому у нас трудно-то?.. Все, как назло, молодые, здоровые… Через квартал старушка какая-то… Схожу! И — за уроки… С двух до шести — физика…»
        - Отвечать пойдет…
        «Физику кончу — и к старушке…»
        - Пойдет…
        Волосков устремляет на учителя пристальный немигающий взгляд. «Мочалкин! Мочалкин!» — бормочет он.
        Но в позе учителя мало что меняется. Волосков прищуривается и выпячивает подбородок.
        «Мочалкин, Мочалкин… или Пашков», — добавляет он, предоставляя учителю некоторую самостоятельность.
        «Волосков хорошо знает материал… Его можно и потом спросить, Волосков учит… Мочалкина давно не вызывали…»
        Наступает решающий момент… Ленька напрягает даже ноги: «Пойдет отвечать Мочалкин! Послушаем Мочалкина!.. А как себя чувствует Мочалкин?!»
        - Волосков!
        В устах учителя фамилия звучит, как выстрел в спину.
        «Хотя нет… Посиди пока…» — делает Волосков последний отчаянный пас. Но учитель молча смотрит на него.
        …Получив двойку, Волосков тяжело откидывается на спинку парты и несколько секунд сидит, тупо уставившись в пространство. Потом он медленно переводит взгляд на учителя, лицо его выражает крайнее недоумение:
        «Десять часов в день… Старушка… И до чего человек дойти может!»
        Двойка
        - Липов!
        Оглушенный, Борька приподнял крышку парты и полез за дневником. Он знал, что спасения нет, что до конца урока еще много времени и звонка не будет, но все-таки продолжал копаться в портфеле. Наконец встал и отвернулся к окну.
        Все бросились к учебникам. Привычным движением учитель вывел в журнале двойку, затем вызвал другого ученика, и в классе разлилось тихое, умиротворенное гудение. Кто рассматривал карты в учебнике, покачивал парту, а кто и просто отдыхал, довольный и благодарный.
        Учитель же как ни в чем не бывало прохаживался между рядами, разговаривал и даже улыбался. Но это была уже не прежняя хорошая знакомая улыбка, теперь от нее веяло на Борьку холодом. Да и сам учитель изменился, в нем появилось что-то недоброе, чужое. И когда, обращаясь к классу, он сказал: «Устали?.. Ну ничего, скоро отдохнете», — Борька почувствовал, что эти слова относятся ко всем, кроме него.
        Да и что хорошего в этом отдыхе? Подумаешь, перемена… Борька скорбно повел глазами. Чего радуются, сами не знают. А Сережка Комков сидит какой-то надутый, получив щелчок от Петьки Сапожникова. Как будто худшего несчастья и быть не могло. Ему бы радоваться, что только щелчок…
        Учитель объяснял, что Уральские горы — старые горы, что они очень разрушены, а Борьку нисколько бы не удивило, если бы Уральские горы совсем исчезли с лица земли.
        После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.
        Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив, Борька быстро перевернул его. Она была жирная и высокая, в полторы клетки…
        Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов уничтожить ее. Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе, будто говорила: «А ну-ка, сунься!..»
        Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки. Третий, четвертый, пятый… Кого-то вызывали, кого-то ругали… Наконец занятия кончились, и класс опустел.
        На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из ворот школьного двора, Борька понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел по краю тротуара, обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате ручья блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.
        Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. Скоро дома будут выставлять из окон рамы, а вместо валенок разрешат надеть ботинки. И как будет непривычно легко ноге, затянутой тонким шнурком!
        Да хоть бы сегодня… Разве нельзя надеть ботинки и фуражку? Жара-то какая!
        Борька сорвал с головы шапку и замер… Двойка, у него двойка. Как он мог забыть?!
        И жизнь показалась ему бесконечно тусклой и горькой. А то, что было до двойки, еще вчера, еще утром, то ушло далеко-далеко. Теперь ему было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него и ручьи текли тоже не для него.
        Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку, смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть держат взаперти. Он готов.
        И даже когда его простят, он все равно не выйдет на улицу. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…
        Перепрыгнув через ручей, он больно ушиб ногу, и сердце его сжалось от горестного удовлетворения. Все, все валится на него. Учитель придирается, поймал и поставил двойку, дома отругают, все будут гулять, а он — смотреть в окно.
        Неподалеку от дома он забрел на соседский двор и уселся на толстый пенек возле забора.
        С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.
        А напротив с крыши тихо капала капель: «Кап, кап, кап…» И Борька вдруг почувствовал, что ему необыкновенно близка эта капель и необыкновенно дороги эти маленькие капли, зябко выскакивающие из лужицы. И потемневшая от сырости доска, к которой он прислонился, тоже ему дорога, и, казалось, он уже очень давно знает, что наверху в нее вбиты два гвоздя, а внизу — только один. Он прислушивался к звону капель, и ему хотелось слиться со всем этим и сидеть так долго-долго, может быть, все время.
        Домой он пришел спокойный, но, когда увидел, что отец улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».
        Он снял пальто, шапку, отнес портфель.
        - Ты почему разделся? — спросил отец. — Шел бы на улицу, погулял.
        - Не хочется, — ответил Борька.
        Переодевшись, он молча опустился на стул и погрузился в тягостное ожидание.
        Но отец с матерью вели обычные разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было совсем плохо. Он внимательно всматривался в лица родителей; они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо и мамино. Папа с довольным выражением барабанил пальцами по столу, мама что-то доказывала, но была тоже очень довольна.
        Борька ловил их улыбки, взгляды, и ему не верилось, что вот, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится.
        Неужели это неизбежно?.. Ему казалось, что, если он прямо сейчас, сию секунду, подойдет к ним, обнимет их, поцелует, а потом скажет про двойку, ничего такого не произойдет, не может произойти.
        Они не смогут сделать этого.
        «Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.
        - Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.
        И в груди у Борьки что-то приятно защемило.
        - Я не грустный, — сказал он и сделал еще более грустное лицо.
        Но отец заговорил уже о другом.
        - Ну, что там у вас в школе?
        «Началось», — мелькнуло у Борьки.
        - Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по арифметике тройку исправил?
        - И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.
        Борька неопределенно качнулся, словно разделяя опасения отца.
        - А дневник заполнил?
        Медленно, но верно отец шел к цели.
        - Заполнил! Конечно, заполнил… А знаешь, мы завтра на экскурсию идем. Сразу после уроков. Кончатся уроки — и на завод…
        - А то ты часто не заполняешь, — добавил отец.
        - Мы сначала не хотели на завод, а потом наоборот. Ты бывал на заводе?
        - Бывал… Значит, не вызывали тебя?
        - А я ни разу не был, — ответил Борька.
        - Тебя вызывали? Отвечай!
        Борька опустил голову.
        - Почему ты молчишь? — забеспокоилась мама.
        Борька достал дневник и поднес его отцу. Вот оно, наступило… Сейчас отец увидит двойку, сейчас он скажет: «Это еще что такое?.. Докатился!» И начнется…
        Отец захлопнул дневник и в упор посмотрел на Борьку.
        - Это еще что такое?! — воскликнул он, и мама вышла из комнаты. — Это еще что такое? — сказал он тише. И уничтожающе усмехнувшись, добавил: — Докатился!
        Дотом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре. Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и с грохотом швырнул за шкаф. Затем отыскал книжку «Таинственный остров» и унес ее в другую комнату: прятать.
        Отец прятал и приговаривал:
        - До чего докатился, а?.. До чего докатился! Нет, дорогой мой, хватит… — И вдруг закричал: — Двоечник!..
        Борька стоял, боясь пошелохнуться. Когда отец наконец замолк и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.
        Он затачивал карандаши, и каждое движение доставляло ему блаженство.
        «Знают, — думал он, — уже знают».
        И все было радостно: и синеватое лезвие бритвы, и то, как она легко снимает стружку, и сами разноцветные стружки.
        Построгав немного, он снова прислушался, потом встал и, на цыпочках подкравшись к дверям соседней комнаты, осторожно прижался к щелке.
        Отец сидел и что-то читал. Дочитав страницу, он откинулся на спинку стула и улыбнулся. И Борька тоже заулыбался.
        Жизнь начиналась заново…
        Кабала
        Сначала я проиграл копейку, потом еще четыре… Проиграв, я решил отыграться. Это обошлось мне еще в пять копеек. Игра продолжалась в долг.
        Доведя его до тридцати копеек, Петька Черенков отказался продолжать игру — как раз в тот самый момент, когда я особенно остро почувствовал близость победы.
        - Отдам! — кричал я.
        Но сумма была так велика, что дальнейшее увеличение делало ее призрачной. Кроме того, Петька боялся своей совести.
        Домой я возвращался невеселый. Как хорошо было утром, когда я шел в школу! У порога в класс ноги вытирал, а дежурный Витька Яблочкин кричал: «Сильней три, не пущу!» Какой он все-таки хороший, этот Яблочкин. И даже после двойки за диктант все было хорошо… А теперь?.. Что же делать теперь?! Оставалось одно — ждать воскресенья, когда мне давали деньги на кино.
        Придя домой, я уселся за письменный стол, достал диктант и с грустью занялся работой над ошибками. Вооружившись бритвой, я соскабливал красные пометки учителя, после чего подписывал те же исправления своей рукой. Остались какие-то три-четыре ошибки, когда позади вырос отец. Некоторое время он с интересом рассматривал мои труды, а потом спросил:
        - В кинотеатрах уже идет «Броненосец Потемкин»?
        - Да! — ответил я.
        - Это замечательный фильм, — продолжал отец.
        - Да… Отец кивнул:
        - Ты его не увидишь.
        «Броненосец Потемкин»… Все завертелось перед моими глазами… «Броненосец Потемкин»… Неужели я никогда не увижу этой картины?
        И только потом до меня дошло самое ужасное: я потерял единственную возможность расплатиться с Черенковым.
        - Принес? — спросил он меня на следующий день.
        - Забыл! — соврал я. — В понедельник обязательно принесу.
        Черенков нахмурился.
        - У меня тут булка, — сказал я, открывая портфель. — Хочешь?..
        - Давай! Но смотри: в понедельник чтоб принес!
        Теперь я все свои надежды возлагал на следующее воскресенье.
        - Принес? — спросил Черенков в понедельник.
        - Нет, — промямлил я. — Да ты не беспокойся… Просто я еще двум должен: одному двадцать копеек, другому пятнадцать… Но и мне должны пятьдесят копеек…
        - Ну, смотри, — прошипел Черенков, — последний срок — завтра! Давай булку.
        - Сейчас, сейчас…
        И я поспешно протянул ему белую сдобную булку. Петька жадно вонзил в нее зубы и поморщился:
        - Черствая.
        На большой перемене все высыпали во двор:
        - Чур, не я! Чур, не я!
        - Чур, не я! — крикнул я.
        - Я тебе покажу «чур, не я»! — заорал Петька. — Пошел отсюда!..
        - Катись! — поддержали его дружки, Палкин и Комков.
        - Да я только немножко…
        - Тридцать копеек отдай сначала!
        Лицо у меня запылало. Но еще унизительней было повернуться и уйти. И я стоял неподвижно и смотрел на игру. Вот Димка догнал Витьку Кошкина, а Витька догнал Саньку Сергеева, а Санька… «Ты получишь, Петька, свои тридцать копеек, — думал я. — И я снова буду свободным».
        Наступил вторник, и я снова почувствовал себя уже бодрее: скоро воскресенье… Потом я вспомнил злые Петькины глаза, булку, которую он назвал черствой, и мне опять стало тоскливо. Когда перед уходом мама хотела сунуть в портфель булку, я попросил положить в нее колбасы.
        На этот раз Петька не стал спрашивать про деньги. Он сразу все понял и сначала протянул руку:
        - Булку!
        Торопливо я открыл портфель. Скорее, скорее!.. Бери, Черенков, ешь… Десять, двадцать булок!.. Только не проси, только подожди…
        Булки в портфеле не было. Я пошарил в соседнем отделении — пусто… Петька между тем переминался с ноги на ногу. Я лихорадочно рылся в книгах, перебирал тетради; я высыпал содержимое портфеля на пол и долго тряс его, похлопывая по дну. Я проверил карманы, я залез в парту…
        - Где булка?! — закричал Петька.
        - Тут была, — растерянно шептал я, — она с колбасой была…
        Сообщение о колбасе привело Черенкова в бешенство. Он процедил:
        - Теперь не обижайся.
        После уроков я собрал учебники, вышел на улицу и медленно огляделся. Я давно приготовился, но все-таки вздрогнул, увидев их. Они стояли в углу, под деревом: Черенков и еще кто-то. Издали не было видно.
        Я повернулся и пошел к ним в угол; я не хотел, чтобы за мной гнались.
        Теперь я разглядел второго. Это был Молотков из пятого «Г», известный на всю школу своими кулачными боями.
        - Вот он, — сказал Черенков, — проиграл тридцать копеек и не отдает.
        - Избить надо! — устало вздохнул Молотков.
        - Я тебя предупреждал, — злорадствовал Петька.
        - Он тебя предупреждал? — спросил Молотков.
        Я кивнул.
        - Избить! — словно разрешив последние сомнения, сказал Молотков. На длинных, худых его руках свисали угловатые чернильные кулаки. Он медленно поднял один из них, с профессиональной заботливостью сжал и разжал его, что походило на смазку оружия перед боем, и сказал: — Сейчас я тебе ка-а-ак…
        - Не нужно, — прошептал я, — завтра я принесу.
        - Врешь! — крикнул Петька. — Ты уже сто раз обещал!..
        - Быстрее! — поморщился Молотков. — Мне к двум часам у моста надо быть. Я должен там драться с Плиткиным из шестого «А».
        В Петьке что-то шевельнулось.
        - А если не принесешь?
        - Конечно, не принесет! — воскликнул Молотков.
        Я молчал.
        - Он еще думает! — закричал Молотков. — Нет, ему обязательно нужно дать!
        И все-таки я получил отсрочку — до завтра. Но где же взять деньги? Как быть?
        После долгих мучительных раздумий я решил продать чернильницу. Буду макать на задней парте. Я долго мыл свою старую, облупленную чернильницу. Я тер ее щеткой, скоблил, обтирал; я налил в нее свежих чернил и заткнул пробкой.
        Вскоре я был уже у Мишки Карпухина. Два дня назад он потерял чернильницу.
        - У тебя нет чернильницы, — сказал я, — вот, бери…
        - Ну что ты! — замахал руками Мишка. — Я и так обойдусь… Не нужно…
        - Нужно, — сказал я, — еще как нужно! Бери! За тридцать копеек бери.
        У Мишки выкатились глаза.
        - Да ты что! В магазине новая девять стоит.
        - Девять? — вздохнул я. — Слушай, Мишка… Купи… Она без волосков… и с пробкой… Купи за двадцать…
        Мишка решительно закрутил головой.
        - Стой, Мишка, — сказал я, — стой… Это очень хорошая чернильница. Со второго класса я пишу из нее. Слышишь? И никогда не отдал бы! А тебе отдам, за пятнадцать копеек.
        - Нет!
        Домой я пришел вечером. Теперь я знал, что мне делать. Оставалось только одно.
        На кухне было тихо. С минуту я прислушивался, потом, осторожно ступая, подошел к вешалке, где висел пиджак отца и засунул руку в карман.
        «Вот получу на кино и назад положу, — успокаивал я себя. — Мне много не надо… мне тридцать копеек надо…»
        Я принялся лихорадочно отсчитывать: пять да пять, да еще десять…
        В комнате что-то изменилось. Я дернулся, как подстреленный, — в дверях стоял отец. Монеты со звоном запрыгали по гладкому полу.
        - Покатились, — прошептал я, — покатились…
        Отец шагнул ко мне.
        - Нет… нет… ты не думай… Я одолжить хотел…
        - Так ты еще и лгун?!
        - Я не лгун! — закричал я. — Я проиграл Петьке тридцать копеек! Играть нельзя! А я проиграл!.. Последний срок — завтра!.. И меня ни во что не принимают играть… И я не знаю, что мне делать!.. А в воскресенье тридцать копеек на кино… возьми себе… И я… нет, не я… я…
        Отец молча смотрел на меня.
        Потом он тяжело шевельнулся, вытащил руку из кармана и протянул мне тридцать копеек. Я заплакал.
        На последнем уроке
        Там, на улице, солнце. Упругий ветер весело раскачивает потемневшие от воды деревья, с крыши капает.
        А в классе последний урок, самый длинный, самый трудный. На доске еще с первого урока полустертые слова: «Задание на дом, упр…» И, когда смотришь на них, еще больше устаешь.
        Из старого парка, что напротив школы, доносится неясный шум, хлопанье крыльев. Толик и Сашка поворачиваются к окну.
        - Грачи прилетели, — шепчет Толик.
        - Здорово!
        И они смотрят не отрываясь на большую черную стаю. Видно, что грачи прилетели совсем недавно и теперь отдыхают. Рассевшись на ветвях высокого дерева, они устало расправляют крылья, по-хозяйски осматривают размокшую землю…
        И только один грач сидит чуть в стороне, на соседнем дереве. Он заметно крупнее остальных, да и ведет себя иначе. Сашка и Толик сразу обращают на него внимание. Грач с любопытством вертит во все стороны головой, то и дело снисходительно поглядывая на стаю.
        - Вожак, — решают ребята.
        И вдруг грач победоносно взмахивает крыльями и оглушительно каркает.
        Сашка и Толик беззвучно трясутся от смеха. Да это же ворона!..
        - Яблочкин и Карасев!.. Прекратите смеяться!..
        Ребята вздрагивают. Но уже через мгновение снова смеются. Склонив голову набок, Толик важно крутит глазом, передразнивая ворону.
        - Яблочкин и Карасев!..
        Ребята покорно складывают руки, пригибаются к парте.
        - Хватит, — шепчет Сашка, — а то Галина Васильевна заметит.
        - Хватит, — соглашается Толик и смеется еще сильнее. Они зажимают рты, ерзают по скамейке… — Завтра, наверное, контрольная, — прерывисто шепчет Толик, — в пятом «Г» уже вчера была.
        - В пятом «Г» вчера была?.. — Сашка закусывает весело дергающуюся нижнюю губу и испуганно расширяет глаза.
        - Да, — продолжает Толик, — девять двоек получили.
        - Девять двоек!.. — хватается за голову Сашка и вдруг фыркает на весь класс.
        - Встаньте! — доносится грозный голос Галины Васильевны.
        Сашка и Толик виновато вытягиваются у парты. С минуту они стоят неподвижно, потом украдкой смотрят друг на друга и тут же отворачиваются. Чуть-чуть не засмеялись… Сашка делает плачущее лицо и принимается читать уцелевшие на доске слова. Толик сосредоточенно смотрит на лампочку.
        «…Девять двоек… Да… Скоро и диктант… Что-то давно родительского собрания не было…»
        - Ха-ха-ха!.. — хохочет Сашка. И, испуганно глядя на Толика, бормочет: — Ты чего?.. Чего ты?..
        Галина Васильевна поднимается со стула:
        - Яблочкин и Карасев! Немедленно уходите из класса! С портфелями…
        Сашка и Толик застывают.
        - Яблочкин и Карасев, вы слышали, что я сказала?
        Ребята опускаются на парту и медленно собираются. Учительница садится:
        - Комаров, продолжай свой ответ.
        Класс успокаивается, все поворачиваются к Комарову. Сашка и Толик осторожно задвигают портфели в парту и тоже внимательно слушают.
        - …Перистые облака, — рассказывает Комаров, — находятся на высоте десяти километров над землей…
        Сашка и Толик, удивленно качая головами, переглядываются: десять километров!..
        - Яблочкин и Карасев!.. — напоминает учительница. И снова томительные сборы. Медленно складываются в портфели учебники, тетради. Затем Сашка и Толик начинают шарить в парте: не забыли ли чего… Но там пусто. А если еще раз проверить?.. Они снова заглядывают в парту, наконец поднимаются и плетутся в другой конец класса, к вешалке.
        Они надевают шапки, пальто, застегивают пуговицы. Потом берут портфели и, поглядывая на учительницу, идут к дверям.
        В коридоре одиноко и пусто. В углу на табуретке стоит бачок с водой, от крашеных стен веет холодом.
        - И чего ты смеялся? — тоскливо спрашивает Толик.
        - Не знаю… Терпел, терпел… А ты чего смеялся?..
        - Я тоже терпел…
        Приглушенно доносятся голоса из классов. Сашка прикладывает ухо к двери.
        - …Ну… облака бывают кучевые, волнистые, перистые…
        - Зинка Белякова отвечает, — шепчет он.
        Голос у Зинки высокий, тонкий, и перед каждой фразой она говорит «ну»… Это она всегда так, когда отвечает.
        - Щеглов, когда ты перестанешь вертеться?!
        - Это Димка, — грустно улыбается Сашка.
        - Да, Димка, — вздыхает Толик и тоже прикладывает ухо к двери.
        Скрипят парты, шелестят страницы… Изредка кое-кто покашливает. Как хорошо там! Скоро кончится урок и все пойдут домой.
        А в классе и впрямь было неплохо. Зина Белякова рассказывала про облака, все слушали, а за окном как раз проплывали пухлые кучевые облака.
        - Посмотрите на небо, — сказала Галина Васильевна, — какие облака вы видите?
        - Кучевые! — хором ответили ребята.
        В это время дверь тихо отворилась, и в класс, опустив головы, проскользнули Сашка и Толик. Они посмотрели на кучевые облака в окне и снова опустили головы.
        Все ребята повернулись к двери, потом посмотрели на Галину Васильевну… А Галина Васильевна поставила Зине Беляковой отметку и сказала:
        - Слушайте внимательно. Сегодня мы начинаем новую тему. Материал трудный, но интересный.
        И стала объяснять. А все ребята тихо сидели за партами и внимательно слушали. Толик и Сашка держали в руках шапки и тоже слушали, у дверей. Слушали и смотрели на свою пустую, одинокую парту. Когда-то они сидели там… Да… они сидели там…
        Так они постояли немножко, а потом Сашка сказал:
        - Галина Васильевна…
        Но Галина Васильевна продолжала объяснять урок.
        - Галина Васильевна! — произнес Сашка погромче.
        Галина Васильевна обернулась:
        - Да?
        - Галина Васильевна, — забормотал Сашка, — извините нас, мы не хотели…
        - Не хотели? — строго спросила Галина Васильевна. — Чего не хотели?
        - Смеяться не хотели, — уныло объяснил Сашка.
        - Нет, — покачал головой Толик, — не хотели…
        - Вот как!.. Не хотели?.. А сколько замечаний я вам сделала: Яблочкин и Карасев!.. Яблочкин и Карасев!..
        Сашка и Толик молчат.
        - Не хотели в классе сидеть, идите домой!
        - Мы хотели в классе сидеть…
        - Очень хотели…
        Сашка и Толик ждут еще немного (может, учительница что-нибудь скажет), медленно обводят глазами парты, стены. Потом надевают шапки.
        - Галина Васильевна, — робко говорит Сашка и останавливается. — Галина Васильевна… можно мы тут постоим… послушаем?
        - Очень интересный урок, — еле слышно добавляет Толик.
        Галина Васильевна задумчиво смотрит на ребят, вздыхает:
        - Опять поверить?..
        Сашка и Толик тоже вздыхают.
        - А завтра все снова пойдет по-старому?
        - Нет, — восклицает Сашка, — по-новому!..
        - По-новому! — подтверждает Толик.
        - По-новому?.. — Галина Васильевна улыбается. — И что мне с вами только делать?.. Ну ладно, садитесь. Только побыстрей, мы и так уже много времени потеряли.
        Толик и Сашка бросаются к вешалке.
        - Сейчас, сейчас…
        - Мы быстро, — кряхтит Толик, отстегивая крючок у воротника.
        Они торопливо вешают пальто, хватают портфели и спешат к своей парте.
        А на доске висит карта частей света. Здесь и Азия, и Европа, и Австралия… А Антарктида вся белая… Ну и холодно же там!.. До чего же интересная эта география… Страшно интересная!..
        Витька Лапкин, который сидит впереди, что-то шепчет соседу.
        И Сашка сердито толкает его:
        - Тихо!..
        - Тихо!.. — грозит Толик.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к