Библиотека / Детская Литература / Саксонов Владимир : " Повесть О Юнгах Дальний Поход " - читать онлайн

Сохранить .

        Повесть о юнгах. Дальний поход Владимир Исаакович Саксонов
        Литература знает немало случаев, когда книги о войне являлись одновременно и автобиографическими. Особенно много таких книг появляется в переломные эпохи истории, в периоды великих революций и небывалых военных столкновений, когда писатели вместе со всем народом берутся за оружие и идут сражаться за правое дело. Свинцовые вихри, грохот орудий, смертельная опасность входят в жизнь человека, как в другие времена школа, женитьба, мирная работа, и становятся частью биографии.
        Великая Отечественная война стала частью биографии и писателя Владимира Саксонова. Враг окружал Ленинград, рвался к Волге и Каспийскому морю, когда мальчишкой Владимир стал курсантом школы юнг Военно-Морского Флота. А шестнадцати лет он, уже военный юнга и классный радист, вступил на бронированную палубу морского охотника, чтобы заменить раненного в недавнем бою радиста. Юность в окопах, юность у орудий, юность на боевых кораблях — такой была юность у ваших отцов и старших братьев, дорогие читатели. Такой была юность и у Владимира Саксонова. Вместо школьного класса — радиорубка, вместо учебников и тетрадей — тяжелые обоймы к скорострельной пушке. Вместо уроков и контрольных — взрывы бомб и надсадный вой «юнкерсов».
        Весь свой боевой путь хотел описать Владимир Саксонов, но это не было ему суждено. Безвременная смерть оборвала его дни. Он успел написать только две книги: «Повесть о юнгах» и «Дальний поход». Это кусочки автобиографии, кусочки жизни человека, которому в юности пришлось увидеть и пережить столько, что хватило бы в другое время на дюжину полных жизней. На четырнадцатом своем году он познал и тревогу за судьбы Родины, и ненависть, и взрослую ответственность. Потому что это было время, когда современники говорили:
        Мы первую любовь узнаем позже,
        Чем первое ранение в бою.
        Литература знает немало случаев, когда книги о войне являлись одновременно и автобиографическими. Но чтобы книга о войне была одновременно и книгой о детстве и юности — так случается не часто. Одна из таких книг перед вами.
        А. Стругацкий
        Владимир Саксонов
        Повесть о юнгах
        Дальний поход
        Повесть о юнгах
        Мы первую любовь узнаем позже,
        Чем первое ранение в бою.
        (Из стихов моего друга Вадика Василевского)
        I
        Я слышу, как шумят сосны, — значит, проснулся. Крепко зажмуриваю глаза, пытаясь опять провалиться в мягкий, теплый сон, и ничего не могу поделать — жду: вот-вот заорет дневальный.
        Сосны шумят и шумят. При сильных порывах ветра они словно тесней обступают палатку, потом отходят. Если с головой укрыться шинелью, их невнятный гул стихает…
        - Подъем!
        Ветер, торжествуя, гудит в соснах, совсем рядом скрипят их стволы, и теперь уж мне кажется, что я слышал это всю ночь.
        И всю ночь видел во сне валун, похожий на тушу бегемота. Не думал я, что он такой большой, когда из-под земли выпер кусок его спины — холодный, гладкий, со следами от кирки. А потом… Хоть бы он треснул!..
        Глаза не открываю: такое чувство, что, если открою, сразу станет холодней. А зачем открывать? В палатке темно, тихо. До третьей команды вставать никто не собирается.
        Правда, Железнов поднимется раньше всех. Это парень, который спит в правом дальнем углу. Его фамилию я запомнил еще на Большой земле, во время переклички, и, наверное, потому, что у него такое…
        - Выходи на физзарядку!
        …такое лицо: все в оспинах, а подбородок тяжелый, тянет книзу. Смотрит Железнов всегда исподлобья.
        Поспать бы… Пусть этот валун мне только снится. А то ведь он существует на самом деле — лежит, бегемотина, и ждет нас. На его спину наткнулся, конечно, я. Мне везет! Но потом и Железнов, копавший шагах в десяти от меня, бросил кирку и буркнул: «Тут тоже…»
        Мы еще не знали, что стоим на одном и том же валуне. У меня, правда, шевельнулось какое-то нехорошее предчувствие, когда Сахаров — а он копался у самого края котлована — крикнул: «Желающие изучать историю, ко мне! Ледниковый период… А я не нанимался», и стал колупать киркой совсем в другом месте.
        …Вот теперь я засыпаю, да как! Сутки мог бы проспать.
        - Приготовиться на завтрак!
        Это и есть третья команда. Вокруг закопошились. А Железнов уже возвращается — ходил, значит, умываться. Он в нашей палатке один такой: по утрам умывается, а спит раздетый.
        - Закаляется, — насмешливо шепчет мой сосед и высказывается вслух: — Нет уж, на Соловках спать надо во всем аттестате!
        Сосед — Сахаров. Он закуривает — самокрутка лежит у него под подушкой с вечера. — и я вижу одну сторону его тонкого носа, щеку, настороженно расширенный глаз. Фамилия сладкая, а парень злой. И глаз у него такой же.
        Надо вставать… И думать не о валуне, а про что-нибудь приятное. Например, про завтрак.
        Вчера перед отбоем я сделал из своей «гражданской» рубашки новые портянки. Тоже приятно. Вот они, под матрацем, тепленькие! Трех пар носков, которые мне дали в Архангельском полуэкипаже, уже нет. Не думал, что они рвутся так быстро…
        - Выходи строиться!
        Сахаров чертыхается. Я догадываюсь почему: шнурки кожаные, от сырости разбухают и не продеваются. У всех так. Но все молчат, а Сахаров молчать не может.
        - Служба, — говорит он, — для нормального человека состояние ненормальное.
        - Сидел бы дома, — тихо огрызается кто-то в темноте палатки.
        Сахаров поднимает голову:
        - А ты там сиди… таракан!
        Строиться выходим на дорогу — целая рота заспанных юнцов в черных помятых шинелях и бескозырках без ленточек. Флотские ремни и ленточки нам еще не дали.
        Неуверенно светает.
        Впереди, справа, вспыхивает карманный фонарик — политрук начинает читать сводку Информбюро:
        - «В течение двадцатого сентября наши войска вели ожесточенные оборонительные бои…»
        …На поляне, неподалеку от дороги, врыты в землю наскоро сбитые столы и скамейки.
        Садимся по десять человек за стол. Девять пар глаз следят, как бачковой делит хлеб, масло и сахар. У меня бы, наверное, руки задрожали, будь я на его месте. А Сахаров даже глазом не моргнет. Ловко у него получается: делит вроде поровну, а если сравнить, то моя порция — я сижу ка другом конце скамейки — вдвое тоньше, чем у него!
        Напротив меня — Железнов. У него горбушка такая же, как моя. Тот, кто поближе к бачковому, — тот и выгадывает… И все молчат.
        Я поднимаю глаза — Железнов смотрит на меня в упор:
        - У тебя компас есть?
        - Чего-о?
        - Ну, компас. Обыкновенный…
        Я только плечами пожимаю. Но, когда он прячет половину своей горбушки в карман шинели, теряюсь окончательно: неужели наелся?
        Потом догадываюсь: Железнов хочет продлить удовольствие. Вот выдержка у человека! Я бы сейчас смог проглотить таких горбушек… сколько? Но об этом тоже лучше не думать и, пока не подняли, прихлебывать хотя бы пустой чай — горячий, пахнущий дымом…
        - Встать, выходи строиться!
        Опять встаю в строй. Опять голову направо, прямо… Поворот. Первый, тяжелый, как вздох, шаг роты.
        Идем.
        Метрах в двадцати от дороги лес начинает спускаться к озеру и заметно редеет. Затоптанная трава и щепки покрыты инеем. Если провести по щепкам ботинком, сразу можно увидеть, что они свежие…
        Да, когда начали рыть котлованы для кубриков — так здесь называют землянки, — я сначала обрадовался: думал, копать полегче, чем таскать тяжелые стволы сосен. Зря я так думал. Земля мерзлая, твердая. Ее лопатой не возьмешь. Надо киркой.
        А что кирка? Стоим вот и смотрим на валун — чем его возьмешь?
        Мутный, зябкий рассвет сочится сквозь ветви сосен. Сосны шумят.
        Стоим, греем руки в карманах и смотрим на холодную, неподвижную тушу, занявшую половину котлована.
        Последние два дня всей сменой — двадцать пять человек — мы долбили вокруг этого валуна кирками. Обкопали его, выровняли землю. Теперь старшина (новый какой-то, они у нас часто меняются) послал за канатом… Разве такую бегемотину вытащишь?
        - Ра-а-аз, два-а, взяли! Еще ра-аз, взяли!..
        Что-то развеселились вокруг… Согрелись, наверное.
        - Ра-аз, два-а, взяли!
        - Пупок не надорви, — советует Сахаров.
        Я опять в дураках: тяну, когда все уже только делают вид, что стараются.
        Стараться, конечно, незачем. Это и старшина понимает.
        - Отставить, — говорит он.
        И задумчиво трет щеку — словно решает, побриться ему или нет.
        Канат соскальзывает с гладких боков валуна.
        Мы разбредаемся.
        - Надо в другом месте копать, — вздыхает маленький лупоглазый юнга.
        - Прыткий какой! — говорит Сахаров.
        У «прыткого» шинель до пяток, а бескозырка держится на оттопыренных ушах. И сползает на нос.
        - Я такую войну в детдоме видел. — Железнов приседает на корточки, берет два небольших камня и стучит ими друг о друга. — Противотанковые рвы копали. Там хоть фронтом пахло. А тут…
        - Искру высекаешь? — спрашивает Сахаров.
        - Знал бы — в воспитанники подался, — бурчит Железнов. — На корабль.
        - А ну, воинство, — говорит вдруг старшина, — тащи сухостой! Да побольше… Живо!
        Минут через пять валун со всех сторон обложен кострами. А мы сидим на корточках с той стороны, где не дымно, греем ладони и блаженно жмуримся. Ветер утих. Ели и сосны стоят молчаливо. Облака, отражаясь в озере, похожи на рыхлый, тающий снег. И начинает казаться, будто все это не настоящее, — со мной последнее время так часто бывает…
        В прошлом году я отдыхал в пионерском лагере на Оке и сейчас очень ясно вижу, как на утренней линейке под дробь барабанных палочек, вздрагивая, поднимается по мачте флаг. И то, что я уже вспоминаю, мне до сих пор все-таки намного ближе, понятнее, чем строй роты, гул соловецкого леса и темные палатки, в которых мы спим, не раздеваясь. Только год назад я носил пионерский галстук, а теперь на мне черная шинель, я — юнга Военно-Морского Флота, а точнее говоря, пока просто рабочая единица на строительстве школы юнг — четверть лошадиной силы. Именно четверть. Вчера Сахаров перед отбоем рассказывал: в соседней роте не вывезли из леса большую сосну, и старшина роты просил для этого лошадь. «Что, нет лошади? Ну, тогда двоих краснофлотцев. Ушли в учебный отряд? Вот черт! Так дайте хоть четверых юнг!..»
        - В соседней роте оба. Я сам их видел… — долетает до меня разговор.
        - Прямо с фронта?
        - Из партизанского отряда, понял? У одного орден Красной Звезды, у другого — Красного Знамени.
        - А теперь тоже юнги…
        - Это я понимаю, — говорит Железнов. — Повоевали — можно и учиться.
        …Если бы не Валька Заяц, я бы никогда сюда не попал.
        Я ведь мечтал стать летчиком. А про набор в эту школу узнал Валька — мы как раз вместе окончили седьмой. Расписывал: «Учиться будем в Архангельске и после практики на кораблях — в действующий флот. Точно тебе говорю!
        Айда? До призыва еще ждать и ждать, так и война кончится…»
        Мы с Валькой с первого класса были вместе. Теперь он в другой роте — артэлектриков. А я в роте радистов. Нас уже распределили по специальностям. Интересно, как он? Рота его рядом, а не виделись давно — около месяца… Кажется, что год прошел: дни начинаются одинаково и, послушные командам старшины, проходят — «в колонну по одному» — тоже все одинаковые, словно в шинелях…
        Оглушительно стреляет. Я даже не сразу соображаю, в чем дело. Потом вижу: тело камня опоясано несколькими длинными трещинами.
        - Здорово! — ухмыляется Железнов.
        Сахаров небрежно роняет:
        - От разности температур…
        - Гениально — это всегда просто, — радостно заявляет лупоглазый.
        Конец бегемоту. Теперь его можно вытянуть по частям.
        - Кончай курить! — приказывает старшина, но его сразу в несколько голосов перебивают:
        - Да ладно, посидим…
        - Пускай еще разок треснет.
        - Сачки! — говорит старшина.
        Сачки — значит, лентяи. Почему?
        Я закрываю глаза — от валуна, от прогоревших костров еще тянет теплом — и вижу зеленые-зеленые луга за Окой, а в траве бродят девчонки из нашего лагеря и ловят сачками бабочек…
        - Жрать хочется, — говорит кто-то.
        - А как же в Ленинграде? — раздается ехидный голос нашего банкового. — Там люди небось не получают морской-то паек!
        - В Ленинграде хлеб делят поровну, честно!
        Наверное, я хотел об этом подумать, а сказал вслух.
        И сразу передо мной лицо Сахарова. Он округляет глаза:
        - В зубы хочешь?
        - А ты?
        Он замахивается, я отшатываюсь, к кто-то смеется. Злорадно. Нет, Сахаров не бьет — он просто напяливает мне на глаза бескозырку, грязной пятерней проводит по моим губам. Я бью его по руке — мимо! У меня мгновенно горячеют глаза — от стыда, от ненависти к этой руке, а главное, от обиды: смеются! Я же за всех…
        - Товарищ юнга, вернитесь!
        Это старшина. Я прибавляю шагу. Ломаю кусты. К черту!
        - Юнга, вернитесь!
        - …нитесь!
        - …итесь!
        Но вернуться я не могу.
        II
        Я остановился, подобрал кустик хвойных иголок. Раскусил одну. — горько! Побрел дальше, испытывая мрачноватое удовольствие оттого, что иду не в строю, а просто так — куда и как хочу.
        Потом решил влезть на сосну.
        Ветви ее были крепкими, упругими, на золотистой чешуе проступали капельки смолы — такие стеклянные, что хотелось их потрогать…
        Уже заметно качало. Обняв ствол, я осторожно выпрямился. Подо мной и далеко-далеко впереди холмились сосновые кроны, там и тут пробитые пиками елей. А за ними светло холодело море. Я пристроился поудобнее и долго смотрел в эту даль.
        Вот туда бы вернуться…
        Песня грянула почему-то совсем неподалеку. Запевалу я узнал сразу.
        Это дело было под Кронштадтом
        С комсомольцем, бравым моряком,
        В дни, когда военная блокада
        Обняла республику кольцом…
        Рота шла на обед. Рота гремела:
        В гавани, в далекой гавани
        Пары подняли боевые корабли — на полный ход!
        Я слушал. Она звучала со стороны неожиданно, по-новому — первая песня, разученная нашей ротой. Старая песня. Сколько поколений моряков пело ее до нас?
        Мне вспомнилась карта в учебнике по истории: молодая Республика Советов в кольце блокады. И большая карта европейской части страны, которая висела у нас в классе около доски. На ней мы отмечали линию фронта.
        Отсюда до линии фронта все-таки ближе. И дело не в километрах — теперь я служу. В общем-то, все правильно. Кончится же когда-нибудь это строительство!
        Только вот как вернуться в роту? Хотел бы я сейчас шагать, петь, а потом снять по команде «головной убор» и сесть за стол. Сахаров разделит хлеб, начнет разливать по мискам первое…
        Я проглотил слюну и посмотрел вниз. На всякий случай надо было поискать в траве пуговицу от хлястика: отлетела, когда влезал на сосну. А без хлястика шинель сразу стала широкой, неуклюжей мантией. Я спустился, спрыгнул в траву и услышал, как за спиной треснула ветка. Медленно повернул голову. В трех шагах от меня в кустах чернела чья-то шинель.
        - Эй, — сказал я негромко, — в чем дело?
        Кусты раздвинулись. Вышел Валька Заяц.
        Я обрадовался:
        - Валька! Тоже, значит, сачкуем! Интересно, сколько в лесу…
        И осекся. Валька стоял молча, смотрел на меня какими-то затравленными глазами и словно не видел. Нос у него заострился, а щеки провалились.
        - Да… — Он улыбнулся так вымученно, что у меня ёкнуло сердце. — Погорели мы с тобой, Серега. Попали!.. Ты как? — Не дожидаясь ответа, вздохнул: — Тоже похудел…
        Вздохнул он как-то очень по-домашнему, жалеючи, и почти вся моя бодрость улетучилась. Было только жалко его и себя.
        Рота уже не пела.
        Валька присел на траву — словно подломился, обхватил колени и пошевелил неуклюжими ботинками. Из-под штанины выбился уголок портянки.
        - Ты наедаешься? — спросил он.
        - Нет!
        Ответил я все-таки бодро, почему-то надеясь, что от этого признания Вальке станет легче. Я не узнавал его: Валька всегда был насмешливым, нахальным парнем. Всегда меня разыгрывал. Может, и сейчас?
        - Как думаешь, — медленно проговорил он, глядя в одну точку, — если попроситься домой… отпустят?
        - Ну, что ты!
        - А я тебе точно говорю! — Валька заволновался и встал. — Мы ведь добровольцы, так? Возраст непризывной — не имеют права. Нам по пятнадцать лет… Точно. Надо только не поддаваться, когда начнут уговаривать. Одного парня уже отпустили.
        Я вспомнил море — такое, каким видел его только что, с верхушки сосны. Дорогу на Большую землю. Неужели отпустили?
        Море билось о берег, и его гул, подхваченный лесом, прокатывался из конца в конец по острову. А в этом лесу стояли мы…
        Я опять посмотрел, на Вальку.
        Сейчас, днем, заметно потеплело, но его заострившийся нос был красным, глаза смотрели так, будто от меня зависело, вернется он домой или нет. Где же его нахальство? Валька, Валька…
        - Слушай, это в вашей роте два парня из партизанского отряда? — спросил я.
        - Ну и что?
        Я пожал плечами:
        - Да ничего… Сам же говорил: война кончится, а…
        - «Говорил, говорил»!.. — Он отмахнулся. — Заладил!
        - Ну… пока. Пойду, пообедать надо.
        - Тебе-то хорошо, — сказал Валька.
        - Это почему?
        - Мы-то уж пообедали…
        Так и расстались.
        Мне повезло: наши как раз рассаживались за столы, а рота боцманов, только что отобедавшая, выходила на построение. В этой толкучке я как ни в чем не бывало пробрался на свое место. Никто на меня и внимания не обратил.
        А Сахаров бачковал — тоже не до разговоров.
        На первое дали суп из перловки и сушеной картошки. От него шел вкусный пар.
        - Дай-ка твой хлеб, — сказал Железнов.
        Я поднял голову и увидел, что он смотрит на Сахарова. У того округлялись глаза.
        - Не дрейфь, не съем!
        Сахаров пожал плечами, пододвинул на середину стола надкусанную горбушку и вызывающе дернул подбородком:
        - Ну? Что дальше?
        - И твой, — сказал мне Железнов.
        Те, кто начал есть, перестали.
        Железнов сложил горбушки вместе, и все увидели, что моя заметно тоньше. Стало очень тихо. Было слышно, как шепчутся сосны и за соседними столами стучат ложками. А у нас никто не ел — ждали, что будет. Но Железнов молча вернул нам хлеб и принялся за первое. И тогда все спохватились и, как по команде, начали греметь ложками и хлюпать.
        Никто ничего не сказал — ели и молчали…
        - На, шакал!
        Около моей миски шлепнулся кусок хлеба — половина горбушки бачкового.
        Я вскочил:
        - А мне не надо. Ясно? Не надо!
        Я бросил ему этот довесок обратно, и хлеб чуть не упал со стола. Его подхватил широколицый, лобастый юнга, сидевший напротив Сахарова.
        - Эх, вы! — сказал широколицый. — Рядом блокада, а они хлебом бросаются… Бачковать надо по очереди.
        Сторонники Сахарова загалдели.
        - Чего расшумелись? — спросил широколицый. — Правда что шакалы…
        - А ты-то кто?
        Он спокойно ответил:
        - Чудинов.
        …Работать мне было теперь все-таки повеселее. Я держался поближе к Чудинову и Железнову. И ужин вроде бы наступил быстрее, чем обычно.
        Когда строились на вечернюю поверку, уже совсем стемнело. На дороге грудились фигуры в черных шинелях. Я брел к тому месту, где выстраивалась наша смена, и услышал, как Железнов кому-то сказал:
        - Тогда молчи. Понял? Молчи.
        В строю стояли рядом. Я чувствовал, что он разозлен, но спросил:
        - Можно, я свой матрац около твоего положу?
        - Давай, — буркнул Железнов.
        Подали команду разойтись.
        - Ложись на мое место, — сказал он, когда мы шли к палатке. — Я все равно в наряд.
        - Но не на всю же ночь? Сменишься…
        - Ложись, тебе говорят!
        Я устраивался спать, радуясь тому, что в эту ночь мне будет по-настоящему тепло: своим матрацем можно накрыться…
        В темноте кто-то ткнул меня в плечо.
        - Ты? — спросил Железнов.
        - Я…
        Он молча потянул меня из палатки, отвел к дороге:
        - Слушай, есть шлюпка. Мы с Лехой Чудиновым решили на фронт податься, понял? Были еще двое — сдрейфили. Если хочешь, давай с нами, понял?
        Я понял. Мне стало жарко.
        - Только если сдрейфишь… — Железнов замолчал, оглянулся.
        Подошел Чудинов:
        - Ну, что?
        - Подождите, — сказал я. — Можно мне Вальку захватить? Я сейчас к нему сбегаю — в соседнюю роту.
        - Идет, — сказал Железнов.
        III
        Наверное, во сне человек не слышит, как у него стучит сердце, и все-таки это смахивало на самый настоящий сон. В том, что происходило, я, конечно, участвовал, но сам этому вроде бы и не верил. Моя личная воля тут была ни при чем: ребята шли — я тоже. Шел и думал, что сейчас все кончится.
        Может быть, я немножко трусил?
        Лес в темноте потеснел, стал таким дремучим, что было удивительно, как нам удавалось в нем пробираться. Я думал, еще немного — и мы повернем обратно.
        Но мы не повернули и вышли к морю.
        У самой воды лежал большой горбатый валун.
        Мы присели около него на корточки.
        Справа стояла глухая стена леса, а слева, совсем рядом, чуть-чуть всплескивало море. Над ним тускло, в четверть накала, посвечивали редкие звезды. Пахло мокрым камнем, лесной прелью и водорослями.
        Железнов шепнул:
        - Причал тут рядом. Пойду подтащу шлюпку. Если засыплюсь, тикайте в роту.
        Значит, он мог еще и засыпаться. Тогда бы нам ничего не оставалось, как возвратиться.
        - А там часовой? — спросил Чудинов. — Пальнет…
        - Он без винтовки. Если и есть, то незаряженная. Патроны им будут давать, когда они присягу примут, понял?
        Железнов так и сказал: «им». Он-то, наверное, считал, что мы уже на фронте. А «они» — юнги — оставались здесь.
        Мы сжались за камнем, каждую секунду ожидая услышать окрик часового. Но было тихо.
        Рядом что-то глухо стукнуло, всплеснуло, из темноты выросла приземистая фигура.
        - Юрка, ты? — шепнул Чудинов.
        - Порядок, — отозвался Железнов.
        Я подумал: «Не засыпался».
        Ничего мы не видели в темноте, но чувствовали, что берег отодвигается все дальше. Неужели и правда уплываем?
        Берег отодвигался. Вплавь до него нам теперь было не добраться — это мы тоже почувствовали и, не сговариваясь, перестали грести.
        - Ну? — нетерпеливо, вполголоса спросил Юрка.
        Ответил ему Валька.
        - Надо все проверить, — зашептал он, начиная шарить по шлюпке. — Так, анкерок с пресной водой… Рангоут. А парус? Есть… Ял шестивесельный, понятно. Тут еще должен быть шлюпочный компас.
        - Нет его, — буркнул Юрка Железнов.
        Валька замер.
        - А как же без компаса?
        - Не дрейфь, тут добираться-то… За ночь отойдем подальше, а там по солнцу на запад. Тут до Кольского полуострова пустяк, — горячо заговорил Юрка.
        - В лесу я бы сориентировался, — сказал Чудинов.
        - Что за вещмешок? — Валька опять начал шарить по шлюпке.
        - Жратва, — ответил Юрка. — Немного хлеба и сушеная картошка. Пожевать…
        - Откуда?
        - Достал…
        - Ну, так. — Валькин голос обрел твердость. — Взялись?
        Да, лучше уж что-нибудь одно! Взялись так взялись. Мы налегли на весла, остервенело гребли куда-то в море, все равно куда. Не пропадем же!
        - Вон Полярная звезда, — сказал Чудинов. — Вон она, видите? Надо, чтоб она была с правого борта, правда? Хоть ориентировочно.
        - Всем найти Полярную звезду, — сказал Валька.
        Мы опять перестали грести. Я посмотрел вверх, на тусклые звезды и остро, каждой мурашкой на спине почувствовал, как зыбко висит над морем наша шлюпка.
        - Нашли? — спросил Валька. — Тогда внимание. Весла на воду. Два-а, раз!..
        Он всегда мечтал стать моряком. Дома у Вальки я видел много книжек по морскому делу, он знал их наизусть и даже выучил флажный семафор. А сегодня в лесу он был такой кислый потому, что надоело, конечно, копаться в земле… Зато здесь, на море, Валька командует, и все с этим согласны.
        Мы гребли долго.
        - А где Полярная? — спросил Юрка.
        Звезды исчезали — их, наверное, заволакивало облаками. Через несколько минут нельзя было отыскать ни одной. Темнота вокруг стала гуще — казалось, это она хлюпает о борт шлюпки. Мы были одни в мире — затемненном наглухо, как во время воздушной тревоги.
        Я пожалел, что так и не пришил хлястик: в плотно пригнанной шинели все-таки теплее…
        - Так… — услышали мы Валькин голос. — Грести будем посменно. Сейчас… — Он поколебался. — Сейчас отдыхать загребным.
        - А кто загребные? — спросил Юрка.
        - Вы с Серегой. Ложитесь на рыбины — вон там, между первой и средней банкой.
        - Рыбины, банки… — глухо выговорил Железнов. Я услышал, как он вынимает весло из уключины. — Сейчас бы какую-нибудь рыбину вроде трески поймать!
        - Рыбины — это решетки на дне, — снисходительно прозвучало в темноте. — А банки — скамейки. Ясно теперь? Завернитесь в парус и спите. Мы вас разбудим, когда устанем.
        Нам удалось устроиться даже удобно. Шлюпку сонно покачивало.
        - Слышь, Леха, — Железнов зевнул, — батя твой будет доволен, что и ты воюешь. Может, поругает, конечно…
        - Да, — не очень уверенно отозвался Чудинов.
        - А кто твой отец? — спросил я.
        - Кадровый военный. Сейчас, понятно, на фронте.
        - А меня знаешь сколько ругали, когда убегал! — Юрка опять зевнул.
        - Из детдома?
        - Ага.
        Больше он ничего не сказал.
        Глухо постукивали уключины, в днище шлюпки звонко шлепалась вода, а Железнов спокойно сопел. Прямо мне в ухо.
        Утром мы ничего не увидели — такой был туман. Нос шлюпки исчезал в нем. Мы сидели как оглушенные. Не было никакого моря — нас качал туман.
        - Надо грести, — сказал Чудинов.
        Мне вдруг вспомнился Сахаров и горячий, пахнущий дымом чай…
        - Куда грести-то? — усмехнулся Валька.
        - На кудыкины горы, — буркнул Железнов.
        Мы взялись за весла.
        Не знаю, сколько прошло времени. Туман исчез. Но плотные белесые облака наглухо затянули небо. Солнца не было. Земли мы тоже нигде не видели. И куда грести, не знали.
        Поднимался ветер, кое-где вспыхивали барашки. Только бы не разгулялось. Ведь чуть что — и захлестнет! Нет, мы все-таки герои — на какой-то шлюпке… в море!
        - Рангоут ставить! — приказал Валька.
        - Чего? — спросил Железнов.
        - Суши весла — чего! Мачту надо поставить, пойдем под парусом… Шевелись! — Нос у него был красный, глаза блестели.
        Мачту мы поставили. Ветер даже заполоскался было в парусе…
        - Гик на правую! — закричал Валька и вытер нос рукавом шинели.
        Мы переглянулись — не знали, что надо делать.
        Продольная круглая рейка на парусе вдруг рванулась и ударила Чудинова по затылку.
        - Тьфу! — сказал Леха.
        - Вот это и есть гик, понятно? — ехидно крикнул Валька.
        - А ты покажи, как с ним… — начал Юрка, но тут шлюпка накренилась, вильнула в сторону, и мы, дружно вцепившись в парус, сдернули его.
        - Амба! — решил Железнов. — Лучше грести.
        - Дураки вы, — сказал Валька.
        Леха вдруг вскипел:
        - Заткнись!
        - Ладно, — буркнул Железнов и потянулся за вещевым мешком. — Обед.
        Я посмотрел на них — на острый шмыгающий нос Вальки, на широкое, красное от ветра и от злости Лехино лицо и Юркины насупленные брови, услышал, как пустынно, равнодушно шлепаются и плещут волны… Сегодня надо добраться, надо! Валька обхватил обеими руками анкерок:
        - А воды-то совсем немного! Чего же вы смотрели? И мне давайте больше: я командовал, все в горле пересохло!
        Чудинов и Железнов рассмеялись — это был недобрый смех.
        Тут мы увидели солнце, вернее, то место, где оно окунулось в море, — алую прорезь между краем туч и водой.
        - Вот он, запад! — с победоносным видом сказал Валька и перебрался на руль.
        Он сумел повернуть шлюпку носом как раз в эту прорезь, а мы начали грести изо всех сил.
        - Как там, берега не видать? — спросил Юрка, разгибаясь с веслом: оглянуться было некогда.
        Потом стемнело… Весла пошли вразброд. Мне хотелось заткнуть уши, потому что от непрерывного плеска за бортом кружилась голова.
        - Так, — сказал Валька. — Надо беречь силы. Трое спят — один дежурит. Ясно?
        Эта ночь была холоднее, чем первая. И мы никак не могли уснуть. А утро все не наступало.
        - Ничего, — сказал Юрка. — Сегодня доберемся. Должны…
        Море — серый круг из воды, а в центре круга — мы.
        Я резко поднял голову, стукнулся обо что-то затылком и увидел Валькину спину. Он сидел на корме и чавкал.
        Слева, свернувшись в бараний рог, спал Чудинов. Юрка лежал с открытыми глазами. Он тоже смотрел на Вальку. Заяц покосился через плечо и перестал жевать.
        - Пробу снимаешь? — негромко спросил Железнов. Валька медленно повернулся на банке, положил вещевой мешок, не спеша отряхнул ладони.
        - Идиоты, — процедил он сквозь зубы и поставил ногу на анкерок. — Пустились без компаса! Эту проклятую картошку не проглотишь. А… Зачем я только связался с вами!
        Леха поднялся так резко, что шлюпку сильно качнуло. Он шагнул через банку прямо к Вальке, нагнулся… Я зажмурился. Я думал, он ударит Зайца или сбросит его за борт. Но ни удара, ни всплеска не услышал. Я открыл глаза. Валька сидел на своем месте. Губы у него растягивались в испуганную, жалкую улыбку.
        Леха поставил анкерок рядом с нами.
        - Ребята, я не пил… — зашептал вдруг Заяц и умоляюще сложил на груди посиневшие, гусиные руки. — Честнее слово, не пил!.. Я только картошку попробовал…
        - Дай мешок, — сказал Железнов, глядя на него исподлобья.
        - На, пожалуйста… Сам посмотри, только попробовал. И не пил, честное слово…
        Юрка пошарил в мешке, дал по горсти сухой картошки мне и Лехе. Валька протянул ладонь.
        - Убери, — сказал Железнов.
        - Я ж только попробовал!
        - Умолкни. Тебя здесь нет. Понял?
        - Та-ак… — протянул Заяц и сжался на корме. (Мне даже показалось, что у него лицо сморщилось, сжалось.) — Та-ак… Заманили, а теперь… Дезертиры!
        Леха вздрогнул и просыпал картошку.
        - Дезертиры, дезертиры! — закричал Валька. — Всё про вас знаю, все, все! Все расскажу! Дезертиры проклятые!..
        - Стой! — Юрка схватил Чудинова за рукав. — Сядь… Будем грести.
        Леха тяжело дышал.
        И только теперь я, кажется, понял, что мы натворили. Мне стало страшно. Я огляделся: берега, конечно, не видно. Горизонт в тумане. Море — серый круг из воды, а в центре круга — мы. Холодно, пусто…
        - Будем грести, — повторил Железнов.
        - Дайте пройти на место, — плаксиво сказал сморщенный Валька.
        Ему не ответили — только посторонились, пропуская. Но за весло он не взялся, а разлегся на носу шлюпки и, всхлипывая, стал натягивать на голову шинель.
        Леха оглянулся, потом посмотрел на Юрку.
        - Будем грести, — третий раз сказал Железнов.
        Чудинов кивнул и сказал мне:
        - Садись за руль.
        - На руль! — презрительно прогундел Валька.
        - Держи на какую-нибудь волну, что ли, — продолжал Леха, медленно краснея, — чтоб мы, главное, не кружили.
        - И подсчитывай, — сказал Юрка.
        - Два-а, раз!..
        Голос у меня сорвался. Юрка и Леха смотрели на лопасти своих весел. Я прокашлялся.
        - Два-а, раз!..
        На какую волну держать? Они опадали, поднимались, кружили…
        - Два-а, раз!..
        И не было солнца.
        - Кого сменить? — спросил я.
        - Леху, — кивнул Железнов.
        - Нет, — сказал Леха. — Не надо.
        - Два-а, раз…
        А Зайца не существовало. Я со своего места видел, как он лежал, спрятав голову в шинель. Хоть бы и лежал, хоть бы они опять не сцепились!
        - Два-а, раз!..
        Мы садились на руль по очереди. И всё гребли, гребли, пока совсем не выдохлись.
        - Попьем, — предложил Леха.
        Лицо у него было серое. Я чувствовал, что у меня дрожат губы. Закружило нас море. Завертело…
        Юрка достал из мешка небольшую зеленую кружку. Наливал каждому меньше чем по половине.
        - Ему тоже. — Леха кивнул в ту сторону, где уже сидел Заяц. Сидел и смотрел на анкерок.
        Юрка нахмурился и протянул мне кружку с Валькиной порцией.
        Рука у Вальки дрожала.
        - Я не пил, — пробормотал он, — не пил…
        Леха полез за пазуху, вытащил два куска хлеба — целую пайку и четвертушку. Четвертушку дал мне:
        - Не узнаешь? Ты ее бросил…
        Он разделил нетронутую пайку на три части, шагнул к Вальке и вдруг наклонился, как-то криво, левым боком упал, стукнувшись головой о край борта.
        Юрка схватил, затормошил его:
        - Леха, Леха!.. — Обернулся, крикнул мне — Налей воды!
        - Бескозырка-то…
        Лехина бескозырка упала за борт. Я видел, как она намокла, как ее захлестнула волна — темная, литая, вся из холода.
        - Воды, тебе говорят!
        - Не надо, — выдохнул Леха. — Отдай ему хлеб…
        - Ну уж! — сказал Юрка.
        - Отдай… Все равно он слабее. — Леха поднялся на колени. — На, ты…
        Валька взял хлеб из Лехиной руки, отпрянул назад.
        - Ребята… — начал он.
        - Умолкни, — буркнул Железнов. — Тебя здесь нет, понял?
        И опять мы увидели место, где солнце окунулось в море. Увидели его за кормой.
        Грести не стали — не было сил.
        Я поднял воротник шинели и, наклонив голову, дышал в него — так теплее.
        - Знаете что? — ясно прозвучал в темноте голос Лехи. — Пусть пока каждый расскажет о себе. Какой-нибудь случай из жизни. Так и ночь скоротаем.
        «Еще чего», — подумал я. Не хотелось поднимать голову, а не то что говорить…
        - Идет, — отозвался Железнов. — Только о чем бы рассказать? Жил я в Смоленске. Городок что надо… — Он еле ворочал языком. — Один раз приезжали к нам артисты московские. Из оперетты. Я смотрел… Там три парня такую чечетку отбивали — закон!..
        Наверное, эту сухую картошку надо было сосать вроде леденцов, а я жевал ее, да еще как! Теперь у меня весь язык и нёбо были исцарапаны, болели, и все во рту ссохлось так, что трудно было его открыть.
        — Рассказывай ты, — глухо сказал мне Леха.
        Голова у него, видно, замерзла — он тоже натянул на нее шинель.
        - В оперетту я не ходил, был один раз в Художественном — смотрел «Синюю птицу»… (Вот теперь я понял, почему Юрка так говорил — из-за сухой картошки!) У нас в пионерлагере на Оке ребята свою смелость испытывали, ну и я… Там над рекой был такой обрыв, и, когда купались, я попросил, чтобы меня раскачали за ноги и за руки и бросили в воду.
        - Страшно было? — спросил Железнов.
        - Только сначала.
        - А я, помнишь, как… — заговорил Валька, но Железнов перебил его:
        - Умолкни!
        - И он там был, в лагере, — сказал я, помолчав. — Он меня и раскачивал. Он ведь всегда мечтал стать моряком, а я хотел быть летчиком… Знаете, сколько у него дома книжек по морскому делу! Он даже флажный семафор изучил…
        Ребята молчали.
        - У него двоюродный брат — моряк. На Балтике воюет…
        - Ничего, — сказал Юрка. — Завтра обязательно доберемся.
        - Это он и узнал про школу юнг. Я подумал, ведь правда — до призыва еще ждать и ждать…
        - Где лейка? — испуганно спросил Валька. — Мы ж так потонем. Посмотрите, сколько в шлюпке воды!
        - Какая лейка?
        - Ну, черпак, совок! Надо ж выкачивать, а они сидят!
        Лейку мы не нашли и стали выплескивать воду руками.
        У меня ничего не получалось. «Сейчас попрошу попить… — думал я. — Вот еще две пригоршни… Сейчас…» Руки окоченели. Спину было больно разгибать. Я попробовал встать («Сейчас попрошу!») и поскользнулся, упал — шлюпка чуть не черпнула бортом.
        - Осторожно, — спокойно сказал Железнов. — Давайте бескозырками.
        - У меня нету, — вздохнул Леха.
        Мы вычерпывали воду бескозырками…
        - Кажется, прибывает? — спросил Чудинов.
        Юрка ответил:
        - У меня уже в ботинках хлюпает.
        - И у меня.
        - Значит, прибывает…
        - Поднажмем! — сказал Юрка.
        Потом он велел нам надеть спасательные пояса.
        - Это пробковые жилеты, — подал голос Валька.
        Ему не ответили.
        Небо очистилось.
        Мы увидели звезды — первый раз с того вечера… Стали искать Полярную.
        - Да, пораньше бы!.. — сказал Железнов.
        - Вон опять туча наползает, видите? — спросил я.
        - Где?
        - Вон, справа…
        Что же, так и ждать, пока потонем? Надо ведь что-нибудь делать!
        - Может, погрести? — предложил Леха. — А то зуб на зуб не попадает.
        - Это не туча, — сказал Юрка. — Это земля!
        Когда шлюпка уткнулась в песок, у нас еще хватило сил ее вытащить. Потом мы лежали на траве и слушали, как шумят сосны.
        IV
        Капитан второго ранга Иванов стоял, заложив руки за спину, и смотрел на нас презрительно из-под полуприкрытых век.
        - Салаги, — процедил он. — Грести не умеют, парус ставить не умеют, а тоже — в море!
        Мы вытянулись по стойке «смирно» между письменным столом и дверью кабинета и смотрели кто куда: в пол, в потолок, на окно, на модель эсминца в застекленном шкафу… Глазам не прикажешь.
        - Пацаны несчастные! — сказал Иванов. — Если бы вы приняли присягу, я бы должен был отдать вас под суд Военного трибунала…
        Мы молчали. Пол все-таки еще покачивался.
        - Вы как хотели воевать? Сами по себе? Без выучки? Не маленькие уже!
        Лоб у меня под бескозыркой взмок, его щипало от пота.
        - Салаги… Грести не умеют, парус ставить не умеют, а тоже — в море!
        - Не думал, что нашей школе так быстро понадобится гауптвахта, — сказал Иванов. — Но ничего. — Он усмехнулся. — Вы же ее и построите. И обновите… По десять суток каждому!
        - Есть! — пискнул Валька.
        - Кру-гом! Привести себя в порядок и заходить по одному. Шагом марш!
        Мы вышли в коридор.
        - Пугает! — насмешливо сказал Заяц.
        Леха поправил на голове новую бескозырку, проговорил негромко:
        - Если бы мы пропали, под трибуналом был бы он.
        Юрка молчал.
        - Пойду! — решил Валька.
        Он долго не возвращался. А когда вышел, у него, по-моему, не только нос — глаза тоже были красные.
        Я пошел последним. Шагнул в кабинет, вытянулся:
        - Товарищ капитан второго ранга, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!
        Иванов молча меня разглядывал. Потом негромко, но очень ясно произнес:
        - Маменькин сынок…
        - Я хотел быть летчиком!
        - А будете радистом, — усмехнулся Иванов. — Отличная специальность!
        - Знаю, — сказал я. — «Интеллигенция флота»…
        - Пришейте хлястик, интеллигенция! Сумеете, надеюсь?
        Иванов отогнул подкладку фуражки и достал иголку с ниткой.
        Пока я пришивал, он сидел напротив, за письменным столом, и смотрел на меня в упор — я чувствовал. Но хлястик пришил и положил иголку на край стола. Положено в таких случаях говорить капитану второго ранга «спасибо» или нет?
        - Покажите руки! — приказал Иванов. — Ну, ясно… Мозоли натерли.
        Если на то пошло, мозолями я гордился. Вернуться когда-нибудь домой с крепкими, огрубелыми руками — чем плохо? Но мозоли у меня не получались: вздувались какими-то нежными пузырьками, лопались и сходили.
        - Мне говорили, что тут учат на морских летчиков! — соврал я, глядя на модель эсминца в шкафу.
        - Не хотите учиться в школе?
        Мне нельзя было отступать: пусть не считает меня маменькиным сынком.
        - Я хотел быть летчиком!
        Иванов устало вздохнул, пододвинул мне бумагу:
        - Пишите рапорт!
        Я растерялся.
        - Вот ручка, — кивнул капитан второго ранга и поднялся из-за стола.
        «Пишите рапорт» — и все? Так просто?
        Краем глаза я видел, как Иванов шагает по кабинету.
        Встать бы и сказать, что ничего я писать не буду, что вообще он еще посмотрит, какой я маменькин сынок… «Пишите рапорт»!
        Ну и напишу — подумаешь…
        - Знаете ли вы, товарищ юнга?.. — Иванов остановился у окна, спиной ко мне. — Знаете ли вы, что писал Александр Васильевич Суворов адмиралу Ушакову после победы русского флота при Корфу? Что желал бы быть в том сражении под начальством Ушакова хотя бы мичманом! Суворов — и хотя бы мичманом! Впрочем, не только писал, но приехал на корабли Черноморского флота и экзамены на мичмана сдал…
        Но тогда авиации не было… Я тоже смотрел в окно — на кусок чистого, голубого неба над соснами. (Вот и солнца хоть отбавляй!) Хотя, если говорить честно, то дело не в авиации. Он мне не верит — думает, испугался. Думает — мозоли. Вот если бы школа была построена, он бы так не говорил.
        - Первый залп Октябрьской революции — залп крейсера «Аврора». Именно матросам доверял самое ответственное Владимир Ильич Ленин. И сейчас — Одесса, Севастополь, Ленинград. Всюду моряки!
        …Или, еще лучше, если бы добрались мы до фронта! Не было бы этого разговора.
        - А через Северный полюс в Америку — кто? — сказал я. — Чкалов! А Талалихин, Гастелло?
        - Да. — Капитан второго ранга кивнул. — Правильно и это… — Усмехнулся. — Пишите, я продиктую. Начальнику школы юнг капитану второго ранга Иванову. От юнги Савенкова…
        «Запомнил!..» Я вытер вспотевшую ручку обшлагом шинели.
        - …Ввиду того, что я хотел быть летчиком, прошу списать меня…
        Тут капитан второго ранга замолчал, и я испугался, что он передумал.
        Потом вспомнил про Юрку и Леху и еще больше испугался — а как же они? Их тоже отпускают? Или они не писали?
        У меня дрожали руки. Значит, домой?
        - Прошу списать меня… — повторил Иванов, снова отходя к окну.
        Но как же Леха и Юрка?
        - …Прошу списать меня по окончании школы юнг в летную часть в качестве стрелка-радиста… Подпись и число. Все.
        Я долго смотрел в его спину.
        Капитан второго ранга молчал.
        Потом спросил:
        - Написали?
        - Да.
        Он обернулся, и я встретил почти на ощупь твердый взгляд, потом увидел его тщательно выбритый подбородок, убийственно белый срез подворотничка.
        Иванов подошел, взял у меня рапорт. Положил его в папку и тщательно завязал тесемочки. Щелкнул ключ в ящике стола.
        Мне показалось, что во мне что-то щелкнуло. И отлегло от сердца.
        Я вскочил:
        - Разрешите идти?
        - Только Заяц и вы написали рапорты, — сказал Иванов. — Чудинов и Железнов отказались. Из этих ребят моряки получатся.
        - Ну и что? — Я чувствовал, что лицо у меня горит. — Зато… в летную часть! Буду летать!
        Но себя-то не обманешь.
        Думал, что отправляют домой? Думал. Хотел этого? В какую-то минуту — да.
        - Будете летать, — усмехнулся Иванов. — Но для начала отсидите десять суток. А потом окончите школу юнг. Все. Можете идти!
        Я хотел козырнуть и повернуться по всем правилам, лихо.
        Не получилось.
        V
        Вязли в песке гладкие глыбы валунов… Ближе к воде их занесло толстым слоем водорослей, высохших, золотистых сверху. А те валуны, что сползли в воду, обнажались сейчас тоже облепленные водорослями, но мокрыми — темно-бурого цвета.
        Был час отлива.
        Вода тихонько звенела и шлепалась о прибрежные камни. Дальше — до горизонта — лежала покойная гладь, высветленная белесым северным небом.
        Теперь-то я знал, какая это гладь. Как говорится, «люблю море с берега».
        - Сбор через тридцать минут, — сказал старшина. — Задача: набить и зашить… Все ясно?
        - Так точно.
        - Р-разойдись!
        Каждому из нас еще утром выдали по две наволочки — для подушки и матраца. Надо было набить их водорослями.
        - Только сухими, — предупредил старшина, — чтоб не прели!
        Сегодня рота переселилась из палаток в кубрики. Мы с Юркой заняли койки на верхнем, третьем ярусе, а Леха — под нами, на среднем.
        - Святая троица! — сказал Сахаров. — А вы ничего — отъелись на губе-то! Оказывается, не так уж плохо посачковать десять суток.
        - Можешь попробовать, — ответил Юрка.
        - На «слабо» дураков ловят, — ответил Сахаров, глядя на меня.
        …Идти по водорослям было вязко, ноги утопали, как в мягком ковре.
        Леха говорил:
        - Это их во время шторма выбрасывает, я знаю. На Дальнем Востоке тоже так. У меня отец до войны служил в Приморье. Знаете, какая там тайга!
        - И медведи есть? — рассеянно спросил Юрка.
        - Конечно. Мы с отцом на охоту ходили. Тишина, снегом пахнет…
        Железнов кивнул, не ответив, — смотрел на море.
        - Значит, и медведи…
        - Ну да! — сказал Леха. — Не веришь?
        - Верю, почему же! — Юрка нагнулся. — Давайте собирать?
        Мы разбрелись. Я прошел вперед. Потом оглянулся и увидел, что Юрка стоит и немного исподлобья, пристально смотрит на море. На переносице у него прорезалась короткая упрямая складка.
        Откуда-то появился Сахаров. Мельком взглянул на меня и двинулся, растопырив руки, к Железнову:
        - Кто кого?
        Тот улыбнулся — складка исчезла.
        - Давай…
        Через несколько секунд Юрка сидел сверху. Поднялся, улыбаясь:
        - Ну, что?
        - Нога подвернулась, — сказал Сахаров. — А ты ничего… Тебе десять суток на пользу! — Отошел и закричал: — Братцы, с кем покурим?
        Юрка все улыбался, глядя ему вслед:
        - Чудак!
        - Он жалеет, что сам не отсидел, — добавил Леха и усмехнулся. — Героем был бы…
        Мы лежали на матрацах, набитых морской травой, хмелели от крепкого запаха водорослей и смотрели на море. Нет, не были мы героями, хоть и не каждый, может, решился бы… Закрутило нас оно, закружило!
        - На Дальнем Востоке я первый раз и океан увидел, — задумчиво проговорил Леха. — И решил, что пойду на флот… А ты, Серега, не жалеешь?
        - Нет! — ответил я.
        В облаках появился просвет, выглянуло солнце. Море в одной стороне зарябило, заискрилось, а в другой чуть потемнело. Ветер очнулся и пробежал к лесу.
        Освещенные солнцем, повеселели сосны.
        — Станови-ись! — повисло над берегом.
        Началась строевая подготовка.
        Я иногда оглядывался — смешно было видеть со стороны: матрацы лежали, грелись на солнышке, как тюлени, а их хозяева — вся рота — небольшими группами топтались на берегу, утрамбовывали и без того твердый, наверное, смерзшийся уже песок.
        - Равняйсь! Смирно!
        И пауза.
        - Напра-во! Отставить! Резче надо. Напра-во!
        И опять пауза.
        - Нале-во! Резче, резче! Кру-гом! Отставить!
        Отставить — значит так же четко вернуться в исходное положение.
        - Шаго-ом…, марш! Нале-во! На месте!
        Мы поворачивались, шли, опять поворачивались, останавливались, поворачивались, шли.
        Со стороны, может, было и смешно…
        Занятия с нами вел новый командир смены старшина первой статьи Воронов — сухощавый, жилистый, лет сорока пяти; лицо с морщинами, а глаза хитровато-веселые. Бескозырка у него была без каркаса, без пружины под кантом; около звездочки — две лихие вмятинки. Так носили бескозырки революционные матросы-балтийцы в семнадцатом году.
        - Будем отрабатывать подход к командиру, — сказал Воронов, когда мы сто первый раз остановились и повернулись налево.
        Он стал вызывать нас из строя по одному.
        Вот так же бывало на репетициях в драмкружке: краснеешь почему-то за товарища, когда он выступает, и думаешь: «Сейчас моя очередь…»
        - Юнга Железнов, ко мне!
        Юрка нерешительно бежит (рассчитывает, когда останутся три шага, которые нужно пройти «строевым»), переходит на строевой и, останавливаясь, подносит руку к бескозырке:
        - Товарищ старшина первой статьи, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл!
        - А что вы смотрите исподлобья? — спрашивает вдруг Воронов.
        В строю — хохоток. Я вижу, как Юркина рука вздрагивает.
        - Становитесь в строй.
        - Есть!
        Железнов поворачивается кругом. На переносице у него складка. Покачнувшись, делает первый шаг.
        - Юнга Чудинов, ко мне!
        «Все ясно, — думаю я. — Привязался к нам троим».
        Широкое лицо Лехи пылает: у него не сразу получается. Ничего, я постараюсь за всех. А может, пронесет?
        - Юнга Савенков, ко мне!
        - Товарищ старшина первой ста…
        - Отставить. Как держите руку?..
        - Юнга Савенков, ко мне!
        - Товарищ старши…
        - Отставить. А нога?..
        На третий раз получается.
        - Юнга Сахаров, ко мне!
        Артисты — такой народ… Сахаров тонок, строен, шинель ладно подогнана (когда он успел?). Четко подходит, козыряет… У артистов получается, хоть в душе он, может, и не так хорош, как кажется.
        - Потренируйтесь-ка друг с другом, — решает старшина.
        Он разделяет нас на пары. Нарочно, что ли?
        - Юнга Савенков, ко мне! — злорадно кричит Сахаров.
        Бегу к нему, а он отступает спиной к лесу и ждет, криво улыбаясь.
        Делаю три строевых шага.
        - Товарищ… командир, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!
        Сахаров молчит.
        Я опускаю руку.
        - Ну?!
        - Разговорчики! — Он округляет глаза. — Команды «вольно» не было!
        Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга.
        - Кру-гом! Шагом марш! Напра-во! Юнга Савенков, ко мне!
        И опять мы лицом к лицу.
        Он молчит. Потом усмехается:
        - Можете идти.
        - Есть!
        Ничего, подойдет и моя очередь.
        - Во-оздух! — кричит кто-то.
        И наступает такая тишина, что в ней слышен один только звук — подвывающий, прерывистый.
        - «Юнкерс»!
        Это я сказал. Сам не знаю, когда успел рассмотреть. Мы уже бежим к лесу. Кто-то визжит. Визг все сильнее, пронзительнее. И я вдруг соображаю, что это бомба.
        Валун…
        Кидаюсь под него.
        Визг еще не оборвался, а взрывная волна уже схватила меня за шиворот, ударила пониже спины, бросила к лесу, до которого я двух шагов не добежал.
        Рядом тотчас падает Воронов. Это он меня, а не взрывная волна…
        А визг прекратился. Жутко.
        - По-пластунски в лес! — вполголоса приказывает старшина.
        Слева ползет Леха, впереди — маленький лупоглазый Вадик Василевский (правда, что «прыткий») и сам Сахаров… А где Юрка?
        - Железнов! — рявкает старшина. — Куда?!
        - Может, он парашютистов сбросил? Надо же посмотреть!
        Отрывисто затявкали зенитки.
        - В лес! Без тебя обойдутся.
        Мы ползли и ползли — между сосновых стволов, под лапами елей. Наконец Воронов приказал подняться и огляделся:
        - Юнга Железнов, ко мне!
        Я услышал треск сучьев, увидел, как Юрка поднес руку к бескозырке. Глаза у него обиженно блестели.
        - Товарищ старшина первой статьи, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл.
        - Найдите командира роты. Доложите, что бомба, по моим наблюдениям, упала в районе трех валунов на южном мысу и не взорвалась. Ясно?
        - Так точно! — заорал Юрка и бросился сквозь кусты напролом.
        Поднялся гвалт:
        - А я ее видел!
        — Ой ты, как завизжит!
        - За нами охотятся! Пронюхали, что ли, что мы здесь?
        - Матрацы бомбили! Ха!
        - И то не взорвалась!
        - Цыц! — сказал Воронов. — Второй фронт тут открыли…
        VI
        Разные бывают дневальные по роте. Некоторые орут «Подъем!» с таким откровенным злорадством, что хочется в них чем-нибудь запустить. Ему, дневальному, надоело, конечно, стоять одному, вот он и радуется: «Подъем!»
        Я открываю глаза. Совсем близко надо мной, на потолке, колеблется круглое пятно: это внизу, на столе, горит коптилка.
        Не слышно ни ветра, ни сосен.
        Подъем…
        А вставать нам не хочется. Все проснулись, но никто и не шелохнется. В кубрике тише, чем ночью, — не храпят. Это уже не тишина, а молчание, и такое враждебное, что дневальный повторяет неувереннее:
        - Подъем!
        Молчание.
        Мы знаем: ему надо бежать и в другие кубрики. Ого, как хлопнул дверью.
        Метнулось на потолке пятно света. Внизу скрипят кровати командиров смен — нашей и соседней, которая спит напротив, у другой стены кубрика.
        Юрка покряхтел, поворочался и затих.
        - Что же ты? — шепнул я.
        - Да ну… — Он вздохнул. — Не встану. Подумает еще, что выслуживаюсь…
        - Подъем, — спокойно, даже заинтересованно сказал Воронов.
        В ответ кто-то тягуче, с наслаждением зевнул.
        Мы насторожились.
        - Так, — сказал старшина.
        И вдруг мы услышали шлепок. Кто-то испуганно ойкнул и кубарем скатился со своего матраца:
        - Кто бросается-то? Ща как дам!
        - Дай-ка сюда. Мой ботинок, — спокойно сказал Воронов.
        Леха прыснул.
        - Гы-ы! — обрадовался Юрка. — Во дает!.. — и спрыгнул вниз.
        За ним с веселым гоготом посыпались остальные.
        Натягивая брюки, Леха восхищенно крутил головой:
        - Ты знаешь, что он на «Авроре» служил? Знаешь?
        Воронов, уже одетый, молча поглядывал то на нас, то на свои большие наручные часы, поворачивая руку так, чтобы на нее падал свет коптилки. Фитиль, вставленный в гильзу от снаряда, освещал кубрик плохо. В полумраке слышно было сопение, стук ботинок, переругивание: кто-то надел не свои портянки, кому-то на спину спрыгнул сосед сверху. А напротив так же копошилась другая смена, и старшина их всё приговаривал вполголоса:
        - Ну-ка, юноши, не посрамимся…
        Начался первый день жизни в кубрике, первый день занятий. А сколько уже было всякого: море, разговор с капитаном второго ранга, бомба… Я, пока одевался, обо всем этом передумал. И опять видел, как тонет Лехина бескозырка, как противно дрожит Валькино лицо: «Ребята, я не пил…» — и как смотрит на меня Иванов: «Маменькин сынок…» А бомба!.. Ее подорвали минеры из учебного отряда. Я слышал, я всем телом почувствовал, что земля сдвинулась. Всю душу перевернули мне эти дни, и вот настал новый день — и будто ничего не произошло: опять команды, команды…
        - Становись!
        Построились.
        Воронов посмотрел еще раз на часы, на нас и рассмеялся:
        - Умора!
        Мы тоже улыбнулись — растерянно. В чем дело? Мы гордились тем, что встали сразу и посрамили все-таки «юношей» из соседней смены — они еще не строились.
        - Умора! — повторил Воронов. — Семь минут одевались. А? Как вас назвать-то после этого?
        Мы не знали, как нас назвать.
        - Смирно! Напра-во! На физзарядку бего-ом марш!
        В этот момент дверь кубрика распахнулась:
        - Выходи на физзаряд…
        Выполняя команду старшины, мы сшибли остолбеневшего дневального с ног.
        Главстаршина Пестов командовал:
        - И… раз!
        Мы коротко нажимали на головки ключей — точка.
        - И… раз, два!
        Нажатие на два счета — тире.
        - Теперь прием на слух. Не пытайтесь считать, сколько в знаке точек и тире, — говорил главстаршина Астахов, прохаживаясь между столами. — Так вы никогда не станете радистами! Знаки нужно запоминать на слух.
        - Например, — подхватывал Пестов, — семерка — это два тире, три точки. Но запоминайте на слух: та-а, та-а, ти, ти, ти — дай, дай закурить. Ясно?
        - Спрячьте ваши улыбочки! — приказывал Астахов. — Лучше попытайтесь запомнить двойку. Две точки, три тире: ти, ти, та-а, та-а, та-а — я на горку шла. Ти, ти, та-а, та-а, та-а — пирожок нашла…
        - Tи, ти, ти, та-а, та-а — какая ра-адость! — сдержанно улыбался Пестов. — А это я пропел тройку…
        Занятия радистов начались в общем большом классе, где на столах были смонтированы радиотелеграфные ключи, а на стенах висели длинные листы со значками азбуки Морзе. Азбука казалась нам такой же непостижимой, как первоклассникам — таблица умножения.
        А эти «я на горку шла» трудно было принять всерьез, — сколько же времени нужно, чтобы стать радистом, если начинать с такой чепухи?
        Мы внимательно приглядывались к нашим инструкторам. За четыре часа занятий они по очереди садились за ключ. На Пестове — черноволосом, с бачками, идеально выбритом — все блестело: тщательно причесанные волосы, бляха ремня, ботинки и зубы, если он приоткрывал рот. А рот у него открывался, когда главстаршина работал на ключе, — такая, наверное, у него была привычка.
        Его звали Михаилом. Он и свое имя и Астахова — Леша — оттарабанил на ключе. (Мы, конечно, на слово ему поверили.) А главный старшина Астахов не был похож на своего спокойного, даже немножко медлительного друга, — светловолос и, кажется, вспыльчив. И, когда работал на ключе, губы у него сжимались… Но мы нашли все-таки какое-то сходство между ними, как между братьями.
        И в первый же день к обоим пристало новое, комбинированное имя: Милеша Пестахов.
        Это Сахаров придумал. Правда, тут же сказал Юрке:
        - Я бы на их месте вроде вас на фронт сбежал и трибунала бы не побоялся… «Пирожок нашла»!..
        В окна заглядывали кроны сосен.
        Астахов, сжав губы, нажимал на ключ:
        - Повторяю: семерка!
        А Пестов прохаживался между столами и спрашивал:
        - Запомнили?
        В тот вечер мне удалось пробраться поближе к печке — даже роба на коленях нагрелась и лицу было жарко. Трещали дрова, отсветы огня плясали на лицах ребят, и давно знакомым казался хриповатый голос Воронова.
        - Солнце едва взошло, — рассказывал старшина, — только клотики и осветило. Вода в гавани тихая. Ровненько, борт к борту, стоят миноносцы. А на корме каждого — горнист. И вот, значит, солнце, склянки бьют, и разом во все горны — подъем!
        Леха вздохнул:
        — На кораблях, конечно, всё по-настоящему…
        - Да, там моряки, — усмехнулся старшина.
        - А за сколько минут встают моряки, товарищ старшина? — нагловато заискивая, спросил Сахаров.
        - Умора! — ответил Воронов. — «За сколько минут»… За одну. Ясно?
        - На миноносцах и мы так будем.
        - Это как повезет… Подложи-ка еще поленце, Савенков. Вот так… Это куда направят, а то и на «самоваре» служить придется.
        - Гы… — Юрка замер.
        - «Гы»!.. Была тут на Северном флоте такая боевая единица. Ее-то самоваром и прозвали… Между прочим, любое судно, если оно ходит под военно-морским флагом, — это боевая единица. Даже шлюпка. Ясно? Ну, а ребятам обидно было…
        У нас на шлюпке флага не было. И какая там боевая единица! А там ребятам еще бы не обидно, думал я, глядя на огонь, еще бы… Служить на маленьком паровом катере, у которого только и почета, что военно-морской флаг… В море он не ходит — мал. Команда — три человека: старшина за командира, рулевой да моторист. По береговым постам продукты развозят, горючее — вот и вся их морская служба. Самоваром и прозвали..
        - Чапает катерок через гавань, а с кораблей: «Эй, на самоваре! Труба раскалилась! Как бы вам не закипеть!» А труба — красная, длиннющая, с этаким коленцем…
        Нет, наверное, нас на такие боевые единицы посылать не станут. Мы — юнги. Радистами будем…
        - Перекрасили они трубу в другой цвет, в небесно-голубой, — хитровато сощурился старшина. — Не помогло. Смеху еще больше. Гудок у самовара сиплый, тоненький такой, с присвистом. Ну, точно — поспел… — Воронов вздохнул. — Больше всех рулевой страдал. У него с девушками не ладилось из-за места прохождения службы.
        - Гы…
        Я толкнул Юрку локтем.
        - Отправился рулевой как-то на кладбище кораблей и притащил на катер гудок от океанского парохода. Приладил его ночью вместо старого. И никому ничего не сказал.
        Слабо стрельнуло в печке. Угли отбрасывали ровный свет на лицо старшины. Худощавое, с резкими складками около губ и чуть великоватым носом, оно казалось усталым.
        - Утром они отправились по делам. А эскадра в то время выходит в море — на учения. Тогда рулевой самовара дает приветственный гудок… Забасил — на всю гавань, мощно. Катер аж трясется весь! Понятно, у всех глаза на лоб.
        А он… — Старшина крутанул головой. — А самовар-то побасил, побасил да и остановился. Ни туда ни сюда: пар весь выпустил!
        Воронов подождал, пока мы немного поутихли.
        - Ну, вот… Началась война. Служба на самоваре все та же. Пошли они как-то на дальний береговой пост и на пол-пути увидели перископ — немецкая подлодка! Фашист на них никакого внимания не обратил. Поворочал перископом и не спеша опустил его. А катерок полным ходом к подлодке…
        - Строиться на вечернюю поверку! — ворвался в кубрик дневальный по роте.
        Хлопнула дверь. Воронов замолчал.
        - Ну? — спросил Леха.
        - Строиться на вечернюю поверку, — поднялся старшина.
        VI!
        - Стой, кто идет?
        Не пойму, чего больше в этом окрике из темноты — угрозы, надежды или тревоги. Так много интонаций, что мне становится зябко: я еще не слышал, чтоб у Сахарова был такой голос.
        Разводящий отвечает.
        - Разводящий, ко мне, остальные на месте! — облегченно командует Сахаров.
        Свет карманного фонарика, скользнув по его совиной фигуре, падает вниз. Теперь видна широкая траншея — вход в подземный склад боепитания.
        По команде разводящего я подхожу и убеждаюсь, что дверь склада опечатана. Потом слушаю, как они уходят.
        И остаюсь один.
        Словно кто-то отнял ладони от ушей: лес гудит, стонет так протяжно, что кажется — вот-вот захлебнется ветром и затрещит.
        Я беру винтовку наперевес.
        На поляне неровными пятнами лежит снег. Если долго смотреть на них, пятна начинают расплываться, их съедает темнота. А вглядываешься в черную стену леса — опять откуда-то появляются белые пятна.
        Постоять в траншее? Нельзя. Оттуда и этого не увидишь.
        Разводящий и Сахаров уже, конечно, в карауле. В теплой, чисто выбеленной комнате, где ярко светит лампочка без абажура и от пирамиды с винтовками падает тень на стену. А на стеке в рамке — присяга, и до нее дотягиваются удлиненные кончики штыков.
        Говорили, что после того, как мы примем присягу, нам выдадут ленточки и флотские ремни с бляхами. Присягу мы приняли. И получили оружие — винтовки образца 1891/1930 годов, знаменитые русские «трехлинейки». А ленточки и ремни — пока нет. Но сейчас шинель на мне туго перепоясана, в правое нижнее ребро уперся подсумок, а в нем настоящие патроны. Этот ремень мне выдали только на сутки, в караул. «Несение караульной службы является выполнением боевой задачи». Так написано в уставе.
        …В той комнате есть еще печка, скамья, бачок для кипятка и стол, покрытый красным сукном. А на столе, тоже в красной обложке, одна-единственная книжка — этот устав.
        В нем все ясно, как в букваре: лечь топить с восемнадцати часов, кипяток иметь круглые сутки, в помещении поддерживать тишину и порядок, «отдыхать лежа (спать), не раздеваясь».
        Сахаров сейчас, наверное, «отдыхает лежа» — спит.
        Посветлело как будто… Я не сразу догадываюсь, что это луна. Появится или нет? Она где-то рядом — теперь можно рассмотреть, как быстро летят облака.
        …Интересно, что те два парня из соседней роты делали в партизанах? За что им ордена дали? И тех ребят, с самовара, тоже наградили. Хорошо, что у них были глубинные бомбы. Потопили подлодку, надо же!..
        А может, я сейчас диверсанта задержу? Может, тот «юнкере» все-таки его сбросил? Хотя нет, навряд ли…
        Руки озябли. Прижав винтовку к локтю, я прячу их в карманы шинели и в правом нащупываю плотный конверт.
        Мама пишет: «Обязательно соберу тебе посылку» или «Обязательно соберу на днях тебе посылку»? Я ощупываю письмо. Никак не могу вспомнить точно: «Обязательно на днях соберу…» Очень хочется перечитать сейчас же…
        - Стой, кто идет?!
        Я спрыгиваю в траншею. За спиной у меня — опечатанная дверь склада, а впереди… теперь я узнал его — политрук роты лейтенант Бодров.
        - Стой, кто идет?
        Остановился? Нет.
        Я щелкаю — затвором.
        - Стой, стрелять буду!
        Остановился. То-то… А ведь мог бы и не заметить — хорошо, что луна!
        - Кто на посту?
        - Юнга Савенков!
        - Давно стоите?
        - С двадцати четырех часов, товарищ лейтенант.
        - Ясно, — говорит он. — Ну и погодка… Не замерзли?
        - Нет, что вы, товарищ лейтенант!
        Похвалит он меня за бдительность?..
        - Так… Продолжайте нести службу.
        - Есть!
        Бодров поворачивается, собираясь уходить.
        - Товарищ лейтенант…
        - Да?
        - Скажите, пожалуйста, сколько времени?
        - Пять минут второго.
        - Благодарю.
        Поговорили… Жаль, что мало. А все-таки легче.
        Неужели сейчас только пять минут второго? Ошибся, наверное, лейтенант — часа два теперь или около этого… Может, пять минут второго было, когда он пошел проверять посты? И пока мы с ним говорили, тоже время прошло…
        Холодно. Ветер все сильнее. Насчет погодки он правильно сказал. А что сейчас в море творится!..
        Зато в кубрике хорошо. Спят все. Дневальный слышит, как похрапывают ребята. И нет для них ни леса, ни моря…
        Вообще-то кубрики получились на славу. По стенам, как на корабле вдоль бортов, в три яруса койки, а в углах, по диагонали, две печки: времянка и капитальная, кирпичная. Когда их натопят, наверху жарко. И пахнет поленьями, подсыхающими портянками, а в начале месяца, когда нам выдают сахар (вместо махорки), пахнет еще и жженым сахаром: многим нравится варить его в кружках. Смесь запахов получается крепкая!
        Все это сейчас так далеко. На какое-то время я просто перестаю верить, что они были: и разговор с лейтенантом, и караульное помещение, и кубрик… Нет ничего, нет даже леса, а только гудящая темнота, полная движения, которого я не вижу.
        А видеть надо — такая боевая задача.
        …Холодно все-таки.
        Я решаю постоять немного в траншее. Здесь тише, но как-то не по себе. Опять выхожу, оглядываюсь. И цепенею: шагах в пяти от меня кто-то лежит, упершись в землю руками И растопырив локти.
        - Встать!
        Голос у меня чужой.
        Беснуется ветер. Лес вокруг — сплошной гул.
        - Встать!
        Замахиваясь винтовкой, я шагаю вперед и в самый последний момент понимаю: передо мной пень. Ахнув от ярости и еще не прошедшего страха, я изо всех сил всаживаю в него штык…
        …Тихонько шепчутся сосны. Их желтоватые стволы ясно выделяются на побуревшей еловой хвое. Над ними ровное серое небо, а внизу, у подножий, — нетронутые островки первого снега.
        И мне эти скупые краски кажутся красивыми. По крайней мере четко, понятно и ничего не сливается.
        Сейчас, днем, все здесь выглядит по-другому: довольно редкий лес, бестолковые следы на поляне, траншея… Только этот вывороченный пень похож все-таки на человека, который готовится прыгнуть.
        Я подхожу к нему, пинаю ботинком. И улыбаюсь: пень весь исколот штыками, весь! Значит, не я один с ним сражался…
        Кончаются мои первые сутки в карауле.
        А мама пишет: «На днях непременно отправлю тебе посылку…» — теперь помню точно.
        …Вечером мы возвращаемся в роту.
        Воронов — он был начальником караула — выстраивает нас в кубрике. Вызывает из строя Сахарова и объявляет ему благодарность за отличное несение караульной службы.
        - Служу Советскому Союзу! — отрывисто говорит Сахаров.
        И становится в строй.
        - Юнга Савенков!
        Ага, мне, значит, тоже… Выхожу из строя.
        - Юнге Савенкову за разговоры на посту с посторонним лицом два наряда вне очереди!
        - Есть два наряда…
        - Громче!
        - Есть два наряда вне очереди!
        - Становитесь в строй.
        «Дурак! — говорю я себе. — Маменькин сынок!»
        VII!
        Бремя идет. Как говорится, привыкаем.
        Заправляешь утром койку — исчезают последние обрывки каких-то домашних снов, а разбираешь ее вечером — день, который прошел, можно потрогать рукой: плечо помнит тяжесть винтовки, ладонь — бугры морских узлов, пальцы — головку радиоключа.
        Домашние сны снятся все реже…
        Сегодня была боевая подготовка марш-бросок, атака, занятия на стрельбище. Когда-то мы сидели около валуна, вокруг трещали костры, и в озере отражались облака, похожие на снег. И мне казалось, будто все, что со мной происходит, — не настоящее… А сегодня я полз по тому самому месту, где плавали облака, полз по-пластунски: вдавливался телом в снег, тащил за ремень винтовку, отплевывался снегом и моргал изо всех сил, потому что некогда было протереть залепленные им глаза…
        - Товарищ лейтенант, дневальный по кубрику юнга Сахаров.
        Он доложил вполголоса, как и положено докладывать после отбоя.
        - Вольно, — негромко ответил Бодров.
        Я, наверное, стал засыпать: не слышал, как политрук вошел в кубрик. Любит он проверки устраивать! Но теперь это меня не касается. Дневальный не я, а Сахаров. Он отдыхал перед заступлением в наряд, когда я полз по-пластунски, когда старшина роты прохрипел: «Справа, короткими перебежками — вперед!» — и я вскочил, увидел, что до сосен рукой подать, но бежать в глубоком снегу было ой как трудно! И гранату — настоящую, боевую — я бросил точно, прямо в макет. Воронов похвалил… Так что отдых заработан честно, а время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит — ни политрук, ни тем более Сахаров.
        …Бежать было трудно. За соснами опять открылась поляна, и в этом месте мы скапливались для атаки.
        Осенью там желтели топкие кочки.
        О чем думает человек, когда ползет по-пластунски, а потом лежит, кося глазом в небо, и ждет сигнала идти вперед, в бой? Не знаю. Может быть, о всякой всячине. Я думал о том, что время идет и замерзает озеро. И выпадает снег. О том, что я тосковал когда-то, глядя, как плавают в этом озере облака, а сегодня прополз по нему, замерзшему, по-пластунски и почувствовал, как оно, время, идет и как меняет не только все вокруг, но и что-то во мне самом. Когда-то я, озябший, радовался теплу от костров, а теперь разгребал голыми руками снег, и они были красные и горячие.
        Бывает, додумаешься до чего-нибудь простого, известного, а кажется — открытие сделал. Это потому, что сам додумался…
        Потом я увидел на снегу пятнышко крови. Осмотрел руки — нигде ни царапины. Откуда же оно? Пригляделся, потрогал его пальцем — клюква, оказывается. Самая настоящая клюква. Ну да: осенью здесь желтели кочки, значит, на болоте росла клюква. Я осторожно разгреб снег и сразу нашел еще две ягоды. Крупные, пунцовые. Они оттаивали во рту и сладко лопались. В жизни не пробовал ничего вкуснее!
        - Дневальный, чья это роба? — спросил политрук.
        …И тогда я заторопился: знал, что вот-вот поднимут в атаку, а найти хотя бы одну, только одну еще клюквинку казалось очень важным.
        - Юнги Савенкова! — громче, чем нужно, ответил вдруг Сахаров. И добавил презрительно: — Не мог сложить как следует.
        Я стиснул зубы.
        - Разрешите его разбудить? — Сахаров радостно прищелкнул каблуками.
        …Нашел я тогда и четвертую. Но поднять не успел. Край неба, верхушки сосен качнулись, освещенные красной ракетой. Двинулся навстречу лес. Я бежал. Ударил одно чучело штыком, сшиб другое прикладом…
        Сейчас встанет на скамью, ткнет меня кулаком в бок и прошипит: «Савенков, поднимитесь и сложите форму как положено!»
        И поднимусь. Придется. Слезу — в тельняшке и подштанниках — со своего третьего яруса. А лейтенант и Сахаров будут смотреть, как я слезаю. Унизительно! Унизительно вставать в таком виде перед командиром, у него-то шинель на все крючки и каждая пуговица сияет! А тут еще Сахаров…
        Внизу, на длинной скамье, все сложили свои робы — сложили аккуратно, прикрыв синими матросскими воротничками. Как положено.
        А я просто забыл…
        - Сам разбужу, — сказал политрук.
        Еще не легче: пожалуй, выговор влепит!
        Я открыл глаза и тут же опять зажмурился. Отвернуться к стене? Не успею. И какой толк?..
        А Бодров уже вставал на скамью. И чего ему не спится?
        …Одно чучело штыком, другое — прикладом. И сердце так колотилось! Атака совсем не казалась игрой — это была боевая подготовка.
        Я чувствовал, что политрук смотрит на меня. Потом услышал, как он вздохнул.
        - И руки под щеку… — удивившись чему-то, тихо сказал лейтенант.
        Он слез обратно. И произнес совсем другим, недобрым голосом:
        - А вы почему не проследили? Поправьте сами.
        - Есть!
        На этот раз Сахаров каблуками не щелкнул.
        Послышались шаги, и дверь негромко хлопнула.
        Эх, жалко, политрук не видел, как я сегодня на стрельбище бросил гранату! Встряхнул ее — в ней зажужжало, и очень захотелось поскорее бросить ее, ожившую, но я все-таки прицелился — и в самый макет!. «Порядок, — сказал Воронов. — Молодец!» Я распрямился и увидел, что с верхушки сосны сыплется снег. Леха, бросив свою гранату, присел рядом со мной на дне окопа и достал из кармана целую горсть клюквы: «В снегу откопал… Попробуй, вкусная!»
        …Сахаров потянул мое одеяло. Но ведь ему было приказано самому поправить! Я, улыбаясь, свесил голову и увидел широкое Лехино лицо. Он приподнялся на своей койке — подо мной, — вытянул голову и дергал за одеяло:
        — Савенков!
        - Ay! — сказал я.
        - Встань и сложи форму как положено, — сказал Леха.
        Я даже не сразу понял: что это он?
        - Слышишь?
        Сахаров смотрел на Чудинова с интересом.
        Я подумал, медленно откинул одеяло. Слез со своего третьего яруса. Сложил робу и аккуратно прикрыл ее синим воротничком с тремя белыми полосками.
        - Лучше, лучше! — сказал Сахаров.
        Холодно было стоять босиком. Я сел на скамью, вытер ноги, посмотрел на койку старшины. Воронов спал, а может, и не спал. Лицо у него было довольное.
        А Леха отвернулся к стене.
        Я покосился на Сахарова. Он с интересом смотрел на затылок Чудинова.
        Ладно, время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит.
        - О чем бормочешь? — спросил вдруг Юрка, когда я наконец улегся.
        - И чего вам не спится сегодня!
        — О чем?
        - Так, — вздохнул я. — Время идет, все меняется — и природа и люди…
        - Да ты философ! — сказал Железнов.
        IX
        Сыто гудела набитая дровами печь. Вадик Василевский сидел перед ней на корточках и пел:
        Когда в море горит бирюза,
        Опасайся шального поступка…
        Брился старшина.
        А на столе лежала посылка.
        Тот не получал подарка, кто далеко от дома не держал в руках такой ящичек. На нем даже сургуч и печати кажутся особенными. В нашем кубрике посылки еще никому не приходили. Мне первому. Я ее нес, и все оглядывались. Посылка! Из дома!.. А сейчас она лежала на столе, и ребята даже письма читать не начинали — смотрели на ее сургучи и улыбались.
        Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.
        - Хочешь, открою? — предложил Сахаров.
        - А чем?
        Юрка протянул мне штык. Я поддел крышку, нажал. Скрипнув, обнажились тонкие гвоздики.
        - Подожди-ка, — сказал вдруг Леха. — Встряхни… Есть там коржики?
        Сахаров поднял руку:
        - Тихо! Радисты принимают на слух…
        Все рассмеялись.
        - Так и не понял, — признался Леха.
        - Сейчас посмотрим. — Я снял крышку и отложил ее в сторону.
        - Бумажка, — пропел Юрка. — А под ней? Носки!
        - Носочки!
        - Теплые…
        - Еще одни!
        - Одеколон.
        - Ого! Зачем он тебе?
        - Мама, сам понимаешь…
        - Коржики! — объявил я.
        Сахаров отвернулся:
        - Не люблю сладкого.
        - А ты попробуй. Мама ведь прислала.
        Он остановился вполоборота:
        - Ну давай уж…
        Обязательно ему надо отличиться! Был бы ведь неплохой парень, если бы…
        Если бы что? А кто его знает!
        Мы жевали коржики и читали письма.
        В кубрике пахло оттаявшей корой, чуть-чуть дымом и шинелями. Пахло и привычно и тревожно — как в дальней дороге.
        - Чего ты? — спросил Юрка. — Заскучал?
        - Нет.
        Просто я совсем, оказывается, забыл вкус коржиков. Или он показался мне другим.
        Вадик Василевский жует и в потолок смотрит. Новые стихи, наверное, сочиняет. Про него бы тоже можно было рассказать. Смешной он. Ему еще и пятнадцати нет — самый молодой и самый маленький юнга в роте. Старшина роты мычит, как от зубной боли, когда видит, как Вадик, в шинели до пят, вышагивает в строю — в самом конце, на «шкентеле»… Мы уже научились ходить широким флотским шагом, а у Вадика не получается. Зато он стащи сочиняет, и хорошо выходит!
        - М-м, — промычал Леха. — Отец пишет: «Мы с тобой, Леха, еще сходим на охоту. Возьмем двустволки — и в тайгу, с ночевкой». А помнишь, я рассказывал, как мы с ним в снегу спали?
        Юрка молча кивнул. Он ел сосредоточенно, не торопясь, — так едят то, чего не приходилось еще пробовать.
        - Теперь от сестры почитаем, — сказал Леха и надорвал второй конверт.
        - Она молодая? — спросил Сахаров.
        - Двадцать один.
        - Старовата…
        - Заткнись! — Леха рассмеялся, сунул в рот коржик.
        А про Юрку и Леху я бы рассказал побольше, чем о других, Хотя нет, лучше, чтобы они когда-нибудь, когда война кончится, приехали ко мне домой в отпуск. Навоспоминались бы!..
        - Вот же! Вот оно… Где? — засуетился вдруг Леха. — Где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все… — Он поднял глаза и виновато улыбнулся: — Сам…
        За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.
        - Ну, у кого здесь одеколончик? — подошел Воронов. — После бритья хорошо бы.
        Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:
        - Мой отец… смертью храбрых!
        А коржик еще не доел — стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас.
        - Убили…
        Сел и стал дожевывать.
        Расползался приторный запах одеколона.
        Гудела печь. В том углу кто-то спорил, смеялся.
        Воронов рассматривал конверты. Мы с Юркой стояли около скамьи. Леха сидел и дожевывал.
        Печь все гудела. Все было как всегда — вот что самое страшное. Все было как всегда, и эта обычность — говор, смех, гудение печки, топот за дверью — только подчеркивала Лехино невыносимое молчание.
        Дверь хлопнула.
        - Юнга Савенков! — услышал я голос старшины роты. — За вами наряд вне очереди… Завтра рабочим по камбузу. Ясно?
        Чаще всего Леха рассказывал, как они ходили на охоту — отец и он. У Лехи была малокалиберка. Он считал, что самое главное — это метко стрелять. Только теперь, когда сам начал службу, Леха понял, что отец прежде всего учил его любить тайгу. Любить, а потом уж стрелять и все остальное. «Чуешь, — спрашивал он, — как снегом-то пахнет?..»
        И, может быть, потому, что за дверью кубрика вставал дремотный, укутанный в снежные сумерки лес, мы хорошо понимали, о чем говорил Леха. Майор Чудинов стал для нас существовать, как живой человек — давно знакомый.
        А он уже несколько дней неживой!.. Его больше нет. Как же теперь Леха будет о нем рассказывать? Ведь нет у него отца!
        Я бросил шуровать в топках на камбузе, присел на поленницу дров и сжал руками голову — первый раз по-настоящему почувствовал, что, значит, не стало человека. Вчерашнее письмо, в котором говорилось про охоту, было последним. Вчера был последний день, когда Леха мог говорить «мы с отцом», а сегодня — всё! Сегодня жизнь уже другая, потому что майора Чудинова в ней больше нет. Нет!..
        Пришел старший кок, позевывая, заглянул в одну топку, в другую, засопел:
        - Так и к обеду не вскипятим…
        Подбросил дров, ковырнул в топке кочергой, постучал, плюнул туда, и пламя напряженно, обрадованно загудело.
        Котлы были вмазаны в квадратную печь, примыкавшую к длинной, широкой плите с отдельными топками. Это сооружение стояло в центре просторного зала, уставленного по стенам разделочными столами. Камбуз освещали три электрические лампочки. Окна черно блестели.
        Старший кок стоял у разделочного стола, пробовал на палец острие длинного ножа и следил за моей работой.
        Вода в котлах уже кипела, когда за стенами камбуза послышались песни — роты шли на завтрак. Тяжелые ботинки юнг затопали в соседнем зале, загремели миски, поднялся гвалт, и, перекрывая его, запели старшины рот: «Вни-мание-е-е… Головные уборы-ы… снять! Садись!»
        Вместе с другими рабочими по камбузу я кинулся разносить по столам бачки с чаем. Когда роты ушли, мыл столы, драил палубу, таскал воду в ненасытные котлы и чаны, а потом мешки с сухой картошкой.
        И вспомнил, как на шлюпке Валька заорал «дезертиры!» и как Леха просыпал свою порцию этой картошки. Он тогда здорово беспокоился, что скажет отец. И Юрка его понимал…
        - Заморился? — почему-то злорадно глядя на меня, спросил длинный как жердь юнга с острым кадыком, тоже рабочий по камбузу. — Это цветики еще! Я не первый раз… Службу понял. Зато рубане-ем!.. — Он даже глаза прикрыл.
        Леха за обедом почти не ел — только поковырял в миске, я видел. А вот мы, рабочие по камбузу, после того как отобедали роты, «рубанули»; чуточку первого, порции по три каши, обильно политой маслом, и по полной миске компота. У длинного кадык так и ходил. Я выбирал в компоте ягоды, а когда поднял голову, его за столом уже не было. Такой бы на шлюпке и парус, наверное, сжевал!
        Подошел старший кок и приказал мне вычистить котел из-под каши. Начинались «ягодки»…
        Котел еще не остыл. Когда я наливал в него воду, она быстро становилась горячей.
        Сидел я на краю печи боком, ноги держал на весу, горизонтально, и до пояса свешивался в эту преисподнюю, обклеенную скользким слоем пшенки. Не знаю, как мне удавалось сохранять равновесие. Сидеть было горячо.
        К горлу противно подкатывало. Неужели мне когда-то хотелось есть?
        «А все этот, — думал я, — кадыкастый! «Рубане-ем»!..»
        И, отдирая ножом запекшуюся корку, опять подумал про Леху, как он сидел во время обеда, уставясь в свою миску, и ничего не ел. Стало совсем тошно.
        Старший кок приблизился, сказал вкрадчиво:
        - Осталось еще две порции каши… Если хотите…
        Я отрицательно помотал головой.
        Он усмехнулся:
        - Как вычистите, залейте водой на две трети.
        Так я и сделал. На поверхности воды появились какие-то жирные пятна. Увидев их, старший кок побагровел и неожиданно тонко закричал:
        - Вы не юнга, а мокрая курица! Поработайте еще!
        Я ничего не ответил — молча смотрел в его сочную физиономию. Я вспомнил: майор Чудинов так и не узнал, что его сына недавно назначили комсоргом.
        После ужина опять надо было драить палубу, чистить котлы и носить воду для завтрашнего чая. Руки у меня так пропитались жиром, что не отмывались до скрипа даже горячей водой. Роба пропахла объедками.
        Но и этот день кончился.
        Я возвращался в роту. Торопливо скрипел снег. Медленно двигался по сторонам черно-белый лес. Чистый воздух был сладким, как мороженое. А ноги подкашивались…
        В кубрике было тихо: отбой уже сыграли. Леха лежал с открытыми глазами. Он увидел меня и отвернулся. Я достал из-под шинели миску с кашей, тронул тельняшку на его плече:
        - Ешь.
        Плечо дернулось.
        - Ешь, тебе говорят! — приподнялся вдруг на своей кровати Воронов.
        Леха сел:
        - Спасибо.
        И стал есть.
        В миску капали слезы.
        Я быстро сбросил робу, аккуратно сложил ее, забрался на свою койку и с головой укрылся одеялом, чтобы не слышать, как скребет его ложка…
        И почти тут же услышал:
        — Подъем!
        В кубриках теперь электрический свет. Выбираясь на дорогу, мы проходим мимо окон. На снег, на мелькающие ноги и полы шинелей падают узкие желтые полосы. Окна сделаны как амбразуры, а свет в них совсем домашний.
        Высоко над нами начинают тревожиться сосны.
        - Шаго-ом марш!
        Ночь еще не ушла, да и не уйдет — завязла в лесу.
        В темноте над дорогой эхом мечутся песни. Где-то впереди — рота боцманов:
        …Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!..
        А за нами идут рулевые:
        …под Кронштадтом
        С комсомольцем, бравым моряком…
        Мы запеваем тоже. Слова этой песни на мотив «Дальневосточной» сочинил политрук Бодров:
        Мы сами строим нашу школу юнгов
        И видим радость в собственном труде.
        Пойдем навстречу штормам, бурям, вьюгам
        За нашу жизнь, что создана в борьбе…
        Закончили петь. Шагаем молча.
        Со стороны озера из кустов выходят на дорогу двое. Они в тулупах, валенках и, что самое странное, с удочками.
        - Милеша Пестахов! — узнает кто-то.
        Воронов — он идет рядом, у края дороги, — здоровается с ними. Они говорят вполголоса, но можно услышать: «Подо льдом… улов… недолго…»
        - Рыбку ловят! — вдруг зло выговаривает Леха. И всхлипывает.
        Сдержанно стонут перебинтованные снегом сосны.
        А запевала начинает новую. И рота — кому какое дело, что творится вокруг, — рявкает:
        Сонце лье-о-ца,
        Серце бье-о-на,
        И привольно дышит грудь!..
        После завтрака роты одна за другой выходят к учебному корпусу. Здесь еще два двухэтажных здания: штаб и дом, где живут командиры с семьями. На крыльце его стоит новый начальник школы капитан первого ранга Авраамов. Свет из окон косо ложится на золотые погоны. Говорят, Авраамов командовал еще первым русским миноносцем «Новик».
        - Смирно! — кричат командиры рот. — Равнение направо!
        Руки по швам, головы рывком — направо.
        Идем строевым шагом. Широким, флотским.
        - Здравствуйте, товарищи юнги!
        - Здрась — товарищ — капитан-пер-ранга!
        В крайнем слева окне второго этажа, откинув занавеску, на минуту появляется дочь капитана первого ранга — Наташа.
        Все смотрят на нее.
        Леха тоже всегда смотрел. А сейчас… Я чуть поворачиваю голову и вижу, как вздрагивает от крепкого строевого шага его лицо с закрытыми глазами.
        X
        До приезда Авраамова никто из нас не видел человека в погонах. Никто, кроме старшины Воронова. А мы… разве что в кино? Но ведь то были артисты. Живого человека в погонах нам еще встречать не приходилось.
        Когда капитан первого ранга Авраамов был назначен начальником школы, на Большой земле уже ввели новую форму.
        И он приехал к нам в погонах.
        Юрка, увидев его, восхитился.
        - Сила! — Тремя энергичными жестами он изобразил горбатый нос, бакенбарды и погоны. — Во, во, во!
        Через месяц вместе с ленточками и флотскими ремнями мы их тоже получили — погоны и погончики. Погоны на шинели — черные, с буквой «Ю», а погончики, квадратные, с той же буквой «Ю» — на робы и на фланелевки.
        Вечером после занятий пришивали…
        У Воронова они были с тремя золотистыми лычками и буквами «СФ» — Северный флот. Он спрятал их в рундучок около кровати и достал начатое накануне письмо.
        Юрка сказал:
        - А говорят, у Авраамова еще старые погоны капитана первого ранга! Всю жизнь на флоте. Это я понимаю!
        - Правда, товарищ старшина? — спросил Сахаров. — Он и до революции был кап-один?
        - Отставить разговоры, — буркнул Воронов.
        С письмом у него, наверное, не ладилось.
        Старшина отложил его, пощупал подбородок. Бриться рано.
        Присел около печки.
        Что же он погоны не пришивает?
        Мы пододвинулись, притихли.
        - Расскажите что-нибудь.
        Воронов молчал.
        - Расскажите, — попросил Сахаров.
        Леха стоял в стороне, около своей койки. Он положил на нее локти и смотрел в окно. А что там увидишь? Темнота…
        - Чудинов! — позвал старшина. — Как у Василевского с тройкой?
        «Будто сам не знает», — подумал я.
        - Исправил, товарищ старшина, — ответил Леха. Он обернулся, подумал и тоже подошел к печке. Но глаза у него были такие, словно все в окно смотрел, в темноту…
        - Это на Соловках было, — начал Воронов. — Еще в гражданскую войну…
        Старшина знал тысячу разных историй. Он рассказывал их почти каждый вечер. Если, конечно, в это время не объявляли учебную боевую тревогу. Или если смена не находилась в наряде. Если никто из нас утром не затратил на подъем больше минуты, а днем, на занятиях, не схватил двойку.
        - …Есть тут Кий-остров. В старину, говорят, один святой отец отправился в Соловецкий монастырь — проверить, во Христе ли живут братья монахи… Ну, и попал на своей барке в шторм. Дня три их мотало, потом вынесло к какому-то острову. Поп этот совсем ошалел. Вылез на палубу на четвереньках, крестится и спрашивает: «Кий это остров?»
        Так и получилось название.
        А в восемнадцатом году на Кий-острове была одна только рыбацкая деревня. Жили в ней человек восемь, ну, десять рыбаков. И вот явились вдруг гости… — Старшина долго прикуривал. — Флота его королевского величества эскадренный миноносец… Названия не помню. Английское название.
        - Интервенты, — вставил Юрка.
        - Точно, интервенты. Высадился гарнизон солдат. Рыбакам теперь от дома — ни шагу: везде понатыканы часовые. И нашим не сообщишь! А сообщить надо, потому что англичане, заняв остров, заперли выход из Онежской губы. Ясно? — Воронов посмотрел на Леху.
        - Ясно, — ответил Чудинов.
        - Все шлюпки и баркасы у рыбаков конфискованы. В море выйти не на чем. Как быть?
        Мы слушали и видели молчаливых рыбаков, собравшихся ночью в неприметной землянке, чтобы придумать, как все-таки быть. Мы хорошо их видели, потому что они ведь жили не очень далеко от наших кубриков.
        Так же гудели сосны.
        Такое же лохматое небо качалось над островом.
        Тоже шла война.
        Рыбаки вспомнили место, где во время отлива вода убывала настолько, что можно было попытаться вброд дойти до Большой земли. Только в середине пути пришлось бы немного проплыть. Потом снова дно под ногами. Путь дальний, трудный, опасный.
        Рыбаки решили: надо кому-то идти.
        Нас тогда еще не было. Но парнишке, который вызвался добраться до красных, в тот год тоже исполнилось пятнадцать лет.
        Он уходил ночью, крадучись, чтобы его не заметили часовые. На ощупь пробирался между прибрежными валунами, облепленными водорослями. Чуть задохнувшись, ступил в воду. Она сначала доходила ему до колен. Потом до пояса.
        Он шел, наш ровесник.
        А сколько нам лет, сколько лет каждому из нас?
        Пятнадцать.
        Пятнадцать или столько же, сколько Советской власти?
        Уходили комсомольцы на гражданскую войну. Шли добровольцы на фронт — строить корабли и служить на них. Пламенел над селами красный галстук Павлика Морозова.
        Нет, неправда, что нас тогда не было!
        Вон стоят в пирамиде винтовки. И висят шинели с погонами. А на каждом погоне буква «Ю».
        И гудят сосны.
        И лохматое небо качается над островом.
        Идет война.
        И наш ровесник уже плывет в ледяной воде. Он должен доплыть, должен добраться до берега, где красноармейцы.
        Ничего, что мы тогда не добрались до фронта. Еще доберемся, и на этот раз моряками, специалистами… И, может, я встречу где-нибудь капитана второго ранга Иванова — он ведь теперь в действующем флоте. Может, мы вместе в каком-нибудь бою окажемся. Посмотрим тогда, какой я «маменькин сынок»!..
        А потом кончится война. Нужно будет отстраивать города, заводы, шахты. И опять пойдут добровольцы.
        Мы не первые, мы и не последние. Мы — вечные. Потому что всегда будет так: сколько лет Советской власти, столько и нам.
        Вот об этом я и скажу Иванову!
        …Силы у паренька кончаются. Вот снова дно под ногами, но берега все не видно. Может, он сбился с пути? Скоро начнется прилив…
        - Строиться на вечернюю поверку! — объявляет дневальный по роте.
        Старшина поднимается.
        Мы становимся в строй.
        - Он добрался до берега, — говорит вдруг Воронов. — Его подобрал красноармейский дозор. И через сутки англичан вышибли с острова. А парень погиб от воспаления легких…
        - Смирно! — командует старшина.
        Но мы и так уже стоим по стойке «смирно».
        - По порядку номеров рассчитайсь!
        XI
        Нет лыжни — замело! И куда теперь ни пойдешь — всюду совершенно одно и то же: темнота, снег и гулкие стволы сосен.
        Леха остановился, снял лыжу и начал очищать ее.
        - Надо влево! — сказал Юрка.
        — Может, попробуем прямо? — спросил я.
        - Что вы, братцы! — удивился Вадик Василевский.
        - А куда же?
        Вадик промолчал.
        Как все-таки быстро стемнело! И метель началась.
        - Прямо, — сказал я. — Прямо!
        Казалось, еще немного, и мы выйдем на дорогу.
        Час назад тоже так казалось.
        - Ладно, — сказал Леха. — Короче. Вы мне доверяете?
        Над нами тоненько, злорадно свистел ветер.
        - А что ты предлагаешь? — спросил Юрка.
        Вадик шмыгнул носом:
        - Василий Петрович волнуется…
        Старшина, конечно, волнуется. Это хуже всего, что мы подводим Воронова. Вадик мог бы и помолчать. Да, Вадик мог бы и помолчать! Это нам троим — нам, а не ему — позор. Воронов отпустил, а мы вот опять…
        Леха проверил крепления на обеих лыжах. Выпрямился:
        - Тогда пошли!
        И решительно повернул вправо.
        Воронов, отпуская нас, предупредил, чтоб вернулись засветло.
        Был выходной, и как раз то время дня, когда темнота часа на два редела: небо становилось сизым и в сплошной стене леса по обе стороны дороги проступали отдельные деревья.
        Сначала мы бежали вдоль этой стены, потом свернули.
        Теперь я знаю, что такое тишина. Это снег на деревьях. Это еловые лапы, если они под снегом. И зыбкие ветви сосен, если они все в снегу… Иногда тишина треснет веткой. Иногда осыплется тоненькой серебряной струйкой снега. И перестанет.
        Тишина — это лес в глубоком снегу. Настороженный лес, ожидающий ветра.
        И громадная заснеженная впадина озера, неожиданно открывшаяся нам далеко внизу и впереди.
        Тут мы не выдержали. Тишина была нарушена. Вадик восторженно охнул и ринулся вниз. Юрка сдернул варежки, сунул обе палки под мышку и, заложив два пальца в рот, уже съезжая, засвистел, как Соловей-разбойник. А Леха улыбнулся и сразу нахмурился.
        - Сейчас Вадик навернется! — сказал он.
        Точно, Вадик на половине спуска зарылся в снег.
        - Вот как нужно, — сказал Леха, отталкиваясь палками.
        Я успел подумать, что хорошо сделал старшина, отправив его вместе с нами. А потом уже просто ни о чем не мог думать — такой это был полет. Ух, как жалко стало, когда он кончился! Не сговариваясь, молча, пыхтя, мы стали подниматься на высокий берег озера. И снова кинулись вниз. Потом все повторилось еще и еще раз…
        Прошло совсем немного времени, а над озером проступили звезды. Их сразу заволокло какой-то мутью. Ох уж эти звезды!.. Поднялся ветер.
        Теперь я шел за Лехой, за мной — Юрка, а на шкентеле, как всегда, шел Вадик.
        - Фу-ты, черт! — сказал он вдруг.
        Леха остановился:
        - Что такое?
        - В шинели, наверно, запутался! — объяснил Юрка.
        - Нет, а что? — подошел Вадик. — Мы, по-моему, здесь уже были…
        - Короче, — сказал Леха. — У тебя все в порядке? Пошли.
        Были мы здесь или нет? А кто его знает. Я теперь ни за что бы не определил, куда нам нужно идти. Один только Леха, может быть, догадывался.
        Вадику явно хотелось поговорить. Он объявил, что у него вся тельняшка промокла.
        - Тельняшка — это еще не позор, — усмехнулся Юрка.
        Леха молчал.
        Он молчал до тех пор, пока мы не вышли на дорогу. Тут наш комсорг вздохнул:
        - Ну вот… Вы хоть почуяли, как снегом-то пахнет? Теперь бегом!..
        Хуже всего, конечно, было, что мы подвели нашего старшину, нашего Василия Петровича Воронова. Он нам доверял, а мы…
        Старшина сидел на скамье, опустив голову, один во всем кубрике!
        Чадила его самокрутка.
        Он поднял голову.
        Мы, не решаясь пройти, стояли у дверей. Все-таки никто из нас не думал, что получится так плохо. Но не объяснишь, не оправдаешься, да и не станем мы этого делать! Надо было вернуться вовремя, а не плутать.
        - Товарищ старшина… — начал Леха.
        - Разговоры! — перебил его Воронов.
        И опять молчание.
        Вадик не выдержал:
        - Нет, а где все? Нас ищут?
        - Разговоры! — рявкнул Воронов.
        Мы прикусили языки. И вдруг услышали:
        - Становись! Напра-во! Из кубрика шагом марш!
        - Погорели, — прошептал Вадик.
        - В штаб! — вдогонку нам крикнул Воронов.
        Мы шагали в штаб. Гуськом, «в колонну по одному» — Леха, я, Юрка и, как всегда на шкентеле, Вадик Василевский.
        - Не может быть, что он доложил начальству, — сказал я.
        Юрка оглянулся:
        - Догоняет!
        - Сейчас повернет, — предположил Вадик.
        - Строевым! — крикнул Воронов.
        Мы стали чеканить строевой шаг.
        - Тверже ногу!
        Мы постарались топать сильней и четче.
        - Вольно, — сказал старшина.
        Пошли нормально.
        Да, он привел нас в штаб. Неподалеку от подъезда, за палисадником, ребята из нашей смены — человек десять — пилили и кололи дрова. Остальные топили печи в коридоре второго этажа.
        - Будут топить вот эти, — сказал старшина, мельком взглянув на нас. — Остальные построиться — и в кубрик. Отдыхать. Ясно?
        Мы обрадованно кивнули: «Есть!»
        - Поработайте ночку, — сказал Воронов. — Штрафники!
        Сахаров подошел ко мне, сказал:
        — За такие штучки вам бы еще по десять суток!
        - Ладно, иди…
        Я так был рад, что все обошлось; наплевать мне — почувствовал — на этого Сахарова.
        Печи здесь были необыкновенные. Такие, наверное, есть только на Соловках. Если бы Вадик Василевский посадил себе на плечи еще одного Вадика, они могли бы войти в любую топку не пригибаясь. Туда, в эти горящие топки, надо было швырять целиком метровые поленья, чтобы поддерживать настоящий огонь. Пальба там стояла оглушительная.
        Печи топили раз в неделю, но зато всю ночь.
        И семь дней после этого в кабинетах было тепло, даже очень тепло.
        Огонь полыхал в десяти топках сразу.
        Первым делом мы сняли шинели. Потом — робы. И, наконец, стянули с себя тельняшки.
        - Правильный у нас старшина! — сказал Юрка, улыбаясь и вытирая потный лоб. — Он ушел?
        Леха кивнул.
        - Я уж думал — нас ищут, — лупоглазо уставясь в огонь, вздохнул Вадик. — Сереж, а соседи-то наши?
        - Их смена в карауле.
        - А-а…
        Шуруя в очередной топке, я взглянул на дверь рядом и узнал ее — кабинет начальника школы. Сто лет назад я приходил сюда, не меньше!
        Дверь почему-то приоткрыта. Заглянуть? Я шагнул и замер… Лучше бы мне этого не делать! Отсюда видна была спина Воронова. И слышно два голоса. Хриповатый, напряженный — старшины и сухой, строгий, старческий — капитана первого ранга Авраамова.
        - Вам, может быть, и просто, — сказал Воронов. — Достали старые погоны — и все! А у меня золотопогонники отца с матерью расстреляли! Не могу я их пришить… Как большевик вам говорю.
        - А я не как большевик? — спросил Авраамов. — Для Советской власти, во славу рабоче-крестьянского Красного Флота, я обучил тридцать тысяч моряков. Командиров. Офицеров! Так-то, Василий Петрович. Все. Можете идти!
        Не знаю, как мне удалось выскользнуть. Старшина ушел, не взглянув на нас. Потом вышел Авраамов. Мы, полуголые, встали по стойке «смирно».
        - Вольно, — рассеянно козырнул Авваамов.
        И тоже ушел. Деревянные ступени лестницы скрипели под ним.
        Юрка почесал переносицу:
        - Все хочу у тебя, Леха, спросить. Как ты сегодня определил, что надо вправо? А? Ведь заблудились…
        Только теперь один из нас произнес это слово.
        - Правая нога сильнее, — сказал Леха. — И человек в лесу всегда незаметно берет влево. Это мне отец говорил.
        Он смотрел в топку, на огонь, упрямо наклонив лобастую голову. Лицо раскраснелось от жара.
        Леха повзрослел. Сейчас мы все это увидели. Губы у него стали жестче. И глаза.
        Мы молчали.
        Но я знал: нам очень хочется, чтобы он стал, как раньше, рассказывать об отце. Будто с этим рассказом должно было утвердиться что-то важное, такое, без чего жить труднее — как в потемках.
        - Мы с ним тоже один раз поплутали, — сказал Леха, глядя в огонь. — Компас испортился. Потом-то отец признался, что нарочно так сделал. Ориентироваться учил… — Он вздохнул. — А я даже не знаю, в новой форме он погиб или нет…
        Мы еще долго молчали. Но молчание уже не было напряженным.
        Леха сказал:
        - Главное, что старшина в нас верил. Знал, что придем.
        - Правильный он человек, — повторил Юрка. — А переживал… Как в кубрике-то сидел?
        «Не только из-за нас он переживал», — промолчал я, подумав о подслушанном разговоре…
        В полночь Воронов неожиданно прислал нам смену — десять человек. Мы оделись и вышли из штаба.
        Темень гудела вовсю.
        Я посмотрел на окна соседнего дома. Света не было. Спала Наташа Авраамова, шестнадцатилетняя дочь начальника школы юнг. Спал капитан первого ранга.
        А в кубрике спал наш старшина, бывший матрос революционного крейсера «Аврора». У двери висела его шинель. Погоны были пришиты.
        XII
        «Тьфу, опять в палец! — Я выдавил капельку крови и слизнул ее. — Еще заражение получишь…»
        - Колется? — засмеялся Юрка.
        Мы сидели без тельняшек — в кубрике было тепло — и шили небольшие, величиной с ладонь, чехлы.
        - А, черт! — сморщился Юрка.
        - Хорошо смеется последний, — сказал я. — А у меня готово.
        - Покажите-ка, — подошел Воронов. — Вы что, махорку в нем будете носить?
        - Нет, комсомольский билет.
        - Распороть. И зашить снова — аккуратно.
        - Есть…
        - Гы! — Юрка торжествовал.
        - Не получается, товарищ старшина, — сказал Сахаров. — Не мужское это дело.
        - Умора, — сказал Воронов. — Настоящий мужчина!
        - Нет, ну пуговицу пришить, подворотничок… — Вадик пожал плечами. — А такая сложная работа…
        - Настоящий мужчина умеет все. И может обойтись без помощи женщины, — сказал старшина.
        - Моряк без девушки, — поспешно изрек Сахаров, — это корабль без якоря.
        Воронов даже не ответил. Присел у печки, подправил дрова и, глядя на огонь, добавил:
        - Только тогда она ему и нужна. По-настоящему, а не чтобы носки штопать…
        - Понятно, — сказал Вадик.
        Старшина улыбнулся.
        …Если кому-нибудь из нас в действующем флоте вручат, допустим, медаль, может быть, даже орден, каждый ответит: «Служу Советскому Союзу!» Так положено.
        Но сегодня, когда заместитель Авраамова капитан третьего ранга Шахов пожал мне руку и сказал: «Поздравляю», я ответил так же:
        - Служу Советскому Союзу!
        На комсомольском билете — тоже два ордена. А пониже вписаны моя фамилия, имя и отчество…
        И проставлена дата выдачи: 23 февраля 1943 года.
        И обозначено место: Северный флот.
        Моряки носят комсомольские и партийные билеты на груди, у сердца, в небольших чехлах, которые прикрепляются к тельняшкам. Это, наверное, самая молодая флотская традиция.
        - Получилось, — кивнул Воронов.
        …А на тельняшке — полосы, синие и белые. Синее — это море. Белое — облака. Старшина рассказывал… Во времена парусного флота, когда вахтенный офицер посылал команду по реям, матросские рубахи сливались с парусами. Было трудно следить за работой команды. Тогда эти рубахи стали раскрашивать полосами. Вот откуда пошли тельняшки…
        Мы натянули их на себя (на груди — комсомольские билеты), достали из-под матрацев брюки (там они отглаживались), надели фланелевки и синие матросские воротнички с тремя белыми полосками.
        Синее — это море. Белое — облака.
        А три полоски — в честь трех великих побед русского флота: Гангута, Корфу и Синопа…
        - Приготовиться к построению? — торжественно объявил дневальный.
        Мы густо намазали ботинки тавотом. Затянули шинели флотскими ремнями с ярко надраенными бляхами. Пожалели, что нельзя надеть бескозырки.
        Они лежали на полке, золотились буквами ленточек.
        Про ленточки нам тоже рассказывал Воронов… Когда-то моряки носили их на шляпах, чтобы в море, на ветру обвязывать вокруг шеи. Эти моряки были настоящие мужчины — на утлых суденышках они надолго уходили далеко-далеко от земли. А таких всегда провожают невесты и жены.
        И одна из них, прощаясь с любимым, подарила ему ленту на шляпу. Лента как лента, только на ней было вышито имя этой девушки. Она долго стояла на берегу, следила, как тают вдали паруса.
        А потом был шторм. Дней десять, может, и больше. И из тех, кто ушел в море, после шторма вернулся только один. Он привязал свой баркас, вышел на берег и тут, потеряв последние силы, упал. На шее у него была повязана лента с именем невесты…
        С тех пор и другие невесты и жены стали вышивать на лентах моряков свои имена. Много позже на них появились названия кораблей, потом — флотов.
        А в начале была любовь…
        - Становись! — скомандовал старшина.
        Он прошел вдоль строя, внимательно оглядел каждого и приказал достать носовые платки.
        Когда Юрка развернул свой, на сгибе явственно обозначилась серенькая полоска.
        Воронов задумчиво смотрел на нее.
        Юрка медленно краснел.
        - В следующий раз не пущу, — сказал старшина. — Ясно?
        …Мороз раскалил звезды до блеска. Освещенное ими небо светлело над черным лесом. По пути нам несколько раз встретились небольшие группы юнг с винтовками — усиленные караулы расходились по своим постам.
        В воинских частях в дни праздников всегда усиленные караулы.
        В большом зале клуба, над сотней стриженых затылков, на ярко освещенной сцене Вадик Василевский читал свои стихи. Он энергично размахивал руками, и в первые минуты я удивился его смелости, а потом — стихам. Они были настоящие — и о юнгах, о нашей школе, о том, что завтра мы тоже уйдем в море. Бить врага.
        После Вадика хор исполнял флотские песни. Потом доски сцены загудели. В зале на скамейках стали подниматься, вытягивать шеи, — «яблочко»? Потом играл струнный оркестр, выступали акробаты, даже один фокусник.
        И все артисты были юнгами.
        А юнги в зале смотрели на них, отчаянно хлопали в ладоши и удивлялись: «Ай да мы, юнги!»
        - Авраамов здесь, — сказал Леха.
        - И дочка? — спросил Сахаров.
        Я посмотрел: а он красивый.
        Сахаров! Брови такие красивые, тонкий нос… Он может понравиться Наташе. А как ей объяснишь, что вот Юрка с его оспинками и крепким подбородком только кажется некрасивым? Что на самом деле у него удивительно симпатичная физиономия.
        Концерт окончился. Скамейки перенесли к стенам. Снова заиграл струнный оркестр, и юнги стали танцевать друг с другом.
        - Моряки! — раздался вдруг строгий голос. — Это же вальс!
        Авраамов стоял у края сцены.
        Зал притих, замер.
        - Это вальс! — повторил капитан первого ранга. — Моряки должны уметь танцевать вальс.
        Он легко спрыгнул со сцены.
        Юнги, глухо зашумев, раздались в стороны.
        - Наташа! — позвал Авраамов.
        И стало тихо, а в тишине все услышали, как стучат ее каблучки.
        Мы стояли у стен, а она шла к отцу через весь зал, и этот вдруг опустевший зал казался мне сейчас огромным.
        И страшно было оттого, что ей так долго идти, и оттого, что она пройдет, — все кончится.
        Капитан первого ранга шагнул ей навстречу, щелкнул каблуками, чуть склонил седую голову.
        Наташа улыбнулась. Я видел, как она улыбнулась — ласково и радостно, как откинула за спину косы и положила руку на его плечо. Тогда Авраамов чуть повернул голову к оркестру и сказал:
        - Вальс!
        …За разбор идейного содержания рассказа Толстого «После бала» мне недавно поставили пятерку. Я смотрел, как танцует с дочерью капитан первого ранга — человек, который начал службу еще в те времена, но во славу рабоче-крестьянского Красного Флота воспитал тридцать тысяч моряков, — смотрел, и мне было жарко и радостно.
        Звучала музыка, плавно летел кортик.
        А война шла второй год.
        Я видел себя танцующим вальс после войны.
        Непременно научусь танцевать вальс.
        На плечах у меня будут погоны — пусть не капитана первого ранга, это неважно. А на груди — ордена. И кортик будет так же лететь, как у Авраамова. И девушка поднимет на меня сияющие глаза, когда я скажу ей: «Вы меня не знаете, а я помню, как вы танцевали вальс с вашим отцом. Это было на Соловках, в феврале сорок третьего года»…
        Вальс кончился.
        Авраамов щелкнул каблуками и поцеловал руку даме.
        Ох, как мы хлопали в ладоши!
        А капитан первого ранга, улыбаясь, притрагивался к разгоряченному лбу ослепительно белым платком.
        XIII
        «Я на горку шла…», «Дай, дай закурить!..» — до чего же все это было просто! И морзянку изучить, как положено радистам, на слух, — разве это трудно? Мы уже принимали по 80 знаков в минуту, но в классах, в тихих классах, когда работал зуммер. А теперь надели наушники, услышали эфир и поняли, что ничему еще не научились!
        Я медленно поворачивал ручку приемника: клекот, писк, россыпь морзянки… Станций столько, сколько звезд в небе, и все работают одновременно! Ну разве тут что-нибудь поймешь?
        Покосился на ребят: они сидели за своими приемниками и лица у них были растерянные. Даже у Сахарова. Еще бы, в уши врывался целый мир.
        Новый, незнакомый мир.
        В нем басили, пищали, булькали, хрипели, перебивая и заглушая друг друга, передатчики всей земли. Взрывались, все покрывая своим треском, атмосферные разряды. Не смолкали какие-то продолжительные шорохи.
        Мне казалось, что я слышу, как тяжело, бессонно кружится земной шар. Я невольно посмотрел в окно: словно мог увидеть, как он кружится. Но за окном была видна тяжелая, сложенная из громадных валунов стена Соловецкого монастыря.
        Вот уже третий день мы жили в двенадцати километрах от своих кубриков, рядом с этим монастырем, в котором теперь размещался учебный отряд Северного флота. Наша рота на две недели поселилась в местной школе связи.
        Милеша Пестахов объясняли:
        - Будем изучать современную аппаратуру.
        - А также стоять на учебных радиовахтах — привыкать к эфиру.
        Неужели можно привыкнуть к этому хаосу и разобраться в нем так, чтобы среди тысячи голосов найти один, который зовет тебя? Да еще найти вовремя и принять весь текст без ошибок!
        Можно. Вот ведь сколько их работает — радистов!
        Я опять взглянул в окно. Здесь, в учебном отряде, жили две роты из нашей школы — торпедистов и артэлектриков. Для них тут была необходимая материальная часть. Надо бы сходить к артэлектрикам, повидаться с Валькой Зайцем. Я не видел его с тех пор…
        - Внимание! — громко сказал Астахов. — Еще раз напоминаю: найдите какую-нибудь одну радиостанцию и принимайте ее передачи. Учитесь настраиваться.
        Я медленно поворачивал верньер: одну так одну! Надо только, чтоб хорошо было слышно.
        И вдруг чей-то далекий голос произнес: «…«Чайка-три», я —«Чайка-три». Треск, разряды, «…таранили подлодку…» Опять треск! Дрожа от нетерпения, я чуть-чуть повернул ручку настройки и неожиданно ясно услышал торопливый, срывающийся голос: «Потерял ход, командир убит, в живых командор, пулеметчик и я… Расстреливают прямой наводкой. Погибаю, но не сдаюсь. Прощайте, братцы!»
        - Товарищ старшина! — Я вскочил, сорвал с головы горячие, потные наушники, снова схватился за них. — Товарищ старшина! Наши… открытым текстом. Гибнут…
        Как во сне, видел я ребят, сгрудившихся около моего приемника.
        - Какая волна? Какая волна? — спрашивал Леха.
        Я не мог сообразить, какая волна. Он говорил о радиоволне, а я видел другую — темную, всю из холода, — и в ней тонула бескозырка…
        Астахов стоял, подключив к моему приемнику вторые наушники, — лицо неподвижное, глаза тяжело прикрыты помертвевшими веками.
        «…не сдаюсь! Прощайте, братцы, прощайте!»
        И тишина.
        И атмосферные разряды — как последние взрывы.
        Астахов положил наушники на стол. Достал расческу, причесался.
        Раздался звонок — конец занятий.
        - Откуда же, где они? — спросил Юрка.
        - На Баренцевом, — тихо отозвался Астахов. — Наверное, там. Хорошее прохождение… волн. — Главстаршина спрятал расческу, взглянул на нас и, не повышая голоса, приказал: — Становись!
        Мы выстроились, как на смотру.
        - Какие сейчас занятия?
        - Мичман Кашин, — ответил Леха, — морпрактика.
        - В кабинет морпрактики шагом марш!
        …В тот вечер я долго искал Вальку. Пришел в роту артэлектриков, заглянул в один кубрик, в другой:
        - Ребята, где тут Заяц?
        - Какой заяц? Серенький?
        - Валька Заяц, мой приятель. По «гражданке»…
        - Спроси в следующем кубрике, у нас только волки — целых два Волковых!
        - Да я серьезно спрашиваю!
        - Тебе серьезно и отвечают.
        В соседнем кубрике я наткнулся на старшину роты:
        - Разрешите обратиться, товарищ старшина?
        - Обращайтесь.
        Был он низенький, толстый, рыжеусый. Смотрел придирчиво.
        — Я из роты радистов. Пришел сюда к другу, к юнге Зайцу. Он, случайно, сегодня не в наряде?
        - Заяц? — спросил старшина. — Это какой Заяц?
        Все они тут, кажется, были шутниками — на один манер.
        - Юнга Заяц…
        - Ах, Заяц! Это тот сопливый, что ли? Нос у него красный…
        - Ну… — Я растерялся. — Было. Шмыгал…
        - Да. Вот так. Шмыгал! У него же хронический насморк!
        - Но…
        - Зайца тут давно уж нет, товарищ юнга! Его еще Иванов отпустил. Вот так.
        - Иванов? Отпустил?
        - А зачем нам его — с хроническим-то насморком? — сощурился старшина. — Да… Обойдемся и без сопливых, которые рапорты пишут. А?
        Я молчал.
        - Дрянь у тебя был дружок! — сочувственно заключил рыжий старшина. — Вот так.
        XIV
        Сахаров скривил губы и стал складывать газету — вдвое, вчетверо, еще раз, — я слышал, как скребет по бумаге его ноготь.
        - Заметку про Милешу Пестахова написал? Писа-атель!
        Круглые глаза смотрели на меня с таким же злым презрением, как тогда, давно, в котловане кубрика.
        - «Для нас… — засюсюкал он, опять раскрывая газету. — Для нас главстаршины Астахов и Пестов — образец морской подтянутости и аккуратности… Замечательные специалисты… Мы понимаем — ах, ах, конечно, понимаем! — что, чем скорее освоим их опыт, овладеем специальностью радиста, тем больше будет вклад наших инструкторов в дело разгрома врага»!.. Писа-атель!
        Не очень-то приятно, если твою заметку читают таким тоном. Пусть эта заметка, которую ты написал собственной рукой, стала в газете какой-то незнакомой, — все равно не очень-то приятно!
        Но дело даже не в этом. Я же написал ее не просто так.
        С месяц назад во время занятий Воронов вызвал меня из класса. В коридоре придирчиво осмотрел: «Значит, пойдешь сейчас в двадцатый кабинет. Там капитан из газеты прибыл. Будет с тобой беседовать… Сначала постучи. Скажет: «Войдите», — три шага строевым и доложи как положено».
        Василий Петрович заметно волновался, и, если говорить честно, мне стало приятно. Мы его любили, нашего старшину, а он всегда был суров — даже когда шутил или хвалил кого-нибудь (меня-то он один раз похвалил — на стрельбище). Но вот приехал человек из газеты, и Воронов, посылая меня к нему, волновался.
        «Ясно, товарищ старшина».
        «Ясно, ясно»! Ты слушай, что говорю! Доложи четко: «Товарищ капитан!..» Он капитан, а не капитан-лейтенант: звездочек-то на погонах столько же, а просвет красный — политработник. Ясно?» «Ясно, товарищ старшина!»
        Дело, конечно, было не в погонах и не в звании: приехал первый человек с Большой земли, чтобы встретиться с нами, юнгами.
        Василий Петрович еще раз осмотрел меня, даже заставил повернуться: «Ну, идите».
        Капитан из газеты в новеньком кителе, в новеньких погонах с ярко-красными просветами, розовощекий, темнобровый, курил прямую длинную трубку и смотрел на меня так, будто все время чему-то радостно удивлялся.
        Трубка то и дело гасла, как только капитан начинал что-то писать в своем блокноте. Я замолкал. «Пожалуйста, пожалуйста! — говорил он, торопливо раскуривая. — Я вас слушаю, товарищ Савенков. Юнга товарищ Савенков!»
        И улыбался.
        Это он попросил меня написать про Милешу Пестахова — там же, в двадцатом кабинете. А сам ушел, чтобы не мешать. Потом вернулся, прочитал и стал ходить по кабинету, потирая руки: «Очень хорошо, очень!..»
        Я встал: «Разрешите идти?» — «Да, — сказал капитан, тоже вставая и протягивая мне руку. — До свидания. Рад был познакомиться с вами, Сережа». — «Есть, — ответил я невпопад. — Разрешите идти?» — «Идите», — опять улыбнулся капитан.
        Воронов ждал в коридоре: «Ну как?»
        «Все в порядке, товарищ старшина!»
        «Молодец…»
        - Молодец! Умеешь… — Сахаров бросил газету на стол. «Краснофлотец». Газета Северного флота.
        Буквы запрыгали, зарябили, в висках у меня томительно зазвенело. Я опять услышал: «…не сдаюсь! Прощайте, братцы! Прощайте…»
        Открытым текстом…
        Это был конец: по морскому охотнику били прямой наводкой, катер потерял ход. Краснофлотец, парень с Северного флота, такой же, как Астахов, вел передачу открытым текстом. Последнюю. «Погибаю, но не сдаюсь!»
        Астахов стоял рядом с нами, в учебном классе. Лицо у него было помертвевшее.
        Потом он объяснил, что прохождение радиоволн хорошее. Он и в эту минуту объяснял, учил нас!
        Нет, я не просто так написал заметку…
        - Тут и дурак сумеет пятерочки отхватывать. — Сахаров отвернулся, принялся стирать с доски схему колебательного контура (это я чертил, объясняя Вадику). — Про него бы тоже плакат повесили: «Учиться так, как юнга Савенков!» И компания..
        Я шагнул к нему.
        Я еще не знал, что скажу, что сделаю. Но знал, что он замолчит. А если нет, плевать мне тогда на самого себя! Тогда пусть он еще раз смажет меня пятерней по губам — будет прав.
        - Одни воюют, другие рыбку ловят! — Он только делал вид, что не замечает меня. — И про них еще пишут всякие…
        - Сахаров!
        - Сахаров! — одновременно со мной сказал Леха. — Ты не имеешь права говорить так о своих командирах!
        - Не от тебя ли слышал? — бросил, не оборачиваясь, Сахаров.
        - Н-ну и что? Од-дин раз сказал, да!
        Леха заикался, весь красный… А ведь он никогда не заикался!
        - Ты мне и за это ответишь, — сказал я тихо, чувствуя только, что сейчас, в эту минуту надо сдержаться.
        Он услышал. Резко обернулся, уставился на меня.
        - Выйдем, Сахаров. Там поговорим…
        - Ах, выйдем! — протянул он, издеваясь. — В коридор или подальше?
        - Можно и подальше. Самоподготовка все равно кончается.
        - Ах, подальше! Ах, самоподготовка! — пел он тоненько и, подрыгивая полусогнутой ногой, следил, как я застегиваю шинель на все крючки.
        - Давайте объяснимся! — потребовал Леха.
        - Ладно, — сказал я. — Объяснимся после.
        Как будто можно было объяснить, что шел я не просто драться, а хоронить того — в шинели без хлястика, — который когда-то, в кабинете начальника школы, поверил, что его отпускают домой, и не отказался писать рапорт… Как будто можно было объяснить, что многое с тех пор изменилось и что некоторые, пусть даже и простые истины понял я сам. А если ты додумался до чего-то сам, это — твои убеждения. И надо уметь их защищать.
        Сахаров набросил шинель на плечи:
        - Ну, берегись…
        Я вышел первым. Он шагал за мной. Лестница, первый этаж, выход — на площади было уже темно. Мы обогнули учебный корпус, через какой-то кустарник вышли на небольшую поляну.
        Дул влажный ветер. Неподалеку шумели сосны.
        - Вот здесь, — сказал я, расстегивая крючки.
        И — лицом в снег!.. Только крякнул от боли, когда Сахаров навалился сзади мне на руки: они запутались в рукавах. Он-то налетел на меня, не дожидаясь, пока я сниму шинель!
        Вывернуться!.. Я рванулся, но теперь оказался на спине, а он удержался сверху, ударил:
        - Что?
        Из глаз искры посыпались. Еще, еще раз…
        - Что?! Что?! Что?!
        Надо было высвободить руки! Вот сейчас…
        Сахаров вдруг откинулся.
        Я почувствовал, что свободен, вскочил.
        Он стоял в нескольких шагах от меня, отряхивал с коленей снег.
        - Что? Получил?
        А между нами — им и мной — стоял Юрка Железнов.
        Вот в чем дело…
        Я сбросил наконец-то шинель. Молча шагнул вперед.
        Юрка тоже молчал.
        А Сахаров все чистил брюки на коленях. Потом выпрямился:
        - Ну? Что?
        Не очень уверенно спросил.
        Юрка положил мне на плечо руку:
        - С такими разве дерутся?
        - Да ведь он…
        - Таких бьют, — сказал Юрка. — По щекам!
        - Ну, ударь, ударь! — крикнул Сахаров. — Ударь!
        Железнов молчал.
        Я высвободил плечо.
        - Двое на одного, да? — отступил Сахаров.
        Юрка сплюнул.
        А Сахаров повернулся и пошел — не к учебному корпусу, а куда-то к лесу.
        - Не с кем драться-то, — сказал Железнов и еще раз сплюнул. Потом добавил задумчиво: — Черт его знает…
        Я не понял, о чем он.
        Где-то неподалеку равнодушно шумели сосны. Влажный ветер остывал у меня на лице. Глаза все-таки щипало.
        - Вот тут больно? — спросил Юрка. — На-ка, потри снежком…
        После физзарядки у проруби всегда очередь. Толкаемся, поторапливаем друг друга. Скоро построение…
        Переговариваемся:
        - Светает?
        - Не, от снега так кажется.
        - Вообще-то раньше светать стало, а?
        - Эй, поживее там — не в бане!
        Подошла моя очередь. Я нагнулся, зачерпнул ладонями холодной черной воды, но кто-то двинул меня плечом:
        - Ну-ка!
        Не успел даже понять, кто это — на него налетел откуда-то Сахаров, швырнул в сторону и встал рядом со мной, широко расставив ноги:
        - Умывайся спокойно…
        - Псих, — ошеломленно проговорили за спиной Сахарова.
        Он не обратил внимания:
        - Умывайся, не торопись.
        Я умылся.
        Юрка стоял за мной и улыбался. Я видел. Когда он улыбается, в любой темноте видно.
        Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден. Но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.
        Как будто весной капнуло…
        А холодная вода по утрам — это здорово!
        XV
        Вот она, весна.
        На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они — одно, как жгуты волокон в канате.
        Мы раздуваем ноздри.
        - Аромат! — говорит Леха. — Настоящий морской…
        Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:
        - Мозоли набьете (крышка часов откидывается)… вот тогда и почуете (крышка щелкает)… настоящий-то морской аромат.
        - А я уже набил! — гордо заявляет Вадик.
        - Ох, — говорит мичман, — ох, баковый! Горе мне с таким баковым…
        У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.
        Шлюпки мы красили сами.
        - Уясните, — говорит мичман, — настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?
        — Все в порядке! — Вадик пожимает плечами.
        - Ох, баковый! — вздыхает мичман. — Ох… Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?
        У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря темные глаза, — но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.
        - Весла разобрать!
        Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды — зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше — лес.
        Сосны столпились над берегом и глядят нам вслед. Наверное, они тихонечко шумят.
        Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь — рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой — часы с открытой крышкой.
        Я вижу его хорошо, потому что сижу сразу напротив, на месте левого загребного.
        Правый загребной — Юрка.
        Мы переглядываемся: «Помнишь?»
        По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами.
        На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.
        За нашими спинами — море.
        Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский, холодноватый ветер. Зябко.
        Скоро разогреемся…
        — Весла на воду! — рявкает мичман, — Два-а… — Он выпрямляется, вбирает живот.
        Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.
        - Р-раз! — Всем своим грузным телом мичман подается вперед.
        Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке и валек у меня на груди.
        - Два-а…
        Вон как плещется за бортом — ходко пошли!
        - Р-раз!
        Второй гребок.
        И еще…
        И еще…
        Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки снять…
        - Баковый! — гремит мичман.
        Справа, кажется, весла пошли вразброд.
        - Два-а, раз!..
        Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?
        - Два-а, раз!..
        Сколько гребков? Сорок?
        - Двадцать восемь! — слышу я голос мичмана. — Двадцать восемь в минуту — плохо!
        Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»
        Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.
        - Два-а, раз!..
        Наверное, мы далеко все-таки ушли…
        - Сорок!
        - Сорок за одну минуту. Только за одну. А сколько их уже прошло?
        - Суши весла! — командует мичман.
        Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода, Все тише и тише — шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота. Капает с лопастей весел…
        Неужели была зима, светлое от мороза небо над черным лесом, снег? Была.
        Шла наша рота по дороге — в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий. Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель…
        А рота все шла.
        Снег растаял. Мы сняли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлело почти круглые сутки.
        И лес расступился.
        …Я оглядываюсь: берег далеко-далеко — видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное — только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное под нашей шлюпкой.
        Открытое море, облака и солнце.
        Жарко.
        Я стираю ладонью пот со лба.
        Падают капли с лопастей весел.
        - Теперь понятно, — спрашивает мичман, — почему море соленое?
        И хохочет. Долго, раскатисто — так, что в небе отдается.
        — Ишь ты! — удивляется мичман и задирает голову. — Гром!..
        - «Люблю грозу в начале мая»!
        - Ох, баковый! — еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: — Всем надеть нагрудные пояса!
        Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.
        - Весла на воду!
        Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.
        Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.
        И он обрушивается на нас.
        Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…
        - Навались!
        На темно-сизой поверхности белые пузырьки дождя.
        - Два-а, раз!..
        У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.
        - Два-а, раз!..
        Больше я ничего не вижу — вода, не могу разлепить глаза.
        А комсомольские билеты — под пробковыми поясами. Не промокнут!
        - Р-раз!
        Валек бьет меня б грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?
        - Лопасть! — кричат сзади. — Лопасть сломал!
        У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?
        - Навались! — торжествующе кричит мичман.
        А гроза прекращается — так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.
        - Фамилия? — Мичман смотрит на меня.
        - Савенков.
        А что я — виноват?
        …Мы выстраиваемся на причале.
        - Юнга Савенков, выйти из строя!
        Выхожу.
        - Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!
        Я молчу.
        - Ну?!
        — Служу Советскому Союзу!
        - Вот так. — Мичман доволен. — А это сохраните. — Он протягивает мне кусочек лопасти. — Такое не часто бывает. Р-разойдись!
        Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:
        - Сломай мне валек — я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда — благодарность. Хорошо, значит, греб — и сильно и умело. Понятно?
        - Может, она была треснута? — спрашивает Сахаров.
        Вот тип!
        - А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? — Мичман вытягивает из кармана часы. — Перекур! — Он смотрит на циферблат: — Пять минут, и как раз к обеду вернемся… — и щелкает крышкой.
        - Ничего себе! — говорит Леха. — Уже обед!
        Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:
        — Земля-то вертится!
        А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.
        Дымное, сверкающее, огромное, качается перед нами море.
        И только Юрка стоит. Смотрит на море. Совсем не исподлобья. И складки у него на переносице нет.
        XVI
        - Не служба, а малина! — сказал я.
        - Черника, — серьезно поправил Вадик.
        Мы сидели у костра и варили в миске варенье из черники. Мы были «дневальными у шлюпок». На Горелом озере. Бывают и такие наряды!
        Чернику я собрал на небольшом островке. Вон он, его отсюда видно. Сходил туда на шлюпке, и все. А вообще-то ягод сейчас в лесу везде полно.
        - Нет, а сахару маловато, — сказал Вадик.
        — Съедим и так…
        Съели.
        - Может, еще соберем? — спросил я.
        - Сахару-то нет…
        Вадик подобрал ноги, положил на колени подбородок и лупоглазо уставился в одну точку. Потом достал из кармана огрызок карандаша. Еще посидел. Стал что-то писать в тетрадке по радиотехнике.
        «Сочиняет», — заскучал я.
        Если человек сочиняет, с ним не разговоришься.
        Зато я первый услышал, как слева, где тропинка, зашелестели кусты, увидел мелькающее в листве платье и желтый сарафан.
        - Здравствуйте!
        Передо мной стояла яркая, синеглазая женщина — жена одного из старших офицеров:
        - Нельзя ли нам перебраться на остров, за черникой?
        Она сделала испуганные глаза и улыбнулась.
        А чуть позади стояла Наташа…
        - Можно! — сказал я, стараясь не задохнуться.
        Оглянулся на Вадика. Он сочинял…
        - Пожалуйста. Вот к этой шлюпке!
        Они подходили. Я слышал. А посмотреть не смел.
        - Я не упаду? — спросила жена офицера. — Будьте любезны, дайте мне руку! Спасибо. Ой!..
        Наташа сошла сама. Дочь Авраамова!
        Они усаживались на корме. Я вдруг понял, что, когда возьмусь за весла, мы окажемся лицом к лицу… А почему бы и нет?
        Так… Весла в уключинах, все в порядке. Я оглянулся еще раз. Вадик сочинял!..
        - Как вы быстро гребете! — щебетала яркая женщина. — Это вы здесь научились?
        - Здесь.
        Я оглянулся — островок был уже близко. Действительно, быстро… А зачем? Но шлюпка такая легкая, а вода гладенькая. Не то что на море.
        - Никогда не думала увидеть на Соловках такую красоту! — восторгалась женщина. — Эти могучие леса, озера…
        Наташа молчала.
        Я очень хотел посмотреть на нее и не мог — не решался. Хоть бы спросила о чем-нибудь… Ведь уже скоро — шлюпка идет быстро! Гребок. Еще гребок…
        Я посмотрел.
        Наташа опустила ресницы.
        Навсегда, на всю свою жизнь напомню ее серые глаза. Оказывается, они вовсе не голубые! Почему-то после того вальса я думал, что они голубые. И маленький розовый шрам на щеке. И ее пальцы, заплетающие косу. И еще — длинную, совсем свежую царапину у нее на ноге, ниже колена.
        Девчонка, наверное, сорвиголова!
        Островок надвигался. Теперь надо было лихо ошвартоваться.
        Я оглянулся, прикинув расстояние до берега. Сделал последний рывок веслами. Встал на банку, разматывая пеньковый конец, вплетенный в рым на носу шлюпки. Предупредил:
        - Может качнуть, держитесь!
        И прыгнул.
        - Ах! — вскрикнула яркая женщина.
        Чудачка она. Чего ахать?
        Я подтягивал шлюпку.
        Наташа откинула косу за спину и опять опустила ресницы.
        - Пожалуйста, — сказал я, удерживая борт шлюпки у самого берега.
        - Большое вам спасибо, молодой человек!
        Полная красивая нога перешагнула борт.
        Я стал глядеть в сторону: сейчас и Наташа…
        - Вы за нами приедете?
        - Приду обязательно. Когда?
        - Ну-у, — женщина переглянулась с Наташей, — через часик?
        - Да.
        Вот и голос ее услышал.
        - Добро! — сказал я.
        Теперь можно было не грести, а просто опускать весла в воду и смотреть, как они уходят в лес. Смотреть на желтый сарафан Наташи, на ее косы…
        И она оглянулась!
        Жаль, что я не имею права объявлять благодарность старшине роты. Трех благодарностей ему мало за назначение в такой наряд! Я только не знал, что делать весь этот час. Как его переждать? Вернуться туда, где в траве валяется миска из-под черничного варенья, а Вадик сочиняет стихи, было невозможно.
        Я стал кружить по озеру.
        …Они вернулись с полными корзинками черники. Так аккуратно — ягодка к ягодке — ее никто из ребят не собирал: у нас всегда оказывалось полно листьев.
        Конечно, это было чудом, но все повторилось. Даже больше: я посмотрел на Наташу четыре раза. И три раза у нее дрожали ресницы, а на четвертый наши взгляды встретились.
        А потом они ушли.
        Наташа, прощаясь, улыбнулась мне.
        Если бы она пришла еще раз! Ну что ей стоило? Ведь свободный человек…
        Я бы рассказал ей, почему это озеро называют Горелым. Оно огромное, извилистое, и по берегам его, говорят, однажды сильно горел лес…
        А мы здесь катались на лыжах и заблудились. Нас Леха вывел. Оказывается, есть такое правило: если заблудился, поворачивай вправо…
        Я бы рассказал ей, какой рассвет был сегодня на озере. Вон в той стороне редкие стволы сосен чернели на бледно-зеленом небе. А над водой еще мигали звезды. Мне даже хотелось разбудить Вадика — он похрапывал в палатке.
        - Правда ведь обидно, что именно в эти часы у человека самый крепкий сон? — спросила Наташа, наклоняясь над бортом и опуская в воду ладошку.
        Она вернулась. И опять сидела на корме шлюпки. А я перестал грести, потому что увидел, как сползает ее коса — вот-вот упадет в воду, — и хотел подхватить ее…
        В руке у меня хрустнула ветка. Я посмотрел на Вадика, вздохнул:
        - Все сочиняешь?
        - Угу.
        - Я тоже. Мне такое сейчас пригрезилось! Будто… Ладно, почитай, что там у тебя сочинилось.
        Вадик встал:
        Мы первую любовь узнаем позже,
        Чем первое ранение в бою!..
        Он вдруг замолчал, поднял голову.
        Прерывистый, ноющий звук наползал на остров…
        - «Юнкерс»?
        - Кажется. Ты его не видишь?
        - Нет, — ответил Вадик.
        Мы говорили спокойно. Как будто о черничном варенье. Потому что обоим не верилось: такой день, такой покой, и вдруг «юнкерс»…
        - Смотри-ка, — негромко сказал Вадик.
        Но я и сам увидел: торопливые жирные клубы дыма поднимались над лесом за островом, на противоположном берегу озера.
        - Лес горит! Зажигалки?
        - Наверное. Вот что, Вадик. Я побегу в роту, я быстрей добегу, а ты здесь… Понял?
        - Так точно, — сказал Вадик.
        Когда, задыхаясь, я выскочил на дорогу, по ней уже бежали юнги. В тельняшках, с лопатами.
        Вот и наши радисты.
        - А Василевский где? — остановился Воронов.
        - У шлюпок. Там безопасно. Горит на западном берегу, я видел.
        - «Безопасно… Видел…» А ветер какой! Юго-западный, зюйд-вест, черт подери, соображать надо! Огонь туда и пойдет. Бегом на место!..
        - Есть.
        - Стой! — крикнул старшина. — Бери лопату у баталерки и давай вместе со всеми, а туда я других пошлю.
        Мы выбежали на поляну.
        Когда, задыхаясь, я выскочил на дорогу, по ней уже бежали юнги.
        - Здесь копать! — приказал Воронов. — Цепью становись. Быстро!
        Цепь пересекла поляну почти посередине. А метрах в пятидесяти от нас горел лес.
        Земля поддавалась туго — пружинила. Сверху — густая трава, снизу — галька. Я копал, видел мелькающую лопату, дерн, комья земли. Отшвыривая их, разгибался, поднимал голову…
        Неподалеку, прямо передо мной, стояла сосна. Она стояла отдельно от леса, будто вышла на поляну показаться — вот я какая! Прямая, выстреленная к небу как мачта. За нею все полыхало, чернело, падало.
        Она стояла. А жара становилась невыносимой, воздух — таким горячим, что боязно было вдыхать его всей грудью. Я копал и косился — стоит моя сосна! Подумал, поверил: «не загорится», и тут же увидел, как ее снизу охватило кольцо пламени; оно кинулось вверх по стволу — все быстрее, стремительней, и вдруг жарко — вся разом — вспыхнула крона.
        Я кричал что-то, задыхался, плакал — от дыма. И видел блестящую лопату, комья земли. И кольца пламени на сосновых стволах. И пороховые кроны.
        Сосны погибали, как живые.
        - Пожар погасим — на трое суток посажу! — закричал на кого-то Воронов. — Черенок сломал! На кой черт ты здесь нужен без лопаты? Трое суток, ясно?
        Мне не разглядеть было, кто там сломал черенок, а жаль, — я бы ему тоже сказал пару слов. Копать не научился, сачок несчастный… А ветер — зюйд-вест, и огонь идет на школу. Не на лес — на нашу школу был налет. Огонь идет, чтобы сожрать наши кубрики, все, что мы построили. Огню надо дорогу пересечь, а какой-то обормот сломал лопату!..
        Поляну пересек ров, глубокий, как окоп полного профиля, только шире. Теперь огню здесь не пройти. А слева, справа?..
        Мы опять бежали, продирались через кусты, дым, гарь на новое место. Снова копали.
        - Полундра, сзади горит!..
        Огонь был опытным врагом. Наступал, не давал нам передышки. На этот раз он ударил по нашему флангу и кинулся в обход.
        - За мной! — крикнул Воронов.
        Стало так дымно — совсем ничего нельзя было разглядеть, и я споткнулся, упал, а через меня, больно стукнув мне по скуле ботинком, перелетел кто-то и шлепнулся впереди.
        Встал, ругаясь:
        - Предупреждал бы, что ложишься!
        Я узнал голос Сахарова.
        Дым на минуту рассеялся, и он увидел меня:
        - Что с ногой? Идти можешь?
        Я здорово ударился — так, что сразу и встать не смог, а Сахаров уже подставлял плечо:
        - Ну-ка, хватайся. Давай руку! — И смотрел на меня тревожно — Больно? Подняться сможешь? Давай понесу!
        - Дай-ка лопату, — сказал я, потирая скулу. — На кой черт мы здесь без лопат?
        Горело, трещало, шипело вокруг. Мы как-то вдруг сразу остались одни. Где остальные ребята?
        Он подал мне лопату. Я оперся на нее, попробовал встать. Ничего. Больно, но идти можно.
        - Знаешь, я сам…
        Он вздохнул разочарованно.
        - Хотя нет, — сказал я, — не смогу. Думал, что смогу, но я ее вывихнул, кажется.
        Если ты…
        - «Смогу, не смогу»!.. — заорал он. — Лезь на спину ко мне, ну? Герой! Сжаришься тут с тобой!
        Он, кажется, радовался.
        Ладно. Я взгромоздился ему на спину и покрепче обхватил за шею, с удовольствием чувствуя, как он зашатался, расставляя ноги. Сахаров шагнул раз, другой… пятый…
        - Стой!
        Он остановился.
        Я разжал руки, встал рядом. Потом прошел вперед шага три и обернулся:
        - Можешь дать мне по морде. Имеешь полное право…
        Видишь — сам могу идти.
        Сразу мог.
        Подло я себя чувствовал.
        Сахаров молча обошел меня и двинулся дальше. Я — за ним.
        Больше не разговаривали. Пока искали своих, я все думал: год живешь с человеком в одном кубрике и считаешь — понял его, знаешь, как свои пять пальцев, а потом вдруг оказывается, что ничего ты не понимал…
        Обед нам привезли в походной кухне. Ели торопливо, молча.
        Потом Воронов послал меня и Леху в разведку. Он так и сказал: «В разведку». Нам надо было обогнуть горящий лес и посмотреть, не идет ли огонь и в другую сторону — против ветра. Как это может быть — против ветра, я не понимал, но приказы не обсуждаются, а выполняются.
        До сих пор я видел пожар там, где мне приказывали копать, а теперь, когда мы с Лехой шли в разведку — то шли, то бежали и, выдыхаясь, опять шли, — понял, что не видел ничего. Перед нами разворачивался весь бой с огнем: цепи юнг, мокрые от пота тельняшки, жаркие, в копоти лица и лопаты, лопаты, лопаты. Никогда не думал, что в нашей школе столько лопат. Рота боцманов, рота рулевых, рота мотористов… Гул огня, треск, пальба в лесу, и… почти никаких голосов.
        Огонь окружали.
        А когда мы вышли к тому месту, где не было ни одного человека, а лес горел — огонь шел все-таки против ветра! — нам обоим стало страшно оттого, что здесь никого нет. И мы решили, что я хоть один начну копать канаву, а Леха вернется, доложит Воронову и приведет наших сюда.
        Я копал и все посматривал на лес впереди — не мог понять, почему же огонь идет и против ветра. Потом понял. По дыму, по искрам видно было, как вихрится горячий воздух там, в самом пекле, и как огонь, прежде чем рвануться по ветру, успевает лизнуть траву, кустарник с противоположной стороны.
        …Ночью пожар шел уже на убыль, но стало еще жарче, воздух так погорячел, что казалось, кожа на лице лопнет — ведь ночью воздух влажнее.
        Был момент, когда я почувствовал, что не смогу больше сделать ни одного шага, ни разу не подниму лопату. Я разогнулся и, почти ничего не понимая, смотрел на пляшущие тени, отсветы, всполохи огня, на огненные ветви, летящие в воздухе, — днем они не были так заметны. И все так же, толком не соображая, что происходит, увидел, как одна такая ветвь, большая, раскаленная, сыпля искры, медленно упала на Вадика. У него застряла лопата, он все выдергивал ее из земли и никак не мог выдернуть…
        В следующую секунду я бежал туда, но меня опередили: из огня, с Вадиком на руках, выходил Астахов, а Пестов шел рядом и сбивал со спины друга тлеющие клочья тельняшки. Они и здесь были вместе. Вадика отправили в санчасть.
        Когда начало светать, мы сидели на краю глубокого рва, похожего на окоп. От обугленной стены леса тянуло горелым. Пахло горьким дымом, землей. Было тихо.
        Уткнувшись лицом в колени, на дне рва спал какой-то юнга. Никто его не будил.
        - Знаешь, какие Вадик стихи написал! — сказал я.
        Железнов удивился:
        - При чем тут стихи?
        - Таких я еще в жизни не слышал! Понял?
        Юрка не ответил.
        Я вдруг разозлился. Не знаю, что на меня наскочило, но молчать было невтерпеж.
        Рядом маячил необычно молчаливый Сахаров.
        - А, спаситель…
        - Что? — не понял Леха.
        Я обрадовался. Стал рассказывать, как тащил меня Сахаров, как старался. Расписывал вовсю, но хоть бы кто улыбнулся! Юрка выслушал, спросил:
        - Ну, стукнул он тебя?
        - Нет, в том-то и дело, что…
        - А зря, — прервал Железнов. — Я бы на его месте стукнул.
        XVII
        Шинель на себя, шинель под себя. А под голову вещевой мешок… Слышно, как за бортом всплескивает море.
        В черном стекле иллюминатора продолговато отражается синее полушарие плафона. Мелко-мелко дрожит переборка — идем «полным». К утру будем на Большой земле.
        По железному трапу гулко протопали чьи-то ботинки. Вошел матрос, прислушался — вроде спим… Быстро разделся, лег, зевнул.
        За бортом ухает, всплескивает, вздыхает море…
        А шумели сосны…
        Последние три дня мы жили в учебном корпусе — в школу прибыли юнги нового набора. Совсем пацаны… Строем они ходить не умели. Со стороны посмотришь — как гусеница ползет: по спине от головы до хвоста волна за волной… Так бывает, когда в строю все время сбиваются, «тянут» ногу.
        Салаги!.. Шинели на них топорщились, бескозырки сползали на уши. А ремни и ленточки они получили сразу. И поселились в готовые, обжитые кубрики — даже о наглядной агитации заботиться не надо. Таращились: «Неужели вы все это сами построили?»
        Конечно, сами. Что и говорить, на корабли мы придем не простыми новобранцами — ведь какую школу окончили…
        Вызывал меня Авраамов. На второй день после того, как сдали экзамены. Я пришел, доложил как положено. Капитан первого ранга стоял у окна, и я узнал кусок чистого голубого неба над теми же верхушками сосен. Солнце светило прямо в окно, горело на погонах Авраамова. А лицо его сначала было видно плохо — только седые бакенбарды.
        Солнечный луч падал на шкаф, где за стеклом стояла модель эсминца. Ее я тоже узнал.
        «Садитесь», — предложил Авраамов.
        Он и сам сел за письменный стол, напротив, начал расспрашивать о службе. Я, отвечая, все посматривал то на его погоны, то, на модель в шкафу. Это была модель современного эсминца — внука того первого русского эскадренного миноносца «Новик», которым командовал сидевший передо мной человек. Как все связано!
        Я понимал теперь, почему около года назад, в этом же кабинете, капитан второго ранга Иванов говорил мне об адмирале Ушакове, о матросах революционного крейсера «Аврора» и о тех моряках, которые вчера обороняли, а завтра будут освобождать Севастополь, Одессу… Потому, конечно, и понимал, что сам теперь служу на флоте.
        Авраамов сказал, что как отличник учебы я могу доложить командованию школы, где бы хотел служить дальше, мое желание будет учтено. Тут он достал синюю папку с тесемками: «Н-но…» И я уже знал, о чем пойдет речь. Не забыли, оказывается, о моем рапорте!
        «Но, — сказал Авраамов, — Иванов, сдавая дела, оставил мне и сей документ…» — к протянул рапорт мне: мол, почитайте…
        Не только бакенбарды — брови у капитана первого ранга тоже были седые. А глаза темные. Сухие, очень чистые пальцы оскорбленно постукивали по стеклу на столе.
        «Это можно порвать, — сказал я. — Если бы теперь встретил Иванова…»
        «Капитан второго ранга Иванов, — прервал меня Авраамов, — погиб смертью храбрых».
        Я встал, комкая в кулаке рапорт:
        «Разрешите обратиться с просьбой?»
        «Да».
        «Прошу списать меня на боевой корабль!»
        Авраамов тоже встал:
        «Добро!»
        «Разрешите вопрос?»
        «Да».
        Он кивнул, внимательно, словно узнавая, глядя на меня.
        «На каком флоте погиб капитан второго ранга Иванов?»
        «На Северном».
        «Прошу списать меня на Северный флот».
        «Добро, — повторил Авраамов. И протянул мне руку: — Попутного ветра!»
        …Храпит кто-то. Наверное, тот матрос — храп-то незнакомый… Вон Леха вздохнул. Юрка ворочается. А один встал… Сахаров. Накинул шинель на плечи, чиркнул спичкой и полез по трапу наверх — покурить…
        - Ребята, а я ведь писал рапорт!
        Юрка не понял:
        - Какой рапорт?
        - Тогда… Иванову. Что хочу быть летчиком.
        - А… — сказал Юрка. — Ерунда все это.
        - Детство, — подтвердил Леха.
        Детство, правильно…
        Нас троих списали на Северный флот, Сахарова — на Черноморский, а Вадика — на Балтику.
        У каждого впереди — свой корабль.
        А еще сегодня — ведь это было сегодня — мы закинули за плечи вещевые мешки и последний раз оглянулись на площадь около учебного корпуса. Юрка сказал: «А с Василь Петровичем и не попрощались толком…»
        Мы не видели его последние дни — у Воронова была уже новая смена. Служба, все ясно! Но как-то он сразу о нас позабыл…
        «Ну, пошли?» — сказал Леха.
        …Сахаров возвращается. Кашляет. Накурился.
        А фронт, пока мы учились, далеко ушел от Волги, далеко! Но хватило войны и на нашу долю. На нашу общую долю и на долю каждого из нас.
        …Смену Воронова мы встретили около клуба, когда выходили на дорогу к морю. Встали у обочины — так, чтобы Василий Петрович нас заметил. Он и заметил, но даже виду не подал — идет командует: «P-раз, два, три! P-раз, два, три!» Конечно, нам стало здорово не по себе — оттого, что он делает вид, что не замечает и командует не нами: мы стоим как чужие. Леха смущенно прокашлялся, словно хотел что-то сказать, но в это время смена поравнялась с нами и Воронов как им гаркнет: «Смирно! Равнение направо!»
        На нас, значит…
        Они идут мимо, лупят на нас глаза, руки по швам, из-под ботинок — галька брызгами.
        Мы тоже встали смирно, отдали честь.
        У Воронова глаза серьезные, рука — у бескозырки.
        Прошли.
        «Вольно!»
        Старшина обернулся, помахал нам рукой.
        Вот и все.
        А Наташу последние дни я так и не видел…
        Да, у каждого впереди свой корабль, своя жизнь. Ведь каждый человек — отдельная жизнь. Свой ум, силы, привычки, мечты. Своя судьба.
        Но только ли?
        Такие люди, как Иванов или майор Чудинов, Лехин отец, — это не только отдельные судьбы. Это больше. Ведь всегда есть одна — наша общая — жизнь, в которой они не умирают, если даже их нет в живых. Они в нашей памяти и в наших делах, короче говоря — в жизни.
        Вот как!
        Вода за бортом перестает всплескивать, а вместо нее почему-то начинают шуметь сосны, и Авраамов улыбается: «Вот ваш рапорт… Смир-рно!»… И я стою рядом с Ивановым, а мимо — строевым — проходят юнги. Рота за ротой, рота за ротой — и все новенькие…

* * *
        - Новенький, — кивнув в мою сторону, доложил сопро­вождавший меня старшина. — На пятьсот тридцатый.
        Дежурный по дивизиону недовольно поморщился:
        - Пятьсот тридцатый в море. Вернется через час.
        - Так что придется подождать, — сказал старшина. — А мне возвращаться надо в экипаж.
        И ушел.
        У стенки, борт к борту, стояли морские охотники. Все одинаковые. Я рассматривал их бронированные ходовые рубки, орудия на носу и на корме, вымпела на мачтах, номера на бортах… Значит, пятьсот тридцатый такой же.
        То на одном, то на другом катере иногда начинали прогревать моторы — рокот получался мощный! Вода вблизи катеров клокотала, взбаламучивалась, и чайки, крича, шарахались над мачтами. А ветер, свежий, пахнущий холодной водой и скалами, обдавал вдруг теплой гарью машинного масла.
        Потом становилось тихо. Разве что на каком-нибудь охотнике хлопнет крышка люка или протопают по железной палубе чьи-то сапоги. И был слышен невнятный гул за скалами — со стороны моря.
        Уже начинало смеркаться — сливались очертания стоявших рядом катеров, а скалы в сумеречном свете словно всплыли, когда пятьсот тридцатый вернулся.
        Я подошел к самому краю пирса. Катер шел прямо на стенку, надвигался, рос. Над рубкой светлело лицо командира, а на баке стояли матросы в телогрейках, сапогах и кожаных шлемах. Звякнул телеграф. Моторы взревели, отрабатывая задний ход, и в клокочущей, взбитой добела воде катер почти остановился, стал разворачиваться боком.
        - Прими конец!
        У ног шлепнулся канат и сразу пополз. Я подхватил его, захлестнул на кнехт. Все в порядке. Подобрал свой вещмешок и стал ждать.
        Хлопали люки. Кто-то рассмеялся. Потом я услышал голос: «Товарищ лейтенант…» И еще голос. Судя по интонации — лейтенанта. По узенькому трапу, козырнув флагу, вышел на пирс небольшого роста офицер в теплой куртке-. «канадке», в фуражке, как-то очень лихо сдвинутой на бровь. Он поговорил о чем-то с дежурным по дивизиону, глянул на меня.
        Я шагнул вперед, вытянулся.
        - Юнга? — спросил лейтенант, поправляя ремешок на фуражке.
        - Так точно.
        - Радист?
        - Так точно, радист.
        - Значит, к нам…
        - Так точно.
        - Что это вы заладили? — удивился лейтенант.
        - Так…
        - Что?
        - Так… положено.
        - А… — Он кивнул. — Ну что ж, пошли!
        Вслед за ним я тоже ступил на трап и тоже отдал честь флагу корабля.
        - Какую радиоаппаратуру изучали? — спросил лейтенант, не оборачиваясь.
        - РСБ, Щуку, Сорок пять-ПК-один…
        - Ну, у нас как раз РСБ на катере, — сказал лейтенант и вдруг остановился — так, что я едва не налетел на него. — Кранец… Почему он здесь? Убрать!
        Рядом стояли матросы.
        - Я вам говорю! — резко обернулся лейтенант.
        - Есть!
        Я поглядел — куда бы вещмешок? — положил его на какую-то железку и бросился крепить на борту кранец. А когда обернулся, командир уже ушел. Я поднял вещмешок, Снизу он весь был в машинном масле! Черт, не туда поставил…
        - Юнга! — крикнул кто-то впереди. — Давай в носовой кубрик!
        В жизни никогда не бывает последнего дня — он всегда становится первым…
        Дальний поход
        Глава первая
        - Юнга, давай в носовой кубрик! — крикнул кто-то впереди.
        Подковки моих новых ботинок зацокали по железной палубе, и я удивился, что они цокают так уверенно. Рядом всплескивала вода, что-то поскрипывало, слышны были еще звуки, не очень понятные, и — цок, цок, цок…
        На баке никого не оказалось.
        Крышка люка была откинута. Внизу горел свет. Кубрик…
        Я помедлил, оглядываясь.
        Небо еще не погасло, вода тоже, а на берегу стемнело совсем.
        Сопки на той стороне залива были почти черные. С моря шла мертвая зыбь. Палуба под ногами покачивалась.
        Мне казалось — качается берег. Он был теперь сам по себе, отдельно от меня!
        Я перехватил вещмешок в левую руку, правой взялся за скобу на крышке и, опустив ногу в люк, нащупал верхнюю ступеньку трапа.
        Ну, вот кубрик…
        Темноволосый матрос в накинутом на плечи бушлате сидел на рундуке справа. Он нагнулся — надевал ботинок. Рядом стоял старшина, мичманка его чуть не касалась плафона в потолке. «В подволоке», — поправил я себя. И улыбнулся. Старшина — он стягивал с верхней койки постельное белье — как раз в это время на меня посмотрел. Сдвинул на затылок мичманку — что, мол, еще такое? Плафон освещал его широкое лицо, белесые ресницы.
        «Доложить, что прибыл?» — подумал я.
        Старшина моргнул и отвернулся.
        Еще один матрос возился у стола.
        Я поискал место, где встать. Кубрик был тесный, по форме напоминал трапецию. Учил когда-то геометрию, знаю. В шестом классе, кажется. Кубрик мне тогда и не снился!
        Основание — переборка, у которой сейчас лучше всего встать, по сторонам, вдоль бортов, расположились внизу рундуки, вверху койки, и напротив, прямо передо мной, у другой переборки тоже был рундук, а над ним койка. Туда приткнулся небольшой стол.
        Пахло нагретым железом, слабее — краской, пенькой. Под днищем катера то и дело чмокала вода. Через ровные промежутки времени. Можно было отсчитывать секунды по этим всплескам. Очень длинные секунды… Я опять увидел черные сопки над заливом, вспомнил, как цокали по палубе мои подковки, — стало одиноко.
        - Завяжи. — Матрос в бушлате кивнул на расшнурованный ботинок.
        - Это вы мне?
        Он поднял глаза, в них мелькнули удивление и досада:
        - Обознался…
        Глаза были сухие к горячие У меня в груди стало припекать, пока они смотрели… «Обознался»!
        Парень, который возился у стола, быстро шагнул к нему, присел на корточки;
        - Давай, Костя.
        Матрос в бушлате выпрямился и стер со лба капельки пота.
        Бушлат соскользнул с его плеча.
        Я увидел, что оно забинтовано. Сквозь бинт проступало бурое пятно.
        - Извините! Я не знал… Я…
        - Боцман, это кто? — спросил раненый.
        - Пополнение вот прибыло, — окая, ответил старшина убиравший постель. — Юнга.
        Мне показалось, что голос прозвучал в стороне — боцман словно отодвинулся. Близко маячило только это белое, толстое от повязки плечо, пятно крови… Рукав тельняшки распороли, когда перевязывали рану, догадался я. Недавно. Может быть, часа три назад, как раз когда я стоял на пирсе, ждал их. Дежурный по дивизиону сказал, что «пятьсот тридцатый» в море, и я ждал на пирсе и знал только номер морского охотника, на котором буду служить. Номер — и все. А в это время они…
        - Небось одному юнге неизвестно? — насмешливо спросил раненый, повернув голову к боцману.
        Тот помедлил.
        - Чего?
        - «Чего»…
        - Ладно, поговорили! — сердито проокал боцман.
        - Досыта. — Раненый вдруг повернулся ко мне. — Что я, не отлежался бы? Верно? В госпиталь сосватал! Брат милосердный.
        Боцман только поморгал.
        - Там сестрички хорошие, Костя, — ухмыльнулся матрос, завязывая шнурок на втором ботинке.
        Раненый не ответил. Они долго молчали, потом Костя сказал вдруг:
        - Не видать мне, значит, Ливерпуля. Пальмы, кокосы…
        «Бредит?» Я испуганно взглянул на боцмана.
        Тот обронил:
        - Да нет там кокосов.
        - Знаю. Все равно.
        Я переступил с ноги на ногу, положил рядом свой вещмешок. Чувствовал себя паршиво, как гость, который пришел не вовремя. Не очень-то понимаешь, что происходит, и ни помочь, ни уйти…
        - Суконку наденешь? — спросил матрос. Он завязал шнурки и поднялся.
        - Да.
        Боцман проворчал:
        - Не тревожил бы рану-то.
        — Правда, Костя. Бушлат застегнем, и порядок. Больно будет надевать суконку.
        - Она в рундуке.
        - Потом снимать…
        - Твои сестрички снимут, — сказал Костя и встал.
        Я увидел на суконке винты двух орденов.
        - Подождите, наизнанку ведь!
        Нет, он надел ее правильно. Это ордена так были привинчены — внутрь…
        Сел, опять вытер лоб и посмотрел на меня:
        - Юнга… Чтоб не поцарапались, ясно?
        «Юнга» произнес насмешливо — юнец, мол. Салага… Но мне ни капельки не стало обидно. Одетый по форме «три»: в темно-синюю суконку, на которой белели винты орденов, в черные брюки и хромовые ботинки, бледный, темноглазый, он сидел на рундуке, уже как-то отдельно от всего, и не был похож на других. Не потому, что боцман и второй матрос были в робах, и не только потому, что он, Костя, уходил в госпиталь. Он вообще был особенный. Герой. А ко мне три раза обращался. Я жалел, что он уходит.
        - Новый человек прибыл, — сказал Костя. — Хоть бы спросили, как да что…
        Боцман мельком, неприязненно глянул на меня и, думая о своем, ответил:
        — Посачкуешь пока в госпитале. Обойдется.
        — Ладно, поговорили.
        Это проокал Костя.
        Боцман покраснел, уставился на мой вещмешок.
        - БЧ какая?
        — Боевая часть четыре, — ответил я. — Радист.
        И опять увидел Костины глаза. Он смотрел на меня так, будто сам только сейчас понял, что прибыл новый человек. Потом сказал:
        - Смена! Ну, давайте… — Отвернулся и попросил матроса, который помогал ему одеваться: — Заведи, Андрей, на прощанье.
        Тот быстро, словно ждал этой просьбы, достал откуда-то патефон, поставил его на стол, открыл. Зашипела пластинка:
        Какое чувствую волненье…
        Певец запинался, даже пропускал слова — пластинка была заигранная:
        О, Маргарита, здесь умру, у ног твоих!..
        «Какая-то ария, — растерялся я. — Завели бы Утесова — «Раскинулось море широко…»
        Казалось, что именно ария сбивает меня с толку: я эту музыку не знал к оттого чувствовал себя еще больше чужим. Музыка наполняла кубрик, а в днище шлепала вода, всплески были все те же, и так же пахло нагретым железом, но все уже изменилось, и я только понимал, что не был таким одиноким, когда смотрел на черные сопки, а потом спускался сюда по трапу.
        Боцман стоял у стола, помаргивал белесыми ресницами. Матрос этот, Андрей, выпрямился за патефоном, будто аршин проглотил.
        Костя сидел, опустив голову.
        Я едва прикоснулся к их жизни, торчал здесь сам по себе, но Костя уходил, и получалось, что я уже не сам по себе, а смена — пришел на его место. Вот так — сразу! Бывает, приснится что-нибудь до того отчетливо, что начинаешь понимать: это неправдоподобно, это снится. Бывает и наяву — так все ясно, что не верится. Слишком быстро все произошло.
        По палубе над нами протопал вахтенный, наклонился к люку:
        - В кубрике!
        Боцман к Андрей переглянулись.
        - В кубрике! Оглохли?
        - Есть, — отозвался боцман. — Не ори.
        - Врач идет, — сказал вахтенный.
        «Быстро», — опять подумал я.
        Пришел капитан медицинской службы, чистенький, как стерильный бинт, с белыми погонами, белыми пуговицами на шинели и с черными усиками. Он оглядел всех большими добрыми глазами, потом сказал Косте точно по-докторски:
        - Ну-с, молодой человек…
        Костя сделал последнюю попытку:
        - Может, на плавбазе отлежусь, товарищ капитан? Ведь левое плечо!
        Врач не ответил. Он держал Костину руку, прощупывал пульс. Опустил ее:
        - Так-с. Вы собрались?
        Костя стал надевать бушлат. Андрей хотел помочь — он отстранился, шагнул ко мне к протянул руку:
        - Ты уж извини, аккумуляторы я давно не чистил.
        И я больше не был один…
        Мы смотрели, как по трапу переступают хромовые ботинки.
        Он только со мной попрощался так — за руку.
        На секунду ботинки замерли.
        - Боцман, штормовка моя у Кравченко, — сказал сверху Костя. — Придерешься еще.
        - А сапоги?
        - В рундуке!
        Исчез один ботинок, за ним второй.
        Потом ушел врач. Андрей хлопнул крышкой патефона:
        - Провожу.
        Боцман остался. Открыл рундук, вытащил оттуда сапоги к стал их осматривать.
        - Подметки-то менять надо…
        Мне тоже захотелось уйти из кубрика. Но куда?
        - Цирк… Показали в детстве картинку, и вырос — о ней думает. Кокосы!
        Я сел на рундук у левого борта. Сколько можно стоять? Вытер лоб, он был мокрый.
        - Ужинал? — спросил вдруг боцман.
        - Нет.
        - На камбуз иди, Гошин покормит.
        «А глаза-то! — думал я, выбираясь из кубрика. — На сапоги ласковее смотрел…»
        Кок в белой куртке стоял спиной ко мне и ставил в углубление настенной полки стопку алюминиевых мисок. Слева от него, на плите, грудились два больших обреза, бачки поменьше и чайник. Все белое, надраенное. В другом углу небольшой стол. Если бы не плита и стол, камбуз был бы в точности как железный шкаф для посуды.
        - Меня боцман прислал. Только вот прибыл, — сказал я, глядя в белую спину кока.
        Он обернулся. Лицо у него было добродушное, с ямочкой на подбородке. Но, конечно, смотрел свысока — все коки так смотрят.
        «Пусть только скажет «салага», — подумал я.
        - «Боцман прислал»! — Он отвернулся, пробурчал: — Ясное дело, боцман. Заботливый.
        - Только вот прибыл, — повторил я, помолчав.
        - Ну и чего стоишь? Проходи, вон чумичка, миска, сыпь себе каши! Сухой-то паек рубанул небось?
        - Давно.
        - Да не из этого бачка — рядом! Не видишь? Сыпь, не стесняйся — на корабле.
        - А я к не стесняюсь.
        - Ну-ка, посторонись, — сказал кок. — Подливку сам отпущу.
        Потом я сидел за столом и, согнувшись, ел гречневую кашу с подливкой. Подливки Гошин не пожалел.
        А сам сел напротив.
        - И какая же у тебя специальность?
        - Радист.
        - И не мечтал небось, что так повезет?
        - Меня бы все равно взяли! Кто знал, что Костя ранен?
        - Повезло тебе.
        Я отодвинул миску.
        - Доедай. — Гошин вздохнул. — Не понимает… Конечно, повезло — сразу в такое плаванье!
        С минуту он следил за мной, пошевеливая густыми бровями, потом сказал вполне серьезно:
        - В Америку идем. Ясно?
        Я доел, облизал ложку. Посмотрел на него:
        - Ладно разыгрывать…
        И неожиданно икнул.
        - Салага! — сказал кок.
        И опять цокали по палубе мои подковки. На этот раз медленнее, не так легко и дольше — я прошел мимо люка, еще шагов семь на бак, остановился у носового орудия.
        Ствол его настороженно смотрел вверх.
        В небе исчезал последний свет, он скорее ощущался, чем был виден, а я такое небо помню с тех пор, как начались налеты на Москву, и оно всегда кажется мне тревожным.
        Где-то неподалеку, за причалами, не спал Мурманск.
        Никогда не видел его огней. Не представляю даже, какие они, — до войны ведь здесь не был… Этот город сразу встал передо мной затемненным, только затемненным. Как будто война идет не два года, а много дольше.
        Я потрогал замок орудия. Металл был холодный. Остыл.
        Подошел вахтенный:
        — Ты чего тут?
        - Нельзя, что ли?
        Он зевнул:
        - Может, и за меня отстоишь?
        Я бы согласился. Ходил бы сейчас по палубе хозяином.
        — Назначат — встану.
        - Ты по специальности кто?
        Третий спрашивает…
        - Радист, — сказал я, поеживаясь.
        Но вахтенный промолчал. Потом сказал:
        - Значит, по боевому расписанию тоже здесь будешь. За точной наводкой, понял? Если радист.
        - Радист, — подтвердил я.
        Так-то лучше, когда ясно. Одно свое место я теперь знал, второе — радиорубка. Надо было идти в кубрик, пусть дают мне рундук к койку!
        В кубрике за столом сидел старшина, которого я еще не видел. Наклонив круглую голову, он что-то писал. Волосы у него были подстрижены коротко, на плечах желтели двумя лычками аккуратные погончики. Карандашом он водил размеренно, не торопясь и не задумываясь, вообще выглядел очень спокойным. А боцман все возился с вещами. На рундуке рядом с Костиными сапогами теперь лежали телогрейка, ватные брюки и плащ.
        - Поел?
        - Так точно.
        - Федор, пополнение…
        - Вижу, — не переставая писать, отозвался старшина.
        - Видит! — фыркнул боцман. — Ты хоть посмотри, кого тебе прислали-то!
        Старшина посмотрел. У него было простоватое скуластое лицо и очень внимательные глаза.
        - Сними шинель, — посоветовал он. И стал водить карандашом дальше.
        Я шагнул, поднял свой вещмешок. На линолеуме под ним отпечаталось маслянистое пятно.
        Рядом тотчас шлепнулся кусок ветоши.
        - Вытри, — сказал боцман. — В другой раз наряд вкачу. Ох и вкачу!
        - В солярке вот на палубе измазал, — пробормотал я, поглядывая снизу на его громадные сапоги.
        Ладно, меня и не задело. Зато я знал теперь, где мое место по боевому расписанию. Пусть хоть сейчас тревога! Это настроение защищало от любых боцманских придирок. Больше — оно давало уверенность.
        Все-таки, когда боцман выбрался на палубу, стало легче, свободнее. Я усмехнулся, слушая, как он гудит на палубе: «Вахтенный, кто на берег сошел?.. Про-во-жа-ет! Я ему покажу завтра…»
        Федор сложил письмо треугольником и сказал:
        - Да, проводил боцман корешка.
        - Какого корешка?
        - Костю.
        «…покажу проводы-то! Он мне палубу вылизывать будет, скрипач!»
        - Они ведь и в увольнения друг без друга не ходили, — сказал Федор.
        - Понятно, — соврал я.
        …Утром старшина повел меня чистить аккумуляторы.
        Сначала мы вошли в боевую рубку. Федор подождал, пока я закрою на задрайки бронированную дверь, и кивнул в правый задний угол рубки:
        - УКВ.
        Ясно: зачехленный ящик в углу — ультракоротковолновая рация. Для связи между катерами дивизиона в походе. А в передней части рубки — штурвал, компас, там, где место командира, — ручки телеграфа. Я успел рассмотреть надпись: «Полный вперед».
        Федор тем временем откинул крышку люка внизу. Я спустился вслед за старшиной в крохотный коридорчик — мы вдвоем еле поместились в нем. Неяркий плафон освещал три двери — в каждой стороне коридорчика. Только одна переборка, та, что к корме, была глухая.
        - Тут акустик сидит, — сказал Федор, тронув первую дверь, — тут радиорубка, а напротив — каюта командира.
        Он открыл дверь радиорубки, протиснулся туда, включил свет:
        - Иди садись.
        Я сел рядом с ним, на рундук, за стол, покрытый линолеумом. Почти все место на столе занимала аппаратура: выкрашенные в шаровой цвет приемник, передатчик РСБ с разноцветной шкалой настройки, умформеры, радиоключ. Вкусно пахло аппаратурой. Это аромат, а не запах: тонкий аромат канифоли, разогретых к остывших проводов и серебристой пыльцы на радиолампах.
        А в иллюминаторе над головой Федора тускнело рассветное небо.
        - Хорошо, — сказал я. — Здорово.
        Федор усмехнулся, помолчал, глядя на медный штырь — вывод антенны.
        - Тут, под столом, аккумуляторы. Отсоединены. Вытащи их на рундук. Только ветошь подстели, вот эту. И почисти.
        - Ясно.
        - Не вылезай, пока не закончишь, а то боцман найдет работу сразу. Понял?
        - Понял.
        Я остался один, сел за стол в радиорубке, прикрыл за собой дверь. Осмотрелся еще раз. Постучал на ключе: «Ливерпуль, Ливерпуль… боцман… кокосы… дай-ка закурить…»
        Ничего ключ — мягкий.
        Нагнулся, заглянул под стол. Там стояли ящики с аккумуляторами. На ощупь сосчитал их — четыре ящика. Подтянул один к себе, он оказался тяжелым. Ничего, справлюсь… Поднапрягся, коленом помог — поставил его на рундук.
        В ящике было восемь батарей, восемь банок, соединенных между собой последовательно. Они здорово обросли солью. Я нашел в столе сломанный карандаш и стал выковырквать им соль из углов на крышке первой банки. Постепенно обнажилась черная поверхность крышки, и тогда я вспомнил о пробке. С нее и надо было начинать. Поздно я это понял: соль с пробки осыпалась к опять забила только что вычищенные углы.
        Ничего. Работа нудная, зато самостоятельная.
        Минут через десять мне удалось покончить с первой банкой: я выскреб всю соль из нее к насухо протер крышку ветошью — чтобы потом аккуратно смазать ее тавотом. Сидел потный, хотя шинель снял давно, как только ушел Федор. Одна только банка, а всего ящиков четыре, и в каждом — по восемь таких…
        Наверху лязгнули задрайки люка.
        Я толкнул дверь к увидел на трапе громадные сапоги. Боцман. Он спустился, молча стал смотреть, как чищу. Стоял в двери и смотрел — я затылком чувствовал.
        А что ему тут смотреть — в радиорубке?
        - Чистишь?
        - Глажу.
        - А молоко любишь? — сочувственно спросил боцман.
        Я быстро взглянул на него и снова принялся ковырять обломком карандаша в аккумуляторе. Потом сказал:
        - Кто же его не любит?
        Боцман молча выбрался наверх. Я задумался. Чего он так смотрел на меня? Жалеючи. Боцман не может так смотреть!
        Опять наверху лязгнули задрайки люка:
        - Юнга!
        Ну вот… Поднял голову:
        - Есть.
        - Давай наверх.
        - Так я же чищу…
        - Поговорили!
        Когда я выбрался на палубу, он стоял около боевой рубки и, щуря свои белесые ресницы, смотрел на меня выжидательно.
        - Доложить положено.
        - А я вашего звания не знаю — вы же в телогрейке…
        - Старшина второй статьи.
        - Товарищ старшина второй статьи, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл.
        - Идем. — Боцман повернулся к носовому орудию. — Кравченко, вот тебе… пополнение. Объясни, что и как.
        Матросы, стоявшие у орудия, оглянулись.
        - А мы знакомы, — кивнул Кравченко.
        Я узнал вчерашнего вахтенного.
        Потом стоял на площадке зенитного полуавтомата тридцать седьмого калибра и совмещал риски на двух крутящихся лимбах — устанавливал их по командам Кравченко на нужные цифры. Дело было несложное, но сначала у меня все-таки немного дрожали руки и я не поспевал за негромким твердым голосом командира расчета.
        Один раз даже сбил наводку — когда совсем рядом гулко ударили два орудийных выстрела. На мое счастье, никто не заметил — все смотрели на выход из гавани. Я тоже посмотрел и увидел четкий силуэт подлодки.
        Она возвращалась из похода. Команда стояла на палубе, в строю, а над орудием подлодки еще вился дымок от выстрелов.
        - Двоих потопили, — сказал Кравченко.
        Слышал об этой традиции! Возвращаясь в базу, подлодки возвещают о победе холостыми выстрелами из орудия — сколько выстрелов, столько фашистских кораблей уничтожено…
        - Значит, так. — Кравченко посмотрел на меня. — Усвоил?
        - Да.
        - Добро, — сказал он. — На первый раз будешь подносчиком снарядов.
        И я пошел чистить аккумуляторы.
        Около рубки Андрей швабрил палубу.
        Глава вторая
        Звонки ударили ночью.
        Я вытряхнулся из своей подвесной, словно подброшенный, на лету понимая, что сейчас же, ни секундой позже должен решить, как действовать — одеваться или сначала убирать койку?
        Ее принес боцман (кто же еще!) в тот вечер, когда Костю отправили в госпиталь. Эта подвесная была лишней в кубрике к загораживала выход. А Костина койка пустовала.
        Звонки все не прекращались. Длинные, с короткими перерывами. Ага! Я сообразил, что это не тревога, это аврал.
        В тускло освещенном кубрике метались тени. Весь он был полон торопливого дыхания. Кто-то из курильщиков зло кашлял. В то же время — я успел это ощутить — здесь уже воцарялась тишина. Особая тишина оставленного жилья…
        На палубе затопали и ясно, жестковато прозвучал голос командира:
        - Корабль к походу изготовить.
        Потом на трапе, прямо у меня перед носом, торопились наверх чьи-то сапоги. Я тоже выскочил на палубу, в темноту, в холод, а щеки еще были совсем теплые от подушки. Значит, управился быстро.
        Непонятно, как боцман увидел в темноте:
        - Юнга, примешь носовой конец.
        - Есть.
        Насчет подвесной, конечно, не только боцман решил… Пустая койка — единственное, что они могли сделать для Кости, хотя ему теперь, в госпитальной кровати, нисколько от этого не легче. Но и мне дали понять, что надо еще вроде бы заслужить это место… Хорошо сделано — без лишних разговоров.
        Палуба под ногами дрожала: врубили моторы.
        Метались клочья пара.
        Я уложил канат. Только что он касался земли, а теперь где она? Берег не был виден в темноте, но взбитая винтами пена у причала, еще не остывшая, отодвинулась, ушла в сторону. Сыто, взахлеб урчали в воде выхлопные газы. По крену, по ощутимому, хоть и невидимому движению было понятно, что катер разворачивается к выходу из гавани.
        Над боевой рубкой светлело лицо командира. Он откинул крышку верхнего люка и стоял в нем.
        Все слышней становилось, как шумит море.
        Сыграли отбой.
        - Юнга, на подвахту!
        - Есть.
        А как сразу неустойчиво…
        Я сделал первый шаг — один из тех десяти, что надо было пройти от носового орудия до рубки. Корабль вздрогнул, резко накренился и стал уходить из-под ног. Ничего. Такой он — живой! Палуба ускользала. Я знал точно, что никуда она не денется. Головой знал. Поспешно присел, схватился за что-то: никуда она не денется. Так все-таки надежнее. Палуба теперь поднималась, меня прижимало к ней. Не было никакой возможности выпрямиться, чтобы идти дальше. Но я выпрямился.
        Вокруг теперь море, хотя и не видно его — одна сырая, качающаяся мгла, и шумит, шумит… Холодно-то как!
        Дверь. Тоже стала живой. Отпихивает, когда снимешь ее с задраек, потом тянет за собой. Ничего.
        Добрался.
        В радиорубке было тепло, очень светло и уютно, но я понимал: что-то и здесь, должно быть, не так.
        Федор кивнул:
        - Садись.
        Я сел, навалился на него плечом и ухватился за край стола. И тут же уперся локтем в переборку, чтобы не сползти с рундука — теперь Федор на меня навалился.
        - Ничего, — сказал я.
        - А?
        - Нет, я ничего…
        — База вызывает. — Федор пододвинул мне вторую пару наушников. — Проверка связи.
        Слышно было хорошо, просто оглушительно — наушники пришлось сдвинуть на виски. Но я не принял: какие-то цифры, буквы… Не группами, без системы.
        - Это позывные. И кодовые сочетания. Вот таблица — код, познакомься.
        Федор включил передатчик.
        Мягко гудели умформеры, а море шумело невнятно; только когда в борт ударяла особенно сильная волна, рубку наполнял гул. И медный штырь — вывод антенны — начинал мелко-мелко дрожать.
        В наушниках ворочались знакомые шорохи, коротко взрывались атмосферные разряды — с таким звуком, словно кто-то чиркал и зажигал спички, и попискивали, басили, шептали голоса радиостанций. Это был эфир — совсем особый, отдельный, никому, кроме радистов, не ведомый мир. Он заполнял сейчас черные чашечки наушников, каждый провод, лампы за щитками, любое стеклышко и любую стрелку приборов — всю радиорубку, а ее мотало где-то в море.
        Я посмотрел на Федора. Старшина сидел без шинели, в робе, его скуластое лицо было спокойно и сосредоточенно.
        Закончил связь, выключил передатчик.
        - Далеко мы идем, товарищ старшина?
        Если бы он ответил: «В Америку», я бы не удивился — сейчас и это казалось возможным.
        - Встречаем союзников, — сказал Федор. — Караван транспортов. Встретим их в точке рандеву и проводим до Мурманска… Ты такую радиостанцию изучал — РСБ?
        - Да.
        - Настройся на волну двести четыре метра… Правильно. Сколько знаков принимаешь?
        - С зуммера сто десять. Из эфира — меньше, конечно.
        - У нас тут скорости небольшие, — сказал Федор.
        «У нас» — это значило в мире радистов, а удары в борт и шум за бортом только подтверждали его существование. И оттого, что он, такой знакомый мне всеми звуками и запахами, жил на корабле, был со мной в море, я почувствовал себя здесь нужным.
        - Костя был хорошим радистом?
        - Он и есть хороший радист.
        - Я понимаю. Не так спросил! В общем…
        - В общем, да, — сказал Федор оттаивая. Потом посоветовал: — Ты расстегни шинель, жарко.
        Он не предложил: «сними», и я знал почему — если тревога, мне наверх, к орудию. По боевому расписанию.
        - Вызывают!
        - Слышу. — Старшина пододвинул мне стопку бланков. — Тоже принимай.
        Слышно было куда слабее, чем несколько часов назад. Но все равно хорошо. Я пропустил только два-три кодовых сочетания вначале, а текст радиограммы — шесть цифровых групп — принял полностью. Федор сверил его со своим.
        - Все правильно. Теперь оформи. Здесь — время приема.
        Восемь часов пятнадцать минут…
        - Отнеси командиру.
        - Свою?
        - Свою.
        Я выбрался из рубки, потянулся — все поплыло перед глазами, в ушах зазвенело. Постоял около трапа.
        В приоткрытый верхний люк из боевой рубки пахнуло холодом. За глухой переборкой слева грохотали моторы. Справа от меня в открытой двери была видна спина акустика.
        У него там тоже свой мир. И за переборкой свое: жара, мотористы вытирают ветошью замасленные руки и в грохоте немо открывают рты. Но понимают друг друга. А наверху, в боевой рубке командир. Живой корабль!
        Я стал подниматься по трапу, раскачиваясь как на маятнике.
        Это все настоящее, все на самом деле: неустойчивый, тускло освещенный отсек, стертые до блеска ступени трапа, листок радиограммы у меня на пальцах… Принял радиограмму я, и качает на трапе меня…
        - Товарищ командир, радиограмма!
        В иллюминаторы перед рулевым и в открытый верхний люк проникал утренний свет, такой слабый, что нактоузный огонь, подсвечивающий картушку компаса, еще не выключали. В рубке было сумеречно, но видно все. Командир стоял справа от рулевого, спиной ко мне. Почти не оборачиваясь, он протянул руку, взял у меня бланк радиограммы и наклонился к нактоузу, чтобы прочитать. Обернулся:
        - Приняли сами?
        - Слышимость хорошая, — сказал я.
        По-прежнему тонко звенело в ушах. Было легко, невесомо.
        Рулевой покосился через плечо — я узнал Андрея, подмигнул ему.
        - Прямо по курсу корабли! — крикнул откуда-то сверху сигнальщик. — Транспорты и эсминцы. Дистанция…
        Дверь в рубку распахнулась. В овале встала двухцветная картина: серый движущийся пласт моря под белесым небом. Пласт перекосился, метнулся вниз, исчез — и все заслонила фигура боцмана.
        - Союзники, — окнул он, глядя на командира.
        - Союзники! — сообщил я, спустившись в радиорубку.
        Федор кивнул.
        - Это и есть точка рандеву? — спросил я.
        - Она.
        - Пойду посмотрю?
        Старшина пожал плечами, удивленно улыбнулся:
        - Посмотри…
        Длинный, непрерывный звонок боевой тревоги ударил по мне уже на трапе — припаял к нему на долю секунды и тут же бросил вверх, на палубу.
        Ящик с обоймами я увидел издали. Обрадовался. Потом близко. И руки заряжающего.
        - Снаряды!
        Вот он — вынырнул из облаков! Свалился на крыло и стал падать. Черным крылом вниз. «Юнкере»… Выровнялся, пикируя прямо на наш катер.
        «Пойду посмотрю? Пойду посмотрю? Пойду посмотрю?» — завертелось в голове.
        Самолет становился все больше, с каждой секундой ревел оглушительнее, тут звонко, быстро заахали выстрелы нашей зенитки — рев как отрезало, но «юнкере» не загорелся, не вильнул в сторону, и… я хотел зажмуриться.
        У меня хватило сил этого не делать. А может, наоборот, не хватило сил даже зажмуриться. Но это было одно мгновенье.
        Ударило в бок. Рот заряжающего открывался. Я понял, это он мне кричит: «Снаряды!» — и сунул ему в руки новую обойму.
        С правого борта один за другим медленно выросли три ярко-белых водяных столба. Я успел достать еще обойму, пока они поднимались. Как опадали, не видел, а лицо обдало горячим и водяной пылью.
        «Юнкере» нырнул в облако.
        Не сбили…
        «Пойду посмотрю? Пойду посмотрю? Пойду по…» Тьфу!
        Бомбардировщики вываливались из облаков, вставали столбы от взрывов, тянулись руки заряжающего, и тут в голову полезла чепуха: что все в точности как в кино, только пропал звук. Даже наша зенитка била бесшумно: я чувствовал, что площадка вздрагивает от отдачи, — пятками слышал, как бьет орудие, а не ушами.
        Потом сообразил: оглушен пальбой.
        Но голос Кравченко слышал — вот это да! Он командовал расчетом, называл какие-то цифры и как будто не кричал даже, а я слышал. На то он и командир расчета… На то и заряжающий, чтобы заряжать, а я подносчик, чтобы у него были обоймы. Все правильно. Всякая чепуха с кино забылась. Я собрался окончательно и сообразил, как лучше приноровиться выхватывать из ящика обоймы, как встать, чтобы без толку не вертеться, отдавая их заряжающему. И когда обоймы в одном ящике кончились, я, только взглянув на второй, знал почти точно, сколько шагов сделаю к нему, как нагнусь и подтащу.
        Палуба, мокрая, ускользала из-под ног. Живой корабль… Попробуй попади в эти проклятые «юнкерсы», когда катер кренится, скачет на волне да еще маневрирует! В двух шагах от меня что-то проскребло. Вырос боцман, весь красный, заорал. Я услышал его не сразу, словно звук пришел издалека, с опозданием, но тут же догадался: это осколки. И меня обожгла радость — не страшно!
        Хотел даже найти боцмана, посмотреть ему в лицо — пусть не орет…
        Воздух туго рванулся, катер встряхнуло так, что я едва устоял — ткнулся в руки заряжающему с очередной обоймой. Руки уперлись мне в грудь.
        Я выпрямился:
        - Ну?!
        В ушах щелкнуло.
        - Положи, не надо. Положи, — негромко повторил Кравченко.
        Я посмотрел на него:
        - Почему? А?
        И вдруг понял, что слышу.
        Зенитки били где-то далеко, на других кораблях. Перестали.
        И все?
        С палубы длинно и шумно скатывалась волна. Тут же через борт хлестнула новая. Она уже добиралась до моих сапог, и я зачем-то отступил, а все равно весь мокрый.
        В пустом небе таяли последние черные клубки разрывов. Они таяли быстро, а облака ползли медленно.
        Все!
        Тогда я огляделся, увидел море и корабли.
        Навстречу нам шел океанский транспорт. Мы сближались.
        Корабль вырастал на глазах, громадный и легкий, четко очерченный в сером свете утра. Наш катер мотало на волнах, а он казался неподвижным — только увеличивался, и под форштевнем вспыхивала пена. Она белела на фоне черного корпуса, исчезала и взрывалась опять. С каждой минутой я открывал что-нибудь новое. Надстройки корабля были такие же белые, как пена, а желтые мачты словно покрашены солнцем. В овалах клюзов застыли лапы якорей. В передней части корпуса светлели выпуклые нерусские буквы.
        «Джесси Смит», — прочитал я.
        Буквы превратились в звук, звучание имени — в свет. Корабль явился целиком…
        Это было неожиданно, похоже на волшебство.
        По щекам у меня сползали струйки пота. Я почувствовал их теперь, когда они стали остывать на ветру. Посмотрел улыбаясь на Кравченко.
        - Новенький, со стапелей недавно, — кивнул он.
        Да, те, кто строили корабль, тоже видели его таким, какой он явился нам — в море. Иначе как бы они могли его построить!
        За «Джесси Смит» шли другие транспорты, их было много.
        Занимали свои места корабли охранения. Один из английских эсминцев спешил в нашу сторону. Темно-серый, с резким белым бугорком под форштевнем, он красиво вписывался в такой же темно-серый пласт моря, и на мостике его весело мигал голубоватый глазок сигнального прожектора. Морзянка… Жалко, что могу принимать ее только на слух!
        - Что они пишут? — обернулся я.
        Позади стоял боцман. Его широкое лицо было красно от ветра, глаза округлились. Он не ответил.
        - Сигнальщик! — звонко позвал командир. — Передайте на эсминец: считаю возможным спасти корабль!
        Какой корабль? Почему спасти? Кого?
        Я завертел головой, увидел — теперь справа от нас — «Джесси Смит». И вздрогнул: она, кажется, горела… То есть пожар только начинался. Дым клубился на юте. Его сбивало ветром, косо, к воде. Но людей на юте не было. Они почему-то толпились у шлюпбалок.
        Полным ходом к транспорту шел английский эсминец. На помощь?
        - Эсминец не отвечает! — доложил сигнальщик.
        - Передавайте! — упрямо сказал командир. — Переводчик у них есть. Поймут! Передавайте: спасти корабль и грузы, предназначенные для Красной Армии, считаю необходимым!
        «Джесси Смит» стояла. Под форштевнем корабля теперь не взрывались волны. Они бестолково толклись вдоль борта, и на них уже попрыгивали спущенные шлюпки. Люди рассаживались быстро. Вскинулись весла.
        Шлюпки двинулись навстречу эсминцу. Он прошел мимо. С мостика людям в шлюпках что-то крикнули. Опять замигал прожектор.
        - Отвечает! — обрадованно выкрикнул сигнальщик. — Выполняю ин-струкцию британ-ского ад-ми-рал-тейства… В целях безопасности… каравана… за-держиваться нельзя!
        Закончил он другим голосом, виновато.
        Эсминец стоял борт к борту рядом с транспортом. Люди быстро спускались по трапу, по канатам, прыгали на его палубу. Потом он двинулся к шлюпкам и снял людей оттуда. И полным ходом прочь. Пустые шлюпки остались позади. До них дошла пена буруна. Они закружились. Весла, брошенные в уключинах, болтались вразброд.
        А на юте транспорта вырвался огонь, очень яркий, медовый. Ветер уже не справлялся с дымом.
        Я дернул боцмана за рукав:
        - Командир-то!
        - Что?
        Люди быстро спускались по трапу, по канатам…
        - Ранен?
        Такое у него было лицо: бледное и неподвижное от боли.
        - Помолчи…
        Боцман стал закуривать. Прикрыл огонь огромными ладонями, наклонился.
        Шумело море. Когда долго слышишь, как оно так шумит, становится тихо, пусто. Все погрузилось вдруг в холодную шумящую пустоту: эсминец — он полным ходом шел от транспорта… Опять замигавший глаз прожектора… Голос сигнальщика: «Товарищ командир предлагает отойти на безопасную дистанцию»… Эсминец мигал сигнальным прожектором, остановившись на порядочном расстоянии от «Джесси Смит», а между ним и горящим кораблем мотались пустые шлюпки.
        Резко хлопнула крышка люка.
        Я очнулся. Командира над рубкой не было. Он, наверное, стоял теперь внутри, около рулевого. Катер накренился, разворачиваясь.
        А огонь на юте «Джесси Смит» пропал. Даже дым почти исчез. Но вдруг пошел густо, окутал мачты. Потом его опять сбило ветром.
        На гафеле покинутого корабля бился английский флаг.
        Наш охотник разворачивался, и мне видны были темные волны слева от «Джесси» — волны, волны, и все. А потом — пустые шлюпки, уже разбросанные и затерявшиеся в волнах. И узкое тело эсминца.
        Я не сразу заметил тонкую пенящуюся ниточку, протянувшуюся от него прямо к «Джесси Смит», а когда заметил и понял, что это след торпеды, точно посередине борта транспорта вырос высокий, ослепительно белый водяной столб.
        Звук — тупой, больно ударивший по ушам, — пришел позже.
        Корабль разломился надвое. Его как растянуло, разорвав посередине. Одно мгновение корма и нос, казалось, стояли на плаву, отдельно друг от друга, потом начали подниматься.
        Я пристыл к палубе и еще ждал чего-то, сам не зная чего, — нетерпеливо и мучительно, как, бывает, ждешь, что будет больно.
        Корма и нос встали почти вертикально, желтые мачты скрестились. Они сломались легко, как спички.
        …Наши стояли без шапок.
        Я тоже стянул свою и увидел, как в дыму, в клубах пара корма и нос одновременно скользнули вниз. И исчезли. И еще я видел, как на том месте вскинулась вода, опала, и со всех сторон туда хлынули волны, все зализали — будто там ничего и не было!
        Меня заколотило.
        - Понятно?
        В глаза боцмана смотреть было трудно. На лбу у него слиплись светлые волосы.
        - Мне не понятна инструкция адмиралтейства! — выдавил я, стараясь не стучать зубами.
        - Лорд какой… Запрос пошли. — Он ткнул сапогом пустую гильзу от снаряда.
        …Надо было бежать к орудию — опять летели «юнкерсы». Один уже пикировал на нас, в кебе вокруг него мелькали медовые капли зажигалок, они сыпались вниз — много-много! Но в кубрике ничего не знали, там спокойно разговаривали, я слышал… «Эй, в кубрике! В кубрике!..» Не слышат, поздно. Мы стали проваливаться в какую-то глубокую воронку, по краям ее бешено крутилась пена, а на дне мелькали заляпанные листки бумаги. Я понял, что никогда не видел ничего страшнее, чем эти листки. Не мог даже крикнуть, пошевелить пальцем… Рот боцмана кругло открывался: «Ин-струкции британско-го ад-мирал-тейства!»
        Очнулся я весь в испарине.
        В кубрике разговаривали.
        Качало. Было жарко — я ведь лежал одетый. В Костиной койке.
        Но почему они разговаривают? Как можно сидеть в кубрике и разговаривать, когда опять летят! Нет, это кажется.
        Я не открывал глаз и старался убедить себя, что все в порядке. Напрасно. Чем больше старался, тем лучше понимал, что сердце у меня перестанет прыгать только на берегу. Только там. Засыпать было страшно: опять чувствовать, что ты беспомощен, вдавлен в койку — ни крикнуть, ни шевельнуться… Нет, спать я не мог. Но и так — все Бремя вслушивался, вздрагивал, когда что-нибудь стукало на палубе… Это пройдет, должно пройти!
        С трудом вспомнил, как заснул. Федор отослал меня отдыхать, а в кубрике сидел боцман. Он ни о чем не спросил, кивнул на Костину койку: «Ложись сюда». Я обрадовался, лег. Прямо перед лицом оказался иллюминатор. Совсем близко за толстым стеклом мелькнул гребень волны, потом катер ухнул вниз — иллюминатор темно залепило. Хотел еще раз посмотреть и не смог, словно провалился куда-то.
        Ложками стучат… Обедают.
        Я глотнул слюну. Встать? Они увидят мое лицо и догадаются.
        - Команду, говорит, корми. А сам отказался, — услышал я голос кока.
        - А тебе не понятно?
        Это боцман.
        - Так ведь он не ел ничего!
        - Не ел… Накорми! Командира накормить не можешь. Кок…
        - Я же говорю — отказался. И дверь не отворил.
        - А лезешь?
        - Тьфу!
        - У юнги и то понятия-то больше, — проворчал боцман. — «Ранен, кричит, командир!»
        - Я сам как увидел эти шлюпки — так по душе скребануло! — сказал Гошин.
        - «Скребануло»…
        Они долго молчали.
        - Я думал, его семья в бомбежке погибла, — негромко проговорил Кравченко. — Боцман, ты знал его жену?
        - Дочка смотрителя маяка на мысе Иоканка, — ответил боцман. — Североморка.
        - И сын большой?
        - В школу должен был идти. Девочке три года.
        Я чуть приоткрыл глаза, смутно увидел круг иллюминатора. То потускнеет, то выяснит… Ждал.
        Боцман снова заговорил:
        - До войны, помню, жена его часто на корабль приходила. Работала-то рядом, около порта. Знаешь, придет, бывало, глянет так — скомандовать охота что-нибудь такое!.. И скомандовал — знал бы. Она в последний момент, рассказывают, встала — «Интернационал» запела.
        - Я как увидел сегодня эти шлюпки… — начал Гошин.
        - Ты сейчас пойди, — сказал боцман. — Может, поест.
        - Пойду.
        Хлопнула крышка люка.
        - А кто рассказал? — спросил Кравченко.
        - Двое спаслись. Всего-то двое из тридцати. Все — семьи маячных служителей да рыбаков. Ребятня. Летом-то они у родных гостили, лето было хорошее… И война. Их на «Бризе» эвакуировали, в Архангельск. «Бриз»-то суденышко вспомогательное, скорлупа, а тут два эсминца — да из орудий по нему… «Бриз», когда стал тонуть, шлюпки спустил. Переполненные они были…
        Вернулся Гошин. Повозился, глухо сказал:
        - Нет.
        - А лезешь…
        - Что ты за человек, Пустотный!
        - Поговорили, — ответил боцман.
        Я смотрел во все глаза на иллюминатор. А видел шлюпки, о которых рассказывал боцман. И два фашистских эсминца…
        - Туман, знаешь, был, из тумана эсминцы и вышли. Один прикрывать остался, по инструкции, сволочи, действовали … А второй, он мимо этих шлюпок — и всеми пулеметами. Вот так близко прошел! Волну поднял, она шлюпки захлестнула.
        …Волны, волны, и все. Будто там ничего и не было.
        И я точно знал, что не сплю.
        - Флот у них есть — моряков нету! — сказал Пустотный. — По детям-то…
        Потом добавил:
        - Юнгу разбудить надо, пусть порубает.
        Я закрыл глаза. «Порубает»… Будто ничего и не было!
        - Как увидел сегодня весла вразброд… — начал кок.
        - Юнга! — рявкнул боцман. — Федора кто на обед подменять будет?
        - Есть!
        Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.
        Гошин налил мне супу.
        Надо было обедать. Потом идти на вахту, сменить Федора, чтобы он тоже поел. Все просто. Я чувствовал себя так, словно потяжелел сердцем, и старался не притрагиваться к нему, не вспоминать, потому что сейчас это только мешало бы. Что-то во мне занемело.
        - С боевым крещением, — сказал Кравченко.
        - Малость понюхал… — Боцман задумчиво глянул на меня. — И усы-то не припалило.
        - А где у него усы? — спросил Гошин.
        Я отмахнулся:
        - Ладно вам!
        И подумал опять: «Вот сижу, разговариваю… Завтра, может, снова в море пойдем».
        Никогда не было так ясно, что впереди.
        А на другой день мы отвели наш катер в док, на капитальный ремонт. Собирались сходить на берег, укладывали свои немудреные пожитки в рундучки — и все молча. Боцман зыркал — на пол кубрика падала то ненужная бумажка, то еще какая мелочь; Гошин зашвырнул в угол старые портянки, но боцман зыркал и молчал.
        Мы оставляли корабль. Впереди нас ждал далекий путь в Америку. Каков этот путь и какова она — Америка?..
        Когда все уже было собрано, я вдруг неожиданно для себя с болью ощутил, что мне не хочется оставлять катер, идти ночевать в Мурманский флотский экипаж. Мне вспомнились мои первые минуты прихода на корабль. Тогда уходил в госпиталь Костя. Теперь мы оставляли катер. Тоже в госпитале — в доке.
        Было сиротливо.
        И потом, когда мы погрузились на транспорт, который вез нас в эту Америку, когда уже вышли на внешний рейд, я долго смотрел в сторону дока, где оставался наш катер.
        Глава третья
        В Кейптаунском порту с какао на борту
        «Жаннета» оправляла такелаж…
        Наши стояли у подъезда, разговаривали с американскими и французскими моряками. Из окна с третьего этажа видны были бескозырки в белых чехлах, а вокруг и кое-где вперемежку с ними — шапочки-панамки американцев и береты французов. Хотелось свистнуть, чтобы кто-нибудь из наших посмотрел на меня.
        Но я не свистнул, и бескозырки двинулись, покачиваясь в сторону набережной. Замелькали, колыхаясь, кончики широких брюк. Помпоны и береты разбрелись: одни пошли с нашими, другие — к центру города.
        Улица опустела.
        Лежать было неудобно — планка подоконника давила в ребро. А я все смотрел. Наползали сумерки. Вспыхнули ярко-голубые неоновые буквы — название отеля. «Альказар» будто подвсплыл над асфальтом и стал похож на корабль, отдавший якоря. А матросы сошли на берег…
        Я вздохнул, выпрямился и, потирая ребро, оглядел кубрик. Номер мы, само собой, называли кубриком.
        Свет еще можно было не зажигать. Мне почему-то казалось, что, если зажечь, будет совсем неуютно и тоскливо. А прохладней не станет. В жару окна закрывали тростниковыми шторами, это помогало, но к вечеру в номере все-таки настаивалась духота. Сейчас она к тому же припахивала каленым утюгом и одеколоном. В субботу в кубрике всегда так пахнет.
        Даже в тропиках. Даже за океаном. Даже в городе Майами, штат Флорида, черт подери…
        В Кейптаунском порту с какао на борту
        «Жаннета»…
        Противно слушать свой голос, когда в кубрике пусто. И я только теперь заметил, как здесь голо и просторно. Койки стоят в одной стороне, в простенках между окнами. Аккуратно, в линеечку, белеют квадраты подушек. Стол посередине… Кубрик! Можно, конечно, и так. Но во всем отеле ни в одной команде дневальных не назначают. Никто, кроме нас.
        Я сел за стол и принялся строить из костяшек домино небоскреб.
        Увидел бы меня сейчас Костя. За окнами пальмы, а я даже не смотрю туда. Ну и что? Федор жил когда-то в Ялте, говорит — там так же.
        Завтра в это время тоже пойду в город. Обязательно посидим с ребятами в том баре, где все стены — голый кирпич, а на потолке, как бимсы на корабле, выступают квадратные деревянные балки. Там прохладно и пиво всегда холодное. Пиво в Майами отличное, это да. Наши все так считают. Я тоже, хотя сравнивать не могу: до войны, когда мы с отцом ходили в баню, он после мытья всегда брал себе кружку пива, а мне стакан морса. Завтра в это время буду тянуть пиво и поглядывать, как бармен в белой жилетке орудует бутылками и как ловко вскрывает ножом устриц. Просунет лезвие между створками, повернет, взрежет что-то — и готово: раковины раскрываются, на перламутре, как на блюдце, — нежное розоватое мясо.
        Небоскреб мой рухнул.
        Я принялся строить его снова… Нет, удивительно все-таки: ну мог ли отец тогда подумать, что через каких-нибудь пять лет я буду тянуть пиво в Майами, штат Флорида!
        Мы в Сандуны с ним ходили. Там бассейн — я учился плавать. А теперь вон куда заплыл…
        За окном возникла музыка.
        Вскрикнула труба, заметалась, требуя, почти плача, и так ей было невыносимо, на таком всхлипе она вдруг смолкла, что у меня по спине поползли мурашки. Я бросил на стол шестерочный дупель, которым хотел увенчать небоскреб, и подскочил к окну.
        Улица была пуста. Но в доме напротив, на втором этаже — чуть ниже от меня и правее, — ярко светились широкие окна кабаре. В одном из них я увидел сцену, а на ней…
        Интересно, кто вчера дневалил? Андрей, кажется. Да, точно. И ведь не сказал ничего!
        Танцовщиц было пятеро. Смуглые, длинноногие, в ярко-красных коротких юбках, они пристукивали каблучками, переступали с ноги на ногу и весело работали локтями. Красиво. Жаль только, видно было их со спины.
        Я забрался на подоконник с ногами, устроился поудобнее.
        Танцовщицы вдруг повернулись и, поводя коленями, улыбаясь, работая локтями, двинулись в глубь сцены. Все пятеро. Потом разошлись в разные стороны — застыли.
        И вышла одна… Она была в чем-то черном, блестящем, только белые руки открыты, и, когда шла, мелькала нога, тоже белая. Волосы у танцовщицы были золотистые.
        Пятеро теперь встали так, что я не видел ее.
        Она пела, слышен был ее голос — низкий, с какой-то ленивой хрипотцой. И все повторялись какие-то звонко-тягучие слова, что-то вроде: «Лонг-тайм-агоу»…
        Мне хотелось увидеть ее опять. И я дождался — танцовщицы расступились. Блондинка шла в глубь сцены. Она вскинула лицо — внимательно посмотрела на меня. Нет, почудилось, конечно!
        В кубрике вспыхнул свет.
        Я скатился с подоконника и вытянулся по стойке «смирно» — в дверях стоял боцман. Я вытянулся так, как никогда перед ним не вытягивался.
        Вернулся… Он был такой торжественный в «форме раз», во всем белом. А ресницы совсем на солнце выгорели в штате Флорида… Или кажется так — лицо стало коричневым. Чего он вернулся?
        Пустотный сопел.
        Потом двинулся прямо на меня. А смотрел так, будто я и не стоял здесь, — навылет. Я отступил в сторону и прищелкнул каблуками.
        Боцман остановился у окна. Шея у него стала медленно багроветь — даже через загар было видно. Наверное, они там опять повернулись…
        Я, не дожидаясь команды, расслабил колено — принял положение «вольно». И не утерпел — заглянул через его плечо.
        Блондинка стояла у окна. Подняла руку, помахала… Нам, точно! Я отвернулся, стал поправлять на ближайшей койке идеально заправленную подушку:
        - Вот дает!
        И неожиданно уткнулся в подушку носом.
        - Чего пялиться-то на обезьянник… — Боцман рванул штерт, и тростниковая штора с шумом упала, закрыв окно. — На макак всяких… — Он шагнул к своей тумбочке, нагнулся и вышвырнул на середину комнаты полотерную щетку. — Чтоб… как яичный желток! Понятно?
        Дверь за ним хлопнула с треском.
        Щетка еще вертелась на скользком паркете, а у меня ныл затылок от боцманской затрещины. Я подождал, пока щетка перестанет вертеться.
        «Жаннета» оправляла такелаж…
        Ладно! Сел на койку и стал расшнуровывать ботинок.
        Поставил его, стянул носок. Пошевелил пальцами. Песку-то! С пляжа остался. Как ни вытряхивал, а остался… «Майами-бич» пляж называется. По-английски.
        Подошел, вцепился в щетку скрюченными пальцами. И затанцевал.
        Ладно, переживать не будем. «Нам сказали — мы пошли». Ничего особенного. Андрей, конечно, тоже смотрел. Но ему можно, а мне нельзя…
        Щетка ударилась углом в плинтус и выскользнула из-под ноги. Я остановился. Жара липла, как мокрая тельняшка. За окном приглушенно вякал джаз. Штора опущена. Ладно…
        Что ладно-то? Что?
        Драить здесь палубу. Какую к черту палубу — натирать в номере паркет! Нашел работу. Боцманская его душа иначе не может — вот это мне «понятно»! «Чтоб как яичный желток»! Никакого желтка не получится — мастика ведь темная. Окно закрыл, чтобы не смотрел. Кому-то можно, а мне нельзя. За нравственность мою опасается. Оберегает!
        Лежал долго, пока не услышал, что наши возвращаются.
        Наконец-то! Встал, разгладил койку, подошел к столу и сложил в коробку домино.
        Первым вошел Кравченко. Он сразу взялся за коробку, высыпал костяшки на стол и уселся.
        - Федя, давай! Кто еще в козла? Сейчас мы вам адмиральского. — Обернулся ко мне. — Дневальный, подними штору — жарко!
        Я стал смотреть в сторону.
        - Савенков, не слышишь? О чем задумался?
        - О положении негров! — сказал я, глядя на боцмана.
        Он стоял в дверях, громадный, торжественный такой в «форме раз», и смотрел на меня внимательно, щуря свои ресницы:
        - На место щетку-то положи…
        - Есть.
        Щетка лежала под столом. Игроки в домино уже уселись. Нагнувшись, я увидел их ботинки, четыре пары. Вели они себя по-разному: елозили от азарта, постукивали в такт джазу, шевелили носками, стояли спокойно. Елозили у Кравченко — вот уж не думал, что он такой заядлый! Беда, если проигрывает — сразу бросается доказывать: «У тебя, кроме дупля, три-пять было? Было! Вот если бы ты ее поставил, тогда Феде пришлось бы проехать, я бы отдуплился двоечным, он бы поставил два-пусто, ты бы дал мне, я бы закрыл… мы бы выиграли!»
        Я положил щетку под тумбочку боцмана. Огляделся незаметно. Номер теперь, когда все пришли, совсем стал похож на кубрик. Каждый занимался своим делом. На меня никто не смотрел.
        За столом царило напряженное молчание, только стучали костяшки домино. Потом смолкли.
        - У тебя три-один было? — начал закипать Кравченко. — Почему не ставил? Тогда бы…
        - Смирно! — скомандовал я.
        В дверях стоял командир.
        - Газеты, товарищи, — сказал он и шагнул к столу.
        «Вольно» так и не пришлось скомандовать — все сразу окружили капитан-лейтенанта, и он стал раздавать газеты. Я стоял в стороне — дневальному не положено. Смотрел на них. Дед-Мороз и дети… Месяц наших газет не видели!
        - «Комсомолочку» мне, — окал Пустотный. — «Комсомолочку»!
        - У тебя «Правда»? Потом поменяемся, понял?
        - Я сам еще не читал, — говорил командир. — Сразу сюда…
        - Может, вслух? — предложил я.
        - Подожди ты! — сказал Андрей.
        Интересная получилась политбеседа: пристроились кто куда — и полная тишина. Только газеты шелестят… Командир сидел за столом, читал. Я боялся даже ходить по кубрику. Стоял, чтобы не мешать. Прислушивался к этой тишине, она, казалось, прибывала — незаметно, как прилив, и была уже не простой тишиной: в ней пахло нагретым железом, качалась сырая мгла, палуба уходила из-под ног, и было так здорово холодно! Еще с того дня, когда мы возвращались в базу в составе конвоя, когда я выбрался из Костиной койки и стал натягивать сапоги, а Гошин налил мне супу, я, сам толком не зная почему, не трогал то, что мне помнилось. Теперь понял, почему не трогал — слишком дорого! Двое суток на корабле, из них почти сутки — в море. «Усов не припалило», — сказал тогда боцман. Да что он понимает? Если бы не это в моей жизни, что тогда в ней было бы ценного?
        - Кравченко, Женька! — сказал вдруг Федор.
        - Я вижу, — негромко отозвался Кравченко.
        Все повернули головы к нему.
        - Деревня Сердюки освобождена, товарищ командир, — сказал боцман.
        Капитан-лейтенант кивнул, глядя на Кравченко:
        - У вас кто там оставался?
        - Мама, — сказал Кравченко. И добавил: — Из Мурманска можно было бы написать, узнать, как она.
        А здесь нельзя. По всяким там военно-цензурным соображениям. Я посмотрел на командира. Он что-нибудь придумает. Он все может.
        Но капитан-лейтенант молчал.
        Через полчаса, сдав дневальство, я тоже читал газеты, а потом, после отбоя, долго ворочался в темноте, сбив к ногам горячую простыню. Сочинял письмо.
        «Костя, привет!
        Пишу тебе из Майами, штат Флорида. В переводе с испанского Флорида — значит «цветущая». Тропики, сам понимаешь… А Майами — это город-курорт, вроде нашей Ялты. Видишь, куда нас завезли.
        Сегодня узнали, что деревня Сердюки освобождена. У Женьки Кравченко там ведь старушка мать оставалась, а он даже написать отсюда не может, узнать, жива ли…
        Но расскажу тебе, как здесь.
        Сначала-то мы пришли в другой порт — на границе с Канадой. Оттуда пульманом ехали через все Штаты в Майами.
        Заниматься приходится много. Ведь вся аппаратура и оружие на катерах незнакомое. Американское. Боцман и тот потеет. Отметок-то нам не ставят, а то бы он двоек нахватал… (Это надо зачеркнуть.)
        Поселили нас пока — до получения катеров — в отеле. Тут, кроме нас, американские моряки живут. Неплохие, в общем, ребята. Сувениры любят. Но это ты знаешь, они и в Мурманске за сувенирами охотятся.
        Ходим в «форме раз». Стирать приходится все время. Зато как дадим строем по улице — весь город из баров высыпает, честное слово! Понимаешь, в чем дело — американские моряки вообще строем никогда не ходят. Ну, а нам смешно смотреть, как они, например, в столовую идут… Кучей.
        Столовая в другом конце города, вот и представь себе: мы три раза в день туда и обратно, да с песнями. И «Варяга», и наши североморские… Мэр города просил наше командование «объявить от него лично и от жителей Майами благодарность русским морякам за прекрасные песни»! Представляешь? Не знаю вот, в карточку поощрений и взысканий внесут нам эту благодарность?
        …Здесь, в Майами, отличный пляж — «Майами-бич». Километра три шириной, а в длину и конца не видно. Песок белый и мелкий-мелкий — ни за что из носков не вытряхнешь. И представь себе такую картинку: в океан выдается мол и там на посту сидит матрос со свистком. Как увидит акулий плавник в воде, свистит что есть мочи, и все, кто купается, сразу шурух на берег! Свисток — и ни одного человека в воде… Представляешь?
        Акулы, в общем, есть.
        Ну, пиво отличное. Бананы. Мы их с молоком едим — вкусно. Бананы сюда привозят с Кубы, морем. Она ведь тут недалеко. Командир говорит, что, когда получим катера и будем их испытывать, может, в Карибское море пойдем.
        А когда мы сюда приехали, вот что было. Два местных миллионера каких-то поспорили… Наши войска стояли под Выборгом, а англичане — под Тобруком. Вот эти двое заключили пари — кто первый, наши или англичане, возьмут город. То есть Выборг первым будет освобожден или Тобрук? Ну, тот, который ставил на англичан, проиграл. А выигравший с радости закатил бал в городском парке — для русских моряков. Пиво, бутерброды, и на машинах с окрестных ферм фермерских дочек привезли — танцевать с нами.
        Я танцевал с одной… Папа энд мама ее сидели на скамейке и улыбались как жениху. (Все вычеркнуть!)
        Ну, в общем, ничего особенно интересного.
        Тут, в Майами, есть негритянский квартал. Шлагбаумом отгорожен. Командир предупредил нас — мы, мол, в гостях и нечего соваться со своим уставом… В общем, в негритянский квартал ходить не рекомендуется. Боцман, правда, ходил. Вместе с Федором. Федя мне и рассказал. А работают негры на самых унизительных местах — швейцарами, например. Прислугой, в общем.
        У нас все по-прежнему. Тебя ребята вспоминают часто. Это, правда, не Ливерпуль, но как ты говорил — «все равно»…
        Да, забыл совсем. В столовой у них и, говорят, даже на кораблях, на камбузах, бачковых нет. Берешь поднос — и к окнам на выдачу. А там коки стоят — человек десять, представляешь? И один тебе полстакана сока на поднос ставит, другой хлеб, третий — суп, четвертый — котлету, пятый — картошку, а шестой — подливку к ней… Последний — послеобеденную сигару!
        И идешь с этим подносом к столу, садишься — рубаешь.
        Но я тебе не об этом даже хотел написать. Понимаешь, ничего особенного… Ждем, когда будет команда получать катера, испытаем их, освоимся — и домой.
        Видел недавно, как в порт входил американский авианосец — ну, громадина! Радаром солнце закрыл… Представляешь?
        Радиотехнику нам Джон Рябинин объясняет!
        Имя Джон, а фамилия что ни на есть русская.
        Сын эмигранта. У него машина шикарная, белая вся…
        Я при командире сейчас вроде как вестовой.
        Он меня всюду с собой берет. Были с ним недавно у американского начальства. У коммодора Прайса. Коммодор — это американский капитан первого ранга. Но, по-моему, этот Прайс больше дипломат, чем моряк. По глазам видно. У него каждый взгляд отработан. Я заметил. Взглянет на меня — щелк, что-то там выключится, и глаза пустые, будто не видят. На нашего атташе — щелк: вежливая улыбка, внимательность. На своего офицера — щелк: строгость или, бывает, ухмылка. Но когда он смотрит на командира, у Прайса человеческие глаза. С удовольствием смотрит. И по-настоящему, знаешь, внимательно. Заинтересованно.
        Мне это понятно: видишь особенного человека — всегда хочется разгадать, что в нем за секрет. Правда ведь?»
        Днем бараки из гофрированного железа, в которых мы занимаемся, раскаляются так, что дышать нечем. В проеме двери виден бело-желтый, залитый солнцем песок, бетонная лента шоссе, темно-зеленый кустарник, а за ним выпуклый бледно-голубой горизонт — океан. Жара такая ослепляющая, что даже цвет кустарника перестаешь различать: сначала он кажется черным, потом просто режет глаза, и все. Но океан голубеет.
        Если подольше посмотреть туда, в проем двери, то, обернувшись, в помещении с минуту ничего не видишь. Постепенно только начинаешь различать самые заметные части аппаратуры, но прежде всего — безукоризненно белую сорочку Джона Рябинина. Он тут акклиматизировался, ему жара нипочем. Не видел еще на лице Джона ни одной капельки пота. И сорочка, даже под мышками, у него всегда свежая.
        К вечеру, после пяти, голубая полоса океана густеет, а перед дверью ложится недлинная тень от барака.
        Занятия кончились, но мы с Федором решили еще покопаться в радиолокаторе — кое-что неясно, — и Джон остался. Объясняет. Он сидит за легким алюминиевым столом напротив нас. Позади него, и справа и слева, — схемы, отдельные детали и блоки разной аппаратуры. Такая же стоит на «большом морском охотнике», который мы скоро получим. На столе — глянцевитые коробки с радиолампами, проспекты и какие-то рекламы. Пахнет все это резко и незнакомо.
        Федор слушает старательно, я вижу: у него на скулах начинают ходить желваки. Потом говорит удовлетворенно:
        - Ага, понял!
        - Ага! — подхватывает Джон. — Прекрасно остроумная схема, не правда ли? О, американская техника это может, йес!
        - Ес-ес, — торопливо соглашается Федор. — А этот блок?
        - Этот блок… — Джон начинает объяснять: — Тут создается магницкое поле…
        - Магнитное, — поправляю я.
        - Виноват… Магнитное поле.
        Федор смотрит на меня: мол, поделикатнее надо с преподавателем.
        А что? И лицо-то у Джона — простое, русское лицо, не очень загорелое.
        Глаза бойкие. А виски подбриты низко и наискосок.
        Вообще он мне чем-то напоминает приказчика, я таких в кино, по-моему, видел. А говорит с акцентом…
        Да ну его, Джона! Я устал или мозги от жары размякли — ничего что-то не воспринимаю. Меня все тянет оглянуться туда, где видна выпуклая густо-голубая полоска.
        Помню, когда возвращались в базу и я пошел подменять Федора на обед, горизонт был не такой.
        Холодный, темный, беспокойный — волна шла приличная. И вдруг показалась земля, такая голая, черная. Но земля. «Ну, вот и дома», — сказал сигнальщик. А земля исчезла. Я остановился около рубки, стал смотреть. У меня сердце замерло: неужели больше не увижу? Но земля снова показалась и уже никуда не исчезала. И волны ничего не могли поделать… Потом ошвартовались, вышли потоптаться на пирс. Он покачивался под ногами. И опять в кубрики — отсыпаться. А на следующий день была авральная приборка. Я благодарность получил от командира за хорошую работу. Не знал тогда, что последние сутки на катере.
        - О! О! Нет проще репы — один блок в этом ящике, запасные части — вот. Пять минут — ол-райт! — все готово. Не правда ли? Американцы это могут отлично!
        Все говорит, говорит… Когда он говорит, я в этих блоках и схемах ничего понять не могу, смотрю на него и думаю: а сам-то ты кто?
        Отсюда океанский прибой не виден. А он хорош! Длинные мощные гребни идут издалека. Если лечь на песок — кажется, они возникают на той стороне океана.
        - Ты куда смотришь? — спрашивает Федор.
        - Да я слушаю.
        - Атлантический океан! — говорит Джон. — Это прекрасный океан. Флорида прекрасное место на земле. Не правда ли? У меня есть отличная яхта…
        Я смотрю на него и, когда глаза привыкают, вдруг спрашиваю:
        - Хорошо вам здесь?
        Федор ест меня глазами — ему бы все в схемах копаться. Джон улыбается:
        - О, да. Очень. Мне повезло во всем. Америка — страна великолепных возможностей, и она никогда не была для меня мачехой. Я имею пост ведущего инженера на крупном заводе фирмы, отличная работа, не правда ли? — Он говорит сейчас почти без акцента, улыбаясь белозубо и спокойно.
        Но я вдруг замечаю, что на лбу у него выступили мелкие бисеринки пота.
        - Женаты? — зевнув, подключается Федор.
        - О, да. Я уверен, что лучшая жена…
        Джон достает пачку сигарет, протягивает нам и щелкает зажигалкой.
        Я тоже наклоняюсь прикурить, но Федор выдергивает сигарету у меня изо рта и деликатно объясняет Джону:
        - Ему не надо привыкать, он не курит.
        Джон кивает, затягивается. Улыбается. Потом, словно спохватившись, достает платок и тщательно вытирает лоб.
        Мы выходим из барака. Сразу становится легче дышать.
        У края шоссе стоит наш боцман. Ему что-то объясняет американский моряк. Жестикулирует. Сошлись… Наверно, по габаритам друг друга заметили — оба высоченные, здоровые. Американец хохочет, толкает боцмана в плечо — тот как глыба.
        Со всех сторон к ним подходят моряки, наши и американские. И мы с Федором. Джон пошел было к своей машине, но остановился — тоже заинтересовался.
        Американец, не переставая, говорит, показывая боцману наручные часы.
        - Да что ты мне «бест, бест»! — Пустотный достает из кармана свои. — Наши-то, кировские, чем хуже?
        - Позвольте перевести, — улыбается Джон. — Тони говорит, что гордится своими часами, которые лучшие в мире. Они заводятся сами, не боятся воды и пыли, а также имеют противоударное устройство.
        Пока Джон переводит, этот самый Тони смотрит не отрываясь на боцмана, кивает и растягивает в добродушной ухмылке толстые губы. А боцман недоверчиво косится на Рябинина:
        - Как это — противоударные? Вить их, значит, можно? А пусть вот на бетон-то бросить попробует…
        Джон переводит.
        Тони озирается, очень довольный, и опять что-то быстро-быстро говорит.
        - Пожалуйста, — оборачивается Джон к боцману и чеканит с таким видом, будто делает невесть какое важное дело: — Тони согласен бросить свои часы на это бетонное шоссе с высоты роста… вашего общего. Но при условии, что вы тоже бросите свои… кировские.
        Эх, боцман, боцман! Авралить на палубе — это да, а дипломат из тебя никудышный. И чего сунулся с часами? Нарвался теперь.
        - Понятно, — говорит боцман. — Пусть он первый бросает.
        Американец снимает с руки квадратные, плоские, небольшого размера часы в золотой оправе, держит их за ремешок в пальцах вытянутой руки.
        Матросы, загомонив, расступаются. Молчание.
        Тони разжимает пальцы, часы глухо звякают о бетон и…
        Ничего не вижу — все разом сбиваются в кучу. Я пролезаю у кого-то в ногах, поднимаюсь. Американец держит разбитые часы около уха, грустно мотает головой.
        - Что? — спрашивает боцман.
        - Да. Не уцелели. Не идут, — констатирует Джон. — Теперь вы.
        - А ну, разойдись…
        Боцман все проделывает так же.
        И опять все — в кучу. На этот раз я и в ногах пролезть не могу.
        Расступаются. Боцман показывает часы американцу.
        - Понятно? Идут, послушай! Лучше слушай-то… А то «бест, бест»!.. Бестолочь ты, бросать надо уметь, понятно?
        Тони внимательно слушает, потом хлопает себя ладонью по лбу и начинает хохотать… Хороший парень!
        - Ребята, — вдруг совершенно по-русски спрашивает Джон, — а среди вас из Николаева есть кто-нибудь? — И добавляет, тоже вроде бы по-русски: — Мои родители имели там дело.
        - Какое дело? — спрашивает кто-то.
        Мы идем прочь. В кубрике Пустотный достает из кармана свои кировские, кладет их на стол, потом еще одни, точно такие же, но с треснутым стеклом.
        - Не идут… Починить придется.
        - Какие ты бросал? — спрашивает Федор.
        - Родительские. Эти-то я за шлюпочные гонки получил, их жалко.
        Все смеются довольные, а я смотрю на Пустотного — дипломат!..
        Глава четвертая
        - Товарищ капитан-лейтенант, юнга Савенков на занятия прибыл.
        - I’m sorry, — сказал командир, — just a moment[1 - Извините, минутку.].
        Он сидел за столом без кителя, в майке, и ковырял отверткой в каком-то небольшом гражданском приемничке.
        Первый раз я видел командира таким домашним.
        Капитан-лейтенант встал, положил в тумбочку приемник и отвертку, надел китель и застегнул его на все пуговицы.
        Я в это время незаметно осматривался. Нет, фотографий не было. Приходил я сюда, в офицерскую гостиницу, и раньше и знал об этом, но сейчас, когда увидел командира в такой вот обстановке, опять подумал, что она непременно должна быть — фотография его жены и детей. Стоит, например, на тумбочке… Нет, не видно. Не хочет ее ставить здесь, в американском отеле?
        - Sit down please[2 - Садитесь, пожалуйста.], — сказал командир.
        - Thank you[3 - Благодарю.], — ответил я, усаживаясь.
        Командир сел напротив.
        - Выучили?
        - Так точно.
        Я раскрыл книгу — «Остров сокровищ» на английском языке. Когда мы едем к нашему военно-морскому атташе или к Прайсу, я ведь не просто вожу портфель командира. Конечно, если начистоту говорить, у меня во время этих визитов других обязанностей нет. Но если бы просто возил портфель, зачем бы тогда капитан-лейтенант стал заниматься со мной английским? В увольнения редко теперь хожу… Как день увольнений — так у меня занятие. Иногда я думаю: не для этого ли и английский? Неужели боцман ему рассказал, как я сидел на подоконнике? Да нет, не может быть! Настоящий моряк должен знать английский. Ду ю спик инглиш, товарищ боцман? А командир объясняется без запинки, так что Прайсу переводчик не нужен.
        - Разрешите вопрос, товарищ командир? — решился я все-таки.
        - Да.
        - А что такое лонг тайм агоу?
        - Long time ago — лонг тайм эгоу. Повторите.
        Я повторил.
        - Давным-давно, — сказал командир. — Примерно так эта фраза переводится. Где вы ее прочитали? В книжке, кажется, нет.
        - Слышал, — сказал я. — В одной песенке…
        На столике у окна зазвонил телефон.
        Командир встал, подошел к столику и снял трубку. Разговаривал он на английском. Я понял, что звонит Прайс, коммодор. В воскресенье-то! Теперь я тоже стоял — раз капитан-лейтенант поднялся. Ждал, когда разговор кончится.
        Командир повесил трубку; помедлив, обернулся. Лицо у него сразу и как-то надолго светлеет, когда он улыбается, но складка у рта… эта складка… она остается.
        - Как там наш боцман? Совсем затосковал?
        Я растерялся.
        - Да вроде незаметно…
        - Конечно, — усмехнулся командир. — Если приглядеться, разве… Занятия придется отставить. Завтра будем принимать корабль.
        Минут через двадцать мы уже поднимались на третий этаж отеля «Альказар»: командир и Прайс, а за ними, на две ступеньки пониже, я.
        Коммодор перехватил нас по дороге из офицерского отеля и подвез в своем «джипе» — машина, конечно, служебная, а не его личная, — но не в этом дело. Прайс мне сегодня понравился. «Джип» он вел небрежно так и здорово: оперся локтем левой руки на баранку, в правой — сигарета, а сам жмет… Длинное лицо Прайса посечено морщинками, в бровях седина, на плечах погоны, но за баранкой он был парнем, который радовался, что первый сообщил нашему командиру приятную новость.
        Меня этот парень по-прежнему не видел, ну и пусть — все равно он мне сегодня нравился.
        Командир был светел и спокоен. И чуть-чуть холодноват.
        Когда «джип», качнувшись, встал как вкопанный у подъезда «Альказара», капитан-лейтенант предложил Прайсу зайти в наш кубрик. Тот сразу согласился. Я хотел было проскочить вперед — предупредить наших, но увидел глаза командира: нельзя.
        В коридоре сразу услышал арию Фауста. И как только Андрею не надоест?
        Мы подошли к нашей двери.
        Командир открыл ее, уступил дорогу Прайсу и шагнул за ним.
        - Смирно! — услышал я голос дневального.
        Патефон замолчал.
        - Вольно.
        Я тоже вошел в кубрик. И сразу вспомнил: «Если приглядеться». Мне легко было сейчас приглядеться не только к боцману, ко всем нашим, потому что я вошел вместе с начальством и, стоя у двери, смотрел на ребят вроде бы со стороны.
        В кубрике опять пахло одеколоном и каленым утюгом, окна были раскрыты, и казалось — уже начинает смеркаться. Но тут я понял, что это не смеркается, это такие лица: ведь два месяца в Америке. Они стояли в номере, который называли кубриком, — катерники с чисто выбритыми лицами, и смотрели на командира, ждали, что он скажет.
        Он сказал:
        — Ну, вот, товарищи. Завтра принимаем корабль.
        Я видел, как Пустотный передохнул, поискал глазами: какой бы учинить аврал? Моргнул, нашелся:
        - Отставить увольнения. Собираться надо…
        - Домой, — сказал Федор.
        - Сначала здесь освоим…
        - Все равно домой.
        Заговорили все разом.
        Я шагнул от двери — хотел быть с ними. И заметил, что в глазах у Прайса что-то включилось. Он смотрел на Андрея, недоверчиво приподняв седые брови.
        В кубрике гомонили. Боцман о чем-то совещался с командиром. И все удивились, когда вдруг услышали голос Прайса:
        - Собиноф?
        Теперь у Андрея брови полезли наверх. Он ответил не сразу.
        - Да, Леонид Витальевич Собинов.
        Мы смотрели на американского коммодора. Знает!..
        Прайс неопределенно повел рукой.
        - Разрешите, товарищ командир? — спросил Андрей.
        - Да, пожалуйста.
        Прайс понял. Он шагнул к столу, выдвинул стул, сел, закинув ногу за ногу. Потом снял фуражку, положил ее рядом с патефоном. Пока Андрей заводил патефон и ставил пластинку, коммодор что-то быстро говорил капитан-лейтенанту.
        - Коммодор Прайс очень любит голос нашего Собинова… Коллекционирует записи теноров, — перевел капитан-лейтенант. И улыбнулся по-своему, добавил: — Удивлен.
        У Андрея было такое торжественное лицо, будто сам собирался петь. Он поставил мембрану.
        Какое чувствую волненье…
        «Ах ты черт возьми! — удивился я. И повторил про себя — Ах ты черт…» Вдруг встало перед глазами: Костя сидит на рундуке, вытирает со лба пот, на плече у него сквозь бинт проступает пятно крови. Сначала просто увидел, просто в который раз почувствовал, как мы далеко от дома, а потом вспомнил — здесь, в Америке, было что-то очень похожее и совсем, совсем другое: бисеринки пота на лбу, платок в пальцах… Джон Рябинин, вот что! «Есть яхта… Я уверен, лучшая в мире жена… Иес»… Ах ты черт! — замер я. Русский Собинов пел арию немецкого Фауста. Русский матрос, раненный в бою, вытирал со лба пот, а за ним вставала Россия… Этот матрос — живой человек, я ведь с ним говорил! Он свои ордена, чтобы не поцарапались, носит винтами наружу. Он мечтал о дальнем походе и не хотел ложиться в госпиталь, но явился туда, к «сестричкам», одетый по форме, а не как-нибудь. Он ругался с боцманом, своим лучшим другом. Они не сумели даже толком попрощаться.
        Я посмотрел на Пустотного. Боцман стоял задумавшись, крупные губы подобрели. Может быть, казалось так? Нет. Я знал теперь, что бывает не только «второе дыхание» — «второе зрение» тоже. Иногда… А потом все вроде по-прежнему.
        Пластинка кончилась. Прайс встал, чисто выговорил:
        - Спасибо.
        - Пожалуйста, — ответил Андрей.
        Они ушли. А мы стояли молча и слышали, как Прайс, шагая по коридору, насвистывает арию Фауста.
        Утром перебрались на корабль.
        Вот это кубрик! Вдоль бортов тоже койки. Нет, отделения для постелей. С деревянными бортиками, чтобы матрацы не сползали. И каждое отделение задергивается занавесочкой. Надо же…
        Я оглянулся.
        Рядом с трапом, правее от него, ослепительно белела широкая раковина умывальника. Над ней большое зеркало. Боцман стоял, глядя на свое отражение. Заметил, что я смотрю, часто заморгал, отвернулся.
        - Хоромы…
        Я сделал вид, что взглянул на него случайно.
        - Стол складывается, — сказал Федор. — Обе половины откидываются вниз. Видите?
        Стол занимал место точно посередине кубрика, был закреплен наглухо, но когда половины его откидывались, ходить можно было свободно. Мы уселись: я рядом с Федором, а напротив — боцман.
        В кубрик спустился Андрей, за ним — кок. Гошин сразу сунулся в дверь, справа от умывальника.
        - Там что? — спросил из-за стола Федор.
        - Камбуз, — ответил Гошин и захлопнул за собой дверь.
        Андрей встал позади боцмана, отдернул занавеску; разглядывая место для постели, сказал довольный:
        - И над головой лампочка… Сервис!
        Пустотный повернул голову:
        - Зачем?
        - Для индивидуального пользования. Не спится — вруби свет, задернись и читай. Другим мешать не будешь.
        - Хоромы, — сказал боцман, отворачиваясь.
        Федор хотел зевнуть и передумал.
        - Деревянный корабль — хорошее дело, а?
        Пустотный молчал.
        - Здесь чище, — сказал я.
        Даже не посмотрел.
        А ведь ему известно, как на железном корабле чистоту наводить — всюду солярка. Я драил железную палубу, знаю. Сначала скатываешь ее из шланга или из ведра, потом швабришь. Измучаешься, пока всю копоть, всю эту истоптанную солярку вылижешь, и опять смазочка той же соляркой, чтобы нигде не ржавело. Какая уж здесь чистота?
        На камбузе Гошин гремел посудой.
        - А деревянная палуба — совсем другое дело, — сказал я. — Ее окатил, резиной покрепче продраил, согнав воду, насухо — и правда «яичный желток»!
        Боцман молчал.
        - Только конопатка между досочками темнеет, но так даже красивее.
        - Чего, чего?
        «Ничего! — ответил я про себя. — Красивее. Видно, что дерево чисто… Кубрики тоже не сравнить. Одно дело жить в железной коробке. Ночью случайно ногу голую высунешь из-под одеяла, дотронешься до борта — бр-р! — попробуй после этого согрейся. Другое дело, когда кругом дерево. И такая отделка, как на этом американском катере. Кают-компания, а не кубрик!»
        - Нам нужно много кораблей, — глядя на меня в упор, сказал боцман. — Понятно?
        Я кивнул:
        — А то нет?
        - Железные-то корабли клепать быстрее, чем такие строить, понятно? Вот мы и клепаем. И правильно делаем. Нам не занавесочки нужны, а чтоб корабль мореходный был, ходил с приличной скоростью и вооружение имел хорошее.
        - Ну, это ты брось, боцман! — сказал Андрей. — Что, здесь вооружение плохое?
        Мы все изучали это вооружение: реактивную установку на носу, потом «бофорс» — сорокамиллиметровый полуавтомат, что стоит чуть позади, ближе к рубке, и два крупнокалиберных пулемета «эрликон». Они установлены за рубкой, на специальной площадке — «барбете». Глубинные бомбы, конечно… Вооружение хорошее, чего там! Я встретился глазами с Федором, понял — боцман в чем-то все-таки прав. Пожал плечами.
        Андрей усмехнулся, сел за стол рядом с Пустотным.
        - Никто не спорит, что железные корабли строить быстрее. А если бытовые условия хорошие, разве не приятно?
        - «Бытовые»… Я эти занавесочки-то сниму. По тревоге выскакивать —запутаетесь, — сказал боцман, оглаживая широкой ладонью поверхность стола.
        Доска была желтоватая, полированная.
        - Ножом не скоблить, понятно?
        «А сам доволен, — думал я, глядя на него. — Еще даст нам жизни с приборками. Особенно мне, юнге… Дипломат! В чем он все-таки прав?»
        Дело было тут даже не в споре, какой кубрик лучше, совсем не в этом. Что-то он, боцман, знал мне не известное.
        …Стрельбы кончились. Я не пошел в радиорубку — решил посмотреть, как будут вылавливать ящик. Это был самый обыкновенный ящик из-под консервов, довольно большой, крепкий. Мы такую тару использовали вместо плавучих мишеней: их у нас не было. И снарядов на отработку стрельб» американцы давали нам строго определенное количество, только на день — не разгуляешься. В этот раз на один ящик не хватило. Решили его выловить.
        Катер уже сбавил ход, вода за бортом шуметь перестала. Она только всхлипывала, отлепляясь от обшивки, когда корабль медленно переваливался с борта на борт. Океан был спокоен, дышал глубоко, ровно и почти незаметно, как спящий. Но даже в мертвый штиль, если ход сбавлен, всегда покачивает. Палуба слегка парила — ее недавно окатили из ведра. Было жарко и одновременно свежо.
        Боцман стоял у края борта. Я видел, как он надвинул пониже на лоб фуражку и поднял в руке длинный отпорный крюк. Чехол на его фуражке был чисто-белый и роба тоже — стираная-перестираная, синел только воротник на спине. Но океан впереди посверкивал на солнце, и стоило чуть сощуриться, фигура боцмана начинала казаться темной, а отпорный крюк — гарпуном. Двигатели работали «самым малым», можно было постараться не слышать их и, совсем со-щурясь, представить себе даже, что ветер шумит в парусах, что поскрипывают высокие мачты… на корабле, который идет, например, к Острову сокровищ. Океан ведь такой же, как и в те времена, каким всегда он был, вечно…
        Я стоял и щурился. Смаковал те редкие на службе минуты, когда не занятый ни вахтой, ни авралом, ни построением, остаешься наедине с самим собой и думаешь, о чем хочешь, и представляешь себе, что в голову взбредет.
        А боцман тогда кто, Джон Сильвер? Чепуха…
        Нет, ничего у меня не получалось: океан был все тот же, но я, как ни щурился, смотрел на него своими глазами — и хотел этого или нет, — а думал о своем.
        Собинова тоже знают на всей земле. Но не всякий его слушал так, как я. В этом смысле юнге Джиму из «Острова сокровищ» до меня далеко. А легко у него все выходило: сразу стал на корабле самым нужным, сразу подвиги!..
        На политбеседах в школе юнгов говорили: «Вольетесь в дружный матросский коллектив». Слово-то какое — «вольетесь»! Как будто само собой получается. Вот если бы служил эти месяцы на корабле, был в деле! А так что? Учился…
        - Ящик-то! — крикнул кто-то. — Что такое?
        Я перестал щуриться, поискал глазами.
        С ящиком творилось непонятное. Он то скрывался под водой, то опять выныривал как-то судорожно, и вода вокруг него пенилась и вскипала.
        - Стоп, товарищ командир! — Боцман повернул голову к мостику. — Стоп!
        И командир послушался: двигатели смолкли.
        Ящик приближался.
        Я шагнул к борту. Пустотный мельком оглянулся — глаза под козырьком фуражки были бешеные.
        Ящик скользнул под самый борт. Я перегнулся, посмотрел.
        В расшатанных досках рылась мордой акула.
        - А-а-а! — взвыл боцман и ударил отпорным крюком прямо в эту морду.
        Только что в тени от борта хорошо просматривалась светло-зеленая толща воды, в ней отчетливо были видны темное узкое тело и в белых, наполовину разбитых досках — здоровенная крысиная морда акулы. А сейчас вода вскипела, взбаламутилась — и ничего. Даже ящик исчез. Потом он вынырнул метра за три от нас, ближе к корме. Боцман кинулся туда, а я, схватив другой отпорный крюк, — за ним. Акула не уходила! Она все лезла мордой в ящик, искала, не остались ли там мясные консервы.
        - Бей! Цепляй ее, заразу! А-а!..
        Нас уже было несколько человек с отпорными крюками. Мы вопили, били в ящик, в воду, в эту нахальную морду, в длинное быстрое тело.
        - Стоп! — крикнул боцман. И выдохнул: — Ушла…
        Брезгливо стряхнул с крюка клок акульего мяса:
        - Раненая.
        Я смотрел на него. Боцман заметил:
        - Ну, чего?
        - Ничего.
        - Отпорные крюки на место!
        Мы положили их в пазы с внутренней стороны борта.
        Взревели двигатели, «охотник» развернулся, пошел полным — в гавань.
        Я стал спускаться в радиорубку.
        Здесь она без иллюминатора, поэтому в ней все время горит электрический свет, но спускаешься туда, как в колодец, широкий и черный: аппаратура вся вороненая, только коробки для запчастей ярких цветов, да поблескивают стекла приборов. На дне колодца, перед высокой панелью передатчика, стоит небольшой столик с ключом и два креслица.
        В одном сидел Федор. Наушники он сдвинул на виски.
        Я сел рядом.
        - Что там за шум был?
        - Акула.
        Федор повернулся ко мне, смотрел спокойно и выжидательно. Я стал рассказывать. Старшина кивал, иногда улыбался и, по-моему, думал о чем-то своем или, быть может, слушал одновременно эфир.
        - И только я хотел…
        - Да, он — моряк, — перебил Федор.
        - Кто?
        - Боцман. Говоришь, озверел. Еще бы. Моряки ненавидят акул.
        - Во все времена! — сказал я. — А что, он один у нас моряк?
        Федор, помолчав, спросил:
        - Знаешь, какая фамилия была у шкипера Петра Первого — в Архангельске? Пустошный!
        - Ого! Предок боцмана?
        - Нет.
        - Значит, однофамилец.
        - Не только… А про полярного исследователя Седова слышал? Его в последнем походе сопровождали до самого конца два матроса, и одного фамилия — Пустошный.
        - Тоже не родственник?
        - Нет.
        Я помолчал.
        - И не только однофамилец?
        — Земляк, — сказал Федор. — Понял?
        - Подумаешь…
        - Подумай. — Старшина снял наушники, закурил. — Есть под Архангельском поморское село, называется Великая Пустошь. И район — Пустошинский. В том селе все Пустотные, и все моряки. «На воде», как они говорят. Я перед самой войной в отпуске был, заезжал. В апреле. От боцмана его жене подарок привозил…
        Он сошел на маленькой пристани один. Речной катерок, что курсировал в устье Двины, повернул обратно, в Архангельск. Федор зашагал по мосткам к берегу. Мостки были перекинуты с островка на островок, под досками морщилась от ветра вода.
        Вдали на берегу в ряд стояли избы. Было часа три дня.
        Первые два дома Федор обошел вокруг, никого не встретил и решил пройти вдоль всего ряда. В тишине он слышал, как где-то неподалеку жикает пила, и через несколько шагов увидел около последней избы двух женщин. Они пилили дрова. Женщины тоже его заметили — выпрямились. Стало совсем тихо. Он подходил, и, пока был еще далеко, они стояли и смотрели на него, а когда приблизился, дружно схватились за пилу и зажикали еще старательнее. Федор подошел к ним, остановился. Весело летала пила. Брызгали опилки. Женщины раскраснелись и не смотрели даже друг на друга. Одна была совсем еще девчонка, вторая старше ненамного, а выглядели они солиднее издали, наверное, потому, что были в телогрейках, в теплых платках и сапогах. «Здравствуйте!» — сказал Федор. Едва он открыл рот, пила смолкла, обе разом выпрямились, глядя на него смущенно, смеясь глазами, и ответили: «Здравствуйте!» Он спросил, где ему найти Лиду Пустотную, и та, что постарше, обрадовалась: «Это я. А вы-то, наверное, от Ильи, да?» (То есть от нашего боцмана.) Вторая спросила: «Вы Костя?» — «От Ильи, — ответил Федор. — А Костя в июне в отпуск пойдет».
Младшая была сестрой Пустотного. Она тут же куда-то убежала. Лида повела гостя в дом.
        - Знаешь, какой это дом? — Федор смотрел на меня так, словно и сейчас удивлялся тому, что увидел тогда еще, до войны.
        «Почти все старшины — мастера сказки рассказывать! — подумал я. — Интересно почему?» Волновала меня эта «сказка», и было досадно, что не знал ее раньше!
        А Федор еще долго рассказывал. Я увидел крепкий поморский дом, двор, хозяйственные постройки, потом горницу — светлую, с большой выбеленной печью, с чисто выскобленными полами и снежными занавесками на оконцах. Мне она показалась даже холодноватой — в ожидании хозяев… У самой двери Федор, едва вошел, увидел громадные шлепанцы и рассмеялся. Лида улыбнулась не без гордости: «Его».
        Она усадила гостя за стол, замелькала, наполнила горницу певучим окающим говором: жалела, что Федор так неожиданно, что нечем его, как надо бы, угостить (вот когда мужчины возвращаются с моря — Илья ведь до службы тоже рыбачил по полугоду, — тогда в доме все время гости и угощения полно). На столе появилась горячая рассыпчатая картошка, свежего посола семга, нарезанная в глубокую тарелку, потом колбаса, желтый брус масла, хлеб, графинчик с водкой и, наконец, ярко надраенный самовар. Минуты на три Лида скрылась за печкой, примолкла — и вышла одетая уже в легкое зеленоватое платье, в туфлях на каблуках, с косой, уложенной вокруг головы. Федор понял, что его приезд — событие.
        Она с ним выпила стопку. «Ну, рассказывайте!» — попросила.
        Светилась вся гостю. Ведь он был приветом от ее Ильи, а поморки такими приветами не избалованы. Но у нее хватило души и Федору заглянуть в глаза, и его расспросить о нем самом, внимательно и с лаской, а не приличия ради.
        Потом Лида проводила его — они шли по мосткам друг за другом — и стояла на пристани, пока катер не отошел далеко. Федор долго видел, как она машет ему рукой.
        Через два месяца началась война.
        Глава пятая
        С девятнадцати ноль-ноль я стоял вахтенным у трапа и смотрел на Америку.
        Трап был перекинут с левого борта на асфальт причала, кранцы на борту прижимались к сваям и поскрипывали, когда подходила и отходила невидимая волна, и сваи — это уже была Америка, и по трапу достаточно было сделать пять шагов, чтобы сойти на эту землю, но она была теперь куда дальше, чем расстояние в пять шагов.
        Можно стоять на тропинке у железной дороги, там, где с одной стороны блестят рельсы, а с другой на откосе белеют одуванчики, и можно смотреть на ту же тропинку, на те же одуванчики из окна вагона — и все уже будет иначе. На тропинке один мир, а если ты в вагоне, то смотришь на нее из другого, пусть они и отделены всего-то двумя шагами.
        На корабле, когда он стоит у берега, это ощущение отдельности мира, в котором находишься, много сильнее, чем в вагоне, особенно если берег — Америка, а корабль имеет на кормовом флагштоке советский военно-морской флаг.
        Там Америка, здесь Советский Союз. Вот как!
        За причалом стояли каменные склады, крытые гофрированным железом, с раздвижными широкими дверями из такого же железа, и почти на каждой стене были выведены белой краской три большие буквы «USN» — юнайтэд стэйтс нэви: «флот Соединенных Штатов». Над крышами приземистых складов неожиданно поднималось какое-то большое здание, похожее на элеватор, но с длинными узкими окнами, а справа от него торчали стрелы портальных кранов, и, наверное, на лапах кранов тоже были выведены три буквы, означающие, что это собственность флота Соединенных Штатов.
        На ложках и вилках, которыми мы пользовались, на плащах, куртках-«канадках» и на другом штормовом обмундировании, полученном вместе с катером, тоже стояли эти три буквы, но с тех пор, как мы первый раз — под нашим флагом — вышли на этом охотнике в океан, они уже не имели никакого значения.
        Пустошный вылез из кубрика:
        - Вахтенный, моих на бак…
        - Есть!
        Я посвистал в никелированную боцманскую дудку, крикнул:
        - Боцманской команде построиться на баке!
        Их было шестеро вместе с Пустотным. Они построились и гуськом сошли по трапу на причал, отправились получать продукты, а я смотрел вслед, повторяя про себя фамилии шестерых, потому что обязан был знать, сколько человек, кто именно и куда ушел с корабля.
        Потом стал прохаживаться вдоль борта, рядом с трапом.
        Катер стоял у той части длинного пирса, которая ближе к выходу из гавани, и, когда я шел вдоль борта, мне видно было окончание мола. Там, в сизой тени, уже зажгли белый огонь створного знака. А поворачивая назад, я видел пять «больших охотников», полученных другими нашими командами, борт американского эсминца, а за ним еще какие-то корабли. Мачты их обугливались в красном свете заката.
        Мне вдруг стало зябко. Я повел плечами, не понимая еще, в чем дело, и тут же вспомнил, как ломались мачты «Джесси Смит» в то утро в Баренцевом море. Она погибла быстро. Неожиданно и быстро. Теперь я увидел это по-другому — медленно: как мотались на волнах пустые шлюпки и тянулся прерывистый след от торпеды, и эти мачты, и лицо командира, такое, будто он ранен… В то утро я не понимал значения того, что случилось, хотя и смотрел во все глаза. А откуда мне было знать про инструкцию адмиралтейства и страховой полис, по которому кто-то наверняка получил солидную сумму за «Джесси Смит». Этот «кто-то» был ее хозяином, а не моряки. Вот она так и погибла.
        Вернулась боцманская команда с продуктами. Четверо несли ящики и мешки, а сам Пустошный с матросом осторожно катил по асфальту бочку. Потом ребята вкатывали ее по трапу, и запахло селедкой. Боцман ревниво следил за бочкой, пока ее не поставили позади люка кормового кубрика, и сказал довольный:
        - Ну вот. Не то что эти леденцы-лимончики… Завтра принайтовим.
        Матросы разошлись по кубрикам, а я открыл дверь боевой рубки, взглянул на часы и пошел к рынде — надо было отбить одну склянку. Полчаса уже простоял.
        Перезвон склянок проплыл одновременно по другим кораблям — время для земли тоже отсчитывали мы… Наступила та недолгая минута сумерек, когда становится как будто даже светлее, да и закат выдался необычно красный, и в этом немного непонятном свете белые буквы на стенах складов и окна высокого здания, похожего на элеватор, проступили резче.
        Из боевой рубки выглянул Федор:
        - Ты не брал схему передатчика?
        - Она в столе, — сказал я. — Во втором ящике сверху.
        Любит человек технику… В двадцать часов пришел командир — он был на совещании у атташе, на этот раз без меня. Я внимательно смотрел на капитан-лейтенанта, когда он подходил, и едва его ботинок коснулся трапа, старательно козырнул.
        Командир ответил, потом, уже на палубе, приостановился:
        - Боцмана и стармеха ко мне.
        - Есть!
        Стемнело сразу.
        На берегу зажглись огни и ничего не осветили, а темнота была плотной и вязкой. Запахло остывающим камнем и чем-то душновато-сладким. Так пахла ночная темнота Майами. И еще она была звучной: «лонг тайм эгоу» — давным-давно…
        Наполовину это миновало в моей жизни, и я немного погрустил не без удовольствия. А тишина не наступала. Наоборот, кранцы стали скрипеть сильнее, да и покачивало заметнее, а швартовы вдруг натягивались, и тогда катер вздрагивал.
        Я посмотрел вперед, на выход из гавани, туда, где мерцал белый створный огонь, прислушался: океан ворочался беспокойно. А закат был красным… К непогоде?
        На американском эсминце включили прожекторы. Плотные голубые столбы скользнули по черной воде, взлетели, опять упали и неподвижно уперлись в темноту там, где был выход из гавани. Створный огонь погас, а кусок мола, выхваченный из темноты, стал белым, и над ним взорвалось, медленно взлетела волна — еще белее…
        Прожекторы погасли. Я стоял в темноте и мечтал.
        Я мечтал выйти в шторм и в самую критическую минуту сделать что-то самое нужное и услышать, как командир скажет: «Спасибо, товарищ юнга!» А боцман… Что скажет боцман, я не знал. Но потом, когда мы вернемся домой, придет приказ отчислить меня на другой корабль, и все будут ходить мрачные, а командир добьется, чтобы приказ отменили, и все сразу повеселеют и боцман тоже.
        Я мечтал о том, что могло сбыться, и о том, что не сбудется никогда. Но мечтал. Вдруг окажется — семья командира не погибла? И я первый узнаю об этом! Каким-то чудом они все-таки спаслись, только никому пока не известно…
        И еще я мечтал получить орден и приехать после войны в отпуск, научиться плясать «яблочко» и играть на аккордеоне, встретить свою девушку с золотистыми волосами (или с косой вокруг головы) и сходить с отцом в «Сандуны» — выпить по кружке пива…
        А на совещании у атташе в тот вечер обсуждались планы доставки катеров в Мурманск. Американцы предлагали погрузить и перевезти их на военных транспортах типа «Либерти». Наше командование возражало: фашистские подлодки могли торпедировать эти транспорты и тогда катера оказались бы на дне океана, а не в Мурманске. Они пойдут в Россию своим ходом. Это боевые корабли.
        Американцы представили расчеты: эти корабли способны выдержать самое большее семибалльный шторм. Идти на них через Атлантику, особенно сейчас, когда наступает период осенних штормов, — безумие. Они погибнут в океане. Кстати, по сведениям метеорологов, первый такой шторм приближается к берегам Флориды — завтра в океане будет не менее десяти баллов.
        И тогда наш командир сказал, что выйдет в этот шторм испытать корабль.
        Американцы долго не соглашались. Прайс в конце концов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за жизнь команды корабля и за возмещение убытков.
        Мы узнали об этом утром и через час вышли в океан.
        Весь тот час меня распирало от гордости. Я чуть не расхохотался, увидев, как боцман со своей командой опять выкатывает бочку с селедкой на причал. Пустотный долго просил ребят с соседнего катера присмотреть за ней… А в кубрике Андрей заворачивал в одеяло патефон, потом отдельно пластинки и никак не мог уложить это все в рундуке. Я стал рассказывать ему про бочку. Он перебил:
        - Иди ты куда-нибудь… Надоел!
        Я криво улыбнулся, глядя на завернутый в одеяло патефон: «Вот что делает с человеком собственность!» Андрей вздохнул:
        - Кутенок ты!
        Тогда я отправился в радиорубку помогать Федору и мстительно стал рассказывать, как Андрей возится с патефоном. Федор спросил:
        - Помолчать ты не можешь?
        Сначала было смешно: лежал на стене радиорубки, упершись в нее спиной и локтями, хотел подняться и не мог. Прижимало все сильнее. Тогда я начал злиться. Каждую минуту Федор мог обернуться и увидеть, как меня тут распяло. Или кто-нибудь заглянет в люк из боевой рубки, сверху. Нет, уже не сверху, а сбоку, хотя этот люк все равно у меня над головой — там гул, грохот, чей-то крик.
        Противоположная стена быстро опрокидывалась. Вот-вот она должна была перестать падать — когда катер начнет выпрямляться. Потом его завалит на другой борт, и та же самая стена будет падать от меня. Надо заранее поискать, за что ухватиться, чтобы не поволокло в ту сторону.
        Что-то мне нужно было достать?..
        Злился я тоже недолго, каких-нибудь полминуты, — на часы не смотрел, не знаю. Я смотрел на эту стену. Она все падала, правда, теперь медленно. А давно бы должна была вернуться на свое место.
        В животе у меня стало холодно, когда я подумал, что она может и не вернуться — катер не выпрямится… И я никак не мог вспомнить, зачем встал со своего кресла, что хотел достать. А казалось, что, если вспомню, стена наконец перестанет заваливаться и все вернется на свои места. Теперь я не слышал грохота в люке над головой, уши словно заложило — смотрел на стену и вдруг очень ясно представил себе, как она, вздрогнув, быстро опрокидывается на меня.
        Тогда я поспешно взглянул на Федора.
        Он сидел за столом, надев наушники, обеими руками вцепившись в края стола и почти лежа на нем грудью. Но в следующую минуту старшина должен был вывалиться из своего кресла и оказаться здесь рядом со мной, — теперь я видел, что катер не выпрямится. И уже не только в животе — и в груди и в горле у меня колом стоял отвратительный холод.
        «Товарищ старшина! Федя-а!..»
        Я молодец. Я все-таки не крикнул.
        Стена замерла на мгновение и начала медленно, все быстрее вставать. Пора было хвататься за что-нибудь. Да вот рядом трап… Ну и грохочет наверху!
        В животе у меня оттаивало, но смутно я понимал: может все-таки случиться, что в следующий раз катер не выпрямится. Надо было как-то к этому подготовиться, чтобы в случае чего вести себя достойно.
        - Что ты там возишься? — крикнул Федор. — Достал?
        - Сейчас…
        Я вспомнил: нужно выдвинуть ящик в стене и достать из него коробки с дополнительными пайками, мою и Федора. Старшина тоже вроде меня — когда качает, у него аппетит разыгрывается. А не ешь — тошнит.
        Я выдвинул ящик левой рукой, а правой вцепился в трап и повис. Приходилось ждать, ловить момент.
        Повернув голову, я увидел, что противоположная стена проваливается в тартарары. Опять это было очень долго.
        Кое-как перебрался к Федору.
        Старшина внимательно посмотрел на меня. Он видит всегда, если даже не смотрит. Теперь я тоже понимал его и молча ответил: «Да, было… Но никто ведь не кричал…» И еще спросил: «Плохи наши дела?»
        Я имел право так спросить, потому что и на мою долю выпало пережить момент, когда корабль мог не выпрямиться. Я теперь знал. Там, на стене, распятый, я почти умер и воскрес и знал с тех пор в миллион раз больше, чем пять минут назад.
        Федор стал открывать банку с тушенкой.
        Я изловчился, достал шоколад и откусил сразу половину.
        Старшина жевал и слушал эфир.
        Холод в животе не проходил. Я глотал шоколад и думал, сколько еще выдержу в этом черном колодце, где стены каждую минуту рушатся и в глаза лезут мертвые стекла приборов, а старшина жует свиную тушенку и делает вид, что дела идут, как и должны идти.
        Это удавалось ему недолго. Катер вдруг накренило так резко и глубоко, что мы еле удержались на местах. А корабль все лежал и не выпрямлялся. Он дрожал и бился как рыба.
        Федор медленно жевал, глядя прямо перед собой.
        Я мельком подумал, что сейчас мне должна вспомниться вся моя жизнь. Но мне ничего не вспомнилось.
        Не я, а кто-то другой во мне знал, что вчера вечером было хорошо: земля в пяти шагах и темнота — тягучая, спокойная, звонкая, и я тогда жил! Все стало безразлично, абсолютно все. То, что меня когда-то волновало, казалось теперь чужим. Наплевать мне было на целый свет. Вернуться бы…
        - Ю… нга… верх!
        Федор перестал жевать.
        - Тебя!
        - Да, ну…
        - Наверх тебя, слышишь?! Выполняйте приказание!
        …Я карабкался по трапу и шептал.
        Никто в мире не услышал бы, как я просил командира, чтобы корабль больше не лежал на борту, дрожа как рыба. «Ну, пожалуйста!» Никаких других слов я не помнил. Ведь он понимал, что корабль больше такого не выдержит.
        Я то ложился на трап, то повисал на нем. Только в те недолгие секунды, когда катер вставал более или менее прямо, мне удавалось забраться на две-три ступеньки повыше. Потом я опять ложился или повисал.
        И никто в мире не услышал бы меня, потому что я просил шепотом: «Ну, пожалуйста!..» И один раз добавил: «…дорогой товарищ командир!»
        А что? В конце концов, я выполнял приказание: меня вызвали наверх, я и карабкался. И никто ничего не слышал!
        Высунул из люка голову.
        Прямо передо мной стояли ноги Андрея, справа от них — ноги командира и рядом ноги механика.
        Катер кренился, ноги стояли твердо.
        Я хотел уже вылезти совсем и чуть не слетел вниз: правая дверь с ревом распахнулась, в проеме встала вертикальная водяная стена и вода, хлынув в рубку, ударила меня по лицу.
        Я фыркнул, проморгался — в рубке стоял боцман, гудел:
        - Свободные от вахты — на барбете!
        - Хорошо, — сказал командир. — Спасательные пояса?
        - Надели.
        - А акулы? — спросил я, выглядывая из люка.
        Мне видно было переднее стекло рубки — между плечом рулевого и плечом командира. За стеклом, залепляя белый свет, кружилась вода.
        - Что — акулы? — обернулся командир.
        Я посмотрел ему в глаза.
        - Портфель!
        Я не понял.
        - В моей каюте, в столе, — сказал командир. — Быстро!
        - Есть.
        Понял: в портфеле какие-то важные документы. Надо принести их. Быстро. Ну, если надо…
        Спускаться по трапу было трудней, чем лезть наверх.
        Внизу я мельком взглянул на Федора. Он работал на ключе. Все правильно, связь поддерживает. Надо.
        А меня на вахте не оставляют. Вот принесу портфель — и на барбет. Со спасательным поясом…
        Я толкнул дверь командирской каюты, добрался до стола, выдвинул ящик. Вот он. Тот самый, который я всегда возил за командиром на берегу. Портфель из желтой кожи. С важными документами… Вынул его из ящика и шагнул к двери.
        Но дверь взлетела вверх.
        Падая, я ухватился за что-то левой рукой — не удержался. Неужели не успею отсюда выбраться? Потом, поднявшись, увидел, что в руке у меня занавеска, которой задергивалась постель. Оборвал…
        Я взглянул на постель. Над ней на стене была укреплена фотография в рамке. Они… Жена и дети.
        Надо взять.
        Я снял со стены фотографию и сунул ее в портфель.
        На мгновение в ушах у меня прозвучали невиданной красоты слова — о людях и обо мне. Я знал, что не смогу их запомнить и никогда уже не найду таких слов. Жалко…
        Вышел в радиорубку. Федор все работал на ключе. Даже не посмотрел в мою сторону.
        Я шагнул к трапу. Портфель пришлось взять в зубы — чтобы удержаться на трапе, нужны были обе руки. Так, с портфелем в зубах, я и выглянул из люка в боевую рубку. И сразу увидел боцмана. Он показывал на меня пальцем и смеялся.
        Стараясь не смотреть на него, я кое-как выбрался из люка и встал:
        - Товарищ командир, ваше приказание… — А как акулы? — крикнул не оборачиваясь командир.
        - Посмотрим! — сказал я.
        - Тьфу! — возмутился боцман. — Типун тебе на язык! Сдурел?
        Он сосредоточенно глянул мимо меня и медленно повернул голову. И я заметил, что все в рубке молчат и смотрят туда же — вперед. Но сам посмотреть не решался. Что-то изменилось вокруг. Я не понимал и, не решаясь посмотреть, уставился в спину Андрея.
        Было тихо.
        Вот оно что: тихо было за стенами рубки. В океане. Тогда я поднял голову. За стеклами впереди вставала волна. Но это уже нельзя было назвать ни волной, ни стеной воды — просто вода, за которой отныне ничего больше не существовало. Она молчаливо и стремительно задергивала последний клочок неба.
        - Портфель здесь? — негромко спросил командир.
        - Так точно, — услышал я свой голос. — И фотография… В портфеле.
        Боцман, легко шагнув, встал рядом с Андреем и тоже взялся за штурвал.
        Командир чуть повернул голову:
        - Спасибо, юнга.
        Я сглотнул слюну.
        - Теперь отнесите все на место.
        - Есть…
        Это было жестоко! Куда я полезу сейчас, когда… Я сел, свесив ноги в люк, взял в зубы портфель. И не выдержал — вскочил, ухватившись за какую-то скобу.
        Обрушился рев. Катер сильно тряхнуло, он забился, стремительно полез вверх. Дыхание у меня перехватило.
        - Выполняйте приказание! — крикнул командир.
        - Есть!
        Но прежде чем спуститься, я взглянул на кренометр. Стрелка прибора залетала за цифру пятьдесят. А критический крен — сорок пять градусов…
        И все-таки мне удалось добраться до каюты и даже укрепить занавеску. Все опять было на своих местах. Все по-прежнему.
        И я знал, что за портфелем он меня больше не пошлет…
        Федор дожевывал галеты и слушал эфир.
        - Пятьдесят шесть на кренометре, — сказал я, усаживаясь рядом.
        - Точно?
        - Сам видел.
        - Хороший корабль, — сказал Федор.
        - Да.
        В животе у меня не было ни холода, ни тепла — там просто все одеревенело. И руки, и ноги, и спина — все тело было как деревянное. Ни на минуту не удавалось его расслабить.
        Федор принялся проверять по описи запасные комплекты радиоламп и заставил ему помогать. А в начале каждого часа я включал передатчик и отстукивал на ключе: «Как меня слышите? Есть ли что для меня? Для вас ничего нет. Связь прекращаю до…»
        «тринадцати часов».
        «…до пятнадцати часов».
        «…до шестнадцати часов».
        Почти не качало больше, а берег, приближаясь, растягивался вширь, и я опять узнавал те склады, высокое здание, краны и видел мачты других кораблей, неподвижно стоявших у причалов — около земли. И дальше, за кораблями, все была земля. Над ней летели разлохмаченные облака, и то припускал дождь, то светило солнце — было ярко, мокро, покойно…
        Я стоял на баке, по авралу мое место там. Готовил носовой конец. Он потяжелел — намок, хотя просмолен был основательно. Я перебирал канат, ощущая ладонями его тяжесть, влагу и шершавинки, и уже видел, как брошу его и как он шлепнется на причал, на землю.
        Она была все ближе.
        Моряки на других кораблях, те, кто был наверху, смотрели в нашу сторону. И с берега тоже смотрели. Люди шли по пирсу, останавливались и смотрели. Портовые рабочие, докеры. Шли моряки с американского эсминца. Вон и наши ребята с других катеров.
        Народу на пирсе становилось все гуще. Когда мы подошли к тому месту, где должны были швартоваться, там уже стояла большая толпа. Люди кричали, махали руками. Наши вели себя спокойно, а матросы с американского эсминца одобрительно засвистели.
        - Кранцы на левый борт!
        На берегу перестали шуметь — может, услышали. Я встал поудобнее, приготовился.
        Опять пошел дождь.
        Двигатели смолкли, стало совсем тихо. Не будь на причале никого, я, наверное, услышал бы, как дождь шлепает по асфальту.
        - Отдать носовой!
        Канат перелетел узкую полосу воды между нами и берегом. Сразу человек пять из толпы бросились, чтобы его подхватить, и поймали на лету.
        Я нагнулся, выбирая слабину.
        Последний раз ненадолго взревели двигатели. Катер толкнулся бортом о сваи причала.
        Кто-то засвистел на берегу, и толпа как взорвалась.
        Мы сошли на землю. Нас окружили, хлопали по плечам, говорили все разом, смеялись. Где-то рядом вякал автомобильный гудок. Я увидел Рябинина. Джон, размахивая руками и улыбаясь, кинулся к Пустотному, потом к Федору — осторожно обнял его за плечи:.
        — Здорово! Отлично! Русские моряки показали, на что они способны, не правда ли? Поздравляю от всей души…
        За ним в толпу пробирались люди с фотоаппаратами.
        - О, я могу перевести, — суетился Джон. — Несколько слов. Американская техника, не правда ли? Наша фирма…
        Как он суетился, этот приказчик с косо подбритыми височками, сколько беспокойства было сейчас в его глазах… У меня под ногами земля покачивалась, потому что я только сошел с палубы. А у него-то почему?
        Джон увидел меня:
        - Здравствуйте! Я очень восхищен и рад вас видеть. Пожалуйста, несколько слов. Как наша аппаратура? Вы должны…
        «Должен», ого! Сказать бы тебе…
        - I’m sorry, — ответил я. И улыбнулся.
        Так сказать, для вежливости.
        Глава шестая
        Домой дорога длинная… Впереди океан лежит непочатый, целиком. Мы зайдем еще в Нью-Йорк, Сен-Джонс, оттуда в Рейкьявик и уж потом, из Исландии, — в Мурманск, но таким наш путь можно увидеть на карте. Посмотришь с палубы вперед — Россия, конечно, прямо по курсу.
        Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других «больших охотников», которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, обещает — вернемся!..
        Опять все только начинается.
        Ладно. Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…
        Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:
        - Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?
        - Юнге оставь, он любит.
        Это сказал боцман.
        Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.
        Скоро увидимся с Костей… Он, конечно, здоров. Узнает, что мы вернулись, и придет. Расскажу ему обо всем… Но разве расскажешь?
        - Явился!..
        Гошин смотрел, грозно шевеля своими бровями.
        - Не пугай, — сказал я, остановившись на последней ступеньке трапа. — Две порции рубану!
        - И посуду помоешь.
        - Помою.
        Боцман сказал тем, кто пообедал:
        - Пошли, пока время-то есть…
        Я шагнул в сторону.
        Они выбрались на палубу — позагорать. За столом остался один Андрей. Он тоже недавно сменился с вахты. Сидел, допивал свой компот.
        Я сел напротив, налил из бачка полную миску борща:
        - Счастливые люди певцы, правда?
        - То есть?
        - Одарила природа голосом — и на весь мир слава.
        Андрей поперхнулся:
        - Мудрец!.. Тебе известно, сколько Собинов работал над ролью Фауста? Десять лет!
        - А ты откуда знаешь?
        - Знаю, — сказал Андрей и задумался, потирая горбинку на носу.
        Гошин собрал со стола грязную посуду, покачал головой:
        - Десять лет! Ай-ай-ай…
        И понес посуду на камбуз.
        - Я не мудрец, а кутенок, — сказал я.
        - Обиделся?
        - Очень надо!
        - Кутенок — это хорошо…
        Андрей смотрел на меня без усмешки, продолговатое лицо его было задумчиво.
        - Кутенка все любят… За оптимизм. Никто ему хвост еще не прищемил — вот этот хвост и дрожит от восторга. По любому поводу. И человек примерно тоже так: пока его не стукнуло, пока он только радуется жизни, а не вмешивается в нее. Потом щенячьего оптимизма меньше… Тебе бы еще не вмешиваться, если бы не война.
        - Я виноват, что позже тебя родился?
        - Ни в чем ты не виноват.
        - А откуда ты про Собинова знаешь?
        - От Владлена Арнольдовича, — сказал Андрей.
        Вышел кок:
        - Про посуду не забудь.
        - Ладно.
        - Пойду пулемет почищу. Нет-нет да заест этот Арлекин!
        - «Эрликон»! — улыбнулся Андрей. — Не путай…
        - Все равно не по-русски.
        Гошин затопал по трапу наверх.
        Он по боевому расписанию — пулеметчик…
        - Никогда не слышал про Владлена Арнольдовича! — заметил я, принимаясь за второе.
        - Я в восьмом классе учился во вторую смену, — сказал Андрей и переставил с места на место пустую кружку. — Помню: иду после школы по городу. Гололед, ветер с Волги… Деревья на бульваре обледенели, ветками стучат, а над ними луна как медный таз. Взять ледышку — добросить, и она загудит. — Он улыбнулся. — Здорово? Я смотрю на луну, спотыкаюсь и арии пою. «Куда, куда вы удалились!» Кутенок был… Так и доспотыкался до музыкальной школы. Ты что?
        - Нет, ничего.
        Теперь я чуть не поперхнулся — котлетой…
        В открытый люк сверху снопом врывался плотный солнечный свет, где-то изредка поскрипывало, было слышно воду — как она журчит неподалеку.
        - Принял меня профессор, маленький, седенький старикан, и привел в огромную комнату. Рояль, темные шкафы, люстра, портреты композиторов по стенам. Святая святых…
        Андрей смотрел на меня, а я никак не мог выбрать момент, чтобы прокашляться.
        - Что?
        Я кашлянул.
        - Хорошо рассказываешь.
        - Хорошо помню, — сказал он и замолчал.
        - А дальше?
        - Ну, пока я оглядывался, профессор исчез. Нет его. Вдруг слышу: бам! Он сидит за инструментом, его и не видно. «Пропойте, пожалуйста». Надо было повторить этот звук голосом. Я повторил. Потом другую ноту, третью… «Идите сюда», говорит.
        - Владлен Арнольдович?
        - Ну, да. Подошел. Он опустил крышку, побарабанил по ней пальцами: «Повторите, пожалуйста». Тоже повторил.
        «Пишите заявление». Я тут же написал, а он — резолюцию: «Слух и ритм очень хорошие». А сколько потом возился? Месяц только и делал, что смычком по струнам водил…
        - Каким смычком? Ты же петь учился?
        - Кто тебе сказал? На скрипке играть, а не петь. Петь… Нет, на скрипке играть! Была такая мечта… Сто потов с меня профессор согнал за этот месяц. А подумать — что сложного? Стоишь, опираясь на левую ногу, правая расслаблена. И надо смычком водить так, чтобы кисть руки плавно переходила из одного положения в другое. Вот, видишь?
        Я посмотрел на его руки.
        Андрей пошевелил пальцами.
        - Забыл… Профессор что-то говорил — на каких-то пальцах у меня должно было здорово получаться, когда научусь.
        - Научился?
        - У меня на скрипке то и дело стоечки ломались, — сказал он. — Знаешь, такая стоечка, на которой струны натянуты? Ее ведь приладить надо уметь, чтобы звук был чистый и правильный. Притереть. А у меня братец есть — пацан. Как ему ни втыкал, чтобы не хватался за скрипку, — нет, лезет и ломает!
        Нос у Андрея морщился.
        Я попробовал представить себе, как он водит смычком. Весь в черном, накрахмаленные манжеты как снег, а руки загорелые. Не на штурвале руки — на скрипке.
        Андрей увидел, что я улыбаюсь, но не понял почему.
        - Знаешь, что такое младший брат?
        - У меня сестренка…
        - Тебе легче! — сказал он и встал из-за стола.
        Был опять шторм. На пути к Исландии. Но приходилось держать не по курсу, а прямо на волну. Иначе перевернуло бы.
        На третий день шторма, когда Федор сменил меня на вахте, я увидел с палубы катер, который шел за нами. Его так положило на борт, что колпаком локатора на верхушке мачты он коснулся воды.
        Потом исчез.
        Я уже добрался до люка в кубрик и, вцепившись во что-то, глотая горечь, ослепленно смотрел туда, где только что был корабль, а теперь лезла к небу вспухшая вода.
        На хребте этой водяной горы показался колпак локатора, мачта и весь исчезнувший было катер. Он шел за нами.
        Мы, наверное, тоже исчезали, если смотреть со стороны.
        Я подумал, что лучше не смотреть, приготовился нырнуть в кубрик. Надо было открыть и сразу захлопнуть за собой люк, чтобы туда поменьше попало воды. Но всегда так: чем больше готовишься, тем хуже получается. Вода ударила мне в спину, потом в грудь, и я загремел по трапу вниз. Когда поднялся, люк был уже задраен.
        - Ходить можешь? — спросил боцман.
        - Конечно, могу.
        - Цирк…
        - Мачты по воде чертят, — пробормотал я.
        Надо было переодеться.
        Я достал из рундука сухое белье и свитер. От него пахло деревней. Вернее, фермой… Странный это был запах — и чужой, и знакомый, а главное, такой неожиданный, что не верилось.
        Свободные от вахты лежали одетые в койках. Их тела и вместе с ними все, что было в кубрике, — белая раковина умывальника, зеркало, яркий плафон в подволоке, мокрый трап и пустые койки тех, кто на вахте, — все моталось, взлетало, падало среди вечной, нескончаемой воды. А тут пахло душноватым сеном и козой…
        Я переоделся, лег. Закрыл глаза.
        Саднило правое колено и оба локтя.
        Пустотный сидел за столом, один сидел. Ждал: скоро должен прийти с вахты Андрей. Боцман расспросит его, что и как, потом отдохнет еще немного и пойдет в рубку постоять с командиром. Я уж знаю…
        Мне сейчас не подняться.
        Я натянул на нос ворот свитера, понимая, что ни разу еще так не тосковал.
        Стал вспоминать.
        Когда мы уходили из Майами, на причале опять собралась толпа. Нас пришли провожать. Докеры, матросы… Я еще сидел в кубрике, и тут меня позвали на берег: «Может, чья ваша знакомая? — спрашивал сверху вахтенный, заглядывая в люк. — Ждет вроде кого-то, а кого? Мотает головой: нет да нет, и по-русски ни бельмеса». Потом в люк просунулось лицо Федора, он позвал меня: «Выходи, это к тебе». Конечно, я не поверил. «Ты с ней танцевал тогда в парке, забыл?»
        Я выбрался на палубу — она! Заметила меня, улыбается, кивает. Вахтенный обрадовался. «Наконец-то!» Конечно, он еще кое-что прибавил, а зря. Девчонка как девчонка. Мы с ней поговорили немного по-английски: «Как ваше имя?» — «Джесси Сноу». Я молчал — заговорил бы, стал заикаться, а она по буквам: «Джи-эй-си»…
        Потом подарила этот свитер. Сама, наверное, вязала.
        Многие пришли с подарками. Боцману бочонок рому подарили, Андрею — зажигалку, кому что.
        …Ох и мотает!
        И такое ощущение, что весить я стал больше раза в три. Голова тяжелая, не поднять. Задремать бы, но едва начинают мысли путаться, сразу вижу, как мачта по воде…
        «Хорошо, что Пустотный здесь сидит», — думаю я уже в забытьи, не понимая, почему это хорошо, не успев понять. Потом слышу: «Сносит».
        Вздрогнув, открываю глаза.
        В кубрике переодевается Андрей, что-то отвечает боцману.
        …Когда я опять очнулся, Пустотный уже ушел.
        Андрей сидел напротив на рундуке, упершись спиной в бортик своей койки, и потряхивал бессильно опущенными руками. И сидя, и потряхивая руками, он взлетал и падал, мотаясь вместе с кубриком вверх-вниз, вверх-вниз… Глаза у него были закрыты. Один раз он даже застонал.
        «Сносит», — вспомнил я. Кого, нас?
        - Андрей!
        - А? — Он открыл глаза.
        Я, помедлив, спросил:
        - Ты научился играть на скрипке?
        Гошин на своей койке поднял голову и посмотрел на меня как на больного.
        - Нет, — сказал Андрей, качаясь, кружась передо мной.
        - Почему?
        - Война. Только ноты стал учить — и война.
        - Ноты! — фыркнул на своей койке Гошин.
        - Профессор очень уж хороший был старикан, — сказал Андрей, глядя на меня. — И я все равно научусь… Гошин!
        - Ну? — отозвался кок.
        - Что ты видишь, когда скрипки поют?
        Гошин промолчал.
        Андрей забрался в койку. Он лег на спину и осторожно положил руки вдоль тела.
        - Паруса…
        Это он сказал. Я понял о чем. А сам подумал, что, наверное, теперь всякий раз, когда услышу скрипку, буду видеть, как по бульвару мимо обледенелых деревьев идет мальчишка с портфелем, смотрит на луну и поет…
        Мы с ней поговорили немного по-английски.
        Все лежали молча, и кубрик казался странно пустым. Хоть бы боцман вернулся…
        - Гошин!
        - Чего тебе?
        — Что такое мечта, ты знаешь?
        — Земля, — сказал кок.
        …До боцманского села, до Великой Пустоши, добираться надо из Архангельска на речном катере, по Двине, вспоминал я. Пристань маленькая, незаметная. Но пристань еще не берег. До него минут десять по мосткам, перекинутым с островка на островок над бурым, наполовину затопленным кустарником, над протоками и заливчиками, чистой водой, всегда сморщенной ветром. Мостки неширокие, в две-три доски. Пружинят под ногами.
        Просторно там, ветрено и пахнет морем. А видно далеко: и как лиловеет горизонт, когда на море шторм, и как широка Двина. В ней много света, неяркого, северного. А над ней летят прикопченные корабельным дымом облака.
        Сказка!
        Улица в том селе одна — берег. А на берегу стоят избы, смотрят в сторону моря. Бревна темные, как лица у поморов, и светлые окна. Избы в два этажа, но кажутся особенно высокими, потому что окна только во втором этаже и вырублены высоко, чуть не под крышу. Так надо: когда сутками дует моряна, вода захлестывает не только мостки.
        А перед каждой избой непременно еще домик, только поменьше и совсем без окон. Это бани. А тут же на берегу пузатятся смолеными днищами баркасы. На промысел поморы уходят надолго и далеко. Село и назвали Великой Пустошью, наверное, потому, что все мужчины его большую часть года в море, «на воде».
        Дома их ждут жены и невесты — так и до войны было.
        И всегда в тех домах чистота. Всегда свежи крашеные полы, белы занавески на окнах, надраены самовары. И в каждом коридорчике, перед каждой дверью вместо половичков — плетенные из пеньки корабельные маты.
        Красивы там женщины. В их лицах тот самый неяркий, негаснущий свет Севера.
        Они ведь ждут…
        Наверху громыхнул ветер. На ступени трапа плеснуло. Не было слышно, как опять захлопнулся люк. Я поднял голову и увидел сапоги боцмана.
        Он спустился, снял плащ, фуражку и сел за стол, на то же место, где сидел раньше. Осмотрелся, взглянул на меня:
        - Чего не спишь?
        Я закрыл и открыл глаза.
        Пустотный сидел, опустив голову.
        «Страшновато засыпать-то…» — сказал я про себя.
        Сразу — будто признался ему — стало легче. Теперь, может быть, и усну.
        Боцман что-то сказал и положил голову на руки.
        Со светлых волос на полированную доску стола медленно стекала вода.
        Вода ревела за обшивкой, за бортом, вода била в днище и хлестала по палубе. Вода хлюпала в кубрике — набралась все-таки.
        Я заметил, что голова боцмана мотается. Он спал, сидя за столом.
        …И улица в том селе одна — берег, а на берегу стоят крепкие избы и смотрят окнами в сторону моря. И всегда в тех домах чистота, всегда там ждут… Почему мне раньше казалось — берег существует отдельно, сам по себе?
        Пустотный спал, на столе все растекалась лужица, и в ней мелькал резкий блик — отражение плафона.
        Моря не бывает без берега, моряка — тоже. Моряк тот, у кого корни в земле.
        Потом, на пятые сутки шторма, я снова увидел с койки, как боцман сидит за столом, положив голову на руки, и мне показалось, что еще тянется та ночь, что он пять минут назад спросил: «Чего не спишь?» — и сам уснул сидя. Но я знал — прошло не пять минут, а почти двое суток. Две вахты с тех пор отстоял, скоро опять заступать. Добраться бы только…
        Океан вывернуло наизнанку.
        Уже нельзя было различить, когда его рев усиливался или слабел, — рев стал сплошным. Но иногда он становился явственнее и одновременно наступало что-то похожее на тишину.
        Это глохли наши моторы.
        Выхлопы, придушенные водой, не могли пробиться — моторы задыхались. Корабль задыхался.
        На койках медленно поднимались головы.
        Моторы стреляли, отплевываясь, — головы быстро опускались.
        Минуло…
        А через минуту, или через три, или через пять минут все повторялось, и мы, будто по команде, поднимали головы, прислушиваясь, как растет среди рева эта тишина — когда останавливаются моторы.
        Пустотный сидел за столом и голову не поднимал. Даже локти по столу не ерзали — боцман словно припаялся к своему месту, чтобы просто пересидеть всю эту свистопляску.
        «Скоро на вахту, — думал я. — Только бы добраться до рубки».
        Мы держали между нашими шестью кораблями микрофонную связь, по рации УКВ. Она стояла в боевой рубке. Только бы добраться… А там командир, механик, рулевой. Там потный от моего дыхания зев микрофона, и треск в ушах, и голоса радистов с других катеров: «Вымпел-один, Вымпел-один, я — Вымпел-три. Вас понял. Все в порядке, прием»… «Вымпел-один, я — Вымпел-шесть. Как слышите?»
        «Вымпел-один» — это мы.
        Боцман поднял голову, достал из кармана свои кировские, посмотрел:
        - Пора.
        Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.
        Лежишь — кажется, что не подняться, а время подойдет — встаешь.
        Надел плащ, потом шапку.
        Боцман тоже одевался. Плащи у нас были одинаковые — серые, прорезиненные, с пометками «USN» на воротниках.
        Пустотный обвязал вокруг пояса длинный крепкий линь и молча кивнул мне. Я шагнул к нему. Он обвязал меня другим концом и, проверив узлы, все так же молча стал карабкаться по трапу.
        За люком взревел ветер, горький, жесткий, как наждак, и хлынула вода.
        Мы пробирались будто в какой-то черной трубе — во всем океане только и осталось это место, где еще можно было пролезть, но и сюда то и дело врывалась вода и заполняла все, не давая ни дышать, ни видеть. Было уже недалеко до рубки, когда я, не успев перехватить воздуха, захлебнулся и, оглушенный ударом новой волны, не удержался на ногах. В последний момент — руки сами рванулись вперед — наткнулся на что-то и, сообразив, что это сапог боцмана, вцепился в него намертво.
        Сапог замер. Может быть, Пустотный пережидал, когда схлынет волна, а скорее всего — давал мне возможность прийти в себя.
        Потом сапог дернулся. Я поднялся, перебирая руками по голенищу, по штанине, уцепился за плащ.
        - Цирк!..
        Он еще что-то крикнул, я не разобрал.
        Вместе, обнявшись, мы шагнули вперед.
        Пустошный втолкнул меня в рубку первым и тут же еще раз сильно толкнул, чтобы поскорее захлопнуть за собой дверь. И я сразу почувствовал вокруг себя пространство, свободное от воды, пахнущее чем-то знакомым, теплое, невероятно, как мне показалось, спокойное, но ничего сначала не видел и никак не мог найти свое собственное дыхание — в горле все еще колом стоял ветер, а в носу, в ушах, даже в глазах воды было полно.
        Только кое-как, наполовину вздохнув, я увидел синий расплывчатый свет — это был нактоузный огонь, а расплывался он оттого, что в глазах у меня было мокро. Я согнулся от приступа кашля, зафыркал, чихнул, всхлипнул и стал дышать.
        Снова открыл глаза.
        Свет от нактоуза больше не расплывался, он косо ложился на руки штурвальных — вахту несли сразу двое. Я понял, что в глазах у меня не двоится, и окончательно пришел в себя.
        Справа от штурвальных стоял командир.
        Старший механик сидел, согнувшись над своим пультом, еще правее. На пульте у него что-то слабо светилось.
        В глубине рубки мигал зеленый глазок рации УКВ.
        Я шагнул туда, к Федору, увидел смутно его лицо.
        - Погоди, отвяжу, — дернул меня боцман.
        Он стоял вплотную ко мне, дышал тяжело. От него несло табаком.
        - Спасибо, — сказал я.
        - Теще скажешь, когда оженишься…
        - Товарищ командир, разрешите заступить на вахту! — почти крикнул я, вглядываясь в синеватую темноту.
        И как издалека услышал:
        - Да…
        - Все на связи, — сказал Федор. — Через пять минут вызовешь. На-ка, возьми.
        - Что это?
        - Шоколад у меня остался.
        - Да ну его, надоел…
        - Бери, — сказал Федор.
        Потом они с боцманом ушли.
        Я пристроился поудобнее, чтобы меньше мотаться от качки, стал смотреть в зеленый глазок индикатора. Наступила вахта — пришло то особенное ощущение, когда словно шагнул в заколдованный круг. Теперь все сосредоточилось в зеленом глазке, в потрескивании и шипении эфира, в ожидании и в долгом привычном нетерпении: скорее бы шло время.
        Но я, наверное, здорово устал. Огонек индикатора начинал временами плыть, и я вдруг не улавливал момент, когда рубка переставала крениться — мне казалось, что она кружится безостановочно, все быстрей, и проваливается. Тогда, помотав головой, я изо всех сил начинал вглядываться в спину командира. Капитан-лейтенант стоял неподвижно.
        Прошло пять минут.
        Я вызвал все катера, предупредив, чтобы отвечали поочередно, и слышал голос свой как со стороны — сейчас он принадлежал не мне, а капитан-лейтенанту, который командовал всей группой «больших охотников».
        Корабли — пятеро радистов, пять разных голосов — один за другим ответили.
        И тогда, закончив на время связь, я словно вернулся издалека — опять увидел рубку в полумраке, опять услышал рев океана за ее стенами и удивленно взглянул на зеленый глазок индикатора. Захотелось тут же, немедленно вызвать катера, чтобы еще раз услышать их, узнать голоса радистов, убедиться, что они живы.
        Когда-то я первый раз в жизни стоял часовым — у склада боепитания, ночью, в лесу. В соснах протяжно стонал ветер, кроны шумели безисходно; в такие часы думаешь, что ведь не зря люди строят дома, живут в них, среди тепла и света, в тишине…
        Сейчас тот лесной гул показался бы ласковым шелестом.
        За стенами рубки собрались все грозы, что не успели еще отгреметь над землей, они взрывались в глубинах, вывороченных к небу, и в небе, которое упало, наверное, до этих глубин перевернулось все. И ни зги не было видно, только когда проскальзывали, непонятно откуда — сверху ли, снизу, слабые призрачные молнии, на одно мгновение вырастали впереди антрацитовые движущиеся горы и пропасти.
        Океану и то становилось невмоготу: временами где-то возникал почти живой, почти человеческий стон и замирал, и тогда я уже ничего не мог с собой поделать — только ждал, что мурашки на спине исчезнут сами.
        Я стоял у рации, напрягшись, чтобы не падать, и всем телом ощущал, как борется корабль, живой корабль — маленький сгусток шпангоутов, заклепок, машин и человеческих нервов. А самому мне все труднее было справляться с тупой, тоскливой усталостью: нельзя ведь бесконечно ждать последнего удара, если они сыплются один за другим.
        Временами я переставал понимать, что происходит.
        - У меня… люди задыхаются… выхлопные газы… — услышал я голос старшего механика.
        Командир что-то ответил.
        Они говорили громко, но я разбирал только отдельные слова:
        - Вахту… по два часа…
        - Хорошо… самому.
        - Там боцман… он… машинное отделение…
        - У нас ведь самая легкая вахта, — сказал я негромко зеленому глазку, медленно избавляясь от одиночества и отупения. — Нам легче всех. Там, в машинном, жара, грохот да еще скапливаются выхлопные газы. Боцман там…
        Потом я вспомнил, как Андрей застонал, потряхивая повисшими руками, и стал смотреть на штурвальных.
        Их почти не было видно — теперь я стоял так, что они заслонили от меня нактоуз.
        А левое плечо и спину командира можно было различить хорошо. И, глядя на него, я подумал, что ему труднее всех: он стоит впереди.
        Он впереди, а мы все — за ним…
        Все несут свои вахты, и ты неси. Единственная возможность не свихнуться. Понял теперь, зачем командир гонял тебя туда и обратно с портфелем во время того, первого шторма? Понял.
        Но это было давно. А каждый день живешь сначала…
        - Вот так, — сказал я зеленому глазку. — Прайс — коммодор, а не понял. Он, видишь ли, снял с себя ответственность за жизнь команды. За мою жизнь! И за возмещение убытков…
        - Юнга?
        - Есть.
        - Вы о чем-то говорили?
        - Нет, — сказал я. — Все в порядке, товарищ командир! — И, поглядев на зеленый глазок, закончил почти шепотом: — У нас корни в земле. Ясно?
        Потом взглянул на часы — пора…
        «Вымпел-три» мой вызов прохлопал — пропустил свою очередь отвечать.
        - Сапог! — тихо сказал я. Не в микрофон, конечно.
        «Вымпел-четыре» вылез в эфир, немного подождав, за «Вымпелом-два». Потом ответили пятый и шестой.
        Когда шестой сказал последнее слово: «прием», я стал ждать. Сейчас «Вымпел-три» должен отозваться.
        Но в наушниках было пусто, только треск и шипение.
        - Вымпел-три, Вымпел-три, Вымпел-три, — раздельно выговорил я в микрофон. — Как меня слышите? Я — Вымпел-один. Не слышу вас, не слышу. Отвечайте. Прием…
        У меня отлегло от сердца, когда раздался вдруг щелчок — кто-то включился, кашлянул.
        - Вымпел-три, Вымпел-три, Вымпел-три! — забубнил монотонно. — Я — Вымпел-пять. Как меня слышите? Вас вызывает Вымпел-один. Первый зовет! Почему не отвечаете? Прием…
        Пусто.
        Я проверил настройку, пощелкал выключателями, хотя точно знал, что рация у меня в порядке. И другие ведь ответили… Но мне и нужно было все проверить, чтобы убедиться: сейчас — уж на этот раз обязательно — третий услышит меня и ответит тоже.
        - Вымпел-три! Вымпел-три! — сказал я в микрофон, просительно глядя на пульсирующий огонек индикатора. — Вымпел-три! Я — Вымпел-один. Как меня слышите? Не слышу вас, не слышу. Прием.
        Треск и шипение в наушниках стали другими, теперь это была пустота, неудержимо наполнявшаяся тревогой, пустота, в которую напряженно вслушивались вместе со мной радисты на всех наших катерах. Когда я замолкал, они ждали. Но кто-то не выдерживал первый, и за ним — по очереди — начинали звать остальные. Разные голоса, я знал их все, но одного голоса не было.
        Я звал, глядя в равнодушный глазок индикатора, переставая его видеть, и против воли все сильнее чувствовал каждый удар по кораблю, все напряженнее ловил каждое его движение. И уже не мог простить себе, что обозвал замолкнувшего радиста сапогом.
        - Вымпел-три, Вымпел-три…
        Пустота росла, пухла. Она захватывала все и проникала всюду. В ней надежнее, чем в океане, исчезали голоса, люди и корабли, с ней нельзя было бороться…
        Командир шагнул ко мне:
        - Дайте микрофон.
        Я поверил, что чудеса бывают. На голос командира исчезнувший катер отзовется.
        - Вымпел-три, — спокойно сказал капитан-лейтенант. — Я — Вымпел-один. Попробую вызвать вас на ключе. Переходите на радиотелеграфную связь. Волна сто восемь. Повторяю…
        - Есть, понял! — сказал я, бросаясь к люку в радиорубку.
        Передатчик нагревался долго. Я нажал на ключ, настраиваясь на волну сто восемь, и в наушниках наконец возник свист, мгновенно усилился до предела, оглушил.
        Ответит…
        Я был уверен, что теперь «Вымпел-три» ответит. Стал выстукивать его радиотелеграфные позывные.
        И никаких чудес!
        Океан сошел с ума, но «Вымпел-три» ответит. И все это сумасшествие кончится. Шторм выдохнется, ветер наконец сорвет себе глотку, а если нет, и не надо! Мне-то в конце концов нужен только ответ на вызов.
        Я услышал его. Едва выключил передатчик и повернул верньер настройки приемника, в наушниках поскакала, радостно захлебываясь, морзянка — радиотелеграфные позывные «Вымпела-три».
        - Есть! — заорал я в открытый верхний люк. — Есть, товарищ командир! Отвечает!.. Радиограмма, сейчас…
        Потом выбрался с принятой радиограммой наверх.
        Потом смотрел в зеленый глазок и вызывал по микрофону всех:
        - Я — Вымпел-один. Я — Вымпел-один! У третьего вышла из строя рация УКВ. Все в порядке, в общем. Пока не исправят, связь с Вымпелом-три на ключе, волна сто восемь. Как поняли? Прием…
        - Вот вам аппаратура! — ворвался голос. — Виноват… Вымпел-один, Вымпел-один. Я — Вымпел-два. Вас понял. Волна сто восемь. Понял вас, прием.
        - Вас понял. Порядок. Прием.
        - …Я — Вымпел-четыре, вас понял… Прием…
        - …Испугался? Я тоже. Я — Вымпел-шесть.
        - Вымпел-шесть! — сказал я. — Разговоры в эфире!
        Кто-то хохотнул в микрофон.
        Зеленый глазок стал расплываться, превращаясь в звездочку с длинными дрожащими лучами.
        Я вытер глаза.
        Спать… Еще немного, и я буду спать. Раздетый, под одеялом — по-настоящему спать! И во сне не надо будет ни во что вслушиваться, а если и вздрогну, то сразу вспомню, что нет никакого шторма и корабль стоит, опираясь бортом о берег.
        Скоро уже.
        Берег виден: темные холмы, похожие на наши североморские сопки, под ними приземистые, вытянувшиеся цепочкой здания, какая-то башня, длинный серп мола. Он появляется и пропадает, его то и дело скрывает волна — зыбь идет крупная, — но там, за молом, наверное, совсем не качает, и мы спокойно будем спать в своих кубриках.
        А пока я стою на баке, готовлю, как всегда по авралу, носовой конец. Особое расположение ко мне боцмана: ведь подавать носовой должен кто-то из матросов боцманской команды, а не второй радист.
        Вот уж сколько раз я выходил по авралу на бак и готовил к отдаче носовой конец, а берег приближался… Впервые это было дома, когда мы вернулись после гибели «Джесси Смит». Суровая и светлая земля, холодок, наплывал запах солярки, настороженные корабли в военной гавани. В Майами все было по-другому: краски ярче и запахи резче и назойливо лезли в глаза большие белые буквы на стенах складов, а в гавани не было спасения от жары.
        Потом Нью-Йорк, такой громадный, что я стоял на баке и сомневался, найдется ли здесь простой, обычного размера причал, чтобы принять наши небольшие корабли.
        А теперь вот Исландия. Военно-морская база северо-восточнее Рейкьявика. Холмы, похожие на наши североморские сопки. И небо на наше похоже, светлое от облаков, низкое и мягкое.
        Порывами дует ветер, на лицо мне временами падают холодные брызги, а глаза слипаются.
        Ничего, теперь скоро…
        На башне замигал прожектор — наверное, нам. Сигнальщик читает, о чем-то докладывает командиру, я не слышу: они оба стоят на мостике.
        Потом вижу, что боцман идет ко мне.
        Катер начинает разворачиваться, теперь мне видны остальные пять «больших охотников», они качаются на зыби.
        - Иди в кубрик, — говорит, подойдя, боцман.
        - Почему?
        Пустотный, моргнув, отворачивается.
        - Давай по кубрикам! — кричит он своей команде. —Побриться, принять вид советских моряков.
        Потом пытается взять у меня из рук носовой, но я не выпускаю, тяну к себе.
        - А на берегу побриться нельзя?
        - Спать иди.
        - Не пойду! Отдайте.
        - Ты очумел?
        - Мне не надо бриться! Я еще не бреюсь!
        Это сбивает его с толку. Он выпускает канат.
        Опомнившись, я вижу воспаленно моргающие глаза, широкое, серое от усталости лицо. Оно вдруг передергивается — боцман начинает судорожно зевать. Глядя на него, я тоже не могу удержаться, зеваю так, что на глаза выжимает слезы, а скулы вот-вот вывихнутся.
        С минуту мы молча смотрим друг на друга.
        - Не дают нам «добро» на вход, — говорит боцман. — Секретная база… Понятно?
        - Как же так?
        - Спать иди.
        - Есть…
        В кубрике одетый заваливаюсь в койку, но сначала то и дело просыпаюсь и слышу обрывки каких-то разговоров. Потом как проваливаюсь куда-то, успев только подумать: когда проснусь, мы будем стоять у берега. Обойдутся на баке и без меня.
        Гошин расталкивает: обедать!
        Ничего не могу понять, качает. Качается суп в бачке, выплескивается из миски. Качает, качает, качает.
        Едим молча. Но время от времени кто-нибудь начинает говорить, и все о том же.
        В этой базе нас должен был встретить коммодор Прайс. Он вылетел сюда из Майами в тот день, когда мы вышли оттуда. А мы ведь были еще в Нью-Йорке, Сен-Джонсе, и шторм задержал нас на неделю. Прайс давным-давно должен быть здесь — где же он?
        Командир базы просигналил, что послал запрос командованию — четыре часа назад послал.
        Идти в Рейкьявик — не хватит горючего.
        Нужен врач — на одном из наших катеров во время шторма матрос сломал руку. Врача не присылают.
        Где Прайс? Он должен был сформировать здесь конвой, который пойдет в Англию, и мы с ними. Может быть, не дождался, ушел? Решил, что мы из такого шторма не выберемся?
        Прошло еще два часа, и нам дали «добро» на вход в базу.
        В самой пустынной части пирса, на отшибе, там, где начиналось основание мола, стояли две машины. Одна, кажется, санитарная, другая «джип».
        Долговязого Прайса я узнал издали.
        Едва ошвартовались, он отделился от «джипа», быстро зашагал к нашему катеру. Потом стоял, нахохлившись, в своем сером плаще и фуражке с высокой тульей, сосал сигарету, глядя, как мы перекидываем на берег сходни.
        Командир вышел из рубки, прикрыл за собой дверь и встал, молча глядя на Прайса.
        Так они стояли минуты две-три.
        Прайс выбросил сигарету, сплюнул.
        - I’m sorry! — сказал он.
        Капитан-лейтенант посмотрел, как швартуются другие катера.
        Двое в белых халатах шли от санитарной машины к одному из наших «охотников».
        Командир взглянул на Прайса:
        - Прошу, господин коммодор…
        Прайс шагнул на трап и козырнул нашему флагу.
        Они ушли в каюту командира.
        А мы — на пирс, на твердую землю. Ходили около катера, ощупывали ее ногами, — она, конечно, покачивается. Казалось так. И было приятно сознавать, что это только кажется.
        Минут через десять капитан-лейтенант приказал вызвать к нему всех командиров катеров.
        Они совещались недолго.
        Потом я опять увидел Прайса. Он вышел из рубки, за ним наш капитан-лейтенант. Прайс что-то сказал. Командир четко козырнул ему:
        - Есть!
        Прайс отдал честь, сошел на причал и зашагал к своему «джипу». Раза два оглянулся.
        - Боцман, — сказал командир. — Постройте команду.
        Мы выстроились. Накрапывал дождь, за молом протяжно, отдаленно шипели волны.
        Мы стояли, смотрели в светлое лицо командира.
        - Коммодор Прайс принес извинения, — говорил он. — Был по делам на дальнем аэродроме, у летчиков. Далеко отсюда. На командира базы за проволочку наложил взыскание. По крайней мере, он так сказал.
        Строй шевельнулся.
        - Дальше, — сказал капитан-лейтенант. — Выход конвоя назначен на сегодня, на семнадцать ноль-ноль. Пять транспортов «Либерти», два английских эсминца, один американский и шесть наших катеров. Командует Прайс. Коммодор предложил задержаться на сутки, может быть, на двое, чтобы погрузить катера на «Либерти». На таких условиях нам давали отдых.
        Командир помолчал.
        - Я отказался. Выходим в семнадцать ноль-ноль. Через два с половиной часа. Все ясно?
        - Ясно, — сказал боцман.
        - За это время надо погрузить горючее, продукты и привести корабль в порядок.
        Потом я таскал продукты. Мелькали ящики, мешки, пакеты, каменные плиты пирса, трап, непросохшая палуба, и опять мешки, ящики… И на всех три буквы «USN». И все время всплывало перед глазами: Прайс, нахохлившийся на пирсе, командир на палубе, их скрестившиеся взгляды. Все тот же спор — и не только о том, как доставлять катера…
        Рассказать бы тебе, коммодор, хотя бы про «Джесси Смит». Может, понял бы тогда, что мы по-разному воюем!
        Ни черта он не поймет, не так воспитан.
        Глава седьмая
        Дни, месяцы, мили — это все цифры точные, но в дальнем походе в них верить перестаешь. Я вспоминал теперь свои первые двое суток на корабле не чаще, чем раньше: было другое — они словно приблизились, а минувшие три месяца ужимались, становились меньше с каждой пройденной милей. И когда на рассвете в Норвежском море, возвращаясь с вахты — два шага оставалось до люка в кубрик, — я услышал взрыв, когда повернулся и побежал к носовому орудию, мне показалось, что та, первая в моей жизни боевая тревога была совсем недавно — вчера.
        Пока я бежал к орудию, раздался еще один взрыв. Зарядами шел туман, иногда такими плотными, что леерные стойки на краю борта исчезали. Я прикинул, где громыхнуло первый и второй раз, — выходило, что атакованы корабли в хвосте и в начале конвоя.
        До «бофорса» добежал первым.
        Полминуты, не больше, стоял у орудия один.
        Еще не смолк раскат второго взрыва, не оборвался звонок боевой тревоги; мы опять оказались в сплошном тумане, я никого не видел, только слышал топот. Такие полминуты…
        - Подлодки?
        Рядом уже стоял Кравченко.
        Я пожал плечами:
        - Шел с вахты, слышу — взрывы. В той стороне и там…
        - Подлодки.
        Голос у него был чересчур спокойный, даже скучный.
        Я смотрел на него и ждал третьего взрыва.
        Невысокий, крепкий Кравченко подобрался, тоже ждал. Он в последние дни все писал письма, чтобы сразу, как придем, отправить, узнать, что с матерью.
        Весь расчет занял свои места.
        - Боевой пост два к бою готов! — доложил Кравченко, повернув голову к мостику.
        Там что-то сказал командир.
        Катер шел вперед, не меняя курса.
        Кравченко достал из кармана шинели платок, старательно высморкался и сказал, что коммодор делает правильно — уводит караван из опасного района.
        Я держал в руках обойму. Металл потеплел у меня в ладонях.
        Третьего взрыва не было.
        Сильно качнуло. Катер вдруг рыскнул влево, наткнулся на волну, подмял ее.
        - Разворачиваемся? — негромко спросил я.
        - Да… Обратно.
        Подошел боцман:
        - Тут порядок?
        — Порядок, — сказал Кравченко, пряча платок. — Идем охотиться, боцман?
        - Нет… Другое приказано. Там эсминец английский с «Либерти» команду снимает. Может, помощь нужна.
        - С того, что последним шел?
        - Впереди тоже одного накрыли. И команду-то снять не успели… — Пустотный помолчал. — Красиво загремели бы.
        Значит, два из пяти транспортов торпедированы фашистскими подлодками. Если бы на них были погружены наши катера…
        - Да нет! — сказал я. — Не могло этого быть.
        - Ты положи обойму, — разрешил Кравченко.
        Наплывал и снова редел туман. Плеск за бортом, жужжание локатора на мачте — все звуки глохли в нем.
        Я положил обойму.
        Не могло этого быть. Никогда. Не могли мы погрузить катера как багаж, а сами возвращаться домой пассажирами!
        Прошло несколько минут.
        Английский эсминец возвращался, мы увидели с правого борта его силуэт. С корабля коротко помигали нам прожектором. Напряженно, на высокой ноте пели дизели эсминца.
        Их было слышно и после того, как он исчез в тумане.
        Некоторое время наш катер еще шел вперед, потом опять стал разворачиваться. Значит, сняли они команду с транспорта. Можем и мы возвращаться.
        В стороне мостика раздался голос:
        - На локаторе! Вижу цель. Курс…
        Моторы взревели.
        «Охотник» рванулся в туман. Шли самым полным. Не знаю, долго ли. Вдруг прояснилось, и стало видно все: слева открытое пространство, свободное от тумана, справа густая, четкая пелена, как дымовая завеса, а впереди, почти прямо по курсу, подлодка.
        Она шла в позиционном положении: над водой торчала рубка — перед ней медленно оседала ноздреватая от пены волна — и впереди темнела, окунаясь в буруне, часть носа. Подлодка кралась за караваном в туман… Ей недалеко было до той пелены, первые белесые клочья уже срывались с косо натянутой антенны!
        Волна перед рубкой еще не осела — ахнули выстрелы нашего орудия. Затакали пулеметы.
        Шли прямо на подлодку. Нет, она не успеет скрыться!
        И не было больше ничего на свете, только мы и она, наш катер и подлодка. Враг. Застигнутый убийца. Передавая обойму, я на секунду увидел: рубка ее накренилась вперед, погружалась. Там мелькнули какие-то красные пятна.
        Мы сближались.
        - Дробь! — с досадой крикнул Кравченко.
        Значит: отставить?
        А! Больше нельзя стрелять. Исчезал уже край рубки. Косо, в пене. Нельзя было опустить ствол орудия так низко.
        Вскинулся на волне, все заслонил нос катера. Последнее, что я увидел, — антенные стойки над рубкой подлодки. Рубка уже скрылась, и они культяпками торчали из воды прямо перед нами, мы почти доставали их.
        «Охотник» рванулся вправо.
        Моторы взвыли на предельных оборотах, но ход почему-то резко замедлился. С кормы донеслись крики.
        «Уйдет!» — подумал я.
        Ускользнула бы. По тут из тумана выскочил другой наш катер, «БО-220». И почти сразу исчез, оставив на том месте, где развернулся, гладкую воду. Под ней — в глубине — еще клубилась, просвечивала пена, взбитая его винтами, а в тумане уже грохнул тугой, утробный взрыв. Потом еще один, третий, четвертый… Глубинные бомбы!
        Наш катер описывал широкий круг.
        - Человек за бортом!
        Кравченко толкнул меня:
        - Где? Не видишь?
        - Нет…
        - Два человека за бортом! — крикнул сигнальщик.
        - Вон они!..
        С левого борта в темной воде болтались два ярко-красных капковых бушлата. По воде летучими клочьями скользил туман. Как поземка. Бушлаты яркими поплавками ныряли метрах в десяти один от другого.
        Мы медленно приближались к ним.
        Уже можно было различить головы: одну светловолосую, непокрытую, другую — серую.
        - Да это же с подлодки! — заорал я, вдруг сообразив. — Фашисты! Сам видел, точно!
        - Что ты кричишь? — сказал Кравченко. — Иди на бак, может, понадобишься.
        Светловолосый был ближе — ему первому бросили круг.
        Боцман бросал.
        Линь мелькнул в воздухе и пропал в волнах, следом, совсем недалеко от светловолосого, плюхнулся круг. Немец забарахтался, мелькнуло и исчезло его потерянное лицо — поднырнул под круг, продел руки.
        - Знает! — буркнул Пустотный. — Надраивай…
        Стали подтаскивать. Линь натянулся — надраился. С него сыпались капли.
        Руки немца, продетые в круг, повисли, волосы мочалила вода.
        - Гошин, бросай второму! — крикнул боцман.
        Первого подтащили к борту. Тут между двумя леерными стойками вместо натянутых лееров — цепочка. Ее снимают, когда нужно перекинуть на берег сходню. Сейчас тоже сняли.
        - Вытаскивай! Хватайся живей…
        Мы нагнулись, потащили — кто за ворот, кто за рукава капкового бушлата. Голова светловолосого болталась. Мертвые губы задели меня по руке, я вздрогнул.
        Второй плавал метрах в двадцати, держался за круг. Лицо было повернуто в нашу сторону.
        Первого вытащили на палубу.
        - Вот это акула! — процедил я.
        - Нахлебался. Волоки сюда… Кранец! Под спину ему.
        - Как боцман? — окликнул с мостика командир.
        - Откачаем…
        Пустотный нагнулся над немцем.
        Командир вышел из рубки.
        Я оглянулся — второго вытаскивали на палубу. Там помощь не требовалась. Сам встал, шагнул от борта и медленно поднял руки вверх. Фашист… Он был высок, похож на лыжника в красном бушлате и серой шерстяной шапке, натянутой на голову. Мокрое лицо сморщилось, вот-вот чихнет или заплачет.
        Я посмотрел на его поднятые руки и вдруг увидел, как в правой блеснул широкий нож!
        Нож у пленного? Нож занесен над боцманом!
        У меня не осталось времени даже крикнуть.
        Я прыгнул молча.
        Мелькнуло сморщенное, будто плачущее лицо. И опять нож — надо мной. В этот момент раздался выстрел.
        Нож выпал из ослабевшей окровавленной руки. А я оказался на палубе. Тогда фашист нагнулся и вновь схватил нож.
        Я подпрыгнул, изо всех сил ударил двумя ногами вперед, в живот немцу. Ударил, а сам отлетел в сторону; падая, услышал, как он ухнул за борт. Я треснулся обо что-то затылком. Сильно — свет померк. Хотел вскочить — сел.
        Около рубки стоял командир с пистолетом в руке.
        Я оглянулся.
        Позади, так же упираясь в палубу, сидел светловолосый. Гошин стоял над ним с автоматом, смотрел на меня. Рот у него был открыт.
        Боцман плясал на одной ноге, стаскивая сапог:
        - Заставь дурня… молиться… А ну разойдись! — Он скинул телогрейку и метнулся к борту.
        - А-ах!
        Опять ухнула вода.
        Я пощупал подбородок и чуть не взвыл от запоздалого страха, от ненависти, от обиды — боцман-то!
        Встал, шагнул к борту.
        К нам подходил командир.
        Пустотный вынырнул за бортом, крикнул:
        - Не!..
        И опять нырнул. Что-то долго не было его. Потом выскочил отплевываясь. Стал выбираться на палубу. С него лило.
        - Нету! Потонул. Зараза…
        - Сейчас же в машину! — сказал капитан-лейтенант. — Согревайтесь. Возьмите ром.
        - Кажется… винты…
        - Немедленно в машину! Пленного тоже. Переодеть.
        Командир повернулся и пошел к рубке. Через минуту он появился на мостике.
        Взревели машины — корму сразу затрясло. Моторы заглохли.
        Пустотный, пропустив пленного, уже стоял в люке машинного отделения.
        - И не жалейте рому! — крикнул командир. — Разотритесь хорошенько!
        Боцман не ответил, захлопнув за собой люк. Опять высунулся:
        - Юнга! Тащи-ка белье. Все из рундука-то выгреби. Гошин пошел за мной в кубрик:
        - Ну, как ты его! Вот это ударчик, это, я понимаю, прием! Надо же… Как называется прием, а?
        - Кетч.
        - Надо же…
        Я редко бывал в машинном. Пока добрался до Пустотного, раза три стукнулся в темноте. Почти все место занимали здесь тела двигателей, правого и левого, и отовсюду торчали какие-то вентили, трубы, приборы. За металлическими сетками светились два плафона, а под ногами, между решетками настила, видно было днище корабля.
        Боцман, в сухих ватных штанах, голый по пояс, сидел на этом настиле, прислонившись спиной к серебристому боку левого двигателя. В ногах бочонок.
        Напротив Пустотного пристроились на корточках два моториста в замасленных робах. Они оглянулись, когда я подходил, а третий… Переодели гада — я и подумал, что кто-то из наших!
        Немец сидел рядом с боцманом, в ватных штанах и телогрейке, на голове шапка. Смотрел прямо перед собой, а глаза бегали.
        - Рому налить? — спросил Пустотный.
        Оба моториста улыбнулись мне.
        Я протянул белье:
        - Надо было прыгать за ним?
        - Пленный.
        На правом двигателе — только теперь заметил — была разложена мокрая одежда боцмана, а рядом так же аккуратно сушилась фашистская форма. У меня скрючило пальцы в сапогах.
        - И этого туда бы — за борт!..
        - Пленного-то?
        - Разрешите идти? — сказал я.
        - К чертовой бабушке…
        Я окаменел от обиды.
        - Какой пленный… — сказал один моторист. — А тот нападал с ножом!
        - Отдать он хотел нож-то…
        - Вам в спину! — выпалил я.
        - А свитер возьми, растяну. Маловат.
        У фашиста мелко тряслись плечи. Мне показалось — смеется.
        - Он… понимает.
        Под днищем всплескивала вода.
        - Понимаешь по-руссишь? — спросил второй моторист.
        - Н-найн! — лязгнул зубами немец.
        - Не отойдет никак, зараза… — Пустотный нагнулся над бочонком.
        Послышалось бульканье. Сильно запахло ромом.
        - Мне в другую кружку! — сказал я, глядя в сторону.
        - Ну, а эту кому? — Боцман держал в поднятой руке кружку, из которой пил фашист и, ехидно помаргивая, смотрел на мотористов. — Разрешаю на вахте! Не бойсь… Отвечаю.
        Немец сидел, опустив голову.
        Оба моториста молчали. Потом первый сказал:
        - Факт — нападал!..
        Пустотный размахнулся, швырнул кружку в сторону, она звякнула обо что-то.
        - «Факт»! Конвоем-то командует Прайс. Ему командир должен доложить: было два пленных, одного убили. Факт…
        - Если враг не сдается, его уничтожают, — сказал я. — Разрешите идти?
        - Федора смени. Он тоже легководолазные курсы кончал. Одному мне, видать, не справиться с винтами-то…
        Когда я выбрался на палубу, к нам подходил катер. Он разворачивался с левого борта. Опять туманило, и рубка, колпак локатора на мачте, фигуры матросов на борту были словно обведены белым.
        - На катере! — крикнул в мегафон командир двести двадцатого.
        - Есть… Как дела, Потапьев? — спросил в мегафон капитан-лейтенант.
        - Докладываю. — По голосу Потапьева было заметно, что он старается говорить сдержанно. — Видны обломки, соляр. Думаю, потопили лодку. Много обломков, Владимир Сергеевич…
        - Добро, — сказал капитан-лейтенант. — У меня повреждения. Кажется, погнул винты.
        - Нужна помощь?
        - У тебя механик немецким владеет?
        - Климов? Так точно.
        - Подойди-ка, встань лагом и давай его сюда. Пока возьми нашего механика к себе. Мне переводчик нужен, пленный на борту.
        - Ого! — сказал Потапьев.
        Двести двадцатый подходил, надвигался. Он был уже ясно виден весь: серого цвета борт и рубка, вороненые стволы пулеметов, тележки с глубинными бомбами на корме. Многих бомб не было. Корму то и дело заволакивало паром. Корабль покачивался на волне, и, когда борт опускался, видна была желтоватая палуба — вся, и на ней каждая бухта каната, каждый кнехт, рым, крышка люка… Мы, кто стоял на палубах нашего катера и двести двадцатого, слушали, как переговариваются командиры, и смотрели во все глаза, узнавая в соседнем корабле свой — со стороны.
        Волны захлюпали между сблизившимися бортами.
        Катера встали лагом. Матросы на баке и на корме захлестнули на кнехтах концы. Не закрепляли — качало нас вразнобой, да и рядом встали мы ненадолго, только механиками обменяться. Но это было как прикосновение плеча к плечу, а что оно значит, поймешь только в море, когда почти месяц в походе и до берега пока далеко.
        Я-то понимал…
        Механик двести двадцатого, рыжий техник-лейтенант (я встречал его когда-то в холле офицерской гостиницы в Майами), шагнул к нам на палубу. Помогать ему не требовалось, но матросы, стоявшие рядом, дружелюбно поддержали его под локти.
        - Кранец-то закрепи, сорвется! — крикнул кому-то боцман.
        Он стоял в люке машинного отделения, тоже смотрел.
        Я спустился в радиорубку.
        Федор молча выслушал меня, взглянул на часы, расписался в вахтенном журнале. Вынул из нагрудного кармана сигарету, повертел ее в пальцах.
        Редко мы теперь вместе: я на вахте, он в кубрике, я в кубрике, он здесь…
        - Досталось?
        - Мне? Да он только на дне очухается.
        - От боцмана, говорю, досталось?
        - Не знал, между прочим, что вы легкий водолаз, — сказал я.
        Федор положил сигарету на стол. Вспомнил, что сейчас ему курить нельзя.
        Я пододвинул к себе журнал, расписался, что принял вахту. Посмотрел записи.
        - С Прайсом, значит, связывались?
        - Передали, что имеем повреждение.
        - А про пленного?
        - Пока нет.
        Потом я остался один.
        Сначала подумал, что это хорошо — остаться сейчас одному. Бывают такие дни: что ни сделай — все не так! Лучше уж тогда одному.
        - Сергей, как, ты говоришь, этот прием называется? Скеч? — Сверху в люк заглядывал Гошин. — Ну ловко! Научишь?
        - Иди ты…
        Мешала непривычная тишина — молчали моторы.
        Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.
        Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого — он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.
        Я взял со стола сигарету старшины и закурил.
        Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.
        Во рту горчило, я погасил сигарету.
        Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить?
        Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!..
        Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда он себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался.
        Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч.
        И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!
        Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул.
        Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.
        А я, пожалуй, кривлю душой…
        Равнодушно отсвечивали стекла приборов.
        Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.
        Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.
        Кто-то спускается по трапу. Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного. Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери.
        Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.
        - Нас не вызывали?
        - Нет, товарищ командир.
        Он еще помедлил.
        - Как этот немец напал на вас?
        - Не на меня, товарищ командир!
        - Но я видел…
        - Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!
        Глава восьмая
        - Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.
        И опять стал трясти меня за плечо.
        - Сейчас…
        Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.
        Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.
        - Чего он все в нашем сидит?
        - Сохнет его-то, — сказал боцман.
        Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало… Шагнул к умывальнику, поглядел на себя в зеркало. (Волосы отросли — уже зачесывать можно. И вообще лицо вроде стало суровее.) Покривил губы, но резкая складка у рта не получилась.
        В зеркале светлела макушка сидевшего за столом фашиста.
        Я долго фыркал под краном.
        - Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.
        - Брейся…
        Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду снять не успели — все ко дну пошли. А этот — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…
        Гошин поставил на стол миску с гречкой.
        - Ешь.
        - Я на камбуз пойду.
        - Ешь, — сказал боцман.
        - Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.
        Пустотный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.
        Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.
        Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает.
        - А, подвесная… Она выход будет загораживать. А если тревога?
        - Ешь, — сказал боцман очень мягко, дружелюбно, а смотрел — вот-вот ударит. — Сиди и ешь, во время еды не разговаривают, когда я ем, я глух и нем, не то всю морду тебе намылю, чтобы не позорился-то, — ласково окал он. И косился на пленного.
        - Поговорили, — ответил я мстительно.
        В кубрике тяжелело молчание. Немец перестал есть — ложкой боялся звякнуть. Скребла бритва.
        Ладно, я свое съел.
        - Сергей за тебя на нож… — начал вдруг Андрей.
        Вся кровь бросилась мне в лицо. Я выбрался из-за стола.
        Как можно спокойнее — пленный смотрел! — надел бушлат, шагнул к трапу и, уже закрывая люк, услышал внизу:
        - Гошин! Отдать он хотел нож-то! Видал же ты? Сам и говорил.
        - А кто его знает, не понял, чес-слово! Вижу только — в одно время выстрел и… р-раз его Сергей обеими ногами! Кетч.
        Я постоял около захлопнутого люка: пока глаза привыкнут. К ночной качке приноровиться надо, не видишь в темноте ни палубу, ни край борта.
        Стал различать белые вспышки пены.
        В океане качка не такая, как в море. Здесь она размашистее. И даже в шторм гребни редко закручиваются пеной. А в море чуть ветер за три балла — барашки. Глубина меньше, пены больше.
        Но сейчас ветер был сильней, чем на три балла, и крепчал и выдувал слезы.
        Передо мной проступили очертания рубки — десять шагов от кубрика. Слева стал виден край борта. До него четыре шага. И все. Я почувствовал себя запертым. По трапу вверх, по трапу вниз, проснулся, поел — на вахту, сменился, поел — в койку. А главное, по одной палубе ходим. Никуда не уйдешь. И что ни делай, о чем ни думай, все время будет мерещиться, как боцман щурит свои белесы, будто знает что. Однажды у меня зуб заболел. До войны еще, мы в деревне отдыхали. Все вроде оставалось прежним, но для меня помертвело вокруг, одна только боль моя жила. Чепуха — зуб, и то света не видел, а теперь не зуб — не выдернешь! Если ты, Пустошный, все знаешь, Гошина-то зачем выспрашивать — разве в этом дело? Ладно! Не сжились, бывает. Не я в этом виноват.
        На ветру посвистывали фалы, холод пробирал.
        Я услышал: кто-то вылезает из кубрика. Может, он? Боцман? Уйти…
        Не ушел и не обернулся.
        - Ты на вахту? — спросил за спиной Андрей.
        Будто не знает.
        Потом я сидел в радиорубке. Самое время все спокойно обдумать, а не получалось.
        В час ночи пришел Федор. По лицу не видно, чтобы спал до вахты.
        - Связывались?
        Первое, что спросил…
        - Тут записано, — сказал я. — «Как меня слышите, есть ли что для меня, для вас ничего нет»… Три кодовых сочетания.
        - Ты чего? — спросил Федор.
        Я промолчал.
        - Между прочим, — сказал Федор, — тот, что с ножом был, Железный крест имел…
        - Ну да?
        - Лично от Гитлера. Пленный на допросе показал.
        - Счастливой вахты.
        Качало сильнее, чем шесть часов назад, и светила луна.
        Едва шагнув от боевой рубки, я увидел две темные фигуры у борта. Один обернулся. Это был Гошин. Второй стонал, перевешиваясь через леер.
        Я подошел. Остановился.
        Гошин узнал меня, почему-то обрадовался.
        - Видал, травит? Укачало, собаку, еле успел из кубрика вытащить, а теперь весь борт изгадит.
        Немца рвало.
        - Смоет, — сказал я.
        - Точно. Посторожи его, а? За бушлатом сбегаю, не успел одеться даже — смотрю, он рот зажал, я его за шкирку и сюда, не то весь кубрик загадил бы!
        Немец, не разгибаясь, медленно склонил голову, посмотрел из-за плеча и резко повернулся ко мне.
        - Ну, чего испугался? Фашист…
        - Найн! Найн! — сказал он и вдруг сел, подняв руки вверх.
        Подошел Гошин, спросил:
        - Чегой-то он?
        - Не знаю…
        Немец поднялся и снова принялся травить, перегнувшись через леер.
        - Юнга!
        - Есть!.. Я обернулся.
        Командир стоял неподалеку, около рубки. Меня удивило, как он стоял — словно готов был прыгнуть.
        - Зайдите ко мне в каюту.
        Справа койка, задернутая занавеской, слева стол. Над ним в толстом никелированном футляре часы на стене. Корабельные — двадцать четыре цифры в белом кругу.
        - Юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!
        Стрелки часов застыли на восемнадцати минутах второго.
        - Минутку.
        Конечно, командир не мог знать, что я передумал за все это время. И не затем он, наверное, позвал меня к себе. Но если я смолчу, если не расскажу обо всем, умном и глупом, правильном и неправильном, то никогда, никогда уже больше между мной и капитаном-лейтенантом не восстановится чувство полного доверия, какое я испытывал к нему. Не останется и не восстановится никогда. А без этого доверия просто невозможно.
        Становилось все жарче, и казалось, что грохот моторов за переборкой нарастает.
        Я стоял вытянувшись, по лбу у меня медленно сползали капли пота.
        Грохотали моторы. Часы качались. Не восемнадцать — двадцать восемь минут второго.
        - Товарищ капитан-лейтенант, разрешите доложить.
        Он поднял удивленный взгляд.
        И тогда я все рассказал: все, о том, что произошло, и о чем я думал.
        - Садитесь. Расскажите спокойно, что произошло утром.
        - Утром, товарищ капитан-лейтенант, фашист выхватил нож и бросился к боцману.
        - Может, он покачнулся. Корабль накренился, и он покачнулся.
        - Нет!
        - Нет?
        - Он не покачнулся, — твердо ответил я.
        Я точно знал. Я видел — не покачнулся. Фашист бросился. Бросился с ножом на боцмана.
        - Верю. — Командир произнес это устало.
        Пусть бы сказал: «Десять суток строгого ареста, когда вернемся», я бы выпалил: «Есть десять суток строгого!» — и все ясно. Но командир молчал. Это было в сто раз хуже любого наказания. Спишет…
        Вот когда Андрей мне рассказывал, как учился играть на скрипке… И когда Пустотный сказал про чернослив: «Юнге оставь, он любит», и когда я услышал, как отвечает «Вымпел-три»… Да мало ли всего? Ведь это со мной было, этого у меня не отнять!
        «И не вернуть?» — испугался я, глядя в глаза командира.
        Сквозь пот, застилавший глаза, увидел стрелки часов. Они показывали уже тридцать пять минут второго.
        - Разрешите идти? — спросил я. Но почему, почему капитан-лейтенант так волнуется из-за фашиста? Потому, что придется доказывать Прайсу? И мне стало стыдно за эту мысль: командир — не юнга. Он настоящий моряк. Но почему…
        - Понимаете, юнга Савенков, — сказал командир, — война флотов, современная война флотов такова, что за всю кампанию можно не увидеть противника в лицо. Представляете, что может значить пленный в таких условиях? Особенно офицер. Это базы, стоянки, фарватеры… Если тот бросился с оружием на вас или на вашего товарища, его следовало обезоружить.
        Ничего-то я не понимал. Я понимал, конечно, но понимал все только о себе…
        - Можете идти, — сказал командир.
        По трапу вверх, по трапу вниз. Десять шагов от рубки до кубрика. И весь океан за кормой.
        Спишет…
        Я постоял около люка. Выло как-то пусто.
        Солнце словно разгладило море, и оно ровно сияло под голубым небом.
        Я только что сдал вахту, поднялся из колодца радиорубки и зажмурился.
        Последняя радиограмма, которую я принял, сообщала, что вскоре к нам на борт пожалует коммодор Прайс. Конечно, он командует конвоем. Он, конечно, мог просто приказать нам подойти к борту флагмана, но он решил прийти сам и забрать пленного.
        Это его право, в конце концов. Наверное, этим он хочет показать, что он очень уважает нашего командира. А может быть, это форма извинения за историю в Ванкувере? Или признание командирских качеств советского офицера — ведь наш капитан-лейтенант настоял на том, чтобы катера не грузить на «Либерти» и они шли своим ходом, как боевые корабли.
        Флагман находился примерно в миле от нас. Я разглядел, как спустили на воду прайсовский катер и он шел по широкой пологой зыби, почти не зарываясь, и у форштевня вскипала пена.
        Катер Прайса шел очень красиво и лихо ошвартовался у нашего борта. Коммодор взошел на корабль. Он изменился с тех пор, как я последний раз видел его в Ванкувере. Его угловатое морщинистое лицо словно разгладилось, и движения стали мягче, будто море и происшедшее подействовали на него странным образом — сделали его человечнее, добрее.
        Капитан-лейтенант и Прайс ушли в каюту.
        Затем в каюту командира был вызван дежурный. Выйдя оттуда, он приказал всем свободным от вахты построиться на палубе. Потом командир и Прайс вышли. Я слышал, как громогласный коммодор на ходу продолжал разговор:
        - Жаль. Очень жаль, что нет второго пленного. Нельзя будет сличить показания. Одному пленному верить нельзя. Он может и солгать.
        К своему удивлению, я запросто понимал английский. Мне стало неловко даже. И потому, что разговор явно не предназначался для других ушей, и потому, что речь-то, в общем, шла, видимо, обо мне самом.
        Потом Прайс обратился к матросам с краткой речью. Он благодарил за спасение кораблей от фашистской подлодки и выразил — он так и сказал: «Позвольте выразить» — удовлетворение мужеством и мастерством советских моряков. Я, снова радуясь и удивляясь, понял почти все без перевода, который делал командир. Потом Прайс глянул на капитан-лейтенанта и ткнул пальцем в мою сторону:
        - Он?
        Командир ответил, что я и есть тот юнга, который… который, очевидно, неправильно истолковал жест немца и, искренне желая спасти жизнь товарища…
        Уши мои стали горячими.
        Прайс подошел ко мне. От него пахло душистым трубочным табаком и одеколоном. Он похлопал меня по плечу:
        - Морской волчонок…
        Это я понял, но он произнес еще длинную фразу, в переводе которой я запутался. Командир перевел ее так:
        - Жаль, что рядом с пленным в ту минуту оказался этот морской волчонок, а не морской волк, который сумел бы обезоружить немца, не причинив ему вреда, даже если тот действительно решил напасть на боцмана.
        Я кусал губы и молчал.
        Поблагодарив еще раз нашу команду за мужество и умелые действия против вражеской подлодки, Прайс забрал пленного и уехал.
        - Помяли бока — так помягчел, — глядя на удаляющийся катер коммодора, проговорил боцман.
        Лучше бы Прайс не хлопал меня по плечу, как мальчишку.
        Глава девятая
        - Во-оздух! — донеслось с палубы.
        И тотчас залился тревожный звонок. Меня словно вынесло наверх. Не глядя по сторонам, занял место подносчика у носового орудия, где мне положено было быть по боевому расписанию. Откинул крышку ящика, подал заряжающему чуть маслянистый, матово блеснувший снаряд.
        Я слышал над головой надрывное гудение самолетов. Они, по моим предположениям, были уже близко. Наши орудия могли бы их достать. Но я не глядел по сторонам. Слышал — клацнул затвор. Схватил второй снаряд, чтобы, не мешкая, передать заряжающему.
        Команды «огонь!» не последовало…
        Держа снаряд в руках, я видел, как движется по латунной гильзе отсвет солнца — это качает катер, и я качаюсь вместе с ним. Я чувствовал — все замерли у орудия. Но мне нельзя было оглядеться. После команды «огонь!» не будет и мгновения свободного, и я не собирался отвлекаться.
        Ну, самолеты. Ну, фашистские — и что? Невидаль! Вот собьем если, посмотрю. С удовольствием.
        Моторы в вышине ныли, взвывали, замолкали и снова принимались выть. Порой так тонко, что их рев казался визгом.
        Не выдержал — покосился в сторону.
        Совершенно неожиданно увидел задранное кверху, улыбающееся лицо Кравченко. Весь расчет смотрел в небо. Тогда я тоже глянул туда.
        Ощупью положил снаряд обратно в ящик. Медленно разогнулся.
        В небе кружилось самолетов сорок. Не меньше. Я сразу узнал тупокрылые «юнкерсы». Потом наши истребители. И «мессершмитты». Фашисты, видно, хотели прорваться к базе. Не удалось. Тогда они решили закусить нами. Но и тут наши истребители стали у них на пути.
        Наших самолетов было очень много. Я еще никогда не видел столько сразу. Они, словно молнии, пробивались сквозь заграждение «мессершмиттов». Лихими разворотами, «свечками» уходили из-под обстрела, рвались к надрывно ноющим «юнкерсам».
        Вот почему молчали наши пушки.
        Я попытался охватить сразу всю картину боя. Но перед глазами мельтешня. И все время одно: наши истребители преследовали фашистов. Самолеты бросались в пике, взмывали у самой воды, делали «мертвые петли», иммельманы, бочки, перекидывались на крыло, делая боевой разворот. Да как! Такого я не видел даже на воздушных парадах в Тушино. А мы с отцом не пропускали ни одного. Место занимали на Щукинском пляже. Купаться можно, и аэродром как на ладони.
        Наш и фашист, два истребителя, пошли навстречу друг другу.
        Это было почти над нами. Оба сделали боевой разворот — и лоб в лоб. Их моторы заглушили рев всего боя. Я схватился за рукав Кравченко. Это я потом понял — за Кравченко.
        Самолеты мчались, мчались, мчались… Не отвернуть уже!
        Струсил фашист, отвернул.
        А наш — прямо в брюхо ему, в желтое брюхо, всадил длинную очередь.
        Дернулся «мессершмитт», запрокинулся — и в море.
        - Цирк!
        Это сказал я, дернул Кравченко за рукав. Командир орудия посмотрел на меня, отцепил мою руку от своего рукава.
        - Крепок парень!
        Я понял: Кравченко про пилота нашего сказал.
        Вдали от нас, в море, поднялись белые фонтаны воды.
        - Бомбы сбрасывают. Чтобы удирать легче было, — сказал Кравченко и рассмеялся.
        За тремя «юнкерсами» тянулся дымный след. Теперь мне стало ясно — удирают фашисты, во всю прыть удирают.
        Катер догнал волну, зарылся в нее носом. Из якорных клюзов, клокоча, вырвалась вода, потекла по палубе. Шипела пена.
        Ветер дул нам в корму. Он вырвал из-за воротника ленточки моей бескозырки. Они запрыгали у меня перед глазами. Я вспомнил: в суматохе забыл надеть каску и теперь мне будет от боцмана на орехи. А то и сам командир может влепить наряд вне очереди.
        Но даже эта мысль мелькнула и пропала.
        Передо мной было море в белых барашках пены на волнах.
        В одних местах барашки очень яркие, в других потемнее. Там, на воде, лежали тени от облаков.
        А впереди, прямо по курсу…
        Земля!
        Мы заметили ее давно, задолго до того, как на нас попробовали налететь фашистские самолеты. Но тогда мы находились в кубрике. Мы притиснулись к иллюминаторам и видели землю далеко по сторонам. Появляться на палубе нам запретили. И мы понимали этот запрет. Наш корабль военный, а не прогулочный катер. Но все равно нам всем очень хотелось увидеть землю не в стороне, а прямо перед собой, не через иллюминатор, а так, чтобы ветер в лицо, — ветер, который донес бы до нас запахи нашей земли.
        Я мечтал, чтобы командир вызвал меня за чем-нибудь. Но он не вызывал. Попробовал сам выдумать причину появления на мостике — не выходило. И Пустотный находился в кубрике вместе с нами, хотя он-то, уж конечно, мог стоять на мостике. А теперь он рядом со мной, тихо так, словно земля — мираж и он боялся спугнуть его своим дыханием…
        Земля поднималась из моря, подобно огромной отвердевшей волне. И солнце серебрило вершины увалов, и издали они казались покрытыми пеной.
        Ветер дул с моря, подгоняя волны и нас к берегу.
        Прозвучал отбой.
        Мы прибрались у орудия и спустились в кубрик.
        Но и в кубрике по-прежнему не разговаривали. Я и сам не знал почему. Душу переполняло желание такой откровенности, нежности и любви ко всему, что нам предстояло увидеть через несколько часов…
        Слова об этом наверняка показались бы просто звоном прибрежной болтливой гальки.
        На столе валялось в беспорядке домино. Я стал собирать и укладывать костяшки в коробку. Это была недоигранная партия. Ее прервал я. Взглянув на иллюминатор, увидел над морем гряду облаков и принял ее за землю. Потом партию никто не стал доигрывать, и все ждали появления настоящей земли.
        Собрав костяшки, я вспомнил, что надо бы надраить пуговицы бушлата и ременную пряжку. И очень обрадовался этому делу. Мне было приятно сознавать, что я первым догадался начать приводить себя в порядок, хотя, конечно, и без этой чистки обмундирование находилось в отличном состоянии.
        Однако никто не последовал моему примеру.
        В кубрик спустился боцман. Он занял свое обычное место за столом, опершись на широко расставленные локти. Долго смотрел на меня, оценивая взглядом мои старания.
        - Трудишься, — сказал он, словно сообщил сам себе эту новость.
        - Драю.
        - Сегодня увольнения на берег не будет.
        - Почему?
        - Поговорили.
        Наверное, мне так и не привыкнуть к манере Пустотного вести разговор. Да и теперь смысла нет — привыкать. Все равно, придем на базу, и меня спишут на другой корабль. Не на хороший, конечно. На буксир на какой-нибудь. На такой, что весь свой пар на один гудок израсходовать сможет. Это точно.
        Ладно. Нет увольнений, так нет.
        И вдруг я вспомнил, что Федор-то на вахте. Сидит в нашем закутке и даже берега не видел. Мне стало так жаль, что Федор не видел земли, и я решил пойти и подменить его. Как эта мысль мне раньше в голову не пришла? Отличная мысль!
        Я пошел к Федору.
        - Куда? — Боцманский вопрос застал меня на середине трапа, когда я собрался поднять крышку люка. Хотелось мне сказать Пустотному что-либо порезче, да передумал — зачем? Он все-таки хорошо относится ко мне.
        - Федору на берег посмотреть надо?
        Хотя я и ответил Пустотному вопросом на вопрос, но в том, как я сказал, вопроса не было. Просто так решил — и все. Я даже не оглянулся и не стал слушать, что ответит боцман. У него оставалось достаточно времени остановить меня.
        Выскочив из кубрика, я бегом добрался до рубки, проскочил мимо командира, который не взглянул в мою сторону, спустился по трапу к рубке, распахнул дверь.
        - Федор! Земля!
        Он не обернулся, только кивнул. Кончик грифеля карандаша, зажатого в его руке, сломался. Федор сердито отбросил его в сторону, взял отточенный и продолжал писать. Я закрыл за собой дверь и стал у комингса.
        Закончив прием, Федор протянул мне радиограмму:
        - Отнеси командиру.
        - Может, ты чайку попьешь? А, Федор? — Я не понимал, как можно отказаться от того, чтобы увидеть свою родную землю, к которой мы шли, пропахав Атлантический океан, Северное море и море Баренца?
        Федор стучал на ключе и словно забыл обо мне.
        Я вышел. Медленно поднялся на мостик, отдал радиограмму, вернулся в кубрик. Ни на кого не глядя, забрался на койку и стал смотреть в иллюминатор.
        Земля, приближаясь, вырастала, становилась словно мысом — особенно высоким в том месте, где был вход в базу, и понижалась по обе стороны от него. Я узнавал, правда, узнавал, эти серые скалы, кое-где в расселинах поросшие лесом.
        И вот я увидел одинокую сосну на утесе. Освещенную солнцем медностволую сосну. Нет, не медностволую. Ствол ее сиял, горел будто. Ослепительно. И от него к моим глазам протянулись золотые лучики. Много-много. Они мерцали и переливались.
        Захотелось позвать всех, кто был в кубрике, посмотреть на эту сосну. Но мой голос осекся.
        Закат был долгий.
        Потом сосна погасла…
        Вскоре мы вошли в базу.
        Тихо так, просто, будто и не из Америки пришли, а так… Крутились целый день на размагничивании и вернулись к пирсу, от которого утром отошли.
        Ошвартовались.
        Странные нотки уловил я в голосах Гошина, боцмана, командира даже. Необыкновенные бархатные нотки. Они говорили о канатах, о брезенте, о чехлах, а в то же время и не об этих вещах вроде, словно после легкого толчка — прикосновения о причал в нашей родной базе — вещи перестали быть простыми вещами.
        Не знаю, как вот сказать, но так было.
        Может быть, потому, что смолкли моторы.
        Тишина эта казалась неправдоподобной. Давила. Хотелось выковырять ее из ушей. Я ловил себя на том, что вслушиваюсь в молчание. Иногда очень напряженно, как тогда, во время шторма, когда двигатели захлебывались океаном.
        Но теперь моторы молчали, потому что сделали свое дело — мы вернулись домой.
        Звуки слышались очень отчетливо и громко.
        Скрипнул борт о кранцы.
        Или это скрипнул брус причальной стенки?
        Когда мы ошвартовались, я сразу спустился в кубрик. И боцман и Гошин тоже. Все спустились в кубрик. Ведь увольнения на берег не будет. Какое увольнение на ночь глядя. И словно нам неинтересно было посмотреть на берег.
        Очень даже интересно.
        Слишком даже хотелось… Так хотелось ступить на свою, на родную на твердую землю.
        И почувствовать, как слегка, чуть-чуть кружится голова, и причал уходит из-под ног, и надо идти, немного расставив ноги, чтоб ступать увереннее.
        Я лежал на койке, свернувшись калачиком.
        В иллюминатор мне был виден обшарпанный деревянный брус у причальной стенки. Такие брусы обязательно намного ниже настила пирса. А с бортов свешивают либо сплетенные из пеньковых канатов, похожие на груши кранцы, либо старые автомобильные покрышки. Это амортизаторы, чтобы борт корабля не царапался о пирс при волнении и не портил покраску. И вот против иллюминатора находился как раз такой брус, изодранный в щепу миллионами прикосновений кораблей, пока стояли они, вцепившись швартовами в родной берег.
        Не такой представлял я себе встречу с землей, со своей базой.
        Ведь мы дважды океан пересекли, четыре моря, если считать туда и обратно! Какие штормяги выдержали! Подлодку утопили!
        А катера? Сколько катеров мы пригнали?
        И нас встретили так, будто с размагничивания вернулись.
        Оркестр, конечно, лишнее. Война. Такие торжественные встречи ни к чему. Ну, хоть митинг бы устроили. Право!
        Мелькает и мелькает у меня перед глазами изодранный в щепу брус, чуть светится в сумерках. Не видно мне ни пирса, ни того, что на нем.
        - Юнга! — Это голос боцмана.
        Я скатываюсь с полки.
        - Есть!
        - Спал, что ли? Иллюминатор задрай. Свет пора врубить, чего без света-то сидеть?
        Совсем темно в кубрике, все остальные иллюминаторы задраены заслонками. С трудом угадываю, что все сидят за столом — видно, говорили о чем-то. А я ничего не слышал. И чего мне слушать? Все равно не завтра, так послезавтра спишут с катера.
        Старательно задраив иллюминатор, я соскочил с рундука и, взглянув, закрыт люк или нет, врубил свет. Лампочка засветилась слабо, меньше чем в полнакала. Но я все-таки прищурился, чтобы глаза привыкли к свету.
        - Сосчитал-то точно? — спросил боцман.
        - Может, ошибся на два-три, — ответил Гошин. — Сам же видел: новый пирс в ковше сделан. Выходит, не меньше двух десятков катеров они сами сварили. Ладные такие. Не хуже, чем наш старый. А его на верфи делали.
        Мне показалось, что Пустотный грузнее, чем обычно, оперся локтями о стол. Потом боцман долго и солидно прокашливался, словно сидел он в чужом неуютном доме. Приглядевшись К Пустотному, Гошину, Андрею, припомнив наш кубрик, кубрик того старенького потрепанного катера, с которого мы ушли перед уходом в Америку, я и вправду почувствовал, что среди этих зеркал, плафонов, полированного дерева и занавесочек мы выглядели действительно чужими. Раньше этого не чувствовалось. Ни в Америке, ни по дороге. А вот у стенки пирса в базе — почувствовалось. Это было странное ощущение.
        Я подсел к столу и тоже, как и боцман, оперся локтями о стол. Тут мне пришло в голову, что я стараюсь сидеть, как боцман, и даже сам с собой разговариваю, как боцман, — ворчу, а не разговариваю. Мне это не понравилось. Все равно от такой привычки придется отвыкать.
        При свете разговор как-то не клеился.
        — Андрей, может, патефон заведешь? — попросил я.
        - Да… — протянул тот и махнул неохотно рукой.
        Ему явно не хотелось возиться с патефоном. Вот уж необыкновенное дело.
        - Да, — уже совсем другим тоном сказал Андрей. — Наши тут времени не теряли. Взять хоть сегодняшний воздушный бой. Сколько «ястребков» в небе! Фашистам и развернуться негде — тесно.
        - Здорово! — сказал я. — Такие фигуры выделывали — лучше, чем на воздушном параде.
        - «Па-ра-де»… — старательно выговаривая «а», протянул Пустотный. — Они не на живот, а на смерть дрались, а ты про парад. Болтались мы бог знает сколько времени, черт знает где, а принесли что воды в решете.
        - Напрасно ты так, — сказал Гошин. — Эти тоже пригодятся.
        - Оно верно — пригодятся. Кто же говорит, что не пригодятся. На войне каждая винтовка пригождается. Только вот за это время-то наши вон что понаделали! Сам считал в ковше. И пирс новый, и катеров — не меньше, чем мы пригнали. А про самолеты я не говорю.
        - Эх, Майами, штат Флорида! Пляжи, пиво, прогулочки… — нараспев протянул Андрей.
        - Наш-то старый потопили фашисты. Со всей командой. И соседний, триста восьмой, что по правому берегу от нас швартовался… Тоже. Эх! Ладно, поговорили. Время — отбой.
        Вахтенным у трапа я заступал в двенадцать ноль-ноль. Думать об увольнении не приходилось. Поэтому я с утра отправился в радиорубку и принялся чистить аккумуляторы.
        - Чегой-то ты? — удивился Федор.
        Посмотрев на его вскинутые на середину лба брови, я нахмурился и ответил:
        - Сейчас их почистить — плевое дело. А вот зарастут солью, тогда целый день потратишь.
        - Гм… Верно.
        Вычищая грязь из аккумуляторов, я не мог удержаться и косился на его надраенные до зеркального блеска ботинки, какие не у всякого офицера в такое время можно было увидеть. Заметив мой взгляд, Федор пошевелил пальцами ног, и ботинки скрипнули так певуче, так музыкально, что у меня даже в носу засверлило от зависти. Я почесал нос.
        - Счастливо, — сказал я. — Ничего. У меня тоже такие есть. На берегу другие юнги глаза проглядят.
        - За такие вещи… За инициативу благодарность следует объявить. Верно. Стоит.
        Я только шмыгнул носом в ответ. Чего грозиться-то. Объявить — так объявляй. Ты мой начальник.
        Федор постоял еще немного, посмотрел, как я работаю, потом ушел. Я продолжал чистить аккумуляторы. Дело не такое уж мудрое снимать солевую накипь, но отвлекает хорошо и думать не мешает. Во всем, что случилось, я считал виноватыми всех, кроме себя. Сами виноваты. То считали меня маленьким и маленьким. Пиво пить в Майами — маленький. В окно в то смотреть — тоже. Гожусь только для того, чтобы портфель таскать за командиром, словно собачонка. А тут стоило мне только подумать — и пожалуйста. Кругом я — взрослый и отвечать должен, как взрослый.
        Этим размышлениям конца, видно, не будет. Лучше не думать, но и не думать не получается.
        Склянки…
        Я посмотрел на аккумуляторы. Они просто блестели. Приятно смотреть на сделанную тобой работу, даже если она пустяковая, но очень хорошо сделана. Так, что ты сам доволен.
        Поставив аккумуляторы на место, я переоделся и заступил вахтенным у трапа. В увольнение еще никто не уходил. Командир находился на берегу у командующего. Мне было даже немного обидно за ребят. День стоял погожий.
        Объявили боевую тревогу.
        Над бухтой прошло десятка два наших «ястребков». Где-то на подходах к базе глухо забили зенитки. Потом замолчали.
        Вскоре дали отбой.
        Вражеских самолетов мы так и не увидели.
        Было около двух часов дня, когда на пирсе появился матрос-коротышка. Сначала я подумал, что юнга какой-нибудь забрел не на свой причал. Коротышка остановился у соседнего с нами катера, спросил что-то. Направился к нашему. Я заранее заступил ему дорогу на трапе. И только он стал на мат перед сходней, я громко засвистел в дудку, вызывая дежурного.
        Коротышка посмотрел на меня с интересом.
        - Юнга? — спросил он. Посмотрел на меня вприщур.
        - Костя!
        - Да ты стой. А то от дежурного нагорит. — Он, наверное, заметил, что я был готов броситься к нему. — Точно — Костя.
        Я засвистел в дудку что было мочи.
        Дежурный прибежал во весь дух. Я слышал, как он зло топал подковами позади меня. Он собирался дать разнос за такой шум — определенно. Но, подскочив ко мне, он увидел коротышку у трапа, всплеснул руками, хлопнул себя по ляжкам:
        - Костя!
        - Разрешите взойти на корабль, товарищ дежурный.
        - Да заходи ты! Чего встал!
        - Вахтенный. — Костя кивнул на меня с улыбкой.
        - Порядочек…
        Костя подмигнул мне, а я ему. Он взошел по трапу, козырнул флагу. Дежурный обнял его за плечи, и они пошли к кубрику. Я только вздохнул. Вот и с Костей поговорить не придется. Кто знает, сколько он пробудет на корабле.
        А Костя-то, оказывается, коротышка. Вот не думал. Ведь тогда я его и рассмотреть как следует не успел. Странно, что он такой маленький. Я вспомнил свое письмо, которое придумал для него в Майами. Я вспомнил все, что думал о нем. И он даже перестал казаться таким уж маленьким. Он был в тысячах миль, но я постоянно помнил о нем, о радисте, которого я сменил на катере, помнил, что Костя был ранен в левое плечо, помнил его спор с боцманом и то, что они с боцманом друзья.
        Теперь, как никогда, захотелось поговорить с Костей о своих несчастьях, пожаловаться, что меня — ни за что ведь! — собираются списывать на другой корабль, а то и совсем на берег.
        Костя должен меня понять.
        Даже стоя на корме у трапа, я слышал доносившиеся из кубрика веселые голоса, смех. Заводили патефон. Опять пел Собинов. Потом пластинку, которой не слышал никогда. Наверное, Андрей заводил только по самым большим праздникам. Шаляпин исполнял «Дубинушку».
        Очень уж мне хотелось быть вместе со всеми в кубрике.
        Настроение мое совсем упало.
        Забыли, что ли, про меня?
        Время тянулось так медленно!
        Вахта показалась мне бесконечной.
        А главное — Костя мог уйти в любую минуту, и я так и не поговорю с ним.
        Я видел и не видел то, что было вокруг, а стоило подумать, как приедет из штаба командир, вызовет к себе и скажет. Я представить себе не мог, что со мной будет, если меня спишут. Просто не мог! Просто у меня тряслись поджилки, и все.
        Я сдал вахту и собрался опрометью кинуться к носовому кубрику. И увидел на пирсе командира. Он шел ровным широким шагом, ветер настойчиво отбрасывал полу его шинели. Я только тогда и понял — идет крепкий ветер. Такой, что даже слезу вышибает.
        Ждать больше не хватало сил. Я решил обратиться к командиру и спросить сразу обо всем.
        Он подошел к трапу, тщательно вытер ноги о мат, мягким, пружинящим шагом взошел на корабль, отсалютовал флагу.
        - Товарищ капитан-лейтенант! Разрешите обратиться!
        Мне показалось, что он рассеянно скользнул по мне взглядом.
        - Зайдите ко мне через десять минут!
        Это было сказано словно на ходу. Он не задержался ни на секунду.
        Напросился, юнга Савенков! Что ж, по крайней мере, все станет на свои места. Вот и все…
        В кубрик я не пошел, остался на палубе ждать, когда пройдут эти длиннющие десять минут. О чем я только не передумал за это время! И о том, как слышал спросонья шум сосен, еще там, в школе юнг, которую мы построили своими руками, о том, как заблудились зимой и как хотели бежать на фронт на шлюпке и вернулись, о Наташе Авраамовой, и о первом дне, когда я пришел на катер, о потопленной «Джесси Смит», о Майами и штормах в океане…
        Мне показалось, что я войду в каюту командира и закричу что есть мочи: «Я — моряк!» Так и закричу: «Я — моряк! Я не могу без моря! Возьмите тогда мою жизнь!» И что — заплачу? Глупо!
        Я спросил у вахтенного, который час. Прошло наконец семь минут. Решил идти не торопясь к каюте командира, хотя и идти-то туда ровно восемнадцать шагов. У двери в каюту терпеливо досчитал до семидесяти. Почему до семидесяти? Выдержки не хватило.
        Постучал. Услышал ответ. Вошел.
        Командир сидел за столом, просматривал бумаги.
        В ответ на уставное обращение командир сказал:
        - Слушаю вас, матрос Савенков!
        Я вытянулся, как только мог, и затаил дыхание. Ослышался? Нет… Он совершенно четко проговорил: «Слушаю вас, матрос Савенков!» Так это и было сказано.
        Наверное, у меня был очень глупый вид.
        Командир поднялся из-за стола, подошел ко мне и повторил негромко:
        - Я слушаю вас, матрос Савенков.
        Спрашивать было уже не о чем. Я оставался на катере!.. Это точно. Совершенно точно. Кто бы стал присваивать звание матроса юнге, которого списывают с корабля? Я уже представил себе, что мчусь во весь опор к баталеру — спрашивать новые погоны, настоящие ленточки на бескозырку, такие длиннющие, что только до пояса не достают.
        - Все ясно, товарищ капитан-лейтенант! Разрешите спросить?
        - Слушаю.
        - Увольнение на берег будет?
        - Нет.
        Командир прошелся по каюте, снова остановился около.
        - Матросом, юнга Савенков, вы стали, но вот моряком еще нет. Наверное, в этом есть и наша вина и ваша. Но я уверен, матрос Савенков, что вы будете моряком. Настоящим моряком.
        - Товарищ капитан-лейтенант! — Я прижал руки к груди.
        - Моряком вы станете.
        - Товарищ капитан-лейтенант, а поче…
        - Матрос Савенков, можете идти! — и добавил (я уловил лукавые искорки в его глазах): — Скажу вам по секрету. — Он взглянул на часы. — Через полчаса мы выходим в море. Это по секрету.
        notes
        Примечания
        1
        Извините, минутку.
        2
        Садитесь, пожалуйста.
        3
        Благодарю.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к