Семейный экипаж Станислав Тимофеевич Романовский
        Повесть к дружной крестьянской семье, которая выращивает хлеб. В центре повествования мальчик, взрослеющий в атмосфере жизнелюбия, верности добрым делам и людям, его внутренний мир.
        Для младшего школьного возраста
        Станислав Тимофеевич Романовский
        СЕМЕЙНЫЙ ЭКИПАЖ
        (повесть)
        
        
        
        Глава первая
        ОТ АДАМА
        Голос орла-могильника походил на лай собаки: «Тъяф! Тъяф!»
        Сам он из-за старости был не тёмным, а серым, как золой осыпанным, и круглая «шапочка» на темени смотрелась серебряной. Но глаза его по-прежнему наливались янтарным светом, когда орёл с немыслимой высоты видел суслика, что таился в ковылях, или выводок утят на степном озере, чьи берега были белы от соли.
        Он жил на свете много-много лет[1 - По преданию, степные орлы-могильники живут несколько веков.] и помнил степь нераспаханной, когда по ней — по брюхо в шёлковых травах! — паслись атласно-карие литые лошади, а в их фиолетовых глазах играла воля-волюшка.
        Он ещё застал то время, когда в округе свистели стрелы, оперённые лебяжьими перьями.
        Тогда много воинов с червонными щитами осталось лежать в степи. Их подобрали товарищи и похоронили на кургане… Кроме одного, забытого в полыни. Он лежал лицом вниз в шлеме, в кольчуге, в кожаных рукавицах с металлическими нарукавниками, и орёл с орлицей прыгали по нему, пытаясь расклевать стальную оболочку:
        «Тъяф! Тъяф!»
        Всё-таки витязь встал, прихрамывая побрёл к реке, отмахиваясь от птиц, захмелевших от красной крови его, что родничками просачивалась сквозь ячеи кольчуги. Он припал к воде, напился досыта, крикнул и не услышал своего голоса:
        - Люди-ии!..
        Девушка — откуда она взялась? — в одну руку дала ему пастушеский батог, другую положила себе на спину и повела воина в селение своих отцов. А птицы покружились над живыми и улетели с обиженным:
        «Тъяф! Тъяф!»
        Плосколицые бабы-берегини, вырезанные из белого камня, смотрели на живых задумчивыми очами. Время и ветры отшлифовали их щёки и животы до смуглого телесного блеска, и девушка, сгибаясь под тяжестью спутника, говорила им нечто благоговейное, ибо это были могилы её предков, и просила у них помощи:
        - Дайте мне силы до дому его довести.
        По пути витязь то и дело дотрагивался до кожаного кисета на поясе: тут ли он?
        - Табак? — спросил а девушка.
        Раненый ответил по слогам:
        - Зёр-ныш-ко!
        Позднее орёл увидел витязя без кольчуги и шлема. В чистой рубахе с закатанными рукавами, с открытой ветру головой, он шёл за плугом, впряжённым в литую карюю лошадь, и пел. А вслед за ним тянулась чёрная, жирная, всвал полоса земли. Вдоль неё бежали дети, мал мала меньше, и шла женщина.
        Как ты переменилась, степь!
        Куда-то делись табуны тёмно-карих лошадей. Да и были ли они?..
        Потеснились к обочинам дорог струистые ковыли, полынь и многоглазый воитель-татарник в жёстких малиновых башлыках… Вместо них но всей степи встали хлеба, да так плотно, колос к колосу, что не всякая птица-перепел выберется из них па белый свет: запутается в стеблях. И летит старый орёл до добычи, зерном вскормленной, росой вспоенной:
        «Тъяф! Тъяф!»
        Сладка добыча, да с годами стала горчить. У старого орла умерла орлица, и вторую семью он не завёл: поздно. Своё просторное гнездо из сучьев он уступил молодой орлиной чете, а сам ночует без гнезда на той же лиственнице, поскольку других больших деревьев в степи нет.
        Старый орёл постоянно болеет. Ест он мало, а воды пьёт много. Сегодня он полетел было на реку утолить жажду, но до реки не дотянул. Он увидел под собой такыр — глинистую землю, от жары растресканную на плитки с загнутыми краями, словно на плошки или на блюдца. В них с утра собралась роса. Орёл опустился перед плошкой и принялся пить, закатывая глаза от старости.
        Он не увидел и не услышал, как спереди к нему подошёл Нурлан — мальчик лет шести — и стал смотреть, как старая птица пьёт росу из глиняной плошки. Когда орёл близко увидел человека, он несколько сконфузился и ворохнул крыльями, чтобы улететь, но не улетел, потому что человек был без оружия и к тому же не выше его ростом.
        Орёл разглядывал мальчика, его чёрные-пречёрные глаза под округлыми бровями, загорелые, как в коричневых перчатках, ладони и белые плечи, алый рот, в котором не хватало половины зубов… В чёрных-пречёрных глазах жила Душа мальчика, таинственная и бесстрашная. Это орёл понял сразу, что Душа у мальчика бесстрашная, и не потому ли робел перед ним?
        От орла пахло птичником, который давно не проветривали, и, слыша запах неопрятной от дряхлости птицы, мальчик вежливо чихнул, на что орёл несколько подался назад и пробормотал:
        «Тъяф…»
        И глаза у него стали закатываться от старости, уходить под веки, и мальчик, угадывая в нём Душу, таинственную, как у себя самого, только натруженную временем, попросил:
        - Скажи ещё чего-нибудь.
        Старый орёл подбоченился, выпятил грудь, всё ещё достаточно широкую, вскинул голову, а глаза от воспоминаний налились янтарным светом.
        Самое время состояться беседе, но вдруг орёл взмахнул крыльями, и, превозмогая боль от резкого движения и почти теряя сознание от этой боли, он поднялся в воздух и полетел: ему почудилось, что по степи идёт человек с ружьём.
        А мальчик постоял, подождал и, когда орёл пропал из виду, побежал вдоль такыра к саду. На бегу он наказывал себе: не забыть во всех подробностях рассказать дедушке про встречу с орлом.
        Мальчик был родом из степного посёлка, куда в незапамятные времена девушка вывела с поля битвы раненого витязя. В этом посёлке, как повсюду на широкой нашей земле, в дружбе и согласии живут и работают русские, украинцы, казахи — дети разных народов. Посёлок этот зовут Адамовка. Одни говорят — по фамилии известного землемера. Другие — по имени Адам; в древних сказаниях — первый человек на земле…
        Глава вторая
        ДЕДУШКА
        Дедушка ходит по саду и, качая бритой головой, осматривает груши и яблони.
        Вообще-то он не дедушка, а прапрадедушка, но так его никто не зовёт: очень длинно.
        Запыхавшись, Нурлан спрашивает:
        - Ты поесть не забыл?
        - Чай пил, — отвечает дедушка, достаёт из кармана грушу, носовым платком протирает её до блеска и подаёт праправнуку.
        - Начальники приходили, — говорит дедушка и надолго замолкает.
        Нурлан рассматривает бело-золотую тяжёлую грушу, и ноздри его, раздуваясь, слышат её медовый, как на пасеке, запах. Груша эта прошлогодняя, и, пролежав зиму в соломе, в заветной дедушкиной спрятке, она вылежалась, выспалась, вытомилась и в яркости сохранила все соки степи и солнца, словно только что сорвана с райского дерева. Зажмурившись, мальчик вонзает зубы в сладостную мякоть и слышит несколько нетерпеливый голос дедушки:
        - Начальники приходили.
        - Большие начальники? — спрашивает Нурлан.
        - Очень большие, — качает головой дедушка.
        Нурлан съедает грушу и интересуется:
        - Строгие начальники?
        - Очень строгие, — уважительно говорит дедушка. — Начальники всегда строгие.
        - О-о-о, — многозначительно тянет Нурлан в надежде, что у дедушки найдётся для него ещё одна груша.
        - Начальники приходили и писали на бумаге, — рассказывает дедушка. — Они спрашивали меня: «Ольмэз-ага, будешь продавать народу груши и яблоки?»
        «Не буду».
        «Почему?»
        «Я их буду отдавать бесплатно. Я старый человек и с собой в дорогу ничего не возьму».
        «Почему не возьмёшь?»
        «Там всё есть!
        «Ладно ли ты делаешь, Ольмэз-ага? — шибко сердились начальники. — В гражданскую войну тебя ранило на Лысых горах, и ты не ушёл из окопов. Разве мы тебя не любим? У совхоза деньги есть, и ему не в убыток заплатить тебе за груши и яблоки».
        Я говорю:
        «Зачем мне деньги? У меня двое брюк и белья дне нары».
        «Купишь телевизор!')
        А я шибко не люблю, сыпок, когда люди ходят по степам и всё трещит… Ох, и строгие начальники!..
        Дедушкина избушка в одно окошко обмазана глиной и побелена, как белое облачко посреди сада. Из нее дедушка наотрез отказался переехать в новые дома с удобствами и жалеет людей, которые не последовали его примеру и теперь вот «дышат газом».
        И избушке душновато. Пол застелен узорными красно-коричневыми коврами, так что половиц нигде не видно.
        Избушка дышит недавно протопленной печью и печевом. На предпечье лежит холщовая сумка; на ней вышиты три зелёные птицы, и по очертаниям они образуют чашу тюльпана. Эта сумка — любимица мальчика: в ней он носит домой гостинцы.
        Что-то дедушка даст сегодня?
        Лицом дедушка показывает на единственную картину в избушке и произносит торжественным шёпотом:
        - Большой человек!
        В застеклённой раме изображён золотой полумесяц со звездой и синие причудливые буквы. А больше па картине ничего нет.
        - Я его не вижу, — признаётся Нурлан.
        - Не видишь, и не надо, — радуется дедушка. — Его и не надо видеть. Вот здесь по-арабски написано его имя: Магомет[2 - Магомет — основатель магометанской религии, живший с 570 по (532 год нашей эры. Его рисованное изображение запрещено мусульманами.]. Он большой человек!
        Головой дедушка едва не касается потолка, и Нурлан спрашивает с некоторым недоверием:
        - Больше тебя?
        - Гораздо больше, — улыбается дедушка.
        - И больше бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова? — не верит Нурлан. — И его жены учительницы Натальи Николаевны?
        - Конечно, больше, — убеждённо отвечает старик.
        Огорчённый Нурлан отходит к окну. Оттуда тянет полынным ветром. В горячем воздухе, как белая горная вершина, дрожит элеватор на станции Шильда. В обычные дни его не видно, но, если погода удаётся наособицу ясной, он выплывает, как видение.
        И Нурлан осенённо показывает на него рукой и кричит:
        - И даже больше этого элеватора?
        Из-под руки дедушка долго смотрит на элеватор, вздыхает и, не говоря ни слова, расставляет на полу, на ковре, пиалы, сахарницу, белый чайник с алыми розами и мягко спрашивает:
        - Ты, сынок, шибко хочешь есть?
        - Недавно я хотел есть не шибко…
        - А теперь?
        - Теперь?.. — вздыхает Нурлан. — Теперь, наверное, шибко.
        Дедушка достаёт из печи блюдо с баурсаками — кусочками кислого теста, варенными в бараньем сале, и ставит посреди мазанки. Нурлан не спешит садиться и ждёт, когда сядет хозяин.
        Наконец дедушка опускается на ковёр и кивком разрешает сесть праправнуку. Тот с достоинством устраивается напротив хозяина.
        А дедушка кладёт ему и себе на колени по белому полотенцу и говорит слабым голосом:
        - Видишь ли, сынок, Магомет, конечно, не больше элеватора…
        Баурсаки — тёплые и непередаваемо вкусные — тают во рту, и Нурлан благодарно кивает.
        - Не больше? — спрашивает он с набитым ртом.
        - Не больше, — грустно подтверждает дедушка. — У него была жена Хадича. Хорошая женщина! Дай бог каждому такую. Когда он очень уставал от работы, она брала его под руку. А если бы Магомет был больше элеватора, какая нужна женщина, чтобы взять мужчину под руку? Таких женщин нет. Теперь он мало что может, а раньше многое мог! Он был, конечно, не больше элеватора.
        Последнее предложение дедушка произносит почему-то очень грустно, задумывается, забывает про чай и про баурсаки, и глаза его смотрят куда-то внутрь себя. Нурлану до слёз жалко старика. Он трясёт его за плечо.
        - Что же ты ничего не ешь, дедушка?
        - Почему не ем? Я ем. Это потому, что ты ко мне пришёл! — Дедушка гладит Нурлана по голове. Пальцы у него шероховатые и щекотные. — Вот когда ко мне никто не приходит, я не ем, а только пью чай.
        - Почему?
        - Почему? Потому что никогда не думал, что столько буду жить. Никто не знает, сколько мне лет. И начальники тоже не знают!
        - И ты не знаешь? — спрашивает Нурлан.
        - В молодости я знал, — оправдывается дедушка. — А потом сбился со счёту. Я пережил столько людей и столько яблонь. Яблоню тоже тяжело переживать, сынок!.. Разве я жалуюсь? Я только почти совсем не сплю. Когда я умру, я отосплюсь…
        - Ты не умрёшь, дедушка! — как заклинание произносит Нурлан, и, наверное, очень громко, потому что старик с недоумением глядит па него.
        Губы у Нурлана дрожат. Готовый разрыдаться, он до морщинки на лице, до трещинки на землистых руках, до «солнышек» на ногтях запоминает дедушку.
        И замирает: на порожке стоит мама и держится за сердце.
        - Тебе нисколько не стыдно, Нурлан? — тихо выговаривает она. — Из детсада ко мне домой прибежали: «Где ваш сын?» У меня с сердцем стало плохо. А мне ещё рано ходить в сердечницах… Ольмэз-ага, ты, наверное, опять говорил с ним о Магомете? Когда ты перестанешь сбивать ребёнка с толку?
        Мать рывком поднимает сына с ковра и, высоко и больно держа за руку, ведёт к посёлку Адамовке. Мальчик то и дело оборачивается.
        Дедушка стоит у калитки и смотрит вслед. Свободной рукой Нурлан украдкой машет ему.
        Дедушка машет ответно.
        А потом он пропадает из виду.
        Под ногами хрустят хрупкие плитки такыра. И только тут Нурлан вспоминает, что он забыл рассказать дедушке о встрече со старым орлом, который пил из глиняной плошки.
        Как же это он позабыл-то, а?
        Да и была ли эта встреча? Ведь сейчас в глиняных посудинах нет ни капли влаги.
        Глава третья
        VICTORIA МЕА![Victoria mea! — Победа моя! (лат.)]
        Дома мама в ванной в трёх водах моет Нурлана и просит:
        - Скажи что-нибудь.
        Нурлан молчит, ему жалко дедушку.
        Он молча переодевается во всё новое.
        Когда, кажется, всё готово для выхода в люди, мать на ладони протягивает ему отцовскую медаль «За трудовую доблесть» и, стараясь поймать его сердитый взгляд, спрашивает:
        - Награду наденешь, Нурлан?
        Надув губы, Нурлан отвечает еле слышно:
        - Когда отец придёт из армии.
        - Ладно, — тотчас соглашается мать и убирает медаль под стекло книжного шкафа.
        Они идут в школу, где сегодня в актовом зале концерт по случаю окончания учебного года.
        В зале молодёжь до десяти лет заняла все первые ряды, и ведёт она себя пристойно: в посёлке все друг друга знают.
        Мать посадила Нурлана в первый ряд, поцеловала в макушку и ушла в глубину зала.
        Нурлан принялся вертеть головой и обнаружил, что сидит он рядом с Богданом — товарищем по старшей группе. От Богдана сильно пахло духами.
        Выглядел он куда солиднее, чем в обычной жизни, и совершенно не узнавал Нурлана, хотя ещё сегодня утром они вместе играли в чижика.
        - Богдан, это я, — напомнил ему Нурлан.
        Но тот, по-видимому, не расслышал.
        Тогда Нурлан повторил громче:
        - Я это!
        И для доказательства своего бытия дёрнул Богдана за ухо. На удивление, тот опять никак не отреагировал. Правда, на лице его появилось и пропало сложное выражение, которое можно было понять приблизительно так: «Неужели и тебя сюда пустили?»
        Рядом с ним он увидел Светлану, тоже из старшей группы, и в душе Нурлана шевельнулась ревность, да он тут же забыл про неё, когда почувствовал, что занавес перед ним живёт своей захватывающей жизнью.
        Занавес колыхался, морщился, подрагивал. За ним роились голоса, стучали каблучки, железо брякнуло о железо. Между простенком и занавесом кто-то сделал из бархата окошечко, и оттуда за залом — и за Нурланом тоже! — наблюдал немигающий чёрный глаз!
        Польщённый вниманием, Нурлан выпрямился, открыл рот от изумления и очень пожалел, что по надел медаль «За трудовую доблесть».
        Тут занавес задрожал, заёрзал и поехал было в разные стороны. Правая сторона его, открывая сцену, уплыла к простенку, а левая, дёргаясь, осталась на месте. Зал засмеялся, и Богдан со Светланой тоже.
        Кто-то невидимый за сценой, чертыхаясь, дёргал левую половину занавеса. Занавес угрожающе потрескивал, а смех в зале нарастал.
        Мало-помалу Нурлан стал похохатывать вместе со всеми, и слёзы закипели у него под веками, оттого что в душе он осуждает этот смех, а снаружи — смеётся.
        Обеими руками Нурлан схватился за низ занавеса, изо всех сил потянул его налево. За сценой кто-то невидимый едва не наступил на пальцы мальчика, а занавес, волочась по полу, поплыл влево и повлёк за собой Нурлана.
        - О-го-го! — закричал мальчик, пытаясь высвободить руки, но занавес проволок его до самого простенка, где малыш, поднатужившись, всё-таки выдернул руки из топкого пыльного бархата и вернулся к своему месту.
        Мальчик посмотрел наверх, и сердце его обмерло от восторга и страха.
        Нурлан увидел сцену — очарованный мир, озарённый прожекторами, где стоял королевский трон, никем не занятый, под большим зелёным деревом. У края сцены возвышался рыцарь в блистающих латах, с мечом и голубым щитом, на котором был изображён красный лев, свободно стоящий на задних лапах.
        Лицо рыцаря было бледно от отваги и предчувствий.
        Под полом что-то шуршало, шелестело и шептало. Это суфлёр приставал к благородному рыцарю:
        - Иван Пантелеевич, что это с вами? Кого вы стесняетесь? Начинайте! Сколько можно ждать? Вот слова… Повторяйте за мной.
        Но рыцарь, наморщив лоб, сам вспомнил слова роли, вскинул левую руку без меча и в совершенной тишине прочитал:
        Шелка на дорогу: идёт Королева.
        Victoria mea!
        Народ расступается справа и слева.
        Victoria mea!
        Весёлые пляски вкруг Майского Древа.
        Victoria mea!
        Отпито из чаши победного гнева.
        Victoria mea![4 - Стихи Елены Чудиновой.]
        Он читал раскатистым голосом, и голос его проникал, наверное, в самые дальние комнаты здания и летел по улицам посёлка в степь. А из глубины сцены навстречу Нурлану всё выбегали и выбегали средневековые люди и выстилали пол ветками карагача и белой акации. Вокруг зелёного дерева кружился хоровод и пел песню.
        Какую?..
        Сквозняк прошёлся под рубахой у Нурлана: эта песня не раз снилась ему во сне! Во сне, как и сейчас, наяву, в ней было много женских голосов; они сплетались, обжигали душу не до ожогов, обнимали её и уводили в дивные страны; и такая тайна, чистота и упование на счастье жили в этой песне, что когда Нурлан просыпался, то ладошками убирал со щёк слёзы и напрасно пытался вспомнить её.
        Песня навещала его сны и только сегодня пришла в его явь, так ошеломляюще внезапно, что он не успел заплакать.
        А из глубины сцены медленно шла королева в голубом платье, шитом серебром, облачно-белых туфлях и золотой короне. Обильные, медно-рыжие волосы её переливались и были в продуманном беспорядке рассыпаны по плечам, а лицо было неизъяснимо прекрасно и печально.
        За королевой шёл паж в лиловом берете и держал на весу краешек её шлейфа.
        Нурлан позавидовал пажу:
        «Почему это не я?..»
        Королева встала у края сцены и белой ладонью плавно обвела вокруг, ограждая сцену и никого не пуская в её заповедные пределы, залитые лучами прожекторов.
        К королеве подошёл человек с засаленной косичкой, подведёнными глазами, выщипанными бровями и замысловато поклонился.
        - Это заречный посол, — зашептал Богдан. — Меня пробовали на эту роль…
        - Не меша-аай, — простонал Нурлан, боясь пропустить хоть миг из роскошного действа.
        - Роль очень трудная, — шептал Богдан.
        Но Нурлан ладошками, как наушниками, прикрыл уши с обеих сторон, чтобы слышать только то, что говорят на сцене. Он так смотрел на королеву, что королева почувствовала его взгляд и, выслушивая медоточивые речи заречного посла, милостиво улыбнулась Нурлану.
        У него запылали щёки, и он попросил взглядом:
        «Ваше королевское величество! Будет свободное время, взгляните на меня ещё раз…»
        Королева больше не смотрела на него. По государственным делам ей надлежало следовать к трону. Она величественно повернулась и быстро направилась к трону.
        Всё было хорошо, да паж забыл поднять шлейф. Конец шлейфа зацепился за сучок на полу. Королеву дёрнуло назад, она взмахнула руками и чуть-чуть не упала на спину.
        - Раззява! — закричал пажу Нурлан, тут же обеими руками зажал себе рот и от страха закрыл глаза. Как он мог в присутствии королевы так ругаться?
        Ой, что теперь будет?
        Нурлан открыл глаза.
        Королева по-прежнему махала руками, чтобы не упасть, а паж не знал, что делать.
        Ни секунды не мешкая, Нурлан вскарабкался на сцену, пахнущую клеем, духами и потом, ослеплённый прожекторами, отцепил шлейф и, успев показать язык потрясённому пажу, под грохот аплодисментов вернулся на своё место.
        Королева уже сидела на троне и, склонив голову, милостиво выслушивала толстого посла в треуголке из войлока.
        - Заморский посол, — сказал про него Богдан. — Я просил эту роль, да мне не дали…
        Заморский посол оказался весёлым человеком. Он сыпал прибаутками, и королева, обмахиваясь веером, смеялась до слёз. Посол кончил говорить, а королева, прислушиваясь к себе, всё смеялась явно не по роли, и в глазах её жила скрытая печаль.
        Нурлан холодеет:
        «Неужели её убьют? За что?»
        И утешает себя, как может:
        «Её не за что убивать! Она такая красивая».
        Королева успокаивается и опять смеётся, откинув голову назад, и Нурлан незаметно для себя начинает смеяться вместе с нею.
        Отчего так неистово весела королева? Оттого, что дела в королевстве идут отлично? Или оттого, что окончился учебный год и впереди каникулы для больших и для маленьких? Или ещё от чего-то, непостижимого Нурлану?
        Внезапно королева замолкает, опять прислушивается к себе, и слёзы смеха в её глазах блестят, как слёзы печали.
        «Неужели её всё-таки убьют? — опять холодеет Нурлан. — Но кто? Как? Надо отвести беду!»
        Между тем на виду у всего зала, но так, чтобы не видела королева, заречный посол сыплет яд в хрустальный бокал с газированной водой и несёт его к трону.
        Зал замирает.
        Слышно, как шипит, пузырясь, вода в бокале.
        Королева с рассеянной улыбкой принимает бокал из рук заречного посла и собирается пригубить газированную воду. Нурлан непроизвольно вскрикивает:
        - Не пейте-ее!..
        Королева с укоризной глядит на него. Нурлан поясняет, потупившись:
        - Там яд.
        - Не пейте! — кричат из разных мест зала. — Пожалуйста, не пейте!
        Королева колеблется.
        Она живёт в ином мире, отделённом от этого кромкой сцены, лучами прожекторов, чуровой чертой, переступать которую обыкновенный человек не имеет права.
        Медленно-медленно королева выпивает бокал, ставит на поднос, успевает шепнуть слуге: «Не разбей, пожалуйста», белыми пальцами в перстнях расстёгивает высокий ворот платья.
        - Мне душно, — жалуется она.
        Нурлан в ужасе закрывает глаза руками. Он слышит стоны королевы, крики послов, топот ног, властный голос рыцаря, визг собаки и звон стекла. Наверное, разбился вдребезги тот самый хрустальный бокал. Но что значит хрусталь по сравнению с жизнью королевы?
        Не отрывая ладоней от глаз, большими пальцами Нурлан затыкает уши, чтобы не только не видеть, но и не слышать всей трагедии.
        Щекам и рукам горячо. Это текут слёзы.
        Но что они изменят?
        Он ждёт долго-предолго и решается оторвать руки от лица только тогда, когда зал гремит от аплодисментов и топает так, что дрожат половицы.
        Посреди сцены стоит живая разрумянившаяся королева, держит за руки заречного и заморского послов. Она кланяется залу, а вместе с нею волнами кланяются-колыхаются остальные артисты.
        - Браво! — кричит зал. — Браво-оо! Брависсимо!
        Нурлану не верится, что сказка о светлом королевстве уже кончилась и начинается быль степного посёлка Адамовки.
        Зал долго не отпускает артистов, а после Нурлан бежит за сцену.
        К королеве не подойти, не пробиться: её плотно обступили зрители. Она снимает корону, встряхивает головой, и медно-рыжие обильные волосы её, осыпанные блёстками, как изморозью, рассыпаются по плечам. Королева не видит Нурлана: она отвечает на вопросы зрителей и улыбается измученной улыбкой.
        Нурлан знает, что в жизни её зовут Наталья Николаевна, что она — жена бригадира Ивана Пантелеевича, который на сцене играл средневекового рыцаря, и что она — учительница начальных классов. Через год, когда Нурлану стукнет семь лет, он будет учиться именно у неё в этой школе.
        Как долго ждать, пока пройдёт этот год!
        Дома мать включает телевизор и, взглянув на маленькие плоские фигурки, что с треском мельтешат на экране, выключает его. Она присаживается на краешек кровати сына, сидит молча и перед тем, как идти к себе, наказывает:
        - Всегда жалей дедушку, сынок. Я ведь его люблю не меньше тебя. Конечно, он очень старый человек, с предрассудками, и в гаком возрасте его вряд ли перевоспитаешь… Но он очень честный, работящий человек! Ты прости меня, сынок, что за руку увела тебя от него… Прости! Я переволновалась оттого, что долго искала тебя. Я же мать!.. Ты меня простил?
        - Да, — еле слышно отвечает Нурлан.
        - Спать будем?
        - Да.
        Мать уходит. Нурлан лежит в темноте и, заложив руки за голову, смотрит в открытое окно на звёзды. Они сегодня большие, как очи, и горят низко над самой степью.
        Глава четвёртая
        ВЕЛИКОЕ ДВИЖЕНИЕ
        Сидя на вершине пятисотлетней лиственницы, орёл-могильник слышит, как из её корней, припадающих к родникам тысячелетий, проталкиваются и текут светлые соки жизни — по стволу, по ветвям, по малым веточкам, и жажда жизни охватывает его, как приступ радости. Он громко хлопает крыльями, так что они роняют перья, и, озирая окрестности, видит, что в степи затевается Великое Движение.
        Оно было и прежде, на заре его юности, когда снимались с якорей, казалось, целые материки: катились тьмы кибиток, покрытых пахучими кошмами; осторожно, словно с завязанными глазами, ступали степенные верблюды; и тьмы и тьмы всадников в бронзовых сёдлах сходились в сражениях. После сражений оставалась дочерна вытоптанная земля, выстланная телами убитых воинов, и тогда хищные птицы и шакалы отъедались так, что не могли ни летать, пи ходить, а только сидели и грузно отпрыгивали или отползали в сторону, когда, отыскивая сына, мужа или брата, по нолю ходили скорбные женщины и заглядывали в лица воинов:
        «Он?..»
        Очнувшись от воспоминаний, на склоне лет орёл видит новое Великое Движение, куда более протяжное, чем прежде.
        По грудь в колосьях, куда ни взгляни, плывут красные железные кони, грохочущие от страсти, и выстилают степь телами поверженной пшеницы.
        Что она им сделала?
        Старый орёл слетает с лиственницы. Он поднимается всё выше и выше, туда, где воздух прохладнее и звонче, чтобы увидеть, где нынче кончается Великое Движение. Ведь в былые времена любая битва была обозрима. Надо только подняться как можно выше, и ты увидишь: посреди мира мечется битва, а по краям его стелется млечная степь.
        А сейчас?
        Внизу повсюду плывут красные кони, и несть им числа и предела. А если с отдыхом полететь в один конец, столько хватит сил?
        Где он — очерченный предел Великого Движения?
        Орёл не знает, что оно размахнулось от одного солёного океана до другого, и не одолеть ему эти просторы. Орёл ещё не постиг, что на этой земле выстрадано самое прекрасное, чего достиг человек за нелёгкую историю свою, — сотворение Жизни, сотворение Хлеба.
        Ночью Великое Движение не затихает. В темноте храпят железные кони. Светятся их огненные очи, гаснут и опять светятся ярче прежнего. Мучимый стариковской бессонницей, орёл срывается с лиственницы и поднимается к звёздам, что осыпали небо от росистых хлебов, не тронутых сталью, до вершины небесного купола. Звёзды приближаются, крупнеют и перестают моргать. А внизу, теперь уже беззвучные, мигают и переливаются тьмы земных звёзд.
        Это идёт Великое Движение, и красные кони, светом очей своих освещая путь, выстилают степь ворохами хлеба.
        Звёздное небо и звёздная земля смыкаются, как створки раковины. Орёл-могильник парит между ними, и холодный огонь касается его крыльев.
        «Прежде в ночи горело множество костров, — вспоминает он. — Только я не помню, чтобы верхние огни смыкались с нижними».
        Он находит лиственницу и сидит нахохлившись, пока золотая звенящая корона солнца не поднимается над степью, над Великим Движением, и, осиянные ею, окутанные хлебной горячей пылью, по дорогам бегут голубые тяжеловозы. Они с краями полны крупным, как золотые яйца, снесённые Жар-птицей, зерном пшеницы. Их бег плавен: они боятся обронить хотя бы одно зёрнышко, и в беге этом есть нечто от возвращения орлицы к родному гнезду — с добычей, не с пустом, в пору орлиной молодости.
        Орёл-могильник провожает голубых коней взглядом, а иногда летит за ними, сопровождая до скально-серого огромного зернохранилища, на вершине которого в иную погоду отдыхают облака, ибо пет других вершин в этой ровной, как глинобитный пол, степи.
        Он летит и слышит храп железных коней и людские голоса:
        - Рыба — вода. Ягода — трава. А хлеб всему голова!
        - Как это писали в старинных книгах? «Если зерно пшеничное, упав в землю, не умрёт, то останется одно. А если умрёт, то принесёт много зёрен!»
        - Богатый нынче урожай, что там говорить!
        - Убрать бы вовремя.
        - Стараемся!
        - И мы, и дети наши.
        - Что же, на жатве ни один серп лишним не бывает.
        Старый орёл тяжело опускается на пшеничный валок и поводит головой в серебряной шапочке.
        «Раньше сталью поражали воинов. А теперь сталью срезают стебли. Чего люди находят в них? — думает старый орёл. — Стало быть, находят нечто, неведомое мне. Люди никогда ничего не делают зря. Кто-кто, а я-то это знаю».
        Крючковатым клювом, истёртым до воскового блеска, орёл-могильник ворошит пшеничные стебли под ногами. Подсыхающий валок хлеба не сопрелой пышен и благоуханен, и ноздри орла ощущают сухую, благодатную прохладу между землёй и стеблями, где идёт еле уловимый желанный ток воздуха… Раскрыв клюв, орёл жадно ловит этот ток и неохотно взлетает, слыша близкий грохот красного копя.
        На крупе коня в кибитке, прозрачной, как кокон, орёл-могильник видит женщину в рубахе, белой от соли. А рядом с ней — маленький мальчик, тот самый, с которым они когда-то беседовали на такыре.
        У этого мальчика в чёрных глазах живёт и никогда не умрёт таинственная мудрая Душа.
        Плавно набирая высоту, орёл с приязнью глядит в эту Душу.
        Мальчик машет ему рукой и кричит невыспавшимся голосом:
        - Не узнал?.. Здравствуй, приятель!
        Глава пятая
        ПРОБУЖДЕНИЕ
        В субботу на воскресенье мама взяла Нурлана на полевой стан, а сама уехала на комбайне убирать хлеб, пообещав вернуться засветло.
        Мальчик обошёл стан и его окрестности: кирпичное здание, где в спальне, как в поезде, койки в два этажа, где жаром пышет кухня, а в столовой повариха Алевтина трижды кормила его. Он навестил артезианский колодец в акациях и баньку-землянку на берегу реки, где на выстывших половицах прыгала лягушка.
        Что ещё?
        Стан обступили некошеные хлеба, ещё бронзовато-зелёные, и каждый колос, гранёный и неподвижный, окутан туманцем, словно дыханьем своим.
        В безветрии слышен негромкий свист:
        «Фью… Фью…»
        Нурлан идёт на него. У грядки свежевырытой рыжей земли столбиком стоит суслик и, прижав лапы к песочному брюху, смотрит на солнце.
        В круглых выпуклых глазах суслика — тихое изумление, и от изумления он издаёт зябкий свист:
        «Фью… Фью…»
        Нурлан смотрит на солнце и тоже удивляется ему. Какое оно нынче ярко-жёлтое, сплюснутое и по краям схваченное румянцем!
        Нурлан бежит на берег реки — поближе разглядеть солнце и постараться задержать его закат.
        Как?
        Да уговорить его по-доброму. Пусть погостит до приезда мамы.
        У кромки обрыва мальчик останавливается и замирает. Внизу лежит просторная вода в окружении камышей и тростников с серебряными бунчуками, и в эту воду, белую с червонными отсветами, загляделось солнышко, готовясь спуститься в камыши, как гладкая золотая утка, и свить из них гнездо.
        Нурлан любуется солнышком, когда оно вьёт гнездо из камышинок и серых тучек, и забывает уговорить его остаться, пока не приехала мама. Над ним загораются звёзды, и самая большая из них светится голубым алмазом с отколотым краешком…
        В степи сразу холодеет, и то тут, то там, то далеко, то близко гудят комбайны, и нежно пахнет пшеничной пылью.
        Мама, наверное, приехала!
        Нурлан бежит мимо артезианского колодца на перекрёстке дорог и останавливается. У обочины лежит белый, как камень, череп быка с одним рогом и глядит на мальчика глубокими глазницами.
        Нурлан пятится, не разбирая дороги. бежит к стану и попадает в руки матери. Вся она пахнет хлебом, свежестью вечерней степи и, радуясь встрече, высоко подбрасывает сына, так что звёзды приближаются к глазам, сбегаются в пучок, а потом рассыпаются в разные стороны. Только одна — синий алмаз с неровными углышками — ныряет было в пшеницу, выныривает и утверждается на небосклоне.
        - Солнышко ты моё! — говорит мама сыну и вдыхает его тепло. — Как я по тебе соскучилась! Ты ел?
        - Я всё время ел!
        Ему почему-то сразу хочется спать. Глаза слипаются, и мальчик, не сопротивляясь и не стыдясь, что всё видят взрослые мужчины, даёт маме взять его на руки, отнести на стан, раздеть и уложить на кровать. Рядом мама ставит термос и наказывает:
        - Захочешь пить — пей. Отвар шиповника… Я у Алевтины буду ночевать. Спокойной ночи, сынок!
        - Угу…
        Утопая в прохладных простынях, Нурлан спит и не спит и слышит через дверь, как разговаривают за ужином комбайнеры. Мальчику чрезвычайно нравится раскатистый голос бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова — средневекового рыцаря, который тогда на школьной сцене приветствовал королеву:
        Шелка на дорогу: идёт Королева.
        Victoria mea!
        Сейчас он говорит другие, порой более загадочные слова:
        - Этот Инкогнито из города так и не показывался?
        Или:
        - Ох, и не нравится мне барометр! Прыгает, как Брумель…
        Слушая его голос, Нурлан с наслаждением думает о королеве и засыпает.
        Среди ночи Нурлан просыпается, оттого что кто-то сильно кашляет во сне. По кашлю мальчик догадывается, что это — приезжий из города. Нурлан вспоминает большую фотографию, настолько большую, что она не помещается в домашнем альбоме и постоянно выскальзывает на пол.
        На ней много народа — выпускников техникума, и лица очень похожи в ожидании птички, которая вот-вот выпорхнет из фотоаппарата. В верхнем ряду девочка с удивлённо вздернутой губой — это мама. Она как будто меньше других и мало походит па сегодняшнюю маму, но это всё-таки она, на веки вечные оставшаяся в третьем ряду. А рядом с ней — человек с волнистыми, укладкой, волосами и уверенным взглядом. Нурлан знает, что он сватался к маме и готов был ехать с пей на край света. Фамилия этого человека — Руденко. Сейчас он лежит на верхней койке, и его душит кашель.
        Нурлан чувствует на себе чей-то взгляд. Это в окно заглядывает луна. У неё застывшая улыбка.
        Кашель наверху утихает. С верхней койки безвольно свешивается большая волосатая рука.
        И луна, и рука кажутся Нурлану очень страшными. Он хочет закричать «мама!», но кругом все дышат медленно, спокойно, без храпа, и, подлаживаясь под дыхание взрослых, человек засыпает.
        Он просыпается в совершенной тишине. Все постели смяты и пусты.
        В спальне никого пет. В окне несутся чёрные, как уголь, тучи, подсвеченные снизу угарным огнём.
        Луна или пожар?
        Из-за двери проникает узкий, как лезвие, луч света и доносятся голоса.
        Покачиваясь ото сна, Нурлан идёт к лучу и видит в столовой за столом незнакомого человека в мокрой кожаной фуражке. Кто он, откуда, как его фамилия, Нурлан не знает. Перед ним бутылка бордового вина и два стакана.
        - Алевтина, посиди со мной! — обращается незнакомец в пустое раздаточное окошко.
        Оттуда слышится сердитый голос поварихи:
        - Ты нынче не больно умный.
        - Посиди — умный буду, — обещает незнакомец.
        - Люди в ночь по тревоге пошли работать. Руденко — инженер… простуженный! — поехал хлеб убирать. Тоже из города… А ты пьёшь, как последний пьяница. Ты ещё ни одного зёрнышка не поднял! Знаешь, как тебя главный назвал?
        - Как? — настораживается человек.
        - Инкогнито. А я бы тебя ещё не так назвала!
        Дальше Нурлан не слушает он видит термос, забытый у кровати. Мама в спешке забыла взять его на ночную жатву.
        Термос с горячим отваром шиповника!
        Один на двоих. Другого у них нет.
        «Мамочка, ну что же это ты, а?»
        Одевшись, Нурлан взваливает термос на плечо, словно снаряд, выходит в столовую и хочет тихонько проскользнуть мимо пьяного Инкогнито. Однако Инкогнито замечает его и, показывая пальцем па раздаточное окошко, спрашивает про повариху душевным шёпотом:
        - Её Алей или Аней зовут?..
        Не отвечая, Нурлан выбегает па волю. Ветром его больно толкает в грудь и едва не сбивает с пог. Он бежит в затишье, за торец здания, и, отдышавшись, прислушивается.
        Глава шестая
        БЕРЕГИНЯ
        По степи с перекатным гулом катился ветер. При свете далёкой молнии мальчик увидел, что ветер несёт по воздуху сорванные колосья, пыль и полову. А пшеница мечется туда-сюда.
        Вспышка молнии озарила раздорожье, череп быка с тёмными глазницами и одним рогом, и мальчик, не испугавшись, побежал по правой дороге и свернул на тропинку в хлебах, где, по его предчувствию, была мама.
        Справа, как пароход в огнях, по грудь в пшенице плыла железная громадина. Мамин комбайн!
        Напрямик бежать к машине нельзя, и не потому, что не пробиться Нурлану через пшеничную густель.
        А потому, что грешно хлеб топтать.
        Только в обход!
        Тропинка вывела его на толоку — на землю, ископыченную пастьбой, — и, запнувшись о копытный след, Нурлан упал, не выпуская из рук термоса.
        На шею повыше воротника рубахи упала большая холодная капля. Нурлан встал и, прихрамывая, пошёл по толоке на голос комбайна. А кругом падали редкие звучные капли… Случаются в степи такие вот странные дожди: в горячих токах воздуха летят ледяные капли, как из погреба, готовые вот-вот обернуться градом.
        Тяжело ступая, Нурлан поднимался по склону, по которому струились белые ковыли. Полыхнула молния, и одновременно с ней грохнул гром, рассыпавшись на подгромовники. Сердце Нурлана не успело отмякнуть от страха, как близко от него разорвалась вторая молния и осветила каменную бабу-берегиню, её широкое лицо, узкие прорези глаз, крупные руки, покойно сложенные на животе.
        Нурлану было жутковато и всё-таки отрадно смотреть на неё, словно он встретил в степи живую душу, а не камень. Мальчик подумал о том, что за многие сотни лет в изваяние не попадала ни одна молния и, стало быть, около берегини можно переждать грозу.
        Нурлан ощупал всё ещё тёплый от дневного жара камень… Берегиня была несколько наклонена назад над луной, где скопились сухие стебли и листья. Мальчик забрался в эту лунку, как в гнёздышко, положил в головах термос и закрыл глаза.
        Промокнуть он не успел. Настоящий дождь да с градом пошёл только сейчас. Градины прыгали вокруг, били, как пули но камню!.. Крошки льда и мелкие капли изредка кропили лицо мальчика. А там, в лунке, было тепло и сухо.
        Град налетел и укатил куда-то. Сквозь зажмуренные веки Нурлан видел вспышки молний. Из края в край степи гремела гроза, а дождь падал всё реже и реже.
        Из укрытия Нурлан подставил дождю открытую ладонь и долго ждал, когда в неё упадёт капля.
        Выглянула луна, и в её свете влажно заблестели ковыли. С термосом, как с малым ребёнком на руках, Нурлан выбрался из укрытия.
        Берегиня, вымытая чисто-начисто, загадочно улыбалась мокрым лицом, и в каменных ладонях её, как гроздь незрелого винограда, белели градины. Она обсыхала под слабым ветром, неожиданно тёплым, и смотрела куда-то поверх Нурлана.
        Он уходил от неё, оскальзываясь на градинах, оглядывался и задерживался на берегине взглядом с благодарностью за приют от непогоды, пока она не пропала из глаз.
        Под курганом Нурлан увидел комбайн, неподвижный, как дом, с выбитыми стёклами и без единого огня. Сердце его сжалось. На борту комбайна, как на борту боевого истребителя во время войны, были нарисованы пятиконечные звёзды: два ряда полных, а третий только начат.
        Это был мамин комбайн.
        А мамы не было.
        Где она?
        У нескошенной пшеницы, далековато от машины, Нурлан увидел человека, с головой накрывшегося мокрым плащом, и пошёл к нему.
        Плащ открылся, и, как свет в окошке, Нурлан увидел прекрасное смуглое лицо матери, в каплях дождя, в шелушках от солнца, и тёмный огонь ее глаз под длинными ресницами. Вместе с термосом она втянула сына под плащ, пахнущий дождём, хлебом и солидолом, и, целуя в глаза и лоб, шептала:
        - Мальчик мой!.. Мальчик мои маленький!.. Большой мой мужчина! Как ты нашёл меня? Зачем? Нельзя так в твои годы… Ты шёл ко мне, чтобы напоить меня горячим отваром? Нёс такую тяжесть?.. Спасибо!.. Только больше так не делай, ладно? Ты меня любишь? Ой, что я спрашиваю! Глупая. Любимый мой!.. Ты не боялся молний? Ты ещё маленький, поэтому не боялся. А мне казалось, что все они падают в меня!.. Я остановила комбайн, а сама бегом сюда. Я такая трусиха! Я боюсь грозы…
        - Мама, грозы больше нет!
        Она выглянула из-под плаща, выпрямилась, подставила небу лицо и, поёжившись, воскликнула:
        - Свежо-то как!..
        Вместе с сыном мама обошла комбайн и сказала с грустью:
        - Я машину не успела от града отвернуть… У меня все стёкла выбило. Просо, конечно, побило. Овсам досталось. Они тоже — метёлочками… Пшеница устояла: она собраннее. Вот мы её и будем убирать!
        Она достала железный шприц с маслом, легко скользнула под железное днище машины, чтобы смазать его. За ней скользнул Нурлан. Здесь было сухо. И в узком пространстве между стернёй и днищем загостился жаркий день. Отсюда комбайн представляется Нурлану сильным, добродушным, но беззащитным существом.
        В степи сыро и холодно, а здесь, под машиной, хорошо, как в шалашике. Кругом дышит нива. Мальчику кажется, что он слышит, как, ни на миг не давая себе передышки, спеют хлеба: в земле пробираются их корешки, наверху шевелят усами колосья, потрескивают колосковые чешуи и зёрна с краями полны ярой животворящей силы!..
        Мальчик с тихой радостью вдыхает живое маслянистое тепло машины вместе с запахом чернозёма, стерни, корневищ, всего того, чем пахнет земля в страдную пору. Ему хочется сказать комбайну, как доверчивому усталому слону, слова утешения.
        - Нурлан, где ты? — слышит он высоко голос матери.
        Мальчик вылезает на лунный свет, по железным ступеням, как матрос по трапу, вбегает в кабину, где прибирается мама. Она вынимает осколки стекла из железной рамы, а они сыплются и звенят.
        А мама заметает их в жестяной совок и замирает с веником в руках.
        Замирает и Нурлан.
        Кто это?
        В выбитом окне нарастает обвальный грохот, от которого дрожит земли. Светло-песчаное стадо сайгаков, осиянное луной, несётся мимо и видится ветром, обретшим очертании диких животных, или их душами.
        Сайгаки — древние антилопы, современницы мамонта; у них рога — как лиры; носы — как хоботы; в лёгоньких копытах, которым сносу нет, говорят, есть дырочки для воздушного охлаждения, и в них свистит воздух. Но сейчас ничего этого разобрать нельзя, и они мчатся, как лучики к рассвету или туча стрел, предназначенных не для убийства, а для жизни. Сайгаки бегут по кругу, такому широкому, что Нурлан и мама не видят его, потрясённые зрелищем скорее полёта, чем бега.
        Вольная стая степных антилоп, сотни сердечек, и каждое стучит по-своему, как бы ни были они похожи в немыслимо быстром беге. От кого бегут они? Кто с сотворения земли гонится за ними? А может, уже никто?..
        Их появление и исчезновение восторгом отозвалось в душе Нурлана, и, понимая, что виновница этого дива — мама, что она позвала его в степь и благодаря ей он впервые в жизни увидел сайгаков, о которых много слышал, мальчик предлагает великодушно:
        - Мама! А не выпить ли нам шиповника?
        Не спуская глаз с поля, мама отвинчивает крышку термоса, зубами вынимает пробку, наливает в крышку дымящийся отвар и подаёт сыну.
        - По старшинству! — кричит Нурлан и с великой радостью видит, как мама до дна осушает крышку и собирается опять её наполнить.
        - По старшинству! — снова кричит Нурлан.
        Но мама говорит озабоченно:
        - Мотовило не крутится. Посмотри, что там у него, сынок.
        Нурлан спешит выйти, но мама просит его:
        - Погоди.
        И подаёт крышку термоса, где в густом коричневом, как гречишный мёд, отваре плавает луна. Нурлан с наслаждением выпивает подряд две крышки и, отдуваясь, долго спускается по лестнице в поле.
        В граблинах мотовила Нурлан видит большую чёрную корягу. Вся она переплетена стеблями пшеницы и стоит в них, как щука в водорослях.
        Выволакивая корягу из мотовила, Нурлан говорит громко, чтобы слышала мама:
        - Ах, какая рыбина попалась!
        Коряга — холодная, скользкая, и мальчик вскрикивает, оттого что ему кажется, будто она шевелится.
        Нурлан относит её подальше от комбайна, опускает на землю и наказывает:
        - Лежи.
        Когда он идёт к маме, то, не удержавшись, оборачивается. Толстоголовая чёрная коряга блестит в стерне и смотрит на Нурлана бугорками-сучочками. При лунном свете они видятся сонными и хитрыми, а корешки под ними похожи па сомовьи усы.
        «Никак, щука сомом стала?» — про себя ахает Нурлан.
        А вслух произносит грозно:
        - Лежи. Лежи… Ничего!
        Не оборачиваясь, прибавляет шагу и бегом поднимается в кабину.
        Идёт-гудёт комбайн, как красный зубр, мотовилом подминает стебли пшеницы, на ходу, на плаву обмолачивает их, отрясает зёрна от соломы и половы, и в свете фар, словно золотой пчелиный рой, словно пчёлы при медосборе, брезжат пшеничные колосья. Взлетают, но далеко улетать не собираются и опускаются навстречу своей судьбе.
        Птица с широкими крыльями долго не может выбраться из светового коридора, пока не догадывается свернуть в сторону, в мягкую хлебную мглу.
        Нурлан крепко спит на коленях у матери.
        Глава седьмая
        ВЗРОСЛЫЙ РАЗГОВОР
        В ночи за зерном приезжает дежурная автомашина и кузовом становится под шнек — красный железный рукав комбайна. Мать Нурлана выпрямляется, поправляет волосы и следит, как, шурша, течёт лунное окатное зерно.
        Поток иссякает, но шофёр не спешит уезжать, спрашивает:
        - У вас… град был тоже с голубиное яйцо?
        - Да.
        - У нас просо положило. Гектаров шестьдесят… Ты не простудишься, Галя?
        - Нет.
        - У тебя же все стёкла выбиты. Сквозняки ходят!.. Давай я починю. Нет, серьёзно! Или ты не боишься? А я обладаю редчайшей способностью при сорокаградусной жаре находить сквознячок и простужаться!.. Сегодня всю ночь кашлял. Сейчас отпустило… Почему ты молчишь?.. Ты всё-всё позабыла?
        - Да.
        - Всё-всё?.. Гм… На уборку меня не посылали. Оставляли в городе. А я ради тебя… чтобы только взглянуть на тебя!., приехал в эту степь. Меня она звала давно… Разве ты не помнишь, как мы смотрели в телескоп на звёзды?
        В разбитое окно женщине видно, как через всё небо, теперь уже чистое, без туч, течёт Млечный Путь — великая, искрящаяся река с синими и чёрными омутами, со сверкающими островами и полуостровами, с пылающим звёздным стержнем. Река эта начинается из нескошенной пшеницы и, омыв всё небо, впадает в пшеницу же, и чем дальше смотришь на неё, тем видится она ближе. Имя её Млечный (Молочный) Путь — как и имя всей Галактики, переводимое с древнегреческого на русский «молоко», — очень родное, крестьянское. Млечный Путь начинается от земли, на которой пасутся коровы и кумысные кобылицы. На ней мать кормила грудью младенца, когда он был совсем маленький и не мог ходить.
        - Тише, — просит женщина шофёра.
        - Что?..
        - Я говорю: тише. У меня на коленях спит сын.
        - Можно мне взглянуть на него?..
        Женщина отвечает не сразу:
        - Взгляни.
        Водитель, стараясь не греметь железом, на цыпочках поднимается в кабину и, задержав дыхание, долго-долго глядит на Нурлана. Мальчик дышит ровно: полные губы полуоткрыты; глаза зажмурены. Он спит так сладко, что, пожалуй, пет выше счастья, чем сидеть рядом и оберегать сон ребёнка.
        - Насмотрелся? — спрашивает женщина. — А теперь иди.
        Водитель говорит шёпотом:
        - Он мог быть наш…
        Женщина обрывает его, приложив палец к губам, тише, мол, и произносит тихо, раздельно и устало:
        - Ты в чём-то меня винишь? В чём? Я любила тебя, а ты не замечал меня. Когда я заболела, ты пи разу по пришёл ко мне в больницу. Ты объяснил это тем, что стеснялся меня. Даже робел. Смешное объяснение, правда? Или грустное? Бывает, наверное, больных стесняются, да всё равно навещают. Жалеют! Жалеют… Потом ты признался мне в любви. Но было поздно: я полюбила другого. Он мой муж и отец моего ребёнка. Я никогда не разлюблю его.
        - Ты говоришь это с вызовом…
        - Не выдумывай, — мягко обрывает женщина. — Прошу тебя — иди.
        - Сейчас.
        Водитель задерживается взглядом на мальчике, покорно спускается по трапу, садится в кабину автомашины, говорит негромко, как бы сам себе:
        - Поехал. — И прибавляет громче: — Тебе что-нибудь привезти, Галя?
        - Ничего… Ничегошеньки!
        - Гм… «Ничегошеньки»… Я всегда буду приезжать туда, где ты. Даже если состарюсь…
        Женщина включает скорость, и комбайн, вздрогнув, как спросонок, принимается за работу — та-та-та…
        Нурлан не просыпается, а только говорит во сне нечто невнятное. Мама наклоняется к нему.
        Некоторое время автомашина на малом ходу идёт рядом с комбайном, а потом сворачивает к дороге и, набирая скорость, скрывается из виду.
        «Что было, то прошло, — мысленно говорит себе мать Нурлана. — Я люблю мужа и сына и буду любить их всегда.
        Скоро из армии придёт мой муж, и мне будет не стыдно посмотреть ему в глаза. Я так соскучилась по нему. До слёз соскучилась!»
        Женщина поворачивает к себе зеркальце в кабине, близко видит своё отражение, любуется им, пальцами убирает слёзы и опять любуется. Роговым гребнем, что достался ей от прабабушки, купленным в прошлом веке у коробейника, она расчёсывает волосы. Мягкие, струистые, они тихо потрескивают, как на огне…
        Глава восьмая
        СВЕТИ, МАЛЫШ!
        По золотому полю под белым небом плывёт красный комбайн.
        В кабине на коленях у матери сидит Нурлан и ворочает головой туда-сюда, туда-сюда. Кругом, как в самолёте, множество приборов: рычагов, разноцветных лампочек, циферблатов со стрелками.
        Как бы их все запомнить?
        Сразу все — никак.
        А некоторые можно. Вот рычаг с чёрным шариком. Нажмёшь на него тихонько — и из красного железного рукава посыплется зерно.
        - Мама, а почему ты ничего не говоришь? — спрашивает Нурлан. — Неохота?
        Мать не отвечает. Наверное, не слышит из-за шума мотора.
        Нурлану мир видится новым, вымытым чистой росой. Редко взмахивая крыльями, парит орёл-могильник. Из-за обилия солнца он выглядит белым, как чайка, и далеко слышен его голос: «Тъяф! Тъяф!»
        Бело блестит излучина реки в окружении тальников, выгоревших дожелта. Вода приближается без единого всплеска или морщинки. Мать заглядывает в пустой термос, останавливает комбайн и подаёт термос Нурлану.
        - Сынок, сбегай к речке за водой, — просит она.
        - А ты уеде-еешь! — жалобно тянет Нурлан, хотя знает, что мама никуда не денется. — Уеде-еешь…
        Сейчас ему страсть как хочется ощутить себя маленьким, колыбельным, чтобы его понянчили, поласкали, а мама думает о чём-то своём и говорит.
        - Будешь капризничать — на комбайн не возьму.
        Нурлан замолкает. Прижимая к груди термос, он по трапу спускается на стерню и что есть духу бежит к реке. Он бежит долго-предолго, превозмогая желание обернуться и взглянуть на мать, и наконец оборачивается.
        Оказывается, он совсем недалеко убежал, и комбайн рядом — красная громадина под белым небом по грудь в золотой пшенице.
        Мать объявляет с капитанского мостика:
        - Тише едешь — дальше будешь.
        И улыбается вдаль — не ему, а кому-то другому.
        Опустив голову, Нурлан бредёт к реке, и прибрежные травы смыкаются над ним.
        Он опускается на колени, упирается руками в землю, рассматривает своё отражение в реке и остаётся им очень доволен. Лицо — как смуглое солнышко, брови — дужками, а глаза смелые, как у отца.
        Мальчик пьёт воду, пахнущую водорослями, рыбами и землёй.
        Ух! Устал. Чуть всю заводь не выпил.
        А это кто?
        У корней тростников стоит зелёная, в маскировочных пятнах, щука с наростами на лбу и шевелит ребристыми плавниками.
        Нурлан в страхе отползает от воды, лежит, обхватив руками голову, и старается не дышать.
        Ой, что теперь будет?
        Лежать ему скоро надоедает. Нурлан потихоньку распрямляется и видит, что рыбина стоит там же.
        - Эй! — окликает её Нурлан.
        Щука не шелохнётся.
        Сухой тростинкой мальчик с опаской щекочет щучью спину. Щука никак не отзывается па щекотание. Выпученные глаза её задумчивы, рот полуоткрыт, жабры колышутся.
        «Жарко ей, — догадывается Нурлан. — Неужели и в реке жара бывает?»
        И холодеет: он вспоминает наказ матери принести воду. Мать убирает хлеб в поте лица, пить хочет, а сын здесь прохлаждается.
        Торопясь, мальчик погружает термос в реку и с восторгом слушает, как наперегонки лопаются пузыри воздуха и вода, одушевлённо звуча, проталкивается в посудину.
        Нурлан выволакивает термос из заводи, идёт в поле, но в пути вспоминает про щуку — как там она? — и возвращается.
        Щуки в заводи нет.
        - Была, да сплыла, — вздыхает Нурлан. — Ну и ладно.
        И замирает: из воды прямо ему в глаза смотрит большая студенистая лягушка и не моргнёт пи разу.
        - Ты раньше щукой, что ли, была? — с уважением спрашивает Нурлан. — Была, да сплыла?
        Лягушка шевелит лапками-кисточками и раздувается, словно готовится к выступлению, а Нурлан ей рассказывает:
        - У нас в доме две лягушки жили. Большая и маленькая. Большая была смирная и любила спать. А маленькая спать не любила. И вот…
        Он вспоминает мать, обрывает повествование и бежит в поле. Комбайн — железный терем — стоит на том же месте, а сердце у мальчика сжимается.
        По трапу он вскарабкивается в кабину. Мамы там нет.
        Кабина с выбитыми стёклами выглядит нежилой и холодной.
        Мальчик слезает на землю и видит: в тени комбайна, подложив ладошку под щёку, спит мама. Мальчик опускает на землю запотевший грузный, как ведро с водой, термос, счастливо вздыхает и, не удержавшись, прикасается губами к раскрытой ладони матери.
        Ладонь пахнет мамой и хлебом.
        Из солидарности Нурлан ложится рядом, сворачивается клубочком и пытается заснуть. Однако у него не получается: хорошо выспался, даже переспал, а мама не спала две ночи.
        Зажав в зубах соломинку, Нурлан переворачивается на спину.
        Где-то кричит кобчик:
        «Ки! Ки! Ки!»
        Мальчик садится и близко видит кобчика. У птицы чёрные крылья, рыжие штаны и красные лапы.
        «Ки! Ки! Ки!»
        Вдруг кобчик ныряет в стерню, невысоко взлетает, а в клюве у него извивается золотая ящерица.
        - Ого! — говорит Нурлан. — Я видел ещё, как кобчик суслика поймал. Вот такого!
        Он разводит руки, показывая маме, какого суслика поймал кобчик.
        Но мать не слушает — она спит.
        Мальчуган опять сворачивается клубочком и слышит голос:
        - Есть кто живой?
        Это спрашивает водитель дежурной автомашины, который приехал за зерном.
        Не открывая глаз, мать напоминает Нурлану из сна:
        - Рычаг с чёрным шариком.
        А голос из дежурной автомашины повторяет:
        - Есть кто живой?
        - Есть! — откликается Нурлан.
        Гремя башмаками по железному трапу, он взбегает в кабину, обеими руками ухватывается за рычаг с чёрным шариком.
        Рычаг не поддаётся.
        Нурлан повисает на нём всем телом — рычаг неподвижен. Что делать?
        Ослаб человек или сломался механизм?
        Раньше-то получалось.
        Тут Нурлан обнаруживает, что тянет он совсем не в ту сторону. Легонько-легонько мальчик давит на чёрный шарик в нужном направлении, и рычаг двигается.
        - Пошло!
        Из красного рукава комбайна в кузов льется, брызжется, играет и шуршит зерно.
        - Хорош-шо!
        Шофёр, высунувшись из кабины, спрашивает Нурлана:
        - А мама где?
        - Отдыхает.
        Шофёр уважительно смотрит на Нурлана. Мальчик догадывается, что это он снят на фотографии рядом с мамой семь лет назад. Правда, в жизни он полнее и старше и волосы не такие пышные. Нурлан глядит на него с любопытством и приязнью, потому что человек этот занят на страде, как и все добрые люди, да ещё потому, что он сватался к матери, любил её, мог быть отцом Нурлана, и значит, он не совсем чужой или случайный человек! Нурлан не видел отца два года, соскучился по нему, и, разглядывая водителя, мальчик с удовольствием находит или домысливает в нём сходство с родным отцом.
        А водитель не уезжает, хотя бункер пуст и зерно давно не течёт из шнека.
        - Тебя как звать-то? — спрашивает он.
        - Меня — Нурлан.
        - Я приезжий. Казахского языка пока не знаю, — признаётся водитель. — Как твоё имя будет по-русски?
        - Моё? — Нурлан задумывается. — Моё — «Свети, малыш».
        - Очень хорошее имя, — радуется водитель.
        Нурлан радуется вместе с ним и говорит:
        - Отец так назвал.
        Какое-то время водитель молчит, а потом тихо просит Нурлана:
        - Ты маму не буди. Мы ей сейчас замену пришлём.
        И, подавив желание сказать ещё что-то, уезжает на тихой скорости.
        А под белым небом в золотых хлебах остаётся красный комбайн.
        Нурлан идёт к маме.
        Она по-прежнему как будто спит, дышит ровно, на щеках лежат рубчатые тени от ресниц. Нурлан ложится рядышком и закрывает глаза. А когда он открывает их, то видит, что мама сидит, закинув загорелые руки за голову, убирает волосы в тяжёлый узел на затылке, и на маминых плечах покоится белёсый небесный свод.
        Глава девятая
        ОТЕЦ
        На стане, куда Нурлана и маму привезли отдыхать, пахнет кухней. В тени здания военный колет дрова. Зелёная фуражка, по краю тульи обшитая красным шнуром, сдвинута на затылок. И Нурлану неясно, почему она не падает на землю. На военном — пыльные яловые сапоги, брюки защитного цвета и гимнастёрка с мокрыми подмышками. Топор выпрыгивает над головой, как лещ из воды, опускается на чурбан и со звоном разваливает его надвое.
        А Нурлан с замиранием ждёт, когда же с военного спадёт фуражка.
        Вот-вот она готова упасть, но встряхиванием головы военный ловко возвращает её на место и замечает Нурлана.
        Мальчик видит его лицо.
        Военный похож на отца, только постарше и с усами.
        Может, это отец и есть?
        А наград и значков-то сколько на гимнастёрке?! Они не знакомы Нурлану, кроме комсомольского значка — крылышка красной бабочки…
        Военный вздыхает полной грудью.
        Из опущенной руки его сам собой выпадает топор.
        Бряк!
        Военный идёт к Нурлану, берёт на руки и, напугав прикосновением усов, жёстких, как щётка, целует и говорит:
        - Сынок, как ты вырос!
        Тут он видит маму и идёт к ней с Нурланом на руках. Она глядит на него снизу вверх с восторгом и потаённым испугом, который никому, кроме Нурлана, не виден.
        Мама обнимает мужа, целует и говорит-говорит, задыхаясь:
        - Милый мой! Приехал… И ничего не прислал — ни телеграммы, ни письма, никакой весточки… Милыи мой Тунгушпай[5 - Тунгушпай — первенец, первый (казахское имя).] — мой первый и последний!.. Торопился? Скорее хотел пас увидеть!.. Нурлан, кто это?
        Мальчик нагибает голову и молчит.
        - Кто я? — растерянно спрашивает военный.
        Мальчик мельком видит его усы и нагибает голову ещё ниже.
        - Кто я?
        Голос у военного подрагивает от обиды, и мальчику становится жаль человека. Наверное, это всё же отец, только немного не такой, не как во снах и воспоминаниях. Откуда вот усы взялись да такие колючие? Правда, люди с бородами ходят, и ничего. Не шарахаются же от них знакомые. Привыкают.
        - Кто?..
        Зажмурившись, мальчик храбро обвивает ручонками шею отца и, стараясь держать лицо подальше от усов, говорит:
        - Папа мой…
        Нурлану хочется, чтобы мать взяла его на руки, а там он, глядишь, привык бы к военному, перестал бы стесняться и побаиваться. Но отец не думает отпускать сына. Он колет лицо усами, как рогами бодает, и подбрасывает, и ловит на лету, так, что степь раздаётся и встаёт на ребро со станом, рекой посредине и красными комбайнами по краям, по подолу.
        Мальчик терпеливо сносит отцовские ласки и радуется про себя, когда мать отбирает его у мужа и ставит на землю.
        - Ну, будет, будет! — говорит она. — Ты же его перебултыхаешь. А сам надорвёшься…
        - Я?..
        Легко, как ребёнка, отец берёт мать на руки, кружится с ней, и оба они смеются.
        Нурлан бежит от них, наслаждаясь свободой, но скоро ему становится одиноко, и он возвращается к родителям.
        Они не замечают его возвращения и говорят не наговорятся:
        - Третьего дня я видела дрофу. Такая рыжая, длинная. Как баскетболистка! Ходила-ходила и улетела от моего комбайна. Я поняла: ты приедешь!
        - А я сайгаков видел, — говорит Нурлан, но так тихо, что они его не слышат.
        - Я тебя видел во сне, Галенька…
        - Я не помню, когда я толком спала последний раз. До уборки я каждую ночь видела тебя во сне.
        - А я сайгаков видел! — возвышает голос Нурлан, но почему-то и на этот раз они не слышат его, и ему думается, что отныне родители любят только себя, а у него на свете есть один дедушка, и больше никого.
        Нурлан идёт к обрыву, над которым веется берёзовый дух баньки, садится и смотрит в заречную даль, где за хлебами скрывается дедушкин сад. В мыслях Нурлан говорит старику:
        «Дедушка, дедушка, какой ты хороший! Тебя не видно отсюда, но я знаю, что сейчас ты окапываешь яблоню, чтобы корням её дышалось вольно. У тебя бессонница. А у меня сонница. Я столько сплю, что просыпаю много всего на свете. Возьми от моего сна столько, сколько хочешь».
        Думы Нурлана прерывают отец и мать. Они идут сюда со свёртками, и по выражениям их лиц мальчик догадывается, что в мире произошло нечто важное.
        - Куда ты убежал? — выговаривает мать и подаёт сыну свёрток — полотенце, трусы и майку, завёрнутые в газету, — и объявляет с великой радостью: — С отцом в баню пойдёшь!
        Мужчины — отец и сын — раздеваются в предбаннике, присматриваются друг к другу, и, привыкая к отцу, подражая ему, Нурлан по-военному аккуратно складывает одежду на лавке и идёт за старшим в парилку.
        Жар — упругий, косматый! — перехватывает дыхание, толкается, и Нурлан пятится. Отец удерживает его, моет, трёт колючей мочалкой, оглаживает берёзовым веником, и мир качается в банном пару — горячий до звона в ушах и неразличимый.
        Хотя почему неразличимый?
        Нурлан видит красные, золотые, лазоревые камни каменки, и по ним, как человечек в башлыке, снуёт эфирный огонь. А отец уже окачивает сына из ковша прохладной водой и приговаривает:
        Убегу от болей
        На белом коне.
        Ускачу от хворей
        На красной лошади.
        На золотой кобылице
        Умчусь от напастей
        В тихую долину,
        На шёлковые травы.
        И камни каменки кажутся мальчику многоцветными конями, а эфирный огонь в башлыке — им самим: маленьким, проворным, бесстрашным всадником!..
        Отец заворачивает сына в мохнатое полотенце, выносит в предбанник, ставит на скамью, а сам убегает в косматый жар парилки, плотно затворив за собой дверь.
        Мальчик с уважением прислушивается к сочным ударам веника, к кряхтенью и стонам отца.
        Слушать ему надоедает, и, не вылезая из полотенца, он идёт к выходу мелкими шажками.
        Мимо, облепленный берёзовыми листьями, пробегает голый, малиновый от жара отец с выпученными глазами.
        С разбегу он подпрыгивает на порожке и ныряет в реку. Тотчас с дальнего плёса снимаются дикие гуси. В закатной мгле свистят их крылья, и что-то невыразимо вольное живёт в этом свисте и хлопанье крыльев, отчего у мальчика сжимается сердце.
        Сверху Нурлану хорошо видно, как под водой малиново светится тело отца, как он по-лягушачьи толкается ногами, и ему, раскалённому, должно быть! благостно в этой светлой, как роса, реке.
        Наконец отец выныривает, мотает головой, отряхивая с волос влагу и издаёт победный клич:
        - Воля!
        И опять уходит в глубину остужаться.
        После бани отец, несколько не похожий на себя — багроволикий, с распустившимися усами, пьёт чай в столовой. На стане остались мама, она после мужчин тоже парилась в бане, повариха Алевтина и Нурлан.
        Отец пьёт густой чай, пиалу за пиалой, голый до пояса, а мать то и дело промокает пот на его груди и спине двумя полотенцами.
        - Простуда выходит, — говорит отец. — Прошлая и будущая.
        Он глядит на Нурлана, а Нурлан на него и, не выдержав, просит полотенце у матери:
        - А я?
        Бережней бережного сын вытирает сильные бронзовые плечи отца, дотрагивается до белой отметины на шее и спрашивает:
        - Папочка, пуля?..
        - Простуда, — говорит отец. — Стояли мы на острове с пушкой и пушке окоп долбили. Ломы ломались — до того земля закаменела от холода. Тут меня и прихватила простуда, но я виду не подал, с батареи не ушёл.
        - Как дедушка! — радуется Нурлан. — Его на Лысых горах ранило, а он из окопов тоже не ушёл.
        - Как его здоровье-то? — спрашивает отец. — Не болеет?
        - У стариков одна болезнь — старость, — отвечает мать. — А так ничего. Хлопотливый.
        - Он всю жизнь такой — мой родной прадедушка, — улыбается отец и гладит Нурлана по голове.
        Рука у отца сильная, а гладит он легонько, как целует, и Нурлан спрашивает:
        - Папа, ты много раз стрелял из пушки?
        - Приходилось.
        - А уши затыкал?
        - Никогда.
        Нурлан вспоминает минувшую грозу и удивляется:
        - Почему ты уши не затыкал?
        - Потому что я солдат. Артиллерист. А артиллеристы никогда не затыкают уши. Я открывал рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки.
        - А если в рот бабочка залетит? — вслух задумывается Нурлан. — Она залетит и вылетит?
        Разморенный баней и чаем, отец улыбается, одной рукой гладит Нурлана, а другой маму. И от этого мальчику хорошо: все трое рядышком, вместе, и по всем троим идёт одно тепло.
        - Ты кого-нибудь убил из пушки? — спрашивает Нурлан и пугается своего вопроса.
        - Никого, — говорит отец. — Я на учениях только стрелял… Всякое было. А через границу они не пошли, побоялись. Советский Союз всё-таки!..
        Повариха Алевтина, подперев щёку рукой, с добром глядит на всех троих и говорит, как поёт:
        - Хорошо нынче на стане. Тихо. Покойно. Весь народ в чистом поле… Страда. Вот мы и страдаем.
        - С утра тоже в ноле пойду, — вслух загадывает отец. — А то и раньше.
        Воспоминания об отце, доармейском, безусом, сейчас приходят к мальчику, живые и явственные, и, соприкасаясь с явью, наполняют душу человека неизъяснимым счастьем, от которого теснится дыхание. И это здание, пропахшее кухней, и эта речка, и эта банька-землянка, и эта степь, и небо над ней так милы мальчику, как прежде не были милы никогда, оттого что они освящены присутствием родителя.
        Нурлан всматривается, вслушивается в отца, вдыхает его тепло и, как ягнёнок, трётся головой о его руку.
        Глава десятая
        РАЗГОВОР С ЛИСТВЕННИЦЕЙ
        Ближе к вечеру Нурлан собирается встречать родителей. На стане никого нет, кроме поварихи Алевтины. Да на вешалке висит чёрная кожаная фуражка. Её забыл Инкогнито, которого за ненадобностью отправили в город. Эта фуражка почему-то беспокоит Нурлана. Он старается быстрее прошмыгнуть мимо неё и по пыльной дороге бежит в поле.
        Там, где работают родители, над полем, как зелёная округлая гора, возвышается пятисотлетняя лиственница.
        Она одна-одинёшенька на всё величайшее безлесное пространство.
        Лиственница растёт в плоской круглой лунке, куда, оберегая её от засухи, сбегаются дождевые и вешние воды. Узловатый ствол её, мученный морозами и ветрами, ветвится невысоко от земли, и весь он в морозобойных трещинах и буграх-мозолях, как ладонь крестьянина.
        Мальчик распахивает руки, обнимает, сколько может захватить, тёплый древесный ствол, прижимается к нему щекой и близко видит натёк смолы. А в нём, как синий жук в янтаре, запеклось железо. Четырёхгранник.
        Наконечник боевой стрелы!
        Какую тайну хранит он — кованый кусочек металла? Были времена, когда такой стрелой лучший лучник насквозь пробивал трёх сайгаков на бегу, на лету. Или доставал белого лебедя под облаками и относил на царскую кухню. Или просекал самую крепкую кольчугу…
        А что, если извлечь наконечник из засмолка и показать отцу? Отец про оружие многое знает.
        Чем извлечь-то?
        Да и больно будет дереву: живое оно.
        Нурлан гладит его, пальцами опробует наросты, неровности, морозобоины, слышит тяжёлый потаённый гул и мысленно разговаривает с деревом:
        «Тебе хочется в другие страны?»
        «Как это?»
        «А так. Всю жизнь ты стоишь на одном месте. Нигде не была, никуда не ездила. Разве тебе не хочется объехать весь мир?»
        «Нет».
        «Почему? Разве это плохо: лиственница-путешественница?»
        «Здесь я слышу весь мир. Мои корни ветвятся глубоко-глубоко, припадают к чистейшим родникам тысячелетий, и этим я жива. Мои корни слышат всю Землю, ее мантию и удары расплавленного слитка — сердца Земли».
        «У Земли — крепкое сердце?»
        «У неё огромное, горячее сердце. Оно крепкое, если ему не мешать. Люди пробиваются к нему. Если задеть его неосторожно, оно может остановиться. Скажи людям, чтобы они берегли сердце Земли. Ты им скажешь?»
        «Я им скажу обязательно!»
        «Говорить мало: ты должен сберечь сердце Земли».
        «Один?»
        «Нет, конечно. Хороших людей много. Если вы сохраните сердце Земли, оно будет жить долго-долго».
        «Вечно?»
        «Не знаю. Ночами я простираю ветви в небо, вижу и чувствую звёзды, постигаю их свет и пути. Я знаю: забытая звезда падает и гаснет. Погасшее не возгорается. Земля, если не любить её, тоже может погаснуть».
        «Мы не дадим ей погаснуть!»
        «Я верю».
        «Скажи, Лиственница, кто это шумит в твоих ветвях?»
        «Птицы большие и малые, как бабочки. Их так много, что я сбилась со счёту. Без них я не жила бы так долго. Я знаю: без меня им будет худо, и живу».
        «А одинокий орёл-могильник?»
        «Сейчас он здесь. Дремлет в брошенном вороньем гнезде. Слышишь, он переступает с ноги на ногу, отчего гнездо крошится и трещит?»
        «Почему он не построит себе орлиное гнездо?»
        «Я спрашивала почему. Он говорит: «Представь себе, я построю орлиное гнездо. Но для кого? В нём не будет орлят. А без орлят — гнездо не гнездо».
        «В твоём теле сидит наконечник стрелы. Хочешь, я выну его?»
        «Во мне сидит много железа, и от этого тело к непогоде болит. Но вынимать железо не надо: оно срослось со мной».
        «Почему так много в тебе железа?»
        «Потому что я заслоняла людей от него, чтобы они были живы».
        Налетает ветер, отчего хвоя лиственницы искрится и переливается и яснее ясного из поля доносятся голоса машин.
        Нурлан что есть духу бежит туда,
        Глава одиннадцатая
        ПАУТИНКА
        Ранней осенью, когда хлеб в полях убран и приезжие механизаторы разъезжаются по городам, в степной посёлок приехала автолавка — грузовая машина с магазином, кузовом под крышей.
        Нурлан с родителями стоит позади толпы и видит одни спины и затылки.
        Чем там торгуют?
        Отец сажает его на плечи, как на первомайском параде. Мир сразу раз-двигается-раздаётся, и дышать становится легче.
        А в глубине магазина-кузова, как поленья в русской печи, пылают красками золотые платки с красными журавлями — накидки на телевизоры. Кроме них, если присмотреться, всякого товару видимо-невидимо. Продавщица, немолодая женщина с обветренным лицом, еле успевает рассчитываться с покупателями и то и дело кричит:
        - Сдачу возьмите!
        Мелочь она кидает в коробку из-под леденцов, а бумажные деньги кладёт на ящик и, чтобы их не унесло ветром, придавливает камнем-голышом.
        Накидки, как золотые птицы, выпархивают из рук продавщицы, где голоса родительских комбайнов, на закатное солнце. Опутанное хлебными колосьями, оно трепещет красным карасём, выброшенным из озера в сухую степь, и в горячих токах воздуха кран солнца бугрятся и растекаются к ногам мальчика.
        - Всё! — объявляет она. — Улетели журавлики.
        Продавщица так расхваливает остальной товар, что Нурлан удивляется: почему родители ничего не берут?
        Он чувствует, что они собираются идти домой подальше от шума, и тянет:
        - А я сейчас игрушку или книжечку выберу-уу. Ох, и выберу-уу!
        Но игрушек и книг нигде не видать.
        А груда денег растёт и клубится и всё норовит разлететься из-под камня-голыша.
        - Того, чего нам надо, я не вижу, — говорит отец. — Домой пойдём.
        Мать просит:
        - Постоим ещё!..
        Нурлану тоже охота подольше побыть на людях. Вот он видит Богдана и Светлану. Отсюда, сверху, с отцовских плеч, они кажутся маленькими, и мальчик покровительственно машет им рукой. Богдан по обыкновению не замечает его и, заложив пальцы за борт пиджака, что-то важно говорит Светлане. А Светлана в очках — она, наверное, просто не видит Нурлана, не различает его оттуда.
        «Ээх! — думает Нурлан про Богдана. — Такой молодой — шесть лет, а уже в пиджаке ходит. Что дальше-то будет? Может быть, он роль какую-нибудь получил у Натальи Николаевны — у королевы?.. Вживается в эту роль».
        А где она — королева-то?
        Нурлан смотрит на облака. Они близко — тихие, рыхлые, — с утра закрыли солнце, собираются, да, пожалуй, сегодня так и не соберутся пролиться дождём.
        - Что вы, облака, там делаете? Дождик задумали? Эх вы, облачонки! — мысленно и вслух разговаривает с ними мальчик. — Погодили бы пока. Вон народу сколько на площади.
        Отец опускает Нурлана па землю, и облака сразу уходят высоко-высоко.
        - Не люблю я в очередях стоять. Не моё это занятие, — говорит отец.
        - А я разве люблю? — Мать берёт его под локоть, снизу вверх заглядывает в лицо, смеётся громко, и все трое идут вдоль толпы — то ли домой, то ли в кино на дневной сеанс, то ли гуляют, чтобы людей посмотреть и себя показать.
        По пути они встречают приезжего из города — того самого, что снят с мамой на одной фотографии, а в страду работал шофёром. Сейчас он в пиджаке из искусственной кожи, потрескавшейся от жары. Лицо загорело дотемна, волосы выгорели добела и словно поредели.
        Он первый подаёт руку матери, потом отцу и шутливо пожимает ладошку Нурлану.
        - Свети, малыш! — говорит он, улыбаясь изо всех сил, отчего мальчику кажется, что приезжий вот-вот чихнёт. — Славное имя.
        - Папа придумал! — радуется Нурлан и смотрит на отца. Но тот почему-то не радуется.
        - Да?.. — рассеянно спрашивает приезжий. — А я уезжаю.
        Приезжий краснеет на глазах, достаёт из внутреннего кармана пиджака что-то завёрнутое в бумагу и подаёт матери.
        - Это от меня, конфузится он. Прошу понять правильно… Подарок всей семье…
        Мать извлекает из бумаги шёлковую косынку и, качая головой, ласково выговаривает:
        - Что вы придумали? Зачем так тратиться?
        - Какие траты? Приезжий смотрит на мать и на отца. Не обижайтесь, пожалуйста!.. Вместо учились… На добрую память. Может, не увидимся больше.
        Почему-то все молчат.
        Мать повязывает косынку, снизу вверх глядит на мужа и на приезжего. Сейчас она похожа на девочку с той фотографии, только в венке из васильков. Нурлану кажется, что глядит она на нечто яркое, отчего глаза её увлажнены.
        Приезжий неловко кланяется и хочет уйти.
        Отец улыбается и, сверкая зубами из-под усов, говорит:
        - Зачем так спешить?
        И жестом приглашает следовать за ним.
        Нурлан видит, как бьется тёмная жилка на виске у отца, и ему становится боязно. И ещё он видит: в глубине автолавки, словно под сводами пещеры, висят зимние пальто и обликом своим напоминают людей, что втянули головы в плечи и замыслили что-то недоброе. Мальчик старается не смотреть на них и слышит, как отец просит показать ему оренбургский пуховый платок.
        - Вам «пуховку» или «паутинку»?1 — осведомляется продавщица.
        Толпа тянется к платкам, чтобы на ощупь узнать, какие они, но продавщица убирает товар и сердится:
        - Руками не трогать! Ручная работа. Ей цены нет. На валюту идёт.
        Народ волнуется:
        - Как это не трогать? Кота в мешке покупать прикажете?
        - Человек такие деньги платит.
        - Настоящий платок через золотое кольцо пропускают!
        Продавщица заявляет решительно:
        - Никаких колец. А если он не пройдёт да порвётся? Мне всю жизнь расплачиваться? Спасибо!
        Жилка на виске отца бьётся чаще частого. Ни к кому в отдельности не обращаясь, он спрашивает:
        - Есть у кого обручальное кольцо?
        И сразу — тишина.
        Народ только что с поля, принарядиться, кольца надеть не успели, не ждали такого случая, и вот, пожалуйста, — помочь человеку нечем.
        - Да что вы все, холостые, что ли? — говорит продавщица. — Хорошо живёте! До седых волос в молодых. Одна я замужем, и то всю жизнь в свадебном путешествии. Эх, была не была!..
        Она пытается снять кольцо с безымянного пальца и жалуется:
        - Мясом заросло. С самой свадьбы не сымывала…
        Наконец-то кольцо снято, и под причитания «Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь…» продавщица подаёт его отцу, а потом и платок — «пуховку».
        В тишине, держа обручальное кольцо большим и указательным пальцами левой руки, отец поднимает его, чтобы всем было видно. А правой рукой, как нитку в иголку, сверху вдевает в него уголок платка и не столько тянет, сколько подхватывает его снизу.
        Платок пробегает сквозь кольцо, словно соскальзывает с него, как змеиная шкурка, и опускается было на землю, но до земли не долетает и белой смирной птицей садится на ладонь отца и вздрагивает.
        - Чистый пух! — ахает толпа. А отец с раскрасневшимся лицом просит у продавщицы «паутинку» и говорит, что заплатит сразу за оба платка.
        Продавщица подаёт ему ажурный, как кружево, платок и весело причитает:
        - Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь!..
        А бояться нечего: «паутинка» легче «пуховки», и она словно сама собой падает сквозь кольцо. Толпа опять ахает:
        - Чистый пух!
        Продавщица получает от отца деньги, подаёт ему покупки, по отдельности завёрнутые в лощёную бумагу, и хвалит его:
        - Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..
        - Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.
        Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.
        - Папа-аа!..
        Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».
        - Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.
        - Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.
        - Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.
        - У меня её нет, — говорит приезжий.
        - Будет! — улыбается отец.
        Приезжий опускает голову, говорит в землю:
        - Нет…
        - Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.
        Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:
        - Спасибо…
        Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.
        Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.
        Дома мать выговаривает отцу:
        - Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…
        Отец перебивает чужим голосом:
        - Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?
        Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.
        Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.
        Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?
        Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.
        - Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?
        Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:
        «Зёрнышко ты наше!..
        Зёрнышко-оо…»
        Глава двенадцатая
        ПШЕНИЧНОЕ СОЛНЫШКО
        Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:
        - О-оох!.. Пых!.. Брр!..
        Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.
        А вот кто пыхтит и вздыхает так горестно? Дедушка?..
        Мальчик высовывается из-под одеяла и замирает: за дверью кто-то фыркает и торкает совсем не по-стариковски:
        - Форк!.. Торк!.. Ооо…
        Похоже, что маленький ягнёнок прибежал, всё обнюхивает и всё ему тут в диковинку.
        Только как он в квартиру-то попал?
        - Ох! — вздыхает гость за дверью.
        Так умеет только один Богдан, когда разучивает роль:
        «Ох! Тяжела ты, шапка Мономаха!»
        Всё понятно: на кухне сидит сам Богдан. Почётный гость, самый сильный человек в детсаде.
        Вот визит, всем визитам визит.
        Визитище!
        - Я сейчас! — обрадованно кричит Нурлан, сбрасывает одеяло, натягивает брюки и рубашку. Застегнуться на все пуговки у него не хватает терпения, и, путаясь в одежде, мальчик выбегает на кухню.
        Богдана там нет. А кто шумел-то?
        Пыхтит. Кряхтит.
        Вверх ползёт.
        Недосмотришь — упадёт.
        Но не больно ему.
        Почему?
        Вон оно что: на столе стоит корчага, а в ней пучится белое, как сметана, тесто.
        Закрыть его чем-нибудь, чтобы поутихло!
        Нурлан оглядывает сложное кухонное хозяйство, выбирает доску, на которой стряпают пельмени, и нахлобучивает её на корчагу.
        Тесто не дышит, словно и нет его.
        Порядок! Где наша не пропадала?
        Нурлан потягивается, зевает и собирается пойти полежать, как вдруг доска-хлебница начинает крениться и из-под неё белой Кудриной вылезает тесто.
        Упрямое!
        - Куда ты? — чуть не плачет Нурлан. — Чего тебе в квашне-то не сидится?
        Тесто не слушается — ползёт во все стороны. А доска-хлебница — набекрень.
        Может, его отбавить, чтобы в корчаге просторней стало?
        Вокруг корчаги, как цыплята вокруг наседки, Нурлан собирает кастрюли и кастрюльки — белые, синие, коричневые. Половником мальчик зачерпывает тесто. Оно берётся податно, густое, вязкое, затягивает половник к себе и не отпускает.
        Ни туда, ни сюда.
        Один черен торчит из теста.
        Что ты будешь с ним делать, а?
        Нурлан подвигает стул, взбирается на него и тянет черен вверх, пока хватает сил. Тесто тянется за черпаком, встаёт белым столбом и — надо же! — обрывается.
        Оно звучно шлёпается в квашню и опять принимается ворочаться, форкать и торкать. А у Нурлана остаётся половник. Тесто свисает с него, и сколько ни тряси — не стряхивается.
        Пристало, как пристыло.
        Нурлан запрокидывает голову, ртом ловит тесто, свисающее с половника, с наслаждением ест его — сырое, кис-слое и немыслимо вкусное.
        Пока человек наслаждается жизнью, тесто перевалило через край корчаги и подбирается к столу. Замешкавшись, оно опускается на столешницу и ползёт по ней, куда ему вздумается.
        Не сводя глаз с теста, Нурлан чисто-начисто облизывает половник, слезает со стула, не брякнув, кладёт половник па стол, пятится к выходу, спиной открывает дверь и зовёт:
        - Мама!
        Никто не откликается.
        Мальчик вбегает в комнату родителей. Там никого нет. Тахта и кровать заправлены. Судя по всему, родители встали много раньше его и ушли.
        Где их искать?
        А тесто ползёт по столу, подползает к краю и свешивается с него.
        Ой, что теперь будет?
        - Мама-аа!..
        Нет её.
        Народ надо звать на помощь. Народ!
        Нурлан выбегает на крыльцо и видит маму. Она несёт картошку из огорода — светлую, пахнущую лёгкой рассыпчатой землёй. Мальчик кубарем скатывается под ноги маме и от переживаний не может выговорить ни слова.
        Мама берётся за сердце.
        - Что опять стряслось?
        - Тесто!..
        Мама бледнеет.
        - Так я и знала, — говорит она, спешит за сыном, на ходу перевязывая косынку, чтобы волосы были спрятаны.
        На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.
        - Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!
        Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает ^му^ку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к ^п^альцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.
        С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.
        Мнёт хозяйка тесто и, случалось слышать, поёт:
        Вымету, вымету чистое поле.
        Нагоню, нагоню белых лебедей.
        Посажу, посажу во красное окошко,
        Во красное окошко да рядышком к ряду.
        Вылетят лебеди из красного окна,
        Да сядут белые на четыре столба[6 - Это песня-загадка. А разгадка — само сотворение хлеба. Чистое поле — иод печи, который хозяйка обметает гусиным крылышком, прежде чем сажать хлебы. Белые лебеди — сами хлебы. Красное окошко чело печи, красное от жара. Четыре столба — обеденный стол.].
        И одна хозяйка знает, когда вылепить каравай, на деревянной лопате посадить его в печь, закрыть её железным листом и вынуть из печи горячее, прихотливо разрисованное трещинками, золотисто-карее чудо, которое дети зовут Солнышком. Я слышал не раз, как дети, дожидаясь хлеба из печи, тихонько звали его:
        Солнышко! Солнышко!
        Выгляни на брёвнышко.
        Я замечал: если хозяйка печёт хлеб, в семье забываются обиды и надолго устанавливаются мир и лад.
        После маминых хлопот, когда тесто усмирено и усажено в духовку, Нурлан осмеливается спросить:
        - Папа скоро придёт?
        - Не знаю, — отвечает мама. — Его к директору совхоза вызвали. Человека привезти.
        После молчания Нурлан спрашивает:
        - А Иван Пантелеевич не поехал?..
        - Он не думал, что так скоро. Его на той неделе в Кваркено услали хлеб убирать.
        - О!
        Входит отец.
        - Всё хорошо? — спрашивает мать.
        Отец кивает, раздевается до пояса, моется под краном, подставляя воде шею и плечи. Он такой озабоченный и молчаливый, что Нурлан не решается подступиться к нему, а только глядит на него и радуется его присутствию.
        Мать открывает духовку, пробует печево на звон — ножиком стучит по корочке. Хлеб отвечает добрым отчётливым звуком: «Я поспел!»
        Отец с сыном садятся за стол, а мать на противне вынимает из духовки хлеб, как пшеничное Солнышко, и ставит остывать перед мужчинами.
        Отец ничего не говорит, но Нурлан чувствует, как около пшеничного Солнышка мягчеет его душа.
        А хлеб остывает медленно-медленно, и от него по комнатам идёт пшеничный дух солнца, отцеженных соков земли и ярой силы и радости, крестьянского здоровья, что сберегли люди от самой старины и до наших дней.
        Глава тринадцатая
        ИВАН ИВАНОВИЧ
        После столования мать объявляет Нурлану, что всей семьёй сейчас они пойдут в гости к Наталье Николаевне.
        Мгновенно мальчик вспоминает королеву, её смерть и воскрешение:
        Шелка на дорогу: идёт Королева.
        Victoria meа!
        Мать надевает на Нурлана свежую рубашку, на которую мальчик прикрепляет отцовскую медаль «За трудовую доблесть». Медаль тяжела. Она оттягивает рубаху с воротником, но зато это настоящая медаль, а не игрушка, и Нурлан поглядывает на отца: а вдруг тот возьмёт и скажет: «Не твоя это медаль, а моя. А ну, давай сюда».
        Но отец только улыбается.
        - Надо, чтобы награда была напротив сердца, — напоминает он.
        Пока Нурлан выясняет, где у него сердце, отец говорит матери негромким голосом:
        - Ложечку подарим на зубок.
        Из заветного уголка буфета мать достаёт серебряную ложечку — по черенку пущен узорчик, а сам черпачок белый, без отметины. Ложечка играет светом, словно купается в воде, и мальчику становится жаль её — самую красивую вещь в доме. Он собирается слёзно попросить родителей оставить ложечку в покое, но тут же постигает всю чудовищность своей просьбы и — ладонь на ладонь — зажимает себе рот, чтобы просьба ненароком не сорвалась с языка.
        - Зубы?! — вскрикивает мать.
        - Меньше ешь сладкого, — наставляет отец. — То-то же, сладкоежка! Сейчас к зубному врачу пойдём. Или прошло?
        Глазами Нурлан даёт понять, что проходит. Он выдерживает паузу, приличествующую обстоятельствам, отнимает ладони ото рта и сообщает:
        - Отпустило.
        Все трое, нарядные, выходят из дома.
        Прохожих на улице нет, и Нурлан с надеждой вертит головой: не смотрит ли кто-нибудь на них из окна?
        Нет, не смотрит.
        Эта часть посёлка — молодёжная. Люди в ней старятся не скоро, по домам не сидят, и стариков-домоседов здесь нет, кроме Нурланова дедушки. Да и тот живёт на краю, на отшибе.
        Как ты там, дедушка?..
        Дом, где живёт Наталья Николаевна, такой же, как у многих жителей посёлка, из белого кирпича; сад-огород с карагачем, яблонями и картошкой; телевизионная антенна крестом. Только куда больше, чем у соседей, цветов в палисаднике, и от их запаха у Нурлана сильнее стучит сердце.
        Издалека Нурлан видит Наталью Николаевну, и его поражают её запавшие глаза, омытые болью и налитые тихим счастливым светом.
        Мать и Наталья Николаевна целуются. А отец с поклоном подаёт хозяйке серебряную ложечку.
        - Ой, что вы, — говорит Наталья Николаевна слабым шёпотом. — Зачем?
        - На зубок! — громогласно напоминает Нурлан и осекается, оттого что мать дёргает его за рукав.
        - Человека разбудишь, — грозновато шепчет она.
        Взглядом Нурлан следует за взглядами взрослых и видит посреди комнаты на кровати, огороженной деревянными перилами, ребёнка в пеленах — такого маленького, какого Нурлан ещё не видел ни разу в жизни.
        Он и не предполагал, что дети бывают такие маленькие. У ребёнка закрыты ручки и ножки; он весь запеленут, но зато хорошо видно личико — розовое, с крепко-накрепко зажмуренными глазами, с крутым лобиком и редкими тёмными волосами.
        В душе Нурлана пробуждается и крепнет чувство покровительства слабому. Он шевелит лопатками, дышит глубоко и слышит, как по всему телу переливается сила.
        Затуманенными глазами Наталья Николаевна глядит на сына и на Нурлана, и в приливе нежности к младенцу Нурлан советует ей:
        - Его надо назвать Ольмэз!
        - Почему? — шёпотом спрашивает Наталья Николаевна.
        - Потому что «Ольмэз» по-русски будет «Вечный человек».
        - Вечный? — Наталья Николаевна нагибается и, обдав молочным дыханием, целует Нурлана в макушку.
        - Назвали уже, — шепчет она.
        - Как?.. — не без ревности спрашивает Нурлан.
        - Иваном, — отвечает женщина и беззвучно смеётся, так что у неё на глазах выступают слёзы.
        - Ой, как хорошо! — хвалит мать.
        А отец произносит раздумчиво:
        - Иван Иванович.
        - Мы так и задумали, — улыбается Наталья Николаевна. — Ой ты, Ваня-Ванистый, какой же ты приманистый…
        У мужа в роду много Иванов. А у меня и того больше.
        «Такой маленький, и уже Иван Иванович, — со взрослым умилением думает Нурлан. — Надо же!»
        Он приклоняет лицо к деревянной ограде, чтобы ближе видеть новорождённого, и, затаив дыхание, рассматривает выпуклый лобик, толстые щёки, крепко, даже мучительно зажмуренные глаза, по чёрточкам перебирает взглядом всего младенца и думает о том, что с Иваном Ивановичем они будут друзьями — водой не разлить.
        Нурлан всегда будет заступаться за маленького.
        Наталья Николаевна склоняется над сыном, и волосы её — злато-рыжие — рассыпаны по плечам. Она — королева, что минувшей весной пленяла весь мир, и Нурлана тоже, и это он, а не кто другой освободил её шлейф, зацепившийся за сучок в полу!..
        В мгновение ока Нурлан вспоминает забытый сон, в котором ему снится песня. Во сне он идёт по гриве между двумя оврагами, и в оврагах, в отрогах их, как синие птицы, лежат синие тени. Песня стелется откуда-то с овражьих приверхов. Женские голоса струятся, жарко обнимают душу и уводят высоко-высоко. Мальчик торопится навстречу голосам, и такая чистота, упование на счастье и милосердие живут в песне, что Нурлан весь в светлом потрясении. Сейчас, наяву, он шевелит губами, подпевая Великой Тайне, хотя ни мотива, ни слов он не знает.
        Украдкой, так что никто не видит, Нурлан дотрагивается до золотых волос королевы, вздыхает, отходит в сторону и забывает про сон и песню.
        Иван Иванович чмокает во сне и, не просыпаясь, плачет, открыв ротик, в котором нет ни единого зуба.
        - Аа-аа-ааа! — поёт Наталья Николаевна, берёт его на руки, даёт ему грудь, и ребёнок сосёт молоко, всё так же не открывая глаз и не просыпаясь.
        - Аппетит у него хороший, — говорит отец, — Богатырём вырастет.
        - Да? — Наталья Николаевна слабо улыбается и наклоняет голову, чтобы солнце не било в лицо ребёнку.
        Иван Иванович насытился, спит на коленях у матери, и тени, еле различимые, бродят но нему — то ли от гостей, то ли от занавесок, то ли от облаков, которые опять собираются над степью.
        - Дай-ка я его подержу! — не выдерживает мать и с неутолённой ласковостью умело принимает младенца па руки, любуется им, и лицо её от света лица Ивана Ивановича такое преображённо-прекрасное, что Нурлан потрясённо смотрит на маму.
        - Век бы держала, — признаётся мать, передавая младенца Наталье Николаевне. — Теперь мне радости хватит на неделю.
        - А мне на месяц, — говорит Нурлан. — А то и на три месяца…
        Но он говорит это так тихо, что его никто не слышит. Да вдобавок Ивану Ивановичу приходится менять пелёнки, и опять он лежит посреди деревянной кровати, как посреди мироздания.
        Самое время прощаться.
        - Дерево-то посадили? — спрашивает отец у хозяйки.
        - Посадили. Идёмте покажу, — шепчет Наталья Николаевна и, прислушиваясь к дыханию сына, ведёт гостей в сад-огород, где в лунке растёт дубок: листья резные, большенькие, а сам маленький, так что и не сразу приметишь его.
        - А полить толком не полила, — вспоминает Наталья Николаевна. — Не до этого было…
        Из бочки, пахнущей болотом, Нурлан приносит в ковшике дождевую воду и поливает деревце.
        - Больше не лей. Одного ковша хватит, — говорит отец Нурлану и с улыбкой обращается к хозяйке: — Наталья Николаевна, почему бы вам ещё дубочков не посадить?
        - Сколько? — спрашивает она.
        - Три по крайней мере, — советует отец.
        А мать поддакивает:
        - Да уж не меньше!
        - Ой, много, — слабо улыбается Наталья Николаевна. — Что вы…
        Нурлан оглядывает сад-огород, думает, что дубкам в нём места хватит. А вслух с неожиданным для него самого отчаянием спрашивает:
        - Наталья Николаевна! Вы меня… на будущий год… в школе учить будете?
        Обязательно буду, — обещает женщина. — Я не только буду…
        Она не договаривает — уходит на плач ребёнка. Некоторое время гости ждут кого-то, стоят во саду ли, в огороде и смотрят на дубок, крепенький, во влажной лунке.
        Домой идут не торопясь.
        Отец и мать переговариваются, а Нурлан молчит, вслушивается в себя и всю дорогу постигает, что в его жизни произошло великое событие.
        В мир пришёл Человек.
        Глава четырнадцатая
        ГУЛИСТАН[Гулистан — сад (перс.).]
        В бабье лето, в воскресенье, дедушка и Нурлан прибираются в саду. Груши и яблоки давно собраны, розданы жителям посёлка, но в этом году уродилось так много яблок, что остался большой остаток, и, чтобы сохранить яблоки на зиму, дедушка готовит зимовальную яму.
        Острой лопатой он снимает пластины дёрна, а Нурлан складывает их в сторонке и слышит, как кряхтит и стонет дедушка, углубляясь в красную землю.
        - Дедушка, — спрашивает Нурлан, — чего ты стонешь?
        - Червей много перерезал, — винится дедушка. — Очень много перерезал дождевых червей. Почему они попадают под лопату?
        - Они срастутся, — утешает Нурлан.
        - Ты так думаешь? — оживляется дедушка.
        Кругом благодать.
        Осеннее солнышко набрало силу. Разбуженные его теплом, порхают бабочки. По закрайке сада по второму разу зацветают цветы: нежно-лиловый короставник, жёлтый козлобородник, золотая розга, белая звездчатка, малиновый или красно-фиолетовый воитель — татарник, восковой репяшок, дымчато-белый тысячелистник — деревей-трава, огненный зверобой… Они расточают знойный запах лета, которое всё ещё здесь и вот-вот отойдёт в жаркие страны. Гудит шмель. По цветам ползают пчёлы. Их ворчанье и движенья деловиты, и, судя по всему, мёда на посошок они находят немало. Лоснятся стволы деревьев.
        А одна яблоня позабыла, что она в свой срок принесла урожай плодов, окончательно перепутала осень с весною и накануне зимы зацвела по второму разу — вся, как есть, убралась белорозовыми цветами и нежится под солнышком.
        Дедушка говорит с весёлой укоризной:
        - Ай, ай, ай! Старая яблоня на зиму нарядилась невестой. О чём она думает?
        Он качает головой, берётся за черен лопаты и вонзает лезвие в красную землю.
        Из ямы остро пахнет глубинной сырой землёй, и запах этот, доселе не известный Нурлану, тревожит и немного страшит мальчика. Чтобы было веселее, он тянется к разговору:
        - Дедушка, а дедушка!..
        - Никогда не кричи под руку, — сердится копатель. — Если все будут кричать под руку, то кто будет работать?
        Обиженный Нурлан поднимает последнюю дернину и несёт её подальше от ямы. Дернина, прошнурованная корнями, тяжела. Мальчик с облегчением опускает её на землю и недалеко от себя видит кладбище комбайнов.
        Вон куда он зашёл!
        Некогда могучие машины не походят на себя: они вросли в землю; спины у них или сгорблены, или продавлены; на боках, как кровь, запеклась рыжая ржавчина; от них тянет горьким железным тленом. Комбайн, на котором звёзды в три ряда, глядит на Нурлана единственной фарой в трещинах, и во взгляде его мальчику чудится мольба.
        Мальчик отводит глаза, снова глядит в око комбайна, опять отводит и бежит обратно в сад.
        - Дедушка-аа!..
        Из ямы торчит одна спина старика. Лезвием лопаты, белым от работы, он разравнивает днище ямы, отёсывает стены её, и они блестят, как смазанные маслом.
        Дедушка поворачивается на голос и говорит:
        - Ты, никак, плакал, сынок?
        - Я?..
        Нурлан глядит на коричневое, как из терракоты, лицо, на жилу, набухшую на лбу, на руки, похожие на ветви старой яблони, и великая жалость к старику поднимается в душе мальчика.
        - Дедушка, а почему ты не пошёл к нам жить?
        Дедушка садится на край ямы, убирает паутину с лица и говорит:
        - Меня хорошенько не звали.
        - Но я зову тебя хорошенько!
        Дедушка не отвечает. Прищурившись, он смотрит в глубину сада, где цветёт взбалмошная яблоня, и рассеянно улыбается.
        - Вот так они всегда, — говорит он.
        - Кто? — спрашивает Нурлан.
        - Женщины. Они вроде всё понимают. А живут не по временам года. Разве я неправду говорю, сынок?
        Надув губы, Нурлан долго сопит и, чуть не плача, спрашивает:
        - Дедушка, а комбайны, как слоны в Африке, на одно поле приходят умирать?
        Пальцем со сбитым ногтем дедушка манит Нурлана к себе: нагнись, мол, скажу большую тайну, и когда мальчик нагибается, то, щекоча дыханием, старик шепчет с радостью:
        - Разве они умирают? Их расплавляют и сплавляют в большой слиток. Вот в такой! Когда слиток остывает, из него делают новые машины.
        - Откуда знаешь? — ревниво спрашивает Нурлан.
        - Начальник научил.
        - Большой начальник?
        - Очень большой.
        Нурлан свешивает голову с края ямы и произносит:
        - Что там глубже, дедушка?
        В яме голос его звучит глухо, как чужой. Нурлан быстро распрямляется и чувствует, как кровь отлила от головы и кругом разлита сухая теплынь.
        - Как бы это тебе сказать, сынок? Там купола из соли. Соляные купола! — вспоминает дедушка. — Есть купола из стекла. Стеклянные купола… Сынок, к нам гости.
        Сюда идут Богдан и Светлана.
        Богдан с корзиночкой, он вышагивает хотя и важно, да не так, как обычно, и в движениях его много уважения к саду, к дедушке да и к Нурлану тоже. А Светлана такая, как всегда: тихонькая, в очках.
        Гости эти столь редкие и почётные, что Нурлан не выдерживает и первый здоровается издалека:
        - Здравствуй, Богдан!
        От радости он прыгает на месте, ведёт гостей к сверкающей груде яблок и прыгает на новом месте.
        - Вам набрать? Или вы сами? — шумит Нурлан и помогает гостям отобрать самые лучшие яблоки.
        Перед уходом Богдан со значением замечает про корзинку с яблоками:
        - Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
        «Роль учит», — с почтением думает о нём Нурлан и спрашивает товарища: — Всё ещё вживаешься?
        - Хорошего понемножку. Вжились давно, — ответствует Богдан и, потеряв интерес к Нурлану, шествует домой вместе со Светланой.
        Нурлан бредёт к яме.
        Навстречу дедушка несёт холщовую сумку, ту самую, на которой вышиты три зелёные птицы, как лепестки тюльпана.
        Сумка набита яблоками.
        - Сынок, — наказывает дедушка. — Ты догони гостью и отдай ей это.
        - Вместе с сумкой? — холодеет Нурлан. — Без отдачи?..
        Дедушка жуёт губами, прежде чем ответить:
        - Видишь ли, сынок, у неё нет корзины, и она ушла с пустыми руками. Хорошо, если она нешибко обиделась. А если шибко? О, я разбираюсь в людях! Это очень красивая и умная гостья. В очках! Если ей не подарить, она ничего не попросит. В голодное время такие стеснялись спросить глоток воды, а свой хлеб отдавали детям. Чего ты стоишь?
        - Я пошёл…
        - Такую гостью надо догонять! — сердится дедушка.
        Сначала Нурлан еле двигает ногами, надеясь всё-таки не догнать гостей и сохранить сумку с тремя зелёными птицами. Дедушка что-то гневно кричит, и ноги сами собой несут Нурлана всё быстрее и быстрее!..
        Мальчик нагоняет гостей у такыра, забегает вперёд, становится поперёк дороги и, задохнувшись, протягивает подарок девочке:
        - На!
        - Ой! — ойкает Светлана.
        Под стёклами очков Нурлан видит её взгляд, несколько испуганный и очень внимательный, словно она всё время слушает некую мудрую учительницу, которая ведёт урок. Подчиняясь вдумчивости этого взгляда, Нурлан так же вдумчиво объясняет:
        - Это от нас с дедушкой. У вас же нет корзины, и вы ушли с пустыми руками.
        Девочка снимает очки, протирает стёкла носовым платком, и глаза её без очков — большие, в пушистых ресницах — с некоторым удивлением и радостью рассматривают дарителя.
        - Нурлан, — говорит она. — Я всегда знала, что ты — благородный человек.
        - А почему ты мне никогда не говорила об этом? — недоумевает Нурлан.
        - Почему?..
        Девочка надевает очки, принимает подарок и обещает:
        - Сумку я верну. Спасибо, Нурлан.
        - Не за что!
        Гости уходят, и Богдан произносит, как со сцены:
        - Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
        «Вживается, — думает Нурлан. — А вживается ли? Может, нет ничего?»
        И мальчику становится жаль Богдана, оттого что тот числится знаменитым артистом, а за всю жизнь не сыграл ни одной, даже самой короткой роли и всем говорит, что он вживается или вжился.
        Они уходят. Светлана оборачивается, и Нурлан машет ей рукой.
        Еле заметно девочка кивает ему.
        Нурлан вприпрыжку возвращается к дедушке. Тот копается в яме и разговаривает сам с собой:
        - …Что было раньше!
        - А что было раньше? — звонко спрашивает Нурлан.
        Старик утаптывает пол у ямы, кряхтя, пытается и никак не может вылезти из неё и просит:
        - Сынок, ты меня вытащи!
        Он протягивает мальчику лопату — черенок вперёд, и Нурлан берётся за него, за твёрдое, как кость, отполированное дерево. Старый и малый тянут-потянут, а вытянуть не могут.
        - Погоди, погоди!.. Не надсаживайся, — просит дедушка.
        Он стоит в яме, запыхавшийся, красноликий, и выражение лица у него беспомощное и покорное.
        А день кругом — загляденье!
        В тёплом воздухе летают бабочки: белые, жёлтые, красные, лиловые. А одна — чёрная, бархатистая да такая большая, что Нурлан изо всех сил преодолевает искушение погнаться за ней, поймать и рассмотреть поближе. Прибыло цветов по закрайке сада. Белая яблоня, что перепутала осень с весной, а старость с молодостью, гонит в цвет все бутоны, распускает лепестки все до единого и хмелеет от тепла и воздуха. Яблоня окутана пчёлами, переливается розовым светом и, роняя лепестки на сухую траву, благодарно вздрагивает. Она такая доверчивая, дивная, кроткая, и, думается, солнце не выдержит, воскликнет: «Была не была!» — и повернёт на лето.
        Небо синеет, как ранней весной. В нём бесшумно плавает орёл-могильник, и стариковский голос его похож на тявканье собаки:
        «Тъяф! Тъяф!»
        Нурлан приносит пустое ведро, опускает на дно ямы донышком вверх и объявляет:
        - Это тебе ступенька, дедушка!
        Старик становится на ведро, неожиданно легко выходит из ямы и отходит от неё подальше.
        - Пока яма сохнет, — рассуждает он, — дел нам хватит.
        Дедушка и мальчик собирают в саду сухие ветки, листья, стебли, складывают в сторонке. Спичкой, не с первого раза, дедушка зажигает всё это. Костёр потрескивает, шипит, пахнет карагачем и яблоками. В безветрии дым молочным столбом поднимается в небо и, не найдя облаков, тает.
        - Дедушка! — вспоминает Нурлан. — А что было раньше?
        Палкой старик ворочает в костре и говорит:
        - Раньше? Раньше я любил девушку…
        - Красивую?
        - Ооо! Это было очень давно. Тогда не было самолётов и автомашин. Все ездили верхом на лошадях: начальники и не начальники, старики и молодые люди.
        - Все умели ездить верхом?
        - Ещё как! Лучше всех ездила девушка, которую я любил. Шибко любил! Она была очень лёгкая, и лошадь несла её быстрее, чем ветер несёт листочек карагача. Сколько женихов догоняли её и не могли догнать. Если жених не догнал невесту, свадьбы не видать.
        - А ты?
        - Я — догнал.
        - Ты был самый лучший джигит, дедушка! — радуется Нурлан.
        - Я был никудышный джигит, сынок. — Старик улыбается от воспоминаний, от беседы, оттого что день сегодня — истинное загляденье. — Резвых скакунов я боялся как огня и ездил на смирной кобыле. Девушка это знала и поехала очень тихо, чтобы я догнал её, поцеловал и взял в жёны. После она сама мне сказала: «Я насилу удержала лошадь, чтобы ты догнал меня. Лошадь не поймёт — что случилось с хозяйкой? Случилось то, что я полюбила тебя, джигит. Только и всего». Очень красивая и умная девушка!
        - Где она сейчас? — загорается Нурлан. — Вот бы посмотреть на неё!
        Старик не отвечает, палкой сгребает жар в серёдку кострища и в жарнике, как в золотом зеркале, видит своё, далёкое.
        - Ты очень многого хочешь, сынок, — выговаривает он без укора.
        Налетает ветер, несильный, тёплый, волчком раскручивает костёр и тут же успокаивается.
        Нурлан бежит проверять яму, высохла ли, и, вернувшись, приносит весть:
        - Сухая совсем!
        Вдоль стен дедушка втыкает таловые прутья, оплетает их осокой, отчего в саду поселяется запах реки или озера, навсегда летний и тревожный. Дно ямы Нурлан выстилает смородинным листом.
        - Толще, толще стели, — советует дедушка. — Яблоки любят спать на перине.
        Яма мелеет и становится похожей на гнездо, где живёт большая и вещая птица. Птицу эту никто не видит; известно только: на кого упадёт тень её крыльев, тот навеки становится счастливым.
        Бережно перестилая соломой, старик и мальчик укладывают яблоки: шафрановые, бордовые, а то и совсем красные. На некоторых от спелости и избытка здоровья выступил сок.
        Дедушка застилает яму соломой, закрывает досками, глиной, легонько трамбует её и оглаживает, а по краям роет водоотводные канавки. Теперь хранилище смотрится добрым домом с двухскатной крышей. Мороз не доберётся, дождь не промочит, град не просечёт.
        - Перезимуют яблоки, — обещает дедушка. — Под Новый год мы их отведаем и гостей позовём.
        В степи быстро смеркается.
        Звёзд ещё нет, а в небесных сумерках, высекая искры, летит самолёт или спутник. Старик отзывается о нём с одобрением:
        - Гагарин полетел.
        Из степи наплывают голоса тракторов, и в их разговоре Нурлан выделяет трактор отца и трактор матери. Родители поднимают последний клин зяби и завтра-послезавтра круглые сутки будут дома.
        Благословенно это время — погожая осень!..
        Урожай убран. Можно отдышаться, оглядеться и, дрогнув сердцем, обнаружить: пока ты был в поле, сын вытянулся, а жена стала ещё красивее.
        Правда, и сын, и жена всю страду были около тебя, но отдохнувшими глазами ты их увидел только сейчас, когда страда позади и земля отдыхает.
        Дыхание земли чистое, ровное. В её облике та несмертельная, кроткая усталость, которая манит подойти к ней на цыпочках, близко заглянуть в лицо и, не потревожив сон, сказать:
        - Это я, мама. Отдохни.
        notes
        Примечания
        1
        По преданию, степные орлы-могильники живут несколько веков.
        2
        Магомет — основатель магометанской религии, живший с 570 по (532 год нашей эры. Его рисованное изображение запрещено мусульманами.
        3
        Victoria mea! — Победа моя! (лат.)
        4
        Стихи Елены Чудиновой.
        5
        Тунгушпай — первенец, первый (казахское имя).
        6
        Это песня-загадка. А разгадка — само сотворение хлеба. Чистое поле — иод печи, который хозяйка обметает гусиным крылышком, прежде чем сажать хлебы. Белые лебеди — сами хлебы. Красное окошко чело печи, красное от жара. Четыре столба — обеденный стол.
        7
        Гулистан — сад (перс.).