Библиотека / Детская Литература / Рихтер Ютта : " Я Всего Лишь Собака " - читать онлайн

Сохранить .

        Я всего лишь собака Ютта Рихтер
        На самом деле его зовут Брендон (что более подобает благородному происхождению), но домашняя кличка Антон — так хозяевам проще его подзывать. Они ещё и свисток завели — думают, так он скорее их услышит. И отдали его в собачью школу, чтобы подчинялся командам — даже самым глупым. А кошка-то может делать всё, что ей хочется! Зачем они вообще её держат? Собаке этого не понять.
        Да и кто поймёт этих людей! Они воображают себя самыми главными, но не знают элементарных вещей. Даже того, что кошке в кресле не место. Или что собака должна пахнуть собакой. Или что нет ничего вкуснее туфель из козлиной кожи. Почему же тогда все собаки до сих пор не разбежались? Да потому, что на людей, когда вы их надрессировали, вполне можно положиться: они всегда вас накормят и даже могут стать настоящими друзьями.
        Автор этой книги Ютта Рихтер — один из самых известных современных детских писателей Германии. Она живёт в замке Вестервинкель вместе со своим псом и пишет книги для детей и подростков. Книги Рихтер были отмечены множеством литературных наград, таких как Немецкая детская литературная премия и Католическая детско-юношеская книжная премия. Рихтер также была номинирована на премию Астрид Линдгрен, важнейшую награду в мире детской литературы. «Я всего лишь собака» — вторая книга Ютты Рихтер, вышедшая на русском языке. Ранее в издательстве «КомпасГид» было опубликовано «Щучье лето».
        Ютта Рихтер
        Я всего лишь собака

        Глава первая,
        в которой я нежусь на солнышке
        Осенний денёк.
        Славный осенний денёчек!
        Погодка в самый раз для собак.
        Солнышко тёплое, будто материнское молоко. Ласкает так, словно тебе живот вылизывают. Уф, наелся до отвала, напился вдоволь и поохотился на славу.
        Я его почти поймал, зайца этого.
        Ещё чуток — и сцапал бы…
        Если бы не проклятый свисток!
        Отвлёкся из-за него всего на долю секунды… Вечно они не вовремя!
        Всякий раз, когда я почти у цели, раздаётся этот свист.
        Завели себе свисток для собак, просто беда!
        От этого звука у меня мороз по коже. Вообще-то моё имя Брендон, но хозяева зовут Антоном.
        Поменяли мне кличку: говорят, так им легче меня подзывать.
        Не понимают, что «Брендон» звучит благороднее и значительнее.
        Язык, видите ли, сломать боятся.
        Может, у них просто зубы короткие, не то что у меня…
        Поэтому, поди, свисток и завели.
        Итак, позвольте представиться: меня зовут Брендон.
        Я из Венгрии, из древнего пастушьего рода. У меня есть братья — Бела, Братко и Бенце, но я давно их не видел.
        Так устроена жизнь у нас, у собак: не успел на свет появиться, а уже прощай, родная семья!
        Нас раздают новым хозяевам, и мы отправляемся по разным домам, где всё вокруг новое — обстановка, запахи. Не так-то просто привыкнуть к переменам, но мы ребята башковитые, всё схватываем на лету и легко приживаемся на новом месте.
        Если всё сладится, не успеете и глазом моргнуть, как мы уже заняли лучшее местечко в доме. А всё почему? Потому, что кто лучшее место займёт, тому в жизни повезёт.
        Лучшее место — это садовая скамейка у входной двери: мягкая подушка, то тенёк, то солнышко. Сегодня даже мухи не мешают.
        Тёплый ветерок щекочет нос запахом жарящегося мяса, можно подремать и помечтать.
        Вспомнить Венгрию, просторы пушты[1 - Пушта — обширное безлесное, покрытое то травой, то вереском степное пространство в низменной части Венгрии. — Прим. перев.], наши стада.
        У нас было столько скота, что восемь собак еле поспевали за ним следить: серые венгерские коровы, шерстистые свиньи и волошские овцы.
        Мне больше всего нравились овцы — у них витые рога и очень серьёзные морды. Они кажутся мудрыми и знающими жизнь, но на самом деле, к сожалению, глупы и упрямы, и нам, овчаркам, с них глаз спускать нельзя. Мой дядя Ференц был самым лучшим пастухом.
        Сколько овец он спас!
        Не боялся дать отпор шакалам и выходил победителем в схватке с любой лесной кошкой.
        Ах, как прекрасна жизнь!
        Мягкая подушка, то тень, то солнышко…
        Эй, кто это мне солнце заслонил?
        Ага! Опять она подкралась незаметно!
        В своём духе!
        Подкралась и ка-а-ак прыгнет! Ещё в воздухе выпустила когти, острые как кинжалы, и запустила их мне в нос.
        У меня от боли аж в глазах потемнело! Пропади пропадом даже самое лучшее местечко, если из-за него приходится терпеть такие муки.
        Что она ко мне привязалась?
        В конце концов, я здесь первый появился, и это моё лучшее место.
        Зачем, скажите на милость, они ещё кошку завели?
        Поначалу-то я встретил её вполне дружелюбно, поздороваться хотел, обнюхать, как полагается, может, даже лизнул бы.
        Таковы законы гостеприимства у нас в Венгрии.
        Мы радушно встречаем новых членов семьи, помогаем им освоиться.
        А что она?
        Сама с вершок, да как заурчит на меня!
        Зашипела и даже плеваться стала.
        А ведь хвостом при этом машет вполне дружелюбно…
        Как прикажете её понимать?
        Ясное дело — заигрывает.
        Ну, я тоже вильнул.
        Кошка подняла лапу.
        Я было шагнул навстречу, но тут она как выпустит когти да бац меня по носу!
        И всё это так быстро и так больно!
        Я взвыл и кинулся под диван.
        А она осталась сидеть довольная.
        Сперва слизала мою кровь с лапок, потом запрыгнула на кресло.
        На моё кресло, обратите внимание, на моё место.
        Свернулась калачиком и уснула.
        Всё, война!
        Я повернулся, чтобы уйти, а она за мной!
        Нет, в этой войне мне никогда не победить. Кошка может лазить по деревьям, ей ничего не стоит прыгнуть с земли на забор.
        Вечно я оказываюсь внизу, а она наверху.
        Но стоит мне громко залаять, тут же прибегают хозяева и кричат:
        «Фу! Прочь! Нельзя!»
        А эта хитрюга опустит голову, словно сама невинность, и давай мяукать и мурлыкать.
        Ну, и её, конечно, все гладят и жалеют. Ничего с этим не поделать!
        Они зовут её Мицци.
        Чёрная, а глазищи жёлтые и светятся в темноте.
        По ночам она сидит на заборе и орёт благим матом, будто ей чёрт в загривок вцепился.
        Но её вопли, похоже, моим хозяевам нисколечко не мешают.
        По крайней мере, ей-то никто не кричит: «Фу! Прочь! Нельзя!»
        Может, потому что кошка мяукает, когда её зовут, и вечно трётся об их ноги.
        Дядюшка Ференц предупреждал меня о кошачьем коварстве.
        Рассказывал, что эти бестии происходят от диких кошек, а чёрные коты — самые опасные.
        Они огромные, как пантеры, и если с самого начала не указать им границы, то и за ягнят примутся.
        Az okosabb enged — так звучит одна венгерская поговорка.
        Az okosabb enged — в споре уступает тот, кто умнее.
        У меня нет выбора, я же умнее.
        Ай, как больно!
        Ох, Мицци, опять твоя взяла!
        Снова кошка наверху, а я внизу.
        Полюбуйтесь, как она растянулась на моей садовой скамейке.
        На моём любимом месте.
        Притворяется, что спит, да ещё лапу свесила, будто случайно, и та болтается прямо у меня перед глазами. Я вижу, как она медленно то выпустит свои коготки, то спрячет их назад в кожаные подушечки на лапах.
        В Венгрии ни один домашний кот не отважился бы на такое!
        Там-то коты знают своё место, дядя Ференц об этом позаботился: кошкам место на сеновале и на лугу, пусть там часами охотятся в траве за какой-нибудь тощей мышкой.
        Ну, а здесь всё иначе…
        Здесь-то дядюшки Ференца нет, я в этих краях один-одинёшенек, и зовут меня тут Антоном.
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло: миска всегда полна, свежая вода в достатке, а в награду мне дают пожевать высушенные свиные уши — объедение!
        Ах, как они хрустят!
        Ладно уж, в доме есть и другие места — не хуже.
        Глава вторая,
        в которой я рассказываю о своих хозяевах
        В моей новой семье все ко мне хорошо относятся.
        Хозяина зовут Фридберт.
        Мы оба любим прогулки, и это нас сближает. В любую погоду готов он бродить со мной по лесу.
        Конечно, ему за мной тяжело угнаться: у него-то всего две ноги, не больно разбегаешься.
        Вот он и завёл свисток, чтобы меня подзывать.
        Но я делаю вид, что ничего не слышу. Фридберт не понимает, что мы, овчарки, — прирождённые пастухи; наше дело — следить за большими стадами. Серые венгерские коровы, шерстистые свиньи и вдобавок волошские овцы — вот наши подопечные.
        Овцы блеют и щиплют траву.
        Они глупы, не знают, где север, где юг.
        Без нас, овчарок, они наверняка пропали бы.
        Пушта — самая бескрайняя степь в мире.
        Там живут шакалы, хорьки, а ещё дикие кошки и енотовидные собаки.
        В пуште можно бегать дни напролёт.
        Там нет никаких заборов, никаких границ, лесов и домов.
        Куда ни глянь — сочная зелёная трава.
        Лишь изредка встретишь в поле колодец-журавель, а если повезёт — набредёшь на старый сарай, где можно ночью укрыться от дождя и ветра. Небо в пуште высокое и синее, словно океан. Мы, собаки-пастухи, живём прямо под открытым небом, ловим носом ветер, принюхиваемся, нет ли опасности.
        Денно и нощно следим мы за стадом.
        Если какая овца отобьётся от остальных, мы её живо возвращаем назад.
        И никаких свистков не надо: мы сами знаем, что делать.
        А Фридберт называет это непослушанием! Вот завёл бы себе овец, увидел бы тогда, чего я стою.
        Только от него не дождёшься…
        Здесь овец и в помине нет и шакалов никто в глаза не видывал.
        Тут одни зайцы да утки.
        Но зайцы для меня слишком шустрые.
        Я бы их охотно погонял, но они ловчат: делают петлю и скрываются в траве.
        Зайцы знать не хотят, что такое порядок.
        А уж про уток и говорить нечего…
        Слетаются большими стаями, а стоит мне подойти поближе — все разом поднимаются в воздух.
        Ох уж мне этот фридбертов свисток!
        Он всему помеха.
        Как тут прикажете нести службу?
        Как показать, на что способен?
        Но я твержу себе: Az okosabb enged — уступает тот, кто умнее.
        Я умнее, это точно.
        Чтобы порадовать Фридберта, я готов ходить у его ноги.
        За это полагается свиное ухо в награду.
        А за свиное ухо я готов сделать всё что угодно.
        У Фридберта низкий голос и короткий язык. Он у нас вожак.
        Если я не выполню его команду, не видать мне свиного уха.
        Наоборот, сам могу схлопотать по ушам.
        А треплет он за уши пребольно, будто кот когтями по носу ударяет.
        Так-то!
        Зато все остальные в доме пляшут под мою дудку.
        Стоит мне тихонько поскулить, вильнуть хвостом или толкнуть носом — и готово дело: каждый сделает то, что я хочу.
        Хозяйку зовут Эмили.
        У неё доброе сердце и громкий голос.
        Она заправляет всеми кастрюлями на кухне. Открывает банки с моей едой и наливает мне воду в поилку.
        По вечерам её руки пахнут куриной кожей, ливерной колбасой и ветчиной.
        Чуток поскулить, повилять хвостом, толкнуть разок-другой носом — и пожалуйста: она протягивает мне лакомый кусочек.
        Тайком, конечно, — ведь Фридберт не одобряет незаслуженные подачки.
        Так что надо быть начеку: а ну как заметит, что Эмили меня балует…
        Может, он и её за уши оттреплет за непослушание.
        Впрочем, не знаю.
        Но знаю, что должен смирно лежать под столом у ног Эмили.
        У нас, венгерских овчарок, четыре радости в жизни: овцы, свиные уши, куриная кожа и ливерная колбаса.
        От кого этим пахнет — от того мы ни на шаг, я готов такого всю жизнь пасти.
        Так что я не жалуюсь…
        По большому счёту, мне повезло: Эмили в собаках души не чает, а Фридберту не видно, что там под столом делается.
        Глава третья,
        о Малышке, которую я люблю больше всех на свете
        А теперь я расскажу вам о Малышке!
        Вот кто зеница моего ока, моё солнышко, друг на все времена!
        Когда эта девочка своим звонким, как колокольчик, голоском зовёт меня Антоном, мне кажется, что она величает меня Брендоном. Только Малышка знает, как меня правильно чесать и гладить.
        У неё такие лёгкие ласковые ручки, нежные, словно собачий язык.
        Малышка не выше меня ростом, зато реветь может громче серой коровы, а топать сильнее быка, да ещё блеять, словно овца, и выть, как шакал.
        Только она завидит кошку, как давай топать, блеять и реветь.
        Мицци боится её как огня: стоит Малышке войти в комнату, кошка пулей слетает с лучшего местечка, юркает под диван или под буфет и так там и сидит.
        Как я люблю эту девочку!
        С ней так здорово играть…
        Она настоящий друг, нас водой не разольёшь.
        А как от неё пахнет — молоком и шоколадом! М-м-м-м!
        Она всегда готова поделиться со мной печеньем и бутербродом с ливерной колбасой или угостить меня сыром — сама она его не любит.
        А иногда Малышка угощает меня кусочком шоколадки.
        За это я разрешаю ей пить из моей миски.
        У неё очень ловко получается.
        Может, потому что у неё язык длиннее, чем у других людей.
        Но стоит ей наклониться к моей миске, как тут же прибегают Эмили и Фридберт и давай кричать: «Нельзя!», «Нет!» — выходит, и тут у нас общий удел.
        Между прочим, когда она была совсем кроха, то отлично ходила на четырёх ногах, почти так же быстро, как я.
        Но родители её от этого отучили; теперь Малышка должна ходить стоя, как все прочие.
        Поначалу-то ей нелегко было, она часто спотыкалась и падала.
        Тогда я слизывал её слезинки и обещал, что всегда буду о ней заботиться.
        Когда мы идём на прогулку, Малышка крепко держится за мой ошейник. Это немножко неудобно, потому что я не могу гоняться за зайцами.
        Но её безопасность важнее.
        Дядя Ференц говорил: маленькие — самые слабые в стаде, заботиться о них — долг собак-пастухов.
        Это верно и для овец, и для людей.
        Малышка, как и я, живёт в основном на полу. Больше всего ей нравится лежать со мной под столом.
        Там она по вечерам пьёт молоко из бутылочки с большой резиновой соской. Соска очень мягкая.
        Иногда она и мне даёт пососать.
        Это напоминает мне о детстве, когда я пил молоко из сосков своей матушки.
        Мамин живот — вот самое лучшее место в мире.
        Мы, собаки, рождаемся слепыми, но всё равно точно знаем, где искать эти соски, — мы их находим по запаху.
        Тот, кому достанется самый полный сосок, будет расти быстрее всех, и у него все шансы стать потом вожаком.
        С самых первых минут жизнь собаки — это борьба.
        Постарайся оттеснить братьев да следи, чтобы тебя самого не оттолкнули. Стоит хоть раз уступить лучшее место — не воротишь.
        Лучшее место у маминого живота, конечно, в серединке.
        Я это сразу смекнул.
        Бела и Братко были не такие шустрые, а Бенце вообще родился слабеньким.
        Не верилось, что и из него вырастет большая овчарка, ведь, пока он был маленький, его вечно оттирали в сторону и он частенько скулил от голода во сне.
        Я ещё в ту пору понимал: Бенце никогда не стать вожаком.
        Малышка таких забот не знает.
        Ей не надо бороться с братьями за лучшее место, и сладкое молоко предназначено ей одной.
        Но вряд ли из неё получится хороший вожак. Дядя Ференц говорил: без борьбы нет жизни.
        Кто не научится проигрывать, тот не научится и побеждать.
        Он часто рассказывал нам печальную историю о шерстистой венгерской свинье, которая жила у одной принцессы из пушты. Хозяйка день и ночь кормила её всякими лакомствами, молоком с мёдом и марципанами.
        Стоило той свинье лишь тихонько хрюкнуть, как ей тут же давали пряник, и так год за годом.
        Свинья разъелась, растолстела, стала жирной и неповоротливой, а в конце концов совсем надоела принцессе, и та отдала её одному пастуху, чтобы впредь она жила у него с другими свиньями.
        Увидев худых родственничков, толстуха громко рассмеялась:
        «Что это ещё за худышки? Разве это свиньи? Да вас можно принять за овец!»
        Свиньи проглотили обиду и ничего ей не ответили.
        Но ночью, почуяв жирную добычу, прибежал шакал.
        Свиньи завизжали от страха, протиснулись сквозь узкие воротца и оказались в безопасности в хлеву.
        А толстая свинья не привыкла бегать.
        Шакал живо с ней расправился: перегрыз горло и слопал.
        Дядя Ференц учил нас: «Запомните крепко-накрепко — кто жаден до еды, дойдёт до беды!»
        Но Малышке бояться нечего.
        У неё есть я.
        Я ей как брат.
        Учу её бегать наперегонки и бороться. Забочусь, чтобы она лишнего веса не набирала, так что половина её кекса всегда моя.
        А если она об этом забывает, я сам у неё из руки его выхватываю.
        Бывает, Малышка рассердится и набросится на меня с кулачками.
        Тут мы давай пихаться.
        Так и кружимся на полу: она тянет меня за ухо, а я её — за рукав или штанину.
        Конечно, осторожно.
        Ведь у неё нет шерсти, чтобы защитить кожу. Но Фридберту невдомёк, что я это понимаю. Поэтому он всегда вмешивается, когда мы затеваем возню.
        Грозно командует мне: «Фу!», а Малышке велит:
        «Прекрати сейчас же дразнить собаку, а то она тебя укусит!»
        Но девочка только смеётся и кричит ему в ответ своим звонким голоском:
        «Тогда я его тоже укушу!»
        Правильно, сестрёнка!
        Так ты научишься бороться и побеждать.
        Лучшее место для сна — на овечьей шкуре у постели Эмили.
        Шкура пахнет отчим домом, степями пушты и овцами.
        Конечно, мне там лежать строжайше запрещено.
        Фридберт считает, что в спальне собаке не место, он хочет, чтобы я спал в собачьей корзине.
        В коридоре!
        Ни за какие коврижки!
        Корзина сплетена из ивовых прутьев.
        А вы пробовали когда-нибудь спать на ивовых прутьях?
        Нет ничего более неудобного; уж лучше спать на голой земле.
        К тому же эта корзина давно мне мала.
        Мне хочется во сне растянуться во весь рост, а приходится сворачиваться калачиком, словно кошке, — просто беда!
        Я ясно дал понять Фридберту, как отношусь к этой корзине.
        Ночь за ночью грызу я ивовые прутья и каждое утро выслушиваю одни и те же упрёки.
        Стоит хозяину заметить, что я наделал, он кричит, что это «фу».
        Согласен, «фу»: и по мне, нет ничего хуже этих прутьев.
        Но я всё же это дело так не оставлю и в конце концов разделаюсь с этой корзиной.
        Как-никак, я овчарка и зубы у меня ого-го!
        Между прочим, у нас в Венгрии есть одно твёрдое правило: ночью всё стадо спит вместе.
        Ведь только когда овцы спят рядышком-рядом, овчарки могут отогнать от них шакалов и хорьков.
        А, скажите на милость, какой толк от собаки в коридоре?
        Вдруг ночью в окно прокрадётся лесной кот и застанет хозяев врасплох сонными?
        Такое уже случалось, мне дядя Ференц рассказывал.
        Целое семейство погибло за одну ночь.
        К ним пробрались дикие кошки, страшно кровожадные.
        А спальня была заперта.
        Только собака и выжила.
        Но какая для неё потом была жизнь — она же потеряла своих хозяев!
        Дядя Ференц говорил, что та бедная овчарка потом лежала на их могиле, не ела, не пила от горя, да так и сдохла от голода.
        К счастью, Эмили часто оставляет дверь приоткрытой.
        Стоит мне услышать, что мои подопечные заснули, я прокрадываюсь в их спальню и укладываюсь на той самой овечьей шкуре.
        Всю ночь стерегу я своих хозяев и уже девять раз прогонял дикую кошку, посягавшую на Фридберта.
        Но он ни разу меня не поблагодарил, наоборот: рычал на меня спросонья так, что в ушах звенело.
        Ну и что с того, что та кошка очень похожа на нашу Мицци?
        Откуда Фридберту знать, какая эта Мицци злющая и опасная: ему-то она нос когтями не царапала!
        Увы, чёрная неблагодарность — удел верной овчарки.
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло: Эмили всегда на моей стороне, Малышка — свет моих очей, а Фридберт ещё поймёт когда-нибудь чего я стою.
        Глава четвёртая,
        в которой всё идёт наперекосяк
        Дядюшка Ференц всегда говорил: бывают дни, когда буквально с лап сбиваешься.
        Всё это начинается с самого утра.
        Овцы блеют как оглашенные, петух загорланил на два часа раньше обычного, орут гуси, воют шакалы.
        А всему виной ветер, который несётся над пуштой.
        Он бушует, визжит, свистит, завывает, и всё приходит в смятение.
        Это ветер-обманщик.
        Услышишь его вой, и почудится, что это шакал подкрался совсем близко. Ветер треплет твою шкуру, забивает тебе нос своими запахами, ты чуешь шакала, вскакиваешь и обегаешь всё кругом в поисках зверя.
        Но никакого шакала не видно…
        Я и представить себе не мог, что в этих краях тоже бывают такие дни, Пусть здесь ничего не знают об овцах и о шакалах слыхом не слыхивали, но ветер знаком и тут.
        Это тот же самый ветер, что в Венгрии, он и здесь носится по полям, ломает ветви деревьев, швыряется дождём в окно, свистит и завывает.
        Мы, овчарки, знаем: в такие дни гляди в оба, чтобы стадо не разбежалось.
        Пока твои подопечные держатся вместе, буря им не страшна.
        Но на этот раз мне пришлось действовать в одиночку.
        Клянусь, я сделал всё, что мог.
        Я улёгся у входной двери и не сходил с места, не выпуская Фридберта из дому.
        Никакие «Место!» или «Ко мне!», даже крики: «Прочь с дороги» и «Хватит уже!» не могли заставить меня покинуть свой пост у входной двери.
        Но в конце концов Фридберт всё же меня перехитрил: пошёл на кухню и зашуршал там пакетом.
        Ну, я сразу понял: скорее туда!
        Я узнал этот звук, этот восхитительный шелест! Стоит его услышать, и слюнки текут.
        От него и мёртвый проснётся…
        Ради этого не жаль покинуть любимое место: беги со всех лап, если хочешь получить свиное ухо.
        Но Фридберт меня обманул.
        Он мигом захлопнул дверь в кухню.
        Вот я и попался!
        И свиного уха мне не досталось!
        Я стал прыгать на дверь, скулил, лаял ему вслед.
        Хотел его предупредить, что нельзя в такую погоду выходить из дому!
        Да разве он послушает!
        Не обращая внимания на мои предостережения, Фридберт покинул стадо.
        Мне оставалось одно: я последовал примеру Мицци, вскочил на стул, а оттуда на кухонный стол, чтобы выглянуть в окно, — ведь я должен был следить за Фридбертом!
        Ну откуда мне было знать, что стол накрыт к завтраку и там красуется заварочный чайник?!
        Как я мог предвидеть, что скатерть соскользнёт на пол?
        Мицци-то постоянно прыгает на кухонный стол — и ничего!
        Просто невероятно, на сколько малюсеньких осколков может разбиться фарфоровый чайник!
        А с каким грохотом и звоном падают на пол чашки и блюдца!
        От такого тарарама даже самый голодный шакал пустился бы наутёк.
        Я тоже поспешил укрыться под столом.
        О, радость! — там валялась пара кружков моей любимой колбасы.
        Наверное, они туда закатились, когда тарелка разбилась.
        Мне как раз надо было успокоить нервы, а лучшее средство — хорошенько подкрепиться.
        Но Эмили этого не поняла: она распахнула дверь в кухню и как закричит!
        Громче, чем десяток собачьих свистков.
        Да что там! Она бушевала и завывала сильнее, чем ветер за окном!
        А потом схватила швабру и ринулась на меня.
        Я попытался забиться в угол, но швабра доставала меня повсюду. Оставалось одно — спасаться бегством.
        Я ринулся прямо сквозь расставленные ноги Эмили.
        Ну как я мог предвидеть, что зацеплюсь когтем?
        С Мицци такого никогда не случается, хотя она каждое утро трётся Эмили об ноги. И вот уже хозяйка растянулась на полу. Хорошо ещё, что тоже не раскололась на тысячу кусков!
        Она заскулила жалобно-жалобно — ну прямо как Бенце, когда был щенком.
        Я тут же бросился к ней и принялся лизать в лицо, чтобы утешить. Эмили была бледная-пребледная и тихо стонала, но не отгоняла меня.
        Я понял — это дурной знак.
        Тогда я лёг рядом с хозяйкой и решил ни за что её не оставлять: никакими силами меня было от неё не отодвинуть.
        Время от времени я толкал Эмили носом.
        Так мы поступаем с овцами, если хотим, чтобы те встали.
        Но Эмили не шевелилась.
        А ветер всё выл и выл за окном.
        Как же я обрадовался, когда услышал, что открылась входная дверь! Раздались тяжёлые шаги Фридберта — всё ближе и ближе.
        Ну, потом они поехали к доктору.
        А я улёгся в свою корзину — по собственной воле, между прочим. Свернулся в три погибели и даже мечтал, чтобы мне хотя бы «Фу!» сказали.
        Только Мицци всё было до лампочки. Она полёживала себе на кресле, на самом лучшем месте, и делала вид, что спит.
        Прав был дядя Ференц: у кошек нет ни чувства долга, ни сострадания.
        Они думают только о себе и не способны на дружбу.
        Прищурив глаза, Мицци следила за мной, как я лежал, скорчившись, в корзине и винил себя во всех бедах.
        Потом она потянулась и проскользнула под самым моим носом к кухонному столу.
        Прыжок — и она уже на столе.
        На моих глазах преспокойно вылакала молоко из молочника.
        Всё до капельки.
        А я-то совсем измучился от жажды!
        От миски с водой тоже одни черепки остались.
        Бывают же дни, когда всё наперекосяк!
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло: хозяева больше меня не ругали, оставили в покое.
        Эмили всё ещё немного прихрамывала, поэтому Фридберт сам убрал осколки.
        Но Малышка всё жё оттрепала меня за уши и надулась, потому что я разбил её любимую тарелку.
        Глава пятая,
        в которой я рассказываю о разных бесполезных вещах
        Будильник — такой же громкий и бесполезный, как собачий свисток.
        Хозяевам он нужен для того, чтобы просыпаться по утрам.
        У них ведь нет петуха, который будил бы на заре.
        Поэтому утром всё выглядит так: будильник звонит как оглашенный, они, не просыпаясь, бьют рукой по кнопке звонка и переворачиваются на другой бок.
        Снова тишина.
        Они переворачиваются обратно и спят себе дальше.
        У нас в Венгрии петуха так просто не уймёшь: он бы кукарекал, пока не охрип.
        Но этот их будильничек своё отзвонил — и молчок.
        Придётся мне самому их будить.
        С овцами-то было просто: достаточно разок хорошенько рявкнуть, и всё стадо вскакивало на ноги.
        С людьми справиться куда труднее — охрипнешь от лая, пока их добудишься.
        Чего я только ни делаю: и скулю, и лапами скребу.
        Тогда они решают, что это я на улицу прошусь нужду справить, и наконец-то встают.
        Не перестаю удивляться: сколько же у хозяев совершенно бесполезных вещей!
        Малышке они принесли игрушечную утку, от неё пахнет плюшем, и она крякает, если пробуешь её немножко на зуб.
        Малышка сразу мне её отдала: она у меня смышлёная и легко отличит живую птицу от поддельной.
        Между прочим, это я её научил уток пугать.
        Теперь она, едва их завидит, бежит к ним на своих коротеньких ножках, любо-дорого посмотреть: ну прямо не хуже настоящей овчарки!
        Малышка у меня умница и все бесполезные вещи отдаёт мне, чтобы я их сгрыз.
        Другое дело Фридберт и Эмили.
        У них в гостиной стоит большущий чёрный ящик, хозяева усаживаются перед ним по вечерам — точь-в-точь как овцы вокруг костра у нас в Венгрии.
        В ящике мелькают разные картинки и раздаются всякие звуки — почти как взаправдашние, сразу и не отличишь.
        На днях мне даже почудилось, что в квартиру забрели настоящие овцы, а дядюшка Ференц их облаивает.
        Ясное дело, такого быть не могло, мне это лишь показалось, ведь никаких запахов я не чуял.
        Но я всё же попробовал залаять в ответ — тихонечко, вполголоса.
        Ну, и сразу же услыхал:
        «Фу!», «Пошёл вон!»
        А ещё в этом ящике есть дверной звонок, по звуку — совсем как наш.
        Конечно, я лаю, если его услышу! Хозяевам бы радоваться, что у них такой бдительный сторож, но от них и тут только и слышишь:
        «Да помолчи же ты!»
        Так что, если хотите знать моё мнение: от этого их ящика никакого проку — такой же обманщик, как и степной ветер.
        Вечно показывает вам то, чего нет на самом деле.
        Ясно ведь: что не пахнет, того и нет совсем.
        Но самые-самые бесполезные — это, конечно, туфли.
        На полке в коридоре, пожалуй, пар двадцать стоит, а то и все тридцать.
        Разных фасонов и цветов.
        А ведь у каждого человека всего две ноги. Понятное дело, людям нужна обувь — их ноги нежнее, чем наши лапы.
        Но зачем им столько?
        Это всё туфли Эмили.
        А знаете, чем они пахнут?
        Ливерной колбасой и ветчиной! Да-да!
        И ваши туфли наверняка тоже.
        Когда я лежу в корзине, этот колбасно-ветчинный запах всякий раз щекочет мне нос.
        А мне приходится частенько там лежать, поскольку Фридберт считает, что после прогулки в лесу я должен сперва хорошенько обсохнуть в коридоре.
        Иначе, дескать, весь дом пропахнет псиной.
        Ну и что в этом плохого, скажите на милость?
        Если ты собака, то и пахнуть должен собакой.
        Не кошкой же!
        И не овцой.
        А если Фридберту не нравится, как я пахну, зачем он вообще заводил собаку?
        Между прочим, у нас, овчарок, отличный запах — не важно, мокрые мы или сухие.
        Но слово вожака — закон.
        Поначалу-то Фридберт мне за послушание давал свиное ухо.
        Увы, те времена давно прошли.
        Теперь он просто командует: «Антон, место!» А потом закрывает за мной дверь и усаживается перед чёрным ящиком.
        Из коридора мне слышно, как там, в комнате, лает чужая собака, мычат коровы и совсем незнакомые голоса говорят на незнакомых языках.
        Знаете, как долго сохнет собачья шерсть?
        Я вам скажу: на это уходят часы, а кажется — целая вечность.
        Вот в Венгрии, чтобы высохнуть, мне достаточно было трижды обежать вокруг стада.
        Спасибо ветру!
        Но в собачьей корзине ветра нет.
        Даже маленького сквознячка…
        А ведь для просушки в доме есть места и получше!
        Например, у батареи, где лежит Мицци. Ей-то Фридберт ни разу не сказал:
        «От тебя кошкой разит!»
        Ей всегда дверь в комнату открыта, лежи, пожалуйста, где хочешь: у батареи или даже на кровати!
        Короче, лежу я в этой корзине, свернувшись в три погибели, и жду, когда же наконец высохну, а часы тянутся — просто тоска смертная!
        Ну, и начал я тихонечко грызть ивовые прутья.
        Время от времени в чёрном ящике кто-то лает, почти как дядюшка Ференц.
        Я навостряю уши — нет, не он.
        И вдруг: откуда этот запах?!
        Пахнет ливерной колбасой и ветчиной… Да это же от полки с обувью!
        Эх, если бы Фридберт тогда открыл дверь, если бы позвал: «Антон, ко мне!», всё бы обошлось.
        Но дверь по-прежнему закрыта.
        Внутри меня идёт жестокая борьба.
        Я знаю: ботинки грызть запрещено.
        За своими вещами Эмили следит строго.
        А уж за обувью — особенно!
        Но туфли так соблазнительно пахнут ветчиной, колбасой и козьей кожей.
        Уф, я совсем затосковал!
        А когда мне скучно, мне надо что-нибудь пожевать.
        Так уж устроены мы, овчарки.
        В Венгрии нам дают жевать кожаные ремни. Это укрепляет челюсти, притупляет голод и полезно для зубов, так дядя Ференц говорил.
        Собачья корзина пахнет неаппетитно. Ивовые прутья горькие, сухие и жёсткие.
        А туфли Эмили такие мягкие, нежные и вкусные!
        Я встаю, крадусь к полке с обувью, вытягиваю один ботинок — и пулей назад в корзину!
        Ах, какая вкуснятина!
        Пробовали вы когда-нибудь жевать козлиную кожу?
        Она такая мягкая, нежная и немного солоноватая.
        Сразу почему-то детство вспоминается… Знаете, что я вам скажу: козлиная кожа в тыщу раз вкуснее сухого свиного уха.
        Ну вот, когда Фридберт наконец-таки соизволил пустить меня в комнату, у моей корзины осталась лежать лишь одна резиновая подошва.
        Что тут началось! Ужас!
        Похуже, чем землетрясение.
        Мицци с её тёпленького местечка как ветром сдуло.
        Под диван спряталась от греха подальше. Фридберт отругал меня и за ухо оттрепал.
        А Эмили, увидев обглоданную подошву, расплакалась.
        В наказание меня отправили в тёмный подвал.
        Пришлось бы мне там всю ночь горевать одному на старой лошадиной попоне у отопительного котла, если бы не моя Малышка.
        Она меня спасла.
        Моя сестрёнка, ненаглядная моя! Спустилась ко мне прямо в халате, босиком, притулилась рядышком, гладила меня и утешала.
        А я старался согреть её — так мы оба и заснули.
        Нет, я не жалуюсь: в конце концов всё закончилось хорошо. Когда Эмили нашла нас спящими в обнимку, сердце её дрогнуло.
        Меня выпустили из подвала и никто больше не ругал.
        Только Мицци зашипела, когда меня увидела.
        Глава шестая,
        в которой меня хотят отправить в собачью школу
        Что-то тут не так…
        Ох, чую недоброе!
        Всё утро только обо мне и разговоров.
        Я лежу под столом на кухне, закрыв глаза, но навострив уши.
        - Ты же сама хотела собаку, — говорит Фридберт.
        Собака — это я.
        - Но я и представить себе не могла, что этот зверь окажется таким невоспитанным, — отвечает Эмили.
        «Зверь» — это про меня.
        - Это были мои лучшие туфли! — вздыхает хозяйка. — И такое уже не в первый раз. Этот пёс влетает нам в копеечку! А он ничего слушать не желает!
        Вот это уже неправда! Слух у меня получше, чем у Фридберта и Эмили вместе взятых!
        - Он же пастушья собака, — пытается объяснить Фридберт. — Ты слишком добрая, а овчарке нужен настоящий вожак — тот, кого бы она слушалась.
        Надо же, я и не догадывался, что Фридберт столько знает про собак!
        - А ты именно тот, кто нужен, — фыркает Эмили.
        - На собачий свисток он не реагирует…
        - Точно!
        - …но я хвалю его и даю угощение в награду за послушание. Так он учится понимать, как себя вести, — объясняет Фридберт.
        Верно подмечено: за свиное ухо я готов горы свернуть.
        - Так что ты предлагаешь? — спрашивает Эмили.
        Фридберт размешивает ложечкой сахар в чае. Она позвякивает, как колокольчик на шее у серой коровы.
        - Ну, говори же! — требует Эмили. — Что нам делать с Антоном?
        Антон — это я.
        - Давай запишем его в собачью школу, — предлагает Фридберт.
        Меня — в собачью школу? Меня?!!
        Ну уж дудки!
        Я поднимаюсь, ухожу из кухни и ложусь в свою корзину. Добровольно.
        Видите: я сделаю всё, что пожелаете, только не отправляйте меня в собачью школу. Знаю-знаю, что это такое, мне дядюшка Ференц рассказывал.
        Прости-прощай свобода — вот это что! Собачья школа ломает нам хребет, так он говорил.
        Там есть штучки пострашнее, чем собачий свисток, предупреждал он.
        Поводок и намордник.
        Не желаю я учиться в собачьей школе! Ладно-ладно, я с кошкой подружусь.
        Туфли больше не трону.
        Корзину грызть не буду.
        За кроликами и утками гоняться перестану.
        Всегда буду добровольно ходить у ноги и откликаться на собачий свисток.
        Стану кротким как овечка…
        Только не посылайте меня в эту собачью школу!
        - Полюбуйся на него! — говорит Эмили. — Похоже, он понимает каждое слово!
        Она наклоняется и гладит меня.
        - Хорошо, Антон! А теперь марш на место, как послушная собака, — велит Эмили. — Завтра пойдёшь в собачью школу.
        В ту ночь я впервые по собственной воле остался спать в коридоре.
        Мне снилось, что на меня надели намордник и что за мной волочится железная цепь. Собачья школа находилась в лесу, где росло полным-полно малины.
        Цепь запутывалась в сплетённых ветках, я тянул её, дёргал, но вырваться не мог.
        Вдруг появились пятнадцать шакалов, окружили меня, уши торчком, спины выгнуты по-кошачьи — они всегда так делают перед нападением, — подняли хвосты и приготовились к прыжку.
        А я не мог пошевелиться, не мог даже оскалить зубы: ведь мои челюсти были накрепко стянуты намордником.
        Уф, наконец-то я проснулся!
        Мицци сидела на подоконнике, её глаза в темноте горели, словно жёлтые угольки.
        Но я даже обрадовался, увидев её.
        Я был готов предложить ей мир и дружбу, если бы умел говорить по-кошачьи.
        И тут случилось то, чего я себе и представить не мог.
        Мицци соскочила с подоконника и медленно направилась в мою сторону.
        Она опустила голову и ткнулась ей в мою.
        Я замер.
        Даже дыхание затаил.
        Потом Мицци перевернулась на спину и позволила мне вылизать ей живот.
        Она мурлыкала от удовольствия.
        Теперь-то я знаю наверняка: кошки тоже умеют читать чужие мысли! Странно, что дядюшка Ференц нам об этом ничего не рассказывал.
        Ту ночь Мицци провела рядом со мной.
        Мы так и заснули спина к спине.
        Когда Эмили увидала нас утром, у неё слёзы навернулись на глаза.
        - Фридберт! — позвала она. — Иди-ка сюда, полюбуйся! Кошка и собака спят в одной корзине! Ну что за прелесть!
        Фридберт пришёл, увидел, как мы лежим рядышком-рядом, и похвалил:
        - Молодец, Антон! Из тебя выйдет отличная собака!
        И я уж было обрадовался: теперь-то не отошлют меня в собачью школу.
        Но если люди что решат, они от своих планов не отказываются.
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне с ними повезло. Но что решено, то решено.
        Глава седьмая,
        в которой я делаю успехи
        После завтрака они надели ботинки и собрались ехать в собачью школу. Фридберт взял поводок, пристегнул его к ошейнику и повёл меня к машине.
        Собачья школа расположена в Малиновом лесу.
        Выходит, мой сон оказался «в лапу». Высокий металлический забор скрывал территорию от посторонних глаз. Ворота открылись.
        Фридберт провёл меня внутрь, следом вошла Эмили, и ворота за нами снова закрыли на замок.
        Я тянул поводок то влево, то вправо: там было столько следов, столько собачьих меток, что у меня голова пошла кругом!
        Я рвался с поводка, торопился вперёд. Фридберт с трудом меня удерживал.
        Вдруг меня словно ударили и резко потянули за шею.
        Я удивлённо оглянулся и увидел: вот она, учительница.
        Её звали фрау Штеппентритт, и от неё пахло собаками.
        Она была коренастая и мускулистая, на голове — короткая чёрная шерсть, голубые глаза, холодные как сталь, строго смотрели на меня.
        Я сразу же упал на землю и перевернулся на спину, а учительница положила руку мне на грудь.
        - Так не годится, приятель, — сказала она.
        Говорила она очень тихо и очень строго и смотрела мне прямо в глаза — так смотрит шакал перед нападением. Если бы взгляд мог убивать, я был бы уже мёртв.
        Я отвёл взгляд и попытался извернуться, хотел встать, но училка только крепче прижала меня рукой к земле.
        Мне оставалось лишь подчиниться.
        Я облизал морду.
        Она поняла, что это значит, и ослабила хватку.
        Но прежде чем я успел подпрыгнуть, снова прижала меня к земле, на этот раз сильнее, и прошептала мне в ухо:
        - Я тут главная, а ты всего лишь собака! Запомни это хорошенько, Антон!
        Потом она меня отпустила, но я остался лежать.
        - Хорошо, Антон! — похвалила она. — А теперь: встать!
        Я поджал хвост и поплёлся за ней следом.
        Учительница провела меня на поводке вдоль забора.
        Мы прошли так три круга, а потом ещё четвёртый.
        Я старался идти в её темпе и не смел тянуть поводок.
        Фридберт и Эмили стояли у ворот и с изумлением на нас смотрели.
        Фрау Штеппентритт передала им поводок.
        - А теперь вы, Фридберт, попробуйте! Это очень просто. Держите его на коротком поводке и не забывайте: вы решаете, куда идти! Собака должна следовать за вами, а не вы за собакой!
        Через час тренировки я совсем выдохся. Меня заставляли прыгать через барьер, я выучил команды «Место!» и «Ждать!»
        Не так-то это просто: они говорили «ждать!», и я не смел пошевелиться.
        А если бы они ушли и оставили меня одного?
        Но фрау Штеппентритт не терпела никаких возражений.
        Она отдавала команды тихим строгим голосом. Шептала: «Место!» — и, если я не ложился мгновенно, клала руку мне на голову.
        Поразительно: когда она так делала, у меня лапы сами собой подгибались. Я прямо-таки падал.
        Фрау Штеппентритт не пользовалась собачьим свистком — если она хотела подозвать меня к себе, то насвистывала как птичка.
        Поразительно: стоило ей так свистнуть, и я опрометью бежал к ней, так что язык свешивался до полу.
        Ох, я устал как собака.
        Ладно, сдаюсь.
        Больше не буду тянуть поводок.
        Точно нет!
        Буду всегда следовать за хозяином, отступив на полшага.
        Только отпустите меня домой, мне хочется спать!
        Теперь-то я понял, что имел в виду дядя Ференц, когда пугал нас собачьей школой.
        Я узнал, какой у них поводок: он такой длинный — пятнадцать коров можно поставить в ряд, хвост к голове, вот какой он длины.
        Сначала его совсем не замечаешь.
        Завидев зайца, бросаешься вперёд, слышишь птичий свист, но бежишь дальше, и тут проклятый поводок сбивает тебя с ног, и ты падаешь как подкошенный.
        А фрау Штеппентритт не собирается бежать к тебе.
        Стоит себе на краю поля и ждёт, наступив на конец поводка.
        Сразу пропадает всякая охота гоняться за зайцем.
        Падать-то больно, так что после третьей попытки я сдался.
        Под конец фрау Штеппентритт меня даже похвалила:
        - Молодец, смышлёный пёс. Быстро учишься, делаешь успехи.
        И дала мне старое собачье печенье.
        А Фридберту и Эмили учительница заявила, что если они будут со мной построже, то не нарадуются на меня.
        Начальный курс займёт не более двадцати часов, так она сказала.
        А печенье-то оказалось совсем сухое и невкусное!
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло… Фридберт теперь мной гордится, а Эмили почесала меня за ухом.
        Я знаю: они меня любят, а я — их!
        Только, пожалуйста, отвезите меня домой! Заснуть бы поскорее, спать и радоваться, что мою хозяйку зовут Эмили, а не фрау Штеппентритт.
        Глава восьмая,
        в которой я становлюсь героем
        Дни делаются всё короче, на улице собачий холод.
        Мицци всё время лежит возле тёплой батареи. А когда проходит мимо, частенько трётся о мои лапы, но коготки свои выпускает теперь совсем редко.
        Мне зима нравится, ведь шерсть у меня густая и тёплая, как у овец.
        Зима — такое время года, когда я не потею.
        В прежние времена в Венгрии снег выпадал в метр высотой, и мы, собаки, скакали по сугробам, валялись в снегу и громко лаяли.
        Здесь снега нет, только холодно.
        Пруд, где плавали утки, замёрз, лишь посерёдке осталась полынья.
        Птицы сбиваются там сотнями и тихо крякают, переговариваясь между собой.
        С тех пор как меня отдали в собачью школу, я перестал обращать внимание на уток, словно их и нет совсем. Хотя порой меня так и тянет их облаять…
        Времена собачьего свистка остались в прошлом. Теперь Фридберту достаточно лишь тихонько свистнуть, чтобы я прибежал на зов. А если он скомандует «Лежать!», покорно опускаюсь на землю.
        Я стал хорошей собакой.
        Фридберт принёс новый сорт собачьего печенья, на вкус оно такое же сочное и мягкое, как козлиная кожа.
        Как можно не слушаться того, кто награждает меня так по-царски?!
        Когда Эмили выходит из дома, она надевает лохматую шубу, почти как у меня.
        Малышка надевает на ноги сапожки с меховой опушкой, а на голову — меховую шапку.
        В этой своей шапке да с румяными щёчками она — вылитая Принцесса Пушты, о которой мне рассказывал дядюшка Ференц. Теперь Малышка уже так наловчилась ходить на двух ногах, что Фридберт и Эмили с трудом за ней поспевают.
        Только я не отстаю ни на шаг и, если надо, хватаю её зубами за рукав, чтобы она остановилась.
        Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.
        В тот раз мы долго гуляли.
        Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.
        Я вспотел, несмотря на мороз.
        Из пасти вылетали облачка пара.
        У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.
        Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.
        Они о чём-то разговаривали.
        Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.
        Ох, и шустрая, разве такую удержишь!
        Утки разлетелись.
        Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.
        Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.
        Тогда я бросился за ней, хотел остановить.
        Нельзя было медлить ни секунды!
        Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.
        Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.
        Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.
        Она закричала от гнева.
        До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.
        Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.
        Спасены, думал я, мы спасены!
        Наконец я её отпустил.
        Малышка всё ещё сердилась.
        Подбежала Эмили, подхватила дочку на руки и прижала к себе.
        Фридберт был бледен, словно венгерский пастух в лунную ночь; его била дрожь.
        Ботинки у него промокли: он тоже попытался бежать по льду, но был слишком тяжёлый.
        Я отряхнулся, и дыхание моё постепенно успокоилось. Отчего такой переполох? Для меня, как настоящей пастушьей собаки, ничего особенного не произошло.
        Увести ребёнка со льда — это пара пустяков. В Венгрии мы, овчарки, следим, чтобы коровы не вышли на лёд, не говоря уже об этих глупых овцах.
        Правда, в Венгрии лёд потолще будет и так легко не трескается.
        Но всё же дядюшка Ференц дважды проваливался в воду. Я до сих пор помню сосульки в его шкуре. Ему тогда с трудом удалось выбраться из холодной полыньи.
        Мне было жаль Фридберта — таким он казался беспомощным. Обнял меня и всё гладил, гладил.
        Конечно, он мог этого и не делать.
        В конце концов, он вожак, думал я, а хороший вожак не должен показывать свои слабости.
        Когда мы вернулись домой, для меня началась новая жизнь.
        Просто уму непостижимо!
        Мне теперь всё разрешалось, даже то, что раньше строго-настрого было запрещено.
        Меня больше не заставляли лежать в корзине, пока не высохну, потому что лапы мокрые и грязные.
        Никто не пенял мне: от тебя псиной воняет! Наоборот: Эмили уткнулась носом в мою мокрую шерсть, а потом уложила меня на лучшее кресло у батареи.
        Они словно по моим глазам читали мои желания.
        Фридберт сам подошёл к холодильнику, открыл тяжёлую дверь, достал ветчину, колбасу и куриную кожу — всё для меня.
        Я ел прямо из его рук.
        Мицци, ничего не понимая, следила за этим со своего места на батарее и только облизывалась.
        Эмили подогрела молоко и налила мне в миску.
        А когда наступила ночь, хозяева впервые оставили дверь в спальню открытой.
        Фридберт указал на овечью шкуру и сказал:
        - Антон, дружище, отныне ты можешь спать на этой шкуре. Ты лучшая овчарка в мире!
        Когда они улеглись, я прикорнул рядышком на полу.
        Эмили всё повторяла:
        - Если бы не Антон, Фридберт, ах, если бы не Антон!
        Глава девятая,
        в которой я лакомлюсь рождественским гусем
        Страшно подумать, что бы случилось, просто страшно подумать! Он настоящий герой, Фридберт, настоящий герой!
        Это было уже слишком.
        Я устал как собака и не мог этого вынести! Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло.
        Но я всё же встал, отволок овечью шкуру к себе в корзину и в конце концов заснул спокойно.
        Я заслужил отдых!
        Непросто быть хорошей собакой. Но быть собакой-героем ещё труднее.
        Я изо всех сил пытался привыкнуть к этой роли.
        Не только Фридберт и Эмили изменились — даже фрау Штеппентритт подобрела и стала со мной поласковее.
        А щенки из собачьей школы глядели на меня с восхищением.
        Когда их приводили на тренировку, они скулили и визжали как ненормальные и не отходили от меня ни на шаг.
        Может, надеялись, что отблески моей славы перейдут и на них.
        Я — пример для подражания, сказала фрау Штеппентритт.
        Вот уж спасибо, не надо!
        Оставьте меня в покое!
        Куда там!
        Теперь ей вздумалось сделать из меня собаку-спасателя. Она заявила, что у меня есть какие-то очень редкие способности.
        Но Фридберт отказался. Решил, что это ему не по карману, а спасать я и так умею.
        Но, боюсь, Фридберт ошибается.
        Фрау Штеппентритт это не ради денег задумала.
        Просто она вбила себе в голову, что я особенный, и желала всему миру это доказать.
        Поэтому она всё же начала учить меня на спасателя.
        Заставляла лазить по туннелю, сделанному из ткани, натянутой на проволочный каркас.
        У выхода клала собачье печенье — для приманки.
        А ещё мне приходилось балансировать на лестнице.
        Она считала, что мне это в радость, но это не так: у меня от высоты голова кружится.
        Да и туннель этот мне тоже никогда не нравился. В Венгрии такие вот туннели ведут в логово шакалам, где те выводят своё потомство. Ни одна венгерская овчарка не отважится туда сунуться. Дядюшка Ференц нам строго-настрого наказывал не совать нос ни в какие норы и лазы.
        Но фрау Штеппентритт думала иначе. В Венгрии бы у неё ничего не вышло.
        Ох, тяжело быть героем, примером для подрастающего поколения и спасателем!
        Одно хорошо, спору нет: лучшие места во всём доме теперь принадлежали мне.
        Стоило мне остановиться перед любимым креслом, где разлеглась кошка, — её тут же прогоняли.
        За это она, ясное дело, ненавидела меня пуще прежнего и чуть что показывала мне свои коготки. Одной Малышке не было дела до моего геройства: она вела себя как обычно и играла со мной как прежде.
        Поди, уже и забыла, как я тащил её по льду.
        Теперь у нас новая игра, называется «пихалки». Малышка наскакивает на меня, а я падаю, и мы оба покатываемся со смеху.
        Маршрут наших прогулок изменился: Фридберт и Эмили обходят теперь утиный пруд стороной и ведут меня через кукурузное поле, где оставлены на зиму початки для фазанов. Этот путь намного опаснее! То и дело слышится какой-то шорох — приходится смотреть в оба и держать ушки на макушке.
        Кукуруза уродилась густая и высоченная — ну прямо лес; заблудиться в этих зарослях — пара пустяков.
        Да к тому же тут живут привидения: то и дело прямо у меня из-под носа с громким «фур-фур» взлетают фазаны.
        Я послушный пёс и на птиц внимания не обращаю, но эти их «фур-фур» кого хочешь испугают…
        Я иду за Фридбертом, на полшага сзади.
        Он мой вожак, пусть указывает мне путь.
        Никакой я не герой!
        Дни стали совсем короткие и сумрачные. Люди говорят: наступает Рождество.
        Они что-то делают тайком, шуршат бумагой, прячут по всему дому какие-то пакеты.
        Пахнет печеньем, которое Эмили достаёт из духовки.
        Я лежу на лавке в кухне и слежу за ней.
        Время от времени Малышка суёт мне печенюшку.
        Вот бы Рождество было круглый год!
        Фридберт принес ёлку и поставил в коридоре возле моей корзины. От неё пахнет лесом.
        Конечно, я сразу же задрал лапу и пометил новое дерево — таков закон.
        Так полагается: чтобы все знали, кто тут живёт. Деревья для того и предназначены, чтобы на них метки ставить. А через неделю можно прочитать новости и узнать, что написал тебе какой-нибудь чужак.
        Кошки, конечно, в этом ничегошеньки не понимают, им бы только по деревьям лазать Не успели ёлку в коридоре поставить, как Мицци тут же взобралась на самый верх, а назад слезть не могла и стала там мяукать.
        Мы с Малышкой вдоволь натешились, на неё глядя, пока Эмили не прекратила наше веселье.
        А Мицци её в благодарность ещё и оцарапала!
        В сочельник выпал снег.
        Мы с Фридбертом и Малышкой порезвились на славу!
        Ох, и здорово же!
        Он был точно такой же, как в Венгрии.
        Я вертелся, бегал кругами и кусал снег, он таял у меня на языке.
        Малышка всё за мной повторяла.
        В конце концов мы оба стали белые с головы до пят.
        А когда, замёрзшие, но счастливые, вернулись домой, Мицци и Эмили по-прежнему были на кухне.
        Похоже, кошке зима не по нраву: она попробовала было выйти из дому, но сразу провалилась в снег, вытащила лапы, отряхнулась и, сделав четыре шага, повернула назад.
        Теперь вот лежит на батарее, глаза закрыла и делает вид, что спит.
        Кухня похожа на сказочное царство с молочными реками и кисельными берегами. Что это? Точь-в-точь такой запах был в Венгрии.
        Вспомнил: так пахнет жареный гусь!
        Я вам рассказывал, какой сочной, жирной и поджаристой бывает куриная кожа. Но гусиная — в тыщу раз вкуснее!
        Самая хрустящая в мире, ничего вкуснее в целом свете не сыщешь! Если бы мне пришлось сразиться с пятнадцатью шакалами и потом я, полумёртвый от усталости, лежал бы, замерзая, в глубоком снегу в пуште, один-единственный кусочек гусиной кожи вмиг вернул бы мне силы.
        Мой дядя Ференц рассказывал, что в Венгрии хорошие пастухи на Рождество жарят гусей для своих собак — таков пастуший обычай у нас, в Венгрии. Но я и подумать не мог, что мои новые хозяева о нём знают!
        Я самый счастливый пёс в мире!
        Эмили зажарила для меня гуся!
        Ясное дело, я от неё не отходил; у меня слюнки текли, когда она поливала жаркое жиром.
        А Эмили мне дружески улыбалась и даже по голове потрепала.
        Тут раздался звонок в дверь.
        Хозяйка развязала передник и сказала мне:
        - А вот, наверное, и младенец Христос с подарками! Побудь с Мицци в кухне, Антон. Веди себя хорошо, мы скоро вернёмся.
        И ушла, закрыв за собой дверь.
        Но я слышал, как Малышка там смеётся и радуется.
        Только кухонная дверь захлопнулась, как кошка тут же ожила.
        Я-то знал, что она не спит!
        Она потянулась, стала длинная-предлинная и одним прыжком перемахнула с батареи на стол.
        Там на тёплой подставке лежал мой жареный гусь.
        Что это она задумала?
        Не смей, Мицци, слышишь!
        Но она разве послушает?!
        Я оскалил зубы.
        Кошка выпустила когти и — цап моего гуся!
        Я громко зарычал, но нахалка даже ухом не повела.
        Она зацепила гуся лапой.
        И стала тянуть к себе.
        Гусь был тяжёлый, но кошка не сдавалась. И я на всё это должен был смотреть?!
        Бух!
        Мицци потеряла равновесие, упала со стола вместе с моим гусем и вся перемазалась в жиру.
        Она испуганно мяукнула, выпустила добычу и забилась под холодильник.
        И вот он лежит на полу, мой гусь с золотистой корочкой, прямо у меня под носом, и пахнет так, что голова идёт кругом.
        Я показал Мицци зубы, а потом решил устроить себе Рождество! Это было самое лучшее Рождество в моей жизни!
        Гусь просто таял во рту.
        Гусиная кожа была поджаристой и хрустящей, а мясо под ней — сочным и нежным. Жир тёк по моей морде, я не успевал его слизывать, и он капал на пол.
        Никогда в жизни я так не наедался! Потом я вскочил на лавку и милостиво позволил кошке подобрать остатки праздничного угощения.
        Не надо жадничать, надо делиться, учил дядюшка Ференц.
        Я задремал.
        Мне снилось, что я сижу вместе с венгерскими пастухами у костра…
        И тут меня разбудил вопль Фридберта. Сон как рукой сняло.
        Хозяин склонился над Мицци и завывал, словно шакал.
        Краем глаза я успел заметить, как Мицци метнулась под холодильник.
        - Воришка! — бушевал Фридберт. — Подлая ворюга! Не кошка, а чудовище!
        Он зажал в руке гусиные кости и растерянно смотрел на пустую тарелку.
        - Невероятно, — проворчал он, — такая маленькая кошка слопала такого здоровенного гуся…
        И тут его взгляд упал на меня.
        - АНТОН?
        Я поджал лапы и попытался спрятать морду, но — поздно!
        Своим зорким взглядом Фридберт разглядел гусиный жир на моей бороде.
        - И ты тоже, негодник!
        Господи, ну с чего я взял, что этот гусь предназначался мне? Не иначе мне моё геройство голову вскружило.
        Теперь прости-прощай, мои слава и почёт…
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло.
        В конце концов, так даже легче.
        Всё к лучшему.
        Теперь я снова обычный пёс.
        А Эмили потом пожарила сардельки, которые на самом деле предназначались нам с Мицци, и хозяева их съели на праздник — с гусиным жиром, красной капустой и картофельными клёцками.
        Глава десятая,
        в которой рассказывают чистую правду
        Конечно, собаки умеют смеяться, пусть некоторые люди в это и не верят. Мы смеёмся точно так же, как вы. Открываем пасть, немного наклоняем голову набок, приподнимаем повыше губы и смеёмся. Малышка это знает.
        Мы лежим под столом в кухне и хохочем взахлёб.
        Эмили называет это пятиминутка дуракаваляния.
        - Ну что вас так рассмешило, хотела бы я знать? — спрашивает она.
        Но мы ей ничего не отвечаем.
        Малышка смеётся, потому что смеюсь я, а я смеюсь потому, что смеётся она.
        Ну как это объяснишь?
        Позавчера Эмили водила меня к собачьему парикмахеру.
        Теперь я стал похож на пуделя: голова в длинных локонах, а всё остальное коротко острижено — чтобы мне не было жарко, когда лето наступит.
        После стрижки хозяева меня постоянно гладят и говорят, что я очень красивый.
        Мне-то самому всё равно, какая у меня причёска, но одно я знаю точно: шерсть у меня растёт день и ночь.
        А вот как от меня пахнет — мне не всё равно.
        Этот парикмахер меня вымыл. Просто кошмар!
        Поставил в ванну, мылил шампунем и поливал из душа — теперь я пахну словно цветущий луг. Малышка сразу уткнулась носом в мою шерсть и всё не могла надышаться.
        Заявила, что от меня вкусно пахнет.
        Но я как-никак собака, и от меня вовсе не должно пахнуть «вкусно». В Венгрии мыть собак строго-настрого запрещено.
        Дядя Ференц не раз рассказывал нам ужасную историю о глупом молодом пастухе, который по неведению взял да и вымыл свою лучшую овчарку. После мытья та стала пахнуть словно цветущий луг — тот самый, где пасутся серые венгерские коровы.
        И вот, когда коровы вечером вернулись в хлев, помытая собака легла по привычке с ними рядом… А на следующее утро молодой пастух нашёл только её косточки.
        Коровы сослепу приняли беднягу за охапку сена с их лужка и сожрали!
        С тех пор в Венгрии никто собак не моет, так говорил дядя Ференц.
        Собака должна пахнуть собакой.
        А если от собаки пахнет цветами, а от цветов — собакой, то всё в мире перепутается и перевернётся с ног на голову. Того гляди, овцы откажутся есть траву, потому что она пахнет собакой.
        Я вам специально это рассказываю, чтобы вы чужих ошибок не повторяли.
        Жизнь идёт.
        Малышка растёт и постоянно задаёт вопросы.
        Недавно, я слышал, она спросила, умеют ли собаки плакать.
        Что за вопрос! Конечно! Да как громко и протяжно! Особенно в полнолуние. Стоит одной начать выть, как другие тут же подхватывают. А если пастухи услышат, то и они тоже.
        В Венгрии в полнолуние такой вой стоит — ой-ой-ой! Все воют: и овцы, и серые коровы, и шерстистые свиньи, даже шакалы!
        Дядюшка Ференц объяснял, что всё началось с той печальной истории про пса и луну — её знает в Венгрии каждая собака.
        Мы вспоминаем её каждое полнолуние. Вот послушайте.
        В давние времена собаки и шакалы жили в мире и согласии. Они делили места водопоя, а когда наступала суровая зима, многие собаки находили убежище у родственничков.
        Шакалы тогда уже жили в норах, которые выстилали мягкой сухой травой. Это были гостеприимные и сердечные хозяева, кладовые у них всегда были полны запасов, и они охотно делились мясом и костями. Но взамен просили рассказывать им всякие новости.
        Собакам в те времена жилось нелегко, они были бедными и скитались по свету. Не было у них ни дома, ни хозяев, которые бы их кормили.
        Зато собаки немало повидали и могли порассказать много всего интересного.
        А шакалы были охочи до всяких историй, вот и зазывали собак в гости, рады были разделить с ними стол и кров.
        Но вот однажды в самую холодную зимнюю ночь, когда шакалы зарылись в сено и уже собрались спать, вдруг раздался чей-то вой.
        Посовещавшись, шакалы решили пойти посмотреть, что там стряслось.
        Они проползли по лазу, который вёл в их нору, и выбрались на ослепительно яркий лунный свет.
        И что же?
        Перед ними на снегу сидел маленький белый пёсик.
        Он высоко задрал морду и отчаянно выл на луну.
        - Что с тобой стряслось? — спросил самый старый шакал. — Почему ты так воешь? Может, ты голоден? Или замёрз? У тебя ничего не болит?
        Но пёсик не отвечал, а лишь скулил и выл.
        Какие это были душераздирающие звуки! Шакалы не знали, что делать.
        - Залезай к нам в нору, — приглашали они. — Мы тебя накормим и напоим. А ты нам за это что-нибудь расскажешь.
        Но беленький пёсик не обращал внимания на их уговоры.
        Он не сводил глаз с луны и всё выл и выл. Тогда и шакалы посмотрели на луну и увидели там такое, чего уже никогда не смогли забыть.
        Просто невероятно: там на луне сидела большая белая собака и махала им лапой!
        Как она туда забралась?
        Шакалы засыпали собачку вопросами — им хотелось узнать эту удивительную историю, но пёсик ничего им не рассказал.
        Только выл.
        Тогда шакалы рассердились.
        - Что за чертовщина! Как собака смогла попасть на луну? И почему именно собака, а не шакал? — спрашивали они ревниво. — Этот мир принадлежит нам, шакалам, и, значит, луна тоже принадлежит нам по праву! Какое нахальство, что в полнолуние нам приходится смотреть на какого-то пса!
        Чем дольше шакалы глазели на лунную собаку, тем больше они злились.
        И в конце концов решили: впредь никаких собак у себя не принимать.
        Раз так — собаки недостойны их радушия. Отныне — вражда на веки вечные!
        А перво-наперво они расправились с маленькой белой собачкой…
        С тех пор шакалы сами придумывают свои истории, но в них всегда появляются большие белые собаки, которых шакалы обращают в бегство, и тем приходится зимней ночью спасаться на Луне.
        А мы, овчарки, когда смотрим в полнолуние на небо, видим собаку на Луне, и грустим, и воем ночь напролёт, вспоминая эту печальную историю.
        Жаль, что Малышка не очень хорошо понимает по-собачьи.
        Когда я закончил свой рассказ, она вопросительно посмотрела на меня, а потом вскарабкалась на колени Фридберту и снова спросила:
        - Папа, скажи, а собаки умеют плакать?
        Фридберт наморщил лоб и задумался.
        Я с нетерпением ждал, что же он ответит. Честно признаться, мы, овчарки, уверены, что люди маловато знают об этом мире.
        Мой дядя Ференц говорил:
        - У них плохой нос, никудышные уши, короткий язык, и бегают они на двух лапах. Они не могут без нас управиться со стадом. Я вам так скажу: собаки дадут сто очков вперёд человеку, так и знайте!
        И вот я себя спрашиваю: что известно Фридберту о наших повадках?
        Мицци лежит на батарее.
        В комнате так тихо, что слышен каждый вдох.
        Он медлит с ответом: может, у людей и мозги работают медленнее, чем у нас?
        - Мне кажется, что умеют, — отвечает наконец Фридберт, — хотя их плач не похож на наш, человеческий. У собак нет слёз, они просто опускают хвост, тихо поскуливают и забиваются в укромный уголок. Если пёс загрустит, он не станет носить тебе палочку, играть с тобой, и от еды может отказаться, даже шерсть у него потускнеет — смотришь на такого бедолагу, и сердце сжимается от жалости.
        - А откуда ты это знаешь? — допытывается Малышка.
        Фридберт ответил ей не сразу.
        - Ты, наверное, не помнишь, — начал он совсем тихо, но я навострил уши и вот что услышал, — когда Антон у нас появился, он был очень-очень грустный пёс, самый несчастный, какого я встречал в своей жизни. Он приехал к нам из Венгрии. Там ему пришлось нелегко. Его с тремя братьями нашли в какой-то коробке перед собачьим приютом. Щенята умирали от голода. Двоих братьев спасти не удалось, было уже слишком поздно.
        Но Антона в приюте всё же выходили и поместили потом в клетку к старой слепой овчарке, которую все звали дядюшкой Ференцем. Нам рассказали, что этот старик очень трогательно заботился о малыше. Согревал его по ночам, вылизывал ему животик, когда щенок скулил. Антон не сразу поправился. Сначала у него был жалкий вид, он пугался любой тени на стене и каждую ночь плакал и скулил.
        В полнолуние ему было страшнее всего. Он садился у окна, задирал голову и выл, словно волк. Прошло очень много времени, прежде чем Антон забыл своё горе.
        Вот оно как…
        Выходит, правду не скроешь.
        Тайное всегда становится явным, так говорил дядюшка Ференц.
        Я ушел, лёг под стол и уткнул морду в лапы.
        Фридберт закончил рассказ и снова замолчал.
        Малышка же быстро слезла с отцовских колен и забралась ко мне под стол.
        Она меня гладила и ласкала — долго-долго. Ах, какие у неё лёгкие нежные ручки, они касаются шерсти, как собачий язык!
        А потом она прошептала мне на ухо:
        - Теперь я знаю, почему ты так воешь на луну. Ты видишь там ту белую собаку, верно?
        Я молча кивнул и лизнул её в руку.
        Нет, я не жалуюсь.
        По большому счёту, мне повезло.
        Я так люблю эту девочку!
        Послесловие
        Меня зовут Антон. Я венгерская овчарка.
        Я есть на самом деле, и Малышка тоже, она растет не по дням, а по часам, и теперь её зовут Лили.
        Я живу в Германии, в старинном замке на воде в Мюстерланде.
        Мне здорово повезло: меня спасла служба охраны животных.
        Так у меня появился свой дом и лучшая в мире семья.
        Замок Вестервинкель, март 2011
        notes
        Примечания
        1
        Пушта — обширное безлесное, покрытое то травой, то вереском степное пространство в низменной части Венгрии. — Прим. перев.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к