Былое и думы собаки Диты Людмила Раскина
        «Былое и думы собаки Диты» — книга для семейного чтения. Ма, Па, их дочка Рыжуша, строгая Ба и собака Дита словно сошли со страниц фамильного фотоальбома. Смешное и грустное переплелись в этой книге, описывающей от лица собаки жизнь одной прекрасной семьи.
        Людмила Раскина
        Былое и думы собаки Диты
        Несказка для детей и их родителей
        Нет, не будет жизнь, как там,
        Где давно уже я не был:
        На душе, как в синем небе
        После ливня, чистота…
        Из песни
        Моим дорогим доченьке и внучке Инне и Тали с любовью
        Собаки, живущие в доме, отлично разбираются в ситуациях, характерах и оттенках чувств членов семьи. В этом отношении особенно выделяются эрдельтерьеры.
        Из записок кинолога
        Окно распахнуто, и в него бьет по-летнему жаркое солнце.
        Я лежу на нагретом полу, головой к двери — так, чтобы сразу услышать Рыжушины шаги внизу, поворот ключа в замке. Слышу я уже неважно, но на эти знакомые звуки настроена всем своим существом.
        Стучит будильник на тумбочке, за окном шумят машины, чужие голоса… Мне это не мешает. Я знаю, что ждать еще долго. Это неважно.
        Я лежу, жду и вспоминаю.
        Часть первая
        Я выбираю себе семью
        Я — эрдельтерьер. Когда-то Рыжуша читала вслух книжку про собак. Про нашу породу там сказано: «Этот несравненный эрдельтерьер…». Вот как — «несравненный»! И еще было написано, что эрдели очень умные, веселые и храбрые, с ними даже охотятся на львов.
        Ну, про львов я не знаю. Мне лично довелось охотиться только на дичь, да и то очень быстро выяснилось, что я поймала обыкновенную курицу. Я не люблю об этом вспоминать — моей семье это обошлось дорого, но в остальном в книжке написана чистая правда.
        Очень правильная книга.
        Я помню себя с тех пор, как впервые открыла глаза и увидела высокие стенки картонной коробки, в которой лежали мы шестеро — три брата и три сестры. Мы тогда еще не умели ходить и большей частью спали, сбившись в тесную теплую кучку. Время от времени кто-нибудь из нас с трудом поднимал голову и начинал тихонько скулить. Мы все дружно ему вторили. Тогда к нам в коробку опускались чьи-то руки, нас вынимали и подкладывали к нашей маме. От мамы пахло молоком, и она была такая теплая! Поев, мы сразу засыпали, и нас опять укладывали в коробку.
        Но очень скоро мы научились ползать по всей коробке, повизгивая, наталкиваясь на стенки, отпихивая друг друга, а коробка почему-то постепенно становилась тесной и не такой уж высокой. Я уже поднималась на задние лапы, цеплялась за картонный край, подтягивалась, но шлепалась обратно.
        Все-таки однажды я свесила наружу тяжелую голову и — плюх! — неожиданно вывалилась из коробки. Сначала я испугалась и пискнула, но потом перевернулась со спины на живот и встала. Лапы у меня дрожали и подгибались, но я была очень довольна собой: я сделала это! Сама! Без чьих-то рук!
        И — первая!
        Я услышала над собой голос:
        - Ну, здравствуйте! Один уже здесь!
        И другой голос:
        - Можно звонить, пусть приходят выбирать щенков, скоро будем раздавать.
        Меня вернули в коробку, нам всем повязали разноцветные ленточки, и начали приходить люди. В доме стало шумно: все время звонили в дверь и по телефону, толпились вокруг нашей коробки, громко смеялись и тыкали в нас пальцами.
        - Смотри, смотри, этот, с красной ленточкой, какой шустрый! Может, этого возьмем?
        - А этот зато самый крупный!
        - Да нет, он какой-то ленивый!
        Они брали нас в руки, переворачивали на спину, заглядывали в глаза, почему-то дули в уши и долго выясняли у хозяйки нашу родословную.
        Мне все это было очень неприятно. Я забивалась в самый дальний угол коробки и отворачивалась. Они мне не нравились. Я не хотела, чтобы они меня выбирали.
        Но однажды пришли трое: двое больших и одна маленькая. Хозяйка сказала:
        - Вы и дочку с собой привели?
        И я увидела девочку с блестящими глазами и веселыми кудряшками.
        Она присела на корточки, заглянула в коробку, и мы встретились глазами. Она тихонько сказала: «Привет!» и улыбнулась. И я сразу все про нее поняла, какая она славная и добрая.
        Меня как будто подтолкнули. Ни секунды не раздумывая, я стала изо всех сил карабкаться, чтобы подобраться к ней поближе. Я пыхтела, расталкивала своих братьев и сестер, я очень боялась: может, она меня не разглядела как следует? А вдруг ей понравится кто-нибудь другой? Мне хотелось кричать:
        - Вот я! Вот я! Посмотри на меня!
        Но девочка меня видела! Она протянула руку и тихонько, одним пальцем погладила меня по голове, а я лизнула ее теплую ладошку.
        Так мы с Рыжушей узнали друг друга.
        Большой человек наклонился к нам:
        - Ну что, дочь, тебе понравилась эта песка?
        Это был Па.
        Рыжуша подняла на него сияющие глаза, и женщина — это была Ма — сказала хозяйке:
        - Наша — с зелененькой ленточкой.
        Потом они всю жизнь будут спорить, кто из них меня выбрал, а я всегда усмехалась про себя: я-то знала, что выбрала их я!
        Я приезжаю домой
        Мы, щенки, были еще маленькие и нас должна была кормить наша мама, поэтому домой меня взяли не сразу. Еще целый месяц мы с братьями и сестрами жили у старой хозяйки. Мы росли, в коробке становилось тесно, мы научились вылезать из нее и разбредаться по всей комнате, и наконец старая хозяйка сказала:
        - Пора!
        За мной приехала Ма. Она закутала меня в теплый шарф и положила в большую сумку. Старая хозяйка сказала:
        - Вы ее сегодня больше не кормите. Уже поздно.
        И мы вышли из дома. На меня сразу обрушилось так много звуков и так много запахов, что я оробела, но потом все-таки высунулась наружу. Было темно, и вдруг что-то защипало и закусало мой нос. Я тявкнула и задрожала.
        - Что, холодно? — спросила Ма. — А ты не вылезай.
        Мы долго ехали в машине. Ма просунула ко мне руку, но все равно было как-то страшновато и одиноко и хотелось обратно в нашу коробку.
        Наконец машина остановилась, мы вошли в дом, поднялись по лестнице, и Ма позвонила. Дверь открылась, и я услышала голос Рыжуши, а потом почуяла ее запах. Я его сразу узнала, я бы его уже ни с чем не спутала.
        Рыжуша вынула меня из сумки и поставила на пол. Там было так светло, что я зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что стою посреди большой комнаты, и все такое незнакомое, а пол — скользкий-скользкий.
        Я задрожала, лапы мои разъехались, и на блестящем полу образовалась лужица.
        В дверях кухни показалась седая старенькая Ба. Она посмотрела на меня, потом на лужу и сурово сказала:
        - Ну вот, пожалуйста! Начинается.
        А Рыжуша засмеялась и побежала за тряпкой.
        Па лежал на диване. Он болел. Он тоже засмеялся и, не вставая, протянул ко мне руку и взял меня к себе. Я прижалась к его боку, и мне сразу стало тепло-тепло. Страхи куда-то отступили, и мне вдруг очень захотелось спать. Я немножко повозилась, залезла к Па под мышку и засопела.
        Мне было так хорошо! Па курил, а Рыжуша вслух читала инструкцию о том, как нужно меня кормить, и все время спрашивала у Ба:
        - Бусь! А творог у нас есть? А мед? А шестипроцентное молоко ты купила?
        - А обыкновенное молоко ей не подходит? — ворчала Ба.
        - Бусь! Ну я же тебя просила!
        Но тут в комнату вошла Ма и сразу возмутилась:
        - Это что за новости? Не надо приучать собаку к дивану!
        Она взяла меня на руки, повторила несколько раз:
        - Место! Место! Место! — и положила меня на матрасик на деревянной подставке.
        «Место» было большое, пустое и холодное, и я очень рассердилась на Ма. Я стала припадать к полу, подпрыгивать, кидаться на нее, лаять и рычать. Все опять засмеялись, а Ма очень удивилась и сказала:
        - Ишь ты! Ну и характер! — и все-таки опять положила меня на мое «место».
        Потом все легли спать и погасили свет. Мне было холодно и обидно. Я вспомнила нашу уютную теплую коробку, и маму, и сестер, и братьев, и заскулила тоненько так, с подвывом.
        И тут появилась полоска света — это открылась дверь из другой комнаты, и вошла Рыжуша — босая, в длинной рубашке. Она укрыла меня чем-то мягким и теплым, села рядом на пол и стала тихонько поглаживать меня и шептать всякие ласковые слова. И я уснула крепко-крепко.
        Рано утром, до школы, Рыжуша меня покормила, подтерла мои лужицы и ушла, а я покрутилась-покрутилась, сама залезла на свое «место» и опять уснула.
        Проснулась я от холода — форточка была распахнута настежь. Па лежал на диване, укрывшись с головой зеленым пледом. Был виден только один глаз. И он смотрел на меня и щурился хитро-хитро. Я слезла с «места», подбежала к дивану и вопросительно тявкнула. Па поднял меня и положил к себе под плед.
        Вот! Я победила!
        С тех пор так и повелось: если Ма и Ба не видят, я залезаю на диван!
        Первый день
        Мое знакомство с нашей квартирой началось неудачно. Сначала я заблудилась под столом.
        Я этот стол еще с дивана заметила: что, думаю, за коробка такая чудная? Надо посмотреть!
        Когда Па меня с дивана спустил, я сразу туда поспешила и юркнула внутрь. А там — мамочка родная! — темно и какие-то столбы высокие понатыканы часто-часто.
        После оказалось, что это ножки — ножки от стола, от стульев. Рыжуша потом посчитала — всего двадцать ножек! Но я же не знала! Сунулась в одну сторону, пролезла в другую — не могу выйти! Да еще скатерть со стола со всех сторон свисает, с кисточками, а они шевелятся. Страшно! Я присела на задние лапы и заплакала, заскулила во весь голос.
        Тут Па — молодец! — сразу соскочил с дивана, вытащил меня и стал гладить, успокаивать. А сам смеется.
        Потом Ба позвала меня в переднюю — обедать, там поставили мне кормушку. Я побежала за Ба и вдруг отпрянула: в передней тоже темновато было, и высоко надо мной сгрудились какие-то большие фигуры. Они молча рассматривали меня, а я попятилась и зарычала.
        - Иди, глупая, чего ты испугалась, — засмеялась Ба. Она включила свет, и я узнала шубу Ма и пальто Па, в которых они приходили меня выбирать. Внизу стояли сапоги и тапочки, но они мне были уже знакомы, а спереди на подставочке стояла и благоухала миска с геркулесовой кашей. Кормушку Па специально для меня такую сделал, чтобы мне не нужно было тянуть шею и чтобы миска не ездила по полу.
        Ба стояла и смотрела, как я ем, и когда я вылизала миску, удовлетворенно сказала:
        - Вот и молодец!
        И гордо сообщила Па:
        - У меня она все до капельки съела, а утром полмиски оставила.
        Вот те на! Получается, что Ба — не такая уж суровая: ей нравится, когда я ем! Пожалуйста! Я и сама люблю поесть!
        Сытая и довольная, я вернулась в комнату. И тут я увидела на полу сигарету. Наверно, Па уронил. Он их очень любит. Я еще вчера заметила, изо рта не выпускает. Я осторожно понюхала — запах мне не очень понравился, но может быть, она внутри вкусная, нужно хорошенько разжевать.
        Па обратил на меня внимание, когда я закашлялась, и в ужасе вскочил с дивана. Меня тошнило, весь рот был набит отвратительными крошками, я давилась, чихала и плевалась желтой пеной.
        Ба выскочила из кухни:
        - Что случилось?
        - Она съела сигарету! — крикнул Па и потащил меня в ванную, промывать рот.
        Дальше я ничего толком не помню. Сквозь сон я слышала, что пришла из школы Рыжуша и кинулась звонить старой хозяйке — узнать, что со мной делать. Потом Рыжуша будила меня, чтобы напоить молоком, укрывала теплее — я спала.
        Весь следующий день я тоже проспала, а на третий день все прошло. Только я зареклась: в жизни больше сигарету в рот не возьму!
        И что Па находит в них хорошего?
        Наша квартира
        Первый месяц меня на улицу не пускали, и я за это время как следует излазила всю квартиру. Я путалась у всех под ногами, вечно где-то застревала, начинала скулить, меня вытаскивали, и я снова устремлялась навстречу новым открытиям.
        Я выяснила, что живу в самой лучшей — «большой» — комнате. Она совершенно замечательная, потому что проходная, в нее выходит много дверей: из другой — «маленькой» — комнаты, из кухни и из передней.
        Мое «место» находится в самом главном углу, около книжного шкафа, а напротив — в противоположном углу, совсем рядом — стоит диван. Это — «место» Ма и Па. Между нами только журнальный столик. Только мой угол гораздо лучше, потому что я из него всегда всех могу видеть, тем более что днем все двери все равно распахнуты.
        Еще в моей комнате есть стол со стульями — я его уже не боюсь, — телевизор на ножках — ох уж эти ножки! — и два кресла.
        Понятно, что вся семья очень любит жить в моей комнате, особенно вечером. И гости, когда приходят, тоже.
        В маленькой комнате живут Рыжуша и Ба. А еще у нас есть кухня, где начальник тоже Ба. Вообще-то это нечестно, что у нее два «места», и оба для меня запрещены: Ба не разрешает мне туда входить. Из-за этого у нас с Ба все время получаются конфликты. Она никак не поймет, что я просто не могу оставаться в большой комнате, когда Рыжуша делает уроки в маленькой!
        А кухня! Ну, если в доме никого нет, одна только Ба на кухне, или наоборот, вечером — все дома, и все сидят на кухне, ужинают, — где же я должна быть? Сидеть одной, что ли? Отдельно от всей семьи? Это же неправильно! Несправедливо! Разве можно это терпеть?
        И все пытаются Ба это объяснить — и Рыжуша, и Па, а она ни в какую!
        В конце концов получается так: днем я на кухню не захожу, ну разве что случайно иногда забегу. Но когда мне становится грустно и одиноко, я ложусь на пороге и смотрю на Ба печальными глазами. Потом чуть-чуть передвигаю лапы за запретную черту, за порог то есть, голову кладу на лапы и вся немножко подтягиваюсь. Потом еще, еще. Так постепенно, постепенно, не отрывая от Ба преданных глаз, я вползаю на кухню.
        Ба оборачивается и строго говорит только одно слово: «Дита!» — так меня зовут. Я не возражаю — пожалуйста-пожалуйста! — бросаю на Ба взгляд, полный укоризны, тяжело, с шумом вздыхаю, встаю и опять ложусь за порогом.
        Через некоторое — небольшое! — время процедура повторяется снова. И как этой Ба не надоест!
        Но зато вечером, когда вся семья собирается за столом на кухне, наступает мой час.
        Я хожу-хожу вокруг да около с безразличным видом и вдруг неожиданно для всех пулей врываюсь в кухню, пробиваюсь между ногами под стол, и уже никакими силами вытащить меня оттуда нельзя. Они сначала пробовали, но я так отбивалась, огрызалась, лаяла, что даже Ба смирилась, и мое пребывание под столом во время ужина постепенно узаконилось.
        Как прекрасно лежать под столом, чувствовать запах всех своих родных, слушать их разговоры, касаться их ног и знать — я опять победила!
        Но все-таки осталось в квартире одно неизведанное место, еще одна дверь в моей комнате. Я даже сначала думала, что это окно такое большое, во всю стену, а потом увидела: нет, там дверь есть посредине, только она тоже стеклянная. Па иногда эту дверь открывает и выходит — значит, там еще комната есть. Только Па дверь сразу плотно закрывает, а когда возвращается, руки потирает и покряхтывает, как будто с мороза приходит. Я дверь обнюхала — холодом тянет. Холодная, значит, комната.
        Ма заметила, что я там кручусь, и говорит:
        - Смотрите, Диту на балкон не пускайте, там щель с краю большая — она провалится.
        Ей, Ма, лишь бы что-нибудь запретить. А комната, значит, «балкон» называется. Мне еще любопытней стало. Па посмотрел на меня, взял какие-то инструменты, пошел на балкон и начал там стучать, а потом говорит Рыжуше:
        - Я заделал щель. Можно Диту выпускать.
        И Рыжуша тепло оделась, открыла заветную дверь и перенесла меня через высокий порог.
        Шум сразу ударил меня по голове! Меня просто оглушило! Так бывает дома, когда кто-нибудь неожиданно включает радио или телевизор, а еще так было, когда Ма везла меня домой: и шум, и запахи родные, и кусачий воздух. И ветер! На балконе дул такой сильный ветер, что я задрожала мелкой дрожью и у меня подкосились лапы.
        К тому же там совсем не было потолка, и наверху носились какие-то странные существа — не собаки и не люди. Рыжуша сказала, что это птицы летают, и они живут под нашей крышей. Мне вдруг страшно захотелось схватить какую-нибудь птицу. Я стала подпрыгивать и лаять, но только все время валилась на пол, а Па сказал:
        - Охотник! Сразу видно! В Африку тянет, наверное!
        Потом Рыжуша подняла меня на руки, и у меня дух захватило: оказалось, что мы стоим высоко-высоко над землей. Там внизу суетились крохотные — меньше меня — человечки и бегали малюсенькие машинки.
        У меня все закружилось, я тоненько завизжала, и Рыжуша отнесла меня обратно в комнату.
        Дома было тихо, хорошо, я немножко полежала на своем месте, побродила по квартире, но мне все время хотелось опять заглянуть вниз, ведь это так интересно! Да и Рыжуша держит меня очень крепко — чего бояться?
        Я подбежала к балкону и стала царапаться в дверь, но Рыжуша куда-то ушла, а просить Ба бесполезно. Всю ночь мне снились большие птицы наверху и мелкие людишки далеко внизу, и я тихонько повизгивала и вздрагивала.
        На следующий день я уже не могла дождаться, когда Рыжуша вернется из школы. Наконец вожделенная дверь снова открылась, и мы опять вышли на балкон. Теперь я уже не очень испугалась, но все равно вся дрожала от возбуждения, а Рыжуша стала рассказывать, что находится внизу:
        - Вон, видишь? Это моя школа, а это школьный двор, мы там бегаем и играем после уроков. А вечером туда приходят собаки со своими хозяевами, чтобы тоже побегать и поиграть. И мы туда пойдем, когда ты немножко подрастешь. А вот здесь улица. По ней ездят машины. К ним нельзя близко подходить, они могут задавить.
        Мне стало смешно: ну как эта букашка может меня задавить? Я даже слушать такую ерунду не стала. Скорей бы пойти на улицу!
        Кого как зовут
        Я забыла сказать, что, когда я приехала домой, выяснилось, что у меня уже есть имя. На семейном совете Па сказал, что собачье имя должно быть короткое и резкое, чтобы меня можно было быстро позвать, и ни на что не похожее, чтоб я сразу расслышала.
        Вот они и придумали — Дита.
        Мне понравилось, но когда Па поехал в собачий клуб получать мои документы, оказалось, что по каким-то их правилам мое имя должно начинаться на букву «э». И Па записал меня Эдитой.
        Ба обрадовалась, потому что так зовут ее любимую певицу, а Ма, наоборот, по той же причине расстроилась. Она сказала, что это имя для меня чересчур пышное и поэтому дурацкое: как будто я — опереточная артистка, и она, Ма, даже никогда не сможет громко позвать меня на улице.
        В конце концов Па решил, что мы никому не скажем, что написано в документах. И правда, меня потом только два раза в жизни — на выставках — называли Эдитой, а так только Дита, Диточка, Дитуша.
        А еще Па, который любит всем давать прозвища, как только меня не называет, и каждый раз по разному: как услышит какое-нибудь заковыристое слово или имя, так и зовет: то Джамахирия, то Эль Собах, а то даже Буонарроти, или полностью — Микеланджело Буонарроти.
        Только Па выговаривает ласково: Буонаротик.
        - Пойдем на балкон, Буонаротик!
        Но чаще всего он зовет меня просто «песка». А вообще, у всех в нашей семье есть придуманные Па прозвища. Например, Ма он зовет Мугинштейн, хотя по-настоящему она — Мила. Это он из своей любимой книжки взял: там был такой человек — Мугинштейн, сын куриной торговки тети Песи, который жил «как птица на ветке», а умер «за пару пустяков». Непонятно, при чем тут Ма? Совершенно на нее не похоже. Но Па, когда разговаривает с Ма, часто в шутку спрашивает ее, как в той книжке:
        - Ты понял меня, Мугинштейн?
        И Ма обязательно должна ответить тоже как в книжке: «Понял!» Она уж и смеется, и сердится — не хочет говорить, а Па не отстает, пока она наконец не скажет с сердцем:
        - Понял, понял! Отстань!
        Па так вот шутил-шутил и в конце концов привык и стал все время звать ее Мугинштейн, или сокращенно — Минштейн, или еще короче — Миншток, или ласково — Миншточек, так что окружающие — соседи, например, или новые знакомые — думают, что это у Ма девичья фамилия такая.
        Тем более что Па даже с улицы к нам на пятый этаж кричит:
        - Минштейн, Минштейн! — например, если он в магазин пошел и забыл деньги взять. И Ма приходится на это имя отзываться, высовываться в окно, спрашивать, в чем дело, заворачивать деньги в бумажку и бросать ему.
        А что делать? Не возвращаться же Па на наш пятый этаж без лифта.
        А у Рыжуши имен даже больше, чем у меня. Когда она еще не родилась и сидела у Ма в животе, Па почему-то считал, что она будет рыжей, как Ма, и заранее называл ее: Рыж, Рыжик, Рыжуша. И тоже так они с Ма привыкли, что, когда оказалось, что Рыжуша — темноволосая, как Па, все равно продолжают так ее звать, хотя все остальные зовут ее Инна, Инночка.
        Еще Ма днем часто называет Рыжушу — Чиж, а вечером, перед сном — Чижуля, Котеныш, а Па — Пузач, Пузачина, Колобочь и еще — Зяблик.
        Зяблик — потому что Па и Ма услышали, как Рыжуша сочиняет вслух сказку про зяблика. Она часто так сама с собой играет, и ей даже ничего для этого не нужно — возьмет какие-нибудь палочки, карандашики — что под руку попадется, сочиняет и тут же разыгрывает целую пьесу. Вот Па ее и спросил, что такое зяблик. Он сразу понял, что Рыжуша это слово просто так где-то ухватила или по радио услыхала, а сама не знает, что это птичка такая.
        И действительно, Рыжуша отвечает:
        - Это такой забоязливый козлик.
        Ну, после этого Па ее долго Зябликом звал и расписывал, как козлик сидит на дереве и песенки поет.
        А по-моему, совсем не смешно: ЗАБоязливый козЛИК, ЗАБЛИК, ЗЯБЛИК, я бы тоже так подумала, и вообще я обиделась за Рыжушу — что же тут смешного? И гостям незачем рассказывать.
        А то рассказывают всем, как Рыжушу послали в булочную за свежим хлебом. Она купила батон, а уже на улице обнаружила, что он черствый. Она вернулась в булочную и, как сама рассказывала, «исхитрилась» положить батон на место. Но денег-то у нее на другой хлеб не было, и она попросила у тетеньки «с добрым лицом» шестнадцать копеек. Рыжуша домой пришла очень радостная и довольная, потому что тетенька ей дала деньги и еще улыбнулась, и хлеб свежий она принесла.
        Но все это увидела другая тетка, она знала Рыжушу потому, что ее внук ходил вместе с Рыжушей в детский сад. И эта тетка позвонила к нам домой и наябедничала Ба, что Рыжуша в булочной просит деньги. Ба отругала Рыжушу, а Па только посмеялся и назвал ее Осля Елупштейн. А за что? Рыжуша такая милая, добрая, доверчивая.
        Строгой Ба, конечно, никаких прозвищ давать нельзя, и Па зовет ее по имени-отчеству: Белла Владимировна, но все-таки, когда он уверен, что она не слышит, говорит про нее коротко — «теща».
        А самого Па все зовут одинаково: Гриша.
        Школьный двор
        Мне исполнилось два месяца, и мои лапы уже не разъезжаются на паркете. На улице стало тепло, и дверь на балкон часто бывает открытой. Среди уличного шума я научилась различать звонки в школе, а когда вслед за звонком на меня обрушивается ребячий гомон, я знаю — скоро вернется Рыжуша.
        Иногда она сразу домой не идет, и тогда я слышу ее голос во дворе, и мне так хочется к ней, что я начинаю тихонько повизгивать.
        Но вот однажды Ма пришла вечером домой и объявила Рыжуше:
        - Дите пока нельзя надевать ошейник, у нее еще шейка слабенькая. Я купила шлейку, можешь завтра попробовать вывести Диту погулять. Только смотри, осторожно! Не выпускай поводок из рук!
        На следующий день Рыжуша продела мои передние лапы в шлейку, и шлейка плотно подхватила меня под животиком. На спинке Рыжуша закрепила поводок, и мы пошли.
        Ну, «пошли» — это легко сказать: ступеньки лестницы оказались такими высокими, что я сразу скатилась кубарем и повисла животом на шлейке. Как это Ма догадалась купить мне шлейку, а не ошейник? Хороша бы я была — висеть в ошейнике!
        В конце концов Рыжуша взяла меня на руки и вынесла из подъезда. На улице светило яркое солнце, но я не узнала ничего из того, что видела с балкона. Как будто, пока мы спускались со своего пятого этажа, все вокруг вырастало: над нами нависали гигантские домища, огромные деревья доходили до неба, а по улице вместо симпатичных машинок-букашек мчались чудовищные звери с тупыми зубастыми мордами, и все это шумело, гудело, свистело так, что у меня снова стали разъезжаться лапы. Я прижалась к Рыжуше и заскулила.
        Рыжуша снова взяла меня на руки, погладила, поласкала и опять опустила на землю:
        - Иди на снежок, Дитуша! Смотри, здесь еще остался, тебе будет мягко.
        Мягко? Не тут-то было! Там льдинки такие колючие понатыканы!
        Спотыкаясь и переваливаясь, кашляя от незнакомых запахов, я плелась за Рыжушей. Так мы добрались до школьного двора, там был уже чистый асфальт, и идти стало легче.
        На дворе меня сразу окружила орущая толпа ребят. Все хотели меня потрогать, погладить, каждый звал в свою сторону, и совсем меня затормошили, так что у меня опять голова закружилась. Но тут-то я сообразила, для чего еще нужна шлейка — чтоб Рыжуша у меня не потерялась. Я все время на нее оглядывалась, крепко ли она держится.
        А вообще мне очень понравилось, что все мной любуются, восхищаются, и когда мы возвращались домой, я хоть и спотыкалась, но двигалась уже веселей, и хвостик у меня стоял торчком!
        Рыжуша шла за мной на поводке и только иногда меня немножко дергала, потому что я еще не очень хорошо знала дорогу к дому.
        Но я уже ничего не боялась!
        И началась новая жизнь! Теперь утром, до школы, Рыжуша выносила меня на улицу. Правда, ненадолго, только на несколько минут, чтоб я приучалась не пачкать в доме пол. Зато после школы мы с ней гуляли подолгу.
        Все вокруг удивлялись, как быстро я расту. Я и сама заметила, что лапы у меня стали крепкие и быстрые, и скоро с меня сняли эту детскую шлейку, и Па купил мне ошейник. Как у всех собак. Только еще лучше — красный, с металлическими звездочками, очень красивый!
        Со мной познакомились все ребята на школьном дворе и приняли в свои игры — и в салочки, и в прятки. Мы играли всегда во дворе перед школой, потому что на стадионе позади школы днем проходили уроки физкультуры и туда ходить не разрешалось. Но однажды это случилось…
        Я бегала, бегала и случайно завернула за угол школы, взглянула и… обомлела: мальчишки гоняли мяч, а он от них отскакивал, уворачивался, удирал. Мне даже жарко стало: вот это игра так игра! Это игра по мне, уж от меня он не уйдет! И я опрометью кинулась на стадион, врезалась в самую гущу ребят, перехватила мяч и ткнула его носом. Мяч полетел по траве, ребята за ним. Но я неслась впереди всех, я вела мяч, и никто не мог у меня его отнять.
        Какая поднялась суматоха! Я слышала хохот ребят и крики тренера:
        - Уберите собаку! Кто хозяин?! Уберите собаку!
        Как будто кто-то мог меня оторвать от такой замечательной игры.
        И вдруг у меня упало сердце. Где Рыжуша? Я оглянулась: нет Рыжуши! Я ее потеряла! В ужасе я заметалась, дважды обежала вокруг школы, выскочила из ворот на улицу и помчалась сломя голову неизвестно куда.
        Внезапно я услышала гудок — прямо на меня неслась огромная свирепая машина. Я отскочила и опомнилась. Куда я бегу? Вот же мой дом. Может, Рыжуша уже там?
        Изо всех сил я рванула к дому и с размаху остановилась у нашего подъезда — дверь была закрыта. Открыть ее я не могла. И тут я увидела, что ко мне бежит Рыжуша. Она была вся зареванная и громко всхлипывала.
        Я низко-низко опустила голову, стараясь не встречаться с ней глазами, проскочила в открытую Рыжушей дверь и бочком, бочком, прижимаясь к стенке, в первый раз в жизни сама поднялась по лестнице.
        Дверь открыла Ба и сразу начала меня стыдить. Оказывается, Рыжуша уже все обегала (только на стадион не заглянула), и дома побывала, и Ма на работу позвонила, и снова выскочила на улицу. Я проскользнула на свое «место», отвернулась к стенке и уже не пошла ни есть, ни пить, пока Рыжуша не подошла ко мне. Тут я обрадовалась, вскочила, завиляла хвостом и стала лизать Рыжуше руки и заплаканные глаза, а потом побежала к кормушке.
        Но на этом история не закончилась. Приехала Ма, потом Па пришел с работы. Я бросалась к ним навстречу, но Ба сразу же прямо в передней начинала в красках рассказывать все сначала. И я опять забивалась в угол, пока Па не сжалился надо мной:
        - Ну ладно, хватит. Она уже не помнит, за что ее ругают, понимает только, что ею недовольны.
        Ну, это он ошибался, милый, добрый мой Па! Я все-все помнила и теперь знала, что больше всего на свете я боюсь потеряться! И еще — я не хочу, чтобы Рыжуша плакала из-за меня.
        И все-таки, если говорить совсем честно, когда мы после этого случая выходили гулять, меня как магнитом тянуло в заветную сторону — на стадион, только я все время краем глаза посматривала, где Рыжуша, и если ее не видела, бросала все и кидалась ее искать.
        Собачье общество
        Какая замечательная была эта моя первая зима! Вечером мы чаще всего ходили гулять вдвоем с Па. Рыжуша в это время делает уроки, другие ребята тоже. И на школьном дворе у нас собирается другая компания — собаки со своими Па.
        Па говорит, что я попала в избранное общество — все собаки с прекрасной родословной. Ну, насчет «избранного» не знаю. Вон Васька — московская сторожевая, он чуть не самый знатный в своей породе: их на всю Москву всего пятеро, а дурак дураком, простых вещей не понимает: что я маленькая, например, и на меня наступать нельзя. А у Рыжуши он шапку с головы снял и отдавать не хотел. А может, прав Па, что у них вся порода такая — «дураковатая»?
        Зато остальные — молодцы как на подбор. Больше всех мне нравится Флинт, он — немецкая овчарка. Серьезный такой, немножко мрачноватый, правда, но очень справедливый — меня всегда защищает от того же Васьки.
        Потом Юган, колли. Он веселый, добродушный, очень сердечный пес, всем готов поделиться: мы когда за апортом бежим, он мне всегда уступает.
        Лорд — дог, такой здоровенный, воображала, он и ходит, как будто танцует. Но хитрости в нем ни капли, я его вокруг пальца обведу, он и не заметит.
        Есть и другие собаки, но они гораздо старше меня и чересчур строгие. Например, Японец — крохотный песик, мордочка у него вся сморщенная — от злости, наверное, и фыркает так свирепо, важный, все ему дорогу должны уступать, а сам меньше меня ростом. Собаки этого Японца терпеть не могут.
        Молодые собаки охотно приняли меня в свою компанию и бегают со мной наперегонки так, что дух захватывает. При этом я отлично знаю собачий закон: щенков ни за что обижать нельзя, что бы они ни сделали, а я щенок и есть! И пользуюсь этим вовсю.
        Надо правду сказать, у меня как раз такой период, когда зубы меняются, и мне постоянно хочется что-нибудь рвать, кусать. Па принес мне резиновый мячик, но я его быстро прокусила.
        Потом Па сделал мне деревянную растопырку. Па сказал, что такие растопырки, только большие и железные, во время войны ставили на дорогах, чтобы танки не прошли — «противотанковые ежи» называется.
        У моего маленького «ежа» тоже во все стороны торчат коротенькие палки, так что к нему трудно подступиться, можно подумать, что он от меня обороняется. В этом-то весь интерес! Я на него набрасываюсь, хватаю, мотаю его изо всех сил, грызу, рычу — одно удовольствие!
        Но мне все равно мало. Я совершенно не могу равнодушно видеть движущиеся предметы, особенно проходящие мимо меня ноги — сразу в них вцепляюсь.
        Мои новенькие постоянные зубки — острые как иголки, и Ма и Рыжуша постоянно вскрикивают. Ма теперь, когда приходит с работы, звонит и кричит из-за двери, чтобы меня не пускали в прихожую, пока она не войдет и не снимет чулки, а то она совсем без чулок осталась. А я злюсь ужасно, ведь я хочу как можно скорее поздороваться с Ма, и лаю и стараюсь к ней прорваться.
        Что правда, то правда, на Ба я зубы пробовать не решаюсь.
        Но уж на улице для меня истинное раздолье, никаких запретов нет. Па говорит, что я выхожу гулять с таким победным видом, что все собаки сразу хвосты поджимают: я же щенок! Они даже рявкнуть на меня не смеют. А я с места кидаюсь в бой: с разбегу вгрызаюсь в чей-нибудь бок своими кинжальными зубками.
        Они, бедные, взвизгивают и удирают от меня, а мне только этого и надо: я гоняюсь за ними до изнеможения, пока не начинаю задыхаться и не падаю на траву как подстреленная, но уже через минуту снова вскакиваю.
        Пока мы играем, мой Па и другие Па собираются вместе, курят и беседуют. Я, когда набегаюсь, люблю их послушать. Только я с удивлением узнала, что они называются не Па, как у меня, а по-другому — «хозяева».
        Еще я услышала, что только я и Японец живем в комнате, а у остальных собак — «место» в прихожей, у них там коврик или подстилка. Я сразу вспомнила нашу маленькую прихожую с шубами и сапогами, где одновременно могут поместиться только два человека: тот, кто в дом пришел, и тот, кто ему дверь открыл, а мне — третьей — даже подойти поздороваться толком невозможно. Одно хорошо, я там никого с ног сбить не могу, падать некуда. Мы все так, клубком, и протискиваемся в комнату. Где же там, в прихожей, жить?
        А эти — «хозяева» — и сами соглашаются, что в прихожей на собак все натыкаются, наступают им на лапы и их же ругают, что они путаются под ногами. Но что, мол, поделаешь, если в наших домах такие маленькие прихожие.
        И тут я вспомнила, как я сердилась на Ма за то, что она не хотела, чтобы я спала на диване. Теперь-то я ее простила, ведь им вдвоем и так тесно на диване — Ма и Па, а у меня такое замечательное удобное место в самом лучшем углу самой главной комнаты.
        Хотя я все равно не понимаю, что уж такого страшного, если я немножко полежу на диване, когда Ма нет дома.
        А однажды эти «хозяева» спорили, как надо собак за непослушание наказывать, и я ушам своим не поверила: моих милых, таких воспитанных друзей-собак стегают поводком, сажают в угол на цепь, запирают в темной ванной.
        Я просто захлебнулась от возмущения. В нашей семье никто никого не наказывает. Однажды я нечаянно цапнула Рыжушу за ногу — она на меня немножко наступила, и я огрызнулась. Но это же не потому, что я ее наказала, я сама испугалась и сразу же бросилась зализывать царапину.
        А Рыжушу Ма когда-то, еще меня не было — это Ба при мне рассказывала — поставила в угол, наказала, а Рыжуша расплакалась и сказала:
        - Можно же по-человечески объяснить, по-хорошему! — и Ма попросила у нее прощения.
        А про меня Ма вычитала в книжке «Как воспитывать собак», что можно непослушного щенка слегка хлопнуть по спине газетой, свернутой в трубку, и теперь, когда я не слушаюсь, говорит:
        - Дита! Где моя газета? Вот я тебя отшлепаю! — и я сразу понимаю: дальше упорствовать нельзя.
        А хозяин Японца сказал, что Японец так себя дома поставил, что его не то что газетой хлопнуть, его чтобы погладить, разрешения просить надо; перед ним вся семья на цыпочках ходит.
        Я фыркнула. Тоже нашел чем гордиться: разрешения у него просить! Вот у нас — лучше всех! Мы — одна семья. А газету, свернутую в трубку, я еще когда-нибудь в клочки изорву.
        Дни и вечера
        Жить в нашей семье очень хорошо. Больше всего мне нравится жить вечером.
        Нет, утром тоже неплохо. Первой встает Ба, ведь ей надо нас всех накормить завтраком. Ба я приветствую сдержанно, только бешено кручу хвостом и обнюхиваю ее тапки — мне запрещено кидаться к ней с поцелуями, да я и сама понимаю, что она старенькая, ее сбить с ног ничего не стоит.
        Потом встает Па, я прыгаю около него и стараюсь лизнуть его в лицо. После завтрака он садится в кресло, я кладу голову к нему на колени, и он выкуривает сигарету. Сигаретный дым я терпеть не могу, но что поделаешь — за все хорошее надо платить, как говорит Ма.
        Когда Па уходит, напряжение нарастает — я подхожу к дивану, где спит Ма, и начинаю пристально, изо всех сил смотреть ей в лицо. Я прямо гипнотизирую ее взглядом — проснись, проснись же! И чуть только у Ма дрогнут веки, чуть только она шевельнется, я вскакиваю на диван и начинаю всю Ма облизывать. Ма кричит, отбивается, но сделать все равно ничего не может.
        Бывает и так: когда у Па после завтрака остается время, он сам выводит меня утром, чтоб дать Рыжуше подольше поспать. На обратном пути около нашего подъезда он снимает с меня поводок, и я стрелой взлетаю на пятый этаж, а сама уже вся дрожу от нетерпения и царапаюсь в дверь. Ба открывает, и тут я, уже без всякого гипноза, с размаху прыгаю на диван, оставляя на простыне грязные отпечатки. Вот тут гнев Ма бывает настоящий и продолжительный. Па слабо оправдывается: мол, опять забыли, рано сняли поводок, но мы-то с Ма отлично видим, что у него в глазах скачут чертики и он похохатывает про себя.
        Рыжушу я никогда не бужу. Мне ее жалко — пусть поспит. Я только подхожу к ее двери и вжимаюсь носом в щель внизу, чтоб уловить ее запах, чтобы первой услышать, что она проснулась. И когда Рыжуша, заспанная, в пижаме, открывает дверь, тут уж я даю себе полную волю и радуюсь без оглядки.
        Она тоже радуется, потом завтракает, и мы вместе выбегаем на улицу. Но погулять не приходится, потому что Рыжуша все время торопит меня:
        - Ну, Дитуша, делай скорей свои дела!
        Мы возвращаемся, и в передней, в моей кормушке, меня уже ждет завтрак. Он пахнет так вкусно! Это Ба постаралась.
        Рыжуша сразу убегает в школу, я успеваю только слабо вильнуть хвостом, не отрываясь от кормушки.
        Потом я растягиваюсь на пороге кухни и благодарно смотрю на Ба. Конечно, если бы она сделала малейший разрешающий знак, я бы тут же влетела в кухню и поблагодарила бы ее так, как только я одна умею, но она этого знака не делает.
        Теперь остается только ждать, когда все вернутся домой. Конечно, я могу поиграть, у меня есть игрушки: резиновый мячик, «противотанковый еж», большая кость, которую я могу погрызть, но больше всего я люблю старый тапок Па, который он подвесил на резинке в дверном проеме.
        Этот тапок как живой! Его только тронь! Он умеет подскакивать, кружиться, убегать от меня. А я ловлю его, у меня не получается, я злюсь, рычу и наконец прыгаю, вцепляюсь в него зубами и раскачиваюсь вместе с ним. Только я хочу перехватить тапок поудобнее, чтобы на лету погрызть хорошенько, как он опять вырывается.
        Этот тапок мне разрешают рвать и грызть в надежде, что я больше ничего не трону. Но я все-таки трогаю, и если Ба не видит, грызу ножки стола, вылизываю обои, но все-таки больше всего мне нравится обнюхивать и кусать обувь.
        Часто к нам приходят гости. Если на улице плохая погода, они снимают грязную обувь и надевают тапочки, а если какой-нибудь праздник, приносят с собой нарядную обувь, и нет для меня большего удовольствия, чем проскользнуть незаметно в переднюю и обследовать туфли и ботинки гостей.
        Однажды у нас было очень много народа. Они все разговаривали, смеялись, а большой толстый гость Изя с упоением рассказывал, как ему удалось купить замечательные чешские туфли. И вдруг он поперхнулся и замолчал на полуслове, глядя в одну точку… Все оглянулись и увидели, что я вхожу в комнату из передней, держа его чешскую туфлю в зубах.
        Что тут поднялось! Ма кинулась отнимать у меня туфлю, все гости держались за бока от смеха, а громче всех хохотал высокий худой гость Яша. Их с Изей жены — Лена и Клара — родные сестры.
        Изя схватил отнятую у меня туфлю и стал горестно ее рассматривать. И вдруг говорит:
        - Да это не моя туфля!
        И тут Яша сразу перестал хохотать, бросился в переднюю и закричал оттуда:
        - Ну конечно. Это моя туфля!
        Оказывается, они с Изей купили одинаковые туфли, только разного размера.
        Теперь уж все гости просто застонали и совсем попадали на пол от смеха, и громче всех смеялся Изя, прямо заливался. Один Яша почему-то даже не улыбнулся.
        Гости вообще приходят к нам довольно часто, но после злополучной истории с Яшиными туфлями — хотя я их совсем не попортила! — некоторые прямо с порога начинают нудить:
        - Уберите собаку! Уберите собаку!
        И меня попробовали было закрывать в маленькой комнате. Но я в таких случаях непреклонна: я устраиваю такой скандал, я так вою и колочусь в дверь, что гостям все равно не слышно друг друга. А если я затихаю и только тихонько подскуливаю, уткнув нос в щель под дверью, Рыжуше и Па сразу становится меня жалко, и меня выпускают.
        Постепенно я установила такой порядок: гости приходят, я их встречаю вместе со всей семьей, они целуются, я тоже успеваю кого-нибудь лизнуть, и пока они не начали кричать: «Дита! Место!» — сама быстренько удираю на свое «место». Лежу тихо, как будто совсем не обращаю на них внимания, только лапы у меня подрагивают от возбуждения.
        Но как только Ма возвещает: «За стол! Прошу за стол!» — я первая вскакиваю и влетаю под стол, и оттуда меня уже выковырять невозможно.
        Гости садятся, начинают разговаривать, угощаться и забывают обо мне. Я жду, пока голоса за столом не станут медленными, благодушными, кладу голову кому-нибудь на колени и начинаю немного надавливать. Гость откинет скатерть, а это я, смотрю на него глазами, полными любви и печали. Обычно хорошо наевшийся гость крика не поднимает, а воспринимает мое явление как знак особого к нему расположения. Он тихо шепчет мне: «Это ты, Дитушенька?» — и дает мне что-нибудь вкусненькое, а моя семья, даже Ма и Ба, делает вид, что ничего не замечает.
        И все-таки принимать гостей — беспокойное дело. Откровенно говоря, я от них устаю. Но все-таки лучше, чтобы гости приходили к нам, хуже, когда мои домашние отправляются в гости сами.
        Еще полбеды, когда они уходят по отдельности: Ба — к соседям на четвертый этаж «спокойно посмотреть телевизор» и «отдохнуть» от нас; Рыжуша — поиграть к подругам, а Па и Ма — в гости.
        Но когда они собираются и уезжают все вместе, вчетвером, без меня — даже Ба, и та меня бросает! — тут уж поневоле взвоешь.
        Когда это случилось в первый раз, я, признаться, не сдержалась. Они потом рассказывали, что, когда возвращались, уже на троллейбусной остановке услышали мой лай и вой и помчались к дому стрелой, даже отсутствия лифта не заметили.
        Когда они вошли в квартиру, я уже не выла, а скромно лежала на своем «месте», отвернувшись мордой к стенке.
        Они уже сами увидели и разодранную подушку, и пух и перья по всей комнате, и чужой журнал «Новый мир» с наполовину съеденной обложкой, и любимую поваренную книгу Ма, оставшуюся без раздела «Праздничные ужины».
        Ма всплеснула руками, села на диван посреди этого погрома и сказала:
        - Дита! Иди ко мне!
        Теперь-то я знаю, что, когда она говорит таким ровным голосом, дело плохо, а тогда подумала: может, ничего страшного и не произошло. Может, обошлось, — и кинулась к ней.
        А Ма продолжает, вроде бы спокойно:
        - Что же ты наделала, бессовестная собака?
        Я поджала хвост и отвернула голову, а она опять:
        - Нет, ты посмотри мне в глаза!
        Это было уже выше моих сил. Я бросилась на свое «место», забилась в угол, и из глаз у меня потекли крупные слезы. Тут Па сразу вступился:
        - Ну ладно, ладно! Хватит! Ты же видишь, как она переживает.
        - Переживает она, как же! — проворчала Ба. — Совсем распустилась.
        А Рыжуша присела около меня на корточки и стала меня гладить. Я переживала. Я очень переживала. Я ведь знала, как вся моя семья любит книги и подушки. Подушки они всегда кладут себе под голову, когда ложатся спать, и во сне крепко их обнимают. Я-то не очень это понимаю. Я, наоборот, когда сплю, свешиваю голову вниз со своей лежанки. Но мои просто обожают эти подушки. У них даже есть стихотворение любимое, которое Ма часто читает Рыжуше на ночь, когда она уже вымытая, в пижаме, лежит в кровати:
        Поздно ночью у подушки,
        Когда все утомлены,
        Вырастают маленькие ушки,
        Чтобы слушать сны.
        Сны текут, то явственней, то глуше,
        Как ручей точь-в-точь,
        А подушка, навостривши ушки,
        Слушает всю ночь.
        Днем она, уставши до упаду,
        В жажде тишины
        Спит. Будить ее не надо.
        Спит и видит сны.
        А книги они любят еще больше и все время читают, а потом обсуждают. Часто вечером, когда мы приходим с гулянья, Па ложится с сигаретой на диван, подушку под голову. Рыжуша устраивается около него, а Ма усаживается в кресло напротив. Я ложусь в самой середке, между ними, чтобы слышать и видеть их всех.
        Ба уходит к соседям, телевизор выключен, и Ма читает нам вслух.
        Я смотрю на Рыжушу — она не замечает ничего вокруг и по ее лицу сразу видно, какую историю она слушает: если страшную — у нее глаза расширяются, раскрываются, если грустную — она начинает жевать губами, а потом утыкается в Па и тихонько плачет; Па скорей говорит что-нибудь смешное, и Рыжуша улыбается сквозь слезы.
        Какие мы с Рыжушей все-таки разные! Я всегда очень бурно радуюсь или возмущаюсь, а она никогда громко не хохочет и не рыдает, даже если больно ушибется. Зато, когда она улыбается, у меня внутри распускается что-то теплое.
        Я лежу, любуюсь Рыжушей и незаметно засыпаю. Иногда я просыпаюсь от неожиданного смеха — это они смеются надо мной: оказывается, я громко храпела во сне. Тогда я обижаюсь, встаю и ухожу на свое «место».
        А еще они читают поврозь, каждый что-нибудь свое. Ма любит журнал «Приусадебное хозяйство». Она его читает на ночь и при этом все время так мечтательно вздыхает. А еще перед приходом гостей она собирает все свои кулинарные книги и начинает их изучать, закладывать бумажки в интересных местах, а потом вдруг все захлопывает, складывает и говорит:
        - Ну ладно. Приготовлю что-нибудь как всегда.
        Ба тоже читает на ночь журнал «Здоровье» или «Крестьянка» и тоже вздыхает, только совсем не мечтательно, а страдальчески, потому что там рассказывается о болезнях и еще о стариках, обиженных взрослыми детьми. После этого чтения у нее портится настроение, и, чтобы его поднять, Ма подсовывает ей воспоминания всяких известных артисток, Ба любит узнавать про их личную жизнь.
        Рыжуша обожает сказки. У нее целая полка сказок всех народов мира и еще куча долгоиграющих пластинок. Вот пластинки — это бедствие для нас с Ба. Рыжуша слушает их, когда заболевает и лежит в постели. Но слушает как-то странно: когда пластинка кончается, Рыжуша ставит ее сначала и так гоняет одну весь день, а то и несколько дней подряд. То у нее был период «Снежной королевы», то «Трех толстяков», и я уже эти пластинки наизусть знаю.
        Счастье еще, что она любит читать, и у нас с Ба бывают перерывы на отдых. Читает она тоже взахлеб и все подряд: и совсем детские сказки перечитывает, и взрослые книжки с полки хватает. Ба говорит, что из-за этого чтения Рыжуша рассеянная. Когда еще осенью в школе им задали написать названия месяцев, она написала: «сентябырь, октябырь, ноябырь, декабырь».
        Учительница поставила ей «кол» — единицу — и написала в тетради: «Это было списывание с книги». Потом Ма пошла на родительское собрание, и выяснилось, что почти весь класс получил «колы», только одни написали, как Рыжуша, «октябырь», другие — «октябарь», а третьи — «октяборь».
        Па любит читать газеты. В субботу утром, когда все еще спят, мы выходим погулять, а потом идем за «Литературной газетой». У знакомого киоска я начинаю подскакивать и лаять. Из окошка высовывается толстая тетка в теплом платке, видит меня и говорит:
        - Читательница моя пришла! — ныряет куда-то вниз, достает нам «Литературку» и строго предупреждает: — Только спрячьте, чтоб никто не видел, а то сейчас все набегут.
        Мы уходим, и Па меня хвалит — и правда, без меня ему никогда бы не видать «Литературки», а мне дают. Потому что я очень симпатичная!
        Потом мы идем в булочную, и Па покупает огромный круглый белый хлеб. Его только что привезли из пекарни, и он так и пышет жаром.
        Дома тихо, все спят. По такому случаю никакого мытья лап мы не производим, а сразу идем вместе на кухню. Па достает из холодильника ливерную колбасу и нарезает мне щедрой рукой. Себе он отрезает большой ломоть горячего хлеба, наливает большую чашку компота и разворачивает «Литературку». Я лежу на кухне у его ног. Это — наш час! Ба это называет: «Что хотят, то и творят!»
        А еще в моей семье читают какой-то «Самиздат». Это такие отдельные печатные листки из тонкой-тонкой бумаги. Они никогда не читают это вслух и читают только Ма и Па, а Ба поджимает губы и громко хлопает дверью в свою комнату. В субботу вечером приезжает друг нашего Па. Ма зовет его Димыч, а Па — Профессор, потому что он и вправду профессор. Димыч здоровается, сразу проходит на кухню и сам ставит чайник на плиту, а Ма дает ему «Самиздат». После этого Рыжушу отправляют спать, и я тоже укладываюсь, потому что знаю — это надолго, далеко за полночь. Это называется — «политические разговоры».
        Листки «Самиздата» Ма никогда не оставляет на виду, а убирает в ящик серванта и запирает на ключ. Но ключ-то остается в замке, и утром, когда все уходят, Ба достает листки, читает и мрачнеет. Потом Рыжуша возвращается из школы, а Ба уходит в магазин. Тогда Рыжуша поворачивает заветный ключик. Вообще-то ей никто ничего не запрещает, просто ей сказали:
        - Если ты в школе или на улице расскажешь, о чем говорят дома, маму и папу посадят в тюрьму.
        Вскоре после этого она пришла из школы с трясущимися губами, сразу уткнулась Ба в передник и начала всхлипывать:
        - Бусь! Что теперь будет? Я рассказала в классе, что мы купили китайский сервиз!
        Ну, тут уж Ба пришла в ярость. Вечером досталось и Ма, и Па, и бабе Муре:
        - Совсем с ума сошли со своими разговорами! И ребенку голову заморочили!
        Баба Мура
        Баба Мура — это родная сестра нашей Ба, она такая маленькая седенькая старушка.
        Каждую субботу мы с Рыжушей с утра высматриваем ее из кухонного окна, пока наконец не увидим, как она медленно идет от трамвайной остановки, Наш дом на горке, а остановка внизу, а у бабы Муры в руках две тяжеленные сумки, а сама она такая крохотная и худенькая — прямо муравей; но, как ни странно, сразу видно, что она очень упрямая и привыкала преодолевать горки.
        Мы с Рыжушей сбегаем вниз, забираем у нее сумки, и я быстренько их обнюхиваю. Уже все вместе мы взбираемся на наш пятый этаж и торжественно вступаем на кухню. Под шумок я тоже проскакиваю.
        Баба Мура начинает раскладывать дары.
        Под возмущенные восклицания Ба: «Такая тяжесть! Совсем с ума сошла! Кому это нужно? Кто это будет есть?» — баба Мура спокойно выгружает кучу продуктов: всякие макароны, рыбные консервы, уже оттаявшие и слипшиеся готовые пельмени, готовые котлеты и даже уже очищенную морковь.
        - Витамины! Все должны немедленно съесть по морковке! — заявляет баба Мура.
        Часть продуктов предназначается мне, но я уже знаю, что получу и большую часть всего остального. Затем наступает очередь подарков, и мы переходим в большую комнату на диван.
        В сопровождении более миролюбивых комментариев Ба появляются очередные тапки для Ба («Ты же мне уже приносила!»), вазочки и кувшинчики для Ма («И так девать некуда!»), кофточки для Рыжуши («У нее все есть! Ей все равно это велико!»), что-нибудь техническое для Па — большая лупа, старый бинокль («Откуда ты это выкопала?») и куча вещей общего назначения — какие-то фотографии, вырезки из газет и журналов, напечатанные на машинке («Запрещенные, конечно?») стихи и наконец снова взрыв негодования Ба — «Самиздат»:
        - Опять притащила! Тебе неймется! Тебе все мало!
        Но баба Мура остается абсолютно невозмутимой. Как-то раз она принесла старые пожелтевшие фотографии. Ба посмотрела их, вздохнула и на этот раз промолчала, а вечером Па показывал их на кухне своему другу — Димычу. Я тоже заглянула: на фотографиях были совсем молодые смеющиеся люди, и я даже не поверила Па, что там наша Ба со своими сестрами Мурой и Минной и братом Яшей.
        Еще там был снимок, про который Димыч спросил:
        - Кто это? Какое прекрасное лицо: умное, интеллигентное!
        А Па ответил:
        - Это муж Марии Владимировны — Коля Выгодский. Он был известный музыкант и композитор, его расстреляли в тридцать седьмом году, а ее арестовали и отправили в ссылку на двадцать лет.
        - Вот теща и боится всего, — добавил Па. — Она двадцать лет в страхе прожила.
        Вот, значит, какая история.
        Я не очень-то поняла, что Па рассказывал, только мне стало очень жалко и Ба, и бабу Муру. А вообще, на мой взгляд, они очень похожи — грозная и суровая Ба и тихая, никогда не повышающая голоса баба Мура: обе упрямые и твердые, только наша Ба — твердая снаружи, а баба Мура — внутри. «Порода такая!» — говорит Па.
        Еще у бабы Муры есть одна смешная особенность — она очень любит стряпать, хотя совсем не умеет этого делать. Вместе с «Самиздатом» она всегда приносит какие-то заготовки, достает из сумки кулечки, баночки и говорит:
        - Вот это я дома уже смешала, надо только быстренько пожарить.
        Или быстренько испечь.
        Тут у Ба совсем лопается терпение, она поворачивается и уходит к себе, Па и Ма усердно шелестят «Самиздатом» и не поднимают головы, так что на подмогу бабе Муре приходит только Рыжуша. Эти два великих кулинара начинают греметь сковородками, посыпать все вокруг мукой; у них что-то льется, шипит, брызгается во все стороны, так что я тоже убираюсь из кухни подобру-поздорову.
        Через некоторое время они начинают всех звать к столу, но Ба не отзывается, Ма и Па вежливо говорят: «Сейчас! Сейчас! Пусть пока остынет», — и еще глубже погружаются в «Самиздат», и Рыжуше приходится самой все пробовать и хвалить.
        Когда баба Мура уходит, вся стряпня достается мне. Я, конечно, все съедаю, но я согласна, что наша Ба готовит гораздо вкуснее.
        Весна-красна
        Мне уже пять месяцев, я почти совсем большая и уже много чего знаю, например, что такое весна. Весна — это когда на дворе вместо серого неба и серого снега появляется голубое небо, зеленая трава и зеленые листья на кустах и деревьях. Ярко-желтое солнышко встает рано и долго не заходит, все ребята и собаки допоздна гуляют на улице, и мамы забывают звать их спать.
        А еще весной в один прекрасный день вдруг появляется много-много красного цвета — красные флаги и лозунги на домах, красные лампочки в витринах магазинов и гирлянды этих лампочек вдоль улиц.
        Рыжуша спросила:
        - Это пришла весна-красна?
        А Ма ей объяснила, что это старинное выражение, а в старину слово «красный» означало еще и «красивый». Например, «красна девица» совсем не была красной.
        - Как нос у нашего водопроводчика дяди Федора, — встрял Па. Но Ма отмахнулась от него и продолжала:
        - А красные флаги на улицах, потому что скоро будет отмечаться день рождения Ленина и праздник Первомая — главные коммунистические праздники.
        - Но почему все-таки все красного цвета, а не зеленого или голубого? — настаивала Рыжуша.
        - А потому что много крови людской — красной — они пролили. Эти коммунисты… — начал Па, и я по лицу Ма заметила, что она его не одобряет. Па тоже заметил, но, наверно, все равно продолжил бы свои разъяснения, но вошла Ба, и Ма во избежание неприятностей обрубила разговор:
        - Ладно, ладно! Ни к чему сейчас эта «пря словесная». Мне очень некогда. А вы отправляйтесь быстренько гулять.
        - Чего-чего? «Пря»? — изумилась Рыжуша.
        - А это, дочь, при царе Иване Грозном так назывались политические диспуты, — ответил Па. — Они обычно заканчивались «усекновением башки» спорщиков. Пошли-ка, пока не поздно.
        Была суббота, а с тех пор, как пришла весна-красна, все субботы и воскресенья с нами — детьми и собаками — гуляет Па. И не вечером, как всегда, а утром. А все Ма и бабушки в это время открывают в квартирах окна и балконные двери и без конца что-то моют и скребут.
        Вот и наша Ба занимается своим любимым делом — «правит чистоплюйство», как говорит Па. Сегодня она убирает зимнюю одежду: выставляет на балкон теплые сапоги и туфли, вывешивает шубы и зимние пальто — сушит («прожаривает»), выколачивает, чистит щеткой.
        Потом она вешает каждое пальто на плечики, застегивает на все пуговицы и набивает все карманы сухими апельсиновыми корочками.
        Эти корочки Ба собирала всю зиму и раскладывала на газете на табуретке под кухонным столом — для просушки. Мы про это вечно забывали и, когда приходил гость, табуретку выхватывали из-под стола и корочки разлетались по всей кухне. Это, конечно, вызывало протесты у Ма и Па, но Ба оставалась непреклонной: она считает, что апельсиновые корочки — лучшее средство от моли.
        Затем ритуал «чистоплюйства» продолжается: на каждое пальто Ба надевает какой-нибудь плащ — «от пыли!» — и тоже застегивает на все пуговицы.
        Почему-то почти все плащи у нас китайского производства, и Па называет их «китайцами». А бежевый плащ Ма он называет еще — «сторожевик»: Па видел у ночного сторожа нашего магазина точно такой же. Па предлагает Ма купить ей вдобавок «дробовик» (ружье такое охотничье), чтобы был полный комплект.
        Наконец все пальто надежно защищены, укрыты и повешены в шкаф. Ба принимается за обувь: она ее тоже чистит, кожаную — смазывает вазелином и плотно набивает внутрь мятую газету — «чтобы форма не терялась».
        Затем она укладывает всю обувь в коробки и надписывает крупными буквами: «Милины замшевые сапоги» или «Гришины старые туфли» и т. д. Все коробки выстраиваются в несколько рядов на шкафу в темной комнате, и Па водит туда гостей на экскурсию. Гости ахают и завидуют ему, что у него такая аккуратная теща, а Ба гордо улыбается.
        К сожалению, не всегда все обходится так задушевно. Весной погода капризная, а Ба слишком торопится осуществить уборку одежды.
        Недавно вдруг снова грянули холода. Па уходит на работу очень рано: ему надо ехать на троллейбусе, метро и электричке, и он всегда очень спешит. Так вот, Па открывает утром шкаф и обнаруживает свое пальто уже под плащом, застегнутым на все пуговицы.
        Сначала Па пытается спокойно расстегнуть и снять плащ, но китайцы почему-то делают петли на плащах очень узкими, и пуговицы выворачиваются с трудом.
        В ярости Па дергает плащ изо всех сил, обрывает пуговицы «с мясом» и глухим от гнева голосом восклицает:
        - Плащик! Плащик! — и шварк, шварк — плащ летит на пол и… перед Па предстает пальто — тоже застегнутое на все пуговицы!
        Пуговицы на пальто обрывать нельзя, их приходится расстегивать. Наконец Па сдирает пальто с вешалки, и тут… его осыпает град сухих апельсиновых корочек: эта Ба не только набивает ими карманы, но и подкладывает под воротник.
        Пока в передней идет сражение, туда никто не смеет и нос высунуть. Только когда за Па с грохотом захлопывается входная дверь, Ма тихонько выползает убирать поле боя. Ба ходит с поджатыми губами и молчит, но если назавтра наутро опять холодно, Па встречает свое пальто опять застегнутым на все пуговицы и засыпанным корочками, только на плаще вместо оторванных пуговиц красуются английские булавки.
        Но сегодня выходной день, погода чудесная, нас выгнали из дома, и по залитым солнцем, праздничным улицам мы отправляемся в наше заветное местечко — в «Чебуречную» на проспекте Ленина. Там есть окошко, из которого торгуют «навынос» восхитительными, огненно горячими чебуреками — это такие грузинские пироги с мясом, сочные, истекающие маслом.
        Нам их есть строжайше запрещено: Па — из-за язвы желудка, а нам с Рыжушей — потому что «нечего есть на улице всякую дрянь».
        Но Па считает, что «это чистоплюйство до добра не доводит». Он лично видел на Казанском вокзале маленького, можно сказать, грудного цыганенка, который сидел голой попой на мокром от дождя, холодном асфальте, ел сырую сардельку и выглядел при этом здоровее всех знакомых ему, Па, ухоженных младенцев.
        Мы с наслаждением поедаем чебуреки, потом Па и Рыжуша пьют газированную воду, что Рыжуше тоже категорически делать нельзя («стаканы грязные, а вода сырая и холодная»), и Па ищет ближайший водопроводный кран, из которого дворники поливают улицы. Он оттирает жирные пятна на Рыжушиной курточке и пускает струю побольше, чтобы я могла тоже напиться, хотя я вполне могу удовлетвориться и водой из лужи.
        Довольные, ублаготворенные, мы возвращаемся домой, и Рыжуша по дороге рассказывает, что будет участвовать в школьном конкурсе чтецов. Они с Ма выбрали английскую балладу «Вересковый мед». В классе она уже ее читала, и учительница Тамара Захаровна очень ее хвалила.
        Рыжуша увлекается и начинает громко декламировать:
        Из вереска напиток
        Забыт давным-давно.
        А был он слаще меда,
        Пьянее, чем вино.
        В котлах его варили
        И пили всей семьей
        Малютки-медовары
        В пещерах под землей.
        Дальше рассказывается о том, как безжалостный шотландский король завоевал страну малюток-медоваров и уничтожил маленький народец. Весной, когда зацвел вереск, король вспомнил о вересковом меде, но в живых не было никого, кто умел бы его готовить.
        Но вот его вассалы
        Приметили двоих —
        Последних медоваров,
        Оставшихся в живых.
        Вышли они из-под камня,
        Щурясь на белый свет, —
        Старый горбатый карлик
        И мальчик пятнадцати лет.
        Медовары не захотели раскрыть секрет верескового меда, и король велел их пытать. И вдруг старый карлик сказал, что он выдал бы тайну, но ему мешает сын.
        «Пускай его крепко свяжут
        И бросят в пучину вод —
        И я научу шотландцев
        Готовить старинный мед!»
        И мальчика бросили в море.
        Волны над ним сомкнулись,
        Замер последний крик…
        И эхом ему ответил
        С обрыва отец-старик:
        «Правду сказал я, шотландцы,
        От сына я ждал беды,
        Не верил я в стойкость юных,
        Не бреющих бороды.
        А мне костер не страшен.
        Пускай со мной умрет
        Моя святая тайна —
        Мой вересковый мед!»
        Рыжуша читает с большим чувством, ее голосок звенит, на глазах — слезы, прохожие на нас оборачиваются и улыбаются.
        Па тоже улыбается и как-то странно покашливает и при этом смотрит куда-то в сторону.
        Он часто так покашливает, когда видит, как Рыжуша, затаив дыхание и ничего не замечая вокруг, слушает сказку, или выразительно, как сейчас, что-то рассказывает, или вообще — спит.
        Мы приходим домой, там все сверкает и вкусно пахнет. Жизнь прекрасна! Но не успевает Па снять с меня ошейник, как Ма и Ба кричат из кухни сразу в два голоса:
        - Лапы! Лапы! Мойте Дите лапы! Небось все лужи прочесали!
        Так я и знала! Нет в жизни полного счастья. Обязательно нужно все испортить!
        Рыжуша достает из-под ванны большую старую кастрюлю, которая служит мне тазиком, и наливает воду. Ну, конечно, Рыжуша хочет как лучше, а получается как всегда — я терпеть не могу теплую воду. Передние лапы я даю мыть еще более или менее мирно, но когда мы переходим к задним, начинаю вся мелко дрожать.
        Я креплюсь-креплюсь из последних сил, и наконец, все! Коротко рявкнув, я последней немытой лапой опрокидываю кастрюлю! Вся передняя заливается грязной водой, а я, оставляя на блестящем паркете мокрые следы, спасаюсь на свое место.
        - Холера! — говорит Ба.
        Но в конце концов все утрясается. Никому не хочется ссориться. Моя милая Рыжуша вытирает пол, все садятся обедать, Ба наполняет мою кормушку в передней и даже дает дополнительно сахарную косточку. Хороший человек Ба! Строгий, но справедливый!
        На следующий день Рыжуша приходит из школы и, как только Ба открывает ей дверь, начинает зажевывать губы. Оказывается, ее не допустили к конкурсу. Самая главная учительница литературы сказала:
        - Что за ерунду ты выбрала? Сказано было, что нужно что-нибудь революционное, патриотическое! И вообще, где ты выкопала это стихотворение?
        Рыжуша тихо плачет, а я слизываю слезы с ее теплых мягких щек.
        Вечером Ба сердито выговаривает Ма:
        - Вечно ты что-то выдумываешь! Совсем задурили голову ребенку. Доиграетесь… Что, нельзя было выучить что-нибудь обыкновенное? Про Ленина?
        - Безмозглое что-нибудь, — уточняет Па и обращается к Рыжуше: — Видишь ли, дочь, если б эта твоя учительница хоть что-нибудь соображала…
        Ба поднимает брови, и Ма быстро перехватывает инициативу:
        - Ладно, дочур! Давай лучше посмотрим, какой папа принес тебе «невденьрождарок»! Ты об этом мечтала всю жизнь.
        Вот хитрюга эта Ма. Бац! — и сразу всех переключила на другую тему.
        Невденьрождарки
        Па очень любит делать подарки. Обычно он покупает их задолго до срока, и у него никогда не хватает терпения дождаться праздничной даты или дня рождения. Он называет это — «невденьрождарок».
        Часто он приходит с работы и так небрежно, в сторону, говорит Ма:
        - Посмотри у меня там в портфеле. Наверно, тебе не понравится.
        Ма на цыпочках бежит в переднюю, и оттуда доносится восторженное курлыкание:
        - Ой, ой! Какая прелесть!
        Мы с Рыжушей тоже несемся в переднюю и рассматриваем сине-белую фигурку веселого льва с цветком на кончике хвоста или сахарницу в синих розах с пчелкой на крышке.
        Это называется гжель! Такая посуда и фигурки с сине-белым рисунком, сделанные из особой гжельской глины. Ма очень любит гжель, но у нее самой, как она говорит, «купить рука не поднимается». Очень дорого. А у Па — поднимается, и он постепенно-постепенно надарил Ма целую коллекцию.
        Навосхищавшись, Ма как будто невзначай спрашивает:
        - А сколько это стоит?
        Но он отвечает так же, через плечо:
        - Да это дешево — второй сорт.
        И Ма благоразумно умолкает.
        Па сделал для гжели очень красивую многоэтажную полку — получилась сине-белая стенка, так что теперь все, кто приходит к нам в дом, ахают от восторга.
        Однажды Ма почувствовала себя плохо. У нее заболело сердце, и пришлось вызвать «скорую помощь». Ма лежала на диване бледная и тихонько стонала, а «скорой» все не было. Ба звонила туда снова и снова, а ей отвечали:
        - Ждите! Вы не одни.
        Наконец приехала медицинская бригада, и нет чтобы сразу кинуться к больной — они все столпились у стенки с гжелью. Ма лежала, закрыв глаза, держа руку на сердце, но, по-моему, уголком глаза все-таки подглядывала, какое впечатление производит ее коллекция. Во всяком случае, стонать она перестала — не хотела их отвлекать.
        В день рождения Ба у Па всегда есть традиционный подарок — теплый байковый халат. А еще перед праздниками Па специально для нее покупает бутылку сладкого вина — кагора.
        Вообще-то Ба вина не пьет, и кагор выпивают гости, но она как-то раз вспомнила о своем детстве, о том, как ее дедушка — очень красивый старик с большой белой бородой — качал ее (нашу Ба!) на коленях, и о том, как перед обедом он обязательно выпивал рюмочку кагора, так как это вино целебное.
        Ба почему-то грустно вздохнула и замолчала. Мы все тоже помолчали и разошлись по своим делам. И забыли. А Па не забыл. Ба очень ценит внимание, и теперь на праздничном столе у нас всегда стоит кагор, а Ба всех угощает:
        - Пейте кагор! Это самый лучший! Молдавский. Зять для меня купил!
        Для Рыжуши Па всегда разыскивает какие-то особенно интересные книжки и пластинки.
        Меня Па тоже никогда не забывает и приносит из магазина сладкие косточки, или ливерную колбасу, или шкурку от окорока.
        Я забыла сказать, что все женщины в нашей семье — ужасные сладкоежки. Ну, я-то больше всего люблю просто сахар, и Ба, и Ма, которые ведают закупками продуктов, всегда заботятся, чтобы в доме был запас сахара, а вот конфеты… Карамель они не любят, а на шоколадные у них «рука не поднимается», потому что дорого.
        И каждый раз разыгрывается одна и та же комедия: Ма и Рыжуша начинают бродить по всей квартире, открывать дверцы и тихонько вздыхать, как будто что-то потеряли. Па, не отрываясь от газеты и не вынимая сигареты изо рта, бросает:
        - Посмотрите в книжном шкафу за Пушкиным, — или: — В гардеробе наверху, за шапками, — или: — В инструментах, в ящике с молотками.
        Ма с Рыжушей устремляются по указанному адресу и обнаруживают два пакета.
        - Один — теще, — уточняет Па. — А то вы быстро справляетесь.
        Ма тут же берет конфету, кладет ее в рот и, причмокивая от наслаждения, никогда не упускает случая сказать:
        - Зачем такие дорогие? А где ты деньги взял?
        Ну надо же, какая! Сама без шоколадных конфет жить не может. Она же утром встает и с закрытыми глазами первым делом пробирается к заветному пакету: пока конфету не съест, глаз разлепить не может, ни на один вопрос не отвечает. А сколько раз я видела, как она ночью в пакет залезала. И еще вопросы задает!
        Ма прикидывается. Она все прекрасно знает — сама же завела такой порядок, что ее и Па зарплаты и пенсия Ба складываются в шкафу на полке под бельем (чтобы воры не нашли). Оттуда они с Ба берут деньги на хозяйство, а Па она собственными руками дает каждый день рубль (один) «на дорогу и на жизнь».
        А на подарки Па тратит другие деньги: он их у себя на заводе за изобретения получает и уж этими деньгами распоряжается сам. Он говорит, что иначе просто не чувствует себя свободным человеком. Ма считает, что это нечестно, что эти деньги тоже надо класть в «общий котел», что она и так «еле сводит концы с концами», «бьется как рыба об лед» и т. д. и т. п.
        - Тогда зачем ты рубль так исправно берешь, если у тебя, у свободного человека, свои деньги есть? — ехидно спрашивает Ма.
        - Э, нет, — грозит пальцем Па. — Ты, Миншток, что положено, отдай! Да и где они, мои деньги? Вчера были, а сегодня — нет!
        И это святая правда. Эти свои — секретные — деньги Па просто физически не может донести до дома, они ему «руки жгут», он должен обязательно сразу их истратить. Как он сам говорит: «бомбардировщик, не отбомбившись, на базу не возвращается». Отсюда и берутся «невденьрождарки», а иногда большие покупки — «покупки века».
        А вообще-то они оба правы, и Ма, и Па. Просто Ма покупает то, без чего прожить нельзя, а Па — то, без чего жить скучно. И Ма это отлично понимает: я слышала, как она говорила по телефону, что все, что у нас в доме есть красивого и удобного, все — благодаря Па.
        Я же говорю, что Ма прикидывается.
        Но Па не только своей семье любит дарить подарки. Ма говорит:
        - Он для злейшего врага последнюю рубашку с себя снимет. — И добавляет: — И с меня тоже.
        Это она чулки с черной пяткой имеет в виду: когда-то давным-давно, когда меня еще и на свете не было, в Москве были в большой моде такие чулки. Но простому человеку купить их было совершенно невозможно, только «по знакомству». А сотрудницы Па какими-то правдами и неправдами достали и дали Па тоже — для Ма.
        Па принес их домой, Ма повосхищалась и положила в шкаф — «подальше». Она всегда новые вещи сначала «убирает подальше» — она говорит, что должна к ним привыкнуть, даже мысленно.
        А тут, как нарочно, случился день рождения у жены папиного друга — Таси, и нужно было решать проблему подарка. Проблема тяжелая. И Па пришла в голову мысль:
        - Давай отдадим Тасе твои чулки с черной пяткой, ты их все равно не носишь.
        - Здрасьте! — вскинулась Ма. — Так я и знала — не судьба мне их носить!
        - Да чего в них хорошего? — уговаривает Па. — Я бы ни за что их не надел! Их одни неряхи носят — у кого пятки грязные.
        - А у Таси, значит, грязные?
        - Ну, как хочешь, — Па делает вид, что сдается.
        «В итоге концов», как глубокомысленно выражается Рыжуша, чулки «уплывают» к Тасе, но в памяти Ма застревают навсегда. Дело, конечно, не только в подарках. Просто Па такой человек, он всегда хочет всех обрадовать, всем помочь — и родным, и друзьям, и знакомым, и незнакомым. Да еще вовлекает в свою «благотворительность» родных и знакомых.
        Например, он приходит с работы и между делом, между разговорами сообщает Ма:
        - У нас на заводе парень в вечернем учится — балбес редкий — ему контрольную по химии надо сделать.
        Ма сразу забывает, куда шла, и останавливается посреди комнаты:
        - Ну почему я должна делать контрольную за какого-то балбеса?
        - Да он хороший парень, но балбес, что поделаешь? А для тебя — кандидата химических наук — это пара пустяков!
        - Я прихожу домой без рук, без ног, как загнанная лошадь! — начинает Ма трагический монолог.
        Ба из кухни тут же подливает масла в огонь:
        - От него его собственные сестры уже не знают, куда деваться! Все время мне жалуются.
        Но Ма вовсе не устраивает, что разговор принимает такой серьезный оборот, она-то просто «комедию ломает» и быстренько соглашается:
        - Ну ладно, давай твою контрольную.
        А Ба, между прочим, говорит чистую правду. Дело в том, что двоюродные сестры Па, себе на беду, все как одна врачи: Соня — глазной врач, Лена — специалист по легким, Клара — терапевт, а Миля — невропатолог, и все, заметьте, очень хорошие специалисты.
        Па почти каждый вечер садится к телефону:
        - Сонь! (Или — Лен! Или — Клар! Или — Миля!) Как живешь? — И сразу, без перехода: — К тебе придет один человек от меня, надо ему помочь.
        Вот и сегодня он звонит Соне и произносит свою коронную фразу.
        Дальше в трубке раздается какое-то клокотание, но Па уже заканчивает:
        - Что? Я тебя не слышу! Вот Минштейн с тобой поговорить хочет, — и сует трубку Ма.
        У Па в ухе поврежден какой-то нерв, и у него еще с детства неважно со слухом, но вообще-то не разберешь, когда он действительно не слышит, а когда притворяется. Сейчас-то — явно притворяется.
        Ма берет трубку и первая начинает изо всех сил осуждать Па. На другом конце провода Соня, Клара или Миля сначала активно ее поддерживает, а потом вдруг ополчается на Ма:
        - Ну ладно, ты не очень-то! Ты-то просто жена, а мне он брат! Родная кровь!
        Ма смеется.
        И тут Рыжуша вдруг вскрикивает:
        - Ой! Я забыла! Мне нужно подготовить белый фартук и белый бант!
        - Что за праздник? — недовольна Ба.
        - К нам приедет президент Никсон!
        - Кто? Кто? Кто? — это они все в три голоса.
        - Ну, американский президент!
        Приезд президентши
        Когда Рыжушу основательно потрясли, выяснилось, что все-таки не лично к нам, а в Рыжушину школу, и не сам президент, а его жена — президентша — госпожа Никсон. Ей обещали показать обыкновенную советскую школу.
        Рыжушина школа, правда, не такая уж обыкновенная, она — английская спецшкола, но вполне советская. А главное не в этом, она совсем новенькая, только в прошлом году построенная, и дома вокруг нее тоже все новые, то есть ничего не нужно ремонтировать. И так уже всю Москву, вернее, те места, по которым должны проезжать Никсон и его жена, вверх дном перевернули: ремонтируют, красят. В крайнем случае уж очень старые неказистые дома чем-нибудь загораживают, завешивают огромными плакатами: «Вперед, к победе коммунизма!» или «Слава советскому народу!». И вот до нас добрались. Наш дом подчищать не надо, но он ближе всех к школе стоит — совсем рядом, сбоку от нее и своими окнами смотрит прямо на школьный двор. Так что милиция, домоуправление и не знаю, кто еще — очень важный — скоро и за нас взялись всерьез.
        Для начала милиция потребовала, чтобы жильцы убрали с балконов все, что там обычно хранится, — всякие лыжи, санки и даже горшки с цветами, а с нашего балкона велели снять навес.
        Навес построил Па, когда Рыжуша была совсем маленькой и ее выносили в коляске спать на балкон. До этого балкон был совсем открытый, а так как мы живем на последнем этаже, то все дожди нас заливали, и снега засыпали, и голуби загаживали. Вот Па и построил очень красивый навес из светлого прозрачного пластика.
        Па вообще все умеет делать сам, и все у него получается очень красиво. Даже Ба — на похвалу очень скупая! — и та признает, что у Па «золотые руки», а Ма добавляет «и прекрасный вкус». Насчет «вкуса» я не очень поняла, и руки у Па, по-моему, самые обыкновенные, но сама слышала, как Па учил Рыжушу:
        - То, что сделано некрасиво, то и работать не будет.
        В общем, навес получился замечательный, Ма и Ба не могли нарадоваться, а соседи с пятых этажей из других подъездов к Па валом повалили для обмена опытом. Но так ничего и не построили — по крайней мере до приезда Никсонши.
        И вот днем, когда дома были только мы с Ба, пришел милиционер и потребовал снять наш изумительный навес, потому что все балконы дома должны выглядеть одинаково.
        Ба боялась милиции, и, когда увидела милиционера, у нее, как она потом рассказывала, «сердце упало» — она решила, что Па и Ма «доигрались с самиздатом». Поэтому она не сразу поняла, чего от нее хотят, а когда поняла, уже «с легким сердцем» пообещала, что Па все сделает.
        Но Па наотрез отказался.
        Вечером, когда ничего не подозревающая Ма пришла с работы, у нас дома стояли уже трое: милиционер и еще два каких-то человека в штатском, а Па, медленно чеканя каждое слово, говорил:
        - Я — снимать — навес — не — буду!
        Ба, ободренная приходом Ма, попыталась что-то сказать, но Па рявкнул, чтобы она не вмешивалась.
        Мы — Ма, Рыжуша и я — стояли бледные и вмешиваться и не пробовали, знали, что, если Па вот так раздельно выговаривает слова, он «закусил удила» (по выражению Ма), и все бесполезно.
        Милиционеры этого не знали, но, видимо, тоже что-то поняли, потому что переглянулись и ушли. Па лег на диван, взял газету, и приступиться к нему не было никакой возможности. Ба и Ма попили на кухне валокордину (такое лекарство «от сердца»), а мы с Рыжушей тихо сели за уроки, и Ба даже не заметила, что я сижу у нее в комнате.
        Когда все легли спать, я долго слышала вздохи Ба за стенкой и шепот Ма — она о чем-то просила Па.
        Па молчал.
        Назавтра днем, когда мы с Ба опять были одни, милиционер привел каких-то дядек с инструментами. Они быстро разломали наш прекрасный навес и даже обломки унесли с собой: наверное, боялись, что Па из них опять что-то соорудит. Когда дядьки начали рушить навес, я хотела было запротестовать, но Ба собственноручно отвела меня в свою комнату, так что я даже онемела от удивления.
        Вечером Па опять молчал. Обычно, когда он сердится, он покричит и быстро отходит, но тут увидел разоренный балкон и даже ужинать не стал. Лежал и курил сигарету за сигаретой.
        Ма тоже молчала. Мы все были «тише воды, ниже травы». Ма потом кому-то сказала, что в такие минуты Па как провод с током высокого напряжения и около него надо выставлять табличку с надписью: «Не подходи — убьет!», как на трансформаторных будках, там еще череп с костями нарисован.
        Наконец Рыжуша подсела к Па на диван и начала рассказывать, что госпожу Никсон завтра приведут к ним в первый класс «А» и что их целый день учили, как себя вести. Па немножко оттаял, и я тоже залезла к нему на диван, затем и осмелевшая Ма выползла из кухни и тоже потихоньку вступила в разговор и даже не турнула меня с дивана.
        Наоборот, сидела и еще поглаживала меня.
        Однако вскоре Па оживился настолько, что стал подучивать Рыжушу, чтобы она, как только госпожа Никсон войдет к ним в класс, начала выкрикивать:
        - Свободу Анджеле Дэвис!
        Это такая коммунистка, которую как раз в это время там, в Америке, посадили в тюрьму за убийство, а у нас во всех газетах были огромные заголовки: «Свободу Анджеле Дэвис!» и собрания на заводах проводили, но когда приехал Никсон, конечно, замолчали.
        Бедная Ба опять было встрепенулась, но Рыжуша скорей ее успокоила, что это Па «шутки шутит».
        На следующее утро Па и Ма не пошли на работу, и мы стали с балкона вести наблюдение за школьным двором.
        Сначала, еще до начала уроков, приехали какие-то иностранцы, установили камеры и стали снимать, как советские дети идут в школу. Ну, как идут? Нормально. Тащатся не спеша, переговариваются, портфелями друг друга по голове хлопают, девчонок за косы дергают. Последние опаздывающие — те, конечно, поспешают: пионерский галстук на боку, шнурки болтаются.
        Потом, уже после первого звонка, подъехало наше, советское, телевидение, чтобы снять то же самое, но ребята уже сидели на уроках. Пришлось учителям выводить школьников на улицу и долго с ними репетировать их «приход в школу».
        Телевизионщики требовали, чтобы ребята не шли каждый в отдельности, нога за ногу, а бежали дружной толпой с веселыми криками. Но пока репетировали — раз, другой, третий, — веселье как-то пропало, и у измученных киношников и учителей получилась только толпа: ребята стояли за воротами и по сигналу все разом молча кидались бежать к школе. С ужасным топотом, как стадо боевых слонов.
        Так и сняли.
        Па сказал, что веселые крики потом отдельно приделают.
        Затем прибыл асфальтовый каток с горячим асфальтом. Он быстренько заделал яму посреди улицы, как раз перед школой. В этой яме всю жизнь даже в разгар лета не высыхала вода.
        После этого приехала поливальная машина, хотя дворники еще затемно махали метлами и все поливали из шлангов.
        Надо сказать, что наш дом стоит сбоку от школы, а прямо напротив входа в нее, через улицу, находится маленький заводик и вдоль его забора растут кусты и высокие раскидистые деревья. И вот поливальная машина добросовестно полила улицу, а потом развернулась и… как даст мощной струей воды по этим кустам и деревьям — наверно, чтобы пыль с листочков смыть. И вдруг — фыр-р-рь! — оттуда как посыпались во все стороны какие-то людишки «в штатском», как сказал Па.
        И тут выяснилось, что в этот день не только Па и Ма, а и все жильцы нашего дома не пошли на работу, и все стояли у окон и на балконах, и все как один грохнули от смеха. Сразу внизу забегали и засвистели милиционеры и стали кричать, чтобы жильцы немедленно закрыли все окна и балконные двери и скрылись с глаз долой. Ма и Ба отпрыгнули в комнату, утащили меня и стали оттуда, издали, умолять нашего Па уйти с балкона.
        Но не тут-то было! Настал час его торжества! Он вынес на балкон стул и большой полевой бинокль, уселся и приставил бинокль к глазам, облокотившись на балконные перила. Я вырвалась из рук Ма, встала на балконе на задние лапы и тоже свесила свою голову с перил. Милицейские начальники внизу прямо завизжали от возмущения. Ма громким шепотом сказала:
        - Господи! Они же сейчас стрелять будут!
        Но, к счастью, в конце улицы уже показалась вереница длинных черных автомобилей, а с крыльца школы уже поспешно спускалась директриса.
        Скандал прекратился.
        Дальше мы ничего интересного не увидели: куча народа вышла из машин и быстро-быстро прошла в школу; кто из женщин была госпожа Никсон, мы не поняли и ее отъезда уже ждать не стали.
        Когда Рыжуша пришла из школы, она рассказала: к ним в класс вошло множество людей. Телевизионщики наставили прожекторы и врубили свет.
        Ребята совсем ослепли, и в этот самый момент, рассказывала Рыжуша, ей показалось, что, когда она ходила перед уроком в туалет, она не заправила майку в трусы. Рыжуша тут же подняла платье и начала торопливо возиться с майкой. А госпожу Никсон она так и не увидела.
        Вечером мы все уселись перед телевизором и с особым нетерпением стали ждать новостей. Но там все оказалось скучным: подготовку к визиту, конечно, не показали, а сюжет с Рыжушей, заправляющей майку в штаны в свете прожекторов, вырезали.
        Зато узнать все новости из первых рук к нам «прискакал» Тарь, и мы взахлеб рассказывали ему каждый свое. Только Ба не рассказывала — она еще не отошла от пережитых волнений.
        Тарь, собаки и Штеер
        Тарь — это родной брат Па, только младший. Еще Па называет его «единоутробный». Вообще-то он — Миша, а Тарь — это его прозвище. Сначала, еще в детстве, Па прозвал его Тарапунька, потому что он был похож на знаменитого артиста Тарапуньку — такой же длинный и худющий. Но потом прозвище постепенно сократилось и уже на всю жизнь осталось просто — Тарь.
        Когда Тарь приезжает к нам, он сразу, с порога, говорит мне:
        - Пошла прочь! — Это потому, что я хочу встретить его тепло, по-родственному. Я же знаю, что, когда встречаются с родственниками, всегда целуются, и Тарь тоже, я сколько раз видела. Но у нас с Тарем что-то не заладилось: он не хочет со мной встречаться по-родственному, и все! И не потому, что он не любит собак! Наоборот, очень любит. В доме у родителей Па и Таря всегда были собаки, и Тарь их воспитывал и дрессировал и жить без них не мог.
        Па рассказывал, что, когда Таря в детстве в первый (и последний) раз отправили на лето в пионерский лагерь, он уже через неделю написал домой письмо и категорически потребовал, чтобы родители в ближайшее же воскресенье привезли ему в лагерь его собаку. Повидаться! А не то он убежит из лагеря.
        Собаку ему привезли, и Тарь с ней повидался, что только укрепило его в решении покинуть лагерь.
        На следующий же день Тарь с еще одним любителем приключений удрал из лагеря. Они сели на электричку и «зайцами» (то есть без билета) доехали до Москвы, где на вокзале их совершенно случайно поймал знакомый отца и торжественно препроводил домой.
        Когда Тарь вырос, он даже жену себе нашел на собачьей площадке. Ее звали Аня, и она тоже дрессировала там свою овчарку. Когда Тарь увидел Аню, он обомлел — такая она была красавица — и на ней женился, и все собаки вылетели у них обоих из головы. Раз и навсегда!
        И вот теперь, когда Тарь смотрит на меня, он всегда начинает вспоминать, какие замечательные собаки были у него — не мне чета! — все восточноевропейские овчарки с прекрасной родословной, а последний пес, Райд, даже стал чемпионом Московской области. Я видела фотографию Райда — Тарь ее всегда с собой носит, у него там вся грудь в медалях. У Райда, конечно.
        Таря хлебом не корми, дай порассказать о Райде: как он был прекрасно выдрессирован, слушался с первого раза, знал свое место, не мельтешил под ногами и не лез с мокрыми поцелуями. Это все, конечно, камень в мой огород.
        Когда я, заинтересованная рассказом, подвигаюсь к Тарю поближе, он опять говорит:
        - Пошла прочь!
        Па сидит в своем любимом кресле, курит и усмехается:
        - Иди ко мне, песка моя невоспитанная. — И кладет руку мне на голову.
        Когда Па в разговоре забывает про меня и снимает руку, я подлезаю головой под его ладонь и снова вскидываю его руку себе на голову и замираю от блаженства.
        А на Таря я не обижаюсь, я уже знаю, что на родственников обижаться бесполезно. Родственники — это навсегда!
        А уж если совсем откровенно, я думаю, что Тарь просто завидует нашему счастью.
        Но собаки — это не главная тема у Па и Таря, главных тем две: Штеер и дача.
        Па и Тарь очень любят автомобили, только они — не как все люди. Все хотят иметь красивую, сильную, новенькую машину. Против этого Па и Тарь не возражают, им тоже нравятся новые машины. Но больше всего в жизни они любят старые, и чем допотопнее, тем лучше.
        У них есть такой автомобиль один на двоих, предмет их гордости и любви — австрийский Штеер-220. Ему больше тридцати лет.
        Па купил Штеер на своем авиационном заводе, куда пошел работать после того, как его в очередной раз выгнали из очередного института за драку. Там Па начал «трудиться копировщицей», как он говорит, потому что копировали чертежи в основном девушки. И там, на заводе, случилась очень важная для Па встреча с человеком, которого он потом всю жизнь вспоминал с уважением и любовью и считал своим Учителем.
        Его фамилия была Брискин.
        Па рассказывал, что этот завод при Сталине был авиационной «шарагой», куда собрали лучших авиационных специалистов, предварительно их арестовав. Вот и Брискин тоже был заключенным. Он даже не имел права ходить по заводу без своего личного конвоира Васи, только Брискин был хоть уже и немолодой, но быстрый, легкий на подъем, а Вася «спал на ходу». В результате Брискин все время терял своего конвоира, а потом спохватывался, бегал по заводу и спрашивал:
        - Вы моего Василия не видели?
        Па узнал Брискина, когда его уже освободили и у него была справка (как у бабы Муры), что он — не «враг народа».
        Он остался работать на заводе и еще прожил несколько лет и успел многое — в том числе и для Па: из строптивого мальчишки, драчуна и задиры сделал настоящего инженера. Па потом окончил авиационный институт, но говорил, что в его образовании это были «семечки»: всему основному его научил Брискин.
        Вот как раз во время этого чудесного превращения нашему Па выпал еще один счастливый случай: у них на заводе стало известно, что совсем дешево продается трофейный австрийский автомобиль Штеер-220 выпуска 1939 года. Он был привезен из Германии после войны вместе с другими трофеями — станками и прочим оборудованием — и был совсем не нужен заводу.
        Па как увидел эту машину так сразу и влюбился на всю жизнь.
        У машины был откидной верх (это называется «кабриолет») и всего две дверцы, сзади укреплено запасное колесо, и она была такая длинная, что, когда она поворачивала («совершала маневр», говорил Па), она перегораживала всю дорогу, обе полосы.
        Это была воплощенная мечта!
        Па как раз тогда зачитывался Ремарком, его «Тремя товарищами» с их старым другом — автомобилем «Карлом». И Па понял, что такой случай выпадает раз в жизни! И его нельзя упустить!
        Жизнь завертелась в стремительном темпе: Па продал свой мотоцикл, получил деньги и, не выпуская из рук драгоценной пачки, завернутой в старую лохматую газету, помчался звонить Тарю. В телефонной будке он положил пакет на полочку и стал договариваться с Тарем о встрече, чтобы поскорее вместе забрать Штеер.
        Времени оставалось мало, и Па, выскочив из будки, помчался на автобус и тут внезапно остановился… Он обнаружил, что забыл деньги на полочке. С бешено бьющимся сердцем Па рванул обратно… Но полочка была уже пуста.
        Однако Па уже ничто не могло остановить. Он снова собрал деньги (у друзей и родных), и наконец — Па не верил собственному счастью! — заводской грузовик вывез на буксире ЕГО машину за ворота.
        Дальше Па должен был ехать сам. Часть его друзей загрузилась в машину, остальные и любопытствующие сгрудились вокруг. Под их приветственные клики машина тронулась, проехала несколько метров и… остановилась.
        Несколько часов Па вместе с добровольными помощниками пытался разрешить загадку: все было исправно, но машина ехать не хотела.
        Разошлись по домам любопытствующие, дождь разогнал помощников, и вдруг Па вспомнил, что ему говорили про секретный рычажок, отключающий подачу бензина, — так когда-то боролись с угоном машин.
        Па нашел рычажок, повернул… и с облегчением вытер измазанное лицо грязными, в масле, руками.
        Потом Па ехал домой, в Пушкино, и сердце его пело от немыслимого счастья!
        Вслед за Па все в семье стали называть машину ласково — Штееруша. Когда Штееруша выезжает на улицу, все окрестные мальчишки бегут за ним и кричат:
        - Антилопа-Гну! Антилопа-Гну! — А взрослые оборачиваются и смотрят вслед.
        Если мы где-нибудь останавливаемся, вокруг нас всегда собираются прохожие; мне даже смешно: у этих дядек при этом такое же выражение лица, как у детей в игрушечном магазине. Они подолгу рассматривают Штеерушу, и кто-нибудь обязательно спрашивает:
        - А начинка у нее родная? — Как будто это не машина, а какая-нибудь конфета или пирог. Па или Тарь молча поднимают капот и с деланно равнодушным видом отходят в сторону. Па закуривает сигарету, а Тарь не выдерживает и начинает с жаром все объяснять. Дядьки засовывают головы внутрь и уважительно говорят:
        - Смотри-ка, и мотор родной!
        - Шесть цилиндров!
        Это они думали, что машина только сверху Штеер, а на самом деле внутренности у нее от какой-нибудь «Волги». Но Па и Тарь — настоящие автомобилисты и особенно гордятся, что у Штееруши все детали свои, «родные».
        Поэтому они все время ведут переговоры с другими такими же любителями старинных автомобилей, обмениваются или покупают нужные детали. Все свободное время они вымачивают в керосине какие-то ржавые железки, чистят их, ремонтируют, разбирают Штеерушу до винтика и снова собирают. Несколько раз они перекрашивали Штеер, так что он был, по определению Па, то «Белая лебедь», то «Кость от слона», а сейчас «Спелая вишня».
        Но Тарь любит не только возиться со Штеерушей, но и ездить на нем. При этом Тарь обожает повторять номер, описанный у Ремарка: увидит на дороге за собой нагоняющие его «Жигули» или даже «Волгу» и начинает «делать вид» — тащится еле-еле, по-стариковски. «Волга» лихо обгоняет Штеерушу, и ее пассажиры показывают на нас пальцами и смеются. Но тут начинаются чудеса: Штеер почему-то не отстает. «Волга» набирает и набирает скорость, а Штеер все рядом. В «Волге» начинают волноваться, а мы все сидим с безразличным видом, только Ма говорит сквозь зубы:
        - Штеер сейчас рассыплется!
        - Не говори под руку, — толкает ее Аня.
        Наконец водитель «Волги» делает знак, просит Таря остановиться и выходит посмотреть Штеерушу. Тарь сияет.
        А у Па главное увлечение — «ковыряться» в машине и решать всякие технические задачи, так что нашей Ма стоит больших сил уговорить его поехать куда-нибудь.
        И то правда, Штееруша все-таки очень старенький, и у него очень часто что-нибудь ломается. Поэтому, когда один брат куда-нибудь едет, особенно далеко, второй всегда наготове, чтобы по сигналу или телеграмме хватать нужную запасную деталь и мчаться на помощь.
        Еще Па говорит, что, если в машину садится теща, то есть Ба, всегда что-нибудь происходит. Действительно, однажды, когда мы ехали с Ба в машине, вдруг повалил дым. Па быстро остановил Штеерушу и скомандовал:
        - Все выметайтесь из машины! Живо!
        Мы мигом оказались на улице, я даже удивилась: Ба обычно очень долго, с кряхтеньем и стонами, усаживается в машину и вылезает из нее, а тут — одним прыжком, быстрее меня выскочила.
        Оказалось, как раз под тем сиденьем, на котором восседала Ба, загорелся аккумулятор.
        В другой раз, опять с Ба, нас стукнула сзади «Волга», в которой ехал важный толстый священник с большой бородой. Встретить попа — и так дурная примета, а уж если едешь с Ба…
        В общем, они оторвали у нас глушитель, и всю остальную дорогу до дома — считай, пол-Москвы — на нас не только прохожие оглядывались, но люди даже из автобусов и троллейбусов высовывались, бросались к окнам домов, с таким ревом мы ехали. Когда нас стукнуло, у Ма голова так откинулась назад, что чуть совсем не оторвалась. У нее потом шея две недели болела, но она не жаловалась, потому что, по мнению Па, когда ему приходилось вести машину, во всем и всегда была виновата Ма — «сама напросилась».
        Поэтому в Пушкино и на дачу мы чаще всего ездили на электричке.
        Пушкино
        Пушкино — это место, которое Па и Тарь любят больше всего на свете, это их малая родина, родительский дом, начало начал. Там они выросли. Там же, в Пушкино, кроме родителей Па и Таря — бабы Сони и деда Левы — жила еще большая родня, и у всех были дети: у тети Стеры — трое, Соня, Вова и Женя, у дяди Давида — Аня и Гриша, у дяди Гриши — Нора. Летом приезжали еще племянницы из Москвы — Лена и Клара.
        Вот такая компания!
        Сейчас они все выросли, у всех свои семьи, и когда они приходят к нам в гости, Рыжуша все время ждет, не начнут ли они вспоминать свое детство, она обожает эти рассказы, слушает, раскрыв рот, и весело смеется со всеми вместе.
        А вообще-то Пушкино — это городок под Москвой, который во времена их детства был наполовину деревней, наполовину дачным поселком.
        Поэтому про свою семью Па шутит, что они, как мужики из сочинения гимназистки Наденьки у Чехова, «жили на даче и зимой и летом».
        Их дом был, действительно, бывшей дачей начальника Московской милиции — большой, двухэтажный, деревянный. После того как самого начальника арестовали, дом разделили на несколько квартир.
        Вокруг был когда-то огромный двор, даже можно сказать, лесной участок. Дед Лева говорил, что, когда они только туда приехали, во дворе можно было собирать белые грибы. Потом весь дом был распродан, в него въехало восемь семей; большую часть деревьев вырубили и понастроили сараев, в которых жильцы держали запасы продуктов, дров и всякую живность — кур, коров. Но двор все равно остался очень большим.
        Все удобства были, конечно, тоже во дворе — и уборная, и вода из колодца. Но это обстоятельство тогда мало кого смущало, особенно основное население дома — детей.
        Их было множество, почему-то преимущественно мальчишек. Вот у кого была замечательная жизнь: они могли держать собак, строить голубятни, играть в футбол и волейбол, носиться сломя голову на велосипеде… Одним словом, воля!
        Тарь дрессировал Райда — все собаки в семье всегда назывались Райдами. Тарь был очень ловким, он лазил по деревьям, как белка; все спорилось у него в руках, он мог даже подоить корову, если мамы не было дома; но он был ужасный спорщик и драчлив, как петух.
        А Па гонял голубей, занимал первые места в велосипедных гонках, был смелым и щедрым, но удержу ни в чем не знал, был вспыльчив и в гневе опасен. Па на два года старше Таря, у них были разные компании и разные занятия. На улице Па всегда выручал забияку Таря, но дома они дрались не на жизнь, а на смерть, в том числе билльярдными киями.
        В семье были строжайше запрещены все азартные игры, включая шахматы. Ничего не помогало. Схватка могла начаться из-за любого пустяка и заканчивалась обычно тем, что в бой вмешивалась их бабушка с криком:
        - Люди добрые! Они же поубивают друг друга! — Она хватала их за вихры и больно сталкивала лбами. Бабушка была суровая старушка, все в семье относились к ней с большим почтением, и вырываться из ее рук братья не смели.
        Наконец жертвой междоусобицы пал чайный сервиз — фамильная гордость! Он всегда красовался на самом видном месте в буфете. Там его и нашел пущенный в драке футбольный мяч.
        Но переполнил чашу родительского терпения даже не сервиз, а очередная история с Тарем. Он поклялся во дворе «на спор», что пролежит под мчащейся во весь опор электричкой, и уже улегся между рельсами, когда подоспевший в последнюю минуту Па силой извлек его оттуда, визжащего и упирающегося.
        Па сам, лично, мог сколько угодно в драках подвергать риску Тарины жизнь и здоровье, но больше никому этого не позволял, в том числе самому Тарю.
        Бедные родители попытались победить это буйство силой искусства: они купили пианино и наняли учителя музыки.
        Надо сказать, в доме жили разные люди. Например, верхний сосед был большой шутник. Он любил выловить в колодце чье-то случайно туда упавшее ведро и кричать на весь двор:
        - Чье ведро? Чье ведро?
        Все хозяйки высовывались из окон, и наконец одна из них опознавала свою потерю:
        - Мое! Мое ведро!
        Сосед переспрашивал:
        - Твое ведро? Ты хорошо посмотрела, Фрума?
        - Да мое! Мое! — надрывалась счастливая соседка.
        - Твое? Ну и лови его тогда сама! — говорил шутник и бросал ведро обратно в колодец.
        У этого добряка тоже были сыновья, целых трое, и он никак не мог допустить, чтобы его дети росли балбесами, пока Па и Тарь будут получать музыкальное образование.
        За ним поднялись родители и остальных мальчишек во дворе. Их разгоряченному воображению уже представилась страшная картина: Па и Тарь в шелковых рубашках и бархатных курточках идут через двор с нотными папками под мышкой.
        Баба Соня и дед Лева (тогда еще не баба и не дед) были очень добрыми людьми и согласились — пусть приходят все ребята двора, пусть уроки музыки будут общими.
        Но святая сила искусства на этот раз дала маху: очень скоро выяснилось, что Тарь не продвинулся дальше «Во поле березонька стояла» одним пальцем, и то исключительно по причине природного любопытства, а Па не продвинулся вообще, вернее не захотел двигать даже одним пальцем.
        И учитель музыки как-то постепенно, постепенно пропал.
        Однако родители Па и Таря тоже были люди упорные. Они решили, что сыновья должны идти по пути еврейского образования. В семье всегда соблюдались еврейские традиции, но этого не достаточно: еврей должен знать свой язык — иврит — и историю своего народа.
        Так в доме появился ребе.
        У него был тонкий козлиный голос, и он носил длинное черное пальто. Во дворе жила еще одна еврейская семья, и их трое сыновей, конечно, тоже явились на занятия. Но тут опять взбунтовались родители остальных мальчишек, хотя они и были русскими и даже православными.
        Так ребе тоже стал общим. Уроки начинались с того, что ребе пытался уговорить Таря вылезти из-под кровати. Ребе уговаривал Таря и грозно, и слезно, потом, кряхтя, наклонялся и пытался поймать Таря за руку или за ногу, но не ему было равняться с Тарем в ловкости и проворстве.
        Как-то само собой выяснилось, что сломить Таря нельзя, но купить можно. Некоторое время родители соглашались оплачивать Тарю дорогу к национальному самосознанию — по десять копеек за урок, но Тарь наглел, и цены росли.
        К тому же, как известно, дурной пример заразителен, и остальные ученики тоже предъявили финансовые требования своим родителям.
        И бедный ребе отправился вслед за бедным учителем музыки.
        Но время шло, мальчишки росли. Велосипеды сменились мотоциклами. Вечерами они с треском вылетали со двора, а мамы занимали свои места у окон: они ждали. Наконец далеко за полночь двор озарялся светом фар и мамы могли успокоиться.
        До завтра.
        Па и Тарь уже не дрались друг с другом, между ними постепенно определились отношения старшего и младшего брата, Па дрался с другими — на улице и в школе.
        Не проходило недели, чтобы родителей не вызывали в школу, и не проходило нескольких месяцев, чтоб Па не выгоняли из школы «в последний раз».
        Тяжело вздыхая, дед Лева шел выслушивать возмущенные рассказы и мрачные прогнозы учителей: его сын дерзок и независим, для него нет авторитетов, он никогда не обращается с жалобой к классному руководителю, а предпочитает самолично чинить суд и расправу, он кончит тюрьмой и умрет под забором.
        Потом из уважения к отцу, в высшей степени воспитанному и достойному человеку, и учитывая успехи Па в учебе, учителя «в последний раз» разрешали Па вернуться в школу.
        Па всегда был вспыльчивым, так что причин для стычек у него могло быть множество, однако пока он рос и переходил из класса в класс, выявилось основное направление его боевых действий — он боролся с антисемитизмом. И вот тут-то, в деле защиты чести и достоинства своего народа, он спуску не давал никому и никогда, в ярости он ввязывался в драку, и при этом ему было абсолютно безразлично, сколько перед ним противников и не являются ли они чемпионами по боксу.
        Наверно, на характер Па повлияли гены — его дед был политкаторжанином и участвовал в революции 1905 года, дядя тоже был известным в Белоруссии революционером-подпольщиком, но он готовил уже следующую революцию — 1917 года Может быть, и уроки ребе по еврейской истории подпили масла в огонь.
        Во всяком случае, боевой дух предков воскрес в Па с неистовой силой.
        Наконец под праведный гнев и разящий удар Па подпал молодой школьный учитель истории, который недавно пришел в школу и не знал репутации Па. Учитель был неосторожен. Он хотел посмешить учеников — «завоевать сердца» — и пренебрежительно прошелся насчет «этих евреев». Возмездие настигло его незамедлительно и тут же, в классе, — у Па была быстрая реакция и тяжелая рука. На этот раз Па выгнали из школы окончательно.
        Горестно вздыхая, отец Па вынул из шкафа заветные документы своего отца — политкаторжанина и пошел в райком партии. Документы произвели впечатление — таких революционных родственников ни у кого в городе не было. На школу было оказано давление, и дирекция пошла на компромисс: Па выгнали, но не насовсем, на полгода, и он две четверти проучился в Москве, живя у тетки.
        Больше Па из школы не выгоняли, потому что он ее окончил. Дальше его выгоняли из институтов.
        У Па не было проблем с поступлением в институты — конкурсные экзамены он всегда сдавал с блеском, но затем школьная история повторялась.
        Однажды Па пришлось бороться за справедливость в трамвае. У него было трое противников. Какой-то мужчина с интересом наблюдал за развитием событий.
        - Хорошо дерешься! — сказал он Па. — Приходи ко мне в секцию бокса. Я тренер.
        Па обрадовался. Он побежал в магазин, купил боксерские перчатки и отправился на занятия.
        И тут выяснилось самое интересное: Па не мог просто так ударить человека, который ничего плохого ему не сделал, никак его не задел, он не мог «играть» в боевой задор.
        И Па запел из секции.
        В конце концов Па пошел работать на авиационный завод и окончил вечерний Авиационный институт. Па купил Штеер, и теперь они с Тарем день и ночь возились в гараже. Помимо прочих достоинств Штеер обладал еще одним — он сразу и навсегда поражал воображение окрестных девушек.
        Время шло. Постепенно двор снова наполнился шумом пил и молотков: бывшие мальчишки женились, семьи разрастались, разрастался и старый дом. Он рос вширь и ввысь, в него проводили воду, газ, канализацию, телефон. А во дворе сменилось поколение, снова зазвенели детские голоса, но на этот раз почему-то только девочек. И среди них первая красавица и первая драчунья — Ирка, дочка Таря и Ани.
        Когда Па и Ма решили пожениться, Ма вместе с Ба приехала в Пушкино знакомиться. Па встретил их на станции, и они пришли в старый дом.
        На высоком стуле у стола царственно восседала двухлетняя Ирка — большеглазая, румяная. Аня ее кормила. Баба Соня и дед Лева ждали гостей. Все немножко нервничали, и после того, как перезнакомились и уселись, баба Соня — добрейшая и мудрейшая баба Соня — вдруг начала на все лады расхваливать уже имеющуюся невестку — Аню: какая она замечательная и спорая, в руках у нее все горит, а внучка — золото! — таких в целом свете нет и быть не может.
        Позже, когда они все вместе вспоминали этот день, дед смеялся над бабой Соней, он говорил, что она поступила точно по старому еврейскому обычаю: свекровь при первой встрече с будущей невесткой должна «дуться», важничать.
        Сама Ма уже потом считала, что баба Соня просто хотела дать ей понять, что она — добрая свекровь и готова любить своих невесток. Но тогда Ма ничего не знала и не думала, а просто приуныла.
        И в это самое время замечательная и несравненная внучка выступила на сцену: она изо всех сил хлопнула ложкой по тарелке с кашей и показала всем язык. А когда сконфуженная Аня принялась ее стыдить, Ирка сделала дополнительный жест — взяла стакан с компотом и перевернула его на стол.
        На том показательное выступление закончилось, но обстановка разрядилась: Ирка схлопотала аплодисменты по попе, заревела густым басом, и Аня унесла ее в другую комнату, а сама с бабой Соней кинулась наводить порядок.
        Прибежал из гаража веселый и чумазый Тарь — он готовил Штеер к свадьбе — и предъявил доказательства: грязные по локоть руки. Па тут же сбежал — отправился ему на помощь. Дед завел степенную беседу с Ба, а Ма потихоньку пробралась к Ирке — они обе нуждались в утешении.
        Суровая Ирка мало кого баловала своим расположением так сразу, но тут, видно, был особый случай. Ирка залезла к Ма на руки, и Ма почувствовала себя защищенной — она пробила в этой семье первую брешь. Потом в старом доме будет большая свадьба; пройдет совсем немного времени, и семья Па станет для Ма родной.
        В эту первую их совместную зиму Па и Ма часто ездили в Пушкино. Около дома их встречала Ирка на лыжах, вся в снегу, с красными от мороза щеками и сияющими глазами.
        - Мила! Смотри! Ни у кого нет таких лыжей! — кричала она. — Только у меня одной!
        - Чувство собственной исключительности уже сидит крепко, — смеялся Па, подхватывал Ирку на руки и тащил в дом.
        А через год родилась Рыжуша. Она успела полюбить и на всю жизнь запомнить старый дом и двор, запомнить, как она вместе с Па и Ма приезжает на электричке на станцию, где над ларьком со сладостями вьются тучи ос, переходит железнодорожный мост, идет по улице со старыми подслеповатыми домишками. У нее начинает сильно биться сердце, и наконец она распахивает такую знакомую, обитую дерматином дверь.
        Посреди комнаты стоит улыбающийся дед, и она с разбегу утыкается ему в живот, в синюю шерстяную кофту, которую дед носит зимой и летом; и тут же слышит ласковый голос бабушки и переходит в ее теплые, шершавые от постоянной работы руки.
        Рыжуша запомнила праздники в старом доме. Это были совсем не те праздники, когда на улицах вывешивают красные флаги и из репродукторов звучит громкая музыка. У этих праздников были странные названия — Пурим, Песах, Суккот, а Новый год отмечали не зимой, под елкой, а осенью.
        Приходил Тарь с Аней и Иркой. Все садились за большой круглый стол. Горели свечи. На столе была необычная еда: маца, редька в меду, картофельные оладьи в гусином жире, фаршированная рыба.
        Дед — торжественный, в праздничном костюме — читал молитвы на непонятном языке.
        Это был не тот еврейский язык — идиш, на котором дедушка с бабушкой говорили между собой, а древнееврейский — иврит, которому Таря и Па пытался обучить ребе.
        Время от времени Па или Тарь говорили:
        - Пап! Давай по сокращенной программе: страницу читаем, две пропускаем.
        Дед поднимал голову и мягко улыбался:
        - Сейчас! Сейчас, деточки! Сидите тихо.
        Рыжуша слушала, прислонившись к бабушкиному боку. Тихо били большие напольные часы. Рыжуша закрывала глаза и думала о том, что совсем-совсем скоро будет весна, а потом лето, и она приедет в Пушкино на дачу.
        Рыжушины дачи
        Первая Рыжушина дача была у бабы Сони. Рыжуше было восемь месяцев. Приемная комиссия в лице бабы Стеры — сестры бабы Сони — нашла у Рыжуши существенные пробелы в образовании.
        - Она не знает «косеньки»! — восклицала потрясенная баба Стера. — У меня все дети в ее возрасте знали «косеньки».
        Я до сих пор не знаю, что такое «косеньки», возразила уязвленная Ма и взамен продемонстрировала, как Рыжуша любит слушать стихи, особенно «Сороконожку».
        И правда, как только Ма произносила первые слова:
        - У сороконожки народились крошки! — Рыжуша замирала. А дальше, под следующие строчки: — Что за удивленье! Радость без конца! Дети эти прямо — вылитая мама, то же выраженье милого лица!.. — с Рыжушей можно было делать что угодно: кормить, переодевать — она слушала.
        Но баба Стера настаивала на своем, и баба Соня взялась обучить младшую внучку, ведь старшая, Ирка, в свое время прошла через «косеньки» с блеском.
        Через несколько дней Рыжуша держала экзамен: баба Соня пела «косеньки-косеньки», а Рыжуша вертела у лица ручками. Торжество «пушкинского» воспитания над «московским» было очевидно. Баба Стера была удовлетворена.
        Но баба Соня предъявила и свои претензии. У нее были свои принципы в воспитании детей. Во-первых, кормить как можно чаще и как можно больше.
        Тут Па не к месту вспомнил, как его бабушка когда-то откармливала индейку к празднику: она раскрывала бедной индюшке клюв и всовывала ей пищу рукой в самое горло, проталкивала поглубже, погружая руку прямо до локтя. Бедная индюшка выпучивала глаза, давилась, но проглатывала и быстро набирала в весе.
        Ма протестовала. Она заявляла, что Рыжушу кормят в соответствии с указаниями профессора Нины Ивановны Знаменской, которая наблюдает Рыжушу с рождения. В доказательство Ма предъявила две толстые тетради с собственноручными записями профессора.
        Пред лицом науки баба Соня отступила. С тем большим рвением она принялась внедрять второе правило: ребенка нужно носить на руках, пока он не пойдет ножками.
        Ма придерживалась современных взглядов: без нужды ребенка на руки не брать, пусть сам себя развлекает и сам засыпает, а то как же она, Ма, успевала бы что-нибудь делать? Баба Соня была возмущена! Она объявила современные взгляды бесчеловечными. И в доказательство предъявила Ирку: разве плохую девочку она, не спуская с рук, вырастила? Тут уж крыть было нечем!
        Если бы знала милая баба Соня, что через много лет профессора будут писать ученые статьи, доказывая ее правоту.
        Но пока Рыжуша жила в Пушкино вместе с Ма, она питалась по Знаменской, с удовольствием играла своими игрушками и засыпала без укачивания.
        Баба Соня затаилась. Тем более что Рыжуша и на «профессорской» пище была довольно упитанным ребенком. Но когда Ма на день-два уезжала в Москву, баба Соня всегда встречала ее с Рыжушей на руках.
        Рыжуша оказалась сообразительным ребенком и быстро оценила преимущества «ручного» содержания. Делать было нечего! Ма сдалась.
        Ирка очень полюбила свою младшую сестричку и старательно исполняла обязанности старшей: Рыжуша, смеясь, выбрасывала из кроватки игрушки одну за другой, а Ирка всплескивала руками и бежала игрушки мыть. Обе были довольны. Четырехлетняя Ирка требовала, чтобы ей тоже выдали соску и давали пить из бутылочки то же, что и Рыжуше.
        Когда Ма с Иркой везли Рыжушу в коляске на прогулку, все проходившие женщины улыбались, а некоторые останавливались и спрашивали:
        - Это чьи же такие девочки замечательные? Прямо из журнала «Здоровье»!
        Ма честно отвечала, что вот эта, в коляске, — ее дочка, а вот эта — племянница, пока как-то раз не заметила, что Ирка насупилась:
        - Почему ты говоришь, что Инночка — твоя дочка, а я — нет?
        - А как же мне говорить?
        - Говори, что мы обе твои дочки, а то как же так получается…
        Получалось, видимо, что Рыжуша гуляет маминой дочкой, а Ирка — бедной родственницей. Ма поспешно согласилась, и мир был восстановлен, но хитрющая Ирка, не полагаясь на добрую волю Ма, как только видела идущих навстречу людей, громко звала:
        - Мам! Мам! Смотри, Инночка игрушку уронила!
        Иногда Ма оставляла Рыжушу в коляске во дворе под охраной Ирки. Но это к добру не приводило: Ирка слишком буквально понимала свои обязанности сторожа, а суд у нее был скорый и чаще всего неправый.
        Баба Соня никаких жалоб соседей на Ирку не принимала в принципе, разбор учинял вечером Тарь:
        - Ты за что ударила Олечку (соседскую девочку)?
        - Она на меня плюнула!
        - Что ж она, верблюдица, что ли? — неосторожно вмешивался Па.
        - Во-во! Правильно ты говоришь! — радовалась Ирка. — Верблюдица! Она хотела Инночку посмотреть.
        И бедная Олечка получала во дворе прозвище «верблюдица».
        На ночь в дом пускали Райда — огромную овчарку, и Рыжуша не могла от него глаз оторвать; следующее слово, которое она стала выговаривать вслед за «папа», «мама», «ба», было «Айдик» (Райдик). Райдиками были все живые существа, кроме людей, и когда Рыжуша впервые увидела стадо коров, она была в восхищении: «Айдики!» Столько Райдиков!
        Отпуск Ма неожиданно закончился: в институте, где она училась в аспирантуре, случился пожар, и у Ма сгорели результаты ее трудов за два года. Нужно было все восстанавливать.
        Пришлось возвращаться в Москву. Ба тогда еще работала, и Рыжуше взяли няню. Рыжуше было полтора года. Она только начала говорить. Рыжуша была очень милым, спокойным ребенком — вся мягонькая, вся в ямочках, всегда готова к радости. Если случалось, что что-нибудь обижало Рыжушу, она никогда не плакала в голос, только изо всех сил жевала губы, а потом из глаз ее проливались слезы — тихие-тихие…
        Но до няньки это случалось редко: все вокруг любили Рыжушу, и она любила всех. А при няне…
        Няню звали Кузьминична. Когда взрослые приходили вечером с работы, все, казалось, было в порядке: ребенок ухожен, накормлен, а Кузьминична сладким голосом спрашивала:
        - Как тебя няня называет? Скажи родителям.
        И Рыжуша покорно отвечала:
        - Ласточка.
        - А еще?
        - Касаточка.
        Правда, однажды, когда нянька уехала на выходные, а Рыжуша намочила штанишки, она заплакала:
        - Меня няня ругать будет!
        - А как она тебя ругает?
        - Опять описялась, кобыла несчастная!
        Па и Ма переглянулись и вздохнули.
        Следующим летом сняли дачу в Пушкино, поближе к деду и бабе. Договариваться с хозяевами дачи ходили баба Соня с Иркой. Ирка потом рассказывала Ма по телефону:
        - Очень хорошая дача! У них там на террасе стол стоит, а на столе — хлеб и масло. Ничего покупать не надо. Все есть!
        Кузьминична была недовольна: зачем сняли дачу рядом с родственниками. А бабе Соне нянька сразу не понравилась, она говорила, что у Кузьминичны злые глаза и Рыжуша ее боится.
        Что было делать? Все ждали, когда Ба уйдет на пенсию, а пока Ма срочно заканчивала диссертацию и приезжала на дачу только на выходные. Па приезжал с работы каждый день, брал Рыжушу и уходил в старый дом. Вечером возвращались на дачу, и притихшая Рыжуша спрашивала:
        - Папочка, ты меня любишь? Ты завтра приедешь?
        К середине лета начали поспевать яблоки в хозяйском саду. Хозяева на даче не жили, и Кузьминична ошалела от жадности. Когда бы ни пришли баба Соня или баба Стера, они заставали Рыжушу смирно сидящей на одном месте, на маленькой скамеечке, а Кузьминичну — азартно набивающей яблоками огромные мешки.
        - Мне хозяева разрешили, я спрашивала, — говорила она. В конце недели за мешками приезжал на машине нянькин зять.
        Никто не знает, что в конце концов произошло, но Рыжуша стала бояться няни. Теперь, когда в понедельник утром Кузьминична возвращалась из Москвы после выходных, а Ма и Па уезжали, Рыжуша отказывалась к ней идти, отчаянно плакала, цеплялась за Ма. Кончилось все это грустно — Рыжуша начала заикаться.
        Тут уж с няней немедленно расстались, а Ба, не дожидаясь никаких сроков, ушла на пенсию. Что может быть прекраснее! Вернулось безоблачное Рыжушино детство.
        Теперь на дачу в Пушкино выезжали с Ба, и самое замечательное время было, когда снимали у бабы Стеры. К ней на лето приезжали и собственные внуки — Саша, а потом и маленький Яшенька.
        Саша был еще одним подарком судьбы — старший брат, на шесть лет старше Рыжуши.
        Он был умен, суров и мужественен, и все окрестные мальчишки признавали его своим лидером. Девчонок он в игру не принимал, тем более малявок, но Рыжуша — другое дело, младшая сестра!
        Рыжуша ходила за Сашей хвостом, не отставала ни на шаг: она не хныкала, не просила, просто упорно все время была рядом. Мальчишки пробовали возмущаться, но Саша быстро пресек все возражения в корне. Компания смирилась.
        Все игры происходили на полянке между дачами, и слово «полянка» для дачной детворы стало магическим.
        Главная игра была — в войну.
        Когда делились на команды, Рыжушу, конечно, за человека не считали — она была просто неизбежное приложение к Саше, но тут уж ничего нельзя было поделать. Брат был терпелив, но строг и хлопал Рыжушу по попе, если Рыжушина попа торчала из укрытия и нарушала маскировку.
        Самым младшим был теперь Яшенька. Для «полянки» он пока не дорос и хозяйничал во дворе: залезал в клетку к Сашиному кролику — поговорить по душам и поесть капустки, усаживался в корзинку с яйцами — высиживал цыплят. Приходил в гости к Ба:
        - Будяна (то есть Белла Владимировна)! Огурчик, помидорчик, и все!
        Вечером с бабой Соней и дедом приходила Ирка. Тарь с семьей получил квартиру в Пушкино, и Ирку отдали в детский сад.
        Она спрашивала Па:
        - Гриш! Что такое «ты меня очаровала»?
        - А кто тебе это сказал?
        - Да есть у нас в саду один — Пеночкин.
        - Ну, наверно, ему нравится, как ты читаешь стихи или считаешь до ста.
        Ирка окатывала Па презрительным взглядом — простых вещей не понимает.
        По выходным приезжали все родители: Соня с Вадимом, Таня с Вовой, Ма и Па. Становилось очень шумно и очень весело. Па брал Штеер, загружал туда ребят и вез кататься.
        Верх Штееруши был откинут, ветер бил в лицо. Где-нибудь по дороге, в лесу, останавливались, собирали землянику.
        Вечером все шли в старый дом к деду Леве и бабе Соне. Приезжали из Москвы двоюродные сестры Па, Лена и Клара, с семьями, приезжал Женин жених Саша, приезжала баба Мура — привозила деду «Самиздат», и они долго разговаривали об Израиле…
        Когда через несколько лет бабы Сони и деда Левы не стало, Па и Тарь обменяли квартиру в старом доме на дачу в поселке Зеленоградская, недалеко от Пушкино.
        Дом бабы Стеры снесли, и она и Женя получили квартиры в центре Пушкино.
        Не стало пушкинского родового гнезда!
        Рыжуша пошла в школу, а в семье появилась я — Дита!
        Уже из Зеленоградской Па несколько раз заезжал со мной и Рыжушей в старый дом — ему нужно было взять что-то из гаража.
        Каждый раз Па долго стоял на улице перед домом, курил, смотрел на старый дом…
        Однажды около нас остановился прохожий. Он проследил взглядом, куда смотрит Па, и сказал:
        - Настоящая «воронья слободка»! Верно?
        Па ничего не ответил.
        А я никаких ворон не заметила. Правда, на высоких березах было очень много грачиных гнезд.
        Часть вторая
        Еще цепляется за память
        Счастливых дней
        Весенний гром…
        Из песни
        Рыжуша, Па и велосипед
        Итак, у нас появилась своя дача, и нужно было ее осваивать. Подготовка к первому летнему сезону на собственной даче ознаменовалась покупкой двухколесного велосипеда для Рыжуши.
        Для Па велосипед значил очень много, Па был когда-то даже победителем в больших велосипедных гонках на стадионе «Динамо», и сам сын Сталина — генерал Василий Сталин — вручил ему именные часы. Поэтому Па с особым чувством следил, как Рыжуша укрощала сначала трехколесный велосипед, затем детский двухколесный с двумя дополнительными колесиками, и вот теперь он, Па, совершил «Покупку века» — подростковый двухколесный велосипед.
        Па взгромоздил его на наш пятый этаж без лифта, распаковал и, когда все восторги улеглись, потребовал, чтобы Рыжуша незамедлительно шла с ним во двор, учиться ездить на велосипеде.
        Наверно, он уже представлял себе, что Рыжуша сейчас же возьмет старт и помчится во весь опор — продолжать его линию побед в велосипедном спорте.
        У Ба первой появились нехорошие предчувствия, и она предприняла попытку отвлечь Па. Она высунулась из кухни и спросила у Па, вымыл ли он руки и идет ли он обедать.
        Ба постоянно «правит порядок», как говорит Па, и с этим мытьем рук перед едой всем уже «плешь проела».
        Но сейчас Па даже ухом не повел — «если у него что загорится», как выражается Ма, остановить его невозможно.
        И Рыжуша обреченно пошла вслед за ним.
        Тут я тоже встревожилась, заметалась по комнате, а потом кинулась на балкон — смотреть на них сверху. Я волновалась не зря — я тоже знала, чем это все кончается. Па очень вспыльчивый и, чуть что, начинает кричать, а я этого терпеть не могу. Даже на улице, если незнакомый человек повышает голос, я начинаю кидаться и лаять, а уж дома — тем более. Если мне кажется, что в моей семье начинают ссориться, я поднимаю такой гвалт, что они сразу обо всем забывают:
        - Что ты, что ты, Дитуша! Мы шутим! Шутим, Дитуша!
        Я после этого еще некоторое время ворчу:
        - Шутят они! Хорошенькие шуточки!
        Но Па никакая наука впрок не идет!
        Так и в этот раз события развивались как по писаному. Снизу сразу послышались возмущенные крики Па, и я на балконе начала бесноваться и лаять на весь двор.
        Все вместе мы устроили такой тарарам, что соседи, сидевшие дома за субботним обедом, выползли на балконы. Они крутили головами, смотря то вниз — на группу с велосипедом, то вверх — на меня, и громкими голосами созывали остальных жильцов дома полюбоваться на эту потеху.
        Ба свистящим шепотом сказала Ма, чтобы она прекратила «этот позор», но Ма возразила:
        - Вмешиваться — только подливать масла в огонь.
        В общем, очень быстро Па с Рыжушей и велосипедом вернулись домой. Па сразу лег на диван и закурил сигарету, а Рыжуша, жуя слезы, пошла к себе в комнату. Я побежала за Рыжушей, и даже Ба меня на этот раз не остановила. Мы закрыли дверь, я положила голову к Рыжуше на колени, и на мой нос закапали теплые слезы — Рыжуша их наконец отпустила.
        А у Па такая особенность: он покричит-покричит и сразу «отходит». Он сто раз говорил Ма:
        - Ты же знаешь, я не успею докричать, как уже жалею. Не обращай внимания.
        Но Ма «отходит» не так быстро.
        Между прочим, еще неизвестно, что хуже — крик Па или молчание Ма. Хорошо, что Па такой веселый человек и долго размолвок не выдерживает; тем более сам знает, что виноват.
        Я уже знаю — сейчас начнет подлизываться.
        И точно. Ма зовет обедать, и в полной тишине все садятся за стол. Па начинает тихонько, как будто про себя, посмеиваться. Первой не выдерживает и прыскает Рыжуша. Ма держится и продолжает есть в суровом молчании и вдруг как фыркнет!
        И тут они, все трое, начинают давиться, кашлять, сморкаться. Они хохочут и, утирая слезы и перебивая друг друга, изображают в красках, как Па выходил из себя («бесновался», говорит Ма), а соседи свешивались с балконов.
        Одна Ба молчит. Она возмущенно поджимает губы и уходит к себе в комнату. Тогда Ма вспоминает о своем долге и начинает выговаривать Па:
        - Этот крик — это просто распущенность! Неужели нельзя держать себя в руках? Я в это никогда не поверю! Ты же не бьешься головой об стенку, когда ты в гневе, — значит, помнишь, что это больно. Себя ты жалеешь!
        Но даже я понимаю, что это уже несерьезно — «поезд ушел», как говорит Па. Так что я спокойно отправляюсь на свое «место» вздремнуть после пережитых волнений.
        А ездить на велосипеде Рыжуша прекрасно научилась сама. Каждый день после школы она вытаскивала свой велосипед, уходила с ним куда-нибудь в тихое место, к фабрике Свердлова, например, и тренировалась. Она всегда так: любит сама во всем разобраться, и чтобы никто не стоял над душой. Потом, на даче, Па был очень доволен, когда увидел, как Рыжуша лихо гоняет на велосипеде.
        Рыжуша полюбила велосипед всей душой, на всю жизнь. Она катила по дачным улицам, по лесным тропинкам, по дороге через поле; ветерок дул ей в лицо, она чувствовала, как ее переполняет радость, и думала: «Какой молодец Па! Это все он!»
        Правда, ни в каких соревнованиях она не участвовала. Ну и что? Кому они нужны, эти чемпионские звания? Па свои именные часы все равно потерял, а у Рыжуши и так есть часы — ей баба Мура подарила! На день рождения! С красным ремешком!
        Мы едем на дачу
        Дом в дачном поселке, на который Па и Тарь обменяли родительскую квартиру, был маленький и недостроенный, и там не могли уместиться обе наши семьи. Поэтому было решено дом разделить пополам, и пусть каждый брат пристраивает со своей стороны, что хочет. А пока этим летом будут закупать и подготавливать всякие строительные материалы, на даче поживет наша семья.
        Грузовик для перевозки нам не потребуется, так как ничего особенного брать с собой не нужно: на дачу еще осенью отвезли мебель, холодильник и посуду из старого пушкинского дома.
        Ба, к большому неудовольствию Па, все равно «навертела» тьму сумок и несколько чемоданов, и Па готов был уже заявить решительный протест, но тут как раз подоспело радостное известие — Тарь купил автомобиль, так что перевозить нас на дачу будут и Штееруша, и «Жигули».
        И вот у Рыжуши кончились занятия в школе, которые нам с ней уже вконец опостылели, наступили летние каникулы, и Па объявил «готовность № 1».
        Накануне знаменательного дня к нам приехал Тарь, и все спустились вниз — полюбоваться его новенькими ярко-оранжевыми «Жигулями». Тарь выбрал такой цвет, чтоб его машина резко выделялась на фоне зелени и не потерялась в лесу, когда он, Тарь, будет собирать грибы.
        Меня вниз любоваться не взяли, потому что Тарь боялся меня как огня.
        - Эта сумасшедшая собака мне всю машину сразу исцарапает! — кричал он. — Пошла прочь!
        Так что мы с Ба смотрели на машину с балкона, но все равно нам очень понравилось, и я немножко полаяла, чтобы выразить свое одобрение.
        Если уж говорить откровенно, то Тарь был не совсем неправ, потому что, когда я вижу, что члены моей семьи стоят около машины, я сразу пугаюсь, что они сейчас уедут, а я останусь одна. Я начинаю лаять, рваться из рук, пытаюсь залезть в машину первой, и тут уж, конечно, все может случиться.
        В общем, на этот раз Тарь благополучно забрал заготовленные Ба вещи и уехал. Наш отъезд был назначен на завтра.
        Я очень волновалась — я еще ни разу не была «на даче» и вообще, что такое «за городом», не знала.
        Утром мы, как всегда при скоплении любопытствующей публики, стали усаживаться в Штеерушу.
        Сначала на переднее сиденье садится Ба — в теплом сером пальто, несмотря на жару, и с большой белой сумкой на коленях. Она и потом всегда так ездила на дачу, и для нас так и осталось загадкой, что же было в этой белой сумке, которую она не выпускала из рук.
        У Ба больные ноги, поэтому она долго старается влезть в машину, то с левой ноги, то с правой, а потом еще долго «умащивается» на сиденье, а меня наверху, дома, в это время уже вовсю «бьет колотун» (как говорит Па). Я громко лаю, мечусь по квартире, вскакиваю на окна, бьюсь в дверь, но все напрасно — Ба категорически запретила выпускать меня, пока она не сядет, а то я «собью ее с ног».
        Наконец по сигналу Па мы вместе с висящей на поводке Рыжушей кубарем скатываемся с пятого этажа. На последних ступеньках Рыжуша уже не может меня удержать, и я пулей вылетаю из подъезда. Не снижая скорости, я врываюсь в предусмотрительно распахнутую заднюю дверь Штееруши и — тут же выскакиваю обратно: это потому, что я увидела, что в машине сидит только Ба, а Па и Рыжуша стоят на улице, а Ма вообще еще наверху.
        Я начинаю метаться между всеми ними, бросаюсь в машину, возвращаюсь и совсем затаптываю Ба — теперь уже она кричит истошным голосом.
        Па, проклиная все на свете, исхитряется ухватить меня за поводок и обмотать его вокруг близстоящей березы в надежде, что у него будет хоть несколько секунд, чтобы усадить всех остальных, пока я выдираю дерево с корнем.
        Рыжуша быстренько садится на заднее сиденье, но тут обнаруживается, что Ма еще не спустилась.
        Это постоянная история!
        Когда мы все куда-нибудь уезжаем и Ма последняя запирает дверь, ей все время кажется, что она забыла выключить газ, или утюг, или свет, или еще что-нибудь. Она сто раз все проверяет, но, уже уйдя из квартиры, всегда возвращается обратно — еще что-нибудь проверить, а потом так никогда и не знает, заперла она дверь или нет.
        А сколько раз мы возвращались уже с дороги, потому что у Ма хорошо развито воображение, и лучше уж сжать зубы и вернуться, чем смотреть на несчастное лицо Ма и знать, что она уже во всех подробностях представляет себе бушующий в доме пожар и крики погибающих, ни в чем не повинных соседей.
        Вот и в этот раз Ма бегала по квартире, а я добросовестно трудилась над березой, пока все более настойчивые (мягко говоря) оклики Па снизу не заставили Ма спуститься и сесть в Штеерушу.
        Теперь наступает завершающий момент — то, что Па называет «посадкой президента»: Па меня отпускает, и я врываюсь в машину! Но! Так как я хочу одновременно быть и на заднем и на переднем сиденье, я верчусь волчком. Тут важно, чтобы Рыжуша и Ма изловчились как можно скорее уцепиться за мой ошейник и усадить меня между собой. Все! Можно ехать!
        Па облегченно вздыхает, опасливо поглядывает на Ба (что она опять наколдует) и включает мотор. Штееруша чихает, кашляет и довольно резво берет старт.
        Соседи, довольные бесплатным цирковым представлением, оживленно обмениваются впечатлениями, а мы двигаемся в путь.
        Мы проезжаем по переулку мимо Рыжушиной школы, смело пересекаем опасное место — трамвайные пути и лихо выезжаем на Большую Черемушкинскую улицу. Предотъездное напряжение спадает, я успокаиваюсь, а Па откидывается на спинку своего сиденья и вытаскивает сигарету.
        И вдруг… сначала мы ничего не поняли, только увидели, что Штеерушино колесо весело бежит по дороге впереди нас. Одновременно мы почувствовали, что нас заносит куда-то вбок. Па резко на что-то нажал и… крушения не произошло — мы остановились.
        Па с каменным лицом медленно вылез из машины. Мы затаились, даже я сидела тихо.
        Вокруг нас немедленно собралась толпа, все высказывали разные предположения и давали советы. Многие посмеивались. Проезжавшие мимо машины и трамваи замедляли ход, их пассажиры высовывались из окон и тоже успевали что-то посоветовать.
        Па никого не слушал. Он подобрал колесо, долго осматривал Штеерушу и молчал. А мы все боялись на него взглянуть. Наконец Па позвонил куда-то по телефону-автомату и велел нам всем вылезать.
        Приехала аварийная машина, Штеерушу поставили на нее передними колесами, Па сел в кабину к водителю, и они поехали на дачу. А мы сняли с Ба ее теплое серое пальто и поплелись пешком обратно домой, к большому восторгу публики, которая еще не успела разойтись от нашего подъезда.
        Уже поздно вечером за нами приехал Тарь на своих «Жигулях» и отвез нас на дачу.
        Устраиваемся на даче
        Мы все проснулись рано утром, потому что солнце светило в незащищенные окна. Вокруг нас громоздились коробки, узлы, чемоданы. Мебель из старого пушкинского дома казалась на новом месте незнакомой.
        Вчера мы приехали так поздно и все так устали, что сразу легли, едва только Ба и Ма устроили нам спальные места на скорую руку. Но сейчас все были уже на ногах. Па возился во дворе — он уже повесил на забор рукомойник и наносил из колодца воды. Ма и Ба гремели какими-то ведрами и кастрюлями, а мы с Рыжушей, быстренько поев гречневой каши с молоком, которую привезла с собой Ба, отправились осматривать наши новые владения.
        Дом состоял из одной большой и одной крохотной комнаты и еще маленькой крытой терраски.
        Прямо перед домом была зеленая лужайка с высокими старыми березами, а под ними, очевидно, на месте бывшей клумбы, росли вразброс разноцветные люпины. Справа был огород с еще не вскопанными грядками.
        Мы вышли за калитку. Через дорогу от нашего дома был небольшой пруд, окаймленный высокими густыми кустами, которые отражались в воде. С нашей стороны кустов не было, а на берегу загорали дачники.
        За прудом было еще немножко домов, а дальше чернел лес.
        Мы пошли по улице направо. Там, где дорога поворачивала к лесу, стояла красивая дача за зеленым забором. Когда мы проходили мимо, из-под ворот вдруг высунулась черная лохматая морда и раздался звонкий лай. Сразу послышались голоса:
        - Кэрри! Кэрри! Назад! Стоять!
        Но я уже сразу поняла, что эта Кэрри по воспитанию недалеко ушла от меня, и совсем не удивилась, когда из приоткрывшейся калитки выскочил большой королевский пудель и закружился вокруг меня. За ним вышли два мальчика и заговорили с Рыжушей.
        Оказалось, что мы с Кэрри — ровесники, и Рыжуша с Мишей — ровесники, и только голубоглазый Илюша — ничей не ровесник, ему всего четыре года.
        Миша сказал, что это дом их бабушки, и они живут здесь каждое лето, все здесь знают и могут нам показать. Они предложили нам дойти до леса, и мы с Кэрри побежали вперед наперегонки.
        По дороге к лесу с одной стороны стояли маленькие домики. Миша сказал, что это детский сад, который приехал сюда на лето. Было воскресенье — день, когда родителям разрешают навестить своих детей, и все детсадовские ребятишки прилипли к решетке высокой ограды. Они не отрываясь смотрели на дорогу — ждали своих мам и пап.
        Несмотря на жару, все малыши были почему-то тепло одеты: один — с зелеными сопельками — был даже в шерстяной лыжной шапочке, у другого голова повязана платочком — наверное, ушки болели. Он увидел нас и сразу стал быстро-быстро говорить:
        - Моя мама приедет! Вот увидите, она обязательно приедет!
        - И моя!
        - И моя! — закричали другие ребятишки.
        Они просовывали через ограду руки и старались погладить нас с Кэрри. Мы их немножко полизали, но грубая толстая тетка в белом халате нас прогнала. И мы пошли дальше. В лесу деревья были очень высокие и росли густо, но сначала была огромная зеленая поляна, где мы с Кэрри могли носиться, сколько душе угодно.
        Потом ребята начали кидать нам палочку — «апорт», и мы с Кэрри соревновались, кто скорее ее схватит. Только, когда палочка доставалась Кэрри, она несла ее Мише или Илюше, а если палочку хватала я, то начинала ее грызть, трясти из стороны в сторону и никому не отдавала. Им приходилось искать новый апорт.
        Потом мы с Кэрри лежали, высунув языки и тяжело дыша, а ребята собирали землянику. Когда мы шли обратно, в детском саду уже было много родителей — наверно, пришла электричка из Москвы. Они сидели на детских стульчиках и кормили своих детей из баночек. Довольные малыши сидели у мам и пап на коленях и, как галчата, раскрывали рты.
        Перевязанное Ушко был уже без платка. Он тоже ел из баночки и все время спрашивал тревожным голоском:
        - Мам! Ты скоро уедешь?
        А Лыжная Шапочка один стоял у забора и тихонько плакал. Мы отдали ему всю землянику, которую собрали в лесу, и конфеты, которые были у Илюши в кармашке, а Рыжуша утешала его и говорила, что его мама, наверно, приедет следующим поездом.
        Тетка-воспитательница ласковым голосом ворковала с родителями и не обращала на нас и на Лыжную Шапочку никакого внимания. Он изо всех сил притиснулся к ограде, и мы с Кэрри зализывали грязные соленые дорожки от слез у него на щеках, пока он не заулыбался.
        Когда мы вернулись, дом внутри был уже неузнаваем. Па всегда говорит, что наша Ба отличается удивительным умением сделать все вокруг себя уютным и красивым. Конечно, Па и Ма ей помогали — все вымыли, расставили по местам, но на окнах уже висели тюлевые белые занавески, кровати были застелены покрывалами, а на большом круглом столе посреди комнаты лежала накрахмаленная отглаженная скатерть — вот это Ба!
        Па говорит, что он никогда раньше не придавал всему этому значения, но однажды он пошел с маленькой Рыжушей в гости на дачу к своим друзьям и увидел голую электрическую лампочку на шнуре, стол, застеленный газетами, и окна без занавесок. Освещенная терраса выглядела снаружи как аквариум, в котором вместо рыб плавали люди.
        Наша Ба никогда не допускает никаких голых лампочек, и неважно, своя это дача или съемная, и Па с удовольствием ей помогает. Он умеет из ничего сделать абажур или бра, мастерит полочки, шкафчики — все, что нужно.
        Сейчас Па сидел у стола на терраске, которую они с Ба превратили в кухню-столовую, и ел красный борщ — предусмотрительная Ба привезла обед с собой. Па считает, что лучше нашей Ба никто готовить не умеет, и я с ним согласна. Только Па какой-то странный: лично я ем все, что дает Ба, а у него — «периоды, как у Пикассо», говорит Ма. Она объяснила Рыжуше, что Пикассо — это великий художник, который одно время все рисовал розовыми красками — «розовый период», а потом голубыми — «голубой период».
        Так и у Па — периоды. Только он не рисует, а ест. Например, сейчас — красный холодный борщ. А раньше любил молочную вермишель: три раза в день — только молочную вермишель.
        Еще у него был период — свежий белый хлеб с маслом, медом и холодной водой. Он знал около нас все булочные, куда прямо из пекарни привозили пышные караваи с румяной корочкой — «с пылу с жару», и ездил туда за ними.
        И так все время — периоды!
        Когда бывает период еды, которую готовит Ба, она очень гордится и, хотя делает вид, что посмеивается над ним, безотказно кормит его излюбленной пищей. Но когда одно время он ел только готовые котлеты из магазина («чтобы плавали в жиру»), Ба ужасно возмущалась («их даже кошки не едят») и жарить эти «подошвы» отказывалась.
        А еще сущее наказание для Ба — компот. Па очень много курит и у него постоянно першит в горле, поэтому в холодильнике всегда должна стоять большая кастрюля компота из сухофруктов. Но он выпивает только жидкость, а гуща достается мне.
        Сначала я очень радовалась, но потом поняла, что я за Па не успеваю, и в конце концов отказалась есть эти вареные яблоки и груши.
        Ба мучилась, что приходится выбрасывать добро, пыталась менять пропорции и даже дважды использовать одну и ту же гущу — варить «вторак» или даже «третьяк» (по выражению Па), но потом Ба устыдилась.
        Итак, сейчас был — я заглянула к Па в тарелку — «период красного борща». А где же моя кормушка? Я заметалась около стола:
        - Батюшки! Неужели забыли? — но Па сразу заметил:
        - Дитуша! Вот же твоя кормушка! Около двери!
        И правда! Стоит, родненькая. И полнехонькая — позаботилась Ба и обо мне.
        После обеда мы с Рыжушей улеглись спать. Я лежала на коврике, зажмурив глаза, и передо мной проносились: солнечная поляна, малыш с зелеными сопельками, и опять лес, и опять Кэрри, с которой так весело бегать взапуски. Лапы у меня подрагивали, я тихонько повизгивала и, уже засыпая, услышала голос Па:
        - Набегалась песка! Сны видит!
        Так началась наша жизнь на даче. Очень скоро выяснилось, что жизнь на собственной даче отличается тем, что на ней постоянно идет строительство. Сначала приехал грузовик с кирпичом, потом грузовик с досками. И все сгрузили около забора.
        Но этого мало. Тарь купил прицеп к своим «Жигулям», и теперь они с Па постоянно ездят еще за какими-то «стройматериалами»: олифой, красками и пр.
        Па начал стройку с того, что построил около забора под высокими деревьями хорошенький игрушечный домик и разделил его на три части. Одна часть называется «сараюшка», и там хранятся инструменты, краски и другие нужные вещи. Вторая часть — туалет, а в третьей — умывальник и душ.
        Па и Рыжуша выкрасили домик снаружи зеленой краской, а внутри такой яркой оранжевой, что, когда открывается дверь, например, в туалет, даже в пасмурную погоду, в дождь, оттуда как будто солнышко брызжет навстречу.
        Через две недели пришли рабочие и стали складывать из кирпича гараж для Штееруши и велосипедов. Кроме Рыжушиного привезли еще несколько велосипедов из старого дома, так что, когда приезжают Рыжушины друзья, братья, сестры, от нас целая кавалькада на прогулку выезжает. Но меня не берут. Потому что я «путаюсь» под колесами.
        А Ма по выходным дням как выпрыгивает рано утром на свой огород, так ее невозможно до темноты зазвать домой. Па помог ей разбить грядки и привез откуда-то рассаду клубники и маленьких прутиков, которые Ма понатыкала вокруг своего огорода — сказала, что это будут кусты и деревья.
        Ма делает все по науке — в соответствии с указаниями журнала «Приусадебное хозяйство». Кроме того, в журнале «Наука и жизнь» каждый месяц печатают статьи о том, что нужно делать в саду и огороде именно сейчас, и Ма добросовестно вырезает эти советы и аккуратно вклеивает в толстую тетрадь, где оставляет место и для своих собственных наблюдений.
        Всеми своими литературными знаниями Ма щедро делится с соседками: справа от нас живет Екатерина Ивановна, ей 85 лет, у нее прекрасный сад и огород, и она одна все там делает. Слева живет молодая соседка Надя, которая выращивает цветы и овощи на продажу.
        Екатерина Ивановна и Надя охотно выслушивают Ма, а потом, пряча улыбку в рукав, показывают ей, каким концом посадить луковицу в ямку. Наблюдая это, Па спрашивает Ма:
        - Ну что? Наука отдельно, а жизнь отдельно?
        Но Ма не унывает — страсть к садоводству и огородничеству захватила ее целиком, а учиться она всегда любила, всю жизнь была круглой отличницей.
        Ма очень хочет, чтобы Рыжуше тоже нравилось возиться в огороде: поливать, бороться с сорняками, но Рыжуша гораздо больше любит помогать Па на стройке. То и дело с разных концов участка раздается громоподобный зов Па:
        - Дочь!!! — и Рыжуша летит на крик стрелой, ибо, как говорит Ма, «промедление смерти подобно».
        Однажды Ма вычитала в своем «Приусадебном хозяйстве», что землю под кустиками клубники нужно обязательно закрывать мульчой, чтоб не росли сорняки, и что самая лучшая мульча — это опавшая хвоя, которая устилает землю в лесу.
        Никто не знает, чего стоило Ма уговорить Па поехать в лес за хвоей: к Па, когда он чем-нибудь занят, обращаться бесполезно, но Ма как-то ухитрилась.
        И вот мы взяли большие мешки из-под картошки, уселись в Штеерушу и поехали в дальний хвойный лес. Там Па съехал с дороги и долго кружил, чтобы выбрать самое «хвойное» место. Каждый раз Ма говорила, что вот уже есть хорошее место, но он искал еще лучше.
        Наконец мы остановились, и Ма с Рыжушей начали, весело щебеча, набивать мешки хвоей. Я им помогала — рыла землю, а Па пошел на разведку окрестностей. Скоро он вернулся и скомандовал, чтобы мы все залезали в машину, потому что он нашел еще более «хвойное» место. По его словам, густая, можно сказать, «жирная» хвоя лежит там слоем невероятной толщины.
        Мы залезли. И тут… выяснилось что-то ужасное: Штееруша застрял! Его колеса утонули в мягкой земле между корнями деревьев, и, как он ни фырчал, ни рычал, он не мог тронуться с места.
        Па впал в страшную ярость. Он взревел, как раненый бык. Наверно, он хотел как следует объяснить, что из-за нас и из-за нашей дурацкой хвои они со Штеерушей попали в отчаянное положение, но его душил такой гнев, что он мог выдавить из себя только одно слово: «Хвоя!»
        Па выкрикивал это слово на разные лады. Как потом расписывала Ма, в этой «хвое» звучал то едкий сарказм, то жалобный укор, то удивление перед собственной глупостью, то прямая угроза.
        - Хвоя! Хвоя! — проносилось над нами то громовыми раскатами, то вдруг вонзалось нам в уши свистящим шепотом.
        Ма говорила потом, что Па наверняка победил бы в конкурсе трагических актеров, потому что никто другой не смог бы с такой же силой и выразительностью одним словом передать состояние предельного возмущения. Но это все она говорила потом, а пока мы стояли тихо, как мышки, не смея поднять глаза.
        Продолжая восклицать: «Хвоя! Хвоя!», Па зашагал в лес собирать ветки и сучья, чтобы подложить под колеса машины. Рыжуша осторожно начала ему помогать. Я тоже побежала за ней, хотя не очень понимала, какие нужны палки и что с ними делать: я просто хватала какую-нибудь ветку и бегала с ней от одного к другому. Но Ма не двинулась с места.
        Потом она еще рассказывала гостям, что когда-то она отдыхала в деревне, и однажды, когда она сидела в избе, а на улице бушевала сильная гроза, в открытую форточку влетела шаровая молния. Светящийся шарик тихо поплыл по комнате, ища жертву. Если бы Ма хоть чуть-чуть шевельнулась, молния повернула бы к ней и убила. Но Ма оцепенела и даже глазом не моргнула, и шарик с треском ударился о металлическое изголовье кровати и пропал.
        Ма считала, что теперешняя ситуация с «хвоей» была очень похожа на ту, с шаровой молнией, и очень старалась не моргать, а главное — не рассмеяться.
        Пока Ма стояла, Па и Рыжуша все подкладывали и подкладывали ветки под колеса, и наконец после нескольких неудачных попыток Штееруша взревел и выскочил на твердую землю. Мы тихо, как тени, проскользнули в машину, Па последний раз выкрикнул: «Хвоя!!!», и мы тронулись.
        Мы, конечно, не стали вспоминать, что мешки так и остались незаполненными.
        Минут через пятнадцать, когда мы уже выбрались из леса и молча катили по шоссе, Ма вдруг всхлипнула и тоненьким голоском пропела: «Хво-о-я!» И тут раздался такой хохот, что я даже испугалась и залаяла: закатывалась Ма, взвизгивала Рыжуша, смущенно смеялся Па.
        С тех пор у Рыжуши и Ма навсегда осталось слово-пароль: когда они хотят сказать друг другу, что Па был чем-то ужасно разгневан, они говорят:
        - Сегодня была такая хво-о-о-я!
        А под клубнику на грядки Ма стала подсыпать опилки или класть черную пленку. Про хвою больше никто никогда не заикался.
        Я — бессовестная
        Мне очень понравилось жить на даче. В городе я только два раза в день выхожу гулять, и то все время надо ждать, когда кто-нибудь соберется со мной пойти. А здесь хоть сто раз в день я могу выбегать из дома, когда хочу. И бегать по всему участку, сколько хочу.
        Единственное, что здесь не по мне, — это что вся семья все время разбредается по разным углам и надо их все время искать. Я не понимаю: неужели нельзя держаться всем вместе, кучкой?
        Например, я обнаруживаю, что Ма на огороде, и прямо по грядкам мчусь к ней — повидаться. Ма сидит на корточках около своей любимой клубники, и это очень удобно — она не успевает от меня увернуться, как я уже всю ее облизываю и со страшной скоростью верчу хвостом: радуюсь!
        Но Ма отбивается от меня:
        - Дита! Сколько раз я тебе говорила, что нельзя ходить по грядкам!
        Я осторожно укладываюсь между грядками и начинаю с любовью смотреть на Ма: какая она у меня хорошая, работящая! Никогда больше не буду портить ей грядки.
        И вдруг слышу: Па где-то стучит, и я, забыв все наставления, по тем же грядкам, под возмущенные крики Ма, напролом, через слабенький частокол прутиков черной смородины лечу в гараж к Па. Я здороваюсь, кручусь вокруг него, а Па ласково приговаривает:
        - Вот и песка пришла.
        Но я внезапно вспоминаю: что-то давно я не видела Рыжушу, и так мне сразу делается скучно без нее, просто невмоготу. Я прислушиваюсь, принюхиваюсь и обнаруживаю Рыжушу красящей сараюшку. Я бегу к ней, в суматохе опрокидываю какие-то банки и размазываю хвостом свежую краску на стенке — опять нехорошо получилось.
        Просто удивительно, почему у меня радость встречи обязательно сопровождается какими-то огорчениями. «Хочешь как лучше, а получается как всегда».
        Вот накануне вечером мы с Па встречали Ма. Ей, как потом выяснилось, как раз выпала удача — она купила белую итальянскую кофточку и сразу ее надела. Теперь Ма шла со станции, вся сияя и предвкушая, какой она произведет эффект и как все ахнут от такой красоты.
        К сожалению, с утра шел дождь, и на улице было грязновато, в колдобинах на дороге стояла вода.
        Ма, как увидела нас, сразу смекнула, что ей несдобровать, и замахала руками Па, чтобы он меня не отпускал. Но было уже поздно…
        Я, как вихрь, налетела на Ма, уперлась в нее лапами, лизнула в лицо, отскочила и снова прыгнула ей на грудь.
        Чудная белая кофточка вся разукрасилась отпечатками моих лап. Вот уж когда все действительно ахнули! А Ма упавшим голосом сказала:
        - Дита! Ты бессовестная! — и потом замолчала. Это уже для Па — зачем он меня спустил. И так она молчала, пока мы шли по дороге под веселыми взглядами прохожих, пока дома стирала кофточку и пока не убедилась, что пятна сошли.
        Но все равно кофточка была уже совсем не та.
        Хуже всего у меня получается с Ба. Когда мы живем в городе и я прихожу с прогулки, я не могу сразу вбежать в квартиру — мне сначала моют лапы, а потом тут же, в передней, меня встречает полная кормушка, и только потом, когда радость встречи уже немножко смазана, я могу со всеми поздороваться. А здесь, на даче, я свободна — сама выхожу из дома и сама возвращаюсь, чтобы поглядеть, как Ба себя чувствует, что делает, и скорость моих передвижений никто не ограничивает.
        Надо сказать, что наше первое лето на даче выдалось очень дождливое. Мне-то что! Как говорит Па, «танки грязи не боятся»! Я как раз очень люблю шлепать по лужам и кататься по мокрой траве. Но когда я после этого врываюсь в наш чистый, ухоженный дом и исполняю свой традиционный танец «радость встречи», отчаянию Ба нет предела.
        Она, бедная, уже хотела бы только одного: чтобы я хотя бы в ее комнатку не заходила, но, к несчастью, в ее комнатке нет двери. И какие только Ба не возводила баррикады — из стульев, из коробок, — все напрасно: я как услышу утром, что Ба зашевелилась, — ломаю все преграды!
        Когда я радуюсь, меня ничто остановить не может!
        Однажды на такое представление попали родственники — Соня и Вадим. Они приехали посмотреть нашу дачу, но то, что они увидели, превзошло все их ожидания.
        Шел проливной дождь. Только они успели снять плащи, как появились мы с Рыжушей — пришли от Кэрри. Я уже от калитки почуяла, что пришли гости, и рванула в дом. Я распахнула дверь и с размаху, не останавливаясь, несколько раз облетела всю комнату, прыгая с дивана на кровать.
        Гости остолбенели. Потрясенный Вадим едва мог вымолвить:
        - Первый раз в жизни вижу летающую собаку!
        А я остановилась посреди комнаты и исполнила коронный номер — отряхнулась! Меня еще не стригли, и густая длинная шерсть вбирала в себя много воды, так что брызгами окатило всех присутствующих. Это был полный аут! Па перехватил меня и, смущенно посмеиваясь, стал говорить, что я еще щенок, мне всего семь месяцев и т. д.
        Ба воплощала собой глубокую скорбь: гости могли сами убедиться, что ей приходится терпеть.
        Рыжуша поспешно схватила тряпку и стала вытирать мои следы, а подоспевший как всегда вовремя Тарь сказал свое вечное:
        - Дурная собака! — и стал в сотый раз рассказывать всем о своем прекрасном Райде.
        Ну, достал он меня с этим Райдом! До печенок достал! Хорошо, что Ма вступилась за меня. Она сказала, что Райд был тупой и скучный, а я, Дита, веселая эмоциональная собака и со мной интересно.
        Насчет того, что со мной не скучно, Ма оказалась права, даже скорее, чем она думала. На следующий день, когда мы с Рыжушей вернулись из леса, она стала из-за калитки звать Ма, чтобы она нам открыла. Ма крикнула, что калитка не заперта, но Рыжуша настаивала. Ма удивилась и пошла открывать, на ходу спрашивая, в чем дело. Мы с Рыжушей стояли за калиткой смущенные, и от нас ужасно пахло.
        - Дита вывалялась в коровьей лепешке, — сказала Рыжуша и заплакала, — она себе всю шею вымазала, и ошейник, и мои руки…
        - Дита! Бессовестная ты собака! — с сердцем воскликнула Ма. — Не отпускай ее, дочь, не хватало еще, чтобы она побежала здороваться к бабушке!
        - Ну, что делать! — продолжала горестно Ма. — Надо ее мыть! О Господи, а я так устала, разогнуться не могу.
        И у Ма в глазах тоже что-то заблестело.
        Позвали Па и начали очищать меня газетами, потом поливать из лейки, потом бесконечно намыливать мылом, а бедная Рыжуша героически держала меня за ошейник. Важно было не дать мне отряхнуться, пока меня окончательно не вымыли, и для этого Ма держала наготове газеты, чтоб успеть меня укрыть.
        Вышла Ба и, узнав, в чем дело, молча вернулась в дом. Надо отдать должное нашей Ба: она может поднять шум из-за пустяков, но по серьезному поводу — никогда!
        Наконец меня напоследок вымыли шампунем, вытерли газетами (хорошо, когда в доме много читают!) и сожгли их. Па, Ма и Рыжуша приняли душ, переоделись и уселись на кухне — отдохнуть от пережитых волнений, пока Ба разогревала обед.
        И тут Па всем объяснил, что я ни в чем не виновата, во мне говорит инстинкт зверя-охотника — отбивать свой запах, чтобы дичь не могла меня почуять, когда я буду к ней подкрадываться.
        - Ну, и где же ваша дичь? — не удержалась Ба.
        Но Па спокойно ответил, что охотничья собака всегда должна быть наготове.
        - И для этого надо все время в дерьме валяться? — резковато спросила Ма.
        Но Па не собьешь:
        - Она должна заранее использовать все подручные материалы, всякое гнилье — испорченную рыбу, мясо, одним словом, тухлятину. Ну, и коровьи лепешки годятся. Как знать, может быть, в следующий раз будет и дичь.
        - Как «в следующий раз»? — встрепенулась Ма. — Будет еще и следующий?
        - Обязательно будет. Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул Па, а сам хитро подмигнул Рыжуше. — А ты не теряй бдительности!
        Я лежала около Рыжуши, положив голову ей на ноги.
        Как я люблю такие моменты — все в сборе, все вместе, всем хорошо!
        С любимыми не расставайтесь
        Ну надо же! Вот уж не думала, не гадала, что может случиться такое! Такая прекрасная была жизнь, и вдруг…
        А все Ма! Вечно она что-нибудь выдумает: «Отпуск! Отпуск!»… Па прямо сказал:
        - В отпуск ездят отдыхать одни бездельники. Лично я никуда не поеду!
        Но Ма если что задумала, ее разве остановишь:
        - Мы с тобой никогда никуда не ездим. Все люди как люди, и твои родственники, между прочим, тоже каждый год уезжают в отпуск!
        А он:
        - Вот они самые большие бездельники и есть! Любители пузо греть! Отдыхай на даче!
        А Ма опять:
        - Я не хочу быть рабой дачи!
        Вы только посмотрите на нее! Ничего себе раба! Да она целый день командует:
        - Вскопайте мне грядку!
        - Сделайте мне заборчик вокруг компостной кучи!
        - Дочь! Покрась заборчик!
        Вздохнуть не дает! Но Па молодец! Сказал, что никуда не поедет, и точка!
        Тогда Ма сменила тактику: теперь она каждый вечер тихим голосом рассказывает, что звонили Лена и Яша (это у кого я не успела разгрызть туфлю), что они с детьми отдыхают на турбазе в Пустошке. Там замечательно: живут в лесу на берегу озера, детей не вытащишь из воды, ягод полно. А еще — это пушкинские места, там недалеко его, Пушкина, имение — Михайловское.
        - Яша сказал, что Рыжуше было бы очень интересно, ведь она такая любознательная, — вздохнула Ма.
        И Па дрогнул.
        Нет, Па, конечно, не поехал, но они решили, что Ма и Рыжуша поедут на двенадцать дней. И Па сам, собственными руками, купил Рыжуше маленький рюкзачок — туризм так туризм.
        И они уехали.
        Я лежала перед домом, положив голову на лапы, и смотрела на калитку. Ба звала меня поесть, но я пробовала и опять уходила и ложилась на дорожку. Я не могла ни есть, ни пить.
        Ба приходила сама, подкладывала мне всякие вкусные кусочки, я из вежливости их обнюхивала, но отодвигалась.
        Вечером приезжал с работы Па. Заслышав его шаги, я бросалась к калитке, но увидев, что он один, поворачивалась и медленно шла впереди него к дому. Па ужинал, а Ба рассказывала ему про то, как я тоскую. Па подзывал меня, я клала голову ему на колени, и у меня из глаз текли слезы.
        - Ну, пойдем, Дитуша, погуляем, — звал Па. Он хотел меня расшевелить, он же знал, как я люблю гулять.
        Я медленно вставала и послушно шла рядом. Я не бегала, не обращала внимания на других собак, даже на Кэрри не глядела, кошки нахально перебегали дорогу прямо под моим носом.
        Однажды пришел почтальон и принес Ба письмо. Вечером она читала его нам. Ма писала, что они живут в крохотном однокомнатном домике с терраской. Рыжуша собирает чернику и грибы, и они сушат их, нанизав на нитку. Они ходят купаться на дальнее озеро через поле, на котором растет много васильков. Они ездили в Михайловское, и все взрослые обращали внимание на Рыжушу и улыбались, потому что она хвостом ходила за экскурсоводом, не сводила с него глаз и слушала затаив дыхание рассказы о Пушкине.
        Еще Ма писала, что в домике вместе с ними живет еще одна отдыхающая, очень интересный человек, двоюродная сестра Лили Брик, и она научила Ма раскладывать пасьянсы.
        Как потом выяснилось, Ма умолчала, что Рыжуша все-таки простудилась (Ба предсказывала!) и сильно кашляла по ночам, так что не только Ма, но и эта двоюродная сестра не могла уснуть — вот они и занимались пасьянсами.
        Ба и Па сидели на террасе, радовались письму и вспоминали. Па вспомнил, что, когда Рыжуша была совсем маленькой, они с ней читали Чуковского про то, как крокодил украл солнце, а медведица потеряла в темноте своих медвежат. Потом Па и Рыжуша, лежа на диване, стали разыгрывать эту историю, и Па, который был медведицей, начал завывать:
        - Где же мой медвежонок? Где мой толстопятый?
        И тут раздался такой громкий Рыжушин плач, что Ма прибежала из кухни с криком:
        - Что? Что случилось?
        А Рыжуша, уткнувшись в бок Па, прорыдала:
        - Я по-те-ря-лась!
        Ма ей говорит:
        - Да вот же ты! И мы около тебя!
        А Рыжуша сквозь слезы:
        - Ты не понимаешь! Это же я толстопятая!
        Еле ее успокоили.
        Рыжуша еще говорить толком не научилась, а уже сама с собой все время что-то разыгрывала.
        Па приходил с работы и спрашивал Рыжушу:
        - Ты кто?
        Рыжуша грозно:
        - Я тигр!
        Па:
        - Здравствуй, тигр, мой любезный!
        Рыжуша:
        - Тигров любезных не бывает. Бывает полосатых!
        По воскресеньям утром Рыжуша приходила к родителям и забиралась к ним в постель. Ма давала представление про лису и мышонка. Одна рука у Ма была «лиса», а другая — «мышонок». «Мышонок» резвился на животе у Ма, пел песенки, а в это время из-за подушки подкрадывалась «лиса» и свистящим шепотом рассказывала, как она сейчас «мышонка» поймает.
        Рыжуша улыбалась «мышонку» и с замиранием сердца следила за «лисой». В самый опасный момент Рыжуша кричала:
        - Нет! Нет! — хватала «мышонка», и ее долго приходилось убеждать, что «лиса» ушла, а это просто мамина рука.
        У Па были с Рыжушей свои игры, которые он называл «хохмочки», а Ма — «дурости», потому что они заключались в неожиданных «нападениях» Па на Рыжушу и сопровождались шумом и визгом.
        Был разработан большой перечень «хохмочек».
        Так, например, хватание за подбородок называлось «подба».
        «Подба» была:
        - летучая (слету),
        - ползучая (рука медленно подбирается),
        - незаметная (исподтишка подбирается),
        - проникающая (глубокая),
        - бесхитростная (короткого действия, мимоходом),
        - особая двухсторонняя (двумя руками сразу).
        «Шпынь» (тыканье пальцем) был:
        - односторонний колющий,
        - двухсторонний,
        - пере катушки (всеми пятью пальцами по очереди),
        - реброщет,
        - клещевой, или клещевка (двумя пальцами с захватом).
        «Обезушивание» было:
        - одностороннее,
        - двухстороннее,
        - простое (I сорта),
        - злостное (II сорта).
        Выглаживание (лица) было:
        - попутное (вниз),
        - встречное (вверх),
        - мокрое.
        «Обезносивание» было:
        - честное (бесхитростное),
        - хитрое (притаившееся),
        - сухое, мокрое (наслюнявить).
        Были еще «хохмочки»:
        - харакири,
        - выхватки,
        - щип гусиный,
        - кус собачий,
        - мелкопорубание.
        А Ба тоже стала вспоминать, как Рыжуше ставили горчичники, когда она простужалась, и чтобы она потерпела их подольше, ей на потолке показывали диафильмы, и ради них Рыжуша готова была обугливаться заживо.
        Я видела, что Ба и Па тоже очень скучают, и тяжело вздохнула.
        Ба сказала:
        - Никогда не думала, что Дита будет так страдать.
        А Па глубоко затянулся сигаретой и сказал как будто про себя:
        - Дите легче. Она их ждет каждую минуту, а я-то знаю, что они приедут только через неделю.
        Они замолчали. По телевизору на тумбочке показывали какой-то фильм. Там, на экране, шел снег и чей-то грустный голос пел:
        С любимыми не расставайтесь,
        Всем сердцем прорастайте в них!
        И каждый раз навек прощайтесь,
        Когда уходите от них!
        Я оглянулась. Па курил в кресле, Ба сидела у стола, подперев голову рукой. В телевизоре пели уже другое: кто-то спрашивал у ясеня, где его любимая…
        Ба не смотрела кино. Вдруг она встрепенулась:
        - Это стихи Киршона. Он дружил с Мурой и Колей. Его тоже расстреляли.
        Па знал эту историю, а я слушала в первый раз.
        Сестры (часть первая)
        Когда-то они все родились и жили в Бердичеве: старший брат Яша и сестры Мура, Минна и наша Ба — тогда еще никакая не Ба, а Белла, или Бетя, как звали ее дома.
        Отец их умер совсем молодым, и они жили с матерью.
        Яша был гордостью семьи — он очень хорошо учился, но после смерти отца должен был содержать семью и пошел работать. Только когда девочки подросли, он уехал в Харьков учиться, а потом стал работать в Москве и помог туда перебраться сестрам.
        Сначала уехала Мура, потом Бетя.
        Мура пошла работать на электрозавод, вечерами выучилась на техника-электрика. Она жила в общежитии, занималась спортом и общественной работой, вступила в партию, и ее направили учиться в «Сверддовку» — Коммунистический университет им. Свердлова.
        Завод дал ей проходную (смежную с соседями) комнату в полуподвале старого дома в Георгиевском переулке, в самом центре Москвы, и Мура выписала к себе Минну с мамой.
        В университете кружок истории музыки вел молодой доцент Московской консерватории. Николай был талантливым композитором и музыкантом — пианистом и органистом (говорили, что он был любимым учеником самого Гедике), а его друзья были известные молодые поэты и композиторы.
        Мура и Николай поженились.
        Минна стала работать на «Шарике» — Московском шарикоподшипниковом заводе. Минна была красавица, веселая, остроумная. Она нравилась очень многим ребятам на «Шарике», но был один — Алексей, киевлянин, южного нрава, горячего и смелого. Он отбил Минну у всех остальных ухажеров.
        Бетя окончила экономические курсы и работала в Мосэнерго. Она жила у подруги под Москвой и ждала, пока Мосэнерго построит новый дом — там ей обещали дать комнату.
        На работе Бетя встретила рыжего одессита — Павла. Они полюбили друг друга.
        Когда дом наконец построили, их обоих вызвали в профсоюзный комитет и сказали:
        - Комнат у нас мало, а вы все равно поженитесь, так что мы вам даем одну комнату на двоих.
        Бетя и Павел засмеялись и возражать не стали. Они считали, что одной комнаты вполне достаточно для счастья.
        Огромный (по тем временам), в шесть этажей красивый дом стоял на берегу Москвы-реки. В квартиру на последнем этаже, в которой поселились Бетя и Павел, въехали еще три семьи с бабушками, с детьми. У каждой семьи было по одной комнате и одна на всех кухня.
        Лифта не было, зато квартира отличалась неслыханной по тому времени роскошью — ванной и телефоном.
        Дом стоял молодым красавцем среди дряхлых одноэтажных домишек, во дворе у него располагались старинные Устьинские бани, а на уличном ларьке красовалась гордая вывеска: «Филиал банного буфета».
        В комнате у Бети и Павла было огромное окно, выходившее на Устьинский мост. По мосту ездили машины и трамваи. Гудки тогда еще не были запрещены, и машины вовсю гудели, а трамваи вовсю звенели, и днем и ночью. По субботам в баню водили мыться солдат. Они гулко маршировали по мосту и радостными от предвкушения бани голосами выкрикивали песню:
        Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
        Преодолеть пространство и простор.
        Под мышкой они держали белые свертки с бельем и полотенцем.
        Вечером на мосту зажигались желтые фонари, и в комнате было светло, как днем.
        Но Павлу и Бете совсем не мешали ни шум, ни свет. Они говорили, что так даже еще веселее. В комнате у них стояла «тахта»: матрас на трех ножках, вместо четвертой подставляли кирпич. В середине комнаты помещался огромный старый канцелярский стол с двумя ящиками и три жестких стула — эту списанную мебель им подарили на работе. Но гордостью семьи были самостоятельно купленные этажерка для книг и радиоприемник.
        А скоро появилась и детская кроватка.
        Павел был настоящий одессит: он очень любил музыку, оперу, и особенно «Кармен» и «Руслана и Людмилу», поэтому дочку назвали Людмилой. Хорошо, что не Кармен: будущая Ма совсем не походила на испанку — она был голубоглазая и рыжая, как огонь. Бетя звала ее Милинькой, а Павел — Людочкой.
        Когда Бетя мыла свое огромное окно, стоя на подоконнике — Бетя была ужасная чистюля («чистеха», как говорила бабушка Эсфирь), — Павел начинал беспокоиться и с дочкой на руках спускался вниз, на тротуар, чтобы успеть схватить Бетю, если она упадет с шестого этажа.
        Потом Милинька пошла в детский сад.
        Вечерами после работы Бетя вместе с еще тремя хозяйками возилась на кухне, а Павел с дочкой садились на тахту и читали детские книжки или рассматривали картинки во взрослых. Мила навсегда запомнила книжку про великанов Гаргантюа и Пантагрюэля и еще книгу в оранжевом переплете: «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях». А еще Мила любила, когда папа прикладывал ей к уху морскую раковину-завитушку, привезенную из Одессы, и можно было слышать, как «шумит море».
        Часто приходили в гости Минна с Алексеем. Они были очень яркой парой: Минна — голубоглазая блондинка с красивыми локонами, а Алексей — жгучий брюнет. Все прохожие обращали на них внимание и удивлялись, когда видели с ними девочку с рыжими кудряшками — Минна и Алексей часто брали племянницу с собой гулять.
        Маленькая Ма звала Алексея сокращенно — дя Леш, а он ее — Милик, и так это и осталось на всю жизнь.
        Однажды зимой, накануне Нового года, грянули очень сильные морозы и в детском саду объявили, что детей домой отдавать не будут, потому что многие жили далеко от сада, а какой тогда был транспорт — всем известно: только редкие и переполненные трамваи.
        Наступил вечер. Милинька запомнила, как она ходила в зале по красной ковровой дорожке: туда-сюда, туда-сюда, и ей было ужасно грустно и одиноко — она еще никогда не ночевала не дома. И вдруг открылась дверь и нянечка сказала, что за ней пришли. Это были Минна и Алексей. Оказалось, они уговорили заведующую отдать им Милу — ведь до ее дома недалеко.
        В детском саду Милу как следует утеплили — надели на нее поверх пальтишка ватный спальник с капюшоном, и они пошли.
        Счастливая маленькая Ма шествовала по заснеженным пустым улицам, по маленькому горбатому мостику через канал, который звали просто «канавой». Фонари тускло светились сквозь морозную мглу, а Минна и Алексей несли за ней «хвост» от спальника, как шлейф королевы, и веселились вовсю.
        Дома наряжали елку, и Мура навешивала на нее маленькие лампочки — ведь Мура была электриком.
        Потом Мила, стоя на стуле, читала «с выражением» стихи Барто:
        Идет бычок, качается,
        Вздыхает на ходу:
        «Ой, доска кончается,
        Сейчас я упаду».
        Она была в марлевой юбочке с белыми шариками из ваты.
        И так все было хорошо, славно!
        А между тем беда уже была на пороге. Мила, конечно, не понимала, только много лет спустя узнала про сталинские репрессии. Шли аресты. Стали исчезать и Колины друзья, за ними приходили ночью, а наутро оказывалось, что они — «враги народа».
        В консерватории, где преподавал Коля, было какое-то выборное собрание, и Коля выступил против человека, которого выдвинул партийный комитет.
        Колю арестовали сразу после собрания.
        Тогда, в самом начале, в лагере на Соловках оставалась еще старая монастырская библиотека, и через много лет уже взрослая Мила прочла в журнале «Наука и жизнь», что на библиотечных книгах обнаружены заметки Николая Выгодского.
        Муру сначала только исключили из партии, но через два года Колю расстреляли, а Муру арестовали и выслали как «жену изменника родины».
        Минну на общем заводском собрании исключили из комсомола — «за потерю бдительности», а от Алексея на том же собрании потребовали, чтобы он перестал встречаться с Минной. В ответ на это Алексей сразу же на Минне женился, и его исключили из партии.
        Наверно, спасло Алексея то, что в это время был объявлен призыв в армию. Он окончил курсы командиров, и Минна уехала с ним из Москвы — стала ездить с ним по военным гарнизонам, по маленьким городкам. Мила запомнила только одно смешное название — Камышлов.
        А вот день 22 июня 1941 года Мила вспоминала всю жизнь.
        Было чудесное солнечное утро, воскресенье, мама и папа были дома. Вся семья сидела за столом, и она, Мила, ела свои любимые сосиски.
        Вдруг что-то сказали по радио, мама и папа бросились к приемнику, а потом двери всех комнат в квартире разом распахнулись, и все соседи вывалились в коридор и сразу заговорили какими-то высокими, небудничными голосами — маленькой Ма даже сначала показалось, что веселыми, праздничными.
        Но это было не так, потому что началась война.
        Павел и Алексей сразу ушли на фронт, Яша — во фронтовой госпиталь, размещенный в санитарном поезде, а Бетя со всей семьей на руках — Милой, Минной, которая ждала ребенка, и бабушкой Эсфирью — отправилась в эвакуацию, в далекую лесную Чувашию.
        Ехали почти без вещей: нести было некому, да и по радио всех убеждали, что через три месяца немцев победят и война кончится.
        В Чувашии они жили сначала в деревне Андрюшево — несколько эвакуированных семей в одной избе, и Бетя работала в поле, в колхозе. Когда они в первый раз ходили мыться в баню на берегу озера, то все угорели, а Минна упала в обморок, потому что слишком рано закрыли задвижку в печной трубе: баня топилась «по-черному».
        Потом в соседней деревне Новые Выели ушел на фронт главный бухгалтер крахмало-паточного завода, и Бетю позвали на его место.
        На этот завод со всей Чувашии свозили картофель, и из него делали сушеную картошку для фронта, а главное — сладкую патоку. С сахаром во время войны было очень плохо, и патока его заменяла.
        Бетя была очень хорошим бухгалтером, и скоро ее все очень зауважали — и на заводе, и в селе, и даже в столице Чувашии — Чебоксарах, куда они ездила с отчетами.
        Жили они всей семьей в заводской квартире в одноэтажном деревянном доме, и Минна скоро научилась топить и готовить в большой русской печи.
        Дощатые стены вместо обоев были оклеены старыми газетами, и Мила училась по ним читать.
        А однажды ночью в самые лютые декабрьские морозы маленькая Ма проснулась оттого, что все вокруг бегали, суетились, хлопотами, а затем к дому подъехали сани, запряженные парой лошадей, в сани посадили Минну. Бетя села рядом, и они поехали за тридцать километров в ближайший город Ибреси. Там и появилась на свет Ленка.
        В Чувашии они прожили три с половиной года.
        Минна занималась хозяйством. Уже в первый год соседи уговорили ее посадить на яйца курицу и утку. Каждому вылупившемуся цыпленку Минна и Мила присваивали воинское звание: «лейтенант», «капитан», а черненькому — в честь дя Леши — «майор».
        Перед домом было небольшое озеро, там утка учила своих детей плавать и нырять; цыплят с курицей тоже выпускали на бережок.
        Маленькая Ленка еще не умела ходить и сидела в низенькой деревянной коляске, которую изготовил деревенский плотник. Мила с Ленкой охраняли всю эту птичью живность от коршунов. Как только в небе появлялся коршун, они начинали кричать и хлопать в ладоши. Мила кричала:
        - Кша! Кша! Кша!
        А Ленка:
        - Кса! Кса!
        Но «лейтенанта» коршун все-таки унес.
        Минна ходила с девочками за ягодами в лес. Ленкину низенькую коляску ставили посреди земляничной поляны, и она собирала в рот все ягоды, до которых могла дотянуться, — и красные, и зеленые.
        Когда Ленка подросла и научилась ходить, скотница Ульяна стала приносить ей домой маленьких ягнят — поиграть. Один ягненок был беленький, а другой — черненький, они бегали по комнате, а Ленка гонялась за ними и легко проходила под столом.
        Тетя Ульяна научила ее петь деревенские частушки:
        - У миленочка маво поговорочка на «о» (Ленка выговаривала «поговорочка на „во“»).
        Еще Ленка знала песню про Костю-моряка, только Ленка пела: «…и Молдаванка, и Пересыпь обожают кости моряка». А когда Минна начинала свою любимую песню «Темная ночь», Ленка бдительно за ней следила и, когда Минна доходила до слов «…и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», неизменно мрачно добавляла: «платком».
        Мила рассказывала ей сказки собственного сочинения: про «царскую жизнь», про принцев, принцесс и волшебников. В этих сказках у царя в отдельной комнате стояли золотые бочки с жареной картошкой, и он ходил туда и ел, когда хотел.
        Приходила обедать Бетя, и Ленка требовала, чтоб Бетя подбрасывала ее на коленях, а сама кричала:
        - Но-о! Но-о! Беть-Шибигеть!
        Шибигеть — это была знакомая серая лошадь, на которой привозили дрова.
        Бабушка Эсфирь иногда пекла из крахмала с патокой твердые, как камень, коржики — Ленка называла их «паки», а Минна говорила, что перед едой их надо бы положить под трамвай.
        И над этими мирными буднями тяжелой тенью постоянно нависала война. Все время ждали сводок с фронта, ждали почтальона, высматривали его в окна, но когда он заворачивал к дому, у всех сжималось сердце — что он несет сегодня.
        Приходили фронтовые письма — треугольники и открытки от Павла, Алексея и Яши, редкие весточки из ссылки от Муры.
        Павел служил в минометном артиллерийском полку. Он очень тревожился о своей сестре Клаве — она с мужем Евсеем и маленькой дочкой Валей осталась в Одессе, занятой немцами. Только много позже, в конце войны, Клава разыскала Бетю. Она написала, что, когда евреям было приказано явиться в немецкую комендатуру, она уговаривала Евсея не ходить, а он возражал и говорил, что немцы — цивилизованная нация. Его расстреляли у Клавы и Вали на глазах, а их, Клаву и Валю, немецкий офицер пожалел — велел выйти из строя и уйти.
        Клава и Валя скитались по деревням, люди добрые их кормили, но на ночь не оставляли — боялись. Наконец они вышли к своим.
        Мила получала от папы и дя Леши отдельные письма — она уже умела хорошо читать и писать, но только печатными буквами. Папа писал ей, что в минометном полку орудия перевозят на лошадях, и у его лошади родился хорошенький жеребенок с белой звездочкой на лбу. Дя Леш расспрашивал в письмах про свою дочку.
        Потом письма от Павла перестали приходить, и Бетя и Минна ходили грустные, но, к счастью, выяснилось, что он только ранен в ногу и лежит в госпитале. Переписка возобновилась, и все в доме повеселели.
        В последней открытке папа поздравлял Милу-Людочку с днем рождения, и больше уже никто никогда не называл ее Людочкой, потому что почтальон принес то самое письмо, которого все боялись.
        В этот день Бетя не пошла на работу. Она лежала молча на кровати и смотрела в потолок. У Милы больше не было папы.
        Дя Леш командовал танковым батальоном, и в газете написали, что, когда его танк окружили фашисты, он вызвал по радио огонь на себя. Но он, слава Богу, остался жив, и Минна узнала ту историю только после войны — от писательницы Ирины Левченко. А про то, что дя Лешин танк первым переправился через реку Прут и его подбили, — про это Минна и вовсе никогда не узнала. Через много лет дя Лешин танк поднимут со дна реки и установят на постаменте.
        В самом конце войны дя Лешу направили учиться в Москву, в Академию бронетанковых войск. Он получил короткий отпуск и приехал в Чувашию, чтобы перевезти всю семью домой, в Москву.
        Ленка его не знала и не хотела идти на руки к какому-то чужому дядьке, и дя Леше пришлось ее «подкупить» большим куском сахара и половинкой черствой белой булки, которые он привез ей в подарок — Ленка еще никогда в жизни не видела ни сахара, ни белого хлеба.
        Провожать их пришло много народу. Чуваши уважали Бетю, все видели, как она работала с утра до ночи, знали, какой она честный, порядочный человек, а Минну любили за доброту, за сердечность, к ней все шли со своим задушевным — с ней можно было и погоревать вместе, и порадоваться.
        И деревенские, и заводские — все несли Бете и Минне на дорогу, кто что мог — кто лепешки, кто вареные яйца, кто сало.
        Бетя и Минна плакали — в самое тяжелое военное время эти люди были очень добры к ним.
        А когда тронулись сани, чтоб ехать в Ибреси, раздался истошный Ленкин вопль:
        - Хочу домой к бабе!
        И так всю дорогу, все тридцать километров через засыпанные снегом поля и леса, она кричала во весь голос, хотя ей говорили, что вот она, баба, сидит рядом с ней, а она, Ленка, своими воплями только волков из леса приманит.
        Волков и правда боялись, но Мила знала, что у дя Леши есть наган.
        В Москве у Бети сохранилась комната и даже мебель, а вещи все пропали, только на этажерке лежала библиотечная книжка «Что рассказывали греки и римляне о своих богах и героях».
        Минна, дя Леш и Ленка поселились у бабушки Эсфири, в ее полуподвале, вместе с Яшей, который тоже вернулся с фронта. Комнатка мало того что маленькая, еще к тому же и проходная — через нее проходила в другую комнату соседская семья. В квартире жила еще третья семья, старший сын в которой был профессиональным вором. Впрочем, Минну и Алексея он очень уважал и искренне удивлялся, почему они отказываются покупать у него краденые вещи, ведь он от сердца предлагает, задешево. Правда, он скоро исчез, и надолго.
        Мила и Ленка ничего не понимали про тесноту и неудобства жизни в полуподвале. Наоборот, им даже нравилось, что у бабушки так много народу, все вместе. Хотя Ленка потихоньку жаловалась Миле, что она ночью просыпается, потому что дядя Яша храпит густым басом:
        - Я — лев! Я — лев!
        А бабушка тонким голоском выпевает:
        - И — я! И — я!
        Но утром все было уже не страшно, а, наоборот, интересно: окно в комнате такое забавное — на уровне земли, и всегда видны чьи-то проходящие ноги, заглядывают любопытные кошки и собаки.
        Нравилась девочкам и мебель, привезенная бабушкой еще до войны из Бердичева, — черный шкаф с витыми колонками с виноградными гроздьями и львиными мордами вместо ручек, кровать с цветной картинкой на высокой спинке и большое мутное зеркало в затейливой раме, которое бабушка гордо именовала «венецианским».
        Правда, в крохотной, без окна кухоньке газа не было, стояли три керосинки на три семьи, и, уж конечно, о ванне и телефоне и говорить было нечего, зато бабушка как-то исхитрялась и пекла «из ничего» какие-то вкусные печеньица, часть которых в маленькой розовой вазочке она прятала от немедленного съедания в кухонном столе — на случай неожиданных гостей. Бабушка говорила, что она «так воспитана», что у нее «сердце может не выдержать», если гости застанут ее врасплох. Правда, Ленка умела скорчить такую умильную рожицу, что бабушка со вздохом доставала заветную вазочку, но Ленка всегда честно ждала прихода Милы, чтобы разделить с ней «добычу».
        Ленка с родителями каждую субботу приезжала к Бете и Миле на «банный день» — мыться, и они оставались ночевать. Девочки очень любили эти субботние вечера.
        Мила училась в школе. Она была круглой отличницей и председателем совета пионерского отряда. Она клеймила позором двоечников и звонким голосом читала на сборах стихи о самой прекрасной в мире Родине и о мудром товарище Сталине.
        Она ничего не знала о Муре и Коле, это было страшной тайной, которую вся семья тщательно скрывала, она вообще ничего не знала о стране, в которой жила.
        Ба очнулась и огляделась. Па уснул. Я подняла голову.
        - Что, Дитуша, спать пора? — спросила Ба. И вдруг заплакала.
        Приехали
        Наконец однажды утром Па сказал:
        - Сегодня, Дитуша, сегодня! — И веселый ушел на работу, а Ба с особым оживлением застучала кастрюлями.
        Меня охватило ужасное беспокойство. Теперь я уже не лежала на одном месте, а бегала к калитке, просовывала снизу, в щель, голову, нюхала воздух и снова мчалась к дому.
        Но все равно ничего не ела.
        Время шло. Солнце уже начало потихоньку закатываться за лес, со станции вывалилась шумная толпа дачников — пришла вечерняя электричка. Дачники несли полные сумки в руках, катили сумки на колесиках и особенно громко смеялись и разговаривали — значит, завтра выходной!
        Наконец солнце совсем село, стало темно, зажглись фонари. Усталая Ба закуталась в свой вечерний наряд — серое мягкое пальто — и села смотреть телевизор, но и она все время прислушивалась, а я уже отчаялась и легла у ее ног.
        Вдруг послышался шорох колес и по окнам скользнул свет фар — приехал Тарь!
        Я чуть не сбила с ног поднявшуюся Ба и кинулась к входной двери. Заперта! Опять эта Ба закрыла дверь на засов, как будто ее кто-то украдет! Я заколотилась в дверь, залаяла, а на улице уже были слышны шаги по дорожке и родные голоса.
        Вот они уже подошли к дому, а Ба все никак не может отпереть дверь, потому что я верчусь, как волчок, у нее под ногами.
        - Уйди, холера! — кричит Ба и наконец щелкает засовом.
        Я вихрем вылетаю во двор.
        Где они? А, вот! Ма и Рыжуша предусмотрительно отошли в сторонку, подальше от цветов. Па с Тарем тоже от них отодвинулись — сейчас мой час!
        Я кидаюсь к Ма и Рыжуше на грудь, лижу в лицо, исполняю вокруг них какой-то бешеный танец и со страшной силой кругу хвостом.
        - Дитушенька! Дитуша! Здравствуй! Соскучилась? — говорят они. — Ну, хватит! Хватит!
        Уж не знаю, сколько прошло времени, пока они наконец смогли подойти поцеловаться с Ба. А эта «чистеха» Ба все-таки не упускает случая сказать Рыжуше:
        - Фу! Пойди умойся! Тебя всю собака облизала.
        Только теперь я наскоро здороваюсь с Па и Тарем и опрометью кидаюсь опять к Рыжуше и больше уже не отхожу от нее ни на шаг.
        Они все еще несколько раз сходили к машине и обратно — таскали всякие сумки, а потом умылись и сели ужинать — уж Ба расстаралась!
        Оказалось, они приехали в Москву еще утром, а так припозднились потому, что у Ма завтра день рождения и приедут все родственники. Нужно было закупить много продуктов: одних селедок разных купили пять штук, а еще колбасу, ветчину, конфеты, два больших торта и много чего другого.
        Потом Тарь уехал, а мы легли спать — я лежала около Рыжушиного диванчика, и никто не смел отослать меня на место.
        Назавтра мы начали готовиться к приему гостей. Ма родилась двадцать третьего августа — это уже почти осень, и погода часто меняется.
        Вот и в этот раз: вчера было совсем лето, а сегодня резко похолодало и с утра зарядил дождь. Даже в доме сразу стало зябко и неуютно, а на терраске — и вовсе холодрыга.
        Опять приехал Тарь — помогать. Он притащил из сарая какую-то газовую горелку и стал нагревать комнату в доме, чтобы гости не померзли.
        Ма и Ба стали готовить застолье: они нарезали закуски, делали салаты, чистили селедку, украшали все зеленью и белыми колечками лука и выносили на стол на терраску — там было холодно, как в холодильнике. Ма распаковала торты и поставила их в доме на низенькую скамеечку, чтобы Ба полюбовалась.
        Я помогала Рыжуше и Па, которые доставали из сарая запасные стулья, а потом побежала на терраску. Я хотела только поглядеть…
        Гости приехали все сразу. Ма увидела их в окно, открыла дверь из комнаты на терраску, чтобы пойти их встречать, и… застыла на пороге.
        Я стояла на столе, доедая салат. Я уже попробовала все, даже соленые огурцы, а селедки и колбасы съела полностью.
        Я подняла голову. Только тут я поняла, что наделала.
        Открылась входная дверь, и появились гости. Они входили шумные и веселые и тут же останавливались. Слова застревали у них в горле. Они столбенели прямо на глазах. Задние гости напирали на передних: они не понимали, что случилось.
        Одним махом я спрыгнула со стола и, поджав хвост, проскочила между Ма и Ба в комнату.
        И тут у меня за спиной раздался шум: Ма и Ба ринулись к столу считать убытки, передние гости делились впечатлениями с задними.
        Я заметалась по комнате. Во рту у меня стоял вкус селедки, на душе было муторно. Вдруг прямо перед собой я увидела красавцы торты.
        В полном отчаянии, как-то на ходу, между прочим, я попробовала оба торта и начала быстро-быстро слизывать крем. Это уже совершенно доконало вбежавшую Ма.
        Я выскочила из дома и забилась под крыльцо. Я все слышала: как Ма и Ба убирали со стола, выбрасывали в ведро остатки угощения, искали, чем бы накормить родственников; слышала, как гости дразнили бедную Ма и Ба и кричали, что теперь у нас в доме они ничего в рот не возьмут, даже конфеты в бумажках.
        А потом вдруг услышала плачущий Рыжушин голос: она звала меня, а сама всхлипывала и, захлебываясь, говорила, что читала, что соль для собаки — яд и сколько-то грамм для собак — смертельная доза, а я съела целых пять селедок, в том числе три копченых.
        Па тоже встревожился и сказал, что нужно искать ветеринара, и Рыжуша вскочила на велосипед, бросилась к Кэрри, вернее к Мише, и они вдвоем куда-то поехали. Ма выманила меня из-под крыльца ласковыми словами и стала засматривать мне в глаза, а я отворачивалась.
        Вернулась Рыжуша, вся заляпанная грязью, промокшая, и сказала, что ветеринар велел напоить меня раствором питьевой соды.
        Наверно, ветеринар сам никогда не пил эту гадость! Я отчаянно плевалась и увертывалась. Когда они окончательно выбились из сил, Ма сказала, что молоко в любом случае противоядие, и принесла целую кастрюльку. Вот молоко я выпила с удовольствием! Все два литра!
        Признаться, последние капли молока я уже вылизывала с трудом, только из вежливости. Живот у меня вздулся, как барабан, я лежала на боку и стонала.
        Ма, Па и Рыжуша сидели около меня со скорбными лицами. Тарь партиями отвозил на станцию растерянных гостей. Ба тихонько собирала посуду.
        Потом Па уснул — он всегда засыпает, когда волнуется, у него такая «защитная реакция». А Рыжуша и Ма все сидели и слушали, дышу ли я.
        Утром опять сияло солнце, я была здорова как никогда, но лето все равно кончилось — оно всегда кончается после дня рождения Ма и еще потому, что Рыжуше надо идти в школу.
        И мы вернулись в Москву.
        Я немножко грустила, потому что полюбила нашу дачу, но и радовалась тоже. Дома я быстренько обежала и обнюхала всю квартиру, поиграла своими старыми игрушками, а вечером мы с Па и Рыжушей пошли на школьный двор, и так чудесно было встретиться со старыми друзьями! Только теперь они уже не считали меня маленьким щенком и не разрешали себя покусывать, как раньше.
        И тут вдруг мы услышали ужасную новость — Флинта продают!
        Его хозяин сказал, что он надолго уезжает в заграничную командировку и не хочет, чтобы «семья здесь возилась с собакой».
        Мы не верили своим ушам! Флинт! Самый умный, самый серьезный из нас, он всегда так старательно выполнял команды.
        Мы молча вернулись с гулянья. Я быстро поела и сразу легла на свое место, отвернулась к стенке и все думала, думала… Бедный Флинт! Значит, он уже никогда не увидит свою любимую семью.
        Я вспомнила, как я тосковала, когда Ма с Рыжушей уезжали на две недели, и то ведь Ба и Па оставались со мной. Все-таки никто не умеет любить так, как любит собака. Разве Флинт мог бы поступить вот так: отдать кого-нибудь из своей семьи чужим людям?
        Ба как-то рассказывала, что, когда Рыжуша была еще совсем маленькая, один знакомый спросил ее:
        - Зачем тебе мама нужна? Отдай ее мне.
        А Рыжуша еще слова не все выговаривала, а ответила:
        - Нет! Мама мне нужна, чтобы она меня любила бы!
        Вот какая умница!
        А Флинт раньше так гордился своим хозяином: мой хозяин то, мой хозяин сё! Стоп! Я поняла: хозяин — это тот, кто может отдать, продать! А у меня не хозяева, у меня — семья!
        А Флинт стал скучный, не хотел играть, и у него все время мелко дрожала левая задняя лапа.
        Мы идем учиться
        Первого сентября Рыжуша нарядная, в форме с белым фартуком, с цветами, пошла в школу. В свой второй класс. Ма ее провожала, а мы с Ба стояли на балконе: оттуда весь школьный двор видно как на ладони.
        Всех детей разбили по классам и выстроили попарно. На школьном крыльце стояли директриса, учителя, шефы, которые ремонтировали школу, и другие гости. «Накрыльцестоящие» стали выступать: они рассказывали о международном положении, о своих производственных успехах и поздравляли учеников с началом учебного года.
        Это все длилось ужасно долго.
        Мы смотрели на свою Рыжушу и видели, что она уже сгибается, просто еле стоит под тяжестью ранца, набитого учебниками, и огромного букета гладиолусов. Ба начала ворчать на Ма — неужели она не могла сообразить купить букетик поменьше.
        Наконец митинг кончился, здоровенный десятиклассник взял на руки самую маленькую первоклашку с огромным бантом на голове, и она начала звонить в колокольчик — это был первый звонок нового учебного года.
        Ба сразу полезла в карман халата за платком — она всегда плачет, когда видит по телевизору, как дети выбегают с цветами на всяких демонстрациях или съездах.
        Все ушли, и Рыжуша тоже, во дворе остались одни первоклассники.
        Директриса стала им объяснять, что они не должны разбегаться.
        - Поначалу, — говорила она, — мы всюду будем ходить все вместе, хором: в класс — хором, в столовую — хором, в туалет — хором.
        Ба утерла набежавшие слезы и фыркнула.
        - «Хором!» — передразнила она директрису. — Хором только поют! Она такая учительница, как я — балерина.
        И мы пошли на кухню.
        Ба почему-то часто сравнивает себя с балериной.
        В дверь позвонили — пришла наша соседка Любовь Яковлевна, она тоже смотрела «Первый звонок» со своего балкона. Они с Ба стали вспоминать, как Рыжуша в прошлом году пошла в школу в первый раз, и сын соседки Женька снимал ее кинокамерой.
        Рыжуша была нарядная — Любовь Яковлевна сшила ей «лучший в мире» белый шелковый фартук и кружевной воротничок на коричневое форменное платье.
        В двенадцать часов Ма пошла встречать Рыжушу, а она почему-то все не выходила и не выходила. Наконец ее за руку вывела учительница. Рыжуша на Ма не смотрела: весь ее прекрасный белоснежный фартук был одно громадное чернильное пятно. Тогда еще писали чернилами, и у нее пролилась ручка-самописка.
        Рыжуша держалась из последних сил, но когда Ма ее обняла, тихо заплакала. Дома все ее утешали, смеялись, а Любовь Яковлевна сказала, что сошьет ей другой фартук, еще лучше прежнего.
        В кино этот эпизод не вошел.
        Так они вспоминали, вспоминали, а я вдруг услышала, что на дворе снова ребячьи голоса, и опять выбежала на балкон. Это были пионеры с красными галстуками. Они маршировали и выкрикивали в такт шагам стишок:
        Раз, два, три, четыре!
        Три, четыре, раз, два!
        Кто шагает дружно в ряд?
        Пионерский наш отряд!
        Когда Рыжуша вернулась из школы и села обедать, она, захлебываясь супом, начала делиться впечатлениями: они уже готовятся к «смотру строя и песни» — к Октябрьским праздникам. У каждого класса будет своя «речевка». Ее, Рыжушин, класс будет называться «Соколенок», и им дали речевку:
        Возьми свое сердце,
        Зажги его смело,
        Отдай его людям,
        Чтоб вечно горело!
        - Господи! Никогда не слышала большей чепухи! — вздохнула Ма, но Ба ее одернула, чтоб «не сбивала ребенка с толку».
        А Рыжуша торопилась выложить остальные новости: ребята из старшего класса сложили свою собственную речевку про их классную руководительницу — толстую вредную Нинэль:
        Там, где пехота не пройдет
        И бронепоезд не промчится,
        Нинэль на пузе проползет,
        И ничего с ней не случится.
        Вот эту речевку Ба резко осудила — из воспитательных соображений, но Рыжуша только засмеялась, и мы побежали гулять.
        На школьном дворе я встретила много знакомых ребят, а главное, Рыжушину подругу — Сурину. Наташа Сурина — маленькая тоненькая девочка, и если бы не косички — мелкие «крысиные хвостики», совсем похожая на мальчишку.
        Она все время бегает, прыгает, и Рыжуша говорит, что Сурина — самая лучшая спортсменка в классе. Рыжуша немножко завидует Суриной и даже попросила Ма заплетать ей косы потуже, «чтобы было, как у Суриной», а Ма засмеялась, потому что у Рыжуши красивые толстые косы.
        Мы с Суриной сразу начали бегать и играть, а потом вышла неприятность. Дело в том, что я терпеть не могу всякие ссоры и споры. Даже у нас дома, если кто-нибудь повышает голос, хотя бы в шутку, я сразу на него начинаю бросаться и лаять.
        Вот и сейчас, Рыжуша прикрикнула на мальчишек, которые дергали ее за косы, а я не разобралась и на нее же — на свою собственную Рыжушу — залаяла. Мальчишки стали ее дразнить и смеяться, и мы с позором ушли домой.
        Я уже поняла по Рыжушиному виду, что что-то не так сделала, и шла, поджав хвост — обычно-то он у меня торчком стоит.
        А тут еще дома оказалось, что приехал Тарь — привез оставшиеся вещи с дачи. Он сразу выспросил Рыжушу, почему у нее губы дрожат, а у меня хвост поджат, и, конечно, завел свою любимую песню:
        - Ну и глупая же собака! Вот Райд… — и пошел, пошел хвастаться своим замечательным Райдом.
        Ма вступилась:
        - Дитуша еще маленькая и не знает, что бывают плохие люди! Просто у нее врожденное чувство справедливости!
        А Тарь гнет свое:
        - Любая овчарка от рождения знает, что защищать нужно своего хозяина, а не чужого. А Диту, если она сама не соображает, нужно дрессировать, уже пора.
        И тут Ма с ним согласилась.
        Мне было так стыдно, я не могла смотреть Рыжуше в глаза, только тихонько уткнулась ей в колени, но она меня сразу простила.
        На следующей неделе Ма разузнала, где недалеко от нас дрессируют собак, и мы с Рыжушей туда отправились.
        Оказалось, что собачья площадка — это большой пустырь, на котором расставлены какие-то сооружения. Сначала мне там очень понравилось — много разных собак, в основном такие же щенки, как я. Значит, можно будет побегать, поиграть вволю. Однако очень скоро я убедилась, что они все там какие-то озабоченные: по команде лазают по каким-то лестницам, прыгают через барьер, хотя сразу видно, что без всякого удовольствия.
        Меня это немного смутило. Я заподозрила, что мне вся эта затея с дрессировкой не подойдет.
        И как в воду глядела!
        Прозвучал резкий свисток, и суровая тетка — ее зовут «тренер» — приказала нам построиться: каждому щенку со своим сопровождающим (она сказала это противное слово — «хозяин»).
        Мы с Рыжушей встали в строй и все вместе стали учиться ходить «рядом» и поворачивать «налево» и «направо».
        Подумаешь, наука! Я это быстро освоила, еще быстрее, чем Рыжуша: она все время путала, где лево, где право, а я — нет.
        Другое дело, что, оказывается, ходить «рядом» нужно как привязанная, даже на полшага не опережая и не отставая от хозяина. И еще нельзя вертеться и смотреть по сторонам. Ну, это не для меня! А если мне любопытно? Кому от этого плохо?
        А дальше — больше! Там стоит такая двойная лестница с маленькой площадкой наверху, и нужно по одной лестнице подняться, а по другой — спуститься.
        Зачем мне взбираться и спускаться? Я сразу догадалась, что могу просто по земле эти лестницы быстренько обежать и встать с другой стороны.
        И по буму незачем ходить, если я могу по земле. Я прекрасно понимаю, чего от меня хотят, просто считаю это глупыми выдумками.
        Тогда Рыжуша пустилась на хитрость — сама залезет на лестницу, сядет на площадочке и зовет меня. Ну, тогда делать нечего, тут уж я как птица взлетаю, но чтоб сама, по команде — ни за что!
        А эти трудяги — овчарки всякие — пыхтят, стараются, у них не получается, а они снова и снова лезут, готовы зубами грызть эту несчастную лестницу! Теперь-то я поняла, какая собака была у Таря. Наверно, сама, без команды, и не соображала ничего! Никакой инициативы, только служба!
        Но особый смех меня разобрал, когда стали разучивать команду «Фу!». Я ее и так знала — меня Ма учила, что нужно сразу бросить то, что взял, — палку, например, или ботинок, или прекратить делать что-нибудь неправильное. И тогда получишь что-то вкусненькое: кусочек печенки или сыра. Ну, палку-то я готова сразу бросить, а вот сыр изо рта выплюнуть — это выше моих сил!
        А они на площадке что сделали: разбросали по земле кусочки сыра, и ты должна ходить мимо них, как будто ты их не замечаешь, потому что «с земли ничего подбирать нельзя».
        Но в том-то и дело, что я замечаю. Как только настала моя очередь и Рыжуша меня отпустила, я быстро все места с сыром обежала, все съела и села около Рыжуши — пожалуйста, теперь командуйте свое «Фу!».
        А у этих овчарок аж слезы из глаз будут катиться, а они отворачиваются — ничего не возьмут без разрешения.
        Вечером за нами пришла Ма, и тренер ей сказала, что я очень способная, но со мной надо построже — у нас с Рыжушей слишком дружеские отношения. Интересно, а она чего хотела?
        Дома Ма проверила, как я знаю команды, и оказалось — знаю! Даже прекрасно знаю. А вечером, когда мы гуляли, Па заставил меня брать барьер и приносить апорт, и все мои друзья-собаки стали показывать, что они тоже все это умеют. Ну, когда речь идет о соревновании, я всегда первая, потому что я очень азартная, не то что эти флегмы-овчарки.
        Однако с апортом у меня вышла незадача. Я сразу вижу, куда Па закидывает палку, и лечу за ней как на крыльях, впереди всех собак, а на обратном пути очень ловко уворачиваюсь от всех, желающих у меня ее отнять. Это непросто, особенно если ты не гладкую палку несешь, а большую разлапистую ветку тащишь. Но все равно это у меня получается хорошо. Но потом… Я должна отдать ее Па, а я приношу только показать, а в руки ему не отдаю.
        Эти подлипалы-овчарки, они даже кладут апорт у ног своего хозяина, а сами рядышком садятся, похвалы ждут, а я считаю, что я окончательно победила, если еще побегаю с апортом в зубах всем на зависть, а потом его разгрызу в мелкие щепки.
        Только если уж Па поймает момент, когда я к нему подошла, и сразу резко скажет «Фу!», тогда я отдаю.
        Еще мне не нравится команда «Стоять!». Рыжуша скажет «Стоять!», а сама медленно так уходит. Это видеть просто невыносимо! И я не могу удержаться! Бегу за ней!
        Мы с Рыжушей ходим на дрессировку два раза в неделю, и я в конце концов поняла, что лучше уж выполнить все команды с первого раза, все равно не отстанут — и Рыжуша, и Ма, и Па. У меня уже команды от зубов отскакивают, и когда приходят гости, я им с блеском свою выучку показываю, но находить в этом удовольствие, доблесть даже, и лезть при этом из кожи — не для меня! Это для овчарок!
        Точно-точно! Мы с Рыжушей познакомились на площадке с одной девочкой, Аней, и ее овчаркой Бураном. Этим Бураном все не уставали восхищаться:
        - Прекрасно выдрессированный пес!
        Так вот, мы однажды шли все вчетвером по мосту через реку, а девочки разговаривали о дрессировке, и Аня случайно произнесла слово «барьер».
        Ну, доложу я вам… В следующий момент Аня и Рыжуша висели на Буране, потому что он уже почти прыгнул через перила. Можно сказать, уже парил в воздухе! Хорошо, что овчарки несколько тяжеловаты, меня бы точно поймать не успели!
        А я-то и ухом не повела! Надо же! Прыгнул! Куда? Зачем? Я понимаю, если спасать кого-то. Соображать ведь тоже нужно.
        Но однажды произошел такой случай. Мы с Па должны были перейти дорогу. Я была без поводка и не стала дожидаться Па, а побежала вперед.
        Вдруг я слышу резкий голос Па:
        - Стоять!
        Что-то во мне щелкнуло, и я остановилась как вкопанная. А мимо меня — чуть по носу не задела — проскочила машина. Па подошел, взял меня на поводок, и я увидела, что у него руки дрожат.
        Меня как палкой по голове ударили, я поняла: я — бессовестная! В конце концов, не всех же я должна слушаться, а только тех, кого я люблю и кому доверяю. Если Па видит опасность, он меня предупредит, если я увижу — я его спасу! А я что делаю? Ведь что было, когда Рыжуша мне закричала «Фу!», а я все-таки схватила ежа, — лучше и не вспоминать!
        В общем, мне кажется, главное во всей этой дрессировке я усвоила. Но если совсем честно, то я все-таки считаю, что я — тоже полноправный член семьи и могу сама во всем разобраться. А изображать из себя овчарку не собираюсь. Поэтому отдавать апорт, завоеванный в честной борьбе, или выпускать изо рта кусок колбасы, найденный на улице, я так и не научилась. И если я вижу на дороге коровью лепешку или на помойке какую-нибудь тухлятину, я никогда не упускаю случая вываляться в них, чтобы отбить запах. Ведь я же охотник, в конце концов!
        Несчастный случай
        После окончания школы дрессировки мы начали готовиться к собачьей выставке. Но сначала произошел несчастный случай: я разрезала лапу.
        У меня вообще-то часто бывают всякие ушибы, порезы: один раз я хотела проскочить под колючей проволокой и так располосовала спину, что мне Рыжуша какое-то лекарство прямо горстями в рану сыпала. Меня всегда Рыжуша лечит и перевязывает. У Па и Ма «нервы не выдерживают».
        Так что у меня это часто бывает.
        И вовсе не потому, что я, как говорит Ма, «вечно мчусь как оглашенная», а потому, как правильно подметила одна знакомая собачница, что «наш национальный камень — битое стекло». От этих разбитых бутылок никакого спасения нет.
        У нас за школой есть пруд небольшой. Берега у пруда такие красивые, зеленые, с деревьями и кустами. Там всегда летом люди лежат, загорают. Но кроме людей там еще пьяницы обосновались. Я этих пьяниц ненавижу, всегда рычу на них. Никогда не знаешь, чего от них ждать: может бутербродом угостить, а может ласково подозвать и палкой ударить.
        Так вот, там, на пруду, просто шагу нельзя ступить — обязательно на стекло наткнешься. Я и наткнулась со всего маху!
        Рыжуша подбежала на мой визг, а у меня лапа почти пополам перерезана. Как уж мы с ней на трех лапах домой добрались — не помню, а ведь нужно еще на пятый этаж без лифта взобраться. Я всю лестницу кровью залила.
        Хорошо, что была суббота, и Па, и Ма дома были, и Штееруша около дома стоял. Ма быстро-быстро меня перебинтовала, и мы все поехали в ветеринарную лечебницу.
        В приемном отделении у меня аж шерсть дыбом встала — там было полно кошек и собак, но они не дрались, а молча сидели. У всех были несчастные тоскливые глаза, и у их хозяев тоже. Еще там ходили какие-то дядьки в белых халатах, забрызганных кровью, а из-за дверей доносились стоны.
        Там прямо пахло несчастьем!
        Моим тоже стало нехорошо, потому что Па побледнел и сказал Ма:
        - Ну, мы пойдем, посидим в машине, а ты займи очередь.
        Ма хотела что-то возразить, но посмотрела на Па и промолчала. Мы вернулись в машину, но я уже для себя решила — ни за что туда не пойду! Я им такой скандал устрою, они думают, что все такие покорные и тихие, как у них в приемной.
        Наконец Ма пришла и сказала, что наша очередь следующая. Па и Рыжуша молчали и не двигались с места. Ма вздохнула и сказала каким-то особым голосом:
        - Пошли, Дитуша!
        И я пошла.
        В кабинете Ма приказали надеть на меня намордник, какие-то дядьки меня схватили, положили на стол и привязали.
        Потом было очень больно.
        Иногда я открывала глаза и смотрела, где Ма. Она была рядом, и я видела, что ей тоже больно. Когда все кончилось и мы с Ма вышли к машине, Па и Рыжуша сразу выскочили, захлопотали, уложили меня на заднее сиденье, к Рыжуше, а Ма села вперед и заплакала. Па немного подождал, и мы поехали домой. Он только один раз остановился у магазина и купил мне ливерной колбасы.
        Ба уже ждала нас, а у меня в кормушке лежала моя самая любимая еда — жареная печенка.
        Целую неделю они ходили вокруг меня на «задних лапках», а еще через неделю я уже даже не хромала и выкинула все из головы. Если все время думать, что что-то может случиться, так и не побегаешь всласть.
        И мы начали готовиться к собачьей выставке.
        Меня стригут
        Это была моя первая выставка. На ней щенки моего возраста еще не должны демонстрировать свою выучку, судьи просто определяют, насколько щенок соответствует своей породе по размерам, по окрасу и т. д.
        Как потом выяснилось, это была и моя последняя выставка, но мы этого тогда еще не знали.
        Для начала нужно было меня постричь, а то я уже так обросла, что больше соответствовала породе медвежат.
        Стричь меня позвали специальную собачью парикмахершу, которая знала, как должен выглядеть настоящий эрдельтерьер и что сейчас модно. Парикмахерша приехала, сняла пальто, и оказалось, что на ней белый халат. У меня сразу заныла правая лапа, и я зарычала: я не забыла ветлечебницу.
        Ма велела мне замолчать, а сама сразу стала оправдываться, что я добрая, но очень эмоциональная, а недавно пережила травму.
        Парикмахерша небрежно так махнула рукой:
        - Не беспокойтесь! Что я, эрделей не знаю, что ли? Покладистые собаки! Будет у меня как шелковая!
        - Покладистая? — засомневалась Ма, но продолжать не стала.
        Парикмахерша открыла коробку, в ней лежали острые длинные ножницы и еще какие-то блестящие предметы, совсем как в ветлечебнице. Я вмиг оказалась под столом и оскалила зубы.
        Па устыдился: он рывком вытащил меня на середину комнаты, приказал «стоять», а сам стал придерживать меня за ошейник. Рыжуша начала со мной разговаривать, успокаивать, а Ма стала нарезать колбасу мелкими кусочками и приговаривать:
        - Сейчас, Дитуша, сейчас!
        На какое-то время я отвлеклась, и оказалось, что меня уже стригут. Я слизывала с мягкой Рыжушиной ладошки колбасу, но чутко прислушивалась к щелканью ножниц.
        Все потихоньку расслабились, вокруг валялись клочья шерсти, один бок и полспины уже были какие-то голые — одна кожа, и вдруг… я почувствовала, что ножницы прихватили у меня кусочек кожи. Я резко дернулась, и… ножницы больно вонзились мне в шею. Все! С меня хватит!
        Я вывернулась из рук Па, упала на спину и стала отбиваться всеми четырьмя лапами. Что потом было! Надевали намордник, держали всем скопом, привязывали к батарее… Все напрасно! Больше я этой живодерке не далась.
        Она возмущалась:
        - Первый случай в моей практике! — но Ма поскорей заплатила ей все деньги, и она ушла.
        А я осталась: наполовину голая кожа, а наполовину шерсть толщиной в ладонь.
        - Помесь медведя со змеей, — мрачно оглядел меня Па.
        - Мам! Я что, в таком виде с ней гулять пойду? — жалобно спросила Рыжуша. — Меня же засмеют.
        - Да уж! Не только люди, телеграфные столбы будут смеяться. Придется стричь самим, — заключил Па.
        Но тут решительно вмешалась Ма: нужно, чтоб я сначала успокоилась. Она даст мне димедрол, и я буду в умиротворенном, сонном состоянии.
        Ма привела все в порядок, чтобы ничто не напоминало о ненавистной парикмахерше, и начала кормить меня с рук кусочками колбасы. А сама все время что-то ласково щебечет, только что не поет. Но я следила за ней очень внимательно и увидела, как она запихнула в один кусочек какую-то белую таблетку.
        Колбасу я съела, а таблетку выплюнула. Ма попробовала еще раз и еще. Этот эксперимент длился довольно долго, я успела съесть всю колбасу и научилась плеваться на далекие расстояния.
        Наконец Ма решила, что цель достигнута и я проглотила эту злополучную таблетку (она только потом, когда подметала, нашла ее под столом), и ей даже показалось, что я уже немножко сонная. Не тут-то было!
        Потом мы все устали, и я согласилась, чтобы Па меня попробовал стричь осторожненько-осторожненько, пока Ма будет непрерывно кормить меня сыром или печенкой. Дело пошло! И тут Па задел мне ножницами кончик уха — на нем, на ухе, видите ли, лишние волосы выросли. Но с меня было уже достаточно. Все! Не надо мне ни вашей печенки, ни вашего сыра, ни вашей красоты! Пойду на улицу какая есть. Я эрдельтерьер! Охотник на львов! А не какой-то пудель! Вы мне еще бант на хвост захотите прицепить?
        И Па отступился.
        Следующие несколько вечеров ушли на дострижку. На это же ушло еще полкило специально закупленной ливерной колбасы. Рыжуша подвела меня к зеркалу:
        - Посмотри, Дитуша, какая ты красавица!
        Что ж! Я не возражаю, она была права.
        На улице тоже все охали и ахали. С тех пор меня стриг только Па, и это всегда был сложный период в наших отношениях.
        Собачья выставка
        И вот наконец все в порядке! Можно выставляться! И тут случилось непредвиденное — заболел Па. У него обострилась язва желудка и его положили в больницу. Дальше — больше: с высокой температурой слегла Рыжуша, и Ма сказала:
        - Шут с ней, с выставкой! Мне не до этих глупостей!
        В ответ на это Па пригрозил, что он удерет из больницы, и Тарь решил, что он сам, лично, отвезет нас на выставку.
        Как самый главный специалист по собакам, Тарь объяснил, что даже лучше, если собаку выводит не хозяин, а кто-нибудь другой. Тогда собака будет немного возбуждена, напряжена и пойдет «играя», высоко подняв голову и насторожив уши — не будет тащиться, как «коза на веревке». Тарь даже научил Ма, чтоб она мне на глаза не попадалась, а пряталась за людьми или за деревьями и оттуда время от времени меня тихонько окликала. Тогда я буду искать Ма глазами и буду тянуть шею и «играть» еще лучше.
        Ма засомневалась, что мне нужно добавлять возбужденности, мол, у меня и так ее достаточно, но с Тарем не поспоришь.
        И мы поехали.
        Выставка собак служебных пород происходила на стадионе. Служебных — это, как я понимаю, серьезных, а не всяких там пуделей и болонок. Эта мелкота считается декоративными, то есть используется для украшения, все равно как коврики и подушечки в комнате.
        Когда мы вошли на стадион, то увидели множество овчарок, боксеров, колли, которые с большим подозрением смотрели друг на друга, некоторые даже угрожающе рычали, можно сказать, напрашивались на хорошую драку.
        Был и «наш брат» — эрдельтерьер. Эти сразу выделялись — такие веселые, нарядные франты. Может быть, немножко «воображалы», но зато вполне миролюбивые. Их хозяева сразу нас окружили и, завистливо оглядывая меня, стали расспрашивать про мою родословную. Они все говорили, что я очень красивая, спрашивали, кто это так хорошо меня постриг, и озабоченно оборачивались на своих питомцев — сравнивали.
        Тарь расцвел и даже несколько раз назвал меня ласково — Дитушей, но не удержался и съехал-таки в разговоре на свою любимую тему: стал утверждать, что нет породы лучше овчарок, а среди овчарок «всех времен и народов» не было лучше его Райда. Ну прямо «чемпион мира и окрестностей».
        И так Тарь расхвастался, что не заметил, как владельцы эрделей с недоумением переглядываются: чего это он так овчарок нахваливает? И потихоньку отходят от него в сторону.
        Наконец на выводку позвали нас, эрделей. Мы должны были ходить по кругу друг за другом, а судьи — выбирать собак с лучшим экстерьером и переставлять их в начало, чтоб мы в конце концов выстроились по порядку, начиная с лучших.
        Ма куда-то скрылась, все встали со своими сопровождающими друг за другом, пока как попало. И хитрый бывалый Тарь скромно встал со мной в конец ряда, чтоб я выделялась своей красотой, чтоб сразу было видно, что мне там не место.
        И точно. Мы еще и одного полного круга не сделали, как судьи нас остановили и переставили меня вперед — третьим номером. Мы опять двинулись. Еще круг, и я стала вторая. Потом мы ходили несколько кругов подряд, а судьи никак не могли решить, кто из нас первый, а кто второй.
        Эрделька, которая шла передо мной, уже один раз выставлялась и получила тогда золотую медаль. Ее хозяин был известный человек в собачьем клубе, а я — никому не знакомая Золушка. Но все вокруг восторгались мной, я слышала со всех сторон:
        - Красавица!
        - А как идет — прямо танцует!
        - Балеринка!
        Тарь гордо вышагивал рядом со мной, я слышала, что Ма откуда-то тихо зовет меня, и «играла» вовсю.
        Наконец нас остановили — я получила первое место! Победила! Золотая медаль!
        Я больше всего была за Таря рада.
        Нас позвали к судейскому столу — за медалью. Судьи еще что-то уточняли у Таря, расспрашивали невесть откуда взявшуюся Ма, и тут вдруг один толстый судья — он больше всех сомневался — захотел посмотреть мои зубы.
        Продолжая разговаривать, наш словоохотливый Тарь наклонился ко мне, небрежно так: он думал, что это пара пустяков — насильно открыть рот уважающей себя собаке. Он думал, что это все равно что у Райда зубы показать. Да ничего подобного! На всем белом свете есть только один человек, которому я это разрешаю, — Рыжуше! А она дома лежит, больная.
        Я увернулась от Таря раз, другой. Ма подступила ко мне и тоже попробовала, но я уже вошла в раж! Я не могу поступаться принципами. У судей аж глаза вылезли из орбит, а толстяк взревел:
        - Да что ж это такое! Да я сам сейчас посмотрю! Чтоб у эрделя нельзя было зубы посмотреть? Неслыханное дело!
        Я стояла и ждала. Тарь держал меня за ошейник. Толстяк приблизился… Мгновение — и мы все трое превратились в один живой клубок. Я толкнула судью головой в живот, опрокинулась на спину и наподдала ему лапой.
        Я выворачивалась, вырывалась и рычала. Собаки залаяли, судьи были потрясены, а толстяк кипел от ярости. Он еще раз потребовал мою родословную и громогласно заявил, что хорошо помнит мою бабушку — она отличалась плохим характером и повышенной нервозностью.
        Все воззрились на меня — я стояла скромная, тихая, доброжелательная.
        Медаль мне все-таки дали, но уже вторую — малую, а Таря и Ма покрыли несмываемым позором за плохое воспитание собаки.
        Тарь был вне себя: он сунул мой поводок в руки Ма и не оборачиваясь зашагал к машине.
        Ма шла со мной и бормотала:
        - Эти выставки дурацкие! Обязательно нужно было ехать! Выпендриваться нужно обязательно!
        По дороге домой мы заехали к Па — его больница была недалеко от стадиона. Па вышел к нам на улицу, и Тарь сразу начал в красках изображать нашу выставочную эпопею.
        Па засмеялся:
        - Ну что, Дитуша, устроила потеху?
        Когда мы вернулись домой и все еще не остывший Тарь с порога опять начал свою обвинительную речь, Рыжуша соскочила с постели:
        - И что? Вы не смогли показать ее зубы?! Вот, пожалуйста!
        И одним движением она раскрыла мою пасть. Я стояла как вкопанная.
        Осенние заботы
        Уже на следующий день мы забыли про злополучную выставку, потому что Рыжуша очень сильно заболела.
        У нее уже несколько дней болело горло и она не ходила в школу. Детского врача, которого вызвали на дом, я отказалась пустить, потому что он был в белом халате. Я догадывалась, что он не ко мне пришел — от него не пахло собаками, но я защищала свой дом. Ба не могла со мной справиться, и пришлось больной Рыжуше в пижаме вставать и загонять меня на кухню, пока врач там, за дверью, возмущался и угрожал уйти. Когда его наконец впустили, он быстренько и сердито осмотрел Рыжушу и сказал, что это ангина и она скоро пройдет.
        Он ушел, а температура вдруг опять подскочила до сорока градусов и не падала. Оказалось, что это вовсе не ангина, а какая-то другая болезнь — мононуклеоз — и возможны опасные осложнения.
        Рыжуша лежала в забытьи, а Ма меняла на ее огненном лбу полотенца, смоченные холодной водой. Полотенца быстро высыхали. Рыжуша стонала, у нее болела голова, и Ма уже не отходила от нее ни днем, ни ночью.
        Со мной Ма выбегала два раза в день, только на минутку, да я и сама не думала ни о каком гулянье, дома беспрекословно давала мыть лапы и сразу ложилась около Рыжушиной кровати. Ба не возражала. Она сидела, подперев голову руками, и горевала.
        Па все еще был в больнице. Ему не сказали, что Рыжуша так сильно больна, потому что при язве желудка нельзя нервничать, но зато он теперь нервничал и сердился по другому поводу: почему Ма уже несколько дней к нему не едет. Наконец он не выдержал и приехал сам.
        В субботу, рано утром, когда мы еще спали, раздался звонок в дверь. Ма пошла открывать и вскрикнула:
        - Ты сбежал из больницы? С ума сошел!
        И голос Па:
        - Там в субботу все равно никого из врачей нет, в случае чего меня больные прикроют.
        Я уже вертелась в передней, прыгая на Па и оттаптывая им обоим ноги.
        Па пошел в комнату, а Ма продолжала:
        - Тебя выгонят за нарушение режима. Какой стыд! Стольких трудов стоило тебя положить. Мой директор сам просил директора больницы… — и вдруг осеклась: — Ты что, в таком виде ехал на метро?
        Па явился, в чем был в больнице, потому что дальновидная Ма всю его одежду увезла домой.
        Тут Па хлопнул себя по лбу:
        - Таксист у подъезда ждет! Отнеси ему деньги, шесть рублей.
        - Почему так дорого? — возмутилась Ма. — На эти деньги можно всю Москву проехать, — но махнула рукой и пошла за кошельком.
        Из маленькой комнаты выползла Рыжуша с полотенцем на голове и бросилась к Па обниматься, но вслед за ней появилась Ба и сразу начала «править порядок»:
        - Фу! Ты же грязный, из больницы! И к больному ребенку!
        Тут вернулась от таксиста Ма и разогнала нас всех по местам, а Па в ванну. С ней никто не спорил, потому что она все еще была сердитая. Па получил чистую одежду и уже шел мыться, как вдруг сказал:
        - Да! Забыл! Посмотри там, в портфеле с грязным бельем.
        В комнате повисла тишина. Ба и Рыжуша застыли в дверях своей комнаты. Ма на слово «портфель» среагировала мгновенно и скрылась в прихожей.
        Мы ждали, а Ма все не шла. Я отправилась на разведку. Ма стояла у зеркала и улыбалась. На полу валялось грязное белье, а в руках она держала смятый букет белых хризантем.
        - А почему сегодня? — спросила она слабым голосом.
        - Да это в счет шестого ноября, — буркнул Па.
        Ма вошла в комнату. Она обняла Па и засмеялась:
        - Совсем как тогда?
        Ба и Рыжуша молча закрыли за собой дверь.
        Потом Па, вымытый, позавтракавший, лег на диван и натянул до подбородка зеленый плед.
        - (Хорошо дома! — сказал он, затягиваясь сигаретой, и почти сразу же уснул.
        Сигарета догорала в пепельнице на журнальном столике, от нее вился дымок. Было тихо, все спали. Только Ма сидела у стола и смотрела на растрепанные белые хризантемы в хрустальной вазе, а я лежала у ее ног.
        Я знала эту историю, потому что Ма вспоминала ее как минимум три раза в год: перед женским днем 8 марта, перед своим днем рождения и перед днем их свадьбы — 6 ноября.
        А дело было так. Когда Ма и Па решили пожениться, они встретились после работы на станции метро «Павелецкая», чтобы пойти подать заявление в ЗАГС. И вдруг Па вытащил из портфеля изрядно помятый букет белых хризантем, быстро сунул его в руки Ма и облегченно вздохнул:
        - Вот! Шварц велел! Сказал, что так полагается!
        Шварц — это его друг, они тогда вместе работали, и в их конструкторском бюро Шварц всегда выделялся: во-первых, красотой и элегантностью, во-вторых, убийственным остроумием, а в-третьих, тем, что очень любил свою жену Тасю и вовсе не считал нужным это скрывать. Он звонил ей с работы и прямо при всех называл ее ласково «Тасек», так что сотрудникам даже становилось неловко.
        Но им оставалось только хихикать по углам, потому что Шварц мог отбрить так, что «мало не покажется». Насмешничать разрешалось по дружбе одному только Па, который говорил, что «скорее дал бы отрубить себе палец, чем надеть обручальное кольцо и среди бела дня ходить окольцованным. А уж идти по улице с букетом цветов…» — Тут Па в притворном ужасе разводил руками.
        Но Шварц утверждал, что придет час и он увидит Па с цветами в руках.
        И час пришел. Правда, Шварц не очень надеялся на судьбу: перед ЗАГСом он лично конвоировал Па в цветочный магазин, с наслаждением наблюдал за процессом покупки цветов и не отпускал от себя красного от смущения Па до самого метро «Павелецкая».
        Если бы довольный Шварц, уходя, обернулся, он увидел бы, что уже в следующий момент букет исчез в портфеле.
        И вообще Шварц радовался рано. Кольца Па так и не надел и «упражнения с цветами» после свадьбы также прекратил — «совсем распоясался», как утверждала Ма. Па называл это по-другому:
        - Я такой человек! Нецветочный!
        Вообще-то Ма в глубине души понимала Па — ну, не терпит он публичного проявления чувств — и даже готова была согласиться со всем, кроме одного — цветов. И поэтому трижды в год задолго до знаменательного дня она начинала артиллерийскую подготовку: «никакие подарки не могут заменить ей цветы, ей вообще не нужны подарки, только цветы» и т. д., и т. д.
        Компромиссное решение было найдено, когда подросла Рыжуша. Теперь в предпраздничные дни Па отправляется с ней погулять, и они возвращаются с цветами.
        Цветы несет Рыжуша.
        Ма вздохнула. Я поднялась, поддела руку Ма, вскинула ее себе на голову, заглянула Ма в глаза и тихонько надавила мордой ей на колени, чтобы она обратила на меня внимание. Мне так много хотелось ей сказать!
        Но Ма все поняла и так и растроганно прошептала:
        - Дитушенька! Ты моя хорошая! Моя дорогая!
        Потом она встала и осторожно отворила дверь в маленькую комнату. Рыжуша спала спокойно, лоб у нее был холодный.
        На следующий день, в воскресенье, была такая славная погода: ни осенней хмури, ни дождя. Солнце заливало всю нашу квартиру до самого последнего уголка. У Рыжуши температура окончательно спала, и ей разрешили лежать в большой комнате. Как я это люблю — все в одной кучке!
        После завтрака приехала баба Мура. И, как всегда, привезла всем какие-то подарочки. Мне она сначала ничего не дала, но я знала, что моя очередь еще настанет — из ее сумок пахло съестным.
        Ба затеяла печь пирог, а Ма начала доставать зимние вещи — осень кончается.
        Неожиданно позвонили Саша и Федя — рабочие, которых Па подрядил достраивать нашу дачу. Они уже давно пробивались к Па, но он был в больнице, а с Ма они разговаривать почему-то не хотели. Они обрадовались, что застали Па, и сказали, что сейчас приедут.
        Ма бросила свои пальто и шубы и пошла готовить угощение. Саша и Федя приехали, плотно закусили, а потом вызвали Па на балкон, чего-то ему там пошептали и быстренько ушли. Па прошел к Ма в маленькую комнату, и я услышала восклицания Ма:
        - Как, еще деньги? Ты ведь уже отдал половину! Договорились же, что остальное после окончания работы! Да у нас и нет сейчас денег. Да ты даже не видел, что они там сделали.
        И бодрый голос Па:
        - У них всякие семейные обстоятельства, им срочно нужны деньги. Они же не виноваты, что я уже месяц в больнице и не мог посмотреть их работу.
        Я слышала, что Па расстроен. Наверно, и Ма это поняла, потому что вздохнула и сказала уже совсем по-другому:
        - Ладно, что-нибудь придумаем. Все равно эти деньги отдавать — месяцем раньше, месяцем позже…
        Однако заскочивший «на минутку» Тарь был с этим категорически не согласен:
        - Ни в коем случае! Кто знает, что они там наворотили! — Он, Тарь, тоже хотел договариваться с Сашей и Федей, чтобы строить свою половину, но теперь не будет, потому что Па их совершенно испортил.
        - Деньги отдавать нельзя! Вот выйдешь из больницы, и тогда…
        - Нет! Я уже обещал! — твердо сказал Па.
        Тарь уехал. Погода за окном снова испортилась, настроение тоже, и Па начал собираться в больницу, но тут раздался звонок в дверь, неожиданно приехали еще гости: дя Леш и Ирина Михайловна. Они привезли замечательную новость — через две недели с Кубы возвращается Ленка.
        Сразу стало шумно, включили весь свет. Задвигали стульями, Ма начала накрывать на стол, Ба принесла пирог, а Па решил ехать попозже. Все говорили громко и одновременно, а Рыжуша — бледная, с закутанным горлом — сидела на диване и глаза ее сияли: Ленка возвращается!
        «Ленка» — так совсем не ругательно, а, наоборот, ласково зовут ее в семье. А Ма зовет ее — «сестра».
        Я ее еще никогда не видела, но много раз замечала, что, когда говорят «Ленка», у всех у них — у Ма, Па, Рыжуши и строгой Ба — глаза одинаково теплеют и они начинают улыбаться.
        Когда гости ушли, Ба хотела мыть посуду, но Ма сказала, чтобы они с Рыжушей шли спать — Рыжуша уже просто падала. Па тоже вызвался помочь с посудой, но Ма, которая обычно очень поощряла у Па такие движения души, совершенно неожиданно от его помощи тоже отказалась. Такой уж, видно, выдался день!
        Хотя я-то знаю, что с Ма такое бывает, когда она хочет побыть одна: о чем-то подумать, о чем-то вспомнить. А для этого мытье посуды самое милое дело. Особенно ночью.
        Сестры (часть вторая)
        Тогда, в эвакуации в Чувашии, она была маленькой, шустрой, озорной Ленкой. Она любила вдеть ножки в огромные для нее Милины туфли и удирать, спотыкаясь и падая, давясь от смеха, или хватала Милину книжку, быстро-быстро чиркала там карандашом и прятала к бабушке под матрас.
        Когда вернулись в Москву, Мила почти каждый день приезжала после школы к бабушке и привозила Ленке в подарок маленькую липкую «подушечку» — конфетку с повидлом, завернутую в обрывок газеты. «Подушечку» и баранку или кусочек хлеба выдавали в школе в младших классах — это был завтрак. Ленка ждала эту «подушечку», как царского подарка, и Мила никогда не ела ее сама.
        Они не голодали, но есть хотелось, и с Милой однажды случился конфуз: она пошла в булочную «отоваривать» хлебные карточки и на обратном пути незаметно для себя съела весь хлеб.
        - Наверно, размечталась о мировой революции, — сказала Минна. Мила была пламенным юным ленинцем.
        Но вообще Москва удивляла девочек разнообразием еды — они и не знали, что такое бывает. В магазине «Диета» на улице Горького Минна иногда покупала им сто грамм любительской колбасы, нарезанной прозрачными ломтиками, и они ели дивные бутерброды с белым хлебом с маслом.
        А один раз Мила своими глазами видела из окна, как по мосту шла семья — три человека, — и все трое ели мороженое. Мила быстро посчитала: тридцать пять умножить на три — сто пять рублей.
        В большой аптеке на улице Горького продавалась мечта всех детей — «какавелла» — брикетики, спрессованные из какао с сахаром: «райское наслаждение». Однажды они гуляли, и Ленка сказала:
        - Давай купим какавеллу.
        - У меня нет денег, — ответила Мила.
        - Так у меня есть! Я тебе куплю! — вскричала Ленка и тут же осеклась. Потом быстро сунула деньги Миле в руку: — Нет! Ты мне купи! Пожалуйста!
        Быстро прошло время, и дя Леш окончил академию. Его направили в далекое Забайкалье. Опять пришла в дом разлука, опять ждали писем. Настала Ленкина очередь писать печатными буквами:
        - МИЛА! НАПЕШУ ТИБЕ СТИШОК:
        БЕЛЫЙ СНЕГ ПУШЫСТЫЙ
        В ВОЗДУХИ КРУЖЫТЦА
        И НА ЗЕМЛЮ ТИХА
        ПАДАИТ, ЛОЖЫТЦА.
        Потом Ленка пошла в школу. Дя Леш был уже полковником, начальником штаба дивизии, и Ленка стеснялась, что у папы такой важный чин. Она отказывалась ходить вместе с родителями в клуб или в кино, потому что дя Леше по должности полагались места в первом ряду, а она не хотела «выделяться». Родители обижались, сердились, но выяснилось, что упрямством Ленка пошла в отца.
        Через несколько лет дя Лешу перевели поближе — в Калининград, бывший Кенигсберг. Минна приехала в отпуск и осуществила давнюю всеобщую мечту: выгородила стенкой проход в бабушкином полуподвале. Комнатка стала совсем крохотной, но зато через нее не ходили соседи.
        Бабушка Эсфирь жила там с Яшей, туда же вернулась Мура. Она пробыла в ссылке двадцать один год. В доме ей было нелегко — ничто не прошло бесследно. Тяжело заболел Яша, пришлось поместить его в больницу, все время хворала бабушка.
        Когда бабушка Эсфирь совсем слегла, Минна взяла ее к себе в Калининград. Дя Лешина воинская часть располагалась за городом, в бывших немецких казармах — добротных, обустроенных, а офицеры жили в бывших офицерских особняках, так что у дя Леши с Минной был отдельный дом с садом.
        Скоро бабушка уже перестала вставать с постели. Она путала день и ночь и непрерывно звала Минну. Измученная Минна говорила:
        - Мама! Ведь три часа ночи. Все спят.
        А бабушка возмущалась:
        - Все время она спит! Спящая красавица какая-то!
        Бетя и Мила приезжали в Калининград.
        Предпоследний раз Мила была в Калининграде в отпуске незадолго до Минниной смерти. Мила тогда уже окончила институт, работала и готовилась в аспирантуру. Считалось, что она приехала помочь Минне ухаживать за бабушкой, но днем Минна ничего не давала ей делать, а ночью Мила спала и ничего не слышала.
        Минна очень хотела, чтобы Мила поступила в аспирантуру, и все время гнала ее в сад заниматься.
        Сад был замечательный: перед домом цвела сирень и огромные красивые пионы, а за домом созревал белый налив и ягоды.
        Яблок было очень много. Каждое утро яблочный ковер устилал землю под деревьями. Дя Леш присылал солдат, они мешками собирали яблоки и уносили к себе в казарму.
        Мила сидела в саду с учебниками, с одной стороны от ее стула лежал кот, которого Минна и Ленка выходили из слепого брошенного котеночка. Они вечно подбирали и лечили каких-то животных и птиц. Однажды Ленка притащила домой кошку, которая оказалась бешеной, и всей семье целый месяц делали уколы в живот.
        Дя Леш страшно рассердился тогда на Минну и Ленку — уколы от бешенства начальнику штаба дивизии делались в дивизионной медсанчасти, и можно себе представить, как злорадствовали его подчиненные. Тем более что вспыльчивость дя Леши всем была хорошо известна.
        С другой стороны от Милиного стула лежал пес Рекс — немецкая овчарка. Рекс с котом терпеть не могли друг друга, и каждый старательно делал вид, что не замечает другого, но и уступать никто из них не собирался.
        В саду было тихо. С мягким стуком падали в траву яблоки. Мила никогда больше не ела такого вкусного белого налива, такой сладкой малины и смородины.
        Приходила из школы Ленка. Ей было уже шестнадцать лет, черноглазая, чернокосая красавица. Они с Милой называли друг друга «сестра».
        Ездили смотреть город, могилу Канта. Ленка звала сестру в клуб на танцы, а когда Мила отказывалась идти со школьницами, сказала:
        - Да что ты! Туда совсем старые приходят — им уже лет по двадцать!
        Потом посмотрела на сестру и тактично исправилась:
        - Нет, им, наверно, года двадцать четыре — двадцать пять.
        Мила смеялась — ей было двадцать два. Им было весело. Дя Леш как-то сфотографировал их: Ленка и Мила, обнявшись, хохочут так, как можно смеяться только в юности.
        После смерти бабушки Эсфири Минна взяла к себе из больницы Яшу.
        Наверно, Минна совсем надорвалась. Она умерла через четыре месяца после смерти Яши — не перенесла операции.
        Дя Леш уволился из армии, Ленка перевелась на заочное отделение института, и они вернулись в Москву, им дали комнату в коммунальной квартире.
        Но сначала Бетя с Милой в последний раз съездили в Калининград — помочь дя Леше и Ленке собрать вещи для переезда.
        Дом без Минны был пустой, и сад был пустой, черный. Миле навсегда врезалась в память сцена: солдаты уводили Рекса. Дя Леша дал им колбасы, чтоб они отвлекали Рекса, но пес не отвлекался. Он был понурый, как будто все понимал, и шел, постоянно оглядываясь. Дя Леш стоял на крыльце и неотрывно смотрел ему вслед.
        Через несколько лет дя Леш женился. Ирина Михайловна была хорошим человеком, добрым, заботливым, и вся семья, и Ленка первая, ее приняла.
        Ленка стала жить отдельно — работать и учиться.
        Мила к тому времени уже окончила аспирантуру и вышла замуж за Па. Дя Леш и Ленка очень полюбили Па и подружились с ним, а он, как Ма, тоже звал Ленку сестрой.
        Когда родилась Рыжуша, ее растили в условиях исключительной стерильности. В обязанности Па входило гладить пеленки и другие детские вещички. Непременно с двух сторон. Бедный Па путался, забывал, какую сторону пеленки он уже погладил, а какую — нет. Он пробовал отмечать выполнение каждого этапа глажки перекладыванием пуговицы из одного блюдца в другое, но только еще больше запутывался.
        Ленка пришла к нему на помощь, она приезжала каждый день и взяла всю глажку на себя.
        Она вообще все всегда брала на себя.
        Рыжуша радостно приветствовала приходы Ленки — улыбалась во всю ширь своего беззубого рта, изо всех сил дрыгала руками и ногами, а Ленка наклонялась к ее кроватке и спрашивала:
        - Ну что, подруга, как дела?
        Когда Рыжуша начала говорить и ее спрашивали:
        - Кто тебе Ленка? — она отвечала: — «Подлюга».
        Благодарный Па, в свою очередь, старался помочь Ленке: он договорился со своей сотрудницей, техником-чертежницей, что она пойдет вместо Ленки сдавать экзамен по черчению в заочный институт. Па ручался, что сотрудница — профессионал и меньше четверки не получит, Ленка была бы очень благодарна за тройку, Ма боялась пятерки — ее пугало, что техник-чертежница обнаружит себя таким специалистом, что вызовет подозрения.
        Тут всполошилась Ба и стала пророчить беды и позор на Ленкину голову, когда профессионалку поймают, а виноваты во всем будут Па, который «вечно невесть что придумывает», и Ма, которая его всегда поддерживает.
        Но самоуверенный Па и упрямая Ленка не сдавались. Техник-чертежница отправилась на экзамен и… с треском провалилась. Получила самую элементарную двойку.
        Больше Ленка экзаменов не сдавала. Она вышла замуж за бородатого океанографа Бориса и уехала с ним и трехмесячной Катькой на Кубу. Через год там родилась Наташка.
        И вот они возвращаются.
        Странное дело
        Пока Па лежал в больнице, а Рыжуша болела дома, время тянулось медленно, и вообще было как-то пасмурно, но с известием о Ленкином приезде все закрутилось, завертелось: Рыжуша встала с постели и занялась пропущенными уроками, Па выписался из больницы — после того как он побывал дома, ему там стало совсем невмоготу, — и сразу поехал на дачу.
        Там оказалось, что не сделано и половины работы, а из того, что сделано, половину надо переделывать: все рамы были кривые, косые. Соседка сказала, что Феди и Саши давным-давно не видно. Прав был Тарь! Ох как прав!
        Соседка посоветовала Па обратиться к Петру Иванычу с соседней улицы:
        - Он мужик честный! Сделает хорошо! Ты не смотри, что он без одной ноги.
        - Да как же он — без ноги?
        - А ты за него не бойся. Ты погляди, как у него свой дом слажен — сам ставил.
        Дом и вправду был хорош, и Петр Иваныч согласился, но Па, конечно, вернулся очень расстроенный и виноватый. Но Ма, как ни странно, стала изо всех сил радоваться замене Феди с Сашей на Петра Иваныча, а про деньги сказала только:
        - Ну ладно! Что поделаешь! Что-нибудь придумаем! — А Па только того и надо было, он сразу ожил, повеселел.
        Я думаю, Ма предвидела такой результат и теперь пуще всего боялась, как бы у Па от переживаний снова не обострилась язва. И насчет цветов к шестому ноября — их с Па годовщине — она на этот раз не вспоминала. А может, и вправду, засчитала тот букет из портфеля.
        Шестого ноября пришли гости. Все сели за стол, с удовольствием оглядели праздничную еду и изготовились: стали смотреть на дя Лешу — он у нас всегда говорит первый тост. Дя Леш встал и начал торжественно откручивать проволочки у бутылки шампанского.
        И тут… Нет, не везет нам с торжествами в этом году! Ну никак не везет!
        Пробка от шампанского выстрелила прямо в люстру, и вмиг и весь стол, и все гости оказались усеянными осколками стекла.
        Я-то сидела под столом и совсем не пострадала, но когда услышала шум и треск, с лаем вылетела из-под стола не хуже той пробки и, надо признаться, добавила суматохи.
        Когда выяснилось, что все целы, а я умолкла, гости наперебой заговорили:
        - К счастью! Все — к счастью! Хорошая примета! — А сами с грустью поглядывали на «бывшую» еду: ничего себе счастье — есть-то нечего!
        Пришлось Ба и Ма выскребать остатки из холодильника и наспех что-то придумывать. Ну, они уже ученые.
        Прошло еще сколько-то времени, но не две недели, а больше, и прилетел наконец самолет с Кубы и привез Ленку с семьей. Ма и Па ездили встречать их в аэропорт и рассказывали нам, как сначала Борис вывел старшую — Катю. Худенькая такая особа трех с половиной лет, в клетчатых брючках, очень самостоятельная и суровая, с нахмуренными бровями и говорит басом.
        Ма с дя Лешей сразу растрогались, что Катька — вылитая маленькая Ленка, раскудахтались над ней, а она и взглядом их не подарила, повернулась и пошла осматривать аэропорт. Еле поймали.
        Потом Ленка вынесла младшую — Наташку. Эта совсем другая: карапузинка, за щеками глаз не видно, светленькая, мягонькая, пушистенькая.
        Ма кинулась на руки ее взять и над ней покурлыкать и тут тоже получила отлуп: от Ленки не отцепляется и верещит высоким голосом на весь аэропорт, так что уши закладывает, а когда все от нее отстали, вдруг — стоп! — замолкла и включила улыбку во весь рот — такая хитрюга!
        Ленка и Борис поскорей увезли своих девчонок домой — боялись, что они простудятся после тропической Кубы. А Ленка через несколько дней сама к нам приехала, и я ее в первый раз увидела. Просто удивительно, как я ее сразу полюбила: она от меня не шарахалась, как другие, а сразу взяла мою голову в руки и так ласково со мной заговорила, что я потом от нее весь вечер не отходила.
        Ма еще раньше много рассказывала, что Ленка очень любит животных. Еще до Кубы, когда она утром шла на работу, то всегда выносила еду бездомным кошкам и собакам, а вороны сразу слетали к ней с деревьев. Одна из ворон вообще обнаглела — садилась Ленке прямо на голову и так провожала ее до троллейбусной остановки.
        Ленка так идет однажды зимой с вороной на голове, а навстречу соседка. Бедная женщина глаза выпучила да как закричит:
        - Ой! Ой! Ой!
        Ворона всполошилась, крыльями замахала, закаркала страшным голосом и взлетела вместе с Ленкиной шапкой. А соседке сослепу показалось, что ворона Ленке голову оторвала, и она, соседка, за сердце схватилась и так в снег и села. Ленка соседку успокаивает, а ворона над ними летает, каркает.
        Странное дело! Если б Ма ходила с вороной на голове, Ба наверняка ее — Ма — пополам бы перепилила:
        - Стыд! Позор! Людей постеснялась бы! Тебя за сумасшедшую примут!
        А Ленке все можно! И Ба только смеется и вся расплывается от удовольствия, на Ленку глядя.
        А в этот раз мы все сидели и слушали Ленкины рассказы про Кубу. Какая там была жара. Наташка родилась болезненной, Борис целый день на работе, и бедная Ленка на части разрывалась. Она как-то входит в комнату и видит: Катька столовой ложкой решила Наташке глаза пошире открыть. Пришлось Катьку в садик отдать, а она там самая маленькая — жалко!
        Катерина, бедная, с полутора лет, еще толком ни ходить, ни говорить не умеет, а уже «старшая», «большая». А эта мелкая хитрюга Наташка немедленно это усвоила, и так до сих пор продолжается.
        Недавно Ленка услышала ночью, что у девчонок в комнате что-то происходит, приоткрыла дверь, не зажигая света, и слышит Наташкин капризный голос:
        - Кать! Катька! Я на горшок хочу!
        И Катерина тут же с постели соскакивает и своими тонкими ручками-палочками эту толстопузину Наташку стаскивает и на горшок сажает. А Наташка дальше приказывает:
        - Кать! Читай!
        И Катерина, в одной рубашонке, дрожит, — это тебе не Куба! — садится на табуреточку, разворачивает в темноте книжку и «читает», наизусть, конечно.
        Ба совсем растрогалась, расстроилась, расплакалась, а Ма сказала:
        - Да что ты, мам, сама увидишь, какие девчонки чудесные и жить друг без друга не могут. Они акклиматизируются месяц-другой и к нам приедут.
        Но акклиматизация затянулась, потому что вдруг, раньше обычного, ударили холода и все засыпало снегом. Нам-то с Рыжушей хорошо! Мы собираемся большой компанией с Рыжушиными подругами и идем в лес в Зюзино. Это недалеко от нас. С нами еще ходит кто-нибудь из взрослых, чаще всего мама Суриной — она хорошая спортсменка и очень ловко катается на лыжах. А наша Ма только гуляет пешком и быстро замерзает.
        В лесу девочки катаются на лыжах, а я бегаю от одной к другой, только снег во все стороны летит. Или кто-нибудь привязывает веревку к моему ошейнику, садится в санки, и я мчусь изо всех сил. Уже мой седок давно в снегу валяется, а я все бегу.
        Но Па это запретил, потому что я все-таки еще не очень взрослая. Мне очень понравилось гулять с Суриной — она, как мальчишка озорной, все время бегает, прыгает, самой высокой горки не боится — так лихо на лыжах съезжает! И я за ней, как снежный шар!
        Но однажды такая получилась история. Мы пошли после леса Сурину провожать. Она перешла дорогу и побежала домой. Я как увидела, что она бежит, как будто со мной в догонялки играет, не выдержала, вырвалась у Рыжуши и бросилась через дорогу за ней.
        Ма и Рыжуша страшно испугались, что я под машину попаду, закричали.
        Когда я вернулась, Ма меня отругала, а я смотрю — Рыжуша какая-то странная. Я ей в глаза заглядываю, а она отворачивается и губы жует.
        Вечером Сурина к нам заскочила:
        - Пошли гулять!
        А Рыжуша отвечает:
        - Мы попозже пойдем.
        - Ну, дай мне тогда Диту! Мы с ней пока побегаем! — просит Сурина, она, когда Рыжуша болела, иногда со мной гуляла.
        Рыжуша молча наклонилась, стала на меня ошейник надевать, я ее лизнула — а у нее щеки соленые.
        И я не пошла гулять с Суриной. Уперлась, и ни в какую! С места не сдвинулась. Ма очень удивилась. Сурина ушла, а мы с Рыжушей пошли в маленькую комнату и сидели там обнявшись, пока не пришел Па и не принес елку — оказывается, скоро Новый год.
        Часть третья
        …Я осколки старой вазы собираю.
        Собираю, все никак не соберу…
        Из песни
        С Новым годом!
        Елка в доме мне не понравилась. В лесу я их много видела и особого внимания на них не обращала. А здесь, дома, я сначала даже и не поняла, что это елка — она была вся замотана веревкой, и только запах сразу ударил мне в нос и напомнил лето и наши прогулки с Кэрри.
        С непонятными предметами я всегда осторожна: я стояла поодаль и только втягивала и втягивала в себя воздух; но когда Па стал разрезать веревку, я подошла поближе — интересно же! И вдруг Па встряхнул елку, а она как выбросит во все стороны свои колючие лапы! Прямо в нос меня уколола!
        Я отскочила, залаяла и спряталась под стол — такую живую и опасную елку я никогда не видела.
        Уже из-под стола я смотрела, как ее поставили в ведро и обложили ватой, как будто это снег. Ма достала с антресолей коробку и сказала, что это «елочные игрушки». Значит, эта «живая» елка еще и в игрушки играет?
        Я вылезла из-под стола и заглянула в коробку — там лежали яркие блестящие стеклянные шары. Рыжуша осторожно начала доставать их по одному, а Ма, встав на табуретку, вешала их на елку. Я удивилась: как эта бешеная елка будет с ними играть? Она же всю комнату стеклом забросает, еще почище, чем когда дя Леш люстру пробкой от шампанского разбил!
        Под конец Ма достала из коробки какие-то гирлянды из картонных человечков, фигурки, тоже картонные, слонов и лошадок — совсем не яркие, не красивые, не нарядные.
        Никакого сравнения с шарами! А Ма позвала из кухни Ба, и они сразу притихли, сели на диван и стали медленно перебирать эти картонки. Ба начала вспоминать войну, и Чувашию, и деревню Новые Выели, и как директор завода наградил ее этими игрушками за хорошую работу: перед Новым годом завод отправлял в поселок Ибреси сделанную патоку. Бочки с патокой укладывали в сани и везли на лошадях тридцать километров. И вот директор завода поручил одному из конюхов постараться найти в городе какие-нибудь елочные игрушки для главного бухгалтера завода — для нашей Ба.
        И он привез. Вот была радость у маленькой Ленки! Как она хлопала в ладоши!
        - Конечно, сейчас, рядом с этими шарами, они совсем не смотрятся, — сказала Ба вставая.
        - А мы их все равно повесим! Правда, мам? — спросила Рыжуша.
        И Ма ее поцеловала.
        Елка стояла красивая, нарядная, но я-то уже знала, чего от нее можно ожидать, и не доверяла ей — я мимо нее бегом пробегала. И даже ночью мне было неспокойно: ветерок задувал в открытую форточку, светил фонарь в школьном дворе, и елка как-то шуршала, позванивала, посверкивала — неприятно! Я и спала вполглаза, и взлаивала вдруг во сне — все мне виделось, что елка ко мне крадется. Устала я от этой елки!
        Так что я очень обрадовалась, когда узнала, что Новый год мы будем встречать у Тарей — так мы зовем всю Тарину семью. А меня берут с собой, потому что Новый год празднуют всю ночь и еще следующие полдня прихватывают. Кто же меня выведет вечером и утром? Ба не умеет.
        И правда замечательно — хоть отдохну от этой елки.
        А Тари позвали к себе гостей потому, что у них кроме общего праздника еще свой, семейный получился, что-то вроде новоселья: они отремонтировали квартиру, настелили паркет, купили новую мебель — «Тихань» называется.
        Тарь это слово не произносит, а прямо выпевает: «Ти-и-хань». И действительно, очень красивая и дорого досталась — помучились с ней как следует. Я сама все видела, потому что Тарь ее заказывал на наш адрес, так как немосквичам мебель в Москве покупать тогда не разрешалось.
        А было так. В назначенный день, когда «Тихань» должны были привезти из магазина, мы все сидели дома: Па — потому что на его имя заказ, Тарь — потому что он хотел сразу перевезти мебель в Пушкино, а мы все — из любопытства. Нужно было вовремя перехватить грузчиков, сказать им, что не нужно тащить на пятый этаж — им же лучше, доставка-то все равно оплачена полностью.
        В магазине сказали, что мебель привезут «в течение дня». Нас с Рыжушей выгнали караулить у подъезда, но мы скоро замерзли и вернулись домой, и правильно сделали: лучше из окон смотреть — теплее! Все равно машина приехала только к вечеру.
        Тарь пулей вылетел из дома и стал говорить грузчикам, чтобы они оставили ящики у подъезда — порадовать их хотел.
        Но грузчики тоже не дураки и знают, как свою выгоду соблюсти. Они сказали:
        - А вы разве не по этому адресу живете? Ну, так не положено! Тогда мы мебель обратно в магазин отвезем.
        Па стал им совать свой паспорт:
        - Вот видите, мой адрес и мебель моя, но поднимать ее не надо, я в ней пока здесь поживу. Имею право?
        - Ах так? — говорят грузчики. — Тогда мы сейчас все ящики раскроем и упаковку снимем. Живите себе пожалуйста. Вот как раз и дождь со снегом пошел! — И начинают ящики взламывать.
        Тарь кричит:
        - Нет! Нет! Не надо! Кто у вас старший? — Отходит с самым толстым грузчиком в сторону и что-то ему втолковывает. Грузчик мотает головой и отодвигается от Таря, а Тарь снова придвигается и опять что-то толкует. Так они танцуют какое-то время. Наконец грузчик начинает слушать заинтересованно, Тарь отсчитывает ему деньги, и они возвращаются.
        - Спасибо! Спасибо! — хором говорят грузчики и даже делают вид, что сметают снег с ящиков.
        - Пожалуйста! — язвительно отвечает Тарь, которому еще надо искать грузовик и везти «Тихань» в Пушкино.
        А с паркетом у Таря отдельная история вышла. Он задумал пол у себя в квартире выложить необыкновенным узором — почище чем в Кремлевском дворце. Купил паркет двух цветов и нанял двух мастеров.
        Эти мастера и не догадывались, бедняги, в какую переделку попали. Они-то думали, что будет как всегда: раз-раз, паркет накидают, а если что не так, руки отряхнут и головами покачают:
        - Это у тебя, хозяин, пол неровный! — Или еще что-нибудь: «квартира сырая», «материал плохой достал…»
        Ну, это они зря размечтались: во-первых, Тарь сам лучше любого мастера все умеет и про все понимает: что «сырое», а что «неровное», а во-вторых, он не то что Па, никакие «что не так» не спустит — заставит все переделывать как надо.
        Так оно и пошло: у рабочих эти «что не так» случались все чаще. За ними следовали переделки. Атмосфера накалялась. И наконец один мастер пропал. Сбежал не попрощавшись. И даже денег за сделанное не потребовал. Никто не знал, где он — как в воду канул.
        Нет, известно было, что он жив-здоров, но затаился. Во как его Тарь допек!
        Другой оказался поустойчивей — две комнаты закончил, но на третьей, когда Тарь стал его учить, как узор выкладывать, и он сломался. Плюнул и ушел! И денег не взял, и инструмент свой бросил. Что, кстати, Тарю очень пригодилось, когда ему пришлось самому все доканчивать.
        Но Тарь у нас молодец! Выдержал, никуда не сбежал и все сделал.
        И теперь мы едем встречать Новый год на блестящем лакированном узорчатом паркете.
        В Пушкино поехали на электричке. Я еще ни разу на ней не ездила: на дачу и с дачи меня или Штеер, или машина Таря возила, но зимой Штеер не ездит, а Тарь был занят.
        До электрички, вернее до вокзала, еще тоже добраться надо. Метро сразу отпадает — туда собак не пускают, да и в трамвай или в троллейбус, только если водитель добрый.
        Нам до вокзала нужно ехать сначала трамваем, а потом троллейбусом. Можно и двумя троллейбусами, но Па сказал, что иногда трамваи состоят из двух вагонов и во втором нас вожатый может и не заметить, а кроме того, с нашей остановки маршрут только начинается и народу в трамвае будет мало.
        31 декабря мы пораньше пообедали, потом Ба вдруг поставила на стол пирог, Ма достала кагор и рюмки, и все, кроме нас с Рыжушей, чокнулись и сказали:
        - С наступающим! С Новым годом!
        Мы все попробовали пирог, расцеловались с Ба и двинулись.
        В подъезде уже пахло как-то необыкновенно: елками и мандаринами.
        На улице на всех столбах висели гирлянды цветных лампочек, в витринах красовались нарядные елочки и Деды Морозы. Но самое главное — суета: все люди с полными сумками, все куда-то бегут, все спешат. И мы тоже заторопились. По дороге к остановке встретили нескольких знакомых собачников, и все такие ласковые, добрые, поздравляют: «С наступающим!»
        На остановке народу было много, но трамвай действительно пришел почти пустой. Па кивнул Ма с Рыжушей, чтоб они садились в переднюю дверь, где женщины и дети, а сам стал всех пережидать, чтобы войти со мной в заднюю дверь последним, чтобы я никого не затоптала.
        А я его не поняла и очень возбудилась: я же видела, куда вошли Ма и Рыжуша, и хотела тоже туда. Только туда! Я не могу расставаться!
        Поэтому, как только Па втащил меня в трамвай, я мгновенно развернулась и выскочила обратно. Па спрыгнуть за мной не успел, двери захлопнулись, и я осталась на улице с поводком, зажатым в дверях трамвая.
        Хорошо, что у Па быстрая реакция, он закричал, чтоб нажали кнопку «стоп», на его крики сразу отозвалась Ма, правда, она кричала:
        - Что? Что? Что случилось? — но все равно трамвай не успел тронуться. Вожатый снова открыл двери, и Па с белым как мел лицом грубо втащил меня внутрь.
        Все произошло так быстро, что никто ничего не понял. Пассажиры переговаривались:
        - Захлопнули, что ль, кого?
        - Вроде собака под колеса попала!
        - Да нет, вон она едет.
        - Где едет? Здесь? Надо же, тут люди, а они с собаками! Совсем обнаглели!
        Наконец всех перекрыл чей-то бас:
        - Да ладно вам! Праздник сегодня! И у собак праздник!
        Все засмеялись и угомонились. Люди входили и выходили. Па зажал меня в угол вагона и загородил собой, чтоб мне на лапы не наступили, но я даже на таком пятачке вертелась и все время нюхала воздух — здесь ли Ма и Рыжуша.
        Наконец мы вышли на нужной остановке и воссоединились с Ма и Рыжушей.
        Па закурил, а Ма начала в него пристально всматриваться, как будто хотела увидеть, открылась у него уже язва желудка на нервной почве или еще нет.
        В троллейбус, наученные горьким опытом, мы уже втискивались все вместе: Ма с Рыжушей впереди, а мы за ними. Вот это совсем другое дело! Что я, глупая, что ли? Конечно, я никуда рваться не стану, если все мои около меня, а Рыжуша держит руку у меня на голове.
        Так мы приехали на вокзал.
        На вокзале была тьма народу. Там было так же тесно, как в трамвае или троллейбусе, только здесь все проталкивались — все одновременно и сразу во всех направлениях.
        Па поставил нас около фонарного столба и велел не двигаться, а сам пошел за билетами. Я было рванулась за ним, но Па предусмотрительно обмотал мой поводок вокруг столба, поэтому мне оставалось только стоять, вытянувшись в струнку, и неотрывно смотреть в ту сторону, куда он пошел. Иногда я взлаивала, переминалась с лапы на лапу и снова застывала, туго натянув поводок.
        Мне казалось, что прошла целая вечность, но «в итоге концов», как говорит Рыжуша, Па появился, и мы начали пробиваться на свою платформу.
        На платформе с одной стороны уже стояла электричка, похожая на цепочку, связанную из троллейбусов, но она была не наша. Из электрички выглядывали довольные лица сидящих людей и мрачные — стоящих, но и те и другие насмешливо поглядывали на нашу толпу — нам борьба за место еще только предстояла.
        Мы тесно сгрудились на противоположной стороне платформы. Все волновались, вытягивали шеи и крутили головами — ждали.
        И вдруг вдалеке, на горке, появилась и поползла прямо на нас огромная зеленая гусеница с красной мордой. Все разом вздохнули, схватили свои сумки и стали громко окликать друг друга, приводя свои семьи в боевой порядок. Самые решительные, работая локтями, пропихивались ближе к краю платформы, и было видно, что они готовы на все.
        Па взглянул на тревожную Рыжушу и на Ма с плотно сжатыми губами, усмехнулся и произнес свою любимую «транспортную» шутку:
        - Ну что? Едем в разных вагонах?
        И Рыжуша — глупенькая! ведь знает, что Па просто дразнит ее, сколько раз так было! — все равно испугалась и схватила его за рукав.
        Тут Ма взрывается, она терпеть не может, как она говорит, «дурацких шуток в ответственный момент», и заявляет, что они с Рыжушей в эту толчею не полезут.
        К счастью, нам повезло: поезд остановился так, что двери оказались прямо перед нами. Передовые и решительные рванулись вперед, но приехавшие в этом поезде пассажиры проявили столь же непреклонное намерение выйти из вагона.
        В дверях образовалась пробка, люди в ней крутились на одном месте вокруг собственной оси, и лишь немногим везунчикам удавалось оторваться и влететь туда или вылететь оттуда.
        Просочившиеся в вагон открывали окна и принимали в образовавшуюся щель мелкий груз с платформы — сумки и детей. Шум стоял невообразимый. Наконец и нам с Па удалось проскочить в вагон и занять два места. Ма с Рыжушей пробрались к нам, когда пробка в дверях уже рассосалась и вагон заполнился сидящими и стоящими. Па облегченно вздохнул, отдал меня Рыжуше и полез обратно в тамбур курить.
        Когда электричка тронулась, все сразу успокоились. Правда, стоящие еще хмурились, зато у сидящих лица разгладились, подобрели, они старались подвинуться, пропускали детей к окошку. Я даже видела, как некоторые уступали места старикам или малышам. Все вспомнили, что едут на праздник, у ребят в руках появились сладости, и наш Па тоже достал из кармана припрятанные заранее шоколадки для Ма и Рыжуши — они известные сластены!
        Я сидела на полу, зажатая среди сумок, вкусно пахнущих пирогами. Напротив меня на лавке сидел карапуз, успевший до бровей вымазаться печеньем. Он только что обнаружил меня и смотрел круглыми удивленными глазами. Его рука с размокшим печеньем опустилась, и я даже сама не поняла, как мягко, одними губами, вынула это печенье и проглотила, а потом облизала замурзанную ручонку. Я уже хотела облизать и его мордашку, но услышала слабое Рыжушино «ох!».
        Малыш вытаращил глазенки и не знал, засмеяться ему или заплакать, родители его насупились, но высказаться яснее не успели — наша Ма засуетилась, захлопотала, в общем, стала «мести хвостом», как говорит Па. Она начала меня стыдить, совать малышу шоколадку, предлагала ему погладить «хорошую собачку»; я стала подсовывать ему свою голову, и малыш рассмеялся, родители расслабились, а я услышала тихий, но внятный голос Ма: «Бессовестная собака!»
        Когда мы вышли в Пушкино, уже стемнело. На пустой привокзальной площади стояла большая красивая елка. Она стояла совсем одна, и редкие прохожие торопливо пробегали мимо нее по скрипучему снегу. Мне даже стало ее жалко: я вспомнила нашу домашнюю елку — ей-то хорошо, дома так уютно, тепло, около нее сидит Ба и смотрит телевизор.
        Вдруг я заметила, что перед нами по свежему снегу бежит цепочка собачьих следов. Я принюхалась и потянулась за ней. Следы привели к Тариному дому, поднялись на Тарин этаж и подошли к Тариной квартире. Что за чудеса?! Хвост у меня стал торчком от любопытства.
        Мы позвонили, и за дверью раздались знакомые голоса Тарей. Я сразу забыла про таинственные следы, хвост у меня заходил ходуном, Па меня отпустил, и я первая ворвалась в дом. Я запрыгала вокруг Ани, Иры и Таря, стараясь лизнуть каждого, а они отмахивались и кричали:
        - Пошла прочь!
        - Дита, отстань!
        Я влетела в большую комнату, сделала круг, обскакала и на ходу обнюхала всех гостей, вернулась в прихожую и остановилась как вкопанная: прямо передо мной стоял высокий красавец эрдель!
        И тут случился скандал!
        Со мной уже давно этого не бывает, только когда Па или Ма приходят с работы и я — ну уж очень! — радуюсь встрече.
        В общем, на блестящем лакированном Тарином паркете образовалась большая лужа!
        Все остолбенели и еще какую-то минуту молчали. Хорошо, что у Па отличная реакция, он успел схватить меня за ошейник и вытащить за дверь. Нам вдогонку раздались возмущенные крики, но мы уже бежали вниз по лестнице.
        На улице Па застегнул куртку и сказал укоризненно:
        - Что ж ты, Дитуша!
        Но я и сама все понимала. Молча дошли мы до знакомой елки. Она стояла на том же месте и заглядывала в окна ближайших домов: там играла музыка, было весело и стояли свои елки. Увидев нас, она обрадовалась, помахала ветвями — наверно, понадеялась, что мы к ней вернулись насовсем.
        Мы постояли, Па докурил сигарету и сказал:
        - Знаешь, Дитуша, это все ерунда! Пошли!
        Мне сразу стало легко. Я бежала впереди и радовалась, представляя себе, как мы будем всю ночь играть с этим красавцем эрделем. И хвост у меня опять стоял торчком.
        Но ничего не получилось!
        Этот Кеша, который пришел с одним из гостей, Толей, оказался на редкость воспитанным псом, на что мне сразу же указал еще не успевший остыть Тарь:
        - Если Кеше сказано сидеть в передней у двери, он умрет от тоски и голода, но не сдвинется с места!
        «Посмотрим, — подумала я. — Я могу и мертвого расшевелить».
        Но я ошиблась. Уж как я его зазывала, наскакивала на него, взвизгивала, припадала к полу и делала вид, что убегаю, — все напрасно!
        Да! Откровенно говоря, я никогда не верила в Тарины россказни о Райде, считала, что это Тарина легенда, но тут уж сама убедилась — такое бывает.
        Этот Кеша — ходячее «Служебное собаководство», живой пример. А еще эрдель называется! Хуже овчарки.
        Я махнула хвостом и пошла в столовую к гостям. Тарь попытался мне запретить, но я быстренько нырнула под стол, а тут как раз раздался бой часов, все встали, начали чокаться, поздравлять друг друга и про меня забыли.
        Но Па, видимо, все-таки опасался за меня, вернее за Тарин паркет, и Ма — я слышала — шепнула Па, что я «очень возбуждена», поэтому Па еще несколько раз за ночь выходил со мной на улицу — так, на всякий случай!
        Да ему и самому хотелось покурить на свежем воздухе. Теперь около нашей знакомой елки была толпа людей, в основном молодых. Они шумели, пели и танцевали под магнитофон. Елка гордо покачивала головой и счастливо светилась разноцветными лампочками. Я очень порадовалась за нее.
        Утром мы поехали домой пораньше, пока электрички были еще совсем пустые. Елка опять стояла одна-одинешенька, лампочки уже не горели, и она долго смотрела нам вслед.
        Мы доехали без приключений.
        Дома было очень хорошо.
        Три, Минштока, три!
        После Нового года у Рыжуши наступили каникулы, и мы много гуляли, а еще она постоянно ходила на какие-то елочные представления и в гости.
        Но дома тоже было весело, потому что Па заболел радикулитом и лежал дома, наверно, простудился во время наших новогодних прогулок.
        В один из дней позвонила Ленка и сказала, что Наташкина акклиматизация кончилась — она заболела гриппом. Ма и Ба сразу забеспокоились и стали убеждать Ленку, что нужно срочно изолировать Катерину и пусть она пока поживет у нас. Так и сделали.
        Вечером дя Леш привез Катю к нам, и мы все столпились вокруг нее. Она, испуганно оглядываясь, сидела на коленях у деда и была похожа на маленького нахохленного воробышка — ведь она еще ни разу не расставалась с мамой и папой, да и нас еще толком не знала. Когда Ма попыталась ее раздеть, Катюша ухватилась за свою кофточку как за последнюю ниточку, связывающую ее с домом, и так горько и безнадежно заплакала, что у нас у всех тоже выступили слезы.
        Ма схватила ее на руки, сделала знак дя Леше, чтобы он уезжал, и начала быстро-быстро сочинять, рассказывать какую-то забавную историю про двух веселых мышат — черного Уголька и белого Сахарка. Они будто бы живут у нас в подвале и все время храбро сражаются с кошкой Зеленоглазкой.
        Ма так вдохновилась и так захватывающе изображала, как мышата размазали клей вокруг своей норки, чтобы зловредная кошка прилипла и не могла к ним подкрасться, что у Катьки заблестели глазенки и порозовели щечки. В общем, это был театр одного актера.
        Мы с Рыжушей незаметно проникли в комнату и тоже слушали с большим интересом.
        Ни на минуту не прекращая вещать — Па говорит, «токовать», — Ма осторожно раздела Катюшу, надела на нее Рыжушину ночную рубашку, которая была Катьке до пят, и вывела ее в большую комнату, чтобы Ба и Па повосхищались, какая у нас появилась «принцесса» в длинном платье. Идея про принцессу Кате очень понравилась, и она не заметила, как дала уложить себя в Рыжушину кровать.
        Ма зажгла ночник, села около нее и начала говорить все медленнее и тише, так что в конце концов утомленная Катька уснула.
        Ма не закрывала рта практически все время, которое Катя пробыла у нас, и в первый день даже не пошла на работу. Особым успехом у Кати пользовался «Бармалей» Чуковского и бесконечная мышиная история, которую Ма постоянно продлевала и развивала.
        Были приняты также некоторые специальные меры: Рыжуше было строго запрещено употреблять слова «мама» и «папа». Ну, «маму» она и так часто заменяла на «мусь», а «бабушку» на «бусь», но когда она попробовала обратиться к Па со словом «пусь», Па выразил такой категорический протест, что Рыжуша навсегда выбросила это слово из головы.
        Днем мы с Рыжушей катали Катьку на санках и лепили снежную бабу с морковкой вместо носа, и Катя звонко смеялась. Ба жарила ей какие-то особые куриные котлетки, а я вылизывала ей руки, и она меня уже почти не боялась. Только немножко ежилась, потому что я была очень большая рядом с ней.
        Но больше всего Катьку занимал Па, лежавший с радикулитом на диване. Самым интересным было для нее забраться на диван, сесть к Па на подушку и смотреть, как Ма растирает ему спину мазью под названием «змеиный яд». Па кряхтел, охал, громко стонал и подгонял Ма:
        - Три, Минштока, три!
        Это зрелище захватывало Катьку целиком, и его даже приходилось специально устраивать (без мази!), если было очевидно, что Катька вот-вот вспомнит маму с папой и заплачет.
        Когда Наталья выздоровела, дя Леш отвез Катюшку домой. Ма уложила ей в сумку подарки, книжку Чуковского и специально сшитый ею для Катерины длинный, до полу, сарафан «принцесса».
        Катя сразу по прибытии продемонстрировала все свои успехи: прочитала наизусть «Бармалея», походила важно «принцессой», а потом потребовала, чтобы Борис снял рубашку и лег на диван:
        - Пап! Я буду тебе тереть спину, а ты кричи: «Три, Минштока, три, четыре, пять, шесть…»
        Голубой тюльпан
        За всеми этими событиями зима проскочила как-то уж очень быстро, и снег стаял рано.
        У нас в доме наступление весны было отмечено градом сухих апельсиновых корочек. Ба распечатывала демисезонные пальто и торжествовала победу над молью — дырочек не было.
        А Ма тем временем производила ревизию одежды и тяжко вздыхала: ей и Рыжуше все стало мало — Рыжуша из всего выросла, а Ма поправилась.
        Один Па не изменился, зато его костюм — бывший «праздничный», а потом «рабочий» — совсем «дошел». А «праздничного» костюма у него и вовсе нет.
        И ведь не то чтобы костюм сам по себе состарился от времени. Нет! Просто Па очень беззаботно относится к вещам: он очень любит, чтобы одежда была красивая, аккуратная, выглаженная — это когда он ее надевает, но как только костюм на нем — все, Па о нем сразу забывает! Может сесть на что угодно, заняться ремонтом машины и т. д.
        Вот Тарь никогда не войдет в гараж не переодевшись, а Па считает, что это «чистые глупости». И еще Ма очень сердится, что Па, придя домой, никогда не вешает костюм как следует — на плечики в шкаф, а кидает его как попало на спинку стула, а в ответ на протесты Ма провозглашает:
        - Я такой человек! Невешательный!
        И задает встречный вопрос:
        - А для чего я женился? Чтоб самому костюм вешать?
        Но больше всего огорчают Ма карманы. Па терпеть не может кошельки, портмоне, сумки и все складывает в карманы. Они у него набиты чем попало: там лежат болты, гайки, даже гвозди, сигареты в пачке, недокуренные сигареты — их Па называет «недокурки». Предположим, он стоит на остановке и курит, а тут троллейбус показался. Па сигарету гасит и кладет в карман: не выбрасывать же! Вот «недокурок» и образовался, потом пригодится. Там же, в карманах, хранятся мелкие деньги, какие-то нужные записки, спички, зажигалка и много чего другого.
        Из-за всего этого карманы оттопыриваются, а гвозди и болты проделывают дырки в подкладке, и Ма должна вечно исхитряться — ставить заплаты.
        Правда, Па считает, что дырки в карманах часто бывают очень кстати, потому что в них проваливаются и застревают в полах пиджака всякие нужные вещи. Так образуется резерв «на черный день». Например, Па идет по улице и хочет закурить и вдруг обнаруживает, что у него кончились сигареты; он подходит к киоску, чтобы их купить, хвать! — а денег нет. Вот тогда он начинает прощупывать полы пиджака и… находит или деньги, или, на крайний случай, «недокурок».
        Но бывает, что Ма уже зашила карман, а ценности не выгребла, и они становятся недоступными. Тогда Па приходится самому проделывать дырку, специально, и он еще обижается на Ма:
        - И когда ты успела? А если б у меня денег на метро не хватило? Что тогда?
        - Взял бы из своих секретных — из внутреннего кармана. Кстати, не знаю, как мы до конца месяца дотянем, — осторожно подступается Ма.
        - Что ты, Миншток, у меня не-е-ту! Откуда? — пожимает плечами Па, а сам подмигивает нам с Рыжушей. — Дал бы, конечно, да где же взять?
        - Ну, не знаю, не знаю, — меняет тон Ма. — У меня просто руки опускаются: каждый выходной как каторжная сижу, глаза ломаю, твою подкладку да карманы починяю. Неужели нельзя по-другому одежду носить? Как все нормальные люди!
        - Такой я человек! — сокрушенно качает головой Па.
        И как с гуся вода!
        Зато через некоторое время Ма приходит с работы и замечает, что у Ба и Рыжуши на лицах какое-то странное выражение, как будто праздничное. Смотрит, а на полу коробка стоит. И на ней написано. — «Веритас».
        Господи! Да это же ее, Ма, голубая греза! Немецкая швейная машинка! Ма о ней всю жизнь мечтала. Вот это покупка века!
        А Па для этой «Веритас» потом еще тумбу сам сделал и пленкой «под дерево» оклеил. Очень красиво получилось!
        После этого какое-то время Ма принималась за ремонт карманов даже с удовольствием: она уже не просто ставила заплаты, а создавала нечто художественное и очень гордилась результатами. Даже демонстрировала их гостям. Но Па так быстро расправлялся с этими шедеврами, что Ма опять стала хвататься за голову.
        Кроме того, костюм же не из одних карманов состоит. В прошлом году Па купили летний костюм — югославский, очень красивый, серый, даже немного серебристый. Ма не могла нарадоваться. А через несколько дней Па купил клей и положил его в карман. В троллейбусной давке крышка с бутылочки соскочила, и часть пиджака и одну брючину залило клеем.
        Дома Па залез в ванну, долго отмывался и вздыхал — представлял себе, как расстроится Ма. Но эта Ма! Никогда ее не поймешь: то из-за пустяков шум поднимает, а то новый костюм пропал, а она вдруг заявляет:
        - Ну ладно, ладно! Не печалься так! Пусть это у нас будет самая большая потеря! Я попробую у себя в лаборатории растворителем снять клей.
        Она же у нас химик!
        И действительно, свершилось чудо! Ма потерла пятна тряпочкой с растворителем, и клей сошел, пиджак и брюки расправились, а были совсем скукоженные. Я же говорю — чудо!
        Но по границам бывших пятен след остался — ореол. Ну, это совсем просто удалить можно: намочить весь костюм целиком. Ма взяла самую большую лабораторную керамическую плошку, налила туда растворитель, окунула для начала брюки и… Все-таки чудес много не бывает!
        Вернее, чудо опять произошло, но уже наоборот. На этот раз растворились… брюки!
        Как потом выяснилось, в плошке незадолго до этого разводили концентрированную серную кислоту. Потом плошку вымыли, но, видно, нужно было мыть лучше. В порах сохранилась кислота.
        Ма была совершенно убита, и настала очередь Па ее утешать, а сохранившийся пиджак со следами сражений отправили на трудовую вахту — в гараж на даче. Так что Па теперь выступал на даче в брюках из магазина «Рабочая одежда», живописно заляпанных красками и олифой, и серебристом югославском пиджаке.
        Но это все было в прошлом году, а сейчас весна на носу, а Па в совершенно бедственном положении. Особенно если учесть, что приближается Восьмое марта: у нас в родне Международный женский день празднуется всегда очень торжественно и всегда у Клары с Изей, потому что Изюня ухитрился родиться как раз в женский день.
        Так что Ма размышляла недолго, и мы все вчетвером отправились покупать костюм. Меня и Рыжушу хитрая Ма взяла, чтобы немного отвлечь Па от цели нашего похода, чтобы незаметно, за разговорами, довести его до магазина. Дело в том, что Па ненавидит ходить по магазинам, особенно под конвоем Ма. Когда он сам что-нибудь покупает, то принимает решение быстро, в одно мгновение: понравилось — есть при себе деньги — купил! Бывают, конечно, «прорухи» (неудачи, значит!). Так он купил себе шерстяную рубашку, но Ма ее забраковала:
        - Цвет какой-то… канареечный!
        Па отдал «канарейку» покрасить. И действительно, цвет получился прекрасный — бордо! Не цвет, а красота. Па такой цвет очень идет. Только вот влезть в эту «бордовую канарейку» Па не смог — рубашка села.
        Но все равно Па никогда не раздумывает, как Ма:
        - Это слишком дорого!
        - Это нам не по карману!
        - Сегодня купим, а что мы завтра есть будем?
        Па предпочитает рассматривать покупку уже дома, а Ма, наоборот, долго размышляет, прикидывает, сомневается, отходит и опять возвращается, и чаще всего эти танцы заканчиваются тем, что она так и уходит, ничего не купив. А если купит, всегда сначала расстраивается, а потом долго привыкает к новой вещи.
        Но такое ответственное дело, как покупка костюма, Ма одному Па доверить не может.
        В общем, мы благополучно довели Па до магазина «Мужская одежда», и они с Ма начали перебирать то, что там было. Один костюм Па померил — не подошел, второй тоже, на третьем засомневалась Ма, но тут кончилось у Па терпение, процесс ему надоел, и он махнул рукой:
        - Все! Берем этот!
        Ма начала возражать:
        - Костюм, конечно, неплохой, но нужно бы что-нибудь потемнее, чтобы со временем и на работу в нем каждый день ходить можно было, ведь два костюма сразу мы не осилим. А этот цвет хоть и темно-серый, а немного в голубизну отдает, какой-то отлив у него голубоватый. И вообще, очень уж элегантный для работы, прямо «голубой тюльпан» какой-то, — неожиданно добавила Ма.
        Ну, это уж она хватила лишку!
        Но Па уже хотел только одного — уйти из магазина:
        - Вот и прекрасно! Пусть будет «голубой тюльпан»! Или берем его, или пошли отсюда! Ничего мне не нужно!
        И Ма сдалась.
        Костюм завернули, и они вышли из магазина. Мы с Рыжушей сразу увидели, что у Па вид упрямый, а у Ма — расстроенный. Вечная история! Нельзя им вместе по магазинам ходить.
        В полном молчании мы пошли по улице, и тут Па глянул на грустную Ма и сказал медленно так, растягивая слова:
        - Да-a, скажу я вам, зря купили! Дрянь костюмчик этот ваш «голубой тюльпан»! — и еще головой покачал.
        Ма остановилась как вкопанная и даже поперхнулась от возмущения:
        - Мой костюмчик? Мой?! Да я же тебе говорила! Ничего по-человечески сделать не можем!
        Но Па с Рыжушей уже смеялись во весь голос, а я быстренько лизнула Ма в руку.
        Ма посмотрела и махнула рукой:
        - Ну что с вас взять! — и не выдержала, тоже рассмеялась.
        Восьмого марта они отправились на день рождения к Изюне. Там было полно гостей — у них всегда так, все очень любят к ним ходить. У них гости даже в большой комнате не помещаются, приходится детей в Софочкину комнату отдельно сажать. И столов не хватает, поэтому Изюня дополнительно еще дверь с петель снимает — стол удлинять.
        Перед тем как за стол сесть, гости обычно расползаются по всей квартире: кто Кларуне на кухне помогает, тут Соня — главный специалист, кто потихоньку Кларины пироги инспектирует — это Вадим, кто о политике спорит — ну, тут наш Тарь первый, а кто Останкинской башней с балкона любуется.
        Правда, Изя в последнее время на балкон выходить не велит — после того как Па закупил для террасы на даче триста килограммов стекла и поставил до весны у Изюни на балкон. Изя считает, что балкон прогнулся и может упасть.
        Поэтому вместо пейзажа за окном гости начали Па в «голубом тюльпане» рассматривать: сестры Па первыми увидели, а за ними и все остальные стали выражать восторг. Тут Ма обрадовалась, «хвост, как павлин, распустила», позабыла совсем, что сама же против была, и всю заслугу покупки костюма себе приписала. Па ей не мешал — пусть потешится, только усмехался потихоньку.
        На следующий день Па пошел в «голубом тюльпане» на работу, там тоже праздновали Восьмое марта. Когда Па вернулся, Ма приступила к нему с расспросами:
        - Ну как? Что говорили про костюм? — И вдруг замолчала: она присматривалась к «голубому тюльпану», вернее, к его карманам: они подозрительно оттопыривались.
        Ма подошла поближе — так и есть! Карманы были уже полны болтов, гаек и прочего «мусора»!
        Костюмчик прижился!
        Мир! Труд! Май!
        Построена дача! Не подвел Петр Иванович! Па всю весну ездил туда, и ему нравится, как получилось. Только Па говорит, что пока это голые доски, потому что все отделочные работы мы будем производить сами. И еще нам нужна мебель.
        Ну, об эту мебель мы всю зиму и весну боками стукаемся: Па собирал у знакомых и незнакомых старые кресла, диваны, столы и все свозил к нам домой, затаскивал на наш пятый этаж без лифта и ремонтировал, а Ма шила на своей «Веритас» новую обивку.
        Как у нас все это умещалось, в нашей «хрущобе», — понять не могу!
        Самый «ударный момент» был, когда Па притащил огромное кресло со свалки. Он его «ободрал» (снял старую обивку) на улице, чтоб грязь в дом не тащить, а как он его взгромоздил на пятый этаж — уму непостижимо! Совершенно неподъемное кресло. Ма его прозвала «мастодонтом». А когда Па его починил и обил заново, какое замечательное кресло оказалось — раскидистое, уютное!
        - Так и хочется в него с ногами залезть, торшер зажечь и книжку читать. А за окном чтобы дождь шел, — это Рыжуша размечталась.
        А я так думаю, что мы и вдвоем с ней в «мастодонте» хорошо уместимся. Правда, у нас торшера нет, но это не беда: Па говорит, что на свалке можно что угодно найти.
        И действительно, нашелся деревянный торшер со столиком — колонка витая, красивая, но поломанная и без абажура. Па все починил, отшкурил и темным лаком покрыл. И еще отдельно, в другом месте, проволочный каркас для абажура нашел, большой такой. А Ма купила бельевую веревку, выкрасила ее в оранжевый цвет, а потом как-то хитро намотала на этот каркас. Получился «антиквариат», как сказал Па.
        Если в комнате темно, а торшер зажечь и смотреть на него со стороны, то свет сквозь дырочки между веревками пробивается — залюбуешься!
        Па еще одно кресло нашел — оно без ручек, без ножек валялось, и тоже сделал как новое. Оно стало называться «Фердинанд», потому что деревянные части Па выточил какие-то «витиеватые», с загогулинами — не простые, словом!
        А какой-то хороший человек вынес на свалку немецкую деревянную люстру — может быть, он чешскую себе купил, хрустальную. Так он, этот человек, плафоны от немецкой люстры не выбросил, не разбил, а каждый отдельно в газетку завернул, в коробку сложил и аккуратно рядышком поставил: берите себе, люди добрые, пользуйтесь на здоровье.
        У нас эта люстра потом на самом главном месте, на террасе на даче, висела, и все удивлялись, как это мы такую ценную вещь на дачу вывезли. И вообще всем нашим «антиквариатом» восхищались.
        А Ма говорит, что удивляться надо тому, какой у Па вкус и как он умеет в каждой вещи ее красоту увидеть, а его руки помогают этой красоте наружу выйти.
        Ма иногда скажет — ну просто поэт! «Пушкин-Лермонтов», как говорит Па.
        Но пока все это делается, у нас в квартире — сущий бедлам, ни пройти ни проехать, и Ба все время ходит сердитая. Вот странный человек! Когда она видит законченную вещь, она соглашается, что хорошо получилось (Ба у нас скупая на похвалу), но, когда Па эту красоту творит: строгает, пилит, красит, — этого она терпеть не может!
        А что делать? И так Ма все время рядом с Па с пылесосом стоит — пыль прямо из-под его рук собирает. А я как раз пылесос ненавижу. Непонятный он какой-то: рук нет, а хватает. Но я же терплю! Полаю на него и отхожу подальше!
        И все-таки прошло и это. Ма так цитирует царя Соломона: он на все рукой махал — мол, «пройдет и это».
        И наступил последний месяц весны, самый лучший, — май! После него у Рыжуши каникулы начинаются. На улице уже вывесили лозунги на больших красных полотнищах: «Мир! Труд! Май!» и «Первомай — праздник весны и труда!». Только нужно было бы написать — «дачного труда», потому что, как только наступает Первомай, все дачники хватают свои лопаты и грабли — и на дачу, грядки копать! А в этом году вообще четыре свободных дня получилось — еще суббота и воскресенье присоединились.
        У нас есть три сумки на колесиках — на дачу ездить, и Ма их все каждый раз набивает «под завязку»: надо взять еду, рабочую одежду, теплую одежду — ведь мы и ночевать там будем, а ночью еще очень холодно.
        Штеер наш пребывает еще в зимней спячке: чтобы его из нее вывести, нужно много времени, потому что у него опять что-то сломалось, а Па сейчас некогда этим заниматься, так что мы едем на электричке.
        Я всегда заранее чувствую, что намечается поездка на дачу, и сразу начинаю волноваться: возьмут — не возьмут. Я принимаюсь метаться по квартире, сшибая уже готовые сумки, Ма и Ба на меня кричат, но это они зря — только суматохи добавляют.
        В этот раз Ма велела Рыжуше взять меня на поводок, идти к трамвайной остановке и там ждать их с Па, чтобы она спокойно могла все уложить. Я с полной готовностью сбегаю с Рыжушей вниз по лестнице и останавливаюсь: а где остальные?
        Рыжуша меня и тянет, и уговаривает, но тут я кремень! Только вместе!
        Ма видит это с балкона и кричит Рыжуше:
        - Ну как так? Неужели ты не можешь заставить Диту идти с тобой?
        - Не могу! Иди сама попробуй! — обижается Рыжуша.
        Ма задета за живое и тоже сбегает вниз и тоже хватает поводок — ну и что? А ничего! Незачем было зря с пятого этажа бегать! Сама убедилась! Меня невозможно сдвинуть с места — ведь дома еще остался Па.
        И главное, чему удивляться? Если б я видела, что только Ма с Рыжушей собираются на дачу, я бы с ними пошла, но ведь я же знаю, знаю — Па тоже едет, значит, нужно всем вместе собраться! Иначе я не согласна!
        Ма вздыхает и возвращается домой, а Па, который наблюдал эту «катавасию» с балкона, улыбается: по-моему, ему нравится, что я умею настоять на своем.
        Наконец все в сборе и мы трогаемся в путь. И тут выясняется, что у одной из сумок — зеленой — колеса визжат так, будто сразу трем кошкам хвосты прищемили — все прохожие оборачиваются. У Ма лицо каменеет:
        - Проверить надо было! Выскакиваем, как погорельцы какие-то! Схватили сумки и бежать!
        Хорошо, что до трамвая недалеко, а потом за суматохой посадки в трамвай, затем в троллейбус, затем в электричку визг нашей сумки как-то теряется в этой кутерьме — люди в толпе тоже не соловьями поют.
        Ну, все! Мы в вагоне, можно немного передохнуть, тем более что у меня-то всегда есть где посидеть, даже полежать, — под лавкой. У Ма лицо разглаживается, особенно когда Па достает из кармана по шоколадному батончику — им с Рыжушей.
        Зато когда мы высаживаемся на нашей станции, зеленая сумка пускается во все тяжкие — визжит, скрипит, да еще и с переливами, потому что дорога неровная.
        Но здесь уже неважно, здесь свой брат — дачники, они понимают — у всех такое случается.
        Мы шагаем в одном строю с целым отрядом дачников, которые сошли с электрички вместе с нами. Торчат над плечами завернутые в пестрые платочки лопаты, все спешат.
        Над нами синее-синее небо, березы еще не распустились, а воздух такой, что я натягиваю поводок и иду самой танцующей из своих походок. На перекрестке — большой плакат: нарисованный Ленин показывает рукой налево. Сверху написано: «Правильной дорогой идете, товарищи!».
        Мы поворачиваем налево. Как только мы выходим к пруду, Ма и Рыжуша ахают: деревья еще совсем прозрачные, и наша дача возвышается во всей красе — высокая, двухэтажная, с двускатной крышей.
        Мы все ускоряем шаг, почти бежим, Па гремит ключами у калитки, и мы входим.
        Старого дома с серыми шлакобетонными стенами совсем не видно, он скрыт спереди пристроенной к нему широкой застекленной террасой, а сверху — вторым этажом с глубокой лоджией под высокой крышей. Дача еще не покрашена и сияет чистыми свежеоструганными досками.
        Настоявшись и налюбовавшись, мы продвигаемся к дому.
        Участок справа от дорожки еще местами залит талой водой. На пригорке под березой, еще почти в снегу, вылезли чудные синие и розовые крокусы. Слева земля повыше, и наши аккуратные, с дощатыми стенками грядки стоят уже сухие.
        Ма уже вся извертелась, чуть шею не свернула — все ей надо сразу увидеть. Пришлось мне ее обогнать и первой взбежать на крыльцо.
        Крыльцо высокое, на столбах — «царское!» хорошо будет под ним понежиться в жаркий день — огорожено стеночкой с широкими перилами, сверху собственная крыша, а внутри даже лавочка сбоку от входной двери есть. Про лавочку эту Па хорошо догадался: это он для Ба расстарался — она потом всегда любила вечерами на ней сидеть. Закутается в свое серое пальто (Ба у нас боится сырости) и отдыхает, а я у ее ног.
        Или когда тихий теплый дождик идет, тоже хорошо. Да всегда хорошо! Ба там как на капитанском мостике, оттуда все видно.
        Ну, это все будет потом, а пока мы открываем дверь на террасу, и у нас захватывает дух: такая она просторная, высокая, светлая, деревянная, с двух сторон сплошь окна до потолка, а задняя стенка — стена старого дома — тоже обшита досками. Па специально для нее доски с особенным, выделяющимся узором подобрал, и здесь прорублена дверь на нашу половину старого дома, который Па с Тарем вдоль пополам разделили.
        На правой стороне террасы лестница на второй этаж, красивая, двухмаршевая, тоже с широкими перилами.
        Слева от лестницы комнатка, хорошенькая такая — это спальня для Ма и Па. Там уже стоят две кровати — старые дедовские. Кровать Па как раз под лестницей встала, под вторым маршем. Ма говорит, что так очень уютно — потолок с уступами, как в болгарском журнале «Наш дом». Но себе кровать все-(таки не под лестницей выбрала.
        С другой стороны, от лестницы справа, еще кусочек террасы остался — получилась комнатка без дверей, только стенкой от террасы отгороженная, хозяйственного назначения, но такие хозяйственные комнатки обычно темные, а у нас — окна до потолка. Ма сначала хотела, чтоб там вторая кухонька была, и поставила там плиту, раковину и под лестницей большой дедовский холодильник, который испортился и работал только в режиме морозильника — очень удобно для дачи. Но потом там еще встал маленький столик с табуреткой и креслом около него в углу, и Ма устроилась там вести свои сельскохозяйственные записи, книжки про сад-огород разложила, журналы «Приусадебное хозяйство», и эта комнатка стала называться «кабинет».
        Осторожно, нам еще в новинку, поднимаемся на «верх» — на второй этаж. Посредине лестницы, там, где она поворачивается, маленькая площадка с окошком на улицу — это мой «капитанский мостик» будет.
        На «верху» поселится Рыжуша. Красота неописуемая! Кругом дерево и запах от свежеоструганных досок — голова кружится! Окно во всю стену и дверь стеклянная на лоджию. Там, на лоджии, под окном диванчик небольшой уместился, а березы высокие совсем рядом ветками машут. Рыжуша на диванчик легла, примерилась да как вскрикнет:
        - Ой, я здесь как будто на березе лежу, даже покачиваюсь от ветерка! Уходить не хочется.
        В общем, мы осмотрели новую, построенную часть дачи, а в старую, каменную ведет дверь с террасы. Там образовались две смежные комнатки и кухня, в которой есть еще один — отдельный — выход на улицу: «черное крыльцо».
        Средняя комнатка, конечно, темновата, днем она освещается через окно в кухню и поэтому сразу получила название «темница». Зато первая — южная, вся солнцем залитая, — «светлица».
        Па и Тарь уже решили в старой части дома отопление газовое устроить. С нашей стороны это будут владения Ба, а то она всегда мерзнет. В «светлице» она будет жить, в кухне хозяйничать, а в «темницу» в холодное время года постояльцев пускать: Рыжушу или Ма с Па. У Ма с Па комната северная, там за окном дольше всего снег лежит, и Па окрестил ее «мокрицей». Зато летом, в жару — мы потом убедились — лучше места нету. А когда холодно — подумаешь, можно ватными одеялами укрываться.
        У Тарей тяжеленное ватное одеяло есть, его четыре человека с четырех углов должны держать, чтоб на кровать положить. А тот, кто под ним лежать будет, должен заранее на кровать улечься, он без посторонней помощи ни вечером под него не залезет, ни утром не выползет.
        Тут Ма спохватывается, что мы все бродим по дому с мечтательным выражением на лицах, а дел видимо-невидимо: одних опилок на террасе и на «верху» — целые сугробы. Мы раскрываем все окна, чтоб дом просыхал и прогревался, включаем радио для «веселия души» и принимаемся за работу.
        Рыжуша выносит ведрами опилки и сбрасывает их на компостную кучу. Гора опилок там растет, и Ма не нарадуется, ведь это готовая мульча под клубнику. Конечно, хвоя лучше, но об этом лучше не вспоминать.
        Па подключил газ к плите, поставил насос на колодец и пошел помогать Ма: он вскапывал грядки, а Ма их рыхлила, разравнивала, что-то туда подсыпала из разных пакетов — удобряла.
        Я ходила за Рыжушей, вернее перед ней, особенно по лестнице на «верх»: а то еще упадет. Мы и не заметили, как время пролетело, пока Рыжуша не крикнула: «Ма! Чего бы поесть?»
        Ма охнула и побежала разогревать гречневую кашу с котлетами, которые Ба нам дала с собой. Мы обедали на новой террасе. По радио передавали «Концерт по заявкам» — у нас был настоящий праздник, Первомай!
        После обеда мы разомлели, и Ма стоило больших усилий выгнать нас снова на работу. Она напомнила нам основной первомайский лозунг: «Труд — дело чести, доблести и геройства!». Но с геройством уже как-то не получалось. Солнце начало садиться. Сразу похолодало. Мы закрыли все окна, но дневное тепло стремительно утекало куда-то, и мы уже поеживались, думая о предстоящем ночлеге.
        И тут приехал Тарь. Он позвал нас в Пушкино ночевать. Мы сразу согласились, тем более Аня уже приготовила нам ужин.
        Будни великих строек
        Весь май мы ездили по выходным на дачу и подготовили все к переезду Ба, но сначала Ма и Рыжуша отправились на три дня на экскурсию в Кострому. Экскурсия была от работы Ма, и они такой случай упустить, конечно, не могли.
        Ну что за радость — уезжать из дома? А их хлебом не корми, только дай поглядеть на другие места и послушать, что там было, может, тыщу лет назад!
        По такому случаю я была очень расстроена и возбуждена.
        Уезжали они в будний день утром, когда Па уже ушел на работу. Ма с Рыжушей собрали свои сумки, мы все присели «на дорожку», Ба сказала традиционное: «Ни пуха, ни пера!», они ответили обычное: «К черту!», расцеловались с Ба, я тоже их облизала, и они отправились.
        Ба пошла на балкон помахать им, а меня не пустила. Оставила в комнате: она боялась, что я на балконе устрою истерику или, чего доброго, спрыгну вниз. Это она наслушалась у соседки историй про одну овчарку, которая прыгнула с балкона и разбилась, потому что хозяин (он шел с работы) свистнул ей снизу — большого ума, видно, был человек!
        Но я же не овчарка, чтобы прыгать сломя голову с пятого этажа! Истерика — это да! Это возможно! Нормальная здоровая реакция на отъезд близких! Но Ба этого понять не может.
        Короче говоря, Ба вышла на балкон и заперла за собой дверь на крючок, который Па приделал с той стороны, с балкона, как раз для таких случаев — чтоб меня из комнаты не выпускать. Конечно, это только еще больше меня расстроило, и я начала колотиться в дверь.
        Нужно сказать, что у двери на балкон изнутри, из комнаты, есть три ручки — сверху, снизу и посредине. Это и ручки, и одновременно замки: если их вниз повернуть, они дверь запирают. Обычно мы пользуемся только средней ручкой, а остальными, только когда надолго уезжаем или зимой, чтоб не дуло.
        И вот надо же такому случиться! Когда я начала наскакивать и скрестись в дверь, я нечаянно повернула вниз нижнюю ручку.
        Ба помахала Ма и Рыжуше, поглядела им вслед, пока они не зашли за угол, вздохнула, повернулась к двери и сняла крючок.
        А дверь не открывается…
        Бедная Ба! Пока она осознала весь ужас случившегося, мы с ней еще несколько минут бились в дверь с разных сторон. Потом Ба затихла — положение ужасное! Кого-нибудь с балкона звать бесполезно — входная дверь в квартиру заперта на ключ. Па придет с работы поздно. Ба даже присесть не на что, да и холодно еще на улице — она только на минутку вышла.
        И тут Ба увидела, что оконная форточка рядом с дверью открыта. Отчаяние придало Ба силы, и наша Ба, которая и по прямой дорожке еле ходит, а когда по лестнице поднимается, чуть не обеими руками за перила держится, каким-то чудом влезла на подоконник и попыталась через форточку открыть изнутри хотя бы окно.
        Но ничего не получилось — окно тоже на замки заперто, а руки у Ба короткие.
        К счастью, у Па на балконе хранятся всякие деревяшки и железки, и Ба тоже не лыком шита — разыскала какую-то кривую палку и опять залезла на подоконник. Она начала через форточку этой палкой шуровать внизу у балконной двери — старалась поддеть и повернуть ручку, а мне все время кричала:
        - Уйди, холера!
        Но не могла же я бросить Ба на произвол судьбы. Я со своей стороны тоже трудилась, как могла, но почему-то так получалось, что, как только Ба удавалось подцепить и поднять ручку, я тут же на нее наступала лапой и снова опускала.
        Наконец Ба успела вовремя толкнуть дверь, и она открылась. Ба медленно-медленно вошла в комнату, прошла в ванную, умылась — все же она как будто с улицы пришла, — накапала себе валокордину и легла на свою постель. И все это не глядя на меня.
        Я, как почуяла валокордин, так сразу поняла, что дело плохо, и тоже пошла и легла на свое место. И все думала, думала: как это все так нехорошо вышло? Ведь я ручку повернула нечаянно! И потом очень старалась помочь Ба.
        Вечером позвонила Ма. Я насторожилась, но Ба меня не выдала. Она сказала, что у нас все в порядке, и даже голос такой веселенький сделала. Все-таки Ба меня любит. Я замахала хвостом, а Ба положила трубку и наконец впервые за весь вечер на меня взглянула:
        - Ну что, холера? — но уже совсем не сердито.
        Когда наши путешественники вернулись, нужно было срочно переезжать, потому что Па заказал грузовую машину и грузчиков. Машина забрала всю подготовленную Па мебель и еще заехала в пару мест, где родственники и знакомые тоже отдавали нам что-то ненужное. Во избежание возможных осложнений меня с Ба на дачу отвез Тарь.
        Все это лето прошло в строительных работах, и мы все стали немножко строителями: Рыжуша проолифила все деревянные стены, Ма подмешивала ей в олифу чуть-чуть желтой и красной краски, доски впитывали олифу и начинали светиться изнутри теплым солнечным светом. Узор дерева проступал на этом фоне резче и отчетливее. Ма говорила, что она могла бы бесконечно рассматривать эти узоры, но «труба все время зовет» на работу.
        Па покрасил дом снаружи в ярко-желтый цвет, а оконные рамы и входную дверь сделал белыми. Дача получилась как игрушка, нарядная и какая-то приветливая, ласковая. Взглянешь, и так и хочется в нее зайти — пожить немножко.
        Ма сшила на террасу тюлевые занавеси от потолка до пола и покрасила их желтой рижской краской «Фантазия», и терраса стала еще краше: обитая светло-зеленой плахтой мебель, солнечные стены, пронизанные солнечными лучами занавески, а посредине, под деревянной люстрой, — большой круглый дедовский стол под желтой скатертью, и на нем всегда кувшин с букетом цветов.
        Цветы в старых глиняных кринках Ма расставляет по всему дому, даже на лестнице на «верх», благо цветов у нас предостаточно. Правда, не тех, которые Ма сажала, холила и лелеяла, — пионы, японские гладиолусы и т. д. Этих наперечет — на букеты идут цветы имени Наташи Сандомирской.
        Наташа Сандомирская — подруга Ма, они вместе работают. У нее дача уже давно, и она принесла Ма для разведения красоты на участке какие-то желтые хвостики и мелкие синенькие ромашки. Доверчивая Ма их посадила вдоль дорожки, и из них вылезли здоровенные кусты, которые ведут себя как самые настоящие бандиты: они расползаются по всему участку, забивают все другие цветочные посадки и даже вылезают за калитку. Ма с ними борется не на жизнь, а на смерть, и итоги этих сражений красуются по всему дому в виде букетов. Ма говорит, что «в интерьере они очень хороши».
        Однажды к нам на дачу заехал знакомый, который долго жил за границей, и Ма пожаловалась ему на Наташу Сандомирскую, а он неожиданно сказал, что как раз этими «желтыми хвостами» там, за рубежом, часто украшают самые изысканные букеты, а синенькие мелкие ромашки тоже продаются в цветочных магазинах и стоят очень недешево, и их часто используют даже в свадебных букетах.
        После этого Ма не только утешилась, но и начала хвастаться своими насаждениями, тем более что у нее все равно ничего, кроме этих сорняков, не вырастает. Но Наташу Сандомирскую по-прежнему попрекает при каждом удобном случае.
        Во владениях Ба на «старой» половине образовалась совсем другая обстановка. Там в «светлице» и «темнице» оклеили стены миленькими обоями, Ма с Рыжушей острыми стеклышками, ножами, шкуркой отодрали и заново покрыли лаком старенький буфетик, и он ласково принял на свои полки дедовскую посуду. На окно Ма сшила «романтические» занавески «под старину» (из журнала «Наука и жизнь»), а Ба застелила все что можно салфетками и салфеточками, вышитыми «ришелье». И каждый, кто открывал дверь и переступал порог с огромной, с высоким потолком, террасы на половину Ба, попадал в теплый уютный мирок «старосветских помещиков» (Ма) — с низкими потолками, портретами в тяжелых рамах на стенках, множеством разноцветных подушечек на диване, с графинчиками и рюмочками из тусклого стекла, позвякивающими в буфете, и всепроникающим призывным ароматом сладкого печенья с корицей.
        Кухня у нас тоже деревянная, пристроенная, а одна стенка осталась от «старого» дома. Ма ее побелила и даже попыталась сделать вид, как будто это бок расписной украинской печки, — все по тому же журналу «Наука и жизнь», раздел «Маленькие хитрости». Она взяла небольшой кочан капусты, разрезала его пополам и стала обмакивать его в красную краску и шлепать им по беленой стенке — должны были получиться красные розы. Но то ли краска была жидковата, то ли Ма не очень сноровиста, то ли вообще в этих «Маленьких хитростях» самую главную хитрость упомянуть забыли, но краска потекла, и кляксы на стенке даже отдаленно не походили на розы.
        Пришлось Ма делать другой вид — где-то мазнула желтым, чуть-чуть добавила зеленого и заявила, что это — «абстрактная настенная живопись», «пестрое пятно» в кухонном интерьере.
        Я, конечно, люблю Ма, но к этому «пестрому пятну» долго привыкала и первое время на него лаяла.
        А Ма не унывала, она дополнила интерьер «деревенскими» в оборочку занавесками: мелкие красные розочки по белому полю — все-таки розочки! — на холодильнике встал самовар, а над корзиной с овощами повис пестрый деревянный петух с распластанными крыльями. Па повесил над столом лампу с большим матовым абажуром, и когда нет наплыва гостей, лучшего места для задушевной застольной беседы и представить себе невозможно.
        Но особенный восторг у посетителей вызывает Рыжушин «верх». «Благородная простота», как сказал все тот же заморский гость. Стены, пол, потолок — все дерево, тускло поблескивающее олифой. В глубине, у стен, стоят две узенькие кушетки с пестрыми накидками, между ними журнальный столик с глиняным горшком с цветами, вокруг него три пуфика, которые Ма «сообразила» из диванных подушек, обила дедовской зеленой бархатной занавеской с бомбошками, а Па приделал к пуфикам ножки.
        В одном углу над кушеткой нависает толстый разлапистый сук — Па принес его из леса, очистил и сделал из него светильник.
        В углу у окна — письменный стол, на нем проигрыватель, а на стене — самодельные полки с книгами. Рядом с окном — стеклянная дверь на глубокую лоджию, на ней диванчик и кресло.
        Поздним вечером, после долгого хлопотного дня Рыжуша уходит к себе наверх. Перед сном она любит забраться с ногами на диванчик на лоджийке и слушать музыку. Вокруг нее, над ней — ничего, кроме звездного неба и верхушек берез, подсвеченных снизу светом с террасы. Там Ма раскладывает за столом пасьянс и тоже слушает музыку.
        Па сидит на террасе в «мастодонте» и курит. Ба давно уже выключила телевизор и спит у себя в «светлице».
        Я становлюсь перед Па и тихонько гавкаю: пора и честь знать! Поздно уже! Па улыбается, гасит сигарету и уходит в «мокрицу».
        Я забираюсь в его кресло и уютно сворачиваюсь в клубок — это мое время!
        Утром первым встает Па. Сидя в «мастодонте», он выкуривает свою первую сигарету, я провожаю его в гараж и возвращаюсь за Ма.
        Ма всегда просыпается тяжело, но на даче она вскакивает как молния, накидывает халат прямо на ночную рубашку и летит осматривать свои грядки. Некоторое время оттуда доносятся восторженные восклицания, и наконец она появляется с двумя-тремя огурчиками в руках… Ну, скажу я вам: на это стоит посмотреть!
        Па по такому случаю вылезает из гаража и начинает цитировать О’Генри (это такой писатель). Так вот, этот О’Генри, оказывается, написал, что женщина бывает счастлива три раза в жизни: в день конфирмации (не знаю, что это такое), в день свадьбы и когда выходит из своего огорода с захваченной там соседской курицей в руках. Па думает, что О’Генри ошибся в счете, потому что не видел Ма с огурцами.
        А субботнее утро набирает силу: визжит строгальный станок — строится Тарина половина дачи, Тарь с Па прокладывают водопроводные трубы — в доме и на участке будет вода, а в старой половине дома — и отопление, на огороде красуется «дворец китайского императора» — это Тарь сделал парник для огурцов в виде домика, похожего на пагоду.
        И ведь что удивительно: Тари из своего «китайского» парника таскают огурцы ведрами, и что? А ничего!
        У Таря на лице написано только, что это простой технологический процесс сбора урожая, а у Ани на лице: «Господи! Когда же я это все переработаю? И банок у меня мало! И крышек может не хватить!»
        И только у Ма с ее парой огурцов — чистая, не замутненная никакими практическими соображениями радость поиска и находки!
        Через некоторое время Аня кричит Ба через стенку в кухне:
        - Белла Владимировна! Я вам там, на крыльце, огурцы поставила!
        Вот теперь радуется Ба.
        Часов в одиннадцать появляются первые гости: звякает щеколда калитки и раздается крик:
        - Уберите собаку!
        Я с лаем стремительно лечу на зов — должна же я поздороваться с родственниками и заодно обнюхать их сумки. Это Кларуня с Изюней и Софочкой, они машут руками, кружатся на месте, но от меня не увернешься! После меня уже спокойно перецеловываются все остальные. Потом «дачники», хозяева то есть, расходятся по рабочим местам.
        Ма кричит уже из огорода:
        - Располагайтесь! Отдыхайте! Помогать не надо! Только меня не трогайте!
        На террасе гостей встречает Ба, а я иду прямо на кухню — знаю, они сейчас переоденутся в «дачное», Изя пойдет к Ма:
        - Ну, что тебе тяжелого нужно сделать?
        А Кларуня — на кухню, выкладывать разные вкусности: жареную рыбу, свои знаменитые творожные «кларунчики». Там я ее и поджидаю.
        После этого щеколда звякает почти непрерывно. «Гости пошли косяком» (Па). Ма с Рыжушей выносят на газон складные кресла, расстилают на травке под кустами подстилки — гости разоблачаются, располагаются, загорают, беседуют, заполняют весь дом.
        - Не обращайте на нас внимания! Работайте! Работайте! — кричат они дачникам. — Мы сами как-нибудь! Изя, что ты там делаешь? Иди сюда!
        - А не удрать ли нам и снять маленькую дачку где-нибудь поблизости? — говорит Па Ане, которая тащит к нам на террасу свои кастрюли с обедом на помощь Ма, Ба и Кларуне.
        Но это Па шутит. Он рад! Он по-настоящему рад, что снова, как в родительском доме, шумно и весело, что снова за большой родительский стол садится много разных людей, все останутся ночевать и до полуночи будут яростно спорить о политике.
        Все продолжается, все как было, все как надо! А на нашу сараюшку Па приколотил номер, снятый со старого родительского дома, — Авиационная, 15.
        Пустошка-2, или Грибное лето
        Когда Па среди всей этой суматохи начал еще и Штеером заниматься, я поначалу даже не насторожилась — действительно, трудно ездить в переполненных электричках с тяжеленными сумками. Но потом я услышала, как Ма с Леной (сестрой Па) ведет разговоры про Пустошку, и у меня прямо сердце упало — опять! Опять они уедут! Только теперь еще хуже — и Па туда же! Добилась Ма своего!
        Ну ладно, тогда я тоже поеду! Они меня знают: вот лягу под колеса Штеера и с места не сдвинусь! И пусть говорят, что хотят: что собак на турбазу не пускают — значит, я буду первая! Что в Штееруше и для них пятерых — Ма, Па, Рыжуша, Лена и Алка — места нет — ничего! В тесноте, да не в обиде!
        Но тут выяснилось, что Тарь с Аней не собираются все это время жить на даче. Получается, что Ба останется на даче совсем одна? Страшновато все-таки! Мало ли что может случиться, да и ночью одной неприятно. А вдруг воры узнают, что меня нет, и залезут на участок? Ведь Ба такая боязливая.
        К тому же она уже привыкла, что, когда никого нет дома, я повсюду за ней хожу по пятам, как нянька! Ни на минуту ее одну не оставляю.
        Со мной и поговорить можно, и пожаловаться, если она плохо себя чувствует. Да и слышит Ба уже не очень хорошо, а я, если чайник на кухне задребезжит или калитка звякнет, сразу голос подаю.
        Как-то потихоньку, незаметно, я уже ее приручила — нашу Ба. Она теперь даже, когда мы с ней вдвоем на даче ночуем, дверь в свою комнату не закрывает — хочет, чтобы я легла на пороге. И я ложусь, хотя мне гораздо удобнее в кресле спать, в «мастодонте».
        Нет, не могу я Ба одну бросить!
        И потом, может быть, Ма в чем-то и права? Надо же и Па немножко отдохнуть, а то и дома, и на даче он ни минуты покоя не знает.
        И они уехали: Лена с Рыжушей и Алкой — на поезде, а Ма и Па — на Штеере.
        А мы с Ба остались ждать писем.
        Ма писала, что Рыжуша живет в домике вместе с Леной и Алкой, потому что иначе Лене с Алкой не дали бы отдельный домик — подселили бы третьего, кого-нибудь чужого. Так что пришлось соврать, что Рыжуша тоже Ленина дочь, и теперь Па зовет Лену «ложная мать», как грибы бывают «ложные» — «ложный белый», «ложные опята».
        У Ма и Па тоже отдельный домик, потому что они — «семейная пара».
        Еще Ма писала, что в Пустошке все по-прежнему замечательно: и озеро, и лес, вплотную подступающий к воде, а воздух такой хвойный, такой густой, что, кажется, его можно резать ножом, и она, Ма, с удовольствием прислала бы нам кусочек.
        Это лето выдалось очень жаркое, но каждую ночь идет мелкий моросящий — «грибной» — дождик, и грибов уродилось несказанное множество: уж их собирают-собирают всей турбазой, а их только больше становится. Прямо под ногами, тут же у домиков вырастают. И только белые! Да какие! Толстенькие, упругие, на крепкой ножке, с плотной шляпкой!
        Каждый день в четыре-пять утра Ма с Леной выходят в лес. Еще только светает, и в густом тумане со всех сторон плавают бледные фигуры — это отдыхающие турбазы на грибной охоте. Они проходят почти вплотную друг к другу и то и дело наклоняются к земле. Ма с Леной каждое утро приносят чуть ли не по сотне штук.
        После завтрака они, уже с Рыжушей и Алкой, идут на дальнее озеро. И снова лесом, и снова грибы! Рыжуша и Алка соревнуются, кто больше наберет. Забавно на них смотреть: глаза у них напряженные, ищущие — шарят по земле, под деревьями и вдруг обе сразу замечают: вот он, гриб! Стоит, родненький! И они, отталкивая друг друга, кидаются к нему с криками:
        - Мой! Мой!
        Рыжуша углядывает и выковыривает из земли совсем крохотные грибочки — детки.
        Ма выдумала, что грибы хорошо «идут» на песню «Ромашки спрятались, поникли лютики…», и девочки орут ее отчаянными голосами, хотя эти ромашки им уже до смерти надоели. Но что правда, то правда: стоит только сменить песню, например, на Рыжушину любимую «Шел под красным знаменем командир полка…», как грибы прячутся.
        После купания на озере и обеда все ложатся спать, только Ма с Леной «как проклятые» садятся чистить грибы. Возле каждого домика между столбами терраски висят гирлянды грибов — сушатся. А вечером Па разжигает в лесу походный примус, и Ма с Леной варят грибы, чтобы потом засолить.
        Однажды на них из глубины леса вышло стадо коров, которых Рыжуша ужасно боится, и Рыжуша развернулась и с криком «Мама!» бросилась бежать сломя голову, не разбирая дороги. Па ее едва поймал, а Ма начала уговаривать:
        - Ну смотри, смотри! Это же не бык, а корова! Они не бодаются!
        А Рыжуша вырывается:
        - Я-то знаю, что она корова, а не бык, а она-то не знает!
        Часто с озера приплывают рыбаки и продают свежевыловленную рыбу. Если попросить турбазовского повара дядю Сережу, он ее сварит — Па и Лена очень любят рыбу.
        Па по-прежнему много курит и часто кашляет, но Ма договорилась с дядей Сережей, и он варит для Па компот из сухофруктов, которые Ма привезла с собой, так что Ба может не волноваться.
        Ма сначала немного побаивалась, как Па будет себя чувствовать в положении отдыхающего, но она зря беспокоилась: точно так же, как дома и на даче. Ему правда очень понравились и лес, и озеро, но сам «лично» он никакими благами природы не пользуется: не ходит купаться, не собирает грибы и ягоды — он лежит под Штеером и проводит «профилактический ремонт», а все запчасти он привез с собой.
        На турбазу многие приехали на своих автомобилях, и каждое утро на стоянке обычно собираются все автовладельцы: осматривают машины, толкуют о погоде, о политике, о том, кто куда сегодня поедет, а потом все разъезжаются. Остается один Па. Он раскладывает на брезенте свои инструменты, запчасти и начинает «ковыряться».
        Остальные автовладельцы проявляют большой интерес к Штееру и к необычному поведению Па. Они его спрашивают, как это он сумел так воспитать свою жену, что она его не теребит и позволяет целыми днями возиться с машиной, но Па отшучивается.
        Правда, одну поездку — в Пушкинские Горы — они уже совершили, и не без приключений. На обратном пути Штееруша, до того ведший себя безупречно, вдруг начал фыркать, кашлять и останавливаться. Па — хмурый, не подступись! — приказывал пассажирам «не дергаться и не расползаться», вылезал из машины, открывал мотор, что-то там делал, и Штееруша резво срывался с места. Смирно сидевшие пассажиры каждый раз оживлялись и начинали петь песни, но через десять-пятнадцать минут Штееруша вдруг опять останавливался.
        Время шло. Стемнело. Похолодало. Единственной теплой вещью — кофтой «ложной матери» — укрыли детей. Кругом вплотную к дороге подступал лес, темный и угрожающий. Машин на шоссе стало совсем мало. Песен уже не пели.
        Вдруг остановилась одна встречная машина, и водитель крикнул Па, что он проезжал мимо турбазы, там у ворот стоят люди, волнуются, готовы ехать на помощь — пусть Па передаст с какой-нибудь попуткой, чем помочь.
        Все сразу повеселели, и Штееруша тоже поднапрягся и совершил последний рывок уже на одном дыхании.
        У турбазы путешественников встречали, как папанинцев или челюскинцев, вырвавшихся из страшных льдов Арктики: на шоссе стояли машины с зажженными фарами, готовые рвануться на поиск: их водители радостно хлопали Па по плечу, а повар дядя Сережа объявил, что сохранил для путешественников ужин горячим.
        После этого случая наши «штееристы» сделались на турбазе знаменитостями и приобрели много новых знакомых, но нашу Ма больше всего интересовала компания, живущая по соседству. Ма с самого начала поглядывала на них с любопытством, потому что они каждый вечер играли на терраске в какую-то незнакомую Ма игру — «скрабл» — что-то вроде составления кроссворда, и очень веселились при этом.
        Па над Ма подтрунивал, что у нее «ухо выросло» в сторону соседей, но она отвечала, что по всему видно, что соседи — люди очень интересные.
        Особенное внимание Ма привлекала пара постарше — Валентин Валентинович и Роксана Львовна, к которым и все остальные в этой компании относились с особым уважением. Что-то было в них обоих такое, что вызывало у начитанной Ма литературные видения.
        Валентин Валентинович — небольшого роста, крепко сбитый, с острыми проницательными глазами, казался Ма похожим на Льва Николаевича Толстого. Только без бороды. Говорил он немного и негромко, но так точно и метко, что подслушивавшая Ма не раз ловила себя на том, что улыбается от удовольствия. Ну и, конечно, великолепное чувство юмора, которого у Льва Николаевича как раз и не было.
        Кстати, позже выяснилось, что Валентин Валентинович действительно дворянин по рождению, а уж Роксана Львовна — тут у Ма и капли сомнений не было, сразу видно — настоящая аристократка!
        А красавица какая! И притом мягкая, обходительная, благородство в каждом слове, в каждом движении — Ма просто влюбилась в нее. Да что там говорить, Роксана Львовна даже грибы чистит как-то по-особому и в скрабл играет лучше всех.
        Кроме Валентина Валентиновича и Роксаны Львовны в соседской компании было еще трое взрослых и трое детей: Егор, примерно Алкин ровесник, и Женька с Лелей, ровесники Рыжуши. Вот Леля и положила начало знакомству с соседями.
        На следующий день после нашумевшей штееровской эпопеи она подошла к Ма и представилась:
        - Здравствуйте! Меня зовут Леля. А ваша девочка любит ловить рыбу? У меня есть лишняя удочка!
        Ма, потрясенная такой благовоспитанностью, позвала Рыжушу.
        А Леля продолжала светскую беседу:
        - Вы в первый раз здесь, в Пустошке? Нет? А мы — в первый. Мы с Женькой раньше всегда с родителями в экспедицию ездили, они у нас биологи. Их зовут Ия и Костя. А Валентин Валентинович и Роксана Львовна уже давно сюда на лето приезжают, только обычно они в деревне живут, в Заозерье. Вы знаете, Валентин Валентинович — очень известный художник, он кукол делает, я была в его театре, у Образцова. А еще он рисунки к детским книжкам делает. И у Егора мама — художница.
        На разговор подошла Лелина мама, Ия, потом Роксана Львовна. Знакомство состоялось.
        Когда вернулся Па и Ма разлетелась к нему хвастаться своими новостями, он сообщил, что они с Валентином Валентиновичем уже познакомились сегодня на автомобильной стоянке, и выяснилось, что политические взгляды у них полностью совпадают.
        Ма писала, что после этого знакомства Рыжуша, можно сказать, совсем пропала для семьи: целыми днями вместе с Лелей и Женькой она торчит на озере, на длинных мостках около заброшенной бани, а у нее, у Ма, прибавилось работы — солить и вялить маленьких рыбок — Рыжушин улов.
        Алка тоже попыталась подключиться к рыбной ловле через Егора, но у них никак не совпадают жизненные ритмы.
        Например, Рыжуша кричит:
        - Ал! Егор сказал, что он ждет тебя за столовой, на мусорной куче — червей копать!
        Алка начинает решать, что надеть: брючный костюм или джинсы, а если сарафан, то сочетаются ли с ним эти босоножки.
        Когда она наконец в полном параде является на мусорную кучу, Егора уже и след простыл, он на озере. Тогда надо срочно звать Лену, потому что Алонька не может взять в руки «эту гадость», червяка то есть, и тем более сама нацепить его на крючок.
        Но самое удивительное, писала Ма, — это Па. Он уже не копается целыми днями в машине, потому что очень подружился с Валентином Валентиновичем. Па даже ездил с ним на лодке на рыбалку и даже в дальний лес за грибами и даже — с ума сойти! — привез почти сотню белых грибов!
        Ма чуть в обморок не упала: Па — и вдруг грибы собирает.
        - А со своей семьей в лес пойти не допросишься!
        - Да там грибы прямо под ноги выскакивают! Не топтать же! — оправдывался Па.
        Однако чаще Па и Валентин Валентинович располагаются в тени за домиками и ведут политические беседы, очень громкие, потому что оба глуховаты, и очень острые, судя по гневным откликам из домика слева — там живет профессор, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма. Очень важный. Впрочем, наших собеседников это только подстегивает.
        Ма поначалу Валентина Валентиновича немного стеснялась, зато с Роксаной Львовной они очень подружились. У них обнаружилось общее пристрастие — книги, только Роксана Львовна читала все на свете, а Ма — не все и поэтому растопыривает уши и затаивает дыхание.
        Так и длилось это дивное лето — жаркое, дождливое, грибное.
        Однажды в сумерки после сильной грозы откуда-то сверху, из леса, спустилось великое множество лягушек, больших, маленьких и совсем крохотных. Они спешили к озеру. Рыжуша и Леля решили, что малыши выбиваются из сил, и попытались переносить их на руках. Но лягушек было великое множество, по дороге, которую они пересекали, невозможно было ни проехать, ни пройти.
        Леля, дочь биологов, объяснила Рыжуше, что лягушачье лето уже кончилось и они спускаются в озеро, чтобы там зимовать.
        - Пора и нам на зимовку, — медленно проговорила Ма.
        - А Рига? Вы же обещали поехать в Ригу! — в один голос закричали Алка и Рыжуша.
        - Едем, едем, — успокоил Па.
        И действительно, в последнем письме Ма писала, что Па совсем смилостивился и даже согласился возвращаться в Москву через Ригу, чтобы немножко посмотреть Латвию.
        По пути Ма и Алка вели дорожный дневник, и я потом столько раз слушала, как Рыжуша читает его Ба, что выучила наизусть.
        Автопробег Пустошка — Рига — Москва (отрывки из дорожного дневника)
        Экипаж машины Штееруша-220:
        Капитан — Па — ведет машину.
        Штурман — Ма — смотрит в карту и в окно.
        Боцман — Рыжуша — смотрит только в окно и делает замечания.
        Кок, он же «Ложная мать» — Лена — кормит.
        Ученый секретарь — Алонька — пишет дневник.
        Отрывок I. Бросок на Ригу
        28 июля, 5 часов 20 минут утра
        Покидаем гостеприимную турбазу. Стоп! Боцман и ученый секретарь решили сбегать попрощаться с озером, и пожалуйста! — эта медведица Рыжуша свалилась в воду и промочила ноги.
        Рассвирепевшая Ма начинает распаковываться — доставать сухую обувь. Капитан теряет терпение. Только сели в машину, Рыжуша с расстройства пнула ногой здоровенную бутыль. Все! Оставила путешественников без питьевой воды.
        43-й км. Алоньке стало дурно. Как выяснилось, от голода. «Ложная мать» открывает столовую: мы малость перехватываем из пакета, подаренного шеф-поваром дядей Сережей.
        70-й км. Началась насыпная щебеночная дорога. Штееруша захлебывается бензинчиком. Все скрипят зубами. Штурман виновато тычет пальцем в атлас:
        - Здесь написано, что это «дорога союзного значения».
        Карасава. Ура! Кончилась насыпная дорога! Пусть наши враги ездят этой «дорогой союзного значения». На выезде из Карасавы проскочили поворот. Штееруша стал пятиться задом.
        Штурман решил покомандовать:
        - Алла! Гляди в заднее стекло!
        Капитан гаркнул:
        - Уберите головы! Я сам буду смотреть!
        Пассажиры поспешно втянули головы в плечи, и… в тот же момент Штеер чуть не влип задом в здоровенный рефрижератор.
        - Ослы! — обругал капитан ни в чем не повинных путешественников. В полном молчании поехали дальше. Увидели впереди пыльное облако — стадо!
        - Овцы! — оживились «ослы». Оказалось, коровы. «Ослы» дико заржали, стряхивая повисшую было напряженность. Коровы побежали трусцой вперед, не уступая дорогу. Штееруша грудью, медленно, тихонько гудя, прокладывал себе путь.
        Наконец впереди — чистая дорога! Штеер радостно рванул, и… из засады на дорогу выскочил крупный серый милиционер. Дальше поехали с «дыркой» в талоне.
        Отрывок II. Рига
        Пересекли границу Латвии. Пообедали в Екабпилсе. Восхитились невиданной чистотой в столовой, цветочками на столах. Полюбовались рекой Даугавой.
        Погода пасмурная, не то что наше настроение. Ма вспомнила, что, когда Тари ездили по Эстонии, Ирка — еще маленькая была — удивилась, что их московский радиоприемник вдруг заговорил по-эстонски, и спросила:
        - Пап! Ты что, вставил туда эстонские батарейки?
        Вот и наше настроение, наверное, еще на пустошкинских батарейках. Умолкли и погрустнели только в Саласпилсе, бывшем концентрационном лагере, где фашисты убили тысячи евреев. Задумчивые поехали дальше.
        Пора было заботиться о ночлеге. По дороге узнали, что о ночевке в рижском кемпинге нечего и мечтать, все забито. Оставалась единственная надежда — Анины родственники, Берта и Федя. Адреса их у нас не было, зато мы располагали подробнейшими указания Таря, как найти Федю и Берту.
        Начинать поиски следовало в конце улицы Ленина.
        Мы проутюжили улицу Ленина раз десять; предусмотрительно начинали с середины и доезжали до конца — искомого дома с башенкой не было! Как сквозь землю провалился!
        Стемнело. Штурман простуженно хлюпал носом и кашлял. Можно подумать, это он утром ноги промочил! Через два часа цель была обнаружена в противоположном конце — в начале улицы Ленина.
        Капитан приказал:
        - Просачиваться будем постепенно, по одному. Как бы их, бедных, удар не хватил. Я иду первый!
        Федя и Берта очень обрадовались, увидев Па:
        - Ты приехал? Как замечательно! Как дела в Пушкино? Как поживает твоя жена?
        - Да она внизу, в машине.
        - Что же ты ее там оставил? Зови немедленно сюда!
        - Да она там с дочкой…
        - Вы и с дочкой приехали? Так вы все втроем?
        - Да нет, с нами еще сестра с племянницей. Мы мимо ехали…
        Федя и Берта оказались на редкость мужественными людьми, да это и неудивительно — через них уже прошла целая когорта Аниных родственников. Узнав, что нас всего пятеро, они вздохнули с облегчением и вручили нам ключ от своей пустующей комнаты в доме на окраине Риги, да еще снабдили нас раскладушкой, надувными матрацами, подушкой и одеялом.
        - Спасибо! Спасибо! Нам ничего не надо, только переночевать пару дней, — пятился обрадованный капитан.
        Отрывок III. Рижские ночи
        Капитану требовался отдых, и он спал на царском ложе, на раскладушке. На половине одеяла лежал, другой половиной прикрывался. Имел подушку.
        Штурман (по болезни!) спал на постели второй категории — на кровати с голыми досками. Центральную часть тела (вдоль) прикрывал найденным в комнате мешком из-под картошки (чистым), а периферийные участки — кофтой и курткой. Укрытие ночью постоянно расползалось и для поддержания минимальных температурных условий жизни регулировалось вручную и вножную. После трех ночей тело штурмана в сечении приобрело форму равнобедренного треугольника.
        Ученый секретарь, как и боцман, спали в третьей категории — на полу, на надувных матрасах под спальным мешком.
        Коку, конечно, спальника не хватало, и он «на спине лежал, животом прикрывался». На следующий день кок обнаружил в углу комнаты пляжную подстилку — радости не было предела!
        Отрывок IV. Рижские дни
        Утром первым делом проверили, не помялся ли Алонькин брючный костюм. Ученый секретарь очень им гордился — таких в Москве наперечет! Теперь предстояло покорение Риги.
        Ах, как все здорово! И старая Рига, и взморье, и этнографический музей под открытым небом, и кафе…
        Вот только в первый же день встретили штук пятнадцать Аллочкиных костюмов! Потом считать перестали…
        Отрывок V. Бросок на Москву
        С рассветом капитан погрузил раскладушку и матрасы на головы экипажа, и Штеер тронулся в путь. Завезли «спальные места» Феде и Берте, поплутали немножко по Риге и наконец выехали на большую дорогу.
        100-й км. Прокололи шину. Едем дальше без запасного колеса. Надеемся на капитана, а он — на Смоленск и поэтому рвет туда без остановки до самого вечера, несмотря ни на какие мольбы путешественников.
        Ура! Смоленск! Кемпинг!
        Большое объявление: «Мест нет».
        Ссылаясь на больную жену и двоих детей, Па вымаливает места, но с подселением в разные домики. Утром едем в город. Увы! Камер в магазинах нет. Заходим в великолепный Смоленский собор, восхищаемся и выходим. Около Штеера, как всегда, толпа любопытных. Загружаемся в унынии. Предстоящая дорога без запаски нас пугает.
        Вдруг к собору подъезжает машина, и из нее машет руками Минштенькина приятельница Элла, с которой они вместе работают.
        Нарядные и элегантные, в белых костюмах, Элла и ее муж выходят из своей белой «Волги», где на заднем сиденье лежат только небрежно брошенные свежие газеты, и с удивлением наблюдают, как из приземистого Штееруши, забитого узлами и чемоданами, высыпаются и высыпаются один за другим пять человек — целый табор!
        Костюмы штееровских путешественников тоже соответствуют их трудной и тесной жизни, особенно у Па, который с утра уже успел полежать под машиной.
        Но пассажиры «Волги», люди воспитанные, быстро приходят в себя и начинают хлопотать, вытаскивая свою — тоже последнюю — камеру. Они тоже возвращаются в Москву, но попозже и обещают внимательно следить за дорогой и подобрать нас, если Штеер заупрямится и встанет.
        Да здравствуют люди добрые!
        Марш на восток продолжается.
        Двести один километр до Москвы. Мы поем русские народные песни. В машине появляется запах гари. Капитан принюхивается, останавливает машину и видит, что с заднего сиденья валит дым.
        Экипаж в панике покидает горящий салон. Капитан бросается в салон. И что же? Почти непосредственно под ученым секретарем лежит на сиденье тлеющая сигарета. О Боже! Подстилка прогорела, в Тарином спальнике под ней — дыра!
        Расследование показало, что капитан неудачно выбросил из окна сигарету и ее затянуло обратно в салон, в Штееруше ведь с каждой стороны только по одному окну. Как эта сигарета ухитрилась так ювелирно приземлиться и никого не задеть? Ведь там, на заднем сиденье, одних рук и ног по шесть штук, не считая всего остального!
        Преступную сигарету капитан тут же сунул обратно в рот и докурил — не пропадать же добру! — а боцман с нескрываемым чувством глубокого удовлетворения сказал:
        - Хорошо, что не подо мной!
        Следующая остановка была Москва! Лето кончилось…
        Той осенью…
        Когда они, пропахшие лесом, такие веселые, вернулись домой, Ма и Рыжуша выложили перед Ба свои трофеи — связку вяленых рыбок, тугой мешочек сухих белых грибов и несколько банок соленых грибов. Рыжуша ходила за Ба и захлебывалась словами. Она хотела рассказать все сразу, и у нее все смешалось: и рыбалка, и Леля, и пожар в машине, и Пушкин в ссылке и даже приезд к нему в Михайловское школьного товарища.
        - Погоди, погоди, — остановила ее Ба. — Что-то я ничего не понимаю. Можно подумать, что Пушкин тоже был с вами на турбазе.
        - Что ты, Ба! — возмутилась Рыжуша. — Ведь он же был дворянин! Их же сейчас не бывает!
        - Как это не бывает? — повернулся к ней Па. — Вот, например, Валентин Валентинович — потомственный дворянин. Его прадед участвовал в восстании декабристов.
        - Интересно! А ты мне ничего не рассказывал! — Ма широко раскрыла глаза. — Я чувствовала, чувствовала! Я тебе говорила!
        - А отец Валентина Валентиновича был полковником царской армии, — продолжал Па.
        - Царской? — с ужасом переспросила Рыжуша.
        - Царской, царской! — передразнил ее Па. — Между прочим, во время еврейского погрома этот царский полковник укрыл евреев в своем доме, а сам вышел к погромщикам с револьвером в руке. Книжки надо читать хорошие, а не муру всякую из школьной библиотеки.
        Ба тяжело, со значением вздохнула и поджала губы. Я встала и тоже вздохнула, только, наоборот, с облегчением: все вернулись, все вернулось на свое место. Жизнь продолжается.
        А Па через несколько дней принес толстую книгу в зеленом переплете. «Ю. Тынянов, — стояло на обложке. — „Пушкин“». Теперь вечерами Ма читала нам ее вслух. В семье начался период: «Пушкин и его современники».
        Двадцать первого сентября у Рыжуши был день рождения, и она позвала в гости своих одноклассников. Ма испекла сладкий пирог, наготовила всяких бутербродов и пожарила сосиски — она умеет так интересно их жарить в виде хризантем.
        Пришли нарядные девочки и чинные, в костюмах и галстуках, мальчики. Они торжественно вручали Рыжуше цветы и подарки, а Ма восхищалась:
        - Такие воспитанные! Совсем взрослые!
        «Совсем взрослые» садились за стол и почему-то сразу набрасывались на сосиски.
        Потом Ба, Па и я ушли вниз к соседям, чтобы не смущать гостей. Через три часа мы вернулись, и уже на лестнице нас смутил дикий гвалт из нашей квартиры.
        - «Совсем взрослые» веселятся, — задумчиво заметил Па.
        Ма позвонила, и шум резко стих. Когда Рыжуша щелкнула замком, все гости уже с куртками в руках теснились в передней и сразу начали по одному быстро утекать мимо нас в открытую дверь.
        Мы оторопели.
        - Вы уже уходите? А чай вы уже пили? — растерянно спрашивала Ма, но «воспитанные» прыгали вниз по лестнице, как дикие козы, даже не попрощавшись.
        Уже не веря ни во что хорошее, Ма и Ба поспешно вбежали в комнату и остолбенели во второй раз: все, что можно было сдвинуть с места, было сдвинуто и щедро засыпано конфетными обертками, в самых неожиданных местах красовались надкусанные бутерброды и размякшие шоколадки, весь пол был в каких-то белых разводах, а по дивану явно ходили ногами.
        - У вас что здесь, ураган прошел? — всплеснула руками Ма.
        Рыжуша молча стояла посреди комнаты.
        - Дочь! А что вы делали с зубной пастой? — крикнул из ванной Па.
        - Они ее ели… — прошептала Рыжуша трясущимися губами. — Аринушкин сказал, что в пионерском лагере все так делают..
        - А что ж вы сладкий пирог не ели? — это Ба продолжала проверку.
        - Да? Не съели? — заинтересовался Па и быстро прошел в кухню.
        - Ладно, дочь! — Ма обняла Рыжушу. — Сейчас быстренько все уберем и чаю с пирогом попьем!
        Рыжуша облегченно вздохнула, а я пошла к Па: как там дела? Может, еще что-нибудь вкусное осталось?
        Это было той осенью…
        Когда заболел Па.
        Пока Па делали операцию, Ма, Лена и Ленка ждали в больничном подъезде: в городе свирепствовал грипп, и в больницу не пускали — был карантин. В подъезде было холодно и промозгло, с улицы тянуло сыростью. Ма все время била дрожь. Наконец вышел усталый хирург и как-то в сторону произнес то слово, которое все боялись услышать.
        - Сегодня к нему нельзя, — добавил он. — Приходите завтра, вас пустят.
        По дороге на остановку все молчали. Шел мелкий дождь. Долго не было автобуса, а когда он пришел, Ма вдруг разрыдалась и никак не могла остановиться.
        Автобус ушел.
        На следующее утро Ма выдали пропуск к Па, но сначала она зашла в кабинет к врачу и попросила его не говорить Па правду.
        Перед палатой она немножко постояла, а потом решилась и открыла дверь.
        Па лежал на кровати у окна и смотрел на Ма. Он был такой же, как всегда, только очень бледный, и Ма почему-то удивилась, на какую-то минуту ей даже показалось, что ничего и не было — ни ожидания в подъезде, ни того страшного слова, ни сегодняшней бессонной ночи, ни разговора с врачом…
        И у нее неожиданно легко получилось сказать, что она говорила с врачом, у него, Па, все в порядке, только на всякий случай нужно пройти курс лечения — химиотерапию. А так все ничего, все в порядке.
        Па взглянул на заплаканное лицо Ма и ничего не ответил.
        …И той зимой
        После операции Па еще долго был дома, но я этому не радовалась: я же видела, как ему тяжело, когда он принимает эту свою «химиотерапию», особенно первые три дня на неделе. На четвертый день Па становилось легче. Он вставал, надевал сапоги, теплую летную куртку, которую он получил на своем вертолетном заводе, и говорил:
        - Ну что, Дитуша, пойдем по бездорожью?
        Мы выходили на улицу. Осень давно кончилась, но снега еще не было. Вернее, он все время падал с неба, но на земле тут же таял и покрывал все вокруг каким-то противным месивом. Дворники не успевали его убирать и почему-то посыпали все вокруг солью. Как будто это суп! Можно подумать, эту грязь кто-то станет лизать.
        Редкие прохожие передвигались медленно, осторожно, старались определить, где местечко посуше. А что толку? Разве под этой кашей углядишь? Просто жалко смотреть, как человек стоит на одной ноге, словно аист, выбирает-выбирает, куда бы другую ногу поставить, а потом — плюх! выбрал, называется! — под снегом-то яма с водой! Или, хуже того, лед скользкий!
        А мы с Па никогда дорогу не выбираем! Идем вперед! Куда надо, туда и идем! Не сворачиваем!
        Ма, правда, потом сердится, что Па ноги промочил: он может простудиться, а ему надо беречься…
        Но Па ей прямо отвечает:
        - Так мы с Дитушей устроены, Миншток! Под ноги не смотрим!
        Обычно мы с Па шлепаем по этой снежной хляби вниз по улице, мимо школы, и первым делом, конечно, сворачиваем к сигаретному киоску — запасаемся сигаретами.
        Следующая остановка — кондитерская: конфеты дома все вышли. Па говорит, что, когда Ма волнуется, у нас быстро конфеты кончаются — «на нервной почве».
        Под конец идем в мясной магазин — это для меня! — проверить: как там насчет ливерной колбасы или косточек.
        С Па в магазин ходить — одно удовольствие! Он меня никогда не привязывает у входа, как Рыжуша или Ма. Я этого терпеть не могу! Когда меня оставляют на улице одну, я начинаю рваться, лаять, метаться, стараюсь изловчиться и вывернуться из ошейника. Вокруг меня собирается толпа, и кто-нибудь обязательно входит в магазин с криком:
        - Чья собака там у дверей с ума сходит? Развели собак! Пройти нельзя!
        А с Па у нас просто — я захожу вместе с ним. Молча, чинно, благородно. Как будто так и надо.
        Потом мы возвращаемся. Как все-таки хорошо у нас дома: тепло, сухо, светло и вкусно пахнет — у Ба уже все готово, моя кормушка полна, и Ба говорит мне строгим голосом:
        - Учти — горячее! Дай остыть!
        Иногда, когда Па чувствовал себя лучше, он уезжал в мастерскую к Валентину Валентиновичу. По дороге в какой-то особенной булочной Па покупал «паляницу» — круглый белый хлеб, пышный, горячий — «с пылу с жару».
        В мастерской чудесно пахло деревом, висела лодка, сделанная Валентином Валентиновичем, — он ее потом подарил Па, лежали рисунки к детским книжкам. Па и Валентин Валентинович пили чай с горячим хлебом, вели неспешные разговоры. Они очень подружились тогда… и навсегда.
        К вечеру они ехали домой к Валентину Валентиновичу и Роксане Львовне, в их однокомнатную квартиру в доме художников. Туда же приезжала после работы Ма. На следующий день она рассказывала все Ба, а я запоминала, слово в слово.
        Ее встречал Валентин Валентинович в своей любимой теплой клетчатой рубашке и в коротких валенках. Валенки ничуть не мешали ему церемонно целовать Ма руку и вообще прекрасно вписывались в образ графа Толстого.
        - Милочка пришла? — доносился из кухни голос Роксаны Львовны. — Проходите, родная! Сейчас будем ужинать. Посмотрите пока, какие я книги замечательные достала.
        Ма проходила на кухню, такую уютную, такую красивую, просто загляденье!1 — с мебелью, сделанной руками Валентина Валентиновича, рассматривала книги, слушала рассказы Роксаны Львовны о новых журналах, интересных статьях, последних выставках, смеялась острым замечаниям Валентина Валентиновича — отходила душой, погружалась в особенную атмосферу этого дома.
        А тем временем стол выдвигался на середину кухни, и Роксана Львовна уставляла его всякими вкусностями: какими-то замечательными салатиками, цветными настойками, пустошкинскими грибками, моченой брусникой, земляничным вареньем и, конечно, несравненными, тающими во рту пирожками.
        Они редко оставались вчетвером. «На огонек» забегали друзья, соседи, подруги Роксаны Львовны — «мадамчики», как называл их Валентин Валентинович. Забегали на минутку и засиживались далеко за полночь. Здесь очень ценили шутку, острое слово и всегда было удивительно интересно.
        Особенно запомнился Ма вечер, когда приехал из Ленинграда племянник Валентина Валентиновича, пушкиновед, и они вдвоем с Валентином Валентиновичем наперебой читали вслух стихи. До трех часов ночи.
        Потом Ма и Па долго ловили такси на безлюдной площади у Киевского вокзала. Когда наконец сели в машину, Па закурил, а Ма вздохнула:
        - Омовение души! — и блаженно откинулась на спинку сиденья.
        Па продержался на химиотерапии немногим больше двух месяцев, а потом однажды наотрез отказался принимать таблетки. Ма уговаривала, кричала, плакала — бесполезно. Па вышел на работу. Расстроенной Ма врач сказал:
        - Ну что ж! Будем ждать год. Если все будет в порядке — еще три. А там посмотрим!
        Ма, врачи, экстрасенсы и Вилька
        Еще врач строго-настрого предупредил, что Па должен постоянно наблюдаться: делать рентгены, анализы, регулярно приходить в поликлинику на осмотр. Ма с готовностью кивала головой:
        - Да-да! Конечно-конечно! — пока ее взгляд не упал на непроницаемое лицо Па.
        «Вот где таилась погибель моя», — пронеслись у нее в голове вещие пушкинские строки. И как в воду глядела. Начались ее «врачебные страдания».
        - Даже не подступайся ко мне с этим! — отмахивался Па, когда, по мнению Ма, подходил срок визита в поликлинику. — Блажь все это! Ты меня совсем загоняла! Неймется тебе с твоими врачами! Вам только дай волю — вы здорового человека угробите! Никуда я не пойду!
        Мне становилось жалко Ма, я подходила и лизала ей руку.
        Но, с другой стороны, ведь она сама все так устроила: как будто бы Па и не догадывается даже, какая у него серьезная болезнь. Все беседы с врачами Ма ведет сама: врач только осматривает Па, потом Ма делает Па знак, чтобы он вышел из кабинета. Па усмехается и выходит. И ничего у Ма никогда не спрашивает. Па — такой человек: терпеть не может всякие обсуждения, заглядывания вперед. Он живет сегодняшним днем, и все! И когда он заболевает, он тоже не пугается, не вздыхает, не бродит по ночам, не гадает: что теперь будет? Чем это кончится? Все это делает за него Ма. Это даже смешно, какие они с Па разные — две противоположности.
        Ма у нас, по выражению Па, — «крупнейший специалист по выдумыванию всяких страхов». Фантазия у нее богатейшая, только ей почему-то всегда мерещатся «плохие концы».
        А с другой стороны, Ма тоже права: «надо же и меру знать», а то Па «совсем распоясался», и у нее, Ма, «голова идет кругом».
        И тут вдруг в Москве объявились экстрасенсы. Это такие люди, они у человека над головой руками помашут и сразу видят, здоров он или нет и какая у него болезнь.
        Ма так и загорелась. Представляете? Ни рентгенов, ни анализов не надо делать, ни по врачам ходить — только экстрасенса найти, и он все проверит. Легко и быстро. Конечно, многие знакомые над Ма смеялись и говорили, что все это «чушь собачья» и как это она, Ма, может в это верить — ученый, называется. Но Ма упорно хваталась за любую соломинку.
        - Как знать? — защищалась она. — Может, науке это явление еще не известно.
        А я тоже обиделась: почему это «чушь» обязательно «собачья»? Поэтому я очень обрадовалась за Ма, когда ее неожиданно горячо поддержал Тарь. Он случайно попал в какой-то клуб на выступление экстрасенса и был потрясен до глубины души: экстрасенс рассказывал всякие чудеса, а потом вызывал желающих на сцену и описывал разные случаи из их жизни и болезни, которыми они болеют.
        Правда, некоторые не сразу вспоминали эти случаи и болезни, но потом громко удивлялись, хлопали себя по лбу, говорили:
        - Ой! Что это я! Совсем забыл! — и все подтверждали.
        В общем, Тарь очень вдохновился затеей Ма и даже придумал очень остроумную ловушку для экстрасенсов. Они, экстрасенсы, тогда только начали входить в моду и были в большинстве своем люди небогатые и безмашинные. Тарь и Ма стали ездить на их публичные выступления, добросовестно высиживали до конца — любопытным Тарю и Ма это было нетрудно, а потом Тарь подходил к экстрасенсу и спрашивал:
        - Скажите, у вас есть машина? Нет? Не возражаете, если я отвезу вас домой?
        Экстрасенс садился в машину, а там его уже поджидала Ма и, пока они ехали, излагала ему свои проблемы с Па. А Тарь не торопился.
        Короче говоря, после нескольких неудачных попыток нашли Ма с Тарем одного экстрасенса и договорились, что Ма приведет к нему Па.
        Как Ма сумела уговорить Па, никто не знает. Я думаю, что ему и самому было любопытно. Экстрасенс назначил встречу в поликлинике — по специальности он был врачом.
        В поликлинике Ма подстерегали две неожиданности: во-первых, оказалось, что экстрасенс не просто врач, а нарколог, а во-вторых, выяснилось (о чем наша медицински образованная Ма не подозревала), что наркологи в основном лечат пьяниц от алкоголизма.
        И вот они с Па сидят в очереди у кабинета этого нарколога среди публики, прямо сказать, очень колоритной. У Па губы начинают подозрительно дрожать от смеха, и Ма уже догадывается, чем это кончится.
        И вдруг, как на грех, в поликлинику приходит — к другому врачу, нормальному терапевту — один знакомый Ма, очень важный чин, с которым она связана по работе. Мало того, она еще недавно выступила против него на совещании в министерстве.
        Знакомый видит Ма, сухо, подчеркнуто вежливо с ней раскланивается и вдруг… замечает табличку «Нарколог» и компанию красноносых алкоголиков, среди которых Ма восседает. У него глаза загораются, брови ползут вверх, и он от неожиданности замирает на месте и здоровается с Ма во второй раз — уже очень ласково.
        Па поворачивается к раскрасневшейся Ма, чтобы спросить, кто это, но боится разжать губы — смех рвется у него уже из ноздрей. Ма делает страшное лицо. Алкоголики шепотом объясняют друг другу, что Па — новичок, которого жена, видать, силой привела, и начинают подбадривающе подмигивать Па. Знакомый, очнувшись от столбняка, направляется по своим делам, но даже со спины видно, что его прямо-таки распирает от злорадства и желания с кем-нибудь поделиться поскорей интересной новостью.
        Наконец наступила очередь Па, но Ма, по своему обыкновению, сначала зашла в кабинет одна и еще раз напомнила врачу ситуацию: она хочет, чтобы он своими экстрасенсными методами проверил, как у Па здоровье, нет ли — не дай Бог! — чего-нибудь страшного, но самому Па ничего не говорил. Затем она позвала в кабинет Па и постаралась взглянуть на него как можно выразительнее, но Па от нее отворачивался и как-то судорожно похмыкивал.
        Экстрасенс, очень серьезный, подошел к Па, вытянул руки и начал делать пассы — водить руками вокруг головы Па и его тела. Ма сжалась в комок на кончике стула — она приготовилась выслушать диагноз.
        - Чувствуете тепло от моих рук? — спросил у Па экстрасенс.
        - Не-е-ет! — как-то странно проблеял Па, и тут его прорвало. Он хохотал, хохотал до слез, до изнеможения и никак не мог остановиться даже тогда, когда сконфуженная Ма выпроводила его за дверь, а сама стала извиняться, говорить, что Па боится щекотки.
        Когда Ма вышла из кабинета, Па уже только слегка постанывал и утирал платком набежавшие слезы. Алкоголики не сводили с него восхищенных глаз. Ма была слишком разгневана, чтобы что-нибудь сказать, и молча прошествовала к выходу.
        Дома уже ждал сгорающий от нетерпения Тарь, и тут уж Ма дала себе волю: расписала происшедшее самыми язвительными словами. Возмущению Таря не было предела: они с Ма столько времени угробили — гонялись за этими экстрасенсами, столько сил потратили, Миншток еще и позору натерпелась в поликлинике, а ему, Па, все хиханьки!
        - Да вообще незачем было этими глупостями заниматься! — подключилась Ба.
        Растерянная Ма замолчала.
        Спасение пришло, как всегда, неожиданно. На следующий день была суббота, и вечером, как обычно, пришел Димыч — друг Па. Сам Па за столом в большой комнате собирал светильник — подарок Ба ко дню рождения. Он, еще когда болел дома, увлекся изготовлением таких деревянных настенных домиков-светильников: у Рыжуши над кроватью уже был деревенский бревенчатый домик с двускатной крышей, у Ма — церковь с золоченым куполом, а у Ба теперь будет средневековая крепость.
        Па сказал, что скоро закончит, пусть пока поставят чайник. Ма с Димычем прошли на кухню, и Ма сразу же начала излагать ему вчерашнюю историю.
        - А почему бы тебе не посоветоваться с Вилькой? — спросил Димыч. — Может быть, он порекомендует тебе какого-нибудь грамотного онколога, которому вы сможете регулярно показываться.
        Ма даже поперхнулась: действительно, как же ей не пришло в голову? Вилька, школьный товарищ Димыча по прозвищу Тукан, высокий, большеносый, с низким рокочущим голосом, с доброй улыбкой и грустными глазами. Мягкий, интеллигентный, умница Вилька — ведь они знакомы сто лет, всегда встречаются у Димыча на днях рождения и других праздниках. И ведь знала Ма, что он врач, кандидат наук, но его специальностью как-то не интересовалась: ну, Вилька, ну, врач…
        Ма сразу загорелась и пошла звонить в комнату Ба, чтобы Па не слышал. Можно подумать, у нас в квартире можно найти такое место, которое не прослушивалось бы! Да Па и так весь разговор на кухне слышал.
        Вилька откликнулся с полной готовностью: да, конечно, он знает хороших специалистов, да, он немедленно обо всем договорится и ей, Ма, перезвонит. Ма положила трубку, сложила руки на коленях и стала ждать — она не смела верить в такую удачу. Вилька перезвонил очень быстро и сказал, что завтра в четыре часа в онкологическом институте их примет очень хороший доктор — Борис Павлович.
        Назавтра в назначенное время Ма вместе с Па сидела у кабинета Бориса Павловича и чутко прислушивалась к перешептываниям в очереди — пациенты отзывались о докторе с большим почтением. Когда врач осмотрел Па, выслушал Ма и дал свои рекомендации, Ма с трепетом спросила, можно ли сделать так, чтобы Па постоянно у него наблюдался.
        - Можно, — кивнул Борис Павлович и взглянул на Ма. — А кстати, откуда вы знаете Вилена Александровича?
        - Да мы приятели, — ответила Ма.
        - Приятели? — вздернул брови врач. — Да Вилен Александрович — лучший специалист в этой области! На днях докторскую защищает! Кто вам еще нужен?
        Он был прав. Больше никто не был нужен. Добрый Вилька стал регулярно приходить в гости.

* * *
        Я вздрогнула и открыла глаза — похолодало. Солнечная полоса, на которой я лежала, уползла в сторону. Там, в столбе света, весело плясали пылинки, а я оказалась в тени.
        Как невыносимо долго тянется время, когда я одна в доме. Кажется, уже никто никогда не вернется! Как тревожно! Что же делать? Сейчас я завою…
        Внизу в подъезде хлопнула входная дверь. Я вскочила… Лифт пополз вверх — второй этаж, третий, четвертый. Я вся напряглась — вот он, наш! Пятый!
        Я бросилась к двери — Рыжуша!
        Какое счастье!