Девушка в черном Лилли Промет
        Повесть «Девушка в черном» не является, собственно, антирелигиозной, хотя главная героиня, Саале, находится в плену религиозных догматов. Эта книга о другом — о том, что человек не может жить в одиночестве.
        Герои повести имеют реальных прототипов. Писательница жила на побережье среди рыбаков, где paзвертывается действие повести.
        Лилли Промет
        Девушка в черном
        Об Авторе
        Лилли Промет родилась в 1922 году в семье художника. Будущая писательница и сама предполагала стать художницей. Она училась в Таллиннском художественном училище. В 1940 году в Эстонии была восстановлена Советская власть. Лилли вступила в комсомол. Когда началась Великая Отечественная война, Л. Промет эвакуировалась в Татарию, но уже в 1942 году ее направляют в осажденный Ленинград работать диктором на радио. С первыми отрядами советских войск, освобождавшими Эстонию, Лилли вернулась на родину. В послевоенные годы она работала в газете. В 50-х годах вышли первые рассказы Л. Промет. На русский язык переведены роман «Деревня без мужчин», а также сборник рассказов и повестей «Акварели одного лета». Рассказы и миниатюры Л. Промет печатались на страницах центральных журналов.
        Л. Промет интересует широкий диапазон жизни — люди искусства и рыбаки, жизнь города и жизнь деревни, мир детей.
        1. О ТОМ, КАК СААЛЕ, ВСЯ В ЧЕРНОМ, ПРИБЫВАЕТ НА КРАЙ СВЕТА
        Облака рассерженно вздыбились, а земля лежала плешива и бездумна. Только камни да кусты можжевельника. Можжевельник, камни и овцы. Овцы в отарах и поодиночке.
        По этой пустынной равнине шла девушка, одетая во все траурно-черное — платье, чулки, полупальто и шерстяную шаль с длинной бахромой. Только потертый чемодан у нее в руке казался светлым.
        Навстречу путнице несся холодный голос моря, но самого моря еще не было видно.
        Она шла, уставившись глазами в тропинку, ни разу не подняв головы и не проявляя ни малейшего интереса к тому, что ее окружало.
        Правда, земля была еще серой и день был серым, однако же по всему чувствовалось зарождение весны.
        Мимо проехала на велосипеде какая-то женщина, местная жительница в пестром переднике, и до тех пор оглядывалась, с интересом изучая незнакомку, пока велосипед не начал выписывать зигзаги.
        Голодно кричали чайки.
        Впереди показался резко-синий залив, почти у самого берега виднелись пирамиды мережных шестов, ржавые пустые бочки из-под горючего и забытые с зимы сани, напоминавшие скелет.
        Далеко, на отшибе одиноко стоял рыбацкий дом с примыкающим к жилой части сараем, где громко, изо всех сил кудахтала курица. Перед дверью разрослась приземистая яблоня, на серой траве сидела кошка, а на пороге стояла пожилая женщина. Держа ладонь козырьком над глазами, она всматривалась в фигуру, приближающуюся через заросшее можжевельником пастбище. Женщина взяла кошку на руки и приветливо посмотрела на девушку. А та, по-прежнему не поднимая от земли глаз, сказала коротко и едва слышно:
        - Тэрэ[1 - Тэрэ — эстонское приветствие.]Кади.
        Вещи в доме — кровать, стол и другой нехитрый скарб — были деревянные, сработанные основательно. Они делали жилище серьезным и пустоватым, только кресло-качалка посредине комнаты выглядело не таким строгим.
        Пройдя через эту комнату, Кади ввела гостью в другую, поменьше, и сказала:
        - Вот тебе жилье, Саале.
        Здесь помещались только деревянная кровать с высокими спинками, комод, стол и стул. На стене висели фотографии в рамках — семейные снимки и отдельные портреты.
        Кади на всякий случай обмахнула краем фартука комод и сиденье стула и улыбнулась.
        - Никакой роскоши предложить не могу. Сама видишь.
        Гостья поставила чемодан на пол и высвободила голову из шали. Теперь один конец шали висел у нее на плече, а другой волочился по полу.
        - Господь учит нас думать о вещах небесных, а не о земных, — ответила девушка тихо и приглушенно, словно говорила сама с собой.
        Она была очень бледна. Может, это только казалось из-за темных волос. Может быть. И странно, она еще ни разу не подняла глаз.
        Саале села на край постели. В окно, кроме моря, ничего не было видно. Но именно это ей больше всего нравилось: впереди море, а позади дома поросшая можжевельником пустошь.
        Край мира, конец света, о котором мечтала Саале и куда сбежала от людей. Покой одиночества казался ей благодатной нильской водой, пролитой на нивы.
        Когда Кади позвала ее к столу, на дворе смеркалось, но облака все еще по-прежнему рассерженно дыбились, не меняя своей формы.
        Угощая гостью, Кади пододвинула к ней миску с картошкой, в другой была соленая салака. Еда не шла Саале в горло. Теплая комната разбудила в ней далекие воспоминания. Она взяла лишь картофелину и кусок хлеба, запивала еду маленькими глотками молока, до салаки же вовсе не дотронулась. Молоко имело привкус, но зато оказалось холодным.
        Кади то и дело суетливо вставала из-за стола: налила кошке молока и зазвала ее со двора в комнату, сама быстро жевала и с надкусанной картофелиной в руке выбежала загнать домой овцу.
        - Утю-утю! — звала Кади звонким голосом. — Утю-утю!
        Она проворно вернулась с овцой, громко разговаривая.
        Потом засветила лампу — было уже довольно темно.
        - У всех в домах электричество. Мне тоже столб поставили еще в прошлом году, да провода все нет, — объясняла она весело, без тени обиды.
        Саале не отвечала. День утомил ее, слишком долгий день.
        Она сняла туфли и легла на постель. Пятки черных чулок протерлись, на обеих было по маленькой белой дырке.
        Хорошо, что Кади не стала ее расспрашивать. Саале не смогла бы ничего добавить к тому, что раньше сообщила в письме.
        Все же Кади хотела знать:
        - Ты серьезно хочешь тут остаться?
        И Саале ответила, что хочет; тогда Кади спросила еще, сколько ей лет, и Саале сказала, что семнадцать.
        - Что же ты собираешься тут делать?
        - Я не знаю, — ответила Саале.
        …На следующий день утром она проснулась поздно.
        Вздыбившихся облаков больше не было: они расплылись в однообразное серое небо, и комнату заполнил шум моря. Но Саале разбудил не голос моря, а его своеобразный запах. Она лежала, и у нее не было ни малейшего желания ни вставать, ни даже шевелиться. И не хотелось думать, что будет дальше. Ей и так было неплохо. Она могла бы сравнить себя с ослабевшим в пустыне путником, перед которым вдруг открылся оазис.
        Этим оазисом казался ей теперь одинокий дом Кади у самого моря.
        Чемодан стоял все на том же месте, посреди комнаты, где его поставила Саале, войдя сюда, и девушке стоило лишь протянуть руку, чтобы придвинуть его к себе. Она сунула руку под сложенную одежду на дно чемодана и сразу же нашла то, что искала.
        Это была необычная вещь — неподвижный прекрасный мир, запаянный в литом стекле. Внутри стеклянного шарика сияло синее небо и ослепительно зеленели луга между розовых гор. Может быть, вид райского сада или святой земли.
        Она подержала стеклянный шарик против света, как делала и раньше много раз, пытаясь сквозь толстое выпуклое стекло заглянуть внутрь благословенного мира, а затем положила свое сокровище на край комода рядом с кроватью. Этот стеклянный шарик, подарок матери, оставался теперь единственной вещью, напоминавшей о родном доме.
        …Саале получила его, когда была еще ребенком.
        - Как красиво! — воскликнула она.
        Мать обрадовалась и сказала:
        - Верно ведь? Это истинная красота.
        Саале хотела знать, что там, внутри. И мама сказала, что там хороший мир, к которому надо стремиться. И что наступит однажды время, когда волк и ягненок будут друзьями, лев, корова и медведь станут пастись в одном стаде, а ребенок сможет смело сунуть руку в пещеру василиска. Это-де и есть рай.
        Но для Саале тогда и лев и корова представлялись очень отвлеченными понятиями. Ее интересовал стеклянный шарик, и она пробовала, поместится ли он целиком во рту.
        После смерти матери, когда Альма выгнала ее из дома и выставила за дверь этот самый чемодан, Саале яростно потребовала свой стеклянный шарик. Альма отдала его, просунув в приотворенную дверь.
        Саале протянула руку к стулу, там висели ее черные одежды. Так начался ее второй день в прибрежной деревне, в доме, стоящем у самого моря.
        Затем было много дождливых ночей и утр, и Кади считала, что это хорошо.
        - Пусть поит землю, — сказала она.
        - Ночью кто-то воет, — пожаловалась Саале. — Уже несколько ночей.
        - Это ветер. Он живет в нашей трубе, — ответила Кади весело.
        До обеда Саале сидела у окна и смотрела в дождь. Проголодавшись, она брала вареное яйцо из выщербленной глубокой тарелки, очищала его от скорлупы и съедала прямо так — без хлеба и соли.
        Кади уходила на работу в рыбный цех, и Саале по утрам всегда оставалась одна. Это были сумрачные дни, и время тянулось долго; к тому же часы в деревянном футляре, висевшие на стене, остановились. Кади постучала по часам, надеясь, может, они опять затикают, но часы молчали.
        - Нутро у них не в порядке — сказала она расстроенно.
        Теперь, когда часы не подавали голоса, утренняя половина дня стала совсем одинокой. Большую часть времени Саале проводила в постели, лежа на спине и слушая шелест дождя. Она чувствовала слабость, и голова кружилась. И все еще не появилось у нее никаких желаний, кроме одного — лежать неподвижно, ни о чем не думая. Это не всегда удавалось, и тогда она снова начинала прислушиваться к голосу дождя и голосу моря, чтобы отогнать гнетущие мысли. Но когда и это не помогало, она пыталась с жаром обращаться к богу. Саале верила, что разговор с господом очищает ее сердце, точно так же, как пророк Илья очистил воду Иерихонского колодца: он бросил в загнившую воду щепотку соли, и вода стала пригодной для питья.
        Беседа с господом освобождала Саале от боли, наступала великая усталость и отупение. И снова Саале не хотела ничего, кроме как слушать шелест дождя об оконное стекло.
        Вечера также были почти одинокими. Кади не сиделось дома, и, управившись по хозяйству, она пропадала на деревне у подруг. Саале не утруждала себя даже тем, чтобы зажечь свет. Ей нравилось наблюдать, как постепенно сгущались сумерки, и она вглядывалась в густую темноту за окном, где шумело море. Она не спала и слыхала, как, вернувшись домой, Кади спрашивала ее, ела ли она, но Саале не отвечала.
        Однажды утром, уже надев платье и натягивая чулок, Саале услыхала, как в передней комнате что-то со звоном упало на пол. «Это, должно быть, кошка. Ведь Кади не запрещает ей лазить повсюду, и на кровать и на стол…»
        Пока Саале так думала о кошке, из-под двери к ее ногам — черной в чулке и белой без чулка — выкатилась маленькая шестеренка. Затем приоткрылась дверь, и чья-то рука, торопливо шаря по полу, пыталась поднять колесико.
        Саале не на шутку испугалась.
        - Что вы здесь делаете? — спросила она.
        - Я? А вы что тут делаете?
        Это был молодой светловолосый мужчина в свитере и вязаной шапочке с помпоном. Он неподдельно и искренне удивился, увидев Саале.
        - Вы из города, да? — попытался он угадать, но девушка не ответила. — Прибыли на работу в рыбный цех?
        Допрос был неприятен Саале, она только покачала головой, а замкнутое выражение ее лица говорило: это никого не касается.
        Но парень думал иначе.
        - Тогда вам будет скучно. Здесь ведь только море и можжевельник, — сказал он.
        Саале повернулась спиной к парню, лицом к окну и, стоя неподвижно и безмолвно, размышляла над сказанными им словами.
        «Бояться надо не скуки, а людей», — думала она с горечью.
        Разобранный механизм стенных часов лежал на столе в передней комнате, и незнакомец молча собирал его заново. Вдруг, прервав затянувшееся молчание, парень спросил:
        - Как вас зовут?
        Но Саале и теперь не отвечала. Она молча сидела в своей каморке, зажав руки между колен, и судорожно прислушивалась. Саале знала о парнях только то, что от них следует держаться подальше, особенно если ты уже взрослая девочка.
        - Меня зовут Танел, — сказал парень в передней комнате, словно это могло изменить отношение девушки к нему. Не дождавшись ответа и на сей раз, он стал потихоньку насвистывать.
        Танел еще долго возился над сборкой часов и затем ушел.
        А в каморке Саале стало слышно тиканье.
        2. КАК ТАНЕЛ В ВЯЗАНОЙ ШАПОЧКЕ ХОДИЛ ПИТЬ КОФЕ
        Из-за одного длинного и приземистого каменного дома вырубили целый клин доброго соснового леса, и округа стала лысой, впрочем, как и все подобные места, где что-нибудь строится.
        Это было общежитие рыбного цеха.
        Перед домом висели наскоро прополосканные пеленки, и прямо под дверью были начерчены извечные детские «классы» с «огнем» в одном конце и «водой» в другом — прообраз ада и рая. С дома обсыпались куски штукатурки, а на дверях и стенах были написаны все те слова, чтением которых не стоит себя утруждать.
        На ступеньках крыльца сидел Урмас.
        Он держал на коленях жестянку из-под килек и пытался пускать мыльные пузыри. Мыльная вода текла у него по подбородку и груди, а пузыри не получались. Радио Мамаши-Египет орало на весь двор о необходимости стенных газет. А две маленькие девочки, присев на корточки у стены, играли в погрузку корабля.
        Юли как раз сунула в ладони Майму брючную пуговицу от штанов отца и сказала:
        - Кому дам, пусть молчит. Никому не говорит!
        Потом снова Майму сунула пуговицу в ладони Юли, и потом опять Юли Майму. Только один раз Майму выронила пуговицу, и Юли сказала:
        - Дура. Не умеешь.
        За штабелями дров мальчишки молча по очереди затягивались сигаретой.
        У длинного дома было много окон. Окна холостяков легко угадывались по немытым бутылкам из-под молока и пивным бутылкам. Некоторые окна изнутри были залеплены пожелтевшими газетами, и дети, когда им надоедали все игры, читали порой от скуки заголовки статей: «Полезные рубли», «Все начинается с чувства долга», «А ты — комсомолец?», «Главное — производительность».
        Сыну Хельви Матти они так въелись в память, что иногда, сидя на ступеньках и раскачиваясь, он распевал во весь голос, приставив ладони рупором ко рту:
        - По-лез-ные руб-ли, по-лезные рубли…
        Окна женатиков выглядели иначе. На подоконнике в консервной банке мучался от жажды цветок, у которого не хватало сил расцвести, или же зябла голая кукла.
        Из окон комнат, где жили русские, пахло луком и постным маслом, из окон эстонцев — жареной свининой. И каждое воскресное утро Мамаша-Египет выносила на крыльцо кастрюлю клюквенного киселя. Остужать.
        Только одно окно отличалось от всех других — окно Паулы с красивыми кружевными гардинами. Сама она, хорошенькая, с челкой и пухлыми губами, большую часть свободного времени сидела с катушкой белых ниток у окна в своей комнате и вязала кружева. Те, что вшивают в наволочку или простыню, и те, что для скатертей.
        Во дворе общежития можно было найти всевозможные вещи: детский резиновый сапожок, венский стул без сиденья, выброшенные вельветовые брюки, которыми дети хлопали друг друга, гоняясь по двору. Но что сразу же бросалось в глаза — клумбочка, окруженная побеленными кирпичами, — под окном Паулы. Сейчас там цвели синие пролески.
        Была весенняя пора.
        В этот предвечерний час в деревне неуемно горланили петухи. Один замолкал, другой начинал. Но так же ясно слышалось пыхтение приближавшихся к берегу рыбачьих лодок. И по тому, как выходили рыбаки на берег, можно было определить, каков улов. Ведь плохой улов или совсем пустые сети — самый тяжкий груз для лодки.
        Молодой, высокий Танел и маленький Ионас-Тощий шли рядом, и Ионас, как всегда, пел скрипучим голосом:
        Мелусина, Мелусина,
        полковая розочка…
        Ионас ходил вперевалку. У него были немного кривые ноги и мальчишеское краснощекое лицо.
        Около сарая для хранения сетей стоял Мартти, рыбак из другой лодки. Он интересовался сегодняшним уловом. Танел сказал, что Ионас наконец-то поймал своего кита, а он, Танел, выловил только две банки салаки в томатном соусе.
        Они потравили еще немного. Мартти намеревался в ближайшее время купить мотоцикл «Ява» и грезил об этом во сне и наяву.
        Было тепло. Легкий ветерок сушил землю, скользкую от дождей, шедших в последние дни. И деревьям весна уже ударила в голову.
        Во дворе своего дома Танел скинул пиджак, сел на ступени крыльца рядом с Урмасом и стал с интересом наблюдать, как тот выдувает мыльные пузыри.
        - Дай-ка я попробую, — сказал Танел и взял жестянку в свои руки.
        На конце соломинки начал быстро расти многообещающий шар.
        Урмас сначала держал покрасневшую мокрую ручонку на плече Танела, но затем пришел в восторг и запрыгал от восхищения.
        - Как это у тебя такой большой получился?
        - Я и сам большой, — похвалился Танел, но Урмас счел его ответ недостаточно точным.
        - Большой мыльный пузырь — начальник, — пояснил Урмас.
        - А ты откуда знаешь?
        - Отец сказал.
        В этот момент шар отделился от соломинки. Урмас попытался схватить его, но в руках у него оказался только мокрый след.
        - Черт побери! — сказал Урмас огорченно. Он не знал, стоит ему плакать или нет.
        В полутемном коридоре общежития старший сын Хельви и сын Ивановых Вовка с оглушающим грохотом катались по очереди на самокате. Тут же находился кран. Танел с наслаждением умылся, забрызгав водой пол. Но этого не было видно, потому что лампочка или в очередной раз перегорела, или ребятишки опять случайно разбили ее мячом.
        Танел знал наизусть весь коридор с дверьми комнат и выступами печей по обеим сторонам, и отсутствие освещения не было ему помехой.
        Вдруг дверь Хельви грозно распахнулась.
        - Пойдете вы, наконец, во двор, или я возьму ремень! — завопила она на ребят.
        - Чего ты сердишься? — примирительно улыбнулся Танел.
        Хельви стояла в дверях — глаза тускло-усталые, вокруг губ и на лбу проступили желтые пятна, ноги отекли. Она снова ждала ребенка.
        - Попробовал бы ты управляться с ними целый день, — грустно сказала Хельви.
        Она позвала удирающего сына и вытерла ему нос. Вовка тут же подставил свой. Хельви зажала и его нос между пальцами, чтобы он высморкался.
        - Ты сегодня в магазин не пойдешь? — спросила Хельви Танела.
        - А что?
        - Будь добренький, принеси мне хлеба. Черного и белого.
        Хельви на мгновение скрылась в комнате и затем протянула Танелу авоську, а обоим мальчишкам дала по горбушке хлеба.
        Танел с полотенцем и авоськой в руках направился было в свою комнату, но в этот момент приоткрылась еще одна дверь, и Паула тихо позвала его.
        - Чего? — спросил Танел,
        - Хочешь кофе?
        - Да нет.
        Но Паула поманила его пальцем подойти поближе.
        - Чувствуешь? — спросила она и, принюхиваясь, расширила ноздри. — Это настоящий кофе. В зернах покупала. Я испекла пирог.
        - У тебя что — день рождения?
        Паула усмехнулась:
        - Почему — день рождения?
        - А что же?
        - Ничего. Просто субботний вечер. Придешь?
        Танел покачал головой.
        - Мне надо в магазин за хлебом, — сказал он.
        - Хельвин мужик глушит водку, а ты на побегушках, — сказала Паула, скривив губы.
        Стало быть, она слыхала, о чем они говорили. Но Паула была очень сердечной девушкой — она тут же снова просительно посмотрела Танелу в глаза.
        - А потом, когда сходишь за хлебом, придешь?
        - Может быть.
        - Я тебе что-то покажу, очень интересное, — пообещала Паула, и ее глаза блеснули из-под челки, как небесные звезды.
        Прошлой осенью Паула оклеила беленые стены своей комнаты обоями и приобрела новые вещи. Зарплата у нее была маленькая; самое большое, что она могла получить на руки, — рублей семьдесят. Но она как-то ухитрялась из каждой получки покупать то простыню, то полотенце. Пауле очень нравилось, раскрыв шкаф, наслаждаться видом разложенных по полочкам, пахнущих ветром или магазином белых наволочек и обшитых кружевами простынь с вышитыми на них инициалами.
        Над ее постелью висел вышитый крестиком ковер — розы на черном фоне и слова: «Любовь усыпает жизненный путь цветами». Сама вышивала. И еще Паула неудержимо любила диванные подушки, круглые, длинные, всех цветов и размеров.
        И все время, пока нагруженный хлебом и булками Танел возвращался через деревню на велосипеде, Паула стояла у окна и ждала.
        Парень шел по коридору, держа в зубах белый батон. Он отдал Хельви сетку с хлебом и булками и сдачу мелочью. И Хельви похвалила его.
        Но тут раскрылась еще одна дверь, и Мамаша-Египет позвала Танела к себе.
        - Поди-ка на минутку, — сказала она.
        Старушка была очень милым человеком. Она протянула Танелу нитку и иглу и пожаловалась:
        - Полчаса уже вожусь!
        Танел сунул батон под мышку, послюнявил кончик нитки, поднял на уровень глаз и продел в иголку.
        - Танел, придешь ты наконец? — позвала из глубины коридора Паула с нетерпением в голосе.
        - Сейчас! — пообещал парень и отхватил зубами еще кусок батона.
        Сидя между подушек и подушечек Паулы, Танел всегда чувствовал тесноту и неудобство. Даже сама Паула не решалась облокачиваться на них, опасаясь нарушить красоту их расположения.
        На сей раз, стараясь сделать приятное хозяйке комнаты, Танел поднял с половика пару подушек и обмахнул их рукой.
        Паула рассмеялась. Очевидно, Танел сделал что-то не так.
        - Нет! Они и должны лежать на полу, — сказала девушка.
        - Это почему?
        - Просто так.
        Паула положила на тарелку парню большой кусок пирога, но ему хватило только на один укус.
        - Ну и как?
        - Очень вкусно, — похвалил Танел с полным ртом.
        - У меня теперь новый рецепт.
        Подперев щеку рукой, Паула смотрела через стол, как Танел ел.
        - Завтра кино, — сказала она.
        - Да?
        - Ты пойдешь?
        - Там видно будет.
        - Если хороший фильм, хочешь, я возьму билеты? — предложила Паула.
        - Возьми, если хочешь.
        Парень проглотил пирог.
        - Ешь, ешь, у меня еще есть, — обрадовалась девушка. — К Кади приехала родственница. Говорят, она сектантка.
        - Серьезно? — удивился парень.
        - Не выносит людей, — кивнула девушка и встала из-за стола. — А теперь я покажу тебе одну особенную вещь, я недавно купила!
        И Паула развернула рулон холста. Она держала его перед собой: над верхним краем торчала только ее голова, а из-под нижнего немного виднелись ноги.
        Рисунок на холсте изображал нечто вроде котят, сидящих в лапте.
        - Ну? — спросила Паула взволнованно.
        Танел выразил одобрение:
        - Кролики что надо.
        Паула расхохоталась, как чайка, потом сразу погрустнела и сказала с легким упреком:
        - Ой, Танел, но ведь это же щенята!
        - Не может быть. Какие-то недоделанные.
        Снова Танел явно дал маху и с улыбкой, выражавшей просьбу о прощении, склонил голову.
        Паула свернула холст.
        - Некоторые копят деньги, некоторые пропивают, некоторые любят одеваться, а я хочу, чтобы дома было уютно. Дом, по-моему, самое главное. Верно?
        Паула ожидала от Танела поддержки. Потому что ни один парень не нравился ей больше, чем Танел, даже Мартти, у которого характер был мягкий, как подушка.
        Но именно в этот миг в коридоре раздался отчаянный крик Хельви:
        - Танел! Танел!
        И Хельви заглянула в комнату.
        - Мати умер! — рыдала Хельви.
        - Что ты говоришь?! — крикнул Танел, вскочил и пулей вылетел в коридор.
        В стороне от дома за поленницей лежал маленький пятилетний человек, младший сын Хельви, Мати. Танел опустился на четвереньки и, приложив к его груди ухо, пытался уловить шум дыхания.
        - Мати! Мати! — позвал Танел тихим настойчивым голосом и потряс мертвенно-бледную толстощекую мордашку.
        - Ой, ой, ой! — стонала Паула.
        Уткнув лицо в ладони, Хельви выла так громко, что веселый смех Танела совсем не был слышен.
        - Твоего курильщика надо отнести и уложить в постель, — сказал Танел.
        Хельви онемела от удивления, провела рукой по глазам и зашмыгала носом. Потом тихо спросила:
        - Боже мой! А что в таких случаях дают? Молока?
        Танел поднялся и с ребенком на руках направился к дому. Хельви и Паула шли за ним по пятам. Навалившись грудью на подоконник, в окне торчала Мамаша-Египет, но не решалась ни о чем расспрашивать.
        Компания маленьких курильщиков мудро предпочитала держаться подальше и со стороны наблюдала за всем происходящим.
        Это случилось в субботу.
        А в воскресенье к Танелу приехала мать, и затем Танел пошел проводить ее на остановку автобуса.
        Они сидели на скамейке под соснами и были оба нежны и печальны.
        Со времени последнего их свидания мать как-то изменилась. Раньше она губы не красила. И этой яркой, веселенькой шали у матери на плечах Танел тоже раньше не видел.
        - Что ты об этом думаешь? Только честно, — спросила мать озабоченно.
        - Красиво, — кивнул Танел, — тебе идет.
        - Нет. Я говорю о нем.
        - А-а! — Танел думал о шали. — Он хороший человек.
        - Но ты против, чтобы я с ним расписалась?
        Танел яростно затряс головой.
        - Почему же, если ты довольна… — Дальше Танелу почему-то стало неловко, он только добавил: — Ты ведь так долго была одна.
        Мать растроганно закусила губы.
        - Тогда чего же ты не хочешь жить с нами?
        - Я ведь родился здесь. И я бы прибежал сюда откуда бы то ни было, — тихо сказал Танел.
        - Значит, только поэтому?
        - Да.
        - Честно? — спросила мать.
        - Честное слово.
        Лицо Танела выражало такую безграничную искренность, что мать облегченно вздохнула.
        Междугородный автобус был еще далеко, а мать уже торопливо поднялась.
        - Пиши мне почаще, ладно? И приезжай все-таки нас навестить.
        - Обязательно приеду, — пообещал парень с веселой беззаботностью и протянул матери сверток.
        - Что это? — вскинула брови мать.
        - Немножко свежей рыбы, — объяснил Танел застенчиво и покраснел.
        Мать оглядела его с макушки до пят, словно прощаясь с ним навеки.
        - Ты куришь? — спросила она.
        - Нет.
        - А кто стирает тебе рубашки?
        - Я сам. А что? Не чисто? — забеспокоился Танел.
        Мать покачала головой.
        - Ты мне больше денег не посылай. Тебе самому пригодятся, — сказала она, выдернула из рукава пальто платочек и прижала к глазам.
        Настала пора садиться в автобус.
        В это самое время Матушка-Египет вынесла на крылечко кастрюлю с киселем и спросила:
        - Интересно, какое у его матери теперь новое хвамилие?
        Но Паула не знала.
        3. О ПРЕКРАСНОМ МИРЕ, ВПАЯННОМ В СТЕКЛО, И О СТЕКЛЯННЫХ ШАРАХ, СКВОЗЬ КОТОРЫЕ ВИДНО НАСТОЯЩЕЕ НЕБО
        Кади стояла во дворе рядом со своей замшелой яблоней и глядела вслед заходящему солнцу.
        - Хорошая будет погода, — сказала Кади, войдя в дом, и принялась солить рыбу: прежний засол уже подошел к концу.
        На донышке бочонка оставались только жижа и какие-то ошметки — горькие и ржавые, их уже невозможно было есть.
        Саале сидела на краю постели, сложив руки, и рассматривала висящие над комодом фотографии. Она и раньше глядела на них, но бездумно.
        Это были портреты мальчишек.
        Один сидит по-турецки на земле, зажав в ногах футбольный мяч. Другой, в кепке, напоминавшей огромный гриб, стоит в лодке, а ворот рубашки отложен на пиджак. Третий был снят на фоне развалин Ракверского замка, в брюках гольф и черных чулках, как у городских мальчишек. Одну руку он держал в кармане пиджака.
        Здесь же рядом фотография, снятая в ателье: на фоне нарисованных колонн и занавесок с кистями сидит в плетеном кресле пожилая тетушка, у которой прямо от подбородка до живота спускается кружевное жабо, похожее на винтовую лестницу. У тетушки упрямое лицо сильной и простой деревенской женщины и гладко зачесанные волосы. Около нее стоит мальчишка с густой челкой, большим галстуком-бантом в горошину и в бархатном костюмчике, штанишки которого пристегивались на пуговицах к блузе. У него еще более упрямое лицо, и он еще более не в настроении, чем пожилая тетушка. Казалось, он вот-вот покажет язык.
        Здесь еще висели снимки самой Кади и ее мужа. Кади носила тогда короткие завитые волосы и белый воротник на платье с глубоким вырезом. У мужа было хитроватое лицо шутника, и казалось, что все свои лучшие шутки он хранит за усами.
        Саале прожила в обществе этих фотографий уже несколько недель. Сегодня она спросила:
        - Это твои сыновья?
        Кади укладывала в бочонок последний слой салаки. Она была немного изумлена: до сих пор Саале ни о чем у нее не спрашивала и ничего не пыталась узнать.
        - Погибли все. Три сына на фронте, одного в Германии, в концлагере, убили. Мужа местные нацисты застрелили, тут вот, на самом пороге. Прямо у меня на глазах, — сказала Кади.
        Саале перевела взгляд на порог. Там, возле двери, стояло сейчас блюдечко с молоком.
        Саале пожалела, что разбередила чужие раны. Сама она не хотела бы говорить о смерти своей матери. Поэтому теперь она решила утешить Кади.
        - Так пожелал господь, — сказала Саале мягко. — Всевышний часто заставляет нас нести груз, чтобы испытать нашу веру.
        - Значит, для того, чтобы испытать мою веру, он поставил под пули моего мужа и сыновей? — спокойно спросила Кади.
        - Нельзя роптать на господа.
        - А зачем ему испытывать мою веру, если сам он меня создал, сам, по своему желанию сделал меня такой, какая я есть?
        Теперь уже ни Кади, ни Саале не были больше спокойны.
        - Не говори так. Ты можешь прогневить бога, — просила Саале.
        - Страшнее того, что случилось, не может быть.
        На лице Саале появились красные пятна; собираясь ответить, она открыла рот, но ничего не сказала и скрылась в своей каморке. Кади вынесла в сад на шест сушиться корзинку из-под рыбы, потом сама подошла к девушке, села рядом с ней на кровать и спросила:
        - Ты давеча хотела еще что-то сказать?
        - Ничего. Только то, что, попав в пустыню, народ иудейский роптал на свою судьбу. И бог, который до этого кормил их манной небесной и поил ключевой водой, разгневался и наслал на них огненных змей, и они перекусали весь народ. Вся пустыня огласилась стоном и воплями, и только тогда, когда люди в молитве обратились к богу, всевышний сжалился и простил их.
        Кади успокаивающе положила руку Саале на плечи.
        - Бедные, несчастные, — произнесла она в ответ на слова девушки. — Я-то даже мухи не обижу. Но когда насылают на людей огненных змей…
        Дальше Саале почувствовала толчок локтем и в недоумении поглядела на Кади. Та кивнула в сторону большой комнаты.
        Девушка увидела, как там через порог перебрался ежик и сунул нос в блюдце с молоком.
        Мику, шельмец, был таким точным, что появился минута в минуту. Если иногда ежик не обнаруживал в обычное время молока, он сердился и фыркал.
        Колючий клубочек ел с величайшим удовольствием, и на лице Саали появилось выражение детской радости. Сначала оно было только в ее глазах, но потом что-то затрепетало и в уголках рта, растянувшихся в улыбку.
        Целыми днями чайки неподвижно сидели на гребне крыши дома Кади. Сама Кади была очень оживленной и взметывалась, словно весенняя рыба. Такого большого улова, как нынче, тут еще никогда не бывало. Кади считала, что, если верить приметам, этот последний шторм должен дать еще рыбы.
        Но возбуждение Кади оставляло Саале совершенно безразличной. И радости Кади от того, что на ее яблонях уже набухли почки, Саале тоже не разделяла. Саале не умела наблюдать природу, как Кади. Весна всегда означала для Саале прежде всего то, что они с мамой должны мыть многочисленные большие окна молитвенного дома. Летом было хорошо, можно ходить налегке, в платье. Осень приносила заботы о дровах и картошке, начинались занятия в школе. А зимой в холода было трудно сгребать снег.
        Когда, после смерти матери, Саале недолгое время работала в детском саду, ее удивляло, что осенние кленовые листья доставляли так много радости малышам. Саале, когда она училась в младших классах, тоже приходилось собирать осенние листья, но только потому, что учительница велела рисовать их или засушивать.
        Однажды в вечерних сумерках, выйдя на можжевеловую поляну за овцой, Кади встретилась с матерью милиционера Хельментиной, у которой тоже была овца на привязи. Они разговорились, и Кади осведомилась о новостях.
        - Ничего нового, — покачала головой милиционерша Хельментина, потому что если Кади имела в виду воровство и убийства, то уж бог знает с каких времен не зарегистрировано ни одного. В магазине будто бы устроен такой потайной звонок, который начинает звонить и бить тревогу уже только при одной плохой мысли.
        В свою очередь, Хельментина хотела знать, почему дальняя родственница Кади не показывается на люди, уж не больна ли?..
        - У каждого свое, — уклончиво ответила Кади. — Ей надо прийти в себя.
        - И на работу она не ходит… — попробовала с другого конца Хельментина-милиционерша.
        Но Кади сказала неохотно:
        - Успеет еще.
        Овца подтолкнула ее сзади, и Кади успокоила животное:
        - Сейчас пойдем!
        Ветер взбивал в пену гребешки волн и вдруг так разъярился, что начал пригибать к земле можжевельники. Интересно, эта длинная пелена туч, протянувшаяся с запада на восток, снова нагонит дождь или нет?
        Но мать милиционера считала, что на сей раз, пожалуй, пронесет так. И в самом деле, лишь немного покапало, будто собака помочилась на камни.
        В среду случилось происшествие. Кади сидела в качалке и, читая песенник, спросила у Саале, почему теперь пишут так мало стихов для души и сердца. Саале сказала, что не знает, ведь она светских стихов не читала, кроме тех, что задавали в школе, да и то теперь ни одного не помнит. Зато Кади знала много песен и стихов и жаждала все новых и даже иногда пробовала сама сочинять.
        В этот момент на дворе залаяла собака. Громко и яростно. Кади удивилась, но отложила книгу и пошла выяснить, в чем дело только тогда, когда лай стал совсем яростным. Открыв дверь, она обнаружила по другую сторону порога вместо большого пса маленького толстенького щенка с бестолковыми глазами. Он стоял и крутил коротеньким хвостиком.
        Кади засмеялась, всплеснула руками и не могла на него налюбоваться.
        - Сам такой крохотный, а голос-то какой злой, — сказала она, отнесла щенка в качалку и, приложив палец к губам, подала Саале заговорщицкий знак, призывая к тишине.
        Затем Кади, крадучись, приблизилась к двери и неожиданным толчком распахнула ее.
        - Ага-а-а! — победно воскликнула Кади.
        - Отпусти, — клянчил Танел, которого она сильно ухватила за ухо.
        Саале сейчас же скользнула в свою комнату и прикрыла дверь. Но она очень хорошо слышала, как Кади и этот верзила в вязаной шапочке с помпоном смеялись.
        Саале долго не выдержала и следила за ними в щелочку, приоткрыв дверь. Танел разлегся на полу и играл со щенком. Парень дразнил его, а щенок с ворчанием скалил крохотные клыки, отбивался лапкой и — плюх — шлепался задом. Это было так забавно, что Саале рассмеялась.
        И сразу все стихло.
        Затем Танел сказал:
        - Я думал, что вы давно уехали обратно в город.
        Саале не знала, что ответить.
        А Танел уже заглядывал в дверь, держа щенка под мышкой.
        - Мировой толстяк, верно? — спросил он.
        Саале кивнула.
        Глаза Танела бродили по комнате. В этом доме он бывал сызмальства и знал здесь каждую вещь, содержимое любого ящика и шкатулки, все места от чердака до погреба. Казалось, он ожидал увидеть что-нибудь новое, чего раньше не было. И он заметил на комоде стеклянный шарик.
        - Красивая вещица. Что это? — спросил он сразу же.
        - Райский сад, — ответила Саале.
        - Какой?
        - Райский.
        - Ага.
        Танел мгновение подумал и сказал:
        - У меня таких стеклянных шаров целая куча.
        Саале молчала, и Танел подумал, что девушка сочла его слова хвастовством.
        - Вы не верите? Только они гораздо больше. Вот такие здоровые…
        И Танел руками показал их величину. Щенок отчаянно барахтался у него под мышкой. Танел опустил своего будущего корабельного пса на пол.
        Затем он еще раз посмотрел на стеклянный шарик Саале и сказал:
        - Сквозь мои видно настоящее небо. Хотите, я вам покажу?
        Саале отрицательно покачала головой.
        4. О ТОМ, ПОХОЖ ЛИ ЧЕЛОВЕК ПА ТРАВУ, КОТОРОЙ В КОНЦЕ КОНЦОВ СУЖДЕНО ЗАСОХНУТЬ
        Весна выдалась слишком дождливой. Кади считала, что в этом виновата минувшая зима — теплая и метельная. Затем вдруг прояснилось и стало тепло. Все деревья были теперь поющими — с рассвета и до позднего вечера сплошное птичье ликование и взлеты в небо.
        Иногда Кади подолгу стояла во дворе.
        - Ты чего там стоишь? — спросила как-то Саале.
        - Слушаю, как трава растет, — ответила Кади и приложила палец к губам: тише, мол.
        Однажды, когда она взяла лукошко, Саале спросила;
        - Идешь куда-нибудь?
        - Нет. Я тут за домом…
        Только уж выйдя за ворота, Кади задумалась, остановилась, вернулась и спросила:
        - Хочешь пойти со мной?
        Саале пожала плечами.
        Они пошли к песчаному пустырю. Кади на несколько шагов впереди Саале, а позади них шла кошка, которой они не видели.
        - Если цветы распустятся, на некоторое время установится хорошая погода, — радовалась Кади.
        Первоцветы были еще маленькие, но они заполнили все вокруг. Кади сорвала несколько цветков, вдохнула их сладковатый аромат, и глаза ее стали будто пьяными. Никогда никто не может подкараулить тот миг, когда цветок раскрывается.
        Саале почему-то сделалось грустно.
        - Человек ведь тоже как трава, которой суждено засохнуть, — сказала она.
        - Что с того? — беззаботно рассуждала Кади. — Каждую весну вырастает новая трава, и так вечно. А ты всегда говоришь чужими готовыми словами.
        Одинокие овцы бродили между кустами можжевельника, и вдруг Кади увидела свою кошку.
        - Стало быть, ты тоже вышла проветриться? — обрадовалась она.
        Саале думала о себе. И она тоже сегодня впервые вышла из комнаты. Раньше у нее ни разу не возникало желание отойти далеко от дома. А теперь от цветов и высокого светлого воздуха голова Саале кружилась; ей хотелось броситься на траву, она устала вся, целиком, до глубины души.
        Она стояла на песчаном пустыре и словно впервые видела небо и землю.
        Кади то и дело нагибалась между можжевельниками и собирала в лукошко неизвестные Саале растения.
        - Что ты будешь с ними делать? — спросила Саале.
        - Они помогают против болезней.
        - Эти травки? — удивилась Саале.
        - А как же.
        - Значит, ты знаешь лекарства от болезней?
        - Маленько знаю.
        Кади положила лукошко под можжевельник в тень, села на землю и стала вязать чулок.
        - Не мешай, — оттолкнула Кади прыгнувшую ей на колени кошку.
        Но та и ухом не повела. Смотрела, чертенок, совсем в другую сторону, потом поджала ноги под живот и замурлыкала.
        - Против смерти нет лекарства, — сказала Саале и бросилась на траву, как она давеча хотела.
        От теплоты земли Саале клонило в сон. Девушка пыталась всмотреться в глубину неба, но солнце светило так ярко, что глаза стали слезиться. Ничего не видя, раскинув руки и ноги, лежала она, вслушиваясь в великую тишину.
        - Какая-то птица поет, — сказала Саале, не открывая глаз.
        - Жаворонок, — ответила Кади.
        - Откуда ты знаешь?
        - Так ведь это же его голос.
        Саале приподнялась, опершись на локоть. Кади тоже посмотрела туда, откуда послышалось пенье птицы. Но над пустошью снова царило великое спокойствие, даже шум моря не долетал сюда.
        - А ты знаешь голоса всех птиц?
        - Пожалуй.
        - А кто тебя научил?
        - Мать моя, кто ж еще.
        - Мама?
        Кади задумчиво наращивала чулок: он был сер, как овца, и даже пах овцой.
        - Снова поет, — сказала Саале тихонько.
        - От какой болезни умерла твоя мама? — спросила Кади.
        - Я не знаю, — ответила Саале.
        - А что врачи говорили?
        - Врачей не звали.
        - Ни разу?
        Саале покачала головой.
        - Но почему?
        Спицы замерли в руках Кади.
        - Мама не велела.
        Саале лежала на молодой траве, лицом к небу. Ее черное платье притягивало солнце, а по ногам в черных чулках бегали красные муравьи.
        Саале думала о смерти матери.
        …В последние дни мама принимала только воду. Лицо ее стало гладким, маленьким и желтым. Поначалу в утренние часы, когда Саале была в школе, с ней сидела Альма, а вечером приходил брат Линд присмотреть за больной и поговорить с нею.
        Позже Альма стала оставаться и на ночь и спала в постели Саале, чтобы находиться рядом с больной. Для Саале устроили постель в кухне, так хотела Альма и мама тоже, чтобы меньше беспокоить девочку.
        Саале просыпалась по нескольку раз в ночь. Если из комнаты слышался разговор, у нее становилось легче на душе и она снова засыпала.
        Тишина страшила ее. Обычно Саале просыпалась в ужасе от тишины, закладывала волосы за уши, чтобы они не мешали ей слушать, и все-таки ничего не слышала. Тогда она вставала и босиком подходила к двери. Но если и с порога комнаты ничего не было слышно, она подходила к кровати материн прислушивалась к ее дыханию.
        - Это ты, Саале, — спрашивала мама из темноты. — Почему ты не спишь?
        - Я пришла посмотреть, как ты, — шептала Саале.
        - Босиком? — беспокоилась мама таким же тихим шепотом.
        Но этого оказывалось достаточно, чтобы Альма проснулась и начала бранить Саале:
        - Оставь ее в покое. Ты не даешь ей спать.
        - Иди, иди, — говорила мама. Она теперь все повторяла за Альмой.
        Иногда Саале ясно слыхала стоны, но стоило ей подойти, мама затихала. Однако Саале не давала себя обмануть, и в конце концов мать признавалась, как сильно сводят ее боли.
        Альма не терпела таких моментов слабости и напоминала больной, что у людей, которые сетуют и жалуются, вера в спасителя слаба. Она вытирала платком пот со лба матери и смачивала ей пересохшие губы. И мама говорила:
        - Ступай, Саале, ложись спать.
        В промежутках между приступами боли мама, казалось, веселела и обретала надежду. Тогда она сама требовала Саале к себе, и глаза ее не были больше такими погасшими.
        - Иисус поможет мне, Саале, — утверждала мама, — он мой спаситель.
        И мама вспоминала притчу, как корабль должен был утонуть в озере Галилейском, но одно слово из уст Иисуса заставило шторм утихнуть.
        - И мертвый Лазарь уже гнил, но Христос поднял его из могилы. Он все может, Саале.
        Мама усердно повторяла то, что брат Линд говорил ей накануне вечером. Но когда боли возвращались и мама жаловалась на них и стонала, Альма пыталась унять ее:
        - Милая Меланья, я хочу напомнить тебе, что наш спаситель носил терновый венец. Почему же ты хочешь от этого мира роз без шипов?
        Дни проходили, не принося улучшения. Мама высохла и стала такой маленькой, что Саале без слез не могла на нее смотреть.
        Саале хотела бросить школу, по против этого возражали Альма и брат Линд, и мама желала, чтобы Саале делала все так, как они советуют по доброте сердечной.
        На уроках Саале не слыхала, что проходили в классе, не думала она в это время и о матери. Девочка была очень утомлена, она устала бояться, сомневаться и вслушиваться в тишину. По дороге из школы домой Саале снова от всей души жалобно просила у господа божьей милости, от этого ей становилось легче, и, входя в комнату, она верила в чудо.
        Маме всегда становилось лучше, когда брат Линд приходил побеседовать с нею. И всякий раз при звуке открываемой двери больная спрашивала, не Мервальд ли пришел.
        Брат Линд приглаживал рукой свои волнистые густые волосы и, прежде чем сесть на стул рядом с постелью, некоторое время стоя изучал больную. Он подавлял в себе чувство отвращения, которое вызывал запах умирающего тела, и спрашивал снисходительно:
        - Как дела?
        - Мне уже недолго осталось…
        Брат Линд клал руку на руку больной и утешал ее:
        - Каждый день приближает нас всех к могиле, сестра. Все мы в этом мире только странники и снова обратимся в прах. Для каждого настанет час, когда господь призовет его к себе.
        - Мне ведь только сорок шесть, — говорила больная.
        - Вот видишь, — улыбался брат Линд, — а Христос жил на земле всего тридцать три года.
        Однажды ночью у матери были очень сильные боли. Саале так перепугалась, что Альме пришлось отпаивать ее сахарной водой.
        - Успокойся, — говорила она, — господь только испытывает ее веру.
        Саале хотела сбегать за врачом, но мама воспротивилась. Она уже раньше советовалась на этот счет с братом Линдом, и он не одобрил намерения пригласить врача.
        - Милости у властей предержащих просит преступник, а тебе, сестра Меланья, следует уповать на бога.
        Когда Саале еще ребенком болела, мама и тогда не звала доктора, а надеялась на милость божью. Она могла целыми ночами держать Саале на руках. И всякий раз бог прислушивался к ее молитвам, словно рукой снимал с ребенка жар и возвращал здоровье.
        Почему же молитвы Саале не достигали слуха божьего? Ведь они были такими громкими! Саале казалось, что она выкрикивает богу всю свою душу. После каждого моленья она чувствовала в себе благостную пустоту. Но лицо матери становилось день ото дня все более незнакомым и голос так ослаб, что приходилось следить за малейшими движениями ее губ, чтобы понять слова.
        Неужели ничто не могло спасти ее?
        - Нельзя сомневаться в господе, — сказал огорченно брат Линд..
        - Я боюсь, что она умрет.
        - Дитя мое, все свершается по воле божьей. Мы можем желать одного, а он другого. Нам не дано противопоставлять свою волю его воле. Мы не должны сомневаться в его желаниях и обсуждать их. Если господь призывает: «Приди!» — это зов не смерти, но вечной жизни.
        А рука смерти продолжала уродовать больную, и Саале в отчаянии искала в лице матери знакомые черты, но оно становилось все более непривычным. И хотя от мамы осталось так мало, болезнь находила, что еще в ней грызть и уничтожать.
        Альма ухаживала за больной с большим старанием и не отказывалась даже от самой неприятной работы. Но когда мать начинала кричать от боли, этого Альма не терпела. Правда, и тут она почти всегда оставалась одинаково спокойной, садилась на край постели и сурово поучала больную:
        - Милая сестра, муки твои велики, мы видим, но они ничто по сравнению с вечной радостью.
        - Ты бессердечная! — набрасывалась на Альму доведенная до отчаяния Саале.
        - Ты так думаешь? — с обычным спокойствием говорила Альма.
        - Прости меня, — просила Саале пристыженно. — Я знаю, ты добрая.
        День туманился дождем, посеревший снег таял, и в полдень, в сильную капель, снег и лед с грохотом сыпались с крыш.
        Окраина города была по-мартовски грязной и линялой, во дворах обнажился мусор и зола, дома стояли с мокрыми стенами, дороги развезло. Казалось, что погода, улица и их большой недостроенный дом с развалившейся оградой сочувственно плачут вместе с Саале.
        Еще осенью мама вскопала грядки, собираясь весной посадить ранний картофель. Брат Линд предложил ей саженцы фруктовых деревьев из своего сада, но у матери не было в тот раз денег. Теперь ей ничего не было нужно. Она уже не надеялась, она уже была не в состоянии сопротивляться смерти: у нее не было сил.
        Видимо посоветовавшись заранее с Альмой и братом Линдом о всех мирских делах, мама оформила все официально. Главным желанием мамы было, чтобы Альма взяла на себя заботы о Саале, и Альма поклялась ей в этом.
        - Не плачь. Саале, — сказала мама, — скоро я должна покинуть вас. Господь уже указал мне дорогу.
        Но в глазах матери Саале видела безумный страх. Она не была искренней с богом, хотя и говорила: «Все свершится так, как Он велит», в действительности она судорожно цеплялась за каждый миг, который ей еще предоставляла жизнь.
        Последние три дня мама совсем не разговаривала и уже никого не узнавала. Она умерла под вечер. Это случилось в тот момент, когда Альма ушла к колодцу за водой, а Саале смотрела в окно на тающий почерневший снег со множеством следов кошачьих лап…
        Саале не хотелось открывать глаза.
        Очевидно, совсем близко от ее лица росла примула. Об этом можно было судить по нежному запаху, который вдыхала Саале.
        Она чувствовала, как солнце ласкало ее лицо своими лучами и затем пропало. Саале думала, что солнце заслонила туча, и терпеливо ждала, пока вновь ощутит его теплое прикосновение на своем лице. Но когда солнце снова осветило ее лицо, Саале подумала, что ведь все равно солнце скоро снова скроется за тучей.
        - Думаешь, врачи могли бы ей помочь? — спросила Саале.
        - Не знаю, детонька, — произнесла Кади. Она не хотела нарушать душевного спокойствия Саале.
        Может быть, как-нибудь в другой раз.
        5. О ТОМ, КАК ТАНЕЛ ПРОСЫПАЕТСЯ УТРОМ В ТАКОМ ХОРОШЕМ НАСТРОЕНИИ, ЧТО ГОТОВ ПОДНЯТЬ НА РУКИ ДАЖЕ МАТЬ МИЛИЦИОНЕРА ХЕЛЬМЕНТИНУ ВМЕСТЕ С ВЕЛОСИПЕДОМ
        Если рыбы выпрыгивают из воды, как поленья, значит, будет шторм.
        И действительно, разразился шторм. Море рычало, как зверь, вздымалось высоко. Еще чудо, что оно в ярости не смыло дом. Все скрипело и трещало, огонь в лампе дрожал и каждую секунду грозил погаснуть.
        И все же в рассветной хмари несколько лодок вышли в море.
        Большие волны обрушивали на лодку потоки воды, и отыскать вехи какуамов[2 - Какуам — ставной невод.]было трудно. Сначала рыбаков ждало разочарование: в какуаме металось лишь несколько рыбешек, но затем в глубине сетей нашли хорошую стаю салаки.
        Чайки ссорились на лету, хватая добычу, и если одной удавалось унести рыбу в клюве, другие долго преследовали ее с громким криком.
        Когда позже у Ионаса Тощего спрашивали, как было дело, он отвечал всем, что рыбы ждали их в море, терпеливо стоя на хвостах.
        - Иисус помог им, — сказала Саале, выслушав рассказ Кади о рыбаках, которые не остались в эту ночь в караульной будке пережидать, пока прекратится ветер.
        Но Кади считала, что мужчина в море не должен надеяться на божью помощь. Тому, кто сам за себя постоять не может, не следует и пытаться выходить в море. Ни один настоящий мужчина не станет полагаться в своей работе на волю моря и бога.
        С тех пор прошло две недели. Однажды Кади собралась в магазин.
        - Надо купить соль, керосин, мыло и еще всякую всячину, — сказала Кади и велела девушке пойти с ней. — Одна я все не дотащу, а два раза ходить слишком накладно.
        Они шли через поросшую можжевельником пустошь. Кади — впереди, а Саале — в нескольких шагах сзади, точно как Кадина овца. Если бы кто-нибудь посмотрел на них издалека, то подумал бы, что Кади тащит девушку за собой на веревке.
        Прежде всего им пришлось пройти по аллее старой мызы. В конце аллеи стояли маленькая лачуга и каменная мельница с мощными крыльями. У самой дороги на веревке, протянутой между двух рябин, сушились голубые кальсоны.
        - Хм, — сморщила Кади нос, — и зачем надо выставлять на показ всему свету свои «наполеоны»?
        Словно напрашиваясь на сравнение, справа от бывших земель усадьбы стояли новые белые дома рыбаков, а слева — пригнувшаяся к земле старинная корчма с двумя толстыми колоннами, винокурня и развалины конюшен.
        В стороне от дороги виднелся фасад красивого дворца бывшей баронской усадьбы, с традиционными колоннами и балконом. Перед ним стояло в ожидании полчище велосипедов.
        - Чьи они? — спросила Саале.
        - Это наша школа, — гордо объяснила Кади. — А ты что же, ничего здесь не помнишь?
        - Нет. Я была совсем маленькой, когда мы с мамой были тут.
        - С матерью и отцом, — поправила Кади.
        - Не помню.
        - Ты совсем не помнишь отца?
        - Немножко помню. Как он дом строил и мы с мамой принесли ему поесть. Мы сидели на краю фундамента, и он мне подмигивал.
        …Потом он оставил все и ушел от них. Не поладил с матерью из-за религии. Мама однажды сказала, что отца испортили в России во время войны…
        Думы об отце не причиняли Саале боли, хотя о нем напоминал их большой недостроенный дом, в котором отец успел сделать пригодными для жизни лишь комнату и кухню.
        Уж Альма теперь достроит его…
        В другом конце прибрежной деревни виднелась старая красивая церковь, и Кади до невозможности нравился петушок на шпиле колокольни.
        - А молитвенного дома у нас нет, — сказала она.
        - Господь вездесущ и слышит повсюду, — ответила Саале.
        Больше никогда в жизни не переступит она порог молитвенного дома.
        Со временем деревенский центр передвинулся с того конца, где была церковь, туда, где раньше находилась никому не принадлежащая поляна. Теперь на месте бывшей поляны стоял магазин. Казалось, он построен из стекла, и все, чем и как торговали внутри, было видно снаружи. А вокруг магазина по обеим сторонам дороги в последние годы выросли двухэтажные силикацитные дома рабочих рыбного цеха.
        Перед магазином стояли два грузовика и два ряда велосипедов. А за домом на травке расположились старики. Один счищал сургуч с горлышка бутылки, другие считали, что сойдет и так.
        - Оно уже чистенькое, как губы невесты.
        Старики рассуждали о новых лодках, давно обещанных колхозу, но почему-то до сих пор не прибывших. Затем один старик стал рассказывать, как он находился при строительстве такого огромного корабля, что нос его уже плыл по морю, а корму еще только чертили на бумаге.
        Перед входом в магазин собралась группа молодых мужчин. Мартти купил себе «Яву» и, улыбаясь, жаловался, будто теперь он так некредитоспособен, что даже собаки задирают на него ногу. А мальчишки с восхищением похлопывали новехонькую машину и хвалили «модоцик» Мартти.
        За прилавками здесь работали молоденькие любезные и улыбчивые продавщицы, словно сошедшие с конфетных коробок. Только в галантерейном отделе торговала старая Саара.
        Руки ее дрожали, когда она отмеряла резинку, а пальцы не могли уже извлечь из коробки маленькие пуговицы. Но она любила людей вокруг себя и свою работу, которой занималась всю жизнь, и пока не собиралась идти на пенсию.
        Старые рыбаки помнили ее молодой девушкой. Она была чертовски красивой, и парни буквально сходили по ней с ума. Тогда она продавала в лавке за церковью булочки с шафраном и кардамоном и шоколадные пасхальные яички, внутрь которых заделывали кольцо с изображением сердца. И парни все покупали и покупали, чтобы только иметь возможность заглянуть в ее черные глаза.
        Теперь молодые рыбаки ходили к Сааре за нейлоновыми рубашками и четырехрублевыми импортными носками, и Саара, как в старину, сияла, радуясь парням.
        Кади приветствовала всех, и все здоровались с Кади. На Саале поглядывали доброжелательно, но без особого интереса. Она стояла у огромного окна и ждала Кади.
        В такое время в магазине обычно бывало две очереди. В одной — женщины стояли за продуктами, в другой — терпеливо и смирно стояли за водкой мужчины.
        Саале видела сквозь стекло, как подъехал на велосипеде Танел; у него за спиной на багажнике сидел маленький мальчик и висели пустые хозяйственные сумки.
        Саале хотела отвернуться, но Танел уже заметил ее и кивнул, как добрый знакомый. Он вошел и протянул Саале руку.
        - Помните, я должен был показать вам поплавки? — сказал он.
        Но Саале не поняла:
        - Что?
        - Ну, эти, стеклянные шары.
        - А-а, — догадалась Саале.
        - Сможете сегодня прийти?
        Саале покачала головой.
        - А завтра?
        Саале беспомощно пожала плечами, потому что снова сказать «нет» было как-то неловко.
        Наконец Кади уложила покупки в корзинку и сумку, развязала узелок носового платка и протянула продавщице деньги.
        - Ну, я пойду, — торопливо сказала Саале, и Танел пообещал, что зайдет завтра.
        Саале услыхала еще, как Танел спросил у продавщицы что-то, чего не оказалось, и радостно воскликнул:
        - Здорово! Значит, мне не надо стоять в очереди!
        Все засмеялись.
        Впечатления утомили Саале. По дороге домой она несла часть груза, и веревочная плетеная ручка врезалась в ладонь. Время от времени Саале отдыхала, меняла руку. А Кади неслась впереди как на крыльях.
        - Теперь видишь, — говорила она, — у нас тут нет никакой пустыни, которую ты искала!
        Саале несколько раз ловила себя на мысли, что втайне ждет Танела. Но когда парень не явился в обещанный день, у нее словно камень свалился с души.
        Несколько дней подряд Кади приходила домой очень поздно. Она совсем не ела, только пила из ковшика воду и возбужденно говорила о рыбе, которая прет в безумном количестве. Не хватало тары, транспорта и рабочих рук, и из города будто бы пришло распоряжение бросить улов обратно в море.
        Кади родилась и выросла тут на побережье, но никогда не слыхивала, чтобы топили выловленную рыбу. Хороший улов всегда почитали за счастье, а не за наказание. Теперь, казалось, все идет наоборот.
        Телефон в конторе раскалился от переговоров, но толку от этого не было никакого. Тогда устроили собрание, и, по словам Кади, люди словно наглотались дрожжей, все так и бродило.
        Все требовали показать им обормота, который отдал такое распоряжение.
        Но так как Саале в этих делах ничего не смыслила, Кади продолжала свои яростные рассуждения сама с собой.
        В среду появился Танел. Он был, как всегда, весел, не извинился и ничего не объяснил и сказал:
        - У нас сплошная полундра с рыбой.
        Он снова позвал Саале смотреть поплавки. Сердце Саале учащенно забилось.
        - Тут идти недалеко, — пояснил Танел, и Саале кивнула, сама не зная почему.
        Песчаная дорога, петлявшая между громадными валунами и можжевельниками, вела к большой голой поляне, где сушились, разложенные на траве, сети какуамов. Сети были слегка втоптаны в землю в тех местах, где через них ходили.
        - Это они и есть? — спросила Саале, глядя на стеклянные ядра, вбиравшие в себя зелень земли, синеву небес и все радостные и изменчивые настроения дня.
        Танел кивнул утвердительно, взял в руки один шар, который отвязался и лежал отдельно. Сначала он сам посмотрел сквозь него, потом передал Саале. Девушка подержала его в нерешительности и подняла к глазам.
        Она ничего не увидела.
        Они смотрели сквозь шар друг на друга, и Танел вдруг сказал с изумлением:
        - У вас такие красивые глаза, чего вы их вечно прячете?
        Саале залилась краской. Что в таких случаях отвечать, она не знала. Следовало бы, наверно, сказать: «Если вы будете так со мной говорить, я сейчас же уйду!»
        Пока Саале молча придумывала ответ, Танел уже говорил совсем о другом.
        - У нас тут такие черничные места! Можно наесться черники, не сходя с места.
        И на это Саале не знала, что ответить.
        - В самом деле? — спросила она.
        Солнце спустилось низко, розовые стволы сосен пламенели в его лучах, а четыре больших ржавых якоря на краю поляны казались совершенно черными.
        Танел достал из кармана морковку и с хрустом грыз ее.
        - Простите! — вдруг воскликнул он. — Может быть, тоже хотите?
        Саале отрицательно покачала головой, но Танел уже достал вторую морковку, на всякий случай протащил ее через сжатую ладонь и протянул девушке.
        И Саале взяла морковку.
        Вечером Саале долго сидела на краю постели и, покачивая на ноге туфлю, снова и снова думала о том, что говорил ей Танел, что она отвечала Танелу и спрашивала у него.
        «Вы всегда такой веселый?» — спросила Саале.
        И парень ответил:
        «Всегда»
        «Почему?»
        «Просто так», — сказал Танел.
        «И вам никогда не бывает грустно?»
        «Ничего не могу с собой поделать, но стоит мне утром проснуться — и у меня уже хорошее настроение. Иногда я не знаю, что сделал бы от радости. Так вот взял бы и поднял на руки Хельментину, мамашу милиционера, вместе с велосипедом».
        Танел засмеялся.
        Солнце садилось. Камни краснели, будто раскаленные. По краям неба, как предупреждение об опасности, скопились неподвижно темные тучи со сверкающими краями. И Саале вдруг подумала, что именно так должен выглядеть конец света.
        Она спросила у Танела:
        «А вы знаете, что в день Страшного суда люди должны будут держать ответ за каждое свое слово?»
        Танел изумился:
        «В самом деле? — и ответил, к огорчению Саале: — Тогда он долго бы длился, этот день Страшного суда».
        «Вы бога не боитесь», — сказала Саале с сожалением.
        А у Танела уже был вопрос наготове:
        «А почему его надо бояться?»
        Саале лежала в ночной темноте, широко раскрыв глаза, словно всматриваясь в загорелое, обветренное морскими ветрами лицо Танела со светлыми глазами. Она пыталась освободиться от этого лица, и каждый раз, когда поворачивалась на другой бок, кровать скрипела протяжно и болезненно. Лицо Танела слишком часто возникало перед ней, и это мучило Саале, как ощущение некой тяжкой вины. И все же она торговалась из-за Танела с богом:
        - Господи, будь к нему милосерден…
        6. О ТОМ, ЧТО ВАНЬКУ-ВСТАНЬКУ ПОВАЛИТЬ НЕВОЗМОЖНО, ПОСКОЛЬКУ ГОЛОВА ЕГО ЛЕГЧЕ ТУЛОВИЩА. О ПОЗНАНИЯХ ИОНАСА, О ДЕЛАХ СУПРУЖЕСКИХ. О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ ГРЕХ И МОЖНО ЛИ УВИДЕТЬ ВО СНЕ ЗАПАХ
        Ночи стали светлыми от белого цветения.
        Воздух был полон соли и тишины.
        Но день рождался с гвалтом, потому что неприятности из-за рыбы все еще продолжались. Рыбаки знай себе ловили, комбинат оказался не в состоянии принимать рыбу, улов пропадал зазря, а в городах газеты требовали свежей рыбы, и люди в кафе говорили бог знает что.
        У них были основания негодовать, потому что с тех пор, как эстонцы живут на берегу Балтийского моря, свежая рыба на столе представлялась для них таким же привычным явлением, как хлеб. А теперь в магазинах обычно продавались только мороженые огромные морские твари, обитатели далеких чужих морей, названия которых выговорить правильно не всегда удавалось. И главное, у них был непривычный вкус и запах. Что же касается консервов, то ведь это не еда, а только закуска.
        Много людей из окрестности ходило теперь в цех на вспомогательные работы. Среди этих работников встречались и такие, кто раньше имел дело только с рыбой, насаженной на вилку. В середине мая дневной улов катастрофически вырос до 140 тонн, а принимать могли лишь половину.
        Кади по целым дням не показывалась домой, иногда не приходила и ночевать, спала у подруг, чтобы утром ближе было идти на работу.
        - Почему твой дом стоит в стороне от других? — спросила Саале.
        - Этот участок тогда удалось купить задешево, только потому, — сказала Кади.
        А Саале-то думала, что Кади сама хотела жить в стороне от людей.
        Саале заполняла свои дни ничегонеделанием. Времени было вволю. Теперь, если Кади не приходила, она сама отправлялась за овцой и приводила ее домой. Порой курица до тех пор стучала по пустой жестяной тарелке, пока Саале не догадывалась насыпать ей зерна.
        Однажды она встретила на выпасе Хельментину. Мать милиционера ожидала приветствия и, не услыхав обычного «Тэрэ!», поздоровалась приветливо первой. Саале возвращалась домой, ощущая стеснение в горле, не зная сама отчего.
        Вечерами Саале ждала Танела.
        Они уже говорили друг другу «ты», и Танел несколько раз брал ее за руку. Это действовало как удар током, и Саале тысячу раз вспоминала об этом. Она ощущала бурную радость, которая была так велика, что не вмещалась в ней.
        Саале казалось, что она с первого взгляда почувствовала доверие к Танелу. На самом же деле лишь с того раза, когда Танел разыскал ее по Кадиному совету в сарае, куда Саале пошла собирать яйца.
        В сарае парень с интересом оглядывался.
        Тут были остатки метелок, корзины из-под картофеля с проломанным дном, чан для приготовления домашнего пива и прочий хлам. Саале сказала, что находила здесь даже игрушки, и достала с полки из-за пыльных стеклянных банок лошадку без хвоста и забавного клоуна.
        - Это же мои! — закричал Танел. — Моя лошадка и Ванька-встанька! Видишь, его никак нельзя заставить лежать, — объяснял он Саале.
        Они еще долго сидели в сарае на ящике и по очереди пытались положить Ваньку-встаньку, а он не поддавался, потому что голова у него пустая, а в туловище налит свинец.
        - А как игрушки сюда попали? — спросила Саале.
        - Я, когда был маленьким, приходил сюда играть.
        Кади знала очень много сказок про колдунов лапландских и турецких, и Танел не делал различия между своим домом и Кадиным. Рассерженная мать иной раз приходила с розгой гнать его домой.
        Саале призналась Танелу, что у нее в детстве не было других игрушек, кроме стеклянного шарика, который она с большим трудом запихнула в рот и с еще большими муками вынула.
        После этого разговора в сарае Саале перестала чуждаться Танела, и они стали бродить по лесу. Танел знал все грибные места, но сейчас можно было найти на поляне лишь одни ноздряки, еще не зрелые, которые не лопались и не выстреливали облачком пыли, если на них наступали.
        Они открывали большие муравьиные государства и с интересом следили за трудовой возней муравьев. Саале загородила стеблем дорогу муравью и сказала задумчиво:
        - Человек такая же жалкая букашка.
        Об этом у них с Танелом возник яростный спор.
        - Человек не хочет быть букашкой, и он не букашка, — сказал Танел.
        - Это ничего не значит, хочет он или не хочет. Хотеть может только бог.
        - Но почему же бог хочет, чтобы человек был только жалкой букашкой?
        - Танел, — произнесла Саале, — человеку не дано обсуждать волю божью.
        Танел возражал, и когда Саале ничего уже не оставалось, она спросила:
        - А ты читал священное писание?
        - Нет.
        - Чего ж ты споришь, если сам ничего не знаешь.
        И Танел пообещал девушке, что обязательно прочтет.
        Саале предложила ему свою книгу, но Танел сказал, что достанет сам. У Хельментнны была Библия.
        Однажды Танел и Саале попали под дождь.
        По небу, как стадо овец, бежали тучи, темные и тяжелые, готовые вот-вот пролиться на землю.
        Саале забеспокоилась.
        - Ну и что ж? — успокаивал ее Танел, но все же пустился такими большими шагами, что Саале рядом с ним вынуждена была бежать.
        Уже упали первые редкие дождевые капли.
        - Дождь! — тихонько воскликнула Саале. Остановилась, вытянула вперед руку и ждала с неба новых капель.
        - Пойдем спрячемся у Ионаса, — сказал Танел.
        Старина жил у реки, но Саале не знала где, и Танел повернул ее голову в сторону дома Ионаса.
        - Видишь, вон там!
        Было почему-то необъяснимо приятно, что Танел взял ее голову в свои руки.
        - Танел, а ты когда-нибудь поднимал детей за голову? Или тебя самого так поднимали?
        - Да, когда маленьким был, — сказал Танел. — А что? А тебя поднимали?
        - Нет, — покачала головой Саале, будто сожалея. Ведь она не дружила с другими детьми: мама не разрешала. Она только из окна могла смотреть, как они друг другу «показывали Ригу».
        На кончик носа Саале упала капля, и Танел рассмеялся.
        - Чего ты смеешься? — радостно сказала Саале и вытерла нос рукой.
        Вдруг резко потемнело, небесные овцы сбежались вместе, превратившись в нечто бесконечное и бесформенное, обрушившееся на землю густым дождем. А Саале упиралась, не хотела идти к Ионасу, и Танел тащил ее за руку.
        Они опрометью побежали к реке; дождь стоял перед ними стеной, и Саале теперь не различала, где дом Ионаса Тощего. Она крепко держалась за руку Танела, словно боялась потеряться в дожде, — здорово было бежать так, держась за руку.
        Танел знал, другие рассказывали, что когда-то давным-давно в этом доме все три брата гончарничали, точили миски и горшки для ярмарок. Младший брат — Ионас — делал из глины вещи и потоньше: свистульки в виде птичек, вазы для цветов и пепельницы в виде пней. Еще и теперь можно было встретить их в домах жителей побережья.
        Стоящую посуду делали братья, — она не пропускала воду, и звук у нее был красивый и ясный. Местным жителям нравилось ходить в гончарню просто так, без дела. Приходили, садились и смотрели, как клали комок глины на гончарный круг и как ловкие чуткие руки гончаров придавали ей нужную форму.
        Из куска глины мог выйти пузатый горшок или посудина с тонким горлышком, широкая миска или высокая кринка. Получалось то, чего хотели руки.
        Бывало, некоторые изделия не выдерживали обжига. И хотя коварная трещина не бросалась в глаза, братья находили ее. Потому что посуда не знает фальши, не умеет врать, звук ее голоса сразу же выдает самый малейший изъян. Но Ионас по-своему оправдывал такую треснутую посуду.
        - Вишь, и у Иеговы ведь случился брак. Его люди глиняного рода тоже вроде горшков. Ева еще маленько походила на вазу и в середке была чуть потоньше, но Адам получился у него таким неуклюжим, что ни один порядочный мастер не осмелился бы даже показаться с ним на ярмарке.
        Теперь в этом доме Ионас жил в одиночестве. Два брата погибли на войне: один — в России, другой — на стороне немцев.
        Случается и так.
        У Ионаса и на это имелось объяснение:
        - А в каком доме нет горшка с трещиной?
        После демобилизации Ионас бросил заниматься гончарным делом. Сказал, что к глине его больше не тянет, и сменил ремесло. Он был тогда молодым, а рыбаки были нужны. Но в доме разные предметы все еще напоминали о времени, когда здесь шла горячая работа. И в первой комнате у окна стоял гончарный круг братьев, словно памятник.
        Людям по-прежнему требовалась глиняная посуда; на нехватку ее сильно жаловались и ждали теперь из Латвии. А к Ионасу ходили как прежде, просто так, безо всякого дела.
        Он все еще оставался холостяком.
        С каждой наступающей весной Ионас становился поэтичным и ждал для себя чего-то, бог знает чего особенного. В юности он пережил несчастную любовь; любовные истории случались с ним и позже, но всегда в решительный момент он махал рукой, сопровождая это выразительным «нях!», и говорил, что передумал, потому что даже рыба, попадая в сети, начинает шевелить мозгами…
        В деревне жили два рыбака, по имени Ионас. И Ионас Тощий вовсе не был очень уж худым, но он был такой породы, что с годами совсем не прибавлял в весе и выглядел как мальчишка. Другой Ионас тоже не отличался толщиной, но два Тощих Ионаса — этого было бы многовато для одной деревни.
        Водрузив очки на нос, Ионас Тощий как раз штопал носки, когда к нему прибежали спасаться от дождя.
        Танел отряхивался на пороге, как мокрый пес, а Ионас совал упрямую нитку сквозь игольное ушко так старательно, что глаза сошлись на переносице. Перед ним лежала гора носков, ожидающих штопки, и гриб с деревянной шляпкой.
        - Гля, приходится заниматься рукоделием, — пожаловался Ионас с презрением.
        - Давно пора взять жену, — поддел его Танел.
        - Нях! — произнес Ионас озабоченно. — Мне самому такая мысль тоже вроде бы несколько раз в голову приходила. Только ведь это вам не рыбу ловить. В этом деле нужны знания.
        - Говорят, что у тебя было полно невест, — подстрекал Танел, надеясь, что Ионас расскажет свои забавные истории. Не ради себя, ради Саале.
        - Вишь, нельзя сказать, чтоб уж так много. Но кое-кто… — завелся Ионас. Не ради Танела, ради Саале. — Одна была красивая с виду, только под кудрями ничего, кроме глупости, не найдешь. И надеяться было нечего. Другая, наоборот, строчила слова, как швейная машина. И слушать не успеваешь, и остановить невозможно. И никакого перерыва, чтоб дух перевести… Но, может, ты знаешь какую-нибудь, чтоб годилась?..
        Танел смеялся — вечная, знакомая тема, но всякий раз Ионас приводил в пример новых женщин.
        У Ионаса было улыбчивое лицо, и рассказывал он забавно. Казалось бы, что его чуждаться, но Саале все-таки не вошла дальше порога. Тогда Ионас повернулся к ней и спросил: умеет ли она заплатки ставить?
        - Нет, — сказала Саале.
        - Не умеешь? Тогда иди сюда, я тебе покажу, как это делается.
        Саале нехотя подошла поближе. Ионас велел ей сесть рядом с собой. Старик вырезал из толстой материи подходящий лоскут и начал подшивать его, как подметку, к рваному носку.
        По окошкам струился дождь, и грохот грома перекатывался через дом, но тучи стали прозрачнее.
        Толкованию Ионасом супружеской науки не видно было конца, хотя давно уже можно было подытожить его рассуждения одной-единственной фразой: рыба видит приманку, но не замечает удочку.
        - Один мой знакомый завел себе жену с очень тонкими манерами, — рассказывал Ионас Саале. — Он безропотно сносил все ее причуды, но когда жена стала подавать суп на стол в тарелках, тут уж терпение у него лопнуло, и он как грохнет кулаком об стол: «Ах так, суп мне порциями будешь выдавать!»
        Нос Ионаса смешно скривился на сторону и глаза были полны озорства, но Саале не привыкла слушать шутки.
        - Вот и готова заплата! — объявил Ионас.
        Рвение к рукоделию у него прошло, и он свернул носки парами.
        Дождь тоже прекратился. В комнате стало светло, и на столике заблестела глиняная птичка-свистулька. Заметив взгляд Саале, Ионас протянул птичку девушке.
        - Мне? — удивилась Саале, спрятала руки за спину и никак не хотела принять подарок.
        «Что мне с ней делать? — думала она. — У меня ведь есть стеклянный шарик».
        - Это чудо-птица. Если в нее подуешь, придет тот, кого ты ждешь, — сказал Ионас и вложил птицу в ладонь Саале. — Возьми, я-то уже никого не жду.
        Ионас распахнул дверь и изучал небо. От мокрой травы поднимался пар. Сквозь тучи пробивались лучи, словно солнце протянуло к земле множество рук.
        Саале и Танел пошли по мокрой траве пастбища обратно к морю. Как и по дороге сюда, они перепрыгивали через каменную ограду. Они не могли и подумать, что Ионас долго смотрел им вслед, стоя в дверях.
        - Он большой весельчак, точно артист, — сказал Танел про Ионаса. Танел надеялся услыхать от Саале, что его друг и на нее произвел впечатление.
        - Ты видел когда-нибудь артистов? — спросила Саале.
        - Конечно. А ты?
        - Никогда.
        - Правда, никогда-никогда?
        Саале покачала головой.
        - Пойдем когда-нибудь…
        Но Саале яростно затрясла головой. Ее волосы висели мокрыми прядями, одной рукой она держала за руку Танела, в другой у нее была глиняная птица.
        - Почему ты не хочешь? — спросил Танел.
        Но Саале и теперь молчала.
        - Нет, нет, ты скажи: почему? — хотел он знать и приставал к Саале до тех пор, пока она не сказала:
        - Это грех.
        - Что — грех?
        - Смотреть артистов.
        - Но книжки ведь ты читаешь!
        - Нет.
        - Может, ты и радио не слушаешь?
        - Нет.
        - Это что, тоже грех?
        - Да. — Саале сделалась серьезной и даже печальной. — В глазах господа грех даже то, что нам кажется пустяком. И маленький грех может вырасти в большой. Как дерево греха.
        - Какое дерево, Саале?
        - Греховное дерево, оно такое большое, что достает до неба.
        Танел растерялся. Он почти всегда терялся, когда бог Саале вторгался в их разговоры.
        Парень сунул руки в карманы штанов и принялся насвистывать. Они брели по пустынному берегу грустно-серого моря, которое, казалось, еще ожидало дождя.
        Танел нашел детскую песочную формочку, некоторое время катил ее перед собой носком ботинка, потом присел, наполнил формочку сырым песком и перевернул на гладкую спину валуна.
        Саале продолжала идти дальше, не остановившись.
        - Саале, я сделал тебе пирожное! — крикнул Танел.
        Девушка обернулась и подошла к нему.
        - Попробуй, годится?
        Саале подняла щепочку и, играя, попробовала пирожное, так, как это делают дети.
        - Ты странный парень, Танел, — затем сказала она.
        - Какой? — спросил он, не отводя от девушки глаз.
        Но Саале не умела объяснить. Танел вытер руки о штаны, и они двинулись дальше вдоль пустынного берега. Расставаться им не хотелось.
        - Тебе скучно?
        Саале покачала головой.
        - А тебе?
        - Мне тоже нет, — ответил Танел.
        - Я тебе верю.
        Сани, которые валялись у них на пути, напоминали скелет какого-то большого зверя. Они показались такими неуместными здесь, на яркой траве, среди одуванчиков.
        - Посидим? — предложил Танел.
        Но Саале не хотела, и они повернули назад по пройденному пути.
        - Знаешь, иногда я хотела бы вдохнуть тебя, — сказала Саале неожиданно.
        Парень остановился.
        - Каким образом, Саале? — спросил он.
        - Это бывает тогда, когда ты приходишь с моря… — Саале подумала мгновение и решила сказать до конца: — И когда ты уходишь, я еще долго ощущаю этот запах, а ночью я вижу этот запах во сне.
        - Разве запах можно увидеть?
        - Можно, Танел. Я могу.
        - А как?
        - Этого не объяснишь.
        - А как он выглядит?
        - Я не знаю.
        - И тебе хорошо, когда ты его видишь?
        - Да, — призналась Саале. — Да.
        Потому что в первое же утро в доме Кади девушку разбудил этот его соленый рыбный запах.
        Обрадованный парень нашел подходящий камушек и пустил по волнам «блинчики».
        - Знаешь, я тоже тебе что-то скажу, — пообещал Танел, снова идя рядом с девушкой.
        - Ну? — ждала Саале и краснела.
        Было заметно, что парень подбирает слова.
        - Ты рассердишься, если я скажу?
        - Не рассержусь, — пообещала Саале.
        - В другой раз.
        Он так и не сказал.
        Саале сначала сняла одну туфлю с ноги и высыпала из нее песок, затем другую.
        - А ты хотел, чтобы я ее взяла? — спросила она про глиняную птицу, которую держала в руке.
        - Да, хотел, — признался Танел.
        - Зачем?
        - Чтобы ты посвистела.
        - А ты всегда придешь, если я в нее свистну?
        - Всегда, Саале, — сказал Танел.
        Саале вдруг почувствовала смятение. В этот вечер все между ними было совершенно иначе, чем до сих пор.
        7. О ТОМ, КАК КОНСЕРВНЫЕ БАНКИ РАССМЕШИЛИ СААЛЕ, ПОТОМУ ЧТО ОНИ ТАК РАЗУМНО САМИ ДВИГАЮТСЯ, ОСТАНАВЛИВАЮТСЯ, ЖДУТ МАСЛА И ЗАТЕМ ТОРОПЯТСЯ ДАЛЬШЕ. И О ТОМ, КАК ТАНЕЛ ГОВОРИЛ СААЛЕ УЖАСНЫЕ ВЕЩИ
        В последние дни Кади просто спала с лица. Она походила на старый деревенский дом, который выказывает опасность завалиться. Но она не давала себе передышки. Сказала, что никогда в жизни не чувствовала неохоты или лени шевелить ногами и что в могиле будет время отдыхать. И, как всегда, у нее было сто тысяч разных дел.
        А Саале все так же возилась попусту и не могла уже больше ничем занять утреннюю половину своих дней. Иногда она долгими часами сидела перед домом на берегу, где только чайки кричали над длинноногой девушкой в черных чулках и в черном платье.
        Однажды сырым синим вечером Саале следила за маленькой серой ночной бабочкой, которая суетилась вокруг горящей лампы. Было так тихо, что слышался шорох ее крыльев, и вдруг Саале сказала:
        - Я тоже пошла бы, но я же ничего не умею…
        - Я научу, — сказала Кади, как о чем-то само собой разумеющемся, будто они с Саале уже давным-давно обо всем этом договорились.
        - А если они меня прогонят? — опасалась Саале.
        - Кто? — спросила Кади.
        - Люди.
        …После смерти матери Саале недолгое время работала в детском саду.
        - Мы воспитываем детей в другом духе, — сказала однажды заведующая, и Саале пришлось уволиться.
        Когда она уходила, некоторые дети стояли по другую сторону изгороди и молча глядели ей вслед между планок. В глубине сада качались на качелях…
        Сидя на берегу перед Кадиным домом, Саале иногда пыталась заставить себя никогда не оглядываться на прошлое. Но она оглядывалась каждый день.
        …Дети хотели, чтобы она нарисовала им дом. И Саале рисовала дом. Затем солнце. И Саале рисовала солнце. Они хотели и луну. И она создавала для них луну.
        - Куда она смотрит? — спросили они про луну, но Саале не знала.
        - Просто так, — сказала она.
        Но дети не соглашались. Детей никогда не удовлетворяет неопределенный ответ.
        Затем они хотели собаку. Голубую. И спрашивали:
        - Скажи, из чего сделана собака?
        - Все, что есть на земле, создано богом, — отвечала Саале.
        И разве же это не так? Кто же создал все, если не бог? Мать всегда предостерегала Саале против мира, который разрушает веру. Но для этой непонятной деревни, бунтовавшей из-за своих рыбных проблем, бог был только пустым, привычным словом. Людям не было никакого дела до Саале и ее веры. Может верить или не верить! Они были спокойными и веселыми и ежедневные хлеб и рыбу всегда сдабривали хорошей порцией шуток.
        Вчера Кади с серьезным лицом рассказывала, будто Ионас Тощий поймал такую огромную рыбу, что, когда тащил ее через деревню мимо окон, во всех домах неделю было темно. И Кади даже сообщила, в какой день это случилось и который был час.
        Когда-то Саале была потрясена, услыхав, как сплетничали о брате Линде. В молитвенном доме то и дело возникали злые слухи и о мирских делах, и о друг друге. Когда же их выясняли и обнаруживалась ложь, оправдывали себя тем, что бог дал возможность даже сатане ввести в соблазн Иисуса…
        Саале приехала сюда, в одиноко стоящий на берегу моря дом, чтобы скрыться от людей. Но теперь ей казалось, что она сама себя замуровала.
        Туманным утром две темные женские фигуры, провожаемые резким криком чаек, шли через пустошь, удаляясь от моря. Вскоре женщины вышли на дорогу, которая снова тянулась вдоль моря. По другую руку, выступая из тумана, зеленело поле.
        Саале шагала следом за Кади, не отрывая глаз от земли. Они проделали большую часть пути, прежде чем показались низкие помещения для засолки рыбы и холодильники. Не было ни ограды, ни ворот. Вдоль стен громоздились пустые бочки и ящики, а широкие двери были распахнуты настежь. И еще виднелись маленькая конторская будка и пристань с длинными желобами для рыбы. Все это вместе называлось рыбным цехом. Он стоял боком к морю, открытый ветрам, которые никогда не стихали.
        В конторе только спросили и записали ее имя и фамилию. Заработок зависел от работы самой Саале, и было ясно, что он не может оказаться большим. Но Саале в это время думала совсем о другом. От волнения у нее вспотели ладони, и она боялась, что, уходя отсюда, придется прощаться за руку.
        Выйдя из конторы, Саале ничего не помнила, кроме маленького столика с телефоном, железной кровати, застланной серым одеялом, и еще что комната почему-то была протопленной.
        Когда они пришли в коптильню, работа шла уже полным ходом.
        В первом помещении с голым цементным полом в больших автоклавах кипятились консервные коробки, и автомат капал масло в коробки для шпрот, которые приближались к нему сами. В соседнем помещении из коптильной печи вынули решетку со сверкающей золотистой салакой. На длинном столе женщины сортировали свежую рыбу, насаживая на металлические прутья; на другом столе укладывали в светлые ящики вынутую из печи теплую копченую рыбу.
        Саале пристроилась рядом с Кади за длинным столом и смотрела вокруг осторожными кошачьими глазами. Ее окружали спокойные, загорелые женщины и, казалось, безразличные ко всему молодые девушки. Никто не выказывал к Саале того особенного интереса, которого она опасалась, представляя свое появление в цехе.
        Кади показала ей, как следует выбирать салаку и как нанизывать на прутья. Ничего сложного, любой дурак справится! Но пальцы были неловки от волнения, а рыба — холодной и скользкой. Пока Саале возилась с одним шампуром, другие работницы нанизывали уже по три-четыре. Но никто не обращал на Саале внимания, только Кади подавала ей ободряющие знаки глазами.
        Когда они возвращались домой той же дорогой, какой шли на работу, Саале увидела большое зеленое поле и спросила:
        - Что это за трава?
        Кади ответила, что это вовсе не трава, а зеленя.
        - Странно, утром этого не было, — сказала Саале и поинтересовалась: — А сколько человек там работает?
        - У нас-то? Больше ста.
        - Так много?
        Саале не смогла бы говорить об этом дне даже с Танелом. Ей самой не было ясно, какой это день. Во всяком случае, среди серых, холодных рыб и спокойных, будничных лиц ее волнение погасло и улеглось.
        Только одно могла она признать: все вышло гораздо проще, чем она думала. И теперь она испытывала такое чувство облегчения, словно сняла с души тяжкий груз.
        Когда Кади спросила Саале, почему она усмехается, девушка ответила, что ее рассмешило, как умно сами двигаются консервные коробки, останавливаются, ждут и, заправившись маслом, торопятся дальше.
        Вечером пришел Танел.
        - Значит, тебе нравится? — спросил он.
        И Саале ответила:
        - Да, понравилось.
        - А что тебе понравилось?
        Саале пожала плечами:
        - Я еще не знаю.
        Танел понял: дальше спрашивать бесполезно. Из Саале не вытянешь ни слова. От нее можно было услыхать что-нибудь только тогда, когда она сама хотела говорить.
        За это время Танел почитал Библию и собирался теперь потолковать с Саале. Сегодняшний день был не совсем подходящим для этого. Танел не знал, как подступиться к разговору и для начала спросил о стеклянном шарике:
        - Интересно, как это сделано?
        Саале взяла шарик из рук Танела и с недовольным видом положила его обратно на комод.
        - Зачем тебе знать, как что сделано?
        Тогда Танел объявил, что он уже прочел кое-что из Библии и выложил свои знания…
        Что Адам прожил 930 лет, а сын Адама Сиф — 912. Что народ иудейский шел из Египта в землю Ханаанскую 40 лет и что Иисус исцелил девять прокаженных иудеев и одного самаритянина.
        И Танел спросил у Саале:
        - Скажи, почему же он не исцелил всех остальных? Мир бы освободился от этой страшной болезни. И скажи мне еще: если все происходит по воле божьей, почему же в священной земле шестая часть населения были слепцы?
        Саале долго молчала, потом спросила:
        - Ты только для этого читал Библию?
        - Я хочу знать, — ответил Танел.
        Но мама всегда учила Саале: никогда не спрашивай, никогда не сомневайся, ты должна только верить!
        Теперь Саале следовало бы возненавидеть Танела, но она была не в состоянии даже рассердиться, лишь повернулась к нему спиной.
        У Саале отросли довольно длинные волосы; они падали прямыми и неровными прядями на шею и грудь, но Саале не решалась пойти в деревню, чтобы подстричь их.
        - Мне нравятся твои волосы, — сказал Танел. — И твои глаза… — продолжал он, — и вся ты…
        Саале бросило в жар, она впервые ощутила страшную слабость и сказала с трудом:
        - Не говори такие гадкие вещи.
        Танел подошел к ней сзади, и она почувствовала его губы на своем затылке. До сих пор Танел ласкал ее только глазами.
        - Что же тут гадкого… Саале? — взволнованно спросил парень и теперь уже поцеловал Саале по-настоящему.
        - Кади войдет!.. — воскликнула девушка испуганным шепотом.
        - Не войдет…
        Она знала: это ужасный грех, но была не в состоянии противиться.
        Она уже знала наперед, что не сможет больше сопротивляться ни одному искушению. Она хотела, чтобы Танел любил ее. Сама хотела. Это желание вытесняло из нее страх перед богом.
        Под утро она успокоилась и словно со стороны стала с каким-то жестким, ясным сведением счетов смотреть в прошлое.
        Разные картины проходили перед ее мысленным взором.
        …Город был велик, но ей некуда было идти. С чемоданом в руке, тем самым, который выставила за дверь Альма, она брела по улицам. Уволенную из детского сада не спросили, есть ли у нее куда идти.
        А если тебе некуда идти, вечерний город в огнях печальнее всего.
        Сначала Саале ходила по многолюдным, затем по пустеющим и, наконец, по совсем пустым улицам. Какие-то сопляки с сигаретами во рту преградили ей дорогу, но она сумела убежать. Кошки с горящими глазами неподвижно сидели на лестницах и в воротах, хотя им-то было куда идти.
        Саале направилась в молитвенный дом. Она не пошла бы: ей не хотелось встретить там Альму. Когда Саале вошла, пели последний псалом в сопровождении мандолин. Веселая песня благодарности богу показалась совсем чуждой — раньше ей так не казалось.
        Пока длилось пение, Саале рассматривала окна молитвенного дома. После смерти мамы она стала глядеть на них совсем по-другому. Она хотела увидеть, такие ли они прозрачно чистые, как тогда, когда мать мыла их. Теперь окна были темными.
        После моления она подошла к брату Линду. И брат Линд сказал ей:
        - Милая сестра, бог не оставит тебя.
        Он смотрел на Саале задумчивыми глазами, и, как всегда, ему мешали его кудри, ниспадавшие на лоб. Он отбрасывал их растопыренными пальцами или закидывал назад резким движением головы.
        Внимательно выслушав Саале, пожаловавшуюся на свою судьбу, он спросил:
        - А думала ли ты, как много в мире железных дорог?
        - Нет, — призналась Саале.
        - В Таллине их много, в Нью-Йорке же огромное количество. Думала ли ты, как трудно управлять этой сетью железных дорог, чтобы поезда не столкнулись и не случилось несчастья?
        - Нет, — призналась Саале.
        - А теперь попробуй представить себе, как трудно господу управлять судьбой каждого отдельного человека в этом мире.
        У брата Линда были странные глаза: отсутствующие и немного грустные, как у святых на картинках. Когда он молился, его длинное сухое лицо выглядело необыкновенно тонким и красивым, но когда Саале рядом с ним и с мешками яблок ехала на базар в его стареньком автомобиле, брат Линд за рулем казался ей будничным, похожим на любого встречного.
        Он бранил машину, эту старую рухлядь, ее тарахтящие дверки и то, что ему не продают новой.
        Он был бережлив, жил аскетически, ел мало и дешево и, сколько Саале помнила его, носил один и тот же костюм и летом, и зимой. Время от времени он отдавал его какой-нибудь из сестер привести в порядок, но пуговицы пришивал сам. За каждую работу, которую для него выполняли, он всегда платил яблоками. А если кто-нибудь отказывался от такой платы, не получал ничего.
        При молельне имелся не очень большой, но хорошо ухоженный фруктовый сад. Часть деревьев принадлежала молельне, часть — брату Линду. Когда собирали урожай, брат Линд строго разграничивал эти части, чтобы никто не мог сомневаться в его бескорыстии, и вел точный учет доли, принадлежащей молельне.
        - Верующих в нынешние времена стараются объявить жуликами, — говорил он с грустью достойного человека.
        Каждое утро брат Линд отвозил Саале на базар в своей старенькой машине и приезжал за нею в конце базарного дня. Дома он подбивал на счетах дневную выручку и взвешивал фрукты, оставшиеся непроданными, — все должно было сходиться. Перед ним на столе лежали деньги, весы и две тетради. В одной он отмечал доходы молитвенного дома, в другой — свои собственные. Но Саале казалось, будто брат Линд взвешивает грехи и точнейшим образом заносит их в реестр.
        Саале выполняла всю работу по дому и варила пищу. Каждый вечер брат Линд выдавал ей провизию на следующий день: столько-то картофелин, столько-то того или другого продукта. Он не был придирчив и ел, никогда не выражая недовольства вкусом пищи. Главное, чтобы Саале укладывалась в то немногое, что было ей выдано.
        Саале нравился этот дом уже хотя бы потому, что здесь когда-то работала мать, содержала в чистоте полы и лестницы, полола сад и сажала цветы. В одном крыле дома был зал для молитв с высокими окнами, в другом — квартира, а несколько комнат находились на втором этаже, где брат Линд хранил яблоки.
        Этот дом для молитв и квартиру своему проповеднику Вальтеру приход построил еще до войны. Говорили, что Вальтер был очень образованным и набожным человеком, ездил в Англию на сходы и курсы усовершенствования. В конце войны он исчез, и теперь было известно, что он проповедует в Америке и что дела его идут хорошо.
        И сейчас здесь поддерживали тот же порядок, что при брате Вальтере. Маленькая площадка для стоянки автомашин и дорожки всегда были посыпаны светлым песком, в ящиках для цветов цвели красные настурции и синие лобелии. Но самым красивым был все-таки сад за высоким забором, коронованным терновым венцом из колючей проволоки.
        Он казался Саале райским садом, потому что брат Линд не позволял ей самой сорвать с дерева ни одного яблока.
        Иногда брат Линд сам шел в сад, чтобы сорвать несколько яблок. Но они все казались ему слишком хорошими и большими, и он начинал старательно искать под деревьями. Внимательно изучал каждую подгнившую и червивую падалку, которая еще, может быть, годилась для еды, и приносил их Саале.
        Однажды, когда Саале на базаре продавала яблоки, покупательницей оказалась ее бывшая классная руководительница.
        - Как живешь? — спросила учительница.
        Трудно было ответить сразу и коротко. Саале искала слов. Но учительница и не ждала их, у нее уже было свое мнение.
        - Не учишься и не работаешь?
        - Нет, — сказала Саале, глядя исподлобья.
        - Почем яблоки?
        Саале назвала цену. Учительница попросила два кило, покрасивее.
        - Стала торговкой на базаре? — неодобрительно сказала она. — Жаль. Никогда бы этому не поверила, ты ведь неплохо училась.
        Она старательно выбрала самые большие и красивые яблоки, заплатила деньги, взяла сумку и ушла. Ушла…
        Мама всегда предостерегала Саале против неверующих, которые живут в грехе, но теперь Саале видела совершенно в новом свете и тех, с кем вместе она вечерами молилась богу. Днем стояли они в очередях и распространяли слухи о войне и муке, а вечером сходились вместе жаловаться богу на грехи мира.
        И о Саале говорили бог знает что.
        Все они стали ей отвратительны — верующие и неверующие. Люди были жестоки.
        Но тут случилось еще что-то.
        В тот день стояла пасмурная погода, моросил дождь. Покупателей на базаре было мало, и Саале представила себе, как это огорчит брата Линда.
        Покупали картошку и капусту, коренья для супа и клюкву, которой торговал молодой бородач в остроносых туфлях. А яблоки не покупали.
        Саале прикрыла товар прозрачным пластикатовым покрывалом и, засунув руки в рукава, переступала с ноги на ногу, чувствуя, как вода заливается за шиворот и течет по спине. Ей хотелось есть. В это утро они позавтракали особенно скудно. Давно уже настало время ехать домой, но брат Линд все не приезжал за нею.
        Бородач с клюквой закрыл чемодан и пропал, а толстая торговка кореньями вынула из сумочки бутерброд и принялась жевать. Саале глотала слюну, старалась не смотреть в ту сторону, но все-таки поглядывала. Наконец не выдержала, просунула руку под пластикат и взяла яблоко. Но она не успела и разок откусить, как оказалась схваченной за руку.
        - Так, та-ак! — сказал брат Линд.
        От его взгляда Саале закрыла лицо рукавом, словно ожидая удара.
        Люди с зонтиками и в дождевиках подбежали поближе. И те, кто опоздал, спрашивали:
        - Что, вора поймали?
        После этого случая Саале сама, по своей воле ушла от брата Линда. Но все же ей казалось, что она с позором изгнана из райского сада.
        8. О ТОМ, КАК НАРОД ПЕРЕЖИВАЕТ ЗА ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ В ПЬЕСЕ, И КАК НЕ ЛЮБЯТ ТЕХ, У КОГО СЛИШКОМ ДЛИННЫЙ ЯЗЫК
        Рыба отошла на задний план. Ни о чем другом больше не говорили, кроме как о предстоящем вечере.
        В спектакле должны были играть свои, местные жители. У Мамаши-Египет обнаружили большой талант и дали ей роль Мимми. Те, кто видел репетиции, смеялись до упаду при одном только ее выходе на сцену. Роль толстого богатея-хвастуна исполнял приемщик рыбы Пунапарт, а батрака Микумярди играл Ионас Тощий.
        Теперь даже в рабочее время женщины собирались группками и всё обсуждали праздничные дела и в каком платье кто придет.
        Разговоры о празднике волновали Саале так же, как и других. Но не потому, что она стремилась на праздник, а потому, что Танел настойчиво приглашал ее. Саале чувствовала, что бог уготовил ей испытание и есть вещи, преступить которые немыслимо.
        Люди шли по всем дорожкам, которые вели к Народному дому. Важно прошла Хельви с мужем под ручку и с детишками. На мотоцикле подъехал Мартти, хотя его дом находился в нескольких шагах. Большая и полная Хельментина гордо шагала рядом со своим сыном, облаченным в милицейский мундир. Это был симпатичный молодой человек, очень скромный. Он говорил с людьми тихим голосом и легко краснел.
        Люди стояли большими и маленькими группами и разговаривали с таким веселым удовольствием, словно бог знает сколько не виделись. Мужчины постарше держались чуть обособленно и уже приняли порцию горькой. Молодые парни в черных костюмах и белых рубашках курили и поглядывали на девчат. Многим нравилась засольщица Анне, очень красивая девушка.
        Но в конце концов это дело вкуса, так считал деревенский парламент — три толстые рыбачки.
        Часть народа, пришедшего на праздник, выглядела как на выставке мод: у девушек юбки вразлет, словно павлиньи хвосты, руки и шея обнажены, в ушах сверкающие висюльки. Часть же народа, напротив, явилась будто из начала столетия.
        - Ионас, ты сегодня тоже в манишке? — дразнили девчонки-засольщицы. Они смеялись по любому случаю, по любому поводу, но Ионасу льстило это внимание.
        - Нях, а как же иначе? — ухмылялся он.
        Время шло как по часам, и следовало бы уже начинать вечер, но загримированные и облаченные в костюмы актеры еще стояли в задних дверях Народного дома, прикладываясь для храбрости к бутылке, и рассказывали новейшие анекдоты, которые уже были всем известны. Главное, они были коротенькими и сразу запоминались.
        Мартти добавил в коллекцию еще один, чуть подлиннее:
        - Давно уже кончилась вторая мировая война. Рыбаки спокойно ловили рыбу в Финском заливе, вдруг из моря поднимается подводная лодка очень старого образца. Таких еще и в 14-ом году не было. Открылся люк покрытой ржавчиной и ракушками рубки, высунулся страшно заросший волосами седой человек в капитанской фуражке и крикнул: «Эй там, на баркасе! Вы кто?» — «Эстонцы-рыбаки», — ответили с баркаса. «А война уже кончилась?» — «Ты что, не знаешь? — изумились рыбаки и решили подшутить: — Нет еще!» — «Погружение! — скомандовал капитан подлодки и, прежде чем захлопнуть люк, пробормотал: — Ну и сволочь этот Бисмарк!»
        Подбородок Мартти украшала коротенькая бородка на резинке, и ребятишки дергали за нее с восторгом. Но тут нашли, что настало время, затоптали окурки каблуками в землю, и вечер начался.
        Публика переживала спектакль душой и телом. Если актер забывал слова роли, ему подсказывали из зала — пьеса была известна вдоль и поперек.
        На сцене говорила Майе:
        « - Но ты ведь все-таки крещеный?
        А Н Т С. Совершенно не помню. Но оспа привита, рубцы-то видны».
        Народ в зале смеялся.
        - Что он сказал? — спросила мать милиционера Хельментина у своей соседки.
        - Я не расслышала, — ответила та.
        - Чего же ты смеешься, если не слышала?
        - Громче! Не слышно! — кричали из задних рядов.
        Чтобы быть услышанным и в задних рядах, исполнитель роли Микумярди напряг голос, который от этого стал совсем тоненьким.
        Ему крикнули из зала:
        - Ионас, а ты не кастрат?
        - Нет! — ответил Ионас со сцены, прервав на полуслове текст пьесы.
        Все единодушно рассмеялись, затем спектакль благополучно продолжался.
        Когда пришло время танцев, скамейки переставили с середины зала вдоль стен, и старые рыбачки расселись на них.
        Детишки с разбегу скользили по полу, и приходилось то и дело одергивать их.
        Оркестр уже находился на месте: четыре гитары и барабан. Это были столичные мальчики, работавшие под битлсов. Они старательно и с большим упоением производили весь свой шум и трескотню. Играя, они прыгали и суетились так, что хвост рубашки вылезал из брюк.
        Но старухи-рыбачки прикрывали рот руками, чтобы скрыть усмешку, и считали, что музыканты вялые и похожи на отнерестившуюся рыбу. А молодежь танцевала с большим удовольствием, и у девушек, размахивавших руками и ногами, в глазах горело голубое пламя.
        Старики требовали вальса, и когда добились своего, встали все старухи побережья, которые хоть сколько-нибудь еще могли передвигать ногами. И если мужики отказывались, танцевали сами, «шерочка с машерочкой». Некоторые партнерши случались такие полные, что не могли как следует обхватить друг друга. Они всегда танцевали, на всех праздниках и вечерах, какие только бывали тут на побережье, и отплясывали так, что дом дрожал.
        Мартти пригласил старую Саару, наряженную в черное кружевное платье. Это получилось очень мило, и щеки Саары раскраснелись, как яблоки.
        Паула танцевала с Танелом.
        - Как тебе нравится мое платье? — поинтересовалась она, и Танел нашел, что оно очень красивое. — Серьезно?
        - Честное слово.
        В субботу Паула купила билеты в кино, ждала, но Танел не пришел.
        «У меня ведь есть и другие дела», — заметил Танел.
        Паула надула губы, но сердиться долго оказалась не в состоянии.
        Те, кто сами не танцевали, а лишь глазели, как танцуют другие, считали, что Танел и Паула прекрасная пара, но парни, кучкой жавшиеся у дверей, нашли, что кружевные сети Паулы не удержат такого малого. Еще произносили имя Саале и делали при этом многозначительное лицо.
        Одна старуха вроде бы знала, что Саале была в городе торговкой, но проворовалась и до сих пор не осмеливается показаться на люди.
        - Откуда ты-то все знаешь? — недовольно заметила другая. На побережье недолюбливают тех, у кого слишком длинный язык.
        Луна, это солнышко холостяков, смотрела улыбаясь, как жены тащили мужей по домам. Хельвин мужик вообще не разбирал дороги. Хельви была печальна и терпелива, а сонные дети плелись за нею следом. Далеко впереди одиноко шел Ионас, и среди ясной ночи была слышна знакомая песня:
        Мелусина, Мелусина,
        полковая розочка…
        А под одной отдаленной сосной терпеливо стояла девушка. Когда наконец на крыльцо Народного дома вышел парень, которого она ждала, девушка окликнула его:
        - Танел!
        Всматриваясь в темноту, парень разглядывал, кто его зовет, и был очень удивлен:
        - Ты все-таки пришла, Саале?
        Прислонившись спиной к сосне, Саале зажала в зубах прядь волос и старалась побороть гордость и стеснение.
        - Я пришла тебя встретить, — сказала она.
        Танел кивнул и обнял Саале за плечи.
        - Ведь мы еще не домой? — спросил парень.
        И только тогда, когда они уже ушли по освещенной луной тропке, Паула вышла искать Танела — праздник ведь продолжался.
        Тени деревьев падали на дорогу перекладинами стремянки.
        На фоне неба застыли темные крылья ветряка, колонны дворца усадьбы светлели в ночи. И там, где по утрам стояли велосипеды, была пустая синяя площадь.
        Саале услышала шум воды.
        - Здесь есть река? — спросила она.
        Через парк усадьбы речка текла с легким журчанием и шумела только среди руин каменного моста. Там они и уселись, спина к спине, затылок к затылку, и прислушивались к воде. Девушка была задумчива, парень молчал.
        Саале не могла рассказать Танелу, как боролась с собой, как сегодня, несмотря на отказ пойти на вечер, она все же выгладила свое платье, как Кади предлагала ей свою брошь, а она не взяла. Но Кади приложила брошь к вороту разложенного на постели платья, и Саале сказала:
        - Не могу, Кади… это светская мишура.
        В этот вечер Кади ушла присмотреть за ребенком какой-то жадной до танцев молодой четы, и чувство одиночества привело Саале в отчаяние. Она было надела платье и решилась пойти, затем снова сняла его и постановила остаться дома. Но сейчас она пошла бы с Танелом хоть на край света.
        - Саале, — сказал Танел, — ты думаешь о чем-то грустном.
        - Чего же ты тогда со мной, если все другие девушки веселые?
        - Что с того, что другие, — ответил Танел, — ведь ты моя девушка.
        Он встал, держа руки в карманах, посмотрел на воду, потом снова опустился рядом с Саале и поцеловал ее.
        9. О ТОМ, ЧТО ЕДВА ЛИ НАЙДЕТСЯ НА СВЕТЕ МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ ЖЕЛАЛ БЫ ХОДИТЬ С ЖЕНЩИНОЙ ПО МАГАЗИНАМ. И О ТОМ, КАК ПОМИДОР СОВЕТУЕТ ПОМУ ЕХАТЬ НА ЗАПАД
        Рыба стала исчезать из прибрежных вод, хотя лодки каждое утро все еще прибывали с хорошим уловом. И рабочий ритм остался тем же самым. Все происходило одновременно: хоботы насосов выкачивали рыбу из лодок, салаку взвешивали и солили, замораживали и коптили; салака шла в бочки, ящики и консервные банки. И вокруг не было ничего, кроме рыбы, и все вращалось вокруг нее.
        Саале совсем освоилась на работе, и однажды бригадир сказал ей мимоходом:
        - У тебя уже довольно споро получается.
        От похвалы Саале бросило в жар: лучше, если бы ей ничего не сказали. Но дома она не могла не сообщить Кади о словах бригадира. Для Саале эта несложная и однообразная работа значила больше, чем просто нанизывание рыбы на прутья. Ей хорошо было за столом, напротив спокойных и помалкивающих женщин. Но стоило ее товаркам по работе заговорить, приходилось держаться за живот от смеха. На побережье считали, что на башке, которая не понимает шуток, можно только колоть дрова…
        Бабы здесь за словом в карман не лезли и смеялись так, будто никогда не испытали горя, а ведь среди них были и вдовы, как Кади.
        Уже много вечеров Кади беспокоилась из-за ежа, который больше не появлялся, и обсуждала все возможности, чтобы это такое могло с ним случиться. Она привычно продолжала ставить для Мику блюдце с молоком, садилась в качалку, брала в руки спицы и время от времени поглядывала за порог. Но Саале казалось, будто мысли Кади витают совсем в другом времени и среди других событий.
        А Саале ждала ежевечернего стука в окно.
        - Ты вздыхаешь так, что стены могут треснуть, — заметила Кади.
        Если Танел надолго задерживался или совсем не приходил, Саале хватала глиняную птичку, подносила ко рту, но все же ставила ее на прежнее место, не свистнув.
        Иногда днем появлялся Танел, подходил к дверям коптильни и вызывал Саале. Девушка прерывала работу и шла, не поднимая глаз.
        - Чего ты хочешь?
        - На тебя поглядеть, — говорил Танел.
        Он крепко брал Саале за руку, но она вырывала ее. Однажды Танел пальцем погладил ее губы.
        - Другие видят.
        - Пусть видят, — сказал Танел. — Ну, иди теперь.
        И, возвращаясь на свое рабочее место, Саале с трудом сохраняла деловитое выражение.
        В начале лета Танел устроил так, что его послали с бухгалтером в город за сетями. Танел захотел поехать, конечно, вместе с Саале. Дорога быстро бежала под колесами машины.
        Вначале были пустые поля и густая пыль, потом пошли каменистые поляны, но чем дальше от моря, тем лучше выглядела земля. И среди этого домашнего, спокойного пейзажа на краю капустного поля, беспомощно скучая, стояла посеребренная скульптура оленя.
        Чем дальше, тем становилось зеленее. Земля была красива молодняком, возделанными полями, хорошими дорогами и прямо-таки немецкой аккуратностью. В чистую зелень лесов и полей вторгались белые коровники с красными крышами, придорожные магазины, и кафе с огромными окнами — стенами из цельного стекла, и бидоны с молоком, ждущие на перепутьях, пока их заберут на сепаратор. Вся эта картина хорошо упорядоченной жизни была похожа на красочный рекламный плакат. Маленькие городки с вечно перекопанными улицами и томящимися по краске деревянными домиками не могли соперничать с красивой и благоустроенной деревней.
        Вблизи города дорога стала более колдобистой, движение более плотным, превратившись в два нескончаемых потока привоза и извоза.
        Полдень выдался жаркий, с одиночными ленивыми облаками на небе, и Саале в ее черном платье приходилось тяжело. Пока Танел с бухгалтером занимались делами в учреждениях, Саале ждала на улице у входа.
        Под толстым деревом расположилась продавщица рыбы и взвешивала покупательницам свежую салаку. Саале улыбнулась. Теперь она имела прямое отношение к этой рыбе.
        Мимо дребезжали трамваи. Временами у витрины магазина задерживалась торопливая прохожая, глядела на сверкающие за стеклом кастрюли и оставляла на размягченном асфальте глубокие следы каблучков.
        Последнее ожидание было у Саале на скамье возле памятника. Танел подошел очень бодро, размахивая руками, и Саале поднялась ему навстречу.
        - Все дела сделаны, — объявил он и посмотрел на свои часы. — Впереди у нас целая жизнь! Ты хотела купить туфли?
        Она кивнула. И они отправились на одну из тех узеньких и милых старинных улочек городского центра, с тесными, как щели, магазинами, в которых при входе и выходе всегда толчея. Причем именно здесь мужчины самым ярким образом проявляли свое равноправие с женщинами. Но сейчас, в дни накануне получки, магазины отдыхали.
        Танелу нравилось, что Саале не задерживалась перед витринами. Ведь есть девушки, которые идут по улице зигзагами — от витрины одного магазина до другого. И найдется ли в мире мужчина, который желал бы ходить с женщиной по магазинам? Может быть, и найдется, только это значит, что он влюблен.
        А Саале, между прочим, уже начала сомневаться в необходимости покупки туфель. «Пожалуй, — рассуждала она, — можно обойтись еще с помощью какого-нибудь сапожника». Но Танел схватил ее за руку и потащил в магазин.
        Саале чувствовала себя беспомощно перед большим выбором, который предлагал стенд. Танел ждал в сторонке, сидя в удобном кресле и ободряюще улыбаясь ей.
        Саале решила в пользу крепких черных туфель и бросила на Танела вопросительный взгляд.
        Танел скорчил презрительную гримасу.
        Прошло некоторое время, прежде чем Саале снова обратилась глазами к Танелу.
        Парень пожал плечами. Он не был в восхищении.
        Саале разглядывала остроносые, разных фасонов туфли на высоком каблуке — с бантиком, пуговицей и с ремешочками. Да, это были красивые туфли. У всех девушек уже имелись такие. У Паулы, и у Анне, и даже у старой Саары. И Саале посмотрела на Танела: может быть, эти?
        Танел кивнул и подмигиванием подал знак покупать.
        Стоя перед зеркалом, Саале с изумлением смотрела на свои ноги в новых туфлях — они выглядели незнакомо, эти ноги. Ее ноги относились к другому миру.
        Туфли упаковали в коробку.
        Перед кассой Саале развязала уголки носового платка и протянула деньги. Танел взял коробку с туфлями, но, когда они вышли на улицу, Саале сказала:
        - Дай, я сама.
        С широко раскрытыми, изумленными глазами шла она рядом с Танелом, натыкаясь на людей.
        Дотронувшись до руки Танела, она сказала, улыбаясь:
        - У меня впервые в жизни свои деньги.
        Танел обнял ее за плечи и прижал к себе.
        - Я ужасно хочу есть, — сообщил он.
        Они вошли в маленькое, узкое, похожее на коридор кафе, уселись за столик у окна, и Танел повесил свой пиджак на колышек вешалки. В эту пору свободных мест было достаточно — горожане уже давно выпили свой утренний кофе, а время обеда еще не наступило. Танел заказал целую гору булочек. Саале смотрела в окно на улицу, где разгружали машину: пачки детских платьев, перевязанные посредине веревкой.
        - Что ты меня изучаешь? — спросила Саале.
        - Просто так. Разве нельзя?
        - Смотришь, какая я?
        Танел кивнул.
        - Какая?
        - Милая.
        Саале была удовлетворена. Ее маленькая рука, сжатая в кулак, лежала на столике, в глазах проглядывало напряжение, и временами лицо ее начинало светиться, словно солнышко, нежданно пробившееся сквозь облака. Во всяком случае, глаза Саале говорили больше, чем ее бледные губы, потому что она не была разговорчивой девушкой, порой обходилась лишь «да» и «нет». Но когда начинала говорить, ни одна мысль не оставалась невысказанной или недосказанной.
        Танел весело уничтожал булочки. Всегда, когда он бывал в городе, съедал десяток за один присест. Булочки маленькие, каждая помещалась целиком во рту, а брать их приходилось двумя пальцами, будто кокетничая. В детстве Танел мечтал: когда вырастет и начнет сам зарабатывать, будет каждый день есть только булки и чайную колбасу — ничего другого.
        - Саале, давай поженимся, — сказал Танел.
        - С ума сошел! — ответила Саале.
        - Почему — с ума сошел?
        Но Саале не знала.
        Выйдя из кафе, они бродили по городу, по бульварам и сделали несколько концов на трамвае, просто так — вагоны были очень красивые. Затем Танел купил себе карманный фонарик, а Саале шелковый платок в подарок Кади.
        Но вечером у них вышла размолвка. Танел предложил пойти в цирк. Саале упиралась и обещала подождать Танела на улице.
        - Зачем же ты хочешь испортить наш такой прекрасный день? — сказал Танел сердито и грустно.
        И на сей раз желание Танела взяло верх.
        Саале сидела судорожно-напряженно, распахнув ресницы и держа коробку с туфлями на коленях. Когда акробат совершал прыжок под купол, Саале вскрикнула так громко, что люди посмотрели на нее.
        - Не бойся, он не сорвется, он подстрахован тросиком, видишь? — успокаивал ее Танел.
        Но Саале заламывала пальцы, и лицо ее было совершенно бескровно.
        Совсем другое дело танцующие лошади и веселые маленькие собачки, которые старательно изображали школу, решая задачки на сложение и вычитание. Затем на арену вышли Пом и Помидор, и Саале пришла в замешательство.
        - Кто они? — спросила она испуганно, но сразу же рассмеялась.
        Пом с известково-белым лицом и трагическими бровями был большим всезнайкой и любил командовать, а Помидор оказался деловитым, ужасно шумным, добросердечным и веселым. Он говорил слишком громко, все время изумлялся и проявлял неуемное любопытство. У него были ярко-рыжие волосы, встававшие дыбом от ужаса или горя, толстый красный нос, маленькие глазки, огромный бант под подбородком, рваные перчатки, туфли с такими длинными носами, что он то и дело спотыкался, нелепый, клетчатый пиджак, балахоном обвисавший на плечах, и брюки с бездонными карманами.
        Бледный Пом в безграничном отчаянии жаловался другу на свои житейские неприятности: работа не ладится, денег мало, жена злюка и жизнь дала трещину.
        - Уезжай! — посоветовал Помидор.
        - Куда?
        - На запад.
        - Ты так думаешь? — спросил Пом.
        - Ну конечно!
        Помидор вынул из кармана громадные часы и сказал:
        - Через двадцать минут отправится поезд… до Хаапсалу[3 - Хаапсалу — курортный городок на западном побережье Эстонии.]!
        В другой раз с громким плачем на арену выбежал Помидор.
        - Что с тобой? — спросил Пом.
        - Я ходил на выставку абстрактного искусства! — выл Помидор, и из глаз его фонтаном лилась вода, вся одежда промокла от слез.
        - И это искусство так тебя растрогало? — удивился Пом.
        - Да нет! — плакал Помидор и тер глаза.
        - А что же?
        - Одна картина сорвалась со стены мне на голову!
        Саале скрутило смехом, когда Помидор разбил в свою шляпу сырые яйца, насыпал муки и налил воды, чтобы испечь пирожные. Руки его были все в тесте, шляпа протекала, поля шляпы намокли и отвалились от тульи. В придачу ко всему Помидор поссорился с Помом, и тот сердито стукнул палкой об землю. Помидор завыл во всю глотку.
        - Что ты вопишь? — удивился Пом. — Я же бил об землю.
        Тут Помидор вылупил глаза от удивления.
        - Ах, так вот почему мне не было больно? — сказал он.
        Саале и Танел хлопали до боли в ладошах.
        - Понравилось? — спросил Танел, когда они уже стояли на улице в ночной темноте, и Саале кивнула.
        Цирк позади них еще сверкал всеми огнями, и публика выходила, сопровождаемая звуками марша. Луна висела над безлюдной улицей, и в конце этой улицы ждал крытый брезентом грузовик.
        Водитель, заметив спешащих к нему ездоков, завел мотор, прежде чем они приблизились, и, высунув голову из кабины, крикнул:
        - Лезьте быстрее наверх!
        Бухгалтер уже сидел в кабине рядом с водителем, крепко держа портфель. Танел прыгнул в кузов, протянул Саале руку и помог ей взобраться.
        Вскоре город с его спящими узкими улицами остался позади; машина шла среди ночных полей. В кузове на лавке сидели Танел и Саале. Саале держала на коленях коробку с туфлями и время от времени неожиданно прыскала, и Танел смеялся вместе с нею, хотя они не сказали друг другу ни слова.
        Гораздо позже Саале охватил страх перед богом за этот день. Она потрясенно плакала, долго стояла на коленях и просила простить ее прегрешение. В груди ныло от стонов, глаза набухли, все тело мучительно ломило. И когда после этих телесных и душевных болей она успокоилась, ей казалось, что бог и на сей раз простил ее.
        - Господи, ты хороший, — шептала Саале с пылкой благодарностью. Но в то же время она чувствовала, что милость божья изменчива.
        10. О ТОМ, КАК ПОГИБ РАЙСКИЙ САД, И О НАСТОЯЩИХ ПОТРЯСЕНИЯХ. КАК МАРТТИ ВПЕРВЫЕ ПОПАДАЕТ В ЦЕРКОВЬ. И О ТОМ, ЧТО НЕ ВСЕ КОСМИЧЕСКИЕ КОРАБЛИ ВЫХОДЯТ ПА ОРБИТУ. А ЕЩЕ О ТОМ, ЗА ЧТО РАНЬШЕ ВЫГНАЛИ БЫ ИЗ КОМСОМОЛА
        Иногда случаются злые дни, предвидеть которые невозможно.
        Хельви была в плохом настроении, потому что Артур пропил половину зарплаты, и у Хельви вышло объяснение с Клавкой Ивановой. Хельви упрекала ее в неряшливости, что она свои половые тряпки разбрасывает по двору. Да и разве может случиться ссора, если обе стороны не правы?
        Опять-таки Клавка шагнула прямо в кастрюлю с горячим киселем, которую Мамаша-Египет вынесла остудить на крыльцо, и Клавка кричала полдня, правда, больше от злости, чем от боли.
        Но тут же в доме снова наступил мир. Клавка сама пришла дать Хельви денег в долг, а Мамаша-Египет врачевала обожженную Клавкину ногу и вымыла ей пол.
        Под окном Паулы цвели ноготки, но девушка не догадывалась полить их. Она безрадостно делала мережку на сорочке и прислушивалась к свисту Танела, удаляющегося в вечер.
        Хельви, уходя, остановилась у двери, держалась за дверную ручку и говорила с сочувствием:
        - Брось ты это кружево. Танелу твои старания до лампочки. Человек ведь не животное, которое надо одомашнивать.
        Паула наклонилась над работой и слушала хмуро.
        - Ты это потому говоришь, что сама несчастна! — И Паула провела рукой по глазам.
        - Я не несчастна! — воскликнула Хельви. — У меня ведь дети и…
        - И муж пьяница! — выпалила Паула.
        От жестоких слов Паулы Хельви онемела, затем сказала тихо:
        - Артур хороший. Правда, иногда он не знает меры.
        И в глазах Хельви появилось большое огорчение.
        Паула сделала бы что угодно, лишь бы то, что она сказала Хельви, осталось не сказанным. Хельви очень раздалась, и ходить ей стало трудно, но лицо ее было все таким же длинным и худым, как у лошади с грустными глазами. На этот раз она надеялась родить дочь и уже купила розовое одеяльце. А Паула еще держала в секрете распашоночки и слюнявчики, которые она сшила для дочери Хельви.
        Этим же вечером Танел в своей шапочке лежал на постели Саале, положив ноги на спинку кровати. А Саале сидела свернувшись, подобрав под себя ноги и держа во рту прядь волос.
        - Моя мама никогда не ругалась, если я получала в школе двойку, — говорила Саале. — Скажи, а ты был хорошим учеником?
        - На второй год ни разу не остался, — ответил Танел,
        - Что тебе нравилось в школе больше всего?
        - Перемены.
        Саале рассмеялась.
        Танел приподнялся и потянулся к девушке, но Саале, вскрикнув, неловко соскочила с кровати, потеряла равновесие и столкнула с комода свой стеклянный шарик.
        Совершенно невероятно, как вещь из такого толстого стекла могла разлететься на кусочки. Саале опустилась на пол, подняла декорацию эдемского сада и изумленно держала ее кончиками пальцев. Она словно не верила своим глазам.
        Танел опустился рядом, смотрел через плечо девушки на эдемский сад, затем взял его в свои руки и стал изучать.
        - Он раскрашен, — сказал Танел деловито.
        Танел повертел его со всех сторон и сокрушенно покачал головой, что это теперь разбито.
        Но Саале все еще не могла взять в толк, как вещь из такого толстого стекла может разбиться. Она хотя и знала, что мир, светившийся сквозь стекло, — сделанный, символический, все же была потрясена; оказалось, это всего лишь жалкая раскрашенная картинка, обман.
        И Саале смотрела на Танела ничего не понимающим взглядом.
        Но гибель запаянного в стекло призрачного мира была ничто по сравнению с настоящим несчастьем, потрясшим всю деревню.
        Мартти разбился на мотоцикле.
        Если бы еще его взяло море… а такая смерть казалась просто глупой. Он не был пьян — его выбросило на крутом повороте, головой прямо на камни, и смерть наступила мгновенно. Его нашли у дороги только утром. Мать еще раньше заметила, что парень не ночевал дома, но думала, что он остался у своей девушки Анне, и не особенно беспокоилась.
        Парни двигались по деревне, как в тяжелом сне. Они еще не могли поверить, что Мартти уже больше нет среди них. Сжав зубы, стояли они в комнате у гроба, а Танел плакал, закрыв лицо шапкой.
        Голова Мартти была завязана, но лицо осталось целым. Это было красивое и спокойное лицо спящего молодого человека. Только из-под повязки па виске виднелся черный след кровоподтека.
        Со свалявшимися седыми волосами, глазами сухими и обезумевшими, его мать ходила взад-вперед по комнате, словно пыталась утомить свою боль. Сказать ей никто ничего не мог — словами горю не поможешь.
        Удивительно тихим утром хоронили Мартти.
        Море было ленивое, и берег пустой. Только коровы с хрустом жевали траву между гладко отполированными прибоем камнями и цветущими кустами шиповника. И в покое летнего утра звучали глухие удары церковного колокола.
        Мать Мартти хотела похоронить своего единственного сына красиво. Так она говорила людям. И вот двадцатилетний Мартти впервые попал в церковь, будучи покойником. Деревня изумилась. Но, в конце концов, это было право матери Мартти, а самому ему теперь вое равно.
        Наконец, дело вовсе не в церкви и не в вере или неверии людей. Нет, вокруг этого вопроса не разгорелось никаких страстей: траур был слишком глубоким и серьезным.
        Некоторое время назад, когда бывший директор рыбокомбината, произнося речь о рыбе, умер прямо на трибуне, долго обсуждали и согласовывали, на каком уровне организовать похороны. Хоронили его с таким количеством торжественных речей и так церемонно, что для траура не осталось места.
        Народ в церкви набился битком.
        На черных носилках стоял белый гроб — деревянный бушлат Мартти.
        Воздуха не хватало. Было душно от горящих свечей и запаха цветов. Красавица Анне сидела на скамье, опустив лоб на пюпитр для молитвенника, и ни разу не подняла лица. У Саары тряслась голова, но она не плакала. Она оделась в то самое черное кружевное платье, в котором танцевала с Мартти на празднике. Саара стояла здесь, но никого не видела, ничего не слышала: она отсутствовала. Кто может сказать, где все ее родственники? Где развеян пепел большого семейства Гольдманов? Кто может указать, у подножья какого памятника, в каком концлагере положить им цветы или зажечь свечу?
        Танел держал руку на плече Саале: они стояли в проходе, между скамьями. Все внимательно слушали, что говорил пастор. Его вызвали специально для этого случая — произнести проповедь. Хотя в деревне и имелась церковь с удивительно красивым петушком, но что делать и таком храме пастырю духовному, если отсутствует приход.
        Пастор был среднего возраста, хорошо выбрит и обладал мягким глубоким голосом. Порой он цитировал писателей, которых жители побережья никогда не читали, как, например, Сомерсета Моэма. Но в большинстве случаев он ссылался на кораблекрушения, штормы и даже новейшую технику лова, и все его примеры и сравнения были всем хорошо понятны.
        В конце он говорил о смерти. Но эта часть проповеди шла на допотопном языке.
        - …Ангел смерти ждет указаний господа, который на земле живущих детей смертных велит скосить и домой отнести. Приказ дан сверху, коса сделала свое дело, и дитя человеческое вернулось обратно, в прах обратилось…
        Единственная, кто плакал, была мать Мартти.
        Саале повторяла про себя: «Это воля божья. Но для чего?» Она не слушала, о чем говорил пастор, она обращалась к богу. «Для чего?» — спрашивала она. И заметила, что упрекает бога.
        - …О тех смертных, кто почил в бозе, мы не должны грустить и беспокоиться. Наш истинный дом по ту сторону мирского бытия. За вратами смерти царство божье светлое…
        Пастор мгновение помедлил, чтобы сделать особое ударение на словах, которые он собирался произнести, и затем сказал:
        - Но грешникам не попасть туда. Не все космические корабли достигают орбиты…
        - Чушь порет! — сказал Танел со злой болью, и люди, стоявшие поблизости, услышали его.
        Мать Мартти стала громко рыдать. Ее успокаивали.
        Не сомнения пастора в том, что Мартти и все они попадут в рай, а пустота этого обряда похорон рассердила людей также, как в свое время церемония похорон директора комбината. Но когда друзья покойного, молодые рыбаки, все в черных костюмах, подняли на плечи белый гроб и двинулись через деревню к новому кладбищу, настоящая, глубокая траурная печаль вернулась к людям.
        Наступило время лова камбалы.
        В это позднее утро большая часть лодок уже вернулась в рыбачью гавань, и дети рыбаков пришли на помощь вынимать камбалу из сетей.
        Море было тихим, лишь изредка оно, лениво пыхтя, подавало голос, ударяясь о камни. Репейники цвели, а цветов красивее не стоит и искать. Животные, помахивая хвостами, отгоняли мух. Одна черная и одна белая коровы, как свет и тень рядом, ходили парой у самой воды по берегу, песок которого звали господской солью — такой он был чистый и тонкий.
        Чайки каркали, как вороны, и приемщик рыбы Пунапарт ворчал и придирался. Он упрямо требовал мыть ящики, потому что молоки и икра, скапливающиеся там, портят вкус свежевыловленной рыбы. Но с таким же успехом можно было кричать в пустыне. Подсобных рабочих не давали. На мойку тары смотрели сквозь пальцы — и так сойдет. Все равно спрос превосходил предложение!
        Пунапарт — это была не кличка и не прозвище, а его настоящее имя. Только во Франции его звали Бонапартом. Он казался хмурым, но, когда удавалось разговориться с ним, не приходилось ждать от него слов. Его предки во времена Тыниса Лакса откочевали отсюда в Россию, а сам Пунапарт проделал концы еще более длинные — избороздил все моря мира. Однажды в молодости он нарушил верность морю и остался во Франции работать на виноградниках. Но потом стал сожалеть и тосковать и бежал из жаркого, сухого и сладкого виноградного ада обратно в море.
        Теперь он был немолод, давно повидал весь свет с разных сторон и нашел свою гавань. Он бросил якорь здесь, на берегу, уже в пожилом возрасте, построил дом, взял жену, играл в самодеятельных спектаклях и собирал спичечные коробки. Только немытые ящики из-под рыбы выводили его из себя, как и вообще всякая халатность.
        Последние лодки вернулись к причалу. Ионас Тощий и Танел начали тут же, в лодке, выпутывать камбалу из сетей.
        Это «рукоделие» требовало времени, как и штопка носков, которой приходилось заниматься Ионасу.
        - Камбала — рыба кокетливая, — сказал Ионас. — Она любит розовые сеточки. Капроновые. Как женщина. В них и попадается.
        Пес Танела неподвижно, как гипсовая копилка, сидел на крыше каюты и ненасытно глядел на чаек. Он уже вырос из щенячьего возраста, и теперь стало еще труднее определить его породу. У него даже не было настоящего имени, он звался просто Кутье[4 - Кутье — пес.].
        Кутье спрыгнул на берег и побежал к шлангу в весовую. С жаждой он зло перекусил водяную струю, свесив на сторону язык, пробежался по берегу и снова вернулся в лодку. Уселся на крышу каюты и стал наблюдать за ныряющими чайками.
        Танел взгромоздил ящики с рыбой на вагонетку и, подталкивая ее, покатил по рельсам в весовую.
        На теплых серых прибрежных камнях сидели бабы и старики в фуражках и жилетах и выбирали из сетей камбалу. Их лица были неподвижны, и они работали, не меняя позы. Они сливались с валунами, на которых сидели, и издали казались каменными.
        Паула поднялась, бросила трепещущую камбалу в ящик и побежала к Танелу. Она позвала его.
        - Чего тебе? — обернулся Танел.
        Ящики с рыбой ждали. Танел следил за весами и уже забыл о девушке. Паула постояла у него за спиной, порывалась что-то сказать, но затем, опустив лицо, вернулась к своей работе. Села на камень и, словно занимаясь вязаньем, стала палочкой выковыривать камбалу из сетей.
        Рыбаки развешивали снасти для просушки. Распутывал свои сети и Танел, а Кутье вертелся у него под ногами. Окончив возиться с сетями, рыбаки поодиночке и группами уходили, некоторые неторопливо докуривали и садились на велосипеды.
        Но одна группа стояла вокруг Танела, и, казалось, там шел серьезный разговор. До Паулы долетали лишь отдельные фразы.
        Парни упрекали Танела:
        - Ты в новую веру перешел…
        - Кто сказал? — спросил Танел.
        - Это и так видно.
        Танел рассмеялся:
        - Да бросьте вы!
        - Не крути.
        Они подошли вплотную:
        - Разве на побережье мало других девушек?
        - Для меня — ни одной, — сказал Танел.
        Парни стояли, засунув руки в карманы. Иной курил, прищурив глаза; иной, закинув голову, следил за чайками.
        - Что ты с ней возишься?
        - По-вашему, надо отвернуться от нее? — спросил Танел. — Снова оставить ее в одиночестве? Так, да?
        Парни попытались ему что-то объяснить, но Танел махнул рукой.
        - Это не Саалина религия, — сказал Танел, — а тех, кто ее воспитывал.
        Издалека было видно, как парни яростно жестикулировали.
        Да, в прежние времена за такое дело могли выгнать из комсомола…
        Мимо них прошли окончившие работу женщины и тоже взобрались на велосипеды.
        - Терпение надо иметь, — сказал Танел. — Выдержку, как у Кади. Она-то не торопится.
        Ребята пожимали плечами.
        - Что ж, тебе виднее.
        Замолчали, разговор дальше не клеился. И без того они истратили много слов. Всем было немного неловко.
        - Ладно, не обижайся… Мы же по-хорошему… — сказал Пэетри; он был из лодки Ионаса, того, другого. — Мы ведь свои ребята…
        Танел кивнул примирительно.
        Они пошли все вместе, обнявшись. Пес Танела весело прыгал то впереди, то позади.
        Паула сидела на камне, но ее грустные глаза следили за парнями, и мысленно она была рядом с ними.
        11. О ТОМ, КАК У КАДИ ОБНАРУЖИВАЕТСЯ ЗАПАДНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ. И О ТОМ, КАК СОЛИТЬ СИГА. О ТОМ, КАК ТАНЕЛ НЕ СМОГ ЗАГЛЯНУТЬ В ДУШУ СААЛЕ, ПОЗНАВШЕЙ ЦЕННОСТЬ ЖИЗНИ, И КАК ОДИН МАЛЬЧУГАН, СИДЯ ПА БОЧКЕ, МОЛОТИЛ ПО НЕЙ ПЯТКАМИ, КАК ПО БАРАБАНУ. И О ТОМ, КАК ДВЕРЬ МАГАЗИНА ПРИЩЕМИЛА ПСУ ХВОСТ
        В конце лета пришли двое мужчин и провели в дом свет.
        Во дворе под столбом стояла Кади в большом цветастом переднике и смотрела вверх, как провода тянулись под стреху. Потом заторопилась в комнату, разогрела сковороду, выставила на стол бутылку водки и сига однодневной засолки. У Кади было несколько способов засолки сига. Она начиняла брюшко рыбы лавровым листом, перцем и гвоздикой, солью и сахаром и пеленала ее, как мумию, в льняную материю, обматывала еще веревкой и клала на спинку, брюшком кверху, чтобы рассол не вытек. И теперь белое мясо переливалось, как перламутр, и таяло во рту. Подобная закуска была для горожан не меньшим событием, чем для Кади электричество в дому.
        И Кади сказала:
        - Такую радость необходимо обмыть!
        Она налила мужчинам и выпила сама.
        У одного парня сразу же оказалась в руках маленькая губная гармоника, и он спросил, какую польку Кади хочет заказать. Но Кади не хотела польки.
        - Опусы я не умею, — сказал парень. — Могу только исполнить Бетховена Людика «Полное молчание».
        Но Кади требовала самые модные вещи и даже напела парню начало:
        - У тебя, мамаша, западная ориентация, — улыбнулся электрик. — Может, ты и твиста хочешь?
        - А ну давай, — сказала Кади с готовностью.
        Тогда другой электрик сделал пару обезьяньих движений, его руки болтались, почти касаясь пола, и заорал, выпятив подбородок:
        Булле, булле!
        Булле, булле!
        - Люблю веселых ребят, — одобрительно сказала Кади.
        Саале к ним не присоединилась — на столе ведь стояла водка…
        Только когда мужчины ушли, Саале вышла в большую комнату и стала, опершись о стену. Кади, немного навеселе, держала палец на выключателе и нажала его. Над столом загорелась лампочка. Кади по-детски рассмеялась, и ее радость растрогала Саале. Они по очереди нажимали на кнопку выключателя, и это безгранично веселило обеих.
        На улице уже смеркалось, и непосвященному человеку могло показаться удивительным, что в окнах Кадиного дома поминутно свет сменяется темнотой, словно между ними идет яростная борьба.
        Эстонские белые ночи прошли.
        Репейники поднялись в рост человека, и заросли крапивы пылили. Все краски стали блеклыми и серьезными, только вереск цвел розово и радостно.
        Но море еще раз показало свою грубую ярость и силу и до утра не дало уснуть тем, кто жил в доме, стоявшем на самом берегу. Накануне вечером, когда солнце уходило в море, песок стал красным, а трава — черной; птицы пронзительно кричали, и в тишине чувствовалась угроза. А ночью волны начали буянить, — лишь море может так беспричинно бушевать и реветь так жалобно. На другой день в полдень море утомилось и стало полусонным. А Кади нашла на земле птицу, ударившуюся об окно. Она лежала в беспамятстве.
        Берег был весь в морской тине и обломках досок, веток, бревен. Кади и Саале подтащили их по песку к дому, потому что зимой любая деревяшка годится в топливо.
        И Саале вспомнилось, что ее мама, презиравшая так плохо устроенную земную жизнь и запрещавшая Саале любить ее, сама совсем не хотела уходить из этой жизни.
        Тишина печалила берег. Кривые сосны поскрипывали.
        - Что с тобой сегодня? — спросил Танел.
        - Ничего, — ответила Саале и движением плеча отстранила его руку, пытавшуюся обнять ее. — Помнишь, — спросила Саале, — что ты мне тогда сказал в городе, в кафе?
        - Да, — ответил Танел сразу же. — Помню, конечно. Ты хочешь, чтобы я это повторил?
        Парень был очень серьезным!
        - Танел, — сказала Саале грустно, — но если мы поженимся и у нас будет ребенок?
        - Вполне может случиться, — сказал Танел,
        - И значит, я должна все время жить в страхе?
        Но Танел не понимал.
        - Бог меня обязательно покарает, — заверяла Саале. — Он может забрать у меня ребенка.
        Говоря это, девушка боролась со слезами.
        - И ты yжe заранее думаешь о таких жутких вещах! — рассердился Танел.
        - Да, Танел, — призналась Саале.
        Они расстались хмуро.
        Саале была подавлена. И именно теперь, когда она осознала ценность жизни, Танел не сумел заглянуть в ее Душу.
        И Саале подумала: любить не учат, каждый должен сам уметь любить.
        После шторма похолодало, и море сделалось серым. Между засольным помещением и холодильником дул сильный ветер. На опустевшей территории цеха встречались редкие одинокие фигуры: какой-нибудь конторщик с бумагами в руке. Только один маленький мальчишка сидел во дворе на пустой бочке и бил по ней пятками. Как по барабану.
        Паула встретила во дворе Саале, прошла мимо нее, но через несколько шагов остановилась, оглянулась и сказала!
        - Слушай, иди сюда. Я тебе скажу что-то.
        Саале обернулась и тоже остановилась. Но ни одна из них не сделала и шагу навстречу другой.
        - Чего тебе? — спросила Саале.
        В лице Паулы не было ни малейшей враждебности, скорее оно было грустным. Саале изумило, что у нее такие безутешные, пустые глаза и что она такая красивая.
        - Мне нравится Танел, но Танел меня не любит, — сказала Паула просто. — Тогда я подумала, что он любит тебя. Но и тебя он не любит. Я слыхала, он говорил с ребятами, что хочет привлечь тебя на свою сторону. Чтобы ты отказалась от религии.
        - Врешь ты, — оказала Саале снисходительно.
        Паула улыбнулась и покачала головой.
        - Я давно хотела тебе это сказать, да все случая не было. Ты не знаешь Танела. Он просто хороший парень… Со всеми одинаково добрый. Теперь я понимаю, что он и ко мне был только добр…
        Саале, крепясь, зло смотрела в землю и ответила скупо:
        - Я не верю, что Танел так сказал про меня,
        - Спроси у него самого. — Паула улыбнулась, но не злорадно.
        - Ты врешь! — крикнула Саале с гневом.
        А в глубине двора сидел на пустой бочке из-под рыбы малец и колотил пятками по бочке.
        «Врет она!» — повторяла про себя Саале в продолжение всего этого бесконечно длинного дня, стоя за разделочным столом, и по дороге домой. Но потом как-то незаметно, как бы сама собой, уверенность ее поколебалась.
        Следовало поговорить с Танелом.
        Вечером Кади казалось, что вместе с чаем и хлебом Саале глотает грусть. Кади поняла, что между молодыми людьми произошло бурное объяснение, но не сочла уместным давать непрошеные советы. А Саале казалось, что с сегодняшнего дня у нее опять начинается жизнь без завтра.
        Когда пришел Танел, она спросила прямо, без всякого вступления:
        - Ты не хочешь, чтобы я верила в бога? — Саале была слишком гордой и оскорбленной, чтобы сказать Танелу о Пауле.
        Танел перестал свистеть.
        - Нет, — признался он и внимательно посмотрел на Саале. Он догадался, куда она клонит.
        - И ты надеешься, что я откажусь от веры? — спросила девушка.
        - Тебя научили верить, Саале, — сказал Танел. — Будем откровенны.
        Саале спрятала лицо в ладонях.
        - Я люблю тебя, — сказал Танел.
        Саале убрала руки от лица. У нее были невероятно злые глаза.
        - Я люблю только бога, — сказала она гордо.
        - Врешь! — воскликнул Танел.
        - Нет.
        Танел тряс ее, словно хотел вытрясти совсем другой ответ или привести Саале в чувство.
        - Ты сама себе врешь! — кричал Танел. — Ты трусиха, Саале. Ты не осмеливаешься радоваться, любить, жить по-человечески. Ты не веришь людям, не веришь в добро. Ты боишься только своего злого, ревнивого бога!
        - Отпусти! — прошептала Саале с болью и попятилась к своей каморке. — Ты хочешь, чтобы я выбрала между тобой и богом? Неужели ты действительно надеялся на это? — спросила она. — Уходи. И никогда больше не приходи. Мне не нужна твоя доброта.
        - Саале, я люблю тебя, — сказал Танел в отчаянии.
        - Уходи. Сатана говорит твоими устами.
        Это было уже слишком.
        Танел ушел, хлопнув дверью.
        Кади была уверена, что бог Саале не в состоянии разлучить ее с Танелом, и еще, что поучения и вмешательство людей действуют отрицательно.
        О делах сердечных нельзя ведь говорить так легко и с кондачка. Сначала ей требовалось обдумать, что и как следует сказать.
        Однажды вечером, когда Саале мрачная и измученная, с черной шалью на плечах качалась в кресле, Кади, входя со двора, сказала в шутку:
        - Ты своим хмурым видом еще накличешь плохую погоду.
        Она принесла в комнату полевой цветок, посредине которого сияла капля росы, чтобы Саале полюбовалась, но девушка отвернула голову. Она с враждой думала о Кади, непонимающей ее отчаяния и желающей, чтобы Саале ощутила радость от какой-то ерундовой капли росы.
        Сумерки сгущались.
        Саале признавалась себе, что грех сделал черствым ее сердце. Тот, кто любит мир, тот, кто мил людям, — тот против бога. И она, Саале, тоже пошла против бога. Она забыла слова матери, что надо держаться за веру, как ракушка за скалу, ибо иначе морская волна оторвет ее от скалы.
        А Кади прислушивалась к погоде, потому что, если море не шумело, мир казался вымершим.
        Но море шумело.
        - Мы же сидим в темноте! — сказала Кади.
        - Что с того? — раздалось в ответ.
        В темноте легко думается.
        И Саале думала: «Господь освещает мир, а не электричество».
        Так и сидели они, уставившись в темноту. И Кади рассуждала про себя: «Человек, как темная комната, — ничего внутри не видно».
        В эту ночь Саале долго молилась. Но посреди самого глубокого отчаяния поймала себя на желании и надежде: может быть, Танел приходил, а она не услыхала его стука?
        Танел не приходил. Ни в этот вечер, ни в последующие. Бог Саале оказался непривычным соперником, и Танелу надо было обо всем хорошенько поразмыслить. Одетый и в шапочке, он лежал на своей железной кровати и даже не отвечал на стук в дверь. Сын Хельви — Мати приходил уже сюда, который раз в день, и все находил новые предлоги для своих посещений.
        - Что у тебя опять? — спросил Танел недружелюбно.
        Мальчишка протиснулся в дверь.
        - Я хотел у тебя о чем-то спросить, — сказал он.
        - Ну спрашивай.
        - Скажи, ты знаешь Эрика?
        - А что?
        - Знаешь?
        - Не знаю.
        Мати подумал немного и спросил еще:
        - А Волли ты знаешь?
        - Не знаю.
        - А Вовку?
        - У тебя еще длинный список? Слушай, дружочек, чего ты от меня хочешь?
        Мати улыбнулся и сразу же по-свойски и весело взобрался на постель к Танелу.
        - В ботинках! — загремел Танел. — Слазь!
        - Я их сниму, — пообещал Мати и начал развязывать шнурки. Вообще-то он ходил босиком, но сегодня почему-то случилось, что он оказался в ботинках.
        Танел отодвинулся к стене, освободив место для Мати.
        - Ты руки тоже моешь иногда?
        - Скоро помою, — пообещал Мати. Он лег, заложив руки под затылок, и закинул ногу на согнутое колено.
        Так они лежали некоторое время без слов, и Мати вздыхал тяжело и счастливо.
        - Ты что вздыхаешь, старина?
        Танел не мог не рассмеяться, мати тоже захихикал, прикрывая рукой беззубый рот.
        - Подрался? — спросил Танел.
        - Не, мамка ниткой выдернула. Он уже давно шатался.
        Помолчали еще немного. Затем Мати доверительно сообщил:
        - Знаешь, мне тоже нравится одна девочка.
        - Да? — спросил Танел с интересом. — Кто же?
        Но Мати не назвал имени.
        - Так что теперь тебе хана? — спросил Танел сочувственно.
        - Да, — признался Мати.
        - Она хотя бы красивая?
        - Ничего, — считал Мати, — у нее косы.
        - Разве косы теперь в моде? — спросил Танел.
        Мати пришел в замешательство.
        - Я не знаю, — признался он и задумался.
        - Не ломай из-за этого голову, — утешал его Танел.
        За стеной плакала маленькая сестра Мати. Хельви родила дочку, как и желала. У Мати это не вызывало восторга, потому что крохотная красная плакса сильно мешала ему проводить свободное время в свое удовольствие.
        Мати вздохнул и попробовал подумать о другом.
        - Танел?
        - Что?
        - Ты слыхал, что с собакой матери милиционера случилось несчастье?
        - Какое?
        - Ей прищемило хвост дверью магазина.
        - Оторвали хвост?
        - Нет. Только половину. Кусочек.
        - Оно и лучше, — заметил Танел.
        - Почему?
        - У нее был слишком длинный.
        - Разве это плохо?
        - Зимой, да.
        - Почему именно зимой?
        - Дверь слишком долго остается открытой, и помещение выхолаживается, если собака с таким длинным хвостом бегает из дому на двор и обратно, — сказал Танел.
        Мати слушал его с недоверием.
        - He трепись! А где твой пес? — вспомнил Мати про Кутьса.
        - Пошел прогуляться.
        Они говорили еще о разных мужских делах.
        А вечером пришла Паула.
        - Что с тобой случилось? — спросила девушка.
        - Ничего. А что, по-твоему, могло со мной случиться?
        - Насупился, словно сети в море утопил.
        Танел не ответила
        Любая другая девушка рассердилась бы и ушла, но Паула осталась.
        - Кино сегодня, — сказала она.
        - Ну и что? — грубо бросил парень.
        - Ничего. Я только зашла сказать.
        Она взялась за дверную ручку, собираясь уйти.
        - Погоди!
        Танел сожалел, что обидел эту хорошую девушку, которая любила его и не променяла бы ни на какого бога.
        Парень взял пиджак со спинки стула.
        - Какая картина?
        - Заграничная, — с улыбкой проглотила слезы Паула.
        Танел стоял, готовый пойти с нею, но Паула медлила, и парень вопросительно посмотрел на нее.
        - Не пойдем, — произнесла Паула расстроенно. — Все равно это не имеет смысла…
        Танел видел длинные опушенные ресницы и подрагивание уголков рта. Паула стояла так близко от него. Стоило только протянуть руку…
        12. О ТОМ, ЧТО НЕЛЬЗЯ УБЕЖАТЬ ОТ ЛЮБВИ. О ТОМ, КАК ИОНАCA СЕРДЯТ МУЖИКИ, КОТОРЫЕ ПАШУТ СВОИМ ПЛУГОМ ЧУЖОЕ ПОЛЕ. О САТАНЕ С ХВОСТОМ И ЧЕТЫРЬМЯ РОГАМИ И О ТОМ, КАК КУТЬЕ ЕГО НЕНАВИДИТ. О ТОМ, КАК СААЛЕ ПРИДЕРЖИВАЕТ СЕРДЦЕ РУКАМИ, ЧТОБЫ ОНО НЕ ВЫСКОЧИЛО. И О ТОМ, ЧТО ЭТО СОВСЕМ НЕ ШУТОЧНАЯ ИСТОРИЯ
        Салака, пришедшая осенью метать икру, почему-то не хотела приближаться к берегу. Дул хороший «рыбный» ветер, но за рыбой теперь приходилось отправляться далеко в море. И даже оттуда возвращались с небогатым уловом, а порой совсем пустыми.
        Ночами сделалось уже темно, как на морском дне, и холодно, но потом вдруг вернулась летняя жара. На берег катились волны тихой погоды, и женщины, стоя по колено в воде, мыли своих овец.
        Саале не относилась безучастно к Кадиным хлопотам, но пребывала в рассеянности и иногда переставляла какую-нибудь вещь с места на место без всякой надобности. Во время работы среди людей она упорно глядела в землю, как делают заключенные или больные. Вечерами ее тянуло из дому; она даже не понимала, куда идет, пока не обнаруживала себя на берегу. Все ее чувства были напряжены и припаяны к одной мысли: отец ведь тоже разошелся с матерью из-за религии, но мама осталась тверда в своей вере.
        После ссоры Саале видела Танела только два раза, да и то издали. Саале не хотела попадаться ему на глаза, и Танел тоже, казалось, избегает встреч. Но в те два момента сердце Саале начинало безумно биться.
        Вечерами, когда она ходила вдоль пустого берега — ноги в песке и на губах горько-соленый привкус морского ветра, — она думала о многом, вперемешку обо всем, что было для нее важно или причиняло боль. Но это беспокойство мыслей заводило ее в еще больший тупик. И, как однажды, когда она сидела у моря, Саале снова подумала, что она себя замуровала. Теперь это явно был промысел божий. Но Саале чувствовала, как трудно ей жить по божьей воле и каким непосильным для нее теперь становилось отречение от мира.
        Ноги в песке остановились. Из песка торчала какая-то деревянная игрушка. Саале нагнулась — формочка для пирожных из песка. Саале перешагнула через нее и пошла своей дорогой.
        Но она вернулась. Наполнила формочку и выложила пирожное на гладкую спину камня. Девушка долго слушала, как вздыхают волны, шлепаясь на песок, и, только когда из моря поднялась луна, пошла домой.
        Всю дорогу она ненавидела Паулу.
        Дома Кади как раз обезглавливала салаку к ужину. Пришло время солить рыбу; теперь она еще случалась, но большого улова море не предвещало. В этот год Кади сторговалась в деревне, да и то загодя, насчет свиньи: когда наступят холода, будет что класть на сковороду. Да и своей картошки ей никогда не хватало на всю зиму, требовалось прикупать. Клочок земли, принадлежащий Кади, был столь каменист, что пахать приходилось с трудом, и родил он плохо. Ведь не зря пока существует народная поговорка, что людям, населяющим побережье, хватает на всю жизнь только работы и камней.
        Иногда вечерами Кади раскрывала старый мужнин бумажник, застегнутый английской булавкой, и задумчиво пересчитывала деньги, заработанные летом. Денег было не мало, но и не много. Десятки, которые предлагала Саале, Кади не приняла, — девушке на зиму требовалась одежда, она была почти раздета.
        Саале постояла у окна, глядя на лунную дорожку, Протянувшуюся через море, затем нашла в ящике обеденного стола нож и стала помогать Кади.
        За этой будничной, привычной работой — разделкой рыбы, во время которой рыбачки приводят в порядок свои мысли и додумывают их до конца, — Кади подняла на девушку теплый взгляд и сказала:
        - Детка, от любви не скроешься. Ведь у любви берегов нет.
        Уже с раннего утра погода была теплой и светлой, а вода у берега такой прозрачной, что дно просвечивало.
        Приемщик рыбы Пунапарт следил за морем в окно своей служебной будки и всякий раз выходил на причал, чтобы порадоваться на прибывающие лодки — они были полны живым серебром.
        Ионас Тощий тоже считал, что утро дало хороший улов. Кутье сидел на крыше каюты, как генерал; Тийт держал курс к дому. Загорелые, покрытые рыбной чешуей руки Ионаса спокойно лежали на коленях, и трубка его пускала в ясный морской воздух струйки табачного дыма. А Танел просто смотрел на простор ленивого открытого моря, гладкого, как пол.
        Их сопровождала стая крикливых воришек рыбы, которые летели, алчно заглядывая в лодку. Своими наглыми действиями они несколько раз прерывали повествование Ионаса о жене, которой не сиделось дома, и о муже, который тоже любил своим плугом пахать чужое поле. И хотя это была одна из обычных баек Ионаса, Танелу казалось, будто рассказ направлен в его адрес.
        Чувство вины мучило его, но много ли толку от мудрости задним числом, когда все уже пропало. Если и попробовать объяснить, как и что произошло у него с Паулой, то Саале ведь не поймет и не поверит. Но теперь это, пожалуй, неважно: все равно бог стоял между ним и его любовью. И все же Танел до конца не верил, что он ничего не значит для Саале. Но, видимо, власть бога над Саале оказалась сильнее, чем ее любовь к Танелу. Аминь! На всем этом теперь надо поставить крест, такая девушка не для рыбака. И все равно Танел безумно любил ее.
        Такие темные мысли бродили в светловолосой голове Танела.
        Ионас держал трубку глубоко во рту и зорко всматривался в море, словно мог увидеть нечто для него новое.
        - Что это там, Ионас? — насторожился и Танел.
        - Нях, что-то не то, — бросил Ионас; вопрос Танела подействовал на него раздражительно. — И как это ты умудряешься спрашивать так быстро и много?
        Он постучал кулаком по каюте и крикнул Тийту;
        - Ты тоже видишь?
        Но моторист уже сам догадался сбросить скорость и не отрываясь глядел вперед, где навстречу им плыло, покачиваясь, высунувшееся из воды нечто рогатое.
        Мина. В этом они уже не сомневались.
        Было бы просто покончить с нею выстрелом из ружья с подходящего расстояния, а так, сколько ни гляди, ничего не сделаешь.
        - Откуда же она выплыла? — спросил Танел, обращаясь к Ионасу, который считался знатоком в таких делах.
        Ионас объяснил, что со временем ржавчина разъела трос, державший мину, вот она и поднялась. Ничего хитрого.
        Ионас и Тийт быстро посовещались между собой. Пожалуй, самым мудрым было бы скорее вернуться в родную пристань и сообщить о находке. Но вдруг за это время какая-нибудь другая лодка наскочит на мину? Иди знай, как может измениться погода и куда отдрейфует рогатая сатана, чтобы натворить несчастье. Случись такое, три рыбака и Кутье до смерти будут ощущать вину. Действовать по приказу сердца и чувству долга — закон моря.
        Так рассуждали мужчины в лодке. Метрах в тридцати от мины они совсем выключили мотор, чтобы не создавать волн. Во-первых, эта ржавая падаль могла взорваться от одного только движения волн, а во-вторых, большее расстояние было бы трудно проплыть.
        Трое в лодке, не считая собаки, вырабатывали план. Канатов у них хватало. Требовался примерно тридцатиметровый конец. Танел не показывал, что радуется, как мальчишка. Он, самый молодой из них, должен был подплыть к мине и найти способ, как прикрепить ее к канату. Если у мины остался кусок троса, дело не так страшно, но если там лишь голое кольцо, потребуется смелость, и ловкость, и риску гораздо больше. Тогда придется быть с миной один на один, носом к носу, и заглянуть смерти прямо в глаза.
        Внешне терпеливо Танел выслушал поучения и наставления: не спеша он стащил через голову свитер, снял штаны и сапоги и осторожно перелез через борт в воду. Вблизи берега вода еще не остыла после лета, но здесь, в открытом море, она обжигала. Уже проплыв полпути, Танел увидел, что мина, как они и предполагали, очень ржавая; совсем вблизи выяснилось, что у этой сатаны с четырьмя рогами довольно порядочный хвост — кусок троса. Задача Танела значительно облегчалась.
        Но ему пришлось немало помучиться, прежде чем удалось сделать петлю на конце троса и прицепить к ней канат, и ни разу у него не мелькнула мысль, что от такой работы можно взлететь на небо.
        Больше всего его беспокоило, что собственное тело стало неподвижным, как колода, а руки одеревенели, плохо слушались и что к тому же резких движений делать нельзя и торопиться опасно.
        В море стояла безграничная тишина, будто воздух затаил дыхание. И только когда Танел поплыл обратно, Кутье начал ерзать на каюте и радостно лаять. Ионас же вынул изо рта свою изогнутую носогрейку и с чувством облегчения сплюнул в воду. До сих пор дело шло успешно.
        Танел взобрался в лодку, вытряхнул воду из ушей и влез в одежду. Руки до того одеревенели, что он не мог справиться с пуговицами. Он дрожал и лязгал зубами, даже солнце оказалось не в состоянии согреть его и обсушить. Теперь пригодилась бы добрая стопка водки. По мнению Ионаса, смело можно было сказать, что мина поджидала их лет сорок под водой, еще с первой мировой войны. Тогда их спустили в Балтийское море пятьдесят тысяч штук, да еще неизвестно, сколько во время последней войны.
        Тийт запустил мотор, и мужчины смотрели, как рогатик послушно поплыл за их лодкой. Кутье непримиримо скалил зубы и лаял на мину. Поскольку мина была угрожающе ржавой, а до дому довольно далеко, они решили освободиться от нее на ближайшем мысу. Они знали место, где по камням можно выбраться на берег. И делом Танела оставалось вызвать минера.
        Ионас оценивающе смотрел на море. Он надеялся, что, если переменчивый ветер не разыграется, бояться нечего. А море выглядело по-летнему ленивым и глубоко спокойным и, кажется, не замышляло ничего недоброго.
        Танел следил за миной, а Ионас — за полоской земли на горизонте, которая уже была видна невооруженным глазом. Над водой далеко разносился голос Ионаса:
        Мелусина, Мелусина,
        полковая розочка…
        Это был удивительно теплый для конца августа день, и в доме, стоявшем у самого моря, использовали погоду, чтобы устроить большую стирку. Уже с рассвета руки Кади были по локоть в мыльной пене. Поздние бабочки кружились у колодца, и мухи жужжали на освещенной солнцем стене дома. Временами Кади отрывалась от стирки, разгибала спину и переводила взгляд на море, ибо чем бы ни занималась рыбачка, она всегда смотрит в сторону моря.
        Неожиданно воздух вздрогнул от тяжелого далекого грохота, похожего на осеннюю грозу. Кади посмотрела на небо, но оно оставалось невозмутимо высоким и светлым.
        К вечеру белье было выстирано и выкручено, и Саале на тачке повезла его на берег полоскать, потому что вода в их колодце содержала слишком много железа и имела болотисто-ржавый оттенок. Она хотя и была вкусна и годилась для питья, но белье от нее желтело.
        Подоткнув подолы юбок, Кади и Саале в резиновых сапогах стояли в воде у берега. Солнце садилось, и море было разноцветным. Женщины макали свои простыни в воду — золотую и синюю. Затем Кади повезла часть белья домой, а Саале осталась дополаскивать.
        Чайки покачивались на тихой воде и отдыхали на прибрежных камнях в лучах заходящего солнца. А на песчаную пустошь уже пал вечерний сумрак, и можжевельники стояли все черные.
        Саале полоскала скатерть, в уголках которой были вышиты клубники. Держа край скатерти в руках, она прислушалась.
        - Са-але! Са-але!
        Девушка повернула голову к берегу и стала искать глазами, кто ее зовет.
        Она увидела Кади.
        Зов повторился. Снова послышалось:
        - Са-але! Са-але!
        И только теперь Саале услыхала в голосе, зовущем ее, тревогу.
        Она выжала скатерть, положила на камень к остальному белью и выбралась на берег. Земля уже была в густо-синей темноте, а море еще лежало розовое.
        Закравшееся вдруг в сердце Саале предчувствие недоброго усилилось оттого, что Кади вот так, подняв руки над головой, зовет ее. Саале сначала шла по песку тяжелыми шагами, а с полпути пустилась бегом. Она задыхалась и не осмеливалась ничего спросить. В сумерках невозможно было прочесть выражение лица Кади.
        - Случилось что-нибудь? — спросила все-таки наконец Саале.
        - Да… — По голосу Кади трудно было предугадать, что она скажет. — От их лодки только щепки остались. Говорят, мина взорвалась на мысу, почти у самого берега.
        И без объяснений Саале поняла, о какой лодке говорит Кади.
        Хельментина только что принесла ей это известие; в деревне же знали еще днем, что между камнями, на поверхности воды, животами кверху плавала выловленная Ионасом, Танелом и Тийтом салака.
        Кади пошла к дому. Добавить было нечего, да и что зря тратить слова… И эти-то, произнесенные, она оторвала от губ с большим трудом.
        В этот долгий вечер и еще более долгую ночь Кади и Саале сидели как каменные изваяния. Всегда беспокойные Кадины руки не чесали шерсть, не двигали вязальные спицы. Отрешенно лежали руки всю ночь на большом переднике. Кошка мяукала у двери, просилась во двор, но сидящие ничего не слышали. Глаза Кади не привыкли плакать. К тому же порой, даже при самых суровых ударах судьбы, нет слез. Так было и когда ее Юхана застрелили вот здесь же, прямо на пороге. Хельментина ныла и просила: «Поплачь хоть немножко!»
        Теперь, так же как тогда, Кади не могла ни плакать, ни говорить. Но она думала об этих трех мужчинах, и думать было так же мучительно.
        Моторист — родом не из этих мест: он ходил здесь в море только второй год. Кади знала о нем мало, к тому же Тийт был неразговорчивый мужик, и разговоров, которые теперь хорошо было бы вспомнить, у Кади с ним не случалось. Но она ясно видела памятью его лицо, молодое и бородатое, и подстриженную челку на лбу, как теперь в моде у молодых мужчин. Кади почти ощущала вину за то, что она так мало знала об этом парне — даже не могла сказать, какие у него были глаза.
        А думать о Танеле и Ионасе — все равно что резать по живому. Танел был ей как сын. У нее на руках он засыпал ребенком, подолгу играл у нее в комнате; не отставая ни на шаг, всюду ходил за ней следом. Кади не была одинокой старухой, как засохшее дерево, потому что, и став юношей, Танел время от времени приходил сюда хозяйничать. Если же он долго не появлялся, Кади скучала и беспокоилась. И когда Танел не уехал вместе с матерью, а остался здесь, Кади была по-настоящему счастлива.
        Ребенок у рыбачки не для того, чтобы гладить его или играть с ним: сын или дочь — ее будущее. Но с Танелом Кади не сдерживала своего материнского чувства, порывов нежности, не разделенных ее погибшими сыновьями. И словно случайно ее рука иногда оказывалась в его волосах. Но она тут же торопилась сказать, что парню пора уже сходить к цирюльнику — вся шея заросла.
        Танел, как в детстве, ходил за Кади по пятам, рассказывал все, что было на душе, и хотел, чтобы она его выслушала. Теперь, наверно, от Танела не осталось даже кусочка, который можно было бы предать земле. В этом потеря Кади была даже большей, чем у матери Мартти, чей красивый погибший сын был отнесен к месту последнего упокоения на плечах друзей.
        И Ионаса следовало помянуть.
        Может быть, все хорошее, что сделал Ионас за много лет для Кади, вызовет слезы и смягчит боль. Первые годы Кадино вдовство вызывало у людей озабоченность, и если холодными зимними утрами, в трескучий мороз из трубы ее дома не поднимался дым, испуганная Хельментина бежала через пустошь посмотреть, что случилось. Но ничего не случилось: просто Кади не хотелось есть, спать и топить печь.
        И однажды пришел Ионас, сказал свое «нях», расчистил от глубокого снега дорожки к колодцу и воротам, наколол дров, принес воды, хлеба и рыбы. Он ходил сюда не как жених, а как человек, для которого чужая беда все равно что своя.
        Так думала Кади о Ионасе.
        Это были черные часы раздумий в жизни обеих женщин. Вечер перешел в ночь, а они все сидели. Саале не видела в темноте Кадиного лица, но чувствовала, что стоит ей произнести имя бога, — Кади убьет ее. Да Саале и сама не в состоянии была бы сейчас говорить о воле божьей или о божьем испытании. Самой Саале это казалось бы глумлением над человеческой болью и любовью. В Саале поднялось тупое и яростное сопротивление: если человеку нельзя любить мир, то зачем же для этого мира создан человек? Саале расстегнула ворот платья — внутренний мятеж душил ее. Она поднялась со своего места и, шатаясь, побрела через погруженную в темноту комнату в свою каморку. Не зажигая света, она нащупала на комоде вещь, которую хотела найти. Свою глиняную птицу. Она поднесла ее к губам и подула.
        Кади вздрогнула и повернула голову.
        Свисток есть свисток, свист не имеет оттенков чувств, но Кади услыхала отчаяние и призыв. В нем прозвучала самая безнадежная тоска по всему утраченному. В нем сосредоточились сила и надежда.
        По лицу Саале текли слезы. Оно было мокрым даже тогда, когда в свете утра Кади посмотрела на нее. Спящая Саале выглядела очень бледной и истомленной, и Кади почувствовала, что она, старуха, еще нужна кое-кому. Она долго смотрела на спящую девушку, — ведь совсем недавно Кади надеялась нянчить детей Саале и Танела.
        Затем Кади пошла во двор, подняла тяжелые веки и оценивающе посмотрела на небо и море. Казалось, она осталась ими довольна; протянула через двор несколько веревок и развесила белье сушиться.
        Руки, которые в ночном траурном бдении не хотели ни за что браться, теперь требовали работы. Потому что руки живут сами по себе, своей, отдельной жизнью, и все остальное их не касается. Войны и моря и раньше забирали мужчин, но, несмотря на это, ничьи руки не остановились. Душа — да, это другое дело: она болеет, обливается кровью, переживает и стонет, она не занята ничем другим, кроме собственной боли.
        Кади желала в это утро ветра, хорошего сильного ветра, чтобы белье на веревке плескалось, чтобы всю зиму оно пахло морем и солнцем.
        Утром море вдруг потеряло покой — на волнах появились гребешки. Осень вступала в свои права.
        Когда Саале пришла на работу, во дворе цеха был собачий холод, хотя солнце и светило. Навстречу ей попался приемщик рыбы Пунапарт с одним конторщиком. Кто знает, что они так яростно делили, но, подойдя к Саале, они замолчали на полуслове и с сочувствием и уважением к ее горю подняли шляпы. Обычно здесь даже «тэрэ» не говорили — лишь вскидывали молча на миг к уху палец и этим ограничивались.
        Как всегда, в это утро в автоклаве кипятились консервные коробки. Автомат капал масло; за длинным столом женщины нанизывали рыбу на прутья и из коптильных печей вытаскивали решетки с сочащейся жиром, сладко пахнущей салакой. Потому что осенний улов, по сравнению с некоторыми другими годами, был не так уж плох: рыбы хватало и для переработки и для отчетов. Только народ в городе без конца скандалил и шумел в магазинах и газетах, требуя вместо процентов улова свежей рыбы.
        В полдень пришла девушка из холодильника, с которой Саале ни разу не говорила, а знала ее только в лицо. Девушка подошла к Саале, положила руку ей на плечо и сказала:
        - Иди, он там.
        Но Саале не поняла. И девушка снова повторила:
        - Ну, иди же. Мина ведь взорвалась, когда он ходил за минером…
        Глаза Саале заволокло туманом, а голова сделалась будто ватная; она ничего не понимала, только сердце бешено забилось — впору придерживать руками, чтобы не выскочило, Саале пошла по пятам за девушкой через помещения и, остановившись в двери, увидела странную группу людей.
        В ярком свете дня посреди двора стоял в своей шапочке и свитере Танел. Сын Хельви — Матти держал его за руку, и целая стая деревенских детишек окружала его. И пес был с ним. Кутье.
        Люди шли через двор к Танелу сначала поодиночке, но их становилось все больше. И Танел, кажется, что-то объяснял им. Очевидно, он отвечал на расспросы.
        И Саале пошла через двор к нему, зажав зубами прядь волос.
        Теперь Танел увидел ее.
        Девушка была в своей обычной черной одежде, и черные чулки были у нее на ногах. Но Танел видел ее глаза.
        Глаза Саале говорили о всех чувствах сразу.
        notes
        Примечания
        1
        Тэрэ — эстонское приветствие.
        2
        Какуам — ставной невод.
        3
        Хаапсалу — курортный городок на западном побережье Эстонии.
        4
        Кутье — пес.