Сохранить .

        Рыба Радий Петрович Погодин
        Погодин Радий Петрович
        Рыба
        Радий Петрович ПОГОДИН
        РЫБА
        Рассказ
        - Сигнал эхолота устремлялся вниз, пронзал толщу воды, отражался от донных скал, от песчаных наносов, от предметов, плавающих и затонувших. Он оповещал обо всем, что встречалось на его пути, - искал рыбу. Искал между двумя пределами - дном и поверхностью моря.
        * * *
        Все было серым - море, небо, деревья и воздух, только трава казалась жидкой зеленью, словно не росла она, не зрела, а была выплеснута из стеклянной банки, где в керосине отмокали кисти.
        Женька стоял на косе. По одну сторону море, по другую - залив, большой, как Чудское озеро. И еще одна "акватория" - затон, где отстаивались мелкие рыбачьи суда и лодки, где на сваях горбатился рыбный склад; нижние венцы склада недавно меняли, они были белыми, отчего все сооружение как бы приподнялось и, кренясь, зависло над тусклой водой.
        Узкий канал с мокрыми травянистыми берегами соединял затон с заливом.
        Круторебрый колхозный баркас шел по каналу с промысла; дизелек глухо стучал, оставляя такое чувство, что стучат и живут за стеной, а здесь все измышлено чьим-то бедным воображением.
        Баркас подвалил к колченогому складскому причалу; дизелек, хохотнув, заглох; Женька побежал, боясь пропустить рыбу.
        Рыбу уже сгрузили и теперь взвешивали, ставя корзины на обитую алюминием платформу амбарных весов. Рыбу всегда сравнивают с серебром, только рыба еще серебристее, кое-где с позолотой, кое-где с воронением, кое-где подтонированная розовым, зеленым или сиреневым. Удивляло Женьку, что такая тяжелая на вид и такая холодная, она всегда оказывалась и теплее и легче.
        Рыбаки сидели в ящиках. Мелкие папироски хрупко дрожали в их красных набухших пальцах. Возле кладовщицы, которая записывала улов в книжку с копирками и, сердясь, поправляла эти копирки, подрагивал поджарый мужчина в замшевой куртке. Мужчина приехал утром на "Жигулях" с ленинградским номером. В руках он держал новенькое оцинкованное ведро и все подвигался к кладовщице, и улыбался, боясь, что она его не заметит.
        - Видите ли, сам я не мастер рыбу ловить. Невезучий, как говорится...
        - Я уже вам сказала - погодя отпущу. Дайте мне с делом справиться. Кладовщица еще пуще осердилась на свою книжку с копирками.
        Поджарый отошел к рыбакам, достал пачку заграничных сигарет, вытряхнул их веером на ладонь, предлагая не стесняться.
        - Мужики, рыбца нету? - В глазах его светилась тоскливая ненависть ко всей существующей на земле рыбе.
        Рыбаки дымили своими мелкими папиросками, и только один в суконной, давно потерявшей цвет фуражке сказал:
        - Эва! Рыбец-то когда идет? В мае.
        - Готового. Вяленого. Как в Ленинград приеду? Они же рыбца спросят, чтобы его черт побрал!
        - Может, у кого сохранился, - сказал рыбак. - У нас нету.
        Остальные молча курили. Но поднялся молодой парень, задавил окурок каблуком и, не сказав ни слова, пошел к поселку. Мужчина в замше как бы надвое раскололся: одна его половина стремилась за парнем, другая цеплялась за сидевших здесь рыбаков.
        - Может быть, у него есть? - спросил он жалобно, взывая к той справедливости, по которой нельзя человека мучить, даже если он унижается.
        - Может, и сохранился, - сказал рыбак в суконной фуражке.
        Замшевый побежал догонять парня. Догнав, заскакал боком; его поджарые ноги то опережали кирзовую поступь рыбака, то отставали, вырисовывая некие обещающие фигуры.
        - Плевал я на всех рыбцов, чтобы так клянчить, - сказал Женька.
        Кладовщица подняла на него задумчивые, затуманенные счетом глаза. Рыбаки даже не шелохнулись.
        * * *
        На единственной длинной улице вдоль канала стояли позеленевшие от времени кирпичные дома, крытые черепицей. На краю поселка, где когда-то были небольшие каналы, а сейчас заболотилось все, темнели громады дощатых сараев, пришедших в негодность, так как подходили они для единоличной зажиточности, но для колхозного дела были все же малы. На другом конце, неподалеку от уходящего в море широкого пирса, белели колхозные постройки из силикатного кирпича, такие странные среди черепицы и затвердевшей плесени. Но было в них что-то настойчивое, как в белом, проклюнувшемся из земли ростке.
        Женька туда пошел, к новым ремонтным мастерским. Перебрался через отводную канаву по небрежно брошенной доске; середина доски уже выгнила, рядом был мост, но многие жители, по всему видать, предпочитали эту дорогу.
        В высокой траве тлели старые лодки. Смола с них осыпалась, в днищах зияли дыры. Одна лодка была сломана поперек, вот уж правильно говорят скорлупа. Именно в ней, каждый в своей половине, сидели двое мальчишек, один Женькиного возраста, другой маленький. Они, наверное, спорили перед приходом Женьки. В выражении лица старшего еще сохранилась непоколебимая истина, у младшего - разрушительное сомнение. Старший глянул на Женьку, подумал немного и ухмыльнулся.
        - Вы на голубой "Волге" приехали?
        - На голубой. - Женька кивнул.
        - Откуда будете?
        - Из Ленинграда.
        - Прозвище у тебя есть?
        - Нет, а что?
        Младший завозился в своей полулодке и пробурчал:
        - Прозвища только у дураков бывают.
        - А ты откуда знаешь? - спросил старший. Рот его растянулся в улыбке широкой и щедрой, как арбузный ломоть. - Вот ведь какой, маленький, а все знает - будущий академик культуры. Меня Куницей зовут, кличка такая. Он Пафнутий.
        - Старинное имя, - сказал Женька с рассудительностью, приличной для первого знакомства.
        - Это не имя. Потому что Пафнутий пыхтит.
        Пафнутий действительно запыхтел.
        - Вы не раздеретесь? Не нужно. Я не люблю, когда Куницу колотят.
        - Помолчи-ка, Пафнутий. - Куница развалился в своей половине лодки, как в кресле, спросил беспечально: - Ты из Ленинграда гостинцев привез? Пафнутий конфеты шоколадные любит. И мармеладные тоже.
        Пафнутий сглотнул слюну. Женька посмотрел на братьев пристальнее: по шершавости щек, по глазам, отводимым в сторону, угадал что-то похожее на сиротство.
        К тому времени, когда они уже съели батон с колбасой и, не торопясь, доедали конфеты, Женька знал, что отец мальчишек в Атлантике ловит рыбу, а мама уехала в райбольницу рожать мальчика и что деньги, которые она им оставила на пропитание, они промотали.
        - Мы с Пафнутием пожили, - хвастал Куница. - Ух мы с ним пировали! Что хотели ели. От пуза.
        - А с родителями разве не что хотели? - спросил Женька.
        - Обязательно. Но не то. У родителей спрашивать надо. Когда спрашиваешь, какой пир? Мы как следует пировали, на всю катушку.
        - Зато теперь с пустым брюхом, - пропыхтел Пафнутий.
        - Ну и что? - Куница обхватил Пафнутия за плечи, сейчас они сидели все вместе в одной половине лодки, поцеловал его в щеку шоколадными губами.
        Куницына ласковость смутила Женьку, в их семье поцелуи считались делом предосудительным. В Куницыных же глазах светилась ясная любовь к брату, гордость и нежность, которые он не собирался ни от кого прятать.
        - Ну, Пафнутий, ну, пузан. Не помрем! - Куница повернулся к Женьке и пояснил простодушно: - Нас соседи подкармливают. Или в столовой - по вечерам там кафе "Волна"... У нас тут народ со всех мест, как соберутся в "Волне", так всяк про свое. Ни складу ни ладу, зато душевно. И накормят, и про жизнь растолкуют.
        - Я в "Волну" не пойду больше, - пропыхтел Пафнутий. - Чего мы там без денег, как нищие... - Пафнутий далеко высунул язык, слизывая шоколад со щеки.
        - Я же тебе сказал: я знаю, как заработать. Я с рыбаками на сейнере пойду. Худо-бедно, они мне ведро рыбы за работу отвалят. Я ее продам - вон тут сколько желающих. - Куница вдруг глянул на Женьку отчужденно и мимолетно. - Вы, наверно, тоже за рыбой приехали?
        - В определенном смысле, - сказал Женька.
        - Правильно, сейчас смысла нет. Когда рыбец идет или угорь - за каждым кустом машина. Спортивный лов у нас запрещен, иначе набьется любителей, рыбакам не протиснуться будет. Они берут на измор чувств председатель и тот рыдает.
        - Возьми меня, - сказал Женька, поддавшись нахлынувшему вдруг вдохновению.
        Оба брата уставились на него, голубоглазые и белобрысые, у обоих верхняя губа полнее нижней, что придавало им вид удивленный и немного обиженный.
        - Я тебе рыбу отдам.
        Братья переглянулись, выпятили верхнюю губу еще дальше.
        - Какую рыбу? Мы же тебе говорим - у нас спортивный лов запрещен. Нарвешься, будь здоров будет.
        - Нет. Ты пойми. Ты меня с собой на сейнер возьмешь, наверно, и мне за работу ведро рыбы дадут.
        Пафнутий запыхтел с облегчением, Куница задвигался, дружелюбно шлепнул Женьку по плечу.
        - Ты хоть плавать умеешь?
        - Даже дельфином...
        - Ты хоть сто метров проплывешь, худо-бедно?
        - Может, и километр смогу, если не торопиться.
        Куница выпрямил спину, шею вытянул, словно в животе у него бурление пошло. Посидел так, не мешая противоборствовать чувству ответственности и желанию не быть одиноким в своей опасной затее, затем обмяк, но спросил с пристрастием:
        - Как в море берег найти, когда туман?
        - По ветру. Ночью ветер всегда к берегу дует.
        - Когда туман, ветра нету. По мертвой волне надо... Как стемнеет, приходи на это место. Я ждать буду.
        Пафнутий запыхтел неодобрительно, пожал худенькими плечами, успев при этом почесать щеку о плечо, и предостерег:
        - Простудишься. Теплую рубашку надень.
        * * *
        Раз или два в году отцом овладевало беспокойство, глаза его становились рассеянными, движения замедленными, слова невпопад.
        - Накатило, - говорила мама.
        - Да, да, - отвечал отец. - Пора! - Он выпрашивал отпуск за свой счет хотя бы неделю, собирал снаряжение, подходящее к времени года, и уезжал. Но чаще всего это случалось, когда отец с мамой отдыхали на юге.
        Мама рассказывала:
        - Черное море! В доме отдыха кружок "Подводная охота". Ныряй, стреляй. Не хочешь - лови рыбу удочкой с лодки. Любители ловят. Сдают на кухне, им жарят бычков. Бычок вполне приличен на вкус.
        - Игорь Николаевич ловил бычков? - вежливо интересовалась бабушка.
        - Нет, он удрал на Дунай.
        Бабушка восклицала:
        - Дунайская селедка - царская рыба! А что он привез с Дуная?
        - Не знаю. Не видела.
        В их семье в разговорах был принят стиль иронической простоты: друг над другом слегка подтрунивали, но говорили как бы через перегородку, больше для вежливости, не нагружая беседу чувством и любопытством друг к другу. Женькиному отцу этой самой иронии перепадало немного больше, чем остальным, он же негромко хмыкал в ответ и отмалчивался, улыбаясь.
        Дед сказал:
        - Интересное, понимаете, получается дело. Вдумайтесь. Стал он кликать золотую рыбку... Приплыла к нему рыбка, спросила: "Чего тебе надобно, старче?" Занимательный вопрос. Право, вот мне - чего мне надобно? Что-то, наверное, есть...
        Бабушка поджала слегка подкрашенные губы, вокруг которых, как трещинки на старинном фарфоре, насеклись морщинки.
        - Ты такой же, как и твой Игорь Николаевич. - Своего зятя бабушка называла по имени-отчеству, упорно добиваясь, чтобы он наконец это заметил. - Женьку от вас нужно оградить. Три рыбака для любой семьи многовато. Куда будем рыбу девать?..
        * * *
        Эхолот щелкал и щелкал, искал рыбу между двумя пределами...
        Прошлым летом бабушка с дедом укатили в Кисловодск поправлять здоровье, маму послали в командировку, отец собрал удочки, прихватил сына, и они направились на Мурман. Сначала на поезде ехали, затем на попутном грузовике, после - морем шли, на пузатом суденышке, называемом "дорой". Шум дизелька никак не мог заглушить тишины.
        Когда они прибыли в Песчанку, ночь накрыла и землю, и воды низко висящим витражом, набранным из прозрачных, чисто окрашенных полос. Море подступало к порогам деревни, неподвижное, как бы остекленевшее. Спать легли в темной избе. Она шептала, нависая над спящими потолком и иконами, как согнувшаяся над постелью старуха знахарка. Утром изба засветлела, но шепот остался.
        - Это песок за стеной, - объяснил отец.
        Первым, что поразило Женьку, когда он выбежал на улицу, было море. Не мощью своей, не беспредельностью - Женька видел моря Балтийское, Черное и Каспийское - это море ушло! Оно сверкало вдали все сужающейся полосой. Женьке показалось, что оно навсегда покидает деревню, сплывая за горизонт в глубокую впадину. Пирс, к которому они причалили ночью, шел посуху, похожий на пустую, высохшую многоножку. Потом ошалелый Женькин взгляд зацепился за что-то совсем несуразное, то были якоря. Именно - якоря. Одни лежали, другие стояли на песке торчком. От якорей змеились цепи к завалившимся набок судам. И железные белые катера с красными днищами, и деревянные "доры" лежали на песке. Смоленые карбасы, задрав носы, толпились возле высоких свай, украшенных сверху донизу водорослями и зеленой слизью.
        Женька побежал к морю мимо облупленных днищ, задранных палуб и накрененных мачт, мимо этого странного шторма в безветрии. Поскользнулся в луже на чем-то живом и трепещущем - маленькая, с ладонь, белобрюхая камбала взбурлила воду и прикрыла себя песком. Женька замедлил шаги. В лужах изгибались красно-желтые звезды, в ямах у свай колыхались медузы, прозрачные пузыри с пунцовой начинкой. Женька понял - отлив.
        Он и завтракал с этим чудом в глазах.
        Деревня - серебристые избы, крытые тесом, - поднималась вверх по песчаному белому берегу. На крутизне стояли сосны, как бы пораженные молнией. Удар - они скрючились, да так и остались, не вырастая.
        В деревне было так чисто, что вопреки разуму начинало казаться, будто люди покинули этот берег, захватив с собой все до последней завалящей соломинки.
        И тишина, как бы музейная, несовместная с жизнью.
        Отец сказал:
        - Оттого, что животных нет, особенно куриц. Ни коров, ни овец.
        - А вот же собака...
        Белая с черным грудастая лайка с шерстью длинной, росисто сверкающей и как бы вздыбленной, высоко подняв голову, пробежала мимо, вкрадчивой рысью взбежала на пирс, села там в самом конце и уставилась в море.
        Женька вздохнул восхищенно.
        - Они, наверно, в деревне не гадят, наверно, бегают за околицу.
        И околицы в этой деревне не было. Ни заборов, ни изгородей, ни дворов для скота, только древние избы из толстых бревен, вдоль которых винтообразно ползли трещины. Сети, вывешенные на берегу полукилометровыми рядами для просушки, тоже казались серебряными, наверно от соли. Лишние колья составлены шалашами. Запасные мачты и весла уложены на колки, вбитые в стену приземистого рыбного склада. Все открыто. И ни клочка сена, ни бумажки на белом песке.
        Рыбаки у сарая сидят, молча курят папироски, крепкие и дешевые. И одежда на них крепкая, как бы и не обмятая.
        За деревней Женька с отцом наткнулись на рядок струганых, источенных песком столбиков. Столбики едва дорастали до щиколотки. К одному из них была прибита жестяная звезда.
        - Кладбище, - объяснил отец. - Вершинки крестов. Дюна на деревню идет.
        Женька глядел долго - дюна стиснула деревню со всех сторон, набилась под ступени крылец, кое-где навалила завалин чуть не под самые окна.
        - И деревню засыплет, - сказал он, жалея.
        - Ни в коем случае. Эти избы - как поплавки. Жители подведут под избу новый венец или два, она и вынырнет. Если песок разгрести, избы увидятся башнями. Но древние срубы всегда наверху.
        В этот же день отец уехал с рыбаками на острова. Женька остался в тихой деревне с молчаливыми хозяевами-стариками, не расспрашивал их что да как, и они смотрели на него одобрительно, словно он уже знал нечто самое важное. Скучал ли он, собирая звезды и ловя мелкую пикшу на дергалку? Ему казалось - все же скучал.
        Когда вернулся отец и они тронулись в Ленинград, Женька, глядя в темное окно поезда, видел эту вечную деревню, в которой не было шума и мелочей, отвлекающих человека от прозрачных восходов солнца, от пылающих на две трети неба закатов, от уходящего и приходящего моря, от древних изб, сохранившихся в первозданном виде, от погоста, где никогда не бывает тесно.
        - Ну как? - спросил Женьку отец.
        - Занятно, - ответил Женька, негромко похрустывая купленным в ресторане яблоком.
        Узнав от Женьки, что на Мурмане ловится семга, бабушка сказала:
        - Семга - царская рыба! Надеюсь, вы с Игорем Николаевичем привезли семгу? Ах, не привезли! - Маме бабушка посоветовала: - Тебе нужно дочь родить, непременно. Иначе к старости останешься без понимания. Женька в отца. Ты ему про Фому, он тебе про Ерему.
        * * *
        На рейде зажглись буи. Узкие тропки бежали по спокойной воде. Мир стал похож на бутыль из темного стекла - вокруг мгла, и лишь вверху - там, где горло, - горит одинокая звездочка. На дне бутылки стоят Куница и Женька, и такое ощущение у них, будто сделаешь шаг - и ударишься лбом о холодную гладкую стену. В поселке перестреливались телевизоры, орали транзисторы и магнитофоны, комбайн "Фоника" пел в вечернем кафе по-польски. Пахло водорослями, прелой водой. Суда и лодки в затоне терлись бортами. Что-то хлюпало, что-то скрипело, вздыхало, все еле-еле, едва ухом уловишь. Звуки поселка и звуки моря не смешивались, не смешивались и запахи.
        "Если ветра нет, откуда на воде шевеление?" - подумал Женька. И, словно угадав его мысли, Куница сказал шепотом:
        - Мертвая зыбь. Где-то приливы, отливы, где-то подводные течения. Худо-бедно, вода в море всегда перемешивается, иначе бы оно прокисло: сколько в нем всего помирает и отмирает.
        Попривыкнув к темноте, Женька различил на рейде рефрижератор, самоходную баржу - танкер, суда небольшие, малой осадки, для прибрежного пользования. Темная бутыль как бы лопнула, открыла для глаз и для ощущений и рейд, и поселок, и весь неусыпный мир.
        "Зачем мне, собственно, эта рыба?" - подумал Женька. Куница сказал:
        - Раздевайся. Одежду на голову привяжи. С берега не пойдем, пограничники прожектором схватят.
        Гася свет буев и еле приметные блики, невесть откуда упавшие на воду, налетел белый луч, впился в бока перевернутых лодок, от них словно пар пошел. Луч дальше тронулся, вскипятил море. Как большущие пузыри, возникали на воде очертания катеров, шаланд и баркасов, повисли в светящейся пелене колхозные сейнеры.
        - Под пирсом пойдем и поплывем сначала под пирсом, а как пирс кончится - по открытой воде. Ближе всех "Двадцатка" стоит - у кормы ялик. По-собачьи, чтобы без всплесков. - Куница уже разделся, Женьку ждал. - Ну, - сказал он, - пора.
        Они пошли вдоль пирса и, пройдя несколько шагов, забрались под настил, где пахло дегтем и тухлой рыбой. Дно понижалось быстро. Через несколько шагов пришлось плыть. Женька тут же стукнулся лбом в сваю, пирс загудел - ему показалось, - а сам он пошел ко дну. Ему стало страшно, потом смешно, он поправил одежду, закрепленную на голове, пригляделся и как бы осознал окружающее его пространство; вода даже под пирсом, в тени, слабо светилась, бликовала, настаивалась то синим, то коричневым цветом, сваи же были плотными и черными, они четко вздымались и несли на себе тоже черный настил - в щелях светлело небо. Женька неторопливо поплыл за Куницей, не суетясь и от этого приобретая свободу движений. Он видел, где кончается пирс, - там пространство резко светлело. Подплыв к Кунице и уцепившись за сваю, Женька разглядел две пары ног, свисающих над водой. Куница прижал палец к губам.
        - Дед, - послышался сверху молодой голос. - Ты испанок видел? - В вопросе слышалась грустная усмешка.
        - А где мне их видеть? В нашем лесу они не водятся.
        - Что же ты, за весь свой возраст нигде не бывал?
        - Где же рыбаку бывать - небось где рыба. С Ильменя на Камчатку пошел, во Владивостоке работал, в Мурманске, в Астрахани, на море Аральском, потом снова на Ильмене, теперь здесь. В отпуск ездил, как водится, на курорт. А испанки... Нет, не встречались. Думаю, бабы как бабы.
        - Циник ты, дед, - ответил молодой голос. - Женщин нельзя бабами называть, они будто птички... Ты что, и по телевизору испанок не видел?
        - В телевизоре, смекаю, все на один цвет, серые.
        - Блондинки тоже бывают. - Молодой вздохнул. - Заработаю, цветной телевизор куплю или в Калининград мотнусь, устроюсь на фрахт, весь мир повидаю.
        - Лучше за рыбой иди, в тунцеловы.
        - Тунец разве рыба? Это же чемодан, несгораемый сейф. Я рыбу люблю красноперую, с пушистым хвостом... Ленточка есть такая с бантиком, на шляпе. Вот чтобы талию у моей рыбки можно той ленточкой опоясать.
        - Русалка тебе нужна, знать...
        Куница прыснул, зажав рот ладонью. Голоса на минутку смолкли, затем дед сказал:
        - Никак ты всерьез русалку накликал. Вроде хохотнуло...
        - Если бы... Дед, дед, всякое чудо кончается простым конфузом: бутылка пустая по морю плавала и утонула, булькнула нам на прощание... Капитан придет, скажи - ждал его Коля и ушел на корабль.
        - Подождал бы еще. Мне же его придется переправлять.
        - Переправишь, тебе все равно делать нечего.
        Коля спустился по деревянной лестнице, отвязал ялик, оттолкнулся от сваи веслом; ялик пошел, прорыв на воде борозду; в темноте борозда казалась глубокой, а ялик тяжелым. Женьке в нос ударили волны. Блики пошли плясать. Женька замерз и не сразу почувствовал, что Куница толкает его в плечо и кивает - поплыли.
        * * *
        Эхолот щелкал и щелкал. Неощутимо, как взгляд, обращенный внутрь души, к картинам памяти, где вечно плывет Золотая рыбка, устремлялись эховолны, искали в глубинах и близко к поверхности.
        Старик сторож сидел на краю пирса, свесив ноги в стоптанных кирзовых сапогах. Ревматизм сверлил кости ног неторопливо и тупо. Боль поднималась от щиколотки, опускалась от колена и, сталкиваясь посреди голени, разогревала ее. Старику хотелось скинуть обувку, чтобы ветер остудил боль, привычную и надоевшую; старухи рыбачки тоскливо шутили: мол, у зажившихся на свете рыбаков на ногах вырастают клешни; давно это было, когда он вытирал нос подолом холщовой коротенькой рубашонки, он тогда все на свои ноги глядел и боялся, что обезобразятся они, такие ровненькие и бегучие.
        Старик смотрел в темное море. Под ударами прожектора оно как бы оледенялось.
        Думал старик о русалках, о водяных девах. Ведь когда-то возникло такое мнение. Мужики-водяные все, как один, страшные, бородатые, бородавчатые, даже царь - глаза как у жабы. Может, поэтому водяные девы-красавицы на берег лезут.
        Старик посмеялся над этой мыслью. А русалок он видел однажды. На Крайнем Севере.
        Промышляли рыбу в тундровых озерах. Опускали невод в одну прорубь, выстаскивали в другую, на другом краю озера. Тянули лошадьми. И на лошадях отправляли в поселок за тридцать верст. Пока рыбу грузили в розвальни, она замерзала и звякала, ударяясь друг о друга. Сиги в основном. Тогда он молодой был и солнце на севере было яркое - апрель был. Он с обозом пошел, один на двое саней.
        Шли в невысоких скалах, по речке. Тогда он и увидел русалок. Они стояли на хвостах хороводом. В блеске и переливах. Ах, что тогда солнце делало! Обледенелые валуны сверкали, как бриллианты в царской короне. А на снегу радуги. А в радугах шесть русалок стоят на хвостах и тоже сверкают, жемчугами увитые.
        Старик вспомнил, как перекрестился он, забормотал: "Свят, свят..." Край глухой, безлюдный. Но все же подошел к ним и обомлел. То была рыба! Шесть крупных нельмин стояли на хвостах, заледеневшие, смотрели в небо большими глазами. А вокруг никого, только круглая прорубь, уже затянутая зеленым льдом. Он хотел вырубить нельмам хвосты, погрузить рыбу на розвальни. Но не сделал. И радовался, что не сделал этого... Наверное, местные люди поставили рыбу свечками, чтобы легче потом найти ее, и приедут за ней на оленях.
        На какое-то короткое время были русалки. Были от солнца, от горячей молодой крови. Раз были, так, значит, и есть.
        И снова засмеялся старик, глядя в темное море.
        * * *
        Когда мальчишки подплыли к сейнеру, ялик уже был привязан к корме.
        - Сколько он нас в воде продержал, худо-бедно. Зуб на зуб не попадает. Смотри не чихни... - Взобравшись в ялик. Куница подтянул его за веревку к сейнеру, по этой же веревке взобрался на борт, перевесившись оттуда, помог взобраться Женьке.
        Они пробежали к надстройке и притаились. На соседнем судне играла музыка. Куница нащупал какую-то дверь, приоткрыл ее, звякнув ручкой.
        - Камбуз. Согреемся малость. Трусы отожмем.
        В камбузе было тепло. Пахло жареной рыбой. Они отжали трусы, растерли тело майками, но лишь после того, как надели фланелевые рубашки, брюки и кеды, Женька почувствовал, что шея его расслабилась, зубы перестали стучать.
        Так же тихо они вышли из камбуза и полезли по железному трапу наверх, на спардек.
        - Давай под брезент. - Куница приподнял край сложенного на спардеке брезента. Укрылись брезентом со всей осторожностью, но он все-таки шлепнул о металлический пол углом, тихо, как по воде ладонью.
        - Звуки какие-то посторонние, - сказали внизу, - слышишь, то брякнет, то шлепнет...
        - Это русалки. Они сегодня меня преследуют, больно я парень красивый. Я тебе, Захар, доложу: талия у них - как песня.
        Женька прижался к Кунице, ощущая, как бьется Куницыно сердце; он старался не дышать и, пригревшись, задремал, наверное. Очнулся от шума, от буханья тяжелой обуви. Внизу говорили:
        - Самолет передал: на горбатой банке косяк салаки стоит, тонн тридцать...
        - Мореходы, как наше дело? Салака хорошо маринованная...
        Задремав снова, Женька пропустил момент, когда сейнер снялся с якоря, и не вдруг почувствовал, как металл передает от двигателя ритмичное содрогание, как кренится надстройка. Услыхав шипение воды под форштевнем и словно боясь упасть с высоты, он обхватил Куницу и крепко к нему прижался. Все заскользило неудержимо и ушло в темноту.
        Проснулся Женька от необычного света, бьющего сквозь веки, открыл глаза и, ослепленный, зажмурился. Над ним гремел неестественно громкий голос:
        - Здорово, русалки!
        Женька заслонил глаза ладонью, приоткрыл их и понял - прожектор.
        - Как на судно проникли?
        - Не кричи в мегафон, мы тебе, что, глухие? - ответил Куница.
        Над ними нависал парень с плечами широкими, как качели, и скалил зубы; в свете прожектора парень был резко очерчен в небе и как бы парил. Пахло от него машинным угаром и керосином.
        - Ясно. Сыпьте к капитану. - По голосу Женька угадал искателя красноперой рыбы. Парень вздохнул с шумным и нескрываемым притворством. Не везет мне нынче - непруха - со всех сторон исключительное разочарование.
        Куница пояснил, толкнув Женьку в бок:
        - Не робей, это механик Коля. Шумный он. Его Бухалом иногда называют, кличка такая.
        - Я вот тебе побухаю! Сказал - сыпьте к капитану! Захар, выключай прожектор.
        Выше, на мостике, раздался смешок, и прожектор погас. Глаза заломило от темноты, ни звезд, ни теней, только разноцветные вертящиеся круги. Механик Коля уже кричал внизу:
        - Капитан, на спардеке две темные личности, я соображаю, они в Швецию собираются. Как ты лезешь? Переворачивайся! - Это уже относилось к Женьке. Обалдев от яркого света, от мегафонного голоса и темноты, Женька спускался по трапу вниз головой.
        * * *
        В рубке было тепло и очень светло.
        Капитан посмотрел на ребят как бы вскользь.
        - Вот какие русалки. Если я вас на погранзаставу? Там разберутся, пожалуй, что к чему и каким образом...
        - Не доставите. Вы, товарищ Малыгин, сейчас за рыбой бежите на Горбатую банку, а на заставу вон какой крюк - рыба дожидаться не будет.
        В рубке был еще один человек, его называли старпомом. Он засмеялся.
        Куница разулыбался тоже и, как бы успокаивая капитана, добавил:
        - Мы же не на экскурсию, мы же работать. Две пары рук пригодятся.
        Капитан прощупал Женькины плечи. Женька ойкнул - после такого осмотра не то что рукой, пальцем не шевельнешь.
        - Коля, покажись им, пусть узнают на будущее.
        Механик Коля скинул куртку, выпятил грудь, упер кулаки в пояс, подал локти вперед. Под грудью у него возникла будто пещера. После этих маневров сделался он похожим на литую бетонную статую, раскрашенную для моряцкого утверждения в синюю и белую полосы.
        - Капитан, спустим их на лине за борт, пусть носами свистят, рыбу приманивают. - Механик уселся на штурманский стол, застланный полушубком. - А если подумать - пусть привыкают к морю, может, капитанами вырастут или, как я, механиками.
        Капитан стал в дверях, что-то долго глядел в темное море, невидимое в рубке из-за яркого электричества, но ощутимо присутствующее.
        Над столом, где сидел Коля, похожая на столовское меню, висела инструкция в багетовой рамке. Женька прочитал про себя:
        "КАПИТАН:
        1. Пожарная тревога: общее руководство - находится на мостике.
        2. Водная тревога: общее руководство - находится на мостике.
        3. Шлюпочная тревога: командует шлюпкой, последним покидает судно".
        "Про нас в инструкции ничего нет, - подумал Женька. - Мы не тревога".
        Капитан Малыгин с костистой головой, выпуклым лбом, приподнятыми плечами, тоже костистыми и как бы распахнутыми, напомнил Женьке тех рыбаков из Песчанки: в глазах спокойная твердость, одежда крепкая, словно и необмятая.
        - Старпом, - сказал он, - поди Захара смени, парень на вахте стоял и сейчас за рулем. Как маяк из-за мыска мигнет, повернешь прямо на зюйд. Скоро в квадрат придем.
        Старпом ушел, подмигнув ребятам. Механик Коля поправил на голове новенькую фуражку.
        - Ход у нас, товарищи будущие моряки, первое дело. Вот, к примеру, на этом сейнере. Называется он СЧС - средний черноморский сейнер, модифицированный для условий Балтики, машина триста лошадиных сил. На других сейнерах сто пятьдесят. Кто первый к рыбе успеет? Опять же - мы. Капитан у нас - с дипломом дальнего плавания, в Сингапуре бывал. Бригадир - самый лучший тралмастер на побережье. Механик - почти Кулибин. - Он ткнул себя в грудь. - Три раза в высшую мореходку поступал - не приняли. Говорят: "Коля, ты больше нас знаешь". Так что гордость имейте, не позорьте наш прекрасный передовой корабль. Полушубок видите? Это мне премия от капитана.
        - Если я твой полушубок еще на столе увижу, выброшу в море, - сказал капитан. - Куница, что от матери слышно?
        Куница шагнул вперед, словно капитан Малыгин подтянул его к себе взглядом.
        - А что же еще - у нас только рыбаки нарождаются. Гошкой хотим назвать.
        В рубку вошел рулевой. Остановился в дверях.
        - Захар, отведи пацанов в кубрик, нечего им в рубке толкаться.
        * * *
        Носовой кубрик оказался маленьким помещением в форме треугольника. По сторонам рундуки, над ними койки, стол чуть сбоку, чтобы не загораживал проход. Блестит стол желтым лаком. Четверо рыбаков "козла" забивают. Остальные на койках и рундуках.
        - Вот дело! - воскликнул игрок в "козла", сухолицый и долгоносый. Глаза его смотрели на ребят с усталой печалью. - Гляди, мореходы, щенят привели.
        Рыбаки заворочались, приподняли головы.
        - Пускай у вас посидят. - Захар поискал кого-то глазами, не нашел, спросил у долгоносого: - Голощекин, бригадир где?
        - Бригадир в кормовой кубрик пошел. Он, дело, табачного духа не выносит. Голова у него закружилась.
        - Дух есть, - согласился Захар. Мальчишкам он приказал: - Сидите здесь. Надо бы вас в кормовой кубрик перевести, там насчет воздуха легче. - И ушел, бухая по трапу тяжелыми сапогами.
        Женька косился на Куницу, он его озадачивал - молчит, улыбается, как дурак, сказал бы хоть что-нибудь для знакомства.
        Молодой рыбак на нижней койке напротив стола потеснился - он читал книгу, лежа на животе.
        - Куница, садись. И ты присаживайся.
        Ребята сели на краешек.
        Голощекин смотрел на них, его тоскливые глаза щурились, словно от дыма.
        - Мореходы! - вдруг выкрикнул он, грохнув кулаком по столу. - Я волнуюсь. Вдруг среди них урсус. Говорите, урсусы вы или нет?
        - Не знаем, - Женька простодушно пожал плечами.
        Рыбаки дружно загоготали. Куница хихикнул. Женька на него разозлился.
        - Вы скажите сначала, что это? Я тоже могу вопросик задать!
        - Урсус есть урсус, - серьезно сказал Голощекин. - Нужно было предметы проходить в школе. Какие у тебя отметки по табелю? Двойки, наверное.
        Женька вскочил возражать, но Куница потянул его за рубашку, он улыбался, широко растягивая рот. Рыбак, читавший за их спинами книгу, спросил с интересом:
        - Голощекин, как узнать, кто урсус?
        - Дело, - с готовностью ответил Голощекин. - Урсус чем отличается? У него на заду хвостик, как у поросенка, колечком. А ну, скидывайте штаны! Голощекин вылез из-за стола; был он высоким и каким-то усталым, усталость была и в его одежде. - Давайте быстрее, пошевеливайтесь. Кто урсус, того в море выбросим.
        Куница с веселой готовностью потянул тренировочные штаны книзу. Женька сжал кулаки. Голощекин вращал глазами, в них, только что тоскливых, зажглось что-то зловещее. Рыбаки хохотали. Парень, у которого они сидели на койке, охал.
        Голощекин схватил Женьку.
        - Сначала этого поглядим. Куница нам досконально известен.
        Женька бросил на Куницу растерянный взгляд - Куница сидел, как захваченный действием зритель. В груди у Женьки похолодело. Уцепившись за верхнюю койку руками, он подтянул колени к животу и резко выбросил ноги вперед, Голощекину в поддыхало. Не ожидавший такого поворота, Голощекин охнул и сел на пол. В кубрике стало тихо, слышно было только, как Голощекин с трудом заглатывает воздух. В этой тишине прозвучала фраза:
        - Ты что, шуток не понимаешь?
        - А что? - закричал Женька. Он повернулся к Кунице, Куницыны глаза были опущены.
        - Шутка же была, ясное дело. Худо-бедно, тебя же никто не хотел обидеть...
        Голощекин поднялся, он был каким-то сломленным, мешком сел за стол, взял кости. Женька посмотрел вокруг исподлобья. Парень, у которого они сидели на койке, читал книгу, остальные рыбаки - кто дремал, кто одежду чинил. Голощекин выкинул кость, пристроил ее поперек в конце ряда:
        - Кончай, мореходы. Считай рыбу.
        Игроки завозились, забормотали, подсчитывая проигрыш, и вдруг тот же Голощекин спросил:
        - Мореходы, такой парадокс. У рыбака рыба, когда удача. В домино рыба, когда неудача. Парадокс... - Голощекин уставился в угол кубрика, словно увидел там что-то давно им утраченное. И вдруг сказал удивленно: Мореходы, Золотая рыбка - это любовь.
        - Будет тебе, - возразил пожилой рыбак с верхней койки, в его словах была едва приметная жалость.
        Молодой парень, читавший книгу, посвистел зубом и объяснил с грустным вздохом:
        - Любви как таковой нету. Существует единство противоположностей и самовнушение.
        - И все же любовь... Смотри, все, что просил старик, - все для своей старухи. Хоть она и стерва, положим, но любовь есть любовь. Старик ее до своей беззаветной любви поднять хотел. Старуха не поняла, не сдюжила. И ушла Золотая рыбка...
        - Лучше бы он попросил другую старуху.
        Рыбаки снова загоготали.
        Женька сидел насупившись, кусал губы, ему было неловко и душно, он жалел, что, поддавшись минутному вдохновению, пошел с Куницей. И вообще, как он понял, рыба его не интересовала и море тоже.
        - Пойдем наверх, - прошептал Куница, потянув его за рубаху. - Душно тут.
        Мальчишки тронулись к трапу на цыпочках, но никто, хоть и видели все их маневр, не остановил их.
        * * *
        На палубе было пусто. Небольшая волна шлепала в борт, не создавая ощутимой качки. Женька подумал: "Дурацкое море. И рыба в нем не иначе дурацкая, килька какая-нибудь..." Потом его пообдуло, и он успокоился вроде.
        В рубке сидели рулевой Захар и еще один, белобрысый и краснощекий.
        "Наверное, рыбий жир пьет, - подумал Женька. - Ишь какой бело-розовый..."
        - Капустин! Это радист! Капустин! - закричал Куница, радостно приплясывая. - Капустин, ты где был?
        - Где был, там и был, - ответил Капустин так же радостно. - А ты зачем тут? Ну ты даешь!
        Куница на вопрос не ответил, подтолкнул вперед Женьку.
        - Знакомься, Капустин, это Женька из Ленинграда. Ничего парень, обидчивый только.
        - А что они насмехаются? - Женька вернул было свою обиду в сердце, оно у него больно сжалось, но Женька пересилил себя и спросил, глядя в добродушные лица моряков: - Что такое урсус?
        - Суеверие вроде. Байки рыбацкие. Если новый человек на судне, нужно его проверить на предмет хвоста. Урсус - он с дурным глазом: рыбу от корабля отводит. Это все шутки, для смеха. Рыбаку в море смех нужен: злой рыбак не рыбак - акула и паразит.
        - Это не смех, а насмешка.
        - От характера зависит, - сказал Капустин. - Садитесь на рундук. Капустин подвинулся, освобождая ребятам место на штурманском столе.
        В рубке свистнул кто-то. Ребята оглянулись. Радист Капустин наклонился к трубке у стены и свистнул в ответ.
        - Капустин, включай прибор, - прогудела трубка. - В квадрат пришли.
        - Есть! - ответил радист. Подошел к висящему на стене эхолоту, включил его. Прибор защелкал, рычажок-самописец пошел вверх-вниз, рисуя на бумажной ленте кривую линию.
        Капустин поманил мальчишек рукой.
        - Смотрите сюда. Видите - линия. Эхолот пишет дно. Вон какие шпили вырисовывает. Дно неровное, каменистое.
        Сигнал эхолота пронзал толщу воды, отражался от донных камней и спешил обратно. "Чистая вода. Пусто под днищем", - чертил самописец.
        Но вот сигнал наткнулся на что-то живое, колеблющееся. Тотчас на ленте затемнело густое, широко растянутое пятно.
        - Рыба!..
        Перо самописца обозначало рыбу чуть ли не у самой поверхности. Куница водил языком по пересохшим губам. Женька почувствовал, что и у него губы сухие и жаркие.
        - Плотная рыба! - крикнул радист в разговорную трубу и повернулся к ребятам. - Бегите, ты в носовой кубрик, ты - в кормовой.
        Куница и Женька выскочили на палубу и, еще не добежав до люков, ведущих в кубрики, закричали:
        - Рыба!
        - Рыба!
        - Плотная рыба!
        * * *
        Незадолго перед отъездом на Балтику бабушка пригласила их в гости. Почти месяц в бабушкиной квартире был ремонт. Отец отозвался на приглашение ухмылкой:
        - Наверно, тапочки в прихожей дадут.
        Мама плечами пожала.
        - Вряд ли - тапочки на твою ногу промышленностью не предусмотрены.
        Бывать у бабушки Женька не любил. Бабушка обязательно вставала в дверях гостиной и пропускала гостей словно сквозь турникет. Женьке всегда казалось, что она попросит билеты, - бабушка собирала старинный фарфор.
        Когда в гостиную входил дед, бабушка настораживалась, ее глаза становились цепкими, как у наседки, следящей за ястребом. Дед входил шумно, размашисто.
        - Ты видишь, куда она вколотила жизнь? - говорил он своему зятю. - В эти чашки с отбитыми ручками. - Дед грохался в кресло и нацеливал на бабушку сухой, пожелтевший от никотина палец. - Это же не твое! Фарфор чужд твоему характеру.
        - Зато у меня лучшая коллекция в Ленинграде. А ты работай, работай, отмахивалась от него бабушка. - Ты ведь не человек, ты ученая лошадь. А я не согласна. Вокруг людей должна быть зона прекрасного, как зеленая зона вокруг городов. Ты даже в голову не можешь взять, что мой фарфор помогает тебе творить.
        Коллекция у нее была выдающаяся - селадон, какой-то "имари", кинер, костяной фарфор, и виноградовский, и... Женька всем этим не интересовался, скучал, глядя на мерцающую за стеклами красоту.
        Дверь им отворил дед и никуда не повел дальше - прихожая у них была большая, бабушка называла ее холлом. В прихожей висела люстра, стояли кресла, темно смотрели со стен картины в тяжелых багетах.
        Сейчас картин не было. Стены были увешаны рублевыми рамками. В рамках, наклеенные на белую бумагу, пестрели разноцветные неровные лоскутки.
        - Обои! - воскликнул дед, широко поведя рукой.
        Из гостиной послышался вздох.
        Дед пояснил:
        - У нее мигрень. Понимаешь, - он обращался к зятю, - всю жизнь из-за бабкиного фарфора мы делали ремонт как попало - наклеивали одни обои поверх других, не отдирая. А тут пришли мастера из "Невских зорь", три румяные девушки, сказали: "Жить нужно от штукатурки". Как зацепили девушки сверху, веришь, слой был больше сантиметра. Я из любопытства разделил обои над паром, и получилась любопытная, понимаешь, картина. Смотрите сюда. Дед подвел их к началу "экспозиции", как он выразился. - Дом построен в тысяча восемьсот тридцать втором году. Эти обои помнили Пушкина. Здесь жил какой-то царский генерал, занимал весь этаж. Приглядитесь - обои под штофную ткань. Теперь посмотрите сюда. - Дед ткнул пальцем в стену. Самые наисовременные обои - самонаклеивающаяся полиэфирная пленка, пленка, выполненная тоже под штофную ткань со стереоскопическим эффектом.
        - Где достали? - спросила мама.
        - Бабка, - коротко ответил дед. - Ты меня слушай. - Он подтолкнул зятя под локоть. - Моя экспозиция показывает весь путь истории от генеральских обоев до наших дней. Вот обои, которые мы с бабкой наклеили в двадцатом году. - Дед подвел их к рамке, выкрашенной в красный цвет. Гуашью покрасил, чтобы, как говорится, выделить. Первые советские обои!
        На тонкой, почти газетной бумаге на розовом поле темнели черные виньетки, составленные из серпа, молота, наковальни и колосьев. Виньетки чередовались с алыми розами.
        - Красиво, - сказал отец.
        - Красиво. И краски не выцвели, хоть и бумага плохая.
        Мама прошлась глазами по дедовой экспозиции, по обоям ковровым, сатинированным, на тисненой и меловой бумаге. Вдруг она побледнела и каким-то торопливым и неровным толчком подалась к одной рамке. На обоях были изображены пальмы, ротонда и белый пароход.
        - Они у нас в блокаду были, - сказала мама неестественно звонким голосом. - Я их как сейчас помню.
        - Да, - кивнул дед. - От них и сегодня пахнет блокадой, они же были законсервированы...
        Женька глядел на побледневшую маму и пытался представить, что она думала тогда, будучи совсем маленькой, когда рассматривала эти пальмы и пароходы. Она угасала, а пароходы плыли по стенам туда, где хочется побывать каждому ребенку, - в теплое цветочное счастье, где хрустальные волны вздымают улыбающихся дельфинов, порхают летучие рыбы, где в подвижном кружеве теней и солнечных бликов возле красных кораллов стоит лупоглазая луна-рыба.
        Женька поймал мамин взгляд и, как бы заслоняясь от возможной иронии, напустил на себя выражение вежливо-созерцательное, как если бы разглядывал доселе не расшифрованную этрусскую письменность.
        * * *
        Женькин отец Игорь Николаевич напросился с рыбачьей бригадой в залив к ставным неводам. Залив отгорожен от моря песчаной косой, вода в нем пресная - рыба водится речная: судаки, лещи, язи - вкусная толстоспинная рыба. Она шевелилась на дне баркаса, тыкалась в ноги, ощутимо ударяла хвостами по резиновым голенищам.
        В стеклянном мерцании уже наметившегося на горизонте рассвета она показалась вдруг Игорю Николаевичу ожившим тещиным фарфором.
        Тесть-профессор ворчал на свою жену:
        - А куда ты дела блокадный чайник? Выбросила! Снесла на помойку?..
        Между ними шла бесконечная война, в которой не было победителей, или, вернее сказать, никто не терпел поражения. Выкликая упреки своей жене, старик улыбался глазами, а в его сердитости было давно устоявшееся благодушие.
        - Ты где был в блокаду? - спросил тесть у Игоря Николаевича.
        Сейчас в зарождающемся свете утра память как бы раздваивалась, как бывают две тени: одна - буроватая - от уличного фонаря и другая холодная, с синевой - от луны.
        - Какие у вас были в блокаду обои? - Тесть шумно отхлебывал горячий чай из фаянсовой кружки, фарфор он настойчиво не терпел.
        Игорь Николаевич ответил тогда: мол, не помнит, но, кажется, светлые.
        "И все же какие у нас были обои?"
        Обе памяти как бы слились, шелест и шевеление рыбы возле ног напоминали теперь скрип мартовского, слегка подталого снега.
        ...Отъезд команды, направлявшейся на выздоровление в глубь страны, был назначен на вечер. Игорь Николаевич, тогда восемнадцатилетний матрос, отпросился домой, благо не через весь город: госпиталь - на Петроградской, дом - на Васильевском.
        Опираясь на палку, он перешел Тучков мост и побрел по Малому проспекту на Двенадцатую линию. (Когда началась война, мать и отец были на Украине, в Карпатах. Мать приехала в сорок четвертом, отец не вернулся.)
        ...Может, кто из приятелей встретится, может, соседи...
        Восемнадцатилетний, раненный, но уже выздоравливающий матрос шел по пустынным улицам. Мартовское солнце сверкало в сосульках и оплавляло их. Встречные расстегивали верхние пуговицы на пальто. Солнце словно подарило людям по дополнительной продуктовой карточке: они улыбались.
        Матросу так и запомнился этот день - солнце, редкие звонкие капли и чистый запах весны.
        Солнце сухо блестело в стеклах его шестиэтажного дома. Кое-где были открыты форточки. Матрос никого не встретил, ни дворничиху, ни соседей. Он поднимался по лестнице, с которой запах весны выгнал все тяжелые запахи. И не пахло кошками - на лестнице всегда пахло кошками. Солнце осветило на стенах старые надписи, сообщавшие нехитрые детские откровения. "Таня дура!" Жива ли она, эта Таня? Какая-нибудь девчушка из той компании, что шумела и толкалась перед войной где-то там, на уровне пояса и, задрав голову, широкоглазо смотрела на Игоря.
        Тяжело опираясь на палку, матрос поднялся на свой четвертый этаж. Нажал кнопку звонка, зная, что никто ему не откроет. В кармане бушлата лежал ключ, но матрос ключом не воспользовался. Когда он уходил на призывной пункт, он залил замочную скважину сургучом, сурово пообещав, что вернется сюда только после победы.
        "Какие же у нас тогда были обои? Какие-то светлые..."
        Он постоял на площадке, тронул ручку соседней двери. Их соседом был парикмахер Иван Карлович, толстый, рыхлый, с большими белыми руками. Его отвислые щеки дрожали, когда он бранился. Бранился он почти каждый день предметом его ярости были мальчишки-птицеловы. Тогда почти все в их доме были птицеловами. Птиц ловили, покупали, меняли: чижей на чечеток, чечеток на синиц. Только воробьев не ловили: воробей хоть и сер и прост, но в неволе умирает.
        Ранними утрами, когда начинали звенеть будильники, Иван Карлович выходил на улицу и неподвижно стоял, что-то пришептывая и подсвистывая. На его плечи садились птицы. И воробьи тоже. Они клевали семена с его ладони. А он стоял умиленный и добрый.
        Матрос потянул дверь на себя, она отворилась. У Ивана Карловича он никогда не был. Да и что ему было делать у парикмахера Ивана Карловича? Сейчас, как бы подталкиваемый застарелым чувством вины, он вошел в закопченную кухню. Желтые пятна на штукатурке, сырость, уныние от бесполезности кастрюль, мисок, широкой плиты и молотков для отбивания мяса. И пыль... Из кухни узкий коридор вел в комнату, квадратную, метров тридцати. Комната сверкала, невзирая на темень стен, на стоявшую посередине ржавую железную печурку. Сверкали радуги, осколки радуг, пронзительные искры. Неподвижно сверкали. Комната была загромождена аквариумами и фикусами. Листья у фикусов побурели, поникли. В аквариумах стояли золотые рыбки, вуалехвостки и черно-оранжевые драконы. Они смотрели выпученными глазами и не двигались. Матрос хотел опустить палец в воду, вспугнуть их, чтобы ожил этот застывший блеск, - палец наткнулся на твердый холод. Это был лед. Ровные и прекрасно-прозрачные кристаллы льда. Только тогда матрос ощутил открытую фрамугу и разглядел иссохшего, неподвижного старичка в кресле. Старичок сидел с непокрытой седой
головой, на его лице с обнаженным в улыбке ртом синевато темнели следы сажи.
        Матрос попятился. Он и на лестнице пятился. Потом повернулся и быстро, насколько позволяли раненые ноги, пошел, можно сказать, побежал. Он ковылял по оживающей улице. Мартовское солнце зажигало капель, рождало на лицах радость, словно дарило людям дополнительные продуктовые карточки, и теперь люди выживут.
        * * *
        - Рыба!
        - Рыба!
        - Плотная рыба!
        Рыбаки грохотали по палубе тяжелой обувью. Резиновые фартуки на них, брезентовые рукавицы, - казалось, люди собираются ковать раскаленный металл.
        * * *
        - Рыба! - кричал Женька, пересиливая боль в ссохшемся от волнения горле.
        - Рыба! - кричал рядом с ним Куница.
        Из каюты вышел капитан Малыгин.
        - Эй, ерши. Марш за мной. Не толкитесь у рыбаков под ногами.
        - Мы тоже работать станем, - возразил Женька.
        - Нечего сейчас работать. Потом наработаетесь. - Капитан полез на спардек. Ребята за ним. - Стойте здесь. Внизу вас сомнут. - Капитан оставил ребят на спардеке, сам поднялся на мостик.
        Куница облокотился на леер.
        - Сейчас здесь все по ролям расписано. Нам пока делать нечего...
        Капитан стал у рулевого колеса, сменив своего старпома. Механик Коля включил на стреле мощную лампу, она выхватила из темноты кусок моря, черно-литого и маслянистого.
        Эхолот все щелкал и щелкал...
        * * *
        "Рыба! Рыба! Плотная рыба!" - Женька повторял эти слова про себя, как припев к тревожной древней песне, у которой не было слов и мелодии не было, - только ритм, напрягающий сердце: "Рыба! Рыба! Плотная рыба!"
        Сейнер делал маневр, заходил на косяк. В ялик, с которого ребята проникли на судно, спрыгнули двое: Захар и полураздетый парень Юрий, у него они сидели на койке. Захару подали бидон с мазутом. От винта шли буруны. Ялик скакал на волнах. Захар запалил факел. Оранжевые лоскуты огня летели вслед сейнеру, долго не угасая.
        Рыбаки стояли вокруг поворотной площадки, развернутой роллом к корме.
        - Отдать кляч! - скомандовал бригадир, коренастый и бритоголовый; теперь все на судне, и капитан в том числе, подчинялись его командам.
        Громадный кошельковый невод посыпался в темную воду. Он стекал бурым потоком, грузила тянули его нижнюю кромку на дно, верхняя кромка покачивалась на поплавках, одним концом прикрепленная к ялику; ячеистая капроновая стена огибала рыбу кольцом - сейнер давал круг.
        Когда судно и ялик сошлись, бригадир отдал команду подтянуть нижнюю подбору, тогда невод соберется кошельком и некуда будет деться рыбе. Лязгнула и зарокотала лебедка, затягивая кошелек.
        - Суши! - крикнул бригадир.
        Механик Коля передвинул рычаги на лебедке, невод пополз на поворотную площадку, извиваясь между турачками. И вдруг бригадир закричал:
        - Стой!
        Стало тихо. Отчаянная салака прыгала из кошелька в чистую воду через поплавки.
        Голощекин глянул снизу на спардек, на мальчишек.
        - Эй, дело, чем так стоять, хватали бы рыбу с воздуха. Рубли через сетку скачут.
        Захар на ялике размахивал факелом. Потом почти окунулся в воду, что-то рассматривая, потом плюнул, передал факел Юрию и еще ниже свесился. Рыбаки на сейнере заволновались.
        - Суши руками, - скомандовал бригадир.
        Мимо ребят пробежал капитан.
        - Мациквал, - прошептал Куница. - Пошли. Теперь всем работа.
        Мальчишки скатились вниз, стали в один ряд с рыбаками, вцепились пальцами в мокрую сеть.
        Бригадир выжидал, когда борт сейнера опустится на волне, и командовал:
        - Р-разом!
        Рыбаки тянули все разом. Волной поднимало борт, подтаскивало невод из воды, рыбаки повисали на нем, стараясь сдержать его тяжесть.
        - Что это: мациквал? - спросил Женька у механика Коли.
        - Самая мука для рыбака...
        - Мука - когда рыбы нет, - проворчал кто-то. - Когда рыба - пусть мациквалит. - Рядом с Женькой, по другую сторону, стоял Голощекин.
        - А, дело. - Он подмигнул Женьке. - Ну, теперь скажи, что ты не урсус. Из-за вас с Куницей невод скрутило.
        Бригадир крикнул:
        - Разом!
        Рыбаки на едином вздохе потянули невод. Сейнер тяжело поднял борт, его как бы заваливало тяжким грузом.
        - Что, если дель порвало, уйдет рыба в море, - сказал Голощекин.
        Невод посунулся вниз, люди не смогли сдержать его тяжести. Женьке защемило пальцы. Он зажмурился от боли, боясь кричать. Чьи-то руки спокойно подобрались к его онемевшим пальцам, взяли вес на себя: с одной стороны Голощекин, с другой - Коля-механик.
        - Разом! - скомандовал бригадир.
        Круг поплавков сужался. Рыба в кошельке кипела, бурлящая вода словно выпаривалась, сгущаясь в серебряное сусло, - прожектор со спардека бил в него белым жестким лучом. Вода вокруг невода стала похожа на пузырчатое стекло, что-то вспыхивало в ней драгоценными искрами, то алмазными, то изумрудными, голубыми и гранатовыми.
        - Чешуя, - сказал Голощекин. - Рыбья чешуя сверкает...
        Рыба бурлила уже у борта.
        - Хотя бы тонн десять взять. - Голощекин всхлипнул, будто чихнул. - Я слезой истеку. Ишь как она через подбору скачет. Дело. Тяни. Р-разом!
        Невод вдруг ходко пошел. Механик Коля плюнул, дернул руками, словно стряхнул с них налипшую грязь.
        - Дыра!
        Голощекин тоже выпустил сеть.
        - Ну, дело, принесем жертву рыбацкому богу. Бросим в море щенка, что помельче. Эх, да за такое хорошее пусто-пусто и обоих не жалко. - Он схватил Женьку за плечи, но Женьке было и не страшно, и не обидно, он бы тоже кого-нибудь бросил или сам бросился от досады и злости.
        - Как дыра? Какая дыра! Почему дыра? - закричал Женька.
        Голощекин отошел от борта, сел, прислонясь спиной к двери камбуза, закурил сигарету.
        - Шабаш.
        Бригадир разминал пальцы. С них текла кровь.
        - Коля, включи машину. Полегоньку. А то и остальную дель порвем. Выбери слабину. Не повезло... Невод, видишь, порвало. Сначала скрутило, значит... Чинить нужно невод. - Он говорил сконфуженно, как бы виноватя себя, и объяснял рыбакам, словно они не знали, в чем дело.
        Сейнер шел в темноту. Здесь больше нечего было делать, рыба ушла, разбежалась во все стороны мелкими стаями.
        Без самолетной наводки шел сейнер. Шел к известным лишь бригадиру да капитану рыбьим пастбищам.
        Мальчишки пристроились возле Захара.
        - Разбирайте дель поаккуратнее, - велел он. - Как дыру обнаружите, так и давайте, я латать буду.
        Работали молча. Дыр было полно, и больших и маленьких. Юрий угрюмо курил, у него иглы не было.
        - Слушай, дело, - спросил он вдруг Голощекина. - Ты не скажешь, зачем мы эту дель латаем? Ее уже год назад списать нужно было. Из-за чего мациквал? Дель - сплошная заплата, сквозная, как дым. С такой делью стыдно в море ходить. Погодите, этот кошелек у нас рыба с собой утянет. Останутся у бригадира одни подборы. На них в самый раз на стреле повеситься.
        Бригадир не дернулся, не повысил голоса, тихо сказал:
        - Останется кусок сетки, чтобы тебе глотку заткнуть. Где новых-то наберешься? Кошелек сколько тысяч стоит?
        - Он себя уже тридцать раз оправдал. Чем мы хуже других?
        Бригадир не бросил иглу - положил, но грохнул себя кулаком по колену так, что гул по площадке пошел.
        - Когда мы сейнер получали, другие бригады на трофейных шаландах по морю лазали. Ты тогда фазаном по поселку ходил!
        - Не ходил, - сказал Юрий.
        - Ну да, ты не ходил. Другие ходили. Ты еще тогда мелко плавал. Короче, латай, не тревожь меня...
        Напряжение постепенно спадало. Голощекин сказал вдруг:
        - Что я над этой паршивой делью глаза порчу? Может, я от этого и не вижу дальше своего носа? Мой Витька, как заспорит со мной, так меня козырями... Ты, мол, папаша, в рыбе закопался, дальше носа не видишь. А он, видите ли, все видит. Хорошо ему вдаль глядеть. Паршивец он, мой Витька - говорит, самая лучшая рыба - колбаса. Кибернетики начитался...
        ...Невод был уже собран и уложен в порядок, когда из рубки выскочил, словно ополоумевший, радист Капустин.
        - Рыба! - закричал он. - Сплошняком стоит!
        Рыбаки во главе с бригадиром бросились к рубке. Механик машину застопорил. Было тихо и очень тревожно. Воздух не проходил в Женькины легкие, касался только верхушек - Женька дышал часто, как собака в жаркий полдень.
        На ленте эхолота у каменистого дна темнело громадное, плотно заштрихованное пятно.
        - Тысячу лет не видал такой рыбы, - прошептал механик Коля. - Со времен фараонов... И не салака это - наверно, треска.
        В груди у Женьки что-то запело, ему захотелось кричать, побежать куда-то, хватать, ловить, совать за пазуху. Куница приплясывал, дышал с подсвистом и тихонько скулил: "Ай-яй-яй!.."
        - Глубоко стоит, поплавки снимать нужно...
        - Здесь по тысяче на пай. Соображаешь, я на свой кусок в Сочи слетаю по высшему разряду. Говорят, там русалок навалом. Держите, я сейчас за этой рыбой нырять стану.
        Последние Колины слова совпали с Женькиным настроением, сейчас он был готов на все: скомандуй бригадир - и он нырнул бы в черную глубину, в осклизлые водоросли...
        - Нужно в колхоз передать, чтобы другой сейнер прислали, - сказал спокойно-грустящий голос.
        Сначала Женька не понял смысла и, только глянув на говорившего - это был Голощекин, - понял и как бы захлебнулся.
        - Наш невод не выдержит, - говорил Голощекин.
        Юрий закричал вдруг, как заскулил:
        - А-а! Не могу я больше терпеть, когда другие, бакланы и лентяи, больше нас рыбы берут!
        Бригадир молчал. Сопел тяжело. Рядом с ним стоял капитан Малыгин. Он и скомандовал:
        - Капустин, передай в колхоз. Стоим на косяке. Взять не можем. Пришлите сейнер с крепким кошельком.
        Радист неотрывно смотрел на эхолот. А он в тишине щелкал, щелкал, словно считал рыбу поштучно. Рыбаки дышали на низких тонах.
        - Радист! - крикнул капитан Малыгин. - Выполняйте приказание! Бегом!
        * * *
        Вода в канале тихая. Дома на берегу тоже тихие. Двигатель словно синее шелковое шитье рвет, и оно шуршит, оглаживая усталые руки.
        Игорь Николаевич думал, подремывая: "Женька спит, наверно, десятый сон досматривает. Какие у него сны, какие страхи во снах, какие радости?" К Жене Игорь Николаевич стал присматриваться вдруг, когда сын отказался от щенка-боксера. Чьи суровые глаза не заузятся в улыбке, глядючи на двухмесячного щенка-боксера? Каким рукам не захочется этакое существо потискать?
        Женька тоже заулыбался, пощекотал щенка за ухом, дал ему палец погрызть, потом сказал:
        - Кто же с ним гулять станет? Насколько я понимаю, маме некогда. Тебе, - он посмотрел на отца с участием, - тоже ведь некогда, у тебя работа. - И ушел к себе в комнату готовить уроки.
        Игорь Николаевич принес марки; его ассистент - коллекционер предложил для затравки кое-какие дубликаты и прочую пеструю мелочь.
        Женька даже каталог приобрел. Бабушка с дедом подхватили идею, наволокли Женьке марок на десять альбомов. Мать присоединилась, принялась каждый день приносить марки с работы - их лаборатория получала много иностранной корреспонденции.
        Игорь Николаевич иногда заставал жену за разборкой коллекции. Она раскладывала марки и что-то шептала, углубившись в себя, о чем-то грезила. Она закрывала альбом и с обычной иронической интонацией говорила:
        - Ну?
        Женька к маркам больше не прикасался.
        - Чего бы такого придумать? - сказал ему как-то Игорь Николаевич бодрым голосом.
        - Можно собирать самоварные трубы, - ответил Женька серьезно и равнодушно.
        Тогда отец взял его с собой на Мурман, в Песчанку...
        * * *
        Баркас ткнулся носом в причал. Двигатель заглох не сразу, еще почихал немного. Рыбаки подтянули баркас к причалу руками, он был тяжел, рыбы лежало в нем центнера два - крупная и еще живая. Рыбаки поднесли пустые ящики к краю причала. Один из них пошел будить кладовщицу.
        Когда рыба была уложена и дожидалась весов, ушедший рыбак вернулся с заспанной кладовщицей и сутулым мужчиной.
        - Председатель, - сказал бригадир тихо, - чего это по ночам ходить? Или случилось что?
        - Вот, - сказал председатель, - такие дела. В море пойдем. Устали, факт. Но ничего не поделаешь, "Двадцатка" на косяке стоит, взять не может, у них дель слабая. Старая дель, давно уже сменить пора. Все пойдут?
        - Я не пойду, - угрюмо ответил рыбак, ходивший за кладовщицей. - Я к морскому лову не пригоден, грыжа у меня.
        - А чего нас-то, старых хрычей, или красивых нет? - спросил бригадир.
        - Нету красивых. Сейчас здесь только один сейнер. "Тройка" из ремонта. Команда есть - бригада не укомплектована.
        - Я же бригадиром-то не смогу, - сказал бригадир. - Там же тралмастер нужен.
        Председатель крепко потер щеки, словно отморозил их.
        - Я тоже пойду, а тралмастер на "Двадцатке" хороший. Имейте в виду, паи придется делить с "Двадцаткой".
        Рыбаки закивали:
        - Ясное дело. Они рыбу нашли. Они же без дела стоять не будут - к нам перескочат.
        - А это кто? - спросил председатель, кивнув на Игоря Николаевича.
        - Ленинградский человек. Попросился с нами в залив. Помог...
        - Любитель, что ли? - спросил председатель недружелюбно.
        - Отчасти. - Игорь Николаевич усмехнулся. - В некотором роде.
        Председатель пошел, сказав:
        - Сдавайте рыбу - и на пирс. "Тройка" к пирсу подвалит. - Отойдя несколько шагов, он обернулся: - Слушайте, любитель, может, пойдете с нами? Лишняя пара рук вот как нужна будет...
        Через час "Тройка" мягко отваляла от пирса. Пограничник, проверявший выход, сосчитал команду, сверился по судовой роли и сейчас стоял со стариком сторожем, разминал в руках сигарету.
        - Что, у вас новый человек, что ли? - спросил он старика сторожа.
        - У нас рыба, - ответил старик. - Одни к ней бегут, другие от нее... Слышь, воин, ты испанок видел?
        - А зачем тебе, дед, испанки, ты уже в землю смотришь, - сурово ответил молодой пограничник, посчитав стариков вопрос за насмешку.
        Эхолот щелкал и щелкал, следя за медленным передвижением косяка. Механик Коля подрабатывал машиной помалу, чтобы не потерять рыбу.
        Рыбаки сидели на баке, прислонясь спинами к широкому люку.
        Женьке казалось, что он слышит, как рыба под днищем трется боками, то заглубляется, то всплывает, бесконечно перемешиваясь и перемещаясь. Ему слышалось, будто косяк издает слитный шум, похожий на шелест дождя, - это миллионы рыбьих ртов открываются и закрываются, заглатывая планктон. От этого Женька чувствовал озноб по спине, затылок ломило, и хотя рыбаки сидели, свободно развалясь, они дышали ритмично, словно шагали в строю.
        - Куница, спляши, - сказал вдруг Захар, разрушив сдержанный и напряженный ритм молчания.
        - Пусть Капустин музыку заведет, - сказал Куница беспечальным голосом. Он, наверно, рыбу не чувствовал, он, наверно, дремал или думал о своем брате Пафнутии, который спит сейчас, разметав руки, и пыхтит, досматривая какой-нибудь вкусный сон.
        - Какую? - крикнул Капустин сверху.
        - Твист.
        Капустин поймал музыку, она грубо заколотилась над посиневшим с востока морем. Словно выхваченное из воды чудовище, она извивалась, ударяла щупальцами по палубе и по бортам.
        - Потише! Потише! - крикнул с мостика капитан Малыгин.
        Куница вышел к надстройке, в пятно, освещенное окнами рубки.
        - Представление, как Коля-механик приглашает Анюту Семенову твист плясать! - объявил он.
        Куница задрал голову, придал лицу безразличное и неотразимое выражение и пошел, ставя ноги так, что они прогибались в коленях в обратную сторону дугой. Он поворачивал голову, словно глаза его упирались в надоевшую пустоту. И вдруг взор его наткнулся на что-то такое, что пробудило в нем то ли досаду, то ли интерес к жизни; он отступил на шаг и некоторое время вглядывался. Лицо Куницы засветилось вдруг радостью вновь обретенного счастья. Куница воскликнул едва слышным криком: "Анюта!" - но затем овладел собой и сказал с братской грубоватостью: "Пойдем, потопчем эту занюханную палубу". И, не дожидаясь ответа, а может, и не ожидая его, принялся выделывать ногами вензеля и притопы; он колыхал локтями, взмахивал, хлопал в ладоши, головой дергал - лицо при этом содержал постным, будто читал проповедь безнадежным балбесам и все ему надоело.
        Рыбаки закатились смехом. Куница остановил их, подняв руку.
        - Представление, как Анюта Семенова выходит танцевать твист с механиком Колей.
        Глаза Куницы быстро забегали, то вспыхивая, то угасая, он то отталкивал кого-то холодом глаз, то насмехался, то брезгливо и надменно кривил губы. И вдруг его глаза озарились сполохом ярким, как взрыв, и тут же заледенели в надменности. Куницын нос полез кверху, плечо и левая нога непобедимо выставились вперед. Правая рука лениво помахивала в такт музыке, пальцы прищелкивали. Затем Куница опустил глаза, постоял некоторое время в этакой гипсовой неподвижности. Вдруг тело его, словно ударенное электричеством, задергалось, ноги и руки пустились пинать, хватать, сталкивать. Бедра описывали круги, голова пробивала затылком что-то твердое и отскакивала, но на лице не дрогнули даже ресницы.
        Рыбаки ревели и охали.
        Бригадир простонал, рыдая:
        - Приду домой, задам Анютке головомойку...
        Женька хохотал и повизгивал, как поросенок. Потеснив сиюминутные образы и обрывки каких-то восклицательных мыслей, возникли в Женькиной голове слова, сказанные радистом Капустиным: "Рыбаку в море смех нужен..." Женька отыскал глазами Голощекина - тот, как мальчишка, вытирал кулаками слезы и выговаривал, заикаясь:
        - Ну, ершиный бог... Райкин...
        Напряженное нервное ощущение рыбьей массы под днищем, от которого затруднялось дыхание и ломило затылок, исчезло, вернее, преобразовалось у Женьки в нечто подобное ощущению леса у лесника, ощущению стада у пастухов, когда посреди ночи они вдруг поднимают голову с изголовья и прислушиваются, разбуженные только им доступной тревогой, - что-то подобное эхолоту существует в душе человеческой, если только она не замкнута на самое себя.
        Капитан Малыгин улыбался, стоя на мостике. Он думал о том, что, может быть, у него этот рейс в колхозе последний, потому что он дал согласие в трест "Океанрыба" пойти на тунцелове старшим помощником. Плавстажа у него с избытком, курсы на капитана дальнего плавания он закончил. Но было ему тоскливо оставлять колхоз не только потому, что здесь в капитанах остро нуждались, но и потому все-таки, что здесь в них нуждались.
        Механик Коля вышел в освещенный окнами рубки квадрат. Подхватил Куницу под мышки.
        - Куница, потопчем эту занюханную палубу. Капустин, давай усиление!
        Музыка загрохотала со скрежетом. Но и оглушенный ею, капитан Малыгин чувствовал рыбу под днищем, ощущал ее плотность.
        Эхолот щелкал и щелкал, и не хватало дуги самописца, чтобы очертить косяк; заштрихованное пятно все время меняло форму и плотность, оно как бы пульсировало, как бы гнало ток жизни во все стороны моря.
        * * *
        ...Когда размели легкий снег и оголился сверкающий лед, все побежали складывать шинели на берегу, чтобы они не мешали. Малыгин выпустил вперед себя пустую гранату и выскочил с еловой изогнутой палкой на лед (они решили затеять хоккей), выскочил и остановился. Или солнце, вылезшее из-за тучи, просветлило лед, но архангельский парень Петр Малыгин увидел рыбу. Она стояла плотно, бок к боку, головами в одном направлении, будто аккуратно уложенная в хрустальную селедочницу. У некоторых рыбин плавники торчали наружу и ломались от прикосновения еловой палки, обращенной в клюшку. "Рыба!" - закричал он тогда - или прошептал в крик. Взвод спустился с берегового откоса на лед, возбужденный предстоящей хоккейной потехой. Но все замолкали, увидав ее. Каждая рыбина была с приличного судака в длину, но необычного, невиданного рыбаком-помором Малыгиным густого розового цвета. И когда они все, помолчав в оторопи, подняли головы, то увидели на берегу пруда женщину в белом платке. Она плакала, и слезы текли у нее по красным от мороза щекам. Она объяснила им на своем языке, что здесь рыборазводное хозяйство. Снаряд
попал в шлюз, вода почти вся ушла, а та, что осталась в пруду, промерзла до дна, да и осталось-то ее только на дне, только спины рыбе прикрыть. Женщина уже не сдерживала слез...
        Они подобрали пустую гранату, которая, по их размышлению, должна была служить хоккейным мячом, Петр Малыгин ввинтил запал - и пошли.
        Это было в Польше зимой сорок четвертого года. Месяц Малыгин не мог вспомнить. Наверно, январь. Танковая бригада вышла на отдых, танкисты чистили, ремонтировали и проверяли машины, а взвод разведки пошел на "учения" - поиграть в хоккей, потолкаться и поорать для продышки.
        "Какой же был месяц? Может, февраль?.." Капитан Малыгин видел огни подходившей "Тройки", но все силился вспомнить месяц.
        - Малыгин! - раздался с "Тройки" голос председателя колхоза Ильи Смолячкова. - Докладывай, что у тебя.
        - Рыба, - сказал капитан Малыгин.
        На палубе уже не плясали, музыка уже не играла, капитан вдруг это отметил. Все сгрудились возле бортов. Рыбаки на обоих сейнерах шумели, переговариваясь, но вдруг трепещущий мальчишеский голос перекрыл и эти переговоры, и шум машины на "Тройке", и плеск воды, запертой между двумя сдвигающимися бортами:
        - Папа, это ты? Это я, Женька! Папа, мы тут с Куницей. Мы на рыбе стоим!
        Мальчишеский голос стронул горький пласт в душе капитана Малыгина, освободил его от сомнений, капитан как бы очнулся и вновь ощутил движение рыбы под днищем, живое и бесконечное. Рыба двигалась не прекращаясь, она шла из прошлого в настоящее, перемещалась в будущее, оживляя пространство между двумя пределами - дном и поверхностью моря.
        А мальчишка кричал:
        - Папа, рыбы сто миллионов! Ваши трюмы заполнить хватит и наши, и еще знаешь сколько останется!..

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к