Железная команда Николай Петрович Осинин
        Лучше всего человек раскрывается в минуты опасности. Тут сразу становится ясен и его характер, и его ум. В этой книжке все герои проходят такое испытание. Будь то повесть о суровых годах войны («Журавлиный яр») или рассказ о дружбе и первой любви («Маска жреца») — автор ставит главных своих персонажей в исключительные обстоятельства. Те из них, кто жил в тылу врага, естественно, не раз вынуждены были смотреть смерти в глаза. Однако и в наши дни нередко бывает, что человеку приходится собрать всю волю, чтобы противостоять злу. Никите и Швабле, например, потребовалось действительно проявить мужество при встрече ночью с вооруженными ворами. Правда, в другой раз, во время ночевки в лесу эти ребята ведут себя несколько иначе… Впрочем, героическое и смешное соседствуют в повести «Земля мужества».
        Эта книжка о героях-подростках. Они как бы составляют железную команду, которой по плечу встреча с любой трудностью, с любым врагом.
        Николай Петрович Осинин
        Железная команда
        
        Журавлиный Яр
        
        
        Не оттого ль
                  всем лучшим в человеке
        Я ненавижу
                  горький дым войны?
        Е. Стюарт
        Глава 1
        В тот день Матвейка с Иваном и Ешкой пасли скот на сухих лядах около Горелого бора. Матвейка — колхозное стадо, Беляшонковы — частников. Чтобы веселей было, согнали коров вместе. Да и легче втроем.
        До обеда несколько раз пролетали немецкие самолеты. Когда они шли высоко, пастухи узнавали их по звуку. В середине дня надвинулись сухие тучки, самолетов не стало слышно. А за полдень начало погромыхивать.
        - Пушки! — забеспокоился Иван, точно жеребенок, почуявший волка. Он оттопыривал ладонью красное шелудивое ухо и, округлив рот наподобие бублика, вертел головой по сторонам.
        - Ну да, городи! — крикнул Матвейка. — Гром и гром… Нечего разводить панику.
        Про панику сегодня утром в конторе был разговор. Хромой конюх Парфен говорил, что пора колхозу в отступ трогаться. Он слышал от беженцев, проходивших ночью, будто бы немцы перешли Днепр, и на рассвете пригнал весь табун в деревню. Фома Савельевич, председатель колхоза, слухам не верил, но от того, сколько беженцев проходило через их Лески, то готовился к эвакуации, то говорил, что надо ждать приказа. Если фашистов остановят на Днепре, зачем колхозу трогаться с места? Одно разорение и убыток.
        Поднятый сегодня на рассвете конюхом, Фома Савельевич побежал запрягать подводы, велел скликать старух, какие покрепче, чтобы грузить из кладовой сало и мед, назначил гуртовщиц гнать с пастухами скот. Но утром проехал на машине какой-то начальник, разругал Фому Савельевича, пригрозил паникерам военным судом, и эвакуация снова была отложена. На всякий случай председатель послал в райисполком Парфенова племянника Мишутку за распоряжением.
        Мишутка прискакал часа через два. Никакого приказа он не привез, сказал, что и в районе приказа нет. А в райисполкоме он слышал разговор, будто фашистов за Днепр не пустят.
        - Ну и правильно, — сказал председатель, совсем успокоясь. — Не зря ж наши бабы мобилизованные вторую неделю там окопы копают.
        После этого он и велел пастухам гнать скот в поле, как в обычные дни. А Парфена ругнул за паникерство.
        - Нечего разводить панику, — повторил Матвейка Ивану. — Днепр — не наша Гусиха, попробуй-ка переплыви.
        - А на лодках ежели?
        - А наши так тебе и будут на них с берега смотреть? Да? Как начнут молотить! Из ружей, да пулеметов, да пушек! Видел в кино? Усиди-ка на лодке…
        - У немцев, может, пушки и пулеметы похлеще наших, недаром за три недели столько проперли, — продолжал водить ушами Иван Беляшонков. — Да еще самолеты у них…
        - Ничего не похлеще… А зато наши в окопах! Фашистам же — плыть через Днепр… Чернушка к лесу пошла, заверни!
        Громыхать перестало, и Матвейкины доводы как будто успокоили Ивана. Однако под вечер снова загремело, погромче прежнего.
        - Хрест во все брюхо — стреляют! — воскликнул Иван и припустил к деревне. Ешка — за старшим братом, как собачонка за хозяином.
        Сколько ни кричал им Матвейка — не вернулись, домой удрали. Эх, пастухи!..
        Матвейка остался один, и сразу сквозь тоскливую полевую тишину до него докатилось тяжелое бубуханье. Да, на гром оно было не похоже. Однако не бросать же из-за этого стадо. Мало ли отчего и где гремит. Война. Может, как раз на Днепре и бухают пушки. А от Днепра досюда целых двадцать километров с гаком, никакая пуля не долетит. Стреляют — так уж сразу и бояться?
        А становилось все тревожней и страшней одному. От близкого леса повеяло знобким холодом. Матвейка обежал стадо, заворачивая его в чистое поле, к дороге. Трава в той стороне была хуже, и коровы неохотно уходили с травянистых лядов.
        Бова, огромный черно-пестрый бык, остановился. Пастух подошел к нему, почесал ногтем ямку за толстенными рогами. Бова торкнул шершавым языком по карману брезентовой пастушьей куртки.
        - Нету соли, нету, — сказал Матвейка, выворачивая засаленный карман. — Придем домой — вынесу чуток. Айда!..
        Грузно ступая, Бова побрел следом за пастухом, ловя языком вывернутый полотняный карман.
        Подружились они шесть лет назад. Тогда Матвейка еще в первом классе учился. Ранней весной привезли из племсовхоза десять породистых телят. В дороге один бычок захворал, и Матвейкин батя, колхозный животновод, оставил его у себя в избе. Когда бычок поправился, Матвейка окрестил его Бовой. Трудно оказать, кто к кому больше привязался — Бова к мальчишке или мальчишка к бычку. После того, как теленка перевели на колхозный двор, Матвейка стал бегать туда каждый день. Из-за дружбы с бычком он и в подпаски к отцу каждое лето напрашивался.
        Бова вымахал что твой слон. А Матвейка, кажется, и не рос совсем, только рубашки каждое лето тесны в плечах становились. В школе его дразнили Кубиком. Ну и пусть. Ноги короткие, а догнать никто из ребят не может. Да что ребята! Зыкливых, норовистых нетелей, любивших поноситься просто так, нынешнее лето Матвейка загонял в жару до упаду. После этого они становились послушными, как собаки у дрессировщика.
        Соклассники его в город собирались, в техникумы. Матвейка никуда из колхоза уезжать не хотел после окончания семилетки. Ему нравилось кормить и выхаживать скот. Председатель колхоза на собрании однажды назвал его природным животноводом.
        Сейчас, прислушиваясь к тревожному громыханию, Матвейка вспомнил о председателе. Раз Фома Савельевич сказал утром, чтобы пастухи гнали скот в поле и не обращали больше внимания на панические слухи, значит так оно и надо. Если придет время эвакуироваться, будет приказ. А без приказа никто не имеет права. В войну все по приказу делается.
        Коровы потянулись к овсяному полю. Матвейка подвернул их к дороге, решив пораньше пригнать стадо в деревню.
        На беду Зорька захромала, видно, копыто треснуло. Самая удойная корова, три ведра в день давала. Чтобы не утомлять ее, пришлось сдерживать шустрых нетелей и первотелков, ладивших заскочить в овес.
        Ивану — тому все равно, тот еще вчера хотел стадо на овсяное поле запустить, чтобы не гонять далеко от деревни. Война, мол, людей убивают — чего овес жалеть. А разве это порядок — в посевах скот пасти? Чертов Беляшонок, струсил, сбежал. Пастух называется!..
        Издалека донеслись слабые трескучие звуки. Показалось, что это застучали молотки в эмтеэсовской кузнице. Постучали и перестали.
        Немного погодя Матвейка увидел машину на гребне взгорка, за которым скрывалась его деревня Лески. Грузовик мчался по дороге; сравнявшись со стадом, круто повернул к нему. Кузов, звеня и брякая, прыгал на кочках.
        Полуторка затормозила перед стадом. Но еще до того, как взвизгнули тормоза, из кабины выскочил председатель колхоза, бледный до синевы, будто утопленник. Он бежал, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, словно пьяный. Щекастое лицо его тряслось. Буйные буденновские усы растрепались. Взгляд беспокойно шарил по стаду, как бы желая убедиться, весь ли скот цел.
        Матвейка подумал, что Фома Савельевич узнал про удравших подпасков и боится, как бы пастух, оставшись один, не растерял збродливых нетелей.
        - Все целы! — крикнул он, направляясь к председателю колхоза.
        Из машины показался еще один человек. Он вылезал задом, таща винтовку и армейский подсумок на ремне. Матвейка узнал обшитые кожей штаны участкового милиционера Горохова, а затем и его фуражку. Сколько он ни видел его раньше — зимой ли, летом — участковый всегда был в одних и тех же обшитых сзади кожей галифе и в форменной фуражке. Когда Матвейка был поменьше, ему даже казалось, что голова и фуражка милиционера составляют одно целое. Сейчас фуражка участкового сбилась на затылок, обнажив реденький мокрый чубчик, похожий на горстку недозрелых просяных метелок.
        - Давай, товарищ Замятин! — милиционер сунул в руки председателя винтовку, а сам вынул наган из кобуры.
        Не глядя друг другу в глаза, они о чем-то перебросились словами и только потом заметили пастуха, выбежавшего наперед стада.
        - Отойди! — сердито крикнул ему председатель, дрожащими руками дергая рукоятку винтовочного затвора.
        Матвейка недоуменно смотрел на мужчин, идущих к нему с оружием на изготовку. У него даже рот приоткрылся: в кого они собираются стрелять?
        - Тебе говорят! — участковый нетерпеливо махнул наганом в сторону, как бы отгоняя пастуха от стада.
        Матвейка оглянулся: не прячется ли кто-нибудь сзади, между коровами. Нет, в середине стада ходил Бова, который не потерпел бы чужого. Все еще не понимая, что собираются делать мужчины, пастух отшагнул в сторону, куда ему указывали.
        Тогда участковый милиционер, товарищ Горохов, поднял наган и выстрелил в ближайшую корову. То была Березка, первотелок. Она как-то странно скакнула вспять и зашаталась, перебирая копытами. Стадо колыхнулось, середина подалась назад.
        Грянул второй выстрел. Это сам председатель колхоза Замятин выпалил из винтовки в Ласточку, чистопородную холмогорку. Ласточка рухнула, словно ей одним махом подрубили ноги.
        Милиционер еще раз выстрелил. Раздался чей-то короткий жалобный стон. Коровы отхлынули, только Бова не сдвинулся с места, угрожающе пригнув рога; раздался могучий глухой, как из-под земли, рев, похожий на рычание льва.
        - В голову! В голову бей! — крикнул председатель, клацая затвором.
        Тогда Матвейка опомнился.
        - Не стреляйте! Что вы?! — кинулся он наперерез, между быком и мужчинами.
        Председатель успел выстрелить. Бову передернуло. Рев перешел в тяжелый хрип. Милиционер схватил Матвейку за ворот куртки:
        - Куда прешь?.. Немцы прорвались!
        - Дяденька, не надо! Дяденька, не стреляй! — кричал Матвейка, не слушая и не понимая уговоров. Он упал на колени, продолжая умолять отчаянным голосом, чтобы не убивали Бову.
        Милиционер жесткой рукой толкнул его и выпалил несколько раз подряд. Выстрелы отдавались в голове пастуха, точно оглушительные пощечины, — с болью, со звоном, с красными искорками в глазах.
        Передние ноги быка подломились; сначала один рог ткнулся в землю, затем все грузное тело с храпом осело на траву.
        Вершилось страшное, непоправимое, что нельзя было вообразить всего минуту назад. Матвейка кинулся к председателю колхоза.
        - Не надо! Не надо!.. — исступленно повторял он, хватаясь за винтовку. Конец ствола жег ладонь, но пастух только сильнее сжимал дуло, пригибая книзу.
        - Да пойми ж ты, — каким-то жалобным, бабьим голосом заговорил Фома Савельевич, — поздно! Не угнать!.. Думаешь, мне не жалко? Сил на них сколько положено…
        Все у него тряслось и дергалось: руки, усы, щеки, даже складка на давно не бритом подбородке.
        - Не стреляй! Не надо! Не надо!..
        Серые глаза пастуха блестели диковатым, шалым огнем. От этого взгляда руки председателя как будто ослабли. Он вдруг уронил приклад, яростно ударил себя кулаком по лицу и закрутил головой, не отнимая кулака ото лба.
        - Ты что психуешь? — зло окликнул его милиционер.
        - Где вы раньше были с приказом? — простонал Фома Савельевич. — Где? Я сколько дней добивался!..
        Он вновь схватил винтовку, отшвырнул от себя Матвейку и, почти не целясь, начал хлестать по разбегавшемуся скоту.
        Пастух как упал от толчка Фомы Савельевича на шею быка, так и лежал, не поднимая головы. Упал он не потому, что не в силах был удержаться на ногах, а оттого, что не мог остановить убийство. По шее быка волнами пробегала крупная дрожь. Она как бы передавалась Матвейке, — у него начали неодержимо лязгать зубы.
        Последний раз он плакал лет пять назад, когда батя протыкал ему сапожным шилом большой нарыв на пятке. Сейчас сердце заходилось от такой же огромной нарывной боли; теперь к боли примешивалось еще что-то, отчего хотелось не только кричать, но и кусаться.
        Матвейка не слышал, что творилось вокруг. Давясь криком и слезами, он обхватил голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Жесткая бычья шерсть лезла в рот, скрипела на зубах, а он почти с наслаждением ощущал этот скрип. Он бы сейчас, кажется, камни грыз…
        …Сначала толкнули ногу, лотом дернули за плечо. Матвейка, вздрагивая, поднял голову, глянул мутными от горя глазами. Над ним склонился мужчина в командирской плащ-палатке на плечах. На груди военного висел автомат. Матвейка никогда раньше не видел автоматов, только слышал о них, но теперь сразу догадался, что это коротенькое, некрасивое ружьецо, казавшееся почти игрушечным, и есть автомат.
        - А-а, паштунюк! — сказал мужчина со странным выговором. — Жаль коровка. Кто это делал?
        Матвейку не удивило, что он так говорил. Мало ли в Красной Армии разных народов служит. У беженцев-поляков был точно такой говор.
        - Пре… председатель по… пострелял… Наскочили и давай хле… стать. Бову убили…
        - О-о, претсетатель! То е коммунист? Куда он бежал?
        Матвейка поднялся на ноги. Там, где недавно стояла автомашина, постукивал зеленый мотоцикл. Еще десятка полтора мотоциклов с военными в касках и плащ-накидках, поджидая, стрекотали на дороге. Фома Савельевич и милиционер куда-то исчезли.
        - Куда он бежал? — нетерпеливо повторил человек с автоматом.
        - Не знаю.
        Следы колес автомашины на жесткой мелкой траве были почти незаметны. Однако пастух приметил смятые редкие кочки и, проследив по ним глазами, увидел километрах в двух мелькнувший среди редких кустов грузовик.
        - Да вон они! — указал Матвейка, радуясь, что, может быть, военные взгреют Фому Савельевича и участкового за побитый скот.
        - Гут! Ты ест хорош паштушок.
        Мотоциклист закинул ногу в седло, пола плащ-палатки взметнулась за спину. На плече ярко сверкнула полоса.
        Земля качнулась под Матвейкой: погоны он видел только на белогвардейцах в кино.
        Мотоциклист подал рукой знак тем, что стояли на дороге. Моторы затарахтели громче. Верткие зеленые машины заскакали по кочкастому полю в ту сторону, где скрылась полуторка.
        «Гут! Гут! Гут!..» — стучало в горле, в висках, в ушах чужое чугунное слово.
        Он бросился бежать.
        - Немцы! Немцы! Немцы!..
        Бежал — не думал куда.
        Ноги сами привели к стаду.
        Опамятовал. Скот ходил на овсяном клину. Матвейка быстро сгуртовал его и гоном погнал в деревню.
        - Немцы! Немцы?..
        Коровы, поводя раздутыми боками, мчались напрямик через посевы. Из сосков брызгало молоко и, как роса, застывало белыми зернами на зеленых стеблях.
        У въезда в деревню пастух в последний раз крикнул, надсаживая горло:
        - Немцы!!.
        И тут же увидел их. Издали они напоминали ему ящериц, вставших на задние лапы. Зеленые, юркие, суетливо бегали между избами, что-то делали возле колхозной конторы.
        А людей — никого. Дома как вымерли. Даже ребятишки не встречали стадо.
        Коровы сворачивали к своим дворам, останавливались, мычали. Перед некоторыми из них раскрывались ворота, но так, как будто сами, — людей по-прежнему не было видно.
        Матвейка шел и запинался за дорогу размякшими ногами, как будто брел по распаханному целику.
        Из колхозной кладовой наперерез стаду выбежал немец, замахал пустым ведром. Скот, пугливо посапывая, сгрудился перед ним в кучу.
        - Ком, ком, — поманил он пастуха к себе пальцем.
        «Ком, ком, ком…» — застучало у Матвейки под черепом.
        Немец с ведром улыбнулся, похлопал ладонью по ведру, указал на вымя ближайшей коровы:
        - Млеко, млеко!..
        А говорили, что фашистов не пустят за Днепр… Что же теперь будет?
        Несердито лопоча, немец показал жестами, что надо доить. Пастух машинально взял ведро, присел около вымени и также медленно потянул за сосок. Струйка молока скользнула мимо ведра в дорожную пыль.
        Солдат сзади щелкнул Матвейку пальцем по затылку:
        - Шнель, шнель…
        Матвейка доил, немец посмеивался сзади и торопил.
        К стаду сбегались другие гитлеровцы, на ходу отстегивая котелки от ранцев, снимали крынки с частокола у ближней избы. Огромное, как бочонок, вымя хромой Зорьки привлекло сразу троих. Один ухватил холмогорку за рога, двое наперегонки принялись с обеих сторон неумело дергать ее за соски. Молоко толстыми струями било то в котелки, то на ноги солдат. Зорька вначале, должно быть, опешив, чуть шевелила ушами. Потом, обнюхав немца, вдруг круто мотнула головой и шарахнулась прочь. Котелки, бренча, отлетели в стороны, поливая дорогу молоком. Солдат, державший Зорьку за рога, брызжа слюной, сорвал с плеча автомат, однако не выстрелил — побоялся задеть своих.
        Эх, убит Бова! Тот бы швыранул не так…
        Матвейка выдоил первую корову — ему указали на вторую. За его спиной уже стояла целая очередь, и все торопили: «Шнель, шнель!..» Не оглядываясь, он видел над собой чужаков с лицами, как большие уродливые свеклы, черные глазки автоматов.
        Кто-то громко ахнул (так показалось Матвейке). На улице сделалось короткое движение, очередь рассыпалась. Из конторы вышел важный фашист — начальник. На шее у него, под пухлой складкой подбородка, сверкал черный с белым кантикам крест. Солдаты вмиг замерли. Откуда-то взялся конюх Парфен, теребя рваную шапку в руках. Лысина его блестела, как масляный блин. Он говорил с фашистским начальником тоненьким подхалимским голоском и чуть ли не за каждым словом кланялся. Матвейка никогда не слышал такого холуйского голоса и такой рваной шапки у Парфена тоже не видел.
        - Пан-господин! — лепетал конюх. — Ей-бо, крест святой, не знаю… Брод, конечно, имеется…
        За речкой около моста скопились тяжелые грузовики. Один из них почти вполз на шаткий мост, но дальше не решался двигаться по разбитому настилу из жердей.
        Парфен, забегая наперед и по-собачьи оглядываясь, повел фашистского начальника к речке. Несколько немцев последовали за ними.
        Солдаты на площади построились. Мордатый низколобый немец с белыми ромбиками на зеленых погонах рявкал перед замершим строем что-то яростное.
        Матвейка осмотрелся. Никто больше не стоял над ним. Последние коровы скрылись в переулке, ведущем к скотному двору. Пастух подобрал кнут. Руки дрожали, и рот почему-то сводила зевота. «А что с председателем? — вяло шевельнулось в голове. — Что теперь будет?..»
        Ночь повисла над головой. Вдали грохотало раскатисто и тяжко. В стороне МТС распластало крылья огромное зарево. На его оранжевом фоне медвежьей тушей чернел горбатый взгорок. Временами над холмом мелькал клин пламени, тогда сдавалось, что это невиданная птица огненным клювом долбит низко осевшее медное небо.
        В Лесках не светилось ни искорки, и было тихо, даже собаки не лаяли.
        Матвейка, прижавшись к оконному косяку, неотрывно смотрел на улицу — ждал с окопных работ мать и Феню, старшую сестру. Иногда ему чудились их легкие шаги за плетнем. Он приоткрывал створку окна и шепотом звал:
        - Мам, ты?.. Феня!..
        Никто не откликался, на душе делалось еще тревожней и тоскливее.
        Он так и задремал на подоконнике.
        Раздался долгожданный стук. Матвейка выскочил в сени, дернул задвижку и только потом запоздало спросил:
        - Кто?..
        На крылечке никого не было. «Показалось», — решил Матвейка, окидывая взглядом темную пустую улицу. Он взялся за дверь, чтобы закрыть ее, но тут из-за угла высунулась голова в большой лохматой шапке.
        - Дяденька, немцев у вас нет?
        Еще не разглядев его как следует, Матвейка догадался, что это подросток, усталый и голодный.
        - Вечером наскочили в деревню, — тоже вполголоса отозвался Матвейка. — Да они в зареченском краю ночуют — в нашем конце не видать. Не бойся. Заходи, накормлю.
        Ведя через темные сени, он взял незнакомца за руку. Пальцы у того были длинные и тонкие, и кожа нежная, как у малыша. Назвался он Васей.
        Завесив окно дерюжкой, Матвейка зажег овечку, достал хлеб и сало с полки. Гость, запахнув фуфайку на груди, устало опустился на скамейку:
        - Ты один дома? — голос у него тоже был тонкий, девчоночий.
        - Маманю с сестренкой жду. На окопах они… около Днепра. Теперь должны вернуться.
        - На Днепре еще наши. Бой ведут. В окружении.
        Матвейка пригляделся к гостю. Вовсе не шапка была у него на голове, а копешка необычайно лохматых волос. Лицо бледное, с темными тенями под глазами. В его выражении было что-то горестное и замкнутое.
        Перекусив намного, он нерешительно спросил:
        - Можно, я этот кусок хлеба с собой возьму?
        - Ну конечно! С кем идешь?
        В глазах Васи заблестели слезы.
        - Много нас шло, минских. Сегодня под вечер фашистские мотоциклисты налетели, стрелять начали. Мы с дедушкой во ржи спрятались, а тетя Хана с другими к лесу бросилась. Может, скрылись в лесу, а может… — он судорожно вздохнул и смолк.
        - Убили? Вы ж не военные.
        - А им — что…
        Матвейка вспомнил, как к нему подъезжали мотоциклисты в поле, и недоверчиво спросил:
        - Ты сам убитых видел?
        - Не смотрели мы. Пули над головой как засвистят! Дедушка меня к земле прижал. А после мы ползком, ползком от дороги… Хорошо — они в рожь не поехали!
        Матвейка сочувственно кивнул головой, но в душе подумал, что беженцам все-таки, наверно, больше почудилось с перепугу.
        - Зови деда. Переночуете, утром пойдем ваших искать. Если в лесу — найдем, я лес знаю.
        Вася согласился. Уходя, он даже хлеб не взял, надеясь быстро вернуться с дедом.
        Однако Матвейка напрасно прождал до рассвета. Ни мать с Феней, ни Вася не вернулись.
        Глава 2
        Первые фашисты на рассвете укатили из деревни. Осталась от них автомашина с непонятными знаками на бортах, увязшая в речке около старой прорвы, да метровый плакат с портретом Гитлера во весь лист. Плакат фашисты наклеили на доску соревнования. В верхнем правом углу щита был портрет Сталина из «Огонька». То ли гитлеровцы вечером не заметили его, то ли нарочно оставили, чтобы поглумиться: выгоревший на солнце Сталин выглядел очень неказисто рядом с огромным раскрашенным «фюрером».
        Несколько стариков, сойдясь к конторе, гадали, чья теперь власть в Лесках — наша или германская. Потом на улице появился Давыдка Клюев. Раньше он работал счетоводом в колхозе. За пьянку Фома Савельевич весной перевел его в полевую бригаду.
        - Где наш пред?! — кричал успевший напиться Давыдка. — Где мой эксплутатор?.. Сбег!.. А кто мне молотилку вернет?..
        Когда-то у него была конная молотилка в хозяйстве, и все окрестные мужики платили ему за обмолот урожая. Услышав о коллективизации, Клюев хотел втихомолку продать машину. Но Фома Савельевич помешал ему схитрить — молотилку пришлось сдать в колхоз. Вскоре она поломалась. Про нее давно забыли в Лесках, не забыли только в семье Клюевых.
        - Германская власть! — решили старики, глядя, как Клюев со своим сыном Никишкой, угрюмым, нескладного сложения парнем, сбивает замок с председательского дома. Никишка давно сбежал из колхоза. Последнее время работал грузчиком на какой-то базе, а как только началась война, снова вернулся в деревню. Впрочем, о его возвращении никто в Лесках не знал до этого дня.
        Стоило Клюевым начать грабеж пожитков, оставшихся после бегства семьи Фомы Савельевича, как Беляшонковы ринулись в колхозную кладовую подбирать растоптанные немцами куски сала, выскребать остатки меда из бочек. Следом кто-то угнал из фуражного амбара тележку жмыха. За ним хромоногая бабка Алферьевна нагребла мешок отрубей своему поросенку. И пошло-поехало! Старики, которые за десять лет в колхозе не унесли тайком горсти зерна, теперь кряхтя волокли домой что ни попадя: из хомутной — сбрую, веревки, деготь; из кооперативной лавки — соль, спички, одеколон, связки галош, коробки мыла и зубного порошка.
        Всего лишь ночь пробыли фашисты в Лесках. Ни одной постройки не сожгли, ни одного человека не убили, а деревня переменилась. Людей словно подменили, и все знакомое до последней малой черточки показалось Матвейке непонятным и чужим. Он хотел отправиться к Днепру на поиски родных. Однако оттуда вернулся сосед и рассказал, что, когда немцы прорвались, все, кто строил укрепления, отступили вместе с нашими войсками и находятся по другую сторону фронта.
        Коровы тягуче ревели на скотном дворе. Матвейка различал их голоса даже на другом краю деревни, сердце у него ныло от жалости. Раньше он без указок знал, что ему делать. Но с появлением гитлеровцев жизнь колхоза сломалась. Как теперь быть? Куда девать скот? Милиционер с председателем хотели перестрелять все стадо. Зачем? Прикати мотоциклисты на несколько минут раньше — Бова был бы жив. А то — свои убили…
        От этих мыслей путалось в голове. Жалобный рев скота становился похожим на мольбу о помощи. Матвейка не выдержал — побежал, распахнул ворота хлева. Оголодавшие коровы, хватая бурьян и крапиву у плетней, рысью двинулись в поле. Животных гнал в поле голод, а Матвейке хотелось уйти от странной, бессмысленной суетни таких, как Клюевы, Беляшонковы, бабка Алферьевна. Тошно было видеть хлопотливую жадность одних и трусливую растерянность других.
        В дальнем березнике, куда Матвейка направил стадо, он набрел на беженцев. Женщины, дети, старики спали вповалку на разворошенной копне. Бодрствовал лишь чумазый кривоногий малыш лет четырех в синих трусиках на «помочах» и в белой панамке.
        - Бабочка-липочка… бабочка-липочка, — шепотом колдовал он над капустницей.
        Увидев рядом телячью морду, он вначале, как зверек, шмыгнул в сено. Немного погодя, поднял голову и тихонько попросил у телушки:
        - Коловка-буленка, дай молочка!
        Матвейка вышел из-за куста. Мальчишка снова нырнул в свое укрытие.
        - Вылазь, все равно вижу, — сказал Матвейка. — Тащи кружку под молоко.
        Малыш, пошуршав под сеном, вначале высунул грязную ручонку с консервной банкой. Потом, настороженно поглядывая, вылез сам. Глаза перепуганные, на щеках потеки от слез.
        Пока Матвейка доил, мальчишка с изумлением смотрел на струйки молока и нетерпеливо перебирал руками, повторяя движения дояра.
        Один за другим просыпались дети и взрослые. Все они голодными глазами следили за дойкой.
        Краем глаза Матвейка увидел знакомую лохматую шевелюру: Вася! Но это был не парнишка, это была девчонка лет пятнадцати, в брюках, в цветной кофточке. Она тоже узнала Матвейку.
        - Ой, так это я к вам заходила?!
        Матвейка растерянно вытер мокрые ладони о рубашку. Испарина выступила даже на носу.
        - Ты… обещала, а не вернулась… — он изо всех сил старался скрыть свое смущение и в то же время чувствовал, что краснеет и теряется перед ней еще больше. Схватив чей-то котелок, он рьяно занялся дойкой.
        Оказалось, Ася — ее звали Ася! — не вернулась потому, что не приметила, в какую избу заходила, а искать они с дедушкой побоялись — как бы не наткнуться на гитлеровцев.
        - Убрались они от нас, — сказал Матвейка. — И чего вы их так боитесь?!
        На шее у Аси часто-часто задрожала, забилась голубая жилка. Девочка отвернулась, нервно похрустывая тонкими пальцами. А ее дедушка, сгорбленный лысый старичок с серыми припухшими веками, услышав слава пастуха, произнес усталым обессилевшим голосом:
        - Мы сегодня похоронили пять человек. Маму Изика тоже, — кивнул он на малыша в трусиках и панамке. — А Хану — мою дочку — не нашли…
        Только сейчас Матвейка понял, что лица у беженцев не заспанные, как ему казалось, а заплаканные. Его будто обдуло холодом. Еще проворней заработал он руками, чтобы хоть как-то сгладить нелепость своего последнего восклицания. Значит, немцы в самом деле стреляют в мирных жителей! Но зачем?..
        И оттого, что разумного объяснения этому не было, ему все не верилось, хотя он понимал, что старик говорит правду.
        - Мальчик, ты нам помоги, — сказал Асин дедушка все тем же слабым голосом. — Надо выяснить, где наши, где фашисты.
        Матвейка ничего не знал. Как он мог выяснить?
        - Хотите, я вас в бор уведу? — предложил он. — В самую глушину. Есть такое место, Журавлиный яр называется. Дорогу туда редко кто знает, а чужому нипочем не пройти. Поживете там, пока наши не вернутся.
        - Что мы в лесу кушать будем?
        Об этом Матвейка не подумал. Верно, кроме грибов и ягод, в бору ничего не добыть.
        - Увы, дорогой юноша, — продолжал старик, — придется нам скрываться здесь. До выяснения обстановки. Березник густой, от дороги далеко. Дадим тебе денег — будешь покупать нам продукты в деревне. И, пожалуйста, чтобы о нас поменьше людей знало.
        - Лавку в деревне разграбили, — сказал пастух. — Ну, да ладно, обойдемся. Молока хватит, хлеба постараюсь добыть…
        Пока Матвейка пас, в Лески опять наехали оккупанты. Проходя со стадом по улице, он встретил немца-фельдфебеля, который подъезжал к нему в поле на мотоцикле. Фельдфебель тоже узнал его:
        - Гут, гут, паштушок! Млеко — хорошо!
        Должно быть, от природы это был добродушный человек, улыбчивый и веселый. Но на добродушие его легла какая-то жесточинка, отчего и улыбка, и прищур глаз казались деревянными, будто вырубленными из лежалого дуба. Он поманил пальцем конюха Парфена и начал ему что-то втолковывать.
        Парфен во время первой мировой войны был в Австрии и немного понимал немецкий язык. Давыдка Клюев сказал об этом фельдфебелю, и гитлеровцы начали таскать Парфена за собой. Он уже носил синяк на лысине — не сумел правильно объяснить, где брод через речку. Судя по тому, как раздраженно с ним разговаривал фельдфебель, синяк был не последний.
        Через несколько минут конюх догнал стадо и пошел рядом с Матвейкой.
        - Кто тебя надоумил коров в поле выгнать?
        - Никто. Ревели с голоду — я и выпустил.
        - Фельдфебель велел все молоко им на кухню сдавать.
        «Получат они у меня!..» — ухмыльнулся про себя Матвейка, а вслух буркнул:
        - Я, что ли, буду доить?
        - А мне на кой пень эта коллективизация?! — сердито сказал конюх. — Доярок искать и прочее? Раздать скот по дворам — и пусть каждый, как хочет.
        Матвейкин план снабжения беженцев молоком грозил рухнуть.
        - Что, немцы приказали раздать? Колхозное же…
        - А им начхать: колхозное — единоличное. Им молоко подавай.
        - Дядька Парфен, — нашелся Матвейка, — а вдруг наши скоро вернутся? Пушки днем часто бухали. Спросят: кто распорядился?..
        Конюх сердито сплюнул.
        - Спрашивать все умеют. Вымя вон у коров пустые — чего надоишь? Тоже спросят… Я когда говорил преду нашему: пора в отступ трогаться? Так нет, приказа ждал. Сам-то сбег, а тут колотись, как баран об ясли.
        - Жара стоит, — сказал Матвейка, — не ест скотина, оттого и надои будут малые.
        - Будут малые? В самый травостой? — Парфен пристально взглянул на пастуха и погладил синяк у себя на лысине. — Ох, чую, раскрасят нам с тобой вывески, как яички на пасху…
        Забота о беженцах до того захватила Матвейку, что он как-то меньше стал думать о матери и сестре. Прокормить столько людей — не шутка. Благо, что молока было вдосталь. Ручей находился далеко, поэтому молоком даже умывались. И смуглолицая от природы Ася, поглядывая в крохотное зеркальце, шутливо говорила:
        - Я скоро совсем стану беляночкой.
        Смуглота ее приобретала оттенок снятого молока, на щеках просвечивала нездоровая голубинка. Дедушка совал Матвейке деньги, чтобы тот покупал им яйца.
        Матвейка приносил яйца, пока проходившая через Лески гитлеровская часть не уничтожила в один день всех кур, уток и гусей. А в Матвейкиной избе фашисты сломали дверь, сожрали всю солонину. Только муку в ларе не тронули — осталось пуда три. Ночами Матвейка пек для беженцев лепешки. Он пробовал приносить кое-что для Аси, но она все делила между своими.
        После долгого колебания Матвейка решил отдать беженцам бычка-двухлетка. Если наши скоро вернутся, рассуждал он, наверно, ругать не будут: ведь председатель с милиционером хотели уничтожить все стадо.
        Асин дедушка охотно поддержал его. Посоветовались с другими стариками. У кого-то возникла мысль собрать деньги и уплатить за колхозного бычка.
        Оценили животное, составили акт, вручили пастуху 800 рублей под расписку для передачи правлению колхоза. И тут встал вопрос: кто будет резать?
        Матвейка с детства панически боялся крови. Старики-евреи смущенно пожимали плечами: никто из них за свою жизнь не зарезал и курицы. Одна женщина согласилась было — раньше ей доводилось рубить гусей. Но, когда ее подвели к привязанному бычку, побледнела и выронила ножик.
        Приходилось волей-неволей звать кого-то. Но кого? Из мужиков, оставшихся в деревне, самым близким пастуху был Парфен Шишкин. Матвейкин отец всегда хвалил его как хорошего конюха. А можно ли нынче Шишкину доверять, если он постоянно с фашистами якшается, угодничает перед ними?
        Когда стадо возвращалось домой, у околицы Матвейку встретил Мишутка, Парфенов племянник. Учился он на класс ниже. Это был шустрый проказливый мальчишка, глаза — щелочки, нос сапожком, веснушки до ушей.
        - Моть, а Моть! — окликнул он Матвейку. — Где сегодня пас?
        - По березникам. На поле — жарко.
        Мишутка зашагал рядом.
        - Дядя велел тебе передать, — сказал он тихо, — чтоб не говорил про березники. Если спросят, скажи — на лядах.
        - Кто спросит? — насторожился Матвейка.
        - Немец тот, фельдфебель. Никишка ему наябедничал, будто кто-то выдаивает коров.
        Сердце Матвейкино заколотилось. Неужели кто видел беженцев? А ну, как дойдет до немцев, что будет?..
        На скотном дворе распоряжался Никишка Клюй. Немцы назначили его не то старостой, не то надсмотрщиком — никто толком не знал. Никишка орал на старух-доярок, гремел бидонами, пинал скот. Матвейка, не заходя в ворота, хотел бежать домой.
        Сзади, на дорожке, появился фельдфебель с конюхом.
        - О, паштушок! Ком, ком, — вернул Матвейку немец.
        В присутствии фельдфебеля Никишка из кожи лез, выказывая свое усердие. Старухи тоже трудились старательней обычного. Однако надаивали от коровы всего по литру-полтора.
        Фельдфебель взял пастуха за подбородок, жестко посмотрел в глаза и начал быстро говорить по-немецки.
        - Он спрашивает, — перевел Парфен, — почему надои малы.
        - Жара, не ходит скот. Овода страсть сколько развелось в поле.
        - Вода? — в голосе фельдфебеля послышалась насмешка. — Речка ест — вода нет?..
        - Не — вода, а ?-во-да! — поправил Матвейка.
        Немец оглянулся на Парфена, но тот не знал, как перевести это слово, и только беспомощно разводил руками.
        - Я сейчас объясню, — сказал Матвейка. — Вот смотрите. Он сложил ладони «бочонком» и издал звук, очень похожий на полет овода. Ближние коровы сразу насторожили уши, а нетель, бродившая по двору, задрав хвост, побежала в хлев.
        - Ах, зо! Дас ист бремзе! — смягчился немец, но тут же, согнав улыбку с губ, заговорил строго.
        - Он спрашивает: где ты пас? — перевел Парфен.
        - В поле, на лядах!
        - Ты любишь коров, значит должен в жару пасти по березникам.
        - Разве один углядишь за стадом в березниках? — возразил Матвейка. — Разбегутся коровы — с меня же спрос.
        Немец понял его без перевода, мотнул головой.
        - Почему ты ест один?
        Пастух пожал плечами:
        - Никто больше не хочет пасти.
        - Я же говорю, — сказал Парфен по-русски, однако явно для немца, — скот раздать надо…
        - Раз-дать?! — шагнул к нему фельдфебель. — Я тебе буду еще дать! Ферштейст ду менч? Всем работали, как работаль!..
        Парфен, пятясь, униженно закланялся:
        - Яволь! Яволь!..
        На следующее утро он в помощь Матвейке привел Мишутку, своего племянника.
        Синяк на лысине конюха поблек. Но за ночь вокруг левого глаза поднялась багровая опухоль, словно ужалил кто. Лицо смешно перекосилось и выглядело глуповатым, как у клоуна. До войны Парфен слыл в деревне первым шутником. Вместе с молодыми ребятами он придумывал на праздниках всякие забавы и озорства. Любил над людьми позубоскалить, и над ним не раз вся деревня потешалась.
        - Дядька Парфен, — не смог сдержать ухмылку пастух при виде физиономии конюха, — никак тебя шершень под глаз тяпнул!
        - Шершень, разрази его!.. — проворчал мужчина. — Говорил же тебе: раздадим скот по дворам. Не послухал. А Шишкина — за шкирку…
        - А ты подальше держись от них.
        - Влип Филипп — тяни до могилы… Не скаль зубы, Мотька, лучше гляди в оба. Приказ на доске у конторы видал? За помощь и укрывательство — смертная казнь. Смертная! — раздельно с угрозой повторил он.
        Сомнений быть не могло: он что-то знал о беженцах. Сам заметил или кто другой сказал? Неужели откажется помочь?
        - Что ж людей на гибель кинуть?.. — тихо сказал Матвейка.
        - Пускай лучше в деревню идут.
        - Нельзя им.
        - А-а, евреи! — догадался Парфен. — Да, немцы их наравне с коммунистами ловят.
        - Там не только евреи, — прошептал пастух. — Белорусы тоже, поляки… По ним стреляли на дороге. Пятерых убили.
        - Всех не ужалеешь, не спасешь.
        - Наши же они, дядька Парфен! Голодные, больные…
        Мужчина хмуро, почти враждебно покосился на пастуха здоровым глазом.
        - Знамо — не чужие. Да голова-то у нас одна, сымут — не приставишь. Пускай уходят подальше куда ни то…
        Матвейка собрался рассказать о проданном им бычке и спрятанных деньгах, но Парфен круто повернул прочь.
        Мишутка не слыхал их разговора.
        - С чего дядька такой сердитый? — спросил Матвейка, догоняя его.
        - А немец, фельдфебель тот, ударил его вчера. Чтоб, говорит, лучше смотрел. Опять Никишка чего-то наплел.
        За околицей стадо догнал наряженный Никишкой в подпаски Климушка Зирин. Это был высокий сутулый подросток, тихий и замкнутый. Работал ли он или сидел неподвижно, — выражение лица его всегда оставалось странно напряженным, словно у глухого, который пытается что-то услышать. Лет семь назад Климка жил по соседству с Матвейкой, и дружба у них была — не разлей водой. Потом случилась беда.
        Как-то вечером играли в войну на задворках у Зириных. Одним отрядом командовал Демидка, сын председателя сельсовета, вторым — Никишка Клюев. Демидка с Никишкой всегда враждовали, а тогда чуть не подрались. Матвейке с Климкой тоже хотелось играть в войну, но без оружия не принимали.
        Никишка шепнул Климке, так чтоб никто не слышал:
        - Батя твой гуляет, берданка в чулане…
        Климка мигом приволок отцово ружье. Он умел обращаться с ним — вынул патрон из ствола и сунул в карман. Матвейка видел, как он клал патрон в карман.
        А среди игры вдруг раздался страшный гром — ружье выстрелило. Климка по приказу Никишки целился в командира противников.
        Дым рассеялся, Демидка лежал на земле, и кровь тонкими ручейками текла по его груди. Все закричали, кинулись прочь, а Климушка, с белым, как снег, лицом, дрожащими руками шарил и шарил в кармашке, ища патрон. Но в кармане ничего не было — в нем была дыра.
        Никто не видел, когда Климушка убежал из деревни. Мать его за год перед тем умерла, пьяный отец шатался по улице, грозя убить сына.
        Про Климушку долго не было слышно. Говорили, что он бросился в старую прорву. На самом же деле, он убежал в Горелый бор. Там обессилевшего мальчишку нашла древняя бабка Позднячиха и приютила у себя.
        Избушка Позднячихи стояла у самого бора. После организации колхоза в Лесках мужики, жившие на «участках», перенесли свои избы в деревню: поближе к школе, к клубу. Только бабка Позднячиха отказалась вступить в колхоз. Мужа ее, лесника, в 1906 году зарубили казаки — он скрывал у себя бежавших из тюрьмы революционеров. С тех пор и жила Позднячиха одна. Одна единоличница на весь район! Но бабка ни уговорам, ни запугиванию не поддавалась. Тогда, надеясь, что она скоро умрет, ее вычеркнули из какого-то списка. Исчезло последнее единоличное хозяйство в районе, и бабку оставили в покое.
        Председатель колхоза, объезжая поля, изредка заглядывал к ней. Справлялся о здоровье, вздыхал:
        - Беда мне с тобой, Степанида. А ну как нагрянет инспектор — что будет?
        - А то и будет, что было.
        - Да ты же незаконно живешь! И хата твоя стоит незаконно, и коз ты держишь незаконно, и пчелы твои на колхозную гречиху летают.
        - Мордеешь ты, Фомка, — усмехалась морщинистыми губами Позднячиха. — Брюхо наедаешь — совесть теряешь.
        - Эх, старая. Запряталась в лесу, вроде раскольницы, жизни не видишь.
        - Все вижу, Фомушка, все…
        Приносила она из погребца жбан медовухи, выпивал председатель две кружки, крякал:
        - Ух, добра штука!.. Ладно, бывай здорова, раскольница. Да, клин травяной около дуба-тройчатки я надысь косилкой смахнул. Забери сено, не в твои годы с литовкой кожилиться.
        У нее и жил Климушка эти годы. Никакой родней Позднячиха ему не доводилась, но так привязались они друг к другу, что, когда отец хотел силой забрать сына домой, мальчишка начал визжать, кусаться как бешеный, а бабка едва не заколола пьянчужку вилами.
        Рос Климушка тихим, незлобивым молчуном. Сторонился сверстников, любил певчих птиц, умел удивительно точно им подражать и знал Горелый бор, как свою избушку.
        Была у него одна странность: он не мог смотреть на оружие. Стоило какому-нибудь озорнику показать ему пугач или самопал, как он мгновенно белел и кидался прочь. Его имя у ребят стало нарицательным — Климушкой обзывали трусов. Взрослые считали Климушку «тронутым». Учился он плохо, но на занятия приходил даже в самые лютые морозы, хотя до школы было больше пяти километров.
        Последние недели он жил в деревне. Отца вместе со всеми мобилизовали в армию, мачеха заболела. Бабка Позднячиха прислала его похозяйничать в родном доме, присмотреть за малолетками — братом и сестрой. Никишка назначил безотказного Климушку в подпаски.
        Стадо вышло на выпаса, растеклось по крайним березникам. Мишутка достал откуда-то патрон и, зажав его наподобие пистолета в руке, налетел на Климушку из-за куста:
        - Хенда хох!
        Однако Климушка на этот раз повел себя не как бывало раньше. Он ловко схватил Мишутку за руку и яростно рванул патрон.
        - Дурак! — вскрикнул от боли Мишутка. — Псих тронутый!.. Чуть палец не вывихнул!
        Климушка, ни слова не отвечая, закинул патрон в кусты.
        Мишутка упрямо полез в чащину.
        - Все равно найду! — грозился он. — Сделаю самопал, пропилю дырку в патроне, вставлю спичку да как пальну у тебя над ухом!..
        - Самому глаза выжгет, — вмешался Матвейка. — Чего к нему вяжешься?..
        - Не выжгет, я отвернусь… А-а, и ты трусишь!
        После смерти Демидки Матвейка тоже ни разу не прикоснулся к отцовой двухстволке. Однако ребята его уважали, хотя и называли Кубиком. Он работал наравне со взрослыми, и сверстники считали его взрослее себя. Лишь Мишутка не признавал его авторитета.
        - Послушай лучше, — строго сказал Матвейка озорнику.
        Где-то далеко-далеко рокотали пушки — рокотали беспрерывно, тяжело и угрозно.
        - Слышишь: бой! — продолжал Матвейка. — Нынче уже вон куда перекинулось! А ты свару со своими заводишь. Ума… Пеструху беги заверни!
        Мишутка вылез из кустов, отправился за отбившейся коровой.
        Обходя рябиновые заросли, Матвейка заметил, как мелькнула за чащинкой белая кофточка и знакомая черная «папаха» волос. Обычно Ася встречала стадо на опушке большого околка, где скрывалась их стоянка. Сегодня она отошла от своих шалашей километра на три. Матвейка догадался, что она ищет его, но не окликнул, а продолжал следить через кусты. Ему очень хотелось смотреть на нее, и в то же время это было мучительно трудно, будто из темноты в глаза направляли луч фонарика. Вспомнилось, как он вел Асю за руку ночью в сенях, и снова, почти как тогда наяву, ощутил в своей ладони ее пальцы, тонкие и хрупкие. Рука отчего-то покрылась испариной…
        Климушка еще раньше увидел девочку. Изумленный, он замер возле ствола осины, словно к нему приближалось чудо. Ася наткнулась на него.
        - Ой!.. — отпрянула она, будто коснулась лицом ветки шиповника. Ася ожидала встретить Матвейку — и вдруг пастухом оказался чужой. — А Матвейка?.. Что с ним?! — испугалась она.
        Климушка приоткрыл рот, но не вымолвил ни звука. Девочке стало не по себе и от его молчания, и от странного взгляда голубых, очень пристальных глаз.
        - Что ты смотришь так?
        - Красивая!.. — Климушка сказал это почти шепотам, как говорят маленькие дети, пораженные необыкновенной игрушкой.
        Ася испугалась еще больше.
        - А штаны зря надела, — сказал немного погодя Климушка. — На мальчишку похожа. Нехорошо.
        - Здравствуй! — подбежал к ним Матвейка. — Зачем пришла сюда? Дорога же близко.
        - Изя заболел. Горит весь. Врача надо, а то умрет.
        Примчался Мишутка. Почесывая нога об ногу, тоже принялся беззастенчиво разглядывать невесть откуда взявшуюся девчонку в брюках.
        Матвейка рассказал подпаскам про беженцев.
        Врача в Лесках не было, медпункт находился на усадьбе МТС. Но работает ли он, есть ли там кто — мальчики не знали. Ася готова была расплакаться.
        - Что делать?
        Климушка, нерешительно подойдя к Асе, пробормотал:
        - Я скоро… — и, ни слова не прибавив, скрылся за кустами.
        Матвейка сам намеревался отправиться в МТС: он и бегал быстрее, и мог объяснить, если понадобится, что за люди скрываются в березнике. А сумеет ли Климушка убедить врача идти в лес?
        - Странный какой! — сказала Ася. — Он же не знает, где наша стоянка?
        - Это он сыщет, — сказал Мишутка. — Ему тут каждый куст знаем. Только доктор его не послушается.
        Каково же было их удивление, когда после обеда, подогнав скот к шалашам, они узнали, что Климушка приезжал сюда на лошади и увез больного мальчишку в больницу.
        - Вот видишь, а ты говорил: зря его ждем! — упрекала Ася Мишутку, который перед тем яростно спорил с Матвейкой, утверждая, что Климушка сбежал домой. — Никакой он не тронутый. Зачем ты на него так?..
        Глава 3
        В Матвейкиной избе поселилось четверо гитлеровцев. Командовал ими молоденький розовощекий унтер с огненно-рыжим чубчиком, торчащим наподобие петушиного гребешка на голове. Он пыжился от важности, кричал на солдат без причины. Пастуха он выгнал жить в чулан и отчего-то всякий раз при встрече норовил щелкнуть по затылку.
        Матвейка возненавидел унтера. Не столько за щелчки, и даже не за то, что тот выгнал его спать в чулан, — он и прежде летом спал в чулане. Унтер сорвал фотографию Матвейкина отца со стены, а на ее место наклеил обложку немецкого журнала с полуголой женщиной. И еще в раскрытое окно Матвейка увидел, как гитлеровец, сломав замок на Фенином сундуке, перебирает и рассматривает белье сестры. Матвейка почувствовал, как от сердца к горлу прошла тяжелая удушливая волна и, словно чад, помутила разум.
        Он не помнил, как очутился в избе, куда ему запрещено было входить без разрешения.
        - Аб!.. Раус!.. — злобно вскричал унтер.
        Матвейка в упор поглядел на него долгим немигающим взглядом. Гитлеровец невольно потянулся рукой к левому боку, где у него обычно болтался пистолет.
        Расстегнутая кобура с пистолетом висела на спинке кровати. Матвейка прошел мимо, взял валявшуюся под столом рамку с фотографией отца и молча вышел. Гитлеровец, прорычав вслед ругательство, захлопнул дверь.
        Вечерами немцы любили сидеть на скамейке в саду; унтер тянул на губной гармонике одну и ту же мелодию, тоскливую, как собачий вой осенью. Матвейка в их отсутствие порубил скамейку в щепы.
        - Посидите у меня!..
        Возвратясь из наряда, унтер приволок тюфяк и устроился под яблоней в саду. Это была замечательная яблоня — «белый налив». Отец посадил ее в тот год, когда родилась Феня. Гитлеровец сорвал с нее недозрелое яблоко и, морщась, начал жевать.
        Матвейка, дождавшись, когда немцы ушли ужинать, срубил яблоню. Унтер застал его, крепко схватил повыше запястья.
        - Вас махст ду?!
        - Дрова заготовляю. — Матвейка без большой натуги вывернул свою руку из его сальных пальцев. — А что? Разве нельзя?
        - Яблон для дров?.. Нур айн думкопф махт зо!
        - Моя. Что хочу, то и делаю.
        Унтер отвесил ему такую оплеуху, что Матвейка отлетел к плетню, потом лежачего пнул кованым ботинком в голову.
        Матвейка не вскрикнул, не заплакал. Он словно одеревенел весь. Боль доходила тупо. Собственная голова представлялась ему в эти минуты большой плошкой, в которой толкли что-то тяжелым пестом. Набычившись, он не мигая глядел в глаза своему врагу, а на лице было написано: «Вот уперся — и будет по-моему, ничего ты не сделаешь».
        Унтер, погрозив кулаком, удалился.
        - Петух! — сказал Матвейка. — Рыжий петух…
        Поднявшись на рассвете гнать скот в поле, Матвейка спилил старые яблони и кусты сирени, повырывал цветы, уничтожил все, что могло нравиться гитлеровцам в саду и во дворе. Мелькнула мысль поджечь избу. Он даже спички достал. Но, вынимая спички, он уже знал, что на это не решится: избы было жалко. Ладно, хватит того, что «Петух» не посидит в цветнике, не покушает яблок с их сада.
        - Поживете вы у меня! порадуетесь!..
        Парфен встретил Матвейку на скотном дворе. Заметив багровый волдырь над его переносьем, усмехнулся:
        - Ну, вот и тебя окрестили. А то завидовал мне…
        Матвейка не ответил.
        - Это нам, парень, с тобой — только аванс, — продолжал тихонько посмеиваться Парфен, помогая выпроваживать скот, — расчет будет, когда высмотрит Клюй, кто коров доит…
        - Съездил бы, дядька Парфен, к ним, — хмуро сказал Матвейка. — Помочь надо — голодают.
        - Хочешь Шишкина — под монастырь, пень вас всех зашиби! Думаешь, мне жить надоело? За утопшую машину чуть самого в старую прорву не скинули, едва отмолился. Теперь ты с теми, своими, — как удавка на шее!..
        - С голодухи болеть начинают. Мука у меня на исходе, и хату паразиты заняли. Сегодня последние лепешки в баньке постряпаю.
        - Настырный ты, Мотька, вроде того самодурного быка.
        - Дядька Парфен, а я беженцам бычка продал. Да не справиться им… городские.
        - Ох, чует моя душа, конец подходит Шишкину. И все из-за твоей дурости, чтоб тебе лихо!..
        Парфен ушел, в сердцах выражаясь по-черному. Но Матвейка знал, что теперь конюх побывает в большом березняке.
        Первыми про укрытие беженцев разболтали на деревне Иван с Ешкой. Ходили братья Беляшонковы за грибами, услыхали чужие голоса в кустах и, перетрусив, кинулись наутек. Никого они не видели, но тем больше было простора для фантазии.
        Потом самогонщица Алферьевна, собиравшая хмель, заметила дымок над перелеском. По деревне пошли гулять слухи, будто скрывается невдалеке целый полк наших войск, с пушками и пулеметами.
        Однако до Никишки эти разговоры не доходили: вокруг Клюевых последнее время появилась полоса скрытой отчужденности и умолчания. С ними разговаривали, кое-кто вроде бы и заискивал перед Никишкой, но Клюевы стали чужими в Лесках, с ними уже не делились новостями, как прежде. Даже болтливая Алферьевна, у которой отец и сын Клюевы были теперь главными покупателями самогона, долго крепилась — не сообщала им про чью-то стоянку в большом околке. А когда все же не вытерпела, то наплела пьяному Никишке, будто видела в березнике несметное число мужиков с ружьями и будто командовал ими Фома Савельевич.
        - Сам весь в ремнях. Револьверы на боках! Борода отросла, как у разбойника… — шептала самогонщица, хитро посматривая на Никишку. — И грозится — страсть! Наскочу, говорит, в Лески, у кого найду награбленное — жизни решу!..
        Про председателя колхоза в деревне говорили только шепотом. По слухам, он где-то в Горелом бору собирал мужиков партизанить. Но сама Алферьевна не верила этому. Врала она Клюеву с тайным умыслом. Ей хотелось иметь зеркало, которое раньше висело в доме Замятиных. Это зеркало, круглое в золоченой рамке, было мечтой ее жизни. Она надеялась, припугнув Никишку, заставить подешевле сбыть ей награбленные вещи в уплату за самогон.
        - Заявится?.. Нет коммунистам возврата! Капут! — бахвалился пьяный. — Скажу фельдфебелю — враз прихлопнем Замятина!..
        От Алферьевны Клюев, выписывая кривые на дороге, отправился в контору, где квартировал Крайцер. К счастью, немец не захотел слушать болтовню пьяного. Вестовой дал Никишке пинка, и тот, стуча сапогами, загремел с крыльца.
        Беда пришла негаданно с другой стороны.
        В участковую больницу заглянул немецкий офицер, светловолосый мужчина с крупным розовым лицом и белыми мягкими руками. Он был в белом халате, и его приняли за врача. Увидев еврейского мальчика, немец начал допытываться, где родители ребенка. Медсестра сказала, что малыша оставили проходившие через поселок беженцы.
        - Меня не оставили! — заплакал Изя. — Они меня ждут в лесу. И мама уже туда вернулась!..
        Офицер успокоил больного, дал ему огромную таблетку. Мальчик взял ее неохотно. Оказалось — это кисло-сладкая конфета, только похожая на таблетку. Откусывая от нее понемножку, Изя рассказал доктору в белом халате, как они шли из города, как, испугавшись выстрелов, убежала мама, а дедушки построили в лесу маленькие домики из травы, и все остались в них дожидаться мамы и тети Ханы.
        - Ты хочешь к маме? — ласково улыбнулся обер-лейтенант, сбрасывая халат. — Будешь показывать дорогу — мы едем к ней.
        Дорогу к шалашам Изик не запомнил. Гитлеровцы долго возили медсестру с ребенком на руках по окрестным березникам. Заезжали в Лески, расспрашивали, не видел ли кто поблизости евреев. В деревне никто им ничего не сказал. У Никишки сразу мелькнула догадка, кого видела Алферьевна в околке, но еще ныло то место, куда пнул ботинком вестовой, поэтому Клюев тоже промолчал.
        Медсестру с Изиком гитлеровцы довезли почти до Днепра. Машина остановилась около небольшого пустого со вздыбленной кровлей сарая, перекошенного взрывом авиабомбы. Влево и вправо от дороги по лугу тянулись густые перелески, возле которых желтели окопы и недостроенные блиндажи.
        Женщине приказали выйти из машины и отпустить ребенка. Офицер указал Изе белым пухлым пальцем на ближний осинник:
        - Твоя мама — там!
        Больной мальчик, измученный ездой, оживился. Ему в самом деле почудилось, что перед ним тот самый лесок, где стоят их «травяные домики».
        - Беги к ней! — сказал офицер.
        Мальчишка торопливо закосолапил к лесочку. Ноги у него дрожали от слабости, заплетались в высокой траве, белая панамка сползла на глаза, а он спешил изо всех сил, шепча про себя: «Мама, мама…»
        Медсестра, глядя в одну точку, тихо сказала:
        - Господин офицер, у ребенка скарлатина, ему нельзя бегать, тем более босому…
        - Вам жалко этого еврея? — фашист впервые посмотрел на нее без улыбки, и женщине стало не по себе от взгляда тусклых, как серые камешки, глаз. — Можете его сопровождать.
        Она пошла, потом побежала за ребенком, косясь через плечо на немцев около машины. Офицер и солдаты молча смотрели в ее сторону. Женщина поняла, что они что-то замыслили недоброе. С каждым шагом ей становилось страшнее. «Если добегу до осинника — уйдем!..» — подумала она, догоняя мальчишку. Она подхватила его на руки, машинально поправила панамку на ходу и тут же краем глаза заметила тонкую проволочку в траве. Нога инстинктивно шагнула через, но ступня подмяла верхушку чернобыльника — стебель коснулся натянутой проволоки…
        Что-то черное рванулось к ней из-под земли, а что — она так и не поняла…
        Фашисты на дороге вздрогнули от взрыва.
        - Так и есть: минное поле! — произнес кто-то из немцев. — Надо поставить указатель для наших солдат.
        - Русские заложили мины — русские должны убирать их, — улыбнулся офицер, доставая сигарету. — Это справедливо…
        Вначале Никишка, в отместку за плохое обращение с ним, решил ничего не говорить фельдфебелю Крайцеру о своих подозрениях, что беженцы-евреи, возможно, скрываются в большом березнике. Потом ему захотелось выяснить, так ли это на самом деле. Идти туда одному было страшновато. Проще — допросить Климушку: если «тронутый» видел кого из чужих, то стоит его припугнуть — все выложит.
        Под вечер, когда вернулось стадо, Клюев завел подпаска в бывшую кладовую и приступил к допросу.
        Климушка всегда избегал Никишки, а тут, оставшись с ним наедине, задрожал, будто бездомная собака на морозе.
        - Говори, кого в березнике видел? — скроив зверскую рожу, зарычал Никишка. — Рассказывай, кто там прячется?!
        Нижняя челюсть у подростка так затряслась, что он не мог произнести слова.
        - Говори, не трясись!.. Ну!..
        - Не… знаю!.. — кое-как выдавил подпасок.
        Никишка схватил его за воротник рубашки:
        - Врешь! Признавайся!..
        - Не… знаю!..
        Климушка вовсе не был трусом, каким его считали. Он безбоязненно ходил по Горелому бору, где водились волки и даже рыси; случалось, один ночевал в лесной глухомани. Он не боялся, как многие деревенские ребятишки, леших, чертей, злых духов. Но после убийства Демидки стоило ему заволноваться, как у него начинало дрожать все тело. Стыдясь этого и скрывая от окружающих свою болезнь, он при малейшем волнении убегал и прятался.
        Никишка долго бы мучил несчастного, если б в это время не появился на крыльце конторы фельдфебель Крайцер. Услышав выкрики Клюева в амбаре, гитлеровец подошел к двери и несколько минут наблюдал, оставаясь незамеченным.
        - Гут! — сказал он Никишке, распахнув дверь. — Ты есть полицай. Понимал?..
        Никишка, опешивший от внезапного появления Крайцера, не сразу уразумел, что фельдфебель назначает его полицаем. А когда понял — обрадованно вытянулся перед гитлеровцем:
        - Слушаюсь!..
        Крайцер спросил, чего он добивается у мальчика. И тогда новоиспеченный полицай рассказал, что ходят слухи, будто беженцы-евреи, о которых сегодня спрашивал приезжий немецкий офицер, скрываются в одном из березняков, около Горелого бора.
        Фельдфебель приподнял трясущийся Климушкин подбородок:
        - Это ест так?
        - Не… знаю…
        - Почему ты… — не припомнив нужного русского слова, гитлеровец показал, как дрожит мальчик. — Почему?
        - Не знаю…
        - Ты их видел?.. Видел юде?.. Почему ты молчишь?
        Фельдфебель спрашивал еще что-то. Климушка продолжал невпопад твердить «не знаю».
        - Тебя будут стрелять! — жестко сказал гитлеровец.
        - Не знаю…
        Клюев за спиной подпаска ощерил в улыбке мокрый рот и повертел пальцем у виска, давая понять, что перед ними — дурачок.
        Глядя на лица обоих русских, Крайцер про себя подумал: «Кто из них больший идиот?..»
        Все же вид перепуганного насмерть подростка шевельнул что-то в его очерствевшей душе. Ему вспомнилось, как он, будучи восьмилетним мальчишкой, трясся вот так же перед сыном хозяина фермы, который обвинил его в поломке велосипеда. Крайцер только потрогал велосипедный звонок — сломал машину кто-то из взрослых рабочих, — но от испуга, что ему не поверят, он не мог слова промолвить в свое оправдание.
        - Иди, — сказал он подпаску.
        Когда Климушка убежал, фельдфебель объяснил полицаю, что надо больше узнавать, о чем говорят в деревне.
        - А лесок будем сейчас посмотреть.
        Беженцам в березнике угрожала опасность! Климушка понял это сразу, едва Никишка начал выспрашивать про них. Ему представилось, как сюда притащат Асю и Никишка начнет измываться над ней. От этой мысли его и затрясло.
        Пока допрашивали, он лихорадочно прикидывал, каким способом дать обо всем знать Матвейке.
        Климушка вначале не поверил, что фельдфебель его отпускает. Немец сказал «Иди», и мальчик подумал, что они выйдут следом. Поэтому, очутившись на улице один, он стремглав юркнул в густые обширные заросли крапивы, примыкавшие к амбарам.
        Лицо и руки обожгло, будто кипятком. Климушка забрался в самую гущину: Клюй за ним в крапиву не полезет. Долго прислушивался. Изба Матвейки стояла в конце деревни. Чтобы пробраться к ней, надо было пересечь улицу. Этого-то как раз он и не решался сделать, опасаясь снова попасться на глаза Никишке или фельдфебелю. Потом вспомнил: в Матвейкиной избе поселились гитлеровцы, а Матвейка собирался ночевать у Мишутки. Может, полицай их уже схватил?..
        Раздумывая и сомневаясь, Климушка долго не знал, на что решиться…
        Солнце близилось к закату, когда он услышал треск мотоциклов на улице и голос Никишки:
        - Напрямую вряд ли проедем, господин фельдфебель, — ручей топкий…
        Словно тонкое жало пронзило Климушку: «Туда собираются!..»
        Он выскочил из крапивы, пересек засаженные подсолнечником огороды и, не чуя ног, взбежал на бугор.
        Четыре мотоцикла с колясками, на которых торчали стволы пулеметов, мотаясь на глубоких колдобинах, выкатывались за околицу Лесков.
        Сомнений не было — фашисты направлялись в сторону большого березника.
        У Климушки вырвался жалобный вскрик. Это был не обычный испуг, а мгновенное леденящее предчувствие надвигающейся смерти. Отчего-то представилось, что как только фашисты достигнут березника, где стояли шалаши, так кончится его, Климушкина, жизнь…
        Он ринулся вниз по склону, уже не рассуждая, в человеческих ли силах обогнать мотоциклы. Он бежал, как бегут от смертельной опасности, когда умом знают, что не уйти, а ноги сами, повинуясь лишь инстинкту жизни, несут, покуда в силах нести.
        Он плакал, захлебываясь слезами. Он не веровал в бога и все же готов был молить о чуде, потому что надо было на что-то надеяться. Спасти людей в березнике могло только чудо.
        - Мамочка, пособи!.. Мамочка, миленькая, защити!..
        Как ни бессмысленны были эти слова, они помогли ему, не давали упасть, даже когда казалось, что все силы исчерпаны, ноги одеревенели и бежать незачем — поздно.
        - Мамочка, спаси! Родненькая, помилуй!.. — продолжал он лепетать.
        И чудо произошло! Мотоциклы на полпути завязли в топком ручье.
        Климушка увидел, пересекая камышистый лог, как немцы копошились по колено в грязи вокруг машины.
        Он засмеялся сквозь слезы и еще настойчивей прибавил ходу.
        Сдавалось, воздух стал колючим, едким, как серный дым, легкие вот-вот готовы были разорваться. Одубелые ноги вихлялись, словно протезы, надетые первый раз, задевали за все кочки на пути. Слезы успели иссякнуть — пот заливал глаза.
        Последним препятствием на пути было поле ржи, уродившейся нынче густой и высокой. Это поле отняло у Климушки последние силы.
        - Близко… близко… рядом совсем… — подбадривал он себя.
        По березнику он уже шел шагом, хватаясь за деревья, чтобы не упасть.
        На маленькой полянке горел яркий костер. Женщины жарили на вертелах мясо. Старики стояли чуть поодаль около Парфена, аккуратно, по-хозяйски, сворачивавшего бычью кожу.
        И все-таки первой Климушка различил Асю возле шалаша. При свете костра ее кофточка виделась ему частицей пламени.
        Он крикнул ей:
        - Нем-цы!..
        На поляне все замерло, даже костер перестал мигать.
        Климушка хотел повторить свой выкрик и не смог, захлебнувшись воздухом.
        Его увидели. Наверно, вид его досказал то, чего не сумел язык. Все смешалось вокруг — женщины, старики, тени, стволы берез.
        - К бору давайте! — послышался сквозь общий шум голос Парфена. — Перелесками — к бору…
        Окликая друг друга, люди россыпью побежали за ним.
        Кто-то, уходя с полянки последним, ворохнул костер — видно, хотел затушить. Столб искр взвился между верхушками берез в темно-зеленую полынью неба. И тотчас другие искры, летящие горизонтально, с трескам просекли березник. Фашисты были на опушке.
        Климушка опередил их на четверть минуты, помешав гитлеровцам подойти незаметно. Это спасло многие жизни.
        Для него теперь самым главным стало — не потерять Асю.
        - Дедусь!!! Дедуся!.. — слышал он ее звонкий испуганный голосок. Он различал его среди криков, треска, пальбы и шел безошибочно следом. В густых зарослях лещины девочка на минуту умолкла. Страх потерять ее затмил у Климушки и боль в груди, и задышку, и все остальные чувства. Он заметался по кустам, издавая отрывистые нечленораздельные звуки, пока снова не увидел ее. Ася помогала подняться старику. Но то был не ее дедушка, и, как только старик встал на ноги, она бросилась дальше.
        - Дедусь! Дедусь!..
        Вдруг впереди, где кончался околок, что-то произошло. Климушка не знал — что выстрелы прозвучали там позже — но внезапно какое-то прозрение осенило его. Ведь гитлеровцы будут обязательно ждать их на выходе из березника в сторону бора! Следовало крикнуть, предупредить бегущих впереди. Но у него не было ни сил, ни голоса. Он поймал Асину руку и повлек девочку влево, на ржаное поле.
        Так и случилось: всех, выбежавших из околка на чистое место, фашисты обстреляли и захватили в плен. Парфен лишь на опушке понял замысел гитлеровцев. Несколько человек рядом было убито, с остальными он успел скрыться.
        Долго мотоциклисты секли из пулеметов березник и посевы. Пробовали ездить по ржи, но стебли наматывались на карданы, и мотоциклы останавливались.
        Климушка с Асей отбились от своих. Они раньше всех перебежали на ржаное поле. К тому времени, когда гитлеровцы начали обстреливать рожь, ребята уже углубились в нее метров на триста. Над головами замельтешили красные искорки трассирующих пуль. Климушка плюхнулся на землю, увлекая Асю. Упал он с блаженным чувством, что можно наконец передохнуть.
        Они пролежали довольно долго. Совсем стемнело. Выстрелов не слышно стало. Однако яростные крики немцев продолжали доноситься со стороны березника.
        Климушка поднялся и, озираясь, повел Асю дальше. Она не опрашивала, куда они идут, а лишь всхлипывала и все еще продолжала шепотом твердить: «Дедусь, дедусь…»
        Вначале он не раздумывал, шел — только бы подальше от фашистов. Потом заметил, что движется они по направлению к его дому. До избы бабушки Позднячихи было километра три. Ему почему-то сдавалось, что Ася у них будет в безопасности. «В омшанике спрячемся. Не то — на чердаке», — решил он.
        Но немного погодя ему вспомнилось, что фашисты в деревне шарили по дворам, и он подумал, что лучше им на рассвете уйти в бор. Если Асин дедушка жив — тоже в бору надо искать.
        До этого мысли носились в голове, как летучие мыши, быстро и неясно. Зацепившись за Горелый бор, они сразу закружились около самого потаенного места в лесу — Журавлиного яра. Был в середине бора плоский холм, как бы остров, площадью гектара два. Путь к нему преграждали топи и непролазная тальниковая чаща. Он казался островом не только потому, что возвышался над окружающей его заболоченной низиной, а и оттого, что весь порос кудрявым дубняком. Всего одна сосна стояла на его круче — но сосну эту трое мужиков не могли обхватить руками. Под сосною была маленькая избенка, сложенная из дубовых колотых плах. Бабушка Позднячиха говорила, что построил ее Ваня-лесник сорок лет назад, а и нынче в стену гвоздь не вобьешь — крепка. Вот где они укроются!..
        Кончилась рожь. Пошли посевы ячменя.
        «Недалеко теперь…»
        Вставала из-за бора горбатая седая луна, словно ей недужилось, но по старческой хлопотливости не могла улежать. Свет ее был какой-то подслеповатый: вроде посветлело, а за сотню метров человека на чистом месте не разглядишь. Около своего плеча Климушка увидел лицо Аси — белое, настороженное, с искорками слез. Он не замечал у нее отдельно глаз, носа, бровей, ни даже необычайной шапки волос на голове. Все это ему виделось только в целом и казалось удивительным чудом среди остального мира. И почему-то он чувствовал себя виноватым перед ней за то горе, которое на нее свалилось…
        Он прислушался. Перепелки скликались, бесшабашно звали друг друга «пить-и-бить». Стрекотали кузнечики. Сухо шуршали усатые колосья.
        Послышалась фырканье, будто перепелка вспорхнула. И тут же к шуму крыльев прибавился издали глухой стук мотора. По краю поля, как зверь, крался мотоцикл.
        - Ложись! — шепнул Климушка. Сам он вытянул шею, пытаясь разглядеть, куда направляются враги.
        Девочка не уловила стука машины, команда для нее прозвучала неожиданно, тем более, что сам Климушка продолжал стоять. Ася замешкалась. На краю поля сверкнуло и забилось остренькое жальце огня…
        …Фельдфебель Крайцер заметил какое-то движение на ячменном поле. Он дал веером длинную очередь из пулемета. Унтер-офицер, сидящий за рулем, круто развернул мотоцикл, чтобы ехать в том направлении. У кромки посевов переднее колесо машины резко ткнулось в глубокую тракторную борозду. Надо было вставать, перетаскивать тяжелую машину. Крайцеру лень было вылезать из коляски, он устало махнул рукой.
        - Никого там нет, мне почудилось. Давай назад.
        Водитель был рад, что не придется трястись по пашне. Он соскочил с седла и начал вытаскивать плотно засевшее колесо. Это отняло несколько минут. Когда мотоцикл был выведен на тропинку, Крайцер снова дал длинную очередь…
        …Треск пулемета заглушил ее слабый вскрик. Климушка вначале подумал, что Ася упала, запоздало выполняя его команду после того, как пулемет смолк. Ожидая новой очереди, он приник к земле рядом с девочкой. Вдруг он заметил, что рука ее бессильно отвалилась к его боку.
        - Что с тобой? — шепнул он.
        Ася молчала.
        - Что?!. — вскочил он на колени.
        Ему послышалось, что она всхлипнула; на правом плече по кофточке, как змея, ползло черное пятно. Кровь!..
        Климушка ощутил оглушительный удар в голове и груди, судорога холодной волной разлилась по всему телу, что-то корежа внутри него. Он бы закричал, если б смог, — перехватило дыхание, челюсти свело так, что захрустели зубы.
        То, что он делал дальше, он делал сознательно, то есть он все понимал. В то же время руки и ноги двигались как бы без его воли.
        Каким-то образом ему удалось взвалить девочку себе на закорки. Огибаясь едва не под прямым углом, он побежал мелкими частыми шажками. Путались ноги. Звонко шурша, хлестали колосья по лицу.
        Ася, обмякшая и безжизненная, то и дело оползала со спины. Вскоре, однако, Климушка почувствовал, как по ее телу прошло упругое движение. Ася вздохнула и слабо простонала:
        - Больно…
        Жива! Это было самое главное из всего, что сейчас происходило. Он забыл про фашистов, про опасность самому быть убитым. Надо было скорей добежать до дому, и тогда все будет хорошо…
        Климушка выбрался из ячменя на луговину. И как только перестали шуршать колосья, он услышал собачий лай. «Жук!» — узнал он. На душе посветлело — изба была близко.
        Сзади опять застучало — то была вторая очередь, выпущенная фельдфебелем из пулемета.
        Перед Климушкой в эти секунды мелькали солнечные полянки Журавлиного яра, озерко под обрывом — вода там студеная и чистая-чистая, как роса. А из старой сосны живица течет, какой нигде нет полезней на свете: смажет бабушка рану — через день заживет! И в дупле — рой пчелиный. Угостит он ее таким медом…
        Треск заставил его обернуться. В тот же миг что-то остро ужалило в бок. «Пчела! Нет, оса…».
        И вдруг все переменилось. Нахлынул зеленый холодный туман. Дышать стало нечем. Сделалось зябко, худо, лихо…
        Луна закачалась, закачалась и расплылась в озерко. Издалека-далека донесся голос Аси:
        - Климушка!..
        Ничего. Он сейчас передохнет… Оса впилась в бок, смахнуть — силы нет. А бабушка близко. Она поможет…
        Туман загустел, противный, удушливый. Силясь разглядеть сквозь него, Климушка шире, шире раскрывал глаза…
        И увидел ее. Рядом. На белой от ромашек лужайке. Мягкой легкой рукой она гладила его щеку…
        И когда он уже ничего не видел, он прошептал ее имя, первый раз:
        - Ася…
        …Асе казалось, что тело ее от пронзительной боли стало стеклянным и хрупким. Все же она придвинулась к мальчику, опершись на здоровую руку.
        - Климушка!..
        …Большая черная собака, повизгивая, суетилась около него. Она лизала ему щеку, белый немигающий глаз. Лизнула струйку крови в уголке стиснутых губ — и тогда, отпрянув, подняла голову к луне и завыла…
        Глава 4
        Матвейка ночевал у Мишутки на сеновале. Поздно вечером к ним прибегали Иван с Ешкой, рассказали, как днем гитлеровцы возили по деревне больного еврейского мальчика — допытывались, не знает ли кто, где скрываются другие евреи-беженцы.
        - И куда они его?.. — спросил у братьев Матвейка, стараясь казаться безразличным.
        - Увезли куда-то вместе с фельдшерицей, — сказал Иван. — Назад проехали без них, я видел.
        - А мы знаем, где прячутся те! — шепеляво похвастал Ешка.
        Иван толкнул брата в бок:
        - Не трепись!
        - Свои жа… — надулся Ешка.
        Этот разговор обеспокоил пастухов. Они хотели поговорить с дядькой Парфеном, да того допоздна не было дома.
        Ночью виделся дурной сон. Утром Матвейка проснулся как бы от предчувствия тихой и страшной беды. Беспокойство почему-то еще больше усилилось, когда узнал, что конюх все еще не возвратился.
        По дороге на скотный двор пастухов встретил Никишка, злой и какой-то помятый, словно с перепоя.
        - Айда за мной!
        Возле конторы уже сидело несколько деревенских мальчишек, собранных Клюевым.
        Вышел розовощекий белобрысый офицер в новом обмундировании, свежевыбритый, надушенный и хрустящий, как необмятый бумажный рубль. За ним — фельдфебель Крайцер с обычным своим деревянным выражением на лице. Офицер, улыбаясь, сломал в мягких белых руках круглый пакетик, похожий на кусок толстой свечки, и начал раздавать ребятам большие таблетки:
        - Кушайте. Это конфеты.
        По-русски он говорил свободно, лишь на звуке «р» всхрапывал.
        - Кто из вас любит собирать грибы? — обвел он мальчишек улыбчивым взглядом.
        Ребята нерешительно мялись и переглядывались: о чем заговорил?..
        - О-о, вы боитесь: я буду заставлять собирать для меня?! Нет, нет! Я сам пойду искать… А смородина созрела?
        - Не вся… Поспела кой-где, — раздалось несколько голосов.
        - Мне нужен провожатый, кто хорошо знает бор, где произрастает белый гриб-боровик. И смородина.
        - Где — смородина, там боровики не растут, — сказал Иван Беляшонков.
        - Мы посмотрим в разных местах. Я буду хорошо платить.
        - А чем? — с нахальной ухмылкой спросил Иван.
        - Конфеты, шоколад… Ты кушал шоколад?
        - Пробовал.
        - Ну и как?
        - Ничего.
        - Я опрашиваю: ты знаешь Горелый бор? Пойдешь мне показывать места?
        Иван замялся. Он знал хорошо только южный участок леса, который был ближе к деревне. Да немец, наверно, дальше каменного бугра и не пойдет.
        - Ежели мамка отпустит…
        - Климушка — вот лес знает! — выпалил Ешка.
        - Кто — Климушка?.. Почему его нет?
        Последний вопрос относился к полицаю.
        - Он нам — ни к чему, господин обер-лейтенант, — залепетал Никишка холуйским голосом. — Он ненормальный, проще сказать дурачок. Ему нельзя доверять серьезное дело…
        «Серьезное дело!» — отметил про себя Матвейка. Он догадывался, что фашист собирается в лес не за грибами и ягодами. Но за чем? В какое место?
        Обер-лейтенант видел: никто из русских ребят не проявляет особой охоты сопровождать его за конфеты.
        - У меня есть одна штучка, которая, знаю, вам понравится, — сказал он, извлекая из кармана маленький никелированный браунинг.
        Мальчишки, как любопытные гусята, вытянули шеи, рассматривая пистолет.
        - Пугач, — сказал недоверчивый Иван. — Толку-то…
        Офицер не перестал улыбаться, но глаза его на минуту приобрели сходство с серыми камешками:
        - Я могу сделать из него две маленькие дырочки в твоем лбу.
        Он направил пистолет в голову мальчишке, и какое-то мгновение Иван был на волосок от смерти. В следующую секунду Беляшонок испуганно нырнул за спины сверстников, а гитлеровец, одумавшись, выстрелил в пегую кошку, пробегавшую через дорогу. Кошка с визгом закувыркалась около плетня. Офицер выстрелил второй раз, и она затихла.
        - Нравится?
        Одни растерянно переглядывались, другие отвернулись, но кое-кто прямо впился глазами в пистолет.
        - Ух ты! — произнес Иван. — Вот бы себе…
        - Честное слово офицера — отдам.
        - Насовсем?
        - Да. Отдам тому, кто проведет меня в Журавлиный яр.
        Матвейке будто холодной воды плеснули за ворот.
        Так вон куда фашист метит! Про Журавлиный яр им, конечно, Никишка рассказал. Сам-то, злыдень, ни разу там не был. «Добро — не успели мы беженцев отвести…» — подумал пастух.
        Иван, между тем, колебался. Иметь настоящий пистолет — большее счастье трудно представить! Правда, к Журавлиному яру он ходил всего раз, и то лишь до болота — через трясину отец не решился перебираться. Но дорогу туда он найдет, пожалуй. Сдержит ли немец свое обещание?..
        - А ты чего молчишь? — подтолкнул полицай пастуха к офицеру. — Ты ж с Климкой часто в лес бегал.
        - Ну и что? — Матвейка брезгливо отдернул плечо от руки полицая.
        - Тебе известна дорога к Журавлиному яру? — спросил обер-лейтенант.
        - Случалось ходить, — неопределенно ответил Матвейка.
        Пистолет в ладони гитлеровца заворожил Беляшонкова. Рот Ивана округлился баранком, широкие, влезшие на лоб брови тоже напоминали половинки пшеничного бублика.
        - Господин офицер, — забежал он наперед Матвейки. — Я проведу!.. А вы не обманете, господин офицер?
        - Подсучиваешь! — прошипел кто-то сзади.
        Обер-лейтенант, не расслышав злого шепота, заверил, что отдаст браунинг, как только придут в Журавлиный яр. Он с удовольствием наблюдал за враждебными взглядами, которыми обменивались мальчишки. Как ловко удалось разжечь соперничество между ними! Теперь они будут стараться служить ему один перед другим.
        - Кто еще хочет вести меня?.. — поигрывал он пистолетом.
        - Зачем — еще? — все искательней по-собачьи заглядывал на него Беляшонок. — Один оправлюсь.
        - Один — плохо. Один может заблудиться, — улыбка на губах гитлеровца утончилась.
        Матвейка был почему-то уверен, что если они не успели отвести беженцев в Журавлиный яр, значит там никого нет. Однако фашисты хотели побывать там. Зачем? Дорогой надо незаметно поговорить с Иваном. В бору нет надписей: «Журавлиный яр» называется место, «Гнилая узень» или «Попово болото». Главное, обоим в лад оказать фашистам: это — Журавлиный яр. Пусть лазят в тальниках — узнают, почем русская ягода…
        - Ты будешь лучше указывать дорогу — ты получишь эту штуку! — обер-лейтенант крутнул браунинг на пальце перед Матвейкой.
        «Купить хочешь?» — подумал пастух, а вслух сказал:
        - На черта он мне!
        Оружие по-прежнему не привлекало его, как других мальчишек. Кроме того, казалось крайне подозрительным, что немец обещает подарить именно пистолет. С какой стати? Что за этим кроется?..
        Обер-лейтенанта в свою очередь насторожил отказ мальчишки от обещанного подарка. Так, по его мнению, мог заявить либо дурак, либо большой хитрец.
        - Ты не хочешь иметь эту штучку? — перестал улыбаться офицер. — Почему?
        - А зачем мне? Кошек стрелять?.. С оружием не балуются.
        - Не балуются? — переспросил офицер.
        Никишка, похихикивая, рассказал немцам про убийство сына председателя сельсовета.
        - С той поры, вместе с Климушкой, он — того, вроде тоже «чокнутый». Ненормальный значит. Боится ружье в руки взять. Смехота!..
        Клюй говорил так, будто Матвейка был глухой или его вовсе поблизости не было.
        - Ах, так! Это — хорошо, — сказал обер-лейтенант, окидывая пастуха оценивающим взглядом. — За свою службу мне ты получишь целый килограмм сладких конфет.
        Все же впечатление у него о пастухе сложилось двойственное. Хорошо, что мальчишка не любит оружия — такой не выстрелит ночью в спину из-за угла. С другой стороны, с какой иронией он произнес: «Кошек стрелять?..» И держится независимо, будто уверен, что без него не обойтись.
        Куда понятней и проще первый, лопоухий, Иван. Как у него глаза загорелись на пистолет! Сразу видно, готов палить в кого попало — в скворца, кошку, собаку. Наверно, не прочь втихомолку и немца подстрелить. Пусть потешится и такой мечтой, неопасно. Главное — любит убивать. А кого будет убивать — об этом мы позаботимся. Для начала следует крепче перессорить обоих проводников, натравить их друг на друга. Придет время, надо сделать, чтобы Иван застрелил своего соперника. Потом он будет вместе с тем идиотом-полицаем служить нам верой и правдой…
        Матвейка, садясь на заднее сиденье мотоцикла, сказал Мишутке:
        - Дождись Климушки и гоните скот на старое место. Понял? А дядьке обскажи все, пусть посоветует, где лучше пасти…
        Мишутка, наконец, понял намек, но ответил сердито:
        - Знаю без тебя, что делать.
        - Скот сегодня останется в деревне, — сказал обер-лейтенант. — До нашего возвращения…
        Немцы были куда предусмотрительнее, чем полагал Матвейка. «Обер» посадил Ивана с собой в автомашину. Пастуха взял фельдфебель в люльку своего мотоцикла. А Никишка, вооруженный винтовкой, катил впереди с унтером. Проводники не могли переброситься между собой ни словом.
        К бору машины двинулись не кратчайшей дорогой, а прежде завернули на усадьбу МТС. Там к ним присоединилось два грузовика автоматчиков.
        Матвейка с тревогой поглядывал на гитлеровцев. Ничего себе, «грибники»!
        Душевное волнение и странное предчувствие беды, с которым Матвейка проснулся, не покидало его и до крайности обострило восприятие всего происходящего. Не понимая ни слова по-немецки (а ведь учил в школе!), он благодаря какой-то особой проницательности улавливал сейчас, о чем перебрасывались между собой обер-лейтенант и фельдфебель. Он понял, что гитлеровцам посчастливилось узнать нечто очень важное, и именно из-за этого они торопились в Журавлиный яр.
        Матвейка не мог знать, что Крайцер, гоняясь вчера за беженцами, случайно наскочил около леса на человека в милицейской форме. Милиционер был убит, а в его фуражке обнаружили записку, в которой содержалась просьба к некому свату пригнать в яр с десяток коров. Кто такой «сват», Никитка указать немцам не мог — в деревне все мужики кому-нибудь сватами доводились. А яр был один — Журавлиный.
        Немцы догадывались, что в Горелом бору скрываются отбившиеся от своих частей при отступлении советские солдаты и не успевшие эвакуироваться местные коммунисты. Сейчас это кучки усталых людей, но если их не ликвидировать, они организуются в партизанский отряд. Случай с запиской представлял возможность уничтожить в Журавлином яру, видимо, крупную группу.
        Сам Клюев до яра никогда не доходил, поэтому советовал взять проводником знающего дорогу старика. Однако обер-лейтенант отверг предложение полицая. Он слышал о подвиге русского старика Сусанина. Попадется какой-нибудь партизанский «сват» — ног не унесешь из леса. По его мнению, более надежны были мальчишки.
        На машинах проехали только до лесосеки — всего километра полтора. Дальше нужно было идти пешком.
        Впереди прокладывал путь Никишка с группой автоматчиков. Немного приотстав от них, но не теряя из вида, двигались змейкой основные силы. Обер-лейтенант с Иваном шел в голове отряда, фельдфебель с Матвейкой — в самом хвосте.
        Клюй от лесосеки взял точное направление. Неужели знает, как пройти? Однако нет — зачем бы тогда брать с собой мальчишек?
        Каждые пять минут фельдфебель спрашивал у Матвейки, правильно ли они идут. Пареньку ничего не оставалось, как с деловитым видом оглядываться по сторонам и утвердительно кивать головой.
        Солнца не было, но духота стояла, как перед грозой. Немцы шли, не отнимая рук от оружия. Чем дальше отряд углублялся в лес, тем заметнее проявлялся страх на потных лицах солдат. Они напряженно озирались на каждую качнувшуюся ветку. Дятел, внезапно протрещавший в боровой тишине, заставил всех замереть и прислушаться. А когда в кустах шумно взлетела тетерка, гитлеровцы шарахнулись прочь и открыли огонь.
        Лес между тем густел. Тропинка затерялась. Местами путь преграждали плотные заросли елового подлеса и лещины, сквозь которые приходилось продираться. Матвейку радовало, что Никишка ведет отряд напрямую. Солдатам с ранцами за спиной, с термосами, флягами, подсумками на боках трудно было лезть по чаще. С каждым километром они все заметней уставали, разбредались, офицер то и дело вынужден был останавливать движение, чтобы собрать отряд. А в какой-нибудь сотне шагов слева вилась едва приметная тропка, по ней без труда можно было дойти до каменного бугра — это, считай, полпути.
        Матвейка, наконец, понял, что Клюев ведет немцев на каменный бугор. Там, вокруг бугра, была «сила» малины, за ней, очевидно, когда-то ходил Никишка, и ему было известно, что в том же направлении дальше — Журавлиный яр.
        Вышли на чистину — что-то вроде большой поляны, поросшей редкими молодыми липками. Пахнуло земляникой и свежим медом. Обер-лейтенант потянул носом, причмокнул и объявил привал.
        - Вы ягод хотели — пожалуйста! — сказал Матвейка с тайной надеждой, что удастся, наконец, выяснить истинную цель их похода в Горелый бор. — По склону — клубника, внизу — смородина.
        Гитлеровец разгадал его умысел раньше, чем пастух договорил.
        - В Журавлином яру, как я слышал, они более сладки, — сказал он с многозначительным смешком. — Я люблю только сладкую ягоду.
        Солдаты валялись в густой не тронутой прежде никем траве, жрали яйца, ветчину, запивая из термосов черным кофе. Загорелый, чубатый ефрейтор с цыганским лицом вырубал кинжалом на стволе стройного раскидистого клена свое имя. Поодаль здоровенный верзила, сутулый, с жилистыми в веснушках руками, на опор двумя ударами топора хотел свалить липу. Это ему не удалось. Тогда, озлясь, он под смех приятелей одним взмахом снес липку потоньше — и пошел, играючи, рубить ближние деревца. Острый, как бритва, топор с мягким и влажным чавканьем наискось входил в гладкие стволы. Некоторые падали сразу, иные продолжали стоять наполовину подрубленные, скрипя и качаясь.
        За несколько минут полянка сделалась неузнаваемой.
        Чтобы не видеть, что творили фашисты вокруг, Матвейка лег лицом в траву. Тотчас перед его взором открылся неширокий дол, в камышах и кустах тальника. В глубине дола тальниковые кущи грудились плотнее, и там над ними вставал зеленокудрый остров с огромной разлапистой сосной над обрывом. Вспомнилось ему, как бабка Позднячиха, водившая их с Климушкой первый раз в Журавлиный яр, поднялась на крутой скат, поклонилась старой сосне.
        - Это проматерь всего бора, — говорила им бабушка, словно начиная сказывать свою новую сказку. — Пока стоит она — быть лесу. Храните ее, детушки, не голите землицу. Заповедное место свято. Опоганить — грех велик…
        Не сами ее слова, нескладные и маловразумительные, доходили до них, а тот высокий настрой ее души, с которым она говорила о лесе. «Опоганить — грех велик!» — Матвейка даже приподнялся от этих всплывших в памяти слов.
        «Петух» рядом, вспоров штыком кору, сдирал ее с тонкой липки. Кора снималась плохо, рвалась, но гитлеровец настырно продолжал свое дело. Оголяясь все выше, ствол белел, словно нетронутая солнцем девчоночья нога.
        Эта картина всколыхнула у Матвейки те же чувства, что испытывал он, когда унтер перебирал Фенино белье в сундуке. От злости свело зубы до хруста. Ненавистный затылок унтера невольно притягивал к себе его взгляд. Представилось, как все эти грязные, потные, с бесстыжими глазами убийцы влезут на остров и пойдут топтать, ломать, пакостить в самом чистом, в самом заповедном уголке леса. Как он не подумал об этом раньше?! Да разве ж можно фашистов пускать туда?
        Когда тронулись дальше, Матвейка осторожно сказал фельдфебелю:
        - Влево, кажись, забираем.
        Крайцер бегом кинулся в голову колонны. Через несколько минут, поравнявшись с Матвейкой, он хмуро бросил:
        - Идем верно, тропинка нет.
        Надо было исподволь сеять у немцев сомнения в знании пути Никишкой, а главное — Иваном.
        - Без тропинки — тяжело и заблудиться легче, — произнес он.
        Он понимал, что если сразу попробует сбивать отряд с пути, немцы разоблачат, сопоставляя его слова с тем, что говорят Никитка с Иваном. Надо было выждать, когда Никишка станет путаться. Иван, конечно, начнет поправлять. Вот тогда можно вмешаться, опровергнуть того и другого и направить фашистов на Гнилую узень…
        Прошли еще с полкилометра. Впереди скоро должна была начаться полоса густого мелкого ельника. Хорошо бы использовать ее, чтобы повернуть отряд в обход зарослей оправа. Если помаленьку отклоняться, можно пройти мимо каменного бугра, тогда первый ориентир для Никишки с Иваном будет потерян.
        - Тоже мне, проводники, — ворчал как бы про себя Матвейка. — Тащут прямо в гущину. Наверное, дальше лесосеки не ходили, а берутся вести к яру.
        Фельдфебель молчал. Полезли следом за Никиткой в ельник. Это были почти засохшие от чрезмерной густоты заросли, колючие и плотные невероятно. Когда продрались сквозь них, отряд без команды остановился передохнуть. Люди отплевывались, стряхивали сор, снимали паутину со взмокших лиц.
        Обер-лейтенант, красный, как пареный буряк, подозвал к себе Клюева.
        - И много еще впереди таких елочек-палочек? — спросил он.
        - Правильно идем, — пролепетал полицай, вытирая пот со сморщенного, как голенище, лба. — Прямо на север. Скоро должен быть каменный бугор. Уже малинник попадается.
        - Зачем мне бугор? — офицер начал подрагивать желваками на челюсти.
        - С него, как мужики говорили, ежели дальше на север держать, — к Журавлиному яру выйдешь.
        На карте, которая была у обер-лейтенанта, лесной массив, под названием Горелый бор, обозначался большим зеленым пятном, похожим на жабу. В середине этого пятна имелась штриховка с неопределенным очертанием — заболоченный лес. От того места, где отряд вошел в Горелый бор, болото лежало в северном направлении. Значит, в общем двигались, кажется, правильно.
        - А ты лазил через эти елки, когда ходил к Журавлиному яру? — спросил обер-лейтенант у Ивана.
        - Не-е, мы с батей — по тропке. Клюев сбился…
        - Как — сбился? Ты почему молчал?!
        - Вы спрашивали про направление — а направление, вроде, верное, в тую сторону…
        - Тропинки путаные, — продолжал бормотать в оправдание полицай, — не упомнишь, какая — куда. Напрямую — надежней…
        Подошел Крайцер, послушал, сердито сказал по-немецки:
        - Если дальше пойдем по такой «прямой», к вечеру не доберемся. Пастух говорит: надо вправо принять.
        Обер-лейтенант понимал, что пастух лучше Ивана и полицая знает лес. Но, как все хитрые люди, он не доверял никому, и прежде всего тому, кто лучше знает.
        Позвали пастуха.
        - Отсюда вести будешь ты, — сказал обер-лейтенант без своей обычной улыбки. — Хорошо проведешь — конфеты, плохо — пуля. Как это у вас говорят: или грудь в крестах, или голова в кустах.
        Матвейка понимал, что угрозу свою гитлеровец выполнит не моргнув, как только заподозрит хитрость. Надо действовать осторожно, а главное, чтобы Иван не вздумал «поправлять» его.
        - Ага! Затащил в дебри, — кивнул он на полицая, — пускай и дальше ведет.
        - Разве он держал курс неправильно?
        - Прямо ворона летала, да дома не ночевала. Кто ж в лесу прямо ходит? А теперь — либо назад вертаться, либо скоро по тальнику да кочкарнику ноги ломать.
        Назад, через ельник, немцы возвращаться не хотели. Матвейка повел их, обходя все чащинки справа и, таким образом, незаметно забирая в сторону, в обход каменного бугра. Вел он некоторое время по редколесью, а в зарослях выбирал чистые проходы. Солдаты приободрились, идти стало легче. Но Никишка после недолгого колебания сказал офицеру:
        - Сбиваемся в сторону.
        Иван подтвердил:
        - Шибко вправо забрали.
        Обер-лейтенант свистком остановил движение отряда, подошел к пастуху:
        - Почему уклоняешься на восток?
        Матвейка ждал этого вопроса. По его расчетам, каменный бугор уже миновали — главный ориентир для Ивана с Никишкой утерян.
        - Полегче дорогу выбираю, — сказал он, — хочу лозняки обогнуть.
        Широкий рот офицера вновь тронула ядовитая улыбка:
        - Ты немножко брешешь…
        - Не верите? Ладно, только не пеняйте потом.
        Этот участок леса Матвейка знал хорошо. Он свернул на запад, вроде бы возвращаясь к прежнему направлению, и вывел прямо к широкой лощине. Началась такая густота, по сравнению с которой недавний переход через сухой ельник выглядел прогулкой в саду. Ботинки солдат скользили по гибкому лозняку, ноги путались в мелком багульнике, срывались с кочек в ржавую грязь. Сучья хлестали по глазам, рвали одежду, в кровь царапали руки и лица. Несколько человек растянули связки на ногах. Один солдат совсем не мог идти — его тащили под руки.
        Больше часа отряд продвигался лощиной. «Ага, пыхтите! — ликовал Матвейка, тоже порядком взмокший. — В Журавлином яру побывать захотели? Я вам его покажу!..» Была еще одна причина для радости. Солнце нельзя было отыскать в тучках, а стрелки компасов в этих местах виляли из стороны в сторону словно телячьи хвосты: под болотом были залежи железняка. Уследить в чаще за направлением, куда вел проводник, немцам было трудно. Поминутно приходилось огибать совсем непролазную густель, прыгать с кочки на кочку, рискуя сорваться в грязь. Это помогло Матвейке вести отряд зигзагами по всей длине лощины и вывести на ее северо-восточную оконечность. Теперь он был уверен, что направит фашистов в Гнилую узень.
        Солдаты выбирались на сухое и, гремя снаряжением, валились в траву. Обер-лейтенант, объявив привал, подошел к пастуху. На мокром крутом лбу вздулась синяя жила, под ухом кровоточила длинная царапина. Желваки так и перекатывались на челюсти.
        - Ты где нас вести… вел?.. — от усталости и злости он начал делать ошибки в русском языке.
        - Так вы же сами приказали, — напомнил Матвейка. — Я предупреждал: слева — лозняк…
        Офицер злился больше оттого, что внутренне сознавал свою вину за изменение маршрута.
        - Ты водил неправильно! В другом месте ходить надо.
        - Конечно, в другом. Так Клюй же куда завел?.. Я говорил…
        - Ты есть обманщик. Ты спутал дорогу! Иван говорит: можно было не лезть на болото!
        - Вы же сами велели…
        Матвейка не договорил. Голова его мотнулась от пощечины, в глазах больно полыхнуло красное пламя.
        - Признавайся, что спутал дорогу!
        - Путал не нарочно, — вставил Крайцер, которому тоже показалось, что через лощину перебирались они напрасно. — По маленький ошибка. Да? Такой лес трудно знать.
        Матвейка понимал: стоит подтвердить их предположение, будто он нечаянно обился с пути, как немцы с помощью Ивана и Никишки снова отыщут верное направление. Нет, он должен убедить их, что знает дорогу и ведет правильно. Надо переломить Беляшонка с Клюем, подорвать к ним доверие у гитлеровцев.
        Пощечина еще больше ожесточила его. Кожа на затылке сжалась, как кленовый лист от жары. Матвейка набычился и задубел внутри. Теперь ему хоть на горло становись, он бы твердил свое. Он только старался не показывать немцам свои глаза, чтобы не заметили полыхавшую в них ненависть.
        - Обещали конфеты, а сами — по морде!
        Офицер отвесил ему еще две оплеухи.
        - Что мне врать, что ли? — вскричал пастух, а про себя думал: «Шиш вам, а не Журавлиный яр!»
        Незаметно приблизился Иван.
        - Винись, Кубик, а то хлеще достанется, — сказал он, угодливо поглядывая на офицера.
        Тут Матвейка не мог сдержаться. Он заскрипел не только зубами, а, кажется, весь заскрипел, было такое ощущение, что от злости даже спина задымилась.
        - Бьете, да? — сказал он, глянув прямо в глаза обер-лейтенанту. — Оттого, что Иван говорит не так, как я? А дайте ему по моське — поглядите, что будет! Он же вас задуривает! Дорогу забыл, а пистолет получить охота.
        В искательной улыбке второго проводника фельдфебелю почудилась фальшь. Подошел Иван без разрешения, это тоже было подозрительно.
        - В самом деле, — сказал он по-немецки, — надо и у него спросить построже.
        Обер-лейтенант в знак согласия кивнул головой:
        - Опроси. Только отведи, чтобы они не слышали друг друга.
        Через минуту весь отряд потешался над визгливыми воплями Беляшонкова за кустами:
        - Ой, дяденька, не бей!.. Ай, миленький, правду скажу!..
        Солдаты, развалясь на траве, громко ржали. Кое-кто из них, несмотря на усталость, поковылял взглянуть, как фельдфебель избивает мальчишку.
        Что говорил Иван и о чем позже Крайцер сухо доложил командиру отряда, Матвейка не слышал. Но перед тем, как двигаться дальше, «обер» приказал пастуху снова идти с головным дозором.
        Было далеко за полдень, когда преодолев очередную тальниковую чащину, они выбрались на открытый, слегка кочковатый луг. Дальше путь преграждало болото, тянувшееся наподобие реки. Ширина его была невелика — метров сто пятьдесят. Чистое, без кочек и кустов, поросшее зеленой травкой, оно казалось совсем неопасным. На другой стороне серебристой стеной высился крупный ивняк. Представлялось, что там высокий берег.
        Это была Гнилая узень — непроходимая топь.
        - Ну вот и пришли! — сказал Матвейка.
        Он старался изобразить на своем лице радость и гордость, что вывел точно к тому месту, куда требовалось. Однако он чувствовал, как холодеют потные щеки, а губы стянула фальшивая улыбка. Страх тонкой болью прокатился по всему телу. Что скажут Иван с Никишкой? Поверят или не поверят немцы? Если усомнятся, заподозрят обман — пристрелит «обер», как ту несчастную кошку, и гнить ему в бездонных топях узени.
        - Это есть Журавлиный яр? — окинул фельдфебель пристальным взглядом болото и противоположный берег.
        - Да. На той стороне! — указал Матвейка.
        - А как пройти?
        - Мужики жерди кладут, — отчаянно врал Матвейка, хотя знал, что в двух километрах есть обход и немцы могли найти тропу туда.
        Подошел обер-лейтенант в сопровождении нескольких солдат. Мундир на нем был забрызган грязью, кобура с пистолетом съехала на живот.
        Крайцер, козырнув, начал что-то докладывать, кивая в сторону ивняка.
        Растянувшийся отряд собирался медленно. Иван с Никишкой притащились в числе последних.
        Офицер пальцем подозвал Беляшонкова поближе. Он направил на него браунинг таким движением, что не понять было, — угрожает выстрелить или собирается подарить пистолет мальчишке, как обещал.
        - Это называется Журавлиный яр? — впился он прищуренным глазом в Ивана.
        И опять было непонято: говорит он это с издевкой, будто бы зная, что они в другом месте, или просто опрашивает.
        Матвейка двумя секундами раньше успел глянуть Ивану в глаза.
        Беляшонков понял все.
        «А ну как узнают?!» — испуганно дрогнули в ответ его выгоревшие ресницы.
        «Я буду стоять на своем!»
        «Боюсь… не могу…»
        «Я окажу: он врет! Будут снова бить обоих».
        Поединок их длился мгновение перед тем, как офицер задал вопрос.
        - Да… — сказал Беляшонков и тут же залепетал, стараясь, на случай, выгородить себя:
        - Я в Журавлином яру всего раз был… Он вел! Он лучше знает.
        Офицер понял его в том смысле, что Иван признает право получения награды за соперником.
        - Хорошо, — сказал офицер, пряча браунинг в карман. — Пастуху пистолет не нужен, а ты его заработаешь в следующий раз.
        Вдруг треснул выстрел. Показалось — кто-то сушину сломал. Говор смолк, будто обрубленный. И тут Матвейка увидел, как «обер», странно подрагивая и хватаясь белыми руками за воздух, медленно валится на спину.
        Фашист упал плашмя, земля, не принимая его, слегка подбросила мертвое тело.
        Солдаты повскакали с кочек, еще не понимая, что случилось. Фельдфебель громко пролаял команду. Тотчас гитлеровцы залегли и отрыли огонь по ивняку.
        Оглушенный треском автоматов, Матвейка приткнулся за кочку. Иван, всхлипывая, совал под него голову. Так продолжалось несколько минут. Потом фельдфебель снова выкрикнул команду, и немцы, по двое, по трое, начали перебегать назад, к кустам.
        Крайцер поднял мальчишек и велел отходить вместе с солдатами, тащившими тело обер-лейтенанта.
        Они долго сидели в ивняке, прислушиваясь к стрельбе. Фельдфебель рассылал автоматчиков по всем направлениям. Но гитлеровцы так никого и не обнаружили.
        - Зачем привел на узень? — шепнул Иван.
        - Мало ли куда фашисту хочется! — ответил Матвейка. — Запомни: сболтнешь кому, скажу — в сговоре с тобою вел.
        - Не-е, хрест во все брюхо — молчу! Побьют жа!..
        Сбежать Матвейке удалось лишь тогда, когда вернулись на лесосеку и гитлеровцы занялись погрузкой в машины. Иван увязался за ним следом.
        - Чего ты? — сказал Матвейка. — Мог бы подъехать с ними до деревни.
        - Катись они!.. — сказал Иван, сплевывая сукровицу, все еще сочившуюся из десен после допроса фельдфебеля. — Глядеть на них не могу больше!
        До тошноты хотелось есть. Но прежде, чем идти в деревню, надо было заглянуть в большой березник. Как там беженцы? Приходил ли к ним Парфен резать бычка? Или они весь день голодные — коров сегодня на поле не выпускали.
        Матвейка, не таясь теперь, рассказал обо всем.
        - Давай забежим к Позднячихе! — предложил Иван. — Малость кругу дадим, зато бабка покормит. Если Климушка дома, может и заночуем?
        - Верно, — согласился пастух, — а то утром опять нас в провожатые загребут.
        - На кой нам!..
        Вечерело. Усталость давала о себе знать. Болело и ныло все тело, а главное — обессиливал голод.
        Из леса выбрались невдалеке от избушки. Блеяла недоенная коза, поросенок исходил в хлеву визгом. Ребята уже прикидывали, чем угостит хлебосольная Позднячиха, как вдруг заметили около прясла знакомые мотоциклы и Никишку, бегущего по двору от погреба.
        - Ну змей же собака! — яростно выругался Матвейка. — Житья не стает!
        - Пошли домой, — уныло прошептал Беляшонков.
        - Прежде — в большой березник. Людей надо предупредить, пусть сейчас же уходят в лес.
        Идя вдоль опушки, они обогнули сосновый мысок, врезавшийся в пшеничное поле, и тут их насторожил странный тихий и смурый звук. Нельзя было понять, откуда он доносится, — из леса, из пшеницы или из березового околка.
        Кто-то выл — тягуче, больно, выл, казалось, без слез, но всем нутром, всем существом своим.
        - Волчица, что ль? — приставил Иван ладонь к уху.
        - Несхоже, — сказал Матвейка.
        - Боязно. Айда лугом домой…
        - Погоди. Ни волк, ни собака…
        Немного спустя они подошли к сросшимся корнями трем дубкам. На фоне темных кустов опушки резко выделялись из травы два желтых бугорка: один посветлее, с подсохшими комьями, прибитый дождем, другой совсем свежий, — суглинок на нем еще не обветрился. Старуха в черной кацавейке, босая, простоволосая, упираясь оземь костлявыми скрюченными руками, стаяла на коленях и, положив голову на свежую насыпь, выла.
        - Позднячиха! — вскрикнул Матвейка, в груди у него захолонуло.
        Она выла без слов, без причета, почти не шевелясь. Только затылок ее с растрепанными сизыми косицами покачивался из стороны в сторону, будто старуха пыталась зарыться головой в землю. Было в ее голосе и покачивании головы что-то жуткое, смертное, что и горем даже назвать нельзя.
        Мальчики приблизились. Матвейка наклонился к старухе, словно пытаясь прочесть на ее лице: что случилось?
        Ему все еще не хотелось верить, что около первой могилы беженцев появилась чья-то вторая.
        Позднячиха медленно подняла голову, запрокинула ее, как будто пыталась увидеть небо, и вдруг ударилась лицом о насыпь:
        - Де-точ-ки ж вы мо-и-ы-ы!..
        Она разгребала лицом рыхлый суглинок и стонала: ы-ы-ы!.. Сдавалось, этому тянущему за сердце звуку не будет конца. Даже иссякнув в ее груди, он продолжал звучать над полем, над лесом, и еще дальше — до самых звезд…
        Вечер. Лес темный. Свежая чья-то могила. И тихий, одинокий, цепенящий все окрест вой.
        Стало до того невыносимо, что Матвейка не выдержал — крикнул:
        - Бабушка!.. — Этим отчаянным криком он хотел прогнать от себя догадку, которая холодной гадюкой кралась к сердцу. — Бабушка!..
        Откуда-то появился Парфен. Отвел Матвейку за плечи:
        - Не тронь ее, парень.
        - Дядька Парфен! — сказал сзади Иван. — У нее в избе — Никитка с немцами…
        - Ей теперь все одно.
        Матвейка хотел спросить что-то и не мог. Мысли остановились на узеньком засаленном ремешке, зажатом в узловатых пальцах Позднячихи. Этим ремнем всегда подпоясывался Климушка…
        - …Всех побили?
        - Троих. Он четвертый.
        - Остальные…
        - В лесу… Говоришь, Никишка навел?..
        Матвейка слушал разговор Ивана с дядькой Парфеном, но слова доходили тупо, будто удары кнута через стеганку. Сознание продолжало вертеться вокруг ремня. Силился вспомнить зачем-то — и, наконец, вспомнил: ремешок был с той самой берданки, из которой убит Демидка. А вот как он потом очутился у Климушки?..
        Паутину бессмысленных этих воспоминаний разорвал Парфен, заговорив об Асе.
        Матвейку будто тряхнуло.
        - Выживет?! — вцепился он в заскорузлую, словно березовый корьяк, руку мужчины.
        - Плечо пробито. Не будет заражения — оклемается.
        - Далеко они?
        - Сбежать туда хочешь? Нет, парень. Другая нам с тобой задача назначена: угнать завтра в лес хоть с десяток коров.
        Позднячиха, тяжело опираясь на палку, добрела до избы. В окне горел свет. Белая коза с блеяньем бросилась ей навстречу. Старуха, не видя, не слыша ее, прошла через дворик. Также не замечая, она перешагнула через мертвую собаку подле порога и вошла в избу.
        Шестеро немцев все разом говорили громкими опьяневшими голосами. На столе стоял жбан из-под медовухи, чашки, кружки, поддон с нарезанным окороком. Перевернутая солонка валялась на краю стола. «К ссоре», — привычно отметила про себя старуха народное поверье.
        В печи жарко горели сухие дрова и что-то шипело. Никишка, со сковородником и ножом в руках, бегал от стола к печке.
        - О, хозяйка пришла! — воскликнул он. — Давай, бабуся, сменяй меня, корми гостей. Только быстро, по-военному!..
        Полицай сунул ей в руки сковородник, и она взяла. Взяла ножик. Молча и привычно начала возиться у печки.
        - Гляди, как у тебя ловко получается, как у молодой! — хихикал сзади Никишка. — А медовуха твоя — во! Заграница оценила, видишь?! Нет ли еще?
        Она остановилась, как бы припоминая. Медленным движением ладони впервые отерла с лица приставшие к дряблой коже комочки земли с могилы. Затем подала на стол сковородку с шипящей в сале яичницей.
        - Ну дак, что, бабусь? Пойдем, пошукаем.
        Она вышла, Никишка пошел за ней и скоро вернулся с большой оплетенной бутылью, гогоча, как гусак.
        С сырой плетенки стекали и падали кусочки льда, а горловина бутыли на столе сразу матово запотела.
        Шпокнула деревянная пробка. Говор смолк. Солдаты с заблестевшими глазами, но недоверчиво, нюхали содержимое бутыли, переглядывались. Ефрейтор налил кружку, протянул старухе. Взял Никишка и медленно выпил. Потом, скривив рожу, словно проглотил отраву, налил и выпил вторую кружку. Хотел еще, да немцы, поняв, что он своими ужимками дурачит их, с хохотом отпихнули его от бутыли.
        Она, стоя у печи, глядела на них пустыми, ничего не выражающими глазами. За столом пили, кричали, затягивали песню. А она продолжала смотреть на них все так же без всякого выражения, словно бы не глазами, а темными глазницами.
        Ефрейтор, старший среди немцев, сказал что-то высокому плечистому солдату с веснушчатыми руками, и тот, взяв автомат, вышел на улицу.
        Говор, шум за столом начал стихать. Головы немцев устало и пьяно клонились, падали на грудь. Один, растянувшись на лавке, сразу захрапел. За ним — второй, третий — улеглись по углам. Дольше всех, пьяно выкрикивая, болтали между собой ефрейтор и Никишка — каждый на своем языке. Потом немец оттолкнул полицая, лезшего к нему целоваться, завалился в сапогах на кровать. Никишка упал головой на стол и заплакал.
        - Плачешь? — сказала старуха. — А я не могу…
        Она прикрыла плотнее окно, задвинула шпингалеты в гнезда, заперла дверь на большой крючок. Дрова в печи догорели. Старуха пошуровала кочергой, сгребла полыхавшие синим пламенем угли в кучку. Держась за поясницу, с трудом распрямилась, дотянулась рукой до печной вьюшки, задвинула ее. Из чела русской печи пыхнуло жаром и чадом.
        - Вот ужо напьетесь вволю…
        Она было залезла на полати, но, глянув на грязный стол, снова спустилась.
        - Насвинячило поганье…
        Собрала всю посуду, ножи, ложки, вилки — все, к чему прикасались враги, — свалила в грязный ушат с помоями. Стерла со стола. Вымыла руки.
        От чада в избе стало сине. Огонь в лампе померк.
        Уже качаясь от угара, она поднялась на полати и легла, как ложатся старики, уставшие от долгой работы, — тяжело и бессильно.
        - Дитенок ты мой… — прошептала она.
        Утром возле конторы стадо перехватили гитлеровцы, хмурые и необычно молчаливые. Фельдфебель сиплым голосом объяснил пастуху, что скот надо гнать не в поле, а за Днепр, на станцию. Сопровождать пойдут унтер-офицер с солдатом.
        Матвейка стиснул зубы: не удастся выполнить наказ Парфена! Вот он и сберег своих холмогорок! Зачем мешал председателю с милиционером? Будут теперь паразиты пить молоко да жрать мясо…
        Первые минуты он думал об одном: как скрыться, чтобы не помогать, не видеть больше фашистские рожи?
        За деревней мысли его заработали в другом направлении. Голодный скот то и дело сбегал с дороги в траву и посевы, задерживая движение. А если постараться, чтобы стадо двигалось еще медленней? Тогда ни за что не успеть за день дойти до железной дороги. Ночью же мало ли что подвернется…
        Солнце, как по заказу, припекало с каждым часом все настойчивей. Ветра совсем не было. Пыль густым желтым облаком плыла за стадом. Опасаясь от нее, немцы шли впереди. Унтер орал на Матвейку, требуя гнать скорее. Пастух кричал на коров, щелкал бичом, гонялся за нетелями, делая вид, что не может один управиться.
        Коровы ревели. Их волновал непривычный перегон по незнакомым местам, мучили жажда и голод. Время от времени пастух незаметно для гитлеровцев издавал звук, подражая летящим оводам. Нетели и коровы помоложе, задрав хвосты, мчались в ближайшие кусты. Тогда немцы тоже вынуждены были бежать наперехват. В тяжелых ботинках, на которых железа было больше, чем кожи, в кителях, с ранцами и автоматами, они к полудню до того умотались, что и сам Гитлер не заставил бы их двигаться быстрей.
        Чем ближе к Днепру, тем больше встречалось по обочинам воронок, сгоревших машин. В одном месте дорога была густо поковырена взрывами, остался только узкий извилистый проезд. Стадо растянулась длинной цепочкой.
        - Хальт! — крикнул Петух, когда они дотащились до пустого сарая со вздыбленной с одного конца кровлей.
        За сараем был загон для овец. Туда и приказал унтер загнать стадо. Это была пытка для скота — стоять на солнцепеке без воды.
        - Жара! Плохо тут! — пробовал Матвейка втолковать Петуху. — Надо в кусты или к воде…
        Гитлеровец заорал на него и больно пнул ботинком в колено.
        Чернушка не хотела идти в загон — скакнула мимо унтера и помчалась к осиннику, где желтели бруствера окопов.
        - Догонять! — унтер нетерпеливо толкнул автоматом в спину. — Лос, лос!..
        Проклиная Петуха всеми известными ему междометиями, Матвейка отправился за Чернушкой.
        Метрах в ста от дороги стояла палка с дощечкой. Миновав ее, корова вдруг прянула в сторону. Издали пастух заметил какие-то цветные тряпки в траве. От них тянуло сладковатым тошнотным смрадом. «Стой! Опасно!» — предостерегающе крикнул внутренний голос. Но Матвейка остановился не сразу. Пройдя еще немного, он увидел рой больших мух, облепивших штанишки с лямочкой и знакомую белую панамку. Изик!..
        В тот же миг догадку его оборвал страшный треск. Чернушка, встав на дыбы, рухнула и заскребла копытами по земле.
        Оглушенный Матвейка, пятясь, начал отходить к дороге. Он прошел мимо дощечки на палке и механически прочел на ней черные буквы: «Achtung! Minen!»
        Солдат, посмеиваясь, ждал его на дороге. Немец постукал пальцем о Матвейкину голову и залопотал, то указывая на дощечку с надписью, то водя руками в направлении окружающих перелесков. Пастух понял: кругом — мины.
        - Чего же ты, скотина, раньше молчал?
        Петух лежал на охапке сена в сарае, задрав белые ноги на стену. Левая ступня его была потерта до крови. Он что-то сказал. Солдат, сердито кривя рот, сел у стены снаружи.
        Матвейка прилег за углом. В глазах у него мельтешили зеленые жирные мухи, черные буквы с дощечки, и повсюду, куда б он ни глянул, белела панамка. Это было как наваждение.
        Матвейка вскакивал, подходил к загородке, гладил доверчивые коровьи морды, снова ложился. Кожу по всему телу жгло, будто он без рубашки валялся в крапиве. Жалобный рев скота сводил с ума.
        Вдруг он услышал, как за углом звякнул металл. Выглянул. Солдат, уронив автомат, свалился возле стены.
        И тут Матвейку осенило.
        Никакого плана у него не было — он и не смог бы сейчас логично обдумать то, что предстояло совершить. Просто, он увидел спящего солдата, автомат на земле — и сразу возникло решение.
        Заглянул в щель сарая. Ноги Петуха сползли со стены в сено. «Дрыхнет!» — отметил паренек с внезапно охватившим его спокойствием.
        С этой минуты он словно бы переступил через грань жизни и страха.
        Обошел загон, попробовал, легко ли выходят жерди из гнезд между кольев. Снова вернулся к сараю. Фашисты храпели.
        Матвейка вошел в сарай, спокойно подпоясался ремнем, на котором висел подсумок с тесаком в ножнах. Снял со стенного колышка автомат, закинул его за спину через плечо и, даже не оглянувшись, вышел.
        Проходя мимо солдата, он поднял второй автомат, повесил его на шею, как носили немцы.
        Верхние жерди из загородки, казалось, сами упали. Нижние он не успел убрать: скот хлынул через них.
        Он направил стадо прямо к дощечке с черной надписью. Хлеща кнутом, он гнал все быстрей и быстрей. Он не чувствовал больше ни жалости, ни страха, только сердце колотилось о ребра, и отголоски ударов стучали в ушах, как молотки.
        Коровы неслись вскачь, будто спасаясь от погони. На такой скорости они и вбежали на минное поле.
        Первые взрывы ахнули впереди. Пыль и рев смешались вместе. Потом затрещало с боков.
        - Вперед! — неистово кричал Матвейка. — Все равно!.. Все равно!..
        Коровы метались, вставали на дыбы перед мгновенно выраставшими у них из-под ног кустами и падали, падали. Тех, которые поворачивали вспять, пастух перехватывал и снова гнал к осиннику.
        - Вперед!!!
        Поле казалось ему раскаленным, как огромный противень. Он бежал скачками, и каждый прыжок, казалось, приближал мгновение, когда и под ним рванется земля. И хотя впереди была смерть, он не мог остановиться.
        Разбуженные взрывами немцы ошалело смотрели, как их стадо гибло на минном поле. Они вначале думали, что животные сами вырвались из загородки, а сошедший с ума пастух носится между ними, пытаясь завернуть. Потом солдат хватился своего автомата.
        - Он украл! — завопил гитлеровец, кидаясь вдогонку.
        Однако, добежав до первых трупов, остановился. Он видел, как несколько коров вместе с пастухом скрылись в осиннике…
        Матвейка проснулся от холода. Было светло, хотя еще не угадывалось, в каком месте над лесом поднимется солнце. Он вскочил с охапки сырой, нагретой телом травы, резко подвигал плечами и руками, сгоняя озноб. Коровы, залегшие вечером около ручейка, не поднимались: вчерашний перегон их обезножил. У Матвейки самого едва достало под конец силы взобраться на крутой берег, чтобы не повалиться со скотом у ручья, — в низинах ночью всегда холодно. Он даже не оглядел место, где остановился на ночлег.
        Ему не доводилось бывать в западной части Горелого бора, куда он попал, прорвавшись с девятью коровами через минное поле. Гнал он скот к Журавлиному яру наугад. Теперь, осматриваясь, он уловил что-то знакомое в облике леса. Этого оврага с крутыми почти голыми склонами он не видел раньше, однако ровный, гладкий, будто обгорелый у корней молодой сосняк был знаком. Матвейка пошел, потом побежал по течению ручья. Овраг делался шире, шире; внезапно и овраг и сосняк оборвались — перед Матвейкой разверзлось большое сизое озеро. Он остановился пораженный: откуда взяться такому озеру в Горелом бору? Лишь спустя несколько секунд понял, что вместо воды внизу — плотно осевший туман. Вправо над туманной гладью высился остров, похожий на спину всплывшего из зеленых глубин чудовища.
        - Яр! — не веря себе, прошептал Матвейка.
        Небо впереди разрумянилось, но солнце все еще было далеко за лесом. Светило узкое бело-розовое облачко, висевшее напротив острова. Матвейке оно напоминало только что искупавшуюся девчонку — длинную, тонкую и ослепительную.
        Журавли в кочкарнике завозились всей семьей; сначала старшие забормотали между собой — тихо по-домашнему, потом сиплыми спросонок голосишками принялась попискивать молодежь. Кто-то частыми шажками пошлепал по болоту. Старик-сторожевик на кочке потянулся одним длинным, точно парус, крылом, затем вторым; хлопнул ими, как в мягкие ладоши, и звонко крикнул на весь лес:
        - Порра вставааать!
        Самочка-журавушка курлыкнула в ответ чистым голосом, будто в серебряный рожок переливчиво дунула:
        - Прроснууулись!
        Тихий вздох прошел по вершинам. И защелкала, засвистела разная живность вокруг…
        Матвейке все еще не верилось, что перед ним Журавлиный яр. Он никогда не выходил сюда со стороны оврага.
        Солнце острыми сверкающими шильцами проковыряло черный забор сосняка на той стороне дола. Край острова затеплился поверху тусклыми медными бликами. То, что Матвейка принял за бугор среди острова, обрисовалось теперь как вершина огромного дерева. Крона его круглилась над соседними деревьями, точно купол невидимого храма, и отливала цветом старинной чуть тронутой прозеленью бронзы. Это и была богатырь-сосна, закрытая от Матвейки дубами по самую грудь.
        Туман редел и космами паутины медленно уплывал, обнажая болото. В нескольких шагах от Матвейки заблестела лужица. Кряква выплыла из осоки, за ней веревочкой тянулся длинный выводок — одиннадцать темных с желтинкой утят. Едва морща розовую воду, утки пересекли крохотное озерцо и, посвистывая, начали хлопотать за мшистыми кочками.
        Без единого шелеста, словно лесные призраки, от сосняка к болоту спустилась лосиха с лосенком. Лосиха, не учуяв запаха человека, спокойно прошла стороной, а теленок набежал прямо на пастуха. Черно-синий глаз маленького зверенка, мерцающий в глубине зеленоватым перламутром, несколько секунд с настороженным любопытством разглядывал Матвейку. Затем, словно боясь потревожить человека, лосенок, осторожно перебирая голенастыми, как ходульки, ногами затопотил вслед матери.
        Хлюпали да посвистывали суетливые утята. Журавли булькались в воде за кустами. Лежала на всем этом мирная покой-тишина, продолжалась нетронутая, непорушенная жизнь.
        Он смотрел на Журавлиный яр, как смотрят на спасенного собственными руками брата — с любовью, которая сделалась еще крепче, и с тайной гордостью за себя.
        Он был один, но не чувствовал себя одиноким. Где-то близко, в дремучих пущах, в потаенных лесных уголках, скрывались друзья. Сердце замирало тревожно и томительно от предчувствия близкой встречи.
        Коршун медленно плыл над самой головой. Матвейка замахнулся на него, но хищник лишь глянул твердым глазом на пустую руку. Чем-то он напомнил Матвейке Крайцера.
        - Уу, фашист! Погоди, я тебе полетаю! — сказал Матвейка и побежал к стаду, где лежало оружие.
        Соль
        
        Партизанский отряд задыхался, зажатый фашистами в большом Замошском болоте.
        Всю зиму партизаны не давали оккупантам покоя — взрывали поезда, нападали на небольшие гарнизоны в деревнях, уничтожали автомашины. Гонялись за ними эсэсовцы, как волки за лосем. Но после каждой такой погони все больше становилось крестов на немецком кладбище около деревни Ольшанки, а партизаны были неуловимы в глухих приволховских лесах и болотах.
        В беду отряд попал во время весеннего половодья. Ручьи стали реками, болота и низины — озерами, — не разбежишься, как бывало, зимой на лыжах. Вот тогда фашисты обнаружили отряд в Замошье и окружили. День и ночь обстреливали они из минометов лесистые островки в глубине болота. По их расчетам, уцелевшие от огня партизаны должны были погибнуть с голоду раньше, чем спадет вода. А чтобы никто из окрестных деревень не смог как-либо помочь партизанам, всех трудоспособных жителей угнали куда-то; говорили, будто на строительство дороги. Выгребли последний хлеб, если у кого из колхозников он еще был. Остались в Ольшанке лишь дряхлые старики и дети не старше тринадцати лет.
        Марийка Забелина тоже осталась, хотя ей было четырнадцать. Такая она была маленькая, худенькая, что немец-конвоир вывел ее из колонны, когда она собралась идти вместе с матерью и старшим братом.
        Жить одной было страшно. Марийка поселилась у дальнего родственника, дедушки Антона, покалеченного когда-то на лесоповале. Перед самой войной к деду приехал внук Костя из Ленинграда. С Костей Марийка ходила собирать этой голодной весной вытаявшую на поле картошку — больше есть было нечего.
        Однажды в стороне Замошья гремело всю ночь, словно там на пни и мерзлый кочкарник беспрерывно падали огромные сухие бревна.
        На восходе солнца возле дедовой избы, на краю деревни, зачавкала грязь под множеством ног. Тяжело грохнули в дверь.
        Дед Антон, скрипя костылем, вышел в сени. Тотчас в избу заскочило несколько эсэсовцев. Следом за ними два запыхавшихся полицая вволокли связанного человека — в фуфайке, мокрых валенках и ушанке со звездочкой.
        С первого дня оккупации Марийкино сердце обрело какой-то особый инстинкт: оно даже во сне чуяло, когда приближались фашисты. И сейчас, раньше, чем первый удар приклада потряс избу, Марийка вздрогнула от предчувствия, что немцы идут к ним.
        Немцы никогда не входили с добром: либо забирали кого-нибудь, либо пинками угоняли на работу. Но таких разъяренных Марийка еще не видела. Они суетились, кричали все разом, и не понять было — на кого.
        Костю, спросонок едва не метнувшегося к деду, Марийка безотчетным движением удержала на печи, потом затискала в запечье. Сама забилась в угол на полатях, под дедов тулуп.
        - Ахтунг! — грянуло вдруг точно выстрел, и сразу стало тихо-тихо.
        Потом кто-то негромко заговорил по-русски.
        Опомнясь, Марийка чуть приподняла краешек тулупа и выглянула. Посреди избы стоял маленький толстый немец-офицер в шинели с полоской серебряного погона. Сняв фуражку, он вытирал потный бритый затылок.
        - Будешь отвечать — будешь жив, — говорил толстяк ровным и, как вначале показалось Марийке, добрым голосом. — Я позову доктора. Он быстро делает операцию. И ты будешь долго-долго жить. Немецкий доктор умеет очень хорошо зашивать живот.
        Перед офицером на лавке, свесив голову, сидел связанный человек. Он все время крючился, кряхтел и сползал на пол. Если бы два полицая не придерживали его за плечи, он бы давно свалился.
        - Альзо… Первый вопрос, — продолжал офицер, комкая платок, — сколько живых партизан осталось в Замошье?
        Связанный продолжал все так же молча корчиться и кряхтеть, словно гитлеровец разговаривал с кем-то другим.
        - Не надо терять драгоценных минут. Рана в живот — очень опасная рана. Ты можешь умереть, если не будем звать доктора.
        Пленный медленно, будто непосильную гирю, приподнял голову. Лицо его было в крови и грязи, а взгляд потухший и бессмысленный, как у смертельно усталого человека, которому мешают спать.
        - Стреляйте… чего канителить, — простонал он.
        - Партизан мы не стреляем, — отрицательно покачал офицер синеватым затылком и сделал платком знак эсэсовцам, молча стоявшим у двери. — Партизан надо казнить через повешение.
        Эсэсовцы отодвинули стол в угол, сбросили чугунок со скамейки у шестка. Один из полицаев начал поспешно стаскивать с себя резиновые сапоги.
        - Но если ты будешь отвечать, — продолжал офицер, подвигаясь в сторону, чтобы освободить место на середине избы для скамейки, — если ты будешь говорить правду, я спасу тебе жизнь.
        - Помираю…
        Гитлеровец недовольно шевельнул черной щетиной усов под высоким ястребиным носом и махнул платком. Эсэсовцы обступили пленного и что-то с ним делали. Слышался треск разрываемой одежды, немотное мычание раненого.
        Потом партизана, раздетого до пояса, положили поперек скамейки животом вниз. Разувшийся пучеглазый полицай и широкоплечий эсэсовец с расплющенной, морщинистой, как у черепахи, физиономией стали по бокам с сапогами в руках.
        - Нам, к сожалению, нет время на долгий разговор с тобой, — офицер пнул пленного каблуком в голову. — Если не ответишь правду, тебя будут бить сапогами по почкам. Это очень больно — резиновыми сапогами по почкам. И ты сдохнешь. Ну!..
        - Поднимите… — вдруг прохрипел партизан.
        Его посадили на скамейку. Собравшись с силами, он обвел взглядом избу:
        - Только не мучьте… Нет терпежу…
        - Сколько человек осталось в отряде?
        - Тридцать три…
        - Врешь! Мы знаем!
        - Было двести… — сказал партизан. — Так вы же минами… И день и ночь… А на островках где зарыться?..
        - Ах, так! — усмехнулся офицер. — Одно слово неправда — и сапогами по почкам… Патрон, гранат сколько?
        - Боеприпасу навалом. Зимой с самолетов нам сбросили. Да вы это третьего дня проверили, когда пробовали.
        - А еды много? — резко перебил офицер. Глаза его, точно гвозди, вонзались в пленного.
        Партизан на мгновение замялся.
        - Плохо. Нету еды, — сказал он едва внятно. Потом, снова окинув избу коротким взглядом, добавил громче: — Брюква кончилась, горох на исходе. А главное — соль. Нету соли.
        - Соли? — удивленно и недоверчиво переспросил гитлеровец.
        - Да. Без соли нельзя. Без соли человек — тухлая селедка. Сегодня мы втроем и пошли… Хотели добыть. Да теперь знаю: посуху не пройти. Надо было лугами, по воде, к речке. Там на песчаной косе у вас, кажется, один пулемет всего…
        - Сколько пулеметов в отряде?
        - Эх, знать бы… Пропадут наши зазря… Без соли нельзя…
        - Сколько пулеметов? — гитлеровец опять угрожающе повысил голос.
        Но пленный, видимо впадая в забытье, продолжал бессвязно бормотать про брюкву, горох, твердил, что без соли человек — не человек.
        «Замолчи! Замолчи!» — мысленно умоляла его Марийка под тулупом, понимая, какой вред партизанам он наносит своим признанием.
        - На скамейку! — костяным голосом сказал офицер полицаям.
        Через минуту послышались глухие, хлюпающие удары, будто вальком колотили по мокрому белью.
        - Говори правду! Говори!..
        Марийка безотчетным движением откинула тулуп с головы…
        Люди, изба, солнце — все позеленело перед ее глазами. Позеленело и начало медленно переворачиваться.
        Холодеющим лицом она уткнулась в тулуп.
        Гак! Гак!..
        Ей казалось, что она лежала без чувств. Но позже она припомнила, что слышала, как полицаи выволакивали тело партизана, как, грохоча ботинками, уходили эсэсовцы. Последним ушел офицер и увел деда Антона.
        Потом в избе было тихо. Как ночью на кладбище. Тихо и жутко.
        - Дедушка! — хотела позвать Марийка, в то же время зная, что деда Антона в избе нет.
        Но вместо этого слова с губ ее слетело невнятное бормотание. Она почувствовала, что язык во рту непослушно вздрагивает и дергается, словно чужой.
        «Костя!» — сказала Марийка громче.
        - Те-те!.. — удивилась она чужим, непонятным звукам, которые вылетели из ее рта.
        «Мама!» — вскрикнула она.
        А раздалось жалобное мычание. Так мычат маленькие телята, затерянные где-нибудь в лесу.
        Онемела!..
        Это открытие не привело ее в отчаяние. Оно скорее удивило и озадачило. После только что пережитого у нее не хватало сил в полной мере почувствовать новое горе.
        Она сидела и молчала.
        Из-за печи, озираясь на дверь, медленно вылез Костя. Он как будто еще сильнее похудел. В обвисших вырезах полинялой майки проступали ребра. Остроносое треугольное лицо было бесцветно и неподвижно, лишь в карих с рыжинкой глазах мерцало по горячему угольку.
        Он хотел пройти, выглянуть в окошко, но, заметив окровавленную скамейку на середине избы, попятился. Лицо его передернулось и еще заметнее побледнело.
        Марийка осторожно, как будто у нее могли подломиться ноги, спустилась на пол. Ей казалось, что все тело ее внутри и снаружи облито холодом, — липким знобящим холодом. Все-таки она пересилила слабость, охватившую ее при виде человеческой крови. Леденеющими руками переставила скамейку в темный угол, накрыла половиком.
        Вытерла руки, прошла к окну.
        Фашисты давно скрылись, улица была пустынна.
        Костя глянул в окно через Марийкино плечо.
        - Увели дедушку! — сказал он растерянным шепотом. — Неужели застрелят?
        «Молчи, — хотела сказать Марийка. — Одевайся…»
        Она не раскрыла рта, но Костя почему-то понял, что она хотела ему сказать, и начал поспешно натягивать на себя полосатый вязаный свитерок.
        …Они не видели солнца, не замечали широкого голубого разлива реки, не слышали озорной переклички скворцов у старых пошатнувшихся скворешен на березке. Они замечали только фашистов, когда те появлялись на улице.
        Тело умершего партизана гитлеровцы повесили возле здания сельпо на суку придорожной липы — для устрашения, хотя в деревне и устрашать было уже некого.
        Деда Антона куда-то увезли на грузовике. Про старика рассказал Петька, Марийкин сверстник, опухший, болезненного вида парнишка с обгорелыми бровями и ресницами. Петька заметил из окна своего дома, как деда Антона и еще одного дряхлого колхозника полицаи заталкивали в крытый грузовик.
        - В Хмелевку повезли, — сказал Петька. — В Хмелевке штаб. Туда всех угоняют.
        То, что дедушку повезли не одного, почему-то немного успокоило ребят. Но зачем он гитлеровцам?
        - Что же нам делать?.. Что делать? — кусая нижнюю губу, бормотал Костя.
        Марийка знала, ЧТО ДЕЛАТЬ. Она знала это с той самой минуты, как фашисты покинули их избу и у нее прояснилось сознание.
        - Пошли в Хмелевку, — предложил Костя, — надо узнать, что с дедушкой…
        Марийка медленно покачала головой.
        - Трусишь? — прищурился мальчик.
        Нет, она не трусила. Просто идти в Хмелевку было бесполезно: помочь деду Антону они не могли.
        Костя, наконец, обратил внимание на странное, каменно-спокойное выражение лица Марийки. Он принял это за признак равнодушия к судьбе деда Антона и обиделся.
        - Ну, что ты молчишь? Идешь в Хмелевку? — настаивал мальчуган.
        Что она могла ответить ему?
        Жил до войны в их деревне одинокий безродный парень, Ваня Глухарь. Он трогательно любил ребятишек, мастерил для них забавные игрушки. Но они, дети, в том числе и Марийка, считали его дурачком, потому что Ваня был глухонемой. Когда он хотел что-либо сказать, то мычал и смешно жестикулировал.
        Марийке казалось, что вот так же и ее посчитают за дурочку, если она теперь попробует объяснить. Нет, лучше молчать. Да и не стоит вмешивать Костю в то опасное дело, которое она задумала, — одна справится.
        - Конечно, что тебе дедушка. Ты, кажется, с перепугу того… — Костя повертел пальцем у виска и пошел прочь, смахивая слезы.
        Обида на время обессилила ее. Трудно дыша, Марийка добрела до своей запертой избы, опустилась на плоский камень, служивший ступенькой крыльца. Она бы заплакала. Она хотела заплакать — слезы горячим ключом кипели где-то в горле. Но, потеряв дар речи, она как будто разучилась и плакать. От этого было еще тяжелей.
        Потом горечь обиды поутихла. Вернее, Марийка начала думать о другом. В памяти вновь и вновь вставали бешеные крики эсэсовцев, раненый партизан на скамейке. До мельчайших подробностей припоминалось все…
        «Что же я сижу? — поднялась Марийка. — Дедушки нет, Костя — глупый, ничего не понимает. Я должна, больше некому».
        Она отперла тяжелый висячий замок, вошла в свою избу. Было холодно. Пахло гнилой картошкой. От знакомых, привычных предметов веяло чем-то неживым, будто раньше все они — стол, печка, кровать с полосатой перинкой, полка с учебниками — были живыми, а теперь умерли.
        Марийка обшарила стенной шкафчик, заглянула в ящик стола. Большая деревянная солонка была пуста.
        Вспомнила, что соль мама хранила в чулане, в старой, щелеватой ступе. Ключ от чулана куда-то запропал, пришлось сбивать пробой топором.
        Соли в ступе оказалось всего стакана четыре. Марийка знала, что в доме деда Антона и того не набрать. Для тридцати трех человек этого было мало. Волей-неволей надо было идти, просить взаймы.
        Чтобы скрыть свою немоту, Марийка большим платком замотала себе рот и шею, а на листе бумаги крупными буквами написала, что заболела, потеряла голос и просит одолжить ей соли. Захватив полотняную сумку, с которой когда-то бегала в школу, она пошла по деревне, прикидывая в уме, к кому зайти, а чей дом лучше пропустить.
        В одной избе ей дали с полкилограмма. В другом месте удалось добыть побольше. Зашла в Петькин дом и тут неожиданно наткнулась на полицаев — тех самых, что утром тащили пленного партизана.
        Столкнувшись с ними, Марийка растерялась, хотела бежать — и это насторожило полицаев.
        - Стой! — схватил ее за плечо тот самый краснолицый верзила в резиновых сапогах, который бил пленного.
        Она даже не успела сунуть за пазуху листок бумаги, который держала в руках.
        Полицай вырвал листок, прочел вслух.
        - Соли тебе? — сказал он и переглянулся с приятелем. — А в сумке что?.. А ну, признавайся, зачем тебе еще соли?
        Марийка испугалась. Она испугалась, что язык ее вдруг как-нибудь заговорит.
        - Отвечай! — рявкнул полицай.
        «Мама, мама, мама…» — твердила про себя Марийка, будто слово это могло охранить ее от злобы предателя.
        Полицай заправил свои холодные пальцы к ней за ворот, под платок, притянул к себе. Свободной рукой коротко размахнулся:
        - Говори!!!
        Глядя в его зеленоватые волчьи зрачки, она до хруста стиснула зубы.
        Оглушительная красная вспышка ослепила Марийку. На мгновение почудилось, что голова ее раскололась, как глиняный горшок от удара камнем.
        Она бы свалилась на пол, если бы холодные пальцы полицая, подобно железным крючьям, не удерживали ее на весу.
        - Душегуб окаянный, за что дите бьешь?.. — проник до Марийкиного сознания слабый голос. Она услышала еще чей-то крик и плач. Потом увидела рядом горбатую Петькину бабку.
        Серыми костлявыми пальцами старуха вцепилась в рукав предателя. Прижавшись в углу, плакала младшая Петькина сестренка.
        Полицай, оттолкнув бабку, поволок Марийку на улицу. Однако и на дворе старуха не отстала. На шум сбежалось несколько ребят из соседних дворов. Несмотря на угрозы полицаев, дети обступили и, кто жалобно, кто сердито, принялись кричать, чтобы отпустили Марийку.
        - Где ее хата? — спросил краснолицый.
        Ему показали Марийкину избу.
        - А не та, что с краю деревни? — несколько остывая, допытывался он.
        - Не, то деда Антона.
        К счастью, никто не обмолвился, где Марийка жила последнее время.
        Полицаи перебросились между собой о чем-то вполголоса. Пучеглазый хотел высыпать соль в лужу.
        Марийка с отчаянием прижала сумку к груди и невольно вскрикнула: «Не дам!»
        Она была поглощена одним желанием — спасти соль, поэтому даже не заметила, что вместо слов с губ ее слетело непонятное курлыканье.
        Полицай озлобленно и нетерпеливо рванул за лямку. Лямка оборвалась, Марийка вслед за сумкой упала на грязную дорогу.
        Второй полицай захохотал.
        - Некогда, брось, — сказал он своему приятелю. — Не видишь — дурочка, говорить не может.
        Краснорожий втоптал в грязь сумку с солью, потом, пнув Марийку резиновым сапогом, выругался и зашагал прочь.
        Старуха, кляня душегубов, завела ее к себе в дом. Обмыла грязь, наложила мокрую тряпку на Марийкину опухающую багровую щеку.
        - Чего эти псы к тебе прицепились? — допытывалась она. — Зачем тебе соли-то столько?
        До спазм в горле захотелось Марийке пожаловаться, поделиться своим горем, рассказать обо всем.
        «Сегодня утром»… — попыталась она выговорить. Но язык опять странно, непослушно задергался, издавая уродливые, булькающие звуки.
        Старушка замерла, потом с тревогой глянула ей в глаза:
        - Ой, дитятко мое, с тобой и правда — беда. С перепугу!..
        «…дурочкой стала», — сжимаясь сердцем, мысленно докончила Марийка вместо замолчавшей бабки.
        Может быть, совсем другое хотела та сказать. Но Марийке казалось, что по-иному и подумать нельзя, слушая глупое немотное бормотание: она же помнит, как сама раньше смеялась над мычанием Вани Глухаря.
        Болело разбитое лицо, болели и кровоточили десны. Но мучительней всего было чувствовать сейчас свое одиночество: немота как бы отделила от людей, отделила и принизила. Марийка сама себе представлялась жалкой, отверженной. И в то же время не могла смириться с этим — сердце бунтовало. «Нет, нет, нет!..» — твердила про себя, не совсем понимая, к чему именно относится «нет», то ли к горестным бабкиным причитаниям над ней, то ли к собственной слабости, овладевшей всем ее существом.
        Она поднялась и, несмотря на уговоры старухи остаться, обсушить пальто, побрела домой.
        Остаток дня Марийка просидела в своей избе — сушила на железной печурке соль, которая хотя и намокла в сумке, но почти вся уцелела.
        Она хорошо знала дорогу к Замошскому болоту — не раз бегала туда с подружками за брусникой. Дорогу, конечно, немцы стерегут, но есть маленькая тропка от кладбища через березник — о ней вряд ли им известно. Надо выйти лишь попозже вечером, чтобы полицаи не заметили.
        После обеда на дворе похолодало, захмарилось. Падал редкий крупный снег. Марийка то и дело поглядывала в окно, с нетерпением ожидая наступления темноты.
        И в то же время, чем ближе был вечер, тем тревожней становилось у нее на сердце. Дойдет ли она? А вдруг и на тропинке фашисты? Днем она была уверена, что их там нет. Когда же начало смеркаться, ее мнение почему-то переменилось. Немцы и полицаи чудились за каждым домом.
        Марийка теперь жалела, что ушла от Петькиной бабки. Подумаешь, обиделась: дурочкой из-за немоты посчитали! Дура и есть: от своих в такое время вздумала прятаться. Не зря, когда прощались, мама ей наказывала, чтобы своих, деревенских, не сторонилась. «Дома одна не сиди, — будто услышала Марийка материн голос. — От беды в одиночку не отобьешься. Не у стен ищи подмоги — у людей».
        И Марийка пошла искать людей.
        В бабкиной избе ее как будто ждали.
        - Легка на помине, — встретила Марийку старуха у порога. — Проходи.
        За столом над чашкой с вареным картофелем сидели Костя с Петькой. Напротив них — белобородый сухонький старичок в ветхом полушубке, бывший конюх Сазоныч. Старуха, очевидно, рассказала им про то, что произошло днем, и про Марийкину немоту. Когда Марийка приблизилась к столу, они замолчали, с участием глядя на ее перекошенное опухолью лицо. По усталому тоскующему взгляду Кости она сразу догадалась, что деда Антона мальчикам повидать не удалось.
        Потом старик, продолжая прерванный разговор, повернулся к Косте:
        - Знать, Петро что-то сказал такое, чего немец опасается: как бы до наших не дошло. Потому деда твоего и забрали. А так-то зачем им старье безногое? Диво, что вас тогда не приметили.
        Голос у него был хрипучий, как будто он продувал слова через трубку с водой, а глаза, точно жучки, прятались в бесчисленных складках волосатых век.
        - Я за печкой сидел, — пояснил Костя. — Марийка тоже куда-то забилась.
        - Вот и надо вам припомнить, о чем партизан говорил.
        Костя еще больше насупился:
        - Я же сказал, он все фрицам выдал. И сколько людей в отряде, и что с голоду они пропадают…
        - Выдал, выдал… Не верю! Я Петра хорошо знал. Он до войны ветеринаром в Хмелевке работал. Всю зиму партизанил. Крепкий был человек.
        Петька, оторвавшись от картошки, подтвердил:
        - Крепкий. Помните, как он зимой мешки с мукой вытаскивал из вашего погреба? Одной рукой…
        - Свилось тебе… — заметно смешался Сазоныч.
        - Чего снилось? Ничего не снилось, — сказал Петька. — Я же видел, как он к вашему двору подъезжал…
        - Не дело болтаешь! Видел — помалкивай, — резко оборвал Сазоныч и снова обратился к Косте: — Что голодно партизанам — немец и без Петра догадывается. А сколько партизан в Замошье — поди, сосчитай. Нет, что-то другое…
        Он взял Марийку за плечи, усадил за стол, положил перед нею помятую обложку от тетрадки и толстый красный карандаш.
        - Садись. Зачем соль-то по дворам собирала?
        Марийка быстро написала: «Пленный сказал, что партизаны пропадают без соли».
        Длинная дедова борода нависла над тетрадной обложкой.
        - Без соли, конечно, худо, да неужто из-за этого пропадают? А еще чего у них не хватает?
        И Марийка начала припоминать все, что говорил партизан на допросе.
        Когда она написала «брюква кончилась, хлеб на исходе», старик остановил ее руку:
        - Так и сказал: брюква кончилась?
        Марийка кивнула головой, подумала, потом зачеркнула слово «хлеб» и написала сверху «горох».
        - Брюква кончилась, горох на исходе, — прохрипел дед. — Вон оно что! Тут про тебя говорили, что, дескать, умом тронулась, а ты умней других умников. Ни брюквы, ни гороха у партизан, как я понимаю, никогда не было.
        - А помнишь, — смущенно тронул Костя Марийку, — кажется, он говорил, почему его схватили?
        «Посуху не пройти, — тотчас всплыл в ее памяти слабеющий голос пленного. — Надо бы лугами, по воде, к речке… На песчаной косе один пулемет всего…»
        Прочтя это, старик распрямился, и его глаза-жучки показались из своих щелей:
        - Во! Во!.. Костя, у деда Антона лодка была. Где она?
        - Под хворостом за сараем. А разве к Замошью можно на лодке?
        - Круг большой давать, но в разлив — можно. По речке сплыть вниз до Выселок. За песчаной косой ручей впадает, начало его — в Замошье. Летом по нему не пробраться, кугой да камышом порастет. А в разлив там все луга окрест залиты… Спробую помочь мужикам. Не зря Петро сказал, что там у немцев один пулемет всего.
        Костя было заикнулся проситься, чтобы плыть с ним. Сазоныч сердито оборвал:
        - И думать забудь!
        Провел коряжистыми, похожими на дубовое корневище пальцами по Марийкиным волосам:
        - Соль по дворам собирала? Должно, по кладбищенской стежке хотела в Замошье бежать?
        Марийка кивнула головой.
        - Глупенькая. С нашей стороны, от деревни, туда зайцу не проскочить…
        В темноте столкнули лодку на воду: у самого берега, тихонько подогнали ее к огороду Сазоныча.
        Старик разрыл грядку, достал несколько тяжелых жестяных коробок. Марийка с Костей помогали перетаскивать их к лодке, Петька лежал на крыше сарая — караулил.
        - Что это в коробках? — прошептал Костя.
        - Соль, — с едва приметной усмешкой ответил Сазоныч.
        - Зачем столько соли? Им бы хлеба.
        - Хлеба, парень, сам знаешь, нету. Картошки ведер пять-шесть наберется.
        Когда картошку перенесли из погреба в лодку, Сазоныч сказал:
        - А теперь за брюквой схожу. Тихо сидите. Если какая опасность — лодку топить.
        Отсутствовал он минут сорок. Наконец появился со стороны колхозной конюшни, натужно кряхтя под тяжестью мешка на спине.
        - Помогите снять! — выдохнул он.
        Марийка с Костей ухватились за мешок — вместо брюквы в нем были какие-то железные предметы.
        - Дедушка, — изумился Костя. — Это же…
        Сазоныч, тяжело охая и хватаясь за поясницу, захрипел взволнованно:
        - Бегите домой. Немцы чего-то шастают…
        Первым внутренним движением Марийки было бежать вместе с Костей. Случись это вчера — она бы так и поступила. Но сегодняшний день был для нее как огонь для куска руды, способной стать железом. Марийка видела, что старик не может разогнуться от внезапной боли в пояснице. «Как же он с лодкой управится? Не довезти ему соль». У нее сложилась уверенность, что спасение партизан в Замошье зависело от того — доставят им соль или нет.
        - Уходи! Немцы! — громче и нетерпеливей простонал Сазоныч, неловко, на четвереньках забираясь в лодку.
        Из темноты, с пригорка, донеслись лающие голоса гитлеровцев. Чтобы избежать встречи с ними, Марийке надо было уходить низом, вдоль кустов. Но старик, стоя на коленях, никак не мог оттолкнуться от берега и лишь беспомощно тыкал и шлепал веслом. Марийка, налегая грудью, уперлась в мокрый борт плоскодонки.
        Медленно, будто нехотя, сползал тяжелый неуклюжий дощаник с мели. Так же медленно крепло решение в Марийкиной голове. Когда корма, соскользнув с земли, качнулась на глубокой воде, Марийка прыгнула в лодку.
        - Очумела! — охнул Сазоныч.
        Марийка, схватив доску от сиденья, начала быстро выгребать на быстрину.
        - Ложись! — шепнул старик.
        Течение подхватило и понесло их мимо кустов и притулившихся к пригорку темных банек.
        Вокруг серый мрак — косматый, колючий, как лапы столетних заснеженных елей. Ветер сдувает с тех лап серые хлопья снега и топит их в черной воде…
        Иногда из мрака, тихо, крадучись, к лодке подползает низкий берег. Берег тоже серый — как волк, от него надо быстрей отгребаться на середину.
        Болят, саднят натертые веслом ладони, и голова болит. Давно болит, целую вечность.
        - Что ты за человек? — это ворчит Сазоныч. Он все еще не может простить Марийке ее самовольства. — Замухрышка, воробей — и в такое дело встряла. Тут мужицкая сила надобна, а у тебя — пшик, настырность одна. Вот высажу, потопаешь домой…
        Он от самой деревни грозится высадить ее на берег. И, наверно, высадил бы, да ему грести невмочь, по-прежнему спина болит: ни согнуться, ни выпрямиться, едва руками шевелит.
        - Глянь-ка поострей, что там?
        Марийка вглядывается в ту сторону, куда указывает дедова борода. Слева из снежной пелены, точно призрак, проступает силуэт какого-то строения. Чтобы объяснить старику, Марийка складывает руки «шатериком», изображая крышу.
        - Дом?.. Значит, к Выселкам подходим. Греби вправо. Фашиста тут — как воронья на павшей скотине.
        Призрак дома исчезает, славно рассеивается от порыва ветра.
        - Ну, теперь крепись! — шепчет старик. — Вот пройдем деревню, а там и ручей близко.
        Мелкие черные волны трутся о борт плоскодонки — точно холодные камешки трутся в мозгу Марийки. Ей кажется, что думает она сейчас не головою, а сердцем, и мысль в сердце всего одна: доплыть до Замошья.
        Ориентируясь по каким-то неведомым приметам, Сазоныч выводит лодку прямо в устье ручья. Это большая спокойная заводь.
        После поворота ветер дует им в спину, зато сразу становится ощутимо встречное течение. Лодка продвигается медленно, хотя Марийка работает веслом изо всех сил.
        Заводь постепенно сужается. Плыть по середине с каждым метром труднее. За космами снегопада мелькает прибрежный кустарник, затопленный водой. Начинает светать.
        Сазоныч, кое-как встав коленями на мешок с картошкой, отталкивается шестом. Когда он нажимает на шест, рот его непроизвольно широко раскрывается, как при отчаянном крике. Время от времени старик замирает, парализованный болью в пояснице. Тогда кажется, что он даже не дышит, лишь мокрая борода дрожит.
        Марийка выкладывает последние силы. Весло то и дело вырывается из немеющих пальцев.
        - Тише, тише! — улавливает она безголосое сипенье Сазоныча. Берег — серый волк — внезапно клацает железными зубами.
        - Пулемет! — застывает на месте Сазоныч с шестом. Через несколько секунд добавляет спокойней: — Куда-то мимо бьет. Должно — так, для острастки.
        Лодка продвигается медленными толчками — как будто шагает крадучись: шагнет — остановится, еще ступит — опять замрет.
        А утро все заметней. Ветер стихает. Снег поредел.
        Медленно наплывает темная гряда лозняка.
        - Кажись, проскочили! — чуть слышно шепчет Сазоныч. — Луга начались.
        Течение слабеет. Лодка с ходу проскальзывает через полосу лозняка.
        За кустами — широкий разлив. Впереди на поверхности небольшие черные кочки или верхушки пней. Дальше виднеются белоногие березки…
        Вдруг кочки перед лодкой разом срываются и со страшным хлопаньем и кряком взмывают вверх. Утки! Тотчас сзади — треск — кто-то огромный ломится по сухому олешнику.
        Странные невидимые птички цивкают в воздухе. А в том месте, откуда сорвалась утиная стая, вскипают фонтанчики, словно туда швырнули горсть камешков.
        Странно кашлянув, Сазоныч роняет шест и грузно садится на дно лодки.
        Сквозь посвист и всплески доносится его голос:
        - Ляжь…
        А Марийке слышится — «наляжь», и она, вытягивая жилы из рук, гребет, гребет…
        Березки, кусты, опять чистая вода — насколько проникает глаз.
        Весло вдруг, брызнув белой щепой, вылетает из бесчувственных рук. Марийка оглядывается. Сазоныч, подогнув колени, приваливается затылком к корме. Лицо его белее бороды, оно словно вылеплено из стеарина.
        Цивкают — это же пули. Дедушка!..
        Сазоныч еще шевелит губами, но Марийка знает, что он сейчас перестанет шевелить, и мертвые глаза будут смотреть на нее. Это страшнее пуль. Ужас накатывается, как во сне, едва не выталкивает ее из лодки.
        - Не пугайся… Я жив… Плыви.
        Эти слова Сазоныча как будто вкладывают в ее онемевшие руки расщепленное весло. Странно, что она еще в силах что-то делать.
        - Плыви.
        Марийка чувствует, что грести она сможет лишь до тех пор, пока старик будет вот так говорить сзади:
        - Плыви… плыви…
        Потом он смолкает. Марийка догадывается — почему. Некоторое время она борется со страшным искушением — посмотреть назад. Наконец, не выдержав, оборачивается, зажав в груди готовый сорваться крик.
        Сазоныч лежит в прежней позе. На лицо он надвинул шапку. Кажется — отдыхает.
        Снег почему-то становится черный, будто с неба падают редкие хлопья сажи.
        А Марийка снова берется за весло.
        - Стой! — отчетливо сказал ей куст впереди.
        Марийка продолжала плыть — до Замошья еще далеко.
        - Ты — кто? — шевельнулась рядом большая травяная кочка.
        Марийка стиснула зубы: она будет плыть, даже если совсем сойдет с ума.
        Кочка приподнялась, навела винтовку:
        - Стой, тебе говорят! Пароль?
        Тогда Марийка разглядела под травяной накидкой волосатое, заросшее до глаз лицо человека.
        Из куста выглянул еще один — в кубанке, черной шинели, и тоже направил на Марийку ружье.
        Волосатый встал — он лежал на помосте из жердей и веток, стволом дотянулся до борта, подогнал плоскодонку к себе.
        - Что в лодке? — вполголоса опросил мужчина из куста.
        Волосатый оглядел Марийку, лежащего старика.
        - Беда, — сказал он. — Это по ним недавно стреляли.
        - Не Петро ли убит? — человек в черной шинели перебежал на помост по жердям, скрытым под водой.
        - Нет, не Петро, — сказал волосатый. — А груз от него: цинки с патронами, гранаты в мешке.
        Он наклонился к Марийке:
        - Чего молчишь? Перепугалась?.. Кто вас послал?
        Мужчина в шинели снял шапку с лица Сазоныча.
        - Дедушка! — сказала Марийка отчетливо. — Дедушка, мы доплыли!..
        Земля мужества
        
        
        …Шагни навстречу собственной судьбе…
        Е. Стюарт
        Космос, интуиция и чертовы кулички
        Мчится звездолет.
        …Сквозь космический холод и туманности.
        Не страшась метеорного града и радиоактивных излучений. Сильная рука космонавта уверенно ведет корабль через тысячи смертельных опасностей к неведомой Голубой планете.
        Вот она — уже совсем близко — сверкает перед ним необыкновенным таинственным светом. Первым из землян вступает на нее отважный космонавт. Что раскроется перед пытливым взором дерзкого посланца Земли? Какую страшную борьбу (и с кем?) придется ему…
        - Никита! Оставь в покое приемник — сломаешь.
        Что за привычка мешать!.. И так всегда. Только размечтаешься, как мама тут же — стоп! Словно двигатели в голове выключает!
        - Ник… Никит!.. Ну, Никита же! — Теперь младшая сестренка прицелилась.
        - Вера, играй, пожалуйста, в свои куклы, не мешай.
        - А что ты делаешь?
        - Думаю.
        - А я почему-то не умею думать. Расскажи лучше сказку.
        Ладно, это бы еще можно перенести: космонавт должен обладать железной выдержкой, ему не положено злиться и нервничать.
        Гораздо хуже, что у Никиты вообще нет условий для всесторонней подготовки к полетам в космос. Организм у него, надо честно признаться, не ахти какой могучий. Мама говорит, что ее Никита состоит из костей, кожи и насморка. А попробуй закаляться, когда она с тебя глаз не спускает. Только и слышишь:
        - Не смей есть сырое мясо, сейчас поджарю!
        - Куда без шарфа? Застегни пальто!
        Налил в ванну одной холодной воды, хотел окунуться, чтобы привыкать к космическому холоду, — снова скандал.
        По правде сказать, в городе и вообще-то по-настоящему негде тренироваться. Поэтому Никита сразу понял: не горевать надо, а радоваться, что отца перевели работать в целинный совхоз. Уж на Алтае-то будут получше условия для тренировки — горы, тайга, бурные потоки…
        Всю зиму Никита готовился к переезду. Купил рыболовных крючков, блесен, два мотка зеленого «сатурна» для лесок. За футбольный мяч выменял стакан пороха, компас и двадцать три капсюля. Великого труда стоило запрятать все это от мамы, а заодно, конечно, и от Веруньки.
        Не удалось приобрести только охотничье ружье, потому что людям Никитиного возраста ружей не продавали, да и денег у Никиты не хватало.
        Словом, все было готово, вот только мама… Напрасно Никита с учебником географии в руках перечислял ей, какими ценными ископаемыми богат Алтайский край, какие там чудесные озера и реки. Подземные богатства ее не интересовали, о жизни на целинных землях она не хотела слышать и надеялась, что отец поживет до весны один и вернется домой.
        - Почему ты думаешь, что там плохо? — спросил Никита.
        - Интуиция подсказывает.
        - А подсказки нельзя слушать, сама же говорила…
        Когда маме нечего говорить, она смеется и ерошит у Никиты волосы. Вот и поспорь с ней всерьез!
        Весной отец не вернулся, а приехал, как и обещал, в начале июня. Он успел загореть до кирпичного цвета, похудел, обрил голову. И был он какой-то весь необыкновенный. По крайней мере Никиту тянуло к нему, как тянет гвоздь к магниту.
        Поскрипывая рассохшимися половицами, отец ходил из комнаты в комнату, обнимал поминутно Никиту, маму, пятилетнюю Веруньку, ошалело прыгавшую вокруг него. Без всякой необходимости трогал мебель, перебирал безделушки на мамином столике. При этом на лице у него было такое выражение, точно ему хотелось обнять и стеллаж с книгами и тумбочку с большим фикусом, который раньше терпеть не мог.
        - А у нас в совхозе хорошо! — говорил он с низким, глуховатым смешком. — Климат — как на курорте. Поживешь там, Ниночка, снова будешь призы брать по легкой атлетике.
        Но маму, конечно, трудно было соблазнить климатом, не собиралась она и заниматься спортом.
        - А вообще-то, Андрей Матвеевич, ты подумал? — Она шевельнула своим плечом под папиной рукой. — Менять городскую благоустроенную квартиру со всеми удобствами на грязную мазанку в степной глуши…
        - Почему мазанку? Деревянный дом. На днях крышу закроют. Со временем будет и водопровод и водяное отопление.
        - Значит, дом еще без крыши? — воскликнула мама, и голос у нее стал такой, что неизвестно было, расплачется она в следующую минуту или рассмеется. — Нет, посмотрите на этого веселенького сумасшедшего! Он хочет везти детей к черту на кулички да еще в раскрытый дом!
        - Я же говорю: придет шифер — закроют. Кроме того, потолок ведь в доме есть, так что не совсем раскрытый. А сейчас лето…
        Смешной человек, до сих пор мамы не знает! Начал доказывать, как будто ее можно убедить. Помалкивал бы. Раз в квартире есть потолок, она бы и не заметила, что дом без крыши. Много она смотрит на крыши, разве что если Никита заберется туда с ребятами.
        - Эх ты, директор совхоза, а до сих пор дом для своей семьи не мог построить! — упрекнула она.
        Отец начал объяснять, что крыша — это пустяк, что главная проблема сейчас в совхозе не жилье, а хозяйственные постройки, культурные помещения. И тут он опять допустил промах: сказал, что в поселке работала до нынешнего года только начальная школа.
        Узнав об этом, мама совсем расстроилась.
        - Ты забыл, что Никита в седьмой класс перешел? Там, где нет средней школы, мы вообще жить не можем.
        - Я же и говорю: к осени постараемся выстроить новую школу.
        - А вдруг не построите?? А вдруг там у вас опять какого-нибудь шифера не хватит? Что тогда с Никитой делать?
        Вот как все перевернула! Выходит, ехать нельзя было из-за Никиты.
        - Нет уж, нет уж! — решительно запротестовал он. — Сама не хочешь, а на меня спихиваешь. Я с папой еду.
        - Еще чего!..
        Тогда Никита заявил: если не отпустит его с отцом, он сбежит из дому и отправится с ребятами путешествовать по Оби на плоту.
        Это повлияло сильнее, чем доводы отца. Мама сдалась:
        - Ладно, съезди. Узнаешь, почем там фунт лиха — домой потянет. А я подожду.
        - Да-а, ситуация!.. — вздохнул отец. — Ну ладно, агитировать лучше всего делом.
        Собираясь на Алтай, Никита мечтал о веселой бивачной жизни на берегу реки или озера, о ночных кострах, о рыбалке. Однако уже в поезде начались разочарования. Из разговора с отцом вдруг выяснилось, что возле центральной усадьбы совхоза «Факел» нет ни речки, ни озера.
        - Ну и место! — помрачнел Никита. — А говорил: «Курорт!»
        Отец неопределенно помотал головой.
        - Я говорил: климат, как на курорте. А с водой, знаешь, у нас проблема.
        Вот, значит, почему мама так сравнительно легко отпустила в совхоз: она, видимо, знала, что они едут в безводную пустыню.
        Следующий день принес еще больше огорчений. Четыре часа тряслись они в кузове обыкновенного грузовика, пока добрались со станции до центральной усадьбы совхоза.
        Поселок не понравился Никите с первого взгляда. Только десятка три-четыре домиков в центре были похожи на приличное человеческое жилье. А за ними вдоль березовой рощи были разбросаны бурые саманные мазанки, срубы, бревна, кирпич.
        Разумеется, не строительный хаос угнетал Никиту. Собираясь на целинные земли, он готов был к трудностям, готов был жить в доме без крыши или даже в палатке. Неприглядной показалась вся местность вокруг: безводная унылая степь. Значит, правильно маме интуиция подсказывала… Ясно теперь, что такое чертовы кулички.
        Грузовик остановился возле деревянного домика, половина которого еще была без крыши. Не успел отец отпереть дверь в свою квартиру, как на него налетел взявшийся откуда-то жилистый и очень злой по виду человек с красной лысиной в известковых брызгах.
        - К свиньям собачьим такие порядки, туда-сюда! — вместо приветствия закричал он таким голосом, будто стучал ржавой консервной банкой по кирпичу. — Где песок? Где цемент? Почему до сих пор нет кровли? Я тебя спрашиваю, товарищ Зырянов: директор ты или не директор?
        Отец, как всегда, начал спокойно объяснять, что цемент прибыл на станцию, завтра подвезут, что шифер для крыш обещали в городе на днях отгрузить.
        - А с песком, Иван Борисович, знаешь, не приставай. Ты прораб, тебе машины выделены…
        Человек с красной лысиной взвился, словно босой ногой на пчелу наступил:
        - На свалке я видел такие машины, туда-сюда! Песок за шестьдесят километров, самосвалы забрали, людей не хватает, а план давай?
        - План давай, — невозмутимо подтвердил отец. — За срыв плана мы с тебя голову снимем.
        Человек с красной лысиной здорово умел доводить людей. Всегда спокойный и выдержанный, отец через минуту уже горячился и кричал ничуть не меньше, чем прораб.
        - Знаешь, располагайся тут, знакомься, — на ходу бросил он Никите, заталкивая чемодан в комнату. — Вернусь, тогда подумаем, чем тебе заняться.
        «Заклинатель змей»
        Знакомься! С кем тут было знакомиться? Плотники в потемневших от пота майках стучали топорами, каменщики выкладывали стены какого-то серого здания, шоферы гнали куда-то свои грузовики. И никому не было дела до Никиты.
        Пока он раздумывал, с кем же все-таки хотя бы обмолвиться словом, появился человек подходящего возраста, сразу обративший на себя внимание. Не свистя и в то же время словно бы посвистывая, он с непостижимой ловкостью на ходу перебрасывал в руках несколько монет. Голубые глаза мальчишки совершенно не смотрели на монеты, а все время проворно шныряли по сторонам.
        Следом за этим удивительным целинником бежала не менее примечательная женщина в ярком, цветастом халате и с порядочной хворостиной в руке. Ее полную белую шею обтягивала желтая цепочка, на которой болтался выложенный гранеными стеклышками крестик.
        - Лева, остановись… Лева, иди домой, — повторяла приметная женщина низким ровным голосом. — Слышишь?
        Лева почему-то не хотел ни останавливаться, ни даже отвечать. Наоборот, оглянувшись, он прибавил шагу, впрочем, не переставая жонглировать монетами.
        Женщина, запыхавшись, остановилась, со злостью помахала хворостиной и повернула обратно.
        Белокурый целинник тут же вернулся к Никите.
        - Эй, красноперый, откуда прикатил?
        Он был несколько старше, поэтому Никита стерпел такой намек на цвет своих волос. Да и ясные Левины глаза выражали скорее дружелюбное озорство, нежели насмешку.
        - А ты откуда?
        - Я? — Лева подбросил две монеты и поймал их ртом. — Из Индии.
        - Брось заливать-то!..
        - Заливать? А ты знаешь, кто был мой дед?.. Ре-во-лю-ционер! Слышал о знаменитом бесстрашном революционере Швабле?
        - Н-нет…
        - Эх! А по виду можно принять за умного. Да о нем все газеты писали! В гражданскую войну белогвардейцы угнали его вместе с семьей в Китай. Там дед и умер от страшных пыток. Арестовали моего отца. Потом пришли за мной — узнали, что я распространял листовки. Но я был готов к приходу полицаев. Когда они ночью ворвались в мою комнату, на голову им упало ведро с помоями.
        - А ты где был?
        - Я? В трюме океанского парохода.
        - Здорово!..
        - Да не шибко. В темноте на пристани перепутал трапы. Хотел забраться на корабль, который плыл в Советский Союз, а попал на американский «Каравенал».
        - И в Америке, что ли, был?
        - Еще дальше: в Пентагонии.
        - Ну и врешь! Есть страна Патагония — я в географии читал…
        - Это в географии — Патагония, а туземцы все, как есть, называют себя пентагонцами. Правильно — Пентагония. Хоть с кем спорь. Оттуда мне удалось отравиться в Индию…
        Дослушать потрясающую Левину биографию, полную необычайных приключений, Никите не удалось. Сзади незаметно подкралась женщина с крестом на шее, схватила путешественника за ворот зеленой куртки и взмахнула хворостиной:
        - Вот тебе!
        Какой-то долей секунды раньше Лева с проворством белки шмыгнул ей под руку, и хворостина со свистом опустилась на плечи Никиты.
        Это было до того чудовищно, что бедный новосел остолбенел на целую минуту.
        - Что вы делаете? — захлебываясь, крикнул он.
        Однако странная женщина обратила на его негодующий крик не больше внимания, чем на писк испуганного цыпленка.
        Она еще крепче схватила Леву и стала хлестать его хворостиной. Путешественник вертелся вокруг своей истязательницы, точно щенок на веревке.
        Наконец ему удалось вырваться.
        - Ты у меня еще получишь! — пообещала женщина вслед Леве дрожащим, всхлипывающим голосом, словно это ее отхлестали хворостиной.
        Едва она скрылась, как Лева тотчас вернулся к крыльцу Никитиного дома. Судя по беззаботной улыбке, сиявшей на его овальном лице, можно было подумать, что он пережил забавное приключение.
        - Видал, какая у меня маза?
        - Кто это? Сумасшедшая? — не понял Никита, мрачно потирая саднившее под майкой плечо.
        - Английского не знаешь. Маман, значит. Мутер, мутхен и так далее. Только она мне не родная. — Лицо Левы сделалось печальным, на глазах появились слезы, и он поведал страшную историю тиранства над ним злой мачехи.
        - Почему ты терпишь? — кипел от негодования Никита. — Здесь не заграница, чтобы издеваться! Я расскажу папе!
        - Что ты! Она же меня тогда живьем слопает — и пуговиц не останется!
        Помолчали и снова вернулись к разговору о Левиных странствиях. Никита признался, что давно мечтает о путешествии в космос, но для начала невредно побродить по Алтаю. У него кое-что собрано в дорогу.
        - И деньги есть? — обрадовался Лева. — Вот удача! Я как раз ищу себе компаньона. Теперь мы провернем дельце! Пойдем алмазы искать!
        С этой минуты жизнь новосела приобрела стремительный темп. Никите приходилось только удивляться, что он без тренировки поспевает за Шваблей, который носился из конца в конец, как ракета с поврежденным рулем.
        За час они обежали вокруг поселка, побывали возле склада, в столовой, потолкались в очереди у лавки-фургона, заглянули в общежитие, где стояли заправленные койки.
        На ходу Лева рассказывал о встречных людях. Самым знаменитым человеком в поселке, по его словам, был шофер Яшка Мухортов. Они увидели его на дороге. Это был высокий парень с покатыми плечами и опухшим лицом, будто искусанный пчелами. Он стоял около своей машины и время от времени хмуро плевал сквозь зубы на переднее колесо.
        - Эй, оголец! — крикнул он, заметив Шваблю. — Таракана не видел?
        - В мастерской, наверно. Где еще?
        - Слетай, скажи: Мухортов ждет.
        Тараканом оказалась худенькая смуглая девушка в засаленных шароварах и в серой кофточке. Звали девушку Шурой. «Таракан», как понял Никита, было прозвище, образованное от фамилии — Тараканова. Идти к Мухортову она и не подумала, а к Швабле прицепилась: будто бы это он вчера насовал лягушек в постели девчат из штукатурной бригады.
        Лева сплюнул сквозь зубы, подражая Мухортову:
        - Опять мне следствие с допросом!.. Чем ты докажешь, что я?
        Девушка схватила метлу, и Лева не стал ожидать ее доказательств. Никите едва снова не влетело за компанию с ним.
        - Ладно, Таракан, — вполголоса погрозил бывалый путешественник, когда они отбежали от мастерской, — тебе-то я не лягушку под одеяло посажу.
        Около большого сруба, где работали плотники, несколько мальчишек выгружали песок из машины. Самый младший, чумазый вертлявый сорванец с сивой головой, как будто обсыпанной пылью, размахивал рогаткой. Он звал кого-то пронзительно и картаво:
        - Гей, быстрлей, сейчас купаться поедем!
        - Слышишь! — обрадовался Никита. — Давай попросимся с ними.
        - Что ты! — удержал его Лева. — Там же Митька со своими босяками. Драчуны — спасу нет! Свяжись только с ними — наплачешься. Надают и выбросят из машины где-нибудь на дороге.
        Характеристика Митькиной компании тут же подтвердилась. Чумазый сорванец с рогаткой, заметив Леву с Никитой, умолк на секунду, потом ощетинился и завыл, точно кот перед собакой:
        - Ую-ю, Мить, смотрли, Швабля!
        Ребята, бросив лопаты, попрыгали на землю с явно не мирными целями. Камешек, пущенный из рогатки маленьким задирой, взбил фонтанчик пыли на дороге.
        - Ну, видал, какая тут публика? — сказал Швабля, уводя Никиту от злой Митькиной шайки.
        Никита вытер вспотевший нос. Да, теперь он видел, что народ здесь подобрался не из приветливых, надо было дорожить Левиной дружбой.
        После беглого знакомства с поселком Швабля предложил заняться подготовкой к путешествию. На деньги, которые имелись у Никиты, купили копченой колбасы и конфет. Никита хотел попробовать, что за конфеты, но Лева сказал, что настоящие путешественники должны уметь воздерживаться от лакомства и откладывать запасы продовольствия на трудные дни. Кульки с покупками Швабля посоветовал спрятать в его тайник, чтобы потом без помех в любое время взять в дорогу.
        Тайником называл он заброшенную землянку в роще за поселком. Оглядываясь, Швабля ковырнул гвоздем висячий замок на двери и открыл ее.
        В тайнике стояла прохладная земляная сырость. Слабый свет проникал через небольшое грязное окно в покатом бревенчатом потолке. Присмотревшись, Никита различил множество предметов, которые никак не ожидал тут встретить. Левин тайник напоминал слесарную мастерскую. На скамейках, на нарах, на полу — всюду лежали гайки, болты, детали каких-то машин. Впрочем, имелось и такое, что указывало на истинное призвание хозяина. На деревянных колышках, вбитых в земляную стену, висел закопченный чайник и клетка, сделанная из фанерного ящика. В клетке за металлической сеткой сидела сова. Никита принял ее за чучело, но, когда протянул руку, птица шевельнулась и сердито щелкнула клювом.
        Пока он забавлялся, дразня ее, Швабля успел пошнырять во всех углах.
        Внезапно над ухом Никиты раздалось зловещее шипение. Он обернулся и с криком отпрянул: возле его лица шевелилась змея в стеклянной банке.
        - Жизнь или смерть! — шатнул к нему Лева, наклонив банку и дико вращая глазами.
        Никита понимал, что приятель шутит. Но для человека, не выносившего прикосновения даже лягушонка, видеть змею в такой близости было все равно, что положить ее за пазуху. Не помня себя, Никита швырнул в Леву какой-то железкой. Банка со звоном рассыпалась, а Никита стремглав бросился к выходу.
        На дворе он сразу опомнился. Злость на Шваблю сменилась беспокойством: Леве угрожала смертельная опасность.
        - Убегай! Убегай! — надрывно кричал Никита, нетерпеливо перебирая ногами.
        Лева появился в дверях, держа извивавшуюся змею в руке. Трудно было поверить своим глазам: живая змея в голой руке!
        - Брось! Ужалит! — задохнулся Никита и первый раз в жизни почувствовал, как шевелятся волосы на затылке.
        Однако змея не ужалила сошедшего, как видно, с ума путешественника даже тогда, когда тот повесил ее себе на шею.
        - Чего ты орешь? — зашипел Швабля по-змеиному, недовольный, что Никита очень шумно выражал опасения за его жизнь. — Не вопи, я эту ядовитую гадюку здесь оставлю…
        Он кинул змею в землянку и, запирая дверь, ухмыльнулся.
        - Пусть-ка теперь кто в тайник сунется! Гадюка будет сторожить наши припасы.
        Никита не сразу успокоился от пережитого потрясения. Только убедясь, что Лева не собирается падать замертво, он пролепетал:
        - Как она тебя не укусила?
        Швабля загадочно шмыгнул носом, потом, взяв с Никиты торжественную клятву быть немым, как дерево, открыл ему, что знает тайное заклинание против змей.
        - Для меня всякие там кобры, питоны все равно, что дождевые черви или гусеницы. Недаром же я в Индии бывал.
        До этого случая верилось и не верилось тому, что рассказывал о себе Швабля. Попробуй он еще заикнуться про заклинания — и Никита бы рассмеялся ему в лицо: какой же пионер не знает, что всякие заклинания глупая выдумка. Но если на твоих глазах человек вешает себе живую змею на шею — тогда как? Есть заклинатели?..
        - А мне можно этому научиться? — Никита робко взглянул на необыкновенного человека.
        - Посмотрю, на что ты годен, — неопределенно ответил Лева, поспешно уводя его от тайника. — Прежде всего — слушаться. Без моего разрешения сюда не ходить, ни с кем больше не водиться и вообще делать то, что я прикажу. Согласен?
        Как же было не согласиться? Никита согласился бы сейчас за ним на Луну или ещё дальше.
        - Двигай домой, — велел Швабля. — Готовь снаряжение к походу, а мне надо одно дельце провернуть. Жди меня! — крикнул он вдогонку Никите и добавил про себя, тихонько посмеиваясь: — Будет сегодня в поселке веселенький аттракцион. Выступает великий заклинатель змей Леонтий ибн Швабля!..
        Никита добросовестно пересмотрел рыболовные снасти, определил по компасу, где север, где юг, проверил, не отсырел ли порох. Все было снова уложено в походный рюкзак, а друг не возвращался.
        Беспокойство загнало нетерпеливого новосела на недокрытую крышу своего дома. Отсюда был виден поселок и опушка березовой рощи. Едва он взглянул в сторону землянки, как заметил, что кто-то пробежал. Решив, что это Швабля, Никита скатился по лестнице и припустил к другу.
        Ошибку свою он понял только на опушке. Тайник был нахально захвачен Митькиной шайкой. В открытых дверях спиной к выходу стоял сам Митька, сосредоточенно осматривая замок. Руки, ноги, шея, даже проплешина на его затылке — все было измазано черной машинной грязью. С голых обгорелых плеч серыми лохмотьями слезала кожа.
        - Вам что здесь надо? — храбро наскочил Никита. — А ну, убирайтесь, пока целы!
        Однако захватчики не растерялись, как воришки, пойманные на месте преступления. Они повернулись к нему и уставились странными взглядами.
        - В землянке — змея, цапнет которого — будете знать! — продолжал выкрикивать Никита.
        Уверенный в своей правоте, он только слегка попятился от озлобленных физиономий захватчиков.
        - А-а, змея! — нараспев произнес один из ближайших Митькиных сподвижников, и его мутноватые глаза как будто выстрелили черными дробинками зрачков. — Так это ты здесь был…
        - Постой, Олег, надо выяснить, — хотел остановить его Митька. Но Олег рванулся к Никите.
        Может, новоселу и удалось бы удрать, если бы не сивоголовый сорванец с рогаткой, взявшийся откуда-то из-за деревьев. Он бросился прямо под ноги, и Никита, обдирая лицо, кувыркнулся через него в кусты.
        Свирепая Митькина шайка с победным кличем навалилась сверху.
        - Попался, ворюга!
        Больше всех жаждал Никитиной крови сивоголовый с рогаткой — товарищи звали его Орешиком. Потирая щеку, ушибленную при столкновении с Никитиными коленками, Орешик бегал вокруг и шепеляво орал:
        - А еще дирлекторлский!.. Дайте ему, он со Шваблей дрлужит!
        Олег, скручивая в кулаке майку на груди у Никиты, потянул его к себе, будто собирался укусить.
        - Батя — главный начальник в совхозе, а ты по чужим землянкам лазишь?
        - Как это по чужим? Не ваша!..
        Олег размахнулся, чтобы ударить, но Митька перехватил его руку:
        - Погоди, говорю: допросить надо…
        И тут выяснилось, что хозяином тайника был вовсе не Лева. Митька сказал, что это они еще весной устроили здесь свою базу, собирали инструменты, а недавно поймали сову и ужа.
        Никиту словно пыльным мешком по голове хватили.
        - Ужа? — пробормотал он. — Значит, то была не гадюка? А ну, принесите!..
        - Ты не крути! — грозно подступили к нему совхозные ребята. Майка на Никитиной груди опять затрещала. — Сам стащил, а теперь придуриваешься!
        Не попало ему лишь благодаря Митькиному хладнокровию.
        Наконец новоселу удалось объяснить, каким образом он проник в землянку. Олегов кулак нехотя разжался.
        - Так я и подумал: Шваблина работа! — хмуро произнес Митька. — Скажи, куда он сову с ужом девал?
        Никита понятия не имел, что птица с ужом исчезли. Пропал и кулек с конфетами.
        - Я его разоблачу! — воскликнул одураченный новосел. — Я ему покажу, как обманывать! Идемте!
        Леву они не нашли. Зато, пока разыскивали, Никита уверил поселковых ребят, что ни в чем перед ними не виноват. Он рассказал, как Швабля подговаривал идти в поход по Алтаю искать алмазы, как выдал себя за революционера, путешественника и заклинателя змей.
        - От брехун! — с некоторым даже восхищением воскликнул Митька. — Нигде он за границей не был. Сам дядя Сидор, отчим его, рассказывал: из Омска они. И мамаша у этого прощелыги родная. Все с нашей бабкой про бога спорят. У меня бабка-то умная, неверующая. А Шваблиху эту года четыре назад судили за спекуляцию. С тех пор они и ездят с места на место. В нашем совхозе — с весны.
        - Третий месяц Левка нам жизнь портит, — добавил Олег.
        - И вы терпите? Надавали бы!..
        - Не помогает. Еще вредней делается.
        Разоблачение «заклинателя змей» произошло в тот же вечер. Он сам явился к Никите, надеясь, видимо, и дальше его дурачить. Но будущий астронавт встретил лгуна, задыхаясь от негодования:
        - Ты… ты зачем…
        Лева успел догадаться обо всем прежде, чем была закончена первая фраза. Однако ни стыда, ни растерянности не отразилось на его овальной, как гусиное яйцо, физиономии.
        - Не… не… не знаю, — передразнил он Никиту. Спокойно уселся на чемодан около двери и вынул из кармана шоколадную конфету.
        - Признавайся во всем! — вскричал Никита.
        - Признаюсь, — сказал Швабля и положил конфету в рот.
        - Ты стащил ужа и сову из Митькиной землянки? Я знаю, ты!
        Разоблаченный «заклинатель змей», поглядывая с веселым любопытством на кипятившегося Никиту, добродушно протянул ему конфету:
        - Давай отпробуем. Из дорожных запасов.
        - Убирайся! — завопил Никита.
        - Как краток был счастливый миг свиданья! — грустно продекламировал Швабля и не спеша исчез за дверью.
        Мечты и муфта сцепления
        После «дружбы» со Шваблей Никита два дня усиленно мечтал о полете на другие планеты. На третий день, наверно бы, запросился домой, но отец взял его с собой.
        Зеленый вездеход, треща слабо натянутым брезентовым верхом, носил их по пыльной горячей степи. В одной бригаде отец разругал за какую-то провинность бригадира. В другом месте ему самому досталось от горластых трактористов. Кричали что-то насчет хлеба, мяса, воды. Может, и еще о чем — Никита не слушал. Изнывая от духоты, он сидел в машине и думал только о доме и матери.
        И так бы просидел до возвращения в поселок, если бы отцу не вздумалось заглянуть в комсомольский тракторный отряд, который пахал на самой окраине совхозных земель.
        По пути туда, уже недалеко от палатки отрядного стана, их обогнал низкорослый мотоциклист в ветровых очках, закрывавших половину лица. Ветер надувал вылинявшую, свекольного цвета рубашку за его спиной, как наволочку.
        - Эй, Дубровин! — окликнул отец и приоткрыл дверцу.
        Мотоциклист, сбавив ход, покатил рядом.
        - К Ивану?
        - Ага! — выкрикнул мотоциклист, не поворачивая головы. — Здравствуйте, Андрей Матвеевич!.. Он просил свечи для пускача привезти!
        - Ты вчера у них был? Как он там?
        - Без прицепщика — худо! Приспособление хочет сделать…
        Вначале Никита безучастно посмотрел на большие очки мотоциклиста, из-под которых сапожком торчал кончик запылившегося носа. Потом вдруг сообразил, что лет катящему рядом целиннику никак не больше, чем ему самому. Это почему-то очень поразило его. Теперь он видел, как ловко управляет парнишка своей маленькой проворной машиной.
        Когда мотоциклист, нажав какой-то рычажок, обогнал их, Никита заметил проплешину на его затылке.
        - Так это же Митька! — Никита даже подпрыгнул на сиденье.
        Но Митька уже пропал за пеленой пыли.
        - Эх, мне бы такой мотоцикл! — воскликнул Никита. Вырвалось это просто так, без надежды, что отец всерьез отнесется к его словам.
        Однако результат получился самый неожиданный.
        - Мотоцикл купить не проблема, — сказал Андрей Матвеевич. — Будет мотоцикл. Только прежде мотор изучи, а то недолго он тебе прослужит.
        - Ой, папка! — воскликнул Никита, не веря возможному счастью. — Купишь, если изучу?
        - Конечно. Здесь, брат, в степи без машины плохо. Просторы вон какие, пешком не освоишь!
        До сих пор Никиту не очень интересовала обыкновенная техника. Его внимание привлекали только схемы устройств ракет и космических кораблей в журналах. Но когда на полевом стане он увидел, что Митька Дубровин, сменив своего старшего брата, повел громадный гусеничный трактор, он прямо затосковал от зависти.
        Андрей Матвеевич оставил его на тракторе с Митькой, и вчерашний мечтатель-космонавт решил немедленно стать трактористом.
        Митька не отличался особой разговорчивостью. Еще вчера Никита отметил про себя это его качество. На тракторе же он вообще молчал. Когда Никита спрашивал о чем-нибудь, он отвечал «да», «нет» или просто мотал головой. Вцепившись в железные рукоятки, он смотрел вперед с таким напряжением, точно вел трактор не по краю борозды, а по краю обрыва. Время от времени останавливал машину, вылезал из кабины, трогал рукой мотор, озабоченно ходил около плугов.
        - В чем дело? — недоумевал Никита.
        - Прицепщик у Ивана ногу зашиб, приходится самим следить за глубиной вспашки. — И добавил что-то насчет перегрева мотора.
        Никита не понял, но допытываться не стал, боясь выглядеть тупицей. Ему и так сдавалось, что Митька относится к нему с пренебрежением. Надо было что-то предпринять, чтобы заставить уважать себя.
        Ни о чем больше не расспрашивая, он начал внимательно следить за каждым движением тракториста.
        Часа через два он уже приметил, как поворачивать трактор, как останавливать и пускать в ход. Все выглядело очень просто.
        После очередной остановки Никита попросил:
        - Дай я проеду.
        Митька испытующе глянул на него:
        - Умеешь водить?
        - Подумаешь, премудрость!
        - Это точно, если знаешь, — согласился тракторист. — С какими марками знаком?
        Никита расценил этот странный вопрос как попытку завести разговор о филателизме и отделаться от его просьбы.
        - Со всякими знаком, — решительно заявил он. — У нас в школе даже кружок был… Ну, можно, что ли?
        Тракторист уступил ему свое место.
        - Смотри, не забывай про муфту сцепления, — предупредил он, — помягче отпускай.
        Никита не знал, что это за муфта сцепления, про которую нельзя забывать, однако был уверен, что сумеет в точности повторить все, как делал Митька, управляя трактором.
        Невыразимо сладостное волнение охватило его, когда руки коснулись железных рычагов. Мотор работал. Следовало теперь нажать на педаль, толкнуть вперед рукоятку справа, потом снять ногу с педали и потянуть к себе маленький рычажок. Мысленно Никита уже проделывал это, сидя рядом с Дубровиным. Когда же сам оказался на его месте, все почему-то сразу усложнилось. После включения скорости он забыл отпустить педаль. Митька дернул за штанину, Никита поспешно отнял ногу, и трактор, вздрогнув, тронулся вперед.
        Это было самое прекрасное мгновение за все тринадцать с половиной лет Никитиной жизни. Настоящая большая машина взаправду подчинялась ему. Он мог повернуть ее в любую сторону.
        От сознания, что ему подчиняется такая силища, он сам как будто мгновенно вырос в могучего богатыря.
        - Газу! Газу прибавь! — крикнул Митька, порываясь достать что-то рукой.
        Пока Никита лихорадочно соображал, что он еще забыл сделать, трактор, тяжело, с натугой попыхтев, смолк.
        - Ты пень! — с досадой выпалил Митька. — Дроссельную заслонку мало открыл. И чему вас в городе только учат!
        Никита признался, что не знает никакой дроссельной заслонки.
        - Тогда что ж ты мне голову морочил: «Разные марки знаю»?
        - А то нет? При чем тут марки?
        Оказалось, Митька имел в виду не почтовые марки, а типы машин.
        - На тракторе я первый раз в жизни, — вздохнул Никита.
        - Правда?.. От жук! — Митька рассмеялся, вместо того чтобы разозлиться. — Ладно, трактор мы сейчас заведем, лишь бы Иван не услышал. Он такой: спит, пока мотор работает. Как заглох — сразу просыпается.
        И в самом деле, пока они заводили капризничавший движок-пускач, на мотоцикле подкатил старший брат Митьки Иван, костлявый широкоплечий парень лет двадцати. На щеках его, покрытых темным пушком, были видны свежие розовые полоски от сена.
        - Эй, орлы, что тут у вас? Почему трактор стал?
        - Завод кончился, — отшутился Митька.
        Ребят на трактор Иван больше не пустил — сам сел за рычаги. Занятие по тракторному делу пришлось заменить изучением мотоцикла под руководством Митьки.
        Взялся Никита за это с таким энтузиазмом, что к обеду придирчивый учитель доверил ему самостоятельно проехать на первой скорости. Никита умел кататься на велосипеде, поэтому управлять рулем мотоцикла не составило особого труда.
        В тот же день случай помог приобрести ему и более солидный опыт вождения.
        У тракторов кончилось горючее. Надо было найти застрявшего где-то с бочками на дороге Яшку Мухортова.
        Митька посадил Никиту сзади себя на багажник мотоцикла, к которому была привязана охапка травы, и они помчались.
        Вы, конечно, ездили на легковых автомашинах, на скорых поездах, может быть, даже на самолете летали. Но если вам не доводилось прокатиться на мотоцикле по гладкой безлюдной степной дороге, то вы не испытали, что такое настоящая скорость… Стрелка спидометра качнулась за «80». Ветер, дувший в спину, бьет теперь упругой струей в лицо, выжимая слезы из глаз. Вблизи по сторонам ничего не разглядеть — сплошное мелькание. Но не зевай, смотри в оба. Не заметишь вовремя рытвину, выбитую в непогожий день буксовавшим грузовиком, или борозду, пропаханную невзначай трактористами, так тряхнет — даже екнет все внутри! Хорошо еще, если в седле удержишься, а то, бывает, вылетишь и метров десять — юзом, гладишь дорогу своими боками. Всяк случается…
        Трусу быстро не ездить, а смелый сядет на мотоцикл — словно наденет сказочные башмаки-скороходы. Далекое близким становится. Лес, что синел, чуть видный по взгорью, через две-три минуты мелькнет мимо, оказавшись лесной полосой. Одним духом перемахиваешь через целое хлебное море. И мотор не реактивный, а летишь, как на ракете.
        Ребята побывали у самой центральной усадьбы совхоза. Автомашину Мухортова не встретили. Митька разыскал ее на обратном пути в густом березняке у дороги.
        Под кустом смородины спали три парня, среди которых Никита тотчас узнал припухшую физиономию Мухортова. Рядом валялись пустые бутылки из-под водки, яичная скорлупа и обрывки газеты.
        - Во паразиты-алкоголики! — обозлился Митька. — Их там ждут, трактора скоро станут, а они…
        Обойдя вокруг старенького грузовика, он вернулся на дорогу, к мотоциклу.
        - Ну, я им устрою! — в серых спокойных глазах под ветровыми очками мелькнуло по чертику. — А тебе сейчас будет практическая езда на мотоцикле, — сказал он Никите. — На дороге ни души. Держи руль. Заводи мотор.
        Никита послушно выполнил его приказание. Он начал догадываться о плане товарища.
        - Угнать грузовик хочешь?
        - Ага! Ключ зажигания в замке. Километров двадцать протопают, паразиты, пешком — отрезвятся.
        - А я справлюсь с мотоциклом без тебя? — заволновался Никита.
        - Должон. Что я, на тебя зря время тратил? Только про муфту сцепления помни — шестерни не покроши.
        С замиранием сердца сел Никита в седло и включил скорость. Мотоцикл, как сильный выезженный конь, послушно рванулся вперед.
        И опять, как недавно на тракторе, Никиту захватило ни с чем не сравнимое счастье владения машиной. Оно было такое настоящее, осязаемое, что, казалось, его можно набрать в охапку, словно огромный букет цветов.
        Выехав на гриву пологого взгорка, Никита вспомнил про товарища. Он нажал на тормоз и с беспокойством оглянулся.
        Как раз в эту минуту грузовик, подпрыгивая на кочках, выкатывал на дорогу. Следом за ним из кустов выбежал шофер, не очень твердо державшийся на ногах. Будто поджидая его, полуторка сбавила ход.
        - Быстрей! Быстрей! — замахал рукой Никита.
        Митька и сам видел Мухортова, но не спешил. Когда пьяный шофер начал останавливаться, соображая, наверно, что бесполезно пешком гнаться за машиной, водитель притормозил. Тотчас Яшка, выкрикивая брань, припустил дальше.
        Так они и двигались: впереди грузовик, а шагах в пятидесяти за ним — растрепанный шофер без фуражки.
        Вначале Яшка бежал довольно резво. Метров через триста прыть его заметно поубавилась. А еще минуты через две-три он уже с трудом волочил ноги, как будто они у него с каждым шагом все глубже погружались в густую грязь. Наконец, задохнувшись от бега, он сел на дорогу, судорожно разевая рот.
        - Давай, давай, алкоголик, далеко еще тебе топать! — крикнул Митька, выглядывая из кабины.
        Видимо, Яшкины силы полностью иссякли, он не поднялся с земли.
        Всю дорогу до отрядного стана Никита самостоятельно вел мотоцикл и ни разу не заглушил мотор. Лишь однажды просмотрел рытвину и едва не вылетел из седла. Но это уже оттого, что Митька, выглядывая на ходу из кабины, уморительно изображал, как Яшка с разинутым ртом гнался за своей машиной. Попробуй тут быть сосредоточенным!
        Возле отрядной палатки Никиту поджидал «газик», присланный отцом. Эх, как же не хотелось пересаживаться на него с мотоцикла! А еще больше — расставаться с Митькой.
        Теперь Никита не мог думать ни о чем другом. Руки будто продолжали сжимать руль, ноги — все еще касались педалей. А в голове звенела веселая песенка из названий известных ему деталей. И он пел потихоньку:
        Карбюраторы, свечи,
        Шатуны, дросселя!
        В таком настроении, полный надежд скоро стать мотоциклистом, а потом научиться водить трактор, вернулся Никита в поселок.
        Первым, кого он встретил, был опять Швабля. «Заклинатель змей» с наглой улыбочкой послал ему издали привет «ручкой». Одного этого было достаточно, чтобы испортилось настроение. Никита скрипнул зубами при воспоминании, каким доверчивым олухом был он в день приезда.
        На бревнах около совхозной конторы, куда он зашел в поисках отца, сидело с десяток ребят. Олег и Семга, неуклюжий, широколицый парнишка с конопатым лбом, накачивали футбольный мяч. Перед ними на березовой чурке вертелся Орешик, словно его донимали блохи. Вертелся он потому, что Семга с Олегом — капитаны команд — набирали себе игроков. Дело клонилось к тому, что играть Орешику в Олеговой команде, если больше никто из ребят не подойдет. Поэтому при появлении Никиты картавый задира ревниво выпалил:
        - Нечего к нам подлизываться! Прловаливай к своему Швабле!
        Правда, Орешик после этого кувыркнулся с чурки от Олегова подзатыльника, однако слова его больно уязвили Никиту, он растерялся и покраснел.
        Заглаживая Орешикову выходку, ребята принялись дружно ругать Шваблю. Исчезнувший вчера из их землянки уж, оказывается, заполз в общежитие девушек и наделал там переполох. Никита сразу решил, что это дело рук Швабли.
        - Волынитесь с барахлом! — сказал он. — Поймали бы да наложили как следует!
        - Какой ты прыткий! — невесело отозвался Семга. — Просто так наложить — не по закону, скажут опять — хулиганим. Митька ругаться будет — не по-пионерски, мол. Надо прежде доказать, что это он сделал. А как ты докажешь?
        - Левка говорлит — сам ты сову стащил, — опять прокартавил Орешик, на всякий случай отодвигаясь от своего капитана.
        - Заклинатель фиговый! — рассвирепел Никита. — Я вот встречу его — расквитаюсь.
        - Драться-то он тоже умеет, — задумчиво потер Семга свой пятнистый, будто забрызганный глиной лоб. — Джиу-джитсу знает.
        - А Швабля говорлит — ты ее за печкой прячешь, — не унимался въедливый Орешик.
        Затрещины на этот раз он избежал только благодаря своей предусмотрительности. Гоняться же за пацаном Олег считал ниже своего достоинства. После этого Никита настоял, чтобы ребята сейчас же зашли к нему в дом и убедились в низкой Шваблиной лжи.
        Отперев дверь ключом, он шагнул через порог:
        - Входите, во…
        Сказал — и вдруг на полуслове икнул, словно подавился языком. Прямо перед ним на кухонной плите сидела рыжая сова!
        Наступило долгое молчание.
        По крайней мере потрясенному Никите оно показалось очень долгим. Он чувствовал, как волосы шевелятся на затылке — это, шумно дыша, на него напирали из двери Олег и Семга.
        С тихим ужасом обвел Никита взглядом закрытые окна, потолок, стены. Все было в порядке — ни дыр, ни разбитых стекол… А проклятая сова, точно злой дух, смотрела на него круглыми желтыми глазами. Ему отчего-то пришло в голову, что такие глаза, наверно, должны быть у чертей и привидений.
        Швабля был старше и сильнее. Швабля знал коварные приемы борьбы «джиу-джитсу».
        Никита нашел его и поколотил. Он должен был это сделать, иначе бы, наверно, задохнулся от злости.
        - Уберите от меня этого рыжего!.. Он кусается. Он психический! — бормотал Швабля.
        Ребята с трудом растащили их.
        Физиономия «заклинателя змей» решительно изменила свое выражение. Ее нельзя было теперь назвать овальной. На тонких губах уже не играла наглая, ехидная улыбочка — они сделались значительно толще и красней.
        Но настоящего удовлетворения Никита не испытывал. И не потому, что у самого на лбу выросла шишка и левый глаз открывался не полностью. Нет. Просто он не был уверен, что доказал ребятам свою непричастность к похищению совы, не стало яснее, каким образом Швабля ухитрился подсунуть ее в дом. Можно было голову закладывать, что это Шваблина проделка, рассчитанная на то, чтобы поссорить его с поселковыми ребятами, а вот докажи попробуй!
        Зато Орешик глядел на Никиту теперь с явным обожанием.
        - Кы-ак он Швабле врлежет!.. Кы-ак даст! — повторял на все лады воинственный забияка, сладостно выкатывая глаза.
        От чудесного воодушевления, привезенного с поля, у Никиты ничего не осталось.
        За ужином в тесной, грязноватой столовой лысый прораб Иван Борисович заинтересовался происхождением шишки на Никитином лбу.
        - Блеск, туда-сюда! Где приобрел украшение?
        Никита промолчал.
        - Озорничают ребятишки без дела, — сумрачно сказал Андрей Матвеевич, глядя мимо сына куда-то в угол. Он был в курсе всех обстоятельств драки, но хмурился по другой причине.
        - Да, озорничают негодники, — согласился прораб. — Вчера стекло выбили в новом доме.
        За открытым окном, где под березой стоял длинный щелеватый стол, смеясь, рассаживались шоферы и девушки из строительной бригады. Откуда-то уже всем было известно, как пьяный Мухортов бежал за своей машиной.
        - Вот это дали Яшке Мухе прочихаться! — донесся сквозь общий шум чей-то громкий возглас.
        При этих словах Андрей Матвеевич еще ниже опустил прямые брови, похожие на зрелые ячменные колосья.
        - Хорош смех!.. Слышал, Иван Борисович? — обратился он к прорабу. — Митька Дубровин да вот мой… деятель, — кивнул он на Никиту, — увидели, что стоит машина на дороге, и угнали на стан. А назад, с поля, пришлось ее на буксире тащить: угробили!..
        - Я тебе говорил, — вскинул Никита заблестевшие глаза на отца. — Как бы тогда на ней доехал Митька до тракторного отряда, если бы поломал? Мухортов, наверно, сам потом поломал, а на Митьку сваливает со зла. Яшка же пьяный был!
        - Разберись теперь! Мухортов говорит: остановил машину на дороге потому, что масла в картере оказалось мало. А вы залезли в кабину и погнали, во-ди-те-ли!..
        Прораб неожиданно пришел на помощь Никите.
        - Яшке соврать, что паршивой собаке тявкнуть. Гнать его надо из совхоза, туда-сюда!
        - Что ты их защищаешь! — перебил его Андрей Матвеевич. — Вот завтра сниму у тебя еще одну машину — на подвозку горючего к тракторам вместо полуторки Мухортова — послушаю, что ты заговоришь.
        - Сорвать подвозку стройматерьялов хочешь! — Иван Борисович толкнул стол костистой грудью, и красное лицо его побурело. — На свалке я видел такую работу! Тогда сам строй школу!..
        Надо было создавать резерв стройматериалов на период уборочной и осенней распутицы. Поэтому прораб наседал на директора при всяком удобном случае.
        - Камень! Песок! Цемент давай… Сорвем план — опять зимой будем караул кричать, туда-сюда!
        Никита ободрился было, когда мужчины заспорили о строительных делах. Но спор все-таки закончился разговором о ребятах.
        - Организовать их надо в бригаду! — горячась, как всегда, предложил Иван Борисович. — И на работу. Ко мне. Песок сгружать, кирпич подносить — некогда будет лягушек да ужей девчатам подсовывать.
        - Я прикидывал, — раздумчиво протянул Андрей Матвеевич, не то соглашаясь, не то возражая прорабу. — Не так-то просто с ними. Знаешь, самое главное — руководителя им подыскать толкового, тогда и дело найдется. Хочу вот с комсомольцами поговорить, с Александрой твоей. Она с характером, справится.
        - Безнадежно! — махнул рукой прораб. — Не вытащить ее из мастерских. Вбила себе в голову, что будет механиком, и никаких чертей, туда-сюда!
        - Посмотрим. Может, и не надо ее вытаскивать? Пусть там с ними работает!
        Шура
        Руководителем их бригады назначили Шуру Тараканову, ту самую, что в первый день приезда Никиты едва не огрела его метлой за компанию со Шваблей. Характер ее проявился сразу, как только она собрала мальчишек возле мастерских.
        - Прямо поубивала бы со зла! — накинулась она на них, как будто перед нею стояли самые заклятые враги.
        - За что? — спросил Митька.
        - Не знаешь!.. — Шура сверкнула на него такими пронзительно-синими глазами, что никто больше не осмелился перебивать ее. — Из-за вас меня от дела оторвали… Понимаете ли вы, балбесы, сколько приносите вреда? Людей в совхозе не хватает. Отстаем со строительством, с ремонтом комбайнов. Рабочие трудятся по две смены. Устанет человек, идет домой отдохнуть, а ему бездельники лягушек или ужей в постель насовали. Отдохнешь тут! Ну, я вас воспитаю!
        Ребята не ожидали подобной воспитательной беседы. Кое-кто даже опасливо отодвинулся. Поубивать не поубивает, а тумака от нее, пожалуй, можно схватить.
        - Ужей и лягушек не мы… — начал Никита.
        - Правильно, вы с Дубровиным полуторкой занимались, вон плоды вашей деятельности! — язвительно указала Шура на стоящую невдалеке испорченную Яшкину автомашину. — А Семга с Олегом в это время воду из бочек на строительстве разливали, Орешик стекла в новом доме бил…
        - Одно только, теть Шур… — бодро начал Орешик и тут же лишился своей рогатки.
        - Мы ведь к тебе не набиваемся, — сказал Митька с оскорбленным видом. — Сама позвала. Можем уйти.
        - Ну и проваливай! — отрезала Шура. — Полуторку Мухортова Андрей Матвеевич нам отдал. Отремонтируем — будем на ней ездить. А ты сунься прокатиться — забудешь, как себя звать!
        Подхватив ящик с инструментами, она направилась к поломанной автомашине.
        - Сердитая! — почему-то с уважением произнес Олег.
        Ребята помолчали. Потом один по одному приблизились к девушке, поднимавшей капот грузовика.
        - Что стоите?.. Олег, вот ключ — вывинчивай свечи! Никита, снимай аккумулятор! Мить, помоги ему! Орешик, возьми банку, сбегай за керосином!
        В одну минуту целому десятку ребят Шура нашла работу. Потом, когда их собралось еще больше, у нее и для всех дел хватило. Одни под ее руководством отвинчивали гайки и разбирали мотор. Другие промывали снятые части в керосине. Третьи протирали их ветошью и раскладывали на рогоже.
        - Шур, а ты потом сумеешь собрать? — Олег опасливо посматривал на все увеличивавшееся количество деталей на рогоже. — Не перепутаешь?
        - Почему я? Вместе разбираем — вместе собирать.
        - Мы же не знаем!
        - Запоминайте…
        Занятая работой, Шура не казалась такой уж сердитой. Правда, она могла разругать за промашку или нерасторопность. Но скоро все увидели, что и на себя она также злилась, называла рохлей безголовой, если не ладилась работа.
        Потом выяснилось, что она совсем не прочь и пошутить. Это по ее просьбе недогадливый Семга, самый старший из ребят, несколько раз бегал в мастерскую за пропавшим будто бы зажиганием с их машины, искал «ветродуй с кольцом». Однако никому из мальчишек после всеобщего смеха над Семгой не пришло в голову небрежно бросить какую-нибудь деталь. Еще бы, такая ответственность! Ведь не утильсырье собирали. Даже непоседа и вертун Орешик усердно чистил ржавые гайки. Он только недоверчиво переспрашивал: взаправду ли они отремонтируют грузовик и будут на нем ездить?
        - Такая техника — это тебе игрушка, что ли? — наставительно отвечал Митька. — Поломал да выкинул? Если нам что не под силу будет, позовем Ивана. Он обещал.
        Однако звать никого не пришлось. Добровольных помощников объявилось предостаточно. Ремонтом грузовика почему-то вдруг заинтересовались многие шоферы. Если бы Шура не гнала их решительно прочь, то ребятам, пожалуй, и не подступиться было бы.
        Приезжал на мотоцикле и тракторист Иван Дубровин. Озабоченно ходил вокруг, отзывал Шуру в сторонку и что-то выяснял у нее. Наверно, справлялся о серьезности повреждения в моторе. Но со стороны казалось, что Иван заглядывает не столько в мотор, сколько в глаза девушки.
        Заходил Мухортов, побритый и веселый, точно его премировали за хорошую работу.
        - Шурочка, привет! — нахально балагурил он. — Что, хочешь реставрировать мой драндулет? Напрасный труд. Этому чуду первобытной техники место в музее древности.
        Едкое слово или неприветливый взгляд в ответ мало смущали его. Раздавая ребятам щелчки и тычки, он ходил за Шурой и поплевывал на автомашину.
        - Спасибо огольцам, классно они меня от этой утильтелеги избавили! Получу новый «ЗИЛ» — покатаю за услугу.
        Большинство ребят опасливо сторонились его. А Никита закипал все большей ненавистью к Мухортову: Яшка сумел свалить вину за поломку машины целиком на Митьку.
        Когда шофер попытался поймать Шуру за руку, Никита, словно невзначай, уронил нахальному парню на ногу тяжелую шестерню. Яшка свирепо сквозь зубы выругался и удалился прихрамывая.
        Чаще других заглядывал механик мастерских Петя, рослый, некрасивый парень в брезентовой куртке.
        Хотя его никто не звал, Петя всякий раз, подходя, усиленно хмурился, как чрезвычайно занятый человек, которого отвлекли на малозначительное дело. Но, отвинтив одну гайку, брался за вторую, третью и не мог оторваться, забывал, что в мастерской его ждет работа куда более важная.
        Никита тоже не мог оторваться от машины. С того времени, как попробовал управлять трактором, а потом проехал на мотоцикле, его неудержимо тянуло к мотору. Книжка «Двигатель внутреннего сгорания» была для него теперь увлекательней любой приключенческой повести.
        Ему приходилось не один раз читать, что работа приносит людям радость.
        - Труд, — говорил отец, — это естественная, данная от природы потребность человека.
        Но Никита не испытывал прежде ни этой естественной потребности, ни радости, когда мать заставляла кое-что сделать по дому, — такая работа была для него чистым наказанием. А теперь, измазанный, со сбитыми до крови пальцами, на нещадной жаре он возился с тяжелыми грязными деталями и не хотел для себя другого удовольствия.
        К вечеру от усталости у Никиты дрожали ноги. Натруженные с непривычки мускулы рук болели, словно по ним били палками. И все-таки он боялся проспать: вдруг утром без него начнут заливку подшипников!
        Не один он увлекся машиной. Вся их «рабочая команда» помешалась на ремонте мотора. Ребята мечтали о том, что каждый день будут ездить на своем грузовике купаться, побывают в бору. А Орешику просто не терпелось промчаться по степи, «чтобы в ушах свистело».
        - Назовем машину нашу «Пулей», — предложил он.
        - Нет, «Ракетой», — возразил кто-то.
        - Теперь даже пылесос называют «Ракетой»… Может, «Вездеход»?
        Никита, красивший кузов, задумчиво потер розовый облупленный нос и вывел на борту белилами: «Везделет».
        Однажды вечером, когда все разошлись, он остался возле машины один. Долго-долго сидел в кузове и смотрел, как загораются звезды. С «Везделета» они видны были лучше…
        После работы Шура иногда затевала какую-нибудь игру. Ребята не прочь были погонять футбольный мяч на спортплощадке. Однако Шура говорила, что ей надоело быть на солнце, и охотнее бежала со своей командой в березовую рощу. Скрывалась она не столько от солнца, сколько от посторонних глаз, потому что не меньше мальчишек любила по деревьям лазать, воображать себя разведчиком или партизаном — словам, вести боевой образ жизни.
        Ребята сделали ружья-автоматы, трещавшие совсем как настоящие. Семга с Митькой сконструировали пушку, использовав для этого самоварную трубу, лист железа, полосу резины от зиловской камеры и еще кое-какие детали. Чтобы произвести выстрел, «артиллеристы» изо всех сил натягивали тугую резину, при этом шатун отходил от броневого щита, а прикрепленный к нему поршень внутри трубы цеплялся за спусковую скобу. Пушка могла стрелять комками глины, огурцами, картошкой. Но главнокомандующая Шура не разрешала стрелять никакими снарядами. Поэтому, когда «артиллеристы» дергали за шнурок спускового механизма, раздавался только звук выстрела. Правда, звук был такой силы, что все собаки в поселке бесились от злости, а воробьи в ужасе срывались с ветвей.
        Пушка в зависимости от игры могла изображать и ракетную установку, с помощью которой сбивали самолет с американским шпионом.
        Эта игра придумалась как-то сама собой. Только никто не хотел исполнять обязанности шпиона. Обычно избирали на эту роль Орешика, обещая достать ему резины для новой рогатки. Впрочем, выполнить обещание не опешили.
        Орешик клянчил, клянчил резины, потом наделал бумажных пакетов, набил их мягкой, как пудра, дорожной пылью и сказал, что будет отбиваться гранатами. Одна такая «граната» угодила Митьке в голову. После этого Митька долго плевался, протирал глаза и грозил повыдергать «шпиону» руки, если он еще раз попробует применить свое оружие.
        - Разорлужаться так разорлужаться! — сказал Орешик, выкидывая набитые пылью пакеты.
        Как-то он ухитрился незаметно отрезать от пушки резины себе на рогатку. В результате его проделки во время очередного выстрела резиновый жгут лопнул. Концом хлестнуло «артиллериста» Семгу по лицу так, что он не устоял на ногах. Нос пострадавшего мгновенно стал похож на перезрелый помидор сорта «грушка».
        Вообще, если понаблюдать за Семгой, приходило на ум, что он просто невезучий. Либо проваливался сквозь крышу землянки, где до этого спокойно разгуливали ребята, или под ним обламывался сук, на котором минутой раньше благополучно качались другие. Он мог споткнуться и упасть на ровном месте. А когда допытывались, отчего это случилось, он неизменно отвечал:
        - Чертяка за ногу дернул.
        - Опять слепнулся! — сочувственно произносил Орешик, с озабоченным видом кружа возле него. — И что это тебя одного черлтяка дерлгает?..
        На этот раз Семга ничего не сказал. Держась обеими руками за нос, он продолжительное время издавал шипящие звуки, словно обжигаясь, тянул губами кипяток из блюдца.
        В строй его вернула Шура. Она осмотрела Семгин нос, нашла, что ничего особенного с ним не случилось, и повела свой отряд «рабочего ополчения» выгружать неожиданно прибывший долгожданный шифер.
        Но было у Шуры одно чисто женское свойство. Она не могла равнодушно видеть порванных штанов и рубашек, лишенных пуговиц. Перед тем как распустить свой отряд по домам, она заставляла мыть не только руки, лицо, но и шею и даже ноги.
        За Никитой Шура следила больше, чем за другими. Иногда вечерами, когда не было дома Андрея Матвеевича, она забегала к ним в дом, мыла посуду, убирала в квартире.
        - Почему мать не едет? — опрашивала она.
        Никите не хотелось говорить на эту тему.
        - Так. Некогда ей.
        - А ты прямо как помещик, — тут же отчитывала она его, — пришел с работы и разлегся. А кто будет ужин отцу готовить?
        - Так я же не умею!
        - Ну-ка, живенько зажигай керогаз, ставь чайник… Что у вас есть? Сало, колбаса? Режь, вали на сковородку.
        В ее голосе и движениях была какая-то заразительная стремительность. Стоило побыть с ней минуту-другую, посмотреть, как легко, ловко мелькают ее маленькие смуглые руки, и невольно сам Никита начинал двигаться быстрее. И тогда уже казалось, что все у него ладится, что все он может сделать.
        Ужин, приготовленный Никитой, почему-то нравился Андрею Матвеевичу куда больше, чем в столовой.
        - Вот это чай! — крякал отец, прихлебывая из кружки. — Только на фронте доводилось такой пить. А колбаса! Вкуснятина! Мечта целинника!..
        - Пригорела, — самокритично оценивал Никита свои кулинарные успехи. — Дымом пахнет и еще вроде солидолом, что ли?
        - С дымком даже вкуснее. Будто копченая. — Отец аппетитно похрустывал почерневшими шкварками. — А солидолом — это ты сам провонял, механизатор. Ну как, овладеваешь техникой? Радиатор от карбюратора отличишь?
        «Шура — вот кто самый знаменитый человек здесь, — писал Никита матери. — Это она мобилизовала комсомольцев, и в нашем доме вчера закрыли крышу. Если бы не она, мы бы не научились ремонтировать автомашину. И вообще никто бы нас к «Везделету» не допустил после того, как мы нечаянно его сломали. Поэтому сходи, пожалуйста, в магазин автосбыта и узнай, нет ли там коленчатого вала для «ГАЗ-АА». У нашего заведующего мастерской, кажется, есть, но он жадюга, не допросишься. А без коленвала никак нельзя, потому что мотор не будет работать. И приезжай сюда к нам скорей, немедленно. Крыша в доме уже есть, а тебя все нет и нет…».
        У их команды появился враг — жестокий, непримиримый и коварный.
        Прежде всего он разграбил «Везделет».
        Придя утром на работу, ребята увидели, что кабина их машины, куда были сложены части разобранного мотора, открыта и осталась в ней только тяжелая крышка блока цилиндров.
        - Швабля!.. Шваблиных рук дело! — закричал Олег.
        - Точно! — поддержал Никита. — Больше некому. Это он замки без ключа отпирает.
        - Убить за такое мало! — яростно зашумели ребята.
        «Заклинатель змей» стяжал себе такую дурную славу, что, если бы он появился в эту минуту, ему не дали бы трех слов сказать в свое оправдание — надавали бы столько тумаков и затрещин, сколько он не получал за всю свою беспутную жизнь.
        Общему угару вспыхнувшей к Швабле ненависти не поддался один Митька.
        - Кончай вопить, разобраться надо, — сказал он. — Нужны ему детали мотора, как луне хвост. Он же техникой не интересуется!
        - Значит, нужны! — продолжали кипятиться ребята. — Разбросал, гад, чтобы нам навредить! Знаем его!
        - Если разбросал — найдем, — упрямо гнул свою линию Митька. — А вдруг не он?.. Говорю, разобраться раньше надо.
        Шура тоже приняла его сторону. Начали искать следы преступника, но никаких улик обнаружить не удалось. Подошел Авдей Савельевич. Он заведовал ремонтной мастерской, распоряжался автомашинами и запасными частями к ним. Узнав, в чем дело, покачал головой, повздыхал вместе с ребятами.
        - Ладно, не горюйте, — ободрил он, — я вам другой мотор дам.
        Уныние вмиг сменилось бурным ликованием. Однако тут же выяснилось, что Авдей Савельевич предлагал им старый тракторный двигатель, валявшийся за сараем.
        - У-у… — вновь пала духом команда «Везделета».
        - Другого у меня для вас нет, — сказал Авдей Савельевич. — Я не виноват, что вы лопоухие.
        В этот момент и появился Швабля с выражением нахальной невинности на лице.
        - Привет трудовому народу!.. Что смолкнул веселия глас?
        Никита грозно шагнул к нему.
        - Паразит, сейчас ты тоже не возрадуешься!
        - Пресвятая богородица, — попятясь, забормотал Швабля, — спаси меня от рыжего авчихриста!
        - Брал части от мотора?
        - Я утильсырьем не интересуюсь.
        - Куда же они делись?.. — подступила к нему вся команда.
        Швабля быстро оправился от замешательства.
        - Это, между прочим, нетрудно установить, — сказал он, засовывая руку в карман. — У меня есть волшебное зеркальце. Загляну в него и все выясню!
        - Балаболка! С тобой всерьез говорят!
        - И я всерьез. — Он извлек осколок стекла и сделал вид, что заглядывает в него. — О-о, пожалуйста! Преступник среди нас…
        - Это мы и без тебя знаем, — выдавил Никита сквозь стиснутые зубы.
        - Вот его портрет, — все более вдохновляясь, продолжал «заклинатель змей». — Мужчина невысокого роста, ходит прихрамывая, носит через плечо кожаный планшет, имеет светлые волосы, выпуклые глаза и не имеет совести.
        Все посмотрели на заведующего мастерской.
        - Ну-ну, прорицатель! — заволновался Авдей Савельевич. — Хватит балабонить.
        - Вас интересуют пропавшие вещи? Ничего нет проще, как найти их с помощью волшебного зеркальца… Лежат они в глинобитном складе на полках. А ключ от склада…
        - Куда же вы, Авдей Савельевич? — воскликнула Шура, придерживая заведующего мастерской за ремень планшета.
        - Некогда мне с вами…
        - Подождите, надо заглянуть к вам на склад.
        - Нечего делать там.
        - А-а, все понятно! Немедленно верните нам части мотора.
        И тогда враг раскрылся.
        - Не дам! — решительно заявил Авдей Савельевич, порываясь уйти. — Не дам! Угробили машину, а теперь хотите разбазарить такие дефицитные детали? Не дам! Берите списанные.
        Вокруг него поднялся такой шум, что из мастерской выбежали рабочие. Механик Петя, узнав, в чем дело, начал убеждать упрямого Авдея Савельевича, что надо не мешать ребятам, а, наоборот, помочь им отремонтировать машину. Какой уж помощи было ждать от этого бессовестного человека! Едва-едва заставили вернуть похищенное.
        - Ты как узнал, что это он нас ограбил? — полюбопытствовал Никита у Швабли.
        Но «заклинатель змей», довольный произведенным впечатлением, удалился, храня загадочное молчание.
        - Подсмотрел, ясное дело, — сказал Олег. — Жулик жулика за километр чует.
        Благодаря неистовой Шуриной деятельности удалось раздобыть новые и отремонтировать старые детали мотора. Не хватало лишь коленчатого вала, и завмастерской со злорадством говорил, что легче достать новую автомашину, чем коленчатый вал для их полуторки.
        - Авдей Савельич, голубчик, — пробовала подольститься к нему Шура, — ведь я же знаю, у вас есть!
        Ясные Шурины улыбки, открывавшие крышки ящиков с запчастями на машинах самых скаредных шоферов, не вызывали у Авдея Савельевича никаких добрых чувств. Не помогло и категорическое письменное распоряжение директора.
        - Вот что, Александра Ивановна Тараканова, катись-ка ты со своими бумажками! Не числится у меня такой детали, ясно? Не чи-слит-ся!
        - Я знаю, что не числится, — вздыхала Шура, — вы хитрый, сумели бухгалтерию провести.
        - Хе-хе, — ехидно покашливал заведующий мастерской, — ловкость рук и никакого мошенства. Все законно!
        Помощь пришла неожиданно. Как-то снова явился Швабля, постоял около «Везделета», посмотрел в свое зеркальце и подмигнул опять приунывшим ребятам.
        - Хотите, добуду вам эту самую штуковину?
        - Не свисти, — хмуро отозвался Митька.
        - У меня деловое предложение. Что я буду за это иметь?
        - По шее! — усмехнулся Никита, не веривший ни единому слову «заклинателя змей».
        - Не устраивает, — спокойно ответил Лева. — Хочу заняться общественно полезным трудом.
        - Ой ты! Общественно полезным? Уморил!
        - Пользы с тебя, как с воробья пуху.
        Швабля не ожидал такого дружного и шумного отказа.
        - Чего завякали? Что я, у бога поросенка стащил, что ли? Вам можно, а мне, что ли, неохота с настоящей машиной повозиться? Я, может, всю жизнь мечтаю шофером стать.
        - Прловаливай, мечтатель!..
        - Нужон ты нам!
        До этого Лева был убежден, что стоит выразить малейшее желание участвовать в общем деле, как сразу же примут. Везде, где он жил, его чуть ли не силком тащили в различные кружки. Когда Шура организовала команду «Везделета», Швабле тоже захотелось ремонтировать грузовик вместе со всеми ребятами. Однако на этот раз его никто не звал. Несколько дней он вертелся на глазах у Шуры и ребят, надеясь, что они все-таки позовут его к себе. Наконец потеряв терпение, сам обратился к ним:
        - Так я же Авдея разоблачил, а теперь обещаю достать… ну, эту самую…
        - Твое обещание в мотор не вставишь, — сказал с досадой Митька.
        - Кому говорлят, прловаливай!
        Чем решительнее гнали «заклинателя змей» прочь от машины, тем больше ему хотелось работать с ребятами.
        - Шурочка, давай договоримся. Притащу коленчатый вал — ты мне первому разрешишь машину вести. Идет?
        - Ладно, отвяжись только!
        Повеселевший Лева, послав команде «Везделета» прощальный привет рукой, многозначительно сказал:
        - Морген!
        И в самом деле, назавтра он появился, таща на спине мешок, в котором лежал какой-то тяжелый угловатый предмет.
        Обливаясь лотом, Лева сбросил ношу к Шуриным ногам.
        - Трудно свой хлеб добывал человек.
        Команда «Везделета» вмиг окружила его.
        - Что это?
        - Не колбаса и даже не шоколадные конфеты.
        Из мешка вытащили новенький коленчатый вал, еще покрытый заводской смазкой.
        - Где взял? — воскликнул потрясенный Никита, сразу прощая «заклинателю змей» все обиды.
        - Купил, нашел, едва ушел.
        Каким таинственным способом добыл Швабля дефицитнейшую деталь, осталось загадкой, но где — об этом через несколько дней возвестил громкими горестными возгласами Авдей Савельич.
        Когда «Везделет» подал первый признак жизни, завмастерской тревожно заковылял к своему запертому на огромный замок глинобитному складу. Минуту спустя он выскочил оттуда как ошпаренный.
        - Стой! Остановись, говорю! — С необычайной для хромого человека прытью он помчался наперерез машине, медленно катившейся по двору.
        Шура выключила скорость.
        - В чем дело?
        Швабля, гордо восседавший рядом с ней, при виде рассерженного заведующего мастерской юркнул из кабины.
        - Почему у вас мотор заработал? — Авдей Савельевич схватился за поясницу.
        - А мы его сагитировали.
        - Где взяла коленвал? Слышишь! Это воровство! — свирепо заорал заведующий. — За это под суд!..
        В ответ на лице Шуры выразилось величайшее недоумение.
        - Что вы, Авдей Савельич! Как же могли украсть у вас запчасть, которой у вас не было?
        - Была! Под ящиком лежала!
        - Неправда. Смотрите! — Шура достала из кармана шаровар свернутую бумажку. — Вот вы же на распоряжении директора написали: «Коленвала не имеется». И в бухгалтерии мы проверяли: точно, не числится, все израсходованы.
        - Жулики! — прорычал заведующий мастерской. — Думал на добрую машину поставить…
        - Ловкость рук! — припомнил Никита его слова. — Все законно.
        Под ликующие победные вопли экипажа «Везделет» двинулся дальше.
        Зловредный Авдей Савельевич придумал, как надолго остановить «Везделет». Он придрался к тому, что никто из «экипажа» не имел документов на право вождения автомашины, и на этом основании запретил им выезжать со двора.
        Ребята пытались доказать ему, что уже освоили машину не хуже таблицы умножения. Тогда Авдей Савельевич устроил им экзамен и начал задавать такие каверзные вопросы по устройству ходовой части, что даже Шура иногда путалась в ответах.
        - Хе-хе, у вас еще вот эта деталь маловата! — злорадствовал он и ловил экзаменуемых жесткими, как напильники, пальцами за нос.
        Он даже хотел вернуть отремонтированную полуторку Мухортову, а ребятам как наглядное пособие предлагал остатки разбитого тракторного мотора, выброшенного из мастерской. На счастье, Яшка отказался принять свою бывшую «утильтелегу».
        В ответ на Никитино письмо, в котором он просил маму купить коленчатый вал, отцу пришла телеграмма:
        «Не смей допускать ребенка машинам очень переживаю никакого коленчатого винта пусть не ждет немедленно возвращается домой Мама».
        - Вот и напиши ей! — сказал Никита, прочитав телеграмму. — Перепутала все, выдумывает…
        - Да-а, перепутала, — протянул Андрей Матвеевич. — А у тебя какие планы? Не соскучился по ней?
        Вопрос был слишком сложен, чтобы ответить сразу.
        - Что сейчас об этом толковать! — хмуро ответил Никита, покусывая шершавые, растрескавшиеся губы. — Ты вот лучше скажи: директор ты или не директор?
        Напряженные угловатые желваки на темном лице Андрея Матвеевича расплылись.
        - Допустим.
        - Ты не улыбайся! Почему тогда тебе Авдей не подчиняется? Яшкину разбитую полуторку ты нам отдал? Отдал. Мы ее отремонтировали? Отремонтировали. Имеем теперь право ездить на ней?
        - Нет.
        - Ага, тоже скажешь: из-за шоферских прав? Значит, мотор мы просто так, для забавы изучали? А мы не хотим для забавы! Мы хотим по правде работать: камень, песок возить на строительство. Сам же говорил: если не будет к осени новая школа готова — придется волей-неволей мне возвращаться в город.
        - Погоди кипятиться, — прервал Андрей Матвеевич. — Машину вы за две недели не могли освоить как следует, так что вам с ней не справиться. А насчет школы ты прав. Тут, брат, так или иначе, помощь ваша нужна…
        Чудотворцы
        По настоянию Авдея Савельевича Шура уехала в райцентр сдавать экзамены на шофера. Для развеселой команды «Везделета» время потянулось, как старая кляча в жару.
        К автомашине их одних Авдей не допускал. Механику Пете после отъезда Шуры почему-то стало некогда с ребятами заниматься. А попробуй-ка отремонтировать машину и затем, вместо того, чтобы ездить на ней, слоняйся без дела! Поневоле начнут приходить в голову всякие разные планы.
        Когда все законные способы завладеть полуторкой разбились о каменное упорство заведующего мастерской, Никита сказал своим друзьям:
        - Папа говорит: лучше всего агитировать делом. Давайте по-тихому съездим на «Везделете» за песком. Они там, в конторе, считают, что мы с машиной не управимся. А мы как привезем целый кузов песку, вот ахнут!
        - Могут так ахнуть… — нерешительно покрутил Митька головой. — Помнишь, как тот раз…
        - Мы тогда неопытные были. Теперь не забудем перед выездом уровень масла проверить.
        - Самоволом и втихаря? Не выйдет, — продолжал сомневаться Митька. — Разве что в обеденный перерыв… Только Авдея вряд ли проведешь.
        Митьке явно хотелось, чтобы Никита с ним не согласился. И Никита сделал это в два счета. «Везделет» на ходу, горючее в бак они сами заливали. Ключ от зажигания у них. Днем за отъезжающими машинами никто, кроме Авдея Савельевича, не следит. Ну, что еще надо предприимчивым людям, которые хотят самостоятельно поработать на грузовике?
        - Авдей тебя после живьем съест, — сказал Олег.
        - Не съест, у меня ботинки с гвоздями, — рассмеялся Никита. — А привезем песок на строительство — Иван Борисович, знаешь, как за нас ухватится! Рта не даст открыть Авдею.
        Орешик за его спиной охотно поддакнул:
        - Ага! Скажет, на свалке я таких видел!..
        В обеденный перерыв, когда возле мастерской никого не было, ребята забрались в кабину «Везделета». Включили зажигание, нажали на стартер — ни звука. До пота вертели рукоятку — мотор молчал. Подняли капот — вместо аккумуляторов стояла фанерка, на которой была изображена круглая рожица с высунутым языком. Кому она показывала язык, не вызывало сомнения.
        - Ух, до чего хитрый, паразит! — задохнулся Митька. — Не зря хлопцы из мастерской смеются: где Авдей пройдет, там вору делать нечего.
        Чтобы отомстить за насмешку, они тут же притащили с дороги задавленного грузовиком гуся и бросили на крыльцо своему недругу.
        Авдей Савельевич не разозлился, как они ожидали, сидя за сараем, а обнюхал гуся и преспокойно унес в дом. К вечеру на дверце их «Везделета» появилась надпись: «Спасибо. Гусятину обожаю».
        Никита прямо замычал от обиды.
        - Сожрал!.. Кошку бы ему дохлую!
        - Дохлую не найдешь, — сказал Олег. — Разве живую? Бросить в печную трубу, пусть там поорет, повеселит Авдея.
        Никита запротестовал: зачем же мучить животное?
        - Ничего с тем животным не случится, — заверил Олег. — Помяукает. Надоест — Авдей вытащит. Пускай поковыряется, а то строит насмешки…
        - Эх, у Швабли нога болит, тот бы что-нибудь получше учудил.
        - И вовсе у Левки ноги целые, — возразил Орешик. — Он поповскую книжку читает, не оторлвешь. Толстенная такая! Черлная и с крлестом.
        На следующий день в печной трубе Авдея Савельевича дико мяукал кот. Это была Олегова «работа», а попало больше Никите.
        Андрей Матвеевич пришел домой с таким выражением лица, как будто его раскритиковали на собрании. И сколько Никита ни доказывал, что к коту не имеет никакого отношения, отец только больше сердился.
        - Вашей компании штучки — значит, виноват. Никаких оправданий! Дружишь с человеком — обязан отвечать за его поступки, как за свои собственные.
        - А если этот человек не послушался?
        - Тогда ты просто тряпка! Не мог товарища от плохого поступка удержать!.. А еще автомашину хотел водить! Авдей Савельевич прав. Знаешь, таким, как ты, детский велосипед опасно доверить, не то что грузовик.
        - Сам он хорош, твой Авдей, — проворчал Никита. — Сам над нами смеется: аккумулятор стащил, коленчатый вал прятал, а потом наговаривает тебе.
        - Наговаривает? Он слова мне не сказал! Я от печника узнал. Человеку пришлось в дымоходе дыру пробивать, чтобы кошку вытащить. Так-то вы помогаете школу строить?
        Отец отмахнулся от дальнейших объяснений. Молча съел жареную колбасу, выпил чай. Молча лег спать.
        Расстроенный Никита тоже лег. Он уже засыпал, когда Андрей Матвеевич снова заговорил:
        - Не с заведующим мастерской борьбу надо вести. Он же за вас, лоботрясов, беспокоится: как бы не покалечились на машине. А вот сегодня каменщики с шоферами опять пьянку учинили. Вечером на работу не вышли…
        Никита понял, что отец идет на примирение, и ему сразу расхотелось спать.
        - А все эта самая Шваблиха с крестом, — продолжал Андрей Матвеевич. — Завела бочку браги и спаивает хлопцев.
        - Шваблиха? Зачем спаивает?
        - Чтобы дров ей навозили, сена. И вообще людей к себе приваживает. В магазине у нас вино не всегда продают, она и пользуется случаем.
        - А ты бы вызвал в контору, дал бы разгону…
        - Вызывали. И сами ходили к ней. Говорит: «Разве есть такой закон — запрещать квас варить? Не из хлеба, не из сахара — из собственной свеклы с картошкой. А что хмельной, — говорит, — получился, так это потому, что бог меня любит, благодатью своей не обходит. Господь воду в вино превращает. И никто не запретит мне угощать божьим кваском, кого хочу!» Вот и поговори с ней.
        - Ну, рабочим бы приказал не брать у нее…
        - Как прикажешь? Тоже нет такого закона. Они не на работе пили, а после смены.
        - Какой же тогда закон есть?
        - Чтобы человек сам отказался от этой бурды — вот какой! Надо что-то поумней придумать. Завтра с утра опять вызовем Шваблиху, попробуем заставить ее пойти на работу.
        До полночи они проговорили о вредоносной богомолке, и Никите кое-что пришло в голову. Почему-то вообще самые умные мысли рождались у него при разговоре с отцом.
        - Ладно, — сказал он, — попробуем бороться с религией.
        Утром он отправился к Швабле.
        Лева сидел под чахлой черемухой у себя во дворе и читал: Никите пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он оторвал глаза от страницы. Увидев гостя, Лева захлопнул книгу:
        - Привет мушкетеру!
        Да, Орешик сказал правду: на черном кожаном переплете был вытиснен крест и заголовок «Святое Евангелие».
        - Интересная? — с ядовитой улыбкой спросил Никита, кивнув на «Святое Евангелие».
        - У-у!.. — только и мог произнести Швабля, не замечая насмешки.
        - Мне-то не заливай! Мамаша, что ли, заставила, да?
        Лева, находясь еще под впечатлением прочитанного, как будто не слышал последних слов.
        - Интересней «Робинзона Крузо»! — воскликнул он вполголоса. При этом глаза его сияли истинно святым восторгом.
        - Да ты что, и правда в бога веришь?
        - В бога? А-а! Ну ясно! — Выражение Левиного лица чуть заметно переменилось. — Отче наш, иже еси, помилуй и спаси, ноги уноси… Могу эту молитву задом наперед прочесть. А знаешь, что господь бог сказал о дураках? Он сказал, что не будет их сеять, они сами народятся в избытке. И еще он сказал: кто считает ближнего своего ослом, тот сам осел…
        - А слышал новость? — перебил Никита.
        - Какую?
        - Научно доказано: болтунов черти будут за язык подвешивать. Смотри, а то и «Святое Евангелие» не поможет.
        «Заклинатель змей» весело похлопал по толстому переплету.
        - Мое спасает от нечистой силы, на фактах доказано. Хочешь, я тебя в свою веру перекрещу?
        - Иди-ка ты, креститель!
        - А что, запросто! Спорим давай! Почитаешь эту книжицу, скажешь: неинтересная — я ее тут же изничтожу. А понравится — быть тебе моим послушником.
        Никита знал, с кем имеет дело, поэтому осторожно сказал:
        - Дай вначале посмотрю.
        - Смотри. — Не выпуская книги из рук, Швабля открыл книгу.
        Буквы были крупные. Никита с любопытством разбирал непривычный старинный шрифт: «Господа нашего Иисуса Христа…», «Новый Завет».
        Лева начал быстро-быстро листать страницы перед его глазами.
        - Ну, согласен спорить?
        - Нет, дай я сам, — сказал Никита.
        Швабля, пристально посмотрев на него, негромко рассмеялся:
        - А ты образованный стал… На, нехристь окаянный!
        Взяв раскрытую книгу, Никита сразу прочел:
        « - Вперед, друзья! — крикнул д’Артаньян, потрясая шпагой…»
        - Это же «Три мушкетера»?!
        - Чш-ш! Орешь всегда, — укоризненно прошептал «заклинатель змей», косясь на раскрытое окно. — Доверь тебе тайну… Читал эту книженцию?
        - Два дня без отрыва!
        - И я два дня. Маза моя не любит, когда я обыкновенные книжки читаю, а тут глянет, что «Евангелие» — и довольнешенька. Даже огород полоть не заставляет. Божья благодать!
        - Что же, мамаша твоя в середину этой книги не заглядывает?
        - Я у нее очки спрятал.
        Никита внимательно осмотрел «Трех мушкетеров», переоборудованных Шваблей в «Святое Евангелие». Работа была выполнена мастерски.
        - Здорово! — похвалил Никита. — Ну, а потом?
        - А потом закричу петухом, и все окажется на своих местах. Может, «Мушкетеров» еще чем-нибудь грешным заменю… А как там у вас дела? Слышно, разыграл вас Авдей с аккумулятором.
        - Было дело. Хотели ему насолить, да без тебя ничего не получилось. Наверно, один ты и можешь чего-нибудь удумать.
        «Заклинатель змей», польщенный признанием его талантов, самодовольно ухмыльнулся.
        - Поразмыслим и сотворим. Для святого дела грех сил жалеть.
        Пока он прикидывал, что бы такое сверхъестественное учудить, а Никита вслух восхищался его изобретательностью, пришла посыльная из конторы и увела Шваблиху.
        - Айда и мы! — сказал Никита. — Понимаешь, там такое затевается!..
        - Что?
        - Вчера хлопцы в общежитии перепились.
        - Слышал. А наше какое дело?
        - Как же! За одним даже «Скорая помощь» приезжала из райцентра. Говорят, отравился…
        - Трепня! У Сеньки аппендицит признали.
        - Это здешний врач признал. А в районной больнице установили, что Сенька отравился бурдой, которую он с шоферами пил.
        Швабля приметно насторожился:
        - Сочиняешь…
        Никитино лицо никогда не выражало большей правдивости.
        - Точно! Вчера вечером папке из милиции звонили. Сенька признался во всем, рассказал, кто им «квасок» продавал.
        - Кто?
        - Папка не сказал. «Тайна, — говорит. — Иначе преступник, продававший хлопцам отраву под видом кваска, может раньше времени узнать. Возьмет и нальет воды в бочку, где этот самый «квасок» заведен. Утром, — говорит, — узнаешь. Вот вызовем, — говорит, — допросим, а потом обыск в доме преступника сделаем». Я к тебе и забежал: пошли вместе смотреть, у кого обыск будут делать.
        - Постой! — сказал Швабля, пристально глядя в лицо Никиты. — Я слышал, ребята в общежитии пили обыкновенное домашнее пиво.
        - Обыкновенное! Папка говорит, на табаке настоянное, с одной кружки человек дуреет. Бежим, что ли! — потянул Никита.
        «Заклинатель змей» поколебался лишь мгновение. Затем быстро сунул книжку в окно:
        - Двигаем!
        Однако едва они выбежали за ограду, как Швабля спохватился:
        - Ох, чуть не забыл! У меня ж дело заведено. Двигай, догоню у конторы.
        - Я могу здесь подождать.
        Лева нетерпеливо отмахнулся:
        - Посмотришь, куда с обыском пойдут. Двигай быстрей! Я мигом управлюсь, жди возле конторы.
        Как только Никита скрылся меж домами, «заклинатель змей» нырнул в погреб за сарайчиком. Несколько раз он, обливаясь потом, вылезал оттуда, таща тяжелое ведро. Затем на рысях помчался к колодцу.
        А в обеденный перерыв около Шваблиного дома разразился скандал. Яшка Мухортов, забегавший сюда с порядочным бачком, вскоре вернулся назад.
        - Ты чего мне налила? — сказал он вышедшей навстречу Шваблихе.
        - Кваску! — многозначительно заулыбалась женщина.
        - Пей! — поднес Яшка бачок к ее лицу.
        - Ты чегой-то…
        - Пей, змея крестатая! — заорал шофер и выплеснул на нее коричневую бурду из бачка.
        Шваблиха вначале опешила, потом завизжала, отплевываясь и вытирая лицо:
        - Антихрист окаянный! Чтоб тебя черти напополам разорвали, пьянчугу беспутного!..
        - Будешь знать, как обманывать! Мы тебе машину дров не за это грязное пойло привезли. На нашем труде нажиться хочешь?..
        Никита с Митькой застали конец этой сцены, когда разъяренная Шваблиха вилами изгоняла Яшку со своего двора.
        - Что-то произошло? — полюбопытствовал Митька.
        - Чудо, — сказал Никита. — Говорят, есть сказка, что бог однажды превратил воду в вино, Швабля сегодня сотворил наоборот.
        К ним незаметно приблизился «заклинатель змей».
        - Что ты мне про Сеньку заливал? — тронул он Никиту.
        - То, что слышал.
        - Гад ты такой! — помотал головой обескураженный Лева. — Из-за тебя столько «косорыловки» вылил.
        - Шесть ведер, я из-за плетня видел.
        - Ну и обул же ты меня в лапти! Считай, лопнула теперь фирма моей мазы: тридцать килограммов сахара потеряла и главного клиента. Надо пока с ее глаз удалиться на всякий случай…
        Белый ручей
        Отец шутя называет Никиту «скелет в трусиках». Теперь-то он, конечно, убедился, что у этого «скелета» есть и мыслящая голова. Он только сказал, будто шарики в ней вертятся не в ту сторону.
        - А в какую надо? — спросил Никита.
        - В правильную… Знаешь, пока Александра сдает экзамены, уведи-ка ты свой отряд в поход по совхозным землям: на выпасы, к сенокосной бригаде.
        - Просто так ходить неинтересно.
        - А я вам задание дам: ищите песок и камень. Найдете — мы вам в ножки поклонимся. Иван Борисович школу в срок закончит, и маму перевезем.
        Это была идея! В самом деле, почему бы им не открыть залежи стройматериалов поближе к поселку? На Алтае геологи находят множество редких ископаемых. А им всего-навсего нужен камень и песок.
        Никите захотелось пуститься в путь немедленно. Однако его предложение было встречено друзьями без особого энтузиазма. Семга уверял, что поблизости от поселка нет ни песка, ни тем более камня — одна глина кругом.
        - Ну, это ты, предположим, не толкуй! — возразил Митька. — Далеко ли мы ходили по логам? Километров пять всего. А к Черному ручью ты спускался? В лесу за Суетинкой был? — Но и он заключил мечтательно: — Эх, на «Везделете» бы катануть — везде б побывали! А так, по жаре, — маята.
        Но уж если Никите что втемяшилось в голову, то он не отступит. Прежде всего ему удалось сагитировать Леву.
        Помогла в этом деле большая карта Алтайского края, подаренная накануне отцом. Как только он развернул ее перед Шваблей, разговор сразу стал деловым.
        Начали искать, где расположен их поселок. Оказалось, что на том месте красным карандашом нарисована маленькая звездочка. К востоку от звездочки извивалась ниткой речка Суетинка. До нее напрямую было километров пятнадцать. По словам отца, за речкой полосой тянулся лес. На карте лес не был обозначен. Суетинка пересекала большое белое пятно, на котором не чернело ни одной точки — населенного пункта.
        Эта-то диковатая таинственность белого пятна, где, может быть, не ступала нога человека, и сманила Шваблю.
        Язык у Левы работал исключительно. Минут десять всего поболтал о клеве хариусов на Суетинке, и Митька забыл про маяту в жару — начал припоминать, куда девал коробку с крючками. Ну, а стоит рассудительному Митьке почесать проплешину на своем затылке, как Олег сделает то же, хотя, может быть, чешется у него в тот момент не затылок, а пятка.
        Семге, любившему воду, как утка, Лева сказал, что весь их маршрут будет пролегать вдоль речки и придется не столько идти, сколько плыть по течению. Заодно он обещал научить его плавать новейшим заграничным стилем «буль-буль». Против этого Семга не мог устоять. Остальные ребята по разным причинам идти с ними отказались.
        А Орешика и рады бы не взять, да попробуй от такого пролазы отделаться.
        Накануне похода отец долго инструктировал Никиту, где выбирать места для ночевок, как защищаться от комаров. В заключение он предупредил, чтобы они Суетинку не переходили и в лес не углублялись, так как там нечего делать.
        - Ой, папка, ты вроде нашей мамы становишься: того не делай, туда не ходи! — перебил Никита. — А сам рассказывал, как мальчишкой один по тайге с ружьем бродил, и ничего с тобой не случилось.
        - Ну-ну, шагайте, землепроходцы! Только с пути не сбивайтесь, идите строго по намеченному маршруту, — сказал добродушно отец.
        Смешно! Как будто они географию не учили. Кто же сбивается с картой и компасом в руках? Единственно, что могло беспокоить, так это отсутствие у них оружия: путь предстоял не близкий. Правда, Лева обещал выпросить у отчима ружье в дорогу, да его обещанию верить — все равно что на бога надеяться.
        Когда рано утром перед выходом из поселка Швабля не явился на сборный пункт, к землянке, Никита не очень удивился. От «заклинателя змей» всего можно было ожидать.
        Не оказалось Левы ни дома, ни в толпе около магазина, который будто бы обворовали прошлой ночью. Больше они его искать не стали.
        - Струсил заклинатель, подвел! — сказал Никита. — Нечего время терять, пошли!
        Когда за рощей они спустились в лог, по которому пролегал их маршрут, Швабля вышел из-за куста навстречу им. В руках у него было новенькое ружье, на плече — сумка.
        - Физкультпривет искателям приключений! — подмигнул он. — А я вас жду, жду…
        Ребята с возгласами удивления обступили его, разглядывая ружье.
        Должно быть, у Левы имелись причины покинуть поселок незаметно. Хотя он по своему обыкновению не переставал балагурить, глаза его бегали неспокойно, как у кота, позавтракавшего цыпленком. Он оглядывался и торопил своих спутников:
        - Двигаем быстрей, чего стали! А то как бы моя маза не показалась на горизонте.
        - Что ты опять натворил? — спросил Митька.
        - Ничего. Просто у нас с ней разногласия по религиозным вопросам.
        Так они отправились за песком и приключениями.
        К полудню отряд остановился на привал. Никита тут же сделал первую запись в дневнике похода:
        «5 июля. Обследуем лог под названием «Черный». Полезных ископаемых пока не открыли. Солнце печет, как на экваторе. Воды нет. Горят пятки. Обессилевшие от зноя люди попадали замертво в густые заросли смородины. Только Орешик рыщет где-то в поисках щавеля.
        Швабля говорит, что от жажды у него распух язык. Мы отдали ему последнее молоко из Митькиной бутылки, чтобы он досказал про исследователей пустыни Гоби. Но молоко не помогло. Лева продолжает лежать без движения. У Семги, должно быть, начинаются галлюцинации. Он беспрестанно бормочет про речку, про купание, про то, что в жару хорошо ловить налимов под корягами.
        …Надо идти на отгонный стан: Митька утверждает, что отгон где-то близко и там протекает ручей. Никто не протестует. И подниматься тоже не хотят…»
        Закончить запись Никите помешал Орешик. Он выскочил из кустов и закричал, будто клад нашел:
        - Гей, скорлей! Молоко бежит, идите пить!..
        Участники похода разом оказались на ногах.
        - Где?.. Откуда?.. Почему?..
        Но отвечать уже было некому. Треск мелкого сушняка указывал, в каком направлении удалялся Орешик.
        Ребята наискось пересекли широкую полосу зарослей, тянувшихся вдоль высохшего русла водотека, и глазам их представилось удивительное, загадочное явление. По зеленому пологому склону бежал ручеек. Он был белый, как будто молочный. Возле ручейка на корточках сидел Орешик и пил, черпая ладошками.
        Никита и его спутники быстро убедились, что в ручье текла все-таки вода. Но почему она белая и пахнет молоком? Забыв об усталости, путешественники бросились вверх по течению странного ручья, чтобы выяснить, откуда он берется.
        По отрогу, входящему в лог, добрались до большого березового колка. На опушке стояли три глинобитных строения — что-то среднее между сараем и избой. Ревели коровы.
        Жилистый мужчина, похожий на старую сухую кокорину, вытаскивал из дверей тяжелые фляги и опрокидывал их на землю. Молоко из них выливалось в ручей.
        Когда он открыл крышку очередной фляги, изумленный Никита подбежал к нему.
        - Зачем вы?.. Это же молоко!
        На заросшем светлыми волосами лице злоумышленника появилась ехидная усмешка:
        - Да ну! А я не знал.
        - Не выливайте! — схватился Никита за флягу.
        - Отчепись!..
        Тогда Митька для внушительности снял с плеча ружье, которое несли по очереди, и тоже стал рядом с Никитой:
        - Вам серьезно говорят: перестаньте разливать молоко!
        - Серьезно… Геть отсюда, шкеты! — свирепо заорал мужик.
        Все же ребята выяснили, что перед ними пастух, и фляги он опорожняет не по злому умыслу. Со вчерашнего вечера на отгон не приходила машина, отвозившая молоко на маслозавод. Давно прошло время утренней дойки, а молоко девать было некуда. Поэтому ничего не оставалось, как вылить вчерашний прокисающий удой, чтобы освободить посуду для свежего.
        - Уж лучше бы коровам отдали, чем выливать, — предложил Никита.
        - Эх, ты! Видать, из городских, — хмуро, хотя и без прежней злости, сказал пастух. — Разве ж корова станет пить молоко? Если какая привыкнет его пить, то она сама себя будет выдаивать. Телятам бы — другое дело. А до их гурта далеко.
        Это было невероятно, немыслимо, чудовищно — выливать молоко в ручей! Изумление сменилось злостью на шофера, по вине которого творилось такое безобразие.
        - Бежим искать молоковоз! — позвал Никита товарищей.
        Но пастух сказал, что бригадир еще ночью уехал за ним на лошади.
        - Где же они застряли?
        - А чомер их знает! — Пастух сплюнул. — Может, авария с машиной, а может, просто дорогой наклюкались наш на это способный.
        - Нет, этого дела нельзя так оставить! — горячился Никита. — Надо немедленно сообщить в контору.
        Ребята пытались отговорить его, убеждали, что бежать на центральную усадьбу бесполезно — молоко уже не спасти. Однако Никита заметил в сенях избушки-мазанки женский велосипед и бросился к нему.
        - Ждите меня здесь! — крикнул он друзьям, ловя ногой педаль.
        Мелькнули коровы, стоящие в редком березняке, возле них доящей в цветных платках и черных халатах; поляна, укрытая громадными, похожими на подсолнечник ромашками. Снова колок — густой и душный. За ним сырая низина с травой в человеческий рост — настоящие травяные джунгли!..
        Потом Никита видел перед собой лишь двойную колею, промятую в этих джунглях грузовиками. Воздух горячий, как в парной бане, разрывал грудь. Пот заливал лицо. А Никита все жал и жал на педали — до колик в боку, до красных кругов перед глазами.
        Выбрался на большую дорогу. И тут сразу наткнулся на «летучку» — крытую машину ремонтной мастерской. Вел ее механик Петя, рядом с ним в кабине сидел Иван Дубровин. Парни сами остановили запаленного велосипедиста, догадавшись по его виду, что случилась какая-то беда.
        Никита, захлебываясь воздухом, в нескольких словах рассказал им о молоке. Тракторист и механик переглянулись.
        - На молоковоз вчера Яшку назначили, — сказал Петя. — Вот сволочь!
        - А ну, вертай на отгонный стан, — решительно велел Иван Никите, — скажи, что мы сейчас пригоним туда машину. Вот только отвезем кое-что к сенокосилке — и сразу на отгон. Жми!..
        Когда Никита вернулся на отгонный стан, там уже была автомашина. Бригадир дойного гурта, приземистый парень лет двадцати пяти, с длинными спутанными волосами, весь перепачканный подсыхающей глинистой грязью, переругиваясь с пастухом, грузил бидоны.
        - Чего наделали! Чего натворили! — восклицал он.
        - Докуда ж вас было ждать? Скотину же гробим! — негромко сказал пастух, и его жилистая, в корявых бородавках шея побурела.
        - А я тут при чем? — сильнее прежнего возвысил голос бригадир, будто ему приходилось кого-то перекрикивать. — Ты директору скажи. Назначил нового шофера на молоковоз, а как проехать к нам на отгон — не объяснил. Ну и сбился ночью человек с дороги, засел в логу. Пока я его нашел, пока машину вытащили… А вы не могли обождать?
        Неподалеку Никита увидел «нового шофера». Запрокинув голову, Мухортов пил молоко из ведра. Белые струйки бежали с мясистого небритого подбородка. На ссорящихся он не обращал внимания, точно его это не касалось.
        Ожесточение Никиты достигло такого накала, что он готов был запустить в Яшку поленом.
        - Всяким паразитам-алкоголикам еще молока дают! — бросил он с вызовом.
        Шофер по-прежнему не повернул к нему головы, будто не слышал.
        Поставив велосипед на прежнее место, Никита побежал ко второй избушке, где, что-то разглядывая, сгрудились ребята. Оттуда доносились непонятные возгласы и взрывы смеха.
        - Съездил? Так быстро? — удивился Митька, заметив его.
        - Сейчас сюда ваш Иван с Петей-механиком прикатят…
        - Ну, будет Мухе!..
        - Что это вы? — сказал Никита.
        - Крикатуру выпускаем, — улыбнулся Семга.
        - Настенная живопись! — подмигнул Швабля, оглядываясь в сторону автомашины.
        На белой стене мазанки Никита увидел большую карикатуру, нарисованную углем. Без подписи легко было узнать Яшку. Пьяно распустив толстые губы, он сидел около застрявшей в грязи машины и в бутылку из-под водки, славно в подзорную трубу, рассматривал дорогу. Над ним было написано: «Сбился с пути». Семга перепачканными углем пальцами делал последние штрихи на рисунке.
        Никита сразу оценил его работу:
        - Здорово! Вылитый Мухин портрет! Хоть в журнал «Крокодил».
        - Сила! Увидит Яшка — умрет от блаженства! — подхватил Лева, хихикая. Снова оглянувшись, он взял у Семги уголек и в надписи изменил одну букву. Получилось: «Спился с пути».
        Пожилая женщина с черными смоляными бровями, заглянув через головы ребят, всплеснула дебелыми руками:
        - Ой, девоньки-бабоньки, гляньте-ка! Вот так стенгазета!.. Еще б нашего бригадира сюда подмалевать.
        Закончив дойку, подходили смешливые девчата, фыркали, поглядывая то на карикатуру, то на шофера возле машины, отпускали по адресу Яшки ехидные словечки.
        Вначале Яшка делал вид, что не обращает внимания на смешки, но, увидев карикатуру, не выдержал.
        - Признавайся, чья работа? — взревел он. — Разукрасю, как бог попугая! Ишь, курыникса какая-то выискалась!..
        Он расшвырял мальчишек, как рассвирепевший бугай телят. Доярки тоже притихли, опасаясь увесистых кулаков взбесившегося шофера.
        Мухортов бушевал, пока не примчалась «летучка». При появлении Ивана и Пети он сразу заторопился уезжать со стана.
        - Быстрей грузите бидоны, стоишь тут с вами!..
        Иван Дубровин подошел к бригадиру.
        - Что ж это у тебя, начальничек, творится?
        - А-а, чертова работа! — загорланил тот, смахивая капли пота с грязного покатого лба. — День и ночь крутишься, как за хвост подвешенный. Молоковоз в канаве застрял, а тут пастух без меня пять фляг молока вылил…
        - Где ж это по дороге на ваш отгон канава есть? — перебил Иван.
        - Заплутал я ночью, — не глядя на тракториста, буркнул Мухортов и, оттолкнув пастуха, сам взялся за бидон.
        - Брось дурочку валять — дорог он здешних не знает! — сказал Петя.
        Яшка распрямился и вызывающе выпятил нижнюю тубу:
        - Не ездил я раньше на отгон, понятно?
        - Нет, не понятно! — крикнула пожилая доярка. — Ты же за нашим бригадиром заезжал как-то сюда, помнишь?
        - То днем…
        - Чего вы к нему прицепились? — вступился опять бригадир за шофера. — Пастуха надо гнать. Он молоко вылил…
        Но тут осмелевшие в присутствии Ивана и Пети доярки набросились на своего незадачливого «начальника». Досталось ему за то, что по целым дням пропадает невесть где, что запасных фляг нет, что доильные аппараты не налажены. Как ни горласт был бригадир, а против такого дружного напора ничего не мог поделать — убежал в избушку.
        Погрузив последние бидоны, Иван закрыл борт грузовика.
        - Садись, поведешь, — сказал он Пете, — а я на «летучке» прежде к тракторам заверну.
        - Да ты кто такой? — Яшка выпучил на Дубровина глаза.
        - Комсомолец.
        - Кто тебе дал право распоряжаться чужой машиной?
        - Машина не чужая, а наша, совхозная, поэтому я тебя и отстраняю.
        - Отстраняешь? На каком основании?
        - На том, что от тебя водкой пахнет, а пьяному вести машину воспрещается.
        Яшка рванулся было к кабине, где уже сидел механик. Иван заступил ему дорогу.
        - Ну-ну, без истерики! Лезь в кузов, а то пешком потопаешь.
        Была минута, когда казалось, Мухортов вот-вот ударит Ивана. Никита схватил подвернувшуюся под руку палку, собираясь огреть ненавистного Яшку, если тот начнет драку.
        - Брось, — успокоил Митька, — у Ивана категория по боксу. Яшка знает, не сунется.
        И все-таки Мухортова удержало от драки не столько то, что Иван Дубровин знал приемы бокса, сколько единодушное возмущение, которое он видел на лицах окружавших его людей.
        Машина тронулась. Бормоча что-то, он схватился за борт и неуклюже поскакал за ней, пытаясь забраться в кузов.
        - И-и, — разочарованно протянул Швабля, — а на центральной хорохорился, наскакивал драться. Я думал, его все боятся!..
        - В поселке он потому хорохорится, что большинство парней-комсомольцев на отделениях работает, в поле, — сказал Митька.
        Уже после отъезда Мухортова, пока ребята пили молоко, кто-то углем написал на двери избушки рядом с карикатурой:
        Ехал Яшка, жег бензин,
        Шибко торопился,
        Да заехал в магазин,
        Кое-что там прихватил —
        В канаве очутился.
        Прочтя эти стихи, бригадир переменился в лице.
        - В какой магазин? Что прихватил? Кто видел?
        Никто не изъявил желания объясняться с ним. Бригадир не без основания заподозрил, что и это — проделка заявившихся на стая робот.
        - В пыль сотру! Язык выдеру! — двинулся он на них.
        Так и не поняв, отчего стихи, посвященные Мухортову, вызвали бурный гнев бригадира, путешественники должны были уносить ноги.
        Чертик, Багира и еще кое-кто
        До Суетинки добрались только после захода солнца. За омутистой речкой по взгорью темнел лес. Над ним подымалась туча. Формой своей она напоминала полуразрушенный замок, а лес у ее основания был похож на стену из черного камня. На опушке стояла огромная голая сосна без вершины. Редкие кривые сучья, точно змеи или корявые руки бабы-яги, тянулись в стороны. Чудилось что-то зловещее в этом одиноком засохшем дереве, от него все вокруг казалось еще более мрачным и суровым.
        Было тихо, пустынно. Темная вода между обрывистых берегов поблескивала ледяными полосами. В широком омуте глубоко-глубоко мерцала одинокая звездочка. От мысли искупаться в этой бездне у Никиты под рубашкой прошел холодок.
        Сбывалось как будто все, о чем он мечтал в городе. Вот дремучий лес, омутистая речка, костер на берегу. Только в городе ночь не казалась такой черной и неуютной. Никита мечтал об опасностях — и вот они в самом деле подстерегают кругом.
        - Глухомань! — сказал Швабля. — Здесь человеческая нога не ступала.
        Олег опасливо поглядывал в сторону леса — страхота!
        Никита старался не выказывать своих истинных чувств.
        - Да ну трусить! — бодро воскликнул он. — На других планетах космонавтам не такие опасности грозят. Я читал: на Венере — вот где чудовища водятся!..
        - Не знаю, кто водится на Венере, — прервал его Митька, — а здесь волки наверняка есть.
        - Волки что! — заявил Швабля, любивший рассказывать про диких зверей и растерзанных охотников. — Волки — мелочь. Медведь — это действительно. Был однажды случай. Остановились охотники на привал. Так же, как мы, развели костер, поболтали и уснули. Подошел медведь, обнюхал, ружья собрал — да в речку. А потом как рявкнет: ауфштейн, мол, и хенде хох! Вскочили те — ни «папа», ни «мама» не могут крикнуть.
        - А дальше… А дальше что? — торопил Орешик.
        - Вот медведь и давай их потрошить. Одному ноги, руки, голову — все как есть назад повернул.
        - Во-во, — живо подхватил Никита, — я слышал, с тех пор тот охотник и ходит задом наперед. А знаешь, что медведь со вторым сделал? Раздел и к дереву привязал.
        - Чем? — удивился Семга, принимая все за чистую монету.
        - Охотничьими кишками! — нашелся Швабля.
        - Точно! — подтвердил Никита. — Врачи потом целую неделю его оперировали, кое-как спасли.
        Митька только головой крутил.
        - От брехуны! На пару у вас еще складней получается.
        Шутливая болтовня развеселила ребят. Они начали храбриться друг перед другом, громко кричать, слушая лесное эхо. Лишь Орешик приставал к Митьке, чтобы тот на всякий случай для острастки зверям бабахнул из ружья.
        - Не трожь! — хмуро сказал Митька, заметив, что Орешик вертится около двустволки.
        - И совсем я не трложу!.. Как это оно без курлков стреляет? Может, оно и не стреляет вовсе?
        - Хватит курлыкать! — прикрикнул на него Митька. — Айдате шалаш строить! Еще надо удилища вырезать, чтоб утром не возиться.
        Ровного длинного тальника для удилищ поблизости не оказалось. Семга предложил сплавать на другой берег, где кустарник был гуще и выше.
        - Поди, ты и поплывешь? — спросил Швабля, подбрасывая хворост в костер.
        Вопрос, приправленный заметной долей ехидства, задел Семгу, считавшегося лучшим пловцом среди ребят.
        - А что? Думаешь, струшу? Давай наперегонки.
        - Понятно. Один боишься переплыть омут — удумал меня на подначку сманить?
        - Надо мне тебя сманивать… Ты, поди, плаваешь, как топор.
        - Салага зеленая! С обрыва нырну, а на той стороне вынырну.
        - А я, что ли, не вынырну?
        - А ну, давай!
        Спорщики мигом разделись и стали на край обрыва.
        - Приготовились! — скомандовал Швабля, приседая и отводя перед прыжком руки назад. — Раз, два, три…
        Руками взмахнули оба, но прыгнул один Семга. «Заклинатель змей» в последний миг удержался на краю обрыва, с любопытством следя за товарищем.
        Описав небольшую дугу в воздухе, Семга, как заправский спортсмен, вошел в воду головой.
        Скрылось Семгино туловище, а ноги, согнутые в коленях, почему-то остались над водой. Раз-другой они шевельнулись, потом медленно погрузились в омут. Вместо них показался комок грязи. Это вынырнула Семгина голова.
        Пловец стал на четвереньки, отплюнулся и разочарованно произнес:
        - Тут мелко! Топина, как в болоте!
        - Я так и предполагал, — натягивая рубаху, Швабля слегка лязгал зубами от холода. — Заплыв отменяется. Переходим с кроля на бррроль…
        Вдруг рядом, за кустом, сверкнуло пламя и раздался такой грохот — показалось, земля дрогнула.
        Никиту от груди до пят как будто прошило мелкой дробью.
        Несколько секунд оглушенные путешественники не могли сделать ни одного движения. Затем, точно по команде, бросились к тому месту, где сверкнуло пламя.
        На суке крепкой коряжистой черемухи, чуть покачиваясь, висело ружье. В двух шагах от него стоял Орешик с очень большими глазами. Трудно сказать, чего больше было в этих глазах — восторга или ужаса.
        - Вот это баба-ахнуло! — медленно прошептал он.
        При виде идущего к нему Митьки с серым каменным лицом проказник заторопился:
        - Только я совсем чуть-чуть, нисколечко почти не трлогал… Само!
        - С-само!.. — не то воскликнул, не то прошипел Митька. — Все-таки выстрелил.
        - Я, Мить, совсем чуток, а оно ка-ак…
        - Снимай штаны, обормот шепелявый!
        - Зачем?
        - Драть будем!
        - Не. Не сниму.
        Возмездию не суждено было свершиться отнюдь не по Митькиному великодушию. В тот момент, когда карающая рука уже поднималась над Орешиком, где-то невдалеке, в стороне леса, послышался странный звук, протяжный и низкий. Его нельзя было назвать страшным, но шум возле Орешика стих мгновенно. Дело в том, что звук этот очень походил на рев. А кто мог реветь в глухом лесу поздним вечером?..
        Семга, плескавшийся в речке, мигом выскочил и кое-как натянул одежду.
        Тихий низкий рев повторился.
        Путешественники с минуту стояли затаив дыхание.
        На противоположном берегу под чьими-то тяжелыми ногами затрещал сушняк. Потом кто-то грузный посопел в чащине и вдруг с плеском и шумом прыгнул в воду.
        - Медведь!!!
        Впоследствии все сваливали на Орешика, утверждая, будто бы это он взвизгнул. Но в глубине души никто не был уверен, что первый вопль не исходил от него самого.
        Паника вспыхивает от крика, как порох от спички. Один трус заорет с перепугу. Другой, почуяв опасность, шарахнется, как заяц, остальных словно дернет невидимая сила за ними. А достаточно от страха сделать шаг, он тебя в шину на три подтолкнет. Кинься бежать — страх на загорбок сядет и будет гнать, пока есть у тебя в ногах сила. Распоследним подлецом сделает, только поддайся ему на минуту.
        Никита рванулся в степь следом за другими со всей доступной ему скоростью. Задыхался, падал, путаясь в высокой траве.
        В разум его привел Митькин возглас:
        - Стойте! Орешик где?
        Никите вдруг очень ярко представилось, как огромный бурый медведь наваливается на маленького беззащитного Орешика. Ноги сразу будто прилипли к земле.
        Зверя не видно было сзади, Орешика — тоже. На месте стоянки сквозь кустарник мерцал покинутый костер. Оттуда не доносилось ни звука.
        - Остался! Пропал Орешик! — воскликнул Митька.
        - Выручать надо.
        Швабля и Семга тоже остановились.
        - Правда, не видать его, — упавшим голосом выдохнул Семга. — Неужели с концом?
        - Даже не пикнул! — сказал Швабля.
        - А мы при чем, если медведь напал? — издали подал голос Олег. — Надо удирать, пока целы.
        - Эх, и ружье забыли! — сказал Митька.
        Никита первый сделал шаг к реке.
        - Я вернусь!
        - И я с тобой. Нам бы только до ружья…
        Крадучись, от укрытия к укрытию пробирались они к стоянке. Вслушивались и вглядывались так, что от напряжения звенело в ушах. Поэтому, когда рядом из густого куста послышался жалобный шепот: «Ми-ить!», ребята вздрогнули.
        - Орешик!
        - Мить, ты не будешь дрлаться?
        - Дурашка, вылазь скорей!
        - Мить, это, кажется, не ведмедь. Это, кажется, корлова.
        Конфуз получился немыслимый. Испугались — совестно сказать — телка, отбившегося от стада! Он выбрался из речки и задумчиво поглядывал на костер. Увидев ребят, бычок обрадованно замычал.
        В тот вечер Никита понял, что значит пословица: «У страха глаза велики». Человек сам их себе выдумывает, эти глаза.
        Ночью Никита шал, словно его охранял десяток часовых. Кажется, своему страху он глаза выколол…
        «Нас преследуют неудачи…» — только и смог Никита записать на другой день в дневнике.
        Утром проспали клев. Поймали всего трех чебаков. Вместо наваристой ухи ели пшенную кашу.
        Каша — это, конечно, тоже ничего, рыбой она все-таки пахла.
        Замучил путешественников приблудный телок. Не бросать же его на произвол судьбы. Само собой разумелось, принадлежал он совхозу — ближе населенных пунктов по карте не значилось. Идти с ним на отгонный стан — дорога не близкая. Швабля предложил возвратить бычка пастухам на обратном пути, а пока использовать для переноса тяжестей.
        Все путешественники, как известно, пользовались вьючными животными. Ребята посмотрели на свои мешки, натершие им плечи, и легкомысленно согласились.
        Лева с Орешиком остались навьючивать бычка, остальные отправились вперед, обследовать берега извилистой Суетинки: нет ли поблизости залежей песка.
        Однако и в этот день им не суждено было заниматься разведкой полезных ископаемых.
        Прошли всего метров триста вниз по течению, как вдруг на месте бывшей стоянки раздались тревожные крики. Обеспокоенные разведчики со всех ног бросились назад.
        Одетый Лева стоял по пояс в воде и палкой нащупывал брод. По берегу метался Орешик, поддергивая штанишки, и пронзительно голосил:
        - Плыви! Плыви, а то далеко убежит!
        - Дальше — глубина, — опасливо пятился Швабля. — Непроходимая топь…
        - Парлазит ты! Курлица! А хвалился: я настоящий водоплавающий!
        Все было понятно без объяснений. Бычок сбежал вместе с навьюченным на него снаряжением. Переплыл речку и скрылся в лесу, откуда вчера вышел.
        Никита с Митькой перебрались на противоположный берег. Долго искали следы «вьючного животного». Нашли только оторвавшееся ведро в лозняке.
        Положение экспедиции сразу сделалось критическим.
        - Думай не думай, — сказал Олег, — надо вертаться в поселок.
        Никита знал, что если им не удастся найти песок сейчас, то вновь ребят уже вряд ли организовать на поиски стройматериалов. Вот и вся их помощь совхозным строителям. Значит, прощай новая школа в нынешнем году, отцу опять придется жить одному.
        - Ребята! Пионеры мы или слабаки несчастные? — воскликнул Никита. — При первой же неудаче заскулили.
        - Есть которые герои, — съязвил Олег, с прищуркой глядя на него, — вчера от телка геройски драпали, а сегодня предлагают геройски погибнуть с голоду.
        Намек на вчерашний случай касался всех, но получалось так, словно бы лишь Никита испугался, приняв в темноте бычка за медведя. От оскорбления в груди у него будто что-то вспыхнуло. Он рванулся к Олегу. На счастье, голова успела сработать раньше, чем кулаки: «Драка развалит отряд…». Эта мысль сразу охладила Никиту.
        - Что было вчера — все помнят, — сказал он с холодным бешенством. — А сегодня дезертиров не задерживать, останутся только настоящие пионеры.
        - Никит, я с тобой! — поспешно воскликнул Орешик.
        - Погодите шуметь, — сказал рассудительный Митька.
        - В самом деле, что есть будем?
        - В лесу должны быть грибы? Должны! Ягоды тоже, — упрямо продолжал Никита.
        - Грибы только-только начинаются, поди, не наберешь еще. Земляникой сыт не будешь, это точно. Да и не густо ее здесь.
        - Ну, щавель, коренья там какие-нибудь… — уже менее уверенно протянул Никита. — Я читал…
        - Ха, читал! — Олег презрительно рассмеялся. — Ясное дело: городской. А приходилось тебе коренья кушать?
        - Придется — траву буду есть!
        - Товарищи! — вмешался в спор Швабля, жестом оратора призывая к вниманию. — Не отчаивайтесь! Вы забыли, что у нас сохранилось оружие и патроны. Я буду снабжать вас дичью.
        - Молчи ты, водоплавающий! — мрачно произнес Митька. — От твоего «снабжения» ноги протянешь.
        - Жив будешь, ну, может, что резвиться не захочешь. Не беда!.. Когда у знаменитого путешественника Смита во время песчаной бури исчезли верблюды, знаете, что сказал Смит своим верным шутникам? «Мужайтесь! — сказал он своим верным спутникам, — мы сели на мель! Но я оторву голову всякому, кто посмеет предаваться унынию. Самое главное — сохранить энтузиазм. Вперед, к новым потерям!»
        Один по одному ребята примкнули к Никите. Олег замолчал, и с ним больше никто не заговаривал.
        Решено было попытаться отыскать бычка с поклажей: не мог он далеко убежать.
        Лева, насвистывая марш тореадора, пошел охотиться вдоль речки, где в камышистых мочажинах вчера вечером крякали утки. Остальные участники похода перебрались через Суетинку и углубились в лес.
        Никита и не заметил, как отбился от товарищей. Шли «цепочкой», свистели, перекликались. Потом он набрел на грибную полянку. Пока собирал подберезовики, все время слышал голоса ребят, а когда побежал догонять, они почему-то пропали.
        Долго метался Никита по лесу, кричал до хрипоты — безрезультатно. Слишком далеко углубился в лес.
        Заблудился? Ничего! Вот когда всерьез начинается тренировка. И не тренировка даже, а настоящее испытание мужества!..
        …«Звездолет» опустился благополучно. Отважный космонавт медленно открыл люк и выбрался, наружу. Кругом были непролазные колючие заросли — синие, черные, в красных чешуйках.
        …На всем лежал таинственный полумрак. Каждый шаг был сопряжен со смертельной опасностью. Но космонавт, внимательно озираясь по сторонам, дерзко двинулся в путь на запад.
        …Вот ямки. Это, несомненно, следы неведомого живого существа. Не какого-нибудь там медведя, которого и бояться-то нечего, а следы настоящего чудища!
        …Перед глазами скользнула зловещая тень. Кто это? Затаилось? Ползает оно или прыгает? А может, у него еще и крылья? Вылетит, цап жертву когтями!
        - Чертик, Чертик, Чертик!
        Никита, продираясь сквозь густой калинник, вздрогнул: голос был незнакомый и говорил непонятно. То смолкал, то появлялся в другой стороне и настойчиво повторял одно странное слово.
        Сколько Никита ни крался, а выяснить не мог, кто это бродит в лесу. Он только разобрал, что зовут чертика. Что за чертовщина?
        Потом голос умолк. А через некоторое время взволнованный следопыт каким-то до предела обострившимся чутьем угадал, что тот, кого он выслеживал, сам из чащи наблюдает за ним и крадется сзади.
        Никита раскрыл оба лезвия складного ножа и, холодея от собственной отваги, вышел на открытое место.
        - Эй, кто там? — с вызовом крикнул он, вглядываясь в чащу калинника так, как будто перед ним были неведомые марсианские заросли.
        Среди высокой травы показалась черная звериная морда. Зарычала и скрылась.
        Никита попятился. Сердце работало со скоростью поршня на мотоцикле. Но отступать надо без паники: все время лицом в ту сторону, откуда грозит опасность…
        Выбрался к Суетинке ниже стоянки отряда метров на пятьсот. В лагере пылал большой дымный костер. Возле него толпились ребята и по команде хором кричали:
        - Ни-ки-та!
        …Все были в сборе. Возле разлапистой черемухи на привязи стоял знакомый черный бычок: нашли-таки! У входа в шалаш лежали сумки и рюкзаки. А возбужденные пережитыми испытаниями путешественники с голодным блеском в глазах заглядывали в ведро над костром, где булькала похлебка.
        К немалому удивлению Никиты, в ведре варилась какая-то дичь. Швабля с заостренной палочкой и ножом в руках приплясывал около костра, хвастался своими охотничьими успехами:
        - Лежит, я — трах! Еще один. Я с другого ствола — бах! Третья под облака взвилась. Приложился — бабах!
        - С третьего ствола? — ехидно осведомился Олег.
        - Перезарядить успел. Да вон они — три крякаша в котле. Факт!
        - Для крякашей мелковаты, — заметил Семга. — Чирки, наверно. Где их головы? Я посмотрю.
        - В речку выкинул, когда потрошил. — Лева поддел палочкой дичь со дна ведра и потыкал в нее ножом. — Кажись, упрела. С лучком, перчиком, прямо вместе с пальцами съедите. Навались!
        Ведро было снято с огня. Исходившие голодной слюной путешественники дружно окунули ложки в похлебку.
        Семга, обжигаясь, сделал глоток-другой, помедлил.
        - Что-то не очень…
        - Что, не очень? — Повар протиснулся к ведру. — Тоже мне знаток… Шеф-повар!
        - Недосолено.
        - А-а, может быть, — согласился Лева.
        Никита после нескольких ложек похлебки сплюнул на землю.
        - Это варево голодная собака есть не будет.
        - Значит, не очень голодная, — спокойно ответил Швабля, — пусть еще побегает по лесу. Тоже мне путешественник! Кричал: будем питаться кореньями! А сам от дичи нос воротишь.
        - Пахнет чем-то невкусно, — принюхиваясь к похлебке, заключил Митька, — вроде дохлой псиной… Ты им внутренности, что ли, подавил? И не вымыл, наверно, как следует.
        Швабля разозлился.
        - Не квакала у вас голодная лягушка в брюхе, вот вы и проявляете недовольство. Кому невкусно — катись от котла!
        Однако от ведра никто не отошел, даже после того, как Швабля объявил, что вместо уток сварил… сорок.
        - Ну то-то! Зажмите носы и лопайте!
        После обеда солнце загнало путешественников в шалаш. Никита остался под черемухой, чтобы продолжить запись в дневнике похода, но так ничего и не написал. Одна назойливая мысль не давала покоя: кто в лесу звал чертика? Ребятам он об этом случае умолчал, боясь, что будут смеяться: опять, мол, с перепугу почудилось. Сидел, сидел, прикрыл глаза — и уснул.
        Как будто в ту же минуту Швабля разбудил его.
        - Опять удрал!
        Оказалось, снова сбежал бычок. Подумали, что отвязался. Но на сучке, возле того места, где он был привязан, увидели листок бумаги, вырванный из Никитиного дневника. На нем было написано:
        «Скверные мальчишки! Охота сейчас запрещена. Если вы еще хоть раз выстрелите, я отомщу вам страшной местью. Бегите отсюда, пока живы.
        Багира».
        - Багира! — заволновались разведчики. — Кто это?
        Было над чем поразмыслить.
        - Я не уйду отсюда, пока не узнаю! — медленно произнес Никита, словно давая торжественное обещание.
        - Ну ее к черту — связываться, — опасливо возразил Олег. — Это же серьезно. Еще нарвемся. Айдате поскорей домой, расскажем.
        Митька во время похода все пристальней присматривался к нему.
        - Ворюга совхозного телка стащил, а ты — бежать! Ох, и заячья у тебя душа, оказывается, Олька!
        - А как вы найдете вора, следопыты аховые? — огрызнулся Олег.
        - Милорды! — воскликнул Швабля. — У меня гениальный план. Мы не будем ее искать, она придет к нам сама!
        - Откуда ты знаешь, что она? Может, он. Придет и накостыляет, — брюзжал Олег.
        - Багира — имя женское, насколько я понимаю в святцах.
        - А может, это фамилия или кличка? Есть же у нас Муха, Дурында.
        - Может, ты помолчишь? — сердито оборвал приятеля Митька.
        - Багира, знаете, кто? — вспомнил Никита. — Это же из книги «Маугли», пантеру так звали. Пугает кто-то.
        - Всадим вот заряд дроби — перестанет пугать! — пообещал Швабля, заряжая ружье.
        План его был прост. Надо сделать вид, что они продолжают охотиться: выстрелить вверх несколько раз. А на опушке леса устроить засаду. Багира обязательно вздумает подкрасться к охотникам. Тут они ее и выследят.
        Часа два, если не больше, Никита, Митька и Семга просидели без движения на елках, так что потом едва слезли. Швабля истратил полдюжины зарядов. Все впустую. Никто со стороны леса не подкрадывался.
        А когда вернулись на стоянку, то у входа в шалаш нашли кусок бересты, на которой было написано углем:
        «Предупреждаю последний раз. Спасайтесь!
        Багира».
        Значит, она все время следила за ними. Может быть, даже слышала, как сии сговаривались устроить засаду. Ну, хорошо же!
        - Ребята! — нарочито испуганно закричал Никита. — Надо в самом деле сматываться! Да побыстрей! — И, подмигнув озадаченным друзьям, прошептал: — Делайте вид, что струсили. Все равно выслежу! Она где-то рядом.
        Швабля, понявший его с полуслова, мигом организовал вполне правдоподобную панику.
        Пробежав метров сто, Никита запал в высокой траве. Голова его со взлохмаченными волосами походила на выгоревшую от зноя кочку. По правде говоря, ему было всерьез страшновато оставаться одному. Но надо было во что бы то ни стало выяснить, кто угрожает экспедиции.
        Лева, пробегая мимо, будто невзначай споткнулся, уронил двустволку.
        - Возьми да гляди в оба! — шепнул он. — Нам придется подальше отойти, чтобы взаправду поверила…
        Пускай теперь приходит проклятая Багира, будь она хоть в самом деле грамотной пантерой.
        Давно стихли в отдалении голоса ребят. Таинственная Багира не появлялась. Постепенно мысли Никиты устремились знакомой дорожкой.
        …Он на Марсе. Неизвестное кровожадное существо преследует его с той минуты, как он покинул кабину «Звездолета». Оно подстерегает на каждом шагу. Пришлось затаиться в зарослях, чтобы увидеть своего врага.
        …Как удушливо-сладко пахнут здесь растения, кажется, голова закружилась! Может, запах этот смертелен для человека? Все равно надо кому-то рискнуть, повдыхать его, чтобы выяснить, могут ли тут жить «земляне»…
        …А почему такая тишина? Ага, разгадал: в этой атмосфере распространяются только ультразвуки, которые не воспринимает человеческое ухо. В таком случае надо быть еще осторожнее: таинственное страшилище может подкрасться неслышно…
        Но что это? Плеснула вода? Взаправду!
        Никита привстал, обшаривая глазами прибрежный тальник.
        Из-под обрыва выползло зеленое существо с коричневыми конечностями. Вместо головы оно имело какой-то бесформенный выступ. Двигалось медленно, крадучись и в самом деле не походило ни на одно известное Никите животное.
        Зеленое существо прокралось к шалашу, заглянуло в него. Потом издало тихий свист.
        Тотчас из кустов выскочило что-то большое, черное, уши — торчком, хвост — бубликом. Но это уже была обыкновенная собака.
        Странное существо поднялось с земли, сбросило с себя зеленую накидку. И Никита, наконец, разглядел его…
        Девчонка! Свистулька! Багирой назвалась, полдня водила за нос!
        - Вот я тебя сейчас вздую! — бормотал Никита в сладостном ожесточении.
        Предвкушая, с каким удовольствием отхлещет эту пигалицу по голым коленкам, он рвал крапиву и не замечал ожогов на собственных руках.
        Помешала собака. Свирепо оскалив клыки, она загородила дорогу. Никита замахнулся на нее ружьем. Вместо того чтобы отскочить, как сделал бы нормальный пес на ее месте, собака вдруг кинулась Никите на грудь. От неожиданности он выронил ружье и пучок крапивы.
        Однако растерялся он лишь на какое-то мгновенье. В следующую секунду руки его вцепились в косматое горло.
        - Назад, Багира! — крикнула девочка.
        Никита был уверен, что она спасла ему жизнь, — так близко от его лица сверкнули белые клыки.
        Собака, рыча, отскочила. Подбежавшая девочка испуганно оглядела Никиту.
        - Не укусила? Потому бросилась, что ты замахнулся на нее…
        - Так это она — Багира? — не сразу собрался с мыслями Никита, передергивая плечами. — Здоровенная!
        - А ты смелый! С Багирой никто так не схватывался.
        Девочке было лет двенадцать. Маленький, искусанный комарами лоб, красные щеки, розовые ленты в черных косичках. И большущие глаза — ясные, как будто распахнутые настежь. Если на Марсе есть девчонки-марсианки, то у них глаза, должно быть, такие же!
        И звали ее особенно: Калерия, или еще лучше — Калинка.
        - Ой, какой же ты рыжий! — простодушно сказала девочка. — Как Шер-Хан из «Маугли». Читал? — И улыбнулась.
        Первый раз в жизни прозвище «рыжий» не обидело Никиту.
        - Читал… Откуда взялась тут?
        - Это ты взялся, а я здесь живу. Недалеко, на лесном кордоне. Зачем вернулся?
        - Подсмотреть, кто нам грозил, кто такая Багира.
        - Ну, подсмотрел? — В голубых глазах девочки вдруг плеснулась зеленца. — Ты и в лесу подсматривал за мной и на елке сидел караулил… Эх, охотники! Мы зверей бережем, а вы истреблять приходите.
        - Зверей? Что их беречь, они же дикие.
        - Сам ты дикий! Не беречь — вся живность в лесу переведется… Да разве вы, приезжие, поймете! Вам бы только убивать.
        Никита объяснил, что пришли они сюда вовсе не охотиться, а лесок искать. Охотиться их вынудило несчастье.
        Когда он рассказал, как приблудный бычок убежал с их сумками, Калинка прыснула, зажимая ладошкой рот.
        - Так и вы в лесу Чертика искали?
        - Какого Чертика?
        - Черного, с рожками. Ой, тошно мне! Это же наш бычок. А я гляжу: чтой-то вы его привязали… А зачем вам песок?
        - Как зачем? Без песка же ни школу не построить, ни печки сложить. Даже простого кирпича без песка не сделать! Это же очень ценное полезное ископаемое!
        Лесная сень
        Притомилось-таки, наконец, трудолюбивое степное солнце, улеглось за дальней золоченой гривой в хлеба. Тотчас из речной долины вместе с сизым призрачным туманом выползли фиолетовые сумерки.
        Росным холодком потянуло.
        Вечер тихий, как дыханье травы.
        Сладко свалиться после беспокойного трудного дня на валок теплого сыроватого сена, вытянуть занемевшие от беготни ноги. Усталое тело ноет в истоме, сил не хватает рукой шевельнуть, а все равно хорошо.
        Луны нет, но светло до полуночи. Вот искрой промелькнул над лесом метеор. Или новый спутник промчался? А может, межпланетный корабль повели наши космонавты к Марсу? Без него. Без Никиты.
        Ничего, планет много, есть что открывать: когда-нибудь полетишь и ты, если тебе так хочется. Прежде надо на земле с делами управиться, технику освоить.
        Небо в редких звездах. В звездах и лиловая степь; как усталое тело, тихонько гудит она — это машины идут, мигая фарами. Шоферы, как и летчики, мчатся вперед и вперед. Им хватает работы, сутками из кабин не вылезают. А чудно тоже лететь по гладкой степной дороге, прожигая огнями темноту!
        Небо покоряется смелым. Земля покоряется сильным.
        Ты в самой середине огромного неосвоенного мира, все в нем доступно тебе, трудишься — значит, добьешься.
        …А утро было еще чудесней. Это понял Никита, едва открыл глаза.
        Разбудил его на заре трубный журавлиный крик. Привстал Никита на кучке сена, огляделся, да и забыл, что хотел с Митькой пораньше, до прихода Калинки, сбегать на рыбалку.
        Ну, не дурень ли он был прежде: спал допоздна, не встречал летних рассветов, восхода солнца. Откуда же было заметить, как хороша степь!
        Солнце еще не поднималось, и родниковой чистоты свет лился с длинного сиреневого облака, увитого розовыми, как у Калинки, лентами. Белоствольные березы на косогоре тоже излучали розоватый перламутровый свет. Птичьи голоса и те казались светлыми.
        Степь просыпалась с песней и солнцем.
        …Днем опять была тропическая жара, хоть из речки не вылезай. Но что-то осталось в душе Никиты от утренней свежести и не проходило. Еще со вчерашнего вечера счастье словно улыбнулось ему большущими Калинкиными глазами — во всем была удача. Он больше всех ребят натаскал чебаков. На его жерлицу взялась громадная щука. Правда, у самого берега она сорвалась. Да в этом ли дело! Просто бывают такие дни, когда как будто и не произошло ничего особенного, а тебе веселее, чем на самом веселом празднике.
        Калинка вызвалась быть проводником их отряда.
        - Песок надо в лесу искать. Обязательно в лесу! — настояла она. — Там все есть.
        Пришлось изменить намеченный раньше маршрут.
        Трудно сказать, что больше любила Калинка — лес или, как она говорила, «живность» в нем. Знала она, кажется, все птичьи гнезда, знала, где какой зверек прячется.
        - Вон, вон, смотрите! — ведя по лесу, останавливала она ребят. — Рыжка со своими малышами в догоняшки играет.
        С большим трудом разглядел Никита высоко на стволе старой ели белочку. Еще трудней было заметить притаившихся на суках бельчат величиной чуть поболее шишки.
        - Вот здесь, в кочках, зайчата живут, — сказала в другом месте Калинка.
        - Они здесь прописаны? — попробовал съехидничать недоверчивый Швабля.
        Не успела Калинка ответить ему, как Багира, пригнув голову, заметалась между кочек. Через несколько секунд она вымахнула из травы на чистое место, держа в пасти серый комочек.
        Калинка сердито шагнула к ней.
        - Брось! Зачем взяла?
        Собака, виновато вильнув хвостом, осторожно опустила комочек на землю. Это был зайчонок. Как ни в чем не бывало, он привстал на задних лапках, забавно шевеля ушками. Сгрудившиеся вокруг мальчишки не внушали ему доверия. Он повел в их сторону блестящим, как стальной шарик, глазом и, опасаясь тянувшихся к нему рук, поковылял крохотными прыжками под сидящую Багиру. Должно быть, собака представлялась ему защитником от этих суетливых крикунов.
        Орешик хотел сунуть зайчонка себе за пазуху, но Калинка велела отпустить зверька.
        В прошлом году видел Никита косуль в городском зоопарке, но не помнил даже, какие они. Что-то, кажется, серое, невзрачное, похожее не то на обычного теленка, не то на козу.
        А трех красавиц, что показала Калинка у лесного озерка, невозможно было забыть. Одна пила воду, две притаились у кустов, поджидая ее. Вытянули точеные шейки-столбики, насторожили уши-листья и замерли. Ноги как струнки натянутые, спины как стрелки, дыхни — улетят.
        Самая маленькая, что пила воду, подняла сухую, в пятнышках голову, повернулась на задних ногах, тряхнула передними копытцами в воздухе. Будто не касаясь земли, одним неуловимым волнообразным движением тела она перелетела через открытую полосу берега.
        Несколько мгновений косули стояли, поводя тонкими мордочками, затем, словно бы и не сделав больше ни одного движения, исчезли. Растаяли. Даже ветка не колыхнулась в том месте, были — и нет.
        - Ух, сколько мяса! — заговорил Олег, когда путники двинулись дальше. — Такую б дичину подвалить!..
        Никита плюнул с досады, не найдя слов, чтобы ответить ему. Неожиданно Швабля без обычного своего шутовства сказал:
        - Мясник ты, Олька. Тебе на бойню надо, а не в лес.
        Олег пожал плечами.
        - Разве охотники не убивают косуль или там лосей?
        - Убивают, — с грустью сказала Калинка. — Прошлой осенью браконьеры лосиху с лосенком на этой поляне убили. Здесь солонцы, — пояснила она, — звери ходят ночами соль лизать. А эти бандиты приехали сюда на машине зайцев лучить в темноте… Зайцев сколь побили и лосиху с лосенком.
        - За браконьерство же судят! — воскликнул Никита.
        - Поймай ночью! Они на машине. И номера не увидишь, — вздохнула Калинка, и в голубых огромных глазах ее словно скользнули зеленые змейки.
        Это случилось на четвертый день похода, когда путешественники потеряли уже всякую надежду обнаружить полезные ископаемые. Лес и берега Суетинки были исхожены ими километров на десять вверх и вниз по течению от их первой стоянки. Надо было возвращаться домой.
        Последнюю ночь они спали в доме Калинки на лесном кордоне. От поселка до дороги, ведущей из районного городка в совхоз, было километров пять, если идти опушкой леса. Но Калинкин отец, высокий худой старик с лохматыми бровями, посоветовал им идти лесной тропой к новому мосту.
        - Я их напрямик через Сухой лог проведу, — сказала Калинка. — В Сухом логу лисяток посмотрим.
        Калинкино «напрямик» оказалось совсем не прямым. Часа два шагали путешественники за своей неутомимой проводницей, сворачивая то влево, то вправо.
        - Выйдем мы когда-нибудь на дорогу? — злился Олег.
        - Тише! Вон он, лог, — указала Калинка на чистый склон. — За косогором — норники. Там под кривой сосенкой лиса живет и трое лисяток.
        Лис у норы под кривой сосенкой не оказалось. Калинка, подав знак не шевелиться, стала за дерево и запищала, как мышка полевка. Почти в ту же минуту из-под земли выскочил рыжий поджарый лисенок с острой мордочкой, ростом немного поболее кошки. Хвост коромыслом выгнут, глаза горят, зубы оскалены, как у взаправдашнего хищника. «Где добыча?» — так и кричал каждый его встопорщенный волосок.
        Увидев перед собою людей, он прямо-таки сел от неожиданности.
        Багиру на этот раз Калинка не взяла с собой. Но путешественники сами проворней собак рванулись к зверьку.
        Куда там! Словно ветром сдуло рыжий хвост в нору. Никита сгоряча готов был вскочить за ним следом, да отверстие узковато. Одна рука вошла до плеча. Эх, досада! Вместо лисьего меха пальцы схватили горсть сухой земли.
        - Вот дикие! — рассердилась Калинка. — Сами, как хищники, только бы хватать.
        Никита встал, разжал кулак, выбрасывая землю, — и задержался. Потом снова сунул руку в нору.
        На ладони лежало чудо! Желтой матовой струйкой оно стекало с руки:
        - Песок!..
        Песчинки блестели, как золото, даже ярче золота. И ничего не было для Никиты сейчас дороже этого чуда!
        А счастье все-таки достается настойчивым.
        Дорога проходила рядам: слышно было гудение автомашин. Калинка вместе со всеми порылась немного в песке и убежала домой.
        С уходом Калинки в лесу как-то поскучнело, и удача покинула отряд.
        Пока выясняли, велики ли запасы песка и где удобней закладывать карьер, Швабля потерял ружье. Зачем он таскался с ним по лесу и как умудрился забыть где-то в траве — неизвестно. Пришел убитый горем, рухнул на землю лицом вниз, и тело его затряслось от неудержимых рыданий. Сегодня он вообще был не очень веселый, а после такого несчастья впал в отчаянье.
        Долго лазали в лесу в поисках ружья, да как найдешь, если Лева толком не знал, в какой стороне ходил. Под конец он безнадежно махнул рукой:
        - Пропала моя башка: ружье-то я у отчима взял втихаря.
        - Как втихаря? — удивились ребята.
        - Ну, так. Стояло в углу за шкафом. С самой весны, как принесли из магазина, батя его не брал в руки. Вот я и удумал: походим с ним, потом незаметно верну. Вы же говорили, в походе без оружия нельзя. Я и хотел, чтобы вам… чтобы для вас лучше…
        Сиди не сиди, горюй не горюй, а делать что-то надо. Были бы продукты, можно и задержаться еще на день-два, поискать. А в их положении ничего не оставалось, как идти в поселок.
        - Мы завтра вернемся сюда, — утешал Митька несчастного товарища. — Приедем на машине за песком и начисто каждый куст здесь обыщем. Может, Шура уже получила права, тогда на «Везделете» прикатим, еще ребят наберем.
        - Нет, — Швабля уныло помотал поникшей головой, — если до моей мутхен дойдет, что я брал ружье, мне гроб. Лучше утопиться или повеситься.
        - Что же делать? — искренне сочувствовали ребята горю товарища.
        После небольшого раздумья Лева слабым голосом произнес, что есть один способ для его спасения.
        - Какой? Говори! — оживились приунывшие путешественники.
        Шваблин «способ» был очень прост: всего-навсего им следовало молчать.
        Никита недоуменно пожал плечами.
        - Да ведь в доме же у вас рано или поздно спохватятся — не иголка пропала!
        - Лишь бы вы молчали, остальное я как-нибудь обстряпаю.
        - Как?
        - Очень просто: сам первый замечу, что ружья нет.
        - А если там уже заметили?
        - Скажу: видом не видал, слыхом не слыхал. У вас спросят — подтвердите. Подумают — украли. Главное, чтобы никто из вас не проговорился! И другим ребятам тоже. Никому. Даже если будет милиционер спрашивать. Идет?
        - А почему милиционер?
        - Воровство, заявят же…
        Все поклялись молчать.
        - Если кто проболтается — пусть не ждет хорошей жизни! — Никита обвел товарищей жестким взглядом. — Считать того гадом и предателем.
        - Да ясно, чего там… — небрежно поморщился Олег. — Разве что Орефий по молодости лет трепнет.
        Измазанное колотью лицо младшего путешественника выразило величайшее негодование.
        - Сам ты трлепало! — захлебываясь от поспешности, вскричал Орешик. — Кто перлвый рлазболтал прло кота? И как окно выбили…
        Он бы, наверно, многое вспомнил для доказательства того, что язык не у него одного болтается, да Митька перебил строго:
        - Не курлычь, а то опять дразнить будем. Тебе дело говорят: не проболтнись случайно кому.
        - Я… Мне палец иголкой прло…прроколи — не скажу!
        Однако Олег со Шваблей продолжали изводить мальчишку недоверием.
        - Ха, палец проколи! Знаешь, что никто тебе прокалывать не будет, вот и говоришь.
        - Хочешь, я себя до крлови укушу!
        - За язык? Ешь землю — тогда поверим.
        - И съем! — Орешик схватил горстку песка.
        Никита стукнул по руке разгоряченного опором парнишку.
        - Брось! А тебе хватит его травить, — сердито сказал он Олегу. — Съест сдуру — и заболеет. До дому километров двадцать, попробуй доберись с больным.
        - Да, в походе заболеть — простая штука, — согласился Швабля, еще больше задумываясь. — Что-нибудь съест человек и вдруг — брык и копыта врозь.
        Часом позже с ним как раз и произошло это несчастье.
        Изнывая от жары, путешественники устало брели по дороге. Изредка их обгоняли автомашины, но на все жесты и умоляющие крики шоферы отвечали нетерпеливыми сигналами и увеличивали скорость.
        Так бы и не дойти им к вечеру до поселка, не заболей Швабля. Оглянувшись, Лева внезапно ойкнул, зашатался и упал на дорогу, хватаясь рукой не то за сердце, не то за живот.
        Ребята с растерянными лицами обступили Шваблю, корчившегося в каком-то странном припадке. Все случилось так неожиданно, что поначалу кое у кого возникло сомнение: не придуривается ли «заклинатель»?
        Потом Никита, видя, как отчаянно колотится о землю Левина голова, заволновался:
        - Неужели солнечный удар?
        - А может, он грибов или ягод каких ядовитых наелся, когда шастал по лесу? — сказал Митька. — В медпункт надо скорей.
        Лева стал издавать еще более мученические стоны и хвататься за живот.
        Сзади как раз приближался грузовик. Видно было, что и этот водитель не собирался сажать их в загруженный кузов. Сердито сигналя, он начал стороной объезжать загораживавших дорогу ребят. Тогда Никита с криком бросился к нему наперерез:
        - Остановитесь! Человек умирает!
        Шофер, чертыхаясь и грозя вздуть, если врет, нажал на тормоза. Однако, увидев лежащего на дороге парнишку, он тотчас утих. А Лева, судя по всему, доживал последние минуты. Зрачки его закатились под лоб, в открытых глазницах жутко, словно у мертвеца, стекленели белки. Из груди вырывались предсмертные хрипы.
        - Что с ним? — озабоченно спросил водитель, затем, не слушая никого, подхватил больного в охапку и потащил в кабину.
        Ребята быстро разместились в кузове.
        Когда машина остановилась около медпункта, больной выбрался сам из кабины. Движения его были расслабленны, взор неопределенно блуждал по сторонам. Водитель хотел помочь ему взойти на крыльцо, однако Лева, вежливо поблагодарив, направился за угол. На ходу он обернулся, неожиданно подпрыгнул и, послав прощальный привет «ручкой», пустился наутек.
        Шофер, следивший за ним со все возрастающим вниманием, зашипел, как рассерженный гусак на собаку:
        - Ш-шпана! Бос-сотва!
        Никита с Митькой несколько раньше заподозрили, что Швабля разыграл их всех со своей болезнью, поэтому благоразумно отступили от машины.
        За Шваблину проделку поплатился Семга, каким-то образом подвернувшийся водителю под злую руку.
        Когда машина умчалась, Лева вместе с другими подошел к пострадавшему.
        Семга потирал свое ухо, побывавшее в пальцах взбешенного шофера. Швабля сочувственно посмотрел ему в приоткрытый рот, достал из кармана гвоздь, деловито сунул конец его между Семгиными зубами и быстро постучал о них.
        - Дорогуля, это отверстие надо закрывать!
        Кулак не на шутку осерчавшего Семги уже не достал увертливого озорника. Держась на некотором расстоянии, Швабля с серьезным видом продолжал поучать разозлившегося Семгу:
        - Первая заповедь: не зевай, вторая: удирай. Чучело ты лопоухое, когда я тебя образую!..
        Он был неисправим, этот «заклинатель змей». Даже потеря ружья не повлияла на него.
        Загадки бывают разные
        Время, время! Говорят, что на некоторых других планетах сутки много больше, чем на земле, там, наверно, все бы можно успеть. А на земле Никите дня не хватало.
        Даже удивительно, какой-нибудь месяц-два назад он слонялся без дела, не знал, чем заняться! Теперь не было времени поесть толком. Утром не успевал глаза открыть, Митька уже барабанил в окно:
        - Айдате в гараж скорей! Надо перед выездом зажигание проверить, а то вчера один цилиндр барахлил.
        Найденный в Сухом логу песок оказался большим подспорьем для совхозных строителей. Зато самим открывателям стало дел выше головы. Подвоз песка целиком поручили их бригаде под руководством Шуры.
        Теперь они уже считались настоящими подсобными рабочими, им начисляли настоящую зарплату, и прораб по-настоящему кричал на них:
        - Опять до обеда сделали два рейса вместо трех! На свалке я видел такую работу!
        - Колесо спустило, — отговаривалась Шура перед своим отцом.
        - Знаю. Оно у вас всегда возле речки спускает. Вы мне только сорвите кладку стен, я вас, туда-сюда!
        Даже Орешику было понятно, что из-за песка никакой срыв строительству не угрожал, везде на объектах уже имелись порядочные запасы. Однако Ивану Борисовичу все было мало, и он гонял и гонял их бригаду на «Везделете» так, что и выкупаться по дороге некогда было.
        Осматривать и заправлять «Везделет» горючим Шура доверяла далеко не каждому из своей бригады, это надо было заслужить. Вообще после получения водительских прав она стала придирой не хуже самого Авдея. Каждый день спрашивала. И чуть название частей машины перепутал или запнулся на правилах уличного движения — марш от руля в кузов. А то и совсем в рейс не возьмет. Поэтому приходилось учить «Спутник шофера» и «Правила уличного движения», хотя никто из ребят не собирался быть водителем такси в городе.
        Практической ездой команда «Везделета» занималась в открытой степи. Кто лучше других отвечал на три Шуриных вопроса, того она сажала за руль. Поначалу, как правило, Митька первый завладевал рулем. Но лотом Никита так приналег на учебник, что уже мало в чем уступал приятелю. Шура доверяла ему вести машину даже через сырую низину около Суетинки, где вся дорога была в ямах и рытвинах. И он ни разу не засел там и не заглушил мотор при переключении скоростей, как случалось у других.
        Швабля тоже неплохо осваивал устройство автомашины, однако, когда он садился за руль, Шура строго сдвигала свои черные брови и клала руку на ручной тормоз.
        - Ты мне еще газани! Вышвырну! Будешь бежать сзади, пока подметки не промокнут.
        «Везделет», управляемый Левой, вел себя, как дурашливый жеребенок. Он то, не разбирая дороги, скакал прямо по глубоким выбоинам, то вдруг шарахался в сторону от едва приметной кочки. Сидящих в кузове встряхивало, словно фишки при игре в лото.
        - Это не езда, а убойство! — ворчал Олег.
        Часто прораб посылал их на станцию или в райцентр за различной мелочью — гвоздями, фанерой, стеклом, дверными замками и ручками. Там можно было купить мороженого и напиться газировки.
        Но больше всего Никита любил ездить за песком. Если он день или два не бывал в лесу, им овладевало беспокойство, точно он что-то потерял. Неясное, но большое чувство просыпалось в нем. Оно не имело названия, его вообще нельзя было понять и выразить словами… Чего-то хотелось. Может, рисовать сосны в золотистых чешуйках? Или петь? Или сочинять стихи?
        Иногда, пока ребята на машине отвозили песок, Никита оставался в Сухом логу один. Бродил, смотрел и слушал.
        До знакомства с Калинкой он видел лес как будто лишь снаружи, даже когда шел по нему.
        Калинка показала им лес изнутри, она словно раскрыла перед ними его живую трепетную душу. Теперь для Никиты каждое дерево как бы имело свое лицо. Береза, возвышавшаяся над мелкими елочками, напоминала маму — такая же кудрявая и красивая. Большая сосна у края лога казалась старухой в зеленой шали — хмурая, строгая, все вздыхала и с укором покачивала головой. Маленькая сосенка ниже по косогору выглядела ее внучкой. Проворная, шустрая, увидела что-то на земле, пригнулась и смотрит, смотрит, вот-вот шепнет Калинкиным голосом: «Тише, здесь лисятки живут!».
        Лисы давно ушли из норы. Но каким-то непонятным образом Никита знал, что Калинка еще придет взглянуть на них.
        И она пришла.
        Багира подбежала прямо к Никите, а девочка, сделав вид, что не заметила его, заглянула в нору.
        - Опять подсматривать остался? — улыбнулась она, когда уже нельзя было больше прикидываться, что не видит Никиту.
        Будто прося извинения, он сказал, что остался в лесу по делу.
        - Отчего ты сюда не приходишь? — непонятно робея, спросил Никита.
        - Я приходила с папаней, когда бульдозером зимник чистили… А какое у тебя дело? Может, помочь?
        - Да! Когда ты ушла — помнишь? — Лева в лесу ружье потерял.
        - Ой, прям-то! Ружье — пуговка, что ли? Как это можно потерять?
        - А вот… Ищем, ищем — нет нигде. Только смотри не проговорись кому, а то Левке несдобровать.
        По правде говоря, бывшие участники похода уже махнули рукой на пропавшее ружье. Никита предлагал сложиться с первой зарплаты и купить новое. Однако Швабля категорически отверг это предложение. Он настойчиво просил об одном: забыть, что у них в походе имелась бескурковка.
        - Да разве о таком забудешь?
        Выслушав Никиту, Калинка воскликнула:
        - Найдется его ружье!
        - Говорю ж тебе: шарили мы, да ведь — лес!..
        - Ну-к, я о чем? В лесу не на дороге, где оставил, там и возьмешь.
        - Возьмешь! Если бы тот шалопут знал хоть приблизительно, в каком месте оставил.
        Девочка помолчала.
        - Ох, прямо не верится, чтобы с Левочкой это случилось! Гляди-ка, потеряет такой!
        На Никиту нахлынуло вдруг непонятное раздражение.
        - А вот и потерял твой Левочка!
        Только что встреча с Калинкой представлялась Никите несбыточным счастьем, почти как приезд мамы или полет на другую планету. А тут вдруг ни с того ни с сего нагрубил, хоть прощенья проси.
        - Ой, какой же ты! — покачала головой Калинка, отворачиваясь. — А я еще хотела приехать к вам…
        У Андрея Матвеевича тоже было плохое настроение. Он сам показал Никите районную газету со статьей, в которой его критиковали за неполадки в совхозе. Факты, описанные корреспондентом, действительно в разное время были. В качестве «последнего вопиющего безобразия» приводился случай с вылитым на землю молоком. Не говорилось в статье лишь о том, что все это творили одни и те же люди — два-три человека во главе с Мухортовым, которого уже выгнали из совхоза. По мнению корреспондента, виноват во всем был директор совхоза, «не ведущий повседневной воспитательной работы с молодежью».
        Но самое обидное заключалось в намеке, что будто бы директор считает себя временным человеком в совхозе. «Еще в начале лета тов. Зырянов ездил за семьей, — читал Никита, — однако почему-то не привез ее. Жена до сих пор живет в городе…»
        - Ну, что же ты молчишь? — вскипел Никита, прочитав статью.
        Отец пожал плечами.
        - Криком делу не поможешь.
        - Вранье же это! Я, например, сам видел, как молоко выливали. Яшка где-то с бидонами застрял, а ты причем?
        - А при том, что руководитель должен знать, кого на какую работу поставить. В основном, конечно, за молоко бригадир в ответе: не имел в запасе бидонов. На такую должность следовало бы из своих комсомольцев кого-нибудь подобрать. А я назначил непроверенного человека из недавно прибывших. Пастухи и доярки сообщали, что бригадир иногда приходил на работу пьяный. У меня же все времени не было проверить и принять меры. Или взять того же Мухортова. Якова надо было с самого начала на лесовоз посадить. Не «калымил» бы деньги для выпивки, грузчики там — комсомольцы, борются за звание бригады коммунистического труда, не дали бы ему разбаловаться. Надо, знаешь, иметь мужество признать свои ошибки.
        - Ну, а вот написано, — упрямо ткнул Никита в газету, — что ты считаешь себя в совхозе временным, что потому у тебя и работа не ладится. Это тоже правда?
        - Там написано: «вероятно, потому и не ладится». Временным я себя, конечно, не считаю, а вот если бы мама быстрей переехала, действительно работалось бы куда лучше. Разве не так?
        - А если она совсем никогда не приедет?
        Отец ответил не сразу. А когда снова заговорил, голос его звучал глухо, и слова будто застревали где-то в горле:
        - Не знаю. Я член партии. Слово дал, что буду здесь работать. Как можно слово свое нарушить?
        Вечером Никита написал матери большое письмо. Объяснил все подробно, рассказал про данное отцом слово. В заключение просил ее не упрямиться, а переезжать скорее, потому что им без нее очень плохо. Работа из рук валится.
        Для подтверждения своих слов он вложил в конверт газету со статьей.
        На следующий день, опустив письмо в почтовый ящик, Никита с легким сердцем направился к зданию строящейся школы, где утром теперь собиралась их бригада. По пути ему вздумалось забежать за Шваблей.
        Приятеля он не застал, зато увидел, несомненно, следы его деятельности. За оградой двора, кудахча, метался фиолетовый петух с крестом на шее. За петухом бегала Левина мать с палкой, растрепанная и яростная. Поистине, только сверхъестественным чудом можно было объяснить, что ее обложенный граненым стеклом крест, который она никогда не снимала с себя, очутился на шее у петуха.
        На крик женщины из дома поспешно вышел Левин отчим, сутулый мужчина с обвислыми складками на лице. То, что он держал в руке, заставило Никиту остолбенеть: это было… ружье!
        Куда удрал фиолетовый петух с крестом, Никита не заметил. Внимание его было поглощено двустволкой в руках Левиного отчима. Ведь Лева же потерял ее в лесу! Когда он успел найти ружье? А главное, как сумел привезти домой незаметно для ребят? Объяснить это мог лишь сам «заклинатель змей». Но, как всегда в подобных загадочных случаях, он исчез, словно волшебный дух.
        Без него и за песком поехали.
        Дорогой Никита потешал ребят, рассказывая про фиолетового петуха с крестом и богомольную Шваблиху, бегавшую за ним по двору с палкой. О ружье он умолчал, опасаясь, что кое-кто начнет смеяться над тем, как ловко их одурачил Лева. Шепнул он о двустволке лишь Митьке с Семгой, от которых у него не было секретов.
        Семга при этом известии глубокомысленно закрыл рот и гмыкнул, как бы говоря: «Хватит, меня больше не надуешь». А на лице невозмутимого Митьки появилось такое выражение, будто ему, до смерти боявшемуся щекотки, внезапно провели пальцами по животу.
        - От паразит! — простонал он.
        В Сухом логе их ждала еще одна загадка, да такая, что можно было совсем ума лишиться. Прибежала Калинка и, отозвав Митьку с Никитой в сторону, объявила, что нашла их ружье.
        - Ладно заливать-то! — решительно отказался поверить Никита. — Швабля не терял вовсе…
        - А я про что говорила? Пойдемте покажу, где Левка его спрятал.
        Ружье стояло в дупле старой березы, под которой они как-то отдыхали во время похода. Мальчишки тщательно осмотрели его. Несомненно, это была Шваблина двустволка, будто взятая им из дому. Но Никита собственными глазами видел сегодня точно такую же в руках Левиного отчима. Не могло быть, чтобы в доме у них имелось два одинаковых ружья. И не могло одно находиться в разных местах. Тогда где же «заклинатель змей» взял это?
        Друзья решили не говорить никому о находке, пока не выяснятся все обстоятельства этого странного фокуса Швабли.
        Нарезав как будто для веников березовых веток, мальчуганы заложили разобранное ружье внутрь вязанки и в таком виде привезли в поселок. Спрятали они его под нарами в землянке, в которую последнее время никто не заглядывал.
        Преступление и наказание
        Лева появился поздно вечером. На этот раз он вошел к Никите самым примитивным способом: через дверь. Вид у него был пришибленный и усталый.
        - У тебя есть хлеб? — заговорил он, посидев немного в уголке. — Жевать охота до смеху.
        Никита поставил на стол сковородку с глазуньей, приготовленной отцу.
        - Подвигайся.
        - Такое дело, — повеселел Швабля, набрасываясь на еду. — Мне сегодня домой нельзя. Утром я со своей мутхен антирелигиозную работу проводил. Ну, ей не понравилось…
        Никита прыснул при воспоминании о петухе с крестом, но тут же сдержал смех.
        - Ты где пропадал целый день? Мы тебя искали.
        - В милиции был, — немного помедлив, признался Лева со вздохом. — Помнишь стишок на бараке отгонного стана? Рядом с Семгиной карикатурой про Яшку Муху. Кто-то вякнул, что это я написал.
        - А что ли не ты? Здорово написал, правильно!
        - Вот то-то, что правильно, — опять вздохнул Швабля. — Пристали: откуда я знаю, что Мухортов в магазин заезжал, и так далее.
        - А правда, откуда?
        - Да ниоткуда. Просто так выдумал. Семга карикатуру нарисовал, а я подпись сделал. — Отложив вилку, Лева приблизил свою голову к Никитиному уху и прошептал: — Такое дело: они подозревают, что Муха в ту ночь магазин обворовал. А только они ни черта не докажут. И Яшка уже давно смотался куда-то из совхоза.
        Никиту внезапно осенила догадка.
        - А то ружье, что ты в лесу оставил, из магазина?
        - С чего ты? — То есть, ну да, из магазина. Батя еще весной купил. Хоть у ребят спроси.
        - Отцово ружье я утром видел: он с ним на крыльцо выходил крашеного петуха стрелять.
        Лева как-то поспешно рассмеялся, не попадая вилкой в кусочек сала на сковородке.
        - А здорово же я вас провел, правда? Никто не видел, как я нашел ружье и принес…
        - Врешь! Ты его не терял. И не приносил. Мы нашли…
        - Где?
        - В дупле березы.
        Вилка пронзительно скрежетнула по дну сковородки. Швабля вскочил белый, будто его макнули лицом в жидкую известку. С обвисшей нижней губы упало несколько хлебных крошек в желтке.
        - Это не мое! Я ничего не знаю!..
        - Хватит ваньку валять, выкладывай начистоту!
        Куда девались хитрые бесики, постоянно скакавшие в глазах «заклинателя змей». Теперь взгляд его выражал одно горестное отчаяние.
        Никита с удивлением отметил про себя, что Лева был ниже его ростом.
        - Подожди! — Швабля с тоскливой мольбой схватил Никиту за руку, будто тот собирается уходить. — Дай честное ленинское, что никому-никому не скажешь!.. Ну дай, иначе мне конец. В тюрьму посадят! Я тебе все расскажу.
        - Буду я честное ленинское из-за этого трепать. Так расскажешь.
        - А я разве для себя делал? Для всех ведь! Сам же говорил, что в поход обязательно надо постараться ружье достать. Ну, я и постарался.
        - Ты обещал дома взять.
        - Не дали.
        - И ты магазин обокрал? — Никита с ужасом отступил от плачущего Шваб ли.
        - Обокрал не я. Вот как получилось. Я в сарайке сплю. Вышел ночью, смотрю, а через дорогу около магазина машина стоит. Потом дверь там открылась, и оттуда человек с каким-то тюком…
        - Мухортов?
        - Не разглядел. Показалось, вроде бы фляги в кузове звякнули, когда отъезжал…
        - Что ж ты крик не поднял? Его бы задержали.
        - Побоялся. Пока бы кто прибежал, он бы меня в два счета израсходовал… Да он, наверно, не один был. Ну, потом, когда машина ушла, я подкрался к магазину. Смотрю, дверь настежь, вокруг ни души. Заглянул внутрь — темно. Спичку зажег, вижу — на прилавке ружье, точь-в-точь как наше. «Ну, — думаю, — ребята просили ружье в поход — надо взять…» Потом еще конфет в карманы… Тоже, помнишь, не один ел — вместе с вами.
        - Конфет мы у тебя не просили.
        - Ну да, конфеты я сам. А ружье все просили. Ты же понимаешь. Я бы ни за что не взял, если бы не просили. А теперь такое дело: узнают — мне тюрьма.
        Недаром, водясь со Шваблей, Никита всегда чувствовал себя так, будто по скользкой жердочке ходил над болотиной: того и гляди шлепнешься в грязь. Узнай он такое о нем до их похода за леском, не задумываясь, сообщил бы обо всем отцу или еще кому. А вот побродил с человеком, посидел вместе с ним у костра, поукрывался на ночлегах одной курткой — попробуй после этого сообщить, что товарищ совершил преступление! «Дружишь с человеком — обязан отвечать за его поступки, как за свои собственные», — вспомнил он слова отца. Нет, теперь надо было самому принимать какие-то меры, чтобы исправить этого шалопута.
        - Митьке и Семге скажу, а больше никому, — пообещал Никита. — Им обязательно надо сказать. Пусть знают.
        - Ой, не надо! — горестно взмолился Швабля. — Зачем им знать? Еще проболтаются.
        - Не проболтаются! Вместе решим, что делать.
        - Все равно не говори им! Стыдно ведь, много ребят будет знать.
        - Ага, хочешь, чтобы я один знал и молчал? Вроде с тобой заодно? — сердито заорал на него Никита. — Не воруй — стыдно не будет. А я от друзей скрывать не хочу.
        Задал им Швабля задачу! Заявить, что магазин обворовал Яшка Мухортов? Но ведь Лева толкам не видел, Яшка ли выходил с узлом? А заявишь — начнут допытываться, откуда узнали, как да почему, и Леве несдобровать: придется сказать, что он тоже заходил в магазин, потому и молчал до сих пор.
        Выслушав Никиту, Митька головой закрутил с досады.
        - От паразит! — ругал он Шваблю, уныло ожидавшего их решения. — Через тебя про того вора сообщить нельзя.
        - И не надо сообщать, — жалобным голосом тянул Швабля, как будто просил милостыню. — Я же говорю: не знаю, Яшка узел из магазина тащил или еще кто. А в милиции и без нас его подозревают. Да ведь он уехал. Милиционер, что меня допрашивал, так и сказал про него: «Ищи ветра в поле»… Правда, правда!
        - Ладно, — сказал Семга. — Но ты помни: будешь еще дурить, бригаду нашу позорить — мы из тебя семь узлов завяжем.
        Ружье без колебаний решили вычистить, смазать и возвратить в магазин. Последнюю операцию должен был незаметно проделать сам Лева.
        - Это будет твой последний фокус, — без улыбки пошутил Митька. — Сумеешь?
        - Попробую, — приободрился Швабля. — А может с ружьем пока…
        - Замолчи! — оборвал его Никита. — И слушайся. Твое дело теперь слушаться, пока не перевоспитаем. Завтра к восьми чтоб без опоздания на работу.
        В задней стене магазина имелось маленькое оконце, через которое утрами принимали хлеб с подводы. По наклонному деревянному лотку буханки скатывались за прилавок.
        На этот раз в задвижку хлебного оконца постучали чуть раньше обычного. Продавец отпер засов, привычно готовясь принимать хлеб. Но вместо буханки по лотку скользнул длинный тяжелый предмет, завернутый в газеты. Удивленный работник прилавка надорвал бумагу: в руках у него было ружье, украденное из магазина.
        В оконце он увидел лишь край безоблачного неба и верх коричневой будки, выезжавшей из-за угла.
        После этого случая балагур-продавец на несколько дней стал самым молчаливым человеком в поселке. Он с подозрением заглядывал покупателям в сумки и по рассеянности отпускал соль вместо сахара и селедку вместо колбасы.
        А для «заклинателя змей» настало тяжелое время. Никита, Митька и Семга по целым дням не спускали с него глаз. Едва он начинал затевать что-нибудь, тотчас раздавалось многозначительное предостережение:
        - Левка! Прижмем хвост!..
        И Швабля сникал.
        У него даже походка переменилась с горя. Он перестал вертеть на ходу головой по сторонам, не заглядывал в чужие окна, не скакал через ножку и не жонглировал медяками на ходу.
        Хорошо знавший Шваблю прораб Иван Борисович внимательно поглядывал на усмиренного проказника и с удовлетворением говорил:
        - Труд — лучший воспитатель, туда-сюда!
        Прораб перевел ребят на строительство школы, в помощники к штукатурам, так как Шуру с их «Везделетом» отправили на уборочную. Девушки-штукатуры торопились — поспевай раствор подносить. За день так натешишься, что руки деревенеют. После этого само собой не до жонглерских упражнений. А Леве еще больше других доставалось. Его беспощадные надзиратели — Никита с Митькой — заставляли выполнять самую неинтересную работу: убирать мусор и кирпичный «бой» со стройки, окрести полы в тех комнатах, где была закончена штукатурка.
        Вначале им командовал в основном Никита, которого ребята избрали своим бригадиром вместо Шуры. Митька больше наблюдал.
        Изредка Семга пробовал свою власть над Левой — посылал принести что-нибудь. Потом многие, видя необычайную покорность «заклинателя змей», прежде немало всем насолившего, тоже частенько стали помыкать им. И тот терпеливо подчинялся.
        Однажды Калинка привезла для школьного зооуголка белочку, зайца и лисенка. Зверьков временно поместили в землянку, а в перерыв большинство ребят побежало к столярной мастерской за материалом на клетки. Орешик задержал Леву.
        - Помидоров хочу. Красных, — значительно сказал он.
        - Ну и хоти себе на здоровье, — удивился Лева, присаживаясь на подоконник.
        - Вон у Кузьмичихи в огороде сколь!
        С высоты второго этажа, где они находились, был виден огород за дощатым забором. Среди зелени, чуть тронутой блеклым августовским загаром, ярко краснели на солнце помидоры, похожие издали на рубиновые лампочки стоп-сигналов.
        Швабля вздохнул и отвернулся. Не первый раз он посматривал в том направлении, да обстоятельства не позволяли побывать в кузьмичихинском огороде.
        - Что молчишь? Давай принеси… Давай, давай! — нахально потребовал Орешик.
        - Пш-шел-ка ты, знаешь… — процедил сквозь зубы Лева.
        Орешик, собственно, не удивился возражению. Ясно же, что Лева сразу его не послушает. Но он приметил, что стоило Никите или Митьке сказать заупрямившемуся Швабле: «Ну-ну, а то хвост прижмем!», как тот мигом смирялся. Надо было и ему попробовать.
        - Ну-ну, а то хвост прижмем! — произнес он магическую фразу, с любопытством наблюдая, окажет ли она необходимое воздействие на Шваблю.
        Левина нижняя губа чуть отвисла, что служило признаком сильного волнения «заклинателя змей». Потом зубы его медленно оскалились, как у злой собаки при виде палки. И вдруг он сверкнул на Орешика таким бешеным взглядом, что тот на секунду зажмурился, как от пощечины.
        Впрочем, когда слегка перетрусивший проказник поднял веки, Шваблины глаза блестели весело, как смазанные шарикоподшипники.
        - Знаешь, Орех, давай вместе! — шепнул Лева. — Только, чур, не выдавать! Идет? Ну, да я знаю, ты настоящий мужчина, не струсишь.
        - Еще ба! Айда! Только ты первый.
        - Согласен. Оставайся пока здесь и смотри. Если кто появится, свистни. А я сейчас зайду со стороны мастерских. Там лопухи вдоль забора, никто не увидит. Оторву ломиком конец доски. Запомни: двадцать вторая от угла. Как увидишь отсюда, что я в огороде, так быстрей за помидорами. Доску за собой задвинь на место, чтобы Кузьмичиха из окна не заметила. На огороде действуй по-пластунски, не поднимайся и меня не ищи. Понял?
        - Ага! — в знак согласия мотнул головой Орешик, радуясь, что ловко обхитрил самого «заклинателя змей», заставив его делать дыру и лезть в нее первым.
        Из окна школы видна была внутренняя сторона той части забора, где Швабля оторвал доску. Сделал он это совершенно бесшумно, ни один гвоздь не скрипнул. Орешик, не сводивший глаз с огорода, увидел клинообразную щель в заборе. В нее ползком, точно ящерица, проскользнул «заклинатель змей». Щель тут же закрылась. Едва можно было различить среди густой овощной ботвы грязно-зеленую куртку притаившегося Швабли.
        Наблюдатель еще раз внимательно осмотрел саманный домик на другом конце огорода. Возле крылечка два малыша мирно посыпали друг другу головы песком. Больше поблизости никого. «Вперед!» — скомандовал сам себе Орешик и стремглав кинулся вниз по лестнице.
        В лопухах у забора отдышался, прислушался. Все было тихо, даже малыши у крыльца замолчали. Нашел двадцать вторую от угла доску. Нижний конец ее легко подался в сторону. Пролез в щель, и доска сама собой встала на место.
        Швабли не было видно, да Орешик и не думал его разыскивать. Вон помидоры! Можно набрать сколько хочешь.
        Ах, если бы человек, идущий на преступление, мог предвидеть свое будущее хоть на пять минут вперед!..
        К тому времени, пока Никита с Митькой вернулись в школу, Лева уже сидел на подоконнике, болтая ногами. У него был вид болельщика на футбольном матче, когда мяч вертится около штрафной площадки.
        Проследив за направлением его взгляда, ребята обнаружили Орешика в огороде за школьным участком. Пригибаясь и придерживая раздувшуюся на животе рубашку, он пятился задом к забору. Прямо по грядкам на него шла высокая женщина, вытирая о передник сильные руки.
        - Что там Орех делает?! — воскликнул Никита.
        - Отступает, — охотно пояснил «заклинатель змей», — сейчас будет доски считать… Смотрите, смотрите!
        Действительно, Орешик пометался возле забора, дернул одну, другую доску, затем подбежал к углу и начал трогать их рукой поочередно.
        Расплата настигла его раньше, чем он сосчитал до двадцати двух.
        - Ой, что она с ним делает?
        - Ничего особенного, — сказал Швабля, — просто давит у Ореха под рубашкой свои помидоры. А вот раздавила на голове… Еще один. Остатки растерла по лицу преступника… Все, выпроваживает с огорода. Нет, задержала… Внимание! Кузьмичиха рвет у калитки какую-то зелень… толкает под резинку трусов. Увы, это не цветы! И даже не репейник. Возле калитки растет самый неприятный вид крапивы — жигалка! Двадцать два — роковое число.
        Когда Никита привел Орешика, тот выглядел неважно. Похоже было, что его извлекли из помойной ямы.
        Нет, он не плакал. Он только очень шумно сопел и чесался. Ух, как здорово чесался!
        Заметив среди ребят Шваблю, он открыл было рот.
        - Ты настоящий мужчина, — шепнул ему Лева, оттесняя других ребят от него.
        Орешик сделал глотательное движение и не сказал ни слова, хотя Митька настойчиво допрашивал, каким образом он пробрался в Кузьмичихин огород.
        Пострадавшего раздели и погрузили в бочку с водой. Помогая ему, «заклинатель змей» продолжал негромко бормотать:
        - Главное — это выдержка, если даже у тебя в штанах крапива… Не толкай ближнего в грязь — сам замажешься.
        - А не ты его туда послал? — подозрительно посмотрел на Шваблю Никита.
        На лице Левы изобразилось благородное негодование.
        - Я не буду отвечать на такой вопрос! Орех, скажи ему: я посылал тебя в огород?
        Орешик отрицательно покачал головой. Он хотел еще что-то добавить, но Лева окунул его в воду лицом.
        - Этого любителя помидоров надо два раза окунуть, а один раз вытащить! — зло посоветовал Митька.
        Никита ничего не сказал. Он стирал в другой бочке одежду пострадавшего, искоса наблюдая за Шваблей.
        «Граф Монте-Кристо»
        Ох, и смешной же был Никита до приезда в совхоз! Собирался управлять космическим кораблем, а сам неумел завести обыкновенный мотоцикл! Не знал даже, что такое муфта сцепления!
        И вообще, что он умел? Да ничего!
        Ну, с тех пор он кое-чему научился! Сядет за руль — автомашину поведет. Возьмет в руки «мастерок» — тоже кое-что получается: вдвоем с Митькой они весь входной коридор в новой школе оштукатурили. Принимая работу, прораб назвал их «рабочей косточкой». А если Иван Борисович так сказал, значит все равно, что пятерку поставил.
        Теперь руки сами искали дела. Никита не мог равнодушно пройти мимо разбитых носилок, разбросанного кирпича, недовернутого шурупа в замке школьной двери. Не мог видеть расшатанную табуретку в своем доме. Хотелось во всем навести порядок, исправить. У кого он перенял это? У Митьки? У Шуры? А может, просто в таком месте, где люди работают от зари до зари, нельзя по-другому? На что уж шалопут был Лева, а и тот в конце концов к их команде прибился. Значит, отец не зря говорил: «Земля тут жесткая. К ней, брат, только потом прилепиться можно. Трудись, рабочий класс!»
        Никита трудился на совесть. Одного жаль: «Везделет» свой они лишь мельком видели. А как хотелось промчаться на нем по степи, искупаться после работы в Суетинке! И еще хотелось побродить с Калинкой в лесу, посмотреть косуль.
        Как-то Калинка сказала, что если в совхозе откроют новую школу, то отец переведет ее учиться сюда. Она даже обещала помочь им на стройке, да что-то вторую неделю не приезжает. Может, передумала учиться в их школе? Скорей бы зарплата. Никита с Митькой уже договорились — прежде всего они купят велосипеды. Тогда в выходной можно побывать и на лесном кордоне.
        Но однажды, возвращаясь с работы, Никита увидел возле своего крыльца новенький вороной мотоцикл. Отец сидел на ступеньке, тяжело уронив на колени коричневую руку. В пальцах у него был зажат конверт.
        - Знаешь, обедать надо каждый день, — хмуровато встретил сына Андрей Матвеевич.
        - Ой, а сам-то ты каждый день?
        Как ни ждал Никита письма от матери, однако прежде всего подбежал к машине.
        - Чей это?
        - Нравится? — сказал Андрей Матвеевич. Он улыбался, но улыбка была какая-то неопределенная.
        - Еще бы! Машинка что надо! Пять лошадиных сил. Куда хочешь кати!
        - А сумеешь «катить»-то?
        Никита почувствовал, что во рту пересыхает.
        - Чей? — настойчиво повторил он.
        - Наш.
        - У тебя же денег не было, чтобы купить.
        - В рассрочку взял.
        Под ногами Никиты земля заплясала.
        - Ой, папка! Это нам с Митькой. Ведь на Ивановом ездили.
        - Ну-ка покажи, чему тебя Александра научила, — веселей заулыбался отец.
        Никита быстро нажал на кнопку сигнала — послышался тугой, звенящий звук, словно машина отозвалась «Жду-у!» Горючее в баке плескалось. «Перекрыть заслонку… открыть краник… подсосать… включить зажигание… нажать ногой на педаль пускового рычага», — разом промелькнул в голове весь порядок заводки мотора.
        Мотоцикл заржал, как взнузданный жеребец. Никита вскочил в седло и включил скорость.
        Никита, оглушенный не столько шумом мотора, сколько стуком собственного сердца, уже мчался по дороге.
        О письме он вспомнил, когда на улице стало совсем темно.
        Впрочем, спешить с чтением такого письма не стоило. «Дурни вы, дурни, — писала мама, вместо того чтобы посочувствовать и приехать к ним. — Чего вы там торчите? Отца ругают на работе — так ему и надо: пусть увольняется, пока не поздно. Своевременно не послушался меня — вот и плохо. Возвращайтесь немедленно. Там на вас, видно, грязи наросло, как на чушках…»
        Отцу она прислала отдельное письмо. Он его перечитал и покрутил головой, точно горчицы понюхал. Затем взглянул на Никиту.
        - Ругает меня. Говорит, вместо отдыха я тебе здесь трудколонию устроил. Требует немедленно привезти в город. А мне, знаешь, некогда.
        - А мне, что ли, есть время? Трудколонию выдумала! Завтра малярные работы на втором этаже начинаем. Иван Борисович сегодня знакомил нас с побелочным аппаратом. Говорит, своими силами обойдемся, не будем у тебя рабочих клянчить, туда-сюда!
        - И успеете закончить к началу учебного года?
        - Надо успеть! «Иначе, — говорит, — на свалке я видел таких специалистов».
        - Ну молодцы, молодцы!..
        - Но «Везделет» с Шурой ты нам лучше без скандала верни.
        - Какого еще скандала? — насторожился Андрей Матвеевич.
        - Настоящего. Хотим тоже в газету писать. Директор оставил стройку без машины…
        - Сейчас основная проблема — это уборочная. Погода стоит, надо хлеб от комбайнов возить. Не отвезешь вовремя — комбайн стал, шутка ли? Вы там как-нибудь…
        Никита взъерошился.
        - А сто пятьдесят ведер воды к строительным объектам перетаскать — шутка? И каждый день — как-нибудь!
        - Придут трубы — наладим.
        - Слыхали, товарищ директор! Ты Ивану Борисовичу обещал, что транспортер оставишь на строительстве школы, а потом на ток перебросил.
        - Нельзя в такой момент технику не по назначению использовать.
        - Вот и приходится нам раствор на второй этаж своим паром подавать. По назначению! Рабочие смеются. У нас, мол, на стройке автоматика: кнопку нажал, носилки в руки и даешь как по конвейеру.
        - Да, ситуация! — тяжело вздохнул Андрей Матвеевич. — Надо что-то придумать.
        Он в рассеянности швырнул смятое в кулаке письмо и лишь тогда вспомнил о матери.
        - Ну, как же все-таки ответим ей? По городу не соскучился?
        Никита помрачнел.
        - А что из того? Что обо мне ребята подумают? И вообще, как это вдруг бросить все? А теперь еще этот мотоцикл! За ним же ежедневный уход необходим, так и пишется в инструкции. Тебе, что ли, есть время с ним возиться!
        - Значит, здесь остаешься?
        - Ее надо сюда перетянуть! — помолчав, кивнул Никита в сторону скомканного письма. Придумать бы такое, чтоб она сразу к нам прискочила. Давай дадим ей телеграмму, что я под машину попал! Или — что ноту сломал на стройке!
        - Э-э, брат, так нельзя! Нечестно. Прискочить-то прискочит после такой телеграммы, а потом что?
        - А потом не отпустим. Машину не давай — как она до станции доберется?
        - Нашу Нину так не удержать. Напиши-ка ей лучше твердо: школу достраиваем, остаюсь в совхозе — и точка.
        Никита так и решил написать, однако письмо получилось несколько иным.
        «Тебе хорошо в городе, — писал он, мысленно добавляя в скобках после каждой фразы по горькому упреку. — Ну что ж, оставайся там (живи, бросай нас!). Я уже научился жарить картошку с колбасой, так что проблема питания решена (тебя это беспокоило?). Да и Александра Ивановна — так для солидности Никита назвал Шуру — о нас заботится: белье нам стирает. И вообще она очень чуткая…»
        На Шуркину чуткость он особенно поднажал, почему-то считая, что это должно задеть маму.
        Закончил Никита свое письмо стихами:
        Ты обещала к нам приехать —
        С тех пор меня терзает грусть.
        Хоть скучно мне, как белке в клетке,
        Я все равно тебя люблю.
        Стихи эти были сочинены несколько дней назад для другого человека. Но Никита послал их маме. Это была тонкая месть.
        Исчез Лева. Это произошло в тот день, когда из райцентра приехал милиционер со знакомым ружьем и начал вызывать поселковых мальчишек в комнату красного уголка. Интересовало милиционера загадочное возвращение в магазин похищенной двустволки.
        - Чего пристает! — шепотом ворчал Митька, первым побывавший на допросе. — Вернули ж! Так нет, надо ему знать: откуда, кто подбросил? Под суд хочет упечь.
        Олег в тот день уезжал с отцом на покос. За Семгу можно было ручаться — не сболтнет. Остальные ребята ничего не знали. Вызывал опасение один Орешик.
        Милиционер был широколицый, добродушный парень. Разговаривал о рыбалке, расспрашивал, как они ходили искать песок. В разговоре с ним можно было запросто проболтаться. Орешику он даже показал, как стрелять из двустволки.
        Орешик пощелкал курком незаряженного ружья, потом сказал, что ни у кого из мальчишек такого не видел.
        - А ты подумай, — настаивал милиционер.
        Затаившиеся под открытым окном конторы Никита и Митька слышали, как снова щелкнули ружейные ударники.
        - А, вспомнил! — воскликнул Орешик.
        Только из-за того, что следователь слишком сильно обрадовался, он не расслышал, как Митька яростно прошипел под окном:
        - У, паразит!
        - Ну-ну, рассказывай, у кого ты видел такое ружье? — допытывался милиционер.
        - Ни у кого.
        - Э-э, врать нехорошо. Ты только что сказал: «А, вспомнил!».
        - Угу. Вспомнил, — хладнокровно подтвердил Орешик. — В магазине висело. На стенке.
        …Милиционер потом порядочное время искал еще какую-то пропавшую книжку и укатил ни с чем, а Лева все равно не появлялся. Шваблиха бегала по поселку, разыскивая сына, и жаловалась:
        - Окаянный мальчишка — с ума сойти! Совсем уезжать собралась из этой проклятой дыры, а теперь не знаю, что делать. Ну, попадись он мне!
        Лева не попадался. И не одной ей. Никита с Митькой объездили на мотоцикле все окрестности — никаких следов друга не нашли. Пропал без вести — так родители заявили в милицию.
        Обнаружил его на четвертый день Семга. «Заклинатель змей» скрывался в ветхом полевом вагончике, покинутом за ненадобностью около склада изношенной техники. Он заперся изнутри и сидел там безвылазно. Семга открыл его убежище по огрызкам дыни, выброшенным из разбитого окошка вагончика.
        - Вот ты где! Открывай! — сказал Никита. Чтобы заглянуть в оконце, он забрался на Семгины плечи.
        Швабля лежал на охапке сена с громадной книжищей.
        - Постой, сейчас, — без особого удивления отозвался он, даже не повернув глаз. — Последняя страница…
        Наконец книга была дочитана, а Никита с Семгой получили возможность проникнуть в Левину обитель.
        Лицо Швабли за эти дни осунулось, а глаза глядели очумело, будто он нечаянно съел мухомор.
        - Зачем ты убежал? — сердито приступил к нему Семга. — Никто же тебя не выдал!
        - Ух, и книжища попалась! «Граф Монте-Кристо»! — сказал Лева, кажется, не совсем понимая, что ему говорят. — Голова стала, как бочонок, пока прочитал… Милиционер уехал?
        Из последних слов можно было заключить, что Лева все дни не выходил из своего убежища. Впрочем, нет, — выходил, по крайней мере ночами: на остатках нар лежали помидоры, морковь, редиска, огурцы.
        - Уехал, конечно, что ему делать, — сказал Семга.
        - Я про этого «Графа» давно слышал, да все не попадался он мне. А тут смотрю — читает!..
        - Кто читает? Что ты плетешь? — Никита пристально заглянул несчастному беглецу в глаза, опасаясь за его рассудок.
        - Ничего не плету. Милиционер читал «Графа Монте-Кристо», ну я и…
        - Ты у него книжку стащил? — вскричали Никита и Семга. — Мы за него переживаем, а он…
        - Ничего не стащил, — слабым голосом возразил обессилевший на растительной пище «заклинатель змей». — Он ее на подоконнике в конторе забыл, ну я и взял почитать. Верну же!
        - Знаешь, довольно фокусов! — железным тоном сказал Никита. — Пойдешь в милицию и сам начистоту все расскажешь. И про ружье и про книжку.
        - Правильно, — поддержал Семга, — иначе тебя не исправишь.
        Лева обреченно вздохнул, посмотрел в беспощадные глаза друзей.
        - Ладно. Я и сам так удумал… Принесите хлеба.
        - Пошли со мной в дом, — мягче сказал Никита. — Поешь, умоешься.
        - Только б моя мутхен не увидела.
        - Боишься — влетит?
        - Нет. Уезжать она гоношится из совхоза, а мне неохота от вас… Молиться ей тут не с кем, церкви нет. Ну, доберусь я когда-нибудь до ее сундука с молитвенниками, ох, и устрою чудо!
        Ночь тревог и ожиданий
        Можно целый день увлеченно работать или играть, с хорошими друзьями.
        Чудесно пролететь на мотоцикле по степи быстрей вихря, быстрей сокола в небе.
        Можно быть бесстрашным водителем любой машины или директором совхоза.
        А вечером человека тянет домой, как птицу к родному гнезду.
        Домой — если у человека есть дом.
        Никита понял, что у них с отцом были всего лишь комнаты, где они спали. Теперь он знал: без мамы нет дома.
        Недаром эти два слова чем-то похожи — мама и дом, не правда ли?..
        Телеграмма! Едва пробежав ее глазами, Никита с криком понесся в контору к отцу:
        - Едет! Едет!
        Рабочий день в конторе кончился, уборщица сказала, что служащие ушли на «помочь» — строить кому-то из работников конторы дом.
        Никита обежал поселок, звонил по телефону на отделения — нигде отца не было. К счастью, встретился Иван Борисович и сообщил, что директора вызвали в райком на совещание.
        - Чего это у тебя глаза ненормальные? — заметил он.
        Никита показал телеграмму.
        - О-о, блеск, поздравляю, туда-сюда! — тряхнул его прораб за плечи. — А встречать мамашу тебе придется самому. Поезд приходит в два часа ночи. Отец освободится не раньше двенадцати — на станцию не успеет. Шурка вернется из рейса — наряжу ее на вокзал. Поедешь с ней.
        - Нет, я сейчас на мотоцикле в райком! Надо папке сказать обязательно! А оттуда мы с ним вместе на станцию двинем.
        - Что ж, валяй, — согласился прораб, понимая, что сейчас никакие уговоры не удержат Никиту на месте.
        Лева, насидевшийся взаперти, с радостью согласился сопровождать приятеля.
        Выехали они ровно в восемь часов. Ветра не было. Густая, жирная пыль сплошной завесой стояла над трактом. Она не успевала оседать, поминутно взбиваемая проносившимися грузовиками с зерном. Трудно было дышать, запорашивало глаза, дорога впереди едва различалась на полсотни метров. Чтобы невзначай не столкнуться со встречной машиной, приходилось все время ехать неукатанной обочиной, где мотоцикл скакал по засохшим комьям грязи, точно по камням.
        - Ой, не могу! Ты меня всмятку разбил! — взмолился Швабля, которому на жестком багажнике доставалось особенно крепко. — Давай свернем. Поехали вдоль кукурузника на отгоны, а там лугами к новому мосту на Суетинке.
        - Через лес, на кордон?
        - Ну да. Оттуда в райцентр прямая дорога — лесовозы ходят.
        Свернули с тракта и сразу вздохнули свободно. Знакомая загорелая степь покорно стлалась под колеса машины.
        Миновали огромный массив кукурузы, скошенный на силос. За ним потянулась прокаленная солнцем пшеница. С краев поле было обжато. Соломенные кучи казались Никите большими ватрушками, которые когда-то давным-давно пекла мама.
        Все сейчас напоминало ему о ней. В бесформенном облаке он видел маму в обнимку с маленькой Верунькой. Степной ковыль на полянке походил в его представлении на мамины волосы. Даже запах полыни, густо бьющий в нос, чем-то был связан с ней…
        - А что, если она не насовсем сюда? — неожиданно подумал вслух Никита. — Может, она за мной только?
        Словно испуганный этой неожиданной мыслью, мотоцикл обессиленно чихнул и смолк.
        Пока Швабля выяснял, отчего заглох мотор, Никита кусал чуть не до крови губы и озирался по сторонам, будто чувствуя приближение опасности.
        - Не поеду! — ему казалось, что он решил это мысленно, про себя, однако Лева отозвался:
        - Вот еще! Ну хочешь, я поведу?
        Долго возились с мотоциклом. Лишь после захода солнца они смогли двинуться дальше.
        Никита молча, не то со злостью, не то с какой-то внутренней решимостью, отчаянно гнал машину. Бедный Швабля гекал, охал и чертыхался на багажнике.
        Суетинку переехали уже в темноте.
        Немного поплутали, но вскоре нашли знакомую тропку и помчались Калинкиным лесом. Настроение сразу улучшилось.
        В низине сверкнула вода — озерко, где они видели косуль. Вот береза, под которой сидели. А вот и солонцовая поляна.
        - Помнишь, тут Калинка зайца спугнула? — сказал Швабля.
        Еще бы не помнить!
        - Тсс! Гляди, не тот ли косой! — встрепенулся Никита.
        На свет фары из темноты выкатился белый клубочек и поскакал впереди. Как будто играя с ними на ходу в прятки, он то западал на чистом месте за клочок травы, то не выдерживал и катился дальше. Метров триста гнались за ним.
        Потом зверек словно бы сказал «чур меня» — сел на дорожке, поджидая их.
        Мотоцикл быстро приближался, а ослепленный зайчишка лишь поводил ушами.
        - Вот так и стреляют зверей браконьеры! — шепнул Лева. — Сейчас его можно палкой убить.
        Их ли говор или еще какой звук вспугнул зверька. Заяц сделал громадный прыжок влево и скрылся.
        Никита кинул взгляд в противоположную сторону: невдалеке между деревьями промелькнул человек с ружьем.
        - Смотри! Браконьер! Легок на помине…
        - Как же он лучит без машины? — возразил Швабля, когда они проскочили мимо. — Может, просто человек откуда-нибудь возвращается с ружьем. Мало ли!..
        - А вон машина! — указал Никита вперед.
        Не более чем в километре от них сверкнули фары и скрылись. Белое пятно света поползло по опушке леса. Мигнул красный глазок стоп-сигнала.
        Пока догоняли грузовик, он несколько раз поворачивался из стороны в сторону, обшаривая голубоватыми лучами прилегающий к лесу скошенный луг.
        - Я же говорю — браконьеры! — взволнованно шептал Никита. — Помнишь, Калинка рассказывала?
        - Давай номер машины подсмотрим! — предложил Швабля.
        В этот миг белый сноп света грузовика выхватил из темноты купу густых кустов, похожих на зарод сена. Впереди кустов, точно изваяние из гипса, стояли рядом три косули: две покрупнее и одна маленькая.
        Никита не мог ошибиться: это были те самые красавицы, которых они видели с Калинкой у лесного озерка. Вдруг из кабины грузовика в направлении зверей сверкнула огненная палка. В тот же миг, прежде чем звук выстрела достиг до ребят, взрослые косули нырнули в кусты. Малышка тоже рванулась за ними, но какой-то долей секунды позже.
        Бухнул выстрел, и маленькая лесная красавица, путаясь в собственных ногах, покатилась на землю.
        - Гады, что они сделали! — вскрикнул Никита ослабевшим от неожиданного потрясения голосом.
        Руки его едва удержали руль. Выровняв мотоцикл, он с внезапной решимостью покатил прямо на двух убийц, выскочивших из грузовика за своей добычей.
        Луч света, направленный со стороны, так испугал преступников, что они остолбенели на несколько секунд, подобно ослепленным зверям. Потом кинулись в кабину.
        Взревел мотор, грузовик тронулся было наутек.
        - Стой! — заорал Никита до того диким голосом, что в горле засаднило.
        В один миг он обогнал тяжелую неповоротливую автомашину и круто развернул мотоцикл перед ней.
        Зачем он так сделал — трудно объяснить. Два-три месяца назад в подобных обстоятельствах он вел бы себя куда благоразумнее. Прежний Никита любил в уютной комнате помечтать о полете в космос, об опасности и геройстве, а встреть вот так ночью преступников — обежал бы их за километр, даже если б они убили не косулю, а человека.
        Можно было, конечно, подсмотреть номер машины сзади или сбоку на кузове, как советовал Швабля, а потом заявить в милицию. Но Никита презирал сейчас опасность и благоразумие, ему надо было во что бы то ни стало задержать преступников. Он не думал о том, в силах ли сделать это, однако знал, что поступает правильно.
        - Стой! — хрипло крикнул он еще раз, направляя луч своей фары в глаза шоферу. — Вылазь!
        Видимо, решительность в действиях и тоне, с каким он обращался, заставили преступников подчиниться. Они выбрались из кабины. Наконец один из браконьеров разглядел, что перед ними всего-навсего подростки.
        - А-а, вот это кто! — он шагнул к ребятам. — Опять вы на моей дороге, малявки!
        Это был Яшка Мухортов! Никита узнал и второго преступника — бригадира дойного гурта, который прогнал их когда-то с отгонного стана.
        - Разукрасю, как бог попугая! — прохрипел Яшка и схватил Никиту за ворот рубашки.
        Когда Лева успел соскользнуть с багажника на землю, Никита не заметил. Он услышал донесшийся из темноты голос товарища:
        - Андрей Матвеевич! Быстрей! Сюда! Никиту бьют! — пронзительно закричал Лева. — Скорей! Скорей!
        Мухортов и бригадир сразу притихли. Они что-то бормотали в свое оправдание, кажется, извинялись, что не узнали в темноте.
        «Они же сообщники! — подумал вдруг Никита, задыхаясь. — Наверное, и магазин вместе… Ну, погодите! Все равно не поздно…»
        Впрочем, неизвестно, долго ли удалось бы Швабле дурачить преступников и чем бы все кончилось, если б из темноты не появился еще один человек.
        На бегу он яростно вскинул двустволку на браконьеров.
        - Руки!..
        Яшка и бригадир покорно подняли руки вверх.
        Когда мужчина повернулся лицом к свету, Никита увидел, что это был лесник, отец Калинки. Длинные брови его встопорщились, как иголки ежа.
        - Наконец-то я вас достал!..
        Никита с Левой совсем недолго задержались в милиции и все-таки опоздали к приходу поезда. Уже подавали звонки отправления, когда они подлетели к станционной ограде. Бросив машину Леве, Никита вбежал на перрон.
        Возле вагонов было много народу, однако он сразу увидел маму. Она стояла под фонарем около чемоданов и авосек, держала за руку вертлявую Веруньку, порывавшуюся куда-то бежать.
        Когда Никита появился перед ней, мама охнула и отпустила Верунькину руку.
        - Никита! — тихонько произнесла она, точно боялась обознаться.
        Признать мотоциклиста было действительно трудно даже родной матери. Пыль покрывала его таким слоем, будто он вылез из угольной шахты. Не видно было ни веснушек, ни огнистых волос, только глаза блестели.
        - Ника, а это ты? — робко спросила Верунька. — А почему ты такой большой и грязный?
        - Что с тобой? — Все больше отчего-то пугаясь, мать трогала его голову.
        - Да ничего! Здравствуйте! Ну, что вы!.. Мама, сейчас тебе объясню… Папу я не застал в райкоме… Но здесь должен быть «Везделет»… в общем, совхозная машина за тобой… Я сейчас…
        - Постой, отец нас встретил! Ему в райком без тебя сообщили.
        - А где он?
        - За багажом убежал… Ой, шальные вы мои! — сказала мама, прижав Никитину голову. — Какой же ты вырос!
        - А почему у тебя рубашка разорватая? — опять прислала с расспросами Верунька. — Дрался, наверно? А у вас тут волки есть?
        Никита отмахнулся от нее, заметив несмело подходившую к ним Шуру.
        - Мама, это Шура… Ну, Александра Ивановна, про которую я тебе писал.
        Мать строго и как-то очень пристально посмотрела в глаза девушки.
        - Это которая вам с отцом белье стирала и ужин готовила?
        - Ой, сколько я там делала! — улыбнулась девушка, выдержав пристальный мамин взгляд. — Никита же все сам умеет.
        Мама вдруг тоже улыбнулась ей светло и радостно. Потом порывисто обняла ее и поцеловала.
        - Спасибо вам! — сказала она как-то так, что Шура смутилась и покраснела. — Теперь я сама за ними буду смотреть…
        «Смотреть» она начала, что называется, с ходу: не разрешила Никите ехать на мотоцикле.
        Никита не стал с ней спорить, лишь снисходительно улыбнулся.
        - Что, продолжаешь считать меня маленьким? — он потерся подбородком сверху о ее плечо. — У нас же все ребята машину водят.
        - Опоздала! Упустила из-под своего крылышка! — сказал ей отец, подмигивая Никите. — Знаешь, теперь парня и за уши не оттащить от машины. Водитель что надо! Может прокатить с ветерком.
        Мама ужаснулась. Потом жалобным голосом попросила:
        - Пожалуйста, пусть только не сейчас демонстрирует свое мастерство. Я еще не привыкла спокойно смотреть, как мой сын ломает себе руки и ноги.
        Она и Леве хотела запретить ехать на мотоцикле, но мотор у него вдруг так затрещал, что нельзя было ничего расслышать.
        Швабля вскочил в седло, сделал «ручкой» и умчался вперед.
        - Мы, конечно, подберем по дороге этого отважного всадника без головы? — сказала мама.
        Садясь в грузовик, она заметила, что на борту написано «Везделет», и начала окидывать его подозрительным взглядом.
        - Это тот самый, у которого не хватает коленного винта?
        - Да, да, тот самый, — рассмеялся отец.
        - И его ремонтировал Никита?
        - Собственными руками.
        Мама недоверчиво посмотрела на Никитины руки в ссадинах и покачала головой:
        - Тогда вряд ли доедем.
        …Машина несется по степи навстречу синеющему утру. Ровно гудит мотор, нагнетая дремоту. И как широко ни открывай глаза, веки поминутно падают, словно железные заслонки. А поднять их надо, обязательно надо. Что там белеет впереди — ковыль? Или туман в низине?
        …Мчится «Звездолет».
        …Синее — это космос. Белое — это… это Млечный Путь! Но почему он внизу? Ах да, в космосе же нет верха и низа. Как все кружится! Хорошо, что космонавт крепко прихвачен к сиденью.
        «Звездолет» сильно тряхнуло. «Авария!» Никита вздрагивает, порываясь вскочить.
        Нет, все в порядке: мамина рука — на груди, ее плечо — рядом. Тихо, чисто голубеет восток.
        …Синее — это космос. Теплое — это мама. А звезды исчезли. Только одна осталась впереди.
        Голубая! К ней и летит «Звездолет».
        …Ближе, ближе. Надо выбирать место для посадки… Как трудно поднимать железные заслонки!
        …Ух, какой лес кругом! Вот поляна, где можно приземлиться… Но кто там? Что за существо его поджидает? Знакомые глаза — большущие, ясные, они будто шлют ему зеленые сигналы с таинственной планеты. Странно: и поляна знакома! И речка знакома?!
        - Суетинка, — слышен голос отца. — Смотри, отсюда начинается наша земля…
        Да это же наша земля!
        Маска жреца (Из записок школьницы)
        
        …Он был прекрасен. Нет, он был очарователен! Он просто околдовал меня. Такого выразительного лица, таких четкоочерченных губ нет даже у артиста Стриженова. От взгляда его больших карих глаз у меня заходилось сердце: в них светился высокий одухотворенный ум.
        Какой удивительный человек!
        Вначале я не могла понять, что со мной. Потом догадалась. Это было то, о чем я столько читала и чего долго, долго ждала: я влюблена! Да. И отныне вся моя жизнь будет принадлежать ему — ведь если любишь, то для чего же иного стоит жить?
        Я могла часами смотреть на него и влюблялась больше и больше. Когда было плохое настроение, (а это случалось!), он одним своим взглядам заставлял забыть горести. Я становилась доброй и могла в это время заниматься даже рукодельем — к удовольствию мамы и учительницы домоводства.
        Немножко огорчало, что жил мой единственный три тысячи двести лет назад. Он был египетским фараоном восемнадцатой династии, и звали его Тутанхамон.
        Когда я поняла, что мое сердце принадлежит только ему, я прочла о нем все, что нашла в библиотеке. Но написано было мало. И почему о Тутанхамоне пишут только историки? Я решила рассказать о нем стихами.
        Жил на свете фараон,
        Молодой Тутанхамон!
        Жил еще до нашей эры,
        И прекрасен был без меры!
        Не имел совсем друзей,
        Не дожил до наших дней.
        От его изображенья
        У меня в груди волненье.
        Этим стихотворением открывается мой дневник, — не школьный, разумеется, а настоящий, где я записываю теперь самые умные мысли и чувства. Чувств очень много, любовь наводит на глубокие переживания.
        Собственные стихи навязли в зубах, так что голова разболелась. Совсем же не то хотелось в них выразить, да вот рифма замучила. Надо бы сначала на черновике попробовать, а я, как всегда, сразу — начисто. Пусть. Я читала где-то, это указывает на решительность характера.
        Тутанхамона я любила полугодие в седьмом, все лето и четверть в восьмом. Разбил мою первую любовь Борька Степанов.
        У нас со Степановым взаимная ненависть. Что там кошка с собакой! У нас жили раньше кошка с собакой, так они вместе ели, играли и спали. Когда Махнашка заболела, Уран себе места не находил. Даже выл с горя… Но меня занесло. Меня всегда почему-то заносит. Надо писать про Борьку, а пишу про собак. Должно быть, по ассоциации: я зову Борьку «Желтоухой собакой» (это любимое ругательство Батыя). И вот после чего. Борька — член редколлегии нашей «Осы», нарисовал карикатуру: будто я уезжаю в колеснице с мумией фараона, а ко мне сзади тянется учебник физики. «Вернись! Я вновь и вновь молю: вернись!»
        Несчастный Тутанхамон был нарисован очень похоже, но как-то так, что все потешались над ним. Видно, злое чувство водило рукой Желтоухой собаки!
        О, если бы вы знали, как я ненавижу этого Борьку! Тело у него большое, как у кита, а мозга всего одна столовая ложка и тот занят математикой. Наверное, к этому предмету у меня потому и отвращение, что им увлекается Борька.
        Смотреть на Степанова не могу! Противнее мальчишки за всю свою жизнь не встречала! Нос у него такой прямой, аж тошно, брови длинные, как у кинозвезды, волосы светлые, а глаза — ни с того, ни с сего — карие. Урод, чучело! Он мне жизнь отравляет (правда, я ему — тоже). Хотела тренировки в бассейне бросить, потому что Борька туда ходил. Но потом решила, что он возомнит: спасовала, мол.
        Дудки, голубчик, назло тебе останусь!
        Борька ко мне на парту сел! Нет, вы только подумайте! Сел! Ко мне!..
        Сейчас февраль, скоро весной запахнет, а тут этот Борька. Не понимает, что ли, что я его не переношу? А весной чувства обостряются: я это твердо знаю, собственными глазами читала. Кроме того, я снова… Теперь уж точно: НАВСЕГДА!
        …У него мужественное лицо, иссиня-черная курчавая борода и берет, сдвинутый на правое ухо. У него горящие глаза, и на поясе два огромных револьвера. Я увидела его в кино и влюбилась, когда он прорычал в бушующую толпу:
        - Патриа о муэрте! Венсеремос!
        Я опять зачастила в библиотеку и перечитала все, что касалось Кубы. Но переведено было мало. Любовь требует жертв, сказал один мудрец. Я села за испанский язык, чтобы читать кубинские газеты. А сейчас, спустя пять месяцев, я читаю не только газеты…
        Теперь не знаю даже, кого больше люблю: Фиделя или кубинскую героиню Анхелу Алонсо. Наверное, обоих сразу.
        На классном часе прорабатывали двоешников, а Борька рассказывал мне про календари майя. Раньше я в этих календарях — солнечном и тсолкине — кое-что понимала, но Борька меня настолько запутал, что я совершенно перестала что-либо соображать. Тогда он взял карандаш и принялся объяснять сначала. Прежде всего он рассказал о способах записи чисел у индейцев. Когда кое-что из его объяснения я наконец усвоила, понятней стали и календари майя. Кто бы подумал, что Степанов, кроме тангенсов и котангенсов, увлекается еще и историей Латинской Америки?!
        А все-таки смягчить меня невозможно — такой у меня характер.
        Была физкультура. На занятия я не пошла, решила провести одну идею в жизнь. Отправляясь в спортзал, наши мальчишки оставляют школьную одежду на партах. И я взялась за дело.
        Достав принесенные из дома нитки десятый номер и огромную иглу, я зашила на два раза оба рукава Борькиной гимнастерки. Потом поплевала на шнурки его ботинок и старательно связала «собачьим» узлом. Эх, жаль, морского узла не знаю!
        Полюбовалась на свою работу. Ничего, добротно сделано. Потанцуешь ты у меня, голубчик! Вот бы посмотреть!
        В перемену я на всякий случай исчезла. Пусть Боренька отойдет, поостынет…
        Когда ребята вернулись в класс, я стояла на лестничной площадке. Доносился обычный галдеж. Потом кто-то слегка присвистнул. И вдруг как будто целый табун лошадей заржал. Я спустилась на этаж ниже, но и там было слышно. Вот так, Боренька, будешь знать, как со мной связываться!
        На урок я шмыгнула после звонка, перед самым носом учителя. Степанов все же успел сказать почти человеческим голосом:
        - Дура тупая!
        Я склонила голову набок и ласково посмотрела на Степанова. Его почему-то слегка затрясло.
        Раньше я была уверена, что он меня пальцем не тронет, но в этот миг у него в глазах прямо электросварка вспыхнула. Кто его знает, на что он может решиться…
        Опасения мои оказались не напрасными. После уроков на углу за школой он меня встретил. У него было непроницаемо-каменное лицо. Мне стало немножко страшно.
        - Послушай, — сказал он, — чего ты добиваешься?
        - Чтобы ты убрался с моей парты.
        - Ни за что не уйду!
        - Только на это ты и способен.
        - А ты на что способна? Пакостить по мелочам? Трусиха.
        - Я?! Трусиха?!
        - Нет, моя бабушка. Это она мертвецов боится.
        Вспомнил!.. Давным-давно, в шестом классе, ходили мы на экскурсию. Ночевали в лесу. Кто-то сказал, когда легли спать, что рядом, на опушке, — кладбище. Мне стало страшно, и я полезла под бок к учительнице.
        - Чего смешного? Мы тогда еще совсем «кишатами» были…
        - А ты и сейчас такая же. Нисколечко не повзрослела.
        - Да меня уже без задержки пускают на девятичасовой!..
        - Утренний. Чуть стемнеет — ты носа из дома не показываешь, не то чтоб одной на улицу выйти.
        - Было б зачем — ночью бы на пустырь, что за парком, сбегала.
        Пустырь за парком — мрачное место. Мы там катаемся иногда на лыжах, девчонки рассказывают про него жуткие истории. И зачем я упомянула о нем!
        Борька гнусно заигогокал.
        - Ты? Ночью? На пустырь? Ха-ха-ха в квадрате!
        Отступить перед ним? Лучше под нож убийцы!
        - Куда тебе! — продолжал он издеваться. Скажешь: мама не пустила… Эх ты, Анхела Алонсо!
        Я едва не взбесилась: он испытывает мое самообладание!
        - А вот и схожу! А как ты узнаешь?
        - Помнишь каменный столб на пустыре?
        - От старой церкви остался. Знаю.
        - Принеси завтра в школу мой фонарик. Я его оставлю у столба. Идет?
        - Пожалуйста.
        - Только — чур: не раньше полдесятого брать.
        - Пожалуйста.
        - До завтра! — Коричневые Борькины глаза почему-то радостно засияли, и он помчался прочь.
        - А там кладбище было! — крикнул он с другой стороны улицы.
        - Не пугай!
        Меня слегка передернуло. В голову заранее полезла чертовщина из Гоголя и Эдгара По.
        Хорошо Анхеле, у нее автомат…
        Но о том, чтобы не пойти на пустырь, не могло быть и речи.
        Желтоухая собака надеется, что я струшу, и готовится высмеять меня завтра в школе. Вот его месть! Правильно говорит мама: мужчины коварны!
        Нет, легче смерть, чем позор!
        День у меня расписан по минутам (иначе не хватает времени на языки). Я сделала письменные по химии и алгебре. Немецкий учила, гладя белье.
        Но белье почему-то не гладилось.
        - Мам, утюг испорчен!
        - У меня только что нагревался… Куда ты собираешься? Уже восьмой час!
        Вот именно, только восьмой. Позже ты, голубушка, не отпустишь.
        - К девочкам. За словарем.
        Маминых наставлений вслед я уже не слышала.
        На улице было темно и ветрено. Сухой снег колол лицо. Я посидела на скамейке недалеко от дома. С полчаса или больше. Пора. В конце концов, минуты ничего не решают.
        Потом я бежала, петляя по улочкам. Не то, чтобы я боялась, — вовсе нет. В городе чего бояться? Просто одной как-то неудобно ходить медленно в такое время. Прохожие попадались редко.
        Вот и парк. Он был освещен (я думала, что по ночам парк бывает освещен только летом). Но, несмотря на освещение, шаги мои замедлились. Темные улицы не так действовали на нервы, как этот залитый светом и совершенно пустой парк.
        Снег скрипел под капроновой подошвой моих ботинок. Я пробиралась по широкой расчищенной дорожке, держась теневой стороны.
        «Прямо, как индеец-лакандон, выслеживающий врага!» — хвалила я себя, гордясь собственной смелостью.
        Вот аллея кончилась. Я стала в тень, осмотрелась. Впереди был пустырь. Мне сразу сделалось очень холодно при виде снежных бугров. Что под ними? Мертвецы? Я, конечно, не верю, что они могут вставать, тем более — гоняться за живыми. Но огромные черные деревья скрипели, стонали. Казалось, им тоже холодно и страшно.
        Меня морозило все сильнее. Если я простою еще минуту, закоченею насмерть.
        И, затаив дыхание, я ступила на одну из многочисленных тропинок, пересекавших пустырь.
        Жуткое место! Прямо как в повести Марлинского. Жди прыжка злодея или мертвеца…
        И тут я услышала… Нет, почуяла… Что? Не могу точно сказать… Снег! Так хрустит снег под осторожными, крадущимися шагами.
        Вдруг огромная страшная черная тень через сугробы рванулась ко мне. Земля качнулась. Звон — от ушей до пят, перед глазами — искры, а может, и черти в зеленую крапинку…
        Тень отпрыгнула, вжалась в дерево. Я, будто парализованная, не могла шелохнуться.
        Когда ко мне вернулась способность воспринимать материальный мир, я сообразила, что тень живет не сама по себе, она принадлежит какому-то человеку. Он стоял довольно далеко от меня, возле дерева и, как показалось, раскачивался. Впрочем, должно быть, покачивалась от ветра низко висящая за ним лампочка, оттого тень меняла размеры и шевелилась.
        - Пьяный! — решила я.
        Оставаться наедине с пьяным не лучше, чем с нечистою силой. Вытерплю. Анхеле Алонсо приходилось переживать не такое. Автомата у меня нет, но ноги имеются.
        Я свернула на другую тропку и, крадучись, побежала к столбу. Это было последнее, что я сознательно делала в парке…
        Тень черной пантерой прыгнула из-за берез под ноги. Самолюбие и все остальные чувства выпорхнули из меня вместе с душой. Из груди вырвался какой-то крик, наверное, не совсем воинственный. А ноги уже несли. Деревья мелькали по сторонам, словно штакетник ограды. А за спиной все равно чудилось чье-то настигающее дыхание, как у гуанако в зоопарке. Впрочем, и гуанако вспомнился много позже…
        На выходе из большой аллеи, куда сходились все лыжни и тропинки, мы столкнулись нос к носу…
        - Борька?!
        Я несколько секунд молча глядела в его большие и немного ошалелые глаза. Потом повернулась и бросилась прочь. Я бежала мимо освещенных скамеек, заколоченных киосков, щитов.
        Борька! Так это был он! Шпионил за мной!
        Я продолжала слышать его топот — он бежал следом. Парк остался позади. Сбавила темп на какой-то темной улочке. Борька дышал мне в затылок. Я чувствовала это, хотя ни разу не обернулась. Честно говоря, мне уже понравилось, что Борька бежал за мной, а не в другую сторону. Я, не оглядываясь, еще умерила шаг.
        Куда же я прусь?
        Однако остановиться почему-то не могла.
        Где мы находимся — я поняла у проездного туннеля. До моего дома отсюда было километра три, если не больше. Ничего рванула!
        Мы вышли из туннеля. Сильный порыв ветра чуть не сбил меня с ног, Борька поддержал, а затем отдернул руки, точно я была раскаленным куском железа. До этой минуты я и была раскаленной, но тут мне стало отчего-то смешно и злость пропала.
        - Здорово, прямо как в Андах! — крикнул он, уловив перемену в моем настроении.
        - Где твои перчатки? — крикнула я.
        - Здесь «труба»! Держись за мной!
        - Какая труба? Где?
        - Ну, ветер здесь, как в трубе! Держись!
        Мы остановились под укрытием многоэтажного дома.
        - Покажи руки, — сказала я.
        Он замялся.
        - Покажи руки! — повторила я тверже. — Пошевели пальцами!
        Он помахал руками.
        Я сняла двойные мамины варежки (как хорошо, что я их вместо своих перчаток схватила!) и стала натягивать их на окоченевшие Борькины конечности. Он задергался, но я строго прикрикнула.
        - А ты как же? — спросил он.
        Я засунула руки в рукава, сделав их «муфточкой».
        - А у меня рукава узкие. Ужались они, что ли, с прошлого года, — промямлил он, как бы оправдываясь.
        Мы шли по улице. Ветер крутил и колючим бесом кидался в лицо.
        - Зря мерз на пустыре. Я могла не прийти!
        - Все равно бы пришла. Я тебя знаю.
        Мне стало смешно: он знает то, чего не знаю я!
        - А ты что про Анды кричал?
        - Там ветры знаешь какие? Стефенс пишет…
        Любопытно. Стефенса я не читала — его переводов на русский нет, как мне известно.
        - Стефенс — это да! — продолжал Борька. — Здорово у него про майя…
        Слушать Борьку было интересно, хоть и перевирал он многое. Вскоре я поняла, что читал он не Стефенса, а Норберта Фрида, который обильно цитирует знаменитого исследователя центральной Америки. Но я слушала Борькин вдохновенный рассказ. Борька ужасно здорово описывал древние обряды майя, великолепие их храмов, пестрые одежды жрецов и знати.
        - А ты знаешь про колодец Чи-Чен-Итцы?
        - Немного, — признался Борька.
        - У древних майя существовал обычай во время весенних молебствий сбрасывать в этот колодец самую красивую девушку. Представляешь, синее небо, солнце и торжественная процессия. Все выстраиваются перед водоемом и поют. Жрецы читают молитвы, заклинания. Выводят красавицу в белом… Потом женский крик, всплеск, и черная вода в глубине колодца скрывает еще одну жертву…
        - Дикий обычай, — сказал Борька. — Да еще самую красивую…
        - Скажи, а ты мог бы меня так же сбросить?
        В ответ я услышала какое-то мычание.
        - Впрочем, будь ты жрецом, я бы сама туда прыгнула!
        Борька опять что-то промычал.
        Мне вспомнилось, что среди многих женских черепов, которые археологи вытащили со дна колодца, был один мужской. Кто знает, какая трагедия скрыта за этим?..
        - Нет, ты только представь себя на месте жреца. Ты идешь, одетый в шкуру ягуара, на голове диадема из перьев, а лицо скрывает ужасная золотая маска…
        - Как на стеле из Яшчилана?
        - Ну да. Перед тобой все падают на колени. Вот ты подходишь к колодцу. Народу вокруг — тьма. Все поют молитвы… И тут выводят меня. И бросают в эту жуткую воду… И только круги…
        - Я… я следом за тобой! — вдруг выпалил Борька.
        Мы замолчали. Вдруг Борька искоса посмотрел на меня и сказал:
        - Знаешь, ты в профиль на Иму Сумак похожа.
        - Ну, скажешь тоже. Она красавица. А голос какой!
        Мы заговорили об Име. Потом снова о майя.
        В общем, когда я случайно вспомнила, что на свете существуют еще и наши родители, мы добрались только до периода правления Монтесумы Второго.
        - Борька, — сказала я, — меня, наверное, уже милиция ищет.
        У нашего подъезда Борька остановился. Я взялась за дверную ручку и, обернувшись, продекламировала шепотом, но с пафосом:
        - Прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!
        - Правда? — испугался Борька. — Ты обиделась?!.
        - Ага, — я бросилась в подъезд, как в колодец.
        Папа, в пальто и шапке, открыл дверь, едва я прикоснулась к звонку. Он вроде ойкнул, увидев меня. Потом поднес к моему носу руку с часами. Было пятнадцать минут второго. В квартире невыносимо пахло валерьянкой. Стараясь не встречаться с ним глазами, я молча шмыгнула в свою комнату.
        Пропущу все слова, сказанные мне папой. Он мог говорить только из-за двери.
        Мама прорвалась ко мне.
        - Ты где была? Не унижай себя ложью!..
        - За рощей.
        - На бывшем кладбище! Юра, слышишь?! С мальчиком?
        - Нет, с Борькой…
        Я увидела, как мама белеет. На лице ее был такой ужас, будто я вернулась из кратера вулкана или из медвежьей берлоги.
        - Он не внушает мне доверия. Понимаешь, не внушает! И не расхваливай его, пожалуйста… — продолжала выкрикивать мама срывающимся голосом, хотя я и не думала хвалить Борьку.
        Лежа в кровати, я снова вспомнила про загадку колодца Чи-Чен-Итцы. Ну конечно, причина трагедии — любовь. Тот жрец скрывал не лицо, а чувства. Жестокий оскал золотой маски делал его выше остальных людей. Он казался холодным, как камень копанских стел. Великий Жрец был убежден, что должен вселять ужас в окружающих, так как люди поклоняются прежде всего страшному и жестокому. Он думал, что, заставив поклоняться себе, делает свой народ единым и могущественным. И воображал, что будет счастлив сознанием собственного величия. А разве могущество приносит настоящее счастье? Когда ЕЕ не стало, Жрец понял: любовь превыше всего! Оскал чудовища не может служить великому делу единения и счастья людей — он убивает прекрасное. И тогда Жрец сорвал с себя маску и бросился следом за любимой. А люди упали от ужаса…
        Да, только такая любовь имеет смысл.
        У нас в классе тоже разыгрываются страсти. Милка влюбилась в американского киноактера. У нее теперь все разговоры на уроках — о Юле Бриннере. Разбирали на открытом комсомольском собрании. Я предложила записать в постановлении, чтобы Милка увлеклась Марлоном Брандо или Тони Кертисом: они прогрессивные, против расистов борются. Она обиделась.
        - Тебе не понять! — кричала она после собрания. — Чувства не подчиняются политическим взглядам…
        Борька говорит, что сила ее любви равна одиннадцати киновольтам: «Великолепную семерку» Милка смотрела одиннадцать раз…
        У Левы и Лили — есть в классе парочка — тихая взаимность, поэтому Лилька своего кота назвала Левушкой, а у Левы появилась собачонка Лилька.
        Даже взять невозмутимейшего человека на свете — Митю Тямоту. Мы его зовем Митюля. Он равнодушен, как сырое полено. Однако и у него нынче пробудились чувства. Подбегает недавно к нам на перемене Ларка Кузьмина, сияет, как стеклянная брошка при неоновом свете. Вообще-то она похожа на скелетик скворца из учебника биологии, но в тот момент — я отвечаю за свои слова — она сияла именно как стеклянная брошка.
        - Ой, девочки, — шепчет, — Митюля в меня влюблен!
        - Да ты в своем уме?
        - Чтоб у меня каблук сломался на первомайском вечере, если вру: он меня сволочью назвал!
        - Митюля? Сволочью?
        - Ну! Я ж говорю: влюблен! Разве он еще кого из девчонок так называл?..
        А Борька Степанов влюблен в Иму Сумак. У него на всех книжках по математике ее фотографии.
        Борька на немецком с божьей помощью, а также немножко и с моей, получил «пятак». Это здорово! Раньше он разбирался в нем, как я в электронике. Первая пятерка по языку, да еще по иностранному, за всю жизнь!
        После занятий мы снова шли домой вместе. А вообще-то он даже ничего на вид, только нос от мороза распух. Ну ладно уж… Борька рассказывал про электронно-счетные машины типа М-20. Я абсолютно ничего не понимала, но все равно было интересно.
        - Понимаешь, — вздохнул Борька, — есть одна совершенно сногсшибательная книжка, а прочесть не могу.
        - Почему?
        - На английском. Ах, знала бы ты, как я ее доставал! Рассчитывал: со словарем одолею. И все зря. Без грамматики смысла все равно не уловишь.
        Я задумалась.
        - Знаешь что, принеси ее завтра в школу.
        Борька смотрел на меня, здорово округлив глаза.
        - На английском же, не на испанском…
        - Слышала.
        Вообще-то после испанского я собиралась заняться итальянским, да вот надо Борьку в люди выводить. Английский мне все равно необходим: без него в Южную Америку можно не ездить — бестолку. Борька сказал, разглядывая изолятор на столбе:
        - Приходи к семи в пионерскую.
        - Ты знаешь, я уже две недели как вышла из пионерского возраста, — с гордостью ответила я.
        У Борьки не хватило ума оценить мою остроту. Он поскучнел.
        - Ну, пока!
        - Адьёс!
        Я привыкла возвращаться из школы в прибранную квартиру. Сегодня дома был беспорядок. Даже досада шевельнулась на маму: теряй теперь время! Но руки сами дела просили. И будто солнечный зайчик в меня запрыгнул — внутри щекотно, смешно и невозможно секунды на месте усидеть. Хотелось песен. Однако я пересилила себя — поставила на проигрыватель не Иму Сумак, а долгоиграющую учебную пластинку с записью английского разговора и принялась за уборку.
        Видимо, среди моих предков были не только обезьяны, а и попугаи. Не понимая ни одного слова, я повторяла следом за пластинкой звуки чужого языка и радовалась, что получается очень похоже. Значит, английский выговор, которым меня пугали, — не преграда.
        Когда уборка была почти закончена, я вдруг увидела на своем столе записку. Она лежала на самом видном месте. Оттого, что я долго не замечала ее, она своим внезапным появлением будто толкнула меня.
        «Доченька! Сегодня я ничего не могла сделать по дому. Нездоровится. Иду в поликлинику. Не волнуйся, у меня что-то нервное, какой-то пустяк.
        Мама».
        Пустяк!.. Она терпеть не могла ходить к врачам — а пошла! Последнее время мамина рука все чаще задерживалась у сердца. А я принимала этот жест как некую женскую привычку показывать свою слабость, и в душе иронизировала. Почему? Не знаю…
        Мама! Мамочка! Ведь ты же у меня одна!..
        Продолжал мяукать проигрыватель. Чужие, бессмысленные звуки лезли в уши, мешали что-то понять и почувствовать. И что-то очень важное решить для себя.
        Почему самое главное видишь не сразу?..