Семка — матрос на драге Анатолий Иванович Мошковский
        Рассказ из цикла «Земля, где ты живешь».
        Анатолий Иванович Мошковский
        Семка — матрос на драге
        
        Валяясь в постели, Семка еще не знал, чем займется сегодня. Но только вскочил он с койки, зашнуровал ботинки, как все стало ясно: конечно же, он побывает на драге! Надоело собирать в дальних падях голубику и клюкву, искать черемшу и дикий лук на склонах сопок. Даже к геологам в экспедицию бегать за десять километров и то наскучило.
        Драга работала километрах в пяти от поселка. Круглые сутки грохотала она, подрывая скалистый байкальский берег и вымывая из раздробленной породы крупинки золота или, как говорят старатели, металл. Почти все жители этого маленького поселка работали на драгах, и слово «золото» было для них таким же обыденным, как и «камень», «хлеб», «тайга». Посторонних на драгу не пускали. Однажды какой-то турист в пенсне захотел побывать на этой диковинной для горожан машине, но старший по смене, драгер, не пустил его. Турист обиделся и пожаловался на прииске, да только драгера — а это был Семкин отец — и не пожурили: лишь по специальной записке начальника прииска могут пустить на драгу. Количество добытого металла тоже держится в секрете, и даже Семкина мама не знает, какова добыча, и только после получки можно догадаться: больше металла намоют — больше денег приносит отец, меньше металла — и денег меньше. Да, постороннему попасть на драгу трудно, но ведь Семка не посторонний, всех из трех смен знает он на драге, да и дражники знают, что никакой другой мальчишка в поселке не наловил столько бревен в Байкале, что
Семка без промаха бьет из ружья…
        Все, кажется, бывают рады, когда Семка вдруг заявится на драгу. Все, да не все… Отец не баловал его вниманием и никогда в свою смену не пускал на драгу. Семка не помнил, чтобы отец когда-либо улыбнулся, пошутил, рассказал что-нибудь из своей жизни. Говорил он мало и только о самом необходимом. Вот, например, сегодня он встал, умылся из рукомойника во дворе и бросил маме лишь одно слово:
        - Щей.
        Через минуту полная миска стояла перед ним на столе, наполняя избу запахом щей. Доев их и тщательно обглодав косточки, отец обтер рукою большие усы, и в избе послышалось новое слово:
        - Глазунью.
        И перед отцом появилась сковорода с глазуньей и кусками потрескивающего сала. Чуть поодаль за тем же столом завтракал Семка и напряженно думал, как бы на этот раз подкатиться к отцу. Выдумывать причины было бесполезно: они не помогали, и мальчик в конце концов решил просто попросить, но вложить в свои слова столько чувства, что у отца дрогнет сердце и он не сможет отказать.
        - Папа, — сказал Семка с мольбой, — возьми меня с собой.
        - Зачем? — Отец поднял на него глаза.
        - Я очень хочу, пап. Очень…
        - Чего? — отец продолжал есть.
        И Семка стал горячо и сбивчиво объяснять ему, что целый месяц не был на драге, что наловил на Байкале столько бревен, оторвавшихся от плотов, — на всю зиму дров хватит, что сегодня ему даже приснилась драга… Но отец кратко объяснил ему, что три дня назад два «пучка» бревен разбросало ветром, их может прибить к берегу и нужно подежурить.
        Семка чуть не заплакал от огорчения.
        - Не хочешь — и не надо, — сказал он обиженно, — меня дядя Михайло возьмет.
        - Только посмей! — пригрозил отец.
        - И посмею! — Семка выскочил во двор и по мокрой от росы дороге зашагал к дому дяди Михайла.
        Трудно было найти в поселке более веселого человека, чем Михайло. Единственным богатством его был венский аккордеон в деревянном футляре, который он, демобилизовавшись, привез из Австрии; все свободное время Михайло играл на нем, окруженный мальчишками; ни один вечер художественной самодеятельности в клубе не обходился без него. И, когда Михайло уставал или задумывался о чем-то и играл вяло, разбитные приисковые девчонки кричали:
        - Эй, Михайло, поддай уголек!
        - Постойте, только лопату в руки возьму, — отвечал Михайло, припадая к аккордеону, словно и впрямь подбрасывал в корабельную топку уголь и там яростно вспыхивало пламя — музыка вырывалась из аккордеона, подхватывала девчат и парней, бросала в пляску и неслась за Байкал…
        Никто не знал почему, но любимой поговоркой Михайла было: «Поддай уголек!» Кочегаром никогда он не работал, был водителем танка, но, чуть кто замешкается, загрустит ли, повесив нос, плохо ли гребет, «Эй, ты, поддай уголек!» — неизменно кидал дядя Михайло, и скоро его стали звать «Михайло — Поддай Уголек». Ему уже было за тридцать, но Семкин отец, хотя и ценил его как отличного моториста драги, частенько говорил, что в нем еще много сидит дури, что, видно, папаша в свое время не изорвал об него ни одного ремня. Ну разве это дело, когда уважающий себя мужчина, вернувшись с драги, идет не к жене, а бросается с мальчишками играть в футбол и кричит при этом не меньше других или качается с ними на качелях?..
        Дядя Михайло, невысокий, в засаленном пиджаке и подвернутых сапогах, колол у сарая дрова.
        - Доброе утро! — сказал Семка, подходя к нему.
        - Ничего доброго, — ответил моторист, — подыми-ка нос к небу: как бы не заштормило.
        Небо и вправду было в тучах, ветер рвал с веревок белье и волнами катился по траве. Но ни тучи, ни ветер не охладили Семкиного желания.
        - Дядя Михайло, возьми меня на драгу.
        - С папашей конфликтуешь? — Моторист прищурил один глаз. — Между прочим, мне с ним отношения портить — никакого расчета. Он как-никак надо мной начальство. Что скажешь на это?
        Семка, тронув пуговицы на рубахе, надулся.
        - Ну ладно, ладно, — смягчился дядя Михайло. — Только уговор, Тимофеич: на волне не киснуть. — И моторист громко крикнул: — Ты скоро там, Аришка?
        Из дома вышла сестра его, девушка лет восемнадцати, в лыжных штанах и белом платочке. В одной руке она несла узелок с едой, другой на ходу поправляла косы. Ариша работала матросом на драге, и мальчишки звали ее матроской. Михайло глянул на часы, и они втроем зашагали к морю.
        У пирса прииска уже стояла моторка, на корме ее Семка заметил сутуловатую фигуру отца. Моторист говорил о чем-то с другим матросом Егором, отец же сидел молча и неспешно сворачивал в толстых пальцах самокрутку. Задувал «верховик», гнал по морю мелкую волну, раскачивал моторку. Отец сидел угрюмо и тяжело, и, как показалось Семке, его даже волна не колыхала, и ноги мальчика точно приросли к земле. Он уже был не рад, что собрался на драгу. Удрать и сейчас было не поздно, но вдруг под локоть его пролезла цепкая рука Михайла и так крепко сжала локоть, что о бегстве и думать было нечего.
        - А уговор? Сказано — не киснуть.
        И Михайло почти поволок мальчика дальше.
        - Привет, золотокопатели! — крикнул Михайло, толкнул в моторку оробевшего Семку, поздоровался за руку со щуплым мотористом и матросом. Семкин отец повернулся к нему боком, раскуривая цигарку, и словно не замечал его.
        Семка сел на нос, подальше от отца, и поеживался от ветерка, попахивавшего махорочным дымком.
        - Заводи свою жестянку, — бросил Михайло мотористу, — команда в сборе.
        Лодка отошла от пирса и, покачиваясь на волнах, вышла из бухточки.
        Добираться до драги по берегу было трудно и далеко: тропа шла по осыпям, а там, где встречались скалы, уходила в тайгу и давала крюк, поэтому три раза в день моторка отвозила на драгу одну смену и забирала отработавшую.
        Ветер между тем все крепчал. Лодка неслась как лошадь, преодолевающая барьер за барьером. И всякий раз, когда навстречу моторке шла волна, Семку окатывали брызги, и он вытирал лицо рукавом. Слева тянулись глыбистые скалы, сопки, увалы зеленых падей и распадков, заросших березой и ольхой. Вне себя от радости был бы в другой раз мальчик, но сегодня день был хмурый, ветреный, промозглый и убивал всякую радость, да и мрачная фигура отца на корме не обещала ничего хорошего. И почему у него такой отец? Жалко ему, что ли, если Семка побывает на драге? Ведь он-то, когда вырастет, тоже пойдет работать на драгу, если к тому времени еще останется здесь металл. Это место, где сейчас ведутся разработки, прошлой зимой нашел отец. Люди прорубали во льду майны и ковшом брали грунт для пробы. Из всех трех драгеров отец — лучший. «Глаз у него издали видит, где металл лежит», — говорят о нем в поселке. А только что Семке от этого? «Мал еще», — отвечал отец на любую просьбу мальчика, и весь тут разговор.
        - Уматывай! — крикнул Михайло, когда очередная волна окатила их, и вырвал у моториста штурвал. — Хорошими ты нас доставишь на судно! Тебе на печку, а нам работать надо!
        И Михайло повел моторку, лавируя между волнами, уходя от прямого удара, и теперь брызги едва доставали до Семкиных волос.
        Наконец они миновали последний мыс и увидели драгу — высокое, как амбар, здание на двух понтонах. Михайло подлетел к ней, ловко притерся бортом к понтону, и Егор кинул наверх конец. Семка все время опасался, что отец, как это уже было не один раз, не позволит ему вылезти из моторки, и тогда придется ехать назад с отработавшей сменой. Поэтому-то мальчик первым выскочил на палубу судна и за дядей Михайлом побежал в машинное отделение.
        - Ну, как оно? — спросил отец у пожилого драгера.
        - Качало трохи, — сказал драгер, — да ничего, а вот теперь такую волну ветер поднял, не позавидуешь тебе.
        - Дрянь дело, — отец сплюнул, — кабы раму о берег не сломало.
        - Может сломать, вишь как нахлестывает… Осторожней будь, Тимофей, а то знаешь…
        - Ясно, — обрезал его отец.
        Команда сдала смену, села в моторку и понеслась вдоль берега к поселку, а отец в задумчивости обошел судно, осмотрел стрелу, раму с бесконечной цепью стальных черпаков, открыл люки понтонов и заглянул внутрь, не протекают ли. Потом подошел к Михайлу и спросил:
        - Работаем?
        - А то нет? — сказал Михайло. Он взялся за пусковую ручку и дернул.
        Двигатель не завелся. Михайло передохнул, напряг все силы и дернул еще. Внутри что-то стукнуло несколько раз и замолкло.
        Все сильней и сильней покачивало драгу, все злее и яростнее плескалось море о ее борта. Палуба была мокрая от брызг, скользкая, и на драге было не очень уютно.
        - Давай вместе, — сказал Семка и положил руку на теплую от Михайловых ладоней ручку.
        - Не трожь! — крикнул моторист. — Одному уже зубы выбило.
        - А ему бы на пользу пошло, — вдруг сказал отец, подходя, — урок вперед был бы… Отойдите оба.
        Отец плюнул в ладони, взялся за ручку и, широко расставив ноги, резко дернул. Мотор сразу завелся, и драга вся задрожала, забилась, словно ей вдруг вернули жизнь. Минуты через три по каткам побежала лента черпаков. Похожие на черепах, они уползали в воду пустыми, а возвращались с песком, гравием и камнями, сбрасывали грунт в огромную вращающуюся бочку, которая находилась внутри драги, и, ненасытные, снова ползли в море, вгрызались в дно и скалистый берег. А тем временем бочка вращалась и вращалась, и порода с грохотом переваливалась в ней. У Семки сразу заложило оба уха, и он уже не слышал ни свиста ветра, ни плеска разъяренных волн.
        В обед Михайло выключил мотор, к нему подсела Ариша и на верстаке, расположенном в левой части драги, стала развязывать узелок. Егор и Семкин отец тоже полезли за бутербродами и пирожками, один лишь Семка стоял у стрелы и смотрел на берег. О еде-то он совсем и позабыл. Слушая, как булькает за спиной молоко в бутылке, он глотнул слюну. Чтобы подальше быть от обедающих, он быстро прошел вдоль палубы на корму, взобрался по лесенке на площадку и выглянул в дверцу — через нее по ленте транспортера уходит в море переработанная порода. Целые островки этой породы темнели в воде, и волны с шумом разбивались о них.
        И вдруг Семке показалось, что кто-то зовет его. Он оглянулся. Михайло подзывал его рукой к себе. Мальчик подошел к верстаку.
        - Ты что это, на месяц вперед наелся? — Михайло протянул ему кружку молока и ломоть домашнего хлеба.
        С правого борта на них посматривал отец, сосредоточенно жевавший что-то.
        - Не хочу, — сказал Семка, — я сытый.
        - Можешь съесть половину, я не стану неволить.
        Семка равнодушно взял хлеб и кружку молока и как-то нечаянно получилось так, что через три минуты все это исчезло. Обе щеки мальчика раздувались, на подбородке и губах дрожали капли молока.
        - Ну попробуй скажи тут, кто из вас отец, а кто чужой, — заметил Егор.
        Аришка усмехнулась, а Семка нахмурился.
        И снова взревел мотор, и в огромной ребристой бочке загрохотали гравий и камни, засвистели ремни трансмиссий, и пол под ногами заныл, задрожал, запрыгал. И снова ринулись в воду ненасытные стальные черепахи, въедаясь в твердый берег.
        У лебедок стояли матросы, Ариша и Егор, и время от времени крутили большие маховики. Отец всматривался в черпаки, в берег, подходил то к одной, то к другой лебедке, выкрикивал команду, если кто-нибудь из матросов мешкал. На Семку он и взгляда не кинул.
        Ветер усилился, все больше качало драгу. Лодка билась о борт, ударялась и отскакивала, как мяч.
        - Сделай кранцы! — крикнул сквозь грохот Михайло, подавая мальчику кусок автомобильной покрышки.
        Семка жил у моря и отлично знал, что такое кранцы. Он отрезал ножом два больших куска покрышки, привязал к ним веревки и, вскочив в прыгающую лодку, прикрутил к борту. Теперь уже волна не грозила сломать борт: между бортами лодки и драги терлись и скрипели упругие кранцы. Кончив работу, Семка вытер о штаны руки и ловко вспрыгнул на палубу драги.
        А по палубе уже гуляла холодная вода, плавучую фабрику кренило, и иногда приходилось на ходу хвататься за поручни, стенки и стрелу, чтобы не упасть.
        К Михаилу подошел отец. Сапоги у него намокли, на усах и бровях тоже блестели капли. Он что-то крикнул и замахал руками, но моторист показал на уши и пожал плечами. И лишь когда отец закричал, напрягая голос, Семка разобрал, что он требовал заглушить мотор: драгу могло выбросить на берег и поломать.
        - А мы ее чуток от берега в море отведем! — в ухо драгеру прокричал Михайло.
        - Не морское это судно, драга! — загремел отец. — Для рек она предназначенная, ни одна еще драга не работает в море!
        - А наша будет, Тимофей! — крикнул Михайло. — Будет!
        Отец насупленно посмотрел на него, постоял у двигателя, потом махнул рукой и зашагал к лебедкам.
        Напряглись тросы якорей, заведенных в море, завертелись маховики лебедок, и судно медленно двинулось в Байкал, навстречу волнам и ветру. Оглушительно грохотала бочка, дробя обломки скалы, гравий. Вода уносила вниз тяжелые крупинки драгоценного металла, и они просеивались сквозь несколько грохотов и оседали в особых шлюзах.
        Внезапно Семка увидел, что Ариша шатнулась. Лицо ее залила бледность. Она стояла у маховика, закрыв рукою глаза. Укачало! Семка подбежал к ней и крепко вцепился в чугун маховика. Егор одобрительно кивнул ему, и Семка почувствовал себя уверенней. Много раз бывал он на драге, не раз матросы других смен ставили его к лебедке: «Учись, учись, пацан, может, пригодится еще!» — и Семка научился кое-чему.
        И вдруг он почувствовал, что отец смотрит на него. Холодом ожгло Семкину спину. Он вобрал голову в плечи, съежился, но руки с маховика не отпускал. Отец мог ударить его, оттолкнуть — всего ждал мальчик, но от лебедки не отходил. Он крутил ее то вправо, то влево, и, если недостаточно далеко отводил драгу, Егор махал рукой, и Семка доводил драгу до нужного места. К нему подошел отец, постоял рядом, посмотрел, потом отвел Аришу к верстаку и, не сказав ни слова, ушел в машинное отделение. Семка торжествовал: значит, драгер ничего не имеет против того, что он стоит у лебедки, стоит как заправский матрос!
        Когда смерилось, в море появилась светящаяся точка: моторка везла к ним ночную смену. Быстро пролетело восемь часов, и вот уже их команде пора на отдых. Семка утомился, ботинки его насквозь промокли, спина ныла, хотелось есть. Он стоял у лебедки и представлял: через каких-нибудь полчаса он очутится на сухой, теплой и неподвижной земле, главное — на неподвижной. Все время его так мотало и раскачивало, так мутило — просто не верилось, что рядом находится неподвижная земля, где не нужно хвататься за деревья и кусты, чтобы не упасть.
        Замолк мотор, отец приготовился сдавать смену. Моторка с трудом пристала к драге, но каково же было удивление Семки, когда он увидел, что в ней никого нет, никого, кроме моториста.
        - А смена где? — крикнул отец.
        - Какая тебе еще смена! — отозвался моторист. — Залезайте, покуда живы, — и в поселок… Кто в такую погоду работает?
        Егор и дядя Михайло стояли у поручней, Ариша полулежала на верстаке, обмякшая, побледневшая. Моторист, сморщив от напряжения лоб, смотрел снизу на них и держался за драгу, чтобы моторку не било о борта. Отец перекинулся несколькими словами с Михайлом и Егором и сказал:
        - Поезжай-ка ты, откуда пришел, а мы уж помаемся за лодырей.
        - Вы… вы здесь останетесь? — не поверил моторист.
        Но отец даже не ответил ему.
        - И захвати с собой Аришу! — крикнул он, уходя. — Совсем укачало девчонку.
        Ушла моторка с Аришей, зажглись на драге прожекторы, ослепив темно-зеленую пенистую воду и отвесный скалистый берег. Взревел мотор, и Семкина рука легла на холодный чугун маховика. И снова, заглушая шум воли и свист ветра, загрохотала бочка и один за другим поползли под воду стальные черпаки…
        А к утру, когда Байкал стал успокаиваться и «беляки» — белые гребни — исчезли, Семка почувствовал такую усталость, что на мгновение глаза его сомкнулись и он увидел себя в постели.
        - Был уговор не киснуть! — вдруг прогрохотало над его ухом. — Поддай уголек, пацан!
        Рядом стоял Михайло и обтирочной ветошкой щекотал его шею. Семка встрепенулся.
        Скоро моторка привезла новую смену, а они помчались к пирсу. Семка опять сидел с Михайлом на носу, а тот рассказывал ему про танковые бои у венгерского озера Балатон. Отец, как и прежде, пристроился на корме, сосал самокрутку и угрюмо смотрел в сторону. Когда мальчик ступил на пирс, у него от непривычки закружилась голова: целых две смены, шестнадцать часов, не стоял он на твердой земле!
        - Ну, Семка, — сказал Михайло, когда они дошли до поселка, — раз ты матросил на драге, айда ко мне! На аккордеоне играть научу. Хочешь?
        У Семки блеснули глаза:
        - Сейчас или зайти попозже?
        - А чего откладывать? Заворачивай. Позавтракаем — и за музыку!
        Семке хотелось одного — спать. Голова была каменная, ноги шли неохотно, но разве можно было не пойти, если тебя звал дядя Михайло, неугомонный Михайло, Михайло — Поддай Уголек!
        И мальчик зашагал с ним. Но не успел он пройти и десяти шагов, как сзади раздался голос отца:
        - Ты куда это, Семен?
        - К дяде Михайлу, — ответил мальчик.
        - У тебя свой дом есть. Иди завтракать.
        - Не хочу я завтракать! — в отчаянии крикнул Семка.
        - Ты слышишь, что тебе отец говорит!
        Голос звучал по-прежнему жестко, но в него на этот раз вплелись какие-то новые, непонятные нотки.
        Семка остановился и вопросительно посмотрел на Михайлу.
        - Валяй к себе, — сказал он, — или, может, он тебе не отец?
        - Отец, — не очень уверенно проговорил Семка.
        - Ну так и слушай, что он тебе говорит. — И Михайло — Поддай Уголек, посвистывая, легкой походкой зашагал к своему дому, а Семка вздохнул и с некоторой опаской подошел к отцу.
        - Ну, чего же ты? — спросил отец и улыбнулся, впервые за все годы, которые помнил мальчик, улыбнулся, и эта улыбка была грубоватой, застенчивой, какой-то неумелой…
        А когда Семка вошел в избу, он даже и завтракать не стал. Он добрался до койки и мгновенно уснул, и весь день качалась под ним койка и разъяренные волны били в борта, окатывая брызгами и пеной.