Библиотека / Детская Литература / Ларсен Рейф : " Невероятное Путешествие Мистера Спивета " - читать онлайн

Сохранить .

        Невероятное путешествие мистера Спивета Рейф Ларсен
        Не по годам умный двенадцатилетний Текумсе Воробей Спивет живет на ферме, развлекаясь картографией. Его родители так заняты собой, что не обращают на него никакого внимания. Внезапно за один из своих рисунков Спивет получает престижную премию Смитсоновского института. Чтобы забрать ее, мальчику нужно сбежать из дома и проехать через всю страну.
        В ФОРМАТЕ PDF A4 СОХРАНЕН ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ДИЗАЙН.
        Рейф Ларсен
        Невероятное путешествие мистера Спивета
        REIF LARSEN
        THE SELECTED WORKS OF T. S. SPIVET
        Печатается с разрешения автора и литературных агентств Denise Shannon Literary Agency, Inc. и Prava I Prevodi International Literary Agency
          2009 by Reif Larsen
                
* * *
        Кэти

        Часть I
        Запад
        Глава 1
        Телефон зазвонил августовским вечером, когда мы с моей старшей сестрой Грейси сидели на заднем крыльце и лущили сахарную кукурузу в здоровенные жестяные ведра. На ведрах еще виднелись маленькие отпечатки зубов - с прошлой весны, когда наш дворовый пес Очхорик внезапно впал в депрессию и начал жрать металл.
        Пожалуй, следует уточнить. Когда я говорю, что мы с Грейси лущили сладкую кукурузу, на самом деле я имею в виду, что кукурузу лущила Грейси, а я рисовал в одном из моих синих блокнотиков на пружинке картограмму, как именно она лущит кукурузу.
        Все мои блокноты маркированы по цветам. Синие, аккуратно выстроенные по южной стене спальни, зарезервированы под «Схемы того, как люди что-нибудь делают», в отличие от зеленых блокнотов на восточной стене, где содержатся зоологические, геологические и топографические карты, или красных на западной стене, куда я зарисовываю анатомию насекомых в тех случаях, когда моя мать, доктор Клэр Линнеакер Спивет, прибегает к моим услугам.[1 - Я постоянно боролся с поразительным уровнем энтропии в моей крохотной спальне, битком набитой отложениями жизни картографа. В их число входили: геодезические приборы, старинные телескопы, секстанты, мотки бечевки, банки с воском, компасы и притулившийся на письменном столе скелет воробья (в момент моего рождения о кухонное окно насмерть разбился воробей. Орнитолог из Биллингса восстановил рассыпавшийся скелет, а я получил второе имя).Скелет воробья. Из блокнота З214]
        Как-то я решил занять и северную стену, но, увлекшись наведением порядка, позабыл, что там расположен вход в комнату, и когда доктор Клэр открыла дверь, чтобы позвать меня за стол, полка рухнула мне на голову.
        Я сидел на ковре с портретами Льюиса и Кларка, придавленный грудой блокнотов и книжной полкой.
        - Я умер? - спросил я, зная: даже если и так, она все равно не скажет.
        - Никогда не позволяй работе загонять себя в угол, - промолвила из-за двери доктор Клэр.[2 - И, думаю, была совершенно права.Каждый инструмент в моей комнате висел на строго отведенном месте, а на стене за каждым прибором я начертил его контуры и подписал название - как бы эхо самого инструмента. Таким образом, я всегда знал, чего недостает и куда это надо поместить.Однако даже при такой системе что-то падало, что-то ломалось, а на полу скапливались груды мусора, сбивая меня с толку. Мне было всего двенадцать, но путем наблюдения за тысячами закатов и рассветов, рисования и перерисовывания тысячи карт, я уже успел впитать жизненно важную концепцию, что все рано или поздно приходит в упадок и убиваться по этому поводу глупо.Моя комната не была исключением. Нередко, просыпаясь посреди ночи, я обнаруживал у себя в постели чертежные принадлежности, которыми полночные духи пытались зарисовать мои сны.Схема моего сна. Из блокнота З54]
        Наше ранчо лежало к северу от Дивайда - захолустного городка в Монтане, такого крохотного, что его даже с шоссе легко не заметить, если вдруг не вовремя вздумаешь настраивать радио. Окруженный горами Пионер-маунтинс, Дивайд угнездился в плоскодонной долине, где в зарослях полыни валяются обгорелые остовы неполноприводных автомобилей - напоминание о днях, когда тут и впрямь кто-то жил. Железная дорога вступает в город с севера, а Биг-Хоул-ривер втекает с запада, и обе уходят на юг, на поиски более сочных пастбищ. Манерой же прохождения и запахами они разнятся: железка устремляется прямо вперед, не задаваясь вопросами о скальной породе, которую взрезает; ее рельсы пахнут осевой смазкой, шпалы источают едкий лакричный аромат. Биг-Хоул-ривер, наоборот, - беседует с землей, петляет по долине, собирает по пути ручьи и речушки, потихоньку выискивает путь наименьшего сопротивления. Пахнет она мхом, тиной, полынью, а иногда черникой - если время года подходящее, хотя вообще-то подходящего времени года не выдавалось вот уже много лет.
        В те дни железнодорожной станции в Дивайде не было, и только состав «Юнион Пасифик», грохоча, проносился через долину в 6:44, 11:53 и 17:15, плюс-минус пара минут в зависимости от погодных условий. Расцвет шахтерских городков Монтаны давным-давно миновал, теперь поездам останавливаться стало незачем.
        Когда-то в Дивайде был салун.
        - Салун «Синяя луна», - говорили мы с моим братом Лейтоном, плавая на лодке по речке и высокомерно задирая носы, как будто в сие заведение захаживала исключительно знать, хотя скорее-то было ровно наоборот: в те дни Дивайд посещали захолустные скотоводы, одержимые рыбаки, да время от времени заезжий террорист Унабомбер, а не франтоватые пижоны, охочие до салонных игр.
        Ни Лейтон, ни я сроду не бывали в «Синей луне», однако домыслы о том, как там внутри и кто туда ходит, легли в основу множества фантазий, которым мы предавались, лежа в лодке на спине. Вскоре после смерти Лейтона «Синяя луна» сгорела - но к тому времени салун, даже охваченный пламенем, был уже не источником вдохновения, а всего-навсего еще одним горящим - вот уже и догоревшим - зданием в долине.
        Если встать на том месте, где когда-то была железнодорожная платформа, рядом с белым заржавевшим знаком, на котором, если прищуриться и взглянуть под определенным углом, еще различается название Дивайд - так вот, если с этого места при помощи компаса, звезд или просто интуиции взять курс ровно на север и пройти 4,73 мили, продираясь через колючий кустарник над руслом реки, а потом по заросшим дугласовыми пихтами холмам, то упрешься в передние ворота нашего маленького ранчо, Коппертоп, угнездившегося на изолированном плато на вышине 5343 фута над уровнем моря: швырни камень на север - аккурат добросишь до континентального водораздела, в честь которого город и получил свое название.
        Водораздел, о, водораздел! Я вырос в тени этой великой границы у себя за спиной, и его тихое, неизменное присутствие проникло в меня до мозга костей. Водораздел был массивной, раскинувшейся чертой, заданной не политикой, войнами или религией, а лишь тектоническими плитами, гранитом и силой тяжести. Как же интересно: ни один американский президент не узаконивал эту границу полноправным указом, однако очертания ее миллионом разнообразных невысказанных способов повлияли на расширение и формирование американских рубежей. Этот зазубренный часовой разрезал водосборные бассейны страны на восточный и западный, Атлантический и Тихоокеанский - и к западу вода была золотом: куда она шла, туда следовал и народ. Капли дождя, упавшие чуть западнее от нашего ранчо, попадали в ручьи, что через систему Колумбия-ривер стекали в Тихий океан, тогда как водам нашего ручья, Фили-крик, отводилась почетная роль пропутешествовать еще тысячу миль - всю дорогу вниз до заболоченных протоков Луизианы - и через глинистую дельту влиться в Мексиканский залив.
        Континентальный водораздел как фрактал. Из блокнота С58
        Мы с Лейтоном, бывало, взбирались на «Лысину», самый гребень водораздела - Лейтон, сжав обеими руками стакан с водой, силясь не пролить ни капли, а я - с примитивным фотоаппаратом, который сам смастерил из обувной коробки. Я фотографировал, как он носится взад-вперед и льет воду то на одну сторону холма, то на другую, а сам вопит по очереди с этим своим классным креольским акцентом: «Привет, Портленд!», «Здорово, Новый Орлеан!» Как я ни совершенствовал механизм, мне так и не удалось запечатлеть на снимке весь героизм Лейтона в этот момент.
        Как-то после одной такой вылазки он заявил прямо за обеденным столом:
        - А от реки многому можно научиться, правда, па?
        И хотя отец в тот раз ничего не ответил, по тому, как он доедал картофельное пюре, видно было: слова сына пришлись ему по вкусу. Мой отец любил Лейтона больше всего на свете.
        Итак, Грейси на крыльце лущила кукурузу, а я зарисовывал. Трещотки и жужжалки наполняли поля вокруг нашего ранчо томной музыкой, над землей плыл август - густой, знойный, памятный. Монтана сияла воплощением лета. Неделей раньше я наблюдал, как над мягким, поросшим еловым лесом хребтом Пионер-маунтинс медленно и тихо занимается рассвет. Я просидел всю ночь, заполняя блокнот-мультфильм, где древняя схема человеческого тела в представлениях династии Цинь накладывалась на триптих о трактовке работы внутренних органов племенами навахо, шошонов и шайенов.
        На заре я босиком вышел на заднее крыльцо. Меня чуть лихорадило. Даже после бессонной ночи я ощущал мимолетное волшебство этого мгновения, поэтому заложил руки за спину и стискивал себе мизинец, пока солнце наконец не явило из-за хребта свой неведомый лик и не сверкнуло прямо мне в глаза.
        Потрясенный, я присел на ступеньки крыльца, и лукавые деревянные доски не упустили случая затеять со мной разговор:
        - Сейчас тут только ты да я, паренек, - споем, что ли, вместе тихонько, - проскрипело крыльцо.
        - У меня полно работы, - ответил я.
        - Какой еще работы?
        - Не знаю, всякой, по хозяйству. Тут, на ранчо.
        - Тебе не место на ранчо.
        - Правда?
        - Ты не насвистываешь ковбойские песенки и не плюешься в жестянки.
        - Да я вообще не очень-то хорошо плююсь. Я люблю карты.
        - Карты? - переспросило крыльцо. - Да что тут зарисовывать на картах? Плюйся в жестянки. Оседлай этот край. Смотри на вещи проще.
        - Тут полно всего, что можно нанести на карту. И мне некогда смотреть на вещи проще. Я вообще не очень понимаю, что это значит.
        - Нет, ранчо не для тебя. Ты болван.
        - Я не болван, - возразил я. Но потом не утерпел: - Или все-таки?
        - Тебе одиноко, - заявило крыльцо.
        - Правда?
        - Где он?
        - Не знаю.
        - Знаешь.
        - Да.
        - Тогда садись и насвистывай заунывную ковбойскую песенку.
        - Но я еще не закончил с картами. Тут так много всего, что я еще могу нарисовать![3 - Самую первую свою карту я нарисовал как раз с этого самого крыльца.В то время я считал, что здесь приведены полезные инструкции, как забраться по старой растрескавшейся горе Хамбаг на небо и пожать руку Господу Богу. Глядя назад, могу добавить, что неуклюжесть и низкое качество карты объясняется не только нетвердой рукой младости, но и тем, что я тогда не понимал: карта места отличается от самого этого места. В шесть лет ребенку несложно перепутать мир карт с реальным миром.]
        Когда мы с Грейси лущили кукурузу, на крыльцо вышла доктор Клэр. Услышав, как под ее шагами заскрипели половицы, мы с Грейси разом подняли головы. Большим и указательным пальцами доктор Клэр крепко сжимала булавку, на которой поблескивал зеленовато-синим металлическим отливом жук. Я опознал Cicindela pupurea lauta, редкий подвид орегонского жука-скакуна.
        Моя мать высока и костлява, а кожа у нее такого мучнистого оттенка, что когда мы ездили в Бьютт, на нее оборачивались прохожие. Одна старушка в цветастой широкополой шляпе даже сказала своему спутнику: «Глянь только, какие запястья тонкие!» И между прочим, правильно подметила: не будь доктор Клэр моей матерью, я б тоже решил, будто с ней что-то неладно.
        Черные волосы доктор Клэр забирала в тугой пучок, державшийся на двух полированных шпильках, похожих на кости. Она распускала волосы только на ночь, да и то лишь за закрытыми дверьми. В детстве мы с Грейс по очереди подглядывали в замочную скважину за потаенными вечерними сценами. Скважина была слишком маленькой, всю картину толком не разглядишь - видно было только, как ходил взад-вперед ее локоть, словно мама работала за старинным ткацким станком. Или, если везло, чуть подвинувшись, можно было увидеть несколько прядок волос и расческу, что исчезала и снова появлялась, с тихим шелестом скользя по волосам. Подглядывание, замочная скважина, шелест - в ту пору все это казалось таким восхитительно дерзким.
        Лейтона, как и отца, ни красота, ни гигиена ничуть не интересовали, так что он к нам никогда не присоединялся. Их с отцом вотчина располагалась в полях, где гуртовали коров и объезжали норовистых жеребцов.
        Доктор Клэр носит массу всяких зеленых побрякушек - хризолитовые сережки, браслеты с сапфирчиками. Даже цепочка для очков у нее из малахитовых бусин: камешки мама нашла в Индии, когда была в экспедиции. Во всех этих зеленых украшениях, со шпильками в волосах, она иногда напоминает мне березку по весне - вот-вот расцветет.
        Несколько секунд доктор Клэр молча стояла на крыльце, рассматривая Грейси, зажавшую между ног здоровенное жестяное ведро с желтыми початками, и меня, пристроившегося на ступеньках с блокнотом и в налобной лупе. Мы с Грейси уставились на нее.
        - Тебя к телефону, Т. В., - наконец произнесла она.
        - Его? К телефону? - поразилась Грейси.[4 - Сказать по правде, я был заинтригован телефонным звонком ничуть не меньше Грейси, поскольку на самом деле у меня всего два друга:1) Чарли. Светловолосый паренек на класс младше меня, всегда готовый помочь мне в любой картографической экспедиции, лишь бы подняться в горы, подальше от трейлера в Южном Бьютте, где его мамаша целыми днями просиживает в кресле на траве и поливает свои огромные ножищи из садового шланга. Чарли словно бы родился наполовину горным козлом: непринужденнее всего он себя чувствует, когда стоит на склоне под углом в сорок пять градусов, а то и больше, и держит ярко-оранжевую рейку, пока я делаю замеры с другого конца долины.2) Доктор Терренс Йорн. Профессор энтомологии из Монтанского университета в Бозмане, мой наставник. Доктор Клэр представила нас друг другу на пикнике Юго-западного монтанского энтомологического общества. До того, как я познакомился с доктором Йорном, там была скука смертная. Мы с ним три часа кряду беседовали о долготе и широте над тарелками с картофельным салатом. Это доктор Йорн убедил меня (за спиной моей
матери) подать работы в «Сайнс» и «Смитсониан». Я думаю, в определенном смысле его можно назвать моим научным отцом.Теодолит Джимни. Доктор Йорн подарил мне этот теодолит после моей первой публикации в журнале Смитсоновского института.]
        - Да, Грейси, Т. В. к телефону, - повторила доктор Клэр не без удовлетворения в голосе.
        - А кто? - поинтересовался я.
        - Не могу точно сказать. Я не спрашивала, - ответила мама, подставляя жука на булавке под свет. Доктор Клэр из тех матерей, что с самого младенчества, кормя вас кашкой, заодно пичкают сведениями о периодической таблице элементов - но даже в наш век международного терроризма и киднеппинга не удосужатся спросить, а кто, собственно, названивает их отпрыскам.
        Мне было любопытно, кто это звонит, однако я еще не закончил карту, а от незаконченных карт у меня всегда в горле словно бы что-то тикает.
        На схеме «Грейси лущит кукурузу № 6» я обозначил циферкой 1 место, где она с самого начала хватает початок за верхушку. Потом она три раза резко проводила початком вниз: вжик, вжик, вжик - это движение я обозначил тремя стрелками, хотя одна была чуть меньше двух других: потому что первый раз всегда давался туго, ведь приходится преодолевать изначальную инерцию обертки початка. Мне нравится треск рвущейся кожуры - эта резкость, дробные щелчки натянувшихся и лопающихся шелковистых нитей всегда вызывают у меня в голове картинку, как кто-то в припадке безумия, о котором вскоре и сам пожалеет, рвет дорогие (и, скорее всего, итальянские) брюки. По крайней мере, именно так Грейси лущила кукурузу - или кущила лукурузу, как я иногда говорил смеху ради, в припадке озорства: не знаю уж, почему, но маму всегда очень раздражала моя манера коверкать слова. Не стоит ее винить - она ведь ученый-по-жукам и провела всю свою взросло-сознательную жизнь, разглядывая в лупу очень маленьких существ и определяя их, согласно морфологическим и эволюционным признакам, по семействам и суперсемействам, видам и подвидам. У
нас над камином, к молчаливым, но беспрестанным протестам отца, даже висит портрет Карла Линнея, шведского основоположника современной таксономической системы классификации. Поэтому в общем неудивительно, что доктора Клэр раздражало, когда я говорил «пузнечик» вместо «кузнечик» или «сбаржа» вместо «спаржа» - ведь она по роду деятельности должна обращать внимание на мельчайшие детали, недоступные человеческому глазу, удостовериваясь, что наличие волоска на кончике мандибулы или крохотных белых пятнышек на надкрыльях означает принадлежность жука к виду C. purpurea purpurea, а не C. purpurea lauta[5 - Определение подвидов орегонского жука-скакуна CICINDELA PURPUREA.Из блокнота К23Я еще не показывал эти рисунки доктору Клэр. Она меня не просила их делать, и я боялся, она опять рассердится за вторжение в область ее научных интересов.]. Лично я считал, что маме лучше бы поменьше переживать из-за моих словесных игр - вполне уместной для двенадцатилетнего мальчишки умственной гимнастики, - зато обращать побольше внимания на исступление, с каким Грейс лущила кукурузу, потому что вот оно-то как раз шло
вразрез с ее обычным образом совершенно взрослого человека, запертого в теле шестнадцатилетней девочки, и, на мой взгляд, свидетельствовало о некоторой смутной и ни на кого не направленной агрессии. Пожалуй, могу смело утверждать: хотя Грейси всего на четыре года старше меня, однако по части зрелости, здравого смысла, знания социальных традиций и понимания значимости драматической позы она обгоняла меня куда как сильнее. Возможно, конечно, отрешенно-исступленное выражение, которое она старательно удерживала на лице, пока лущила кукурузу, было именно демонстрацией, еще одним свидетельством того, что Грейси - непризнанная великая актриса, оттачивающая свое мастерство во время выполнения бесчисленных и нудных работ по ранчо. Возможно… но я все же склонялся к идее, что под всей своей целомудренной внешностью моя сестрица именно такая и есть - исступленно-безумная.
        О, Грейси! По словам доктора Клэр, она просто блистала в главной роли школьного спектакля «Пираты Пензанса». Сам-то я на представление так и не выбрался, поскольку заканчивал для журнала «Сайнс» поведенческую схему того, как самка австралийского жука-навозника Onthophagus sagittarius использует рога во время спаривания. Доктору Клэр я об этом проекте не рассказывал - просто пожаловался, что живот болит, а сам скормил Очхорику шалфея, чтоб его вывернуло прямо на крыльце, и сказал, что это меня: как будто это я нажевался шалфея, мышиных костей и собачьего корма. Должно быть, Грейс в роли пиратской жены и в самом деле выглядела потрясающе. Она вообще потрясающая - и, верно, самая нормальная в нашем семействе, потому что, уж коли на то пошло, доктор Клэр - заблудший колеоптеролог, на протяжении двадцати лет преследовала фантомную разновидность жука-скакуна (монаха-скакуна, Cicindela nosferatie), в существовании которого не была окончательно убеждена даже она сама. Отец же наш, Текумсе Илайя Спивет - немногословный и задумчивый ковбой-объездчик, из тех, что зайдут в комнату, скажут что-нибудь вроде
«Сверчка не одурачишь», да с тем и выйдут. Из тех людей, что родились лет этак на сто позже своего времени.[6 - Еще у нас был мой младший брат, Лейтон Хауслинг Спивет, единственный мальчик в роду Спиветов за пять поколений, не носивший имени Текумсе. Но Лейтон погиб в прошлом феврале из-за несчастного случая с ружьем, о котором теперь никто даже не упоминает. Я тоже там был, проводил измерения звука выстрелов. Я не знаю, как это произошло.Выстрел #21. Из блокнота С345После этого я прятал его имя во всех моих картах.]
        - Он там, наверное, уже устал ждать, Т. В. Подошел бы ты к телефону, - промолвила доктор Клэр. Она явно обнаружила в C. purpurea lauta на кончике булавки что-то интересное: брови у нее поехали вверх, потом вниз, потом снова вверх, она развернулась на каблуках и скрылась в доме.
        - Мне надо закончить с кукурузой, - сообщила Грейси.
        - Ерунда какая! - возмутился я.
        - Нет, надо, - твердо возразила она.
        - Только попробуй, - пригрозил я, - и я не стану тебе помогать с костюмом на Хэллоуин.
        Грейси чуть помолчала, прикидывая серьезность угрозы, и снова повторила:
        - Надо, и закончу.
        И решительно ухватила очередной початок.
        Я с подчеркнутой аккуратностью снял с головы налобную лупу, закрыл блокнот и положил на него карандаш, по диагонали, стараясь всем видом убедить Грейси, что скоро вернусь - что вся эта история со схемой еще не закончена.
        Проходя мимо двери в кабинет доктора Клэр, я видел, как она сражается с огромным таксономическим словарем, причем открывает его одной рукой, потому что во второй все еще держит булавку с жуком. Вот такой-то я и буду вспоминать мою мать, когда (и если) ее не станет: как она уравновешивает хрупкий экземпляр насекомого против громоздкой системы, к которой оно принадлежит.
        Попасть на кухню, где стоял телефон, я мог бесконечным множеством разных маршрутов, каждый из которых содержал свои «за и против». Маршрут «холл-буфетная» был самым прямым, но и самым скучным. Маршрут «вверх-вниз по лестнице» предоставлял максимальную физическую нагрузку, но из-за неизбежной смены высоты над уровнем моря я начинал испытывать легкое головокружение. Сейчас же в горячке момента я остановился на маршруте, которым пользовался редко, особенно если по дому рыскал отец. Осторожно приоткрыв некрашеную сосновую дверь, я проскользнул в сумрак Ковбойской гостиной.
        Из всех комнат дома только Ковбойская была явственно отцовской. Он отстаивал права на нее с молчаливой яростью, которой никто даже и не пробовал бросать вызов. Отец редко говорил, все больше мямлил что-то нечленораздельное, но как-то за обедом, когда Грейси принялась настойчиво вещать о том, что стоило бы превратить Ковбойскую в нормальную человеческую гостиную, где «нормальные» люди могли бы расслабиться и вести «нормальные» человеческие разговоры, отец медленно вскипал над своим пюре, пока мы все не услышали какое-то звяканье и, оглядевшись, не поняли, что он раздавил в кулаке рюмку для виски. Лейтону это понравилось. Я помню, он просто в восторг пришел.
        - Это последний уголок во всем доме, где я могу приткнуться и сбросить сапоги, - заявил отец. С ладони у него прямо в пюре стекали кровавые струйки. На том и закончилось.
        Ковбойская была своего рода музеем. Перед смертью мой прадед Текумсе Реджинальд Спивет[7 - Отец Реджинальда (то есть мой прапрадедушка) увидел свет где-то под Хельсинки и сперва звался Терхо Сиева, что по-фински означает примерно «Мистер Симпатичный Желудь». Должно быть, он испытал истинное облегчение, когда иммиграционные чиновники на Эллис-айленд переврали его имя и написали в документах «Терхо Спивет» - и так благодаря неверному взмаху пера родилась новая фамилия. По пути на запад, на рудники Бьютта, Терхо остановился в одном захудалом салуне в Огайо и там услышал, как какой-то пьянчуга (по собственным уверениям - наполовину навахо) излагает весьма красочную историю о великом воине из племени шауни по имени Текумсе. Когда рассказ дошел до последней схватки Текумсе с Бледнолицым в битве при Темзе, мой прапрадед, даром что суровый финн, тихо заплакал. В той битве, после того, как две пули пронзили Текумсе грудь, солдаты генерала Проктора скальпировали его и обезобразили тело до полной неузнаваемости, а потом бросили в общую могилу. Терхо вышел из салуна с новым именем для новой земли.По крайней
мере, так рассказывали у нас в семье - с этими фамильными преданиями никогда нельзя быть ни в чем уверенным.] подарил моему шестилетнему отцу на день рождения кусок медной руды с карьера концерна «Анаконда». Он таскал камни с карьера в самом начале века, в те времена, когда Бьютт был процветающим горнодобывающим центром и самым крупным городом между Миннеаполисом и Сиэтлом. Кусок руды так зачаровал моего отца, что тот со временем принялся от случая к случаю собирать всякую всячину, щедро разбросанную под открытым небом.
        На северной стене Ковбойской гостиной, рядом со здоровенным распятием, к которому отец каждое утро почтительно притрагивался, голая лампочка без абажура неловко освещала алтарь Билли Кида: шкурки гремучих змей, пыльные кожаные ковбойские штаны и древний кольт сорок пятого калибра обрамляли портрет знаменитого пирата прерий. Папа с Лейтоном попыхтели, составляя эту композицию. Может, со стороны и странно видеть, что Господу и западному бандиту воздаются равные почести, но именно так у нас на Коппертоп-ранчо дело и обстояло: отец руководствовался неписанным Ковбойским кодексом, впечатанным в него его любимыми вестернами ничуть не хуже любого стиха из Библии.
        Лейтон всегда считал, что лучше Ковбойской ничего на свете нет, ну разве что жареный сыр. По воскресеньям после церкви они с отцом до вечера просиживали там и смотрели бесконечные вестерны по телевизору, стоявшему в юго-восточном углу комнаты. Сзади хранилась обширнейшая, очень тщательно подобранная коллекция видеокассет. «Красная река», «Дилижанс», «Искатели», «Скачи по высокогорью», «Моя дорогая Клементина», «Человек, который застрелил Либерти Вэланса», «Монти Уолш», «Сокровища Сьерра-Мадре» - я не смотрел эти фильмы, но столько из них впитал осмотическим путем, что они стали для меня не сокровищами кинематографии, а самыми частыми и личными снами. Часто, когда я приходил домой из школы, меня встречала приглушенная пальба и лихорадочный стук копыт на экране чудного телевизора, отцовского варианта вечного огня. Самому отцу недосуг было смотреть телевизор в разгар рабочего дня, но, сдается, ему нравилось, что кино так и идет без остановки внутри, пока он снаружи.
        И все же не только телевизор придавал Ковбойской гостиной ее особенную атмосферу[8 - «У каждой комнаты есть своя атмосфера».Это я узнал от Грейси, когда пару лет назад она на короткий период увлеклась чтением ауры у всех окружающих. Атмосфера, которую ты ощущал, входя в Ковбойскую, омывала тебя волнами ностальгии по Дикому Западу. Отчасти тому причиной был запах: старая кожа вся в пятнах от виски, душок дохлой лошади от индейского одеяла, плесень на фотографиях - но за всем этим стоял аромат растревоженной пыли прерий, как будто ты шагнул на поле, по которому только что промчался отряд ковбоев: стук копыт, мускулистые загорелые руки всадников - а теперь клубы пыли медленно оседают запоздавшим свидетельством того, что человек и конь пронеслись и исчезли, оставив по себе только эхо. Войдя в Ковбойскую гостиную, ты чувствовал, будто пропустил что-то важное, будто мир едва успел стихнуть после буйных событий. Печальное чувство - и таким же было выражение на лице моего отца, когда после долгого рабочего дня он усаживался в любимой комнате.]. Там было полно всевозможного старого ковбойского хлама:
лассо, удила, недоуздки, стремена, сапоги, изношенные вдрызг за десять тысяч миль по прериям, кофейные кружки, даже пара женских чулок, некогда принадлежавших одному чудаковатому ковбою из Оклахомы - по его словам, они помогали ему не сбиваться с пути. Повсюду виднелись блекнущие и окончательно поблекшие фотографии безымянных наездников на безымянных скакунах. Мыльный Уильямс в бешеной скачке на Светлячке - гибкая фигура изогнута самым немыслимым образом, но каким-то чудом еще удерживается на спине брыкающегося жеребца. Все равно что смотреть на удачный брак.[9 - Мыльный Уильямс как векторы движения. Из блокнота С46]
        На западной стене, за которой каждый вечер заходило солнце, отец повесил индейское одеяло из конского волоса и портрет самого первоначального Текумсе и его брата Тенскватава, шамана племени шауни. А на каминной полке над фарфоровым вертепом даже высилась мраморная статуэтка бородатого финского бога Вяйнемейнена, которого мой отец объявлял первым ковбоем еще до открытия Дикого Запада. Он не видел ни малейшего противоречия в сочетании языческого божка со сценой рождения Христа.
        - Иисус любит всех ковбоев, - говаривал он.
        Если спросите меня - а отец никогда не спрашивал, - так устроенный мистером Т. И. Спиветом мавзолей Старого Запада запечатлел мир, которого, в первую очередь, и вовсе никогда не существовало. Нет, конечно, во второй половине девятнадцатого века настоящие ковбои еще не перевелись, но к тому времени, как Голливуд начал лепить образ Запада из вестернов, бароны колючей проволоки давным-давно уже раскроили равнины на обнесенные заборами ранчо, а эра долгих перегонов безвозвратно миновала. Мужественные парни в кожаных штанах, высоких сапогах и выцветших на солнце ковбойских шляпах уже не гнали стада на тысячи миль от колючих равнин Техаса к северу по ровным просторам безбрежных земель, населенных враждебными племенами команчей и дакота, чтобы наконец объявиться в каком-нибудь оживленном перевалочном железнодорожном пункте в Канзасе, откуда коров отправляли на восток. Сдается мне, отца привлекали не столько реальные ковбои тех давних дней, сколько меланхоличные отзвуки долгих перегонов - меланхолия, пропитывавшая все до единого фильмы в коллекции за телевизором. Фальсифицированные воспоминания -
причем даже не его лично, а фальсифицированные общекультурные воспоминания - вот что грело отца, когда он усаживался в заповедной Ковбойской комнате, поставив сапоги у порога и с поразительной регулярностью каждые сорок пять секунд поднося ко рту стакан с виски.[10 - Отец пьет виски с поразительной регулярностью. Из блокнота С99]
        Я никогда не подкалывал отца по поводу противоречивости выставки в его Ковбойской комнате - и не только потому, что заработал бы лишь первоклассную порку, но и потому, что сам, в свою очередь, грешу некоторой тоской по Дикому Западу. По субботам я отправлялся в город и отдавал дань почтения архивам Бьютта. Забившись в уголок с «Джуси фрутом» и лупой, я штудировал исторические карты Льюиса, Фремона и губернатора Уоррена. В те дни Запад раскинулся широко и вольготно, а первые картографы корпуса инженеров-топографов с утра пораньше пили черный кофе у задка фургона с походной кухней и смотрели на совершенно безымянные еще горы, которые к концу дня предстояло добавить к стремительно растущему вместилищу картографического знания. Эти картографы были завоевателями в самом основном значении слова, ибо на протяжении девятнадцатого века понемногу, кусочек за кусочком, преображали огромный неизведанный континент в великий механизм известного, нанесенного на карту, засвидетельствованного - переводили его из мифологии в царство эмпирической науки. Именно это преображение и было для меня прежним Западом:
неизбежное нарастание знания, решительное занесение великих Транс-Миссисипских территорий на схему, которую можно добавить ко всем остальным подобным схемам.
        Мой личный музей Старого Запада находился наверху, в моей комнате, в копиях старых карт Льюиса и Кларка, научных диаграммах и зарисовках. Если бы однажды жарким летним днем вы бы заглянули ко мне и спросили, зачем я до сих пор перерисовываю их работы, хотя сам прекрасно знаю, что они неточны, я бы и не нашел, что ответить, разве вот только - что на свете не существовало еще ни одной по-настоящему точной карты, а союз правды и красоты всегда недолговечен.
        - Алло? - сказал я в трубку, наматывая провод на мизинец.[11 - КРАТКАЯ ИСТОРИЯ НАШЕГО ТЕЛЕФОННОГО ШНУРАГрейси давно уже пребывала в фазе, когда частенько говорила по телефону весь вечер - туго натянутый шнур шел из кухни через столовую, вверх по лестнице, через ванную комнату и в спальню Грейси. С ней аж истерика приключилась, когда отец отказался установить телефон у нее. Но несмотря на все скандалы, он только и сказал: «Да у нас весь дом развалится, если мы притронемся к этой штуковине» - и вышел из комнаты, хотя никто в доме так и не понял, что он имел в виду. Грейси пришлось отправиться в Сэмов хозяйственный магазин в центре города и купить там пятидесятифутовый телефонный провод - из тех, что на самом деле, если уж возьмешься растягивать как следует, доходят до тысячи футов. И уж Грейси растягивала.Шнур, который она со своим одиночеством растягивала до невероятной длины, теперь висел свернутым на маленьком зеленом крючке - отец приколотил его, чтоб было куда девать все эти бесчисленные петли и кольца. - Этаким лассо можно лося за полмили свалить, - сказал отец, покачивая головой и
загоняя крючок в стену. - Девчонка не может сказать все, что ей надо сказать, на кухне, так о чем она вообще треплется?Отец всегда относился к разговорам как к работе, вроде как лошадь подковать - это делают не развлечения ради, а когда иначе не обойтись.]
        - Мистер Т. В. Спивет?
        Мужской голос на том конце провода чуточку шепелявил, вплетая в каждое произнесенное «с» еле слышное «ф» - ни дать ни взять пекарь, легонько приминающий пальцами кусок теста. Вообще-то из меня никудышный телефонный собеседник: я всегда начинаю представлять себе, что происходит на том конце, а из-за этого сплошь да рядом забываю вовремя отвечать.
        - Да, - осторожно произнес я, стараясь не воображать, как взятый крупным планом, точно в кино, язык незнакомца скользит по зубам, а на телефонную трубку летят крохотные капельки слюны.
        - Что ж, мистер Спивет, здравствуйте. Это мистер Г. Х. Джибсен, заместитель секретаря Смитсоновского института по вопросам оформления и иллюстраций. Должен сказать, непростая была задача, до вас дозвониться. Мне вот только что показалось, что связь прервалась…
        - Простите, - перебил я, - Грейси вредничала.
        На том конце провода наступило молчание. Слышалось лишь какое-то тиканье на заднем плане - как тикают напольные часы, если открыть дверцу, - а потом мой собеседник промолвил:
        - Не поймите меня превратно… но у вас такой молодой голос. Я и впрямь говорю с мистером Т. В. Спиветом?
        В устах этого человека наша фамилия звучала как-то шипяще и взрывчато - словно такой специальный звук, чтобы кота со стола шугать. Ох, и слюны же, наверное, на трубке! Наверняка. А он ее время от времени вытирает носовым платком - тем самым, который тактично прячет за отворотом воротника, специально для этой цели.
        - Да, - согласился я, со всех сил стараясь не упустить нити взрослого разговора, - я довольно молод.
        - Но вы и в самом деле тот самый Т. В. Спивет, приславший на нашу выставку по дарвинизму и теории разумного замысла ту в высшей степени элегантную диаграмму, отображающую, как Carabidae brachinus смешивает и исторгает из брюшка кипящий секрет?
        Жук-бомбардир. Я убил на этот рисунок четыре месяца.
        - Да, - заверил я. - И кстати, все собирался сказать вам раньше - там вышла небольшая ошибка в подписи к одной из секретирующих желез…
        - Замечательно, замечательно. Ваш голос на миг ввел меня в заблуждение. - Мистер Джибсен засмеялся, потом вроде бы как совладал с собой. - Мистер Спивет… знаете ли вы, сколько отзывов мы получили на ваше изображение бомбардира? Мы увеличили его - во много раз - и сделали центральным экспонатом выставки, с задней подсветкой, все честь по чести. В смысле, ну, вы понимаете, сторонники теории разумного замысла столько шума подняли из-за этой своей неупрощаемой сложности - их излюбленное ключевое выражение, а здесь, в Замке, ну, то есть в музее, оно уже хуже любого бранного. Но как они пришли на выставку, а там прямо в центре - ваши серии зарисовок желез внутренней секреции… Вот им и она самая! Упрощенная сложность!
        Чем возбужденнее он становился, тем сильнее и чаще пришепетывал. Мне уже эта картинка - капельки слюны на трубке, носовой платок - все мысли затмила, и я лихорадочно пытался сообразить, что бы такого сказать. Ну, в смысле, кроме «брызги». Взрослые называют это светской беседой. Так что я очень светски спросил:
        - Так вы работаете в Смитсоновском институте?
        - О! Да, мистер Спивет, именно там. Собственно, многие бы вам сказали, что я фактически всем тут заправляю… эээ… продвигаю развитие и распространение знаний, как было поручено нам законодателями и окончательно утверждено сто пятьдесят лет назад президентом Эндрю Джексоном… хотя с нынешней администрацией и не подумаешь.[12 - Что было удивительно в Лейтоне: он мог перечислить всех президентов США по порядку, а также их день и место рождения и имена домашних любимцев. И у него они все были выстроены по ранжиру в какую-то систему, которую я так и не расшифровал. По-моему, президент Джексон шел в списке четвертым или пятым, потому что был «крепкий парнем» и «ладил с ружьями». Меня всегда изумлял в брате этот проблеск энциклопедических наклонностей - он ведь во всех отношениях был типичнейшим мальчишкой с ранчо: обожал стрелять, сгонять скот в стадо и плеваться в жестянки на пару с отцом.Вероятно для того, чтобы доказать, что мы с Лейтоном и правда родственники, я осаждал его бесконечными вопросами, проверяя знание Особой Темы. - А кто твой самый нелюбимый президент? - поинтересовался я как-то раз. -
Уильям Генри Гаррисон, - без запинки отозвался Лейтон. - Родился 9 февраля 1773 года, на плантации Беркли в Виргинии. Держал козу и корову. - А за что ты его не любишь? - За то, что он убил Текумсе. А Текумсе проклял его, и он сам умер через месяц прямо на службе. - Текумсе его не проклинал, - возразил я. - И уж тем более Гаррисон не виноват, что умер. - Еще как виноват, - убежденно заявил Лейтон. - Когда умираешь, всегда сам виноват.]
        Он засмеялся, и я услышал на заднем фоне, как скрипит его кресло - точно аплодируя словам.
        - С ума сойти! - сказал я и наконец, впервые за весь наш разговор, сумел отрешиться от пришепетывания и осознать, с кем вообще говорю. Вот тут-то меня и накрыло! Стоя на нашей кухне, с ее неровным полом и несусветным изобилием зубочисток, я воображал себе, как телефонная трубка посредством медных проводов, бегущих через Канзас и Средний Запад в долину Потомака, связана с захламленным кабинетом мистера Джибсена в Замке Смитсоновского института.[13 - Одно из самых красивых изображений музея, какие мне только попадались, я нашел ни более, ни менее, как в журнале «Тайм», который мы с Лейтоном как-то пролистывали, лежа на животах под рождественской елкой в 6:17 утра. Тогда мы не знали, но это было последнее Рождество, в которое нам суждено было вот так вот лежать вместе.Обычно Лейтон листал журналы со скоростью примерно страница в секунду, но тут я краем глаза успел заметить фотографию, которая заставила меня перехватить его руку и остановить непрестанное мелькание листов. - Ты что? - возмутился Лейтон с таким видом, точно сейчас меня ударит. Характер у него был бешеный - а отец одновременно осуждал
и подстрекал его в этой своей типичной манере: не говорить ничего, зато ожидать многое.Но я ничего не ответил, так заворожила меня фотография: на переднем плане был выдвинутый из большого шкафа ящик, а в нем, подставленные камере, три засушенные гигантские африканские бычьи лягушки - Pyxicephalus adsperus - с вытянутыми, точно в прыжке, лапками. А сзади тянулся куда-то вглубь бесконечный коридор из многих тысяч таких же пыльных металлических шкафов, таивших в себе миллионы экземпляров. Западные экспедиции конца девятнадцатого века собирали черепа шошонов, панцири броненосцев, гигантские шишки, яйца кондоров - и отсылали все эти сокровища на восток, в Смитсоновский музей: на конях, дилижансами, а впоследствии и поездами. В суматохе сборов многие из присланных образцов даже не были толком классифицированы и теперь покоились где-то здесь, в недрах бесконечных шкафов. При виде фотографии мне остро захотелось ощутить то неведомое, что чувствуешь, заходя в такие архивы. - Ты просто идиот! - сердито заявил Лейтон и дернул страницу так сильно, что она надорвалась, прямо по коридору. - Прости, Лей, -
сказал я и отпустил страницу - но не изображение.Надорвалось вот так, только на самом деле сильнее и по-настоящему.]
        Смитсоновский институт! Чердак целой нации!
        Хотя я подробнейше изучил и даже перерисовал кое-какие подробности с чертежей Смитсоновского замка, но все равно еще не слишком четко представлял себе институт.
        Сдается мне, чтобы по-настоящему впитать атмосферу какого-нибудь места - или, заимствуя одно из выражений Грейси, «проникнуться» им, - надо сперва получить доступ к шведскому столу для всех органов чувств, познакомиться с ним лично, а не понаслышке. Такие данные не соберешь, пока сам лично не побываешь там, не учуешь запах у ворот, не вдохнешь затхлый воздух галерей, не пооббиваешь носы ботинок о реально-существующие, привязанные к месту координаты. Ясное же дело, ввергающая в священный трепет, как в храме - аж волосы дыбом - атмосфера такого места, как Смитсоновский институт, порождалась не архитектурой его стен, но обширной, эклектичной кармой коллекций, хранящихся в этих стенах.
        Мистер Джибсен все еще что-то вещал на том конце провода, чуть растягивая слова на манер жителей восточного побережья, и я снова прислушался к его плавному, интеллигентному голосу.
        - Да, тут это целая история, - говорил он. - Но, думаю, люди науки вроде нас с вами сейчас в прямом смысле слова стоят на распутье. Количество посетителей падает, причем заметно - конечно, говорю это сугубо конфиденциально, поскольку теперь вы один из нас… но, признаться, это внушает опасения. Никогда еще, со времен Галилея… или, по крайней мере, Стокса… Я хочу сказать, наша страна неизъяснимым образом словно бы пытается повернуть историю вспять, отменить сто пятьдесят лет дарвиновской теории… Подчас может показаться, будто бы «Бигль» вообще не пускался в плаванье.
        Это мне кое о чем напомнило.
        - А вы так и не прислали мне выпуск «Бомби - жук-бомбардир», - перебил я. - А в письме обещали.
        - О! Ха-ха-ха! Какое чувство юмора! Ну-ну, мистер Спивет, мы же с вами увидимся, и я лично обо всем позабочусь.
        Я промолчал, а он добавил:
        - Но, разумеется, мы можем все равно выслать вам экземпляр! Просто я хочу сказать, это ж скорее шутка - что вы поместили эту книгу в один ряд со своими иллюстрациями. Я сам первый всегда всей душой за здоровую дискуссию, но книга… она ведь детская! Это самое настоящее коварство! Именно то, с чем мы и боремся! Они используют детские книжки, чтобы подорвать основы науки!
        - А я люблю детские книжки, - возразил я. - Грейси говорит, она их уже не читает, но я-то знаю - читает, как миленькая. У нее в шкафу заначка, я сам видел.
        - Грейси? - переспросил мой собеседник. - Грейси? Это, надо думать, ваша жена? Я был бы рад познакомиться со всем вашим семейством!
        Хотелось бы мне, чтоб Грейси услыхала, как он произносит ее имя - с этим вот забавным пришепетыванием, «Грейсши», точно название какой-нибудь злокозненной тропической болезни.
        - Мы с ней как раз лущили кукурузу, когда вы… - начал я, но осекся.
        - Словом, мистер Спивет, смею сказать, это большая честь, наконец иметь возможность поговорить с вами. - Он сделал небольшую паузу. - Вы ведь живете в Монтане, верно?
        - Да, - подтвердил я.
        - Знаете, а ведь и я, по невероятному совпадению, родился в Хелене и жил там до двух лет. В моих воспоминаниях этот штат всегда был местом особенным, даже мифическим. Я частенько гадал, как бы все сложилось, если бы я остался там и, как говорится, вырос на приволье. Но наша семья перебралась в Балтимор, и… словом, уж такова жизнь. - Он вздохнул. - Так где конкретно вы живете?
        - На ранчо Коппертоп. 4,73 мили к северу от Дивайда и 14,92 мили к юго-юго-востоку от Бьютта.
        - Надо бы мне как-нибудь самому нагрянуть к вам в гости. Но послушайте, мистер Спивет, у нас тут для вас восхитительные новости.
        - Долгота сто двенадцать градусов, сорок четыре минуты и девятнадцать секунд, широта сорок пять градусов, сорок девять минут и двадцать семь секунд. Во всяком случае, в моей спальне - насчет остальных помещений на память не скажу.
        - Невероятно, мистер Спивет. Ваш талант подмечать все мелочи явственно сказался в тех иллюстрациях и диаграммах, что вы нам присылали. Потрясающе!
        - Наш адрес - номер сорок восемь по Крейзи-свид-крик-роуд, - закончил я и тут же пожалел, потому что оставалась же еще вероятность, что этот человек не
        а вовсе даже похититель детей из Северной Дакоты. Так что я добавил, чтоб сбить его со следа: - Ну, может, этот, а может, и нет.
        - Великолепно, великолепно, мистер Спивет. Послушайте, я перейду прямо к делу и буду говорить напрямик. Вы получили нашу самую престижную награду - премию Бэйрда за популяризацию достижений науки.
        После короткой паузы я спросил:
        - Спенсер Ф. Бэйрд[14 - СПЕНСЕР Ф. БЭЙРД входил в пятерку моих фаворитов. Его жизненной миссией было собрать в закромах Института все возможные образцы флоры и фауны, археологические находки, наперстки, протезы и все остальное. Он увеличил коллекцию Смитсоновского музея с 6000 до 2,5 миллионов экспонатов, а умер в Вудсхолле, глядя на море и, верно, размышляя, почему нельзя и его добавить к своей коллекции.Еще он входил в число основателей клуба «Мегатерий», названного в честь вымершего вида гигантского ленивца. Клуб этот просуществовал очень недолгое время в середине девятнадцатого века, собрав под своим крылом многих вдохновенных молодых ученых. Члены клуба обитали в башнях Смитсоновского музея: днем они изучали науки под бдительным оком Бэйрда, зато ночью распивали хмельной гоголь-моголь и дурачились с бадминтонными ракетками среди музейных экспонатов. Воображаю, как эти ученые буяны говорили между собой о происхождении жизни, коммуникативных системах и локомоции! Как будто Мегатерии вобрали в себя из музейных залов могучий запас кинетической энергии - после чего Бэйрд выпустил их в вольное
плавание и они, вооруженные сачками и бадминтонными ракетками, отправились на запад, дабы внести свой вклад в пополнение научного знания.Когда доктор Клэр рассказала мне о клубе «Мегатерий», я молчал три дня подряд - скорее всего, от зависти и обиды, что линейное течение времени не позволяет и мне вступить в их ряды. - А нельзя нам основать клуб «Мегатерий» тут, в Монтане? - спросил я, наконец нарушив молчание в дверях ее кабинета.Она посмотрела на меня и сдвинула очки на нос. - Мегатерии вымерли, - загадочно ответила она.Megatherium americanum. Из блокнота З78], второй секретарь Смитсоновского института? А у него есть какая-то премия?
        - Да, мистер Спивет. Я знаю, вы не подавали документов на нее, но Терри Йорн подал портфолио от вашего имени. И, честно говоря… знаете, до той минуты мы видели лишь маленькие кусочки из того, что вы для нас сделали, но это портфолио! И… и нам тут же захотелось устроить вокруг него целую выставку.
        - Терри Йорн? - Сперва я не узнал этого имени: так, проснувшись утром, иной раз не узнаешь собственной спальни. Затем постепенно на мысленной карте проступили его черты: доктор Йорн, мой наставник и партнер по «Богглу»; доктор Йорн - огромные черные очки, высокие белые носки, порхающие пальцы, смех, больше похожий на икоту и словно бы исходящий из запрятанного в глубине тела какого-то инородного механизма… Доктор Йорн? Я считал его другом и научным руководителем, а тут вдруг узнаю, что он тайно подал от моего имени документы на премию в Вашингтоне? Премию, учрежденную взрослыми и для взрослых! Мне захотелось убежать, закрыться у себя в комнате и никогда оттуда не выходить.
        - Само собой, вы еще успеете его поблагодарить, - продолжал тем временем мистер Джибсен. - Однако всему свое время. Перво-наперво мы просим вас как можно скорее прилететь в Вашингтон, в Замок, как мы его называем - произнести торжественную речь и объявить, чему именно посвятите ближайший год… над этим вам, конечно, еще надо подумать. В следующий четверг у нас будет гала-концерт в честь сто пятьдесят первой годовщины существования института, и мы надеялись, вы станете одним из ключевых участников, поскольку ваши труды отражают наши самые передовые взгляды - наглядная… гм, наглядный научный подход, к которому в эти дни Смитсоновский институт более всего и стремится. В наше время наука и в самом деле переживает огромные трудности, и мы намерены бороться с противником его же оружием… мы должны потрудиться, чтобы завоевать аудиторию… нашу аудиторию.
        - Понимаете… - пробормотал я, - на следующей неделе у меня начинается школа.
        - О да. Разумеется. Доктор Йорн не предоставил мне вашей биографии, так что ситуация… гм… вышла слегка неловкая, но могу ли я в таком случае прямо вот сейчас и осведомиться, где вы работаете? Мы тут все были изрядно заняты, так что я еще не выкроил времени позвонить президенту вашего университета и сообщить чудесные новости, но позвольте вас заверить, это всегда успеется, даже вот так поздно, в самый последний миг… Полагаю, вы работаете у Терри в университете Монтаны? Знаете, я довольно-таки на короткой ноге с президентом Гэмблом.
        Тут только я разом осознал вся чудовищную нелепость происходящего. Я отчетливо увидел, что моя беседа с шепелявым мистером Джибсеном прошла по нарастающей целый ряд недоразумений, основанных на неполной, а возможно, даже и ложной информации. Год назад доктор Йорн подал в Смитсоновский институт мою первую иллюстрацию якобы от настоящего коллеги - и мне, с одной стороны, неловко было принимать участие в обмане, а с другой, эту неловкость перевешивала тайная надежда, что, может, я и в самом деле в каком-то смысле прихожусь доктору Йорну коллегой, по крайней мере, собратом по духу. А потом, когда самую первую иллюстрацию - шмель-каннибал, поедающий другого шмеля - приняли и даже напечатали, мы с доктором Йорном это дело отпраздновали, хотя и украдкой, потому что моя мама так ничего и не знала. Доктор Йорн приехал из Бозмана, дважды преодолев континентальный водораздел (сперва двигаясь на запад по направлению к Бьютту, а потом на юг к Дивайду), забрал меня с ранчо и угостил мороженым в историческом центре Бьютта.
        Мы сидели на скамейке, поедали мороженое с орешками и смотрели на холмы, ощетинившиеся силуэтами вышек над устьями старых шахт.[15 - Эти похожие на виселицы черные скелеты испещряют холмы над Бьюттом, точно надгробья мертвых рудников. Лежа под ними, можно слышать, как завывает в железных креплениях ветер. Мы с Чарли, нарядившись пиратами, соревновались, кто скорее взберется наверх, играя, будто мы матросы и лезем на мачту.]
        - А ведь когда-то рабочие залезали в эти вагонетки и спускались в них на три тысячи футов. Смена длилась по восемь часов, - промолвил доктор Йорн. - На восемь часов мир сжимался до темного, жаркого, пропахшего едким потом колодца в три фута шириной. Весь город жил сменами. Восемь часов вкалываешь в шахте, восемь пьянствуешь по барам, восемь отсыпаешься в постели. Гостиницы сдавали кровати только на восемь часов, потому что так выжимали в три раза больше. Можешь себе представить?
        - А вы бы пошли в шахтеры, если бы жили здесь в те времена? - спросил я.
        - А разве у меня был бы выбор? - отозвался доктор Йорн. - Тогда тут водилось не слишком-то много колеоптерологов.
        Потом мы отправились к перевалу Паупстон собирать коллекцию бабочек. Некоторое время мы молчали, преследуя шустрых чешуекрылых. Позже, когда мы лежали на траве, рассматривая высокие стебли, доктор Йорн вдруг сказал:
        - Знаешь, это все очень быстро получилось.
        - Что?
        - Многие всю жизнь ждут вот такой вот публикации.
        Снова пауза.
        - Как доктор Клэр? - наконец уточнил я.
        - Твоя мать знает, что делает, - торопливо заверил доктор Йорн и снова немного помолчал, глядя на горы. - Она выдающаяся женщина.[16 - НА ЧТО ПОХОЖА НОРМАЛЬНАЯ СЕМЬЯ УЧЕНЫХ?Подчас я гадал, как бы все обернулось, будь моим отцом доктор Йорн, а не Т. И. Спивет. Тогда мы с доктором Йорном и доктором Клэр могли бы обсуждать за обедом морфологию усиков насекомых и способы кинуть яйцо с Эмпайр-стейт-билдинг так, чтобы оно не разбилось. Была бы такая жизнь нормальной? В среде повседневного научного языка, вдохновилась бы доктор Клэр на собственную научную карьеру? Я давно заметил, что она поощряет меня проводить время с доктором Йорном, как будто он может исполнить ту роль, на которую не способна она сама.Приспособление для кидания яйца с Эмпайр-стейт-билдинг (2ое место на Научной Выставке)]
        - В самом деле?
        Доктор Йорн не ответил.
        - Думаете, она в конце концов найдет своего жука? - не унимался я.
        Доктор Йорн внезапно метнулся с сачком за можжевельниковой голубянкой, Callophrys gryneus, но промазал. Легкокрылое созданьице унеслось ввысь, словно потешаясь над его стараниями. Доктор Йорн, отдуваясь, уселся на корточки в зарослях хризотамнуса. По природе он был не бог весть какой атлет.
        - Знаешь, Т. В., мы ведь можем и обождать, - пыхтя, проговорил он. - Смитсоновский институт никуда не денется. Если ты нервничаешь, нам вовсе не обязательно посылать это все прямо сейчас.
        - Но мне нравится для них рисовать, - отозвался я. - Они клевые.
        Мы снова помолчали, обшаривая заросли, но бабочек простыл и след.
        - Рано или поздно придется ей все рассказать, - промолвил доктор Йорн по дороге обратно к машине. - Она будет гордиться тобой.
        - Расскажу, - пообещал я. - В свое время.
        Только это самое свое время все никак не приходило. Для всех, кроме самой доктора Клэр, было совершенно очевидно: упорная одержимость монахом-скакуном, которого за двадцать лет так и не удалось обнаружить, сгубила карьеру моей матери и не дала ей внести в систематику все те многочисленные усовершенствования, на которые она, по твердому моему убеждению, была бы способна. Я не сомневался: захоти только доктор Клэр - и она стала бы одним из самых известных ученых мира. Но монах-скакун мертвой хваткой впился в доктора Клэр, и почему-то это мешало мне рассказать ей о моей карьере - карьере, которой не предполагалось вообще, но которая необъяснимым образом расцветала, все набирая и набирая обороты.
        Наша тайная переписка со Смитсоновским институтом продолжалась, а вместе с ней продолжалось и двойное жульничанье: родители ничего не подозревали, а редакция в Вашингтоне считала меня доктором наук. При пособничестве доктора Йорна я регулярно рассылал работы не только в Смитсоновский институт, но также в «Сайнс», «Сайнтифик Америкэн», «Дискавери» и даже «Иллюстрированный спортивный журнал для детей».
        Проекты мои были самой разной направленности. Встречались среди них иллюстрации: колония работящих муравьев-листорезов и многочисленные разноцветные чешуекрылые; развернутые анатомические схемы устройства кровеносной системы мечехвоста, выполненные на уровне электронной микроскопии диаграммы сенсорных сенсилл в антеннах Anopheles gambiae - малярийного комара.
        Ну и, само собой, карты: канализационная система города Вашингтон (округ Колумбия) в 1959 году; постепенное уменьшение численности индейцев на Высоких равнинах на протяжении последних двух веков; три противоречащие друг другу гипотетические проекции береговой линии США через триста лет, отображающие три конкурирующие теории о глобальном потеплении и таянии полярных льдов.
        И, наконец, моя любимая - семифутовая диаграмма самки жука-бомбардира, смешивающей кипящий секрет. На то, чтоб составить, нарисовать и подписать эту диаграмму, у меня ушло четыре месяца, а в результате я заполучил такой жуткий кашель, что неделю не ходил в школу.
        Но доктор Йорн, тот самый, что так колебался на перевале Пайпстон с сачком в руках, судя по всему, настолько проникся моей потенциальной карьерой, что взял да и подал мою работу - причем без моего ведома или согласия! - на премию Бэйрда. Удивительно незрелое решение, как-то не по-взрослому. Мне казалось, ему бы положено быть моим наставником. С другой-то стороны - а много ли я знал о заманчивом мире взрослых?
        Я не так-то часто вспоминал, что мне всего двенадцать. В жизни и без того слишком много хлопот, не хватало еще думать о всяких пустяках вроде возраста - но сейчас, столкнувшись со столь глубоким недоразумением, порожденным, между прочим, вполне взрослыми людьми, я вдруг в полной мере, остро и болезненно, прочувствовал всю неимоверную тяжесть своей юности. Причем - по непонятным причинам - ощущения эти сосредотачивались вокруг артерий у меня в запястьях. Также я осознал вдруг, что мистер Г. Х. Джибсен, разговаривающий со мной чуть ли не с другого конца света, хотя изначально и питал некоторые подозрения насчет моего певучего мальчишеского голоса, теперь считает меня совершенно взрослым, да еще и коллегой.
        Я понял, что стою перед величайшей развилкой.
        Налево - равнины. Можно прекратить недоразумение, объяснить мистеру Джибсену, что, говоря о необходимости со следующей недели ходить в школу, я имел в виду, что буду посещать центральную среднюю школу города Бьютта, а вовсе не обучать студентов в университете штата Монтана. Можно вежливо извиниться, поблагодарить за награду и объяснить, что лучше, наверное, отдать ее другому - кому-нибудь, кто по праву может водить машину и голосовать, а также способен на коктейльной вечеринке отпустить шутку-другую о налогах. Да, тем самым я подставлю доктора Йорна, но ведь он сам первый меня подставил. И это будет благородным поступком - из разряда того, как поступил бы мой отец, повинуясь этому своему ковбойскому кодексу чести.
        Направо - горы. Можно соврать. Врать всю дорогу до Вашингтона, а пожалуй, что и там, затворившись в гостиничном номере, пропахшем старыми окурками и моющими средствами, а иллюстрации, карты и пресс-релизы подсовывать под дверь, точно современный волшебник Изумрудного города. Или даже нанять какого-нибудь актера подходящего возраста, этакого ковбоистого рубаху-парня - а что, ковбой-ученый, отличная идея - вашингтонцам понравится остроглазый самородок из Монтаны. Или самому переодеться. Может, сменить прическу?
        - Мистер Спивет? - нарушил ход моих мыслей Джибсен. - Вы еще тут?
        - Да. Еще тут.
        - Так мы можем на вас рассчитывать? Было бы здорово, если бы вы приехали не позднее следующего четверга, чтобы произнести речь на публике. Все будут в восторге.
        Кухня у нас старая-престарая. Зубочистки, огнеупорный винил - и никакого ответа на томящий меня вопрос. Я поймал себя на том, что гадаю, а как бы поступил Лейтон. Лейтон, даже в доме не снимавший шпор с сапог, собиравший коллекцию старых пистолетов, а однажды, после просмотра фильма «Инопланетянин», даже скатившийся прямо с крыши на детской тележке, облаченный лишь в пижаму с космонавтами. Лейтон, мечтавший увидеть Вашингтон, потому что там живет президент. Лейтон не колебался бы.
        Но я-то не Лейтон. Мне его героизм и не снился. Мое место - за письменным столом у себя в комнате, где можно неспешно зарисовывать Монтану во всей ее целостности.
        - Мистер Джибсен, - промолвил я, сам чуть не начав пришепетывать. - Спасибо огромное за предложение - я очень удивлен, честное слово. Однако принять его я не могу. У меня очень много работы, и… ну… словом, огромное спасибо, всего доброго.
        И я повесил трубку, не дав ему возможности возразить.
        Глава 2
        Карта 22 -3 августа. Из блокнота З100
        Трубка опустилась на рычаг, связь между Вашингтоном и ранчо Коппертоп прервалась. Я представил себе, как в каком-то маленьком среднезападном отделении связи служащая в очках в роговой оправе выдергивает штекер из гнезда, и этот рывок отдается у нее в наушниках тихим хлопком. Служащая поворачивается к товарке по работе и возобновляет беседу о смывке лака для ногтей - беседу, длящуюся весь день, потому что ее постоянно прерывают.
        На обратном пути я помедлил у двери в кабинет доктора Клэр. На столе у нее громоздилось уже пять гигантских таксономических справочников в кожаных переплетах. Прижав указательный палец левой руки к какой-то строчке в одном из огромных томов, она быстро-быстро водила указательным пальцем правой по более мелким таксономиям - точно исполняя миниатюрное танго с блошками.
        Она заметила, что я стою в дверях.
        - Думаю, скорее всего, это новый подвид, - промолвила она, не отрывая пальцев от страницы, но глядя при этом на меня. - На брюшном стерните присутствует ямка, ранее нигде не описанная… то есть как мне кажется. Конечно, всегда есть вероятность, что… но, кажется, нет.
        - Не знаешь, где отец? - спросил я.
        - Мне кажется…
        - Не знаешь, где… - снова начал я.
        - Кто звонил?
        - Из Смитсоновского института.
        Доктор Клэр засмеялась. Это с ней случалось так редко, что сейчас я совершенно не ожидал. По-моему, от удивления чуть не подскочил.
        - Ублюдки, - заявила она. - Если когда-нибудь будешь работать на большой институт, просто помни, что все они там - по определению - ублюдки. На каждом шагу бюрократическая любезная неэффективность.
        - А как же перепончатокрылые? - спросил я. - У них тоже своя бюрократия.
        - Ну, муравьиная колония вся сплошь состоит из самок. Совсем другое дело. А Смитсоновский институт - с давних времен чисто мужской клуб. У муравьев нет раздутого эго.
        - Спасибо, доктор Клэр, - сказал я, поворачиваясь уходить.
        - Вы там уже закончили? - спросила она. - А то я скоро начну готовить.[17 - Вранье.Это Грейси предстояло скоро готовить. Доктор Клэр всякий раз собиралась взяться за стряпню, но в последнюю минуту вспоминала что-то важное и оставляла всю черную работу Грейси и мне. Оно и к лучшему. Доктор Клэр и в самом деле ужасно готовила. За время моей сознательной жизни она загубила двадцать шесть тостеров, то есть чуть больше двух в год. Один из них взорвался, да так, что обгорело полкухни. Когда она засовывала в тостер очередной кусок хлеба и тут же убегала, вспомнив о чем-то важном, я тайком поднимался к себе и приносил график, отражавший судьбу каждого тостера, наиболее яркие моменты его карьеры, а также время и обстоятельства досрочной кончины.№ 21 Взорвался 4.05.04 во время поджаривания цельнозернового хлебаПотом я вставал в дверях ее кабинета, прижимая карту к груди, точно знак протеста. Примерно тогда дым уже просачивался в комнату, доктор Клэр чуяла запах гари, видела меня и издавала вопль раненого койота. - Просто чудо, что дом еще стоит, пока эта женщина у плиты, - частенько говаривал отец.]
        Когда я вернулся на крыльцо, Грейси как раз заканчивала последний початок.
        - Грейси! - воскликнул я. - Ну что? Сколько попалось плохих?
        - А вот не скажу, - буркнула она.
        - Ну Грейси! Ты весь эксперимент загубишь!
        - Ты висел на телефоне часов шесть, не меньше. Мне было скучно.
        - Что ты сделала с плохими?
        - Повыбрасывала их во двор Очхорику.
        - Их? - переспросил я. - Ага! Значит, было больше одного. Ну сколько же?
        Она содрала с початка последние серебристые волоконца и швырнула его в жестяное ведерко к остальным. Яркие початки лежали в ведре друг на друге, торча во все стороны. Аккуратные желтые зернышки сверкали на предвечернем солнце - ни дать ни взять кнопки, буквально умоляющие, чтоб их нажали. Ничто не способно так преобразить день, как ведро сырой сладкой кукурузы. Эта насыщенная желтизна, символ плодородия, обещание подтаявшего масла… довольно, чтоб изменить парню жизнь.
        Я осознал, что, будь по-настоящему предприимчив, мог бы перебрать початки, сосчитать их, а потом, пустив в ход дедуктивную математику, вычислить, сколько ж Грейси на самом деле нашла там плохих. Я прямо-таки проклинал себя, что с самого начала не отметил на схеме количество початков, которые мы собирались в тот день вылущить - но, правду сказать, как же я мог предвидеть, что Грейси так идиотски заупрямится?
        В правом верхнем углу устаревшей схемы «Грейси лущит кукурузу № 6» я оставил пустое место, чтобы отмечать обнаружение плохих початков.[18 - Подробности из «Грейси лущит кукурузу № 6». Блокнот С457Должен добавить, этот урожай оказался просто превосходным: всего семь плохих початков из восьмидесяти пяти - хотя теперь из-за напыщенного идиотства Грейси данные оказались недостоверными.] До того, как я подошел к телефону, нам еще ни одного не попалось, но я был готов к находкам: в обычных обстоятельствах я бы со всем тщанием зарисовал наполовину ободранный початок, отметил время, когда мы его обнаружили, и какой именно вредитель там оказался - если мы сумеем распознать вредителя, будь то гусеница совки травяной или хлопковой, а то и жук-блестянка, - потом перечеркнул бы крестом изображение початка, таким образом давая читателю понять, что это плохой экземпляр и есть его нельзя. Рядом я собирался включить исторические данные: для предыдущих пяти наблюдений за лущением кукурузы на том же самом заднем крыльце я отчетливо и в форме дроби записывал отношение числа обнаруженных пустышек к общему числу
початков. Такие данные дали бы даже самому несведущему историку ясное представление о калибре кукурузы, которую мы выращивали.
        Все эти данные я получал, обратившись к моей библиотеке синих блокнотов. В них содержались схемы и диаграммы практически любого нашего действия за последние четыре года, включая (но не ограничиваясь лишь этим) отвод ирригационных каналов, починку изгородей, гуртование, клеймление, вакцинацию и кастрацию скота (!), подковку лошадей, заготовку сена, объездку индейских лошадок, забой кур, свиней и кроликов, сбор ягод, обрезку папоротников, сбор и лущение кукурузы, косьбу, укладку стогов, чистку оборудования, сматывание всех этих бесконечных лассо, смазывание маслом старенького трактора и высвобождение застрявших головами в изгороди коз, чтоб они не стали добычей койотов.
        Я методично документировал все эти действия с восьми лет - того самого возраста, когда неоформившийся бутон несмышленого детства расцвел мудростью и осознанностью, дарующими необходимую любому картографу способность видеть перспективу. Не то чтобы мой мозг уже полностью сформировался - первым признаю, что во многих отношениях я был еще совершеннейшим ребенком. Даже сейчас мне еще случалось иногда намочить постель, да и от иррационального страха перед овсянкой я так и не избавился. Но я твердо убежден: именно картографирование избавило меня от множества детских заблуждений. Выверяя точное расстояние между «здесь» и «там», как-то перестаешь гадать о тайне того, что лежит между ними - а ведь для такого ребенка, как я, с весьма ограниченным эмпирическим опытом, неизведанность пространства между «здесь» и «там» могла бы оказаться совсем устрашающей. Подобно большинству детей, я никогда не был «там», я и «здесь»-то почитай что и не был.[19 - Расстояние между «Там» и «Здесь». Из блокнота З1Вот одна из причин, почему я в раннем детстве так часто мочил постель: я боялся, что живущий у меня под кроватью
злобный птеродактиль - которого я звал Ганга Дин и рисовал себе со смертоносным клювом и горящими выпученными глазами - намерен прикончить меня именно сегодня ночью, если я встану в туалет. Так что я все сдерживался, сдерживался, а потом не мог сдержаться, и простынка у меня становилась сперва горячей и мокрой, а потом мокрой и холодной. А я лежал под одеялом, замерзший, зато живой, и утешался мыслью, что Ганге Дину сейчас здорово капает на голову (отчего он становится еще злее и голоднее). Тем не менее, теперь я уже не верю в Ганга Дина, так что совершенно не могу объяснить, почему со мной все равно иногда такое случается. Жизнь полна маленьких загадок.]
        Правило номер один в картографии - не наблюдаешь какого-то феномена, так и заносить его в свою рукопись не смей. Однако многие мои предшественники, включая мистера Льюиса, мистера Кларка и даже мистера Джорджа Вашингтона (выбившийся в президенты картограф, который не умел говорить неправды, но, судя по всему, рисовать неправду вполне умел) - возможно оттого, что были рождены в мире величайшей неопределенности, - жестоко нарушали это правило, наобум воображая себе все, что угодно, на территории, скрытой за ближайшей горой. Например, на картах у них река напрямик идет к Тихому океану, а Смоки-маунтинс - просто тонкая гряда невысоких холмов: ведь так заманчиво заполнить пробел на карте собственными мечтами и страхами. «Тут водятся драконы» - писали картографы древности на месте бездны, открывавшейся за пределами нарисованных ими земель.
        Так в чем же заключалась моя тактика? Что помогало мне противостоять искушению творить, а не воспроизводить? Очень просто: каждый раз, заметив, что мое перо забрело за границы изведанного, я останавливался и делал глоточек тэб-соды, неизменно стоящей рядом на столе. Нездоровое пристрастие, скажете вы. Возможно, но это пристрастие к смирению.
        - Грейси, - сказал я спокойно, стараясь воспроизвести взрослый дипломатический тон. - Будь добренькой, скажи, сколько тебе попалось плохих початков, а я добавлю к нашим данным эти важные сведения о вредителях нашего района - и работа закончена.
        Она покосилась на меня, стряхивая шелковистые волоконца с джинсов.
        - Ну ладно. Как насчет… десяти?
        - Врешь ты все! - не утерпел я. - Это уж слишком много.
        - А тебе-то откуда знать? Ты разве тут был? Нет! Висел на телефоне! И вообще, это кто звонил?
        - Из Смитсоновского.
        - Кто-кто? - переспросила она.
        - Это такой музей в Вашингтоне, - пояснил я.
        - А тебе-то они с какой стати звонили?
        - Хотят, чтобы я туда поехал, рисовал им иллюстрации и произнес речь.
        - Что-о-о?
        - Ну…
        - Ты вообще о чем? - спросила она.
        - Ну, они хотят, чтоб я приехал в Вашингтон и там участвовал во всяких мероприятиях.
        - С какой стати? Тебе двенадцать. И вообще, ты полный придурок! - начала было она, но осеклась. - Постой… да врешь ты все!
        - Да нет же, - возразил я. - Но я им сказал, что не смогу. Как я доберусь до Вашингтона?
        Грейси посмотрела на меня так, точно я не я, а какое-то коварное тропическое заболевание, склонила голову набок и приоткрыла рот - нервная привычка, позаимствованная ей у доктора Клэр.
        - Ну что за мир! - посетовала она. - Наверное, Бог меня ненавидит! Вот и говорит: «Эй, Грейси, вот тебе ненормальная семейка, с ней и живи! А, да, еще и в Монтане! И, кстати, твой братец, полный придурок, поедет в Вашингтон и…»
        - Говорю же тебе, я не еду ни в какой в Вашингтон…
        - Потому что разве ты не слышала - все просто обожают придурков, а в Вашингтоне их так мало.
        Я тяжело вздохнул.
        - Грейси, по-моему, ты слегка отклонилась от темы… Скажи мне, только по-честному, сколько на самом деле там было плохих початков… и можешь даже не уточнять, какие именно паразиты на каком из них были.
        Однако контакт с Грейси был уже утерян. С ней приключился очередной «Припадочный выход». В таких случаях сперва она издавала нечленораздельное бурчание, какого я никогда и нигде больше не слышал, за исключением одного звериного шоу, когда самец бабуина дал брату под дых, а тот издал вот такой вот звук. Комментатор проинтерпретировал это бурчание как «неохотное подчинение доминированию родственника». Потом Грейси, громко топая, убегала к себе в спальню и затворялась там на неопределенно долгий период, не выходя даже поесть. Самое долгое такое затворничество длилось полтора дня - когда я, по чистой случайности, ударил ее током посредством самодельного полиграфа, который после этого инцидента благоразумно разобрал от греха подальше. В тот раз я умудрился выманить Грейси из ее девичьего логова лишь на приманку в почти пятьсот футов жвачки-ленты, на которую просадил месячную стипендию от Геологической службы.
        - Прости, Грейси, - воззвал я под дверью. - Вот смотри, тут почти пятьсот футов жвачки - и плюхнул на пол четыре магазинных пакета.
        Через минуту Грейси высунула голову из комнаты. Она все еще дулась, но явно уже устала и проголодалась.[20 - ]
        - Ладно, - буркнула она. И, втягивая добычу в комнату, добавила: - И давай, Т. В., ты хоть впредь будешь вести себя нормально.
        День тянулся медленно. Грейси со мной все еще не разговаривала, так что поболтать было вовсе не с кем: доктор Клэр с головой ушла в детали жучиной анатомии, а отец, как обычно, пропадал на полях. Некоторое время я делал вид, будто мистер Джибсен вовсе мне и не звонил. Да-да, обычный августовский день на ранчо: скоро начнется последний сенокос, школа не за горами, но еще недели две можно наслаждаться купаньем в заводи под обрывом за тополиной рощей.
        Однако тихое пришепетывание Джибсена преследовало меня повсюду. Той ночью мне приснилась вечеринка с коктейлями в высшем обществе - и пришепетывание мистера Джибсена было на ней гвоздем программы. Во сне все так и ловили каждое его слово, как будто шепелявость делала позволительными даже такие перлы, как «трансгуманизм». Проснулся я весь в поту.
        - Трансгуманизм? - прошептал я в темноте.
        На следующий день, чтоб отвлечься, я попытался взяться за карту «Моби Дика».
        Рисовать карты по книгам - дело непростое. Иной раз выдуманный пейзаж предоставлял мне передышку от тяжкой задачи картографировать реальный мир во всей его целостной сложности. Но этот эскапизм всегда был омрачен явственно-ощущаемой пустотой: я знал, что обманываю сам себя чужим вымыслом. Наверное, мы потому-то вообще и читаем романы - уравновешивая радость эскапизма осознанием ее обманчивости, но лично мне никогда не удавалось толком справиться с этой смесью правды и выдумки. Быть может, надо быть достаточно взрослым, чтоб выполнять эти головокружительные номера: верить и не верить одновременно.
        Наконец уже под вечер я отправился погулять и проветрить голову от порожденных Мелвиллом теней. Я шел по извилистой дорожке, которую отец выкосил в высокой траве. Сейчас, под конец лета, заросли колыхались чуть ли не выше моего роста - тонкая штриховка стеблей и листьев, пронизанная синим и нежно-розовым предзакатным светом.
        Там, внутри, таился целый отдельный мир - достаточно упасть навзничь посреди зарослей, так чтобы колючие стебли щекотали тебе шею сзади, а бесконечные травы высились, острые и резкие, на фоне безбрежного неба, и тогда ранчо и все его обитатели растают вчерашним сном. Лежа на спине, вот так, ты мог находиться где угодно. Прямо телепортация для бедных. Закрывая глаза и слушая тихий шелест стеблей, я воображал, что нахожусь где-нибудь на центральном вокзале, а вокруг меня шелестят пальто обгоняющих друг друга пассажиров, что торопятся на скорый в Коннектикут.
        Мы с Лейтоном и Грейси бесконечно играли в этой траве - проводили долгие часы за играми вроде «Выживание в джунглях: кто кого съест?» или «Мы все стали ростом в дюйм, что теперь?» (Почему-то названия большинства наших игр были в форме вопроса.) Домой мы возвращались в состоянии, которое называли «нарезкой» - когда у тебя все ноги саднят и чешутся от крошечных ссадин, нанесенных этими острыми и безжалостными лезвиями.[21 - - Мам, а я могу заразиться СПИДом в траве? - спросил Лейтон как-то раз прошлым летом. - Нет, - ответила доктор Клэр. - Только пятнистой горной лихорадкой.Они играли в манкалу, а я сидел на диване и рисовал топографические линии. - А траву заразить СПИДом я могу? - не унимался Лейтон. - Нет.Щелк-щелк-щелк - камешки ложились в деревянные лунки. - А у тебя когда-нибудь был СПИД?Доктор Клэр подняла голову. - Лейтон, что ты все о СПИДе? - Не знаю, - сказал Лейтон. - Просто не хочу им болеть. Анджела Эшфорд сказала, что это очень плохая болезнь и что у меня она скорее всего уже есть.Доктор Клэр посмотрела на Лейтона, все еще сжимая в руке камешки. - Если Анджела Эшфорд еще
когда-нибудь тебе такое скажет, ответь ей, что даже если она испытывает неуверенность в себе оттого, что родилась маленькой девочкой в обществе, оказывающем на маленьких девочек непомерное давление и требующем от них соответствия определенным физическим, эмоциональным и идеологическим стандартам - многие из которых неуместны, нездоровы и просто губительны - это еще не значит, что она должна переадресовывать внушенное ей недовольство собой на такого славного мальчика, как ты. Возможно, ты невольно и являешься частью ее проблем, но отсюда не следует, что ты от этого перестаешь быть славным и воспитанным мальчиком, и уж тем более - что ты болен СПИДом. - Не уверен, что я это все запомню, - покачал головой Лейтон. - Ладно, тогда скажи Анджеле, что ее мама - пьяная жирная корова. - Это я могу, - обрадовался Лейтон.Щелк-щелк-щелк - застучали камешки.]
        Однако мир в сени высоких трав был не просто краем воображения, а еще и неофициальной границей между научным наблюдением и практическим управлением ранчо. Мы с доктором Клэр с сачками и банками с эфиром наперевес охотились в этих дебрях на шпанских мух и жуков-горбаток, а когда нам удавалось их наловить, несчастные насекомые так панически метались и бились в сачках, что мы со смеху даже не мешали их бегству.
        Отец мой не столь благосклонно относился к буйному росту на ранчо трав и назойливого бурьяна. Когда я был помладше и со всех сил старался походить на настоящего ученика ковбоя навроде Лейтона, отец, бывало, отправлял нас с Лейтоном косить траву, чтоб расчистить место для новой изгороди, а не то просто когда ему казалось, что дикая природа слишком уж вторгается в упорядоченный мир его полей.
        - Что-о-о? У нас тут заповедник дикой природы что ли? - вопрошал он, вручая нам по небольшому мачете для вырубки провинившихся дебрей. - Скоро нельзя будет без перископа даже отлить выйти.
        Все понимали: доктор Клэр не одобряла подобного посягательства на свои заповедные земли, но чаще всего она даже ничего не говорила, когда мы вырубали очередной участок отцу под выгон. Она тихонько возвращалась в захламленный кабинет к своим жесткокрылым, а если мамины руки трепетали над работой, накалывая жуков и занося данные в архив, чуть лихорадочнее обычного, то замечал это лишь я, ее собрат-ученый.[22 - Сколько я себя помню, между родителями на Коппертоп-ранчо всегда шла подспудная позиционная война. Как-то доктор Клэр отгородила веревкой весь сеновал во время массового выполза личинок семнадцатилетних цикад. Отец пришел в такую ярость, что неделю обедал, не слезая с седла.Зарисовки слов на крыльях цикад. Из блокнота К15Он же в свою очередь (нарочно или случайно - вопрос еще открыт и активно дебатируется) запустил коз в загон, где лежали половинки апельсинов, в которых доктор Клэр выращивала специально вывезенных из Японии цитрусовых долгоносиков. Бедные, бедные долгоносики! Проехать три тысячи миль через Тихий океан - только для того, чтоб пойти на корм тупым монтанским козам.Отец примерно
так и извинялся перед доктором Клэр: «Это ж просто тупые козы», - заявил он, вертя в руках ковбойскую шляпу. - «Просто тупые. Вот и все».Пожалуй, моим любимым наблюдательным пунктом на ранчо был тот самый забор прямо посредине: за спиной заросли высокой травы и дом (в котором затворилась у себя в кабинете доктор Клэр), а впереди поля, коровы и козы, как заведенные жующие своими тупыми пастями. Взгромоздившись на этот забор, ты особенно четко понимал, что наше ранчо, в первую очередь, большой компромисс.]
        И вот теперь я лежал на спине в зарослях травы, пытаясь вообразить, каково было бы вживую узреть сотрудников Смитсоновского института, пройтись по Национальной аллее и увидеть впереди увенчанный башнями замок изобретений и открытий. Ну почему, почему мне пришлось отказаться от столь заманчивого предложения?
        Какой-то странный шум внезапно нарушил мои мечты о Смитсоновском институте. Я весь напрягся и прислушался. Судя по звукам, ко мне, очень вероятно, приближалась пума. Я сгруппировался, по мере возможности готовясь к броску, и тихонько ощупал левой рукой карманы. Лезермановский ножик (версия для картографов) я забыл в ванной. Если эта пума голодна, я обречен.
        Зверь медленно показался из-за завесы стеблей. И вовсе не пума. Очхорик.
        - Очхорик, - обрадовался я. - Давай повозимся.
        И тут же пожалел о своих словах.
        Очхорик был типичным оборванным дворовым псом. Я проштудировал массу книг по собаковедению, пытаясь проследить истоки его породы, но сумел лишь выдвинуть гипотезу, что он отчасти золотистый ретривер, отчасти колли - австралийская пастушья собака, редкая в наших краях, однако иначе не объяснить его пышной шерсти с подтеками серого, черного и коричневого оттенков, ни дать ни взять - рисунки Эдварда Мунка после стирки.
        Доктор Клэр, маньяк-классификатор, выказала поразительное равнодушие к родословной Очхорика.
        - Это пес, - только и сказала она, в точности воспроизводя слова, сказанные отцом, когда он три года назад привез Очхорика домой. Отец отправился в Бьютт за шприцами для вакцинации и по дороге заметил, как маленький Очхорик рыщет по зоне отдыха на шоссе I15.
        - Как по-вашему, кто его там бросил? - поинтересовалась Грейси, почесывая песику спину так нежно, что было сразу видно: она уже от него без ума.
        - Передвижной цирк, - сказал отец.
        Грейси нарекла Очхорика в пышной церемонии, отмеченной гирляндами и музыкой на аккордеоне среди зарослей шалфея на берегу реки. Имя понравилось всем, кроме отца. Тот ворчал, что Очхорик - неподходящее имя для ковбойского пса, их, мол, надо называть коротко и четко: Клык, Рвач или там Гром.
        - Таким именем ты даешь псу не тот посыл, - заявил отец на следующее утро после появления Очхорика, быстрыми движениями отправляя овсянку в рот. - Этак он забудет, что он тут на службе. Вообразит, у него каникулы. Нью-йоркские штучки.
        «Нью-йорские штучки» была одной из излюбленных фразочек моего отца, он употреблял ее часто, к месту и не к месту. Скажем, привешивал на конец высказывания, желая указать, что речь идет о чем-то, что он считает «телячьими нежностями», «выдумками» или «халтурой». Например: «Три месяца - и рубашке конец. За что, спрашивается, я выкладываю мои кровные доллары, ежели чертова тряпка расползается на куски, не успеешь ценник снять? Нью-йоркские штучки!»
        - А что ты имеешь против Нью-Йорка? - как-то спросил я. - Ты там хоть когда-нибудь бывал?
        - А на кой он мне? - отозвался отец. - Нью-Йорк - это место, откуда берутся все ньюйоркцы с их нью-йоркскими штучками.
        Хотя ковбойский пес из Очхорика вышел весьма посредственный, и это еще в лучшем случае, зато он стал первой любовью Лейтона. Они были неразлучны. Отец все жаловался, что Очхорик не то, что на вес золота, на вес дерьма и то не тянет, но Лейтону до его рабочих качеств и дела не было. Они общались на языке, понятном им одним - череда хлопков, посвистываний и погавкиваний, их личный шифр. Пока Лейтон обедал, Очхорик с него глаз не спускал, следил за каждым движением, а когда тот вставал, пускался за ним вприпрыжку, цокая когтями по деревянному полу. По-моему, Грейси к этой дружбе иногда ревновала, да только что тут поделаешь, с настоящей любовью не поспоришь.[23 - После смерти Лейтона Очхорик на несколько месяцев как с цепи сорвался - бегал целыми днями вокруг заднего крыльца, обшаривал взглядом горизонты и грыз железные ведра, обдирая пасть до крови. Я молча наблюдал за его страданиями, не зная, что сделать и что сказать.Потом как-то в начале лета Грейси взяла его на длинную прогулку - совсем бы обычную прогулку, но она сплела ему на шею венок из одуванчиков, а еще они некоторое время вместе
сидели под тополем. Вернулись они с выражениями нового взаимопонимания на лицах. Очхорик перестал грызть ведра.С тех пор все мы использовали его на свой лад. Когда тебе становилось совсем уж грустно и одиноко, ты вставал из-за стола и щелкал языком - не совсем, как Лейтон, но довольно похоже - и для Очхорика это был сигнал бежать за тобой на поля. Он вроде бы вовсе не возражал, что его так используют. Мало-помалу он смирился с утратой хозяина. Кроме того, такие одинокие прогулки позволяли ему вовсю предаваться любимому занятию: ловить пастью светлячков, Photinus pyralis. Иной раз в конце июля эти светлячки вспыхивали синхронно, точно управляемые каким-то божественным метрономом.Синхронность свечения монтанских PHOTINUS PYRALIS.Из блокнота К62]
        - Привет, Очхорик, - сказал я. - Пошли прошвырнемся.
        Но Очхорик отскочил в сторону, припал на передние лапы и пару раз гавкнул, что означало: он вовсе не хочет ни на какую прогулку, а хочет играть в «меня людям не поймать».
        - Не, Очхорик, - помотал головой я. - Я не хочу играть. Я хочу просто пройтись. Мне нужно обдумать кое-какие вопросы. Очень важные вопросы, - добавил я, постукивая себя пальцем по носу.
        Я двинулся по тропе неторопливым шагом, и Очхорик затрусил мне вслед, тоже неторопливо, вроде бы согласившись гулять, хотя мы оба знали: это все сплошное притворство. Я пытался его обмануть, и он это прекрасно понимал. Выждал, когда моя двенадцатилетняя рука уже готова была метнуться вбок и ухватить его за ошейник, а тогда взял и отпрыгнул в сторону - о, он, верно, только и ждал повода отпрыгнуть! - и я пустился за ним вдогонку. У Очхорика была очень смешная манера удирать - он скакал во все стороны, как шизофреник какой-нибудь, а задняя половина туловища вихлялась то вправо, то влево, точно он пытался не столько обдурить преследователя, сколько сбить с толку себя самого - такое складывалось впечатление, что он вот-вот кувыркнется через голову. Именно поэтому-то отчасти ты за ним и гнался так упорно - предвкушая, что таки кувырнется. Возможно, он этими ужимками специально тебя и заманивал в долгую погоню.
        У нас погоня как раз такой и вышла, долгой. Черно-рыже-коричневый хвост Очхорика мелькал впереди средь зарослей травы, подскакивая, как механический кролик из тех, что пускают перед борзыми. А потом мы вырвались из травяного моря и понеслись вдоль изгороди. Я мчался во весь опор и только уже прикидывал, как бы рвануться вперед и в прыжке ухватить пса за задние лапы, когда осознал, что изгородь, вдоль которой мы бежали, резко заворачивает в нашу сторону под углом в девяносто градусов. Очхорик, наверное, так нарочно подгадал. Я видел все, словно в замедленном кино: Очхорик проворно подныривает под нижнюю перекладину, а я, отчаянно пытаясь затормозить, все же налетаю на изгородь со всего размаху и сила инерции перебрасывает меня через нее и швыряет на спину по ту сторону.
        Не знаю точно, потерял ли я сознание, но следующее, что помню - это как Очхорик лижет мне лицо, а отец стоит прямо надо мной. Может, я еще не до конца пришел в себя, однако хочется верить, что по лицу его проскользнула улыбка.[24 - Когда сталкиваешься с Текумсе Илайей Спиветом, всякий раз приходится вроде как лишний раз выдохнуть. Глядя на его обветренное лицо, на то, как торчат из-под пропитанной потом шляпы пряди черных с проседью волос, ты замечал следы размеренного сезонного круговорота жизни: объездка коней летом, клеймление весной, сбор скота осенью, открывание и закрывание одних и тех же ворот круглый год.Так оно и шло: ты не оспаривал монотонность открывания и закрывания ворот. И все же меня всегда подмывало провести расследование - распахнуть следующие ворота, сравнить, насколько отличается скрип их петель от наших.Скрип других петель по сравнению с нашимиОтец упорно открывал и закрывал одни и те же ворота, и, учитывая его фанаберии - Ковбойскую гостиную, странные старомодные метафоры, настоятельные требования, чтобы все члены семьи во время каникул и отпусков писали друг другу письма
(собственные его письма были не длиннее двух фраз), - несмотря на все это, мой отец был самым практичным и трезвомыслящим человеком, какого я только знал.А в придачу еще и самым мудрым. И еще я твердо знал - тем смутным, но предельно точным чутьем, каким дети иной раз понимают что-то о своих родителях и какое не имеет отношения к обычному внутрисемейному уважению, - что мой отец один из лучших в своем деле, во всей юго-западной Монтане. Это сквозило во всем - в его взгляде, рукопожатии, манере держать лассо. Он не настаивал и не давил, но решительно сообщал миру, как оно должно быть - и как будет.]
        - Т. В., ну и на кой черт ты гоняешься за этим псом? - спросил он.
        - Сам не знаю. Он хотел, чтоб за ним погонялись.
        Отец вздохнул. Выражение его лица изменилось - губы сжались плотнее, на челюстях заиграли желваки. Со временем я научился расшифровывать эту разновидность лицевого тика как «И это мой сын!»
        По такому лицу, как у отца, читать было всегда очень трудно. Я пытался (но безуспешно) нарисовать схему его лица, куда вошло бы все, там отражающееся. Брови у него были чуть более разросшиеся и неухоженные, чем стоило бы, зато такие кустистые, что сразу становилось ясно: он только что из долгой поисковой партии - исколесил всю округу на своем красном мотоцикле марки «Индиан». Седеющие усы подстрижены и лихо подкручены - но все же не настолько аккуратно подстрижены и не настолько лихо подкручены, чтоб смахивало на фата или на сельского простофилю. Скорее его усы напоминали о той восхитительной уверенности в себе, что испытываешь, повернувшись лицом к бескрайнему небу прерий на закате. На подбородке, в самом низу - шрам, размером и формой похожий на развернутую скрепку для бумаг. Этот едва заметный зигзаг белой кожи свидетельствовал не только о неизменной выносливости отца, но и том, что как бы крепко он ни сжимал луку седла, многое напоминает ему о собственной уязвимости - например, изувеченный мизинец на правой руке, результат перелома, полученного при установке изгороди. Общая структура его
черт удерживалась сложной сетью морщин у глаз и в уголках рта - ложбинок, привлекавших внимание не столько к возрасту моего отца, сколько к его рабочей этике и наличию в мире тех самых ворот, которые он бесконечно открывал и закрывал. В жизни это становилось ясно с первого взгляда, но поди передай такое в таблице с рисунками!
        В прошлом году я иллюстрировал одну статью в «Сайнс» о новых технологиях для банкоматов и киосков-автоматов, которые способны регистрировать не только тон голоса клиента, но и его (или ее) выражение лица. Доктор Пол Экман, автор статьи, создал Систему кодирования лицевых движений, согласно которой все выражения лица можно разделить на комбинации сорока шести основных двигательных единиц. Эти сорок шесть основных двигательных единиц - как кирпичики, из которых складывается абсолютно любое возможное человеческое выражение. Используя систему доктора Экмана, я мог таким образом попытаться задокументировать хотя бы мышечную основу того выражения моего отца, которое я назвал «Это не мой сын, а подменыш, никчемный мечтатель». Говоря технически, это AU1, AU11, AU16[25 - Доктор Экман на всех своих схемах рисовал одно и то же лицо. Интересно, кто ему позировал и не устал ли тот принимать так много разных выражений.] - внутренняя бровь поднята, носогубные складки углублены, нижняя губа опущена (а временами это выражение даже переходило почти что в AU17, когда подбородок со шрамом морщился и становился весь
неровным и пористым - но такое случалось только если я делал что-нибудь уж совсем из ряда вон, например, прикреплял дорожный навигатор на шею курице или камеру на голову нашего козла Вонючки, когда мне стало интересно, что видят козы).
        - Можешь мне подсобить на минуточку? - спросил он. - Ты сейчас занят?[26 - Этот вопрос вызвал во мне следующие мгновенные реакции:1) Я пришел в восторг от того, что меня сейчас попросят помочь, поскольку, если не учитывать несколько рутинных заданий по всякой мелочи, отец давно уже пришел к выводу, что я, как и Очхорик, на ранчо не помощник. Помню, как во время клеймления скота я смотрел в окно, как отец работает на полях, и хотел натянуть сапоги и присоединиться к нему, но незримая черта уже была проведена, и я знал: переступать ее нельзя. (Кто провел эту черту? Он или я?)2) И в то же время этот вопрос поверг меня в неизмеримую печаль: владелец ранчо спрашивал единственного оставшегося у него сына, поможет ли тот ему с обычной ежедневной работой. Такого не должно быть. Сыновьям положено всю жизнь трудиться на отцовской земле, с детства перенимая навыки, чтобы в конце концов получить от стареющего патриарха все бразды власти - предпочтительно где-нибудь на вершине холма в час заката.]
        - Нет, сэр, - ответил я. - А что надо сделать?
        - Отрегулировать воду, - ответил отец. - Южный шлюз. Ручей там зачах почище сорняка на железной крыше, но мы все-таки выжмем напоследок, что можем, покуда совсем не пересохло.
        - А это разрешается, в конце лета-то? Разве другим ранчо вода не нужна?
        - Да какие там остальные! Томсон продали в общественное пользование. На Фили никто и внимания не обратит. А водоснабженцы слишком заняты мелиорацией выше по долине. - Он махнул рукой в ту сторону и сплюнул. - Ну, так как ты? Там бы надо расчистить русло, пока не стемнело.
        Солнце уже припадало на задние лапы над Пионер-маунтинс. Вершины окрасились лилово-коричневым, лучи света под косым углом падали на муар елок и сосен, изливаясь дымчатыми миражами, от которых вся долина словно бы дрожала. Было на что посмотреть! Мы с отцом оба и засмотрелись.
        - Думаю, я могу тебе помочь, - сказал я, стараясь убедить в этом самого себя.
        Из всех нескончаемых дел и заданий по Коппертоп-ранчо задача «отрегулировать воду» - со всеми подразумевающимися тут оттенками гармонии и синхронности - всегда нравилась мне больше прочих. На ранчо, притулившемся на такой высоте среди твердой, как камень, неровной земли, где с мая дождей почитай что и вовсе не было, а большинство ручьев превратилось в жалкие струйки, вяло сочившиеся по галечным руслам, мало нашлось бы ресурсов ценнее воды. Плотины, каналы, ирригационные системы, акведуки, резервуары - все они были настоящими храмами Запада, распределяющими воду по немыслимо запутанным законам, которых никто толком не понимал и о которых каждый, в том числе и мой отец, имел собственное мнение.
        - Законы все эти - сплошной бред, - заметил как-то отец. - Хотите рассказывать мне, как пользоваться моей водой на моей земле? Отлично, тогда пошли к ручью и посмотрим, кто кому накостыляет.
        Вот я бы не мог сказать то же самое с такой же уверенностью и решимостью - наверное, потому, что опыта по части регулирования воды у меня куда меньше. Или, возможно, потому, что город Бьютт, расположенный у водораздела, имел собственную трагическую историю, связанную с водоснабжением, - и эта история заставила меня немало ночей просидеть без сна за письменным столом, то и дело прикладываясь к тэб-соде.
        Когда отец находился в не слишком ворчливом расположении духа, он по субботам подбрасывал меня в город, и я наведывался в архив Бьютта. Архив ютился на верхнем этаже бывшей пожарной части, где едва-едва хватало места для хаотического собрания различных исторических остатков, втиснутых между ребрами полок. Там царил запах заплесневелых газет, а еще характерный едковатый аромат лавандовых духов, которыми упорно душилась смотревшая за стеллажами старушка, миссис Тейтертам. На этот запах у меня выработался рефлекс по Павлову: почувствовав запах этих духов где, когда и от кого угодно, я мгновенно переносился обратно к знакомому азарту исследователя, снова ощущал под кончиками пальцев листы старой бумаги, пыльной и ветхой, точно крылышко мотылька.
        Зарывшись в раздел уведомлений о рождениях и смерти на пыльных страницах Бьюттовских газет давнишних лет, попадаешь в совершенно отдельный, изолированный мир. По всем этим официальным документам разбросаны следы любви, надежды и отчаяния - а еще интереснее журналы, которые я время от времени обнаруживал за коробкой, когда миссис Тейтертам в редком припадке благодушия давала мне допуск в хранилище на первом этаже. Пожелтевшие фотографии, банальнейшие дневники, которые, если их долго листать, изредка дарили проблески удивительной сопричастности, счета, гороскопы, любовные письма, даже по ошибке прибившийся туда очерк о пространственно-временных туннелях на американском Среднем Западе.[27 - Монография принадлежала перу мистера Петра Ториано и была озаглавлена «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830 -1970». Я пришел в такой восторг от находки, что тайком припрятал коричневую папку с драгоценным содержимым в туалете, чтоб точно снова ее найти. Однако, вернувшись в архив на следующей неделе, папки не обнаружил.]
        Сидя по субботам в укромном уголке, где витали назойливые волны лавандовых духов, а по плечу меня похлопывали любопытствующие призраки пожарных, я медленно осознавал величайшую иронию в истории Бьютта: хотя промышленники сотни лет высасывали из гор руду, сегодня городу грозили отнюдь не обвалы или оползни, а вода - красная, насыщенная мышьяком вода, медленно заливающая огромную яму старого карьера Беркли-Пит. Каждый год алое озеро поднимается на двенадцать футов и через двадцать пять лет перехлестнет за край и выльется на улицы. Можно считать это естественной рекультивацией, стремлением природы вернуть равновесие в соответствии с началами термодинамики. И в самом деле, полтора века Бьютт жил и рос за счет добычи меди, шагая при этом столь не в ногу с законами устойчивого мира, что теперь поневоле тянет сказать, мол, современный город - ютящийся бок о бок со свидетельством своей былой неумеренности, ямищей милю в диаметре и пятисот футов глубиной, - просто-напросто огребает кармическое и экологическое воздаяние. Года два назад на озеро села стая из трехсот сорока двух диких белых гусей, и все
погибли от ожогов пищевода, словно бы говоря нам: «Мы пришли сюда предсказать вашу участь». Грейси, взяв бумажных журавликов и красный пищевой краситель, устроила в память о них маленькую церемонию под старым тополем.
        Прошлой весной я обрисовал напряженное положение водосборного бассейна Бьютта в лабораторной работе[28 - Название работы гласило:] по естествознанию за седьмой класс. Вообще-то сама работа посвящалась определению солености пяти неизвестных жидкостей. Наверное, мне и впрямь не стоило разворачиваться на полную катушку с метафорой о том, что токсичные воды наполняют котлован, как кровь - обширное ранение грудной клетки. Закончил я разветвленнейшим и не слишком убедительным рассуждением на тему общей социальной ответственности, при этом начисто игнорируя такие взрослые понятия, как «бюджет» и «бюрократическая инерция», и слишком идеалистически требуя полномасштабного вмешательства правительства. И даже признавая, что заключительная часть лабораторной работы вышла довольно сомнительной - было отчетливо видно, что написана она ребенком с искаженными представлениями о реальном мире, - я до сих пор считаю, что сквозная метафора мне удалась и как нельзя более подходила для оформления работы в целом. Я не большой талант по части литературности, так что развивал метафору не слишком красноречиво, зато
последовательно - даже коснулся поразительного сходства между процессом закупоривания капилляров и структурой водоносного слоя.
        Мистера Стенпока, нашего учителя естествознания, моя работа не порадовала.[29 - С тех пор я выработал новый термин «стенпок»:СТЕНПОК - сущ., любой взрослый, упорно не желающий выходить за пределы сугубо служебных обязанностей и не проявляющий никакой склонности к незаурядному и невероятному.Если бы все в мире были стенпоками, мы бы до сих пор жили в Средневековье, во всяком случае, в научном смысле.Без теории относительности. Без пенициллина. Без печенья с шоколадными крошками. Без рудников в Бьютте. Вот ведь ирония, что мистер Стенпок, давший свое имя этому явлению, преподает естествознание - предмет, который, как мне всегда казалось, должен воспитывать в детях способность изумляться.]
        Мистер Стенпок был скользким типом. С первого взгляда видно: как только оценишь, с одной стороны, заклеенные скотчем старомодные массивные очки, визитную карточку зануды-ботаника, а с другой - пижонскую кожаную куртку, в которой он приходил на занятия, тем самым словно бы пытаясь (хотя и безуспешно) внушить: «А после уроков, детишки, я занимаюсь всем тем, о чем вам знать еще рано».
        Понять его двойственную натуру легко даже по комментариям, написанным на полях моей лабораторной о Беркли-Пит. После части, посвященной пяти неизвестным жидкостям, он нацарапал:
        Отличная работа, Т. В. Отлично разобрался в теме. И иллюстрация чудесная.
        Но на моем не слишком убедительном переходе к куда как более длинному обсуждению Беркли-Пит (последняя сорок одна страница из сорока четырех), он принял совсем иной тон:
        Совершенно не по теме работы.
        Отнесись к делу серьезно!
        Это тебе не игра!
        И дальше:
        «Спивет, это еще что? Да за кого ты меня принимаешь? За идиота что ли?»
        И потом еще:
        «Я не идиот. Я пас.
        Не твоя весовая категория, Спивет».
        Не мне, конечно, судить, но, похоже, мистер Стенпок, как и многие жители Бьютта, просто не желал ничего слышать о старом карьере и грядущем апокалипсисе, ожидающем всю нижнюю часть города.
        Мне это чувство прекрасно знакомо: каждый год накануне Дня Земли Бьютт попадает в заголовки всех газет как символическое предупреждение: вот, мол, чем оборачивается неумелое взаимодействие человека с землей. Психологически очень утомительно жить в городе, олицетворяющем экологическую катастрофу, особенно когда на самом-то деле тут происходит совсем другое: в Бьютте есть технический колледж, где проводят футбольные матчи, и административный центр с выставкой огнестрельного оружия, и фермерский рынок в теплое время года, и дни памяти Ивела Книвела, и фестиваль ирландского танца - и вообще люди живут нормальной жизнью: пьют кофе, любят, вяжут крючком и так далее, как везде. Масса всего помимо Беркли-Пит. И все-таки невольно думаешь, что учитель естествознания мог бы преодолеть местечковый патриотизм и понять, что в научном отношении Беркли-Пит - настоящая золотая жила, целый клад для анализа, ситуационного исследования и развернутых метафор.
        Особенно не порадовало мистера Стенпока, что я его самого взял для вступления к части про Беркли-Пит[30 - Из лабораторной работы 2.5, «Соленость пяти неизвестных жидкостей»]. Я ради драматического эффекта обрисовал, что было бы, если бы и он, и я застыли на месте в тот самый миг, как я отдаю ему работу, и простояли бы вот так недвижно двадцать пять лет - и вот внезапно за дверью зарокотало бы, алый отравленный поток в один миг намочил бы все наши плакаты, посвященные строению куриного яйца, массе и гравитации, а затем, цитируя мой опус, «вода разъела бы нашу кожу и растрепала усы мистера Стенпока».
        - Больно ты умничаешь, - заявил мистер Стенпок, когда я хотел обсудить с ним мою работу. - Послушай - ограничься темами уроков. В научных дисциплинах ты силен - продолжай в том же духе, тогда поступишь в университет и свалишь отсюда.
        В классе никого, кроме нас, не было, окна стояли нараспашку по случаю первого по-настоящему теплого весеннего дня. Там, снаружи смеялись дети, визгливо скрипели качели, упруго и глухо стучал по асфальту красный мяч. Какой-то частице меня хотелось присоединиться к сверстникам, забыть про энтропию, неизбежность и наслаждаться простыми радостями.
        - Но как же быть с карьером? - спросил я.
        - Карьер может идти в болото, - отрезал мистер Стенпок.
        Эта стычка так и отложилась у меня в памяти своеобразным отражением заключительного стоп-кадра из моей лабораторной. Очень хотелось спросить, при чем тут болото, но, честно говоря, я здорово перепугался. Он произнес это с таким злобным презрением, что я невольно отступил и заморгал. Как человек, посвятивший себя науке - той жизненной силе, что вдохновляет мою мать на неустанные поиски, заставляет ее пытливо всматриваться в природный мир, а меня - рисовать карты вместо того, чтобы рассылать бомбы выдающимся капиталистам, - как мог ученый занять столь ограниченную и агрессивную позицию? Конечно, среди ученых больше мужчин, чем женщин, но все же на миг я невольно задумался, нет ли в хромосомном наборе XY чего-то особенного и могут ли взрослые мужчины со всей их склонностью к кожаным курткам, энтропической полноте среднего возраста и сдвинутым набок ковбойским шляпам быть незашоренными, любознательными и одержимыми учеными, как моя мать, доктор Клэр. Складывалось впечатление, что они годятся только открывать и закрывать ворота, вкалывать в рудниках и заколачивать железнодорожные костыли -
однообразными повторяющимися движениями, вполне удовлетворяющими их желание решить все мировые проблемы простыми действиями, где требуется применять только руки.[31 - Избранные стадии облысения у мужчин. Из блокнота С27НЕ ВСЕ МУЖЧИНЫ ТАК УЖАСНЫНапример: доктор Йорн. Он мужчина, однако любознательностью не уступит доктору Клэр. Как-то мы с ним три часа обсуждали, кто бы победил в честном бою - полярный медведь или тигровая акула (на отмели глубиной в четыре фута, при свете дня). Но доктор Йорн живет в двух часах езды от нас, а я не умею водить машину, так что учиться мужскому поведению могу только у ковбоев да мистера Стенпока.]
        Мы с мистером Стенпоком стояли напротив друг друга в классе, и тут вместо красной воды на меня нахлынуло осознание из ряда тех, что рвут волокна, связывающие тебя с детством. Мы с мистером Стенпоком жили в очень узком пласте пригодных к обитанию условий: незначительное падение температуры, нано-колебание в химическом составе классной комнаты, крохотная перемена свойств воды в наших тканях, палец на спусковом механизме - все это могло мгновенно затушить спичку нашего сознательного бытия, тихо и спокойно, без барабанной дроби, значительно легче и с меньшими усилиями, чем нужны, чтобы разжечь искорку жизни. Должно быть, несмотря на все свое позерство, глубоко внутри мистер Стенпок прекрасно осознавал хрупкость существования, а эфемерный кокон под кожаной курткой служил лишь персональным укрытием от неизбежного краха, распада его клеточных структур и возвращения атомов в общий кругооборот природы.
        - Но у нас все хорошо? - спросил я мистера Стенпока. Больше как-то ничего не придумалось.
        Он заморгал. Качели за окном снова заскрипели.
        На миг - такой короткий миг, что я едва успел его осознать, - мне вдруг захотелось обнять мистера Стенпока, такого беззащитного за всеми этими куртками и очками.
        Тогда, в классе, я не впервые остро осознал нашу тенденцию к распаду. Первый раз это было так: я только включил сейсмоскоп и повернулся к Лейтону спиной, как услышал хлопок - странно тихий в моих воспоминаниях, - а следом стук тела, падающего сперва на лабораторный стол, потом на пол сарая, все еще усыпанный прошлогодним сеном.
        …Я забрался на пассажирское сиденье пикапа, кое-как захлопнул неподатливую дверцу и оказался в неожиданной тишине кабины. Руки, которые я положил на колени, дрожали. Кабина пикапа говорила лишь о работе - сплетенные пуповины проводов на месте радио, две притулившиеся друг к другу отвертки на приборной панели, и всюду пыль, пыль, пыль. Ни тени излишеств или роскошеств, если не считать маленькой подковки, которую доктор Клэр подарила моему отцу на двенадцатую годовщину свадьбы. Всего лишь слабый отблеск серебряной безделушки, свисающей с зеркала заднего вида и легонько вращающейся - но и этого было вполне довольно.
        День медленно ускользал прочь, поля затихали. Сощурившись, я посмотрел в окно. Высоко над полосой деревьев паслось на общественном выгоне наше стадо телок. Месяца через полтора Ферди с мексиканцами снова пригонят их с гор вниз на зиму.[32 - Сбор скота, сбор скота: стук копыт по мягкой земле, дребезжание задетой рогами колючей проволоки, запах навоза и коровьих шкур с примесью странных ароматов мексиканской кожи. По утрам, перед тем как отправляться на работу, мексиканцы смазывают седла какой-то мазью, которую передают по кругу в черной коробочке размером с кулак. А после трудового дня приходят к дому и стоят на крыльце, тихо переговариваясь меж собой и сплевывая на гардении со странной деликатностью, которая в них выглядит совершенно естественно. Доктор Клэр в несвойственном ей припадке женского гостеприимства подает им лимонад и имбирное печенье. Они любят такое печенье. Я думаю, они именно за ним и приходят постоять на крыльце - за имбирным печеньем, которое так бережно, точно драгоценный амулет, берут загрубелыми руками и откусывают маленькими кусочками.Я поймал себя на том, что гадаю: если
меня не будет здесь осенью, когда мексиканцы будут жевать имбирное печенье - стану ли я скучать по этому ритуалу, что знаменовал начало осени ничуть не в меньшей степени, чем опадание листьев. Стану ли тосковать по нему, даже если всегда наблюдал этот ритуал лишь со стороны?]
        Отец открыл дверцу с водительской стороны, забрался внутрь и захлопнул ее - ровно с той силой, с какой надо, чтоб она сразу закрылась. Он переобулся в ярко-желтые резиновые сапоги, а вторую пару протянул мне.
        - Не то чтоб они были там и вправду нужны, - пробормотал он. - В русле суше, чем в мамином кармане, но давай все же переобуемся, так просто, для вида. - Он легонько похлопал меня по коленям сапогами. - Смеха ради.
        Я засмеялся. Во всяком случае, попытался. Возможно, я проецировал на отца свои чувства, но в его поведении явственно ощущались напряженность и беспокойство: ему было слегка неловко брать меня с собой на работу, как будто я непременно ляпну там что-нибудь неуместное, что мальчишке говорить решительно не пристало.
        Наша старенькая машина - синий форд-пикап - выглядела так, словно попала в торнадо (собственно говоря, как-то раз и попала, в Диллоне). Звали ее Джорджиной - это Грейси так окрестила, она вообще всем и всему на ранчо придумывала имена. Помню, как Грейси объявила об этом, а отец молча кивнул и хлопнул ее по плечу чуть сильнее, чем стоило бы. На его языке это означало: «Я с тобой согласен».
        Он повернул ключ зажигания, и мотор заворочался - раз, другой, кашляя и чихая короткими резкими выхлопами, потом наконец окончательно ожил и заурчал. Отец нажал педаль газа. Оглянувшись через маленькое угрюмое окошко, я увидел на одной из стенок кузова незаконченную схему Последней позиции Кастера - копию рисунка Одного Быка, племянника Сидящего Быка. Он изобразил битву графически, и читать рисунок надо слева направо.
        Мой грубый набросок появился после того, как мы с Лейтоном почти целый день покрывали Джорджину изображениями величайших военных конфликтов мира. Собственно говоря, идея была скорее моя - подозреваю, Лейтон просто хотел увильнуть от обычных обязанностей по хозяйству. Во всяком случае, изобразив стреляющих Эндрю Джексона и Тедди Рузвельта (вне какого-либо исторического контекста), он просто сидел и смотрел, как я рисую индейских лошадок, убитых солдат, реки крови, а посередине всего этого самого Кастера, - а потом заснул и спал, пока отец не раскричался. Мы так и не закончили эту карту.[33 - На карте, нарисованной Одним Быком, время течет слева направо. Добавление четвертого измерения, равно как и небрежность в использовании пространственных координат, меня, признаться, слегка нервировало, однако я старался плыть по течению. Для Одного Быка множественные временные точки могли существовать одновременно.Странным последствием его смерти - наряду с церковью, и пустым домом, и тем, как дверь в его комнату всегда стояла полуоткрытой - стало то, что незавершенная карта на задней стенке пикапа накрепко
засела у меня в голове. Мне бы так хотелось провести с ним еще хоть день, дорисовывая ее. Или пятьдесят. И пусть бы даже Лейтон ни разу не взялся за кисть, а просто сидел рядом, смотрел на меня, да хоть спал! Меня бы и это устроило.]
        Мы тряслись вдоль изгороди. Амортизаторы у Джорджины давно полетели, а ремней безопасности и вовсе не было, так что мне приходилось обеими руками держаться за ручку дверцы, чтобы не вылететь в окно. Отец, казалось, совершенно не замечал, что на каждой колдобине чуть не впечатывается головой в потолок. Чуть не - но все-таки ни разу так и не впечатался: физический мир всегда уступал отцу дорогу.
        Некоторое время мы ехали молча, слушая рокот мотора и свист ветра в окнах, ни одно из которых не закрывалось до конца.
        Наконец отец заметил, скорее себе под нос, чем обращаясь ко мне:
        - На прошлой неделе там еще текло помаленьку. Этот ручей надо мной просто измывается. Подразнит и опять ничего.
        Я открыл было рот и тут же снова закрыл. Вообще-то у меня имелось несколько объяснений такой вот цикличной гидрологии ручья, но я уже делился ими с отцом. Этой весной, всего через пару месяцев после смерти Лейтона, я сделал добрых две дюжины карт и схем горизонта грунтовых вод нашей долины - его подъем, градиент стока, многовековые уровни подземных вод, состав почвы и способность к фильтрации. Как-то вечером в начале апреля, когда как раз начались сильные дожди и высокогорные реки взбухли от таяния снегов, я пришел в Ковбойскую гостиную с охапкой всех этих карт.
        Поскольку мексиканцев не ожидалось еще недели три, я знал - отцу будет очень нужна помощь с оросительной системой. И хотя, конечно, я был готов натянуть сапоги и выйти в поле, но рассудил, что мой сильный разум и слабые руки более годятся для создания этих карт. Из нас двоих с лопатой и в сапогах всегда выходил не я, а Лейтон - это он расчищал засоры, раскидывал завалы, вытаскивал из грязи увязшие валуны. Маленький, ладный, он отлично смотрелся на своем иссиня-сером коньке Тедди Ру, а когда они с отцом куда-нибудь скакали бок о бок, то непрестанно беседовали на языке, который я понимал, хотя сам на нем говорить не умел.
        ЛЕЙТОН: Ну что, когда их сгоняете вниз?
        ОТЕЦ: Земля расчистилась… Недели через три охолостим, загрузим и продадим четвертую часть… вот как спустятся, оценим, сколько выйдет. А что, тебе уж неймется?
        ЛЕЙТОН: Да я насчет зимы, сэр. Когда мы на той неделе их гуртовали, бедные скотинки были тощими, как незнамо что… Ферди сказал - он говорит, рынок нынче на спаде.
        ОТЕЦ: Да как обычно, так и сейчас. Ферди твой - просто нелегал-мексикашка, что б он понимал.
        А я старался угнаться за ними на своем коне, названном в мою честь Воробьем (и у него было больше общего с этой птицей, чем полезно для лошади), а тот весь дрожал и норовил потереться головой о круп вместо того, чтоб легко и естественно встать в ряд с двумя другими лошадьми, как в кино.
        - О чем это вы говорите? - спрашивал я. - Зима будет ранней?
        ЛЕЙТОН:молчание.
        ОТЕЦ:молчание.
        Когда Лейтона не стало, я начал гадать, как же отец будет в одиночку регулировать воду. А поскольку я, разумеется, не мог просто-напросто сесть на лошадь и заменить того, кого заменить нельзя, то и решил провести исследование - и вот, начертив все графики и таблицы о водоносных слоях, апрельским вечером вошел в Ковбойскую.
        Отец попивал виски, с головой уйдя в «Монти Уолша» по телевизору. Рядом на диване лежала шляпа - как будто он занял для кого-то место. Отец облизал пальцы.[34 - За отцом водилась привычка: время от времени облизывать пальцы, точно перед каким-то делом, для которого нужна особая ловкость и хорошая хватка. Очень часто никакого дела вовсе и не было - просто навязчивый тик физического труда, как будто отец постоянно видел перед собой бесконечную череду работ. Даже растянувшись в любимом уголке перед телевизором со стаканом виски в руке, он никогда не расслаблялся до конца.]
        На экране гарцевали ковбои, копыта взрывали землю, выбивая из нее клубы пыли. Я немного постоял, глядя на экран. Очень уж красиво было - всадники пляшут и носятся вокруг усталого стада, так что их почти и не видно, но даже когда они исчезают в море пыли с головой, ты знаешь: ковбои где-то тут, рядом, делают то, зачем рождены. Глядя на это шоу земли, коней и всадников, отец время от времени тихонько кивал головой, как будто смотрел старую восьмимиллиметровую пленку с любительской семейной съемкой.
        На дворе шел дождь, капли гулко барабанили по крыльцу, то сильнее, то тише. Для меня это был добрый знак - знак того, для чего могут пригодиться мои карты. Не сказав ни слова, я принялся раскладывать листы на деревянном полу, привалив их двумя отцовскими пресс-папье - статуэтками девушек в ковбойских нарядах. На экране надо мной заржала лошадь, мужской голос выкрикнул сквозь грохот копыт что-то неразборчивое.[35 - Серия водных диаграмм. Из блокнота З56]
        В комнату вошел Очхорик, весь мокрый после улицы. Отец, не отрываясь от экрана, заорал: «Брысь!» - и Очхорик выскочил обратно, не успев даже встряхнуться и нас обрызгать.
        Я кончил раскладывать схемы и дождался минутного затишья в фильме.
        - Хочешь посмотреть? - спросил я.
        Отец вытер нос, отставил виски и, глубоко вздохнув, встал с дивана и медленно подошел ко мне. Смотрел он довольно долго, даже пару раз наклонялся взглянуть поближе. До сих пор он мои проекты таким вниманием еще ни разу не удостаивал, у меня аж жилка на шее запульсировала. Отец переступил с ноги на ногу, потер тыльной стороной ладони щеку и снова вгляделся.
        - Ну и как тебе? - не утерпел я. - Мне кажется, нам не стоит так уж наваливаться на Фили. Лучше проложить трубу на другую сторону к Крейзи-свид и…
        - Чушь, - отрезал он.
        Я вдруг вспомнил, что спрятал на каждой из схем, по границе, имя Лейтона - я так всегда делал со дня его смерти. Неужели отец это заметил даже в тусклом освещении Ковбойской комнаты? Нарушил ли я Ковбойский кодекс? Переступил черту молчания, начертанную на песке?
        - Что-что? - переспросил я. Кончики пальцев у меня занемели.
        - Чушь, - повторил он. - Нарисовать-то ты можешь что угодно, хоть как нам брать воду из Трех Развилок по ту сторону хребта - и очень даже правдоподобно, а толку с того - кот наплакал. Все твои расчеты - пижонство и чушь собачья. Разуй глаза, сам увидишь.
        Обычно я бы тут же полез спорить. Да, это всего лишь голые цифры на странице - но мы же с неолита отмечаем самые разные сведения на чем попало - на стенах пещеры, на земле, пергаменте, деревьях, одноразовых тарелках, салфетках, даже у себя на теле - чтобы помнить, на чем стоим, к чему хотим придти и в какую сторону двигаться. В нас от природы заложено стремленье извлекать из царящей в голове каши все эти указания, координаты и так далее, привязывать их к реальному миру. Еще со времен создания своей первой схемы - как пожать руку Господу Богу - я уяснил: рисунки рисунками, а реальная жизнь реальной жизнью. И все же в каком-то отношении это вот несоответствие придавало всему особый смысл: дистанцированность карты и реальной территории давала простор вздохнуть и понять, где мы.[36 - Помню, как в первый раз увидел записные книжки Чарльза Дарвина. Я лихорадочно рылся в его набросках, примечаниях на полях и отступлениях от темы в поисках момента озарения, той вспышки, что привела к открытию теории естественного отбора. Само собой, я не нашел такого четкого единого момента, да и не думаю, что
великие открытия вообще когда-либо делались таким образом - скорее всего, обычно они являют собой череду проб и ошибок, исправлений и уточнений, в которых даже возглас «ага!» впоследствии будет пересмотрен и опровергнут.Впрочем, одна страница в блокноте привлекла мое внимание - первая известная иллюстрация эволюционного древа, несколько раздваивающихся линий, ветвящихся наружу, только и всего, зачаточная форма образа, что нынче так хорошо знаком нам всем. Однако меня заинтересовал не рисунок, а строчка, которую Дарвин подписал сверху:]
        Вот сейчас, стоя в Ковбойской гостиной, пока дождь хлестал по нашему дому и тяжелые капли проникали во все уголки и щели, пропитывая сосновые доски, скатываясь по стеклам, через крыльцо, в истосковавшиеся по воде глотки мышей, жуков и ласточек, делящих с нами кров, я все ломал голову, как бы убедить отца, что мои чертежи - вовсе не подделка, не мошенничество, а перевод, познание и причастность. Однако не успел я собраться с мыслями, как отец уже вернулся к дивану. Заскрипели пружины. В руке у отца был стакан виски, его мысли полностью занимал фильм.
        На глаза у меня навернулись слезы. Терпеть не могу реветь, особенно перед отцом. Я, как всегда в таких ситуациях, судорожно стиснул за спиной левый мизинец, пробормотал: «Да, сэр» - и бросился вон из комнаты.
        - Твои бумажки! - рявкнул вслед отец, когда я уже был на середине лестницы. Я вернулся и один за другим собрал все документы. Ковбои в телевизоре собрались на вершине холма и что-то обсуждали. Скот мирно пасся на равнине, начисто позабыв о недавней напряженной борьбе.
        В какой-то момент отец потер пальцем по краю стакана - стекло тихонько, почти неразличимо скрипнуло. Мы уставились друг на друга, удивленные этим скрипом. Отец лизнул большой палец, а я вышел из комнаты, унося с собой охапку так и не пригодившихся карт.
        …Отец резко ударил по тормозам. Из-под колес полетели ошметки грязи. Я удивленно поднял глаза.
        - Тупые скотины, - выругался отец.
        Повернувшись, я увидел Вонючку - самого знаменитого козла на всем Коппертопе, так часто он запутывался в изгороди - да, вот и сейчас снова запутался! Еще одной отличительной чертой Вонючки был цвет: из четырехсот с лишним коз на ранчо лишь он был весь черный как смоль, только вдоль хребта проглядывали белые пятнышки.
        Услышав шум подъезжающего пикапа, Вонючка судорожно забился.
        «Пятно на добром имени нашего ранчо», - звал его отец, а я - «черным вонючим пирожком», потому что, запутавшись, он каждый раз умудрялся здорово обделаться. Судя по всему, сегодняшний день не был исключением.
        Отец тяжело вздохнул, выключил мотор и потянулся к ручке двери.
        - Я выпутаю, - сдуру ляпнул я.
        - Правда? - переспросил он. - Отлично. А то я бы эту скотину просто прибил бы. Тупее кузнечика. Мне уже до смерти надоело пинками отваживать эту толстую башку от проволоки. Достанется сукин сын койотам, и поделом.
        Я вылез из машины и поймал себя на том, что бормочу под нос, как припев: «Ту-пее-куз-не-чика, ту-пее-куз-не-чика».
        При моем приближении Вонючка вдруг замер и затих. Я видел, как при каждом вдохе вздымаются его ребра. На шее, там, где кожу пропорол шип, темнел огромный порез - с проволоки капала кровь. Так сильно он еще никогда не ранился. Долго ли он тут уже торчит?
        - Плохо дело, - сообщил я, оборачиваясь через плечо.
        Но в машине уже никого не было. За отцом водилась привычка исчезать втихомолку - чтобы пройтись или за чем еще, - а потом так же бесшумно возвращаться.
        Я осторожно шагнул вперед.
        - Не бойся, Вонючка, - сказал я. - Я тебя не обижу, просто помогу выпутаться.
        Вонючка тяжело дышал. Одну переднюю ногу он чуть приподнял, примерно на дюйм от земли, точно собрался лягаться. Из влажных ноздрей вырывался короткий свист, по черной бородке бежала струйка слюны. Шерсть вся пропиталась кровью. При каждом вздохе рана на шее открывалась и закрывалась.
        Я посмотрел Вонючке в глаза, прося разрешения дотронуться до его шеи.
        - Все хорошо, - приговаривал я, - все хорошо.
        Глаза у него были просто колдовские - зрачки почти идеально-прямоугольной формы. И хотя я понимал: это точно такие же глаза, как, например, у меня, но в их немигающем взгляде, в черных прямоугольниках, не ведающих любви и утраты, чудилось что-то чуждое, инопланетное.[37 - Черный прямоугольник. Из блокнота З57]
        Я лег на живот и принялся подтягивать колючую проволоку вниз. Вообще-то в таких случаях полагается просто-напросто как следует пнуть козла в лоб, чтоб вытолкнуть его обратно, но сейчас я боялся толкать Вонючку. Он и так был травмирован и напуган, а от резкого толчка шип мог бы располосовать ему всю шею насмерть.
        - Все хорошо, все хорошо, - приговаривал я и тут вдруг заметил, что Вонючка смотрит вовсе не на меня.
        Слева послышалось какое-то щелканье - как будто встряхивают фишки манкалы в деревянном ящичке. Я повернул голову - а там, не дальше полутора футов от моего лица, лежала огромная гремучка, я в жизни таких здоровенных не видел. С добрую бейсбольную биту толщиной, голова поднята и покачивается, покачивается - очень целеустремленно, а не как будто под ветром. В тот миг я не очень-то хорошо соображал, но одно помнил твердо: укус гремучки в лицо смертелен, а эта тварь именно что в лицо мне и метила.
        Я словно со стороны видел, как мы трое сошлись в каком-то странном танце борьбы за выживание - все вместе на перекрестке судьбы, вершины одного треугольника. Что каждый из нас ощущал в этот миг? Было ли меж нами взаимопонимание - за ролями, отведенными нам страхом, рефлексом защиты своего участка и охотничьим инстинктом - понимание общности нашего бытия? Мне почти захотелось потянуться к гремучке, пожать ей незримую руку и сказать: «Ты хоть и гремучка, но по крайней мере не Стенпок, и за это я жму твою незримую руку».[38 - Триангуляция Вонючки и копилки яда. Из блокнота С77]
        Змея двинулась ко мне, в глазах ее читалась непреклонная целеустремленность, и я зажмурился, думая - вот, значит, каково это. Наверное, погибнуть на ранчо от укуса змеи в лицо даже приличнее, чем самому себе выстрелить в голову из старинного ружья в холодном амбаре.
        Прогремело два выстрела:
        Второй каким-то образом вернул меня в мир ранчо. Я открыл глаза и увидел, что снесенная пулей голова гремучки валяется на земле, а из толстой шеи хлещет кровь. Безголовое тело дергалось, как будто собираясь выкашлять что-то очень важное. Змея свилась в тугой комок, расплелась вновь - и, наконец, замерла навсегда.
        Сердце у меня стучало, стучало, стучало, как бешеное - в какой-то миг мне даже показалось, что сейчас оно передвинется на другую сторону грудной клетки (situs inversus!), а всем прочим органам придется перестроиться, так что я стану медицинской диковинкой и умру совсем молодым в кресле-качалке.[39 - Ты один из нас, но ты не такой, как мы. Из блокнота З77]
        - Целоваться ты, что ли, собрался с этой копилкой яда?
        Я поднял голову. Отец с ружьем в руке шагнул ближе и рывком поставил меня на ноги.
        - Ты что? - Голос у него звучал ровно, но глаза были белые-пребелые и слезящиеся.
        Я не мог говорить. Во рту у меня было суше, чем у мамы в карманах.
        - Совсем спятил?
        Отец с силой хлопнул меня по спине. Я так и не понял - чтобы отряхнуть от грязи, в наказание или вместо объятия.
        - Нет, я просто…
        - Она бы тебя достала, ты б и пикнуть не успел, а в следующий раз меня рядом может не оказаться. Свезло тебе. Старушку Нэнси так аккурат в правую ляжку ужалили.
        - Да, сэр, - пробормотал я.
        Он пошевелил носком ноги мертвую змею.
        - Глянь, какая здоровая. Может, прихватить с собой в дом? Покажем твоей матери.
        - Не надо, пусть себе, - сказал я.
        - Думаешь? - отозвался отец, снова пошевелил змею ногой и посмотрел на Вонючку - тот так и не шелохнулся.
        - Ну что, сукин сын, видел всю заварушку? - сказал отец и отвесил Вонючке такого пинка, что тот отлетел на добрых пятнадцать футов. Я зажмурился. Вонючка уселся на землю с ошарашенным видом и, точно лунатик, провел языком по губам.[40 - Этот поступок вроде бы нарушил четвертое правило Ковбойского кодекса Джина Отри, но отец вообще избирательно следовал и ковбойской этике, и Библии: ссылался что на то, что на другое только когда ему это подходило.1. Ковбой никогда не стреляет первым в более слабого противника, не вступает с ним в драку и не пользуется своим преимуществом.2. Он не берет назад своего слова и оправдывает оказанное ему доверие.3. Он всегда говорит только правду.4. Он мягок с детьми, стариками и животными.5. Он не проповедует и не придерживается расистских или религиозно-нетерпимых идей.6. Он всегда помогает тем, кто попал в беду.7. Он работает на совесть.8. Он чист в помыслах, выражениях, поступках и личных привычках.9. Он чтит женщин, родителей и законы своей страны.10. Ковбой - настоящий патриот.]
        Я смотрел на него во все глаза, боясь, что он сейчас рухнет и помрет после такого сильного потрясения. Однако у животных есть одна занятная черта - люди вроде моего отца именуют ее тупостью, а по мне, она скорее сродни всепрощению. Пока Вонючка сидел и облизывал губы, я почти физически чувствовал, как с него стекает напряжение пережитых минут. А потом он вскочил на ноги и, не оглядываясь, помчался вверх по холму, прочь ото всего этого безумия.
        - Тупые козы, - пробормотал отец, вытряхивая стреляные гильзы на землю. Клик-клик, клик-клик. - Ну ладно, поехали, дело не ждет, а день уже на исходе.
        Я двинулся за отцом к машине. Пока он заводил старый кашляющий мотор, меня вдруг захлестнула теплая, горячая волна. Кончики пальцев аж пекло, как после сильного холода. Я все вспоминал, как он пошевелил ногой мертвую змею - как внимательно оглядел ее, а в следующую секунду напрочь выбросил из головы. Трагедия предотвращена, и отцовские мысли вновь переключились на непосредственную задачу водоснабжения. Сквозившая в каждом его движении уверенность недвусмысленно говорила: «В жизни чудес не бывает».
        Мне здесь было не место. Я давно это знал, но воплощенная в поступке отца ограниченность, склонность к туннельному зрению словно бы вмиг помогла правде выкристаллизоваться. Я не рожден для жизни на вольных просторах холмов.
        Я поеду в Вашингтон. Я ученый, картограф, я нужен там. Доктор Клэр тоже ученый, но почему-то вписывалась в жизнь на ранчо не хуже отца. Эти двое существовали вместе, замкнутые друг на друга на бескрайних склонах водораздела.
        Сквозь захватанное окошко пикапа я смотрел на выцветшую палитру ранних сумерек. На фоне серого бездонного неба мелькали крохотные темные тельца - летучие мыши (Myotis yumanensis) начали исступленную пляску эхолокации. Воздух вокруг пикапа, верно, пронизывали миллионы тоненьких сигналов.
        Как я ни вслушивался, но так и не мог толком воспринять плотное кружево их трудов.
        Мы катили вперед. Рука отца покоилась на руле, изувеченный мизинец торчал чуть кверху. Я смотрел, как носятся и пикируют в небе летучие мыши. Вот ведь легкокрылые создания! Им принадлежит царство отражений и преломлений, постоянной беседы с поверхностями и препятствиями.
        Мне бы нипочем не выдержать такой жизни: они ничегошеньки не знают о мире как он есть, довольствуются лишь его эхом.
        Я нарисовал эту карту для доктора Йорна, любительски изучавшего летучих мышей. Но я сделал это еще и на случай своей смерти. Я хотел, чтобы он знал, где лежит мое завещание. (Я составил карту еще до того, как он начал мне лгать).
        Глава 3
        Отчет о вскрытии. Из блокнота З45[41 - Когда на ранчо приходил один из адвокатов, я заметил у него в саквояже, на самом верху, отчет коронера и перекопировал себе эту диаграмму, пока адвокат ходил вместе с отцом в амбар. Хотя использованный коронером шаблон для изображения головы похож скорее на матерого русского шпиона, чем на десятилетнего мальчика, мне кажется, Лейтону бы понравилось, что его так нарисовали.]
        Разгребая канавы, мы практически не разговаривали. В какой-то момент отец что-то буркнул и приостановился, обводя взглядом земли вокруг, а потом двумя пальцами, средним и указательным, точно дулом пистолета, ткнул в сторону канавы за узким водотоком.
        - Вон, - сказал он, как выстрелил. - Там разгребай.
        Я вздохнул и потопал, куда велено. На взгляд постороннего наблюдателя все действия моего отца казались блестящим примером самобытной водознатческой интуиции, но мне уже было все равно. Я чувствовал себя ребенком-актером, поставленным для придания колорита и правдоподобия в смитсоновскую выставку на тему Западной Америки.[42 - А слева от двух фигур воткнута в грязь табличка, где четким музейным шрифтом выведено:]
        Я разгребал. Саундтрек проигрывал звуки чавкающей грязи, короткие и резкие распоряжения отца, приглушенные порывами предвечернего горного ветра, задувавшего нам в глаза хвойную пыль. (Неужели в музеях уже даже и это научились воспроизводить?)
        Я остановился на полувзмахе лопатой. Вокруг сапог заструились мутные ручейки холодной воды. Ноги превратились в острова. Вода холодила их сквозь резину сапог, но все ощущалось как-то приглушенно, и мне вдруг страшно захотелось почувствовать ледяное прикосновение воды кожей, всеми пальцами.
        Домой мы ехали в тишине. С сапог на истоптанный пол пикапа сползали куски вязкой грязи. Я гадал, почуял ли отец, что что-то не так. Он не из тех, кто спрашивает: «А что это ты молчишь?» Для него молчание было удовольствием, а не признаком внутреннего раздрая.
        Остановившись перед домом, он подал мне знак вылезать.
        - Извинись за меня. Мне еще надо кое-что сделать. Сэкономлю нам тарелку жратвы.
        Это слегка выходило за рамки обычного: отец, с его любовью к заведенному распорядку, всегда требовал, чтоб вечером за столом собиралась вся семья. Эта традиция слегка ослабла после смерти Лейтона, но все равно мы почти каждый вечер сходились все вчетвером под Линнеем и ели наши порции в тщательно культивируемом полумолчании.
        Должно быть, отец заметил мое удивление - по лицу его скользнула короткая улыбка, наверное, чтоб сгладить неловкость. Я выпрыгнул из машины как был, в сапогах, таща ботинки в руке. Ужасно хотелось сказать ему на прощание что-нибудь подходящее - что-то такое, что выразило бы одновременно мое почтение и отвращение к этому месту и к нему самому. Само собой, мне в голову ничего подходящего не пришло, и я только и выдавил: «В добрый час».
        Навряд ли отец смог бы сформулировать, что именно тут не так, но улыбка пропала. Из-под капота слабо пахло машинным маслом, петли отчаянно скрипели, а я все стоял, покачивая дверцу туда-сюда. Мы застряли, завязли, глядя друг на друга. Он пошевелил пальцами, показывая, чтоб я закрыл дверь. Я все смотрел на него.
        - Закрой, - наконец выдавил он, и я повиновался. Дверца хлопнула и щелкнула, закрываясь, хотя, может, и не защелкнулась до конца. Я все смотрел на силуэт отца через окно. Заурчал мотор, пикап двинулся прочь по темнеющей дороге, задние фары вспыхнули, разгораясь все ярче, ярче, пока не исчезли.
        Направленность застольных бесед до и после. Из блокнота С56
        Ужин вышел не сказать чтоб вкусным. Консервированный горошек, пюре из сладкой кукурузы, щедро присыпанное красными крупинками перца, а еще что-то вроде мясной буханки - мы называли это «второе по вкусноте», потому что все равно Грейси состава не выдавала. Впрочем, на еду никто не жаловался: она была горячей, да и вообще: она - была.
        Мы разложили «второе по вкусноте» по тарелкам. Грейси завела речь о праздниках и торжествах. По всей видимости, завтра по телевизору собирались показывать «Мисс США», а для некоторых членов семейства Спиветов это событие было одним из главных в году.
        Доктор Клэр улыбнулась, не переставая жевать.
        - А эти женщины хоть что-то умеют делать? Рисовать, например? - Она равнодушно взмахнула вилкой, как будто изображала в шараде работу кистью. - Или карате? Или работать в лаборатории? Или их судят только по внешности?
        - Нет! Это конкурс красоты. - Грейси выдала свой фирменный тяжкий вздох. - На «Мисс Америка» есть еще конкурс талантов. Но «Мисс США» гораздо круче.
        - Грейси, ты же знаешь, на одной внешности далеко не уедешь. Ручаюсь, у них у всех мозговая гниль.
        - А что такое мозговая гниль? - поинтересовался я.
        - Мисс Монтана родом из Диллона, - сообщила Грейси. - Она шести футов и одного дюйма ростом. А в папе сколько?
        - Шесть футов и три с четвертью дюйма, - отозвался я.
        - Вау! - потрясенно выдохнула Грейси и тихонько зашевелила губами, как будто мысленно отсчитывая дюйм за дюймом.
        - А вот я считаю, что талант, одаренность - научную одаренность - тоже необходимо брать в расчет.
        - Ну, мама! Тогда это выйдет конкурс научных проектов, понимаешь? - Грейси повернулась к ней, и в голос ее прокрались привычно-саркастические нотки. - И никто такое не стал бы смотреть, одна бы скука вышла. Как вся моя жизнь.
        Для большей выразительности она набила рот горошком.
        - Мне все же кажется, что ты - больше, чем одна только внешность. Надо бы им устроить какой-то конкурс, где учитываются способности - ну, например, как твои актерские. И голос! У тебя, например, очень красивый голос. И потом, ты ведь умеешь играть на гобое?[43 - Хотя доктор Клэр сформулировала это как вопрос, мы все знали, что так оно и есть. Я нарисовал множество схем, документирующих изданные на этом инструменте фальшивые ноты: лихие импровизации, многократно повторенные ноты «до» второй октавы, которые Грейси бесконечно выдувала во время «припадочных выходов» или в периоды драматического расставания с Фарли, Барретом или Уиттом.]
        Грейси аж дернулась. Втянув сквозь зубы небольшое - объемом с грецкий орех - количество воздуха, она отчеканила, обращаясь к своей тарелке:
        - Такое у них тоже есть. На «Мисс Америка» проводится конкурс талантов. А это - «Мисс США».
        Произнося свою тираду, она гоняла вилкой по тарелке одинокую горошину - медленно и грозно.[44 - Вариации грозно-горошковых овалов. Из блокнота С72]
        - Просто я считаю, им стоило бы поощрять женщин использовать все свои способности в полную силу, - гнула свое доктор Клэр задумчиво-отрешенным голосом (подразумевающим: я вся в мандибулах). - Чтоб те потом могли стать учеными.
        Грейси так и уставилась на нее. Открыла было рот, снова закрыла, возвела глаза к потолку, словно для того, чтобы собраться с мыслями, и, наконец, заговорила, точно обращаясь к малому ребенку:
        - Мама, я знаю, тебе нелегко меня слушать. Но ты все же попытайся, пожалуйста. Мне нравится конкурс «Мисс США». Это конкурс красоты. И его участницы совсем не умные. Они тупые и очень красивые, и они мне нравятся. Это не научная лаборатория - это просто для развлечения. Для раз-вле-че-ни-я.
        Похоже, манера Грейс говорить, как с дошкольником, действовала на доктора Клэр умиротворяюще. Она сидела тихо и внимательно слушала.
        - И я, - продолжила Грейс, - хочу хоть на час забыть, что медленно умираю на этом кретинском ранчо в кретинской Монтане, точно слепой котенок.
        Упоминание слепого котенка застало всех врасплох. Мы ошеломленно переглянулись, а потом Грейси смущенно отвернулась. Сама фраза была своеобразной данью уважения нашему отцу, но в устах Грейси прозвучала как-то неуместно, дешево - в общем русле неизменно демонстрируемой ею последние несколько лет идеи: что это семейство постепенно убивает в ней великую актрису, обрекая ее, бедняжку, навсегда остаться простой сельской девушкой с надломленным духом.
        Далее состоялся классический припадочный выход. Грейси 1) вытащила из кармана свой айпод и воткнула в уши наушники - сперва в левое ухо, потом в правое; 2) вылила на остатки «второго по вкусноте» виноградный сок из стакана; и 3) гордо удалилась со сцены. Вилка у нее на тарелке угрожающе позвякивала.
        Сказать по правде, вплоть до упоминания слепого котенка и припадочного выхода я не особо-то прислушивался к разговору, потому что такой ритуал полнейшего взаимонепонимания они разыгрывали почти каждый вечер.
        - Как поработали с отцом? - спросила доктор Клэр. Грейси гремела посудой в кухне.[45 - Не то чтоб это было совсем неинтересно. Будь я психологом, специализирующимся на материнско-дочерних отношениях, мне бы тут открылись Помпеи межсемейных женских взаимодействий. Отношения Грейси и доктора Клэр имели очень сложную динамику: как единственные женщины на ранчо, они невольно тянулись друг к другу и обсуждали всякие девчачьи штучки вроде сережек, кремов и лака для волос - такие разговоры создавали временный женский кокон в атмосфере усталой и невнятной застольной беседы на ранчо. И все же доктор Клэр отнюдь не была классической заботливой матерью - сдается мне, она бы куда комфортнее себя чувствовала, если бы у ее детей были экзоскелеты, а сами бы они высыхали после первого жизненного цикла. Нет, доктор Клэр старалась вовсю, и все же, несмотря на все старания, была чудовищной ученой занудой, а Грейси превыше всего на свете боялась сама такой стать. Достаточно было прошептать ей на ухо это страшное слово на букву «з», чтобы с Грейси приключилась бурная истерика - наиболее яркие такие припадки
получали звание «истерики года», например «Истерика04». Поэтому слово з… вошло в число четырех слов, запрещенных к употреблению на ранчо Коппертоп.]
        Я не сразу осознал, что внимание публики теперь перенесено на меня, поэтому чуть запоздал с ответом.
        - Нормально. Ну, то есть нормально поработали. По-моему, он не очень доволен водой. Мне показалось, ее как-то мало. Я не производил замеров, но выглядит низковато.
        - Как он там?
        - Нормально, наверное. А тебе показалось, с ним что-то не так?
        - Ну, ты ж его знаешь. Он ничего не говорит, но мне кажется, с ним что-то не ладное. Что-то…
        - А что, например?
        - Он ужасно упрям, как дело касается любой новой идеи. Боится перемен.
        - Какой еще новой идеи?
        - Ты за ним не замужем, - расплывчато ответила она и положила вилку, знаменуя тем самым конец темы.
        - Я завтра собираюсь на север, в район Калиспелла, - сообщила она.[46 - Почему эти двое?Я знаю чистые факты: они познакомились на танцплощадке в Вайоминге - но я все равно не понимаю, какие внутренние механизмы могли привести к образованию такого союза, хотя бы к самой идее о нем. Что, во имя всего святого, держало их вместе? Ведь эти двое со всей очевидностью были слеплены из совершенно разного теста:ОТЕЦ:молчаливый мужчина, воплощение практичности, с мозолистыми руками, лихо арканящий упрямых индейских лошадок. Взор его вечно устремлен на горизонт, а не на тебя.МАТЬ: видит мир фрагментами, маленькими такими частями, мельчайшими, которых, скорее всего, не существует вовсе.Что привлекло их друг в друге? Мне хотелось спросить об этом отца, особенно по поводу его безмолвного, но явственного недовольства моим пристрастием к науке. Хотелось задать ему вопрос: «А как же твоя жена? Как же наша мать? Она же ученый! Ты сам женился на ней! Значит, ты не можешь это все ненавидеть! Ты сам выбрал такую жизнь!»Таким образом происхождение и питательная среда их любви ставились в один ряд со множеством других
запретных тем на ранчо. Эта любовь материализовалась лишь в самых крохотных мелочах: подковке в кабине пикапа; в одной-единственной фотографии стоящего на железнодорожном переезде еще совсем молодого отца, приколотой к стене в кабинете доктора Клэр; в иногда наблюдаемых мной мимолетных встречах в коридоре, когда руки их на миг соприкасались, как будто передавая друг другу горстку семян.]
        - Зачем?
        - Сбор материала.
        - Ищешь монаха-скакуна? - спросил я, но тут же осекся.
        Она отозвалась не сразу.
        - Ну, в некотором роде. Ну, то есть я надеялась… Словом, да.
        Некоторое время мы сидели за столом молча. Я ел свою порцию горошка, она свою. Грейси все еще громыхала на кухне.
        - Поедешь со мной? - спросила доктор Клэр.
        - Куда?
        - К Калиспеллу. Было бы здорово, если б ты мне помог.
        В любой другой день я бы ухватился за это предложение обеими руками. Она нечасто приглашала меня в такие поездки - должно быть, раздражалась, что я весь день заглядываю через плечо. Но когда ей требовался иллюстратор, я упивался шансом понаблюдать ее за работой. Что там ни говори об одержимости и упрямстве моей матери, однако с сачком для ловли насекомых в руке она становилась настоящим виртуозом. Она не знала равных - потому-то я и боялся, что уж коли она за все эти годы не нашла своего монаха-скакуна, то его просто-напросто не существует в природе.
        Теперь же я чувствовал, что предаю ее. Но я не мог, никак не мог отправиться с ней на север, потому что мне предстояла поездка совсем в другую сторону - в Колумбию, в Вашингтон. Вашингтон! Я быстро прикинул, не сознаться ли во всем, прямо вот сейчас, за обеденным столом. Горошек, мясная буханка - все создавало атмосферу безопасности. В окружении незатейливой символики моей семьи - единственной семьи, что у меня была, - я бы еще мог, пожалуй, выйти сухим из воды. Уж коли я не могу довериться родной матери - кому мне вообще доверять?
        - Знаешь… я тут собираюсь… - начал я медленно, по своему обыкновению, от нервности по очереди прижимая мизинец к большому пальцу и большой палец к мизинцу - водилась за мной такая привычка.[47 - Нервное подергиванье. Из блокнота С19]
        Тут в столовую примчался Очхорик и принялся выискивать, не упало ли со стола горошины-другой.
        - Да? - спросила доктор Клэр.
        Я осознал, что не докончил фразы. И прижимать палец к пальцу перестал.
        - Прости, я не поеду с тобой, - сказал я со вздохом. - Занят. Я завтра собираюсь в долину.
        - Правда? - спросила она. - С Чарли?
        - Нет, - отозвался я. - Но удачи тебе там. На севере, в смысле. Надеюсь, ты его таки отыщешь. В смысле, своего монаха-скакуна.
        Отчего-то название неуловимого вида прозвучало в моих устах ругательством. Я попытался исправить ситуацию.
        - Калиспелл, Монтана… супер! - заявил я, словно цитируя последнюю строчку малобюджетного рекламного ролика. Прозвучало так неуместно, что в комнату точно накачали чуть больше кислорода.
        - Жалко, - ответила доктор Клэр. - Я-то надеялась взять тебя с собой. Ну ладно. Я выезжаю рано, так что тебя, верно, уже не увижу. - Она принялась убирать со стола. - Но мне бы все же хотелось показать тебе свои записи. Я работаю над новым проектом, который, полагаю, тебя заинтересует. Она напоминает мне тебя…
        - Мама, - перебил я.
        Она замолчала и посмотрела на меня, наклонив голову набок. Очхорик под столом нашел просыпанный горох и слизывал его, тихонько чавкая - как текущий кран в дальней комнате.
        В должный срок - или, возможно, даже чуть позже - она продолжила убирать посуду, однако по дороге на кухню на миг остановилась у меня за спиной. Ножи у нее на тарелках съехали в сторону.
        - Счастливого пути, - сказала она.
        Когда посуда была вымыта и вытерта, доктор Клэр удалилась к себе в кабинет, а Грейси в логово «Поп-герл», я, наконец, остался один в столовой, лицом к лицу с целой серией трудных задач, какие по плечу только взрослым.
        Набрав в грудь воздуха, я встал, подошел к телефону на кухне и нажал «0» - довольно сильно, потому что клавиша западала. На линии что-то лязгнуло, потом зажужжало, и наконец далекий приятный женский голос произнес:
        - Пожалуйста, назовите абонента.
        - Мне надо связаться с Гунтером Х. Джибсеном из Смитсоновского музея. Не знаю его второго имени.
        - Погодите минутку.
        Потом ее голос послышался снова.
        - Смитсо-что? Какой город?
        - Вашингтон, Колумбия.
        Телефонистка засмеялась.
        - Ой, милый. Тебе надо было звонить… - Она прищелкнула языком и вздохнула. - Ох, ладно. Оставайся на линии.
        Мне понравилось, как она сказала «оставайся на линии» - как будто заверяя, что пока ты не вешаешь трубку, твоей проблемой кто-то занимается, мир изо всех сил старается найти нужную тебе информацию.
        Через некоторое время она вернулась и продиктовала номер.
        - Не знаю, кто именно тебе нужен, дорогой, - сказала она. - На твоем месте я бы попробовала основную линию и пусть соединят тебя с кем надо.
        - Спасибо, оператор, - поблагодарил я, испытывая по отношению к этой женщине огромную теплоту и благодарность. Хотелось бы мне, чтоб она отвезла меня в Вашингтон. - Вы чудесно работаете.
        - Спасибо, молодой человек, - отозвалась она.
        Я набрал номер и попытался пробиться через хитроумнейшую автоматическую программу. Меня два раза протащило по замкнутому кругу, прежде чем я сообразил, как выйти на личную линию мистера Джибсена.[48 - НАВИГАЦИЯ ПО АВТОМАТИЧЕСКОЙ ТЕЛЕФОННОЙ СИСТЕМЕ ВЫБОРА СМИТСОНОВСКОГО ИНСТИТУТАГолос автоответчика произнес: «Для удобства пользования системой варианты выбора были изменены. Пожалуйста, слушайте внимательно». И я пытался слушать внимательно: даже прижимал пальцы к тем кнопкам, которые называл голос, выстраивая сложную распальцовку по мере того, как возможности все расширялись и расширялись - но когда дошло до номера восьмого, я уже забыл, в чем состоял второй.]
        Слушая гудки в трубке, я нервничал все сильнее и сильнее. Как извиниться? Сослаться на временное помутнение рассудка? На страх перед далекими поездками? На переизбыток предложений подобного рода? Наконец автоответчик голосом Джибсена предложил мне оставить сообщение. Ну конечно, следовало бы мне самому сообразить. На восточном побережье уже почти десять вечера.
        - Ээээ… Да. Мистер Джибсен, это Т. В. Спивет. Мы с вами сегодня уже разговаривали. Я из Монтаны. Короче говоря, я сказал вам, что не в состоянии принять лично премию Бэйрда… но теперь я сумел… эээ… перекроить свое расписание, так что могу принять ваше великодушное предложение в полном объеме. Я выезжаю сегодня же, так что со мной уже нельзя будет связаться по номеру, по которому вы сегодня мне звонили. Так что не звоните по нему. Но не волнуйтесь! Я буду вовремя, чтобы произнести речь на ежегодном приеме, и что там еще потребуется. Так что… еще раз спасибо и всего хорошего.
        Я быстро повесил трубку. Ужасно, просто ужасно. Я в полном изнеможении опустился на стул и снова начал медленно и меланхолично перебирать пальцами. Предстоящая задача меня совершенно не вдохновляла.
        Понимаете, может, у моего отца и нет никаких слабостей, а вот у меня пара-другая отыщется, и главная из них - решительная неспособность справиться с рутиннейшим делом, обычно не вводящим в ступор крепких мужчин с большими пряжками на ремнях: со сборами в дорогу. Даже на то, чтоб сложить вещи в школу, мне каждый день требовалось двадцать три минуты - ну, в лучшем случае двадцать две. Возможно, сборы и кажутся самым обычным ритуалом, который люди по всему земному шару исполняют буквально каждый день - но, если задуматься, чтобы собраться в поездку, особенно в далекую, нужна высоко развитая способность предвидеть все, что тебе потребуется для жизни в незнакомом окружении.
        Уж если мы можем многое рассказать о человеке по его ботинкам, манере речи или походке, так и манера складывать чемодан говорит не меньше. Например, доктор Клэр всегда аккуратно убирает инструменты для сбора материала в шкатулки красного дерева. Их она ставит в самый центр пустого чемодана перекошенным, но очень тщательно выстроенным ромбом, и пальцы ее касаются уголков шкатулок так трепетно и бережно, точно они живые существа с невероятно ломкими косточками. Вокруг этого хрупкого сердца она просто-напросто вываливает все остальные вещи, беспорядочной грудой одежды и зеленых украшений - небрежность по отношению к ним резко контрастирует с только что проявленной заботой о драгоценных шкатулках. Даже самый невнимательный наблюдатель пришел бы к выводу, что она страдает по меньшей мере легкой шизофренией - а будь этот наблюдатель врачом, готовящим лекцию о расщепленной личности моей матери, слайд-шоу с изображением ее чемодана на разных стадиях процесса сборов идеально проиллюстрировало бы его доклад. (Впрочем, я ему свои диаграммы нипочем бы не дал.)
        С другой стороны, мой отец не столько собирается в поездку, сколько просто берет и уходит. Отправляясь в Диллон продавать лошадей на родео, он швырял на пассажирское сиденье пикапа старую кожаную сумку.[49 - Вот ее содержимое (которое я изучил, вооружившись камерой и клещами для потенциально опасных действий, когда отец не видел):1) Рубашка.2) Зубная щетка, ручка которой выглядела так, точно он ее смазывал колесной мазью.3) Листок бумаги с кличками десяти коней и какими-то числами после каждого имени. (Потом я вычислил, что это обмеры каждой лошади.)4) Свернутое одеяло.5) Пара кожаных перчаток, на левой мизинец разорван и видна розовая подкладка, похожая на изоляцию в доме. Это после того случая с изгородью, из-за которого мизинец у отца немного торчит вверх.Скатка с одеялом. Из блокнота З33]
        Порой мне думалось - вот любопытно бы сравнить рюкзак ковбоя с американского Запада и суму монаха из Камбоджи. Было бы сходство чисто поверхностным? Или указывало бы на некую более глубинную общность их подхода к миру? Уж не романтизировал ли я отцовскую аскетичность? Возможно, она таила не мудрость, а страх?
        Мои же сборы являли резкий контраст с небрежным закидыванием пожитков в окошко пикапа за миг до отъезда. Собираясь в любую вылазку, я придерживался тщательно разработанной методики, основной целью которой было спасти меня от гипервентиляции:
        Пять этапов сборов:
        ЭТАП ПЕРВЫЙ: Визуализация.
        Я мысленно проигрывал и проигрывал всю поездку. Выделял все возможные затруднения и помехи, все ситуации, в которых мне потребуются инструменты для составления диаграмм и записей, все образцы, которые мне захочется собрать, все картины, звуки и запахи, которые я решу запечатлеть.
        ЭТАП ВТОРОЙ: Инвентаризация.
        Затем я раскладывал на столе все инструменты и приборы, которые мне могут понадобиться, в порядке важности.
        ЭТАП ТРЕТИЙ: Укладка номер один.
        Отделив все, что не влезет в портфель даже теоретически, я тщательно укладывал оставшиеся необходимые принадлежности, заворачивая каждую в пузырчатую пленку и склеивая липкой лентой, чтобы хрупкие механизмы не повредились в дороге.
        ЭТАП ЧЕТВЕРТЫЙ: Великие сомнения.
        Всякий раз, перед тем как застегнуть молнию, я замечал на столе секстант или подзорную трубу с четырехкратным увеличением и мгновенно рисовал себе вариант, при котором захочу, например, записать дробь барабанящего дятла, для чего непременно потребуется сейсмоскоп, - и тут же заново проигрывал предстоящее путешествие, а заодно и всю мою жизнь.
        ЭТАП ПЯТЫЙ: Укладка номер два.
        Таким образом, приходилось собираться заново. И к этому времени обычно я уже опаздывал в школу.
        Можете вообразить, как сложно мне было собираться в эту поездку - в жизни я еще не ездил так далеко. Я отправлялся в Мекку всех коллекционеров, La Capitale, как мысленно называл Вашингтон последние несколько часов (вероятно, потому что французский акцент слегка смягчал серьезность всей авантюры).
        На цыпочках прокравшись к лестнице, я обозрел коридор в обе стороны. От растущего волнения я, пожалуй, чуточку переигрывал: крался по скрипучим ступеням наверх, в свою комнату, прижимаясь к стенам, точно коммандос. Для пущей безопасности даже спустился обратно по черной лестнице и поднялся по главной - убеждался, что за мной никто не следит. Нет, никого, кроме Очхорика. В нем я не сомневался, но на всякий случай проверил, не прикреплено ли к его ошейнику скрытой камеры. Он обрадовался такому вниманию и сунулся за мной в комнату.
        - Нет, - заявил я в дверях, рукой подавая ему сигнал остановиться. - Личная территория.
        Очхорик посмотрел на меня и облизнулся.
        - Нет-нет, - повторил я. - Нет. Слушай, беги поиграй с Грейси. Ей сейчас одиноко. Иди послушай «Поп-герл».
        Я заперся, и тут-то начались главные мучения. Для сборов я переоделся в спортивный костюм, включая напульсники и наколенники. Задача предстояла посложнее школьной сдачи нормативов, когда я и одного раза подтянуться не смог.
        Для успокоения нервов я поставил на проигрыватель пластинку Брамса.[50 - Рисунок звуков «Венгерского танца № 10» Брамса, сделанный моей новозеландской подругой по переписке, Рейвин Тернер.]
        Из стареньких колонок, потрескивая, полились волны симфонической музыки, а я представил себе торжественное вступление в La Capitale: как я в высоких сапогах для верховой езды поднимаюсь по мраморным ступеням Смитсоновского музея, а четверо слуг, пошатываясь, тащат за мной огромные чемоданы.
        - Эй, полегче… Жак! Тамбо! Олио! Кертис! - покрикиваю я на них. - Там уйма важных и редких инструментов.
        А мистер Джибсен спешит ко мне навстречу в золотисто-оранжевом галстуке-бабочке, постукивая по мрамору тросточкой, словно проверяет его на прочность.
        - Ах, дражайший мистер Спивет, бонжур! Bienvenu la capitale![1 - Добро пожаловать в столицу! (фр.)] - восклицает он, и пришепетывание его звучит так мягко и знакомо - и, собственно, в таком виде… очень по-французски. И правда, в таком раскладе весь Смитсоновский музей приобретает вдруг какой-то французский налет: повсюду велосипеды, а на скамейке в парке ребенок играет на аккордеоне.
        - Вы, верно, trs fatigu[2 - очень устали (фр.)] с дороги, - продолжает мистер Джибсен. - Вижу, вы собрались на все случаи жизни. Il y a beaucoup de bagage! Mon Dieu! C’est incroyable, n’est-ce pas?[3 - Как много багажа! Боже мой! Это невероятно, не правда ли? (фр.)]
        - О да, - отвечаю я. - Люблю, знаете, быть готовым ко всему. Кто знает, что вы попросите меня сделать во имя науки.
        Однако видение разбивается вдребезги, едва воображаемый офранцуженный Джибсен видит воображаемого меня, отнюдь не ставшего в этих фантазиях старше. А я гляжу на себя: французский дорожный костюм велик на добрых четыре размера, манжеты спадают на руки - на жалкие детские ручонки, - мешая мне пожать протянутую ладонь мистера Джибсена. Да, впрочем, он и сам уже потрясенно ее отдергивает.
        - Уи-и-и! Un enfant![4 - Да-а-а-а! Ребенок! (фр.)]
        Даже дитя с аккордеоном в ужасе перестает играть.
        О да. Уи-и-и! В этом-то все и дело.
        Я снял со стен инструменты, разложил их на ковре с изображением Льюиса и Кларка и, закрыв глаза, принялся расхаживать вокруг этой кучи, мысленно представляя себе здания Смитсоновского музея, и реку Потомак, и как осень сменяется зимой, а зима весной, а вишневые сады, о которых я столько читал, покрываются буйным цветом. La Capitale.
        Почти восемь часов спустя, в 4:10 утра, я, наконец, вынырнул с окончательным вариантом списка, который распечатал и прикрепил изнутри к крышке чемодана:
        1. Шестнадцать пачек коричной жевательной резинки «Тридент».
        2. Запас нижнего белья.
        3. Всего один телескоп: «Аврора» фирмы «Зуммель».
        4. Два секстанта и один октант.
        5. Три серые вязаные безрукавки и прочая одежда.
        6. Четыре компаса.[51 - Счастливый сломанный компас. Из блокнота З32Два горных, один туристический и еще один, который не работал, но зато приносил удачу - доктор Йорн мне его подарил на двенадцать лет. Доктор Йорн и в самом деле классный. Он, верно, знает, как лучше. Если решил, что Бэйрдовская премия - это хорошая затея, значит, так оно и есть. Я постараюсь, чтобы он мог гордиться мной - как никогда не будет гордиться отец.]
        7. Бумага для рисования, полный набор карандашей и перьев Gillot и рапидограф Harmann.
        8. Налобная лупа «Томас» (по-простому Том).
        9. Два гелиотропа и старый теодолит - мамины подарки на десять лет. Теодолит еще работает, если его уговорить.
        10. Мой дорожный навигатор «Игорь».[52 - Игорь не очень-то сочетался со всем более старым оборудованием, но без него в экспедиции не обойтись. «Нельзя жить только прошлым», - как-то сказал мне один из членов Исторического общества Бьютта. Мне показалось, что в устах историка это довольно странное утверждение, но, по-моему, он был пьян.]
        11. Три синих блокнота: «Ньютоновы законы сохранения и горизонтальные перемещения мигрирующих птиц в северо-западной Монтане 2001 -2004», «Отец и удивительное разнообразие его манеры косить траву» и «Лейтон: жестикуляция, устойчивые оговорки, интонации».
        12. Пять пустых зеленых блокнотов З101105.
        13. Носовой платок (с бернстайновскими мишками).
        14. С кухни: три батончика гранолы, пакетик «чириос», два яблока, четыре печенья и восемь морковок.
        15. Темно-синяя парка с прорезиненными локтями.
        16. «Лейка М1» и «Максимар»-гармошка среднего формата.[53 - Максимар (Я этой камере больше не доверяю.) Из блокнота З39]
        17. Влагостойкая клейкая лента.
        18. Радиоприемник.
        19. Три пары часов.
        20. Воробьиный скелет от орнитолога из Биллингса.[54 - Учитывая хрупкость птицы, я долго терзался сомнениями, брать ли ее с собой, но в конце концов решил, что оставить дома воробья - все равно что остаться самому. Единственное, что отделяло меня от всех моих предшественников-Текумсе - это второе имя, Воробей.]
        21. Старая и дребезжащая землемерная цепь.
        22. Железнодорожный атлас США.
        23. Зубная щетка и зубная паста. Зубная нить.
        24. Моя любимая мягкая игрушка, черепашка Тангенс.
        25. Фотография нашей семьи, снятая четыре года назад, перед амбаром. Все смотрят в разные стороны - куда угодно, только не в объектив.[55 - Из этой фотографии хотели было сделать рождественскую открытку, да так и не сделали - скорее всего, осознав, что у нас не так много друзей, чтобы печатать специальные открытки. Да и вообще, кажется, время было совсем не рождественское.]
        Вещей оказалось раза в два больше, чем могло влезть в чемодан.
        К несчастью, я не мог расстаться ни с одной из них, ведь этот короткий список и так уже был прорежен в четыре мучительных раунда шоу «Последний герой: аппараты». Наконец я кое-как застегнул молнию, аккуратно (и внутренне содрогаясь) усевшись на крышку сверху. Пока содержимое уминалось под моим весом, внутри что-то похрустывало: не то шестеренки, не то линзы. Однако я не сдвинулся с места - напротив, тихонько подбадривая чемодан, продолжал тянуть застежку.
        - Ты справишься, дружище. Вспомни добрые старые времена. Они еще живы в тебе.
        Разобравшись с чемоданом - гротескно раздувшимся, но победоносно застегнутым - я перешел к следующему вопросу: маленькой такой проблемке, как мне теперь добраться до Вашингтона.
        Глава 4
        НА ЗАМЕТКУ БЕССТРАШНОМУ ПУТЕШЕСТВЕННИКУ: Эта карта не предназначена для навигационных целей. Любая попытка воспользоваться ею для настоящего путешествия окончится тем, что вы потеряетесь где-нибудь в Канаде.
        Взяв стакан воды, я стал пить крохотными глоточками, втягивая воду между передними зубами и глядя, как уменьшается ее уровень. Потом принес с кухни изюмину и попытался растянуть ее на двадцать укусов. Потом долго разглядывал чемодан.
        И тут меня осенило. На самом деле, наверное, подспудно я все понял уже давно - недаром же положил в чемодан железнодорожный атлас, - однако только сейчас осознал по-настоящему. Решение было совершенно очевидным - правда, слегка опасным и не слишком надежным. Думая о нем, я аж подпрыгнул на опустевшем ковре, прямо на физиономии Мериуэзера Льюиса. Грядущее путешествие вдруг стало совсем реальным.
        - А кроме того, - сказал я себе, - уж коли приключение, то пусть оно будет настоящим!
        До Вашингтона (округ Колумбия), где меня ждет первая настоящая работа, на товарняке, зайцем. Как заправский бродяга.
        Сдается мне, в каком-то отношении я такой же завзятый любитель исторических мифов, как и отец - только его спираль ностальгии по несбывшемуся направлена на кинематографический Запад долгих перегонов, а для того чтоб давление подскочило уже у меня, достаточно прошептать «шумный железнодорожный городок». В голове у меня тут же проносится нарезка кадров: переполненные народом платформы - целые семьи, обремененные грудами вещей, переселяются навстречу новой жизни на Дальнем Западе; шипение пара, угольный дым, колесная смазка, пыль, усатый проводник, скорбная тишина вслед за резким гудком, щуплый человечек спит на стуле рядом со станционной будкой, прикрыв лицо желтоватой газетой - а поперек газеты аршинными буквами заголовок: «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ЮНИОН ПАСИФИК ДЕШЕВО ПРОДАЕТ ЗЕМЛЮ!»
        Ну ладно, ладно - признаю, сентиментальность заносит меня не в то время. В двадцать первом веке термин «трансконтинентальная железная дорога» уже не разбудит жар переселенческой лихорадки в нью-йоркских денди, как в шестидесятых годах века девятнадцатого - но знаете что? Такая вот технологическая амнезия - стыд и позор. Имей я хоть какое-то влияние на умы средних американцев, уж я бы постарался напомнить им о старых трансконтинентальных магистралях, протяжных вздохах паровых локомотивов, профессионализме, с которым усатый кондуктор смотрел на карманные часы ровно за минуту до прибытия в 10:48. Да ведь железные дороги произвели революцию в самой концепции времени! Целые города подстраивали свой суточный ритм под звук одинокого гудка, а путешествие через всю страну, прежде занимавшее три месяца, стало вопросом нескольких дней.[56 - О масштабе этого сдвига в американской концепции пространства и времени я могу судить по личному опыту, полученному, когда мы с Лейтоном играли в «Орегонскую тропу» на «Эппле» 86го года (мы звали его Старой курилкой).Наверное, обновить компьютерную базу нашего ранчо
надо было еще лет двадцать назад, но и сейчас Старый курилка оставался исправной рабочей конягой. Хотя Грейси давно отказалась от него и завела себе розовенький лэптоп, похожий на сиденье от унитаза, мы с Лейтоном прощали старичку, что он такой дряхлый и весь в пятнах кетчупа после старой драки на хот-догах. Мы его любили - и по многу часов играли в «Орегонскую тропу» с ее убогой графикой. Мы всегда давали нашим персонажам имена погаже - например, Дерьмоголовый, Жополицый или Толстозадый - чтобы потом, когда они умрут от холеры, делать вид, будто нам совсем и не жалко.И вот однажды - по-моему, всего за неделю до случая в амбаре - Лейтон обнаружил, что если ты в самом начале игры, в штате Миссури, в Индепенденсе, потратишь все деньги на волов: забудешь про одежду, еду и оружие, зато приобретешь армаду в сто шестьдесят голов крепкого рогатого скота, - то заложенная в игру программа не устанавливает твоему фургону ограничение скорости, а продолжает увеличивать ее на шесть миль в час за каждого вола. Таким образом ты можешь закончить игру за полдня, путешествуя со скоростью примерно девятьсот
шестьдесят миль в час. Голый, голодный и без оружия - ты все равно стремительно пролетаешь через весь континент, и холера просто не успевает за тобой угнаться. Впервые выиграв игру таким образом, мы оба ошеломленно уставились на экран, пытаясь выкроить на наших ментальных картах место для мира, в котором возможно такое вот жульничество.А потом Лейтон сказал: - Отстойная какая-то игра.]
        Была ли моя ностальгия столь же ложной, как ностальгия моего отца? Ему принадлежал мир мифологии, мне - эмпирической науки. В своем пристрастии к железным дорогам я видел не ностальгию, а признание того, что поезда были - да и теперь остаются - технологической вершиной наземных путешествий. Автомобиль, грузовик, автобус - все они лишь заикающиеся братья совершенного локомотива.
        Взгляните на Европу! Взгляните на Японию! Поезда - краеугольный камень их транспортной системы. Поезда эффективно и безопасно перевозят множество счастливцев: на пути из Токио в Киото вы можете на досуге подыскивать другие города-анаграммы, изучать разнообразие топографии и экологии центральной Японии, читать мангу, составлять карты ваших странствий, иллюстрируя их персонажами манги… или даже встретить вашу будущую жену - и все это беззаботно и со всеми удобствами переправляясь из пункта А в пункт Б.
        Так что когда я остановился на мысли воспользоваться современной американской грузовой железной дорогой, последним оплотом некогда великой индустрии, все разом встало на свои места. Такова была моя версия паломничества в Мекку.[57 - Недавно я читал одну статью про то, как в Японии усовершенствовали поезд на магнитной подушке, за счет мощных отталкивающих магнитов парящий в нескольких миллиметрах над рельсами. Отсутствие силы трения позволяет поезду развить скорость до четырехсот миль в час. Я написал в «Токогамути инкорпорейтед» поздравительное письмо и предложил мои бесплатные услуги в качестве картографа для любых их нужд и потребностей, поскольку они проявили ровно тот тип мышления, в котором мир так нуждается: наисовременнейшая инженерия в сочетании с глубочайшей исторической мудростью. «Приезжайте в Америку, - писал я мистеру Токогамути, - мы устроим в вашу честь такой парад, что вы его не скоро забудете».]
        В 5:05 я последний раз обвел взглядом комнату, чем лишь подстегнул ощущение, будто забыл что-то очень и очень важное. Еще секунда, и я начал бы сборы по новой; не дав себе этой секунды, я выскользнул за дверь и спустился по лестнице, стараясь по мере возможности приглушить предательскую дробь, выстукиваемую чемоданом по каждой ступеньке.
        В доме все было тихо. Слышалось лишь тиканье часов.
        У подножия лестницы я остановился. Оставив багаж там, я поднялся обратно, прыгая через две ступеньки, и тихонько прокрался по коридору к самой последней двери. Я не открывал ее уже сто двадцать семь дней, с двадцать первого апреля, его дня рождения, когда Грейси потребовала провести там маленькую церемонию с веточками шалфея и пластиковыми бусами, которые купила в магазине «все за доллар». Но я все равно оценил ее старания - другие не сделали и этого. Обычно дверь в комнату стояла закрытой, точнее - почти закрытой, потому что сквозняки вечно приотворяли ее на самую крошечную щелочку (выходило, надо сказать, довольно-таки зловеще).
        Не знаю даже, почему его поселили именно здесь, на чердаке, столь малопригодном для нормальной жизни: летом слишком жарко и душно, зимой холодно, из-под дощатого пола несет мышиным пометом. Но Лейтон вроде бы не имел ничего против. Свободное пространство он использовал для того, чтобы тренироваться в набрасывании лассо на свою детскую лошадку-качалку. Пока он был жив, вечерами с чердака беспрестанно доносился стук и шум подтягиваемой веревки.
        Красная лошадка-качалка стояла в том же углу, что всегда. Если не считать этого безмолвного существа да пустой стойки для ружей в другом углу, в комнате ничего не было. Тут потрудился сперва шериф, потом наша мать, а последним отец - пришел среди ночи и выгреб все, что когда-то дарил Лейтону: шпоры, ковбойскую шляпу, пояс, патроны. Что-то из этого со временем всплыло в Ковбойской гостиной, на алтаре Билли Кида. Остальное исчезло - надо полагать, в каких-нибудь сараях, раскиданных по всему ранчо. Сам отец ничего из этого не носил.
        Стоя посреди комнаты, я смотрел на лошадку. Нет, я ничуть не боялся, что невзначай раскачаю ее посредством телепатии. Напротив, мне казалось, что попробуй я подойти и рукой приложить силу, качалка и то не шелохнулась бы.
        - Пока, Лейтон, - сказал я. - Не знаю, тут ли ты еще или уже нет, но я на некоторое время уезжаю. В Вашингтон, округ Колумбия. Я тебе чего-нибудь привезу. Шар со снежным вихрем или фигурку качающего головой президента.
        Тишина.
        - Тут как-то пустовато.
        Лошадка-качалка не двигалась. Комната застыла, словно внушительная иллюстрация себя самой.[58 - Лошадка-качалка Лейтона. Ох, я так по нему скучаю.]
        - Прости меня за то, что я сделал, - промолвил я, закрыл за собой дверь чердака и направился вниз, но на полпути услышал из кабинета доктора Клэр какой-то шорох, как будто два камушка терлись один о другой. Я застыл, даже не опустив поднятой ноги. Под дверью в кабинет пробивалась полоска света.
        Я прислушался. В гостиной негромко тикали старинные часы красного дерева, чуть потрескивали балки. И более ничего. Еще одно доказательство моей гипотезы, что после полуночи звуки старого дома более не подвластны обычным законам причин и следствий: балки скрипят по своему разумению, камушки сами собой трутся друг о друга.
        Я на цыпочках прокрался к двери в кабинет - та была чуть-чуть приоткрыта. Неужели доктор Клэр встала с утра пораньше, чтобы собраться в поездку на север? Из комнаты снова донесся все тот же шорох. Набрав в грудь побольше воздуха, я посмотрел в замочную скважину.
        Никого. Я отворил дверь и вошел. Ох, да как можно входить в чужую комнату без разрешения?! У меня аж кровь в висках застучала. Я бывал тут не раз, но только в присутствии доктора Клэр, а такое вот вторжение ощущалось до боли противозаконным.
        Горела только настольная лампа - остальная часть комнаты тонула в неясных тенях. Я обвел взглядом бесконечные ряды энтомологических энциклопедий, блокнотов, ящичков для сбора материала, наколотых на булавки жуков. В один прекрасный день взрослая версия меня обзаведется ровно таким же кабинетом. По центру стола стоял набор шкатулок из красного дерева, уже полностью готовых для поездки.[59 - Их подарил ей русский энтомолог, доктор Иршгив Ролатов, который пару лет назад гостил у нас на ранчо и, кажется, проникся к доктору Клэр по меньшей мере крепкой симпатией собрата-ученого, если не всей страстью загадочной славянской души. По-английски он не говорил вообще, зато за столом непрестанно разглагольствовал на родном языке, как будто мы его понимаем.А потом как-то вечером отец вошел в дом, заткнув большие пальцы за пояс джинсов, что у него всегда означало: на ранчо Коппертоп не все ладно. Чуть позже доктор Ролатов, хромая, пробрался в дом с черного хода. Лицо у него было в крови, а всегда причесанный чуб торчал дыбом, точно вскинутая в приветствии рука. Он прошел мимо меня на кухню - молчаливый,
притихший впервые за две недели на ранчо. Мне почти захотелось снова услышать его пылкую гортанную речь на непонятном нам языке. На следующий день он уехал.Это был один из тех редких случаев на моей памяти, когда отец подкреплял свои брачные клятвы.]
        Снова услышав шорох камня о камень, я наконец осознал, что он исходит из террариума, в котором доктор Клэр держала живые образцы. В полутьме два больших жука-скакуна обходили друг друга кругами. Потом они бросились в атаку - стук столкнувшихся панцирей звучал на диво громко и приятно для слуха. Я понаблюдал, как они несколько раз повторили это представление.
        - Ну и чего деретесь? - спросил я. Они посмотрели на меня. Я кашлянул. - Простите. Занимайтесь своим делом.
        Предоставив им разбираться самим, я обошел кабинет - кто знает, возможно, я вижу его в последний раз. Провел пальцами по темно-красным корешкам блокнотов. Целый раздел был озаглавлен ЭОЭ - должно быть, заметки о монахах-скакунах. Двадцать лет наблюдений. Интересно, что она имела в виду, сказав, что хочет показать мне свои записи? В чем состоит ее новый проект?
        Свет лампы выхватывал из темноты лежащий на столе темно-красный блокнот, из тех, что были посвящены монаху-скакуну. Как будто нарочно…
        Внезапно снаружи, за дверью, заскрипели ступени. Чьи-то шаги. В мозгу зазвенели панические сигналы тревоги и - сам не знаю, зачем и почему - я схватил со стола блокнот и опрометью бросился вон. Знаю, знаю, это было самое настоящее преступление. Возможно, худшее преступление на земле - украсть у исследователя данные. А вдруг под этой обложкой хранились последние недостающие сведения? Но мне так хотелось унести с собой частицу моей матери! Да, не спорю - дети ужасно эгоистичные существа.
        Однако, как оказалось, это были вовсе никакие не шаги. Какая-то аномалия. Старый дом сыграл со мной очередную шутку. Отлично проделано, старина, отлично.
        Оставалось еще только одно. Прокравшись на кухню, я сунул письмо в банку с печеньем. Так его не найдут до ланча, когда Грейси полезет за печеньем, - а к тому времени я буду уже далеко.[60 - Письмо, вырванное из блокнота З54]
        Конечно, Грейси, скорее всего, перескажет родителям наш разговор и они в конце концов вычислят, куда я направляюсь. Возможно, даже успеют дозвониться в Вашингтон раньше, чем я туда доберусь, и тогда сцены на ступенях Смитсоновского музея не будет. Однако этот вариант - как и многие другие - был мне совершенно неподконтролен, так что я занес его в графу «Не волнует» и притворился, будто вовсе о нем не думаю. На самом деле тревога просто вылилась в манеру чуть подпрыгивать на правой ноге при каждом шаге - со мной оно всегда так, когда я стараюсь о чем-то не беспокоиться.[61 - СПИСОК ВСЕГО, ЧТО НЕ ВОЛНУЕТ:Не хватит времени; взрослые;медведь нападет; конец мира;пока не ослепнет; гингивит;все мои работы погибнут в пламеДоктор Клэр никогда не узнает]
        Проходя через Ковбойскую, я увидел, что телевизор тихонько показывает «Случай в Окс-Боу». Толпа на экране смотрела, как собираются вешать троих человек: они, связанные, сидели в седлах. Я невольно застыл, загипнотизированный зловещим действом: натягиваемые веревки, выстрел, ржание лошадей, судороги незримых тел за экраном. Я знал: это не по-настоящему - но все равно.
        В темную комнату, постукивая когтями, притрусил Очхорик.
        - Привет, Очхорик, - бросил я, не отрываясь от экрана. Они так и не показали тел - лишь три тени, безмолвно скользящие по земле.
        Привет.
        - Я буду скучать по тебе.
        Он тоже воткнулся в телевизор.
        Куда ты собрался?
        У меня мелькнула мысль: уж не расскажет ли он все доктору Клэр, если ему ответить - но я тут же осознал всю смехотворность подобной логики. Он же собака, не наделенная способностью к человеческой речи.
        - В Смитсоновский музей.
        Здорово.
        - Да, - согласился я. - Но мне все равно не по себе.
        А зря. Не надо.
        - Ладно.
        Ты вернешься?
        - Да, - сказал я. - Почти наверняка.
        Это хорошо. Ты нам нужен.
        - Правда? - спросил я, поворачиваясь к нему.
        Пес ничего не ответил. Мы еще некоторое время вместе смотрели кино, потом я обнял его, а он лизнул меня в ухо. Нос, уткнувшийся мне в висок, казался холоднее обычного. Я снова взялся за чемодан, кое-как умудрился упихнуть туда блокнот доктора Клэр - и распахнул дверь.
        Снаружи царила предрассветная безмятежная ясность, какая бывает, пока инерция жизни не успела окончательно подхватить новый день и потащить его за собой. Воздух еще не пропитался обрывками разговоров, пузырьками мыслей, смехом и брошенными исподволь взглядами. Все кругом спали - их идеи, надежды, скрытые замыслы запутались в мире снов, а он оставался ясным, свежим и холодным, как бутылка молока в холодильнике. Ну, то есть, спали все, кроме отца - он встанет минут через десять, если уже не встал. При этой мысли я поспешно скатился со ступенек.
        На фоне медленно набирающего синеву неба плотными черными тенями вырисовывались горы Пионер-маунтинс. Я десятки раз пристально разглядывал и зарисовывал эту границу - зазубренный горизонт, за которым земля раскрывалась навстречу пустоте атмосферы - я видел ее всякий раз, выходя из дому. И все же тем утром и при том освещении неясная демаркационная линия между черным и синим, между здешним и нездешними мирами вдруг показалась мне совершенно незнакомой, как будто горы таинственным образом взяли и поменялись местами за одну ночь.
        Я зашагал вперед по росистой траве. Ботинки мгновенно промокли. Полуволоча-полутаща увесистый чемодан, я вдруг осознал, что целую милю до железной дороги таким манером не одолею. Может, угнать нашу машину - старенький фургончик «форд-магнус», насквозь пропахший формальдегидом, собачьей шерстью и клубнично-мятной жевательной резинкой, которую повсюду рассовывала доктор Клэр? Не стоит, пожалуй, это привлечет к моему исчезновению нежелательное внимание.
        Немножко подумав, я обогнул дом, опустился на четвереньки - и ура! - нашел, что искал: старую детскую тележку Лейтона, красный «Радио Флайер», весь покрытый паутиной и изрядно покореженный после того, как Лейтон скатился в нем с крыши, но вполне в рабочем состоянии.
        Поразительно - но чемодан прямо идеально вписался между погнутыми красными стенками - как будто все эти изгибы и впадины специально подгоняли по его форме.[62 - Тележка, чемодан и соответствие бугров и впадин. Из блокнота З101Мне понравилось, что тем серым промозглым утром искореженная гравитацией и древностью лет старая тележка Лейтона непостижимым образом совпала со всей совокупностью моего имущества. Я еще сильнее соскучился по нему.]
        По дороге вниз, ухабистой и неровной, мне пришлось изрядно повозиться с тележкой - она так и норовила съехать налево, в канаву.
        - Ну что ты там забыла? - выговаривал я ей. - Ты просто вагон пустых обещаний какой-то.[63 - Эта фраза «вагон пустых обещаний» застряла у меня в голове, и, спеша по дороге, я поймал себя на размышлениях, что вот, вышло бы отличное название для второсортных мемуаров какого-нибудь ковбоя, или для второсортного альбома кантри-музыки - да для чего угодно второсортного. Неужели моя речь и в самом деле так набита штампами? Наверное, у меня эта манера от отца. Только вот в его речи такие словечки звучат не второсортными штампами, а ровно как надо - словно отпечаток копыта на пыльной земле или тихое позвякивание ложечки по краю стакана с лимонадом.]
        Внезапно сзади вспыхнули фары. Я обернулся. Сердце у меня так и упало.
        Пикап.
        Все кончилось. Я даже за пределы нашей территории выбраться не успел. И чего только я обманывал сам себя, будто сумею проделать всю дорогу до Вашингтона, если даже собственного ранчо не одолел? И все же у меня как будто камень с души упал - ну само собой, так и должно было случиться. Мне нечего делать на востоке, я вскормлен западом, мое место здесь, в его сердцевине, на этом ранчо.
        Машина вывернула из-за поворота. Броситься в заросли, спрятаться - благо, еще темно? Но нет, ведь надо еще тащить за собой вихляющую тележку, да и все равно свет фар бил уже совсем вблизи. Лучи поймали меня, и я угрюмо подвинулся на обочину, выжидая, пока пикап остановится, а человек за рулем сделает, что он там собирается сделать.
        Но пикап не остановился. Промчался мимо. Да, это была она, старушка Джорджина - я узнал знакомое отрывистое дребезжание мотора, грр-гррр-гррр в темпе вальса. Однако громыхание не затихло, и за пеленой света передних фар я на миг различил внутренность кабины и знакомые очертания сидящего за рулем отца, низко нахлобученную и чуть сдвинутую налево широкополую шляпу. Проезжая, он даже не глянул в мою сторону, но я понимал: он наверняка меня видел, не мог пропустить такое препятствие, как я и тележка с распухшим от снаряжения чемоданом.
        Второй раз за последние двенадцать часов я глядел вслед уносящимся во тьму красным огням отцовского пикапа.
        Меня трясло. Я стоял, пригвожденный к месту приливом адреналина из-за того, что меня чуть не поймали - а еще больше из-за непостижимого поведения отца. Почему он не остановился? Уже все знал? Хотел, чтобы я ушел? Хотел, чтобы я знал, что он хочет, чтобы я ушел? Из-за меня погиб его любимый сын, и теперь я должен покинуть ранчо? Не слеп же он, в самом деле? Или слеп? А все эти годы пытается скрывать свою слепоту за приверженностью привычной ковбойской рутине? Поэтому и открывает всегда одни и те же ворота - не может найти другие?
        Да нет же, отец вовсе не слепой.
        Я сплюнул на землю. Крохотное, почти неразличимое пятнышко слюны: так, я видел, то и дело сплевывают мексиканцы, весь день не покидающие седла. Это постоянное исторжение влаги через рот всегда озадачивало меня, и я выдвинул рабочую гипотезу, что в крохотных каплях содержатся все слова, так и не произнесенные плюющимися[64 - ]. Пока я глядел, как бусинка моего плевка скатывается в трещину между камешками, меня вдруг накрыла вторая волна осознания: надо идти. В тот момент мысленной капитуляции, когда я уже смирился с тем, что меня поймали и путешествие окончено, тело непроизвольно расслабилось, я сбросил лямки приключения. Теперь же, внезапно оказавшись на свободе, понял: надо впрягаться снова. Пора вернуться к кошачьей настороженности, к статусу современного мальчика-бродяги.
        Я посмотрел на часы.
        5:25 утра.
        До утреннего поезда оставалось двадцать минут. Двадцать. В свое время я нарисовал несколько схем, показывающих время, за которое сумел бы обойти мир по сорок девятой параллели, а для того измерил длину своего шага и скорость обычной походки. Шаг мой составлял около двух с половиной футов плюс-минус несколько дюймов в зависимости от настроения и того, хотелось ли мне попасть туда, куда я шел. В минуту я делал в среднем от девяноста двух до девяноста восьми шагов, тем самым преодолевая примерно двести сорок один фут.[65 - ]
        Выходит, обычным шагом за двадцать минут я преодолею примерно 4820 футов - до мили недотягивает, а до поезда была как раз миля. А я еще и волок эту разнесчастную тележку. Не требовалось быть гением, чтобы осознать: придется бежать.
        На небе, мерцая, гасли последние звезды. Пока я несся вниз по дороге, а край тележки то и дело поддавал мне сзади по ногам, я старался продумать следующий этап: как бы остановить поезд. Я не очень-то разбирался в бродяжьем деле, но знал одно: нельзя вскакивать на ходу - как бы медленно ни шел поезд, если ты сорвешься и упадешь под колеса, он тебя жалеть не станет. Меня еще в детстве заворожил Колченогий Сэм, бродяга, заделавшийся музыкантом. Он играл на гармонике длинными узловатыми пальцами и пел странные любовные песни о зеленых равнинах и своей утраченной ноге: он потерял ее как раз на рельсах. Мне очень уж не хотелось становиться Колченогим Спиветом.
        Решение не состязаться в скорости с железным конем пришло, когда я взобрался на холм и оказался на переезде, там, где Крейзи-свид-крик-роуд пересекала железнодорожное полотно. У нас не было шлагбаума, который опускают, чтобы остановить движение - по нашей дороге так мало ездят, что он и не нужен. Зато был семафор из двух мощных прожекторов, один над другим, с козырьками от снега и дождя. В настоящий момент огни показывали «Дорога свободна» - белый огонь сверху, красный снизу. Но если переключить верхний прожектор с белого на красный, то будет гореть «Двойной красный», что означает - полная остановка поезда. Я осмотрел столб сверху донизу, почти всерьез надеясь найти короб с компьютерным управлением: большими кнопками «Белый», «Зеленый», «Красный» - но там ничего не оказалось. Лишь холодный железный шест, на котором непреклонно горел белым светом верхний фонарь.
        Пока я осматривал столб, прожектор заговорил со мной - медленно и тщательно подбирая слова:
        Не возись со мной понапрасну, Т. В. Я белый фонарь, белым и останусь. Есть в жизни вещи, которые не меняются.[66 - Семафор. Из блокнота З55]
        Оно, может, и вправду так, но у меня уже возникла идея - потрясающе простая и потенциально бредовая. На счастье, из увлечения картографией я вынес, что очень часто наилучшее решение - самое простое и на вид нелепое. Времени на долгие споры так и так не было: на то, чтобы воплотить пришедшее в голову решение, оставалось четыре минуты. Правда, требовалось открыть чемодан, а после всего, что я пережил в процессе сборов, это было все равно что вернуться на место преступления. Я попытался мысленно проделать всю процедуру в обратном порядке, отмечая, куда что клал. Белье в углу, в него завернут Томас («Том»), налобная лупа, сверху и чуть правее - коробка с моим тезкой, воробьиным скелетом…
        Я покачал чемодан - внутри что-то задребезжало, и продолжало дребезжать, даже когда я поставил его ровно. Зловещая тварь этот чемодан - ни дать ни взять доисторическая зверюга с жутким несварением желудка. Еще раз мысленно перебрав процесс укладки, я снял с пояса «лезерман» (модель специально для картографов) и лезвием средней длины сделал небольшой разрез в верхнем правом углу чемодана. Кожа поддалась легко и чуть разошлась в стороны, как, наверное, было бы при настоящей операции. Я почти ждал, что из раны хлынет кровь. Запустив в образовавшееся отверстие два пальца, я после довольно быстро нашел искомое, отсчитал справа «один-два-три-четыре-пять» - и вытащил красный маркер, совсем новенький, я купил его только на прошлой неделе.
        Зажав маркер в зубах, словно абордажный кинжал, я принял исходную позицию для лазания по деревьям и заскользил вверх по столбу. Металл оказался холодным, руки мгновенно замерзли, но я сохранял концентрацию и не успел опомниться, как оказался на самой верхушке столба, лицом в слепящее сияние Большого белого фонаря.
        Держась одной рукой за шест, я с орангутаньей ловкостью, впечатлившей бы даже Лейтона, зубами сдернул с маркера колпачок. Сперва чернила никак не хотели ложиться на неровное выпуклое стекло, но через несколько мгновений бесплодного царапанья пористый кончик все же пропитался насквозь и чернила заструились свободней. И еще как заструились! За двадцать секунд произошло резкое, драматическое изменение, фонарь словно бы налился кровью.
        Что ты со мной делаешь? - в предсмертной агонии возопил Большой белый фонарь.
        Меня омывало кроваво-алое сияние. Как будто в самый разгар восхода солнце вдруг решило бросить карты, списать убытки и спуститься обратно в алое забытье. Однако в мерцании этого нового рассвета чувствовалось что-то искусственное, как в синтетической меланхолии огней на сцене.
        У меня перехватило дыхание. Должно быть, от этого я и ослабил хватку и рухнул на землю. Больно.
        Лежа на спине в зарослях можжевельника, оглушенный и весь в синяках, я посмотрел на красный сигнал - и внезапно расхохотался. Никогда еще я не был так счастлив при виде одного из основных цветов в чистом виде. Он ярко и ровно сиял посреди долины.
        Стоп! - громко и уверенно кричал он. - Немедленно остановись, кому говорю!
        Как будто это был акт убеждения - как будто он сменил расцветку сам, по доброй воле, и мы с ним вовсе не сражались минуту назад.
        Все еще лежа на спине, я вдруг ощутил в земле глухую дрожь. Она отдавалась в затылок, в ладони. Перекатившись, я забился поглубже в кусты. Едет!
        Я так привык два-три раза в день слышать рокот проезжающих товарных составов, что обычно даже не регистрировал его на сознательном уровне. Когда не прислушиваешься, а занят чем-то совсем другим, к примеру, сосредоточенно чинишь карандаш или смотришь в увеличительное стекло, ровный далекий гул проходит мимо ушей, как и прочие звуки, на которые ты сейчас не настроен - дыхание, стрекот сверчков, мерное гудение холодильника.
        Но теперь, когда я напряженно ждал появления железного коня, этот своеобразный гул накрепко овладел каждым синапсом сенсорной коры моего головного мозга.
        По мере того, как он нарастал, я начал различать его составляющие: сам рокот сопровождался глубокой, почти неощутимой вибрацией в земле (1), но поверх нее, как слои в хорошем сэндвиче, чей изысканный вкус не объясняется просто суммой слагаемых, - шел лязг колес, стучащих по неровным сочленениям рельс - стук-стук-стук (2), мурлыкающее урчание поршней в дизельном двигателе - чухи-чух (3) и нерегулярная дробь сцеплений между вагонами - дзынь-динь. Ко всему этому примешивался невыносимый скрежет металла о металл - как шаркающие друг по другу музыкальные тарелки (5), издающие пронзительное бджжжж-бджжжжж: это поезд и рельсы сталкивались и расставались вновь, передавая друг другу импульс. А взятая воедино вся эта какофония идеальным образом сливалась в характерный шум приближающегося поезда - вероятно, один из дюжины базовых элементарных звуков в мире.[67 - Царапанье пера по бумагеДругие базовые элементарные звуки: гром; щелканье зажигалки; скрип третьей сверху ступеньки крыльца; смех (ну, не всякий смех, а такой, как у Грейси, когда на нее накатывает, она корчится, остановиться не может и вновь
становится совсем маленькой); вырвавшийся на поля ветер ущелий, особенно осенью, когда опавшие листья шелестят по колосящимся перьям травы; выстрел; царапанье пера по бумаге.Товарный поезд как звуковой сэндвич. Из блокнота З101]
        А потом я увидел его: раскаленное добела око вылетающего из тумана локомотива. Этот одинокий прожектор пронзал дымчатую пелену и последние остатки сумерек, напрочь игнорируя всю остальную долину - как зверь, сосредоточенный лишь на том, что он видит в данную минуту. Вот состав обогнул поворот, и моему взору открылась бесконечная череда грузовых вагонов за горчичным локомотивом: диковинная кубистическая змееподобность, растянувшаяся настолько, насколько только мальчик моего роста мог видеть без помощи увеличительных приборов.
        Тяжело дыша, я нырнул в узкую расщелину рядом с железной дорогой. До меня вдруг дошло, что вот сейчас, в эту минуту я совершаю первое в жизни противоправное деяние.
        Я сидел как на иголках. Вообще-то вы можете очень многое понять о целостности своих моральных установок по тому, как реагируете, если делаете что-то неправильное - так что, съежившись в канаве и чувствуя, как волны адреналина перекачиваются у меня из подмышек в кончики пальцев, я в то же время машинально наблюдал за собой - как будто в шестнадцати футах надо мной висела специальная видеокамера.[68 - ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ РЕЛЬСЫ, УТРООбщий план: стремительно приближающийся поезд. Крупный план: рука, сжимающая ручку чемодана. Крупный план: тоненькая ниточка слюны в уголке рта. Камера медленно отъезжает, показывая отчаянного, ошалелого беглеца: Т. В. Спивета. Контрабас и виолончель издают три замирающие ноты, дабы выразить общий ужас.]
        Однако переживать за мое душевное здоровье, пожалуй, рано: это вот ненормальное искажение перспективы разбилось вдребезги, едва я осознал, что поезд приближается все так же быстро. Меня охватил страх - ну как он и не остановится вовсе? Не слышалось ни скрежета тормозов, ни шипения пара, ничего того, что я ожидал - лишь все то же неторопливое фырканье, скрежет тарелок и громыхание во всех открытых и закрытых вагонах дров, фанеры, угля и зерна. До состава уже оставалось не более двадцати ярдов, и я ругательски ругал себя за то, что не спланировал все тщательно за неделю, не разведал среднюю длину состава, не вычислил, сколько времени требуется таким поездам на остановку. Только теперь до меня дошло, что инерция у них, должно быть, очень велика, они не могут остановиться враз, какой бы там сигнал ни горел. Да и скорее всего, верхний фонарь за всю историю железных дорог никогда не становился красным.
        Локомотив поравнялся с моим наблюдательным пунктом средь можжевельника и в мгновение ока миновал его. Волна воздуха ударила меня по надутым щекам. Весь мир рухнул, снесенный видом и шумом поезда. То, что прежде было гулом, разделимым на звуковые составляющие, стало всепоглощающим грохотом: в лицо мне летели мелкие камешки, пыль и хлопья сажи, стук колес вышибал барабанные перепонки - и все это неудержимо неслось вперед. Горло у меня сжалось. Да разве это исполинское чудище, составленное из хорошо смазанных стальных частей, вообще способно остановиться? Оно будет двигаться вечно!
        Я вспомнил первый закон Ньютона, закон инерции: «Тело, приведенное в движение, склонно двигаться, пока его не остановят силой».[69 - Мой первый эксперимент с инерцией. Из блокнота З7Это была полная катастрофа. «Инерция куда более сложная штука, чем кажется на первый взгляд», - сказал доктор Йорн. Он все-таки ужасно умный.]
        Можно ли считать мою уловку с фломастером силой, достаточной для такой громадины? Сейчас, при виде несущихся мимо многотонных вагонов, я был вынужден признать, что ответ на этот вопрос - твердое «нет».
        Поезд все катился мимо, а я все глядел и глядел на бесконечное мельтешение колес, мысленно приказывая им остановиться. Крытые вагоны, цистерны, вагоны для перевозки автомобилей, хопперы, платформы, рефрижераторы. Это продолжалось целую вечность. Мне в лицо били потоки воздуха - воздуха, пропитанного запахом сажи, машинной смазки и, как ни странно, кленового сиропа.
        - Что ж, мы хотя бы попробовали, - сказал я чемодану.
        И ровно в этот момент рев начал стихать. Я в потрясенном благоговении смотрел, как растянувшийся на добрых полмили состав постепенно сбавляет ход. Скрежет металла по металлу стал громче, зато стук колес - тише, и вот, медленно, весь дергаясь и совершенно не изящно, пропахший кленовым сиропом поезд остановился. Несколько раз тяжело выдохнули незримые клапаны, задребезжали сцепления, и металлический зверь затих. Я поднял голову: прямо передо мной стояла массивная платформа. На несколько секунд я замер, не веря, что это произошло, что я-таки остановил поезд - с помощью одного лишь жалкого фломастера загарпунил такого могучего кита. Даже теперь, замерев, поезд источал нетерпение, спеша ринуться дальше по равнине. Негромко, но отчетливо шипели пневматические тормоза.
        Очень скоро поднимется тревога: машинист запросит депо, что тут, черт возьми, происходит и почему горит сигнал об остановке. С того конца провода не смогут ничего подтвердить, поднимется шум, моя маленькая хитрость с закрашенным белым прожектором будет обнаружена, а вот тогда-то, верно, все и забегают, в ярости выискивая виновника, мелкого нарушителя навроде меня.
        Я сплюнул в кусты и тихонько свистнул через щель между передними зубами - как будто сам себе дал стартовый выстрел. А в следующий миг уже перешел к действию и вытащил чемодан из объятий красной тележки - та никак не хотела отцепляться: ни дать ни взять два старых друга, которые никак не могут расстаться на перроне.
        - Пока, Лейтон! - сказал я тележке и потащил чемодан из зарослей, вверх по насыпи. Омытые солнцем зеленовато-синие камни чуть слышно шелестели под ногами. Мои шаги казались такими громкими по сравнению с относительной тишиной остановившегося поезда, что я не сомневался: они непременно меня выдадут.
        Стараясь стать заправским беззаботным бродягой, я отказался от изначального плана влезать только в крытый вагон. Платформа, что остановилась напротив, сойдет ничуть не хуже, во всяком случае, на первое время, пока я не найду пристанища поудобнее. Сейчас у меня просто не было времени осматривать каждый вагон и выбирать. Однако приблизившись к платформе, я внезапно столкнулся с тем фактом, что ее высота четыре фута, а мой рост - четыре фута и восемь дюймов. Недолго думая, я поднял чемодан над головой и без малейших усилий опустил его на платформу, сам поражаясь вновь нахлынувшей на меня геркулесовской силе и ловкости.
        Увы, когда я попытался повторить этот трюк, чтобы подтянуться самому (будьте вы прокляты, школьные нормативы!), легендарная сила напрочь покинула меня. В панике я даже слабо застонал - сдается мне, так стонет олень, осознав, что сейчас падет от пули охотника.[70 - Что-то вроде:]
        Ну что же делать с этим хилым сложением картографа? Выбившись из сил и тяжело дыша, я съежился на деревянной шпале, между стальными рельсами. Спереди и сзади возвышались массивные вагоны. С этого места просматривался почти весь туннель, образованный днищами вагонов.
        И вдруг откуда-то из самого начала этого длинного туннеля раздался гудок - протяжный, пронзительный и до ужаса громкий. Потом второй. Пневматические тормоза зашипели и ослабились. Состав словно бы слегка тряхнуло, сцепления у меня над головой натянулись, и вагоны медленно-медленно сдвинулись с места.
        Меня же сейчас раздавит!
        Я отчаянно ухватился за сцепления над головой. Пожалуй, наихудший выбор: они были скользкие от смазки, сплошь из подвижных частей, способных в один миг переломать мне все пальцы. Зато там полно всяких выступов и выпуклостей, за которые можно цепляться. Я невольно представил себе, как мои пальцы куда-нибудь затягивает и они становятся плоскими и широкими, как в мультфильмах. «Только не пальцы! - безмолвно умолял я сцепления. - Они слишком сложно устроены, чтоб их потом чинить».[71 - Пястные кости доктора Клэр. Из блокнота З34(Я хотел нарисовать еще руку отца с изувеченным мизинцем, но не знал, как к нему подступиться).]
        Я цеплялся за железяки снизу, а поезд тем временем неумолимо набирал ход. Ноги проволокло по шпалам, потом я кое-как умудрился закинуть их наверх и обвить ими сцепления - так детеныш обезьяны льнет к брюху матери, пока она карабкается по ветвям высокого дерева: нечего и говорить, что я держался не на жизнь, а на смерть. В какой-то момент я посмотрел вниз - шпалы уже слились в единое размазанное пятно. Ладони у меня были все в смазке и поту. Я знал, твердо знал, что упаду, и все мысленно прокручивал это падение в маленьком проигрывателе внутри головы - но даже принимая тот факт, что упаду и получу те или иные увечья, я все равно боролся с силой притяжения: потихоньку, одну за другой, двигал ноги все выше и выше, и вот, пока поезд мчался все быстрей и быстрей, а деревья, камни и шпалы вокруг сливались расплывчатым маревом, я медленно и мучительно, дюйм за дюймом процарапывал дорогу наверх. Я подтягивался, пыхтел, потел - и вот оказался сверху, усевшись, как в седле!
        Победа! Первый отважный поступок в моей жизни!
        Весь грязный, я перепрыгнул на платформу и, хватая ртом воздух, рухнул поверх чемодана. Пальцы у меня были черны от смазки, в них пульсировало слабеющее эхо адреналина. Жаль, тут не было Лейтона и он не мог разделить со мной это чувство. Ему бы понравилось этакое приключение![72 - Четыре слагаемых приключенияпо Лейтону и Т. В. Спиветам, возраста 8 и 10 лет соответственно. Теперь зарыто под старым дубом вместе с моим завещанием.]
        Лежа щекой на чемодане, я посмотрел вверх - и не поверил глазам. Представшее им зрелище на миг совсем сбило меня с толку. Ведь я находился на поезде - а видел перед собой новенький, с иголочки автофургон «виннебаго». Не в силах справиться с этим неожиданным прыжком через транспортные категории, я даже подумал, не перепутал ли чего, не попал ли на шоссе, на паром, а то и в гараж, однако разум, ковыляя, уже спешил на выручку. Поезд просто-напросто перевозил автофургоны «виннебаго». Причем, судя по всему, последней модели. Вот уж чего я меньше всего ожидал встретить на товарняке. Подсознательно я настраивался на более низменные, простые и грязные грузы: древесину, уголь, зерно, сироп - но не это вот дивное создание, вершину технологического прогресса. И, скажу я вам, ничто на свете не сравнится с видом современного роскошного автофургона.
        Я медленно обвел его взглядом. Крупные буквы сбоку гордо возвещали: «Ковбой-кондо». Рядом красовалось изображение в приглушенных бурых тонах: высокогорное ранчо (очень похожее на то, откуда я только что убежал) на фоне заходящего солнца. А спереди ковбой на вздыбленном скакуне - рука вскинута к небу, пальцы растопырены в жесте сдержанного признания.
        Часть II
        Переход
        Глава 5
        Большую часть познаний о бродяжьей жизни я почерпнул во втором классе, когда мисс Лэддл прочла нам «Хэнки-бродягу», историю обаятельного парня с каштановыми кудрями. Он жил в Калифорнии, но оказался на улице - и что ему оставалось? Само собой, он вскочил на товарняк - и пережил уйму всевозможных упоительных дорожных приключений.
        И хотя ни одна цитата из этой книжки не попала на стены школы в заламинированном виде (а в школе приходится ламинировать все трюизмы), мы с одноклассниками быстро составили в головах одно и то же нехитрое уравнение.
        Собственно говоря, образ Хэнки настолько покорил нас всех, что мы даже решили сделать школьный проект по жизни бродяг на железных дорогах. Задним числом удивительно, как это мисс Лэддл согласилась, но, возможно, она принадлежала к той педагогической школе, которая требует любой ценой поддерживать всякий детский интерес, даже если ради этого придется устроить урок о том, как нарушать законы.
        Так наш класс узнал, что во время Великой депрессии, когда найти работу было трудно, а несметное количество народа стронулось с места, бродяги обычно околачивались в зарослях возле сортировочной станции. Подчас в одном вагоне собиралась целая компания бродяг - и тогда они устраивали свои бродяжьи посиделки (одна группа из нашего класса как раз и выбрала для своего проекта бродяжьи посиделки), пели песни, жарили яичницу и смотрели, как мимо проносятся новые и новые края. Для сообщения с другими такими же скитальцами железных дорог они часто рисовали на заборах и стенах депо специальные бродяжьи знаки, предупреждая сотоварищей о надежном пристанище или опасных местах.[73 - Бродяжьи знаки. Из блокнота З88Увидев знак «Здесь живет очень опасный тип», Лейтон немедленно объявил, что хочет вытатуировать его себе на запястье. Отец не удостоил эту просьбу ответом, так что Лейтон попросил меня просто нарисовать ему знак фломастером. Я уже привык к нашему утреннему ритуалу, когда перед школой я восстанавливал у него на запястье расплывшийся символ. Но как-то Лейтон сказал, что мои услуги ему больше не нужны,
и следующие несколько дней я наблюдал, как прямоугольник постепенно стирается и исчезает совсем.] Мы узнали, что железнодорожные рабочие чаще всего относились к бродягам дружески и предоставляли им ценную информацию, когда и куда отправится тот или иной состав. А вот кого надо было бояться, так это железнодорожных копов, или «быков», как прозвали их бродяги. В быки шли уволенные за буйное поведение шахтеры, и многим из них доставляло удовольствие отловить какого-нибудь несчастного безбилетника и отделать его так, что нескоро забудет. Иной раз они их даже убивали. (Сэлмон, не самый примерный, зато самый смышленый мальчик из нашего класса, сделал презентацию о железнодорожных быках и, увлекшись, добрых тридцать секунд всерьез лупил другого мальчика, Олио, пока не вмешалась мисс Лэддл.)
        В книжке «Хэнки-бродяга» Хэнки вел самую что ни на есть увлекательную жизнь - убегал от быков, падал с поезда и все такое. В один прекрасный день он наткнулся на валяющийся близ дороги саквояж - а открыв его, обнаружил там десять тысяч долларов наличными.
        - Охренеть! - вставил из глубины нашего книгочейного уголка Сэлмон. Мы этого слова не знали, но оно нам понравилось, так что мы все засмеялись.
        Мисс Лэддл продолжала читать:
        - Но Хэнки не оставил чемодан себе - он отдал его законным владельцам, предпочтя и дальше влачить бесприютную жизнь на железной дороге, чем тратить деньги, которые ему не принадлежат.
        Мы ждали, что же будет дальше, но, похоже, на том дело и кончилось. Мисс Лэддл аккуратно закрыла книжку - как будто захлопнула крышку на клетке с тарантулами.
        - И какая из этой истории мораль? - спросила она у нас.
        Мы все тупо уставились на нее.
        - Что честность - лучшая политика, - наставительно пояснила она, выделяя голосом «честность» точно какое-нибудь иностранное слово.
        Все согласно кивнули. Все, кроме Сэлмона.
        - Но он же так и остался нищим, - уточнил он.
        Мисс Лэддл посмотрела на него и вытерла воображаемые пылинки с обложки.
        - Да, бывают честные бедняки, - промолвила она. - И притом счастливые.
        Зря она это сказала - с того самого момента, никак не вербализируя этого, а быть может, даже и не осознавая, мы перестали ее уважать. Было совершенно ясно: она понятия не имеет, о чем говорит. Да и неудивительно - это же она разрешила нам так углубиться в изучение бродяжничества. Но вот какой у меня вопрос: куда же девалось наше уважение? Что происходит с детским уважением - оно просто-напросто улетучивается или же, по законам термодинамики, его нельзя создать или уничтожить, а можно лишь передать куда-нибудь еще? Возможно, в тот самый день мы переадресовали наше уважение Сэлмону, чубатому мятежнику, который во время ланча смешивал молоко с апельсиновым соком, посмел бросить вызов системе в книгочейном уголке, а заодно доказал нам, жадным зрителям, что взрослые бывают еще и поглупее детей. Мы уважали его. Правда, несколько лет спустя он столкнул Лилу с края Мелроуз-каньона, и судья отправил его на гаррисоновское ранчо для малолетних преступников.
        …Поезд разогнался как следует - я не доставал измерительных приборов, но по ощущениям было миль пятьдесят-шестьдесят в час, - а я сидел и смотрел по сторонам. Я много раз ездил по этому коридору вдоль шоссе I15 на пути в Мелроуз, в гости к Доретте Хастинг, сводной тетке моего отца. Она была со странностями: коллекционировала неразорвавшиеся снаряды времен Второй мировой войны и питала слабость к своему особому напитку, называвшемуся «койот-тойот» и состоявшему, насколько я мог понять, из тэб-соды, виски «Мейкерз марк» и соуса «табаско».[74 - Как приготовить «Койот-тойот». Из блокнота С55Доретта всегда добавляла табаско последним, щедрой рукой, приговаривая: «Крепкая штука». Это такого рода повторяющееся детское воспоминание, которого я уже начал бояться - не самого по себе, а просто потому что повторяющееся.] Мы никогда не задерживались у нее подолгу, потому что отцу становилось неуютно уже после коротенькой беседы о пустяках. Меня это устраивало - у Доретты водилась привычка ощупывать мне лицо, а ладони у нее пахли мышиным пометом и увлажнителем. Дальше ее дома, все по тому же I15, я раз
шесть ездил с отцом в Диллон на родео - но не был там с тех пор, как погиб Лейтон.
        Мы ехали на юг, и день все набирал силу. По платформе гулял такой ветер, что было холодно даже в дополнительном свитере, так что я обрадовался, когда первые прямые лучи солнца прокрались через седловину между вершинами Твиди и Торри на высокие луга, а потом хлынули и на равнину, согревая землю. Я наблюдал, как полоса света постепенно движется через долину. Вырвавшись из сумерек, горы словно потягивались и зевали, их серые лица наливались темной зеленью дугласовых пихт, а потом, по мере того как утро победоносно шествовало дальше, приобретали привычный тускло-баклажановый оттенок далекого леса.[75 - Как прекрасны эти лиловатые горы! Но они так красивы потому, что все сосны на них гибнут или уже погибли, пораженные вредоносным жучком лубоедом сосны горной (Dendroctonus ponderosae).Dendroctonus ponderosae. Из блокнота К5Вопрос, что делать с лубоедами (видимо, единственными жуками, о которых и в самом деле говорят обычные люди), широко обсуждался местными политиками. Что еще странно: доктор Клэр защитила диссертацию как раз о контроле популяции лубоедов горной сосны в Монтане и была на верном пути к
тому, чтобы стать национальной героиней, но тут повстречала на танцах в Вайоминге моего отца. И когда они поженились, в ней что-то необратимо изменилось: она отказалась от потенциальной общественно-полезной карьеры ради поисков монаха-скакуна.Каждую весну, когда новые участки соснового леса заливались этим смертоносно-красным цветом, я фантазировал, как было бы здорово, если бы мама и в самом деле помогла побороть эту напасть и тем изменить мир к лучшему. Мне хотелось, чтобы люди специально приезжали к Крейзи-свид-крик-роуд и показывали на наш дом. - Вон там живет та дама, что победила лубоеда, - говорили бы они. - Она спасла Монтану.Как-то раз я набрался храбрости и спросил, почему она больше не изучает проблему сосновых лубоедов. - А разве у сосновых лубоедов есть какие-то проблемы? - отозвалась мама. - Они вполне себе процветают. - Но ведь скоро тут вообще лесов не останется! - возразил я. - Не останется сосновых лесов, - уточнила она. - Лично мне сосны никогда не нравились. Липкие, смолистые. Пусть вымирают, туда им и дорога.]
        Ветер переменился. Я чувствовал запах грязи с Биг-Хоул, глубокие нотки ила, головастиков и замшелых камней, истираемых упорными кулаками этого окольного потока. Поезд дал гудок - и мне показалось, что загудел я. Снова и снова откуда-то спереди доносился запах кленового сиропа, ну и, конечно, вокруг царил запах самого поезда, едкие пары машинного масла, смазки, непрестанно трущихся друг о друга металлических частей. Прелюбопытная смесь запахов, но постепенно, как оно всегда и бывает, обонятельный пейзаж на полотне восприятия поблек, и я перестал их замечать.
        Внезапно я снова проголодался. Усилия, потраченные на мартышечье карабканье по сигнальному столбу и подтягиванье на сцеплениях, изрядно меня вымотали, не говоря уж о многочисленных приливах адреналина, после которых мои тщедушные бицепсы уподобились отвисшей резине.
        Все еще опасаясь вскрывать чемодан, чтоб все содержимое не рвануло наружу, я запустил пальцы в тот же разрез, что сделал «лезерманом» (модель для картографов), нашарил пакет с едой и осторожно вытянул его наружу.
        Когда я разложил перед собой провиант, сердце у меня упало. Не так уж и много. Будь я героем-ковбоем, то без труда сумел бы растянуть жалкую кучку батончиков гранолы и фруктов недели на три, не меньше. Но я-то не ковбой, а мальчик с повышенным метаболизмом. Когда я голоден, мозг медленно закрывает один отдел за другим: сперва я теряю умение вести себя в обществе, потом способность считать, потом - изъясняться полными предложениями, ну и так далее. К тому времени, как Грейси колокольчиком призывала всех на обед, меня нередко можно было найти на заднем крыльце - измученный и ослабевший от голода, я покачивался взад-вперед, тихо попискивая, как синица.
        С этим альцгеймероподобным распадом я боролся методом постоянного кусочничанья. У меня все карманы были забиты пакетиками «чириос», что нередко приводило к хаосу в комнате для стирки. Доктор Клэр заставляла меня производить специальную проверку на «чириос» перед тем, как класть что-нибудь в стиралку.
        И вот теперь, глядя на скудные припасы, я лицом к лицу столкнулся с реальной проблемой сохранения. Избрать ли мне осторожный путь и съесть сейчас лишь самую малость, не утолив голод, но поддержав в себе способность досчитать до десяти и определить, в какой стороне север? Мудрое решение, тем более что товарный состав запросто может так вот и тарахтеть безостановочно до конечного пункта назначения, будь то Чикаго, Амарилло или Аргентина.
        Или… или просто наесться как следует. Но тогда останется только ждать, не появится ли из-за ряда автомобилей безбилетный разносчик, специально для таких вот бродяг торгующий хот-догами.
        После недолгого раздумья я выбрал один батончик гранолы - клюква-яблоко с орешками - и неохотно запихнул остаток припасов (О, как соблазнительно лучились эти морковки!) в ту же дырку на чемодане.
        Стараясь жевать как можно медленнее и подольше держать во рту каждую крошку, я прислонился спиной к «Ковбою-кондо» и попытался привыкнуть к новой жизни.
        - Я бродяга, - произнес я низким звучным голосом Джонни Кэша. Вышло просто смехотворно.
        - Бродяга. Перекати-поле. Заяц. Безбилетник, - попытался я еще раз. Не помогло.
        Горы по берегам реки начали уменьшаться, узкая долина открылась в широкую подкову бассейна Джефферсона. Куда ни глянь, земля все бежала и бежала вдаль, пока не упиралась в стенки широкой миски, образованной горами: растрескавшимися склонами Руби-Рейндж на юго-востоке, разношерстным сборищем Блэктейлс и, у нас за спиной, величественными Пионер-маунтинс, теряющимися из виду за поворотом.
        Слева от меня, одинокая и далекая средь равнин, маячила огромная скала Бобровая голова[76 - СКАЛА БОБРОВАЯ ГОЛОВА.Из блокнота З101Эта скала получила свое название потому, что с виду - если правильно прищуриться - немного напоминала голову бобра. По мне, на картинках она всегда была куда больше похожа на выныривающего кита, но, наверное, шошоны, которые первыми дали название этой природной вехе, не знали о существовании китов и потому в выборе аналогий были ограничены лишь лесной фауной.], в свое время спасшая экспедицию Льюиса и Кларка: как-то ненастным августовским утром Сакагавея узнала ее очертания и поняла, что летние земли ее народа уже близко. Дела у экспедиции шли туго: припасы на исходе, свежих лошадей не достать, а от лодок в горах проку мало. Да и сами горы оказались куда как обширнее, чем Льюис и Кларк предполагали изначально. По их представлениям, должен был существовать северо-западный водный путь прямо к Тихому океану, а когда выяснилось, что это не так, они сменили концепцию и вообразили узкую полоску гор, которые легко преодолеть за день-другой. Как и у любой великой экспедиции,
у них была серия поворотных моментов, в которых удача и коварство судьбы сыграли равную роль. Что, если б они попробовали штурмовать водораздел на свой страх и риск без помощи шошонов? Что, если бы Сакагавея не заметила этой скалы и не ухватила капитана Кларка за рукав маленькими огрубевшими ручками?..
        Я прильнул к прорези в бортике платформы, медленно поворачиваясь по мере того, как поезд двигался дальше. По губам сама собой расползлась улыбка. Да, это та самая скала! Многое переменилось с тех пор: появился железный конь, не осталось шошонов, а долину теперь наводнили машины, фруктовый лед, аэропланы, автомобильные навигаторы, рок-н-ролл - а скала осталась прежней, такой же прочной и смутно-бобриной, как и тогда.
        Эта вот геологическая неизменность скалы Бобровая голова, нависавшей над долиной совсем как в тот день, когда Сакагавея потянула за рукав капитана Кларка, каким-то образом внутренне связывала меня с их экспедицией. Направляясь каждый своим путем, и я, и они миновали этот ориентир на местности - совсем как те цифровые скалы, что ваш фургон время от времени минует в игре «Орегонская тропа». Различие, пожалуй, состояло в том, что экспедиция-то была вольна путешествовать, куда вздумается, выбрать любой маршрут через водораздел и дальше к Тихому океану. Я же, привязанный к рельсам, не имел никакого выбора, а следовал по уготованному пути. С другой стороны, не исключено, что я цеплялся за мысли о предопределенности ради самоуспокоения - очень может быть, мой маршрут вовсе не был расписан заранее, и я ровно так же направлялся навстречу неизвестности, как и Льюис с Кларком двести лет назад.
        Становилось все теплее. Здесь, на равнине, ветер усилился - носился над сухой травой, вился вокруг поезда, заныривал под доски. «Виннебаго», хоть и крепился к полу платформы цепями, тихонько покачивался у меня под спиной. Так уютно. Я покачивался вместе с ним. Мы путешествовали вместе - «Ковбой-кондо» и я. Мы были партнерами.
        - Как дела? - спросил я его.
        - Отлично, - ответил он. - Я рад, что ты здесь.
        - Ага. И я тебе рад.
        Я вытащил «Лейку М1», облизал пальцы, как отец, и снял колпачок с объектива. Сделав сперва пару снимков Бобровой головы, я попытался при помощи авто-таймера снять несколько автопортретов с собой на переднем плане - с той или иной степенью успеха. Потом я сделал несколько репортажных кадров «Ковбоя-кондо», и своих ног, и чемодана, и несколько художественных снимков сцеплений, покрытых машинной смазкой. За десять минут я извел две пленки. Как попаду в Вашингтон, непременно сделаю альбом о моем путешествии через всю Америку. Разумеется, сперва выбракую плохие - ненавижу, когда в альбом суют все фотографии подряд, без отбора. Доктор Клэр принадлежит как раз к такой породе людей, что странно, ведь она так придирчива, когда дело касается анатомии жуков - но вот в ее семейных альбомах царит полный хаос: уйма фотографий, иногда даже с совершенно посторонними детьми.
        Мы проехали через туннель под I15, и вдруг шоссе пошло параллельно нам, сбоку. Мимо проносились пикапы. Трейлеры. Фургоны, похожие на тот, что сейчас подпирал мне спину. Один серебристый минивэн держался как раз вровень с поездом, напротив меня. Сперва казалось, будто он, как и все остальные машины, движется чуть быстрее товарняка, потом он чуть сбросил скорость и мы пошли ноздря в ноздрю, точно связанные незримым канатом.
        На переднем сиденье сидел рослый лысый мужчина, рядом - женщина в красновато-лиловом цветастом платье и тяжелых сережках в виде дисков. Я решил, что они муж и жена. И не только из-за трех девочек на заднем сиденье (а они там были), но просто потому, что всегда видно, когда люди уже давно привыкли вот так вот молча сидеть рядом. Девочки сзади играли в какую-то сложную разновидность колыбели для кошки. Одна (судя по всему, старшая) сосредоточенно старалась просунуть пальцы в середину запутанной паутины, подобрав при этом два перекрестья ниток.[77 - Мы с Грейси играем в колыбельку для кошки во время снежной бури. Из блокнота С61(со всеми движениями, которые можно сделать из этой первоначальной позиции)]
        Так приятно было смотреть на играющих сестричек за окном минивэна. Куда лучше телевизора! Все равно что заглянуть одним глазком в мир, который всегда существовал, но мне открылся лишь на пару секунд - как обрывок случайно услышанного на улице разговора, в котором выхватываешь всего одну фразу, зато какую интригующую, например: «И с той ночи мама души не чает в подводных лодках».
        И тут они все как взбесились. То ли одна из младших сестер не удержала веревочку натянутой, то ли случилось что-то столь же трагическое, но старшая выдернула руки и оттолкнула младшую к окну. Та заревела. Отец в массивных очках обернулся и принялся орать на всех трех. Мать тоже обернулась, но молчала. Минивэн сбросил скорость, и я потерял их из виду.
        Когда они наконец догнали нас снова, то ехали очень быстро. Я спрыгнул со своего места и, забыв осторожность, высунул голову наружу, чтоб разглядеть, что там происходит. Девочки забились на свои места. Младшая, та, что все испортила, теперь смотрела в окно в мою сторону, вся надувшись, на щеках у нее блестели слезы.
        Когда машина проносилась мимо, я помахал девочке рукой. Малышка, должно быть, заметила движение и, ничего не понимая, вскинула голову. Я снова помахал. Личико у нее просветлело. Я чувствовал себя супергероем. Она буквально разинула рот и прижалась лицом к стеклу, а потом повернулась и что-то завопила сидящим в машине - я почти слышал ее, но к тому моменту минивэн уже унесся вперед и больше я его не видел.
        А потом состав заколыхался, стук колес зазвучал по-иному и постепенно начал замедляться. Мы подъезжали к Диллону.[78 - Диллон как загородная резиденция. Из блокнота З54Диллон по сути и вовсе не стоит считать настоящим городом - самое примечательное в нем то, что он является загородной резиденцией округа Биверхэд. А когда хвастливо употребляешь термин «загородная резиденция» чаще двух раз в неделю, то уже как-то и сам понимаешь, что хвастаться тут нечем. Отец, разумеется, считал иначе. Его послушать, так родео в Диллоне было просто Бродвеем. Так что в детстве я привык считать Диллон волшебным местом, но как подрос - взглянул на карту и увидел его таким, каков он на самом деле.] Я решил, что надо куда-нибудь спрятаться. Но куда? Вспомнив, как доктор Клэр однажды сказала мне: «Не надо все усложнять» - не уверен, что она сама следовала этому совету, - я ринулся к самому очевидному месту: водительской дверце «виннебаго» прямо у меня над головой.
        Ну разумеется, там было заперто. Да и кто бы оставил фургон открытым?
        Поезд зашипел и резко остановился. Я потерял равновесие и упал. Внезапно на платформе стало совсем открыто и незащищенно. Движение поезда обеспечивало мне хоть какую-то безопасность, а теперь, когда он стоял неподвижно, я превратился в отличную мишень.
        Через просветы в бортиках платформы я различал далеко впереди двор и старомодное депо. Какие-то люди вышли оттуда и что-то кричали машинисту. Во мне начала подниматься паника. Нет, эта идея с самого начала никуда не годилась! Надо было давно отказаться от мысли о поезде и выбрать какой-нибудь другой вид транспорта.
        Может, заползти в багажник «виннебаго»?
        - Нет у них никаких багажников! - напомнил я сам себе. - До такого только ребенок и додумается!
        Я помчался вокруг машины, выискивая взглядом хоть что-нибудь: прицеп, каноэ, палатку - какое угодно укрытие, куда можно временно забиться, спасаясь от железнодорожного быка с его неизменным атрибутами: тростью, моноклем и чутьем на кровь.
        Ничего. Разве такие фургоны не снабжают сразу всякими дополнительными штуками?
        Голоса у начала поезда стали громче. Выглянув в щелочку, я увидел, что от локомотива в мою сторону направляются двое с планшетами. Один был в форме, а ростом - настоящий великан, на добрый фут выше своего спутника. Выглядел он - точно из цирка сбежал.
        «Отлично, - подумал я. - Они уже нанимают великанов. Чудесно. Успокойся. Дождись, пока он подойдет, а тогда лягни его в пах - и наутек. Мчи на автозаправку и притворись, будто отстал от семьи при переезде. Поверь в себя. Перекрась волосы. Стащи где-нибудь грим и измени цвет лица. Купи цилиндр. Говори с итальянским акцентом. Научись жонглировать».
        Железнодорожники были в трех вагонах от меня. Я уже слышал обрывки голосов и скрип гравия у них под ногами.
        - Что же делать? - прошептал я «виннебаго».
        - Зови меня Валеро, - прошептал он в ответ.
        - Валеро?
        - Да, Валеро.
        - Ну ладно, Валеро, и что, черт возьми, мне делать? - прошипел я.
        - Полегче, - отозвался Валеро. - Не паникуй. Настоящие ковбои не паникуют, даже если дело плохо.
        - Я не ковбой, - возразил я. - Разве я похож на ковбоя?
        - Немного, - ответил Валеро. - Шляпы у тебя нет, зато ты чумазый, как ковбой, да и глаза голодные - а этого, знаешь ли, не подделать.
        - Правда? - спросил я.
        Голоса слышались уже совсем громко, от соседнего вагона, не дальше.
        Ну ладно, так как поступил бы настоящий ковбой? Отчаянно, в последней жалкой попытке я подергал пассажирскую дверцу «виннебаго». Сперва казалось, что она тоже заперта, потом замок клацнул и дверца отворилась. Я выдохнул - короткий, сдавленный выдох. Интересно, кто оставил ее открытой?
        Кем бы ты ни был, друг-рабочий, спасибо. Грациас и адьос.
        Я как можно тише поднял тяжелый чемодан и сунул в зияющий портал «виннебаго», медленно-медленно-медленно прикрывая за собой дверь. Когда замок на ней опять щелкнул, щелчок показался мне ужасно громким: прям как в кино, когда злодей тотчас же торжествующе поворачивается к месту, где прячется герой. Меня поймают, наверняка поймают! Наслаждаться роскошью салона, куда я попал, было некогда. Я метнулся мимо канареечного диванчика к туалету - он располагался в самом конце, рядом с зеркальной спальней, оборудованной широченной постелью. На покрывале сочными красками были изображены горные вершины.
        Я закрыл за собой дверь уборной. Возможно, просто по привычке.
        В тесном, наводящем клаустрофобию закутке я старался даже не дышать - что очень трудно, когда ты весь запыхался. Голоса теперь доносились лишь приглушенно, но я слышал: эти двое приближаются. А потом они остановились. Кто-то запрыгнул на платформу вагона. Капля пота скатилась у меня по лбу, прямо по центру, сбежала по переносице и застыла на самом кончике носа, точно божья коровка перед взлетом. Скосив глаза, я мог разглядеть эту каплю, и в нынешнем моем судорожном, искаженном адреналином восприятии мне всерьез казалось, что если она сейчас упадет на пол, верзила-бык услышит «плюх» и немедленно меня найдет.
        Заскрипела платформа. Верзила обошел «виннебаго» и остановился с пассажирской стороны. И тут я заметил, что в двери уборной есть что-то вроде «глазка». В тот момент - в разгар самоспровоцированного косоглазого удушения - я даже не стал задаваться логичным вопросом, зачем тут «глазок» и какие драматические семейные сцены могут разыгрываться благодаря подобной опции: я был все так же сосредоточен на капле пота, готовой сорваться с носа, и на том, как трудно млекопитающему не дышать. Поэтому я просто подумал: «Ух ты, “глазок”! Можно посмотреть, собираются ли люди, которые собираются меня убить, меня убивать».
        Я прильнул глазом к отверстию. Капля пота упала на пол, я так и ахнул - но совсем не из-за нее, а из-за того, что увидел в «глазок»: огромного быка-полицейского. И говоря «огромный», я не преувеличиваю - высоченный и толстый. Прижавшись лицом к тонированному стеклу бокового окна «виннебаго», он сложил руки ковшиком вокруг глаз, стараясь разглядеть, что происходит внутри. А на полу, прямо перед его здоровенной башкой и горилльими лапами, стоял мой переполненный чемодан!
        Бык задержался у окна еще на минуту-другую. В какой-то момент даже протер стекло ладонью. Ну и лапищи! Я представил себе, каким бы крошечным казался на этих пальцах воробей.[79 - Великан и воробей. Из блокнота З101]
        Протерев стекло, бык снова принялся вглядываться внутрь. Я так и ждал, что он заметит чемодан, ждал, что лицо его вот-вот переменит выражение: «Эй, а это тут что такое? Поди-ка сюда…»
        Почему он стоит тут так долго? Он нарколептик? Или захотел купить такой фургон для себя и великанши-жены и теперь прикидывает размеры? Ладно, давай уж, заметь чемодан и иди меня убивать! Но только не стой столбом! Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем здоровяк отлепился от окна и пропал из вида.
        - Валеро, - прошептал я. - Ты тут?
        - Тут, тут.
        - Чуть не попались, а?
        - Ага, я за тебя прям испугался. Но ты ловкий террорист.
        - Террорист? - возмутился я, однако решил не затевать спора. Только вот вести с автофургоном дискуссий об определении слова «терроризм» мне не хватало. Считает меня бандитом - ну и на здоровье.
        Чем дольше мы стояли в Диллоне, тем сильнее я утверждался во мнении, что поезд дальше не пустят, пока не выловят нарушителя, осквернившего семафор. С другой стороны, очень может статься, просто чудовищу в образе копа и сопровождавшему рабочему требовалось много времени на то, чтоб осмотреть все машины. И вот, когда я уже всерьез обдумывал все более и более заманчивую идею слезть с поезда, добраться пешком до города, раздобыть себе молочный коктейль и поймать такси до дома, пневматические тормоза с шипением разжали хватку. Состав рывком тронулся с места.
        - Слышишь, Валеро? - воскликнул я. - Мы снова движемся. Жди, Вашингтон, мы идем!
        На всякий случай я, прежде чем выйти из уборной, сосчитал до трехсот четырех. Хорошее, надежное число.[80 - ПОЧЕМУ ИМЕННО 304?По правде говоря, сам не знаю, почему именно это число показалось мне самым разумным. Почему 304, а не просто 300? Мы ведь постоянно мысленно ведем такого рода подсчеты - так часто, что иные из них становятся общепопулярными и удивительно стойкими: например, правило трех секунд - сколько уроненная еда может пролежать на земле, еще считаясь съедобной; или правило десяти минут - на сколько учитель может опоздать в класс прежде, чем вы с чистой совестью отправитесь гулять. (Со мной такое было только один раз, с миссис Бэрстанк, но она, по слухам, была алкоголичкой, и ее уволили через месяц, прямо посреди учебного года, к нашему общему огорчению).Отец говорил, что если коня не объездить в первые две недели, то потом не объездишь уже никогда. Интересно, а мама отвела себе мысленно какой-то определенный срок на поиски монаха-скакуна? Например, двадцать девять лет? По году на каждую кость человеческого черепа? По году за каждую букву финского алфавита, языка моих предков,
забытого на американском западе? Или она не устанавливала никаких точных сроков? Собиралась ли она искать до конца, пока не поймет, что больше не может? Как бы мне хотелось сказать или сделать что-нибудь такое, что остановило бы эту тщетную погоню и снова вернуло мою мать в мир общественно-полезной науки!]
        Вырвавшись наконец из тесноты в роскошь и великолепие «Ковбоя-кондо», я в первый раз за все это время смог отмокнуть душой в новой берлоге. На раскладном обеденном столике стояла ваза с пластиковыми бананами. На всех телеэкранах красовались большие прозрачные наклейки, изображающие ковбоя верхом на коне на фоне пейзажа в стиле Долины монументов. А в пузыре у него над головой - как в комиксах изображают разговоры - написано: «Американский “виннебаго”!»
        В салоне к запаху нового автомобиля примешивался сладковато-щелочной вишневый аромат моющего средства. Пока я стоял на полиэстеровом ковре и осматривался, меня вдруг пронзило очень странное чувство: комната ощущалась очень знакомой и безопасной, и в то же время - чужой и неестественной. Все равно, что шагнуть в гостиную дальнего родственника, о котором ты только слышал, но которого никогда не встречал, и увидеть там сплошные безвкусные салфеточки.
        - Что ж, Валеро, настоящий дом. Славное место. - Я старался, чтоб голос мой звучал искренне. Не хотелось его обижать.
        Валеро ничего не ответил.
        Поезд мчался себе вперед. Через некоторое время горы плотнее обступили дорогу, образовав отвесный каньон, а рельсы устремились в теснину рядом с рекой Биверхэд. Состав замедлил ход, скрежет металлических частей звучал тем громче, чем круче становился подъем. Я прильнул к окнам «виннебаго», силясь разглядеть вершины по обе стороны дороги.
        А мы все поднимались и поднимались. Краснохвостый сарыч камнем упал с неба в пенистую стремнину и скрылся в холодной горной реке секунды на две, не меньше. Интересно, каково оно, находиться под водой, среди жидкости, существу, приспособленному для обитания в воздухе? Чувствовал ли он себя таким же неуклюжим, как чувствовал я, ныряя и глядя на мелких рыбешек, снующих по дну нашего пруда искорками яркого света? Но тут сарыч снова взмыл в воздух. С трепещущих крыльев слетали капли воды. В клюве у него билась серебристая рыбка. Сарыч описал еще один круг, я вытянул шею, чтобы проследить его полет на фоне утесов, но он уже скрылся из вида.
        Сам не зная почему, я вдруг заплакал. Сидел на канареечном диванчике в стерильном «виннебаго», установленном на грузовом поезде, и шмыгал носом. Никаких там девчоночьих всхлипов, ничего такого - просто что-то маленькое и очень печальное, лежащее на дне грудной клетки, пойманное между мягкими органами, таким образом просилось наружу. Я сидел, сидел, и оно вылилось изнутри. Как будто я выпустил затхлый воздух из комнаты, которую давным-давно держали запертой и никогда не открывали.
        Постепенно подъем закончился. Потянулись волнообразные просторы Биттеррута - старые, своевольные горы, похожие на сборище вздорных дядюшек, которые с сигарами в зубах без конца играют в покер и травят байки о старых временах, военных тяготах и болезнях скота. Да, горы Биттеррута были упрямы, но ох до чего утонченны в своем упрямстве. Они медленно текли мимо, точно спины черных китов. Хотелось бы мне, чтобы шошоны знали о китах. Тогда бы они все кругом назвали в их честь. Гора-кит номер один, Малый китовый холм, Китовая седловина.[81 - Система стока воды в упрямых Биттеррутах. Из блокнота З12Каждый горный хребет, что я только видел, обладал собственным нравом и характером.]
        Мы взобрались на перевал, и мне показалось, будто я на вершине гигантских американских горок перед началом скольжения вниз.
        Я на пробу высунул голову из фургона. Меня снова приветствовал все тот же ужасающий лязг. Внутрь он проникал лишь приглушенно, но снаружи ничто не ограждало меня от грохота железа, от клацанья и тарахтенья всех тех маленьких механических частей, что толкали поезд вперед. И это вечный пронзительный скрежет металла, это жалобное скуление, точно тысячи птичек пищат от невыносимой боли.
        Воздух был холоден и разрежен. Я ощущал ясный и чистый запах пихтовых лесов, взбегавших от рельсов вверх по склонам. Высокогорье. Край, открытый всем ветрам.
        Пока поезд словно бы собирался с духом на вершине перевала, до меня постепенно дошло все значение этого места.
        - Валеро! - вскричал я. - Это же водораздел! Мы переезжаем водораздел!
        Здесь водораздел был куда эффектнее пологих склонов близ Коппертопа. Перевал Монида, зона многих жарких действий, во всяком случае, в геологическом смысле. На протяжении миллионов и миллионов лет батолиты поднимались и раздавались в стороны, материковые плиты напрягались, реки взбудораженной магмы клокотали под толщами скал, формируя невероятную топографию западной Монтаны. «Спасибо, магма», - подумал я.
        Поезд затарахтел дальше, а я вдохнул полной грудью и чуть не пропустил дорожный знак.
        Я улыбнулся. Если континентальный водораздел считать крайней границей между западом и востоком, то, выходит, я только сейчас официально вступал на западные территории. Наше ранчо лежало к югу оттуда, где водораздел делал широкую петлю на запад, вбирая в себя похожее на гигантский отпечаток пальца озеро Биг-Хоул на стороне Атлантического океана. А значит, Коппертоп на самом деле находится к востоку от этой символической линии. А значит…
        «Отец, мы жители Востока! - хотелось закричать мне. - Ну ее, эту Новую Англию с ее клэм-чаудер! Лейтон, ты слышал? Ты - восточный ковбой! Наши предки так и не добрались до настоящего Запада!»[82 - Коппертоп как восточное ранчо? Из блокнота З101Мне вспомнились строки из классического стихотворения Артура Чапмана:Там, где мир еще в процессе сотворения,Где меньше сердец стонетВ отчаянии,Там начинается Запад.Может быть, для поэта таких расплывчатых критериев и достаточно, а вот что делать эмпирику вроде меня? Ну, в самом деле - где она, та волшебная граница, за которой начинаются обещания Запада и кончается самодовольство Востока?]
        По крайней мере, здесь, на поросшем черными соснами перевале, среди гор, две границы - физическая и политическая - сливались воедино. А для меня континентальный водораздел всегда был важен как грань, которую не оспоришь. Должно быть, именно эта грань отличала Подлинный Запад от просто Запада. Очень даже уместно вышло: чтобы попасть на Восток, мне сперва надо было оказаться на Дальнем Западе.
        Я попытался достать из чемодана фотоаппарат и щелкнуть континентальный водораздел для моего будущего альбома, но, разумеется, не успел и начал опасаться, что моему альбому предстоит пестреть снимками, сделанными пост-фактум. Да и сколько таких вот мгновенных кадров в мире на самом деле сняты задним числом! Тот миг, что побудил автора схватиться за фотоаппарат, никогда не бывает запечатлен - на пленку попадают осколки того, что было дальше: смех, реакция, рябь по воде. Но в силу того, что у нас остаются лишь фотографии - что теперь я могу посмотреть только на снимок Лейтона, а не на него самого, фото-эхо момента со временем вытесняет в памяти сам момент. Так, например, я не помнил, как Лейтон балансировал в красной тележке на крыше нашего дома, зато помнил падение, погнутую тележку и как Лейтон стоит на четвереньках и от боли тычется головой в землю. На моей памяти он никогда не плакал.[83 - Момент сразу после. Из обувной коробки № 3Фотография Лейтона в прыжке за белкой (сделанная всего на секунду позже, чем следовало).]
        Когда мы въехали в Покателло, Город улыбок, как провозглашал ярко освещенный плакат, уже стемнело. Я как-то читал, что в Покателло запрещается ходить с грустным видом, но мне сейчас было очень грустно. Отчасти из-за еды, потому что проблема провианта вставала все острее. Катастрофически не хватало припасов. Сам того не замечая, я доел последнюю морковку. Прощай, морковка, мы так недолго были знакомы.
        Я - а точнее мой желудок - решил, что в Покателло рискну сделать вылазку, куплю себе чизбургер и как можно скорее примчусь назад, пока поезд не отъехал. На все про все должно было уйти не больше пятнадцати минут, в зависимости от того, далеко ли ближайший «Макдоналдс», а по моим представлениям, он должен быть совсем недалеко. От сортировочных станций до Золотых Арок обычно рукой подать. В знак того, что я не сомневаюсь в краткосрочности вылазки, я оставил пухлый чемодан и все прочие пожитки в «виннебаго».
        Но все же я взял с собой пять вещей. Картограф не может выйти в свет совсем уж безоружным.[84 - Список того, что я взял с собой в «Макдоналдс» в Покателло. Из блокнота З101]
        Я настороженно отпер замок на дверце «виннебаго». Резиновая обивка затрещала, разлипаясь, как будто взламывали печать. Я замер и прислушался. Где-то неподалеку неравномерно стучали молотком по железу. Бегущая вдоль рельсов дорога время от времени озарялась вспышками фар проезжающей машины. Вот стук молотка ненадолго умолк. Все кругом было тихо. И когда стук начался снова, то звучал уже привычно и даже как-то успокаивающе.
        Я осторожно спустился по лесенке, что свисала на половине высоты вагона. Ах, если бы я заметил ее раньше, вместо того чтобы изображать воздушного гимнаста на сцеплениях! Перекладины под руками были холодными и масляными. Черт бы побрал эти вялые руки картографа! Белые, как ивняк, они за сегодня потрудились больше, чем за целый год на ранчо. Я уже не был прежним денди.
        Наш поезд стоял между двумя другими на боковых путях. С обеих сторон от моей платформы маячили темные силуэты крытых вагонов. Взяв влево, я тихо побрел между поездами на север, в ту сторону, где, по моим представлениям, должен был находиться «Макдоналдс». Волшебной лозы у меня, конечно, не было, но большинство мальчиков моего возраста наделено шестым чувством для поисков ближайшей забегаловки.
        Не прошел я и трех вагонов, как на спину мне легла чья-то рука. Я подпрыгнул на добрых три фута и с перепугу выронил компас и блокнот. Будь прокляты безусловные рефлексы! Я повернулся, ожидая увидеть нацеленный в голову пистолет и рвущихся с поводка полицейских псов, мечтающих выгрызть мне печень.
        Однако в тусклом свете передо мной стоял тщедушный низенький человечек, лишь на пару дюймов выше меня. На голове у него была кепка-бейсболка, а в руке - наполовину обгрызенное яблоко. Он носил широкие штаны карго, типа тех, в каких Грейси ходила пару зим назад, а на спине у него болтался рюкзак, из которого во все стороны торчали какие-то палки и колышки.
        - Ну-ну, - промолвил он, небрежно откусывая от яблока. - Куда намылился?
        - Я? Хей лито вито шнукомс, - пролепетал я, сам не зная, что мелю. Пульс у меня так и стучал.
        Он словно бы не слышал меня.
        - А я только вскочил. Этот вот идет на Шайенн, а потом в Омаху. - Он ткнул большим пальцем на поезд, откуда я слез. - А этот вот в Огден и Вегас. - Он показал на поезд слева от нас, но тут, похоже, осознал, что я не ответил на его вопрос. - Так ты куда?
        Видение рвущихся с поводка полицейских псов поблекло, и ко мне вернулись хотя бы зачатки разговорного английского.
        - Я… Вашинг… Колумбия…
        - Колумбия? - Он присвистнул, еще разок откусил от яблока и осмотрел меня с головы до ног. - Новичок?
        - Да, - понурил голову я.
        - Да брось, чего тут стыдиться! Первый раз, он у каждого бывает. Два Облака. - И он протянул руку.
        - Два Облака?
        - Так меня зовут.
        - Ой, - сказал я. - Вы индеец?
        Он засмеялся.
        - Ты это сказал точь-в-точь, как в кино. Я кри, по крайней мере, наполовину кри… отец у меня был белый, итальянец. Из Генуи. - Название он произнес с акцентом.
        - А я Текумсе, - представился я.
        - Текумсе? - Он посмотрел на меня скептически.
        - Ага, - подтвердил я. - Это у нас фамильное имя. Всех мужчин в семье зовут Текумсе. Я Текумсе Воробей.
        - Воробей?
        - Ага, - сказал я. Почему-то, пока я говорил, было не так страшно, так что я продолжил: - Мама говорит, в ту самую минуту, как я родился, в окошко кухни врезался воробей и разбился насмерть. Правда, я не понимаю, откуда она знает, что это была та самая минута, ведь она не на кухне меня рожала. Так что, может, это и неправда. Короче, доктор Клэр послала воробья одному другу в Биллингсе, который специализируется по птичьим скелетам, и он подарил мне его на первый день рождения.
        «И прямо сейчас этот скелет у меня с собой, в поезде», - хотел я добавить, но не стал.
        - А ты много знаешь о воробьях?
        - Ну, не то чтобы, - признался я. - Знаю, что они очень агрессивны и прогоняют от своих гнезд всех других птиц. И они повсюду. Иногда мне хочется, чтоб меня назвали как-нибудь по-другому.
        - Почему?
        - Может, я бы предпочел быть козодоем или питангой.
        - Но ты родился воробьем.
        - Да.
        - И не просто воробьем, а Текумсе Воробьем.
        - Да. Можете меня для краткости называть Т. В.
        - Т. В., а ты знаешь историю про воробья и сосну?
        - Нет, - покачал головой я.
        Два Облака откусил последний кусок яблока и ловко перекинул огрызок через соседний вагон. Я бы весь день мог глядеть, как он швыряет огрызки. Он вытер ладони о рубашку и посмотрел мне прямо в глаза.
        - Это из тех историй, что мне бабушка в детстве рассказывала. - Он вдруг умолк и вытер рот рукавом. - Иди-ка сюда.
        Я прошел вслед за ним к крытому вагону, рядом с которым ярко горел фонарь.
        - А нас так не заметят?
        Он покачал головой и, встав поближе к вагону, поднял руки. Я подумал, уж не пытается ли он открыть дверь колдовством - так странно он переплетал пальцы.
        - Видишь? - спросил он.
        - Что?
        - Тень.
        Тень! Ну конечно же! Воробей, как живой - летящий по ржавой стенке вагона.[85 - Тень воробья. Из блокнота З101]
        Два Облака развел руки и тень исчезла. Стена снова стала пустой и ржавой.
        Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом заговорил снова, глубоким и звучным голосом:
        - Жил когда-то один воробей, и был он тяжело болен. Он не мог улететь осенью на юг со своей семьей, а потому велел родным лететь без него. Сказал, найду, мол, укрытие на зиму и встречу вас весной. Он посмотрел своему сыну в глаза и сказал: «Мы еще увидимся!» И сын поверил ему.
        Два Облака очень здорово изобразил, как папа-воробей смотрит сыну в глаза.
        - Отправился воробей к дубу и попросил, нельзя ли спрятаться у него в ветвях на зиму, укрыться от стужи - но дуб прогнал воробья. Бабушка говорила, дубы холодные, черствые деревья, а сердца у них крохотные. Бабушка… - Тут Два Облака умолк и словно бы на миг потерял нить рассказа. А потом встряхнул головой.
        - Прости. Ну так вот. Потом воробей пошел к клену и попросился к нему. Клен говорил ласковее, но все равно отказался приютить птаху. Воробей спрашивал все деревья в округе, не укроют ли они его от непогоды. У бука спрашивал, у ясеня, у ивы, у вяза. И все сказали - нет. Ну можешь ли ты в это поверить?
        - Во что поверить? - уточнил я на всякий случай.
        - Нет, - заявил он. - Не спрашивай. Это входит в рассказ.
        - Аааа, - сказал я.
        - Вот уже и первый снег выпал, - продолжал Два Облака, - и бедный воробышек пришел в отчаяние. Наконец он прилетел к сосне. «Не приютишь ли ты меня на зиму?» - спросил он. А сосна отвечала: «Я бы приютила, но какой от меня прок? Только иголки, они не защитят тебя от ветра и мороза». «Ничего, хоть иголки», - весь дрожа, сказал воробей. И тогда сосна согласилась. Наконец-то! И можешь себе представить?
        Я прикусил язык и ничего не сказал.
        - Под защитой дерева воробей прожил всю долгую зиму. А когда пришла весна и на холмах расцвели цветы, он снова встретил свою семью. Сын его был сам не свой от радости, он и не чаял снова увидеть отца. Услышал об этом Творец и страшно разгневался на деревья. «Как же вы не приютили крохотную пичужку в трудный час?» - спросил он. «Прости нас», - отвечали деревья. «Вы никогда не забудете этого воробья», - заявил Господь и повелел, чтобы все деревья сбрасывали на зиму листву… то есть почти все, кроме одного. За доброту к бедной птахе сосна даже зимой не теряет иголок.
        Он остановился.
        - Ну как тебе?
        - Не знаю.
        - Но хорошая ведь история, правда?
        - Да, вы ее отлично рассказали, - ответил я.
        - На самом-то деле я не очень уверен, там про воробья говорится или еще о какой птице. Память у меня совсем плохая стала.[86 - Иллюстрация к истории про воробья и сосну. Из блокнота З101Потом, когда у меня нашлось время провести кое-какие быстрые вычисления, я выяснил, что защитные свойства сосны все равно не спасли бы воробья. Очень славная история, но бабушка Двух Облаков все ему наврала.]
        Мы немного помолчали среди всего этого шума и грома, думая о птицах. Потом я спросил:
        - А вы часто ездите вот так, на поездах?
        - С тех пор, как сбежал из дому. А было это… постой-ка, толком и не скажу. Здесь года считать вроде как и ни к чему. Вот смена сезонов - это дело другое.
        - А куда вы едете?
        - Ну, скажу я тебе - в Вегас махнуть стоит. Обычно я прохожусь по племенным казино, потому что, если играешь в индейский покер, тебе дают пару кругляшек забесплатно. Круговорот кругляшек, - добавил он, сделав какой-то странный жест пальцем. Я кивнул с таким видом, будто что-то понял. - Но я в Вегас уже давно не заглядывал. Доил автоматы, знаешь, как это? Там тебя поят даровым виски, пока ты подкармливаешь счетчик.
        Я снова кивнул и улыбнулся, словно бы вспоминая дни, проведенные в казино.
        - Лучше всего в этом деле, что на дороге ты чего только не насмотришься. В смысле - я все на свете повидал. Как-то встретил во Флориде семейку профессиональных силачей - борцов с аллигаторами, четыре поколения чокнутых. А в Иллинойсе как-то видел, как птицы человека насмерть заклевали, без шуток. В этой стране чего только ни происходит, о чем по радио не рассказывают. Кстати о радио, приятель. У тебя запасных батареек не найдется? - вдруг встрепенулся он. - Мое радио вчера сдохло, а сегодня сдыхаю я. А мне без радио никак - стыдно признаться, питаю слабость к Рашу.
        - Простите, - сказал я. - Могу дать вам компас.
        Он засмеялся.
        - Думаешь, малыш, мне нужен компас?
        - Нет, - согласился я. - А птичий манок?
        - Покажи-ка.
        Я показал ему манок. Два Облака повертел его в руках, а потом быстро-быстро провел манком вверх-вниз, оттопырив мизинец. Манок слабо пискнул. Два Облака усмехнулся.
        - Можно мне его взять?
        - Конечно.
        - А что мне тебе взамен дать?
        - А не скажете, где тут «Макдоналдс»?[87 - Не бойтесь, дети! В Покателло есть «Макдоналдс»! Из блокнота З101]
        - Направо на перекрестке. - Он показал на север. - Где молотки стучат. Я тутошних рабочих всех знаю: Тед, Лео, Айстер и Ангус. Славные парни, как вот мы с тобой. Тут даже и бык не злобствует. О. Дж. Лярурк. Мы его называем Начальник. Он любит, когда мы к нему так обращаемся. Начальник. И порнушку он тоже любит, так что у нас с ним типа как соглашение и все довольны.
        - Спасибо, - сказал я и попятился. - Послушайте, а вы не знаете, когда этот вот поезд отправляется?
        - Погоди-ка. - Тихонько мыча себе под нос, он достал мобильник и набрал номер. А потом поглядел на поезд и нажал какую-то последовательность цифр.
        - Что вы делаете? - удивился я.
        Он покачал пальцем. Мы еще немного подождали, а потом его телефон запищал.
        - Говорят, в 23:12. Так что время у тебя еще есть.
        - Откуда вы знаете?
        - Бродяжья справочная.
        - Бродяжья справочная?
        - Ой да, ты ж еще зеленый, я и забыл. Ну, понимаешь, со старых добрых времен все немножечко изменилось. Бродяги тоже умеют пользоваться техникой. У одного парня из Небраски есть доступ к главной базе - говорят, он на почте работает, - но точно никто не знает, все шито-крыто. Ну и он наладил особую службу для безбилетников. Ты набираешь специальный номер и вводишь номер вагона, - он показал на поезд, - а система отвечает тебе, куда и когда этот вагон отправят.
        - Ух ты! - восхитился я.
        - Сам знаю, - согласился он. - Жизнь не стоит на месте. Надо шагать в ногу. Если индейцы не будут шагать в ногу, им каюк.
        Порывшись в карманах, он вытащил ручку и клочок бумаги, что-то на этом клочке написал и протянул мне.
        - Вот, справочная. Попадешь в заваруху, можешь воспользоваться - но если тебя кто поймает, сожги… а лучше - съешь.
        - Спасибо! - поблагодарил я.
        - Да без проблем! Спасибо за манок. Мы, перекати-поле, должны друг дружке помогать.
        Я уже стал одним из «нас, перекати-поле»!
        - Надеюсь, не заблудишься, - сказал Два Облака. - Вот в Чикаго, там будет посложнее. Больно город большой, всякое может быть. Смотри, вскакивай только на желто-синие товарняки CSX - они идут на восток. Пользуйся справочной, а если нет телефона - просто спрашивай. Рабочие по большей части дружелюбны, особливо если купишь им пива. Хотя… для этого ты как-то молодо выглядишь. Тебе сколько?
        - Шестнадцать, - сказал я, и тут же коренные зубы у меня заныли. У меня всегда болели зубы, если я врал.
        Два Облака, ничуть не удивившись, кивнул.
        - Вот и мне примерно столько же было, когда я вошел в игру. Дедушка помер, вот я и дал деру. До сих пор иной раз себя все еще ребенком чувствую. Мой тебе совет - ты этого не теряй. Мир будет из шкуры вон лезть, чтоб тебя пообломать, но если сумеешь до конца дней так и держаться за вот эти шестнадцать, ты победил.
        - Хорошо. - Я готов был сделать все, что он мне ни скажет.
        - Два Облака, - произнес он, поднимая два пальца.
        - Пока, Два Облака.
        - Пока, Воробей. Надеюсь, ты найдешь свою сосну.
        Шагая вдоль рельсов, я слышал, как в темноте то громче, то тише свистит манок.
        Глава 6
        О «Макдоналдс», благодарю тебя за твой благословенный сияющий трезубец!
        Доктор Клэр никогда не разрешала нам есть в Макдаке на Харрисон-авеню, хоть я не слишком-то постигаю смысл этого запрета: она позволяла нам с Лейтоном сколько угодно набивать животы рядом, в пирожковой, где подавали куда более вредную еду.[88 - Мешочек как еда. Из блокнота З43Пирожки к нам завезли корнуэльские шахтеры: мясо с картошкой и доброй порцией подливки аккуратно упаковано в кармашек из теста. Такое вот сытное содержимое в крепком мешочке - как раз подходящая еда для рудокопов: можно зажать в мозолистой руке и есть на ходу. «Мешочек с едой» цивилизации по всему свету изобретали совершенно независимо друг от друга, что может служить очередным примером естественного отбора простых и универсальных идей. Ну, то есть согласитесь сами: все люди одинаковы, как доходит до желания держать еду прямо рукой.]
        Как-то раз я пристал к доктору Клэр с вопросами насчет критериев ее эмбарго на Макдаки, но она просто-напросто заявила: «Слишком много их развелось». Как будто в этих словах был какой-то смысл. Однако хотя ее логика от меня ускользала, она была моей матерью. Дело матери - устанавливать правила, а дело ребенка - их выполнять, какими бы вздорными они не казались.
        Когда мы ели в пирожковой, я часто смотрел через парковку на две пластиковые арки - скорее желтые, чем золотые, но все равно неимоверно соблазнительные. Наблюдал за толпящимися вокруг горок на игровой площадке малышами, за бесконечной чередой ползущих мимо окна для автомобилей пикапов и минивэнов. Это место притягивало меня как магнит, беспричинно. И собственно говоря, не одного меня, а практически все двенадцатилетнее население округи. Однако в отличие от большинства я был буквально вынужден зорким взором ученого документировать все составляющие этого притягивающего луча, хотя мои мышцы так и порывались рвануть в красно-желто-оранжевый приют. Я как-то читал, что эти цвета усиливают аппетит (исследования подтверждают).
        Я не специалист по части рекламы, но, анализируя собственное поведение в районе «Макдоналдса», выработал рабочую гипотезу насчет того, как это заведение в три шага проникает за мои барьеры эстетического желания, воздействуя при этом на разные органы чувств:
        Быть может, потому, что теперь я официально стал беглецом, когда я вступал в «Макдоналдс» близ сортировочной станции Покателло, макволшебный трезубец желания действовал на меня в полную силу. Иной раз, когда доктор Клэр везла нас по Харрисон-авеню мимо одной торговой площади за другой, меня охватывало щемящее и тоскливое чувство, но любые муки совести из-за гибели американской природы мгновенно исчезали под воздействием магических чар Трезубца.
        И вот теперь, в городе улыбок, за двести пятьдесят миль от Бьютта, я приблизился к мерцающему над стойкой красочно обильному меню и, выбрав цель, указал на нее, с запозданием поняв, что по-прежнему сжимаю в руке измерительную рулетку. Женщина за стойкой обернулась, посмотрела, на что я указываю, и снова перевела взгляд на меня.
        - «Хэппи Мил» с чизбургером? - уточнила она.
        Я кивнул. Доктор Клэр, теперь ты меня не остановишь!
        Она вздохнула и что-то пробила в большом сером ящике перед собой. На маленьком зеленом экранчике наверху ящика зажглась надпись: «Среднее время обслуживания 17,5 секунд».
        Собрав все составляющие «Хэппи Мил», продавщица сказала:
        - Пять долларов, сорок шесть центов.
        Я вдруг понял, что руки-то у меня заняты компасом, блокнотом, рулеткой и лупой, так что торопливо перехватил их по-другому, чтобы выудить из кошелька десятидолларовую бумажку.
        - И куда ты собрался со всем этим барахлом? - монотонным голосом спросила продавщица, протягивая мне сдачу. Я подумал, укладываюсь ли в это ее семнадцати-с-половиной секундное среднее время.
        - На восток, - ответил я загадочно и взял у нее из рук пакет с «Хэппи Мил». Пакет тихонько зашелестел. Я чувствовал себя до ужаса взрослым.
        Перед тем как выскользнуть через автоматические двери обратно в ночь, я быстренько проверил, какую игрушку мне дали с «Хэппи Мил». В запечатанном пластиковом пакетике оказалась фигурка пирата - дешевая топорная поделка, цельная, без движущихся частей. Я вскрыл пакетик и провел большим пальцем по лицу пирата. Почему-то сама эта топорность действовала на меня успокаивающе. Возможно, из-за того, что китайский раскрашивающий автомат промахнулся и поставил зрачки пирата чуть ниже выпуклостей для глаз - из-за чего казалось, будто он потупил взор долу со скорбно-смиренным, совсем не пиратским видом.[89 - Рыжебородый: смиренный, бракованный. Из блокнота З101]
        Возвращаясь обратно в темноте, прочь от однообразного, скорее желтого, чем золотого, сияния высящихся над головой арок, я вдруг вспомнил одну лекцию в Технологической школе университета Монтаны, которую посетил совсем незадолго до смерти Лейтона. Я впервые за все это время подумал о ней - довольно странно, ведь тогда я ушел оттуда в уверенности, что в жизни не забуду того, чему стал свидетелем минуты назад.
        Я увязался с отцом до Бьютта, чтобы послушать презентацию восьмидесятидвухлетнего картографа по имени Корлис Бенефидео о его проекте картографирования Северной Дакоты. Лекцию спонсировало Геологическое бюро Монтанского технологического и, наверное, реклама была поставлена из рук вон плохо, потому что кроме меня в зале присутствовало только шесть человек. Я и сам услышал об этой лекции только накануне вечером - из морзянки по моему любительскому радио.[90 - Послание азбукой Морзе. Из блокнота З84]
        Отсутствие слушателей тем более удивляло, что мистер Бенефидео показал нам сногсшибательные работы. Он завершал двадцатипятилетний проект: систематическое документирование Северной Дакоты посредством серии карт, демонстрирующих поистине всеобъемлющее понимание истории, геологии, археологии, ботаники и зоологии этого штата. Например, одна карта показывала незначительные колебания миграционных маршрутов птиц по западно-восточной оси за последние пятьдесят лет, другая иллюстрировала связь между флорой и материнскими породами на юго-восточных равнинах штата, третья - зависимость количества убийств от частоты использования семнадцати пограничных пунктов с Канадой. Все было выполнено карандашом и пером, очень тонкими линиям: ему приходилось показывать нам подробный слайд каждой карты - и в том проявилась его сила увеличения всего остального мира.[91 - Заметки с лекции Бенефидео. Из блокнота З84]
        Тихим, еле слышным голосом мистер Бенефидео поведал нам, что сделал более двух тысяч подобных карт, и что именно с такой степенью глубины мы и должны изучать наш край, наши штаты и нашу историю. В идеале, сказал он, ему бы хотелось сделать такие серии для каждого штата, но он скоро умрет, а потому надеется, что эту задачу возьмет на себя следующее поколение картографов. Мне показалось, что, произнося это, он глядел прямо на меня, и все в комнате словно бы вдруг наполнилось мерным гулом.
        Шагая к сортировочной станции по темным улицам Покателло, я вспоминал диалог между одним из немногочисленных слушателей и мистером Бенефидео по окончании лекции.
        - Не спорю, роскошные карты, - заявил слушатель, с виду - типичный пижонистый выпускник, полевик-геолог. - Но как насчет современности? Почему вся эта область так и застряла в прошлом веке? Как насчет карты расположения «Макдоналдсов», или беспроводных точек доступа к интернету, или зон приема сотовых телефонов? Гугловских мэшапов? Как насчет демократизации географических информационных систем для масс? Разве вы добьетесь полноты обзора, игнорируя все эти тренды? Почему бы не взяться и за них тоже? Почему бы… ну, вы понимаете!
        Мистер Бенефидео посмотрел на разошедшегося юнца без гнева, но и без особого интереса.
        - Даю вам свое благословение взяться за все эти карты и схемы, - промолвил он. - Гугловские смеша?..
        - Мэшапы, сэр. В наши дни всякий может очень быстро сделать карту, например, своих любимых маршрутов восхождения на Титоны. А потом пустить ее в сеть, чтоб мог пользоваться любой.
        Этот парень явно страшно гордился картой своих любимых маршрутов. Широко улыбаясь, он повернулся и провел ладонью по голове.
        - Мэшапы, - повторил мистер Бенефидео, словно бы катая это слово во рту и проверяя на вкус. - Заради бога, делайте ваши мэшапы. Звучит… заманчиво. А я уже слишком стар для всех этих технологий.
        Геолог снова самодовольно погладил макушку, улыбнулся остальным немногочисленным слушателям и, радуясь своей технологической просвещенности, собрался уже было сесть на место, как мистер Бенефидео заговорил снова.
        - Однако же я свято уверен, что прежде, чем хотя бы приступить к вопросу о влиянии «Макдоналдса» на нашу культуру, нам следует гораздо полнее понять происхождение различных ингредиентов нашей пищи, их связь с землей, на которой они выращены, а также их взаимодействие между собой. Я мог бы, взяв лист бумаги, изобразить на нем очертания Северной Дакоты, а потом точками обозначить местоположение каждого «Макдоналдса» - и даже разместить то, что получится, в интернете. Но для меня это не будет настоящей картой - всего лишь пометками на бумаге. Карта не просто отображает, она формулирует и создает смыслы, она образует мосты между «здесь» и «там», между разобщенными идеями, о взаимосвязи которых мы прежде не подозревали. А вот это уже гораздо сложнее.
        Лично я (возможно, потому, что так и не научился толком противостоять макволшебным трезубцам), в отличие от мистера Бенефидео, не видел такой уж проблемы в том, чтобы включать в свои карты детища современного прогресса. Да, я мог прослеживать тропы скупщиков пушнины в девятнадцатом веке - но я проследил бы их относительно расположения современных торговых центров.
        Словом, особый упор, который мистер Бенефидео делал на старых принципах и методах картографирования - при помощи лишь рук, да набора инструментов, а также карандашей, ручек и теодолитов, - так на меня подействовал, что у меня аж кончики пальцев зачесались от возбуждения. Подобно ему, я рисовал карты без всяких там компьютеров и навигаторов. Сам не знаю почему, но так я куда сильнее ощущал себя творцом. А с компьютерами - всего лишь оператором.
        - Ты старомоден, - как-то со смехом сказал мне доктор Йорн. - Мир стремительно шагает вперед, ты родился после изобретения интернета, а цепляешься за методы, которыми я пользовался в семидесятые годы, студентом.
        Доктор Йорн, конечно, не хотел никого обижать, но его слова меня больно задели. Поэтому теперь, услышав мистера Бенефидео, я внутренне выдохнул: вот предо мной стоял обладатель самых внушительнейших эмпирических навыков, какого я только когда-либо видел, - и он разделял мои старомодные убеждения! После окончания лекции, выждав, пока народ разойдется, я подошел к нему. Усталые покрасневшие глаза мистера Бенефидео были частично спрятаны маленькими круглыми очками. Под чуть скошенным налево носом проглядывал легчайший намек на седые усики. Стоя перед кафедрой, старый ученый сворачивал карты.
        - Простите, мистер Бенефидео, - обратился к нему я.
        - Да? - он поднял глаза.
        Мне столько хотелось ему сказать! Про связывающие нас неразрывные узы общности, и про то, что это самая важная встреча в моей жизни, даже если я больше никогда не увижу его, и что я буду помнить эту лекцию до самой смерти - и даже про его очки: ужасно хотелось спросить, почему он выбрал такие круглые очочки.
        Но вместо всего это я только и сказал:
        - Я беру Монтану.
        - Чудесно, - без колебания отозвался он. - Чертовски трудный штат. На двенадцати градусах долготы целых семь экорегионов четвертого уровня. Но зато всего тринадцать пограничных пунктов. Позаботься, чтоб у тебя времени хватило. У меня как раз с этим и проблема. Фитильку не хватило свечки.[92 - ЭЛАСТИЧНОСТЬ ПАМЯТИЧерез неделю после лекции погиб Лейтон. В водовороте событий, последовавших за несчастным случаем в амбаре, я напрочь позабыл про лекцию. Видимо, черные дыры нашей жизни затягивают даже самые значимые моменты, если те оказываются рядом. Однако устройство человеческой памяти таково, что образы в состоянии вырваться из гравитационного поля черной дыры много месяцев спустя, совсем как воспоминания о лекции Бенефидео вдруг вернулись, когда я ел чизбургер в Покателло.]
        Я посмотрел на часы. 2:01 ночи. «Хэппи Мил» с чизбургером превратился в давнее воспоминание. Я ругательски ругал себя, что не догадался взять еще и сэндвич на утро. После еды я вернулся на сортировочную и поискал Два Облака, но ни его, ни поезда на Вегас уже не было. Я снова осторожно залез на платформу, проскользнул в безопасность «Ковбоя-кондо» и принялся ждать. Поезд тронулся только глубоко за полночь. Расхождение между реальным отбытием и предсказанием Бродяжьей справочной заставило меня усомниться в надежности этой службы. Кто такой - тот парень из Небраски? Может, он просто набирает что попало. А вдруг мой поезд направляется на запад в Бойсе, а оттуда в Портленд?
        Но через некоторое время я просто отдался на волю медленного, но неуклонно катящего вперед поезда. Поеду, куда он меня повезет. Теперь уже ничего не изменишь. Портленд, Луизиана, Мехико, Саскатун - я здесь. Это принятие, осознание неизбежности пункта нашего назначения, даровало покой не только разуму, но и телу. Только теперь я понял, до чего же устал. Ведь это был самый длинный день в моей жизни! В приступе отважного желания застолбить территорию, я сонно поставил неподвижного смиренного пирата на приборную панель «виннебаго».
        - Сторожи меня, Рыжебородый.
        Как я ложился на огромную кровать с горным пейзажем, не помню, но проснулся потом от того, что поезд резко затормозил, а я полетел на пол.
        Я выглянул в окно. За пеленой слабого дождика мерцало море оранжевых огоньков. Я бросил взгляд на часы. 4:34 утра. Наверное, это Грин-Ривер, еще один транспортный узел Тихоокеанской железной дороги. Интересно, что сейчас делают люди там, в городе мерцающих огней? По большей части, наверное, спят. Хотя очень может статься, какой-нибудь мальчуган проснулся и гадает про себя, каково это - ехать среди пустыни на товарняке. Мне даже отчасти захотелось поменяться с ним жребием, занять его место на темном подоконнике, отправить его в приключение навстречу неизвестности, а самому остаться и гадать, каково это.[93 - Здесь не спит тот мальчик?]
        Поезд покатил дальше. Я смотрел, как влажные огоньки постепенно тают в безбрежной темноте пустыни.
        Снова заснуть мне не удалось. Медленно проходила ночь. Очень скоро стало ясно: на этом поезде я не смогу спать полноценные и непрерывные восемь часов - лишь короткими и нерегулярными урывками. Слишком много внезапных остановок и троганий с места, слишком шумно, слишком трясет. Тот, кто заведовал тормозами, руководствовался целью доехать куда надо, а вовсе не дать мне, тайному пассажиру, возможность спокойно вздремнуть. Когда-то я рисовал схему, как дельфины спят только одной половиной мозга - это позволяет им плыть и дышать под водой без риска утонуть. Я попытался в подражание им спать одним глазом, но от этого лишь глаза стало щипать, да и голова разболелась, причем не половиной мозга, а вся целиком.[94 - Однополушарный медленный сон у бутылконосого дельфина. Из блокнота З38Спать одним глазом, когда второй открыт? Гениально! Я всегда подозревал, что дельфины куда умнее людей и просто ждут, пока мы уничтожим друг друга, и тогда они, дельфины, наконец завладеют миром.]
        Наконец, после бессонного расхаживания по салону туда-сюда, я решил: момент настал - пора заглянуть в чемодан. В «виннебаго» было практически совсем темно, лишь изредка где-то в великой пустыне вспыхивали непонятные огни. Включив фонарик, я направил луч на чемодан, облизал большой и указательный пальцы и медленно начал расстегивать молнию, опасаясь, что чемодан взорвется и разметает все мои пожитки по внутренностям «Ковбоя-кондо». Однако под крышкой все оказалось цело, несмотря на дикую гонку минувших двадцати четырех часов. Теодолит работал исправно, а когда я включил Игоря, тот честно запищал. Похоже, все было в порядке.
        И тут я заметил блокнот доктора Клэр. Меня захлестнула волна вины. Что же я натворил? А вдруг я разрушил этим воровством всю ее карьеру? Чего она хватится раньше - пропажи сына или блокнота?
        Вытащив блокнот, я посмотрел при фонарике на обложку. Может, мне удастся хоть капельку искупить грех, если я помогу ей решить тайну монаха-скакуна?
        Я открыл блокнот. На внутренней стороне обложки доктор Клэр наклеила ксерокопию вырезки из чего-то вроде старинного дневника:
        Мисс Остервилль? Знакомое имя. На вложенном под обложку листке бумаги доктор Клэр написала:
        Единственное упоминание ЭОЭ по имени за всю Вайомингскую экспедицию. Из дневника Уильяма Генри Джексона, служившего в экспедиции фотографом в 1870 году. Гайден как-то описывает какую-то «даму» и ее «испачканные платья», но не уточняет. Я часто гадаю, что вообще делаю в этом мире, где так мало данных. Это не наука. У меня только и есть, что книга Энглеторпа, несколько дневников, архивы, еще кое-что - почему мне приходится додумывать? Есть ли у меня право на это? Одобрила бы ЭОЭ?
        Единственное упоминание ЭОЭ по имени за всю Вайомингскую экспедицию. Из дневника Уильяма Генри Джексона, служившего в экспедиции фотографом в 1870 году. Гайден как-то описывает какую-то «даму» и ее «испачканные платья», но не уточняет. Я часто гадаю, что вообще делаю в этом мире, где так мало данных. Это не наука. У меня только и есть, что книга Энглеторпа, несколько дневников, архивы, еще кое-что - почему мне приходится додумывать? Есть ли у меня право на это? Одобрила бы ЭОЭ?
        И тут до меня дошло. ЭОЭ. Эмма Остервилль! Ну конечно же! Моя прапрабабушка, одна из первых женщин-геологов во всей стране. Я не очень-то знал ее историю, но помнил, что в конце концов она вышла замуж за Терхо Спивета, который в 1870ых работал стрелочником на железной дороге в Вайоминге, на станции «Красная пустыня». После свадьбы молодожены переехали в Бьютт, где он работал в шахте, а она оставила карьеру, чтобы растить детей. Чем и положили, я так полагаю, начало моей семье.
        Доктор Клэр очень часто упоминала Эмму Остервилль.
        - Первая вышедшая замуж за Спивета, - говорила она. - Большое достижение.
        Она ссылалась на эту самую Эмму Остервилль так часто, что у меня невольно складывалось ошибочное убеждение, будто Эмма приходилась прабабкой ей самой, а вовсе не отцу.[95 - Они обе - женщины-ученые, так что должны быть родственницамиИнтересно, почему наш мозг порождает такие нелогичные ассоциации? Никто никогда не говорил мне «Эмма Остервилль - прабабушка доктора Клэр», но мне смутно казалось, что это так - просто по ассоциации. Подозреваю, дети особенно склонны к таким вот иррациональным умопостроениям: когда кругом так много неизвестного, они не столько цепляются за детали, сколько стараются создать рабочую карту мира.]
        Меня всегда смущало в истории Эммы то, как она отказалась от работы своей мечты, проведя в экспедиции Гайдена всего-навсего три месяца. Видать, в этой самой Красной пустыне произошло что-то очень уж странное, если она была вынуждена оставить место в экспедиции - место, полученное с невероятным трудом, в эпоху, когда никто не рассматривал женщину как компетентного специалиста. Она же могла стоять у истоков феминизма, могла стать первой женщиной-профессором геологии во всей стране, смести воздвигнутые на этом поприще гнусные барьеры сексизма - а сама отказалась от заветной мечты, чтобы выйти замуж за невежественного финского иммигранта, который и по-английски-то едва говорил. Но почему? Почему она бросила всё - ранние утра за чтением и записями в зеленом блокноте, возможность показать себя перед мужами науки, зависть, влияние, территории для исследования? Почему она бросила это всё ради того, чтобы переехать в Монтану, в Бьютт, и стать женой шахтера?
        Я открыл первую страницу. Доктор Клэр написала на ней:
        А ниже:
        Она родилась не в Скалистых горах, где ей предстояло недолго работать геологом, затем выйти замуж, а со временем и умереть[96 - Блокнот ЭОЭ. Украден из кабинета доктора КлэрНачав читать блокнот доктора Клэр, я осознал, до чего же на самом деле индивидуален каждый почерк. Я никогда не воспринимал доктора Клэр отдельно от ее манеры писать: эта вот характерная «Э» всегда казалась мне ее неотъемлемой частью. Теперь, сидя в поезде вдали от маминого кабинета, я понял: мамин почерк - не врожденное свойство, а результат прожитой жизни. Эти знакомые движения запястья отшлифованы тысячью различных обстоятельств: учителями, детскими стихами, проваленными научными изысканиями, возможно даже - любовными письмами. (Писала ли моя мама когда-нибудь любовные письма?) Интересно, что бы сказал эксперт-графолог про мамин почерк? А про мой?]. Родилась она в Вудсхолле, в штате Массачусетс, на борту белого плавучего домика, пришвартованного посреди Грейт-Харбор, полоски спокойной воды, защищенной от волн и ветров залива узким полукружьем мыса Пензанс-Пойнт, где среди утесов строят себе дома отставные капитаны. Ее
отец, Грегор Остервилль, был рыбаком - из семьи потомственных рыбаков, что многие сотни лет плавали в этих водах на потрепанных суденышках, возвращаясь домой, когда зарядят ледяные дожди.
        Мать ее, Элизабет Тамур, была из тех стойких женщин, которые, выйдя за рыбака, не жалуются, что простыни очень быстро желтеют от соленого воздуха, а запах рыбьей чешуи не выветривается из-под ногтей мужа даже по ночам, когда они вместе лежат в постели, слушая, как плещутся за стенами домика волны.
        Схватки начались внезапно. Стоял пасмурный июльский день, она подметала растрескавшиеся доски палубы, когда вдруг словно бы чья-то гигантская рука сдавила большим и указательным пальцем ее внутренности. Сильно. Еще сильнее. Метла чуть не отправилась за борт, но Элизабет успела перехватить деревянную рукоятку и осторожно приставила ее к порогу. Плавучий домик, как всегда, легонько покачивался.
        Времени добираться до большой земли уже не было. Грегор только что вернулся с пристани, так что он вымыл руки с мылом в морской воде и взялся за дело. Через сорок пять минут он достал нож и перерезал пуповину новорожденной дочери, а плаценту поймал в фарфоровую миску. Передав завернутую в одеяльце и попискивающую малышку жене, он вышел на палубу и выкинул содержимое миски в море. Плацента плыла по волнам, точно алая медуза, но вскоре ушла в глубину.[97 - Читая это красочное описание родов, я вдруг понял: как Эмма появилась от Элизабет, так сам я появился из доктора Клэр. Чудновато как-то. Как сформулируешь таким образом, очень непривычно звучит. Она не просто старшая женщина, живущая в том же доме, что и я, а мой создатель.]
        Той ночью Элизабет - которая не любила море, но любила мужа, терпеть не могла рыбу, которой они ужинали каждый вечер в одиноко дрейфующей комнатенке, зато любила смотреть, как его руки ловкими движениями потрошат и чистят белобрюхую треску, - при свете луны поглядела на свою маленькую Эмму и молча пожелала, чтобы малютке, чьи крохотные пальчики двигались порывисто, как мальки рыб, не пришлось расти в таком месте. Какое будущее уготовано ей? Привыкнув к постоянной качке, ребенок будет всегда пугаться покоя земли. Площадка для игр - склизкие лужицы, образованные в базальтовых скалах приливом, игрушки - раковины крабов-отшельников. Друзья и маленькие тайны на мокрых песчаных берегах под неизменной сенью нависающих утесов, вечный запах гниющей рыбы и водорослей, беспрестанное утробное ворчание рыбаков, разделывающих улов, хлопанье намокшей шерсти, круженье над головой чаек с острыми неморгающими взорами, долгие холодные зимы, долгие холодные летние месяцы.
        Той ночью, вероятно, поддавшись ускользающей печали, что всегда посещает матерей после родов, Элизабет пожелала, чтобы Эмма росла не здесь, не в этой комнатке, где они сейчас вместе покачивались на волнах. Они были одни - Грегор уже снова ушел в ночь.
        И ее желание исполнилось. Первая в жизни ее дочурки зима - зима 1846 года - выдалась лютой и суровой. Рыбаки и не помнили таких суровых зим. Стоял такой мороз, что канал в Ил-Понд замерз, и рыбацкие суденышки одно за другим раскалывались в щепки под натиском ледовых плит. А потом, в конце февраля, разразилась буря - буря, какая бывает раз в сто лет. Два дня слепящей тьмы и неистовых ветров, что сорвали с церкви шпиль аккурат во время чая, хотя в такую погоду, конечно, никто чаю не пил. На вторую ночь все плавучие домики - кроме одного - сорвало и унесло в открытое море.
        По счастью, Эмма с Элизабет в ту ночь гостили у сестры Элизабет, Тамсин, в городе. Той зимой они проводили там почти все время с тех пор, как стало ясно, что качающееся на волнах однокомнатное суденышко - не самое подходящее место для крохотного хрупкого существа. Малютка Эмма, казалось, была вовсе бесплотным созданием: когда Элизабет держала девочку на руках, та словно бы таяла, расплывалась в пространстве между руками и животом матери, и Элизабет время от времени поглядывала, там ли Эмма, не растворилась ли в воздухе.
        - Здесь не место для ребенка, - шептала Элизабет Грегору ночью в постели, всего за неделю до шторма. Ветер ревел и бил в старую крышу домика. Эмма тихо сосала бутылочку в колыбели у изножья кровати. Элизабет потормошила мужа, но тот уже спал. Дома он всегда либо спал, либо готовился к отплытию.
        И для женщины здесь тоже не место. Элизабет чуть не произнесла этого вслух, но сдержалась. Она была упорна, упорнее других - и гордилась тем, что они с сестрой избрали разные дороги в жизни. Тамсин жила в городе и вышла замуж за банковского служащего. Мягкотелого банковского служащего с мягкими руками.
        В отличие от сестры, Элизабет всегда обуревал зуд приключений. Несколько лет назад в почтовой конторе ей попался путеводитель, расписывающий достоинства просторов Орегона, а особенно долину под названием Вилламетт. «Большое путешествие принесет бесстрашному первопроходцу большую награду», - утверждал путеводитель, демонстрируя завораживающие пейзажи по ту сторону гор. Впоследствии Элизабет часто воображала себя женой первопроходца: как они возводят маленькую хижину у ручья, и, пока ее муж в отлучке, она колет на дрова дугласовы пихты или отстреливается из тяжелого винчестера от медведя, когда черноглазое чудище пытается вломиться в ее огород.
        И хотя на самом деле Элизабет не совершала этого дальнего странствия через горы, ей казалось, будто она и так живет жизнью первопроходца здесь, в Новой Англии, в сорока милях от родного Нью-Бедфорда. Когда ветер задувал под крышу дома и пробирал ее до костей - несмотря на корсет, двойное платье, теплую кофту и шаль - она чувствовала себя такой же затерянной, как в мифической долине Вилламетт. Роль индейцев здесь выполняли волны: вездесущие и опасные. А вместо золотых самородков повсюду валялись груды рыбы - мужчины вываливали ее, задыхающуюся, в большие деревянные шайки.
        Но Элизабет любила Грегора. Любила с того мгновения, как впервые увидела на Эллис-стрит в Нью-Бедфорде - как же теперь описать чувства, что испытала она, глянув тем утром на залив? Снег еще шел, но Элизабет оставила спящую малышку дома и отправилась на берег одна, в совершенно не предназначенных для такой погоды шнурованных сапожках до колен. Руки она кутала в одолженный у сестры колючий красный шарф.
        Элизабет обвела гавань взглядом. Море штормило, но уже не так сильно. Снежинки лениво вились в воздухе, будто и не было ночного безумия. Знакомые плавучие строения, придававшие заливу такой своеобразный вид, пропали. Все, кроме одного. Но это не был дом Элизабет.
        Внезапно в горле молодой женщины образовался вакуум. Как будто ее легкие просто взяли и исчезли вместе с дюжиной домишек, что недавно еще плавали по морю. Пальцы начали судорожно рыться в слоях намотанного шарфа - словно пытались отыскать в этом тесном колючем убежище ее дом, легкие, дыхание, мужа.
        Я перестал читать и бегло пролистал блокнот. Он весь оказался заполнен писаниной про Эмму Остервилль! Ни единого наброска монаха-скакуна! Ни таблицы полевых наблюдений, ни отчета о поездках за сбором материала, ни слова о систематике. Вообще ничего научного. Только эта вот история.
        Неужели я по ошибке взял не тот блокнот? Может, это что-то побочное? Блокнот, в который она иной раз выплескивала размышления о наших предках? Тут я вспомнил, что все темно-красные блокноты, целое собрание, были озаглавлены ЭОЭ. Неужели они все посвящены Эмме? И этим-то она занималась столько лет? Неужели моя мать не ученый, а писательница?
        Я стал читать дальше:
        Потом, когда Эмма подросла настолько, чтобы вспоминать то, чего помнить не могла, она снова и снова проигрывала в голове, какими, наверное, были последние минуты ее отца: как он спокойно ходит от окна к окну, проверяя щеколды, оберегая керосиновую лампу, раскачивающуюся под порывами ветра. А потом, ночью, шум за стеной вдруг меняется - это завывающий северо-восточный шквал наконец завладел желанной добычей, утянул, сорвал плавучий дом с причала. Крохотный огонек света несется осенним листом по кипящим волнам Грейт-Харбор, мимо мыса Джунипер-Пойнт - и дальше в пролив.
        Конечно, Эмма никак не могла помнить всего этого, но Элизабет рассказывала ей и о том утре, и об отце - как его твердые руки уверенно держали треску, пока он привычно вспарывал рыбине брюхо, как он подцеплял жабры изувеченным большим пальцем левой руки - палец искривился и высох еще в детстве в результате неловкого обращения с лошадью. Рассказывала, как истово он собирал все, что выбрасывает море[98 - «Как истово он собирал все, что выбрасывает море».Сам не замечая, что делаю, я начал набрасывать на полях блокнота маленькие иллюстрации. Знаю, знаю - нельзя портить чужие вещи! Но я просто не мог удержаться.]: ракушки и акульи зубы, обкатанные морем кусочки стекла и ржавые рыболовные крючки. В его коллекцию попался даже мушкет, выроненный кем-то из бегущих после Американской революции британских солдат. Весь их плавучий домик был забит этой коллекцией, и когда ветер задувал особенно сильно, швыряя утлое суденышко вверх и вниз, из стороны в сторону, перламутровые ракушки на каминной полке негромко дребезжали и постукивали, словно сами себе аплодируя.
        Весной на берег стало выбрасывать обломки унесенных домиков: спинку кровати, комод, вставную челюсть. От жилища Элизабет не нашлось ничего - как будто его унесло дальше всех прочих. Находили и тела: Джона Молпи вынесло в Фалмуте, Ивэна Редгрейва - дальше по побережью в Виньярде. Элизабет все ждала. В глубине души у нее еще жила слабая надежда, что он уцелел: ведь Грегор хороший пловец, наверное, он укрылся в какой-нибудь далекой пещере, сейчас отдыхает, набирается сил и скоро вернется, придет на берег, где ждет жена - а она встретит его, выбранит, принесет ему чаю, согреет его увечный палец в своей ладони.[99 - Мизинец у отца, большой палец у Грегора - неужели у всех по-настоящему крепких мужчин есть своя ахиллесова пята? Как супергерои, они могут сохранить силу, лишь лелея тайную слабость…А у меня есть своя ахиллесова пята? Ну да, конечно, я не так уж и силен. Может, у меня все тело - моя ахиллесова пята, поэтому-то отец и глядит на меня с таким выражением (AU2, AU17, AU22).]
        Однажды утром, отворив дверь сестриного дома, Элизабет обнаружила брошенную кем-то на крыльцо, насквозь пропитанную водой книжку. «Путешествия Гулливера». Это была книга Грегора. Он умел читать, что для рыбака по тем временам было большой редкостью, но книг в доме держал только две: Библию да Свифтовы приключения на море. Элизабет подняла книгу - двумя пальцами, точно останки неведомого животного из пучин. Буквы на страницах выцвели и расплылись, от книги осталась только первая половина. Элизабет получила доказательство. Она заплакала.
        Как-то лет в десять, шагая рядом с матерью по парку Бостон-Коммон, Эмма спросила:
        - А что он больше любил, Библию или «Путешествия Гулливера»?
        Сама она только что открыла радости чтения, и ей нравилось воображать два одиноких томика в изголовье отцовской кровати. Закрыв глаза и чуть выждав, она очень ярко представляла себе все - полку, и книги, и ракушки, неподвижно поджидающие очередного шторма.
        - Коварный вопрос, - сказала Элизабет. - Хочешь сбить меня с толку?
        - Почему коварный? - удивилась Эмма. Они шли по дорожке рядом, только Эмма пританцовывала, забегала вперед и заглядывала в лицо матери при каждом новом вопросе.
        - Сказать по правде, - ответила Эмма, - я ни разу не видела его с Библией в руках. Может, разве на Рождество… Но вот «Путешествия Гулливера» он читал сотни раз. Странная книга, но ему нравились все эти названия. Читал, бывало, вслух за ужином и мы с ним со смеху покатывались: Глаббдобдрибб, гуигнгнмы…
        - Гуигнгнмы?
        - Это такие лошади, еще поумнее людей.
        - Ой, а можно нам вечером тоже почитать?
        - Пожалуй, да. Только не знаю, есть ли у нас книжка…
        - А это правда?
        Стояла весна, нарциссы уже отцвели, в воздухе витал запах сикомора и хвои.
        - Эти все страны, они на самом деле есть? Гулливер правда туда плавал и видел гуигнгнмов?
        Элизабет не ответила, лишь неопределенно кивнула, как будто не хотела ничего ни отрицать, ни подтверждать - как будто расплывчатость кивка позволяла и ей самой плыть дальше в узком пласте существования между тем, что есть, и тем, чего нет.
        Где-то неподалеку дятел выбил короткую звонкую дробь и снова умолк. Мама с дочкой еще два раза обошли пруд, не обменявшись ни единым словом, а потом отправились на Парк-стрит, чтобы купить там в книжной лавке Миллигана новый экземпляр «Гулливера». В лавке пахло плесенью и томатным рагу, так что Эмма зажала нос большими пальцами и держала так все время, пока они не вышли на улицу.[100 - И тут я увидел - на полях мама приписала:]
        Она хотела, чтобы я это иллюстрировал? Глаза у меня наполнились слезами. Наверное, я уже каким-то образом ощутил, что она хочет, чтобы мы сотрудничали. Сотрудничали! (Или - сотру-дни-вначале). Конечно, это не наука, но все равно хорошо. Я притулился на диванчике с блокнотом, фонариком и карандашами. Пока я читал, мне казалось, что мать меняется у меня на глазах - впервые я видел ее в самые личные минуты. Как будто подглядывал в замочную скважину.
        Я продолжал читать:
        Даже много лет спустя, когда Эмма уже окончила курс в колледже Вассара и ей, первой из женщин-геологов, предложили место профессора, она все еще хранила купленные в тот день «Путешествия Гулливера» на полке вместе с испорченным экземпляром отца. Эти два томика так странно смотрелись рядом со справочниками по таксономии, атласами и трудами по геологии, что и без того скептически настроенные коллеги Эммы частенько отпускали шутки по поводу изначального владельца двух «Гулливеров». Обычно в насмешках фигурировал моряк-сердцеед, забредший ненароком в ее мирные воды и оставивший на память роман Свифта и разбитое сердце.[101 - «Эти два томика так странно смотрелись рядом со справочниками по таксономии, атласами и трудами по геологии, что и без того скептически настроенные коллеги Эммы частенько отпускали шутки по поводу изначального владельца двух “Гулливеров“».Ох, как мне понравилось! Я даже задумался, не раздобыть ли мне самому два экземпляра этой книги и не поиграть ли одним с Очхориком, чтоб сымитировать эффект, произведенный морем. Но тут вспомнил, что движусь сейчас отнюдь не в сторону дома или
Очхорика. Внезапно на меня накатила тоска по причудливому узору полок на стенках моей спальни, по старым, утащенным из сарая доскам, сгибающимся под тяжестью блокнотов. Полки на стенах - глубоко личная штука, вроде отпечатков пальцев.]
        Эмма никому не рассказывала о подлинном значении книг, но в глубине сердца втайне придавала двум Гулливерам некий мистический смысл. Она понимала, что держит близнецов из сентиментальных побуждений, идущих вразрез с ее эмпирическим, гумбольдтианским характером, однако не могла отделаться от чувства, что первоначальный курс, следуя которому она стала топографом (рожденным в женском теле), можно проследить вспять, до отцовского пристрастия почитать на сон грядущий «Путешествия Гулливера».
        Многие мужчины спрашивали Эмму - за обедом где-нибудь в Пукипси, в библиотеке Йеля, где она заканчивала диссертацию, на конференции Академии естественных наук 1869 года, где ее перед всем научным содружеством во враждебной тишине провозгласили профессором, - как ее занесло в большую науку. Они именно так и выражались: «как занесло» - будто это произошло из-за несчастного случая или какой-то болезни, а не по доброй воле. Уж верно, и к нынешнему-то своему положению топографа и рисовальщика (рисовальщицы) она пришла не стандартными путями, не из стоящего в тридцати милях ниже по реке Уэст-Пойнта, выпускникам которого предстояло завоевывать бескрайние просторы Запада и давать им имена.
        Эмма помнила, как впервые услышала соблазнительные описания Запада. Это было в Кембридже, после обеда, а слышала она их из-под стола. Жертва типичной депрессии детства без отца и родных корней, она росла тихим и задумчивым ребенком, вечно прячущимся за книгами и бормочущим за тарелкой супа.
        Эмма и Элизабет переехали на Паудер-хауз-сквер. Элизабет работала в цветочном магазинчике у их дальней родственницы, Джозефины, а Эмма посещала семинарию для девочек. Она училась на стипендию, которую получила, несмотря на жуткую мигрень, напавшую на нее во время вступительного экзамена. Мигрени преследовали ее до конца дней. Училась она успешно и легко справлялась с занятиями, но не проявляла особенного интереса ни к одному предмету, а знакомства ее ограничивались лишь одной девочкой помладше по имени Молли, которую все кругом считали странной. Она уводила Эмму за платаны и пела странные песни на непонятном языке, втыкая палочки ей в волосы.
        Как-то Тамсин с мужем приехали в Бостон на выходные и пригласили Элизабет пойти с ними на званый обед близ Гарвардского колледжа. Джозефина не могла приглядеть за Эммой, поэтому, многократно повторив наставления о том, как себя вести, Элизабет взяла дочку с собой. Эмма сперва пришла в восторг, потом заскучала и удалилась под стол, прихватив с собой раскраску с изображением первого Дня благодарения.[102 - Рис. 1. Из раскраски ЛейтонаРис. 2. Из моей раскраскиДа! Раскраска с первым Днем благодарения и первопоселенцами! Наша сводная тетя Доретта несколько лет назад подарила нам с Лейтоном по такой раскраске. Оба мы так и не использовали их должным образом: Лейтон залезал за контуры, а я вместо раскрашивания подписал всякие измерения и асимптоты. Интересно, может, Эмма под столом тоже пририсовывала асимптоты? Нет, этого требовать было бы уже чересчур. Мы с ней - два разных человека, не один и тот же.] От клетчатого нарядного платья все тело ужасно чесалось. Однако, не докрасив картинки, она остановилась, чтобы послушать, о чем идет речь.
        Возможно, причиной всему стал грубоватый - как рогожа - голос рассказчика, в красках описывающего тайны долины Йеллоустоун, гейзеры и кипящие реки, огромные горные озера и разноцветную, точно радуга, землю, запах серы и сосен, водяного мха и лосиного помета. Он говорил в тех мечтательно-преувеличенных выражениях, в каких рассказывают об эксцентричном, однако знаменитом дядюшке, давно не имеющем никакой связи с семьей. Речь его уснащало множество странных научных терминов, повисающих в воздухе экзотическими птичками. Эмма не видела скрытое за обшитой кружевом скатертью лицо - только сигару и бокал с бренди, который говорящий то и дело переставлял с места на место в пылу рассказа. Однако в каком-то смысле так было даже лучше. Описанное безликим оратором таинственное место пленило воображение девочки так же сильно, как некогда гуигнгнмы, говорящие лошади поумнее людей. Ей так хотелось увидеть желтые камни, потереться о них щекой, самой вдохнуть запах серы. Из закоулка под столом в чинной кембриджской гостиной все эти чудеса ей, пленнице немилосердно щиплющего подмышки клетчатого платья, казались
такими неимоверно далекими. Может, гуигнгнмы могли бы ее туда отвезти.
        Что-то щелкнуло. Распрямилась пружина, зубчик вошел в нужный паз - и вся до сих пор бездействовавшая сложная конструкция внутри Эммы пришла в движение, пока еще совсем медленно.[103 - Еще одно примечание на полях:Маленькая незаконная радость - не надо никаких доказательств.В обычных обстоятельствах я не меньший фанат твердых доказательств, чем любой другой, но при виде этой маминой приписочки ощутил восхитительный трепет опасности…«Да-да, мама, - подумал я. - Конечно, не переживай из-за этого гнусного карлика по имени Доказательство. Доказательство, затормозившее твою карьеру и обрекшее тебя двадцать лет прозябать в топях неопределенности». - Ко всем чертям доказательства! - завопил я во все горло, но тут же устыдился. Мой возглас тяжко повис в пустом салоне «виннебаго». - Прости, - сказал я Валеро. Он не ответил. Держу пари, Валеро тоже не верил в доказательства.]
        Четыре месяца спустя, ненастным апрельским днем Эмма стояла, вся дрожа, перед цветочным магазином и ждала, пока мать придвинет цветы поближе к печке, где было еще тепло. Хотя ей запрещалось входить в магазин без разрешения Джозефины, ноги у нее до того промокли, что она уже собиралась таки зайти и спросить, почему мама так копается, как вдруг к ней подошел очень высокий господин в плаще и с тростью в руках.
        Он нагнулся, так что глаза их оказались на одном уровне.
        - До-о-обрый де-е-ень, - произнес он с манерным британским произношением, растягивая каждый слог. - Я мистер Ор-рвин Эн-гле-торп. Я искал встречи с вами.
        - Здравствуйте, - отозвалась она. - Я Эмма Остервилль.
        - Ну, разумеется, - сказал он. - Разумеется. Разумеется.
        Он задрал голову и посмотрел вверх на цветочный магазинчик, а потом еще выше, на небо - да так старательно, что Эмма испугалась, как бы он не опрокинулся назад. Наконец джентльмен снова нагнулся и сообщил доверительным шепотом:
        - Знаете, по сравнению с апрелем в Сибири эта погода еще цветочки.
        Эмма хихикнула. Голос этого человека, его манера речи - все казалось ей неуловимо знакомым.
        - Сибирь, - тем временем продолжал он, - не место для детей. Если, конечно, ты не родишься в семье чукчей. Если ты ребенок чукчей, все в порядке.
        И тут это ощущение знакомого сложилось в узнавание. Эмма увязала человека, присевшего перед ней, с двигающимся взад-вперед за кружевной изнанкой скатерти бокалом бренди. Здесь, воплотившись в причудливого человека, ей предстал уверенный голос, так зачаровавший ее четыре месяца назад. Лицо у мистера Энглеторпа было длинным и угловатым, нос устремлялся скорее не вперед, а вниз, к острому подбородку. Черные и колючие усы мятежно топорщились, однако хозяин словно не осознавал их попыток вырваться за пределы его верхней губы вверх и наружу. Габардиновое пальто, хоть и безупречно скроенное, было ему чуть-чуть коротковато - но любые намеки на общую неухоженность разбивались о туго обтягивавшие руки дорогие черные кожаные перчатки и отполированную добела трость из слоновой кости, которой мистер Энглеторп во время разговора вырисовывал деликатные полукружья на грязи. Впрочем, Эмме больше всего понравились его серое-голубые глаза, такие яркие и любознательные. То, как он в первую же минуту поглядел наверх, в небо, не было случайностью - девочка видела, что он вообще неустанно и бдительно рассматривал все
вокруг, мысленно отмечая подробности. Узор мелких лужиц вдоль канав булыжной мостовой. Походка идущего мимо мужчины, чуть приволакивающего ногу. Четыре голубя, клюющие зерно из цепочки, оставшейся после протарахтевшего минуту назад фургона мельника.[104 - Походка идущего мимо мужчины, чуть приволакивающего ногу.Я тоже всегда подмечаю такие вот вещи - особенно прихрамывание, пришепетывание и косящий взгляд.Очень ли это плохо с моей стороны? Отец всегда говорит: таращиться на людей с физическими изъянами, которыми наградил их Господь - ужасно невежливо. Но, может, склонность все замечать, а потом изо всех сил стараться «не таращиться» - тоже своего рода изъян? Очень ли было некрасиво с моей стороны сперва уставиться во все глаза на хромого старика, а потом торопливо отводить взор? Видит Бог, в чем-нибудь таком я уж точно виновен.] Такой человек, безусловно, мог пройти через Дикий Запад, примечая каждый камень и веточку, каждый изгиб каждого ручья, все уступы и обрывы гор.
        Элизабет вылетела наконец из цветочного магазина. Появление мистера Энглеторпа застало ее врасплох. Она словно бы остолбенела на секунду, затем залилась краской и заулыбалась. Эмма никогда еще не видела, чтоб ее мама так странно себя вела.
        - Добрый день, сэр, - пролепетала Элизабет. - Это моя дочь Эмма.
        - О! - мистер Энглеторп отступил на четыре шага назад, потом снова подошел и нагнулся перед Эммой, как прежде.
        - До-о-обрый де-е-ень, - произнес он с еще более выраженным английским акцентом. - Я мистер Ор-рвин Эн-гле-торп. Я искал встречи с вами.
        Он подмигнул, и девочка захихикала.
        Элизабет не знала, как себя вести. Она сделала было какой-то жест, словно предлагая вернуться в магазинчик, но осеклась.
        - Мистер Энглеторп недавно приехал из Калифорнии, - многозначительно сказала она Эмме.
        - Калифорния! - подхватил он. - Можете себе представить? И теперь имею счастье вновь лицезреть вашу матушку.
        Мистер Энглеторп поднялся и в первый раз за все это время повернулся к Элизабет. Сцена на улице словно бы чуть-чуть сместилась, расцветилась и снова вернулась в фокус. Эмма смотрела, как орбиты этих двоих пересекаются. Притяжение меж ними было невидимо глазу, однако все, кто находился сейчас на промозглой мощеной улице в Соммервиле, безошибочно ощущали его - даже голуби, клевавшие просыпавшееся из фургона зерно.
        Как оказалось, он вовсе не был англичанином и обычно не растягивал слова, но звали его действительно мистером Орвином Энглеторпом и он вправду был знаком с матерью Эммы. Где и как они повстречались, осталось неясным - возможно, на том приеме в ореоле рассказов о далеких долинах, или еще раньше в цветочном магазине, а не то через какого-то оставшегося безымянным общего друга - никто уже толком не помнил. Впоследствии Эмма очень досадовала на эту неопределенность.
        Элизабет, со своей стороны, была совершенно очарована, ослеплена вниманием подобного джентльмена. Мистер Энглеторп объездил весь свет - побывал в Калифорнии, в Париже, в восточной Африке, в сибирской тундре, на Папуа - Новой Гвинее - что на слух Эммы звучало более похоже не на страну, а на какое-нибудь затейливое блюдо для гурманов. Вокруг мистера Энглеторпа витали ароматы дальних земель, песков красных пустынь, росы тропических джунглей, сосновой смолы диких северных лесов.
        - А чем вы занимаетесь? - спросила Эмма в ту их первую встречу перед цветочным магазинчиком. Она промолчала все время, пока ее мать с мистером Энглеторпом оживленно беседовали.
        - Эмма! - прошипела Элизабет, но мистер Энглеторп взмахнул обтянутой перчаткой рукой.
        - У юной леди явственно любознательный склад ума, - заметил он. - Она заслужила ответ. Однако боюсь, что ответить будет не так-то легко. Видите ли, мисс Остервилль, большую часть жизни я провожу, стараясь найти ответ на этот самый вопрос. В один день я скажу тебе, что был старателем - причем очень неплохим. В другой - назовусь хранителем музея, или коллекционером, или картографом, а не то, - тут он подмигнул Эмме, - даже пиратом.[105 - - Он картограф, Валеро! - воскликнул я.Валеро не ответил. - И пират! - обратился я к Рыжебородому.Тишина.Ну и ладно, ничего, что мои друзья не хотят говорить. Я нашел исток реки.]
        Эмма поспешила укрыться в магазине, среди лилий. Она крепко-крепко сжала левый большой палец правой рукой. Она влюбилась по уши.
        Через три дождливые недели, в первый солнечный день мая Эмма сопровождала Элизабет в гости к мистеру Энглеторпу, посмотреть, где он живет.
        Явившись по указанному адресу на Куинси-стрит в Кэмбридже, в двух шагах от величественных просторов Гарвард-ярда, они в первый момент не поверили глазам. Перед ними высился белый особняк, фасад которого украшали целых четырнадцать окон - Эмма специально сосчитала.
        - Четырнадцать! - поразилась она. - Да ведь внутри этого дома можно построить еще один, нормальных размеров. А внутри еще один домик поменьше, а внутри…
        - Тут что-то не так, - произнесла Элизабет. Рядом с воротами висела скромная желтая табличка с надписью: «Школа Агассиса для девочек».
        - Мам, а он учитель? - спросила Эмма.
        - Не думаю, - покачала головой Элизабет и, вытащив листок, на котором мистер Энглеторп написал для нее инструкции, нашла приписку мелким почерком: «по тропинке вокруг дома к каретному сараю».
        Массивные ворота имения даже не скрипнули, когда две гостьи робко толкнули тяжелые створки. Обе они в глубине души ожидали, что резкий пронзительный скрежет переполошит всю округу, а когда этого не произошло, перепугались сами, что вторгаются в неведомый мир. Посыпанную гравием дорожку недавно ровняли. Маленький камешек отлетел в сторону, на грядку дерна. Подбежав туда, Эмма подобрала его и положила обратно на дорожку.
        Парадная дверь особняка внезапно отворилась. Эмма с Элизабет застыли на месте. Из-за двери выскочила девочка чуть помладше Эммы и помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Заметив двух посетительниц, преграждавших ей путь, она посмотрела на них, наморщив нос, и заявила:
        - Сюда нельзя! Профессор Агассис не разрешает.
        А потом отперла щеколду на калитке и была такова.
        Эмма заплакала и порывалась немедленно уйти, но Элизабет успокоила ее. Наверное, сказала она, девочка просто-напросто их с кем-то перепутала, а раз уж они все равно проделали весь этот путь, теперь надо постараться все-таки отыскать мистера Энглеторпа.
        И ее настойчивость была вознаграждена: завернув за угол, они оказались средь буйства цветов - гардений и матово-лиловых рододендронов, лилий и фуксий. Эмму с Элизабет омыли волны летучего, мандаринового аромата. Обогнув дом, они узрели сад во всем его великолепии. Со всех сторон его ограждали высокие изгороди кизиловых деревьев, а в центре располагался пруд с островками пестрых орхидей, лилий и азалий. В уголке между четырьмя вишневыми деревьями стояла ажурная железная скамейка. Дорожка привела маму с дочкой к огромной плакучей иве - там им пришлось нагибаться, чтобы пройти под ветвями.
        - Как в книжке! - сказала Эмма. - Он сам это все вырастил?
        - Думаю, да, - отозвалась Элизабет. - Когда он приходил в магазин, то знал наизусть все длинные латинские названия каждого цветочка.
        - Он латинянин? - изумилась Эмма.
        Элизабет повернулась и схватила дочь за руку.
        - Эмма! Хватит вопросов! Не время для вопросов. Не хочу, чтоб ты и тут все испортила.
        Эмма вырвала руку и больно прикусила верхнюю губу. Слезы катились так часто, что она не успевала их вытирать.
        Элизабет больше ничего не сказала. Эмма шмыгала носом, шагая вслед за ней по хрустящему гравию.
        Неожиданно они оказались у боковой двери каретного сарая. Привязанный на веревку камень покачивался напротив прибитой на середине двери медной пластинки. На пластинке виднелась полукруглая выбоинка от камня. Элизабет покосилась на камень и на пластинку, а потом постучала рукой.
        Сперва все было тихо, затем раздались тяжелые шаги, и мистер Энглеторп, весь вспотевший, словно прибежал издалека, открыл дверь. В проеме хозяин дома казался еще выше, чем Эмма его запомнила. Он окинул обеих гостий взглядом и прижал палец к губам.
        - Чудесно! Миссис Остервилль и мисс Остервилль, - промолвил он, улыбнувшись Эмме. - Входите, входите! Какая радость.
        Его улыбка смягчила повисшее между матерью и дочерью напряжение, и брешь окончательно закрылась, когда он потянулся за их пальто. От него так и била энергия человека, которому просто не отпущено на земле достаточно времени, чтобы выполнить все, что он задумал.
        Они зашли за ним в помещение. Чуть помедлив на пороге, мистер Энглеторп повесил пальто на два колышка, больше всего похожие на челюстные кости. Элизабет отпрянула было в ужасе, но он повернулся к ней.
        - В следующий раз, миссис Остервилль, я…
        - Пожалуйста, - произнесла она быстро - возможно, даже чересчур быстро, - зовите меня Элизабет.
        - Элизабет. Да. - Он словно бы попробовал ее имя на вкус. - В следующий раз, Элизабет, я попрошу вас все же воспользоваться камнем, чтобы возвестить о своем появлении. Как правило, я настолько погружен в занятия, что не отзываюсь на обычный человеческий стук. Доктор Агассис специально соорудил это приспособление ввиду постоянно испытываемой досады при попытках оторвать меня от… от моих экспериментов.
        - Простите, - сказала Элизабет. - Честно говоря, это… эта… вещь слегка напугала меня.
        Он засмеялся.
        - Напрасно, напрасно. Подобные устройства предназначены помогать нам, а не препятствовать. Мы не должны бояться наших же собственных изобретений: относиться к ним скептически - сколько угодно, но не страшиться.
        - Что ж, в следующий раз непременно им воспользуюсь.
        - Благодарю, - отозвался он. - Мы же не хотим, чтобы вы стояли на холоде целый час, правда?
        Эмма кивнула. Она кивала на все, что говорил этот голос.[106 - В этом месте на полях мама нарисовала какие-то закорючки.Просто каракули - несколько перекрывающихся окружностей, скорее всего, без всякого смысла, - однако была своеобразная красота в том, как рассеянно выводит загогулины на полях страницы перо, пока ум бурлит и клокочет, пребывая в каких-то дальних далях. Такие вот каракули - плодородная почва: зримое свидетельство напряженной работы мысли. Хотя оно и не всегда так: Рикки Лепардо постоянно рисует каракули, а мыслителем его никак не назовешь.]
        Сели пить чай. Мистер Энглеторп устроил из этого сложную церемонию, в пять этапов - помимо всего прочего, наливая, поднимал чайник все выше и выше, так что под конец струя пролетала по воздуху четыре-пять футов прежде, чем удариться о дно чашки, залив при этом блюдце и стол вокруг.
        Эмма заворожено смотрела, пока не перевела взгляд на мать. Элизабет сидела, замерев и не двигаясь.
        Словно бы наконец осознав, что действует странновато, мистер Энглеторп пояснил:
        - Так чай гораздо лучше. Струя охлаждается и аэрируется. И напоминает мне водопады в Йосемити. Я этому научился в Папуа - Новой Гвинее. Так местные племена подают кокосовый чай. Сильная штука.
        Пока все пили чай и беседовали, Эмма смотрела, как ее мать набирается духа спросить про владельца самого особняка. А когда наконец набралась, то скорее не спросила, а шепнула, уткнувшись в чашку и не обращаясь ни к кому конкретно.
        Должно быть, мистер Энглеторп все же расслышал. Он улыбнулся, облизал ложку и выглянул в эркерное окно на белый особняк.
        - Имение принадлежит моему старому другу, такому же коллекционеру, как я. Смею сказать, он малость умнее меня - и куда организованнее, но мы с ним одинаково смотрим на очень многие вещи. В немногом, впрочем, расходимся. Вы, конечно, знакомы с теорией Чарльза Дарвина о естественном отборе?
        Элизабет заморгала.
        Мистер Энглеторп потрясенно уставился на нее, потом вдруг расхохотался.
        - Ну, разумеется, не знакомы! Боже правый, только посмотрите на меня… Я слишком много времени провожу среди высоколобых всезнаек. Надо же помнить, что не все вокруг - Мегатерии. Да, конечно, идеи Дарвина еще не успели проникнуть в общественное сознание - что бы там ни писали в Вашингтоне, церковь по-прежнему владеет умами и душами, - но я не сомневаюсь, что скоро это произойдет. И мы с доктором Агассисом резко не сошлись во мнении о важности его теории. Видите ли, доктор Агассис глубоко религиозен, возможно, даже слишком, и приверженность Священному писанию затуманивает его способность принимать новые идеи. Что, честно говоря, меня шокирует - я и сам не атеист, но ведь наука - это дисциплина новых идей! Новых идей о происхождении старых существ. Так как же столь блистательный ум - а всем, что знаю, я обязан именно ему - может упорно отвергать крупнейшее открытие нашего времени лишь потому, что оно оспаривает кое-какие его догмы. В смысле, ученый он или…
        Мистер Энглеторп резко умолк и огляделся по сторонам.
        - Мои извинения. Сами видите, я от таких вещей просто впадаю в раж, а вам это, наверное, ужасно скучно.
        - Нисколько, - учтиво произнесла Элизабет. - Прошу вас, продолжайте.
        - Нисколько! - с жаром подхватила Эмма. Элизабет под столом шлепнула ее по ноге.
        Энглеторп улыбнулся и отпил чаю. Эмма не спускала с него глаз. Нос у него был чуть крючковатый, отчего и так вытянутое лицо казалось еще длиннее. В глазах, обрамленных длиннющими, почти женскими ресницами, читалась нескрываемая доброта и глубинное знание, мягкое и гипнотизирующее. Ученый словно бы разбирал все в комнате взглядом, внимательно изучал составные части, а потом возвращал на места, радуясь какой-то шутке, понятной ему одному.
        Энглеторп потеребил пальцами губу и указал на подоконник, где стояла изящная белая орхидея. Цветок отчетливо вырисовывался на фоне окна, от единственного изогнутого лепестка отходило шесть тонких усиков.
        - Обратите внимание на эту Angraecum germinyanum родом с Мадагаскара. Видите, лепестки у нее со временем превратились в длинные щупальца. Это не Господь сотворил их уже такими. Почему? Вы спросите - отчего центральный лепесток не похож на остальные? Он представляет собой трубочку, в которой содержится цветочный нектар. Бабочка непременно должна засунуть туда нос - а потом лететь на другие цветы и опылять их.[107 - «Центральный лепесток не похож на остальные».Доктор Йорн мне точно так же объяснял - про точно тот же цветок. У него в спальне в Бозмене висел рисунок бражника.]
        - У бабочек такой длинный нос? - не удержалась Эмма.
        Мистер Энглеторп поднял брови, поднялся и вышел из комнаты, но вскоре вернулся с огромной книгой в руках. Книга была открыта на изображении бражника с длинным, свернутым в колечко носом-хоботком.
        - Представьте себе четыре цветка, - произнес мистер Энглеторп. - У каждого из них лепестки будут разной длины. И вот некий отвратительный хищник является в поисках вкусного нектара и кусает по кусочку от каждого цветка. В случае трех остальных цветков он правильно выберет длинную трубку с нектаром, а в случае этой вот мутации, вроде нашего прекрасного цветка, где лепестки похожи на длинные трубки, он ошибется и откусит всего лишь один лепесток. А теперь ответь-ка, у какого из этих цветов скорее всего получатся дети?
        Эмма показала на цветок на подоконнике.
        Мистер Энглеторп кивнул.
        - Именно. У орхидеи с наиболее удачной трансмутацией. Что особенно удивительно: мутации ведь, по сути, простая случайность. За ними не кроется никакого разума - и все же естественный отбор за много тысяч и миллионов лет приводит к тому, что кажется, будто все - часть единого великого замысла, даже такая вот разновидность… потому что она же и правда очень красива, да?
        Все дружно посмотрели на орхидею, замершую в лучах солнечного света.
        - Наверное, мы бы могли продавать их в нашем магазине, - заметила Элизабет. - Она такая красивая.
        - И темпераментная. Красота мимолетна. Так ведь говорят?
        - А что такое трансмутация? - снова не утерпела Эмма. Оба взрослых повернулись к ней. Она ждала очередного шлепка, но его не последовало.
        Мистер Энглеторп просиял и, вытянув палец, легонько прикоснулся к лепестку орхидеи.
        - Прекрасный вопрос, - похвалил он. - Но…
        - Но что?
        - Но на него нам понадобится весь вечер. У вас найдется время?
        - Время? - переспросила Элизабет в таком удивлении, будто до сей минуты не подозревала, что когда-нибудь наступит вечер.
        Время у них нашлось. Остаток дня они провели, гуляя по саду. Мистер Энглеторп показывал родственные виды цветов и их эволюционные отличия и рассказывал, откуда эти цветы родом и что заставило их развиваться по-разному. Иногда он оставался недоволен собой, а тогда убегал в каретный сарай и возвращался с картой Мадагаскара, или Галапагосских островов, или Канадских территорий, а не то со стеклянным ящиком, в котором хранилась коллекция чучел вьюрков. Уносить это все обратно он не удосуживался, а потому чем ближе к вечеру, тем больше на тропинке валялось атласов, коробок с образцами и переплетенных в кожу книг с анатомическими описаниями и дневниками исследователей. Два экземпляра дарвиновского «Происхождения видов» Энглеторп положил рядом на железной скамейке под вишнями. Обложка у одного тома была зеленой, у другого - темно-красной. Оба смотрелись на скамейке очень уместно, как дома.
        В один момент мистер Энглеторп помахал какой-то фигуре в окне большого дома, но когда Эмма попыталась получше разглядеть ее за солнечными отсветами на стекле, человек уже исчез.
        Мистер Энглеторп вручил Эмме и Элизабет по увеличительному стеклу, чтобы они все время держали при себе.
        - Посмотрите поближе, - то и дело повторял он. - Одними своими глазами вы много не увидите. Для такого рода работы мы оборудованы неподходящими инструментами. Эволюция явно не предполагала, что мы ударимся в науку.
        К концу прогулки Элизабет вся раскраснелась. Всю дорогу, когда Эмма не была совсем уж с головой поглощена бесноватой радостью первооткрывателя, она поглядывала на мать - как та подбирала юбки, чтобы осмотреть очередные заросли, или внимала рассказам мистера Энглеторпа о том, как ветер разносит семена. Обычно девочка без труда угадывала чувства матери по легкому подергиванию мизинцев или цвету шеи. Но сегодня мать весь день оставалась удивительно настороженной, так что, когда свет в волшебном саду начал меркнуть, Эмма всерьез испугалась: а вдруг Элизабет больше никогда не захочет видеть этого человека со всеми его интересными инструментами.
        Однако когда они собирали по саду разбросанные вещи (Эмма держала в каждой руке по тому Дарвина), Элизабет коснулась руки мистера Энглеторпа. Эмма прикинулась, будто ничего не видит, устанавливая книжки на место и задвигая ящики с бабочками в маленький шкафчик вишневого дерева.
        - Спасибо, - промолвила Элизабет. - Это вышло так неожиданно… и чудесно. Мы так многое узнали… от вас.[108 - Очередная пометка на полях:Позвонить Терри.Терри? Почему это имя звучит так знакомо? - Терренс Йорн. - Мистер Джибсен по телефону произнес то же уменьшительное имя. Когда взрослые называют друг друга по именам, мне всегда кажется, будто они разговаривают каким-то кодом, относящимся к миру, где взрослые люди делают всякие взрослые вещи, которых я не понимаю.]
        - Ну, по большей части это все, сдается мне, бесполезное знание. Я часто задумывался, так ли важны подобные изыскания за пределами этого сада.
        Элизабет, похоже, не знала, что и сказать. Чуть помедлив, она произнесла:
        - Не думаю, что я когда-нибудь еще взгляну на цветы в нашем магазине так же, как прежде. Мне бы хотелось раздобыть этих орхидей, даже если они так темпе… темпе…
        - Темпераментны. Капризны. Они предпочитают Мадагаскар Новой Англии. Я тоже. - И он расхохотался.
        - Может быть… может, мы бы могли как-нибудь это повторить, - пролепетала Элизабет.
        У Эммы аж кончики пальцев горели, пока она неловко возилась с ящичками. Засушенные бабочки трепетали, одна за другой исчезая в глубине шкафчика.[109 - Засушенные бабочки трепетали, одна за другой исчезая в глубине шкафчика.Я узнал, узнал эту коллекцию бабочек! У доктора Клэр есть точно такая же. Учитывая, что мама уже писала, как мало у нее реальных фактов, прямо-таки интересно, что в этой истории случилось взаправду, а что просто украдено из нашей жизни? Первые мои инстинкты - инстинкты ученого-эмпирика - требовали строго держаться того, что поддается проверке, но чем дальше я читал, тем меньше об этом думал.]
        - Я вернусь, - прошептала им девочка, перед тем как окончательно задвинуть бабочек в темноту.
        Ей хотелось возвращаться сюда каждый день! Впервые в жизни Эмма представила мать замужем за кем-то, кроме рыбака, которого никогда не знала. Она вдруг отчаянно, каждой клеточкой возмечтала об этом союзе. Ей хотелось, чтобы они поженились сейчас же, немедленно - хотелось переехать из подвала, где по стенам росла плесень, а окна всегда были грязными, в каретный сарай с таким необычным дверным молотком и еще более необычным содержимым. Они бы могли стать семьей коллекционеров!
        Они вернулись на следующей неделе. На сей раз мистер Энглеторп провел их в свой кабинет, похороненный глубоко в недрах каретного сарая.
        - Не хочется признавать, но именно здесь я провожу большую часть дня. - Ученый нервно вертел в пальцах что-то вроде циркуля, сводя и разводя металлические ножки. На прошлой неделе он был совсем другим. Эмме ужасно хотелось подойти к нему и сказать: «Да не волнуйтесь, сэр, вы нам нравитесь. Очень-очень нравитесь».
        Вместо этого она улыбнулась и подмигнула. Мистер Энглеторп в первый миг растерялся, потом словно бы расшифровал послание, подмигнул в ответ и быстро показал ей язык. Однако когда Элизабет повернулась к ним, его лицо уже снова было совершенно бесстрастно.
        В комнате не было свободного места. Чего только не громоздилось вокруг - ящички, птичьи чучела под стеклянными колпаками, окаменелости, минералы, насекомые, зубы, пряди волос. В углу стояла стопка каких-то рисунков в золотых рамках. В другом - якорь в форме русалки, к которому крепился моток веревки. Две стены от пола до потолка занимали книжные полки, на которых стояли старые растрепанные книги, иные буквально крошащиеся, до того хрупкие с виду, что казалось: только дотронься до корешка - и слова на страницах опадут прахом.
        Эмма сновала по комнате, хватая резные кинжалы и суя нос в старые деревянные ящики.
        - Где вы всё это раздобыли?
        - Не приставай! - обрезала ее Элизабет.
        Энглеторп рассмеялся.
        - Вижу, Эмма, мы с тобой чудесно поладим. Я приобрел все это в моих странствиях. Видишь ли, за мной водится такая маленькая причуда - иные могут назвать ее психологической проблемой - желание познавать место через его предметы, понимать культуру или среду обитания через миллионы взаимосвязанных частиц. Доктор Агассис называет меня - впрочем, исключительно по-дружески - ходячим музеем. И ты видишь лишь самую малую его часть. Доктор любезно отвел для моей коллекции две комнаты в своем новом музее. Возможно, в один прекрасный день я избавлюсь от лишнего - но как знать, к тому времени я наверняка уже насобираю всего нового. Возможно ли сколлекционировать все содержимое мира? Если твоя коллекция - весь мир, то коллекция ли это? Вот вопрос, который не дает мне уснуть по ночам.
        - Как мне хочется это все увидеть! - вскричала Эмма, подпрыгивая на месте от нетерпения.
        Мистер Энглеторп и Элизабет вместе уставились на стоящую посреди комнаты девочку. В одной руке она сжимала китовый зуб, а в другой копье.
        - Кажется, у нас на руках оказался маленький ученый, - прошептал мистер Энглеторп Элизабет, которая выглядела так, точно схватила грипп. - Возможно, - обратился он уже к Эмме, - возможно, я спрошу у доктора Агассиса, нельзя ли зачислить тебя в школу его жены - ту, что в большом доме.
        - О, вы спросите? - сказала Эмма. - Правда, спросите?
        Механизм у нее в голове окончательно тронулся, и однажды провернувшись, колесики понеслись быстро и неудержимо, с такой силой, что никто, никто уже не мог бы их остановить.
        Глава 7
        Я оторвался от чтения. Поезд остановился. Из-за далеких пустынных всхолмий пробивались первые лучи рассвета. Я провел в поезде целые сутки.
        Встав с дивана, я проделал несколько гимнастических упражнений. Нашел еще одну морковку, случайно завалившуюся на дно чемодана, и съел ее без малейших угрызений совести. Произвел вокальную разминку. И все же никак не мог стряхнуть с себя унылую тоску, что неизменно маячила надо мной с самого отбытия - навязчивую пустоту, очень похожую на ощущение, когда ешь сахарную вату: сперва с этими роскошными розовыми нитями связано так много ностальгических переживаний, они излучают столько заманчивых обещаний - но как начнешь их кусать или лизать, словом, что там делают с этой сахарной ватой, так оказывается, что ты просто-напросто жуешь сахарный парик.
        Возможно, конечно, что затянувшейся депрессией я был обязан тому факту, что (1) последние двадцать четыре часа провел на товарном поезде, и (2) помимо чизбургера толком ничего не ел.
        А может статься, на мое состояние частично повлияло то, что «виннебаго» стоял носом на запад, против движения поезда, и хотя я на самом деле уже преодолел огромное пространство, меня одолевало ощущение, будто я возвращаюсь вспять.[110 - Движение на восток, лицом на запад. Из блокнота З101]
        Нельзя долго ехать вспять. Весь тот пласт нашего языка, что связан с прогрессом, подчеркивает нацеленность вперед: «полный вперед!», «на переднем краю», «передовая наука». Напротив же, про обратное движение все идиомы несут лишь отрицательный смысл: «пятиться как рак», «пойти на попятную» или «все задом-наперед, как у Джонни Джонсона».[111 - Отец громко сказал эту фразу нам с Лейтоном, когда мы проходили мимо Джонни Джонсона, шагающего по Фронтейдж-роуд с удочками на плече. Джонни владел захудалой хибаркой дальше по долине. Сдается мне, он являл собой худший образец того, что может сделать с человеком сельский образ жизни - расист, совершенно необразованный и остро нуждающийся в услугах зубного врача. И когда мы поравнялись с ним, я с ужасом подумал, что Провидение едва не сделало меня его сыном. Что, если бы аист из поговорки выронил бы меня на полмили раньше, прямо в объятия Джонни Джонсона, у которого все задом-наперед? Что, если…А потом, совершенно неожиданно, Джонни вдруг появился на похоронах Лейтона вместе с женой и сестрой. Такой совершенно простой добрососедский жест - так мило с его
стороны. Ну и конечно, всякий раз, как я его с тех пор видел, то терзался угрызениями совести, что осуждал его. Хотя, оглядываясь назад, понимаю, что удивляться-то, в сущности, нечему: чаще всего люди оказываются совершенно не такими, какими ты поначалу их считаешь.Карта дороги до церкви в Биг-Хоуле, нарисованная Джонни Джонсоном - судя по всему, для сестры. Найдена на ее скамье в церкви после похорон Лейтона. Из обувной коробки № 4.]
        У меня даже тело до того привыкло ехать задом наперед, что всякий раз, как мы останавливались, перед глазами плыло. Впервые я заметил это, когда прятался в туалете «Ковбоя-кондо» во время одной из многочисленных остановок. Во мне крепло убеждение, что железнодорожные власти прекрасно знают, где я, и рано или поздно пошлют быков схватить и убить меня. Сидя на унитазе в тесной кабинке, я вдруг почувствовал, что врезаюсь в стену перед собой. Тошнотворное ощущение - когда твое же собственное отражение в зеркале внезапно летит прямо на тебя, хотя на самом деле ты совершенно неподвижен - как будто оно каким-то чудом умудрилось вырваться на волю, преодолев обычные законы оптики. Это вот непрерывное воздействие обратнонаправленного движения постепенно расшатывало мою уверенность в себе.
        Так в чем же я черпал утешение средь дерганой трясины движущих сил?
        Я же знал, что не напрасно прихватил свои блокноты, посвященные изучению трудов сэра Исаака Ньютона! Обыскав чемодан, я схватился за блокнот, как иной малыш в минуту смятений хватается за старенького плюшевого мишку.
        Первым из трудов Ньютона я в свое время изучал «Математические начала натуральной философии». В то время я чертил схему маршрутов канадских гусей над нашим ранчо, а потому стремился понять сохранение сил в полете. Позднее я вернулся к Ньютону с более философским (и, наверное, неудачным) подходом, задумавшись о сохранении миграционного поведения. Вроде как «что следует к югу, рано или поздно вернется на север» и наоборот. Я думал расширить записи в блокноте до статьи на тему «Теории сохранения миграционного поведения канадских гусей», но даже самым искусственным способом не сумел втиснуть ее в научный проект седьмого класса, например «Соленость кока-колы».
        Я открыл блокнот на страницах, посвященных Ньютону. На первой же были записаны три ньютоновских закона движения:
        Ага! Законы Ньютона как раз и объясняют, что со мной происходит. Согласно Ньютону, поезд воздействует на «виннебаго» ровно с той же силой, с какой «виннебаго» воздействует на него, но благодаря большей массе (а значит, и большему импульсу) состава, а также благодаря чудесной силе трения «виннебаго» любезно уступает предложению поезда немного прокатиться. Я, в свою очередь, воздействую на «виннебаго» с той же силой, что и он на меня, но благодаря щуплости, силе тяжести, а также трению подошв кроссовок движусь в одну с ним сторону.
        Ньютоновские законы распространяются также на противоположно направленные силы: действие всегда равно противодействию.[112 - Когда отец в знак приветствия, переборщив, слишком сильно толкнул меня ладонью в плечо, я отлетел на фут назад, потому что из-за различия в массе (отец весит добрых 190 фунтов, а я только-только 73) мой импульс изменился сильнее. Я тоже, конечно, оказал на отца воздействие, но просто не настолько заметное. Ровно так же - при столкновении школьного автобуса с белкой; и автобус, и белка подействовали друг на друга с равной силой, но благодаря огромной разнице в массе ускорение, полученное белкой, оказалось для нее летальным.Равные и противонаправленные силы. Из блокнота З29Даже прыгая на земле, вы тем самым немножечко сбиваете ее с курса. В основном она вас бьет по пяткам, но и ваши прыжки оказывают самое крошечное воздействие, в той же степени, в какой ножки осы разрушительно воздействуют на оконное стекло.]
        Но можно ли распространить эту философию сохранения на движение людей? На приливный сдвиг поколений по пространству и времени?
        Я поймал себя на том, что думаю о моем прапрадеде, Текумсе Терхо, и его долгой миграции на запад с холодных моренных склонов Финляндии. Его путь к шахтам Бьютта не был прямым: сперва остановка в Огайо в «Стрекочущем сверчке», где он взял себе новое имя (и, вероятно, новую историю), а потом, когда его поезд потерпел аварию на маленькой станции посреди пустынь Вайоминга, он задержался там на целых два года, работая стрелочником.
        Рельсы, по которым катил сейчас мой поезд, проходили в двадцати футах от того места, где он работал в поте лица, пополняя запасы топлива в гигантских чревах локомотивов. Вот, верно, гадал при этом, в какую же страну он попал. Бескрайняя пустыня, невыносимая жара. И все же, может, он попал именно куда надо? В 1870 году среди красных песков и камней, под вой паровых клапанов и хриплый клекот стервятников, круживших над горсткой домишек, появилась она - в обществе двадцати топографов-мужчин. Возможно, они приехали в экипажах, возможно, поездом, но каковы бы ни были обстоятельства их появления, результат один: Терхо и Эмма встретились и поняли, что не в силах расстаться. Один из Финляндии, вторая из Новой Англии - они оставили прежнюю жизнь и укоренились на Новом Западе.
        У меня в голове вдруг словно колокольчик зазвонил. Я ведь рисовал что-то про эту историю! Бросившись к чемодану, я отыскал блокнот, озаглавленный «Отец и удивительное разнообразие его манеры косить траву», во власти все нарастающего волнения пролистал его - и вуаля: Генеалогическая подставка для тарелки, которую я нарисовал для отца на его сорокавосьмилетие.
        [113 - Я надеялся, что отцовское отвращение к моей одержимости картами смягчится его любовью к семейным традициям и к предкам (а также к еде). Однако он бросил на подарок всего один взгляд и приподнял указательный палец в знаке одновременно благодарности и отказа - точно таким вот жестом он приветствует из кабины пикапа незнакомых на дороге. Шесть месяцев подставка пылилась в шкафу вместе с черепаховым пресс-папье и номером телефона нашего педиатра, умершего два года назад. В конце концов я спас ее и, как только что напомнили мне ответственные за память синапсы, спрятал в этом блокноте.]
        Возможно, фамильное дерево и не лучшая природная метафора для попытки проследить свою генеалогию, начиная от единственного дрожащего стебелька - тебя самого - и до многочисленных корней - твоих предков. Деревья растут вверх, а тут им приходится расти назад во времени, как вот я теперь ехал на верном «виннебаго» назад во времени к месту судьбоносной встречи. Уместнее было бы изобразить развилки и союзы Спиветов и Остервиллей как слияния и расхождения рек. Однако это тоже вызвало бы множество вопросов: порождены ли изгибы рек простым случаем - воздействием ветра, вымыванием почвы, причудливым колыханием берегов? Или все изначально предопределено сменой пород под речным ложем?[114 - Фамильные реки и фамильные деревья. Из блокнота З88б]
        Насколько я знал, никто из Спиветов не возвращался в Финляндию, ни даже к восточной части Миссисипи. Эллис-айленд, пограничный салун в Огайо, а оттуда - на восток. Был ли я природной противодействующей силой этой миграции на запад? Сводил ли дисбаланс миграционного импульса к нулю? Или греб на своем «виннебаго» вверх по течению?
        Терхо с Эммой проехали по свежепостроенной трансконтинентальной железной дороге: тем же самым маршрутом, что я сейчас - но в другую сторону. Если бы у этих вот рельс стояла специальная камера, делающая по снимку в день, и если бы мы отмотали пленку достаточно далеко, показывая картинки на проекторе, отщелкивающем годы назад с треском, как будто проводишь палкой по штакетнику, то на экране показалось бы большеухое лицо Терхо, а через несколько месяцев после него - решительный подбородок Эммы, причем оба они ехали бы на Запад. А по прошествии ста тридцати семи лет и четырех поколений - я, точно эхо. Подобно им, я был развернут лицом на запад, но держал путь на восток, распутывая нить времени.
        Я уже въехал в Красную пустыню и приближался к заправочной станции, где когда-то работал Терхо. Мне сообщали об этом показания секстанта и теодолита, а также примитивнейшие наблюдения за флорой и фауной.[115 - Жизнь в Красной пустыне] Однако очень хотелось верить, что я сумею определить точное место не только путем научных вычислений, но также и духовным исчислением - ибо эта станция стала декорацией для одной из важнейших встреч в истории моей семьи.
        Заправочная станция Красной пустыни была единственным железнодорожным форпостом посреди огромного водосборного бассейна, расстилающегося между рекой Винд на севере и Сьерра-Мадре на юге. Геологи назвали его Большим бассейном из-за уникального положения: на севере Америки только он один из всех водосборных бассейнов не имеет стока в океан. Вся дождевая вода, что сюда выпадает (а это не так уж и много), испаряется, впитывается в почву или выпивается рогатыми лягушками.[116 - Большой бассейн как воронка. Из блокнота З101]
        Я, прищурившись, вглядывался в красную равнину. Ветхие холмы собирались вместе, теснились и толкались, пока неохотно не переходили в далекую череду горных хребтов, образовывавших незримую каемку бассейна. Я невольно задумался: отважные путешественники, проделавшие весь этот путь сто пятьдесят лет назад, - не переняли ли они что-то у этой бессточной, автономной чаши? Терхо и Эмма не могли вырваться из затягивающего водоворота. Я почти физически ощущал медленное, тихое, идущее изнутри воздействие здешнего ландшафта, его неодолимую силу, спастись от которой не мог никто, попавший в ее силки, - ни капля воды, ни мой финский предок. Должно быть, представители «Юнион Пасифик» понимали природу этой черной дыры. Пытаясь прорваться через нее, они и основали в середине Красной пустыни заправочную станцию, единственный оплот цивилизации на много тысяч ирландских и мексиканских рабочих, что день за днем прокладывали рельсы среди враждебно ощетинившихся кустов и тонкой сети трещин на пересохшей почве.
        Я отпер дверцу «виннебаго» и, держась обеими руками за ограждение платформы, опасливо высунул голову за край, сбоку от несущегося через пустыню поезда. И тут же меня чуть не снесло воздушной струей.
        Позвольте напомнить про один естественный феномен, о котором мы склонны напрочь забывать, сидя на мягких плюшевых диванчиках у себя дома: ветер.
        Обычно о нем не думаешь, пока не столкнешься напрямую, вот как я сейчас. Не представляешь себе, пока он не заполонит весь твой мир, зато уж как угодишь в него, так уже не сумеешь припомнить мира, в котором он не был бы доминирующей чертой. Это как пищевое отравление, или снежная буря, или…
        (Ничего другого не придумаешь)
        Я чуть наклонил голову, пытаясь хоть краем глаза разглядеть скопище покосившихся домишек среди корявых кустарников - они означали бы место старого городка. Многого я и не ждал: мне даже хотелось, чтобы единственным знаком, что мой прапрадед жил тут, стало одно-единственное заброшенное здание.
        Мы въехали в просвет между двумя холмами, и я посмотрел на землю у их подножия. Красная! По склонам багровели россыпи кроваво-красного мягкого известняка. Должно быть, это знак. Полтора века назад безымянный топограф, обозревая траекторию железной дороги, увидел эти холмы, вытер лоб платком и сказал напарнику:
        - Давай назовем это место Красной пустыней. Сам посмотри, Джакомо. Так только по-честному.
        Прямо впереди я видел ряд громыхающих вагонов, оканчивающийся могучими черно-желтыми дизельными двигателями «Юнайтед Пасифик», что тащили нас через пустыню. Толстый корпус мотора сверкал и дрожал в жарком мареве. Ветер бил в лицо так яростно, что мне вспомнились кадры из документальной передачи, которую я смотрел по «Историческому каналу» (в гостях у Чарли) - про Эрвина Роммеля и его армию во время Африканской кампании Второй мировой войны. Большой раздел передачи был посвящен свирепым сахарским самумам и тому, как солдаты защищались от песчаных бурь.[117 - Обходные маневры Роммеля при битве за Газалу. Из блокнота З47]
        Внезапно я превратился снайпера, старающегося защитить Газалу посреди жестокого самума и яростного вражьего огня. Пули и шрапнель летели на меня со всех сторон. Фашисты были повсюду, но я не мог вычислить ни одного из них в этой бесконечной пустыне - вихре острых крупинок песка и гравия, колющих мне щеки и забивающих глаза.
        Где ты, Роммель? Да будь ты проклят вместе с этим злосчастным самумом! Весь мир превратился в смутное пятно. По щекам у меня текли слезы. Я прищурился, вглядываясь в слепящие ржавые бесплодные земли Вайоминга-Ливии.
        Да где же он, Песчаный Лис? (И где этот городишко?)
        Я сдался. Признав поражение как в десятисекундной воображаемой войне, так и в поисках загадочного пустынного городка, я нырнул прочь от ветра, прислонился к стенке «виннебаго», протирая глаза и стараясь отдышаться. Просто удивительно, как ветер преображал все кругом: снаружи, где бушевали стихии, царили Роммель и шрапнель, а здесь, в защитном коконе «виннебаго», стояла сплошная благодать.
        Я еще раз заглянул в атлас, сверился с секстантом и компасом и уставился на пустыню. Станция должна быть уже совсем близко.
        Однако чем дольше я всматривался в пейзаж, тем сильнее поражался количеству различных оттенков красного в скалах - они были красиво исчерчены полосами, точно куски огромного геологического торта. Насыщенно темно-красные и коричневатые тона окрашивали седловины высоких холмов, а по берегам пересохших рек розово-горчичный известняк выцветал до оранжевого и вновь сменялся сияющим пурпуром донных наносов.
        Вот тут-то я и заметил его - всего лишь торчащий из земли старый дорожный указатель. Черные буквы на белом фоне гласили «Красная пустыня» - как табличка в музее. Ни развалин депо, ни платформы - лишь указатель да грунтовая дорога, пересекающая рельсы и уходящая к далекому фермерскому дому на плоском дне пересохшего каньона. За подъемом виднелось шоссе, от которого шел выход к старой заброшенной автозаправке. На покосившейся вывеске было написано «Служба Красной пустыни»[118 - Когда указатель перестает быть указателем?]. Эту заправку построили, а потом забросили через много лет после отъезда моего прапрадеда: люди опять пытались держать тут хоть какую-то службу техподдержки, но снова сдались перед натиском природы.
        Здесь когда-то решил остаться Терхо. Интересно, при каких обстоятельствах он повстречал Эмму? Что они сказали друг другу здесь, среди полыни? Надо вернуться к маминой истории. Вдруг мама разгадала эту загадку?
        Я уселся за низенький столик, где устроил свое рабочее место. Пока мы катили из Вайоминга в Небраску, я погрузился в мир Эммы, а периодически, когда мне того хотелось, рисовал на полях картинки, рядом с маминым текстом. Когда-нибудь мы еще выпустим вместе настоящую книгу.
        Предлагая зачислить Эмму в школу Агассисов, мистер Энглеторп поторопился: приближался июнь, а на лето школа закрывалась.[119 - Вот маршрут, который наш товарняк прошел, пока я читал мамин блокнот. Время от времени я отрывался от чтения и отмечал, сколько мы проехали. «Всегда знай, где находишься», - так гласило одно из заламинированных мной высказываний.] Эмму это не слишком расстраивало: едва освободившись из тисков семинарии, она начала посещать сад мистера Энглеторпа почти каждый день. Душными и влажными июльскими днями они часами сидели, зарисовывая флору в саду, а когда уставали от жары, вешали на шею холодные полотенца, вымоченные в лимонной воде, и отдыхали в тени плакучей ивы. По спине катились струйки воды. Эмма слушала рассказы мистера Энглеторпа про различные элементы, найденные в земле.
        - Фосфор, - сказал он, - подобен женщине, что никогда не довольствуется тем, что уже попало к ней в руки.
        - О, вам надо написать обо всем этом целую книгу, - заметила Эмма.
        - Когда-нибудь и напишу, - кивнул он. - Мгновенье ока - и ты все упустишь. Мы живем в великую эпоху категоризации. За пятьдесят лет этот мир будет описан целиком и полностью. Ну… может, за семьдесят. Слишком уж много вокруг всяких насекомых, особенно жуков.
        Эмма с мистером Энглеторпом вносили свой вклад, называя и подписывая орхидеи, вывезенные мистером Энглеторпом из экспедиции на Мадагаскар. Он научил девочку пользоваться большущим оптическим микроскопом у себя в кабинете и даже заносить новые виды в большую официальную книгу, что лежала на письменном столе.[120 - «Он научил девочку пользоваться большущим оптическим микроскопом у себя в кабинете…»В первый же раз, как я был у доктора Йорна в Бозмене на выходные, он показал мне, как пользоваться университетским электронным микроскопом. Какой был день! Поставив в фокус пылинку, мы хлопнули друг друга в ладоши и радостно завопили.Разве представишь себе, как отец хлопает со мной в ладони над пылинкой? Да и над чем-либо еще? Нет и нет! Он мог разве что в плечо тебя толкнуть, да как-то, когда Лейтон застрелил койота с очень большого расстояния, отец в порыве чувств сорвал с себя шляпу и нахлобучил ее Лейтону на голову, восклицая: «Воттакмолодец! - койот, сукин сын, так и брякнулся!» Как же замечательно было наблюдать со стороны за этой эмоциональной передачей шляпы от отца сыну - хотя мне на долю ничего
подобного и не выпадало.]
        - Она столько же твоя, сколь и моя, - заявил он. - В открытиях скряжничать нельзя.
        Элизабет по большей части одобряла визиты дочери к ученому. Эмма заметно переменилась - даже в походке, даже в том, как теперь, возвращаясь домой после ужина, непрерывно болтала о сетчатых узорах прожилок на листьях или о том, как сегодня на тычинке у лилии она видела пыльник - ну вылитое каноэ, на котором они плавали по пруду в Бостон-Коммон, только мохнатенькое.
        - Так тебе нравится общество мистера Энглеторпа? - спросила Элизабет как-то вечером, заплетая Эмме волосы на ночь. Они сидели на кровати во фланелевых ночных рубашках, а снаружи, во влажном воздухе Новой Англии, стрекотали сверчки.
        - Да… о да! - пылко согласилась Эмма, чувствуя, что за этим вопросом стоит нечто большее. - А тебе он нравится? Он очень хороший.
        - Ты там проводишь так много времени.
        - Просто я многому учусь. Понимаешь, Дарвин выдвинул свою идею о естественном отборе, и многим она понравилась, вот как тому приятному джентльмену, что недавно заходил, ах да, мистер Грей, но многие все равно считают ее неправильной и… Ты ведь не сердишься, правда?
        - Нет-нет, конечно, - заверила Элизабет. - Больше всего на свете мне хочется, чтоб ты была счастлива.
        - А ты счастлива? - спросила Эмма.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ну, с тех пор, как он… как его унесло в море… - Голос девочки оборвался. Она посмотрела на мать, боясь, не переступила ли некую черту.
        - Да, я вполне довольна жизнью, - наконец нарушила молчание Элизабет. Внезапно мать с дочерью разом вспомнили о стоящих на полке у них над головами «Гулливерах». - Знаешь, нам ведь так повезло. У нас так много всего хорошего впереди. И у меня есть ты, а у тебя есть я.
        - А что у нас хорошего впереди? - улыбнулась Эмма.
        - Ну, например, наша дружба с мистером Энглеторпом, - ответила мать. - И еще - ты вырастешь в юную красавицу, настоящую леди. Умную и красивую леди. Первую красавицу Бостона!
        - Мама!
        Обе засмеялись, а Элизабет дернула дочку за кончик носа. Нос у нее был отцовским - у него это казалось чуть ли не слишком нежно для сурового моряка, а вот у Эммы производило ровно противоположный эффект: узкая переносица, чуть раздувающиеся ноздри, общее впечатление твердой решимости, ждущей своего часа и готовой прорваться на поверхность.
        Элизабет смотрела на дочь. Время медленно затягивало шрамы воспоминаний. Как далеко ушла девочка от невесомой малютки из плавучего домика в Вудсхолле! В тот первый год хрупкое тельце малышки словно бы норовило ускользнуть из мира - как будто не принадлежало ему, явилось в него слишком рано. Да, вероятно, так оно и было. Однако постепенно былой образ стерся, сменился остроглазой девчонкой, что лежала сейчас у Элизабет на коленях, шутливо вскинув руки с пальцами, растопыренными, как щупальца у медузы. Элизабет, прищурившись, смотрела, как эти пальцы шевелятся у нее над головой.
        «Теперь я здесь, - словно бы говорили он. - Я пришла».
        Лето медленно змеилось к концу. Каждый день становился чуточку короче, а из глубин Эммы поднималась паника.
        Наконец, одним августовским вечером, сидя вместе с мистером Энглеторпом на железной скамейке, девочка собралась с мужеством.
        - Мистер Энглеторп, а вы попросите доктора Агассиса, нельзя ли мне… нельзя ли мне ходить в его школу?
        Перспектива променять волшебный сад на затхлую тишину холодных залов средь каменных стен, на влажное прикосновение пальцев к шее сзади, когда монахиня указывает тебе, куда идти, казалась невыносимой.
        - Ну, разумеется! - торопливо заверил мистер Энглеторп, почувствовав приближение слез. - Не бойтесь, мисс Остервилль. По утрам вы будете заниматься в большом доме с остальными девочками. Вас будут учить тщательно выбранные многомудрые учителя, равно как и сам досточтимый доктор Луи Агассис. А во второй половине дня… ну, вы можете приходить в мое скромное жилище и учить меня всему, что узнали за день.
        Эмма улыбнулась. Выходит, все улажено. Не в силах сдержаться, она запрыгала на месте и обняла мистера Энглеторпа.
        - О, сэр, спасибо, спасибо!
        - Сэр? - переспросил он, прищелкнув языком и погладив длинные каштановые волосы девочки. В этот миг она была благодарна судьбе за все, что случилось в ее жизни до сих пор - за все-все, - потому что не могла представить себе мира более совершенного, чем тот, в котором ей вскоре предстояло очутиться.
        Однако оказалось, что ничего не улажено. Джозефина слегла с туберкулезом, и Эмме пришлось помогать в магазинчике, так что прошло целых полторы недели, прежде чем она смогла снова прийти в сад - ей это время показалось вечностью. Наконец, уговорив мать отпустить ее после обеда, девочка стрелой полетела на Куинси-стрит. Подойдя к каретному сараю, она обнаружила, что дверь открыта.
        - Эй? - окликнула она. Ответа не было.
        Девочка робко зашла внутрь. Мистер Энглеторп, бледный и встрепанный, сидел за письменным столом и что-то яростно писал. Никогда еще она не видела его в таком состоянии. На краткий миг она даже испугалась, а вдруг он тоже подхватил туберкулез, как Джозефина - вдруг весь мир внезапно свалился с одной и той же ужасной болезнью. Во рту у нее пересохло.
        Она стояла посреди кабинета и молча ждала. Мистер Энглеторп остановился, собрался было снова начать писать, потом отложил перо.
        - Он просто сошел с ума! Как может такой… - Он перевел взгляд на Эмму. - Я старался.
        - О чем вы? - не поняла она. - Вы больны?
        - Милая моя девочка. - Мистер Энглеторп покачал головой. - Он сказал, все классы заполнены. Имей в виду, я ему не верю. Не верю ни единому слову, что он говорит. Я попросил его в самый разгар… пререканий об этой, этой… ужасно недальновидно с моей стороны, и мне очень жаль. Очень, очень жаль.
        - О чем вы? - повторила Эмма. Руки у нее ослабели.
        - Конечно, если хочешь, можешь все равно приходить сюда после уроков…
        Остального Эмма уже не слышала. Выбежав из сада, она промчалась мимо стайки девочек, о чем-то тихо щебечущих на крыльце школы. Они удивленно уставились на нее, потом засмеялись. Это было уже чересчур. Пролетев по тихим тропкам Гарвард-ярда, Эмма выскочила в суету площади, уворачиваясь от конок и разносчиков. Она уже не сдерживала слез, и они ручьем текли по щекам, капали за воротник и собирались в розовых кружевных оборках на платье.
        Она поклялась, что больше никогда не вернется в этот сад.
        Занятия в Сомервилльской семинарии для девочек начались на следующей неделе. Школа оказалась даже хуже, чем Эмме запомнилось по прошлому году. Лето, полное новых знаний и настоящих научных открытий (мистер Энглеторп назвал ее именем вид орхидей, Aerathes ostervilla!), сменилось нудными лекциями престарелых сестер-монашек, которым, судя по всему, было и самим неинтересно, о чем там они бубнят.[121 - Бедная, бедная Эмма! Неужели в семинарии было и впрямь так плохо? Мои отношения с церковью описывались в терминах «вялый последователь». Отец хотел, чтобы мы посещали занятия по изучению Библии, но Грейси так яростно взбунтовалась (Истерика04), что он вынужден был отступить. Спиветы регулярно ходили в церковь, но помимо отцовской странной привычки дотрагиваться до Распятия и зверски уродовать Священное писание, пытаясь преподать нам урок, наши формальные отношения с христианством не заходили далее воскресных проповедей преподобного Грира в церкви Биг-Хоула.Не хочу сказать, что не люблю церковь. В отличие от монахинь Сомервилльской семинарии для девочек, преподобный Грир - чудеснейший человек, лучше и
не придумаешь. На службе по Лейтону он так мягко и утешающе говорил о его смерти, что, посмотрев посреди церемонии вниз, я вдруг осознал, что мы с Грейси держимся за руки, сами того не замечая. А на поминках дал мне обыграть его в «безумные восьмерки». Потом он отвел мою маму в уголок на пару слов. Она вышла оттуда вся красная и заплаканная, но опиралась на плечо преподобного Грира так доверчиво и умиротворенно, как никогда не опиралась о плечо отца.Отец же, со своей стороны, у нас дома использовал преподобного Грира в качестве четвертой оси к Святой Троице. Каким бы непостоянным и избирательным в вопросах религии ни был он сам, когда требовалось воззвать к моральным авторитетам, отец поминал либо Иисуса, либо преподобного Грира, по очереди. Например, сегодня так: «Лейтон, думаешь, Иисус воровал печенье?» А завтра: «Лейтон, по-твоему, преподобный Грир стал бы бросать свои подштанники на кухне? Да черта лысого! Убери-ка, пока я тебе не задал хорошую взбучку!»]
        Весь сентябрь Эмма двигалась по миру, словно заторможенная - поднимала руку, когда это требовалось, вставала в шеренгу, когда строились все остальные девочки, и три раза в день распевала гимны в часовне (хотя, сказать по правде, на самом деле она всего лишь шептала себе под нос «дыня-дыня-дыня»). Ела она все меньше и меньше. Элизабет начала тревожиться и спросила Эмму, почему она больше не ходит к мистеру Энглеторпу.
        - Он говорит, ему очень жаль, что так все получилось, - сказала Элизабет. - И предлагает встречаться с тобой после школы. Знаешь, не надо вести себя с ним так неучтиво. Он нам ничего не должен, но проявил столько великодушия.
        - А ты с ним виделась? - спросила Эмма встревоженно.
        - Он хороший человек, - промолвила Элизабет. - И искренне заботится о тебе. Что ты еще от него хочешь?
        - Я ничего не хочу… я… я… - Однако решимость девочки дала трещину.
        На следующее утро мистер Энглеторп сам пришел за ней.
        - Эмма, - сказал он, - мне очень жаль, что со школой Агассиса ничего не вышло. С другой стороны, может, оно и хорошо. И даю тебе слово - для воспитания молодого ученого я ничуть не хуже его, а, пожалуй, даже лучше. Так и впрямь лучше. Теперь у него не будет возможности заразить тебя своим упрямством. Почему бы тебе не прийти ко мне завтра во второй половине дня?
        - Не могу, - помотала головой Эмма, уперев взгляд в стол. - После обеда у нас всякие занятия.
        - Занятия?
        Эмма кивнула. Послеполуденные занятия в сомервилльской семинарии состояли из изучения Библии, уроков кулинарии и «физической подготовки» - которая на деле выражалась в том, что группа девочек с бадминтонными ракетками в руках шагает по кругу, сплетничая и хихикая под неодобрительным взором сестры Хельги.
        - Поверь мне, - заявил мистер Энглеторп, - всегда есть способы обойти правила любого заведения. Я взял в привычку гнуть правила, как мне удобнее.
        На следующий вечер он вернулся в их жилище со справкой от врача, где Эмме выносился странный диагноз - остеопеления, или «изворотливость костей», освобождавший ее от молитв и любых физических нагрузок.
        - Чудовищный диагноз, - заметил он звучным, очень медицинским тоном, старательно сохраняя на лице серьезное выражение, но не выдержал и расхохотался.
        Эмма опасалась, что семинария решит проконсультироваться с каким-нибудь другим врачом, но ректор Мэллард вызвал ее в свой кабинет, изъявил искренние сочувствия по поводу столь изнурительного заболевания и отослал ее - на свободу, в тайный сад.
        - Изворотливость костей? - пощелкал языком мистер Энглеторп, открывая ей дверь. - Да, совсем бдительность потеряли…
        - А можно мне?.. - с запинкой пролепетала Эмма. Всю ночь ее преследовал один и тот же сон: она проходит через ворота особняка на Куинси-стрит, но навстречу ей вылетает лишь толпа учениц, распевающих на все лады: «Эмма-Эмма-Эмма. Эмма Остервилль. Скучная, противная, как труха и гниль».
        - Да?
        - А есть тут какой-нибудь черный ход, через который мне можно приходить?
        В первую минуту мистер Энглеторп растерялся, потом по его лицу скользнул луч понимания.
        - Ах, ну конечно же. Великие умы мыслят одинаково. Я изобрел ровно такую вот потайную дверь в заборе на те времена, когда… когда не очень лажу с моим хозяином.
        И так их совместные занятия возобновились. Почти каждый день после обеда Эмма украдкой отодвигала доску в заборе, проскальзывала в щель и попадала в тихое уединение сада. Мистер Энглеторп научил ее обращаться с компасом, сачком и банками для сбора образцов. Вместе они сделали для ее класса по натуральной истории обширнейшую выставку жуков, водящихся на пашнях Новой Англии. Выставка принесла Эмме немало похвал от сестры Макартрит, наставницы по научным дисциплинам, и еще больше долгих странных взглядов от товарок по школе. Очень быстро стало ясно, что Эмма с ее изворотливыми костями и любовью ко всяким веткам и ползучим тварям совершенно не годится для разговоров о мальчиках.[122 - «Выставка принесла Эмме немало похвал от сестры Макартрит, наставницы по научным дисциплинам, и еще больше долгих странных взглядов от товарок по школе».О, мне прекрасно знакомы такие взгляды! Мне их тоже досталось выше крыши: стоило одному мальчику (обычно - Эрику) начать на меня таращиться, это сразу же заводило всех остальных. Под конец они прямо-таки соревновались, кто сделает жест пооскорбительнее или придумает
дразнилку пообиднее - выпендривались перед девчонками. По большому счету мы не так-то отличаемся от животных.]
        Мистер Энглеторп посвятил ее в классификационную систему Линнея и посоветовал обратить особое внимание на школьные занятия латынью, поскольку все научные названия именно оттуда. Вместе они подробно изучили несколько семейств вьюрков. Похоже, именно по ним мистер Энглеторп особенно специализировался, хотя Эмма очень скоро осознала, что на самом деле у него вовсе нет никакой специализации - он поклевал слегка каждую дисциплину, от медицины до геологии и астрономии. Ученичество у человека энциклопедических знаний заставило Эмму видеть в науке не столько набор дисциплин, среди которых надо выбрать себе поле деятельности, сколько цельную, проникающую в каждую частицу твоего существа систему взглядов на мир. Неиссякаемая любознательность не покидала мистера Энглеторпа нигде - ни в ванной, ни в лаборатории - словно бы некие высшие силы повелели ему непрерывно распутывать великий узел бытия. Собственно говоря, истовость, с какой мистер Энглеторп распутывал этот узел, ничем не отличалась от религиозного пыла, к которому призывал юных девиц ректор Мэллард, «дабы юные джентльмены всегда знали, что вы
добрые христианки, благочестивые духом и телом, и вам смело можно предложить руку и сердце».
        В сущности, ее жизнь делилась надвое вопросительным знаком религии - дневные занятия, сплошь да рядом обуславливаемые личными предрассудками сестер-наставниц («Никогда не мойтесь при свете!» - заклинала сестра Люцилла) и изучением Закона Божьего, казались прямым противопоставлением точности сжатых и лаконичных заметок мистера Энглеторпа в полевом журнале наблюдений. Умение сфокусироваться на тончайшем волоске и описать его свойства так отличалось от грандиозности Господнего утверждения: «Все твари, что пресмыкаются по земле, нечисты». Он сказал Моисею в Книге Левит, 11:45: «Ибо я - Господь, выведший вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом; итак будьте святы, ибо Я свят». Как мог Он утверждать, будто все твари, пресмыкающиеся по земле, нечисты? Где у Него доказательства? Где Его полевой журнал?
        Несмотря на эту брешь, остаточное присутствие веры в их жизни, судя по всему, не выходило из ума у мистера Энглеторпа. Эмма много раз видела, как он выскакивает из большого дома весь разгоряченный, а потом бродит кругами и яростно жестикулирует, точно кукловод, прежде чем наконец присоединиться к ней в каретном сарае. Тогда они первые несколько минут сидели молча, но потом, не в силах сдержать досады, он пускался в пылкие тирады о естественном отборе и косном упрямстве Агассиса, о конфликте между «чистой наукой» и Агассисовой фирменной «натурфилософией», основанной на постулате о направляющей длани Творца.
        - В теории-то оба поля - что наука, что религия - адаптивны по своей природе, - рассуждал мистер Энглеторп, ковыряя носком ботинка гравий на дорожке. - Поэтому-то они так успешно и распространяются - в них всегда есть место для новых интерпретаций, новых идей. Во всяком случае, так мне представляется религия в идеальном мире. Конечно, услышь иные мои знакомые, что я тут сейчас говорю, они заклеймили бы меня еретиком и науськали бы толпу повесить меня. Но вот в чем состоит мой вопрос - как можно хранить простой текст и не редактировать его? Ведь текст изменчив по сути своей, он эволюционирует.
        - А что, если он уже с самого начала правильный? - спросила Эмма. - Сестра Люцилла говорит, Библия верна и непогрешима, потому что исходит из слова Божьего. Он говорил непосредственно с Моисеем. А как Господь может ошибаться, если он и есть Творец?
        - Нет такой вещи, как изначальная правильность. Бывает лишь приближение, - возразил мистер Энглеторп. - Не сомневаюсь, сестра Люцилла добрая женщина и хочет только добра…
        - А вот и нет, - вставила Эмма.
        - Ну, тогда хотя бы которая верит, что права, - сделал уступку он. - Но по мне, нельзя оказать тексту большей чести, нежели вернуться к нему снова и новым взором оценить его содержание, спросить у него: «Верна ли эта правда теперь?» Книга, которую читают, а потом забывают - для меня верный признак неудачи. А вот читать и перечитывать… вот что такое настоящая вера в процессе эволюции.
        - А почему вы сами ничего не напишете? Почему бы вам не собрать все свои труды вместе и не написать книгу? - почти раздраженно спросила Эмма.
        - Возможно, - задумчиво протянул мистер Энглеторп. - Не знаю, право, какие из моих работ выбрать для книги. А может, просто боюсь, что никто ее не станет читать… не говоря уж о том, чтобы перечитывать и считать достойной пересмотра. Как знать заранее, какие тексты создадут наше будущее понимание мира, а какие канут в забвение? О нет, на такой риск я не готов!
        В то время Эмма еще не формулировала отчетливо согласие с ним. Она была слишком близко и эмоционально знакома с Церковью и не готова отказаться от наиболее догматических ее обычаев. Девочка все еще подсознательно находила уют и покой в затхлой тишине семинарии, хотя и противилась многим декларируемым там принципам. Однако и мистер Энглеторп, помаленьку продвинувшийся до недекларируемого вслух положения ее лучшего друга, а также неофициального наставника, тоже оказывал на нее большое влияние. Постоянное наблюдение за его методами, его подход к проблемам наследования признаков, структур и категорий, медленно и ненавязчиво, однако упорно подталкивали Эмму к роли, для которой она была создана. Она стала эмпириком, исследователем, ученым и скептиком.[123 - И на полях снова:Позвонить Терри.Да что там такое, со всеми этими звонками доктору Йорну? По-моему, я даже ни разу не слышал, чтоб они разговаривали по телефону. Надо полагать, она забыла выполнить намеченное. Или, может, у нее в спальне был спрятан потайной телефон специально для звонков доктору Йорну.]
        И в самом деле, очень скоро стало ясно, что помимо немеркнущего энтузиазма по части коллекционирования всего, до чего только сможет дотянуться, Эмма обладала невероятным даром классифицировать и наблюдать явления. Она завела себе специальный блокнот для набросков - и скоро он мог потягаться с блокнотом мистера Энглеторпа вниманием к деталям. Кроме того, она проявляла величайшее терпение во время более подробных изысканий, которые они с мистером Энглеторпом проводили при помощи увеличительного стекла и микроскопа.[124 - Я понял, почему маму так огорчало отсутствие исторических документов. Как же мне хотелось увидеть детский альбом Эммы! Вот бы сравнить его с моими блокнотами, проверить, а вдруг мы рисовали одно и то же.Какая судьба постигла этот альбом? Какая судьба постигает все исторические отложения мира? Ну да, иные из них оседают на полках музеев, но что со всеми старыми почтовыми открытками, фотопластинками, схемами на салфетках, личными дневниками со специальными застежечками? Сгорают ли они в пожарах? Продаются ли на распродажах по 75 центов за штуку? Или просто-напросто гибнут средь
мусора, как все остальное в этом мире - и все спрятанные на их страницах маленькие тайны исчезают, исчезают - пока не исчезнут навсегда?]
        Элизабет тоже все чаще и чаще виделась с мистером Энглеторпом, но на свой, более тихий и спокойный лад. Она приходила в сад после закрытия цветочного магазина и смотрела, как они с Эммой работают. Делая пометки в блокноте, Эмма замечала, как учитель, чуть ли не робея, мало-помалу перекочевывает поближе к ее матери, сидящей на железной скамье в последних лучах сумерек. Они о чем-то тихонько беседовали и смеялись, и звук голосов поднимался над садом сквозь папоротники и сплетение ветвей. По маленькому прудику шла рябь.
        Рядом с Элизабет мистер Энглеторп становился каким-то другим.
        - Не самим собой, - тихонько поведала Эмма альбому для набросков. - Рядом с ней он держится куда более нервно.
        «Чем рядом со мной», - хотела она добавить.
        Когда свет гас и Эмма не могла больше рисовать, мистер Энглеторп придвигался обратно посмотреть, как у нее идут дела. Странно было видеть, как он сменяет роли, ибо хотя девочка желала обоим счастья, в ней все нарастали собственнические чувства по отношению к нему - она не хотела делить его внимание ни с кем, даже с матерью.
        Со мной ему легко, а что делать с тобой, он и сам не знает.
        Эмма понимала, что если она хочет приходить сюда каждый вечер, то ее мать непременно должна тоже присутствовать на картинке - даже если в итоге каждый день приходится наблюдать, как спокойный голос учителя срывается, а руки неловко сжимают пинцет для препарирования.
        - Спасибо… спасибо, что опять заглянули, - говорил он матери Эммы. - Это так…
        Фраза обрывалась на полуслове. Сдерживаемое напряжение в его голосе больно ранило девочку - даже не из-за того, что мистер Энглеторп нервничал и терял дар речи - но из-за бездны чувств, что крылись за его неловкостью. Почему эти чувства были направлены на ее мать? Что она сделала, чтобы вызвать в таком человеке столь загадочную и могучую реакцию?
        Однажды осенью Эмма сидела одна в саду, зарисовывая опавший дубовый лист, и вдруг услышала, что кто-то идет к ней по усыпанной гравием дорожке. Подняв голову, она увидела, что это ее мать с нарядным зонтиком в руках. С каких пор она разгуливает с зонтиком? Это мистер Энглеторп ей подарил? Эмма вся покраснела от злости. Однако когда дама под зонтиком приблизилась, девочка поняла, что ошиблась: дама была похожа на мать, только помоложе. Щеки у нее были круглее, а подбородок меньше.
        Замерев на месте, Эмма смотрела на приближающуюся незнакомку.
        - Добрый день, - поздоровалась та.
        - Добрый день, - учтиво отозвалась девочка.
        - Вы и есть маленькая протеже Орвина?
        - Мисс?
        - Доктор Агассис упоминал, что Орвин завел себе собственную ученицу. Как вас зовут?
        - Эмма, - промолвила девочка. - Эмма Остервилль.
        - Что ж, мисс Остервилль, понятия не имею, отчего вы не посещаете мою школу, но планы Орвина часто вне моего понимания.
        Они стояли, глядя на сад. Эмма пыталась не таращиться на эту женщину.
        - Если когда-нибудь окажется, что с Орвином совладать вам не по плечу, пожалуйста, приходите ко мне и мы придумаем что-нибудь другое. Где вы сейчас занимаетесь?
        - Мисс?
        - Школа. В какой школе вы учитесь?
        - О, это. В Сомервилльской семинарии для девочек близ Паудер-хауз.
        - И как вам она?
        - Вполне хорошо. - Под испытующим взглядом незнакомки Эмме вдруг захотелось защитить свою маленькую школу.
        - Гм-гм. - Дама поджала губы. - Что ж, надеюсь, вы насладитесь плодами нашего скромного садика. Всего доброго.
        Незнакомка направилась прочь, но тут из каретного сарая появился мистер Энглеторп. Они оба остановились и несколько минут о чем-то беседовали. Дама вертела зонтик в руках. Потом она продолжила путь.
        Когда мистер Энглеторп присоединился к Эмме, она спросила:
        - Кто это?
        - О, ты еще не встречалась с миссис Агассис? Лиззи заведует школой, - пояснил он с почти отсутствующим видом.
        - Она сказала, может, мне бы… - Эмма не докончила фразы.
        - По-моему, она меня недолюбливает. Считает, от меня Агассису одна головная боль - что, без сомнения, чистая правда.
        - Ну, мне она тоже не очень-то понравилась, - заявила Эмма.
        Мистер Энглеторп улыбнулся.
        - А ты твердо знаешь, на чьей ты стороне, а? Лучше мне тебя не сердить.
        Две недели кряду, в середине октября, мистер Энглеторп на выходные возил Элизабет с Эммой за город, на Конкордские холмы - наблюдать, как меняет цвет листва.
        - Поглядите только, как работает внутри листьев антоциан, - произнес он, когда они проезжали в экипаже по багряному, алому и пламенно-рыжему морю. - Ну не чудо ли?
        Элизабет бродила по осенним садам, собирая корзины яблок, пока мистер Энглеторп с Эммой изучали скальные пласты и брали образцы почвы.
        - Осенью сезонный цикл наиболее наглядно демонстрирует нам свою работу, - говорил мистер Энглеторп. - Так и чувствуешь, что земная ось начала отклоняться от солнца… и деревья, уловив смену танца, в свою очередь запускают химические процессы - настолько сложные, что современная наука до сих пор не в силах разгадать многих основных катализаторов. Мой любимый день года - осеннее равноденствие, когда все находится в идеально-переходном состоянии. Все равно что подбросить вверх мячик, - тут он сделал вид, что кидает мяч прямо в экипаже, и мать с дочерью невольно проследили взглядами за воображаемым мячом, - и зарегистрировать его момент неподвижности в самой верхней точке подъема. А подумать только - благодаря тому, что мяч природы движется куда медленнее, мы получаем целый день такого блаженства.
        - Но осенью все умирает, - возразила Эмма. - Эти вот листья уже мертвы.
        Она показала на ворох бумажного янтаря под колесами экипажа.
        - Дорогая моя, смерть - это неизбежность. Смерть - урожай. Без подобных эпидемий нам было бы нечего есть. Эволюция без смерти - немыслима, равно как и без жизни.[125 - На полях мама снова нарисовала загогулины:Я так и обмер. Что она имела в виду? Что не любит отца? Никогда не любила? Глаза у меня защипало. Я чуть не швырнул блокнот через всю комнату.«Зачем ты тогда вообще с ним сошлась, если не любила? - хотелось закричать мне. - Нельзя заводить детей от того, кого не любишь!»Я постарался успокоиться и сделал глубокий вдох. Они же любили друг друга когда-то? Не могли не любить! Они любили друг друга - на свой собственный лад, никак не высказывая этой любви, но любили, даже если сами того не осознавали.Правда ведь?]
        Элизабет прихватывала на такие загородные вылазки лопатку и увеличительное стекло, но в сборе материала находила гораздо меньше удовольствия, чем ее дочь.
        - А от этого есть какой-нибудь прок? - спросила она как-то за ланчем. Они втроем сидели под платанами на одеяле в красно-белую клетку, попивая домашний лимонад мистера Энглеторпа.
        - От чего?
        - Да от всего этого. - Она обвела рукой их блокноты и измерительные приборы, в беспорядке лежавшие вокруг.
        - Мама! - настал черед Эммы одергивать неуместные вопросы. - Ну конечно, есть, еще какой! - И, ощутив легкую неуверенность, повернулась за поддержкой к соратнику. - Правда ведь?
        Мистер Энглеторп ошеломленно посмотрел на них, потом захохотал так сильно, что повалился навзничь и залил лимонадом брюки - что лишь прибавило ему веселья.
        Эмма с Элизабет переглянулись, не понимая, в чем дело.
        Мистер Энглеторп не мог успокоиться несколько минут. Каждый раз, как он поправлял галстук или одергивал сюртук, он снова начинал фыркать, что неизменно приводило к новому взрыву хохота. Глядя, как такой уравновешенный человек катается в таком непостижимом состоянии, Элизабет и Эмма очень скоро и сами начали смеяться - как будто в этом мире, на этой опушке и в этот момент иначе нельзя.
        А потом, наконец, после того, что казалось длинным сном наяву - после яркого света общего веселья, во время которого их троих связала некая новая близость, из тех, что невозможны без такого вот неудержимого и беззаботного общего смеха, - потом все утихли, и стало слышно, как ветер завывает в ветвях, а кони в поле срывают клочки травы и переступают с ноги на ногу, отгоняя мух. Мистер Энглеторп негромко сказал:
        - На самом-то деле я не знаю, есть в этом прок или нет.
        Эмма была потрясена.
        - Конечно же, есть, как не быть! Что вы имеете в виду? - вскричала она, готовая разразиться слезами.
        Мистер Энглеторп понял состояние девочки и повернулся к ней.
        - Да-да, конечно, я хочу сказать, все это очень важно и ценно. Но, понимаешь, меня ставит в тупик именно слово «прок». Оно преследует меня всю жизнь. Есть ли, к примеру, прок в путешествиях? Не уверен, зато это чертовски интересно, прошу прощения за выражение, моя юная семинаристочка.
        Эмма улыбнулась сквозь слезы, вытерла лицо и принялась вместе с матерью слушать рассказы мистера Энглеторпа о странствиях по восточной Африке и Папуа - Новой Гвинее.
        - В джунглях Новой Гвинеи меня ужалила гадюка. Полагаю, не умер я единственно потому, что эта тварь прихватила меня в новолуние, а в новолуние у них ядовитый цикл на излете. Это наблюдение подтверждается моими беседами с одним из местных старожилов. Он сказал, что укусы гадюки становятся куда как «мягче», когда деревня под магической защитой особого танца - который, как мне удалось выяснить, соответствует лунному циклу.[126 - «Полагаю, не умер я единственно потому, что эта тварь прихватила меня в новолуние…»Я тоже рад, что мистер Энглеторп не умер от укуса гадюки. Умри он - и затейливая цепочка домино моих предков не легла бы нужным образом, не родился бы мой отец, и я бы не родился, и Лейтон тоже, и Лейтон бы не умер, а я бы не рисовал никаких карт и не отправлял их в Смитсоновский музей, а Джибсен не позвонил бы, а я бы не украл этот блокнот, не сел бы на поезд и не читал бы вот прямо сейчас про ту гадюку. У меня аж голова разболелась от всех этих возможностей и невозможностей.]
        Вокруг бродили лошади. Эмма слушала, складывая в кучку образцы собранных камней.
        - А я рада, что вы не умерли от яда, - сказала она.
        Мистер Энглеторп улыбнулся, глядя куда-то вдаль.
        - Я тоже, - почти неслышно шепнула Элизабет, теребя в руках уголок одеяла.
        - Что ж, - промолвил мистер Энглеторп, снова поворачиваясь к ним. - Что ж, что ж.
        И больше сказать тут было нечего. Они сидели втроем на клетчатом одеяле, а эти слова кружили и кружили вокруг, точно пьяные осы на исходе лета. И хотя структуру атома предстояло открыть лишь сорок лет спустя, каждый из этих троих на свой лад чувствовал, что они сейчас разыгрывают самую элементарную комбинацию. У них не было слов для образовавшегося треугольника, они не могли описать его в подходящих терминах, но сейчас они были подобны трем отдельным электронам, вращающимся вокруг одного ядра. И каждый знал - скоро они станут настоящей семьей.
        Глава 8
        Не поймите меня неправильно: сколь бы не увлек меня проект проиллюстрировать написанную моей матерью историю, я не просто все время сидел и читал. Я вовсе не ботаник-зубрила, всю жизнь проводящий носом в книжку. Не раз тонкий мамин почерк расплывался у меня перед глазами. Ну ладно, может, я и пускал немножко мечтательные слюни, глядя в окно. А иногда ловил себя на том, что уже пятнадцать минут кряду перечитываю одну и ту же фразу, точно заевшая пластинка в соседней комнате. А иногда… мне становилось даже немного скучно. Для меня это было странное чувство. Я ведь практически никогда не скучаю. В мире слишком много всего такого, что надо занести на карты и схемы, ну как тут позволишь себе вязнуть в пучинах скуки. Про Грейси, правда, такого не скажешь - по части культивирования пяти типов скуки она была фактически профессионалом.
        Но теперь, когда я сам подхватил серьезную форму монотонной скуки, то даже сколько-то развлекался ею, исследуя все складочки и трещинки новообретенного ощущения. Что означает это тусклое, сосущее ощущение у меня за ушами? И почему я вдруг проявляю черты легкой шизофрении? Как будто мозг мой постоянно спрашивал сам у себя: «Ну что, уже?» и «А сейчас как?» - хотя более рациональной частью разума я знал ответ.
        Ужасно хотелось, чтобы пейзаж вокруг наконец остановился, чтобы миниатюрные человечки перестали двигать его перед моими глазами на своей специальной пейзажной машине. Увы, он по-прежнему тек мимо с поистине садистской неуклонностью.
        После полутора суток езды по железной дороге медленное тряское и неравномерное движение пробурилось через кожу в сухожилия вокруг костей, так что когда время от времени поезд рывком останавливался на какой-нибудь развилке или маленькой станции, все тело у меня продолжало вибрировать в неожиданной тишине. Я сам дивился тому, как миллионы моих мышечных волокон тихо слушали дребезжащую симфонию железных дорог, приспосабливаясь к постоянной качке и тряске вагона. Через некоторое время какая-то внутренняя система ориентации пришла к выводу, что эта дерганая какофония движения уже никуда не денется, так что мышцы отозвались на нее сложным танцем подрагивания и пошатывания, предназначенным для того, чтобы снова установить мою внутреннюю калибровку на ноль. Странно было сидеть на рабочем месте, когда вокруг все спокойно, зато руки у меня так и ходили ходуном. Должно быть, крохотный лабиринт у меня за ушами работал сверхсрочно, чтобы только удержать корабль в равновесии.[127 - Двенадцатилетний лабиринт. Из блокнота З101Теперь я понимал, что испытывают ковбои, слезая с коней, какой удивительно прочной
кажется им земля после тряской ритмичности лошадиных боков. Я был что тот ковбой с рассеченной губой: когда поезд останавливался, я ловил себя на том, что начинаю одновременно тосковать по привычному покачиванию и страшиться его - тосковать по тряске странствий, страшиться того, что она со мной делала.]
        Я так и слышал, как он переговаривается с мышцами:
        - Опять остановилось! - говорил лабиринт. - Продолжайте двигаться вплоть до моей команды.
        Хотя моему лабиринту было всего двенадцать лет от роду, но в своем деле он был настоящий старый профессионал.
        - А может, нам перестать дергаться? - взмолилась левая рука.
        - И дрожать? - подхватила правая.
        - Нет, продолжайте. Продолжайте, я кому сказал! Погодите, пока…
        - Я устала от этих игр, - заныла правая рука. - Я уже…
        - Ага, снова тронулись! - перебил лабиринт. - Отлично, коэффициент сто четыре и две пятых. Дрожь, дрожь, двойная дрожь, встряска, назад, налево. Коэффициент пятнадцать и одна пятая. Двойная дрожь, двойная дрожь, встряска. Хорошо, хо-ро-шо, так держать.
        Так оно и продолжалось - череда команд, предназначенных нейтрализовать воздействие поезда. Руки мои устало повиновались. Казалось, лабиринт у меня в ушах старается предсказать точные очертания путей, самой земли, по которой мы проезжали.
        Была ли то чистейшая импровизация со стороны моей внутренней системы равновесия или, как подсказывала интуиция, в голове у меня изначально зарыта невидимая карта этой земли? Быть может, мы вообще рождаемся, зная все? Каждый склон каждого холма, каждый изгиб каждой речки, каждую отмель, каждый бурун и быстрину острокаменных перекатов и стеклянный покой каждой стоячей заводи? Заранее знаем радиальный узор радужной оболочки каждого человека на земле, разбегающуюся сеть морщинок на челе каждого старика, ребристые завитки отпечатков пальцев, контуры изгородей, лужаек и цветочных клумб, кружево дорожек, лабиринты улиц, пышноцветье дорожных развилок и скоростных магистралей, звезд и планет, сверхновых и далеких галактик - ужели мы заранее знаем все, но не имеем механизмов, чтобы сознательно, по своей воле, вызывать это знание? Возможно, только теперь, благодаря реакции моего вестибулярного аппарата на неровности рельс, подъемы и понижения земли, мне удалось мельком коснуться подсознательного всеобъемлющего знания о месте, где я никогда не бывал.
        - Совсем спятил, - сказал я себе. - Это все потому, что твое тело сбито с толку и понятия не имеет, как еще реагировать.
        Я попытался вернуться к чтению, но все не мог перестать мечтать, чтобы тайная карта существовала на самом деле, чтобы в синапсы у нас всех изначально был загружен полный атлас вселенной - это бы каким-то образом подтвердило то ощущение, что я смутно испытывал всю свою картографическую жизнь, - с тех пор, как первый раз нарисовал схему, как подняться на гору Хамбаг и пожать руку Господу Богу.
        Я смотрел в окно на все эти холмы, дюны и далекие каньоны, переходящие из долины в долину. Если у меня в голове и впрямь запрятана карта мира - то как ее оттуда достать? Я попытался расфокусировать взгляд, как если бы смотрел на книжку со спрятанным изображением, попытался, чтобы извилины пейзажа синхронизировались с кортикальными извилинами моего подсознания. Установил рядом с собой навигатор, мистера Игоря, и через минуту он без труда определил свое местоположение: 41°5150 северной широты 106°1659 западной долготы. Но как бы я сам ни прищуривался и ни старался не стараться, однако настроиться с той же точностью не мог.
        Черт бы тебя побрал, Игорь, с твоими плывущими над головой спутниками.
        Мы миновали крохотный городок Медисин-Боу: горстка улиц, зеленый «кадиллак» на парковке[128 - Вот тут был припаркован зеленый «кадиллак».], сдающаяся внаем парикмахерская - все казалось каким-то знакомым, но я не мог толком сказать, потому ли, что я таки вызвал из подсознания карту, или просто потому, что я провел на поезде уже очень, очень долгое время и начал превращаться в полоумного бродягу.
        На подъездах к Ларами поезд остановился у переезда, пропуская длинную вереницу автомобилей.
        - Ты не шутишь? - спросил я у Валеро. - Это же просто смешно!
        В смысле - ну надо же, так мало почтения к железному коню! Как мы вообще доберемся до Вашингтона, если будем пропускать каждую машину, рикшу или престарелую монашку, решившую перейти железную дорогу? Как говорил отец про тетю Сюзи, пока та была еще жива: «Медленнее улитки на костылях».
        В Шайенне мы стояли добрых шесть часов, дожидаясь нового локомотива и команды машинистов. Я не стал прятаться в туалете, а сел на пол и смотрел в окошко, накинув на голову одеяло. Если бы кто подошел, я бы забился под стол, как коммандос.
        Я смотрел, как автомобили и грузовики едут по мосту над многорядьем железнодорожных рельс большой сортировочной станции. Вдоль забора шла какая-то пара, оба в больших, не по размеру, кожаных жилетах. Между собой они не разговаривали. Интересно, а в обычной жизни они между собой разговаривают? Меня прямо-таки потрясало и завораживало, что все эти люди живут и работают в Шайенне. Что они все время там и живут! Даже когда я учился в четвертом классе - город все равно существовал, на этом самом месте! Мне вообще было очень трудно уместить в голове концепцию параллельности сознательного: что вот прямо сейчас, когда я тянусь за лежащим на столе последним кусочком «чириоса», где-то еще семеро мальчиков точно таким же движением тянутся за «чириосом», причем не абы каким, а точно таким же, моим любимым - медовым с орешками.[129 - Синхронность медового «чириоса». Из блокнота З101Местоположение восьмерых североамериканских мальчиков двенадцати лет, одновременно подносящих руку к медовому «чириосу» с орешками.]
        Что еще меня смущало - то, что такого рода незримая синхронность, которую на самом деле нельзя проследить без помощи миллиона миллиардов камер и разветвленнейшей системы видеослежения, не растягивалась вглубь истории. Время совало всей этой конструкции палки в колеса. Разве можно всерьез говорить об уже ушедшем моменте? Например, что с начала выпуска «чириос», то есть с 1979 года, мальчики двенадцати лет тянулись за колечком медового чириоса с орешками 753 362 раза.[130 - Наследие истории: 753 362 случая поедания медового «чириоса». Из блокнота З101] Возможно, такое случалось - случалось прежде, но не в эту самую минуту, эти моменты более не существовали, - а потому попытка объединить их была бы фальшивкой. История - лишь то, что мы из нее делаем. Она никогда не существовала в режиме «прямо сейчас». Как вот существовал прямо сейчас Шайенн. Непостижимая для меня часть состояла в том, что Шайенн продолжит существовать и после того, как уедет мой поезд. Двое в кожаных жилетах будут жить, ежедневно и ежеминутно, освещая мир фарами своего сознания, а я никогда больше их не увижу. Мы все
одновременно обладаем сознаниями, но поедем по параллельным рельсам, которым не суждено пересечься вновь.[131 - Я взял в городской библиотеке Бьютта несколько книг по квантовой механике (ну, то есть все три, что были в доступе), но почему-то они так и лежали у меня сперва рядом с кроватью, а потом и под кроватью - нечитанные. В конце концов одну их них я потерял и, чтобы не платить штраф, выдумал для библиотекарши, миссис Грейвел (она питала слабость к литературе, касавшейся разногласий между сестрами и братьями), целую историю о том, как Грейси в припадке злобы залила мою спальню серной кислотой.Видимо, квантовая механика с ее неопределенностью - в том, что когда к эксперименту добавляется еще и наблюдатель, вся система уравнений рушится - была выше моего понимания. Возможно, потому, что я сам по натуре наблюдатель и хочу, чтобы наблюдатель вписался в общую картину.Однако, хотя я не мог охватить умом такие понятия, как суперпозиция и нелокальность, теория Эверетта о множественности миров была мне как раз по зубам.Возможно, существует много параллельных миров. Из блокнота З101]
        Вечером мы продрались через холмы Небраски. Я еще не бывал в Небраске. Добраться туда - уже кое-что. Небраска заигрывала со Средним Западом - земля перехода, пространственно-временной туннель, раздел между «здесь» и «там», полнейшая terra incognita. В сгущающихся сумерках я смотрел, как по шоссе вдалеке ползут автотягачи с прицепами. Для создания чар вполне хватало сумерек и плоского, бескрайнего горизонта, где поля сливались с небом. В темноте, когда земля отражалась в небе и вокруг не было более ничего, я воображал, что этот край и сейчас выглядит ровно так же, как сто пятьдесят лет назад, когда Эмма и Терхо проезжали здесь же, но в другую сторону. Выглядывали ли они в окна, гадая, какой вид эта земля примет в будущем? Кто поедет по этим рельсам? В тот момент времени - стояли ли уже все возможные фигуры в одном и том же месте, определял ли их маловероятный союз мое собственное существование, в свою очередь обрамленное миллионом иных возможностей? Может, мы все только и делаем, что ждем за кулисами, проверяем, как пойдет представление, так ли необходим наш выход? О, обладать бы сознанием в
такое вот время за сценой! Смотреть вокруг и подбирать образы персонажам, которых все равно никогда не будет!
        Медленно тянулась ночь. Около трех часов после долгой и мучительной тряской бессонницы я сделал величайшее открытие в истории человечества: лихорадочно расхаживая по салону, открыл буфет, который прежде как-то проглядел. И угадайте, что там оказалось?
        Игра «Боггл».
        Вот радость-то! Но кто оставил тут такое сокровище? Навряд ли продавец «виннебаго» питал тайное пристрастие к этой игре и прятал ее, чтобы избежать насмешек коллег. Или в какой-нибудь рекламной акции набор для «Боггла» символизировал удовольствие друзей, собравшихся вместе в словотворческом раже?
        При свете фонарика я медленно открыл коробочку - как другие открывали бы коробку с изысканным шоколадным тортом. Однако едва сняв крышку, столкнулся с трагедией: пяти кубиков недоставало. Нормально сыграть сегодня не выйдет. Пытаясь сохранять оптимизм, я вытряхнул оставшиеся одиннадцать кубиков на свое рабочее место. Они дробно застучали, точно курица клевала зерно. Я повертел каждый кубик по очереди и медленно вывел:
        Просто удивительно, что мне хватило букв, чтобы написать слово «средний». Может, я удачливее, чем привык считать? Потом до меня дошло, что даже получи я идеальное сочетание кубиков (а велики ли шансы?), то и тогда не сумел бы написать «Средний Запад», поскольку на это понадобилось бы двенадцать кубиков. Одного недоставало. Все погибло. Почему-то от невозможности написать «Средний Запад» мне стало ужасно грустно, куда грустнее, чем стоило бы, учитывая сравнительную незначительность «Боггла» в повседневной жизни.
        Тут мне пришла в голову очень простая модификация. Едва сдерживая лихорадочное волнение, так и бившее из кончиков пальцев, я повертел один из кубиков, надеясь, вопреки всякой теории вероятности, что сегодня, в Небраске, настала моя счастливая ночь.
        Так оно и оказалось!
        Ага! Жизнь состоит из небольших побед, вот как эта. К чему создавать новое слово, когда у тебя и так уже есть, с чем работать?
        Я обозрел плоды своих трудов - должно быть, так обозревали свои величайшие творения Фремонт, Льюис или даже сам мистер Корлис Бенефидео. Мне казалось, от переплетенных слов исходит пульсирующее мерцание.
        Тут я посмотрел в окно и обнаружил, что тройной ряд рельсов, по которому мы ехали последнее время, удвоился, их стало шесть, а впереди видны яркие огни. Мощные прожектора средь ночной неопределенности. Казалось, мы направляемся прямиком в операционную. Если так выглядит вход в пространственно-временной туннель, я был не очень уверен, что хочу в этом участвовать.
        Я торопливо выключил фонарик. Первым побуждением было броситься обратно в туалет, но я задавил этот порыв (нельзя же всю жизнь прятаться в уборной при первом намеке на опасность!), набрал в грудь побольше воздуха и прильнул к окну.
        Вдоль рельсов - в обе стороны, назад и вперед - мерцало множество сигнальных огней: красные, белые, снова красные. Мы миновали неподвижный состав с углем, потом еще один. К шести рядам рельсов с боков пристроилось еще множество путей. Где это мы? В галактическом улье для поездов?
        Включив фонарик и прикрыв его рукой так, чтобы оставалось лишь узкое полукружье света, я осторожно проконсультировался с атласом. Огаллала, Сатерленд, Норт-Платт… Крупными буквами прямо посреди страницы было напечатано: Бейли-Ярд. Ну конечно же! Бейли-Ярд, самая большая товарная станция в мире![132 - ]
        Вокруг нашего поезда появлялись все новые и новые вагоны. Мы проехали через сортировочную горку - где управляющий центр сортировал вереницы и вереницы товарных вагонов, используя простейшие законы гравитации. Потрясающе! Вот вам пример того, как в наш век развитых технологий можно сортировать грузы при помощи всего лишь основных принципов силы тяжести - бесплатной и доступной в неограниченном количестве. Ни вам счетов за электричество, ни расхода топлива. Эффективность сортировочных горок взывала в моей душе одновременно и к луддиту, и к двенадцатилетке, живущему на скромные карманные деньги, выдаваемые раз в неделю.
        Мы ехали все дальше через станцию. Я ждал, что состав в любую секунду остановится, задержится тут на день, а то и два. Вокруг застыли в ожидании сотни вагонов. И когда мы проезжали очередной вагон, его пневматические тормоза на миг начинали шипеть громче, точно досадуя на задержку.
        «Пора в дорогу, пора в дорогу! Скажи, что держит нас тут?» - прошипел один вагон. Голос его быстро затих, но на смену тотчас же пришло шипение нового вагона все с теми же жалобами.
        Теперь, составив в «Боггле» полноценные слова и преодолев первый порыв забиться в туалет, я чувствовал себя почти непобедимым (с мальчишками вообще такое часто бывает после череды мелких побед)[133 - Мне кажется, Лейтон всю жизнь прожил в постоянной уверенности, порождаемой такими вот маленькими победами. Не то чтобы он ценил каждую деталь и наслаждался ею - нет, он просто не сомневался, что все время справляется очень хорошо. Завершив какое-нибудь дело, да часто и прямо посреди дела, он торжествующе взмахивал согнутой в локте рукой: резко опускал ее от головы почти до самых колен - даже немножечко чересчур, - но Лейтон все делал немножечко чересчур, почти на грани, никогда за нее не заходя.Эта вот склонность праздновать победу была одним из немногих различий между ним и отцом: тот ничего не праздновал. Жаловался, роптал, досадовал - но никогда не веселился. А вот Лейтон был весельчаком. Не знаю уж, от кого он получил этот ген - большинство Спиветов было вечно занято исследованиями, объездом скота, стенаниями или рисованием карт, им было не до радости.Лейтон вскидывает руку. Из блокнота С41].
Больше не прячась, я свободно расхаживал по кабине «Ковбоя-кондо», словно бы лично владел всей этой станцией и просто-напросто инспектировал из собственного «виннебаго». Как будто у меня еженощный ритуал такой - ровно в три пополуночи. Справа, у какой-то гигантской полой конструкции, летели в ночь снопы искр - там шли сварочные работы. Синие и белые огни указывали на потолок этой пещеры. Рядом темнели очертания пятидесяти или около того желтых локомотивов.
        - Молодцы, ребята, - громко произнес я самым начальническим тоном. - Следите за моторами, чтоб все было тип-топ. Это рабочие лошади всего моего хозяйства. Без них железных дорог просто-напросто не было бы. Да что там, не было бы самой Америки.
        И тишина. Пафосная фраза повисла в воздухе и тяжело шлепнулась о землю. Слегка смутившись, я не стал разбивать тишину, нарушаемую лишь тарахтением колес и периодическим шипением очередного вагона, мимо которого мы сейчас проезжали.
        - Грейси, - спросил я. - А что бы ты делала, будь сейчас тут со мной?
        - Кто такая Грейси? - осведомился Валеро.
        - Эй, Валеро! И где, черт возьми, ты пропадал все это время? Я тут уже два дня торчу! Поболтали бы, скоротали бы время!
        Никакого ответа. Тук-тук, тук-тук, пшшш-ш.
        - Прости, - извинился я. - Прости. Ладно. Это твоя прерогатива - выбирать, когда подашь голос. Я рад, что ты вернулся.
        - Да? Ну и кто она?
        - Моя сестра. Единственная сестра. Ну, то есть теперь вообще единственный ребенок в семье, кроме меня. - Я помолчал, думая о нас с Грейси и Лейтоном, а потом просто о нас с Грейси. - Знаешь, мы совсем разные. В смысле, ну, она старше. Не любит ни карт, ни школу, ничего такого. Хочет стать актрисой и уехать в Лос-Анджелес или куда-нибудь еще.
        - А почему она не поехала с тобой?
        - Ну, собственно говоря, я ее не звал.
        - Почему?
        - Потому… потому что это моя поездка! Смитсоновцы пригласили меня, а не ее. У нее свое… и вообще, ей бы не понравилось в музее. Она бы там через два часа заскучала, а тогда устроила бы истерику, а мне пришлось бы искать ей конфет. В смысле, она и на этом поезде заскучала бы еще до Монтаны. Небось, спрыгнула бы на первой же остановке, в Диллоне. Только без обид, Валеро.
        - Ты что, какие тут обиды. Но ты все равно ее любишь?
        - Что? Ну да, разумеется. Кто сказал, что я ее не люблю? Она Грейси. Она классная. - Я помолчал, а потом нараспев повторил: - Грейси!
        - Понятно, - хмыкнул Валеро.
        - Если мы остановимся тут надолго, сыграешь в двадцать вопросов? - спросил я, но, уже спрашивая, знал: Валеро снова ушел.
        Мы не остановились. В этом транзитном узле, где каждый поезд разбирался на части, проходил сортировку и лишь после того отправлялся своей дорогой, мы даже на миг не задержались. Наш поезд сортировку не проходил. Быть может, тут, в сердце железных дорог, нам был дарован высшими силами сверхсрочный статус, ибо они знали, что в «виннебаго» Валеро перевозится некий скоропортящийся товар. Мы промчались через главный сортировочный центр «Юнион Пасифик» и благополучно вылетели с другой стороны. Бейли не тронул нас.
        - О, спасибо, Бейли, что ты дал нам зеленый свет, - промолвил я начальническим тоном, из-за руля «Ковбоя-кондо» показывая семафорам большие пальцы. - Ты, конечно же, знаешь, что в четверг вечером мне предстоит произносить речь на приеме Национальной академии наук в Вашингтоне.
        Только произнеся эти слова, я осознал, что они значат. В четверг? Через три дня! Мне надо пересечь полстраны, добраться до Смитсоновского института, представиться и приготовить выступление - и все до вечера четверга. Во мне поднялась знакомая волна паники. Я сделал глубокий вздох и постарался успокоиться. Поезд это поезд это поезд.
        - Я не могу продвигаться быстрее, чем едет поезд. Я попаду туда вместе с ним, - произнес я вслух.
        На случай, если вы сами не замечали: очень трудно сказать себе не волноваться, если зернышко тревоги уже поселилось в твоем мозгу. Сидя в «Ковбое-кондо», я пытался как ни в чем не бывало насвистывать, зарисовывая в блокноте ковбоев, жуков и банки колы, но только и слышал, что перестук колес, нашептывающих: четверг, четверг, четверг, четверг. Мне точно не успеть.
        Позже, когда мы уже снова вырвались на простор прерий, я посмотрел на кубики «Боггла». Дорожная тряска сдвинула их со смысловой решетки. Ключ к волшебной дверце исчез. Теперь они читались так:
        Я положил голову на стол, веки налились тяжестью. Я все двигал кубики по кругу, слушая, как шелестят гладкие грани по деревянной столешнице. Ярко-синие заглавные буквы были отпечатаны так четко и так твердо убеждены в своем существовании, словно и понятия не имели о том, что со всех боков их окружает пять других букв. Каждый раз, как ты поворачивал кубик, в поле зрения появлялась новая буква, которая заволакивала весь твой мир, стирая свою предшественницу. Повернешь в эту сторону - будет «З» - и все вещи на «З» вдруг станут самыми актуальными в мире. Повернешь в другую - и твой мир теперь начинается на «Б», а мир «З» уже стал лишь далеким воспоминанием.[134 - ]
        В Титон-Бед я проспал сорок пять минут, потом проснулся и больше заснуть уже не мог. В темноте мультипликационный ковбой на экране телевизора выглядел как-то зловеще. Я нашарил и включил фонарик. Луч света заплясал по поддельному уюту «виннебаго» - поддельное дерево, линолеумный потолок, полиэстровое одеяло.
        - Валеро, - окликнул я.
        Никакого ответа.
        - Валеро, а ты знаешь какие-нибудь сказки на ночь?
        Только стук колес.
        Есть ли отцу дело до того, что я сбежал? Хотел ли он, чтобы я ушел?
        Я взял мамин блокнот и поднес его к лицу. От него слабо пахло формальдегидом и лимонным ароматом ее кабинета. Мне вдруг захотелось увидеть мамино лицо, коснуться мочек ее ушей с массивными зелеными серьгами. Хотелось подержать ее за руку и извиниться, что я стащил блокнот, что ушел, не спросив разрешения, что не спас Лейтона, что был слишком плохим братом, плохим помощником ученого, плохим ранчеро. Слишком плохим сыном. В следующий раз я все буду делать лучше. Обещаю.
        Я посмотрел на блокнот и при свете фонарика увидел, что от моих слез на обложке остались два маленьких грушевидных пятнышка.
        - Ох, мама, - вздохнул я, открывая блокнот.
        Электроны, наконец нашедшие свое ядро.[135 - Я до того устал, а история до того меня захватила, что я, как ни стыдно признаться, постепенно перестал отслеживать, где именно нахожусь в каждый конкретный момент. О чем впоследствии немало сожалел.]
        Через два года после холодного апрельского утра перед цветочным магазинчиком Элизабет Остервилль и Орвин Энглеторп поженились. Скромную церемонию провели под открытым небом, в Конкорде. Были зачитаны отрывки из «Происхождения видов» и из Библии. Доктор Агассис, которому Эмма так и не была официально представлена, отсутствовал - по словам Энглеторпа, в знак протеста, что свадьба прошла не в церкви.
        - Любопытный протест для натуралиста, - усмехнулся мистер Энглеторп, хотя Эмма и видела: отсутствие Агассиса его глубоко задело.
        Вскоре после свадьбы он официально переехал из каретного сарая - и как раз вовремя: они с Агассисом уже перестали разговаривать.
        Чтобы перенести тысячи книг и образцов из каретного сарая в большой фургон, обычно используемый для перевозки сена, призвали группу итальянцев. Мистер Энглеторп сновал между ними, дергая себя за ус и призывая рабочих быть поосторожнее. В следующий миг он уже что-нибудь у них выхватывал и с головой погружался в разглядывание давно забытого предмета.
        - О, а я-то все думал, куда ж он делся, - сказал мистер Энглеторп в пустоту, сжимая в руках большой поперечный спил какого-то дерева. - Уникальная возможность заглянуть в средневековый период аномально высоких температур…
        Во время переезда Эмма сидела на железной скамье в саду и смотрела, как пустеет дом. Она стремилась проявить зрелость и принять такой поворот событий как неизбежный, но очень скоро не сдержала слез и заплакала - распадался на части мир, ее мир. Мистер Энглеторп подошел к ней, помаячил сверху, неловко положил руку ей на плечо, потом, не зная, что сказать и как себя вести, удалился приглядывать за своей коллекцией.
        В кармане у Эммы лежал осколок кварца, найденный на вылазке в Линкольн. Она собиралась зарыть его в саду - на прощание, но постоянно снующие вокруг итальянцы, бурно жестикулирующие и переговаривающиеся друг с другом на своем трескучем наречии, нарушили достоинство момента. Ее последний день в саду - а она не могла даже побыть здесь одна!
        Девочка решила обойти дом с другой стороны: она знала там одну площадочку, усыпанную гравием. Можно там и оставить кварц среди других камней.
        Однако, завернув за угол, она увидела, что на площадке уже кто-то стоит.
        - Ой, - растерянно проговорила она, останавливаясь.
        Человек обернулся - и Эмма тут же узнала в нем доктора Агассиса: она видела в кабинете мистера Энглеторпа его портреты в книгах и несколько фотопластинок. После всех рассказов мистера Энглеторпа она ожидала узреть чудище с безумными глазами, стремящееся доказать всему миру свое превосходство. Но этот миг стал для Эммы пробуждением: она поняла, что ее представления о докторе Агассисе расцвечены сложными отношениями бывших друзей, а вовсе не отражают того, какой он на самом деле - такой же человек из плоти и крови, как и она сама. Глаза его смотрели мягко и кротко - даже словно бы приглашающе, как будто он всю жизнь строил дом, который постоянно обваливается. Ей вдруг захотелось подойти и обнять его.
        - Здравствуйте, мисс Остервилль, - проговорил он.
        Эмма остолбенела.
        - Вы меня знаете?
        - Ну, разумеется, - пожал он плечами. - Может, я и нечасто сюда прихожу, но я не слепой.
        - Я не знала, что вы будете здесь… в смысле, сегодня, - выпалила девочка и тут же пожалела, что вообще открыла рот.
        Он улыбнулся.
        - Я тут живу.
        Эмма перекатывала кусочек кварца в кармане, не зная, что делать. Доктор Агассис отвернулся, сцепив руки за спиной. Под ногами у него скрипел гравий.
        - Я снова и снова прихожу сюда, чтобы вспомнить моих родителей. Они похоронены на маленьком кладбище в горах Швейцарии, но почему-то здесь кажутся такими же близкими, как и там. Удивительно, как мы способны подобным образом преодолевать время и пространство, вы не находите? Одно из самых чудесных наших свойств.
        Эмма немножко подождала, а потом спросила:
        - Сэр, а вы ненавидите мистера Энглеторпа?
        Доктор Агассис засмеялся. Глаза у него были удивительно добрые, даром что Эмма видела в их глубине потенциальный гнев.
        - Дорогая моя, я уже слишком стар, чтобы кого-либо ненавидеть. Создатель благословил меня пером, а мир вокруг населил существами столь прекрасными и сложными, что их всех разве что за миллион лет опишешь. И задерживаться на личных разногласиях - напрасная трата времени.
        - Знаете, сэр, - отважилась девочка, - мне кажется, он вас очень любит, что бы там о вас не говорил в сердцах.
        - Спасибо, моя дорогая, - улыбнулся мистер Агассис. - Сознаюсь, после всего, что я для него сделал, ваши слова что-то для меня значат.
        - А мистера Дарвина вы ненавидите?
        Доктор Агассис засмеялся снова.
        - Вас специально учили, какие вопросы мне задавать? - Лицо его посерьезнело. - Мои личные чувства к Чарльзу не имеют ровным счетом никакого значения. Даже самые блистательные мужи могут избрать неверный путь. Острота их ума сравнима разве что с их же упрямством. Боюсь, однако, что никому не под силу изобрести теорию, которая бы полностью исключала руку Творца. Отпечатки Его пальцев слишком велики. - Он ненадолго умолк. - Не возражаете, если я задам вам один вопрос?
        - Конечно, сэр.
        - Вы производите впечатление ровно настолько одаренной особы, как рассказывал Орвин. Почему же, во имя всего святого, вы не хотите посещать школу моей жены? Нам нужны умные молодые леди, интересующиеся наукой.
        - Но я же хотела! - Эмма ничего не могла понять. - Вы сказали, нельзя…
        - Дорогая моя, в жизни ничего подобного не говорил. Собственно, я уговаривал Орвина зачислить вас, но он был столь же непреклонен, как, по его словам, и вы сами. Вы хотели работать только с ним и ни с кем иным.
        Эмма пыталась уложить в голове новую информацию. Она стояла в полном ошеломлении. Доктор Агассис, похоже, постепенно начал терять терпение.
        - Что ж, мисс Остервилль, приятно было познакомиться, но, с вашего разрешения, я должен вернуться к этому адскому труду - к писательству, на которое, судя по всему, обречен до конца дней.
        Эмме вдруг ужасно не захотелось его отпускать.
        - А что вы пишете, сэр?
        - Сравнительную натуральную историю этой страны, - ответил он. - Поскольку никто еще не выступил адекватно на этом поприще. Чтобы должным образом освоить какое-либо место, мы должны полностью постичь его природные компоненты. Этому я выучился у моего дорогого друга, мистера Гумбольдта. Но чего ради я согласился написать десять томов, а не три-четыре?
        - Потому, что материала у вас на десять томов?
        - О, материала гораздо больше. Десять казалось всего-навсего честолюбивым началом.
        - Хотелось бы и мне когда-нибудь написать десять томов.
        Он улыбнулся. Но выражение его тут же стало жестче. Он пристально посмотрел на Эмму.
        - Жена учит меня, что такие вот вещи - о которых я даже и не мечтал - и в самом деле будут доступны для представительниц прекрасного пола, возможно, даже в ближайшем будущем. Как ни печально, жизнь меняется, хотя, возможно, не к лучшему. В погоне за змееподобным существом, которое мы называем «прогрессом», слишком легко по пути потерять мораль. Позвольте сказать вам вот что: если вы и в самом деле хотите постичь эту профессию, то должны быть готовы к тому, что вам потребуется много часов полевой работы прежде, чем вы напишете свои десять томов. Нельзя брать таксономию просто из головы - и, честно сказать, я все еще не уверен, что хрупкая женская конституция пригодна для столь тяжких трудов.
        Эмма невольно выпятила подбородок.
        - При всем моем почтении, сэр, вы ошибаетесь, - раздувшись от негодования, заявила она. - И насчет мистера Дарвина тоже. Вы просто боитесь эволюции. Но, сэр, мир эволюционирует.
        Вынув из кармана обломок кварца, она с жаром швырнула его под ноги автору теории ледниковых эпох и, внезапно утратив мужество, бежала прочь.
        Новообразованный атом семейства Энглеторп перекочевал в загородный домик в Конкорде, почти совсем рядом с новой резиденцией Олкоттов в Орчард-хауз. Элизабет постепенно подружилась с Луизой Мэй - та была очень темпераментна, но неизменно добра с Элизабет и Эммой. В промежутках между странствиями она читала им отрывки из своей последней книги в тени под платанами.
        В скромном домике Энглеторпов все же хватило бы места всем, когда бы не огромная коллекция мистера Энглеторпа. Доктор Агассис потребовал, чтобы он забрал свои материалы из хранилища музея, так что вся коллекция несколько месяцев валялась в коробках по дому и в сарае. Их даже трогать лишний раз боялись, чтобы не нарушить и без того несуществующий порядок.
        Вместо того чтоб взяться за инвентаризацию своих диковинок, мистер Энглеторп начал писать книгу, которую давно мечтал написать, - дополнение к «Происхождению видов» по материалам Нового света, где принципы эволюции рассматривались на примерах как исходно американских, так и завезенных извне видов трав, воробьев и ржанок.
        Они с Эммой сидели в его новом кабинете и чинили поврежденное при переезде чучело домового воробья.
        - Я собираюсь распространить слово мистера Дарвина средь мыслящих умов Америки. Не так-то просто перевезти идею через океан. Мистер Дарвин нуждается в переводчике, который сумел бы передать его послание в такой форме, чтобы страна полностью ухватила суть. Эта книга, милая моя девочка, будет пользоваться огромным успехом, и мы сможем купить большой дом, поместье, чтобы наша земля тянулась, насколько хватает глаз. Можешь себе представить?
        - Вас будет помнить столько людей! - сказала Эмма, аккуратно приделывая крылышко хрупкому созданию.
        - Не меня, но саму теорию. Погоня за истиной - вот что важно. Куда важнее, чем ты или я.
        - Ну вот! - Девочка поставила чучело птички на стол.
        - Предприимчивый малыш, правда? Всего пару лет как завезен из Нового Света, а уже прижился по всей стране. - Мистер Энглеторп легонько постучал по головке птицы. - Скоро ты будешь править всем курятником.
        И в самом деле, дела у мистера Энглеторпа шли на подъем. Он твердо вознамерился создать нечто важное и даже волшебное. В иные дни Эмма буквально чувствовала, как по дому витают важные идеи.
        И не только она одна это чувствовала. Луиза Мэй Олкотт познакомила мистера Энглеторпа с Ральфом Уолдо Эмерсоном, жившим чуть ниже по холму. Знаменитый (и крайне вспыльчивый) писатель-трансценденталист с первого взгляда проникся расположением к высокому худому ученому, окружившему себя всевозможными птицами и зверями. Они вдвоем частенько отправлялись на долгие прогулки вокруг озера Уолден-Понд. Эмерсон, в то время уже пожилой человек, детьми не интересовался, так что Эмму, к ее негодованию, на вылазки обычно не брали.
        В начале необычно теплого марта, когда сбитые с толку хризантемы в саду Конкорда прежде времени выпустили бутоны, принес присягу новый президент. А через неделю пошел снег и, к ужасу Элизабет, все бутоны померзли.
        - Просто ужасно, - сетовала она. - Ужасно, ужасно!
        Месяцем позже, дождливым апрельским утром, молочник помимо молока принес известия, что конфедераты осадили форт Самтер. Началась война между штатами.
        Вокруг Энглеторпов мужчины поголовно вступали в армию добровольцами, покидая семьи - память об отгремевшей три поколения назад войне за независимость еще жила в окрестных деревнях и селениях. Стук сапог местных ополченцев доносился даже до тишины кабинета - новопостроенные казармы находились выше по холму. Сперва мистер Энглеторп жадно набрасывался на газеты, но по мере того, как война затягивалась сперва на все лето, а потом и на осень, он снова с головой погрузился в изучение трав.
        - От всего происходящего мои труды становятся только важнее. Если эта страна твердо вознамерилась уничтожить сама себя, мы хотя бы должны знать, что именно уничтожаем.
        - А вы запишетесь в добровольцы? - спросила Эмма.
        - Человек может делать лишь то, к чему предназначен и для чего он создан, - ответил мистер Энглеторп. - А прямо сейчас я предназначен слышать гром сапог и размышлять о природной воинственности людского рода - а потом возвратиться к своим занятиям. Разве ты хотела бы, чтобы меня разнес в клочки свежеиспеченный выпускник военной академии, имеющий лишь самое смутное представление, за что вообще сражается? Я бы предпочел показать, что этот юнец по прямой линии происходит от обезьян.
        - Но мы не обезьяны, отец, - заметила Эмма.
        - Ты совершенно права, - согласился он. - Однако из кожи вон лезем, чтобы доказать обратное.
        - Нет, я бы не хотела, чтобы вы погибли ради этого, - сказала Эмма, держа его за руку.
        Одно время года сменялось другим, война все не кончалась. Хотя Элизабет умоляла подругу одуматься, Луиза Мэй Олкотт покинула Конкорд, чтобы работать в военном госпитале в Вашингтоне. Лишившись дружеского общения, Элизабет всю себя посвятила саду. Стараясь забыть о трагедии с хризантемами, она выращивала овощи и продавала их по выходным на местном рынке.
        Странно, как оно все обернулось. Вот для чего она оставила море - не для уходящих вдаль просторов запада, а ради пологих склонов, тонкого слоя плодородной земли и короткого лета Новой Англии. В каком-то отношении это был компромисс. Во втором браке внутри нее словно что-то окаменело. Она была счастливее, чем когда-либо, и все же не могла отделаться от ощущения, будто потеряла то, для чего была предназначена. Она так и не проехала через Камберлендский перевал к пограничным территориям. Не видела выбоин, оставленных на склонах колесами фургона. Она обосновалась здесь, зажила этой жизнью - и жизнью очень хорошей. Новый муж был чудесным человеком, пусть и неисправимым чудаком, и мало-помалу приучился по вечерам смотреть на нее не как на образец из своей коллекции, а так, как пристало мужу глядеть на жену. И все же детей у нее больше не было.
        Через год упорных трудов мистер Энглеторп был не ближе к окончанию книги, чем в самом начале. Эмерсон написал каким-то друзьям из Национальной академии наук и договорился, что Энглеторп прочтет ознакомительную лекцию о доказательствах естественного отбора в Северной Америке.
        Академия старалась проводить регулярные заседания, несмотря на то, что всеобщее внимание теперь было приковано не к теории происхождения видов, а к печатающимся во всех газетах жутким иллюстрациям - грудам мертвых тел на мерзлых полях Флориды. Хотя на самом деле - даже успокоительно было вести в такой атмосфере долгие дебаты и старательно прослеживать длинный ряд наследственности от зарождения жизни до наших дней. Как будто если уделить должное внимание обезьяноподобным предкам человека, то нынешняя война станет менее ужасным, более обыденным событием, не выльется в окончательный крах современной цивилизации - исход, которого все высокоученые мужи Академии втайне страшились.
        За неделю до поездки мистер Энглеторп предложил взять Эмму с собой.
        - Меня? - поразилась девочка.
        - Это столько же твоя книга, сколь и моя.
        И когда он это произнес, Эмма впервые поняла симбиотические отношения причины и следствия - что связь меж ними не односторонняя и выражается не только во влиянии на нее нового отца, на которого она привыкла смотреть как на человека, от природы наделенного любовью к тропам истории. Дар влияния обитал и в ней самой - она тоже наделена властью изменять ход времен, ее руки могут создавать что-то важное, писать то, что привлечет внимание других людей.
        Весь путь из Бостона в Филадельфию они проделали в купе первого класса. Какой-то проводник угостил девочку конфетами, другой принес ей теплые полотенца во второй половине дня, когда клубы бьющего в окно паровозного дыма уже угрожали спровоцировать у нее очередную мигрень. Мистер Энглеторп в щегольском дорожном костюме выглядел безупречно: усы расчесаны и нафабрены, рука покоится на рукояти изящной трости.
        В какой-то момент Эмма глянула новому отцу прямо в глаза.
        - Вы сказали мистеру Агассису, что я не хочу учиться у него в школе.
        Лицо мистер Энглеторпа заледенело. Он провел пальцем по усам, внимательно посмотрел на нее и отвернулся к окну.
        - Ты жалеешь, что не попала туда? - наконец спросил он.
        - Вы мне солгали. Почему вы не хотели, чтобы я туда ходила?
        - Разве ты можешь меня упрекнуть? Агассис закоснел в своей слепоте. Благослови его Господь - но ты слишком ценна и для меня, и для нашего дела, чтобы приносить тебя в жертву подобному эгоизму.
        - Нашему делу? - Эмма так и пылала. Ужасно хотелось закатить ему оплеуху, но она не знала как.
        - Да, - подтвердил он. - Ты знаешь, я с первой же встречи полюбил тебя, как родное дитя, и всегда к тебе относился, как к собственной дочери - однако любовь не затуманила мое суждение о твоих великих талантах. Ты стала мне дочерью и ученицей, но помимо этого ты - будущее науки в нашей стране.
        Глаза у Эммы сверкали. Она не знала, что делать. Выскочить из поезда? Обнять этого невыносимого человека? Она ограничилась тем, что щелкнула языком. Мистер Энглеторп растерянно уставился на нее, потом расхохотался.
        - Погоди, покуда они увидят тебя, - заявил он, легонько похлопывая тростью по коленям девочки. - Все эти академики встанут пред тобой в тупик, как когда-то встал я. Там - твое будущее.
        Эти выходные стали самыми памятными днями в жизни Эммы. Она видела сотни ученых, подвизающихся в самых разных областях науки. К вящему веселью и удивлению ученых мужей, представлялась она так:
        - Здравствуйте, я Эмма Остервилль Энглеторп, и я хочу стать ученым.
        - И каким же именно ученым ты хочешь стать, крошка? - полюбопытствовал какой-то добродушный толстяк, улыбаясь при виде накрахмаленных лент на шляпке Эммы - предотъездного подарка Элизабет.
        - Геологом. Я уже все решила. Меня больше всего интересуют миоцен и мезозой, особенно вулканические отложения. Хотя ботанику я тоже люблю - и описала несколько семейств орхидей с островов Индийского океана. И еще отец говорит, у меня хорошие задатки топографа. Говорит, он еще не видел, чтобы так толково глядели в секстант.
        Толстяк отступил на шаг от ошеломления.
        - Что ж, дитя, может, я еще и доживу до того, чтобы увидеть тебя на этом поприще.
        И зашагал прочь, покачивая головой.
        Роберт Э. Ли сдался при Аппоматтоксе в апреле 1865 года. Меньше чем через неделю убили Линкольна. Оба этих события не вызвали особого интереса в семействе Энглеторпов. Его глава затворился у себя в кабинете, однако чем именно он там занимается, оставалось неясным, ибо в его безумии не проглядывало никакой системы: он вскрыл шесть или семь здоровенных ящиков, и весь кабинет заполонили подносы с образцами. Он - чего прежде никогда не случалось - начал раздражаться на Эмму. Когда отец в первый раз рявкнул, чтобы девочка оставила его в покое, она в слезах убежала к себе в комнату и не выходила оттуда до вечера. Но впоследствии постепенно привыкла сама придумывать себе проекты, составила геологическую карту окрестностей и начала уходить на длинные прогулки в обществе Гарольда Олдинга, их глуховатого соседа, который, получив ранение на войне, внезапно открыл в себе тягу к орнитологии.
        Она как раз вернулась с прогулки, когда Элизабет встретила ее на крыльце.
        - Он болен, - сообщила она.
        Никто не мог определить недуг мистера Энглеторпа. Сам он ежедневно ставил себе все новые и новые диагнозы, варьирующиеся от лихорадки денге до сонной болезни. Эмерсон заглядывал почти каждый день и рассылал врачам по всему Восточному побережью письма о состоянии своего друга. И врачи приезжали: бодрые джентльмены в цилиндрах и с медицинскими саквояжиками в руках топали вверх по лестнице в спальню больного, но спускались, покачивая головами.
        - Кое-какие догадки у меня имеются, - возвестило светило из Нью-Йорка. - Однако я никогда не видел такого сочетания симптомов. Оставляю вам вот это. Принимать дважды в день.
        У постели больного копились склянки с разнообразнейшими лекарствами, однако количество их вскоре превысило всякое разумение, а ни одно так и не помогало, и мистер Энглеторп вскоре прекратил вообще что-либо принимать. Когда ему хватало сил, он добирался до кушетки внизу в гостиной и что-то лихорадочно строчил, пока его не одолевал долгий болезненный сон. По лицу все время блуждал лихорадочный румянец, глаза ввалились. По мере того, как он терял вес, черты менялись, так что его уже было не узнать - однако в глазах еще слабо светился огонек прежнего неуемного любопытства. Элизабет кормила его беличьим супом и поила свекольным соком. Эмма предлагала помочь ему упорядочить заметки о вьюрках, но мистер Энглеторп только отмахивался.
        - Эмма, - наконец сказал он ей однажды вечером. - Пора нам отправить тебя к Вассару.
        - К Вассару?
        - Это такой новый колледж в Нью-Йорке, недавно открылся. Мэттью Вассар, мой старинный друг, наконец сумел воплотить в жизнь свою заветную мечту - надо сказать, весьма примечательную - о сугубо женском колледже.
        Сердце так и подпрыгнуло у Эммы в груди. Она нередко гадала, куда приведет ее жизнь дальше, где она сумеет исполнить гордое пророчество и сделаться ученым - несмотря на свое финансовое положение, несмотря на узы ученичества у мистера Энглеторпа. Последнее время - вероятно, из-за сопровождавшего его болезнь умственного упадка - даже эта связь казалась увядшей надеждой.
        Связанный с Вассаром проект возобновил их сотрудничество. Эмма и мистер Энглеторп не покладая рук составляли прошение о зачислении, включавшее в себя обширную подборку ее заметок и рисунков. До чего же приятно было видеть свои труды, собранные воедино! Впрочем, как оказалось, подобных усилий вовсе и не требовалось: мистеру Энглеторпу надо было лишь написать мистеру Вассару и справиться о заявлении, которое они подали несколькими месяцами ранее. Мистер Вассар в должный срок откликнулся и заверил, что будет счастлив идти навстречу высшему образованию для женщин плечом к плечу с «яркой и талантливой» дочерью своего друга. Эмме Остервилль Энглеторп предстояло стать студенткой первого курса в колледже Вассара.
        Однако мечта оказалась несбыточной. В тот же августовский вечер, изложив волнующее содержание письма жене и дочери, мистер Энглеторп слег с лихорадкой. Они сидели у постели больного всю ночь, глядя, как второй мужчина, что их связывал, медленно покидает этот мир. Зашел Эмерсон, за ним - Луиза Мэй. Они говорили несколько утешительных слов Элизабет, потом заходили сказать умирающему последнее «прости».
        Эмма не спускала глаз с лежащего на постели отца. Она никак не могла представить себе, что станется теперь со всей его энергией. Этот человек скользил по земле - от гранитного утеса к окутанной туманом маленькой рощице, от величественного клена к трепещущей березке - с широко распахнутыми любопытными глазами и миллионом вопросов на устах, неустанно изучая, анализируя и фонтанируя гипотезами о том, почему мир устроен именно так.
        Куда же уйдет эта дивная сила? Быть может, просто-напросто испарится, просочится в полуоткрытое окно, потечет над полями, осядет на травах капельками росы?
        К утру его не стало.
        Глава 9
        Это случилось где-то в Небраске.
        Или в Айове. Не знаю точно. Ох, если бы я только бодрствовал в этот момент и мог бы зарегистрировать происходящее (или хотя бы просто показания дорожного указателя)! Кто знает? Может, я бы мгновенно прославился. На беду, тогда меня и сморил один из тех редких приступов сна, что давались мне на поезде с таким трудом. Во сне я преспокойно попивал тэб-соду, разгуливая по Зеркальному пруду у Мемориала Линкольна - с той разницей, что он был в несколько миль длиной, а на берегах собрались толпы болельщиков.
        Однако, проснувшись, я моментально понял: что-то не так. Вы, может, подумаете, это потому, что я проснулся щекой на столе в лужице собственной слюны - но вовсе нет, дело совсем в другом.
        Я смущенно вскочил и вытер слюну, чтобы Валеро не осудил меня за неряшливость.
        - Прости, - сказал я.
        Валеро ничего не ответил.
        Вот тогда-то меня и преисполнило то ощущение звенящего беспокойства. Вокруг все было тихо. Слишком тихо.
        Я бросил взгляд на кубики «Боггла». Похоже, выстраивал я их уже в бредовом состоянии:
        Буквы казались странно-двухмерными. Фактически вся кабина «Ковбоя-кондо» словно бы стала плоской. Казалось, протяни я руку - и мог бы дотронуться до всего, что вижу, даже если на самом деле это находилось очень далеко.
        Уж не пьян ли я? Я никогда еще не напивался, так что не мог сказать точно. Может, мне Два Облака что-то спиртное подсунул? Но это ж было несколько дней назад…
        Я выглянул в окошко «виннебаго», пытаясь определить время. Мы ехали - уж это-то я мог понять, потому что весь мир по-прежнему тихонько вибрировал - но за окном я ничего не увидел. Вообще никакого пейзажа. Я вовсе не про темноту - нет, проблема была в другом. Темнота была вся одинаковая. Обычно, даже если кругом темно, как у черта за пазухой, ты почувствуешь, что в темноте что-то есть, что-то отличается от всего остального. А сейчас все было иначе. Не было ничего, совсем ничего, что могло бы отразиться эхом у меня в голове. Никакого безмолвного подтверждения, которое мы так привыкли получать от мира и которое вполне эффективно сообщает: «Да, я все еще здесь. Занимайся своими делами».
        Я медленно слез с сиденья и подошел к двери, слушая, как поскрипывают кроссовки по линолеумному полу «виннебаго». Честное слово: в эти медленные и тягучие несколько секунд я почти всерьез ждал, что на двери окажется вакуумная изоляция - и если я открою ее, то меня утянет в безвоздушное пространство - совсем как свихнувшийся компьютер проделал с тем парнем в «Космической Одиссее 2001 года».
        Я вглядывался в пространство вокруг поезда. Так и подмывало рискнуть. Уж коли мне суждено умереть, нет способа лучше, чем открыть дверцу «виннебаго», каким-то чудом умудрившегося вылететь в открытый космос. Должно быть, мое тело станет идеально-сохранившимся космическим мусором, а через тысячу лет его найдут разумные обезьяны и я стану для них прототипом гипотетического человека. И с того момента всех остальных людей будут сравнивать со мной.
        Ручка дверцы поддалась так легко. Погоди…
        Ничего. Дверца издала знакомый звук отлепляющейся резины. Ни рвущегося наружу воздуха, ни ощущения, будто во мне разом взрываются все митохондрии. Меня не потянуло наружу. Свихнувшегося бортового компьютера - как бы мне ни хотелось насладиться зловеще-симфоническим спокойствием его голоса - не существовало.
        Собственно говоря, воздух снаружи оказался холоден и сух - той температуры и консистенции, каких ожидаешь от осеннего вечера где-нибудь на Среднем Западе. Только это был не Средний. Ни Запад. Ни Восток. Ничто.
        Я всматривался в эфир. При ближайшем рассмотрении во тьме прорезался какой-то синеватый оттенок, словно кто-то ошибся при настройке цветов телевизора. Все не только подернулось синевой, но и земля пропала! Как будто поезд плыл в бескрайней пустоте.
        А неуютнее всего было то, что я больше не слышал мерного стука колес. Поезд трясся, как будто исправно следовал всем изгибам и неровностям рельсов - но не хватало шума - скрежета металла о металл, постоянного адского грохота, который я успел уже полюбить и возненавидеть в одно и то же время.
        - Эге-гееей! - позвал я. Никакого эха. Лишь плоская синеватая мгла. В отсутствие хоть какого-то звукового сопровождения порыв завопить во все горло казался совершенно бессмысленным.
        Я бросился обратно в «виннебаго» и схватил Игоря. Техника поможет решить эту загадку раз и навсегда. Снова выскочив наружу, я поднял Игоря над головой, приказывая ему вычислить наши координаты. Я держал его поднятым, пока у меня не устали руки, потом положил на платформу рядом со мной и смотрел, как он все ищет и ищет - но тщетно.
        - Игорь, ты идиот, - заявил я и швырнул его в бездну. Сказать по правде, это доставило мне какое-то странное удовольствие.
        Может, я мертв? А что, если и в самом деле? Неужели поезд потерпел крушение?
        Мне сразу стало ужасно грустно. Я не закончу своей карты Монтаны. Подведу мистера Бенефидео, который после нашей короткой встречи в лекционном зале, должно быть, так ликовал, что за все четырнадцать часов дороги назад, в Северную Дакоту, не прослушал ни единой аудиокниги: он знает, что нашел ревностного последователя. И что же он будет делать, когда всего через полгода узнает, что его будущий протеже мертв? Какое устало-обреченное выражение скользнет в его глазах, когда он отложит газету, описывающую крушение поезда? Великая цель закартографировать континент в мельчайших подробностях вновь сделается лишь одинокой мечтой, изысканным хобби, началом без конца.
        Впрочем, не могу отрицать: наряду с сожалением, чувством вины и горьковатым жжением на языке пришла и пронзительная дрожь освобождения - потому что все неприятные моменты умирания уже позади. Должно быть, тело мое сейчас размазалось тысячей ошметков - и хотя, конечно, родители и Грейси будут обо мне горевать, зато я, возможно, снова увижу Лейтона. Рано или поздно поезд остановится у парящей в пустоте старинной низкой платформы - слабое свечение над головой выхватит из тьмы Лейтона с чемоданчиком в руках и доброго бородача - начальника станции.
        - Производится посадка! - зычно провозгласит начальник станции, включая секундомер.
        - Привет, Лейтон, - заору я, а он радостно примется махать мне в ответ чемоданчиком, а тот качнется назад и ударит его по лицу. А начальник станции засмеется и сделает приглашающий жест рукой, и Лейтон под шипение поезда вскарабкается наверх.
        - Не поверишь, что со мной было! - завопит он возбужденно, швыряя чемоданчик на пол и рывком распахивая его. - Смотри, что у меня есть!
        И все будет так, как будто и не было никакой разлуки. Мы начнем партию в «Боггл», и я расскажу ему все, о чем думал со времени его смерти - все то, что не решался сказать раньше, но непременно сказал бы, знай я, как мало времени нам отпущено. А потом Лейтону надоест «Боггл», он начнет стонать, имитировать звуки выстрелов, а потом, может быть, мы вместе украсим «Ковбоя-кондо» индейскими картами Последней позиции Кастера или сыграем в «Мы все стали ростом в дюйм, что теперь?»
        Как подумаешь - кто знает, что только мы сумеем придумать в этом новом мире? Может, выведем «виннебаго» с поезда и вместе исследуем земли мертвых - два ковбоя метафизических прерий. Отыщем Билли Кида или президента Уильяма Генри Гаррисона. Или Текумсе! Спросим его, вправду ли он проклял президента Гаррисона. Собственно говоря, мы можем раз и навсегда выяснить, существуют ли проклятия вообще. А потом сведем вместе Текумсе и президента Гаррисона и скажем: «Слушайте, мы теперь знаем правила игры - никаких проклятий не существует! Давайте лучше все станем друзьями и сыграем пару партий в «Боггл»! А вы двое можете даже, если хотите, выпить виски… Что? Нет, сэр… Мы с Лейтоном хоть и умерли, а все же еще слишком малы для виски… Что? Самую капельку? Ну, что ж… какой, в самом деле, от этого вред?»
        Боже, вот здорово-то будет!
        Но просидев некоторое время на краю платформы и поболтав ногами в воздухе, я понял, что версия смерти слишком уж проста. Я не умер. Может быть, попал в параллельную Небраску (или Айову), но по-прежнему жив (и здоров). Я еще поболтал ногами и заглянул в пустоту.
        - Валеро? - позвал я. - Ты тут?
        - Ну да, - сказал Валеро.
        - А где мы?
        - Понятия не имею. Ехали себе как обычно, а потом бац - уже тут.
        - И не было никакого туннеля? Переключения стрелок? Никакой магии?
        - Прости, - проговорил он.
        - Как ты думаешь, мы еще вернемся в обычный мир?
        - Думаю, да, - сказал Валеро. - Это место не похоже на пункт назначения - скорее на комнату ожидания.
        - А может… может, мы перенеслись назад во времени, - предположил я.
        - Может быть, - согласился Валеро.
        Я сел и принялся ждать. Досчитал до ста, а потом сбился со счету и бросил. Дыхание у меня стало медленным. Поезд исчез. Меня снова окружил старый добрый Средний Запад, или где там мы сейчас находились. Через некоторое время, когда я почувствовал, что уже совсем готов, я медленно поднялся, вошел в «Ковбоя-кондо» и взял мамин блокнот, чтобы дочитать ее повесть.
        …Эмма больше не стремилась в колледж Вассара. К чему, если отца с ней уже нет? Она делала это все ради него. Без него она вернется к тому, для чего была предназначена с самого начала: к поискам в светских гостиных Бостона приличного жениха.
        В тот вечер за ужином она сказала матери, что останется с ней на ферме и постарается как можно скорее выйти замуж, чтобы не быть обузой.
        - Я должна была сделать это давным-давно, но тоже подпала под его чары.
        Элизабет так резко отложила ложку, что та ударилась о деревянный стол сразу и головкой, и черенком.
        - Эмма! - заявила она. - Я никогда ничего от тебя не требовала. В меру моих способностей я была направляющей, но мягкой матерью и со дня смерти твоего отца растила тебя одна, что, вопреки твоему доброму нраву, было не так-то легко. Ты отрада всей моей жизни - и разлуки с тобой теперь, когда мы впервые за столько времени остались одни, я просто не вынесу. Даже мысль о такой возможности лишает меня сна по ночам. Ничто не страшит меня больше, кроме разве что одного: что ты не уйдешь. И если ты к концу недели не соберешь все свои вещи, и одежду, и рисунки, и блокноты с ручками и не сядешь на поезд - я тебя никогда не прощу. Ты не должна отказываться от колледжа. Не должна затворяться в том, что, скорее всего, убьет частицу твоей души. Ты можешь выйти замуж и родить много прекрасных детей - но частица тебя умрет, и ты будешь ощущать этот холод, просыпаясь каждое утро. Ты стоишь на пороге открытия мира - кто знает, какие чудесные и великие свершения лежат перед тобой в колледже? Это мир, что еще не познан, не являлся даже в мечтах. - Элизабет вся раскраснелась. Никогда еще она не произносила
столь длинных речей. - Окажи уважение его памяти, поезжай.
        И Эмма поехала - не ради мистера Энглеторпа, а ради матери, Элизабет, все это время молчаливо исполнявшей роль кормчего - не выкрикивавшей громогласные приказы, но незаметно направлявшей руль.
        И тут Элизабет сходит со страниц этой истории, подобно осиному самцу, что, выполнив свою задачу оплодотворения, заползает под лист, прижимает увенчанную усиками головку к ногам и тихо ждет смерти. Мистер Энглеторп всегда говорил о трутнях с нескрываемым восхищением, точно они-то и были главными героями всей истории.
        - Ни единой жалобы, - повторял он. - Ни единой жалобы.
        Скорее всего, Элизабет не была столь уж несчастна после ухода со сцены. Замуж она больше не вышла, но собрала в доме в Конкорде все, что могла - выращивала там сладкие помидоры и даже сочинила пару-другую заурядных стишков, которые скромно показала Луизе Мэй, провозгласившей их «волнующими и выразительными». Правда, слабые легкие не позволяли ей путешествовать; она так и не увидела Запад и рожденных в Бьютте троих внуков. Она умерла мирной, хотя и одинокой смертью в 1884 году и похоронена рядом с Орвином Энглеторпом под платанами.
        В колледже Вассара Эмма обрела нового наставника в лице Сэнборна Тенни, профессора естествознания и геологии, однако подлинное научное пристанище предоставила девушке Мария Митчелл, профессор астрономии. Хотя Эмма и не специализировалась по астрономии, но провела с миссис Митчелл множество вечеров, изучая космос и обсуждая устройство вселенной.
        Однажды Эмма рассказала ей о мистере Энглеторпе.
        - Хотелось бы мне с ним познакомиться, - промолвила миссис Митчелл. - Он позволил вам увидеть все ваши таланты вопреки множеству голосов, что рассудили бы иначе. Я сражаюсь с этими голосами всю жизнь - и вам это, без сомнения, тоже предстоит. - Она развернула к Эмме телескоп. - Смотрите, вон созвездие Близнецов.
        Сквозь холодный глазок телескопа Эмма видела две параллельные линии звезд. И все же - как отличались друг от друга эти близнецы! Что побудило греческого астронома дать им такое название? Обнаружил ли он близнецов, глядя на небо - или он глядел на небо, высматривая там близнецов?
        Эмма закончила колледж уже через три года, защитив диплом по осадочным песчаниковым отложениям в Катскильских горах. Она числилась лучшей студенткой курса и на четвертый год расширила диплом до диссертации. Академия опубликовала ее работу в том же сентябре, через четыре года после смерти мистера Энглеторпа.
        На следующей неделе мистер Тенни вызвал Эмму к себе в кабинет, где предложил ей сперва бренди (девушка отказалась), а потом - пост профессора геологии. Эмма была польщена и ошарашена.
        - А я готова? - спросила она.
        - Дорогая моя, вы были готовы с той самой минуты, как впервые переступили порог нашего заведения. Ваш метод уже тогда был развитее и полнее, чем методы иных наших ученых членов. Сразу видно - наставники, что учили вас до Пукипси, постарались на славу. Хотелось бы мне, чтобы и они, в свою очередь, могли у нас поработать, но мы более чем счастливы получить хотя бы вас.
        На следующий год, в 1869, Эмма победоносно вернулась в Академию наук, дабы предъявить там свою статью, а также зачитать обращение на тему «Женщины и высшее образование», написанное в соавторстве с миссис Митчелл за выходные в Адирондакских горах. Не один и не два члена Академии узнали в представшей пред ними уверенной молодой женщине ясноглазую девочку, которую видели семь лет назад. Тогда они искренне потешались над честолюбивыми мечтами юной простушки, нынче же с каменными лицами взирали на впечатляющие успехи новой коллеги. Прием Эмме оказали холодный, чтобы не сказать - враждебный. Она, конечно, заметила это, но не подала виду: Мария Митчелл подготовила ее к такой реакции.
        Она дочитала последние строки обращения:
        - Так давайте же судить о женщине-ученом не по тому, к какому полу она принадлежит, а по тому, хороши ли ее методы, соответствует ли она строгим стандартам современной науки и продвигает ли вперед грандиозный проект человечества по накоплению знаний. Этот проект превыше всего прочего - превыше пола, расы, вероисповедания. Я пришла сюда не для того, чтобы умолять вас о равном отношении к женщинам в науке во имя каких бы там ни было моральных соображений, но для того, чтобы сказать: без подобного равенства этот проект понесет великий ущерб. Хотя бы потому, что нам слишком много всего предстоит познать, слишком много вокруг нас неописанных видов, непобежденных недугов, неисследованных миров. И пожертвовать женщинами-учеными - значит очень сильно уменьшить число умов, готовых взяться за эти задачи. Мой дорогой учитель когда-то сказал мне, что в нынешнюю эпоху категоризации мы уже через семьдесят лет будем знать все составляющие натурального мира. Теперь ясно, что он ошибался - раз в десять, если не больше - и что нам потребуются все ученые, все до единого, вне зависимости от их пола. Мы все, как
ученые, конечно же, отличаемся вниманием к деталям, но еще более - непредвзятостью. Без нее мы ничто. Я безмерно признательна вам за то, что вы приняли меня в свои ряды, и от всего сердца благодарю вас всех.
        Она сдержанно поклонилась аудитории и подождала. Аплодисменты были жидковаты - собственно говоря, усердствовал один яро бьющий в потные ладони пухлый джентльмен, который еще до выступления Эммы успел во всеуслышание изъявить свои к ней пристрастия. Девушка обменялась рукопожатиями с президентом Академии, Джозефом Генри, и первым секретарем Смитсоновского музея. Этот последний явственно невзлюбил ее и пожал ей руку так высокомерно, что Эмме захотелось осадить его прямо тут, у всех на виду - но девушка прикусила язык и тихонько сошла с возвышения.
        [136 - Тут на странице было оставлено пустое место - и я вдруг вспомнил, что все это не так, как происходило на самом деле, а лишь как написано моей матерью. А вот интересно и вправду, происходило ли что-нибудь из описанного? В той первой пометке на полях, адресованной самой себе, доктор Клэр переживала из-за недостатка фактов - и я прекрасно понимал почему… Откуда ей было знать мысли Эммы? Я и поверить не мог, чтобы такая прямая, почти зацикленная на важности эмпирических наблюдений женщина, какой, по моим представлениям, была доктор Клэр, позволит себе такие смелые и вольные предположения… нет, изобретения! - о чувствах наших предков. Хотя сознание, что история не поддается проверке, все еще нервировало меня, но оно же и заставляло меня переворачивать страницу за страницей… Я попался на крючок одновременно веры и неверия. Быть может, я потихоньку становился взрослым.]
        Столь унизительный прием лишь укрепил ее решимость. Она не даст от себя отмахнуться - не согласится тихонько растаять в тени, уступая дорогу толстым старикам с сигарами. Назавтра, на званом обеде, куда Эмма надела скромное серое платье и единственную черную ленту в волосы, кто-то упомянул при ней, что Фердинанд Вандивер Гайден, также приехавший в Академию на эти выходные, бросил клич о поддержке его последней экспедиции в Вайоминг. Эмма поджала губы и кивнула, чинно попивая чай и слушая, как разговор перескочил на ископаемые останки, найденные в Новой Шотландии. В голове у нее тем не менее уже зародилась идея - которая не улетучилась ни назавтра, ни на послезавтра. Эмма никому не рассказывала о ней, пока не утвердилась в своей решимости окончательно, а тогда, в последний день пребывания в Академии, отважно попросила доктора Гайдена о встрече.
        К ее удивлению, он согласился.
        Они встретились в выходящей на сады Академии элегантной гостиной, где по стенам висели огромные портреты Ньютона и Агассиса, который в масле выглядел гораздо более грозно, чем в жизни. Эмма, горло у которой перехватило от зова истории, не стала терять времени даром и сразу попросила места в экспедиции.
        - В каком же качестве? - осведомился Гайден. На лице его не было и тени насмешки.
        - В качестве геолога. Также я опытный топограф и землемер. Хотя у меня пока вышла в печати лишь одна работа, я могу показать вам образцы из своей коллекции - и уверена, вы убедитесь, что они достаточно высокого качества. Я горжусь своими методами и точностью.
        Она не знала, что у Гайдена не хватало денег нанять еще одного топографа впридачу к уже собранной команде. Он некоторое время молча посасывал кончик сигары, глядя в окно на сад. Эмма понятия не имела, что происходит у него в голове, но наконец он повернулся и согласился взять ее - предупредив, однако, об опасностях подобного путешествия (она их отмела легким движением руки), а также о том злосчастном, но неоспоримом обстоятельстве, что не может ей платить. Эмма задумалась было, однако приняла и это условие. Каждый должен выбирать битвы себе по вкусу.
        И таким невероятным образом сложился узор этой головоломки, что 22 июля 1870 года профессор Эмма Остервилль Энглеторп села на поезд в Вашингтоне (округ Колумбия) - с сундуком, доверху набитым геологическими и землемерными принадлежностями, унаследованными от мистера Энглеторпа или «позаимствованными» в коллекции Вассара, - дабы направиться по недавно открывшейся Тихоокеанской железной дороге на запад и присоединиться к Фердинанду Вандиверу Гайдену и Второй ежегодной геологической и топографической экспедиции Соединенных Штатов в Вайоминге. Каковы были шансы, что такая женщина в такое время присоединится к такому мероприятию? Совершенно невероятно! Несомненно, многие члены экспедиции, гордые и счастливые тем, что их выбрали для уникальной и важной миссии, удивились еще больше, обнаружив, что с ними на поиски новых горизонтов отправится и женщина, причем женщина-профессионал.
        Они прибыли в дикий Шайенн после двух ужасных недель на поезде - паровоз дважды ломался в Небраске, а Эмму всю дорогу изводили мигрени. Она рада-радешенька была наконец вдохнуть свежий воздух Запада.
        Первую ночь они провели в Шайенне. Город был полон похотливыми ковбоями, спешащими просадить полученные за перегон скота деньги, и всевозможными прощелыгами, мечтающими заключить ту или иную сделку века. Половина мужчин экспедиции, в том числе и Гайден, не ночуя в отеле, отправились в знаменитые местные публичные дома, оставив Эмму наедине с ее мыслями и блокнотом. После всего одной ночи в этом городе она счастлива была уехать оттуда. Ей не терпелось оказаться среди известняков мелового периода, пройтись по зияющим цирковым долинам хребта Винд-ривер, самой увидеть гигантские тектонические изгибы и складки.
        Но легче не становилось. Десять дней экспедиция простояла лагерем в Форт-Расселе, сборном пункте экспедиции. На второй вечер один из мужчин, напившись, ухватил Эмму за волосы и поволок с собой. Она лягнула его в пах, и он повалился наземь, точно марионетка, да так и остался валяться в пыли. На следующее утро, когда все собрались за кофе, он не сказал ей ни слова.[137 - Вклеенная в блокнот фотография, подписанная «Экспедиция Гайдена, 1870».Хотя я долго всматривался в лица каждого участника экспедиции, но Эмму найти не смог. Наверное, она сидела где-то в сторонке, делая пометки в своем зеленом блокноте. Внезапно я возненавидел всех мужчин на этой фотографии. Мне захотелось каждого из них лягнуть в пах.]
        Наконец тронулись на запад. Эмма научилась вставать и пить кофе раньше всех, а потом выходить на работу еще до пробуждения мужчин. Постепенно между ней и остальными участниками экспедиции выработалось безмолвное соглашение - взаимно избегать друг друга.
        Гайден был хуже всех. И дело даже не в том, что он говорил - а в том, чего он не говорил. Он практически не замечал девушки. В конце дня она оставляла на столе перед его палаткой свои геологические наблюдения, и к утру они исчезали - но он ни разу не поблагодарил ее, ни разу не обсудил с ней ни единой детали ее заметок. У нее невольно сжимались зубы всякий раз, как она оказывалась рядом с ним. А ведь то были мужи науки, способные с легкостью обсуждать труды Гумбольдта и Дарвина, наблюдательные, острые умы. Однако под всем этим таилось столько упрямой слепоты, что для Эммы они казались еще отвратительнее похотливых ковбоев Шайенна. Те, по крайней мере, смотрели тебе в глаза.
        Два с половиной месяца экспедиция кочевала по просторам Вайоминга - от Шайенна до Форт-Бриджера и станции Грин-ривер на новой трансконтинентальной линии «Юнион Пасифик». Возвращаться предстояло железной дорогой. Уильям Генри Джексон, экспедиционный фотограф, хранил в седельной сумке своего верного ослика Хайдро множество фотопластинок с изображением поезда, несущегося по пустынным просторам. Джексон был единственным союзником Эммы во всем этом путешествии. Он не глядел сквозь девушку, не плевал ей под ноги, не ругался сквозь зубы, когда она проходила мимо. По вечерам ее единственной отрадой была возможность тихонько побеседовать с ним вдали от любопытных ушей. Они обсуждали дневные открытия, любовались невероятными видами вокруг. Если бы только и Эмма могла найти свое место посреди этих пейзажей!
        Под вечер 16 октября они ехали от Тейбл-рок, пробираясь через долину ярко-красных холмов к одинокому форпосту Красной пустыни. Все ждали, пока Гайден торговался со станционным смотрителем, почти не говорившим по-английски, зато указавшим им огороженный участок, где можно встать лагерем на пару дней. С юга к лагерю подступали холмы, а на север, насколько хватал глаз, тянулись бесконечные волнистые просторы Красной пустыни.
        На закате Эмма наблюдала, как мистер Джексон устанавливает камеру. Рядом топтался по остывающей глине Хайдро. Из лагеря доносилась какая-то песня. Должно быть, им удалось раздобыть виски - скорее всего, от дикарского станционного смотрителя: в экспедиции пение всегда означало откупоренную бутылку. Эти люди отчаянно отгораживались от осознания собственной смертности - даже когда висели на самом краю какого-нибудь отвесного утеса, производя необходимые для исследований измерения. Она видеть их всех больше не могла! Оставив мистера Джексона возиться с угломерами, Эмма направилась к станции. Водонапорная вышка отбрасывала поперек рельсов длинную тонкую тень.
        Когда она впервые увидела его, он спал. Стоя в дверях, девушка смотрела, как он храпит в кресле, открыв рот. Вот и вправду - сущий дикарь. Она уже собралась было уходить, как он судорожно проснулся и увидел ее в дверях. Глаза у него расширились. Смотритель вытер губы тыльной стороной руки - неожиданно мягким движением для столь очевидно грубого существа.
        - Мисс? - с сильным акцентом произнес он, поднимаясь, на миг зажмурился и снова открыл глаза, словно пытаясь прочистить их. Но Эмма все не уходила.
        Она вздохнула. Постоянное жужжание в голове устало и неохотно затихло.
        - Мне хочется пить, - сказала она. - У вас найдется вода?
        На этом записи обрывались. Я пролистал остаток блокнота. Последние двадцать страниц были чистыми.
        Я аж запаниковал.
        Издеваетесь, да?
        Как могла она остановиться, перестать писать? Ведь это же самое главное! Она хотела вычислить, почему Эмма и Терхо остались вместе. Зачем же останавливаться? Я жаждал сочных подробностей - ну ладно, сознаюсь, может быть, даже сочных эротических подробностей (я даже прочитал двадцать восьмую страницу в школьном экземпляре «Крестного отца»).
        «Мне хочется пить. У вас найдется вода?» Пробный заход, а потом бац! - она уже не первая во всей стране женщина-геолог, а жена неотесанного финна. Неужели? Столкнувшись с постоянными домогательствами и унижениями со стороны коллег-мужчин, Эмма просто-напросто сдалась, отказалась от своей мечты и избрала самый простой путь - предпочла науке крепкие объятия Терхо?
        Я знал: мужчина и женщина влюбляются друг в друга не просто для слияния их профессиональных областей. Но почему же, почему в нашей семье снова и снова высокообразованные женщины влюблялись в мужчин из совершенно иной среды? В мужчин, чья профессия основана не на теориях и результатах наблюдений, а на увесистой кувалде? Быть может, общность профессии вообще действует отталкивающе, как одинаковые полюса магнитов? Неужели подлинная крепкая любовь, связывающая на всю жизнь, требует некоторой интеллектуальной несостыковки - чтобы смести с дороги нашу неуемную логику и вступить в неровное, неотшлифованное пространство внутри самого сердца? Способны ли два ученых полюбить друг друга такой природной, безрассудной любовью?
        Дрейфуя в «Ковбое-кондо» через потусторонний мир, я гадал, дописала ли мама эту судьбоносную сцену, в которой Эмма и Терхо влюбляются друг в друга? А может, и нет. Может, она осознала, что не способна вычислить причины, по которым это произошло, точно так же, как не способна внятно ответить, почему сама она выбрала именно моего отца. Или же, возможно, недостающая сцена таится в другом блокноте с пометкой ЭОЭ, замаскированном под полевые наблюдения за жуком-наездником. Ох, мама, мама, что ты делаешь со своей жизнью?
        Я уже собирался окончательно закрыть блокнот, как вдруг бросил взгляд на последнюю страницу. Наверху было просто исчеркано, как будто доктор Клэр расписывала ручку. А почти в самом низу она написала одно единственное слово.[138 - Последняя страница блокнота ЭОЭ]
        Оно застало меня врасплох. Я меньше всего на свете ожидал увидеть это имя в таком месте. Неужели она тоже знала его? Живущий во мне образ Лейтона со всеми его сапогами, винтовками и пижамами с изображением космонавтов казался неимоверно далеким от мира Эммы, Гайдена и научной экспедиции девятнадцатого века. Как будто кто-то чужой украл этот блокнот и написал там его имя. Я пригляделся повнимательнее. Почерк мамин.
        Она тоже знала его! И не только знала - она его родила. Их связывали уникальные биологические узы, глубину которых постичь я не мог. Должно быть, потеря была безмерной - однако доктор Клэр, как и все остальные на ранчо Коппертоп, практически не упоминала его имени после похорон.
        Не упоминала - но написала.
        Я смотрел на шесть жмущихся друг к другу букв. До меня вдруг дошло, что наше семейное отрицание смерти Лейтона - не только смерти, но и самого его существования - не имело никакого отношения к нему самому. Это было защитным укреплением, что мы построили, лишившись его. Таков наш выбор - но так быть не должно. К чему тратить столько сил на столь бесплодную и невыполнимую задачу? Лейтон жил во плоти. Мои воспоминания о том, как он мчался по лестнице, перескакивая по три ступеньки за раз, или загонял Очхорика в пруд, так что казалось, они оба пробегут еще какое-то расстояние прямо по воде, прежде чем уйти вниз - все эти воспоминания были реальностью, а не просто мимолетной выдумкой, не подкрепленной нашим совместным опытом. Какая-то часть меня не желала признавать все, что произошло до сих пор, а другая часть хотела признать только прошлое и откреститься от настоящего.
        Лейтон никогда бы не запутался в таких телеологических сетях. Он бы просто сказал:
        - Пошли, посшибаем жестянки с того забора.
        А я бы спросил:
        - Но почему ты застрелился в сарае? По случайности? Или это я тебя вынудил? Это я во всем виноват?
        Я смотрел на эти шесть букв. Ответов на мои вопросы никогда не будет.
        Глава 10
        Я проснулся в «виннебаго», весь залитый потом. Воздух в кабине был жарким и душным - как на чердаке, куда давным-давно никто не заходил. Лежа на двуспальной кровати со сбившимся у колен пасторальным покрывалом, я не мог отделаться от ощущения, что что-то внутри фургона разительно изменилось.
        Проведя кончиком большого пальца под носом, я собрал на него капельку пота и тут осознал, почему не могу сказать точно, что же изменилось вокруг. Изменилось все. Все стало живым. Мир вернулся! Жара, струящиеся через жалюзи потоки яркого света, далекий басовитый гул, от которого мышцы на щеке легонько вибрировали. Весь «Ковбой-кондо» постоянно потряхивало, пластиковые бананы дребезжали на полке. О, свет и радость! Законы термодинамики вернулись! Вернулись причины и следствия! Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать!
        Приоткрыв большим и указательным пальцами жалюзи, я выглянул в щелочку и аж застонал от потрясения.
        Панорама огромной многоуровневой развязки! Ну и зрелище!
        Ну ладно, ладно, я видел такие на фотографиях. Даже видел, как в одном фильме герой перепрыгивает на автобусе с одного уровня на другой - но все же мальчика с ранчо множественное схождение плывущих в воздухе автомагистралей совершенно ошеломляло. Несомненно, отчасти напавший на меня умственный паралич объяснялся тем, что я провел несколько дней в условиях полной сенсорной депривации Среднезападного пространственно-временного туннеля - или как там еще можно назвать подобную квантовую неравномерность. После такого опыта резкий переход к любой осязаемой реальности был бы чреват синаптической травмой - а уж тем более к такой вот реальности! Предо мной раскинулась змееподобная структура цивилизации: трехуровневый лабиринт из шести мостов, прекрасных и манящих в своей сложности, однако четко продуманных и практичных в использовании. Непрерывный поток машин струился по ним во все стороны и на разной высоте - причем водители словно бы и не осознавали, какой синтез бетона и теоретической физики поддерживает их на поворотах.[139 - Бетонное чудо. Из блокнота З101]
        А за развязкой, насколько хватал глаз, тянулись высокие здания, пожарные выходы, водонапорные башни и просторные улицы - все это убегало в даль: даль, составленную все теми же высокими зданиями, пожарными выходами и водонапорными башнями. Глубина картины, количество перехлестывающихся линий, множество представленных материалов - все это повергло меня в первую стадию гипервентиляции. Подумать только: в какой-то момент истории каждое отдельное здание, каждый металлический поручень, каждый кирпичик, карниз и коврик у двери были помещены сюда кем-то конкретным, руками какого-то человека! Пейзаж предо мной был невообразимым творением рук человеческих. И хотя горные хребты, обступившие ранчо Коппертоп, статной мощью превосходили это скопление домов, однако существование гор всегда казалось мне неизбежным - естественным побочным эффектом эрозии и движения тектонических плит. Здесь же небрежной предначертанностью и не пахло. Во всем - в решетке улиц, в телефонных проводах, в форме окон, в скопищах труб и в тщательно настроенных тарелках спутникового телевидения - решительно во всем проявлялись
доказательства коллективной одержимости уютной логикой прямых углов.
        Небоскребы перегораживали горизонт со всех сторон: ни дать ни взять - гигантские театральные подмостки, стратегически установленные с таким расчетом, чтобы я забыл, как выглядит весь остальной мир.
        Все - здесь, взывали ко мне небоскребы. Все самое важное - прямо здесь. Неважно, откуда ты пришел. Забудь. Я кивнул. Да, в таком городе, как этот, Монтана казалась уже совершенно незначительной.
        На переднем плане - в ближнем к железной дороге ряду - маячил большой черный внедорожник, и я осознал, что он-то и был источником ритмичного басового гула. Из него гремела самая странная музыка, какую я только слышал - энергичная и маскулинная версия «Поп-герлз» Грейси. Автомобиль весь так и трясся, словно желе. Окна у внедорожника тоже были черными, так что разглядеть водителя я не мог. Пока я гадал, как же он видит, куда едет, зажегся зеленый свет и внедорожник помчался прочь. К полнейшему своему удивлению, я заметил, что хотя сам он едет вперед, но большие серебряные обода колес у него вращаются назад.[140 - Автомобиль с тонированными стеклами, колеса у которого крутились назад, хотя он сам ехал вперед. Из блокнота З101От парадоксальной суммы всех этих векторов у меня голова пошла кругом. Я даже ненадолго задумался, а вдруг в таком городе, как этот, законы термодинамики не работают. Вдруг городские жители выбирают, в какую сторону крутиться колесам их машины, просто-напросто нажав кнопочку «анти-ньютон» на приборной доске? Или все машины управляются автопилотами, так что тебе даже не
обязательно смотреть, куда едешь?]
        Поезд медленно пробирался по этому сенсорно-перегруженному пейзажу. Я до половины приоткрыл дверцу «виннебаго», чтобы проветрить душную кабину. Солнце било в лицо - было еще совсем рано, но жара расходилась уже вовсю: густая, липкая жара, с какой я никогда еще не сталкивался. Как будто бы мельчайшие кусочки бетона, резиновая изоляция проводов и даже мелкие полимерные частицы испарились и теперь витали в воздухе, вытесняя усталые молекулы кислорода.
        Рядом послышался шум стройки. В ноздри мне ударила вонь выхлопных газов и гниющего мусора, но быстро пропала. Все кругом было мимолетным, кратким. Ничто не задерживалось больше десяти секунд. И люди, оживлявшие пейзаж, прекрасно осознавали эту мимолетность: они передвигались быстрым шагом, легонько помахивая руками, как будто им важно одно - добраться до цели. В каждую отдельную секунду я видел вокруг больше народа, чем до сих пор встречал за всю жизнь. Люди кишели повсюду: шли по тротуарам, ползли в машинах, махали руками, прыгали через скакалочку, продавали журналы, газеты, носки. Из еще одного черного внедорожника (с нормальными колесами, вращающимися как положено) снова донесся ритмичный басовитый гул, потом и он утих, оставив лишь эхо своего эхо первой машины. У меня в голове оба черных гудящих внедорожника слились в одну машину, колеса которой вращались сразу и вперед, и назад, раздвигая пространственно-временной континуум. Нда, этот город умел сбить с толку!
        Где-то пять раз коротко и отрывисто взлаяла собака - мужской голос завопил на нее, кажется, по-арабски. Три чернокожих мальчика на маленьких велосипедах выехали из-за угла и лихо спрыгнули с тротуара, заливаясь хохотом, когда последний чуть не упал, но с трудом выправился и догнал товарищей. Велосипеды у них были такие маленькие, что им приходилось широко растопыривать ноги, чтобы не задевать коленками за локти.
        Как иной раз вдруг понимаешь, что всю жизнь употреблял какое-то слово, не понимая его значения, так я сейчас осознал, что никогда прежде не был в настоящем городе. Возможно, сто лет назад Бьютт тоже был настоящим городом, гудящим от хлопанья ежедневных газет, звона переходящей из рук в руки мелочи и шелеста шерсти, задевающей за шерсть, на запруженных тротуарах. Но не теперь. Теперь настоящий город находился здесь. Здесь - как возвещал огромный синий плакат «Трибьюн» - был «Чикаголенд».
        Вертя головой по сторонам, я полностью поддался городским чарам множественности и мимолетности. Такой вот городской пейзаж просто невозможно представить как сумму его составляющих. Мои всегдашние способности к наблюдению, измерению и визуальному синтезу начали отказывать одна за другой. Сражаясь с нарастающей паникой, я попытался отступить на привычную территорию распознавания образов, но ничего не вышло: когда приходится выбирать из многих тысяч мельчайших деталей, то устойчивых образов либо слишком много, либо нет вообще.
        На западе можно день за днем сосредоточенно изучать особенности миграции гусей с севера на юг - но здесь даже специфически длинный покрой джинсовых шорт у мальчишек на велосипеде вызывал лихорадочное множество вопросов: близки ли эти шорты к тому, чтобы стать брюками, и вообще какова официальная длина того, что уже можно назвать брюками? Сколько потребовалось лет на то, чтобы такие длинные шорты стали общественно-приемлемыми? И что предполагают вариации длины шорт непосредственно среди троицы? Быть может, у вожака они всегда длиннее?[141 - Когда шорты становятся штанами? (И прочие моральные дилеммы). Из блокнота З101]
        Я видел тысячи карт и схем, поднимающихся в воздух отражениями мельтешащего внизу города: коэффициент машин по отношению к людям в каждом квартале, вариации видов деревьев по мере продвижения на север, среднее число слов в мимолетной переброске репликами между незнакомцами в зависимости от района. Мне стало трудно дышать. Никогда, никогда мне не сделать все эти карты! Призраки таяли в воздухе с той же скоростью, с какой город их порождал. Столько нереализованных, несбывшихся карт!
        Не зная, что тут еще придумать, я вытащил «Лейку М1», облизал пальцы, снял крышку с объектива и принялся фотографировать все, мимо чего проходил поезд: граффити с изображением играющего блюз гитариста в солнечных очках; многоквартирный дом, у пожарного выхода которого болталось десять пуэрториканских флагов; лысую женщину с кошкой на поводке. Я сделал целую серию снимков водонапорных башен - стараясь заснять разные стили конических крыш.[142 - Т. В. Спивет. ВОДОНАПОРНЫЕ БАШНИ № 1, № 7, № 122007 г. (карандаш, чернила) Выставлено в Смитсоновском музее, декабрь 2007]
        Определенность и эффективность этого способа поймать момент слегка меня успокоила, но через пять минут кончилась пленка. Не стоило, наверное, столько снимать водонапорные башни. Нельзя щелкать все подряд - следует тщательно выбирать то, что меня и в самом деле заинтересует.
        - Ладно, мозг, - сказал я. - Начинай фильтровать.
        Открыв блокнот, я выбрал из сотни всевозможных карт и схем одну, которую и подписал: «Карта сопровождения - или одиночество при переходе».
        За семь минут я подсчитал, сколько людей идет или едет по улицам в одиночестве, сколько парами, а сколько - группками от трех до пяти человек. Каждый раз, как я отмечал одинокого человека, на краткий миг мне приоткрывался его мир - я чувствовал, как он спешит по своему неотложному делу, как ноги уже предвкушают ворсистые ковры и отмеренное число лестничных пролетов на месте назначения. А потом все эти люди исчезали в общем водовороте, становились лишь еще одной точкой на моем графике.
        Однако постепенно у меня вырисовалась связная картина: из 93 человек 51 шел или ехал в одиночестве. Из них 64 % слушало наушники и разговаривало по мобильнику - должно быть, чтобы отвлечься от того, что идут или едут одни.
        Немного подумав, я стер число 51 и, смахнув с листа крошечные красные катышки от ластика, написал 52. Теперь я стал одним из них.
        …Миновав людную часть города, поезд въехал в район огромных бетонных заводов. И пустых улиц. Бездомные устраивали здесь какие-то лачуги из картона. Из одного такого жалкого строеньица торчала нога в синем носке. Кто-то выстроил себе на пустыре целое отдельное жилье - огородил брезентовый навес шестью магазинными тележками и украсил все дюжиной пластмассовых фламинго. Среди сплошного бетона фламинго казались какими-то грустными и настороженными, как будто просто временно приютись тут перед тем, как улететь во Флориду и всю оставшуюся жизнь ныть и жаловаться на жуткие времена, когда им пришлось обитать в нищете индустриального района. Однако там, вдали, в полной безопасности под сенью пальм, они рано или поздно заскучают, снедаемые тайной тоской по простой и насыщенной жизни на грязном заброшенном участке.
        Чем больше я оглядывался, тем больше замечал на земле мусора - всех мыслимых видов и форм: бутылки, пакетики из-под чипсов, старые шины, магазинные тележки без колес, обертки от прессованного мяса. Все это было произведено на каких-нибудь фабриках - скорее всего, в Китае, - потом привезено в США на здоровенном сухогрузе под управлением гнусавящего русского капитана и получено чикагцами - а теперь валялось на земле, трепеща в порывах легкого ветерка (кроме шин и тележек, конечно, - они не трепетали). А что, если создать карту города только по мусору? Какие районы окажутся самыми населенными?[143 - Концентрация мусора в Чикаго]
        А потом поезд зашипел, сбросил скорость - и остановился. Остановился! Я уж и забыл, что это такое. Я стоял, дрожа всем телом и ощущая, как оно исполняет свой ностальгический долг: противостоять воздействию долгого путешествия, которое (я все ясней и ясней чувствовал это) подошло к концу. Я достиг Чикаголенда, великой пересадки, столицы terra incognita - и мое время на «Ковбое-кондо» подошло к концу. Валеро был верным скакуном. Он довез меня сюда через Скалистые горы, через Большой бассейн и Красную пустыню, через равнины и через нервный узел Бейли-Ярда, сквозь пространственно-временной туннель - и вот я стоял в Городе Ветров, в пределах досягаемости от своей цели. Мне только и надо было, что, по совету опытного бродяги Два Облака, подыскать какой-нибудь стильный желто-синий поезд, который унесет меня на восток, в столицу нашей страны, к президенту, в мир схем, славы и богатства. (А еще надо было непременно раздобыть, чего поесть, поскольку победоносное ощущение от последнего съеденного батончика гранолы постепенно сменялось глухой паникой от перспективы остаться совсем без продовольствия).
        - Прощай, Валеро, - сказал я и выжидательно помолчал.
        - Прощай, - повторил я снова, уже громче. - Не знаю, как ты вытащил нас из того туннеля или что там это было. Спасибо, сэр, я вам крайне признателен. Надеюсь, тот, кто вас купит, будет хорошим человеком и с хорошим чувством направления - потому что уж ему-то достанется потрясающий «Ковбой-кондо».
        По-прежнему никакого ответа.
        - Валеро? - окликнул я. - Дружище?
        В большом городе «виннебаго» не говорил. Судя по всему, он это делает только на открытых пространствах Запада. Все на свете меняется.
        Я попытался привести себя в порядок. Само собой, во время пути толком помыться я не мог, но в резервуарах «виннебаго» было немножко воды, так что я мог принять хоть какой-то душ. Рядом с раковиной было наклеено еще одно гигантское изображение мультипликационного ковбоя, на сей раз изрекающего: «Мойся на славу прямо в пути!» - и насмешливо взирающего, как я лихорадочно тру грязное тело под холодной струйкой, еле сочащейся из душа над головой. Моясь, я пытался напевать для бодрости духа и поджимал пальцы ног, чтобы не дрожать.[144 - Единственная песня, которую я знаю наизусть:Крошка-ковбой - Куда ж ты ушел,Мой крошка-ковбой?Мама на кухне,Пора сгонять стадо.Куда ж ты ушел,Мой крошка-ковбой?Трава колосится,Зима на подходе.Куда ж ты ушел,Мой крошка-ковбой?Здесь так одинокоИ воют койоты.Куда ж ты ушел,Мой крошка-ковбой?Ушел я к Создателю,Не жди меня больше.Т. И.]
        Но даже после того, как я вымылся и переоделся, мне все еще казалось, что вид у меня встрепанный и неопрятный - может, не как у настоящего бродячего оборванца, но уж и всяко не как у модных обитателей большого города. Подумав, я надел серую вязаную безрукавку. Сейчас надо пустить в ход все средства, чтобы раствориться в толпе чикагцев. Рыжебородого я по зрелому размышлению оставил в кабине. Если Валеро снова оживет, ему понадобится друг.
        Убедившись, что путь свободен, я вытащил чемодан из «виннебаго» и осторожно опустил его на землю. Вокруг стояли сотни товарных вагонов. Я огляделся в поисках желто-синих и увидел сразу несколько чуть впереди.
        Я попытался волочь чемодан за собой, но так выходило очень медленно. Как ни досадно, а придется, наверное, спрятать его где-нибудь тут, пока я не разведаю ситуацию. Но как, как же оставить совершенно необходимые вещи, на сбор которых я потратил столько часов? У меня снова чуть не развилась гипервентиляция прямо там, на месте. Чтобы подавить приступ паники, я торопливо вытащил рюкзачок и набил его самым-самым необходимым: тридцать четыре доллара и двадцать четыре цента, бинокуляр, блокноты, семейная фотография, счастливый компас и - почему-то - скелет воробья.[145 - Ужас, ужас! Оставить теодолит и черепашку-Тангенс! Я старался об этом не думать, слишком уж невыносимо. Мне уже пришлось выучиться тому, что не все приборы нужны мне ежесекундно и, более того, таскать с собой по Чикаго старинный теодолит - по меньшей мере непрактично, если не значит - напрашиваться на неприятности. Я старался не думать о том, что будет, если я вдруг заблужусь и никогда уже не найду чемодан. Взрослые люди в этом мире постоянно делают сложный выбор - пришла и мне пора думать, как взрослый.]
        Вскинув рюкзачок на плечо, я с самым небрежным видом зашагал вдоль рельсов, засунув большие пальцы за отворот безрукавки, как будто бы каждый день гуляю этим маршрутом, а вовсе не нахожусь за тысячу миль от дома, ранчо, изгородей и тупых коз.
        Это оказались и правду поезда корпорации CSX. Я подкрался к ним, как подкрадываются к большим спящим животным. Они были огромные, и красивые, и очень элегантные, изящнее и современнее локомотивов Тихоокеанской железной дороги, к которым я успел так привыкнуть. По сравнению с утонченными си-эс-иксовскими поезда «Юнион Пасифик» казались неотесанной деревенщиной. Эти CSX стояли на рельсах, шипя и выжидая, точно говоря всем своим видом: «Хочешь с нами? Ты никогда еще не ездил на поездах нашего калибра. А ты достоин? Мы - уроженцы востока. Если б мы только могли, мы бы нацепили на нос монокли и завели бы беседу о Руссо. Ты читал Руссо? Наш любимый писатель».
        Кто-кто, а я мог поладить с этими задаваками и их высокопарными идеями. Может, я и сын ранчеро, но вполне способен со знанием дела вести беседу о наследстве Просвещения - или, по крайней мере, притвориться, что и вправду что-то в нем смыслю. Главный вопрос совсем в другом: как бы узнать, куда идут эти франтоватые локомотивы? Рискнуть и спросить какого-нибудь местного рабочего? Надо ли тогда преподносить ему в дар пиво и порнографию? Не выйдет ли обменять карту одиночества на железнодорожное расписание? Лейтон бы без малейших проблем подошел к любому из работяг и завязал бы непринужденную беседу. Дьявольщина, да после пары минут такого милого ковбойского трепа они бы позволили ему везти поезд до самого Вашингтона!
        И тут я вспомнил: Бродяжья Справочная. Куда как менее пугающий вариант - и можно избежать общения с угрюмыми путейцами. Хотя для этого нужен телефон - а значит, придется просить какого-нибудь прохожего на улице, нельзя ли позвонить с его мобильника. Выберу какого-нибудь доброго с виду джентльмена в атласном шейном платке, с маленьким аккуратным носом и маленькой собачкой на поводке - джентльмена, любящего классическую музыку и общедоступные программы по телевидению.
        Порывшись в рюкзаке, я выудил блокнот З101, под обложку которого приклеил номер Бродяжьей Справочной. Используем технологию как силу добра. Остается только найти дружественного чикагца с собачкой, который поможет мальчику из Монтаны.
        Сперва я переписал номера вагонов, прицепленных непосредственно за каждым из трех желто-синих локомотивов CSX.[146 - ]
        А потом отправился на поиски джентльмена в шейном платке. Не так-то это просто на сортировочной станции в промышленной глуши. В таких краях джентльмены с собачками не разгуливают. Вообще, казалось, сюда никто не ходит - разве что выкинуть пакетик из-под чипсов и поскорее смыться.
        Я стоял в воротах, прикидывая, что лучше: сесть наугад в один из поездов и надеяться на лучшее - или набраться храбрости и подойти к кому-нибудь из покрытых татуировками рабочих - когда прямо передо мной открылось окно блестящего черного автомобиля. Из автомобиля вышел крепко сбитый здоровяк. Я сразу понял: это железнодорожный бык. Враг.
        - Что ты тут вертишься, шнурок? Неприятностей ищешь?
        - Нет, сэр, - заверил я. Было не очень понятно, при чем тут шнурки, но я не осмеливался спросить этого толстяка с несколькими подбородками - тем более что на поясе у него болталась увесистая дубинка.
        - Ты нарушил границы чужих владений. Что у тебя там в рюкзаке? Баллончик с краской? Разрисовываешь стены? Увижу, что ты изгваздал хоть один вагон, тебе несдобровать, понял? Черт возьми, ты выбрал не тот день, чтоб пакостить, понял? Идем-ка со мной, сейчас мы тебя оформим, шнурок. Не тот день, сукин ты сын.
        Эти слова он пробормотал, точно напрочь забыл обо мне.
        Я запаниковал и, не зная, что еще делать, быстро сказал:
        - Мне нравится Чикаго.
        - Че-е-его? - потрясенно переспросил он.
        - Ну, шумно, конечно, но это хороший шум, правильный. То есть, конечно, сначала надо привыкнуть… В смысле, я-то еще не привык… на ранчо гораздо тише, только что разве Грейси музыку включает, но все же басов поменьше. Но сам город очень, очень хороший. Да, кстати, а нельзя ли мне позвонить по вашему телефону?
        Я сам не знал, что несу, я совсем лишился рассудка.
        - Откуда ты взялся? - осведомился здоровяк, подозрительно глядя на меня и придерживая левой рукой дубинку.
        Я начал было отвечать правду, но вовремя спохватился.
        - Из Монт… из Монтенегро.
        - Что ж, поганец ты этакий, добро пожаловать в великий штат Иллинойс. Ты его еще успеешь узнать на славу, когда мы тебя запишем и уведомим твоих родителей обо всех обвинениях против тебя: незаконное проникновение на охраняемую территорию, порчу железнодорожной собственности и что ты там еще натворил. Ох ты и познакомишься с Чикаго, мистер Монтинигро.
        - Монтенегро, - поправил я.
        - А ты у нас умник, да, шнурок? - протянул он. - А ну в машину!
        Предо мной снова предстал выбор:
        1) Склониться перед потным двойным подбородком власти и отправиться в участок, где меня посадят под яркими лампами, которые скрипят, когда их устанавливают под нужным углом. И тогда я, конечно, расколюсь и скажу, что я не из Монтенегро, а из Монтаны, и они позвонят моим родителям и все будет кончено.
        2) Бежать. (Кажется, тут никаких объяснений не требуется.)
        - Сейчас, - сказал я. - Только шнурок завяжу.
        Он сердито кивнул и обошел машину, чтобы открыть мне дверцу с другой стороны.
        И тут я рванул прочь. Старый как мир прием. Я слышал, как стучат подошвы кроссовок по гравию вдоль рельсов. Я выскочил из депо, промчался по улице, свернул налево, направо, опять налево, и потом еще налево, и вверх по ступенькам на пешеходный мостик - и по нему стремглав, навылет, даже не оценив его урбанистической красоты. Я понятия не имел, куда бегу - с таким же успехом можно было бы ориентироваться по сломанному счастливому компасу в рюкзаке. Налево, налево, направо, через лужайку, на которой стояли два больших мусорных контейнера - один опрокинутый, другой нормальный - через оградку, и наконец, когда легкие у меня уже разрывались, я очутился на берегу какого-то канала с матовой грязно-желтой водой. По обоим берегам канала дремали аккуратные буксирные катера, привязанные к швартовым тумбам канатами толщиной с мою шею.[147 - Т. В. в качестве лого-черепашки. Из блокнота З101]
        Я скорчился на неровном кирпичном парапете, обрамлявшем канал. От воды пахло бензином и гниющими водорослями. Когда-то, должно быть, это был естественный водосток, а теперь? Сквозившая во всем кругом сдавленная печаль, сплошные свидетельства деятельности человека напомнили мне чувство, что я испытал, выйдя из смотрового туннеля над Беркли-Пит в Бьютте и увидев простор темной, металлически-отсверкивающей воды, медленно поднимающейся к самому краю огромного котлована. Сперва все кругом словно бы мерцало и расплывалось, как во сне, когда стоит только крепко зажмуриться и открыть глаза - и все исчезнет. А потом тебя медленно охватывало ощущение обреченного одиночества. Этот котлован, канал, вода в нем - все существовало на самом деле - не воображаемое море, а самая настоящая вода, способная объять и утопить тебя. Реальность этой водной глади заставляла тебя посмотреть в лицо последствиям решений, принятых нашей цивилизацией, - и понять, что и ты за них в ответе.
        Я понятия не имел, где нахожусь и что мне теперь делать. Вытащил из рюкзака компас, хотя сам не знал, чего я на нем ищу. Наверное, чуда. Но компас был все так же сломан и, как всегда, показывал на юго-восток.
        Тут я заплакал. Отца рядом не было, так что я открыто плакал из-за никчемности сломанного компаса. Казалось, в этой упрямой приверженности к одной и той же стороне света больше не таилось никакой загадки. Теперь это был просто испорченный механизм, а я - последний оставшийся в живых моряк, тщетно ищущий значения там, где значения нет. Пропало главное - уверенная решимость, питавшая меня всю жизнь: чувство, что все будет хорошо, что высшие навигационные силы наблюдают за мной и направляют мою руку за чертежным столом. Ощущение надежного убежища исчезло, задержавшись лишь металлическим послевкусием: теперь здесь остался только я и неуравновешенное одиночество бесконечного города.
        Я сидел возле канала, глядя на воробьиный скелет. Он перенес путешествие не очень хорошо: грудина треснула, головка свернулась набок, одна лапка совсем отвалилась. Косточки казались такими хрупкими, почти расплывающимися - как будто уже нельзя было понять, где кончается воздух и начинается кальций.
        - Мистер Воробей, если вы дезинтегрируете, - спросил я, - что будет со мной? Останусь ли я жить? Сохраню ли свое имя? В чем на самом деле состоит связь между нами? Каковы условия контракта между мной и тобой, моим ангелом-хранителем? Ты можешь унести меня из Чикаголенда?
        - Оставил ли ты Иису-у-са? - спросил вдруг рядом какой-то голос.
        Я поднял голову. Надо мной возвышался великан в болтающемся пальто. Это обескуражило меня - ведь я не видел, как он подходит, ни с какой стороны, и думал, что совершенно один тут, так что, когда он вдруг навис надо мной и спросил про Иисуса, я не мог отделаться от ощущения, будто он грубо вторгся в очень личное - да так оно, надо думать, и было.
        Заметнее всего была борода. Не длинная благообразная, пышными волнами спадающая на грудь, а просто здоровенная, широкая и кустистая. Благодаря ей лицо у него казалось шире, чем на самом деле, как будто голову слегка сдавили исполинскими пальцами. Средь всей этой буйной растительности еле виднелись глаза, один из которых был каким-то ленивым - настолько, что словно смотрел куда-то вдаль за канал даже тогда, когда его обладатель свирепо таращился на меня вторым глазом. Должен признаться, я на миг скосил глаза по направлению этого взгляда - проверить, не упускаю ли чего важного.[148 - Страх - это сумма многих сенсорно-воспринимаемых деталей. Из блокнота З101]
        - Забыл ли ты слово Господа? - повторил он, возвышая голос, и ткнул в воробьиный скелет пальцем. Ноготь на пальце был длиннющий. - Это ли обличье Дьявола? Книга Левит говорит, мы ненавидим сокола. Мы ненавидим его! Тот, кто касается тела мертвого, нечист и слуга Дьявола впридачу.
        Он был довольно грязным, но не слишком - наверное, примерно как я. Волосы с одной стороны аккуратно зачесаны на лысую макушку, но немытые и сальные, и неопрятно завивались вокруг ушей. Под пальто виднелся белый смокинг, полы которого были все в пятнах, вроде как от кетчупа. В одной руке он сжимал Библию - или какую-то книгу библейского толка. И на всех пальцах такие же длинные зловещие ногти. Они-то и напугали меня больше всего. Если доктор Клэр чему и научила меня, так это тому, что ногти надо стричь коротко.
        - Это не сокол, - возразил я. - Это воробей.
        - Когда он лжет, то говорит на родном языке, ибо он лжец и отец всей лжи.
        - Вы случайно не знаете, где здесь телефонная будка? - спросил я, стараясь превратить этого человека из неряхи с длинными ногтями, пустым глазом и пятнами от кетчупа в любителя классической музыки с маленькой собачкой.
        Я внезапно вспомнил преподобного Грира - милого и заботливого преподобного Грира. Он тоже всегда говорил религиозным языком, как этот вот незнакомец - но в совсем другой манере, так что мышцы в ногах у вас сами собой расслаблялись, и вы чувствовали себя так спокойно, спокойно, спокойно, да еще это пение гимнов над головой. Что бы сказал преподобный Грир такому вот типу?
        - От Него нельзя убежать, ибо Он всегда одним глазом следит за тобой, - заявил тот. - Он знает, когда ты обратился к сатане. Ты должен принять Его руку, сегодня же, и восславить Его, и тогда Всемогущий спасет тебя.
        - Совершенно верно, - сказал я. - Спасибо, но сейчас мне нужно найти телефон. Очень важный звонок.
        - Искушения и ложь! - прорычал тип в пальто.
        - Что-что? - переспросил я.
        Внезапно он вырвал воробьиный скелет у меня из рук и швырнул его о кирпичный парапет. Скелет разлетелся на куски.
        - Уничтожь остов зла! - завопил незнакомец. - Очисти свою душу! Призови Его спасти тебя!
        Крохотные косточки разъединились так легко, точно давно уже искали возможности проститься со своими собратьями. Сейчас, разбросанные по парапету и чуть подрагивающие в теплом едком ветре с канала, они походили на состриженные ногти.
        Я ахнул, не в силах поверить в происшедшее. Кости! К этим костям никто не прикасался после моего рождения. Я подсознательно ждал, что теперь у меня все тело заходит ходуном, а кости, мои собственные кости, тоже рассыплются.
        Ничего не произошло.
        - Это был мой подарок на день рождения, придурок! - заорал я и, вспрыгнув со скамейки, толкнул незнакомца в грудь. Ну и худой же он оказался под всеми этими слоями одежды!
        Не стоило мне так поступать. В первую секунду он вроде как изумился моей вспышке, потом ухватил меня за воротник и в буквальном смысле оторвал от земли - одной рукой - и притянул к себе. Здоровый глаз злобно сверкал на меня, а второй так и смотрел куда-то вдаль, ни на чем не фокусируясь.
        - Дьявол проник в твое сердце, - прошипел он. Изо рта у него несло тухлой капустой.
        - Нет-нет-нет, - жалобно залепетал я. - Простите, что толкнул вас. Пожалуйста. Нет тут никакого дьявола. Это просто я. Т. В. Я рисую карты.
        - Притязая, что не согрешили, мы выставляем Его лжецом, и Слову Его нет тогда места в нашей жизни.
        - Прошу вас! - закричал я. - Я просто хочу домой!
        - Ты угодил в лапы дьяволу, но не бойся, ибо теперь с тобой Джосайя Мерримор, преподобный Детей Божьих, Древний пророк избранных израэлитов, Владыка Владык, и я спасу тебя и вырву из лап Лжеца.
        - Спасете меня?
        Он весь затрясся, и здоровый глаз закатился под стать второму. Библия выпала из его руки и упала на кирпичи рядом с обломками воробьиного скелета, но мой воротник он сжимал все так же крепко. Я ничего не мог сделать. Несмотря на потрепанный вид, этот самый Джосайя Мерримор обладал поистине сверхъестественной силищей. И тут он вдруг достал из кармана пальто огромный кухонный нож, дюймов одиннадцати в длину, весь грязный, в остатках еды, с заржавелым по краю лезвием.
        - О Всемогущий, - возгласил он, - исторгни дьявола из сердца этого отрока, отвори его грудь и даруй ему освобождения от земных грехов, обладания запретными останками, от всех его порочных дум и побратимства с падшим ангелом - прими его в свое стадо, ибо благословен он будет, когда мы избавим его от тяжкой ноши.
        Он поднес нож к моей груди и принялся разрезать на мне жилетку - медленными, методичными движениями. Даже прикусил язык от старательности - совсем как Лейтон, когда неуклюже завязывал шнурки на ботинках.
        Так вот как было предначертано. Каждое действие порождает противодействие, равное по величине и обратное по направление. С того самого февральского дня я всегда подозревал, что роль, которую я сыграл в смерти Лейтона, рано или поздно потребует и моей преждевременной кончины. Вот оно, противодействие - полоумный проповедник, вспарывающий мне грудную клетку на берегу грязного чикагского канала. Не совсем то, что я себе представлял - но пути Господни (или чьи там еще) неисповедимы. Я закрыл глаза и приготовился покорно принять свою участь.
        «Это за тебя, Лейтон, - думал я про себя. - Прости меня за то, что я сделал». Через прорезанные жилетку и рубашку я ощущал касание холодного воздуха, чувствовал, как с груди на живот ползут липкие струйки крови. Я умирал - можно сказать, уже умер.
        Но во всех нас слишком силен инстинкт самосохранения. Боль заставляет нас реагировать самым непредсказуемым образом. Как ни хотел я терпеливо вынести столь неприглядную смерть и соединиться с моим братом на небесах… это чертовски больно!
        Уже через несколько секунд я начал сопротивляться. Наверное, во мне проснулся инстинкт. Или я, Т. В. Спивет, еще не был готов принять свою судьбу - еще не исполнил всего, что должен исполнить в этой жизни. Люди рассчитывают на меня, я должен произнести речь в Вашингтоне, я даже не закончил карты Монтаны для мистера Бенефидео!
        Я тоже актер на этой сцене - я могу действовать, говорить и реагировать по собственному моему усмотрению! Неизбежному противодействию придется подождать.
        По-прежнему болтаясь в воздухе, я вытащил из кармана свой «лезерман» (для картографов), открыл нож и ткнул Джосайю Мерримора куда попало. Попало в грудь, чуть ниже левого плеча. Я нанес удар так, как мне бы тогда ударить гремучую змею, как отец стреляет койотов - уверенно и без колебаний.
        Противник взвыл и отшатнулся. Кухонный нож с лязгом упал на кирпичи. Я поднес руку к груди - пальцы тут же окрасились кровью. Во рту пересохло. Подняв голову, я увидел, что Джосайя, шатаясь, пятится, пытаясь определить источник боли.
        - Почто, дьявол? Почто ты поразил меня, когда я освобождал тебя от тяжкой ноши? Боже, что за милосердие Ты явил Джосайе? Что за милосердие, когда я нес Слово Твое?
        Внезапно он споткнулся о швартовую тумбу и свалился за каменное ограждение прямо в канал. Когда он падал, я заметил, что на ногах у него тяжелые армейские башмаки без шнурков. Подбежав к краю, я смотрел, как барахтается Джосайя Мерримор.
        - Я не умею плавать, - завопил он. - Боже Всемогущий! Господь, спаси меня!
        У него шла кровь, по мутной воде расплывались розовые пятна. Вот он ушел под воду, появился снова, снова ушел - и все кончилось.
        Я посмотрел на грудь. Кровь шла довольно сильно. Жилетка вся намокла и потемнела. У меня закружилась голова.
        - Нет! - сказал я. - У ковбоев головы не кружатся. У Иисуса голова не кружилась.
        Но у меня голова кружилась, и я, со всей очевидностью, не был ни ковбоем, ни Иисусом. Я опустился на одно колено. Кровь собиралась у меня в пупке и уже начала просачиваться за пояс брюк. Быть может, несмотря на все мои старания, противодействие все же осуществилось? Быть может, мы с Джосайей Мерримором, сами того не желая, исполнили древний ритуал дуэли, тот ритуал, что вновь и вновь разыгрывался на ветреных улицах и заснеженных полях истории - Пушкин, Гамильтон, Клей, а теперь вот и мы. И в ходе этого вневременного танца нанесли друг другу смертельные ранения, обменялись почетным рукопожатием.
        Подняв голову, я увидел, как над гладью канала ко мне стремительно несется бесформенный пыльный вихрь, плотный клубок бурно хлопающих ладоней, наполнивших гулом весь воздух. Я даже не испугался. Когда облако приблизилось, я понял: это птицы. Сотни, тысячи птиц, держащихся так близко друг к другу, что казалось - ни одна из них не может даже крылом взмахнуть по собственной воле, вне зависимости от остальных. И в самом деле, все это скопление крыльев, тел, клювов и когтей двигалось, точно единый организм, управляемый одним общим разумом. Каждое крыло, взметнувшись, занимало клочок пространства, лишь миг назад освобожденный другим крылом - и вся эта живая масса передвигалась, словно хорошо смазанный старинный механизм с точно пригнанными друг к другу колесиками, зубцами и шестеренками. Я слышал, как качают воздух одновременные взмахи тысячи крыльев, как шуршат и трепещут бесконечные перья-перья-перья. Глаза птиц смотрели во все стороны сразу, вбирая в себя все - и ничего, проволочные нити восприятия тянулись от них к каждому отдельному предмету. Из множества клювов вылетал гул тысячи радиостанций.
Иногда вся стая разом вздрагивала и шарахалась вправо или влево - но лишь затем, чтобы через секунду-другую вернуться обратно. Над местом, где скрылся под водой Джосайя Мерримор, воробьиная туча замедлилась и зависла. Вода расступилась и сомкнулась вновь, несколько птиц нырнули в молочно-матовую муть. А в следующий миг стая была уже надо мной. Я видел, как птицы слетают и пикируют на кирпичи, где валялись осколки воробьиного скелетика. Сквозь центростремительное бурление я разглядел, как один воробей, запрокинув голову, проглатывает кусочек кости - горлышко у него еле заметно дернулось и завибрировало.
        Меня омывал белый шум приглушенного щебета - воробьиные голоса перебирали частоты, словно бы в ускоренном темпе проигрывали все разговоры, произошедшие за всю историю рода человеческого. Я слышал в них отца, слышал Эмму и отражающийся пустынным эхом финский акцент Терхо, слышал Пушкина и итальянские колыбельные, и плач молодого араба по утраченному сыну.
        А потом воробьи пролетели мимо, дальше по каналу, и оглушительное щебетание постепенно затихло вдали. В висках у меня стучало, зрение затуманивалось. Черные крапинки растворялись в небе. Я заковылял им вслед.
        - Куда мне идти? - закричал я. - Куда?..
        Но они уже исчезли. Осталась лишь тишина канала и далекий гул большого города. Я стоял, пошатываясь от слабости. Я был совершенно один.
        Не зная, что делать, я побрел в ту сторону, куда улетели птицы, и через некоторое время, показавшееся мне целой вечностью, оказался у подножия каменной лестницы. В глазах мутилось, в горле пересохло, как в пустыне. Обеими руками ухватившись за металлический поручень, я принялся подтягиваться наверх по ступеням. От каждого шага боль в груди пульсировала все сильнее. Голова кружилась. Добравшись до верха, я упал на колени, и меня вырвало в сточную канаву.
        Вытирая губы, я осмотрелся по сторонам и обнаружил, что попал на парковку, сплошь забитую грузовиками. С неимоверным усилием поднявшись на ноги, я заковылял к какому-то человеку - он стоял, прислонившись к фиолетовой фуре, и яростно мусолил сигарету.
        Увидев меня, он аж поперхнулся дымом и закашлялся, потер костяшками пальцев глаз и сощурился.
        - Эй, малыш, что с тобой, черт возьми?
        - Меня ранили, - ответил я.
        - Чувак, тебе бы в больницу, да срочно.
        - Со мной все хорошо, - морщась, заверил я.[149 - Я знал, что со мной совершенно точно не все хорошо; но знал и то, что обратиться в больницу - значит положить конец моему путешествию. А я не для того (предположительно) убил человека, чтоб остановиться на полпути. Я доберусь до Смитсоновского института, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.] - А можно просить вас об одолжении?
        - Запросто, чувак, - ответил он и снова затянулся сигаретой.
        - Вы не могли бы подвести меня в Вашингтон, в смысле, в город Вашингтон?
        - Чувак, я ж тебе уже сказал - тебе и правда нужен врач. Серьезно.
        - Я просто хочу попасть в Вашингтон, чувак. Пожалуйста.
        - Ну… - Он посмотрел на сигарету и снова протер глаз. Руки у него были все в татуировках. - А ты крепкий орешек, да? Вообще-то я еду в Вирджиния-Бич, но чуваку, похоже, и правда нужна помощь, а Рикки от драки уворачиваться не привык, понимаешь, о чем это я? Ежели парень в беде, так какого хрена - Рикки его подбросит, куда надо.
        - Спасибо, Рикки, - поблагодарил я.
        - Да не о чем говорить, чувак.
        Он последний раз затянулся сигаретой, осторожно затушил ее о колесо фуры, потом достал из кармана баночку и сунул туда окурок. Похоже, он очень серьезно относился к проблемам окружающей среды - никогда не видел, чтоб с окурками так поступали.
        - Ну что, Рембо, может, тебе хоть пластырь дать? - спросил он.
        - Да все в порядке, - заверил я и задержал дыхание, чтоб не заплакать.
        - Лады, - сказал он. - Давай-ка отвезем тебя домой. Запрыгивай в Фиолетового Людоеда.
        Я попытался залезть в кабину, но свалился на мостовую, весь задыхаясь.
        - Чувак, а тебе крепко досталось, - заметил Рикки и, мурлыча что-то вроде «Военного гимна республики», легко поднял меня и усадил на переднее сиденье.
        - Идет война, но тут ты в безопасности, малыш, - сказал он и захлопнул дверцу.
        Часть 3
        Восток
        Глава 11
        Эта иллюстрация осталась в отделении для перчаток Ф. Л.
        - Как вот я это вижу, - разглагольствовал Рикки, - и пойми, чувак, я совершенно серьезно - надо с самого начала выяснить, кто тебе настоящий друг, а остальных слать на хрен. А что тебе остается-то - мир так охренительно велик и с каждым днем все больше и больше, да еще и расы постоянно на хрен перемешиваются, так что очень скоро будет уж и совсем непонятно, кому верить-то. В смысле, сюда ж кто только ни понаехал - и япошки-китайцы тебе с индусами, и арабы, и мексикашки, и хрен знает кто еще, а я тут сижу - и за это-то я, черт возьми, сражался? Это и есть великий американский путь? Да ни разу, твою мать! - Он сплюнул в термос. - Хей, чувак, ты там как?
        Голова у меня безвольно покачивалась на спинке сиденья. За окном была ночь. Я проспал почти всю дорогу, время от времени всплывая из забытья от резкой боли в груди. По большей части было не так больно, но все тело тупо ныло. Еще меня лихорадило.
        - Хочешь пожевать? - Рикки протянул мне пакетик с сушеным мясом.
        - Спасибо. - Я взял пакетик из чистой вежливости. Отец учил, что никогда нельзя отказываться, когда тебя угощают, даже если ты предложенное терпеть не можешь.
        - А сока?[150 - Коробочка vs пакетик. Из блокнота З63Я участвовал во многих дебатах на тему - что лучше. У обоих вариантов есть свои достоинства: коробочка прочнее стоит, зато пакетик удобнее сунуть в карман.]
        - Спасибо. - Я принял у него из рук серебристый пакетик. - А где мы сейчас?
        - В прекрасном, плоском, как доска, Огайо, - ответил Рикки. - Я отсюда родом, знаешь? Но никогда не чувствовал, что мне тут дом, потому что папаша у меня был тот еще ублюдок. Сломал мне нос битой, сукин сын. От такого всякий в армию удерет. - Он ласково похлопал ладонью по приборной доске. - Теперь мне вот где дом.
        Я попытался представить, как отец бьет меня битой. Не вышло.
        - Но слышь, Т. В., - продолжал Рикки. - Дай-ка расскажу тебе мою теорию насчет мексикашек, я-то их каждый день вижу, и они были бы еще не так плохи, если б не…
        Так вот оно и шло. Сквозь полузакрытые глаза я смутно различал огоньки на приборной доске и красные вспышки фар проносящихся мимо машин. Я представлял, будто бы сижу в каюте космического корабля и лечу к далекой космической станции, где меня в два счета исцелят каким-то хитрым футуристическим прибором, похожим на большой фонарь.[151 - Футуристическое исцеляющее устройство]
        Когда я снова проснулся, на горизонте впереди уже проступили первые полоски рассвета. Прошло добрых два часа, но Рикки все талдычил о своем:
        - Я, чувак, не просто так говорю, я реалист. Только впусти кого из них, и все - уже не знаешь, кому доверять, ты хоть понимаешь, о чем это я? Педро что хочешь скажет, только бы добиться, чего ему надо, а только ты отвернешься, пырнет тебя ножом в спину, сукин сын. Нет-нет, держи дверь на засове, чтоб не совались, - и даже не подходи.[152 - Стыдно признаться, но хотя почти все, что говорил Рикки, наверняка было ужасно плохим и ужасно расистским, мне он все равно нравился. Для человека с такими угрожающими татуировками он оказался удивительно заботливым: постоянно спрашивал, как я себя чувствую, неустанно угощал меня вяленым мясом, соком и «адвилом». Беспрерывный поток хрипловатого голоса, перемежаемого сплевываниями в термос, а время от времени - хохотом над собственными его, Рикки, шутками, действовал на меня удивительно успокаивающе. Я не вслушивался в слова, я просто впитывал царившую в кабине атмосферу безопасности. Так ли это плохо? Как быть, когда сами слова плохи, а вот ощущение вокруг них хорошее? Или мне стоило резко оборвать его и немедленно покинуть машину? Но там было так тепло…]
        Он бурно жестикулировал, зажав в руке очередную сигарету, а потом снова повернулся ко мне.
        - Ты как?
        Я поднял вверх большой палец, но даже такое простое движение отозвалось мучительной болью в груди.
        - Знаешь, Т. В., я сам такого дерьма по уши нахлебался и вот что тебе скажу - ты храбрый сукин кот, - заявил Рикки. - Не, чесслово, армии с тобой повезет.
        Я улыбнулся сквозь боль, представляя себе, как Рикки подходит к отцу, с силой трясет его руку и сообщает, что его сын «храбрый сукин кот». Отец, конечно, вежливо улыбнется, но в жизни не поверит.
        Я снова дремал, когда Рикки ткнул меня в плечо.
        - Приехали, чувак.
        Я поднял голову и уставился на высокие бетонные здания.
        - Это Вашингтон?
        - Столица нашей великой родины. Того, что от нее осталось.
        - А Молл где?
        - Два квартала в ту сторону. Федералы нашего брата с фурами туда не пускают, - пояснил он. - Погоди-ка секундочку.
        Он скрылся за сиденьем и вскоре вынырнул с большим носовым платком защитной окраски.
        - Носил это в бой. Кровь вытирать. - Он сделал быстрое круговое движение у меня перед грудью, как будто вытирал что-то. - Нельзя же устраивать шоу для гражданских, правда?
        Я скосил глаза вниз. Вязаная жилетка вся побурела от запекшейся крови. Кожу на груди жгло, там словно бы все распухло.
        - Спасибо, Рикки, - промолвил я, не зная, что добавить еще. Как прощаются солдаты на поле битвы?
        - Надеюсь, ты найдешь свою сосну, - сказал я и сам сморщился, так фальшиво это прозвучало. Не давая ему времени засмеяться, я сгреб свой рюкзак, открыл дверцу и болезненно сполз по подножке на тротуар.
        Рикки высунул голову в окно.
        - Ты чудо, малыш, - заявил он. - Выше голову, хвост пистолетом! Мангуст всегда узнает кобру.
        Он нажал на гудок, завел мотор и укатил прочь.
        Моросил мелкий дождик. Я попытался промакнуть рану на груди платком, но каждый раз, как прикасался к груди, становилось так больно, что я думал, сейчас вырублюсь. Поэтому я просто заткнул уголок камуфляжного носового платка за воротник, как нагрудник, чтобы свисало на грудь. Выглядело, наверное, глупее не придумаешь, но мне было все равно. Я хотел одного - добраться до цели.
        Я заковылял вдоль бесконечного ряда глухих правительственных зданий, и когда уже начал думать, что иду не туда, завернув за очередной угол, увидел огромный прямоугольник великолепной травы, прямо посередине города. Национальный Молл.
        Трава тут была совсем другой, чем в Монтане. Издалека - обычный зеленый газон, но нагнувшись и как следует рассмотрев форму листьев и стебельков, я понял, что это вовсе не житняк безостный, который отец требует сажать у нас на нижних полях, а сладкий мятлик луговой.[153 - Мятлик луговой дает мне ощущение нового места. Из блокнота З101Когда попадаешь в новое место и испытываешь такое вот неуловимое ощущение новизны, обычно очень трудно четко определить, что именно его создает. Сейчас я почувствовал себя чужаком даже не столько от вида памятников, соборов и музеев, сколько от суммы множества мелочей: рельефная палитра лугового мятлика, лениво убегающие к горизонту американские вязы, такие плавно-округлые по сравнению с бескомпромиссной прямотой сосен у меня дома, чуть более темно-зеленая краска на дорожных указателях, сладкий, меланхолический аромат орехов, жарящихся в белом фургончике.]
        Две тысячи миль. Я все-таки добрался сюда.
        И вон, вон: выступающий за пределы Молла, идеальный в пропорциях и архитектуре, несмотря на неровную симметрию башенок, причудливый красноватый замок - ровно такой же величественный и сложный, каким я представлял его по чертежам моей памяти. Как я и подозревал, ничто не могло заменить личного знакомства с Институтом. Чтобы ощутить дух этого места, нужно было самому оказаться там, самому ощутить, как вибрируют твои молекулы от близости к этим красным кирпичам. Меня переполняла горячая благодарность за настойчивый ход истории, за хранилища, за витрины, за формальдегид, за мистера Джеймса Смитсона, незаконнорожденного англичанина, который завещал свое состоянии юным Соединенным Штатам Америки на «развитие и распространение знаний» в Новом Свете.
        Я стоял под дождем, глядя на восьмиугольную башню, на флагштоке которой вяло болтался американский флаг, и воображал себе все, что только происходило в восьми ее стенах, каждый миг вычислений, любви, присваивания новых имен, споров и открытий.[154 - Смитсоновский замок. Какая асимметрия! Какая красота! Из блокнота З101]
        Ко мне, шаркая ногами, подошел какой-то китаец. Он неловко тащил по гравийной дорожке корзинку с зонтиками.
        - Зонтик? - предложил он. - Очень мокро сегодня.
        И вручил мне огромный зонтик, непомерно большой для человека моего роста и сложения.
        - А других у вас нет? - спросил я. - Этот слишком большой, а я еще ребенок. У вас есть что-нибудь детских размеров?
        Китаец покачал головой.
        - Ребенок. Очень мокро, - повторил он. - Спасибо.
        «Спасибо» он говорил преждевременно, но я все равно ему заплатил, после чего в карманах у меня осталось только два доллара и семьдесят восемь центов. Если в смитсоновском надо платить за вход, мне может и не хватить. Может, удастся поменяться на что-нибудь? Выменять сломанный компас на вход в храм науки. Там видно будет.
        Сделав глубокий вдох, я направился к главному входу замка, волоча тяжелый зонтик. По широким дорожкам прогуливались туристы. Перевозбужденный ребенок с игрушечным тигром в руках показал на меня родителям и что-то сказал. Я как мог осмотрел себя: весь грязный, в подранной вязаной жилетке и вымазанном в крови платке, да еще с громадным зонтиком. Не совсем такое прибытие, как я себе рисовал в воображении: эскорт слуг, парад слонов, разворачивающиеся старинные карты, все поправляют монокли и одобрительно постукивают тростями. Пожалуй, оно и к лучшему.
        Я как мог поддернул жилетку, чтобы не было видно кровавого пореза на груди.
        - Поверхностная рана, - заявил я вслух, чтоб подстегнуть себя морально и физически. - Открывал важное письмо специальным серебряным ножиком - и случайно поскользнулся. Обычная история, сэр. Знаете, у меня столько важной корреспонденции.
        Вестибюль замка впечатлял и подавлял величием. Стояла такая благоговейная тишина, что слышно было, как отзвуки робких шагов эхом отражаются от высоких сводов в шестидесяти футах над головой. Все, даже тот буйный ребенок с тигром, теперь словно бы вели шепотом важные беседы об истории и науке. По центру стояла информационная стойка с множеством буклетов для посетителей. Остальная часть была забита старинными картами, книгами и хронологическими шкалами смитсоновской истории. Была там еще диорама Национального Молла со специальными кнопками: нажимаешь - и высвечивается то или иное место. Буйный ребенок как раз обнаружил эти кнопки и сперва высвечивал здания по очереди, а потом попытался лечь на панель, чтобы зажечь все одновременно. Мне даже захотелось присоединиться к этой забаве.
        Я подошел к информационной стойке. Пожилая дама, до сей минуты поглощенная разговором с коллегой, повернулась и сурово воззрилась на меня. А зонтик-то закрыть я и забыл!
        - Простите, промашка вышла, - извинился я и попытался сложить зонтик, но он, как назло, все продолжал открываться. Камуфляжный платок полетел на пол. Я чувствовал себя главным героем комедии времен немого кино. Посетитель, стоявший за мной, взял у меня зонт, сложил его и отдал обратно.
        - Спасибо. - Я подобрал платок Рикки, запихнул в карман и снова повернулся к даме за стойкой, которая теперь уставилась на мою грудь.
        - Солнышко, с тобой все в порядке? - спросила она. - Ты поранился?
        - Все в порядке, - заверил я. На отвороте пиджака у дамы была бирка с именем «Лорел» и красный значок с надписью: «Вам нужна информация?»
        В голове было совершенно пусто, так что я сказал:
        - Лорел, мне нужна информация.
        - По-моему, тебе нужен врач. Давай я кого-нибудь вызову?
        - Нет-нет, все в порядке, - возразил я. Комната слегка покачивалась. Все шепотом беседовали о науке. Я мучительно старался сохранить контроль над происходящим. - Спасибо. Но я бы хотел поговорить с мистером Джибсеном.
        Дама выпрямилась.
        - С кем?
        - Мистером Джибсеном, - повторил я. - Он глава отдела по вопросам оформления и иллюстраций Смитсоновского института.
        - Где твои родители? - спросила она.
        - Дома, - ответил я.
        Она посмотрела на меня, потом на коллегу помоложе (бирка с именем Айсла), у которой тоже был здоровенный значок с предложением информации, хотя она носила его не на пиджаке, а на специальном шнурке, так что могла в любую минуту снять и никому никакой информации не предлагать. Айсла пожала плечами.[155 - Шнурок позволяет нам управлять нашей жизнью. Из блокнота З101]
        Лорел снова повернулась ко мне.
        - Ты точно уверен, что тебе не нужно к врачу? С виду ты очень сильно поранился.
        Я кивнул. Чем больше она твердила, что я сильно ранен, тем сильнее я сам в это верил. В груди снова запульсировала острая боль.
        - А вы не могли бы позвонить мистеру Джибсену и уведомить его, что я здесь? Мне полагается завтра вечером произнести речь.
        Мир Лорел явственно пошатнулся. Она тихонько присвистнула сквозь зубы, затем профессиональным тоном промолвила:
        - Одну минуточку.
        Она пошуршала за стойкой какими-то бумагами, а потом взяла телефон.
        - Как тебя зовут? - осведомилась она, зажав трубку между плечом и подбородком.
        - Т. В. Спивет.
        Она немного подождала, а потом отвернулась с телефоном от меня и начала что-то тихонько туда говорить. Я взял буклет про выставку об индейцах из племени черноногих.
        Когда Лорел опять повернулась ко мне, то брови у нее были сведены, точно она пыталась решить какую-то сложную математическую задачу.
        - Ты Т. В. Спивет? Или это твой отец Т. В. Спивет?
        - Я Т. В. Спивет. Мой отец Т. И. Спивет.
        Она снова отвернулась с телефоном.
        - Ну, не знаю, - наконец произнесла она громко и повесила трубку.
        - Ну, не знаю, - повторила она, не то чтобы мне, а скорее всем собравшимся. - Он сейчас подойдет и во всем сам разберется. Подожди здесь. Тебе что-нибудь дать? Воды?
        - Да, пожалуйста, - ответил я.
        Лорел принесла бумажный стаканчик с водой, и я заметил, что она снова косится мне на грудь. Потом вернулась к стойке и что-то пробормотала Айсле, которая нервно поправила шнурок со значком. Тут к ним подошла группка японцев и загородила от меня стойку и обеих женщин.
        Я отыскал скамейку и сел, уставившись в брошюрку про черноногих и поставив сбоку огромный зонтик. Честно скажу: хотя в обычных условиях меня бы черноногие очень даже интересовали бы, сейчас я с трудом разбирал слова. Будто бы куда-то уплывал.
        - Я мистер Джибсен.
        Голос раздался словно откуда-то из эфира, шипящее «с» вертелось на месте, точно кошка, задевая знакомые синапсы у меня в мозгу. Внезапно я ощутил, что страшно соскучился по запаху на кухне у нас дома, по длинному телефонному проводу, по палочкам для еды, по тому, как стучит крышка банки с печеньем, когда пытаешься неслышно ее открыть.
        - Я могу вам чем-то помочь, молодой человек?
        Я поднял голову. Мистер Джибсен выглядел совершенно другим, чем я себе его представлял, когда мы разговаривали по телефону. Не высокий, изящный, с ван-дейковской бородкой и тросточкой - а лысый, коренастый, в дизайнерских очках в толстой оправе, которые придавали ему вид занудный, но одновременно и крутой. Он был в черной водолазке и пиджаке, а единственной уступкой тому старомодному стилю, в каком я его воображал, было кольцо в левом ухе - как будто он ходил на пиратский бал-маскарад и забыл потом снять серьгу.[156 - Мода - сложная штука. Из блокнота З101Очки мистера Джибсена выполняли магический двойной трюк, создавая ощущение в равной степени одержимости и небрежности (рис. 1). Я же, со своей стороны, подобно мистеру Стенпоку, никогда не умел достигнуть такого вот уровня больше, чем на пару минут за раз. Для меня тщательное обдумывание внешности требовало просто чудовищного напряжения, которое напрочь опустошало мои мыслительные способности, отвлекая от рисования карт или чем я там еще мог заниматься (обычно - рисованием карт).Однажды Грейси, что было очень мило с ее стороны, на Рождество
подарила мне зеленые штаны, на которых болталось четырнадцать полосок ткани. Она сказала, это такой последний стиль, а когда я спросил - зачем столько болтающихся ремешков, она закатила глаза и ответила: - Ну, не хочу вдаваться в психологию, но, может быть, это означает что-то вроде: «Вау, у меня тут столько ремешков болтается потому, что обычно я прыгаю с парашютом или занимаюсь еще чем-то таким же интересным, но вот прямо сейчас просто болтаюсь тут со всеми моими ремешками…» Но согласись, клево же выглядит, а?Я носил эти штаны первый день, но так отвлекался на раздумья обо всем, чем вообще можно заниматься с болтающимися ремешками, что не выдержал и застегнул их все. Когда я в таком виде явился на обед, Грейси завопила, что вид у меня как у «психа из больницы». Так я в очередной раз получил подтверждение своего места в мире, штаны отправились в чулан и большее оттуда не выходили, а Грейси с тех пор так мне до конца и не доверяла.]
        - Могу я тебе помочь? - повторил он.
        Я уже давно понял, что когда долго чего-то ждешь, оно рисуется куда страшнее, чем на самом деле. Я не спал ночами в ожидании похода к зубному или экзамена - а в действительности получал лишь приглушенное жужжание бормашины доктора Дженкса и скучающее выражение на лице мистера Эдвардса, пока я рисовал ему свои сложные схемы западной экспансии.
        «И чего только я так себя накручивал?» - спрашивал я, однако наступал срок следующего экзамена, и я все так же ворочался в постели без сна, накручивая себя еще больше.
        Все время бесконечного путешествия на восток, запертый, как в чистилище, в черных тисках пространственно-временного туннеля, проигрывая собственный сценарий Судного дня, я вновь и вновь представлял себе, что именно скажу, как подчеркну свою осведомленность небрежным упоминанием гликолиза или противоречий, связанных с метрической системой. У меня было заготовлено столько объяснений касательно ускоренного умственного развития, задержки роста, путешествий во времени или чудодейственного влияния кукурузных хлопьев - и ни одно не пошло в ход.
        - Здравствуйте, я Т. В. Спивет. Я добрался, - только и сказал я и приготовился к тому, что мир сейчас рухнет.
        Мистер Джибсен склонил голову набок, бросил взгляд на Лорел за стойкой и снова посмотрел на меня. Взялся большим и указательным пальцем за кольцо в ухе и принялся нервно его крутить.
        - Наверное, это… - Тут его взор упал мне на грудь, и мистер Джибсен остановился. - Ты ранен?
        Я кивнул, чувствуя, что вот-вот разревусь.
        Он осмотрел меня с головы до ног. В жизни меня еще так пристально не разглядывали. Отец тоже смотрел на меня оценивающе, но всегда исподволь.
        - Это с тобой мы говорили по телефону в прошлую пятницу?
        Я кивнул.
        - Т. В. Спивет? - проговорил он, словно бы примеряя новое пальто. А потом закрыл лицо руками, защемив нос между ладонями, шумно выдохнул и опустил руки.
        - Это ты нарисовал жука-бомбардира? - очень медленно спросил он.
        - Да.
        - Ты нарисовал схему социальных взаимодействий шмелей? Триптих о канализации? Схему кровеносной системы меченосца? Ты это все нарисовал?
        Кивать мне не потребовалось.
        - Боже праведный, - проговорил мистер Джибсен и отошел, снова теребя серьгу. Я уж думал, он отправится к диораме и начнет бешено нажимать все кнопки подряд, но через несколько секунд он вернулся обратно.
        - Боже праведный, - повторил он. - Сколько тебе?
        - Тринадцать, - сказал я, потом добавил. - На самом деле двенадцать.
        - Двенадцать?! Да это ж…
        Он оборвал фразу на пришепетывающем «ж» и покачал головой.
        - Мистер Джибсен, не хочу показаться невежливым, но я не очень хорошо себя чувствую. Нельзя ли, чтобы кто-нибудь меня осмотрел, а потом мы сможем обсудить завтрашний вечер.
        - Ха! Смеешься ты что ли? Да ни… ой! - Он снова не договорил. - Ну конечно же, давай о тебе позаботимся.
        Мистер Джибсен скользнул к стойке Лорел и скоро вернулся, глядя на меня как-то странно.
        - Сейчас кто-нибудь придет, - сообщил он, все так же не сводя с меня глаз.
        - Спасибо, - поблагодарил я. - Мне скоро станет лучше. И мы сможем обсудить…
        Тут меня пронзила острая, стреляющая боль, начавшаяся в груди и обхватившая голову, точно обручем. Я в жизни такой боли не чувствовал, даже когда Лейтон попал дротиком мне в голову или когда мы с ним налетели в санках на дерево и я сломал руку, а он обошелся без единой царапины, хотя ударился о ствол первым. Более не заботясь о мире мистера Джибсена и о соблюдении приличий, я застонал.
        Джибсен, похоже, не заметил.
        - Т. В.! - произнес он. - Двенадцать лет! И где ты научился так рисовать?
        Но я не ответил на этот вопрос, потому что потерял сознание.
        Когда я пришел в себя, меня осматривал какой-то врач, а сам я был в кислородной маске и она очень сильно пахла пластиком. Меня везли на каталке к машине скорой помощи, которую подогнали к самому входу. Когда я увидел ожидающую машину с мигалкой и открытыми нараспашку задними дверьми, то прямо-таки возгордился, что хоть как-то, на свой лад, но нарушил ровный поток жизни этого города.
        Дождь шел сильнее, чем прежде. Мистер Джибсен держал над носилками мой огромный зонт, очень мило с его стороны. Он влез в скорую помощь следом за мной и пожал мне руку.
        - Не бойся, Т. В. Я вызвал для тебя специального смитсоновского врача, так что нам не придется возиться со всякими бюрократическими формальностями и долго ждать в очереди. Мы о тебе позаботимся.
        Пока мы ехали по городу, мне к руке подключили капельницу. Я смотрел, как пакет с раствором покачивается и трясется наверху. Хотя жидкость была совершенно прозрачной, но я знал: там растворена целая масса всяких вкусненьких питательных веществ, так что я их ем через отверстие в руке. Клево![157 - ]
        В больнице меня осмотрел доктор Фернальд, специальный смитсоновский врач. Он велел двум ассистентам зашить мою рану. Когда я рассказал им, что со мной произошло в Чикаго, они все зацокали языками и закачали головами. Впрочем, часть истории - как я ткнул Джосайю Мерримора ножом, а он упал в воду и, скорее всего, утонул - я из рассказа выпустил. Некоторые вещи лучше оставлять за пределами карты.
        Пока доктора делали свое дело, мистер Джибсен расхаживал по коридору, о чем-то разговаривая по мобильнику. В своем сумеречном состоянии я почему-то вообразил, что он имел долгую и малоприятную беседу с доктором Клэр обо мне и моей привычке оставлять в карманах «чириос». Я знал: она очень скоро приедет в больницу и заберет меня обратно в Монтану. Я постарался подготовить себя к этому. Что ж, в конце концов, я все же добрался досюда, а для двенадцатилетки это неблизкий путь.
        После того как врачи провели серию каких-то тестов, чтобы убедиться, что у меня нет никаких глобальных внутренних повреждений (они так и сказали: «глобальные внутренние повреждения»), мне вкололи прививку от столбняка и два разных типа антибиотиков. И наконец, уже около полуночи, мы с Джибсеном уехали из больницы. Я гадал, вдруг он сразу отвезет меня в аэропорт.
        - Я тебя отвезу в Каретный сарай, - сказал он и похлопал меня по коленке. - Теперь тебе ничего не грозит.
        - Спасибо, - поблагодарил я, хотя понятия не имел, о чем это он.
        Едва коснувшись головой подушки, я заснул так крепко, как в жизни еще не спал. Я первую ночь за все это время спал лежа и в неподвижности.
        Когда я проснулся на следующее утро, грудь тупо болела. Я сощурился, почти всерьез думая, что окажусь у себя в спальне в Монтане - пробужусь от самого причудливого и детального сна в жизни - но по стенам не стояли блокноты, привычных очертаний картографических принадлежностей тоже видно не было. Я лежал в незнакомой комнате - очень чистой, очень узорчатой и очень дубовой. Повсюду стояли стулья. Все стены были увешаны картинами; одна, самая большая, изображала какое-то сражение на реке. По-моему, где-то в гуще сражения стоял Джордж Вашингтон, но тогда меня совершенно не волновало, он ли это и вообще происходило ли сражение на самом деле. Чувствовал я себя препаршиво.[158 - Планы Каретного сарая. Из блокнота З101]
        Я попытался сесть на кровати, но грудь так и заныла. Как будто меня туда мул лягнул - так часто отец говаривал, потому что его и правда как-то раз мул лягнул прямо в грудь. До сегодняшнего дня я никогда не понимал всей уместности этого сравнения.
        - Ах ты распроклятый мул, - пробормотал я, чувствуя себя очень крутым. - Здорово же он меня приложил, отец.
        Поразмыслив всласть, как больно будет вылезать из постели, я наконец откинул одеяло и поднялся. Чувство было такое, будто мне к коже прирос нагрудный щит. Шаркая ногами и двигаясь, точно щелкунчик - очень прямое туловище и неловко свисающие по бокам руки - я начал исследовать дубовую комнату. Прежнее любопытство отчасти вернулось. Тут в дверь постучали.
        - Да? - окликнул я.
        На пороге появился мистер Джибсен. От его вчерашней заполошности не осталось и следа, а изящное старосветское пришепетывание вновь расцвело пышным цветом.
        - Ага, Т. В., уже на ногах! Бог ты мой, ну и перепугал же ты нас вчера! Даже и сказать тебе не могу. Какой ужас с тобой приключился в Чикаго! Мне очень жаль - я и не думал, что там уже до такого дошло, - представляю, каким шоком это было после елисейских полей Монтаны!
        - Со мной все хорошо, - пробормотал я, хотя на меня накатило отчаянное желание заявить: «Я убил человека, он мертв, он лежит в чикагском канале, и его зовут…»
        - Послушай, - продолжал мистер Джибсен. - Хочу извиниться за свое вчерашнее поведение - видишь ли, я и понятия не имел, сколько тебе лет на самом деле. Совершенно никакого понятия. Вчера вечером я поговорил с твоим другом Терри, и он мне все объяснил. Признаюсь, сперва я довольно-таки разозлился на этакое жульничество, но теперь осознал всю уникальность сложившейся ситуации - ну и, само собой разумеется, ты получил награду исключительно за качество работ. - Он помолчал и бросил на меня острый взгляд. - Это ведь твои работы, да?
        - Да, - подтвердил я и вздохнул. - Мои.
        - Отлично, превосходно! - он снова ожил. - Так что хотя мы-то имели в виду определенный грант… видишь ли, премию Бэйрда обычно присуждают… гм… взрослым - впрочем, думаю, все еще можно разрешить самым чудесным образом. Единственный мой вопрос… а твои родители? Стыдно сказать, но вчера во всей этой суматохе я напрочь забыл попросить доктора Йорна связаться с ними - позволь спросить, почему они не сопровождали тебя в таком далеком путешествии?
        В голове у меня все еще плавал туман, однако я не могу списать на свое состояние то, что сказал в ответ на этот вопрос:
        - Они… умерли. Я живу с доктором Йорном.[159 - Что? Я совсем спятил?]
        - Боже ты мой, - ужаснулся мистер Джибсен. - Прости, мне очень печально это слышать.
        - И Грейси, - торопливо прибавил я. - В смысле, Грейси тоже живет с доктором Йорном.[160 - Точно, спятил. Но какой-то частице меня всегда хотелось, чтобы оно так и было - и сказанное здесь, в этом мире, оно почти стало правдой.]
        - Что ж, это все весьма примечательно, а? - сказал мистер Джибсен. - Должен признаться, доктор Йорн об этом не упоминал, но он, полагаю… очень скромный человек.
        - Да, - согласился я. - Прекрасный приемный отец.
        Мистеру Джибсену, кажется, стало неловко.
        - Что ж, тебе надо еще отдыхать и набираться сил. Не буду пока тебя беспокоить. Раньше тут был каретный сарай, а теперь помещение служит для лауреатов премии Бэйрда, так что оно в полном твоем распоряжении. Прости за некоторую скудность обстановки и местами совсем ужасное оформление. - Он кивнул на картину с Вашингтоном или кто это был. - Но ты найдешь тут все, что потребуется.
        - Спасибо, - откликнулся я. - Тут очень славно.
        - Если ты вдруг захочешь о чем-нибудь попросить, пожалуйста, не стесняйся обращаться ко мне, и я сделаю все, что в наших силах, чтобы помочь тебе устроиться поудобнее.
        - Ну-у-у, - протянул я, оглядываясь в поисках рюкзака и с радостью обнаруживая его на стуле рядом с кроватью, - я под конец потерял в Чикаго почти все свои инструменты. Может быть, в музее найдутся какие-нибудь чертежные принадлежности?
        - Не сомневаюсь - мы сумеем найти любые материалы, которые тебе понадобятся. Так что просто напиши список, и мы сегодня же все раздобудем.
        - Сегодня же?
        Он коротко рассмеялся.
        - Ну разумеется! Помни - теперь ты всеамериканский иллюстратор!
        - Правда?
        - Хотя, возможно, посещаемость и бюджет этого не отражают, но мы не должны ни на миг упускать из головы, что мы - стопятидесятилетний институт, представляющий историю богатейшей научной традиции этой страны. Однако, - прибавил он, - хоть мы и признаем наше великое прошлое, мы должны неизменно смотреть в будущее, вот почему меня так взволновало твое драматическое появление вчера вечером. Кто бы мог подумать?
        - Простите, - на меня вдруг навалилась кромешная усталость. - Я не хотел…
        - Нет-нет-нет, совсем напротив. Возможно, вся эта неразбериха в долгосрочной перспективе окажется очень даже на пользу Институту. Я ради интереса упомянул нескольким коллегам, сколько тебе лет, и они совершенно обалдели, так что, как видишь, возможно, ты как раз самый удачный инструмент для того, чтобы привлечь к нам внимание и заставить народ снова заговорить о Смити.
        - Смити?
        - Ну да. Понимаешь, не зря же говорят, что все, мол, любят детей. Не то чтоб ты совсем уж ребенок - я по-прежнему считаю твои работы работами зрелого ученого, просто…
        Похоже, у него опять кончились слова. Язык его так и застрял на шипящем «ссс» в «просто», пальцы потянулись к серьге в ухе.
        Я подумал о докторе Клэр - как она сидит у себя в кабинете и пишет про речь, которую Эмма произнесла в Национальной академии наук почти сто пятьдесят лет тому назад. Как моя мать сидит в комнате, полной ее собственных работ, и создает другой мир: изгиб позвоночника стоящей за кафедрой Эммы, буравящий дырку в ее спине взор Джозефа Генри, враждебность, проступающая на лицах мужчин в первых рядах по мере того, как Эмма зачитывает слова, написанные вместе с Марией Митчелл как-то ночью в Адирондакских горах, пока над головой вращались звезды:
        «Так давайте же судить о женщине-ученом не по тому, к какому полу она принадлежит, а по тому, хороши ли ее методы, соответствует ли она строгим стандартам современной науки и продвигает ли вперед грандиозный проект человечества по накоплению знаний. Этот проект превыше всего прочего - превыше пола, расы, вероисповедания».[161 - И все же, в конце концов, эти слова принадлежали не Марии Митчелл и не Эмме Остервилль.Ох, мама, мама. Зачем ты все это выдумала? Чего надеялась достичь? Неужели ты отказалась от карьеры ради того, чтобы изучить жизнь другой представительницы Спиветов, чьи честолюбивые мечты тоже завяли в сухих растрескавшихся холмах Запада? А вдруг и я обречен на такой же крах? Вдруг это у нас в крови - изучать чужую жизнь, пренебрегая своей?]
        Я глубоко вдохнул.
        - Что вы хотите, чтобы я сказал сегодня вечером?
        - Сегодня? - Он засмеялся. - Но, конечно же, тебе вовсе не надо произносить никаких речей! Это старая договоренность, еще до тех пор, как… как все произошло, и…
        - Но мне бы хотелось выступить.
        - Хотелось бы выступить? Правда? А ты в состоянии?
        - Да, - кивнул я. - Что вы хотите, чтобы я сказал?
        - Сказал? Ну, ну… мы что-нибудь состряпаем. Если, конечно, ты не захочешь сам написать речь.
        Официанты в белых перчатках разносили по залу подносы, и на каждом красовался набор всевозможных деликатесов, каких я и не видывал. Хотя порезы еще болели, я был заворожен изобильнейшей выставкой гастрономического разнообразия, намного превосходящей обычное довольствие на Коппертопском ранчо - Второе по вкусноте блюдо и Грейсино Зимнее Особое.[162 - РЕЦЕПТ ЗИМНЕГО ОСОБОГО. Из поваренной книги ранчо Коппертоп1) Нарежьте сосиску.2) Сварите одну чашку зеленой фасоли.3) Бережно положите вялые стручки фасоли и ломтики сосиски на толстый слой кетчупа и майонеза.4) Слегка нагрейте в микроволновке два ломтика нарезного сыра (25 сек.).5) Положите сыр на сосиску с фасолью.6) Подавать теплым.]
        Например: официант в белых перчатках зависал предо мной и очень учтиво произносил:
        - Добрый вечер, сэр, не желаете ли тартара из тунца на запеченной спарже, сбрызнутой бальзамическим уксусом?
        А я отвечал:
        - Да, с удовольствием, - и все хотел добавить еще что-нибудь про его белые перчатки, но подавлял искушение, а он тем временем расстилал мне на ладони салфетку и специальными щипчиками перекладывал на салфетку эту изысканно-деликатесную штуковину.
        - Спасибо, - говорил я, а он отвечал:
        - На здоровье.
        А я еще раз говорил это «спасибо», потому что и вправду был благодарен, а он легонько кланялся и шел дальше.
        Мне хотелось попробовать все, что проносили мимо меня, но я быстро устал и вынужден был сесть. Перед приемом мистер Джибсен дал мне какие-то обезболивающие таблетки из неподписанной бутылочки.
        - Вот молодец, - ласково похвалил он меня, когда я запил их водой.
        На миг я испугался, а вдруг на самом деле это сыворотка правды и теперь мистер Джибсен начнет задавать мне каверзные вопросы, но он лишь улыбнулся.
        - Волшебные таблетки, просто волшебные. В два счета взбодришься. Ты сегодня герой дня. Мы ж не хотим, чтоб герою дня было больно, правда?
        Кроме того, он в самые сжатые сроки раздобыл мне супер-пупер смокинг. Около двух часов пришел портной и снял с меня мерки. Он был очень приятный - пожал мне руку и рассказал про своего кузена из Айдахо. Я спросил, не даст ли он мне копию моих размеров, и он сказал: «Ну конечно же!» - и переписал их на листке бумажки вместе со схематичным наброском моей фигуры. Так мило с его стороны, для меня такого еще никто не делал! Импровизированная карта моих размеров.[163 - Импровизированная карта моих размеров. Вклеена в блокнот З101Я особенно любил карты, сделанные на скорую руку: в них импровизация сочеталась с открытием, их порождала непосредственная сиюминутная необходимость. Я спрятал эту карту своего тела в карман, твердо намереваясь поместить ее в рамку и хранить до конца дней.]
        Когда мы явились на ужин, Джибсен усадил меня за стол и сказал:
        - Пока, Т. В., просто улыбайся и здоровайся. Речи начнутся через полчаса, не раньше. Не волнуйся, слишком много от тебя не потребуется. Если станет не по себе, постучи меня по плечу два раза, вот так.
        И он два раза постучал меня по плечу.
        - Хорошо, - сказал я.
        Вокруг моей тарелки было аккуратно разложено какое-то неимоверное множество предметов сервировки. Совсем как рисовальные принадлежности у меня в спальне. Меня вдруг пронзило острое чувство утраты, болезненно-щемящая пустота. Мучительно захотелось вдохнуть запах моих блокнотов, пробежаться пальцами по знакомым инструментам.
        Предо мной было: три вилки, три ножа, четыре бокала (все немножко разной формы), две тарелки, ложка, салфетка и какая-то двузубая штуковинка. Рядом с тарелкой стояла именная карточка с крупным курсивом: «Т. В. Спивет».[164 - Двузубая штуковинкаДиаграмма размещения столовых приборов на одну персону, или «Теперь я часть этого мира». Из блокнота З101За свои двенадцать коротких лет я немного видел вещей поразительней этой именной карточки. Кто-то целенаправленно воспользовался принтером, печатающим большими золочеными буквами - и напечатал на маленькой складной карточке с рельефными краями не что-нибудь, а мое имя! (Мое имя! Т. В. Спивет! Именно мое, а не какой-нибудь еще знаменитости вроде танцора или кузнеца, которым случилось тоже носить имя Т. В. Спивет!) И потом распорядитель ужина поставил эту складную карточку рядом со всеми бокалами и серебряными приборами. Теперь я часть этого мира.]
        Зал был большим и гулким, примерно на пятьдесят столов с тремя вилками, тремя ножами, четырьмя бокалами (все немножко разной формы), двумя тарелками, ложкой и вилочкой напротив каждого места. Примерно тысяча сто вилок. И четыреста двузубых штуковинок, хотя я понятия не имел, зачем они нужны. Чтобы предотвратить неловкую ситуацию, я небрежно стянул свою со стола и сунул в карман. Если ее не будет, я не могу воспользоваться ею неправильно.
        Некоторое время я сидел сам по себе и рисовал на блокнотном листке схемки движения гостей через зал - я так всегда делаю, когда волнуюсь. Никто меня не замечал, не обращал на меня внимания, как будто я просто-напросто злополучный ребенок, чьи родители не нашли, с кем оставить его на вечер.
        В передней части зала располагалась большая сцена с кафедрой для оратора. По стенам висели мои иллюстрации и диаграммы. Надо признать, смотрелись они здорово: в рамках и со специальной подсветкой выходило куда эффектней, чем на полу моей комнаты. Взрослые группками расхаживали по залу, болтая, время от времени останавливаясь перед диаграммами и улыбаясь. Мне вдруг захотелось вскочить и объяснить им каждую карту и схему - но я до чертиков боялся этих взрослых, особенно когда они вот этак собирались в группки, и улыбались, и держали бокалы так небрежно, почти неаккуратно - словно бы каждый хотел выплеснуть на пол одну каплю, ровно одну каплю.
        Джибсен подошел ко мне и прикрепил мне на смокинг табличку с именем.
        - Совсем из головы вылетело! Ну поверишь ли? А то все думали бы, что ты просто чей-то ребенок, - сказал он. А потом увидел кого-то на другом конце зала, всплеснул руками и скрылся в толпе.
        Я начал подумывать, не вытащить ли мне двузубую штуковинку из кармана и не попытаться ли все-таки понять ее назначение, как ко мне подошла какая-то престарелая светловолосая дама.
        - Хочу одной из первых поздравить тебя. Нам очень повезло заполучить такого мальчика, как ты. Очень, очень повезло!
        - Что? - переспросил я. Лицо у нее выглядело очень странно: все кожистое, как брюхо у козы после родов.
        - Я Бренда Бирлонг, - представилась она. - Из фонда Макартура. Теперь мы с тебя глаз не спустим… Вот погоди пару лет… - Она засмеялась. Точнее - лицо у нее засмеялось, а глаза - нет.
        Я улыбнулся, не зная, что сказать, но она уже растаяла в толпе, а ко мне подошел кто-то еще.
        - Отличная работа, сынок, - похвалил какой-то старик. Пахло от него гнилым деревом. Когда он пожал мне руку, я почувствовал, что его рука вся слегка подрагивает. Он слегка напоминал Джима, одного пьянчугу из Бьютта, только этот старец был в смокинге. - Нет, в самом деле - очень, очень достойные работы. Как это вы там в Монтане умеете так рисовать? Что-то в воде? Или просто больше нечем заняться? - Он закудахтал и обвел взглядом зал. Руки у него все так же тряслись.
        - В воде? - удивился я.
        - Что-что? - переспросил он, поднимая руку к уху и неловко возясь со слуховым аппаратом.
        - Что такое с водой? - спросил я громче.
        - С водой? - недоуменно повторил он.
        - Что с ней такое? - продолжал допытываться я.
        Он улыбнулся мне, скользнув взглядом по моему наброску схемы столовых приборов.
        - Да, наверное, - неопределенно сказал он, словно предавшись воспоминаниям далеких военных времен.
        Я подождал.
        - Проклятие, - пробормотал он и побрел прочь.
        После этого поздравлять меня потянулся ровный поток гостей. Все их улыбчивые гладкие фразы сливались в одну, а я всякий раз не знал толком, что и ответить. Похоже, Джибсен почуял это: через некоторое время он обосновался рядом со мной и принялся отвечать за меня хорошо поставленным ораторским голосом.
        - Да, услышав, сколько ему лет, я, разумеется, был настроен несколько скептически, но мы решили, почему бы и не рискнуть, и вот, сами видите, он просто чудо. В смысле, сколько в нем потенциала…
        - Мы не знали точно, но некоторое представление все же имели - и решили: стоит попробовать.
        - Знаю, знаю, мы все очень взволнованы. Возможности безграничны. Отдел образования? Что ж, дайте мне вашу карточку и мы поговорим в понедельник.
        - Да-да, именно так мы всегда на это и смотрели… Перед тем как позвонить ему на ранчо, я сидел у себя в кабинете и сказал себе: «Да, ему двенадцать, но давай все же попробуем!» И риск, со всей очевидностью, оправдался…
        Пока я слушал его, все происшедшее превращалась во что-то совершенно иное. Мне стало как-то неуютно. Моя история становилась его историей. Как будто кто-то потихоньку все прибавлял и прибавлял звук какому-то очень противному шуму: мало-помалу, но под конец у меня аж скулы сводило. Даже официанты в белых перчатках стали выглядеть как-то зловеще. Когда одна официантка хотела налить мне воды, я замахал на нее руками, подозревая, что она задумала меня отравить.
        В какой-то момент мистер Джибсен наклонился ко мне и шепнул:
        - Клюнули…
        Чувствуя себя совсем разбитым, я дважды постучал его по плечу, но он лишь похлопал меня по руке, а сам продолжал говорить какой-то дотошливой женщине с заклеенным глазом:
        - О да, да, конечно… выездные мероприятия. Он тут, по крайней мере, на шесть месяцев, но это не точные сроки, все обсуждаемо.
        Я поднялся и закоченело побрел к выходу из зала, чувствуя на себе многочисленные людские взгляды. Когда я проходил мимо какой-нибудь беседующей группки, люди умолкали и делали вид, что вовсе на меня не глядят, хотя на самом деле таращились чуть ли не в упор. Я старался сохранить на лице улыбку. За спиной у меня возобновлялись оживленные разговоры. С кем такое случалось, тот знает это странное ощущение, как будто все видишь со стороны.
        - Скажите, а где туалет? - спросил я какую-то официантку, с виду очень славную, хотя она и стояла у стены, заложив руки за спину и пряча белые перчатки.[165 - ТУАЛЕТ = БЕЗОПАСНОСТЬПосле того как это произошло, я несколько секунд смотрел, как из его головы хлещет на сено кровь, а потом бегом бросился на нижнее поле, найти отца. Когда я сказал, что Лейтон сильно поранился, даже застрелился, лицо у отца окаменело и он побежал в сторону амбара. Я никогда еще не видел, чтоб он бегал. Получалось неграциозно. А я остался стоять в поле, не зная, куда пойти. Присел прямо там, где стоял, сорвал какую-то травинку, а потом побежал к дому и спрятался в туалет. Смотрел там на черно-белые почтовые открытки с изображениями пароходов, которые сам же и наклеил на стену, и ждал, пока знакомый рев Джорджины не скажет мне, что отец везет Лейтона в больницу. Но мотор не заводился. Через какое-то время я услышал шаги на крыльце, а потом - как отец что-то говорит по телефону на кухне. Прищурившись, я воображал, будто пароходы плывут не по морю, а по земле, через взгорья прямиком к нашему ранчо, чтобы увезти нас в
Японию. А мы один за другим силились втащить свой багаж по крутому трапу на просторную палубу гигантского корабля.Наконец я услышал скрип земли под колесами и, выглянув через заиндевевшее окно, увидел расплывчатые очертания полицейской машины. Отец разговаривал с двумя полицейскими. Потом приехала скорая помощь. Даже когда она уже уехала, не включая мигалку, я все сидел в туалете со своими пароходами. Думал, сейчас придут задавать мне вопросы, но никто так и не пришел. Только Грейси, через какое-то время. Она плакала и просто села рядом со мной, обняла меня, и так мы лежали на полу довольно долго и не сказали друг другу ни слова, но я никогда ни к кому не чувствовал себя ближе, чем тогда к ней.]
        Она указала мне на двойные двери.
        - По коридору и направо.
        - Спасибо, - сказал я. - А почему вы так стоите? Прячете белые перчатки?
        Она как-то странно на меня посмотрела и высвободила руки из-за спины.
        - Нет… - проговорила она и снова приняла прежнее положение. - Нам полагается так стоять. Иначе меня уволят.
        - Ой, - только и вымолвил я. - Ну, знаете, а мне ваши перчатки нравятся. Зря вы их прячете.
        На этом я вышел из огромного зала.
        В коридоре громко хохотали двое мужчин - выглядели они, как два старых друга, которые давно не виделись. Один из них указал себе на пах, а второй ткнул его в плечо. Оба зашлись смехом и прислонили головы к стене, силясь отдышаться. Им явно было очень весело. На счастье, они не заметили, как я проскользнул мимо.
        В туалете, как оказалось, дежурил специальный служитель. Я никогда еще не бывал в туалете со специальным служителем - в Монтане они как-то не очень распространены. Я такое видел только по телевизору - там шпион прикинулся как раз служителем и убил кого-то, дав ему отравленную мятную конфетку для свежести дыхания.
        Этот служитель с виду был студенческого возраста и, судя по лицу, успел изрядно соскучиться. На лацкане у него была крохотный значок с буковкой М. Когда я вошел, он оживился и заговорщическим тоном спросил:
        - Ну и как там?
        - Да ничего хорошего, - отозвался я. - Взрослые иногда просто невыносимы.
        Конечно, подобным заявлением я несколько рисковал - ведь это исключало его из категории «взрослых». С другой же стороны, я предлагал ему товарищество «не-взрослых», а у меня успело возникнуть чувство, что таким он хочет себя считать, вне зависимости от реального возраста.[166 - Когда ребенок становится взрослым?Конечно, мне не пристало рисовать эту диаграмму, потому что я не могу считаться беспристрастным наблюдателем. Но этот вопрос часто меня осаждал: в Бьютте полным-полно молодых людей, с виду даже и постарше, чем этот служитель, которых я бы взрослыми никак не назвал. Например, Ханкерс Сент-Джон. Он точно еще не взрослый, хотя лет ему, наверное… ну тридцать пять. А если дело не в возрасте как таковом, тогда в чем? С другой стороны, взрослого сразу видно. Их легко распознать по поведению.Ты взрослый, если ты:1) Ложишься вздремнуть без всякой причины.2) Не радуешься Рождеству.3) Волнуешься, не начал ли терять память.4) Упорно и тяжело работаешь на работе.5) Носишь очки на специальной ленте на шее, но сплошь и рядом об этом забываешь.6) Говоришь: «А ведь я тебя помню, когда ты был еще во-о-от
таким крошкой» и покачиваешь головой с выражением AU1, AU24, AU41, что примерно переводится как «Как же мне грустно, что я уже так стар, а все еще несчастен».7) Платишь подоходный налог и с радостью вступаешь в гневные беседы «какого черта они все там делают».8) Каждый вечер сам по себе пьешь алкогольные напитки перед телевизором.9) Подозрительно относишься к детям и их побудительным мотивам.10) Ничему не радуешься.]
        - Знаю, - согласился он, тем самым подтверждая мою догадку. - Как тебя угораздило во все это влипнуть? Не удалось отвертеться? Эти типы тем и живут, что из тебя все жизненные силы высасывают. Неудивительно, что после этого люди думают, будто наука умерла.
        Я быстро прикинул, не стоит ли соврать, чтобы остаться на одном уровне с этим парнем - он был классный, мне бы хотелось таким вырасти. Потом решил сказать правду.
        - На самом-то деле я почетный гость. Я только что получил премию Бэйрда в Смитсоновском институте. - Слыша себя со стороны, я подумал, что звучит как-то скучно - этому парню, небось, ничуть не интересно ни про премию Бэйрда, ни что я могу рассказать о сточных системах, или пространственно-временных туннелях, или смене климата. Он просто поддерживал со мной светскую беседу - служителям оно положено.
        Но глаза у него так и вспыхнули.
        - Ух ты! Мистер Спенсер Бэйрд, наш бесстрашный лидер! - Он насмешливо отсалютовал мне - сперва поднес три пальца к голове, а потом показал вверх на потолок. - Поздравляю! А чем ты занимаешься?
        Я от изумления сперва даже не знал, что сказать, - стоял, сглатывая слюну. Но видя, что он все еще ждет ответа, а не просто полюбопытствовал из вежливости, пробормотал:
        - Ну-у… я составляю карты.
        - Карты? Какие карты?
        - Самые разные, на самом деле… как люди колют дрова, например… и где… - Почему-то сейчас мне просто больше ничего в голову не приходило.[167 - Из блокнота С43А я и правда как-то нарисовал схему, как валить деревья и рубить дрова - понаблюдав за тем, как отец полтора дня валит сосны на холме. Ох, он и мастер по этой части!]
        - Карта, как колют дрова? - приподнял брови парень.
        - Нет-нет, я собираюсь еще сделать карты расположения «Макдоналдсов» в Северной Дакоте, и очертаний ручьев и канав, и карту потребления электричества в разных частях города, и усиков у жучков, и…
        - Ух ты, - повторил служитель. Выражение у него вдруг стало ужасно заговорщическим. Он подошел к двери и выглянул в коридор - сперва в одну сторону, потом в другую. А может, он и правда шпион? Вдруг он собирается меня убить, завершив дело преподобного Мерримора, который тоже был шпионом, работающим под прикрытием маньяка-проповедника? И теперь, когда я прикончил одного из них, остальные шпионы совсем рассвирепели и убьют меня прямо в туалете, вантузом?
        Служитель запер дверь изнутри и вернулся обратно ко мне. Признаюсь, я успел уже изрядно напугаться. Я лихорадочно зашарил в карманах, но осознал, что забыл «лезерман» (для картографов) на месте преступления у холодного канала в Чикаго.
        - Слушай, - почти шепотом начал служитель, - а ты когда-нибудь слышал про клуб «Мегатерий»?
        - «Мегатерий»? - Я весь дрожал.
        Он кивнул и показал на полку под зеркалом, где хранились маленькие полотенца, туалетная вода и потенциально отравленные мятные конфетки. Рядом с ними стояло миниатюрное существо, похожее на доисторического ленивца. Я догадался, что это и есть мегатерий.[168 - Фигурка мегатерия]
        - Сделано в Китае, - сказал парень. - Но удивительно точно, в соответствии с данными, полученными на основе окаменелостей.
        - Ну конечно же, - выдохнул я. - Всегда мечтал присоединиться к клубу «Мегатерий», пока не осознал, что родился на сто пятьдесят лет позже, чем следовало бы.
        - Ничего и не позже, - возразил парень. И добавил, понизив голос еще сильнее: - Мы все еще собираемся.
        - Клуб все еще существует?
        Он кивнул.
        - И вы его член?
        Он улыбнулся.
        - Но почему я об этом никогда не слышал?
        - Ой, - сказал служитель, - в этом городе полным-полно всего, о чем ты никогда не слышал. Услышь ты или еще кто о них - и им конец.
        - А например?
        - Иди за мной, - сказал он, сунул фигурку мегатерия в карман и положил на стойку забавную маленькую карточку, добавив: - Иногда она бывает результативней моего личного присутствия[169 - ]. Людям нравится идея давать чаевые, но не нравится непосредственно акт отдачи.
        Мы вместе вышли из туалета и пошли по коридору. Те двое, что хохотали тут недавно, по всей видимости, удалились на отведенные им места.
        - Кажется, мне очень скоро надо произносить речь, - сказал я.
        - Это не займет и минуты. Просто хочу тебе кое-что показать.
        - Ну ладно.
        Мы дошли до конца коридора и спустились по лестнице в подвал.
        - Как вас зовут? - спросил я.
        - Борис.
        - Приятно познакомиться.
        - Взаимно, Т. В.
        - Откуда вы знаете мое имя? - подозрительно осведомился я.
        Он показал на карточку у меня на груди.
        - Ой, ну конечно же, - засмеялся я. - Конечно. Обычно-то я не…
        - А что это значит?
        - Текумсе Воробей.
        - Класс, - оценил он.
        В подвале мы миновали несколько бойлеров и дошли до уборщицкой кладовки. В голове у меня снова пронеслись всякие мысли об убийствах и запрятанных трупах.
        Борис посмотрел на меня и улыбнулся - однако это была не улыбка типа «а-вот-теперь-я-убью-тебя», а скорее заговорщическая. Так улыбнулся бы мне Лейтон перед тем, как продемонстрировать последний воздушный трюк или самодельное взрывное устройство.
        Борис дважды хлопнул в ладоши, точно фокусник в цилиндре, какие у нас несколько раз были на праздновании дня рождения Грейси, и отворил дверцу кладовки. Я робко заглянул внутрь, ожидая обнаружить там живого аллигатора или еще что-нибудь в том же роде. Но кладовка оказалась самой обычной - метлы, швабры, ведра.
        - Что это? - спросил я.
        - Смотри. - Он показал на заднюю стенку. Вглядевшись, я различил очертания железной двери высотой в четыре фута и с большой ручкой - точно дверца здоровенной старомодной печи. Отодвинув метлы, мы опустились на колени у двери. Борис поплевал на ладони и налег на ручку. Видно было, как он изо всех сил старается повернуть ее. Он даже закряхтел. А потом ручка наконец заскрежетала и повернулась против часовой стрелки.
        Борис открыл железную дверь. За ней оказался узкий туннель, что, понижаясь, уходил куда-то во тьму. Для взрослого, пожалуй, там было бы тесновато, а вот я пролез бы без труда. Я наклонился вперед. Порывы холодного воздуха оказались неожиданно сухими и совсем не затхлыми. Закрыв глаза, я попытался разложить запах туннеля на составляющие: примесь ржавчины, сдержанная прохлада почвы и, пожалуй, пригорелое послевкусие керосиновой лампы. Принюхавшись постарательнее, я различил еще легкое дуновение влаги, нотки головастиков. Сливаясь вместе, эти ароматы образовывали новый запах: туннель! Я выдохнул.[170 - Запахи пробуждают воспоминания, но описать их трудно. Из блокнота З101Мне вот интересно, существует ли хоть какой-то запах сам по себе - или любые запахи можно разделить на мельчайшие составляющие, и так до бесконечности? Похоже, обонятельная система - самый хитрый из всех наших органов чувств, поскольку нам недостает для него настоящего языка. У нас в семье про запахи всегда говорили в терминах вкуса, или воспоминаний, или метафор. Например, как-то, когда сгорел очередной тостер доктора Клэр, отец
пришел на кухню и воскликнул: - Тут пахнет, как в четвертом кругу ада! Женщина, ты что, заснула за рулем?А Лейтон завопил сверху: - Ага, пахнет жженой какашкой!А Грейси оторвала взгляд от своего компьютера, похожего на сиденье для унитаза, и сказала: - Пахнет моим детством.И, между прочим, была совершенно права.]
        - А что это?.. - начал я через секунду.
        - Система подземных ходов, - пояснил Борис, просовывая голову внутрь. - Еще со времен Гражданской войны. В одном из них мы нашли кавалерийские сапоги. Эти ходы тянутся от Белого Дома к Капитолию и потом к Смитсоновскому музею. - Он начертил у себя на ладони маленький треугольник. - Их построили, чтобы всякие большие шишки могли бежать, если вдруг город попадет в осаду. Идея была в том, чтоб они укрылись в Музее, а потом выбрались из города, пока мятежники их не нашли. После войны ходы были запечатаны, но Мегатерии в сороковых годах их отыскали, и с тех пор мы активно ими пользуемся. Но, конечно, это страшная тайна. Если ты проболтаешься, мне придется тебя убить.
        Он ухмыльнулся.
        Мне было уже совсем не страшно.
        - Я рисовал карту канализационной системы Вашингтона - и перерыл уйму старинных карт подземелий, а этих туннелей не видел.
        - Жаль тебя огорчать, старина, но на свете есть пропасть вещей, не показанных на картах. И обычно они-то и есть самые интересные.
        - А вы случаем ничего не знаете о пространственно-временных туннелях?
        Борис сощурился.
        - Каких именно?
        - Понимаете, мне кажется, на пути сюда мой поезд прошел через что-то вроде пространственно-временного туннеля…
        - Где это было? - перебил он.
        - Где-то в Небраске, - ответил я. Борис понимающе кивнул, а я продолжал: - То есть, конечно, я не совсем уверен, но так оно выглядело: мир словно бы на время исчез, а потом внезапно мы оказались в Чикаго. Я когда-то читал что-то про туннели на Среднем Западе…
        Он кивнул.
        - Отчет мистера Ториано?
        - Вы его знаете?
        - Еще бы! Он знаменит в кругах Мегатериев. Настоящая легенда. Исчез лет пятнадцать назад, пытаясь задокументировать нестабильность пространственно-временного континуума в Айове. Попался - а выйти так и не сумел, если понимаешь, что я имею в виду. Но я тебе могу раздобыть копию отчета, без проблем. Где, говоришь, ты остановился?
        - В Каретном сарае.
        - О-о, Каретный сарай… там всех выдающихся гостей селят. Знаешь, ты спишь на той же кровати, что Оппенгеймер, Бор, Саган, Эйнштейн, Агассис, Гайден и Уильям Стимпсон, наш основатель. Ты присоединился к длинному ряду.
        - Агассис? - переспросил я. Мне хотелось спросить: а Эмма Остервилль? Но я боялся, что он никогда о ней и не слышал. О ней никто не слышал. Она же отступница.
        - К завтрашнему утру мы доставим тебе копию отчета Ториано. Принесет парень по имени Фаркаш. Как увидишь его, сразу узнаешь.
        Мне хотелось засыпать его вопросами о подземных ходах, пространственно-временных туннелях, и кто такой Фаркаш, и как мне раздобыть себе такой значок с буковкой М - но в голове зазвучали сигналы тревоги.
        - Спасибо огромное, - торопливо проговорил я. - Наверное, мне пора. Мне еще надо им объяснить, куда я пропал.
        - Врежь им как следует, - посоветовал Борис. - Главное, помни: не дай себя одурачить. Не дай им втянуть тебя в свои игры. Хотя никто в этом не признается, но они притащили тебя сюда для своих разборок.
        - Хорошо, - сказал я. - А как я вас найду?
        - Не волнуйся, - заверил он. - Мы сами тебя найдем.
        С этими словами он отсалютовал мне тем же своеобразным жестом - три пальца к голове, а потом к потолку уборщицкой кладовки. Я попытался ответить тем же, но, кажется, что-то напутал.
        Глава 12
        Атмосфера комнаты, в которой на меня уставились 783 глаза. Из блокнота З101
        Когда я вернулся назад, в зале уже приглушили свет. Последние опоздавшие в темноте пробирались к своим местам. На секунду я совсем потерялся и забыл, где сижу, - меня оглушила смесь мелькающих черных рукавов, обручальных колец и зловонного дыхания.
        Кто-то схватил меня за локоть и с силой дернул назад. Я сморщился от боли - чувство было такое, будто швы на груди разошлись.
        - Где тебя носило? - прошипел над ухом Джибсен. - Где ты был? - Глаза у него преобразились. Я все пытался найти прежнего Доброго Джибсена, но и следов не находил.[171 - Быстротечность гнева, громовые раскаты. Из блокнота З101Я никогда еще не слышал такого тона. Такой фокусированный, остронаправленный гнев, с отцом в жизни ничего подобного не было - он олицетворял безмолвное и рассеянное неудовольствие неадекватностью физического мира. Это неодобрение выливалось в бурчании, пренебрежении и очень редких резких замечаниях, которые прекращались, едва успев начаться, - как раскаты грома ранней весной.]
        - В туалете, - пробормотал я, стараясь не заплакать. Очень не хотелось так быстро разочаровать Джибсена.
        Он смягчился.
        - Прости. Я не собирался… просто хочу, чтобы все прошло хорошо.
        Он улыбался, но в глазах еще оставалась не до конца угасшая злость. Я видел, как она таится там, под поверхностью. И тут, глядя в его глаза, я вдруг понял: взрослые способны сохранять эмоции очень-очень долгое время, даже после того, как все закончилось, карточки разосланы, извинения принесены и приняты. Взрослые тащат за собой огромный груз старых и никому не нужных эмоций.
        - Как ты себя чувствуешь? - спросил Джибсен.
        - Хорошо, - ответил я.
        - Отлично. Давай сядем. - Теперь его голос звучал мягко, заискивающе. Выпустив мой локоть, он провел меня к нашему столику. Соседи приветствовали нас вежливыми полуулыбками. Я полуулыбнулся в ответ.
        На тарелке у меня уже лежала крохотная порция салата, в котором виднелись кусочки мандарина. Осмотревшись по сторонам, я обнаружил, что все вокруг потихоньку поклевывают еду, как птички. Какая-то женщина успела выесть из салата весь мандарин.
        Из-за соседнего стола поднялся какой-то мужчина и прошел на сцену. Все зааплодировали. Я вспомнил, что во время череды представлений он жал мне руку, и только теперь до меня дошло, кто это: секретарь Смитсоновского института. Вот он, вот, во плоти! И почему-то именно то, что я вижу его - зализанные волосы, пухлое лицо и отвисшие щеки, подрагивающие, когда он с улыбкой кивал, призывая зал к молчанию - почему-то именно это превратило мое путешествие за две тысячи четыреста семь миль через всю Америку в реальный, свершившийся факт. Я был здесь. Я сжал мизинец и облизал губы от нервного ожидания.
        Однако когда он начал говорить, мозги у меня заскрипели и я, сам того не заметив, отделил уважение и нежность, которые питал к Смитсоновскому институту, от этого пухлого чиновника с неискренней улыбкой. Речь его оказалась на удивление посредственной: она плыла по залу и беспрепятственно выскальзывала за дверь, принося слушателям лишь смутное удовлетворение - и ничего больше.[172 - К СЛОВУ О ПОСРЕДСТВЕННОСТИДоктор Клэр ненавидела посредственность. И, насколько я мог судить, считала, что в мире почти все - посредственность.Как-то утром она резко сложила нашу газету «Монтана стэндард» и с чувством произнесла: - О посредственность, посредственность, посредственность! - Посредственность-посредственность-посредственность, - подхватил Лейтон над миской с хлопьями. Я тоже присоединился. - Довольно! - обрезала она. - Это серьезно. Посредственность - как грибок, поражающий мозг. Мы должны неустанно воевать с ней, иначе она просочится во все, что мы делаем. Мы не должны подпускать ее. Не должны!Лейтон продолжал под нос напевать «посредственность-посредственность-посредственность», но я уже не
поддерживал его - я свято поверил в то, что сказала мать. Я молча клялся в верности ее делу, стараясь выразить это даже в том, как ел медовые колечки - аккуратно и целеустремленно.]
        Уже через минуту этой говорильни[173 - ] мне захотелось проверить, удастся ли одним щелчком закинуть кусочек чахлой морковки с тарелки в винный бокал. Никогда не умел слушать взрослых, которые имеют в виду что угодно, кроме того, что говорят. Как будто бы их слова, едва проникнув в мозг через уши, тотчас же выливаются через маленькую дырочку в затылке. Но как понять, искренне говорит человек или нет? У меня никогда не получалось толком задокументировать это, как и всю гамму выражений на лице отца. Тут сразу много всего: неуместная жестикуляция[174 - Неуместная жестикуляция. Из блокнота З101], пустая улыбка, долгие скрипучие паузы, не вовремя вскинутые брови, смена интонации на расчетливую и выверенную. И все равно - дело не только в этом.
        Я нервничал все сильнее и сильнее. Да, конечно, я написал речь и сунул ее во внутренний карман смокинга - но я никогда еще не произносил речей, разве что в воображении, так что теперь гадал, сумею ли вынести все эти гладкие полуулыбочки и поднятые брови.
        Потом президент Национальной академии наук вскочил с места и пожал руку секретарю с выражением вежливого энтузиазма пополам со скрытым отвращением - тем самым выражением (AU2, AU13, AU16, если говорить совсем точно)[175 - Компоненты выражения «Спасибо, уйдите, пожалуйста». Улыбка-гримаса], какое появилось на лице доктора Клэр, когда тетя Хастинг прошлой весной приехала выразить нашей семье соболезнования и привезла пластиковый контейнер своего знаменитого беличьего супа.
        Бородатый президент НАН приветствовал аудиторию, вцепившись обеими руками в кафедру и быстро-быстро тряся головой вверх-вниз, вверх-вниз в знак благодарности за аплодисменты. Глаза у него были совсем другими, чем у секретаря. Собственно говоря, чем дольше он качал и тряс головой, тем сильнее мне это напоминало судорожный тик доктора Клэр. В глазах президента я распознал тот же голодный блеск, что часто видел в глазах доктора Клэр в самые азартные минуты исследований, когда ее было не оттянуть от таксономической головоломки, запрятанной в какой-нибудь ресничке или в узоре на экзоскелете. В такие минуты весь мир съеживается до размеров одной конкретной проблемы, когда даже распоследняя твоя митохондрия зависит от того, решишь ты эту проблему или нет.
        Президент поклонился, смущенный нестихающими аплодисментами. Я хлопал в ладоши вместе со всеми. Казалось, мы сами не знаем, зачем все продолжаем хлопать - знаем только, что так оно и надо: что мы должны выразить одобрение человеку, про которого уверены, что наше одобрение он заслужил.
        Наконец зал утих.
        - Спасибо большое вам всем, леди и джентльмены и наш почетный гость. - Тут он посмотрел прямо на меня и улыбнулся. Я заерзал на стуле. - Леди и джентльмены, я бы хотел рассказать вам одну небольшую историю. Историю о нашем друге и коллеге докторе Мехтабе Захеди, одном из ведущих мировых ученых в области медицинского применения крови мечехвоста. Только вчера я прочитал в «Пост»[176 - Доктор Мехтаб Захеди?! Да я же в прошлом году иллюстрировал одну из его статей! Мы несколько месяцев общались по почте - похоже, мы оба предпочитали этот вариант общения - и когда я послал ему последний вариант, он написал мне: «Прекрасные рисунки! Как образы моих грез! Как в следующий раз окажусь в Монтане, поставлю вам выпивку, Т. В. - М. З.» Помнится, я еще подумал, какое клевое сокращение получается - М. З., лучше не придумаешь.], что доктор Захеди задержан службой безопасности аэропорта Хьюстон за провоз в своем багаже пятидесяти экземпляров мечехвоста. И сами образцы, и сопровождающее их оборудование отвечали всем требованиям к разрешенным предметам, однако доктора Захеди, человека пакистано-американского
происхождения, задержали по подозрению в терроризме и семь часов допрашивали, прежде чем отпустить на свободу. Его образцы, представляющие собой итог шести лет работы и почти два миллиона долларов, потраченных на исследования, были конфискованы, а потом «случайно» уничтожены полицией аэропорта. На следующий день местная газета вышла с заголовком «В аэропорту остановлен араб с пятьюдесятью крабами в чемодане».
        По залу прокатился смешок, а президент продолжал:
        - Да, история эта, сформулированная таким образом, наверняка посмешит не одно религиозное семейство по пути в церковь. Но прошу вас, коллеги, обратите внимание на то, как все было обесценено: доктор Захеди - один из самых знаменитых молекулярных биологов мира, исследования которого уже спасли тысячи жизней и, скорее всего, спасут еще многие миллионы жизней в будущем, особенно учитывая, что мы все чаще встречаемся с инфекциями, устойчивыми к пенициллину. Но для газетенки он всего-навсего «араб с пятьюдесятью крабами» - который подвергся унизительному обращению и труд жизни которого уничтожен.
        Я не хочу слишком нагружать вас своими эмоциями - признаться, прочтя об этом, я швырнул газету через всю комнату, лишь чудом не попав жене прямо по голове, - но позвольте сказать хотя бы следующее: испытание, которому подвергся доктор Захеди, связано с множеством комплексных препятствий, что стоят на нашем пути сегодня. Пожалуй, даже препятствие - не самое правильное слово: в современном климате ксенофобской псевдонауки правильнее было бы сказать, что на нас со всех сторон ведется атака. И не только в канзасских школах - по всей стране научные методы постоянно подвергаются то легким, то не таким уж легким нападкам справа, слева и из центра, будь то общества защиты животных, нефтеразработчики, евангелисты, группы, представляющие определенные интересы, или даже крупные фармацевтические компании.
        В комнате раздался ропот, народ зашевелился.
        Человек на кафедре понимающе улыбнулся публике и выждал, пока ропот смолкнет, а потом продолжал:
        - Я искренне надеюсь, что Смитсоновский музей, Национальная академия наук, Национальный научный фонд и все научное сообщество сумеет объединить усилия для борьбы с враждебным окружением издевок и недомыслия. Как бы нам ни хотелось отступить в наши лаборатории и полевые станции, мы не можем больше пассивно ждать, ибо против нас и в самом деле - простите мне злоупотребление и без того затертым словом - ведется настоящая война. Да-да, война, не надо себя обманывать, мы на войне. Думать иначе было бы непростительной глупостью и слепотой, а в наше время такая слепота преступна: ибо пока мы разговариваем, наши враги действуют.
        Недавно ученые сделали ключевое открытие - монументальное открытие - ген, который, очень может быть, позволит связать эволюционное развитие нашего мозга с развитием человекообразных обезьян. И что же делает наш президент на следующий день после этого открытия? Призывает американцев сохранять скептицизм по отношению к «теории» эволюции, как будто «теория» - грязное бранное слово! Боюсь, мы должны биться с противником его же оружием: выступать на арене работы с общественностью, в средствах массовой информации. Мы должны представить нашу сторону со всей убедительностью, а иначе рано или поздно зачахнем и будем отброшены ради куда более сомнительных, зато гибких представлений о мире, вздорных объяснений, основанных лишь на вере и страхе. Я вовсе не хочу сказать, что вера - наш враг: среди нас много искренне верующих, как много и тех, кто верует не в высший разум, а в двойной слепой эксперимент.
        Народ в зале покатился со смеху. И я смеялся со всеми. Это было так правильно, так приятно - смеяться вместе с ними. Двойной слепой эксперимент! Уморительно!
        - Да, коллеги, вера сама по себе - прекрасная вещь, может, даже прекраснейшая. Но именно вера порой срывается с цепи, именно вера затуманивает наши суждения, вера охлаждает пылких и поощряет посредственность - вера, извращенная и обращенная во зло, и привела нас на этот опаснейший перекресток. Мы все верим в неизбежность научного прогресса, в великий поход за истиной - через гипотезы, эксперименты, отчеты. Однако все это не даровано нам свыше, а создано нами же - и подобно любому другому творению рук человеческих, наши методы и системы убеждения могут быть у нас отняты. В человеческой цивилизации нет ничего неизбежного, кроме неизбежного распада, рано или поздно. А значит, если мы не возьмемся за дело, уже для следующего поколения наука разительно изменится, а через сто лет станет просто неузнаваемой - если, конечно, наша цивилизация еще не рухнет от угрожающего ей топливного кризиса.
        Он крепко сжимал кафедру обеими руками. Вот каким я бы хотел стать, когда вырасту.
        - Вот почему я особенно рад приветствовать сегодня нашего почетного гостя, представителя нового поколения - того, на кого мы все, хотим того или нет, должны уповать и в кого должны верить. Как вы сами можете судить по его необыкновенной способности иллюстрировать то, что порой так трудно выразить словами, этот пока еще совсем не большой человек вносит отнюдь не маленький вклад в то, чтоб наука оставалась живой и здоровой.
        Кто-то захлопал. Президент протянул ко мне руку. Публика заерзала на сиденьях, и я ощутил приятное чувство, что все взоры в зале обращены в мою сторону. На меня едва не накатил приступ гипервентиляции. Огни вокруг качались и расплывались. Я сдавил мизинец.
        Джибсен нагнулся и тронул меня за плечо.
        - Ты как?
        - Хорошо, - ответил я.
        - Задай им жару! - сказал он и толкнул меня кулаком в плечо. Больно.
        Под пристальными и выжидательными взглядами трехсот восьмидесяти трех (по моим приблизительным оценкам) глаз я медленно поднялся с места и пошел к сцене, петляя меж столов, на которых еще лежали дюжины нетронутых двузубых штуковинок. По лестнице я поднимался, шагая по одной ступеньке за раз. Каждый шаг словно бы разрывал мою грудь еще на сантиметр. Стоило мне выйти на сцену, весь остальной зал потерялся за светом прожекторов. Я заморгал. За пеленой света повисла напряженная тишина.[177 - Звуки тишиныВ этом мире есть много типов тишины, и практически ни один из них не является и в самом деле тишиной. Даже когда мы говорим, что в комнате наступила тишина, мы имеем в виду лишь то, что там никто не разговаривает, но, разумеется, в ней все еще тихонько поскрипывают половицы, или тикают часы, или журчит вода в батарее, или бархатно шелестят за окном шины проезжающих автомобилей. И так, пока я стоял на сцене, вглядываясь в марево ярких огней, тишина раскладывалась на тоненькое гудение осветителей над головой, сборный коллаж 392х человек, старающихся сидеть тихо, хотя ноги у них нервно постукивали, а руки
подрагивали от самых разных неврологических недугов, а сердца сокращались под лацканами и дыхание с легким шипением выходило из ноздрей. Я слышал звон посуды и голоса с далекой кухни, шум открывающихся кухонных дверей, когда туда влетал кто-нибудь из обслуги, - голоса тогда делались громче, а затем вновь затихали. И за всем этим шел низкий гул вентиляторов над головой, прежде я его как-то совсем не заметил. На миг мне даже подумалось, а может, это тихое и неумолчное «уууууууу» - отзвук вращающегося вокруг своей оси мира - но нет, то был всего лишь вентилятор.]
        Щурясь и изо всех сил стараясь улыбаться, я пожал руку президенту - совсем как когда-то Эмма Джозефу Генри.
        - Поздравляю, - тихо проговорил он, и это было первое фальшивое слово, что он произнес за вечер. Выражение у него было AU17. Во мне ему нравилась сама идея - а теперь, когда мы стояли лицом к лицу, я уж слишком сильно напоминал ему двенадцатилетнего мальчишку.
        Голова у меня еле-еле торчала над кафедрой. Заметив это, президент принес низенькую подставку, что вызвало в аудитории шелест и смешки. Я послушно вскарабкался на нее и вытащил из кармана смятый листок бумаги.
        - Всем привет, - сказал я. - Меня зовут Т. В. Спивет. Меня назвали в честь Текумсе, великого военачальника шауни, который пытался объединить все индейские племена, но был застрелен американскими солдатами в битве на Темзе. Мой прапрадед Терхо Спивет, приехавший из Финляндии, взял себе это имя по приезде в США, и с тех пор в каждом поколении кто-нибудь да носил это имя, так что иногда, произнося «Т. В. Спивет», я чувствую внутри себя предков. Так я чувствую в себе Т. Т., и Т. Р., и Т. П., и даже Т. И., моего отца, который на меня совсем не похож, - всех их я ощущаю в своем имени. Может быть, где-то там в глубине толкается и сам Текумсе, недоумевающий, почему род финно-германских фермеров вдруг взял его имя. Но, конечно, я не думаю о предках совсем уж каждый раз, как произношу свое имя, особенно когда произношу его быстро, например, по телефону: «Алло, это Т. В.» - или как-нибудь еще в том же роде. Если б я только и делал, что думал о своих предках - Бог мой, это было бы просто нелепо. - Я чуть помолчал. - Подозреваю, теперь вы гадаете, что означает мой второй инициал.
        Я слез с подставки и подошел к экрану у меня за спиной. На нем высвечивалось огромное смитсоновское солнце. Сцепив большие пальцы я попытался в меру своих способностей изобразить тень воробья, как когда-то показывал мне ее Два Облака.
        - Отгадаете, кто это? - спросил я без микрофона. Люди в зале зашевелились. Я прищурился и увидел, как Джибсен беспокойно ерзает на стуле. Глаза его умоляли: «Что ты делаешь? Боже правый, пожалуйста, не подведи».
        Посмотрев на тень, я увидел, что она вообще ни на что не похожа. Ей недоставало трепетной жизни существа, которого Два Облака создал на стенке вагона в Покателло.
        - Это такая птица, - пояснил я, начиная нервничать.
        - Сокол! - выпалил кто-то.
        Я покачал головой.
        - Сокол ведь не начинается на «В». Разве что вечерний сокол. Но нет, второй мой инициал не обозначает вечернего сокола.
        Какая-то женщина в зале засмеялась. Все расслабились.[178 - Вечерний сокол наслаждается полетом. Из блокнота З77]
        - Это воробей! - выкрикнул чей-то голос из дальнего конца зала. Звучал он невероятно знакомо. Я попытался, сощурившись, разглядеть, что там за светом огней, но увидел смокинги и вечерние платья.
        - Да, - подтвердил я, лихорадочно роясь в памяти, чтобы сообразить, откуда я знаю этот голос. - Текумсе Воробей Спивет. Отличная догадка. Мне кажется, воробей - мое тотемное, оберегающее животное. Наверное, среди вас есть много орнитологов, и они могли бы рассказать про воробьев, и мне это понравилось бы.
        Я сделал глубокий вдох и продолжил:
        - Наверняка вы все ужасно умные и недаром заслужили свои докторские степени или что там еще, так что мне нет смысла пытаться рассказать вам что-то, чего вы не знаете, потому что сам я закончил всего-навсего седьмой класс и знаю куда как меньше, чем вы. Но сегодня я хотел бы вам сказать - помимо своего имени - три вещи.
        Я поднял первый палец, прищурился, глядя на ближний ко мне ряд, и показал им палец. Джибсен улыбнулся мне и тоже поднял палец. Кто-то повторил этот жест - и вот уже вся аудитория сидела, поднимая пальцы перед собой. По залу прокатился шорох - я представил себе, как в воздух одновременно взмывают триста девяносто два пальца.
        - Первое, что я хочу вам сказать - спасибо за то, что вы разрешили мне говорить и за то, что не отменили мою награду из-за того, что я оказался чуть моложе, чем вы могли ожидать. Я часто бываю моложе, чем и сам-то рассчитываю, но это не мешает мне выполнять свое дело. То, что я сейчас здесь, в Смитсоновском институте, для меня - сбывшаяся мечта. Я всегда мечтал оказаться тут, ощутить дух этого места - и вот сейчас именно тут и стою. Я постараюсь работать изо всех сил, чтобы доказать: вы не ошиблись, присудив мне премию. Я посвящу каждую секунду своего времени созданию новых карт и диаграмм для музея, и надеюсь, они вам всем понравятся.
        Я поднял второй палец. Это помогало мне не сбиваться с мысли. Джибсен и большинство в зале послушно последовали моему примеру. Двое воздержались.
        - Второе, что я хочу вам сказать - почему я рисую карты. Меня очень многие часто спрашивали, зачем я целыми днями рисую карты вместо того, чтобы играть на улице с другими мальчиками моего возраста. Мой отец, он держит ранчо в Монтане, не очень меня понимает. Я стараюсь показать ему, как можно использовать карты в его работе, а он не слушает. Моя мать тоже ученый, как и вы тут все, и мне бы хотелось, чтобы сегодня она оказалась здесь, потому что хотя она и сказала как-то, что Смитсоновский институт - это старинный сугубо мужской клуб, она бы могла сообщить вам много всего интересного, да и сама многому научиться и стать еще лучшим ученым. Например, она бы могла осознать, что хватит ей уже гоняться за монахом-скакуном, что на земле полным-полно более полезных занятий, чем поиски несуществующего жука. Но знаете, что странно? Хотя она ученый, а все равно не понимает меня. Она не видит смысла в картах и схемах обо всех людях, с которыми я встречаюсь, местах, где я бываю, всего, что я когда-либо видел или о чем читал. Только я не хочу умереть, так и не попробовав сложить это все, понять, как оно
сочетается и укладывается воедино - навроде очень сложной машины, очень сложной машины в четырех измерениях… а может, в шести или одиннадцати - я забыл, сколько там вообще бывает измерений.
        Я остановился. В зале наверняка сидела уйма народу, точно знающих, сколько вообще бывает измерений. Наверное, кто-нибудь из них сам эти измерения и открыл. Я нервно сглотнул и посмотрел в шпаргалку, что там за третий пункт. Но оказалось, его-то я и не записал. Наверное, как раз пришел портной, а Джибсен дал мне те неподписанные таблетки. Все вокруг ждали, подняв два пальца.
        - Ну вот… - сказал я. - Есть вопросы?
        - А что третье? - спросил кто-то из зала.
        - Да, - сказал я. - А что третье?
        - Т. В.! - выкрикнул чей-то голос - опять тот же знакомый голос из глубины зала. - Тебе еще рано волноваться о смерти! У тебя перед нами преимущество годков так в пятьдесят! Это нам пора волноваться, завершим ли мы свои труды. А у тебя впереди вся жизнь.
        Слова его вызвали в зале ропот. Народ зашептался.
        - Хорошо, - сказал я. - Спасибо.
        Слушатели продолжали перешептываться.
        - Хорошо, - повторил я и посмотрел на Джибсена: тому явно было не по себе. Он махнул мне рукой - мол, продолжай. Я потерял аудиторию. Я потерпел неудачу. Я понятия не имел, что делать. Я же ребенок.
        - Мой брат умер в этом году, - сказал я.
        Вот тогда все замолчали. По-настоящему замолчали.
        - Он застрелился в амбаре… Звучит ужасно - никто и никогда не формулировал этого вот так вот. Никто не говорил: «Лейтон сам себя застрелил в амбаре». Но на самом деле именно это и произошло. Мы с ним вместе работали над диаграммой сейсмоскопа. Я так радовался! Понимаете, он коллекционировал ружья, а нам всегда было так трудно играть вместе… По-моему, он думал, что у меня не все дома - раз я вечно черчу схемы и что-то записываю, все такое. Он колотил меня и кричал: «Да брось ты уже свою писанину!» Он не понимал. Он был совсем другой… он смотрел на жизнь просто, без долгих размышлений. Он любил свои ружья. Мог весь день палить по расставленным на камнях жестянкам или охотиться в ущелье на мышей. И у меня как-то возникла идея… мы можем вместе играть с этими ружьями. Я сделаю карту звуковой волны для каждого ружья и помещу туда всякую прочую информацию: калибр, дальнострельность, точность, все такое. Я думал - вот для нас отличная возможность заниматься чем-то вместе. Быть братьями. И все шло просто отлично. Мы так работали вместе три дня. Ему нравилось стрелять для меня, а я собрал много
превосходных данных. Вы просто не поверите, как по-разному звучат разные выстрелы… А потом у него заклинило один винчестер при зарядке. Лейтон стал там что-то прочищать, или просто проверять дуло, не знаю. А я подошел придержать приклад, чтобы ему было удобнее, понимаете? Я не касался спускового крючка. Но раздался взрыв. И Лейтон отлетел на другой конец амбара. Я бросился к нему, и… У него текла кровь, и лицо было повернуто в другую сторону, но я все равно чувствовал, что это уже не мой брат. Уже никто. Я слышал свое дыхание и понимал - только что нас было двое, а теперь остался только один. И я… - Я судорожно вздохнул. - Я не хотел, чтобы так получилось. Не хотел, не хотел.
        Зал молчал. Все ждали. Я сделал глубокий вдох.
        - И вот с того момента, как я смотрел на него и слушал свое дыхание, а он уже не дышал - с того самого момента мне все время кажется, что со мной тоже обязательно что-нибудь произойдет. Такова природа вещей. Сэр Исаак Ньютон говорил, что каждому действию есть равное по силе и обратное по направлению противодействие. Ну вот я и жду. По пути сюда я чуть не погиб - возможно, как раз чтобы все уравновесить. Потому что Лейтон не должен был умереть. Может, лучше бы погиб я. Потому что ранчо перешло бы к нему. Оно бы при нем просто расцвело, он бы так здорово им управлял. Представляете?
        Я представил себе эту картину, а потом продолжал:
        - И когда в Чикаго нож уже вспарывал мне грудь, я подумал: «Т. В., ну вот и все. Ты дождался. Вот как все оно кончится». А потом подумал - и значит, у меня никогда не будет возможности говорить с вами, как я сейчас говорю. И тогда я стал сопротивляться. И оказал преподобному равное противодействие. Он свалился в канал и все снова пришло в равновесие. Или… или расшаталось еще сильнее? Не знаю. Знаю только, что мне надо было сюда попасть. Моим предкам было суждено отправиться на запад, а мне сюда. Значит ли это, что Лейтону суждено было умереть? Вы понимаете, что я имею в виду?
        Я снова остановился. Никто в зале не проронил ни слова.
        - Вы можете мне ответить, как всеобъемлющи причины и следствия на клеточном уровне? Можете сказать, сильно ли нановероятность определяет ход времен? Иногда у меня бывает такое ощущение, что все на свете предопределено заранее, а я лишь стараюсь проследить бытие, которое всегда останется таким, какое есть. - Я перевел дыхание. - Можно вас кое о чем спросить?
        Тут до меня дошло, что глупо задавать такой вопрос тремстам девяноста двум людям одновременно, но было уже поздно, так что я продолжал:
        - Вот у вас бывает такое чувство, будто где-то внутри головы вы уже давно знаете содержимое всей вселенной - как будто вы родились с полной картой мира, выгравированной где-то в извилинах вашего головного мозга - и теперь проводите жизнь, просто пытаясь получить доступ к этой карте?
        - Ну и как нам получить к ней доступ? - спросил женский голос. Как же поразительно было слышать тут женщину! Я вдруг остро затосковал по маме.
        - Гм, - сказал я. - Знаете, мэм, я сам толком не разберу. Может, если просидеть три-четыре дня и очень старательно концентрироваться? Я попробовал по дороге сюда, но мне стало скучно. Я слишком молод, чтоб так долго удерживать внимание, но у меня есть такое постоянное еле заметное ощущение - как будто очень-очень тихое гудение где-то внутри, подо всем и всегда - ощущение, что мы все и так уже знаем, просто забыли, как с этим знанием обращаться. Когда я рисую карту, которая правдиво отображает то, что должна отображать, мне кажется, что я уже знал эту карту с самого начала - и просто скопировал, перерисовал ее. Вот я и думаю: если эта карта уже существовала, тогда и мир уже существует - и будущее уже существует. Но правда ли это? Есть тут доктора науки о будущем? Была ли предначертана эта встреча? Является ли частью карты то, что я еще только собираюсь сказать? Не знаю. По-моему, я мог бы наговорить много всего другого вместо того, что я сейчас говорю.
        Тишина. Кто-то кашлянул. Они меня ненавидели.
        - Ну, собственно, я это все к тому, чтобы сказать - я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ваше доверие. Я только мальчик, но у меня есть карты. Я буду стараться изо всех сил. Я постараюсь не умереть - и сделать все, что вы захотите. Я просто поверить не могу, что наконец и правда попал сюда. Это как новое начало, новая глава в истории моей семьи. Может быть, я и в самом деле могу что-то решать сам. И я решил продолжить историю Эммы. Я счастлив быть здесь. Может быть, они все тоже тут - все Текумсе, и Эмма, и мистер Энглеторп, и доктор Гайден - все ученые, которым доводилось когда-либо поднять с земли камешек и задуматься, а как он сюда попал. Вот и все, что я хотел сказать. Спасибо.
        Я сложил шпаргалку и засунул ее в карман.
        На этот раз никакой тишины не было. Слушатели хлопали вовсю - и по тому, как они били в ладоши, я понимал: аплодируют искренне. Я улыбнулся. Джибсен вскочил на ноги, и все вокруг него тоже вскочили. Это был великий момент. Секретарь Смитсоновского музея вышел на сцену и взял меня за руку. Все закричали еще громче, а он резко вскинул мою руку наверх, и в груди у меня что-то разорвалось. Аудитория ликовала, а он все держал мою руку в воздухе, точно у боксера на ринге, а я едва мог дышать, и ноги у меня подкашивались. А в следующую секунду рядом оказался Джибсен. Обхватив меня и поддерживая одной рукой, он повел меня со сцены. Голова кружилась - невероятно.
        - Надо увести тебя отсюда, пока не разразился скандал.
        - Что случилось? - удивился я.
        - У тебя снова идет кровь, под смокингом. Не стоит никого пугать.
        Посмотрев вниз, я увидел у себя на животе пятно крови. Джибсен вел меня сквозь толпу. Все окружали нас и что-то оживленно говорили.
        - Позвоните мне, - выкрикнул кто-то.
        - Простите, простите, нам надо идти, - твердил Джибсен.
        Народ вокруг протягивал ему визитные карточки, и Джибсен собирал их одной рукой и засовывал на ходу в карман, второй рукой загораживая меня от толпы. Посмотрев вокруг из-под его руки, я увидел жуткое море сплошных улыбок и вспышку камеры, а потом, на самый краткий миг, мне померещился доктор Йорн, но Джибсен уже тащил меня прочь. Наверное, это была просто иллюзия - ведь масса ученых носят большущие очки и обладают лысиной. К тому же, доктор Йорн нипочем не надел бы смокинга.
        Наконец мы добрались до вращающихся дверей и вышли в пустой коридор. Вслед нам эхом несся шум приема. Несколько официантов маячили неподалеку, наблюдая за нашим уходом. Все по-прежнему были в белых перчатках.
        К тому времени, как мы забирали пальто, меня уже так шатало, что Джибсену пришлось прислонить меня к большой пальме в кадке. На другой стороне вестибюля я увидел Бориса. Он стоял у стены и приветствовал меня прежним салютом, но я был слишком слаб, чтоб ответить ему тем же.
        Когда мы оба оделись, Джибсен вынес меня на улицу, под легкий дождик. Мне понравился скрипучий кожаный салон ждавшего нас черного автомобиля. Приятно все-таки быть почетным гостем, которого ждет специальный автомобиль. Слушая убаюкивающий шелест дворников, я следил за каплями дождя на окнах. Капля воды восхитительная штука - всегда выбирает путь наименьшего сопротивления.
        Глава 13
        Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что в Каретный сарай уже кто-то заходил - и оставил на столе поднос с завтраком. Содержимое подноса: миска с «чириос» (медовые с орешками), фарфоровый кувшинчик молока, ложка, салфетка, стакан апельсинового сока и аккуратно сложенная вдвое газета «Вашингтон пост».
        Проведя инвентаризацию, я задумался, каким образом анонимный курьер, доставивший завтрак, узнал о моем почти философском пристрастии именно к медовым «чириос» с орешками, но, признаться, я не стал ломать голову слишком долго. Миска с хрустиками всегда взывает к вам с неодолимой силой. Я сдобрил их молоком и с головой погрузился в упоительный мир маленьких хрустящих колечек. Покончив с ними, я исполнил любимую часть ритуала: выпил оставшееся молоко, пропитанное сладким медовым привкусом - как будто волшебная корова надоила мне в миску волшебного молока.
        Потом я прислонился к спинке кровати и стал дорисовывать утренний комикс - мне это всегда поднимало настроение.[179 - Пятый рисунок. Из блокнота З101После смерти Лейтона я начал дорисовывать пятую картинку к утренним комиксам. Почему-то это занятие меня успокаивало. Мне нравилось, что я могу войти в воображаемые миры и всегда оставить за собой последнее слово, даже если это и ослабляло юмор изначального комикса. Границы, заданные рамками рисунка, действовали как-то очень умиротворяюще: в этот замкнутый мирок ничто не могло проникнуть извне. Вот разве что чувство потом оставалось какое-то опустошенное, даже если я разрисовывал продолжениями целый лист. И все равно я на следующее утро начинал все заново.]
        Посреди этого занятия я вдруг вспомнил события вчерашнего вечера, но представить себя, обращающегося с речью к целому залу с сотнями расфранченных гостей, не смог - сама идея казалась совершенно немыслимой и чужеродной. А может, это все - галлюцинация, порожденная обезболивающими таблетками? Может, мое подсознание само все выдумало: и Бориса, и одноглазую даму, и официантов в белых перчатках.
        На полу валялся мой смокинг, а в нем мятая рубашка. Я смущенно поднял их и попытался прикрыть пятна крови на груди, сложив рукава смокинга через грудь к плечам. Вид получился, как будто человек-невидимка в смокинге сам себя обнимает.
        Отступив на шаг, я любовался самообъятием человека-невидимки, когда в дверь кто-то постучал.
        - Входите, пожалуйста, - крикнул я.
        В двери показался молодой человек с удивительно пытливыми усиками. Он тащил несколько коробок.[180 - Удивительно пытливые усики. Из блокнота З101]
        - Привет, мистер Спивет, - поздоровался он. - Вот ваши принадлежности.
        - Ой, - сказал я. - Но откуда вы знаете… что мне нужно? Я ведь еще ничего не писал.
        Мне вовсе не хотелось показаться высокомерным, но я отношусь к своим чертежным принадлежностям очень придирчиво. И хоть я был благодарен новым знакомым за старания, но вряд ли они могли отгадать, какие именно марки карандашей и секстантов я предпочитаю.
        - О, у нас имелись кое-какие догадки. Серии «Жилло300», верно? Теодолит от «Бергера»? Мы уже видели вас за работой.
        У меня отвисла челюсть.
        - Постойте-ка! Это вы принесли мне медовые «чириос» с орешками?
        - Что-что?
        - Эээ… ничего. - Тут я вдруг вспомнил, что в кармане у меня всего два доллара и семьдесят восемь центов. - Знаете, не уверен, что смогу прямо сейчас за все заплатить.
        - Смеетесь? По счетам платит Смити - по крайней мере, на это они годятся, - сообщил он.
        - Правда? - поразился я. - Ух ты! И все забесплатно!
        - Лучшая штука в жизни. Если вам нужно еще что-нибудь, просто напишите вот тут, на бланке заказа, и мы все доставим.
        - А конфеты? - спросил я, испытывая границы своих возможностей.
        - Можем и конфеты, - кивнул он и, составив коробки стопкой на столе, занес в комнату несколько больших папок. - Ваши работы, прямиком с запада.
        - С запада?
        - Ну да. Доктор Йорн переслал их через водораздел.
        - Вы знаете доктора Йорна? - поразился я.
        Молодой человек с усиками улыбнулся.
        Я начал просматривать одну из папок. В ней содержались мои самые последние работы. Я думал, их еще никто не видел, кроме меня. Там было начало моей великой монтанской серии: наложение на старые миграционные тропы бизоньих стад современной системы автомагистралей; рельеф возвышенностей и плодородных почв; экспериментальная раскладная таблица, демонстрирующая постепенное превращение расположенных вдоль железной дороги маленьких ферм и ранчо в исполина сельскохозяйственной промышленности.
        Мои карты. Мой дом. Я коснулся калечного наложения, провел пальцем по тонким карандашным линиям, тронул место, где мне пришлось стирать неточную линию. Вспомнил, как поскрипывал мой чертежный стул, когда я наклонялся вперед. Ох, оказаться бы дома! Я ощутил запах варящегося в кофеварке внизу отцовского кофе, богатый аромат зерен с легкой примесью формальдегидных паров из кабинета доктора Клэр.
        - С тобой все в порядке?
        Подняв взгляд, я обнаружил, что молодой человек пристально смотрит на меня.
        - Да, - смущенно пробормотал я, торопливо вытирая щеки и складывая работы обратно в папку. - Отлично. Все выглядит хорошо и отлично.
        - Да уж, - заметил он. - Не хотел бы я тебя видеть, когда доставят все твои блокноты.
        - Мои блокноты?
        - Именно, - подтвердил он. - Йорн устроил, чтобы все переправили сюда. Включая книжные полки и прочее.
        - Что-что? - поразился я. - Всю мою комнату?
        - Я видел фотографии твоей комнаты. Клевая. Прям натуральный штаб. Но будь осторожен - а то глазом моргнуть не успеешь, они уже захотят устроить из твоей комнаты выставку. Я б на твоем месте послал их куда подальше. У них лапы загребущие - тянут ко всему, где хоть какой-то драйв. Видать, где-то по дороге забыли, что наука - это новаторство и опасности, а не заигрывания с публикой.
        Я молчал, пытаясь представить себе, как доктор Йорн опустошает мою комнату неведомо для родителей. Уж конечно, они бы заметили! Уж верно, по крайней мере, Грейси показала им записку из банки с печеньем!
        - Да, тебе тут парочка писем, - сообщил молодой человек.
        Он протянул мне два конверта обычного размера и третий - побольше, из оберточной бумаги. На первом стоял адрес:
        М-ру Т. В. Спивету
        Смитсоновский институт
        Каретный сарай
        Вашингтон, Колумбия, 20013
        Я узнал почерк доктора Йорна. И заметил еще, что штемпель на письме датирован двадцать восьмым августа - тем самым днем, когда я покинул Монтану. Я уже собирался разорвать конверт, когда молодой человек протянул мне серебряный вскрыватель для писем.
        - Спасибо, - поблагодарил я. Мне еще не приходилось пользоваться такими приспособлениями - почему-то это придавало акту открытия письма официальность.[181 - Как открывать письмо с помощью специального вскрывателя. Из блокнота З101Чувство подлинного ликования дает вовсе не шаг 3, а шаг 62: когда ты уже прижал лезвие ножа к сгибу конверта и предвкушаешь - как именно пройдет надрез.]
        Дорогой Т. В.!
        Знаю, что все происшедшее стало для тебя настоящим шоком. Я как раз собирался рассказать тебе, что отправил твои работы в комитет по присуждению премии Бэйрда - но не хотелось давать тебе напрасных надежд. Обычно проходит несколько лет, прежде чем комитет хотя бы рассматривает твою заявку. Но так уж оно вышло, и они связались со мной сразу после звонка тебе, а когда я вам перезвонил, тебя уже не было!
        Ты хоть представляешь, как перепугал твоих родителей! Я имел довольно долгую беседу с твоей матерью. Она сильно волновалась, да и я тоже, потому что тогда нам еще не сообщили из Смитсоновского института, что ты добрался. Скажи, ты и вправду проехал через всю страну на поезде? Что за опасная затея! Почему ты не обратился ко мне? Мы бы организовали твою поездку. Разумеется, я чувствую себя ответственным за все, что произошло. А твоя мама со мной больше и разговаривать не будет. Я вынужден был рассказать ей про нашу совместную работу, и теперь она, что вполне понятно, чувствует себя преданной - а может статься, ревнует или рвется защитить тебя - иногда мне бывает очень трудно понять Клэр. Хотелось бы мне, чтобы она все же осознала, какая замечательная возможность тебе представилась…
        Позвоню тебе очень скоро. Поздравляю - и удачи!
        Всего хорошего,
    Доктор Терренс Йорн.
        Так она все знает!
        Я вскинул голову. Молодой человек все так же стоял на пороге, улыбался и не выказывал ни малейшего намерения уходить. Я старался не подавать виду, что, возможно, все пропало, что моя мать, вероятно, уже едет сюда, чтобы посадить меня под замок на веки вечные. Отгоняя эти мысли, я посмотрел на большой конверт из оберточной бумаги. На нем была отпечатана красная буква М. Я вдруг осознал, что и на вскрывателе для писем была такая же буква.
        - Вы…
        - Фаркаш? Я уж думал, ты никогда не спросишь. Фаркаш Эстебан Смидгалл, к твоим услугам.
        Он слегка поклонился и дернул себя за кончик уса.
        Я вскрыл второй конверт тем же серебряным вскрывателем. Мне это нравилось. Внутри оказался отчет мистера Ториано, тот самый отчет, который я когда-то обнаружил в архивах Бьютта, но потом потерял в ванной комнате: «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830 -1970»[182 - Схлопывание червоточин в Айове. Из П. Ториано, «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830 -1970», стр. 4 (не опубликовано)Насколько я мог судить, отчет являлся упрощенной переработкой диссертации Ториано, поданной к защите в юго-западной Индиане и по неизвестным причинам отклоненной. В этом отчете мистер Ториано утверждает, что за 140 лет в долине реки Миссисипи между 41й и 42й параллелями исчезло около 600 человек и восемь поездов компании «Юнион Пасифик». В доказательство приводились выписки из внутренней корреспонденции компании, в которых предлагалось списать исчезновение поездов на разнообразные стихийные явления и тем самым избежать кошмара неминуемой огласки.Меня, разумеется, более всего заинтересовали случаи ускоренного перемещения лиц и групп лиц. У мистера Ториано
нашлось относительно мало документов на сей предмет, что меня удивило: я-то думал, любой, кто побывал в пространственно-временном туннеле и вышел из него, примется рассказывать о пережитом направо и налево - любому, кто только готов слушать. Наверное, в девятнадцатом веке в такое просто никто б не поверил. Да что там - в такое и в двадцать первом веке никто не поверит! Пожалуй, я и сам мог служить превосходным примером - я же никому не рассказывал. В том, чтобы попасть в пространственно-временной туннель, все же есть что-то такое, чуть ли не постыдное.]. Видно было - отчет этот много раз копировали и перекопировали.
        - Спасибо, - сказал я.
        Фаркаш оглядел комнату, затем поманил меня к себе.
        - Здесь разговаривать небезопасно, - прошептал он. - В Смити никогда не знаешь, подслушивают тебя или нет… но мне бы хотелось как-нибудь потолковать с тобой в подземельях. Борис сказал, ты попал в червоточину по дороге сюда.
        - Да, - прошептал я, наслаждаясь таинственностью нашей беседы. - В смысле, мне так кажется. Не могу сказать доподлинно. Вот почему я и хотел прочитать этот отчет. Почему они все сосредоточены именно на Среднем Западе?
        Фаркаш бросил подозрительный взгляд на изображение Джорджа Вашингтона.
        - Расскажу тебе все, что мы знаем - но не здесь, - прошептал он. - Я подхватил работу с того места, где закончил Ториано… он так и не понял, почему именно Средний Запад. По его гипотезе, уникальные очертания литосферной плиты под долиной реки Миссисипи дают что-то вроде заикания в пространственно-временном континууме. Суть теории в том, что особенности строения и состава коренных пород в этой области в сочетании с множеством других сложных субатомных факторов порождают между сорок первой и сорок второй параллелями аномально высокую концентрацию квантовой пены… что, разумеется, приводит к частым аномалиям всякого иного рода. Главный вопрос - откуда там берется антивещество и как оно ухитряется удерживать червоточины открытыми достаточно долго, чтобы через них успел кто-то пройти. Позволь уж тебе сказать - не так-то легко сделать пространственно-временной туннель.
        - Ториано погиб? - прошептал я.
        - Никто не знает, - шепотом же ответил Фаркаш. А потом добавил вслух, обычным голосом: - Что ж, мистер Спивет, мы рады, что вы здесь.
        - Ой, пожалуйста, называйте меня Т. В.
        - Отлично, Т. В. - Фаркаш снова перешел на шепот. - Мы тебя тут давно ждем.
        - Правда?
        - Инструкции найдешь за воробьями, - прошептал он.
        - Что-что?
        Он отсалютовал мне и выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь.
        Совсем обескураженный, я снова открыл коричневый конверт и обнаружил там второй пакет, озаглавленный «Стайное поведение домовых воробьев», авторства Гордона Реджилла. Эта статья тоже была несколько раз отксерокопирована, некоторые страницы уже еле читались.[183 - Passer domesticus. Стаи под Давенпортом, Айова.Из Дж. Реджилла, «Стайное поведение домовых воробьев» (не опубликовано)]
        - Фаркаш! - завопил я.
        Откуда они узнали про стаю воробьев, которая спасла мне жизнь? Я же никому не рассказывал! А если они знали по воробьев, то знали ли про Джосайю Мерримора? Знали, что я убийца? Станут ли теперь меня шантажировать?
        Я перевернул стопку листов. С обратной стороны кто-то написал:
        Понедельник. Полночь.
        Зал птиц округа Колумбия.
        - Фаркаш! - заорал я, кинулся к двери и, рывком распахнув ее, обнаружил мистера Джибсена, который как раз потянулся к ручке с наружной стороны.
        - О, Т. В., уже на ногах! Великолепно! Вижу, тебе все доставили.
        - Где Фаркаш? - спросил я.
        - Кто?
        - Фаркаш, - повторил я нетерпеливо, озираясь по сторонам.
        - Курьер? О, я как раз видел, как он уходил. А что? Тебе надо еще что-то?
        - Нет, - покачал я головой. - Нет.
        - Как сегодня, мой мальчик, не очень болит?
        Я вдруг осознал, что в суматохе доставки папок, отчета и писем напрочь забыл о ране. Но стоило Джибсену напомнить мне о ней, грудь сразу заныла.
        - Болит, - вздохнул я. Зал птиц округа Колумбия? Полночь?
        - Я так и думал, - сказал Джибсен. - И принес тебе еще волшебных таблеток.
        Я послушно взял две таблетки и лег на кровать.
        - Да уж, - проговорил Джибсен. - У тебя вчера вышло фантастически, просто фантастически!
        Слова лились гладко и ровно. По утрам его речь звучала как-то спокойнее. Должно быть, мышцы его челюстей зависели от притяжения луны, как приливы.[184 - Мышцы челюстей мистера Джибсена зависят от приливов. Из блокнота З101Сколько же всего разного в мире на самом деле определяется притяжением луны?]
        - О большем я и мечтать не мог, - продолжал он. - Ты им понравился. Само собой, это всего лишь сборище ученых, но если их можно считать показателем общественной реакции, мы нашли золотую жилу. В смысле, мне ужасно жаль, что с тобой все это произошло. Это совершенно…
        Он присел на краешек кровати. Я слабо улыбнулся ему. Он улыбнулся мне в ответ, похлопал по кровати и снова встал.
        - Но какая вышла история! Теперь у меня телефон просто разрывается. Они все сражены, сражены наповал! Горе, юность, наука. Вот уж трезубец так трезубец![185 - Трезубец. Из блокнота З101Сколько вообще трезубцев встречается в жизни? Почему мы всегда группируем вещи по три? (Ответ, вероятно, насквозь нейрокогнитивен и может быть прослежен непосредственно до той части коры головного мозга, которая обладает тремя погрузочными платформами для масштабных идей.)]
        - Трезубец?
        - Ну да, трезубец, - повторил он. - Люди так чертовски предсказуемы. Да я могу целую книгу накатать о том, как заставить людей сопереживать. - Он подошел к картине с Джорджем Вашингтоном и задумчиво остановился перед ней. - У Вашингтона тоже был свой трезубец - и смотри, как все обернулось.
        - А у него какой трезубец был?
        - Ой, да не знаю, - раздраженно отмахнулся Джибсен. - Я не историк.
        - Простите, - пробормотал я.
        Джибсен вроде как слегка смягчился.
        - Ну, я, конечно, не хочу перегружать тебя, но… Ты уверен, что готов?
        - Думаю, да, - ответил я.
        - Великолепно! - улыбнулся он. - Си-эн-эн хочет успеть раньше всех. Пресс-релиз уже вышел, и нам звонил Тэмми… и не хочу обнадеживать тебя раньше времени, но Белый дом тоже вроде как разнюхивает.
        - Белый дом?
        - Доклад президента конгрессу уже на следующей неделе. Наш бесстрашный лидер, разумеется, плевать хотел на науку, но ты - очень выигрышная тема. Так и слышу, как он разглагольствует: «Взгляните - американская система образования работает! Сердце нашей страны порождает юных гениев!» О, ну да пусть, не будем лишать его великого научного момента. Кто знает, может, он и бюджет нам повысит.
        - Вау! - восхитился я, на миг забывая, кто такой президент. Интересно, каково было бы пожать ему руку.
        - Что ж, думаю, тебе стоит поскорее позвонить доктору Йорну, твоему приемному… в смысле, позвони доктору Йорну и твоей сестре и скажи им срочно ехать сюда.
        - Грейси?
        - Ну да, Грейси. Еще нам понадобятся фотографии твоих родителей и… твоего брата. У тебя есть какие-нибудь семейные фотографии?
        Я вспомнил, что уберег рождественский снимок нашей семьи, переложив в Чикаго в рюкзак, но внезапно ощутил, что совершенно не хочу давать его ни Джибсену, ни кому либо еще из смитсоновцев. Не хочу, чтобы люди видели изображение моей семьи в газетах или по телевизору - и думали, будто все умерли. Грейси бы, уж конечно, охотно приехала позировать на научном красном ковре - да на любом красном ковре! - и, скорее всего, вполне подыграла бы мне в шоу «В семье Спиветов все умерли» - да только я бы всего этого кошмара и обмана просто не вынес.
        - Нет, - сказал я. - У меня была фотография, но я потерял ее в Чикаго.
        - Какая жалость, - посетовал он. - Что ж, когда будешь говорить со своим… с доктором Йорном, попроси его прислать нам срочной почтой какие-нибудь фотографии. Мы за все заплатим. И отдельно напомни ему про фотографии твоего брата.
        - Ой, а у доктора Йорна не осталось фотографий, - заявил я. Зубы так и ныли.
        - Совсем-совсем?
        - Нет. Он решил, что смотреть на них слишком больно, так что взял все и сжег.
        - В самом деле? Какая жалость! Чего бы только я не дал за фотографию твоего брата, желательно с ружьем, а тебя на заднем плане. Да, это было бы слишком хорошо, слишком. А как там его звали?
        - Лейтон.
        Мы сидели, глядя друг на друга.[186 - ПАРАЛЛЕЛЬНАЯ ТОСКА ПО НЕВОЗМОЖНОМУ СБЛИЖАЕТНа самом-то деле такая фотография как раз существовала. Грейси сделала ее для занятий по фотографии - в виде приятного разнообразия после череды из 125 натужных автопортретов. Я видел снимок лишь мельком, буквально секунду, когда Грейси, собирая портфолио, разложила все свои фотографии на обеденном столе. В тот раз я спросил, не даст ли она мне этот снимок, когда занятия закончатся. Ну и само собой, как всегда с Грейси, обещания были сперва даны, потом нарушены, и фотография так и канула в пучине хаоса, царящего у нее в чулане. И вот теперь я ничуть не меньше Джибсена мечтал раздобыть этот реально существующий снимок - точно так же, как он мечтал о снимке воображаемом. Мы вместе мысленно рисовали себе расплывчатую абстракцию моей фигуры по контрасту с попавшей в фокус решительной хваткой Лейтона на дуле винтовки. И наша параллельная тоска по невозможному заставила меня впервые ощутить близость к Джибсену.]
        У Джибсена зазвонил мобильник.
        - А сколько знаменитых людей спало в этой комнате? - спросил я.
        - Что? - переспросил Джибсен, возясь со своим телефоном. - Много, наверное. Все прочие лауреаты премии Бэйрда, это уж точно. А что?
        - Да так просто. - Я сел на кровати.
        - Алло? АЛЛО? - произнес он в трубку. - ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ? О, да, это мистер Джибсен из Смитсоновского института.
        Он вскочил и начал расхаживать по комнате.
        - Да… что?! Но вы же говорили… это просто смешно! - Он глянул на часы. - Тэмми… да, я понимаю, но… да, но… мы никак не…
        Я смотрел, как этот смешной коротышка расхаживает взад-вперед, яростно жестикулируя и теребя сережку.
        - Ну ладно, ладно… хорошо… да, да, нет, я понимаю. Все в порядке. Хорошо, понимаю… Всего хорошего, мэм.
        Он повернулся ко мне.
        - Одевайся. Они изменили время… хотят брать у тебя интервью в прямом эфире через два часа.
        - Мне надеть смокинг?
        - Нет-нет, никаких смокингов, просто что-нибудь приличное.
        - Но у меня больше ничего нет.
        - Совсем ничего? Ох, ладно, натягивай смокинг, только… - Он осмотрел костюм и развернул рукава. - О господи! Да это же… ладно, ничего, надевай, а по дороге посмотрим, не сумеем ли придумать чего еще.
        Я снова сидел в черном автомобиле. На сей раз водитель выглядел, точно из гангстерского кино. Когда он придерживал заднюю дверцу, на меня пахнуло одеколоном - таким сильным, что в первую секунду показалось, он пытается усыпить меня хлороформом. Мне пришлось дышать через рот и ехать с открытым окном.
        - Куда, приятель? В Вегас? - спросил он, подмигнув мне в зеркальце заднего вида.
        - Си-эн-эн, Пенсильвания-авеню, пожалуйста, - бросил Джибсен.
        - Спасибо, парень, - хмыкнул водитель. - Я знаю, куда это вы. Просто хотел подбодрить мальчонку.
        Джибсен неуютно поерзал на сиденье.
        - Си-эн-эн, пожалуйста, - повторил он. - Ой, да, нам же еще надо остановиться где-нибудь и купить Т. В. костюм.
        - По дороге-то ничего такого, ему по росту, не купишь. «Холлавэй» два года как закрылся, а «Сэмпини» к северо-западу.
        - Совсем ничего? А «Кей-март»? Или что-нибудь в таком роде?
        Водитель пожал плечами.
        Джибсен повернулся ко мне.
        - Ну ладно, Т. В., будешь в смокинге. Только держи его запахнутым, слышишь. Не расстегивай.
        - Ладно, - сказал я.
        - Значит, сразу в Си-эн-эн, - подытожил Джибсен.
        Водитель закатил глаза, потом снова мне подмигнул. Волосы у него лоснились от помады. С виду он немножко напоминал Хетча, нашего парикмахера в Бьютте. Спереди он так искусно уложил и зачесал волосы, что они застыли, пышной волной спадая у него со лба. Как будто он бросал вызов ветру, гравитации и всем прочим силам природы: попробуйте-ка, опустите эту волну вниз.
        Когда мы тронулись, он принялся подпевать радио и постукивать по приборной панели средним и указательным пальцами. Мне он нравился. Настоящий штурман.[187 - Водитель выстукивает ритм. Он штурман. Из блокнота З101]
        Я разглядывал здания, мимо которых мы проезжали. Мы едем на студию кабельного телевидения - место, где телевизионные сигналы создаются, а потом транслируются на всю страну, к каждой голодной спутниковой тарелке и каждой черной коробочке кабеля. Кабельное телевидение! Давняя-предавняя мечта Грейси (и, признаться, моя тоже).[188 - Оптоволоконная сеть в Америке. Из блокнота З78Хотя мы в Коппертопе могли утолить нашу жажду по части масс-медиа лишь западными каналами, у Чарли дома было DirecTV. (Чарли! Мой единственный друг во всем мире! Как же я соскучился по его вихрам и козлиной прыгучести!) Впервые попав к нему в гости, я нажал кнопку переключения каналов, да так и пролистал все тысячу и один вариант, завороженный богатством выбора. Подумать только - возможно, через час и пятнадцать минут Чарли со своей ленивой мамашей будут смотреть в своем тесном трейлере DirecTV и вдруг - БАЦ! - там, в телевизоре, его друг Т. В. Я сделал себе мысленную зарубку на памяти: передать привет Чарли, на случай, если он и правда смотрит. Хотя его мама никогда не включала Си-эн-эн, она вечно смотрела всякие судебные
шоу - а я их терпеть не мог, с них же никаких карт не нарисуешь.]
        - Так ты все понял?
        - Что?
        - Слушай внимательно. Это очень важно. Я хочу, чтобы ты все сделал правильно. - Пришепетывание Джибсена снова развернулось в полную силу. Он начал подробно наставлять меня, как и что говорить на интервью. Он сказал, без мелкого вранья не обойдешься, но так будет проще рассказать всю историю.
        - Эти ребята из средств массовой информации, они и так всё всегда упрощают, - заявил он. - А значит, надо скормить им упрощенную версию в том виде, в каком она нужна нам.
        Теперь, по его словам, все было так: сотрудники Смитсоновского института с самого начала знали о моем возрасте. После смерти моих родителей…
        - Кстати, когда они умерли? - спросил Джибсен.
        - Два года назад, - ответил я.
        После того как мои родители умерли два года назад и доктор Йорн взял меня к себе, я завязал тесные отношения со Смитсоновским институтом и под их руководством весь так и расцвел. Я всегда мечтал работать здесь. Но после смерти Лейтона был совершенно подавлен и разбит, и по внезапной прихоти решил податься на премию Бэйрда, чтобы наконец уехать из Монтаны - хотя, конечно, совершенно не верил, что получу столь престижную награду.
        - И еще одна маленькая деталь: пока мы не посоветуемся с нашими юристами, никаких разговоров о возможной вине и всем таком по поводу гибели твоего брата. Нам же не нужно никаких осложнений. Ты видел, как он выстрелил, и бросился на помощь. Хорошо?
        - Хорошо, - согласился я.
        Мы въехали на подземную парковку в здоровенном бетонном здании.
        - Ну вот и на месте, - хмыкнул водитель. - Фабрика лжи. А может, основная фабрика лжи чуть дальше по Пенсильвания-авеню.
        - Спасибо, - Джибсен проворно вылез из машины.
        - Как вас зовут? - спросил я у шофера.
        - Стимпсон. Мы с тобой уже встречались.
        Мне дали леденец на палочке, а потом усадили в кресло, как в парикмахерской, и принялись торопливо раскрашивать всякой косметикой и подводкой для глаз. Грейси бы со смеху померла, увидь меня сейчас. Потом мне причесали и уложили волосы. Женщина-стилист сделала шаг назад, обозрела меня и сказала:
        - Прелестно, прелестно, прелестно.
        Много раз подряд сказала. Похоже, она была иностранкой, но, посмотрев в зеркало, я вынужден был признать: свое дело она знает. Я выглядел точь-в-точь как персонаж из телевизора.
        Увидев мою окровавленную рубашку, она защелкала языком и завопила кому-то из помощников, чтоб скорее тащил, во что переодеться. Через несколько минут он вернулся с пустыми руками.
        - У нас слишком мало времени, - покачала головой она и, немного подумав, взяла кусок синей ткани и обвязала мне поверх рубашки, а потом натянула сверху смокинг и довольно кивнула. - Дедушка у меня вот так и носил.[189 - Как сделать перевязь, чтобы скрыть следы крови в средней части груди. Из блокнота З101Глядясь в зеркало, я подумал, что неплохо бы познакомиться с этим самым дедушкой. Он явно был то ли военным, то ли священником, то ли актером. Я б у него спросил, гордится ли он своей внучкой и ее потрясающим талантам гримера. Я б гордился.]
        Ко мне все подходили разные люди, пожимали руку чуть выше локтя и ерошили мне волосы на затылке. Какая-то женщина с планшетом и в наушниках порывисто обняла меня, а потом заплакала и пошла прочь, вытирая лицо тыльной стороной ладони.
        Я слышал, как она говорит:
        - Ну так бы и съела его.
        Сперва возникли некоторые разногласия, можно ли Джибсену во время интервью сидеть рядом со мной, но ведущий программы наложил твердое вето. Сказал, хочет меня одного, «как есть». Джибсен занервничал, губы у него снова затряслись.
        - А когда кто-нибудь говорит, что так бы тебя и съел… - начал я, но тут все кругом завопили. Чья-то рука больно вцепилась мне в локоть и препроводила на сцену.
        Я сидел в большом мягком кресле напротив стола мистера Эйшнера, ведущего. Свет был ужасно ярким. Перед тем, как камеры начали работать, мистер Эйшнер спросил, какой у меня любимый фильм. Наверняка он так спрашивал у любого ребенка, попадавшего к нему на программу. Я рассказал ему о Ковбойской гостиной и нарисовал схему моих девяти любимых фильмов. Похоже, ему это понравилось.[190 - Девять моих любимых фильмов и их тематическое распределениеНа салфетке (собственность мистера Эйшнера)У нас кончилось время и я не успел добавить десятый фильм, но задним числом думаю, я бы назвал «Агирре, гнев Божий» Херцога. Наверное, та же частица меня, которую завораживала трагедия Беркли-Пит, тянулась и к изображенному Клаусом Кински маниакальному конкистадору.Доктор Клэр почти не разрешала мне брать в прокате этот фильм из-за показанной там жестокости по отношению к животным. И в чем-то она была права. Особенно мне врезалась в память одна сцена, я никак не мог выбросить ее из головы: отряд конкистадоров под предводительством все более и более одержимого Кински плывет вниз по Амазонке, как вдруг одна из лошадей в
приступе ужаса падает за борт. Она плывет к берегу, а экспедиция продолжает как ни в чем не бывало спускаться вниз по течению. Лошадь стоит в бескрайних джунглях, глядя вслед исчезающим плотам с такой скорбью во взоре, которую не смогла загубить даже камера Херцога. - И что сталось с этой несчастной лошадью? - закричала на телевизор доктор Клэр. А потом, уже загадочней: - Ненавижу немцев!]
        Человек с планшетом в руках и ирокезом на голове предупредил:
        - Осталось… пять, четыре, три, два, один.
        Как только над камерой зажегся красный огонек, мистер Эйшнер превратился в телеперсонажа. Он сел в кресле очень прямо, а голос у него стал каким-то ненатуральным. Я попытался тоже сесть как можно прямей.
        - Мой первый гость нынче утром - только что объявленный лауреат премии Бэйрда от Смитсоновского института, мистер Т. В. Спивет. Мистер Спивет - талантливый картограф, иллюстратор и ученый, и перед тем, как удостоиться столь высокой награды, он целый год работал в музее иллюстратором. Его рисунки изумительно подробны и невероятно впечатляющи - достаточно одного взгляда на них, чтобы это оценить. Но самое примечательное во всей этой истории - то, что Т. В. Спивету всего-навсего двенадцать лет от роду.
        Камера плавно подъехала ко мне. Я попытался улыбнуться.
        - Т. В., сирота, недавно при трагических обстоятельствах потерявший еще и брата, присоединяется к нам, чтобы запустить трехсерийный проект о гениальных детях: откуда они берутся и что намерены делать в нашем обществе.
        Он повернулся ко мне.
        - Итак, Т. В., ты вырос на ранчо в Монтане, верно?
        - Да.
        - И твой отец - мне очень жаль - сколько тебе было, когда он умер?
        - Эээ… девять или десять, - промямлил я.
        - Я так понимаю, он был вроде ковбоя?
        - Да.
        - И превратил ваш дом в декорацию к вестерну?
        - Ну, это… - Я ощутил на себе взгляд мистера Джибсена. - Да, это правда. Наверное, он хотел жить в мире «Дилижанса» и «Монти Уолша».
        - Монти Уолша?
        - Это такой вестерн с как там его… ну, из этих…
        - И чему самому важному он успел научить тебя до того, как умер? - перебил меня мистер Эйшнер.
        Я понял: вот теперь-то я все испорчу. Ну как с первого же раза найти правильный ответ на такой вопрос? Но сидя там и глядя на красный огонек на камере, я остро ощущал, что промолчать в такой ситуации - и подавно не лучший выход. Поэтому ляпнул первое, что пришло в голову:
        - Думаю, я научился у него важности ритуалов.[191 - ТРИ РИТУАЛАИ это правда: думаю, если даже я никогда больше не увижу отца, то буду помнить его по ритуалам. Их было много. Пожалуй, весь его день состоял из выполнения серии тщательно разработанных ритуалов; но чаще всего я буду вспоминать вот какие:1) Входя в дом, он каждый раз дважды притрагивался к распятию, висевшему рядом с парадной дверью, подносил большой палец к губам, на секунду замирал и лишь после этого начинал стягивать сапоги. Каждый раз. Не одиночное действие, а совокупность действий, размеренная точность и строгое постоянство, с которыми он осуществлял этот вход - вот что придавало ритуалу значение.2) Каждое Рождество он писал каждому члену семьи коротенькое письмо - кратчайшее из всех писем, как правило, упоминавшее нынешние морозы и «как быстро пролетел еще один год» - этот оборот он позаимствовал в каком-то из своих вестернов. Я никогда не задавался вопросом - не странно ли писать письма людям, живущим с тобой в одном доме. Подрастая, я приучился видеть в конвертах на рождественской елке очередной павловский визуальный
указатель на то, что скоро уже и подарки.3) Перед каждой трапезой (во всяком случае, на которых он присутствовал) отец заставлял нас молиться. Он ничего не говорил, просто склонял голову, и мы все знали, что тоже должны склонить головы, закрыть глаза и ждать, пока тихое и неразборчивое бурчание, отдаленно напоминающее «аминь», не возвестит нам, что можно набрасываться на еду. Когда отца за обедом не было, этот ритуал возглавлял Лейтон, а после его смерти мы с Грейси и доктором Клэр просто-напросто тихо перестали так делать.]
        Но тут же сам и спохватился.
        - Погодите, а можно я отвечу по-другому?
        - Конечно, конечно. Говори, что хочешь. Это ты, в конце концов, тут Бэйрдовский лауреат.
        - Он научил меня тому, как важна семья. В смысле - наши предки. Наше имя. Терхо Спивет.
        Ведущий улыбнулся. Видно было, что он в упор не понимает, о чем это я.
        - Мой прапрадед был родом из Финляндии, так что просто чудо, что он проделал весь этот путь до Монтаны и женился на моей прапрабабушке, когда она участвовала в экспедиции в Вайоминге.
        - Вайоминг? Мне казалось, ты из Монтаны.
        - Ну да. То есть люди же переезжают с места на место.
        Мистер Эйшнер заглянул в свои записи.
        - Так вот… подрастая на этом ранчо, среди скота, овец и всего такого прочего - скажи на милость, как же тебя занесло в область научной иллюстрации? Ничего дальше от дойки коров и придумать нельзя.
        - Ну, просто моя мать… - Я умолк.
        - Мои соболезнования, - вставил он.
        - Спасибо, - поблагодарил я, заливаясь краской. - У моей матери было хобби - она коллекционировала жуков. Ну, я и стал их зарисовывать. Но моя прапрабабушка была первой женщиной-геологом во всей стране. Так что, наверное, это у меня в крови.
        - В крови, а? - повторил мистер Эйшнер. - Так ты всегда хотел стать маленьким картоделом?..
        Маленький картодел?! Да такого и слова-то нет!
        - Не знаю, - сказал я. - А вот вы всегда хотели стать телеведущим?
        Мистер Эйшнер засмеялся.
        - Нет, нет! Я собирался, как вырасту, стать звездой кантри-музыки. - Он даже начал напевать: - «Эй, крошка…»
        Я не отреагировал, и он остановился, перебирая свои записки.
        - Знаешь, один из вопросов, что мы собираемся всем задавать в ближайшие пару дней, состоит вот в чем: откуда берется одаренность? Это какая-то особая предрасположенность в мозгу - или тебя кто-то научил?
        - Мне кажется, мы все рождаемся с уже готовой картой мира в мозгу, - сказал я.
        - Что ж, пожалуй, это было бы очень удобно, только не рассказывай компаниям по выпуску навигаторов, - засмеялся мистер Эйшнер. - Хотя, думаю, точнее было бы сказать, что некоторые из нас рождаются с уже готовой картой мира в голове - и моя жена явно к ним не принадлежит. Кстати, коли уж зашел разговор, я принес сюда пару твоих карт. - Он развернул карту на столе и показал ее камере. - И вот эта… карта парков округа Колумбия?
        - Да. И Северной Виргинии.[192 - Зеленые участки Вашингтона, округ Колумбия. Из блокнота З45Эта карта входила в состав выставки в честь Дня Земли в Музее естественной истории. Одна из первых карт, что я сделал для Смитсоновского института.]
        - Ну, во-первых, потрясающая работа. Просто и элегантно.
        - Спасибо.
        - Вот я смотрю на эту карту и говорю себе: «Ага! В центре Вашингтона целых пятьдесят парков!» - и сразу начинаю глядеть на это место немножко иначе, что, полагаю, и было твоей целью. Но вот в чем состоит мой вопрос - как именно ты приходишь к решению сделать что-нибудь в таком роде? Я имею в виду, вот у меня мозг просто не работает в эту сторону. Да я и по дороге в студию-то заблудиться могу.
        Он засмеялся. Я попытался засмеяться вместе с ним.
        - Сам не знаю, - ответил я. - Я это не воспринимаю как что-то такое, что я делаю. Просто весь мир - он снаружи, а я стараюсь увидеть его. Мир уже сделал за меня всю работу. Все закономерности и узоры уже в нем, а я вижу карту в голове, а потом просто зарисовываю ее.
        - Какие мудрые слова для столь юного школяра. Нам всем повезло, что будущее мира лежит именно на твоих плечах.
        Меня вдруг начало клонить в сон.
        - Чуть позже в нашей программе мы встретимся с доктором Ферраро и обсудим с ней ее открытия, сделанные при исследовании МРТ одаренных детей. Не сомневаюсь, ей захочется заглянуть тебе в мозг и отыскать там карту, о которой ты говоришь.
        …После интервью на Си-эн-эн я съел пончик за кулисами, пока Джибсен договаривался с доктором Ферраро об МРТ на следующий день. Потом я поговорил с каким-то симпатичным дядькой в наушниках, как управлять телесуфлером. Потом пришел мистер Эйшнер и взъерошил мне волосы на затылке - только они не ерошились, такую уйму геля для укладки на них потратили.
        - Захочешь как-нибудь познакомиться с моими детьми, звони, - сказал он.
        Остаток дня прошел в сплошной суматохе. Я дал еще четыре интервью на телевидении. Стимпсон возил нас по всему Вашингтону, а потом еще в студию Северной Виргинии.
        На обратном пути в город мы уже все совершенно выдохлись, даже Стимпсон - он прекратил подмигивать несколько часов назад.
        - Добро пожаловать в наш штат, - объявил он, когда мы переехали Потомак. - Где им тебя всегда мало, даже когда тебя более чем достаточно.
        - Как ты себя чувствуешь? - спросил меня Джибсен, не обращая на него внимания. - Ну все, на сегодня осталось только одно. Снимки для журнала. Ты попадешь на обложку следующего месяца. У нас уже есть кое-какие идеи для статьи, но мне бы хотелось дать тебе шанс тоже внести свой вклад. Ты бы где хотел сниматься?
        Где бы я хотел сняться? В каком-то смысле это был вопрос мечты. Но очень трудный вопрос. По сути дела, Джибсен спрашивал: из всех мест мира, где именно ты хотел бы запечатлеть свой образ на фотографии, наиболее полно отражающей твои надежды, и мечты, и архитектуру твоих взглядов на жизнь? Мне даже немного захотелось полететь домой, сняться на фоне забора, или в кабинете доктора Клэр, или на лестнице, ведущей к чердачному логову Лейтона. Только ведь я не в Монтане. Я кружу в колесе самопрезентаций.
        - А как насчет Зала птиц округа Колумбия? - спросил я. - На фоне домового воробья?
        - Блестящая идея! - просиял Джибсен. - Понял, понял. Воробей. Тонко и гениально. Куда лучше всего, что могли бы придумать мы. Вот за что мы тебя ценим.
        Я поднял голову и поймал на себе взгляд Стимпсона.
        - Отличный выбор, - похвалил он. - Только пташка-то из клетки упорхнула.
        Пока мы ждали фотографов в вестибюле музея естественной истории, произошла забавная штука: музей взял и закрылся. Все дружно потянулись к парадному входу. Я покосился на Джибсена, но он и внимания не обратил, так что мы остались на месте.[193 - ИАМБЭФСЗВМ карта № 4: Первый день Эммы и Джимми в музее. Из блокнота С45Мечта каждого ребенка: задержаться в музее, когда отхлынет толпа, спрятаться под скамейкой, когда охранник поворачивает ключ в замке. Я прочитал «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире» Э. Л. Конигсбург залпом - за один день, сидя под тополем. И когда перевернул последнюю страницу и пальцы мои встретили лишь жесткий, обтянутый материей картон задней обложки (это была библиотечная книжка, из Общественной библиотеки Бьютта), меня вдруг пронзило осознание, что все это лишь вымысел, что на самом деле ничего из событий, заключенных между первой и последней страницами, никогда не происходило.Так что я нарисовал серию карт, отображающих странствия Эммы и Джимми. Сперва меня переполняло то ощущение опустошенности, что часто соседствует с вымышленными ландшафтами
(ровно то же я испытал, попытавшись закартографировать «Моби Дика»), потом до меня постепенно дошло: роман миссис Конигсбург абсолютно свободен от гнета обычного, поддающегося картографии мира. Я мог нарисовать любую карту для него тысячью разных способов - и ни разу не ошибиться. К несчастью, в самом скором времени свобода выбора начисто парализовала меня, и я в результате вернулся к пожизненной задаче рисовать реальный мир во всей его полноте.]
        Две чернокожие девочки, прижимающие к себе одинаковых плюшевых цапель, стрелой неслись прочь от женщины в красном комбинезоне. Даже когда они уже вылетели за огромные двойные двери, я еще слышал, как отражаются от высокого потолка ее вопли. Наконец все разошлись и стало тихо. В вестибюле маячил лишь охранник. Джибсен подошел поговорить с ним, а затем вернулся. Нас никто не гнал.
        К сожалению, упоительный восторг от возможности остаться в музее после закрытия был слегка подмочен тем, что меня повсюду сопровождали взрослые, на чьем попечении я тут находился. Конечно, благодаря Борису я знал, что где-то близко есть тайный вход в подземелье, но, как я осознал, мои шансы обнаружить упомянутый вход были весьма и весьма невелики.
        Наконец появились два фотографа со здоровенными сумками через плечо. Мы вчетвером спустились по лестнице в зал. Строго говоря, зал птиц Колумбии оказался никаким не Залом с большой буквы, а скорее коридорчиком, втиснутым за Бэйрдовской аудиторией.
        - Ну где там этот воробей? Где там этот воробей? - бормотал Джибсен, просматривая застекленные витрины. - Что?! Да его тут вовсе нет!
        - Но ведь домовой воробей относится к птицам Колумбии, - удивился я.
        - Нет, я имею в виду, место для него тут есть, а вот его самого нету.
        И в самом деле! На витрине оставался ярлычок с подписью «Домовой воробей (Passer domesticus)», но подставка была пуста.
        - Нашли же, когда реставрировать! В смысле, ну надо же, как нарочно! Что ж, придется заснять тебя где-нибудь еще. Возвращаемся к плану А. Будешь потрясенно смотреть на слона у главного входа, делая наброски в блокноте.
        - Но у меня нет с собой блокнота, - заметил я.
        - Джордж, - окликнул Джибсен одного из фотографов. - Дай ему блокнот!
        - Но он же не того цвета! Я бы в таком в жизни рисовать не стал!
        - Т. В.! Кому какая разница! - обрезал Джибсен. - У нас у всех был длинный и трудный день. Давай уже сделаем наконец фотографии и поедем домой!
        На обратной дороге у Джибсена снова зазвонил телефон. Джибсен ответил усталым голосом, но буквально через несколько секунд лицо у него просветлело. Я пытался понять, о чем это они там, но тоже слишком устал. Я решил, что мне тут больше не нравится. Если бы мне дали тихо-мирно устроить в Каретном сарае рабочее место и вернуться к картам - тогда бы дело другое, пока же вся эта история с премией была чем угодно, только не картами.
        Джибсен рассоединился.
        - Попали! - заявил он.
        - Что-что? - не понял я.
        - Это был мистер Суон, начальник секретариата Белого дома. Мы на шестой и семнадцатой позициях его речи, упоминаемся дважды - по поводу образования и по поводу национальной безопасности. Национальная камера покажет нас дважды! О, Т. В., как же это здорово, как здорово! Ты, может, думаешь, что в этом городе оно всегда так - но ничего подобного. От твоего появления все двери отворяются сами собой.
        - Отстой ваш президент, - подал голос Стимпсон.
        - А вас никто не спрашивает, - осадил его Джибсен. И снова повернулся ко мне. - Знаю, все это немножко чересчур, но ты делаешь для нас огромное дело. И не сомневаюсь, через недельку все успокоится.
        - Все хорошо, - сказал я и увидел в зеркале заднего обзора, как Стимпсон одними губами произносит «отстой» - только я не понял, про кого, про президента или про Джибсена. Как бы там ни было, я улыбнулся, хотя и покраснел. Стимпсон совсем как Рикки - настоящие взрослые ругаются, когда хотят и как хотят.
        Перед тем как лечь, я вдруг вспомнил про третье письмо, которое принес мне утром Фаркаш. Конверт все так же лежал на столе. Он был запечатан, но не подписан: ни адреса, ни штампа, ничего.
        Взяв открыватель для писем, я вспорол конверт по сгибу.
        Внутри оказалась короткая записка:
        Глава 14
        В субботу днем Стимпсон отвез нас в Вашингтонский медицинский центр, чтобы доктор Ферраро сделала мне эту самую МРТ.
        Центр города был практически безлюден. Какой-то длиннобородый оборванец стоял на красном индийском ковре прямо посреди тротуара, уперев руки в боки, точно собирался проделать какой-то трюк. Вот только зрителей вокруг не было. Мы ехали по пустым улицам, а вокруг, запутываясь на счетчиках для парковки и светофорах, летали пустые полиэтиленовые пакеты. Как будто весь город разом побросал все, чем занимался, и впал в двухдневную спячку.
        - А куда все подевались? - спросил я Джибсена.
        - Не волнуйся, это просто затишье перед бурей, - ответил он, теребя сережку. - Они вернутся. В понедельник все всегда возвращаются.[194 - Открывание и закрывание устьиц. Из блокнота З45Недельный цикл городского затишья и оживления напомнил мне открывание и закрывание устьиц у растений, схему которого я сделал на уроках естествознания, когда мы проходили фотосинтез. Мистер Стенпок поставил мне тройку за то, что я не совсем точно следовал его инструкциям, но впоследствии я был слегка отомщен, опубликовав иллюстрацию в «Дискавер».]
        Встретившись с доктором Ферраро в ее кабинете, мы отправились в подвал на МРТ. В лифте я все украдкой поглядывал на нее, ничего не мог с собой поделать. Она чем-то напомнила мне доктора Клэр. Хотя доктор Ферраро не носила никаких украшений и вся в целом выглядела поуравновешенней, да и позлее - так и хмурилась на все кругом: на кнопки лифта, на свою папку, на мой смокинг - ее манера держать голову, огонек в глазах напоминали мне маму в самые серьезные минуты научных изысканий. Доктор Ферраро явно знала свое дело - и занималась чем-то реальным. Новый и непривычный для меня опыт - знакомство с ученым, который что-то делает в реальном мире. Очень волнующе.[195 - ВЗРОСЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ И КОФЕИнтересно, поладила ли бы доктор Ферраро с моей матерью, хватило бы у них взаимного интеллектуального уважения на то, чтоб завязать дружбу? Мне ужасно хотелось, чтобы у мамы были подруги, женщины-коллеги, с которыми она могла бы пить кофе, смеяться над капризами митохондрий и жаловаться на политические игры вокруг экспертных обзоров. Возможно, доктор Клэр могла бы раскрыть природу молчания своего мужа - или чем там
еще занимаются взрослые женщины за закрытыми дверьми. Но не нахмурилась ли бы доктор Ферраро, осознав, что мама совершенно не продвинулась в карьере? Она бы отставила чашку с кофе и рассеянно кивала бы, только и желая, что поскорее отделаться от этой неудачницы. Перестала бы отвечать на мамины звонки. Тут до меня дошло, что коллеги, по всей видимости, уже отвернулись от мамы: ученые отставили чашки и сочли маму законченной неудачницей.]
        В кабинете для МРТ доктор Ферраро вручила мне блокнот и карандаш. Из карандаша выпал ластик, прямо вместе с металлическим ободком для него, так что незаточенная сторона заканчивалась маленьким деревянным квадратиком.[196 - Сам не пойму почему, но этот голый деревянный квадратик наверху внушал мне какое-то смутное беспокойство.]
        Для первого теста доктор Ферраро велела мне сперва представить какое-нибудь хорошо знакомое место, а потом нарисовать его карту. Я выбрал наш амбар, потому что, хотя прекрасно знал его, он всегда казался мне каким-то далеким, а наверное, я рисую карты отчасти и поэтому: чтобы превратить незнакомое в знакомое.
        Я думал, вот ведь простое задание, но тут доктор Ферраро сказала, чтобы я лег на стол для МРТ, и пристегнула меня к нему. И вот как, спрашивается, хоть что-нибудь нарисуешь, если а) и руками-то пошевелить почти не можешь, б) в виски впиваются (все сильнее и сильнее) какие-то пластиковые пластинки на зажимах?
        Доктор Ферраро дала какую-то команду лаборанту, и стол заскользил в машину для МРТ. Когда я уже почти въехал в белую трубу, доктор Ферраро сказала, что самое главное - не шевелить головой, даже на миллиметр, не то я все испорчу.
        Хотя руки выше локтя у меня и были пристегнуты, я кое-как поднял блокнот и прижал его к верхней части трубы, то есть всего в шести-семи дюймах от моей груди. Если скосить глаза вниз, то кое-как разглядеть блокнот было можно. Похоже, карта будет не лучшим моим творением, но выполнить просьбу доктора Ферраро, кажется, я смогу. При этом я старался не сдвигать голову ни на миллиметр.
        Тут машина включилась и издала сложную последовательность очень высоких и невероятно противных звуков, повторяющихся снова и снова, как на автомобильном сигнале тревоги. Уж поверьте мне на слово, ужасно раздражающие были звуки. Бесконечно-повторяющийся вой и скрежет начисто сбил меня с попытки нарисовать карту амбара. Вместо этого мне захотелось нарисовать схему автомобильной сирены - проиллюстрировать, как тонкий и громкий писк разрушительно действует на нежные синапсы нашего головного мозга.
        Через некоторое время машина остановилась. Я вылез из ее белого чрева с таким чувством, будто совсем сошел с ума, будто возвращаюсь к реальности совершенно иным мальчиком, напрочь не владеющим даже зачатками социально-приемлемого поведения. Начисто не заметив лихорадочно-безумного блеска в моих глазах, доктор Ферраро улыбнулась мне, взяла блокнот и отослала меня назад в машину.
        На сей раз она предложила мне мысленно решить несколько очень сложных математических задач. Я не знал даже, как к ним подступиться. Я же закончил только седьмой класс. Похоже, это ее разочаровало.
        - Совсем ничего? - спросила она снаружи.
        Я чувствовал себя просто ужас как. Но полно, леди, я ведь не какой-нибудь ненормальный математический гений.
        Потом она велела мне просто лежать и вообще ни о чем не думать, но я, конечно, стал думать про автосигнализацию. Надеюсь, это ей ничего не испортило: она ведь могла на какой-нибудь конференции показать коллегам МРТ «Мальчик, ни о чем не думающий», тогда как на самом деле это была бы МРТ «Мальчик, размышляющий о жуткой природе автосигнализации».
        Не успел я предупредить ее о своих проблемах с ни-о-чем-не-думаньем, как она уже снова вручила мне бумагу и карандаш и велела нарисовать, что захочется. В результате я все-таки нарисовал диаграммку автосигнализации и ее воздействия на субъективное восприятие.[197 - Автосигнализация и ее воздействие на человеческий мозг (ненаучная диаграмма). Из архивов доктора Ферраро]
        Доктор Ферраро поблагодарила меня за работу и даже мне улыбнулась.
        Я уже собирался спросить ее, не согласится ли она познакомиться с моей матерью, как вдруг осознал - ведь предполагается, что мама умерла - так что сказал лишь:
        - Вы бы понравились моей маме.
        - А кто твоя мама? - спросила доктор Ферраро.
        - Его родители умерли, - быстро вставил Джибсен и показал на мой рисунок. - Можно нам сделать копию?
        - Ну конечно, - разрешила доктор Ферраро.
        Пока они разговаривали, я подошел к лаборантке. На карточке-пропуске у нее было написано «Джуди».
        - Спасибо, что просканировали мой мозг, Джуди, - поблагодарил я.
        Она как-то странно на меня посмотрела.
        - У меня есть один вопрос, - продолжал я. - Казалось бы… при современном уровне технического прогресса можно было бы уже придумать способ сканировать человеческий мозг без автосигнализации.
        Она недоуменно уставилась на меня, и я показал на аппарат.
        - Зачем там внутри эти жуткие завывания? Ну, знаете, такие вот - уууу-ии, уууу-и, уууу-и…
        Кажется, Джуди оскорбилась.
        - Это маг-ни-ты, - медленно и раздельно, точно дитю малому.
        В воскресенье целый день лил дождь. Я сидел за столом в Каретном сарае и пытался возобновить работу. Джибсен запросил молекулярную схему вируса птичьего гриппа H5N1. За неимением лучшего, я стал рисовать структуру H5N1 и как вызываемая ей цитокиновая атака быстро разрушает ткани в организме, что может вызвать пандемию в популяциях с определенной плотностью населения. Но скоро я понял, что не хочу рисовать эту диаграмму. Сейчас меня не интересовали пандемии. Сейчас меня ничего не интересовало.[198 - Вирус птичьего гриппа H5N1Эта диаграмма так и не была закончена. Впоследствии она была уничтожена подобно Второй звезде смерти - однако в отличие от Второй звезды смерти это произошло нечаянно: она попалась уборщице с весьма широкими понятиями о том, что такое мусор.]
        Некоторое время я смотрел на бумагу, а потом взял телефон и набрал номер доктора Йорна в Бозмене. Не могу сказать, зачем я это сделал - вообще-то я не мастер разговаривать по телефону - но внезапно в руке у меня оказалась трубка, а из нее уже неслись гудки.
        К моему вящему облегчению, доктор Йорн к телефону не подошел. Телефон все звонил и звонил, а потом, вот уже во второй раз за неделю, я начал наговаривать сообщение на автоответчик взрослого, находящегося на другом конце страны. Только теперь я звонил с Востока, края идей, на Запад, край мифов, пьянства и тишины.
        - Доктор Йорн, здравствуйте, это Т. В.
        Тишина. На том конце провода никого не было. Значит, надо продолжать.
        - Так вот… я в Вашингтоне, но, наверное, вы это уже знаете. В любом случае спасибо, что подали мои работы на Бэйрдовскую премию. Тут интересно. Может, и вы смогли бы приехать. Я получил ваше письмо и хотел бы поговорить с вами о докторе Клэр, потому что… ну, короче, потому что я сказал им кое-какую неправду…
        Опять тишина.
        - То есть я сказал, что мои родители уже умерли, а я живу с вами. И Грейси. Сам не знаю, зачем я это сказал, но так, наверное, получалась более подходящая история, чем на самом деле, и я не хотел, чтобы сотрудники Смитсоновского института звонили доктору Клэр или моему отцу и втягивали их во все это, потому что тут сумасшедший дом. То есть на самом деле. Не знаю…
        Я перевел дух.
        - Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…
        Раздались гудки. Связь оборвалась.
        Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.
        Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.
        И набрал наш домашний номер.
        Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг - пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях - лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?
        Оставалась лишь последняя надежда - на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!
        Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.
        Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:
        Дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь
        (я был совершенно загипнотизирован)
        дзыыыынь дзыыыыынь дзыыыыынь
        Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.[199 - Баночка с зубочистками вибрирует, телефон захватывает кухню. Из блокнота З101]
        Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.
        В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.
        - Сегодня у нас три пресс-конференции…
        - И на каждую нужен новый костюм?
        - Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!
        Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!
        - Знаешь что? - сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. - Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.
        Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли - когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, - становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле - всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.
        На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.
        Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.
        Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена - как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.[200 - Картография бессмысленнаКогда рисуешь карту чего-то, это «что-то» становится правдой - по крайней мере, в мире карт. Но вам не кажется, что мир карт никогда, никогда не станет таким же, как мир самого мира? Так что правда карты никогда не отображает правду мира. Моя профессия зашла в тупик. Наверное, я знал, что моя профессия зашла в тупик, - именно тупиковость и придавала ей такую притягательность. В глубине сердца я всегда знал, что заранее обречен на неудачу.]
        Джибсен был рад-радешенек.
        - Ты настоящий гений, Т. В., - сказал он мне. - Мы пользуемся успехом, заметил? Самый настоящий успех!
        Наконец настал вечер. Я все мысленно подгонял и подгонял часы, чтобы поскорее встретиться с Мегатериями. Что-то подсказывало мне - на всей земле только им до меня по-настоящему есть дело.
        Но сперва пришлось еще вынести долгий ужин в каком-то навороченном ресторане с компанией взрослых, в том числе - с секретарем Смитсоновского института, таким же обрюзглым и скучным, как всегда. При встрече он шутливо ткнул меня кулаком в подбородок, а потом за остаток вечера и слова мне не сказал.
        Я заказал омара. Так было здорово: я расколол все части панциря (даже те, которые и не надо было), а потом той самой двузубой штуковиной выковыривал мясо, как будто всю жизнь этим занимаюсь. Всегда очень приятно, когда у тебя есть ровно подходящий инструмент для конкретной задачи.[201 - Злой ли я от природы или просто еще не достиг пубертата?Когда я доел омара и уже просто сидел и слушал, как взрослые болтают, смеются и не обращают на меня внимания, на меня вдруг накатило очень странное чувство, раньше такого никогда не бывало: ужасно захотелось взять двузубую штуковинку и ткнуть секретаря прямо в отвислые брыли. Меня удивила невинная сила самого порыва по контрасту с кромешным адом, который этот поступок непременно спровоцировал бы.Указывало ли желание на мою глобальную злобность или же то была просто шальная мимолетная мысль, порожденная ростом моего предпубертатного мозга? (Ох, но какие брыли!)]
        Вернувшись в Каретный сарай, я включил телевизор - просто убить время - и посмотрел передачу, в которой разыгрывали события Гражданской войны. Эти люди и правда очень любили этот период. Носились по полям в мундирах и падали в судорогах на землю, притворяясь убитыми. Мой отец их бы возненавидел. Я тоже их почти ненавидел.
        Я выключил телевизор.
        10:30. 10:45. 11:00. 11:05.
        11:09.
        11:12.
        11:13.
        11:15.[202 - Ход времени. Из блокнота З101Время идет с относительно постоянной скоростью (по крайней мере, пока не передвигаешься со скоростью, близкой к скорости света), но наше восприятие того, как оно идет, со всей очевидностью - величина не постоянная.]
        11:23. Пора идти.
        Я понял, что костюма бродяги-ниндзя у меня больше нет: он, как и почти все из моей прошлой жизни, пропал на сортировочной станции в Чикаго. Теперь у меня были только три костюма и смокинг. Я выбрал самый темный костюм и повязал голову синей повязкой с Си-эн-эн.
        В гараже рядом с Каретным сараем я нашел старый пыльный велосипед с корзинкой. Он был слишком велик для меня - даже после того, как я до предела опустил сиденье. Но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что есть. Я отправился на встречу с Мегатериями.
        Катя на велосипеде по обезлюдевшим улицам Вашингтона, я вдруг понял, что забыл посмотреть на карте города, как добраться до музея. Отчего-то я думал, это будет совсем легко, поскольку улицы здесь по большей части либо пронумерованы, либо обозначены буквами - но тут вдруг мозги у меня как замерзли и я никак не мог вспомнить, обозначают ли буквы направление на север, или на юг, или на восток, или на запад. В темноте весь мир словно бы исказился.[203 - Вот будь ты алфавитом, ты бы в какую сторону пошел?]
        Я все ездил кругами, пока не вырулил на какую-то парковку. Там я слез с велосипеда и подкрался к будке дежурного. Внутри горела лампа. Дежурный спал, но, подобравшись поближе, я заметил в окошке такую же фигурку доисторического ленивца, какую видел у Бориса. Сердце у меня так и подпрыгнуло. Я постучался в окошко. Дежурный вздрогнул, проснулся и сурово уставился на меня.
        Не зная, что еще сделать, я в меру способностей изобразил салют Мегатериев - скорее всего, напрочь запутавшись. Выражение лица у дежурного изменилось.
        - Хау, - вымолвил он. - Жизнеспособность и воспроизводимость! Что ты тут делаешь?
        - Я Т. В.
        - Я знаю, кто ты. Но ты сейчас должен быть на встрече.
        - Откуда вы знаете про встречу?
        - Под землей вести разносятся быстро, - ответил он. - Что ты тут делаешь? Зачем тебе этот шарф?
        Я поднес руку к голове и убито признался:
        - Я заблудился.
        - Ух ты, маленький картодел заблудился.
        - Нет такого слова «картодел»!
        - Теперь есть. В том-то вся и прелесть: ты произносишь - и теперь такое слово есть.
        Я бы оспорил это утверждение, да только не захотел вдаваться в споры. Я и сам вечно придумывал слова - но я же ребенок, мне можно.
        - Славная будка, - только и сказал я.
        - Ну, это неплохой способ наблюдать, что происходит над землей. Кто приходит, кто уходит. Тут паркуется уйма больших шишек.
        Он языком показал на парковку за будкой - странный жест.
        Я покосился на свой велосипед: старый, здоровенный, с опущенным до предела седлом и нелепой корзинкой. Со стыда помрешь.
        - Тебе же надо попасть в музей! - спохватился мой новый знакомец и рассказал мне, как добраться до Молла. - Смотри, не опоздай, - напутствовал он меня, снова сделав тот странный жест языком.
        Я уже повернулся уходить, но все-таки спросил напоследок:
        - А сколько Мегатериев в этом городе? Вы словно бы повсюду.
        - Не так уж много. Просто мы всегда оказываемся в нужном месте в нужное время. Мы предпочитаем не слишком расширять ряды. Люди плохо умеют хранить тайны.
        …Примерно в семнадцать минут первого я подкатил к величественному входу в Национальный музей естественной истории и остановился со своим старым велосипедом перед широкой каменной лестницей, что вела к помпезным колоннам у гигантских дверей. Растяжные полотнища над головой, сулившие роскошные выставки о викингах и драгоценных самоцветах, вяло свисали во тьме. Мимо проехал автомобиль.
        Ну и как, спрашивается, мне попасть внутрь? Едва ли я могу просто подняться по ступеням и позвонить в дверь: «Да, здравствуйте, спасибо, что открыли. Меня зовут Т. В. и у меня тут назначена тайная встреча ровно в полночь…»
        Когда я уже собирался совершить какую-нибудь уж совсем нелепую попытку вломиться внутрь - например, взобравшись на дерево (и, скорее всего, свалившись с него), около каменной головы трицератопса дважды мигнул какой-то огонек. Я прислонил велосипед к лестнице и двинулся на свет. Пролет ступенек убегал вниз, к парковке. Когда спустился, огонек мигнул снова - на сей раз из маленького коридорчика под великанской каменной лестницей. Кто-то подпер служебную дверь небольшим камнем (или драгоценным самоцветом?).
        Проникнув в музей, я прокрался по темному коридору - мимо туалета, вход в который охраняла предупредительная табличка «Мокрый пол», чуть дальше - и вдруг оказался в дальнем конце зала птиц округа Колумбия. Ряды тускло освещенных витрин отбрасывали на стены причудливые птичьи тени. Обойти их было никак нельзя: от многочисленных рядов птичьих чучел просто мороз продирал по коже.
        В сумраке птичьих теней на другой стороне коридора я различил какую-то смутную фигуру. Она поманила меня рукой. На полпути я разглядел, что это Борис, и облегченно вздохнул.
        Рядом с ним стояло еще четверо. Подойдя чуть ближе, я понял, что они все сгрудились перед пустующим местом воробья. Правда, кажется, оно уже не пустовало, воробей вернулся.
        - Хау, хау, Т. В.! - Борис салютовал мне. - Жизнеспособность и воспроизводимость. Рад, что ты смог к нам присоединиться!
        Я попытался ответить ему таким же салютом.
        - Тремя пальцами, - поправил он.
        - Что?
        - Тремя пальцами: сперва сердце, потом глаза, потом разум, потом небо.
        - А почему тремя?[204 - Салют Мегатериев. Из блокнота З101Но почему тремя пальцами?]
        Борис на секунду задумался.
        - На самом деле сам точно не знаю, - признался он и повернулся к остальным. - Кто-нибудь в курсе?
        - Это Кенникот придумал. Надо бы у него спросить, - промолвил один из них, выступая на свет. Доктор Йорн! - Одна незадача, бедолага уже давно мертв. Покончил с собой.
        - Доктор Йорн!
        - Привет, Т. В. Славный тюрбан.
        - Ой, спасибо. А я только что оставил вам сообщение на автоответчике в Монтане.
        - В самом деле? И что ты сказал?
        Внезапно застеснявшись, я обвел взглядом собравшихся. Там были Борис, Фаркаш, Стимпсон, еще бородатый молодой человек, которого я прежде не видел, и доктор Йорн. Все они приветливо улыбались мне, прихлебывая какой-то напиток из одинаковых кружек. Наверное, хмельной гоголь-моголь! Интересно, вкусно ли. Судя по тому, как они обеими руками прижимали к себе кружки - очень вкусно.[205 - Манера держать кружку. Из блокнота З101Особенно вкусные напитки всегда держат обеими руками. Возможно, на случай, если кружка вдруг не справится со своими обязанностями по хранению напитка: из такой позиции легко сложить руки чашечкой и сохранить хотя бы часть драгоценного питья.]
        Доктор Йорн откашлялся.
        - Т. В., я должен перед тобой извиниться. Видишь ли, я не был с тобой до конца откровенен… хотя и ради твоего же собственного блага.
        - Я солгал, - сказал я.
        - Ложь - это сильное слово, - возразил доктор Йорн. - Все зависит от твоих побуждений. Да, мы солгали, отправляя твои работы - но с самыми благими намерениями. В этом мире почти ничего не сделано без легких искажений правды.
        - Но я сказал…
        - Послушай: твоя мать все знала с самого начала.
        - Что?
        - Она знала, что мы делаем. Знала о твоих работах в журналах. Хранит все вырезки с ними у себя в кабинете. Все-все - из «Сайнс», «Дискавери», «Сай-Эм»… Думаешь, она не узнала бы? Да это она и предложила - про Бэйрдовскую премию.[206 - МОЯ МАТЬ КАК МОЯ МАТЬУ меня мозги аж трещали и плавились, пока я пытался расчистить в голове место для новой версии доктора Клэр. Она не только оказалась писательницей впридачу к ученому, но, похоже, была еще и матерью с самыми настоящими собственными планами о будущем своих детей. Она с самого начала все знала? Хотела, чтобы я преуспел? Чтоб я вместо нее стал знаменитым? Даже расчищая в голове место для новой версии, я сильно сомневался, что мне нравится эта идея: как доктор Йорн и доктор Клэр разрабатывают сложный план на мое будущее - особенно учитывая, что мне их план ничего хорошего не принес. Слушая о ее тайных замыслах, я осознал, что тоскую по былому образу моей матери: отрешенной, поглощенной своими жуками матери, которая не интересуется, кто звонит ее детям по телефону. Именно такая мать сделала меня таким, каков я есть.]
        - Но почему она мне не сказала?
        Доктор Йорн положил руку мне на плечо и сжал его.
        - Клэр - сложная натура. Я ее нежно люблю, но иной раз у нее большие проблемы с тем, чтобы переводить мысли из головы в область практических действий.
        - Но почему она не…
        - Ситуация вышла из-под контроля. Я не знал, что они расскажут тебе первому. Понятия не имею, откуда они вообще раздобыли телефон ранчо. Я думал, если ты получишь Бэйрдовскую премию, как раз настанет хороший момент поговорить обо всем начистоту, а потом полететь в Вашингтон всем вместе.
        В глазах у меня стало горячо. Я моргнул.
        - Где мама? - спросил я.
        - Она не приехала.
        - Где она?
        - Не здесь, - покачал головой он. - Я твердил, что она должна поехать. Правда, буквально умолял ее… а она посмотрела на меня, знаешь, с таким своим выражением… и сказала, что лучше поехать мне. По-моему, она считает себя плохой матерью.
        - Плохой матерью?
        Доктор Йорн посмотрел на меня в упор.
        - Она очень гордится тобой. Очень тебя любит и очень тобой гордится. Иногда она просто не доверяет себе, не решается быть такой, какой - я твердо знаю - может быть.
        - Я сказал им, что мои родители умерли, - наконец договорил я.
        Он растерянно заморгал.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я сказал смитсоновцам, что они погибли.
        Доктор Йорн наклонил голову набок, посмотрел на Бориса, потом на меня и, наконец, кивнул.
        Я пытался понять, что он думает.
        - Вы не сердитесь? Это не так ужасно? Мне сказать им, что я солгал?
        - Нет, - медленно произнес он. - Посмотрим, как оно все пойдет. Может, так даже и лучше.
        - Но я сказал им, что вы мой приемный отец, а Грейси живет с нами.
        - Отлично. - Он улыбнулся и шутливо поклонился мне. - Весьма польщен. Что еще ты им наговорил? Мне надо знать, чтоб правильно вести свою линию.
        Я на минуту задумался.
        - Сказал, что вы ненавидите фотографии и все сожгли.
        - Я не люблю свои фотографии, а все остальные храню в трех экземплярах. Но изобразить пироманьяка смогу. Еще что-нибудь?
        - Да вроде нет.
        - Что ж, тогда… сынок, давай считать встречу открытой.
        - Постойте, а вы тоже Мегатерий?
        - Глава западного отделения, - гордо сообщил доктор Йорн и щелкнул языком. - Жизнеспособность и воспроизводимость.
        - Всем добро пожаловать, - Борис постучал по стеклянной витрине. - Мы все призваны на эту срочную встречу из-за прибытия нашего нового друга. И первым делом хотим официально пригласить тебя в клуб «Мегатерий». В обычных обстоятельствах церемония посвящения несколько более… строга, но учитывая все последние события, нам показалось уместным сделать исключение и обойтись без гонок в мешках из-под картошки.
        - Гонки в мешках?
        - Ну, мы всегда можем провести их чуть позже, - заверил Борис. - Должен тебя предупредить - ты станешь самым юным членом клуба, но на тебе крупными буквами написано - «Мегатерий».
        - Правда? - просиял я, вытирая нос и почти позабыв о маме и о том, что она не захотела сюда приехать.[207 - Это был не первый клуб, в который я вступал, но первый клуб, в который я вступал лично, и потому ощущение получалось куда более клубное.Список клубов, групп и обществ, в которые я входил:• Геологическое общество Монтаны• Историческое общество Монтаны• Общество детских писателей и иллюстраторов Монтаны• Американское энтомологическое общество• Северо-Американское картографическое информационное общество• Северо-Американское общество любителей тэб-соды• Национальное общество жуководов• Международное пароходное общество• Северо-Американское общество любителей монорельсовых поездов• Фанаты «Лейки» в США!• Клуб юных ученых• Клуб Рональда Макдоналда• Общество вестернов• Музей юрских технологий (юношеское членство)• Научный кубок средних школ Бьютта• Дамский клуб Бьютта по наблюдениям за птицами• Любители природы Монтаны• Союз «Тропы Континентального водораздела»• Жуки-скакуны Северной Америки• Национальный Географический детский клуб• Поклонники поездов на магнитной подушке• Официальный фан-клуб
Долли Партон• Национальная ружейная ассоциация (юношеское членство)• Семья Спиветов]
        Я выпятил грудь.
        - Я принимаю ваше приглашение.
        - Чудесно, - откликнулся Борис и вытащил из кармана какую-то книжку. Я успел прочитать на обложке: Александр фон Гумбольдт «Космос: план описания физического мира», том 3. - Теперь положи, пожалуйста, левую руку на книгу, а правую подними.[208 - «Космос: план описания физического мира», Александр фон ГумбольдтМне понравилось название шедевра Гумбольдта - оно придавало этой геркулесовой задаче какую-то честность… возможно, это и в самом деле был лишь план описания… или таки описание мира. Нельзя недооценивать воздействие «Космоса»: то была первая научная попытка описать мир во всей его полноте - и хотя во многих отношениях затея провалилась (Гумбольдт в те времена не мог знать всех унифицирующих теорий), воздействие ее на умы оказалось долгим и стойким. На Гумбольдте лежит изрядная часть ответственности за всех систематиков после него, за все попытки доктора Клэр описать мир через каждый жучиный усик.]
        От волнения я, разумеется, тут же положил на книгу правую руку. Борис терпеливо подождал, пока я исправлюсь, а потом продолжил:
        - Клянешься ли ты, Текумсе Воробей Спивет, поддерживать дух и доктрину клуба «Мегатерий», вопрошать то, о чем нельзя вопросить, рисовать карты Terra Incognita Бытия, чтить память наших предшественников и не склоняться ни пред каким государством, организацией или человеком, свято хранить тайну нашего братства, а также истово веровать в жизнеспособность и воспроизводимость?
        Я подождал, но он вроде бы закончил, так что я ответил:
        - Да, клянусь.
        Все разразились аплодисментами.
        - Хау! Хау! Ну, Т. В., добро пожаловать в наши ряды, - промолвил Стимпсон. Каждый по очереди похлопал меня по спине. Доктор Йорн вновь стиснул мне плечо.
        Борис снова взял слово:
        - Добро пожаловать, добро пожаловать, теперь ты Мегатерий. Похоже, что со времени твоего прибытия в Вашингтон интерес к тебе растет по экспоненте. Ты близок к тому, чтобы стать своего рода маленькой - ой, прости - знаменитостью в этом городе, да и, без сомнения, скоро прославишься на всю страну. И поскольку теперь ты член нашего клуба, мы считаем своим долгом защищать твои интересы. Если тебе понадобится помощь, просто дай нам знать - в любое время дня и ночи.
        - А как мне связаться с вами?
        - Ну, мы всегда будем где-то рядом, но если тебе понадобится вызвать кого-то из нас немедленно, воспользуйся Бродяжьей справочной.
        - Бродяжьей справочной? - Я разинул рот.
        Он дал мне карточку.
        - Да, она напрямую связана с нашим штабом - будкой на парковке к северо-западу отсюда. Там всегда кто-нибудь дежурит, круглосуточно и ежедневно. Звони туда с любыми вопросами или просьбами - и кто бы там ни дежурил, они сумеют перенаправить твой звонок куда нужно.[209 - ]
        - Разве что там окажется Элджернон, тогда хрен ты чего получишь, - вставил бородач.
        Стимпсон хлопнул его по затылку.
        - Сэнди, ради всего святого, не для детских ушей. Мы не дикари какие-нибудь.
        Все засмеялись и снова приложились к своим кружкам. Вот так вот и надо - посмеяться, а потом хлебнуть из кружки чего-нибудь вкусненького.
        - А можно и мне чего-нибудь? - спросил я, показывая на кружку доктора Йорна.
        - Да-да, налейте мальчонке волшебного сока, - подхватил Сэнди.
        - Какого волшебного сока? - спросил я.
        - Совсем спятил? - напустился на Сэнди Стимпсон. - Жаль мне твоих детей.
        - Волшебный сок - это хмельной гоголь-моголь? - поинтересовался я, гордясь тем, что знаю такой редкий напиток.
        - Нет, а расскажи, сам-то ты что о детях знаешь? - напустился Сэнди на Стимпсона.
        Фаркаш наклонился вперед, большим пальцем поглаживая свои чудовищные усы.
        - Да, - сообщил он, - это фирменный гоголь-моголь Сэнди, приправленный толикой Пиратского напитка, - сообщил он мне.
        - Толикой? - Сэнди уставился на нас, внезапно отвернувшись от Стимпсона, который, судя по всему, не прочь был залепить ему второй подзатыльник. - Толикой? Вынужден заявить официальный протест по поводу характеристики, данной мистером Смидгаллом алкогольной составляющей моего напитка! Я сам ее добавлял, мне ли не знать доподлинно…
        - Заткнитесь, пожалуйста, мистер Сэндерленд, - хладнокровно остановил его Борис, а потом повернулся ко мне и улыбнулся: - Пожалуй, в следующий раз нам нужно предусмотреть большее разнообразие напитков. Ты что предпочитаешь?
        - Ну… тэб-соду.
        - Значит, будет тэб-сода, - согласился Борис.
        - А ты знаешь, что это название изобрел компьютер? - поинтересовался Фаркаш. - IBM 1401. Еще в шестьдесят третьем году. Компания хотела выпускать какой-нибудь такой напиток, чтоб по названию отличался от кока-колы, так что они спросили у компьютера. В те времена еще верили, что у ЭВМ на все найдется ответ. Так что они спросили у компьютера все возможные сочетания из четырех букв с одной гласной - и IBM 1401, размером с небольшой автомобиль, выдала им более двухсот пятидесяти тысяч возможных названий - большинство, сам понимаешь, полнейший вздор. - Он загудел, как компьютер, и помахал пальцами - судя по всему, изображая, как из компьютера лезут листки бумаги. - От усилий, потраченных вычислительной машиной на обработку данных, температура в комнате поднялась на три градуса. Так что операторы, к тому моменту, надо полагать, уже взмокшие, проглядели все эти названия, сузили список до двадцати и дали боссу. А он выбрал Тэбб. С двумя «б». Впоследствии второе убрали ради невероятно-эффективной трехбуквенной гармонии, которую мы наблюдаем сегодня на логотипах: большое «Т», маленькое «э» и снова
большое «Б».[210 - ]
        - Такова эволюция, - заметил Сэнди.
        - Это не эволюция, - возразил доктор Йорн. - Это не естественный отбор. Это было решение какого-то конкретного типа…
        - Нет, эволюция! Потому что…
        - Спасибо, Фаркаш, за крайне интересные сведения, - перебил Борис и посмотрел на меня. - Так вот, Т. В., поскольку мы все собрались тут ради тебя, то и ты можешь кое-что для нас сделать.
        - Отлично, - согласился я. Да я бы что угодно сделал для этих парней с их кружками волшебного сока и рассказами о древних компьютерах.
        - Теперь ты Мегатерий и уже согласился хранить тайну, но мне бы хотелось еще раз подчеркнуть: то, что сказано здесь, не должно быть ни при каких обстоятельствах пересказано кому-либо еще. Понимаешь?
        Я кивнул.
        - Один из главнейших наших нынешних проектов называется «Глаза повсюду! Глаза нигде!»…
        - Проект национальной безопасности, - встрял Сэнди.
        - Или, гм… проект национальной безопасности. Один наш член в Небраске координирует все разом, но, говоря вкратце, это партизанский видеопроект, который будет показан одиннадцатого сентября. Мы собираемся показать его на стене Мемориала Линкольна из стимпсоновского фургончика.
        - Два блокиратора на задних колесах. Поди сдвинь, - сообщил Стимпсон.
        - Именно, - согласился Борис. - На все время, сколько это продлится, картинка будет состоять из трансляции с шестнадцати веб-камер, установленных в мужских туалетах самых секретных объектов по всей стране: Сан-Квентин, Лос-Аламос, Лэнгли, Форт-Мид, Форт-Нокс, лаборатория четвертого уровня в центре по контролю заболеваний, база на горе Шайенн, Зона 51, стратегическое командование вооруженных сил, бункер под Белым домом… мы тайно установили камеры в мужских туалетах всех этих мест.[211 - Расположение шестнадцати наиболее секретных объектов Америки. Из блокнота З101Оригинал карты впоследствии был конфискован ФБР.]
        - Как вам это удалось? - поразился я.
        Борис минутку помедлил перед тем, как ответить.
        - Скажем так: есть много людей, которые просто радуются сложной задаче - поместить крохотную камеру туда, где никаких камер не предполагается. И поскольку вреда от этого никакого, то долго уговаривать не приходится. Пара кружек пива, выходной вечер… и мы в одной команде.
        - А зачем вам это?
        - Ну-у-у, - протянул Борис, - тут широкий простор для интерпретаций.
        Сэнди засмеялся.
        - Ничего подобного. Это иллюстрация всеобщей причастности к поддержке тоталитарного режима в государстве, что на словах ратует за свободу и демократию. Это визуализация границ, что отделяют в нашей стране широкую общественность от тайных махинаций правительства. Это способ сказать, что мы, если только захотим, можем без труда стереть любые границы - но, вопреки здравому смыслу, пока не стираем их. Таков наш выбор - и это-то печальнее всего. Мы предпочитаем смотреть на тени марионеток в пещере вместо того, чтобы выйти наружу и подставить лица солнцу.[212 - Детям не следует читать Платона. Из блокнота З62В шестом классе мы проходили пещеры и спелеологию, и нам всем задали написать работу по какой-нибудь знаменитой пещере, так что я выбрал пещеру Платона. Оглядываясь назад, не уверен, что это был мудрый выбор, поскольку все дети неизбежно проводят в этой пещере какое-то время на пути к умению мыслить и здраво рассуждать. Нельзя корить себя за то, что в детстве ты проходил через эту пещеру. Да коли на то пошло - я отнюдь не уверен, что даже сейчас выбрался на свет. Я даже не знаю, как этот свет
должен ощущаться. Станет ли все в мире иным? Будет ли это похоже на выход из пространственно-временного туннеля?]
        - Ну, некоторые из нас явно придерживаются очень сильных версий происходящего - но это не значит, что ты должен непременно на них вестись, правда, Сэнди? - сказал Борис.
        Сэнди смерил его взглядом, потом покосился на Стимпсона, который, судя по выражению лица, хотел вмазать ему прямо в нос, потом пожал плечами:
        - О да, бесстрашный предводитель, это значит все, что ты захочешь. И да здравствует гибкость релятивизма!
        Я не особо-то понимал, что происходит, но, кажется, мое понимание не было значащей частью общего уравнения.
        - И вот наша маленькая просьба: завтра во время обращения президента к Конгрессу ты должен убедить президента держать в нагрудном кармане вот эту вот ручку. - Борис вручил мне ручку. - На колпачке у нее вмонтирована крохотная беспроводная камера. Если покрытие будет хорошим, это станет центральной частью нашего проекта «Глаза повсюду…»
        - Проект национальной… - поправил Сэнди.
        - «Глаза везде», - прошипел Борис.
        Они яростно уставились друг на друга. Борис фыркнул.
        - Но как я уговорю его ее взять? - торопливо спросил я, силясь предотвратить неминуемо назревающую драку.
        - Ой, полно тебе, выдумаешь что-нибудь… - отмахнулся Сэнди. Он сложил руки под подбородком, наклонил голову набок и заговорил писклявым девчоночьим голосочком: - «Прошу вас, мистер президент, возьмите, пожалуйста… Это моего покойного папочки… так много бы значило для него… он был таким пылким вашим поклонником… без ума от войны в Ираке… ну и так далее». Они такое дерьмо проглотят и не поморщатся.
        - Проглотят как миленькие, - сказал Фаркаш.
        - Хау! Хау! - воскликнул Сэнди.
        - Хау! Хау! - присоединился доктор Йорн.
        - Хау! Хау! - вскричал Фаркаш.
        - О, хау-хау-хау! - проухал Сэнди и вдруг пустился в какой-то странный медленный танец, покачивая бедрами, как будто крутил хула-хуп. Остальные присоединились к нему, и скоро все уже танцевали - крутили бедрами с воображаемым обручем, подходя все ближе ко мне и покачивая головами с таким видом, точно знают что-то, чего не знаю я.[213 - Танцующие взрослые. Из блокнота З101Было ужасно смешно смотреть, как взрослые люди вот так отплясывают - и в то же время мне сделалось неловко. Все равно что смотреть, как второклашка беспечно ковыряется в носу, стоя в очередь в туалет.]
        Один Борис не танцевал.
        - Вот, - сказал он и положил мне на ладонь что-то маленькое. Значок с красной буковкой М.
        - Ух ты, спасибо! - Я прикрепил его себе на лацкан. Теперь я один из них!
        Борис показал на домового воробья.
        - У нас даже в нем стоит камера - записывает все, что он видит.
        Мы посмотрели на воробья, неподвижно сидящего на своей ветке. Воробей смотрел прямо на нас.
        - Тот отчет, что мне принес Фаркаш, - начал я. - Откуда вам известно про стаю воробьев в Чикаго?
        - Глаза повсюду, - отозвался Борис, все еще глядя на воробья.
        Я потер нос и смахнул слезы.
        - Значит, вы знаете и про…
        - Мерримора? - спросил Борис. - Он жив. Чтоб такого убить - одного купания маловато.
        - Ой, - только и вымолвил я.
        Борис заглянул мне в глаза.
        - Это не твоя вина, - твердо заявил он. - Не твоя.
        - Ой, - повторил я. К глазам неудержимо подкатывали слезы. Я сделал глубокий вздох. По крайней мере «убийцу» можно из списка вычеркивать.[214 - ]
        - А моя мать и правда не приехала?
        - Хотел бы я, чтобы она приехала, приятель, - вздохнул Борис. - Она не была на наших собраниях уже десять лет.
        Мы с Джибсеном ждали в Каретном сарае. Я лежал на кровати, облаченный в новый смокинг (с булавкой на лацкане). Джибсен одержимо расхаживал по комнате взад-вперед. Я еще не видел его настолько на взводе. Пришепетывание у него разыгралось вовсю - и он в первый раз за все это время вроде бы как его замечал: старался с ним бороться, а в результате все время задыхался.
        Он то и дело включал телевизор, лихорадочно переключался с канала на канал и снова раздраженно выключал.
        - А чего вы ищете? - наконец не утерпел я. - Не отменили ли речь?
        - Как будто ты хоть что-нибудь знаешь об этом городе! - фыркнул Джибсен, в очередной раз выключая телевизор. - Тут все очень быстро меняется. Заруби себе на носу. Происходит что-нибудь новенькое - и бац! Нас из программы вырезали. Какие-нибудь дети умирают, кто-нибудь попадает в больницу, и наука уже ничего не значит. Нельзя упускать шанса, уж если он тебе попался.
        Потом Джибсену позвонили. Он так ждал «звонка оттуда», что от нервов уронил мобильник, пытаясь его открыть. Но как оказалось, звонок был и впрямь «оттуда». Джибсен завопил на меня, чтоб я поднимался наконец - что было нечестно с его стороны, потому что я и так уже поднимался, просто человеческие мускулы не настолько быстро работают. Тот еще все-таки гад этот Джибсен.
        Стимпсон ждал нас на улице с машиной. Когда я садился, он быстро показал на нагрудный карман и поднес палец к губам. Я кивнул, нащупывая в кармане брюк ручку с камерой. По крайней мере, я приложу все усилия к тому, чтобы Мегатерии могли мною гордиться. Это мои последние союзники. И хотя я все равно не понимал их замысла, но твердо решил, что сделаю все от меня зависящее, чтобы план «Глаза повсюду! Глаза нигде!» увенчался ошеломительным успехом.
        Полиция оцепила огромный район вокруг Капитолия. Гигантский купол был залит светом - совсем как космический корабль в фильмах - и я подумал, интересно, а трудно ли так спроектировать такой купол, который в случае войны и впрямь взмоет в небо?[215 - Взмывающий в космос Капитолий. Из блокнота З101Такое было бы трудно устроить.]
        Наконец мы подъехали к зловещим воротам с юга от Капитолия. Их охраняли двое военных в пуленепробиваемых жилетах и со здоровенными черными автоматами в руках. При виде автоматов я, само собой, сразу же подумал о Лейтоне. Ему бы эти парни понравились. Да ему бы все в целом понравилось: автоматы, и готовый взмыть в небо купол, и президент, нетерпеливо ждущий нашего прибытия. Как бы мне хотелось, чтоб Лейтон сейчас сидел рядом со мной!
        Стимпсон опустил окно и что-то сказал одному из охранников. Вид у него был совершенно спокойный и собранный, как будто его ничуть не пугали все эти ружья прямо у него перед носом. Второй охранник с большим зубоврачебным зеркалом проверил, нет ли под нашей машиной взрывчатки.[216 - Как пользоваться большим зубоврачебным зеркалом. Из блокнота З101] Еще кто-то проверил салон. Через минуту нам махнули, что можно ехать, и мы подкатили к боковому входу в здание Капитолия.
        Когда мы вышли из машины, нас тут же встретил какой-то человек с папкой в руках. Это оказался мистер Суон. Он наклонился ко мне и произнес с сильным южным акцентом:
        - Добро пожаловать в американский Капитолий, малыш. Президент очень рад, что ты смог присоединиться к нему в день двести семнадцатого доклада Конгрессу о положении дел в стране.
        Улыбка у него была очень славная, но насквозь фальшивая.[217 - Как распознать, когда взрослые притворяются. Из блокнота С57В 1862 году один француз по имени Гийом Дюшен обнаружил различие между притворной и искренней улыбками - он сделал это, воздействуя на щечные мышцы пациентов электрическим током, так что сокращались только большие скуловые мышцы. Дюшен обратил внимание на то, что при искренней улыбке, в рефлекторном выражении удовольствия, сокращаются еще и окологлазные мышцы, приподнимая щеки, слегка опуская лоб и создавая морщинки в уголках глаз. Доктор Пол Экман впоследствии назвал искреннюю улыбку, демонстрирующую как AU12 (большие скуловые мышцы), так и AU6 (круговые мышцы глаза), «улыбкой Дюшена».Мистер Суон практически не проявлял сокращения лицевых мышц. Как и большинство взрослых, которых я встречал за поездку, он улыбался одними скуловыми.]
        Джибсен что-то спросил у мистера Суона, и тот яростно закивал:
        - Да-да-да.
        При этом он папкой тихонько давил мне на спину, направляя ко входу. Я ужас как разозлился. Спасибочки, я как-нибудь и сам знаю, где тут вход!
        Дальше надо было пройти через металлодетектор. Я вынул ручку из кармана и положил в пластиковый поднос, который провели через рентгеновский аппарат, а потом ее взял охранник в пуленепробиваемом жилете. Сердце у меня так и оборвалось. Сейчас меня обвинят в шпионаже, бросят в тюрьму, а «Проект национальной безопасности» рухнет, и Сэнди разозлится, что народ так и не осознает, что живет в пещере, а Борис во мне разочаруется. «А ведь подавал такие надежды, - задумчиво скажет он много лет спустя. - Но для такой работы не годился. Оказался не тем, кем мы его считали».
        Охранник повертел ручку в толстых пальцах.
        - Отличная ручка, - сказал он и вернул ее мне.
        - Ручка отличная, - тупо повторил я и заторопился прочь.
        Джибсену не так повезло. Он никак не мог пройти через металлодетектор. Вывернул все карманы, под конец даже сережку снял, но машина по-прежнему завывала всякий раз, как он пытался пройти.
        - Господи Иисусе, издеваешься ты надо мной, что ли! - простонал Джибсен. Охраннику пришлось обыскивать его вручную, и Джибсен ужасно злился, а охранник все объяснял, что, мол, это стандартная процедура. Я надеялся, что охраннику Джибсен не нравится.
        Дожидаясь, пока они там закончат, я рассматривал коробку со всякой всячиной, конфискованной у посетителей. На вид - ровным счетом ничего опасного: крем для рук, банки газировки, сэндвич с ореховым маслом и джемом. Но, наверное, работа террориста как раз и предполагает умение делать бомбы из крема для рук.
        Наконец Джибсен, весь красный и сердито бормочущий себе под нос, вырвался от охранников, и мы пошли за мистером Суоном через несколько длинных коридоров. На ходу он показывал нам некоторые комнаты, но сам все шел-шел-шел, не сбавляя шагу. У всех, кого мы встречали, на шее была лента с именной карточкой, а в руках - папка. Сплошные папки да ленты. Сплошное мельтешение туда-сюда. И вид у всех был несчастно-озабоченный. Не то чтобы совсем остро-несчастный, скорее - выражение привычного отвращения к происходящему. У доктора Клэр часто бывало такое лицо на воскресных службах в церкви.
        Нас завели в какую-то комнату, и мистер Суон сказал, придется подождать тут минут сорок пять, а потом сюда придет президент и нас поприветствует. В комнате пахло сыром.
        - Трам-пам-пам, - пропел Джибсен. - Наша маленькая камера.
        Постепенно в комнату начали набиваться и другие гости. Две чернокожие женщины в футболках с большим белым номером 504, шесть или семь мужчин в военной форме, причем один из них без ног. Потом священник, раввин, мусульманский мулла и буддийский монах - все они с жаром обсуждали что-то очень важное.[218 - Америка, что за дела?Эта карта входила в мой финальный проект по теме «Религии мира», которую мы проходили прошлой весной. Проведя исследование, я сперва думал вообще убрать обе Америки с карты: они просто-напросто не внесли никакого вклада в основные мировые религии. Но все же в таком виде карта мне больше нравится - Америки представляют собой просторы, покоренные религиями, зародившимися так далеко от них. Наша учительница седьмого класса, миссис Гарет, не одобрила, что Америки пустуют. Она мормонка.]
        Комната стала напоминать закулисье какой-нибудь очень долгой пьесы про войну и религию. Стало душно. Мне опять поплохело, грудь начала ныть и пульсировать болью.
        - Хочешь сэндвич? - спросил Джибсен, показывая на столик с закусками, на котором и вправду стояло несколько больших серебряных тарелок с треугольниками сэндвичей.
        - Нет, спасибо, - отказался я.
        - Тебе стоит съесть сэндвич. Я принесу тебе пару сэндвичей.
        - Не хочу я никаких сэндвичей!
        Должно быть, голос мой прозвучал слишком резко - Джибсен вскинул вверх руки, как бы сдаваясь, и отправился за сэндвичами для себя. Я и в самом деле совершенно их не хотел. Не хотел находиться там. Не хотел давать президенту борисову ручку. Хотел свернуться клубочком в каком-нибудь тихом углу и уснуть.
        Я отошел в угол и уселся в кресло рядом с безногим военным.
        - Привет, - сказал он и протянул мне руку. - Винс.
        - Привет, - ответил я, пожимая ее. - Т. В.
        - Откуда ты родом, Т. В.? - спросил он.
        - Из Монтаны, - сказал я. - И я по ней скучаю.
        - А я из Орегона, - кивнул он. - И тоже по нему скучаю. Родной дом. Его ничем не заменишь. Это и без войны в Ираке понятно.
        Мы немного поговорили, и я на время забыл, где нахожусь. Он мне рассказал о его псах в Орегоне, а я ему про Очхорика, а потом мы говорили об Австралии и льется ли там вода из туалета в обратную сторону. Он не знал. А потом я набрался храбрости и спросил у него про фантомные боли и чувствует ли он еще свои ноги.
        - Знаешь, чудное дело, - ответил он. - Про правую-то я точно знаю, что ее нет. В смысле, я чувствую, что ее совсем нет - и тело тоже знает. А вот левая ко мне нет-нет да возвращается. Тогда мне кажется, что я одноногий калека, а потом как погляжу вниз да как подумаю - ох ты, дьявол, и этого-то нет!
        Из коридора донеслись какие-то крики.
        - А очень плохо будет, если я не стану этого делать? - спросил я.
        - Чего не станешь? - не понял он.
        Я обвел рукой комнату вместе со столиком для закусок.
        - Всего этого. Президент, речь, все такое. Я хочу домой.
        - Ох. - Он оглядел комнату. - Знаешь, в жизни очень часто такое бывает, что нельзя думать только о себе. Будь то твоя семья, твоя страна, что угодно. Но если я чему и научился во всей этой распроклятой истории, так лишь одному: когда дела плохи, надо самому разбираться, что для тебя главное. Потому что, уж коли ты этого не сделаешь, то кто тогда, черт возьми? - Он отпил из стакана и осмотрел комнату. - Уж будь уверен, никто иной.
        Тут дверь в комнату распахнулась и ворвался Джибсен. Глаза у него так и пылали. Я и не заметил, как он отошел от стола с сэндвичами. А за ним, в нескольких шагах, держа ковбойскую шляпу в руке, стоял мой отец.
        Я в жизни не видел ничего прекраснее! В этот короткий миг вся моя концепция о нем навсегда изменилась, навсегда заместилась тем выражением, с которым он вошел в комнату, запрятанную в недрах Капитолия, и увидел меня. Тысяча диаграмм двигательных единиц доктора Экмана не в состоянии передать отразившиеся на лице отца облегчение, нежность и глубокую-преглубокую любовь. Более того: я понял вдруг, что эти эмоции всегда были там, просто таились за завесой его молчаливой оборонительно-защитной стойки. А теперь в единый миг карты были брошены на стол - и я все понял. Все понял!
        Джибсен направлялся прямо ко мне.
        - Т. В., этот человек - твой отец? Скажи лишь слово, Т. В., одно слово - и я его упеку за вторжение, самозванство и что там еще ему можно привесить. - Он орал во все горло, народ в комнате разом уставился на него. - Я знал, что бывают такие вот проходимцы, но мне и в голову не приходило, что возможна такая… такая… на-на-на-гло-ло-ссссссь…
        Впридачу к пришепетыванию он еще и заикаться начал.
        Раввин и мулла вытаращились на него, как на ненормального.
        Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Выражение его вернулось к обычной усталой непроницаемости, он неловко переступил с ноги на ногу, как часто делал в тесных помещениях - но все это уже не могло стереть того, что я видел секунду назад. Я весь сиял. Наверное, я плакал - теперь это было уже неважно.
        - В смысссссле, он п-п-подтверждает факты, которые мы не разглашшшшали общщщщественносссссти, - шепелявил Джибсен. - Но ведь твой отец мертв, да? Так что это всссе нелепая сумасшшшшшшедшшшая шшшутка… Ссссамозванец…
        - Это мой отец, - произнес я.
        Джибсен лишился речи. Он аж покачнулся.
        - Пап, - сказал я. - Пошли отсюда.
        Отец медленно кивнул, переложил шляпу в левую руку, а правую, с изувеченным мизинцем, протянул мне. Я ухватился за нее.
        У Джибсена глаза на лоб вылезли.
        - Шшшто? - возопил он. - Твой отец?.. Шшшшто? Постой! Вы куда? В такой момент?
        Мы шли к двери.
        Джибсен забежал вперед нас и схватил отца за руку.
        - Сэр, мои извинения, мои извинения, но вы не можете уйти прямо сейчас… сэр… мистер Спивет. Ваш сын участвует в президентском…
        Я даже не видел, как это вышло. Джибсен тоже. Отец свалил его одним ударом, «прям на задницу», как он говорил Лейтону, когда учил того драться. Джибсен запрокинулся назад и рухнул на столик с закусками. Треугольнички сэндвичей брызнули во все стороны. По-моему, потом он свалился на пол, но я уже не видел, мы были уже за дверью.
        Перед тем как выйти, отец кивнул священнику:
        - Простите, святой отец.
        Тот лишь слабо улыбнулся в ответ.
        Мы оказались в коридоре.
        - Ну и как нам отседа выбраться? - спросил я, радостно соскальзывая в родное отцовское просторечие.
        - Дык я без понятия, - отозвался он. О, все равно что надеть старое разношенное пальто!
        И тут перед нами оказался Борис - в смокинге и белых перчатках. Должно быть, на лице у меня отразилось полнейшее изумление - Борис легонько поклонился нам и сказал:
        - Даже конгрессменам иногда приходится испражняться, а где сортиры, там и служащие. Джентльмены, могу быть вам чем-нибудь полезен?
        - Это мой отец, - представил я. - Пап, это Борис. Не бей его, он за нас.
        - Рад познакомиться, - заверил Борис, пожимая руку отца.
        - Эээ… Борис, нам надо уйти, - объяснил я. - И поскорее.
        Дверь позади нас распахнулась. Я увидел мистера Суона с папкой в руках. Мы втроем заторопились по коридору.
        - Простите, но я не могу сделать то, чего вы хотите, - сказал я на ходу.
        - Абсолютно уверен? - хладнокровно спросил Борис.
        - Да, - подтвердил я. - Я хочу домой.
        Борис кивнул.
        - Тогда идите за мной.
        Добравшись до конца коридора, мы спустились по трем пролетам узкой лестницы в подвал. Потом - очередной коридор, мимо бойлеров и электрощитов к незаметной и совершенно неподозрительной с виду двери. Борис выудил из кармана набор ключей. Я оглянулся через плечо, но никто нас вроде бы не преследовал. Борис отпер дверь, и мы вошли во что-то вроде чулана для хранения старой рухляди, ведер из-под краски и всякого такого. В углу было свалено грудой несколько старых столов. Пахло пылью.
        Мы прошли в глубину комнатки. Борис откатил в сторону какую-то тачку. Стена была сложена из кирпича. Он ухватил что-то (я не заметил, что именно), потянул на себя, и вся стена с жутким скрежетом развернулась наружу. Через миг мы уже стояли перед входом в туннель.
        Борис протянул мне фонарик.
        - Метров через двести туннель разветвляется. Вам налево. Оттуда полтора километра до Замка. Туннель заканчивается в уборщицкой кладовке в подвале. Оттуда сможете незаметно выскользнуть через южное крыло. Направо не ходите - тот ход ведет под Белый Дом, а там за вашу безопасность я не ручаюсь.
        Отец скептически заглянул в туннель.
        - А потолок надежный?
        - Скорее всего, не очень, - признал Борис.
        Отец потыкал на пробу стенки туннеля и пожал плечами.
        - Черт, как-то под Анакондой меня завалило на полтора дня - тут не так паршиво.
        - Борис. - Я протянул ему ручку со встроенной камерой. - Мне очень жаль…
        - Не бери в голову, - отмахнулся он, убирая ручку в карман. - У нас есть и другие помощники. Славный парень по имени Винсент. Теперь ручка будет принадлежать его отцу. Хорошую историю всегда можно повторить.
        Я начал вытаскивать из лацкана значок с мегатерием, но Борис мне не дал.
        - Оставь себе. Пожизненное членство.
        - Спасибо, - поблагодарил я и включил фонарик. Борис отсалютовал нам, а потом медленно задвинул стену на место. Она закрылась наглухо. Мы с отцом остались одни.
        И зашагали во тьму. Подземелье было глубоким, пахло землей. На головы нам что-то капало. Сперва я боялся, что туннель вот-вот обвалится, но по мере того, как мы шли все дальше, мир словно бы отступал, уплывал вдаль.
        Первое время мы оба молчали. Слышался лишь звук наших шагов.
        А потом я спросил:
        - Почему ты не остановил меня в то утро, когда я уходил с ранчо?
        Я ждал. Возможно, я переоценил глубокую любовь на его лице, когда он увидел меня в Капитолии. Возможно, мне просто померещилось. Возможно, он вовсе не любит меня и никогда не любил. И все же: он бросил ранчо и проделал весь путь до Вашингтона. Ради меня.
        Наконец он заговорил:
        - Знаешь, вся эта си-ту-а-ция - твоей матери дело. Я с самого начала думал, дерьмо это все, да сам знаешь, она вроде как в таких вещах получше моего смыслит, вот я ей и не перечил. Я сам чертовски удивился, как увидел, что ты в этакую рань крадешься по дороге, да еще с Лейтоновой тележкой, но решил - это какой-то план, а я просто не в курсе. Страсть как хотелось, по крайности, доброго пути тебе пожелать - еще бы, когда мой мальчик уходит в большой мир… да не хотелось спутать карты твоей матери, смекаешь? Она-то за тебя переживает, страсть. Может, на вид и не показывает… эх, да все мы не особо как выразительны, но она тебе предана по уши. Только вот теперь-то я вижу, дерьмовый был план, мать твоя меня надула, тебе оно на пользу не пошло. А теперь мы с тобой плетемся тут под землей на триста миль под Вашингтоном, точно какие мятежники, которым вздумалось подорвать Линкольна. Впрочем, с тобой все в порядке… С тобой все в порядке, и это мои при-о-ри-те-ты на вот прямо сейчас. С моим мальчиком все хорошо.[219 - Это была самая длинная речь, какую я слышал от отца за мои короткие двенадцать лет.]
        Тут он облизал пальцы, снял шляпу и нахлобучил ее на меня. И шутливо ткнул меня в плечо - чуть сильнее, чем стоило бы. Шляпа оказалась тяжелее, чем я ожидал, пропитанный отцовским потом ободок холодил мне лоб.
        Остаток пути мы прошли молча, луч фонарика плясал в темноте перед нами, звук наших шагов звучал громко и гулко, но все это было совершенно не важно. Ничего было уже не важно. Мы были вне существующих карт.
        И когда туннель начал потихоньку подниматься, я вдруг понял, что хочу, чтобы этот подземный мир никогда не кончался. Хочу вечно идти бок о бок с отцом.
        Руки мои коснулись двери. Я замешкался. Отец щелкнул языком и кивнул. Я толкнул дверь и шагнул на свет.
        Т. В. хотел бы поблагодарить Джейсона Питта и Лоренса Цвибеля за помощь в исследовании о хоботке Anopheles gambiae. Доктора Пола Экмана за то, что он своей системой кодирования лицевых движений помог ему лучше понять взрослых. Кена Сандау из Монтанского геологического бюро за предоставление карт Бьютта, составленных по аэроснимкам. Миннеаполиский институт искусств и мемориальный фонд Кристины Р. и Суон Дж. Тернблад за позволение скопировать часть изображенной Одним Быком «Последней позиции Кастера» на задней стенке Джорджины (пусть даже рисунок так и остался незаконченным). Центр водных ресурсов Миссури за диаграммы и вообще за любовь к воде. Рейвин Тернер за терпение по отношению к его орфографическим ошибкам в переписке, а также за позволение использовать ее рисунок, изображающий звуки брамсовского «Венгерского танца № 10». Мистера Виктора Шрегера за великолепные фотографии птиц, рук и птиц, сидящих на руках, в том числе за «Канадскую славку». Макса Бределя за изображение вестибулярного аппарата, оригинал которого хранится в Архивах Макса Бределя, отдел медицины в изобразительном искусстве,
университет Джона Хопкинса, Школа медицины, Балтимор, Мэриленд, США. Национальный парк Скоттс-Блафф за сделанную Уильямом Генри Джексоном фотографию экспедиции Гайдена 1870 года. Правонаследников Отри за позволение Т. В. использовать Ковбойский кодекс Джина Отри. Марти Холмер за ее карты, мудрость и схемы парадной расстановки столовых приборов из книги Эмили Пост «Этикет», 17е издание, под ред. Пегги Пост. Эмили Харрисон за диаграммы лущения кукурузы и пространственно-временных туннелей Среднего Запада. Паккар Инк. за диаграммы товарных вагонов и общие сведения обо всем движущемся. Бьерна Уинклера за волшебные фотографии стай скворцов при феномене «черного солнца Дании». Лабораторию биологии моря при библиотеке Вудсхоллского института Океанографии и Альфонса Милн-Эдвардса за прекрасные анатомические рисунки Limulus polyphemus. Пабликейшн-Интернейшнл Лтд. за схемы устройства холодильника. Рика Сеймура с Inquiry.net и «Навесы, хижины и сараи», Дэниэла Берда за указания и схемы того, как правильно рубить лес. И, само собой, доктора Терренса Йорна за сведение воедино избранных трудов Т. В.
        Спасибо всем мыслящим существам, но, конкретнее, спасибо необыкновенно щедрым и любезным монтанцам: Эду Харвею, Абигайль Бранер, Рику Чарльзворту, Эрику и Сьюзен Бендвикам, а также заботливым душам из Общественных архивов Бьютта-Силвер-Боу.
        Спасибо всем студентам и преподавателям колумбийской магистратуры искусств за их бесконечную мудрость и неутомимый труд. Особенная благодарность Бену Маркусу, Сэму Липсайту, Полу Ла-Фаржу и Кэтрин Уэбер за их неоценимую поддержку. Мне страшно повезло работать вместе со всеми вами.
        Также мне посчастливилось с замечательнейшими читателями: Эмили Харрисон, Аленой Грэдон, Ривкой Гэлчен, Эмили Остен, Эллиотт Холт и Мариеттой Бозовик. Они - настоящее войско, не становитесь у них на пути!
        Я в глубочайшем долгу перед моим агентом, Дениз Шэннон - должно быть, лучшим литературным агентом в мире. В штиль или в бурю, но ее рука на штурвале не дрогнет. И невероятной Энн Годофф, столь многому меня научившей. Также спасибо Николь Уинстэнли, Стюарту Уильямсу, Хансу Йюргену Балмсу, Клэр Ваккаро, Веронике Уиндхолц, Линдсей Уолен, Даррену Хэггеру, Трейси Лок и Марти Холмеру. Я благодарен вам всем за терпение и доброту. И, наверное, самая большая моя благодарность - Бену Гибсону, который неутомимо трудился над этим проектом, сделал его таким красивым и увязал со всей моей мелочной ерундой.
        Спасибо Барри Лопесу за создание образа Корлиса Бенефидео в рассказе «Картограф», впервые опубликованном в «Джорджиа Ревью». Образ был использован с разрешения автора.
        Спасибо Луису Хетланду, моему учителю в седьмом классе - он научил меня (почти) всему, что я знаю.
        И: Джаспер, мама, папа и Кейти - спасибо! Я люблю вас. Вы сделали меня тем, кто я есть.
        Ну вы поняли кто.
        notes
        Сноски
        1
        Добро пожаловать в столицу! (фр.)
        2
        очень устали (фр.)
        3
        Как много багажа! Боже мой! Это невероятно, не правда ли? (фр.)
        4
        Да-а-а-а! Ребенок! (фр.)
        Вставки
        1
        Я постоянно боролся с поразительным уровнем энтропии в моей крохотной спальне, битком набитой отложениями жизни картографа. В их число входили: геодезические приборы, старинные телескопы, секстанты, мотки бечевки, банки с воском, компасы и притулившийся на письменном столе скелет воробья (в момент моего рождения о кухонное окно насмерть разбился воробей. Орнитолог из Биллингса восстановил рассыпавшийся скелет, а я получил второе имя).
        Скелет воробья. Из блокнота З214
        2
        И, думаю, была совершенно права.
        Каждый инструмент в моей комнате висел на строго отведенном месте, а на стене за каждым прибором я начертил его контуры и подписал название - как бы эхо самого инструмента. Таким образом, я всегда знал, чего недостает и куда это надо поместить.
        Однако даже при такой системе что-то падало, что-то ломалось, а на полу скапливались груды мусора, сбивая меня с толку. Мне было всего двенадцать, но путем наблюдения за тысячами закатов и рассветов, рисования и перерисовывания тысячи карт, я уже успел впитать жизненно важную концепцию, что все рано или поздно приходит в упадок и убиваться по этому поводу глупо.
        Моя комната не была исключением. Нередко, просыпаясь посреди ночи, я обнаруживал у себя в постели чертежные принадлежности, которыми полночные духи пытались зарисовать мои сны.
        Схема моего сна. Из блокнота З54
        3
        Самую первую свою карту я нарисовал как раз с этого самого крыльца.
        В то время я считал, что здесь приведены полезные инструкции, как забраться по старой растрескавшейся горе Хамбаг на небо и пожать руку Господу Богу. Глядя назад, могу добавить, что неуклюжесть и низкое качество карты объясняется не только нетвердой рукой младости, но и тем, что я тогда не понимал: карта места отличается от самого этого места. В шесть лет ребенку несложно перепутать мир карт с реальным миром.
        4
        Сказать по правде, я был заинтригован телефонным звонком ничуть не меньше Грейси, поскольку на самом деле у меня всего два друга:
        1) Чарли. Светловолосый паренек на класс младше меня, всегда готовый помочь мне в любой картографической экспедиции, лишь бы подняться в горы, подальше от трейлера в Южном Бьютте, где его мамаша целыми днями просиживает в кресле на траве и поливает свои огромные ножищи из садового шланга. Чарли словно бы родился наполовину горным козлом: непринужденнее всего он себя чувствует, когда стоит на склоне под углом в сорок пять градусов, а то и больше, и держит ярко-оранжевую рейку, пока я делаю замеры с другого конца долины.
        2) Доктор Терренс Йорн. Профессор энтомологии из Монтанского университета в Бозмане, мой наставник. Доктор Клэр представила нас друг другу на пикнике Юго-западного монтанского энтомологического общества. До того, как я познакомился с доктором Йорном, там была скука смертная. Мы с ним три часа кряду беседовали о долготе и широте над тарелками с картофельным салатом. Это доктор Йорн убедил меня (за спиной моей матери) подать работы в «Сайнс» и «Смитсониан». Я думаю, в определенном смысле его можно назвать моим научным отцом.
        Теодолит Джимни. Доктор Йорн подарил мне этот теодолит после моей первой публикации в журнале Смитсоновского института.
        5
        Определение подвидов орегонского жука-скакуна CICINDELA PURPUREA.Из блокнота К23
        Я еще не показывал эти рисунки доктору Клэр. Она меня не просила их делать, и я боялся, она опять рассердится за вторжение в область ее научных интересов.
        6
        Еще у нас был мой младший брат, Лейтон Хауслинг Спивет, единственный мальчик в роду Спиветов за пять поколений, не носивший имени Текумсе. Но Лейтон погиб в прошлом феврале из-за несчастного случая с ружьем, о котором теперь никто даже не упоминает. Я тоже там был, проводил измерения звука выстрелов. Я не знаю, как это произошло.
        Выстрел #21. Из блокнота С345
        После этого я прятал его имя во всех моих картах.
        7
        Отец Реджинальда (то есть мой прапрадедушка) увидел свет где-то под Хельсинки и сперва звался Терхо Сиева, что по-фински означает примерно «Мистер Симпатичный Желудь». Должно быть, он испытал истинное облегчение, когда иммиграционные чиновники на Эллис-айленд переврали его имя и написали в документах «Терхо Спивет» - и так благодаря неверному взмаху пера родилась новая фамилия. По пути на запад, на рудники Бьютта, Терхо остановился в одном захудалом салуне в Огайо и там услышал, как какой-то пьянчуга (по собственным уверениям - наполовину навахо) излагает весьма красочную историю о великом воине из племени шауни по имени Текумсе. Когда рассказ дошел до последней схватки Текумсе с Бледнолицым в битве при Темзе, мой прапрадед, даром что суровый финн, тихо заплакал. В той битве, после того, как две пули пронзили Текумсе грудь, солдаты генерала Проктора скальпировали его и обезобразили тело до полной неузнаваемости, а потом бросили в общую могилу. Терхо вышел из салуна с новым именем для новой земли.
        По крайней мере, так рассказывали у нас в семье - с этими фамильными преданиями никогда нельзя быть ни в чем уверенным.
        8
        «У каждой комнаты есть своя атмосфера».
        Это я узнал от Грейси, когда пару лет назад она на короткий период увлеклась чтением ауры у всех окружающих. Атмосфера, которую ты ощущал, входя в Ковбойскую, омывала тебя волнами ностальгии по Дикому Западу. Отчасти тому причиной был запах: старая кожа вся в пятнах от виски, душок дохлой лошади от индейского одеяла, плесень на фотографиях - но за всем этим стоял аромат растревоженной пыли прерий, как будто ты шагнул на поле, по которому только что промчался отряд ковбоев: стук копыт, мускулистые загорелые руки всадников - а теперь клубы пыли медленно оседают запоздавшим свидетельством того, что человек и конь пронеслись и исчезли, оставив по себе только эхо. Войдя в Ковбойскую гостиную, ты чувствовал, будто пропустил что-то важное, будто мир едва успел стихнуть после буйных событий. Печальное чувство - и таким же было выражение на лице моего отца, когда после долгого рабочего дня он усаживался в любимой комнате.
        9
        Мыльный Уильямс как векторы движения. Из блокнота С46
        10
        Отец пьет виски с поразительной регулярностью. Из блокнота С99
        11
        КРАТКАЯ ИСТОРИЯ НАШЕГО ТЕЛЕФОННОГО ШНУРА
        Грейси давно уже пребывала в фазе, когда частенько говорила по телефону весь вечер - туго натянутый шнур шел из кухни через столовую, вверх по лестнице, через ванную комнату и в спальню Грейси. С ней аж истерика приключилась, когда отец отказался установить телефон у нее. Но несмотря на все скандалы, он только и сказал: «Да у нас весь дом развалится, если мы притронемся к этой штуковине» - и вышел из комнаты, хотя никто в доме так и не понял, что он имел в виду. Грейси пришлось отправиться в Сэмов хозяйственный магазин в центре города и купить там пятидесятифутовый телефонный провод - из тех, что на самом деле, если уж возьмешься растягивать как следует, доходят до тысячи футов. И уж Грейси растягивала.
        Шнур, который она со своим одиночеством растягивала до невероятной длины, теперь висел свернутым на маленьком зеленом крючке - отец приколотил его, чтоб было куда девать все эти бесчисленные петли и кольца.
        - Этаким лассо можно лося за полмили свалить, - сказал отец, покачивая головой и загоняя крючок в стену. - Девчонка не может сказать все, что ей надо сказать, на кухне, так о чем она вообще треплется?
        Отец всегда относился к разговорам как к работе, вроде как лошадь подковать - это делают не развлечения ради, а когда иначе не обойтись.
        12
        Что было удивительно в Лейтоне: он мог перечислить всех президентов США по порядку, а также их день и место рождения и имена домашних любимцев. И у него они все были выстроены по ранжиру в какую-то систему, которую я так и не расшифровал. По-моему, президент Джексон шел в списке четвертым или пятым, потому что был «крепкий парнем» и «ладил с ружьями». Меня всегда изумлял в брате этот проблеск энциклопедических наклонностей - он ведь во всех отношениях был типичнейшим мальчишкой с ранчо: обожал стрелять, сгонять скот в стадо и плеваться в жестянки на пару с отцом.
        Вероятно для того, чтобы доказать, что мы с Лейтоном и правда родственники, я осаждал его бесконечными вопросами, проверяя знание Особой Темы.
        - А кто твой самый нелюбимый президент? - поинтересовался я как-то раз.
        - Уильям Генри Гаррисон, - без запинки отозвался Лейтон. - Родился 9 февраля 1773 года, на плантации Беркли в Виргинии. Держал козу и корову.
        - А за что ты его не любишь?
        - За то, что он убил Текумсе. А Текумсе проклял его, и он сам умер через месяц прямо на службе.
        - Текумсе его не проклинал, - возразил я. - И уж тем более Гаррисон не виноват, что умер.
        - Еще как виноват, - убежденно заявил Лейтон. - Когда умираешь, всегда сам виноват.
        13
        Одно из самых красивых изображений музея, какие мне только попадались, я нашел ни более, ни менее, как в журнале «Тайм», который мы с Лейтоном как-то пролистывали, лежа на животах под рождественской елкой в 6:17 утра. Тогда мы не знали, но это было последнее Рождество, в которое нам суждено было вот так вот лежать вместе.
        Обычно Лейтон листал журналы со скоростью примерно страница в секунду, но тут я краем глаза успел заметить фотографию, которая заставила меня перехватить его руку и остановить непрестанное мелькание листов.
        - Ты что? - возмутился Лейтон с таким видом, точно сейчас меня ударит. Характер у него был бешеный - а отец одновременно осуждал и подстрекал его в этой своей типичной манере: не говорить ничего, зато ожидать многое.
        Но я ничего не ответил, так заворожила меня фотография: на переднем плане был выдвинутый из большого шкафа ящик, а в нем, подставленные камере, три засушенные гигантские африканские бычьи лягушки - Pyxicephalus adsperus - с вытянутыми, точно в прыжке, лапками. А сзади тянулся куда-то вглубь бесконечный коридор из многих тысяч таких же пыльных металлических шкафов, таивших в себе миллионы экземпляров. Западные экспедиции конца девятнадцатого века собирали черепа шошонов, панцири броненосцев, гигантские шишки, яйца кондоров - и отсылали все эти сокровища на восток, в Смитсоновский музей: на конях, дилижансами, а впоследствии и поездами. В суматохе сборов многие из присланных образцов даже не были толком классифицированы и теперь покоились где-то здесь, в недрах бесконечных шкафов. При виде фотографии мне остро захотелось ощутить то неведомое, что чувствуешь, заходя в такие архивы.
        - Ты просто идиот! - сердито заявил Лейтон и дернул страницу так сильно, что она надорвалась, прямо по коридору.
        - Прости, Лей, - сказал я и отпустил страницу - но не изображение.
        Надорвалось вот так, только на самом деле сильнее и по-настоящему.
        14
        СПЕНСЕР Ф. БЭЙРД входил в пятерку моих фаворитов. Его жизненной миссией было собрать в закромах Института все возможные образцы флоры и фауны, археологические находки, наперстки, протезы и все остальное. Он увеличил коллекцию Смитсоновского музея с 6000 до 2,5 миллионов экспонатов, а умер в Вудсхолле, глядя на море и, верно, размышляя, почему нельзя и его добавить к своей коллекции.
        Еще он входил в число основателей клуба «Мегатерий», названного в честь вымершего вида гигантского ленивца. Клуб этот просуществовал очень недолгое время в середине девятнадцатого века, собрав под своим крылом многих вдохновенных молодых ученых. Члены клуба обитали в башнях Смитсоновского музея: днем они изучали науки под бдительным оком Бэйрда, зато ночью распивали хмельной гоголь-моголь и дурачились с бадминтонными ракетками среди музейных экспонатов. Воображаю, как эти ученые буяны говорили между собой о происхождении жизни, коммуникативных системах и локомоции! Как будто Мегатерии вобрали в себя из музейных залов могучий запас кинетической энергии - после чего Бэйрд выпустил их в вольное плавание и они, вооруженные сачками и бадминтонными ракетками, отправились на запад, дабы внести свой вклад в пополнение научного знания.
        Когда доктор Клэр рассказала мне о клубе «Мегатерий», я молчал три дня подряд - скорее всего, от зависти и обиды, что линейное течение времени не позволяет и мне вступить в их ряды.
        - А нельзя нам основать клуб «Мегатерий» тут, в Монтане? - спросил я, наконец нарушив молчание в дверях ее кабинета.
        Она посмотрела на меня и сдвинула очки на нос.
        - Мегатерии вымерли, - загадочно ответила она.
        Megatherium americanum. Из блокнота З78
        15
        Эти похожие на виселицы черные скелеты испещряют холмы над Бьюттом, точно надгробья мертвых рудников. Лежа под ними, можно слышать, как завывает в железных креплениях ветер. Мы с Чарли, нарядившись пиратами, соревновались, кто скорее взберется наверх, играя, будто мы матросы и лезем на мачту.
        16
        НА ЧТО ПОХОЖА НОРМАЛЬНАЯ СЕМЬЯ УЧЕНЫХ?
        Подчас я гадал, как бы все обернулось, будь моим отцом доктор Йорн, а не Т. И. Спивет. Тогда мы с доктором Йорном и доктором Клэр могли бы обсуждать за обедом морфологию усиков насекомых и способы кинуть яйцо с Эмпайр-стейт-билдинг так, чтобы оно не разбилось. Была бы такая жизнь нормальной? В среде повседневного научного языка, вдохновилась бы доктор Клэр на собственную научную карьеру? Я давно заметил, что она поощряет меня проводить время с доктором Йорном, как будто он может исполнить ту роль, на которую не способна она сама.
        Приспособление для кидания яйца с Эмпайр-стейт-билдинг (2ое место на Научной Выставке)
        17
        Вранье.
        Это Грейси предстояло скоро готовить. Доктор Клэр всякий раз собиралась взяться за стряпню, но в последнюю минуту вспоминала что-то важное и оставляла всю черную работу Грейси и мне. Оно и к лучшему. Доктор Клэр и в самом деле ужасно готовила. За время моей сознательной жизни она загубила двадцать шесть тостеров, то есть чуть больше двух в год. Один из них взорвался, да так, что обгорело полкухни. Когда она засовывала в тостер очередной кусок хлеба и тут же убегала, вспомнив о чем-то важном, я тайком поднимался к себе и приносил график, отражавший судьбу каждого тостера, наиболее яркие моменты его карьеры, а также время и обстоятельства досрочной кончины.
        № 21 Взорвался 4.05.04 во время поджаривания цельнозернового хлеба
        Потом я вставал в дверях ее кабинета, прижимая карту к груди, точно знак протеста. Примерно тогда дым уже просачивался в комнату, доктор Клэр чуяла запах гари, видела меня и издавала вопль раненого койота.
        - Просто чудо, что дом еще стоит, пока эта женщина у плиты, - частенько говаривал отец.
        18
        Подробности из «Грейси лущит кукурузу № 6». Блокнот С457
        Должен добавить, этот урожай оказался просто превосходным: всего семь плохих початков из восьмидесяти пяти - хотя теперь из-за напыщенного идиотства Грейси данные оказались недостоверными.
        19
        Расстояние между «Там» и «Здесь». Из блокнота З1
        Вот одна из причин, почему я в раннем детстве так часто мочил постель: я боялся, что живущий у меня под кроватью злобный птеродактиль - которого я звал Ганга Дин и рисовал себе со смертоносным клювом и горящими выпученными глазами - намерен прикончить меня именно сегодня ночью, если я встану в туалет. Так что я все сдерживался, сдерживался, а потом не мог сдержаться, и простынка у меня становилась сперва горячей и мокрой, а потом мокрой и холодной. А я лежал под одеялом, замерзший, зато живой, и утешался мыслью, что Ганге Дину сейчас здорово капает на голову (отчего он становится еще злее и голоднее). Тем не менее, теперь я уже не верю в Ганга Дина, так что совершенно не могу объяснить, почему со мной все равно иногда такое случается. Жизнь полна маленьких загадок.
        20
        21
        - Мам, а я могу заразиться СПИДом в траве? - спросил Лейтон как-то раз прошлым летом.
        - Нет, - ответила доктор Клэр. - Только пятнистой горной лихорадкой.
        Они играли в манкалу, а я сидел на диване и рисовал топографические линии.
        - А траву заразить СПИДом я могу? - не унимался Лейтон.
        - Нет.
        Щелк-щелк-щелк - камешки ложились в деревянные лунки.
        - А у тебя когда-нибудь был СПИД?
        Доктор Клэр подняла голову.
        - Лейтон, что ты все о СПИДе?
        - Не знаю, - сказал Лейтон. - Просто не хочу им болеть. Анджела Эшфорд сказала, что это очень плохая болезнь и что у меня она скорее всего уже есть.
        Доктор Клэр посмотрела на Лейтона, все еще сжимая в руке камешки.
        - Если Анджела Эшфорд еще когда-нибудь тебе такое скажет, ответь ей, что даже если она испытывает неуверенность в себе оттого, что родилась маленькой девочкой в обществе, оказывающем на маленьких девочек непомерное давление и требующем от них соответствия определенным физическим, эмоциональным и идеологическим стандартам - многие из которых неуместны, нездоровы и просто губительны - это еще не значит, что она должна переадресовывать внушенное ей недовольство собой на такого славного мальчика, как ты. Возможно, ты невольно и являешься частью ее проблем, но отсюда не следует, что ты от этого перестаешь быть славным и воспитанным мальчиком, и уж тем более - что ты болен СПИДом.
        - Не уверен, что я это все запомню, - покачал головой Лейтон.
        - Ладно, тогда скажи Анджеле, что ее мама - пьяная жирная корова.
        - Это я могу, - обрадовался Лейтон.
        Щелк-щелк-щелк - застучали камешки.
        22
        Сколько я себя помню, между родителями на Коппертоп-ранчо всегда шла подспудная позиционная война. Как-то доктор Клэр отгородила веревкой весь сеновал во время массового выполза личинок семнадцатилетних цикад. Отец пришел в такую ярость, что неделю обедал, не слезая с седла.
        Зарисовки слов на крыльях цикад. Из блокнота К15
        Он же в свою очередь (нарочно или случайно - вопрос еще открыт и активно дебатируется) запустил коз в загон, где лежали половинки апельсинов, в которых доктор Клэр выращивала специально вывезенных из Японии цитрусовых долгоносиков. Бедные, бедные долгоносики! Проехать три тысячи миль через Тихий океан - только для того, чтоб пойти на корм тупым монтанским козам.
        Отец примерно так и извинялся перед доктором Клэр: «Это ж просто тупые козы», - заявил он, вертя в руках ковбойскую шляпу. - «Просто тупые. Вот и все».
        Пожалуй, моим любимым наблюдательным пунктом на ранчо был тот самый забор прямо посредине: за спиной заросли высокой травы и дом (в котором затворилась у себя в кабинете доктор Клэр), а впереди поля, коровы и козы, как заведенные жующие своими тупыми пастями. Взгромоздившись на этот забор, ты особенно четко понимал, что наше ранчо, в первую очередь, большой компромисс.
        23
        После смерти Лейтона Очхорик на несколько месяцев как с цепи сорвался - бегал целыми днями вокруг заднего крыльца, обшаривал взглядом горизонты и грыз железные ведра, обдирая пасть до крови. Я молча наблюдал за его страданиями, не зная, что сделать и что сказать.
        Потом как-то в начале лета Грейси взяла его на длинную прогулку - совсем бы обычную прогулку, но она сплела ему на шею венок из одуванчиков, а еще они некоторое время вместе сидели под тополем. Вернулись они с выражениями нового взаимопонимания на лицах. Очхорик перестал грызть ведра.
        С тех пор все мы использовали его на свой лад. Когда тебе становилось совсем уж грустно и одиноко, ты вставал из-за стола и щелкал языком - не совсем, как Лейтон, но довольно похоже - и для Очхорика это был сигнал бежать за тобой на поля. Он вроде бы вовсе не возражал, что его так используют. Мало-помалу он смирился с утратой хозяина. Кроме того, такие одинокие прогулки позволяли ему вовсю предаваться любимому занятию: ловить пастью светлячков, Photinus pyralis. Иной раз в конце июля эти светлячки вспыхивали синхронно, точно управляемые каким-то божественным метрономом.
        Синхронность свечения монтанских PHOTINUS PYRALIS.Из блокнота К62
        24
        Когда сталкиваешься с Текумсе Илайей Спиветом, всякий раз приходится вроде как лишний раз выдохнуть. Глядя на его обветренное лицо, на то, как торчат из-под пропитанной потом шляпы пряди черных с проседью волос, ты замечал следы размеренного сезонного круговорота жизни: объездка коней летом, клеймление весной, сбор скота осенью, открывание и закрывание одних и тех же ворот круглый год.
        Так оно и шло: ты не оспаривал монотонность открывания и закрывания ворот. И все же меня всегда подмывало провести расследование - распахнуть следующие ворота, сравнить, насколько отличается скрип их петель от наших.
        Скрип других петель по сравнению с нашими
        Отец упорно открывал и закрывал одни и те же ворота, и, учитывая его фанаберии - Ковбойскую гостиную, странные старомодные метафоры, настоятельные требования, чтобы все члены семьи во время каникул и отпусков писали друг другу письма (собственные его письма были не длиннее двух фраз), - несмотря на все это, мой отец был самым практичным и трезвомыслящим человеком, какого я только знал.
        А в придачу еще и самым мудрым. И еще я твердо знал - тем смутным, но предельно точным чутьем, каким дети иной раз понимают что-то о своих родителях и какое не имеет отношения к обычному внутрисемейному уважению, - что мой отец один из лучших в своем деле, во всей юго-западной Монтане. Это сквозило во всем - в его взгляде, рукопожатии, манере держать лассо. Он не настаивал и не давил, но решительно сообщал миру, как оно должно быть - и как будет.
        25
        Доктор Экман на всех своих схемах рисовал одно и то же лицо. Интересно, кто ему позировал и не устал ли тот принимать так много разных выражений.
        26
        Этот вопрос вызвал во мне следующие мгновенные реакции:
        1) Я пришел в восторг от того, что меня сейчас попросят помочь, поскольку, если не учитывать несколько рутинных заданий по всякой мелочи, отец давно уже пришел к выводу, что я, как и Очхорик, на ранчо не помощник. Помню, как во время клеймления скота я смотрел в окно, как отец работает на полях, и хотел натянуть сапоги и присоединиться к нему, но незримая черта уже была проведена, и я знал: переступать ее нельзя. (Кто провел эту черту? Он или я?)
        2) И в то же время этот вопрос поверг меня в неизмеримую печаль: владелец ранчо спрашивал единственного оставшегося у него сына, поможет ли тот ему с обычной ежедневной работой. Такого не должно быть. Сыновьям положено всю жизнь трудиться на отцовской земле, с детства перенимая навыки, чтобы в конце концов получить от стареющего патриарха все бразды власти - предпочтительно где-нибудь на вершине холма в час заката.
        27
        Монография принадлежала перу мистера Петра Ториано и была озаглавлена «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830 -1970». Я пришел в такой восторг от находки, что тайком припрятал коричневую папку с драгоценным содержимым в туалете, чтоб точно снова ее найти. Однако, вернувшись в архив на следующей неделе, папки не обнаружил.
        28
        Название работы гласило:
        29
        С тех пор я выработал новый термин «стенпок»:
        СТЕНПОК - сущ., любой взрослый, упорно не желающий выходить за пределы сугубо служебных обязанностей и не проявляющий никакой склонности к незаурядному и невероятному.
        Если бы все в мире были стенпоками, мы бы до сих пор жили в Средневековье, во всяком случае, в научном смысле.
        Без теории относительности. Без пенициллина. Без печенья с шоколадными крошками. Без рудников в Бьютте. Вот ведь ирония, что мистер Стенпок, давший свое имя этому явлению, преподает естествознание - предмет, который, как мне всегда казалось, должен воспитывать в детях способность изумляться.
        30
        Из лабораторной работы 2.5, «Соленость пяти неизвестных жидкостей»
        31
        Избранные стадии облысения у мужчин. Из блокнота С27
        НЕ ВСЕ МУЖЧИНЫ ТАК УЖАСНЫ
        Например: доктор Йорн. Он мужчина, однако любознательностью не уступит доктору Клэр. Как-то мы с ним три часа обсуждали, кто бы победил в честном бою - полярный медведь или тигровая акула (на отмели глубиной в четыре фута, при свете дня). Но доктор Йорн живет в двух часах езды от нас, а я не умею водить машину, так что учиться мужскому поведению могу только у ковбоев да мистера Стенпока.
        32
        Сбор скота, сбор скота: стук копыт по мягкой земле, дребезжание задетой рогами колючей проволоки, запах навоза и коровьих шкур с примесью странных ароматов мексиканской кожи. По утрам, перед тем как отправляться на работу, мексиканцы смазывают седла какой-то мазью, которую передают по кругу в черной коробочке размером с кулак. А после трудового дня приходят к дому и стоят на крыльце, тихо переговариваясь меж собой и сплевывая на гардении со странной деликатностью, которая в них выглядит совершенно естественно. Доктор Клэр в несвойственном ей припадке женского гостеприимства подает им лимонад и имбирное печенье. Они любят такое печенье. Я думаю, они именно за ним и приходят постоять на крыльце - за имбирным печеньем, которое так бережно, точно драгоценный амулет, берут загрубелыми руками и откусывают маленькими кусочками.
        Я поймал себя на том, что гадаю: если меня не будет здесь осенью, когда мексиканцы будут жевать имбирное печенье - стану ли я скучать по этому ритуалу, что знаменовал начало осени ничуть не в меньшей степени, чем опадание листьев. Стану ли тосковать по нему, даже если всегда наблюдал этот ритуал лишь со стороны?
        33
        На карте, нарисованной Одним Быком, время течет слева направо. Добавление четвертого измерения, равно как и небрежность в использовании пространственных координат, меня, признаться, слегка нервировало, однако я старался плыть по течению. Для Одного Быка множественные временные точки могли существовать одновременно.
        Странным последствием его смерти - наряду с церковью, и пустым домом, и тем, как дверь в его комнату всегда стояла полуоткрытой - стало то, что незавершенная карта на задней стенке пикапа накрепко засела у меня в голове. Мне бы так хотелось провести с ним еще хоть день, дорисовывая ее. Или пятьдесят. И пусть бы даже Лейтон ни разу не взялся за кисть, а просто сидел рядом, смотрел на меня, да хоть спал! Меня бы и это устроило.
        34
        За отцом водилась привычка: время от времени облизывать пальцы, точно перед каким-то делом, для которого нужна особая ловкость и хорошая хватка. Очень часто никакого дела вовсе и не было - просто навязчивый тик физического труда, как будто отец постоянно видел перед собой бесконечную череду работ. Даже растянувшись в любимом уголке перед телевизором со стаканом виски в руке, он никогда не расслаблялся до конца.
        35
        Серия водных диаграмм. Из блокнота З56
        36
        Помню, как в первый раз увидел записные книжки Чарльза Дарвина. Я лихорадочно рылся в его набросках, примечаниях на полях и отступлениях от темы в поисках момента озарения, той вспышки, что привела к открытию теории естественного отбора. Само собой, я не нашел такого четкого единого момента, да и не думаю, что великие открытия вообще когда-либо делались таким образом - скорее всего, обычно они являют собой череду проб и ошибок, исправлений и уточнений, в которых даже возглас «ага!» впоследствии будет пересмотрен и опровергнут.
        Впрочем, одна страница в блокноте привлекла мое внимание - первая известная иллюстрация эволюционного древа, несколько раздваивающихся линий, ветвящихся наружу, только и всего, зачаточная форма образа, что нынче так хорошо знаком нам всем. Однако меня заинтересовал не рисунок, а строчка, которую Дарвин подписал сверху:
        37
        Черный прямоугольник. Из блокнота З57
        38
        Триангуляция Вонючки и копилки яда. Из блокнота С77
        39
        Ты один из нас, но ты не такой, как мы. Из блокнота З77
        40
        Этот поступок вроде бы нарушил четвертое правило Ковбойского кодекса Джина Отри, но отец вообще избирательно следовал и ковбойской этике, и Библии: ссылался что на то, что на другое только когда ему это подходило.
        1. Ковбой никогда не стреляет первым в более слабого противника, не вступает с ним в драку и не пользуется своим преимуществом.
        2. Он не берет назад своего слова и оправдывает оказанное ему доверие.
        3. Он всегда говорит только правду.
        4. Он мягок с детьми, стариками и животными.
        5. Он не проповедует и не придерживается расистских или религиозно-нетерпимых идей.
        6. Он всегда помогает тем, кто попал в беду.
        7. Он работает на совесть.
        8. Он чист в помыслах, выражениях, поступках и личных привычках.
        9. Он чтит женщин, родителей и законы своей страны.
        10. Ковбой - настоящий патриот.
        41
        Когда на ранчо приходил один из адвокатов, я заметил у него в саквояже, на самом верху, отчет коронера и перекопировал себе эту диаграмму, пока адвокат ходил вместе с отцом в амбар. Хотя использованный коронером шаблон для изображения головы похож скорее на матерого русского шпиона, чем на десятилетнего мальчика, мне кажется, Лейтону бы понравилось, что его так нарисовали.
        42
        А слева от двух фигур воткнута в грязь табличка, где четким музейным шрифтом выведено:
        43
        Хотя доктор Клэр сформулировала это как вопрос, мы все знали, что так оно и есть. Я нарисовал множество схем, документирующих изданные на этом инструменте фальшивые ноты: лихие импровизации, многократно повторенные ноты «до» второй октавы, которые Грейси бесконечно выдувала во время «припадочных выходов» или в периоды драматического расставания с Фарли, Барретом или Уиттом.
        44
        Вариации грозно-горошковых овалов. Из блокнота С72
        45
        Не то чтоб это было совсем неинтересно. Будь я психологом, специализирующимся на материнско-дочерних отношениях, мне бы тут открылись Помпеи межсемейных женских взаимодействий. Отношения Грейси и доктора Клэр имели очень сложную динамику: как единственные женщины на ранчо, они невольно тянулись друг к другу и обсуждали всякие девчачьи штучки вроде сережек, кремов и лака для волос - такие разговоры создавали временный женский кокон в атмосфере усталой и невнятной застольной беседы на ранчо. И все же доктор Клэр отнюдь не была классической заботливой матерью - сдается мне, она бы куда комфортнее себя чувствовала, если бы у ее детей были экзоскелеты, а сами бы они высыхали после первого жизненного цикла. Нет, доктор Клэр старалась вовсю, и все же, несмотря на все старания, была чудовищной ученой занудой, а Грейси превыше всего на свете боялась сама такой стать. Достаточно было прошептать ей на ухо это страшное слово на букву «з», чтобы с Грейси приключилась бурная истерика - наиболее яркие такие припадки получали звание «истерики года», например «Истерика04». Поэтому слово з… вошло в число четырех
слов, запрещенных к употреблению на ранчо Коппертоп.
        46
        Почему эти двое?
        Я знаю чистые факты: они познакомились на танцплощадке в Вайоминге - но я все равно не понимаю, какие внутренние механизмы могли привести к образованию такого союза, хотя бы к самой идее о нем. Что, во имя всего святого, держало их вместе? Ведь эти двое со всей очевидностью были слеплены из совершенно разного теста:
        ОТЕЦ:молчаливый мужчина, воплощение практичности, с мозолистыми руками, лихо арканящий упрямых индейских лошадок. Взор его вечно устремлен на горизонт, а не на тебя.
        МАТЬ: видит мир фрагментами, маленькими такими частями, мельчайшими, которых, скорее всего, не существует вовсе.
        Что привлекло их друг в друге? Мне хотелось спросить об этом отца, особенно по поводу его безмолвного, но явственного недовольства моим пристрастием к науке. Хотелось задать ему вопрос: «А как же твоя жена? Как же наша мать? Она же ученый! Ты сам женился на ней! Значит, ты не можешь это все ненавидеть! Ты сам выбрал такую жизнь!»
        Таким образом происхождение и питательная среда их любви ставились в один ряд со множеством других запретных тем на ранчо. Эта любовь материализовалась лишь в самых крохотных мелочах: подковке в кабине пикапа; в одной-единственной фотографии стоящего на железнодорожном переезде еще совсем молодого отца, приколотой к стене в кабинете доктора Клэр; в иногда наблюдаемых мной мимолетных встречах в коридоре, когда руки их на миг соприкасались, как будто передавая друг другу горстку семян.
        47
        Нервное подергиванье. Из блокнота С19
        48
        НАВИГАЦИЯ ПО АВТОМАТИЧЕСКОЙ ТЕЛЕФОННОЙ СИСТЕМЕ ВЫБОРА СМИТСОНОВСКОГО ИНСТИТУТА
        Голос автоответчика произнес: «Для удобства пользования системой варианты выбора были изменены. Пожалуйста, слушайте внимательно». И я пытался слушать внимательно: даже прижимал пальцы к тем кнопкам, которые называл голос, выстраивая сложную распальцовку по мере того, как возможности все расширялись и расширялись - но когда дошло до номера восьмого, я уже забыл, в чем состоял второй.
        49
        Вот ее содержимое (которое я изучил, вооружившись камерой и клещами для потенциально опасных действий, когда отец не видел):
        1) Рубашка.
        2) Зубная щетка, ручка которой выглядела так, точно он ее смазывал колесной мазью.
        3) Листок бумаги с кличками десяти коней и какими-то числами после каждого имени. (Потом я вычислил, что это обмеры каждой лошади.)
        4) Свернутое одеяло.
        5) Пара кожаных перчаток, на левой мизинец разорван и видна розовая подкладка, похожая на изоляцию в доме. Это после того случая с изгородью, из-за которого мизинец у отца немного торчит вверх.
        Скатка с одеялом. Из блокнота З33
        50
        Рисунок звуков «Венгерского танца № 10» Брамса, сделанный моей новозеландской подругой по переписке, Рейвин Тернер.
        51
        Счастливый сломанный компас. Из блокнота З32
        Два горных, один туристический и еще один, который не работал, но зато приносил удачу - доктор Йорн мне его подарил на двенадцать лет. Доктор Йорн и в самом деле классный. Он, верно, знает, как лучше. Если решил, что Бэйрдовская премия - это хорошая затея, значит, так оно и есть. Я постараюсь, чтобы он мог гордиться мной - как никогда не будет гордиться отец.
        52
        Игорь не очень-то сочетался со всем более старым оборудованием, но без него в экспедиции не обойтись. «Нельзя жить только прошлым», - как-то сказал мне один из членов Исторического общества Бьютта. Мне показалось, что в устах историка это довольно странное утверждение, но, по-моему, он был пьян.
        53
        Максимар (Я этой камере больше не доверяю.) Из блокнота З39
        54
        Учитывая хрупкость птицы, я долго терзался сомнениями, брать ли ее с собой, но в конце концов решил, что оставить дома воробья - все равно что остаться самому. Единственное, что отделяло меня от всех моих предшественников-Текумсе - это второе имя, Воробей.
        55
        Из этой фотографии хотели было сделать рождественскую открытку, да так и не сделали - скорее всего, осознав, что у нас не так много друзей, чтобы печатать специальные открытки. Да и вообще, кажется, время было совсем не рождественское.
        56
        О масштабе этого сдвига в американской концепции пространства и времени я могу судить по личному опыту, полученному, когда мы с Лейтоном играли в «Орегонскую тропу» на «Эппле» 86го года (мы звали его Старой курилкой).
        Наверное, обновить компьютерную базу нашего ранчо надо было еще лет двадцать назад, но и сейчас Старый курилка оставался исправной рабочей конягой. Хотя Грейси давно отказалась от него и завела себе розовенький лэптоп, похожий на сиденье от унитаза, мы с Лейтоном прощали старичку, что он такой дряхлый и весь в пятнах кетчупа после старой драки на хот-догах. Мы его любили - и по многу часов играли в «Орегонскую тропу» с ее убогой графикой. Мы всегда давали нашим персонажам имена погаже - например, Дерьмоголовый, Жополицый или Толстозадый - чтобы потом, когда они умрут от холеры, делать вид, будто нам совсем и не жалко.
        И вот однажды - по-моему, всего за неделю до случая в амбаре - Лейтон обнаружил, что если ты в самом начале игры, в штате Миссури, в Индепенденсе, потратишь все деньги на волов: забудешь про одежду, еду и оружие, зато приобретешь армаду в сто шестьдесят голов крепкого рогатого скота, - то заложенная в игру программа не устанавливает твоему фургону ограничение скорости, а продолжает увеличивать ее на шесть миль в час за каждого вола. Таким образом ты можешь закончить игру за полдня, путешествуя со скоростью примерно девятьсот шестьдесят миль в час. Голый, голодный и без оружия - ты все равно стремительно пролетаешь через весь континент, и холера просто не успевает за тобой угнаться. Впервые выиграв игру таким образом, мы оба ошеломленно уставились на экран, пытаясь выкроить на наших ментальных картах место для мира, в котором возможно такое вот жульничество.
        А потом Лейтон сказал:
        - Отстойная какая-то игра.
        57
        Недавно я читал одну статью про то, как в Японии усовершенствовали поезд на магнитной подушке, за счет мощных отталкивающих магнитов парящий в нескольких миллиметрах над рельсами. Отсутствие силы трения позволяет поезду развить скорость до четырехсот миль в час. Я написал в «Токогамути инкорпорейтед» поздравительное письмо и предложил мои бесплатные услуги в качестве картографа для любых их нужд и потребностей, поскольку они проявили ровно тот тип мышления, в котором мир так нуждается: наисовременнейшая инженерия в сочетании с глубочайшей исторической мудростью. «Приезжайте в Америку, - писал я мистеру Токогамути, - мы устроим в вашу честь такой парад, что вы его не скоро забудете».
        58
        Лошадка-качалка Лейтона. Ох, я так по нему скучаю.
        59
        Их подарил ей русский энтомолог, доктор Иршгив Ролатов, который пару лет назад гостил у нас на ранчо и, кажется, проникся к доктору Клэр по меньшей мере крепкой симпатией собрата-ученого, если не всей страстью загадочной славянской души. По-английски он не говорил вообще, зато за столом непрестанно разглагольствовал на родном языке, как будто мы его понимаем.
        А потом как-то вечером отец вошел в дом, заткнув большие пальцы за пояс джинсов, что у него всегда означало: на ранчо Коппертоп не все ладно. Чуть позже доктор Ролатов, хромая, пробрался в дом с черного хода. Лицо у него было в крови, а всегда причесанный чуб торчал дыбом, точно вскинутая в приветствии рука. Он прошел мимо меня на кухню - молчаливый, притихший впервые за две недели на ранчо. Мне почти захотелось снова услышать его пылкую гортанную речь на непонятном нам языке. На следующий день он уехал.
        Это был один из тех редких случаев на моей памяти, когда отец подкреплял свои брачные клятвы.
        60
        Письмо, вырванное из блокнота З54
        61
        СПИСОК ВСЕГО, ЧТО НЕ ВОЛНУЕТ:
        Не хватит времени; взрослые;
        медведь нападет; конец мира;
        пока не ослепнет; гингивит;
        все мои работы погибнут в пламе
        Доктор Клэр никогда не узнает
        62
        Тележка, чемодан и соответствие бугров и впадин. Из блокнота З101
        Мне понравилось, что тем серым промозглым утром искореженная гравитацией и древностью лет старая тележка Лейтона непостижимым образом совпала со всей совокупностью моего имущества. Я еще сильнее соскучился по нему.
        63
        Эта фраза «вагон пустых обещаний» застряла у меня в голове, и, спеша по дороге, я поймал себя на размышлениях, что вот, вышло бы отличное название для второсортных мемуаров какого-нибудь ковбоя, или для второсортного альбома кантри-музыки - да для чего угодно второсортного. Неужели моя речь и в самом деле так набита штампами? Наверное, у меня эта манера от отца. Только вот в его речи такие словечки звучат не второсортными штампами, а ровно как надо - словно отпечаток копыта на пыльной земле или тихое позвякивание ложечки по краю стакана с лимонадом.
        64
        65
        66
        Семафор. Из блокнота З55
        67
        Царапанье пера по бумаге
        Другие базовые элементарные звуки: гром; щелканье зажигалки; скрип третьей сверху ступеньки крыльца; смех (ну, не всякий смех, а такой, как у Грейси, когда на нее накатывает, она корчится, остановиться не может и вновь становится совсем маленькой); вырвавшийся на поля ветер ущелий, особенно осенью, когда опавшие листья шелестят по колосящимся перьям травы; выстрел; царапанье пера по бумаге.
        Товарный поезд как звуковой сэндвич. Из блокнота З101
        68
        ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ РЕЛЬСЫ, УТРО
        Общий план: стремительно приближающийся поезд. Крупный план: рука, сжимающая ручку чемодана. Крупный план: тоненькая ниточка слюны в уголке рта. Камера медленно отъезжает, показывая отчаянного, ошалелого беглеца: Т. В. Спивета. Контрабас и виолончель издают три замирающие ноты, дабы выразить общий ужас.
        69
        Мой первый эксперимент с инерцией. Из блокнота З7
        Это была полная катастрофа. «Инерция куда более сложная штука, чем кажется на первый взгляд», - сказал доктор Йорн. Он все-таки ужасно умный.
        70
        Что-то вроде:
        71
        Пястные кости доктора Клэр. Из блокнота З34
        (Я хотел нарисовать еще руку отца с изувеченным мизинцем, но не знал, как к нему подступиться).
        72
        Четыре слагаемых приключения
        по Лейтону и Т. В. Спиветам, возраста 8 и 10 лет соответственно. Теперь зарыто под старым дубом вместе с моим завещанием.
        73
        Бродяжьи знаки. Из блокнота З88
        Увидев знак «Здесь живет очень опасный тип», Лейтон немедленно объявил, что хочет вытатуировать его себе на запястье. Отец не удостоил эту просьбу ответом, так что Лейтон попросил меня просто нарисовать ему знак фломастером. Я уже привык к нашему утреннему ритуалу, когда перед школой я восстанавливал у него на запястье расплывшийся символ. Но как-то Лейтон сказал, что мои услуги ему больше не нужны, и следующие несколько дней я наблюдал, как прямоугольник постепенно стирается и исчезает совсем.
        74
        Как приготовить «Койот-тойот». Из блокнота С55
        Доретта всегда добавляла табаско последним, щедрой рукой, приговаривая: «Крепкая штука». Это такого рода повторяющееся детское воспоминание, которого я уже начал бояться - не самого по себе, а просто потому что повторяющееся.
        75
        Как прекрасны эти лиловатые горы! Но они так красивы потому, что все сосны на них гибнут или уже погибли, пораженные вредоносным жучком лубоедом сосны горной (Dendroctonus ponderosae).
        Dendroctonus ponderosae. Из блокнота К5
        Вопрос, что делать с лубоедами (видимо, единственными жуками, о которых и в самом деле говорят обычные люди), широко обсуждался местными политиками. Что еще странно: доктор Клэр защитила диссертацию как раз о контроле популяции лубоедов горной сосны в Монтане и была на верном пути к тому, чтобы стать национальной героиней, но тут повстречала на танцах в Вайоминге моего отца. И когда они поженились, в ней что-то необратимо изменилось: она отказалась от потенциальной общественно-полезной карьеры ради поисков монаха-скакуна.
        Каждую весну, когда новые участки соснового леса заливались этим смертоносно-красным цветом, я фантазировал, как было бы здорово, если бы мама и в самом деле помогла побороть эту напасть и тем изменить мир к лучшему. Мне хотелось, чтобы люди специально приезжали к Крейзи-свид-крик-роуд и показывали на наш дом.
        - Вон там живет та дама, что победила лубоеда, - говорили бы они. - Она спасла Монтану.
        Как-то раз я набрался храбрости и спросил, почему она больше не изучает проблему сосновых лубоедов.
        - А разве у сосновых лубоедов есть какие-то проблемы? - отозвалась мама. - Они вполне себе процветают.
        - Но ведь скоро тут вообще лесов не останется! - возразил я.
        - Не останется сосновых лесов, - уточнила она. - Лично мне сосны никогда не нравились. Липкие, смолистые. Пусть вымирают, туда им и дорога.
        76
        СКАЛА БОБРОВАЯ ГОЛОВА.Из блокнота З101
        Эта скала получила свое название потому, что с виду - если правильно прищуриться - немного напоминала голову бобра. По мне, на картинках она всегда была куда больше похожа на выныривающего кита, но, наверное, шошоны, которые первыми дали название этой природной вехе, не знали о существовании китов и потому в выборе аналогий были ограничены лишь лесной фауной.
        77
        Мы с Грейси играем в колыбельку для кошки во время снежной бури. Из блокнота С61
        (со всеми движениями, которые можно сделать из этой первоначальной позиции)
        78
        Диллон как загородная резиденция. Из блокнота З54
        Диллон по сути и вовсе не стоит считать настоящим городом - самое примечательное в нем то, что он является загородной резиденцией округа Биверхэд. А когда хвастливо употребляешь термин «загородная резиденция» чаще двух раз в неделю, то уже как-то и сам понимаешь, что хвастаться тут нечем. Отец, разумеется, считал иначе. Его послушать, так родео в Диллоне было просто Бродвеем. Так что в детстве я привык считать Диллон волшебным местом, но как подрос - взглянул на карту и увидел его таким, каков он на самом деле.
        79
        Великан и воробей. Из блокнота З101
        80
        ПОЧЕМУ ИМЕННО 304?
        По правде говоря, сам не знаю, почему именно это число показалось мне самым разумным. Почему 304, а не просто 300? Мы ведь постоянно мысленно ведем такого рода подсчеты - так часто, что иные из них становятся общепопулярными и удивительно стойкими: например, правило трех секунд - сколько уроненная еда может пролежать на земле, еще считаясь съедобной; или правило десяти минут - на сколько учитель может опоздать в класс прежде, чем вы с чистой совестью отправитесь гулять. (Со мной такое было только один раз, с миссис Бэрстанк, но она, по слухам, была алкоголичкой, и ее уволили через месяц, прямо посреди учебного года, к нашему общему огорчению).
        Отец говорил, что если коня не объездить в первые две недели, то потом не объездишь уже никогда. Интересно, а мама отвела себе мысленно какой-то определенный срок на поиски монаха-скакуна? Например, двадцать девять лет? По году на каждую кость человеческого черепа? По году за каждую букву финского алфавита, языка моих предков, забытого на американском западе? Или она не устанавливала никаких точных сроков? Собиралась ли она искать до конца, пока не поймет, что больше не может? Как бы мне хотелось сказать или сделать что-нибудь такое, что остановило бы эту тщетную погоню и снова вернуло мою мать в мир общественно-полезной науки!
        81
        Система стока воды в упрямых Биттеррутах. Из блокнота З12
        Каждый горный хребет, что я только видел, обладал собственным нравом и характером.
        82
        Коппертоп как восточное ранчо? Из блокнота З101
        Мне вспомнились строки из классического стихотворения Артура Чапмана:
        Там, где мир еще в процессе сотворения,
        Где меньше сердец стонет
        В отчаянии,
        Там начинается Запад.
        Может быть, для поэта таких расплывчатых критериев и достаточно, а вот что делать эмпирику вроде меня? Ну, в самом деле - где она, та волшебная граница, за которой начинаются обещания Запада и кончается самодовольство Востока?
        83
        Момент сразу после. Из обувной коробки № 3
        Фотография Лейтона в прыжке за белкой (сделанная всего на секунду позже, чем следовало).
        84
        Список того, что я взял с собой в «Макдоналдс» в Покателло. Из блокнота З101
        85
        Тень воробья. Из блокнота З101
        86
        Иллюстрация к истории про воробья и сосну. Из блокнота З101
        Потом, когда у меня нашлось время провести кое-какие быстрые вычисления, я выяснил, что защитные свойства сосны все равно не спасли бы воробья. Очень славная история, но бабушка Двух Облаков все ему наврала.
        87
        Не бойтесь, дети! В Покателло есть «Макдоналдс»! Из блокнота З101
        88
        Мешочек как еда. Из блокнота З43
        Пирожки к нам завезли корнуэльские шахтеры: мясо с картошкой и доброй порцией подливки аккуратно упаковано в кармашек из теста. Такое вот сытное содержимое в крепком мешочке - как раз подходящая еда для рудокопов: можно зажать в мозолистой руке и есть на ходу. «Мешочек с едой» цивилизации по всему свету изобретали совершенно независимо друг от друга, что может служить очередным примером естественного отбора простых и универсальных идей. Ну, то есть согласитесь сами: все люди одинаковы, как доходит до желания держать еду прямо рукой.
        89
        Рыжебородый: смиренный, бракованный. Из блокнота З101
        90
        Послание азбукой Морзе. Из блокнота З84
        91
        Заметки с лекции Бенефидео. Из блокнота З84
        92
        ЭЛАСТИЧНОСТЬ ПАМЯТИ
        Через неделю после лекции погиб Лейтон. В водовороте событий, последовавших за несчастным случаем в амбаре, я напрочь позабыл про лекцию. Видимо, черные дыры нашей жизни затягивают даже самые значимые моменты, если те оказываются рядом. Однако устройство человеческой памяти таково, что образы в состоянии вырваться из гравитационного поля черной дыры много месяцев спустя, совсем как воспоминания о лекции Бенефидео вдруг вернулись, когда я ел чизбургер в Покателло.
        93
        Здесь не спит тот мальчик?
        94
        Однополушарный медленный сон у бутылконосого дельфина. Из блокнота З38
        Спать одним глазом, когда второй открыт? Гениально! Я всегда подозревал, что дельфины куда умнее людей и просто ждут, пока мы уничтожим друг друга, и тогда они, дельфины, наконец завладеют миром.
        95
        Они обе - женщины-ученые, так что должны быть родственницами
        Интересно, почему наш мозг порождает такие нелогичные ассоциации? Никто никогда не говорил мне «Эмма Остервилль - прабабушка доктора Клэр», но мне смутно казалось, что это так - просто по ассоциации. Подозреваю, дети особенно склонны к таким вот иррациональным умопостроениям: когда кругом так много неизвестного, они не столько цепляются за детали, сколько стараются создать рабочую карту мира.
        96
        Блокнот ЭОЭ. Украден из кабинета доктора Клэр
        Начав читать блокнот доктора Клэр, я осознал, до чего же на самом деле индивидуален каждый почерк. Я никогда не воспринимал доктора Клэр отдельно от ее манеры писать: эта вот характерная «Э» всегда казалась мне ее неотъемлемой частью. Теперь, сидя в поезде вдали от маминого кабинета, я понял: мамин почерк - не врожденное свойство, а результат прожитой жизни. Эти знакомые движения запястья отшлифованы тысячью различных обстоятельств: учителями, детскими стихами, проваленными научными изысканиями, возможно даже - любовными письмами. (Писала ли моя мама когда-нибудь любовные письма?) Интересно, что бы сказал эксперт-графолог про мамин почерк? А про мой?
        97
        Читая это красочное описание родов, я вдруг понял: как Эмма появилась от Элизабет, так сам я появился из доктора Клэр. Чудновато как-то. Как сформулируешь таким образом, очень непривычно звучит. Она не просто старшая женщина, живущая в том же доме, что и я, а мой создатель.
        98
        «Как истово он собирал все, что выбрасывает море».
        Сам не замечая, что делаю, я начал набрасывать на полях блокнота маленькие иллюстрации. Знаю, знаю - нельзя портить чужие вещи! Но я просто не мог удержаться.
        99
        Мизинец у отца, большой палец у Грегора - неужели у всех по-настоящему крепких мужчин есть своя ахиллесова пята? Как супергерои, они могут сохранить силу, лишь лелея тайную слабость…
        А у меня есть своя ахиллесова пята? Ну да, конечно, я не так уж и силен. Может, у меня все тело - моя ахиллесова пята, поэтому-то отец и глядит на меня с таким выражением (AU2, AU17, AU22).
        100
        И тут я увидел - на полях мама приписала:
        101
        «Эти два томика так странно смотрелись рядом со справочниками по таксономии, атласами и трудами по геологии, что и без того скептически настроенные коллеги Эммы частенько отпускали шутки по поводу изначального владельца двух “Гулливеров“».
        Ох, как мне понравилось! Я даже задумался, не раздобыть ли мне самому два экземпляра этой книги и не поиграть ли одним с Очхориком, чтоб сымитировать эффект, произведенный морем. Но тут вспомнил, что движусь сейчас отнюдь не в сторону дома или Очхорика. Внезапно на меня накатила тоска по причудливому узору полок на стенках моей спальни, по старым, утащенным из сарая доскам, сгибающимся под тяжестью блокнотов. Полки на стенах - глубоко личная штука, вроде отпечатков пальцев.
        102
        Рис. 1. Из раскраски Лейтона
        Рис. 2. Из моей раскраски
        Да! Раскраска с первым Днем благодарения и первопоселенцами! Наша сводная тетя Доретта несколько лет назад подарила нам с Лейтоном по такой раскраске. Оба мы так и не использовали их должным образом: Лейтон залезал за контуры, а я вместо раскрашивания подписал всякие измерения и асимптоты. Интересно, может, Эмма под столом тоже пририсовывала асимптоты? Нет, этого требовать было бы уже чересчур. Мы с ней - два разных человека, не один и тот же.
        103
        Еще одно примечание на полях:
        Маленькая незаконная радость - не надо никаких доказательств.
        В обычных обстоятельствах я не меньший фанат твердых доказательств, чем любой другой, но при виде этой маминой приписочки ощутил восхитительный трепет опасности…
        «Да-да, мама, - подумал я. - Конечно, не переживай из-за этого гнусного карлика по имени Доказательство. Доказательство, затормозившее твою карьеру и обрекшее тебя двадцать лет прозябать в топях неопределенности».
        - Ко всем чертям доказательства! - завопил я во все горло, но тут же устыдился. Мой возглас тяжко повис в пустом салоне «виннебаго».
        - Прости, - сказал я Валеро. Он не ответил. Держу пари, Валеро тоже не верил в доказательства.
        104
        Походка идущего мимо мужчины, чуть приволакивающего ногу.
        Я тоже всегда подмечаю такие вот вещи - особенно прихрамывание, пришепетывание и косящий взгляд.
        Очень ли это плохо с моей стороны? Отец всегда говорит: таращиться на людей с физическими изъянами, которыми наградил их Господь - ужасно невежливо. Но, может, склонность все замечать, а потом изо всех сил стараться «не таращиться» - тоже своего рода изъян? Очень ли было некрасиво с моей стороны сперва уставиться во все глаза на хромого старика, а потом торопливо отводить взор? Видит Бог, в чем-нибудь таком я уж точно виновен.
        105
        - Он картограф, Валеро! - воскликнул я.
        Валеро не ответил.
        - И пират! - обратился я к Рыжебородому.
        Тишина.
        Ну и ладно, ничего, что мои друзья не хотят говорить. Я нашел исток реки.
        106
        В этом месте на полях мама нарисовала какие-то закорючки.
        Просто каракули - несколько перекрывающихся окружностей, скорее всего, без всякого смысла, - однако была своеобразная красота в том, как рассеянно выводит загогулины на полях страницы перо, пока ум бурлит и клокочет, пребывая в каких-то дальних далях. Такие вот каракули - плодородная почва: зримое свидетельство напряженной работы мысли. Хотя оно и не всегда так: Рикки Лепардо постоянно рисует каракули, а мыслителем его никак не назовешь.
        107
        «Центральный лепесток не похож на остальные».
        Доктор Йорн мне точно так же объяснял - про точно тот же цветок. У него в спальне в Бозмене висел рисунок бражника.
        108
        Очередная пометка на полях:
        Позвонить Терри.
        Терри? Почему это имя звучит так знакомо?
        - Терренс Йорн. - Мистер Джибсен по телефону произнес то же уменьшительное имя. Когда взрослые называют друг друга по именам, мне всегда кажется, будто они разговаривают каким-то кодом, относящимся к миру, где взрослые люди делают всякие взрослые вещи, которых я не понимаю.
        109
        Засушенные бабочки трепетали, одна за другой исчезая в глубине шкафчика.
        Я узнал, узнал эту коллекцию бабочек! У доктора Клэр есть точно такая же. Учитывая, что мама уже писала, как мало у нее реальных фактов, прямо-таки интересно, что в этой истории случилось взаправду, а что просто украдено из нашей жизни? Первые мои инстинкты - инстинкты ученого-эмпирика - требовали строго держаться того, что поддается проверке, но чем дальше я читал, тем меньше об этом думал.
        110
        Движение на восток, лицом на запад. Из блокнота З101
        111
        Отец громко сказал эту фразу нам с Лейтоном, когда мы проходили мимо Джонни Джонсона, шагающего по Фронтейдж-роуд с удочками на плече. Джонни владел захудалой хибаркой дальше по долине. Сдается мне, он являл собой худший образец того, что может сделать с человеком сельский образ жизни - расист, совершенно необразованный и остро нуждающийся в услугах зубного врача. И когда мы поравнялись с ним, я с ужасом подумал, что Провидение едва не сделало меня его сыном. Что, если бы аист из поговорки выронил бы меня на полмили раньше, прямо в объятия Джонни Джонсона, у которого все задом-наперед? Что, если…
        А потом, совершенно неожиданно, Джонни вдруг появился на похоронах Лейтона вместе с женой и сестрой. Такой совершенно простой добрососедский жест - так мило с его стороны. Ну и конечно, всякий раз, как я его с тех пор видел, то терзался угрызениями совести, что осуждал его. Хотя, оглядываясь назад, понимаю, что удивляться-то, в сущности, нечему: чаще всего люди оказываются совершенно не такими, какими ты поначалу их считаешь.
        Карта дороги до церкви в Биг-Хоуле, нарисованная Джонни Джонсоном - судя по всему, для сестры. Найдена на ее скамье в церкви после похорон Лейтона. Из обувной коробки № 4.
        112
        Когда отец в знак приветствия, переборщив, слишком сильно толкнул меня ладонью в плечо, я отлетел на фут назад, потому что из-за различия в массе (отец весит добрых 190 фунтов, а я только-только 73) мой импульс изменился сильнее. Я тоже, конечно, оказал на отца воздействие, но просто не настолько заметное. Ровно так же - при столкновении школьного автобуса с белкой; и автобус, и белка подействовали друг на друга с равной силой, но благодаря огромной разнице в массе ускорение, полученное белкой, оказалось для нее летальным.
        Равные и противонаправленные силы. Из блокнота З29
        Даже прыгая на земле, вы тем самым немножечко сбиваете ее с курса. В основном она вас бьет по пяткам, но и ваши прыжки оказывают самое крошечное воздействие, в той же степени, в какой ножки осы разрушительно воздействуют на оконное стекло.
        113
        Я надеялся, что отцовское отвращение к моей одержимости картами смягчится его любовью к семейным традициям и к предкам (а также к еде). Однако он бросил на подарок всего один взгляд и приподнял указательный палец в знаке одновременно благодарности и отказа - точно таким вот жестом он приветствует из кабины пикапа незнакомых на дороге. Шесть месяцев подставка пылилась в шкафу вместе с черепаховым пресс-папье и номером телефона нашего педиатра, умершего два года назад. В конце концов я спас ее и, как только что напомнили мне ответственные за память синапсы, спрятал в этом блокноте.
        114
        Фамильные реки и фамильные деревья. Из блокнота З88б
        115
        Жизнь в Красной пустыне
        116
        Большой бассейн как воронка. Из блокнота З101
        117
        Обходные маневры Роммеля при битве за Газалу. Из блокнота З47
        118
        Когда указатель перестает быть указателем?
        119
        Вот маршрут, который наш товарняк прошел, пока я читал мамин блокнот. Время от времени я отрывался от чтения и отмечал, сколько мы проехали. «Всегда знай, где находишься», - так гласило одно из заламинированных мной высказываний.





        120
        «Он научил девочку пользоваться большущим оптическим микроскопом у себя в кабинете…»
        В первый же раз, как я был у доктора Йорна в Бозмене на выходные, он показал мне, как пользоваться университетским электронным микроскопом. Какой был день! Поставив в фокус пылинку, мы хлопнули друг друга в ладоши и радостно завопили.
        Разве представишь себе, как отец хлопает со мной в ладони над пылинкой? Да и над чем-либо еще? Нет и нет! Он мог разве что в плечо тебя толкнуть, да как-то, когда Лейтон застрелил койота с очень большого расстояния, отец в порыве чувств сорвал с себя шляпу и нахлобучил ее Лейтону на голову, восклицая: «Воттакмолодец! - койот, сукин сын, так и брякнулся!» Как же замечательно было наблюдать со стороны за этой эмоциональной передачей шляпы от отца сыну - хотя мне на долю ничего подобного и не выпадало.
        121
        Бедная, бедная Эмма! Неужели в семинарии было и впрямь так плохо? Мои отношения с церковью описывались в терминах «вялый последователь». Отец хотел, чтобы мы посещали занятия по изучению Библии, но Грейси так яростно взбунтовалась (Истерика04), что он вынужден был отступить. Спиветы регулярно ходили в церковь, но помимо отцовской странной привычки дотрагиваться до Распятия и зверски уродовать Священное писание, пытаясь преподать нам урок, наши формальные отношения с христианством не заходили далее воскресных проповедей преподобного Грира в церкви Биг-Хоула.
        Не хочу сказать, что не люблю церковь. В отличие от монахинь Сомервилльской семинарии для девочек, преподобный Грир - чудеснейший человек, лучше и не придумаешь. На службе по Лейтону он так мягко и утешающе говорил о его смерти, что, посмотрев посреди церемонии вниз, я вдруг осознал, что мы с Грейси держимся за руки, сами того не замечая. А на поминках дал мне обыграть его в «безумные восьмерки». Потом он отвел мою маму в уголок на пару слов. Она вышла оттуда вся красная и заплаканная, но опиралась на плечо преподобного Грира так доверчиво и умиротворенно, как никогда не опиралась о плечо отца.
        Отец же, со своей стороны, у нас дома использовал преподобного Грира в качестве четвертой оси к Святой Троице. Каким бы непостоянным и избирательным в вопросах религии ни был он сам, когда требовалось воззвать к моральным авторитетам, отец поминал либо Иисуса, либо преподобного Грира, по очереди. Например, сегодня так: «Лейтон, думаешь, Иисус воровал печенье?» А завтра: «Лейтон, по-твоему, преподобный Грир стал бы бросать свои подштанники на кухне? Да черта лысого! Убери-ка, пока я тебе не задал хорошую взбучку!»
        122
        «Выставка принесла Эмме немало похвал от сестры Макартрит, наставницы по научным дисциплинам, и еще больше долгих странных взглядов от товарок по школе».
        О, мне прекрасно знакомы такие взгляды! Мне их тоже досталось выше крыши: стоило одному мальчику (обычно - Эрику) начать на меня таращиться, это сразу же заводило всех остальных. Под конец они прямо-таки соревновались, кто сделает жест пооскорбительнее или придумает дразнилку пообиднее - выпендривались перед девчонками. По большому счету мы не так-то отличаемся от животных.
        123
        И на полях снова:
        Позвонить Терри.
        Да что там такое, со всеми этими звонками доктору Йорну? По-моему, я даже ни разу не слышал, чтоб они разговаривали по телефону. Надо полагать, она забыла выполнить намеченное. Или, может, у нее в спальне был спрятан потайной телефон специально для звонков доктору Йорну.
        124
        Я понял, почему маму так огорчало отсутствие исторических документов. Как же мне хотелось увидеть детский альбом Эммы! Вот бы сравнить его с моими блокнотами, проверить, а вдруг мы рисовали одно и то же.
        Какая судьба постигла этот альбом? Какая судьба постигает все исторические отложения мира? Ну да, иные из них оседают на полках музеев, но что со всеми старыми почтовыми открытками, фотопластинками, схемами на салфетках, личными дневниками со специальными застежечками? Сгорают ли они в пожарах? Продаются ли на распродажах по 75 центов за штуку? Или просто-напросто гибнут средь мусора, как все остальное в этом мире - и все спрятанные на их страницах маленькие тайны исчезают, исчезают - пока не исчезнут навсегда?
        125
        На полях мама снова нарисовала загогулины:
        Я так и обмер. Что она имела в виду? Что не любит отца? Никогда не любила? Глаза у меня защипало. Я чуть не швырнул блокнот через всю комнату.
        «Зачем ты тогда вообще с ним сошлась, если не любила? - хотелось закричать мне. - Нельзя заводить детей от того, кого не любишь!»
        Я постарался успокоиться и сделал глубокий вдох. Они же любили друг друга когда-то? Не могли не любить! Они любили друг друга - на свой собственный лад, никак не высказывая этой любви, но любили, даже если сами того не осознавали.
        Правда ведь?
        126
        «Полагаю, не умер я единственно потому, что эта тварь прихватила меня в новолуние…»
        Я тоже рад, что мистер Энглеторп не умер от укуса гадюки. Умри он - и затейливая цепочка домино моих предков не легла бы нужным образом, не родился бы мой отец, и я бы не родился, и Лейтон тоже, и Лейтон бы не умер, а я бы не рисовал никаких карт и не отправлял их в Смитсоновский музей, а Джибсен не позвонил бы, а я бы не украл этот блокнот, не сел бы на поезд и не читал бы вот прямо сейчас про ту гадюку. У меня аж голова разболелась от всех этих возможностей и невозможностей.
        127
        Двенадцатилетний лабиринт. Из блокнота З101
        Теперь я понимал, что испытывают ковбои, слезая с коней, какой удивительно прочной кажется им земля после тряской ритмичности лошадиных боков. Я был что тот ковбой с рассеченной губой: когда поезд останавливался, я ловил себя на том, что начинаю одновременно тосковать по привычному покачиванию и страшиться его - тосковать по тряске странствий, страшиться того, что она со мной делала.
        128
        Вот тут был припаркован зеленый «кадиллак».
        129
        Синхронность медового «чириоса». Из блокнота З101
        Местоположение восьмерых североамериканских мальчиков двенадцати лет, одновременно подносящих руку к медовому «чириосу» с орешками.
        130
        Наследие истории: 753 362 случая поедания медового «чириоса». Из блокнота З101
        131
        Я взял в городской библиотеке Бьютта несколько книг по квантовой механике (ну, то есть все три, что были в доступе), но почему-то они так и лежали у меня сперва рядом с кроватью, а потом и под кроватью - нечитанные. В конце концов одну их них я потерял и, чтобы не платить штраф, выдумал для библиотекарши, миссис Грейвел (она питала слабость к литературе, касавшейся разногласий между сестрами и братьями), целую историю о том, как Грейси в припадке злобы залила мою спальню серной кислотой.
        Видимо, квантовая механика с ее неопределенностью - в том, что когда к эксперименту добавляется еще и наблюдатель, вся система уравнений рушится - была выше моего понимания. Возможно, потому, что я сам по натуре наблюдатель и хочу, чтобы наблюдатель вписался в общую картину.
        Однако, хотя я не мог охватить умом такие понятия, как суперпозиция и нелокальность, теория Эверетта о множественности миров была мне как раз по зубам.
        Возможно, существует много параллельных миров. Из блокнота З101
        132

        133
        Мне кажется, Лейтон всю жизнь прожил в постоянной уверенности, порождаемой такими вот маленькими победами. Не то чтобы он ценил каждую деталь и наслаждался ею - нет, он просто не сомневался, что все время справляется очень хорошо. Завершив какое-нибудь дело, да часто и прямо посреди дела, он торжествующе взмахивал согнутой в локте рукой: резко опускал ее от головы почти до самых колен - даже немножечко чересчур, - но Лейтон все делал немножечко чересчур, почти на грани, никогда за нее не заходя.
        Эта вот склонность праздновать победу была одним из немногих различий между ним и отцом: тот ничего не праздновал. Жаловался, роптал, досадовал - но никогда не веселился. А вот Лейтон был весельчаком. Не знаю уж, от кого он получил этот ген - большинство Спиветов было вечно занято исследованиями, объездом скота, стенаниями или рисованием карт, им было не до радости.
        Лейтон вскидывает руку. Из блокнота С41
        134
        135
        Я до того устал, а история до того меня захватила, что я, как ни стыдно признаться, постепенно перестал отслеживать, где именно нахожусь в каждый конкретный момент. О чем впоследствии немало сожалел.




        136
        Тут на странице было оставлено пустое место - и я вдруг вспомнил, что все это не так, как происходило на самом деле, а лишь как написано моей матерью. А вот интересно и вправду, происходило ли что-нибудь из описанного? В той первой пометке на полях, адресованной самой себе, доктор Клэр переживала из-за недостатка фактов - и я прекрасно понимал почему… Откуда ей было знать мысли Эммы? Я и поверить не мог, чтобы такая прямая, почти зацикленная на важности эмпирических наблюдений женщина, какой, по моим представлениям, была доктор Клэр, позволит себе такие смелые и вольные предположения… нет, изобретения! - о чувствах наших предков. Хотя сознание, что история не поддается проверке, все еще нервировало меня, но оно же и заставляло меня переворачивать страницу за страницей… Я попался на крючок одновременно веры и неверия. Быть может, я потихоньку становился взрослым.
        137
        Вклеенная в блокнот фотография, подписанная «Экспедиция Гайдена, 1870».
        Хотя я долго всматривался в лица каждого участника экспедиции, но Эмму найти не смог. Наверное, она сидела где-то в сторонке, делая пометки в своем зеленом блокноте. Внезапно я возненавидел всех мужчин на этой фотографии. Мне захотелось каждого из них лягнуть в пах.
        138
        Последняя страница блокнота ЭОЭ
        139
        Бетонное чудо. Из блокнота З101
        140
        Автомобиль с тонированными стеклами, колеса у которого крутились назад, хотя он сам ехал вперед. Из блокнота З101
        От парадоксальной суммы всех этих векторов у меня голова пошла кругом. Я даже ненадолго задумался, а вдруг в таком городе, как этот, законы термодинамики не работают. Вдруг городские жители выбирают, в какую сторону крутиться колесам их машины, просто-напросто нажав кнопочку «анти-ньютон» на приборной доске? Или все машины управляются автопилотами, так что тебе даже не обязательно смотреть, куда едешь?
        141
        Когда шорты становятся штанами? (И прочие моральные дилеммы). Из блокнота З101
        142
        Т. В. Спивет. ВОДОНАПОРНЫЕ БАШНИ № 1, № 7, № 12
        2007 г. (карандаш, чернила) Выставлено в Смитсоновском музее, декабрь 2007
        143
        Концентрация мусора в Чикаго
        144
        Единственная песня, которую я знаю наизусть:
        Крошка-ковбой
        Куда ж ты ушел,
        Мой крошка-ковбой?
        Мама на кухне,
        Пора сгонять стадо.
        Куда ж ты ушел,
        Мой крошка-ковбой?
        Трава колосится,
        Зима на подходе.
        Куда ж ты ушел,
        Мой крошка-ковбой?
        Здесь так одиноко
        И воют койоты.
        Куда ж ты ушел,
        Мой крошка-ковбой?
        Ушел я к Создателю,
        Не жди меня больше.

    Т. И.
        145
        Ужас, ужас! Оставить теодолит и черепашку-Тангенс! Я старался об этом не думать, слишком уж невыносимо. Мне уже пришлось выучиться тому, что не все приборы нужны мне ежесекундно и, более того, таскать с собой по Чикаго старинный теодолит - по меньшей мере непрактично, если не значит - напрашиваться на неприятности. Я старался не думать о том, что будет, если я вдруг заблужусь и никогда уже не найду чемодан. Взрослые люди в этом мире постоянно делают сложный выбор - пришла и мне пора думать, как взрослый.
        146
        147
        Т. В. в качестве лого-черепашки. Из блокнота З101
        148
        Страх - это сумма многих сенсорно-воспринимаемых деталей. Из блокнота З101
        149
        Я знал, что со мной совершенно точно не все хорошо; но знал и то, что обратиться в больницу - значит положить конец моему путешествию. А я не для того (предположительно) убил человека, чтоб остановиться на полпути. Я доберусь до Смитсоновского института, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.
        150
        Коробочка vs пакетик. Из блокнота З63
        Я участвовал во многих дебатах на тему - что лучше. У обоих вариантов есть свои достоинства: коробочка прочнее стоит, зато пакетик удобнее сунуть в карман.
        151
        Футуристическое исцеляющее устройство
        152
        Стыдно признаться, но хотя почти все, что говорил Рикки, наверняка было ужасно плохим и ужасно расистским, мне он все равно нравился. Для человека с такими угрожающими татуировками он оказался удивительно заботливым: постоянно спрашивал, как я себя чувствую, неустанно угощал меня вяленым мясом, соком и «адвилом». Беспрерывный поток хрипловатого голоса, перемежаемого сплевываниями в термос, а время от времени - хохотом над собственными его, Рикки, шутками, действовал на меня удивительно успокаивающе. Я не вслушивался в слова, я просто впитывал царившую в кабине атмосферу безопасности. Так ли это плохо? Как быть, когда сами слова плохи, а вот ощущение вокруг них хорошее? Или мне стоило резко оборвать его и немедленно покинуть машину? Но там было так тепло…
        153
        Мятлик луговой дает мне ощущение нового места. Из блокнота З101
        Когда попадаешь в новое место и испытываешь такое вот неуловимое ощущение новизны, обычно очень трудно четко определить, что именно его создает. Сейчас я почувствовал себя чужаком даже не столько от вида памятников, соборов и музеев, сколько от суммы множества мелочей: рельефная палитра лугового мятлика, лениво убегающие к горизонту американские вязы, такие плавно-округлые по сравнению с бескомпромиссной прямотой сосен у меня дома, чуть более темно-зеленая краска на дорожных указателях, сладкий, меланхолический аромат орехов, жарящихся в белом фургончике.
        154
        Смитсоновский замок. Какая асимметрия! Какая красота! Из блокнота З101
        155
        Шнурок позволяет нам управлять нашей жизнью. Из блокнота З101
        156
        Мода - сложная штука. Из блокнота З101
        Очки мистера Джибсена выполняли магический двойной трюк, создавая ощущение в равной степени одержимости и небрежности (рис. 1). Я же, со своей стороны, подобно мистеру Стенпоку, никогда не умел достигнуть такого вот уровня больше, чем на пару минут за раз. Для меня тщательное обдумывание внешности требовало просто чудовищного напряжения, которое напрочь опустошало мои мыслительные способности, отвлекая от рисования карт или чем я там еще мог заниматься (обычно - рисованием карт).
        Однажды Грейси, что было очень мило с ее стороны, на Рождество подарила мне зеленые штаны, на которых болталось четырнадцать полосок ткани. Она сказала, это такой последний стиль, а когда я спросил - зачем столько болтающихся ремешков, она закатила глаза и ответила:
        - Ну, не хочу вдаваться в психологию, но, может быть, это означает что-то вроде: «Вау, у меня тут столько ремешков болтается потому, что обычно я прыгаю с парашютом или занимаюсь еще чем-то таким же интересным, но вот прямо сейчас просто болтаюсь тут со всеми моими ремешками…» Но согласись, клево же выглядит, а?
        Я носил эти штаны первый день, но так отвлекался на раздумья обо всем, чем вообще можно заниматься с болтающимися ремешками, что не выдержал и застегнул их все. Когда я в таком виде явился на обед, Грейси завопила, что вид у меня как у «психа из больницы». Так я в очередной раз получил подтверждение своего места в мире, штаны отправились в чулан и большее оттуда не выходили, а Грейси с тех пор так мне до конца и не доверяла.
        157
        158
        Планы Каретного сарая. Из блокнота З101
        159
        Что? Я совсем спятил?
        160
        Точно, спятил. Но какой-то частице меня всегда хотелось, чтобы оно так и было - и сказанное здесь, в этом мире, оно почти стало правдой.
        161
        И все же, в конце концов, эти слова принадлежали не Марии Митчелл и не Эмме Остервилль.
        Ох, мама, мама. Зачем ты все это выдумала? Чего надеялась достичь? Неужели ты отказалась от карьеры ради того, чтобы изучить жизнь другой представительницы Спиветов, чьи честолюбивые мечты тоже завяли в сухих растрескавшихся холмах Запада? А вдруг и я обречен на такой же крах? Вдруг это у нас в крови - изучать чужую жизнь, пренебрегая своей?
        162
        РЕЦЕПТ ЗИМНЕГО ОСОБОГО. Из поваренной книги ранчо Коппертоп
        1) Нарежьте сосиску.
        2) Сварите одну чашку зеленой фасоли.
        3) Бережно положите вялые стручки фасоли и ломтики сосиски на толстый слой кетчупа и майонеза.
        4) Слегка нагрейте в микроволновке два ломтика нарезного сыра (25 сек.).
        5) Положите сыр на сосиску с фасолью.
        6) Подавать теплым.
        163
        Импровизированная карта моих размеров. Вклеена в блокнот З101
        Я особенно любил карты, сделанные на скорую руку: в них импровизация сочеталась с открытием, их порождала непосредственная сиюминутная необходимость. Я спрятал эту карту своего тела в карман, твердо намереваясь поместить ее в рамку и хранить до конца дней.
        164
        Двузубая штуковинка
        Диаграмма размещения столовых приборов на одну персону, или «Теперь я часть этого мира». Из блокнота З101
        За свои двенадцать коротких лет я немного видел вещей поразительней этой именной карточки. Кто-то целенаправленно воспользовался принтером, печатающим большими золочеными буквами - и напечатал на маленькой складной карточке с рельефными краями не что-нибудь, а мое имя! (Мое имя! Т. В. Спивет! Именно мое, а не какой-нибудь еще знаменитости вроде танцора или кузнеца, которым случилось тоже носить имя Т. В. Спивет!) И потом распорядитель ужина поставил эту складную карточку рядом со всеми бокалами и серебряными приборами. Теперь я часть этого мира.
        165
        ТУАЛЕТ = БЕЗОПАСНОСТЬ
        После того как это произошло, я несколько секунд смотрел, как из его головы хлещет на сено кровь, а потом бегом бросился на нижнее поле, найти отца. Когда я сказал, что Лейтон сильно поранился, даже застрелился, лицо у отца окаменело и он побежал в сторону амбара. Я никогда еще не видел, чтоб он бегал. Получалось неграциозно. А я остался стоять в поле, не зная, куда пойти. Присел прямо там, где стоял, сорвал какую-то травинку, а потом побежал к дому и спрятался в туалет. Смотрел там на черно-белые почтовые открытки с изображениями пароходов, которые сам же и наклеил на стену, и ждал, пока знакомый рев Джорджины не скажет мне, что отец везет Лейтона в больницу. Но мотор не заводился. Через какое-то время я услышал шаги на крыльце, а потом - как отец что-то говорит по телефону на кухне. Прищурившись, я воображал, будто пароходы плывут не по морю, а по земле, через взгорья прямиком к нашему ранчо, чтобы увезти нас в Японию. А мы один за другим силились втащить свой багаж по крутому трапу на просторную палубу гигантского корабля.
        Наконец я услышал скрип земли под колесами и, выглянув через заиндевевшее окно, увидел расплывчатые очертания полицейской машины. Отец разговаривал с двумя полицейскими. Потом приехала скорая помощь. Даже когда она уже уехала, не включая мигалку, я все сидел в туалете со своими пароходами. Думал, сейчас придут задавать мне вопросы, но никто так и не пришел. Только Грейси, через какое-то время. Она плакала и просто села рядом со мной, обняла меня, и так мы лежали на полу довольно долго и не сказали друг другу ни слова, но я никогда ни к кому не чувствовал себя ближе, чем тогда к ней.
        166
        Когда ребенок становится взрослым?
        Конечно, мне не пристало рисовать эту диаграмму, потому что я не могу считаться беспристрастным наблюдателем. Но этот вопрос часто меня осаждал: в Бьютте полным-полно молодых людей, с виду даже и постарше, чем этот служитель, которых я бы взрослыми никак не назвал. Например, Ханкерс Сент-Джон. Он точно еще не взрослый, хотя лет ему, наверное… ну тридцать пять. А если дело не в возрасте как таковом, тогда в чем? С другой стороны, взрослого сразу видно. Их легко распознать по поведению.
        Ты взрослый, если ты:
        1) Ложишься вздремнуть без всякой причины.
        2) Не радуешься Рождеству.
        3) Волнуешься, не начал ли терять память.
        4) Упорно и тяжело работаешь на работе.
        5) Носишь очки на специальной ленте на шее, но сплошь и рядом об этом забываешь.
        6) Говоришь: «А ведь я тебя помню, когда ты был еще во-о-от таким крошкой» и покачиваешь головой с выражением AU1, AU24, AU41, что примерно переводится как «Как же мне грустно, что я уже так стар, а все еще несчастен».
        7) Платишь подоходный налог и с радостью вступаешь в гневные беседы «какого черта они все там делают».
        8) Каждый вечер сам по себе пьешь алкогольные напитки перед телевизором.
        9) Подозрительно относишься к детям и их побудительным мотивам.
        10) Ничему не радуешься.
        167
        Из блокнота С43
        А я и правда как-то нарисовал схему, как валить деревья и рубить дрова - понаблюдав за тем, как отец полтора дня валит сосны на холме. Ох, он и мастер по этой части!
        168
        Фигурка мегатерия
        169
        170
        Запахи пробуждают воспоминания, но описать их трудно. Из блокнота З101
        Мне вот интересно, существует ли хоть какой-то запах сам по себе - или любые запахи можно разделить на мельчайшие составляющие, и так до бесконечности? Похоже, обонятельная система - самый хитрый из всех наших органов чувств, поскольку нам недостает для него настоящего языка. У нас в семье про запахи всегда говорили в терминах вкуса, или воспоминаний, или метафор. Например, как-то, когда сгорел очередной тостер доктора Клэр, отец пришел на кухню и воскликнул:
        - Тут пахнет, как в четвертом кругу ада! Женщина, ты что, заснула за рулем?
        А Лейтон завопил сверху:
        - Ага, пахнет жженой какашкой!
        А Грейси оторвала взгляд от своего компьютера, похожего на сиденье для унитаза, и сказала:
        - Пахнет моим детством.
        И, между прочим, была совершенно права.
        171
        Быстротечность гнева, громовые раскаты. Из блокнота З101
        Я никогда еще не слышал такого тона. Такой фокусированный, остронаправленный гнев, с отцом в жизни ничего подобного не было - он олицетворял безмолвное и рассеянное неудовольствие неадекватностью физического мира. Это неодобрение выливалось в бурчании, пренебрежении и очень редких резких замечаниях, которые прекращались, едва успев начаться, - как раскаты грома ранней весной.
        172
        К СЛОВУ О ПОСРЕДСТВЕННОСТИ
        Доктор Клэр ненавидела посредственность. И, насколько я мог судить, считала, что в мире почти все - посредственность.
        Как-то утром она резко сложила нашу газету «Монтана стэндард» и с чувством произнесла:
        - О посредственность, посредственность, посредственность!
        - Посредственность-посредственность-посредственность, - подхватил Лейтон над миской с хлопьями. Я тоже присоединился.
        - Довольно! - обрезала она. - Это серьезно. Посредственность - как грибок, поражающий мозг. Мы должны неустанно воевать с ней, иначе она просочится во все, что мы делаем. Мы не должны подпускать ее. Не должны!
        Лейтон продолжал под нос напевать «посредственность-посредственность-посредственность», но я уже не поддерживал его - я свято поверил в то, что сказала мать. Я молча клялся в верности ее делу, стараясь выразить это даже в том, как ел медовые колечки - аккуратно и целеустремленно.
        173
        174
        Неуместная жестикуляция. Из блокнота З101
        175
        Компоненты выражения «Спасибо, уйдите, пожалуйста». Улыбка-гримаса
        176
        Доктор Мехтаб Захеди?! Да я же в прошлом году иллюстрировал одну из его статей! Мы несколько месяцев общались по почте - похоже, мы оба предпочитали этот вариант общения - и когда я послал ему последний вариант, он написал мне: «Прекрасные рисунки! Как образы моих грез! Как в следующий раз окажусь в Монтане, поставлю вам выпивку, Т. В. - М. З.» Помнится, я еще подумал, какое клевое сокращение получается - М. З., лучше не придумаешь.
        177
        Звуки тишины
        В этом мире есть много типов тишины, и практически ни один из них не является и в самом деле тишиной. Даже когда мы говорим, что в комнате наступила тишина, мы имеем в виду лишь то, что там никто не разговаривает, но, разумеется, в ней все еще тихонько поскрипывают половицы, или тикают часы, или журчит вода в батарее, или бархатно шелестят за окном шины проезжающих автомобилей. И так, пока я стоял на сцене, вглядываясь в марево ярких огней, тишина раскладывалась на тоненькое гудение осветителей над головой, сборный коллаж 392х человек, старающихся сидеть тихо, хотя ноги у них нервно постукивали, а руки подрагивали от самых разных неврологических недугов, а сердца сокращались под лацканами и дыхание с легким шипением выходило из ноздрей. Я слышал звон посуды и голоса с далекой кухни, шум открывающихся кухонных дверей, когда туда влетал кто-нибудь из обслуги, - голоса тогда делались громче, а затем вновь затихали. И за всем этим шел низкий гул вентиляторов над головой, прежде я его как-то совсем не заметил. На миг мне даже подумалось, а может, это тихое и неумолчное «уууууууу» - отзвук
вращающегося вокруг своей оси мира - но нет, то был всего лишь вентилятор.
        178
        Вечерний сокол наслаждается полетом. Из блокнота З77
        179
        Пятый рисунок. Из блокнота З101
        После смерти Лейтона я начал дорисовывать пятую картинку к утренним комиксам. Почему-то это занятие меня успокаивало. Мне нравилось, что я могу войти в воображаемые миры и всегда оставить за собой последнее слово, даже если это и ослабляло юмор изначального комикса. Границы, заданные рамками рисунка, действовали как-то очень умиротворяюще: в этот замкнутый мирок ничто не могло проникнуть извне. Вот разве что чувство потом оставалось какое-то опустошенное, даже если я разрисовывал продолжениями целый лист. И все равно я на следующее утро начинал все заново.
        180
        Удивительно пытливые усики. Из блокнота З101
        181
        Как открывать письмо с помощью специального вскрывателя. Из блокнота З101
        Чувство подлинного ликования дает вовсе не шаг 3, а шаг 62: когда ты уже прижал лезвие ножа к сгибу конверта и предвкушаешь - как именно пройдет надрез.
        182
        Схлопывание червоточин в Айове. Из П. Ториано, «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830 -1970», стр. 4 (не опубликовано)
        Насколько я мог судить, отчет являлся упрощенной переработкой диссертации Ториано, поданной к защите в юго-западной Индиане и по неизвестным причинам отклоненной. В этом отчете мистер Ториано утверждает, что за 140 лет в долине реки Миссисипи между 41й и 42й параллелями исчезло около 600 человек и восемь поездов компании «Юнион Пасифик». В доказательство приводились выписки из внутренней корреспонденции компании, в которых предлагалось списать исчезновение поездов на разнообразные стихийные явления и тем самым избежать кошмара неминуемой огласки.
        Меня, разумеется, более всего заинтересовали случаи ускоренного перемещения лиц и групп лиц. У мистера Ториано нашлось относительно мало документов на сей предмет, что меня удивило: я-то думал, любой, кто побывал в пространственно-временном туннеле и вышел из него, примется рассказывать о пережитом направо и налево - любому, кто только готов слушать. Наверное, в девятнадцатом веке в такое просто никто б не поверил. Да что там - в такое и в двадцать первом веке никто не поверит! Пожалуй, я и сам мог служить превосходным примером - я же никому не рассказывал. В том, чтобы попасть в пространственно-временной туннель, все же есть что-то такое, чуть ли не постыдное.
        183
        Passer domesticus. Стаи под Давенпортом, Айова.
        Из Дж. Реджилла, «Стайное поведение домовых воробьев» (не опубликовано)
        184
        Мышцы челюстей мистера Джибсена зависят от приливов. Из блокнота З101
        Сколько же всего разного в мире на самом деле определяется притяжением луны?
        185
        Трезубец. Из блокнота З101
        Сколько вообще трезубцев встречается в жизни? Почему мы всегда группируем вещи по три? (Ответ, вероятно, насквозь нейрокогнитивен и может быть прослежен непосредственно до той части коры головного мозга, которая обладает тремя погрузочными платформами для масштабных идей.)
        186
        ПАРАЛЛЕЛЬНАЯ ТОСКА ПО НЕВОЗМОЖНОМУ СБЛИЖАЕТ
        На самом-то деле такая фотография как раз существовала. Грейси сделала ее для занятий по фотографии - в виде приятного разнообразия после череды из 125 натужных автопортретов. Я видел снимок лишь мельком, буквально секунду, когда Грейси, собирая портфолио, разложила все свои фотографии на обеденном столе. В тот раз я спросил, не даст ли она мне этот снимок, когда занятия закончатся. Ну и само собой, как всегда с Грейси, обещания были сперва даны, потом нарушены, и фотография так и канула в пучине хаоса, царящего у нее в чулане. И вот теперь я ничуть не меньше Джибсена мечтал раздобыть этот реально существующий снимок - точно так же, как он мечтал о снимке воображаемом. Мы вместе мысленно рисовали себе расплывчатую абстракцию моей фигуры по контрасту с попавшей в фокус решительной хваткой Лейтона на дуле винтовки. И наша параллельная тоска по невозможному заставила меня впервые ощутить близость к Джибсену.
        187
        Водитель выстукивает ритм. Он штурман. Из блокнота З101
        188
        Оптоволоконная сеть в Америке. Из блокнота З78
        Хотя мы в Коппертопе могли утолить нашу жажду по части масс-медиа лишь западными каналами, у Чарли дома было DirecTV. (Чарли! Мой единственный друг во всем мире! Как же я соскучился по его вихрам и козлиной прыгучести!) Впервые попав к нему в гости, я нажал кнопку переключения каналов, да так и пролистал все тысячу и один вариант, завороженный богатством выбора. Подумать только - возможно, через час и пятнадцать минут Чарли со своей ленивой мамашей будут смотреть в своем тесном трейлере DirecTV и вдруг - БАЦ! - там, в телевизоре, его друг Т. В. Я сделал себе мысленную зарубку на памяти: передать привет Чарли, на случай, если он и правда смотрит. Хотя его мама никогда не включала Си-эн-эн, она вечно смотрела всякие судебные шоу - а я их терпеть не мог, с них же никаких карт не нарисуешь.
        189
        Как сделать перевязь, чтобы скрыть следы крови в средней части груди. Из блокнота З101
        Глядясь в зеркало, я подумал, что неплохо бы познакомиться с этим самым дедушкой. Он явно был то ли военным, то ли священником, то ли актером. Я б у него спросил, гордится ли он своей внучкой и ее потрясающим талантам гримера. Я б гордился.
        190
        Девять моих любимых фильмов и их тематическое распределение
        На салфетке (собственность мистера Эйшнера)
        У нас кончилось время и я не успел добавить десятый фильм, но задним числом думаю, я бы назвал «Агирре, гнев Божий» Херцога. Наверное, та же частица меня, которую завораживала трагедия Беркли-Пит, тянулась и к изображенному Клаусом Кински маниакальному конкистадору.
        Доктор Клэр почти не разрешала мне брать в прокате этот фильм из-за показанной там жестокости по отношению к животным. И в чем-то она была права. Особенно мне врезалась в память одна сцена, я никак не мог выбросить ее из головы: отряд конкистадоров под предводительством все более и более одержимого Кински плывет вниз по Амазонке, как вдруг одна из лошадей в приступе ужаса падает за борт. Она плывет к берегу, а экспедиция продолжает как ни в чем не бывало спускаться вниз по течению. Лошадь стоит в бескрайних джунглях, глядя вслед исчезающим плотам с такой скорбью во взоре, которую не смогла загубить даже камера Херцога.
        - И что сталось с этой несчастной лошадью? - закричала на телевизор доктор Клэр. А потом, уже загадочней: - Ненавижу немцев!
        191
        ТРИ РИТУАЛА
        И это правда: думаю, если даже я никогда больше не увижу отца, то буду помнить его по ритуалам. Их было много. Пожалуй, весь его день состоял из выполнения серии тщательно разработанных ритуалов; но чаще всего я буду вспоминать вот какие:
        1) Входя в дом, он каждый раз дважды притрагивался к распятию, висевшему рядом с парадной дверью, подносил большой палец к губам, на секунду замирал и лишь после этого начинал стягивать сапоги. Каждый раз. Не одиночное действие, а совокупность действий, размеренная точность и строгое постоянство, с которыми он осуществлял этот вход - вот что придавало ритуалу значение.
        2) Каждое Рождество он писал каждому члену семьи коротенькое письмо - кратчайшее из всех писем, как правило, упоминавшее нынешние морозы и «как быстро пролетел еще один год» - этот оборот он позаимствовал в каком-то из своих вестернов. Я никогда не задавался вопросом - не странно ли писать письма людям, живущим с тобой в одном доме. Подрастая, я приучился видеть в конвертах на рождественской елке очередной павловский визуальный указатель на то, что скоро уже и подарки.
        3) Перед каждой трапезой (во всяком случае, на которых он присутствовал) отец заставлял нас молиться. Он ничего не говорил, просто склонял голову, и мы все знали, что тоже должны склонить головы, закрыть глаза и ждать, пока тихое и неразборчивое бурчание, отдаленно напоминающее «аминь», не возвестит нам, что можно набрасываться на еду. Когда отца за обедом не было, этот ритуал возглавлял Лейтон, а после его смерти мы с Грейси и доктором Клэр просто-напросто тихо перестали так делать.
        192
        Зеленые участки Вашингтона, округ Колумбия. Из блокнота З45
        Эта карта входила в состав выставки в честь Дня Земли в Музее естественной истории. Одна из первых карт, что я сделал для Смитсоновского института.
        193
        ИАМБЭФСЗВМ карта № 4: Первый день Эммы и Джимми в музее. Из блокнота С45
        Мечта каждого ребенка: задержаться в музее, когда отхлынет толпа, спрятаться под скамейкой, когда охранник поворачивает ключ в замке. Я прочитал «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире» Э. Л. Конигсбург залпом - за один день, сидя под тополем. И когда перевернул последнюю страницу и пальцы мои встретили лишь жесткий, обтянутый материей картон задней обложки (это была библиотечная книжка, из Общественной библиотеки Бьютта), меня вдруг пронзило осознание, что все это лишь вымысел, что на самом деле ничего из событий, заключенных между первой и последней страницами, никогда не происходило.
        Так что я нарисовал серию карт, отображающих странствия Эммы и Джимми. Сперва меня переполняло то ощущение опустошенности, что часто соседствует с вымышленными ландшафтами (ровно то же я испытал, попытавшись закартографировать «Моби Дика»), потом до меня постепенно дошло: роман миссис Конигсбург абсолютно свободен от гнета обычного, поддающегося картографии мира. Я мог нарисовать любую карту для него тысячью разных способов - и ни разу не ошибиться. К несчастью, в самом скором времени свобода выбора начисто парализовала меня, и я в результате вернулся к пожизненной задаче рисовать реальный мир во всей его полноте.
        194
        Открывание и закрывание устьиц. Из блокнота З45
        Недельный цикл городского затишья и оживления напомнил мне открывание и закрывание устьиц у растений, схему которого я сделал на уроках естествознания, когда мы проходили фотосинтез. Мистер Стенпок поставил мне тройку за то, что я не совсем точно следовал его инструкциям, но впоследствии я был слегка отомщен, опубликовав иллюстрацию в «Дискавер».
        195
        ВЗРОСЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ И КОФЕ
        Интересно, поладила ли бы доктор Ферраро с моей матерью, хватило бы у них взаимного интеллектуального уважения на то, чтоб завязать дружбу? Мне ужасно хотелось, чтобы у мамы были подруги, женщины-коллеги, с которыми она могла бы пить кофе, смеяться над капризами митохондрий и жаловаться на политические игры вокруг экспертных обзоров. Возможно, доктор Клэр могла бы раскрыть природу молчания своего мужа - или чем там еще занимаются взрослые женщины за закрытыми дверьми. Но не нахмурилась ли бы доктор Ферраро, осознав, что мама совершенно не продвинулась в карьере? Она бы отставила чашку с кофе и рассеянно кивала бы, только и желая, что поскорее отделаться от этой неудачницы. Перестала бы отвечать на мамины звонки. Тут до меня дошло, что коллеги, по всей видимости, уже отвернулись от мамы: ученые отставили чашки и сочли маму законченной неудачницей.
        196
        Сам не пойму почему, но этот голый деревянный квадратик наверху внушал мне какое-то смутное беспокойство.
        197
        Автосигнализация и ее воздействие на человеческий мозг (ненаучная диаграмма). Из архивов доктора Ферраро
        198
        Вирус птичьего гриппа H5N1
        Эта диаграмма так и не была закончена. Впоследствии она была уничтожена подобно Второй звезде смерти - однако в отличие от Второй звезды смерти это произошло нечаянно: она попалась уборщице с весьма широкими понятиями о том, что такое мусор.
        199
        Баночка с зубочистками вибрирует, телефон захватывает кухню. Из блокнота З101
        200
        Картография бессмысленна
        Когда рисуешь карту чего-то, это «что-то» становится правдой - по крайней мере, в мире карт. Но вам не кажется, что мир карт никогда, никогда не станет таким же, как мир самого мира? Так что правда карты никогда не отображает правду мира. Моя профессия зашла в тупик. Наверное, я знал, что моя профессия зашла в тупик, - именно тупиковость и придавала ей такую притягательность. В глубине сердца я всегда знал, что заранее обречен на неудачу.
        201
        Злой ли я от природы или просто еще не достиг пубертата?
        Когда я доел омара и уже просто сидел и слушал, как взрослые болтают, смеются и не обращают на меня внимания, на меня вдруг накатило очень странное чувство, раньше такого никогда не бывало: ужасно захотелось взять двузубую штуковинку и ткнуть секретаря прямо в отвислые брыли. Меня удивила невинная сила самого порыва по контрасту с кромешным адом, который этот поступок непременно спровоцировал бы.
        Указывало ли желание на мою глобальную злобность или же то была просто шальная мимолетная мысль, порожденная ростом моего предпубертатного мозга? (Ох, но какие брыли!)
        202
        Ход времени. Из блокнота З101
        Время идет с относительно постоянной скоростью (по крайней мере, пока не передвигаешься со скоростью, близкой к скорости света), но наше восприятие того, как оно идет, со всей очевидностью - величина не постоянная.
        203
        Вот будь ты алфавитом, ты бы в какую сторону пошел?
        204
        Салют Мегатериев. Из блокнота З101
        Но почему тремя пальцами?
        205
        Манера держать кружку. Из блокнота З101
        Особенно вкусные напитки всегда держат обеими руками. Возможно, на случай, если кружка вдруг не справится со своими обязанностями по хранению напитка: из такой позиции легко сложить руки чашечкой и сохранить хотя бы часть драгоценного питья.
        206
        МОЯ МАТЬ КАК МОЯ МАТЬ
        У меня мозги аж трещали и плавились, пока я пытался расчистить в голове место для новой версии доктора Клэр. Она не только оказалась писательницей впридачу к ученому, но, похоже, была еще и матерью с самыми настоящими собственными планами о будущем своих детей. Она с самого начала все знала? Хотела, чтобы я преуспел? Чтоб я вместо нее стал знаменитым? Даже расчищая в голове место для новой версии, я сильно сомневался, что мне нравится эта идея: как доктор Йорн и доктор Клэр разрабатывают сложный план на мое будущее - особенно учитывая, что мне их план ничего хорошего не принес. Слушая о ее тайных замыслах, я осознал, что тоскую по былому образу моей матери: отрешенной, поглощенной своими жуками матери, которая не интересуется, кто звонит ее детям по телефону. Именно такая мать сделала меня таким, каков я есть.
        207
        Это был не первый клуб, в который я вступал, но первый клуб, в который я вступал лично, и потому ощущение получалось куда более клубное.
        Список клубов, групп и обществ, в которые я входил:
        • Геологическое общество Монтаны
        • Историческое общество Монтаны
        • Общество детских писателей и иллюстраторов Монтаны
        • Американское энтомологическое общество
        • Северо-Американское картографическое информационное общество
        • Северо-Американское общество любителей тэб-соды
        • Национальное общество жуководов
        • Международное пароходное общество
        • Северо-Американское общество любителей монорельсовых поездов
        • Фанаты «Лейки» в США!
        • Клуб юных ученых
        • Клуб Рональда Макдоналда
        • Общество вестернов
        • Музей юрских технологий (юношеское членство)
        • Научный кубок средних школ Бьютта
        • Дамский клуб Бьютта по наблюдениям за птицами
        • Любители природы Монтаны
        • Союз «Тропы Континентального водораздела»
        • Жуки-скакуны Северной Америки
        • Национальный Географический детский клуб
        • Поклонники поездов на магнитной подушке
        • Официальный фан-клуб Долли Партон
        • Национальная ружейная ассоциация (юношеское членство)
        • Семья Спиветов
        208
        «Космос: план описания физического мира», Александр фон Гумбольдт
        Мне понравилось название шедевра Гумбольдта - оно придавало этой геркулесовой задаче какую-то честность… возможно, это и в самом деле был лишь план описания… или таки описание мира. Нельзя недооценивать воздействие «Космоса»: то была первая научная попытка описать мир во всей его полноте - и хотя во многих отношениях затея провалилась (Гумбольдт в те времена не мог знать всех унифицирующих теорий), воздействие ее на умы оказалось долгим и стойким. На Гумбольдте лежит изрядная часть ответственности за всех систематиков после него, за все попытки доктора Клэр описать мир через каждый жучиный усик.
        209
        210
        211
        Расположение шестнадцати наиболее секретных объектов Америки. Из блокнота З101
        Оригинал карты впоследствии был конфискован ФБР.
        212
        Детям не следует читать Платона. Из блокнота З62
        В шестом классе мы проходили пещеры и спелеологию, и нам всем задали написать работу по какой-нибудь знаменитой пещере, так что я выбрал пещеру Платона. Оглядываясь назад, не уверен, что это был мудрый выбор, поскольку все дети неизбежно проводят в этой пещере какое-то время на пути к умению мыслить и здраво рассуждать. Нельзя корить себя за то, что в детстве ты проходил через эту пещеру. Да коли на то пошло - я отнюдь не уверен, что даже сейчас выбрался на свет. Я даже не знаю, как этот свет должен ощущаться. Станет ли все в мире иным? Будет ли это похоже на выход из пространственно-временного туннеля?
        213
        Танцующие взрослые. Из блокнота З101
        Было ужасно смешно смотреть, как взрослые люди вот так отплясывают - и в то же время мне сделалось неловко. Все равно что смотреть, как второклашка беспечно ковыряется в носу, стоя в очередь в туалет.
        214
        215
        Взмывающий в космос Капитолий. Из блокнота З101
        Такое было бы трудно устроить.
        216
        Как пользоваться большим зубоврачебным зеркалом. Из блокнота З101
        217
        Как распознать, когда взрослые притворяются. Из блокнота С57
        В 1862 году один француз по имени Гийом Дюшен обнаружил различие между притворной и искренней улыбками - он сделал это, воздействуя на щечные мышцы пациентов электрическим током, так что сокращались только большие скуловые мышцы. Дюшен обратил внимание на то, что при искренней улыбке, в рефлекторном выражении удовольствия, сокращаются еще и окологлазные мышцы, приподнимая щеки, слегка опуская лоб и создавая морщинки в уголках глаз. Доктор Пол Экман впоследствии назвал искреннюю улыбку, демонстрирующую как AU12 (большие скуловые мышцы), так и AU6 (круговые мышцы глаза), «улыбкой Дюшена».
        Мистер Суон практически не проявлял сокращения лицевых мышц. Как и большинство взрослых, которых я встречал за поездку, он улыбался одними скуловыми.
        218
        Америка, что за дела?
        Эта карта входила в мой финальный проект по теме «Религии мира», которую мы проходили прошлой весной. Проведя исследование, я сперва думал вообще убрать обе Америки с карты: они просто-напросто не внесли никакого вклада в основные мировые религии. Но все же в таком виде карта мне больше нравится - Америки представляют собой просторы, покоренные религиями, зародившимися так далеко от них. Наша учительница седьмого класса, миссис Гарет, не одобрила, что Америки пустуют. Она мормонка.
        219
        Это была самая длинная речь, какую я слышал от отца за мои короткие двенадцать лет.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к