Май, месяц перед экзаменами Елена Георгиевна Криштоф
        Экзамен на аттестат зрелости мы держим один раз, и май действительно месяц перед этими экзаменами. Но потом идет еще длинная жизнь и предлагает всё новые экзамены. Как ты справишься с этими испытаниями? Зависеть это будет от того, какие у тебя были друзья, какие учителя, кого ты любил…
        Если в семнадцать лет твой друг слишком требователен к тебе, это бывает и тяжело. Но нетребовательному другу какая цена?
        Елена Георгиевна Криштоф
        Май, месяц перед экзаменами
        
        Глава первая, написанная Колей Медведевым, который учится в Первомайской средней школе № 2 и в этом году оканчивает ее
        Началась эта история с событий вроде незначительных. Подходила к концу последняя контрольная по геометрии, и мы толпились в коридоре, ожидая тех, кто еще сох над своими листками.
        Между прочим, Нина до сих пор не вышла, и Ант тоже. Наша математичка снабдила их самыми трудными вариантами. Она любила оказывать доверие и говорить: «Каждому по его способностям».
        Еще она любила и умела заставлять работать даже самых ленивых из нас. Недаром у Вовки Семиноса вид был такой, словно он только что вырвался из пекла. Само собой, Семинос еще и преувеличивал спою усталость. Отдышавшись, Вовка спросил у нас:
        - Нинку ждете? Нинка сегодня за двоих трудится. Скоро не будет.
        - Звонковой помогает? — спросил Ленчик Шагалов, которого всегда интересовало все, что касалось Нины. Ленчик при этом попытался отодвинуть Семиноса, чтоб заглянуть в класс.
        Но Семинос стоял — прямо прирос к двери, и лицо у него уже было не озабоченным, а ухмыляющимся, как всегда.
        - Почему Звонковой? — Семинос поднес это ухмыляющееся лицо вплотную к Ленчику. — Не Звонковой — Антонову помогает ваша Рыжова. Он записку через меня передал. В записке условия задачи и SOS.
        Это не было, конечно, громом среди ясного неба, но звучало все же довольно неожиданно.
        - А он ведь тоже на медаль надеялся, — вздохнул Марик Гинзбург.
        - Что значит «тоже»?
        - Он хотел сказать: «Как и Нинка», — объяснил Семинос. Голос у него при этом оставался вроде совсем безразличным, но Ленчик все равно подпрыгнул.
        - Ты же знаешь, она о медали не думает. Ей медаль до лампочки.
        - Сейчас, может, не думает, мысли Виктором заняты. А раньше думала. В этом году все снова думают…
        - Кажется, ты тут был, когда она говорила, что все равно сначала пойдет на завод…
        - Меня душит дикий смех. — Семинос даже отвернулся от Ленчика и покачал своей круглой головой. — Вроде ты не знаешь, как можно шпарить лозунгами. А поступит в институт безо всякой работы и тоже лозунгом себя утешит: «Каждому по способностям…»
        Они стояли и препирались так. Семинос — лениво, а Ленчик — изо всех сил стараясь держать себя в руках. Ребята давно привыкли к тому, что Ленька кипятится, когда речь идет о Нине, и сейчас на него никто не обращал внимания. Кроме того, нам хотелось видеть, что делается в классе, и я только было подставил спину Марику Гинзбургу, чтобы он заглянул в незабеленное третье стекло, как вдруг раздался какой-то шум, кто-то крикнул:
        - Медведь — встречный марш! Нинка работу сдает!
        В нашем марше была, конечно, какая-то доля насмешки. Как-никак Нинка выходила чуть ли не последняя. Там, за дверями, оставались только Ант, Звонкова да еще несколько девочек, никогда не отличавшихся особой любовью к геометрии. Но, в общем, все были рады Нинкиному появлению и старались. Только она вышла с каким-то кислым видом и, прижав ладонь тыльной стороной ко лбу, сказала:
        - Не надо, мальчики, голова ужасно болит.
        - От двух вариантов? — Вовка Семинос подвинулся к ней почти вплотную.
        - Почему «от двух»?
        - Это я тебе записку от Анта передавал…
        - И не выдержал — сунул нос? — Она опустила руку, и лицо ее стало насмешливым ничуть не меньше, чем Вовкино. Только это была другая насмешка. От такой насмешки нельзя было увернуться, нельзя было сделать вид, что ты ее не заметил.
        Но так продолжалось недолго. Нинка опять рассеянно посмотрела на нас и сказала:
        - Я не решила, мальчики.
        Она сказала это совершенно отчетливо, но таких слов мы от нее никогда еще не слышали, и поэтому с первого раза их никто толком не понял.
        Потом я посоветовал:
        - Так еще не вечер. Вернись, сделай вид, что выходила воду пить. А то человек ни за грош пропадет.
        - Я свой вариант не решила, мальчики. — Она подчеркнула слово «свой» и была какая-то потерянная.
        Мы, конечно, не могли ни понять, ни одобрить этой капитуляции. У Леонида даже губы дрогнули не то от обиды, не то от огорчения.
        - Свой? Что ж ты мне?.. Что же я?..
        И тут Нина приняла такой вид, словно у двери собралось не пять мальчишек, в общем-то относящихся к ней хорошо, а какие-то недруги. И надо было тех недругов миновать, оставить далеко позади. Но Ленька стал ей поперек дороги:
        - У тебя что, действительно невыносимо голова болит? Мы же вчера совершенно похожую решали.
        Нина посмотрела на него, как на цыпочки встала:
        - Не совершенно. Здесь было еще одно условие.
        - «Условие, условие»! Эх, и надоумил же меня черт так рано выйти!
        - А то бы? — Она спросила это с каким-то непереносимым, неизвестно откуда взявшимся превосходством.
        А он был маленький и убитый. Он буркнул:
        - А то бы решил твой вариант — и все разговоры.
        - А Виктора вариант тоже?
        - Мне не жалко…
        - Может, еще вернемся? Мне Аннушка верит, не то кто Звонковой.
        Было видно: никуда возвращаться она не собирается. Просто срывает зло. Но Ленька засуетился:
        - Что бы такое придумать? А, ребята? А?
        Тут она вырвала свою руку из Ленькиной, и прошла сквозь нас, и пошла по коридору. А потом мы могли еще любоваться, как она несет свою гордость по школьному двору, по улице. Очень занятное было кино…
        - Больше всего злится, что не смогла Витьке помочь. Женщины страшно любят руку помощи нашему брату протягивать. Особенно если неравнодушные, — сказал Семинос, когда Нинка спрыгнула с крыльца.
        Нинка подходила уже к калитке-вертушке. Локти у нее были прижаты к черному свитеру, голова откинута, и весь вид, хоть и со спины, был у нее такой независимый — спасу нет… Мы молчали. Потом Вовка развил дальше свои мысли:
        - Этакий ангел-хранитель. Подойдет и осенит тебя крылом. С улыбкой ясной, почти по Лермонтову. Один, кто послабее, пуговицу пришьют, носки выстирают. Ну, а Рыжовой дай повыше: ей бы задачу для любимого человека решить. А тут, как назло, не сошлось с ответом.
        Он говорил не торопясь. Уверен был в том, что мы его не перебьем. По крайней мере, пока Нина не скроется за углом. И мы в самом деле не перебивали. Но только в последний раз мотнулась клетчатая юбка, мы все повернулись друг к другу. И Марик спросил у Леонида удивленно:
        - Нет, ты правда решил бы и Витькин вариант?
        Я точно знал, Ленька ответил бы: «А что, я слиняю?» или что-нибудь в таком же роде. Но тут дверь нашего класса, о которой мы все уже забыли, открылась, и на пороге появился сам Ант. Виктор Антонов.
        - Кто тут упоминает мое имя? — спросил он. — И в каком контексте?
        - Решил? — кинулись к нему все.
        - Нет.
        - Не горюй. Нинка — тоже.
        Но утешали мы его совершенно зря. Само собой, для Анта контрольная по геометрии значила ничуть не меньше, чем для Нины, и все-таки он держался иначе. Он сказал почти весело:
        - Кошмар, ребята! Ваша Аннушка, я бы сказал, просто дракон-живоглот какой-то — такое навертеть!
        Честное слово, он будто даже восхищался математичкой, он был горячий, как после драки. Там его хотя и отдубасили как следует, но вовсе не выбили оптимизма. Он еще руками хотел размахивать, рассказывать, как ломал голову не то над чертежом, не то над тем, как передать Нине записку. Но Ленчик остудил его:
        - Условия задачи у тебя есть?
        - Есть.
        Теперь мы все смотрели не на Виктора — на Шагалова. Он рассматривал смятый Витькин черновик одну минуту, потом сказал вроде бы недоверчиво:
        - Это твоя задача?
        - Что, трудная?
        - Да нет, ничего. Оставь мне. Я на свободе разберусь. Есть тут одно условие…
        Виктор пожал плечами.
        - Разбирайся, а кого мы ждем, ребята?
        - Ждем, пока над Милочкой с Катюшкой Ивановой шефская помощь осуществится.
        - А скоро?
        - Скоро. Аннушка им никогда трудного не задает. Имеет гуманность. Да и Нинка разрешает кое-что намекнуть…
        Мы еще немного потолкались в коридоре. Но это было уже совсем неинтересно. Весь азарт, который умела зажечь в нас Анна Николаевна, куда-то улетучился. Может быть, нам было жалко Нинку, как она шла, старательно подняв голову… А то, может быть, мы все обиделись на Виктора: мог бы больше огорчиться и за себя, и за нее.
        Во всяком случае, мы стояли довольно мрачные, когда из класса выпорхнула Милочка Звонкова, такая радостная, сверкающая, прямо смотреть на нее было занятно.
        - Все в порядке, ребята. Катюшка немножко задержалась, сейчас выйдет.
        Виктор улыбнулся ей:
        - Решила?
        Милочка посмотрела на него в упор. Почему-то ей не понравился тон Виктора.
        - Решили, — сказала она, довольно резко поправляя Виктора. А вам не решили?
        - Нам не решили.
        Он развел руками: что ж поделать, мол.
        - То-то у Аннушки физиономия вытянулась-вытянулась вся.
        Он опять развел руками и смотрел на Звонкову все с той же усмешкой.
        И тогда я вдруг в первый раз подумал: странно, как это Виктору понравилась Нина, а не Милочка Звонкова? Почему я так подумал? Потому что они сейчас стояли друг перед другом, одинаково переступая с носков на пятки и слегка раскачиваясь, как в каком-то танце или игре? Потому что они были одинаково красивые и неогорченные? А то еще потому мог подумать, что сегодня впервые увидел Нинку побежденной.
        В это время в дверях показалась Аннушка, наша математичка, наш дракон-живоглот, как сказал Ант. Она спросила:
        - Проявляете сочувствие пускающим пузыри?
        Вовка Семинос поспешно шаркнул ножкой, поклонился.
        - Совершенно верно.
        Анна Николаевна посмотрела на нас прищурившись. Словно ей надо было увидеть не только нас, а что-то еще за нашими спинами, вдали.
        - Дорогие мои. Я ведь вижу не только пузыри, но и спасательные круги. Они крупнее. Приходится освещать до десяти вопросов, да еще с чертежами.
        - А мы думали… — начал было Марик.
        - Да нет, — перебила его Анна Николаевна, — я ведь ношу очки. Так что близорукость не мешает.
        - И вы всё видите?.. — Вовка задал свой вопрос с особым нажимом на слове «всё».
        - В основном вижу, что и пузыри и круги чаще всего появляются раньше времени. Кстати, кто мне объяснит, что случилось с Ниной?
        - У нее заболела голова, — сказал Виктор.
        - Надо думать, у вас тоже?
        - Зачем такие параллели? Я и со здоровой не смог решить…
        Он сказал это очень достойно. Он сказал это как-то так, что Анна Николаевна посмотрела на него внимательно, даже изучающе. Будто в эту минуту Виктор что-то такое приоткрыл ей в себе, чего она не ждала. Она стояла, медленно поглаживая худую гладкую щеку дужкой от очков. Потом резко повернулась к Милочке:
        - Вот видите, Звонкова? Хорошая оценка Антонову нужна была больше, чем вам. Но это называется: идти ко дну и все-таки не сдаваться. С гордо выброшенным флагом, так сказать.
        Милочка, как всегда в подобных случаях, не стала спорить или там опровергать Аннушкины высказывания. Стояла, только ресницы опустила. Есть у ней такая привычка: в нужном случае опускать ресницы, и все.
        А мы не могли усечь: действительно ли наша математичка и классный руководитель видела только Милочкину шпаргалку? Или приметила она и кое-что другое, да хочет испытать Виктора?
        Тут мы все двинулись по коридору. Только Леонид вернулся зачем-то в класс. Я остановился на лестнице, поджидая его. Анна Николаевна открыла дверь в учительскую, оставила там наши контрольные и сейчас же вышла. Она снова пошла в глубь коридора. Не то ей надо было захватить что-то в нашем классе, не то она просто хотела посмотреть, все ли ушли с четвертого этажа, не знаю. По пути она встретила Леньку Шагалова, и тут между ними завязался вот какой разговор.
        - Леня? Что ты здесь делаешь, Шагалов? — спросила Анна Николаевна.
        Ленька ответил не сразу и как-то неохотно:
        - Рассматриваю детали одной железобетонной конструкции.
        - Насколько мне помнится, никакого железобетона в задачах не было.
        - Я о характере, не о задачах.
        - А в руках у тебя что? Не к характеру же, надо думать, чертежи все-таки?
        Анна Николаевна, видно, потянулась к тому, что держал в руках Ленька, потому что он сказал вежливо, но твердо:
        - Не могу, Анна Николаевна, секрет. Одно я вам только скажу: на этот самый железобетон снизу вверх глядеть — голова кружится и дух захватывает.
        - А зачем тебе снизу вверх? — спросила Анна Николаева и я догадался, что она улыбается, причем улыбка ее относилась к чему-то такому, понятному ей и Ленчику, о чем я даже не догадывался. — Зачем тебе снизу вверх? Такой железобетон хорош до тех пор, пока предполагает взгляд на равных.
        Анна Николаевна сказала это, уже когда проходила мимо меня. Мне показалось: не для Ленчика только, для самой себя доже. Меня она вроде и не заметила, не видела, что я стою на лестничной площадке, умирая от любопытства, и все тут.
        Ленчик тоже хотел пробежать мимо, но я окликнул его, и домой мы пошли вместе.
        Однако лицо у Шагалова было такое, что становилось совершенно ясно: он вовсе не собирается обнародовать то, о чем говорил с Анной Николаевной.
        Глава вторая, написанная автором от своего собственного лица
        Если тебе восемнадцать лет и ты кончаешь школу, то волей-неволей вторая твоя мысль, когда ты утром открываешь глаза, — об экзаменах. Но именно вторая. И — утром. Днем мысли могут располагаться в каком угодно порядке, наскакивать друг на друга, цепляться одна за другую, перебивать… Вечером все мысли отходят на очень далекий план. Остается одна-единственная. Во всяком случае, единственно важная. И это даже не мысль, а стихия, которой ты отдан во власть, как огромной, захлестывающей волне. Волна может шнырнуть тебя на камни, может мягко покачать, подняв на самый гребень.
        Но надо делать вид, что никакой стихия не существует. Ты занята своими делами ничуть не меньше, чем бывала занята всегда, и ждешь Его без пеленой тревоги не дождаться. И уж во всяком случае, у тебя вовсе не замирает дух, когда ты уже видишь Его под своими окнами.
        А в самом деле, чего бы ему замирать? Вы расстались несколько часов назад под этими же окнами. И ничего не могло случиться с тех пор: он не мог исчезнуть, разлюбить, уехать из города, у него не могли оказаться другая походка, голос, глаза. Вот он весь, точно такой же, как был несколько часов назад, только в белой рубашке и новых темных брюках, подходит к твоему подъезду.
        Это идет уже вечер другого дня, не того, когда писали контрольную. Вина выходит навстречу Виктору, с лицом независимым и деловым. Спрашивает:
        - Ты узко купил фиксаж?
        - Сегодня я все равно не буду печатать.
        Тогда я возьму у тебя пленку, и мы отпечатаем вместе с Ленчиком.
        Она даже делает вид, будто может сейчас, сию минуту вернуться домой, хлопнув дверью перед самым его носом. И тут Виктор сжимает ее плечи и поворачивает так, что она оказывается не рядом с ним, а напротив. Лицом к лицу, если только перестанет отворачиваться и поднимет голову. Ну хорошо, она поднимет голову, а дальше что? Дальше можно будет увидеть в его глазах и смех, и доброту, и нежность, которые вовсе не собираются прятаться, так и выпрыгивают наружу.
        Виктор чуть придвигается к ней и спрашивает тихо:
        - Ты из-за Звонковой?
        - Нет, в самом деле из-за фиксажа. Из-за твоей милой манеры откладывать на завтра. А потом будет еще и послезавтра. А ребята ждут фотографии. Они же все-таки первоклассники — ты учти.
        Через минуту Нина и Виктор идут к магазину, где, может быть, несмотря на поздний час, им удастся купить этот злополучный фиксаж. В общем-то, им, наверное, одинаково не хотелось, чтоб из-за него пропадало и высокое зеленое небо, и вскрики сплюшки, и совершенно новенькие, едва проклюнувшиеся звезды. Одним словом, все, что было и вчера, и позавчера, и еще раньше — с тех пор, как началась весна!
        Открывая дверь универмага. Нина спрашивает через плечо, будто только что вспомнив:
        - А при чем тут Звонкова?
        - Я с нею в кино ходил после контрольной. Забыл тебе сказать…
        - Подумаешь, важность!
        Нет, конечно, совсем не важность. Но на обратном пути из универмага Нина все время рассказывает о том, как хорошо умеет фотографировать Шагалов. Сколько нащелкал он начиная с третьего класса и сколько в альбоме у нее его фотографии. Сот они сейчас зайдут…
        - Все равно, не тащить же нам на обрыв этот фиксаж, правда? Там и как нас в пионеры принимали, и первый день в новой школе. Хочешь посмотреть?
        - Зачем? Я же тебя каждый день вижу. Правда, не пионеркой.
        - А мне о тебе все интересно знать: как ты в пятом классе учился, как в шестом, и каких девчонок за косы дергал, и с какими дружил…
        - Я что-то не помню, чтоб особенно дергал за косы. Девчонкам я главным образом записки писал.
        Конечно, и записки, и девчонки, и шестой, и седьмой класс — все это детство. Далекое прошлое, на которое только стоит с улыбкой махнуть рукой. Но Нине ни с того ни с сего становится печально, да так, что она не может махнуть рукой. Прямо несчастьем ей кажется, что не она сидела с ним за партой в шестом классе. Не она удирала от его жесткого мяча, когда в пятом играли в каре. И в четвертом он натирал щеки скользким, растекающимся между пальцев снежком тоже не ей. Однако если еще немного продолжить подобные перечисления, дело дойдет до детского сада. И, улыбаясь, на секунду прижавшись лицом к его плечу, она просит:
        - Не дразни меня — ладно? Ни записками, ни девчонками, ни Милочкой Звонковой. А то мне что-то грустно делается.
        - Грустно — это новое. Железобетонный староста — и вдруг грусть.
        - Ты не знаешь, я не люблю, когда меня называют железобетонной.
        - И когда говорят, что на тебя можно положиться, как на каменную гору?
        Вот оно в чем дело! Что-то все-таки изменилось в их отношениях после той несчастной контрольной. Раньше ему не пришло бы в голову подпустить в свой вопрос иронии. Нина смотрит на него искоса, не смотрит — рассматривает, долго, внимательно, медленно. Красивое, твердое лицо. Складка между длинными выгоревшими бровями. Уголки рта чуть подняты, и от этого кажется: у него уже снова в запасе улыбка, взамен той, которая была только что… А глаза очень легко становятся такими, как перед дракой. Даже если он просто вспоминает неприятное.
        Когда они подходят к Нининому дому, Виктор говорит:
        - Знаешь, черт с ним. Потащим его к обрыву, этот фиксаж. Ты не возражаешь?
        - Почему?
        - Вон Ленька под грибком возится. Он же тебя определенно призовет к решению мировых проблем. Или хотя бы Аннушкиных задач.
        - Ну хорошо. Если он не видит еще.
        Но Шагалов их видит. И видит их Алексей Михайлович, сосед Шагаловых и Нины. Вот он поднимает глаза от книги, которую читал, неторопливо кладет очки в карман просторного пиджака и спрашивает:
        - Если я не ошибаюсь, Нина опять пошла с Виктором в кино?
        Можно и вовсе не отвечать: в этот момент Шагалов как раз перекусывает проволоку. Но проволока тонка, а Ленька воспитанный мальчик, поэтому он выплевывает огрызок проволоки, мешавший ему говорить, и объясняет:
        - По-моему, такой вечер ни один пижон не способен перевести на кино, тем более Нина.
        И он смотрит в глаза Алексею Михайловичу очень прямо. Мол, если вам так уж хочется и дальше задавать вопросы, пожалуйста. Только не надо из-за деликатности уходить в сторону. Даже в сторону мню. Алексей Михайлович, очевидно, правильно понимает взгляд Леонида, потому что сразу же говорит:
        - Уведет ее Виктор с нашего двора.
        - Уведет, — подтверждает и Шагалов и опять перекусывает что-то своими белыми крепкими зубами. — Чего не увести: метр восемьдесят да и голова не дурней многих.
        - Да, длинный парень, — кивает Алексей Михайлович и приглаживает седые короткие волосы.
        - Высокий.
        Как раз на этом слове Шагалову приходится ударить по проволоке молотком, распрямляя и сплющивая ее. И потом вообще, что за манера говорить вовсе не лестные вещи за спиной у человека. Но еще более некстати то, что Алексей Михайлович, кажется, склонен выражать ему, Леньке, свое сочувствие. Во всяком случае, глядя в том направлении, куда скрылась Нина с Виктором, Алексей Михайлович говорит:
        - Ничего, и ты вырастешь.
        - Когда? Мне уже восемнадцать стукнуло.
        - Мужчины, случается, и в двадцать пять растут.
        - Случается…
        - Вот и ты…
        Шагалов откладывает в сторону все: отвертку, плоскогубцы, спираль. Ну что ж, если так уж необходимо продолжить разговор, он возьмет инициативу в свои руки. Перегибаясь через стол и стараясь улыбаться как можно независимее, он говорит:
        - А вы знаете, на кого сейчас похожи? Мы как раз проходили Горького «На дне». Там старичок есть один — Лука-утешитель. Всем ходит компрессы ставит: одному от водки, другому от любви, третьему от бедности…
        Алексей Михайлович поднимает руки к лицу, проводит по нему, как будто ощупывая, и спрашивает:
        - Я очень похож на старика?
        Ленька смотрит, проверяя: морщинки вокруг глаз, которые одновременно кажутся и грустными и смешливыми, белесый от седины чубчик… Ленька говорит в сторону, небрежно:
        - Я имею в виду не на старика — на утешителя.
        - Какие утешения? Вырастешь. И отец у тебя крупный мужчина был. И мать не из маленьких.
        - Отец вам по плечо был. А мать я каждый день вижу. Какая же она крупная?
        - По плечо? Я и не заметил. Как же он тогда мог…
        Ленька заранее знает, что последует дальше: как же тогда отец мог удрать из фашистского лагеря во время войны да еще вынести на себе товарища. Как же он, больной, с простреленной, незаживающей ногой, ходил в разведку в партизанском лесу. Как же…
        Но Алексей Михайлович не перечисляет подробности, известные Леониду.
        Он молчит некоторое время, а потом говорит так, будто вместо молчания состоялся все-таки длинный разговор и надо только подвести черту:
        - Вот так-то, дорогой. Так что сантиметры тут ни при чем, если дело идет об измерении мужского роста.
        Лицо у Алексея Михайловича становится грустным, и пальцами по столу он барабанит грустно. Совершенно ясно: хотел он Леньке напомнить об отце, да нечаянно копнул в своей памяти куда глубже, чем рассчитывал. И кто знает, что принесла ему его намять, но он сидит, будто прислушиваясь к ее шепоту. Пиджак сполз него с одного плеча, и под полосатой штапельной рубашкой выпукло выступает худая, но мощная ключица.
        Так сидят они некоторое время. А сумерки все сгущаются, и вместе с тем в воздухе проступает зеленоватая легкая прозрачность. В домах открываются балконные двери, и матери пронзительно зовут ужинать своих Колек, Танечек, Аликов.
        Алексей Михайлович спрашивает:
        - Кому утюг штопаешь? Михайловне?
        - Михайловне. Она меня супом кормит, когда мать в командировке. Колбасой и молоком я сам снабжаюсь, а супом — она.
        - Вкусно суп варит?
        - Быстро.
        Так они сидят, роняя не очень важные слова, и каждый думает о своем. Алексей Михайлович, например, о том, что не все на свете складывается справедливо в этот весенний вечер. Звезды одна за другой ярко выплывают на светлое небо — это хорошо. Оглашенно орут лягушки, славя влажное тепло и запах мяты, — тоже хорошо. Где-то очень далеко поет скрипка. Не скрипка, разумеется, а всего-навсего репродуктор. Но расстояние, лягушки и звезды сделали свое дело: алюминиевый раструб на Комсомольской площади источает волшебство и магию. И все для этого паренька, для Ленчика Шагалова. Для того, чтоб он не чинил утюг, а тоже отправлялся к обрыву, целовался с девушкой и загадывал, что с ними обоями будет через десять лет.
        Но Ленчик Шагалов давно перестал быть Ленчиком и совсем недоброжелательно отнесся к его попытке внести ясность в сложившуюся обстановку. Ленька Шагалов не помнит того времени, когда Алексей Михайлович брал его на руки и, посадив верхом на колено, задабривал разными вещами: сказкой, деревянной, ножом вырезанной лодкой, ломтем арбуза… Шагалов, конечно, знает, что были такие времена. Но он не может знать, как нужно было тогда Алексею Михайловичу его щуплое тельце с белесой косицей волос на тонкой шейке, с острыми лопатками, с быстро тукающим от страха или восхищения сердцем. Он не знает, что ладони Алексея Михайловича до сих пор хранят птичью хрупкость его пятилетних рук и ног. И уж, разумеется, Леонид никогда сам о себе не думает с тон нежностью, с какой и сейчас часто думает о нем Алексей Михайлович.
        Неизвестно, как бы повел себя Шагалов, приоткройся ему вдруг истинная глубина отношений к нему Алексея Михайловича. Может быть, он передернул бы плечом недоуменно и подумал: «Мало по двору, что ли, бегает пацанов, чтоб вспоминать чьи-то лопатки и коленки! Лови любого и начинай угощать хоть конфетами, хоть рассказами о дальних странах или войне…»
        Но истинная глубина отношений Алексея Михайловича к нему скрыта за неторопливостью мужского разговора, а разговор этот Леньке поддерживать, в общем, ни к чему, поэтому он говорит обрадованно:
        - Вон и Анна Николаевна. С ней вам не будет скучно. А я пошел, здесь свет слабый, а у меня работа тонкая.
        Анна Николаевна в самом деле садится на скамейку под грибком, выкладывает руки на стол и смотрит на Алексея Михайловича долгим взглядом. Брови ее при этом поднимаются наивно и вопросительно. Похоже, ей хочется о чем-то спросить Алексея Михайловича или рассказать ему о чем-то удивившем ее самое. А может быть, ей просто приятно сидеть молча, отдыхая.
        Алексей Михайлович кивает в сторону, куда ушел Шагалов.
        - Испугался, что мы в два голоса будем осуществлять над ним воспитательный момент, или как там это у вас называется…
        - Действительно, — говорит Анна Николаевна, — так и называется: воспитательный момент. Провел «момент», а потом хоть поперек своих же собственных принципов поступай — ребенок этого не заметит. Обязан не заметить: ведь «момент» имел место!
        Анна Николаевна говорит, глядя мимо Алексея Михайловича в темноту. Говорит как будто вообще. Приходят ей мысли в голову, вот она их и высказывает вслух. Но Алексей Михайлович не первый день знаком с преподавателем математики Первомайской средней школы номер два. Он хорошо знает, что бурчать не в характере этой женщины.
        - Вы расстроены чем-то?
        Спрашивает он бережно, но твердо, как спрашивают, когда не хотят, чтоб разговор вился вокруг да около: пусть идет по прямому пути, но Анна Николаевна вроде не замечает этого.
        - Я каждый день бываю чем-то расстроена и чем-то обрадована. Стоит ли ронять слезы сочувствия по этому поводу? — говорит она зло и беззаботно, будто рукой машет. Только узкое лицо ее становится еще уже.
        Некоторое время они сидят молча, потом Анна Николаевна спрашивает уже совсем другим голосом:
        - Леонид Михайловне утюг чинил?
        - Он ей и дрова для колонки колет, и Маринку из садика приводит, когда она во вторую смену.
        Сейчас Алексей Михайлович не тот, что с Ленькой. Он чуть-чуть излишне тороплив, и такое впечатление: он не старший, а младший рядом с Анной Николаевной, хотя у него морщины и седая голова.
        А может быть, именно поэтому он излишне тороплив? Даже суетливость какая-то проглядывает во всех его движениях. Может, именно поэтому он чуть смешон в своей торопливости? Но только чуть… И совершенно неизвестно, видит ли это Анна Николаевна или заметил бы только Ленька Шагалов, не уйди он чинить утюг к себе в комнату?
        Анна Николаевна любит разговоры во дворе под грибком. И ведет их в несколько более выспреннем стиле, чем если бы говорила с ребятами.
        Сегодня, например, она говорит так:
        - Вы знаете, если бы я была писателем или хотя бы журналистом, я написала бы сценарий для фильма. Что-нибудь в духе неореализма. Ведь для этого не обязательно развевающиеся пеленки и тесные кухни, правда? И чтобы женщины ругались через окна? Были бы в фильме наши корпуса или один какой-нибудь корпус — «Дом, в котором я живу».
        Алексей Михайлович говорит:
        - Фильм с таким названием уже был.
        - Там о войне. И вообще там были значительные судьбы и значительные, приметные с первого взгляда события. А я бы о каждом дне. Когда как будто совсем ничего не происходит. Кто-то пишет контрольную, кто-то дежурит всю ночь у постели больного, а кто-то ловчит по-мелкому, изучает великую разницу между метлахской и кафельной плиткой… Вы знаете, я люблю выходить во двор после гудка, когда возвращается смена. Они идут. У них усталые лица и плечи, а я подсчитываю, для скольких из них не пропала моя геометрия, и литература, и история. Наверное, для многих не пропала, потому что уже никто не может различить по лицам, по манерам, где инженер, где просто рабочий, где техник. А старики? Они видели тридцатые годы и войну. У нас удивительный дом, Алексей Михайлович, с ним ничего не может случиться, у него крепкий фундамент.
        - Вы чем-то расстроены? — повторяет Алексей Михайлович уже настойчивее.
        - Почему? — смеется Анна Николаевна. — Разве я говорю недостаточно бодро?
        - Вы уговариваете себя.
        Анна Николаевна не успевает ответить, потому что в воротах в эту минуту показывается и медленно вступает в рассеянный круг света Милочка Звонкова.
        «Не знаю я, как шествуют богини», — вспоминает Анна Николаевна и едва приметно морщится. Нет, это всего лишь по поводу ее собственной манеры обращаться к цитатам, не более. Что касается богинь, они шествуют именно так. Чуть ступая ногами на голубой дымный асфальт, поблескивая коконом болоньи в свете бледных фонарей коммунального двора. Имея возможность в любую минуту победоносно подняться над скучной землей с ее песочниками и горками для тех, кто только научился ходить, с ее облупленной скамейкой, на которой по вечерам отдыхают те, кому уже трудно ходить. Над этим грибком, где сидят они с Алексеем Михайловичем. Над всеми задачами по алгебре и геометрии разом.
        Но Милочка Звонкова не пользуется такой своей возможностью. Она ласково говорит «добрый вечер» чьей-то бабушке, вдыхающей свежий воздух под защитой огромной клетчатой шали. Машет рукой какому-то балкону и проходит под аркой в соседний двор, оставив на секунду после себя в темном сыром воздухе мерцающую голубовато-розовую пыльцу. Хотя, конечно, это вовсе не пыльца, а так просто, радужные иголочки света, которые роятся обычно возле самых ординарных фонарей.
        Алексей Михайлович тоже внимательно смотрит на шествие Звонковой. И его тоже, очевидно, восхищает ее молодая и победоносная красота. Во всяком случае, в глазах его вспыхивает и задерживается удивление, какое охватывает человека, когда он смотрит на картину или какое-нибудь другое произведение искусства.
        Но только Милочка скрывается из поля зрения, Алексей Михайлович задает на первый взгляд совершенно неожиданный вопрос.
        - Скажите, — говорит он, как о деле, почти что решенном. — Скажите, вас сегодня расстроил Виктор Антонов? Я не ошибся?
        - Ошиблись. Меня сегодня расстроил совершенно взрослый человек.
        Анна Николаевна делает ударение на слове «сегодня».
        Глава третья, вся состоящая из высказываний Анны Николаевны, из которых мы узнаем некоторые подробности некоторых характеров
        По ночам над нашим поселком в высоком небе летят гуси. Летят и всхлипывают так, что душа рвется на части, особенно, надо думать, у тех, кто знает о своих крыльях: они уже перестали расти. Вот такие, как есть, трепыхаются за плечами, и обходитесь, будьте добры, как умеете.
        Что касается меня, в такие ночи мне вовсе не хочется проверять тетради по алгебре или даже геометрии, не хочется готовиться к урокам или просто читать, а хочется куда-то бежать, кричать кому-то, что вот она, я, стою на жестком бетонном крыльце коммунального дома — не на лесной просеке, — но все равно слышу, как кричат гуси, пролетая к дальним озерам.
        Ах, о себе я давно и не без основания полагаю, что не увижу не только дальних озер, но и еще многого из того, что мне хотелось увидеть, и не сделаю многого из того, что хотела сделать.
        И, может быть, наутро именно поэтому с особой придирчивостью я присматриваюсь к своим ученикам и желаю, чтобы их жизнь сложилась ярче, счастливее, чем моя.
        В такие дни я бываю даже недобра с ними, будто они уже уклонились от каких-то обязательств, взятых лично передо мной.
        А старое, неисполненное желание стать журналистом в такие дни кажется мне сегодняшним — только протяни руку, сделай первый шаг, и оно у тебя на ладони. И, случается, я начинаю обдумывать план той книги, которую, верней всего, никогда не напишу. И это очень жалко, потому что мне дано (и без дальних странствий) за одну жизнь прожить десятки, сотни жизней, поручая своим ученикам сделать то, что не сумела, не смогла сделать сама.
        В этой книге я писала бы о нашем поселке, об Алексее Михайловиче, о Лене Шагалове и о многих других. Но главной в ней все-таки была бы девочка с очень светлыми глазами и загорелым на степном ветру широким лицом. Она бы шла по книге, как ходит по своему поселку: походкой детской и непреклонной в то же время, и все, что делалось в книге, так или иначе имело бы отношение к ней, завертывалось ради нее, собиралось бы вокруг нее, как вокруг главного узелка. Потому что девочка была для меня не просто девочкой — поколением. Поколением, которое завидовало своим отцам и матерям, во всяком случае, если отцы их и матери хотя немного походили на таких, какие были у Лени Шагалова. Поколением, которое часто пыталось смотреть свысока на своих отцов и матерей, как это делает, например, Вовка Семинос. Поколением, которому грозила беда перенять слишком многое у своих отцов и матерей, если отцы и матери оказывались вроде тех, какие достались Милочке Звонковой и Виктору Антонову.
        Но я не писала такой книги.
        Я проверяла свои тетради по геометрии и алгебре, последние в этом году тетради, и думала, что же, собственно, произошло на той контрольной, которую не решили ни Нина Рыжова, ни Виктор Антонов. Что имел в виду Шагалов, когда говорил, что у него голова кружится и дух захватывает?
        Я все-таки была почти уверена, что Виктор просил на контрольной у Нины шпаргалку. Такая мысль у меня мелькнула сразу же, еще на самой контрольной. Потом она утвердилась, когда Семинос пододвинул ко мне вплотную свое насмешливое лицо и спросил, как у меня со зрением.
        Я не люблю манеры Семиноса ожидать от человека промаха. Мне кажется, он живет во всегдашней готовности сказать о любом: «Меня душит дикий смех. Видите, и он умеет спотыкаться, а вы о нем были такого мнения!..» Особенно радостно было бы ему, если бы споткнулась Рыжова.
        «Ну как? — спросил бы он, закидывая свое высокомерное лицо. — Ну как, вы все еще утверждаете, что для Рыжовой общественное выше личного? Так, кажется, читается этот лозунг?»
        Может быть, я бы не нашлась, что ему ответить, если бы тогда, после контрольной, не встретила в коридоре Леню Шагалова. А встретив, не поняла: Нинка Рыжова не предала своих принципов.
        В каком классе ее стали звать железным старостой и комиссаром? В восьмом еще или в девятом, когда у нее появилась ладная брезентовая курточка? Но надень такую курточку Звонкова, никто и рта бы не раскрыл насчет комиссарства. Звонковой, конечно, все идет. Звонкова и в курточке была бы прелестна, но не больше.
        Я помню, как Нина однажды шла по двору, по-детски прогибая коленки и выставив лоб, будто ей приходилось преодолевать ветер, а мы все смотрели на нее, на эти оттянутые к вискам задумчивые брови, на спутанные легкие волосы… И вдруг Коля Медведев как-то нечаянно, как иногда думают вслух, негромко запел:
        Я гляжу на фотокарточку:
        Две косички, строгий взгляд,
        И мальчишеская курточка,
        И друзья вокруг стоят.
        Он пел, а добрые и медлительные глаза его были полны недоумения, до того все подходило к Нине. И мы все переглянулись, улыбки у нас у всех были какие-то даже растроганные: ах, как все подходит, как удивительно подходит (хотя идут вовсе не двадцатые годы, о которых говорилось в песне, и даже не война)!
        За окошком дождик тенькает,
        Непогода на дворе,
        Но привычно пальцы тонкие
        Прикоснулись к кобуре.
        И когда потом некоторое время Нинку звали комсомольской богиней, то ирония звучала только в голосе Володи Семиноса и Милочки Звонковой.
        Впрочем, мне кажется, Милочка просто завидовала. Надо думать, она понимала, как относятся в классе к ней и как к Нине. Милочку, на мой взгляд, интересовали главным образом отношения между мальчиками и девочками. Те, что со временем перерастают в отношения между мужчинами и женщинами. И как ни странно, такие отношения складываются в нашем классе вовсе не завидно и не благоприятно для нее.
        И появление в школе Виктора Антонова ничего не изменило в Милочкину пользу, хотя это многих удивило. Да и я тоже вслед за многими удивляюсь. Милочка вызывающе, излишне красива. А Нина… Что ж, Нина может показаться очень обыкновенной. Фигурка столбиком, и тот оттенок волос, ресниц, кожи, который принято называть ореховым. Как-то одно у нее слишком загорает, другое слишком выгорает.
        Иногда мне кажется, я могу до мельчайшей подробности представить себе, что чувствует Нина с тех пор, как на ее пути встал Ант, как его называют ребята. Ну да, она уверена, что совершенно неоспоримо командует и его широкими плечами, и его голубыми блестящими глазами, и смешинками в этих глазах, и морщинками между бровей. Но иногда ей среди ликования, в освещении даже самых ярких факелов этого ликования, становится страшно. Вдруг она рассматривает, как много имеет, как много далось ей. А удержит ли?
        Но она не станет цепляться, не станет уступать. Она засунет руки поглубже в карманы своей брезентовой курточки, сделает решительный шаг (маленькая нога в запыленной туфельке становится так, будто придавливает всякие сомнения), за ним следующий и пойдет вперед с высоко поднятой головой. И несмотря на то что она в горе, а не одержала победу, к ней в затылок будут пристраиваться все новые и новые, как пристраиваются к сильному, с любопытством и надеждой, потому что, вероятно, на свете нет ничего прекраснее человека, верного своим принципам. То есть, конечно, если эти принципы сами по себе и хороши и строги.
        Вот так-то. А Виктор уводит ее в сторону от этих принципов. Ах, дело не в том, что он ходит с ней к обрыву, он уводит ее в сторону, он хочет, чтобы Нина поступилась совсем чуть-чуть. Сделала такую маленькую поблажку, такую незначительную уступку, — решила за него задачу, и все. Хотя не может быть, чтобы не слышал, за что Нину зовут комиссаром и железобетонным старостой, не за курточку же одну, в самом деле.
        Виктор не знает, правда, таких подробностей, как, например, мой разговор с Людмилой Ильиничной еще три года назад. Людмила Ильинична спрашивала тогда:
        «Скажите, Анна Николаевна, вот как вы боретесь со шпаргалками? В вашем классе их совсем нет».
        А мне приходилось отвечать:
        «Борется главным образом Рыжова».
        «Что же, вы перепоручили этой девочке доказывать своим ровесникам, что аттестат не простая бумажка, даже если не идешь в институт?»
        «Нет, она доказывает им другое».
        «Конечно, что алгебра интересна сама по себе?»
        «Что стыдно просить милостыню, когда можешь работать».
        Людмила Ильинична смотрит, словно споткнувшись о мои слова:
        «Это что-то слишком мудрено для меня».
        Выражение лица у нее становится напряженно-обиженным. Может быть, ей кажется: я намекаю на Милочку. Я специально хочу унизить Милочку, противопоставляя Милочке Рыжову. Говорить дальше с Людмилой Ильиничной трудно, тем более я не знаю точно, так ли уж мне не хочется противопоставить Милочке Рыжову.
        «Слишком это мудрено для меня, — повторяет Людмила Ильинична. — И потом, вы открываете чересчур широкий доступ самотеку».
        Людмила Ильинична ничего не любит пускать на самотек. Всю жизнь она то с трибуны, то из-за учительского стола своим четким и каким-то очень определенным голосом проповедует:
        «Надо учиться, Гинзбург, а не рассуждать: попаду в институт, не попаду в институт».
        «В институт приводят знания, всякие другие пути в наше время исключены, Семинос».
        «Комсомольцы в тайге, в палатках спят, а вы на субботнике работаете, будто боитесь лишний кирпич поднять».
        «Не грех и на заводе остаться, государство отблагодарить».
        Все правильно: не грех.
        Но вот надо в рамки этих правил втиснуть собственную дочь. А Милочка не втискивается. Она трется своей золотой головкой о жесткое плечо. О плечо, до сих пор, наперекор веяниям, закованное в чесучу и габардин. И побеждает: плечо никнет. Оказывается, оно принадлежит не только завучу средней школы № 2, но и немолодой уже женщине, матери…
        И немолодая уже, умная женщина начинает заниматься тем, чем занимаются очень многие: она ищет, как бы доказать себе и людям, что ее Милочка, ее дочка, в общем-то, исключение и склонению по правилам не подлежит.
        - Вы знаете, — говорит Людмила Ильинична в учительской, ни к кому особенно не обращаясь, — Милочка даже меня вчера удивила сочинением. И я решила: может быть, пусть попытается в МГУ?
        Людмила Ильинична смотрит на нас таким непривычным, просящим взглядом. Неужели нам трудно рассеять ее сомнения, закивать головами, сказать:
        «Ну что вы, конечно, конечно, у девочки определенные способности»?
        Не знаю, почему трудно другим. Что касается меня — мне трудно, потому что Милочка собирается стать журналистом…
        А может быть, мы могли бы не только закивать: «Конечно, конечно», но как-то и помочь. Журналисту ведь совсем не нужна математика, не очень нужны химия и физика.
        Это с одной стороны. С другой стороны, аттестат должен выглядеть не то что прилично — аттестат должен блистать!
        Блистать же Милочкиному аттестату «не светит», как говорит тот же Семинос.
        - Четверку? — Наш химик подпрыгивает от возмущения и протирает очки. — Какая может быть четверка, я вас спрашиваю, Людмила Ильинична? Или — или. Или нейлоны, или химия.
        У Аркадия Борисовича вдохновенное лицо обличителя, а из-под коротких брюк, когда он становится на цыпочки, предательски выглядывают голубые грамофончики.
        - Нейлоны как раз и есть химия, — вяло пытается все свести к шутке Зинаида Григорьевна, — а красивая одежда никому еще не мешала учиться.
        - Не мешала — да! — кричит Аркадий Борисович, — «Быть можно дельным человеком!» и так далее. Да! Это я тоже проходил лет сорок назад. Но она не дельный человек. У нее другое главное: все витрины, все зеркала. Профиль — влево, профиль — вправо, а где время для задач, для формул, я у вас спрошу?
        Аркадий Борисович наконец надевает очки и обращается ко мне почти спокойно:
        - Да. Как эта девица у вас учится? Как?
        - Она не учится. Она, в лучшем случае, разрешает себя учить, — отвечаю я и усмехаюсь.
        Усмехаюсь, потому что у Аркадия Борисовича несколько одностороннее представление о Милочке. Профиль — влево, профиль — вправо, все правда. Но скажите, кто в восемнадцать не рассматривает чуть ли не часами свои совершенно новые руки и ноги? И глаза, и губы, и щеки? Или, может быть, в восемнадцать кто-нибудь откажется от возможностей, которые преподносит белое воздушное платье на жестком чехле (наивные черточки ключиц и талия, о какой вчера еще никто не подозревал)? Или другое, натянутое, словно шкурка змеи? Или третье? Или четвертое?
        (Что касается меня, я вцепилась бы двумя руками хотя бы потому, что одёжка, сшитая из пятнистой плащ-палатки, не преподносила в свое время никаких возможностей.)
        Все дело, очевидно, в степени озабоченности. Но если «степень» обозначает количество, то качество, то есть оттенок озабоченности, играет здесь не последнюю роль.
        Милочкина озабоченность нарядами, прическами — уже отраженное. Главное — она озабочена собой. А если бы не нарядами — наукой, но только для себя? Карьерой? Было б лучше? Надо думать, не было бы.
        Я пытаюсь прикинуть, что произойдет, если Милочку действительно окружит тот блеск, тот успех, которые спит и во сне видит витающими над Милочкиной головой ее мать.
        Легкая сумка-планшет через плечо, быстрые строки в блокноте, вызывающе дерзкий стук каблуков (корреспондент идет!) и общение с теми, кто покоряет космос, плывет в Антарктиду. В крайнем случае, устанавливает безразлично какие, но мировые рекорды. И навеки ей не будет дела до таких поселков, как наш Первомайск.
        Впрочем, ей и сейчас уже нет дела до Первомайска. Вот если Первомайск прославится на всю страну, тогда она снизойдет.
        Мы встретимся с нею на широких проспектах (к тому времени, надо думать, покроют асфальтом наши разъезженные улицы), и озабочена она будет тем, насколько эффектным может получиться очерк, который она назовет «Десять лет спустя». Возможно, в этом очерке Звонкова вспомнит и Михайловну с ее молодой косыночкой, с ее разбитыми, готовно согнутыми, чтоб подхватить любую работу, руками (как-никак Михайловна рыла первые котлованы первой очереди нашего завода сразу после войны и укладывала первые камни в его первые фундаменты!).
        И Косте Селину, сыну Михайловны, в нем найдется место (мечтал паренек о капитанском мостике, о голубых дорогах Атлантики, потом работал просто слесарем, а вот теперь вырос вместе с родным заводом. И — пожалуйста: огромным кораблем плывут в будущее корпуса комбината, где он одним из начальников смены). И даже, может быть, мне…
        И все в ее очерке будет похоже на правду как раз в той степени, в какой муляжи на витрине нашего гастронома напоминают настоящие яблоки, караваи хлеба, куски мяса.
        Глава четвертая, тоже от автора. Тем более, что никто не мог бы ни видеть, ни слышать со стороны происходящего в ней
        В то время как Анна Николаевна, думая так или приблизительно так, сидит над своими тетрадями, Нина и Виктор давно уже на обрыве.
        Обрыв днем любому бросается в глаза своей безусловной неприглядностью. Коровы выедают его клочковатую траву, оставляя рыжую шерсть на кустах терновника, растущих поверху. Внизу болотцем растекается речка.
        Но сейчас обрыв растворен в голубых и синих бликах, наполнен влажным шелестом и влажными запахами. И вообще он уже не обрыв, а преддверие таинственной ночной страны. А Нина и Виктор ее жители. Только иногда они выходят к ее окраинам для того, чтобы произнести что-нибудь вроде такой фразы:
        - Скорей бы все уже кончилось: экзамены, аттестаты, медали, которые, прости меня, но из-за Аннушки очень могут нам улыбнуться… — так говорит Виктор, и Нина наклоняется к нему, всматриваясь в блестящие и тоже таинственные от луны глаза.
        - Ты очень шалеешь? — Нина спрашивает бережно, будто прохладными ладонями берет его лицо.
        Слова ее отделяются друг от друга, как капли, падающие в темную траву. Мальчик же, наоборот, не роняет слова, а выговаривает их быстро, отрывисто:
        - Очень жалею. Все как-то осложнилось и усложнилось. Придется заново пересматривать два-три года жизни. А на Кавказ мы все-таки махнем с тобой, старушка.
        - А костры до неба будут?
        - Все будет.
        - И ты встретишь Юрку Орлова и Генку Гуляева?
        - Мы встретим. Надо только заранее стукнуть им телеграмму.
        - И девушкам тоже — стукнуть?
        На этот раз уже в Нинином голосе звучат нотки, совершенно недопустимые в ночной прекрасной стране, — нотки обыденной досады, и Виктор просит ее:
        - Не надо о них так. Ты — это ты, а девушки — девушками, их везде много, и то — хорошие.
        - Я ничего о них не хотела сказать. Как ты думаешь, и им понравлюсь?
        - Обязательно. И мальчишкам и девчонкам. Ты знаешь, горы такое дело: плохих людей там не бывает. Фаршмак какой-нибудь раз-другой пойдет — и нет его. То ли его разгадают, то ли сам сообразит — не для него.
        - Плохих нет. А слабых?
        - И слабых.
        Он отвечает мельком, не заботясь о том, почему девочка задала такой вопрос, но от следующего уже не так легко отмахнуться.
        - А ты — сильный? — спрашивает Нина, покусывая травинку, не глядя в его сторону. И что-то обидное заключается в этих словах, будто она не просто спрашивает, чтобы утвердиться в давно известном, а заранее оставляет какой-то уголок для сомнений.
        И Виктор говорит:
        - Думаю, что померяюсь… — Он хочет добавить: «И с Ленькой твоим, и с Володькой Семиносом…»
        Но Нина перебивает его фразой, словно специально подслушанной у Алексея Михайловича:
        - Я не о плечах только.
        - Так и я не только о плечах.
        В самом деле, он считает себя человеком сильным не только в тех случаях, когда дело касалось, кто сколько поднимет или выжмет «одной правой» или «одной левой». Разговоры о силе и слабости носятся в воздухе, к ним так или иначе сводятся все споры в классе и на улице, после кино и перед вечеринками. И наверняка никому из тех, кто смотрит на него со стороны, не приходит в голову мысль о слабости. И никому, кроме Нинки, не разрешил бы он таких вопросов. Но «железный староста», «железобетонный староста» имеет право и на это. Тем более, что староста еще и просто Нинка, и, как просто Нинка, он вздыхает и говорит неизвестно почему ободряюще:
        - Ничего. Мы станем еще сильнее, правда? И в горы будем ходить каждый год.
        Виктор отвечает так, как если бы слышал только последние слова:
        - Будем. Ты знаешь, этим заболевают один раз и на всю жизнь. У нас там Аллочка одна Соловьева есть. Она, правда, взрослая, но ее все — Аллочка. Так она когда-то кровь сдавала, чтобы путевку купить. И парень у нее был тоже альпинист. Давно, правда, был…
        - Почему ты говоришь «был»? Перестал ходить? Или разбился?
        - Нет, ходит. Группы водит, какие пониже. А Аллочка — мастер спорта. Замужем за другим.
        - За другим — тоже мастером?
        - Тоже.
        - А парень тот что?
        - Ничего. Песни поет, знаешь, эту:
        Подари мне на память билет
        На поезд куда-нибудь.
        Я у него научился. Он первого года группы водит.
        - А они, те двое, что поют? «Марш энтузиастов»? Или «Песенку геологов»?
        - Кошмар, что ты взвилась вдруг? Ничего не знаешь, а судишь. Тот парень первый от нее отступился и женился недавно. Только сейчас почему-то жены у него нет.
        - И он эту Соловьеву все любит?
        - Не знаю, он мне не докладывал.
        - Любит. Если такие песни поет. И она любит. Кровь сдавала. Витя, а нам кровь сдавать не нужно? Сколько стоят эти путевки?
        - Пустяки, тридцать рублей каждая — не больше.
        - Она что же, другим путем не могла достать тридцать рублей?
        - Ей приходилось платить всю стоимость. Каждый год тридцатипроцентные не достанешь.
        - А как ты достал?
        - Отец достает, через профком завода.
        - Но ты же не работаешь там, а я тем более?
        - Кошмар! Ты не волнуйся. Все улажено и договорено.
        - А если бы не мы, кто поехал бы по этим путевкам?
        - Ну, из рабочих кто-нибудь. Да ты не волнуйся: они неохотно такие путевки берут — заводской народ. Им бы Ялта, Сочи. Что они в горах понимают?
        Это говорится не то чтобы с большим пренебрежением, но достаточно сверху вниз. Это говорится так, что Нина сразу чувствует себя очень далеко от той синей, освещенной луной страны, где они бродили с Виктором еще так недавно.
        - Через два месяца ты тоже будешь заводской народ. И тоже в горах перестанешь понимать? — спрашивает Нина голосом, которому нельзя ответить шуткой.
        - Кошмар! — Виктор все-таки не верит этому голосу. Такому неуместному, такому внезапному. — Кошмар! Не шей мне контрреволюцию…
        Тем же голосом Нина повторяет:
        - Знаешь, Витенька, по этим путевкам мы никуда не поедем.
        - Нинка!
        - Или давай придумаем, где достать все сто процентов денег.
        - Не вижу никакого смысла. Другое дело, если бы мы ее из горла у таких, как Аллочка, выдирали.
        - Это был бы еще не самый страшный вариант. Ты говоришь: она сильная.
        - Ну, сильная. При чем это?
        - Она бы нас на чистую воду быстро вывела. По комсомольской линии.
        - И дальше?
        - Дальше я хочу, чтобы у нас и без Аллочки была чистая вода. Во всем.
        Она говорит по-прежнему сухо и назидательно, и в ее словах явно проступает намек на что-то, ей одной известное. Кажется также: Нине хочется, чтобы состоялся какой-то разговор. Только ей трудно начинать его самой. Вот если бы Виктор стал расспрашивать.
        И Виктор действительно спрашивает:
        - Зачем так трагически? Или считаешь, мы уже много замутили?
        Нина натягивает юбку на колени, отвернувшись от Виктора к темной, едва приметной реке. Голос у нее какой-то тусклый, когда она спрашивает:
        - Ты контрольную по геометрии помнишь?
        - Допустим.
        - Так вот, твой вариант я тогда решила.
        Виктор тоже по-чужому, деревянно выдыхает:
        - И дальше?
        - И дальше ничего.
        - Прости, не понял: ты что, испугалась — Аннушка увидит? (Теперь они уже снова рассматривают друг друга, но отодвинувшись как можно дальше.) Испугалась — авторитет даст трещину?
        - Я испугалась, что ты станешь похожим на Милочку Звонкову.
        - Так сразу не становятся похожими на Милочку Звонкову. — Он даже фыркает и плечами передергивает от нелепости ее предположения. — «На Милочку Звонкову»! Чего не выдумает человек со зла.
        Но следующая фраза подсказывает ему, что он ошибся: тут было не зло, была обдуманность, было все то, что отличало «железобетонного старосту» и часто казалось Виктору непонятным.
        - Может быть, не сразу. Но ты не очень-то отказываешься от жизненных поблажек. Контрольная — раз. Эти путевки дурацкие — два.
        - Прости меня, но твое пуританство я понять не могу.
        - Не пуританство. Послушан, Витька, неужели мы не придем, куда хочется, без скидок? Ты же сам сказал: в горах нельзя, если человек со скидкой.
        - И все-таки не понимаю тебя.
        - Ты представь: в горах не станешь перекладывать в рюкзак товарища.
        - То в горах…
        На минуту они замолкают.
        Очень по-разному взволнованы они этим разговором. У Виктора он вызвал досаду. Подумать только! Близко был выход из всех трудностей — и на тебе! И вторая досада — на сегодняшние Нинкины колючие слова, на сегодняшние колючие ее глаза, плечи, колени… Ишь, сидит, выставила подбородок!
        Он смотрит на пеструю юбку, натянутую на колени, на подбородок, прижатый к коленям. На вздрагивающую полоску бровей.
        Нет, все это куда важнее любой путевки, любой медали. Это Нинка, самая родная душа, самая нужная, самая добрая к нему, как бы она ни злилась, ни подпрыгивала, отстаивая свои жестокие принципы.
        Он не мог поссориться с нею. Он тянулся к ней. Сам того не подозревая, больше всего к ее непостижимости, к ее этой твердости.
        Итак, он не мог ссориться, и поэтому голосом обмякшим, просто сожалеющим, а вовсе не настаивающим на чем-то своем, он говорит:
        - Как мне нужна медаль, Нинка, ты не знаешь…
        - Есть еще возможность заработать ее на общих основаниях.
        Она продолжает говорить с ним, как с чужим. А слабый блик луны, двигаясь по ее лицу, надает то на гладкий лоб с напряженно раздвинутыми бровями, то на щеку. И зубы блестят в его свете не ярко.
        - Если в четверти будет четверка, она мне и годовую очень свободно выведет…
        Виктор говорит эту фразу, чтоб вот так на ней и закончить разговор. В самом деле, не пропадать же такому вечеру в сплошной перебранке. Как хорошо они сидели только что, и с чего все это началось, хотел бы он сейчас вспомнить. Но не вспоминает, а просто протягивает руку к Нинкиным злым плечам. Но тут же ему приходится убедиться: они действительно злые.
        - Я тоже, между прочим, думала, у меня будет медаль. — Нинка не то чтобы стряхивать его руку, она поворачивается так: рука сама сползает в холодную траву.
        - Но ты же свой вариант все равно не решила…
        Ну да, она свой вариант не решила — в этом вся загвоздка. Не решила, а теперь глушит тебя всякими рассуждениями насчет принципов и Милочки Звонковой. Хотя постой, постой. Милочка Звонкова, кажется, и в самом деле имеет прямое отношение…
        Виктор вскакивает, как подброшенный.
        - Ты просто не хотела, не могла остаться одна нерешившая. Когда даже Милка и та… Да, да. Вот и вся твоя железобетонность.
        - Что ты говоришь, Виктор?
        - «Железный староста», «как на каменную стену»! Ты не хотела, чтобы у меня была медаль, чтобы я шел в институт. Там ведь тоже много девчонок. А в этих вопросах ты не очень-то каменная.
        Ему хочется бить словами наотмашь, кричать вот так и наклонять над нею сузившиеся глаза. Его очень часто не устраивала вся эта непреклонность, вся эта железобетонность. Сколько шуму из-за нее! Но сейчас… какая мелочь оказывалась за всей твердостью, за всей непреклонностью!
        Глава пятая, опять состоящая из рассуждений Анны Николаевны
        Я позволила себе такую роскошь — еще раз провести контрольную по геометрии, хотя оценок в журнале стояло совершенно достаточно и качество знаний (как выражается наша Людмила Ильинична) мне было отлично известно.
        Меня заботило не качество знаний — меня заботили характеры.
        Итак, я раздала билетики, сказала что-то о четвертных и отошла к окну.
        За окном зеленели поля, и солнце било в них, прорываясь из-за тучи туго натянутыми лучами, совсем как на классических пейзажах, где купы деревьев, и облака, и дальняя линия горизонта — все подчинено одному: настроению величия и покоя.
        Но то, что творилось у меня на душе, было очень далеко от настроения величия и покоя. И в соответствии с этим, метнувшись от подернутых голубой дымкой полей, пробежав по всему поселку, взгляд мой устремился к весьма прозаическому соседнему корпусу. К тому самому, над которым еще совсем недавно поднималась и опускалась рука мощного крана. И тут мне стало уж окончательно нехорошо, неудобно и брезгливо. Я поторопилась направить свои мысли по какому-нибудь другому руслу.
        Для этого я, прежде всего отвернувшись от окна, посмотрела на класс. И, конечно же, встретилась глазами с Виктором. А вдруг он прочитал мои мысли? Те, с какими я смотрела на новый дом, и те, которые продиктовали мне эту затею с контрольной.
        Что ж, может быть, для него было бы даже лучше знать эти мысли?
        Нет, он смотрел на меня, оторвавшись от своей тетради, смотрел только потому, что надо же куда-нибудь смотреть, когда строишь в голове сложную конструкцию чертежей и пытаешься понять, как именно должна вписаться пирамида в шар. Совершенно очевидно, он не догадывается, что контрольная проводится главным образом ради него. Но не ради того, чтобы дать ему возможность получить более высокую оценку, а ради того, чтобы увидеть, как он будет себя вести.
        Итак, Виктор смотрел на меня отсутствующим, далеким взглядом и по этому взгляду, который постепенно все больше и больше прояснялся, как проясняется переводная картинка, когда с нее стирают все лишнее, я понимала: с контрольной Виктор справится. Правда, сегодня ему досталась задача все-таки легче той, с какой он не сумел разделаться в предыдущий раз. Положив обе руки широко на стол, быстро и аккуратно что-то записывая на листках в смешную косую, для первоклассников, он поглядывал по сторонам уже не затуманенным, а веселым, даже каким-то подмигивающим взглядом.
        И что я заметила: чаще всего этот будто бы подмигивающий, а на самом деле просто не сдерживающий торжества взгляд направлялся почему-то в сторону Милочки Звонковой, вовсе не Нины.
        И напрасно, потому что одно из самых значительных зрелищ — лицо Нины во время контрольной по математике. Во всяком случае, для меня.
        Да простятся мне эти восторги и эта манера выражать их, но я иначе не могу. Я все равно сравню Нинино устремление к решению с полетом конницы. Я все равно скажу, что вижу, как в ее широко расставленных глазах проносятся отражения бегущих по небу стремительных облаков и костров, которые не успели затоптать, поднимаясь в атаку, и самой атаки с ее вспышками выстрелов и блеском стали под лучом луны.
        Может быть, я забираю слишком высоко, но в такие моменты мне кажется, я вижу чудо — отчетливо проступающий блеск личности, ради которого стоит бороться, биться головой об стенку, делать научные открытия и глупости, зарабатывать, помимо всего прочего славу, писать стихи и очертя голову бросаться с самых высоких трамплинов хоть на лыжах, хоть — без.
        Но я не могу взять Виктора за руку, сказать: смотри в эту сторону. Я только могу огорчаться и недоумевать, что он предпочитает — в другую.
        А там, чуть ближе к двери, на третьей парте сидит совсем другая девочка. Сегодня этой девочке, как всегда на уроках математики, приходится туго. Но вместо того чтобы сделать усилие, пошевелить мозгами, она рассерженно и мило шевелит в сторону товарищей носиком, обиженно поджимает темную нижнюю губку. Могли бы товарищи более чутко отнестись к человеку, у которого — ну что за беда! — нет и нет математических способностей.
        Я смотрю на Милочкины стремления получить шпаргалку, на ее тетрадку, в которой медленно, спотыкаясь, рождаются какие-то вычисления, но вижу другое.
        У Милочки глаза похожи на шмелей. Все в темных, не стрельчатых, а мохнатых ресницах. Когда видишь эти глаза, ее золотую головку, кажется, даже слышишь праздничное весеннее гуденье над цветущим лугом. А волосы ее — как струны света, в которых запутались шмели и кто-кто еще не запутается!
        И кожа у Милочки так нарядна, и сама она такая гибкая, такая стройная, такая произрастающая, что на нее смотришь, как смотрел бы на первую, покрытую цветами вишню, как на тюльпан, независимо поднявшийся прямо к небу среди обычных трав.
        Но, ах, может быть, прав тюльпан, что не утруждает себя задачами, ничего общего не имеющими с его красотой? Одним словом, когда смотришь на Милочку, очень часто не думаешь о том, знает или не знает она математику, списывает или не списывает она задачи. Хочет или не хочет пройти путь, облегченный другими. Пусть даже по спинам этих других. И, уж конечно, в такой момент можно не помнить, что она дочь Людмилы Ильиничны.
        Иногда мне кажется: вот так, отдельно, на нее смотрит Коля Медведев. Медведев о котором я часто думаю словами: «Коля — крестьянский сын», хотя отец его всю жизнь работал на заводе. И сам Коля тем более не имеет никакого отношения ни к лошадям, ни к первой черной, вспоровшей землю борозде. Просто у него улыбка такая.
        Вот и сейчас он поворачивает эту свою медленную улыбку прямо к Милочке. И встречается взглядом с Антоновым. В их скрестившихся взглядах, как в лучах прожектора, еще ярче вспыхивает золотая Милочкина голова.
        Медведев наклоняется над контрольной, сердясь на себя, и от этого путаясь в формулах, а я опять принимаюсь гадать: почему Виктор сегодня взглядывает то и дело на Милочку, а не на Нину Рыжову. Предчувствие какого-то просчета, какой-то потери мягкой, тоскливой лапкой толкается мне в сердце.
        Однако звенит звонок, и я собираю тетради.
        На лестнице Виктор обгоняет меня и бежит вверх, перескакивая сразу через три ступеньки. В классе я не заметила, что на нем новый шерстяной спортивный костюм, который сидит до того ловко, что я невольно смотрю ему вслед, как бы не своими глазами, а глазами девчонок не из одного, а из всех сразу выпускных классов.
        В этот момент Виктор оглядывается, и я вижу его смелые губы, вылепленные четко и необыкновенно красиво, как у древних статуй. А вот глаза мальчика имеют определенное преимущество перед мраморными, безжизненными. Они выражают не общую какую-нибудь идею, а ум, доброту и еще — по сегодняшнему случаю — откровенное мальчишеское ликование.
        Но я не могу разделить этого ликования. Даже в сочувствующие я не гожусь.
        И мне становится по-настоящему грустно. Не потому, что мне далеко за тридцать, а мимо меня вверх по гудящей школьной лестнице промчалась юность. Юность — это всегда завидно, но тут я не позавидовала. Перескакивать через три ступеньки и даже решать геометрические задачи средней трудности — не бог весть какой признак молодости. А что он сможет еще, если рядом с ним будет не Нина — Милочка Звонкова?
        Что, если сегодняшние его взгляды и сегодняшние мои предчувствия — не случайность?
        Размышляя об этом, я открыла дверь нашей узкой, похожей на пенал учительской и сразу же увидела то, что должна была увидеть: слезы Сашеньки Селиной. Слезы Сашеньки лились вот уже добрых две недели и имели свое прямое отношение к моим мыслям о Викторе. Сашенька плакала из-за его отца.
        К отцу Виктора относилось не только первое, что увидела, но и первое, что я услышала, войдя в учительскую.
        - Мне становится страшно! — кричал Аркадий Борисович. И черные круглые глаза его вправду блестели испуганно, а неприбранные волосы, казалось, вставали дыбом по случаю этого же страха. — Мне становится страшно: на наших глазах человеку пытаются доказать, что он гвоздик, или шурупчик, или как это там называется, а мы молчим. Почему — я у вас спрошу?
        Никто не ответил Аркадию Борисовичу, напрасно он оглядывался. Только в дальнем углу поднял голову наш физрук.
        - А что? — сказал физрук, отрываясь от шахматной доски. — А что? У одних квартиру из-под носа уведет, другого с работы сживет, с третьим встретится — прет как на буфет, «здрасте» не скажет. Чем не гвоздики?
        - Винтики, — поправила я невольно и спросила: — А что, уже есть официальное решение?
        В самом деле, есть ли какое-нибудь решение насчет этой злополучной комнаты в новом доме или Сашенька роняет слезы просто в предчувствии?
        И не обманут ее предчувствия, если все мы будем только размахивать и разводить руками.
        Но есть среди нас и такие, которым даже эти невинные жесты кажутся чуть ли не сотрясением основ. Людмила Ильинична подняла от бумаг глаза, и голос у Людмилы Ильиничны был четкий, определенный, не допускающий никаких возражений.
        - Я полагаю, местком завода сумеет и без нашего вмешательства сделать правильные выводы, — сказала Людмила Ильинична этим четким голосом. И — раз! — рука ее как бы прихлопывает сказанное. — Кроме того, семья Александры Ивановны, очевидно, получит квартиру в следующем новом доме. (Два! — рука еще раз хлопнула по столу.) И, наконец, я полагаю, следует подумать над тем, что Сергей Иванович имеет право на несколько особые условия.
        Рука не успела на этот раз придать весомость сказанному.
        Из учительской, уронив в пылу бегства стул и хлопнув дверью, выскочила Сашенька Селина. Вслед за нею вышла Зинаида Григорьевна. А химик сказал неожиданно тихо:
        - Он, как я понимаю, коммунист, Людмила Ильинична! А мы, коммунисты, должны, в конце концов, уметь меньше взять и больше дать. Или вы об этом забыли, спрашиваю я у вас?
        Людмила Ильинична не ответила.
        - Следующему дому только первый этаж вывели, — вздохнул кто-то из нас.
        Другой спросил у меня, будто с этим вопросом не все было ясно:
        - А что, у Саши действительно невыносимые условия?
        Ах, что значит невыносимые? Лет пять назад такие условия были нормой для большинства семей: однокомнатная квартира и пять человек в ней, пять прекрасных, добрых, уступающих друг другу во всем, жалеющих друг друга, но тем не менее — пять. Правда, если завтра приспичит, Михайловна примется растаскивать по углам столы, загонять в коридор стулья — готовить место еще для одной раскладушки.
        «Ничего, ничего, пусть поночует, пусть. За месяц места не пролежит, а там, гляди, устроится»… «Ничего, ничего, в тесноте, да не в обиде, как людям, так и нам».
        «Как людям, так и нам…» Однако, оказывается, не так. И Сашины слезы не от невозможности жить в семье, не от условий, а от обиды. Ну хорошо, Саша — молодая учительница, Костя тоже молодой рабочий, не такой важный специалист, как Антонов. А Михайловна и вовсе жизнь провела на разных (как их деликатно называют) работах. Но где это видано, чтоб одним на троих — четыре комнаты, а другие — продолжай вертеться на девятнадцати метрах.
        Ведь получится именно так, если Антонов, переехав в новую квартиру, прихватит себе еще и ту комнату, на которую рассчитывали Селины. Очень просто: оборудует в ней домашний кабинет и никакие сомнения не будут терзать его при этом, никакие угрызения совести.
        А мы почему молчим? Почему застыли так? Может быть, потому, что на нашем старом заводе ничего подобного не происходило и не могло произойти? Мы все как будто ожидали, что события разрешатся как-то сами собой, и причем благополучно.
        А потом нас наверняка еще заворожили масштабы того дела, в котором Антонов был одним из главных. Новый завод возвышался среди степи невиданной, не соизмеримой ни с чем прежним громадой.
        Мы десятки раз бывали на заводе с экскурсиями. Мы каждый день видели его корпуса из своих окон. И хоть на неприбранной территории его росли те же калачики, что у нас во дворах, а стены его возводили наши рабочие из поселка, долгое время он казался нам чем-то не совсем реальным.
        Он словно перешагнул за тот день, в котором мы жили, и диктовал новые законы бытия. И, надо думать, эти законы должны были быть еще лучше и справедливее существовавших на нашем пыхтуне.
        А если нет?
        Если при этой громаде бетона, отвесно уходящего в небо, при этом скоплении пультов, более безошибочных, чем любой человек, — вдруг при всем этом приемлемо поведение, подобное поведению Сергея Ивановича Антонова? То есть все мы, конечно, понимаем несостоятельность этих рассуждений. Но, независимо от наших пониманий, где-то внутри каждого из нас шевелилось сковывающее сомнение.
        И вот наконец мне наскучили эти сомнения, и я пошла к Алексею Михайловичу.
        - Вы мне можете сказать, что же это будет? — спросила я сразу, как только мы сели у тяжелого, покрытого зеленой бумагой письменного стола. — Куда же смотрите вы все там, на заводе?
        - В том-то и дело, — ответил мне Алексей Михайлович, — что завода еще нет. Старого уже нет, нового еще нет.
        Он сказал то же самое, о чем думала я. Но его ответ и то, как он развел руками — мол, ничего не поделаешь, — все это сразу же озлило меня, напоминая наше собственное поведение в учительской.
        - Ну хорошо, — прервала я рассуждения Алексея Михайловича. — Так что же будет?
        - По-видимому, Антонов все-таки не получит искомого…
        - Даже если мы будем вот так разводить руками?
        Алексей Михайлович ничего не ответил, только как-то странно и очень быстро взглянул на меня.
        - Пока что он получил кафель, предназначенный для больницы. Мне Ленькина мать говорила.
        - Она очень огорчена? — встрепенулся Алексей Михайлович, хотя каждому было ясно: не это сейчас было, главным.
        - Больше принципом, чем фактом, — сказала я таким тоном, какой, по моим расчетам, мог больнее всего ударить Алексея Михайловича, разводящего руками.
        - Он давно к кафелю принюхивался, — добавила я тем же тоном. — А все вокруг сидели, ушами хлопали.
        Но Алексей Михайлович опять не принял боя.
        - На кой черт ему столько кафеля? — спросил он, будто только удивляясь, но не возмущаясь наглостью Антонова.
        - Надо думать, на свои стены и на стены тех, кто закроет глаза на его стены.
        - Разве что так. — Алексей Михайлович вертел в руках очки, и большое светлое лицо его не таило, как бывало, готовности встретить беду насмешкой и не уступить беде.
        На этот раз лицо его было просто грустным, без всякой иронии над грустью.
        - Ну вот, — сказала я, — как кафель, так и все остальное, он у вас из-под носа уведет, а вы все будете разыгрывать благородство. Что касается меня…
        Я не успела закончить фразы, Алексей Михайлович посмотрел на меня каким-то извиняющимся взглядом:
        - В этом деле, боюсь, я вам не помощник.
        Это было здорово! Вроде увесистой и совершенно неожиданной оплеухи. По-моему, у меня не только рот открылся — челюсть отвисла от удивления. А когда через полчаса дома я еще раз перебирала в памяти все слышанное от Алексея Михайловича и все сказанное ему, мне стало по-настоящему страшно.
        Что-то стыдное, совсем не похожее на Алексея Михайловича было в нашем коротком разговоре об Антонове-старшем. А может быть, я просто не знала Алексея Михайловича?
        Я смотрела в окно, а на душе у меня было так тяжело, как давно не бывало.
        Я видела наши корпуса, но они для меня становились просто домами, где живут незнакомые мне люди, а не вместилищем людских судеб, связанных одной, главной целью, одним ритмом, одним дыханием. Где-то там строился завод — он был мне ни к чему. С работы возвращались люди, и я провожала взглядом до подъезда каждого из них. Но каждый из них теперь для меня был отдельно и мог поступить, как Алексей Михайлович.
        Я вспомнила: совсем недавно мы с ним сидели во дворе, и мимо шли рабочие, и я говорила о нашем доме, как об оплоте и крепости. Алексей Михайлович тогда спрашивал, кто меня обидел, уж не Виктор ли? А я ответила: нет, на этот раз совершенно взрослый человек.
        Что он подумал тогда? Что меня толкнули в троллейбусе? Что Людмила Ильинична была необъективна, разбирая мой урок?
        Я отошла от окна и с тахты продолжала перебирать глазами звезды и тополя, окна в доме напротив и трезубцы антенн на крыше. И вдруг услышала голос:
        Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской,
        И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
        Голос был просторный, большой и в то же время легкий, вернее, какой-то отлетающий. Ничто не удерживало его на земле, он простирался, огибая не наш двор, а весь земной шар, и только тогда попадал ко мне в окно. Я, конечно, понимала, что голос этот имеет прямое отношение к добротной, дорогой, хорошо вымощенной гулким деревом коробке магнитофона. Но было такое впечатление: все достижения техники тут ни при чем. Тут дело в высоком куполе неба, в сильных, прямых ветрах, даже в запахах майской ночи.
        И комиссары в пыльных шлемах…
        Я представила Алексея Михайловича, скачущего по выгоревшей бурой степи в такой же бурой и выгоревшей буденовке… Я представляла себе его не молодым (он не мог быть молодым на той войне, когда носили шлемы с матерчатой звездой. Он родился всего за год до нее, до гражданской, о которой пелось в песне)… Итак, я представила его себе не молодым, а таким же, каким видела сегодня утром, когда он входил в подъезд с двумя бутылками кефира в авоське.
        Я отлично помнила эти бутылки и темный в полоску, незастегнутый пиджак, и широкие руки с желтоватыми от табака пальцами. Но в моем представлении Алексей Михайлович существовал еще в каком-то другом измерении. И тому, существующему в другом измерении Алексею Михайловичу, гораздо больше подходило скакать на коне, чем беспомощно разводить руками перед наглостью Антонова-старшего.
        Песня ушла вперед и стихла, будто ее унесли с собой невидимые конники. Мне казалось даже, я слышу почти неразличимый стук копыт по мягкой, пыльной дороге. И мне стало так грустно, как если бы они на самом деле проскакали мимо меня, а все оставшееся оказалось еще горше, мельче и неприглядней, чем я предполагала.
        Глава шестая. В ней от имени Коли Медведева продолжается линия сравнительных характеристик
        Для того чтобы вы лучше поняли, какой человек Милочка и какой Нинка Рыжова, я должен рассказать вам еще об одном случае, тоже незначительном на первый взгляд, но это как для кого…
        В тот день я проводил Нинку домой, и во дворе у нее мы остановились, чтоб закончить свой разговор. Стояли тут же, прямо у ворот, где с давних пор наподобие пирамиды возвышалась куча шлака и мусора, оставшегося после переделки котельной.
        Так мы стояли и болтали, не замечая сначала, что возле этой пирамиды стоит «ЗИЛ», а вокруг «ЗИЛа» друг за другом, довольно оживленно размахивая руками, бегают шофер и еще какой-то деятель; я его определил как управдома. Они оба были на пределе. Шофер от досады, остановившись на минутку, бил ногой по тугим баллонам «ЗИЛа», а управдом с той же силой пинал мусор.
        Из-за чего разгорелся сыр-бор, мы поняли довольно скоро: видно, кто-то, послав грузовик вывозить мусор, забыл направить в распоряжение шофера рабочих. И теперь шофер кричал управдому:
        - Он там чесаться станет, а мне — припухай? Я от ходки получаю — ты это в состоянии усечь?
        Управдом, возможно, усекал, но что он мог поделать? Он только, в свою очередь, спрашивал:
        - У меня сколько объектов? Один этот дом, что ли? Так, скажешь, самому за каждым с лопатой становиться?
        - Зачем самому? — Шофер наконец остыл немного. — Зачем самому? Ты народ позови. — При этом он кивнул на окна, выходившие во двор, и лицо у него стало такое, будто он кто его знает как удачно сострил. — Товарищи откликнутся.
        - «Народ, народ»! Народу — каждому свое. — Управдом бормотал это и шлепал себя по карманам.
        Наверное, с досады ему хотелось закурить. Карманов оказалось много, и потом он перестал шлепать, стал чуть ли не выворачивать каждый наизнанку, все мрачнея, мрачнея. Он точно был из тех типов, которые быстро мрачнеют и вообще заранее считают каждое дело обреченным на неудачу.
        - Ты постой, я к десятому сбегаю, — сказал он наконец шоферу. — Может, там работяг разживусь.
        - Мне что. — Шофер удобно устроился, прислонившись к высокому крылу своей машины. — Мне что, — повторил он, ерзая спиной по этому крылу и сбивая фуражку на лицо. — Мое дело телячье, полчаса жду, ну, сорок минут.
        И тут я посмотрел на Нинку. Вот это было кино, как она смотрела на того мужика, которого я определил управдомом, и на шофера. Так что вполне возможно, фуражечкой он заслонился не от солнца… Каждый, у кого было хоть чуть мозгов, мог бы догадаться, от чего она кипит. В самом деле, не проще ли было бы им двоим — лопаты в руки и…
        - Откройте борт, — вдруг сказала Нинка, выставляя плечо и ногу так, как выставляла в пятом, встревая в очередную драку. — Пока он будет бегать, мы начнем.
        Шофер сонно повернул к нам свое круглое лицо с ямочкой на подбородке, и я подумал, что сейчас он не станет стесняться в выражениях. Но он не пугнул нас, тем более что Нинка повторила уже миролюбиво:
        - Пожалуйста, откройте, сейчас еще ребята подойдут.
        И он точно открыл нам борт, может быть из любопытства. И снова ушел к своему крылу. Весеннее солнышко, видно, сильно его разморило, и, само собой, было гораздо остроумнее вот так вот «припухать», чем возиться с тяжелыми и колючими кусками бетона, из которых торчала ржавая арматура. И не только с его точки зрения остроумнее.
        - Сбегаю, — сказал я ровно через пять минут. Позову кого-нибудь.
        - Нет. — Нинка вроде отдавала приказ, никак не меньше. — Нет, не сбегаешь.
        Ну что ж, я понимал. Нинке важно было не только то, чтоб была убрана куча мусора, довольно основательно портившая двор. Нинка еще ставила психологический опыт. Не только для шофера и управдома. Для себя тоже. Теперь все зависело от «товарищей». Но интересно, как им было откликнуться, если даже нашу мышиную возню вокруг самосвала они не видели?
        Мы втащили в кузов «ЗИЛа» уже три неудобных обломка какой-то бывшей стены и с опаской кружили вокруг четвертого, когда во дворе наконец показался первый товарищ.
        Костя Селин шел домой, как всегда насвистывая какой-то веселый мотивчик. Почему-то мне кажется, когда он следует вот так даже по собственному двору, он чувствует себя не Костей-слесарем, а старым морским волком. Может быть, даже с мартышкой на плече. Или одноглазым пиратом с парусника и, уж во всяком случае, рыбаком океанской флотилии.
        - Вкалываем? — спросил Костя вместо приветствия. Глаза у Кости были такие далекие; сразу становилось ясно: сейчас на тех же скоростях он проплывет мимо.
        - А у меня синяя бразильская выпуска тысяча девятьсот тридцать пятого, — начал Костя о какой-то из своих марок и вдруг рванулся вперед: — Дай я!
        Когда он подставил свои лапы под Нинкин угол, я понял, что даже мне рядом с ним делать нечего. Костя один отнес здоровенный обломок в машину.
        - Малая механизация, — сказал Костя, отряхиваясь, и тут же сообразил, что рано пошабашил.
        В общем, мы еще некоторое время работали втроем, а потом к нам подошла пожилая тетенька, поставила на землю кошелки с продуктами и обрадовалась:
        - А я думала-думала, когда соберутся, как бельмо в глазу эта куча. Чего только народу мало согнали?
        Сказав это, она подхватила свои покупки и быстро, бегом к подъезду. Испугалась, что ли, что и ее «сгонят»? Во всяком случае, я так подумал и посмотрел на Нинку.
        Само собой, я вовсе не собирался торжествовать в том случае, если бы ее затея провалилась. Но с другой стороны, быть таким безудержным, как она, я тоже не мог. Я болтался где-то между нею и управдомом и не мог удержаться — усмехнулся.
        Нинка заметила эту усмешку. Она тряхнула головой, волосы упали ей на лицо и скрыли от нее меня. Нинка даже губу от досады закусила, потому что никто вроде не торопился, падая и спотыкаясь, бежать к нам на помощь.
        Зато когда совсем неожиданно эта тетенька вновь предстала перед нами уже не с кошелками, а с лопатой в руках — какие искры посыпались на меня из Нинкиных глаз! И какие вообще это глаза стали! Я точно определил: в тот момент Нинка готова была расцеловать и тетеньку, и Костю, и меня, и заодно уж шофера. Он как раз только что отклеился от своего газона и стоял, нерешительно улыбаясь, не горел энтузиазмом, но все равно уже было видно: сейчас загорится.
        - Товарищ решил откликнуться? — не выдержал я, уколол шофера его же собственными словами.
        - Люди ж работают…
        Потом к нам подошел еще техник из смены Алексея Михайловича, а потом, когда нас было уже человек восемь, во дворе вдруг появилась Милочка. Она налетела на нас совершенно неожиданно и остолбенела.
        - Милка! — сказал я исключающим всякие сомнения голосом. — Или тебя решения бюро не касаются?
        Я кивнул через плечо, чтобы она поняла, какие решения. Она поняла.
        - Я не знала, — сказала она. — Ну, совсем-совсем ничего не знала…
        - Так еще же не вечер. — Я обнадеживающе протянул Милочке лопату.
        Само собой, я не рассчитывал, что Милка вырвет ее у меня из рук и, запыхавшись, включится в наши трудовые будни. Но все-таки какая-то маленькая надежда у меня была, и потом, не одна же Нинка имела право на психологические опыты.
        Так я стоял с этой лопатой и смотрел на Милочку, а у нее на лице вот такими буквами было написано, до чего некстати ей вся эта кутерьма с мусором.
        - Вам еще много осталось? — спросила она наконец с некоторой надеждой в голосе.
        - Еще на том дворе куча.
        - Тогда я сбегаю тут в одно место и через полчаса — к вам.
        - Давай! — сказал я и сделал Милочке ручкой.
        Я все-таки много раз поглядывал в ту сторону, откуда могла вынырнуть Милка, а ее все не было. А потом, когда последний грузовик, груженный мусором, выезжал за ворота, чуть ли не из-под его колес выпрыгнул Марик. Марик гнал на нас с такой скоростью, что его даже заносило на поворотах. Лицо у Марика было парное, красное, волосы торчком.
        - Опоздал? — крикнул Марик еще издали. — Мне Милка только сказала. Честное слово, я не знал.
        - Ничего, — утешил я Марика. — На том дворе еще куча.
        Звонкову в тот день мы, само собой, так и не увидели, а на следующий я спросил у нее:
        - Ты вчера через другой ход домой вернулась?
        Не для себя спросил, для нее. Пусть не думает, что она одна такая умная-преумная.
        - Что, это еще одна лекция на тему «Общественное выше личного»? — Милочка размахнула на меня свои жукастые, на этот раз довольно злые глаза. Но ей не хотелось показывать свою злость. Это уж точно. Ей хотелось оставаться чем-то вроде щебечущего ручейка.
        В то же время, как всегда, она была не прочь укусить Нину:
        - Не знаю, зачем понадобилось Рыжовой вчерашнее представление, но для тебя могло уже дойти, что и она отлично умеет ставить личное нисколько не ниже…
        - Пример! — почти крикнул я и даже глупо выставил вперед растопыренную ладонь, будто именно в эту ладонь Милочка должна была положить свой пример.
        - А та контрольная? Принципы принципами, а своя рубашка Нинке оказалась ближе… Не очень-то ей вспомнились принципы, когда она решала вариант Анта.
        От такого неожиданного и не лишенного вроде какой-то логики примера я растерялся, промычал насчет того, что «рубашка» все-таки была не своя — Витькина.
        - Но не моя же? — сморщила носик Милочка. — И не твоя. И не общественная, а сугубо личная. Такая личная-личная — дальше некуда. Интимная.
        Слова ее летели легко, вроде Милочка не придавала им никакого значения. Но сама она в это время внимательно поглядывала из-под своих мохнатых ресниц: туда ли ее слова упали.
        - Послушай, ведь она не дала ему списать, а? — пытался я выкарабкаться. — Само собой, ей Виктор ближе тебя или меня, это же точно, а ведь не дала же списать?!
        Тогда Милочка фыркнула и сказала так, как сказал бы в этом случае Семинос:
        - Меня душит дикий смех. Не дала только потому, что сама не решила. Уж поверь мне. А история, которую она Витьке на обрыве рассказала, просто легенда. Такая красивая-красивая современная легенда.
        Милочка говорила беззлобно. Просто удовлетворенно. Кто-то оказался ничуть не лучше ее, и это было приятно.
        - Милка, — сказал я. — Что ты несешь, Милка? И неужели ты думаешь, кто-нибудь тебе поверит?
        - Все поверят, кроме Ленчика. И ты поверишь… Разве нет?
        Может быть, на какую-то секунду я и вправду поверил. Но тут же сказал себе: нет! И не потому только, что твердо знал, каким человеком была Нина. В голове у меня вдруг родилась одна мысль, и я чуть не подпрыгнул, чуть Милку за руку не схватил, до того это была интересная мысль, вернее, догадка.
        Догадка эта заставила меня вспомнить, как я приходил домой к Шагалову на второй день после той контрольной, будь она неладна. Леонид сидел тогда и чинил чей-то приемник, а на столе перед ним, придавленные куском кварца, лежали смятые бумажки с чертежами — черновики.
        Верхняя была исписана Нинкиной рукой. Я подумал тогда, что это черновики контрольной. Рыжова отдала их Ленчику, чтобы он нашел место, где она споткнулась и поехала не в ту сторону. И не обратил никакого внимания на то, как решительно Шагалов спрятал в ящик стола эти листки, только я намерился сунуть в них нос.
        Теперь я голову отдал бы на отсечение: Шагалов сам подобрал все эти остатки контрольной сразу же после уроков. И как раз их он держал в руках, когда говорил Аннушке, что рассматривает детали одной железобетонной конструкции и у него голова кружится и дух захватывает.
        Теперь-то я точно усек, отчего у него кружилась голова и дух захватывало. У меня тоже захватило дух, и я стоял перед Звонковой молча. А потом вдруг представил, какое у нее станет лицо, как только я, так сказать, обнародую свое открытие. На минуточку мне даже стало жалко Милочку. Уж очень глупо она должна была захлопать своими жукастыми глазами на мою новость.
        Но пока что ничего подобного с нею не происходило. Она стояла, постукивая ногой в узкой туфельке, и весь вид у нее был такой, будто все равно она победила в споре, раз я молчу.
        Однако стоило мне раскрыть рот…
        Но я еще только готовил свою первую фразу, когда в класс вошла Анна Николаевна.
        - Вот я спрошу… — Милочка глянула на нашего классного тем же прозрачным взглядом и сделала шаг вперед.
        - Милка! — крикнул я предостерегающе. — Милка!
        - Не кричи. Я только хотела спросить у Анны Николаевны, неужели она верит, что в нашем классе шпаргалки если и случаются, то только для таких, как Звонкова.
        Она задержалась у стола и стояла, опираясь на него пальчиками, такая вроде безобидная, тоненькая. А может, я и вправду зря на нее злился? Чего-то мне все хотелось от нее, сам не пойму. Чтоб походила она на Рыжову хоть в чем-то? Или чтоб стала для нее вдруг Рыжова неоспоримым авторитетом, как для многих нас?
        А Милка существовала себе отдельно от авторитетов, и все тут.
        Я смотрел ей вслед, как она выплывала из класса, вся похожая на белое облако, и что-то не хотелось больше мне думать о задачках, о том, кто у кого собирался списать контрольную, и о другом таком.
        А потом я поревел взгляд на Анну Николаевну: лицо у нее было внимательное и печальное, и я знал — почему. Она сняла очки и задумчиво трогала ими щеку возле носа. А прищуренные глаза ее рассматривали кто знает что, и вовсе не в нашем классе, а за тридевять земель от него.
        Дело в том, что к каждому из нас Анна Николаевна относится неплохо. Даже к Семиносу. Так вот, ко всем нам Анна Николаевна относится хорошо, всех, или почти всех, любит, а Нина — для нее дело особое. Это уж точно. Я бы сказал: Нина для нее как дочка, но так тоже будет неверно. В общем, она хотела бы, чтоб мы все брали пример с Рыжовой. Были бы такими же принципиальными, как Рыжова, такими же добрыми, как Рыжова, такими же сильными. И так далее, до бесконечности. А тут Милочка всем своим видом подчеркивала, что имеет какое-то основание для торжества над Рыжовой.
        Глава седьмая, в которой автор уделяет главное внимание инженеру Антонову и некоторым проблемам его семейной жизни
        В этот день приходится встретиться им на узкой дорожке, которая узка в буквальном смысле слова, не более того. Вернее, даже дорожки не существует вообще, только цепочка следов в рыжей, свежераскопанной глине и шаткие, в две пляшущие доски, мостики. Мостиков не сколько, а где канавы узкие, там надо прыгать.
        Она видит Антонова-старшего еще издали. Он идет по тому, что теперь называлось уже не степью, а территорией, так далеко — десять раз можно сделать вид, что ей не к этим мосткам, а куда-нибудь вправо или влево.
        Антонов идет неторопливо, нагнул голову, будто необходимо ему что-то рассмотреть у себя под ногами. Хотя нечего ему там рассматривать, разве что широкие, плоские, проложенные по сухому колеи от ребристых шин самосвалов.
        Ничего предосудительного, ничего такого, к чему можно придраться, нет ни в походке Антонова, ни в выражении его опущенного лица, которое к тому же Анна Николаевна не может рассмотреть как следует. Но досада разбирает ее заранее на саму встречу, на все то, что Антонов подумает или сделает, когда наконец поднимет голову и увидит ее. И уж совсем имеющей право на такую досаду чувствует она себя, когда Антонов действительно поднимает голову и замечает ее.
        Сейчас же какие-то следы усталости, задумчивости слетают с него, как не было их. И сквозь все прежнее навстречу ей стремительно прорывается победитель. Расположенный к окружающим и все же, в первую очередь, неуклонный, жестковато-радостный победитель. Во всяком случае, так кажется Анне Николаевне, и с этим она ничего не может поделать.
        И этот победитель отлично глядится на фоне новых корпусов завода, поднятого над степью его волей, на фоне территории, развороченной его волей. Низкое солнце бьет в окна новых корпусов, начисто заслонивших прежний заводик, а фигура Антонова в подчеркнуто коротком плаще не как у мальчика, но как раз такая, о которой после сорока лет говорят: «Совсем как у мальчика».
        «Наверное, любит повторять насчет здорового тела и здорового духа и рассказывать, как по трое суток, но выходя из цеха… — Анна Николаевна замедляет шаг. — Сейчас начнет демонстрировать это здоровье. Раз! — перепрыгнет через канаву. Два!..»
        Однако пока Антонов не делает даже «раз», а тем более не собирался делать «два», оттеснять ее плечом, проходить мимо с тем самым своим ледокольным выражением, о котором недавно кричал в учительской физрук: «Прет как на буфет!»
        Совсем наоборот. Антонов-старший стоит с той стороны облепленных высохшей глиной мостков, руки его засунуты глубоко в карманы, и даже челочка падает с одной стороны на лоб так беззаботно, так подходяще к этому, наверно очень удачно для него окончившемуся дню, к этой закатной степи, которая все-таки еще остается степью и поросла молодой травой, и облака плывут над нею…
        Анне Николаевне не хочется смотреть в его обезоруживающее лицо. На минуту прикрыв глаза, она пытается растворить в тихом воздухе вообще всю фигуру Антонова с его широкими и еще будто распрямляющимися плечами, с его плащом и ногами, туго упершимися задниками в крохкую глину.
        Но Антонов не оказывается миражем или, тем более, призраком. Он все стоит, уступая ей дорогу, — не растворяется.
        Когда она наконец подходит к нему почти вплотную, благополучно перейдя все мостики и перепрыгнув все канавы, Антонов спрашивает:
        - В наши края? — спрашивает так, будто после этих он хочет сказать еще какие-то столь же приветливые слова и скажет.
        - На завод. — Голос Анны Николаевны явно подчеркивает: «Вот именно на завод, а не на вверенное вам строительство, как вы решили, очевидно. На маленький, неприметный, меркнущий при ваших масштабах завод…»
        Антонов делает какое-то движение, которое вполне можно понять как полупоклон.
        «И какие же дела Государственной важности ведут тебя на завод?» — спрашивают глаза Антонова, которые он щурит не только иронически, но и ласково, как перед маленькой.
        «Ведут, ведут… И ты правильно определил: именно государственной», — отвечает ему тоже глазами Анна Николаевна. К сожалению, объяснить подробно цель ее визита на завод никакие взгляды не могут. А заявить об этом же словами Анна Николаевна не чувствует себя готовой, хотя на минуту все-таки пробивается искушение взять Антонова за рукав, отвести в сторону от этих мостков, прямо в степь, сказать:
        «Иду в местком организовывать общественное мнение против вас. Послушайте, вы же умный человек, зачем вам эта возня вокруг кафеля, паркета, вообще квартиры?» Интересно, что бы он ответил? Надо думать, прежде всего голова у него мотнулась бы от неожиданности. Потом он сказал бы, как откусил:
        «Вам государство поручило учить детей. И не берите на себя чужие функции…»
        Но Анна Николаевна не отводит Антонова в сторону, не говорит ничего обличающего, поэтому Антонов имеет полную возможность спросить голосом даже чуть размягченным, каким часто говорят отцы первых учеников с их учительницами:
        - Ну, как там мой? Грызет гранит?
        В голосе его, правда небольшая, порция уважения к граниту, выпавшему на долю средней школы: «Мы с вами взрослые люди и хорошо понимаем, где начинается настоящий гранит, а где только так — упражнения».
        - Виктор неплохо знает математику, — отвечает Анна Николаевна сухо, не в тон, и сама чувствует, как смотрит насмешливо-отстраняюще. Так насмешливо и так отстраняюще, будто Антонов задал кто его знает какой неумный вопрос.
        Но Антонов не унимается:
        - Экскурсию организовывать? — кивает он себе за плечо.
        Анна Николаевна чуть задерживается с ответом. Интересно просто так, без всякого выражения ясно смотреть на Антонова. Если ответить: «Да, экскурсию», он, пожалуй, вернется, чтоб лично показать все достойные объекты.
        - Нет, совсем не экскурсию.

…Антонову-старшему пришлось убедиться наконец, что им вовсе не любуются.
        Ну что ж, Антонову-старшему пришлось убедиться наконец, что им вовсе не любуются. Что острое, неприятное, с самого начала почудившееся ему во взгляде классного руководителя его сына, существует в этом взгляде на самом деле.
        «Ишь заноза!» — молча говорит Антонов вслед Анне Николаевне, когда та отходит уже далеко. И вдруг с удивлением чувствует: досада, усталость, чуть ли не обида наваливаются на него, совершенно меняя настроение, с каким он шел домой.
        «Спица!» — он выкрикивает «спицу» так же молча, но с особым удовольствием. «Спица» относится не только к некоторым манерам Анны Николаевны, но и к ее узкой, может быть даже слишком прямой спине.
        Когда Антонов открывает дверь, отперев ее своим ключом, в передней стоит Юлия Александровна и свет уже горит, и это все трогает Антонова больше, чем всегда. Может быть, потому что он сегодня устал больше, чем всегда, или после встречи с Анной Николаевной ему особенно приятно видеть внимание к себе?
        Секунду Юлия Александровна стоит, подняв руки высоко к выключателю и оглядываясь через плечо. В желтом свете лампы лицо ее особенно молодо и красиво. Что-то от изморози, от раннего утра заключается в лице, и в вязаном сером костюме, и во всем облике Юлии Александровны… Будто вовсе не от старательной косметики щеки и лоб Юлии Александровны глядятся так молодо, отсвечивая белым и розовым.
        Мысль эта не приходит к Антонову в таком вполне определенном виде. Она мелькает неясным образом, до того давним, что, возможно, и не существовало его никогда. Была поляна в лесу, и Юлька, широко расставив высокие крепкие ноги, стоит, держит ладони ковшиком. Ладони мягкие и замерзшие. Струйка воды падает, разбиваясь, с шиферного скользкого обрыва в эти ладони.
        Или это Юлька умывается во дворе их первой квартиры? Там, возле колонки, вечно стыли зеленые лужи и были мостки вроде сегодняшних. Только грязь их покрывала темная, северная.
        Нынешняя Юлия Александровна проходит свободно сквозь ту Юльку, смотрит на него из-под низко опущенных век, словно прикидывая, примеряя к нему что-то:
        - Накрывать?
        Раньше Юлька спрашивала: «Будем есть?» И в глазах ее не замечалось торопливой, оценивающей примерки. Что она хотела ею сказать, кстати? Не хватает, чтоб в его собственном доме…
        Но нет, собственный дом встречает Антонова той порцией умиротворенности, уюта, которую он вполне заслужил. Длинная стена против окна розова от заката, в комнате сына мяукает «Спидола». Юлия Александровна двигается по комнате бесшумно и мягко.
        «Накрывать?» Она приносит ложки, вилки, хлебницу, салфетки, сейчас позовет: «Тонь (как зовет его все двадцать лет), Тонь, помоги мне…» Они вместе пойдут в кухню за первым, он кликнет сына…
        - Сергей, я хотела у тебя спросить…
        Фу, черт! Задремал он, что ли… Юбка у нее мягкая, пушистая, как шкурка зверька. Приятно прижаться к ней лбом, промякнуть лицо, подождать секунду, пока совсем отлетит усталость, на которую, в конце концов, имеет право даже он.
        - Я хотела спросить: для тебя действительно важно, чем облицована ванна? Или это просто очередной вклад в здание твоего престижа?
        Фу, черт! Но он не выпускает ее из рук, только отстраняется, закинув голову, чтоб лучше рассмотреть. Брови его при этом складываются насмешливо-жалобно, домиком: опустившись у висков и разгоняя морщинки по лбу. С такими бровями можно посидеть еще несколько секунд не отвечая.
        - Мне иногда кажется: ты сознательно рушишь все то впечатление… Настраиваешь людей…
        Возможно, не было бы встречи у мостков с этой училкой, Антонов и жене ответил бы иначе. Но сейчас у него слетает резко, так резко, как он с Юлией Александровной никогда не говорит:
        - Что ты имеешь конкретно? Каких людей?
        - Хотя бы Селиных, которых ты хочешь оставить без квартиры.
        Теперь Юлия Александровна все-таки отходит от тахты, и лицо ее оказывается в тени. Сергей Иванович смотрит прямо в это лицо светлыми, упорными, рассеивающими все сомнения глазами.
        - Селины? — переспрашивает он беззаботно-весело. — Селины, по-моему, не очень-то полагались на эту комнату, разве что их подогрели на заводе.
        - Господи, неужели ты думаешь, они сами не в состоянии понять, что им полагается, что нет, без подогрева?
        - Подождут, подождут! — Голос у него не успокаивающий, не снимающий тревогу, а приказывающий отбросить ее. — Подождут. Я в годы этого Селина тоже не имел отдельной квартиры, хотя был далеко не рядовым.
        - У него ребенок.
        - А у меня работа. — Сергей Иванович шутливо разводит руками, предлагая какому-то самому высшему арбитру судить, что важнее. И нисколько не сомневаясь, на чью сторону этот арбитр встанет. — Ты сама знаешь, как я по ночам горблю… Так что подождет. Следующий дом осенью сдают.
        - Я не хочу, чтоб о тебе люди думали хуже, чем стоит.
        - Люди обо мне хорошо думают.
        Он был уверен, что это так. Конечно, отдельные завистники… Возможно, он даже любил отдельных завистников. Во всяком случае, как он сам говорил: «приветствовал факт их наличия». Они придавали ему бодрость, вроде той, что сельтерскими пузырьками наполняет тело во время купания в холодной воде. Ведь завистники появляются тогда, когда есть чему завидовать.
        - Люди ко мне хорошо относятся, — повторяет он ворчливо. Теперь он сидит, засунув руки в карманы, и уголки его рта надменно и брезгливо подняты. В конце концов, не им начат этот разговор.
        Юлия Александровна, нарушив ритуал, сама приносит супник, миску с салатом, сама зовет сына.
        Сын входит как-то неохотно, вразвалочку; в руках у него сипит транзистор, а клетчатая рубаха безобразно расстегнута на все пуговицы. Кажется, он собирался и за столом вертеть свою «Спидолу». Интересно, слышал он, о чем говорили они с Юлией Александровной, или нет?
        Пожалуй, слышал. Во всяком случае, когда Сергей Иванович как бы случайно ловит взгляд сына, в этом взгляде — легкая, прозрачная, готовая упорхнуть, отказаться от самой себя насмешка. Причем не поймешь, к чему она относится. А может быть, в ней просто щекочущее желание подвергнуть все своей неразборчивой критике, молодой цинизм, для которого нет авторитета даже в лице родного отца?
        Сын, подкрутив последний винтик в «Спидоле», говорит:
        - Послушай, так как же насчет путевок на Кавказ? Ты мне их организуешь или нет?
        - Пожалуй, нет, — говорит Антонов и смотрит на сына. — Пожалуй, нет.
        Достать туристскую путевку не так уж трудно. Во всякое другое время Сергей Иванович только приветствовал бы намерение Виктора отправиться на Кавказ.
        Однако на этот раз перед сыном стоят задачи куда более крупные и ответственные, чем освоение горных вершин. И надо сразу поставить его на место.
        Его сын не был ленивым или развинченным, как некоторые молодые люди, которых Антонов достаточно видел и в столичных, и в нестоличных городах, и у себя на стройках. И все-таки что-то в Викторе внушало ему сомнения, тревогу. Но не эта же рубаха, расстегнутая на все пуговицы, не «Спидола», не Кавказ, если поразмыслить здраво? Пожалуй, нет. И «Спидола», и Кавказ, и даже молодой цинизм — дань времени, которую и сам инженер Антонов охотно платит, только, разумеется, несколько другой монетой. А вот как бы сын не проглядел самого главного в жизни за своей «Спидолой» — это уже другой вопрос. Да, Виктор совершенно свободно может пропустить лучшее в жизни со своим транзистором, со своим Кавказом, со своими друзьями, наконец, которые, кажется, не очень-то разбираются, что именно является лучшим. И, подумав об этом, Сергей Иванович спрашивает:
        - Я надеюсь, ты не забыл наш уговор насчет Москвы? — спрашивает тоном неприлично суровым среди всего семейного благополучия, тоном человека, готового на окрик, на стучание по столу и так далее.
        - Какой уговор, прости, не понял? — В глазах Виктора, ничуть не всколыхнувшись, стоит одна только безмятежность.
        - Насчет того, что вуз будет в Москве, и только в Москве? Туда надо готовиться, а не ваньку валять! Так о каком же Кавказе речь? И мне небезынтересно знать, кому предназначается вторая путевка? Кого ты предполагаешь взять с собой и не считаешь даже нужным оповестить родителей?
        Сергей Иванович задает этот вопрос чисто риторически. Он прекрасно знает, что в походе, если бы он состоялся, рядом с сыном вышагивала бы эта невзрачная и колючая девчонка, с которой тот дружит.
        Девчонка столь не соответствует представлениям Сергея Ивановича о женской привлекательности, что он только плечами пожимает. У него лично всю жизнь были несколько иные вкусы. Давным-давно кто-то из сотрудников сказал Антонову, что его жена похожа на спортсменку и королеву одновременно. Антонов прикинул — сравнение подходило. И с годами никакой креп в сторону королевы не угрожал Юлии Александровне. Она оставалась в достаточной мере этакой пловчихой или теннисисткой. Фу, черт! Как это важно, когда имеешь возможность любоваться собственной женой и через двадцать лет после свадьбы. Та девчонка (Рыжова, кажется, ее фамилия) такой возможности, пожалуй, не представляет и на сегодняшний день.
        - Так для кого же предполагались мои старания? — продолжает допытываться инженер Антонов и слышит неожиданное:
        - Для Семиноса. Всего лишь для Семиноса…
        Сын безусловно отгадал, что скрывалось за вопросом отца. Сын разрешает себе усмешку, и тогда Сергей Иванович идет напролом:
        - Для Семиноса? А была, кажется, другая кандидатура? Девушка была?
        - Была. — Лицо Виктора открыто и непроницаемо.
        - Вы поссорились? — допытывается Антонов. — Что у тебя произошло по этой линии, ты мне можешь объяснить?
        - Ничего у меня не произошло по этой линии. — В голосе Виктора откровенная, не находящая нужным прятаться ирония. — Ничего особенного.
        Неизвестно только, к чему ирония имеет больше отношения: к настойчивости, с какой задает сноп вопросы инженер Антонов, к манере инженера Антонова выражать мысли несколько директивным слогом или, может быть, к каким-то фактам, никому, кроме Виктора, не известным?
        И Сергею Ивановичу неудержимо хочется узнать эти факты. Немедленно убедиться, что не его сыном пренебрегли, а его сын пренебрег. Сам отказался от этой маленькой, твердой, неудобной девчонки.
        Сергей Иванович спрашивает:
        - Ну, а все-таки, как ты догадался дать ей отставку? Я бы часа с такой осой не выдержал.
        Сын по-прежнему безмятежно пожимает плечами, что можно понимать так: «У каждого свой вкус!» А можно и совсем иначе: «Сам удивляюсь, что я выдерживал не один час и даже не один месяц». Но, в общем, он не бросается защищать свою Рыжову (да, именно так ее фамилия).
        - Я видела тебя с дочкой вашего завуча, — говорит Юлия Александровна, собирая тарелки. — Удивительно эффектная наружность.
        Юлия Александровна поднимает взгляд от тарелок и густо краснеет. В глазах Виктора возникает что-то жесткое, какая-то отталкивающая стена. Но, возможно, она ошиблась, потому что через секунду Виктор подтверждает:
        - Ты права, наружность самая эффектная в школе.
        - Мать у нее… — Сергей Иванович на минуту останавливается в своем разбеге, перед ним мелькает аккуратно разложенная по плечам шестимесячная завивка, лацкан негнущегося пиджака или жакета, как там у них это называется? Но в конце концов, может быть, есть смысл в этих лацканах? В старомодной, чопорной завивке? И Сергей Иванович, не особенно кривя душой, заканчивает свое определение: — Мать у нее умная женщина.
        Она и в самом деле умная женщина. Только все-таки не хватает в ней чего-то или, наоборот, переложено чего-то. Почему, например, она так и не стала директором хотя бы той же школы? Он, Антонов, ни за что не поверит, что ей не хотелось. «Крахмала в ней переложено — вот чего! — беззвучно, но радостно выкрикивает Антонов, будто делает кто его знает какое открытие. И тут же добавляет мысленно: — Чего не скажешь о дочери».
        - Милочка и сама не дура, — отвечает Виктор на ту часть рассуждений, которая была произнесена вслух, отламывая кусок румяной, отлично приготовленной котлеты и улыбаясь.
        Дальше все едят молча или перебрасываясь малозначащими фразами. И Антонов так до конца и не понимает, как отнестись к состоявшемуся разговору. Сын и не очень настаивал на путевке, и поссорился с этой Рыжовой. И при всем при том нет у Сергея Ивановича ощущения победы… Что-то ускользает, не дается ему в руки в собственном сыне, и все тут.
        Глава восьмая рассказывает от имени Коли Медведева еще об одной ссоре на обрыве
        Я понимал, что в эти дни Нинке надо было все время быть с кем-нибудь из ребят. Не для того чтобы досадить Виктору, а чтоб не чувствовать себя такой неприкаянной. Ближе всего было податься к Ленчику. Но с Леонидом Нина чувствовала себя не очень-то ловко. Получилось бы, вроде она поменяла его на Виктора, а потом, когда ничего не оставалось делать, вдруг снова кинулась к Шагалову.
        Марик был хороший парень, но он не умел молчать три минуты кряду. И он стал бы ее изводить: «Давая, я набью Анту морду! А?» И в конце концов действительно кинулся бы на Анта и получил бы хорошую трепку.
        Может быть, Нина рассуждала по-другому, не знаю. Своих мыслей она не обнародовала. Но само собой получилось, мы с ней стали ходить вместе и в тот вечер забрели даже на обрыв, хотя для нас с ней «пойти на обрыв» вовсе не означало то же, что означало это выражение для всех других девушек и парней нашего поселка. Мы с Нинкой оставались товарищами и были как два хлопца.
        Нинка рассказывала мне о больших, настоящих горах, и которых альпинисты, как у них говорится, «делают стопку». То есть штурмуют отвесную кручу и получают за это разряд или даже «мастера спорта».
        - Я не знаю, так ли, — говорила Нина. — Может быть, там не жгут никаких костров, а просто печки в своих хижинах, но я всегда представляю пламя до неба, и все сидят в детских шапочках своих, таких, с помпончиками…
        Она замолчала, и я тоже представил беззвездное от костра небо, очень близко подвинулись горы, как будто специально обступили этот ревущий, торчком стоящий огонь и людей вокруг него. Таинственное, неизвестное в нашем Первомайске племя верных, сильных и нежных. Нам с Ленчиком или Семиносу с Мариком, к примеру, в это племя ни за что не попасть. Зато Ант, по Нинкиным понятиям, чуть ли не вождь его. Это уж точно!
        Впрочем, может быть, Нинка считала совсем не так, и я просто-напросто лез в бутылку, злясь на ее грусть, на Антонова, чтоб он был неладен, на Милочку, на себя.
        - Это не вид спорта, — говорила Нина так, будто не для меня, а для себя повторяя важное, — это дружба на всю жизнь: можно совсем было в пропасть угодить и все-таки не свалиться. Товарищи поддержат. Вся связка…
        Я почти не слушал ее: у меня, как у Марика, чесались кулаки…
        - Горами заболевают раз и на всю жизнь. И песни у них там особенные:
        Не путай конец и кончину:
        Победные трубы трубят…
        Кручина твоя — не кончина,
        А только ступень для тебя.
        Голоса у Нинки нет никакого, получается даже как-то хрипловато и, уж во всяком случае, не звонко и не задорно, но все равно песня мне понравилась. Она понравилась бы мне еще больше, если бы я не знал, что ее к нам в Первомайск привез Антонов. Теперь же мне лишь чуть-чуть не по духу была ее слишком большая самоуверенность.
        Подумаешь: «Спокойно, товарищ, спокойно!» Не бойся, мол, мальчик, с такими, как ты, отличными парнями никакая неприятность не может случиться.
        Я спросил у Нины:
        - Там все такие?
        - Какие?
        - Белокурые, высокие и пули их не берут?
        Она посмотрела на меня сначала с недоумением, потом с жалостью. Впрочем, жалость была немного нарочитой, это уж точно. Нинке просто хотелось уколоть меня. За узость взглядов, наверное. Потом она сказала:
        - Нет, не все.
        И тут же принялась рассказывать мне историю какого-то «одного человека», которого она и сама в глаза никогда не видела. Во всяком случае, я понял только, что человек «ходит и поет», «ходит и поет». Потому что ему, видите ли, вовремя когда-то не протянули руку помощи.
        Зло меня разбирало неимоверно. Я соображал прекрасно, какие ассоциации родились в голове у Нинки. И я спросил:
        - То есть как «ходит и поет»? он что, шизофреник, что ли?
        - Нет, не шизофреник. — Нинка разом поджала губы и настороженно выпрямилась.
        - Снежный человек? — Ни за что не хотел я менять тон, наверное, потому, что мне начинало казаться: еще немного и моя досада растопится, растворится в Нинкином горе. — Так кто, если не снежный?
        - Инструктор альпинизма, кажется.
        - Занятие — вполне. А то: «ходит и поет», «ходит и поет»…
        Но Нинка меня не слушала. Обняв колени руками, она смотрела далеко перед собой и рассказывала:
        - Ты знаешь, у него была любовь, у этого человека. Первая любовь. Потом они поссорились из-за какого-то пустяка. Кто-то кому-то не уступил. Она не уступила. Она была сильней. Теперь у нее муж — мастер спорта. И она сама мастер спорта. А он водит группы первого года.
        - Что значит — первого года?
        - Тех, кто ничего еще не умеет. По самым легким тропам…
        Что она там видела, за рекой, наша Нинка? Те тропы, какие определит себе Виктор, если ее не будет рядом? Или что-нибудь другое?
        Я сказал:
        - Ну и правильно сделала мастер спорта, что ушла. Не век же было его за ручку с легкой дорожки сводить.
        - Он бы за ней и без ручки куда хочешь пошел. Он хотел быть сильным.
        - Что же помешало?
        Смех, но мы все время делали вид, будто ведем разговор о тех двоих…
        - Ее самолюбие помешало.
        - Ну, теперь я точно вижу, куда ведут все твои рассуждения насчет этого снежного ипохондрика.
        - Куда?
        - Туда, что прав был Семинос, когда говорил: тебя хлебом не корми, дай только в минуту трудную приосенить крылом Виктора. Спасти и потом пришпилить…
        Я рассчитывал: на последних словах она взовьется. Но она спокойно посмотрела на меня, прикусив травинку, будто она была взрослая, а я маленький. И я под этим взглядом, когда давно уже пора было остановиться, понос дальше:
        - Ты вот говорила: самолюбие помешало. Тебе, по-моему, самолюбие как раз может помочь. Возьми себя в руки и забудь о Викторе.
        - Я вовсе не хочу о нем забывать.
        - Ну что ж, — разрешил я, — только тогда пеняй на себя, когда станешь посмешищем всего класса. Уж Милочка постарается. Да и Виктор, будь спокойна.
        - Виктор — нет. Да и класс не станет смеяться.
        Само собой, не стал бы. Разве что Семиноса на минуточку принялся бы душить его дикий смех. Но дело было не в Семиносе. С ним легко было справиться. Дело в том, что класс не мог, и всё, стать на Нинкину точку зрения. И увидеть с этой точки Виктора таким, каким видела его она. Может быть, как раз в тот вечер мне удалось бы точно выяснить, что за особый человек стоял перед ее глазами, не давая ей покоя, мешая всей ее «железобетонности». Что за особый человек, на котором для нее свет клином сошелся… Но тут внизу послышались неясные, приближающиеся голоса, потом мокро захлестали ветки, кто-то шел прямо на нас.
        Мало ли кто ходит ночами по обрыву, но вдруг Нина испуганно схватила меня за руку:
        - Ой, что это?
        И я понял, кто именно карабкался к нам, ни капельки, конечно, не подозревая о нашем присутствии.
        - А ну, давай руку! Раз! Вот так! На камень становись, вон, видишь? Сейчас будет одно местечко…
        Их фигуры появились над обрывом, и Виктор, совсем в другом темпе, разочарованно протянул:
        - Только местечко наше кем-то занято.
        Не скажу, узнал ли Виктор Нину сразу, как увидел — луна светила все-таки не на нас, — или только тогда, когда она громко поправила:
        - Наше местечко.
        - Ваше так ваше, я не посягаю, — он явно делал вид, что не понимает Нину.
        - Наше с тобой. И не смой сюда никого водить. Слышишь, Витька? Никого.
        Вот это уже говорила наша прежняя Нинка. Человек, которому не очень-то разбежишься перечить в духе Семиноса. Но, очевидно, Виктор всего этого не усекал. Он постоял немного молча, придерживая Милочку за локоток, потом сказал Нине:
        - Прости, пожалуйста, но я не собираюсь координировать свои поступки с твоими после того, что было.
        - Да, после всего. Ты же ей те слова, которые мне говорил, говорить не будешь. И песни петь будешь другие. И все другое у вас должно быть. Все другое…
        Я не знаю, действительно ли Милочка уловила какие-то потки в голосе Нины или это была ее хитрость, но она сказала:
        - Железобетонный староста собирается, кажется, плакать?
        - Собираюсь, а тебе что?
        - Но ты всегда так презирала слабости, а заодно и Звонкову, которая вся обвешана этими слабостями.
        - Я и сейчас тебе не завидую…
        Одним словом, если с Виктором у Нины все-таки получался разговор, то тут уже пошло обыкновенное «кино», и надо было немедленно растаскивать девчонок, пока они не наговорили такого, чего сами себе не смогут простить.
        Однако Виктор выбрал худший путь. Он встал перед Милочкой, вроде загораживал ее своей широкой спиной, и сказал Нине:
        - Я бы не хотел…
        Решительно не к месту он употребил свое джентльменство. Нинку оно нисколько не остудило. Наоборот, она подпрыгнула, как шкварка на сковородке:
        - Ты и сейчас хочешь поблажек, Витька!
        - Я просто не люблю семейных сцен. Тем более, когда нет семьи.
        Тут уж я не промолчал.
        - Слушай, — сказал я, — бывают минуты, когда надо снимать сапоги, а не лезть по чистым половикам и больным мозолям, это уж точно.
        - Кошмар! — сказал Виктор. — Там, в кустах, может, весь класс собрался? Общественность хочет высказаться?
        - Общественность даже морду тебе может набить. А насчет класса ты тоже прав. Здесь все, разве что нет Семиноса. И мы тебя сюда не пустим, если Нинка не хочет.
        Я думаю, Виктор готов был уйти, но тут Милочка решила проявить себя, не стерпела:
        - Все-таки я сяду. Тем более через месяц — аттестат в руки и никакого класса.
        - А вдруг последний раз придется попросить шпаргалку? — спросил я.
        - Не попрекай.
        - А все-таки?
        - Не страшно. У меня теперь Виктор есть.
        - Пойдем сейчас же. — Это Нина так рванула меня за руку, что у меня голова болтнулась, зубы лязгнули. — Пойдем сейчас же! Он ей затем только и нужен, чтобы шпаргалки передавать.
        - Не только…
        Нет, нахалка она все-таки была, Милочка Звонкова! Сказала «не только», положила голову на Витькино плечо, а я опять как дурак и злился и любовался ею.
        А потом мы шли с Нинкой домой, словно спасались от дождя. Бывает так: уже почти бежишь, а он нависает над тобой. Он уже спиной чувствуется, холодный, не к месту, потому что только-только жарко грело солнце и все вышли даже без пиджаков. Я представлял себе этот дождь, кроме всего прочего, не из чистой дождевой воды, а в смеси с какими-нибудь дохлыми лягушками.
        Я сказал Нине о дожде и о лягушках. Она замедлила шаг, засунула руки в карманы своей спортивной курточки. Теперь ее лицо было поднято к звездам, как было бы поднято, я точно знаю, к каким угодно потокам холодной воды.
        - А что? — спросила она у себя самой, и лоб ее опасно разгладился. (Странное свойство было у Нинки: в тех случаях, когда все люди хмурятся, она как-то разводила брови.) — А что? — повторила Нинка уже не так тяжело. — Лягушки вполне могут быть. Подохнут от недоумения перед человеческим непостоянством.
        Все-таки в словах ее было куда больше насмешки, чем грусти. И я увидел этих лягушек не дохлыми, а живыми. Выпучив глаза, они прислушивались ко всему, что делается на обрыве.
        И мне хотелось бы знать, что там происходит. Не из-за одного любопытства и не потому только, что было жалко Нинку.
        Глава девятая, в которой автор опять становится в позицию человека, знающего то, чего другим знать не дано, — о событиях у обрыва и о тайных ночных думах некоторых героев повести
        А на обрыве между тем происходит вот что.
        Милочка все сидит, положив голову на плечо Виктору, но теперь в этой позе уже нет ничего вызывающего. Как ни странно, даже что-то неуверенное, если не сказать — жалкое, проглядывает в Милочкиной настойчивой неподвижности. Возможно, она уже понимает, что Витькино плечо никак не отзовется, и только не хочет признаться в этом даже себе самой.
        Но вот Виктор, очнувшись наконец от каких-то своих мыслей, спрашивает ласково:
        - О чем задумалась, Звоночек?
        - О тебе и о Нинке. Что ты в ней находил? Ты такой тонкий, нежный… А она знаешь, как раньше говорили: «Несгибаемый большевик». Такой несгибаемый-несгибаемый, ну вроде железобетонного столба. Меня бы это отталкивало.
        Милочка говорит уверенным, рассуждающим голосом. Но в голосе этом где-то далеко все-таки слышится трещинка. И голос сразу становится выпрашивающим, выторговывающим, точно таким, какой недавно был у отца, когда разговор тоже шел о Нинке. Может быть, из-за одного упрямства Виктор и на этот раз не предает Нинку окончательно. Устало он говорит:
        - Как скажешь, Звоночек, пойдем отсюда?
        - Почему?
        - На меня уже здешние красоты не производят впечатления.
        Вот тут-то она окончательно понимает, что плечо Виктора, чуть вздрогнув и покачнувшись, уплывает из-под ее щеки. Но для верности она все-таки спрашивает:
        - Из-за нее?
        - Может быть.
        Милочка говорит наивно:
        - Так кричать, кому хочешь настроение испортишь.
        - Она привыкла командовать, — соглашается Виктор.
        - Мама говорит: даже Аннушка под башмаком у нашей Рыжовой.
        Виктор молчит. И тогда Милочку как прорывает. Она говорит горячо и быстро:
        - У нас многие считают Нинкины выходки романтизмом, а на самом деле тут одно только желание выставиться. Показать, что у тебя тоже есть изюминка. Такая оригинальная-оригинальная, ни на что не похожая революционно-демократическая изюминка. И куртка ее, и футболка специально… А без всего этого кто б ее заметил?
        Виктор все молчит, и уже в одном его молчании если не поощрение, то, во всяком случае, разрешение говорить дальше. Так кажется Милочке, и голосок ее отбивает:
        - Как свекровь командует: это — можно, то — нельзя. То — принципиально, это — беспринципно. Можно подумать, не все мы из одного теста сделаны.
        - А разве из одного?
        - А ты не видишь? По ее прежним понятиям, бегать за мальчишкой ого какой позор! А теперь и не вспоминает своих принципов.
        - Прости, пожалуйста, я что-то не замечаю, чтоб она бегала.
        - Можно подумать… — Но Милочка тут же сама осекла свои рассуждения: — Спой мне что-нибудь, Витенька.
        - О девушке с длинными ресницами хочешь? — У Виктора в голосе что-то теплеет, и как будто сникает некая пружина. Плечо его перестает сопротивляться и быть таким неуступчиво твердым.
        - Нет, — говорит Милочка, уверовав в свою победу. — Спой мне: «Кручина твоя — не кончина». Ее Рыжова все время повторяет. Мотив там хороший.
        - Там и слова неплохие. Только забыл я их. Давно не пел.
        - Не притворяйся, месяца еще не прошло.
        - Да что ты? — Он спрашивает дурашливо, но сразу же, не скрывая, может даже подчеркивая свою грусть, добавляет: — А мне кажется, сто лет. Даже луна с тех пор другая стала, не то что трава и деревья.
        Это звучит как последний вызов, но Милочка и его не принимает. Подняв к Виктору свои мохнатые глаза, она говорит спокойно и примирительно:
        - Трава просто выросла. А с луной ничего не могло случиться, Витенька.
        Собственно, на том и заканчивается разговор у обрыва, потому что Милочка хоть и не вспыхивает и не убегает, но сидеть на этой изменившейся траве, под этой изменившейся луной и ей не хочется больше.
        И дома, когда она отвечает на обычный вопрос матери: «Ну как? Славно провели время?» — ей приходится потратить немало усилий, чтоб удержать на лице привычное выражение легкой, победоносной уверенности.
        Но, очевидно, все-таки с этим выражением получается не совсем как надо. Потому что мать украдкой вздыхает, глядя ей вслед. И потом несколько раз отрывается от расписания экзаменов, в котором она что-то поправляет, и тихо входит в Милочкину комнату.
        Милочка спит, выложив на одеяло круглые, матово-белые руки. Тяжелая золотая прическа ее превращена в две толстые короткие косички. Косички делают ее трогательно-беззащитной. И Людмила Ильинична умиляется этой беззащитности и грустит, хотя где-то в глубине души понимает, что, в общем-то, Милочка сумеет постоять за себя гораздо жестче, чем обещают косички.
        И все-таки было бы лучше, если бы ей не приходилось стоять за себя. Если бы жизнь вполне добровольно выдала ей полную меру счастья. Нарядного, столичного, неуязвимого счастья.
        Вернувшись к своему столу, Людмила Ильинична представляет себе Милочку уже взрослой и счастливой именно таким счастьем. Но, наверное, от усталости и от забот о расписании воображение рисует ей одну и ту же картину: Милочка идет вдоль какого-то коридора людей, выстроившихся в две длинные шеренги. Неизвестно, зачем они выстроились. Не для того ли, чтобы воздать дань восхищения маленькой девочке из затерявшегося поселка Первомайска?
        Может быть, она только что блестяще защитила диплом, а может быть, вчера была напечатана ее первая потрясающая корреспонденция. Или она возвращается из заграничной поездки, принесшей славу, успех?
        Контуры счастья неопределенны, расплывчаты, но Людмила Ильинична несколько раз отрывается от большого, разбитого на клетки листа ватмана, чтоб еще и еще примерить это счастье к Милочке. И в конце концов не оказывается ничего такого, что было бы слишком недостижимо для Милочкиной красоты и молодости.
        Но пока что и во сне лицо Милочки не кажется счастливым или хотя бы довольным. Оно, скорее, выглядит обиженным. Нижняя яркая губка с родинкой поджата, как у ребенка, у которого отняли приглянувшуюся игрушку. Он ее считал уже совсем-совсем своей, а злая тетя в магазине взяла и поставила обратно на полку.
        Людмила Ильинична наклоняется над Милочкиной кроватью, и в душе у нее закипает против всех, кто заставлял ее дочь испытывать чувство потери, горе. Сейчас она просто-напросто ненавидит этих людей. Тщедушного и громкого химика с его манерой клевать формулы и называть вещи своими именами. Зинаиду Григорьевну с ее неудобной честностью. И математичку, которая одна стоит всех остальных… Хотя бы потому, что должна выставить целых четыре оценки в Милочкин аттестат. Людмиле Ильиничне кажется: все эти люди стоят, взявшись за руки, в каком-то дурацком, шутовском хороводе, и не пускают Милочку в сверкающую столичную страну, где ей по праву надлежит жить.
        Зато очень охотно они расступаются перед другой девчонкой. И так же охотно отдают ей все, предназначающееся Милочке. В том числе и самоуверенного шалопая, сына Сергея Ивановича Антонова, из-за которого, возможно, сейчас во сне обиженно поджимает губку ее дочь.
        Подумав об этой другой девчонке, Людмила Ильинична ощущает как бы какое-то невольное облачко у себя на лице. Людмила Ильинична пытается стереть облачко, проведя рукой по лбу, по глазам, поправляет белый кончик отложного воротничка. Но облачко делает свое дело: лоб хмурится, глаза глядят неласково и невесело.
        Людмила Ильинична ловит свое далекое и смутное отражение в зеркале и видит, что лицо у нее все больше и больше становится, как у человека, перекусывающего нитку. Людмила Ильинична знает о себе, что действительно «перекусит» эту нитку, даже если такой ниткой окажется чужая судьба. Так уже случалось, когда Людмиле Ильиничне самой мешали то ли выйти замуж именно за того майора, которого она наметила, то ли стать директором и не такой затерянной в миро школы, как Первомайская № 2…
        Что же помешало ей, «перекусив нитку», добиться того блеска, той уверенности, без которых какое же полное счастье? Война? Неудачно выбранный майор, ставший ненадолго ее мужем? Неудачно выбранная профессия, где блеска и не предполагается, а всегда только будни? Или главным образом то, что у нее не было умной матери, способной в нужный момент удачно найти единственно верное решение?
        Милка может спать спокойно. У Милки есть такая мать.
        Ради дочери Людмила Ильинична снова готова наступить на кого угодно, чтоб подняться ступенькой выше. Хотя это и опасно нынче: чего доброго, сбросят с лестницы, обвинят в черствости, бездушии, неумении ладить с людьми.
        Но к чему подобные крайности? Людмила Ильинична вовсе не собирается давить, уничтожать, сводить с лица земли кого бы то ни было. Она собирается проделать совсем другого рода операцию. Хотя если бы эта операция выплыла наружу, Людмилу Ильиничну никто по головке не погладил бы. Людмила Ильинична очень хорошо может себе представить обстановку в учительской по этому поводу.
        Вот Зинаида Григорьевна дергает бровями, и голос ее слышен не то что в коридоре — в каждом классе, наверное. Зинаида Григорьевна просто в толк не может взять, как это советский учитель, да к тому же завуч, разрешил себе такое… А рядом с Зинаидой Григорьевной подпрыгивает химик, и проволочные седые вихры торчат у него неприлично, рогами. Химик так визглив, будто ему наступили на ногу. Химик не в силах понять, как это можно предъявлять требования к окружающим, а для себя… «Или — или!» — кричит химик. Он еще подпрыгивает, стоя на цыпочках, воздевая руки, как будто это прибавит ему роста или устрашит кого-нибудь.
        Людмила Ильинична отходит от зеркала, в котором ловила только что и свое пасмурное лицо, и как бы отблески воображаемого скандала, разгоревшегося в учительской. Отходит и снова садится за расписание выпускных экзаменов.
        Нет, рука ее отнюдь не дрожит, когда четким, определенным почерком она вписывает в аккуратно разграфленные клетки: литература письменная, устная, геометрия, алгебра…
        Никакого скандала не будет, когда Людмила Ильинична осуществит свой план. На это могут не рассчитывать ее враги. Она не относится к тем, кого можно поймать, припереть с поличным. Сладко потянувшись, Людмила Ильинична улыбается и отодвигает от себя ватман с расписанием экзаменов.
        «Пока я жива, — мысленно шепчет она привычную фразу, — никто не обидит Милку. Пока я ее мать, а она моя дочь».
        В тот же неподходящий ночной час о судьбе Милочки Звонковой думает еще один человек. Этот человек от всей души желает ей счастья с Виктором Антоновым.
        Алексей Михайлович видел, как Антонов, проводив Милочку, вынырнул из-под арки и прошел по двору походкой спортсмена и победителя.
        - Вот это другое дело, — почти ласково ворчит ему вслед Алексей Михайлович. — Тут ты как раз в своей упряжке.
        И дальше довольно наивно он думает о том, что теперь для Ленчика Шагалова вернутся счастливые дни. Такие, какие были до приезда в Первомайск Антоновых.
        Мы должны отметить: Алексей Михайлович смотрит на Ленчика глазами столь же малообъективными, какими смотрят на своих детей самые пристрастные родители. Для них единственные дети — надежда, оплот, чудо. Для Алексея Михайловича сын был чудом, которого уже даже не ждут.
        Может быть, все становилось глубже, больнее оттого, что у Ленчика умер отец. С ним вместе была пройдена война, плен, лагеря. Завод они тоже начинали вместе, с самых первых траншей фундамента, с первых кирпичей. Правда, умирая, Иван Петрович Шагалов не говорил, что поручает своего сына и свое дело… Но это были бы уже не просто высокие, но и лишние слова…
        Мать часто подкидывала Ленчика соседям, когда уезжала в район. И он, притихший, большелобый, бродил по комнате, заставленной старой, неуклюжей мебелью, а сзади на шейке у него была глубокая жалобная лощинка…
        И Алексей Михайлович думал о том, что останься как-нибудь случаем Ленчик у него, он бы вывез всю рухлядь на свалку, а вместо нее купил мебель яркую, покрашенную масляной краской и с картинками.
        Но Ленчик уходил домой, как только приезжала мать.
        Ленчик взрослел и уже предпочитал ночевать один в пустой квартире, не прельщаясь ни старой подзорной трубой, ни прохладным простором широкой кровати, умевшей изображать льдину, подводную лодку, целый крейсер.
        Ленчик отдалялся, и Алексей Михайлович изо всех сил делал вид, что не догоняет его, а спокойно стоит на месте, наблюдая чужую юность. Но вот над Ленчиком нависли тучи, и Алексей Михайлович почувствовал такую боль, какую, принято считать, могут чувствовать одни только матери. Ну, в очень редких случаях родные отцы.
        Ленчик Шагалов опять представлялся ему маленьким и беззащитным. И совсем не принималось во внимание, что в семнадцать лет человек чаще всего не любит, чтоб его защищали, даже если не всегда умеет постоять за себя. О Ленчике как раз можно думать, что он сумеет постоять за себя. Но Алексей Михайлович не умеет думать так.
        Ему самому хочется отвести, уничтожить опасность, швырнуть в нее поднятый с земли булыжник, чтоб разлетелась вдребезги. Хотя опасность совсем не такого рода, чтоб требовалась прямая драка.
        Надо сказать, что опасность, которую Алексей Михайлович рассматривает столь пристально и пристрастно, что видит несколько не в том свете, — опасность эта даже для него не имеет ни лица, ни фигуры Виктора Антонова. Она вообще не заключается в одном человеке, хотя бы таком, как Сергей Иванович Антонов. Опасностью Алексей Михайлович считает то, что могут передать Антоновы своим сыновьям. В ней топорщится право нагло идти, не оглядываясь на сбитых с ног. В ней живет непробиваемая самоуверенность, заставляющая забывать, что вокруг люди и они тоже могут что-то хотеть, чувствовать.
        Эти мысли приходят во время предрассветной бессонницы, и особенно если с вечера он видел Ленчика, рано и неохотно идущего домой.
        Алексей Михайлович тихо лежит на широкой плоской кровати с прохладными простынями, и она действительно представляется ему льдиной, несущей в океан очень одинокого человека.
        Но так случается только в часы предрассветной бессонницы. Днем Алексей Михайлович умеет держать себя в ежовых рукавицах.
        Однако и днем он забывает самое главное. Впрочем, другие, куда более беспристрастные, тоже забывают, что Нина никогда не любила Ленчика Шагалова, а всегда была ему только другом.
        Шагалов любил ее — это так. Большелобый, с умным худым лицом, он любил ее, как любят парни неприметные, неяркие. В его любви бросалось в глаза то, что легче всего способно растопить сердца старшего поколения.
        - Заботливый у вас мальчик, — говорили соседки Марии Ивановне. — Когда он с Ниной, и пальто ей подаст, и портфель поднесет.
        - Казак-девка, — добавляли другие с легким оттенком недоумения и недовольства. — Но Ленчик над ней чисто клуша: воротник застегнет, ботинки потеплей заставит обуть.
        - Жалеет, — вздыхали третьи.
        И это оказывалось самым верным словом, хотя на первый взгляд вовсе не подходило к Нине Рыжовой.
        И все вздыхали вздохом, в котором где-то на самом дне под толстым слоем одобрения таилась слабенькая, безобидная зависть: их уже так никто не пожалеет.
        Иногда зависть оказывалась не такой простодушной.
        - И что он в ней нашел? — спрашивали женщины в этом случае друг у друга. — Или наша Катерина хуже?
        Катерина, Катюша, Катенька, из того же выпускного класса, была вроде нисколько не хуже. У нее были высокие молодые ноги, горячо одобренные бабками всех восьми подъездов. Длинная коса, вызывавшая особое умиление. «Михайловна не даст соврать, у меня смолоду такая была, в войну посеклась…» Кроме того, сейчас уже было видно: из Катюши выйдет отличная, умелая и послушная жена. А та, атаманша, небось и обеда не состряпает. Затаскает мужа по столовкам…
        И все-таки именно по Нинке, а не по отличной девчонке Катюше, Кате, Катеньке, сохнет Ленчик. И все-таки вслед Нине Рыжовой, а не вслед Катюше поднимаются головы и тех, кто прогуливает малышей, и тех, кто забивает «козла».
        Михайловна, пытаясь хотя бы частично разрядить всеобщее недоумение, объясняет:
        - Походка у нее даже от звонковской девчонки лучшая. Сразу видно: бабой станет, из воды огонь добудет и уж так возле того огня обогреет…
        Конечно, даже те старухи, у которых есть особый досуг и особая охота разбирать достоинства девушек и девочек большого коммунального двора, не всегда прочат в «мужики» Нине именно Леньку Шагалова. Но появление Виктора всем старухам кажется оскорбительным.
        Баюкая своих собственных очередных Ниночек и Катюш, празднично пускающих пузыри сквозь первые зубы, бабки рассуждают примерно так:
        - Директоров сын. Тоже, как ни скажи, причина.
        - Из себя видный. Такой не одной голову скрутит.
        - Ходит важно. Не хуже отца — через губу не плюнет. Не иначе, сам в начальники готовится.
        Бабки при этом неискренни. Конечно, они прекрасно знают, что Сергей Иванович Антонов не директор, только инженер. Не могут они также не замечать тон ласковой широкой приветливости, которая очень явственно разлита по Витькиному лицу. Но бабки не желают ничего знать. Витька встал им поперек, и худо бы ему пришлось, будь их воля… Ноги бы они ему переломали, чтоб не ходил с Нинкой, не перебивал дороги хорошему человеку.
        Глава десятая, рассказывающая о событиях все той же ночи, но теперь уже от лица Анны Николаевны
        Нина рванулась ко мне от двери, как рвется в комнату ветер, хлеща занавеской, роняя вазу с цветами, сгребая в кучу бумажки на столе. За таким ветром следует дождь: и лицо девочки в самом деле было мокро от слез. Наверное, она плакала, пока взбегала по лестнице. Что касается меня, я видела ее слезы первый раз, и, надо сказать, видела их долю минуты, потом только ощущала. Теплое текло мне за ворот. Нина вздрагивала у меня на плече и была вся как котенок, брошенный на улице в холодную ночь. Тонкие ребрышки прощупывались у меня под рукой, и я понимала, чего она хочет от меня, о чем безмолвно спрашивает.
        От меня требовалось взглянуть ей прямо в глаза и сказать тоном хорошего классного руководителя: «Нет, так не бывает. Не бойся, справедливость всегда восторжествует». Но вместо этого я почувствовала, что разревусь сама от жалости, оттого, что справедливость, к сожалению, не всегда побеждает (в особенности там, где дело касается двоих), от этих косточек, от мокрого, шмыгающего носа, от той пронзительности, с какой она бросилась ко мне. Но вдруг, когда я попыталась опять притянуть Нину к себе, я почувствовала: она вырывается из-под рук, как целый куст молодых мокрых гибких веток. Она уже не жмется котенком, а протестует.
        «Стыдится слез», — мелькнуло у меня в голове, и мои собственные слезы, уже щипавшие в носу, застыли где-то на полдороге.
        «Верит, что еще победит, что несправедливость временная», — было моей второй мыслью.
        И, наконец, третьей: «Не хочет, чтоб мы сдавались вдвоем. Найдет еще силы меня утешить, не только самой утешиться».
        Нина подняла ко мне зареванное лицо и возмущенно засмеялась:
        - Нет, вы представляете, она так и считает: всю жизнь будет он ей шпаргалки в зубах таскать, вроде комнатного шпица.
        Машинально я поправила про себя: «Не шпица, а дога. На шпица Виктор мало похож». Вслух же спросила, отводя спутанные волосы с Нининого лица:
        - Ты их встретила только что?
        - На обрыве. На нашем месте.
        Она опять всхлипнула, слизывая слезы, смахивая их с ресниц.
        - Нет, я понимаю: сначала одна нравилась, потом другая. Но как оскорбительно: будто обрыв тесен, не найдется на нем другого места.
        Я пошевельнулась совсем не для того, чтобы подтвердить: обрыв велик, можно найти другое место. Я хотела сказать, что можно найти другого, не Виктора. Другого — великодушного, другого, который сумеет и в восемнадцать лет разглядеть разницу между Ниной и Милочкой, другого, который…
        Но Нина перебила мою неначатую тираду:
        - Вы тоже сейчас скажете: не стоит. Просто вы никто не знаете его. Думаете, если красивый, значит, только себя любит. И еще — если сын Сергея Ивановича…
        Я промолчала вполне утвердительно.
        - А он добрый. Он любит поделиться. Не шпаргалкой, вовсе не шпаргалкой… — Она торопилась предупредить мою усмешку. — Вы знаете, как это бывает: человек не может не поделиться песней, или тем, что видел, или…
        - Шагалов, надо думать, поделится и последним куском.
        - Я не говорю, Ленчик очень хороший. Он такой… — Нина улыбнулась и сделала рукой, будто в воздухе гладит Ленькину голову, склоненную над очередным соседским чайником или утюгом. — Ну, такой…
        - Ты напрасно так снисходительно о Ленчике, — сказала я. — Так обидно снисходительно. Тот, по-твоему, и добр, и широк, а этот просто добряк? Да еще добряк про всякий случай?
        - Нет. — Нина вздохнула от моей, как ей казалось, упрямой непонятливости. — Нет, о Ленчике я все знаю. Вы скажете: он великодушный, упорный, но он и без меня будет великодушным и упорным.
        - А Виктор?
        - Вы думаете, он — сильный? — не отвечая, в свою очередь, спросила меня Нина.
        Нет, я никогда не думала, что он сильный. Но тут получалось как-то так, что именно слабость в самоуверенном, веселом Антонове вдруг превращалась чуть ли не в его главное преимущество.
        - Но он хочет быть сильным, — сказала Нина. — Понимаете, тут разница: один — не сильный и не хочет. А другой очень хочет, но его все время куда-то относит.
        - Например, попросить у тебя шпаргалку, — не удержалась, уколола я и про себя еще добавила: «Так же, как его отца относит въехать в чужую квартиру. Просто-таки ветром каким-то вдувает в нее, и все».
        - Вот поэтому я и не хочу, чтоб он с Милочкой. Чтоб он Милочке, как шпиц какой-нибудь… — Тут голос у нее дрогнул, и светлые, всегда так удивлявшие меня своей почти неестественной прозрачностью глаза опять откровенно наполнились слезами.
        В пылу опровержения моего мнения о Викторе Нина, наверное, забыла, что для нее он все-таки в прошлом. Хочет она или не хочет, а Виктор дружит с Милочкой и весь отдан той, со своими губами античной статуи, со своим низко подстриженным чубчиком семиклассника, со всей своей добротой (если она действительно существовала) и надменностью.
        И, забыв это, кричала опять сквозь слезы:
        - Я не хочу, чтобы он ей те же слова! И песни пусть он ей другие поет. Для каждого человека должны быть другие слова!
        Я не могла посадить ее к себе на колени и, перебирая пушистые младенческие волосы, пообещать:
        «Хорошо. Он будет петь ей другие песни и говорить другие слова. Все будет, как ты захочешь, светлячок».
        У нее давно уже не было пушистых младенческих волос, а под ее взглядом, случалось, и не редко, опускала глаза даже наша Людмила Ильинична. Поэтому я сказала ей, как взрослому человеку:
        - Послушай, а не слишком ли ты преувеличиваешь, в конце концов, силу его (я хотела сказать: «чувства к тебе», но быстро и не совсем грамотно заменила слово) …силу его отношений к тебе? Прошлых отношений?
        - Нет! — Нина будто вся превратилась в острую, больно бьющую по неосторожным пружину. — Нет, я нисколько не преувеличиваю.
        - И не собираешься отступиться?
        - Во имя женской гордости? — Брови ее опасно разошлись к вискам. — Мне сегодня о женской гордости вы, наверное, пятая говорите. А я знаю, что я ему нужна. Так неужели буду ждать, пока Милочка научит его по легкой дорожке ходить?
        - Может научить?
        - Может. — Она сказала уже спокойно, по-деловому, будто мы сейчас же сядем и обсудим, какие принимать меры. — Милочка многое может.
        А я добавила за нее: «…да к тому же он все-таки действительно сын Сергея Ивановича» (впрочем, Нинину мысль можно было продолжить и совсем иначе: «Не забывайте, она дочь Людмилы Ильиничны»).
        Честное слово, было не так-то мало бросить вызов не столько Милочке и Виктору, сколько этим стареющим зубрам — нашему завучу и главному инженеру СМУ товарищу Антонову.
        И вот в моем представлении Нина опять стала языком пламени, комиссаром с косичками. И не надо было спешить на помощь этому комиссару. Победа, как оседланный конь, ждала за углом, и удила смутно поблескивали при луне и смутно звякали в ночной влажной тишине.
        Девочка маленьким жестким кулачком убрала с лица всякие следы слабости и растерянности, девочка посмотрела на меня в упор и сказала:
        - А все-таки я ничуть не жалею, что так получилось. Тогда, на контрольной, с нашими задачами.
        - А если бы еще раз пришлось?..
        - Тысячу раз. Иначе уж точно получилось бы: «Все слова, слова, слова…» И для него, и для других.
        - А Семинос считает главной женской чертой — желание, так он говорит, «приосенить крылом».
        Нас обоих «душит дикий смех» по поводу философии Семиноса, и, смахивая с лица этот неосуществленный смех, Нина объяснила мне:
        - Главнее — показать, что он может без крыла. С собственными крыльями.
        - Нинка, — сказала я, как будто она не семнадцатилетняя девочка, а моя подружка, — Нинка, кто тебя научил такой мудрости? Вроде бы я в твои годы…
        Вопрос мой прозвучал вполне риторически, а последующие рассуждения были противоположны тем, которые обычно следуют за фразой: «Я в твои годы». Я знала, что в свои семнадцать лет была куда глупее и легче Нины. И примитивнее, и слабее. И ни у кого не вызывала такого удивления, какое Нина вызывает у меня.
        - Нет, неужели он не понимает: конечно, нужно верить, что всегда будет рука помощи, но не такой же помощи…
        Я промолчала. На мой взгляд, он вообще многого не понимал.
        - И потом, чисто практически: на все случаи жизни все равно шпаргалками не запасешься. Так уж лучше научиться обходиться без них. Уж этому его отец мог научить.
        - Мог бы, — подтвердила и я.
        В самом деле, на работе своей он обходился определенно без шпаргалок, тут уж не придерешься. Но вторая моя мысль (может быть, именно потому, что мне очень хотелось придраться) была такая: «А большая ли разница, как брать чужое? Одни ограничиваются шпаргалкой по молодости лет. Другие протягивают руки к комнате, предназначенной отнюдь не им…»
        Конечно, я не сказала об этом вслух. Но принято говорить о таком со своими ученицами. Но ученице, надо думать, хорошо была известна история Шурочки Селиной, а может быть, и какие-нибудь другие, похожие? Ученица спросила, имея в виду, конечно, четырехкомнатную квартиру и Антонова-старшего:
        - Неужели с Селиными ему удастся?
        Я пожала плечами.
        - А почему все молчат? — не унималась Нина.
        Я еще раз пожала плечами, глядя на нее пристально и растроганно. Я не умела избавляться от этой растроганности, когда она находила на меня по поводу Нины или еще кого-нибудь из моих ребят.
        Маленький солдатик тоже уставился на меня, только отнюдь не растроганно, а напряженно. Маленький солдатик со спутанными прямыми волосами, с белыми царапинами на детских ногах, как будто она продиралась сквозь ажину. Впрочем, сквозь какие-то кусты она и в самом деле продиралась. Царапины — приобретение нынешнего вечера.
        - А что говорит Алексей Михайлович? — продрался солдатик сквозь мое молчание.
        - Почему именно Алексей Михайлович?
        - К нему все бегут если что…
        «К тебе тоже бегут», — подумала я.
        - Да, — сказала я вслух, соглашаясь с Ниной насчет Алексея Михайловича. — Да…
        Я постаралась, изо всех сил постаралась загородить того Алексея Михайловича, который, разведя руками, сказал мне однажды: «Боюсь, в этом деле я вам не помощник».
        Тот Алексей Михайлович — это касалось только меня. Нина не должна была увидеть его, не должна была даже подозревать о его существовании. И поэтому, отводя в сторону свои и ее мысли, я спросила:
        - А что за женщина у Виктора мать, я ее как-то мало…
        - Вы знаете, Алексей Михайлович учился с ней в техникуме. Они дружили.
        - Странно, он мне ничего не говорил.
        - Она Виктору рассказывала.
        - Странно, он мне ничего…
        Хотя почему так уж странно?
        Странно не то, что Алексей Михайлович ничего не сказал мне о своей дружбе с Юлией Александровной. Странно — как они дружили?
        После ухода Нины я долго пыталась представить — как, но мне это не удавалось. Юлия Александровна и Алексей Михайлович, по крайней мере сегодня, на мой взгляд, существовали в слишком разных измерениях, были озабочены слишком разным. И ничего с этим нельзя было поделать. Кроме того, мне мешал Антонов-старший. Вырываясь вперед, он словно бы требовал, чтоб я сравнивала с ним — не с его женой.
        Он стоял передо мной, как стоял действительно когда-то на фоне новых корпусов с пылающими от заката окнами. Руки были засунуты в карманы и далеко вперед оттягивали куцый мальчишеский плащик. Рыжая челочка редко нависала над глазами, которые умели принимать какое угодно выражение, но все же старались держаться где-то на уровне отеческой приветливости, отеческого гнева.
        Или, может быть, слово «отеческий» недостаточно ясно передавало оттенок? Может, лучше следовало сказать: «масштабного гнева», «масштабной приветливости»? «Масштабной озабоченности»? Вот он оглядывает поднятое им, вдохновленное им, успешно довершаемое им строительство… Тише — все остальные должны отойти хотя бы на полшага назад.
        Глава одиннадцатая, пересказывающая от лица автора разговор, может быть самый важный в этой истории
        Если бы еще неделю назад, до второй ссоры на обрыве, Виктора спросили, как он относится к Милочке, он вздернул бы плечи с улыбкой: «Хорошо отношусь». — «А к Нине?» — «К Нине? — На этот вопрос нельзя ответить так сразу. Тут есть от чего задуматься. — К Нине? Тоже хорошо относился. Правда, потом она меня подвела».
        Но есть ответ и ответ. А слова «хорошо отношусь» для многих Викторов имеют сегодня очень растяжимый смысл. Так говорят в том случае, когда подразумевают: «Она мне симпатична», «Она мне нравится». И в том случае, когда хочется сказать: «Я ее люблю». Но слитком уж прямое, требующее и обязывающее слово «люблю».
        Хорошо отношусь…
        Приятно ходить по поселку с самой красивой девушкой школы. Приятно просто смотреть на Милку: из-под золотой короны ясно светятся мохнатые, жукастые, как говорит Медведев, глаза, а руки жемчужно-белые и вызывающе беспомощно выложены поверх нарядной торчащей юбки. А ласково стеклянный голосок перебирает слова:
        - Представляешь, я беру интервью, а вокруг все такие научные-научные работники, и самый младший из них и то доцент или даже, может быть, профессор. Остальные — академики…
        - Кошмар, они же тебя уведут, Звоночек. Там такие лысины, такие бороды, а перспективы!
        Но это был только разговор, причем довольно ленивый разговор. На самом деле он не ревнует Милочку к этим академикам.
        - А самолет ты представляешь какой? «Серебристая птица могуче распростерла крылья над простором Атлантического океана…» — декламирует Милочка, и Виктор понимает: это из ее будущей корреспонденции.
        Одного он не понимает, и ему иногда очень хочется спросить, не всерьез, а так, из любопытства:
        «Ну, а мне в твоей серебристой-серебристой птице найдется место? Или одним академикам?»
        Да, только из любопытства, только для разговора. Милочку он вовсе не имеет в виду на всю жизнь. Нину имел в виду, а Милочку — нет. А после событий на обрыве он вообще не стал бы возражать, распадись их дружба сама собой. Но уже на следующий день лицо Милочки было так приветливо, так обращено к нему, что просто невозможными казались какие бы то ни было объяснения.
        Думая об атом, Виктор усмехается одним ртом, глаза остаются ни при чем: в них можно подметить тревогу, даже тоску, если внимательно приглядеться. Но внимательно приглядываться к Виктору некому.
        Мать приложит руку ко лбу тыльной стороной, как прикладывала, проверяя температуру у маленького.
        - Ты здоров? — Лицо у матери последнее время озабоченное, даже потерянное какое-то.
        Один раз он видел, как у нее дрожали веки. Она сидела, читала Бёля и делала вид, что у нее вовсе не дрожат веки, а если и дрожат, это относится к Бёлю, ни к чему больше.
        Анна Николаевна подходит к нему совсем с другим лицом.
        - Антонов, вы хотели о чем-то спросить? — Анна Николаевна не приложит руку ко лбу и в глаза заглянет не так, как мать, а быстро и насмешливо. — Не хотели? А я бы на вашем месте…
        Виктор подхватывает неоконченную фразу:
        - …полюбопытствовали насчет задачек?
        - Насчет задач, Антонов. Задачки вы, в конце концов, умеете решать. Я в этом убедилась.
        Виктор ловит себя на том, что ему хочется дольше слушать насмешливый голос Анны Николаевны. Дольше стараться понять какой-то второй, ускользающий смысл ее слов. Виктору всегда нравилась манера Анны Николаевны бросать слова, как мяч на волейбольной площадке. Пасс. Еще пасс — удар! И при этом самое приятное то, что с тобой не балуются: той стороне так же важно выиграть, как тебе. Может быть, даже еще важней.
        Но сегодня Анна Николаевна в каком-то не свойственном ей настроении, по крайней мере так кажется Виктору.
        Виктор мог и даже должен был считать это настроение странным для своего классного, потому что он, например, ничего не знал о разговорах под грибком и других разговорах с Алексеем Михайловичем. О том, что Анна Николаевна разрешает себе быть чуть-чуть сентиментальной в подобных разговорах, хоть и не одобряет сентиментальности.
        Но сейчас Виктору не до подробных анализов. Он только смотрит на Анну Николаевну, стараясь отгадать, что расстроило или растрогало их математичку, их дракона-живоглота, как он сам, впрочем безо всякого зла, скорее с восхищением, прозвал ее.
        Неужели то, что почти в последний раз видит она их на своем уроке? Что еще недолгое время — и вообще перестанут они собираться все вместе, станут каждый по себе, без ее вмешательства и надзора?
        А почему, собственно, это не может испортить настроения? Расстроить или растрогать? Виктор по себе чувствует: очень может.
        Между тем Анна Николаевна уже давно оправилась. Говорит своим обычным голосом, в котором ирония, как всегда, умудряется проскочить между тангенсами и котангенсами. А он не вслушивается ни в какие подробности насчет тангенсов и котангенсов, он думает о том, как не хочется ему расставаться с этими тангенсами, с тетрадями в двенадцать листков и даже с классной неопрятной доской, покрытой рыжим пузырчатым линолеумом. Со всем, что окружает его в этот последний школьный год.
        Он чувствует себя так, словно должен выйти на холодный ветер из теплого дома, а провожающие только жмут руки, только желают счастливого пути, вздыхают о погоде, ни один не высунет носа наружу, ни один не зашагает рядом.
        И если уж говорить о странности, необычности настроений…
        Да, для Виктора это странное настроение. Для него, привыкшего к победам, причем к довольно легким победам, к тому, что ему всегда доставалось лучшее, всегда первые места. Но раньше были игры, спорт, азарт учебы. А тут надвигается жизнь, и нет рядом того единственного человека, с которым Виктор чувствовал себя сильным не для покровительства, а для того, чтобы идти вперед.
        Виктор осторожно поворачивает голову в сторону окна. Там сидит тот единственный человек.
        Отрываясь от тетради, Нина сдувает светлые волосы, падающие ей на лоб, и долго смотрит на Анну Николаевну, на доску, где неправдоподобно быстро возникают чертежи, маленькие и четкие, будто их выводят не сыпучим мелом, а рейсфедером.
        Анна Николаевна между тем все объясняет и объясняет. Но Виктор, в общем-то, не вслушивается в ее слова.
        Гораздо важнее математики для него сам факт существования этого класса, и его в этом классе, и то, что женщине, быстро и четко строящей на доске свои пирамиды, есть дело до него и до Нины и до их отношений. И еще до чего-то такого в нем, до чего нет дела даже его матери и отцу.
        Анна Николаевна принимается стирать чертежи, но тут же бросает тряпку в сторону: можно просто перевернуть обшарпанную доску «наизнанку». Однако оборотная сторона оказывается занятой строчками, оставшимися от урока литературы. Это пункты плана сочинения на вольную тему: «Настоящий человек рядом с тобой».
        Анна Николаевна наклоняет голову к плечу, с явным интересом вглядываясь в эти строчки. Однако интерес этот, Виктор считает, должен был быть по меньшей мере ироническим. «Что именно заставило тебя остановиться на образе данного человека?», «Какие черты данного человека ты считаешь наиболее типичными для положительного героя нашего времени?» В скобках следовал перечень: «Честность, верность долгу, коммунистической морали, трудолюбие, настойчивость», — будто они могли перепутать или нуждались в этом ассортименте, если бы каждый действительно стал писать о своем знакомом.
        Но Людмила Ильинична во-первых, любит пунктуальность, во-вторых, нисколько не думает о том, что они действительно будут писать о своих знакомых. «Рядом с тобой» — может означать вовсе не на заводе, не в поселке, а просто в стране, просто в художественной литературе, просто… Во всяком случае, с точки зрения Людмилы Ильиничны.
        Существуют, однако, и другие точки зрения. Например, точка зрения их классного. И не так уж плохо было бы узнать эту точку зрения.
        Такая мысль приходит в голову, очевидно, не одному Виктору. Потому что все они разом принимаются двигаться, расставлять локти, готовясь услышать куда более интересное, чем рассказ об усеченной пирамиде, пусть бы в нее вписалось десять шаров, не то что один.
        Только сама Анна Николаевна делает вид, что не замечает всего этого, что так просто споткнулась на минуточку о чужие строки и вовсе не собирается терять времени.
        - Если хотите, с теоремой мы останемся после уроков! — предлагает Нинка.
        И даже Марик, которого никак нельзя заподозрить в любви к наукам, тоже подтверждает:
        - Останемся! О чем вопрос.
        Они все кричат: «О чем вопрос!», и «Когда мы вас подводили!», и «Что вам жалко, что ли!»
        Впрочем, Виктор не может поручиться, что их толкает одно святое любопытство, что им так уж до зарезу нужно немедленно узнать мнение классного. Возможно, им надо высказать свои мнения, которые как-то не тянуло высказывать на уроке литературы. Им хочется говорить, спорить, и блестеть глазами, и бросать в лицо противнику свои доказательства, им хочется, наконец, просто двигаться, может быть, даже вскакивать из-за парт, и чтоб было много шуму, и шум был умный, и по лицу классного чтоб они видели, какой это умный шум…
        Одним словом, им хочется праздника. И праздник сам идет в руки, надо только немного постараться. И они стараются, каждый в меру своих способностей и репертуара.
        - Жалко! — нарочно противно ноет Марик, улегшись щекой на парту. — Всю дорогу одни теоремы, теоремы…
        Голос Марика набухает сочувствием к самому себе, и в тон ему, только очень быстро наседает Семинос:
        - Раз в жизни! Ну что вам стоит — раз в жизни! Через месяц захочется мораль прочесть, а где они — мы? Фьють, — он делает вид, что сдувает что-то с ладони, — нет нас: ушли в большую жизнь…
        И Медведев тоже весь устремлен навстречу предстоящему празднику, только терпения у него куда больше, чем у Марика или Семиноса. Поэтому он не ерзает, а сидит, основательно выложив руки на парту, и глаза у него полузакрыты. И у кого бы не дрогнуло сердце отнять у Медведева этот праздник? Вообще лишить кого бы то ни было из них этого праздника? Ведь они, как любят повторять те же взрослые, стоят на пороге…
        Точно искра прошила класс, и с завидным единством, не столь уж часто охватывающим их по более важным случаям, они загоняют своего классного руководителя на ту дорожку, на какую им нужно. Очень далеко от пирамид и усеченных конусов. А классный руководитель, разумеется, только притворяется для приличия, будто хочет увильнуть, будто кто его знает как важны все эти площади и объемы.
        - Ну хорошо, — говорит, наконец, Анна Николаевна. — Если уж состоится разговор, который, на мой взгляд, следовало бы отложить, если уж он состоится, то нисколько не в том плане…
        Она еще раз окидывает их взглядом, как пересчитывает. «В любом плане, — разрешает глазами Виктор, когда ее взгляд останавливается на нем на ту же долю минуты, на какую он останавливается на каждом из них. — Давайте в любом плане, если не можете просто так, по-дружески».
        - Ну хорошо. Если бы сочинение пришлось писать мне, я бы написала о семье Шагаловых. Надо думать, Леонида не испортит такое признание, тем более произнесенное на последнем уроке.
        Так вот почему у нее было лицо человека, все еще считающего, что лучше бы, пожалуй, свернуть в сторону! Лина Николаевна еще ничего не сказала, кроме первой фразы, и стоит, прижимая тыльную сторону ладоней то ко лбу, то к вспыхнувшим щекам, но Виктор уже знает, что последует за этим.
        Нет, она умный человек и не произнесет вслед за именем Шагалова имя нынешнего главного инженера Антонова. Но все равно имя Ивана Петровича Шагалова всегда звучит в этом поселке укором его отцу. Как будто заключалась какая-то вина в том, что отец не начинал, а продолжал, или как будто вообще можно сравнивать умершего с живым. Умерший, как книга, если даже допустить, что все в ней правда. Все — правда, но не вся правда, потому что были же и у него какие-то слабости, какие-то промахи, неверные шаги.
        Виктор смотрит в сторону Ленчика Шагалова, словно затем, чтобы прикинуть, какие же промахи, какие неверные шаги. Лица Ленчика ему почти не видно: один выставленный вперед выпуклый лоб, а глаза прикрыты худой загорелой рукой со сбитыми пальцами. И совсем неизвестно, что в глазах: удивление, грусть или все-таки притаилось там тщеславие, перемежаясь с другими чувствами? То пусть самое тайное, самое маленькое тщеславие, которое начисто отрицают в нем Анна Николаевна да и другие учителя Первомайской средней школы № 2.
        Анна Николаевна продолжает:
        - Мне не мало лет, я много видела, но, честное слово, я никогда не была знакома с человеком более мужественным и добрым, чем Иван Петрович Шагалов. Он прожил необыкновенную жизнь и умер, в сущности, молодым. Что касается меня, я бы сказала: он был героем нашего времени, во всяком случае одним из безымянных героев.
        За первый год войны он имел уже пять орденов. А в сорок третьем попал в плен. Никто из вас не знает, что такое лагерь смерти. Он был руководителем подпольной партийной организации в таком лагере. Он пять раз бегал из лагеря, пока не добрался до партизан. Его могли уничтожить в любую минуту, но он думал о товарищах. Не один человек был обязан ему жизнью. Я знаю случай, когда он, сам обмороженный, по снегу тащил своего товарища, а сзади в любой момент могли догнать овчарки…
        Интересно, чего она хочет? Чего они все хотят? Чтоб его отец тоже попал в плен, тоже отморозил себе ноги? И тоже тащил на себе своего товарища? А если не было обстоятельств, при которых надо тащить товарища?..
        - Вы не знаете, что значит целый месяц ничего не есть, кроме баланды, а все-таки оставить свой хлеб чужому ребенку… Совсем чужому. Просто потому, что он еще пищит, еще корежится, последний ребенок в лагере. А хлеб… Ах, вы и представить не можете, что называли там хлебом. И сколько его было.
        Но его отец не был в плену. Дощатые бараки с крысами и проволока, гнилая солома, свалка вокруг отбросов, которые высыпают кучей специально, чтобы погоготать, чтоб пнуть сапогом кого-нибудь, унизить, уничтожить, — все это не подходило его отцу. Так что нечего…
        Постой, постой, Витенька, разве достаточно сказать судьбе, обстоятельствам, горю: «Это мне не подходит», чтоб горе отступило? Или разве отцу Ленчика Шагалова подходило? Надо сопротивляться обстоятельствам? Так Шагалов как раз только то и делал, что сопротивлялся.
        - Убить для фашистов, конечно, важно, но важнее — увидеть человека мертвым еще до смерти. Вот именно мертвым, чтоб была возможность лишний раз увериться в своем могуществе, в том, что любой дух можно вытрясти, чтоб опьянеть в конце концов. Уж кто-кто — фашисты умели вытряхивать дух, но с Шагаловым у них получился просчет.
        Они хотели вдавить его в грязь, этого самого Шагалова.
        Они хотели вдавить его в грязь, этого самого Шагалова. Сделать плоским, вдавленным в тухлую грязь мертвым телом, они хотели сделать с ним то, о чем тысячи раз говорили уже и в кино, и в книгах. Но еще ни разу Виктор не прикидывал с таким ожесточением: а что делал бы его отец, если бы его пытались вдавить в грязь, сделать мертвым, послушным ко всему телом? Он не мог бы превратиться в мертвеца, он сопротивлялся бы, как сопротивлялся Иван Петрович Шагалов, но вот тот ребенок… Как поступил бы его отец с тем ребенком и с тем хлебом?
        Но что ты суетишься, что ты подскакиваешь, Витенька? Твой отец не был в плену, и кончено. Был на войне, в самом пекле — разве не достаточно? И потом: откуда ты взял, что похвала одному человеку обязательно должна служить укором другому? Отчего тебе вдруг стало неудобно сидеть за партой и ты изо всех сил стараешься принять надменный вид и ловишь взгляд своего классного, словно боишься, как бы тебя не заподозрили в желании увильнуть.
        Тебе удастся поймать этот взгляд. Только очень жаль: нельзя словами, а не всякими там взглядами, прямо сказать, что Антоновым действительно не подходит плен, потому что бывает на свете еще и последняя пуля, которую берегут для себя.
        Вспомнив или сообразив насчет последней пули, Виктор облегченно переводит дыхание, будто находит для себя щит от всех предыдущих и последующих слов Анны Николаевны.
        Между тем Анна Николаевна продолжает:
        - А потом он строил наш завод. Он начинал, и ему приходилось не только доставать цемент и гвозди, не только искать рабочих, но и жить в вагончике две первые зимы. А он тогда уже был болен.
        Нет, Анна Николаевна не добавляет: но ему никогда не приходило в голову требовать для себя каких-то особых благ. Вроде тех, что собирается, между прочим, прикарманить Сергей Иванович Антонов; вон сидит его сын, и кривится, и старается сам себя уверить…
        Надо сказать, Анна Николаевна и думает несколько иначе, хотя какое-то противопоставление заключается в ее словах, хотя тот положительный пример, который она выбрала, и может навести мысль на подобное противопоставление. Желая уйти от него, Анна Николаевна говорит:
        - В нашем поселке живет Мария Ивановна Шагалова. Многие из вас знают, как она живет. Знают, например, что два раза «кукурузник», который вез ее к больным, терпел аварии. Была вынужденная посадка зимой, среди степи. Шагаловым везет на снег и ветер. Вот именно на тот самый, о котором другие поют, что он прямо в лицо… Наш Леня мог бы остаться и круглым сиротой, но там ждал другой ребенок… Совсем чужой ребенок.
        В самом деле, Мария Ивановна Шагалова никогда не была начальником строительства, и смешно было бы так просто на полуслове прервать весь разговор только потому, что Антонов-старший и Шагалов оба строили завод и поселок. Анна Николаевна переводит дыхание:
        - Может быть, кто-нибудь скажет: «Такая у нее работа. Что ей еще остается делать?» В шестнадцать лет она была разведчицей в партизанском лесу. Она отстаивала Советскую власть своей жизнью, но тоже, между прочим, не требует от нее особых благ в первую очередь.
        Надо же! Ее все-таки занесло на эти слова. Гораздо удачнее они звучали в парткоме и профкоме завода, когда она ходила организовывать то самое общественное мнение против Антонова-старшего. Но ей совсем не хочется организовывать что-либо против Виктора.
        Ей хочется сказать всему классу и этому мальчику, который сидит с таким напряженно безразличным видом:
        - Очень просто любить Советскую власть, как дойную корову, только за то, что она тебе дает. А вот попробуйте…
        - Вы проповедуете аскетизм? — перебивает ее Семинос. Он уже стоит за партой, и откинутое лицо его на первый взгляд просто задумчиво. Будто он прислушивается к дальним-дальним звукам или к каким-то приближающимся мыслям.
        - Нет, всего-навсего некоторые принципы советской морали, — отвечает Анна Николаевна Семиносу голосом более усталым, чем ответила бы любому другому ученику.
        - Но у нас, кажется, каждому по способностям?
        - Однако не надо отталкивать локтем соседа, даже когда берешь свое.
        В общем, они отлично понимают друг друга, Анна Николаевна и Семинос. Анне Николаевне, например, ясно, что Семиносу очень хотелось бы возразить: «А пусть не будет дураком тот сосед». И еще, во что бы то ни стало перевести разговор на те рельсы, на какие Анне Николаевне его переводить не хочется. Только вот зачем это надо Семиносу?
        И правда, зачем это надо Семиносу?
        Виктор, например, считает: Семинос тоже понял, что сказанное так или иначе имеет отношение к инженеру Антонову, и теперь заявляет о своей солидарности, — лучше бы он о ней не заявлял.
        - Кроме шуток, — говорит Семинос, и никакой смех на этот раз его не душит. — Кроме шуток: Шагалову в те времена выпадал шанс на что-нибудь лучше вагончика или тут одна теория?
        Семинос сидит очень близко от Виктора, не за одной партой — в следующем ряду, но очень близко: и так, что не захочешь, но все равно, глядя на доску, схватишь и его круглую голову, и плечи, тоже кругло обтянутые серой вязаной рубашкой. И на ногах у Семиноса мускулы, оказывается, круглые — что внизу, что вверху: круглые, упорные, сжатые для прыжка.
        - Так светило ему что-нибудь, кроме вагончика, или не светило? — не унимается Семинос. — Это — принципиально.
        - Не волнуйтесь, Семинос, светило, — говорит Анна Николаевна, причем худое лицо ее становится будто еще уже, огорчение теперь проглядывает на нем сквозь все другие настроения так откровенно — каждому видно.
        «Нет, — думает Анна Николаевна, — нет, не потому что хотел выручить, защитить от меня товарища. Если бы хотел защитить от меня товарища… А это скорее подготовка почвы для своих будущих победных шествий. Он не сомневается, что состоятся победные шествия и что придется кого-то локтем…»
        Надо сказать, Анна Николаевна очень близка к истине, когда именно так читает мысли Семиноса. А сам Семинос точно специально, чтоб утвердить ее в этих мыслях, продолжает прорываться:
        - А я что-то не верю, чтоб каждый так, за здорово живешь, стал отказываться.
        - Ах, Семинос, Семинос! — На этот раз в голосе Анны Николаевны нет старательной объективности. Веселое, а пожалуй, даже и злое сострадание слышится на этот раз в ее голосе. — Во-первых, мы ведь начали с положительного героя, который вот именно не каждый, а лучший…
        Анна Николаевна делает шаг назад и стучит мелом по доске, напоминая… В самом деле, у всех уже вылетело из головы, что начали они с этих слабо проглядывающих, осыпающихся строчек на старой классной доске.
        - А во-вторых, всегда найдется человек, который не даст другого — локтем. А что там — человек! Всегда найдутся люди…
        «Так что даже шествие Антонова-старшего, на которое ты ориентируешься, верней всего, окажется не столь победоносным», — добавляет Анна Николаевна про себя и молча смотрит на свой класс. На Виктора: он сидит теперь не так уж напряженно, просто смотрит в окно, потому что надо же куда-то смотреть, когда в голову приходят важные, но не особенно веселые мысли. На Милочку с ее надменной прической, с ее легким, так и незатуманившимся выражением лица. На Нину…
        «Вот уж кто не даст другого — локтем…» — думает Анна Николаевна, и взгляд ее становится мягче и теплее.
        Глава двенадцатая. Коля Медведев в ней рассказывает о последствиях разговора, затеянного Анной Николаевной
        Многие из нас знали историю отца Лени Шагалова. И Анна Николаевна могла бы не говорить с таким таинственным видом: «Один из тех, кто обязан ему жизнью, сейчас живет у нас в поселке». Всем известно: этот «один» — Алексей Михайлович.
        Говорят, когда Иван Петрович Шагалов начинал строить наш завод на ровном месте, посреди пустой степи, все было не так, как сейчас. Не было ни подъемных кранов, ни экскаваторов, ни бульдозеров. Траншеи под фундаменты, например, рыли лопатами, и все время по территории будущего завода ходили минеры. У Шагалова дома есть та кой снимок: ровное-ровное поле и вдали маленькие фигурки солдат со щупами.
        Снимок вышел очень хороший: сразу понятно, что день был жаркий, что над степью струилось марево, и даже, кажется, можно было услышать, как пели жаворонки и трещали кузнечики. А впереди стоял сам Иван Петрович. Он был в военной форме, только рукава закатаны до локтя. Пыль осела у него на сапогах, и видно, сколько эти сапоги прошагали с рассвета до полудня. Сапоги были грубые, кирзовые, и как раз возле одного из них цвела ромашка. Ромашка тоже так ясно вышла — лепестки сосчитаешь.
        Почему-то, когда я смотрел на этот снимок, я совершенно забывал, что дело идет уже о мирных днях. Мне все представлялось: война, только что отбили плацдарм, и лейтенант Шагалов только что водил своих ребят в атаку по этой же нашей Первомайской степи… Вот он стоит и пьет воду из котелка, закинув к небу молодое, почти как у Леньки, лицо.
        И ромашка у его сапога была такая живая, такая хрупкая и все же уцелевшая, что казалось, и с лейтенантом ничего не может случиться ни в следующих боях, ни вообще в жизни. Так и будет он шагать в своих кирзовых сапогах, и всегда будет молодой, и всегда рядом с ним что-то будет напоминать войну, во всяком случае бой.
        Волосы у него на фотографии прямые, светлые и рассыпаются, как у Леньки. И, как у Леньки, на щеке прорезалась длинная морщинка, похожая на ямочку. Наверное, и по характеру они были схожи. Говорят, на строительстве его называли «ласковый прораб». Это я слышал от Михайловны. Михайловна работала тогда чернорабочей. Еще она говорила: «Время такое стояло: угля по триста кило выпишут — хошь смотри на него, хошь за месяц сожги. На чекушку — с горя выпить — денег не наскребешь. Вот и остается для согрева одно теплое слово. Конечно, если оно не ветром подбито и от души…»
        Через четыре года после окончания войны у прораба началась гангрена. Сначала ему отрезали одну ногу, потом другую. Ленька был тогда совсем маленьким, и Иван Петрович часто брал нас обоих к себе в коляску, которую соорудили для него рабочие.
        Она была дребезжащая, быстрая и, мне казалось, летала над колдобинами, как птица.
        Ленькиного отца в то время называли уже не ласковым, а бешеным прорабом. Само собой, в семь лет я не задумывался, почему у него изменилось прозвище. Дело же заключалось не в том, конечно, что он стал злее к людям. Просто он мчался по поселку наперегонки со смертью в своей чертопхайке, вонявшей бензином, звенящей наподобие кастрюли.
        А нам с Ленькой весело было слышать этот приближающийся звон и ждать, пока Шагалов крикнет, тормозя:
        - Ну как, кавалерия? Полетим на рысях?
        Вчера я заговорил с мамой о тех временах и об Иване Петровиче Шагалове.
        - Конечно, если человек знает свой срок, что ему еще остается делать? — сказала мне мать, но я не увидел справедливости в ее словах. Просто такими словами легче всего оправдать свою неторопливость в жизни. — Если бы все мы знали, сколько нам отмерено дней, все спешили бы взять от жизни как можно больше…
        «Он спешил не взять, а дать…» — хотел возразить я, но потом раздумал и просто стал примерять обстоятельства последних лет жизни Ивана Петровича Шагалова ко всем своим знакомым. Получилось довольно занятно.
        Допустим, без ног, имея в запасе всего три года, оказался бы Ленчик. Навряд ли заторопился бы он, как отец. Скорее, продолжил бы свою жизнь без аврала, в нынешнем темпе. И улыбался бы всем, как сейчас, и помогал бы кому с задачами, кому с перегоревшими пробками. Нашел бы способ, как добраться до них и без ног!
        О Викторе я подумал и сейчас же даже глазами заморгал, чтоб отвести свою мысль куда-нибудь в сторону. Такое лицо я увидел перед собой: как раз о таком говорят — трагическое, вернее, трагедийное.
        Навряд ли у настоящего Виктора когда-нибудь будет такое лицо. Да я и не желал ему этого, само собой. Не мог он без своих гор, без того, чтоб не быть первым парнем на поселке. Три оставшиеся года были бы для него куда хуже, чем сразу конец. Это уж точно.
        В общем, воображал я не об очень веселом, но раз уже принялся за это «кино», меня несло и несло дальше. И тут рядом с тем Виктором я увидел Нину. Как когда-то Мария Ивановна, она выкатывала из подъезда коляску, помогала своему мужу устроиться в ней. Только одна была разница: Нина старалась делать это, когда никого не было поблизости. Не для себя, конечно. И Виктор говорил те же слова, которые слышала когда-то и Мария Ивановна:
        - Трудно тебе с двумя…
        Тут не было никакого вопроса: ясно — трудно. А все-таки хотелось ему услышать в ответ: «Ничего, я сильная». Или: «Ничего, я выдержу». Но Нина сказала, по мне, так даже лучше:
        - Я ведь вас люблю обоих.
        И лицо у нее стало не будничное, как только что, а совсем другое. В нем слезы так и переливались, а все-таки была радость, что они вместе и она может помочь. В такое лицо нельзя было смотреть: оно было такое незащищенное, хуже, чем обнаженное сердце на руке у хирурга, — нее на виду.
        Не знаю, с чего бы, но мне вот представилась такая картина, и все тут. А потом я стал перебирать уже нехотя: Семинос, Марик-чумарик, Милочка… С Милкой, пожалуй, получилось хуже всего. В этой истории она могла выглядеть только вроде бабочки с начисто вырванными крыльями, и все.
        Тут я подскочил на стуле, выругал себя и пошел к матери на кухню. Она чистила картошку на ужин. Я спросил, помнит ли она, что могила Шагалова засыпана не обычной землей.
        Мать помнила.
        - Удивляюсь, кому пришла в голову такая затея, — сказала она. — Ведь даже поговорка есть: «Да будет земля ему пухом». А тут какой же пух — один свинец.
        Но я считал, что рабочие нашего завода придумали здорово. На могилу Шагалова, кто в кепке, кто в чем, они принесли той земли, что была в котловане главного корпуса. Тогда только начинали рыть котлован. А в земле этой было гораздо больше патронов, чем самой земли. Старых патронов в позеленевших, спекшихся медных рубашках. В пальцах они рассыпались прахом и просто кричали о том, из-за чего умер прораб Шагалов.
        Он лег еще одним в нашу землю. А ведь за нее шли очень большие бои, если можно было запросто выковырять столько патронов.
        Я сидел на подоконнике в кухне, смотрел, как во дворе две девочки гоняли в классики, и вспоминал похороны. Как несли гроб и ордена на красной подушке и Мария Ивановна шла в последний раз рядом с человеком, которого любила. Ленчика тогда вел за руку Алексей Михайлович, а мне не было особенно грустно. Не то потому, что я отвык от Ивана Петровича, пока он лежал в больнице, а может, потому, что считал: раз уж он вернулся из города в поселок, завтра мы опять услышим, как мчится на рысях чертопхайка, подскакивая в колеях…
        Еще я вспоминал, какой тогда был ветреный и темный день. Тучи ползли низко, будто хотели надавить нам всем на плечи. Впрочем, через десять лет трудно судить точно, как тогда обстояло с тучами. Возможно, они возникли сейчас в моем воображении и плыли одна за одной, серые, слоистые.
        Я рисовал себе такую картину, а вокруг все было как-то особенно просто и тепло по сравнению с ней. И буднично.
        Картошка просвечивала в тазике с водой. Мать примостилась на низенькой уютной табуретке, фартук на ней был в мелких цветочках. А там, за окном, девчонки уже перестали скакать на одной ножке вслед за прыгающим по асфальту куском черепицы. Они теперь ходили обнявшись, прижав голову к голове, и тонкими голосами пели:
        Девчонка, девчонка
        Купила поросенка.
        Поросенок жирный,
        Поезд пассажирный.
        Если поезд не пойдет,
        Машинист с ума сойдет.
        Это была какая-то считалка, что ли. Я только успел подумать, где они ее подхватили, как вдруг девчонки повернулись ко мне и долго, задумчиво посмотрели не то на меня, не то просто в наше рано освещенное окно. Платьица у них были одинаковые, в клеточку. Месяц серпиком лежал над самыми их головами.
        Я смотрел на девочек, как они переступали своими ножками в свете от окна, и вдруг почувствовал себя до того квадратным, до того широким, если сравнить с ними или с этим месяцем, к примеру, или с Нинкой. Я даже вспомнил: однажды наша Аннушка назвала меня Микулой… забыл, как дальше его прозвище.
        Непонятная нежность защемила у меня в сердце, как пискнула. И нахлынуло какое-то чувство ответственности, что ли. Как-то мне стало грустно немного: вроде я впервые осознал себя взрослым. Не в том смысле, что мне разрешалось или становилось возможным что-то. А в том, что прибавлялось груза.
        И тут я спрыгнул с подоконника, сказал матери, что иду решать задачи, и отправился к Леньке Шагалову. Дома Леньки не было. Мария Ивановна в кухне ела борщ и далеко перед собой в вытянутой руке держала толстую медицинскую книгу, как держат книги только пожилые люди. Она в самом деле была пожилая, но очень маленькая, и поэтому сзади ее иногда и теперь принимали за девочку.
        Ноги у нее были, наверно, тридцать третьего размера, не больше. Сейчас эти ноги стояли на перекладине соседнего стула, как раз так, как никогда не разрешала мне ставить мать. Я глянул на Марию Ивановну и вдруг подумал, что такими ногами было особенно трудно ходить в разведку по снегу, по грязи да мокрым, расползающимся листьям. И рукам ее было трудно переворачивать, поднимать, бинтовать тяжелых, костистых, заросших партизанскими бородами дядек.
        - Борща хочешь? — спросила Мария Ивановна, на минуту поворачивая ко мне свое усталое, словно запыленное лицо.
        - Я к Леньке, — сказал я, хотя само собой не могла же она подумать, что к ней.
        - Леонид у Алексея Михайловича.
        Мария Ивановна опять пристроилась читать, не обращая на меня внимания. А я все топтался на месте, вроде в первый раз увидел ее, эту кухню, аккуратные кастрюли на полках и маленькие руки.
        - Что-нибудь случилось?
        Наверное, у меня было какое-то не такое лицо, потому что Мария Ивановна — я слышал, когда сбегал по лестнице, — подошла вслед за мной к дверям и еще постояла там, прежде чем их захлопнуть.
        Алексей Михайлович и Ленчик сидели друг против друга за большим письменным столом. Я прямо остолбенел, как вошел в комнату: между Алексеем Михайловичем и Ленчиком стояло как раз то, о чем я вспоминал несколько минут назад.
        Самодельная, грубая кованая шкатулка стояла между ними. А в шкатулке была та самая земля напополам с патронами. Это я знал точно.
        Алексей Михайлович кивнул мне:
        - Садись. Мы с Ленчиком немного углубились в прошлое. Сейчас вернемся.
        Несколько минут они молчали, не обращая на меня внимания. Вроде действительно возвращались из прошлого. Видимо, серьезный у них только что состоялся разговор, если судить по лицам.
        Алексей Михайлович сидел, далеко по столу вытянув одну руку, и рассматривал ее, то сжимая, то разжимая пальцы. Будто прикидывал, сможет ли он еще осилить в предстоящей драке. Рука была большая, надежная. Наверняка посильнее, чем у нас с Ленькой. Хотя, в общем-то, Алексей Михайлович вполне мог уже считаться стариком.
        Только как о старом я о нем не мог думать, в особенности сейчас.
        На лице у него все больше проступало такое выражение, будто он решился на что-то рисковое и веселое. Но ведь не поколотить же кого-то он собирался в буквальном смысле слова?
        Может быть, просто рассказывал Шагалову, как прошла их с Иваном Петровичем молодость? И сейчас какой-то случай из этой молодости был у него перед глазами?
        Потом он сказал Леониду:
        - Вот так-то, дорогой. Как видишь, человеческие судьбы иногда переплетаются очень сложно. И хотя тут получается двойная неловкость, надо действовать.
        - Поговорите сначала с ним самим, — попросил Шагалов.
        Я понял, речь идет о Сергее Ивановиче Антонове, и каким-то образом продолжается разговор, затеянный сегодня Аннушкой.
        - Я проведу с ним воспитательный момент, как говорят у вас в школе, — пообещал Алексей Михайлович, усмехнувшись. — Я должен был сделать это раньше, когда меня просила Анна Николаевна. Я отказался и, хуже того, никак не объяснил причины.
        - Почему?
        - Прошлому иногда уместнее всего спать в своих норах и не показываться на свет божий. Нет, не такому прошлому… — он перехватил Ленькин взгляд и прикрыл своей большой рукой его руку. — Ты прекрасно понимаешь, я говорил не об этом прошлом…
        Тут Алексей Михайлович взял шкатулку и поставил ее на тот же стол, ближе к стене. Туда, где лежали какие-то книги и готовальня. Вроде для того, чтобы подчеркнуть: один разговор окончен. Можно начинать другой, попятный для всех троих и более легкий, что ли. Ну, вроде того, как думаем мы распорядиться своими судьбами через месяц, когда уйдем из школы. Или как решили провести выпускной вечер. А то, может быть, мы погадали бы с ним, как гадали между собой, какие темы сочинений предложат нам на экзаменах?
        Но мне не хотелось говорить ни о каких темах. Лучше, чем наша Аннушка, даже Алексей Михайлович не мог бы сказать. Поэтому я не слишком вежливо кивнул на двери:
        - Пошли.
        На улице некоторое время мы шли молча, просто так, никуда. Обходили кучки смеющихся, громко разговаривающих людей и даже старались не попадать в круги слишком яркого света фонарей.
        Потом Леня сказал слова, которые все время вертелись у меня в голове:
        - Если бы он был похож на своего отца, она бы его ни за что не полюбила.
        - Само собой.
        - Если хочешь знать, Ант хоть и соображает себя сильной личностью, но хочет быть по-доброму сильным. А отец, для того ведь люди — пешки.
        - А ведь на самом деле он слабый? — спросил я, имея в виду нашего Анта — не инженера Антонова.
        - Без Нинки совершенно слабый, — подтвердил Леонид, ни капли не колеблясь. — Слабей Марика. Слабей Семиноса.
        Он сказал это твердо. И я думал так же. Но тут мы повернулись друг к другу, удивленные все-таки собственным безапелляционным мнением.
        - Почему? — спросил я.
        - Наверное, потому, что не знает: бывают и поражения. Только надо отряхнуться и идти дальше, как Алексей Михайлович говорит.
        - Привык получать легкое, — сказал я и тоже мог бы добавить: как Нина говорит. Но не добавил, просто процитировал ее же дальше: — И сам не замечает, что на каждом шагу делает себе скидку.
        - Нельзя ему без Нинки…
        «А тебе можно?» — чуть не спросил я, но Ленчик опередил меня:
        - А ты знаешь, что Нина тогда оба варианта задачи решила?
        - Знаю, — ответил я. — Еще когда знал! Нинка мне ничего не говорила, но я вспомнил, как ты черновики те от меня в стол смахнул и что ты Аннушке говорил о железобетонных конструкциях. Помнишь, в коридоре?
        Но Ленчик не ответил на мой вопрос. Он шел и глядел себе под ноги. А я мог бы поспорить на что угодно, что у него есть нечто даже еще более важное, чем известие о двух вариантах задачи.
        Так оно и оказалось.
        - А ты знаешь, что его мать сама тоже была инженером. Училась вместе с Алексеем Михайловичем?
        - Знаю. Мне Нинка говорила. Сто лот назад это было.
        - Всего двадцать. — Леонид произнес это так, точно сам он уже успел прожить по крайней мере три раза по двадцать.
        Мы опять помолчали, потом Леонид сказал:
        - Алексей Михайлович любил ее, вот в чем дело. Антонов увел Юлию Александровну, еще когда они были молодые все…
        - Как увел? — спросил я, хотя и так прекрасно мог бы догадаться, что значит эта фраза. Рот у меня, кажется, так и остался открытым от удивления.
        Ленька ничего не ответил. Только еще ниже нагнул голову.
        Теперь у меня в мыслях все так спуталось, не то так прояснилось, что самое невозможное предположение вдруг оказалось возможным, и я сказал.
        - А знаешь? — сказал я Леньке. — Ведь она его любит. На этот раз я думал не о Юлии Александровне.
        - Нет, это он любит ее, — ответил Ленька, и мы оба, не называя имен, отлично понимали, о ком идет речь.
        Нам не стало смешно от мысли, что такой старый человек, как Алексей Михайлович, способен, вроде нас с Ленькой, кого-то любить. И этот кто-то тоже не молодая женщина, наша Аннушка.
        Например, мне стало даже грустно немного.
        Я представил, как он там сидит один, осторожно переставляет шкатулку со старыми, вроде бы отжившими патронами, вспоминает времена, когда в первый раз взял их в руки, а рядом стоял друг, и оба были совсем молодые.
        А может быть, это я все придумывал под свое настроение, будто Алексей Михайлович занят воспоминаниями? А на самом деле он думал о завтрашнем дне, о предстоящем разговоре с инженером Антоновым или о своих заводских делах.
        Просто мне они не давали покоя, эти патроны, которые уж точно прахом рассыпаются в руках, только нажми посильнее, а все-таки идут за человеком всю жизнь! И напоминают ему, что не всегда бывают легкие победы и быстро достающиеся радости. И что настоящее горе начинается на земле тогда, когда кто-то первый не остановит пули.
        Глава тринадцатая. В ней снова берет слово Анна Николаевна и сообщает читателю о двух совершенно неожиданных визитах
        Не знаю, я не могла бы объяснить точно, откуда у меня такое ощущение, но все последнее время мне казалось, будто у моих дверей осторожно скребется какая-то тоска, какая-то беда. Во всяком случае, недоброе предчувствие.
        Может быть, я просто жалела Нину, Ленчика да и Виктора, в конце концов запутавшегося в этой истории с контрольной, с Милочкой, со своим отцом Антоновым-старшим?
        Или, может быть, дело заключалось в том, что несправедливость довольно ощутимо расхаживала по нашему Первомайску то в образе золотоволосой девочки из моего класса, то в обличии уверенного в себе, веселого, размашистого, незаменимого специалиста Антонова-старшего.
        Нет, наверное, важнее всего все-таки была моя ссора с Алексеем Михайловичем. После того вечера, когда я пыталась поговорить с ним насчет квартиры Сашеньки Селиной, мы только здоровались. Алексей Михайлович не прятал от меня глаз, но глядел как-то просительно, словно острая, но давняя боль точила ему уголок сердца и он хотел, чтоб я эту боль поняла. Для меня же имя ей было одно: желание покоя.
        Алексей Михайлович ходил в магазин теперь не чаще, чем раньше, но мне казалось: бутылка с кефиром, зеленый хвостик петрушки и банка томатного сока и есть то главное, ради чего он живет. Может быть, если бы он покупал не кефир, а мясо, не томатный сок, а пиво, я злилась бы меньше.
        И хотя до пенсии Алексею Михайловичу было еще добрых десять лет, мне казалось — он уже ушел на пенсию. Во всяком случае, по моему ведомству.
        Он уже не был ни тверже, ни справедливее, ни мудрее меня. Он был просто старик из соседней квартиры. И никакие конники, никакая рыжая степь не вспоминались больше, не приходили мне на ум в связи с этим стариком. Не представляла я также сырого, туманного, хлюпающего леса, по которому идут люди в жестких, промерзших плащ-палатках, до крови рассекающих кожу своими жестяными складками. И в лагере рядом с тем последним плачущим ребенком на грязной, скользкой соломе я видела только Ивана Петровича Шагалова, больше никого.
        Я понимала: так несправедливо. Но ничего не могла с собой поделать. Я как-то окаменела по отношению к Алексею Михайловичу. Мне стало тупо, скучно и ненужно.
        Впрочем, я прекрасно понимала: это не навечно. Я сделаю еще одну попытку постучаться. Понимала я и то, что начинать стучаться надо. Надо немедленно, и, уж во всяком случае, до того, как Антонов-старший получит квартиру.
        Но я боялась еще раз наскочить на фразу вроде той: «В этом деле я вам не помощник» — и увидеть пустые глаза. Да и кроме того… но я старалась не ковырять глубину своих отношений к Алексею Михайловичу. Я просто отмахивалась от этой глубины.
        И вот однажды, когда я кружила по комнате, взвешивая всякие «за» и «против» моего предстоящего визита, в дверь постучали. Мне надо было перевести дыхание, прежде чем более или менее спокойно сказать: «Войдите!» На пороге действительно стоял Алексей Михайлович.
        «Почему же он казался мне совсем седым? Еще довольно хорошо видно, каким он был в молодости», — подумала я. Но эта мысль тотчас отлетела, сменившись удивлением.
        - Вы можете отправить меня назад, — сказал Алексей Михайлович, пригибая плечи, будто дверь моей комнаты была ниже его роста, — вы можете отправить меня назад, я даже не очень обижусь. Но я пришел…
        Я не стала дослушивать, зачем он пришел. Я придвинула ему стул так, что тот вылетел чуть не на середину комнаты. Я почти крикнула:
        - Я хочу, чтоб вы очень обиделись. И чтоб…
        Тут уж он перебил меня. Усаживаясь и улыбаясь моей нетерпеливости, Алексей Михайлович сказал:
        - Я пришел поделиться с вами некоторыми соображениями…
        Несколько секунд он помолчал, нагнув свою крупную, коротко стриженную голову. «Некоторые соображения», надо думать, были не из тех, которые легко идут с языка. Потом он кивнул сам себе и спросил:
        - Вы знаете, что я знаком с Антоновым около двадцати лет?
        Нет, этого я не знала.
        - И что Юлия Александровна была моей невестой?
        - Я слышала: она училась вместе с вами… — пробормотала я.
        - Училась и любила меня, как сама утверждала. А потом со мной случились неприятности по работе. О такой исторической подробности вы, впрочем, знаете.
        - Скажите, вам их подстроил Антонов-старший?
        Кажется, в моем голосе звучало скорее утверждение, чем вопрос.
        Но Алексей Михайлович, усмехнувшись, отрицательно повел своей тяжелой головой.
        - Антонов был тут абсолютно ни при чем. Неприятности мои возникли сами по себе, а он только убедил Юлию Александровну, что я ей не пара… Недоучившийся техник — и такая девушка! Но он ее тоже любил, будем справедливы…
        Алексей Михайлович ничего не добавил больше, но сквозь произнесенные слова мне явно послышались другие: «Ее нельзя было не любить. Знали бы вы, какая она была…» Ах, какая она была, я очень даже свободно могла догадаться: не по той все еще красивой, только отяжелевшей женщине, что жила у нас в поселке. Я догадывалась по выражению лица Алексея Михайловича.
        - Зачем же вы отошли от нее? — почти крикнула я, глядя в это лицо.
        - Не так сразу! — Алексей Михайлович засмеялся, и я не поняла, к чему относились эти слова: к моим торопливым выводам, возможно…
        - Не так уж сразу, — повторил Алексей Михайлович. — Не так сразу, как вы думаете. Я провел с нею достаточное количество воспитательных моментов. Только она была взрослой женщиной.
        - А он — победителем?
        - Он действительно вернулся с войны.
        - Я не о том.
        - Не знаю. Он поспешил увезти Юльку.
        Алексей Михайлович сидел, все так же откинувшись на спинку стула, изредка кивая сам себе, словно утверждая: и это можно или нужно сказать, и это…
        - Я заметил, вы думали обо мне сначала лучше, чем следует. Потом хуже, чем я заслужил.
        Мне нечего было возразить. Наверное, так получилось и на самом деле.
        - На ваш взгляд, я тогда отклонился от драки за Селиных безо всяких на то причин.
        - Вы деликатный, — перебила я, — вы деликатный и не очень…
        Я вовремя проглотила чуть не сорвавшиеся слова, но Алексей Михайлович договорил еще хуже:
        - …и не очень смелый человек? — В голосе его не было обиды.
        - Нет, я хотела сказать: и не очень напористый…
        - Бывают счастливые люди, вроде вашей Нины или вроде Ивана. Ивана Петровича Шагалова. Когда они умирают, им в могилу, как древним, надо класть оружие. И не только истлевшие в прах патроны. Все равно и на том свете они будут сражаться.
        «Но нельзя же, — хотелось крикнуть мне, — но нельзя же уходить в сторону! Нужно, в конце концов, воспитывать в себе силу и смелость. Вон даже Виктор, которого мы оба не жалуем, отправляется в горы, надо думать, как раз за этим».
        Алексей Михайлович, усмехнувшись, перебил мою не прозвучавшую тираду. Причем, честное слово, он слышал ее от начала до конца и даже дальше. Такое снисхождение было в его глазах.
        - Нет, — сказал он. — Нет, я явился к вам вовсе не для того, чтобы заявить: по причине деликатности и старости собираюсь отсиживаться в кустах. Батальных сцен, возможно, и не будет, но разговор предстоит не из приятных.
        Он встал торопливо и решительно, будто этот неприятный разговор надо было начинать немедленно: он одернул свой темный пиджак в полоску. И он уже шагнул к порогу — возможно, гораздо раньше шагнул, чем намеревался сначала.
        Но и это время ко мне опять постучали. Постучали отчаянно. Будто принесли с поля сражения весть об убитом.
        Одним прыжком я оказалась в передней и открыла дверь. За дверью стоял Виктор.
        Я помню первое, что пришло мне в голову: «Как раз в таких случаях говорят: на нем лица не было». За рукав я втащила его в коридор.
        Несколько минут мы стояли друг перед другом, и я ждала, что вот-вот он обрушит на меня какую-нибудь беду, случившуюся с Ниной, с Ленчиком, с ним самим, с его родителями, наконец.
        Но Виктор сказал:
        - Я пришел к вам насчет одной теоремы.
        Да, сначала у двери он произнес эту фразу, а потом уже увидел Алексея Михайловича, будто наскочил на неожиданную преграду. Но так продолжалось очень недолго. Виктор перевел дыхание от своего бега, что-то настороженное отпустило его, что-то недоброе отошло от него. И он уже мог свободно сесть в кресло и действительно расспрашивать о какой-то теореме. Хотя я была уверена: он и без меня ее прекрасно понимал. Но я смотрела не только на Виктора. Я видела и Алексея Михайловича. Тот вздрогнул, почти как от удара, при появлении мальчика. Надо думать, ему, как и мне, пришла в голову мысль о какой-нибудь вести из дому Антоновых. И потом, когда мы уже сидели, разговаривая о том, что не имело никакого отношения ни к чему, выходящему за рамки этой несчастной теоремы, на лице Алексея Михайловича еще было смущение. Может быть, просто потому, что он всегда несколько враждебно относился к Виктору?
        Я пошла провожать Виктора и уже в дверях спросила:
        - Ты из дому пришел?
        А он на мой вопросительный тон ответил удивленно:
        - Нет, от Звонковых.
        - Ты хотел мне что-то рассказать, Виктор?
        - Нет, все равно ничего не хотел. — Виктор глянул мне в глаза очень прямо и очень серьезно. — Просто надо было зайти…
        Когда я вернулась в комнату, Алексей Михайлович сидел, низко опустив голову, как могло показаться, рассматривая рант своего ботинка (он даже ковырнул ногтем этот рант).
        - Хотелось бы мне все-таки знать!.. — начала я.
        Но Алексей Михайлович, перебив меня, ответил на мой еще не заданный вопрос:
        - Я думаю, он приходил к вам заряжать какие-то свои аккумуляторы, а не для сногсшибательных сообщений.
        - Хотя сногсшибательные сообщения могли быть, потому что события имели место?
        - События безусловно имели место.
        Алексей Михайлович опять потрогал этот дурацкий рант.
        - Виктор пришел от Звонковых, — сказала наконец я, чтоб он не накручивал там бог весть чего, считая, что события случились в доме Антоновых.
        - От Звонковых?
        - Хотела бы я все-таки знать, какие пласты там обнажились? Что такое продемонстрировала Милочка, отчего он кинулся прочь?
        - Хотя, если говорить о пластах, пластов он и дома мог наблюдать достаточно.
        Алексей Михайлович сказал это с досадой, и даже вина какая-то была у него в голосе. Я знала за ним это умение ощущать себя виноватым во всех недоделках мира и, уж во всяком случае, лично ответственным за то, что случаются еще не только на нашей планете, но и в нашем государстве подлости и пакости, побеждающие хоть на короткий момент. В подобных случаях он держался так, точно от имени своего поколения когда-то давно давал слово оборудовать для счастья окружающую жизнь гораздо более основательно, чем она оказалась оборудованной.
        - Они помирятся? Нина и Виктор? — спросил Алексей Михайлович.
        - Помирятся…
        Алексей Михайлович стукнул друг о друга костяшками кулаков, и во взгляде у него мелькнуло острое, будто он отметил какую-то неизбежность. Поставил какую-то точку. Я знаю, что за точка это была. Он подумал о Ленчике Шагалове. Но следующая его фраза относилась не к Ленчику, к Виктору:
        - Я боюсь: он не раз попытается выбрать тропинку полегче. Его мать тоже когда-то хотела прожить необыкновенно чисто и стать сильной. Она ведь даже на фронт чуть не отправилась.
        - А потом?
        - Потом я пропал без вести.
        - И появился Антонов?
        - И появился Антонов.
        Алексей Михайлович потер лоб, и было непонятно: пытается он что-нибудь вспомнить с большей ясностью или, наоборот, отогнать от себя воспоминания. Как будто нехотя он добавил:
        - У нее был того рода хрупкий романтизм, который, как показывает история, часто выветривается с годами.
        - Если еще рядом Антоновы-старшие…
        - Да, Антонов умеет учить жить. За сына, я думаю, он будет держаться погорячей, чем за Юлию Александровну. Хотя и там было достаточно жара.
        Мне было больно смотреть на это большое, светлое, обычно очень спокойное лицо. Хотя я понимала: все написанное на нем относится к молодости Юлии Александровны, к молодости Алексея Михайловича, к прошлому вообще. А зачем же топтать ногами прошлое, даже не исполнившееся?
        Но было другое исполнившееся, касавшееся только нас двоих, и мы не могли уйти от него, как бы ни оглядывались на ошибки, разочарования и полагающееся в нашем возрасте благоразумие. Однако мы все еще говорили о Викторе.
        Наверное, в эту ночь, с ее тревожным мерцанием зарниц, многим не удавалось сразу заснуть. Что касается меня, повертевшись на тахте, я встала и вышла на улицу. Мне хотелось просто так пройтись по безлюдью, обдумать, что же, собственно, произошло. Можно было, конечно, идти по нашему поселку в любом направлении, только ноги сами понесли меня к соседнему кварталу, где должно было светиться, по крайней мере, хотя бы одно из окон в квартире главного инженера. Одно окно действительно светилось. Окно Виктора.
        Не знаю, чем на этот раз был озабочен Виктор или какие там, в семье у них, велись разговоры. Я же была озабочена вот чем: добежал ли он все-таки до Нины? Не ошиблась ли я, когда посчитала, что визит ко мне состоялся так, по пути?
        Это было очень важно. Возможно, не только потому, что я просто для них самих, для Нины и Виктора, хотела, чтоб они помирились. Это было важно как утверждение справедливости, которая имела самое прямое отношение уже ко мне лично и что-то мне лично обещала.
        А высоко в небе кричали гуси. Я не могла удержаться, чтоб не представить их себе всем известными гусями Рылова. Шерстистое от холода море просторно лежали под ними. Они летели над моими дальними странами, и я подумала о них на этот раз без грусти.
        Справа и слева (по какой бы из ночных улиц я ни двинулась) меня сопровождала стена сирени, и белые кисти ее блестели в свете луны. Сирень рождала почему-то представление о первом, но обильном и плотном снеге, и сравнение ее с лыжницей нисколько не казалось странным. Я вспомнила, как мы сажали эту сирень по всему новому поселку. Сотни, тысячи кустов. И как возмущалась Нина Рыжова, когда кто-то из ребят спросил:
        - Ты что, весь земной шар решила облагодетельствовать своими прутиками, Рыжова?
        Однако скоро я перестала думать о Нине, о Семиносе, о Викторе и вообще о ком-нибудь из ребят. Я думала о себе и Алексее Михайловиче. Иногда я пыталась усмехнуться этим мыслям или почувствовать от них какую-то неловкость, но у меня ничего не получалось.
        Мне было хорошо, как бывает хорошо человеку на лугу в ясный теплый день, когда он может упасть в траву и довериться земле, небу, облакам. Или, может быть, мне было хорошо, как бывает хорошо женщине, наконец добравшейся до своего берега.
        Ах, всем нам нужен такой берег, как бы мы ни надували паруса и какие бы гордые лозунги ни выбрасывали. Ведь даже океан переплывают с надеждой вернуться.
        Так думала я и все шла, шла по поселку. А ночь подвигала ко мне вплотную не только сирень с ее запахами и бликами, но и резкое свечение звезд, и крик гусей, и округлость Вселенной. А Вселенную огибали не только ветры, но и песни, и, надо думать, надежды…
        Глава четырнадцатая, в которой автор рассказывает о событиях, случившихся раньше, чем те, что описаны в предыдущей
        Нельзя утверждать, что все сказанное классным руководителем на уроке геометрии Виктор должен был принять на свой счет. Как вы помните, Анна Николаевна сама досадовала на себя и хотела увести разговор в сторону от противопоставления Шагалова инженеру Антонову. Заняться этим противопоставлением она собиралась перед другой аудиторией!
        Так что у Виктора была полная возможность сделать вид перед самим собой и товарищами, будто ничего не произошло, будто просто в классе состоялся очередной разговор на тему «Что такое хорошо и что такое плохо». Не настолько интересный, как предполагалось вначале, когда они ждали его, как праздника, но, в общем, ничего себе разговор — на уровне…
        Да, у Виктора есть полная возможность отнестись к случившемуся именно так. Но что-то ему не хочется относиться к случившемуся именно так. Не хочется ему также идти к Милочке и решать с нею задачи, как договорились они еще с утра. Он просто-напросто готов улизнуть от этих задач, а главное, от того легкого, беззаботного тона, который установился между ним и девочкой.
        Тон этот как бы предполагает: никакие неприятности не могут случиться с нами. Не может быть у нас не только неудач — огорчений. А если и случатся, кто помешает пропустить их мимо, ну в крайнем случае — по касательной, чтоб совсем-совсем не было больно.
        Виктор не видел безразлично-ясного лица, с каким Милочка слушала все тирады Анны Николаевны, но почему-то он совершенно уверен, что у нее было именно безразлично-ясное лицо. И ему не хочется встречаться с нею хотя бы сегодня. Не хочется, и все тут.
        И вот бредет он позже всех своих товарищей по пустынной Школьной улице, и лицо у него опущено вниз, словно он что-то ищет у себя под ногами.
        Но торопливые шаги раздаются сзади него, и перед Виктором предстает Милочка.
        - Ты к нам? А я думала, куда ты делся? Мама ждет обедать. Она просила — ты непременно позанимаешься со мной.
        Милочка болтает так, отдав ему папку с тетрадками, подкалывая рассыпавшиеся волосы, сегодня уложенные по-новому, не так высоко и не так жестко. Из-под свободных и наивных прядей смотрят такие же наивные глаза, может быть все-таки и вправду не заметившие, что он уже давно прошел тот угол, где обычно сворачивают к Звонковым.
        Еще за минуту перед этим Виктор не хотел встречаться с Милочкой, по крайней мере сегодня. Но вот Милочка идет рядом, перебирая слова своим ласково стеклянным голоском, и… А может быть, это и есть то, что тебе нужно, Витенька, сегодня, потом и на многие годы вперед? Взмах темных мохнатых ресниц, медовая теплая ясность взгляда, и речи вовсе не самые важные, не самые главные, но зато и не ковыряющие гвоздем, не саднящие этакой увесистой занозой… А? Как считать?
        Он не знает, как считать, и, так и не узнав, доходит до самого Милочкиного дома, а на пороге их встречает, как будто даже специально ждет, сама Людмила Ильинична. Она, в розовой непривычной кофточке с мелкими перламутровыми пуговичками, больше чем когда-либо похожа на Милочку. Она как будто сама чуть смущена этой молодой кофточкой без рукавов, и лицо ее то и дело теряет выражение привычной официальной уверенности.
        Она переставляет приборы на столе сильными, властными руками, и руки эти со слегка отогнутым большим пальцем, суховатые, белые, кажется, сами любуются своими четкими, верными движениями. И только цветов они касаются напрасно. Приборы, может быть, и следовало переставлять — цветы и так стоят хорошо. Голубые гиацинты в большой и низкой хрустальной вазе.
        Но, может быть, Людмиле Ильиничне надо было не поправить цветы, а просто подчеркнуть, что появились они на столе не случайно, а ради особого, сегодняшнего случая. А какой мог быть сегодня случаи? Ради чего разводилась парадная торжественность? На именины как будто это не было похоже, а до последнего звонка оставалось еще несколько дней.
        Так думает Виктор и медленно, вяло отодвигает стул, словно не решив для себя: а следует ли ему принимать участие в этом неожиданном семейном торжестве?
        После обеда Милочка уходит в свою комнату переодеваться, а Людмила Ильинична принимается убирать. Каждый раз, возвращаясь из кухни, она чуть дольше, чем требуется, задерживается у стола. И в том, что она, очевидно, хочет начать и не начинает какой-то разговор, чувствуется связь с взволнованностью и торжественностью сегодняшнего обеда. Несколько раз Виктор удивленно поглядывает на Людмилу Ильиничну, такую сегодня не похожую на себя.
        Но вот она уносит последнюю тарелку, снимает скатерть и складывает ее точно по прежним, торчащим крахмальным складочкам. Складки хорошо видны, но Людмила Ильинична, оглаживая каждую ногтями, придает им еще большую жесткость и определенность. Она занята скатертью, конечно, куда сильнее, чем Виктором, это должен увидеть и Виктор.
        Определенность, аккуратность, какая-то даже аптечная чистота вещей всегда действует на Людмилу Ильиничну успокаивающе. Безупречность окружающих предметов как бы подчеркивает, подтверждает ее собственную безупречность. Определенность ее желаний и действий. И в самом деле, в ее комнатах нельзя, всплескивая руками и обливаясь слезами, метаться из угла в угол, биться головой о стенку и вообще предаваться каким-нибудь необдуманным порывам.
        Сложив наконец скатерть, Людмила Ильинична опускает ее на край стола и садится рядом с Виктором. Она придвигает к себе какую-то тетрадку и, положив на нее руку, как бы отгораживая ее на время от Виктора, говорит:
        - Я бы не хотела, чтобы, кроме нас троих, кто-нибудь знал, что ты решаешь с Милочкой именно эти задачи… — Людмила Ильинична на минуту опускает глаза, поковыряв длинным ногтем узор на клеенке. Когда она снова смотрит на Виктора, на лице ее нет ничего, кроме сосредоточенного, замкнутого вопроса: можно ли положиться на его молчание?
        Виктор, совершенно не понимая, зачем нужно его молчание, кивает утвердительно.
        - Я знаю, ты не дружишь сейчас с Рыжовой, но ни Гинзбургу, ни Семиносу…
        Виктор опять кивает, удивляясь, зачем надо делать тайну из того, что Милочку натаскивают к экзаменам, решая с ней какие-то задачи. И что это за особые задачи могут быть? И почему Семинос о них не должен знать?
        - Так я надеюсь на тебя, — говорит между тем Людмила Ильинична, распахивая перед ним тетрадь.
        Оказывается, задачи зачем-то переписаны в эту тетрадь ее рукой. Виктор морщится. Почерк у Людмилы Ильиничны четкий, крупный, а все-таки приятнее читать условие задачи, когда оно напечатано в учебнике. Виктор так и думал, что после всех предупреждений Людмила Ильинична встанет и принесет из своей комнаты какой-то особый учебник, который только ей одной удалось достать.
        - Не надо было переписывать… — говорит он мимоходом. — Не надо было…
        Он не договаривает, продолжая перебегать от одной задачи к другой.
        - Нет, так я считаю лучше. — Людмила Ильинична прихлопывает рукой по столу, подчеркивая бесповоротность своих решений. — Я не хочу подвергать себя никаким неожиданностям. Да, кроме того, мне надо было вынести их из школы не на один же час.
        Виктор поднимает голову и видит, как страх или, может быть, всего-навсего замешательство медленно растекаются по красивому, уверенному лицу Людмилы Ильиничны. И оно перестает быть красивым и уверенным. Оно становится серым.
        «Так, значит, он только сейчас понял, какие это задачи? Или он и сейчас не понял, какие это задачи? И как после всего вытащить у него из-под рук, из-под носа тетрадку и сделать вид, будто все это ему приснилось, ни больше, ни меньше?»
        Но тут же Людмила Ильинична приказывает себе: «Тише. Не бейся, не мечись. Почему предполагать заранее в нем воспитание Нинки Рыжовой? Только потому, что сильнее кошки зверя нет, что ли? Ведь они поссорились, он дружит с Милочкой, он сам не прочь был когда-то попользоваться шпаргалкой. Он…»
        Людмила Ильинична торопливо подбирает и подбирает доводы, отгораживаясь ими, как редким штакетником, от Виктора. От его теперь низко нагнутого к столу лица. Но сквозь весь этот забор отлично проглядывает опасность, которую — какая досада! — она сама, сама же на себя накликала.
        Людмила Ильинична дергает плечом, вспомнив тот вечер, когда она сидела над аккуратно разграфленным листом ватмана и составляла расписание экзаменов. Черт попутал! А каким простым представлялось ей тогда заставить Виктора поступить так, как ей заблагорассудится. Зачем — заставить? Он должен был клюнуть на удочку легко и радостно. От него требовалось одно: сделать вид, будто ничего не происходит. Он помогает решать Милочке задачи, и все тут. А какие задачи — кому какое дело. К тому же он сам получал возможность решать эти же задачи.
        «Щенок! — Людмила Ильинична с неприязнью рассматривает широкие плечи Виктора, его лицо с неожиданно твердой складкой губ и выгоревшими удивленными бровями. — И как только его папаша разрешил Рыжовой так влезть в этого щенка!»
        Людмила Ильинична на минуту чувствует такую тяжелую и сосредоточенную злобу в своем взгляде, что отводит глаза. Однако молчание затягивается, и надо как-то решить, идти ли дальше напролом или отступать.
        Людмиле Ильиничне на минуту до боли в сердце хочется, чтобы из соседней комнаты вдруг выпорхнула Милочка, которая, кстати, безусловно все слышала, все поняла. Выпорхнула и, подхватив Виктора, просто увела бы его куда-нибудь от этого стола, покрытого светлой новой клеенкой, от этой тетради.
        А вдруг он возьмет злополучную тетрадку, встанет, выйдет из комнаты и где-нибудь предъявит ее как вещественное доказательство, которое будет трудно оспаривать?
        Людмила Ильинична торопливо тянет тетрадь к себе, спрашивает, не выпуская из рук:
        - Так что ты собираешься делать?
        Вопрос можно понимать очень широко. Виктор отвечает:
        - Задач я решать не буду.
        Людмилу Ильиничну больше интересует другое: скажет ли Виктор кому-нибудь, что задачи, которые она попросила его прорешать вместе с Милочкой, взяты из экзаменационных билетов?
        Виктор понимает ее немой вопрос.
        - Я пойду к Анне Николаевне, — говорит он. — Прямо сейчас пойду.
        Милочка выходит из своей комнаты только тогда, когда за Виктором захлопывается дверь. Мать сидит у стола как будто совсем спокойно, обрывая голубые цветки гиацинтов. Нарядная блузка на ней кажется нелепой, с этим рюшем, без рукавов. Милочке становится жаль мать: немолодая, усталая женщина, просчитавшаяся в чем-то очень важном.
        Людмила Ильинична встает из-за стола, непроизвольно делая такое движение, будто одергивает свой всегдашний строгий жакет. От этого розовая полка выбивается из юбки, торчит как-то потерянно. Людмила Ильинична недовольно прячет ее под корсаж, говорит теперь уже вслух:
        - Щенок! Ничего, отец его за виски ко мне притянет. К нему с добром, а он нос воротит, а он благодарности простой человеческой не понимает.
        Видно, Людмила Ильинична совершенно перепутала категории добра и зла. Сегодня, сию минуту ее добро очень отличается от того, о котором она говорит на уроках. До неприличия отличается.
        Милочке не хочется, чтоб все было так резко. Милочке очень не хочется, чтоб Виктор ушел навсегда. Правда, в то, что он идет к Анне Николаевне, Милочка не верит.
        - Мама, а может быть, мне за ним…
        - Сядь! — Людмила Ильинична тяжело прихлопывает ладонью по столу. — Сядь! Глупости наделала я одна. Я одна их буду расхлебывать.
        - Хочет перед Рыжовой показать, что он… — Милочка прижимает голову к прохладной, твердой руке Людмилы Ильиничны.
        Голова золотая-золотая, а глаза печальные. Пожалуй, таких печальных глаз у дочери Людмила Ильинична никогда не видела. И нижняя губа не поджата трогательно и кокетливо, как часто бывает поджата. Губка дрожит мелко-мелко, и это почему-то кажется особенно невыносимым.
        «Ничего, — говорит про себя Людмила Ильинична. — Ничего, пока я ее мать и пока я жива…»
        Виктор идет к дому Анны Николаевны. На краю неба прямо перед ним голубовато вспыхивают зарницы. В их бесшумности и отдаленности заключено что-то призрачное, таинственное. И Виктору кажется — он должен дойти именно до этих зарниц, а вовсе не до обычного пятиэтажного корпуса у них в поселке. Может быть, поэтому лицо его из рассерженного, ошеломленного все больше и больше становится просто упорным. Путь ведь предстоит не близкий.
        А пока что ботинки его четко бьют по бетонной дорожке, мысли же носятся в голове стремительно и больно.
        Ну, что ты торопишься, что ты летишь так, будто столкнулся кто его знает с какой новостью? Будто случившееся с тобой сию минуту не из той же серии, что и четырехкомнатная квартира, бесплатные путевки к кострам и звездному небу и те самые шпаргалки, которые ты всего месяц назад так усердно выпрашивал у Нинки? Или ты хочешь сказать, там была хоть какая-то видимость благопристойности? А здесь слишком уж голо, слишком на ладони протягивали тебе возможность?
        Именно это тебя так подбросило, Витенька? Значит, если бы…
        Нет, ты никогда не любил лицемерия. Ты просто не всегда вовремя понимал, что есть лицемерие.
        Ты не любил лицемерия, но ни разу по-настоящему не сразился со своим отцом, который умеет порассуждать и о размахе наших строек, и об ответственности человека перед обществом. Ты ни разу не сразился с отцом, тебе всегда казалось: достаточно одних иронических взглядов, чтоб выразить свое отношение и к метлахской плитке, и к этой четвертой комнате.
        Что ж сейчас ты несешься к своему классному и никакой иронии нет у тебя ни во взгляде, ни на душе?
        Глава пятнадцатая. Опять от автора
        Людмила Ильинична еще не проснулась как следует, еще не открыла глаза, не пошевелилась, но уже почувствовала: ей не хочется шевелиться, открывать глаза, просыпаться. Не хочется думать о том, что она сделала вчера, и еще меньше о том, что надо сделать сегодня.
        А между тем делать что-то надо. Секунду Людмила Ильинична лежит неподвижно, совершенно неподвижно, будто подстерегая какое-то пока ей неизвестное, но единственно верное решение.
        Может быть, стоит сходить к инженеру Антонову? Спросить:
        «Виктор вам ничего не говорил, Сергей Иванович?»
        «Какая-нибудь неприятность, Людмила Ильинична?»
        Хорошо, она сумеет сделать такое лицо, что Антонов поначалу решит: неприятность не у нее — у Виктора. Ляжет грудью на стол, обопрется подбородком на сложенные башенкой тугие кулаки, весь внимание.
        «Так что же случилось, Людмила Ильинична?»
        И надо будет объяснить: случилось не с Виктором — с нею.
        Предложила она вчера Виктору прорешать те самые задачи, которые включены в экзаменационные билеты и которые ученикам не положено знать, пока они эти билеты не вытянут. А Виктор взял и заявил, что пойдет и сообщит о случившемся своему классному руководителю, той самой Анне Николаевне. Антонов тоже, очевидно, имел случай познакомиться с нею довольно близко и составить мнение насчет того, какой шум может поднять эта женщина.
        В том-то и беда, что Антонов действительно имел случай и составил мнение. Людмила Ильинична видит, как меняется лицо Антонова, только что приветливо и с любопытством придвинутое к ней. Глаза Антонова, заплыв ледком, ничего не выражают, кроме готовности терпеливо выслушать до конца эту глупую, какую-то просто детскую историю, в которую влетела самостоятельная как будто женщина, завуч второй Первомайской школы; как бы ей объяснить популярнее, что в такие истории не влетают или, но крайней мере, не оставляют следов…
        Людмила Ильинична сама отлично знает — не влетают и не оставляют.
        Людмила Ильинична смотрит в крепкое, моложавое лицо Антонова, появившееся прямо перед ней из свежего утреннего воздуха. Она даже слышит голос Антонова, рассуждающий не злобно, нет, скорее мягко и назидательно на тему: почему не имела она права ставить Виктора и Милочку в исключительные условия. Сегодня, когда никому не дано ставить одних в исключительные условия перед другими. Сегодня, когда… Воображаемый Антонов перечисляет преимущества сегодняшнего дня и прихлопывает рукой по столу, закрепляя сказанное. Людмила Ильинична, сама не заметив, награждает его своим жестом, своей манерой высказываться, отбивая одну четко высказанную мысль от другой. До таких ли мелочей, как манеры, Людмиле Ильиничне сейчас! Еще несколько минут лежит она, прислушиваясь к непривычному оцепенению, охватившему все ее существо и диктующему покорность, с которой она слушает хотя бы и воображаемого Антонова.
        Хватит! Тем более, что за Антоновым Людмила Ильинична видит целую вереницу тех, кто хочет высказаться. Когда-то Людмила Ильинична уже представляла себе скандал, который может разразиться, если…
        Хватит! Еще перед Антоновым она может кудахтать. Но ни перед Зинаидой Григорьевной, ни перед Аркадием Борисовичем, ни перед другими она не собирается этого делать!
        Людмила Ильинична резким толчком отбрасывает одеяло. Откуда появилась эта мысль — бежать к Антонову и разливаться перед ним, обгоняя события?
        Как же! Пробьешь Антонова кудахтаньем! Тут не без удовольствия Людмила Ильинична соображает, что и ее саму не пробьешь кудахтаньем. Ее вообще не так-то легко чем-нибудь пробить, выбить из колеи, заставить биться головой об стенку.
        Подумаешь, не видела она врагов, что так заметалась перед этим сопляком, перед этим щенком, перед дружком Нинки Рыжовой…
        Людмила Ильинична легко вскакивает с кровати, легко открывает окно, обе створки сразу. Людмила Ильинична старается чувствовать себя так, будто с плеч ее свалился не только груз нынешних забот, но и еще, по крайней мере, десять — пятнадцать лет жизни. Людмила Ильинична даже напевает какой-то веселенький, прямо бравурный мотивчик, какой-то пошлый, вязнущий в ушах — век бы она его не слыхала! — мотивчик.
        Надо двигаться, надо говорить с Милочкой голосом, исключающим всякие воспоминания о вчерашнем. Надо поторопиться — накрыть стол ничуть не менее нарядно и празднично, чем накрывали ради того сопляка.
        - Милка! — кричит Людмила Ильинична от стола в соседнюю комнату. — Милка, уж не собираешься ли ты проспать, дочь? — Вопрос Людмилы Ильиничны звенит, режет воздух, все не глохнет никак. Хотя уже очевидно, задан он зря. На пороге своей комнаты стоит Милочка, одетая, причесанная, хоть сейчас — на школьный бал. Но неважно, как она одета. Важно, какое у нее лицо. И вот с этим своим лицом стоит она на пороге комнаты и говорит:
        - Мама… Мама! — кричит она так, что Людмиле Ильиничне кажется, будто темные волны уже сошлись над Милочкиной головой. — Мама, я не хочу, чтоб он уходил!
        Людмила Ильинична кидается к Милочке, ударившись об угол стола, добегает до ее ожидающих глаз, до ее жалко распущенных губ.
        - Я не хочу, чтоб он уходил к Рыжовой. Как ты не понимаешь, он уходит к Рыжовой! — кричит в это время Милочка, и эта названная, вернее, так неожиданно вылетевшая фамилия отрезвляет их обеих. Или не в фамилии дело? А в том, что вообще не следовало так, хотя бы и только друг перед другом, обнажать свои чувства?
        Во всяком случае, Людмила Ильинична останавливается где-то посреди своего разбега. И подходит к дочери так, как подходит к ней каждое утро, оглядеть всю с головы до ног, поправить прическу, одернуть платье.
        - От таких, как ты, не уходят, — говорит Людмила Ильинична и жестким белым пальцем проводит по Милочкиному лбу, разглаживает какую-то морщинку, что ли… Делает она это так, будто вполне в ее власти смахнуть вместе с морщинкой любое огорчение, любую беду. — От таких, как ты, не уходят, — еще раз повторяет Людмила Ильинична, чуть дольше, чем всегда, задерживаясь внимательным взглядом на лице Милочки.
        - Конечно, нет, — неестественно смеется Милочка. — В особенности вчерашний вечер нас убедил…
        Нельзя сказать, что это звучит в обычном Милочкином тоне: снисходительно, насмешливо, легко и даже ласково. Это звучит горько.
        Глаза Милочки беспокойно бегают, не встречаясь с глазами матери и все-таки ожидая от нее какого-то решения, какой-то помощи. Губы девочки тоже пока не собрались в небрежную гримаску, но еще минута-другая — и соберутся. Еще чуть-чуть — и ни за что нельзя будет заподозрить, будто только что дело доходило до крика, до отчаяния.
        Людмила Ильинична притягивает к себе дочь и целует в висок, там, где начинаются туго натянутые золотые толстые волосы.
        - И все-таки от таких, как ты, не уходят. Запомни это для начала.
        - Прямо толпами бегают-бегают вслед, спотыкаются. — В Милочкином голосе теперь явный упрек. Будто мать могла, но не сумела обеспечить эти толпы. Просто не проявила расторопности в нужный момент, и все. Или, может, наоборот — проявила в ненужный?
        - А тебе не кажется… — говорит между тем Людмила Ильинична, и руки ее опять разглаживают что-то на Милочкином лице. — А тебе не кажется: здесь и нет того, кто бы мог составить эти толпы. Уж не о Медведеве ли ты жалеешь, дочь? Надеюсь, нет?
        Мельком они обмениваются взглядами и улыбаются обе одинаково, сгоняя улыбку куда-то в сторону, за плечо, что ли. Колю Медведева просто смешно представить рядом с Милочкой. Приземистого, с простецким выражением не только лица — всей фигуры. Оно, наверное, так с ним и останется, это выражение, на всю жизнь.
        - Вот поедешь в большой город… — начинает Людмила Ильинична, но Милочка перебивает ее, зло поднимая губку над белыми ровными зубами.
        - У нас уже и билет куплен? — спрашивает она и дышит, как будто чуть запыхавшись. Что-то, очевидно, так и кипит, так и клокочет в ней и ищет выхода наружу.
        - Еще совсем недавно ты верила в такую поездку.
        Милочка ничего не говорит, только еще раз показывает зубки, улыбаясь.
        - Послушай, Мила… — говорит Людмила Ильинична и прихлопывает рукой по столу, чтоб Милочка не вздумала пропустить сказанное матерью мимо ушей. — Послушай, Мила, вчера ничего не кончилось и ничего не началось. Я надеюсь, ты не настолько глупа, чтоб предположить, что он действительно решил кому-нибудь из них доложиться. Остыл еще на нашем пороге, я тебе говорю.
        Людмила Ильинична делает ударение на этом «я». Правда, она уже не стучит ладонью по столу для большей убедительности. Она теперь стоит, прислонившись к подоконнику, скрестив руки на груди, и смотрит на Милочку презрительно. Большая ли неприятность свалялась на эту девочку, ее дочь, и уже, потеряв голову, та готова наброситься на родную мать, кричит так, что на улице слышно: «Я не хочу, чтобы он уходил!»
        - И не позорься, пусть люди думают: очень хочется, чтоб ушел. Прямо дождаться не чаяла, пока отцепится. А к Рыжовой переметнулся по старой памяти: много позволяла. Здесь не на такую напал.
        Людмила Ильинична говорит так и чувствует, будто кто-то плеснул горячим ей в лицо. Даже глаза щиплет от этой внезапно поднявшейся жары. Даже шее становится невыносимо тесно в узком воротнике строгой блузки. Людмила Ильинична вертит головой вправо, влево, Людмила Ильинична только что не позволяет себе застонать вслух или захрустеть подряд сразу всеми своими белыми пальцами.
        Как ни хочется ей, она не может поверить в собственные слова. Ни в то, что Рыжова себе много позволяла, ни в то, что Виктор вернется к ней единственно по старой памяти. Он вернется, потому что любит Рыжову, а не ее Милочку, не ее золотой комочек, не ее девочку… Какие у нее стали глаза, нет сил смотреть…
        И в этот момент, как бывает даже с очень умными и сильными людьми, неуверенность, охватившая Людмилу Ильиничну по одному самому конкретному случаю, перекидывается на все остальное, что ждет в будущем ее Милочку. И оно, это будущее, предстает перед Людмилой Ильиничной полное потерь и щелчков судьбы.
        В этом будущем прежде всего, оставив Милочку на перроне, отходит поезд прямого следования в ту обетованную страну, где во что бы то ни стало хочет она прописать Милочку.
        Чтоб сдержать волнение, Людмила Ильинична на минуту кладет руку на свое вздрагивающее под ладонью горло.
        Кто знает, сколько трудностей еще ждало бы Милочку по пути к обетованной стране. Даже если бы Виктор решил за нее все задачи и в этот раз, и во многие последующие. Но мы с вами помним о тех трудностях. Людмила Ильинична в этот момент помнить не в состоянии.
        Когда Людмила Ильинична выходит наконец из дому, голова ее высоко поднята, а походка быстра и упруга. Нет, пока она мать, а Милочка ее дочь, пока Милочкина судьба вся впереди, Людмила Ильинична не может допустить никакой слабости, никаких отступлений от своей программы.
        И она еще придумает что-то, чтоб подсадить Милочку хоть на подножку. С завистью еще посмотрят вслед Милке все эти Медведевы и Антоновы, не умевшие оценить, разглядеть…
        Когда Людмила Ильинична идет по пустырю между ее домом и школой, у перехода через речку ей попадаются навстречу двое малышей. Им жарко в жестких суконных рубашках, они бредут вялые, форменные пояса низко свешиваются тяжелыми бляхами.
        Мальчишки, видно, передумали идти в школу в этот последний день занятий, и лица у них виноватые, хитрые.
        Людмила Ильинична не останавливается, чтобы сделать им замечание. Только собственная ее фигура, будто кто-то внутри щелкнул пружиной, становится еще прямее, еще четче.
        Перейдя мостик, она оглядывается: мальчишки волоком волокут свои ранцы по пыли немощеной дорожки; сворачивают на пустырь, бегут по траве, падают, тонут в ней.
        Людмила Ильинична стряхивает что-то невидимое с лацкана своего костюма. Что-то, чего там вовсе и не было. И идет дальше.
        Суета и мельтешенье школьного двора перед экзаменами, конечно, были для Людмилы Ильиничны привычной картиной. Не то чтобы они раздражали ее, выводили из себя, но ей всегда больше нравилась церемония первого звонка, или выдача аттестатов, или просто торжественная линейка по любому случаю.
        Сегодня шум и суета ей особенно ни к чему. Но еще от калитки Людмила Ильинична окидывает двор терпеливым взглядом хозяйки.
        Сотни неожиданных течений в этом дворе. Сотни мчащихся наперегонки и навстречу друг другу молекул наполняют его.
        Порой какая-нибудь из молекул закатывается таким радостным визгом или несется с такой скоростью, мелькая уже сбитыми коленками, что кажется, еще минута — и она отделится от поверхности школьного двора, умчится к облакам, показав на прощание видавшие виды подошвы.
        Людмила Ильинична старается выбрать точку, на которой можно было бы хоть на время остановить свой взгляд, не посылая его вдогонку за каждым бегущим, за каждой прыгающей. Однако такая точка выбрана не очень удачно.
        На крыльце стоит Шурочка Селина и, наклонившись к белобрысому мальчишке, что-то говорит ему. Мальчишка то поднимает на Селину глаза, то отводит их в сторону.
        Людмила Ильинична смотрит на склоненное лицо Шурочки и чувствует простоту ее забот. Эти заботы не бьются мучительно за гладким лбом Шурочки. С ними не надо врать, не надо хитрить, они могут вызвать сочувствие, найти поддержку. Они как трава с одуванчиками, как небо с облаками, — естественны, простодушны.
        Можно точно сказать: в первый раз за долгие годы Людмила Ильинична не посчитала про себя заботы Шурочки, как и многие подобные, ни примитивными, ни ограниченными. Людмила Ильинична позавидовала простоте этих забот и тут же разозлилась на свою зависть.
        Но пока она идет через двор, появляется еще одна причина для досады, гораздо более веская: на крыльцо вышла Анна Николаевна и наклонилась к Шурочке с тем же выражением взрослой озабоченности, с каким Шурочка смотрела на своего ученика.
        А потом к ним подошла Зинаида Григорьевна. И вот сии уже стояли все вместе. Этот проклятый хоровод, этот строй, загораживающий дорогу и ее девочке, и ей самой. Надо было собрать все силы, чтобы пройти мимо так, будто вчера вечером ничего не случилось.
        Но тут возникает одна непредвиденная заминка. Подчеркнуто вежливо наклоняя к круглому плечу круглую голову, к Людмиле Ильиничне подскакивает Семинос. Что за лицо у этого Семиноса! В самые неподходящие моменты и сквозь самую искреннюю приветливость на этом лице все равно проступает ирония не ирония, но, во всяком случае, какая-то насмешка.
        Людмиле Ильиничне отлично известно такое свойство физиономии Семиноса, и тем не менее ее снова словно варом обдает, когда она слышит:
        - Ну как, Людмила Ильинична, еще не известны темы сочинений?
        Это традиционный вопрос. Вопрос, какой сотни учеников задают накануне экзаменов своим учителям. Вопрос, не требующий ответа. Вопрос-шутка. Вот, Людмила Ильинична не думает, что Семинос уже знает. Она просто представляет, как все будет, когда он узнает.
        - Нет, Володя, — Людмила Ильинична старается улыбнуться спокойно, — нет, темы сочинений мне известны не больше, чем вам всем.
        Не часто у Людмилы Ильиничны подгибаются ноги. Но сейчас она чувствует, что стоит на мягких, нетвердых и в то же время каких-то деревянных ногах. Странно, как не по земле, несут они ее мимо Семиноса, Шурочки Селиной, Анны Николаевны и дальше по лестнице мимо Зинаиды Григорьевны, идущей в свой класс.
        Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете, и все мельтешенье, вся суета школьного двора опять перед нею. Только звук отрезают стекла окна, а видно все очень хорошо с высоты третьего этажа.
        Людмила Ильинична пристально смотрит вдоль двора, не понимая сама, чего она ждет, пока в воротах не появляется Милочка. Она идет совершенно одна в кишащей толпе, и Людмила Ильинична видит только это одиночество и напряженную Милочкину походку. Людмила Ильинична собственной спиной чувствует, чего стоит Милочке преодолеть двести метров бетонной, расчерченной квадратами дорожки.
        Тысячи девочек проходят в одиночку по тысяче школьных дворов в этот утренний час. Мало ли отчего оказались они одни: не успели забежать за подружкой; мальчик, который обычно ждет их у ворот, сегодня поспешил оказаться в классе — ему надо сверить ответ в задаче по физике или алгебре. Не обращая внимания на свое минутное одиночество, идут девчонки походками независимыми, деловыми, кокетливыми, просто легкими. Но ни одно из этих определений не подходит сегодня к Милочке. И ни одно из этих утешений или, лучше сказать, доводов не приносит облегчения Людмиле Ильиничне.
        Людмила Ильинична стоит, вся подавшись вперед, отсчитывает бетонные плоские плиты, которые с таким трудом преодолевает Милочка. Людмила Ильинична мнет первую подвернувшуюся под руку бумажку и снова принимается разглаживать ее, резко, остро складывая в квадрат.
        Сейчас Людмила Ильинична соберется с силами, отбросит от себя эту ничтожную бумажонку, встанет и выйдет в коридор навстречу Милочке. Просто выйдет и пойдет навстречу, потому что пока она мать и пока она жива…
        Людмила Ильинична почти вслух произносит последнюю фразу терпнущими, как на морозе, губами и вдруг понимает всю ее пустоту. Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете перед просторным, чисто убранным столом. Слезы редко одна за другой бегут по ее не приспособленному к слезам лицу.
        Между тем каждый может войти в кабинет Людмилы Ильиничны прежде всего потому, что это кабинет завуча. А завуч второй средней школы поселка Первомайска никогда не был замечен ни в каких слабостях.
        Глава шестнадцатая. Коля Медведев размышляет в ней по поводу принципов, а также рассказывает о том, как Ленчик Шагалов сказал наконец всю правду о контрольной
        Мне казалось, какое-то волнение охватило школу. Совсем не то радостное, легкое, которое приходит в нее перед экзаменами. Мы чувствовали — что-то вроде случилось среди наших учителей, что-то имеющее отношение к Людмиле Ильиничне, к Анне Николаевне и как-то связанное с Алексеем Михайловичем и с Антоновыми.
        Я думал, все переругались из-за того, как себя вести в истории с квартирой, которую должны были дать Селиным. Теперь она, как говорили, вроде бы предназначалась Сергею Ивановичу Антонову под домашний кабинет. Пусть сидит там, мозгует над планами, как лучше и до назначенного срока сдать в эксплуатацию новый завод. Само собой, всем нам ясно, что значит пустить такую махину досрочно. Но хотя Антонов действительно сделал все, чтоб пустить завод досрочно, почему-то от этого уважение к нему не растет, и все тут. Может быть, потому что у нас в поселке кто хочешь скажет: когда отцу Ленчика надо было что-то такое обдумать, он делал это в старом, облупленном вагончике с чугунной печкой посредине или в бараке, где они жили.
        Я сказал об этом маме, но она усмехнулась:
        - Всех под одну дудку плясать не заставишь… Значит, у нынешнего другой характер.
        - Как ты не понимаешь, бывает — надо характер поглубже в карман, а действовать только по принципам…
        Я запнулся на минуту, и мама как подтолкнула меня, оторвавшись от своего шитья:
        - По каким принципам, Колюня? По каким?
        Мне даже скулы свело от громкости тех слов, какие я произносил. Но я все-таки их произнес:
        - По принципам коммунистической морали. Или ты думаешь, эти принципы бывают только в газетах? — спросил я, но мама уже опять запустила свою машинку и не слушала меня. А может, просто делала вид, что не слушает. Многие взрослые в подобных случаях делают такой вид, чего не скажешь о нашей Аннушке.
        Мы с мамой посидели молча, потом она все-таки отложила в сторону шитье и сказала:
        - Завтра, говорят, дверь прорубать станут. Я Михайловну видела, на ней лица нет.
        Все. Значит, победили какие-то другие принципы, не те.
        Интересно, знает ли главный инженер Антонов, как думают о нем в поселке? И неужели ему наплевать — как?
        Тут я вдруг представил себе Антонова, как недавно он выступал перед нами на первомайском митинге. На нем был короткий плащ; он взбежал на трибуну и с ходу стал улыбаться. Он говорил, а улыбка сама раздвигала ему рот, и с глазами своими он ничего не мог поделать — они у него так и сияли, будто он не взрослый человек, а мальчишка. И всем было видно, как он рад тому, что так хорошо получается с заводом: заканчивается досрочно монтаж и скоро можно будет пустить вторую очередь.
        И еще он радовался, что именно ему поручили говорить нам с трибуны торжественные слова о нашем строительстве. А кто бы этому не был рад?
        И все, кто смотрел на него, наверняка не вспоминали в тот момент, как он гонял на охоту в заводской «Волге», ни этой самой квартиры, о которой давно ходили слухи, ни чего-нибудь еще в том же духе. Мне, к примеру, было просто радостно, что весь он такой молодой, — это как будто и мне обещало что-то в недалеком будущем. Какие-то большие дела.
        Завод стоял у нас прямо перед глазами, красивый, как рисуют на плакатах. Цистерны отражали солнце. А наши малыши держали в руках ветки с искусственными розовыми цветами и заглядывали Антонову в рот. И я тоже заглядывал Антонову в рот.
        Я размяк, потому что было празднично и только что мы все вместе, и старые и молодые, спели про снег, и ветер, и звезд ночной полет… Песня еще не совсем улетела с площади, где мы собрались, так мне представлялось, по крайней мере.
        И рядом с этой песней просто невозможно было воспринимать Антонова, каким он ходит по поселку в будний день, когда глаза его на одном задерживаются с настоящим, человеческим выражением, а другого обегают взглядом, как куст при дороге.
        Когда Антонов кончил говорить, ему, как и всем, дети махали своими ветками с искусственными цветами, а оркестр пристраивал трубы, чтобы грянуть следующую песню.
        Искусственные цветы меня тогда не смутили. На каждый Первомай полагается носить именно такие цветы. Но сейчас я думал: неужели все, что говорил Антонов, наподобие бумажных цветов? Просто принято для украшения произносить праздничные речи?
        Мне не давало покоя, что лицо у Антонова тогда на трибуне было такое открытое, горячее. Тоже как будто он еще слышал песню про снег и ветер и про звезд ночной полет… И меня досада брала, что великую цель, о которой говорилось в песне, он не то чтобы меняет, а загораживает четырехкомнатной квартирой. Сначала я просто злился на Антонова, потом мне его даже жалко стало: вроде не он собирался кого-то обидеть, а сам оказался обиженным.
        Но жалел я его все-таки недолго. Разозлился на себя за такое неподходящее занятие и стал представлять, как вели бы себя другие, окажись они на месте Сергея Ивановича Антонова. Не в том случае, если бы их назначили главными инженерами нашего строительства. Я придумал им задачу полегче. Интересно, как бы они вели себя, если бы им на голову нежданно-негаданно стали сваливаться ордера — ну, для начала кому на трехкомнатную, кому на двухкомнатную квартиры. А все остальное было бы по-сегодняшнему.
        Перво-наперво я представил, что такой ордер приносят нам. Наверняка мать долго смотрела бы на него, потом положила бы на стол, в спальне: от греха подальше. Вроде бумажка эта могла взорваться, или, во всяком случае, от нее можно было ждать какого хочешь подвоха.
        «Отец придет, разберется», — сказала бы мать, начав возиться с ужином или еще что-нибудь делать. Только постепенно в глазах ее, в улыбке появилось бы что-то хитроватое. Это мать принялась бы потихоньку примериваться: а вдруг и вправду мы начнем жить в трехкомнатной?
        А отец сказал бы одну только фразу:
        «Нечего нам там раньше Селиных делать…»
        Впрочем, он мог назвать и другую фамилию. На заводе не так уж густо с жилплощадью.
        Потом я прикинул свою выдумку к Шагаловым. Только им я посулил не трех, а двухкомнатную. И тут же увидел перед собой Марию Ивановну. Ее большие, как у девочки, глаза на пожилом, в общем-то, лице. Услышал, как она спросила у Ленчика:
        «Странно. Почему — просили Селины, а вселяют нас? Тебе Алексей Михайлович ничего не говорил?»
        Само собой, Алексей Михайлович Ленчику ничего не говорил.
        «Пойду на завод», — решила бы Мария Ивановна, снимая домашние туфли. Она устала, но ей просто-напросто невыносимо, чтоб кто-нибудь хоть лишнюю минуту думал, будто она польстилась на этот ордер.
        Таким же манером я побывал у Рыжовых, затем у Анны Николаевны, у Гинзбургов и так далее. Только Милочку обошел: хватит. В общем, через пять минут толпа людей вприпрыжку мчалась на завод, зажав в одинаково отставленных кулаках одинаковые бумажки ордеров. Должен вам сказать, это было довольно веселое кино. Жаль, существовало оно только в моем воображении.
        Я думал об Антонове целый день. Чем бы ни начинал заниматься, он тут как тут появлялся у меня перед глазами крепкий, молодой. Стоял, опирался на трибуну широко расставленными руками и весь так и клонился вперед, чтобы быть поближе к нам, к Алексею Михайловичу, к Селиным, ко мне, к малышам, которые толком ничего не понимали, размахивали своими ветками, и ладно.
        Наверняка точно так же, как я, целый день думала об Антонове и моя мама. Только она не хотела говорить об этом. Мама все поглядывала в окно, отрываясь то от шитья, то от других своих дел, поглядывала туда, где возвышался пятиэтажный, самый новый в нашем поселке дом, совсем готовый к сдаче и как бы ожидающий будущих жильцов. Интересно, что мама собиралась увидеть?
        Там, куда она посматривала, ничего не происходило. Как обычно, люди шли кто на обед, кто со смены, катили малышей в колясках, девчонки примостились играть в классики прямо посреди тротуара. Какой-то здоровенный парень, подпрыгивая на одной ноге, быстренько загнал их розовую звенящую черепицу в «рай» и пошел дальше, раскачивая плечами. Со спины мне показалось, это был Костя Селин.
        Я долго глядел вслед парню и думал: где же Алексей Михайлович, где же его обещания? Еще я думал о том, как почувствует себя Виктор, если все-таки четвертая комната, будь она неладна, достанется его отцу. И в конце концов я не выдержал, задал маме вопрос.
        - Как ты считаешь, — спросил я, — неужели никто и пару теплых слов ему не скажет? Все так и сделают вид, что ничего не происходит, и отдадут?
        - А он и спрашивать не станет. Своя рука — владыка. Зачем ему спрашивать? — ответила мама и наклонилась над моей тарелкой, проверяя, не пригорели ли котлеты.
        - Ничего, — сказал я. — Ты же видела, я ем — за ушами трещит. Ты лучше объясни: почему ему ни капельки не стыдно?
        За столько лет я вроде должен был давно понять: с такими вопросами обращаться к маме бесполезно. И на этот раз она долго молчала, потом нетерпеливо вздохнула.
        - Чем молоть воду в ступе, занялся бы задачами.
        - Хорошо. Только у Ленчика. К нему и Нина придет.
        На самом деле мне ничего не было известно о планах Нинки. Но ее имя для мамы было вроде гарантии того, что мы действительно займемся задачами, а не станем лясы точить. Мать отлично знала: Ленчика я еще могу сбить с пути истинного, Рыжову — никогда. Это уж точно.
        И мы действительно не стали решать задачи и пошли по поселку куда глаза глядят. Наверняка в конце концов мы очутились бы у обрыва и просидели бы там до звезд.
        Во всяком случае, ноги наши как-то сами по себе завернули за угол и понесли нас к реке. Но тут мы встретили Виктора. Может быть, случись это в любом другом месте, никакого разговора и не состоялось бы. Ну, в крайнем случае, увязался бы он с нами на обрыв, поболтали бы о проблемах обучения дельфинов русскому языку, о записках хирурга Амосова и еще о чем угодно из серии вопросов, интересующих «Технику — молодежи», «Науку и жизнь».
        Но дело в том, что мы встретили Виктора совсем недалеко от того дома, в котором предполагал занять четырехкомнатную квартиру инженер Антонов. И тут нам обоим почему-то пришла мысль, что Виктор оказался в этом месте неспроста. Не знаю, как в подробностях рассуждал Ленчик, но я для себя даже решил, что Виктор пришел сюда не любоваться, а терзаться.
        Может быть, так я подумал, потому что сегодня с утра только и делал — прикидывал насчет той квартиры. А может быть, слишком уж непривычный у Виктора был вид.
        Прямо жалко было смотреть, как шел он и гнал, словно маленький, перед собою пустую консервную банку. Банка залетела в кусты сирени. Виктор выковыривал ее оттуда, а голова у него все время была опущена, и двигался он отчего-то боком. Кто его знает, может, так удобнее ему гнать ту паршивую жестянку, бренчащую на весь белый свет.
        Ленчик поморщился не то от этого бренчания, не то от общего безутешного вида Виктора и тут же перешел через дорогу.
        - Послушай, — сказал он так скоропалительно, что я только успел рот раскрыть от неожиданности. — Послушай! Плюнь и не переживай. Все мы прекрасно понимаем, что она не тебе нужна, что ты тут вообще ни при чем…
        Само собой, имелась в виду не жестянка — квартира.
        Почему мы с Ленчиком все время считали, что настроение Виктора имеет прямое отношение к квартире? Ведь существовали еще Нина, Милка и всякие другие переживания, возможно не менее важные, не знаю.
        - Прости меня… — сказал Виктор и так поддал свою банку, что она, как комета, сверкнула в воздухе и с нездешней силой ударилась о стенку на той стороне улицы. — Прости меня, но я не хочу разыгрывать из себя невинного мотылька. Мол, залетел на огонек, обжег крылышки, а теперь могу и вернуться…
        Нет, тут имелась в виду, конечно, не банка и не квартира.
        - Ты о Нинке? — спросил я довольно глупо. — Ты со Звонковой поссорился?
        В моем вопросе прозвучала радость. Хотя я отлично понимал: из-за одного того, что Виктор поссорился со Звонковой, Нинка вовсе не разбежится налаживать с ним прежние отношения.
        Виктор посмотрел на меня удивленно. Очевидно, предполагалось: мы в курсе каких-то важных событий. А мы были вовсе не в курсе. Но, возможно, нам и не следовало входить в курс, вникать во всякие там подробности, говорить все, что мы думали о Милочке Звонковой.
        Возможно, нам следовало сделать как раз то, что сделал Шагалов. Он спросил:
        - Помнишь, Антонов, ту контрольную по геометрии, из-за которой вы с Рыжовой поссорились?
        - Помнишь, Антонову ту контрольную по геометрии, из-за которой вы с Рыжовой поссорились?
        Он спрашивал сурово, и Ант, прежде чем кивнуть, посмотрел на него, мне даже показалось, с испугом.
        - И помнишь, как ты носился: будто Нинка не дала тебе шпаргалку из-за того, что она одна, — получилось бы, не сдала контрольной?
        Виктор опять кивнул.
        - Ты думал: Нинка не решила своего варианта. Пусть из-за того, что возилась с твоим. Тебя это не касалось, не пекло.
        Виктор смотрел на Ленчика во все глаза.
        - Так вот, Нинка тогда, если хочешь знать, решила оба варианта. Она из-за принципа не дала тебе шпаргалку. Понимаешь — из-за принципа, лопух. А ты на принципы ее плевать хотел…
        Виктор молчал.
        - А свою контрольную она не сдала, чтоб ты не один глазами моргал своими слепыми.
        Виктор молчал. Впрочем, я тоже молчал. Только Ленчик говорил и говорил. Кулаки у него были сжаты, а взгляд такой недобрый, какого я за ним никогда не замечал, не предполагал даже. Я смотрел на Ленчика, и мне представлялось: только он замолчит, как тут же рванется на Виктора с этими самыми своими кулаками и замолотит куда попало. Потому что хотя у Шагалова и были тоже свои собственные принципы, но лопается же всякое терпение.
        Только тут Виктор вдруг, разом повернувшись и махнув рукой, побежал от нас вдоль всей улицы, так что мы долго еще могли его видеть.
        Он бежал не легким, спортивным своим бегом, а заплетаясь. Рубашка до того жалко провисала у него между лопатками, и вообще я никогда не узнал бы его со спины, даже точно сказал бы, что это не он.
        Мы стояли, молчали.
        Потом я сказал:
        - Давай к Рыжовой.
        Само собой, надо было к Рыжовой. Потому что если судить по лицу, какое только что было у Виктора, становилось ясно: человек попал в настоящую беду и мало ли чего в этой беде может натворить. А Нинка…
        Но Ленчик посмотрел в сторону.
        - За ручку привести, чтоб она ему сопли вытерла? Ну, на это меня нет. Сам беги.
        Я не побежал.
        Я шел рядом с Ленчиком и, как месяц назад, когда мы возвращались с той контрольной, рассматривал Ленькино лицо. Наверное, потому что за этот месяц я много раз вспоминал Ивана Петровича, Ленчик казался мне очень похожим на отца. У меня даже появилось такое чувство, будто я вышагиваю по поселку рядом с самим «бешеным прорабом». И надо мне принимать какие-то важные решения не в наших мальчишеских, а во взрослых делах.
        Глава семнадцатая, читая которую надо иметь в виду, что никто из действующих в ней лиц не знает о событиях, развернувшихся в предыдущей
        Юлии Александровне хочется сесть, опуститься на широкую валкую скамью. Скамья эта, как в районном клубе бывали лет пятнадцать назад или в заводском — лет десять… Вахтер долго звонит кому-то насчет пропуска, и бурая, прореженная временем бровь стоит у него почти вертикально. Вахтер, очевидно, старается и не может понять, зачем ей завод, зачем ей пропуск, зачем ей начальник смены второго цеха. Аппарат в проходной тоже старый. Юлия Александровна упорно смотрит на этот аппарат, пока ей выписывают пропуск, будто так же, как вахтер, не понимает, зачем пришла. Стоит, опрокинувшись в свое прошлое, в котором достаточно встречалось и таких скамей в районных клубах, и таких проходных с узким окошком, с мягкими царапинами и впадинами на подоконнике этого окошка, которые нельзя замазать даже толстым слоем краски. В каждой царапине, в каждой вмятине в глубине темнеет пятно: солярка, тавот, а вернее всего, просто копоть. И вахтеры в ее прошлом были точно такие, и телефонные аппараты.
        Когда Юлия Александровна входит из проходной во двор завода, ей кажется там необычно, неестественно солнечно. Может быть, потому, что в проходной было сыро. Одна стена даже пошла пятнами, и штукатурка внизу осыпалась, лежала неубранной кучкой. Юлия Александровна еще подумала, глядя на эту кучку уже отделившихся друг от друга песка и извести: «Всем кажется, что проходную будут ломать не через месяц или два, а завтра».
        Несколько парней чуть старше Виктора попадаются Юлии Александровне навстречу. Они идут в одинаковых спецовках, прожженных кислотами, в одинаковых мятых суконных беретиках. И в лицах их заключается что-то одинаковое, во всяком случае, такое, что кажутся они первой шеренгой колонны, а не просто спешащими в столовую. А может быть, не в выражении лиц дело, а в том, что шагают они слишком размашисто, крупно?
        Юлия Александровна смотрит на них, как бы вспоминая что-то, и прибавляет шагу. До проходной все представлялось ей очень просто: она войдет, набросив на лицо легкую снисходительную улыбку: «Решила навестить. Не странно ли — жить рядом и ни разу не поговорить толком. За все полтора года».
        «Лучше позже, чем никогда, — скажет он и пойдет ей навстречу. — Лучше позже, чем никогда, Юленька».
        Конечно, он может сказать не те слова, которые приготовила ему Юлия Александровна. «Нет, не странно, — может сказать он. — Отнюдь не странно. А вот странно, что со своей просьбой ты примчалась ко мне. У тебя ведь просьба, Юленька?»
        Юлия Александровна, как будто уже услышав этот вопрос, на секунду прикрывает веки: «Просьба».
        Но когда она входит к нему в кабинет, Алексей Михайлович, подняв голову от пустого дощатого стола, точно и быстро спрашивает совсем по-другому:
        - Что-нибудь случилось с Виктором?
        Нет, Юленькой он ее не собирается называть. И подниматься, спешить навстречу ей он тоже не собирается. И Юлия Александровна садится на краешек стула, неловко поджав ноги, как садятся обычно люди, забежавшие на минутку и не очень уверенные, что им рады.
        Она отлично видит, как выглядит со стороны. Ей самой противно, но исправить она уже ничего не может. Может только с тоской и злостью чувствовать внезапную тяжесть своего тела я эту новую, неподатливую кожу туфли, которая, как живая, вгрызается ей в ногу и только добавляет неловкости, потому что, господи, должна же была она все-таки думать, когда выбирала именно эти туфли сегодня утром.
        - Так что же с Виктором? — переспрашивает Алексей Михайлович.
        - Не знаю. Вчера вечером с ним что-то произошло. Вернее, дней пять назад. Он не спал всю ночь, а вчера…
        - Дней пять, — повторяет Алексей Михайлович, и по глазам она видит: он отсчитывает дни, возвращаясь назад.
        Крупные, твердые руки его очень спокойно лежат на столе, касаясь друг друга пальцами. А стол дощатый, какой-то странный в своей обнаженной опрятности. Будто он не на заводе стоит в конторке начальника смены, будто на нем сейчас тесто месить станут.
        Юлия Александровна тоже кладет локти на стол, и вдруг прошлое не обступает ее, а обрушивается на нее, как водопад или, по крайней мере, как сконцентрированный кусок ливня из водосточной трубы. Обрушивается, отнимая дыхание, голос.
        …«Ты, конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих…» Тогда была река, и они пели, сидя над рекой, спустив ноги с обрыва. Вернее, не пели, распевали во весь голос и без всякой задумчивости. Хотя река была задумчивая, и поля вокруг были задумчивые, и полоска леса… Но об этом Юлия Александровна догадалась позже. А тогда они пели совсем не задумчиво. Они были уверены: если случится, они сумеют погибнуть за рабочее дело. Но потом они еще воскреснут, и вся доля счастья, какая им положена, все равно мимо не пройдет, они ее получат сполна.
        «Ты, конек вороной, передай дорогой…» Она слишком рано поверила, что он погиб за рабочих… Ему подходило погибнуть за рабочих, за правое дело. Так же, как Антонову подходило вернуться живым. Живым победителем. А что подходит ее сыну?
        Ведь она явилась сюда ради сына, и никогда даже в голову ей не могло прийти, что эти двадцать с лишним лет так охотно отступят, открывая ей те времена, когда она гуляла в тощем городском саду с пареньком в спортивных резиновых тапочках и куцем диагоналевом пиджачке.
        Холодная вода хлюпала у них под ногами. На апрельском ветру не спеша просыхали голубоватые от сырости бетонные статуи.
        Они стояли в два ряда друг против друга, эти статуи: колхозница с курицей в руках, летчик в шлеме, девушка, укладывающая стропы парашюта, а тот выдулся пузырем. Дискобол, еще одна девушка — с ракеткой, футболист. Что-то наивное было в их расположении, в том, что не догадались растерять их по аллеям, собрали всех вместе. Наивны и не слишком красивы были их толстые ноги, их грубоватые тела. Но тогда это не замечалось. Говорили даже, что одна из бетонных девушек похожа на нее, Юльку, та, с парашютом.
        Шло время, когда считалось, что девушка прежде всего должка быть хорошим парнем. Юлька и была хорошим парнем. Это в ней ценили особенно, из-за ее красоты. Словно ей предлагали скидку, поблажку, а она отказалась, но только наступит час — будет прыгать с парашютом, или уйдет в разведку, или. Она сама о себе тогда тоже думала так.
        Все получилось иначе. И вот она сидит, беспомощно выложив руки на колени, и голос у нее тусклый, какой бывает, когда заранее знаешь, что просьба твоя обречена на неудачу.
        - Я думаю, что-то случилось в школе. Пять дней назад он пришел очень поздно, но, очевидно, прямо из школы, с книгами. И до утра у него горел свет, я слышала, он не ложился… Я подумала, может быть… Я хотела бы… — Голос у Юлии Александровны ломкий, хрусткий, сейчас оборвется.
        В самом деле, она бы хотела, она многое хотела бы. Например, она хотела бы сообразить, как ей обращаться к этому человеку с крупной, тяжелой головой и внимательными глазами. Не Лешей же его назвать, в самом деле.
        Леша прочно остался в тощем городском саду, где они бродили по солнечным пятнам между деревьев и статуй, шелушащихся голубыми пластами штукатурки. Во время войны статуи перестали подбеливать, и стало кое-где видно голое бетонное тело. У футболиста колени почернели и прутья арматуры проглядывали сквозь съеденный сыростью бетон.
        Она приходила и одна к этим статуям: все-таки они были свидетелями. Даже больше: они были товарищами, из которых каждый что-то знал. В институте все меньше оставалось тех, кто что-то знал о них с Алексеем.
        Потом пришла повестка о без вести пропавшем, а уж после повестки появился, пришел с войны Антонов. Он был такой живой, такой неистребимо живой по сравнению с этими статуями, по сравнению с повесткой, извещавшей о без вести пропавшем.
        Юлия Александровна широко раскрывает глаза, совсем широко, чтобы наконец видеть только эту комнату и этого человека, который сидит перед нею. В конце концов, она пришла сюда ради своего сына, а не ради приятных или неприятных воспоминаний.
        - Почему-то я решила… Кто-то ведь должен знать, а мне не хотелось идти в школу. Он бы мне не простил, если бы я пошла в школу или к этой девочке — Рыжова, кажется, ее фамилия… И тогда я пришла сюда.
        - Нет, я тоже не знаю, что именно, и не уверен, что в школе. — Алексей Михайлович сводит и разводит сомкнутые пальцы рук. — Хотя — произошло. Например, он мог вплотную увидеть какую-то подлость, и в таких размерах, о которых не подозревал.
        - Может быть, с квартирой… — невольно вырывается у Юлии Александровны.
        - Может быть, — подтверждает Алексей Михайлович и кивает сам себе. — Хотя о квартире Виктор знает не первый день.
        - К тому же мы решили отказаться от этой затеи с обменом. — Юлия Александровна собрала все силы, чтобы «мы» прозвучало убедительно, достойно.
        «Мы» — Сергей Иванович и она, их семья. В каждой семье бывают свои неприятности, ошибки. Те, в которых виноват Антонов, Юлия Александровна берет также и на себя, вовсе не собираясь выставлять его к позорному столбу перед кем бы то ни было. «Мы решили отказаться…»
        Юлия Александровна смотрит таким отсекающим взглядом — навстречу насмешке, навстречу недоверию, навстречу чему угодно. Потому что она и сама понимает, как это звучит: «Мы!», «решили!», «отказаться!», «от затеи», «с обменом». Каждое слово будто нарочно выбрано из самых неудачных.
        - Решили отказаться? — переспрашивает Алексей Михайлович, и в голосе его ей слышится сомнение. Кажется, сейчас, сию минуту, он может продолжить: «По-моему, это называется несколько иначе, это называется: нам пришлось отказаться от затеи с квартирой, не так ли, Юленька?»
        Юлия Александровна опускает веки и чувствует, как что-то противно бьется в ресницах. Мелко-мелко, как ночная бабочка. Юлии Александровне не хочется поднимать глаз, не хочется видеть торжество во взгляде Алексея Михайловича. Торжество и насмешку. Но в то же время Юлии Александровне не до обид. Ее сын решил уехать, сбежать из дому, бросив школу, отправиться работать проводником — или как там у них это называется — в те самые горы, которые и в обычное время особого восторга у нее не вызывали. Она не может допустить, чтоб за месяц до аттестата…
        Нет, ей решительно не до обид. Ей сейчас, немедленно, нужна помощь Алексея Михайловича.
        Юлия Александровна так и говорит:
        - Виктор не через месяц намерен уезжать, он хочет немедленно, завтра сбежать на свой Кавказ. Если бы я знала, что его преследует… Я думаю, кто-нибудь знает.
        - Во всяком случае, не я.
        Юлии Александровне кажется, говорит он это торопливо, стараясь быстрее покончить с разговором.
        - Но пропадет год, если он за месяц до аттестата, бросив все, помчится к своим кострам из-за глупого мальчишества. Или нельзя уладить на месте, что там случилось?
        Юлия Александровна не спрашивает, скорее просит. Она сама не в состоянии втолковать сыну, как безрассуден его поступок, как несерьезен и какие последствия… Может быть, кто-нибудь поможет ей? Теперь она пристально смотрит на Алексея Михайловича, на его руки, широкие, с желтыми от табака пальцами, на его выпуклый лоб. Морщин не так уж много, но они резкие, глубокие, и эта седина… А глаза просто внимательны, просто печальны, и никакого злого торжества, никакой насмешки в них нет да и не могло быть.
        «Пахарь, — вспоминает Юлия Александровна чьи-то слова, сказанные давно, более двадцати лет назад. — Лешка такой «пахарь».
        - Из-за мальчишества? — переспрашивает Алексей Михайлович, сбивая пепел о край жестяной банки, наполненной окурками. — На мой взгляд, не такое уж это мальчишество, когда одни прыгают с парашютом, другие через пропасти и тоже рискуют жизнью. — Алексей Михайлович смотрит на нее чуть вопросительно. — Виктор берет на плечи поступок, который влечет ответственность. А ответственность хорошая вещь, когда ее взвалишь на плечи. Так что год не пропадет. Может быть, без этого года больше бы пропало.
        Алексей Михайлович делает такое движение, будто собирается тронуть ее за руку, разбудить, увериться, что она слышит его вопрос, потребовать немедленного ответа. Или — утешить?
        - Дети всегда уходят из дому, Юленька. Беда не в том…
        Да, она отлично знает: беда — если не хотят брать с собой главного, на чем держался дом. Или, может быть, счастье? В данном случае, может быть, счастье? Ведь не кафелем же было набивать Виктору рюкзак! И не возможностью приобрести этот кафель?
        Алексей Михайлович тушит папиросу долго, тяжело. Ему не к чему видеть смятение Юлии Александровны. Поэтому он тушит папиросу с таким видом, будто для него сейчас самое главное — потушить эту папиросу, придавить, уничтожить и следы ее. Или он хочет придавить, уничтожить свои сомнения? Например, сомнения насчет того, стоит ли продолжать разговор, который все равно так или иначе причинит боль, обидит?
        Но, очевидно, стоит продолжать.
        - Почему ты считаешь — его спугнул один какой-то факт? Может быть, они копились? Кажется, было предоставлено достаточно пищи…
        Наверное, давно следовало встать, вскочить со стула, сделать надменное или хотя бы такое лицо, какое бывает у человека, неприятно удивленного собеседником, оказавшимся глупее, грубее, непонятливее, чем ожидалось. Юлия Александровна не может сделать такого лица. Больше того: ей вовсе не хочется делать такого лица.
        Алексей Михайлович между тем говорит много, быстро. Он впервые за это время говорит так много и быстро, так зная, что сказать. А она даже не вслушивается в его слова, она только смотрит ему в лицо.
        - Как показывает история, себя за собой не то что на Кавказ — в Антарктиду потащишь, — говорит Алексей Михайлович. — Тут надо мерять не километрами, а ответственностью…
        Да, Виктору, ее сыну, предстоит еще длинный путь, и длинный путь уже прошел этот человек… «Пахарь», «пашет» — теперь снова в обиходе такие слова, она слышала их от сына. И даже Антонов как-то, придя с работы, сказал: «Так пахал — спина гудит». Хотя Антонов никогда не был пахарем. Он всегда считал себя полководцем на поле боя.
        Юлия Александровна морщится: мало ли кто кем себя считает! Считала же и она себя способной пойти на фронт, ползти по влажной примятой траве в разведку. И другие считали ее похожей на ту парашютистку, распутывающую свои стропы, на девчонку с толстыми бетонными ногами.
        Юлия Александровна идет к проходной по территории завода. У Юлии Александровны никогда не было толстых ног. Ноги у нее и сейчас стройны, и стройность их еще увеличивают новые туфли, неизвестно по какому поводу надетые именно сегодня. Туфли на злых, жалящих каблуках…
        Хрустят посыпанные гравием дорожки. Наивные листья калачиков пробиваются везде, где земля не залита бетоном, не истоптана сотнями спешащих подошв. Навстречу Юлии Александровне опять попадаются парни в спецовках.
        Юлия Александровна скользит взглядом по их открытым мальчишеским лицам, будто ей необходимо отыскать что-то очень важное. Может быть, сходство с сыном, а может быть, кусочек своей юности? Взгляд ее беспокоен и быстр, а кровь стучит в висках, еще торопя и подталкивая. Но каждый из ребят, встреченных ею по пути, похож сам на себя.
        Юлия Александровна идет к проходной мимо наивных калачиков, мимо старой бочки с раствором, мимо кучи щебня и каких-то рельсов, и справа ее сопровождает отвесный, легкий и летучий, как парус, бетон новых корпусов нового завода. Завода, который уже любит инженер Антонов и на котором его никогда не будут любить. Хотя бы потому, что он пытался отнять комнату у женщины, о которой каждому известно: именно она закладывала первые камни первой очереди завода, кстати, и котлован под них тоже рыла она.
        Но Юлии Александровне не становится жаль Антонова. Юлии Александровне не жаль Антонова, но так тоскливо, так неприкаянно у нее на душе. Сын уходит из дому… Сыновья всегда уходят из дому продолжать нашу жизнь или совсем в другую сторону.
        Юлия Александровна знает о себе, что она будет плакать, хватать за плечи, приводить доводы. Юлия Александровна мучительно прикладывает пальцы к вискам; так трудно, так неисполнимо и так нужно ей хоть на минутку приблизиться к той Юльке, которой, может, и вправду подходило прыгать с парашютом и уползать по холодной траве в кромешную ночь, осыпающуюся пулями. Которая не стала бы плакать, хватать за плечи, приводить доводы.
        Юлия Александровна идет по территории завода. А навстречу ей, торопливо дожевывая булку, или просто разговаривая, или толкаясь плечами, идут ребята, такие, как Виктор, и чуть старше его. И что-то светлое лежит на их лицах, будто они не просто залиты солнцем, будто солнечные зайчики, отраженные рекой, скользят по их легким мальчишеским щекам.