Альфа Большой Медведицы Владислав Крапивин
        Альфа Большой Медведицы #1
        Несколько зарисовок из жизни пионеров. Истории о таких неизменных ценностях как дружба, ответственность, честность. Читатель с головой окунается в яркую и пронизанную романтизмом жизнь подростков минувших дней. История трубача Генки, рассказ о завсегдатае путешествий под парусами Сережке… Все они сливаются в единый яркий калейдоскоп повествования, полного ощущения насыщенной мальчишеской жизни.
        Владислав Крапивин
        Альфа Большой Медведицы
        СИГНАЛ ГОРНИСТА
        1
        Шёл отряд.
        Сухо и рассыпчато стучали два барабана. Знамя хлопало на ветру - красное знамя с костром, серпом и молотом.
        Раз-два, левой! Топали ноги по травам переулков, по гранитной мостовой Екатерининского спуска, по дощатым шатким мостикам через ручьи и канавы. Кто в стареньких ботинках, кто в самодельных тапочках, а кто и просто босиком. Не привыкать!
        Шагал отряд мимо деревянных заборов, мимо церкви на площади, мимо кирпичных лабазов и покосившихся бревенчатых домов.
        Гурьбой бежали по обочинам чумазые босые ребятишки, помахал рукой парень в богатырке с голубой кавалерийской звездой. Краснорожий бородатый мироед, придержав у перекрестка подводу, с размаху перекрестился, будто воздух саблей рубил, плюнул и трахнул кулаком по лошадиному крупу. Ну, плюйся, плюйся. Доплюёшься! Теперь тебе не прежние времена.
        Шёл отряд, и не уставали барабанщики. Шагали ребята по центральным улицам, по заросшим проулкам окраинной слободы, по лесной дороге, по песчаному берегу озера. День был хороший: облака - будто желтые горы, небо - синее, как море, а озеро - как небо.
        У перевернутой самодельной лодки возились двое деревенских пареньков. Услыхали барабанщиков, подняли головы, засмотрелись на знамя, на незнакомых мальчишек в белых рубашках и штанах до колен, с красными платками на шеях, с мотками верёвок и топориками у поясов.
        - С городу. Пионеры называются. Батя сказывал, цельный месяц будут в лесу жить.
        - А тебе-то чего? Пускай живут, нам не мешают. Ты конопать давай, дело не бросай.
        - Я ничо, так. Афанасий Петрович говорит, нехристи они и совести не знают.
        - А сам-то он знает? Семь шкур с соседей дерёт.
        - Дак я и говорю. Эй, ребята, далеко идёте-то?
        - На Гамаюн!
        - Хорошее место! В гости приплывём!
        - Давайте!
        Это Генка крикнул «давайте», Тот, что в третьей шеренге слева. Конечно, не следует кричать в строю, но ведь и не ответить нельзя: нехорошо получится. Да и трудно удержаться, не крикнуть, потому что на душе очень радостно: брызжет солнце, ярко синеет вода, стройно шагают товарищи. Неутомимые барабанщики Петька Бубенчиков и Саня Черноскатов то попеременке, то вместе бьют весёлый походный марш. А за синим лесом, в конце дороги, ждёт мальчишек заваленный гранитными валунами, заросший полуостров с дремучим сказочным названием - Гамаюн.
        К лагерю пришли, когда солнце уже садилось за сизый лесистый хребет на том берегу. Зарозовели облака, вода стала золотистой, и мелко поблёскивал слюдяными чешуйками гранит валунов. Среди камней в траве раскидано было отрядное имущество: его дежурные привезли на подводе и на шлюпке. Лежали свёрнутые палатки, стояли корзины с картошкой, вёдра. Поблёскивали штыки на составленных в пирамиду винтовках. А еще одна винтовка - в руках у часового.
        Хоть и устали ребята, а отдыхать некогда - ночь на носу.
        - За дело, друзья!
        Десять человек - ставить палатки, двое - за водой, пятеро - чистить картошку. Остальные - за дровами, за ветками для постелей, костровую площадку готовить и мачту для флага.
        И часовой к знамени!
        Генка и Саня Черноскатов вместе таскали хворост. Наберут по охапке - и к костру. Саня наконец выдохся:
        - Хватит уже. Дров-то на целую неделю нанесли.
        А Генка ничуть не устал. Хоть всю ночь работать готов. Жаль, никакого дела не осталось: палатки стоят ровным квадратом, мачта на месте, огонь трещит, в вёдрах булькает картофельная похлёбка. Вот и кончился день, похожий на солнечную карусель. Голубые звёзды проклюнулись в светлом небе. Звенят комары, кусаются помаленьку, но ничего.
        - Ребята! Ужинать и спать!
        А спать совсем не хочется. Посидеть бы ещё у костра. Или у воды постоять, поглядеть, как мерцают в десяти верстах огоньки города. Где-то там, в домике у городского пруда, мамка, Бориска, Лида. Бориска чуть не ревел, просился с отрядом, да нельзя: мал ещё.
        - Гена, а ты и не устал вроде.
        Генка вздрогнул. Это старший вожатый Юра Боровикин подошёл.
        - Нет, Юра, не устал. Я ещё хоть что могу делать.
        - А часовым быть?
        - Да хоть всю ночь!
        - Всю ночь не надо. Я тебе через два часа смену пришлю. А сейчас даже не знал, кого поставить. Все уморились, ты один такой боевой. Винтовку возьми.
        - С патронами?
        - Ну, а как же! Дело нешуточное.
        У Генки под сердцем прошёл холодок. Дело и впрямь серьёзное. Время такое неспокойное, в сёлах народ всякий, оглядка нужна. На прошлой неделе в уполномоченного окружкома комсомола два раза стреляли из обреза, когда ехал через лес на лошади. Но ведь недаром у Генки патроны. Юра высыпал их ему в ладонь - тёплые, тяжёлые, остроконечные.
        Генка отвёл в сторону ствол со штыком, оттянул затвор старой трехлинейки, вложил патроны в магазин. Верхний патрон придержал, чтобы тот раньше срока не ускочил в ствол.
        - Ну, парень ты надёжный, правила знаешь, - сказал Юра.
        - Ага. Сперва: «Стой! Кто идёт?» Потом: «Стой, стрелять буду!» Потом, ежели что, в воздух трахну. Ну, а если уж…
        - Всё правильно.
        Генка обходил палатки по квадрату. Сосны и кусты тёмным облаком обложили лагерь с трёх сторон, а с четвёртой светилась кое-где меж стволов озёрная вода. Звёзды мигали. И тишина была. Слышно, как ребята дышат в палатках.
        Генка прислушивался. Трава под ногами шелестит. А иногда кто-то завозится, зашумит в дальних кустах. Может, ветер проснулся, а может… Генка снял с плеча и взял на руку винтовку. Пять патронов в магазине, будто пять пальцев ладони, сжатой для салюта. Стоит передернуть затвор, и… Пусть сунутся! Генка не вздрогнет, не отступит даже полшага. Потому что он отвечает за лагерь, за товарищей, за знамя.
        Но пока всё спокойно. И ветер опять затих. Даже комары угомонились. Тихо, тепло. И сильно пахнут листья и травы. Так же, как в то лето, год назад.
        Генке вспомнился июльский вечер…
        2
        Травы пахли соками, росой и медом. Солнце ушло за березняк на том конце луга. Генка нехотя поднялся с пенька, сунул за пояс книжку, взял с земли кнут. Он устал сегодня, бегая за коровами, и лишь под вечер, когда стадо притомилось, посидел немного с книжкой. А теперь вот пора гнать коров в деревню.
        Пасти стадо - непривычное занятие для городского мальчишки. Рогатая скотина не очень-то его слушается. Ну какой пастух из паренька, которому недавно лишь двенадцать стукнуло? Только Генка не жалуется. Быть пастухом лучше, чем батрачить за одни харчи у свихнувшегося от жадности «хозяина» Петра Макарыча Малопудова.
        К Малопудову Генку устроил дядя Федор, знакомый отца. Когда отец помер, мамка работать пошла, а дядя Федор её уговаривал:
        - Отдай мальчонку в деревню, у меня там свояк есть, крепкий хозяин. Будет Генка под присмотром, делом займётся. Глядишь, к осени мешок муки заработает.
        У матери, кроме Генки, маленькие Лидка да Борис. Попробуй прокорми. Время-то тяжёлое. Поглядела мать на Генку, вздохнула, спросила:
        - Ты сам-то, Гена, как думаешь?
        - А чего… - сказал Генка. - Если мешок муки, то конечно…
        Свояк дяди Федора и впрямь был «крепкий хозяин». Проще говоря, кулак. Генка с утра до темноты ни минуты отдыха не знал: чистил конюшню, корм задавал скотине, навоз вывозил. Свиньям завидовал, потому что те могли спать сколько хочется.
        А когда, совсем измочаленный. Генка валился на лавку, костистая рука Малопудова вцеплялась в его плечо.
        - Подымайся, ты. Табак за тебя Николай-угодник рубить будет?
        Ух как ненавидел Генка его заросшее лицо и гусиные глазки!
        Глотая слезы, поднимался он и рубил в деревянном корыте сухие листья самосада. Запах его он до сих пор не выносит. Маленькие окна избы казались красными от позднего летнего заката. В одном из окон чернел ненавистный силуэт хозяина. Генка встряхивал сонной головой и зубы стискивал от злости. Но ведь никому не скажешь про свои обиды, помощи ни у кого не попросишь.
        Один раз Генка, разозлившись, так трахнул в корыте железной сечкой, что корыто треснуло.
        - Это что ж?! - заголосил Петр Макарыч. - Кормишь его, прорву, жрёт, как лошадь, да ещё добро в щепки переводит!
        Замахнулся было, да Генка тоже не промах: отскочил к стене, сечку сжал покрепче, стерпеть не захотел.
        - Какое это добро! Насквозь уж прорублено.
        Малопудов поостыл. Корыто и в самом деле старое. А мальчишку трогать - себе дороже обойдётся. Вон как глазами-то зыркает: чисто волчонок. К тому же и соседи, чтоб им провалиться, всё больше говорят, что заездил парнишку.
        И партейный этот, Завьялов, нехорошо на него, на Малопудова, поглядывает.
        - На вышку полезай да новое корыто найди, - проворчал Петр Макарыч. - Там, за вениками, лежит. Лампу возьми. Да не запали там чего.
        Вышка - это по-деревенски значит чердак. Взял Генка керосиновую лампу с пузатым стеклом, забрался по приставной лестнице в пыльную темноту чердака. Пахло сухой землей и берёзовыми листьями. Веники, подвешенные к стропилам, словно скребучие лапы, хватали за лицо. Генка долго не мог найти корыто. Потом отыскал его в углу за старым сундуком, окованным ржавыми полосками.
        Сундук был старинный, могучий. Интересный. Уж не золото ли прячет в нем Петр Макарыч? Генка поднатужился, поднял крышку. Была в сундуке всякая рухлядь: гнилые голенища от сапог, драный шёлковый абажур, мятый самовар без крана. А ещё была книжка - разлохмаченная, без корочек. И на первой странице картинка: мальчишка в широкополой шляпе, верхом на тонконогом коне, перепоясанный патронташами, поднял к губам сигнальную трубу. А издалека мчатся по степи лихие всадники.
        Через неделю Семен Завьялов. тот, что из Красной Армии пришёл раненый, Генку окликнул через изгородь и сказал:
        - Мы тут с народом порешили, что нечего тебе на Малопудова спину гнуть. Определим тебя в пастухи. Мужиков у нас мало, на это дело с охотой никто не идёт, а тебе в самый раз, если постараешься. Скотины у нас немного, управишься. До осени походишь за стадом, муки заработаешь - и домой. Чего тебе в деревне делать? Ты человек городской, рабочий… А пока у меня поживёшь.
        С тех пор и ходит Генка в пастухах. Кнут на плече, а за поясом книжка. Та, что на чердаке нашлась. Чуть свободная минута выпадет. Генка сразу нос в книгу. Написано там о далёкой стране Трансвааль, где народ дрался за свою свободу против англичан. Страна далёкая, африканская, а дела понятные: вся Россия тоже воюет за свободу, против богатеев, таких, как Малопудов. Да и против этих самых англичан тоже, которые до чужого каравая большие охотники. Семён Завьялов с ними воевал, рассказывал…
        Генка уже два раза перечитал книжку, где говорилось про мальчишек из Трансвааля, которые с англичанами дрались. И очень ему нравится картинка на первом листе: всадник-трубач.
        Вот бы Генке такую трубу!
        Он так замечтался, что даже кулак к губам поднёс. Даже показалось, что губы коснулись холодного металла…
        Заиграет труба, и послушное стадо соберётся в путь. Станут гарцевать на мустангах ковбои - пастухи и охотники дикого Запада. (Генка про них ещё раньше читал в книжках Купера и Майн Рида.) А если кто заденет Генку, целая армия бросится на выручку, сотрясая поля топотом подков.
        И вот как наяву видит Генка, будто на звук трубы мчатся от тёмного леса по холмам, лугам и перелескам всадники. Их стремительные силуэты чётко рисуются на вечернем небе. Вытянулись по ветру плащи, головы в широкополых сомбреро склонены к лошадиным гривам.
        Всадники спешат к Генке. Помощь и дружба! Месть за обиды!
        3
        Генка усмехнулся своим воспоминаниям. Поправил на плече винтовочный ремень и зашагал снова.
        Всадники и трубачи из дальних стран. Всё это было неплохо, интересно, но Генку они теперь мало волновали. Они были сказкой, а Генка прошлой осенью встретил настоящего трубача.
        Это случилось, когда он вернулся домой из деревни. Вернулся не с пустыми руками. Мешок муки, о котором думалось всю весну и лето, он и в самом деле привёз. Свой, заработанный.
        Мать счастливо хлопотала у стола, заводила тесто. Говорила, благодарно поглядывая на Генку:
        - Учиться теперь пойдёшь. А то без грамоты куда денешься?
        В школу вернуться Генка и сам хотел. Да только. Бориска без ботинок, в отцовских сапогах шлёпает, а они как решето.
        У Лидки кофта - дыра на дыре. Да и с едой туго, одним мешком муки жив не будешь.
        - Успеется с учёбой-то, - небрежно сказал он матери. - Работать пойду.
        Друзья отца обещали устроить его в слесарные мастерские при электромеханической фабрике. Правда, дело затягивалось: уж больно мал парнишка. И пока шли разговоры да уговоры, выпали у Генки свободные дни.
        Да лучше бы их не было, этих дней-то. Скука. Пришла на Урал слякотная серая осень, и улицы раскисли от грязи. Не хочется и нос высовывать из дома.
        А вот малышу Бориске холод и дождь нипочём. Целыми днями он с приятелями пропадал на улице. Ничем не удержишь, хотя и сапоги дырявые. «Ну и пусть бегает, - думал Генка. - Помощи в доме от него всё равно мало. Только вот ноги не застудил бы».
        Однажды Бориска заявился домой с военным котелком, а в котелке - до половины - ячневая каша.
        - Откуда? - сурово спросил Генка.
        - Красноармейцы дали, - сказал Бориска. - И котелок насовсем. Я у них уже два раза бывал. Всегда кормят.
        Он блестел глазами и счастливо шмыгал носом. Потом протянул котелок.
        - Вы с Лидкой ешьте. Да мамке оставьте. А я сытый.
        Не понравилась вся эта история Генке. Но каша была хорошая.
        А Борька зачастил к новым знакомым. В трёх кварталах от городского пруда, в длинных каменных казармах, стоял красноармейский пехотный полк. Малыши-то хорошо знали туда дорогу, а Генка ни разу не бывал. Ну, в самом деле, не побежишь же за красноармейской колонной вместе с малыми ребятами, когда полк, щетинясь штыками, проходит по улицам.
        Но однажды, когда Бориска пропал чуть ли не на целый день. Генка забеспокоился и пошёл к казармам.
        Казармы стояли квадратом, а внутри был вымощенный брусчаткой двор. Во двор надо было пройти через каменную арку. Мимо часового в суконном шлеме с распущенными «ушами». Часовой глянул на Генку и добродушно спросил:
        - Ты куда, паренёк? По делу или так?
        - Брат у меня там, должно быть. Повадился к вам.
        - А-а, Борька-то? Ну иди.
        Бориску Генка нашел у подводы, что стояла рядом с конюшней. Бориска «помогал» выпрягать лошадь.
        - Болтаешься тут, - хмуро сказал Генка. И неловко обратился к красноармейцам: - Надоел, поди, он вам.
        - С чего же он надоел? - возразил усатый высокий красноармеец. - Он тут помогает. А ты, значит, брат? Вот и хорошо. Сейчас работу кончим, ужинать пойдём.
        Не смог Генка отказаться. Любопытно было поужинать с военными да и есть хотелось.
        Ужинали в низкой комнате за длинными столами при керосиновых лампах. Генка сидел между Бориской и усатым красноармейцем, которого звали дядя Алексей. Усы у дяди Алексея были жёлтые, будто медные, пальцы тоже жёлтые - от табака, наверно. А в глазах прыгали жёлтые точки от лампы.
        Генка очистил миску, «спасибо» сказал и спросил:
        - Может, вам по правде чего помочь надо? А то из Бориски какой помощник. А я всё могу. Пол вымыть или винтовки почистить.
        - Ну, винтовки-то мы сами чистим, - сказал дядя Алексей. - Каждый свою. Доверять другому своё оружие устав не дозволяет. А вот если трубу поможешь почистить, спасибо скажу.
        И он принёс гнутую сигнальную трубу с узким раструбом. При свете лампы она блестела, как тусклое золото.
        У Генки застучало сердце, и он принял трубу на вытянутые руки…
        Он скоро научился чистить трубу мазью и шинельной суконкой до горячего блеска. Он выучил на память несколько сигналов: «атака», «отбой», «подъём». С дядей Алексеем они уходили в тупичок за казармы, и трубач-красноармеец негромко наигрывал Генке тревожные мелодии: то быстрые, как атака конницы, то медленные и немного печальные.
        Дядя Алексей был трубачом ещё в войну с германцами. А потом воевал с Юденичем, с Колчаком. В одной руке винтовка, в другой солдатский горн. Сколько раз «атаку» трубил - не счесть. А однажды крепко ранило. Отлежался в лазарете, и перевели его в запасной полк.
        Слушал Генка рассказы дяди Алексея и забывал понемногу трубача с книжной картинки. Тот трубач то ли был, то ли не был, неизвестно, а настоящий - рядом. Вот он: шлем с малиновой звездой, красные полосы застежек на шинели, винтовка за плечом. И труба настоящая - тяжёлая, блестящая, звонкая. Генке казалось иногда, что от горна перешёл на дядю Алексея жёлтый золотистый налёт. На усы, на руки осела медная пыль, жёлтыми точками засветилась в глазах.
        Много раз Генка тайком подносил к губам холодный мундштук. Хотел сыграть. Ничего не получалось, только хрип вылетал. Один раз заметил это дядя Алексей. Ругать Генку не стал, смеяться - тоже. Объяснять начал:
        - Ты не просто дуй, а губы держи твёрдо. И язык к губам прижимай, будто клапан. Воздух им выталкивай. «Атака языка» это называется. Попробуй-ка.
        Попробовал Генка - маленько получилось.
        Потом стало получаться лучше.
        Всякие сигналы показывал дядя Алексей, только один никогда не играл. Насвистит его, напоёт тихонько, а на трубе не играет.
        - Если этот сигнал затрубить, тут, Генка, такое дело начнётся…
        И всё же пришлось.
        Как-то сидели Генка и дядя Алексей в казарменной каптёрке. Тихо было, дождик моросил за окном. И вдруг затопали ноги, зашумели голоса. Молоденький красноармеец забежал в каптёрку, покосился на Генку, что-то на ухо шепнул дяде Алексею. Дядя Алексей встал. Генку взял за плечо.
        - Беги-ка, братец, домой. Дело серьезное.
        Прихватил трубу и вышел.
        И тут же донёсся со двора сигнал. Тот самый - прерывистый и неспокойный.
        Не успел Генка домой убежать. Да и не хотел. Выскочил на крыльцо и смотрел с тревогой, как строится в длинные шеренги полк. Штыки да шлемы. Могучая сила, как стена. Вот уже и дяди Алексея не видать: затерялся в рядах. Вышли на середину двора командиры.
        - По-олк! Нале-е. во! Шагом марш!
        И пошли, ухая подмётками по брусчатке, рота за ротой. Исчезали за широкой каменной аркой. И остались только несколько человек во дворе да часовой.
        - Куда они? - спросил Генка у часового.
        - Банда объявилась. Беляки недорезанные.
        Шёл Генка домой, а в ушах у него всё повторялся тревожный сигнал.
        Какая же сила в трубе горниста! Заиграл - и встали железным строем тысячи товарищей. Кто их победит, кто сломит?
        4
        Полк не вернулся в казармы. На его место пришла другая часть. С пушками и оркестром. Мальчишки бегали туда каждый день. Бориска, восторженно хлопая ресницами и путаясь в словах, рассказывал про большие орудия, сверкающие трубы музыкантов и вороную лошадь командира.
        Но Генка больше не ходил в казармы. Всё равно дяди Алексея там не было. Да и времени не стало. Устроили Генку всё-таки в слесарные мастерские.
        - Слесарем будешь, рабочим человеком, - говорили Генке отцовы друзья.
        Рабочим - это хорошо. Только слова словами, а оказалось всё не так. Делу никто не учит, а только слышишь: «Генка, слетай в цех, мастера кликни!.. Генка, отнеси бумаги в контору. Генка, помоги инструменты прибрать!»
        Генка не отказывался, но досада его брала: разве при такой жизни ремеслу научишься? Ну, а с другой стороны, жаловаться как-то неудобно. Никто не обижает, а к делу не пристраивают, потому что жалеют: мал ещё.
        Наконец взял его в ученики слесарь Козельский, Степан Казимирович. Высокий, узкогрудый, желтолицый. Кашляет всё время. И не поймёшь: сердитый или добрый. Если Генка неправильно держит напильник, Степан Казимирович ничего не скажет, а молча возьмет и вложит в Генкины руки инструмент как надо. Глядишь, через две минуты у Генки опять всё не так получается. Тут бы Степану Казимировичу хоть слегка рассердиться, а он опять подойдёт и давай снова всё молча показывать. Потом рядом постоит, посмотрит, вот и всё. И кажется Генке, что Козельский недоволен. Один раз Генка не выдержал:
        - Вы, Степан Казимирович, будто сердитесь всё время и молчите. Лучше бы уж обругали, что ли.
        Степан Казимирович хмыкнул в усы, покашлял и тихо сказал:
        - Чего же мне на тебя сердиться, хлопец. Ты - старательный. Беда только, что не туда твоё старание идёт. Я понимаю так, что место твоё в школе, а не здесь.
        Это он, Степан Казимирович, наверно, привёл однажды в цех круглолицего веснушчатого парня в полинялой гимнастёрке и с командирской сумкой на плече.
        - Здравствуйте, товарищи, - сказал парень и стрельнул весёлыми глазами в Генкину сторону. - Дошли до нас такие слухи, что среди пожилого народа завелось у вас молодое пополнение. Что же вы от нас молодой рабочий класс прячете?
        - Вон он, твой молодой класс, - проворчал бородатый слесарь Василий Ефимыч. - Пилку мне поломал, чёртова душа. На две минуты одолжил - и конченое дело.
        - Ты, Ефимыч, из-за этой пилки мальца запилишь совсем, - сказал Степан Казимирович.
        - Не пилку мне жалко, а то, что у нонешних молодых аккуратности ни на грош.
        - Как это «аккуратности ни на грош»? - шутливо рассердился парень. - В этом мы разберёмся. А ну, товарищ Гена, айда на крыльцо, поговорим.
        На крыльце он сразу посерьезнел.
        - В общем, так. Зовут меня Анатолий, фамилия Суровкин. Я из окружкома комсомола. Слыхал про комсомол?
        Генка даже обиделся:
        - Как не слыхать! Я же не из дикого леса.
        - Ну, а чего же ни разу к нам в клуб не зашёл? Это же недалеко, на Пушкинской.
        Генка чуть покраснел:
        - Да… Все говорят: мал, мал… Надоело. Думал, не пустят. А что, примете в комсомол, если приду?
        Толя засмеялся:
        - Ты больно скорый. Приходи, посмотрим. Ты кем в жизни быть собираешься?
        Генка знал - кем. Хотел он быть боевым трубачом. Но говорить об этом никому не решался. Стеснялся как-то свою мечту открывать. Вздохнул он, поднял на Толю Суровкина глаза и сказал:
        - Красным командиром.
        Он не обманул. Ведь трубач - тоже командир. Ведь он зовёт в поход и в атаку, он играет тревогу, если грозят враги.
        - Ну что же, - сказал Толя. - Это самое правильное дело. Командиры нам как раз и нужны.
        Это удивительное и радостное чувство - быть равным среди равных, своим среди своих! Никто здесь не вспоминал, что Генка меньше всех. Он, как и остальные, бежал работать на железнодорожную станцию, когда объявляли субботник, вместе со всеми сидел над стенгазетой «Красный луч» и, так же как остальные, пел боевые комсомольские песни. И только один раз Генке напомнили, что он маленький, да и то не зря. Когда в лесу учились стрелять из винтовок. Юра Боровикин, секретарь окружкома, сказал:
        - Приклад прижимай покрепче, да сам пузом к земле прижимайся, а то гляди, отдача сильная, назад уедешь.
        Юра Боровикин и Толя Суровкин были друзья. Всегда вместе. И за столом сидели вместе, когда Генку принимали в комсомол. Собрание уже проголосовало, чтобы Генку принять, и бояться вроде было нечего, но Генка всё равно волновался. Вместе с Толей и Юрой был ещё один парень, суровый на вид незнакомый. Его Генка побаивался.
        - Это и есть ваш «командир»? - спросил парень.
        - Он и есть.
        - Маловат вроде.
        - Для нового дела в самый раз, - сказал Юра.
        - Гена - человек серьёзный, работать умеет, - сказал Толя.
        - Кто такие пионеры, знаешь? - спросил незнакомый парень.
        Месяца два назад Генка ответил бы, что пионеры - это охотники и путешественники, которые открывали для переселенцев дикий американский Запад. Про это книжка писателя Фенимора Купера есть. Но недаром Генка ходил в комсомольский клуб. Теперь во многом разбирается.
        - Пионеры - это юные коммунисты. Есть в Москве такие отряды.
        - Есть в Москве. И ещё кое-где есть. А надо, чтобы во всей стране были. Понимаешь?
        - Понимаю, - сказал Генка.
        - Ну вот. А каждому отряду нужны командиры. Где их взять?
        - В Красной Армии?
        - Нет, брат. Красноармейские командиры у себя в полках и ротах нужны. А пионерам надо своих, ребячьих. Значит, нам самим их учить надо. Вот и собираем мы сейчас первый пионерский отряд. Командирский. Научатся ребята в нём пионерским делам и будут потом сами командовать отрядами. Ясно?
        - Ясно, - сказал Генка.
        5
        Разные собрались в отряде ребята. Такие же, как Генка и помладше. И постарше были. Незнакомые и знакомые - из тех, что жили неподалёку. Среди знакомых - тоже разные. Хороший приятель Саня Черноскатов и давний недруг Лёнька Голомштейн. С Лёнькой они, когда поменьше были, дрались чуть не каждый день: не нравилась маленькому Генке Лёнькина длинная шинель и гимназическая фуражка блином. Да и потом Генка, когда постарше стал, косо поглядывал на бывшего гимназистика: буржуй какой-то, на скрипке играть учится.
        Ну, а если разобраться, то какой Лёнька буржуй? Отец его чуть ли не подмастерьем работал у ювелира Хризанова. Сына всякими правдами и неправдами в гимназию определил. А на скрипке у них дома все играют - это ещё от деда ихнего повелось. Поглядели бывшие враги друг на друга.
        - Здравствуй, Гена.
        - Здорово, Лёнь…
        И засмеялись.
        Общее теперь у них дело. У обоих красные галстуки.
        Генку выбрали командиром звена: комсомолец и рабочую закалку имеет. Набралось в звене девять человек: Саня Черноскатов, Петька Бубенчиков, Леня Голомштейн, Витёк Панькин, что по соседству с Генкой жил, да еще несколько ребят.
        А звеньев в отряде - чуть ли не десяток. Когда выстроились во дворе комсомольского клуба, Генка даже глазам не поверил: «Ух ты, сколько нас!»
        А Юра Боровикин, которого назначили вожатым, сказал;
        - Нас, товарищи, пока ещё очень мало. Мало, ребята. Посмотрите, сколько ребятишек у нас в городе, сколько на всём Урале. На каждой улице ватага, друзья-приятели. А как они живут, что могут? Ну, в чижа играют да в разбойников. На пруд купаться бегают да из луков по грачам стреляют. А они ведь ребята замечательные. Все они про революцию знают, все за Советскую власть. Есть, конечно, буржуйские да купеческие детки, но про них мы пока не говорим. Про тех речь идёт, у кого отцы на заводах работают, у кого с колчаковцами воевали, нашу республику отстаивали. Разве эти ребята не хотят помочь Советской власти?
        - Хотят! - выдохнул строй.
        - Хотят, да толком не знают как. Потому что беганьем по улицам да игрушками революции не поможешь. Нужны красные отряды пролетарских ребят. Чтобы вместе со старшими наше боевое дело отстаивали. Ясно?
        - Ясно!
        - Вы сейчас - один отряд. А потом каждый из вас станет вожатым. И будет не один отряд, а сотня. Сотня только в нашем городе. А по стране зашагают тысячи и тысячи отрядов.
        Ничего особенного не было в тот день, но запомнился Генке залитый мартовским солнцем двор, тополя с грачами и летящие тени облаков. И ребята, стоявшие тесным, еще неровным строем. Без формы, без знамени, без барабанов.
        Потом появилась и форма, и знамя вручили в окружкоме. И два маленьких военных барабана принёс откуда-то Юра. Санька Черноскатов и Петька Бубенчиков вмиг напросились в барабанщики. Генка так не умел вперёд всех вылезать. Да и не хотелось ему барабанщиком быть. Вот если бы трубачом.
        Дел в отряде было выше головы. Неграмотных рабочих с лесопилки надо грамоте научить. Газету надо к пасхе выпустить против попов. Представление про революцию для окрестных ребятишек устроить - тоже важное дело. Строем ходить надо научиться так, чтобы все завидовали, чтобы всем захотелось в пионеры. А когда все на субботник идут, отставать ведь тоже не годится.
        С фабрики Генка ушёл. Юра Боровикин ему сказал:
        - С осени в школу пойдёшь. А пока сам за книжками посиди. До лета. А летом, брат, будет одно дело.
        Летом окружком решил организовать для отряда лагерь - походную школу будущих пионерских командиров. Достали несколько старых палаток, два котла, чтобы в лесу обеды варить. Старую шлюпку где-то для ребят раздобыли комсомольцы. Мальчишкам уже снились синие вечера у озера и жаркие костры…
        Наступил последний вечер перед отъездом в лагерь. Генка забежал в клуб, чтобы проверить ещё раз, хорошо ли уложена палатка его звена, не забыл ли кто-нибудь принести из дома миску, кружку и ложку, у всех ли упакованы как надо заплечные мешки.
        В клубе было пусто. Пионерская комната оказалась заперта. Генка нащупал в тайничке у косяка ключ, открыл дверь. Щёлкнул выключателем.
        Всё имущество было сложено в одном углу и укрыто брезентом. Где же тут мешки и палатки третьего звена?
        Генка откинул край брезента. Поверх палаточных тюков и свёртков из мешковины тускло блеснула медь.
        Трубы!
        Откуда?
        Генка встал на колени, осторожно взял в руки горн. Такой же в точности, как у дяди Алексея. И мундштук не вынут.
        Наверно, Юра достал трубы совсем недавно. И ничего не сказал. Кто же будет горнистом?
        Если бы догадались дать трубу Генке! А как догадаются? Ведь никто же не знает, что он умеет играть. Самому попросить? Ни за что он на это не решится, не получается у него так, чтоб за себя просить. Ещё скажут, что похвастаться хочет. Вон Лёнька на скрипке играет, да и то не хвастается.
        Генка выпрямился. Сердце стукнуло, но не мог он ничего с собой сделать.
        «Только самую малость попробую.» Он прижал к губам мундштук и взял первую ноту.
        Это был плавный и красивый сигнал «сбор командиров».
        Казалось, весь двухэтажный дом притих от удивления. Генка передохнул, положил трубу под брезент, прислушался. Где-то в коридоре раздались шаги. Генка запер дверь, спрятал ключ. И сбежал по лестнице на улицу.
        6
        Спит лагерь. Тихо дышат в палатках мальчишки. Дышит в кустах ветер, чуть слышно. Колыхнёт кусты и замрёт. Небо стало темнее, разгорелись звёзды. Вода потускнела и теперь едва заметна меж стволов. По ногам тянет холодок, и плечам зябко. Курточку бы взять в палатке, да как уйдёшь с поста?
        Опять колыхнулся в листьях ветер. Раз, второй. А может, это шаги? Похоже. Точно!
        - Стой? Кто идёт?
        Винтовку с плеча на руку, затвор на себя!
        - Свои, смена! Старший вожатый и пионер Черноскатов!
        - Ой, Юра! Я не узнал. Ты так незаметно подошёл…
        Новый часовой Саня Черноскатов передернул плечами - прохладно. Зевнул, проверил винтовку. Спросил небрежно:
        - Всё тихо?
        - Вроде бы.
        - Иди спать, - сказал Генке Юра. - На рассвете разбужу. Есть для тебя ещё одно дело.
        - Какое, Юра?
        - Спи. Утром узнаешь.
        Генка забрался в темноту и тепло сонной палатки, втиснулся неизвестно между кем, натянул на ноги край чужого одеяла и мгновенно заснул.
        - Гена, вставай.
        - Чего?
        - Поднимись. Дело есть.
        - Ты же говорил: на рассвете.
        - Уже и так рассвет. Самый настоящий. Давай, Гена.
        Поёживаясь и зевая. Генка выбрался из палатки. Во всех жилах стонала усталость. Небо над головой было серым. Росистая трава будто мокрыми пальцами хватала за ноги. Пахло гарью погасшего костра.
        Генка повернулся к озеру. Косматые пряди тумана лежали на воде. Вдали, где был город, алели облака и золотисто светился горизонт.
        Юра скрылся в командирской палатке, крикнул оттуда:
        - Иди сюда!
        «Что у него за дело?» - подумал Генка, хотел нырнуть под брезент, по Юра уже сам вышел навстречу. И держал в руках трубу.
        - Возьми, Генка. Сыграй, как только солнце покажется. Пусть в первое утро лагерь встанет вместе с солнцем. Да не отказывайся, я ведь знаю, что ты умеешь. Я тогда вечером в клубе слышал, как ты играл.
        Генка не отказывался. Потому что всё было правильно. Он очень хотел стать трубачом, и вот - пришло время.
        Генка вздохнул глубоко, улыбнулся и взял холодный, чуть запотевший горн в вытянутые руки. Шепотом спросил
        - А что играть? Какой сигнал?
        - А это уж сам смотри. Я ведь в такой музыке ещё не научился разбираться.
        Генка вышел к озеру. Туман был как мохнатые гривы лошадей. Вспомнились Генке всадники и трубачи из книжек. Вспомнился дядя Алексей - в одной руке винтовка, в другой труба. И полк, уходящий на бой.
        Генка ждал. И когда появился над огненным облаком малиновый краешек солнца, он вскинул горн и заиграл тот самый сигнал: тревога!
        Сначала он играл хрипловато, а потом всё чище и звонче. Вставай, товарищ! Время такое - неспокойное! Много дел, много боёв впереди! Недаром у нас настоящие винтовки. Вставай…
        Было лето двадцать третьего года. Над Уралом, над синими хребтами и светлыми озёрами впервые летел сигнал пионерского горна.
        1971 г.
        КРАСНЫЙ КЛИВЕР
        В час пятнадцать, как по расписанию, появляется Владька. Он ставит у порога измочаленный портфель и старательно трёт о резиновый коврик подошвы. На меня старается не смотреть.
        - Зашёл бы сначала домой, - сдержанно говорю я. - Хотя бы пообедал.
        - Потом, - отвечает он. - Ладно? Я немножко посижу…
        - Ну сиди, - обречённо говорю я, прекрасно понимая, что работать до вечера уже не придётся.
        Впрочем, первые минуты Владька добросовестно соблюдает тишину. Сидит на краешке стула и почти не дышит. Разглядывает книжные корешки в шкафу. А я, тоже добросовестно, склоняюсь над статьёй, которую обязательно надо сдать в редакцию к следующему вторнику.
        Потом на пол падает жестянка. Я оборачиваюсь. Владькины большущие глаза виновато смотрят на меня из-под берета, который он забыл снять. Затем мы оба переводим взгляд на жестяную баночку - виновницу шума.
        - Что это? - спрашиваю я (имеется в виду: «Что это за жизнь? Дадут мне, в конце концов, спокойно работать или нет?»).
        - Мазь. Чтобы горн чистить, - торопливо объясняет он и ногой, дотянувшись, придвигает жестянку к себе.
        Владька - горнист. Сигналист сводного юнкоровского пионерского отряда «Стрела». В горнисты он попал не очень-то законно, потому что ещё не пионер. Но играет он чисто, весело, и ребята сказали:
        - Ладно уж. Всё равно его скоро примем.
        Скоро… А когда?
        Неделю назад ему исполнилось десять лет. Торжественное обещание он выучил давным-давно. И законы пионеров знает, и вообще всё, что полагается. Не знает лишь, когда будет долгожданная линейка. Говорят - на днях, а точно никто не говорит. Только усмехаются. Что за люди!
        Всё у Владьки есть: и форма (морского юнкоровского отряда) с золотистыми нашивками, и голубая пилотка, и значок горниста на воротнике. Но всё это не то. Не так. Потому что отряд - пионерский, а он, Владька, пока здесь без всяких прав. И стоит навытяжку, не поднимая руки, когда все салютуют отрядному знамени.
        Скоро ли уж?
        Тут и нетерпение, и… разные беспокойные мысли.
        Жизнь у третьеклассника тяжела и полна опасностей. То забудется почему-то басня, которую учил накануне, и тебе сразу отметочку - сами знаете какую; то дежурный восьмиклассник (высоченный, как директор) хватает тебя за плечо: «Ты что скачешь по коридору? Ходить разучился?» - и зачем-то записывает фамилию. А сегодня Владька случайно (ну правда же совершенно нечаянно!) зацепил плечом Лидку Васнецову, когда она чертила рамку в тетради по рисованию. Линия получилась кривая, Лидка захныкала и нажаловалась. И у Владьки в дневнике, конечно, написали: «Толкается на уроках! Тов. родители, примите меры!»
        Родительских мер Владька не так уж и опасается. А вот не повлияет ли запись на его вступление в пионеры?
        Этот осторожный вопрос Владька задаёт мне. Конечно, решать будут ребята, но и от меня кое-что зависит: как-никак я вожатый отряда.
        - Поживём - увидим, - рассеянно говорю я.
        Но лицо у Владьки делается такое, что трудно не засмеяться. В самом деле, нельзя же обрушивать на человека беду из-за того, что он неосторожно (ну честное слово, не нарочно!) пошевелил плечом.
        - Сиди и не мешай мне, великий грешник, - говорю я и пытаюсь вникнуть в статью.
        Владька, скинув ботинки, перебирается в кресло и занимает в нём прочную позицию. Я приношу ему бутерброд с кабачковой икрой. Пока бутерброд уничтожается, я успеваю написать четыре строчки.
        Владька начинает шумно возиться в кресле.
        - Ты что пыхтишь?
        Он вытягивает из-за пазухи пионерский галстук и разглаживает его на коленях.
        - Ты что, так и таскаешь его с собой?
        - Ага.
        - Ну зачем? Смотри, помял весь. Неужели дома негде положить?
        - Ну да! Мама начнёт прибираться и спрячет куда-нибудь! Тогда вот пилотку спрятала, и я на три минуты на линейку опоздал. А если теперь линейку объявят, а галстука нет?
        Он даже чуть бледнеет, представив такой случай.
        - Выглади и положи на место, - говорю я. - Линейка будет послезавтра.
        Владька взлетает в кресле.
        - А как? А когда? А во сколько? А это точно? А если…
        Он сейчас ни за что не успокоится, пока не выпустит в меня полную обойму вопросов. И приходится отвечать, что всё уже решено, что совет дружины, в общем-то, не имеет ничего против его, Владькиного, вступления в пионеры, что линейка будет в семь часов вечера, со знаменем, барабанами, горнами, и что форма нужна парадная, и что торжественное обещание Владьки будет записано на магнитофонную плёнку, и плёнка эта будет храниться в отряде по крайней мере до тех пор, пока Владька не вступит в комсомол.
        Такая уж у нас в отряде традиция.
        - А если я собьюсь, когда буду торжественное обещание говорить?
        - Ну, если немножко собьёшься, не беда. Но лучше не сбиваться.
        - А тебя, когда принимали в пионеры, записывали на магнитофон?
        - Да нет, Владька. Мы про магнитофоны в то время ещё и не слыхали.
        - Ну уж… - говорит Владька. Он подозревает, что я просто хочу уклониться от разговора. - Как это не слыхали? Когда это было? Ты, что ли, старик?
        - Не совсем старик, а всё-таки в три раза тебя постарше. Даже с хвостиком.
        - Это разве много? Чепуха, - решительно заявляет он. - Ну расскажи.
        - Что?
        - Как тебя принимали в пионеры.
        Как это было? Я возвращаюсь памятью в детство и опять вижу очень хорошее утро девятого мая сорок седьмого года.
        Проснулся я от тревожного толчка: «Не опоздал ли?» Но тут же увидел, что наши ходики вытянули стрелки в одну вертикальную линию: шесть часов. На медных стрелках и маятнике горели колючие солнечные звёзды. Солнце хлестало в окна неудержимым потоком, и тонкие шторки не могли остановить его.
        Разве уснёшь!
        Я потянулся за одеждой. На спинке стула висела почти новая синяя рубашка. Вернее, тёмно-голубая. Она вкусно пахла горячим утюгом.
        То, что рубашка не белая, меня слегка тревожило. Вчера Елена Ивановна сказала, что на сбор все должны прийти в белых рубашках. А у меня не было. Так уж получилось. Были две клетчатых ковбойки с пуговками на воротнике, одна зелёная футболка с заплатой на плече да вот эта синяя рубашка. Мне её на день рождения подарила тётя Галя, у которой мы жили на квартире.
        Помню, накануне я пытался объяснить Елене Ивановне, что нет у меня парадного обмундирования. Но она торопилась и сказала:
        - Ну постарайся как-нибудь…
        Ничего себе «постарайся»! Это сейчас всё просто: пошёл и купил пионерскую форму. А в то время жилось потруднее: не каждый день отыщешь в магазинах, что нужно, да и с деньгами туго.
        В общем, грызло меня беспокойство.
        Но утро было такое хорошее, что долго терзаться всякими страхами я не мог. Натянул я штаны и синюю рубашку, подхватил за ремешки новые скрипучие сандалии и на цыпочках выбрался на крыльцо. На крыльце сидел Полкан. К носу его прилипли кожурки клейких тополиных почек, и он пытался стряхнуть их лапой.
        - Опять совал нос куда не надо? - спросил я.
        Полкан замахал мохнатым хвостом так, что по ногам у меня прошёлся ветер.
        У сарая тётя Галя кормила кур. Она оглянулась на меня, заулыбалась, заговорила нараспев:
        - Не спится небось в праздник-то? В школу-то на уроки-небось и проспать не боялся, а нонче-то с петухами встал… Вот Колюшка мой, когда в пионеры его принимали, помню, тоже ранёшенько поднялся…
        Тёти Галиного Колюшку я никогда не видел, но слышал про него много. Он был военфельдшер и погиб в сорок третьем году.
        Тётя Галя вздохнула, хотела что-то ещё сказать про Колюшку, но решила, видно, не огорчать меня печальными рассказами. Только заметила:
        - А рубашечка-то в аккурат пришлась…
        В палисаднике зацветала черёмуха. Я оглянулся на тётю Галю, сорвал кисточку набухших бело-зелёных бутончиков, зажал в зубах и пошёл за калитку: бродить по переулку и ждать.
        До торжественного сбора, который начинался в девять часов, оставалась целая вечность - два с половиной часа…
        Конечно, столько времени ждать я не мог. В восемь часов я прискакал в школьный двор.
        Там уже были несколько мальчишек и Елена Ивановна - очень красивая, в белой кофточке с пионерским галстуком и командирской пилотке со звёздочкой. Елена Ивановна была учительницей в нашем третьем классе и в то же время старшей пионервожатой.
        Старшеклассники иногда называли её просто Леной, хотя им за это попадало от завуча.
        Ребята были заняты делом: пятиклассник Борька Соколовских по пятам ходил за Еленой Ивановной и канючил, чтобы дала примерить пилотку; ещё два пятиклассника прибивали к забору кумачовый лозунг с белыми буквами: «Да здравствует День Победы!» Мой друг Саня Головкин стоял высоко на пожарной лестнице у сарая и привязывал к верхней перекладине верёвку с разноцветными флажками. Он меня увидел и замахал рукой:
        - Иди помогать!
        Я забрался к Саньке.
        С высоты был виден весь двор и наша белая двухэтажная школа-семилетка № 10, и окрестные переулки, и даже блестящий кусочек реки Туры, на берегах которой в древние времена соратники атамана Ермака построили наш город Тюмень. Над рекой из тополиной гущи поднимались купола старого монастыря, который сооружён был по приказу Петра Великого. Из пробитого купола вылетел сизый голубь и свечкой стал подниматься в небо.
        Я последил за голубем и перевёл взгляд вниз. Школьный двор наш был широкий и удобный - вытоптанный посередине сотнями ног, а по краям заросший высокой травой и лопухами. У забора бродили дружной стайкой куры нашей уборщицы тёти Даши, которая жила в школе, а в лопухах шастал молодой кот Головастик.
        Елена Ивановна у школьного крыльца разговаривала с двумя семиклассниками.
        - Здравствуйте, Елена Ивановна! - крикнул я. Она глянула из-под ладони, заулыбалась и крикнула в ответ:
        - Здравствуй! Тебя и не разглядишь: небо голубое и рубашка голубая! Ты сегодня будешь как василёк среди ромашек!
        Все опасения насчёт рубашки окончательно оставили меня. Я привязал верёвку морским узлом, который называется «рыбацкий штык», и скатился вниз.
        Пришли семиклассники, которые уже вступили в комсомол и должны были сегодня повязывать нам красные галстуки. Похожий на девочку отличник Олег Гаврилюк выговаривал однокласснику Петьке Стрельцову:
        - Ну как тебе не стыдно! Будешь повязывать третьекласснику галстук, а он с дырой.
        - Третьеклассник? - ехидничал Петька.
        - Пожалуйста, не остроумничай! Не третьеклассник, а галстук!
        - А где дыра? Где? Это дыра? Это чернильная точка! Ты мне её сам в пятом классе посадил, когда я у тебя хотел задачку списать.
        - А ты бы не списывал!
        - А ты бы не размахивал пером! Всю жизнь придираешься! Ну где ты дырку увидел?
        Петька вскочил на крыльцо и растянул галстук. Один конец он взял в зубы, другой натянул до отказа вниз, а задний угол оттянул в сторону, чтобы не трепался на ветру, и грозно спросил:
        - М-м?
        Это, видимо, означало: «Где тут дыра?»
        Олег присел и начал придирчиво разглядывать галстук.
        Я тоже присел. Никакой, даже самой маленькой дырочки не было. И чернильная точка оказалась совсем незаметной. Галстук был яркий, отглаженный и очень красивый на фоне голубого неба.
        Вот в этот-то момент я и подумал: «Кливер!»
        Удивительное сходство треугольного галстука с передним парусом фрегата поразило меня. Я тогда ещё не читал «Алых парусов» Грина, но по книгам Купера, Станюковича и Стивенсона хорошо изучил оснастку парусных судов. Галстук выгибался на ветру, как настоящий парус, поднятый над бушпритом при курсе бейдевинд…
        Нам сказали, что пора строиться. Тётя Даша торопливо загнала в сарай кур и хотела прогнать Головастика, но он не послушался. Сидел на крыльце и смотрел на нас завистливыми глазами.
        Дружина встала буквой "П", а нас, третьеклассников, построили в середине этой буквы. На крыльцо вышел горнист Серёга Великанов, очень важный, серьёзный и неприступный. Никто бы сейчас не поверил, что вчера учительница таскала этого человека к директору за то, что въехал в школьный коридор на велосипеде (правда, директор Пётр Сергеевич был у нас хороший и Серёгу помиловал).
        Серёга Великанов как-то очень красиво положил левую руку на пояс и плавно поднял горящий на солнце горн. Сигнал был чистый и плавный, и сразу всё притихло, только разноцветные флажки хлопали у нас над головами да Санька Головкин рядом со мной дышал коротко и часто.
        - Ребята! - звонко сказала Елена Ивановна. Пионеры! Сегодня, в день радостного праздника нашей победы, мы принимаем в свои ряды своих младших товарищей. И не только мы. Во многих школах разных городов сегодня выстроились дружины, и третьеклассники перёд лицом старших друзей дают торжественное обещание. Мы не видим этих ребят, но знаем про них и радуемся вместе с ними. Потому что пионеры - это одна семья. И нас очень много. Если все, кто носит красный галстук, встанут в одну шеренгу, этот строй протянется через всю нашу страну - от Белоруссии до Дальнего Востока…
        И я отчётливо увидел этот строй: в степях и на таёжных сопках, на полях и по берегам озёр тянется прямая, как струна, шеренга мальчишек и девчонок в белых рубашках и красных галстуках. Они взметнули в салюте руки. И летит вдоль строя крылатый корабль с алым знаменем на мачте, с красным кливером впереди…
        Потом я много раз в своей жизни видел, как ребят принимают в пионеры: на Красной площади, в торжественных залах пионерских дворцов, на палубах военных кораблей. Я радовался за этих ребят и волновался вместе с ними. Но я ни разу им не позавидовал. Ни разу не пожалел, что меня приняли в пионеры в школьном дворе, заросшем по краям лопухами и полынью, и не было ни взволнованных зрителей, ни военного оркестра, и только одинокий барабанщик выстукивал марш, когда выносили знамя. Всё равно! Радость моя была такая звонкая, флаги над головой хлопали так весело, что я этого никогда не забуду. И не забуду первое шелковистое прикосновение галстука, который мне повязал незнакомый мальчишка.
        Вечером был костёр. Самый настоящий - трескучий и жаркий. Прямо во дворе. Конечно, в школьных дворах не разрешается разводить костры, но Пётр Сергеевич разрешил. Только сказал, чтобы место выбрали подальше от сараев и забора да приготовили на всякий случай два ведра воды.
        Мы притащили и разломали несколько старых ящиков, принесли сухих веток из старого сада. Саня Головкин принёс под мышками два настоящих берёзовых полена.
        Был синий вечер, но, когда огонь разгорелся, сумерки сгустились вокруг костра, и стало казаться, что уже настоящая ночь.
        Пришли семиклассники и все наши ребята, которых сегодня приняли в пионеры. Елена Ивановна, конечно, пришла, а ещё десятиклассник Валерий. Он раньше учился в нашей школе, а когда ушёл в десятилетку, часто к нам заходил и наконец сделался вожатым у нынешних семиклассников.
        Валерий принёс гитару…
        Сейчас никого не удивишь гитарой. И у походных костров, и в городских скверах, и во дворах каждый вечер слышен перебор струн. А мы в то время больше привыкли к гармони или баяну. Под баян учили и первые наши песни: «Мы не дрогнем в бою за столицу свою…», «Варяга», «Юного барабанщика». Но оказалось, что под гитару эти песни поются ничуть не хуже.
        А потом Валерий запел один. Мы не знали этой песни. И после того вечера я её никогда не слышал. Кто ее сочинил? Может быть, сам Валерий?
        В ней говорилось о мальчишках. О тех, кто носил красные галстуки, пел, смеялся, а когда пришла война, взялся за винтовки и гранаты. И вот уже опять мирное время, только летние звёзды падают, как сигнальные ракеты, а человек сидит у костра и всё думает о тех, кого больше нет.
        Звёзды спускаются низко —
        Так, что достать рукою.
        А над ночной рекою
        Снова встают горнисты.
        Мальчики в алых испанках,
        В чёрных морских бескозырках,
        В пыльных зелёных пилотках
        Встали шеренгою плотной.
        И барабанщик Володька,
        Маленький и загорелый,
        Снова зовёт в дорогу.
        Слышите? Бьёт тревогу!
        Струны рывками бросали в воздух суровую мелодию, и Валерий пел негромко, но сильно. Может быть, он не умел петь как следует, но нам нравилось, и мы слушали, совсем притихнув. У меня даже в горле скребло от этой песни, и было очень хорошо, потому что есть такая песня, и товарищи, и друг Санька Головкин, и красные галстуки у нас на груди. И впереди много хороших дней…
        Я опять возвращаюсь памятью в детство, в самую лучшую пору человеческой жизни. Нет, я не из тех, кто воспевает в детстве беззаботность и веселье. Чушь это! Я знаю твердо, что у каждого десятилетнего человека могут быть и большие несчастья, и большие тревоги. И трудов ему хватает, и забот. И всякая боль ещё сильнее, чем у взрослого. И всё-таки детство прекрасно, потому что в это время человек открывает для себя мир.
        Ну подумайте, как это здорово: в первый раз в жизни прочитать «Робинзона Крузо» и «Трёх мушкетёров», первый раз приехать с родителями в незнакомый город, первый раз прокатиться на большом велосипеде и почувствовать, что он послушен! Впервые в жизни скрутить в себе страх и нырнуть с трёхметрового обрыва. И однажды, тоже впервые, вдруг почувствовать, что ты не можешь и дня прожить без соседского Валерки. Вот он ушёл вечером как-то очень торопливо, даже не попрощался, а ты крутишься в постели и всё думаешь: «Может быть, обиделся на что-нибудь?» Это значит, тебе нужен друг - тоже первый в жизни и, наверное, самый лучший.
        И ещё я думаю о красном галстуке.
        Жаль мне тех, у кого в детстве его не было. Потому что красный галстук делает детство крылатым. Он учит быть верным друзьям, верным слову. Верным нашему красному знамени. Он говорит, что ты не один: есть товарищи, есть отряд, есть много-много отрядов - и везде твои товарищи. Он зовёт в страну, где разбуженные горнистами рассветы встают над палатками и походными тропами. Он говорит тебе: будь честен и твёрд, смел и добр…
        Стоп! Я буквально вижу сейчас направленные на меня насмешливые глаза читателя. Читателю этому одиннадцать или двенадцать лет, а в глазах у него за насмешкой прячутся недоверие и обида. «Неправда, говорит он мне. - Всё это только хорошие слова. А вот мне в третьем классе повязали галстук, поздравили - и всё. Как жил, так и живу. Ну, один раз в году игра „зарница“ (да и на неё не хотели брать, потому что двойку за диктант схватил). Ну, собираем железо и макулатуру. Двоечников на сборах прорабатываем. А что ещё?»
        Я знаю, я встречал и это. Я видел в одной школе, как дежурные у входа проверяли учеников: «Дневник с собой? Вторая обувь есть? Галстук на шее?» Если всё на месте - проходи. Если нет дневника, тапочек или галстука - марш домой.
        И так было обидно! Ну как же можно сравнивать тапочки и галстук!
        В детстве у меня был товарищ, который нарочно не надевал галстук, если чувствовал себя в чём-то виноватым перед собой или перед другими. Пустили бы его в ту школу? Что он объяснил бы строгим дежурным?
        И не из этой ли школы ты, скучный обиженный читатель?
        Вот что я скажу тебе: в стране тысячи боевых дружных отрядов. Они живут весело, интересно, отважно, с пользой для нашей громадной страны. А если ты заскучал и друзья твои тоже опустили руки, вспомни, что галстук - это парус, который может унести тебя в жизнь, полную романтики, беспокойства и радости. Парус…
        Но нужен капитан. Так будь же им!
        Выбирай нужный курс, не прячься от ветра. Ведь отряд, с которым ты живёшь, - твой отряд. Кто ответит за него, кто ему поможет? Прежде всего ты сам.
        Я всегда говорю об этом тем ребятам, которые впервые надевают красный галстук. Скажу я это и Владьке, когда в ясной тишине, чуть сбиваясь от волнения, он перед чёткими шеренгами товарищей по отряду, перед строгой группой знаменосцев, барабанщиков и ассистентов, вскинувших сверкающие эспадроны, произнесёт своё Торжественное обещание.
        Я пожелаю ему надёжных друзей, хороших дел, крепких ветров. Могу пожелать и попутного ветра, но с попутным ветром плыть не так уж хитро и не очень интересно. А кливер - это как раз тот парус, который позволяет кораблю идти навстречу ветру.
        Встречных ветров всегда хватало мальчишкам и девчонкам в красных галстуках. Во все времена. С той поры, как впервые прозвучали над нашей страной пионерские горны.
        1971 г.
        ШТУРМАН КОНОПЛЁВ
        За окном был двор и горячие от солнца гаражи. За гаражами - улица. За улицей - тополя. Среди тополей виднелась озерная вода: местами - серая, местами - блестящая от полуденных лучей. Озеро страдало от жары и безветрия.
        Над тополями белела треугольная верхушка паруса. Серёжа знал, что это яхта класса «финн», гоночный швертбот-одиночка заводского яхт-клуба. Рулевого с «финна» звали Саша Мартынчук. Серёжа и еще двое ребят из морского пионерского отряда «Варяг» позавчера гонялись с этим Сашей на своем швертботе «Четыре ветра» от острова Петушок до водного стадиона. Сперва «финн» ушел далеко вперед, но ребята сбросили стаксель и подняли прямой парус брифок и летучий кливер. У самого финиша они обошли Мартынчука, и Серёжа показал ему с кормы кончик пенькового троса…
        Сейчас «финн» еле движется. Никакого удовольствия ходить под парусом в такую погоду.
        Впрочем, торчать на вахте в кают-компании отряда - тоже не очень большая радость. Ребята купаются или жарятся на песке - животы кверху. Своего помощника Владика Стрельцова Серёжа отпустил: все равно на вахте делать нечего, пусть малек гуляет.
        Скучно.
        Серёжа расстелил на штурманском столе карту Балтийского побережья, взял параллельную линейку. Но заниматься не хотелось. Карта с четкими квадратами меркаторской сетки, с разноцветными колечками маяков и цифрами глубин была знакома, и задачи по прокладке курса уже не вызывали интереса. Все это Серёжа изучил еще прошлой зимой. Недаром же у него на форменной рубашке две золотых полоски под якорем: штурманский шеврон. Штурман пионерской парусной флотилии Сергей Коноплёв…
        Штурманское звание заслужить не просто. Мало тут в картах разбираться и задачи решать, мало уметь управляться с компасом и парусами. Надо, чтобы вообще… Ну, как это сказать? Надо, чтобы ребята знали: такой человек не подведет.
        Что ж, Серёжка и не подводил. Он второклассником был, октябренком еще, когда его взяли в отряд. Совет дружины в школе ворчал слегка: непорядок, мол, отряд-то пионерский. Ну, только это все же не обычный отряд, как в каком-нибудь пятом «А» или четвертом "Б", а морской, сводный. И вожатый у него не какой-нибудь восьмиклассник, который без классной руководительницы боится лишний шаг ступить, а Валерий Васильевич Стронский. Аспирант университета, почти кандидат педагогических наук. Чемпион области по стрельбе из пистолета и спортсмен-парусник. Командир флотилии.
        Он сказал совету дружины:
        - Люди, не будьте бюрократами. Мы должны воспитывать октябрят? Должны. Кроме того, отряду нужен хороший барабанщик.
        А барабанщиком Серёжка уже тогда был настоящим. Сейчас у Серёжки на околыше черного морского берета четыре золотистых звездочки: четыре года он в морском отряде. И не расстается с барабаном. На красном, облупленном кое-где барабанном ободе выцарапано «СК». Это чтобы другой барабанщик - Вовка Голосов - не перепутал инструменты. Сам-то Сергей никогда не перепутает.
        Каждую неделю, в среду, в семь вечера, на отрядной линейке Сережа и Вовка выбивают торжественный марш, двигаясь навстречу знаменной группе. Потом они разворачиваются и выводят знаменосцев и ассистентов на правый фланг. Отточены движения, отмерены шаги, палочки будто сами собой скачут в дробном ритме. Другое дело, когда идешь впереди отряда по городу. Шагай да не сбивайся! За тобой сорок человек, и вся улица смотрит на тебя.
        Серёжа вспомнил Ригу. Странный, так и не узнанный до конца город. Высокие башни с флюгерами и мачты парусных баркентин. По старинным улицам шагали к памятнику Ленину отряды, которые съехались на слет юных моряков. И Серёжа шагал впереди. Летел вдоль улиц пасмурный ветер, полоскал знамя, взмахивал флажками на трубах горнистов. И далеко разносил стук Серёжкиного барабана. Барабан стучал лихо и задорно. Отряд тогда впервые оказался у настоящего моря…
        Серёжа подошел к стеллажу и снял с полки альбом с фотографиями рижской операции. Вот плавбаза морклуба, на которой жили ребята. Вот немецкая бригантина «Вильгельм Пик» - были на ней в гостях. Вот катерный тральщик «Румб», на котором выходили в море… А вот сам Серёжа - в шеренге, вместе с другими ребятами. Это утренняя линейка на палубе плавбазы.
        Серёжа грыз колпачок шариковой ручки и разглядывал снимок. За спинами ребят видна была покрытая рябью Даугава, старинные башни на том берегу, небо в серых облаках. Крейсерская яхта с приземистой каюткой, накренившись, бежит мимо большого сухогруза «Витя Хоменко»…
        Серёжа хорошо помнил эти ранние линейки. Погода стояла свежая, и ребята поеживались в строю. Вот и на снимке видно: Валерка Садовский втянул голову в плечи, а у Юрки Сараева лицо такое жалостливое, будто сейчас слезы побегут. Он вообще такой - часто обижается.
        Серёжа усмехнулся и на Юркиных щеках нарисовал слезинки.
        Он тут же испугался. Тут же подумал: «Что это я, с ума сошел? Испортил зачем-то…» Он сразу же вспомнил, что снимок этот - единственный, негатив не сохранился. Альбом ребята листают часто, особенно новички. Сегодня же увидят, как Серёжка изукрасил фотографию.
        А кто узнает, что Серёжка?
        Это была не очень-то хорошая мысль, противная какая-то, но он представил, какую нахлобучку получит от Кэпа, и поежился.
        Кэпом звали десятиклассника Сергея Семенова, капитана флагманской яхты, заместителя командира флотилии. Кэп суров был и требователен. Его побаивались. Впрочем, если случалось что-нибудь серьезное, Семенов никогда не ругал виноватого, ничего не решал сгоряча. Всегда разбирался, что и почему. Но всякое мелкое разгильдяйство и глупые поступки он не переносил. Он считал, что как раз из-за глупых мелочей случаются большие беды, и часто рассказывал, как его яхта вылетела на камни, потому что на стаксель-шкоте был неправильно завязан узел (потом двое суток чинились).
        Когда Кэп увидит чернильные слезы на снимке, он начнет рвать и метать, потому что поступок Серёжки совершенно глуп и непонятен. Серёжка даже не сможет объяснить, зачем это сделал. Лучше не рисковать.
        Серёжа медленно, почти против воли, снова взял ручку и добавил еще два штриха: на своем собственном лице нарисовал усики. Кто теперь его заподозрит? Ведь умный человек не станет портить свой портрет.
        Сережа зажмурился и захлопнул альбом. Было чертовски неприятно…
        А потом все случилось быстро. Будто во сне. Новый вахтенный стал искать список дежурств, начал перетряхивать альбом, увидел испорченную фотографию, разозлился и отказался принимать вахту. Позвонил Семенову.
        Кэп сказал:
        - Докатились. И велел собрать отряд.
        Собрали. Пришел «командор» - Валерий. Узнал. в чем дело, и сказал привычную фразу:
        - С такой жизнью не соскучишься.
        Потом спросил:
        - Кто валял дурака? Делать было нечего, что ли? У кого это руки чесались?
        Отряд молчал.
        - Люди, - сказал Валерий уже встревоженно, - вы что? Ну сделал кто-то глупость, так пусть уж скажет. Ну нельзя же так, это уже и трусость, и обман, и шут его знает, что еще получается. Ведь мы же никогда не врали друг другу.
        Самое простое дело было встать сейчас и сказать "я". Ну отругали бы, и все. Но Серёжку будто веревками привязали к стулу.
        - Может, кто из посторонних начеркал? - сказал Мишка Данько.
        - Посторонних целую неделю в кают-компании не было, - сердито сказал Сергей Семенов. - А фотография еще позавчера была чистая, я помню.
        - Ребята, давайте кончим этот разговор, - попросил Валерий. - Есть ведь простой выход. Поднимите руки, кто дает честное пионерское, что фотографию не портил.
        С облегчением (действительно, как все просто) вскинули ребята руки.
        Поднял руку и Серёжа.
        Что он думал в этот момент? Пожалуй, так: «Все равно никто не знает. А раз не знает, этого будто и не было. Ну что хорошего случится, если признаюсь? Ведь снимок лучше не станет, значит, все равно пользы никакой никому. А я с этих пор никогда-никогда не буду больше нарушать слово, врать не буду и дурацких вещей таких делать не буду тоже…»
        Потом он увидел очень удивленные, обиженные какие-то глаза Владьки Стрельцова и услышал, как он спрашивает: - Ну зачем ты? Я же у окна стоял, я же видел. Зачем ты так врешь?
        Ух как тихо и тошно стало кругом…
        И в этой тишине Сергей Семенов хмуро сказал:
        - Встань… штурман Коноплёв. Рассказывай.
        Он рассказал. Сбивчиво, но подробно.
        - Зачем ты все это сделал? - спросил Семенов.
        Серёжка молчал. Если бы он знал - зачем!
        - Бестолочь, - сказала семиклассница Ольга Сватова. - И трус. Из-за такой глупости из пионеров вылетишь.
        - Ну уж! - вскинулся спорщик Валерка Садовский. - Из-за какой-то фотографии - сразу из пионеров!
        - Ну и глупый же ты, Садовский, - сказал Мишка Данько. - Причем здесь фотография?
        - Жалко же человека, - проворчал Садовский. - Вот если бы тебе так пришлось…
        - И меня бы выгнали. А что еще можно сделать? Хоть десять раз жалко…
        - Когда из пионеров исключают, должен совет дружины утверждать, - напомнила Ольга.
        - Да не утвердит совет, - капризно сказал маленький кругловатый Павлик Локтев, по прозвищу Бритый Ёжик.
        - Почему это не утвердит?
        - Да, не утвердит! Скажут: подумаешь, из-за одного слова.
        - Вот балда! Не из-за одного, а из-за честного пионерского.
        Вовка Голосов метко плюнул себе на колено и начал оттирать с него смолистое пятно. Так, не поднимая головы, он и объяснил:
        - В этом совете честными пионерскими как фантиками играют. С каждого двоечника требуют: дай честное пионерское, что будешь хорошо учиться. Ну он и дает, чтоб поскорей отпустили. А через неделю опять «гусей" нахватает, а ему опять: дай слово… Вон, спросите у Валерки Садовского. Его Мария Яковлевна весной два раза на совет вытаскивала.
        - А чё я сделал… - на всякий случай мрачно сказал Садовский.
        В дальнем углу засмеялись.
        - Я, что ли, давал слово? - разозлился Валерка. - Я просто сказал, что обещаю исправиться. А что там исправлять, я и не знаю. Что ни сделаешь, все равно не так. Раз у меня характер такой…
        - От такого характера знаешь что помогает?
        - Ну, вы! Тут о серьезном деле говорят…
        - А я серьезно.
        Солнце сквозь окно жарило спину, и Серёжа устал стоять. Переступил с ноги на ногу.
        - Сядь, - как-то жалостливо сказал Семенов. - Чего тебе зря торчать.
        Серёжа сел на краешек скамьи между Локтевым и Вовкой Голосовым.
        Бритый Ёжик чуть отодвинулся. Серёже показалось, будто тихо и пусто вокруг.
        А может быть, не случилось ничего? Может быть, не о нем и говорят? Ведь все кругом как раньше. Вон и фотография на стенде, где он вместе с Вовкой Голосовым барабанит у палаток сигнал подъема. И черный якорь с балтийского тральщика, привезенный из Риги. Он прочно лежит у стены, опираясь веретеном на серый гранитный валун с вершины Солнечной горы. А на треугольной лапе якоря шевелит крыльями залетевшая в окно оранжевая бабочка.
        Никто не старается накрыть бабочку беретом. Никто даже не смотрит на нее. Все слушают Валерия.
        - Когда мы шли на операцию «Черные ветры» и тральщик мотала волна, глуховато говорит он, - помните, меня позвали в рубку. И вы дали мне слово, что ни один без меня не сунется на палубу. Потому что могло смыть. Запросто могло, вы же помните. И я был спокоен там, в рубке, потому что знал, что ни один не высунется из люка. И ни один не высунулся даже тогда, когда навстречу летела под зарифленным марселем немецкая бригантина - зрелище, которое видишь не часто.
        А когда в прошлом году кто-то изрисовал, исцарапал новый гараж у Висловых и они подняли крик, что это Садовский и Данько, мы даже не стали ничего доказывать, а только смеялись в ответ. Потому что Мишка и Валерий сказали ребятам: «Честное пионерское, не мы».
        А когда группа «Ветер» дала слово, что через три дня соберет библиотеку для октябрят Северки, разве кто-нибудь сомневался?
        До сих пор наше слово было как закон. Давшему слово верили как себе. Не надо было ничего доказывать, подтверждать, бояться обмана… А теперь?
        Тридцать девять человек смотрели на Серёжку и молча спрашивали:
        «А теперь?» Может быть, не только его спрашивали, но и себя.
        Вот если бы речь шла о другом каком-то деле, Серёжка огрызнулся бы уже десять раз. Он вспомнил бы, что часто попадало Садовскому за грубость со взрослыми, что Бритый Ёжик однажды в походе отказался вставать на ночную вахту и заревел, когда его начали будить покрепче, что у Мишки Данько вечно мятая форма и, кроме того, он чуть не заработал годовую двойку по русскому. Он мог бы сказать, что сам Сергей Семенов чуть не был пойман в сквере детского сада, когда лазил за сиренью (знаем для кого!).
        Но все эти грехи, большие и маленькие, все-таки можно было простить. Они не нарушали главного. А главное нарушил он, Серёжка Коноплёв, - человек, никогда не просыпавший ночных вахт, не боявшийся трудных походов, смело встречавший на паруснике семибалльные шквалы, гордо носивший отрядную форму и дробными веселыми сигналами встречавший пионерское знамя.
        И снова стало тихо и пусто вокруг.
        - Что же теперь делать? - спросил Валерий. - Не громко и грустно спросил, совсем не для того, чтобы лишний раз упрекнуть Серёжку.
        И все молчали. Было ясно, что в словах Валерия не один, а два вопроса. Во-первых, что делать вообще. Во-вторых, что делать с Коноплёвым.
        Вообще делать было нечего. Просто с горечью запомнить этот случай. Потому что никуда не денешься: что было - то было.
        А с Серёжкой?
        - Как же нам быть? - громко и с легкой усмешкой спросил Сергей Семенов. - Что с тобой делать, бывший штурман Коноплёв?
        И многие поняли, что за этой усмешкой и громкостью он прятал нерешительность: начиналось самое неприятное.
        Серёжа встал. Можно было уже и не вставать, все равно. И все же он встал, подчиняясь давней привычке, опустил по швам руки. Только голову не поднял.
        Он знал, что никто не станет считать его врагом. И разговаривать с ним будут, и футбол будут гонять вместе. И в кино бегать. И лишний раз не напомнят о том, что было. Но когда заполощут у пирса паруса, когда выйдут горнисты на склон горы и заиграют старый сигнал «Ветер с утра», когда мимо окон побегут с рюкзаками и веслами Вовка Голосов, Павлик Локтев, Мишка Данько, как же он, Серёжка, будет жить?
        Вот если бы заплакать сейчас, сказать, что больше не будет никогда-никогда… Но заплакать было почему-то нельзя.
        И, отвечая на прямой безжалостный вопрос, он одними губами сказал:
        - Выгнать из пионеров и из флотилии.
        Видимо, этим он спас себя.
        Все-таки, сами понимаете, у каждого сердце не камень. Четыре года он был вместе со всеми. Шагал по горам, спал у костров, строил яхты и пел отрядные песни.
        - Все-таки жалко же, - сказал Вовка Голосов и стал смотреть в угол. - С ума, что ли, вы посходили?
        Как будто ему одному было жалко! Но что делать?
        - Пусть просто так уйдет из отряда, - сказал Мишка Данько. - Не надо его ниоткуда исключать. Мы никому ничего не скажем. И в школе никто не узнает. Будет он в отряде шестого "А", запишется в какой-нибудь кружок… И будет вроде как все люди.
        - Значит, в нашем отряде он не может быть пионером, а в другом может? Это правильно? - жестко спросил Сергей Семенов.
        - Ну, я не знаю, - тихо сказал Мишка. - Наверно, неправильно. Только, по-моему, так можно. Ну, ради него…
        - Лучше уж наоборот, - неожиданно предложил Павлик Локтев. - Пусть во флотилии остается, а галстук забрать.
        - Ну, Ёжик! Сам же говорил: совет не утвердит.
        - А какой совет? Нету никакого совета дружины, потому что каникулы. Да вы что думаете. Серёжка жаловаться пойдет? Пойдешь?
        Серёжа мотнул головой: не пойду.
        «Наверно, все надо не так, - торопливо и растерянно думал Валерий. - Наверно, с точки зрения педагогики, здесь делается что-то не то. И не так. А как надо? Вот тебе и педагогика».
        Он не знал. И, наверно, никто не мог дать совета. Когда происходит такой случай, все старые правила никуда не годятся.
        - Пусть решает сам, - твердо сказала Ольга Сватова. - Если хочет, пусть уходит из отряда. Ну, а если нет… Ну, тогда пусть все начинает заново… Уйдешь?
        Серёжа покачал опущенной головой: не уйду.
        - А галстук? - спросил дотошный Павлик Локтев.
        - Тоже… Сам пусть решает.
        Разбежались кто куда. Будто сразу про него забыли. На улице стояла солнечная знойная тишина. Даже малыши не возились в песочнице. И снова подумалось Серёже, что, может быть, ничего не случилось. Ведь все, как прежде, спокойно и светло. Но это был секундный обман. Ведь еще не стерты с фотографии проклятые чернильные следы. А вахтенный Андрюшка Копытов сейчас делает короткую беспощадную запись в журнале про недавний сбор отряда. В конце, перед сдачей дежурства, он, конечно, напишет: «Вахту здал». Не «сдал», а именно «здал». И получит очередной нагоняй от Сергея Семенова за безграмотность. И несмотря на этот нагоняй, он будет в тысячу раз счастливее Серёжки.
        Серёжа ушел с солнцепека за угол, за кусты черёмухи, и, моргая, стал развязывать галстук.
        Дома не горели. В озере никто не тонул. Лесные пожары щадили ближайшую сосновую рощу, яростные циклоны обходили наши края стороной, высоковольтные линии не обрывались, бандиты не нападали по ночам на уставший от похода отряд. Некого было спасать, негде рисковать, не с кем сражаться. Даже работать как вол было нельзя: строительство яхт кончилось, шла парусная практика. И требовалась лишь точность, уверенность, умение. Но ведь это - не подвиг.
        Лишь один раз, во время ночной операции «Десант», Серёже показалось, что он может, что он должен рискнуть.
        Охрана острова прозевала подошедшие из темноты парусники и не включила вовремя контакты взрывпакетов. Группа отчаянных малышей с тендера «Стивенсон» уже готова была высыпаться на отмель и заголосить «ура». А если пакеты начнут рваться у них прямо под ногами? Серёжа ринулся на нос парусника и хотел уже прыгнуть на берег, чтобы опередить ребят. Но Валерий крепко взял его за плечо.
        - Куда? Не лезь без команды.
        Он прыгнул сам, скомандовал малышам и вывел их по отмели правее опасного места. В траве запоздало начали хлопать безвредные «мины».
        Тогда Серёжа испугался. Ему показалось, что все обязательно догадаются о его тайных мыслях. О том, что он геройством хочет добыть прощение.
        И с тех пор он больше не надеялся на подвиги и риск. Стал жить, как все. И даже часто забывал о том, что с ним случилось. Лишь на линейках становилось неловко и грустно, когда, шагая навстречу знамени, малёк Валерка Свешников неумело колотил в его, Серёжкин, барабан. И непривычно было стоять с опущенной рукой, когда отдавали салют. Рука сама рвалась вверх, когда звенела команда: «Флаг пошел'» Несколько раз он отдавал салют вместе со всеми, и ему ничего не сказали. Серёжа понял, что его пожалели.
        В конце июля вернулся из лагеря Юрка Сараев. В лагере он совсем отвык от морского порядка и явился на линейку без ремня. Он стоял в строю и украдкой поддергивал сползавшие шорты.
        - В следующий раз без ремня в строй не пущу. Ясно? - сказал Сергей Семенов.
        Юрке бы ответить «ясно», и делу конец. А он полез в бутылку:
        - Подумаешь, ремень забыл один раз. Вон Серёжка без галстука пришел, а ему ничего не говорят.
        И очень удивился, когда Мишка Данько локтем саданул его под ребро. Удивился даже не удару, а тому, что этот случай - толкание в строю - сошел Мишке совершенно безнаказанно.
        А Серёжа опять подумал о пожарах и ураганах.
        На рассвете с зюйд-веста сорвался сухой колючий ветер. Озеро вздыбилось крутыми гребешками, высокие травы прижались к берегам, телеграфные провода застонали. А если так поют провода и тросы, значит, не меньше семи баллов.
        Когда вахтенный Владик Стрельцов прибежал к мачте, чтобы поднять флаг, мачта поскрипывала, а фанерный кораблик на её верхушке взад-вперед ходил в синем, очень чистом небе, словно его мотали тяжелые волны.
        «При такой безоблачности и вдруг такой ветер», - подумал Владик. И загляделся на кораблик. Зря, конечно, загляделся. Когда раздергиваешь фал, надо смотреть на узел.
        Ветер вырвал у Владика из пальцев один конец фала, и конец этот сразу взлетел почти до нижней перекладины. Не допрыгнешь, не ухватишь.
        Тот конец, который остался у Владика в руках, был длинней и потому тяжелее. В короткий момент затишья плотная веревка начала медленно скользить в блоке у верхушки мачты, затем побежала быстрее. И вот свободный конец выскочил из блока. Фал кругами упал к Владькиным ногам. Ветер обрадованно взвыл. Владик тоже чуть не взвыл, потому что через полчаса должны были собраться ребята. Ну и скандал же будет, если флага не окажется на мачте! Как теперь продергивать веревку?
        Стрельцов потоптался ещё у мачты и с несчастным видом пошел к Сергею Семенову.
        Нахлобучки не было. Вздохнул Сергей, глянул на щуплого, вконец расстроенного Владьку и сказал:
        - Иди собери ребят, несчастный человек. Может, кто доберется до блока. Я бы сам полез, да подо мной мачта сломается, это точно.
        - Она и так может сломаться, - предупредил Владька. - Такой ветрище, гнет как тростиночку.
        - Утешил, - сказал Сергей.
        Мачта была высотой метров восемь. Гладкая, блестящая. В прошлом году ребята сами шкурили ее наждачной бумагой, стеклышками скребли и покрывали лаком.
        - Легче на сосульку забраться, - сказал Мишка Данько.
        - Я бы забрался, - сказал Валерка Садовский, - да Сергей не разрешает.
        - Потому что ты толстый и тяжелый. Она сломается.
        - Ну и лезьте сами…
        Они стояли полукругом, мальчишки в черных морских рубашках и беретах с якорями. Смотрели, запрокинув головы, на фанерный кораблик, мотавшийся взад-вперед под свистящим ветром. И думали, как быть. Подниматься было страшно. Мальчишки не были трусами, им приходилось попадать в переделки среди ветра и волн. И дело было не в страхе: боишься ты или не боишься, а тонкая мачта действительно может сломаться под твоим весом и напором ветра.
        А что делать?
        Мачта стоит высоко на горе. Со всех окрестных кварталов виден был флаг отряда. Всегда. С восьми утра и до захода солнца. Его видели и малыши, мечтавшие когда-нибудь надеть морскую форму, и мальчишки-ровесники, тайно завидовавшие ребятам из парусной флотилии, и вредные соседки, считавшие, что в отряде «одно хулиганство на уме», и ребята из ближнего пионерского лагеря - постоянные друзья и соперники юнморов. Флаг трепетал в небе - яркий и постоянный - как сигнал о том, что «есть отряд».
        А сегодня флаг был особенно нужен. К вечеру из городского пионерлагеря должны были прийти ребята. Линейку надо выстроить, чтобы все как полагается. А тут…
        Пришел Валерий. Поглядел на мачту. Сказал привычную фразу:
        - При такой жизни не соскучишься.
        - Кинем жребий, что ли, кому лезть? - просил Вовка Голосов.
        - Я вот тебе кину, - сказал Валерий.
        - Кто сильный, тот тяжелый, - проговорил Сергей Семенов. - Кто легкий, у того сил не хватит забраться.
        - У меня, может, хватит, - нерешительно сказал Мишка Данько. - Я попробую, ага, Валера?
        И, не дождавшись ответам он поплевал на ладони и полез.
        Он очень старался. Было видно, как на тонких Мишкиных руках и ногах натянулись под коричневой кожей мышцы и сухожилия. Он отчаянно стискивал скользкое дерево коленями, рывками отвоевывал у него дециметр за дециметром. Словно вгрызался в высоту. Но хватило его только на три метра.
        Мишка соскользнул к подножию мачты и сердито сказал:
        - Ч-черт…
        И, не глядя ни на кого, стал заправлять под ремень рубашку.
        - Хватит, наверно, - сказал Валерий. «Никому нельзя разрешать, - думал он и ясно представлял, как вместе с тонким обломком с фанерным корабликом полетит в траву темная мальчишечья фигурка. - Тьфу, будь ты неладен? Надо же иметь такое разнузданное воображение!»
        «Никому больше нельзя. Пошли по домам», - хотел сказать он. И встретился глазами с Серёжкой.
        Серёжка смотрел так, будто говорил: «Ну вот видишь, пора попробовать мне».
        Он, пожалуй, действительно мог - легкий, жилистый, быстрый. По крайней мере, когда надо было забраться на сосну, скользкий забор или на чердак по жидкой и ржавой пожарной лестнице, Серёжка делал это шутя.
        Только тут не чердак и не сосна. И ветер такой…
        «Нельзя же», - подумал Валерий. Он так бы и сказал, если бы просил кто другой, а не Серёжка…
        То место, на котором выдохся Мишка, Серёжа преодолел шутя. Без большого труда поднялся еще на два метра. А дальше стало тяжело. Серёжа отчаянно стискивал скользкий ствол коленками и ладонями, рывками старался добраться до нижней перекладины. А сил не хватало. И самое главное - мешал страх. Самый настоящий, откровенный большой страх. От него слабели мускулы и кружилась голова. А не бояться Серёжа не мог: мачта гнулась и потрескивала, и выл ветер.
        Все-таки Серёжа делал все, что мог. Он выматывал остатки сил на эти отчаянные сантиметры, он почти плакал, стараясь дотянуться до перекладины. Было бы неправдой сказать, что он не думал сейчас о галстуке. Он понимал, что, может быть, в этот миг завоевывает его. Но знал Серёжка и другое: если бы галстук был на нем, он, штурман Коноплёв, все равно дрался бы за эту высоту. Потому что самое главное было сейчас - флаг отряда.
        У него сорвалась рука. Он перехватил мачту покрепче, всем телом прижался к гибкому стволу. Замер.
        - Спускайся! - крикнул Валерий.
        «Я еще немножко. Я сейчас», - хотел ответить Серёжа, но в зубах у него была зажата веревка. - Спускайся, я приказываю! - опять крикнул Валерий.
        Серёжа начал скользить вниз. Мачта не везде была гладкая. В одном месте лак сошел, и занозистое дерево, как наждачная бумага, ободрало ногу. Когда Серёжа встал на землю, кровь большими каплями катилась по ноге вдоль длинных царапин. Мальчишки сочувственно молчали.
        - Перевяжи ему ногу, - сказал Валерий Ольге Сватовой. И добавил:
        - Ничего не поделаешь, будем ждать, когда стихнет ветер.
        Через полчаса Серёжа пришел к Валерию домой. Ладони, рубашка и даже свежий бинт на ноге были у него в оранжевой кирпичной пыли. Серёжа встал у порога и сказал:
        - Валера, позови Кэпа. Вы вдвоем подежурите у мачты на всякий случай, а я поднимусь. Я руки кирпичом натер, сейчас легче будет.
        - Хватит. Мне инфаркт ни к чему, - сказал Валерий.
        - Нет, я правда поднимусь.
        - Ты сначала меня подними со стула. Пусть я провалюсь сквозь землю, если еще раз разрешу такое дело.
        - Ничего не случится. Я в самом деле смогу теперь подняться, - очень убедительно проговорил Серёжа.
        Он поднялся.
        Он продернул фал через блок, тихо соскользнул вниз. вытер о траву ладони и шепотом сказал:
        - Ну вот… Все.
        Валерий стал поднимать флаг.
        Кэп Сергей Семенов подтянулся и поднес к берету ладонь. На Серёжу не смотрели. Он выпрямился и поднял в салюте руку.
        Когда флаг был поднят и закреплен, они, трое, молча разошлись по домам.
        Собирался отряд. В ожидании линейки мальчишки толклись в кают-компании и во дворе. Вахтенный Павлик Локтев сказал Юрке Сараеву:
        - Иди почисти ботинки, а то будет нахлобучка. Кэп и так рычит.
        Сергей действительно рычал на весь белый свет. Его швертбот «Ласточка» при полном ветре сел на затопленную корягу и погнул перо руля, а на «Андрюшке» погнуло обойму гика и оборвало на гроте галс-оттяжку. И все потому, считал Сергей, что дисциплина в отряде «дошла до ручки». Он погнал двух человек пришивать висящие на ниточках пуговицы, горнистам сказал, что трубы у них заросли ржавчиной, и велел драить до солнечного блеска, а Вовку Голосова пообещал выставить из рулевых за дырку на локте.
        - Орда, а не отряд, - негодовал он. - Причем совсем не золотая. Повтыкать бы всех на грядках вместо пугал - самое подходящее дело…
        И тут ему на глаза попал Серёжа. Видимо, случайно.
        - Иди сюда.
        Серёжа подошел, торопливо прикидывая в уме, все ли у него в порядке. Семенов сказал:
        - Возьми на вахте свой барабан. Валерка спит и видит, как от него избавиться. Замучился совсем.
        Потом так же хмуро он оглядел растерянно моргающего Коноплёва с ног до головы: белая обмотка бинта, блестящая пряжка с якорем, выгоревшая рубашка с темным следом споротой штурманской нашивки на рукаве.
        - На кого ты похож… Ты что, своим беретом велосипед чистил? Якорь едва пришит, пятна какие-то… Да иди галстук надень. И чтоб глаженый был, как полагается.
        И потом, видя Серёжкины глаза, в которых разгорались счастливые искорки, он перешел на вежливо-ироничный тон:
        - И вообще, штурман Коноплёв, потрудитесь привести в порядок вашу форму…
        1971 г.
        ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ
        Три десятка мальчишек, которыми я командую, чаще всего называют себя одним словом - «отряд». Но за этим коротким названием скрыто многое. Прежде всего это действительно пионерский отряд. А еще - пионерская парусная флотилия, юнкоровский форпост, любительская киностудия. Еще, по мнению сердитых соседок, «хулиганская компания», потому что слишком громко барабанят и горнят, вечно что-то пилят и строгают (а от этого мусор), пускают в подъезды собак и не здороваются с теми, кто пишет на отряд жалобы.
        Три десятка очень разных и не очень спокойных ребят. Кто-то вырастает и расстается с отрядом, на их место приходят новенькие. Обычно мы принимаем новичков осенью, чтобы до весны подготовить их к парусной практике и походам.
        А Витька пришел весной. Так уж получилось: приехал из другого района. Родители весь день на работе, дома Витьку оставлять не решаются. Вот мама и попросила взять его в отряд.
        Был он маленький, щуплый, слишком серьезный. Ничего не знал и не умел. Над ним не смеялись, конечно: малышей у нас не обижают даже шуткой. Но кое-кто из «ветеранов» потихоньку вздыхал и думал, что в походах придется тащить Витькин рюкзак на своих плечах. А может, и самого Витьку.
        К тому же выяснилось, что новичок и плавает «не очень». Когда первый раз пошли на яхтах, пришлось его особенно тщательно «упаковывать» в спасательный жилет и предупредить других членов экипажа: «Поглядывайте за ним».
        Посреди озера нас прижала гроза. С молниями, трескучим громом над самой мачтой и прочими удовольствиями. Набухшая туча готовилась выдать полную порцию прохладного майского ливня.
        Витька сидел неподвижно, с серьезным лицом. Он так вцепился в борт, что пальцы побелели. Остальные ребята тоже посерьезнели. Они знали, что ливень не самое скверное. Где гроза, там и шквалы.
        Первый шквал добросовестно постарался нагнуть мачту к самой воде. Пришлось скомандовать:
        - На борт!
        Когда ветер «давит» яхту, надо ее откренивать - садиться на наветренный борт, а иногда и просто вывешиваться за него.
        И тут я увидел Витьку в деле. Уцепившись ногами за решетку на палубе, он по всем правилам искусства перегнулся спиной через борт и старался вместе со всеми поставить наш кораблик на «ровный киль». Он так усердно откидывался назад, что стриженой макушкой иногда чиркал по гребешкам волн.
        Подгоняемая шквалистыми порывами, яхта помчалась к пирсу.
        - Ты молодчина, - сказал я Витьке, когда мы под навесом выкручивали мокрые рубашки.
        Он поднял на меня серые честные глаза и тихонько признался:
        - Вообще-то я очень боюсь грозы.
        Валерка Новоселов, который крутился рядом, услышал и ободряюще произнес:
        - Ничего. С возрастом пройдет.
        Он был старше Витьки на целый год.
        А потом на Витькину долю выпала гроза, перед которой майский шквал казался простой игрушкой.
        Мы были в походе. Сначала прошли вдоль границы Европа - Азия, потом поднялись на гору Волчиха, спустилась к реке Чусовой и берегом вышли к Волчихинскому водохранилищу. Ни Витькин рюкзак, ни Витьку на маршруте тащить не пришлось, он шел наравне со всеми. Вымотался, конечно. Но холодно отверг предложение освободить его от ночной вахты.
        Ночная вахта - это двухчасовой караул, охрана лагеря. Младших мы всегда ставим дежурить первыми, чтобы потом спали спокойно. Витька получил пневматическую винтовку и пошел на пост. На ногах его хлопали чьи-то резиновые сапоги, слишком большие; Витька в них влез, чтобы не ободрать ноги в кустах.
        Горизонты заволакивало, и стояла душная тревожная тишина. Валерка Новоселов пророчески сказал:
        - Братцы-кролики, добром это не кончится.
        Костер жался к земле. Настроение было так себе. Раздалось хлопанье сапог, и Витька, возникнув из темноты, тихо сказал:
        - Там, в кустах, кто-то вроде бы ходит. Я пойду проверю. Можно?
        - Проверь, - сказал я.
        И, подождав, пошел следом. Витька меня не видел.
        Я с трудом различал его силуэт, но даже по этой смутной фигурке с винтовкой наперевес видно было, как он боится. Боится этой глухой предгрозовой тишины, непонятной опасности в кустах, темноты. Какую силу воли надо иметь, чтобы так бояться и все-таки идти!
        Он добросовестно обшарил кусты и не нашел ни шпионов, ни хулиганов, ни диких зверей. Вернулся к костру и доложил:
        - Никого. Наверно, заяц проскочил.
        И тут началось! Словно по всему горизонту расставили лампы дневного света и попеременке стали включать их. Потом «лампы» почти перестали
        мигать, придвинулись, и мы оказались в розовато-лиловом свете слившихся воедино грозовых вспышек.
        Над кустами метались потревоженные птицы.
        Ахнул такой гром, что показалось, будто все деревья сейчас упадут на палатки. И тут же обрушились целые водопады.
        Мы ринулись в палатки.
        Из соседней палатки, где обосновались старшие ребята, донеслось:
        Наверх вы, товарищи, все по местам!..
        - Заливает их, - сказал Валерка. - Старшие всегда самые лодыри, не окопали палатку.
        Я выглянул, чтобы определить масштабы бедствия. И увидел Витьку.
        Он стоял у сосны. Дождь лупил его по спине, по берету, наливался в сапоги, гроза атаковала его оглушительным треском и вспышками, а он оставался на посту, маленький и прямой, как стойкий оловянный солдатик. Только ствол винтовки опустил, чтобы не попала вода.
        Я выскочил под ливень:
        - Витька, сумасшедший! Марш в палатку!
        Он помотал головой. Губы у него были сжаты. «Вообще-то я очень боюсь грозы», - вспомнилось мне. Я набросил на него кожаную куртку, потому что было ясно: он не уйдет.
        - А ты иди! Ты ведь не дежуришь! - крикнул он.
        От костровой площадки донеслась песня:
        В флибустьерском дальнем синем море…
        Несколько человек с брезентовым тентом танцевали над непогасшими еще углями.
        - Чуть костер не загубили, - сказал кто-то. - Вон маленький Витька с поста не ушел, а мы…
        Мы отстояли костер. Потом переодели промокшего часового. Новая вахта ушла на посты. Сквозь сон я услышал чьи-то слова:
        - Такая гроза ночью, когда птицы летают, называется воробьиная ночь. Ну и жуть!
        …Однажды я выступал перед ребятами в школе, рассказывал о своей новой книжке, об отряде, о путешествиях, И одна девочка попросила:
        - Расскажите о пионерском характере. Что это, по-вашему, такое?
        Я слегка растерялся. Что значит «пионерский характер»? У меня в отряде тридцать мальчишек, все пионеры, а характеры самые разные. Но тут я вспомнил про Витьку. И рассказал.
        Правда, в рассказе была одна неточность: Витька один из всех не был тогда пионером.
        Принимали в пионеры мы Витьку уже зимой, когда ему исполнилось десять лет. Приняли единогласно.
        1971 г.
        АЛЬФА БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ
        «Вечер бродит по лесным дорожкам…»
        Это слова из песни. Самое начало, первая строчка. Она вертится у Альки в голове, потому что вечер и в самом деле бродит по лесу. Очень темный, южный. Черноморский. Запах моря смешался с запахом лесных трав. Звезды горят среди черных веток, будто далекие фонарики. И фонарики в руках у ребят мигают, как пойманные звезды. И все молчат. Лишь трава шелестит да широкие листья кустарника хлопают по ногам, как маленькие ладошки. Да речка журчит.
        Кто-то ойкнул: оступился с камня в воду. А речка-то горная, и вода - не то что в море. Впереди сдержанно засмеялись.
        Потом чей-то жалобный голос, кажется, Димки Снежкова сказал:
        - Эй там, сзади? Поищите пилотку, пожалуйста. У меня ее веткой сняло.
        - Подумаешь, пилотку сняло! Не голову ведь!
        - Так Марья Александровна завтра и голову снимет, когда будем имущество сдавать.
        - А она тебе зачем, голова-то?
        Острят. Веселятся. Будто и не грустно никому. Алька тоже при случае может сказать что-нибудь смешное. Только все это так, для виду. Потому что этот вечер - последний.
        И сейчас, мигая фонариками, идет восьмой отряд на последний свой «огонек». На маленькую костровую площадку, укрытую в зарослях дубняка.
        Здесь нет обычая разводить громадные костры. В некоторых лагерях это любят: запалят в день открытия такой огонь, что хоть пожарный вертолет вызывай! Да в последний день смены такой же. А зато все остальные вечера: линейка, отбой - и в постель. А в «Орленке» не так. Почти каждый вечер собираются у маленького огонька отряды. На своих площадках. Их обступает лес, и каждому отряду кажется, что, кроме них, нет ни кого среди темноты и шепота листьев.
        Но Алька знает: если вдруг найти волшебные слова и, разбежавшись, взлететь высоко-высоко, то увидишь берег, усыпанный огненными точками. Будто это и не берег, а море, и в нем отразились звезды. А в настоящем море звезды не отражаются, там расходилась волна. Там стригут темноту громадными голубыми ножницами по граничные прожектора.
        Каждая огненная точка на берегу - отрядный костер. Тихо звенят гитары или идет негромкий разговор. Разговоры у всех разные, а песни одни и те же. Орлятские. Можно приземлиться у любого костра, и тебя встретят как товарища и посадят рядом, хотя, может быть, и не помнят даже в лицо.
        Но Алька не хочет к другим кострам. Сегодня, в последний вечер, он хочет быть только здесь. Рядом с Димкой Снежковым, Владиком Бочкаревым, Светой Колончук. И с другими. С теми, кого месяц назад не знал и без кого теперь не может и полдня прожить.
        Посидеть вот так, поговорить. Или помолчать. Или спеть. Иногда песня лучше всякого разговора.
        Саша Гнездов, лучший отрядный вожатый (в этом абсолютно уверен весь восьмой отряд), берет обшарпанную в походах гитару.
        - Ну что, братцы? Приуныли немножко? Это бывает…
        Ничего себе «немножко»! Ну ладно…
        Вечер бродит по лесным дорожкам…
        В общем-то, это и не пионерская песня. Она про геологов и немного про любовь. Но так уж повелось: все огоньки во всех отрядах начинаются с нее. Там есть такие хорошие слова:
        Подожди, постой еще немножко,
        Посидим с товарищами у костра…
        Посидим. Разговаривает о чем-то костер. В небе изредка проскакивают огненные стрелки метеоритов. На лицах и рубашках, на Сашиной гитаре - отблески пламени. Ногам тепло от огня, а по спине пробегает холодок.
        Димка Снежков шевелит плечами и придвигается к Альке. Алька молча набрасывает на плечи ему свою парусиновую куртку.
        - Ты что, мне не холодно, - шепчет Димка. - Я просто так.
        - А мне совсем тепло. Я тоже просто так… К тому же это ведь твоя куртка.
        - Моя?
        - Конечно. Видишь, тут рукав прожженный. Помнишь, мы в походе мою куртку под голову подложили, а твоей укрылись, и на нее уголек упал…
        - Точно. А где твоя?
        - Я ее Галке Снегирёвой отдал из девятого отряда. Помнишь, когда все в Золотую балку ходили первый раз, Павлик Табаков, маленький такой, в очках, ногу подвернул и они из Галкиной куртки носилки сделали, а Галка потом в ручей свалилась и давай дрожать…
        - Это какая Галка? - спрашивает Снежков как-то слишком уж равнодушно. - Их командирша, что ли?
        - Ну да. Она из Ленинграда.
        - Помню, - говорит Димка и почему-то вздыхает.
        - Нашел пилотку-то? - шепчет Алька, хотя и так видит, что выловленная из речки пилотка сохнет у Димки на колене.
        - Ага… Я из-за значка беспокоился.
        Он переворачивает пилотку и показывает приколотый к ней значок: синий, с белым пароходом, красной полоской и золотой надписью: «Волгоград». Димка сам из Волгограда. Этот значок он целый месяц не хотел ни подарить, ни променять. Сейчас он отцепляет его и, неловко навалившись локтем на Алькино колено, начинает прикалывать к Алькиной рубашке рядом со значком «Орленок» и золотистой медалью - тоже орлятской.
        Альке больно коленку, но он терпит и даже почти не дышит. Он сейчас и сам готов отдать Димке все на свете.
        - У меня шариковая ручка есть, из боевого патрона сделанная, - шепчет он. - Только не здесь, а в лагере. Я тебе обязательно подарю.
        Света Колончук осуждающе смотрит на них: возятся что-то, петь перестали. Разве можно мешать песне?
        …Знаю я,
        О чем поют ребята:
        Завтра на маршруты выходить пора.
        Это, конечно, про геологов, про их нелегкие дороги. Но сейчас каждый из ребят поет про свой маршрут.
        Завтра кому в Москву, кому в Хабаровск, кому в маленькую Покровку, Тюменской области. Димке - в Волгоград, Альке - в Свердловск, Свете - в Минусинск…
        Когда-нибудь (и, может быть, уже скоро) люди при думают карманные видеофоны, чтобы в любую минуту, когда захочешь, можно было поговорить с другом, увидеть его лицо. А ракетные корабли, как автобусы, будут за какой-нибудь час переносить человека с Дальнего Востока на Украину. Но пока этого нет. И все понимают что, может быть, никогда больше не увидят друг друга…
        А помнишь, Алька, первый день, когда вы только встретились?
        … Они только приехали в «Орленок». День стоял бессолнечный, небо казалось предгрозовым, а по горизонту, поднявшись от моря до облаков, медленно проходили смерчи. И море, которое Алька мечтал увидеть ярко-синим и ласковым, жило ожиданием шторма.
        Все было незнакомым: дома - длинные и белые, как пароходы; деревья, каких Алька раньше не видел; мальчишки и девчонки, про которых еще неизвестно, что они за люди. Особенно вон тот, рыжеватый, с торчащими на затылке волосками. Кажется, его Димкой зовут. Наверно, очень ехидная личность: вон как хитро поглядывает вокруг…
        За деревьями строго и торжественно ударили барабаны, и к пестрой нестройной ребячьей толпе вышел отряд вожатых.
        Конечное Алька тогда не знал, кто из них самый лучший, кто из них Саша Гнездов. Они все ему показались почти одинаковыми. Стройные, загорелые. Какие-то сразу в одно время и веселые, и сдержанные. И сразу было видно, что это друзья. Что они рады ребятам.
        Они хором сказали притихшим новичкам приветствие, а потом с шутками и смехом «растащили» ребят по отрядам.
        Саша собрал отряд на лужайке недалеко от моря. Он не стал говорить о распорядке дня, дисциплине и правилах поведения. Он взял гитару и спросил:
        - Кто знает песню «Веселый юнкор»?
        Знали многие. Потому что в восьмом отряде собрались юнкоры.
        Здесь были те, кто умел писать заметки, стихи и рассказы, умел рисовать и фотографировать. И не только умел, но и любил.
        Альку послали в «Орленок»" за то, что он лучше всех оформлял дружинную стенгазету. А еще он немножко писал стихи, но про это в школе не знали: Алька стеснялся свои стихи показывать. И в первый день в «Орленке» он не догадывался, что здесь перестанет стесняться и стихи его много раз будут повторять по всему лагерю.
        Он многого не знал в первый день. Не знал, что колючий рыжеватый Димка станет его другом, что пасмурное небо к вечеру очистится, что жизнь в лагере будет совсем непохожа на обычный «отдых», когда думают лишь о прибавке в весе.
        Эта жизнь закружила его со следующего утра, когда трубы сыграли «Орленок-орленок…» и торжественным выходом барабанщиков открылась линейка.
        - Барабанщики, марш!.. - И начинался день.
        Было много дел. Были игры, походы, костры, плавание. Было синее море в белой окантовке прибоя. Пограничная тропа в зарослях над обрывом и настоящий автомат на плече. Были песни Саши Гнездова. И было главное дело - газета, которая, хоть лопни, должна выйти три раза в неделю на трех ватманских листах. И такая, чтобы целый день в пионерской комнате дружины «Звездной» толпились читатели.
        Алька один раз так умотался с этой газетой, что заснул на листах картона в уголке пресс-центра. Об этом целую неделю со смехом рассказывали в лагере. Ну и что же? Это был хороший смех, без обиды. Ведь газета все равно вышла в срок. И недаром Альке вручили на линейке медаль за юнкоровскую работу…
        Но самым-самым главным в этой жизни была постоянная радость и ощущение товарищества. И Алька написал стихи:
        Я не знал, я не думал, что это так здорово:
        В этом солнечном мире
        так много и дружбы, и силы.
        Ведь сейчас бы могли своротить даже горы мы,
        Если б только друзья нас об этом просили.
        Но не надо. Пускай эти горы стоят.
        И пускай плещет море задорно и весело.
        Никогда не забудем ни ты и ни я
        Наши песни, орлятские песни…
        Песни - как страницы дневникам записанного в памяти. Поешь песню - и вспоминаешь дни и дела. Вот эту пели, когда уходили в плавание на теплоходе «Романтик», эта звучала, когда возвращались с лагерной «Зарницы», под эту строили Бруствер Славы - памятник тем, кто погиб, защищая эту землю.
        И вот пришла минута для «Звездопада» - песни прощания.
        … Эта песня звучит иногда по радио. И у тех, кто был когда-нибудь в «Орленке», в эти мгновения сильнее бьется сердце. Но все-таки по радио эту песню поют не так, как у лагерных костров, и пропускают очень важные слова. А все орлята их помнят:
        Что пожелать вам, мальчишки, девчонки?
        Встретиться снова бы в нашем «Орленке»…
        Будет и солнце, и пенный прибой,
        Только не будет смены такой…
        Не будет…
        Но она была!
        Она, как яркий горячий огонек, останется в твоей жизни. Как орлятский значок, похожий на маленькое пламя. Как звезда.
        Саша отложил гитару и встал.
        - Вот что, ребята, я хочу сказать… Жаль расставаться, да? Ясное дело, жаль. Тут, как ни утешай, сколько слов ни говори, ничего не поделаешь. Да и какие бы мы были друзья, если бы расставались без сожаления?.. Конечно, сначала письма будем писать друг другу. Часто. Потом пореже. Потом кто-то совсем перестанет. Дома у каждого свои дела, свои товарищи. Своя жизнь. Но пусть останется между нами ниточка, которая не оборвется никогда… Смотрите: видите созвездие Большой Медведицы?
        Подняли ребята головы и сразу отыскали глазами звездный ковш. Это по нему они находили дорогу в лагерь, когда шли с ночной вылазки во время «Зарницы».
        - Видите верхнюю правую звезду в чашке ковша?
        - Видим…
        - Это альфа Большой Медведицы. Мы возьмем ее себе на память… И каждый месяц пятнадцатого числа в десять часов вечера, пусть каждый взглянет на эту звезду и вспомнит друзей-орлят. В этот миг мы всегда будем думать друг о друге. Пускай каждый, глядя на звезду, спросит себя: честно ли я живу? Не изменил ли орлятскому званию?
        Алька стоял рядом с Димкой и смотрел на звезду. Ему стало хорошо и спокойно, но грусть его не прошла.
        Завтра эта грусть станет еще сильнее. Когда начнут один за другим уходить автобусы. Последний взмах руки, последнее обещание писать каждый день (в этот миг ты веришь, что так и будет). Может быть, ты даже заплачешь. Это бывает. Не только девочки, но и мальчишки плачут иногда при расставании. Тут уж действительно ничего не поделаешь.
        Но стоп? Сквозь собственные слезы подумай, Алька, о том, кому сейчас еще горше, чем тебе.
        Подумай о вожатом. Тебе повезло: ты и представления не имеешь, что значит остаться в пустом лагере, когда разъехались ребята.
        Опустела, замерла звонкоголосая страна. Темный вечер над корпусами. Окна светятся редко-редко, одно из десяти. Где-то бренчит гитара, но не так, как обычно, а потерянно и сиротливо.
        Идет вожатый по палатам, мимо кроватей, которые еще, кажется, хранят тепло ребячьих тел. Идет и думает: вот здесь Алёшка лежал, здесь Саша, а здесь Валерка. А здесь маленький Андрейка в первую ночь плакал, по дому заскучал. А это Володина кровать, вон под ней еще шнурок от его ботинка валяется…
        Шагает вожатый по палатам, один. Не идет к товарищам. Потому что у товарищей тоже невесело на душе. Каждый вспоминает своих - тех, к кому за этот месяц сердцем прикипел.
        Опустел лагерь. На целых три дня. Потом снова придут автобусы, полные шумных незнакомых пассажиров, и все начнется сначала. Ты думаешь, эта мысль утешает вожатого? Не очень. Он полюбит тех ребят так же, как полюбил тебя, и Димку, и всех твоих друзей, но эти ребята не заменят ему вас. И он не забудет вас. Так же, как и всех других.
        Я слышал не раз от вожатых в «Орленке» и в лагерях, похожих на него:
        - К черту! Нельзя же так! Каждый раз сердце пополам раздираешь. Последнюю смену работаю и ухожу!
        Они не уходят. Потому что они очень нужны тебе и таким, как ты, Алька. Они очень нужны, комиссары в красных галстуках, им нельзя уходить.
        Им вообще многое нельзя. Нельзя хмуриться и быть скучным, если даже очень скверно на душе. Ведь если хмурится вожатый, сразу невесело делается отряду. Нельзя уставать. Нельзя ни на минуту забыть, что он' вожатый, командир. И что бы там ни случилось, в восемь утра, на линейке, когда раздается команда «Барабанщики - марш!», вожатый стоит в шеренге сводного комиссарского отряда. Ему открывать сейчас торжественный марш дружины, ему начинать день.
        И никто не догадается, что Саша Гнездов поссорился вчера с Олей Поляковой, вожатой девятого отряда, которую считал самой лучшей девушкой на свете; что у другой вожатой, Зины Кругловой, всю ночь болел зуб, а Сереже Косицкому, который командует юными моряками, пришло с заочного факультета письмо с грозным напоминанием о несданных контрольных работах.
        Трудная это наука - не показывать, что тебе трудно.
        Вот и сейчас подымается с камня Саша Гнездов и говорит:
        - Ну, орлята, время кончилось. Пора спать. И дело не в режиме, не в дисциплине, а в том, что все равно надо когда-то расходиться, гасить последний костер. И кто-то должен сказать об этом. Трудно, а должен.
        …Из речки принесли мальчишки в пилотках воду. Зашипел и умер огонь. От углей в глазах танцевали зеленые пятнышки.
        - Ну что же… Пора уходить.
        Пора - значит, пора. Все дружно поднялись. Но еще с полминуты стояли они и смотрели на край звездного ковша, на яркую звезду - альфу Большой Медведицы.
        Потом не раз - осенью и весной, когда небо совсем черное, и зимой, когда небосвод бледнеет, отражая снежный блеск земли, и летом, когда над прозрачными облаками сливаются зори, - ребята будут смотреть на эту звезду.
        Подумайте, как это здорово!
        Взглянуть на звезду и знать, что в этот же миг смотрят на нее синие веселые глаза Димки Снежкова, золотистые и ласковые - Светы Колончук, темные и строгие - маленькой Галки Снегирёвой из девятого отряда (ведь Димка завтра ей расскажет про звезду). Саша Гнездов тоже смотрит, и еще многие - те, кого ты здесь полюбил.
        Может быть, в такую минуту тебе опять станет грустно, только в грусти твоей не будет горечи. Потому что ты знаешь: на свете очень много хороших людей, твоих товарищей. Одни - близко, другие - далеко. Тех, кто далеко, ты не можешь увидеть, не можешь улыбнуться им, но в радостные дни, когда вы были вместе, вы подарили друг другу очень многое. Вы подарили друг другу ощущение крепкого пионерского братства. Братства смелого, чистого и боевого. Это - на всю жизнь.
        Ведь недаром ты, Алька, в прощальной лагерной стенгазете написал такие строчки:
        Ты уедешь вечером поздним,
        Я - пораньше. Время спешит.
        Но оставим мы в нашей Звездной
        Навсегда частицу души.
        До свиданья, товарищ. Пора мне.
        Жаль, что смена так быстро прошла.
        Огонек орлятского пламени
        Пусть не гаснет в твоих делах…
        Главное - чтобы не гас.

    1971 г.
        ПЕРВЫЙ ШАГ
        Холод незаметно дышит на автобусные окна. Сначала на стеклах появляются ломкие прозрачные нити, похожие на веточки. Потом на них вырастают узкие листики. Стеклянные «ветки» покрываются ими, как пухом. И вот уже на стекле полупрозрачная лесная чаща.
        Смотреть на это интересно, если недолго. А если долго - надоедает. Володя дышит на стекло и протирает его обшлагом.
        Вчера была пасмурная оттепель, а сегодня с утра стукнул морозец, и все покрыто теперь льдистой пленкой. Сверкают ели и березы в тяжелой одежде из снежных пластов, горят солнечные блики на белом покрывале полян. Слепящие зайчики прыгают вслед за автобусом.
        Автобус идет неторопливо, басовито подвывает мотором на еле заметных подъемах, словно жалуется на перегрузку. Народу и правда много. Володю притиснула к окну незнакомая тетя с корзиной. В корзине кто-то возится и похрюкивает. А учительницу Зою Алексеевну и ребят не видно за чужими головами. Но Володя не скучает. Он лишь слегка досадует на водителя, когда автобус начинает буксовать в льдистой колее. Подъемы надо брать с разгона! Когда Володя станет шофером, он не будет ползать на машине, как черепаха. На то и машина, чтобы скорость была.
        Правда, шофером он станет не скоро, хотя и сейчас может управлять мотоциклом и даже немножко трактором: Толя-тракторист давал попробовать. Надо Володьке прожить еще столько же, сколько прожил, чтобы разрешили сесть за руль, - девять лет.
        А впрочем, может быть, повезет? До сих пор он многое успевал раньше срока. В школу поступил, когда до семи лет оставалось почти полгода. Ничего, взяли. И в пионеры приняли, едва стукнуло девять. Ну, в школу - это не удивительно. Отчего не взять человека, если он очень хочет, а свободных мест в первом классе хоть отбавляй? А в пионеры - это, наверно, из-за медали. Вернее, из-за того случая…
        Володя раздвигает шарф и осторожно поглаживает шелковистый узел галстука. Два часа назад в большой школе, в городе Острове, галстук повязала Володе незнакомая большая девочка. Там на дружинном сборе принимали в пионеры ребят из Коломницы и других деревень.
        Эта семиклассница со строгим и довольно симпатичным лицом еще до линейки поглядывала на Володю и о чем-то шепталась с вожатой. Наверно, удивлялась, откуда у маленького коренастого третьеклассника с торчащими на темени вихрами большая настоящая медаль.
        Когда пришло время повязывать галстук, девочка то ли случайно, то ли нарочно мизинцем коснулась медали.
        Медаль булавкой слегка царапала сквозь майку Володьке кожу и оттягивала рубашку. Она была тяжелая, как те медали, которыми награждали солдат во время войны. И слово на ней было выбито такое же: «За отвагу…»
        «За отвагу на пожаре».
        …Это было в конце весны, когда просохли дороги, припекало солнце и проклюнулась из почек острая зелень. Володя шел из школы и думал про то, что скоро лето. Лето, сами понимаете, лучшее время в году. Выскочил из дома, сбежал под крутой берег - бултых! И купайся пока зубы не застучали. Или на ту сторону - вразмашку. Река не маленькая, недаром называется Великая, но Володя переплывает туда и обратно не хуже других. На том берегу - заросли орешника. Можно набрать полный полиэтиленовый пакет орехов. Плыть обратно с такой добычей труднее, но Володя справляется и с этим.
        А есть и много других интересных дел. Например, пасти лошадей. Володин отец конюх и давно научил его ездить на лошади. Конечно, машина - это интереснее, но лошадей Володя тоже любит. И многих знает. Особенно гнедого жеребца Гордого, на котором ездит отец, и вороного Героя - это конь папиного друга дяди Павла. Володя не раз уже на этих конях ездил.
        Дел летом, конечно, много, но и времени больше. Книжки про войну можно почитать, и от телевизора ни старшая сестра, ни мама не прогонят, не скажут, как обычно: «А уроки выучил?»
        Будто он не учит! За последний месяц у него ни одной тройки. Да и попробуй не выучи! Это в большой школе можно, где в каждом классе тридцать или сорок человек: то ли вызовут, то ли нет. А в Коломницкой начальной школе второй класс - всего два человека: Володя да Генька. На каждом уроке Зоя Алексеевна по десять раз успеет спросить. Генька вчера не доучил таблицу умножения - и пожалуйста: сидит в школе после уроков, учит.
        Володя вздохнул. Собирались они с Генькой после уроков идти за удилищами, а теперь что? Он нащупал в кармане маленький ножик-складешок, поиграл им, потоптался у поворота тропинки, что вела к береговым кустам… Нет, нехорошо без Геньки, раз вместе хотели. Да и есть хочется. Самое время для обеда. Вон у дальнего конца конюшни, у коновязи, стоят запряженные в телеги папкин Гордый, Герой и еще четыре коня. Конюхи приехали с поля на перерыв.
        Упругий ветер из-за реки прилетел, подтолкнул Володю в спину: шагай домой. У ближней стены конюшни весело завизжали и притворно заохали две девчонки: ветер унес от них какие-то бумажки.
        Володя усмехнулся. Девчонки еще маленькие. Лилька и Тамара. В школу не ходят, с куклами пока играют. Наверно, тоже обед готовят. С баночками возятся. Вон, даже печку устроили…
        - Эй, вы что делаете?!
        Их как ветром унесло. А язык огня - бледный, почти невидимый на солнце - метнулся над травой, лег по ветру, коснулся стены конюшни…
        Если бы хоть чуточку быть поближе: подскочить, ударить печку ногой, отбросить в сторону! Поздно. Стены с осени обложены для тепла сухим бракованным льном. Прошлогодний лен - как порох…
        Только что, секунду назад, все было хорошо. Весенний день, близкое лето, мысли о каникулах. А теперь стремительно взметнулась беда - стеной огня, бесцветного, почти бездымного, но такого жгучего, что Володя отскочил на два шага и громко крикнул.
        А кругом было солнечно и пусто: кричи не кричи… И тихо. Только лен шелестел в огне, и пламя нарастало со свистящим шумом. Ветер, который полминуты назад добродушно играл с Володей, гнал теперь огонь вдоль крыши и стен длинной конюшни. Дверь была уже за пламенем. А если бы чудом пробиться сквозь огонь, чем собьешь тяжелый замок?
        У коновязи, ломая оглобли, вздыбились лошади. Еще немного, и огонь подойдет к тому концу.
        Володя бросил сумку и, на ходу открывая ножик, бросился к лошадям.
        Гнедая кобыла Ритка пятилась, дико мотая мордой и натягивала сыромятные вожжи, примотанные к жерди. Мягким, почти жестяным лезвием Володька ударил по ремню…
        Это только в кино так бывает: ж-жик саблей по постромкам - и готово! А здесь на ремне даже зарубки не осталось. Володя повис на вожжах и начал кромсать, давить, царапать сыромятную кожу. И чуть не плакал от беспомощности и досады: вот дурак, ведь вчера еще собирался наточить ножик!..
        Дикая морда Ритки была у самого плеча, вожжи дергались. Потом вдруг лопнули, и Володю отбросило. Ритка, гремя телегой, поскакала от конюшни.
        Володя забрался на жерди коновязи. Герой, такой знакомый, добрый, сейчас храпел и рвал упряжь.
        - Герой, Геройчик, постой… Ну подожди, я сейчас…
        Он опять резал тонким лезвием неподатливую кожу, а рядом с ним металась, рвалась то назад, то вперед оскаленная морда одичавшего от ужаса коня. И нож срывался. А ветер был уже горячим, и громкий шорох пылающего льна нарастал и нарастал…
        Герой ускакал вслед за Риткой, и Володя ухватился за вожжи Вольницы…
        Он резал и разматывал ремни, стараясь ни о чем не думать. Ни о ветре, ни о близком огне, ни о том, куда ускакали кони. Только торопил себя: скорее, скорее!..
        Но об одном он не мог не думать. О двух жеребятах, которые метались в запертой конюшне и которым никто-никто не мог помочь. И может быть, эти мысли, а может быть, боль в измочаленных рукояткой ножа пальцах или злая досада, что может не успеть, выжали у Володьки слезы…
        Он успел.
        Он даже не помнил, какую лошадь освободил последней. Просто отшатнулся, чтобы не зашибло оглоблей, отскочил от коновязи. Огонь был уже близко. Володя отбежал на несколько шагов, чтобы уйти из потока горячего ветра. Оглянулся. Лошади не убежали. Они ходили неподалеку, словно не решались бросить Володю одного.
        От деревни бежал к конюшне Володин знакомый, Алеша, он работал на электрической подстанции.
        - Вовка! Сейчас провода замкнет! Давай скорее!
        Алеша вскочил на телегу Гордого, схватил вожжи. Володя бросился к Герою. Гремя колесами, они понеслись к подстанции, нужно было отключить напряжение. Но помочь Алеше Володя уже не успел, подбегали взрослые…
        Они вернулись к конюшне. Черная, с провалившейся крышей, она дымилась, но огня уже не было. Пожарники хлестали по обугленным стенам упругими водяными бичами.
        Кто-то из мужчин отчаянным голосом повторял:
        - Я же говорил - не курить у конюшни! Я же говорил!
        - Да никто не курил. Это девчонки баловались, - устало сказал Володя. И вытер лицо пыльным обшлагом.
        На обшлаге были хлопья сажи, и на лице остались темные полоски. Тогда все посмотрели на Володю, вдруг замолчали и стали медленно собираться вокруг.
        С криком прибежала тетя Маруся, соседка. Ей кто-то сказал, что какой-то мальчишка крутился у лошадей во время пожара и, кажется, сгинул в огне. Господи, неужели ее Генька?!
        - Генька в школе, - сказал Володя и вышел из расступившегося круга. Подошел к уцелевшей коновязи, вцепился в жердь.
        Сзади оказался отец, торопливо взял за плечи:
        - Сынок, ты что?
        - Жеребята…
        Он все реже вспоминал про пожар. Уже и лето почти прошло. И вдруг говорят: медаль.
        Вручали в Острове, на пионерском митинге. Он сам еще и не пионер был, а ребят в красных галстуках собралось столько, что и на сто деревень хватило бы. Даже немного смешно вышло: какая-то бабушка думала, что космонавта встречают.
        А Володька стоял и толком ничего сказать не мог, когда надели медаль и дали красную книжечку. Не потому, что боялся, а просто - чего тут говорить? И только два вихра на темени торчали задорно и упрямо.
        С этими вихрами просто беда. Когда собирался в Остров, мама пыталась их пригладить и причесать. А папка посмотрел, махнул рукой и сказал:
        - А чеши не чеши, толку не будет. Раз уж такой уродился…
        И заулыбался.
        Непонятно - какой «такой»? Обыкновенный.
        Автобус, качаясь, выполз из обступивших дорогу деревьев на заснеженный луг. На лугу - стога в блестящих снежных шапках. Похожи на головы витязей-великанов в русских шлемах. Как в сказке «Руслан и Людмила». За кромкой берез на том краю луга - старая колокольня от церкви, разбитой во время войны. И желтые пушистые облака, уже весенние.
        Все знакомо. Своя земля.
        Псковская древняя земля, север России. Многое видели эти места. Витязи Александра Невского шли здесь в поход на тевтонских захватчиков. Бродил по этим рощам Александр Сергеевич Пушкин, написавший про Руслана и Людмилу. Жила здесь вожатая Клава Назарова, Герой Советского Союза.
        Живет здесь сейчас и мальчик Володя, которому повезло в жизни: многое успел сделать рано. Стал школьником, вступил в пионеры. Совершил первый в жизни смелый поступок. И пусть, Володя, этот первый смелый шаг не будет у тебя единственным. Шагай по своей земле широко и прямо. И будь всегда достоин земли, на которой растешь.
        1976 г.